Владимир Николаевич НИКОЛАЕВ

                                ИСПЫТАНИЕ

                                 Повесть

                           Художник В. Васильев

     Погода выдалась —  лучше не надо:  тихая,  солнечная, какая в высоких

широтах случается редко,  даже очень редко.  На  голубом небе ни  облачка,

море в  мертвом штиле —  зеркальная гладь.  Ничто не только не предвещало,

но, казалось, и не могло предвещать решительно никаких неприятностей.

     Изредка проплывали сахарно-белые,  нежно  подсиненные понизу  льдины,

первые  предвестники  сплоченных  ледовых  полей,   которые  скоро  станут

главным,  но все же преодолимым —  не первый раз!  — препятствием на пути.

Пока  же  эти  отдельные  льдины  не  помеха,  правда,  время  от  времени

попадаются небольшие айсберги,  столкновение с которыми ничего хорошего не

обещает.

     Но капитан, как и положено прослужившему на флоте не один десяток лет

моряку,  достаточно искушен в полярном плавании,  и для него не составляло

труда обходить и  плывущие по бортам льдины,  и редкие,  изрядно вытаявшие

айсберги.

     Ледокольный пароход  неспешно  продвигался,  мощность  его  машин  не

позволяла  развивать  большую  скорость.   С  поразительной  четкостью  на

спокойной воде  повторялись крутые  черные  бока  парохода со  сверкающими

глазницами  иллюминаторов,   белые  палубные  надстройки,  ходовая  рубка,

шлюпки, висевшие по бортам, и большая закопченная труба, из которой вились

густые клубы черного дыма.

     Со  стороны пароход выглядел даже  нарядным,  хотя на  самом деле был

изрядно   поношенной  посудиной;   на   корпусе  его,   если   внимательно

приглядеться,  заметны и царапины,  и боевые вмятины, полученные в тяжелых

единоборствах с  арктическими  льдами.  В  зеркальном  отражении  все  это

скрадывалось.

     Был  тот  утренний  час,  когда  на  рабочих  местах  оставалась лишь

вахтенная смена,  остальные же,  пользуясь столь редкой в Арктике погодой,

высыпали  на  палубу,  любовались спокойным морем,  с  наслаждением дышали

свежим воздухом.  Одни стояли, опершись на поручни, другие прогуливались в

самом хорошем и безмятежном расположении духа.

     Пароход выполнял обычный рейс по  осеннему завозу на  зимовки.  Одних

зимовщиков пришел срок доставить на Большую землю,  других —  высадить для

продолжения работы.

     Надо  было  забросить  и  самые  разнообразные грузы,  включавшие все

необходимое для  жизни  и  работы  на  зимовках.  Чтобы  вести  в  Арктике

наблюдения по намеченной программе,  выполнять научную работу,  полярникам

нужно и  продовольствие,  и  одежда,  и  топливо,  приборы и  инструменты,

всякого рода  оборудование.  Так  что  трюмы парохода и  даже  палубы были

основательно забиты грузами.

     На  некоторых зимовках пришла пора  поправить жилые  и  хозяйственные

постройки.  Поэтому на  пароходе везли лесоматериалы и  сруб  целого дома,

янтарно посвечивавший только что обструганными сосновыми бревнами.

     Помимо команды,  на борту парохода плыли зимовщики-полярники, бригада

плотников, представители Главсевморпути, в чьем ведении находилась большая

часть арктического флота и полярных станций.

     Учитывая военную  обстановку,  мирный  пароход слегка  вооружили.  На

носовой  и  на  кормовой палубах установлены два  орудия,  возле  ходового

мостика спаренные зенитные пулеметы.  Не  ахти какое вооружение,  но,  как

говорится,  все  же  лучше,  чем  ничего.  На  борту  находилось несколько

моряков-артиллеристов под командованием младшего лейтенанта.

     Так что народу хватало.  В  жилых помещениях было тесно.  Но никто не

жаловался.

     На  борту  было  и  несколько  женщин.  Зимовка  —  дело  тягостное и

длительное,   женщины  делают  посильную  работу  и   своим   присутствием

скрашивают суровый полярный быт.  Да и в экипаже судна всегда есть женщины

— буфетчица, медсестра, уборщицы, и на камбузе без них не обходятся.

     Но все же в  основном были мужчины.  Второй год гремела война,  и эти

здоровые и сильные мужчины рвались на фронт,  осаждали военкоматы,  требуя

зачисления  в   действующую  армию.   Но  служба  в  Арктике  и  на  флоте

приравнивалась к фронтовой.

     В то утро никто не подозревал о подстерегавшей смертельной опасности,

даже  сигнальщик в  смотровой бочке на  фок-мачте,  бдительно оглядывавший

окрестности в морской бинокль,  пока ничего подозрительного не замечал.  А

между тем опасность приближалась.  В арктических водах уже некоторое время

рейдировал фашистский крейсер, закованный в броню стальной корабль, хорошо

вооруженный, имевший на борту почти тысячу человек команды.

     Крейсер  пробрался  сюда,   чтобы   нарушить  единственную  нормально

действующую морскую коммуникацию,  по которой шло снабжение сражающихся на

Севере советских войск.

     До  того,   как  направиться  в  полярные  воды,  фашистский  крейсер

действовал на  просторах обширной Атлантики и  топил  мирные суда  союзных

держав.  Разбойничал безнаказанно, постоянно и ловко, уклоняясь от встречи

с  равным по  силам  противником.  Подводным лодкам и  самолетам союзников

пирата перехватить не удавалось.

     Более  двух   десятков  беззащитных  судов,   среди  которых  были  и

пассажирские, и госпитальные, отправил крейсер на дно.

     На  этот  раз  задача  выпала  посложнее.  В  Арктике  само  плавание

неизмеримо труднее.  Если  в  Атлантике туманы и  штормы,  то  здесь легко

оказаться в  ледовом плену,  из  которого и  не  выберешься.  Этого сильно

опасалось командование крейсера, совсем не искушенное в ледовых плаваниях,

не  располагавшее оперативными данными о  погоде  и  льдах  в  арктическом

бассейне.

     На  легкие  победы  над  судами  под  красным флагом  рассчитывать не

приходится,   особенно,   если  случится  иметь  дело  не  с  беспомощными

одиночками, а с транспортами судов. А за ними-то и следовало охотиться.

     На  прошлой  неделе  фашистам удалось подстеречь советский транспорт.

Добыча казалась близка. Но все неожиданно сорвалось.

     В  этой чертовой Арктике погода внезапно и резко меняется.  Обнаружив

транспорт,  крейсер пошел было  на  сближение.  И  вдруг внезапным порывом

переменившего направление  ветра  нагнало  столько  сырого  молочно-белого

тумана, что в нем все в считанные мгновения растаяло и скрылось.

     И сам крейсер едва не оказался в беде: в тумане потерял ориентировку,

мог  напороться на  айсберг или  забраться в  такие  ледовые поля,  откуда

никакая сила не вызволит.  Пришлось стопорить машины и  ложиться в дрейф в

ожидании ясной погоды.

     Неудача  обозлила  фашистов.   В   другое  время  командир  крейсера,

возможно, и не обратил бы внимания на случайно встреченное судно — слишком

мелкая добыча, не стоило из-за этого обнаруживать себя. Но, глянув еще раз

в  бинокль и  обшарив взглядом советское судно от носа до кормы,  командир

крейсера  переменил  намерение:  если  действовать быстро  (любимое  слово

немецких военных —  блитц — озарило сознание), то все будет гут, зеер гут.

Молниеносный налет решит дело. С парохода не успеют сообщить о неожиданной

встрече.  И  свидетелей нет:  Арктика пустынна на  многие и  многие тысячи

миль.

     Исчезновение судна,  конечно же,  вызовет тревогу. Начнут поиски. Они

окажутся бесплодными.  Загадку на море обычно не так легко решить.  А  тут

Арктика,   край  таинственный.   Если  и  возникнет  мысль  о  присутствии

противника,  время будет упущено.  Безнадежно упущено.  На  войне,  как  в

шахматах, важно выиграть не только фигуру, но и темп.

     Командир  крейсера  приказал  усилить   наблюдение  за   обнаруженным

объектом и идти на сближение...

                                  * * *

     Сократив расстояние до хорошей видимости,  с  крейсера просемафорили:

«Сообщите состояние льдов и  местонахождение транспортов и  ледоколов».  В

ответ,  как и  следовало ожидать,  запросили название судна и национальную

принадлежность.

     На корме фашистского крейсера взвился американский флаг. Откуда здесь

быть союзному крейсеру? Вообще встретить боевое судно на таком удалении от

театра военных действий казалось совершенно невероятно.  Если бы  и  зашел

американский корабль в  полярные воды,  об  этом из штаба морских операций

оповестили бы все плавающие на трассе суда. Определенно что-то неладно.

     Считаясь с очевидным фактом,  капитан советского парохода счел нужным

принять меры: приказал радисту сейчас же открытым текстом — шифровать было

некогда —  передать в эфир сообщение о встрече с крейсером,  тут же вызвал

командиров служб, предупредил об опасности и объявил боевую тревогу.

     А  с  крейсера  передавали  приказ  за  приказом:  прекратить  работу

радиостанции, сообщить состояние льдов и местонахождение караванов.

     Советский пароход на все эти приказы не отвечал.

     Тогда  на  крейсере спустили американский флаг  и  подняли  японский,

повторив приказания.

     Но и это не возымело действия.

     Дольше играть в  прятки не имело смысла.  На крейсере подняли флаг со

свастикой. Потребовали сдаться.

     И опять никакого ответа.

     Командир крейсера недоумевал:  неужели  красные на  что-то  надеются?

Выбора же у них нет.  Черт возьми,  их следует поторопить. Он распорядился

подкрепить  требование  предупредительным  выстрелом.  Обычно  в  Северной

Атлантике этого оказывалось достаточно.

     С  советского парохода  в  ответ  неожиданно ударили  обе  слабенькие

пушчонки —  носовая и  кормовая.  Выпущенные ими  снаряды упали с  большим

недолетом.

     Бортовые орудия главного калибра крейсера дали залп,  грохочущим эхом

прокатившийся по  пустынным просторам.  Что  говорить,  артиллеристы знали

свое дело. Первые же снаряды накрыли цель.

     Советский пароход сразу сбавил ход,  закружился на месте. А несколько

мгновений спустя осел на корму.  Одно из его орудий замолчало.  А палубные

надстройки все еще белели.

     Командир  крейсера,   довольный  работой  артиллеристов,  срывающимся

голосом сказал стоявшему рядом офицеру:

     — Безумцы, вести бой с нами есть чистейший абсурд!

     — Фанатики, — пожал плечами офицер.

     — Узнайте, прослушивается ли русская радиостанция.

     Через мгновение ему  доложили,  что радиостанция советского парохода,

хотя это и  невероятно,  продолжает работать.  Сообщения передает открытым

текстом.

     — Заткните ей,  черт возьми,  глотку!  —  срываясь на крик,  приказал

командир. — Пусть эта проклятая посудина поскорее ослепнет и оглохнет!

     К орудиям главного калибра присоединились и средние.  Советское судно

находилось в  зоне  досягаемости и  их  огня.  Один из  выстрелов оказался

особенно метким:  в воздух поднялись,  разлетаясь веером, разбитые в щепки

палубные надстройки.  И тут же вольно рванулось,  будто его до этой минуты

держали взаперти, рыжее пламя, и, заволакивая корму, повалил густой дым.

     Ничего необычного во  всем этом для  командира крейсера не  было.  Он

видел  подобное много  раз  и  легко  мог  представить себе,  какой кошмар

творится на  объятом пламенем судне:  гибель  пораженных снарядами,  стоны

раненых,   заваленных  обломками,  безумие  тех,  кто  мечется  в  поисках

спасения.  Все это нисколько его не трогало. Все было так, как должно быть

на войне.

     Командир продолжал спокойно руководить боем.  Нет,  это не  бой,  это

уничтожение подвернувшегося под руку противника. Только и всего.

     Командир крейсера хотел одного: чтобы все как можно скорее кончилось.

От быстроты действий зависит успех задуманного.  Его сердило бессмысленное

сопротивление и  одновременно заботило,  почему так долго не докладывают о

том, что радио на советском судне прекратило работу.

     «Неужели они успеют сообщить о том,  что тут происходит? Но как можно

в таких условиях работать радисту?  Все палубные надстройки,  а именно там

находится судовое радио,  снесены,  разбиты,  искромсаны.  Чисто  животная

выносливость. Низшая раса».

     Наконец донесли, что рация на советском пароходе замолчала.

     Командир крейсера приказал бить шрапнелью.  Так вернее можно поразить

тех, кто еще остался в живых.

     В бинокль отчетливо видно истерзанное судно,  люди, которые бросаются

в  воду,  барахтаются,  хватаются за плавающие обломки,  пытаются спустить

разбитые шлюпки...

     Жалкие попытки обреченных.

     Неподалеку от  гибнущего  судна  над  водой  поднимается островок.  В

поисках спасения люди, несомненно, кинутся к нему.

     Командир приказал прекратить обстрел и  спустить на воду быстроходный

катер.  Штурмовой группе поручалось докончить дело: взять пленных. Слишком

много не  надо.  Человек десять-пятнадцать.  Главным образом из командного

состава.  Это можно определить по мундирам.  Остальных — уничтожить. Всех.

Чтобы не осталось ни одного свидетеля...

                                  * * *

     Еще до того,  как на крейсере был поднят флаг со свастикой, по боевой

тревоге все  заняли  предусмотренные расписанием места  и  приготовились к

бою.  Пусть враг  превосходит силой в  десятки раз,  надо драться.  Только

трусы сдаются без боя.

     Сопротивляться необходимо и  для  того,  чтобы  выиграть время.  Пока

длится бой,  каким бы  коротким он ни был,  радист успеет сообщить в  штаб

морских операций о  вторжении в  территориальные воды  врага.  Это  станет

известно и  тем,  кто находится в плавании,  и тем,  кто готовится выйти в

море. Враг никого не застанет врасплох.

     И  наконец,  необходимо использовать,  пусть  и  ничтожный,  шанс  на

спасение.  Невдалеке виднеется остров.  Завязав бой,  не  подпуская близко

врага, можно попытаться подойти к суше. Там легче будет укрыться и оказать

сопротивление.

     Поэтому на  выстрел фашистского крейсера советское судно  и  ответило

снарядами из носового и кормового орудий.

     Одновременно капитан попробовал увести пароход под защиту острова.

     Когда одним из вражеских залпов прервало работу судовой радиостанции,

радист переключился на аварийный передатчик.

     Судно горело, и всюду был сущий ад. Корму разворотило. Пламя угрожало

снарядам кормового погреба. Они не взорвались только потому, что путь огню

преградила бесстрашно действовавшая палубная команда.

     Врагу отвечало лишь слабенькое носовое орудие.  Его фашистам никак не

удавалось накрыть.

     Развернутый  в   кают-компании  лазарет  мгновенно  переполнился,   а

количество раненых с каждой минутой росло.

     С  некоторыми перерывами —  раненый радист терял  сознание —  судовая

радиостанция все  еще  посылала в  эфир  дробные звуки точек и  тире.  Это

казалось  истинным  чудом.  Палубные  надстройки  снесены,  ходовая  рубка

разворочена, а морзянка продолжает попискивать.

     Когда судно окончательно потеряло ход, главной задачей стало спасение

людей.  Одни шлюпки разбиты,  другие похоронены под обломками.  С  великим

трудом на  воду  удалось спустить одну целую и  одну поврежденную снарядом

шлюпку. На них в первую очередь высадили раненых.

     Пароход  превратился  в  неподвижную мишень.  Капитан  приказал  всем

покинуть судно и отдал команду открыть кингстоны.

     В  самый последний момент спустили аварийный плот.  Но  разорвавшимся

поблизости снарядом плот перевернуло и все, кто был на нем, пошли ко дну.

     Трюмные помещения быстро заполнялись водой.  Пароход не  покинули те,

кто находился на носовой палубе.  Ее отрезало сплошной стеной огня: горели

и взрывались бочки с горючим.

     Одни артиллеристы были убиты,  другие ранены,  но  не  покинули своих

мест, и носовое орудие продолжало вести огонь. Несколько матросов работали

в носовом погребе,  исправно подавая снаряды. Эти люди вышли наверх только

тогда, когда судно, потеряв остойчивость, начало сильно крениться.

     Все,  кто был в  море,  кто находился в  шлюпке,  кто еще держался за

обломки,  из  последних сил спешили оказаться как можно дальше от тонущего

парохода,  чтобы не затянуло в  сильный водоворот,  который образуется при

погружении судна. И многим удалось отплыть от опасного места.

     Но  вот  судно дрогнуло,  на  мгновение вздыбилось,  задрав корму,  и

начало косо погружаться. Через несколько минут пароход скрылся под водой.

     Воцарилась неестественная тишина.  Но ненадолго.  Ее внезапно нарушил

дробный стук мотора стремительно приближающегося фашистского катера.

     Все  же  и  в  этот  отчаянный момент  появилась ничтожная надежда на

спасение.  Совсем близко дрейфовала одинокая льдина, за которой можно было

укрыться.

     Фашистский катер быстро настиг терпящих бедствие.  Длинными очередями

из  автоматов гитлеровцы перебили тех,  кто  еще держался на  воде.  Затем

фашисты приблизились к одной из шлюпок.  В ней в полный рост поднялись три

человека,  их  тут  же  скосили  автоматными  очередями.  Девять  человек,

подталкивая прикладами, взяли на борт катера.

     Со второй шлюпки кто-то выстрелил по фашистам из пистолета.  В  ответ

гитлеровцы  не  только  с  остервенением  расстреляли  всех,   кто  в  ней

находился, но и разнесли гранатами шлюпку в куски.

     На плаву все еще оставалось несколько человек.  Одних фашисты добили,

других  присоединили  к  пленникам.  Взяли  ровно  столько,  сколько  было

приказано.

     Остальные мертвы. Свидетелей нет.

     По крайней мере так считали гитлеровцы.

                                  * * *

     Все складывалось  таким  образом,  что  он   неминуемо   должен   был

погибнуть.  Но на войне изредка случается так, что тот, кто угодил в самое

пекло и у кого, казалось бы, не остается абсолютно никаких шансов, — он-то

именно и выживает.

     Алексей Башилов плавал  кочегаром.  По  расписанию боевой тревоги его

место в погребе носовой палубы,  где сложены снаряды. Ему надлежало вместе

с двумя другими матросами подавать их к носовому орудию.

     Ладно сбитый, наделенный истинно мужицкой силой, с детства приученный

к  физическому труду и  закаленный,  Алексей неутомимо делал свою работу в

продолжение всего  боя.  Полосатую тельняшку,  обтягивавшую могучий  торс,

хоть выжимай, мокрые волосы слиплись и лицо распарено, как после бани.

     Работавшие  в  погребе  не  имели  возможности следить  за  тем,  что

происходило  наверху,   только  слышали  уханье  вражеских  снарядов,   от

попадания  которых  судорожно  вздрагивал корпус  парохода.  Доносился еще

страшный треск и грохот, злое бушевание огня да крики людей.

     Отчетливее всего в погреб доходил голос носового орудия. Удары его не

очень сильные, но отрывисто лающие не смолкали. Матросы еще старательнее и

проворнее подхватывали снаряд и  передавали стоящему на трапе товарищу,  а

тот  подавал следующему,  понимая,  что  орудие ведет  непрерывный огонь в

немалой степени и  потому,  что  они,  подающие снаряды,  работают четко и

бесперебойно.

     И хотя они не видели боя,  но и по звукам достаточно верно определяли

его течение.  Ясно,  что бой складывался тяжело, что противник многократно

превосходит в огневой мощи. Но другого никто и не ожидал.

     Когда же и носовое орудие смолкло, Алексей вдруг ощутил в сердце боль

и  усталость во  всем теле.  С  трудом распрямился,  отер пот  со  лба,  с

тревогой думая,  отчего же  смолкло орудие?  Неужели выведена из строя вся

артиллерийская прислуга?

     Матросы выскочили на палубу.  Артиллеристы действительно были мертвы,

а  орудие разбито.  И  хотя  это  не  было полной неожиданностью,  Алексея

поразило увиденное — убитые артиллеристы, горка снарядных гильз и особенно

исковерканное  дуло  пушки,  неровно  обрезанное  и  чуть  загнутое  вверх

остатком рваного ствола.

     На  палубе они  попали под  шрапнельный огонь.  Один был  сразу убит,

другой ранен в  плечо,  только Алексея не  задело.  Близко у  борта лежало

здоровенное  бревно.   Алексей   зачалил  его   непонятно  каким   образом

оказавшимся в  руках крепким концом и с помощью раненого товарища столкнул

в воду. Затем они прыгнули за борт.

     В  минуты  смертельной опасности мысль  работает  лихорадочно быстро,

застигнутые общей бедой люди с одного взгляда понимают друг друга. Алексей

лишь глазами показал вперед и отрывисто бросил товарищу:

     — Греби!

     А тот уже греб во всю мочь здоровой рукой.  Рана,  по всей видимости,

была  сильная  и  причиняла большие страдания,  потому  что  матрос  греб,

стиснув зубы и закрыв глаза.

     Оба  отлично сознавали,  что  надо как можно скорее и  дальше уйти от

парохода,  который вот-вот начнет погружаться.  Гребли изо всех сил,  а их

тянуло и тянуло под самый борт. Ценой неимоверного напряжения им удавалось

отплыть на метр,  на два,  а  бревно снова и  снова оказывалось в  опасной

близости от парохода.

     Они упорно повторяли свои попытки,  но все напрасно:  необоримая сила

тянула и  тянула назад.  Выходило,  что сопротивляться бесполезно,  но они

продолжали грести из последних сил.

     В тот момент,  когда пароход начал стремительно погружаться в пучину,

бревно вырвалось из рук матросов.

     Алексей  успел  бессознательно  глотнуть  воздуха  столько,   сколько

вместили легкие.  Его с невероятной силой потащило на дно, а он, мгновенно

раскинув в стороны руки и ноги,  начал сопротивляться. Но его все тащило и

тащило в холодную глубину.  В голове стучало,  в глазах вспыхнули огненные

звезды,  грудь разрывало.  Нечеловеческим усилием он удерживался, чтобы не

глотнуть хоть разок,  понимая, что тут же захлебнется и все будет кончено.

И терпел, терпел.

     Наступил момент,  когда показалось, что терпеть эту адову муку больше

невозможно.  Он чуть было не прекратил сопротивление.  И  все-таки нашлась

та, может быть, последняя капля сил, которая позволила рвануться вперед. И

в  какое-то  неуловимое  мгновение  все  переменилось  —   с  молниеносной

быстротой его вытолкнуло на поверхность.

     Вокруг плавали обломки,  доски, лениво покачивались на взбаламученной

воде  бревна,  мусор.  Алексей ухватился за  оказавшееся прямо  под  рукой

бревно.

     Оглушенный происшедшим,  он еще и оглядеться не успел, только жадно и

шумно  глотнул  воздуха,   как  его  тут  же   накрыло  волной,   поднятой

промчавшимся на  большой скорости фашистским катером.  И  только  вынырнув

после этого вторичного погружения, он понял, что остался жить.

     Все вокруг сразу же опустело и стихло. Алексей озирался по сторонам в

надежде увидеть кого-нибудь.  Но нигде никого не было.  Алексей понял, что

он один и помощи ждать неоткуда.

     Одному в  Арктике страшно.  Так  страшно,  что,  может  быть,  ничего

страшнее нет на свете. Самым большим наказанием был исстари выносившийся в

этих местах приговор:  применить к  виновному закон зимовки.  А закон этот

значил одно:  иди на все четыре стороны. В одиночку противостоять полярным

стихиям невозможно.  И  даже  если тебя не  погубит сумасшедший буран,  не

убьет свирепый мороз,  все равно не  выживешь:  расстояния таковы,  что до

человеческого жилья в одиночку не добраться.

     Ни о чем таком Алексей пока не думал, всей опасности своего положения

еще не  сознавал.  Все помыслы были об одном:  как добраться до черневшего

невдалеке островка.

     Метрах в двухстах вдруг показалась шлюпка. Вот оно, спасение! Оседлав

бревно  и   вооружившись  обгоревшей  доской,   Алексей  начал   торопливо

подгребать к шлюпке.  Ему, потомственному помору, управляться с бревном на

воде не в новинку.

     В  детстве Алексей не  один раз  на  дню бегал купаться на  реку,  по

которой в  обилии сплавляли лес.  И  любимой забавой было как можно дольше

продержаться,  стоя на юрком и  скользком бревне.  Для этого нужно искусно

балансировать  всем   телом   и   быстро-быстро  перебирать  ногами.   Тут

требовались ловкость, сноровка и некоторый навык.

     Любили мальчишки пускаться наперегонки,  сидя  или  лежа  на  бревне,

подгребая руками или доской.  Правду говоря, в таких соревнованиях Алексей

не  оставался последним.  Расстояние до  шлюпки  было  порядочное.  Бревно

вертелось,  норовило выскользнуть,  но  Алексей крепко сжимал его ногами и

упрямо греб. Он двигался не так быстро, как хотел, но все же плыл в нужном

направлении.

     Температура воды в полярных морях даже в августе, который для здешних

мест  считается самым  теплым  месяцем в  году,  не  превышает семи-восьми

градусов.   Не  теплее  она  была  и  сейчас,   несмотря  на  солнечную  и

безветренную погоду.  Но в эти первые минуты Алексей не чувствовал холода.

И  только  когда  до  шлюпки оставалось метров пятьдесят,  ноги,  внезапно

одеревенев от холода, перестали подчиняться. Но руки-то, руки действовали.

     «Главное — добраться до шлюпки», — упрямо внушал себе Алексей.

     Иногда казалось,  что он  барахтается на одном месте,  так неприметно

было движение.  Поэтому он старался лишь изредка смотреть на шлюпку, чтобы

не сбиться с направления...

     Спокойное  зелено-голубое  море  щедро  отбрасывало золотистые  блики

только набиравшего силу утреннего солнца.  Алексей,  заметив это, подумал,

насколько отчаяннее было бы его положение,  если бы море штормило.  «Ни за

что не выплыть бы, ни за что!»

     Он надеялся,  что в шлюпке окажется кто-то живой. Пусть раненый, даже

тяжело,  но живой.  Подгоняемый этой надеждой, он сделал несколько сильных

гребков.

     Когда до шлюпки наконец осталось метров двадцать,  Алексей не утерпел

и крикнул:

     — Эй, кто там живой?

     Молчание.  Крикнул еще раз.  И  снова никто не ответил.  В  шлюпке он

увидел трех убитых.  Одного из  них  Алексей знал хорошо.  Это  был матрос

палубной команды Юрка  Колосов,  вместе  с  которым плавали три  последних

года.

     — Ах,  Юрка,  Юрка,  —  горько  проговорил  Алексей,  склонившись над

товарищем.

     Двое других были из экспедиции. То ли полярники, плывшие зимовать, то

ли рабочие. Их он мельком видел на палубе и в столовой команды.

     Смерть их прожгла его живой болью.

                                  * * *

     Остров был невелик,  не более двух километров в  длину,  а  в  ширину

вполовину меньше. Издали остров казался плоским, на самом деле к центру он

поднимался,  на нем возвышались несколько каменных холмов.  Остров Алексею

показался неуютным и  чем-то  особенно неприветливым.  Обидно пропадать на

таком богом и людьми забытом клочке суши.

     — Нет, нет... — простонал он, оглядывая унылые окрестности.

     И  неожиданно увидел  тригонометрическую вышку,  стоявшую несколько в

стороне.  Выходит,  и здесь бывают люди. Во всяком случае, о существовании

острова знают или по  крайней мере должны знать на Большой земле.  Правда,

кроме сиротливой треноги, других следов пребывания человека не видно.

     Алексей решил  осмотреть остров.  Под  ногами шуршала и  похрустывала

галька.  Дойдя до вышки,  Алексей потрогал ее опоры,  потряс их, проверяя,

устойчивы ли, не подгнили ли. Нет, стоит и стоять будет, и пошел дальше.

     В  одном месте заметил несколько белесых катышков помета.  Чей  след?

Похоже, собаки? Но откуда тут быть собаке? И вдруг осенило: песцы! Конечно

же,  песцы.  Во всех самых отдаленных уголках Арктики,  где ему доводилось

бывать,  встречались песцы,  белые медведи и  пуночки.  Встретив в высоких

широтах песца или пуночку, готовься к встрече и с белым медведем. Даже для

вооруженного человека такая встреча небезопасна,  а уж безоружному и вовсе

ничего доброго не сулит.

     Но  Алексей не  думал сейчас о  возможной опасности.  Как  жаль,  что

островок такой плоский,  что на нем нет ни одной скалы.  На скалах по всей

Арктике во множестве гнездятся птицы.  Где скала,  там и птичий базар.  На

каждом  выступе  яйца  —   бери  сколько  душе  угодно.   Меню,  может,  и

однообразное, но с голоду не умрешь. Здесь и этого нет.

     На противоположном берегу острова,  до которого он наконец дотащился,

увидел три  бревна.  Откуда они?  С  Оби или Енисея?  Какая разница,  река

вынесла в море, а уж морским течением приволокло сюда.

     Бревна сухие,  значит,  лежат не первый день и до них не доходит вода

ни  во  время прилива,  ни  даже во время шторма.  А  вот шлюпку-шестерку,

которая ему досталась,  может и  утянуть отливом.  Встревожившись,  быстро

зашагал назад, ни во что больше не вглядываясь.

     На  подходе к  берегу тревога переросла в  страх —  никакой шлюпки не

видно. Что он будет делать теперь, отрезанный от всего мира, без пищи, без

воды, без огня, без какого-либо инструмента.

     Панический ужас заставил бежать.  И  тут  же  он  оступился,  неловко

подвернул ногу и почувствовал острую боль. Но останавливаться не стал — не

до того, ковылял, как мог.

     Выйдя к  берегу,  огляделся —  шлюпки и  в  самом деле  не  было.  От

отчаяния слезы навернулись.  Но  Алексей не  заплакал,  взял себя в  руки,

стараясь подавить страх.  Да точно ли вышел к  тому месту,  где высадился?

Ошалел  от  пережитого,   от  того,  что  добрался  до  сущи,  и  бросился

осматривать свои владения,  не оглядевшись как следует, не приметив места,

где высадился.

     Там,  где он сейчас оказался,  в  море выдавался мысок.  Какой мысок?

Ведь его не  было.  И  в  самом деле,  он  вышел не туда,  куда следовало.

Обрадовавшись, заковылял, припадая на поврежденную ногу и морщась от боли,

через мысок,  по самому урезу воды, поскорее-поскорее увидеть, на месте ли

шлюпка,  от  которой теперь зависит его  жизнь больше,  чем  от  чего-либо

другого. Найдет шлюпку — будет жить, нет — ложись и помирай сразу.

     С  колотящимся сердцем бежал и оглядывал плавно закругляющийся берег.

И  когда увидел шлюпку,  почувствовал вдруг,  что и шага больше не ступит.

Тяжело опустился на камень, снял сапог, растер больную ногу и, превозмогая

боль, поднялся...

                                  * * *

     Как же он обрадовался, что шлюпка оказалась на месте. Спасен, спасен!

— все ликовало в нем,  хотя до спасения было далеко.  О том, как выбраться

отсюда,  он  еще  пока  и  не  помышлял,  важно  было  не  пропасть сразу,

продержаться какое-то время, а там дальше видно будет что и как.

     Подойдя  к  шлюпке,  Алексей  увидел  погибших товарищей,  о  которых

непростительно забыл. Их предстояло, как принято на флоте, предать морю.

     Последний долг —  тяжелый долг. И прежде чем исполнить его, присел на

борт шлюпки,  чтобы перевести дух и  дать отдых сильно нывшей ноге.  Но не

только поэтому.  А главным образом потому,  чтобы оттянуть то главное, что

надо было ему  сделать,  отлично понимая,  что как ни  тяни,  а  исполнить

печальный долг,  кроме  него,  тут  некому.  Один.  Сам  командир,  сам  и

подчиненный.

     Алексей распрямился и еще раз глянул на лежащих в шлюпке.  Двое,  те,

что из экспедиции, были одеты в стеганые ватники, на головах шапки-ушанки.

А Юрка Колесов в легком матросском бушлатике, простоволосый.

     Тихий  ветерок бережно тронул его  светлый чуб.  Волосы шевельнулись,

будто живые. Алексей от неожиданности вздрогнул.

     — Юрка,  Юрка,  —  сказал Алексей, и сердце его сдавила не испытанная

еще за всю молодую жизнь скорбь.

     С  необыкновенной отчетливостью представился живым  этот  шумливый  и

добрый парень, Алексей не был с ним в большой дружбе. Он вообще сторонился

тех,  кто уж слишком,  на его взгляд,  активничал и  всюду совал свой нос,

кому до всего было дело.

     А  Колесов как раз и был таким.  Запальчиво и громко выступал чуть ли

не  на каждом собрании,  был первым заводилой во всяких соревнованиях и  в

самодеятельности. Правда, для этого у него и данные были — и на турнике, и

на брусьях работал на зависть остальным.  Отлично играл на гитаре и хорошо

пел. Любимая песня его была из знаменитого фильма «Семеро смелых».

                          Штурмовать далеко море

                          Посылает нас страна.

     Как и фильм,  эту песню очень любили полярники. Песня, можно сказать,

была чуть ли не их гимном, так часто ее пели в свободные минуты. И запевал

непременно Юрка Колесов.  За  ним дружно подхватывали все.  Точнее,  почти

все,  потому что, к примеру, он, Башилов, не пел, а только мычал про себя.

Знал, что со слухом у него совсем никуда.

     Алексей   выполнял   всякие    комсомольские   поручения   со    всей

добросовестностью и старанием, но на собраниях никогда не выступал, хотя и

не  был  безразличен к  тому,  что  обсуждалось и  что высказывали другие.

Внутренне он на все живо реагировал, ко всему определял свое отношение, но

помалкивал. Не любил привлекать внимание.

     А  Юрка был  человеком,  про которых говорят —  душа нараспашку,  жил

открыто и смело.  Да, он, Башилов, так жить не мог и не умел. Так ведь все

мы разные: у одного такая натура, у другого иная. Важно жить честно.

     — Эх, Юрка, Юрка, — еще раз тяжело вздохнул Алексей, — жить бы тебе и

жить...

     Он  шагнул из  шлюпки и  со  всей силой надавил на  нос.  Посудина не

стронулась. Тогда Алексей надавил плечом, напрягся изо всех сил, и шлюпка,

надсадно скрипя по гальке, стронулась и тяжело пошла. Оказавшись на плаву,

она сразу стала легкой и закачалась.

     Алексей развернул шлюпку к  себе кормой,  вскочил в  нее  и  принялся

грести изо всех сил.

     Он вышел на глубину примерно в том месте, где пошел на дно пароход, и

совершил тот печальный обряд, который выпал на его долю.

     — Прощайте, товарищи, — произнес Алексей и склонил голову.

                                  * * *

     В наследство ему достались два ватника,  две шапки,  три пары  сапог,

стеганые  теплые  брюки  и разная мелочь:  моток линя,  перочинный ножик с

двумя лезвиями,  две расчески,  носовой платок,  огрызок карандаша,  мятая

пачка папирос,  которая ему,  некурящему, была совсем ни к чему, и початый

коробок спичек.  Нашлось кое-что из съестного,  но совсем мало:  несколько

сухарей,  на камбузе всегда сушили зачерствевший хлеб, моряки очень любили

грызть сухари, как дома любили грызть семечки, которых в Арктике, понятно,

нет.  Еще  Алексей  обнаружил  в  кармане  ватника  ломоть хлеба,  видимо,

припасенный для того, чтобы кормить чаек или других птиц, которые время от

времени попадались в пути и охотно вились по бортам и за кормой,  когда их

угощали.

     В  корме лежал еще  деревянный самодельный баул  с  висячим замочком.

Теперь таких и  не встретишь,  каждый отправляется в  дорогу с  чемоданом,

купленным в  магазине.  А  еще  несколько лет  назад  многие  сами  ладили

сундучки и баулы.  Особенно сезонники и завербованные на стройки.  Многого

тогда не  хватало.  Но  на  нехватки в  ту  пору не  принято было обращать

внимание —  нет,  что делать, и так обойдемся. И обходились, что-то ладили

сами, приспосабливали то, что можно было приспособить.

     Баул хоть и  невелик,  а увесист,  значит,  не пустой.  Открывать его

Алексей пока не стал — успеется.

     Баул,   должно  быть,   принадлежал  кому-то  из  плотников,  которым

предстояло работать на  зимовках.  Может быть,  одному из  тех,  кто лежал

рядом с Юркой.

     Еще  Алексей нашел две иголки,  обмотанные одна белой,  другая черной

нитками.  Они были воткнуты в  полу ватника.  А в кармане бушлата оказался

карандаш, блокнотик, бинт и клочок ваты.

     Но всего этого было мало,  ничтожно мало,  и  с этим малым предстояло

Алексею Башилову жить на острове.

     А  сколько тут придется пробыть,  он даже приблизительно предположить

не  мог.  И  как жить на голом арктическом острове,  где,  кроме холодного

галечника, ничего нет?..

     Но он вымотался до изнеможения, и как только улегся в шлюпку, укрылся

теплым ватником, тут же заснул.

                                  * * *

     Проснувшись, Алексей не сразу понял, где находится и что с ним. День,

как вчера,  выдался погожий. Радостно светило успевшее подняться солнышко,

зеркальная поверхность моря  отражала  небесную  голубизну.  Все  казалось

умиротворенным и тихим.

     «Что же дальше?  Что же дальше?  —  подумал Алексей, глядя на скудную

еду. — Что же, значит, ложись и помирай?»

     И   как  только  произнес  это,   все  в   нем  вдруг  взбунтовалось,

запротестовало самым яростным образом,  все,  что еще хотело жить, хранило

какой-то запас жизненных сил.

     — Нет,  нет,  только не покориться! Жить, жить, стоять до последнего!

Эх ты,  помор?!  — сказал Алексей с беспощадным презрением, с каким всегда

относился к любому проявлению малодушия.

     И  это пробудило в  нем трезвую мысль:  ведь его же будут искать.  Не

могут не искать.  Не его именно,  а пропавших. Погиб целый пароход, больше

ста человек...

     Алексею  вспомнилось,  что  на  его  недолгом  полярном веку  не  раз

случалось,   когда  на  поиски  одного  пропавшего  снаряжали  экспедиции,

отправляли санные упряжки,  поднимали в небо самолеты, сворачивали с курса

суда.

     А  челюскинцы?  Их  же спасала,  можно сказать,  вся страна.  Алексей

учился тогда в  школе,  но,  как и  все,  старался не  пропустить ни одной

весточки по радио, читал газеты и жадно смотрел кадры кинохроники.

     При одном этом воспоминании на сердце сделалось светлее. Но только на

малое мгновение,  ибо сразу же  явилась охладившая мысль:  то  было мирное

время, а сейчас война...

     Но и на это нашлось возражение: ну и что же, что война? Искать будут,

непременно будут. Меньшими силами, но будут. Значит, надо держаться.

     А   сколько  держаться?   Поиски  в  Арктике  сопряжены  с  огромными

трудностями — так велики ее просторы и так ничтожно мал затерявшийся в ней

человек.

     И  долго ли простоит благоприятная для поисков погода?  Редки,  очень

редки  здесь  погожие дни  даже  в  самое лучшее время года.  Больше всего

хороших дней,  к  счастью,  выдается именно в  эту пору.  Но раз на раз не

приходится.  И  в августе может разгуляться такое ненастье,  как и в самое

гиблое время года —  задождит,  а то и завьюжит.  Чего-чего,  а ненастья и

туманов в этом краю с избытком...

     А  держаться необходимо.  И  для  этого в  первую очередь нужны еда и

тепло.  Насчет  еды  на  голом  острове не  расстараешься.  Но  ходившие в

студеные  моря  поморы  не  раз  попадали  в  беду,  голодали,  случалось,

месяцами,  а  выживали и  спасались.  Такое бывало не раз.  А он,  Алексей

Башилов,  разве не поморского рода?..  Одет он тепло и про запас кое-какая

одежа-обужа имеется,  спички есть и для костра кое-что собрано. Еще вчера,

когда  выходил  в  море  хоронить  товарищей,  видел  достаточно плавающих

обломков.  Сейчас  ругнул себя  за  то,  что  ничего не  подобрал.  Теперь

наверстывай упущенное.

     Алексей  подкрепился  самую  малость,   еду  надо  строго  экономить,

столкнул на воду шлюпку и вышел в море.

                                  * * *

     На воде невдалеке от берега плавали доски, куски деревянных переборок

от  разнесенных вражескими  снарядами  палубных  надстроек,  бревна  избы,

которую везли на одну из зимовок.

     Все  это  представляло для  Алексея  огромную ценность:  часть  могла

сгодиться  на  топливо,   а   из  бревен,   возможно,   придется  собирать

какое-никакое жилье, чтобы было, где укрыться в непогоду.

     Раз за разом он гонял шлюпку, стараясь нагрузить как можно больше. На

берегу росла горка подобранного в море.

     В  спешке  Алексей слишком близко к  воде  сложил привезенное за  два

первых рейса. Пришлось переносить на новое место. Досадно, но что делать.

     Временами силы  покидали  его,  но  передохнуть позволял  себе  самую

малость.  В первую очередь он вылавливал бревна, они представляли для него

самую большую ценность.  В  один  из  рейсов Алексею особенно повезло:  он

подобрал трехметровый обломок мачты.  В  другой  раз  приметил на  голубой

глади  (как  только  углядел!)   полированную  дверь,   совершенно  целую,

вырванную, вероятно, вместе с коробкой взрывной волной.

     Раза  два  показалось,  что  с  неба  доносится слабый гул  самолета.

Алексей тут же переставал грести,  замирал,  напрягая слух в надежде,  что

звук усилится. До рези в глазах вглядывался в бескрайние просторы белесого

неба. Но ни увидеть, ни расслышать ничего не удавалось. Может, то был и не

самолет вовсе, а просто звенело в ушах?

     Алексей трудился до  позднего вечера.  Уже  густела тьма,  а  он  все

подбирал и  подбирал то,  что  мог углядеть на  подкрашенной зарей розовой

воде. И только когда начала гаснуть последняя полоска на западе, выбиваясь

из  последних сил,  едва смог выгрести на  мель груженую посудину,  бросил

кошку* на берег,  а разгружать уже не было мочи,  повалился,  надеясь, что

тут же и заснет как убитый.

     _______________

          * К о ш к а — маленький якорь.

     Но на этот раз сон,  как на грех,  и  не шел.  Такое с  ним случилось

впервые.  До сих пор не знал,  что такое бессонница.  Обычно наработавшись

как следует,  засыпал мгновенно и спал долго без просыпу, случалось, что и

снов не видел.

     А тут все тело ломило, голова гудела. Алексей старался не обращать на

это внимания,  усиленно жмурил глаза,  угревался под ватником и приказывал

себе: спать, спать! А сон не шел, хоть ты что.

     Он  ворочался на  своем  жестком ложе,  приноравливаясь принять более

удобное положение.  Ему на этот раз мешала любая мелочь,  даже равномерное

ласковое поплескивание воды по корме и бортам, которого он до сих пор и не

замечал, сделалось несносным.

     Измаявшись,  он  сбросил с  лица ватник,  открыл глаза и  со  злостью

подумал:  раз не спится,  так и  не надо.  В  недоступной вышине светилось

великое множество звезд,  и,  похоже, они нисколько не интересовались тем,

что  творится на  маленькой голубой планете.  А  на  ней происходило нечто

страшное и  несуразное.  В  смертельной схватке люди беспощадно калечили и

убивали друг друга,  жгли села и города, стреляли из винтовок, автоматов и

пулеметов, палили из артиллерийских стволов разных калибров, жгли все, что

можно было спалить, даже и саму землю, бомбили самым беспощадным образом с

воздуха... Словом, совершали то, что сами же называли безумием.

     И  то,  что  сейчас  происходит с  ним  и  что  случилось с  людьми и

пароходом,  на  котором он  плавал,  всего лишь  одно из  проявлений этого

страшного безумия...

                                  * * *

     На другой день Алексей был совершенно разбит. Хотелось одного: лежать

и не двигаться, дать себе полный покой.

     Но  в  любой момент мог задуть ветер,  поднимется волнение,  а  то  и

шторм. Нельзя терять ни минуты.

     А  за  работу  приниматься невмоготу.  Алексей решил  пока  осмотреть

шлюпку. Ему здорово повезло с легкой и ладной шлюпкой-шестеркой, с которой

можно и в одиночку управиться, если поднатужиться, то и на берег вытянуть,

так и так жить-то на берегу придется. И посудина в исправности, вроде и не

пробита, на корме черпак в целости, и якорь, и весла. Хоть в этом повезло.

     Да,  еще должен быть и неприкосновенный запас. В воздушных ящиках* на

случай аварии всегда хранилось определенное количество продовольствия —  и

немалое! — в бочках-анкерках питьевая вода, теплые вещи, одеяла, парус.

     _______________

          * Воздушные ящики по бортам обеспечивают  повышенную  плавучесть

     шлюпок.

     Как это до сих пор в голову не пришло осмотреть шлюпку?  Вот растяпа!

Да растяпа ли? Что в шлюпке, то твое, никуда не денется. А вот что в море,

то еще добыть надо. И поскорее. Упустишь — не вернешь.

     И  сейчас не  стоило тратить на  осмотр время.  Но интересно,  на что

можно рассчитывать. Может, от этого НЗ жизнь сейчас больше зависит, чем от

того, что еще подберешь в море.

     В воздушных ящиках оказались жестянки с галетами и сухарями.  Правда,

жестянок было мало,  к  тому же некоторые неполные.  Сухих галет и сухарей

набралось килограммов с  десять,  а может,  и больше,  но никак не меньше.

Сгущенного молока  семнадцать банок.  Нашел  Алексей  еще  топор,  одеяла,

рукавицы, аптечку и полотнище паруса.

     Теперь жить можно!

     И устроил пир горой:  вскрыл банку сгущенки и с галетами,  с сухарями

съел чуть ли не всю.

     И вдруг спохватился:  что же я делаю?  Неизвестно,  сколько еще ждать

спасения.  Неделю,  дней десять,  а возможно,  и месяц?  На неделю всего с

избытком, и на полмесяца достаточно, а ну как месяц или больше?

     — Нет, так нельзя.

     Запасы не казались уже столь большими, как в первую минуту, экономить

самым жестоким образом придется. Жить впроголодь. Иначе пропадешь.

     Алексей досуха вычерпал в шлюпке воду и вышел в море.

     Крупные обломки теперь  попадались редко,  течение на  отмели все  же

кое-что утягивало,  да и до этого он порядочно подобрал. Но для костра все

сгодится. И он старательно подбирал каждый обломок, каждую дощечку.

     И  вдруг  Алексей  заметил едва  возвышающийся над  водой  непонятный

предмет.

     Когда шлюпка подошла совсем близко,  Алексей увидел на  обломке доски

собаку.  Учуяв приближение человека, она взволновалась, жалобно заскулила.

Это была Найда,  общая любимица экипажа.  Вряд ли найдется на флоте судно,

на  котором не  держали бы  собаки.  И  это  непременно самая обыкновенная

дворняга, общительная и сообразительная.

     Алексей  подошел  вплотную,  собака  могла  единым  махом  прыгнуть в

шлюпку.

     — Прыгай, глупая, прыгай, — подбодрил Алексей.

     Найда  нетерпеливо тыкалась из  стороны  в  сторону,  а  с  места  не

двигалась и жалобно скулила.

     Алексей понял, что собака слепа. Он осторожно взял ее, Найда отчаянно

завизжала.  Она  не  только ослепла,  на  холке сожжена шерсть,  на  лапах

запекшиеся раны.

                                  * * *

     — Вот тебе, Робинзон, и Пятница, — проговорил Алексей, опуская собаку

на землю.

     Найда обнюхала гальку, сделала несколько шагов и свернулась клубком.

     Вечерело,  в  море больше идти нет  смысла.  Да  и  сил не  осталось.

Придется устраиваться на  жительство как следует,  теперь не один,  есть о

ком заботиться. Алексей принялся разгружать шлюпку.

     Пора устраиваться на ночь, вон и Найда нос прикрыла хвостом, спит. Не

худо бы  и  подкрепиться,  ведь с  утра не ел.  Но Алексею хотелось только

пить.  При  осмотре шлюпки он  сначала не  заметил,  что  ни  дубовых,  ни

металлических  анкерков  с  питьевой  водой,   которые  входили  в  состав

неприкосновенного запаса,  не  было.  Анкерки должны  быть  принайтованы к

банкам или  к  бортам,  не  заметить их  невозможно.  Но  их  нет.  Вот уж

действительно ты от горя бегом, а оно навстречу тебе передом.

     Где же взять воды?  Море,  а пить нечего.  Алексей решил прополоскать

рот морской водой —  все легче будет.  Зачерпнул ладонью чистую прозрачную

воду и, не удержался, проглотил. Его тут же вырвало.

     В бессилии он опустился рядом с собакой. Та даже не шевельнулась. «Уж

не подохла ли?» Потрогал — теплая.

     В  полярных плаваниях не  раз  заходил разговор о  том,  кто в  какие

переделки попадал.  В  Арктике это одна из  излюбленных тем.  Именно здесь

человека чуть не на каждом шагу подстерегают опасности. И как вести себя в

критических ситуациях, полярнику знать насущно необходимо.

     Алексею припомнилось, как однажды зашла речь о том, без чего человеку

всего труднее.  В  первую очередь,  понятно,  без воздуха.  А потом?  Одни

говорили,  что без еды, другие уверяли — без питья. Судовой врач прекратил

их спор:

     — Без пищи можно продержаться месяц и даже больше.  А без воды только

четверо суток.

     Да,  без воды хана.  И чтобы не думать о ней, Алексей стал вспоминать

Архангельск.  Тихую улицу в Соломбале,  ветхий двухэтажный домик в глубине

мощенного булыжником двора.  В  зимнее время  это  было  излюбленное место

забав  детворы.  А  летом гоняли по  улице,  пропитанной спиртовым запахом

прелых опилок,  или пропадали на Двине. И увиделась полноводная синяя река

в золотых солнечных блестках. Пей сколько душе угодно!

     И  оттого,  что с  необыкновенной ясностью представил так много воды,

которую можно было пить,  вода в  Двине чистая и  вкусная,  ему  сделалось

нехорошо.

     О чем бы таком думать, чтобы не вспоминать о воде?

     Память упорно тянула в  родные места,  все в  тот же  Архангельск.  В

квартиру на  второй этаж  вела деревянная скрипучая лестница.  Взбежишь по

ней,  потянешь за  веревку,  она  прибита вместо  металлической магазинной

ручки,  толкнешь массивную обитую черной старой клеенкой дверь,  и ты —  в

просторной  общей  кухне.   Там  почему-то   всегда  подтекал  кран.   Его

чинили-чинили,  а  он подтекал.  Сам Алексей,  когда подрос,  не раз менял

прокладку. Сколько же из него воды утекло!

     Бывало,  прибежишь запаленный с  улицы и  сразу под кран —  и  пьешь,

пьешь.  Вода льется по подбородку,  по груди. Рубаха вся мокрая, от матери

потом влетит, а ты все пьешь, вода льется и льется...

     Получается,  ни о чем другом,  кроме воды, он сейчас думать не может.

Вообще-то в Арктике мудрено погибнуть от жажды.  Влагой, даже пресной, она

богата.  Снегу и  льда в избытке.  Это ему не повезло —  оказался на таком

островке,  где нет скал, а на них-то и держится почти всегда снег и лед. И

погода, как на грех, выдалась сухая и теплая, радоваться надо. А ему дождь

со   снегом  подавай.   Чего-чего,   ненастья  долго  ждать  не  придется;

день-другой,  и  погода переменится.  Перебиться бы только сейчас.  А как?

Лучше пока не думать о воде. Для этого надо чем-то занять себя.

     Алексей  решил  посмотреть,  что  в  бауле.  Сбить  легкий  замок  не

составляло труда. Первое, что он достал, был свитер из верблюжьей шерсти —

мечта  всякого  полярника.  Затем  пара  чистого исподнего белья,  зеленая

сатиновая рубашка. Алексей поразился: рубашки шили обычно из синего сатина

и больше даже из черного —  практичнее, а тут зеленая. Нашлись в бауле две

пары  шерстяных носков,  кожаные рукавицы на  меху,  шерстяной подшлемник,

вафельное полотенце, эмалированная кружка — совсем новая, ни царапинки.

     А  на самом дне —  два куска душистого земляничного мыла,  безопасная

бритва, складное зеркало, помазок, мочалка и плоский электрический фонарик

с запасной батарейкой.

     В  обычных условиях все это необходимые вещи.  А  здесь?  На  что ему

складное зеркальце, помазок, бритва и даже электрический фонарик?

     Пить хотелось нестерпимо.  Алексей встал и  пошел,  сам не зная куда.

Оскальзываясь на гальке,  он вдруг заметил, что под серыми камешками лежат

темные,  запотелые. А что, если пососать гальку? Выбрал ту, что, казалось,

запотела побольше. Ощутил лишь солоноватую прохладу.

     Впереди возвышались два  каменных холмика.  А  ведь в  углублениях на

камнях может  сохраниться немного дождевой воды.  И  в  самом деле,  очень

скоро нашел небольшое углубление в камне, где скопилась прозрачнейшая вода

с щепоткой земли на дне.  На другом холме ему повезло больше:  нашел сразу

три каменные чаши.  Две такие,  что из  них можно было черпать кружкой.  А

третья мелка, воды в ней было немного. Он и ее выпил.

     На  долю Алексея,  как и  многих его сверстников,  выпало не  слишком

сытое детство.  Голодать не  голодали,  а  впроголодь жить приходилось.  И

нередко,   когда  нужда  заставляла  потуже  затягивать  пояс,  находились

шутники, говорившие:

     — Пей больше.  Наукой доказано,  ведро воды по питательности заменяет

грамм масла.

     Ерунда!  Как  только  напился  вдоволь,  сразу  же  появился зверский

аппетит.  Алексей достал из кармана сухарь, размочил его тут же в каменной

чаше и  во рту ощутил такой чудесный аромат хлеба,  что показалось,  давно

ничего вкуснее и не пробовал.

     Алексей  обследовал оба  холма,  воды  в  углублениях мало,  от  силы

полторы-две  кружки наберется.  Сейчас для него вода ценнее еды.  Придется

собрать то, что есть, до капли. Для этого сгодится одна из жестянок из-под

галет. Жаль, что не захватил с собой даже кружку. Придется возвращаться.

     Шел и грыз сухари, с наслаждением размалывая их крепкими зубами.

                                  * * *

     Странно ведет  себя  собака.  Исхудала,  ребра выпирают,  а  есть  не

просит.  Алексей развел костерок,  нагрел в кружке немного воды,  размочил

зачерствевший хлеб,  полил  сгущенкой,  положил на  дощечку и  дал  Найде.

Собака понюхала и отвернулась, положив морду на лапы.

     — Что же  ты,  дурочка,  не будешь есть,  околеешь,  —  Алексей опять

подвинул ей еду.

     Найда только лизнула разок-другой и легла, прикрыв нос хвостом.

     — Что же  ты,  Пятница?  Нет,  определенно,  ты  не  Пятница и  я  не

Робинзон, им и не снилось то, что нам с тобой выпало...

     Когда в  школе Алексей зачитывался переходившей из рук в  руки книгой

«Робинзон Крузо»,  то  всей  душой сочувствовал ее  герою,  восхищался его

мужеством и тем, как здорово он устроился на необитаемом острове. А сейчас

охотно бы поменялся местами.

     С какой стороны ни подойти, Робинзону было куда легче. Начать с того,

что оказался на теплом острове. Круглый год лето. И корабль после крушения

выбросило на мель поблизости. А в трюмах полно всего — и продовольствия, и

одежды,  и  даже ружья и порох.  И пресной воды сколько угодно.  Помнится,

даже и вино было.

     На  таких запасах можно годы жить.  И  на  острове всего в  избытке —

можно было охотиться на диких коз и еще какую-то живность. Ко всему остров

еще и лесистый.  За бревнами не приходилось гоняться по морю, вали деревья

и строй что хочешь.

     Был бы здесь лес —  и горя мало. На всю Арктику не то что дерева — ни

одного кустика.  В  лесу и  ягоды,  и  грибы,  и съедобные коренья,  травы

всякие.  Даже  хвоей можно питаться.  А  тут  ни  травинки,  одна холодная

галька.

     Алексей вспомнил, как Робинзон развел целый огород, выращивал овощи и

даже ячмень.  Была у него в хозяйстве и коза.  Каждый день свежее молочко.

Житуха что надо... И еще Пятница для компании. Было с кем и душу отвести.

     — Нет,  определенно я  не  Робинзон,  а  ты  не Пятница,  —  вздохнул

Алексей. — Но держаться надо. Будем держаться.

                                  * * *

     На  другой день  посвежело.  Подул  ветер,  на  море  заходила волна.

Заметно похолодало. Погода портилась, вот-вот мог разыграться шторм. Тогда

в море не выйдешь.  А в море еще кое-что можно подобрать.  Одних шлюпок на

пароходе сколько висело  по  каждому борту.  Неужели все  разбили фашисты?

Наверняка нет. Так что в море не только обломки плавают.

     И Алексей поспешил столкнуть шлюпку.  Грести сегодня было труднее, но

он  упорно  работал.   Сначала  попадались  лишь  мелкие  обломки.  И  ими

пренебрегать нерасчетливо.

     Время от времени оглядывал водную гладь до самого горизонта.  Однажды

он  увидел в серой дали что-то похожее на пароход.  С трудом различались и

корпус,  и мачты,  и даже труба,  только дым из нее почему-то не валил.  А

этого быть не могло, потому что уже давно топки на судах не знали хорошего

угля.  Тот,  что был в бункерах,  горел плохо,  и потому за каждым  судном

непременно  вился  густой  шлейф  черного дыма.  По этому шлейфу Алексей и

пытался углядеть судно. Но дыма как раз и не было. Значит, привиделось.

     И  все равно время от  времени он  переставал грести,  снова и  снова

оглядывал горизонт: а вдруг все же покажется проходящее судно? Тогда конец

всем мучениям, тогда он спасен...

     Но не так часто тут ходят суда.  А если и появится какой пароход,  то

как дать знать о себе? Ведь только в бинокль можно увидеть плавающую возле

берега шлюпку.  А  в  бинокль даже штурманы смотрят не  часто,  лишь когда

что-то привлечет внимание.

     Хорошо бы  развести костер.  Да так,  чтобы дыму валило побольше.  Но

сколько же на это нужно дерева?  И  все без толку,  потому что неизвестно,

когда тут появится какая-нибудь посудина.

     И не ровен час на фашистов нарвешься. Эти спасать не будут, шлепнут —

и дело с концом.

     Одна  надежда  на  то,  что  после  разбойного появления  фашистского

крейсера будут приняты меры и  больше не позволят гитлеровцам безнаказанно

рыскать в этих краях. Но Арктика велика...

     В  том,  что попавших в беду ищут одновременно с моря и с воздуха,  в

этом у  Алексея никакого сомнения не  было.  Он твердо считал:  спасение —

дело времени.  Надо только продержаться,  выстоять.  А чтобы продержаться,

нужно работать и работать.

     Что можно сделать?  Еще день-два, от силы три будет подбирать то, что

плавает.  Главное —  выловить побольше бревен.  А  потом  устраиваться как

следует на берегу.  Шлюпка —  не жилье. Ночь переночевал, другую — куда ни

шло.  Хорошо,  если спасение придет через неделю,  через две, а если через

месяц? Надо строить шалаш, а если хватит материала, то и избушку. Какую ни

на есть.

     Алексей понимал,  что не так просто срубить избушку. Но зачем рубить,

когда на  пароходе был  сруб?  Надо только постараться выловить как  можно

больше бревен, а собрать — дело не больно хитрое.

     Определив для себя главную цель,  Алексей развернул шлюпку и  пошел в

море.

                                  * * *

     На  сравнительно небольшом расстоянии он  увидел  сверкавшую белизной

льдину. Она величаво, будто лебедь, плыла навстречу.

     В  любом  экипаже  наряду  с  молодыми,  малоопытными плавают  старые

морские волки, много повидавшие, много испытавшие.

     Были такие и  в  экипаже погибшего парохода.  И  среди них  выделялся

механик Никифорыч, которому перевалило за пятьдесят и который большинству,

а  особенно Алексею и  его ближайшим друзьям казался чуть ли  не  глубоким

стариком. Он и не молодился, сам говорил про себя с некоторой иронией, что

он уже старее поповой собаки. Такое у него присловье было.

     Никифорыч прожил пеструю жизнь.  Мотаясь по морям, он побывал едва ли

не во всех пользующихся среди морской братии славой портах мира.

     И  на  каких  только  судах  не  плавал  Никифорыч —  на  белоснежных

пассажирских лайнерах,  на чумазых углевозах,  на рыбацких сейнерах и даже

на  шхунах и  баркасах.  Десятки раз  терпел сумасшедшие штормы в  ревущих

сороковых и в свирепейшем Охотском,  когда и бывалые моряки седели,  тонул

не  однажды.  А  как-то пришлось добираться до берега по дрейфующим льдам,

когда пароход попал в  сжатие и  пошел ко  дну.  Было это еще до истории с

«Челюскиным».

     И вот тогда,  как рассказывал механик, в спешке уходя с раздавленного

судна,  моряки взяли вроде бы все необходимое,  а о воде забыли.  И как же

они ее добывали? Да скалывали верхушки торосов.

     Лед  в  Арктике соленый.  Иным он  и  быть не  может,  ведь замерзает

морская вода.  Но  соль имеет свойство при  таянии льда под летним солнцем

уходить  вниз.   Верхушка  таким  образом  опресняется  и   может  служить

источником  питьевой  воды.   Да,  да,  питьевой  воды.  Моряки  различают

питьевую, мытьевую и забортную воду.

     Так  что Алексею предоставилась отличная возможность пополнить запасы

пресной воды.  Но сделать это непросто. Алексей знал по опыту. Надводная и

подводная части  льдины  тают  неравномерно,  из-за  этого  центр  тяжести

смещается, льдина в какой-то момент переворачивается. Когда это произойдет

— угадать  невозможно.   Поэтому  к  плавающей  льдине  следует  подходить

осторожно.

     Алексей  подошел  к  красавице  льдине,   тронул  ее  веслом  сначала

легонько, а потом налег со всей силой. Ничего, устойчива. Лишь после этого

решился срубить топором несколько глыб  с  самой  верхушки.  Попробовал на

вкус —  лед  действительно солоноват лишь самую малость.  О  питьевой воде

больше тревожиться не  стоит.  Но,  отойдя от  льдины на несколько метров,

Алексей  заметил,  что  белоснежная красавица  тянет  за  собой  несколько

бревен.

     Море из голубого сделалось серым,  бугристым, а временами принимало и

вовсе  зловещий свинцовый оттенок,  на  гребнях вскипали беляки,  и  тогда

работать становилось особенно трудно. Кланяешься, кланяешься за борт, и от

этого ватник намокает все больше и  больше,  рукава так особенно,  и  руки

коченеют, и все тело прохватывает ознобом, а делать нечего, работать надо.

     Три  дня,   пока  погода  позволяла,  трудился  Алексей,  превозмогая

усталость. Разведет костер, согреет кипяточку, подкрепится, сменит ватник,

благо их два в  его распоряжении,  и  опять за дело.  И Найда вроде начала

оживать.  От еды уже не отказывалась, только давай. Раны ее Алексей смазал

йодом.  Повизжала, повертелась, зато потом легче стало. «Оклемается псина,

не зря же люди говорят:  заживет как на собаке». Ему очень хотелось, чтобы

собака жила.  Если бы его спросили, для чего и зачем это нужно, он вряд ли

ответил бы.  Просто жаль  псину  и  очень хочется,  чтобы рядом живая душа

была.

     И еще одно событие не только подняло настроение, а вызвало ликование.

Как-то  над  самой  головой совершенно отчетливо послышался рокот  мотора.

Самолет! На этот раз он не ослышался!

     — Ищут! Ищут!!! — радостно закричал Алексей.

     А раз ищут, найдут обязательно.

                                  * * *

     А  потом  разыгрался шторм.  На  отлогий берег  с  пушечными ударами,

торопясь обогнать друг  друга,  обрушивались серо-зеленые  валы.  Со  злым

шипением и  грохотом перетирая гальку,  волны докатывались до  того места,

где  сложено все  добро Алексея.  Вода  хищно подбиралась и  норовила хоть

что-нибудь слизнуть и утянуть за собой.

     Неистово свистел ветер,  кидая через весь  остров тучи соленых брызг.

Все вокруг гремело, грохотало, выло, бесновалось и кипело.

     Обычно на флоте всех,  кто находится в  море или готовится к  выходу,

включая  и  береговые службы,  заранее оповещают о  приближающемся шторме,

шлют так называемое штормовое предупреждение. Получив его, заблаговременно

принимают меры, в частности все крепят по-штормовому.

     Алексея  стихия  застала врасплох.  Сила  ветра  возрастала с  каждой

минутой. Падая, поднимаясь и снова падая под хлесткими мокрыми ударами, он

спасал свое  имущество.  Очень  скоро промок до  костей,  продрог,  но  не

сдавался.

     Сколько раз за эти несчастные дни он говорил себе: выстоять! Повторял

это короткое слово как клятву,  как торжественное обещание не сдаться,  не

пасть духом до  самой последней возможности,  до  последнего удара сердца.

Алексей с нечеловеческим упорством собирал то,  что можно было собрать, за

чем мог угнаться.  Набегался,  находился,  даже наползался, ободрав руки и

колени, до изнеможения.

     Полярный моряк меньше тех,  кто плавает в  иных широтах,  страдает от

штормов.  На  его  пути  в  основном  другие,  правда,  не  менее  грозные

препятствия — ледовые перемычки, грозные айсберги, стамухи*.

     _______________

          * С т а м у х а — большая льдина, стоящая на грунте.

     Но и со штормами полярный моряк знаком не понаслышке.  Служит ли он в

западном секторе Арктики или в восточном. Если в западном, то при выходе в

полярные моря ему не миновать Баренцева моря,  про которое идет молва, что

оно бывает спокойно раз в году и то не каждый год,  а про Охотское,  а его

не миновать,  если идешь в  Арктику с востока,  уверяют,  что оно штилевой

погоды вообще не выносит.  Шторма в  Баренцевом и Охотском морях,  как и в

любом  мелководном  бассейне,   обычно  бывают  ураганной  силы.   И  если

приходится идти  в  обход северной оконечности Новой Земли,  то  за  сутки

потреплет так, что долго не забудешь. Испытывал такие шторма — не раз! — и

Алексей Башилов.

     Нередко моряки бравируют,  рассказывая о  пережитых штормах,  любят с

напускным  равнодушием  похвастать,   что  любая  качка  нипочем.  Не  раз

приходилось слышать,  когда после долгого пребывания на берегу, едва выйдя

в  море,  не  один,  так другой вздохнет:  «Эх,  поскорей бы шторм ударил,

оморячиться бы». В этом случае оморячиться — значит перенести первый шторм

со всеми вытекающими в самом прямом смысле слова последствиями. Считается,

что  если  ты  раз  отдал  положенную дань  морю,  то  потом  легче будешь

переносить морскую болезнь.

     Во  время  шторма работа не  прекращается.  Но  как  она  затруднена.

Поднимаешь ногу  над  палубой  и  проваливаешься в  пустоту,  натыкаясь на

различные предметы, которые оказываются все остроугольными. На палубу носа

не высунешь,  там все задраено, принайтовано крепко-накрепко, иллюминаторы

завинчены.

     И  все равно как о блаженной обители вспомнил сейчас Алексей о душном

кубрике. Но это для него недостижимая мечта. Он стоит под ударами бешеного

ветра,  который на  Большой земле,  если добирается до  нее,  не растратив

силы, как спички ломает деревья, выворачивает их с корнем, срывает крыши.

     И  вот  в  такой  шторм не  просто стоит человек,  он  еще  работает,

превозмогая усталость, находит силы продолжить борьбу. И Алексей весь этот

проклятый день, сжав зубы, упорно трудился, сооружая какую-то загородку от

пронизывающего  ветра,   развел  костерок,   согрелся,  передохнул,  выпил

кипятку,  испытывая блаженство,  отогрев за  пазухой своего  единственного

друга — Найду, и снова взялся за дела.

     Порой ему кажется,  что адская эта погода будет стоять до заморозков,

метелей, когда страшная арктическая стужа скует и выморозит все живое. Уже

плохо верится,  что  над островом светило солнце,  море было спокойным,  и

стояла теплая,  ласковая погода.  Ненастье в  этом краю норма,  а  тепло и

солнце — исключение, редкий подарок. На это надо рассчитывать.

                                  * * *

     На третий день шторм стих.  Небо все еще затянуто серыми облаками,  и

море не успокоилось,  но смирило свой нрав,  приглушенно ворчит у  берега.

Сухой с предзимним холодком ветер дует вдоль берега.

     Накануне Алексей  начал  строить избушку.  Удалось собрать почти  три

десятка бревен.  Пришлось укорачивать бревна и вырубать новые пазы. Работа

не шуточная. По плотницкому делу он обучен с юности, топор руке послушен.

     За  первый  день  Алексей сноровисто срубил  и  сложил  четыре венца.

Работать он любил до изнеможения, до сладкой истомы, тогда и отдых приятен

и душа довольна.  Сейчас,  к сожалению, работалось трудно, быстро уставал.

Но до самого поздна тюкал и тюкал топором.

     Четыре венца —  это уже кое-что.  На ночь вместе с Найдой устроился в

начатом срубе  и  почувствовал себя,  укрывшись одеялом и  еще  полотнищем

паруса, не бездомным бродягой.

     К утру ветер поутих. Алексей приободрился, развел костер и приготовил

завтрак.

     Есть он решил два раза в сутки. Сгущенки осталось двенадцать банок, и

галет  с  сухарями  заметно  поубавилось.   Между  тем  у  собаки  аппетит

возрастал. Ее он подкармливал почаще. Очень хотелось, чтобы Найда ожила.

     Алексей не  думал,  что  это  лишний рот,  особенно при  его  скудных

запасах. Такое и в голову не приходило. Сам готов жить впроголодь, а Найда

пусть поправляется.

     Прежде чем взяться за топор,  пришлось сушить вещи.  На геодезическую

вышку развесил одеяла,  полотнище паруса,  ватник,  бушлат, брюки... Сухой

холодный ветер быстро их высушит.

     А когда пришел на берег, не увидел там шлюпки. Еще вчера вечером она,

удерживаемая якорем,  плясала и  прыгала на  волнах.  А  сейчас ее нет.  С

тоскливым сердцем побежал по берегу — ничего. Вот это потеря так потеря!

     Еще  теплилась слабенькая надежда,  что шлюпку унесло недалеко и  она

отыщется. Да где там... И все же он побрел по берегу.

     Море  бывает злым  и  добрым.  Во  время шторма наделает бед,  а  как

успокоится,   глядишь,  чем-то  и  одарило.  Чего  только  не  выбрасывает

разбушевавшееся море.  И сейчас там,  куда вчера докатывались волны,  то и

дело попадались обломки, доски, в одном месте оказался спасательный круг с

родного парохода,  в другом — сломанное весло, которое теперь ему было уже

вовсе ни к чему. В море больше не выйдешь и все, что плавает, уже не твое.

     Алексей обошел  остров и  подобрал все,  что  может  пригодиться.  Не

слишком порадовало море —  четыре бревна выбросило,  а остальное мелочишка

разная.  Бревна решил перетаскать к будущей избушке,  и не только те,  что

выбросило штормом, а и те, что приметил в первый день.

     На это ушла большая часть дня. Была бы шлюпка, зачалил и приплавил бы

без особых усилий. Без шлюпки Алексей теперь заперт на островке. Несколько

дней назад еще прикидывал,  а не попытаться ли выбраться отсюда на шлюпке?

Решиться на это было очень непросто. Он не знал точно, где находится, есть

ли  поблизости другие острова,  если есть,  то  чем лучше этого?  Не знал,

далеко ли  до материка и  до какого берега ближе отсюда —  до Ямала или до

Таймыра?  Знал лишь, что островок находится в южной части Карского моря, и

по солнцу мог определить, где восток и запад, юг и север.

     Если плыть все на юг и на юг,  то можно было бы достичь материка. Это

при условии,  что на пути не встретятся дрейфующие льды.  Если встретятся,

то подхватят и утянут неизвестно куда, а тогда уже совсем пиши пропало. Да

если бы и  посчастливилось добраться до берега,  то это еще не означало бы

спасения.

     Арктическое побережье  безлюдно,  пустынно.  Сколько  раз  полярники,

выбравшись из ледового плена,  выходили на берег и погибали. Добирались до

материка не в одиночку, хорошо снаряженные, а все равно пропадали.

     Кому  довелось плавать по  Северному морскому пути,  тот  вряд ли  не

бывал на Диксоне, где стоит памятник Тессему.

     Бывал на Диксоне и  Алексей Башилов,  вместе с  товарищами по экипажу

ходил к памятнику и слушал рассказы о норвежском полярном матросе Тессеме.

Печальный это памятник.

     В   1918  году  Амундсен  отправился  на  шхуне  «Мод»  в   очередное

арктическое плавание.  Он  намеревался дойти до  Новосибирских островов и,

дрейфуя во льдах, выйти к полюсу. К тому времени, хотя он и был открыт, но

известен людям не больше, чем обратная сторона Луны.

     Однако в  первый год  шхуна  до  Новосибирских островов не  дошла,  а

вынуждена была зимовать во  льдах восточнее мыса Челюскин.  Район этот был

слабо  исследован.  Амундсен  и  участники  экспедиции  принялись  за  его

изучение и собрали важный научный материал. Предстоял многолетний дрейф, и

Амундсен решил отправить материалы на материк.

     «Мод»  стояла в  девятистах километрах от  Диксона,  где  действовала

полярная станция,  а  с  1915  года  там  стала работать одна из  первых в

Арктике радиостанций.  Доставить на Диксон материалы — значило передать их

в надежные руки,  а кроме того,  дать миру весточку о судьбе экспедиции, о

которой с момента выхода из порта никаких сведений не было.

     Для похода на  Диксон Амундсен отобрал двух самых надежных участников

экспедиции  —   Питера  Тессема  и   Пауля  Кнутсена.   Отлично  физически

подготовленные,  не  новички в  Арктике,  они  с  охотой взялись выполнить

поручение.

     Путь  до  Диксона лежал по  берегу Харитона Лаптева.  Тессему он  был

известен.  В  сентябре 1919 года Тессем и Кнутсен простились с товарищами,

оставшимися на шхуне, и с тех пор живыми их никто не видел.

     Через  год  на  розыски  пропавших моряков снарядили сначала одну,  а

затем и другую экспедицию. В результате тщательных поисков удалось в конце

концов выяснить,  что  Пауль Кнутсен погиб,  не  дойдя до  цели  девяноста

километров,  а  Питер  Тессем  нашел  смерть всего  в  трех  километрах от

Диксона.  Возможно,  в  последние минуты он видел светящиеся окна полярной

станции и  высокую антенну...  Так  что  достичь арктического берега —  не

значит еще спастись. Алексей это понимал, обдумывая путешествие на шлюпке,

когда она у него была, а теперь даже и думать об этом нечего.

     На исходе дня,  несмотря на усталость,  Алексей продолжал достраивать

будущее жилье. Работа шла тяжело, приходилось часто отдыхать.

     Как-то,  распрямив спину,  он глянул на море и  совершенно неожиданно

увидел стелющийся по  горизонту шлейф черного дыма.  Ветром его наваливало

на воду,  и  он тянулся по ходу судна.  В первый момент Алексей не поверил

своим глазам.  Но прошла минута,  а дым не исчез, стал вроде бы даже гуще,

приметнее.  Корпуса судна, правда, сколько он ни вглядывался, различить не

удавалось.

     Тогда он со всех ног бросился к берегу,  но и отсюда разобрать ничего

не смог. Что-то вроде белеет у самой воды. Но дым, черный дым!

     Проплавав несколько лет кочегаром, Алексей хорошо знал, что такой дым

валит,  когда в  топках жгут низкосортный уголь.  Он  плохо горит,  пар на

марке трудно держать,  но дымит будь здоров!  Кочегары и  палубные матросы

проклинают такой уголь. Копоть толстым слоем оседает на палубы, на мостик,

на белые надстройки. А любое судно должно сиять чистотой.

     — Эй,  трюмные черти,  будьте вы трижды неладны,  —  ругают кочегаров

палубные матросы, — какие черные души коптите в своих адовых топках?

     Кочегары  в   ответ  скалят  сверкающие  на   чумазых  лицах  зубы  и

отшучиваются:

     — А вы бы, палубные ангелы, подбросили нам антрацита.

     Кочегарам и  самим поганый уголь хуже  горькой редьки:  чистить топки

куда труднее,  нежели драить до  блеска палубы.  Но  что поделаешь,  когда

ничего другого из-за этой проклятой войны нет и не предвидится.

     С  каким  удовольствием Алексей кидал  бы  в  топку  и  такой  уголь,

привычно ощущая на лице и на обнаженной груди нестерпимый жар.  Как хорошо

поработать тяжелой  совковой  лопатой.  А  потом,  торопливо утерев  лицо,

припасть запекшимися губами к кружке с холодной водой...

     Между тем  дым  над  горизонтом начал рассеиваться и  через некоторое

время  вовсе исчез.  Перед глазами Алексея расстилалась все  та  же  мерно

раскачивающаяся  пустая  бугристая  серо-зеленая  равнина,   над   которой

стелились низко бегущие облака.

     Тоскливо  продолжал  смотреть  вдаль  Алексей,   слабо  надеясь,  что

пароход,  может быть,  еще  покажется.  Но  время шло,  а  даль оставалась

пустынной.

     Перед  его  мысленным  взором  проходила привычная корабельная жизнь,

которая и  сейчас размеренно текла своим чередом в  каких-нибудь считанных

милях  от  него.  Живо  представились металлические трапы,  глухо гудящие,

когда по  ним торопливо топают десятки ног,  на  судах по  трапам степенно

ходит  только  высокое  начальство,  все  остальные  почему-то  непременно

бегают,  хотя,  казалось бы, все близко, да и торопиться особенно вроде бы

некуда.

     И все же приятно взбежать —  не подняться, а именно взбежать по трапу

на жилую палубу,  на прогулочную, где так и обдаст свежим влажным дыханием

моря.

     А  как чудесно в  кубрике,  в  столовой,  в затишке на полубаке,  где

всегда собираются свободные от вахты...

     — Сколько же времени?  — У Алексея входило в привычку разговаривать с

самим собой вслух.  Спросив,  он  даже  оглянулся,  будто кто-то  мог  ему

ответить.   Часов   у   него   не   было,   время  приходилось  определять

приблизительно: должно быть, около четырех.

     На всех судах флота в  это время собираются к  чаю.  К чаю полагается

белый хлеб  с  маслом —  на  столе прямоугольный брус масла,  мажь сколько

душеньке угодно.  Свежий хлеб  собственной выпечки,  пышный,  ноздреватый,

душистый,  какой и на берегу нечасто встречается. Замечательный хлеб пекли

на пароходе. И как же он вкусен с маслом!

     И так захотелось к людям,  в тепло, быть сытым, делать нужную работу,

а  не дрогнуть на этом окаянном острове.  «Шляпа я,  шляпа,  —  ругал себя

Алексей,  —  поздно заметил проходящее судно,  не  разжег костер,  не  дал

сигнала, упустил так счастливо подвернувшийся шанс на спасение!»

     Может,  пароход сначала шел  ближе к  берегу,  а  он  тюкал топором и

заметил лишь в последний момент, когда судно оказалось мористее. Заметь он

вовремя, все бы изменилось!

     И  как же некстати он убрал с  треноги вещи.  Ведь парус-то и  одеяла

могли заметить с парохода! Их далеко видно.

     Как бы его приняли на борту! Обогрели бы и обласкали как родного, как

самого дорогого гостя.  Повели бы в кают-компанию,  угощениям и расспросам

не было бы конца.

     Кают-компания — какие прекрасные слова. С детства они волновали его и

рождали радость.  Да найдется ли на свете человек, которого не взволновали

бы эти необыкновенные слова!  Ничего лучше судовой кают-компании Алексей и

вообразить себе не мог.

     Ему  всегда по  душе  были  четкий морской порядок,  строгая чистота,

которая обязательна на  судах,  морской уют и  та особая атмосфера,  когда

экипаж, несмотря на мелкие недоразумения и нелады, живет дружной семьей. А

так живут почти на каждом судне,  и  эта атмосфера и есть то самое морское

братство,   которым  законно  гордятся  настоящие  моряки.   Они  могут  и

повздорить,  в жизни всякое случается,  но в час опасности любой придет на

выручку. Так что вернее и прочнее морского братства ничего нет.

     Не  обращайте  внимания  на  то,  что  моряк,  измученный бесконечной

морской  дорогой,  нещадно  ругает  море,  даже  со  злостью  посылает ему

проклятья. При первой же возможности как чумовой бросается на берег, мечту

о котором лелеет и холит в долгом плавании.

     Но,  оказавшись не просто на берегу,  а даже в родном доме, о котором

долго и  мучительно тосковал,  моряк все равно не долго будет наслаждаться

покойной жизнью.  Через короткое время еще большая тоска снова погонит его

в  плавание.  И  ничто не удержит.  Он будет истинно счастлив в ту минуту,

когда  с  жадностью,  с  наслаждением полной грудью вдохнет сырой  соленый

воздух, подставит лицо под освежающие брызги.

     Суждено ли ему, Алексею Башилову, жить такой жизнью?

     Ищут ли его? Ведутся ли вообще поисковые работы? Ведь уже дней десять

миновало,  а он только один раз слышал самолет.  Может,  случайно пролетал

тут, как случайно показался только что скрывшийся пароход.

                                  * * *

     А его искали.  Точнее,  не его именно,  Алексея Башилова, искали тех,

кто мог остаться в живых.

     Трудность состояла в  том,  что  радист не  успел сообщить координаты

места, где разыгралась трагедия.

     Сразу,  как только поступило сообщение о  бое с фашистским крейсером,

командование приняло все необходимые меры к  обороне и к спасению попавших

в беду.

     Бросить  на   поиски   сколько-нибудь  значительные  силы   не   было

возможности.  В распоряжении штаба морских операций было всего два экипажа

летающих лодок,  на  обязанности которых лежало  вести  ледовую разведку и

обеспечить проводку судов на трудных участках полярной трассы. Оба экипажа

возглавляли опытные полярные летчики.

     В  штабе морских операций старались вычислить хотя бы  приблизительно

место гибели парохода. Казалось бы, зная курс и скорость хода, сделать это

не так трудно.  Но в Арктике по большей части приходится идти не по чистой

воде,  поэтому скорость определяется ледовой обстановкой. И тут отклонения

могут быть самые неожиданные.

     В штабе у карты Арктики спорили о том, где следует искать пароход.

     — Где-то  в  высоких широтах,  —  самое  неопределенное предположение

высказывали закоренелые скептики.

     — Где-то в Карском море, — уточняли другие.

     Площадь  Карского  моря   —   восемьсот  пятьдесят  тысяч  квадратных

километров.  На  этой  площади  могли  бы  разместиться Франция,  Бельгия,

Австрия и Западная Германия, вместе взятые.

     Ясно было и  то,  что поиски надо вести преимущественно в южной части

Карского моря. Но и это не слишком определенно.

     Вся территория,  на которой предположительно произошла трагедия,  как

принято,   была  поделена  на   соответствующих  картах  на  квадраты.   К

планомерному  облету  их  и  приступили  так  скоро,   как  это  оказалось

возможным, соединяя поиски с оперативной ледовой разведкой.

     Летчики  работали весь  световой день,  превышая установленные лимиты

полетного  времени.  Многие  тысячи  километров однообразного арктического

пространства,  состоящего преимущественно из  огромных  ледяных  полей  со

шрамами   торосов.   Приходится   удивляться   профессиональной   выдержке

наблюдателей-ледовиков,  которые в  продолжение всего  полета  отмечают на

своих картах характер арктических льдов.

     Утомляло не одно это однообразие, а главным образом безрезультатность

проводившихся день  за  днем  поисков.  Сколько  летных  часов  затрачено,

сколько квадратных километров облетано,  а  хоть  бы  какая-нибудь мелочь,

хоть что-нибудь приблизило к цели поисков.

     Искали  не  одни  летчики.  К  поискам  подключили суда,  плавающие в

арктическом  бассейне.  Им  вменялось  в  обязанность  особенно  тщательно

осматривать острова и по возможности безбрежные ледовые пространства и обо

всем, что достойно внимания, докладывать по радио.

     Но  прошла  целая  неделя,  а  никаких сколько-нибудь  обнадеживающих

вестей не  поступало.  А  тут  еще и  погода испортилась.  Поиски временно

прекратили.

     То и  дело кто-нибудь из летного отряда наведывался к  метеорологам с

нетерпеливым вопросом:

     — Как погода?

     Те малоутешительно и не очень внятно отвечали:

     — Область низкого давления смещается к юго-востоку.

     Такой   ответ  вызвал  возмущение  у   забежавшего  на   метеостанцию

бортмеханика.  У  него и машина в полном порядке,  ему,  как и другим,  не

терпится продолжить поиск, ведь там люди какой день...

     — Что ты  мне про область давления вкручиваешь,  ты мне летную погоду

обеспечь!

     — Где я тебе ее возьму, летную-то погоду?

     И  оба разом остывают,  понимая,  что напрасно вспылили.  Но легче не

делается ни тому, ни другому.

                                  * * *

     Алексей смастерил некое подобие избушки.  Сбил топчан и  что-то вроде

стола. Приладил дверь. Ту самую, полированную.

     Отойдя  на  некоторое  расстояние,  Алексей  критически оглядел  свое

творение и вздохнул: неказисто получилось, что говорить. Но главное — было

бы где укрыться.  Избушка приземиста,  в высоту двери.  Как быть с крышей?

Пока натянул поверху полотнище паруса.  О  потолочном перекрытии предстоит

еще думать.  Рад был,  что покончил с  таким важным делом,  —  не придется

больше круглые сутки стыть на ветру.

     — Не грех бы такое и отметить, а? — обратился Алексей к Найде.

     Та радостно ударила хвостом — мол, согласна.

     — А мы и отметим, обязательно отметим.

     И принялся разводить костер.  Согрел кипятку,  размочил в нем сухари,

полил сгущенкой — похлебка не похлебка, тюря не тюря, но есть можно.

     Собака быстро управилась со своей порцией и,  повернув незрячую морду

к хозяину, продолжала работать хвостом и поскуливала. Пришлось дать еще.

     Еду, конечно,  надо экономить,  но как откажешь  собаке  —  пошла  на

поправку,  организм  требует.  Найда скрашивает одиночество.  И слово есть

кому молвить, и на душе легче от того, что рядом живое существо...

     — Ну,  Найда,  попировали,  а теперь давай хоромы обживать. — Алексей

подхватил собаку и опустил за порогом.  Она несмело принюхалась,  поводила

мордой и по положенной на гальку доске пошла к топчану,  подлезла под него

и улеглась.

     — Сообразила, — похвалил Алексей, — сразу свое место определила.

     Весь остаток дня он  переносил и  раскладывал по местам,  развешивал,

вколотив между бревнами обструганные деревяшки, свои скудные пожитки.

     С  особым  удовольствием устраивался на  ночь.  Одним  одеялом накрыл

топчан,  бушлат  под  голову,  другим  одеялом  и  еще  ватником укрылся —

получилось куда с добром. И впервые уснул легко и безмятежно.

                                  * * *

     В Арктике,  можно сказать, не четыре времени года, как почти всюду, а

только два: томительно долгая и свирепая зима и короткое не то лето, не то

мокрая весна.  Еще и в июне иной раз держатся двадцатиградусные морозы,  а

снег валит и в июле и в августе.

     Зато  света  хватает —  целых полгода стоит полярный день.  Свету так

много, и такой он резкий, что не знаешь, куда от него деться.

     Но  и  полярная ночь —  всю другую половину года.  Так что и  тьмы до

одури. И неизвестно еще, что лучше для человека, приученного к нормальному

чередованию света и  тьмы,  —  кажущийся нескончаемым день или бесконечная

глухая ночь.  Человек и к этому приспосабливается. И даже привыкает. Вот к

холоду невозможно не то что привыкнуть, но даже притерпеться. А в полярном

крае всегда холодно. Летом холод сырой, пронизывающий. От него и одежда не

спасает.

     А  полярники любят  тепло.  Работают по  большей  части  на  свирепом

холоде,  зато в помещениях —  будь то на зимовках или в плавании —  всегда

жарко натоплено. Войдешь с мороза — благодать.

     Алексей стосковался по  теплу.  Хоть бы  часик погреться как следует,

сырость и холод до костей пробирают.  Продрог так,  что,  кажется,  век не

согреться.

     Хорошо,  что теперь есть избушка,  но она только от ветра защищает, а

тепла в  ней нет.  На  ночь,  накрывшись всем,  что есть,  кое-как удается

угреться, а утром холодина такая, что и высовываться боязно.

     Найда  вот  легко  поднялась,  выскользнула в  приотворенную дверь  и

умчалась по своим собачьим делам.

     Алексей лежал  и  смотрел на  серый  квадрат паруса,  сквозь  который

пробивался мутный свет.  Полотнище,  набрав за  ночь  влаги,  провисало по

центру от  скопившейся воды и  дышало холодом.  Может,  собрать эту  воду,

дождей пока нет, пить скоро будет нечего.

     Утро белое,  сырое.  Над  морем сплошной стеной стоит молочный туман.

Седыми слоями нехотя переползает через  остров.  Вот  и  начался еще  один

тоскливый и  холодный  день  на  острове.  Алексей  собрал  с  полотнища с

четверть кружки воды. Потом пришлось тащить парус на геодезическую треногу

сушить. Накрывать им избушку смысла нет. Хорошо бы перекрыть бревнами, как

перекрывают землянки.  Бревна потом засыпают землей, поверх нее укладывают

дерн.  Но земли здесь нет,  дерна тем более. А что, если засыпать галькой?

Это мысль.

     Едва развел костер,  явилась и Найда.  И,  как всегда,  голодная. Вот

островок достался — и собаке поживиться нечем.

     После завтрака начал крыть избушку. Круглые бревна сначала разделывал

на  плахи.  Получалось вполне сносно.  Если еще засыпать галькой,  то тут,

пожалуй, и зимовать можно.

     Нет, нет, никакой зимовки не будет! Отыщут, спасут. Непременно.

     И хотя он гнал от себя мысль о зимовке,  но спалось тревожно,  сердце

всю ночь чуяло неясную беду.  Приснился ему с необыкновенной отчетливостью

так хорошо знакомый с  детства зеленый берег Задвинья.  Весь покрыт только

что выпавшим —  летом-то!  — снегом. Лишь по краям выползала узкая полоска

зеленой травы. От этого снег казался еще белее. Его белизна до боли резала

глаза и почему-то заставляла в жуткой тревоге сжиматься сердце.

     Он,  тощий,  белоголовый мальчишка,  только что  искупался в  реке и,

выйдя  на  берег,  ослеплен белым  сверканием.  Хорошо помнит,  где  лежит

бельишко,  укрытое снегом. Придется идти, ступая по жгучей белизне, босыми

мокрыми ногами.  Надо сделать первый шаг.  И это самое трудное. Он стоит и

никак не может решиться шагнуть. Щурит глаза от режущего света и дрожит от

пробирающего холода.

     От этого не только тревожно,  но и  страшно,  мохнатый и жуткий страх

ползет по спине, сковывает тело.

     Мутный свет,  скупо проникающий в приоткрытую дверь, вернул Алексея к

действительности.  Все стало на свои места,  сделалось до обидного ясным и

знакомым: он на голом холодном острове. Все как вчера и позавчера.

     Новой была тревога и томившая сердце тоска — в этом Алексей пытался и

не мог разобраться.  Обычно то,  что снилось, забывается сразу, как только

проснешься.  А  этот  сон  помнится во  всех  деталях,  будто  только  что

увиденный кинофильм.

     Что бы  он  мог значить?  Мастерицей толковать сны была бабушка,  она

помнила старинные сонники, помнила передававшиеся из поколения в поколение

привычные значения сновидений:  лошадь —  ложь,  жемчуг —  слезы, собака —

друг и т. д. Ее интересно было слушать, похоже на сказки.

     Да  это  и  есть сказки.  Приснилось и  приснилось.  И  голову ломать

незачем.  А  сердце тревожно сжимается от  перенапряжения и  усталости.  В

самом деле,  как же  он за эти дни измучился,  иной раз,  вот как сегодня,

кажется, и встать не сможешь.

     Еще не поднявшись с жесткого ложа, опустил руку погладить лежащую под

топчаном Найду, она обычно отвечала радостным постукиванием хвоста, а иной

раз  и  благодарно лизала  руку.  Но  сегодня  Алексей не  ощутил  теплого

прикосновения шершавого языка, не услышал и слабых ударов хвоста.

     И это заставило его подняться.  Собаки не оказалось и возле дома.  Да

ладно, мало ли куда сбежала. Сыщется, все равно деваться тут некуда.

     Ни на дымок костра,  ни на запах  еды  собака  не  явилась.  Походил,

посвистал, покликал — все зря.

     И  снова защемило сердце.  Куда же  она делась?  Неужели медведи?  Но

объявись они, какой-то след остался бы. А пока нет ничего подозрительного.

     Встреча с  белым медведем опасна.  В отличие от бурого он не питается

грибами,  ягодами,  зеленью,  кореньями. Всего этого в Арктике нет. Охотой

добывает себе  пищу.  А  охотник  вынужден нападать первым,  внезапно,  по

большей части из засады,  скрывшись за ропаком* или снежным надувом.  И  в

белую шубу он одет не зря,  на снег ляжет,  и  не заметишь.  Выдает черный

пятачок носа.  Так и это белый медведь знает.  Подкрадываясь к добыче,  он

закрывает нос белой лапой.  И нет в полярных просторах противника, который

был  бы  в  силах  противостоять ему.  Белого  медведя  справедливо  зовут

хозяином Арктики. Он смел, хитер, коварен и ловок.

     _______________

          * Р о п а к — льдина, стоящая вертикально.

     Внимательно присматриваясь ко всему, Алексей обошел остров по берегу.

Прибоем вынесло еще два бревна,  а  следов собаки не  отыскалось.  Алексей

внушал себе, что она отыщется, не иначе как сослепу заблудилась.

     А  сердце щемила тоска.  Вдруг  Алексей услышал странно знакомый,  но

вроде бы уже и полузабытый звук.  Прислушался еще —  похоже, самолет. Весь

так и застыл,  даже дышать перестал. А звук пропал. Уже решил было — опять

ослышался, как вдруг гул самолета отчетливо повторился. Алексей запрокинул

голову.

     И увидел самолет, летевший на сравнительно небольшой высоте. Вот оно,

близкое спасение!  Он  сорвал шапку и  стал ею размахивать.  Он ясно видел

летевший чуть в  стороне гидросамолет,  вон и поплавки под ним...  Алексей

даже начал подпрыгивать,  стараясь привлечь к себе внимание.  Но гидроплан

шел восточнее острова, и, когда скрылся совсем в белесых облаках, Алексей,

внезапно обессилев,  сел и заплакал. Что же творится, его могли спасти уже

не раз, и не увидели... Сколько же терпеть?..

                                  * * *

     Обходя очередной раз  остров,  Алексей наткнулся на  следы  кровавого

пиршества:  по  гальке раскиданы клочки шерсти,  кости.  Да это же останки

Найды!

     Значит,  все  же  медведи.  Встреча с  ними возможна в  любой момент.

Первой мыслью было бежать и  укрыться в  избушке.  Но  сколько же придется

отсиживаться за закрытой дверью?  Если появилась опасность, то не лучше ли

знать, откуда она грозит.

     Медведи в  эту пору года не  так страшны,  как на исходе зимы,  когда

изголодались.  Все светлое время они держатся поближе к  лежбищам морского

зверя.  На острове ни тюленей,  ни нерпы,  поживиться тут нечем, так что и

задерживаться нет  резона.  Скорее всего медведи (или  даже  один медведь)

случайно забрели сюда,  слепая собака сдуру попала в лапы,  разделавшись с

ней, ушли дальше. Делать тут определенно нечего. И бояться некого.

     Алексей   на   всякий   случай   огляделся   по   сторонам,    остров

просматривается от  берега до  берега.  Укрыться можно только за каменными

холмами. Он и их оглядел и даже прислушался — ничего подозрительного.

     Но  едва  Алексей обошел первый холм,  он  увидел у  подножия второго

холма растянувшуюся во  весь  огромный рост  под  скупым осенним солнышком

матерую медведицу. Возле нее беззаботно кувыркались два пушистых пестуна.

     Алексей замер.  Хорошо,  что  медведица дремала,  а  малыши так  были

увлечены игрой,  что не  заметили присутствия человека.  Но  оставаться на

месте опасно.  А куда бежать?  До избушки далеко, медведица сразу догонит.

Зато геодезическая вышка близко.

     У  белых  медведей великолепные слух  и  чутье,  но  неважное зрение.

Алексей побежал к вышке.  Тяжело поднялась медведица, недовольно рявкнула,

пустилась за ним.  В какой-то момент он оглянулся, за спиной уже слышалось

глухое дыхание...  Алексей сорвал с головы шапку и бросил.  Пока медведица

схватила шапку,  пока обнюхивала ее,  он уже был наверху. Медведица встала

на  задние лапы,  задрала вверх морду,  с  жадностью принюхиваясь,  силясь

подслеповатыми глазами разглядеть ускользнувшую жертву.  Качнула опоры, но

они,  к счастью, выдержали. А медвежата резвились — боролись, кувыркались,

носились друг за другом.

     На  вышке Алексея донимал пронизывающий ветер.  Руки коченели,  и  он

боялся,  что  долго  не  продержится.  Но  всему бывает конец.  Медвежатам

надоело играть, они, должно быть, проголодались и начали теребить мать. Та

через некоторое время нехотя направилась к  берегу,  у самой воды постояла

минуту,  потопталась,  как бы раздумывая,  вошла в воду и поплыла.  За ней

поплыли медвежата.

     Когда медведи скрылись,  Алексей еще выждал некоторое время.  Как это

ни покажется странным, после того как он отогрелся и окончательно пришел в

себя, только что пережитый страх его оставил, будто ничего и не было.

                                  * * *

     Постоянно общаясь с людьми,  мы,  особенно горожане,  порой устаем от

многолюдства.  Но  далеко не  каждый может представить себе  ужас  полного

одиночества.  На  Большой земле знаешь,  что  одиночество временно,  стоит

пройти какое-то расстояние и непременно кого-нибудь повстречаешь.  Но даже

если  и  не  встретишь человека,  то  непременно попадется живое существо.

Растет трава, шепчутся кусты, шумят деревья, летают птицы, жуки, бабочки —

и ты уже не одинок.

     Совсем не то Арктика.  Мне не раз приходилось оказываться в километре

или чуть дальше —  чуть ближе от  затерянного во  льдах крохотного поселка

дрейфующей станции «Северный полюс».  Иной  раз  тянуло  передохнуть после

аврала или небольшого похода. Некоторое время побыть одному еще ничего. Но

вот  начинает  давить  будто  колпаком  накрывшая тебя  мертвая  тишина  и

понимаешь вдруг,  как  легко тут  затеряться и  как ты  беспомощно одинок.

Оглядываешься  по  сторонам  —   безжизненная  ледяная  пустыня.  И  тогда

охватывает панический ужас одиночества,  и ты бежишь к людям.  Мы не любим

признаваться в своих слабостях.  Но все же бывают минуты откровенности.  И

мне  доводилось слышать даже от  бывалых полярников,  что они испытывали в

ледовом краю ужас одиночества.

     Так что понять Алексея Башилова можно.  Был бы кустик,  веточка даже,

он,  возможно,  и  не  ощутил  бы  такого ужасного одиночества,  лишившись

собаки.

     С этого дня началось его полное и безнадежное одиночество.

                                  * * *

     Если бы  кто-то сказал,  что на пустынном арктическом острове ни один

день не  будет похож на  другой,  Алексей ни за что не поверил бы.  Каждый

день новый.  Словно кто-то  нарочно задался целью доказать,  что  жизнь по

самой сути разнолика, неистощима на всякого рода неожиданности.

     Нынешний день  он  начал с  учета продовольствия.  Его  осталось куда

меньше,  чем нужно,  и гораздо меньше,  чем хотелось бы.  Пришлось принять

единственно возможное решение:  еще сократить дневной паек. Если питаться,

чтобы  только  продержаться,   время  от  времени  к  тому  же  устраивать

«голодные» дни, то протянуть можно еще месяца два, а может, и чуть дольше.

     А потом что? Впереди арктическая зима.

     Хоть ложись и  помирай.  Нет,  он не ляжет.  Как только выпадет снег,

будет ставить силки на песцов.  А когда образуется ледовый припай,  станет

охотиться на нерпу, на морского зайца.

     Как и  с чем охотиться,  об этом еще будет время помозговать.  Не зря

говорят: нужда научит.

     И  как  только  навернулись  на  ум  эти  злосчастные  калачи,  сразу

вспомнилась та  жизнь,  когда еды  было  вдоволь.  Перед глазами явственно

предстали  зеркальные  витрины  мирного  времени,   в  которых  пирамидами

выкладывались красноголовые и  прямоугольные сыры,  розовые окорока,  а на

крюках в изобилии развешивали колбасы и копчености.

     От одного воспоминания закружилась голова.

     — Вот жизнь пошла:  то не вспоминай,  про это не думай,  —  посетовал

Алексей.

     Посвежело,  море гнало и гнало белогривые серо-зеленые валы.  От воды

несло пронзительным холодом.  Скоро море скует льдами,  и  оно  перестанет

выбрасывать плавник.  Да и сейчас не больно-то много выбрасывает.  Щепке и

той радуешься. А сколько топлива потребуется, если и в самом деле случится

зимовать?

     Дни становятся все короче,  не успеешь оглянуться,  свету и совсем не

будет.  Как жить в темноте?  В аптечке какое-то масло есть,  вазелин —  не

сгодятся ли для светильника?  Его надо загодя смастерить.  И в избушке все

время в темноте неуютно. И холодно, из всех щелей дует. В первые дни этого

не замечал, а сейчас спасения нет от пронизывающих сквозняков.

     Придется  конопатить,  во  что  бы  то  ни  стало  конопатить,  иначе

пропадай.  А  вот  чем  конопатить?  Один  из  ватников совсем  изорвался,

придется его пустить на тряпье, им и затыкать щели.

     — Значит,  так, — подвел итог своим раздумьям Алексей, — дрова — раз,

светильник —  два,  конопатить —  три.  Что  еще?  Да,  еще  силки  —  это

посложнее...

     Как пригодилось бы ружье или, на худой конец, охотничий нож. Впрочем,

настоящие промысловики добывают зверя и птицу без выстрела,  а без ножа не

обходятся.

     Мысли текли и  текли,  и  все  об  одном —  как тут выжить и  что еще

сделать, чтобы дольше продержаться?

     Одежду обязательно надо чинить —  штаны стали просвечивать и форменка

на локтях протерлась. Горит здесь одежда. Не заштопаешь, в одних лохмотьях

останешься...

     Дел набирается порядочно, и, чтобы не забыть, лучше записать. Огрызок

карандаша есть и четвертушка бумаги нашлась в ватнике.  Вообще,  стоило бы

вести дневник, записывать, пусть не каждый день, самое значительное.

     Сходил в  избушку  и  только  пристроился  на  чурбачке,  над головой

раздался явственный  гул  моторов.  Из-под  серой  тучи  с  южной  стороны

стремительно  вынырнула  летающая  лодка.  Уж  не  та  ли,  что  пролетала

несколько дней назад? Да какая разница, та или не та. Летит прямехонько на

остров.  На  этот раз наверняка не пройдет мимо!  И опять,  в который раз,

захлестнула горячая волна радости — вот оно,  спасение,  конец всем мукам!

Это уже была не надежда, а уверенность. Полнейшая уверенность.

     Алексей  изо   всех  сил  размахивал  шапкой.   Самолет  стремительно

приближался  и   шел   точно  на   него.   Отчетливо  видны  гофрированные

темно-зеленые  бока  фюзеляжа.  Зеркально  поблескивают  стекла  пилотской

кабины.  Даже силуэты людей за ними угадываются.  Что там угадываются,  их

видно. Он может поручиться за то, что видит людей.

     Теперь-то  уж  наверняка заметят,  не  могут не заметить не его,  так

избушку. Не имеют на это никакого права!

     Самолет так близко уже,  что все вокруг дрожит от грохота.  Но тут-то

как раз и становится ясно,  что машина проходит левее острова.  Не сбавляя

скорости, несется дальше, все дальше...

     Да  как же  так?  Как же  не заметили?  Ведь высота совсем небольшая.

Можно  ли  не  увидеть на  таком расстоянии человека на  голом острове?  А

избушку?

     Алексей  в  отчаянии  сорвался  с  места  и  помчался за  удаляющейся

машиной.  В  груди  горело,  сердце колотилось у  самого горла  и  вот-вот

норовило выскочить.

     Мысль работала лихорадочно,  мелькнула догадка,  что фигуру  в  сером

ватнике  на  фоне серых камней с высоты действительно нелегко заметить.  И

вот он на бегу срывает ватник и что есть силы размахивает им.

     А самолет уже далеко. В вышине за ним стелется реденький хвост сизого

дымка.  Там,  в пилотской кабине,  должно быть,  тепло,  попахивает  уютно

машинным  маслом,  успокаивающе  мерно  гудят моторы.  В тепле и благодати

сидят люди, от которых зависит судьба, что там судьба — жизнь заброшенного

на затерянный в море пустынный и холодный остров. Ведь и пилот, и штурман,

и бортмеханик,  и еще кто там есть,  оглядывают горизонт,  морские дали  и

сушу, когда она попадается, замечают множество всяких мелочей, но не видят

того, ради кого летают, кого хотят найти. Как же так?..

     Алексей бежит  и  бежит  за  самолетом,  выбиваясь из  последних сил.

Неужели так  и  улетят,  не  заметив его?  Этого допустить нельзя,  это же

несправедливо, ужасно, черт знает что!

     — Эй вы! — кричит Алексей пересохшим ртом.

     Но там,  в вышине, — да какая, к дьяволу, вышина, каких-нибудь двести

пятьдесят —  триста метров,  —  его,  конечно же,  не слышат.  Может, кофе

распивают,  а  скорее всего  болтают о  разном,  травят баланду,  как  это

принято у моряков и летчиков. А ты тут погибай!

     Лодка стремительно уменьшалась в  размерах.  А  он все бежал и бежал,

надеясь на  чудо:  вдруг возьмет да  и  оглянется пилот или  еще там кто и

увидят его, бегущего. Бегущего-то легче заметить.

     И все же наступила та минута,  по правде говоря,  жесточайшая минута,

когда стало ясно, что все отчаянные усилия напрасны, что с самолета его не

заметили и не заметят.  Но Алексей продолжает бежать, пока не споткнулся и

со всего маху не растянулся на гальке.

     — Как же так?  Ну,  как же так?  —  Алексей в отчаянии бил кулаком по

гальке.

     Потом бессильно уронил голову и  чуть не заплакал.  Он и заплакал бы,

но слез не было.  Через какое-то время с усилием поднял отяжелевшую голову

и  снова оглядел небо.  А  вдруг самолет пошел на разворот,  чтобы сделать

посадку?  Он  изо всех сил пытался разглядеть летящую точку.  Но небо было

пусто и все охвачено безжизненной тишиной. Проклятая тишина!

     Минут десять просидел он,  растерянный и разбитый. Едва-едва поднялся

и побрел к жилью. И все думал: «Что же делать, что теперь делать?»

     Он никак не мог уразуметь,  что с самолета,  летевшего так низко,  не

заметили избушку.  Ладно,  человека не заметили,  он, может быть, с высоты

кажется вроде серой гальки,  но избушка?  Ведь она  торчит  совершенно  на

голом месте. Уж ее-то не заметить мудрено... А вот не заметили. Почему?..

     Он попытался представить себе остров с высоты.  И тут его осенило.  А

что,  если  избушку видели?  Так  мало ли  их,  необитаемых,  поставленных

неизвестно когда  и  неизвестно кем,  торчит по  всей  Арктике?  Нужна  не

избушка, а люди, признаки жизни. Вот что важно, вот за чем следят.

     Что же такое сделать,  чтобы в следующий раз его непременно заметили?

Дым  —  вот что может лучше всего обнаружить присутствие человека.  Но  не

будешь все время жечь костер. На это никакого топлива не напасешься.

     Что же еще?..  А вот что, надо на геодезической вышке повесить парус.

Его-то уж будет видно.

                                  * * *

     Чтобы победить, нужно уметь терпеть и стойко переносить невзгоды.

     Размышляя о том,  что все так неудачно складывается, Алексей вспомнил

об  охотниках,  промышляющих в полярной тундре.  Они работают и живут весь

долгий охотничий сезон в полном одиночестве.  Несколько раз  на  борту  их

парохода  оказывались такие охотники.  Кое-что рассказывали о житье-бытье,

по большей части не о своем.  Один такой рассказ Алексей запомнил  хорошо.

Даже фамилию того, о ком шла речь, — Колударов.

     Случилось с  этим  Колударовым самое  страшное  из  того,  что  может

произойти в  бескрайней полярной тундре,  —  пожар.  Все имущество и  весь

припас сгорели.

     Пожар случился, когда охотник уехал проверять капканы. И в отъезде-то

был не больше обычного,  а  вернулся к  остывшему пепелищу.  Остались лишь

нарта с собачьей упряжкой. Еды нет, если не считать двух мороженых песцов,

которых недавно вынул  из  капканов.  За  спиной винчестер с  единственной

обоймой,  стало быть, есть какая-то надежда на удачную охоту. И это все, а

вокруг — беспредельное, безлюдное пространство.

     Выход один —  добираться до ближайшей фактории.  Это триста —  триста

пятьдесят  километров.   Зима   выдалась  свирепая,   все   еще   тянулась

непроглядная полярная ночь, когда в двенадцать часов дня темно так же, как

и в полночь. Колударов ободрал песцов, разрубил на части, накормил собак и

отправился в путь.  Собаки на скудном пайке быстро выматывались. Хочешь не

хочешь,   отдыхать  надо.   И  с  каждым  разом  стоянки  становились  все

продолжительнее, собаки поднимались все неохотнее.

     Колударов имел дюжину хороших ездовых лаек.  Чтобы осмотреть капканы,

достаточно и трех.  Опытный охотник дорожит собаками,  без дела не гоняет.

Оставленные на привязи восемь отличных ездовых псов погибли.

     Переходы сокращались, три собаки выбивались из сил, становились злыми

и непослушными. И охотник раз от разу больше давал волю гневу, вымещая его

на бедных животных. Человек спешил, а двигался все медленнее.

     Полуголодные собаки раз  от  разу неохотнее тянули нарты,  неожиданно

ложились. Даже нещадными ударами не сразу удавалось поднять.

     Как  на  грех  разыгралась такая пурга,  что  пришлось закапываться в

снег.  Продолжительный сон не освежил,  не прибавил сил,  а  лишь обострил

чувство голода.  В  последний раз  Колударов бросил собакам по  маленькому

куску мороженого мяса,  а  сам сглотнул отдававшую жестью слюну.  Голодные

псы  мгновенно  проглотили свои  порции,  нисколько  не  насытившись.  Они

сидели, не переменив позы, с горящими глазами.

     Больших трудов стоило поднять их.  Кое-как  нарты  удалось сдвинуть с

места,  натужно заскребли полозья по твердому насту.  Колударов снял из-за

спины винчестер и  положил на  колени.  Как  ему  нужно сейчас подстрелить

какого-нибудь зверя.  Это вопрос жизни и смерти. Но по пути не встречалось

даже следов.  Волки обычно чуют чужую беду и непременно оказываются рядом.

На этот раз и они не появлялись.

     Чтобы согреться,  надо идти.  А  ноги не  слушались,  вязли в  снегу.

Несколько раз он падал, лежал, плача от бессилия, а потом страшным усилием

воли  поднимался и,  с  большим трудом  нагнав медленно двигавшуюся нарту,

плюхался на нее.

     В  упряжке всегда есть  более или  менее сильные собаки.  И  те,  что

особенно заметно начинают слабеть, из помощников превращаются в обузу. Они

не только не помогают тянуть нарты, а норовят повиснуть на постромках.

     Первой  выбилась из  сил  правая  пристяжная.  Она  совсем  перестала

тянуть.  Ни укусы вожака, ни удары хореем на нее не действовали. Колударов

помучился какое-то время, а потом вынужден был прирезать ее.

     Собаки  теперь вроде  бы  проворнее стронули нарты,  но  очень  скоро

выдохлись.  Две лайки, как ни говори, не три. Это хорошо понимал Колударов

и перестал торопить упряжку, пусть хоть как-нибудь тянут. А до поселка еще

далеко.

     Казалось, и шансов на спасение нет. Но охотник продолжал двигаться из

последних сил,  а когда не смог идти, пополз. Он уже потерял собак и нарту

и  всякую надежду,  но не сдавался.  И  спасение пришло:  полузамерзшего и

почти потерявшего сознание, его подобрали случайно проезжавшие оленеводы.

     Алексей припомнил этот рассказ и  еще раз сказал себе:  за жизнь надо

биться до конца.

                                  * * *

     И не на фронте,  а биться приходится.  До последнего. Война добралась

до него и в Арктике.  Длинная же у нее рука.  Что ж,  он постоит как надо!

Выходит,  судьба определила ему такой фронт, назначила быть одному воином.

И он им будет.

     Где-то далеко воевали отец и старший брат. Отец ушел в первые же дни.

А брат полгода спустя.

     Алексей вместе с  братом явились в  военкомат,  как только услышали о

нападении гитлеровцев.  Они настаивали,  требовали немедленной отправки на

фронт.  Отца взяли и без просьб, а сыновьям велели заниматься своим делом,

сказали: и ваш черед придет.

     И  верно,  очередь старшего брата подошла быстро,  что  сильно задело

Алексея.  Он тут же опять отправился в военкомат.  Разговаривал напористо,

голос повысил,  чего  с  ним  не  бывало,  и  все  равно выпроводили —  из

арктического флота не берем, строжайше запрещено.

     Мать обрадовалась, успокоенно рассудила:

     — Хоть ты-то, сынок, в безопасности будешь.

     Одним можно утешаться:  за отца и  брата она в тревоге,  а за него не

беспокоится,  полагает,  что  за  тысячи миль от  фронта ничего дурного не

стрясется. И то ладно.

     Вспомнив дом,  Алексей подумал об отце и  брате,  которых провожал на

фронт. Что с ними? В плавании он не имел от них никаких вестей.

     Помнится,  когда призвали брата, выпили с трудом добытого спирту. И в

затуманенном мозгу не  запечатлелись достаточно ясно  те  последние минуты

расставания, которые полагалось бы помнить, они могли стать последними.

     А отца провожали чинно,  с должным уважением к старшему, хотя выпивки

в  те июньские дни было еще достаточно.  На первых проводах пропустили для

порядка по рюмочке-другой, тем и ограничились. И запомнилось то прощание.

     На  сборный пункт отец шагал твердым шагом,  хотя на плече и  повисла

ослабевшая от горя мать,  не перестававшая всю дорогу плакать. Лицо у отца

было серьезное-серьезное, а взгляд отрешенный, словно он уже был не тут, а

на поле боя,  где каждого стережет смерть. Серьезно и отрешенно смотрел он

и на сыновей, обнимая на прощание.

     Но когда мать,  захлебываясь слезами,  припала к отцовой груди,  лицо

его сделалось виноватым и растерянным, будто он по своей вине причиняет ей

страдания.  И  в  последнюю минуту,  когда  мать,  пытаясь удержать слезы,

горячо умоляла отца,  чтобы берег себя и непременно возвращался,  лицо его

сделалось еще более виноватым.

     Мучительно было смотреть на это лицо.  Алексей так и  запомнил отца с

этим виноватым выражением.

     Где-то сейчас они, отец и братан, каково им достается и живы ли?..

                                  * * *

     С утра он почувствовал слабость и апатию.  Не хотелось есть. И делать

ничего не хотелось.

     «Неужели заболел?» Но вроде ничего не болит —  ни голова, ни ноги, ни

руки,  ни грудь.  Лоб холодный.  А если так,  то какая же это,  к дьяволу,

болезнь. Раньше ничего такого не бывало.

     Значит,  нервы. Ну это ерунда, это для хлюпиков и всяких там кисейных

барышень.  В  семье  Башиловых нервные  болезни  считали  выдумкой врачей,

которые переучились или слишком умничают.

     При нервах главное —  не распускаться. Только и всего. Держать себя в

руках потомственные поморы умели.

     Алексей,  преодолевая апатию,  развел  костер  и  приготовил завтрак.

Самый скудный из  всех,  что готовил до сих пор.  Если нет аппетита,  этим

надо пользоваться.  Куда тяжелее бороться с приступами голода. А тому, что

не хочется есть,  в  его положении надо только радоваться.  Хотя и голодом

морить себя нельзя.

     Вскипятил кружку кипятку, закусил галетой — вот и весь завтрак. И тот

растянул сколько можно, отхлебывая кипяток маленькими глотками.

     Алексей  вспомнил,   как  вчера  наметил  записать,  что  и  в  какой

последовательности  предстоит  сделать.  Такое  в  самый  раз  делать  для

раскачки.  Алексею казалось,  что писать —  никакая это не работа.  Тесать

бревна,  таскать их,  бросать уголь в топку —  вот это работа!  А те,  кто

сидит в  конторах и  канцеляриях,  водят перышками,  шуршат карандашиками,

разве работают?  Такие и сладкой усталости,  когда мускулы требуют отдыха,

не ведают.

     И  вдруг сейчас,  силясь записать самое необходимое,  поймал себя  на

том,  что слова не может выжать, что-то там в мозгу будто заклинило. Мысли

вроде и вертятся, но разбегаются и карандаш не слушается.

     — Что же записывать? — недоуменно спросил себя, потирая вспотевший от

напряжения лоб.

     Как  ни   силился,   как  ни  напрягался,   но  ничего  почему-то  не

придумывалось. А ведь и придумывать ничего не надо.

     По правде говоря,  Алексей нечасто имел дело с  карандашом и бумагой,

особенно с тех пор,  как кончил школу.  Письма домой писал,  как и все его

товарищи по экипажу,  редко,  потому что отправить их можно было только со

встречным  судном,  направлявшимся к  Большой  земле,  или  при  заходе  в

полярный порт, откуда почта доставляется самолетами. Но портов в Арктике —

раз-два и  обчелся,  и  встречные суда на  трассе попадаются редко.  Да  и

писать особенно не о чем. Плавание во льдах удивительно однообразно — день

ото дня не отличишь.

     Писать все же  приходилось.  Каждое письмо Алексей сочинял не в  один

присест.  И тем не менее трудился старательно. Начинал с поклонов матери и

отцу,  близким родственникам и  кончал  обязательными заверениями «остаюсь

крепко любящий вас» и  т.  д.  Дома считали,  что письмо есть письмо и его

следует  писать  не  как  вздумается.  Однажды  Алексей отважился написать

по-своему,  отец обиделся и  отписал,  что таких писем больше и  читать не

будет, что, видать, в своеволии сын до того докатился, что и родителей уже

не  почитает.  И  дедушка,  когда по возвращении зашла речь о  злополучном

письме, отрезал:

     — Да разве то письмо было,  страмота одна.  Писулька.  Это ты дружкам

своим али девкам можешь так писать, а домой ни-ни. Без почтения не смей!

     С тех пор он домой писал, как положено, по всей форме.

     Отсюда и  письма не  пошлешь.  А  это и  хорошо,  чего зря тревожить.

Выберется — все расскажет. А нет, так нет...

     Мысли брели в разные стороны,  и не вдруг уже припомнилось,  для чего

сидит над бумагой. А вспомнив, усмехнулся, глядя на огрызок карандаша:

     — И весу никакого, а, выходит, тяжелее лопаты или топора. Чудно!

     Повертел  карандаш и  решил  написать просто:  «Сделать дела».  Жирно

подчеркнул эти два слова и чуть ниже поставил цифру 1.

     Что же вчера намечал в  первую очередь?  Мысль заработала живее.  Без

всяких усилий вспомнилось,  что  необходимо заготовить топливо —  без него

тут хана, проконопатить стены и дверную коробку, починить одежду и про все

остальное на случай, если придется зимовать.

     С делом, которое показалось непреодолимо трудным, покончил неожиданно

быстро. И остался доволен.

     Порядок в работе Алексей любил.  Работать решил, строго придерживаясь

записей и не поступаясь очередностью.  Сделает,  что наметил, и вычеркнет.

Сразу будет видно, на что время потратил и что еще остается сделать.

     На весь день хватило колоть дрова и укладывать с подветренной стороны

щепки,  доски,  всякую  мелочь.  Укладывал,  укладывал и  подумал,  а  как

отапливаться? Печку смастерить не из чего. Глины и той нет. Вот задача так

задача.

     Алексей стал припоминать,  что  жители Заполярья обходятся без печек.

Как  же  они  устраиваются?  Жаль,  что  ни  разу  не  довелось побывать в

каком-нибудь чуме.  Выходит, живи и примечай, перенимай чужой опыт, придет

час — сгодится.

     Вот теперь и  ломай голову,  как будешь обогреваться,  Робинзон?  Да,

хорошо было  тому Робинзону в  теплом климате.  Велика ли  забота от  жары

спасаться?  Попробуй-ка от стужи уберечься, когда, чего ни хватись, ничего

нет.  И взять негде. Даже из-под земли не выкопаешь, под ногами и не земля

вовсе, а голый камень!

     Как же  отапливаться без печки?  Когда упорно раздумываешь над чем-то

одним,  мысль хоть  и  норовит скользнуть в  сторону,  но  в  конце концов

выскакивает и  на  нужную дорожку.  И  вдруг припомнилась баня,  которую в

деревнях топят по-черному,  без дыхомода.  Но и в бане кладут печку, а ему

надо обойтись без нее. Как?

     И  тут  неожиданно всплыло книжное слово «очаг».  Это  не  печь и  не

костер вроде.  Говорят же:  очаг родного дома.  Очаг в  доме?  Да просто —

прорубить в  полу круг,  обложить камнями,  их здесь полно,  и очаг готов.

Нагретые камни будут держать тепло. Трудная задача в принципе решена.

                                  * * *

     С  моря  неслись крупные мокрые хлопья слепящего снега.  Видимость не

более полутора метров.  Ни моря, ни неба, ни острова — со всех сторон один

только бешено крутящийся снег.

     Завернет такая слепящая муть — и носа не высунешь. Полярники в зимнее

время  натягивают  тросы,   только  держась  за  них,  можно  идти,  иначе

собьешься, сгинешь в снежной круговерти возле самого жилья.

     Странная планета  —  Арктика.  Большая  ее  часть  покрыта  льдом или

снегами,  скована вечной мерзлотой,  а в недрах находят каменный уголь. На

Земле  Франца-Иосифа  прямо  на поверхности валяются окаменевшие поленья и

щепки.  Значит,  и тут когда-то шумели леса.  Да еще  какие!  Дремучие,  в

которых  водилось  много  всякого  зверья.  В  вечной  мерзлоте откапывают

останки мамонтов. И про останки какого-то саблезубого тигра что-то слышал.

     И  на  этом  богом  забытом  островке  были  леса  и  водилась всякая

живность. Куда же все девалось? Каким образом исчезло? Да что о том думать

— пустое.  Приходится  довольствоваться тем,  что  есть.  Пока  что  можно

запастись питьевой водой.  Алексей  собрал  всю  посуду  и  набил  снегом.

Набивал и утрамбовывал,  знал:  первый снег мимолетен,  хватай — не зевай.

Благо навалило у самого порога.

     Что говорить,  страшна арктическая зима. Но он все ровно не отступит,

не  сдастся.   Жилье  есть,  утеплить  его  можно,  с  одеждой  как-нибудь

перебьется. С едой, конечно, плохо.

     Ветер  ослаб,  снегопад  стал  реже,  видимость несколько улучшилась.

Остров похорошел, весь белый, чистый, будто новый.

     — Красиво,  —  сказал,  оглядывая  окрестности,  Алексей.  И  тут  же

вздохнул:  красиво-красиво,  да  ничего хорошего все это не  обещает.  При

такой погоде шансов на спасение становится меньше.

                                  * * *

     К вечеру Алексей почувствовал озноб и слабость.  И не заметил, как на

ветру прохватило.

     Приготовил ужин, вскипятил чай и, чтобы как следует прогреться, выпил

две кружки кипятку.  Немного согрелся.  А слабость не проходила.  И голова

тяжелая.  Недомогание и раньше чувствовал,  но такого еще не было. Неужели

серьезно  заболел?  Это  в  его  положении самое  последнее дело,  хуже  и

придумать нельзя.

     Забрался на топчан, завернулся во все, что есть, в надежде согреться.

Прогреться до костей, попариться вволю — и следа бы от хвори не осталось.

     Париться в семье Башиловых любили,  а  березовый  веник  почитали  за

самое  лучшее  и  верное  лекарство,  годное от всех болезней.  Но где его

возьмешь,  березовый веник?  Да и мечта  о  бане  несбыточна.  Сколько  же

времени он не мылся?  Да с того самого дня,  когда погиб пароход. Накануне

после вахты,  как обычно,  принял душ. Воду пустил погорячей, мочалкой как

следует продраил себя. А потом было холодное купание, которое во всю жизнь

не забудется. Сейчас, уже задним числом, он подивился, как в холодной воде

его судороги не скрутили. В арктических водах температура выше семи-восьми

градусов не поднимается,  а в  ней  больше  двух-трех  минут  человеку  не

продержаться  по всем законам.  Поэтому если в Арктике оказался за бортом,

то никакие спасательные средства не помогут.

     Как же он-то остался жив?  Неужели на все купание ушло не больше трех

минут?  Быть того не может. Ему казалось, что за бортом он находился никак

не меньше получаса. А он вот жив пока. Случаются все-таки на свете чудеса.

Теперь он, можно сказать, вторую жизнь живет.

     Сколько же этой второй жизни ему отпущено?  Попробовал сосчитать дни,

проведенные на острове. Считал-считал и все сбивался. Выходило то двадцать

три,  то двадцать пять,  а то и двадцать семь.  И пожалел, что не вел счет

дням.  И дневник,  хотя бы самый краткий, не грех было вести. Да сначала и

на ум не пришло, а потом все недосуг.

     Во  что бы  то  ни  стало надо восстановить счет дням.  Сейчас голова

нехороша и ничего не получается.  Но потом,  когда оклемается, обязательно

сосчитает.  Легко сказать,  оклемается,  к врачу не сбегаешь. А самому как

лечиться?

     И  тут вспомнил про аптечку.  Не приученный пользоваться лекарствами,

он  и  забыл о  ней.  Алексей угрелся,  дрожь била меньше,  и  вылезать не

хотелось. Но лекарство нужно. С трудом заставил себя подняться.

     Среди пакетиков,  помеченных непонятной латынью,  —  что  за  мода  у

врачей писать непременно так,  чтобы люди не понимали, — с трудом разобрал

аспирин и  пирамидон.  Принял две таблетки аспирина,  для верности,  и еще

таблетку пирамидона, успокоился и заснул.

     Ранним утром открыл глаза с необыкновенно легким и радостным сердцем.

Болезнь вроде бы удалось отогнать. Во сне он видел себя здоровым, в мирной

обстановке, по-летнему легко и красиво одетым — белый воротник наглаженной

рубашки выпущен на пиджак, и он спешит на свидание с Любой.

     Люба, Люба... За все время бедствовання на острове ни разу о ней и не

вспомнил,  будто все напрочь ушло.  А она,  оказывается, и не покидала его

сердца,  просто притаилась до  поры до  времени где-то  и  вот напомнила о

себе.

     Алексей лежал  и  думал  о  девушке с  такой  нежностью,  какой и  не

подозревал в себе до этого.

     К двадцати двум годам он не только не был женат,  но и не помышлял об

этом.  Как и  все его сверстники,  гулял с  девушками,  были и  не слишком

серьезные увлечения, не так много, но были. И все шло как-то легко.

     От старших и более опытных товарищей по экипажу Алексей не раз слышал

рассуждения о том,  что моряку не так просто жениться. Береговому человеку

совсем другое дело.  Сегодня женился, а что не так — развелся. Моряку надо

жениться раз на всю жизнь.  Его семейное счастье, его любовь с первых дней

и до самой старости будут испытываться разлукой. Для моряка дом — море, на

берегу он гость.  В плавание уходит на год,  а то и более,  для жены и для

мужа какое это  испытание.  Любить  приходится,  не  видя  друг  друга,  в

постоянной тревоге и тоске. На это способен не каждый.

     Люба  как-то  сразу  завладела сердцем.  Но  Алексей  не  намерен был

спешить, надо себя как следует проверить и ей дать время прийти к твердому

решению.  Любовь, если она настоящая, со временем должна только крепнуть и

расти. И все вроде бы шло, как и должно быть. Но случай порушил так хорошо

складывавшиеся отношения.  И  случай-то,  если рассудить,  глупый,  совсем

пустой.

     Была у Любы, как водится, подружка неразлучная. Одна без другой ни на

шаг,  ну как иголка за ниткой.  И  ничего плохого в  этом,  понятно,  нет,

только не очень удобно, когда парню с девушкой наедине побыть хочется.

     Надумал Алеша для той подружки приятеля подобрать, чтобы пара на пару

гулять.  И  подыскал дружка...  Еще в  детстве на  Двину бегали с  Санькой

Боровковым,  купались,  загорали,  рыбу  ловили.  В  школе вместе учились.

Правда, особо не дружили.

     Алексей с  детства отличался размеренностью и даже рассудительностью,

в необдуманные шалости не пускался, в семье рано приучили к серьезности. А

Санька сызмала вертун,  весь как на шарнирах.  Веселый чуб взлетает, глаза

синие нагловато сверкают.  И  языком молотит без устали.  Так это в  нем с

детства и осталось, в возраст стал входить, а ничуть не переменился.

     После  школы  Алексей,  как  и  положено  настоящему помору,  в  море

подался, а Санька в речники пошел.

     Фасону у  этих речников,  особенно таких,  как  Санька,  на  все моря

хватит и  на океаны останется.  Фуражечка с  крабом и  обязательно в белом

чепчике,  тельник на все пять полосок из-под форменки выглядывает,  брючки

клеш шириной на пол-улицы и кителек,  само собой, с надраенными до жаркого

блеска пуговицами.  Форму носит форсисто —  глядите,  вот он  я!  Морскими

словечками сыплет на каждом шагу и песенки такие знает,  будто уже во всех

портах мира побывал.  Для того, кто смыслит, — шелуха одна, а для кого-то,

особенно для девчонок, — не парень, картинка.

     А Санька с первого раза умел пыль в глаза пустить. Девчонки на каждую

Санькину выходку радостным смехом отзывались и тем как бы одобряли.

     Ну подружка,  для которой Санька и был приглашен,  ладно,  а Люба-то,

Люба, положительная, основательная, что ее-то в вертопрахе могло привлечь?

Шевельнулось в душе Алексея первое ревнивое чувство.  Однажды осмелился и,

давясь словами, спросил, неужели Любе нравится Санька.

     — А с ним весело, — беззаботно ответила Люба.

     Алексей  тоже  любил  веселье,   хотя,  может,  поменьше  других,  на

кинокомедии всегда с удовольствием ходил. Но всегда помнил — шутка шуткой,

а жизнь серьезного отношения требует.  Одно с другим равнять,  а тем более

путать никак нельзя.

     Встретились вчетвером раз,  другой,  а  на третий тот глупый случай и

вышел. Жила Любина подруга на третьем этаже, у нее все и произошло.

     Уговорились в кино идти.  Подружки,  как водится,  прособирались,  ко

времени не успеть. А еще билеты надо взять. Девочки и заохали:

     — Ой, опоздаем! Ой, не попадем!

     И  тут  Санька поправляет пальчиками фасонистую фуражечку с  крабом в

белом чепчике и говорит:

     — Вы давайте нормальным ходом, а я в один момент за билетами, жду вас

у входа.

     С  этими словами раз в окно,  по-кошачьи к водосточной трубе кинулся,

и,  вжик,  только пуговки по  железу взвизгнули,  мигом на  земле.  Ручкой

помахал, чубом тряхнул и пустился во весь дух.

     Подвиг  этот  произвел  на  девчонок  сильнейшее впечатление.  Они  и

перепугались и обрадовались.

     Даже Люба в восторг пришла:

     — Вот это да! Вот это хват дак хват.

     И когда втроем спускались по лестнице, Люба спросила Алешу:

     — А ты мог бы так?

     — Чего мудреного.

     — Почто ж не сиганул, как Санька?

     — Надобности нет,  —  спокойно ответил Алексей,  не подозревая, какие

последствия будет иметь случившееся.

     Только со  следующей встречи показалось,  что  Люба в  сторону Саньки

ласковее смотрит. Гордость в нем взыграла. И начал сам отходить, от встреч

уклоняться, дела да случаи все мешали.

     Перед выходом в рейс дошел слух, что Саньку разбронировали и на фронт

отправили. И тут Боровков опередил. А с Любой было прощание. Сама пришла к

причалу.  Постояли,  ничего особенного друг другу не сказали,  но  холодок

развеялся.  Когда  Алеша побежал к трапу,  Люба вдогонку крикнула обычное:

«Счастливого плавания!» — и помахала. Теплом это отозвалось в сердце.

     Припомнилось то прощание так,  будто вчера было. И о Саньке Боровкове

подумалось без всякой неприязни.  В чем он виноват?  Да ни в чем. Характер

легковат?  Так впереди еще вся жизнь,  характер переменится. И Любу винить

не в чем.

     Трудное время, трудная жизнь. Такое лихо на страну навалилось.

     Воспоминания вроде бы прибавили сил.  Но когда поднялся, почувствовал

пошатывание и слабость. Алексей пытался болезни не поддаваться, перебороть

ее работой. Дел вон сколько, что-нибудь хоть потихонечку надо делать.

     Едва ступил за порог,  обдало резким холодом. Вчера остров был сплошь

занесен снегом,  кое-где даже сугробы намело,  а сегодня все черно.  Ветер

холодный, но влажный.

     Ничего,  если  пробраться  в  затишок,  то  можно  заготовкой топлива

заняться,  чурбаки поколоть.  Пересиливая себя,  держась за стены, обогнул

избушку, но работать не смог. Руки топор не держат.

     Посидел,  посмотрел, заметил, что на вышке нет паруса. Сорвало ветром

и унесло.  Пропало такое хорошее полотнище, которое еще могло пригодиться,

уменьшились и без того ничтожные шансы на спасение.  Алексей как-то тупо и

равнодушно подумал об  этом.  Он сидел,  оглядывал однообразные и  угрюмые

окрестности.  До самого горизонта пусто. Только по сырому небу неторопливо

бегут облака,  посвистывает ветер,  да  море  бьет  и  бьет в  берега,  со

скрежетом перекатывая и  перетирая прибрежную гальку.  Равнодушно отметил:

«Вот одиночество так одиночество».  И хотя ясно было,  как это страшно, но

на этот раз ничто не дрогнуло внутри.

     С  подветренной стороны вдали понизу белесо подсвечены облака.  Таким

бывает небо в вечернее время над городом,  когда он залит огнями. Здесь же

облака подсвечены отраженным ледовыми полями светом. Значит, близко уже не

отдельно плавающие льдины,  а  огромные ледовые поля.  Если их  пригонит к

острову, то надежда на спасение и на то, что на берег вынесет плавник, так

необходимый ему, окончательно исчезнет. Все одно к одному.

     Хоть и сидел в затишке, а прохватило так, что зуб на зуб не попадает.

И  сидеть дольше нельзя,  да и ни к чему,  и подняться сил нет.  Едва-едва

пересилил себя,  с  трудом  добрался  до  топчана  и  тотчас  провалился в

забытье.

     И начали счет дни и ночи в бреду,  в лихорадочной дрожи, в провальном

сне с краткими прояснениями сознания.

     Чаще представлялось,  что он  стоит у  пылающей топки и  работает изо

всех сил,  без устали кидает и  кидает уголь.  И  такой жар из топки,  что

терпеть нет  никакой возможности,  впору бросить все и  бежать,  а  бежать

никак нельзя, до конца вахты еще далеко. И в тот самый момент, когда пытка

огнем становилась предельно нестерпимой,  он оказывался в  холодном темном

трюме,  где  все  прибывает  и  прибывает  вода,  которую  давно  надо  бы

откачивать,  но  почему-то  не  откачивают,  то  ли  нет помпы,  то ли она

неисправна, и пластырь не заводят, а вода уже затопила топки и поднимается

все выше,  и надо бежать, но вот беда, ноги совсем не слушаются и все тело

чем-то сковано и недвижимо...

     А когда на короткое время прояснялось сознание, постепенно-постепенно

память возвращала к  действительности.  И  тогда осознавался весь ужас его

положения и страшное чувство отчаяния завладевало им.

     Так продолжалось долго,  очень долго,  до  тех пор,  пока сознание не

вернулось  окончательно.  Руки-ноги  пудовые,  тело  пустое,  но  тоже  не

повернуть.  И что странно, Алексей чувствовал, что его изглодала болезнь и

исхудал он  настолько,  что от  него самое большее,  может быть,  осталась

треть.  Должен  бы  быть  легким как  пушинка,  а  во  всем  теле  тяжесть

неподъемная. Кости, что ли, потяжелели?..

     В  его  положении  остается  только  лежать.  И  он  отлеживался,  не

испытывая никаких  желаний,  кроме  одного  —  пить.  Благо  вода  еще  не

кончилась.  Но какие усилия надо затратить,  чтобы сделать два-три глотка.

Алексей понимал,  что надо есть, и, пересиливая себя, изредка сосал сухарь

или вяло жевал галету.

     Большую часть времени,  отяжелевший и беспомощный,  он слушал тишину.

Черт  возьми,  подумать только,  где-то  бьет  ключом  жизнь,  наполненная

звуками  человеческих  голосов,   смехом,  пением  птиц,  мычанием  коров,

блеянием овец, гудками паровозов и пароходов, шумом машин, разной работой,

наконец, музыкой.

     Музыку  Алексей слушал  по  большей части  с  полнейшим безразличием.

Иногда,  правду говоря,  не часто,  она казалась приятной,  а  обычно и не

очень,  в  общем было даже все равно —  есть музыка или нет ее,  он  и  не

замечал.  А сейчас вот задумался: для какой-то надобности люди придумали и

придумывают эту самую музыку. Каждодневно передают ее по радио, звучит она

в  кино и на эстрадах,  гремит в парках и на танцплощадках.  А песни,  что

поют всюду,  — это тоже музыка. Стало быть, она нужна людям. Только раньше

это не приходило почему-то на ум.  Да это и понятно,  чего много,  того не

замечаешь и не ценишь.

     А сейчас вот и он много бы дал за  то,  чтобы  какая-нибудь  душевная

мелодия  разрезала  давящую со всех сторон тишину,  вытеснила бы из сердца

страшную пустоту, наполнила бы мертвое пространство жизнью.

     Тишина давила так  страшно.  Неожиданно он  для себя закричал во  все

горло:

     — Ого! О-о-го-гооо!

     Но крик получился ломаный, плотная тишина гасила его без труда. «Нет,

не победить этой всесильной и страшной тишины». Алексей попытался заснуть.

Но сон не шел, в какую-то минуту все в нем вдруг яростно возмутилось.

     — Да что я? Со всем этим надо кончать. Нельзя распускаться. Ни в коем

случае не поддаваться.

     Приступы тоски не раз настигали его и  раньше.  Как и  все полярники,

Алексей хорошо знал,  какое это  тяжелое испытание,  как трудно перебороть

его.  А ведь был он тогда среди людей,  в большом коллективе.  И все равно

иной раз без видимой причины все вокруг делалось немило,  видеть никого не

хотелось, тянуло незнамо куда.

     Отстояв кое-как вахту,  заваливался на койку и часами бездумно глядел

в  переборку.  Время от времени доставал фотографии родных,  и становилось

вроде полегче.  Но ненадолго.  Сердце не по одним близким изнывало, а и по

дому, по привычной обстановке.

     В таких случаях хорошо хоть денек побыть на берегу, потолкаться среди

людей,  прикоснуться к чужой жизни,  походить по твердой земле.  Но редко,

слишком  редко  такое  счастье  выпадает  полярному  моряку.   Под  ногами

постоянно  содрогающаяся  железная  палуба,   глаз  упирается  в   гладкие

переборки  кают  или  в   толстые  стекла  иллюминаторов.   А  выйдешь  на

прогулочную палубу —  за бортом льды и льды,  бескрайние белые поля. А как

одному?  Хоть и  говорится,  что и один в поле воин,  а без подмоги все же

тяжко.  «Ничего,  силенок поднакопим и с этим лихом сладим.  Не совсем еще

ослабла поморская жила».

     Так размышлял и подбадривал себя обессиленный болезнью Алексей.

                                  * * *

     С  проворством,  на  которое  он  считал  себя  неспособным,  Алексей

поднялся с топчана и,  ежась от холода,  шагнул к баульчику,  отобрал пару

чистого белья, шерстяные носки и верблюжий свитер.

     Новое белье обдало холодком, приятным прикосновением свежего полотна.

От  толстого свитера скоро  сделалось тепло,  а  ногам  покойно в  толстых

носках.  Теперь бы  в  самый раз помыться,  хотя бы ополоснуться с  ног до

головы,  освежиться только,  и от одного этого, кажется, заново бы на свет

родился. Но как? Придется исхитриться.

     Оставшиеся вещи Алексей снова уложил в  баул,  а на самом дне нащупал

бумагу. Газета! Пусть сейчас он не может прочитать, голова тяжелая и свету

нет,  пусть газета старая, может, даже двухмесячной давности, все равно он

ее потом обязательно прочитает,  так захотелось узнать, что же творится на

Большой земле, с которой вот уже сколько нет никакой связи.

     До  чтения,  признаться,  он не был большим охотником,  так,  изредка

почитывал из того,  что случайно попадало в руки, что советовали товарищи.

В  библиотеке больше всего  обращал внимание на  самые  захватанные книги,

часто с  оборванными и  даже частично потерянными страницами,  простодушно

верил,  что,  раз книга прошла через множество рук, это уж не зря, значит,

интересная,  на  такую  стоит время потратить.  И  только здесь,  случайно

увидев газету,  он  впервые пожалел,  что  под рукой нет хоть какой-нибудь

книги.

     Приятное ощущение холодка  свежего  белья  прошло,  но  его  все  еще

знобило.  И  кажется,  пуще прежнего.  Улегся поудобнее,  подтянул,  как в

детстве,   к  подбородку  колени  и  понял,  что  сделался  по-мальчишески

тщедушен.  Во  что же он превратился,  как исхудал?  Мощи —  да и  только!

Борода отросла,  теперь она не щекотала,  не царапала кожу,  как в  первые

дни,  а мягко облегала весь подбородок.  Совсем стариком стал выглядеть. В

двадцать-то два!  На Большой земле от него шарахаться будут. Ладно, только

бы выбраться отсюда...

                                  * * *

     Сколько проспал, Алексей не мог определить даже приблизительно. Время

утратило меру.  Алексей  странным образом  потерял способность ощущать его

ход,  чувствовать,  течет ли оно,  подобно полой воде, или стоит на месте,

как в непроточном пруду.  Да и дела, признаться, ему до этого нет. Времени

было   много,   непомерно  много,   и   оно   было  пустое,   бесполезное,

бессодержательное. Беспамятство — это почти небытие.

     Трудно и  медленно выходил из небытия Алексей.  Выводить его из этого

состояния  начали  жажда  и  голод.  С  трудом  выпростав ослабевшую руку,

опустил и  дрожащими пальцами нащупал обжигающе холодную жестянку с водой.

Пробуждавшаяся память подсказала, что вода должна быть на исходе.

     Время начало укладываться в  привычные для него рамки —  было и есть.

Было время,  когда он пополнил запасы воды, но ее все же оставалось мало —

это четко отложилось в  памяти.  А вот сколько же потом израсходовал —  об

этом никаких следов в сознании не осталось.  И как ни силился,  припомнить

ничего не мог.

     Жажда на  этот раз мучила не  так сильно.  Но  поднять жестянку он не

смог, силенок не хватило. Значит, все, дошел до точки. Пришел час садиться

на  мертвый якорь.  Что ж,  разом кончатся все муки.  Все сжалось внутри и

похолодело. Алексей вытянулся, закрыл глаза и с тоской подумал, что теперь

никакое сопротивление невозможно...

                                  * * *

     Но  он  не умер.  Не угасла в  нем та последняя искра,  которой жизнь

кончается.   Силы  начали  мало-помалу  прибывать.  Проснулось  прямо-таки

звериное чувство голода.  Алексей сознавал,  что  жалкие остатки продуктов

необходимо экономить строже прежнего, но ничего не мог с собой поделать. А

когда поднакопились силы, вскрыл банку сгущенки, которой хватило только на

один день. Ел маленькими порциями, и никак не мог не то что насытиться, но

даже хоть сколько-нибудь заглушить голод.

     Продукты таяли. Чтобы окрепнуть, подняться на ноги, надо есть досыта.

Но это значит — конец запасам. А как жить дальше?..

     Он почти въяве ощутил, что смерть совсем рядом, ходит вот тут, тихо и

неторопливо кружит,  выжидает подходящего момента,  чтобы  покончить одним

ударом. Ей спешить некуда, знает, от нее не увернешься, не убежишь.

     Ко всему тому,  что пришлось пережить,  прибавились перебои в сердце,

когда   рождающийся  в   самой  глубине  существа  страх  предупреждает  о

наступающей смерти.  Особенно тяжело и  по-настоящему страшно было,  когда

Алексей отметил это состояние в первый раз и когда вдруг повторилось раз и

другой.  И отступило на время.  А потом хоть и было страшно,  но он уже не

так боялся, понял, что смерть пугает, а он не из пугливых.

     И  все  же  это  выматывало,   действовало  на  нервы.   Однажды,  не

сдержавшись, он закричал в отчаянии:

     — Чего же ты, косая, добиваешься? Чтобы я сам наложил на себя руки?..

     И все в нем взбунтовалось,  воспротивилось,  он вернется во что бы то

ни стало. Пережив такое, он еще поработает и повоюет.

     Алексей с трудом стал одеваться,  надел все,  что могло согреть,  — с

голодом неразлучен и холод,  пробирающий до костей,  благо до них теперь и

добираться легче легкого.  Хотел выйти и вдруг забыл,  куда и зачем,  сел,

опять безучастный ко всему, без единой мысли...

     Так продолжалось час,  два,  а может,  и дольше. Не раз говорил себе:

«Сейчас встану,  еще одна минута,  и поднимусь, обязательно поднимусь». Но

проходила минута, еще минута, за ней и пять, и десять.

     И  снова в  странно пустой голове вертелась мысль:  на скудном запасе

можно продержаться еще  какое-то  время,  возможно,  и  болезнь пересилить

удастся, а надежды на спасение все равно нет. Если трезво все взвесить, то

ни одного шанса на спасение не осталось. Нечего себя и обманывать.

     Вроде  и  не  он  рассуждает,  а  кто-то  другой  судит  обо  всем  с

беспощадной  трезвостью,  упрямо  загоняет  его  в  тупик,  подталкивает к

страшной развязке.  И  когда это доходит до сознания,  Алексей протестующе

кричит:

     — Нет, нет и нет!

     Собственный голос похож на простуженное карканье.

     Просыпается память.  В  сознании  возникают картины  прожитой  жизни.

Вдруг ясно увидел он  деда по матери,  Флегонта Парамоновича,  который был

особенно привязан к внукам,  любил с ними возиться, подолгу разговаривать.

И  они  к  нему  льнули.   Дед  старенький,  с  белым  пушком  на  голове,

сивобородый,  похожий на  святого с  антирелигиозного плаката.  Он  прожил

долгих восемьдесят три года,  хотя особенной силы в  нем вроде и не было —

мелковат  ростом,  щупл,  тонок  в  кости,  легок  и  несколько суетлив  в

движениях.  Что-то мальчишеское, веселое и озорное донес до самой старости

добрый дед.

     Большую часть жизни Флегонт Парамонович тяжело трудился в  море и  на

пушном  промысле,  работая на  равных с  погодками,  отличавшимися истинно

мужицкой силой.  Много всякого лиха  изведал дед,  всякое выпадало на  его

долю, и пережитое цепко до самого конца хранил в памяти.

     Как истый помор,  Флегонт Парамонович жестоко мучился от  ревматизма.

На  склоне лет  даже  летом  ходил в  больших белых валенках с  малиновыми

узорами по голенищам. Любил тепло, в доме жался к печке, на улицу выходил,

когда пригревало солнышко.

     Пригревшись, охотно пускался в рассуждения о жизни, припоминал былое.

В рассказах его действовали давно жившие люди, даровитые мастера-корабелы,

искусные  в  разных  художествах,   истые  морские  труженики,  знаменитые

кормщики, знатоки морских путей, удачливые и отважные охотники.

     Флегонт Парамонович  любил  заканчивать  свои  бывальщины  поучением:

«Человеку  на  его веку назначено отведать сладкого и горького,  счастья и

беды.  У счастья-то час легкий,  а у беды ой как  тяжел.  В  радости  всяк

богатырь,  а беда не каждому по силе.  Люди считают счастье своим,  а горе

чужим.  На счастье любой кидается,  от беды всяк отпихнуться норовит. А от

нее,  шалишь,  не  отпихнешься.  Вот ты и держи в голове про тот час беды,

исподволь готовь себя к  встрече  с  ней,  паскудницей.  Счастливого  она,

может,  и минет,  да не нам знать, кто в то число попадет. И еще помни: не

так беда страшна,  пуще того страх перед ней.  Беда минет,  коли головы не

склонишь».

     Рассказывал старый помор и  о тех,  кто одолел все напасти,  все беды

превозмог,  после страшного гореванья домой вернулся,  и,  как сам Флегонт

Парамонович,  потом снова на промысел снаряжался,  опять попадал в  беду и

опять  выживал.  Заносило его  и  на  Новую  Землю за  пушным зверем,  где

приходилось пересиливать долгую  темную  зимовку  и  где  и  по  сей  день

дотлевают кости  его  товарищей,  а  он,  с  виду  и  не  богатырь,  живым

выбирался.

     Не раз Флегонта Парамоновича уносило на льдине в  море и даже в океан

утягивало.  Вот это было гореванье так гореванье. Смертные рубахи надевали

и с белым светом прощались...

     — А как же спаслись-то, дедко?

     — Тут главное дело,  —  отвечал старый помор,  —  веру во спасение не

обронить.

     — Как это не обронить?

     — А  так.  До  самой смертушки верить,  что  выручка должна быть,  за

что-то  еще  уцепишься.   Кто  веру  уронил,  тот,  считай,  заранее  себя

похоронил...

     Крепко задумался над дедовым заветом Алексей.

                                  * * *

     На  другой день он почувствовал себя лучше.  Слабость все еще мучила.

Трудно двигаться,  а ходить,  делать что-то необходимо.  На черной влажной

гальке кое-где лежал снег. Есть возможность запастись водой.

     Взяв   жестянку,   неверными  шагами,   часто   останавливаясь  из-за

головокружения,  Алексей опускался на колени,  сгребал окоченевшими руками

снег.  Время  от  времени приходилось ложиться на  спину,  прятать озябшие

пальцы  в  рукава  и  отдыхать.  Отлеживался подолгу,  закрывал глаза  или

безучастно смотрел в низко пробегавшие облака.

     Не отдохнув как следует,  поворачивался,  становился на четвереньки и