Геннадий Николаев.
 Белый камень Эрдени
 1. РАССКАЗЫВАЕТ ВИТАЛИЙ КРУГЛИКОВ, НАЧАЛЬНИК АКУСТИЧЕСКОЙ ЛАБОРАТОРИИ

   Я никогда не  вру  -  это  один  из  моих  главных  принципов.  Жить  с
принципами, по-моему, куда легче. Чем больше принципов,  тем  лучше:  один
принцип вытесняет  другой,  и  в  результате  вы  никогда  не  попадете  в
безвыходное положение. У меня принципов много, жизнь постоянно обновляет и
совершенствует их. Изобретение принципов - мое хобби.
   Я люблю свою работу, люблю ковыряться в звуковой аппаратуре,  извлекать
из нее различные комбинации звуков. Люблю свою семью: жену  Ирину  и  сына
Александра. Люблю вкусно поесть, побольше и  пожирнее  -  этакие  большие,
громоздкие блюда, вроде бифштекса с яйцом и жареным картофелем или  мясное
филе под соусом с грибами, а на ужин - горку блинов с топленым маслом  или
тарелочки три-четыре оладьев со сметаной и  смородиновым  вареньем.  Люблю
почитать на сон грядущий какой-нибудь  детективчик  или  просто  полежать,
глядя в телевизор или размышляя о космосе. Мой вес при росте сто пятьдесят
восемь сантиметров сто двадцать пять килограммов, -  представляете,  какой
я? В поперечнике я почти такой же, как и в высоту, и это, по мнению  жены,
самый главный мой недостаток. От себя добавлю: и единственный, потому  что
других просто-напросто нет.
   Итак, начну с начала. Мы встречали Новый год. Собрались у нас, в  нашей
просторной квартире.  Пришло  человек  десять:  мои  товарищи  по  работе,
звуковики, и подруги Ирины, врачихи  со  своими  мужьями.  Все  было,  как
всегда, хорошо: сытно и вкусно, э-э, то есть весело и интересно.  Я  почти
не пил (принцип: береги нейроны!), нажимал в основном на холодец, индейку,
пирог с черемухой, блинчики с мясом (великое изобретение человечества!). А
в промежутках проигрывал гостям магнитофонные записи, их  у  меня  великое
множество: от Лещенко и Шаляпина до поп-музыки и песен Высоцкого.
   У каждого свой "пунктик",  как  говорит  жена;  у  меня  -  принципы  и
магнитофон,  у  жены  -  турпоходы.  На  этих  двух  основах  возник   наш
коллективный "пунктик" - записывать на пленку все, что происходит с нами в
походах: мое сопение и ворчание, ибо больше  всего  в  жизни  я  не  люблю
турпоходы, и блаженненький от счастья голос жены, ее бодряческие  выкрики,
команды, ахи-охи, треск костра и пение птиц. И вот  одна  из  этих  пленок
подвернулась под руку. Я сразу понял, что это такое,  и  хотел  снять,  но
Ирина рысью кинулась к магнитофону и  включила  воспроизведение.  "Вот,  -
закричала  она,  -  послушайте!  Поет  сама  природа!"   Конечно,   ничего
особенного там не  было:  стук  дятла,  посвистывание  птиц,  разговоры  с
бурятами, бурятские песни, похожие на раздумья вслух,  ржание  лошади.  На
второй дорожке та же самая канитель:  тягучие  рассказы  охотника,  ночная
тишина и  -  в  течение  пятнадцати  минут  -  странный  мелодичный  звук,
напоминавший гудение проводов, но более многозвучный и объемный. Попал  он
к нам на пленку случайно - ночью, засыпая, мы забыли выключить магнитофон.
Еще там, в долине, за Икатским хребтом, где мы тогда  стояли,  эта  запись
вызвала у  меня  жуткое  ощущение:  будто  я  сижу  в  клетке,  а  кто-то,
невидимый, дразнит меня, стараясь, чтобы я зарычал и заметался от  ярости.
Еще  тогда  я  хотел  стереть  ее  ко  всем  чертям,   но   Ирина   горячо
воспротивилась, сказав, что этот звук что-то пробуждает  в  ней  -  то  ли
мысли, то ли чувства. Во мне же, кроме зубовной ломоты  да  этой  странной
злости, он ничего не вызывал.
   На гостей запись тоже произвела  действие:  они  притихли,  насупились,
перестали пить и есть и вскоре торопливо, один  за  другим,  разошлись  по
домам. Лишь мой добрый друг и сотрудник Янис Клаускис, командированный  из
Риги, да подружка его, Зоя, медсестра из поликлиники, где работает  Ирина,
задержались дольше других. Янис неподвижно сидел за столом,  как  манекен,
вытянув тонкую шею и заглядывая в  блюдо  со  сладкими  пирожками.  Зоя  в
прихожей, уже одетая, ждала своего  кавалера,  но  Янис  не  замечал,  что
остался один и что его ждут. Я потряс его за плечи - он вздрогнул, бледное
лицо перекосилось, словно он схватился  за  фазу  двести  двадцать  вольт:
увидев меня, он отпрянул и вместе со стулом повалился навзничь. Я протянул
к нему руки, намереваясь помочь ему подняться, - он отпрыгнул  еще  дальше
и, вдруг опомнившись, глухо рассмеялся. Бледный и потный, он сел на тахту.
   - Ты что, Янис? - прошептал я. - Что с тобой?
   Он помахал расслабленной рукой и прижал палец к губам:
   - Тс-с... Молчок, а то Зоя начнет лечить. - Он хихикнул и поманил меня:
- Послушай, Витя, где ты записал это?
   Большие серые глаза его прыгали  с  предмета  на  предмет  и  не  могли
остановиться. Я протянул ему пирожок с повидлом и взял себе, потому что  у
меня принцип: разволновался - чего-нибудь съешь.  Я  съел  пять  пирожков,
пока Янис мусолил один. Я думал, что он забыл про звук, но Янис, проглотив
последний кусочек, снова спросил:
   - Послушай, Витя, где ты записал этот звук?
   Звук был записан на стоянке  в  высокогорной  долине  северных  отрогов
Икатского хребта, тянущегося вдоль восточного  побережья  Байкала.  Ирина,
сразу загоревшаяся  идеей  новых  турпоходов,  принесла  нашу  исчерканную
десятикилометровку, я показал примерно место, где мы  тогда  стояли.  Янис
долго  всматривался  в  густо-коричневые  пятнышки,  из  которых  слагался
хребет, в  синие  извилистые  линии  рек  и  светлые  полоски  долин.  Мне
казалось, что он уснул и спит себе с открытыми глазами, а мы, как  чудаки,
стоим вокруг и, стараясь перекричать друг друга, доказываем на  все  лады,
как там было плохо (это я) и как там было великолепно (Ирина). Но  вот  он
отложил карту и сказал, кивнув на магнитофон:
   - Заверните, возьму до завтра.
   Не знаю почему, но мне очень хотелось, чтобы он взял эту пленку,  Ирина
же вдруг заупрямилась, стала говорить, что пленка уникальная, что отдавать
ее преступление - только переписать. Мне показалось, что и  она,  и  я,  и
бедняга Клаускис, и застенчивая Зоя - все в ту  ночь  были  малость  не  в
себе. Обычно я не тороплюсь высказывать свое мнение - будь то  хоть  самый
большой начальник или даже жена, - я  считаю,  что  так  легче  оставаться
принципиальным, но на этот раз словно какой-то  бес  вселился  в  меня:  я
молча взял магнитофон, завернул его в новый  яркий  плед  и  подал  Янису.
Ирина закусила губы, но ссориться со мной не стала, не знаю  уж  из  каких
соображений. Янис жадно схватил магнитофон, быстро оделся и юркнул в дверь
перед расстроенной, обескураженной Зоей. Я съел пару  пирожных  и  остатки
холодца и завалился спать. Ирина  со  мной  не  разговаривала,  поэтому  я
тотчас уснул.
   На рассвете меня разбудил телефонный звонок. Звонил  вахтер  института,
жаловался, что какой-то пьяный колотит в дверь, требует,  чтобы  впустили,
говорит, что позарез надо в акустическую лабораторию (в ту  самую,  где  я
являюсь начальником). А по инструкции в праздничные дни туда категорически
запрещено впускать.  Я  велел  узнать  фамилию  нарушителя.  Вахтер  долго
перекрикивался у закрытой двери, наконец сообщил: "То ли  кис-кис,  то  ли
кас-кас, шут его знает, не  разберешь".  -  "Клаускис!"  -  воскликнул  я.
"Во-во", - подтвердил вахтер и добавил, что этот самый  Кас-кис  грозится,
что разобьет окно, а все равно проникнет в лабораторию. Я сказал  вахтеру,
чтобы выполнял инструкцию: раз написано никого не впускать, значит, никого
и точка. Но не успел я заснуть, как снова зазвонил телефон. Вахтер  криком
доложил, что из акустической  лаборатории  доносятся  "всякие"  звуки,  от
которых волосы  встают  дыбом.  Я  сказал,  что  выхожу,  и  начал  быстро
одеваться.
   Когда мы с вахтером подошли к лаборатории, то никаких  "всяких"  звуков
не было. Вахтер шепотом побожился, что звуки  были,  что  до  сих  пор  не
опомнился и что кожа  еще  топорщится.  Я  открыл  дверь.  Янис  был  там.
Согнувшись под тяжестью, он тащил из дальнего конца лаборатории анализатор
спектра. Макетный стол, на котором мы обычно собирали схемы, был заставлен
приборами. Стекло в одном из окон было разбито. Янис  поставил  анализатор
на стол и  невозмутимо  принялся  расставлять  динамики  стереофонического
звучания. Вахтер начал шуметь и требовать немедленного  составления  акта,
вызова милиции и так далее, но я, попросив его  удалиться  на  свой  пост,
подошел к Янису. Он почти рухнул на  стул.  Все  это  казалось  более  чем
странным. Клаускис сидел, понуро ссутулившись, поддерживая голову  тонкими
руками. Он вдруг  затрясся  как  в  ознобе  и  уставился  на  меня  своими
тоскливыми глазами.
   - Что ты собираешься делать, дружище? - как можно мягче  спросил  я.  -
Пойми, я начальник, отвечаю за лабораторию и должен знать.
   Он согласно кивнул. Я ждал. Дрожь порывами охватывала  его,  и  он  изо
всех сил сжимал свои маленькие, как у мальчика,  кулаки.  Я  подумал,  что
неплохо бы увести его домой. Оставлять его в лаборатории в таком состоянии
было нельзя.
   - Твоя пленка - музыка, - начал он, с трудом подбирая слова. - Я должен
ее проверить. Анализатор,  -  он  ткнул  в  большой  массивный  прибор,  -
понимаешь? - И  быстро-быстро  произнес  что-то  по-латышски,  но  тут  же
виновато взглянул на меня и сказал по-русски: - Этот звук  -  загадка,  он
сделан как по лекалу. Там, внутри, что-то есть.
   - Где внутри? - спросил я.
   - Внутри звука. Там, в глубине. - Он зажмурился, мечтательно улыбнулся,
и снова его губы искривились. - Давай вместе. Разреши! Прошу.
   - Ты хочешь разложить звук по частоте? - уточнил я.
   - Да, да. Это очень сложный звук. Не могу понять,  как  он  сделан.  То
есть из каких простых звуков он состоит.
   - Думаешь, он сделан?
   - О! Я знаю звук, чувствую на вкус.
   Он смотрел умоляюще, и я не выдержал: сбросив пальто, пошел к  шкафу  и
включил рубильник. Признаться, меня самого сильно заинтересовал весь  этот
бред.
   Клаускис  тотчас,  как  только  вспыхнули  лампочки,   занялся   схемой
предстоящих испытаний. Покачиваясь, бормоча что-то  на  родном  языке,  он
торопливо соединял провода, ощупывая их вздрагивающими пальцами, словно не
доверял глазам. Он блестяще разбирался в аппаратуре. Не прошло  и  минуты,
как мощные динамики ожили, раздался ровный несильный шум, который на языке
радистов называется  фоном.  Клаускис  быстро  "погасил"  его  несколькими
поворотами рукояток. Сделалось тихо, но тишина эта  была  не  безмятежной,
какой она бывает, скажем, в зимнем  лесу  или  в  глубоком  подземелье,  а
напряженной, как в  испытательном  зале  высоковольтной  аппаратуры  перед
ударом искусственной молнии.  Это  особое  состояние  тишины  объяснялось,
видимо, тем, что динамики все-таки жили, их могучие диффузоры едва заметно
колебали  воздух,  и  эти  колебания  вызывали  ощущение  напряженности  и
тревоги.
   Клаускис ждал,  пока  прогреются  приборы.  Теперь  он  был  совершенно
спокойным. Его огромный лоб казался круглым и  белым,  темно-русые  волосы
гладко зачесаны назад. Я был знаком с ним лет десять и любил его искренне,
как доброго, верного друга. Сейчас же, не знаю почему, он раздражал  меня.
Я отвернулся к окну. При  первом  взгляде  оно  показалось  мне  глубокого
черного тона, но чем дольше я в него глядел,  тем  все  более  прозрачным,
синеющим становился за ним мрак. Там,  внизу,  в  двухстах  метрах,  текла
Ангара, не замерзающая даже в  самые  лютые  морозы,  -  черная,  быстрая,
окутанная густым туманом. Я чувствовал, что в этом что-то есть:  материал,
основа для выработки новых жизненных принципов...


   Зазвучала эта адская музыка. От первых же звуков  меня  передернуло,  -
вахтер довольно  точно  передал  ощущение:  затопорщилась  кожа.  К  концу
"сеанса", кроме отвращения к звукам,  я  почувствовал  неприязнь  лично  к
Янису Клаускису...
   Янис перемотал пленку, перестроил схему и снова включил магнитофон.  Он
торопился,  движения  его  были  быстрыми,  но   точными.   Лицо   бледно,
неподвижно, сосредоточенно.
   Вдруг взвыли сто сирен на разных  звуковых  частотах.  Мне  показалось,
будто я заскользил куда-то вниз, в какую-то пропасть. Полет был  настолько
стремителен, а  чувство  безвозвратности  падения  настолько  остро,  что,
помню, у меня вдруг потемнело в глазах и я застонал от ужаса. Я смотрел на
Яниса, на его  тонкую,  как  бы  прозрачную,  шею,  и  мне  казалось,  что
единственное мое спасение... Говорить об этом, честное слово, противно, но
не умею кривить душой, скажу: мне казалось, что единственное мое  спасение
- стиснуть изо всех сил его горло... Я  приподнялся  уже,  но  тут  музыка
оборвалась.
   Клаускис сидел с закрытыми глазами и белым искаженным лицом. Я с трудом
повернул голову - за окном разливался  синий  зимний  рассвет.  С  Ангары,
покачиваясь, клубами полз туман. Я хотел потормошить Клаускиса, но не  мог
поднять руки. Я просто сидел и тупо смотрел перед собой.
   Клаускис застонал,  упав  грудью  на  стол,  потянулся  к  магнитофону,
перемотал пленку, изменил  схему  и  снова  включил  воспроизведение.  Все
внутри меня противилось продолжению эксперимента. И в то же  время  что-то
тайное, темное жадно, нетерпеливо  ожидало  начала  музыки.  Я  еще  ближе
придвинулся к Янису...
   Теперь  мне  показалось,  будто  меня  сразу  же,  грубо,  бесцеремонно
зашвырнули в какую-то узкую бездонную щель и  я,  пролетев  уйму  времени,
застрял в ней, как клин. Но и это ощущение было неточным:  оказывается,  я
не остановился, а, как мыло, вгонялся в щель все глубже и глубже,  и  этой
щели не было конца. И вдруг возле себя, буквально внутри стены,  я  увидел
чье-то расплющенное лицо и безумно ненавистное тонкое горло. Из  последних
сил  я  дотянулся  до  него,  обхватил  слабыми  негнущимися  пальцами  и,
содрогаясь, стал давить, давить, давить...
   Очнулся я на полу.  Яркий  дневной  свет  слепил  глаза.  Раскалывалась
голова, ныло все тело и сосало под ложечкой, словно  я  не  ел  два  часа.
Прошло еще какое-то время, -  сколько,  не  знаю,  -  прежде  чем  я  смог
приподняться и сесть. Янис Клаускис лежал  неподвижно,  раскинув  руки  со
сжатыми кулаками. Казалось, что он не дышит. Я дотянулся до  него  и  стал
щупать пульс. Сердце работало едва-едва, с перебоями. Я  подполз  ближе  и
стал делать ему массаж. Вскоре он очнулся. Слава богу,  в  кармане  пальто
нашлась пачка печенья, и я малость подкрепился, иначе не знаю, сидел ли бы
я сейчас перед вами...



   2. РАССКАЗЫВАЕТ СУПРУГА ВИТАЛИЯ КРУГЛИКОВА, ИРИНА, ВРАЧ-ТЕРАПЕВТ РАЙОННОЙ ПОЛИКЛИНИКИ

   Теперь вы понимаете, что это за человек, мой муж? Если  бы  не  я,  уже
давно наука потеряла бы еще одного исследователя, потому что Кругликов  не
смог бы пролезть ни  через  одну  дверь.  По  современным  взглядам,  надо
нагружать организм физической нагрузкой, уменьшать нервную и не  допускать
стрессов. Лучшее средство для закаливания - турпоходы. Я - за  туризм!  За
походы, за рюкзак, греблю, умеренную пищу и закаливание. А  посему,  когда
случилась эта страшная новогодняя история с Виталием  и  Янисом,  я  сразу
сказала: "Вот, мои дорогие, чем кончаются ваши "пунктики". Летом пойдем  в
турпоход в то самое место и слушайте там "голос гор"  сколько  хотите".  В
отличие от Виталия, я не бросаю слов на ветер, и в марте, когда Янис вышел
из больницы (три месяца провалялся в нервной клинике), я  собрала  всех  у
нас дома, то есть Виталия, Яниса и Зою, и  сказала  им:  "Ну,  милые  мои,
хотите - плачьте, хотите - смейтесь, а с завтрашнего дня извольте начинать
тренировки. Сбор ровно в шесть ноль-ноль. Иметь при себе  рюкзак,  набитый
кирпичами, штормовку, турботинки, альпинистский шток. Будем ходить,  будем
лазать. Гор нет, - полезем на деревья". Почти четыре месяца гоняла  я  эту
гоп-команду. Виталий похудел на два килограмма и  сильно  переживал  из-за
этого.  Янис,  наоборот,  поправился  на  два.  Зоя  посвежела,  загорела,
перестала чихать.  Я  истрепала  свои  последние  нервы,  стала  принимать
элениум и корвалол. Слава богу, нашего Сашеньку, сына, на все лето взяла к
себе бабушка, а то не знаю, что бы я делала. В конце июня наступил наконец
долгожданный день, когда мы начали паковаться.
   Не буду рассказывать, с какими трудностями мы выбирались из города, как
ни один таксист не хотел нас брать, как долго и мучительно мы  шли  пешком
через весь город, поддерживая с  боков  шатающегося  Виталия,  у  которого
вдруг одна нога оказалась короче другой (никогда в жизни не было такого!),
как буквально ползком взобрались на борт теплохода и  рухнули  на  верхней
палубе, чуть живые от изнеможения. Не стоит говорить также и  о  том,  как
перегружались в порту Байкал с теплохода на легендарный "Комсомолец",  как
потом плыли двое с половиной суток и Виталия невозможно  было  выгнать  из
ресторана и буфета. Наконец мы выгрузились в Усть-Баргузине, и это был наш
первый привал.
   На другое утро в шесть ноль-ноль я подняла всех звоном пустого  котелка
- проводник с лошадью и собакой ждал у дороги. Все рюкзаки,  кроме  моего,
погрузили на бедную лошадь, я несла свой рюкзак  сама,  потому  что  люблю
физическую нагрузку.
   Два дня мы шли вдоль берега реки, по узкой тропке, через глухую  тайгу.
Нас кусали комары и донимала мошка. Больше всех страдал Виталий  (за  счет
большей площади открытого для укусов тела). Мы все жалели его и  старались
подбодрить,  как  могли.  На  третьи  сутки  пути  мы  вышли  из  лесу  и,
потрясенные, остановились. Перед нами расстилалась ровная, вся  желтая  от
лютиков долина. Впереди, казалось, в нескольких  шагах,  вздымались  горы.
Они стояли перед нами и были так близко, что для того, чтобы взглянуть  на
их белоснежные вершины, приходилось задирать голову.
   Нас вел Василий Харитонович Мунконов, старый бурят, низенький,  щуплый,
с веселыми глазами, в которых удивительно смешивались  два  его  качества:
добродушие и хитрость. За ним, мотая головой  и  взмахами  хвоста  отгоняя
паутов, вышагивал  приземистый  грязно-белый  конь  по  кличке  Лоб-Саган,
нагруженный рюкзаками. Впереди, колыша траву, трусил  лохматый  пес  Хара,
что по-бурятски означало "черный". Мы, четверо, вытянувшись цепочкой,  шли
друг за другом, отмахиваясь от комаров березовыми ветками.
   Начался долгий мучительный подъем. Бедная лошадь... Сколь  терпеливо  и
многострадально это животное! Сначала Виталий держался за подпругу,  потом
за хвост, в конце концов на одной из площадок мы обвязали его веревками, и
наш коняга, напрягаясь из последних сил,  волоком  перетягивал  Виталия  с
уступа на уступ. Наконец мы  достигли  перевала.  Вершины  хребта  скрывал
густой туман. Воздух был холоден и  насыщен  водяной  пылью.  Одежда  наша
быстро отсырела. Камни, мох, корявые низкорослые лиственницы  -  все  было
сырое, холодное, серое. Лошадь боязливо жалась к нам, всхрапывала - от  ее
мокрой шерсти шел пар. Хара, как только мы  остановились,  лег,  свернулся
калачиком и прикрыл нос  кончиком  хвоста.  Виталий  хотел  передохнуть  и
подкрепиться,  но  Василий  Харитонович,  обычно  соглашавшийся  с   нами,
решительно затряс рысьей шапкой:
   - Не, не, не. Пошли.  Перевал  -  бэрхэ,  трудный.  Горняшка  сорвется,
раскачает сардык - девять дней, девять ночей будет дуть. Ох, плохо будет.
   И мы пошли вниз, в долину, по чуть приметной тропке,  которую  каким-то
чудом различал Лоб-Саган. Заночевать пришлось на узкой скалистой площадке,
более-менее ровной, пологой и гладкой, так что не надо было  расчищать  ее
от камней и привязывать вещи. Все мы ужасно измотались, устали до тошноты,
до синих мух перед глазами. Даже Василий  Харитонович  заметно  сдал:  его
бронзовое лицо осунулось, глаза совсем спрятались за припухшими веками, он
часто снимал свою мохнатую шапку и рукавом телогрейки вытирал  голую,  как
яйцо, голову.
   Спали  не  раздеваясь,  не  разводя  огня.  Конь   по   знаку   Василия
Харитоновича лег на бок, спиной к стене. Старик  примостился  возле  него,
укрыв себя и лошадь овчинным тулупом, Хара устроился у него в ногах.
   Утро пришло молочно-белым туманом, далеким  призрачным  звоном  горного
воздуха, розовыми,  зелеными  просветами  среди  низко  плывущих  облаков.
Сзади, над перевалом,  полыхало  белое  сияние  -  там  был  восток.  Свет
расширялся, охватывал все небо - туман редел, рассеивался,  катился  вниз,
цепляясь  за  скалы,  устремляясь  в  распадки  и  долины.  И  вот  черная
зазубренная вершина хребта встала  перед  нами,  глухая  и  зловещая,  как
тюремная стена. Пока мы собирались,  солнце  поднялось,  и  снежные  пики,
вздымавшиеся далеко впереди, засияли нестерпимым блеском. Отраженный  свет
от снежников осветил наш склон, и мы пошли  вниз  по  гигантской  винтовой
линии, шаг за шагом спускаясь все ниже и ниже.
   Мы чуть было не прошли то место, где стояли в прошлом году. Янис первый
сбросил рюкзак и торжественно сообщил, что мы пришли. Виталий,  сверившись
с картой, удивился. Да, сомнений не было, я тоже узнала место:  просторная
долина, в центре -  круглая,  почти  правильной  формы  чаша,  заполненная
водой; от озера вверх по склонам темным кольцом расходится лес.  Там,  где
мы стояли, простиралась  ровная  безлесая  площадка,  в  середине  которой
возвышалась скала, похожая на всадника, слившегося с конем и вместе с  ним
увязшего в земле.  Я  взяла  бинокль  и  стала  внимательно  рассматривать
противоположный  берег  озера.  Помнится,  там  должна  быть   пещера,   и
действительно, вскоре я обнаружила среди глыб и корневищ черный  вход.  Мы
все по очереди разглядывали его в бинокль,  и  у  меня  возникло  какое-то
острое щемящее чувство - тоски, грусти, страха, - как будто  там  прячется
что-то загадочное и страшное.
   Надо было спешить, до заката  оставалось  совсем  немного,  солнце  уже
лежало на вершине западного хребта, - еще  час-полтора  и  долину  затянет
туманом, вместе с которым придет ночь.
   Мы быстро натянули две палатки. На старом кострище  поставили  таганок,
развели костер. Дров было много: кругом торчали сухостойны, на опушке леса
полно было валежника.
   Василий Харитонович съездил  за  водой,  разнуздал  Лоб-Сагана,  пустил
пастись.  Мы  с  Виталием  приготовили  ужин.  Янис  и   Зоя   распаковали
аппаратуру, проверили, не повредилась ли она, и разнесли пеленгаторы  друг
от  друга,  чтобы  в  случае  появления  звука  можно  было  запеленговать
источник.  Василий  Харитонович  с   любопытством   разглядывал   приборы,
осторожно трогал хромированные рукоятки и восторженно цокал  языком.  Хара
тоже совал везде свой нос и довольно покачивал хвостом.  Потом  Виталий  и
Янис принялись надувать матрацы. Василий Харитонович посмотрел, как они от
натуги таращат глаза, засмеялся и пошел небольшим  серпиком  косить  траву
себе на подстилку. Хара не отставал от него ни на шаг.
   Солнце спряталось за хребет, от озера пополз туман. Вскоре  все  вокруг
затянуло  серой  влажной  мглой,  настолько  густой,  что  не  видно  было
вытянутой руки. Мужчины разожгли второй костер - для света и тепла,  перед
палатками стало уютнее. В круг света вошел Лоб-Саган и остановился, понуро
опустив голову, прикрыв глаза и чутко поводя острыми  ушами.  Хара  улегся
между кострами, на самом теплом месте, - глаза его  сверкали,  как  лезвия
бритвы. Поужинав, мы долго сидели у огня, изредка перебрасываясь  словами,
потягивая из кружек горячий душистый  напиток  -  настой  из  смородиновых
листьев, каких-то трав и зеленого чая.
   Внезапно туман рассеялся. Легкое дуновение пришло от  озера.  Над  нами
открылось ясное ночное небо. В первое мгновение, когда раздался этот звук,
мне показалось, будто загудели звезды, мерцающие над нами в вышине.  Я  не
успела понять, что случилось, как Янис уже был на ногах -  он  бросился  к
правому пеленгатору. Виталий, заворчав, ушел к левому. Не знаю, как Зоя, а
я никак не могла сообразить, что должна делать, хотя во  время  тренировок
Янис по двадцать раз повторял нам наши действия в случае появления  звука.
Наконец я опомнилась, схватила фонарик, висевший на палатке, и побежала  к
Янису. Зоя отправилась к Виталию.
   Подсвечивая  фонариком,  Янис  поворачивал  пеленгатор,  определяя   по
стрелке прибора,  в  каком  направлении  звук  имеет  наибольшую  силу.  Я
направила на прибор свой фонарик, - Янис кивнул и пробормотал, что, как он
и предполагал, источник находится в озере. Я следила за  стрелкой,  -  она
отклонилась от нуля  и,  как  Янис  ни  вращал  пеленгатор,  стояла  почти
неподвижно. Янис сказал шепотом, что источник не  имеет  четко  очерченных
границ, а расплывчат, словно разлит  по  поверхности.  И  все  же  главное
направление угадывалось:  стрелка  прибора  начинала  чуть  подрагивать  в
слабом стремлении отклониться еще  дальше,  то  есть  в  этом  направлении
прощупывался максимум звука. Мне казалось, будто дрожит не только стрелка,
но и сам прибор - все вокруг: земля, горы,  небо,  звезды.  Но  что  самое
странное - я вдруг ощутила какое-то смутное волнение, как бы легкая  волна
злости прокатилась через  меня,  мне  даже  захотелось  стукнуть  Яниса  и
броситься - о, вот  это  самое  удивительное!  -  броситься  в  пещеру  на
противоположном берегу озера.
   Звук прекратился,  и  мы  молча  вернулись  к  костру.  Зоя  и  Василий
Харитонович были здесь. Виталий долго не появлялся, потом пришел  мрачный,
какой-то подавленный, с  исцарапанным  лицом.  Пряча  от  меня  глаза,  он
наложил себе огромную порцию каши с тушенкой (это после ужина-то!) и уполз
в палатку.
   Костер почти прогорел, но странно - как-то светлее, прозрачнее стало  в
долине: отчетливо проступили  из  темноты  контуры  скалы-всадника,  вдали
обозначился  лес,  сквозь  него  слабым  светом  мерцала   вода.   Василий
Харитонович сидел, подложив под себя ноги и держа обеими руками  кружку  с
чаем.
   - Луна, - сказал он, повернув кверху лицо.
   Только  тут  я  заметила,  что  над  восточным  хребтом  сиял   краешек
восходящей луны.
   - Газар-хеделхе, - произнес старик  и,  как  бы  соглашаясь  с  кем-то,
покивал головой. - Наран-батор дрожит, луну видит.
   - Что он сказал? - насторожился Клаускис.
   Старик повернулся лицом к скале и, сняв шапку, показал ею:
   - Наран-батор на быстром бегунце дрожит, от земли оторваться хочет.
   - Что это значит? - спросил Янис.
   - Старики так говорят. Я внук моего деда, дед внук своего деда, тот дед
внук третьего деда - тот дед передавал от своего деда. Вот  какие  старики
говорят.  -  Василий  Харитонович,  улыбаясь,  смотрел   на   огонь.   Его
прищуренные глаза блестели.
   - Вы знаете сказку про эту скалу? - спросила я.
   Старик пожал плечами и, нахлобучив шапку, отпил чаю.
   - По-вашему - сказка, по-нашему - давным-давняя жизнь, - сказал он.
   - А вы слышали звук? - спросил Янис.
   Старик кивнул и после молчания сказал:
   - Это играл хур дочери западного тэнгэрина, доброго небесного  духа.  У
нее  странное  имя,  люди  называли  ее  просто  Тэнгэрин  Басаган,   дочь
тэнгэрина.
   - Я не понимаю, о чем он говорит, - с болезненной гримасой сказал Янис.
- Что такое "хур"?
   - Что такое "скрипка"? - сказал старик.  -  Хур  -  это  наша  скрипка.
Тэнгэрин Басаган имела хур из серебра боржи, из чеканного серебра, белого,
как снег сардыка, чистого, как дыхание Тэнгэрин Басаган.
   Янис нетерпеливо задвигался, я жестом предупредила его, чтобы  потерпел
с вопросами, иначе старик выйдет из настроения и потом не дождешься, когда
ему снова захочется говорить.
   Старик долго сидел молча, отхлебывая остывший чай. Казалось, что он так
и не заговорит, но он вдруг вскинул голову, улыбаясь  посмотрел  на  небо,
усыпанное яркими звездами, и начал задумчиво, тихо, неторопливо.



   3. РАССКАЗЫВАЕТ ВАСИЛИЙ ХАРИТОНОВИЧ МУНКОНОВ, ПРОВОДНИК И СКАЗОЧНИК

   "Прежде-прежде, в прежние счастливые времена жил на восточной  стороне,
в местности Хонин-Хотон, в стране, высохшей и выдутой ветром, в той стране
туманной, в которой люди блуждают, жил человек по имени Хоредой. Жил он  с
женой Алма-Хатан, женщиной  доброй,  но  бесплодной,  как  высохшая  шкура
изюбра. Много у них было скота и добра всякого, но не было у них ни  сына,
ни дочери. Вот так они долго и скучно жили. Жена Хоредоя Алма-Хатан  стала
как-то больная и слабая. Тогда  берет  она  материнское  желтое  священное
писание и читает в нем, что будет у них в западной стороне, в месте,  куда
упадет смешивающий тысячу веков  белый  камень  Эрдени,  сын  Наран-батор,
простой, слабый человек. Узнал об этом Хоредой, сел перед юртой  и  сидит.
День сидит, два сидит, девять дней сидит. На десятый день  встал  Хоредой,
вошел в юрту к жене Алма-Хатан и говорит:
   - Западные добрые тэнгэрины велят мне  ехать  на  западную  сторону,  в
место, куда упадет смешивающий тысячу веков  белый  камень  Эрдени,  чтобы
взять там сына Наран-батора.
   - Думано правдиво и говорено верно, - говорит больная жена Алма-Хатан и
подает Хоредою красношелковые поводья.
   Вышел Хоредой из юрты, поймал своего чубарого  коня,  положил  на  него
холщовый потник, оседлал деревянным седлом и, взяв в  руки  красношелковые
поводья, сел на коня и поехал прямо на западную  сторону,  в  место,  куда
упадет смешивающий тысячу веков белый камень Эрдени.
   Спустился Хоредой по ту сторону гор, в долину белого озера. Подъехал  и
видит: лежит в траве белосеребряный,  светящийся  днем  и  горящий  ночью,
смешивающий тысячу веков белый камень Эрдени. Взял  его  Хоредой  и  начал
грызть на левых коренных зубах. И вдруг  небо  покрылось  облаками,  пошел
кровавый дождь, каменный град посыпался, после этого пошел  большой  снег,
который упал до нижних сучков деревьев.  Снова  взял  Хоредой  смешивающий
тысячу веков белый камень Эрдени и стал грызть на правых  коренных  зубах.
Тогда небо вдруг очистилось от облаков и стало  очень  жарко;  снег  скоро
весь растаял. Взял белый камень Эрдени Хоредой и в третий раз стал  грызть
его передними зубами.  Тогда  белое  озеро  заволновалось,  белосеребряные
барашки пошли туда-сюда, волны поднялись до верхнего неба, ямы  опустились
до нижней земли. Взмахнул Хоредой белым камнем Эрдени, рассек белое  озеро
по самой высокой волне и видит: на  дне  лежит  сын  Наран-батор,  простой
слабый человек, и плачет. Прыгнул Хоредой на своем чубаром коне  на  самое
дно, взял сына Наран-батора и выскочил обратно.  Сошлись  волны  на  белом
озере, и снова все стало тихо и спокойно, как прежде.
   Привез Хоредой сына Наран-батора в свою юрту. Поправилась Алма-Хатан, и
зажили они счастливо, втроем, в восточной стороне.
   - Одинокий мужчина  счастливым  не  делается,  одна  головня  огнем  не
делается! - так сказал Наран-батор однажды.
   Тогда, с утреннего красного солнца  начиная,  достает  мать  Алма-Хатан
материнское  желтое  священное  писание  и   расстилает   от   дверей   до
противоположной стены. Так разостлав, она читает. Тогда  вычитывается  ей,
что прямо на западной стороне, в  местности  далекой,  за  высокой  горой,
опускается с верхнего неба купаться в том же самом белом  озере  девица  с
диковинным именем, с именем не нашим, а попросту  Тэнгэрин  Басаган,  дочь
западного доброго духа. Она и есть суженая Наран-батора на девять  дней  и
девять ночей.
   После этого Алма-Хатан складывает священное писание и кладет на прежнее
место.
   Тогда берет Наран-батор чубарого быстрого бегунца,  седлает  серебряным
седлом  и,  взяв  в  руки  прекрасные  шелковые  поводья,  привязывает   к
серебряной  коновязи  -  горстью  травы  кормит,  чашкой  воды  поит.  Так
приготовив чубарого быстрого бегунца, беглым шагом  входит  в  юрту.  Мать
ставит золотой стол, вкусной пищей угощает, потом ставит серебряный  стол,
действительно вкусной пищей угощает  и  наливает  крепкое  вино.  Наевшись
досыта, встает и начинает одеваться, повертываясь  во  все  стороны  перед
зеркалом величиной с двери. Потом надевает шелковую шубу, которую носит  в
летнюю пору, сто восемь пуговиц безошибочно застегивает,  сверху  надевает
шелковую шубу, которую  носит  в  зимнее  время;  ни  пылинки  на  нем  не
оказывается. Туго ремнем подпоясывается, надевает на голову лисью шапку  и
беглым шагом выходит на улицу. У серебряной коновязи отвязывает прекрасный
шелковый повод, ногу  ставит  в  золото-серебряное  стремя  и  садится  на
чубарого коня.
   Так он поехал прямо в западную сторону, в местность далекую, за высокой
горой, к белому озеру,  из  которого  вышел  и  в  котором  купается  дочь
тэнгэрина, девица с диковинным именем, а попросту  Тэнгэрин  Басаган.  Так
поехал он, пыля и туманя; через десять падей ровно рысил,  через  двадцать
падей не кривя рысил. Когда на небе стоял день, то он рысил  до  тех  пор,
пока на небе не настанет ночь; когда на небе стояла ночь, то он  рысил  до
тех пор, пока на небе не настанет день. В жаркие дни  без  питья  ехал,  в
темную ночь без сна ехал. По крику пестрой  сороки  замечал,  что  настала
половина зимы, и, лисью шапку нахлобучивая, далее рысил; по пению  соловья
соображал, что наступает половина лета, и, лисью шапку подняв вверх, далее
рысил. От его скорой езды делался  сильный  вихрь,  который  сносил  рыжие
камни, и дул черный ветер,  который  сносил  черные  камни.  Так  подъехал
Наран-батор к высокой горе, остановил своего чубарого коня и говорит ему:
   - На эту высокую и крутую гору можешь ли вскочить на самую вершину?
   Чубарый конь отвечает:
   - На самую вершину этой высокой и крутой горы  могу  вскочить,  но  ты,
Наран-батор, удержишься ли на мне?
   Наран-батор говорит:
   - Если можешь, то скачи, а про меня не думай.
   Возвратился Наран-батор на трехдневное расстояние,  разбежался  чубарый
быстрый бегунец и запрыгнул на самую вершину высокой и крутой горы.  После
этого поехал Наран-батор в долину белого озера и видит: спускается с  неба
красивая белая лебедь, садится  на  берег  белого  озера  и  снимает  свою
белопуховую лебяжью одежду. И выходит из одежды прекрасная девица Тэнгэрин
Басаган, такая красивая, что от красоты правой ее щеки  освещаются  правые
горы, а от красоты ее левой щеки освещаются  левые  горы.  Так  она  тихо,
плавно ходит, что вырастает тонкая трава; так тихо  нагибаясь  ходит,  что
овцы и ягнята кричат. Такая она была необыкновенно  красивая.  Наран-батор
влюбился в Тэнгэрин Басаган и, когда она нырнула в белое  озеро,  взял  ее
белопуховую лебяжью одежду. Накупавшись и поплавав, вышла Тэнгэрин Басаган
на берег и видит: держит ее белопуховую лебяжью одежду  Наран-батор  и  не
хочет отдавать. Тогда она говорит:
   - Верни мне мою лебяжью одежду, потому что пора подниматься на небо,  к
отцу моему, доброму западному тэнгэрину.
   - Не могу вернуть тебе твою лебяжью одежду, потому что ты суженая моя и
я на тебе женюсь, - говорит ей Наран-батор.
   - Не могу я быть твоей женой, потому что ты - простой слабый человек, а
я - дочь небесного духа.  И  мне  пора  подниматься  на  небо,  -  говорит
Тэнгэрин Басаган. - Если не отдашь  мою  лебяжью  одежду,  превратишься  в
серый камень и врастешь в землю навеки.
   Наран-батор говорит:
   - У меня есть смешивающий тысячу веков белый  камень  Эрдени,  он  меня
выручит.
   - Тебе не удержать мою белопуховую  лебяжью  одежду,  ее  можно  только
утопить, завернув в нее белый камень Эрдени и бросив  в  озеро.  Но  знай,
Наран-батор, - говорит Тэнгэрин Басаган, - если у тебя кроме твоего  камня
ничего нет, если ты не можешь заставить  тринадцать  волшебств  бегать  по
ладони и двадцать три превращения бегать по пальцам, то ты простой  слабый
человек и через девять дней и ночей превратишься в серый камень и врастешь
в землю.
   - Да, - говорит Наран-батор, - я знаю, что я слабый и простой  человек,
и у меня нет ничего, кроме белого  камня  Эрдени,  но  я  полюбил  тебя  и
согласен превратиться в камень.
   - Еще раз подумай, - говорит Тэнгэрин Басаган, - время еще есть.
   Тогда Наран-батор берет смешивающий тысячу веков белый камень Эрдени и,
взмахнув им, рассекает белое озеро до самого дна.
   Потом он кладет камень в белопуховую лебяжью одежду и бросает на  самое
дно. Сошлись волны на белом озере, и снова  все  стало  тихо  и  спокойно.
Тэнгэрин Басаган не может без своей лебяжьей одежды подняться  на  небо  и
остается с Наран-батором, и они живут вместе девять дней и  девять  ночей,
на десятую ночь смотрят,  стоит  в  долине  белосеребряный  резной  дворец
высотой под самое небо, с многочисленными окнами  и  дверьми.  Сверкает  и
светится, белее снега, как высеребренный, стоит дворец, освещая сам  себя.
Увидела Тэнгэрин Басаган дворец и говорит:
   - Ну, я пойду;  отец  мой,  добрый  западный  дух,  с  неба  спустился,
сердится, домой требует. А ты, смелый Наран-батор, жди первой лунной  ночи
- я брошу тебе мой серебряный  хур.  Как  только  он  заиграет,  скачи  на
высокую крутую гору, с нее попробуй подняться в небо. Но  помни:  если  ты
простой слабый человек, на первом же скаку превратишься в серый  камень  и
врастешь в землю навеки.
   Так  сказала  необыкновенно  прекрасная  Тэнгэрин  Басаган  и  ушла   в
белосеребряный резной дворец, сверкающий в  долине,  как  высокий  кедр  в
первом зимнем инее. Она скрылась во дворце и раньше рассвета  поднялась  в
небо с гулом и шумом,  в  своем  действительно  прекрасном  белосеребряном
дворце.
   Дождался Наран-батор первой лунной ночи, смотрит, пролетел с неба,  как
падающая звезда, серебряный хур Тэнгэрин Басаган и упал в белое  озеро,  в
то самое место, куда бросил Наран-батор завернутый в  белопуховую  лебяжью
одежду смешивающий тысячу веков белый камень Эрдени. И заиграл хур  из-под
воды, и все озеро заиграло, и горы зазвенели, как бубенцы на бубне шамана.
Вскочил Наран-батор на чубарого быстрого бегунца, ударил  его  нагайкой  в
правое крутое бедро, и  только  скакнул  чубарый  конь,  как  тут  же  оба
превратились  в  серый  камень  и  вросли  в  землю  навеки.  Потому   что
Наран-батор был простой слабый человек, а  полюбил  дочь  небесного  духа,
тэнгэрина. С тех пор каждую лунную ночь поет в белом озере серебряный  хур
Тэнгэрин Басаган, а  Наран-батор  на  быстром  бегунце  дрожит,  от  земли
оторваться пробует".



   4. РАССКАЗЫВАЕТ ЗОЯ СЕМЕНЦОВА, МЕДИЦИНСКАЯ СЕСТРА И ПОДРУГА ЯНИСА КЛАУСКИСА

   В первую же ночь, когда мы разбили лагерь возле озера,  еще  до  звука,
Янис стал словно  взведенная  пружина,  -  я  по  всему  чувствовала,  как
напряглись его нервы. Он ходил  словно  наэлектризованный,  все  время  не
расставался с блокнотом, вел какие-то расчеты. Когда  стемнело,  он  отвел
меня в  сторону  и  шепнул:  "Держись  подальше  от  толстяка".  Я  хотела
возразить, дескать, как же подальше, если еще в  городе  мы  договорились,
что за пеленгаторами будем следить парами: Янис и Ирина, я и  Виталий.  Но
Янис шикнул на меня. В ту же ночь я убедилась, что он прав...
   Как только раздался звук, я почувствовала, как меня  буквально  пронзил
безотчетный страх. Я не могла прийти в себя, пока  Ирина  не  растормошила
меня и не заставила бежать вслед за Виталием. Я побежала, а вернее,  тенью
заскользила от камня к камню, от дерева к дереву,  чутко  прислушиваясь  и
приглядываясь ко всему. Издали я увидела огонек пеленгатора  и  подкралась
почти бесшумно. Виталий, склонившись над прибором, громко сопел и  ворчал.
Я тронула его за плечо - он дико вскрикнул и  с  неожиданной  проворностью
отпрыгнул от меня в темноту. От страха  я  упала  на  землю  и  лежала  не
шевелясь, пока не прекратился этот ужасный звук.  Совершенно  разбитая,  я
вернулась к костру - там понуро сидел  старик,  возле  него  крутился  пес
Хара.
   Через несколько минут пришли Янис и  Ирина,  тоже  какие-то  усталые  и
молчаливые, и сели возле огня. Янис все озирался по сторонам и вдруг начал
задавать старику вопрос за вопросом.
   - Что такое "эрдени"? - был первый вопрос.
   - Эрдени - драгоценность, ни с чем не сравнимая вещь.
   - А почему камень смешивает тысячу веков?
   - Есть камни, смешивающие сто веков.
   - А этот, который в озере, смешивает тысячу?
   - Этот - тысячу.
   - А почему белый спустившийся с неба дворец вы назвали резным?
   - Народ так говорит. Значит, такой дворец.
   - А почему дворец поднялся с шумом и гулом?
   - А ты видел, чтоб дворцы подымались на небо без гула?
   - А где-нибудь на земле еще есть такие поющие камни?
   - Конечно, есть, но никто не знает, где они.
   - Откуда же вы знаете, что есть?
   - Народ говорит.
   - А народ откуда знает?
   - Народ все знает: что было давно-давно что будет дальше-дальше вперед.
Все народ знает.
   - Но молчит?
   - Ага, молчит, маленько не говорит.
   - А скажет когда-нибудь?
   - Конечно, скажет.
   - А когда?
   - Не знаю, я мало-мало знаю, в книги надо искать, в книги.
   - В каких книгах?
   -  В  толстых-толстых,  семь  рядов  -  золотые  буквы,  семь  рядов  -
серебряные, семь рядов - из красной меди. Вот какие книги!
   Тут вернулся Виталий, черной тушей выплыл  из  темноты,  -  я  чуть  не
вскрикнула и прижалась к Янису. Виталий молча, ни слова никому не  говоря,
нагреб полную миску каши и, сипло дыша, ушел в палатку.  Мы  посидели  еще
немного и пошли спать. Я насильно заставила Яниса выпить на  ночь  меду  -
снотворные таблетки уже не действовали.
   Ночью я проснулась от какого-то странного шума. Сначала я подумала, что
это лошадь бьет копытом по пустому ведру, но, прислушавшись,  поняла,  что
тут что-то не так. Осторожно выглянув из палатки, я увидела Виталия,  -  в
сером предутреннем сумраке он казался  еще  толще,  еще  ужаснее.  Что  он
делал, я так и не поняла, потому что сразу же  спряталась  от  страха  под
одеяло. По звукам, которые он  издавал,  похоже  было,  что  он  торопливо
выскребал ложкой из ведра остатки вчерашнего супа.
   Утром обнаружилась пропажа продуктов: исчезла вся тушенка, все  брикеты
с кашей и сухари. Остались постное масло, пшено,  мука,  немного  хлеба  и
сгущенка. Нетронутыми оказались также чай, соль, перец,  лавровый  лист  и
молотый кофе. Я, как ответственная  за  провиант,  забила  тревогу.  Никто
ничего не видел, никто ничего не брал.  И  всем  вроде  безразлично,  куда
девались продукты, - одна я, как дурочка, все никак не могла  успокоиться.
Действительно, это настолько на меня подействовало, что весь день я ходила
сама  не  своя.  Все  говорили:  да  брось,  завалились  куда-нибудь,   да
успокойся, да плюнь, а я не могла. Страшно было  как-то  и  непонятно.  Не
могла же я подозревать кого-нибудь из нас...
   Вторую и третью ночь озеро почему-то молчало,  хотя  ночи  были  ясные,
полнолунные, теплые. Янис спросил об этом  Василия  Харитоновича.  Он,  по
обыкновению, долго думал, потом сказал:
   - Наран-батор поправляется, коня поправляет. Очень много сил надо, чтоб
так-то землю трясти. С третьей на пятую ночь опять затрясет.
   Янис  выслушал  старика  с  жадным  вниманием,  подавшись  к   нему   и
перекосившись от напряжения.
   - То есть каждую четвертую ночь трясет? - спросил он.
   Старик кивнул, почмокал губами и сказал:
   - Большой газар-хеделхе будет.
   - Почему? - спросил Янис.
   - Наран-батор слабо тряс, силы берег, - ответил старик.
   - А хур так же, как обычно, играл или слабее?  -  опять  заприставал  к
старику Янис.
   - Большой газар-хеделхе - большая игра,  малый  газар-хеделхе  -  малая
игра, - монотонно произнес старик.
   Янис хотел еще что-то  спросить,  но,  схватившись  за  живот,  ушел  в
палатку. Я намешала меду в горячей воде и заставила его выпить  полкружки.
Мед при желудочных расстройствах тоже хорошо помогает. Янис,  завернувшись
в одеяло,  скрючившись,  чуть  постанывал.  Я  предложила  грелку,  но  он
отказался и попросил оставить его в покое.  Хара  все  крутился  возле,  я
думала, что он голоден. Но когда я вывалила ему пшенную  кашу  на  постном
масле - остатки ужина, он понюхал и  отошел.  Старик,  сидевший  на  камне
возле огня, посмотрел на него и сказал  что-то  по-бурятски.  Хара  поджал
хвост, прижал уши и ушел в темноту. Старик  недовольно  поворчал  и  снова
принялся за свой бесконечный чай.
   Прибравшись, я ушла в палатку. А надо заметить, что мы с Ириной спали в
одной палатке, а Янис, Виталий и Василий Харитонович - в другой.  В  нашей
палатке было пусто, еще с обеда Ирина с Виталием ушли куда-то и до сих пор
не вернулись. Я легла, но долго не могла уснуть...



   5. РАССКАЗЫВАЕТ ВАСИЛИЙ ХАРИТОНОВИЧ МУНКОНОВ

   Идешь в горы - бери лошадь и собаку. Не возьмешь лошадь, будешь без ног
и без ушей, не возьмешь собаку, будешь без нюха  и  без  сторожа.  Хара  -
добрый пес, только шибко любопытный. Попадает ему, но такой  от  рождения.
Лоб-Саган староват, силы не те, зато без слов все понимает, сам куда  надо
идет, и, ох, терпеливый. Хару и Лоб-Сагана ни на  какие  драгоценности  не
променяю, ни за какие деньги не продам -  однако  подарить  могу  хорошему
человеку. Но разве хороший человек  возьмет  такой  подарок?  Ведь  собаку
взять все равно что руку у друга взять, а лошадь взять все равно что  ногу
у друга взять.
   Сижу я это у костра, чай пью. Смотрю,  маленькая  Зоя  вываливает  Харе
кашу на постном масле, а  он,  смотрю,  не  ест,  хвост  пригнул  и  морду
воротит. Э, думаю, Хара, нос какой у тебя - мокрый и холодный или сухой  и
горячий? "Подойди", - говорю ему. Он уши прижал, не  подходит.  Э,  думаю,
Хара не в настроении подходить ко мне, нос показывать. Почему,  думаю.  Уж
не зашиб ли Толстый Виталик? Может, по животу пнул - живот у  Хары  болит?
Или мышей объелся? Тогда иди, говорю ему, ляг, мышей переваривай. Нет,  не
уходит Хара, смотрит, сказать что-то хочет. Взял я его за шкирку, прижал к
себе, глажу ласково, давай, говорю, рассказывай. Он повеселел. Ну, говорю,
давай, что случилось? Хара умный и говорить умеет - только по-своему. Он у
меня десять лет, только я его и понимаю. Другие - нет.  Да  что  собаку  -
друг друга не понимают, хотя  на  человеческом  вроде  говорят.  Хара  мне
сказал: "Рано-рано, светло, прохладно. Лежу, смотрю одним  глазом.  Пахнет
дымом, мышами, травой. Из палатки выползает Толстяк. Быстро бежит к скале,
берет зеленые мешки, несет к озеру. Бегу за ним. Толстяк бежит по тропе. В
пещеру. Прячет мешки, задвигает камнем.  Замечает  меня,  зовет.  Подхожу.
Пинает, больно пинает ногой. У Хары болит бок, болит  лапа..."  Э,  думаю,
что-то не то у  этих  людей.  Узнаю-ка,  что  скажет  Лоб-Саган.  Подзываю
Лоб-Сагана, шепчу ему в ухо:  "Что  ты  видел  сегодня  утром?"  Лоб-Саган
пофыркал, но  сказал:  "Стою.  Дремлю.  Тихо.  Темно.  Из  палатки  выполз
Маленький тощий человек. Пошел к озеру. В руках у него горит свет. Уходит.
Тихо. Возится птица. Птица летит к озеру. Еще  птица.  Много  птиц.  Тихо.
Тепло. Дремлю. Громкий шорох по сухой  траве.  Ползет  человек.  Маленький
тощий человек. Ползет к палатке.  Вползает.  Тихо.  Дремлю..."  Э,  думаю,
какие странные люди. Надо держать ухо востро.



   6. РАССКАЗЫВАЕТ ЯНИС КЛАУСКИС, СПЕЦИАЛИСТ ПО ЗВУКОВОЙ АППАРАТУРЕ

   Природа  наделила  меня   странной,   если   не   сказать   уникальной,
способностью: я не только слышу музыку, но и вижу ее. Я ощущаю ее  в  виде
геометрических построений, движущихся в пространстве и  имеющих  различную
цветовую окраску в  зависимости  от  тональности.  Форма  фигур,  то  есть
геометрия  музыки,  определяется  сложностью  созвучий:   одиночная   нота
представляется  мне  в  виде  яркой  прямой  полосы,  аккорд  -   в   виде
пересекающихся призм, цилиндров, правильных и неправильных  тел  вращения.
По  мере  повышения  тональности  звука  цвет  от  черного   переходит   в
фиолетовый, синий, голубой, зеленый, желтый, оранжевый, красный,  бордовый
и снова становится черным. Скорость  движения  фигур  определяется  темпом
музыки, а частота повторений отдельных частей композиции - ритмом.
   К  сожалению,  нет  прибора,  с  помощью   которого   можно   было   бы
воспроизвести то, что предстает перед  моим  внутренним  взором,  когда  я
слушаю музыку. Если бы такой приборчик был, то  это  был  бы  великолепный
определитель истинного произведения и халтуры. Глядя на  экран,  вы  то  и
дело  поражались  бы,  до  какой  высочайшей  степени   точно   выстроены,
гармонично раскрашены и четко движутся  многомерные  трапециевидные  формы
"Аппассионаты" Бетховена или тонкие, впившиеся друг в друга призмы  "Поэмы
экстаза" Скрябина. Или легкая, воздушная геометрия музыки Моцарта! Все это
я рассказал не для того, чтобы доказать вам то, что лично для меня  и  так
очевидно, а для того,  чтобы  легче  было  понять,  почему  так  поразила,
потрясла меня горная музыка, записанная Виталием.
   Уже то, что я услышал за новогодним столом, при  первом  прослушивании,
было потрясающе: вся известная мне музыка, в том числе и классическая,  по
механизму воздействия была как бы вне меня, как бы  действующей  извне,  -
эта же, горная, сразу вошла внутрь меня, и цвет и формы уже были не передо
мной, а во мне! Я сам как бы трансформировался, превращаясь в те или  иные
фигуры, окраска которых все время менялась. Качество записи было неважным,
какой-то фон мешал восприятию, искажал картины, замутнял краски. Надо было
отфильтровать шумы, очистить музыку от  примесей.  В  том,  что  это  была
музыка, я не сомневался. Хотя строгие ревнители формулировок наверняка  не
согласились бы со  мной:  ведь  музыкой  считается  искусство,  отражающее
действительность в звуковых образах. Но только ли искусство музыка? А если
сама действительность  предстает  перед  нами  в  звуковых  художественных
образах? Если сама природа или неведомые нам существа создают прекрасное -
случайно или нет, этого нам знать пока не дано, - в форме звуковых  рядов,
которые обладают мощной силой эмоционального воздействия, - разве  это  не
музыка? И если не музыка, то что же?
   Не   будем   фантазировать,    будем    излагать    события    в    той
последовательности, в какой  они  происходили.  Итак,  уже  после  первого
прослушивания за новогодним столом мне показалось, что музыка  состоит  из
многих-многих  слоев,  уходящих  в  недосягаемые  для  рассудка   глубины.
Повторное прослушивание в гостинице укрепило меня в этой мысли, и я  решил
немедленно исследовать музыку, снимая  с  нее  слой  за  слоем  включением
частотных фильтров.
   Когда после досадной проволочки с вахтером  и  Виталием  я  смонтировал
схему фильтрации и включил воспроизведение, то был готов ко всему,  и  все
же вздрогнул -  ночная  тишина  с  магнитофонной  ленты  вдруг  перешла  в
необычайной глубины звучание: запело нечто, что невозможно было ни  с  чем
сравнить. Я невольно закрыл глаза и тотчас почувствовал, будто  лечу-лечу,
плавно  покачиваясь,  соскальзывая  вроде  бы  с  каких-то  горок,  но  не
проваливаясь, а как бы поднимаясь всякий раз все выше и  выше.  И  было  в
этом скольжении что-то  роковое  -  возникало  и  крепло  ощущение,  будто
вот-вот, еще за одним взлетом, случится что-то грандиозное и неотвратимое.
Звуки как бы несли меня, причем та сторона, откуда я  летел,  вызывала  во
мне настроение бодрости и восторга, а та, куда я летел, нагнетала  чувство
тревоги и опасности.
   Перестроив анализатор, я снова включил воспроизведение. При  первых  же
звуках у меня защемило сердце. До сих пор  не  могу  разобраться  в  своих
ощущениях: чувство жалости смешивалось с  необычайным  волнением,  которое
все нарастало и усиливалось. Теперь я  уже  никуда  не  летел,  а  как  бы
сжимался в крошечный комок. Музыка давила  на  меня,  пронзала  миллионами
иголок, сжимала в точку,  которую  я  остро  ощущал  ноющим  и  замирающим
сердцем. Передо мной, за мной, внутри меня  мелькали  какие-то  удлиненные
тени, как стрелы, летящие со всех сторон, причем видел я их не глазами,  а
всем телом, каждой клеточкой кожи. И вот когда  уже  стало  казаться,  что
сейчас я исчезну, превращусь в ничто, магнитофон выключился, и я отчетливо
почувствовал, как возвращаюсь в прежние свои размеры.
   То, что  я  испытал  в  третий  раз,  не  назовешь  не  чем  иным,  как
стремительным засасыванием во вращающуюся воронку. На моих глазах  в  доли
секунды рушился мир:  хаотически  перемешанные,  причудливо  раскрашенные,
проносились  через  меня  какие-то  острые  изогнутые  обломки,   какие-то
пляшущие  и  бесследно  исчезающие  фигурки,  полосы,  зигзаги,   спирали,
крутящиеся, извивающиеся, дергающиеся. В страхе,  какой  бывает  только  в
кошмарных снах, почти теряя сознание, я явственно ощущал,  как  чудовищный
вихрь  скручивает,  растягивает  меня  в  тонкую  бесконечную  нить  и   я
превращаюсь  в  линию,  извивающуюся   и   вот-вот   готовую   прерваться,
раствориться в этом волчке, исчезнуть. Теперь-то я знаю, почему так сильно
потряс меня и Виталия второй и особенно третий слой этой  записи:  слишком
на большую глубину проникли мы для первого раза.
   Потом,  при  помощи  доброй  Зои,  я  более  спокойно  и  осмотрительно
исследовал "пещеру", как я назвал эту запись. Я спускался туда уже не  как
отчаянный  авантюрист,  а  как  дотошный  исследователь,  осматривающий  и
выстукивающий каждый миллиметр своего пути. И с каждым разом я  все  более
убеждался  в  том,  что  это  искусственная  музыка,  созданная  какими-то
могучими существами, обладавшими такими источниками, о каких мы еще  и  не
мечтали,  умевшими  слагать  звуки  так,  что  они  вызвали   удивительные
ощущения, при которых сама реальность тускнела и  исчезала.  И  второе:  я
отчетливо понял, что запись либо не закончена, либо оборвана впоследствии,
либо конец ее заэкранирован каким-то мешающим устройством типа  глушителя,
которое могло быть на самом источнике.
   Чем больше я вслушивался в музыку и размышлял  о  ней,  тем  сильнее  и
сильнее тянуло меня в те места, где она была записана.  Я  уже  был  почти
уверен в том, что источник должен представлять собой  большую,  достаточно
гибкую мембрану, способную колебаться в очень широком частотном диапазоне.
Я долго ломал голову, соображая, что бы могло быть такой  мембраной,  пока
не вспомнил, что в ту ночь, когда музыка попала на  магнитофонную  пленку,
мои друзья располагались на берегу горного  озера.  Да,  там  было  озеро,
небольшое и круглое,  -  на  карте  оно  выглядело  как  горошина  средней
величины. Я решил всесторонне изучить этот район и за две недели перечитал
методом  беглого  чтения   все,   что   касалось   геологии,   археологии,
антропологии,  истории  этого  края,  познакомился  с  работами  Черского,
Хангалова, Мельхеева, Солоненко, Окладникова. В Институте земной коры  мне
дали последние  данные  по  сейсмичности  и  результат  машинного  расчета
вероятности крупного землетрясения в точке расположения озера. Вероятность
эта оказалась весьма высокой, и научные сотрудники  института,  в  порядке
юмора,  проинструктировали  меня,  как  себя  вести  в  горах   в   случае
землетрясения в семь-восемь баллов.
   Легенда, которую рассказал Василий Харитонович, внезапно  добавила  еще
одно существенное звено в цепь  моей  гипотезы.  Теперь  стало  ясно,  что
источник  надо  искать  на  дне  озера  в   те   дни,   когда   происходят
землетрясения. Тогда вода  приводится  в  колебание,  частота  собственных
колебаний массы воды в какой-то  момент  совпадает  с  частотой  колебаний
источника, и поверхность воды начинает играть роль огромной мембраны этого
своеобразного динамика.
   Я уже говорил о том, что у меня сложилось мнение, будто  запись  то  ли
обрывается, то ли не закончена, то ли  экранируется  каким-то  глушителем.
Проверить это можно было только непосредственным изучением  источника,  то
есть взяв его в руки и разобрав на составные части, как мы  это  делали  в
детстве с отцовскими часами. Короче, все сводилось к тому, что  надо  было
при первом же появлении звука немедля лезть в воду и  доставать  источник.
Здесь следует сказать несколько слов о причинах моей поспешности.
   Мне было известно, что место расположения озера - высокой сейсмичности.
В Институте земной коры я нашел данные  о  годичных  перемещениях  верхних
пластов  земли  и  массу  фотографий,  показывающих,  как  резко  меняется
ландшафт в результате сейсмической деятельности. Там, где в  прошлом  была
равнина, теперь зияла глубокая  впадина,  залитая  снеговыми  водами.  Где
раньше громоздились скалы, теперь  белела  каменная  россыпь.  Тут  и  там
возникали трещины, оползни, вздутия, сбросы, провалы и так далее.  Правда,
ученые считали, что район озера наиболее устойчив, так как имеет  какую-то
особую  геологическую  структуру,  представляя   собой   почти   полностью
замкнутое кольцо. Но устойчивость эта гарантировалась до пяти-шести баллов
- при  более  сильных  землетрясениях  вероятность  раскола  кольца,  или,
точнее, подковы, резко  возрастала.  По  прогнозам  института,  исходя  из
повторяемости  землетрясений,  это  лето   должно   было   быть   особенно
сейсмически напряженным: ожидали восьмибалльного толчка.
   В первый же день, как только мы  расположились,  я  незаметно  от  всех
обежал окрестности озера и сделал два любопытных наблюдения: во-первых,  я
нашел пещеру, которой  не  было  на  карте;  во-вторых,  обнаружил  свежую
трещину, которая начиналась примерно в ста метрах от озера и  тянулась  по
склону в сторону  седловины,  разделявшей  могучие  хребты.  Я  вставил  в
трещину затесанные прутья для контроля ее ширины. Как уже известно,  в  ту
же ночь произошло землетрясение и мы услышали работу  источника.  Качество
звука по сравнению с записью прошлого года  заметно  снизилось:  появились
какие-то хрипы, свисты, - я понял, что источник  доживает  последние  дни.
Едва все улеглись, я, захватив фонарик, кинулся проверять трещину  и  -  о
ужас! - все мои затесанные палки  провалились  в  нее.  Но  еще  больше  я
поразился, когда обнаружил, что проклятая трещина доползла до озера и ушла
под воду. Если она расколет всю чашу, музыка может прекратиться.  Я  сидел
на берегу, смотрел на четкий силуэт хребта, вздымавшегося  передо  мной  в
ночном прозрачном небе. И  вдруг  на  меня  нашло  странное  видение,  мне
представилась удивительная картина внутреннего строения всего этого района
с различной цветовой окраской  различно  напряженных  участков  платформы.
Светло-оранжевые массивы гор опирались на  красные,  ярко-красные  пласты,
изрезанные черными поперечными трещинами, которые тянулись  друг  к  другу
снизу и сверху. В том месте, где располагалось озеро, толщина нижнего слоя
была минимальной, а цвет - самый яркий.
   Именно под озером наиболее ярко сиял  красный  свет,  слабея,  тускнея,
бледнея в обе стороны от чернильно-черной  полосы,  видневшейся  в  центре
алого сияния. Видение продержалось секунду-две и  замутилось,  исчезло.  Я
почувствовал такую  жуткую  слабость,  что  задрожали  руки,  потемнело  в
глазах, и я свалился в мокрую от росы траву. Ко мне подошел  Хара  и  стал
лизать руки, лицо. У меня не было сил отогнать его. Видимо,  мозг,  собрав
по крупицам, систематизировав, сверив,  сопоставив  все  данные  и  создав
передо мной цветной макет горного района, истратил все мои запасы энергии.
Я лежал вялый, чуть живой, и мне  казалось,  будто  верхняя  часть  головы
отсутствует.
   Я дополз до палатки кое-как, на час или полтора забылся тревожным сном.
Я был убежден, что затягивать поиски недопустимо,  потому  что,  по  моим,
правда  интуитивным,  соображениям,  состояние  пласта,  на   котором   мы
находились, было критическим.
   И  еще  одно  обстоятельство,   может   быть,   более   страшное,   чем
землетрясение, возникло в первую же ночь после появления звука. Я  имею  в
виду странное поведение Виталия, да и не только его - всех  нас.  Скажу  о
себе. Постоянный страх, настороженность, недоверие  даже  к  самому  себе,
стремление спрятаться в пещеру или в какую-нибудь ямину, под корягу и тому
подобное. Чтобы преодолеть этот  странный  комплекс,  приходилось  тратить
уйму сил, стискивать зубы и буквально насильно заставлять себя  заниматься
тем делом, ради которого  мы  проделали  столь  трудный  и  дальний  путь.
Виталий же, судя по всему, "сломался" от первого  прикосновения  звукового
поля. Не буду притворяться, будто я понял это сразу, в тот же час, -  увы!
Просто сработал инстинкт самосохранения, потом - разум...



   7. РАССКАЗЫВАЕТ ВИТАЛИЙ КРУГЛИКОВ

   Раньше, до диамата, сказали бы - "нечистая сила", и точка.  Теперь  так
просто не отделаешься. К сожалению, лично  я  пока  не  имею  какой-нибудь
удовлетворительной гипотезы относительно совершенно идиотского  поведения,
поэтому ничего не остается, как признать у себя еще один "пунктик",  кроме
всех тех, которые уже известны; Новый "пунктик" начался в ту  ночь,  когда
раздался звук. Янис уже хорошо тут говорил о "комплексе", могу добавить от
себя: у меня было все то же самое и плюс  внезапное  изменение  всех  моих
прежних принципов. Они словно растаяли и испарились в один миг. Даже  этот
вот, классический: не торопись  подрывать  свой  авторитет,  за  тебя  это
сделают твои подчиненные -  даже  он  не  устоял,  и,  как  видите,  такие
печальные последствия...
   Наступала четвертая ночь. После заката, как обычно,  с  озера  поднялся
туман,  потом  разъяснилось,  высыпали  звезды.  Мы  с  Ириной   пошли   к
пеленгатору.  Зоя  осталась  дежурить   возле   больного   Яниса.   Старик
нахохлившейся вороной сидел у костра и глушил чай - кружку за кружкой.  До
восхода луны оставалось еще около часа, озеро было небольшое, круглое, как
чаша спортивной арены в Лужниках. Мы с Ириной шли не торопясь,  уверенные,
что не опоздаем. Я рассказал  ей  о  своих  переживаниях.  Она  равнодушно
сказала, что ей тоже все это кажется странным.  Меня  неприятно  задел  ее
безразличный тон, но я промолчал.
   Мы пробирались сквозь чащу, когда я услышал слабый всплеск.  Так  могла
плеснуться рыба, но я знал, что  рыбы  в  озере  нет.  Предупредив  знаком
Ирину,  чтобы  не  двигалась,  я  осторожно  прокрался  к  берегу  и  стал
всматриваться в туман, призрачно колыхавшийся над водой.  Увы,  ничего  не
было видно. И мы пошли дальше.
   Вскоре появился огонек горящей вполнакала лампочки  -  это  был  первый
пеленгатор. Возле него осталась Ирина. Я зашагал ко второму.  Ходьбы  было
не более четверти часа, но я, специально не включая фонарик, шел медленно,
осторожно, прислушиваясь, напряженно вглядываясь в смутно видимые  впереди
контуры деревьев. Уже десять, пятнадцать минут прошло, а  огонька  горящей
лампочки  все  не   было.   Предчувствие   чего-то   грозного,   неумолимо
надвигающегося овладело мною. Я включил фонарик, прибавил шагу и в тот  же
момент налетел на треногу второго  пеленгатора.  Пораженный,  я  с  минуту
смотрел на  разграбленный  прибор,  не  веря  своим  глазам.  От  сложного
измерительного комплекса остались рожки да ножки:  подставка,  тренога  да
болтающиеся  оборванные  провода.  Сам  пеленгатор  и  батареи   бесследно
исчезли. Ясно, что здесь мне нечего было  делать,  и  я  немедля,  быстрым
шагом пошел обратно к первому пеленгатору. Огонек я  заметил  издали,  но,
когда подошел ближе, обнаружил, к моему величайшему удивлению,  что  возле
прибора никого не было.
   Помню, первым моим чувством была злость:  какого  черта  вздумалось  ей
бегать куда-то, когда вот-вот начнется звук! И вечно  так:  ничего  нельзя
доверить этим женщинам! Рассвирепевший, я стал громко звать Ирину,  кричал
во все горло, но только горное эхо мрачно вторило  в  этой  жуткой  черной
яме. Я стоял в растерянности: кинуться ли  на  поиски  жены  или  остаться
возле прибора. Вдруг небо засветилось, восточный хребет внезапно возник из
мрака глухой черной  громадой.  И  в  тот  же  момент  раздался  звук.  Он
вырастал, набирая силу. Я приник к прибору ночного  видения.  На  середине
озера, среди клочьев тумана, покачивался плот, на нем странно приплясывал,
размахивая руками, какой-то человек. Я тотчас узнал его. "Янис! Подлец!" -
взревел я. Мне все стало ясно. Я бросился к воде, но  тут  сильный  толчок
сотряс землю. Вслед  за  первым  толчком  последовал  второй,  и  началось
светопреставление: все кругом закачалось,  завыло,  завизжало.  Я  упал  и
покатился по колышущемуся, дергающемуся подо мной склону, - то ли вниз,  в
озеро, то ли вверх, на зубья дымящегося  хребта.  Рядом  со  мной  летели,
грохотали камни, все затянуло пылью,  я  почувствовал,  что  погрузился  с
головой в воду. Вынырнув, быстро поплыл на  середину  озера,  и  с  каждым
взмахом, с каждым рывком вперед я ощущал все более сильную жажду сделать с
Янисом что-то такое, после чего он бы не посмел своевольничать.
   Рев, грохот и вой продолжались. Озеро  как  бы  дрожало,  мелкие  волны
беспорядочно плескались, сталкиваясь и гася друг друга. Яркий лунный  свет
освещал дымящиеся горы, рябую поверхность озера, качающийся лес. Я подплыл
к плоту. Яниса нигде не было. Вдруг он вынырнул рядом со мной  -  с  двумя
горящими фонарями,  в  маске,  с  кислородными  баллонами  за  спиной.  От
баллонов к маске тянулись гофрированные трубки. Янис дернулся от меня,  но
не тут-то было: я схватился за эти трубки и стиснул их что  было  сил.  Он
завозился в воде и вдруг накинул мне на голову что-то  вроде  петли.  Меня
дернуло, шею сдавило, поволокло куда-то, я задыхался, хотел закричать,  но
не было воздуха. Кажется, я потерял сознание. То, что происходило потом, -
это так странно и так не связано с настоящим, что утверждать, будто  прямо
из озера я попал в пещеру, не имею оснований...



   8. РАССКАЗЫВАЕТ ИРИНА КРУГЛИКОВА

   Никогда бы не поверила, что в человеке,  будем  говорить  конкретно,  в
данном случае в моем муже, Виталии Кругликове, столько всего запрятано.  Я
имею в виду "пунктики". Можно вытерпеть его обжорство,  его  магнитофонные
записи, его дурацкие принципы, которые выдумывает сам на  свою  голову,  -
все можно вытерпеть, но воровство... Чтобы мой муж скатился  до  такого  -
нет, это уже выше  моих  сил.  Как  только  исчезли  продукты,  я  тотчас,
взглянув в его бегающие глазки, поняла все, то есть что  это  его  работа.
Позор, да? А что делать? Вообще Виталий теперь для меня загадка. Как можно
за  какие-то  несколько  часов  так  сильно  перемениться?   Из   доброго,
покладистого,  демократичного  вдруг   превратился   в   злого,   хитрого,
жестокого...
   Особенно меня тревожили его взаимоотношения с Янисом. Их первая  стычка
произошла в ту ночь, когда появился звук. Как известно, Виталий вернулся к
костру позднее всех, подавленный чем-то и с поцарапанным лицом. Я спросила
его, где он был и что с ним  случилось.  Он  сидел  в  палатке  и,  злобно
поглядывая на меня, молча уплетал кашу. Я ждала, что он скажет. Он ел. Тут
в палатку просунулся Янис и тоже поинтересовался, что с Виталием. И  вдруг
Виталий, прижимая к себе миску, отполз в дальний угол и стал ругать  Яниса
на чем свет стоит - дескать, тот следит за ним,  не  доверяет,  командует,
оскорбляет, жалеет для него кусок хлеба, попрекает едой,  и  так  далее  и
тому подобное. Янис слушал, слушал и тоже не  выдержал  да  как  закричит:
"Замолчи!" Никогда я не видела его таким. Даже  глаза  побелели  -  просто
ужас! Ну, думаю, сейчас начнется истерика. Но нет, Янис пересилил  себя  и
спокойно так, но холодно говорит: "Виталий, очень  прошу,  возьми  себя  в
руки. Понимаешь?"
   Второй раз они схватились  из-за  выбора  пути  обнаружения  источника:
Виталий считал, что прежде чем лезть в  воду,  необходимо  провести  более
тщательные замеры. Янис же из  каких-то  своих  соображений  настаивал  на
немедленном обследовании  дна  озера  по  результатам  первого  замера.  Я
сказала, что, наверное, прав Янис, потому что кислородные аппараты  у  нас
были, примерное место известно - зачем тянуть?  И  тут  Виталий  буквально
рассвирепел. Я была поражена. Обычно широкое, добродушное, с круглым вялым
подбородком и большими  голубыми  глазами,  его  лицо  вдруг  заострилось,
вытянулось, главным образом за счет челюсти, которая  опустилась  и  резко
выдвинулась  вперед,  глаза  ушли   вглубь,   сузились,   брови   как   бы
взлохматились и грозными валиками нависли над мрачно  горевшими  глазками,
ноздри раздались, и было видно, как они трепетали. Я со  страхом  смотрела
на него, и внутри у меня буквально выла сирена. С  Янисом  произошло  тоже
нечто странное: он присел, попятился и быстро исчез, словно его и не было.
   И вот вечером, за два дня до катастрофы, Янис сказал, что хочет со мной
поговорить. Мы пошли к озеру. По дороге он предложил не тянуть с поисками,
а при следующем же появлении звука  искать  источник  в  воде  при  помощи
пеленгатора и с аквалангом. Только пеленгатор надо отделить от  треноги  и
прибора ночного видения, чтобы просто держать в руках. Он был убежден, что
озеро является резонатором,  в  центре  которого  находится  небольшой  и,
видимо, нетяжелый источник звука, и попросил меня помочь ему  проверить  в
нескольких сечениях профиль дна озера. Я  согласилась,  мы  не  откладывая
сели на плот и медленно поплыли от одного берега к  другому.  Я  чуть-чуть
гребла, Янис при помощи грузила и капроновой веревки следил за  изменением
глубины. Таким образом мы исследовали озеро по  трем  направлениям  -  дно
озера представляло собой почти идеальную чашу.
   Утром, накануне  катастрофы,  пока  все  спали,  мы  ушли  на  озеро  и
договорились, как будем действовать в  случае  появления  звука.  Днем  он
притворится больным, чтобы не  вязался  Виталий,  и  перед  самым  заходом
солнца перенесет акваланг и веревку поближе к  плоту.  А  когда  стемнеет,
демонтирует  один  пеленгатор.  Я  должна  была  прийти  на  "пристань"  и
подтянуть к берегу плот, который Виталий еще днем  установит  на  середине
озера для наводки приборов  ночного  видения.  После  этого  я,  чтобы  не
вызывать подозрений, должна буду вернуться к костру и после захода  солнца
пойти с Виталием на дежурство к ближнему пеленгатору. Если звук  появится,
я должна буду мчаться со всех ног  к  "пристани"  и  страховать  Яниса  на
случай, если что-нибудь случится с аквалангом. Все было расписано  как  по
нотам - единственной нерешенной проблемой оставалась ледяная  вода  озера:
температура стабильно удерживалась в пределах семи-восьми градусов.  Ясно,
что в такой среде даже тренированные "моржи" более десяти-пятнадцати минут
находиться  не  могут.  Тут  я  увидела  воробья,  обычного   пестренького
маленького воробья, и меня осенило: ведь птицы плавают в ледяной воде и не
мерзнут,  потому  что  их  перья  смазаны  жиром!  Я  сказала  Янису   про
подсолнечное масло: перед купанием надо обильно намочить  нижнее  белье  в
масле и одеться - жировая прослойка будет  прекрасной  теплоизоляцией!  Он
благодарно пожал мне руку. После завтрака, улучив минутку, я  стащила  все
масло, какое у нас было, и спрятала на берегу.
   Приближался вечер. Янис великолепно изображал  больного  -  думаю,  что
если ему не повезет в науке, он  сможет  многого  добиться  на  подмостках
театра. Когда стемнело, я подтянула плот к берегу.  Потом  мы  с  Виталием
пошли к пеленгаторам. Это была  еще  та  прогулка!  С  Виталием  творилось
что-то странное: чем дальше мы отходили от костра, тем напряженнее и, я бы
даже сказала, пугливее он становился. Шел осторожно, приседая и вздрагивая
при каждом шорохе. Я включила и направила на него фонарик  -  он  чуть  не
закричал, ужас отразился на его перекошенном лице. Но  вот  что  не  менее
странно: я совершенно не испытывала страха - наоборот, было как-то забавно
и любопытно, хотелось подразнить  его,  даже,  более  того,  надавать  ему
тумаков,  потаскать  за  мохнатые  уши.  Когда  мы   подошли   к   первому
пеленгатору, Виталий пробормотал что-то бессвязное и, переваливаясь с боку
на бок, пошел дальше. Я осталась одна. Передо мной в белесой  мути  лежало
озеро. Небо, горы - все было затянуто туманом. И стояла такая тишина,  что
слышно было, как возле костра покашливал Василий Харитонович. Я  ждала  не
шелохнувшись, пронизанная каким-то странным острым ощущением, будто вокруг
меня, через меня от земли идут какие-то мощные токи, какие-то необъяснимые
силовые поля, которые все более и более плотной завесой отделяют  меня  от
всего мира. Еще, казалось, миг, и эти поля растворят  меня  в  себе,  и  я
исчезну, разойдусь  туманом,  дымкой,  как  эти  тонкие  прозрачные  слои,
колышущиеся над озером. Мне стало  страшно.  Я  бросилась  бежать,  и  мне
казалось, будто эти  поля  пытаются  удержать  меня.  Опомнилась  я  возле
"пристани", - Янис был уже на плоту и беззвучно греб к середине озера.  Он
был едва виден сквозь туман. Я включила фонарик и  стала  размахивать  им,
как мы уславливались. Он ответил мне вспышками. Я нащупала на  берегу  две
веревки, села между ними и стала следить, как они  стравливаются  по  мере
движения плота. Вдруг рядом с собой  я  услышала  прерывистое  дыхание,  и
что-то холодное и мокрое ткнулось мне в лицо. Я вскрикнула, но  в  тот  же
момент догадалась, что это Хара. Он стал тереться о мое  плечо  и  жалобно
скулить. Я шикнула на него, и он  куда-то  исчез.  Тут  раздалось  цоканье
копыт, и вскоре возле меня остановился Василий Харитонович,  держащий  под
уздцы своего коня. Молча, жестами он показал мне, что надо сделать, и  тут
же сам связал веревку, тянувшуюся к  Янису,  с  ремнями,  в  которые  была
запряжена лошадь. Я поняла его затею: в случае чего лошадь быстро  вытащит
Яниса на берег. Я стала благодарить  старика,  -  он  помотал  головой  и,
присвистнув Харе, торопливо ушел. Теперь все мое внимание  сосредоточилось
на Янисе. Он доплыл уже до середины озера, я почувствовала, как натянулась
правая веревка. Левая обвисла было, но вскоре поползла снова  -  это  Янис
перетягивал ее к себе, на плот. Одним глазом я поглядывала за конем, -  он
стоял неспокойно, пофыркивал, переставлял ноги. Вдруг  с  противоположного
берега донесся крик - то ли вопль о помощи, то ли яростное рычание. Горное
эхо принесло многократно отраженное "Ир-ри-ир-ри!"  Это  ревел  Виталий  -
господи,  никогда  не  подумала  бы,  что  он  может  так  орать!   Что-то
бултыхнулось в воду, и в тот же  момент  раздался  звук.  Мне  показалось,
будто все озеро чуть приподнялось  из  тумана  и,  как  серебряное  блюдо,
сияющее  под  луной,  задрожало,  завибрировало,  отчего  и  возник   этот
стремительно нарастающий по громкости звук. Янис, стоя на плоту, торопливо
надевал акваланг. От волнения он путался, что-то у него не получалось,  но
вот наконец он нырнул и скрылся под водой, началось землетрясение...



   9. РАССКАЗЫВАЕТ ВИТАЛИЙ КРУГЛИКОВ

   Я разрыл под собой листья и достал последний припрятанный  кусок  мяса.
Он был свалявшийся, почти без сока, но я с жадностью набросился  на  него.
Все вокруг зашевелились, зачмокали губами,  заскулили.  Я  рыкнул,  и  они
затихли. Завтра, если не поймаем кабана, прикончу Дохлятину. Она уже ни на
что другое не пригодна: не рожает, валяется в пещере и  даром  жрет.  Один
Умник возится с ней как с молодой. Если не повезет и дальше,  начнем  есть
Старика, приручившего раненого волка и хромую кобылу. Где он ее прячет?
   Я рвал мясо зубами и руками, добираясь до  середины,  где  должен  быть
сок. Совсем засохшие пленки и жилы я кидал Большой Женщине. Она хватала их
на лету и проглатывала не жуя. У меня так: я  подкармливаю  тех,  кто  мне
нужен. Остальные пусть добывают себе сами или подыхают с голоду...
   Вдруг раздался грохот, свист. Задрожала  земля,  стало  светло,  как  в
начале дня, и на дальнем берегу озера, на ровной площадке, где мы  убивали
загнанных лосей, спустился с неба большой белый камень. Он блестел и сиял,
этот высокий камень, и качался, словно на него  дуло  сильным  ветром.  Мы
сидели, онемев, с раскрытыми ртами. Я забыл  про  голод  и  ощущал  только
злобу на Умника - своей тощей спиной он то и дело загораживал дыру и мешал
смотреть. Я встал и дал ему пинка, - он с визгом вывалился наружу и больше
не показывался.
   Камень между тем перестал раскачиваться и  замер,  как  огромный  белый
суслик возле своей норы. Я долго ждал, что будет дальше, но прошло светлое
время, а ничего не изменилось: камень стоял неподвижно и никто к  нему  не
подходил. Я доел мясо, сухожилия швырнул Большой Женщине. Другие в темноте
зарычали, требуя доли, но я  приподнял  дубину,  и  они  смолкли.  Большая
Женщина - моя и должна есть больше других.  Она  быстро  съела  остатки  и
легла возле меня. Тут у входа в пещеру появился Умник. В зубах  он  держал
крысу, руки его были заняты корнями. Всю добычу он сложил у  моих  ног.  Я
приподнялся, крысу отбросил сразу - он ее тотчас  схватил  и  отнес  своей
Дохлятине. Корни оказались горькими, и я швырнул  их  в  угол.  На  них  с
рычанием накинулись другие. Умник снова исчез, но вскоре снаружи  раздался
его голос: он кричал так, словно увидел  стадо  кабанов.  Я  выглянул.  Он
приплясывал, размахивая  руками:  далеко  на  той  стороне  вдоль  берега,
покачиваясь, двигались яркие огни. Я схватил Умника за  горло  и  кинул  в
пещеру, чтобы он не видел, как я боюсь. Меня называют Верзилой, но я,  как
и все они, боюсь темноты и медведей. Один Умник не боится темноты, у  него
глаза, как у шакала, - ночью ловит крыс и роет  корни.  Он  пришел  к  нам
из-за гор, в сытное время, поэтому мы его не съели.
   Я пинками поднял других, чтобы помогли задвинуть вход  тяжелой  плитой.
Ленивые твари, пока не дашь  тумака,  не  двинутся  с  места.  Наконец  мы
надежно укрыты. Сквозь щель видно,  что  происходит  снаружи.  Я  и  Умник
смотрим. Огни движутся туда-сюда, поднимаются  над  озером,  порхают,  как
бабочки, но к нам не приближаются. Все спокойно. Я засыпаю рядом с Большой
Женщиной.
   Утром я и Умник осторожно выглядываем наружу - никаких  перемен:  белый
камень стоит, как прежде, кругом тихо, никаких огней. Я выгоняю других  на
охоту. Мы бежим к яме, в которую сваливаются кабаны. Бежим по узкой тропе,
пригнувшись, держа в руках дубинки. Вот и  яма  -  пусто.  Бежим  обратно.
Ужасно хочу мяса. Впереди бежит  Умник,  за  мной  -  Старик,  приручивший
раненого волка и хромую кобылу.  Где  она?  Я  останавливаюсь  и  прижимаю
Старика к скале. "Где хромая кобыла, которую  ты  приручил?"  -  спрашиваю
его. Он падает на колени и трясется, как  пойманный  кролик.  Умник  опять
что-то увидел и кричит, показывая на озеро. Я  бросаю  Старика  и  бегу  к
нему. Он показывает на белый камень, спустившийся с неба. На верху  камня,
в  узкой  части,  появляется  черная  дыра.  Из  дыры  высунулось   что-то
блестящее, и до нас долетел звук: так бы выл большой голодный волк. Мы все
упали и долго лежали, спрятав головы. Звук продолжался, но  никто  нас  не
трогал. Вдруг звук стал другим: так бы кричала раненая сова. Я  осмелел  и
поднял голову. Поднял голову и Умник. Другие лежали,  обмерев  со  страху.
Звук снова изменился: теперь нас звал маленький ребенок. Я ждал, что будет
дальше. Умник вдруг поднялся  и,  пригнувшись,  быстро  побежал  к  озеру.
Своевольная тварь! Я вскочил и бросился за ним. Не хватало,  чтобы  другие
подумали, что он Вожак. Умник был уже в воде, когда из черной дыры  белого
камня вылетело Что-то и упало на середину озера. Звук не переставал. Умник
поплыл к тому, что упало из белого камня. У меня стучали зубы,  я  не  мог
бежать вперед и не мог бежать назад.  Сзади,  крадучись,  ко  мне  подошли
другие. Они держали наготове свои дубинки.  Тогда  я  бросился  в  воду  и
поплыл вслед за Умником. Я догнал его, когда он был уже на середине. Перед
ним плавало Что-то, по  виду  белое,  блестящее  и  гладкое,  как  большое
сплющенное яйцо. Умник дотянулся до него, но тут я ударил его по  руке,  и
Что-то ушло  под  воду.  Он  нырнул,  пытаясь  поймать  Что-то.  Когда  он
вынырнул, я схватил его за горло и стал душить. У него уже вывалился  язык
и вылезли глаза, но меня вдруг дернуло за  голову  и  потащило  к  берегу.
Умник  выскользнул  из  рук,  словно  рыба.  Я  увидел,  как   на   берегу
заколыхались высокие травы и показались уши скачущей хромоногой кобылы. На
спине ее, как волк, вцепившись в загривок,  лежал  Старик.  Я  зарычал  от
ярости, но петля так сильно сдавила мне шею, что я ослеп и оглох...



   10. РАССКАЗЫВАЕТ ИРИНА КРУГЛИКОВА

   Снаружи дул холодный ветер, и я сидела в пещере, ожидая, когда  Верзила
принесет мяса. Сквозь дыру видны были заросли травы, озеро и  белая  скала
на том берегу, спустившаяся с неба. Вдруг  от  скалы  донесся  вой  волка,
потом зарыдала раненая сова,  вслед  за  ней  громко  и  жалобно  заплакал
маленький ребенок. В глубине пещеры заворочалась, захныкала  Дохлятина.  Я
подползла к ней. Она стала показывать на дыру  и  просить  меня,  чтобы  я
взяла для нее маленького ребенка. Я  завернулась  в  шкуры  и  вылезла  из
пещеры. Ветер дул со стороны белой скалы, но не приносил ни запаха  волка,
ни запаха совы, ни запаха ребенка. Пахло чем-то другим - странным и совсем
незнакомым, но приятным. Я внюхивалась в новый запах и прямо захлебывалась
от слюны. Все внутри трепетало, тянулось к этому  запаху,  и  я  пошла  на
него, сначала медленно, потом все быстрее, смелее, нетерпеливее.  Когда  я
подбежала к белой скале, то просто дрожала, у меня  темнело  в  глазах  от
предвкушения какой-то очень вкусной пищи. Я обошла круглое основание скалы
и с той стороны увидела дыру, сильный  и  терпкий  запах  шел  изнутри.  Я
осторожно заглянула туда и чуть не закричала от  ужаса:  передо  мной  был
ОГОНЬ! Жар его ударил в лицо, дым сдавил горло, оранжевые  языки  кинулись
ко мне, как змеи. Я с воплем бросилась к выходу, но он оказался  закрытым,
кругом была стена. Я упала на твердую как камень землю  и  закрыла  голову
руками. И тут сверху мелко и часто закапала вода - это был дождь.  Он  шел
все сильнее. Я подняла голову. Дождь падал и на  огонь,  и  огонь  уже  не
казался таким страшным, каким был только что. Огонь сник, языки  опали,  и
уже было не  так  жарко.  Я  встала  и  осторожно  приблизилась,  стараясь
рассмотреть его. Ведь я видела его всего второй раз за всю  жизнь.  Первый
раз это было давным-давно, когда на темном склоне горел лес.  Тогда  огонь
был страшен, как стая голодных медведей. Теперь  же  он  был  маленький  и
слабый. Дождь утих. Я подошла еще ближе к огню и стала смотреть. Теперь  я
увидела,  что  это  горят  обломки  деревьев.  Одни   обломки   прогорали,
превращаясь в черные камни,  другие  сваливались  откуда-то  сверху,  куда
улетал дым, и огонь снова усиливался, охватывая эти новые  обломки.  Дождь
падал в огонь, я слышала, как что-то шипело  и  потрескивало  там,  внутри
огня. И вдруг из стены появилась пустая раковина, а передо мной на  тонком
пруте свесился насаженный на него кусок мяса. Мне  боязно  было  протянуть
руку. А мясо, как бы  поддразнивая,  медленно  поворачивалось  над  огнем,
становясь коричневым и сочным. Наконец я не вытерпела, схватила кусок, но,
тотчас  отшвырнув,  закричала.  Я  каталась  и  выла  от  боли,  и   когда
опомнилась, то увидела, что над огнем крутится новый кусок  мяса.  К  тому
куску, который меня обжег, я боялась приближаться, но и этот тоже был  мне
страшен. Я стала ждать. И вот прут вдруг отодвинулся от огня,  наклонился,
и мясо упало в раковину. Я кинулась было к нему, но  вовремя  спохватилась
и, осторожно притронувшись, попробовала, так ли, как прежнее,  жжется  это
мясо. Нет, оно уже не  было  таким  горячим,  и  я  его  съела.  Еще,  еще
появлялось мясо на  кончике  прутика,  и  я  ждала,  когда  оно  сделается
коричневым и как следует остынет. Потом я  научилась  сама  насаживать  на
прут красное мясо и держать его над огнем. Обломки деревьев  стали  падать
не на огонь, а возле меня, и мне пришлось перекладывать  их  в  огонь.  От
усталости и тепла меня  разморило,  и  я  уснула.  Проснулась  от  холода.
Обломки деревьев грудой лежали возле меня, но огня не было. Сквозь дыру  в
стене сильно дуло. Раковины и прутья были пустые. Я надавила на  стенку  в
том месте, откуда появлялось коричневое мясо, но ничего не получила. Вдруг
откуда-то сверху раздался непонятный и страшный звук,  как  будто  взревел
леопард, но еще страшнее. Я выскочила из пещеры.  Недалеко  от  скалы,  на
каменной площадке, был огонь. Не очень большой и не очень сильный - такой,
что не страшно было  подойти.  Возле  огня  тут  и  там  валялись  обломки
деревьев. Такие же обломки, как бы образуя тропинку, вели в сторону  леса,
который рос на пологом склоне. Я хотела было пойти посмотреть,  далеко  ли
они тянутся, но меня остановил запах.  Я  принюхалась  и  нашла  несколько
кусков красного мяса - оно было завернуто в листья лопуха и  лежало  возле
целого пучка ивовых прутьев, на каких крутилось мясо  в  белой  пещере.  Я
насадила кусок на прут, свесила его над огнем и стала поворачивать его так
же, как оно поворачивалось там. Когда я его съела, я подумала о Верзиле  и
других: ведь теперь не только Верзила,  но  каждый  другой,  приносящий  с
охоты мясо, будет отдавать мне долю за то, что я  буду  превращать  его  в
коричневое. От радости я стала  вскрикивать,  хлопать  себя  по  бедрам  и
приседать, притопывая ногами. Никогда в жизни я не испытывала такого.  Еще
я сообразила, что надо зорко  следить  за  огнем  и  вовремя  подбрасывать
обломки деревьев,  иначе  огонь  потухнет.  Я  собрала  валявшиеся  кругом
обломки в одну кучу и стала кидать их в огонь. Надвигалась  ночь,  но  мне
было тепло и совсем не страшно. Я уснула, но спала недолго - из страха  за
огонь. И действительно, огня осталось совсем мало, и  я  подбросила  целую
охапку обломков. Теперь я уснула гораздо спокойнее...



   11. РАССКАЗЫВАЕТ ВАСИЛИЙ ХАРИТОНОВИЧ МУНКОНОВ

   Сижу я это у костра, чай пью. Слышу,  Лоб-Саган  зафыркал,  рядом,  над
ухом. Э, думаю, однако, пора нам с тобой на озеро,  на  помощь  маленькому
Янису и большой Ирине. Пошли мы с Лоб-Саганом на озеро, а  Хара  уже  там.
Ох, собака какая любопытная, все видит, все знает.  Он  же  и  пещеру  мне
показал, продукты.  Ну,  привязал  я  Лоб-Сагана,  пусть,  думаю,  поможет
маленькому  Янису.  Я  хоть  и  не  понимаю,  чего  они  там  ищут,   чего
спорят-ругаются, но, думаю, раз ты пинаешь доброго пса Хару и много хочешь
командовать там, где не надо, нехороший ты человек. И  собака  будет  тебя
кусать, и лошадь будет тебя лягать, и птица будет тебя клевать. И  Василий
Харитонов, сын Мунконовых, будет одним ухом слушать,  другим  забывать,  о
чем ты кричишь. И двумя ушами будет Василий Харитонов  слушать  маленького
доброго Яниса и маленькую Зою. Много думай - мало говори. То, что надумал,
- в голове, а то, что сказал, -  из  головы.  Голова  пустая  много-громко
звенит, голова полная тихо-важно молчит.
   Быстро-быстро привязал Лоб-Сагана к  веревке,  которую  подала  большая
Ирина, и еще быстрее вместе с Харой бегу к огню. Э, думаю, вдруг маленькая
Зоя войдет в палатку к доброму Янису,  будет  искать  там  своего  мужа  и
испугается. Кто поможет, кто руку протянет, кто слово скажет? Подбежали  к
огню - тихо. Спит Зоя.  Хара  скулит  сильно,  трется  у  ног.  Э,  думаю,
неспроста Хара такой. Слышу, Лоб-Саган заржал. Ну, думаю,  чего  это  они?
Газар-хеделхе, землетрясение будет? Только так подумал - посветлело, озеро
заиграло и затрясло. Хара завыл, кинулся от меня. Я как  сидел  на  камне,
так и свалился. Смотрю, из палатки Зоя выскочила. Я кричу: "Куда ты?"  Она
не слышит, бежит, запинается. Я поднялся - и за ней. Она вдруг повернулась
и мимо меня на руках,  на  ногах,  вприпрыжку  -  к  палатке.  Ну,  думаю,
Наран-батор упадет, Зою завалит. Подбежал к ней. Смотрю,  Зоя  забилась  в
угол, спит или боится, не разберешь. Вытащил ее, понес  на  руках  быстрым
шагом от Наран-батора. Бегу, а сам вроде тоже сплю на  ходу.  Хара  вьется
передо мной, смотрю, шибко удивляюсь: то Хара, а  то  совсем  другой  пес.
Вдруг сзади завыло. Повернул голову -  Наран-Батора  нет,  а  вместо  него
большая белая скала стоит, пыль из-под нее клубами валит.  И  так  страшно
стало, что ноги подкосились, а то, что нес, выпало  и  покатилось  куда-то
вперед, вроде в какую-то ямину. А что нес - уже не  помню,  потому  что  и
глаза, и уши, и нос - все забило пылью от  большой  белой  скалы.  Сколько
лежал так, спрятав голову под мышкой, не знаю. Но  стало  сильно  холодно.
Выфыркнул пыль из носа, выскреб из ушей, протер глаза -  смотрю,  лежу  на
тропе, а кругом трава шумит. И вспомнил: это же Верзила меня душил,  чтобы
я ему лошадь прирученную отдал. Он ее съесть хочет. А лошадь хромоногая  в
траве ходит, на привязи. Уполз я в траву и побежал к  озеру,  где  пасется
моя лошадь. Бегу и боюсь, вдруг Верзила нападет. Выбегаю на берег, смотрю,
Умник на середине барахтается, а Верзила держит его за  горло,  душит.  Э,
думаю. Умника надо спасать. Беру аркан, сплетенный Умником из ивовой коры,
и кидаю. Петля точно ложится на голову Верзилы. Я резко дергаю, и  Верзила
заарканен. Подзываю лошадь, вскакиваю на нее и гоню прочь от берега. Конец
аркана крепко обвязываю вокруг себя. Оглядываюсь - Верзилу тянет по  воде,
как пойманную рыбу. Умник поплыл на тот  берег,  к  высокой  белой  скале.
Смотрю, Верзила уже на берегу, волочится по камням, дергается, извивается.
Останавливаю лошадь. Другие набрасываются на него, как  муравьи  на  змею.
Ну, думаю, забьют, тогда будет большая  драка  между  другими,  кому  быть
вожаком. Гоню лошадь, она шарахается в сторону. Прямо под ногами пробегает
стадо кабанов. Я кричу другим.  Они  кидаются  за  кабанами.  Спрыгиваю  с
лошади, подхожу к Верзиле. Он весь в крови, хрипит. Ударяю  его  дубинкой,
ослабляю петлю, концом аркана обвязываю  его  по  рукам  и  ногам.  Пусть,
думаю, полежит до утра. Он еще пригодится - без  сильного  вожака  нам  не
прожить...
   Мы добыли много кабанов. До темноты я рубил  мясо  своим  топором.  Мне
накидали гору кусков. Верзилы не было, никто ни у  кого  не  отбирал,  все
наелись досыта и свалились спать. Ночью поднялся переполох. Умник  кричал,
расталкивал всех, звал куда-то. Я вскочил, собрал  в  шкуру  свое  мясо  и
вылез из пещеры.  Умник  показывал  на  тот  берег  озера  -  там  мерцал,
покачивался из стороны в сторону огонь. Умник  звал  всех  туда,  к  огню.
Другие от страха не могли двинуться с места. Я, старик, три раза  за  свою
жизнь видел большой огонь, и всегда он страшил  и  манил.  Страшно,  когда
огонь горячий; хорошо, когда огонь теплый. Я пошел  за  Умником.  За  нами
боязливо потянулись другие. У огня сидела Большая Женщина. Она так  близко
сидела у огня, что никто не посмел  подойти  к  ней.  Умник  от  страха  и
любопытства не мог стоять на одном месте и, приседая и улюлюкая, все ходил
и ходил вокруг. Большая Женщина поднялась, взяла обломок дерева и  бросила
в огонь. Сноп маленьких красных огней  поднялся  в  небо.  У  всех  у  нас
вырвался крик ужаса и восторга.  Большая  Женщина  спросила  у  меня,  где
Верзила и удалась ли  охота.  Я  сказал,  что  Верзила  лежит  на  берегу,
связанный арканом, и что охота удалась: у всех есть мясо. Большая Женщина,
когда нет Верзилы, умеет говорить таким же голосом, как и Верзила.  "Пусть
каждый даст мне по куску мяса", -  сказала  она  голосом  Верзилы.  Другие
повозились в своих шкурах, и каждый положил у  черты,  за  которую  боялся
переступать, по куску мяса. Я тоже положил кусок.  Большая  Женщина  взяла
ивовый прут, насадила на него  кусок  мяса  и  протянула  к  огню.  Другие
зароптали было, но сразу же притихли. Большая Женщина поворачивала прут, и
мясо качалось в огне, дымилось, из него бежал сок. Я  жадно  вдыхал  новый
острый запах и чувствовал, как у меня текут слюни. Другие  повизгивали  от
нетерпения. Когда мясо стало коричневым, Большая Женщина  разорвала  кусок
на несколько частей и кинула мне и другим. Я поймал свою долю  и  чуть  не
закричал: кусок был горячий. Я перебрасывал его с руки  на  руку,  дул  на
него, он так просился в рот, но рот боялся. Другие визжали и  хохотали.  А
Большая Женщина крутила над огнем уже другой  кусок.  Я  осторожно  лизнул
коричневое мясо, потом откусил и прожевал. Еще откусил, еще и  еще.  И  не
заметил, как проглотил все. Я не понял, вкусно ли оно, но не мог  сдержать
дрожи - до того хотелось еще  коричневого  мяса.  Я  и  другие,  пересилив
страх, Стали приближаться к Большой Женщине. Она крутила над огнем мясо  и
не замечала нас. Но вдруг оглянулась, схватила дубину и,  вскинув  ее  над
головой, сказала голосом Верзилы: "Пусть Старик и  другие  идут  на  берег
озера и принесут Верзилу". Я подчинился первый, другие пошли за  мной.  Мы
страшно боялись темноты, но еще сильнее нам хотелось коричневого  мяса,  и
мы помнили, каким голосом говорила Большая Женщина. Мы принесли Верзилу  и
положили возле ног Большой Женщины. Он глядел то на нас, то на  огонь,  то
на Большую Женщину, и в глазах его  то  горела  лютая  злоба,  то  метался
страх, то появлялось  жалкое  выражение.  Большая  Женщина  подтянула  его
поближе к огню - он задергался и захныкал, стараясь  откатиться  подальше.
Большая Женщина прижала его ногой и поставила ему на горло дубину.  "Пусть
каждый даст по куску мяса для меня и для Верзилы", - сказала  она.  Каждый
выложил по два куска мяса. "Пусть Старик соберет мясо и сложит вот  сюда",
- сказала  она,  показав  на  свою  шкуру.  Я  собрал  мясо  и  осторожно,
прикрываясь от огня, положил мясо на шкуру. "Пусть каждый принесет к  огню
по столько обломков деревьев, сколько сможет донести", - сказала  она.  Мы
дружно разошлись в разные стороны,  и  вскоре  каждый  принес  по  большой
охапке. Верзила стоял уже развязанный  и  ел  коричневое  мясо.  Вдруг  он
воззрился на Умника, который крадучись шел  к  Дохлятине,  лежавшей  возле
меня. Умник присел, надеясь, что Верзила не узнает его, но тот узнал и, не
выпуская мяса из зубов, поднял дубину и  ринулся  на  Умника.  Умник,  как
козел от леопарда, умчался в темноту. За ним, рыча и  размахивая  дубиной,
убежал Верзила. Стало тихо и спокойно. Большая Женщина держала  над  огнем
прутья. Я был сыт, мне было тепло, и я быстро уснул... И теперь  не  знаю,
где я - там или здесь, то ли то сон, то ли это...



   12. РАССКАЗЫВАЕТ ЗОЯ СЕМЕНЦОВА, МЕДИЦИНСКАЯ СЕСТРА И ПОДРУГА ЯНИСА КЛАУСКИСА

   В ту ночь я долго не могла заснуть. На меня напал какой-то  озноб,  как
при малярии  или  воспалении  легких.  Я  пощупала  пульс  -  нет,  сердце
работало, как обычно, восемьдесят ударов в минуту, наполнение  хорошее,  а
внутренне я вся содрогалась: то в жар кидало, то в холод. И вдруг раздался
звук и стало трясти. Не помня себя, я выскочила  из  палатки  и  бросилась
бежать. Мне казалось, что на меня рушатся  все  горы,  какие  только  есть
вокруг. Земля прыгала подо мной, и я упала. На  фоне  пронзительно  синего
неба увидела, как вздрагивает и раскачивается скала,  под  которой  стояли
наши  палатки.  Пыль,  серебристая,  светящаяся,  клубами  вздымалась   от
трясущейся фигуры всадника. Я  вспомнила  про  Яниса  -  ведь  он  там,  в
палатке! Если скала рухнет, он погиб. Я вскочила на ноги, но повалилась  -
земля подо мной ходила ходуном. Тогда  я  побежала  на  четвереньках,  как
обезьяна, как зверь. Помню, страха не  испытывала.  Огромными  прыжками  я
добежала до палатки и кинулась к  Янису,  вернее,  к  той  темной  фигуре,
которая вырисовывалась под  одеялом.  Каков  же  был  мой  ужас,  когда  я
обнаружила, что Яниса в палатке нет - одна лишь бутафория! Чья-то страшная
физиономия заглянула снаружи, потянула ко мне свои жуткие руки, я забилась
в угол - тут начался какой-то кошмар, словно в страшном сне...
   Мне было холодно и жутко. Сжавшись в комочек, я лежала  в  темном  углу
пещеры. Надо мной стоял кто-то часто дыша,  как  после  быстрого  бега.  Я
зажмурилась, приготовившись к смерти. Он притронулся ко мне,  и  я  узнала
Умника. Он звал куда-то, но я так ослабела, что не могла встать. Тогда  он
поднял меня и на руках вынес из пещеры. И понес вниз, к  озеру,  прыгая  с
камня на камень. При каждом толчке острая боль разрывала мои внутренности.
Я застонала. Умник  остановился  передохнуть,  и  тогда  я  увидела  белую
высокую скалу. Умник понес меня к ней. Было страшно,  но  я  держалась,  -
ведь Умник не боялся. Вблизи скала  оказалась  очень  высокой,  до  самого
неба, гладкой, как рог быка. Умник осторожно притронулся ладонью к  скале.
Перед нами открылся вход, и там, внутри, все было белое, светлое, теплое -
туда хотелось  войти.  Умник  внес  меня  внутрь.  Вход  закрылся,  но  не
сделалось темно, как в нашей пещере,  когда  мужчины  задвигают  плиту,  а
наоборот, стало еще светлее. Умник положил меня в центре этой белой пещеры
и отошел к стене. Боль утихла. Я согрелась и уснула.
   Мне снилось, будто я иду с маленьким ребенком на руках по теплой мягкой
земле, а возле ног шумит и пенится теплая зеленая вода. И такая прозрачная
и чистая, что сквозь  нее  виден  каждый  камешек.  И  так  много  воды  -
насколько хватает глаз, все вода и вода. А берег - широкая  полоса  желтой
искристой земли, мягкой и теплой, - тянется от одного  края  горизонта  до
другого. По левую руку - бескрайняя  зеленая  вода,  по  правую  -  теплая
желтая  земля  и  густые  заросли  зеленых  пахучих  деревьев  с  широкими
раскидистыми  листьями  и  желтыми  круглыми  плодами,  в  которых   такой
прохладный и вкусный сок. И кругом  по  желтой  искристой  земле  валяются
розовые, зеленые, пятнистые, черно-бархатные, голубые  раковины  и  тонкие
красивые камни, похожие на ветки деревьев или рога оленей,  только  белые,
как иней. И вода все накатывается, волна за волной, и  стекает  обратно  -
бесконечно. Я иду с ребенком на руках, одна, кругом ни  души,  но  мне  не
страшно, а как-то радостно и спокойно,  потому  что  мой  ребенок  здоров,
спит, а я жду любимого человека - он вот-вот должен вернуться  из  дальней
поездки.
   Это действительно счастье: быть молодой,  любящей,  любимой  и  матерью
здорового ребенка от любимого человека. Я сплю и не хочу просыпаться -  не
хочу обратно в темную холодную пещеру, не хочу!
   Но сны проходят. Я проснулась от шума  и  криков.  Я  лежала  на  шкуре
Умника возле большого горячего огня. Большая  Женщина  была  еще  ближе  к
огню, но не боялась. Другие ели странное коричневое мясо.  Рядом  со  мной
спал Старик. В его ногах лежал прирученный раненый волк.  Большая  Женщина
держала над огнем прут.
   Вдруг из темноты ночи появился Верзила. Он волоком тащил кого-то, держа
его за одну ногу. Голова и руки волочились по  земле,  ударяясь  о  камни.
Верзила подтащил его ближе к огню, и я узнала Умника. Он был весь в крови,
черный от побоев, но еще живой. Верзила взял у Большой Женщины свою дубину
и поплевал на ладони. Я  вскочила,  бросилась  на  Верзилу  и  так  сильно
толкнула его, что он не удержался на ногах и повалился в огонь. Шерсть  на
шкурах, в которые он был завернут, вспыхнула, загорелись волосы на голове,
- Верзила выкатился из огня, дымящийся, ревущий, с лицом, перекошенным  от
боли и ужаса. Большая Женщина с воплем отскочила от него,  крутящегося  по
земле, вдруг опустилась на колени и зарыдала.  Верзила  катался  где-то  в
темноте и громко стонал. Я была зла и ничего не боялась:  двое  других  по
моему знаку подняли Умника и понесли за мной в пещеру. Я чувствовала  себя
здоровой и сильной и велела положить Умника на то место, где  обычно  спал
Верзила. Это было самое теплое, самое удобное место. Тут же лежали  старые
шкуры, и я укрыла дрожащего от холода Умника. Другие смотрели на  меня  со
страхом и почтением, ведь я,  маленькая  Дохлятина,  не  побоялась  самого
Верзилу. Я приказала им закрыть вход в пещеру, и  они  кинулись  выполнять
мой приказ. Но  плита  была  слишком  тяжела  для  двоих,  -  они  сопели,
кряхтели, но не могли сдвинуть ее  с  места.  Снаружи  раздались  шаги,  и
другие трусливо убежали. Я легла возле Умника, готовая на  все.  В  пещеру
осторожно влезли Большая Женщина, Верзила и Старик. Верзила  тихо  стонал,
от него пахло паленой шерстью. Большая Женщина увидела, что место  Верзилы
занято, и сказала Умнику, чтобы он убирался. Тогда я поднялась,  нашла  ее
руку, положила себе на живот и сказала, что у меня будет  ребенок.  Старик
передал мои слова Верзиле и увел его в угол, где обычно лежала я.  Там  из
трещины сверху всегда сильно дуло, но  Верзила  был  жирный  и  не  боялся
холода. Большая Женщина ушла к Верзиле. Я легла возле  Умника  и  укрылась
его шкурами. Нам вдвоем было тепло и уютно, и я быстро заснула.



   13. РАССКАЗЫВАЕТ ЯНИС КЛАУСКИС, СПЕЦИАЛИСТ ПО ЗВУКОВОЙ АППАРАТУРЕ

   Трансформация во времени произошла настолько незаметно и  иллюзия  была
такой  яркой,  что  я,  так  же  как  Василий  Харитонович,  могу   только
удивляться: где сон, а где явь? Я сказал "иллюзия", применив это  слово  к
прошлому, - с таким же правом я мог бы сказать "иллюзия" про  настоящее  и
будущее...
   ...Я бежал по тропе к озеру. От белого  камня,  спустившегося  с  неба,
доносился надсадный плач ребенка. Я бежал и думал, что  возьму  ребенка  и
отдам Дохлятине - тогда Верзила оставит ее в покое. И вдруг я увидел,  что
Верзила гонится за мной. Жизнь моя  повисла  на  волоске:  либо  спасаться
бегством, либо падать на землю лицом вниз и позой смирения просить пощады.
Я помчался что есть духу к озеру через заросли травы.  У  него  ноги  были
длиннее, но зато я был легче. Вот и озеро! Я кинулся в воду прямо в  шкуре
и в подошвах. От страха я не чувствовал холода и  плыл,  быстро  перебирая
руками и ногами. Верзила метался вдоль  берега.  Ему  жалко  было  бросать
дубину, страшно было лезть в холодную  воду,  но  и  боязно  было  других,
которые, как стая шакалов,  окружали  его,  готовые  отомстить  за  старые
обиды. Наконец ненависть ко мне переборола все, и Верзила, бросив  дубину,
кинулся в воду. Его широкие руки на воде работали лучше, чем мои. Я плыл и
смотрел на высокий белый камень как на спасение. Голос  плачущего  ребенка
отчетливо доносился сверху, из темной дыры, в которой что-то  блестело.  Я
уже слышал за собой сиплое дыхание Верзилы, когда из высокого белого камня
вылетело Что-то и упало недалеко. Я подплыл ближе и, едва протянул руку  к
тому, что упало и было похоже на сплющенное яйцо, как Верзила ударил  меня
по руке, - Что-то ушло под воду. Я нырнул, пытаясь поймать Что-то, но  оно
утонуло. А Верзила схватил меня за  горло  и  стал  душить,  но  почему-то
отпустил  и,  как  заарканенный,  заскользил  к  берегу,  тараща  глаза  и
размахивая руками. Я поплыл к другому берегу, из последних сил выбрался на
песок и, поднявшись, медленно побрел к высокому камню. Еще издали я увидел
в основании камня вход в пещеру - она была светлая и теплая. Меня потянуло
внутрь. Вход закрылся за мной,  но  я  не  испугался  -  только  удивился.
Впереди открылся еще вход, поменьше, и  там,  дальше,  тоже  была  пещера,
только маленькая. Я вошел в нее, вход закрылся, и снова  я  не  испугался.
Вдруг пол стал сильно давить на подошвы и в голове  сделалось  туманно.  Я
закачался, но тут же все прошло. Я осторожно выглянул:  передо  мной  была
светлая и теплая пещера, но совсем другая. Эта была огромна и просторна. В
центре в круглом углублении была вода, в  ней  виднелось  точно  такое  же
Что-то, что утонуло на середине озера. Сзади раздался шелест, я  обернулся
и вскрикнул  от  удивления:  стена  на  высоте  моей  груди  отвалилась  и
образовалась большая дыра, сквозь  которую  видны  были  горы,  лес,  наша
пещера и внизу - озеро. На берегу Старик и другие связывали  Верзилу.  Они
возились с ним, как с медведем, - он рвал в клочья путы, отбрасывал их, но
они, как муравьи, облепляли его снова, и он  рычал  и  выл  от  бессильной
ярости. Я заплясал, предвкушая, как они сейчас прикончат Верзилу,  но  тут
Старик увидел стадо кабанов -  я  тоже  их  увидел,  -  и  другие,  бросив
Верзилу, погнались за кабанами. Возле Верзилы остался один  Старик,  -  он
ударил его дубинкой,  связал  и,  вскочив  на  лошадь,  ускакал  вслед  за
другими. Я видел, как впереди, колыша траву, неслись кабаны,  а  за  ними,
рассыпавшись цепью, бежали другие. Старик скакал  на  кобыле  и  гортанным
голосом подавал команды -  другие  слушались.  Я  с  жадностью  следил  за
охотой. Отсюда было видно, как другие загнали кабанов в  каменный  клин  с
отвесными стенами и начали избивать их - вопли и визг еще долго доносились
оттуда.
   От усталости и голода я опустился на пол и заснул было, но вдруг  земля
подо мной задрожала, вода в яме, в центре пещеры,  покрылась  рябью,  и  я
услышал звук - такой страшный  звук,  будто  выл  большой  голодный  волк,
рыдала сова и плакал маленький ребенок одновременно. Звук исходил от воды,
от того белого и круглого, что было похоже на Что-то, утонувшее  в  озере.
Мне хотелось вскочить и бежать, но вместо этого я  ползком  приблизился  к
воде. Едва я обмакнул пальцы, как звук изменился. Я погрузил кисть -  звук
стал приятнее, не таким резким и выворачивающим душу. Тогда  я  опустил  в
воду одну руку, потом другую, - звук еще более смягчился. Я опустил в воду
ноги и погрузился весь, по самое горло, - звук стал  певуч,  будто  запела
стая перелетных птиц. В воде было тепло и приятно и я,  плавая  как  рыба,
случайно дотронулся до белого и круглого Чего-то, лежавшего на дне ямы...
   ...Вынырнул я на середине озера. Солнце палило  нещадно,  но  здесь,  в
воде, было не  так  жарко  -  два  могучих  вентилятора  Станции  Контроля
Космических Объектов (СККО) подсасывали к озеру холодный воздух с  вершины
восточного хребта. До конца дежурства было еще полтора часа, и  я  включил
гермошлем, чтобы проверить показания приборов и окинуть  взглядом  Входной
Экран.
   Гермошлем - очень удобная штука: где бы вы ни были, в озере, в лесу ли,
на вершине горы - в радиусе десяти километров  гермошлем  соединит  вас  с
контрольным пунктом, и перед вами возникнут приборы и экраны, как будто вы
перенеслись в операторский зал. Просто не верилось, что было время,  когда
операторы как  идолы  торчали  перед  приборами,  не  смея  отлучиться.  В
гермошлеме вы можете, бродя  где  угодно,  одновременно  видеть  показания
приборов.
   К тому же  гермошлем  следит  за  малейшими  изменениями  в  показаниях
приборов, и как только какой-нибудь параметр превысит допустимое значение,
шкала начнет мерцать с негромким тревожным позвякиванием. Если  же  вы  не
среагируете, то получите порцию электрощелчков, которые способны разбудить
любого засоню.
   Итак, я переключил гермошлем на обзор приборов и  Входного  Экрана.  По
Инструкции такие проверки полагалось делать каждый  час,  но  мы  с  женой
считали этот пункт пережитком прошлого: ведь подобные системы были  просты
и работали без сбоев сотни лет на межпланетных радиомигалках.  Однако  как
бы мы ни критиковали  Инструкцию,  а  Инструкция  была  для  нас  законом,
нарушить который можно  только  раз,  -  Автомат  Станции  сразу  отключал
нарушителя от систем контроля, и вы должны были  подыскивать  себе  другое
занятие - всякие переговоры с Автоматом исключались.
   Осмотрев приборы, я перевел глаза на Входной Экран. Каждый  раз,  когда
смотрю на него, я поражаюсь нашему  пристрастию  к  старомодным  терминам.
Входной Экран! Надо же было так скучно назвать  гениальнейшее  изобретение
последнего столетия! И главное - ничего, что походило бы на старые экраны.
Просто перед вами возникало  черное,  разбитое  на  квадраты  пространство
космоса.   Квадрат   за   квадратом   плавно   проходил   перед   глазами,
просматриваемый  бегающими  лучами  на  глубину  в  два   световых   часа.
Поговаривали, будто бы Другие уже испытывают системы с глубиной  просмотра
до пяти световых часов, - если это так, то в случае появления космического
объекта они смогут "перехватить" его  прежде  нас  и  "высосать"  полезную
информацию. Такого еще  не  случалось  за  всю  историю  человечества,  но
Инструкция требовала, чтобы мы были готовы к любому варианту...
   Входной Экран зиял, как огромная мрачная дыра в Ничто. Иногда мне  даже
казалось, что из него веет холодом, хотя конечно же,  никакого  холода  не
могло быть, потому что это было чисто иллюзорное изображение. Я осматривал
свой сектор, когда  вдруг  скорость  просмотра  резко  возросла,  квадраты
замелькали, как кадры древнего кинематографа, - я  весь  напрягся,  ожидая
чего-то необычайного.  Таких  явлений  еще  не  отмечалось  за  все  время
существования Станции. От мелькания черных зияющих дыр у меня  закружилась
голова, и, забыв, что нахожусь в воде и что надо хотя бы чуть-чуть грести,
я пошел на дно и порядком нахлебался. А вынырнув, с удивлением  обнаружил,
что передо мной "висит" квадрат, уже  просмотренный  мною,  с  яркой,  все
увеличивающейся точкой, движущейся прямо на меня. Включился автоматический
хронометр,  и  сбоку  светящимися  цифрами  начался   отсчет   времени   и
расстояния. Тут же пришел сигнал, что Станция успела взять объект под свой
контроль. Это значило, что любая информация, в виде  ли  электромагнитного
излучения, в виде ли гравитационных волн или  комбинированными  способами,
например, шнур в шнуре,  -  вся  информация,  которую  мог  бы  передавать
космический объект любым  известным  способом,  надежно  экранировалась  и
сообщалась только на нашу Станцию. Подобные системы Других уже  ничего  не
могли перехватить.
   Я сообщил об этом через стереофонический мегафон - мой голос, как  эхо,
прозвучал по всему горному району. Даже если кто-то из сотрудников Станции
был на охоте на расстоянии до  двадцати  километров,  он  услышал  бы  мое
сообщение.
   Точка нарастала, и,  когда  появился  Главный,  она  была  величиной  с
кедровый  орех.  Объект  шел  с  огромной  скоростью,  системы  наблюдения
выдавали результат с большой погрешностью - на самом деле объект  был  уже
намного ближе к нам, чем это показывал Входной Экран. Правда, надо  отдать
должное его скромности: время от времени на табло  вспыхивали  слова:  "Не
могу оценить точность. Не могу оценить точность". Ну что же, теперь, когда
объект в нашем "мешке", особая точность и не нужна - какое имеет значение,
через час двадцать он достигнет атмосферы или через час  тридцать.  Важно,
что информация из него уже "выкачивается" нашей станцией и по  специальным
каналам связи поступает в Центр. Мы, работники Станции, понятия не  имели,
что там "качают" наши "насосы".
   Главный,  очень  пунктуальный  и  придирчивый,   тщательно   просмотрел
видеоотчет о начале контакта  Станции  с  объектом  и  сухо  сказал  через
стереомегафон, что я действовал точно в соответствии с Инструкцией. У него
принцип: никогда никого не хвалить.
   У нас коллектив небольшой - пятеро, не считая старого коня для верховой
езды и веселого молодого пса. Мы работаем уже несколько лет  и  все  очень
дружны. Главный и его жена, врач Станции, и мы  с  женой  -  все  довольно
едины во взглядах и интересах и не стремимся искать другое общество. Пятый
-  одинокий  старик,  прибившийся  к  Станции  и   выполняющий   различные
вспомогательные функции, - увлечен разгадкой секретов тибетской  медицины.
Главный и его супруга любят охоту, рыбалку,  метание  копий.  Мы  с  женой
предпочитаем разведение древних,  почти  истребленных  животных,  например
бурундуков.
   Объект приближался, и направление его движения менялось: ясно было, что
он лишь приблизится к Земле и уйдет дальше, в сторону Солнца. Я  вылез  на
берег,  развалился  на  горячем  песке.  Передо  мной  проносились  черные
квадраты космоса, а объект, напоминавший серебристый сияющий мячик, как бы
висел на одном месте, чуть заметно уменьшаясь в размерах. Вдруг от  мячика
отделилась искорка и стала уходить по касательной в сторону. Я  тотчас  же
объявил по стереомегафону. Главный распорядился включить второй "мешок". Я
включил и тотчас получил сигнал, что микрообъект взят под контроль.
   Через час объект исчез с Входного  Экрана,  а  микрообъект,  тормозясь,
начал  крутить  вокруг  Земли  сужающиеся  петли.  Я  должен  был  сдавать
дежурство  Главному,  когда  из  центра  сообщили,   что,   по   расчетам,
микрообъект приземлится в нашем районе. Главный объявил  готовность  всего
персонала - все мы собрались на берегу озера, в гермошлемах, и даже Старик
вынужден был оторваться от ста томов Ганжура и  двухсот  семнадцати  томов
Данжура. Он принес лассо, сплетенное по  просьбе  Главного  для  охоты  на
заводных механических косуль. За ним приплелись  его  любимчики  -  умняга
конь и веселый пес.
   Мы стояли возле "пещеры" - так называли мы между  собой  нашу  Станцию,
потому  что  она  была  построена  в  бывшей  пещере,   которую   пришлось
значительно расширить. Стояли, задрав головы к небу. Микрообъект  был  уже
настолько низко,  что  Входной  Экран  не  брал  его,  и  мы  использовали
допотопные оптические дальномеры. Мы с женой первые увидели поблескивающую
точку прямо над нами. Все наперебой стали высказывать  предположения,  что
бы это могло быть. Но фантазировать пришлось недолго - вскоре  микрообъект
уже плавно покачивался над поверхностью воды на маленьком парашюте. Стропы
тянулись к сетчатому мешочку - там лежало Что-то, напоминающее  сплющенное
яйцо, гладкое и белое, как полированная кость.
   Глядя, как Что-то медленно приближается к воде, я сказал, ни к кому  не
обращаясь, что надо бы срочно подплыть, чтобы не  дать  утонуть.  Главный,
тоже как бы разговаривая с пространством, сказал, что  торопливость  здесь
неуместна, а уместны осторожность и выдержка. Я сказал, что потомки нам не
простят, если с микрообъектом что-нибудь случится.  Главный  ответил,  что
те, кто его запускал, знали о существовании атмосферы,  -  он  показал  на
парашютик, - а следовательно, знали о существовании воды, и  поэтому  вода
ему не страшна. Я сказал, что, возможно, это  и  так,  но  все-таки  проще
взять его сейчас, подставив руку, чем потом нырять на сто метров под  воду
и шарить там между камней. Ведь все равно придется его брать. "Мы не имеем
права  своевольничать",  -  все  более  раздражаясь,  сказал  Главный.   Я
возразил, что Инструкция не запрещает  входить  в  физические  контакты  с
космическими объектами. "Да, - сказал  он,  -  Инструкция  не  запрещает".
Спорить с ним было бесполезно. У него принцип: делай то, что поощряется, и
не делай того, что не запрещается.
   В этот момент раздался металлический щелчок, и один из четырех стропов,
на которых держалось Что-то,  автоматически  отстегнулся.  До  поверхности
воды оставалось несколько метров. Я знал, что  если  я  сейчас  брошусь  в
воду, то успею доплыть, но  я  знал  и  другое:  Главный  нажмет  в  своем
гермошлеме специальную кнопочку, Автомат Станции навсегда отключит меня от
работы, и я вынужден буду снова уйти в город, откуда мы с женой  вырвались
с таким трудом.
   - А вы как считаете? - обратился я к его жене.
   Она не сводила глаз с микрообъекта. Я думал, что она не расслышала,  но
она вдруг повернула ко мне строгое свое лицо и быстро сказала:
   - Я бы на вашем месте не спрашивала!
   Главный с удивлением взглянул на нее и покачал головой. Старик  странно
улыбнулся и, подняв к небу палец, изрек:
   - "Ваша душа очистится, если вы познаете истину".
   Жена незаметно кивнула мне, и я бросился в озеро.
   - Запрещаю! - закричал Главный, и я услышал, как он  плюхнулся  в  воду
вслед за мной.
   Я плыл, поглядывая  через  плечо  за  преследователем.  Главный  быстро
нагонял меня - сказывалась  его  натренированность.  Я  напряг  все  силы.
Микрообъект  висел  уже  почти  над  головой.  Когда  я  подплыл  к  нему,
отстегнулся  второй  строп,   и   Что-то   сильно   наклонилось,   готовое
выскользнуть из  сетчатого  мешочка.  Я  дотянулся,  ощутил  его  холодную
твердую поверхность. Главный ударил меня по  руке,  схватил  за  горло.  В
глазах потемнело,  но  внезапно  пальцы  его  разжались,  и  он,  рыча  от
бессильной ярости и размахивая руками, заскользил к берегу. Сквозь  туман,
плавающий перед глазами, я увидел, как Старик, сидя верхом, вовсю  погонял
коня. От него в воду тянулась длинная веревка...
   Тут возле моего лица раздался всплеск, и Что-то скользнуло под воду.  Я
нырнул и едва коснулся его пальцами, как тотчас же ощутил сильный рывок...
   ...Я понял, что веревка, которой я был связан с плотом,  зацепилась  за
бревно. А когда вынырнул, был оглушен грохотом и воем. Над  озером  висела
полная луна, все вокруг странно дрожало. Я посмотрел на берег - там должен
гореть фонарик Ирины... Вдруг кто-то возник  из  темноты,  схватил  своими
лапами  гофрированные  трубки  акваланга  и   пережал   их,   скалясь   от
дьявольского  смеха.  Подача  кислорода  прекратилась,  аварийный  клапан,
видимо, тоже был пережат, - задыхаясь, я сорвал с пояса веревку и  накинул
петлю на голову страшилища. Он отпустил меня и, рыча, заскользил к берегу.
Мне некогда было разбираться с веревкой,  которая  застряла  где-то  между
бревен, - я дернул ее что было сил, вырвал и тотчас нырнул.
   Я погружался все глубже. Фонаря, укрепленного на маске акваланга,  было
недостаточно, я включил запасной  фонарик.  Звук  продолжался.  Пеленгатор
указывал направление: вертикально вниз, на дно озера. Я торопился. Времени
оставалось не так уж много, да и начинала сказываться холодная вода,  хотя
я и был в белье, смоченном постным маслом.
   Внезапно стрелка  пеленгатора  задергалась,  заметалась  из  стороны  в
сторону, как бешеная. До меня донесся приглушенный грохот,  вой,  скрежет.
Мягкая, но  сильная  волна  ударила  снизу  в  лицо,  в  грудь,  швырнула,
закрутила и понесла в чудовищную воронку. Грохот нарастал - звука, который
исходил от источника, почти не было слышно.
   Теперь меня уже не крутило, а несло, как  щепку,  вниз,  на  дно.  Свет
фонарика отражался от слоев воды, дробился, и я мало что мог видеть.  Мимо
мелькнул черный рваный край, и на расстоянии  вытянутой  руки  заскользила
вверх каменная стена с причудливо изогнутой поверхностью. Такая  же  стена
проносилась с другой стороны.  Я  понял:  дно  озера  раскололось  и  меня
засосало в трещину.
   Постепенно скорость потока уменьшилась, и я плавно опустился на  глыбу,
застрявшую между стен. Где-то вдали свистел и ревел поток - здесь же  было
спокойно. Я направил пучок света под ноги  и  вскрикнул  от  удивления:  в
выемке между глыбой и  стеной  блестело  Что-то,  напоминавшее  сплющенное
яйцо, гладкое и белое, как полированная кость. Я взял  Что-то  в  руки,  и
тотчас странное, чудное ощущение овладело мною:  будто  я  раздробился  на
множество других "я", в каждом из которых как бы присутствовал тот "я",  у
которого в руках было Что-то. Будто я окунулся в  бассейн,  кишащий  точно
такими же телами, как и я, причем каждое другое тело  было  тоже  моим.  Я
засмеялся, руки мои  затряслись,  и  от  белого,  гладкого,  напоминавшего
сплющенное яйцо, пошел тот самый звук, который исходил  от  озера,  только
этот был тихий и мелодичный. Изумленный,  я  застыл,  глядя  вытаращенными
глазами на то, что было у меня в руках, - звук прекратился. Я снова потряс
руками - звук пошел  опять.  Тогда  я  как  сумасшедший  стал  встряхивать
Что-то, забыв обо всем на свете. И чем дольше я  тряс,  тем  больше  терял
ощущение самого себя и все больше как бы уходил  куда-то,  растворялся  во
времени, переходя из одной телесной оболочки в другую.  И  вот  я  увидел,
или, точнее, охватил мысленно, все, что было  раньше  со  мной,  что  есть
теперь и что будет в будущем. Я понял, что сквозь века в  разных  телесных
оболочках передается одна и та же человеческая суть - моя!  Я  был  Умник,
Янис  Клаускис  и   Оператор   Станции   Контроля   Космических   Объектов
одновременно, - я жил сразу во всех них или все они частично  состояли  из
меня. Я понял, что я вечен! Вечна моя суть!
   Видимо, это был последний толчок  -  стены  трещины  заколыхались,  как
фанерные декорации от случайного сквозняка, глыба подо мной зашевелилась и
пошла вниз. Я полетел вслед  за  глыбой  -  сверху  меня  нагнал  огромный
камень, от которого я не сумел увернуться. Удар пришелся по голове. Как бы
из другого тела я увидел себя, того, который держал в руках  Что-то,  -  я
увидел, как меня, то есть его, отшвырнуло камнем к  стене,  поцарапало  до
крови плечо, грудь, бедро. Как вывалилось  из  ослабевших  рук  Что-то  и,
планируя в струе и крутясь, скользнуло в черную жуткую глубину.
   Больше я ничего не помню...



   14. РАЗГОВАРИВАЮТ ВСЕ СРАЗУ, СИДЯ У КОСТРА ВОЗЛЕ РАЗРУШЕННОЙ СКАЛЫ

   Зоя. Когда мы вытащили тебя из трещины, ты был как труп.
   Ирина.  Острая   кислородная   недостаточность,   переохлаждение   плюс
тяжелейшие ушибы. Возможно, небольшое сотрясение мозга. Поэтому  лежи,  не
двигайся - несколько дней.
   Виталий (задумчиво). Кажется я изобрел еще один важный принцип...  (Все
смеются, Виталий обескуражен.) Что я такого сказал?
   Янис. Не обижайся, старина, мы смеемся не над тобой.
   Ирина. Теперь я знаю цену твоим принципам:  стоило  заиграть  какому-то
камню, и все твои принципы...
   Виталий  (обиженно).  Что,  я,  нынешний,  тронул  кого-нибудь?   Убил?
Задушил? (Янису.) Ты что-нибудь имеешь против меня?
   Янис.  Нет.  Не  волнуйся,  конечно,  это  был  не  ты.  Ведь  все  это
происходило совсем в другие эпохи.
   Виталий. Вот попробуй объясни ей.
   Янис. По-моему, всем все понятно. Главное, друзья, заключается  в  том,
что здесь, в своем времени, мы остаемся  людьми.  (Добродушно,  косясь  на
Виталия.) Конечно, не без маленьких, очень маленьких недостатков...
   Виталий (торопливо прожевывая  кусок  колбасы).  По  сравнению  с  тем,
пещерным, я просто ангел.
   Янис. А Виталий молодец, перенес продукты в пещеру,  теперь  бы  сидели
голодные - все осталось бы под скалой.
   Ирина. Ой, не говорите про пещеру! Не могу представить, как можно  было
так деградировать...
   Янис. Ничего  особенного.  Влияние  звукового  поля.  Видимо,  за  счет
микротолчков источник все время  излучал  небольшую  мощность,  которая  и
действовала на нас постоянно в течение всех последних дней.
   Ирина. Да, но как я могла?! Это мясо - фу!
   Виталий. Теперь я тоже знаю твои возможности. (Шутливо отодвигается  от
нее.) Надо подальше от тебя, а то еще возьмешь дубину и...
   Василий  Харитонович  (Янису).  Ты  счастливый,  ты  держал   в   руках
Смешивающий тысячу веков белый камень Эрдени! Народ  напрасно  легенды  не
сочиняет.
   Янис. Да, насчет народа вы правы. Но камень держал  не  я,  вернее,  не
только я. Вообще приключение это наводит меня на мысль,  что  человечество
состоит из огромного числа восходящих  рядов,  оно,  как  спектр  видимого
света, содержит линии  самых  тончайших  оттенков,  и  каждая  линия,  как
полосочка  спектра,  соответствует  определенному  свойству   человеческой
натуры - доброте, жестокости, уму, глупости, честности,  лицемерию  и  так
далее. И все эти восходящие ряды человеческих натур пронизывают на стеблях
генов-носителей всю толщу времени  -  от  возникновения  хомо  сапиенс  до
веерообразного расширения в необъятном космосе. Друзья! Нам выпало жить  в
XX веке, и я счастлив, что живу теперь, а не тогда, во тьме пещеры.
   Виталий. Стоп-стоп-стоп! Кажется, рождается новый принцип:  чем  больше
счастья, тем больше проблем. Или: хочешь быть счастливым - ищи на свой нос
приключений!
   Янис. Строго говоря, ты прав. Счастье - в движении, в преодолении.
   Ирина. Мне все понятно, но при чем здесь этот белый камень Эрдени?
   Янис (поборов усмешку). Поющее  яйцо,  поющая  лагуна,  поющий  камень,
поющее озеро - все эти легенды - следствие случайных встреч с одной и  той
же модификацией машины времени. Зачем это?  Видно,  для  того,  чтобы  мы,
люди, смогли узнать свое прошлое и заглянуть в  будущее.  Кому  это  надо?
Думаю, больше всего самим людям. "Народ напрасно легенды не сочиняет", как
верно заметил Василий Харитонович.
   Зоя. Но почему "поющие", почему кругом музыка?
   Янис. Ну это понятно: расчет  на  то,  что  только  разумные  существа,
стоящие на высоком  уровне  технологического  развития,  смогут  разложить
музыкальную информацию и проникнуть  в  глубинные  слои,  где  и  начинает
работать машина времени. Не исключена вероятность, что в будущем нас  ждут
новые встречи с поющими камнями.
   Виталий. Ну уж извините! На этот случай у меня есть  железный  принцип:
подальше от поющих камней! Вообще от камней!



--------------------------------------------------------------------
"Книжная полка", http://www.rusf.ru/books/: 01.08.2001 17:44 

  Книго
  




        

            
[X]