Алексей Иванович Пантелеев. Платочек
---------------------------------------------------------------------
Пантелеев А.И. Собрание сочинений в четырех томах. Том 3.
Л.: Дет. лит., 1984.
& : Zmiy ([email protected]), 8 марта 2003 года
---------------------------------------------------------------------
Недавно я познакомился в поезде с одним очень милым и хорошим
человеком. Ехал я из Красноярска в Москву, и вот ночью на какой-то
маленькой, глухой станции в купе, где до тех пор никого, кроме меня, не
было, вваливается огромный краснолицый дядя в широченной медвежьей дохе, в
белых бурках и в пыжиковой долгоухой шапке.
Я уже засыпал, когда он ввалился. Но тут, как он загромыхал на весь
вагон своими чемоданами и корзинами, я сразу очнулся, приоткрыл глаза и,
помню, даже испугался.
"Батюшки! - думаю. - Это что же еще за медведь такой на мою голову
свалился?!"
А великан этот не спеша разложил по полочкам свои пожитки и стал
раздеваться.
Снял шапку, вижу - голова у него совсем белая, седая.
Скинул доху - под дохой военная гимнастерка без погон, и на ней не в
один и не в два, а в целых четыре ряда орденские ленточки.
Я думаю:
"Ого! А медведь-то, оказывается, действительно бывалый!"
И уже смотрю на него с уважением. Глаз, правда, не открыл, а так -
сделал щелочки и наблюдаю осторожно.
А он сел в уголок у окошка, попыхтел, отдышался, потом расстегивает на
гимнастерке кармашек и, вижу, достает маленький-премаленький носовой
платочек. Обыкновенный платочек, какие молоденькие девушки в сумочках носят.
Я, помню, уже и тогда удивился. Думаю:
"Зачем же ему этакий платочек? Ведь такому дяде такого платочка небось
и на полноса не хватит?!"
Но он с этим платком ничего не стал делать, а только разгладил его на
коленке, скатал в трубочку и в другой карман переложил. Потом посидел,
подумал и стал стягивать бурки.
Мне это было неинтересно, и скоро я уже по-настоящему, а не притворно
заснул.
Ну, а наутро мы с ним познакомились, разговорились: кто, да куда, да по
каким делам едем... Через полчаса я уже знал, что попутчик мой - бывший
танкист, полковник, всю войну воевал, восемь или девять раз ранен был, два
раза контужен, тонул, из горящего танка спасался...
Ехал полковник в тот раз из командировки в Казань, где он тогда работал
и где у него семейство находилось. Домой он очень спешил, волновался, то и
дело выходил в коридор и справлялся у проводника, не опаздывает ли поезд и
много ли еще остановок до пересадки.
Я, помню, поинтересовался, велика ли у него семья.
- Да как вам сказать... Не очень, пожалуй, велика. В общем ты, да я, да
мы с тобой.
- Это сколько же выходит?
- Четверо, кажется.
- Нет, - я говорю. - Насколько я понимаю, это не четверо, а всего двое.
- Ну что ж, - смеется. - Если угадали - ничего не поделаешь.
Действительно двое.
Сказал это и, вижу, расстегивает на гимнастерке кармашек, сует туда два
пальца и опять тянет на свет божий свой маленький, девичий платок.
Мне смешно стало, я не выдержал и говорю:
- Простите, полковник, что это у вас такой платочек - дамский?
Он даже как будто обиделся.
- Позвольте, - говорит. - Это почему же вы решили, что он дамский?
Я говорю:
- Маленький.
- Ах, вот как? Маленький?
Сложил платочек, подержал его на своей богатырской ладошке и говорит:
- А вы знаете, между прочим, какой это платочек?
Я говорю:
- Нет, не знаю.
- В том-то и дело. А ведь платочек этот, если желаете знать, не
простой.
- А какой же он? - я говорю. - Заколдованный, что ли?
- Ну, заколдованный не заколдованный, а вроде этого... В общем, если
желаете, могу рассказать.
Я говорю:
- Пожалуйста. Очень интересно.
- Насчет интересности поручиться не могу, а только лично для меня эта
история имеет значение преогромное. Одним словом, если делать нечего -
слушайте. Начинать надо издалека. Дело было в тысяча девятьсот сорок третьем
году, в самом конце его, перед новогодними праздниками. Был я тогда майор и
командовал танковым полком. Наша часть стояла под Ленинградом. Вы не были в
Питере в эти годы? Ах, были, оказывается? Ну, вам тогда не нужно объяснять,
что представлял собой Ленинград в это время. Холодно, голодно, на улицах
бомбы и снаряды падают. А в городе между тем живут, работают, учатся...
И вот в эти самые дни наша часть взяла шефство над одним из
ленинградских детских домов.
В этом доме воспитывались сироты, отцы и матери которых погибли или на
фронте, или от голода в самом городе. Как они там жили, рассказывать не
надо. Паечек усиленный, конечно, по сравнению с другими, а все-таки, сами
понимаете, ребята сытые спать не ложились. Ну, а мы были народ зажиточный,
снабжались по-фронтовому, денег не тратили, - мы этим ребятам кое-чего
подкинули. Уделили им из пайка своего сахару, жиров, консервов... Купили и
подарили детдому двух коров, лошадку с упряжкой, свинью с поросятами, птицы
всякой: курей, петухов, ну, и всего прочего - одежды, игрушек, музыкальных
инструментов... Между прочим, помню, сто двадцать пять пар детских салазок
им преподнесли: пожалуйста, дескать, катайтесь, детки, на страх врагам!..
А под Новый год устроили ребятам елку. Конечно, уж и тут постарались:
раздобыли елочку, как говорится, выше потолка. Одних елочных игрушек восемь
ящиков доставили.
А первого января, в самый праздник, отправились к своим подшефным в
гости. Прихватили подарков и поехали на двух "виллисах" делегацией к ним на
Кировские острова.
Встретили нас - чуть с ног не сбили. Всем табором во двор высыпали,
смеются, "уру" кричат, обниматься лезут...
Мы им каждому личный подарок привезли. Но и они тоже, вы знаете, в
долгу перед нами оставаться не хотят. Тоже приготовили каждому из нас
сюрприз. Одному кисет вышитый, другому рисуночек какой-нибудь, записную
книжку, блокнот, флажок с серпом и молоточком...
А ко мне подбегает на быстрых ножках маленькая белобрысенькая
девчоночка, краснеет как маков цвет, испуганно смотрит на мою грандиозную
фигуру и говорит:
"Поздравляю вас, дяденька военный. Вот вам, - говорит, - от меня
подарочек".
И протягивает ручку, а в ручонке у нее маленький беленький пакетик,
перевязанный зеленой шерстяной ниткой.
Я хотел взять подарок, а она еще больше покраснела и говорит:
"Только вы знаете что? Вы этот пакетик, пожалуйста, сейчас не
развязывайте. А вы его, знаете, когда развяжите?"
Я говорю:
"Когда?"
"А тогда, когда вы Берлин возьмете".
Видали?! Время-то, я говорю, сорок четвертый год, самое начало его,
немцы еще в Детском Селе и под Пулковом сидят, на улицах шрапнельные снаряды
падают, в детдоме у них накануне как раз кухарку осколком ранило... А уж
девица эта, видите ли, о Берлине думает. И ведь уверена была, пигалица, ни
одной минуты не сомневалась, что рано или поздно наши в Берлине будут. Как
же тут было, в самом деле, не расстараться и не взять этот проклятый
Берлин?!
Я ее тогда на колено посадил, поцеловал и говорю:
"Хорошо, дочка. Обещаю тебе, что и в Берлине побываю, и фашистов
разобью, и что раньше этого часа подарка твоего не открою".
И что вы думаете - ведь сдержал свое слово.
- Неужели и в Берлине побывали?
- И в Берлине, представьте, привелось побывать. А главное ведь, что я
действительно до самого Берлина не открыл этого пакетика. Полтора года с
собой его носил. Тонул вместе с ним. В танке два раза горел. В госпиталях
лежал. Три или четыре гимнастерки сменил за это время. А пакетик все со мной
- неприкосновенный. Конечно, иногда любопытно было посмотреть, что там
лежит. Но ничего не поделаешь, слово дал, а солдатское слово - крепкое.
Ну, долго ли, коротко ли, а вот наконец мы и в Берлине. Отвоевали.
Сломали последний вражеский рубеж. Ворвались в город. Идем по улицам.
Я - впереди, на головном танке иду.
И вот, помню, стоит у ворот, у разбитого дома, немка. Молоденькая еще.
Худенькая. Бледная. Держит за руку девочку.
Обстановка в Берлине, прямо скажу, не для детского возраста. Вокруг
пожары, кое-где еще снаряды ложатся, пулеметы стучат. А девчонка,
представьте, стоит, смотрит во все глаза, улыбается... Как же! Ей небось
интересно: чужие дяди на машинах едут, новые, незнакомые песни поют...
И вот уж не знаю чем, а напомнила мне вдруг эта маленькая белобрысая
немочка мою ленинградскую детдомовскую приятельницу.
И я о пакетике вспомнил.
"Ну, думаю, теперь можно. Задание выполнил. Фашистов разбил. Берлин
взял. Имею полное право посмотреть, что там..."
Лезу в карман, в гимнастерку, вытаскиваю пакет. Конечно, уж от его
былого великолепия и следов не осталось. Весь он смялся, изодрался,
прокоптел, порохом пропах...
Развертываю пакетик, а там... Да там, откровенно говоря, ничего
особенного и нет. Лежит там просто платочек. Обыкновенный носовой платочек с
красной и зеленой каемочкой. Гарусом, что ли, обвязан. Или еще чем-нибудь. Я
не знаю, не специалист в этих делах. Одним словом, вот этот самый дамский,
как вы его обозвали, платочек.
И полковник еще раз вытащил из кармана и разгладил на колене свой
маленький, подрубленный в красную и зеленую елочку платок.
На этот раз я совсем другими глазами смотрел на него.
Ведь и в самом деле, это был платочек непростой.
Я даже пальцем его осторожно потрогал.
- Да, - продолжал, улыбаясь, полковник. - Вот эта самая тряпочка
лежала, завернутая в тетрадочную клетчатую бумагу. И к ней булавкой
пришпилена записка. А на записке огромными корявыми буквами с невероятными
ошибками нацарапано:
"С Новым годом, дорогой дяденька боец! С новым счастьем! Дарю тебе на
память платочек. Когда будешь в Берлине, помаши мне им, пожалуйста. А я,
когда узнаю, что наши Берлин взяли, тоже выгляжу в окошечко и вам ручкой
помашу. Этот платочек мне мама подарила, когда живая была. Я в него только
один раз сморкалась, но вы не стесняйтесь, я его выстирала. Желаю тебе
здоровья! Ура!!! Вперед! На Берлин! Лида Гаврилова".
Ну вот... Скрывать не буду - заплакал я. С детства не плакал, понятия
не имел, что за штука такая слезы, жену и дочку за годы войны потерял, и то
слез не было, а тут - на тебе, пожалуйста! - победитель, в поверженную
столицу врага въезжаю, а слезы окаянные так по щекам и бегут. Нервы это,
конечно... Все-таки ведь победа сама в руки не далась. Пришлось поработать,
прежде чем наши танки по берлинским улочкам и переулочкам прогромыхали...
Через два часа я у рейхстага был. Наши люди уже водрузили к этому
времени над его развалинами красное советское знамя.
Конечно, и я поднялся на крышу.
Вид оттуда, надо сказать, страшноватый. Повсюду огонь, дым, еще
стрельба кое-где идет. А у людей лица счастливые, праздничные, люди
обнимаются, целуются...
И тут, на крыше рейхстага, я вспомнил Лидочкин наказ.
"Нет, думаю, как хочешь, а обязательно надо это сделать, если она
просила".
Спрашиваю у какого-то молоденького офицера:
- Послушай, - говорю, - лейтенант, где тут у нас восток будет?
- А кто его, - говорит, - знает. Тут правую руку от левой не отличишь,
а не то что...
На счастье, у кого-то из наших часы оказались с компасом. Он мне
показал, где восток. И я повернулся в эту сторону и несколько раз помахал
туда белым платочком. И представилось мне, вы знаете, что далеко-далеко от
Берлина, на берегу Невы, стоит сейчас маленькая девочка Лида и тоже машет
мне своей худенькой ручкой и тоже радуется нашей великой победе и
отвоеванному нами миру...
Полковник расправил на колене платок, улыбнулся и сказал:
- Вот. А вы говорите - дамский. Нет, это вы напрасно. Платочек этот
очень дорог моему солдатскому сердцу. Вот поэтому я его с собою и таскаю,
как талисман...
Я чистосердечно извинился перед своим спутником и спросил, не знает ли
он, где теперь эта девочка Лида и что с нею.
- Лида-то, вы говорите, где сейчас? Да. Знаю немножко. Живет в городе
Казани. На Кировской улице. Учится в восьмом классе. Отличница. Комсомолка.
В настоящее время, надо надеяться, ждет своего отца.
- Как! Разве у нее отец нашелся?
- Да. Нашелся какой-то...
- Что значит "какой-то"? Позвольте, где же он сейчас?
- Да вот - сидит перед вами. Удивляетесь? Ничего удивительного нет.
Летом сорок пятого года я удочерил Лиду. И нисколько, вы знаете, не
раскаиваюсь. Дочка у меня славная...
Эти рассказы давно уже стали классикой, на них воспиталось не одно
поколение читателей. Они издавались в сериях "Библиотека пионера", "Золотая
библиотека", в сборниках, представляющих советскую детскую литературу за
рубежом. Дети, их судьбы, характеры всегда волновали писателя. В каждом из
ребят, независимо от возраста, Л.Пантелеев видит личность, с уважением и
пониманием относится к трудностям, с которыми они сталкиваются на нелегком
пути взросления. Какими же представляет своих героев Л.Пантелеев? Он
считает, что самые лучшие человеческие качества - честность, храбрость,
достоинство - проявляются не только в исключительных обстоятельствах, но и в
самой обычной, будничной обстановке. Вот почему написанный в мирные дни
рассказ "Честное слово" о верности маленького мальчика данному слову так
актуально прозвучал в первые дни войны. Его не только опубликовали, но и
читали по радио.
Осень и зиму 1941-1942 годов Л.Пантелеев провел в осажденном
Ленинграде. Наряду со взрослыми судьбу блокадного города разделяли дети.
Вместе с ребятами писатель дежурил на крыше, тушил зажигалки, дети окружали
его и на Каменном острове в больнице, куда его привезли в состоянии крайнего
истощения. "Присутствие детей, - пишет Л.Пантелеев, - подчеркивало великий
человеческий смысл нашей борьбы". О мужестве ленинградских детей в дни войны
и блокады написано большинство рассказов этого раздела.
Впервые рассказ опубликован в книге "Рассказы и повести". Петрозаводск:
Гос. изд-во Карело-Финской ССР, 1952.
Г.Антонова, Е.Путилова