Константин Паустовский. Рувим Фраерман
---------------------------------------------------------------
: [email protected]
---------------------------------------------------------------
Батумская зима 1923 года ничем не отличалась от обычных тамошних зим.
Как всегда, лил, почти не переставая, теплый ливень. Бушевало море. Над
горами клубился
На раскаленных мангалах шипела баранина. Едко пахло водорослями -
прибой намывал их вдоль берега бурыми валами. Из духанов сочился запах
кислого вина. Ветер разносил его вдоль дощатых домов, обитых жестью.
Дожди шли с запада. Поэтому стены батумских домов, выходившие на запад,
обивали жестью, чтобы они не гнили.
Вода хлестала из водосточных труб без перерыва по нескольку суток. Шум
этой воды был для Батума настолько привычным, что его уже перестали
замечать.
В такую вот зиму я познакомился в Батуме с писателем Фраерманом. Я
написал слово "писатель" и вспомнил, что тогда ни Фраерман, ни я еще не были
писателями. В то время мы только мечтали о писательстве, как о чем-то
заманчивом и, конечно, недостижимом.
Я работал тогда в Батуме в морской газете "Маяк" и жал в так называемом
"бордингаузе" - гостинице для моряков, отставших от своих пароходов
Я часто встречал на улицах Батума низенького, очень быстрого человека
со смеющимися глазами Он бегал по городу в старом черном пальто. Полы пальто
развевались от морского ветра, а карманы были набиты мандаринами Человек
этот всегда носил с собой зонтик, но никогда его не раскрывал Он просто
забывал это делать.
Я не знал, кто этот человек, но он нравился мне своей живостью и
прищуренными веселыми глазами. В них, казалось, все время перемигивались
всякие интересные и смехотворные истории.
Вскоре я узнал, что это - батумский корреспондент Российского
телеграфного агентства - РОСТА и зовут его Рувим Исаевич Фраерман Узнал и
удивился потому, что Фраерман был гораздо больше похож на поэта, чем на
журналиста
Знакомство произошло в духане с несколько странным названием "Зеленая
кефаль" (Каких только названий не было тогда у духанов, начиная от
"Симпатичного друга" и кончая "Не заходи, пожалуйста".)
Был вечер Одинокая электрическая лампочка то наливалась скучным огнем,
то умирала, распространяя желтоватый сумрак
За одним из столиков сидел Фраерман с известным всему городу вздорным и
желчным репортером Соловейчиком.
Тогда в духанах полагалось сначала бесплатно пробовать все сорта вина,
а потом уже, выбрав вино, заказать одну-две бутылки "за наличный расчет" и
выпить их с поджаренным сыром сулугуни
Хозяин духана поставил на столик перед Соловейчиком и Фраерманом
закуску и два крошечных персидских стаканчика, похожих на медицинские банки.
Из таких стаканчиков в духанах всегда давали пробовать вино.
Желчный Соловейчик взял стаканчик и долго, с презрением рассматривал
его на вытянутой руке.
- Хозяин, - сказал он, наконец, угрюмым басом, - дайте мне микроскоп,
чтобы я мог рассмотреть, стакан это или наперсток
После этих слов события в духане начали разворачиваться, как писали в
старину, с головокружительной быстротой.
Хозяин вышел из за стойки. Лицо его налилось кровью В глазах сверкал
зловещий огонь. Он медленно подошел к Соловейчику и спросил вкрадчивым, но
мрачным голосом'
- Как сказал? Микроскопий Соловейчик не успел ответить
- Нет для тебя вина' - закричал страшным голосом хозяин, схватил за
угол скатерть и сдернул ее широким жестом на пол - Нет! И не будет! Уходи,
пожалуйста!
Бутылки, тарелки, жареный сулугуни - все полетело на пол Осколки со
звоном разлетелись по всему духану За перегородкой вскрикнула испуганная
женщина, а на улице зарыдал, икая, осел
Посетители вскочили, зашумели, и только один Фраерман начал
заразительно хохотать
Он смеялся так искренне и простодушно, что постепенно развеселил и всех
посетителей духана А потом и сам хозяин, махнув рукой, заулыбался, поставил
перед Фраерманом бутылку лучшего вина - изабеллы - и сказал примирительно
Соловейчику
- Зачем ругаешься? Скажи по-человечески Разве русского языка не знаешь?
Я познакомился после этого случая с Фраерманом, и мы быстро сдружились
Да и трудно было не подружиться с ним - человеком открытой души, готовым
пожертвовать всем ради дружбы
Нас объединила любовь к поэзии и литературе. Мы просиживали ночи
напролет в моей тесной каморке и читали стихи. За разбитым окном шумело во
мраке море, крысы упорно прогрызали пол, порой вся наша еда за день состояла
из жидкого чая и куска чурека, но жизнь была прекрасна Чудесная
действительность дополнялась строфами Пушкина и Лермонтова, Блока и
Багрицкого (его стихи тогда
впервые попали в Батум из Одессы), Тютчева и Маяковского.
Мир для нас существовал, как поэзия, а поэзия - как
Молодые дни революции шумели вокруг, и можно было петь от радости перед
зрелищем счастливой дали, куда мы шли вместе со всей страной.
Фраерман недавно приехал с Дальнего Востока, из Якутии. Там он сражался
в партизанском отряде против японцев. Длинные батумские ночи были заполнены
его рассказами о боях за Николаевск-на-Амуре, об Охотском море, Шантарских
островах, буранах, гиляках и тайге.
В Батуме Фраерман начал писать свою первую повесть о Дальнем Востоке.
Называлась она "На Амуре". Потом, после многих авторских придирчивых
исправлений, она появилась в печати под названием "Васька-гиляк". Тогда же в
Батуме Фраерман начал писать свой "Буран" - рассказ о человеке в гражданской
войне, повествование, полное свежих красок и отмеченное писательской
зоркостью.
Удивительной казалась любовь Фраермана к Дальнему Востоку, его
способность ощущать этот край как свою родину. Фраерман родился и вырос в
Белоруссии, в городе Могилеве-на-Днепре, и его юношеские впечатления были
далеки от дальневосточного своеобразия и размаха - размаха во всем, начиная
от людей и кончая пространствами природы.
Подавляющее большинство повестей и рассказов Фраермана написаны о
Дальнем Востоке. Их с полным основанием можно назвать своего рода
энциклопедией этой богатой и во многих своих частях еще неведомой нам
области Советского Союза.
Книги Фраермана - совсем не краеведческие. Обычно, книги по краеведению
отличаются излишней описательностью. За чертами быта жителей, за
перечислением природных богатств края и всех прочих его особенностей
исчезает то, что является главным для познания края - чувство края, как
целого. Исчезает то особое поэтическое содержание, которое присуще каждой
области страны.
Поэзия величавого Амура совершенно иная, чем поэзия Волги, а поэзия
тихоокеанских берегов очень разнится от поэзии Черноморья. Поэзия тайги,
основанная на ощущении непроходимых девственных лесных пространств, безлюдия
и опасности, конечно, иная, чем поэзия среднерусского леса, где блеск и шум
листвы никогда не вызывает чувства затерянности среди природы и одиночества.
Книги Фраермана замечательны тем, что очень точно передают поэзию
Дальнего Востока. Можно открыть наугад любую из его дальневосточных
повестей-"Никичен", "Ваську-гиляка", "Шпиона" или "Собаку Динго" и почти на
каждой странице найти отблески этой поэзии. Вот отрывок из "Никичен".
"Никичен вышла из тайги. Ветер пахнул ей в лицо, высушил росу на
волосах, зашуршал под ногами в тонкой траве. Кончился лес. Его запах и
тишина остались за спиной Никичен. Только одна широкая лиственница, словно
не желая уступать морю, росла у края гальки и, корявая от бурь, качала
раздвоенной вершиной. На самой верхушке сидел, нахохлившись, орел-рыболов.
Никичен тихо обошла дерево, чтобы не потревожить птицу. Кучи наплавного
леса, гниющих водорослей и дохлой рыбы обозначали границу высоких приливов.
Пар струился над ними. Пахло влажным песком. Море было мелко и бледно.
Далеко у воды торчали скалы. Над ними серыми стаями носились кулики. Между
камнями ворочался прибой, качая листья морской капусты. Его шум окутал
Никичен. Она слушала. Раннее солнце отражалось в ее глазах. Никичен
взмахнула арканом, будто хотела накинуть его на эту тихую зыбь, и сказала:
"Капсе дагор, Ламское море!" (Здравствуй, Ламское море!)"
Прекрасны и полны свежести картины леса, рек, сопок, даже отдельных
цветов-соранок - в "Собаке Динго".
Весь край в рассказах Фраермана как бы появляется из утреннего тумана и
торжественно расцветает под солнцем. И, закрывая книгу, мы чувствуем себя
наполненными поэзией Дальнего Востока.
Но главное в книгах Фраермана - это люди. Пожалуй, никто из наших
писателей еще не говорил о людях разных народностей Дальнего Востока - о
тунгусах, гиляках, нанайцах, корейцах - с такой дружеской теплотой, как
Фраерман. Он вместе с ними воевал в партизанских отрядах, погибал от гнуса в
тайге, спал у костров на снегу, голодал и побеждал. И Васька-гиляк, и
Никичен, и Олешек, и мальчик Ти-Суеви и, наконец, Филька - все эти кровные
друзья Фраермана, люди преданные, широкие, полные достоинства и
справедливости.
Если до Фраермана существовал только один образ замечательного
дальневосточного следопыта и человека - Дерсу Узала из книги Арсеньева об
Уссурийском крае, то сейчас Фраерман утвердил этот обаятельный и сильный
образ в нашей литературе.
Конечно, Дальний Восток дал Фраерману только материал, пользуясь
которым он раскрывает свою писательскую сущность, высказывает свои мысли о
людях, о будущем и передает читателям свою глубочайшую веру в то, что
свобода и любовь к человеку - это главное, к чему мы должны всегда
стремиться. Стремиться на том, как будто коротком, но значительном отрезке
времени, который мы зовем "своей жизнью".
Стремление к усовершенствованию самого себя, к простоте человеческих
отношений, к пониманию богатств мира, к социальной справедливости проходит
через все книги Фраермана и выражено им в словах простых и искренних.
Выражение "добрый талант" имеет прямое отношение к Фраерману.
Это-талант добрый и чистый. Поэтому Фраерману удалось с особой бережностью
прикоснуться к таким сторонам жизни, как первая юношеская любовь.
Книга Фраермана "Дикая собака Динго, или повесть о первой любви" - это
полная света, прозрачная поэма о любви между девочкой и мальчиком. Такая
повесть могла быть написана только хорошим психологом.
Поэтичность этой вещи такова, что описание самых реальных вещей
сопровождается ощущением сказочности.
Фраерман не столько прозаик, сколько поэт. Это определяет многое как в
его жизни, гак и в творчестве.
Сила воздействия Фраермана и заключена главным образом в этом его
поэтическом видении мира, в том, что жизнь предстает перед нами на страницах
его книг в своей прекрасной сущности. Фраермана с полным основанием можно
причислить к представителям социалистического романтизма.
Может быть, поэтому Фраерман иной раз предпочитает писать для
юношества, а не для взрослых. Непосредственное юношеское сердце ему ближе,
чем умудренное опытом сердце взрослого человека.
Как-то так случилось, что с 1923 года жизнь Фраермана довольно тесно
переплеталась с моей и почти весь его писательский путь прошел у меня на
глазах. В его присутствии жизнь всегда оборачивалась к вам своей
привлекательной стороной. Даже если бы Фраерман не написал ни одной книги,
то одного общения с ним было бы достаточно, чтобы погрузиться в веселый и
неспокойный мир его мыслей и образов, рассказов и увлечений.
Сила рассказов Фраермана усиливается его тонким юмором. Этот юмор то
трогателен (как в рассказе "Писатели приехали"), то резко подчеркивает
значительность содержания (как в рассказе "Путешественники вышли из
города"). Но кроме юмора в своих книгах, Фраерман еще удивительный мастер
юмора в самой жизни, в своих устных рассказах. Он широко владеет даром,
который встречается не так уж часто,- способностью относиться с юмором к
самому себе.
Самая глубокая, самая напряженная деятельность человека может и даже
должна сопровождаться живым юмором. Отсутствие юмора свидетельствует не
только о равнодушии ко всему окружающему, но и- об известной умственной
тупости.
В жизни каждого писателя бывают годы спокойной работы, но бывают иногда
годы, похожие на ослепительный взрыв творчества. Одним из таких подъемов,
таких "взрывов" в жизни Фраермана и ряда других, родственных ему по
духу писателей, было начало тридцатых годов. То были годы шумных споров,
напряженной работы, нашей писательской молодости и, пожалуй, наибольших
писательских дерзаний.
Сюжеты, темы, выдумки и наблюдения бродили в нас, как молодое вино.
Стоило сойтись за банкой свинобобовых консервов и кружкой чая Гайдару,
Фраерману и Роскину, как тотчас же возникало поразительное соревнование
эпиграмм, рассказов, неожиданных мыслей, поражавших своей щедростью и
свежестью. Смех порой не затихал до утра. Литературные планы возникали
внезапно, тотчас обсуждались, приобретали порой фантастические очертания, но
почти всегда выполнялись.
Тогда уже все мы вошли в широкое русло литературной жизни, уже
выпускали книги, но жили все так же, по-студенчески, и временами Гайдар или
Роскин, или я гораздо сильнее, чем своими напечатанными рассказами,
гордились тем, что нам удалось незаметно, не разбудив бабушку Фраермана,
вытащить ночью из буфета последнюю припрятанную ею банку консервов и съесть
их с невероятной быстротой. Это было, конечно, своего рода игрой, так как
бабушка - человек неслыханной доброты - только делала вид, что ничего не
замечает.
То были шумные и веселые сборища, но никто из нас не мог бы допустить и
мысли, что они возможны без бабушки,- она вносила в них ласковость, теплоту
и порой рассказывала удивительные истории из своей жизни, прошедшей в степях
Казахстана, на Амуре и во Владивостоке.
Гайдар всегда приходил с новыми шутливыми стихами. Однажды он написал
длинную поэму обо всех юношеских писателях и редакторах Детского
издательства. Поэма эта затерялась, забылась, но я помню веселые строки,
посвященные Фраерману:
В небесах над всей вселенной, Вечной жалостью томим Зрит небритый,
вдохновенный, Всепрощающий Рувим ..
Это была дружная семья - Гайдар, Роскин, Фра-ерман, Лоскутов. Их
связывала и литература, и жизнь, и подлинная дружба, и общее веселье.
Это было содружество людей, преданных без страха и упрека своему
писательскому делу. В общении выковывалась общность взглядов, шло
непрерывное формирование характеров, как будто сложившихся, но всегда юных.
И в годы испытаний, в годы войны все, кто входил в эту писательскую семью
своим мужеством, а иные и героической смертью доказали силу своего духа.
Вторая полоса жизни Фраермана после Дальнего Востока была накрепко
связана со Средней Россией.
Фраерман - человек, склонный к скитальчеству, исходивший пешком и
изъездивший почти всю Россию. нашел, наконец, свою настоящую родину -
Мещерский край, лесной прекрасный край к северу от Рязани.
Этот край является, пожалуй, наилучшим выражением русской природы с ее
перелесками, лесными дорогами, поемными приобскими лугами, озерами, с ее
широкими закатами, дымом костров, речными зарослями и печальным блеском
звезд над спящими деревушками, с ее простодушными и талантливыми
людьми-лесниками, паромщиками, колхозниками, мальчишками, плотниками,
бакенщиками. Глубокая и незаметная на первый взгляд прелесть этой песчаной
лесной стороны совершенно покорила Фраермана.
С 1932 года каждое лето, осень, а иногда и часть зимы Фраерман проводит
в Мещерском крае, в селе Солотче, в бревенчатом и живописном доме,
построенном в конце девятнадцатого века гравером и художником Пожалостиным.
Постепенно Сологча стала второй родиной и для друзей Фраермана. Все мы,
где бы мы ни находились, куда бы нас ни забрасывала судьба, мечтали о
Солотче, и не было года, когда бы туда, особенно по осени, не приезжали на
рыбную ловлю, на охоту или работать над книгами и Гайдар, и Роскин, и я, и
Георгий Шторм, и Василий Гроссман, и многие другие.
Старый дом и все окрестности Солотчи полны для рас особого обаяния.
Здесь были написаны многие
книги, здесь постоянно случались всяческие веселые истории, здесь в
необыкновенной живописности и уюте сельского быта все мы жили простой и
увлекательной жизнью. Нигде мы так тесно не соприкасались с самой гущей
народной жизни и не были так непосредственно связаны с природой, как там.
Ночевки в палатке вплоть до ноября на глухих озерах, походы на
заповедные реки, цветущие безбрежные луга, крики птиц, волчий вой, - все
-это погружало нас в мир народной поэзии, почти в сказку и вместе с тем в
мир прекрасной реальности.
Мы с Фраерманом исходили многие сотни километров по Мещерскому краю, но
ни он, ни я не можем считать, положа руку на сердце, что мы его знаем.
Каждый год он открывал перед нами все новые красоты и становился все
интереснее-вместе с движением нашего времени.
Невозможно припомнить и сосчитать, сколько ночей мы провели с
Фраерманом то в палатках, то в избах, то на сеновалах, то просто на земле на
берегах Мещерских озер и рек, в лесных чащах, сколько было всяких случаев -
то опасных, то трагических, то смешных,-сколько мы наслышались рассказов и
небылиц, к каким богатствам народного языка мы прикоснулись, сколько было
споров и смеха, и осенних ночей, когда особенно легко писалось в бревенчатом
доме, где на стенах прозрачными каплями темного золота окаменела смола.
Писатель Фраерман неотделим от человека. И человек неотделим от
писателя. Литература призвана создавать прекрасного человека, и к этому
высокому делу Фраерман приложил свою умелую и добрую руку. Он щедро отдает
свой талант величайшей задаче для каждого из нас - созданию счастливого и
разумного человеческого общества.
1948