Ричард Пайпс. Россия при старом режиме
RUSSIA UNDER THE OLD REGIME. RICHARD PIPES.
ББК 63.3(2)5 П 12
Текст печатается по изданию:
Ричард Пайпс США, Кембридж, Массачусетс, 1981
Перевод с английского ВЛАДИМИРА КОЗЛОВСКОГО
Художник Александр Анно
COPYRIGHT 1974 RICHARD PIPES. All rights reserved.
0503000000-002
П --------------
A 71(02)-93
M., "Независимая газета", 1993
(C) P. Пайпс
(C) A. Анно, оформление
Посвящается Даниэлю и Стивену
ПРЕДИСЛОВИЕ К РУССКОМУ ИЗДАНИЮ
Мне очень приятно, что "Россия при старом режиме" делается доступной
хотя бы для небольшой части русской аудитории. Мне всегда хотелось думать,
что я работаю в рамках русской историографической традиции и обращаюсь в
первую очередь к русскому читателю. Не знаю, право, пожелал ли бы я
посвятить более тридцати лет жизни изучению истории России и писанию работ
на эту тему, не питай я надежды, что рано или поздно смогу найти выход на
аудиторию, для которой прежде всего предназначались мои исследования.
С момента первого появления книги в 1974 г. некоторые рецензенты,
особенно русского происхождения, высказали на ее счет ряд критических
замечаний, на которые я хотел бы сразу же вкратце ответить.
Согласно одним критическим отзывам, мое изложение эволюции русского
политического устройства слишком односторонне, слишком "гладко" в том
смысле, что я, по словам этих критиков, уделил недостаточно внимания
сопротивлению общества поползновениям вотчинного государства. В ответ на
такое обвинение я могу лишь заметить, что существует уже обширная
превосходная литература о борьбе русского общества против самодержавия,
тогда как, насколько я знаю, моя книга впервые подробно разбирает иную
сторону этого процесса, а именно рост государственной власти в России.
Каждый, имеющий хотя бы самые минимальные познания в области русской
истории, знаком с Радищевым, с декабристами, с Герценом, с "Народной волей".
Однако многие ли, даже среди профессиональных историков, слыхали об
Уголовном уложении 1845 г. или о "Временных законах" от 14 августа 1881 г.,
которые, возможно, наложили еще более глубокий отпечаток на ход
исторического развития? Спору нет, сопротивление русского общества
самодержавию получает у меня поверхностное освещение, но толковать это
следует не как безучастие с моей стороны, а как результат решения
придерживаться главного предмета книги, то есть роста русского государства и
его способности отражать нападки на свою власть внутри страны.
Иные критики поставили под сомнение разумность моего решения
завершить изложение 1880-ми годами, вместо того, чтобы довести его до 1917
г. Причины этого решения разбираются в Предисловии к английскому изданию и
обсуждаются еще более подробно в завершающей главе книги. Могу еще добавить,
что я начал работу над продолжением "России при старом режиме", а именно над
двухтомной "Историей русской революции", которую я поведу с конца XIX в.,
примерно с того времени, на котором обрывается настоящая книга.
Бессмысленно, да и просто недостойно, отвечать тем критикам, которые
усматривают в моих работах враждебность по отношению к России и к русским
людям. В истории русского общественного мнения выстраивается долгая череда
горячих патриотов, которые страстно изобличали изъяны в психологии своего
народа и в учреждениях страны, но притом любили Россию ничуть не меньше
других. Моя книга укладывается по большей части в рамки западнической, или
"критической" традиции русской мысли, которая уходит своими корнями глубоко
в толщу русской культуры по крайней мере со времени Петра I. Более того, в
моей книге нет ничего, отдаленно напоминающего пессимизм Чаадаева, Гоголя,
Чехова или Розанова. Я отдаю себе отчет в том, что русские люди, критически
отзывающиеся о России, менее уязвимы обвинениям в антирусских настроениях,
чем высказывающие подобные же взгляды иноземцы. Но ведь это проблема чисто
психологическая, а не интеллектуальная: я никак не могу принять довода о
том, что критическое отношение, если оно высказывается посторонним,
изобличает какую-то враждебность. Каждый, кто прочтет мою книгу
беспристрастно, обнаружит, что я особо подчеркиваю влияние природной среды
на ход русской истории и отношу многие его моменты на счет сил,
неподвластных населению страны.
"Россия при старом режиме" имеет свой тезис. Я не выдумывал его;
тезис этот вырисовывался все более и более выпукло по мере моего углубления
в разнообразные стороны русской истории. Мои изыскания убедили меня в
основательности так называемой "государственной школы", и мое принципиальное
расхождение с нею состоит в том, что если ее ведущие теоретики второй
половины XIX в. склонны были усматривать в некоторых явлениях лишь
относительно маловажные и, возможно, преходящие отклонения от
западноевропейской модели развития, я, современник событий, произошедших
после 1917 г., скорее смотрю на них как на явления более значительные и
непреходящие. Мои трактовки, излагаемые на последующих страницах, выросли из
обработки исторического материала на протяжении многих лет. Лучше всего
будет пояснить, как я пришел к своим выводам, процитировав строки из
"Записных книжек" английского писателя и ученого Самуэля Батлера:
Я никогда не позволял себе выдвигать какой-либо теории, покуда не
чувствовал, что продолжаю наталкиваться на нее, хочу я того или нет. Пока
можно было упорствовать, я упорствовал и уступал лишь тогда, когда начинал
думать, что смышленые присяжные с умелым руководством не согласятся со мной,
если я стану упорствовать дальше. Я сроду не искал ни одной из своих теорий;
я никогда не знал, каковы они будут пока не находил их; они отыскивали меня,
а не я их.
Мне хотелось бы выразить глубокую признательность переводчику книги
Владимиру Козловскому, подсказавшему мне идею ее издания по-русски и
самоотверженно потрудившемуся над этим точным и изящным переводом.
Ричард Пайпс Кембридж, Массачусетс. Октябрь 1979 г.
Предметом этой книги является политический строй России. Книга
прослеживает рост российской государственности от ее зарождения в IX в. до
конца XIX в. и параллельное развитие основных сословий - крестьянства,
дворянства, среднего класса и духовенства. В ней ставится следующий вопрос:
почему в России, в отличие от остальной Европы,- к которой Россия
принадлежит в силу своего местонахождения, расы и вероисповедания,- общество
оказалось не в состоянии стеснить политическую власть какими-либо серьезными
ограничениями? Я предлагаю несколько ответов на этот вопрос и затем пытаюсь
показать, как оппозиция абсолютизму в России имела тенденцию обретать форму
борьбы за какие-то идеалы, а не за классовые, интересы, и как царское
правительство в ответ на соответствующие нападки разработало
административные методы, явно предвосхитившие методы современного
полицейского государства. В отличие от большинства историков, ищущих корни
тоталитаризма XX века в западных идеях, я ищу их в российских институтах.
Хотя я время от времени упоминаю о более поздних событиях, мое повествование
заканчивается в основном в 1880-е годы, ибо, как отмечается в заключительной
главе, ancien regime в традиционном смысле этого выражения тихо почил в Бозе
именно в этот период, уступив место бюрократическо-полицейскому режиму,
который по сути дела пребывает у власти и поныне.
В своем анализе я делаю особый упор на взаимосвязь между
собственностью и политической властью. Акцентирование этой взаимосвязи может
показаться несколько странным для читателей, воспитанных на западной истории
и привыкших рассматривать собственность и политическую власть как две
совершенно различные вещи (исключение составляют, разумеется, экономические
детерминисты, для которых, однако, эта взаимосвязь везде подчиняется жесткой
и предопределенной схеме развития). Каждый, кто изучает политические системы
незападных обществ, скоро обнаружит, что в них разграничительная линия между
суверенитетом и собственностью либо вообще не существует, либо столь
расплывчата, что теряет всякий смысл, и что отсутствие такого разграничения
составляет главное отличие правления западного типа от незападного. Можно
сказать, что наличие частной собственности как сферы, над которой
государственная власть, как правило, не имеет юрисдикции, есть фактор,
отличающий западный политический опыт от всех прочих. В условиях
первобытного общества власть над людьми сочетается с властью над вещами, и
понадобилась чрезвычайно сложная эволюция права и институтов (начавшаяся в
древнем Риме), чтобы она раздвоилась на власть, отправляемую как
суверенитет, и власть, отправляемую как собственность. Мой центральный тезис
состоит в том, что в России такое разделение случилось с большим запозданием
и приняло весьма несовершенную форму. Россия принадлежит par excellence к
той категории государств, которые политическая и социологическая литература
обычно определяет как "вотчинные" [patrimonial]. В таких государствах
политическая власть мыслится и отправляется как продолжение права
собственности, и властитель (властители) является одновременно и сувереном
государства и его собственником. Трудности, с которыми сопряжено поддержание
режима такого типа перед лицом постоянно множащихся контактов и
соперничества с Западом, имеющим иную систему правления, породили в России
состояние . перманентного внутреннего напряжения, которое не удалось
преодолеть и по сей день.
Характер книги исключает подробный научный аппарат, и я, по большей
части, ограничиваюсь указанием источника прямых цитат и статистических
данных. Однако любой специалист легко увидит, что я в большом долгу перед
другими историками, на которых я здесь не ссылаюсь.
Ричард Пайпс.
ГЛАВА 1. ПРИРОДНЫЕ И СОЦИАЛЬНЫЕ УСЛОВИЯ И ИХ ПОСЛЕДСТВИЯ
Что бы ни писали патриотические русские историки, когда Господь
сотворял род людской, Он поместил россиян отнюдь не в том месте, где они
пребывают ныне, В самые ранние времена, по которым у нас имеются какие-либо
источники, сердцевина России, - лесистая полоса, в центре которой
располагается Москва, - населялась народами финского и литовского
происхождения, тогда как в прилегавших к ней с востока и юга районах жили
тюркские племена. Русские впервые мигрировали на эту территорию в конце
первого тысячелетия новой эры. До этого они вместе с другими славянами
населяли область, границы которой невозможно очертить даже с приблизительной
точностью; полагают, однако, что она лежала к северу от Карпат, между Вислой
и Одером на западе и нынешней Белоруссией на востоке. О предыстории славян
известно немного. Археологический материал, который нельзя связать с
какой-либо определенной этнической или даже расовой группой, окаменевшие
обломки языков и этнические названия давно сгинувших народностей,
попадающиеся в ранних исторических сочинениях и рассказах путешественников,
породили изрядное число теорий, однако конкретных свидетельств у нас
ничтожно мало. С какой-либо степенью определенности можно утверждать
единственно, что в ранний период своей истории славяне были кочевыми
скотоводами и объединялись в рода и племена, и что они не знали ни
политической, ни военной организации. С запада и с юга соседями их были
готы, а на севере земли их граничили с литовскими. Venedi или Veneti, о
которых упоминают Плиний Старший и Тацит, были, по всей видимости,
славянами. Это стародавнее название сохранилось в немецком Wenden,
обозначавшем несуществующий больше народ Западных славян, и в современном
финском слове Venaja, которым финны называют Россию. Говоря о них, иноземцы
также использовали имена Antae и Sclaveni. Сами славяне, видимо, звали себя
именами "словене" или "словяне", происходившими от "слово" и обозначавшими
народы, наделенные даром речи, - в отличие от "немцев" ("немых"). Последнее
наименование было дано славянами всем прочим европейцам, а в более
конкретном смысле относилось к их германским соседям.
Во времена Римской империи славяне жили в Центральной Европе
однородной, этнически недифференцированной массой. После падения империи
однородность эта стала нарушаться вследствие того, что они оказались
захвачены волной переселения народов, вызванной напором азиатских варваров.
По всей видимости, миграционное движение славян началось в конце IV в. н. э.
вслед за вторжением в Европу гуннов, уничтоживших соседние готские
королевства, однако массовый характер переселение обрело лишь в VI в. после
наплыва новой волны азиатских пришельцев - аваров. Вслед за вторжением
аваров одна группа славян двинулась на юг, на Балканский полуостров, и
остановилась лишь по достижении границ Византии. Другие отправились на
восток. Здесь им не противостояло ни политической, ни военной силы, и они
распространились компактными группками по всему пространству от Черного моря
до Балтийского, по пути покоряя крайне отсталых финнов и литовцев и
поселяясь промеж них. Именно в эту эпоху переселения, то есть между VI и X
вв. н. э., распалась пранация славян. Сперва славяне разделились на три
крупные территориальные общности (Западных, Южных и Восточных); во втором
тысячелетии новой эры они продолжали дробиться дальше - на отдельные народы.
В иных частях славянского мира процесс этот не достиг своего завершения и по
сей день.
Перед тем, как приступить к рассмотрению исторической эволюции
Восточных славян, от которых пошли русские, следует более или менее
обстоятельно описать природные условия, с которыми они повстречались
вследствие своего переселения. В случае России географический фактор
особенно важен, поскольку (как будет указано ниже) страна в основе своей
настолько бедна, что позволяет вести в лучшем случае весьма скудное
существование. Бедность эта предоставляет населению весьма незначительную
свободу действий, понуждая его существовать в условиях резко ограниченной
возможности выбора. С точки зрения растительности Россию можно подразделить
на три основные зоны, которые поясами тянутся с востока на запад *1:
*1 Хорошее описание российской географии в ее связи с историей страны
содержится в W. H. Parker, An Historical Geography of Russia (London 1968)
1. Тундра. Эта область, лежащая к северу от Полярного круга и
покрытая мхами и лишайниками, неспособна обеспечить организованную жизнь
человека;
2. К югу от тундры простирается громадный, величайший в мире лес,
покрывающий большую часть северной половины Евразии от Полярного круга до
45-50
o
северной широты. Лес этот можно дальше подразделить на три части: А.
Хвойная тайга в северных районах, состоящая в основном из ели и сосны; Б.
Смешанный лес, частью хвойный, частью лиственный, покрывающий центральную
область России, где расположена Москва и где покоятся истоки современного
русского государства; и В. Лесостепь - промежуточная полоса, отделяющая лес
от травянистой равнины;
3. Степь - огромная равнина, простирающаяся от Венгрии до Монголии.
Лес растет здесь лишь при посадке и уходе, а сама по себе природа способна
лишь на траву и кустарник.
Что до пахотной почвы, то Россию можно подразделить на две основные
зоны, граница между которыми, грубо говоря, совпадает с линией, разделяющей
лес и степь. В лесной зоне преобладающим типом почвы является подзол,
содержащий скудное количество естественных питательных веществ, находящихся
притом в подпочве и требующих глубокой вспашки. В этой области множество
болот, а также обширных песчаных и глинистых участков. В ряде районов
лесостепи и в большей части собственно степи преобладающим типом почвы
является чернозем, цвет и плодородие которого объясняются присутствием
перегноя - продукта гниения травы и валежника. Чернозем содержит от 2 до 16%
перегноя, насыщающего слой земли толщиной от полуметра до трех метров. Он
покрывает примерно сто миллионов гектаров, являющихся центром сельского
хозяйства России.
Климат России относится к так называемому континентальному типу.
Зимняя температура понижается по мере продвижения в восточном направлении.
Самые холодные районы России лежат не в самых северных, а в самых восточных
ее областях: Верхоянск, сибирский город, в котором зарегистрирована самая
низкая в мире температура, находится на той же северной широте, что и
Нарвик,- незамерзающий норвежский порт. Эта особенность российского климата
объясняется тем, что производимый Гольфстримом теплый воздух, согревающий
Западную Европу, охлаждается по мере того, как удаляется от атлантического
побережья и продвигается вглубь материка. Одним из следствий этого является
то обстоятельство, что Сибирь с ее потенциально неистощимым запасом пахотной
земли по большей части непригодна для земледелия. В восточных ее районах
земли, расположенные на широте Англии, возделывать вообще нельзя.
Распределение осадков отличается от схемы расположения растительности
и почв. Обильнее всего они на северо-западе, вдоль балтийского побережья,
куда их приносят теплые ветра, а по мере продвижения в противоположном
направлении, к юго-востоку, они уменьшаются. Иными словами, они обильнее
всего там, где почва всего беднее. Другая особенность осадков в России
состоит в том, что дожди обыкновенно льют сильнее всего во второй половине
лета. В Московской области наиболее дождливые месяцы - это июль и август,
когда выпадает почти четвертая часть годичной нормы осадков. Незначительное
изменение в распределении осадков может обернуться засухой весной и ранним
летом, за которой следуют катастрофические ливни в уборочную. В Западной
Европе дожди на протяжении всего года распределяются куда более равномерно.
Водные пути. Реки России текут с севера на юг и наоборот; ни одна из
крупных рек не протекает с востока на запад, или с запада на восток. Однако
притоки больших рек располагаются именно в этом направлении. Поскольку
поверхность России плоская (в ее Европейской части нет точки выше 500 м ) и
реки ее начинаются не в горах, а в болотах и заболоченных озерах, падение их
незначительно. В результате Россия обладает единственной в своем роде сетью
судоходных водных путей, состоящих из больших рек с их многочисленными
притоками, соединяющихся меж собой удобными волоками. Пользуясь даже
примитивными средствами транспорта, можно проплыть через Россию от
Балтийского моря до Каспийского и добраться по воде До большинства земель,
лежащих между ними. Речная сеть Сибири густа отменно - настолько, что в XVII
в. охотникам на пушного зверя удавалось в самое короткое время проделывать
тысячи верст до Тихого океана и заводить регулярную речную торговлю между
Сибирью и своими родными местами. Если бы не водные пути, до появления
железной дороги в России можно было бы влачить лишь самое жалкое
существование. Расстояния так велики, а стоимость починки дорог при резком
перепаде температур столь высока, что путешествовать по суше имело смысл
лишь зимой, когда снег даст достаточно гладкую поверхность для саней. Этим
объясняется, почему россияне так зависели от водного транспорта. До второй
половины XIX в. подавляющая часть товаров перевозилась на судах и на баржах.
Подобно другим славянам, русские в древние времена были пастушеским
народом, и, подобно им, поселившись на новых землях, они мало-помалу перешли
к земледелию. На их беду области, куда проникли Восточные славяне и где они
обосновались, необыкновенно плохо пригодны для земледелия. Коренное финское
и тюркское население относилось к нему как к побочному занятию, в лесной
зоне устремившись в охоту и рыболовство, а в степной - в скотоводство.
Русские поступили по-другому. По всей видимости, сделанный ими упор на
земледелие в самых неблагоприятных природных условиях является причиной
многих трудностей, которые сопровождают историческое развитие России. Мы уже
отметили некоторые из этих трудностей: скверное качество почвы на севере и
капризы дождя, который льет сильнее всего именно тогда, когда от него меньше
всего толка, и имеет обыкновение выпадать позднее, чем нужно для земледелия.
Своеобразное географическое и сезонное распределение осадков является
основной причиной; того, что на протяжении того периода русской истории, о
котором имеются какие-то свидетельства, в среднем один из трех урожаев
оказывается довольно скверным. Однако наиболее серьезные и трудноразрешимые
проблемы связаны с тем, что страна расположена далеко на севере. Россия с
Канадой являются самыми северными государствами мира. Верно, что современная
Россия располагает обширными территориями с почти тропическим климатом
(Крым, Кавказ и Туркестан), однако эти земли были приобретены поздно, по
большей части в эпоху экспансии империи в середине XIX в. Колыбель России,-
та область, которая подобна Бранденбургу у немцев и Илю у французов,-
находится в зоне смешанных лесов. До середины XVI в. россияне были буквально
прикованы к этой области, ибо степями с их драгоценным черноземом владели
враждебные тюркские племена. Русские стали проникать в степи во второй
половине XVI в., но вполне завладели ими лишь в конце XVIII в., когда они
наконец нанесли решающее поражение туркам. В эпоху становления своего
государства они жили между 50 и 60
o
северной широты. Это приблизительно
широта Канады. Проводя параллели между этими двумя странами, следует,
однако, иметь ввиду и кое-какие отличия. Подавляющее большинство канадского
населения всегда жило в самых южных районах страны, по Великим Озерам и реке
Св. Лаврентия, то есть на 45
o
ГЛАВА 2. ГЕНЕЗИС ВОТЧИННОГО ГОСУДАРСТВА В РОССИИ
ГЛАВА 3. ТОРЖЕСТВО ВОТЧИННОГО УКЛАДА
ГЛАВА 4. АНАТОМИЯ ВОТЧИННОГО УКЛАДА
ГЛАВА 5. ЧАСТИЧНОЕ СВЕРТЫВАНИЕ ВОТЧИННОГО ГОСУДАРСТВА
ГЛАВА 8. БУРЖУАЗИЯ, КОТОРОЙ НЕ БЫЛО
ГЛАВА 9. ЦЕРКОВЬ КАК СЛУЖАНКА ГОСУДАРСТВА
III ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ ПРОТИВ ГОСУДАРСТВА
Титло поэта, звание литератора у нас давно уже затмило мишуру эполет
и разноцветных мундиров. Виссарион Белинский, "Письмо к Гоголю" (1847 г.)
Из представленного выше анализа отношений между государством и
обществом в России до 1900 г. следует вывод, что ни одна из экономических и
общественных групп, составлявших старый режим, не могла или не хотела
выступить против монархии и поставить под сомнение ее монополию на
политическую власть. Они не были в состоянии сделать это по той причине,
что, проводя в жизнь вотчинный принцип, то есть поступая с территорией
империи как со своей собственностью, а с ее населением - как со своими
слугами, монархия предотвращала складывание независимых очагов богатства и
власти. И они не хотели этого делать, поскольку при таком строе монархия
была важнейшим источником материальных благ, и каждая из этих групп была
посему весьма склонна пресмыкаться перед нею. Дворяне рассчитывали, что
самодержавие будет держать крестьян в ежовых рукавицах, завоюет новые земли
для раздачи им в поместья и оградит их разнообразные привилегии; купцы
ожидали от монархии лицензий, монополий и высоких тарифов для защиты своих
малопроизводительных предприятий; духовенство же могло уповать лишь на
монархию для ограждения своих земельных владений, а после их отобрания - для
получение субсидий и удержания своей паствы от перехода на чужую сторону. В
преобладающих в России неблагоприятных хозяйственных условиях группы
населения, стремившиеся подняться над уровнем экономического прозябания,
располагали для этого единственным средством - сотрудничеством с
государствам, что подразумевало отказ от всяких политических амбиций. На
всем протяжении русской истории "частное богатство появлялось и
рассматривалось как следствие милости правительства, как правительственная
награда за благонравие политического поведения. Смирением, а не в борьбе
приобретались частные крупные богатства и дворян, и буржуазии. Ценою полного
политического обезличивания поднимались и дворяне, и промышленники к вершине
богатства".*1 Нищая мужицкая масса также предпочитала абсолютизм любой
другой форме правления. Она желала превыше всего добраться до земли, еще не
находящейся в крестьянских руках, и возлагала свои надежды на того самого
царя, который в 1762 г. пожаловал личные вольности ее господам, а спустя 99
лет и ей самой. Разорившиеся дворяне, масса мелких торговцев и подавляющее
большинство крестьян видели в конституции и парламенте мошенническую
проделку, с помощью которой богатые и влиятельные слои стремятся завладеть
государственным аппаратом в своих собственных интересах. Таким образом, все
располагало к консерватизму и оцепенению.
*1 П. А. Берлин, Русская буржуазия в старое и новое время, М., 1922,
169.
Помимо хозяйственных и социальных "групп интересов" (interest
groups), был еще один потенциальный источник сопротивления абсолютизму, а
именно региональные группировки. Явление это безусловно существовало в
России и даже пользовалось кое-каким конституционным признанием.
Правительства Московии и Российской Империи обычно не торопились ломать
административный аппарат, имевшийся на завоеванных территориях. Как правило,
они предпочитали оставлять все более или менее по-старому, по крайней мере
на какое-то время, и удовольствовались перенесением в Москву или Петербург
лишь центрального управления. В разные периоды в России существовали районы
с самоуправлением, над которыми бюрократия осуществляла только номинальный
контроль. В царствование Александра I, когда территориальная децентрализация
достигла наивысшей точки, обширные области империи обладали хартиями,
которые давали их обитателям гораздо большую свободу политического
самовыражения, чем в любой части собственной России. При этом государе
Финляндия и Польша имели конституцию и национальные парламенты, обладавшие
законодательной властью в своих внутренних делах. Курляндия и Ливония
управлялись в соответствии с грамотами, первоначально данными шведами, затем
подтвержденными Петром I и практически обеспечивавшими этим провинциям
самоуправление. К кочевникам Сибири и Средней Азии относились весьма
либерально, и постороннего вмешательства в их жизнь почти не было. Евреи
также пользовались в черте оседлости автономией через посредство своих
религиозных общинных организаций, называвшихся кагалами. Однако если
разобраться в том, какие обстоятельства вызвали эти исключения из
господствующего в стране централизма, то окажется, что, как правило,
решающей причиной их было не признание за нерусскими национальностями
некоего "права" на самоуправление, а административное благоразумие и
нехватка персонала. На протяжении всей своей истории русская империя
развивалась в направлении, диаметрально противоположном ходу эволюции Англии
и Америки, неуклонно тяготея к централизму и бюрократизации. По мере роста
правительственных органов автономия меньшинств и их территория под тем или
иным предлогом урезались, так что к началу XX в. от этой автономии почти
ничего не осталось. Польская конституция была отменена в 1831 г., а действие
финской было практически приостановлено в 1899 г.; хартии Курляндии и
Ливонии были основательно выхолощены, а азиатских кочевников и евреев
полностью подчинили русским губернаторам. Накануне революции 1917 г. лишь
среднеазиатские протектораты Хива и Бухара все еще сохраняли автономный
статус, но их ликвидировали и включили в состав России сразу же после того,
как в этом районе пришло к власти новое, коммунистическое правительство.
Коли дело обстояло так, то политическая оппозиция, если ей вообще
было суждено появиться на свет, должна была зародиться не среди тех, кого
социологи называют "группами интересов". Ни одна из социальных групп в
России не была заинтересована в либерализации: она означала бы утрату
привилегий для элиты и разбила бы надежды крестьянской массы на
всероссийский "черный предел". На всем протяжении русской истории "группы
интересов" боролись с другими "группами интересов", и никогда - с
государством. Стремление к переменам должно было вдохновляться не личным
интересом какой-то группы, а более просвещенными, дальновидными и
великодушными мотивами, такими как чувство патриотизма, справедливости и
самоуважения. Действительно, именно поскольку погоня за материальными
благами столь сильно отождествлялась со старым режимом и раболепием перед
государством, любой нарождающейся оппозиции следовало начисто отмести
своекорыстие, ей надлежало быть - или хотя бы выглядеть - абсолютно
бескорыстной. Поэтому вышло так, что борьба за политические вольности с
самого начала велась в России точно в том духе, в каком, по мнению Берка
(Burke), вести ее никогда не следует,- во имя абстрактных идеалов.
Хотя обычно считают, - что слово "интеллигенщия" - русского
происхождения, на самом деле его этимологические корни лежат в Западной
Европе. Это неуклюжая латинизированная адаптация французского intelligence и
немецкого Intelligenz, которыми стали пользоваться на Западе в первой
половине XIX в. для обозначения образованных, просвещенных, "прогрессивных"
элементов общества. Например, в дебатах австрийского и немецкого
революционного парламента в феврале 1849 г. консервативные депутаты называли
термином die Intelligenz ту социальную группу (в основном городские и
образованные слои), которая в силу своей выдающейся гражданственности
заслуживала непропорционально высокого парламентского
представительства.*2 Это слово появилось в русском словаре в 1860-х гг. и к
1870-м гг. уже не сходило с языка, сделавшись центром немалой части
политических дискуссий своего времени.
*2 Otto Mueiler, Intelligentcija: Untersuchungen zur Geschichle
eienes politischen Schlagwortes (Frankfurt 1971); Richard Pipes,
"'Intelligentsia' from the German 'Intelligenz'"? a Note", Slavic Review,
Vol. XXX, No. 3 (September 1971), pp. 615-18.
К сожалению, термин "интеллигенция" не поддается точному и
повсеместно признаваемому определению. Как и у многих других терминов
русской истории (например, "боярин", "дворянин", "мужик", "тягло"), у него
по крайней мере два значения, одно широкое и другое - узкое. В широком - и
более старом - своем смысле он относится к той части образованного класса,
которая занимает видное общественное положение и немало напоминает тех, кого
французы зовут les notables. Ранний пример такого словоупотребления
встречается в тургеневской "Странной истории", написанной в 1869 г.:
приехавшего в провинциальный городок героя приглашают на прием, где, как ему
объясняют, будут городской врач, учитель и "вся интеллигенция". Такая
широкая дефиниция постепенно вышла из употребления, но была воскрешена после
1917 г. коммунистическим режимом. Он не в состоянии принять понятие
интеллигенции как особой социальной категории, ибо оно не укладывается в
марксистскую классовую схему, однако не может и выкинуть его из русской речи
и рассматривает "интеллигенцию" как профессиональную категорию, обозначающую
тех, кого на Западе назвали бы "белыми воротничками". В силу такого
определения председатель КГБ и академик Сахаров оба являются представителями
"советской интеллигенции".
Узкое значение термина имеет более сложную историю. Почти так же, как
произошло со словом "либерализм" в английском языке, термин "интеллигенция"
со временем утратил свои описательные, объективные свойства и приобрел
нормативный и субъективный хара В 1870-х гг. молодые люди, обладавшие
радикальными философскими, политическими и общественными взглядами, стали
утверждать, что право носить титул интеллигентов принадлежит им, и им одним.
Поначалу те, кого настолько узкая дефиниция оставила бы за дверями
прогрессивного общества, не согласились с таким подходом. Однако к 1890-м
гг. русскому человеку уже мало было иметь образование и участвовать в
общественной жизни, чтобы удостоиться этого звания. Теперь он должен был
стойко выступать против всего политического и экономического склада старого
режима и быть готовым принять активное участие в борьбе за его свержение.
Иными словами, принадлежать к интеллигенции значило быть революционером.
Одновременное использование одного и того же слова для выражения двух
весьма разных понятий привело к великой сумятице. В 1909 г. группа
либеральных интеллигентов, часть которых в прошлом принадлежала к
социал-демократам, опубликовала сборник "Вехи", в котором подвергла русскую
интеллигенцию резкой критике за отсутствие чувства политической реальности,
безрелигиозность, дурные нравы, верхоглядство и прочие прегрешения.
Читатели, без сомнения, знали, о ком идет речь. И тем не менее, в глазах
правительства и его сторонников авторы сборника сами определенно были
интеллигентами.
Столкнувшись с таким положением, историк должен занять определенную
позицию; безусловно, будет ошибкой принять узкое определение интеллигенции,
на котором настаивало ее радикальное крыло. К борьбе против самодержавия
присоединилось множество людей, исходивших из либеральных и даже
консервативных принципов и целиком отвергавших революционную идеологию.
Исключить их значило бы исказить историю. От широкого определения,
охватывающего всю группу работников умственного труда, толку и того меньше,
потому что оно ничего не говорит о тех политических и общественных
воззрениях, которые именно и отделяли тех, кто осознавал себя
интеллигенцией, от остальной массы населения. Мы воспользуемся дефиницией,
лежащей где-то между двумя вышеозначенными определениями. Мерилом здесь
является приверженность общественному благу: интеллигент - это тот, кто не
поглощен целиком и полностью своим собственным благополучием, а хотя бы в
равной, но предпочтительно и в большей степени печется о процветании всего
общества и готов в меру своих сил потрудиться на его благо. По условиям
такого определения, образовательный уровень и классовое положение играют
подчиненную роль. Хотя образованный и обеспеченный человек, естественно,
лучше может разобраться в том, что же не так в его стране, и поступать
сообразно с этим, совсем не обязательно, что ему придет охота это сделать. В
то же самое время простой, полуграмотный рабочий человек, пытающийся
разобраться в том, как действует его общество, и трудящийся на его благо,
вполне отвечает определению интеллигента. Именно в этом смысле в конце XIX
в. в России говорили о "рабочей интеллигенции" и даже о "крестьянской
интеллигенции".*3
*3 "Рабочая интеллигенция" описывается в моей книге Social Democracy
and the St Petersburg Labor Movement, 1885-1897 (Cambridge, Mass. 1963); а
"крестьянская интеллигенция" (в основном бывшие крепостные, занявшиеся
свободными профессиями) - в Е С. Коц. Крепостная интеллигенция. Л.. 1926.
Интеллигенция в таком определении появляется везде, где существует
значительное несоответствие между теми, в чьих руках находится политическая
и экономическая власть, и теми, кто представляет (или считает, что
представляет) общественное мнение. Она сильнее и настойчивее в тех странах,
где авторитарное правительство сталкивается с восприимчивой к новым идеям
образованной элитой. Здесь возможность и желание действия вступают между
собой в острый конфликт, и интеллигенция кристаллизуется в государство в
государстве. В деспотиях традиционного типа, где отсутствует многочисленная
образованная публика, и в правильно функционирующих демократиях, где идеи
могут быстро воплощаться в политике, интеллигенция скорее всего не
складывается.*4
*4 Если, конечно, какая-нибудь часть образованного меньшинства не
вообразит, что она лучше всех знает, в чем состоит народное благо. Тогда она
может игнорировать результаты выборов по тем соображениям, что а) они не
дают народу "настоящей" свободы выбора, 6) избирательный процесс подвергся
манипуляции, или, когда не помогают другие доводы, в) массам устроили
промывание мозгов, и они голосуют против своих собственных интересов.
Неизбежно было, что в России эпохи империи рано или поздно появится
интеллигенция. А принимая во внимание неизменное вотчинное отношение
монархии ко всем вопросам политической власти, было столь же очевидно, (что
борьба между интеллигенцией и режимом выльется в войну на взаимное
уничтожение.
Наверное, на Руси испокон веку были недовольные, однако самым ранним
политическим вольномыслом, о котором имеются документальные свидетельства,
был князь И. А. Хворостинин, живший в начале XVII в. На этого аристократа
донесли властям, что он не соблюдает православного обряда, держит у себя в
библиотеке латинские книги, зовет царя деспотом и сетует, что "на Москве
людей нет, все люд глупый, жить тебе не с кем". Он бил челом, чтоб ему
позволили уехать в Литву, в чем ему отказали, и кончил высылкой в далекий
северный монастырь.*5 Хворостинин был типичным инакомыслом доинтеллигентской
эры, пребывал в полной изоляции и обречен был умереть, не наложив ни
малейшего отпечатка на ход событий. Думающие люди в ту раннюю пору не
составляли ни силы, ни движения. В служебном режиме XVII - начала XVIII вв.
недовольство было prima facie доказательством бунта и посему вынуждено было
ограничиваться частными разговорами.
*5 С. М. Соловьев, История России с древнейших времен, т. V, М.,
1961, 331-2.
Чтобы в России могло существовать общественное мнение, правительству
надо было прежде всего признать правомочность общественной деятельности,
независимой от его поощрения или дозволения. Это случилось лишь с
облегчением условий государственной службы, произошедшим после смерти Петра.
В 1730-х и пуще того в 1740-х и 1750-х гг. дворянам делалось все легче
заниматься своими частными делами, одновременно находясь номинально на
государственной службе. Теперь вполне нетрудно было добиться длительного
отпуска и даже выйти в отставку, едва достигнув зрелого возраста. Так, безо
всякого формального законодательства, стал складываться "праздный класс"
(leisure class). Даже дворяне, служившие в войсках, стали находить время для
невоенных занятий. Например, курс подготовки в Благородном Кадетском
Корпусе, основанном в 1731 г. (см. #178), был настолько ненапряженен,
что учившиеся в нем молодые дворяне располагали большим количеством
свободного времени, дабы развлекать себя театральными постановками и
поэзией. Основоположники русского театра А. П. Сумароков и М. М. Херасков
принялись за литературное творчество, будучи кадетами, и написали некоторые
из своих наиболее значительных сочинении в стенах этого на первый взгляд
чисто военного заведения. Литература сделалась в середине XVIII в. первым
видом свободной деятельности, который стало терпеть русское правительство.
Уровень этого сочинительства был невысок, и большая часть публикуемых
произведений представляла собою подражание западным образцам. Однако
значение этой литературы было не эстетическим, а политическим: "Важно то,
что литература оторвалась от правительства, что высказывание художественного
слова перестало быть официальным. Носители литературы стали отличать себя,
свое сознание и цели своей деятельности от сознания, деятельности и целей
власти".*6 Так в некогда монолитной, вотчинной структуре образовалась первая
трещинка. Литература сделалась первым занятием, никак не обслуживающим
интересы государя, но тем не менее разрешенным членам царского служилого
сословия. Она так и не уронила этого своего неповторимого положения. С тех
самых пор литература остается в России частным миром, подчиненным иным
властителям и иным законам.
*6 Г. Гуковский, Очерки по истории русской литературы XVIII века,
М.-Л., 1936, стр 18.
Судьба этой тенденции зависела от дальнейшего ослабления служебных
повинностей. Освободив дворян от обязательной службы, манифест 1762 г.
распахнул шлюзы умственной деятельности. Он одновременно позволил
профессиональное занятие литературой и создал читательский круг для
профессионального литератора. Малая часть отставных дворян читала книги, а
кто читал, довольствовался французскими романами, обыкновенно покупаемыми на
вес. Однако стала складываться привычка хотя бы к развлекательному чтению.
Расцвет русской литературы в XIX в. был бы невозможен без закона 1762 г. и
чувства личной безопасности, обретенного высшим дворянским слоем в
благодатное царствование Екатерины. Наиболее мыслящие члены этой группы
стали теперь приобретать вкус к политическим идеям. Особый интерес вызывали
западные сочинения, касающиеся роли и прав благородного сословия, с которым
дворяне этого царствования были склонны себя отождествлять. "Дух законов"
Монтескье, переведенный на русский через несколько лет после выхода в свет,
сделался для целого поколения русских дворян руководством по государственной
деятельности, потому что в нем особо подчеркивалась необходимость тесного
сотрудничества между короной и знатью. Екатерина живо поощряла этот интерес
к политическим идеям. Она приходила в ужас от господствовавшего среди высших
классов страны невежества и апатии и вознамерилась создать слой граждан,
проникнутых общественным духом, как бы пытаясь опровергнуть мнение Монтескье
о том, что в России есть лишь господа да рабы и нет ничего похожего на tiers
etat. Она сделала для этого гораздо больше, чем за ней признают. Верно, что
ее "Наказ", чьи положения были списаны у Монтескье и Беккариа, не имел
практических последствий, а комиссия, созванная ею в 1767 г., чтобы дать
России новый свод законов заместо Уложения 1649 г., никакого свода не
произвела. Но опыт этот не пропал даром. Напечатанный большим тиражом и
широко распространенный "Наказ" ознакомил русскую элиту с элементарными
политическими и социальными идеями Запада. Можно сказать, что он ознаменовал
начало в России разговора о правительстве как об учреждении, подчиненном
нравственным нормам. Неудачная Комиссия для сочинения проекта нового
уложения впервые в русской истории предоставила представителям разных
сословий возможность откровенно, публично и безбоязненно высказаться о
заботах своих избирателей. Это было уже не "совещание правительства со
своими собственными агентами", каким являлись соборы Московской Руси, это
был общенациональный форум такого типа, который в следующий раз соберется
лишь 138 лет спустя в качестве Первой Государственной Думы. То была и школа
политики, и некоторые питомцы ее сыграли важную роль в формировании
общественного мнения в позднейший период екатерининского правления.
Умственный стимул, который "Наказ" и Комиссия уложения дали русской
общественной жизни, имел куда более значительные последствия для дальнейшего
хода русской истории, чем какой угодно свод законов.
Екатерина продолжала поощрять вызванное ею брожение и после роспуска
Комиссии. На следующий, (1769) год она начала первое русское периодическое
издание - "Всякую всячину", сатирический журнал, в который и сама пописывала
под псевдонимом. У нее объявились подражатели, и вскоре немногочисленную
читающую публику завалили сатирическими изданиями. Большая часть материалов
в этих журналах представляла собою беззаботную развлекательную чепуху,
однако иногда сатира обретала более серьезные формы и делалась орудием
социальной критики. В екатерининское царствование появились также всяческие
информационные издания, в том числе специализированные публикации для
помещиков и детей. За первое десятилетие после воцарения Екатерины число
печатаемых в России книжных названий выросло в пять раз. К концу ее
царствования отношение императрицы к выпущенным ею на свободу силам
сделалось более двойственным, и в 1790-х гг., напуганная Французской
революцией, она взялась за подавление независимой мысли. Однако этот поздний
поворот не должен затенять сделанного ею. Деятельность Екатерины имела
далеко идущие последствия, затеяв в России широкое общественное движение,
сочетавшее открытое высказывание мнений с общественной деятельностью,
посредством чего русское общество наконец-то принялось отстаивать свое право
на независимое существование. Всемогущее русское государство сумело создать
даже свою противодействующую силу.
С самого своего зарождения русское общественное мнение разделилось на
два отчетливых течения, от которых со временем отпочковалось множество
направлений. Оба относились к тогдашней России критически, но по совершенно
разным причинам. Одно можно охарактеризовать как
консервативно-националистическое, а другое - как либеральнорадикальное.
Основоположником консервативно-националистического движения в России
(и, кстати, ее первым бесспорным интеллигентом) явился Николай Иванович
Новиков. В молодости он служил в гвардейском полку, посадившем Екатерину на
трон, в чем ему изрядно повезло, ибо благодаря этому ему были обеспечены
защита и фавор императрицы. Он участвовал в Комиссии уложения, работая со
"средним сословием", каковое обстоятельство приобретает особое значение в
свете нескрываемо "буржуазного" мировоззрения Новикова. В 1769 г. он
откликнулся на журналистический вызов Екатерины и выпустил первый из трех
сатирических журналов, "Трутень", за которым последовала череда серьезных
изданий дидактического свойства.
В самом первом номере "Трутня" Новиков поставил вопрос, которому
суждено было сделаться центром внимания всего интеллигентского движения в
России. Признавшись, что быть на военной, приказной или придворной службе
совсем не по его склонности, он спрашивал: "Что делать мне?", - и в
пояснение прибавлял: "Без пользы в свете жить, тягчить лишь только
землю".*7 Для него вопрос решился обращением к публицистической и
филантропической деятельности. Мировоззрение, Новикова вполне укладывается в
культурную традицию западноевропейской буржуазии, что тем более удивительно,
поскольку он ни разу не был на Западе и, по собственному признанию, не
владел иностранными языками. Во всех его писаниях главным объектом нападок
является "порок", который он отождествлял с такими "аристократическими"
свойствами, как праздность, страсть к показному, равнодушие к страданиям
бедноты, безнравственность, карьеризм, льстивость, невежество и презрение к
науке. "Добродетель" для него состояла в том же, в чем ее видели идеологи
среднего класса от Леона Альберти до Бенджамина Франклина: в
предприимчивости, скромности, правдивости, сострадании, неподкупности,
прилежании. В своих сатирических изданиях Новиков бичевал во имя этих
ценностей жизнь при дворе и в богатейших поместьях. Поначалу Екатерина
игнорировала его критические стрелы, однако его бесконечные разговоры о
темных сторонах русской жизни стали мало-помалу приводить ее в раздражение,
и она завязала литературную полемику, с ним на страницах своего журнала. То,
что Новиков клеймил как "порок", она предпочитала рассматривать как
человеческую "слабость". В одной из их словесных баталий Екатерина заявила,
что Новиков страдает от "горячки", и употребила выражения, предвосхитившие
некоторые из наиболее яростных выпадов против интеллигенции следующего
столетия:
Человек сначала зачинает чувствовать скуку и грусть, иногда от
праздности, а иногда и от читания книг: зачнет жаловаться на все, что его
окружает, а наконец и на всю вселенную. Как дойдет до сей степени, то уже
болезнь возьмет все свою силу и верх над рассудком. Больной вздумает строить
замки на воздухе, все люди не так делают, а само правительство, как бы
радетельно ни старалось, ничем не угождает. Они одни по их мысли в состоянии
подавать совет и все учреждать к лучшему.*8
*7 Цит. в В. Боголюбов, И. И. Новиков и его время, М., 1916, 38.
*8 Н. И Новиков, Избранные сочинения, М.-Л., 1951, 59.
Новиков ответствовал в более осторожных выражениях, однако не
отступил ни на йоту. Однажды он даже возымел достаточно дерзости, чтоб
критиковать русский язык императрицы.
Этот неслыханный спор между государыней и подданным, немыслимый всего
одним поколением прежде, показал, насколько стремительно расползается
трещинка в вотчинной структуре. В царствование Елизаветы появление
беллетристики как самостоятельного занятия составило важнейший
конституционный сдвиг, а в правление Екатерины угодья вольной мысли уже
вобрали в себя спорные политические вопросы. Знаменательно, что расхождения
Новикова с императрицей не обернулись для него скверными последствиями.
Екатерина продолжала , всячески содействовать ему, в том числе и деньгами.
При помощи императрицы и состоятельных друзей он затеял в 1770-1780-х гг.
программу просветительной и филантропической деятельности такого
грандиозного масштаба, что здесь достанет места только лишь перечислить ее
вершины. Его издательства, предназначенные доставить дворянским и купеческим
семействам содержательную, а не просто развлекательную литературу, выпустили
более девятисот названий. Через "Переводческую семинарию" он открыл русскому
читателю доступ к множеству зарубежных сочинений религиозного и
художественного свойства. Часть дохода от его журналистской и издательской
деятельности шла на учрежденную им школу для сирот и нуждающихся детей, а
также на бесплатную больницу. Во время голода он устраивал продовольственную
помощь. Все это сочли бы добрым делом в любой стране мира, однако в России
то было к тому же и политическое новшество революционного размаха. Новиков
порвал с традицией, согласно которой государство, и лишь оно одно, имело
право делать что-либо на благо "земли". От него и его соратников общество
впервые узнало, что может само заботиться о своих нуждах.
И тем не менее, Новикова заносят в политические консерваторы из-за
его решимости действовать "внутри системы", как сейчас выражаются. Он был
масоном и последователем СанМартина и верил, что все зло проистекает от
людской порочности, а не от учреждений, под властью которых живут люди. Он
безжалостно бичевал "порок" и ревностно пропагандировал полезные знания,
потому что, по его убеждению, человечество можно улучшить лишь через
улучшение человека. Он не подверг сомнению ни самодержавную форму правления,
ни крепостничество. Такой упор на человека, а не на среду был всегда
отличительным знаком консерватизма.
Первый русский либеральный радикал Александр Радищев был менее
значительной фигурой, хотя благодаря неустанным и недурно финансируемым
усилиям советских пропагандистов он более известен из этих двух деятелей.
Слава его целиком зиждется на "Путешествии из Петербурга на Москву"
#196), в котором, используя популярную тогда форму придуманных путевых
заметок, он разоблачал наиболее неприглядные стороны русской провинциальной
жизни. Написана книга ужасно, и если исходить из одних ее литературных
достоинств, вряд ли вообще заслуживает упоминания. В ней царит такая
идеологическая путаница, что критики и по сей день не сойдутся в том, какую
же цель ставил себе автор: призыв к насильственным переменам или просто
предупреждение, что если вовремя не провести реформы" то бунт неизбежен. В
отличие от Новикова, мировоззрение которого коренилось в масонстве и
англо-германском сентиментализме (к Вольтеру он относился с отвращением),
Радищев многое почерпнул у французского просвещения, особенно у его крайнего
материалистического крыла (Гельвеции и Гольбах). В одном из последних своих
сочинений, законченном незадолго до самоубийства, он разбирает проблему
бессмертия души и хотя решает этот вопрос в положительном смысле,
отрицательные аргументы явно выписаны в этом труде с большим убеждением.
Предвосхищая Кириллова у Достоевского, в своем последнем послании перед
смертью он писал, что лишь тот сам себе хозяин, кто кончает жизнь
самоубийством.
Носитель таких идей вряд ли мог принять старый режим или согласиться
действовать в его рамках. Предложения его, как уже отмечалось, весьма
расплывчаты, и все либералы и радикалы признают его своим предтечей из-за
философской позиции и безусловного отрицания крепостничества. Инстинкт
подсказал Пушкину, что Радищев был неумен (он даже называет "преступление"
автора "Путешествия" "действом сумасшедшего" и характеризует его как
"истинного представителя полупросвещения")*9, и не случайно, вероятно, что
фигура Евгения в "Медном всаднике" имеет такое сходство с Радищевым.*10
*9 А. С. Пушкин, Полное собрание сочинений в десяти томах, т. VIII,
М., 1949, 354 и 360.
*10 В. П. Семенников, Радищев. Очерки и исследования, М.. Петроград,
1923, 268-9.
И Новиков, и Радищев были арестованы в разгар паники, охватившей
Петербург после начала Французской революции, и приговорены к пожизненной
ссылке. После смерти Екатерины своевольный сын ее Павел I помиловал и
освободил их.
Движение декабристов, о котором упоминалось выше #248), одной
своей драматичностью, числом и знатностью своих участников не знало себе
равных до возмущений, произведенных революционными социалистами в 1870-е гг.
Тем не менее, сложно доказать, что это движение было русским в строгом
смысле слова, поскольку его чаяния, идеалы и даже организационные формы
пришли прямо из Западной Европы. Все это было заимствовано из опыта
посленаполеоновской Франции и Германии, где многие русские дворяне провели
по два-три года во время кампаний 1812-1813 гг. и последовавшей затем
оккупации. О космополитизме молодых русских аристократов свидетельствует то
обстоятельство, что они настолько прониклись политическим брожением эпохи
Реставрации, что посчитали возможным пересадить на родную землю политические
программы Бенджамина Констана, Дестюта де Траси или американскую
конституцию. После неудачи заговора идеи эти растаяли в воздухе, и следующее
поколение мыслящих россиян обратилось к совершенно иному источнику.
Этим источником был немецкий идеализм. Не то чтобы русские
интеллектуалы разбирались в запутанных и подчас чересчур заумных доктринах
идеалистической школьц ибо мало кто из них имел необходимое для того
философское образование, а некоторые (например, Белинский) не знали
немецкого и вынуждены были полагаться на пересказы из вторых рук. Но, как
всегда происходит в истории идей (в отличие от обычной истории или
философии), наиболее важен не точный смысл чьих-то мыслей, а то, как их
воспринимает публика. Русские интеллигенты 1820-1840-х гг. ухватились за
теории Шеллинга и Гегеля с таким рвением потому, что вполне справедливо
рассчитывали найти в них идеи, способные дать оправдание, своим чувствам и
чаяниям. И они действительно почерпнули у этих философов только лишь то, что
им требовалось.
В России, как и везде, главным последствием идеализма было мощное
усиление творческой роли человеческого разума. Нечаянным результатом
кантовской критики эмпирических теорий явилось то, что она превратила разум
из простого восприемника чувственных впечатлений в активного участника
процесса познания. Способ, которым мышление посредством присущих ему
категорий воспринимает действительность, сам по себе является важнейшим
атрибутом этой действительности. Выдвинув этот довод, идеалистическая школа,
затмившая своим появлением эмпиризм, вложила оружие в руки всех тех, кто был
заинтересован в признании человеческого разума высшей творческой силой, то
есть, прежде всего, интеллигентов. Теперь можно стало утверждать, что идеи
настолько же "реальны", насколько реальны физические факты, а то и реальнее
их. "Мысль", которая в своем широком толковании включала чувства, восприятия
и, превыше всего, творческие художественные импульсы, была поставлена в
равное положение с "Природой". Все было взаимосвязано, ничто не было
случайным, и разуму требовалось только разобраться, каким образом явления
соотносятся с идеями. "Шеллингу обязан я моею теперешнею привычкою все
малейшие явления, случаи, мне встречающиеся, родовать (так перевожу я
французское слово generaliser, которого у нас по-русски до сих пор не
было...)",- писал В. Ф. Одоевский, ведущий последователь Шеллинга 1820-х
гг.*11 В конце 1830-х гг., когда мыслящие россияне сильно увлеклись Гегелем,
это пристрастие приняло самые крайние формы. Вернувшись из ссылки, Александр
Герцен нашел своих московских друзей в состоянии своего рода коллективного
бреда:
Никто в те времена не отрекся бы от подобной фразы: "Конкресцирование
абстрактных идей в сфере пластики представляет ту фазу самоищущего духа, в
которой он, определяясь для себя, потенцируется из естественной
имманентности в гармоническую сферу образного сознания в красоте..." Все в
самом деле непосредственное, всякое простое чувство было возводимо в
отвлеченные категории и возвращалось оттуда без капли живой крови, бледной
алгебраической тенью... Человек, который шел гулять в Сокольники, шел для
того, чтобы отдаваться пантеистическому чувству своего единства с космосом;
и если ему попадался по дороге какой-нибудь солдат под хмельком или баба,
вступавшая в разговор, философ не просто говорил с ними, но определял
субстанцию народную в ее непосредственном и случайном явлении. Самая слеза,
навертывавшаяся на веках, была строго отнесена к своему порядку к "гемюту"
или к "трагическому в сердце"...*12
*11 П. Н. Сакулин, Из истории русского идеализма; князь В. Ф.
Одоевский, М., 1913. т. I, ч. I. 132.
*12 А. И. Герцен, Полное собрание сочинений и писем, Петербург, 1919,
XIII, стр 12-13.
Вторым и лишь чуть менее важным обстоятельством было то, что идеализм
внес в философию элемент динамизма. С его точки зрения, действительность в
своем духовном и физическом аспекте переживает постоянную эволюцию, она
"становится", а не просто "существует". Весь космос проходит через процесс
развития, ведущий к определенному расплывчатому состоянию абсолютно
свободного и рационального существования. Присутствующий во всех
идеалистических доктринах историзм сделался с тех пор непременным состоянием
всех "идеологий". Он вселял и продолжает вселять в интеллигенцию
уверенность, что окружающая ее действительность, которую они в той или иной
степени отвергают, в силу самой природы вещей имеет преходящий характер и
являет собою ступень на пути к некоему высшему состоянию. Затем, он дает им
основание утверждать, что если между их идеями и действительностью и имеется
какое-то несоответствие, то это из-за того, что действительность, так
сказать, все еще отстает от их идей. Неудача всегда кажется идеологам
временной, тогда как успехи властей предержащих всегда представляются им
иллюзорными.
Основной результат идеализма состоял в том, что он придал мыслящим
россиянам уверенность в себе, которой у них прежде не было. Разум был увязан
с природой; они вместе являлись частью неуклонно разворачивающегося
исторического процесса, и в свете этой визионерской картины какой малостью
казались правительства, экономика, армии и бюрократии. Князь Одоевский так
описывает экзальтацию, испытанную им и его друзьями при первом знакомстве с
этими пьянящими концепциями:
Каким-то торжеством, светлым радостным чувством исполнилась жизнь,
когда указана была возможность объяснить явления природы теми же самыми
законами, каким подчиняется дух человеческий в своем развитии, закрыть,
по-видимому, навсегда пропасть, разделяющую два мира, и сделать из них
единый сосуд для вмещения вечной идеи и вечного разума. С какою юношескою и
благородной гордостью понималась тогда часть, предоставленная человеку в
этой всемирной жизни! По свойству и праву мышления, он переносил видимую
природу в самого себя, разбирал ее в недрах собственного сознания, словом
становился ее центром, судьею и объяснителем. Природа была поглощена им и в
нем же воскресала для нового, разумного и одухотворенного существования...
Чем светлее отражался в нем самом вечный дух, всеобщая идея, тем полнее
понимал он ее присутствие во всех других сферах жизни. На конце всего
воззрения стояли нравственные обязанности, и одна из необходимых
обязанностей - высвобождать в себе самом божественную часть мировой идеи от
всего случайного, нечистого и ложного, для того, чтобы иметь право на
блаженство действительного, разумного существования.*13
*13 А. Н. Пыпин, Белинский, его жизнь и переписка, 2-е изд., СПб.,
1908, 88.
Конечно, не все мыслящие русские люди поддались такому экстатическому
порыву. У идеализма имелись и более трезвые последователи, такие как,
например, академические историки, помимо общей схемы развития человеческого
общества взявшие у Гегеля совсем мало. Однако в царствовании Николая I
идеализм был в какой-то степени непременной философией русской
интеллигенции, и влияние его сохранялось на протяжении большей части второй
половины XIX в., уже после того, как его основные догматы были опровергнуты
и замещены материализмом.
Первое, "идеалистическое", поколение русской интеллигенции вышло
почти целиком из дворянской среды, особенно из состоятельного
мелкопоместного дворянства. Но преобладание дворян было исторической
случайностью, вызванной тем обстоятельством, что в первой половине XIX в.
лишь у них доставало досуга и средств на умственные занятия, особенно такого
эзотерического свойства, которое требовал идеализм. Даже тогда, однако, к
этой группе свободно могли присоединяться и мыслящие члены других сословий,
и к числу их относились, среди прочих, Белинский и купеческий сын В. П.
Боткин. После вступления на престол Александра II и с началом разложения
сословной структуры страны ряды интеллигенции непрерывно пополнялись за счет
недворянской молодежи. В 1860-х гг. большое значение придавали внезапному
появлению новой мыслящей силы в. лице разночинцев, не принадлежавших ни к
одной из стандартных юридических категорий, таких как сыновья священников,
не пошедшие по отцовским стопам (например, Николай Страхов и Николай
Чернышевский), дети чиновников низших, ненаследственных рангов, и т. д.
Медленное, но неуклонное распространение образования увеличивало число
потенциальных инакомыслов. Как свидетельствует Таблица 2, до царствования
Александра III процент простолюдинов в средней школе непрерывно рос за счет
дворянства, и, поскольку из каждых десяти выпускников средней школы
восемь-девять поступали потом в университет или иное высшее учебное
заведение, очевидно, что с каждым годом состав студенчества постепенно
начинал носить все более плебейский хара
ГЛАВА 11. НА ПУТИ К ПОЛИЦЕЙСКОМУ ГОСУДАРСТВУ