Юрий Никитин
Князь Владимир
Книга первая
Пролог В крохотную каморку челядной шагнул высокий молодой воин. Лицо его было смуглое, хищное, голова чисто выбрита, лишь с макушки свисал длинный клок пышных темно-русых волос. В левом ухе блистала серьга с рубином, смуглое лицо было худым, настороженным, с выпирающими острыми скулами. Даже здесь, в своем тереме, он двигался как волк в лесу: настороженно, бесшумно, готовый внезапно оскалить зубы. Пальцы его крупных мускулистых рук никогда не удалялись от короткого меча на бедре и кинжала на поясе. Железный шлем держал на локте левой руки, рубашка из железных колец плотно обтягивала широкие плечи. Он был в облегающих ноги кожаных портках и высоких сапогах для верховой езды. Вместе с ним в тесное помещение ворвались тревожащие запахи конского пота, степных трав, пожаров и крови. Женщина, что лежала скорчившись на широкой дубовой лавке, повернула к нему измученное худое лицо. С воином пришел запах гари, словно бы стены раздвинулись. И огромная враждебная Степь ворвалась в тесную комнатку. И даже слышались крики заклятых врагов -- хазар, савинов... -- Уже? -- спросил он требовательно. -- Сын,-- ответила она едва слышно. Ее губы были бледными, она пыталась облизнуть их, язык царапался о сухое небо. У правого бока лежал завернутый в лохмотья ребенок с красным сморщенным личиком. Воин поморщился: -- Чего такой красный? Урод какой-то. Она прошептала слабо: -- Он будет красивым... все дети являются на свет такими... Дай ему имя, княжич. Воин, которого она назвала княжичем, поморщился, оглянулся. Словно спрашивая самого себя, почему он стоит здесь в темном чулане, где нельзя дышать от запахов грязного белья и вони от близкого свинарника. Из-за его плеча выглянули и торопливо исчезли, как испуганные мыши, стряпухи. Молодой княжич грозен, свиреп, часто неистов. Под его горячую руку попасть -- можно потерять и голову. -- Имя?.. Гм... Он был зачат в степи. Так пусть же будет Степаном! Женщина вскрикнула, протянула к нему дрожащие руки: -- Нет... Степь -- это кровь, набеги, пожары, полон... А у него должно быть имя... самое лучшее на свете... -- Тогда Костей! Чтобы стал крепким, как кость. И пусть будет врагам нашим костью в горле. Отец говорил, что Костяным звали его дальнего родственника Зигфрида. -- И это как-то грубо... Он же у меня первенький! Может быть, Назар? Ведь он на заре родился... -- Не по-мужски. Лучше Сила, Силантий, Стоян... -- А Наум? Чтобы был самым умненьким? Воин сказал с раздражением: -- Водан, Рюрик, Потык -- вот имена для воина! А то еще Ульяном назови, чтобы пчел приманивал, или Филей-Филипом, чтобы мыши боялись!.. Ладно, не реви. Ишь, посматривает, волчонок... Он останется рыжим или потемнеет?.. Давай так и назовем: рыжий волк, а? Рудой волк! Рудольф? -- Волк -- это страшно,-- сказала она несмело и заплакала. Воин нависал сверху, молодой, но уже огромный и хищный, в запавших глазах блистали искры. Лицо с резко очерченными чертами выражало сдержанное недовольство. Он уже жалел, что пришел в каморку для низшей челяди. Мало ли, что когда-то во хмелю подгреб под себя эту девку, надо признаться, красивую, но когда вернулся из похода в Киев, было не до нее. Он вообще женщин мало замечал: сильные мужчины раздвигают мечом пределы, пробивают новые торговые пути в дальние страны, накладывают дань на богатых соседей, бдят, защищают, добывают, а сладострастие -- это утеха рабов. Другие радости им просто недоступны. -- Ладно,-- сказал он, отступая к двери,-- выбери сама любое имя. -- Благодарю... Она от слабости на миг опустила веки, а когда открыла глаза, в каморке было темно и пусто. Под окном раздался лихой свист, прогремел дробный стук копыт. Судя по направлению, где он затих, юный княжич умчался к воеводе Сфенелу, который был воеводой у князя Олега, оставался им при Игоре, а теперь все еще воевода и правая рука у великой княгини Ольги... -- Игорек,-- прошептала она,-- ты ведь такой игривый... Или Беримир, Селимир, Будимир... чтобы трудом своим заселил мир... В каморке было душно и жарко. В единственное окошко пробивался сквозь стенку бычьего пузыря слабый свет. Потом подошла судя по силуэту, расседланная лошадь. Задумчиво почесалась о стену, подняла хвост. Малуша услышала дробный стук конских каштанов. Сильный запах конского помета тяжелой волной хлынул в тесное помещение. Малуша ощутила дурноту. В раскрытой двери мелькали неопрятные челядинцы. Протащили тяжелую лохань, разбрызгивая дурно пахнущие помои. -- Нет,-- прошептали ее обескровленные губы,-- пусть будет сильным и стойким... Пусть станет хитрым и живучим... Хоть родился рабом, но пусть не останется им. Как суждено мне... И в залог этого, пусть имя его будет -- Владимир! ЧАСТЬ ПЕРВАЯ В лето 6473. Пошел Святослав на хазар. И в битве одолел Святослав и столицу их взял. И победил ясов и касогов. В лето 6474. Вятичей победил Святослав и дань на них возложил. В лето 6475. Пошел Святослав на Дунай, на болгар. И бились обе стороны, и одолел Святослав болгар, и взял восемьдесят городов их по Дунаю, и сел княжить там, в Переяславце, беря дань с греков. В лето 6477 сказал Святослав матери своей и боярам своим: "Не любо мне сидеть в Киеве, хочу сидеть в Переяславце на Дунае". В лето 6478 Святослав посадил Ярополка в Киеве, а Олега у древлян. В то время пришли новгородцы, прося себе князя: "Если не пойдет к нам, то сами себе добудем князя". И сказал им Святослав: "А кто бы пошел к вам?" И отказались Ярополк и Олег. "Начальная Русская Летопись" Глава 1 Огромный конь мотал головой, страшно храпел, часто переступал ногами. Это уже не смирная коняга, на которую сажали сильные руки взрослых. Этого зверя с гривой сам взнуздал в конюшне, сам вывел во двор. Только бы приучить молодого жеребца к себе, своему запаху! На крыльце сидел Сувор, старый дружинник. Острые глаза из-под кустистых бровей внимательно смотрели за босоногим мальчиком, похожим на маленького взъерошенного вороненка на спине огромного коня. Сувор был еще в силе, только хромал из-за наконечника стрелы, засевшего под коленом. Да и жилы левой руки срослись плохо, в локте разгибалась не до конца. Но ему доверял воевода Сфенел, уважала княгиня и любил молодой княжич Святослав, уже стяжавший ратную славу неистового воителя. -- За гриву не хватайся,-- предостерег он.-- Позор для мужа! Мальчик осторожно направил коня вдоль забора, понуждая идти во дворе по кругу. Жеребец шел легко, косился налитым кровью глазом на крохотного всадника. И не слышно на спине, но чует его слабенькую, но требовательную руку. Сувор щурился под утренним солнцем. Толстые дубовые ступеньки прогрелись под прямыми лучами, от земли поднимается пряная сырость. Забегали муравьи, копают, строят, тащат. Из заднего двора доносится довольный гогот откормленных гусей. Прекрасный мир сотворил Род, отец всего живущего! И вовремя привел свирепых русов на земли мирных славян. Русы, защитив славян от хазар и других насильников, взяли в жены их дочерей, дети от такого брака зовутся русичами, и вот без крови и борьбы Сфенел, безропотно служит русичу Святославу и его матери, славянке из племени древлян, княгине Ольге! Жеребец с грохотом пронесся мимо. Копыта выбивали комья сухой утоптанной земли, те взлетали выше головы. Волосы мальчонки трепало ветром, похожие на черный огонь с редкими рыжими искорками. Владимир, закусив губы, напряженно смотрел перед собой. -- Довольно,-- сказал наконец Сувор предостерегающе.-- И так растешь не по дням, а по часам! Неделю тому тебя и на смирную кобылу сажали подмышки, а теперь какого зверя взнуздал! Владимир не ответил, боялся своего дрожащего голоса. Он гонял коня по двору, приучая к себе, своему запаху, превозмогал слабость, заставляя жеребца ощутить усталость раньше, чем свалится с коня он сам. Сувор задремал под теплым солнышком, очнулся от надсадного гоготанья гусей. Те гоняли забежавшего пса. Сувор потряс головой и удивленно уставился на кружившего по двору маленького всадника: -- Еще на коне? Тебя сам Велес за ноги держит, что ли? Что за малец... -- Добрый конь! -- крикнул Владимир из последних сил. Голос его осип, превратился в жалобный писк. -- Еще бы,-- ухмыльнулся Сувор.-- У хазар захватили! А они толк в конях знают. -- Но у меня будет лучше,-- ответил Владимир. Голос пресекся, ибо жеребец внезапно пошел боком.-- У меня будет свой конь. Сувор покачал головой, но глаза его смотрели строго и настороженно. Мальчишка родился и был рабом. А рабу не суждено стать князем или знатным мужем. Правда, при усердии да старании может выкупиться из рабства, стать отроком, затем дружинником, а повезет -- то и старшим дружинником. Тогда у него будут свои кони, свой терем, а то и село какое под старость получит в кормление... Наверху в горнице послышались визгливые женские голоса. На перила навалилась заспанная и помятая Прайдана. Ее лягушачьи глаза навыкате, закисшие как у дворовой собаки, смотрели зло и подозрительно. Смятое, как сырое тесто, лицо, где отпечатались рубцы подушки, кривилось в брезгливой гримасе. -- Опять этот байстрюк лошадь гоняет,-- сказала она со злостью.-- Спать благородным княжичам не дает! Жеребец оглушительно заржал, понес по двору, уже не слушая повода. Сувор вскочил, прыгнул прямо с крыльца, но его растопыренные пальцы только скользнули по шелковой гриве. Упал, перекатился через голову, тут же подхватился, напружиненный как для смертельной схватки, озверевший, мальчишка на волосок от смерти, однако жеребец внезапно изменил направление, понесся прямо на забор. -- Узду отпусти! -- закричал Сувор оглушительно. Жеребец распластался в прыжке. На страшный миг Сувору почудилось, что конь разобьется о бревна, затем решил, что заденет копытами за верхнее бревно, перевернется в воздухе и всей тушей рухнет на детское тельце -- ни один конь не одолеет такую высоту,-- но жеребец как взлетающая птица оторвался от земли, поднялся в воздух, всплыл как облачко над забором и передвинулся на ту сторону... На самом деле озверелый жеребец перелетел над торчащими кольями бревен как стрела, яростно понесся вдоль узкой улицы. Комья земли взлетали над забором как огромные черные галки. Прайдана злорадно смотрела вслед. Ей с высоты была видна крохотная удаляющаяся фигурка на бешено скачущем коне. Рядом с ее локтями над перилами появились две детские головки. Золотоволосые, с голубыми глазами, оба мальчика были с чистыми нежными личиками, оба в рубашонках до полу, пахнущие целебными травами. -- Что там? -- спросил чистым детским голосом старший мальчик. -- Все тот же байстрюк,-- буркнула Прайдана.-- Авось, на этот раз сломит себе шею. Она сладко с завыванием зевнула, потянулась. Пышные телеса заколыхались. У нее было сочное сдобное тело. Гридни любили ее тискать и щупать, как курицу в поисках яйца, и она гордилась своей дородностью. С такими телесами могла бы родиться купчихой, а то и боярыней! -- Он опять на коне? -- спросил мальчик. -- Да, Ярополк. Ему можно, он -- сын рабыни. Зато вы с Олегом -- княжичи... Вам надлежит овладевать княжьими знаниями, вы -- будущие печальники земли Русской. А этот... ему можно водиться с конюхами, простым людом, грязной челядью. Он спит в золе на печи, потому его зовут запечником, золушником, попелюшником! -- Запечник,-- повторил Ярополк задумчиво.-- Это плохо? -- Хуже некуда. Это даже не человек. А ты, напротив, выше человека. Ты -- княжич! День клонился к обеду, когда к воротам княжьего терема подошел, тяжело ступая, вороной конь. На спине сидел измученный мальчонка. Лицо и волосы были серыми от грязи, мутные капли все еще прокладывали дорожки через слой пыли. Гридень-воротник мотнул было головой в сторону ворот, мол, сам открывай, потом закроешь за собой, но увидел отчаянные глаза ребенка, нехотя поднялся: -- Да ты едва жив... За что себя так истязаешь? Конь потащился во двор. Гридень запер ворота, покрутил головой. Чересчур неистов мальчонка, не выживет душа взрослого мужа в таком крохотном тельце. Не жилец на этом свете. Не жилец. У коновязи Владимир соскользнул по влажному боку, едва-едва одолевая слабость и головокружение. Неверные пальцы не сразу поймали уздечку. Он повел коня по двору вдоль забора. Нужно охладить, иначе запалится. Для скачки будет негоден, разве что отдать холопам для работ в поле или забить на мясо для псов... Он сделал первый круг, успокаивая и охаживая коня, когда сверху раздался визгливый крик: -- Ах ты, змея шелудивая!.. Явилси!.. А на кухне котлы нечищены... А у котлов дров не напасено! А свиньи не кормлены! Прогремел дробный перестук каблуков, ключница носила сапоги по новгородской моде. Владимир успел увидеть перед собой лишь необъятные телеса разгневанной бабищи. Тут же сильная рука швырнула его оземь, спину ожгла резкая боль. Он услышал свист рассекаемого воздуха, поспешно зажмурился, оберегая глаза, закрыл лицо ладонями. Он слышал, как треснула под плетью ветхая рубашонка. Жгучая боль полосовала тело. Он попробовал подняться, но сильный удар по голове бросил на землю. Сверху гремел крик разъяренной огромной женщины, в голове мутилось, он чувствовал тошноту. Убьет, мелькнула тоскливая мысль. В полубессознательном состоянии он встал на четвереньки, вскрикнул от страшной боли в боку: острый носок сапога ударил по ребрам. Его отшвырнуло, он перекатился трижды, всякий раз хватая в пригоршни пыль и грязь, во рту стало солоно, он выплюнул кровь. Гаснущим сознанием слышал и звонкий детский смех -- счастливый и беззаботный. Через перила свесились и с удовольствием наблюдали две белокурые головки. Один княжич крикнул со смехом: -- Прайда, попелюшник уползает! -- Как ящерица,-- добавил другой. -- С перебитой спиной! Он в самом деле пытался ползти, но свистящие удары плетью сбивали с ног. Лохмотья рубашки опустились на землю. Он наступал на них локтями и коленями, падал лицом в залитую его кровью грязь, вызывая неудержимый смех там наверху: -- Прайда, у запечника штанишки целы! -- Прайда, а ты сможешь... Внезапно удары прекратились. Владимир лежал вниз лицом, распластавшись как раздавленная колесом лягушка. Изо рта текла тонкая струйка алой крови. Исхлестанное тело жгло, на спину со злым гудением падали большие мухи, оводы, слепни. Он чувствовал, как жадно лижут сукровицу, вонзают жало прямо в свежее мясо на спине... Визгливый голос Прайданы иногда прерывался густым мужским баском. Постепенно Владимир услышал своего заступника: -- Негоже тебе, негоже... Малец еще! Да и кто тебе так котлы почистит, посуду уберет? -- Не лезь!.. Хоть ты и боярин, но здесь распоряжаюсь я, княжья ключница! Мне все хозяйское добро доверено! -- Дура ты,-- отозвался мужской голос беззлобно.-- Ты ж почти убила ребенка в злобе своей ненасытной!.. А другие челядины ленивы. Владимир ощутил, как острый носок сапога снова пнул его в бок, но уже не с такой силой. Ключница прорычала как зверь: -- Не издохнет. У него как у кошки девять жизней. Однако в ее голосе не было уверенности. Холодная тень сошла с его окровавленной спины, шаги удалились. Краем глаза он увидел человека, который вступился. Боярин Блуд! Раньше лишь скользил по нему мутным взором, не замечал, как и другую челядь. Спасибо тебе, боярин... Останусь жить, все для тебя сделаю! Он с трудом подобрал под себя руки, попробовал подняться, но суставы в локтях подломились, рухнул лицом в теплую грязь из горячей пыли и его крови. Сверху на два голоса залились счастливые детские голоса. Вниз полетели огрызки яблок, недоеденные груши. В другое время он бы ухватил такой огрызок, жадно вонзил бы зубы: голод терзает непрестанно, но сейчас сил хватило лишь на то, чтобы кое-как сесть. Голова кружилась, перед глазами плыло от сильного удара кулаком по темени. -- Эй,-- крикнул чистым, как весенний ручеек, голосом старший из благородных сыновей князя, Ярополк,-- а ползком до свинарни, где твое место, сможешь? -- А он только так и может,-- ответил второй, Олег. Его милое, как у девочки, личико брезгливо кривилось.-- Он сам свин, только еще не подрос... Но воняет уже как от взрослого свина! Оба захохотали. Владимир пытался встать, ноги дрожали. С улицы во двор, сильно хромая, вошел Сувор, покачал головой. Владимир смотрел, как огромный воин приблизился, легко взял на руки, понес. Земля и небо колыхались, от воина шло надежное тепло. Владимир наконец позволил себе сомлеть. В себя пришел от боли и тишины. Женщины ушли на ночные посиделки, в соседней челядной при свете лучин прядут и поют то веселые, то тоскливые песни. Холопы тоже ушли, челядная вдруг стала большой и страшной. Забившись на печи в дальний угол, он достал из-за пазухи заветный узелок из ветхой грязной тряпицы. Он всю жизнь прятал его, сколько помнит, то за сараем, то за досками в конюшне, но сейчас день был особенно горек, и эта тряпица грела пальцы. Узелок поддался нехотя, на ладонь выкатился тяжелый перстень. На ободранной ладошке он казался особенно огромным, пугающим. В тяжелом кольце недобро поблескивал кроваво-красный камень. Вокруг него как муравьи темнели волшебные значки. Его мать, которую он почти не помнит, тайком передала ему и еще сказала, что перстень когда-то принесет счастье. -- Волшебный,-- прошептал он разбитыми губами,-- чародейский... Скорее бы твои чары проснулись!.. Неужто обязательно надо стать взрослым? Борясь со сном, он завязал волшебный перстень в узелок, сунул за пазуху. Сны пришли счастливые. Его перестали дразнить запечником, попелюшником, золушником, зато увидели какой он сильный, умный и красивый... А он всех обижальщиков сажает на пали, чтобы умирали долго, а оттуда в муках видели, как он победно скачет на красивом коне! Глава 2 На другой день, когда он, закончив таскать воду на задний двор свиньям, носил воду лошадям, во двор тяжелым галопом ворвался огромный воин на тяжелом коне. Воин был в коническом шлеме, широкие булатные пластины блестели поверх кольчужной рубашки из толстых колец, слева висел щит размером с дверь, справа торчал самый громадный меч, какой Владимир когда-либо видел. Лицо воина было грозное, в шрамах. Синие глаза слегка навыкате смотрели холодно, предостерегающе. С ним словно ворвалась в спокойный мир грозовая туча с громами и молниями. Он спрыгнул с неожиданной легкостью. Владимир едва успел поймать поводья: голос всадника был густой, мощный. -- Поводи по двору. Запалишь -- уши оборву. Он весь был похож на медведя, вставшего на дыбы -- огромного, нечеловечески сильного, которого рассердить легко. Владимир проводил его уважительным взглядом. Тот взбежал на высокое крыльцо, прыгая через две ступеньки, как легкий отрок. Спина у него была могучая, кольчуга едва вмещала тяжелые, как валуны, плечи. -- Сам знаю,-- пробурчал он, когда его никто не мог услышать.-- Ишь, ухи оборвет! Твои бы лешачьи ухи оборвать. Я лучше тебя знаю, как ходить за конем. Он бежал рядом с жеребцом, удерживая повод и направляя по кругу, оглаживал по мокрой дрожащей коже. Полузагнанное животное постепенно замедляло бег, а когда перешел на шаг, еще сделал пару кругов и только тогда повел в конюшню. Сувор по обыкновению сидел на крылечке. За Владимиром наблюдал из-под приспущенных век. Этот сын рабыни был самым быстрым среди сверстников, самым работоспособным, усердным. С зари и до зари таскает воду, кормит коней и свиней, чистит за ними, разжигает очаги на поварне, рубит дрова, до блеска отскребывает закопченные котлы, моет посуду, перетаскивает столы и лавки... Никогда не сидит без дела, и будь на то воля его, Сувора, то уже сейчас бы поменял с любым из высокородных княжичей. Хоть Ярополком, хоть Олегом, что и сейчас важно наблюдают сверху через перила за происходящим во дворе. Разряженные, ухоженные, розовые, не умеющие без помощи кормилиц даже одеться! Но не суждено юному Владимиру не то, что подняться до уровня княжичей, но даже приблизиться. Быть ему челядником, затеряться в отроках, быть холопом при дворе или гриднем! -- Иди сюда, сынок,-- сказал он негромко, когда Владимир показался в воротах конюшни.-- Вижу, накормил и напоил боевого коня... Начинаешь завоевывать не только коней, но и людей. Пусть кому-то не по нраву, но помню и тебе говорю: ты не только сын рабыни, но и сын грозного воителя Святослава! В твоих жилах течет кровь не только русича, но и настоящего руса, завоевателя земель. Тебе учиться не только скакать на коне, но и держать топор. А доверят, то и меч! Ты не должен остаться в челяди. Пробивайся в дружинники. У Владимира остановилось дыхание: -- Но кто научит? -- Я. Ты упорен, а я когда-то был знатным бойцом. Служил у ромеев, знаю, как выстоять супротив дюжины, как нападать и защищаться. Сердце Владимира едва не выскочило: -- Я... я буду послушным учеником! -- Верю. Потому и говорю тебе, а не другим. У нас считают, что если прицепил к поясу меч, а в другой руке у тебя щит, то уже и воин! Я таких дюжину сомну. Дурачье тупое и ленивое. Оружием владеть надобно. И дурак тот, кто скажет, что уже освоил бранное умение. Предела учебе нет. Выстругай сперва деревянный меч, вместо щита найди крышку от кадки. К железу перейдем много погодя... Меч у Владимира уже был, из толстой березы, тяжелый, с острым краем. Бегом принес старому дружиннику, тот оглядел придирчиво, суровое лицо потеплело. Мальчишка уже не щадит себя! Мог бы выбрать прутик полегче. А с этим рука скоро устанет... Что ж, трудно в учении, легче в битве. Он только успел показать Владимиру стойку воина, как хлопнула дверь. На крыльце появился тот самый гигант. Он окинул мальчишку внимательным взором, в котором тому почудилось пренебрежение, затем Сувора: -- Учишь? Хорошо. Как он? -- Старается,-- ответил Сувор коротко. Богатырь внимательно изучал мальчишку: -- Владимир? Что ж, я слышал, на заброшенном поле вырастают самые прочные стебли. Владимир прошептал с мольбой: -- Я могу работать от зари до зари! Богатырь сказал неспешным раскатистым голосом: -- Будем учить вместе. Это, как я понимаю, мой племянник. Сувор кивнул: -- Ты Добрыня? Богатырь с застав пограничных? -- Просто с дальних,-- бросил исполин. -- Вся Киевская Русь наслышана о тебе! -- Киевская? Другой Руси уже нет... пала под чужими мечами. Просто Русь... Так этот малец старается? -- Добрыня, из него вырастет хороший воин. -- Да, он крепок в кости,-- цепкие глаза Добрыни пробежали по тонкой фигурке мальчика.-- А мясо нарастет. -- Что кости,-- возразил Сувор.-- Ты бы видел, как он занимается! Когда что с конем: заболеет или захромает, то кличут его! Где что лежит, спрашивают, у него память как у заморского слона, кому весть передать -- мигом слетает и нигде не задержится. Его хотели услать в село к матери, сама княгиня возжелала, но вдруг узрели, что малец уже незаменим!.. В глазах мальчишки внезапно защипало. Губы дрожали, будто их трясли. Его никогда не хвалили, а сейчас сразу двое! Да еще кто! Сувор, который бывал и под Царьградом, служил в Риме, воевал в Болгарии, ходил в Испанию, и легендарный Добрыня, чьи воинские подвиги на дальних пределах Руси заставляют дрожмя дрожать врагов! И о котором такое рассказывают кощюнники, что душа замирает от сладкого трепета... А он, всеми прогоняемый запечник и золушник, оказывается, племяш этого героя-исполина! Который силен и с мечом, и в застолье, и в красной лжи, кого князья посылают в чужие страны! Он стоял растерянный, жалко шмыгал носом. Глаза наполнились слезами. Он чувствовал, как на плечо опустилась огромная ладонь. От нее шло непривычное родительское тепло. Густой голос, привыкший повелевать дружинниками, проревел с высоты: -- Крепись. Теперь я буду чаще бывать в стольном граде Киеве... И тоже пригляну за тобой, малец. При случае, конечно. От меня еще наплачешься! На заднем дворе в каморке доживал век странный старик по имени Горюн. Он был в молодости воином, так говорили, спас при таинственных обстоятельствах жизнь самому князю Олегу, потом долго был волхвом, но ушел и оттуда, занялся складыванием кощюн. Его слушали охотно, он знал великое множество историй, как героических, волшебных, бытовых, так и про зверей, рыб и птиц. Когда Владимир прибежал на другой день, Горюн оглядел его сочувствующе: -- Опять били? Что за радость, бить ребенка? Даже для бабы это бесчестно... Очень больно? -- До свадьбы заживет,-- ответил Владимир, как отвечали взрослые в таких случаях. -- Гм... Трудно тебе тут прижиться. Пожалуй, тебе надо сразу готовить себя в волхвы. У Владимира загорелись глаза. Даже боль в избитом теле забыла про свои острые зубы, прислушалась: -- Я бы хотел... Но меня возьмут? -- Ты смышленый. У тебя цепкая память, я все примечаю. Ты трудолюбив, как муравей, для волхва это необходимо. И ты любишь учиться, от чего отворачиваются другие. -- Люблю! -- сказал Владимир горячо. Он сел рядом, взял старика за руку, подлащиваясь, попросил: -- Расскажи еще про Авариса, который ничего не ел, пока стрелу не обнес по всему белому свету!.. Или про Таргитая, нашего первого царя!.. Старый волхв усмехнулся, положил на голову мальчика худую ладонь, настолько высохшую, что казалась бы прозрачной, если бы ее не обтягивала потемневшая за годы дряблая кожа: -- Дите... Не был Таргитай первым царем, как не был и Аварис самым первым из наших героев... Память волхвов хранит дела времен столь дальних, столь далеких... И о временах диких и страшных... Вот была в старину такая прожорливая баба, что однажды в припадке голода съела и своих детей. Но не устыдилась, а только вошла во вкус, начала пожирать у соседей свиней, коз, а потом уже и коров. Наконец накинулась и на людей. У мужиков рука на нее не поднималась: все-таки баба! Да еще красивая, а красивым все можно, им все прощается, ибо красота дана от богов, они так отмечают себе равных... Так она поела всех в родном селе, затем пошла по другим, оставляя после себя пустые дома и сараи, конюшни и свинарни. Тут уж сам Перун не выдержал: закрыл глаза и метнул в нее молнию. Убил, а труп бросил в море. Так она и там, тварь ненасытная, от голода пробудилась, стала пожирать каждый утонувший корабль!.. А потом вовсе озверела, стала нападать и на целые корабли... -- А почему ее зовут Харибдой? -- спросил Владимир, едва дыша от страха. -- Ее настоящее имя забыли потому что она такую харю разъела, что не во всякую дверь пролезала, тогда ее и стали звать Харибдой. А убил ее не то Прометей, не то кто-то другой, уже не помню... Прометей -- это такой велет, что не страшился даже богов. Он был огромен и силен, а главное -- мог предвидеть, что будет в грядущем. Потому его и звали Прометеем, ибо он мог прометикувать. " " (от древнеславянского осталось в украинском: метикувать -- мыслить, заглядывать мысленно вперед. Метида -- богиня мысли.) Зевс, верховный бог богов, был в страхе, ибо ему однажды предрекли, что у одной богини родится сын, который будет намного сильнее отца. Но только Прометей знал эту богиню. Зевс же обычно не пропускал ни одной мало-мальской красивой богини, велетши или простолюдинки. Потому и страшился, что свергнут его... -- И Прометей сказал? -- Да, пожалел Зевса. И богиню Фетиду отдали за Палия, был такой князь чуть южнее наших земель. От того брака родился великий герой Скилл. Он еще водил тавроскифских витязей на помощь ахейцам в их войне с троянцами... Правда, с годами имя меняется, а то и вовсе забывается. Наш неуязвимый Скилл у ахейцев, а затем эллинов стал Ахиллом, у ясов -- он Сослан, Сосруко, Сасрыква, а то и вовсе Батарадз, у иранцев -- Исфандияр, у германцев -- Зигфрид... Скилл был неуязвим для других, потому что наши предки раньше других начали делать доспехи из железа, а их враги еще бились в медных латах, даже наконечники копий были медные... Конечно, таким оружием не пробить железные доспехи. Даже не железные, а харалужные, булатные! Разве что попасть стрелой точно в щелочку между пластинами... Ахейцы придумали оставить эту щель на пятке, ясы -- на коленях, Зигфриду на спину прилип кленовый листок, потому то место было уязвимо... А его отец, Палий, жил в такой глубокой давнине, что от него остались только Палилии -- праздник в самой середине весны, когда пастухи прыгают через костры... Да еще развалины палат Палатия... В это время со двора раздались чистые звенящие звуки струн. Владимир выглянул в подслеповатое окошко. В углу заднего двора собралась челядь, пришли гридни и конюхи, явились стражи от ворот. В середке на колоде сидел крепкий мужик с длинной бородой, в волосах и бороде проседь, на коленях разместил гусли. Кощюнник мерно ударял пальцами на струнам, откашливался, крутил шеей, оглядывал собравшихся орлиным взором. Владимир вскрикнул с загоревшимися глазами: -- Послушаем? -- Разве что с крылечка,-- отозвался Горюн ревниво. В неподвижном вечернем воздухе каждое слово певца-кощюнника звучало отчетливо и значительно. Он медленно и торжественно пел про давние времена, когда солнце светило ярче, мужи были отважнее, женщины -- красивее, а боги ходили среди смертных, и от них рождались дети. И был род людской вровень великанам, горы тряслись от их шага, реки выходили из берегов! Владимир зачарованно слушал про исполинские битвы, когда богатырь с братьями выходил против чудо-юда огромного Змея, который бежит -- земля гудит, а хоботами машет, то огонь летит и брызжет... Богатырь встречал чудо-юдо под калиновым мостом, но когда ехал Змей, то калиновый мост проваливался... Горюн скептически хмыкал, раздражал Владимира. Тот отодвигался, наконец совсем собрался было убежать, когда Горюн сказал внезапно: -- Мне казалось, ты -- смышленее. Владимир насторожился: -- Я смышленый. -- Да? Тогда скажи, какой такой мост можно плести из калины, ежели она куст, а деревом быть не может? По такому мосту разве что таракан проползет!.. Но взрослый мужик дурь поет, а другие дурь слушают! -- Но красиво же,-- сказал Владимир защищаясь. Глаза старца стали вдруг внимательными и понимающими: -- То-то и оно, что красивую дурь слушают охотнее, чем умные речи. Песни идут прямо к сердцу, а оно главнее головы. А песни не могут быть умными, иначе их воспримет голова, а не сердце. -- Как это сердце главнее? -- удивился Владимир.-- Я слыхивал, что хлеб -- всему голова, что голова -- над всеми царь!.. Потому она и голова, глава! Неужто кощюнник наврал? А жаль, все так красиво... -- Красиво, да не так. Чуды-юды на самом деле жили на свете. Когда такое бежит, то земля дрожит! Все верно. И было оно такое огромное и сильное, что никакие богатыри лицом к лицу не могли одолеть. И даже сто богатырей, соберись вместе. Но все же этих чуд-юд перебили. -- Как? -- А так. Выкопают яму поглубже прямо на тропе, где чуды-юды ходят на водопой, вобьют в дно острый кол, а сверху закроют щитом из калиновых веток, а то еще и землицей сверху припорошат, чтобы совсем незаметно было. Бывает, чудо-юдо не хочет в яму идти, тогда в него горящие головни бросают Шерсть загорится, вот и бежит, огнем пышет! И хоботами машет, у него их два: один спереди, другой -- сзади. А провалится, там в яме и добивают, вылезти уже не может!.. Их много бродило по нашим землям... Вот и выходит, что на самом деле было еще страшнее. Ведь перебили и поели! Так что самые лютые на свете чудо-юды -- это мы. Владимир долго молчал потрясенно. От старого волхва узнавал всегда больше, чем от остальных взрослых вместе взятых. Те только и знали, что пили, дрались, спали, бранились и мирились, а о таком чудесном даже и не слыхивали. А тут: и сердце, что главнее головы, и волхвы, что умнее князей... И кем быть ему, золушнику? Глава 3 Ему было девять лет, когда в Киев пришел огромный обоз. В город часто прибывали вереницы телег и поболе числом, но этот был из таких диковинных повозок, что всякий останавливался на улице, вытаращив глаза и с отвисшею по шестую пуговку челюстью. А детвора и те, кто не щеголял родом и знатностью, вовсе не блюли себя в вежестве бежали вслед, указывали пальцами, свистели, улюлюкали. Он тогда впервые услышал часто повторяемое слово: "латиняне". В передней открытой повозке ехал высокий мужчина в черном одеянии. Он был широк в плечах, худ, костист, с глубоко запавшими глазами. Когда его взгляд упал на замершего в изумлении Владимира, тот вздрогнул и отшатнулся. В глазах чужеземца была сила, жестокость, дикая уверенность в своей несокрушимой правоте. Повозки одна за другой втянулись через западные ворота. Справа и слева каждой повозки ехали серые от пыли всадники. Тяжелые задастые кони всхрапывали, роняли густые клочья желтой пены. На понукания вскидывали гривами, делали вид, что несутся вскачь. Народ дивился и огромным коням с такими толстыми ногами, и всадникам, закованным в жару с головы до ног в тяжелые доспехи, пышным перьям на богато украшенных кузнецами шлемах, и роскошным повозкам, диковинно сделанным. На другой день видели, как из отведенного заморским гостям дома вышла целая процессия во главе с высоким мужчиной в черном. По тому, как держался, и какие знаки внимания оказывали его спутники, все поняли, что это и есть главный, хотя одет проще других. Они отправились в княжий терем, где их приняла великая княгиня Ольга. Владимир, как и прочая челядь, в терем не был допущен даже со скотного двора. При княгине были только внуки Ярополк и Олег, а также самые знатные да именитые из воевод и бояр. Разговоры велись за плотно закрытыми дверьми. Даже стража была удалена от дверей, дабы не было соблазна слушать чужие речи. Слухи поползли самые разные. Одни говорили, что латиняне просят помощи против западных славянских племен бодричей и лютичей, другие -- что латиняне уговаривают дать военную помощь против Оттона, который уже забирает себе всю Италию, третьи утверждали, что закордонные гости предлагают овдовевшей княгине пойти за римского папу... Когда выяснилось, что Адальберт, высокий человек в черном, приехал по делам веры, кияне сразу потеряли к ним интерес. Христиан уже немало в Киеве, но и те не всегда понимают в чем растущее различие между принявшими обряд крещения из Царьграда и принявшими обряд крещения из Рима. Другое дело, если бы и впрямь папа латинян засватал Ольгу. Это понятно всем, есть о чем почесать языки, прикинуть как пойдет у них дальше и какие будут дети. Владимир не понимал, как можно проповедовать такого бога, как Христос. Волхвы на каждом шагу объясняли, что боги русичей -- это сама сила, отвага, мужество. Это вера героев, детей героев! А учение Христа, как и Бахмета, как и Яхве, велит покоряться силе, покорно сносить издевательства и плевки... Он вспомнил подслушанные разговоры, брезгливо отплюнулся. Разве Перун или Ярило позволили бы распять себя на кресте? Да они бы... они бы всех врагов изничтожили, стерли с лица земли. Да Перун сам бы своих обидчиков распял бы, живьем прибил за уши к городской стене, а кишки выпустил бы и отдал таскать собакам! Латиняне вскоре разошлись по стольному городу. Их видели в боярских теремах, среди гридней, в торговых рядах. Бродили по Подолу, завязывали разговоры с мастеровыми. Всюду затевали споры о вере, гневно называли киян грязными язычниками, славили Христа, пытались оскорблять солнечных богов русов и русичей. Княгине пожаловались на бесчинства латинян, но она отмахнулась. Затем жаловались волхвы, что было серьезнее, но она и здесь отмолчалась, отшутилась. Наконец высказали недовольство бояре. Однако великая княгиня их тоже урезонила, мол, гости только языками треплют, а вреда никому не чинят. На Руси куда больше разбоя, татьбы, головничества, вот на что смотреть надобно. И тогда, как пошел грозный ропот в народе, и знатные, и незнатные узрели, что княгиня уже сама христианка и потому держит сторону христиан! -- Мир меняется,-- сказал Добрыня осторожно.-- Уже многие короли Европы приняли веру Христа. А кто не принял, подумывает. Не выказала ли твоя матушка мудрость? Святослав резко повернулся, даже пригнулся малость, будто изготовился к прыжку. Руки напряглись, лицо дернуло яростью: -- Моя мать? Она -- женщина! -- Она княгиня... -- Она женщина,-- возразил Святослав обвиняюще.-- Всего лишь! Не понял? Женщина -- это рабыня... или госпожа. Или -- или. Женщина по натуре своей не может быть вровень, она может только подчиняться или... править. Была рабою мужа, моего отца, а когда он погиб, стал искать, чьею бы рабою стать, ибо женщина всегда ищет защиты, убежища, надежное плечо мужчины! Но после моего отца она могла стать женой только героя, равного Игорю по мощи и величию духа... -- Такого на земле нет,-- сказал Добрыня убежденно. Святослав зло оскалил зубы: -- На свою беду сама убедилась! Вот и стала рабою... самого бога. Добрыня в задумчивости поскреб бритую голову: -- Почему же не своего, а чужого? -- Потому,-- рассвирепел Святослав,-- что у нас рабов нет! Мы не рабы Сварога, а его дети! И Даждьбоговы внуки. Рабами же не будем никогда. Никогда!!! Добрыня наклонил голову, пряча глаза. Молод княжич, горяч. Убежден, что всяк стремится к свободе. Не поверит, что иной раз свободные сами суют шею в ярмо. Ведь быть скотом, рабом -- легче. Даже корм не надо искать, хозяин накормит. И все за тебя решит. Владимир таскал мешки, сгибаясь и задыхаясь от тяжести. Он был в пыли, горячий пот стекал по лицу, на зубах скрипел песок. Он чувствовал личину грязи на лице. Но утереться некогда, надо цепко держать мешок за края. Олег и Ярополк сидели на высоком крыльце, ели сладкое. Владимир слышал как посмеивались, наперебой давали ему обидные клички, смеялись, придумывали одна другой злее. За их спинами как живая гора возвышалась Прайдана. За княжичами следила как наседка, молодые девки по движению ее бровей убирали недоеденное, ставили на маленький столик чашки с медом, ягодами, охлажденными сливками, свежей сметаной. Подошел Варяжко, сын знатного боярина, крепкий и широкий в плечах, друг княжичей по играм, и Владимир услышал дружный смех уже троих. В глазах защипало сильнее. Раньше глаза выедал едкий пот, теперь ощутил и слезы. К счастью, пот и так бежит горячими струйками, никто не увидит его слез. Он сцепил зубы, его шатало, спина трещала под тяжестью мешка, а ноги подгибались. Он передвигался мелкими шажками, мешок пригибал к земле. Кровь шумела в висках, а в ушах стоял грохот. Кроме хохота услышал и мужские голоса. Когда сбросил мешок и с трудом распрямлял спину, заметил, как гридни выбрались на солнышко, стоят, лениво щелкая семечки. Что-то ударило его в плечо. Он не понял от усталости, следом услышал веселый вопль: -- Раз он грязный, то пусть и наестся грязи! Другой ком ударил в ухо. Владимир сжал кулаки, повернулся к обидчикам. Варяжко уже сошел с крыльца и бросал в него комья. Княжичи хохотали наверху, Прайдана улыбалась, уперев руки в бока. -- Ого,-- вскричал Варяжко весело,-- как он стискивает кулаки и сверкает глазами! -- И как свиреп! -- добавил Ярополк со смехом. -- И как лют! -- крикнул Олег. А Варяжко в притворном ужасе выронил ком и вскинул руки: -- И как я боюсь!.. Он же меня разорвет в клочья! Он подошел к Владимиру, вытянул голову. Сытое довольное лицо расплывалось в улыбке. Владимир не знал как это получилось, он не хотел трогать боярского сына, но сжатый кулак будто сам метнулся вперед. Пальцы ожгло болью. Голова Варяжко откинулась назад, в глазах появилось безмерное удивление. Он отступил, споткнулся, опрокинулся на спину. Во дворе сдержанно засмеялись. Варяжко вскочил рассвирепевший, заорал: -- Да я разорву его голыми руками! Он бросился вперед, размахивая кулаками. Он старше и сильнее, мелькнула мысль, этот боярский сын сломает меня, как стебель... Он сильнее и тяжелее. Надо, как учил Сувор, двигаться быстрее. Как можно быстрее! Его кулаки дважды ударили Варяжко в лицо, а кулаки Варяжко прорезали воздух. Тут же еще два удара сбоку, один разбил губу, и Варяжко ощутил привкус соли во рту. Он заорал и снова попытался ухватить Владимира. Тот увернулся, хотя чувствовал как после мешков двигается медленнее, ударил снова, кулак Варяжко задел скулу, но только оцарапал. Он судорожно подставил ногу боярскому сыну. Варяжко рухнул, как сноп, но еще в воздухе нога Владимира достала его в ребра. Он перевернулся, а когда поднимался с четверенек, Владимир вложил всю силу в удар ногой. Сам едва не закричал от боли, но зато Варяжко всхрюкнул и содрогнулся от ушей до пяток как дерево от удара тяжелого валуна. Его лицо было разбито, кровь хлынула из разбитого носа. Он завалился на спину, загребал обеими ладонями пыль, но подняться не пробовал. Владимир в мертвой тишине слышал только свое сиплое дыхание. Потом воздух всколыхнул пронзительный визг: -- Убивец!.. Раб убил боярского сына! Хватайте его! Прайдана орала, княжичи вскочили, опрокинув столик. Варяжко пробовал подняться, но падал на спину. Гридни озлобленно ухватили Владимира за плечи. Он вскрикнул, руки зверски завернули за спину. Из людской вышел, хромая, Сувор. Волосы были всклокочены, под глазами висели тяжелые мешки. Он закричал сразу мощным голосом, который только и остался непокалеченным с Журавской битвы: -- Оставьте хлопца! Разве не Варяжко начал драку? -- Он боярский сын! -- заверещала Прайдана.-- Убейте гаденыша! -- Да дети сами разберутся... -- Убейте! Владимир ощутил, что его тащат, едва давая касаться ногами земли. Потом кто-то вскрикнул, другой выругался. Владимир упал на землю. Над ним пронеслась длинная жердь. Вскакивая, увидел, как Сувор, сильно прихрамывая, размахивает над ним оглоблей, а челядины с проклятиями разбегаются. Один уполз на четвереньках. -- Не сметь,-- прорычал Сувор. Он был страшен.-- А это -- сын Святослава! Голоса умолкли. Даже Прайдана на миг затихла, затем вскрикнула с новой яростью: -- Этот робич? Он никто, челядин. А здесь я распоряжаюсь! Я велю взять и выпороть на конюшне! Ну? Челядины нехотя, но дружно двинулись со всех сторон. Сувор размахивал оглоблей, но искалеченная нога не позволяла двигаться так же быстро, как учил Владимира. Сбил с ног еще двоих, но кто-то ударил колом в затылок, и Сувор упал, обливаясь кровью. Сильные руки ухватили Владимира, потащили, сорвали одежду. Нагого бросили на широкую скамью. От нее шел недобрый запах, в щели забились коричневые комочки свернувшейся крови. Один мужик сел ему на ноги, другой цепко держал голову. Пороли долго, с наслаждением. Он сцепил зубы и не проронил ни звука, что разъярило палачей еще больше. Он понимал, что нужно наконец вскрикнуть и заплакать, тогда взрослые получат свое и отпустят, но что-то не позволяло так поступить, и он терпел, пока в глазах не потемнело, и он не перестал видеть, слышать, и даже чувствовать удары. Он уже не слышал, как гридень на ногах пробурчал: -- Листопад, погоди... Что-то ноги не дергаются. -- Забили насмерть? -- спросил Листопад равнодушно. Он небрежно стряхнул капли крови с рубахи, а те, что упали на его толстые губы, слизнул с явным удовольствием. -- Пожалуй. Гридни отпустили недвижимое тело, а Листопад пинком сбросил с лавки. Тело Владимира повалилось мягко, безвольно. Он лежал на спине, раскинув руки. Из-под него начала выплывать кровь, быстро впитываясь в сухую землю. -- Пошли,-- сказал один хмуро,-- вряд ли выживет. -- Да, перестарались. -- Что перестарались,-- возразил Листопад.-- Сувор едва плечо мне не выбил! -- Так-то Сувор! А ты запорол мальчонку. -- А мне какая разница? Я и тебя могу прибить со злости. Думаешь, плечо не болит? Когда Владимир очнулся и сумел заставить себя шевелиться, он потащился в каморку Сувора. Того, как принесли и бросили на пол, так старый воин и лежал, бессильно разбросав руки. Из разбитой головы все еще стекала кровь. Владимир смочил тряпку, вытер кровь и прикладывал к голове старого дружинника до тех пор, пока тот не очнулся и повел глазами вокруг. -- Ты... цел? -- Жив,-- ответил Владимир. -- Значит, цел,-- прохрипел Сувор.-- Все заживет, Влад. Все заживет!.. Молодость свое возьмет. Да, спина зажила, даже не гноилась, только остались рубцы на всю жизнь, но одновременно узнал, что свое берет и старость. Сувор начал чахнуть, и хуже того -- в глазах появилось затравленное выражение, как у бродячего, никому не нужного пса. Он внезапно ощутил, что уже не воин, и что его может побить простая грязная челядь. Он согнулся сильнее, из каморки почти не выходил. Два дня, что прошли после порки, Владимир выбирал время. Он чувствовал, что если все останется так, как есть, то и его спина, несмотря на молодость, уже не выпрямится. Два дня он жил как натянутая тетива, а в полночь медленно выбрался из людской. Все спали, он перепроверил так ли, потому и откладывал так долго. И еще потому, что самый крепкий сон, как поучал Сувор, под утро. Именно тогда лучше всего лазутчику пробираться в стан врага, а у сонного вартового можно с пояса снять меч. В челядной спали семеро. Тот, который едва не изломал кнут о его спину, лежал на широкой лавке. На лавках похрапывали еще двое. Остальных, что скрючились на тряпках посреди комнаты, Владимир осторожно обошел, запоминая в темноте куда ступить. В окно светила слабая луна, глаза привыкли, он видел каждого отчетливо. Если оставлю, прошептал он, все еще убеждая себя, то не быть мужчиной. И не быть человеком... Я останусь рабом! Листопад спал, запрокинув голову. Белое горло хорошо видно, Владимир вытащил нож, острый, как бритва, с дрожью скользнул взглядом по яремной жиле, где течет вся кровь. Если полоснуть, то кровь брызнет тугой горячей струей, и человека уже не спасет никакая сила. Кровь бьет с такой мощью, что струя разбрызгивается на сажени... Он видел, как ежедневно режут коров, овец, коз, свиней, а у человека такое же мясо. И такая же кровь. Но он знал и то, что даже с перерезанным горлом корова будет метаться, забрызгивая кровью, если сперва не оглушить молотом по голове. И этот здоровенный мужик вскочит и разбудит всех. Он примерился, приставив узкое отточенное лезвие к глазу Листопада, задержал дыхание и с силой ударил другой рукой по рукояти. Лезвие вошло в глазную впадину, как в теплое масло. Глаз лопнул, брызнув на пальцы липким. Листопад слабо дернулся и застыл. Он был еще жив, но в голове сходятся все жилы, и лезвие перехватило их разом. Владимир попятился, удерживая себя от дикого желания выбежать с криком. Едва не теряя сознание от ужаса и омерзения, он выбрался на цыпочках, проскользнул вдоль стен к людской, неслышно пробрался в свой угол. Уже укладываясь на тряпки, ощутил, как все тело сотрясает дикая дрожь. Он закрыл глаза, но знал, что сон не придет. Он убил человека. И если даже удастся скрыть от людей, то боги все равно видели все! Глава 4 Утром был крик, во дворе метались люди. В людской начали подниматься, спрашивали испуганно, что стряслось. Он встал в числе последних, вышел, сильно хромая, двигался с трудом, кривился болезненно, а спину держал полусогнутой. Пронесли тело дюжего мужика. Рукоять украденного с поварни ножа уже не торчала в глазнице, лицо было покрыто коричневой коркой запекшейся крови. Народ сбегался посмотреть, их оттесняли. Потом двое из княжьего терема ходили и с пристрастием допрашивали всех. Больше всего поглядывали на Сувора, кое-кто потребовал потрясти и мальчишку, да лучше бы с каленым железом, но старший посмотрел на бледного и отощавшего после порки Владимира, отмахнулся с пренебрежением: -- Еле ноги волочит... Это дело рук мужчины. -- Тогда Сувор? -- Сувор еще не покидает ложа. Какой злыдень едва не убил старика? Нет, Сувор еще не скоро встанет, если вообще поднимется. Гридни переглядывались. Владимир видел растущий страх на грубых озлобленных лицах. Кто-то шепнул о гневе богов, о некормленом домовом, о злобе упырей. Прошлая жертва принята была как-то не совсем хорошо, хоть и принята... Вечером он случайно столкнулся лицом к лицу с гриднем, который тогда сидел у него на ногах. Что прочел в глазах избитого мальчишки, неизвестно, но Владимир видел, как дрогнуло лицо взрослого мужика, как незримой тенью метнулся страх. Когда разошлись, Владимир удивленно поглядел ему вслед. Оглянулся и гридень, будто ощутил взор, вздрогнул. Походка изменилась, он юркнул в ближайшую дверь кузни, хотя Владимир был уверен, что шел к подвалам с зерном. Боги ли вмешались, ночной ли упырь задавил гридня, но с того дня спина его не знала кнута. Он получал оплеухи, по-прежнему орали и взваливали на его плечи столько, что и взрослый падал бы от изнеможения, но пороть... Даже Прайдана начала поглядывать с некоторой опаской. Я, подумал он потрясенно. Я что-то изменил! Сам. Волхвы глаголят, что боги помогают только сильному. Но, похоже, помогают и тем, кто страстно жаждетстать сильным. В эту ночь он еще мечтал как зло отомстит обидчикам, каким пыткам подвергнет Прайдану, но к утру впервые в жизни начал строить планы. Недели черед две после прибытия латинян, Владимир мчался на коне к Горе. Он отвез наказ старшего дружинника ловчим, возвращался гордый своей полезностью. Он уже выполнял поручения взрослых, в то время как его сверстники, не только княжичи -- братья по отцу, еще скакали на палочках и лихо рубили головы чертополоху. Возле небольшой статуи Симаргла, вырезанного с любовью и умением из старого дуба, собралась большая группка горожан. Владимир придержал коня. Люди размахивали руками, орали, наскакивали друг на друга, спорили, тыкали в грудь один другому растопыренными пальцами. Каждый оглядывался, указывал на крылатого пса, что призван охранять посевы, снова наскакивал на супротивника в споре. Гвалт стоял больший, чем когда вороны отгоняют бродячую кошку от своих гнезд. Потом чуть стихло, а к деревянному столбу протиснулся приземистый человек в черной одежде. Он вскинул руки, что-то закричал горестно и уныло. Кияне начали оборачиваться к нему, голоса стихли. Больше разглядывали его необычный наряд, похожий на черное платье вдовы, но кое-кто слушал, покачивал головой. Латинянин ярился, изо рта шла пена, выкрикивал то ли заклятия, то ли молитвы, тыкал перстом в деревянный столб. Владимир остановил коня, с седла было видно через головы собравшихся, как лицо латинянина покраснело от натуги, а глаза стали круглыми, как у совы. -- Вы кланяетесь не богам, а идолам! -- донесся яростный крик на ломаном языке полянского племени.-- Из одного дерева делаете своих богов и свои лопаты. Так почему не кланяетесь и лопатам? Владимир видел, как лица мужиков посерьезнели. Один сказал предостерегающе: -- Ну-ну, ты богов наших не тронь. Хвалишь своего, ну и хвали. А нашего не тронь. Мы ж твоего не трогаем? -- А я вам говорю,-- надрывался латинянин,-- что только наш бог -- настоящий! А все остальные -- демоны. Бог настолько велик, что его нельзя изобразить ни в камне, ни в глине, ни в дереве. А все, кого изображаете, это демоны! А наш бог настолько всемогущ, что нет ничего на свете, чего он не мог бы сделать... Из задних рядов протиснулся крепкий немолодой мужик. Он был в простой холщовой рубахе с открытым воротом. За пеньковым поясом торчал плотницкий топор. Лицо его было изуродовано шрамами, правое ухо срублено. Глаза смотрели со злым весельем: -- Все? -- Все! -- ответил латинянин яростно. -- Даже невозможное? -- Для нашего бога нет ничего невозможного! -- Гм... А скажи, латинянин, раз уж он так всемогущ, то сможет ли сотворить такой камень, чтобы сам не мог поднять? И смерды, и знатные одинаково морщили лбы, переваривали вопрос, ставили его так и эдак. Дошло не сразу, и то не до всех, наконец лица иных начали расплываться в неуверенных усмешках. На латинянина поглядывали с интересом, как-то вывернется? Подкузьмил Микула, ничего не скажешь, крепко засадил. Латинянин задохнулся как от удара под ложечку. Глаза на миг стали растерянными, но красное лицо побагровело, налилось тяжелой кровью. Он завопил, потрясая кулаками: -- Козни неверных! Магометанцы расплодились среди вас, подбивают против истинной веры! Сам диавол глаголет вашими устами! Микула стоял, широко расставив ноги. В хитро прищуренных глазах была откровенная насмешка: -- Нет, ты не юли, как лиса хвостом. Ответь! Его поддержали разноголосые крики: -- Да, ответь! -- Человек спросил ведь! Ответь, коли могешь... Латинянин вскрикнул во весь голос, от натуги срываясь на поросячий визг: -- Что я могу ответить диаволу? Только бесстрашно плюнуть ему в обличье!.. А ежели ваш бог не только в дереве, то пусть он поразит меня своей мощью! Латинянин повернулся к идолу и смачно плюнул прямо в деревянный лик Симаргла. Мужики ахнули. Владимир сжался на коне, в предчувствии беды. Симаргл дает добро, охраняет посевы, но чтобы охранять, надо иметь злой нрав и крепкие зубы! Толпа как-то сразу двинулась на бесстрашного монаха-проповедника. Микула с быстротой молнии выхватил топор. -- Ты глуп и невежественен, монах,-- выкрикнул он срывающимся от ярости голосом.-- Я слышал куда лучших проповедников. Дурак ваш папа римский, что прислал таких олухов! Ты плюнул не в Симаргла, ты плюнул в наши души... Наш бог не карает, он слишком велик -- он бог! -- но это поручил нам, людям. И пусть теперь твой сильномогучий бог защитит тебя, если сумеет! Он коротко и страшно взмахнул топором. Латинянин бестрепетно смотрел в лицо обидчику, не делая попыток бежать или даже уклониться. Возможно, все-таки ждал спасительной руки своего бога. Лезвие топора ударило в середину высокого лба. Звонко хрустнуло, словно перерубили толстую жердь. Монах сделал два шага вперед. Из расколотой головы торчала рукоять топора. Само лезвие ушло вглубь, разрубив голову до гортани. Мужики сурово молчали. Конь под Владимиром задрожал и попятился, чуя кровь. Губы Владимира тряслись, по спине бегали мурашки. Смерть видывал часто, она была всюду: в поединке, на охоте, казнь головника, но то были понятные смерти. Всякий раз за что-то! Но сейчас ни с того, ни с сего -- горящие глаза, перекошенные лица, руки на рукоятях ножей... И страшная непонятная смерть человека на глазах толпы! Вечером того же дня плотник Микула был скаран на горло. Его забили до смерти палками, карой головников и прочих извергов, не достойных даже смерти как другие люди. Казнили его по приказу великой княгини Ольги, которой пожаловался голова посольства епископ Адальберт. По Киеву пополз грозный ропот. Два монаха вышли утром и вскоре прибежали обратно. Оба в изодранной одежде, избитые. Один держал на весу сломанную руку. Княгиня Ольга распорядилась приставить к монахам по два гридня, чтобы охраняли гостей, не давали чинить обид. Боярин Блуд, который особо яро призывал держаться за веру отцов, явился к княжичу Святославу для тайной беседы. Говорили долго, Блуд как никогда был настойчив. Святослав хмурился, хотел уйти от разговора, но Блуд, как стало известно погодя, не дал даже отложить трудное решение. На другой день княжич Святослав, коротко и в сторонке переговорив еще раз с Блудом и двумя прискакавшими к нему воинами, тут же отослал всех обратно, а сам, оседлав своего Вихря, унесся за город. В тереме глухо и с оглядкой говорили, что княжич не попрощался с матерью, как делал всегда, уехал даже не спросив ее разрешения, даже не сказал, куда ускакал. Весь день к княгине приходили встревоженные бояре, воеводы, знатные люди. Рядом с княгиней по левую руку сидел епископ Адальберт: мрачный, с горящими глазами, встречающий каждого суровым испытующим взором. По правую сторону находился священник Григорий, прибывший из Царьграда. Поговаривали, что Адальберт и Григорий -- лютые враги, ибо верят в Христа по-разному, когда-нибудь схлестнутся насмерть, и одному из них не жить, но сейчас заключили перемирие. Мол, оба христиане, волею одного бога заброшенные к нечестивым гипербореям, все еще поклоняющимся своим солнечным богам... Взрослые вокруг Владимира люто спорили, ругались, потрясали кулаками. Он никак не мог уловить смысл разногласий, извертелся среди гридней и челяди. Впервые им было не до него, никто не бил, не пинал, не заставлял чистить до блеска закопченные котлы. Выскочил на улицу, там мелькали огни факелов. Часто слышался быстрый цокот подков. На улицах начали появляться вооруженные люди. В воротах боярских теремов теперь стояла вооруженная до зубов и многочисленная стража. А княжий терем охраняли особо строго, отборные гридни прохаживались по обе стороны ворот, не подпускали даже близко. На верху ворот сидели лучники. Этой ночью он долго не мог заснуть. Раздраженные голоса раздавались как со двора, так и из терема, звенело железо, скрипели сдвигаемые с мест тяжелые сундуки, комоды, столы. Сон пришел тоже неспокойный: с пожарами, криками, кто-то огромный хватал его и бросал в пропасть, так не раз, пока он не проснулся весь в липком поту и с бешено колотящимся детским сердечком. Во дворе стоял крик. Он бросился к окну. В распахнутые ворота на полном скаку врывались тяжело вооруженные всадники. По обе стороны лежали темные трупы стражей. Они казались маленькими, скрюченными, но темные лужи под ними были огромными. С крыльца сбежали трое гридней, рослые и крепкие. Мечи в их руках грозно блистали. Всадники на ходу метнули дротики, все трое защитников рухнули, пронзенные насквозь острыми жалами. Другие всадники кружили по двору, быстро и умело рубили сопротивляющихся, лучники прямо с коней так же быстро и прицельно били стрелами по окнам терема. Десятка два воинов, споро и без толкотни, заскочили с седел на крыльцо. В лунном свете блестели шлемы, латы на плечах, кольчуги. Это были самые матерые воины, прошедшие со Святославом сквозь огонь и пожары битв, разгромившие Хазарский каганат, усмирившие вятичей, ясов и касогов! Впереди бежал с обнаженным мечом рослый и могучий витязь. Он сбил наземь двух встречных гридней, не стал добивать, понесся по лестнице вверх. За ним бежали его дружинники. Владимир узнал княжича Святослава. В палатах гремело, слышались душераздирающие крики. Вспыхнул огонь, но со двора прогремел властный голос, трое из нападавших бросились гасить пламя. Распоряжался огромный толстый воин на коне. Когда пламя осветило его лицо, Владимир с трепетом узнал руса Сфенела, опытного воителя, наставника княжича Святослава. Пожар затушили быстро. Крики вскоре затихли, несчастные захлебывались в своей крови. Сфенел быстро отдавал приказы. Огромный и толстый, он двигался очень быстро, распоряжался умело и жестоко. Из темноты выныривали воины, снова уносились в ночь, быстрые и бесшумные, как призраки. Из зияющего пролома в дверном косяке на крыльцо вышел, переступив через сорванную дверь, рослый воин в полном воинском доспехе. В его руке тускло блестел меч, длинный и острый. С черного острия срывались темные капли. Когда воин откинул забрало, Владимир в свете факелов узнал княжича Святослава. -- Готово и с большой палатой. -- Гридни? -- коротко спросил Сфенел. -- Кто сдался, того просто связали. -- Пойдем, сразу переговорим с княгиней. Святослав заколебался, и у Владимира в его укрытии сжалось сердце. Святослав, великий воин и великий полководец, завоевавший соседние страны и мечом раздвинувший пределы Руси, сильный и решительный, сейчас колебался в мучительной растерянности, а Сфенел, давно уже не наставник юного княжича, сейчас словно снова вернул прежние времена. Он с неожиданной легкостью прыгнул с седла прямо на крыльцо. Затрещали доски, воевода поскользнулся в темной луже, выругался. Он кивнул, сразу несколько воинов бросились к нему с обнаженными мечами. Святослав вздохнул, крепче сжал рукоять. Лицо его было бледным, а глазные впадины в слабом лунном свете казались темными пещерами. -- Надо... так надо,-- сказал он хриплым голосом. Он пошел впереди. За ним следовали Сфенел с дюжиной воинов, Владимир никогда не видел столько рослых и так хорошо вооруженных людей вместе. Как узнал позже, это были последние из русов. Глава 5 Рано утром вестники собирали воевод, бояр и знатных людей в княжеский терем. Кияне были наслышаны о ночной схватке. У многих кто-то да служил при огромном великокняжеском тереме, иные так и не вернулись, а кто-то явился только под утро в порванной одежде, побитый, если не раненый. Простой народ валом валил за боярами, долго стоял молчаливой толпой за оградой, ждали выход великой княгини. Это всегда бывал праздник: княгиня одевалась богато, пышно. Простой люд всякий раз ахал при виде нежнейших шелков из Царьграда, багдадских тканей, германских ожерелий, искусно сделанных сапожков из далекой Иберии. Во дворе непривычно много было воинов из отборной дружины княжича Святослава. Суровые, огромные, как башни, закованные в булат, они молча возвышались на исполинских конях, хмуро посматривали на крыльцо. Такие же нелюдимые воины, среди них много русов, эти даже по-местному говорили плохо, стояли по двое-трое на улицах, подозрительно смотрели на киян, столпившихся у ограды. В их присутствии гасли разговоры, их обходили стороной, даже косые взгляды прятали. Они угнетали своим молчанием, неподвижностью, нежеланием общаться. Когда великая княгиня вышла на высокое крыльцо, во дворе и за оградой пронесся общий вздох. Княгиня была бледная, как смерть, одета проще простой боярыни. Только роскошная шуба, наброшенная на плечи, несмотря на жару, как знак великокняжеской власти, подчеркивала ее владение Русью. Ее поддерживали под руки двое седовласых, но, как поняли в толпе, уже не только из почтительности: великая княгиня в самом деле едва держалась на ногах. -- Люди земли нашей,-- заговорила Ольга. Ее голос был смертельно усталым, в толпе зашикали друг на друга, стараясь не проронить ни слова.-- Долгие годы я несла тяжесть власти над нашим полянским племенем, над племенами древлян, дряговичей... над другими, что были властью русов объединены за последние годы... Чувствую, что силы покидают меня... Не по мне эта земная тяжесть, да и хочу открыть душу небесам, хочу беседовать с богом... а когда с ним общаться, когда то разбой, то пожар, то Иваш Ивку побил? Все свои печали несете мне, перекладываете на мои плечи! Сфенел и Святослав высились за ее спиной, тяжелые и неподвижные, но за каждым словом следили. Сфенел кашлянул, и Ольга, вздрогнув, торопливо заговорила снова: -- Силы мои ослабели. Больше не могу держать тяжесть власти княжеской... Но у меня есть сын Святослав, вы его знаете... Вы его хорошо знаете! Он всю жизнь проводит в воинских походах, но вчера... вчера я призвала его и просила принять на себя заботу о землях русских... Полустон-полувздох пронесся над толпой. Сфенел подобрался, хищно оглядел народ. Несколько воинов тут же бросились в толпу. -- Святослав,-- продолжила княгиня все тем же мертвым голосом,-- согласился принять великое княжение. Так что я велела приготовить все для передачи княжеской власти. А Святослав пусть принесет присягу по старым обычаям отцов наших... По обычаям русов. Ее глаза на бледном лице были огромные и страдальческие. Старцы бережно повели ее обратно. Роскошная шуба скрывала ее некогда стройную фигуру, но все видели, что великая княгиня горбится как под неподъемной тяжестью. За оградой народ задвигался, пошли стоны: -- Княгиня! -- Заступница наша! -- На кого покидаешь сирых и недужных? Сфенел коротко взмахнул рукой, и, словно брошенные из его горсти, всадники тут же направили коней в толпу, оттесняя от ограды, загоняя в тесные улицы. В руках появились плети из сыромятной кожи с вплетенными кусочками свинца. Послышался треск лопающихся рубах под ударами плетей, крики. Не дожидаясь полудня, волхвы привели к присяге на верность Русской земле и ее древним законам княжича Святослава, которого с этого момента стали называть князем. Ольга по-прежнему именовалась великой княгиней, а Святослава называли просто князем, но никого это не обманывало. За спиной Святослава грозно маячили острые копья верной ему могучей дружины русов и русичей, разбогатевших на удачных походах в соседние земли. Его держались и наемные варяги, да и простой люд предпочитал понятную веру отцов, сложной и чужой вере с чужими именами и названиями. Святославу, равнодушному к титулам, как и к пышной одежде, важнее была реальная власть, он в разговорах с хазарами называл себя каганом, с викингами -- конунгом, с печенегами -- ханом, а с дикой чудью -- вождем. На главном капище рядом с богами русов и полян уже стояли боги древлян, дрягвы, вятичей, тиверцев, даже покоренных ясов, ибо в дружину Святослава влилась дюжина ясских воинов. Часть знатных бояр бежала из города. Крутой нрав Святослава знали. Другие же, принявшие христианство, умудренные жизнью, просто ушли в тень. Князю-воину будет не до вопросов веры. Он весь в походах, спит на коне, ест конину, едва-едва зажарив ее на угольях... Рано или поздно отважные русы полягут в битвах! Ведь сами ищут кровавой брани, в их песнях слышен звон мечей и рев боевых труб, реками льется кровь, а они гибнут как герои... Вот и пусть гибнут и дальше. А здесь можно будет повернуть по-старому... Адальберта с двумя уцелевшими в резне спутниками вывели за ворота Киева и велели убираться без оглядки. Дружине Сфенел велел наложить стрелы на луки. -- Ежели хоть один оглянется,-- приказал он жестко,-- бить как свиней! Без жалости. Таким Владимир вспоминал этот переворот. Русь, принявшая католичество великой княгиней и всей княжеской верхушкой, была повернута могучей рукой воина Святослава к древней вере русов. Княжеская оружейная занимала правое крыло терема -- в три поверха, а еще был подвал в два поверха, стены из дикого камня. Владимир умел подружиться с самыми нелюдимыми, а оружейникам всегда старался что-то подать, принести, и его допускали поглазеть и даже потрогать почти все, что хранилось под их началом. Здесь любил бывать Святослав, но на счастье Владимира он редко бывал в Киеве. Самое древнее и удивительное оружие хранилось в подвалах. На вбитых между глыб крюках висели киммерийские луки и бронзовые мечи. Тут же рядом хранилось и скифская зброя, как называли свое оружие степняки древности. Мечи-акинаки, секиры, ножи -- все из первого железа, еще слабого, сырого, незакаленного. Правда, мечи и ножи с золотыми рукоятями. Не простые скифы пали от рук древних русичей! В распяленном положении висели ассирийские доспехи, кольчуги. Там же были конические шлемы, поножи, луки. Уже не оружейники, а волхвы рассказывали, что столь дивные вещи привезли пращуры из дальнего похода на Восток. Тогда победно дошли до самого Египта, но фараоны откупились богатой данью. Там же была зброя персов, гребнистые коринфские шлемы с забралами остались от эллинов, когда была разбита армия великого Лександра. Пошли стричь гипербореев, вернулись стриженными, да и не всем повезло вернуться. От них осталось особенно красивое оружие, сплошь с диковинными личинами, богато украшенное, щиты с вырезами. Говорят, ничто на свете не могло выстоять против удара македонской фаланги! Но под стрелами скифов и двуручными мечами богатырей-сколотов полегли завоеватели, немногие успели унести ноги... На поверх выше в подвале хранились доспехи и зброя сарматов. Длиннополые кафтаны, обшитые бронзовыми пластинами, глубокие железные шлемы, длинные пики, знаменитые двуручные мечи. Это с их помощью сарматы разбили скифов и оттеснили на северо-запад, где те вскоре слились в единый народ со сколотами, ушедшими с Коло. Отдельный угол был отдан зброе римлян. Не нынешних ромеев, а тех, древних, настоящих. Их принесли с дако-римской войны, когда славяне помогали соседям отразить нашествие римлян. Шлемы римлян были просто чудом, их невозможно пробить ни мечом, ни секирой, ни копьем. Только клевцы, боевые молоты с узким, длинным и слегка загнутым к рукояти бойком, умелая придумка сколотских рыцарей, помогла справиться и с ними, тогдашними властителями мира. Здесь же в углу висели и панцири легионеров, набранные из длинных прогнутых стальных пластин. В ряд висели странные короткие ножи, которые у римлян служили мечами и звались гладиями. Старый оружейник, его звали коваль Людота, объяснил пытливому отроку, что огромный двуручный меч сколотов плох в тесном бою, когда сшибаются две армии и, выставив щиты, давят одна на другую. Передние ряды задыхаются от тесноты, тут в самый раз короткий меч: кольнул из-под щита -- и снова как черепаха в панцире! Вместе с оружием стояли и захваченные в боях римский орел на древке -- золотой! -- знак легиона, значки манипул и когорт. Выбравшись из подвала, он попадал на первом поверхе в царство оружия готов. От них осталось особенно много, ибо с готами то воевали, то торговали и роднились, то снова воевали. У них особенно заметны великолепные кольчуги с длинными рукавами и капюшонами. Кроме обычных щитов, секир и мечей выделялись большие боевые ножи с клинками длиной в локоть. Их называли скрамасаксы, с ними готы не расставались, а впоследствии одна ветвь готов так и назвала себя -- саксы! Другая половина первого поверха была отдана оружию гуннов, с которыми отношения как славян, так и русов, тоже были непростыми. То воевали, то дружили, то ходили с ними в походы, однажды даже славянское племя во главе со своим вождем Аттилой возглавило союз племен и провело огромное войско по всей Европе, но после смерти Аттилы, одними прозванного гетманом Гатилой, другими -- Тилаком за его дородность, третьими -- Бичом Божьим, попросту переводя на свой лад его имя Богдан Гатило -- союз распался, и славяне с гуннами воевали вплоть до их истребления. В верхних поверхах Владимир любил быть больше всего. Здесь хранилось оружие пращуров: как сколотов и скифов, так и меч Кия, секира Руса, панцирь Рюрика, нож Игоря, лук Олега Вещего... Здесь же в великом множестве были доспехи и оружие, добытые Святославом в последних походах, купленные у купцов. Существовал обычай, что пока смотритель княжей дружины не отберет нужное, купцы не выставляют оружие на торгу. Среди развешанного здесь оружия были кольчуги дамасские с короткими рукавами, испанские и толедские с длинными рукавами и с воротниками или капюшонами, хорезмийские кольчуги из плоских колец -- байданы, комбинированная кольчато-пластинчатая броня: юшманы, колонтари, бахтерцы. Шоломы стояли самых разных видов и размеров. Норманские, германские, ромейские, арабские, сирийские, ерихонки и мисюрки, шапки железные и медные, с бармицами и без, с железными личинами и со стрелками, с яловцами и перьями. Были харалужные, украшенные золотой насечкой, и суровые стальные. Поручни и поножи, ногавицы и латные рукавицы -- все было разложено рядком, отроки под началом старшего оружейного смотрителя бдили за чистотой. А на втором поверхе стен не видать: сплошь мечи и сабли, кинжалы и ножи, мечи обоюдоострые харалужные русские, из хорошей светлой стали, норманские, слегка изогнутые хазарские, сабли печенежские и арабские, бороздчатые зульфакары, армянские и персидские из черного булата, длинные колющие мечи-кончары. Оружие наемников из Хорезма, служивших кагану Хазарии! Самыми ценными здесь были мечи с далеких восточных островов. В отличие от булатных мечей из Индии или Персии, которые ломались во время русских морозов как сосульки, эти мечи выдерживали любые морозы и любые удары. Но такие мечи имелись только у немногих воевод князя. Затаив дыхание, слушал Владимир о странных путях, по которым оружие бродит по свету, переходит из рук в руки, оказывается в самых дальних краях. Так кельтские кольчуги достигли неведомых жарких стран, а китайские доспехи из лакированной кожи носорога добрались до Руси, Оловянных Островов, суровых норманнов, данов, попали на таинственный остров Руян. Волхвы глаголят, что в древности не было страшнее морских разбойников, чем викинги из Куявии и Руяна!.. Целыми связками здесь же стояли копья, пики, дротики-сулицы, совны, рогатины. Топоры, секиры, топорки, клевцы, чеканы, булавы, шестоперы, палицы -- занимают с десяток столов и лавок. Были здесь и простые, но больше тех, дорогих, которые князь вручает сотникам, тысяцким, воеводам как знак их воинской власти. У ряда палиц навершие сделано из священного камня нефрита. Пока такой камень расколешь -- железный молот разобьешь! Людота, посмеиваясь, сказал: -- У ромейского императора, по-ихнему, базилевса, такая булава тоже знак власти. Еще с тех времен, когда Тарас, первый человек на земле, привязал камень к палке и начал ею побивать зверей... Скипетром зовется ныне. А в другой руке он держит... я говорю о базилевсе, агр-р-ромадный булыжник, державой именуется. Это еще с того времени, когда Тарас даже привязывать камень не умел, просто кидался им... С тех пор и пошло: у кого булыжник больше, да кто кинет дальше, тот и вождь! Когда удавалось, Владимир очень любил смотреть, как работает старейшина оружейников. Его знали и чтили даже у германцев, свеев, ляхов. Мечи с меткой "Людота-коваль" стоили целое состояние! Седой, как лунь, но не потерявший силу, высокий и могучий, ни капли жира в сухом мускулистом теле, весь из тугих жил, жир вытоплен до капли в жарком пламени горна. Он не гнал отрока, тот меха качает, холодного квасу подаст, и все без напоминания, чует сердцем, что совсем редкий дар среди людей. Враки, объяснил он как-то, что оружейники скрывают свою работу. Окон нет не потому, что подглядят да сглазят, а потому, что в полутьме лучше различим цвет нагретого металла. Недогрев и перегрев одинаково губительны. В недогретом пойдут трещины, в перегретом выгорит сила. Ковка мечей вообще дело особое. Это не сошник или подкову сварганить, даже не секиру или топор. Там просто надо старание и умение, но для ковки меча этого мало. Для меча сперва набирают руду в болотах, толкут, сушат, просеивают, выплавляют в домнице. Готовую ноздреватую крицу проковывают, выжимая шлак. Это уже готовый металл для подков и ободьев колес, славянского топора или пера рогатины. Для меча эту крицу проковывают в прутья, те закапывают на болоте. Через год достают, снова проковывают этот изъеденный ржавчиной прут. И так из года в год, лет десять, а то и двадцать! Потом выдержанное вот так железо еще раз проковывают, разрезают на куски, укладывают в горшок из обожженной глины, добавляют древесного угля, смоляных листьев, замазывают наглухо и ставят надолго в раскаленную и непрерывно продуваемую мехами печь. Потом долго ждут, пока печь остынет. Горшок вынимают и разбивают. Наконец Людота приносит жертву и вынимает драгоценные слитки металла, из которого уже можно ковать настоящие мечи! Владимир замечал, что старый коваль иногда по несколько дней постится, ходит с отрешенным взором, лицом становится светел, но в глазах появляется грозное веселье. В кузне сжигались пахучие травы, развешивались обереги. Людота, встав обязательно до восхода солнца, призывал на помощь Сварога, бога-коваля, повязывал волосы кожаным ремешком, одевал на голое тело передник из толстой кожи и возжигал горн. Но даже из этого металла можно было делать лишь простой меч. Подручные ковали такие из мягкого металла, Людота лишь приваривал стальные прутья по краям. Зато харалужный меч ковался из ряда слоев стали и железа. Равномерно проковывался, сваривая слои, потом перегибался и проковывался заново. Владимир только раз досмотрел до конца, он насчитал шестнадцать перегибов! Он не дышал и не шевелился, потому что если Людота отвлечется хоть на миг, будет испорчен труд десятка лет! Даже Святослав, а до него Игорь и Олег, не решились бы отвлечь Людоту от священного действа. Олег так вовсе распорядился в такие дни ставить охрану, дабы никто не посмел испортить благородный меч. Еще видел Владимир, как бережно Людота шлифовал такой вот харалужный меч из уклад-железа. Шлифовальных камней у Людоты Владимир насчитал восемнадцать, от грубых до нежнейших, как шелк. Обмотав клинок чистой тряпицей, оставив только участок в ладонь, Людота шлифовал, смачивал, снова шлифовал. После шлифовки раскаленную полосу погружают в растопленное сало. Затем снова нагревают и дают медленно остыть над тлеющими угольями. Верно закаленный меч имеет зеленый цвет у рукояти, фиолетовый, как небо вечером, в середке клинка, синий на конце, а края лезвия должны быть желтыми, как горящее солнце! Теперь еще раз шлифовка и окончательная заточка. Поворачивая клинок под разными углами к свету, видишь узор харалуга. Если узор в виде ветвистых молний, то меч оценивается в груду серебра на другой чаще весов! Дважды Владимир видел, как изготавливают особый меч-кладенец. Когда у Людоты получался особенно удачный меч, в нему в кузницу приводили пленного раба. Выбирали молодых, яростных, взятых в жарком бою. Людота бестрепетно погружал раскаленное лезвие в тело кричащего в смертной муке человека, пока меч не скрывался по самую рукоять. Душа воина переходила в меч, тот становился одушевленным, получал имя. Такой меч был непобедим, он прошибал любые щиты и доспехи. Стоил меч в два раза больше, чем помещалось золота на другой чаше весов. Первый свой меч-кладенец Людота сделал для великого князя Олега, чья жизнь всегда была окружена тайной. Он был князь-волхв, умел оборачиваться волком и птицей, а в походе на Царьград заставил корабли идти под парусами по земле. Никто не зрел его смерти, а курганов над его могилой показывают сразу три: в Киеве, Ладоге и Урюпинске. Никто не ведает и куда делся его волшебный меч-кладенец... Но даже простые мечи с именным клеймом Людоты были великой ценностью. Великий князь их забирал в свою сокровищницу, награждал ими только самых знатных и отличившихся бояр и воевод... Их носили еще более гордо, чем золотые гривны на шее или диаманты в серьгах. Владимир спросил трепетно: -- Дедушка, почему росские мечи прямы и обоюдоостры, а хазарские с одним лезвием и чуть скривлены? А печенежские сабли вовсе кривые? Людота погладил его по голове. Ладонь старика была тяжела и шероховата, как кора дерева. -- Меч -- символ Руси. Он прям и честен. Сабля же гибка и коварна. В Диком Поле с саблей сподручнее... -- Тогда наши богатыри уступят ворогам? Людота усмехнулся: -- Это здесь они с мечами, а в Диком Поле берутся за сабли. Сабля быстрее, легче. Пока юркого печенега мечом достанешь, он тебя саблей иссечет... Если доспех, конечно, не защитит. Мы, кузнецы киевские, сабли тоже куем. Посмотри вон на те заготовки! Это викинга или германца можно сразить только мечом или секирой, столько на них железа толстого. Потому меч и есть главное наше оружие, хотя сабли куем тоже добрые... -- А я думал... -- Сабли тоже бывают разные,-- пояснил Людота с усмешкой.-- Будешь на верхнем поверхе, посмотри на восточную сторону. Там есть две сабли, или кривые мечи, не всякий их поднимет даже двумя руками. Клинок в три локтя, рукоять в локоть. Такими саблями дрались супротив всадников на верблюдах. Рубили противника вместе с их горбатыми конями! Глаза Владимира блестели. Он всегда смотрел на оружие жадно, ибо у кого в руках меч, тот и властелин над тем, у кого нет. Взяв в руки хотя бы палку, уже чувствуешь себя сильнее. Спина выпрямляется, а если в ладони оказывается рукоять топора, то и взгляд становится прямым и гордым. А если меч... а мечи носят только князья и старшие дружинники, в то время как оружие простых воинов -- топоры, палицы, рогатины... -- Когда-нибудь,-- сказал он дрожащим голоском,-- я получу право носить твой меч! Людота ласково коснулся его детской головки. Глаза мальчика смотрели умно и преданно. -- Получишь,-- согласился он.-- Но жизнь не всегда соглашается отдать то, что от нее хочешь. Глава 6 Добрыня выслушал великую княгиню, поклонился: -- Я все у ромеев вызнаю. Не беспокойся, матушка. Наши послы у ромеев бывают не часто, нас боятся и потому примут с почестями. Я уже бывал в Царьграде, матушка. И слом и лазутчиком, мне многое там знакомо. А деньги да подарки открывают в продажном Царьграде любые двери. Там все прогнило, матушка. Это у германцев бывало трудно. У них все на чести! Да печенеги в толк не возьмут, как это слово можно нарушить. А ромеи за серебряную монету мать родную продадут... Он хотел добавить, что за медную продадут и веру своего Христа, но после той ночи, когда княжич стал князем, когда трупы вывозили подводами, а кровь замывали еще и на другой день, в княжьем тереме разговоров о вере избегали. Святослав никого не казнил, но к христианам относился недоброжелательно, грозно хмурил брови при виде нательных крестов. Еще раз поклонившись, Добрыня вышел из горницы. Гридни, встречаясь с ним взглядом, вздрагивали и подтягивались, суетливо щупали оружие. Добрыня был нещаден к неряхам и неумехам, как все старшие дружинники Святослава. Слишком много зависело в дальних походах от того, как подвязан меч, как смотришь по сторонам, как готов отразить удар, направленный в спину твоего соратника. Добрыня, спустившись в челядную, отыскал взглядом у котлов скрюченную в три погибели тощую фигурку. Владимир, весь в копоти, черный, как обугленная головешка, исступленно скоблил железные бока огромного котла. Темные выпуклые глаза Добрыни изучающе смерили взглядом племянника. Сам Святослав был темнорус, но все дети обликом получились в матерей: Ярополк и Олег -- золотоволосые, с ясными голубыми глазами, даже Владимир, сын рабыни, пошел не в отца, а в мать -- с темными, как терн, глазами, волосы черные, как вороново крыло, кожа смуглая даже зимой, обликом дик и резок. Даже больше похож на руса, чем отец, русич. Поговаривали даже, что его мать -- из племени русов, но на самом деле кому дело до сына рабыни? Да и разве могла гордая руса стать рабыней? Он холодно улыбнулся. Знаем, какого роду-племени мать этого мальца, а ему, Добрыни, сестра, но пока что не скажем. Рановато. -- Эй, бросай это важное дело! Владимир испуганно вскинул голову, тут же втянул ее в плечи. Живет в ожидании удара, понял Добрыня. Если не сломается, что случится скорее всего, то дубок вырастет стойкий ко всем невзгодам. -- Мне велели... -- Кто? -- Прайдана. -- Сейчас я твоя Прайдана. Пойдешь со мною. -- Слушаюсь, дядя,-- ответил Владимир преданно.-- Сейчас? -- Немедля. Он смотрел на мужающего подростка бесстрастно, лишь в глубине глаз было одобрение. С детства уяснивший по презрительному отношению взрослых, что он не полноценный холоп, а всего лишь сын рабыни, которая попалась на глаза хмельному княжичу в жаркую ночь, этот малец научился отстаивать свою честь жестоко. Когда не может, сила бывает чересчур велика, затаивает гнев, лишь меряет обидчика пристальным взглядом, словно прицеливается куда нанести удар, когда рука окрепнет. Добрыня замечал, что даже самых бесшабашных пробирало беспокойство. Сын рабыни умеет скрывать мысли, держит язык за зубами, в отличие от настоящих княжичей, сыновей Святослава от благородной княжны -- те живут легко и беззаботно. И растет не по годам быстро. Высокий и широкоплечий, по виду старше своих сверстников, мускулистый, правая рука чуть толще от постоянных упражнений с оружием, но и левой они с Сувором обучили наносить удары с той же точностью и силой, луком владеет лучше иных дружинников, в схватках уже догоняет взрослых мужей. Но и этого мало: упражняется до изнеможения, бросает дротик без устали, рубит мечом толстые прутья, прыгает в тяжелом снаряжении на одной ноге через двор, потом обратно, и так много-много раз... Добрыня видел, как Святослав сперва смотрел неприязненно, заставлял высокородных сыновей следовать сыну рабыни в воинских занятиях, но те бросали скучные и тяжелые упражнения, едва строгий отец скрывался из глаз. И Святослав сквозь зубы хвалил юного челядинца. Правда, за глаза. Добрыня помедлил, все еще рассматривая племянника пристально и придирчиво, но тот смотрел преданно, вопросов не задавал. Он был готов куда угодно и как угодно дяде-богатырю, которого любил и чтил. Удовлетворенный, Добрыня кивнул: -- Княгиня отправляет меня с тремя боярами послом в Царьград. С собой берем дюжину воинов, больше не разрешено базилевсом, троих отроков, двух слуг и одного конюха. Владимир молчал, только щеки заалели. Добрыня покачал головой: -- Не всякому выпадает удача. Побывать за морем! Да другой горло сорвет, деньги все истратит, но его не возьмут... Хотя какая удача? Удача слепа, она и дурням выпадает. А ты сам добился, того не подозревая... Ты хоть знаешь, чего добился? Владимир смотрел, онемев. Сердце стучало так сильно, что ветхая залатанная рубашка уже не подпрыгивала, а тряслась на груди. -- Ты добился,-- продолжал Добрыня с расстановкой,-- что ты уже стал лучшим... Пока что с конями. Но ты уже незаменим... почти. -- Дядя,-- прошептал Владимир. -- Догадался? За тебя замолвили словцо кони. Изволят тебя иметь при себе и в поездке за море! Море распахнулось как гигантские ставни. Блистающий мир чистейшей воды надвинулся с такой мощью, что сердце Владимира затрепетало как крылья бабочки в бурю. Воздух был свеж и чист, каким никогда не бывал в лесу или поле, где всегда тесно от запахов травы, зелени, земли, цветов, навоза, а здесь необозримая масса воды была чистейшей и прозрачнейшей с оттенком таинственной зелени. Их огромный корабль поднимало как щепочку, долго вздымало ввысь, все выше и выше, так что матча задевала облака, еще чуть -- упрется в небесную твердь, и Владимир потрясенно видел со всех сторон только бескрайний синий мир, даже без волн! Потом так же неторопливо корабль соскальзывал с гребня водяной горы, скользил вниз, с боков наконец вырастали такие же волны, но корабль падал все ниже, в водяную бездну, с обеих сторон высились прозрачные, как лед, стены ущелья из воды, а корабль старался достичь дна... и в самом деле Владимир потрясенно уже различал близкое дно: с янтарно желтым песком, диковинными морскими зверями дна, и сердце сжималось в страхе... но в последний миг корабль снова начинал долгий путь наверх. Добрыня бурчал, что кормчий трус и неумеха, боится плыть напрямик, ползет вдоль берега, боится утопнуть на глубоком, однако Владимир и так едва-едва различал на виднокрае темную полоску земли. Ежели оторваться и от нее, то как не потеряться в беспредельном окиян-море? Возбуждение не оставляло с того благостного мига, когда Добрыня велел взять его при посольстве в Царьград. Сердце стучало так, что к вечеру уже болело, изранившись о худые ребра. Он ходил за конями, кормил и чистил, купал, чинил одежду, бегал с поручениями, но всякий раз, оказавшись на палубе, подпрыгивал и верещал в диком восторге. Дважды снился страшный сон: никакого моря, никакого корабля, а он все в той же грязной и душной челядной, полной вони и храпящих холопов! Он никогда не думал, что воды может быть столько. И вокруг, и внизу под кораблем. Кормчий рек, что плывут над вершинами гор, а до этих гор еще с полверсты! Если и врет, то не сильно, Владимир зрел сквозь чистую прозрачнейшую воду на десяток саженей вглубь, что немыслимо в их Днепре, но дна так и не узрел... Добрыня обронил, что в открытом море вовсе чудо-юдо плавает на других чудах-юдах, еще чудами-юдами и погоняет! Там Морской Змей, там драконы и странные существа, но редкие герои отваживаются пересекать даже это не шибко широкое море напрямик. Ромеи и русы привыкли плавать по морям, не выпуская из виду берегов, так надежнее, пересечь море поперек -- дело рисковое всегда. С ватагой разбойников -- да, но слам такое молодечество в упрек, не в заслугу. Владимир сперва считал города и порты, куда заходили корабли взять питьевой воды, потом перестал, голова шла кругом. Толмач по большей части бражничал с воеводами, Владимир приноровился подавать кувшин с вином, сладости, убирал грязную посуду, а сам жадно впитывал каждое незнакомое слово, сравнивал со своими, ловил речи бояр и ответные речи толмача, снова сравнивал, вникал в смысл, еще смутный, удивительный, обрывочный... Но разве кто-то возьмется обучать языку раба? Однажды рано утром он выбежал наверх, ежась от утреннего ветерка, тоже странного и непривычного, ахнул, ухватился за канат. Неправдоподобное лазурное море впереди словно бы обрывалось, закрытое торчащими как иглы рассерженного ежа мачтами кораблей. Паруса были спущены, черные мачты торчали, словно обугленные. Неужто на свете их может быть столько? А дальше прямо из воды вырастали белоснежные горы, отвесные стены, настолько гладкие и чистые, что глаза лезли на лоб, отказываясь верить... И вдруг он понял потрясенно, эти стены сложили человеческие руки! Судя по всему, здесь сторожевые крепости, ромейские заставы богатырские. Наверху зубчики, едва заметно глядятся крохотные окна. Самую высокую сосну поставь на такую же, а потом еще и еще, и то не достанут даже до середины башен! Или местные боги здесь держали оборону от других богов? Волны с тяжелым грохотом обрушивались на несокрушимое основание башен, что вырастали прямо из чистейшей воды. Когда наконец росский корабль приблизился к первой, Владимир с еще большим потрясением увидел сквозь прозрачнейшую воду, как стена из исполинских глыб опускается все ниже и ниже, куда человеку не донырнуть, не всякая рыба туда опустится, а тяжелые обтесанные ломти скал лежат ровненько, стена выглядит сплошной, волосок не просунуть между глыбами гранита... Или морские боги строили? Рулевой, им был сам кормчий, лохматый мужик поперек себя шире, покосился на застывшего в изумлении мальчишку: -- Что, громом пришибло? -- Его... строил сам Род? -- прошептал Владимир благоговейно. -- Я сам так думал. Ты рыжих муравьев видел? -- В лесу? -- удивился Владимир, он не отрывал зачарованных глаз от исполинских стен.-- Кто же их не видывал! -- Малы, а какие хоромы строят!.. Их лесные кучи еще выше. Ежели, конечно, сравнить их рост и рост ромеев. Холодный насмешливый голос заставил Владимира захлопнуть глупо раскрытый рот. Он покачал головой: -- Мы же такое не строим... -- Откуда деревья в стране песка и камня? -- хладнокровно заметил кормчий.-- Потому и строят из того, что есть. А камень на камень можно громоздить и до неба... Буди старших!.. Вон уже гавань. Там башни еще повыше. Владимир попятился. Глаза стали круглые, как у молодого совенка: -- Неужто могут быть еще выше? Кормчий сплюнул через борт. -- Это собачьи конурки в сравнении с теми, что запирают вход в Золотую Бухту. Когда Владимир сбегал вниз, оттуда уже плелись, хватаясь за стенку, зеленые и опухшие от морской болезни бояре. Они лечили ее неразбавленным вином, теперь на них было смотреть страшно. Правда, вид встающих из моря исполинских башен потряс даже их, только Добрыня напускал равнодушный вид, он-де уже третий раз в Царьграде, но Владимир подметил, что воевода хитрит. Царьград и есть Царь-град, наверное, даже ромеи из других городов тоже раскрывают рты на всю варежку. -- Царь городов,-- сказал благоговейно боярин Волчий Хвост. -- Это пока только порт,-- объяснил толмач тоном полнейшего превосходства.-- Он весь мандракий, что означает загон для овец. Только в этом загоне сотни кораблей со всего света... Еще мой дед строил стены этого загона. Глубина в море была больше ста локтей, туда на кораблях возили каменные глыбы и скидывали в море, скидывали, скидывали... Камень брали на берегу, там раньше были горы. Больше года возили глыбы и сбрасывали в море. Гору источили норами, потом норы превратились в огромные пещеры, затем горы рухнули, их разобрали на глыбы и сбросили опять же в море, потом на месте гор образовались пропасти, но и оттуда поднимали глыбы неотделанного камня, грузили на корабли, вывозили в открытое море, сбрасывали. Наконец лучшие ныряльщики сообщили, что в глубине уже можно различить вершины подводных гор!.. Ну, а дальше, понятно, все было намного проще. Владимир потрясенно смотрел на исполинские башни. Облака задевают острыми зубьями! Построить такие горы проще того, что внизу под водой? Какие же тогда там? И все это построили не боги? Так что же за люди живут в этих землях? -- Как они могли... Как могли сотворить такой город? Я уж думал, это Славен, столица вирия!!! Добрыня, который сам жадно пил из всех кружек, как он это называл, то есть, учился у всех, подхватывал крохи знаний где мог, о Царьграде знал уже не меньше, чем о Киеве. Чтобы подлить масла в огонь, рассказал, что этот древний град, который зрят бояре, вовсе не древний, а построенный на развалинах старого разрушенного императором Константином, что жил всего-навсего полтыщи лет тому. -- Полтыщи? -- у Волчьего Хвоста волосы встали дыбом.-- А когда же тот... старый... Добрыня, кичась своими широкими познаниями, начал рассказывать, как один из аргонавтов, внук самого Посейдона, возвращаясь из похода за золотым руном, ахнул при виде красивейшего места на берегу Пропонтиды. А так как доля добычи при нем уже была, награбил довольно, то решил там и поселиться. К нему примкнуло несколько искателей приключений, они помогли построить маленький городок. Помогли, разумеется, больше мечами и копьями, чем молотками и лопатами. Отважного аргонавта звали Византом, потому и городок назвали Византом. Визант стал воротами из Европы в Азию. И обратно. Здесь сошлись дороги из Европы, Азии, Африки, отсюда со страхом цивилизованные народы смотрели в сторону степей, где на том берегу морского пролива показывались орды беспощадных скифов, а за их степью лежала еще более таинственная страна гипербореев, там зимой с неба падают белые холодные перья... Этот городок быстро превращался в город, завел торговлю со всеми европейскими и азиатскими странами. Еще Визант вооруженной рукой собирал пошлину с проходящих через пролив кораблей. Правда, он же давал им и защиту. Царь Дарий, когда шел войной на скифов, по дороге взял Визант и разрушил до основания, жителей истребил, а уцелевших продал в рабство. Позже жители восстановленного Византа пытались освободиться из-под власти персов, но персы снова его разрушили, жителей разогнали, а сам город превратили в укрепленную крепость персов, куда не допускали местных жителей. Павсаний освободил от персов измученный городок, но он на долгие годы и даже столетия стал лакомой костью, из-за которой грызлись Спарта и Афины. Визант то освобождался от зависимости, то снова у него отнимали даже право собирать пошлину, наконец появился новый грозный враг -- Филипп Македонский. Жители Византа встали на сторону Рима, что воевал с быстро набирающей силы Македонией, а Рим в благодарность, захватив Грецию, дал Византу некоторые права и привилегии перед другими городами Эллады. Так продолжалось до тех пор, пока император Веспасиан не решил, что Визант слишком злоупотребляет своими льготами. Римские легионы двинулись на юг, туда же выступил и флот. Жители Византа сражались отчаянно, кровь древних аргонавтов еще текла в их жилах, но все же были перебиты или уведены в рабство. Город разграбили и сожгли дотла. Но Визант обладал неслыханной живучестью. Римская армия не могла жить среди руин, ушла, а уже на другой день каменные глыбы начали сползаться к тем местам, откуда их выломали. Стены Византа выросли еще выше. Он продолжил борьбу, а против императора Септимия Севера выставил неслыханный флот в пятьсот триер, какого даже у могучего Рима никогда не было. А уж у Игоря, который ходил на Царьград, тем более. Даже у Вещего Олега, что прибил свой щит на врата Царьграда! Три года продолжалась сокрушительная битва. У Рима была сильнее армия на суше. Она-то и ворвалась через разрушенные стены. На этот раз жители были вырезаны, стены развалены, а поперек городской площади провели плугом борозду в знак полного уничтожения города. Именно Рим, могучий и все доводящий до конца Рим, сумел окончательно уничтожить Визант как огромный и цветущий город, центр окрестных земель, откуда смотрели на него с надеждой... На руинах восстановился лишь крохотный городок, бедный и жалкий, каких не счесть в Римской империи. И лишь император Константин Великий, блистательно разгромив Ликиния, был у него такой соперник, прозорливо увидел великое будущее Византа. Ну прямо как Олег Вещий, что перенес свою столицу из Новгорода в Киев. Он построил на его месте новый город, сделав его второй столицей Римской империи, равной самому Риму, украсил дворцами и театрами, переселил туда часть богатых римских семей... Он сам не предполагал, что вскоре ему самому придется спешно переезжать в древний Визант, который он, перестроив, переименовал в Новый Рим! Ну вроде как жители из Старгорода, что на новом месте основали городок, нарекли его Новгородом... И что столица Римской империи указом того самого императора, здесь именуемого базилевсом, будет перенесена именно сюда, в Царьград!.. То бишь, Новый Рим. Народ стал вскоре называть его Константинополем, а мы и того проще -- Царьградом... -- С тех пор прошло всего лет пятьсот,-- объяснил Добрыня небрежно,-- ну, не ровно пятьсот, а с гаком... Ну, с хвостиком... -- Как у козы? -- спросил озадаченный Волчий Хвост. Добрыня призадумался: -- Гм... нет, у козы короткий, потянет лет на двадцать. Как у тебя! Я имею в виду волчий. -- Это лет на семьдесят? -- спросил Волчий Хвост. Он выглядел потрясенно, а Владимир, слушая их, вовсе превратился в деревянный столб. Разве можно вообразить такую старину? Глава 7 Добрыня уплатил пошлину, а по грамоте к базилевсу их пропустили без долгого карантинного досмотра, обычного для торговых судов. Владимир сошел на берег, навьюченный как заводная лошадь, хотя и коней пропустили в Царьград. Толмача дали другого, а проводника попросту навязали, хотя Добрыня заявлял гордо, что он-де знает здесь все вдоль и поперек. Волчий Хвост усмехнулся: потому и не пустили самих! Владимир, уже осмелев, прилип к новому толмачу, жадно учил ромейские слова, запоминал, спрашивал как то или иное новое слово, выражение. Добрыня бросил с насмешкой: -- Нас поселят в квартале русов... Там с десяток домов, купленных нашими купцами. А дома не в пример киевским. -- А вдруг толмач отлучится? -- попробовал защититься Владимир. -- Ну, не всегда же лялякать с ромеями,-- сказал Добрыня равнодушно.-- И отдохнуть надобно, полежать... Они и так суетливые и прилипчивые, как обезьяны... -- А что такое обезьяны? -- Ну, что-то вроде тебя. Только настырнее. Дорога от гавани и к городской стене ошеломила пестротой, разноголосьем. Людей как на базаре, идут пешком и едут на конях, странных огромных зверях с двумя горбами на спине, маленьких длинноухих лошадках, а настоящие кони были такие разные, что Владимир даже от них не мог оторвать взора. Тонконогие и легкие, как птицы, нервные, горячие, с огненными глазами, с круто выгнутыми шеями, в сухих мускулах, и огромные, как горы, кони, тяжелые и медлительные, что тянут за собой такие же огромные подводы, доверху нагруженные скарбом. Эти кони выглядят так, что упади на их телегу гора, не заметят, будут тащить все так же неспешно, гулко бухая в прокаленную землю огромными, как жернова, копытами. Когда впереди встала белая стена, перегородившая мир, сердце застучало так, что вот-вот выпрыгнет. Дорога упиралась в эту стену, там виднелись ворота, настолько малые, что казались мышиной норкой в стене, а то и вовсе прогрызенной муравьями. Народ темным шнурком втягивался туда, исчезал. Когда приблизились еще на полверсты, и стена закрыла половину неба, Владимир наконец увидел настоящую величину ворот. Если поставить на телегу еще пять телег с сеном, даже не заденут свода! Добрыня строго прервал аханье бояр: -- Хватить дорожную пыль собирать нижней челюстью!.. Вещий Олег, да будет вам напомнено, брал дань с этого града. А в знак победы приколотил свой щит на эти врата. Так что и мы не лыком шиты! Ворота были распахнуты настежь. Пока Добрыня платил стражам за вход, Владимир пытался заглянуть на ту сторону тяжелых створок. Хоть одним глазом увидеть щит князя-волхва, о котором слышал столько, что вообще перестал верить. Один из стражей отогнал, не дал протиснуться между створкой и стеной. Вдруг да русы используют детей как лазутчиков? Их поселили в Русском квартале. Как выяснил Владимир, здесь была также Русская улица, Русский торг, даже русские постоялые дворы. На другом конце города, как объяснил толмач, располагаются дома и лавки славянских купцов. Постоянная торговля с Царьградом привела к тому, что русские и славянские купцы покупают дома, в отъезды поручают их соседям, что клялись теми же богами. Здесь постоянно звучит русская речь, и Владимир, который ощутил себя снова в Киеве, сразу стал рваться на улицу. Добрыня оглядел его с сомнением: -- Тебя здесь и куры загребут... Но мужчина проверяется в деле! До вечера ты свободен. К ужину чтобы вернулся. Будешь подавать на стол вместе с греками, поучишься. Волчий Хвост покачал головой: -- Потеряешь мальца... Сколько ему? -- Десять лет,-- буркнул Добрыня.-- Мы в его годы уже быкам шеи ломали! -- То быкам... Дай ему меч. -- Зачем? Если что, виру платить нам. -- Я без меча чувствую себя голым. У него голос будет крепче. Добрыня пристально оглядел племянника с ног до головы: -- Добро. Сними обноски, оденься как отрок! Ладно, и шолом возьми, кудри свои скроешь. А то, неровен час, примут за грека... Но не заносись, не заносись!.. Мы-то знаем, что ты лишь помощник конюха. Владимир, едва дыша от свалившегося счастья, сменил драные портки на новые, торопливо перекинул через голову перевязь с мечом, чтобы рукоять торчала над левым плечом, к поясу прицепил короткий нож в простых ножнах из грубой кожи. Он оставался в старой вытертой душегрейке из волчьей шкуры, руки были голые до плечей, грудь и живот тоже чувствовали горячие лучи здешнего солнца. Но широкий ремень с железными бляхами надежно стягивал в поясе, а тяжелый меч придавал уверенности. -- Я не задержусь,-- пообещал он преданно. Добрыня и Волчий Хвост с усмешками смотрели вслед. Мальчишка даже подпрыгивал от счастья, ноги едва касались земли. Когда исчез за воротами, Волчий Хвост хмыкнул с сомнением: -- Вернется вовремя? -- Боишься за свой меч? Отрок хитер и осторожен. Вернется. Боярин отвернулся, уже весь в делах завтрашнего представления во дворец, но предупредил: -- Если сгинет, с тебя цена моего меча! -- Не давал бы,-- буркнул Добрыня.-- Я вон свой шлем одолжил и то не трясусь... Волчий Хвост смотрел с сомнением: -- У тебя ж голова как пивной котел! Он в нем с ногами поместится. -- Хлопчина не дурак, одел под него две вязанные шапки. Владимир шел, шарахаясь от горластых уличных торговцев и диких воплей их длинноухих лошадок, жадно рассматривал старинную кладку. Какие великаны притащили эти глыбы, как взгромоздили одну на другую, как подняли на самый верх башен? Ромеи пестрые и шумные, суетливые, живые, как бурундуки, даже совестно за их вертлявость, но что бросилось ему в глаза еще на пристани... домашние, что ли, лица горожан. В Киеве каждый третий обезображен. Хотя нет, это же шрамы, а не язвы или короста, это не безобразие, а отмеченность, как говорят воины, богами. В Киеве каждый третий не обезображен, а украшен рубцами старых ран! А если какие скрыты под одеждой, то лишь скованное движение выдает иное, жила срослась не так, или кость повреждена. А шрамами иному так стянет лицо, что и не улыбнуться больше, только скалится как зверь лесной. Но и такие, как слышал Владимир разговоры взрослых, девкам любы. Даже особо любы, ибо это уже испытавшие, уцелевшие, выжившие в бурях и невзгодах. Им теперь долгая жизнь на роду выткана Сречей. От них и детишки пойдут здоровые, сильные, отважные! А тут в Царьграде, кто не попадался навстречу -- чист от шрамов, с целыми руками. Хоть патриций, хоть охлос, все выглядят так, будто никогда в сражениях не бывали. А может и не бывали. Империя огромна, битвы идут на окраинах, на границах. Там сшибаются волны, а сюда не то что брызги не долетают, даже рябь не докатывается... В Киеве на каждом двадцатом белеет туго стянутый холст, сквозь белую ткань еще проступает алая кровь. Рука воина привычно дергается к топору, темнеют глаза. Он еще там, на близких окраинах Руси, где как град гремят мечи по шлемам и щитам, вихрем несутся обезумевшие кони, волоча по трупам застрявшего в стремени ногой хозяина, где каждый мужчина проходит великое испытание... Он косился брезгливо на нищих, что сплошной коростой усеивали паперти. На Руси таких страшилищ не увидишь. Царьград и тут переплюнул Киев, но и среди этих уродов не видать тяжко искалеченных. Все больные, пребольные. Страшные язвы гниют прямо на глазах, мухи обсели и пьют сукровицу... На Руси человек теснее живет на миру, а там, если не может другим подсобить мудрым словом -- завоеванием старости, то уходит из жизни сам... Или просит детей своих вывезти в лес и оставить диким зверям. И вдруг он понял. Вернее, как-то пришло озарение, что в самой безмерной мощи империи кроется и слабость. Этот огромный зверь разжирел, стал неповоротлив, из норы не вылезает, сам уже не нападает, а только огрызается! Недаром киевские князья, приводя голодные и злые дружины под высокие стены этого града, царя над градами, заставляют трепетать его жителей уже при виде обнаженных мечей, и ромеи униженно умоляют о мире и откупаются богатой данью! А ведь Русь пока что совсем крохотная рядом с необъятной Римской империей... Или уже не крохотная? Вдруг он услышал быстро нарастающий грохот копыт. Из центра города по середине улицы бешено неслись всадники. Все были одеты настолько богато, что он счел бы всех императорами, если бы не знал, что базилевсов столько в одном городе не бывает. Всадники неслись с кличем: "Принцесса Анна! Принцесса Анна!.. Дорогу принцессе Анне!", и народ на всем их пути шарахался к стенам, падал на колени и склонял головы. Владимир засмотрелся с раскрытым ртом на происходящее, и не заметил, как перед ним вырос на огромном красивом коне великан в блестящих доспехах. Он был яркий, блистающий, глазам стало больно. На роскошном шлеме развевался пучок перьев такой нежной белизны, какую Владимир даже вообразить не мог. -- Ты что же, дурак? -- рявкнул всадник. Он коротко взмахнул рукой. Владимир не успел опомниться, как на голову обрушился удар булавы. Будь шлем ромейским или германским, быть бы с разбитой головой, но узкий конический шлем роса сбросил скользящий удар. Да еще помогла смягчить удар толстая вязанная шапка из козьей шерсти. Сбитый с головы шлем загремел по камням, а Владимир с занемевшим плечом, повинуясь выучке, не рассуждая, уклонился от второго удара, одним прыжком оказался у стремени, мощно рванул за красный сапог. Всадник рухнул с коня как блестящая льдина. Каменные плиты дрогнули. Раззолоченный и разукрашенный шлем, ломая пушистые перья, запрыгал со звоном по камням и лег рядом с харалужным шлемом Добрыни. Опять же повинуясь выучке, Владимир с силой ударил носком подкованного сапога в голый висок. Конь дико заржал, отпрянул, болтая поводьями. Другие всадники повернули коней в их сторону, в их руках блеснули мечи. Владимир похолодел, затравленно огляделся. Сзади массивная кладка из громадных глыб, стена поднимается на немыслимую высоту, а справа и слева люди с обнаженными мечами. Солнце недобро играло на блестящих лезвиях, и он понял, что это последнее, что видит в жизни. Он взял в левую руку нож, правой стиснул рукоять меча. Всадники нахлынули и остановились, мешая друг другу конями. Боятся подъехать ближе, понял он внезапно. Ведь можно поднырнуть под коня, распороть брюхо или перерубить сухожилие, а они терять дорогих коней не хотят! Удары двух воинов он отбил, но продержался бы недолго, силы неравны, однако из-за спин воинов прозвучал холодный властный голос: -- Принцесса Анна желает знать, что здесь происходит? Всадники расступились. Посреди улицы восемь чернокожих полуголых людей держали на плечах роскошные носилки. Их со всех сторон окружали всаженные в железо телохранители с мечами наголо. Возле носилок ехали двое: закованный в доспехи немолодой человек, в богатом шлеме, золотистые с проседью волосы падают на плечи, это он остановил воинов, и скромно одетый человек, в котором Владимир безошибочно узнал толмача. Один всадник воскликнул: -- Не вели казнить, ослепительная принцесса! Мы не успели этого варвара ни убрать с твоих царственных глаз, ни поставить в пыль, которую он недостоин даже жрать, ибо это пыль нашего царственного и божественного города... Занавески носилок колыхнулись. Появилась белая нежная и совсем детская рука. Следом выглянуло удивленное девичье личико, очень юное, но красивое настолько, что Владимир задохнулся, будто его ударили поленом под ложечку. -- Это и есть варвар? -- спросила она чистым музыкальным голосом. Владимир снова вздрогнул, так говорить могли только небесные девы-берегини. -- Да, наша повелительница! -- Спроси, из какой он страны? -- И так видно, гиперборей, наша владычица. -- Варяг? Начальник стражи, это он был рядом с носилками, повернул грозное лицо к Владимиру. Тот все еще стоял в боевой стойке с мечом и кинжалом. -- Эй, кто ты будешь? -- Я росич,-- ответил Владимир сипло. -- Рос,-- повторил начальник стражи пренебрежительно, но Владимиру почудилась в его громовом голосе тревога. Толмач наклонился с коня к занавескам: -- Есть такое крохотное племя на одной из северных границ нашей необъятной империи. Маленькое, дикое, языческое... Принцесса, ей было весен семь-восемь, окинула юного варвара беглым взором. Личико ее выразило скуку. Она уже опускала занавеску, когда Владимир неожиданно даже для самого себя сказал на ломаном ромейском наречии: -- Да, я из маленького дикого племени. Того самого, которое разгромило вашего надежного союзника -- Хазарский каганат, отобрало у вас Болгарию, сейчас громит ваши войска по дороге сюда, по дороге в вашу жирную империю, где много золота и юных женщин. Из того самого кро-о-о-охотного, которому платите дань! И которому заплатите намного больше! -- Что-о-о? -- проревел начальник стражи. Похоже, он еще не понял ломаной речи, но ощутил по тону, что варвар сказал резкость, а когда наконец понял, то побагровел страшно, его рука метнулась за мечом. Владимир отступил на шаг по стене влево, открыл телохранителя. Тот поднялся на четвереньки, мотал головой, роняя красные слюни и сопли. Занавески колыхнулись снова. Принцесса выглянула, голосок был озабоченным: -- Что с ним? -- Упал с коня,-- сказал Владимир дерзко.-- Ему почему-то захотелось поставить меня на колени! -- Таков этикет,-- сказала принцесса строго. -- Я не ромей! -- Правила для всех... -- Нет,-- возразил Владимир яростно. Его руки задрожали, тело затряслось, он заговорил быстро, словно выплевывая как из пращи злые слова.-- Никто нам и никогда!.. Честь дороже!.. На колени поставить неможно, разве что отсечь ноги до колен... но и тогда голову мою вам не склонить, разве что снять с плеч! Он чувствовал, как в его тело вливается страшная мощь, и сам не знал почему так взбесился. Ведь привык, что он -- раб, челядин, на побегушках, так что же сейчас так задело? Он поворачивался, чуть пригнувшись, держал меч и кинжал наготове. На него смотрели без страха, слишком юн, голос почти детский, но уважительно. Начальник стражи сказал внезапно: -- Берсерк!.. Дьявол... Всем отступить! Я не хочу терять людей. Добьем его стрелами. Владимир, видя, как всадники попятились, выпрямился, чувствуя, что пришел его смертный час. Внезапно он услышал далеко в небесах хриплый, зовущий на бой и подвиги, зов боевого рога. Кровь вскипела, он крикнул громко и страшно: -- Давай!.. Но ты ромей, а значит, не воин, а торгаш. Прикинь как торгаш: не дорого ли придется платить за мою голову, когда сюда придут войска моего отца, неистового Святослава, уничтожая все на пути, сжигая города, вытаптывая посевы, уводя сотни тысяч ромеев в полон? Не дорого ли будет, если ваши крепости рухнут в пыль, когда ваш император в страхе запрется в этом городе, на ворота которого мой дед уже прибивал свой щит? Если эта цена, торгаш, не покажется слишком велика, то натягивайте луки, трусы! Начальник стражи сказал глухо: -- Юный росич нам грозит!.. Принцесса, позволь... Владимир встретился с глазами принцессы, и у него стало сухо во рту. Долгое время они неотрывно смотрели друг на друга. Такого нежного лица он не видел даже во сне, в неясных грезах, а глаза у нее были огромные, понимающие, смотрящие прямо в душу. Он уже понял, что она увидела и поняла больше и лучше стражей, сильных и тупых воинов, и что даже сейчас, в своем детском возрасте, умеет владеть собой... даже лучше, чем он, она умеет заглядывать в будущее, как подобает наследнице великой империи, слово которой весит очень много. Она наконец оторвала взгляд от его юного лица, варварски мужественного и даже красивого особой дикой красотой, свойственной не прирученным животным, проговорила презрительно: -- В путь!.. Слишком много чести для варвара, Войдан, чтобы с ним даже разговаривали. Ты готов поднять меч на червя? Тогда тебе придется купить новый, а этот выбросить как оскверненный. Что с того, что не пал на колени? Ведь не заставляешь же кланяться мне каждую бродячую собаку или кошку, и того более -- букашку? Законы наши для людей! А варвар -- не человек. Носилки приподнялись, всадники выровняли строй и поехали по обеим сторонам. Начальник стражи покосился на дерзкого и, Владимир даже вздрогнул, подмигнул. Передовая группа унеслась вперед с кличем: "Принцесса Анна! Принцесса Анна! Дорогу принцессе Анне!" А он остался на улице, опираясь спиной о стену. Ноги дрожали, едва не опустился на землю. Сердце стучало так, будто хотело выломать ребра и броситься на обидчиков. Он сам не понимал, почему пришел в такую ярость. Почему наплел про Святослава, тот и пальцем не шелохнет, чтобы помочь, про князя Олега, который никогда не был ему дедом. Или те обиды, что терпит там, невыносимы здесь? -- Я отомщу,-- произнес он свирепо и, не попадая в ножны, кое-как убрал меч и нож.-- Я покажу!.. Они узнают! Еще не знал, что каждый ребенок в бессилии кричит это после каждой большой обиды. А в детстве все обиды -- огромные и невыносимые. Даже смертельные. Не все запоминаются. Но рубцы оставляют. Глава 8 Их провели по улице между роскошнейшим ипподромом, здесь стен не углядеть за множеством статуй из драгоценного мрамора, и просто сказочным садом. Дальше виднелся большой императорский дворец. Владимир слышал изумленное аханье то справа, то слева. Он шел, стискивая зубы, стараясь во всем подражать Добрыне. Дворец был белоснежным, от него веяло чистотой и свежестью. И настолько огромен, что, казалось, под его крышей можно разместить весь Киев. Огромных колонн из фригийского мрамора было не меньше, чем березок в днепровских лесах. Но белые колонны, в отличие от березок, были в три обхвата, гладкие и без единого пятнышка, они вздымались на немыслимую высоту, там красиво изгибались портики. Колонны были украшены золотом, серебром, глаза разбегались от цветного мрамора, порфира, живописи, изумительной мозаики. Их вели по широкой дорожке к главному входу, а по обе стороны благоухали деревья с невиданными цветами. Владимир потрясенно понял, что многие деревья ненастоящие! Их листья цвета осени не шелестят, а слегка позванивают, ибо из чистого золота! Между деревьями сидели огромные, отлитые из золота, львы. Они страшно рычали, смотрели на проходящего Владимира рубиновыми глазами, поворачивали за ним головы, свирепо били по земле золотыми хвостами. Кромка дорожки к дворцу была выложена блестящими массивными плитками из серебра. В саду шелестели фонтаны. Красиво изогнутые струи поднимались выше вершин деревьев. Владимир чувствовал на лице тончайшую водяную пыль. Над головой пролетали яркие сказочные птицы. Принцесса Анна с подругой тайком рассматривали с балюстрады неспешно шествующих через сад русов. Обе прыскали со смеха, эти грузные важные мужчины так потешно и пугливо шарахаются в стороны, когда над головами пролетает попугай с криком: "Слава базилевсу!", или когда навстречу выскакивают обезьяны и выпрашивают сладости! Когда на дорожке, посыпанной золотистым песком, появился юный варвар, что не преклонил колени, она впилась в него взглядом. Вдруг ей стало тревожно. Вспомнила подслушанные разговоры отца, его василиков, высших чиновников. Над империей уже столетие сгущается туча, с каждым годом молнии бьют страшнее, а гром гремит громче. Империя будет разрушена, все понимали. Как был захвачен и разрушен Рим германцами, так Константинополь будет разрушен русами. Их походы становятся все разрушительнее, беспощаднее. Это был мощный натиск, в результате которого в самом Константинополе как грибы вырастают целые кварталы русов. Силой и нажимом росские князья добивались привилегий и льгот для своих купцов и товаров. Вообще Восточно-Римская империя на треть уже заселена вторгающимися славянами. Славяне заняли важнейшие посты в армии, в управлении страной, они становились императорами, они вершили суды и творили историю своей новой родины. Жители империи еще называли себя греками, хотя уже говорили на смеси славянского с остатками греческого, половина на половину, а историки, любившие точность, называют их новогреками, в отличие от настоящих греков, населявших ту Грецию, прежнюю, Элладу. Но худшие для империи из славян были те, кто попал под власть русов и болгар. И те, и другие редко шли на службу, а неприкрытой целью русов и их Киевской Руси было захватить Константинополь и сделать его стольным градом своей молодой и быстро растущей империи, которую они еще просто не догадываются именовать империей. Да, здесь о скором падении Константинополя знают от мала до велика. Тень обреченности витает над каждым. Все знают, что именно росы возьмут и разрушат город. И что роковой час уже близок. А каким город будет уже под их властью, этого не мог предсказать никто. Этот молодой варвар, еще мальчик, нет, уже юноша, идет спокойно, не удостаивая взглядом диковинные цветы, привезенные ее отцом, дедом, прадедом из дальних стран Востока. Не заинтересовался крохотной обезьянкой, размером с ладонь, но удивительной копией человека -- как сказал митрополит, жалкой попыткой Сатаны тоже создать своего человека, и когда испуганный базилевс хотел было истребить всех обезьян, как создание рук врага рода человеческого, просвещенный митрополит удержал, сказал назидательно, что пусть живут и служат примером, как далеко Сатане до Создателя. Когда он скользнул равнодушным взором по драгоценным ливанским кедрам, вывезенным сюда за огромные деньги, она ощутила гнев, досаду, но вдруг его глаза встретились с ее глазами, хотя она наблюдала очень скрытно, и она внезапно поняла, что для него лес -- не предмет любования, а материал, который нужно рубить, превращать в бревна, строить дома, дворцы, крепости, тараны, засеки... Лес для него -- не искусное создание рук Всевышнего, а материал для работы! Отец уже указывал ей на людей с такими лицами и такими глазами. Для них весь мир -- лишь арена деятельности. Их деятельности! Отец говорил, что эти люди -- вершители судеб, соль земли. Они становятся предводителями войск, совершают перевороты, завоевывают царства. Именно они двигают историю: вперед ли, назад, в сторону, но никогда не остаются наблюдать со стороны, из безопасного укрытия, как стремится для себя большинство. И вот такой человек идет по усыпанной желтым песком дорожке среди павлинов и райских птиц! -- Елена,-- подозвала она подругу,-- кто вон тот юноша? -- В камзоле из соболей? -- Нет, ближе к нам. -- Беловолосый, с оторочкой из песцов? -- Да нет же,-- сказала она нетерпеливо,-- вот тот высокий, черноволосый! Который даже в наш императорский сад явился в своей варварской шкуре! Как дикий германец в завоеванном Риме! Подруга взглянула на нее с удивлением. В голосе прозвучала едва заметная насмешка: -- Принцесса, но это же... слуга! -- Как... слуга? -- переспросила Анна ошеломленно. -- В посольстве люди самого разного ранга, ты же знаешь. Посол великой княгини, толмачи, помощники, знатные люди. А также челядь для обслуги. Этот молодой прислуживает даже не людям, а коням! Анна прижалась лицом к стене с глазком, чтобы подруга не видела ее внезапной бледности. После паузы, справившись с голосом, сказала ровным тоном: -- Все ты знаешь... -- А что делать? -- вздохнула Елена.-- Мы еще маленькие. Заводить любовь с начальниками дворцовых караулов, как делают взрослые женщины, вроде бы еще нельзя... Хотя не понимаю, почему? А играть в куклы -- слишком взрослые. Только и остается, что смотреть на них и учиться... чтобы потом быть умнее. Главным у россов был гигант с суровым лицом. Лицо в шрамах, но это его не обезображивало, лишь придавало значимость, ибо шрамы мужчин украшают, как женщин серьги и кольца. С ним ходили еще четверо, указывали перстами на диковинки, ахали, таращили глаза. Гигант снисходительно улыбался. Он и мальчик-конюх чем-то были похожи... Единственным слугой, допущенным вместе с самыми знатными росами в сад базилевса -- остальным вежливо отказали -- был странный слуга, который не преклонил перед ней колени! Анна чувствовала какую-то тайну. Елена прильнула к щелочке: -- А ты права. В этом мальчике что-то есть. Врожденное благородство, гордость. В глазах виден ум. В плечах широк, лицо смелое. И красив как сам Сатана, прости меня Господь! -- Да,-- сказала Анна,-- это в нем есть. Что-то в ее голосе насторожило Елену, но принцесса уже смотрела в глазок с безучастным видом, перебрасывала царственный взор с одного роса на другого. -- Славяне,-- сказала Елена, потупя взор,-- народ странный... Копни чуть ли не любой знатный род в империи, у каждого либо славянин в предках, либо в родстве со славянами. А сколько у нас было начальников эскадр, стратегов из славян? -- Довольно,-- оборвала Анна резко.-- Славяне служат в войсках империи по договору. Иные нанимаются целыми племенами. Но они всего лишь варвары, наемники! Они служат нам! -- И своей далекой родине,-- добавила Елена лукаво. -- Вздор! Что могут взять дикие варвары, не знающие даже Христа, из великой империи? Перестань болтать! Она резко задернула занавески, закрывая тайные глазки. Однако перед ее взором все еще шел по залитой солнцем золотой дорожке широкоплечий высокий юноша с глазами завоевателя и человека, меняющего мир. Безуспешно орут и верещат над головой редкие обезьяны, в кустах обиженно вздымают пышные хвосты павлины, раздраженно кричат человеческими голосами попугаи, обиженные невниманием... И еще у него взгляд, словно видит ее за этой стеной! Их вели через бесчисленные хоромы, где и стены, и полы, и каменные стволы колонн блистали роскошью. Русичам, привыкшим к низким деревянным потолкам, было странно и удивительно видеть в дальней выси изогнутые своды, напоминающие небеса. Воздух был пропитан сладкими запахами редких цветов, заморских смол. Вдоль стен стояли сановники, на каждом столько украшений из золота и яхонтов, что хватило бы снарядить войско в Испанию. А то и в набег на Сицилию. И этих сановников здесь больше, чем Святослав брал с собой народа в походы! Владимир, его во дворец взял Добрыня с какой-то своей целью, был потрясен, как потрясены и люди посольства. Даже Добрыня притих, шел смиренный, глаза стали круглые, а вид имел подавленный, хотя бодрился изо всех сил. В Царьграде бывал и раньше, но внутрь дворца базилевса попал впервые! Потом им указали где стоять, справа и слева ждали не ромеи, а такие же люди из других стран. Правда, одеты странно, причудливо, одни совсем черны лицами, другие желты, третьи с красной, как натертой, кожей, но такие же как и он потрясенные, скованные. Это роднило их с росичами больше, чем росичей с похожими на них ромеями. Владимир инстинктивно чувствовал к этим людям с другим цветом кожи симпатию. От их неуверенности странным образом черпал свою уверенность. Не только у него дрожат колени! Затем глашатаи возвестили о прибытии родни базилевса. Ворота распахнулись. Владимир воспринял их не как двери, а именно ворота -- высокие, как вход в вирий, украшенные золотом, серебром и драгоценными камнями, из внутренних покоев по ковровым дорожкам медленно пошли пышно одетые люди. Им кланялись как сановники, так и послы. Добрыня зорко следил за соседями, чтобы не наклонить голову ниже положенного. Он не знал кто кем приходится базилевсу, но рядом чернолицые послы в цветных тряпках на головах кланялись одним ниже, при виде других лишь наклоняли головы, а при появлении третьих чуть ли не переламывались в поясах. Добрыня свистящим шепотом велел русичам подражать более знающим. Владимир стоял позади всех, почти не видел важно шествующих, затем как-то незаметно для себя протиснулся в передний ряд, жадно и трепетно смотрел на дивную красоту одеяний, надменные лица, украшения. Внезапно словно ударили в спину. Дыхание перехватило. В конце процессии рядом с красивой женщиной со строгим лицом важно шествовала девочка, он ее видел на носилках. Стражи ее тогда назвали принцессой! Ее детское личико было строгим и серьезным. Неправдоподобно большие глаза смотрели прямо перед собой, на бледных щеках проступала тень бледного румянца. Она была во что-то одета, явно богатое, но Владимир видел только ее лицо. Она уже поравнялась с ним, он задержал дыхание. Вдруг, словно ее толкнул кто, она повернула голову. В ее больших глазах отразились удивление и... узнавание. Она замедлила шаг, смотрела неотрывно снизу вверх. Ее щеки разом охватил жаркий румянец, разлился по шее, поднялся до кончиков ушей. Сердце Владимира стучала так громко, что ничего не слышал кроме шума крови в ушах. Не сознавая что делает, он внезапно опустился на колено. Она едва слышно ахнула, закусила розовую губу. В глазах было изумление, страх, восторг, снова страх... Женщина быстро взглянула на юного варвара, что-то сказала сквозь зубы маленькой принцессе. Та с усилием опустила глаза. Женщина, сохраняя на лице улыбку, потянула ее за руку. У него вырвалось вдогонку хриплое: -- Я все равно тебя возьму!.. Ее почти утащили, он поднялся. Над головой слышалось сдавленное дыхание Добрыни. Воевода был разъярен, но сейчас Владимиру впервые было все равно, будут его жечь огнем или разрубят на куски! Служанки расчесывали Анне волосы, когда в ее комнату вошел Иоанн Цимихсий, блистательный полководец, а ныне еще и базилевс, сильный, красивый и мужественный, в любой одежде больше похожий на яростного воителя, что сам водит в бой отряды, чем на мудрого и расчетливого правителя необъятной империи. Женщины, как вспугнутые птицы, исчезли, повинуясь взмаху его руки. Базилевс наклонился с натугой, в груди хрипело. Сухие губы коснулись ее волос. Великий полководец, ставший императором, понимал, что и ему дали яд, как было с многими базилевсами до него, даже подозревал кто дал. Самая красивая женщина мира -- Феофано, бывшая танцовщица в притонах, шлюха, утолявшая за ночь по сто пьяных солдат и моряков, ставшая затем императрицей, изменившая весь свой облик и ставшая покровительницей литературы, искусства. Она возвела на престол его, блистательного полководца и отважного дерзкого воина -- он в этой же спальне проткнул мечом предыдущего базилевса,-- она же расчищала место на престоле для своих подрастающих сыновей: Василия и Константина. В свои сорок лет она оставалась такой же юной и красивой, как и в те годы, когда появлялась обнаженной на подмостках, доводя до умопомрачения пьяных солдат. От черных, как вороново крыло, волос девочки шел аромат свежести и чистоты. Иоанн тяжело опустился в кресло напротив. -- Очень устала сегодня? -- Нет,-- ответила она, чувствуя неясное смущение.-- Парадный выход длился недолго. А потом мы с Еленой и Тирисой играли. Иоанн сказал со строгостью в голосе: -- Анна, все заметили, что ты слишком внимательно рассматривала этих северных варваров. Если бы еще всех, а то одного! Так делать нельзя. Ты должна помнить, за твоим лицом наблюдают тысячи глаз. Не простых людей, а высоких сановников! Наблюдают, стараются угадать твои мысли, чтобы немедленно броситься их выполнять... или вредить. Потому мы и должны, в отличие от простолюдинов, появляться на выходах... и вообще на людях с самыми непроницаемыми лицами. Мы не должны позволять себе ни единого непроизвольного жеста! Анна ответила тихим голоском: -- Но он встал на колени! -- Естественно,-- сказал Иоанн с удивлением. -- Нет. -- Что "нет"? -- Он не встал на улице, когда его старались заставить. Я направлялась в храм, телохранители проскакали вперед, очищали дорогу, народ как обычно опускался на колени, а этот дерзкий схватился за меч. Он тяжело ранил моего стража. Его бы убили, но я вмешалась... -- Ты сделала верно,-- одобрил Иоанн.-- Этих гипербореев лучше не раздражать. Им только дай повод, завтра же их войска окажутся под стенами Константинополя! А это может лишь ускорить падение нашего города. -- Разве это так уж неизбежно? Он печально наклонил голову: -- Империя слабеет с каждым днем. А славянский мир и без того уже вторгся в наши владения. К счастью, они пока что, очарованные нашим величием, охотно забывают свои племена и становятся подданными империи. Но есть племя росов, их послы сегодня добивались увеличения дани... Да, мы платим им золотом, чтобы не терзали нас набегами. У них сейчас появился неплохой полководец по имени Святослав. К нашему несчастью, он еще и великий князь Руси... Это значит, что он может бросить на войну всю мощь их быстро растущей страны. Я не знаю, какое чудо должно произойти... И кто или что смогло бы стать таким чудом. Он осекся, увидев, как внезапно заблестели ее чудесные черные глазенки. Бедная девочка уже представила себя спасительницей столицы империи! -- Боюсь,-- сказал он тяжело, ибо рожденные в порфире должны знать безжалостную правду с пеленок,-- боюсь, что гибель и падение славного Константинополя случатся уже при нашей жизни. При твоей -- наверняка. Уже ходит по земле тот человек, которому суждено разрушить наши ранее несокрушимые стены... Возможно, это как раз и будет неистовый Святослав. Он уже нацелен на нас. Но даже если как-то сумеем ему помешать, то его сын уж точно довершит дело отца! Но по ее личику он видел, что мысли маленькой принцессы далеко. И точно, она зябко передернула плечами, но ответила совсем не то, что он ожидал: -- Он сказал, что лучше примет смерть, но на колени не встанет даже перед Богом... И тогда я велела все оставить так, как есть. Ведь тучи саранчи не лучше тучи варваров, но мы же на них не гневаемся? Я унизила его гордость, указав дикарю на его место, и он, несмотря на свою дикость, понял... -- Понял ли? -- усомнился Иоанн. -- Понял! Стоило взглянуть на его лицо. -- Ты мудра не по возрасту... моя дорогая. Она чувствовала, что базилевс едва не назвал ее дочерью, он любил ее, как и ее старших братьев: Василия и Константина, но если их постоянно наставлял как вести дела империи, когда станут базилевсами, то ее ласкал и баловал. Она спросила напряженно: -- Но почему он встал на колени теперь, когда его никто не заставлял? Иоанн нахмурился. Взгляд его ушел в сторону. Она чувствовала, что он знает, ибо у мужчин есть что-то общее, о чем они не говорят, но как-то знают, вернее -- ощущают свое единство. И понимают поступки друг друга, даже если разделены горами и морями, происхождением, языками. -- Их натура темна,-- ответил он наконец с великой неохотой.-- Они -- бурлящий котел страстей и противоречий. Это наш народ империи укрощен разумом и верой в Христа, а росы... Забудь, иди к гостям. Она пробормотала уже в дверях: -- Встал на колени, когда никто не заставлял... Но почему? И зачем сказал такие непонятные слова? Глава 9 Когда покидали дворец, Добрыня прорычал: -- Сейчас ты еще нужен... Потом переломаю тебе кости! Владимир кивал, соглашался, не чувствуя ни страха, ни облегчения. Перед глазами все еще стояло прекрасное лицо с удивленными глазами, в ушах звучал надменный и нежный голос, в который раз она с высоты носилок называла его варваром, а он отвечал, спорил, говорил с нею... Волчий Хвост с удивлением тряхнул за плечо: -- Тронулся, что ли? Добрыня, он нас вовсе не слышит. Здесь и зрелому мужу рехнуться недолго. Сколько красоты, богатства, мощи! -- Прибью,-- прорычал Добрыня.-- Дурень, с чего ты бухнулся на колени? Опозорил, дурак... -- Она красивая,-- прошептал Владимир. Его глаза смотрели сквозь Добрыню.-- Она очень красивая... Волчий Хвост обошел вокруг, присматривался, оглядывался на Добрыню. Внезапно расхохотался: -- А ты заметил, что и принцесса сбилась с шага? То выступала будто пава, а то вся залилась краской!.. Что он ей такое сказал? Я думал, ромеев уже ничем не удивишь, не смутишь! Видать, такое загнул... Для членов посольств в одном из залов накрыли столы. Добрыня вместе со своими чувствовал себя как в открытом поле, настолько высоко свод, к тому же умело выкрашенный в небесную синь да еще с намалеванными облаками. За соседние столы, поставленные не тесно, чтобы не толкаться с иноземцами, усаживались странные люди из неведомых земель. Волчий Хвост откровенно пялил глаза, Добрыня ворчал, этикет царьградский нарушает, но и на них посматривали с удивлением и опаской. Эти светловолосые гиганты, что говорят и смеются громовыми голосами, в диковинку тем, чьи головы едва достают им до середины груди. Даже Владимир, подросток, на полголовы выше и тяжелее этих взрослых смуглокожих людей с раскосыми глазами... Добрыня рявкнул: -- Куды за стол? Брысь подавать блюда людям! Владимир послушно двинулся к царьградской челяди, разодетой пышно и богато, что носила блюда гостям. Волчий Хвост попытался удержать: -- У них там свои обычаи... Его не пустят! -- Не пустят, так выпрут на улицу,-- отмахнулся Добрыня. Однако вышколенные слуги молча приняли Владимира в свои ряды. Возможно, у варваров таков обряд. Или этот проверяет, не кладут ли отраву его хозяевам... Но даже голодный и роняющий слюни при виде тех блюд, которые расставлял перед боярами, он все равно видел лицо маленькой принцессы, слышал ее музыкальный голос, поселившийся в его ушах, ощущал ее нежный теплый запах. Добрыня и Волчий Хвост спорили о приеме. Матерые волки заметили немало из того, что ромеи хотели бы истолковать иначе, но Владимир заметил их взгляды искоса и в свою сторону. Он носил на подносах блюда, кувшины с вином, убирал грязные тарелки, менял ложки, потом его вовсе отправили на кухню мыть посуду. В помещении было жарко и влажно. Котлы кипели как в сказках огромные, на исполинских сковородках шипела и трещала яичница из сотни яиц, жарились широкие ломки мяса, поднимался чад от сгоревшей рыбы. Челяди суетилось меньше, чем в поварнях княжеского терема, крику и бессмысленной толкотни совсем мало, работали споро и умело. Горячая вода текла по трубам сверху, а холодную воду можно было добавлять из деревянных кадок. Когда в зале стихли здравицы в честь базилевса, а гости разошлись, он с другими слугами еще долго перемывал посуду, вытирал досуха, расставлял по рядам бесчисленных полок, а потом в зале с другими собирал объедки, мыл и чистил столы, лавки, пол и даже стены. В квартал русов вернулся, едва таща ноги. Зато исчез страх, что Она как-нибудь ненароком заглянет на кухню и увидит его в бабьем переднике перед горой грязной посуды! Это после того, как видела его в гордой стойке с мечом и кинжалом против всех ее телохранителей! Лучше сразу броситься на меч. Мужчина, переживший позор -- уже не мужчина. Он ожидал грома молнии на свою голову, но Добрыня был чем-то занят, метался по комнате, спорил с двумя ромеями, на лавке сидел молчаливый Волчий Хвост. При виде замученного Владимира Добрыня лишь раздраженно отмахнулся: -- Иди на конюшню, дурак! Мы приглашены на выезд. Завтра кони должны играть как крылатые змеи! Длинное приземистое здание, под крышей которого можно было упрятать целое племя, было конюшней базилевса. Одной из его многочисленных конюшен, как объяснили русским послам. Владимир сам чистил и кормил коней посольства, дивился умению и продуманности ромейских умельцев. В каменном полу прорезаны канавки для стока мочи, там постоянно журчит вода, отборный овес и пшеница к кормушкам подается на тележке, что двигается по особому желобу, а чистейшая ключевая вода сама наполняет поилки, едва конь отопьет глоток. Стойла были чистыми, опрятными, сено душистое, наполненное запахами полевых цветов. Где росичам понадобилось бы семеро, в ромейской конюшне управляется один. Еще один ходит по той стороне, осматривает коней, чешет гривы и хвосты, разговаривает. Владимир с первого дня жадно прилип к местному конюху, изводил расспросами, льстил и стелился, без раздражения слушал постоянное хвастовство и непомерные восхваления мощи и величия империи, самой блистательной из всей существующих. Но сегодня он слушал рассеянно, на лице блуждала глуповатая улыбка. Поил, чистил, убирал, а мысленно разговаривал совсем не с ромейским конюхом. Вздрогнул, когда в сознание ворвался самодовольный голос: -- Теперь ты видишь, что нет более великого государства... Владимир спросил раздраженно: -- Ну, а ты здесь при чем? -- Как при чем? Это моя империя, я в ней живу! -- Империя велика и могуча,-- согласился Владимир,-- но это она, а не ты. А чего стоишь ты? Не хоронись за спину империи, скажи о себе. Умеешь ли ты сражаться? Умеешь ли рисовать, слагать вирши, строить? Что умеешь ты? -- Моя империя... -- Да мы ж говорим не про империю! А ты? Конюх сказал с недоумением: -- Ты не понимаешь, потому что твой народ сам еще младенец! А мой древний, с богатым прошлым! Владимир и сам видел, что здесь даже конюшни Царьграда строили и перестраивали веками. Местные жители потеряли счет пращурам, которые жили до них в тех же исполинских домах из каменных глыб. Все верно, в его диких лесах жизнь только начинается, дома рубятся из дерева. Куда ни пойди -- везде только зверье лютое, не видевшее отродясь человека. -- Да,-- сказал он неожиданно даже для себя самого,-- но кто спорит? Твой народ -- с богатым прошлым! Пусть даже самым богатым на свете. Зато мой -- с будущим. Ромей вдруг потемнел лицом, и Владимир понял, что нечаянно угодил в больное место. Здесь от базилевса до последнего раба знают, что Константинополю пасть. И даже знают, кто победно взойдет на его стены. Владимир гордо повел плечами, чувствуя невидимые доспехи. Внезапно ощутил, впервые в жизни, что он не просто всеми попираемый челядин, сын рабыни. Он росич, сын земли, которую уважают и боятся. Но, чтобы это ощутить, надо всего лишь побывать в чужой земле. -- Я все равно тебя возьму,-- повторил он, пробуя слова на вкус,-- одну или с Царьградом! Корабли, подгоняемые ветром, споро бежали к днепровскому берегу. Белые стены Киева еще только выдвинулись из-за края, когда на причале уже начали появляться люди. Добрыня, стоя на носу корабля, сказал с восхищением: -- Какая сорока им донесла?.. -- Раньше нас вышли купцы новгородские,-- бросил Волчий Хвост.-- А они поперли напрямик. Добрыне почудился упрек, нахмурился: -- Им нечего терять. -- А товары? -- Что товары... Берег быстро вырастал, народ что-то орал, швырял в воздух шапки. Волны били в борта тяжелые, совсем не те почти воздушные лазурные волны царьградского моря, что несли их как перышко. Корабль шел тяжело, не скользил по верхушкам волн, а вспахивал реку, словно бы проламывался через заборы волн, силой пробивал путь к причалу. Кормчий довольно скалил зубы. На самом краю причала ему махала косынкой статная полногрудая женщина. За ее юбку держались двое малых детей. У него в каждом порту по жене, а то и по две, и чем больше заводил жен, тем чаще приходилось уходить в море, чтобы заработать на всех. Да и дети плодятся как головастики. С корабля метнули канаты, на причале подхватили, подтянули, привязали, наложили мостки, и вот Добрыня величаво ступил на родную землю. Поклонился земным поклоном, а Волчий Хвост даже встал на колени и поцеловал землю. Расталкивая толпу, на причал пробился Сфенел. Обнял Добрыню, почти такой же огромный и тяжелый, отстранил на вытянутые руки, всматриваясь в загорелое лицо -- Зрю, доволен... Все удалось? Добрыня улыбнулся: -- Про то княгиня должна узнать первой. Брови Сфенела сдвинулись к переносице. В глазах мелькнул предостерегающий огонек: -- Ежели на то пошло, то первым должен узнать Святослав. Но князь сейчас в походе... -- Как же ты остался? -- удивился Добрыня. Брови Сфенела уже не сдвинулись, а сшиблись на переносице: -- На то воля Святослава. Он там, а я блюду его интересы здесь. Все еще непонятно? -- Понятно,-- ответил Добрыня, он чуть побледнел, голос стал почтительнее.-- Сфенел, я расскажу тебе по дороге. С корабля добровольные помощники таскали сундуки, ларцы, мешки, тюки дорогой ткани. Волчий Хвост остался руководить, Добрыня ушел со Сфенелом. Владимир отнес на берег тюк с поволокой, как вдруг его схватила за плечо грубая рука: -- Ты чего меня толкнул? Перед ним стоял Варяжко, отрок самого Святослава, друг Ярополка, сына великого князя. Он был не простым другом княжича, а закадычным, что означало друга задушевного, ибо у росов бессмертная душа живет за кадыком, и от них к славянам уже начали переходить слова "схватить за душу" или "задушить", когда хватали за горло. А Варяжко был русичем, сыном настоящего руса и славянки из племени вятичей. Он был на полголовы выше Владимира, шире в плечах и тяжелее. -- Я нечаянно,-- сказал Владимир, он дышал тяжело, тюк едва не переломил его надвое. -- За нечаянно бьют отчаянно! -- захохотал Варяжко. Его кулак без размаха ударил в лицо. Боль ожгла губы, он ощутил во рту соленое. Не успел сжать кулаки, как Варяжко со смехом ударил сбоку в голову. Земля и небо поменялись трижды местами. Он приподнялся на дрожащих руках, увидел приближающийся конец сапога. Откатился, вскочил на ноги, но снова кулак с ленивой небрежностью ударил по губам. -- Ну,-- голос Варяжко был злой и насмешливый,-- мне рассказывали, что ты прямо герой! Упражняешься с мечом, на конях скачешь... Покажи, на что ты годен! Он стоял перед ним уверенный и насмешливый. Кулаки сжал, но не нападал, давал время придти в себя. На них оглядывались, двое-трое даже остановились посмотреть на драку подростков. Другие шли мимо: драки -- дело привычное, а корабли из Царьграда всегда праздник. Владимир стиснул кулаки и бросился на обидчика. Напасть на русича -- преступление, но тот сам вызвал его на драку. Значит, дозволено. И он в злости и жажде размазать врага по земле, все же вспомнил то, чему учили его Сувор и Добрыня. Варяжко пропустил два сильных удара в лицо, едва удержался на ногах. Глаза его расширились от удивления. Он умело уклонился, выбросил сам кулак навстречу. Владимир ощутил так, как будто в него попала глыба из баллисты. Преодолевая боль, он умело закрывался локтями, подныривал, доставал кулаками противника, но пальцы всякий раз натыкались тоже в искусно поставленную защиту из рук, локтей, предплечий, а кулаки Варяжко все же прорывали его защиту, били больно. Разбитые губы кровоточили, затем кровь потекла из разбитой брови, заливала глаз. Он торопливо смахивал ее, стараясь увернуться от жестоких кулаков. Услышал чей-то предостерегающий голос: -- Эй, отроки!.. Драка-то, небось, до первой крови? И голос ненавистного Варяжко: -- Нет! -- А как же? -- Пока один стоит на ногах! Владимир из последних сил бросился на врага. Он видел торжествующую ухмылку. Румяное лицо Варяжко оставалось целым, только на костяшках пальцев появились ссадины. Он почти не запыхался, теснил умело. Владимир обреченно понял, что Варяжко -- не княжичи, что любят поспать и поесть. Этот сам явно упражняется до темных мух в глазах. А так как черной работы у него нет, то может упражняться все дни... Сильный удар в голову потряс. Перед глазами вспыхнули искры, будто в догорающий костер швырнули камень, ноги подломились. Но еще до того как упал, сильный завершающий удар пришелся снизу в челюсть и буквально поднял его на воздух. Тьма наступила раньше, чем он ударился оземь. Глава 10 Святослав, огромный и весь в железе, пропахший дымом костров и конским потом, вошел в горницу быстрым неслышным шагом. Его сравнивали с пардусом, ибо двигался как пардус: неслышно и молниеносно, был свиреп в бою и умел с любой дружиной быстро одолевать немалые расстояния. Его острые серые глаза быстро пробежали по горнице, ухватив всю разом, с двумя детьми и женой, тесными стенами и двумя окошками. Там, за решеткой на окнах призывно синеет бескрайний простор, там просыпается душа и рвется в полет, там степь бросается под копыта его коня, а он в бешеной скачке слышит призывные звуки медных труб, зовущих к победам, славе, настоящей мужской жизни! А в горнице под взглядом острых глаз каждый ощутил потрясение, будто сильные руки великого князя больно ухватили за плечи. -- Дети мои,-- сказал он негромко, но страшная сила чувствовалась в его голосе.-- я опять на брань... Но гибнет не тот, кто воюет, а кто сидит сиднем. Он уже мертв! Молодые да сильные народы ищут новых земель, а когда находят -- берут по праву сильного. Так наш дед привел на эти земли русов из своей Руси и построил Русь Киевскую. А из дальних неведомых земель пришла дикая орда конных болгар во главе с ханом Аспарухом, захватила земли наших братьев славян, обратив их в рабство, основала свое царство, назвав его Болгарией... Теперь болгары нападают на ромейские земли. Царьград, с которым мы в союзе, просит помощи. Он прислал деньги, но я и без денег верен слову. Ярополк сказал рассудительно: -- Отец, но ведь славяне и болгары уже сдружились. Болгары выставляют свою конницу, а славяне идут пешими. Но бьются против ромеев вместе! Святослав неожиданно усмехнулся: -- Вятичи тоже идут в моем войске! Но с охоткой ли? Я иду на болгар, но они воины смелые, ярые, а воинская судьба переменчива. Я побеждал, но так ли будет всегда? Увы, нет уже моей матери, что блюла покой земли Русской. Не на кого оставить мне Русь. Остались только вы, мои подросшие соколята. Он заметил заблестевшие глаза Ярополка, увидел как заалели щеки Олега. Они были хороши, эти сыны от угорской княжны. Рослые, с ясными чистыми лицами, смышленые, с детства обученные как управлять землями, как собирать дань, как подбирать помощников, как править суд и блюсти покон. -- Тебя, Олег, я шлю князем в богатую землю древлян. Будешь сидеть в Искоростене, бывшем их стольном граде. Под твоей рукой будут все тамошние города и веси, а их у древлян множество. Собирай исправно дань, блюди покон отцов наших и чти богов. Ярополк подался вперед, но Святослав, не обращая на него внимания, нежно привлек к себе Олега, обнял и троекратно расцеловал. Наконец повернулся к Ярополку: -- А тебя, Ярополк... оставляю вместо себя в этом стольном граде Киеве. Блюди покон, чти богов, береги рубежи земли Русской. Он прижал к груди Ярополка, расцеловал. -- Спасибо, отец,-- сказал Ярополк прерывающимся голосом.-- Клянусь всеми богами, я не посрамлю чести отцов. Я буду беречь землю Русскую до твоего возвращения. -- В помощь тебе бояре и знатные люди Киева,-- добавил Святослав.-- Слушай их советы, поступай разумно. Они битые жизнью люди, видали всякое. Я выступаю в поход через неделю, так что уже завтра я объявлю боярам о своем решении. В горницу вошел Добрыня, остановился на пороге. Святослав, стоя к нему спиной, сказал резко: -- Что там еще? -- Прибыла малая дружина тиверцев. Вооружены неплохо, но треть коней сбила ноги. Торопились, знают тебя. -- Где они? -- Я велел им разбить лагерь в двух верстах от городских ворот. Святослав хлопнул Ярополка по плечу, уже рассеянно, повернулся к Добрыне: -- Поедем посмотрим. За неделю их надо подготовить. Он шагнул к дверям, уже весь на поле брани, на дорогах Болгарии, среди битв, звона оружия и победных кличей. На другой день с раннего утра во всех очагах горел огонь, в котлах кипела вода. Повара и стряпухи сбивались с ног. Святослав прислал дюжину дружинников, те пригнали подводы с битой дичью, птицей, тушами кабанов, оленей. Жарили во дворе на углях, а на гигантских вертелах истекали соком ободранные туши свиней, овец, гусей. К чему-то готовились, в терем прибывали знатные люди Киева. Челяди велели одеться в чистое. Владимиру тоже дали одежку чистую, хоть и латанную-перелатанную. К полудню стало известно, что готовится, челядь ахала и перемывала косточки княжичам и воеводам, глухо негодовала на Святослава, что снова уезжает в дальние земли, уводит сильное войско, а Киев остается без защиты. Правда, торки и берендеи берегут рубежи, а печенеги честно блюдут договор о дружбе. Но все же непривычно, когда уходит все войско росичей! Печенегов трудно считать своими, когда даже соседние племена русского языка то и дело нападают, жгут села, а полон уводят на продажу в заморские страны иудеям!.. В полдень прибыли купцы и знатные люди Новгорода. Они добирались несколько недель, торговали, с ними были две подводы заморских гостей. Трое германских купцов, молодых да рисковых, решили поискать торгового счастья в глубинах Руси. Владимир сбивался с ног, обслуживая гостей. Он за годы после возвращения из Царьграда подрос еще, раздался в плечах, не по годам рано превращаясь из мальчишки на побегушках в паренька, на которого можно положиться и в более трудном деле. Он был быстр, понятлив и услужлив, с ним любили иметь дело, хотя с ним никто не сближался. Робич был молчалив, что-то держит затаенное. Из Царьграда вернулся другим, взгляд стал иным, речь замедлилась, словно каждое слово проверяет трижды, осматривает и поправляет перья, прежде чем, как синичку, выпустить на волю. Когда во двор въехали новгородцы, Владимир был первым, кто выбежал навстречу. Он всегда старался встречать всех первым. И пусть работы больше, но от общения с новыми людьми получает то, о чем другие челядины не подозревают. Новгородцы слезали с подвод медленно, охая и разминая затекшие от долгого сидения дородные тела. Владимир быстро оглядел новгородских посланников цепким запоминающим взглядом. В огромном напряжении, что не оставляло его последние годы, а в последние дни вовсе затянуло душу в тугой узел, он увидел и знатную внешность, и дородность, сумел увидеть и то, что таили в себе, на показ не выставляя. Он держал коня крупного мужчины, чья седая борода говорила о возрасте, как золотая гривна на груди -- о знатности. За ним во двор въехали всадники и еще подводы. -- Приветствую вас,-- сказал он звонким голосом, который дрожал как туго натянутая струна.-- люди Новгорода! Ваш город предназначен для великих дел. Только вы -- несокрушимый оплот Руси, ибо западные племена уже двести лет истекают кровью под натиском Германской империи... и всей Европы. Если они падут, то ничто кроме Новгорода не спасет Русь! Его ноги тряслись, когда он произносил эти высокие словеса. Сам только вчера узнал от волхвов кто там где воюет, за что, какие силы кому дышат в затылок. На него смотрели с удивлением, любопытством. Владимир со страхом понял, что его речь понравилась, его не шуганули, а значит, должен идти дальше. Никто и никогда не говорил им, что они -- защитники Руси. Полабские славяне далеко, они там, собравшиеся в два исполинских объединения племен, бодричей и лютичей, истребляют друг друга, а германцы помогают то одним, то другим, натравливая друг на друга, а тем временем захватывают их земли. До Новгорода докатываются только отголоски великой битвы, что длится вот уже двести лет, этот парень прав, а сюда, до Киева, доносится только смутное эхо искаженных слухов... Далеко смотрит этот парень! Интересно, чей он? -- Постой,-- сказал один с вялым интересом,-- ты ведь Владимир, сын Святослава? Он кивнул, не в силах выдавить не слова. Здесь в Киеве гораздо важнее, что он -- сын рабыни Малуши. Дородный мужчина слез с коня: -- Спасибо за добрые слова. Как здравствуешь... княжич? Владимир задохнулся, а новгородцы за спиной старшого переглянулись. Стойгнев перегнул палку. Этот вежливый и неглупый парень хоть и сын Святослава, но княжичем быть не может. -- Спасибо, хорошо. Вас где разместили? -- В доме на Ляшской улице. Владимир сказал медленно, хотя мысли носились суматошные, сшибались одна с другой так, что в голове стало больно: -- На Ляшской? А есть еще Чешская улица, Печенежская, Жидовская, Искоростенская... А Новгородской нет, хотя ваш город и богат, и намного ближе. Новгородцы переглянулись. Помощник Стойгнева, юный боярин Цветослав, даже зарделся как девица. Правда, Новгород еще мал и беден, но быстро входит в силу, и в самом деле было бы лестно иметь в стольном граде свою улицу, хотя бы по названию. Стойгнев присматривался к Владимиру с интересом: -- Мне сдается, что ты знаешь многое. Нам отвели комнату в тереме, где будем ждать великого князя. Пойдем, посидишь с нами. Что-нибудь расскажешь, чтобы на приеме не ударить в грязь лицом. Владимир чувствовал, что сейчас на волоске повисла не только его жизнь при княжеском дворе, но и вообще жизнь. Да, он готов на смертельный риск, долгими ночами обдумывал разные планы, не менее опасные, прикидывал кто как ответит, просматривал разные дороги на несколько шагов вперед, видел ловчие ямы и пропасти и прикидывал насколько у него хватит сил перепрыгнуть или обойти... Но сейчас не прикидка. Сейчас уже летит в прыжке через бездонную пропасть! Новгородцам отвели большую комнату, хорошо убранную, но Владимир заставил себя нахмуриться и покачать головой. Возле окна сидели на лавке с резной спинкой два старца, одетые по-новгородски пышно. Их привезли утром, Владимир уже узнал у челяди и гридней их имена. Оба крепкие, кряжистые, седые волосы падают на плечи, но глаза еще как у лесных зверей, живут, внуков нянчить не уходят, живым примером показывают молодым как надо жить и воевать. Один из старцев покосился через плечо: -- Долго спишь, Стойгнев... А это кто? Стойгнев похлопал по плечу Владимира: -- Это Владимир, сын Святослава. Не гневайся, Кресан. Долго ждать пришлось, пока Цветослав щеки красил. Он гулко захохотал, а разряженный Цветослав ткнул его кулаком в бок. -- Сын Святослава? -- буркнул старец, которого назвали Кресаном.-- Так у него же только двое, Ярополк и Олег. Откуда этот? -- Откуда все,-- засмеялся Стойгнев.-- Говорю, не гневайся, Кресан. Этот парняга живет здесь в тереме, новгородцев уважает, знает многое. Нам не помешает узнать больше перед тем, как встретимся с великим князем. Жаловаться на посадника -- непросто даже тебе, который ходил в походы с его отцом, который сажал маленького Святослава на коня! Кресан, нахмурившись, рассматривал юношу. Брови были кустистые, словно покрытые инеем, глаза поблескивали в глубине. Лицо темное, в бороздах морщин, шрамов, затвердевших складок. Владимир совладал с волнением: -- Славный воевода Кресан! Новгород проявил мудрость, прислав тебя с посольством. Тебя в Киеве знают как героя битвы под Липцами, где ты один защищал мост против всего войска вятичей. Святослав оставляет Киев моего брату Ярополку, тот воздаст Новгороду должное. Он видел, как они поморщились, когда он, сын рабыни, назвал Ярополка братом, но вовсе скривились, когда сказал, что Ярополк воздаст Новгороду должное. -- Держи карман шире,-- сказал Стойгнев грубо. -- Я бы воздал,-- ответил Владимир невинно.-- Новгород защищает северные рубежи Руси. Уже потому с него надо снизить дань. Новгороду приходится много тратить на кормление наемной дружины! В глазах Кресана блеснул огонек: -- Это понимаешь ты, малец... Но не разумеют киевские бояре. Не хотят понимать, у них брюхо прожорливое. Да и великий князь больше их слушает. Так ты говоришь, Святослав хочет оставить Киев Ярополку? Владимир нашел себя окруженным новгородцами. Смотрели с жадным интересом, в глазах была тревога. Он глубоко вздохнул, сейчас все висело на волоске. -- Уже решено,-- ответил он ровно.-- Сегодня объявят. Для того и собирают в терем знатных людей. Заметили, какой пир готовится? Во всех городах будут наместники, как и раньше, а в два города поставят собственных князей. -- В какой еще? -- Искоростень. Олег. Кресан кивнул: -- Понятно... Киев да Искоростень -- самые богатые земли, самые богатые города. А что Новгород... -- Зачем вы так о Новгороде? -- упрекнул Владимир.-- Вы только посмотрите, каких людей он послал!.. С вами славный Залешанин, который один против десяти свеонов дрался и выстоял... Новгородцы заулыбались, со смешками оглядывались на здоровенного мужика, что весь ушел в бороду. Владимира буравили, едва вошел, хищные глаза, что росли, казалось, прямо из разбойничьей бороды, но теперь глаза потеплели. -- И славный Бразд с вами,-- продолжал Владимир,-- славный тем, что у него дома в Царьграде и свой торговый ряд. Я был в Царьграде, дивился не столь красе царьградцев, сколь богатству и обилию лавок славного Бразда, славного гостя новгородского!.. И Радосвет, чьи товары идут до неведомого Багдада... О! И грозный Градомир здесь, чьи корабли вернулись с заморским жемчугом из дальних южных стран! Он поворачивался по комнате, всматривался в лица новгородских гостей, узнавал, ахал, радовался, называл каждого по имени, вспоминал их дела, и было видно, что счастлив, раз уж удалось узреть сразу столько знатных людей, знатных не столько родом -- то заслуга отцов и дедов,-- а деяниями, победами, удачным торгом, ковавшими имя своими руками, умом, силой. Наконец он подошел к седому старику, что сидел с Кресаном рядом, положив на стол тяжелые высохшие руки. Суставы на пальцах вздулись, изувеченные болезнями, расплющенные в боях, покрытые шрамами за долгую жизнь, полную боев и схваток. Владимир наклонился, бережно коснулся губами сухой кожи на пальцах старика. -- Я целую руку,-- сказал он тихим прерывающимся голосом,-- которая держала меч в последнем бою моего деда Игоря... Если бы так же дрались и другие дружинники, мой великий дед разбил бы подлых древлян, вырвался бы из западни! Старик с усилием поднял голову. Глаза его слезились, долгая дорога отняла последние силы -- не стоило на закате жизни пускаться в такой путь, но голос напомнил о том времени, когда тело было молодо, руки сильны, а на мечах мог драться с утра и до ночи без устали. -- Кто ты, юнак? -- Владимир, сын Святослава и внук Игоря. Я тот, кто чтит великие победы, помнит о них и не даст забыть другим! -- Славный... будет из тебя... князь,-- прошептал старик.-- Ты... похож... на Игоря... Сумеешь держать покон дедов наших... Новгородцы переглянулись, скрывая неловкость. Старик теряет нить жизни, сын рабыни все-таки сын рабыни. Владимир, выручая новгородцев, заговорил быстро и горячо: -- Ты дрался храбро и яро, потому и сумел прорваться сквозь ряды древлян и принести княгине Ольге, моей бабушке, горестную весть... Благодаря тебе она успела изготовиться к ответу. Твой отец, славный Асмунд, прибыл вместе с Рюриком, моим прадедом... Кто, кроме тебя, сможет рассказать о столь давних днях? Твой дед, когда держал тебя на коленях, рассказывал о деяниях твоего и моего рода, который тогда был еще на далеком Буяне! Расскажи нам! Старик прошептал: -- Твои сверстники еще голубей гоняют, да девок на сеновал тащат... Тебе же быть великим князем! Ты знаешь старину, чтишь старших, знаешь покон... Сядь ближе, я расскажу тебе... Глава 11 Владимир следил краем глаза за новгородцами. Они входили в горницу и выходили, брали разные вещи. На него посматривали с теплотой, даже боярин Стойгнев взглянул пару раз со странным интересом. Старик заснул на полуслове. Голова упала набок, из полуоткрытого старческого рта выползла струйка слюны. Перебарывая брезгливость, Владимир сказал теплым голосом: -- Крепкие люди в Новгороде. Такую дорогу да в таком возрасте... Киянам и молодым не каждому под силу. Стойгнев расхохотался: -- Мы -- люди северные. К трудностям привычные. Кремень, а не люди. А ты понравился нам... княжич. Совсем не такой, как твои братья. Хотя он назвал его княжичем с усилием, но все же назвал. У Владимира камень свалился с души, но тревога подступила с острым ножом к горлу. Надо продолжать, теперь надо продолжать! Он смущенно потупился и развел руками: -- Какой есть, не взыщите... Стойгнев покровительственно похлопал по плечу: -- Понравился, всем понравился! Хлопнула дверь, вошел Годовит. Тяжелый, грузный, он прошагал вдоль стены, половицы жалобно скрипели. Раздраженно сбросил на лавку широкий пояс, почесал вспотевшее место. -- Сумасшедший город! А мух сколько... Дерьма много, а убирать некому. Похоже, под дерьмом имел в виду нечто другое, но Стойгнев и Цветослав промолчали. Бразд прогудел: -- Цветослав, сходи за Гонтой. Он в трех соснах заблудится, хотя здесь и сосны... тьфу!.. у меня нос толще. Стойгнев увидел внимательные глаза Владимира. Тот нерешительно улыбнулся: -- Я вижу великого боярина и воеводу... но не могу вообразить себе... прости... тебя в детском облике! Так и вижу, как ты, зело силен и грузен, лезешь как кот на дерево, дабы разорить птичье гнездо, но шелковая перевязь за сучья цепляется, меч по ногам бьет, узорные сапоги по коре скользят... да и пузо... гм... Стойгнев гулко расхохотался. В дверь заглянули испуганные лица, привлеченные таким звериным ревом. Стойгнев жестом велел им исчезнуть. -- Ну и ну,-- сказал он, вытирая слезы.-- Это я с пузом? Да знаешь каким я был до шестнадцати лет? Соплей перешибить можно было. Весь как соломинка!.. А уж по деревьям лазил, как по земле бегал!.. Бывало, на самую верхушку взлезу, куда и галка боялась садиться -- обломится. А я сидел, не падал! А ты говоришь, пузо!.. Хо-хо... А с шестнадцати начал мясом обрастать, скоро мне для кулачного боя во всех округе нельзя было найти поединщика... Где силой не брал, так увертливость помогала... А дальше и выучка пришла, да и силы прибавилось... Он внезапно оборвал речь, раскрасневшийся и довольный, остро взглянул на молодого парня: -- Ох и хитер ты, хлопец! Сам же знаю, всякий старый пень обожает детство вспомнить. Хлебом не корми -- дай про ранние годы рассказать. Сам таких ловил на крючок, а теперь ты меня за губу подцепил... О-хо-хо, молодчага, не ожидал! Люб ты мне, скажу по правде. Зрелый в тебе ум и понятливость зрелая. Те два княжича, между нами будь сказано, тебе и в подметки не годятся, хотя за ними наставники по пятам ходят, тиуны всему обучают! Владимир сказал медленно: -- Но им уже даны княжества. -- Что делать,-- развел руками Стойгнев.-- На то воля великого князя. Владимир ощутил, что сердце забилось как птица в силках. Дыхание стало горячим, словно в груди разгорелся горн, где накалялось железо: -- А воля вашего града ничего не значит? Стойгнев объяснил терпеливо: -- Нам Святослав князя не даст. Земля наша бедная, северная, на княжество не тянет. Да и город мал. К тому же Святослав уже распределил сыновей, если ты говоришь верно. К нам идти некому. Это был миг, ради которого он жил, и сейчас плечи сами выпрямились, грудь подалась вперед, он даже стал выше ростом. Сжимая невидимой рукой яростно бьющееся сердце, взглянул в глаза старейшине новгородских купцов: -- Есть. Стойгнев в великом удивлении поднял усыпанные серебром брови. Глаза смотрели остро, но с непонимаем. -- Кто? -- Я. Услышав разговор, к ним повернулись Бразд, Готовит, Громодар. Владимир физически ощутил их острые взгляды. Тень неудовольствия пробежала по лицу Стойгнева. Он уже поднял руку, намереваясь отослать неразумного робича прочь, но тот заговорил горячо, торопливо: -- Да, я сын рабыни! Потому мне княжества не дадут, но и вам не дадут князя в вашу бедную северную землю... Пойми, боярин, если мне получить бы княжение в Новгороде, то это важно для вас сейчас... и еще важнее будет потом! Сейчас, потому что часть дани станете оставлять у себя на содержание своей дружины... новгородской, а не киевской, а на потом... потому, что получив в князья хоть и сына рабыни, но все же сына Святослава, вы в другой раз сможете требовать князя уже по праву. Высокорожденного! Подумайте о судьбе и славе Новгорода! Разве для этого не стоит рискнуть вызвать гнев великого князя? Он говорил с жаром, настойчиво. Теперь путь к отступлению был отрезан. К вечеру во дворе уже будут знать о его притязаниях. А к утру его в лучшем случае найдут с перерезанным горлом или утопленным в ближайшем пруду. А в худшем -- посадят на палю или подвесят за ребро на крюк, чтобы другим неповадно было. Стойгнев задумался, Годовит сопел и хмурился. Бразд сожалеюще покачал головой: -- Святослав нам никогда не даст князя. Никакого. Ни высокорожденного, ни самого последнего раба. Новгород слишком мал, беден. Тогда бы каждое село захотело стать удельным княжеством! Стойгнев и Годовит наконец кивнули, на Владимира смотрели с жалостью. Он видел, что они тоже знают его дальнейшую судьбу. Он перевел дыхание, сказал с заледеневшим сердцем: -- Есть способ. -- Ну-ну,-- подтолкнул Кресан. -- Новгород не только мал и беден, но и далек. -- Святослав это знает. Ну и что? -- Он далек от Киева, зато близок к свеям, еще ближе к Оттону... Надо продолжать? Кресан беспокойно задвигался. Все повернулись к нему. Оказывается, старец уже не спал, слушал. Короткий сон освежил, глаза сверкали неукротимо, а костлявые пальцы с силой сжимали подлокотники кресла. Стойгнев и другие бояре почтительно ждали слов старца. Тот нетерпеливо махнул рукой, отсылая гридня, что ввалился в горницу. Готовит проводил того до дверей и запер на засов. -- Отец спешит на брань,-- сказал Владимир, он никогда так часто не называл Святослава отцом, как никогда не называл Ольгу бабушкой, а Игоря дедом.-- Там его война, там вся его жизнь. Ему нужно, чтобы на Руси в его отсутствие было спокойно. Помните, как разъярился, когда печенеги подступили к Киеву? Ему пришлось прервать войну в Болгарии, срочно явиться под стены Киева, прогнать печенегов, и лишь потом снова возвращаться на прерванную брань... Если ему пригрозить... Стойгнев отступил на шаг. Лицо исказилось гримасой страха: -- Пригрозить Святославу Неистовому? Владимир поймал его за полу, дивясь своей смелости. -- Мой отец тоже человек,-- сказал он настойчиво.-- Да, он свиреп, не терпит прекословия... но он спешит в Болгарию! Его душа уже там, с войсками. А возиться с новгородцами для него мука! Он спешит свершить великие подвиги, что ему местные свары? Если намекнуть, что ежели он не даст Новгороду князя, то вы сами изберете.... Кресан отшатнулся: -- Никто не посмеет... -- Ладно, зайдем с другого бока,-- сказал Владимир с отчаянием.-- Мол, новгородцы волнуются. Одни тянут к Оттону, другие -- к свеям. Хорошо бы, мол, дать им своего князя, чтобы привязать к Руси крепче. А в Новгороде немало людей достойных, да и чужие в князья набиваются. От поляков, германцев, свеев... Если придет князь от них, тогда Новгород будет смотреть уже не в сторону Киева! Стойгнев сказал дрогнувшим голосом: -- Святослав тут же скарает нас на горло. -- Или посадит на палю,-- предположил Годовит,-- чтобы мы умирали долго, а другие видели, что ждет отступников. Владимир чувствовал, как крупные капли пота покатились по разгоряченному лицу. -- Не покарает!.. Вот как боги святы, не покарает!.. Он покарал бы, если бы оставался в Киеве. Еще и дружину повел бы на Новгород, чтобы чинить суд и расправу. А сейчас ему некогда возиться с такой мелочью, как Новгород!.. Покарает вас, послов, а в Новгороде вдруг да вспыхнет мятеж? Конечно, для него его удавить -- раз плюнуть, но вся дружина уже готова к броску на юг, в Болгарию, а затем к Царьграду! Что ему Новгород, когда он одной ногой в Царьграде? Стойгнев, сам бледный, такие речи даже слушать опасно, смотрел то на взволнованного подростка, то на Кресана. Старец впал в глубокую задумчивость. Годовит спиной подпирал дверь, прислушивался и к речам, и звукам из коридора. -- Мы посоветуемся,-- сказал наконец Кресан.-- Ты, княжич, иди с богами... Взбаламутил нам души. Уж почудилось, что и в самом деле наш город сможет получить князя. -- Навеки,-- ответил Владимир со страстным нажимом. Он поклонился, шагнул к двери, затем повернулся и сказал страстно:-- Отныне и навеки! Я буду лишь первым. Дверь за ним захлопнулась. Стойгнев еще долго стоял посреди комнаты, не двигаясь с места. Только голова начала дергаться, а брови сшиблись на переносице. Годовит шептался с Кресаном. Вид у обоих был испуганный, а лица белее мела. Его трясло как стебелек на ветру, когда он закрыл за собой дверь. Перед глазами плыло, в ушах стоял звон. Он смахнул пот с глаз, заставил себя дышать медленнее, на подгибающихся ногах сбежал на поверх ниже. Он помнил где чья комната была вчера, и помнил, кто их занимает сейчас. Добрыня стоял у окна, в его огромных руках блестела мертвенными искрами рубашка из булатных колец. Витязь рассматривал ее придирчиво, хмыкал, вертел так и эдак. -- Дядя! -- вскрикнул Владимир.-- Мне очень нужна твоя помощь. Добрыня повернулся, серые глаза внимательно оглядели молодого парнишку. -- Дядя,-- сказал Владимир страстным шепотом,-- прибыли новгородские посланники с жалобой на бесчинства наместника. Но я убедил их просить меня на княжение. Великий князь, конечно, будет против... но тут можешь помочь ты! Добрыня даже отшатнулся. Племянник стоял перед ним красный, пылающее лицо пошло багровыми пятнами. Его трясло, на лбу выступили крупные капли пота. Черные волосы слиплись сосульками. -- Ты в своем уме? Откуда ты взял, что новгородцы... -- Дядя,-- перебил Владимир, что было неслыханно, Добрыню даже дружинники не решались так обрывать,-- это так! Подумай, как склонить князя, чтобы выслушал их!.. Быстрее, уже гремят трубы! Созывают на великий сбор! Добрыня досадливо отшвырнул кольчугу на стол: -- Зачем тебе этот северный городишко? С его долгой зимой и бесконечными болотами? В Киеве тепло, богато, гости из дальних стран... Владимир проглотил резкий ответ, взрослый дядя иногда мыслит как совсем невзрослый, заговорил другим тоном: -- Да здесь богато, здесь тепло, здесь гости... Но такие кольчуги есть и в Новгороде. А нет -- купить можно. Из меня ведь какой князь? Только название. Меня отец отправил бы только с тобой, дядя. Ты в Новгороде был бы настоящим князем, только что звался бы посадником или еще как... Ведь в мои годы какой князь? Добрыня отмахнулся, потянулся за кольчугой, но движения стали нерешительными. Владимир почти видел, как медленно начинают двигаться жернова, что заменяют мозги в черепе могучего воителя. От усилий кожа на ровном лбу собралась валиками. -- Князь не согласится,-- сказал он наконец с сомнением. -- Что мы теряем? -- упорствовал Владимир.-- Зато получить можем все. -- Князь привык, что я советы подаю дельные. -- Тем более! Он уже седлает коней для великого похода. А мы приобретем Новгород. Он нарочито выделял слово "мы". Его обижала и не любила челядь, а Добрыню -- воеводы, бояре, тысяцкие. Он был как бельмо на глазу, близок к грозному Святославу, но не родовитый, пригретый лишь за верное служение. Но долго ли перемениться дружбе? Да и не вечен князь, особенно когда идет в новую страшную сечу. Он всегда первым вступает в бой, последним уходит. Долго ли боги будут беречь его буйную голову? Владимир молчал, смотрел на Добрыню. Так хотелось, чтобы богатырь по его лицу прочел, что когда Ярополк возьмет бразды правления в свои руки, то Добрыне несдобровать. Своих земель нет, как нет сел и городов. Святослав не успел пожаловать да и не хотел. Так дружинник вернее привязан, надежнее служит, на свои богатства не оглядывается. Но теперь он, голый и безденежный, останется со знатными людьми Киева. А у них и пожалованные, и унаследованные земли, они при любом князе -- сила. А что останется у него, если Святослав сложит буйну голову? -- Я попытаюсь,-- ответил Добрыня наконец с тяжким вздохом.-- Вряд ли у нас что-то получится. Но я попробую склонить Святослава дать тебя в Новгород князем... -- Нет,-- прервал Владимир.-- Не меня. Просто князя. Добрыня смотрел пристально: -- Я вижу, ты обдумал все очень хорошо. Почему? -- Святослав сам назовет меня. Другой не пойдет в северные болотные земли. Добрыня с сомнением покачивал головой, но глаза были тревожными и задумчивыми. Парень молодой, но хитер как лис, осторожен как бобер, а паутину ткет такую, что мизгирь позавидует. Похоже, к такому случаю готовился давно, все продумал. Умному хватит раз взглянуть на ромеев, чтобы научиться их хитрости да хвостовилянию. Что ж, нужда заставит калачи есть. -- Ладно,-- сказал он наконец.-- Небо раз в жизни посылает удачу каждому. Это только в сказках Жар-птица прилетает трижды. На самом же деле, сразу не ухватишь -- второго случая не будет. И не скажешь: "Великий Сварог, позволь пройти по жизни еще раз, уже по-умному". Надо сразу... В дверь громко постучали. В щели показалась голова гридня -- Дружинник Добрыня! Святослав велел собрать всех знатных людей в большом палате. Торопись, князь ждать не любит. В голосе прозвучала угроза. Владимир видел, как с лица Добрыни отхлынула кровь. Он перевел дыхание, коротко взглянул на паренька, что без страха зовет встать пред грозны очи великого князя, известного крутым нравом, дабы спорить, доказывать, убеждать, настаивать. Владимир задержал дыхание. Костяшки на пальцах побелели, а ногти впились в ладони так, что по лицу Добрыни видно -- больно. -- Мы... идем. Пойдем... княжич! Главная палата уже была заполнена народом. Молодые бояре пришли пораньше, заранее старались встать ближе к возвышению, там великокняжеское место, старые сразу расселись на приготовленных для них широких дубовых скамьях вдоль стен. Им всех видать, их тоже зрит каждый. В полных доспехах, словно на брань, явились воеводы, тысяцкие. Позже всех пришли два волхва: в звериных шкурах, лохматые, у одного лицо закрыто волчьей маской. Это был волхв Тайного Братства, их зреть смертным возбранялось. Князь явился стремительно, словно вбежал. Горячий, гремящий, словно выкованный из железа, в тонкой заморской кольчуге, с мечом на поясе. От него пахнуло зноем, будто на миг вырвался из жаркой брани в полуденных странах. Горящие грозным весельем глаза разом охватили всех в зале. Бояре ощутили себя неуютно, задвигались. Князь должон быть важен аки павлин, величав, дороден. От него должны исходить милости, он должон быть аки отец... А этот хищный зверь чем быстрее уберется из Киева, тем лучше. С его сыновьями как-то сладят. -- Приветствую вас, люди Киева,-- прогремел его сильный голос. Все поклонились, ответили вразнобой. Святослав в два шага поднялся к резному креслу, сел. Бояре толпились за спиной, старались стать ближе. В широкие окна врывался солнечный свет, блистал и переливался на ярких бляхах, застежках, поясах, рукоятях ножей. -- Кони просятся под седла,-- сказал Святослав звонким, как боевой рог, голосом,-- мечи рвутся из ножен. Мы уходим в поход, дабы добыть Руси чести, а киевским князьям -- славу. Моя последняя воля! Ярополку сидеть на столе киевском, блюсти покон отцов наших, собирать дань с земли киевской и всех подвластных нам, быть старшим. Олег едет князем в древлянскую землю. Дань исправно высылать Ярополку, чтить богов, блюсти покон пращуров. Он поднялся, словно его подбросила неведомая сила. Ноги подрагивали от желания выбежать из палаты и прямо с крыльца прыгнуть в седло. Могучий жеребец во дворе уже злобно роет копытом землю, храпит и люто скалит зубы на отрока. Бояре задвигались, зароптали. Великий князь вовсе их ни во что не ставит, ежели сейчас готов удалиться! Виданное ли дело, не успели сесть, как уже все кончилось. А где степенные беседы, где уважительные советы со старшими? От новгородцев шагнул вперед Стойгнев. Так получилось, что он загородил дорогу великому князю, но не попятился, стоял и смело смотрел в грозные очи неистового витязя. -- Великий князь,-- он поклонился.-- Новгород кладет тебе земной поклон. Шлет дань и дары сверх дани, а еще сверх того -- двух заморских коней, драгоценное оружие франкской работы и ларец из-за южного моря... -- Благодарствую,-- сказал Святослав. Он посмотрел через голову новгородца на двери, где маячили двое его дружинников.-- Теперь говори, что просите. Ведь недаром же скуповатый Новгород прислал что-то сверх урочной дани! Владимир видел, как широкое лицо боярина покрылось крупными капельками пота. Он поклонился еще, сказал просительно: -- Прислал нас новгородский люд с жалобой на твоего посадника... Грабит и разоряет нас, часть дани присваивает... Нет-нет, великий князь, мы всю ночь советовались, услыхав о твоем решении... ми хотим просить тебя дать нам тоже своего сына на княжение. Город наш растет быстро, пора и нам получить бы себе князя. Святослав поморщился: -- Если посадник проворовался, дам другого. Но князя у меня для вас нет. В Киеве -- Ярослав, в Искоростене -- Олег. Больше сыновей у меня нет. Это слова как ножом кольнули Владимира. А Стойгнев поклонился, сказал глухим голосом: -- Понятно. Богаты земли киевские, как и древлянские, это не наш бедный север... Но я должен сказать тебе, княже, что народ бурлит. Шныряют лазутчики то Оттона, то свеев, то польских князей. Всяк на свою сторону тянет. Святослав страшно оскалился. Кровь отхлынула от его лица, он был страшен: -- Что хотят? -- Княже, я только посол. Ежели ты хочешь не правды, а сладких слов, только скажи!.. Я тут же скажу, что у нас все хорошо и все поют. Тебе будет приятно. Сейчас приятно. Глаза великого князя полыхали как угли. От него пошла волна такой ярости, что всех вокруг него охватил озноб. Внезапно Добрыня шагнул вперед: -- Дозволь слово молвить, княже... У тебя есть еще сын. Ну и что, что челядин? Там ведь не Киев, а всего-навсего Новгород. А с ним могу поехать я, чтобы смирять их буйства. Рука у меня тяжелая, сам знаешь. Святослав некоторое время поедал его глазами. Казалось, вся ярость князя обрушится на верного дружинника. Внезапно Святослав с шумом выдохнул воздух, горячий, как струя пламени Змея. Широкая грудь опустилась, он коротко и зло рассмеялся: -- Тяжелая рука? Это недурно. Да и голова у тебя на плечах такая, что весь Новгород о нее топоры выщербит... Добро! Пусть будет так. Слушайте все!.. Назначаю городу Новгороду князем... Владимира. В нем есть и моя кровь, он будет править от моего имени. А Добрыня при нем поедет посадником. Стойгнев поклонился земным поклоном. Владимир видел, как мелко-мелко дрожали ноги посла. Гнев Святослава бывал страшен. На княжьем троне после кроткой славянки Ольги снова оказался страшный русич, буйным нравом похожий вовсе на руса. Стойгнев снова и снова кланялся, скрывая пережитый страх. -- Благодарствуем, великий князь! -- проговорил он нетвердым голосом.-- Благодарствуем от всего народа новгородского! Будь уверен, отныне наши уши глухи к речам послов германских или свейских. Ты можешь отправляться в поход спокойно! Наши земли тебе верны. Святослав пренебрежительно отмахнулся: -- По вам и князь! ЧАСТЬ ВТОРАЯ В лето 6479 пришел Святослав в Переяславец. С началом весны, в лето 6480 отправился Святослав к порогам. И напал на него Куря... В лето 6480 начал княжити Ярополк. В лето 6485 пошел Ярополк на брата своего Олега в древлянскую землю. И в битве победил Олега... вытаскивали трупы с утра и до полудня, и нашли Олега под трупами. "Начальная Русская Летопись" Глава 12 У богатыря Славена была красавица сестра Ильмера. Он ее любил нежно и бережно. Когда враги сумели вытеснить из его земель, он на новом месте выстроил город и нарек его Ильмером. Город рос, Славен помер, а переселенцы, в тоске по Старграду называли между собой новый город просто Новоградом, Новградом, Новгородом. После гибели Славена, уже в старости, город вовсе перестали называть Ильмером, только волхвы еще помнили, передавали из поколения в поколение свое сокровенное знание, занося его чертами и резами на деревянные дощечки. Через дощечки по краю пропускали раскаленный прут, за ним продевали веревочку, и такими связками хранили в своих тайниках. Укрепил Ильмер, а ныне Новгород, и расширил князь Вандал, а уже Гостомысл мудрой политикой сумел завязать крепкие торговые узы с заморскими странами. Он же пригласил на княжение отважного воителя Рюрика Боянского, или же, как его называли в западных странах, Рюрика Рюгенского. Перед могучем предводителем варяжских дружин из русов, свеев и германцев трепетали приморские города Европы и даже далеких южных стран. Рюрик жил со своим народом на острове Буяне, в соседних странах его звали Рюгеном, оттуда совершал молниеносные набеги на быстроходных ладьях. Данию он грабил так часто, что в ряде западных хроник его называли Рюриком Датским. На просьбу Гостомысла прибыть на княжение, сперва ответил отказом, Новгород-де ставит наемных князей с их дружинами в слишком подневольное положение, но посадник был настойчив, расписывал огромную страну, которой можно владеть, и Рюрик в конце-концов прибыл в святилище Световида, спросил оракула, и тот велел немедля идти на помощь тестю. Рюрик и сам понимал, что остров мешает расти племени русов вширь, а земли на материке заняты накрепко. У восточных же родичей земля велика и обильна, а порядка в ней нет -- так ее расписывал Гостомысл. Диких же соседей, что докучают из Степи, можно загнать обратно. А из бесчисленных славянских племен, что бьются одно с другим смертным боем, можно создать такое государство, перед которым задрожат западные страны. Он прибыл в Новгород со своим двором и могучей дружиной. В ней кроме самих русов-рюгенцов были свеи, германцы, норманны, даже два мавра. Беспорядки он подавил сразу и жестоко. Последний большой мятеж поднял Вадим Храбрый, последний вольный славянин, как его назвали позже. Рюрик сразил его в честном поединке, а остатки мятежников рассеял. Кого поймали, вешали вдоль дороги. Княжение Рюрика было недолгим. Он еще возвращался в свою Русь, на Рюген и в Данию, улаживал старые споры, но раны прошлых лет давали о себе знать. Он все еще сам объезжал подвластные племена, чинил суд, но на обратном пути к Новгороду расхворался сильно и тяжко. Умереть бы своей смертью, но бог воинов милостив: храбрецы из местного племени решили устроить засаду могучему воителю. Рюрик разгадал вовремя, кого побил, кого взял в полон, но последний из умирающих пустил ему стрелу в спину. Игорь, сын Рюрика, был годами еще мал, вместо него правил Олег. Его звали Вещим, он был из волхвов и умел прозревать грядущее. Олег не желал называться князем, ему по рождению нельзя им быть, однако это не помешало ему воевать успешно, собирать племена в единое государство, которое назвал Русью в память о покинутой Руси на родном острове. Потом он разбил ромейские войска, заставил их императора платить ему дань, тем самым считаясь с новым образованием на своих границах, а в знак победы прибил на ворота Царьграда свой щит. Однако едва лишь Игорь подрос, Олег тут же сорвал с пояса меч, передал Игорю, а сам ушел в волхвы. Никто не знает, куда он ушел, умер ли вообще, потому что у таких людей судьба бывает очень странной, а для простого люда -- невероятной и таинственной. Еще Олег при малолетнем Игоре занял Киев, убив Аскольда, последнего потомка древних сколотских царей, от народа которых остались только названия рек, гор, озер, вроде: Оскол, Ворскла... Русь Олега переместилась южнее, стала называться Киевской в отличие от Руси Буянской или Руси Новгородской. С той поры Новгород без князя. Князья сидят только в Киеве, а в других городах -- посадники. Из Киева князья собирают ежегодную дань. И вот теперь впервые после многих десятилетий Новгород обретает своего князя, что сразу возвышает весь город на целый поверх. И городу, и новгородцам будет больше чести, славы и уважения. Значит, горожане должны быть рады ему, Владимиру. Как и бояре, купцы, знатные люди. Пусть он не совсем князь -- сын рабыни! -- пусть великая, хоть и придуманная, нужда вынудила грозного Святослава дать им свое княжение, пусть даже он и здесь будет под присмотром верного Святославу пса войны Добрыни.... Но все-таки... все-таки это его первая большая победа. Победа его ума, воли и выживаемости! И еще одно, думал он напряженно в ритм быстрой скачке. Святослав, в отличие от своего отца Игоря, Олега, Сфенела, которые были чистокровными русами, есть уже русич или росич, то бишь, помесь руса со славянкой. Правда, Святослав бреет голову, как русы, оставляя длинный чуб, свисающий на ухо, носит в левом ухе серьгу, моется в тазу, а не в славянкой бане, и вообще крут нравом, быстр и яростен как русы, свиреп в бою, но все-таки его матерью стала славянка Ольга, и он уже одинаково владеет обоими языками. Зато уже дети Святослава, даже его высокородные от жен-княгинь, с детства знают славянскую речь, а язык своих дедов по отцу воспринимают как близкий, но не свой. Славяне же, будь это дрягва, дубиничи, тиверцы, вятичи, раз уж покорились русам и платят им дань, то считаются ихними, то бишь, людьми русскими. Он тоже русский, а не рус и даже не росич, это его сблизит с покоренным народом. Все-таки если не откровенная ненависть, то недовольство захватчиками все еще живо. Он в их глазах должен стать не просто первым князем, а первым русским князем! Уже показались серые бревенчатые крепостные стены Новгорода. Небо нависало серое, как раскисшая под ногами земля, воздух был свежий, а ветер дул промозглый, нес сырость и болезни. Кони тащились тяжело, на копытах нависало по пуду грязи. Владимир подавил разочарование. Да, это не огромный Киев, где среди трехповерховых теремов уже есть и каменные, или хотя бы каменные в основании! Не Киев... Но зато в Киеве он был и должен был остаться навеки сыном рабыни. Здесь же, при удаче... нет, плохое слово, пусть удача улыбается никчемам, а он должен добиваться успеха. Удача слепа, может посетить и круглых дураков, потому на нее и надеются, а сильные куют не удачу, а успех! Он вздохнул глубоко и мощно. Он вырвался из Киева, но там было привычно, защищенно, безопасно, хоть и не очень сытно. А здесь чужой город, чужие люди. А на нем клеймо байстрюка, бастарда, незаконнорожденного. И бороться за себя придется еще больше, чем раньше. Добрыня и Стойгнев, что едут сзади, не помощники. У них свои цели, а он для них вовсе не князь, а так... кому ложка, кому черпак, кому еще какое средство для достижения своих целей. Послышался далекий конский топот. От городских стен мчались всадники. Владимир решил было, что новгородцы встречают как князя, но те приблизились, он увидел, что настигают убегающего человека. Уже сверкнули мечи над головой беглеца. Тот понял, не уйти, резко скакнул от дороги, побежал, но до леса хоть и близко, но двое конных пустили коней наперерез. Беглец затравленно оглянулся, быстро подхватил длинную жердь, свирепо взмахнул над головой. Послышался крик, оборвавшийся на всхлипе. Всадник вылетел из седла как тряпичная кукла, а конь от удара присел на круп. Владимир пустил коня вскачь, заинтересованный дракой. За ним часто застучали копыта, Добрыня с дружиной не отставал. Беглец отбивался отчаянно. Рослый крутоплечий молодой мужик вертел над головой толстую жердь, чуть ли не бревно, увертывался от ударов мечей, пригибался. Лицо его было оскалено, рубашка в лохмотьях, обнажая темное от солнца мускулистое тело. Еще один получил удар в плечо, выронил меч. Всадники пугливо раздвигали круг, а беглец расширял его все больше и больше, бросаясь то на одного, то на другого. Лес уже приближался, беглец бросал на него затравленные взгляды. Поняли это и всадники. Один выругался, сорвал с плеча лук. -- Стойте! -- крикнул Владимир. Он ощутил, что с коня голос звучит достаточно властно. И те, кто его еще не знает, могут не заметить, что он сам дрожит от страха. Он соскочил с коня, внимательно смотрел на орудующего жердью парня. Оценивал, прикидывал. Всадник с луком крикнул предостерегающе: -- Эй, парень!.. Кто бы ты не был, не вмешивайся. Это Звенько! -- Ну и что? -- осведомился Владимир. И ощутил, что даже с высоты земли его голос звучит без дрожи. Наверное потому, что за спиной могучий Добрыня с его отборным отрядом дружины. -- Звенько медведя ломает голыми руками! -- Я не медведь,-- ответил Владимир с презрением.-- Вмешиваться не сметь! Голос его теперь прозвучал жестко, словно кто ударил молотом по наковальне. Он прыгнул вперед, выждав когда край оглобли пронесся мимо. Проскочил мимо и Звенько. Следующим оборотом жердь достала его лишь серединой, не опасно, лишь сбила оземь, но Владимир ухватил Звенько за ногу, дернул. Оба покатились по земле, жердь унеслась со свистом. Послышался глухой удар, кто-то ойкнул Голоса кричали, чтобы не вмешивались, дружинники оттеснили конных новгородцев. Владимир вспрыгнул на ноги раньше противника, выждал. Они оказались грудь в грудь, и Владимир ощутил невольный трепет. Он сам был рослым и крепким, но парень оказался почти на голову выше, плечи раздались как горный хребет, а грудь была широка и выпукла как стоведерная бочка. Он протянул руку к груди Владимира, и тому показалось, что к нему тянется бревно с огромными пальцами. Он нырнул под эту руку, захватил ее крепко, резко дернул, заворачивая за спину. Парень был чудовищно силен, но своя же тяжесть усилила боль. Он побледнел, завалился лицом на землю. Владимир подержал чуть, чтобы не сомневались в его полной победе, вскочил на ноги. Звенько с перекошенным лицом ринулся на него как дикий тур. Владимир дрогнул, увидев бешеные глаза, но с великим трудом заставил себя драться как учили его Сувор и Добрыня. Слабый воин, искусный в занятиях, обычно побеждает сильного, но неумелого. Что с того, что медведям спины ломал? Медведь не человек... Он мотнул головой, чтобы кровь с рассеченной брови не мешала видеть. Нанес еще два сильных удара. Звенько шатался, лицо его распухло. Всего один раз он задел Владимира по лицу -- всего лишь задел! -- иначе тому пришлось бы распрощаться с жизнью... Владимир сделал быстрый скользящий шаг. Кулак его был сжат, глаза держали окровавленное лицо Звенька. Он знал, что сейчас этот могучий парень упадет как бык, оглушенный ударом. Внезапно он перехватил взгляд из-под разбитой брови. Звенько тоже знал, что уже побежден, сейчас после удара свалится незнакомцу под ноги, но держался лишь на упорстве и силе духа... Владимир заставил себя усмехнуться. Кулак разжался, он протянул открытую ладонь противнику: -- Мир!.. Ты молодец, дерешься здорово. Парень тупо смотрел на протянутую ладонь. Лицо его было разбито, губы вспухли. Кровь текла из носа и рта, он поминутно сплевывал. Земля вокруг него покрылась красными комочками, что быстро сворачивались шариками, пряча сгустки крови, чтобы ее не увидело нещадное небо, бог Сварог. Наконец он искривил лицо в гримасе. Его ладонь с маху ударила по ладони Владимира. -- Куда там... Я думал, что дерусь... Теперь я вижу, что такое драться на самом деле!.. Сзади раздался довольный хохот. Добрыня с дружинниками весело ржали, бряцали оружием. На их молодого князя, которого и князем никто еще не звал, смотрели с интересом. Всякий ли утерпит, не собьет супротивника в грязь для победы окончательной? Да еще не походит вокруг, гордо подбоченясь, пока тот ползает под ногами, роняя кровавые сопли и слюни? К Владимиру подъехал конем грузный сумрачный мужик. Весь заросший черной бородой в крупных кольцах, в меховой шапке, несмотря на лето, одетый добротно, богато, на холеном коне. -- Это наш беглый холоп,-- сообщил он гудящим басом.-- Виновен в самовольном заселении. Платить отказывается. Мол, земли вольные... -- Они и есть вольные,-- прохрипел Звенько. Он все еще стряхивал кровь горстями с разбитого лица. -- Были вольные, а теперь там стоит знамено тиуна Курбата! -- И это все? -- спросил Владимир, кончиком пальца вытер кровь с брови, дыхание восстанавливалось быстро.-- Такой зверюга мог бы натворить чего-то и похлеще... Парень начал осторожно продвигаться в сторону леса. Владимир сделал знак уже своим дружинникам. Те заступили беглецу дорогу. Парень уронил голову на грудь. Мужик оглянулся через плечо. Там укладывали на голой раскисшей земле всадника, которого Звенько снес с коня. -- Теперь на нем еще и вира за калецтво,-- сообщил чернобородый, голос был злорадным.-- Если не за убивство! Владимир чувствовал на себе взгляды дружинников. Он покачал головой: -- И только за это гнались с мечами?.. И если бы не мы, засекли в капусту? Видать, насолил еще чем-то. Но не сказываете... Добрыня захохотал гулким басом, от которого вздрогнули кони: -- Наверное, он жену этого Курбата... ох-хо-хо! -- И полюбовниц! -- добавил другой дружинник, и все захохотали, забряцали оружием. -- И Курбатову собаку! -- выкрикнул сквозь слезы третий, все захохотали еще громче. Парень стоял, опустив голову. С тех пор, как его окружили дружинники Владимира, он стих, перестал бросать взгляды в сторону близкой стены деревьев. -- Земли теперь занятые,-- огрызнулся чернобородый. Он без нужды поправил меховую шапку, выпрямился, люто посмотрел на Владимира.-- И река, и луг, и лес... С этой стороны все принадлежит Курбату! Владимир оглянулся на дружину. Воины смотрели на него, чего-то ждали. Их глаза стали серьезными, смешки угасали. Добрыня сопел и туже затягивал пояс. Лицо богатыря побагровело от натуги. -- Ладно,-- сказал Владимир, он чувствовал, что голос дрогнул.-- Виру за покалеченного выплачу я... А вот покон отцов наших нарушать никому не велено. Тут Звенько виноват. Парень вскинул голову: -- Какой покон? Именно по покону эти земли -- общинные! Новгородские мужики уже подошли с веревками к Звенько. Владимир сказал резко: -- Когда сяду в Новгороде, буду лучше знать местные обычаи. Сейчас же, Звенько, даю тебе серебряную гривну. Заплати за самовольство! А с покалеченным погодим. Будет жив -- одна вира, умрет -- другая. Среди дружинников нарастал гул голосов. Владимир среди возгласов удивления уловил и одобрение. Звенько изумленно смотрел в лицо молодого парня, с которым только что дрался: -- Спасибо!.. Спасибо, добрый человек!.. Не знаю, как звать-величать тебя... Владимир молча отступил на шаг в сторону. Добрыня как чуял, медленно выдвинулся на своем громадном как гора коне, проговорил голосом густым и могучим, как довольный рев сытого медведя: -- А победил тебя и подал руку... князь новгородский Владимир, сын Святослава! За спиной зашумели еще довольнее, ибо челюсти у новгородцев отвисли, грязь скребут с земли. А Звенько как стоял, вытаращив глаза вроде глупого сома, так и рухнул на колени. Новгородцы помялись, нехотя слезли с коней. Владимир дружески хлопнул Звенько по плечу, отвернулся, как птица взлетел в седло своего коня. Жеребец взыграл, готовый пуститься вскачь. Владимир дал ему сделать два шага, потом рассчитано повернулся, бросил небрежно: -- Слушай, Звенько... Селиться тебе все одно негде... Или есть? -- Нету... -- Хочешь ко мне в дружину? Звенько, который с мукой в лице смотрел вслед удаляющемуся молодому князю, подбежал, припал к его сапогу: -- Княже!.. Жизнь отдам!.. Кровь всю возьми до капли, люб ты мне!.. Никто со мною так... Други были, но покинули все... -- Вот и ладно,-- произнес Владимир спокойно, хотя внутри все прыгало и скакало.-- Дайте ему запасного коня. Оружие получишь потом. Ну, тронулись! Он пустил коня вперед, не дожидаясь когда Звенько взберется в седло. Спину сверлил тяжелый взгляд, налитый угрюмой злобой. Управитель новгородского тиуна Курбата выглядит опасным, надо узнать его имя. Еще не войдя в Новгород, уже нажил себе врага! Да и другие новгородцы чувствуют себя посрамленными. Это над ними откровенно скалят зубы чужаки, дружинники киевского князя! Словом, нажил одного врага и пятерых недоброжелателей... Конь пошел галопом, чувствуя неспокойствие всадника. Нарушены новгородские законы, думал Владимир тоскливо. Нарушены права тиуна, галопом поскачут жалобы великому князю. Слава Сварогу, тот уже выступил в поход, догнать непросто. Да, он играет с огнем. Ведь ни Стойгнев, ни Добрыня ему не опора. У каждого свои собственные цели. Его хотят использовать только для себя. И для Стойгнева, и для Добрыни он только имя, им будут пользоваться кто как лопатой, кто вместо веника, а кто и заместо скамеечки для ног. Да, хотят и будут, что он сможет делать? Сейчас -- ничего. Ему нужны люди, что будут верны именно ему, юному новгородскому князю. Звенько первый, здесь ему просто повезло. Впрочем, почему повезло? Он сам завоевал сердце и душу этого холопа. Не так просто завоевал, голова до сих пор кружится, а в ушах будто комар звенит! Теперь надо находить и завоевывать умелых из холопов. У них нет ни земель, ни богатства -- это может по крохам давать им он, новгородский князь. Только по крохам, у него самого одни крохи, но они будут счастливы и тем, будут держаться за него. Только за него, ибо другие их будут ненавидеть. И сразу все отнимут, ежели с ним, их защитником, что стрясется... Ладно, сказал себе сердито. Надо волю в кулак, а сопли и слезы -- в тряпочку. У кого нет врагов, тот ничего не стоит! Тот вообще не человек. Копыта стучали грозно, заставляя сердце биться чаще. Дорога бросалась навстречу, исчезала под конским брюхом. Серая стена из неошкуренных бревен приближалась, темным пятном выступили ворота. Сзади неслась молчаливая дружина, в первых рядах Добрыня и Стойгнев. Позади неумело скакал Звенько на огромном и черном, как ночь, жеребце, влюбленно и преданно глядя в спину юного князя. Глава 13 Добрыня очень умело, надо отдать должное, сразу по приезде взял ничего не подозревающего посадника в клещи. Для того и гнали коней, объяснил позже он Владимиру, чтобы тот не успел припрятать награбленное. И не продал, а деньги сложил в калиту. Терем был богат, хотя и не чета киевским, с подвалами с добром, складами, амбарами, конюшнями, пристройками. Хороша была и зброярня, где оружие висело на стенах, блестело начищенным железом в углах комнат, лежало целыми связками на свободных лавках. Мечи особой закалки, что так ценятся в западных странах и вызывают зависть у ромеев, висели так плотно, что касались рукоятями. Харалужные шоломы блистали на лавке и на подоконнике, выставленные рядком как на показ или продажу, а кольчуги висят на бревенчатых стенах распятые, сразу видно все размеры, есть и с нашитыми железными бляшками, есть с длинными рукавами, есть с воротниками и без, грудами свалены в углах железными наплечники, нарукавники, поножи, богатырские рукавицы из толстой кожи с железными шипами, возле кадки с водой для умывания стоит связка длинных луков, над ними на стене висят широкие пояса из двойного слоя кожи и с нашитыми булатными бляхами. Владимир тут же поменял свое вшивое снаряжение на добротное, выбрал для Звенько подходящий доспех, кольчугу, одел с головы до ног, вручил ему настоящий меч, кованный пояс с кольцами для ножа и баклажки, шолом из настоящего булата. Разъяренного боярина всего на трех подводах отправили обратно в Киев. Добрыня деятельно взялся изучать Новгород и новгородскую землю, окрестные племена, с которыми то дружба, то вражда, а Владимир к удивлению Добрыни, но и облегчению, окунулся в непривычный мир, когда можно есть и пить вволю, задирать дворовым девкам подолы, выбирать себе любого коня на посадской, а ныне княжьей конюшне. Даже в разгар лета северный ветер проедал до костей. Терем посадника был невелик, стоял на продуваемом со всех сторон месте. Первую ночь Владимир зяб, укрывался на ночь теплыми шкурами. Челядь посмеивалась, князь-де тонкокожий, неженка. Не приживется, а то и захворает от здешней сырости да холода. Владимир, стиснув зубы, начал приучать себя ходить одетым столь легко, что даже привыкшие к холоду новгородцы уважительно покачивали головами. А сам Владимир выяснил вскоре, что местные больше бахвалятся, чем в самом деле столь уж привычны к холоду. Звенько как верный пес ходил следом, смотрел влюбленно. Владимир наконец ощутил неудобство: -- Звенько... Ты сам видишь, у меня пока что ни земель, ни денег. Но когда-нибудь ты получишь за свою верность сторицей. Звенько вспыхнул до корней волос. Редкие веснушки утонули под волной прилившей крови: -- Княже!.. Да разве ж я за деньги? Не все деньгами меряется. Ты -- настоящий князь. От тебя пойдет правда и справедливость по всей земле Русской. А я жизнь готов положить, только бы тебе все удалось. -- Ну-ну,-- сказал Владимир в еще большем неудобстве.-- Спасибо... Но все-таки я воздам всем, кто был со мной. Когда-то мы будем делить огромный пирог, именуемый Русью!.. Звенько, ты знаешь Новгород и его людей. Присматривай еще изгоев, недовольных своими хозяевами. Я назначаю тебя своим старшим дружинником. Подбирай людей, коими будешь распоряжаться. -- Княже! Я ж даже мечом не владею, как воин! -- Мне нужен верный человек. А воинов на Руси и так хоть пруд пруди. Глаза Звенько из умоляющих стали серьезными. Юному князю в самом деле в этом городе опереться не на кого. Если подумать, то ему еще тяжелее! -- Есть такие люди,-- сказал он, подумав.-- Если возьмешь под свою руку, у тебя не будет более верных псов!.. Когда Добрыня, взяв с собой всю дружину, отбыл на границу Новгородщины, что-то зашевелилась ижора, Владимир вовсе повел себя непривычно. Звенько не понял, почему Владимир, воздержанный в еде и питье, начал задавать в своей единственной комнате, а затем и во всем тереме, пиры. А при доброй погоде столы выносили во двор, из подвалов выкатывались бочки с вином, доставленные из заморских стран и накопленные посадником для собственных нужд, выносили окорока, а на кухнях челядь сбивалась с ног, Радушный и довольный, он угощал лучших бояр, тысяцких, купцов, старшин торговых рядов. Пригласил и старейшин иудейской общины, а также знатных свеев, что ехали через Русь в южные страны. Вино лилось рекой, ели за троих. Здесь он был не князем, а у равных: уважительно выслушивал старших, лучшие блюда предлагал гостям, гридням велел сперва услуживать степенным боярам, а потом уже ему, молодому. Это льстило старикам, о молодом князе быстро пошла слава как о молодом да разумном, что чтит старших и слушает их советов. Он приблизил к себе Тавра, молодого сына боярского, худого телом, сутулого, непригодного для жаркой схватки, но разумного и наблюдательного. В его серых глазах светился ум, словно всю силу, не доставшуюся телу, боги вложили ему в голову. Они разговаривали всего трижды, но оба остались довольны, словно бы скрещивали мечи в невидимом поединке, когда оба сумели показать свое великое умение, незримое для других. Тавр льнул к юному князю, и Владимир скоро убедился, что никакого расчета у того нет. Он князь только по названию, тряпичная кукла на столе новгородском, его слово ничего не значит, взять или выпросить у него ничего... -- Ты тоже пей,-- велел Владимир однажды, когда они остались одни.-- Что глазами лупаешь? Пей, да ума не пропивай. Пей да слушай. Что у трезвого на уме, у пьяного -- на языке. Здесь мне любой может резать правду-матку, хоть вроде бы спьяну, хоть нарочито. Это не пиры, понял? -- А... что? -- Пир -- это для дураков. А мы с тобой и на пиру -- на поле бранном. Это не пир, а военный совет. Я всех слушаю, и ты слушай. Здесь не только языки развязываются, но и рыла их свинячьи по-другому смотрятся. Ты заметил, что здесь спорят без опаски, свои резоны ставят поперек, дерзят? Я не случайно прихожу сюда в простой рубахе!.. Здесь я не князь, а такой же витязь, который с ними на равных обсуждает как жить дальше. Тавр кивнул, глаза его странно блеснули. Знал ли юный князь новгородский, что такие же пиры задавал римский Цезарь, где называл себя первым среди равных, а потом и Артур британский, что даже стол велел соорудить круглым, чтобы все рыцари, допущенные на пир, чувствовали себя равными с королем? И тот и другой остро нуждались в поддержке, ибо Цезарь захватил власть хитростью и силой, став величайшим императором, как и король Артур, которому пришлось брать трон мечом, а затем отстаивать всю жизнь? Правда, оба пали от острых ножей убийц, но пожить и оставить след в песнях успели... -- Спасибо, княже,-- сказал он, скаля зубы. В его серых глазах было уважение.-- Теперь я понимаю, зачем был выструган Круглый Стол на самом деле... -- Какой стол? -- Как-нибудь расскажу,-- пообещал Тавр.-- Если у нас будет свободное время. -- Свободное,-- засмеялся Владимир, но горечи в его словах не было,-- разве что в могиле... Да и зачем свободное время, если мы не дураки и не лодыри? Он огляделся по сторонам. Они были только вдвоем в горнице, гридни унесли столы вниз. Тавр чувствовал напряжение, князь был словно стянут тугими веревками. -- Ладно,-- сказал Владимир вдруг.-- Чего ходить вокруг да около... Я давно приметил тебя, сын боярский. Не прост, хотя простецким рядишься. Пьешь мало, но пьяным прикидываешься... Больше слушаешь, чем говоришь. Понравиться умеешь, влезть в душу могешь... Даже ворога окрутишь, тот и не опомнится. Тавр стоял, побледнев. Владимир с усмешкой рассматривал его. У Тавра появилось ощущение, что князь, хоть много моложе, видит его насквозь, как видел в свое время дед, бывший в бытность волхвом. -- Ну... -- только и сказал он в растерянности. -- Вот что, Тавр,-- сказал Владимир медленно, давая словам падать как удары молота на наковальню,-- согласен служить мне? -- Я и так служу тебе, княже! Владимир отмахнулся: -- Тавр, теперь понимай меня с полуслова, как умеешь понимать других. Если говорю: служить мне, то именно мне. Остальные и знать не должны о твоей особой службе. Понятно? Тавр стоял молча. Предложение Владимира было опасным. Сам князь едва держится на столе новгородцев, просто непонятно как сумел его заполучить, может и свалиться в любой день. А с ним полетит и его голова. Владимир кивнул понимающе: -- Подумай. Не спеши. Если не хочешь, то забудем разговор. Живи спокойно. И я забуду. Тавр поднял голову, их глаза встретились и сомкнулись. Несколько мгновений смотрели друг на друга. -- Принимаю,-- ответил Тавр наконец.-- А что мне терять? Я ведь не живу... а смотрю как живут. Да и чую в тебе силу. И ты не прост, каким стараешься казаться. Я буду служить тебе... хотя тем самым сую голову в петлю. -- Будем висеть вместе... боярин! Да, он пожаловал Тавра званием боярина. Как Святослав, назначая Добрыню посадником новгородским, дал боярство за долгую честную службу. Не всякий сын боярский становился боярином, как не все даже в старшей дружине были боярами. И Тавр, хоть слово Владимира пока что мало весило, был польщен. Когда Добрыня вернулся, Владимир напросился в новый объезд по своим владениям. И снова Добрыня понял по-своему: уже перепробовал все вина, всех молодых челядниц познал, тянет на новенькое. Тут сам еле сдерживаешься, чтобы не грести под себя всех встречных девок: мужская плоть требует насыщения, но и дел невпроворот. Сейчас потеряешь день, завтра окажется потерянным год. А кто теряет год, тот теряет жизнь. Сейчас потеряю час, думал Владимир, глядя в спину Добрыни, завтра потеряю день. А что такое день в короткой жизни? Вон Добрыня, богатырь и умом быстр, терял дни, потому в свои тридцать лет, а это уже почти старость, все так же на побегушках у великого князя!.. И даже в быстрой скачке, пригибаясь под быстро проносящимися над головой суковатыми ветвями, шептал, закрепляя в памяти, имена знатных бояр, их жен и детей -- в разговоре сгодится любая мелочь, прозвища именитых купцов, старейшин торговых рядов, старост кварталов Ляшского, Жидовского, Чешского, Немецкого... На пятый день пути дружина сбилась с дороги. Лес был дремучий, а тропинки, пробитые человеком, незаметно перешли в звериные тропы. Трижды выходили по следам кабаньих стад к водопою, стреляли молодых подсвинков на ужин и поили коней, но Добрыня ярился: не за тем ехали! Еще два дня проплутали, потом наткнулись на весь, настолько затерянную в дремучем лесу, что и наречье там было древлянское -- не древлянское, вятическое -- не вятическое, а уже свое, обособленное. Когда-то в дальние время, гадали дружинники, мужику с бабой удалось убежать в лес, спасаясь от какой-то беды, там выжили, развели детей, те пошли плодиться, хоть большая часть и гибла от голода и холода... И вот уже новое племя, что смотрит дико, живет в землянках-берлогах, сами похожи на отощавших медведей, топят по-черному, моются тоже по-черному все вместе: мужики, бабы и дети, спят вперемешку. Голая худоребрая детвора возится под полатями вперемешку с козами, свиньями и собаками. От чужаков забиваются в темноту, оттуда зыркают глазенками как лесные зверьки... Они не верили, что в лесу есть еще веси, где живут люди. Не верили, что лес -- еще не весь свет, что за ним есть свободное от деревьев место, очень большое, где обитает великое множество народу... Добрыня собрать с них ничего не собрал, но велел к первому снегу наготовить лисьих и горностаевых шкур. А ежели не наготовят, то с ними будет вот что... Он выбрал немощного старика, дети вот-вот отвезут подальше в лес на смерть, свирепо взмахнул мечом. Голова старца покатилась по утоптанной земле. Люди смотрели тупо, еще не понимая. Добрыня погрозил кулаком, повторил: -- Не наготовите -- всех порублю вот так! И детей ваших. Когда их берлоги остались позади, Владимир зябко передернул плечами: -- Как они так живут? -- А что? Человек может жить по-всякому. -- Может,-- согласился Владимир, вспомнив свою жизнь золушника, а перед глазами встало великолепие палат дворца базилевса, как воочию увидел маленькую принцессу, роскошь ее одежд.-- Но как жить, если видел жизнь лучше? -- Они ж не видели,-- сказал Добрыня резонно. -- Да, они нет,-- повторил он вслух. Добрыня с усмешком покосился на племянника: -- А если бы, то что? Разве челядь не зрит как обедает князь, каких девок в постель тащит? Но так богами заведено, что есть князья, а есть рабы. Владимир не стал напоминать про Фому Славянина, Юстина, Юстиниана и прочих, что родились рабами, а умерли императорами. Добрыня противоречит сам себе. Боги установили иное: есть слабые, а есть сильные. Слабые сидят да сопят в тряпочки, а сильные берут все. Слабым же бросают от щедрот крохи со своего стола. Очертания рек и границ земель начали расплываться перед глазами. Он тряхнул головой, поднялся. Спина заныла, а когда потянулся, суставы затрещали. Он зевнул сладко с завыванием. Воздух был теплый и неподвижный, как парное молоко. За окнами была глухая ночь. Услышав во дворе шаги, он выглянул в окно. Через двор воровато перебегала молодая девка. Платок сбился набок, темные волосы были распущены. -- Эй,-- крикнул он негромко.-- остановись! Ты кто? Девка испуганно вскинула голову, обмерла, заприметив князя. Тот смотрел из окна второго поверха грозно и требовательно. -- Я? Меня? Я из челядной, дочь истопника... Владимир велел: -- Дуй сюда ко мне. -- Зачем? -- ахнула девка. -- Ясно, зачем,-- буркнул он раздраженно. Она повесила голову, но покорно свернула к крыльцу. Владимир прошелся по комнате, разминая застывшее за часы сидения за столом тело. Дверь отворилась, девка появилась испуганная, растерянная, дрожащая. Ей было не больше семнадцати весен, полногрудая, тонкая в поясе, но с широкими бедрами. Губы ее потемнели и распухли, то ли от жгучих поцелуев, то ли даже от укусов. Платье на груди было измято, а на коленях измазано в зелени, словно долго ерзала по траве коленями. -- Иди сюда,-- велел он. Ее тело было теплое и мягкое. Едва начал щупать, как пробудилась мужская сила. В нетерпении он задрал ей подол, развернул к себе задом. Ягодицы ее были белыми и мягкими, еще с красными следами от грубых пальцев. Он грубо ухватил их так, что она охнула, рывком подгреб к себе, чувствуя наслаждение и от своей животной мощи, и от полной власти над девкой, которую только что мял кто-то другой. Она была теплая и покорная, молча упиралась в край ложа, ждала. Когда он шумно выдохнул, освободился, она суетливо оправила подол, повернулась и стояла перед ним, опустив глаза. -- Как зовут? -- спросил он. -- Осинка... Ее голос был таким же теплым и мягким, как и ее тело. Он кивнул: -- Сладкая ты девка, Осинка... Беги, скоро утро. Она бочком скользнула к двери, исчезла. Даже шагов не слышно было, и он, чувствуя некоторое просветление в голове, изгнав на время из плоти зверя, вернулся к столу и сразу увидел как лучше наладить вывоз полюдья из земель ижоры и халутичей: не через замерзшие реки, а прямиком через озеро... Для памяти он вырезал на дощечке прозвища вождей, кои могут поспособствовать, услышал как без скрипа открылась дверь. На пороге в свете факелов появился немолодой человек в одеянии волхва. Сизые шрамы так стянули кожу, что лицо волхва было мертвенной маской. За его спиной маячила могучая фигура Звенька. Сильно припадая на правую ногу, чем напомнил Сувора, волхв пошел к столу, за которым трудился Владимир. Владимир насторожился. Тяжелый взгляд этого волхва в последнее время он замечал все чаще. Тот присматривается к нему, словно мясник к бычку, оценивая упитанность. Сейчас обеими руками волхв держал большую глиняную чашку. Владимир уловил сильный незнакомый запах. Из чашки поднимался легкий парок. -- Княже,-- сказал волхв еще издали,-- у тебя силы на исходе. Владимир ответил все так же настороженно: -- А что у тебя, одолень-трава? Или трава-сила? Волхв, сильно качаясь набок, как только не расплескал по всей горнице, поставил чашку перед Владимиром. Запах пошел по всему помещению, щекотал ноздри. В нем была непривычность, но и какая-то бодрящая горечь. Владимир заглянул в чашку, поморщился: -- Что за гадость? Настойка была черная, как деготь, которым смазывают втулки колес, чтобы не скрипели, да дверные петли. А вблизи пахла уже не бодряще, а настолько гадостно, что его перекривило, когда вообразил только, насколько горькая. -- Кава,-- объяснил волхв терпеливо.-- Выпей, сразу станет легче. Владимир отрицательно качнул головой: -- Хмельная? Это для слабых духом, отче. -- Не хмель,-- ответил волхв, не обидевшись.-- Мы, волхвы, сразу начали присматриваться к тебе. Знаем и то, что ты и в Киеве склонность к ведовству имел, старых людей об истине спрашивал. Хмельную бы тебе не предложили! Это вроде нашенской силы-травы, что росла в здешних лесах, а потом вся вывелась. А в чужих краях трава стала кустами... а то и деревьями. Говорят, ее первыми нашли козы. Когда возвращались с пастбища, то срывали на ходу листья с кавы-дерева, жевали, начинали подпрыгивать, веселиться. Пастухи попробовали, им тоже стало легче таскать ноги... А много позже додумались срывать зерна, обжаривать и толочь, а потом заваривать вместо травяного настоя. -- Кава,-- повторил Владимир. Он покачал головой.-- Чудите, волхвы... Если там козы умнее пастухов, то разве вы, волхвы, можете чему-то у них научиться? -- Княже, нет народов настолько диких, чтобы даже самые мудрые не могли у них чему-то научиться. -- Гм... Сам узнал или в мудрых книгах вычитал? А я вот все на своих боках. Почему человек так устроен, что учится только на своих ошибках? -- Не всегда. Иной раз даже у козы. Владимир осторожно отхлебнул глоток. Кава была горячей, но горечь смягчалась добавленным медом. Странно, в этой горечи было что-то отвратительно притягательное. -- Горько... -- Горьким лечат, сладким калечат. Он допил, прислушался к ощущением. Сердце начало стучать сильнее, кровь горячим потоком пошла по измученному телу. В голове прояснилось. -- Ну как? -- спросил волхв. -- Дикие племена, говоришь? Да, стыдно брать чужие вещи, чужие табуны, чужие земли... хотя берем, заветы богов рушим... Но не стыдно брать чужую мысль, ибо огонь не гаснет, если от него зажигаются другие! Волхв переспросил осторожно: -- Ты о чем, княже? -- Помогает твоя настойка, благослови ее боги!.. И не так уж дик тот народ, если на нашей земле сила-трава вовсе захирела, а на той -- боги позволили вымахать ей до куста. А если не врешь, то и с дерево! Чем-то они лучше нас. Готовь эту настойку, нет, отвар, каждый вечер... Волхв сказал предостерегающе: -- Когда сила играет, сна не жди! А утром будешь как мокрая курица. -- Да? Жаль... Я думал, сила из травы берется, а она меня самого как дрова в печи сжигает? Ладно, жизнь все одно коротка. Готовь утром, днем и вечером. Или научи моего отрока. Волхв покачал головой: -- Зерна дорогие. За морем телушка -- полушка, да куна -- перевоз. Ромейские купцы продают, плату берут куницами да чернобурками! -- Может в самом деле такие дорогие? -- Наши калики ходят за моря, знают те края как свои пять пальцев. Эти зерна растут на деревьях, никому не потребные... Рви кто хошь и сколько хошь. Владимир встал, с наслаждением потянулся. Суставы сладко затрещали. Сердце стучало мощно, голова прояснилась. -- Дивны дела богов... Как будто не скакал всю ночь, не сидел днем за грамотами да картами! Своих купцов туда послать, что ли? Да новгородцы и в преисподнюю сыщут дорогу, ежели за гривну им пообещают две! А за три и в вирий взберутся... Тебя как кличут? -- Борисом. Я в бору родился, когда дула бора, наш северный ветер. Потому и назвали. Я тебе сам буду готовить каву. Что понадобится в деле... помимо ратного, только кликни! Так Владимир обрел еще одного человека. Не слепо верного и преданного пса как Звенько, не примкнувшего из дальнего расчета как Тавр, а помогающего по каким-то тайным мотивам. Но дареному коню в зубы не смотрят. Тем более, когда в конюшне пусто. Глава 14 Новгород платил Киеву нелегкую дань, давал крепких молодых парней в княжескую дружину, отправлял отряды плотников, каменщиков, дикарщиков. Все это растворялось безвозвратно, но Владимир лишь стискивал зубы. Русь надо крепить общими усилиями. А что все силы в одной руке, так велено великим князем Святославом. Выживают лишь те, где все по зову князя идут на врага, копают или строят, стоят заодно. Дабы укрепить связи с новгородским боярством, он взял в жены дочь богатейшего Третьяка. Девка была смирная, робкая, он поселил ее в доме за две улицы от княжьего терема, дал челядь, велел блюсти верность и вскоре забыл. Затем взял второй женой роскошную красавицу, дочь старейницы Ляшского квартала, тем самым обеспечив себе поддержку ляхов и жителей окрестных улиц. К этой иногда заходил, благо лишь перейти в другой конец терема. Потом взял третью, ее тоже поселил в тереме, хоть и не на своей половине. Он чувствовал свою растущую мощь, но тревожное предчувствие не покидало. И вот однажды утреннюю рань Новгорода взорвал бешеный конский топот. По улице, распугивая прохожих, летел на взмыленном коне всадник. Конь шатался, всадник был серым от пыли и усталости. Струйки пота проложили дорожки по грязному лицу. На полном скаку ворвался во двор княжеского терема, соскочил, упал на колени. Двое гридней подхватили под руки. Он с усилием поднялся, голос был едва слышным: -- К князю... важная весть... На крыльце появился рослый молодой мужик в расстегнутой рубахе поверх кольчуги. Он ковырялся в зубах, смотрел с неудовольствием. День начался хорошо, а тут явно неприятности. Сказал сумрачно: -- Князь занят. Говори, я Звенько, княжий дружинник. Передам, коли что важное. -- Узнаете после князя,-- сказал гонец пересохшим ртом.-- Но не прежде! Он с усилием пошел на крыльцо, отпихнул дружинника с дороги. Тот переменился в лице, кивнул гридням. Те взялись за топоры, пошли следом. Владимир был в горнице. На столе и на лавках лежали карты. Отрок прилежно расстилал их, придавливал по краям тяжелыми ножами с золотыми ручками. Владимир оглянулся на топот, гонец вошел в сопровождении вооруженной стражи. Мгновение они смотрели друг другу в глаза. Владимир махнул рукой: -- Все свободны. Я буду с ним говорить один. Звенько, войдя следом, проронил с некоторым беспокойством: -- Княже, снять бы с него оружие. -- Я тоже не гол,-- коротко сказал Владимир. Звенько с деланным безразличием пожал плечами, дал стражам знак отступить. Владимир увидел в этом невысказанную похвалу его воинскому умению. Другого князя Звенько не оставил бы наедине с рослым и быстрым с виду человеком в запыленной одежде. Гонец притворил за ними дверь. Владимир поманил пальцем, провел в маленькую глухую комнатку, без окон. Сам зажег светильник, кивнул: -- Сядь, на тебе лица нет. Говори. -- Княже,-- сказал гонец.-- Тебе тоже лучше сперва сесть... В Киеве получены вести из ромейских земель. Нет больше Святослава. Владимир, что уже садился, подскочил. Глаза стали дикими: -- Как? Где? -- Возвращаясь из ромейских земель, шел по Днепру. Войско оставил позади, а сам с малой дружиной торопился в Киев. В самом узком месте, где стрела перелетает с берега на берег, попал в засаду... Печенеги! Раньше их Хазарский каганат закрывал от нас, а когда Святослав там все порушил... Словом, сеча была великая, наш Святослав погиб. Говорят, печенежский каган Куря тут же велел сделать из черепа Святослава чашу, оковать ее златом и заявил, что отныне будет пить только из нее... Владимир сел, кулаки были сжаты, лицо стало каменным. Так бывало лишь в часы, когда мысль работала как рабыня под ударами бича, когда он был весь в себе и не мог позволить выказать истинные чувства. -- Ты,-- сказал он медленно, видно было, что мысли его в другом месте,-- помойся, поешь и отдыхай. Плохо, что открылся, но весть того стоила... Отныне ты -- беглый холоп, убивший кого-то и где-то... Сам придумаешь. Прибежал ко мне, просясь в дружину. Все знают, что я охотно беру изгоев. Воин ты отменный, потому я и взял. Кто усомнится -- докажешь в поединке. Гонец усмехнулся замученно, вышел, зацепившись за косяк. Владимир минуту сидел молча, потом вышел в горницу, крикнул зычно: -- Тавра ко мне! Заглянул гридень, огляделся: -- Боярина Тавра к князю новгородскому! За его спиной послышалось многократно повторяемое: "Тавра к князю...", "Тавра к князю..." Владимир поморщился, вернулся в тайную комнатку. Тавр, для всех -- молодой боярин и друг по застольям, а для Владимира -- тайный управитель делами скрытого дозора, прибежал встревоженный: -- Я здесь, княже. -- Сядь, не торчи у порога,-- бросил Владимир отрывисто.-- И дверь прикрой плотнее. Князь Святослав погиб. Тавр раскрыл рот, но тут же губы с плямканьем захлопнулись. Мгновение смотрел на Владимира в упор, сказал отрывисто -- Великокняжеский стол... Киевское княжество! Владимир кивнул: -- Понимаешь. Великого князя нет. Осталось трое просто князей. Равных. Тавр покачал головой: -- Эх, если бы не твое происхождение... И то диво, что ты получил Новгород! Он отвел взгляд, а Владимир жестко усмехнулся. Как ему удалось получить Новгород, это умрет с ним. Правда, теперь хранить стыдную тайну вроде бы нет нужды, но осторожность никому не мешает, а попусту похваляться ловкостью -- удел слабых. -- Три князя на Руси,-- сказал он невесело.-- А Русь не что-то особенное... И здесь, как везде, начнется собачья свара. Ярополк захочет подмять нас с Олегом под свою руку. Олег встанет на дыбки, да и мне не больно хочется снова в холопья... Готовь гонца к Олегу. Надо чтобы он узнал о гибели Святослава от меня первым. -- Олег на брата не пойдет,-- сказал Тавр предостерегающе.-- Хоть и не любит, а не пойдет. Князья на Руси -- это не пьяные мужики, что дерутся прилюдно. Сор из избы не выносят. Да и хорошо Олегу в древлянской земле. Города у него богатые, с Искоростенем за славу спорят. Олег завел себе жен и наложниц, сыт и пьян, уже забыл за какой конец меча браться... -- О Святославе пусть узнает от меня,-- повторил Владимир.-- Любви ко мне не прибавится, верно. Зато задумается, почему Ярополк скрывает смерть отца. Не потому ли, чтобы успеть собрать больше сил, застать врасплох? Не забудь невзначай упомянуть, что к нам эта весть дошла давно! Отпустив Тавра, он снова призвал гонца, расспрашивал долго и придирчиво. Тот пересказал, что ромейский император Цимихсий, одолев Святослава в страшной битве, но все равно убоявшись его, подкупил за большие деньги печенегов, дабы те тайно напали на дружину Святослава. Так погиб Святослав на обратном пути домой... -- Отдыхай до утра,-- велел он.-- Я буду думать. Выпив кавы, он задумался. Гонец пересказал то, о чем говорили в Киеве. А говорили то, что услышали из княжьего терема. Пересказывали, нимало не задумываясь, что слова и дела расходятся. До чего же не любят думать, шевелить мозгами! Или это так трудно? Разве не странно, что Иоанн Цимихсий, одержав убедительную победу, заключив мир и снабдив дружину Святослава продовольствием и лекарствами, зачем-то тратил огромные деньги на подкуп печенегов? Да Цимисхий с его тремястами боевыми кораблями с легкостью бы сжег греческим огнем израненные и потрепанные ладьи с русскими дружинниками, не потеряв ни единого человека и не истратив ни одной монеты! А печенеги, оставив важнейшую для себя заготовку сена, кочевья, без которых у них нет жизни, с осени до весны караулили возвращение Святослава? Но он мог вернуться через земли тиверцев или другие земли, куда печенегам не пройти, и все усилия степняков пошли бы коту под хвост. Нет, кочевники точно знали, как будет возвращаться дружина Святослава. И знали, где устроить засаду. А направили их в самом деле самые злейшие враги Святослава! У стен Доростола, защищая отход русских войск Святослава, пал герой похода, друг и соратник князя, Икмор. Разъяренный поражением Святослав, как тут же стало известно на Руси, велел казнить попов, что шли с его войском, напутствуя дружинников-христиан, добил раненых христиан своего войска, сжег церкви в Доростоле и поклялся, что вернувшись в Киев, сделает там то же самое. Именно этим он и подписал себе смертельный приговор! Его злейшие враги сидят не в Царьграде, не в Степи, и даже не в Саркеле, а... в Киеве. Эти враги тесной толпой окружали княгиню Ольгу, после ее смерти сгрудились вокруг Ярополка. Эти их разгневанный князь обещал истребить по возвращении, детей отдать в жертву богам, а церкви сжечь! Их -- самых богатых и влиятельных, самых сильных и умелых, на чьих плечах держится любое княжество, королевство! Воевода Свенельд и уцелевшие христиане бежали от Святослава. Печенеги их пропустили и даже помогли добраться до Киева, ибо с Русью не враждовали, а были в союзе. Киевская верхушка в ужасе, что вот-вот явится разъяренный князь-язычник со своим озверевшим от неудачи войском, сделала все, чтобы князь не дошел до Киева. Это они, за неимением своего войска, бросили на Святослава печенегов. Хан Куря всего лишь выполнил свои обязанности союзника Киевской Руси! Киевские князья всегда старались не выносить сор из избы. Когда Святослав силой вырвал власть у матери, народу это преподнесли как добровольное отречение престарелой княгини Ольги в пользу подросшего сына. Сейчас же убийство великого князя вместе с его дружиной свернули на подлых ромеев. Тем за дальностью отпираться трудно. Ромеи -- подлые, печенеги -- продажные и ненадежные, простой народ в это поверит охотно, а доводы разума от него отскакивают, как от стенки горох. Простой люд руководствуется не умом, а чувствами, как козы, коровы, волки или птахи. Но я не волк и не овца, подумал он зло. Я сам из тех, кто за овечьей шкурой прячет свои волчьи зубы! До поры. Не так велики расстояния меж городами славян, сколько недоступными те города делают непроходимые леса да болота. Вся Европа -- сплошной и дикий лес, а отвоеванные у него распаханные поля не больше листков клевера, прилипших на спину гигантского тура. К тому же каждую весну любые дороги в половодье размывает, на месте тверди образовываются болота, приходится дороги мостить бревнами заново, перебрасывать мостки... Намного проще посадить на ладьи рать и уйти в морской набег на далекий Царьград, еще более далекую Севилью, чем дойти до отказавшегося платить дань соседа, окопавшегося в лесной глуши! Ярополк отписал грамоту осенью, но гонец прибыл в Новгород когда мороз укрепил землю. По дороге он пересел с коня сперва на телегу, потом и вовсе на сани. Морозы крепчали, а когда сани въехали в ворота Новгорода, гонец лежал поверх вороха медвежьих шкур в тяжелой дохе на собачьем меху, лихую тройку сменила пара крепких коней, запряженных необычно, переняли у свеев или немцев, их в Новгороде полно, как гуси, ходят стаями, гогочут по-своему, языка не понимают, только мычат и руками разводят, за что их и прозвали немцами, хотя среди них тоже много своих языков и разных кровей. Гонец отдыхать не стал, прямо заявился в княжий терем. Гридни пытались остановить, но не могли: гонец проламывал дорогу грозным именем великого князя. Владимир разъярился, Ярополк еще не был великим, задаст трусливой страже... Выручил Звенько. Прикинулся тупым и нерасторопным, чуть слюни не пустил, выказывая себя дурнем, задержал, а Владимир тем временем выбрался через окно, пробежал, пригибаясь под окнами, на задний двор, вывел коня и ускакал созывать бояр и знатных мужей. На улице поймал еще своих дружинников, погнал искать Тавра, велел привезти верховного волхва Новгорода, а также собрать и доставить в терем старейшин купеческих кварталов. Лишь к полудню он осторожно выехал на улочку, ведущую к терему. Выглянул, ощутил себя чуть увереннее. Перед воротами уже с десяток нарядных повозок, а со двора доносится ржание коней. Заметно суетится челядь, голоса звучат громкие, возбужденные. Гридень у ворот вытаращил глаза: -- Княже!.. А мы думали... мы думали, ты в тереме!.. -- Индюк думал,-- буркнул Владимир,-- Так-то охраняете? Ладно, сегодня я ночевал в другом месте. У одной из своих новых жен. Или не своих, не упомню. Но с завтрашнего дня чтоб комар мимо не пролетел! Гридень бросился отворять ворота, на ходу выкрикивал: -- Княже!.. Там к тебе посол от великого князя! -- От какого великого? -- спросил Владимир злобно. Гридень ощутил, что ляпнул что-то не то, но не понял где допустил промашку, заорал преданно: -- Да от Ярополка, от кого ж исчо? Не от Мечислава же польского! Сказывают, грамоту тебе привез! -- Ладно,-- сказал Владимир, стиснув зубы. Что сердиться на дурака, если все считают, что великокняжеский стол по праву принадлежит Ярополку.-- А что за народ здесь? Почему понаехали? Страж пожал плечами: -- А хрен их знает. Видать, как-то дознались о приезде гонца. Вот и набежали. Народ больно любопытный! И чо им не спится? А исчо бояре... Владимир въехал во двор, потеснив стража конем. У коновязи два десятка коней, во дворе три повозки: Кресана, Стойгнева и Годовита. Кресана пропустили во двор из почтения к старости, Годовита на днях конь выбросил прямо на угол колоды, а Стойгнева пропускали всегда, к нему у Владимира было особое благоволение. Ближе к крыльцу Владимир узнал статного жеребца Звенька и смирную, но резвую кобылу Тавра. Отрок выбежал навстречу, ухватил коня за узду. Владимир неспешно направился в терем. Добрыню бы сюда, подумал тоскливо. Как недостает крепкого плеча могучего дяди! Но Добрыня неустанно объезжает рубежи земель новгородских, крепит мир с окрестными племенами, кого-то склоняет на свою сторону, кого-то примучивает... В главной палате бояре и старейшины купцов стояли кучками, переговаривались вполголоса, бросали острые взгляды по сторонам. Чувствовалась близкая гроза. Тавр от порога бросился навстречу. Лицо его было белым как мел: -- Уже знаешь, что он хочет? -- Знаю. -- И что ответишь? -- А ты бы сунул голову в петлю сам? Тавр отступил, давая дорогу. Дыхание перехватило, когда переступил порог в главную палату, а сердце забилось часто-часто, нагнетая тяжелую кровь в голову и кулаки. Пальцы непроизвольно поползли к поясу, где висел короткий меч. На его княжеском столе, или троне, как именовали северные соседи, сидел огромный... Варяжко! Он за эти годы, со дня той позорной для Владимира драки, чудовищно раздался в плечах, грудь была широка, а кольчуга из толстых булатных колец так плотно облегала налитое силой тело, что казалась рыбьей чешуей. Поверх кольчуги были приклепаны широкие булатные пластинки, широкий пояс был в сплошных железных бляхах. Варяжко и раньше весил больше, чем двое мужиков, но в доспехе перетянул бы и троих. В мертвом молчании все перестали двигаться, лишь глазами следили за приближающимся князем. Владимир вышел на середину палаты. С огромным усилием он заставил голос прозвучать ровно: -- Кто ты, осмелившийся сесть на княжеский стол? Варяжко оглядел его нагло с головы до ног. Ответил неспешно, с рассчитанным оскорблением: -- Где здесь княжеский стол? Ему никто не ответил, а Владимир очень медленно опустил ладонь на рукоять меча. Их взгляды скрестились, глаза Варяжко смеялись. Он тоже положил огромную ладонь на свой меч, длинный и широкий. В глазах был триумф, он знал свою мощь. И помнил, как однажды уже заставил этого сына рабыни наесться грязи. Тавр сказал что-то коротко, и, оттеснив бояр, из коридора ворвались старшие дружинники. Опытные, вооруженные до зубов, они выставили копья и с двух сторон молча пошли на Варяжко. Тот сразу посерьезнел. Никакая чудовищная сила или умение не спасет от удара копьем между лопаток. -- Стойте!..-- рявкнул он свирепо,-- На кого руку подняли? Я воевода великого князя Ярополка!.. А в Новгороде отныне нет князя. Будет посадник, как и всегда. И нет здесь, как бы кому-то ни хотелось... княжеского стола! Дружинники остановились сами, без команды Тавра. Тот сам пребывал в нерешительности, оглянулся на Владимира. Тот исподлобья смотрел на Варяжко: -- Потому-то ты как свинья и залез в отсутствие хозяина на его место? Как бы его не назвать, хоть простой лавкой? Среди бояр и гостей послышался сдержанный говор. По тону Варяжко понял, что новгородец этот спор выиграл. А он просчитался, думая что байстрюка презирают и в Новгороде, где уже немало родовитых бояр и вообще знатных родов. С неохотой он слез с трона: -- Ладно, это шутка. Вот наказ великого князя: Владимиру отбыть в Киев, там ему найдется работа. А терем и все здесь передать княжескому посаднику... которым Ярополк назначил меня! В молчании Владимир смотрел в смеющиеся глаза своего врага. Слышно было, как во дворе фыркали кони, высоко в небе громко прокричала ворона. А в палате было тихо как в могиле. -- Найдет работу,-- повторил Владимир тихо, но в этой тиши услышали все.-- Да, я покорился бы воле брата, если бы он объединил силы Руси, повел бы на брань супротив врагов... Я стал бы у него тысяцким, сотником, десятником... Даже пешим ратником пошел бы за Русь, за земли наши! Я с гордостью шел бы под его знаменами, если бы он... шел дорогой отца! Его слушали внимательно как свои, так и Варяжко. Юный князь новгородский говорил взволнованно, чистым ясным голосом, глаза блестели, а руки прижимал к сердцу. -- Но... -- продолжил он другим голосом,-- брат мой проводит время в прелюбодеяниях и разгулах. Он позорно замирился с печенегами, убившими нашего отца, великого Святослава!.. Хуже того, он отдал им исконно русские земли по Днепру, в самом сердце земли русской!.. Можно ли такое терпеть? Но Ярополк не только терпит, но и принимает послов ромейских, что натравили печенегов на войско отца нашего, что уплатили златом за убийство князя Святослава!.. Он пьет и прелюбодействует, что приличествует только рабу, попавшему на волю. Это недостойно князя. Потому я, признаю его великим князем всей Руси... но не принимаю единственным князем!. Звенько напрягся, пальцы стиснули рукоять меча. Владимир закончил: -- Я не ищу брани с братом. Я буду исправно присылать ему дань, как платил прежде великому князю Святославу. Буду давать ему людей в войско, строить для него корабли, посылать для него обозы. Он -- великий князь Руси, я -- малый князь Новгорода. На том и передай. Звенько смотрел в упор. Глаза метали молнии: -- Ты знаешь, что отныне ты, подлый раб, преступник и надлежишь наказанию? Среди бояр послышался грозный ропот. Посланец великого князя в который раз оскорбляет их князя. А кем тогда считает их, вольных новгородцев, если подлый раб у них князем? -- Так и передай,-- повторил Владимир.-- А за то, что ты вел себя недостойно послу, а как драчливый пес аль петух, то и честь тебе будет оказана как петуху... В смолу его! А затем в пух и перья! Варяжко выхватил меч. Он был так страшен, что к нему не осмелились приблизиться. Выругавшись страшно, он бросился из палаты. Это была его ошибка: предусмотрительный Тавр велел захватить веревки, одну успели протянуть поперек. Варяжко зацепился, грохнулся с разбега всем громадным телом. Терем содрогнулся от удара. Тут же угостили обухом по голове, скрутили руки и ноги, потащили во двор. Там, под гогот мужиков и смешки девок его раздели догола, щедро вымазали горячей смолой, затем вываляли в перьях. Кипящая смола накрепко приварилась к телу, отодрать можно только с мясом, а теперь еще и перья облепили так, что грозный воевода в самом деле походил на огромного петуха. С веселыми воплями, радуясь неожиданному развлечению, молодые мужики, накрепко связав воеводе руки за спиной, посадили на две толстые жерди, связали ноги и вытащили на мороз. -- Кукарекни, воевода! -- Ты в перьях, тебе тепло... -- Слушай, а петухом тебе краше! -- А кур топтать могешь? День был на редкость ясный, солнечный. На улице поднялся веселый крик, народ сбегался навстречу, хохотал, тыкал пальцами. В Варяжко полетели снежки, сосульки. Когда он зарычал и попытался вырваться, его шарахнули палицей. К тому же по бокам бежали гридни, острые копья смотрели в покрытые перьями бока. Кое-где перья уже закрасило кровью. И Варяжко видел по быстро звереющим лицам, что им только дай повод, чтобы заточенное острие вошло поглубже и достало сердце. Он молчал, люто скрипел зубами. Перья лезли и в рот, смолой мазали густо, лицо тоже было покрыто перьями так плотно, что узнать его было бы трудно. Горланы бежали впереди, орали: -- Воеводу Ярополка прут!.. Умора! -- Гляньте на Варяжко! Бросил воеводство, к нам петухом идет! -- Оборотня пымали!.. Оборотня пымали! -- Кто купит петушка на палочке? Распевая непристойные песни, его понесли через весь город. Парни и девки швыряли комья снега, легкий ветерок румянил им щеки. Снег под сапожками скрипел весело. Варяжко сперва не ощущал холода, толстый слой перьев укрывал даже от ветра, затем мороз пробрался под кожу, застудил тело. Ярость выветрилась с холодом, он чувствовал только тупое оцепенение. -- Я расплачусь,-- прошептал он твердыми, как деревяшки, губами.-- На палю всех... За ребра на крюки вдоль всей городской стены... А из этого... что князем себя... кишки буду вытаскивать медленно-медленно... Он начал представлять каким изощренным мукам подвергнет своего врага, сердце застучало чаще. Он ощутил, что кровь начала разогреваться, будто он уже стоит возле багровых углей, где раскаляются крючья, щипцы, прутья, иглы... И только эти горячечные мысли не дали ему замерзнуть, ибо раззадорившиеся новгородцы таскали его по всем улицам, сменяя плечи, по самого вечера. Глава 15 Владимир поклонился боярам, поблагодарил за поддержку, хотя те за весь спор с посланцем Ярополка молчали и только сопели, затем сослался на неотложные дела, кивнул Тавру. Оставив главную палату, они уединились в небольшой комнатке Владимира. Там было тесно от книг и карт, сильно пахло кавой, но для тайных переговоров место было как никуда лучше. -- Ну, что скажешь? -- Ты говорил хорошо,-- одобрил Тавр.-- Меня чуть слеза не прошибла!.. Еще чуть, сам бы поверил, что ты такой. -- Политика,-- отмахнулся Владимир.-- Я это слово услышал в Царьграде. Оно значит много! Видел, как бояре переменились? -- Да, сперва были на его стороне,-- признался Тавр.-- Меня холодный пот прошиб. Я уже чувствовал острый крюк под ребрами... Но ты озлобил Ярополка!.. Думаешь, сойдет с рук? -- Я озлобил его еще в детстве,-- ответил Владимир с горечью.-- Что бы я ни ответил Варяжко, в Киеве меня бы все равно скарали на горло. А так я хоть часть бояр привлек на свою сторону дерзостью да удалью. Семь бед -- один ответ! -- Тебе не тягаться с Ярополком,-- осторожно напомнил Тавр.-- При нем все великокняжеское войско! Там и печенеги, верные псы Ярополка. И деньги ромеев. И подвластные племена. Он прихлопнет весь Новгород как муху и не заметит того! Владимир покачал головой: -- Зимой не воюют, а весной долго ждать, пока дороги подсохнут. К тому же придется мосты мостить, гати класть, иначе войску в наш болотистый край не пройти. А мы к тому времени что-то да придумаем. Тавр с сомнением покачал головой: -- Придумаем ли? Улыбка Владимира была недоброй: -- Когда мы взяли посадника прямо в постели, я принял меры, чтобы точно так же не взяли меня! Как видишь, сработало. Остаток зимы прошел в тревожном ожидании. Владимир усиленно собирал вокруг себя людей незнатных, вызывая ропот, раздавал деньги, земли. Особенно привлекал тех, кто когда-то в молодости решился стащить задницу с печи, побывал в дальних странах. Из Царьграда и подвластных ему городов, из сел империи, возвращались единицы из тех сотен тысяч славян и тысяч русов, кто в юности ушел искать славы и денег в блистательную империю ромеев. Большинство гибло, счастливчики приживались, иные поднимались до невообразимых высот, а богатств скапливали столько, что на всей Руси вместе с Польшей и Чехией не собрать, но бывали неустроенные чудаки, что и там не находили места, возвращались -- кто под старость, кто в расцвете годов. Именно эти немногие удивляли, поражали, будоражили умы, заставляли задумываться суровых, но простодушных славян. Они приносили на Русь рассказы про ослепительные города, дворцы, сады, про богатства и чужие красоты, приносили с собой привычку сладко спать и красиво есть, знание поэзии, религии, отточенную в спорах речь, виртуозное владение словом. Все это поражало, ошеломляло, но редко кого отталкивало. Славянин все способен переварить, усвоить, растворить в себе, обратить в пользу. А что не в силах, то отскакивает от его крепкого лба как горох от стенки, не причиняя вреда. Возвращались зодчие, умельцы, виртуозы красной лжи, художники и поэты, но Владимира интересовали только знатоки военного дела. Он видел, что не один так делает. Везде на Руси вернувшихся сперва спрашивали, что могут сделать для укрепления дружины, а уж потом, какие там храмы и обычаи... Да и вряд ли только на Руси. Объезжая села и веси, старался подружиться с местными вождями, войтами, старостами. Ему, как князю, на ночь приводили девственниц, тем самым улучшали свое племя. Обычно утром он покидал ложе без сожаления, уже на пороге забывал милые личики. Лишь двух нарек женами, да и то не за красу или кротость, а дабы скрепить узы с вождями племен. Один и другой владели быстро растущими городами на реке, при случае могли загородить ее челнами, на берегах выставить лучников. Родство с князем льстило лесным вождям. Тот был первым и единственным князем, которого видели в этом дремучем краю. Добрыня посмеивался: -- Племя улучшают? Ишь, нашли племенного бычка... Может, оставить тебя здесь с бабами? Глядишь, лет через сто новое племя выйдет из леса, а через двести -- новый народ! Он хохотал, но Владимир чуял в словах могучего воина и затаенную угрозу. Истинная власть пока что в его руках, но княжич матереет не по дням, а по часам. Девок под себя грести и дурень может, этот же не распускает пояс ни на миг, спит в седле, а с девками управляется, не снимая сапог. Пока что не вмешивается в его дела, на все дает добро, но его, Добрыню, показным смирением и охоткой к пирам да потехам не обманешь... Пришла весна, но о Ярополке слышно не было. А в начале лета пришла тревожная весть, что киевские войска вошли в древлянскую землю. Князь Олег вышел с дружиной навстречу, но был разбит, бежал, а в бегстве погиб и был завален трупами людей и коней. Ярополк прилюдно горевал о погибшем родном брате, но в тот же день упразднил древлянскую землю как княжество. В стольном граде Искоростене отныне должен сидеть его управитель, а князя древлянам да не иметь больше! Тавр ходил мрачнее тучи. Он разослал людей во все концы, те должны были упредить загодя о приближении войск. Новгород -- не Искоростень, что под боком Киева. До Новгорода сперва должна пройти армия плотников, сбивая плоты на реках и болотах, замащивая трясины, разбирая завалы. Их увидят за сто верст, успеют приготовиться! Однажды к Владимиру напросился на прием епископ. Он ехал в Киев из западных стран, задержался на недельку в Новограде, вызнавал, как распространяется вера Христа среди славян Киевской Руси. Владимир велел гридням провести гостя в комнату, которую облюбовал для чтений и занятий. Там он поставил ложе, где ненадолго забывался коротким сном, иногда мял девок, не делая различия между боярскими дочерьми или простолюдинками. Епископ, худой и со строгим лицом, понравился, в глазах та же страсть, жажда большой работы, которую Владимир чуял в себе. Епископ в свою очередь изумился, увидев вместо зала простую комнатку, а в ней вместо варварской роскоши -- стопки манускриптов, рулоны карт, свитки, даже свертки бересты, на которой пишут местные жители. Владимир с силой потер ладонями лицо, словно разгоняя застывшие на одном месте мысли, поднялся навстречу. Он так и не научился сидеть как личит князю, вставал в присутствии старших. Добрыня постоянно на это указывал, даже посмеивался, но пусть смеются, пусть. Зато в народе уже пошел слух о молодом князе, что завсегда вежлив со старшими, чтит мудрость, слушает советов. -- Кавы? -- предложил Владимир. -- Что? -- не понял епископ. Потянул носом, засмеялся.-- А, и к вам добрался этот божественный напиток... Благодарствую. Честно говоря, не отказался бы. Если можно, конечно... -- Сувор! -- крикнул Владимир.-- Свари еще на две большие кружки! Он видел, что епископ уже ощутил себя с ним легко и просто. Сел, сразу сообразив, что церемонии надо оставить для большой палаты, смотрит с любопытством. Одет в черное, но в лице жизни на троих, а в сухом теле чувствуется сила и жажда деятельности. -- Что привело к нам? -- спросил Владимир. Епископ покосился на манускрипты, все дивился, что варварский князь грамотен: В Европе почти все короли вместо подписи ставят крестики. -- Меня направили к великому князю... Ярополку. Миссия моя важна, мы везем книги, святые реликвии. С нами два десятка священников для храмов Киева и соседних городов. -- Неужто вера Христа так уж укрепилась? -- не поверил Владимир. Епископ усмехнулся: -- С гибелью неистового воителя Святослава многое поменялось. Его сын Ярополк принял послов от Его Святейшества, начал строить храмы в Киеве и городах Руси... На Русь пошла культура! Он настороженно смотрел на князя. Знает ли такое слово, тот кивнул, но сразу же возразил: -- Наши соседи ляхи приняли вашу веру! И что же? Им тут же запретили свою письменность, свои книги. Хорваты приняли веру Христа, тут же папа запретил им вообще пользоваться славянскими письменами. Епископ смотрел в удивлении. Князь слишком молод и силен, чтобы интересоваться вопросами веры, морали или грамотности. Да и рассказывали о нем только как о витязе, что, хоть и незаконнорожденный сын Святослава, но упорно старается во всем походить на отца. Но теперь он уже сомневался, что о новгородском князе ему доложили верно. -- Так и было,-- признал он.-- Но зато христианский мир един! Читает одни и те же мудрые книги, не надо перекладывать с одного языка на другой, заново переписывать сотни томов... Подумай, князь! Вера Христа пытается убрать стены между разными народами. Слить его в единый! Чтобы все понимали друг друга. А если каждое племя будет пользоваться своей письменностью, то стены между народами станут только выше. И снова будет брань, вражда, недоверие, прольется кровь... -- Здорово,-- согласился Владимир.-- Если бы так получилось, сам бы голову отдал!.. Но даже я, еще не став седым и немощным, зрю это как благородные мечты. Он скалил зубы, внезапно ощутил себя старше. Епископ горячится, такие бойцы обычно проигрывают. Но горячие люди всем любы. Вся жизнь начинается со страсти. -- Почему? Разве это так уж невыполнимо? Владимир покачал головой: -- Не знаю... Я всегда хотел стать волхвом. Он заметил недовольство на лице епископа, засмеялся: -- Да будет тебе!.. Что такое волхв? У вас же культура только в монастырях и спасается от войн и разора. Только там и сохраняются грамотные, там книги не горят... Волхвы -- те же монахи. Они собирают знания, передают их новым поколениям. Епископ спросил все так же сухо: -- И что же помешало? -- А кто меня кормить будет? И у вас война иной раз так монастырь зацепит, что одни камни остаются. Он горько махнул рукой. Епископ сказал с сочувствием, но и с новой надеждой: -- Но если мир станет единым, войны прекратятся! -- Поживем -- увидим. Епископ отвел глаза. Такие яростные в жизни долго не живут. Как Александр Великий, что умер в тридцать лет, как Христос, как тысячи и тысячи других, которым бы только жить и жить, но Господь их забирает рано, а оставляет зачем-то всякую погань, которую ни войны, ни болезни не берут... Он перекрестился, отодвинул пустую чашку. С князем говорить восхитительно. Забываешь, что он так молод. Видно пришлось пережить немало, только от горестей люди взрослеют так быстро. -- Спасибо за прием,-- сказал он, поднимаясь.-- Разреши на обратном пути навестить тебя? -- Будь моим гостем,-- пригласил Владимир.-- Как зовут тебя? -- Брат Мартин. Каждое утро он с небольшой дружиной объезжал окрестные веси. Отряд верных людей расширялся, но все равно это был только отряд, а не войско. Звенько не отходил ни на шаг, чуял близкую беду. Все свободное время он до изнеможения упражнялся с боевым топором и щитом, бился с опытными дружинниками. Те его уже избегали, проклиная за настырность. Бьется до изнеможения, уже язык на плече, а все упражняется, готовится защищать князя, который сам не промах, дерется как рассвирепевший тур, но голову теперь сохраняет ясной, как небо в червне, у самого князя научился... По дороге к одной веси, увидели одинокого всадника. Крепко сбитый мужчина с непокрытой головой, но в кольчуге поверх рубашки, ехал на таком же нескладно скроенном, но крепко сшитом невысоком коне. Увидев загородивших дорогу вооруженных людей, он правой рукой вытащил меч, левой достал из-за спины щит и укрыл левую сторону груди. -- Не дури,-- крикнул Тавр.-- Нас пятеро. А на дороге еще и дружина. Мужчина остановил коня, меч в его руке блестел. Глаза изучающе смотрели на богато одетых всадников. Его спокойствие и оценивающий взгляд выдавали опытного воина. -- Кто таков? -- крикнул Тавр. -- А вы кто такие? -- Отвечай,-- крикнул Тавр раздраженно.-- Или тебя обязательно нужно сбросить с коня? -- Если сумеете,-- ответил мужчина сильным низким голосом. Тавр фыркнул, Владимир перехватил его за рукав. То, как держался незнакомец, странно кого-то напоминало. И меч вытащил без торопливости, и щитом укрылся без единого лишнего движения, и стал так, чтобы солнце светило им в глаза, а сам даже коня остановил на пригорке, чтобы в случае надобности усилить натиск. Все бывалые воины становятся чем-то похожи. Как похожи между собой ковали, сапожники или бортники. Владимир сказал звонко: -- Я -- князь новгородский Владимир. Этого довольно? Мужчина, поколебавшись, бросил меч в ножны. Конь его, повинуясь незаметному приказу, тронулся вперед осторожным шагом. Владимир с интересом всматривался в широкое, исполосованное белесыми шрамами и все равно красивое лицо незнакомца. Был он немолод, но все же выглядел как высеченный из камня, а кольчуга литые плечи обтягивала плотно. Глаза были синие, как васильки. -- Ездиют тут всякие,-- он подъехал к Владимиру и всматривался изучающе.-- Ворье, разбойники... -- Одному небезопасно,-- заметил Владимир. Незнакомец беспечно отмахнулся: -- Что с меня взять? За версту видно, не купец я... А кто позарится на моего коня да меч, попробует лезвие на своей шее. -- А если их окажется двое или трое? -- спросил Владимир, глядя в упор. У него было ощущение, что этого человека все-таки уже встречал на самом деле. И эта встреча была не из приятных. Незнакомец отмахнулся снова: -- И такое было... Во-о-он за тем леском у ручья лежат четверо. Хотели шутки со мной шутить! Больше не пошутят. Подъехали всадники из дружины. Владимир и незнакомец оказались в кольце. Тот лениво оглядывался, но в синих глазах страха не было. -- Как зовут тебя, витязь? -- спросил Владимир.-- И куда путь держишь? -- Зовут меня Войдан,-- ответил мужчина,-- или, как германцы кликали, Водан. Значит, воевать дан, войне дан... Батя как в воду глядел, когда нарек. С четырнадцати лет с коня не слезаю, саблю не выпускаю... Правда, сперва с луком не расставался, потом копейщиком был, затем с мечом носился, а после службы у хазар к сабле приохотился. Но куда иду, ответить трудно. Иду в дальние страны поступать на службу. Сперва в Царьград, хотя там насчет войны как раз затишье, а зазря оружие я таскать не люблю... Может, где у арапов война какая? Так к ним наймусь, у арапов я еще не бывал... -- У арапов! -- воскликнул Тавр возмущенно.-- Тут... тут такое творится, а он к арапам собирается! Войдан окинул молодого боярина насмешливым взором. Голос был хладнокровным: -- Это вам в вашем болоте кажется, что творится. Тут даже князья как пьяные мужики дерутся. А я в Царьграде службу нес, в Риме гвардию водил, полк в бой бросал!.. Малую Азию истоптал, в Иверии крепости брал! Там я человеком был. А сюда вернулся, так каждый пузатый дурак норовит в холопы обратить, либо в челядь взять! Тьфу. Владимир спросил быстро: -- Мне будешь служить? Плату с сегодняшнего дня и -- за месяц вперед. -- Княже,-- вырвалось у Тавра,-- да пусть благодарит, что не уняньчили сразу! И будет служить, как другие. Войдан скалил зубы. Похоже, он не умел служить, как другие. Его голубые глаза посерьезнели, когда он остановил взгляд на Владимире: -- Ты не похож на князя при деньгах. -- Тавр,-- велел Владимир,-- дай кошель. Но я должен честно предупредить тебя, Войдан. Мне сейчас тяжко. На Руси началась кровавая распря, брат идет на брата... Войдан хмуро кивнул: -- Не обижайся, княже. Свое горе всегда ближе. Но такая распря идет по всему свету. Везде кровь льется. И льется ее не меньше. Но если я поступаю на службу, то служу честно. Это и есть этика наемника, как говорят в Риме. Профессионального воина. Владимир метнул ему кошель. Войдан поймал на лету, все так же небрежно, словно вынул из воздуха, заглянул внутрь и, не считая, бросил в седельную суму. -- Договорились? -- спросил Владимир. -- Можешь располагать мною, княже. -- Тогда езжай с нами. Далеко впереди маячили силуэты верховых. Дружинники прощупывали дорогу через лес. За каждым пнем мог таиться лучник, а то и умелец с самострелом. Тавр незаметно отстал и куда-то исчез. Владимир скакал бок-о-бок с Войданом, присматривался. Где-то видел эти голубые, как лед, глаза, и встреча была не из приятных, все верно. Но в то же время наемник держится с достоинством, честью явно дорожит. Не похоже, что такой обманет или предаст. Даже конь Войдана, с виду неказистый, спокойно шел наметом там, где кони дружинников уже запалились, храпят, роняют пену. А этот сухой, еще и на кобыл на скаку поглядывает. Жеребца Панаса, еще одного доверенного боярина, так хватил, что тот завизжал поросячьим голосом, едва не стряхнул хозяина, теперь идет в сторонке, косится пугливо. Тавр догнал отряд уже на привале. Бросив повод отроку, подошел к Владимиру. Оглянулся на Войдана, бросил вполголоса: -- Пятерых. -- Что? -- не понял Владимир. -- Пятерых, говорю, встретил он у ручья, а не четверых. Я смотался лично. Надо же проверить? Пятый уполз раненый, там остался кровавый след по траве. Глава 16 В пути Войдан догнал Владимира, пустил коня рядом. Владимир помалкивал, видя, что наемник хочет что-то сказать, выбирает момент. -- Послушай, княже,-- сказал он вдруг,-- ты разве не помнишь меня? Владимир всмотрелся в суровое лицо, где даже шрамы словно бы разгладились от сдержанной усмешки. -- Разрази меня, Перун!.. Что-то знакомое, но никак не соображу. -- Эх, княже... Знал бы ты, с кем говоришь, то, может быть, нанял бы меня и без денег. Владимир насторожился: -- Кто ты? -- Помнишь, Царьград? Ты не стал на колени перед дочерью императора! Лицо Владимира опалило жаром. В сумрачном небе словно свернула ветвистая, как корни дерева, молния. Он увидел нечеловечески прекрасное лицо девочки, огромные понимающие глаза, услышал звуки небесных арф... Тело его внезапно ослабело. Он спросил чужим охрипшим голосом: -- Ты был... телохранителем? -- Начальником дворцовой стражи. Владимир вспомнил синие как васильки глаза, блеснувшие из-под раззолоченного шлема. Начальник стражи был в дорогих доспехах, шлем украшен павлиньими перьями, седло в искусной вышивке и усеяно драгоценными камнями. Он казался полубогом перепуганному и разъяренному мальчишке. -- Ого,-- сказал он невольно,-- высоко ты бывал!.. Но как тебя признать, если я слышал только твой голос? Ты ж в золоте купался, за что же тебя изгнали? -- Ну вот, сразу изгнали... Таких не изгоняют! Дурь стукнула, захотелось посмотреть родные края. Даже мудрец раз в жизни такое творит, что и на голову не налезет... А я ж себя к мудрецам не причисляю, могу и два раза ошибиться. Словом, тут у меня родня, то да се. Бросил все, мне не впервой, приехал... Неделю пожил, взвыл. Живут, как земляные черви! Рассказывают им про великанов-людоедов, что живут в соседнем лесу -- верят, а когда рассказываю про дальние страны -- смеются. Брешу, мол. За лесом вообще конец света. Плюнул я, отдал деньжата, что привез, и был таков. Владимир не слышал: в ушах снова звучал сладостный голос маленькой принцессы, падали ее музыкальные слова. Они проникали в кровь, в сердце. Там становилось больно и горячо. -- А как эта,-- выдавил он с трудом, заставляя голос выкарабкаться из хрипоты,-- ну та... которую арапы в носилках перли? Войдан покосился удивленно. Перемену в голосе новгородского князя заметил. Пожал плечами: -- Принцесса Анна? Ей везет. Стала еще краше. Во всей империи нет такой красавицы. Тут я согласен с певцами, что славу ее красоте поют... Но не то главное! -- А... что? -- Посмотрит на кого -- ты видел ее глаза? -- насквозь зрит. Читает в его душе, как в открытой книге. Конечно, их при дворце дни и ночи натаскивают, лучшие учителя и мудрецы своей мудрости обучают, но почему же и у самого мудрого воспитателя порой дурни выходят? Ее старшим братьям, Василию и Константину, хоть кол на голове теши, хоть орехи раскалывай -- все одно норовят ускользнуть от учебы. Кстати, Цимихсий, что с твоим отцом воевал, помер недавно... В той самой постели, в которой он зарезал предыдущего императора Никифора. Говорят, его отравили. Теперь в Царьграде сразу два базилевса, но за них пока что правит евнух Василий... А вот она как солнышко после дождя... Владимир ощутил, что становится трудно дышать. Кровь прилила к лицу, уши защипало, будто на них капали расплавленным воском. Он рванул ворот, раскрывая грудь встречному ветру, прохрипел: -- Ладно... Ты пошел ко мне, лишь потому, что узнал меня? Войдан оскалил зубы: -- Меня охотно взяли бы в обоих столицах мира. Как в Риме, так и в Константинополе. Там меня знают, там служат мои боевые други. Не в самых низах!.. Что мне этот медвежий край? Но ты глянулся мне еще там, в Константинополе. Я тебя приметил. Из таких выковываются вожаки боевых дружин, что трясут мир... если не гибнут раньше. Ты уже князь, но ведь это не конец? Владимир мотнул головой: -- Еще не конец... Но он близок. Рука Ярополка с ножом уже подле моего горла! Гамаил ехал, покачиваясь в повозке, погруженный в думы. Хазарин на облучке тянул бесконечную песню, солнце жгло и через войлочный полог повозки, а дорога тянулась бесконечная, как мудрость Создателя. Гамаил задернул полог, пусть будет еще жарче, но удушливая пыль перестанет забивать легкие. Сзади слышался топот копыт, повозку сопровождал десяток всадников. Сперва орали удалые песни, устраивали даже гонки, метали стрелы в пробегающих зайцев, теперь притомились, и Гамаил мог сосредоточиться на своих невеселых мыслях. Завтра к утру пересекут владения Новгорода. Предстоит тяжелый разговор с молодым князем этого северного объединения... Трудность была в том, что отцом нынешнего новгородского князя, является неистовый воитель Святослав. Тот самый, что двумя страшными ударами сокрушил Хазарский каганат. Причем, второй нанес руками союзных ему печенегов. Бог наказал князя, вскоре он погиб в засаде, которую устроили сами печенеги. Славяне склонны винить и в этом хазар, их старых заклятых врагов, которым совсем недавно еще платили дань. Так что разговор о мире и дружбе начинать будет непросто... А вторая трудность в том, что у князя сейчас гостят еще два крупных посольства. Одно из Константинополя, другое из Рима. Заклятые враги, что вцепились друг другу в горло за обладание Русью, они тут же повернутся и совместно накинутся на него, посланника веры, из которой они оба вышли. Он ощутил тянущую пустоту внутри. Ну почему, почему в давние времена стряслась нелепая ошибка, которая так трагически меняет лицо мира даже сейчас? Ведь нет на свете иудея, который не согласился бы со всеми речами Иисуса и первыми тремя Евангелиями его учеников! Так почему же получилось так, что Христос был распят? Почему народ кричал: "Распни его, раcпни!"? Мало кто знает, что Христос выступал против образа жизни фарисеев, то-есть, раввинов, но не против их учения: "На Моисеевом седалище сели книжники и фарисеи. И так все, что они велят вам, соблюдайте и делайте. По делам же их не поступайте: ибо они говорят, но не делают". Да и в Талмуде часто говорится то об одном, то о другом раввине-фарисее: nach doresch weeino nach mekajjem, то-есть, "он хорошо учит, но не хорошо делает". Как объяснить тем, кто не хочет слушать, что одни фарисеи одобряли учение Христа, впускали в свои синагоги, приглашали к себе и предупреждали об опасности, а другие выступали враждебно и даже соединялись против него со своими врагами, иродианами? Почему случилось так, что Христ был осужден в резком противоречии с правилами судопроизводства? К тому же раввинский уголовный кодекс вовсе не знает казни распятием на кресте! О, человеческое тщеславие, ослепление! Сколько горя ты принесло, сколько еще принесешь... Все раввины принадлежали к партии фарисеев, и они, естественно, желали уверить себя и других, и сейчас желают, что их власть неизменна, непоколебима, что их всегда было большинство, что они руководили в синедрионе всегда. Но слабость, простительная человеку невежественному, непростительна в тех, от чьего мнения что-то зависит. Что вы наделали, раввины? Теперь весь христианский мир ненавидит фарисеев! Само это имя стало бранным. Но вовсе не фарисеи тогда правили страной, а саддукеи! Во времена Христа еврейские праздники определялись не по фарисейским, а по саддукейским вычислениям. Даже пасхальный агнец приносился не во время, определенное фарисеями, а согласно мнению саддукеев. Та священнически-аристократически-саддукейская партия распоряжалась в храме и в синедрионе. Распоряжалась жестоко, немилосердно. Все помнят, как саддукей первосвященник Анна, который имел четыре магазина, где продавались голуби для жертвоприношения, поднял цену обязательного жертвенного голубя до золотого динария. Только фарисей Симеон, поклявшись в святом храме уничтожить зло, добился в синедрионе, чтобы число обязательных голубиных жертв было уменьшено настолько, что голубь стал стоить всего четверть серебряного динария. А какие уловки саддукеи придумывали, чтобы не отдавать на храм десятину от своих полей? Эти кровопийцы держались, пока держались их покровители -- римляне. Как только захватчики были изгнаны, ярость восставшего народа обратилась против них. Весь род Анны, как и вся партия саддукеев, присудившая к смерти Христа, была истреблена, а торговые лавки, которые в храмах опрокидывал Христ, были разрушены и сравнены с землей. Да, это именно саддукеи велели под покровом ночи схватить Христа, торопливо произнесли над ним приговор, вопреки всем фарисейским предписаниям... Суд над преступником, которому может быть вынесен смертный приговор, должен производиться только днем, ни в коем случае ночью! Христ же был судим и осужден не ночью. Никакой приговор не может быть произнесен в тот же день, в какой суд начался. А только на следующий день! Таким образом смертный приговор должен был последовать только после двух заседаний, произведенных последовательно в два дня. Христ же был осужден в одном коротком заседании! Что еще? Христ был осужден за мнимое богохульство, но по фарисейским законам только тогда можно было приговорить к смерти, если богохульник при этом клялся, произносил неизреченное божественное имя, чего Христ не делал. Даже когда вели осужденного на казнь, то судебный исполнитель, с платком в руке, оставался у дверей судилища. На расстоянии от него другой сидел на коне, чтобы осужденного можно было скорее привезти обратно с места казни, если кому-либо из судей вздумается что-либо сказать в пользу осужденного. В этом случае суд должен был начаться сначала. Перед осужденным должен был идти человек, который громко кричит: "Такой-то будет казнен за такое-то преступление! Кто может сказать в его пользу, иди и сообщай суду!" Даже если сам осужденный говорил, что он хочет что-то сказать суду в свое оправдание, то его немедленно возвращали в суд, чтобы выслушать. Пять раз он мог так проделать! Проделал ли это суд? Даже перед самой казнью не дали напиток забвения, который снимает у осужденного как боль, так и сам страх смерти! Проклятые саддукеи, что воспользовавшись властью, казнили Христа, навлекли на себя проклятие всех будущих христиан, но и вызвали ненависть всех иудеев. Вместо того, чтобы отстаивать национальное дело, или хотя бы межнациональное, как делал Христ, они жадно заботились лишь о своей десятине. Униженно старались удержать благосклонность Птоломеев, потом -- Селевкидов, и наконец римлян. Через шестьдесят шесть лет после распятия Христа вспыхнуло страшное восстание против римлян. Те были разбиты, и тогда-то фарисеи образовали в своих недрах отряд зелотов, истребили всех членов семейств Анны и Киафы, которые вынесли смертельный приговор Христу. По словам Иосифа Флавия, зелоты ходили из дома в дом, отыскивали саддукеев и сразу убивали, а тела бросали обнаженными собакам, не предавая земле, что по понятиям иудеев составляет величайший позор, ибо тело даже казненного преступника должно быть предано земле в день казни. Но время стирает события, вина одного ложится на всю его семью, вина одной партии ложится на весь народ. И вот христиане не могут простить уже всем иудеям смерти их великого пророка Христа! А сами фарисеи, нынешние раввины, совершили ужасную ошибку, порожденную тщеславием: везде говорили и писали, что они и тогда целиком и полностью правили страной, народом и судами! И вот теперь он, раввин, значит -- проклинаемый вдвое, будто собственноручно распинал их пророка, встретится завтра в тереме сына их злейшего врага Святослава с двумя еще более лютыми врагами... Послами из Константинополя и Рима! Трудно быть на земле иудеем... Владимир принял раввина не в главной палате, как тот ожидал, а в небольшой комнатке, заваленной картами, книгами, толстыми манускриптами. Он склонялся над столом, что-то рассматривал на широком желтом листе пергамента. Не глядя, нащупал чашку, отхлебнул шумно. Гамаил услышал сильный аромат крепкого кофе. -- Приветствую тебя, князь... Владимир оглянулся, приветственно помахал рукой: -- Давай, заходи. Звенько, пусть Сувор сварит еще кавы. Огромный воин одарил Гамаила хмурым взором, нехотя вышел, плотно прикрыв дверь. Слышно было, как он взревел, отдавая распоряжения. Донесся топот ног. Гамаил медленно приближался к столу, лихорадочно вырабатывая новую линию поведения. Похоже, князь принял здесь не от презрения к нему, иудею, а от пренебрежения правилами. Здесь его рабочая комната, и прием здесь можно рассматривать как доверие... Приободрившись, он поклонился еще: -- Славный князь новгородский, я прислан к тебе от нашей общины... -- Ага, добро,-- ответил князь рассеянно.-- Слушай, от Ловати до Березайки сколько верст? Гамаил взглянул на карту. Грубо сделанная, очертания нанесены небрежно, но можно понять, что там изображено. Всмотрелся, сказал неуверенно: -- Судя по этой карте, верст семьдесят... Но на самом деле там не меньше ста. Да и вот здесь не пустое место, а река выдает петлю... Он осторожненько указал длинным ногтем. Князь всмотрелся, кивнул хмуро: -- Верно. А что делать, когда я сам рисовал!.. Каждый знает только свое село, купцы знают только дороги, а уже на шаг в сторону -- для них неведомые земли со Змеями Горынычами, великанами... А я князь, мне нужно видеть все княжество целиком! Вошел сильно прихрамывающий старик. Поставил на край стола две чашки с парующим кофе. Что-то буркнул неодобрительное, удалился. Князь рассеянно указал гостю, чтобы взял чашку, спросил, не оборачиваясь: -- Ну и о чем просят ваши купцы? -- Ни о чем,-- ответил Гамаил. Князь от неожиданности чуть не подпрыгнул, даже каву слегка плеснул на пол. Обернулся, смотрел подозрительно. -- Как это? Все чего-то просят. -- У нас все есть,-- сказал Гамаил скромно.-- При твоем княжении торговля расцвела, на дорогах мир и покой. Мы построили новые склады в городе, у нас теперь свой причал, а наши корабли ходят в самые дальние страны. Но мы услышали, что твой брат собирает войска... Он видел, как потемнело лицо молодого князя. Но тот совладал с собой, только голос стал глуше: -- Да, это так. -- И что ты собираешься делать? Владимир ощетинился: -- А какое ваше собачье дело? Гамаил сперва поклонился, отхлебнул горячей кавы, снова поклонился: -- Нам бы не хотелось здесь войны... Это большие убытки для торговли. Но если ты соберешься нанять войско и выступить навстречу, то мы могли бы одолжить тебе денег... Он умолк на полуслове. Владимир насторожился. Впервые ему кто-то предлагал помощь. Понятно, они прежде всего о собственной шкуре пекутся, но и ему такое выгодно. -- Сколько? -- спросил он в упор. Гамаил печально опустил глаза: -- Времена сейчас трудные, ибо мы как раз вложили большие деньги в товары... К тому же сильная буря разметала и потопила большой флот с товарами из Севильи... Но мы собрали бы достаточно, чтобы ты мог снарядить десять тысяч воинов. Или же нанять пять тысяч варягов. Ты очень способный полководец, мы за тобой наблюдаем, тебе этого будет достаточно для победы! Владимир заставил себя подавить вспыхнувшую радость, скривил губы в злой усмешке: -- Да? Или достаточно, чтобы два огромных войска посекли одно другое насмерть? А вам осталось только подобрать наших детей и продать в рабство в южные страны? Гамаил раскинул руки в обиженном жесте: -- Княже!.. Разве мы больше продаем русских детей и женщин, чем продаете вы сами? -- То мы,-- проворчал Владимир,-- а то вы. Мы своих продаем! Да и не свои они, а вятичи, тиверцы, а то и вовсе уличи!.. Они наших тут же в колодки и на багдадские базары. Ладно, оставим это. На каких условиях дадите? Гамаил протестующе выставил ладони: -- Никаких условий!.. Ты волен делать с этими деньгами, что захочешь. А нам их вернешь... с небольшим процентом. Киев город богатый, ты даже не заметишь уплаты долга. Владимир смотрел пристально: -- А ежели я не смогу одолеть Ярополка? -- Ты одолеешь, князь. -- А вдруг? Гамаил печально улыбнулся: -- Ну что ж... Будем считать еще одной бурей, разметавшей наши корабли. -- Но у вас этих кораблей немало, верно? -- Княже, горький опыт моего народа научил многому. Например, не перевозить все ни на одном корабле, ни на одном осле. Какими бы надежными они ни казались. Владимир кивнул: -- Понятно. У вас должны быть ослы и помимо меня. А расходы и потери включаете в стоимость нового товара? Я наверняка заодно оплачу и потерю Хазарского каганата, и пленение иудеев в Самарии, и даже разрушение храма Соломона... Гамаил скромно улыбнулся, показывая, что понимает грубоватую шутку варварского князя: -- Пожалуй, разрушение храма можно в счет не включать... Если ты, княже, готов к разговору с нашими старейшинами, то я покорно прошу назначить встречу. Я только посланец! Владимир сказал сдержанно, попрежнему изо всех сил скрывая радость: -- А чего тянуть кота за хвост? Завтра после обеда. Сумеют собраться? -- На все твоя воля,-- поклонился Гамаил. И понял, что можно ответить такой же откровенной шуткой-насмешкой над стремлением единоверцев к наживе.-- Если пахнет хоть медной монеткой, мои люди эту ночь не лягут спать, а завтра по твоему слову взберутся на любую гору! Он ушел, провожаемый Звенько. Владимир подумал все с той же щенячьей радостью, что здесь пахнет уже не медной монеткой. Киев -- город богатый. Похоже, солнце всходит и над его воротами! Глава 17 Небо было черным как сажа, а звезды собрались в рои как огненные пчелы. Никогда их столько не слеталось вместе, никогда не были такими яркими. Воздух был теплый, как молоко в печи, такой же тяжелый и густой. Неслышно пролетел крупный кожан, только звезды на миг гасли по его тайной дороге. -- Звезды -- к удаче,-- сказал он, стискивая зубы.-- Все к удаче! Нет, даже к успеху. Старый волхв в его детстве учил, что у каждого человека есть путеводная звездочка, которая его ведет по жизни. Когда человек умирает, то и звездочка падает, гаснет. Но есть люди, над которыми небо не властно. Эти люди сами двигают звездами! Тогда он поклялся, что будет именно таким человеком. И вот сейчас, похоже, чуть-чуть сдвинул свою звездочку. Приход раввина -- это успех, а не удача. Сказали, что присматривались. А князь -- не холоп, весь на виду. Раскусили, как он раскусил Тавра. Поняли его потому, что они всем народом во всех странах и племенах все еще челядинцы, каким он был в Киеве. Потому хитрые, скрытные, себе на уме, потому что тоже хотят выжить, как хотел и выжил он. Может быть, потому даже и решились помочь? Нет, это его занесло. Эти люди знают только выгоду, им не до прекрасных чувств. Не случайно раввин упомянул, что Киев богатый город. Постараются выжать за великокняжеский стол все, что возможно. Понимают, что готов платить самую высокую цену! Он поставил на багровые угли жестяную кружку с водой. Пусть Звенько подремлет, каву умеет готовить и сам. Пристрастился к этому черному пойлу хуже пьяницы. Но в отличие от хмеля голова не дуреет, а наоборот -- прочищается. Сон же вовсе гонит прочь... Звонко щелкали о бревна стены тяжелые, как камни, жуки. Один залетел через окно, грохнулся на середину стола как подстреленный гусь. Скребся, шуршал, скрипел жесткими крыльями, барахтался на спине, сердито дрыгая всеми лапами. Когда копнул одним пальцем под толстый зад, перевернул, тот небрежно отряхнулся, фыркнул презрительно, мол, мог бы помочь сразу, дубина, откуда такой взялся, а еще князем пригласили, приподнял жесткие крылья, из-под них выбрызнули нежнейшие прозрачные крылья, явно краденые -- не могут у такого толстого и грубого жука быть крылышки из чего-то нежнейшего, словно сотканного из лунного света! Костер, едва тлеющий, вдруг замигал багровыми глазами, сухо и звонко щелкнул перекаленым камешком, внезапно швырнул в его сторону горсть угольков, сам по себе выпустил оранжевые огоньки, лизнул близкую щепочку, запылал крохотным костром. -- Знамение,-- сказал Владимир вслух, он ощутил холодок на спине, вдруг да впрямь знамение.-- А любое знамение, любая примета бывает только к работе! Он жадно вдохнул ароматный запах, но переборол себя и отставил кружку с кавой. Нет, надо заставить себя заснуть. Завтра будет победный день, но торговля за каждый процент будет жестокой. Надо голову иметь свежей. Потом, когда он возьмет Киев, можно от щедрот своих подбросить им пару каких-либо льгот. Хоть и сами хорошо на нем заработают, но и ему помогли. А каких льгот, придумает позже... Он долго лежал, прислушиваясь к ночным звукам. Небо начало сереть, когда сердце начало успокаиваться, а дыхание пошло глубже. Руки и ноги наконец отяжелели, по ним разлилось тепло. Он ощутил как наконец-то проваливается в сон... В сенях раздались крики, лязг оружия. Владимир вскочил, рука мгновенно метнулась к мечу. Тот чернел у изголовья в ножнах, но с таким наклоном, чтобы выхватить одним движением. Дверь с грохотом распахнулась. В комнату ввалился живой ком из тел, из середины раздался задыхающийся голос Звенька: -- Беги, княже!.. От Ярополка... убивцы... Перепрыгнув через борющихся, в комнату ворвались двое: в панцирных доспехах поверх кольчуг, с мечами наголо и нелепыми в ночной резне щитами. Владимир швырнул им в лица меч, сорвал со стены клевец, ударил как можно быстрее, понимая, что второго раза не будет, отпрыгнул и повернулся ко второму. Сбоку он слышал хлюпающие звуки, потом послышалось падение грузного тела. Оставшийся воин с опаской косился на клевец, смертельно опасный даже для доспеха, но все же надвигался на голого до пояса и босого князя. Владимир страшно закричал, пугая противника, затрясся, делая вид, что превращается в берсерка, пустил пену изо рта, начал теснить, обрушивая яростные удары, но тут ворвались еще пятеро и, толкаясь и мешая друг другу, бросились на Владимира с мечами и дротиками. Он похолодел, эта была смерть. За спинами нападавших загремело, там поднялся огромный, как медведь, Звенько, оставив на полу раздавленных и стонущих, оторвал от себя последнего, ударил о пол: -- В окно... В окно, княже! Владимир отступал, пока не уперся спиной в глухую стену. Где-то дверца во внутренние покои, он уже дрался двумя руками, мечом и клевцом, руки гудели от усилий, каждый удар отражался в костях болью. Наконец голая пятка ощутила гладкое. С силой ударил ногой, споткнулся и упал навзничь, ввалившись в совсем темное помещение. Над головой пролетели два дротика. Невидимая стена сзади отозвалась глухим ударом. На голову посыпалась труха. Он извернулся как кошка и встал на ноги, но тут в дверной проем влетел огромный человек. Владимир в последний миг повернул меч, тот задел Звенько по плечу плашмя... А дружинник захлопнул дверь и мгновенно подпер ее колом, которым дрался. С той стороны навалились, закричали в несколько голосов, начали бить тяжелым. В слабом лунном свете, что падал в окошко, Звенько выглядел чудовищем. От рубашки остались клочья, волосы слиплись от крови и стояли дыбом как у лесного зверя. Темные струйки стекали по лицу, темнели на груди, на лохмотьях. Дышал он часто, с хрипами, словно копья пробили ему легкие. Глаза вылезали из орбит. Вид у него был отчаянный, полный стыда и злости. -- Возьми меч и щит,-- велел Владимир сдавленно. Он откинул крышку сундука.-- Вот этот принадлежал воинам Гостомысла... А то и ему самому! Сам он, не выпуская оружия, осторожно выглянул в окно. Двор внизу был залит багровым светом факелов. Чужие дружинники бегали с обнаженными мечами, нещадно рубили не только тех, кто оказывал сопротивление, но и просто неосторожно выскакивающих во двор. Горечь от поражения была такой едкой, что хотелось открыть дверь и прыгнуть на обнаженные мечи. Всего час назад в мечтах уже казнил и миловал по всей Руси! -- Как... -- хрипел Звенько,-- как... они? В огромной груди булькало сильнее. Изо рта бежали струйки алой крови. Даже в слабом свете светильников кровь казалась слишком светлой. -- Захватил как сонных кур! Выходит, Ярополк вовсе не посылал огромное войско. Понимая, что сын рабыни еще не успел в Новгороде укрепиться, стать до конца своим, он отправил малую дружину из бывших воинов Святослава. Те взбирались на стены Семендера, прыгали со скал в Болгарии, врывались в горящие дома Севильи. Они сумели без шума проникнуть в терем. А без князя Новгород противиться воле Ярополка не будет. -- Все потеряно... -- выдавил он с отчаянием. Залитый кровью Звенько, даже по ногам бежит и оставляет за ним лужи, прохрипел, булькая, выплевывая кровавые пузыри: -- Я тоже однажды так думал... Но в последний миг явился ты! -- К нам никто не явится. -- А мы сами? По малой лестнице не спуститься? -- Уже нет. Они рассыпались по всему двору. Дверь трещала, одна из досок проломилась, там мелькнуло перекошенное лицо. При всей горечи в душе руки воина делали свое: он схватил дротик, их в углу целый пучок. Острие ударило точно в пролом. Там послышался крик, в дверь колотить перестали, затем после воплей боли и ярости стали бить еще мощнее и жестче. Владимир, подталкиваемый верным гриднем, вылез в окно, завис на руках. Когда ноги уперлись в карниз, он медленно двинулся вдоль стены, молясь богам, чтобы снизу не догадались взглянуть наверх с этой стороны терем -- глухой, без окон. Щекой он терся о шероховатую поверхность бревен, слышал горький запах смолы. Какая лакомая цель для лучников! Еле двигается, почти голый. Мощно пущенная стрела может приколоть его к стене как жука. Он почти добрался до угла, там уже легче будет спускаться, хватаясь за торцы, когда из окна раздался яростный крик в несколько глоток. Зазвенело железо. Слышались мощные разящие удары, Звенько многому научился у своего юного князя. В какой-то миг его прижали спиной к окну, Владимир увидел широкую спину, всю в буграх мышц, уже без остатков рубахи, Звенько отбивался от невидимых противников, затем оттолкнулся и оттеснил врагов, все так же нанося быстрые и разящие насмерть удары. -- Пусть Перун примет тебя,-- пробормотал Владимир, в душе было горько.-- И в его небесной дружине будешь не последним витязем... Он чувствовал боль, ибо Звенько сейчас погибает, спасая князя, давая уйти от погони. Погибает единственный человек, преданный лично ему без остатка. Погибает тот, кто вверил себя и жизнь ему, князю. Жизнь, которую он, Владимир, не уберег, а напротив -- бросил в пасть погоне, чтобы всего лишь задержать ненадолго! Он спрыгнул на землю. Крики и свет факелов остались за углом терема. Невдалеке двое незнакомых дружинников, обнажив мечи, стерегли черный выход. Оба вытянули шеи, ловили шум схватки. Кони их стояли рядом, поводья были наброшены на кол. В это время наверху раздался страшный крик. Владимир узнал голос Звенька, сердце сжалось. Это был предсмертный крик боли и ярости. Кричал молодой и сильный, который не верил в свою смерть, но уже видел ее. Дружинники заинтересованно вытянули шеи. Владимир увидел по их лицам, что последнего изрубленного защитника князя готовятся выбросить из окна, переваливают грузное тело через подоконник, подталкивают, кричат сами... Он вылетел из-за угла как зверь, почти не помня себя от ярости и горя, страшный и озверевший, с пеной у рта. В этот миг он в самом деле был берсерком, и воины в ужасе попятились. Один упал с рассеченной головой, другой успел закрыться щитом, и умер с половинкой щита в руке и разрубленной головой. Владимир сдернул поводья, вспрыгнул на ближайшего коня, ухватил повод второго, сильно ударил пятками под бока. Когда он несся через двор, вдогонку раздались вопли как сверху, так и со всех сторон: "Держи!", "Имай!", "Руби, живым не брать!", но он страшно взвизгнул по-печенежьи: тонко и пронзительно, от чего мурашки бегут по коже, а душа леденеет, помчался к распахнутым воротам. Трое пытались выбежать навстречу, но в последний миг шарахнулись в стороны. Он вырвался на все еще темную и сонную улицу, помчался во весь опор, пригибаясь от стрел. Рядом скакал второй конь, привычный к долгой скачке, настоящий дружинный конь. Вот так, о-двуконь, можно скакать долго. Скакать, на ходу пересаживаясь с одного на другого. Но куда? ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ Когда Владимир в Новгороде услыхал, что Ярополк убил Олега, то испугался и бежал за море. А Ярополк посадил своих посадников в Новгороде и владел один Русскою землею. "Начальная Русская Летопись" Глава 18 Море грозно обрушивало на берег тяжелые серые волны. Голые скалы, блестящие, как тюленьи спины, холодно блестели под низким свинцовым небом. Владимир продрог, едва держался на ногах. Только что в бурю пересек Варяжское море, ледяные волны захлестывали драккар, поднимали так высоко, что мачта распарывала тучи, а потом бросала в пучины, и Владимир видел в пропасти между серыми волнами острые камни на дне. Сейчас он, оставив корабль, карабкался по крутой тропке между скал. Пронизывающий ветер обледенил одежду, а все члены застыли, отказывались повиноваться. Когда он наконец увидел маленькое селение, не осталось сил на горькую улыбку. Это и есть крупнейший город, откуда вылетают свирепые викинги? Понятно, почему с такой легкостью захватывают на юге богатые города и даже целые страны. В этих голых и холодных скалах только и остается, что умереть от голода и холода. Прокормиться здесь и малому числу трудно, вот и выплескиваются отсюда все новые отряды. Все равно голодная смерть, так не лучше ли умереть с оружием в руках? Цепляясь за камни, он потащился вверх, отыскивая едва заметную тропинку. Сердце снова сжалось в тоске, как было при захвате его терема дружиной Ярополка, как сжималось на море в разгар бури. Как-то примет конунг? Страшны викинги! У народов Запада есть особая молитва от самой грозной беды: "Боже, спаси нас от норманнов!" Ее каждодневно с мольбой произносят по всему побережью Британии, Франции, Испании, Италии, по всей-всей Западной Европе и даже в далеком Царьграде. Крохотные отряды яростных викингов вдрызг разбивают вдесятеро более крупные ополчения местных жителей, врываются в города и нещадно грабят, убивая всех, кто попадается на пути. Привычные к морю, бороздят по всем направлениям, а не плавают трусливо в виду берегов, как мореплаватели других стран. Они совершают малые походы на десятках боевых кораблей, а в большие уходят на сотнях. Богатые приморские области как ни сопротивляются, но викинги всякий раз легко разбивают их отряды, собирают золото, драгоценности, накладывают тяжелую дань. А вот вглубь русской земли, Владимир это перепроверил у разных волхвов, попасть не могли. От моря далеко, а чтобы добраться до Киева, нужно долго плыть вверх по реке против течения. Но если от стрел и копий с берега еще можно как-то защититься, то как перетащить ладьи посуху из одной реки в другую? Тут-то пешая рать славян, что вдоль берега проследит путь норманнов, возьмет в кольцо, порубит героев, пока они как быки еще в широких лямках... А союзные им берендеи или торки, а ныне печенеги, помогут конными отрядами! Любому киевскому князю достаточно поставить на волоках крепкую заставу, чтобы преградить варягам путь хоть в свои земли, хоть через них дальше на юг. Потому "путь из варяг в греки" совсем не тот, что "из грек в варяги". Если сладкоязыкие ромеи поднимаются по Днепру беспрепятственно, дальше перетаскивают волоком до Ловати -- местные помогают за плату,-- из Ловати попадают в Ильмень, а оттуда по Волхову через Ладожское озеро и по Неве уже в море Варяжское, то варяги вынуждены огибать земли славян с незапамятных времен. Из Варяжского моря идут вокруг всей Европы в Средиземное море к Риму и варяжским владениям в Сицилии и Неаполе, дальше на восток по тому же морю к Царьграду, а затем и в Черное, более привычное как Русское море. Вот такой длинный круг. Сто лет тому варягам впервые удалось взять с русичей дань. Огромное войско, кровавые затяжные бои, и вот чудь и словене предпочли откупиться, а потом весь и меря... Но чудь живет на открытом для морских набегов берегу, словене на большой реке, оттуда рукой подать до моря, весь и меря как раз на пути варягов, когда те вынуждены огибать владения Руси с северо-запада... А еще через два года, в следующий поход варягов, по словам стариков, словене "изгнаша варяги за море и не даша им дани..." Новгород уже много лет уплачивает варягам дань-откуп, чтобы избежать опустошительных набегов. Правда, еще большую дань ежегодно выплачивает Константинополь Киеву, чтобы избежать разрушительных походов славянских, а ныне русских войск на империю и сам Царьград. Закрепиться варягам удалось в Британии, Франции, Италии, но не на Руси. Там охотно нанимают их отряды, щедро платят, но в мирное время не держат. Более того, изгоняют. Аскольд, этот прямой потомок древнейших сколотских царей -- если волхвы не брешут -- нанимал варягов для похода на Царьград, князь Игорь посылал за море за варягами... Правда, киевские князья нанимали для боя или охраны своих границ и диких печенегов, но для честного землепашца все едино: грабитель-варяг или грабитель-печенег. По дороге от моря заблудился, попал в тупик между скал. Измученный, он хотел опуститься на камни и будь что будет, лучше умереть здесь, как вдруг в вое северного ветра услышал далекий зов боевой трубы. Скорее всего это звучал охотничий рог, но ему упрямо чудился призыв медной трубы. Со стоном он поднялся, ухватился за край выступа, подтянулся, встал ногами, снова нащупал едва заметные выступы, пополз как ящерица наверх. Измученное тело одеревенело, но пока звучала труба, он чувствовал, как в его теле живут небесные силы, посланные богами, и эти силы не дают ему распустить слюни как простому смертному. Когда голова наконец поднялась над краем, он увидел далеко внизу замкнутую отвесными стенами долину. Два десятка крохотных домиков из серых глыб, а также дом конунга, похожий на отесанную со всех сторон гору, мрачный и угрюмый, обнесенный высоким забором. У каждого свиона дом -- маленькая крепость, никто не защищен от кровной мести, что обрушится на тебя нежданно-негаданно: кто-то где-то из твоей родни убил кого-то из его родни, теперь придут и убьют тебя и твою семью, но на кресло конунга посматривают еще и мятежные ярлы, а всякий ярл становится мятежником, когда видит так близко богатство и власть! Божественная сила покинула тело, он ощутил себя опустошенной оболочкой. Но теперь и без тропинки видел куда спускаться, а ледяной ветер остался грызть камни наверху. От домов его заметили, в его сторону побежали ребятишки. Вышли мужчины -- все рослые, крепкие в кости, иным в этом краю не выжить, но одетые бедно. Так не одевались на Руси даже обельные холопы и рабы. -- Я с миром,-- объявил Владимир хриплым голосом.-- Я гость Эгиля Тригвасона! Его рассматривали без враждебности, но холодно и неприветливо. Никто не двигался, стояли как прибрежные скалы, провожали взглядами светлых, как вода у берега, или с недоброй голубизной глаз. Владимира встретили в сенях стражи, не удивились, и он вспомнил горластых ромеев, что тут же наполнили бы весь двор восклицаниями, расспросами, теребили бы, предлагали меняться одеждой, оружием, обувью, спрашивали бы как плыл, что видел, какие новые песни слышал... Кто-то пошел искать конунга, а ему велели ждать в большом зале. Он опустился на лавку у стены, с наслаждением вытянул гудящие ноги. Сладкая усталость охватила все тело. В двери с двух сторон входили крепкие белокурые молодцы, играли могучими мускулами, врывались крупные лохматые псы. Рычали враждебно, но Владимир не двигался, и пcы о нем быстро забывали. Но не люди. Появлялись молодые женщины, жены или дочери конунга, откровенно глазели на гостя. Весть про сбежавшего князька из Хольмграда, везде распри, распространяется быстро. Владимир видел, как иные здоровяки с голодными глазами уже хищно потирают руки, любовно хлопают по рукоятям боевых топоров. За помощью прибыл, ха-ха! Будет кровавая сеча, будет много злата, серебра, драгоценных камней. Конунг потребует и дани с русских городов, а этому князьку ничего не останется делать, как покорно склонять голову. Раз уж уцелел от меча брата своего, то все отдаст, только бы сесть обратно на свой стол, пытать и казнить соперников... Вечером был пир в доме конунга. Владимир терпеливо выдержал все, пиры для него не в новинку, пил и ел, осушал кубки за конунга и знатных гостей, улыбался, терпеливо ждал конца. После пира его провели в верхнюю комнату. Стены были из толстых глыб, воздух был сырой, хотя в открытом очаге полыхал жаркий огонь. Вдоль стены горели светильники, однако даже они не могли наполнить комнату запахом масла и благовоний. Маленькие узкие окна были забраны толстыми решетками, узкие струи холодного и влажного воздуха моря изгоняли все запахи жизни. Владимир окинул быстрым взглядом мечи, алебарды, щиты на стенах. Все знакомо, только и разницы, что в теремах это все висит на стенах из толстых бревен, а здесь на стенах из массивных камней. Конунг Эгиль Тригвасон вошел в сопровождении двух стражей. Они остались по обе стороны двери. Конунг кивнул на стол с двумя лавками: -- Садись. У тебя был трудный путь. -- Да, легче вскарабкаться к гнезду орла,-- согласился Владимир. Блаженное тепло прокатилось по ногам, лавка показалась мягче ромейских кресел. Тригвасон сел напротив, его серые глаза внимательно рассматривали молодого хольмградского князя. Владимир чувствовал за этими глазами холодный и беспощадный мозг, что уже рассчитывает, прикидывает, оценивает, собирается выдрать из загнанного в угол беглеца деньги, душу и печень. А сам предаст так же легко, как и заключит договор. Это не печенег, тот даже не представляет, как можно нарушить слово. По знаку конунга перед гостем поставили блюдо с едой, затем внесли наполненные до краев кубки. Владимир по запаху уловил хмельной мед. Тригвасон подчеркивал, что принимает его как знатного гостя согласно его обычаям, хотя мог бы наполнить кубки вином или даже свейским пивом. -- С чем прибыл, князь? -- Великий князь Святослав погиб,-- сообщил Владимир.-- Остались мы трое, его дети. Ярополк уже убил брата своего Олега, теперь хочет убить меня. У меня есть новгородское войско. Оно на моей стороне. Но за Ярополком стоят печенежские войска, с ним дружинники Святослава. Я пришел за помощью. Если с вами я разобью Ярополка, то щедро заплачу за помощь. -- Чем? -- спросил конунг скептически.-- Дашь города? Владимир покачал головой: -- Города дать не могу, сам знаешь. Прошли времена Рюрика! Все племена поднимутся, нас сметут вместе. Но Киев -- город богатый. Я могу собрать с него плату. -- Богатый,-- согласился конунг.-- Однажды я побывал там. -- С того времени он стал намного богаче,-- заверил Владимир. Конунг неспешно рассматривал молодого князя-изгнанника. Могучие руки викинга двигались по столу, бесцельно трогали кубки, металлические блюда, в рассеянности сворачивали железный поднос в трубку, распрямляли и выравнивали неровности с такой легкостью, словно мяли сырую глину. -- Я не могу дать воинов,-- сказал он наконец.-- И никто в здешних краях не даст. Скажу больше, юный конунг... Никто тебе не поможет! Ни в моей стране, ни в Британии, ни на островах, ни в польских или чешских землях. Владимир побледнел. Тон конунга был обрекающим. Хуже всего, он сам понимал, что в Свионии вряд ли помогут. Но резкий отказ услышал слишком быстро. И такой, что уже нет смысла разговаривать еще, торговаться, обещать деньги и земли, которые еще не являются его собственностью. Он поднялся: -- Благодарю, конунг, за прием, за ласку. Тригвасон кивнул: -- Не за что. Что будешь делать? -- Буду пробираться на острова. На Буяне живут люди нашего языка. Они могучие воины и свирепые викинги. На Готланде -- готовые к походам готы. Еще буду говорить с вождями тех племен, через чьи земли пойду. Тригвасон покачал головой: -- Дорога опасная. Ты один? -- Нет. С надежным другом. -- С кем? Владимир молча хлопнул по ножнам меча. Конунг улыбнулся. -- Да, этот не предаст... Он продолжал смотреть на молодого воина изучающе. Таких встречал в своей полной опасностей жизни. Именно из этих вырастают вожди отрядов, что захватывают целые страны, раздают города своим сотникам, а каждый простой воин у них получает земли с деревнями, становится знатным господином и получает право первой брачной ночи! Как жаль, что оба его сына не такие. Свирепые и яростные, но нет в них расчетливости, нет чувства опасности, а в пирах напиваются до бесчувствия, и тогда их могут одолеть даже дети. А третий сын совсем еще мал... -- Никто не сможет тебе дать войско,-- сказал он.-- Да и не захочет. Твои шансы на возврат престола чересчур малы. Кто пойдет с тобой, когда погибнуть слишком легко, а надежда на успех ничтожна? И награда так мала? -- Я все понял, конунг,-- ответил Владимир. Он был смертельно бледен, но спину держал прямой, а взгляд темных глаз был твердым.-- Но мы еще не мертвы, верно? Он повернулся к дверям, но конунг бросил резко: -- Сядь. Владимир повернулся, брови поднялись в удивлении: -- Конунг, я не хочу у тебя отнимать зря времени... -- Сядь,-- повторил конунг.-- Я не закончил говорить. Так просто никто войска не даст, но я мог бы... при одном условии. Владимир насторожился. В суровом голосе конунга появилось нечто новое. Словно собирался признаться в чем-то стыдном. -- Какое? -- спросил он. Они сели напротив друг друга. Конунг сказал изменившимся голосом: -- Мой старший сын Олаф через два дня уходит. Ему тесно здесь, тут только суровое море и голые скалы. Его манят южные моря, богатые города. Он пытался собрать викингов, но сейчас не время для похода. И он уходит один... -- Куда? -- Сперва идет в Царьград. Простым наемником, какой позор для сына конунга! Но я боюсь, что его необузданный нрав там накличет беду. Здесь ему многое сходит с рук. Когда, как отважному и сильному воину, а когда, надо признаться, как сыну конунга... А там немало могучих воинов, и там он не сын конунга, а наемник, каких в империи тысячи... Да что там, сотни тысяч! Владимир смотрел непонимающе. Конунг опустил взор, голос стал хриплым: -- Он старше тебя... но ты взрослее. Я понимаю людей, князь. Ты -- уже князь, хотя, как я слышал, ты не рожден был князем, а сделался им. У нас не стыдись этого, этим гордятся!.. Викинги ценят и почитают тех, кто становится правителем благодаря уму и силе, а не по благородному рождению. Я наблюдал за тобой на пиру. Ты не пил, а только ел, ты всех слушал, а говорил мало, ты успел понравиться лучшим людям, а враги не сумели к тебе придраться и вызвать на ссору. Ты видишь не только то, что спереди, с боков и даже сзади, но умеешь заглядывать далеко вперед, а мой сын не видит и того, что перед носом! Владимир слушал внимательно, но лицо держал почтительно удивленным. Конунг закончил совсем упавшим голосом -- Я хочу, чтобы ты поехал с ним. Владимир поднялся, в глазах был гордый отказ. Он поклонился: -- Спасибо за прием, конунг. -- Не спеши,-- голос был не конунга, а усталого и терпящего поражение воина, который нуждается в помощи, но слишком горд, чтобы ее просить.-- Если поедешь с ним, то тебе легче удержать его от дурости... Ты моложе, но ты смог бы присмотреть за ним. А за год я соберу для тебя большое войско! Владимир поколебался, сел. Сердце снова забилось с надеждой. -- А если... он не захочет вернуться? -- Я думаю, ты сумеешь убедить. Владимир покачал головой: -- А все-таки? -- Вернешься один,-- сказал конунг неохотно.-- Если выживет первый год, то может и дальше. Пробудь с ним год, и я дам тебе войско! Мое слово твердо. Глава 19 Они вышли на крыльцо, когда хриплый тянущий звук охотничьего рога прорвал безмолвие. Сырой холодный воздух задрожал, над головами с сиплыми криками пронеслись странные птицы. Вдали на изгибе горной тропы показались трое охотников. Передний нес на плечах оленя. Даже издали было видно, как он велик и силен, а когда они, обогнув скалу, вышли к дому, у Владимира перехватило дыхание. Старший сын конунга Олаф Тригвасон был рожден стать викингом. Высокого роста и могучего сложения, он был по-мужски красив. Отвага и жажда приключений были написаны на его лице. Он был обнажен до пояса, несмотря на холодный ветер, на запястьях и предплечьях блистали широкие железные браслеты. Он приблизился к крыльцу, небрежным движением стряхнул добычу, словно листок дерева, прилипший к плечу. Тяжелая туша грохнулась о ступеньки, дерево затрещало. Олаф засмеялся, показывая белые ровные зубы. Золотые волосы, перехваченные на лбу железным обручем, трепетали на ветру. Плотно обтягивающие ноги портки были из плотной шкуры морского зверя, на широком поясе висел нож, а рукоять огромного меча хищно выглядывала из-за спины. -- Отец,-- сказал он сильным мужественным голосом,-- я видел на дальней скале гнездо орла! Позволь, я добуду из него птенца? Конунг сказал сдержанно: -- Сын мой, на той скале не побывал еще никто. Даже Эгиль Легконогий, что обгонял кошку на дереве... помнишь, что с ним стряслось? Олаф беспечно рассмеялся. Двое траллов с трудом подняли тушу, понесли в дом. Синие глаза Олафа остановились на молчаливом Владимире. -- Он многое делал хуже меня,-- ответил он уверенно.-- У тебя гость, отец? -- Это конунг из Гардарики,-- ответил Тригвасон.-- Зовут его Вольдемар, он явился к нам за помощью. Ты мог бы повести наше войско... если мы с Вольдемаром сговоримся о цене. Олаф с холодным презрением оглядел Владимира с головы до ног: -- Мужчина должен заботиться о себе сам. Я бы никогда ни к кому не побежал просить помощи! Владимир стиснул зубы, молчал. Конунг покачал головой: -- В жизни часто бывают случаи, когда помощь нужна. -- Только не мне,-- ответил Олаф гордо. -- Таких людей нет,-- сказал конунг. Голос его звучал непривычно мягко, словно рыкающий лев пытался разговаривать с котенком. -- Он перед тобой,-- возразил Олаф гордо. Завидев конунга и его сына, к ним неспешно подходили мужчины, женщины, дети. Олафа приветствовали веселыми возгласами. Он вскидывал могучие руки, улыбался, с боков к рукам поднимались могучие мышцы, делая его похожим чуть ли не на летучую мышь. От широченных глыб плечей он выглядел треугольным клином, поставленным острием на узкие бедра. Даже сквозь шкуру морского чудища было видно, что его сильные ноги приспособлены для долгого бега с тяжестью на плечах. Владимир чувствовал себя загнанным в угол. Конунга приветствуют меньше, чем его сына. Тот одарен той редкой мужской красотой, что бросает ему под ноги сердца женщин и не вызывает злобы у мужчин. Тригвасон встретил взгляд хольмградца, нахмурился: -- Олаф, я готов отпустить тебя на службу в Царьград. Ты многое увидишь, многому научишься. Даже если не заработаешь денег... никто еще не привозил оттуда ничего, кроме ран и увечий, то все же повидаешь дальние страны, узнаешь сильные стороны и уязвимые места. Будешь знать куда направить удар наших жадных до славы и крови героев! Олаф слушал подозрительно. Отец слишком неожиданно переменил мнение, это настораживало. -- Но у меня есть одно условие,-- продолжил конунг, и Олаф едва заметно улыбнулся.-- С тобой поедет росский конунг. Он тоже хочет попытать счастье на службе императора. Вам двоим будет легче... Мое условие в том, что из вас двоих старшим будет он. Ты будешь подчиняться ему! Олаф покачал головой: -- Отец, я поеду с твоим разрешением или без него. Мне не нужен спутник. Тем более, старший. -- Он конунг,-- напомнил ему Тригвасон. -- А я сын конунга,-- ответил Олаф насмешливо.-- Отец, я могу поехать только во главе отряда, пусть даже самого маленького... пусть даже в нем будет один человек, или же еду сам. Я подчиняюсь тебе, конунгу Свионии, а не конунгу из далекого и чужого Хольмграда! В мертвой тиши было слышно тяжелое дыхание конунга, Олафа, в то время как остальные затаили дыхание. Напряжение было такое, что кто-то мог хлопнуться на пол мертвым, когда Владимир сказал осторожно: -- Великий конунг, позволь мне слово? -- Говори,-- сказал конунг, слова его пришли чересчур быстро, он тоже жаждал как-то выйти из этой схватки с сыном, которой не желал. -- Твой сын -- отважный воин,-- сказал Владимир, и только конунг уловил оскорбительный смысл, который вложил в свои слова хольмградец. Уловил, но смолчал, тот прав.-- А воины редко подчиняются более умному или знающему... они признают лишь более сильного. Этими словами он вовсе низвел Олафа до уровня лесного волка, однако конунг лишь кивнул, его сын и сейчас не поймет, процедил сдавленно: -- Продолжай. -- Мы не станем состязаться, кто грамотнее... или кто лучше знает, как воевали македонцы,-- сказал Владимир громче,-- хотя сыну конунга это знать бы не мешало... Мы просто решим все в поединке. Можем драться либо до первой крови... либо тупым оружием... либо на бревне... Проигравший да подчинится! Конунг перевел взгляд на Олафа: -- Согласен? Олаф широко улыбнулся: -- Зачем мне тралл? Я не стыжусь даже черной работы. И все умею делать сам. -- Ты зря так уверен,-- сказал отец многозначительно. Олаф вспыхнул: -- Отец, ты же знаешь меня!.. Я даже не могу гордиться шрамами, полученными в битвах, потому что сражал врага раньше, чем тот успевал меня даже поцарапать! -- Конунг Вольдемар тоже чист кожей,-- напомнил конунг. -- У него могут быть другие причины! -- Так проверь,-- предложил конунг.-- А проигравший да подчинится! Олаф сжал зубы, под кожей вздулись рифленые желваки: -- Добро. Но не пожалей. Собравшиеся задвигались, заговорили. Кто бы ни вышел победителем, но окончательная ссора отца с сыном предотвращена. Пусть ненадолго, когда-то кровь прольется, но сейчас схватка будет другая... Владимир видел, что конунг посматривает на него с сомнением. Конечно, хольмградский конунг умеет владеть оружием, но и его сын -- лучший из викингов, в поединках нет равных, в морских набегах первым вступает в бой и последним выходит, бьется яростно и весело, всегда полон сил! Или хольмградец, в чьих глазах видна не только отвага, а ему, конунгу, виден также и острый ум, что-то задумал? Двое сошлись в круге. Олаф смеялся и потрясал топором. Скупое северное солнце рассыпало блестки по могучим мышцам. Плечи широки, грудь необъятна как у тура, живот в тугих валиках мускулов. Руки толстые от обвивших их мышц, ладони как весла с большого драккара. -- Еще не передумал, конунг? -- крикнул он весело. За его спиной смеялись громко и победно. Владимир молча расстегнул пряжку, отшвырнул плащ, а затем, подумав, стянул через голову вязанную рубашку-свитер. Смех собравшихся стал сдержаннее. Хольмградский конунг был со смуглой кожей, его мышцы выступали не так рельефно. Пальца на два ниже Олафа, явно легче, но наметанные глаза наиболее знающих воинов сразу определили, какие мышцы хольмградца развиты упражнениями с тяжелым мечом, какие вздулись от бросания копья, какие появились от бега с мешком камней за спиной. Он был настоящим воином, викинги с такими сталкиваться не любили. Владимир сделал два шага вбок, оставив солнце за спиной. Олаф усмехнулся, слабые лучи не затмят ему взор, но предусмотрительность противника понятна. Отец, в старости ставший осторожным, говорил, что в поединке не бывает мелочей... Щит он взял небольшой, из бука, обтянутый кожей и с набитыми железными полосками. Вообще предпочел бы обойтись без щита, это для трусов, но иначе не допустят даже к поединку. Зато боевой топор любовно поворачивал перед собой, любовался отблесками света. Сердце начало стучать чаще, горячая кровь пошла по всему телу, ударила в голову. Что может быть лучше на свете, чем держать в горячей ладони рукоять тяжелого топора? Владимир нагнулся к камню, где сбросил одежду и обе перевязи. Мышцы рельефно перекатились под смуглой кожей, тугие, как канаты на баллистах ромеев. Когда он разогнулся, в руках блеснуло по мечу. По кругу пробежал уважительный шепот. Хольмградец повернулся к конунгу, ждал. Глаза были холодными. Он молчал, не двигался. -- Оберукий,-- сказал конунг, усмешка раздвинула губы, но тревога в глазах стала глубже.-- Надеюсь, ты знаешь, как ими пользоваться. Владимир уловил скрытый смысл, кивнул. Отец знал нрав сына, и теперь уже боялся потерять наследника. Олаф поворачивался перед ревущей толпой друзей, вскидывал в приветствии руки. Его мышцы, перекатывались под белой кожей как морские валуны. Он весь был из этих тяжелых глыб, а когда раскидывал руки, видно было какая тяжелая масса мышц на плечах, спине и груди, в поясе был тонок, хотя и там бугры вспучивали кожу, заросшую рыжеватым мехом. Конунг властно поднял ладонь. Шум смолк. -- Поединок до первой крови,-- объявил конунг властным голосом.-- Или до победы... понятной каждому! Олаф смерил хольмградца недобрым взглядом, внезапно отшвырнул топор. В протянутую ладонь ему вложили меч. Топор -- оружие воина, даже богатыря, но меч -- прежде всего признак власти. Конунги сражаются мечами! Держа меч обеими руками, он прижал его к груди, вскинул к небу, призывая Вотана. Лицо озарилось хищной улыбкой, глазами цепко держал лицо противника. Владимир терпеливо ждал. Оба лезвия поблескивали в руках как мокрые змеи. Олаф наконец подобрал щит, небрежно прикрыл левую сторону груди и шагнул вперед. -- До первой крови! -- предупредил конунг строго. По его знаку двое дюжих воинов встали за спиной Владимира, и вдвое больше -- за Олафом. В их руках были толстые веревки. Конунг резко взмахнул рукой: -- Начали! Олаф не бросился вперед, как ожидал Владимир. Бой был бы слишком короток, показать себя не удасться, собравшиеся будут разочарованы. С широкой улыбкой, играя мышцами, он без нужды пошел по кругу, зато давал всем полюбоваться его рельефной спиной, где одни молодые мышцы, ни капли жира, широко и мощно разводил в стороны длинные мускулистые руки. Владимир, который сам вел бы себя так же, сразу же инстинктивно выбрал роль тихого и незаметного бойца. Не делая лишних движений, не напрягая без нужды мышцы, он отодвигался от наступающего Олафа, делая ритуальный круг, пока снова не оказались каждый на прежнем месте. В толпе кричали, подбадривали. Олаф торжествующе улыбнулся, внезапно вскрикнул весело и страшно, взвился в воздух, одним прыжком преодолев расстояние до хольмградца. Владимир поспешно сделал шаг назад и сторону, его мечи распороли воздух. Зазвенело железо. Олаф ловко принял удар серединой щита, где блестела широкая бляха, Владимир отбил меч викинга. Оба отступили на шаг, удары были не в полную силу. В толпе орали, подбадривали Олафа. Крики становились все злее, кто-то уже вопил исступленно, требовал крови. Владимир быстро зыркнул по сторонам, поймал озабоченный взгляд конунга. Олаф подбадривающе кивнул Владимиру: -- Держись!.. Я иду. -- Жду,-- ответил Владимир. Олаф шагнул, красивый и напряженный, чуть пригнувшись, меч в правой руке, щит в левой, шагнул еще... и тут хольмградец словно взорвался. Оба меча заблистали с такой скоростью, что слились в две сверкающие полосы. Вместо хольмградского конунга заметалось четверорукое чудовище с четырьмя, а не двумя мечами. Конунг даже вспомнил такую статуэтку восточного купца, видел в Царьграде, бог разрушения. И мелькали меча хольмградца с такой скоростью, что он был как червяк в кокон закутан в сверкающий шар из полос закаленного железа. Не успела замершая толпа перевести дыхание, как этот вихрь из металла надвинулся на грозного викинга. Лязг железа превратился в сплошной звон. Олаф пытался вскинуть меч, но с ним словно бы дрались три противника: удары сыпались справа и слева. Звон неожиданно оборвался. Хольмградец отпрыгнул, а Олаф стоял потрясенный, смотрел дико. В левой руке была зажата ременная петля щита, а тот, раскрошенный на щепки, усеивал землю на три шага вокруг. Меч был выщерблен в трех местах, да так сильно, что крепкий удар оставит в ладони викинга лишь рукоять. Но главное, что на груди и плечах Олафа кровоточили надрезы! Молчание было полным. Все застыли, словно вмороженные в лед. Конунг первым совладал с потрясением. Сказал хрипло, в голосе был стыд и в то же время великое облегчение: -- Бой окончен. Победил хольмградский конунг Вольдемар. В толпе молчание все еще длилось, победа хольмградца была полной, даже чересчур, но Олаф, похоже, только сейчас осознал глубину поражения. Он провел ладонью по груди, слизнул кровь. Синие глаза налились кровью. Голос стал яростный: -- Что царапина? Мы все возвращались из походов и не с такими ранами! Но возвращались победителями! Он отшвырнул иззубренный меч, пошел на Владимира, раскидывая огромные руки. Конунг не успел сделать знак людям с веревками, как Владимир разом отшвырнул мечи. Взгляд, который метнул на конунга, был требовательным. Мышцы на руках Олафа вздулись как сытые змеи. На спине обозначились и застыли в каменной твердости две широкие, как щиты, пластины мускулов, их разделяла выемка хребта. С боков поднялись и застыли крылья тяжелых мускулов. Даже шея стала толще, голова как бы вростала в могучий торс. В глазах было обещание скорой и жестокой смерти. Владимир в последний миг отступил на шажок, избегая захвата. Олаф тяжелее, полагается на звериную силу. Но зверь побеждает лишь того, кто не воспитан в борьбе с неведомым врагом. Олаф сильнее, но ему не приходилось бегать с мешком, набитым камнями, не стискивал ногами бока коня, чтобы трещали ребра, викинги все еще не знают коней, сын конунга привык побеждать среди таких же, как и он сам! Он еще раз избегнул захвата, затем перехватив за кисть, дернул, сам ушел в сторону и небрежно дал подножку. Олаф как падающая скала обрушился на каменистую землю, проехал на животе, обдирая лицо и локти, вскочил -- яростный, с искаженным ненавистью лицом. Владимир снова избежал захвата, опрокинул еще и еще, а на третий раз Олафу удалось захватить его обеими руками. Владимир ощутил, как затрещали ребра, в глазах потемнело. Зрители затаили дыхание, криков уже не было. С трудом применив способ, которому учил еще Сувор, Владимир услышал, как вскрикнул от боли викинг, выскользнул из его мокрых от пота рук, внезапно ударил под ложечку. Викинг схватил ртом воздух, лицо побледнело. Владимир отступил на шаг, опустил руки. Пусть видят, что опять мог бы сразить надменного сына конунга! Олаф судорожно вздохнул, наполнил грудь воздухом, взревел и бросился на противника. Владимир видел, как морщился конунг. Старый воин понимал, что сейчас его сын проиграл бой бесповоротно. Ярость хороша только против ярости. Еще дважды Владимир опрокидывал взбешенного викинга. Тот был весь в царапинах и ссадинах, правую сторону лица расцвечивал кровоподтек, изо рта текла кровь. Когда поднялся в последний раз, изо рта вместе с кровью пошла пена. Он дико вращал глазами, трясся, в вытаращенных глазах было безумие. -- Берсерк! -- раздалось крики среди собравшихся.-- Он стал берсерком! -- Олаф? Он не был... -- Берегитесь!.. Он всех... Конунг взмахнул рукой. Веревки взвились в воздух, на ревущего в ярости викинга набросились и те, кто стоял за его спиной, и те, кто готовился вязать хольмградца. Олаф бешено сопротивлялся, катался по земле, две веревки лопнули, он орал и впивался в них зубами, один воин вскрикнул и затряс окровавленной кистью, разбрызгивая красные капли. Владимир старался не смотреть на конунга. Берсерки всегда были позором семьи. Их брали в набеги, но в мирное время изгоняли из селений под страхом немедленной смерти. Им разрешалось жить как зверям только в дальних пещерах, куда не позволяли остальным гонять скот и охотится. Даже само слово "викинг" является бранным, как на Руси -- тать или разбойник, а уж берсерк -- это не просто разбойник, а порченный разбойник, который в припадке может убить и лучшего друга, как во сне, так и наяву. -- Я не знал,-- сказал он, выравнивая дыхание,-- что Олафу хочется достать птенцов орла. Я, чтобы сократить дорогу, пошел напрямик как раз через ту скалу... Твои люди меня увидели рядом с гнездом! Они и провели к твоему дому. Ужинали в мрачном молчании вдвоем. Двое хмурых траллов обслуживали стол, бросали боязливые взгляды на гостя конунга. Тускло поблескивали широкие ошейники с именами владельцев. У обоих на лбу были выжжены тавра. Даже траллы знали, что гость оказался великим воином, одолел в поединке неистового Олафа, сына конунга. И что Олаф к великому стыду отца внезапно стал берсерком. В дверь боязливо заглядывали, слышалась возня, сопение. Под окнами тащили что-то тяжелое, слышался стук топоров. Конунг наконец поднял тяжелый взгляд на тралла: -- Пусть войдет. Тот исчез, вскоре за дверью послышались голоса. Появился Олаф, из-за плечей выглядывали стражи. Конунг раздраженно повел дланью, те с облегчением исчезли. Олаф приблизился к столу. Мокрые волосы прилипли ко лбу, он зябко вздрагивал, потирал распухшие от веревок кисти рук. Лицо было бледное, вытянулось как у коня. С Владимиром старался не встречаться взглядом. -- Садись,-- велел конунг,-- ешь. Снова ели в молчании, уже втроем. Олаф держался непривычно смиренно. Даже ростом стал как будто меньше. Владимир не уловил той неистовой злобы, которой сын конунга полыхал совсем недавно. Когда трапеза кончилась, конунг налил себе пива, спросил внезапно: -- Ну, что скажешь теперь? Олаф пробормотал, не поднимая глаз: -- Я не знаю, что на меня нашло... Словно красная пелена упала на глаза! Я ничего не помнил. Конунг кивнул: -- И проиграл с треском. Теперь понимаешь, почему старшим должен быть Вольдемар? Туда, куда ты едешь, все так бьются. Ну, пусть не все, но многие. Там правильному бою обучаются в особых школах!.. И те, кто их прошел, умеют побивать быков и покрупнее тебя. Олаф бросил быстрый взгляд на Вольдемара, опустил глаза в тарелку. Владимир сказал серьезно: -- Олаф дрался очень здорово! Немногие и в Царьграде сумеют его побить. Олаф бросил на него взгляд, исполненный горячей благодарности. Конунг побагровел, стукнул кулаком по столу: -- Не защищай!.. Ты же вредишь ему! Он только-только начинает понимать... Олаф сказал поспешно: -- Отец, я не самый последний дурак на свете!.. Я жаждал убить твоего гостя за тот позор, на который он меня выставил. Но когда на меня вылили половину нашего моря -- я и не знал, что в нем столько воды,-- я понял твой подлый замысел... Ты опять прав, но когда же, наконец, я начну быть правым? В его голосе было столько горечи и детской обиды, что конунг засмеялся, а на сердце Владимира тяжесть стала меньше. Олаф угрюмо рассматривал его через стол, внезапно протянул руку. Его ладонь была чуть шире, чем ладонь Владимира, но у хольмградца, как Олаф заметил теперь, желтело больше твердых мозолей от рукояти меча. Владимир пожал руку. Еще не взял Киев, не отомстил, даже не побывал в Царьграде, но тяжесть на сердце в самом деле стала чуть-чуть рассасываться. Глава 20 Конунг и Владимир, сталкиваясь головами, рассматривали расстеленную по столу карту. Конунг водил корявым пальцем, следуя по возможным дорогам. Владимир вздохнул, выпрямился: -- Вокруг всей Европы!.. -- Но путь "из варяг в греки" вам заказан,-- напомнил конунг.-- Люди Ярополка тебя поймают и посадят на кол, либо все-таки отпустят, но сперва привяжут за ноги к пригнутым к земле вершинкам деревьев... А заодно с тобой и Олафа. -- А он при чем? -- Он дурак, и тебя не оставит. -- Из него получится хороший конунг,-- сказал Владимир.-- Таких воины любят. Но если плыть этим кружным путем, то сколько у нас на пути удивительных и богатых стран, городов, портов, таверн? Я могу вытащить Олафа из первой, могу из второй, третьей... Но вся жизнь уйдет на то, чтобы дотащить его до Царьграда! Конунг хмуро молчал. Тралл принес холодного мяса и пива. Эгиль порезал длинным ножом, молча ел, запивал, разливая пиво на грудь. -- А что предлагаешь ты? -- Рискнуть коротким путем через Русь. Глаза конунга предостерегающе сощурились: -- В тебе говорит нетерпение. Но так легче потерять голову. -- Конунг,-- сказал Владимир тоскливо.-- Мне волхвы рассказывали, что однажды отец Юлия Цезаря застал его плачущим над книгой о подвигах Александра Великого. Отцу объяснил, что ему уже двадцать лет, а еще ничего не сделано для бессмертия! А ведь Александр, о котором читает, уже в восемнадцать лет вел свои войска завоевывать мир! -- Ну-ну,-- подтолкнул конунг. -- Мне сейчас восемнадцать, когда вернусь, будет двадцать. Но и тогда я еще буду так же далек от трона, как и сейчас. Мне в самом деле надо торопиться, конунг! Для чего рождаемся и живем, как не для ярой жизни и славной гибели? Далеко-далеко зазвучали боевые трубы. Или обоим показалось, в их душах они звучали часто. Конунг наклонил голову: -- Прости, во мне заговорила слабость. Я шел через огонь и кровь, но сына пытаюсь уберечь! Но он такой же викинг, как и я. Нет, я могу гордиться сыном -- он будет великим викингом и станет, может быть станет... конунгом! Они шли через леса, переправлялись через реки и озера, обходили болота, пробирались через луга и свободные от леса места, защищали жизни и калитки от разбойников, при случае грабили сами, жгли дома и посевы, задерживая погоню. В одной из малых весей Владимир купил двух коней. Олаф все еще не бывал в седле, и Владимир подвел к нему толстую спокойную лошадь: -- Пробуй. Я подержу. Олаф огляделся по сторонам, прошипел зло: -- Выйдем за околицу. -- Ты чего? -- удивился Владимир. Из-за плетней на них смотрели бабы и любопытные детишки.-- А-а, соромишься... Ну, разве ты с ними когда-то встретишься? Олаф сказал еще злее: -- Ты сможешь вывести коней из села? Но и за околицей Олаф все мялся, и только когда с двух сторон потянулись деревья, надежно отгородив его от веси, сказал нервно: -- Ладно. Только если засмеешься -- убью. Голос его был холодным, а лицо словно окаменело. Владимир отступил на шажок: -- Олаф... В драккаре, что скачет по волнам, стоять труднее, чем сидеть на коне! Я бы не смог, клянусь. Ты уже почти все умеешь лучше. Олаф смотрел недоверчиво, у хольмградца чересчур честное лицо, но уже и конь поглядывает с некоторым удивлением, пришлось браться за седло, вставлять ногу в стремя. Владимир замедленно сел на своего буланого, слез, снова сел, показывая каждое движение, и викинг наконец решился оттолкнуться от такой надежной земли. Седло под ним крякнуло, заскрипело. Он замер, оказавшись высоко над землей, да не на скале, твердой и надежной, а на живом и теплом, что двигается само, уже прядает ушами и переступает копытами. Внезапно конь под ним шагнул в сторону, остановился, шагнул снова вбок, почти вломившись в кусты. -- Что с ним? -- спросил Олаф шопотом. -- Не дави коленом,-- посоветовал Владимир, он изо всех сил держал лицо неподвижным.-- Не дави! Он же не знает, что это ты так... от радости. Олаф бросил злой взгляд, но колени заставил застыть. Конь тоже застыл, спокойный и ждущий приказа. Олаф легонько коснулся его пятками, как делал Владимир, и конь тут же двинулся вперед. Олаф, замерев, смотрел, как мимо проплывают деревья, как далеко внизу уползает земля, и внезапно дикое ликование наполнило его от ушей до пят. Он едва не завизжал в восторге, подавил дикое желание вскочить на коня с ногами, запрыгать там как ребенок под летним ливнем: устрашился, что конь тоже поймет как некую команду. -- Влад,-- сказал он хриплым от волнения голосом.-- Я могу ездить! -- Сможешь и скакать,-- бросил Владимир одобрительно. В его голосе звучало облегчение,-- а то все пыль, пыль, пыль из-под шагающих сапог! Ведь идем по Руси. Все просто, когда попробуешь. Олаф все еще держался на коне как столб, напряженный и страшащийся сделать лишнее движение, но голос дрожал, едва не срываясь на ликуюший визг: -- Боги Асгарда! О степных народах говорят, что едят и пьют на конях, и все остальное тоже ухитряются делать, не покидая седла... Как это великолепно! -- Гм... лучше не пробуй. Ручей далеко, да и стираешь ты паршиво. -- Остряк! На коне, говорю, хорошо. -- Ты ползешь как улитка,-- сказал Владимир беззлобно.-- Но ты еще не скакал, обгоняя ветер. Ты не мчался так, что догонял бы выпущенные тобой же стрелы. А та радость, что еще впереди, намного хмельнее. Два дня Олаф осваивал езду, повороты, учился седлать, затягивать подпруги, а на третий день, когда собрался было попробовать себя в лихой скачке, оба услышали конский топот. Навстречу по лесной дороге ехало пятеро. Увидев Владимира и Олафа, чуть придержали коней, подали в стороны, так что перегородили дорогу. Тот, что ехал впереди, грузный и с роскошной черной бородой, прогудел как раздраженный медведь: -- Клен, что тут за народ неведомый топчет нашу землю? Второй, подвижный и с широкой улыбкой на лице, ответил услужливо: -- Да пусть топчут! Лишь бы пошлину платили. Чернобородый впервые зыркнул на двоих встречных. Глаза были узкие, прятались под мощными надбровными дугами: -- Слышали? Олаф напрягся, бросил руку на меч. Владимир ответил холодно: -- Нас пока никто не спрашивал. Чернобородый надулся, проревел: -- Я говорю! Здесь земли принадлежат Черному Беркуту! И всякий, кто шастает здесь, платит. За топтание его земли, за то, что гадит и сморкается. Владимир смотрел мимо него, как и Олаф. Чернобородый, он явно тиун, пыжится и сотрясает воздух, но слаб как телом, так, похоже, и духом. В нем нет твердости, он чувствует сам, потому злится и пыжится еще сильнее. Но сзади на конях двое настоящих, их видно по глазам, посадке, по тому как держат руки вблизи рукоятей, а каблуки чуть-отведены от боков коней, чтобы в нужный момент сильным толчком послать в галоп. Трое просто всадников, пусть и при оружии, и двое воинов, которые чего-то стоят. Олаф, он тоже все видел, хмыкнул и неспешно потащил из-за спины меч. Его мускулистая рука напряглась, мышцы играли и перекатывались как сытые змеи, а меч все выдвигался и выдвигался, наконец со вздохом облегчения покинул ножны. Олаф весело смотрел на чернобородого, но еще веселее был блеск его меча: -- Я слышу, ты хочешь заплатить нам за топтание? Владимир буркнул с укоризной: -- Олаф... ты так давно не зрел девок, что готов топтать эту тучную свинью? Олаф прорычал, скаля зубы: -- Ну, раз обещает еще и заплатить... Владимир опустил ладони на швыряльные ножи. Глаза его не отрывались от двух, которые выглядели наиболее опасными. Оба сидели спокойно, в глазах одного мелькнули веселые искорки. Чернобородый задыхался, глаза стали как у совы. Он вытянул вперед палец, но Владимир перевел прицельный взор на его горло, расстегнутый ворот, и вдруг взгляд чернобородого протрезвел. Пока его люди бросятся на этих чужаков, швыряльный нож вонзится в плоть быстро и смертельно. Этот с черными глазами выглядит сущим бесом, в глазах смерть, а плечи уже напряглись для броска. -- Вы,-- прохрипел он, сдавливая самого себя,-- вы еще услышите обо мне... Он подал коня назад, но Владимир, ощутив его страх, пустил буланого следом. Он все время держал глазами обнаженную грудь в разрезе рубахи. Всадники расступились, кони вовсе сошли с дороги. Олаф ехал следом, он надулся как жаба перед дождем и выглядел свирепо, готовый бить и рубить во все стороны. Наконец тиун догадался подать коня на обочину. Чужаки проехали мимо, не удостоив его взглядом. Владимир слышал, как он орал и бранился им в спину, но пустые угрозы позорят говорящего больше, чем того, на кого обращены. Тиун это не знает, но знают те, настоящие, и Владимир впервые ощутил, что значит поговорка "брань на вороте не виснет". Олаф оглянулся: -- Смотри, так и остались! -- А чего ты ждал? -- Ну, погонятся... Я бы не стерпел. -- Олаф, он торгаш, а не боец. Что получит, даже убив нас? Этот Черный Беркут его заживо съест, что с нас ничего не взял, а троих потерял. -- Троих? -- оскорбился Олаф.-- Да я их один всех! Ладно, готов вон до той березы наперегонки? Звездное небо колыхалось в такт конскому шагу. Владимир ощутил приступ тоски. Невидимые пальцы сжали сердце. Что за яркие костры в небе? Вон на ту, самую большую, волхвы говорят, что это небесный камень, которым заперта дыра в куполе. Если отвалить, то вода зальет землю. Но Сувор говаривал, что это золотой кол небесной ковязи, к которой боги привязывают своих коней. Ее ковали девять небесных кузнецов, она будет стоять до скончания мира. А вот ему кажется, что это нестерпимо блестит вершина далекой горы, самой высокой на свете. И всякий раз в груди разливается щем от жажды достичь, добраться хотя бы до подножья... А потом, передохнув, попытаться забраться как можно выше. Олаф ехал, залитый лунным светом, красивый и мрачный, как бог смерти. Золотые волосы в лунном свете блестели серебром, казались седыми, а его неподвижное лицо заострилось как у мертвеца. -- Что это так сияет? -- спросил Владимир негромко. Олаф ответил, не поворотя головы: -- Золотые яблоки. -- Яблоки? -- Да. Золотые яблоки Асгарда,-- сказал Олаф мрачно,-- их охраняет богиня Идунн. Только они дают богам вечную молодость. -- А,-- сказал Владимир.-- А наши молодильные яблоки где-то на земле. Но только в тридевятом царстве. В полночь стреножили коней, поспали у костра, а с рассветом уже снова были в седлах. Когда впереди на берегу речушки показались с десяток домиков, Олаф сказал живо: -- Заедем? -- Стоит ли,-- поморщился Владимир.-- у нас пока есть еда, воду пьем из ключей.-- Что тебе еще надобно? -- Да так... Интересно живут у вас. Уже в двух весях Олаф ухитрился поучаствовать в обычной забаве славян: стенка на стену. Две веси сходились на границе, схватку начинали два признанных бойца, потом в общую драку бросались все мужики и парни. Олаф всякий раз бил и крушил, показывая невиданное в деревенских весях воинское уменье, но во второй раз Владимир уже привязал ему левую за спину, и Олаф дрался только одной правой. Соблазнившись легкой добычей, на него наседали больше всего, и снова Олаф расцветал от свирепой радости, слыша, как под его кулаком хрустят челюсти, а бойцы выплевывают с кровью и крошево из зубов. -- Только купим овса коням,-- предупредил Владимир,-- сыра и мяса. К полудню надо одолеть верст сорок. -- Одолеем,-- согласился Олаф легкомысленно.-- Сколько уже проехали? Не может же Царьград быть дальше, чем еще за пару весей? Дорога петляла, тонкая и непробитая, по такой ездили явно мало. Судя по всему, весь жила замкнуто, сюда если и приезжали, то лишь за княжескими поборами раз в год, да и то по зиме. На околице Олаф внезапно остановил коня так резко, что сам едва не сверзился через голову. Владимир встревоженно посмотрел по сторонам: -- Что стряслось? -- Погоди,-- прошептал Олаф испуганно,-- дай ему пройти... Дорогу пересекал важный кот, черный, как будто купался в дегте, хвост трубой. Когда лениво посмотрел в сторону всадников, зеленые глаза предотерегающе блеснули. Владимир шикнул, пустил коня вперед. Кот даже не ускорил шаг, важно подошел до изгороди, протиснулся в щель и пропал. Олаф нерешительно тронул коня, еще не уверенный до конца, пересек ли его друг кошачьи следы. Владимир покачал головой. Олаф спросил, защищаясь: -- Ты не веришь в беды от черных котов7 -- Для мышей -- да,-- сказал Владимир.-- А ты кто? Олаф, доказывая как быстро освоился на Руси, потащил Владимира вперед. Его нос подергивался, и Владимир сказал насмешливо: -- Ежели корчму ищешь, то зазря. -- Почему? -- Да кто в такой крохотной веси корчму держит? Поедем к войту. У него наверняка есть не только сыр для продажи, но даже бочка пива. Правда, с утопшими крысами и тараканами, но сколько там они выпили? Избу войта он уже видел, самая добротная, а когда подъехали ближе, Олаф указал на крупного мужика в глубине двора. Тот обтесывал на колоде заостренный кол, острое лезвие снимало стужку почти любовно, и обычный кол, явно для изгороди, выглядел как игрушка. Мужик поднял голову. Серые глаза внимательно смотрели из-под седых бровей. Он молчал, Владимир сказал дружески: -- Боги в помощь! Мы проезжаем мимо. Можно воды холодной напиться? Еще мы могли бы сыру и мяса купить на дорогу. Мужик ответил замедлнно: -- Спасибо на добром слове. Мы таких крепких ребят на конях не видывали уже много лет. А теперь вот за одну неделю уже второй раз... Владимир окинул его быстрым взглядом. Он почувствовал этого человека сразу. Упорный работник, честный, ни боится ни божьего гнева, ни мокрых лап ночных упырей. Поручи любую работу -- сделает, к тому же всегда лучше, чем ожидаешь, а когда нет работы. то не сидит на завалинке, а что-то копает, тешет, строгает, точит, и всегда либо с усмешкой в глазах, либо вовсе с широй улыбкой на лице. Таких он встречал в Киеве, Новгороде, и уже понял, что на таких стоит любое племя. -- Да,-- ответил он спокойно, хотя на затылке зашевелились волосы,-- это в самом деле удивительно. Из дома выбежали двое мальчишек, с восторгом ухватили коней, едва не подрались, увели к колодцу. Мужик широким жестом указал на дом. Ладонь была широкая, в мозолях, привычная к рукояти топора. Владимир уже в сенях обронил как будто невзначай: -- А кто они, эти крепкие ребята? -- Княжьи дружинники,-- ответил войт спокойно.-- Кто же еще? Самые крепкие туда идут, там им задурно деньгу дают. -- Разве задурно? -- засмеялся Владимир.-- Головы кладут! -- Да сейчас, вроде бы, ни с кем не воюем. Олаф первым припал к ковшику, его подала юная хозяйская дочь, и Олаф пил, пожирая ее глазами поверх края ковша, пока у девушки румянец не залил щеки, а потом перетек и на шею. -- Да,-- согласился Владимир,-- что ж их сюда занесло? Тут вроде ни князья на охоте не бывают, враг не показывается, непокорных бояр нет... Войт опустился на лавку, Олаф с готовностью сел к столу. Из хозяйской половины пришла женщина, молча и деловито засуетилась у печи. -- Кто их знает,-- ответил войт с расстановкой.-- Я ж говорю, крепкие ребята... Кого-то ищут. Вроде должны перехватить! Ребята подобрались дубки, один к одному. А их вожак так вообще велет. Настоящий велет! Сам здоровый, как бык, мечом орудует почище чем ложкой. Я сам видел как разрубил трехгодовалого быка одним ударом! Владимир споросил с ленивой насмешкой: -- А у быка тоже был меч? Олаф весело скалил зубы. Огромные руки выложил на столешнице, кулаки с детские головы, большой палец одобрительно оттопырил вверх. Женщина поставила на стол еще теплую овсяную кашу с молоком. Олаф выждал, пока хозяин скажет слова благодарности богам, потом с Владимиром наперебой ухватились за ложки. Расписные, легкие, и выделаны так любовно, что в руке лежат так, будто там и были всегда. Олаф глотал горячую кашу, фыркал как кот на горячее молоко, он еще ничего не чуял, а по спине Владимира уже побежала липкая струйка пота. Проклятый викинг накаркал со своим черным котом. Эти дружинники киевского князя здесь проехали неспроста. -- Как называли их вожака? -- спросил он между делом. Он чувствовал на себе взгляд войта. Этот взгляд стал тверже, хотя ответил войт с некоторой заминкой: -- Я сам не слышал... Проехали, не останавливаясь. Но моя Златка узнала от девок, что его кликали не то Збаражко, не то Валяшко... -- Варяжко! -- вырвалось у Владимира. Олаф уронил ложку, а войт кивнул удовлетворенно: -- Похоже. Ты его знаешь? -- Слыхал,-- пробормотал Владимир. Он наклонился над миской, пряча глаза.-- О сильных да могучих везде рассказывают. -- Это верно,-- согласился войт.-- О таких парнях и здесь долго будут помнить. Только мимо проехали, но для россказней много ли надо? В наших краях одни медведи да волки. Сегодняшний день похож на вчерашний, и так из года в год. Пожар когда случится, и то вроде праздника. Со двора донеслись детские голоса. Войт выглянул, погрозил пальцем. Там заверещали веселее. Войт снял со стены кнут и, кивнув гостям, вышел. Владимир пересел так, чтобы видеть двери. Да и рукоять скифского акинака теперь торчала из-под руки, едва не задевал, когда работал ложкой. Олаф проследил за его взглядом: -- Ты слишком подозрительный! Владимир пожал плечами: -- Зато еще жив. В молчании ели, прислушиваясь к голосам. Похоже, войт с помощью кнута разбирал детскую ссору. Но мог и послать мальчишку вдогонку за дружинниками великого князя. Добротный надежный мужик, опора любого княжества, он и должен помогать князю крепить порядок, покой, ловить беглых преступников! Глава 21 За спиной осталось верст двести-триста, а они сменили конней лишь дважды. Правда, в последний раз попросту украли, не успев и не желая общаться с хозяевами. Олаф повеселел, глупо покупать, когда можно украсть. Не в деньгах дело, но при покупке равняются с торговцами, а в краже есть героическое, неразрывное с риском, опасностью, блеском холодного булата. Владимир мрачнел. Пастухи, что брели за огромным стадом, с восторгом рассказали о княжеских дружинниках на невиданных здесь конях -- злых и огромных. Сами дружинники все как один -- богатыри, в железной чешуе, в железных шапках, красные сапоги на двойной подошве из свиной кожи, уздечки на конях с серебряными бляшками. Ищут кого-то, объяснили пастухи простодушно. Выспрашивают местных, а всем войтам объявили о награде за поимку двух особо опасных преступников. Их велено схватить и держать до их прибытия... Тут только пастух прикусил язык, глаза выпучились как у совы. Его напарник уже пятился, пока не уперся спиной в коня Олафа. Викинг нагнулся, ухватил за волосы: -- Зарежем? Голос его был будничным, деловитым. Владимир заколебался. Пастушок смотрел жалобными глазами, побелел, из чистых синих глаз медленно покатились слезы. -- Пусть идет,-- сказал он нехотя. -- Выдаст,-- предостерег Олаф. Он все еще держал за волосы, а лезвие ножа приложил к горлу. Пастушок боялся даже вздохнуть, чтобы нож не опустился ниже. -- Если зарежем,-- бросил Владимир нехотя,-- все равно догадаются. Тут, поди, отродясь никого не убивали. Разве что кольями в пьяной драке. Олаф широко ухмыльнулся: -- Тогда я пошел за колом? Но пальцы расжал, пастух на ватных ногах без сил опустился на землю. Олаф хохотнул: -- Вольдемар! Не думаю, что твой Варяжко так уж страшен. Они поворотили коней. Владимир бросил через плечо: -- Зря не болтайте. Только когда спросят о нас, тогда уж... А сами не спешите. А то мы вас и после смерти отыщем. В его хриплом страстном голосе было столько силы, что даже Олаф ощутил подобие страха. А пастухи со всех ног бросились к стаду, что уже выбрело на дорогу к селу. -- Не сам Варяжко страшен,-- сказал Владимир тоскливо.-- Хотя и он не подарок... Но против нас он поднял весь народ. Мы теперь два беглых изгоя! А как пройти через всю Русь... а она намного больше, чем ты думаешь, и не попасть на глаза? Ни в поле, ни в весях, ни в лесу? Олаф сказал беспечно: -- А что нам еще остается? -- Да вроде ничего. -- Повернуть назад нельзя? -- Ты что,-- испугался Владимир.-- Лучше уж звон мечей, кровь и гибель в чистом поле. -- Тогда вперед,-- сказал Олаф сильным звонким голосом. Он гордо и красиво выпрямился в седле. Камень в обруче на лбу рассыпал солнечные искры, но еще ярче блестели синие, как небо, глаза викинга.-- У мужчин -- мужская судьба. А женских могил и не должно быть в поле. Ну, попробуем во-о-о-н до того дерева наперегонки? В малой веси, через которую Владимир и Олаф проехали сутки тому, войт стоял перед Варяжко. Дружинники окружили старика плотным кольцом, Варяжко сидел на огромном коне, в котором чувствовалась дикая сила. Сам Варяжко свирепо сверлил глазами седобородого старца. Тот поклонился явно из вежества, власть как-никак, а страха не видать в тщедушном теле. -- Владимир,-- повторил войт в задумчивости,-- видать, чем-то крепко насолил вам этот удалец, ежели целое войско мчится по его следу... -- Дед,-- сказал Варяжко предостерегающе,-- ты не умничай. Ты скажи только, раз уж он тут проехал, в какую сторону подался? Что говорил? Что собирался делать? Один из дружинников с готовностью вытащил плеть с вплетенными в кожу свинцовыми жилками. Замахнулся, глядя на Варяжко. Войт покачал головой. Старческие глаза смотрели без страха: -- Я бы на вашем месте оставил это дело. Варяжко подал знак, плеть обрушилась с силой, послышался хлопок, будто лопнул бычий пузырь. Рубаха сползла с плеча, на грудь коня Варяжко брызнула кровь. Войт дернулся, в глазах застыла боль: -- Бей, раз такая у вас власть. Но я о вас заботился, молодежь вы удалая! Деньгу вам обещают большую, но разве свои головы не дороже? Варяжко зло засмеялся: -- Нас две дюжины богатырей. И все мы давно забыли, как пахать землю. А звон мечей слышим часто. Если ты видел двоих, чьи приметы совпадают, ты обязан сказать княжеским людям. Войт сказал смиренно: -- Да. Проезжали тут двое. Разговаривали мало, держались мирно. Но когда один посмотрел на меня своими синими глазащами, меня продрала дрожь, будто я голый стоял на зимнем ветру!.. -- Это викинг,-- сказал дружинник с плетью возбужденно,-- ну-ну, дальше. Войт вздрогнул, сказал внезапно охрипшим голосом: -- Потом я взглянул в глаза другого... -- Ну? -- Лучше бы меня голым бросили в костер! В его черепе бушует пламя, перед которыми раскаленная болванка в горне покажется сосулькой. Он едва не сжег меня своими коричневыми глазищами, а когда ушли, я был счастлив, что по телу не пошли волдыри от ожогов. Даже ведунью вызывал... Кого-то он мне напомнил! Но кого? Он совсем молод, а мне чудятся времена юного князя Игоря, когда тот через наши земли вел дружину богатырскую на Царьград... Варяжко зло оскалил зубы. Дружинник с плетью еще раз с наслаждением обрушил ее на худые плечи, старик пошатнулся, во дворе за плетнем взвыли и запричитали бабы. Как хищные волки, киевские дружинники гуськом понеслись в ту сторону, где последний раз видели беглецов. Пастухи ли сказали, еще как-то Варяжко узнал, но на другой день Владимир и Олаф уже сами ощутили погоню. Сперва донесся трубный звук, кто-то созывал остальных, будто обнаружил следы, затем рог прозвучал трижды, указывая направление. Наткнувшись на крохотную весь, Владимир, уже не скрываясь, выбрал двух свежих коней, оставил своих, и они понеслись по дороге в лес. Конечно, Варяжко с людьми сменил коней тоже. Похоже, они меняли их чаще, ибо звуки рога Владимир слышал все отчетливее. Олаф облизал губы, на них выступили белые разводы соли. Владимир терпел, он не пил со вчерашнего вечера. От жажды кружилась голова, а слабость охватывала с головы до ног, прокатывалась пугающей волной все чаще. Лай собак послышался ближе. Владимир хлестнул коня, тот перешел на дряблую рысь, но Владимир чувствовал, как простой рабочий конь покачивается под его весом. Справа скакал Олаф, и Владимир услышал его сдавленный возглас: -- Проклятие!.. Почему мы такие... крепкие ребята? Викинг тоже был не рад своему росту, своим широким плечам и своей мощи, упрятанной в крупное тело с толстыми костями, тугим мясом и толстыми сухожилиями. Раньше в любой толпе смотрел поверх голов, раздвигал народ, как бык раздвигает стадо молодых телят, а теперь его груда костей и мускулов убивает коня, а с конем сгинет и он сам! Владимир на скаку вытащил лук, кое-как натянул тетиву, сунул обратно в берестяной лубок слева от седла. Олаф мчался, пригнувшись к конской гриве, похожий в скачке на степняка, которым завидовал. Золотые волосы трепало ветром, из-за плеча выглядывал и просился на волю двуручный меч. Дорога расширилась, по обе стороны мелькали ухоженные деревья, нарядные и светлые. Земля отзывалась под копытами стонущим гулом. В версте впереди показался одинокий дом. Двуповерховый, первый не видно за высоким забором, а второй весело блестит под солнцем новенькой крышей, бревна еще не потемнели, по обе стороны зеленеют кроны невысоких деревьев... -- Туда? -- выкрикнул Олаф. -- Там все-таки забор,-- ответил Владимир. Конь под ним тоже увидел домик. Владимир чувствовал, как бедный зверь затрусил быстрее, догадываясь, что придет конец его мучениям, там переведет дыхание, а потом напьется так, что брюхо достанет до земли. -- Мой конь уже падает,-- донесся из-за спины крик Олафа. -- Но ты не конь,-- крикнул Владимир жестко. Оглянувшись, он увидел исхудавшее лицо Олафа, красные глаза. В следующее мгновение Олаф тяжело соскользнул на землю, побежал, держа коня в поводу. Лай гончих псов слышался совсем близко, вот-вот выметнутся из-за поворота, тогда увидят и припустят еще быстрее. -- Хватайся за мое стремя! -- Твой конь...-- прохрипел Олаф на бегу,-- твой конь... еще дохлее... Владимир бросил себя с седла в последний миг. Олаф догнал, побежали плечо к плечу, дыхание вырывалось с хрипами, но домик постепенно рос, а оба знали, что никакой конь на свете не сможет бежать ни так долго, как человек, ни так же быстро. Ворота со скрипом открывались с той стороны. Владимир успел увидеть клинышек двора. Прямо напротив фыркали и выгибали шеи двое коней. За ними виднелась повозка. -- Гони! Они ворвались во двор, Олаф тут же бросился закрывать ворота, а Владимир сорвал с крюка на седле лук и туго набитую тулу. Во дворе прозвучал испуганный крик, женский визг. Кони в повозке испуганно попятились, едва не опрокинули седоков. Конский топот наростал. Владимир успел вскочить на приступку, а из леса выметнулись всадники. Впереди мчался на белом в яблоках коне всадник в развевающемся плаще, в поднятой руке рассыпал солнечные искры меч. За ним неслись всего трое, но из леса выппескивались все новые всадники. За спиной слышались голоса, женский крик, но там пусть управляется Олаф, а здесь пальцы заучено выхватили стрелу, наложили на тетиву, Владимир задержал дыхание и начал оттягивать тугую жилку к уху. Первый выстрел может быть неспешным, особо прицельным, а потом уже придется не стрелу оттягивать, а сам лук выбрасывать на вытянутую руку и вжикать стрелами. Он выждал мгновение, учитывая вялое движение воздуха, скорость скачущей лошади, картинную посадку всадника -- жаль, не Варяжко, тот не бахвалится и меч зря не вынимает,-- мысленно взмолился к богам, затем пальцы расжались... ...и тут же начали хватать за концы стрел, бросать на тетиву, он чувствовал болезненный щелчок по руке, тело жило как бы само по себе, он только выполнял то, над чем долго и упорно упражнялся еще в Киеве, а потом в Новгороде. Первую стрелу он целил в грудь вожака, пусть там даже доспех, но дальность ли велика, всадник ли успел заметить и начал пригибаться, но Владимир не увидел, куда тот делся вместе с конем, а другие его стрелы обрушились на скачущих железным градом, били булатными клювами, но дружинники еще неслись вперед, вскрикивали от боли, затем начали замедлять бег куда раньше, чем оказались перед воротами. Владимир видел обозленные бородатые лица. Двое соскочили с коней, бросились с топорами к воротам. Он быстро достал их тремя стрелами. Один сел у ворот, другой с проклятием убежал, зажимая шею. Из-под пальцев текла кровь, но стрелы Владимир не увидел. -- Отворяй! -- донесся дикий крик.-- Отворяй, именем великого князя! Еще пятеро всадников кружились возле ворот. От стрел теперь закрывались щитами. Из леса, как с великим облегчением увидел Владимир, всадников больше не было. -- Кто такие? -- крикнул он. -- Дружинники Ярополка! -- свирепо гаркнул один, матерый и толстый, весь в кожаном панцире, поверх которого блестели широкие пластины железа.-- Сдавайся! Владимир вскрикнул, стараясь чтобы голос звучал как можно испуганнее: -- А что мне будет? -- Дурень,-- рявкнул воин,-- ничего! -- Ну да, а пошто гнались? -- По приказу Ярополка. Тебя велено доставить в Киев. Только в Киев, ничего больше! Голос был уверенный, мощный, но чересчур уверенный. Явно подсказывает, понял Владимир угрюмо, чтобы понадеялся бежать по дороге, до Киева еще ехать и ехать, и чтоб отдался в их руки сейчас. -- В Киев? -- переспросил он недоверчиво.-- Это верно? -- Клянусь Перуном! -- сказал воин громко. Владимир потребовал: -- А вдруг ты из торговцев? Поклянись Велесом. Воин оглянулся на остальную четверку, те начали улыбаться, а щитами закрывались от стрел уже не так тщательно. -- Не веришь,-- сказал воин с укором.-- Клянусь Велесом, клянусь великим Сварогом, Ярилой, клянусь Белбогом и самим Родом, что не видеть мне вирия и своих родителей, если не доставлю тебя целым и невредимым в Киев к твоему брату Ярополку! Клятва прозвучала страшная, воины даже переглянулись, один побледнел, чуточку подал коня назад. Но бородач смотрел уверенно, сидел гордо, голос звучал властно. Это не рус, подумал Владимир холодея. И не славянин. Ни один рус, ни один славянин не произнесет такую клятву. Даже варяг не скажет такое, дабы не оскорбить богов земли, по которой ходит. Уже хотя бы потому, что пленник может умереть в дороге от хвори, и тем самым клятва повергнет давшего ее в подземный мир в когти Ящера. -- Добро,-- сказал он с облегчением,-- я сейчас открою ворота... Только пообещайте не трогать моего друга. Он сильно ранен, истекает кровью. Не глумитесь над ним! Пусть умрет своей смертью. -- Договорились,-- ответил воин поспешно. Владимир соскочил на землю. Олаф с обнаженным мечом затаился у ворот, а на крыльце толпились челядинцы. В окнах мелькали испуганные лица. Кони, разогретые скачкой, кружили посреди двора. -- Все понял? -- шепнул Владимир. Он выдернул засов, створки подались. Олаф пятился, скрываясь за левой, Владимир быстро взял меч в правую, а левой тянул створку, показавшись наполовину. Широкая улыбка бородача внезапно стала жестокой. Он пришпорил коня, тот ринулся в открытые ворота. Воины поспешно погнали коней следом, и Владимир перехватил меч обеими руками. Глаза бородача расширились, но он не узнал, что обрушилось слева, а Олаф отпрыгнул и занес меч для страшного удара уже по другому. Конь внес страшно разрубленное тело во двор, следом вскочил еще один, этого достал Владимир, а затем поспешно выбежали из ворот. Всадников все еще трое, и они на конях! -- Один! -- страшно вскрикнул Олаф. -- Перун! -- крикнул Владимир еще звонче. Всадники поспешно хватались за мечи, но те мгновения, когда верили в сдачу беглеца, расслабили их руки, чужие мечи быстро поразили двоих. Третий наконец выхватил саблю, завертелся в седле, с двух сторон подступили страшные, как боги войны, люди-великаны, их руки забрызганы кровью, а в глазах ярость. -- Нам не нужна твоя голова,-- крикнул Владимир.-- Опусти топор. Где сам Варяжко? Воин, бледный и с расширенными от пережитого страха глазами, огрызнулся: -- Скоро узнаешь! -- Слезай,-- велел Владимир. -- Ты еще меня не убил,-- бросил всадник. На Владимира смотрело совсем юное лицо, безбородое, с голубыми испуганными глазами. Но голос отрока не дрожал, а щит и саблю он держал крепко и правильно. -- Ты в самом деле из дружины Ярополка? -- спросил Владимир недоверчиво.-- Ты ж на соплях еще скользаешься! -- Я из его лучшей сотни,-- ответил молодой воин гордо.-- И ты это узнаешь! Неожиданно быстро он обрушил сильный удар. Владимир едва успел отпрыгнуть, лезвие чуть не отсекло ухо. Воин напирал конем, снова и снова замахивался, рубил, Владимир то подставлял меч, тот звенел и едва не выпрыгивал из рук, сабля оказалась тяжела, но владел ею молодец умело и сноровисто. -- Ты сам напросился... -- процедил Владимир. Но воин рубил с коня сильно, Владимир пятился, чувствовал как смерть все ближе и ближе, но вдруг воин вздрогнул, выпрямился всем телом. Мгновение смотрел на Владимира остановившимися глазами, из рта плеснула алая струйка. Затем завалился лицом вниз. Владимир сквозь грохот в ушах услышал голос: -- Знаю, ты хотел сам, но нам пора убираться. Олаф уже бросил меч в ножны, ловил коней. Владимир на подгибающихся ногах обошел павших, только двое стонали и пытались ползти, раненые тяжело, остальные так и лежали в лужах крови. Торопливо собрал калиточки с монетами, поснимал золотые перстни. Судя по кольцам, все пятеро из старшей дружины. Только старшим дружинникам дозволено носить золотые кольца на большом пальце левой руки. Он распахнул рубашку на груди бородача. В глаза блеснула толстая серебряная цепочка, но вместо оберега тускло мерцал золотой крест. Так и есть: не рус и не славянин, а из подлых христиан. Потому и клялся так легко чужими для него богами. Олаф нетерпеливо покрикивал. Владимир сорвал крест, золото и в аду золото, вырвал из уха серьгу с крупным рубином, а большой палец, с которого не снималось кольцо с зеленым, как молодая травка, изумрудом, хладнокровно отрезал. На досуге снимет, за такой камешек можно табун добрых коней купить. Дальше всех лежал, раскинув руки в луже крови, молодой красивый воин. Из горла торчала стрела. Лицо было бледное, без кровинки, глаза смотрели недвижимо в небо. Но даже у мертвого на лице застыла надменная гордость, даже перед лицом богов не забывал о своем знатном роде. Доспех на нем был дорогой, искусно подогнанный, украшенный серебром и золотом. Кольца и перстни снялись легко, но один палец все же пришлось отхватить, Олаф коней удерживал с трудом, они храпели и вздымались на дыбы, чуя кровь хозяев, викинг изнемогал в непривычной схватке. Владимир помахал челяди: -- Собирайте добычу! Оружие, доспехи -- ваши. Он с разбега запрыгнул на коня. Олаф вскрикнул завистливо. Один молодой мужик решился выйти к воротам. Глаза быстро и жадно пробежали по добротной одежке дружинников. -- А что сказать, когда приедут... остальные? -- Мы все забрали,-- бросил Владимир. Он кивнул на убитого бородача:-- А этого закопай быстрее. Вместе с собаками! Это христианин. Мужик сказал деловито: -- В такую жару этот бугай провоняет все окрест. Глава 22 Кони, еще не остывшие от скачки, пошли резво, ровным галопом. В поводу скакали следом трое заводных коней. Олаф скалил зубы, викинг всегда наслаждается настоящим, Владимир пугливо прислушивался, приподнимался в стременах, заглядывал через верхушки кустов. И жаль, что не Варяжко привел этих, можно бы сразу избавиться от лютого врага, и хорошо, что не Варяжко: при нем народу побольше, да и сам Варяжко не даст себя сшибить стрелой, да и не попадется так глупо в воротах. Олаф скакал, судорожно впепившись в коня как клещ, бледный и напряженный. Конь чужой, к тому же наконец-то настоящий конь, а не рабочая кляча, которых они покупали или меняли раньше. Этот конь в самом деле рожден для скачки, для схватки грудь в грудь, под коленями чувствуются настоящие тугие мышцы боевого коня... -- Семеро! -- воскликнул он внезапно. -- Что? -- не понял Владимир. -- Семеро, говорю! -- крикнул Олаф снова, он не поворачивал головы, пугливо пригибался под проносящимися над головой толстыми сучьями.-- Мы вдвоем срубили семерых! Об этом будут говорить и петь. Владимир оглянулся, вслушался в крики лесных птиц: -- Восьмеро. -- Что? -- теперь не понял Олаф. -- Не хвастай, говорю. Раз повезло, не повезет в другой. Их вожака я сшиб первым. Растерялись, бородач стал за старшего, с этого и пошла дурь. Его хитрости не хватило бы обмануть пень в глухом лесу. Деревья подступили к тропке ближе. Ветви опускались ниже, воздух стал влажным, плотным как в наглухо закрытом амбаре с сеном. Тропка сузилась, часто петляла. Владимир пустил коня шагом. Сзади стучали копыта коня Олафа, заводные тянулись позади как гуси. Когда лес сомкнулся со всех сторон, Владимир остановил коня: -- Придется пешком. Олаф подъехал бледный, мокрый от пота, будто вынырнул из ливня. Грудь ходила ходуном, словно это он нес коня: -- Пеш...ком? Ни за...что. -- Какой же ты викинг? -- укорил Владимир. -- Я прирожденный викинг,-- ответил Олаф, он жадно хватал воздух ртом как рыба на берегу,-- но я не дурной викинг... мы тоже не ситом море черпаем. Вон от того дуба с дуплом идет тропка... Владимир сказал с горечью: -- Лесная. Звери протоптали. -- Если лось проходит,-- возразил Олаф,-- почему не мы? -- Да,-- сказал Владимир,-- такой лосяра, как ты, пройдет. Но вот кони... Олаф похлопал коня по влажной шее. Тот шатался под могучим викингом, вздрагивал. На удилах повисла желтая пена. -- А что кони? Кони тоже люди. Завалы обойдем, под зависшими валежинами проползем. Надо попробовать, Вольдемар. Владимир прислушался, везде обычные лесные шорохи, соскочил на землю. Он все еще вздрагивал, даже пригибал голову, когда с дерева падал сучок, сбивая в падении листья, а лицо было изнуренное и озабоченное: -- Мне тоже жаль бросать коней. Ладно, выбери одного. Нет, двух. Попробуем провести. Остальных придется оставить. Авось, люди их найдут раньше, чем отыщут волки. Олаф слез нехотя, долго осматривал коней. Те как чуяли, что останутся сами в темном и страшном лесу, дрожали и тянулись к викингу, который раньше их побаивался, а теперь чуть не плакал, что таких добрых зверей разорвут волки. Полдня пробирались через чащу. Наткнулись на ручей, попробовали идти по руслу, но слишком много деревьев лежало поперек. На земле можно переступить, а здесь комель на одном берегу, вершинка на другом -- пригибайся, ползи под стволом чуть ли не на четвереньках, а он тебя норовит ухватить за шиворот острыми сучьями. Олаф крепился, Владимир слышал только яростное сопение и стук железа по дереву. Викинг старался идти впереди, сбивал топором ветки. Человек протиснется везде, но конь не для леса, и Владимир ожидал, что викинг вот-вот сдастся, признается, что зря тащат коней, когда спереди донесся его сдавленный возглас: -- Или мне мерещится... -- Что там? -- Деревья вроде бы светлеют. -- Мерещится,-- отмахнулся Владимир.-- Тебе уже мерещилось. Олаф заспешил, стук топора и нетерпеливый голос зазвучали чаще. Владимир тащил усталого коня почти силой, под ногами сырой мох сменился травой, деревья в самом деле стали словно чище, а впереди возник свет. Олаф радостно повизгивал как огромный щенок. Толстые корявые стволы расступались, лесная тьма оставалась за спинами. Валежин уже не попадалось, под ногами чисто, только трава, даже сушин нет -- явно сюда захаживают за дровишками, хворостом, сухими сучьями. Даже на березах видно как драли бересту, Олаф таких примет не замечает. Олаф ждал Владимира у крайних деревьев. Дальше расстилалось поле, большей частью засеянное. А еще дальше белели хатки с соломенными крышами. -- Можно было и остальных взять,-- сказал Олаф с укором. Владимир опешил: -- Других? Да ты едва с этим не помер! Ладно, собирай сучья, готовь костер. Заночуем здесь. Олаф вскрикнул: -- Да вон же хатки! Там теплые постели, молодые девки. Настоящая еда! -- Это я слышу от викинга? -- удивился Владимир. -- Я могу перенести больше, чем ты,-- огрызнулся Олаф.-- Но почему терпеть, когда можно есть мясо, а не грызть черствый сухарь? Спать на мягком, да еще с теплой девкой? -- Потому... что в весях вблизи могут быть люди Варяжко. Разве он не разослал всюду, чтобы вызнавать о нас? И вот кто-то пошлет тайком мальчонку с весточкой, что двое беглых разбойников бесчинствуют в хате его соседа... Олаф разочарованно отмахнулся: -- Ладно. Лишь бы добраться до Царьграда. Там я отыграюсь! Ох и отыграюсь же... Небо уже окрасилось в красные цвета, тени пробежали вдоль поля. В лесу темнело быстрее, пришлось отступить вглубь леса, прикрываясь деревьями. Олаф, выказывая, что и он знает немало воинских уловок, разжег огонь в яме. Пусть даже случайно забредший в лес не узрит багровых отблесков. За деревьями просматривались две крупные поляны с сочной травой, стреноженные кони тяжело заковыляли в ту сторону. Олаф погрыз сухари, воду взяли из ручья, и тут же заснул на голой земле. Даже ветки не срубил на постель. Владимир заметил, как по лицу блуждает счастливая улыбка. Похоже, уже отыгрывается в богатом и распущенном Царьграде. В лесу было еще темно, но Владимир потряс Олафа: -- Вставай! Кони отдохнули, надо уйти как можно дальше. Олаф раскрыл глаза, прорычал: -- Ты что? Еще ночь! -- Птицы поют,-- возразил Владимир.-- Им сверху виднее. Когда выехали из леса, рассвет в самом деле окрасил белый свет в нежные розовые цвета, словно румянец на щеках молодой и чистой девушки. Воздух был холодный, как вода из ручья, и Олаф чертыхался без остановки, пока не оседлал коня. Деревья остались позади, ехали вдоль опушки. Суровая стена высоких стволов тянулась слева, справа расстилались поля, луга, хатки показались только однажды, но Владимир проехал вдалеке, люди Варяжко могут шнырять всюду. А если за их головы объявили еще и награду, почему бы и нет, то охота развернется нешуточная. Я бы объявил, подумал Владимир мрачно. Силами одних дружинников все дороги не перекрыть. Если же пообещать снижение подати, а холопам -- свободу, то даже дети начнут высматривать и выслеживать. Олаф косился с любопытством, когда хольмградец, все еще хмурясь, достал из берестяного колчана лук, набросил тетиву на рог. Ехали вдоль чащи, птицы беззаботно пели, а в поле верещали кузнечики, но вдруг руки хольмградца взметнулись, звонко щелкнула тетива. В зелени зашуршало, посыпались листья. -- Что-то заметил? -- спросил Олаф. -- Мяса хошь? -- ответил Владимир вопросом на вопрос. -- Кто откажется... -- Тогда шкуру сдирать тебе. Олаф направил коня в кусты. Тот заупрямился, пришлось слезть и пробираться пешком. За кустами открылась поляна, посреди рос могучий дуб. Жолуди были частью разгрызены, часть втоптали мелкие копытца, а кровавый след вел в кусты напротив. Олаф вломился по следам капель крови, почти сразу Владимир услышал довольный вопль. Олаф вернулся с подсвинком поперек седла. Стрела торчала из левого бока. -- И шкуру сдеру,-- пообещал Олаф,-- и разделаю по всем правилам, а не так, как у вас, невежд... Это ж целое искусство -- разделывать дичь благородно! А вы только стрелять умеете, дикий народ... Правда, стреляешь неплохо, неплохо. Ты еще стреляй по дороге, учись. Владимир скалил зубы. Викинги не умеют метко бить из лука и ездить на конях, а бушующее море все как-то не попадается по дороге. Ну никак не показать себя во всей мужской красе! К полудню подшиб еще рябчиков. Только одна стрела не отыскалась. Олаф умолк, посматривал задумчиво. Придется учить и стрельбе, понял Владимир. После обеда, дав отдых коням, ехали все еще вдоль опушки. Проехали мимо веси, а когда были уже далеко, Олаф сказал вполголоса: -- Оглянись. Далеко-далеко вздымалось небольшое пыльное облачко. Кто-то скакал во весь опор по пыльной дороге, куда уже недели две не падало ни капли дождя. -- Конь не рабочий,-- определил Владимир.-- Движется чересчур быстро. -- Уйдем в лес? -- Стоит ли... Похоже, скачет один. -- Думаешь, кто-то из людей конунга Ярополка? Владимир повернул коня поперек дорооги: -- Скачет младший дружинник. Олаф хмыкнул: -- Тебе отсюда видно? А если старший? -- Младший,-- определил Владимир уверенно.-- Пусть догонит. Олаф возразил уже с раздражением: -- Ты уж не ври, что видишь так далеко! Тогда у тебя глаз должен быть как у орла. Круглый. -- Сам ты круглый,-- сказал Владимир хмуро.-- Видишь, поблескивает искорка? Только младшие, получив шолом, носят его днем и ночью. Гордятся, чистят, перед девками бахвалятся. А старшие одевают только перед битвой, а так возят в обозе. Олаф выругался. Он тоже видел искорку, что ползла по их следу. Даже очень отчетливо. И помнил, как бахвалился сам, когда впервые получил меч и щит, а железный шлем не хотел снимать даже во сне. -- Сколько тебе лет, Вольдемар? -- В дороге взрослеем быстрее,-- ответил Владимир глухо. Уже было видно скачущего всадника. Олаф сказал негромко: -- Он просто повернет и убежит. -- Ты бы убежал? Олаф хмыкнул, отъехал на другую сторону дороги. Владимир видел как поводья переложил в левую руку, а правой потянулся за дротиком. Это из лука викинги не стреляют, а копья научат бросать кого угодно! Всадник несся галопом, за спиной развевался синий плащ. Когда приблизился, Владимир и Олаф разглядели юное лицо, сияющее и розовощекое. Конь перешел на шаг уже когда оказался на расстоянии броска дротика, чего не сделал бы опытный воин. -- Кто смеет загораживать дорогу княжескому дружиннику? -- вскрикнул он чистым молодым голосом. Владимир хмуро смотрел, как молодец гордо выпрямился в седле. Шлем блещет, начищенный мелом, нестерпимо ярко сияют мелкие бляшки на кожаном панцыре. Даже уздечка, стремена, седло -- все блистает и стреляет по глазам яркими солнечными зайчиками. -- Тот,-- сказал Владимир грубо,-- кого ваша свора ищет. Слезай и ответствуй, кто тебя послал, к кому и с какой вестью. Нам твоя голова не нужна, но коня ты лишишься. Всадник смотрел расширенными глазами то на одного, то на другого. Похоже, только сейчас сообразил, опьяненный сладостными мечтаниями о подвигах, что нарвался на тех двоих, кого ищут. -- Так вы и есть... -- пробормотал он ошеломленно.-- Боги, какая удача! Только не дайте им уйти. Он выхватил меч, в лице был страх, что видение исчезнет. Владимир бросил зло: -- Спрячь меч! Нам не голова твоя нужна. Где Варяжко? Куда разослал людей? Сколько вас? Всадник молча пришпорил коня. Владимир выхватил меч. Удар был силен, скрежет и звон оглушили, он пошатнулся в седле -- в дружину великого князя слабых не берут, отразил другой удар, и тут всадник вздрогнул, из вскинутой руки вывалился меч. На груди внезапно вздулся доспех, кожа прорвалась, выпустив окровавленный клюв из булата. Олаф крикнул издали: -- Ну как мой бросок? Всадник медленно сполз на землю. Конь испуганно переступил, но не понес, остался, лишь кожа мелко вздрагивала. Олаф нагнулся, не слезая с коня, ухватил дротик и пытался высвободить. -- Он все равно бы не сказал,-- объяснил он беспечно.-- Молод, горяч, отважен... Только в Валгаллу не попадет. -- Почему? -- Зачем меч выронил? Ты видел, чтобы викинг перед смертью выпустил из руки оружие? Владимир покачал головой, глядя на друга: -- Это я не хотел бы увидеть. Глава 23 Теперь у них один конь был заводной. На него сложили тяжелые мечи, доспехи, одеяла и седельные мешки. Владимир учил Олафа на скаку пересаживаться с усталого коня на свежего, ну, еще не на скаку, а хотя бы на ходу, даже это может выкроить считанные мгновения, чтобы ускользнуть от погони. Раздетое тело убитого оттащили с дороги в кусты. Владимир поспешно отогнал видение мертвого лица с недоумевающе вытаращенными глазами. Мог бы остаться пахать землю, был бы цел! А разве я сам не выбрал ту же дорогу, сказал себе сердито в оправдание. Остался бы рабом, кто бы гнался? Прошла неделя, показалось даже, что от погони оторвались. Однако Варяжко словно мысли читал беглецов. Или догадывался, куда стремится Владимир. Однажды от пастухов узнали, что днем раньше вперед проехали дружинники, зачем-то согнали мужиков из окрестных весей, раздали оружие. Владимир с тревогой посматривал на холмы, что с двух сторон подступили к дороге. Буреломы, выворотни, огромные пни, орешник, за которым там хорошо прятаться... -- Передохнем,-- сказал он наконец. -- Устал,-- сказал Олаф покровительственно. Он был бледный, изможденный, но спину держал прямой, а плечи разворачивал гордо.-- А еще степняк. -- Я из леса,-- напомнил Владимир.-- Но мне не нравится запах дыма. -- Ты не любишь жареное мясо? -- Не люблю, если этим мясом стану я. Даже если станешь ты, то и тогда, пожалуй... хотя... гм... Пахнет не из веси, а из леса. -- Ну и что? Охотники. -- Глупо жарить добычу в лесу, когда до веси пару верст. Вон домики! К тому же кто разводит костер тайно? Олаф хмыкнул: -- А как ты дым учуял! Но лицо напряглось, усталость будто испарилась, он подвигался в седле, осматриваясь, уже не страшась при неосторожном движении сверзиться вниз головой. Владимир соскочил, Олаф молча перехватил повод. Владимир пробежал вперед к гряде деревьев, окруженной густыми кустами, упал, выглянул из-под ветвей. Дальше обрыв, но наверху стоят двое с топорами. Еще двое быстро бежали справа, перекрывая единственную тропку, а внизу на конях мчится целый отряд в два десятка голов. Опять Варяжко, понял он, холодея. Как бы ни был отважен, однако не надеется только на дружину, привел целое войско. И загородил все ходы-выходы, мышь не проскользнет незамеченной. Молод годами, но хитер и осторожен, сволочь. Быть воеводой, ибо старается предусмотреть каждый шаг противника. Олаф прорычал за спиной: -- Собиралась стая уток изловить двух соколов! -- У них крепкие сети,-- заметил Владимир. Олаф рыкнул еще злее: -- А мы что, лоси? Фыркнул, решив, что хольмградец просто дразнит. Владимир чувствовал, как стискивается сердце, а мышцы зябко подрагивают под кожей. Он чувствовал страх, но вместе со страхом и странное чувство гордоти. Их явилось не меньше трех десятков, а то и четырех. Они уже прохлопали ушами их раньше, сейчас горят жаждой мести... Но разве они двое не чувствуют своей возрастающей мощи? Хотя бы потому, что неделю тому за ними гнался едва ли десяток. Сумерки сгущались, внезапно на той стороне возникло красное пятнышко. Поднялся столб дыма. странно светлый на темнеющем небе. Олаф кивнул вправо. Там зажглись сразу три костра. -- Они не станут прочесывать лес,-- сказал он угрюмо. -- Разочарован? -- Я не белка,-- буркнул викинг,-- но мы могли бы влезть на дерево. Эти косорылые прошли бы внизу, не заметив. Правда, кони... -- Варяжко умен,-- согласился Владимир.-- Утром посветлу пойдут, осматривая каждое дерево. Белка не схоронится. -- Умен,-- процедил Олаф,-- мне бы его шею... Он сблизил ладони и внезапно сомкнул с такой силой, что будь там даже бычья шея Варяжка, ей бы пришлось стать не толще мышиного хвоста. -- Я пойду взгляну,-- сказал Владимир.-- А ты подожди переполоха. Будет, обещаю. А потом проберись по реке до во-о-н той сосны. Видишь, черная раздвоенная вершинка, будто по ней гром бил. И все равно выросла выше всех!.. Коней придется оставить. Утром вблизи сосны встретимся. Олаф сказал обидчиво: -- Почему ты? Пойду я. А ты пробирайся до сосны. Как будто я отличу сосну от елки! -- Мы не в скалах,-- напомнил Владимир.-- Это лес, а я -- лесной человек. Вся Русь -- это большой лес. И я здесь как рыба в воде. -- Это я рыба,-- сказал Олаф. -- Ладно, я волк. Сумей пробраться незамеченным, ладно? Он исчез в кустах, не шелохнув веточкой. Олаф замер с раскрытым ртом, не успев возразить. В полной тиши на той стороне перекликались люди, а костры разгорались ярче. Ни сучок не треснул под ногами хольмградца, ни листок не шелестнул. Он исчез в самом деле как молчаливая рыба в тихой воде, даже без всплеска. Владимир продвигался, пока не рассмотрел костры отчетливо. Люди сновали с топорами и копьями. Многие были с луками. Повсюду торопливо собирали хворост, рубили сухие деревья, стаскивали в кучи. За трепещущим светом тьма была чернее дегтя. Там изредка мелькали силуэты, выхваченные разгоревшимся костром, но огонь приседал, и тьма сгущалась еще сильнее. Присмотревшись, он отыскал взглядом нетронутые сучья, подобрал и, схоронив лицо за охапкой, пошел через линию костров. Там в глубине горели еще два, трое мужчин вполголоса беседовали. Один остановил его злым окриком: -- Куда прешь, дурак? Брось там. Владимир послушно повернулся и пошел к другому костру, положил ветки на землю, одновременно зачерпнул золы и, словно бы вытирая пот, вымазал лицо. Отвернувшись, слушал негромкий разговор: -- Думаешь, они там сидят и ждут? -- Скорее, наткнутся сразу. -- Верейко сидит на дереве, но пока ничего не кричит! -- Твой Верейко в гнезда птичьи заглядывает. А что ему дорога? Да и темнеет быстро... -- Ну, ночью не пойдут! Владимир подобрал дротик и, отвернувшись, как можно быстрее, но незаметнее, сдернул наконечник. Опустив голову, чтобы отросшие волосы падали на лицо, черное, как у беса, потащился вглубь от костров, цокая языком и печально качая головой. Из-за дерева гаркнул злой голос: -- Куда прешь, дурак?.. Владимир вздрогнул, умоляюще вытянул руки с древком дротика и наконечником. Невидимый дружинник сказал еще злее: -- Сразу насадить не мог крепко? На кой бес взяли это лапотное дурачье!.. Только мешаются. Иди левее, там кузнец с походной кузней. А другой голос из кустов отозвался с ленивой насмешкой: -- Варяжко и это предусмотрел. Взял же кузнеца? -- Да тут и без кузнеца делать неча. Нас человек сорок, а с мужичьем так вовсе друг другу хвосты заносим на поворотах... Дальше Владимир не слышал, уходил неспешно, на ходу так и эдак прилаживал наконечник, крутил головой, сокрушенно охал. Когда подошел к шалашу кузнеца, железное жало уже сидело на прежнем месте, хоть и не больно прочно. Просторный шалаш был закрыт так плотно, что не видно было даже искр, только дымок пробивался в щели, да слышались равномерные удары железа по железу. То ли кузнец свято хранил даже такие мелкие тайны, как починку оружия, то ли Варяжко велел держать кузню скрытно. Владимир пихнул дверцу. В лицо упруго ударило сухим жаром, звон стал громче. Кузнец на маленькой походной наковальне лениво правил длинный узкий нож. Мальчишка раздувал переносной горн. Владимир сказал торопливо, захлебываясь словами: -- Варяжко велел взять оковы... и спешить к нему! Кузнец вскинул брови: -- Пошто? -- Пымали обоих. Спеши! Кузнец убрал ладони от ножа с такой поспешностью, будто держал остывающую молнию. Мальчика ахнул, его чистые глаза уставились на Владимира, словно хотели стереть грязь и копоть с лица. -- Я бегу, бегу,-- заторопился кузнец.-- Неужто уже все кончилось? -- Что ты,-- заверил Владимир.-- Ты спеши к Варяжко. Он тебе такое скажет! Еще и награду даст. Кузнец метнулся в угол, там в самом деле загремели цепи. Владимир вышел и скользнул в темноту. Он уже слышал далекое пофыркивание коней, даже ощутил терпкий запах конского пота, разбавленный так, что казался нежным, как аромат лесных цветов. Двое коноводов сидели у крохотного костра. За их спинами сдергивали листья с кустов оседланные кони. Владимир видел их удлиненные морды с умными настороженными глазами, потом одна лошадь подошла к самому костру, явно замученная комарами. Владимир неслышно оказался за спинами отроков. Задержав дыхание, он протянул из темноты руки, внезапно ухватил за головы, ударил друг о друга так, что сам передернулся от стука пробитой кости. -- Простите, ребята,-- пробормотал он,-- но вы тоже могли бы остаться пахать землю. А кто ходит за добычей, тот может сам ею стать... Из коней сразу выхватил взглядом могучего жеребца, сильного и с яростными глазами. Остальным перерезал путы, зачерпнул из костра пылающие угли, с гиком швырнул прямо в умные морды. Еще пару горящих поленьев зашвырнул в кусты, кони с диким ржанием пятились, приседали на крупы. На облюбованного для себя Владимир вскочил с разбегу. Жеребец дико захрипел, попробовал подбросить задом. Владимир сдавил коленями бока, напрягся, и жеребец ощутил, что еще чуть -- и ребра затрещат. Владимир услышал тяжелый вздох, жеребец затрусил уже послушный и смирившийся. Из темноты от засады закричали дурными голосами. А теперь, прошептал он себе, только бы конь не поломал ноги в темноте. Только бы помнил дорогу или хотя бы чуял... Он не заставлял прыгать, когда конь упирался и пытался обойти невидимое препятствие, зато на открытых местах несся так, что ветер свистел в ушах. А вскоре сверху мир залил лунный свет, пусть слабый, но глаза привыкли, а чутье помогало выбирать дорогу. Сзади удалялись затихающие вопли, треск, даже звон металла. Когда рискнул оглянуться, там раздвигалось, как полог в женской половине, страшное багровое зарево. Утром и полдня Владимир все еще ждал, схоронившись в кустах. Место выбрал такое, что всякий кто подошел бы или подъехал бы к условленному месту, не остался бы незамеченным. Однако Олаф не появлялся. Ни на рассвете, ни поздним утром, ни в разгар дня. Дважды он видел шныряющих по лесу мужиков с рогатинами, однажды на том берегу блеснул панцирь дружинника. Похоже, если искали, то на том берегу. Не верили, что он, прорвавшись через цепь костров, ушел в далекий и безопасный Царьград? До вечера он кружил по лесу, прятал следы. Коня давно нашли, даже слышал счастливый крик. Мол, Варяжко хоть этим смилостивится в гневе, потерю коня переживает горше, чем утрату пятерых дружинников. Пятерых, отметил Владимир сумрачно. Взгляд упал на ободранные кулаки. Костяшки саднит, кожа повисла лоскутками. Если и прибил кого, то разве что голова коновода треснула. Остальные пали явно от руки Олафа. Не сам же Варяжко прибил от злости. Когда пришла ночь, он, часто затаиваясь, начал приближаться к веси. Десяток домиков, но сараи прочные, к тому же посреди веси на утоптаанной площади зачем-то полыхает большой костер. Издали удалось рассмотреть высокий столб, красноватые фигурки людей. Плечам стало зябко, он стиснул зубы и пополз по темной земле, хоронясь от редкого лунного света. В правой зажал длинный узкий нож, острый как бритва, непригодный для швыряния, но перехватить любые путы, что срезать стебель молочая. Повсюду верещали кузнечики, но умолкали, когда вроде бы неслышно приминал траву, отпрыгивали, и он со страхом понимал, что для опытных в засадах людей этого хватит, чтобы не только услышать чужака, но и понять как пробирается и где в этот момент находится. Он уже начинал различать фигурки вокруг далекого костра, что-то привязанное к столбу, когда из темноты внезапно прозвучал властный окрик: -- Застынь на месте! Владимир в самом деле застыл, голос прогремел совсем близко. Спросил негромко: -- Кто говорит? -- Ты знаешь,-- донесся сильный злой голос.-- Но важнее то, что я вижу тебя. Как видят и трое стрелков, что уже натянули тетивы. Ну-ка, поднимись! Владимир очень медленно поднялся. Руку держал в тени, чтобы лезвие не блеснуло. Ни шороха не доносилось, и он изо всех сил вслушивался, хотя бы уловить дыхание, запах, сопение... -- Варяжко? -- спросил он негромко. -- Угадал,-- сказал голос злорадно.-- Тебя очень хорошо видно в серебристом лунном свете на звездном небе... Ты выглядишь красиво, но сейчас я тебе не завидую. Владимир спросил напряженно: -- А разве мне можно было завидовать? Голос засмеялся: -- Да, я завидовал, когда ты явился наместником в Новгород. Даже именовался князем. С той поры за тобой старый должок... И даже сейчас завидую. Самую малость... В голосе прозвучало злорадство. Владимир спросил глухо: -- Почему? -- Твой отважный друг бросился тебя выручать. И вот он стоит, привязанный к столбу близ моего костра. Там его стерегут надежно! Владимир не зря приглушал голос, Варяжко вынужденно повышал, и теперь уже почти понятно, где тот затаился. В это время сзади пахнуло старым салом с чесноком. Стиснув зубы, без поворота ударил ножом назад, услышал сдавленный хрип, руку с ножом потянуло вниз. Кто-то за его спиной заскреб землю ногами. Он похолодел, сейчас резко щелкнет тетива о рукавицу, надо упасть и катиться в темноту, но из кустов лишь хлестнуло злое: -- Чего дергаешься? -- Кто-то упал сзади,-- ответил Владимир все так же негромко.-- Что за степь? Ни ступить, чтобы не пихнули! Он уловил разочарованный вздох. Да, Варяжко выдал свое место, и трое стрелков, если в самом деле существуют, что-то не слышал скрипа натягиваемых луков, тоже рядом с этим псом киевского князя... Он упал, откатился. Над головой с треском переломилась веточка, посыпались листья, сбитые железным клювом. Он вскрикнул, захрипел, будто стрела пробила горло, неслышно отполз в сторону и затаился, держа нож наготове. Сбоку затрещали кусты. Тяжелые сапоги с грохотом били в землю, Владимир едва не зашипел, когда подкованная подошва с размаха опустилась на палец. Второй гридень чуть замешкался, Владимир неслышной тенью взвился сзади, зажал ладонью рот, а лезвие мгновенно чиркнуло по горлу. Отпрянул, настороженный, как зверь, в темноте послышались крики: -- Был же тута! -- Оборотень, что ли? -- А может и оборотень, мать-то ведьма... -- Да, жидовка, а жиды все порченные... -- Ищите кровь! Он же раненый! Кричал-то как... Владимир отполз, потом на том месте, где оставил умирать нерасторопного, послышался вопль, затопали ноги. Кто-то созывал остальных, звал Варяжко. Когда через кусты ломился последний гридень, Владимир хладнокровно подставил ногу. Тот рухнул без крика, решил, что запнулся в темноте о бревно, однако острое лезвие вонзилось в шею раньше, чем он грянулся о землю. Слушая крики, он как осатанелый волк кружил вокруг собравшихся гридней, перехватил еще одного, лезвие вошло под левое ребро с пугающей легкостью. Он опустил тело на землю, придерживая, стал прокрадываться к вытоптанному майдану. В костер спешно бросали сухие сучья целыми охапками. Пятеро дружинников бегали вокруг огня, в руках топоры, а еще один подбежал к привязанному к столбу человеку, это в самом деле был Олаф, приставил к горлу короткий меч. Багровый огонь бросал на его спину багровые блики, а когда он обернулся, Владимир узнал Варяжко. Глядя во тьму, как раз в ту сторону, где затаился Владимир, он гаркнул зычно: -- Выходи!.. Выходи, тварь!.. Иначе сейчас прикончу твоего дружка! Сейчас, сказал себе Владимир мстительно. Только обуюсь. Чтобы прикончил вместо одного двух? Он медленно и неслышно отползал. Страх испарился, даже горечь отступила. Он сам удивился своей звериной ярости. Троих убил... Надо ли было? Отступая за деревья в роще, он оглянулся. В черной, как деготь, ночи, костер полыхал как красный цветок, языки пытались дотянуться до звезд. Крохотная фигурка Варяжко сдвинулась вбок, но меч попрежнему блистал у горла викинга. Озаренный костром, Олаф казался залитым кровью. Владимир зарычал от бессильной ярости, даже из этой дали видно, как пленник судорожно отворачивает лицо от нестерпимого жара! Глава 24 На следующий день он с утра наблюдал, затаившись на вершинке холма. У колодца появились крохотные фигурки баб с ведрами, пастух собрал коров в стадо и гнал на луг, а дюжие мужики, явно не весяне, плескались у бочки с водой, толкались. Из конюшни вывели двух коней, неспешно оседлали. Людей с оружием почти не было, странно. Либо затаились в домах, выглядывают из окон, либо, что вернее, всю ночь просидели в кустах на околице. Сколько же Ярополк дал с Варяжко народу? Уже не одного уложили под дерновое одеяльце, а все не отстают, преследуют, злы и упорны, как гончие на заячьих следах! Затаиваясь при каждом движении, он отполз, вернулся по ручью и перевалил через холмы. Здесь их окружили в прошлый раз, здесь он оставил Олафа. -- Держись,-- прошептал он вслух.-- Твоя шкура мне дороже своей. Кто мне даст войско, если ты сгинешь? Солнечные лучи пронизывали листву, небо проглядывало между верхушками синее, с редкими белыми барашками. Старый дуб с узким дуплом выглядел совсем не так, как ночью. Владимир прошел было мимо, но аромат гнили заставил повернуться, ноздри задергались, и он как будто притянутый на веревке шагнул к толстому стволу. Сердце колотилось, вдруг да люди Ярополка успели раньше: когда ищут напрасно, то заглядывают и в мышиные норки, судорожно выдрал пучки мха, которыми забил щель, пальцы сунул так торопливо, что в темноте загнал под ноготь щепку, но среди трухлявости вдруг ощутилась твердая надежность меча. Там же был лук, три мотка запасных тетив, тула с тремя десятками стрел. Он вытащил меч, на блестящем лезвии запрыгали солнечные зайчики. Он чувствовал, как от рукояти по руке хлынула мощь, ярая сила, спина сама собой выпрямилась, а в голове быстрой хаотичной чередой пронеслись образы, как рубит, крушит, истребляет, срубает головы... -- Перун,-- сказал он тихо, пусть не слышат враги,-- дай мне силы... Ярило, я чую твою мощь. Да не оставит она меня! Он благоговейно поднес обеими руками меч к губам. Металл был холодный, словно его омыли воды подземного мира. Владимир ощутил короткий укус в нижнюю губу, будто ужалила пчела или же кольнула крохотная молния. -- Я понял,-- прошептал он потрясенно.-- Вы дали знак! Круглыми глазами смотрел на обнаженное лезвие, но теперь оно загадочно молчало. Солнечные блики перекатывались по всей длине меча. Все еще едва дыша от волнения, он вложил меч в ножны, спрятал обратно в дупло, мха хватило, чтобы забить дыру как и было. С луком и стрелами он заспешил к веси. Умному и такого знака довольно. Боги с ним, так кто же против? Но еще Сувор говорил, что боги брезгают неумехами, а помогают только сильным и ловким. Потому, даже чувствуя, как глаза богов придирчиво следят за каждым его движением, он долго и скрытно подбирался к веси, вслушивался и всматривался. Когда из зарослей взлетели испуганные мелкие пташки, он уже понял, что боги лишь разочарованно отвернутся, если двинется туда, на растяп смотреть скучно, весь мир из них, и он на брюхе прополз по широкой дуге, пока не начал приближаться к веси с другой стороны. Весь, как и все веси, в излучине руки, от крайнего дома тянется выбитое скотом пустое место, а дальше гряды орешника и зарослей малины до самого леса. Над одним кустом сорока вертится, верещит, пробует опуститься, на почему-то снова взлетает с еще более пронзительным воплем. Владимир стиснул зубы. Варяжко в самом деле либо чересчур осторожен, либо считает его в самом деле очень опасным противником. Он неслышно натянул тетиву, подполз ближе. В глазах начало рябить, когда вдруг уловил за ветвями очертания человеческой фигуры. Дружинник как раз сменил позу, Владимир услышал облегченный вздох. -- Перун,-- прошептал Владимир.-- Во имя твое... Он наложил стрелу, тихонько свистнул. Человек приподнял голову, недоумевающе посмотрел по сторонам. Когда повернулся к Владимиру, рот его раскрылся для крика. Стрела со змеиным свистом ударила в левый глаз, с трех шагов да промахнуться? Владимир мигом оказался рядом, зажал рот киянину. Из-под пальцев брызнули горячие красные струйки. Несчастный судорожно поскреб подошвами землю, дернулся и затих. Сорока верещала еще пронзительнее. Владимир натянул было тетиву, молча выругался, вдруг да все испортит, торопливо пополз ближе к веси. Еще двое с той стороны огромной вербы, сидят, разговаривают шепотом. Стрелами не достать, разве что обогнуть вербу, но тогда оба успеют схватиться за мечи... Быстрота, напомнил он себе. При равных силах побеждает тот, кто двигается быстрее. Да что там при равных! Всегда побеждает тот, кто бьет быстрее, чем противник. Кровь хлынула в мышцы. Он дважды глубоко вздохнул, а затем зажался внутри, и ощутил как весь наполняется злой взрывной силой, и если сейчас же не выпустит, то сам лопнет как раздуваемая через соломинку жаба... Пальцы сами достали нож, ноги в два прыжка донесли до вербы. Обогнул ствол, успел увидеть двух дебелых мужиков в кольчугах и при мечах, шоломы лежат рядом в тени, и тут его тело ринулось вперед, нога с силой достала одного в подбородок, нож вонзился в горло другого, и тут же ухватил первого и вонзил нож в глазницу. Он сам не смог бы вспомнить как все было, все длилось мгновение, но два дружинника убиты настолько быстро, что не успели его вообще увидеть, он сам только чувствовал дрожь в руках и во всем теле, ярая сила еще жила, и он припал губами к горлу младшего, ощутил во рту теплую солоноватую кровь, сделал глоток, сперва неприятный, а потом присосался так, что ощутил, как иссякает кровь в жизненной жиле убитого, а в его желудке появляется тяжесть. Еще чего не хватало, подумал с тревогой. Надо быть легким как пардус, настороженным как голодный волк. Но ярость из тела уже уходила, в голове стало чисто и холодно. Крадучись, прошел дальше, пригибаясь за кустами. Возле крайнего дома коноводы вывели коней, седлали. Четверо дружинников затягивали пояса, одевали через головы перевязи с длинными мечами. -- Перун,-- щепнул Владимир,-- тебе посвящаю! Стрелы сорвались с тетивы одна за другой. Он успел увидеть как первый пошатнулся и ухватился обеими руками за древко, что торчало из середины груди, остальные шесть стрел шли одна за другой, а еще пять он выпустил просто по мечущимся. Уже не скрываясь, подхватился на ноги, понесся в лес. Уши ловили свист стрел, надо будет падать, бежать зигзагами как заяц, но храбрые дружинники гордились умением сражаться и побеждать грудь в грудь, и лишь у самого леса Владимир услышал запоздалые крики. Он остановился между деревьями, бросил быстрый взгляд через плечо. Трое на конях скакали от веси, а еще из дальних кустов поднимались растерянные воины в тяжелых доспехах. У каждого в руке был либо тяжелый топор, либо булава, с такими вперегонки бегать непросто. Владимир погрозил кулаком. В ответ раздался нестройный вопль ярости. Он повернулся, и деревья послушно побежали навстречу -- размеренно и неторопливо. Там сумерки, прохлада, выворотни, не пройти коням, слой перепрелых прошлогодних листьев, под которыми вздуваются корни, и где он мог бы водить за собой целое войско, если бы... не надо возвращаться. Пешие дружинники ломились через лес как стадо кабанов. Вовсю громыхали доспехи, Владимир слышал отчетливо брань. Он подпускал их совсем близко, делал вид, что ослабел, устал, начинает кружить, но в голове все время держал направление и то, куда Варяжко мог послать конников наперехват. Беда, что в этих землях не бывал, местности не знает, вынужден угадывать, где будет овраг, где ожидается голое место, а по замаячившим впереди ветлам понимал, что река кинула петлю в эту сторону. Солнце опускалось за лес, когда он в самом деле уже волочил ноги. Дружинникам тяжелее под тяжестью доспехов, он же терял силы от страшного напряжения, вслушиваясь в каждый шорох, угадывая по взлетевшим птицам, прослеживая взглядом дрогнувшую ветку. -- Все,-- прошептали губы, от усталости уже заговорил вслух.-- Пора вертаться... Деревья плыли навстречу, покачиваясь. Перепрелые листья гасили шаги, но редкие кусты он уже не обходил, ломился напрямую. Погони не слышно вовсе: либо ползут рачки, либо вовсе лежат пластом. Если даже в веси остался на охране кто-то, то это тот случай, которым нельзя не воспользоваться. Как бы ни устал... Он тащился по косогору, хоть и неудобно, сапоги стопчешь, но безопаснее, ибо всяк ходит внизу, не зря же там протоптаны тропы зверьем, а людьми растоптаны до широких дорог, но где еще, как не там, ставить засады? За поворотом должен открыться вид на весь, Владимир ускорил шаг. Из-под сапог катились камешки, склон крут, пальцы хватались за ветки, оставалось совсем немного... Он почувствовал чье-то движение. Хотел отшатнуться, рука упала на рукоять меча, но опоздал. Сильный удар по затылку бросил на землю. Перед глазами плыло, в голове шум, видел только тьму, в которой блистали звездочки. Сильные руки сорвали пояс с ножами, другая рука сняла перевязь. Шатаясь, он поднялся, чувствуя себя слабым от удара по голове и еще слабее без оружия. Перед ним стоял улыбающийся Варяжко. Без доспехов, в распахнутой на груди рубахе с закатанными рукавами, и взгляд Владимира невольно зацепился за чудовищно толстые пластины грудных мыщц. Грудь Варяжко стала еще шире, и выглядела так, будто под кожу одел массивные латы. А руки Варяжко, похожие на бревна, рельефно вздувались мышцами, толстыми, как у тура, жилами. С пояса свисали два узких ножа, но и сами кулаки, размером с детскую голову каждый, выглядели тяжелыми и массивными как молоты. -- Прекрасно!.. Говорят, ты стал воином, но если кто вот так ломится как медведь через лес... Он оскалил зубы, хохотал. Еще двое крепких гридней сдержанно смеялись. В руках топоры, длинные ножи. Оба цепко держали дротики и следили за каждым движением пленника. Владимир плюнул ему под ноги. Слюна была красной, он только сейчас ощутил солоноватый привкус. Варяжко оборвал смех, сказал серьезно: -- Ты в самом деле настоящий воин! Никто бы не смог так долго... Но я знал твои повадки, потому послал за тобой всех, а с собой оставил лишь двоих. -- Но почему здесь? -- спросил Владимир хрипло. В голове гудело, но перед глазами перестало расплываться. Он снова видел отчетливо, а в мышцы возвращалась сила. -- Самое трудное,-- объяснил Варяжко.-- Ты ж пойдешь самым трудным для нас путем. И я оказался прав! Один сказал сдержанно: -- Потащим с собой? Или повесим его здесь? -- Проще зарубить,-- предложил второй. Варяжко сказал весело: -- Тиун, которого этот так обидел, умолял доставить сперва к нему. Он там приготовил то ли клещи, то ли длинный кол. Но так как тиун знает, что этот не поедет добровольно, то он ожидает, что привезем... гм... чуток измочаленного. Дружинник с топором удивился: -- Так чего мы ждем? Он взмахнул топором, намереваясь ударить плашмя. Владимир быстро достал его ногой в живот, одновременно развернулся и с хряском врубился локтем в раскрытый для крика рот второго. Там захрипело и забулькало. Его хватали за руки, стоял крик и ругань, потом мощно ударили в спину, а следующий удар потряс с головы до ног. Он почти не почувствовал, как Варяжно с силой ударил по лицу, разбив губы. -- Тварь,-- сказал Варяжко с отвращением.-- Все же сумел... -- Добьем здесь? -- Нет,-- сказал он резко.-- Теперь я сам хочу увидеть, что сделает с ним тиун!.. Но добавьте так, чтобы уже не смог шевелиться. Его били ногами, ножнами мечей, он слышал над собой довольное хаканье, а удары подбрасывали над землей. Наконец, уже не притворяясь, он ощутил, как над ним сомкнулась темная вода беспамятства. И все же сквозь тьму и отупение в теле смутно чувствовал как волокут по земле, вскидывают на коня. Голова разламывалась, в глазах была кровь. Он цеплялся за ненависть, чуял -- она не дает утонуть во тьме. Варяжко не трус, но привел с собой целую толпу. Толпой напали на одного. Нет ничего подлее, чем когда толпа бьет одного. А подлецы не должны топтать ту же землю, по которой ходят отважные. Они ехали к веси весело, передний затянул песню. В ушах Владимира стоял грохот, на миг потерял сознание, а когда открыл глаза, перед ним вместо каменистой почвы проплывала вытоптанная трава. Рядом покачивается в стремени добротный сапог. Подошва на двойной свиной коже, без каблука, как принято в Киеве, зато шпора как у петуха -- острая и с загнутым концом. Сознание мутилось, но он знал, что когда привезут во двор тиуна, уже не быть живу. Сапог при скачке задевал по лицу, а руки бессильно болтались рядом. Когда конь проезжал мимо смутно маячившего в темноте бурелома, Владимир схватил сапог обеими руками и с силой воткнул шпору коню в бок. Бедный зверь завизжал, рванулся, будто им выстрелили из гигантской пращи. Владимир свалился, больно ударился о землю, но в два прыжка вломился в кусты, пробежал, хромая и хватая воздух разбитым ртом. Сзади были крики, дикое ржание, ругань. Конь, как и надеялся Владимир, рванулся прямо перед собой и вломился в раскоряченные выворотни. Если и остался цел, то всаднику не повезло. А если уцелел и тот, то не сразу выберется, пока объяснит другим, что случилось, если сам поймет, а потом будут все гнаться в потемках, оступаясь и напарываясь на коряги, падая в ямы... Хрипя и сплевывая кровь, он бежал, падал, поднимался и снова бежал. Перед глазами колыхалась кровавая пелена. В голове кровь стучала так сильно, что вот-вот должна брызнуть через глаза и уши. От боли натыкался на деревья, всхлипывал и кривился так, что все лешие разбежались бы в страхе, попадись на дороге. В боку кололо острой болью, словно там торчал нож. Он невольно хромал, наступая на правую ногу, а когда поднес ладонь к глазам, в слабом свете луны видел как потемнела от крови. Варяжко -- опытный воин и следопыт, почует запах крови, отыщет след и начнет погоню. Но не среди ночи, сказал он себе мрачно. А многое может случиться между ложкой супа и губами. Глава 25 Холодная вода реки остудила, а боль от ушибов приутихла. Он долго брел по течению, наконец свалился на мелководье. Тьма снова затмила сознание, а когда очнулся, едва не вскрикнул от ужаса. По ногам плескала ледяная вода. Прямо перед ним шевелились страшные темные нити, похожие на пальцы мертвяков. Оглянулся, сзади темнели ветви, за ними был слабый мерцающий блеск. Похоже, даже в безсознательном виде он еще полз, пока не забрался в укрытие под опущенные к самой воде ветки могучего явора. Бесшумно пролетела сова, звезды на миг исчезли, над миром стояла торжественная тишина. Спустя долгое время сонно плеснула рыба, и снова тишь. Даже собаки не лают, и, похоже, его уже не станут искать до самого рассвета. Небо посветлело, край земли заискрился оранжевым. Владимир не видел, как снизу метнулась огненная стрела, но в небе вспыхнуло облачко, сперва краешек, затем занялось целиком. Он осторожно поднялся из лопухов. Угрюмый бревенчатый сруб, в таких держат полон, темнеет как огромная глыба на той стороне улицы. Далеко прошла заспанная баба с ведрами на коромысле, у колодца еще две -- размахивают руками, смеются, платья будто корова жевала, а из-под платков выбиваются спутанные руками дружинников волосы. Владимир неслышной тенью перебежал окрытое место, громко постучал в дверь. Послышались неторопливые шаги: -- Кто там? -- Открывай скорее,-- крикнул Владимир с нетерпением в голосе. -- Кому? -- потребовал страж. -- Владимиру, конечно! -- крикнул он с еще большим нетерпением. По ту сторону ахнули, звякнуло, словно страж уронил ключи. Потом заскребло по железу, а голос взволнованно бормотал: -- Не может быть!.. Быть такого не может... -- Может,-- рявкнул Владимир,-- открывай быстрее, улитка! -- Отпираю, отпираю... Руки трясутся, будто курей крал. Вы там глядите, чтоб не ушел! Говорят, зверь лютый, почище василиска заморского. -- Не уйдет. Лязгнуло, слышно было, как замок с грохотом упал на земляной пол. Ключарь возился, кряхтел, затем дверь дрогнула, начала отворяться: -- Где он там, лихой Владимир? -- Сейчас узришь. -- Кто б подумал, что Владимир... Он толкнул тяжелую створку, страж отступил, глаза его сперва заглянули через плечо Владимира, отыскивая связанного, потом спохватился и уставился на Владимира. Владимир нехорошо усмехнулся. Он знал как выглядит со своим разбитым лицом, когда едва видит левым глазом, и страж побледнел, повесил голову, разом все поняв. Владимир повернул его за плечи, толкнул в спину. По обе стороны короткого коридора было по две двери. Возле одной страж обреченно остановился: -- Здесь твой друг. -- Открывай. Страж погремел ключами, а когда с металлическим лязгом отодвинул засов, Владимир придержал его за плечо: -- Олаф, это я! Не убей случайно. Он толкнул ногой дверь, отскочил. Из темного помещения пахнуло ветром, а на пороге во мгновение ока оказался обнаженный до пояса, наполненный бешенством, золотоволосый викинг. Страж ахнул. Викинг рычал, в глазах была жажда убийства. Даже Владимира поразило, что Олаф уже без пут. Обрывки веревок намотал на стиснутые кулаки, придавая им добавочную крепость. -- Привет,-- сказал Владимир, он кивнул стражу,-- заходи. -- Ты... не убьешь меня? -- Если не скажешь, где сейчас Варяжко. Страж сказал торопливо: -- Вчера с вечера засели в корчме. Похоже, пили всю ночь. Наверное, и сейчас там... За этим викингом должны были придти оттуда. Олаф прорычал: -- Ладно, заходи. Там остались помои, которые ты принес! Страж вдвинулся в каморку. Он все еще не отрывал глаз от лица Владимира: -- Лучше бы ты убил меня. Хотя нет, это же ты. Тридцать лет тому здесь прошел твой отец, он тоже... До сих пор одни зеленеют, когда вспомнят, другие от хохота рачки лазают. Владимир молча запер дверь, небрежно швырнул ключ в кадку с водой. Ярость в глазах Олафа быстро сменилась острым любопытством: -- Быстро ты вернулся. -- Долго ли умеючи? -- Умеючи -- долго,-- отпарировал Олаф.-- Что с твоей мордой? -- С печки упал. Возьми его нож. Викинг прорычал: -- Мой меч наверху! Я даже видел в какую дверь унесли. Кстати, ты вообще-то зря пришел. Я бы и сам освободился, еще бы и всех передавил! Молча, двигаясь как один человек, выбежали в сени. Олаф первым заспешил к двери вовнутрь. Владимир хромал следом, но, странное дело, рядом с Олафом ощутил прилив сил, даже ушибы перестали ныть, словно от викинга перелилась часть его дикой силы. Дверь открылась без скрипа. Пуста, а на лавках оружие. Владимир вздохнул, выплюнул коричневый сгусток крови. Там не только меч Олафа, но и боевые топоры, два меча, акинак, три щита, лук и колчаны со стрелами... -- Я знаю, где корчма,-- сказал Олаф люто.-- Пойдем и убьем их всех! -- А сколько их там? Олаф оскорбился: -- Зато нас -- двое! Владимир покачал головой, но в шее кольнуло болью, а левый глаз раздражающе заплыл так, что смотрел как печенег в узкую щелочку. В ушах звенели невидимые комары. Неожиданно, усталость виной, махнул рукой: -- Пойдем. К черту так вот цепляться за жизнь... Из дома выскользнули задворками, огородами перебежали, пригибаясь и прячась за яблонями и кустами малинника, к корчме. Олаф, лязгая зубами от предвкушения жестокого боя, когда смоет кровью позор плена, вскочил на крыльцо, длинный меч уже блеснул как оскаленные зубы. Владимир не стал оглядываться, теперь уже скрываться нечего, все равно сейчас услышат, ухватился за перила, поспешил, хромая, следом. Угрюмый корчмарь сам подавал киевским дружинникам на столы хмельной мед, пиво, окорока, жареное мясо, сыр. Единственный работник свалился от усталости, а у печи теперь хлопотала жена хозяина. Была еще и дочка, но ту корчмарь прятал у родни в соседней веси: неровен час, загулявшие дружинники сгвалтуют девку, потешат плоть, а им слова не скажешь -- княжеские люди! Их было восьмеро, крепких и могучих мужей, с широкими плечами и суровыми лицами. Пили мрачно, почти не разговаривали. Все сказано было вечером, когда вернулись без проклятого ублюдка, бастарда, байстрюка! А уже был в руках. Сразу бы убить, но вот тебе и продлили сладостный миг победы, поглумились над ворогом. Их послали из Киева две дюжины, лучших из лучших, так великий князь и сказал им, а теперь всего восьмеро... А сколько останется завтра? Этот волчонок живуч, кто думал, что в нем столько живучести, когда все, казалось, для него было потеряно... Один из дружинников, Пивень, пробормотал в глиняную кружку: -- Я бы не шелохнулся. -- Что? -- переспросил другой, Выворотень, в самом деле походий на выворотень могучего дуба, широкий и раскорятистый. -- Если бы меня вот так... Поймали полуживого, избили до потери паморок, а потом бросили поперек седла. Это не человек! -- А кто, вовкулак? -- Ты не шуткуй. Он же не простого рода. С одной стороны -- неистовый Святослав, а с другой -- неведомая ведьма. Явилась ниоткуда, неизвестно куда и делась. На другом конце стола стало тихо. Пивень ощутил на себе настороженные взгляды. Суровые лица, обветренные, как придорожные камни, почти не изменились с того дня, как пошли по следу байстрюка, разве что чуть запали щеки да появились морщинки усталости у рта, но Пивень видел в запавших глазах тоску и скрываемую тревогу. Они были лучшими, сами знали, а шли всего лишь по следу двух беглецов. Но вышло на охоту две дюжины, а осталось восьмеро. Еще с ними девятым Варяжко, что один стоит десятка воинов, но все-таки... -- Ладно,-- прервал третий дружинник. Он был на полголовы выше других, но долговязым не казался: в плечах таков, что приходится в дверях разворачиваться боком, а длинные руки достают пиво на любом конце стола.-- С нами Варяжко, а еще не родился человек, чтобы мог с ним схлестнуться и уцелеть. -- Да,-- согласился Пивень нехотя,-- сильнее Варяжко нет на Руси человека. Но ежели он не захочет сражаться с Варяжко? Снова повисло тягостное молчание. Потом в сенях послышался топот. Дверь вздрогнула и, вместо того, чтобы со стуком удариться о стену, рухнула с таким грохотом, что с балок посыпались лохмотья сажи. В дверном проеме возник обнаженный до пояса человек. В обеих руках были мечи: в правой -- длинный двуручный, в левой -- скифский акинак. Лишь краткое мгновение он смотрел налитыми кровью глазами на пирующих. Запекшаяся кровь пламенела на скуле, под глазами синели кровоподтеки, а на груди осталась короста от ожогов. Он оскалил зубы в хищном оскале, и дружинники, похолодев, увидели, как из уголка дергающегося рта побежала желтая, как у коня, пена. -- Один! -- крикнул он страшным голосом.-- Прими это мясо! Никто не успел шелохнуться, от страха как приморозило к полу и столу, а он прыгнул прямо с порога немыслимо далеко. Мечи словно исчезли из его рук, только засверкало нечто серебристое, похожее на паволоку, да жуткое вжиканье в воздухе слилось в сплошной свист. Двое сразу уронили на столешницу разрубленные головы. Викинг ревел и рубил, дружинники вскочили и пытались отбиваться, никто не пытался даже сделать выпад, а тут в проеме на миг показался другой, страшно сверкнул глазами, в них была смерть, и тоже бросился в сечу, хромая и выкрикивая что-то сквозь зубы. Корчмарь попятился, его спина вжалась в бревна. Лязг железа и крики раненых наполнили помещение. Уцелевшие перевернули столы и пробовали отбиваться, но викинг легко запрыгнул наверх, рубил оттуда, а черный бастард двумя точными толчками достал концом меча, как копьем, двоих, и те выронили топоры. -- Руби! -- рычал Олаф.-- Кровь!.. -- Получите,-- сказал Владимир с ненавистью. Он рубил люто, все тело занемело, и даже если сейчас получал раны, то не чувствовал, а сила взялась ниоткуда, и он щедро выплескивал в быстрых ударах меча.-- Вы пришли... за головами... так подставляйте же и свои... Внезапно он услышал хриплое дыхание. Ноги скользили по липкой крови, воздух был спертым, чадным. Он вытер лоб тыльной стороной руки, меч не выпустил, и понял, что слышит свое дыхание. Под столом шевельнулось, он с силой ткнул мечом во что-то мягкое, и оттуда донесся короткий всхлип. Все столы были перевернуты, кровь забрызгала даже стены, на полу разбросали руки люди в кольчугах, кожаных латах со стальными пластинами. Кровь хлестала как из забитых на бойне быков. Олаф сидел на полу, прислонившись к стене. Лицо было бледно, с правой стороны от уха текла густая кровь, пузырилась. Шея и плечо были в крови, как и вся грудь. Владимир в два широких шага оказался рядом, ухватил голову друга в обе ладони. Тот взглянул ему в глаза, и Владимир ощутил озноб, даже у Олафа не видел раньше таких ярко-синих глаз, с которыми не сравнится самое яркое небо. Викинг прошептал как умирающий селезень: -- Не торопился, змей... -- Разве я был нужен? -- удивился Владимир.-- Появись раньше, я бы испортил тебе все удовольствие. -- А сейчас? -- Я тебе нужен только, чтобы перекинуться словцом,-- продолжил Владимир. Он чувствовал, как грудь викинга раздувается. Он все еще осторожно ощупывал голову, но постанывать перестал.-- Встать сможешь? Олаф оперся на его плечо, поморщился, медленно поднялся на ноги: -- Кто-то шарахнул булавой... Сволочь, прямо в ухо. Он зарычал, восстанавливая в памяти схватку, глаза снова стали безумными. Владимир тряхнул головой, красный туман начал рассеиваться. Тело еще дрожало, он чувствовал как в висках трепещут крохотные жилки. -- Неужто... все? -- спросил он неверяще.-- Олаф, а где остальные? Олаф проревел, зубы лязгали как у припадочного: -- Здесь все... окромя... Варяжко... Безумие медленно покидало его перекошенное лицо. Он пошел по кормче, осматривая сраженных. Владимир дышал тяжело, однако ликующее чувство едва не заставило завопить от ослепляющего счастья. -- Ты уверен? -- Я их всех как облупленных... В углу было шевеление. Владимир быстро шагнул, ухватил за волосы рослого немолодого дружинника. Пальцы почти содрали кожу вместе с волосами, но устрашенный дружинник не пикнул: из глаз черноволосого смотрела сама смерть. Сильная рука подняла с пола, страшный голос прогремел обрекающе: -- Как зовут тебя, тварь? Дружинник морщась от боли, прохрипел перекошенным ртом: -- Выворотень... княже. Владимир начал чувствовать боль в руке, кто-то успел ударить, да и все тело заныло, напоминая о зверских побоях. Олаф пинком заставил подняться еще одного, целого, только сбитого с ног. Страшные глаза пронзили Выворотня как два острых ножа: -- Ты знал, за кем идешь? -- Да,-- прохрипел Выворотень.-- За сыном Святослава. Ты... Он не договорил, в глазах было ожидание смерти. Владимир сильно тряхнул за волосы: -- Хочешь умереть? Нет? Тогда слушай. Ты снимешь пояс с мечом. Ты никогда не возьмешь в руки боевой топор. Ты будешь оставлять ножи, когда выйдешь на улицу!.. Если не сделаешь, ты умрешь. Понял? Выворотень, наполовину задушенный, прохрипел: -- Да... Владимир отшвырнул его в угол. Олаф злорадно скалил зубы. Его синие глаза не отрывались от другого уцелевшего в бойне. Когда Варяжко взялся прижигать его для забавы огнем, этот дружинник, его звали Пивнем, хмуро отвернулся. Тогда еще Олаф понял, что воин предпочел бы его убить, но изгалянье над пленным не одобряет. Этот Пивень был сбит, когда меч Олафа срубил соратнику голову, а его задел плашмя, и оглушенный Пивень пришел в себя, когда резня закончилась. Олаф видел, как в глазах воина загорелся огонек стыда и жажды отомстить или умереть. Его топор лежал прямо перед ним, и Олаф сказал почти доброжелательно: -- Бери, бери! Нас двое, и вас двое. Пивень провел языком по внезапно пересохшим губам. В корчме стоял на ногах, даже не раненый, Выворотень. А черноволосый, за которого им обещали плату, морщится и явно бережет правую руку. -- Ну же? -- сказал Олаф. Он нагнулся, подхватил топор за лезвие и подал Пивню рукоятью вперед.-- Бери!.. Споем песню смерти!.. И красною кровью своею напоим свое железо... Резная рукоять оказалась почти возле пальцев, и Пивень поспешно отдернул руку, словно Олаф протягивал раскаленную в горне болванку. Топор с лязгом упал на пол. Пивень побелел, ибо внезапно понял как близко оказался от неминуемой и быстрой смерти. Владимир уже уходил, с порога обернулся: -- Где Варяжко? Дружинники переглянулись. Глаза Владимира хищно сузились, а Олаф потянул воздух сквозь зубы, грудь его медленно увеличивалась в размерах. Выворотень сказал угрюмо: -- В прошлую ночь он ходил к ведунье. Он замялся, и Пивень добавил с заметной злорадностью в голосе: -- У той две дочки младые. Нам на рассвете быть в седлах, а сам... Уже и третьи петухи охрипли! Владимир кивнул, Олаф метнулся к выходу. Пока стоял у костра, узнал и запомнил где чей дом. Владимир грозно поглядел на корчмаря, дружинников, окинул грозным взором залитое кровью помещение, а в следующеее мгновение исчез. Сам считал, что из-за побоев двигается как больная черепаха, но дружинникам показалось, что он исчез как призрак. Выворотень на подгибающихся ногах подошел к корчмарю: -- Налей. -- Пива? -- Чего-нибудь покрепче. Руки его тряслись, он вылил себе на грудь половину кружки. Перед глазами с бешеной скоростью мелькали картинки, где блестело железо, страшно вскрикивали раненые, и тут же умирали. Его соратники! Когда поставил кружку, корчмарь хмуро наблюдал, как Выворотень медленно расстегнул пояс, руки все еще тряслись, ножи в чехлах глухо стукнулись о дубовую лавку. Топор остался возле очага. -- Я дам за них три серебряных,-- сказал корчмарь, упреждая вопрос Выворотня.-- Время трудное, но если подождешь недельку... -- Давай сейчас,-- махнул рукой Выворотень.-- Я сегодня же уеду. Он взял монеты, а за спиной Пивень пробормотал со странной ноткой в голосе: -- Я хотел бы оказаться с ними. -- Все равно голову сломят,-- сказал Выворотень. -- Но если не сломят, то получат все, что захотят. Выворотень буркнул: -- Им никто не нужен. А Пивень добавил: -- А еще я хотел бы сам содрать с них кожу. С живых. Дверь за ними захлопнулась непривычно тихо. И даже крыльцо не скрипнуло, так уходили осторожно и вежественно. Корчмарь тяжело вздохнул. Сорок лет тому он тоже снял перевязь с длинным мечом и поклялся никогда и ни за какие пряники не брать в руки. Потому сейчас и жив. Правда, он сшибся с человеком, каких теперь не рождает мать-сыра земля. Странно, один из этих молодцов чем-то напомнил того противника. Неистового Игоря. Глава 26 Олаф снова пустился бегом, прыгал через плетни, топтал огороды, распугивал кур и гусей. Владимир зашипел от ярости, Олаф виновато застыл под стеной сарая, но кожа на спине викинга дрожала и дергалась как у коня, когда садится злобно гудящий слепень. Он повизгивал, его корчило, а зубы стучали как в ознобе. -- Да побыстрее же,-- простонал он.-- Вон уже мелькнул в окне одетый... А если успеет выскочить, да на коня? Владимир сцепил зубы. Во всем теле стегало болью, ноги передвигались с трудом, во всех мышцах стояла тяжелая боль, словно туда налили горячего свинца. Олаф снова обогнал, и в тот миг, когда подбежали к крыльцу, дверь распахнулась. Варяжко шагнул через порог, прищурился от яркого солнца. Он был уже в полном доспехе, меч на поясе, сапоги блестели. За ним виднелась полуголая девка с распущенными волосами. Глаза Варяжко расширились, он выпрямился и лапнул рукоять меча. Владимир торопливо размахнулся дротиком, отточенное лезвие наконечника пронеслось над плечом Олафа. Варяжко вздрогнул, его ударило в живот, лезвие погрузилось на всю длину, в тот же миг он со звоном выхватил меч... ...и топор Олафа ударил прямо в лицо. Владимир услышал жуткий хруст, во все стороны брызнула кровь. Олаф выдернул топор как из колоды, замахнулся, услышал хрип: -- Двое... на одного... -- А ты сколько привел? -- гаркнул Олаф. Бледный, как мел, он трясся, ударил снова, топор скользнул, но Варяжко все равно упал на колени. Кровь из разрубленного лица хлестала как из огромного кабана. Владимир подоспел, ударил ногой, целясь в рану. Варяжко опрокинулся на спину, а Владимир услышал в ушах звон, а в глазах замелькали красные мухи. Все еще не давая себя утащить в беспамятство, видел, как озверевший викинг рубит топором огромное тело, а то вздрагивает, дергается, и при каждом ударе раздается звон доспехов, и брызгают новые струйки крови. А потом он увидел, как земля стремительно бросилась навстречу. Упыри хватали за ноги, темная вода лилась в распахнутый для крика рот, заливала ноздри. Он задыхался, а когда выныривал из болота, видел почему-то вместо неба милое девичье лицо с большими серыми глазами. Они смотрели с любовью и печалью, он чувствовал протянутую руку, но ухватиться не успевал, вода тут же смыкалась, его утаскивали снова, он умирал, исчезал, а когда снова удавалось пробудиться и вынырнуть, то снова видел внимательные глаза, слышал нежный голос, мягкий и требовательный, даже успевал увидеть протянутые к нему руки. На этот раз его не утаскивали в черноту. Но вместо девичьего лица сверху расплывался серый потолок, тянулась длинная корявая балка с черными космами паутины, сплошь залепленная копотью. Он с трудом раздвинул застывшие губы: -- Где... Олаф? Послышались шаги, на него пахнуло запахом свежесваренного борща. Заслоняя балку, сверху появилось удивительно чистое нежное лицо. В нем было столько света и чистоты, что сердце Владимира радостно стукнуло. Это в ее глаза он смотрел, это за ее руки цеплялся! Светлые волосы выбивались из-под белого чистого платка. Глаза, пронзительно серые, оглядели смущенно и счастливо: -- Боги, слава вам! Спасибо, что дали ему такую силу. Голос ее был такой же чистый и нежный, прозрачный, как ключевая вода. Владимир прошептал: -- Ничего себе... сила... Где Олаф? Девушка сказала с легкой укоризной: -- Да на тебе места живого не было!.. Как еще на своих ногах сюда добрался? Она исчезла, шаги удалились. Хлопнула дверь, со двора донесся ее голос. Владимир быстро вспоминал как срубили Варяжко, потом в памяти был провал, черное болото, руки упырей... Видать, сказались побои, ночь в болоте, схватка в корчме, где тоже пару раз саданули по голове, а по боку, помнит, текла кровь, но в горячке драки не обращал внимания... Со двора раздался мощный голос, тут же заскрипело крыльцо. Владимир растянул губы в усмешке, по телу слышался зуд, кровь шелестела в жилах, спешно перетаскивая жизненную силу, залечивала, сшивала, затягивала раны и ссадины, растворяла кровоподтеки, сращивала хрящи и кости, наполняла силой. Дверь хлопнула, в светлом от солнца дверном проеме возникла гигантская темная фигура с золотыми волосами до плечей. Солнце играло в них, прыгало как золотые искорки в небесном костре. -- Очнулся? -- выкрикнул Олаф. Он в один огромный прыжок оказался возле Владимира. Синие глаза с такой тревогой впились в его лицо, что Владимир удивился: -- Что-то стряслось? Олаф ахнул: -- Ты четыре дня не приходил в себя! Я уж думал: все, придется копать для тебя яму, а ты вон какой огромный, как корова, только еще длиннее. Владимир прошептал: -- Четыре дня... Долго же я... Как же ты не ушел сам? Олаф засмеялся: -- А кто бы дичь мне лупил по дороге в Царьград? Вот если бы ты научил меня из лука так же метать стрелы, как научил на коне... -- Сделаю,-- пообещал Владимир.-- Только бы ты с моей шеи слез. Как Варяжко? Здесь не опасно? Он поднялся с помощью Олафа, сел. Голова немного закружилась, перетерпел, потом звон утих, а сознание прояснилось. Помещение невелико, печь занимает треть комнаты, широкие полати, стол и две лавки, а на стенах пучки трав, мешочки с корешками, листьями. За единственныым окном ярко светит солнце, глаза с непривычки слезятся. Грудь туго стягивает повязка, на правой руке тоже завязана тряпица, там пощипывает и зудит. Олаф улыбался победно: -- От кого опасно? Мы разбили в пух и перья весь отряд, что послал твой конунг киевский. Никого не осталось! Те двое явились и утащили своего ярла, чтобы похоронить по своим обрядам. Я их хотел было еще заставить кровь смыть с крыльца, да хозяйка воспротивилась. Ну, а местные... Тиун, который грозился с тебя шкуру спустить, теперь в лесах хоронится. Он придержал Владимира, тот осторожно спустил ноги на пол. Под повязкой зуд усилился. На пороге появилась девушка. В открытом сарафане, теперь волосы распущены, а голову украшал венок из красных цветов. Что-то это означало, вспомнить бы, но в голове гул, в ушах комариный писк, перед глазами время от времени вспыхивают огненные мухи. Все же она красива настолько, что у Владимира снова пересохло во рту. На миг показалось, что пришла сама лесная богиня. -- Кто ты? -- прошептал он. Она улыбнулась одними глазами: -- Ежели невтерпеж, сними. Но не расчесывай. Загноится, будет хуже. -- Ты прямо зришь,-- сказал Владимир с неловкостью,-- о чем я думаю. Ведунья? -- Так кличут мою маму,-- ответила девушка, голос ее почему-то дрогнул.-- Она и выхаживала. А я только так... помогала. Владимир сказал искренне: -- Без тебя бы я не выбрался. Олаф, когда сможем ехать? -- Хошь выйти? -- предложил Олаф.-- Я отобрал нам четырех коней. Два под седла, два в запас. Остальных пригнал сюда, пусть продадут или еще что. Денег у нас маловато, а заплатить чем-то да надо. Ну, конечно, я вывернул их карманы, пошарил в калиточках... Путь у нас долог, даже серебряная монетка пригодится. А коней тут либо продадут, либо еще что. Не кони -- звери! Днем его поили и кормили в постели, нежные, но сильные руки меняли повязки, разминали стонущие мышцы. Но молодая кровь яро заживляла раны, ссадины покрылись коркой на глазах, и уже на следующую ночь дочь ведуньи осталась согреть его постель своим телом. Олаф от безделья истыкал стрелами стену сарая. Еще больше стрел ушли мимо, у этих славян не сараи, а собачьи будки, пальцы покрылись кровавой коркой, даже несмотря на рукавичку из бычьей кожи. На третий день Владимир взобрался на коня. Голова кружилась, но он чувствовал, что сможет продержаться в седле с десяток верст. Дочь ведуньи стояла на крыльце. -- Все-таки уезжаешь? -- Надо,-- ответил он, проклиная свою слабость. В ее глазах блеснули слезы. Подбородок задрожал, но она попробовала улыбнуться: -- Тогда езжай. Но если вдруг захочешь вернуться... не раздумывай! Он подъехал к воротам. Она сбежала с крыльца, открыла тяжелые створки. -- Прощай. -- Прощай,-- ответила она тихо. Внезапно обняла коня за шею, поцеловала в бархатные ноздри и сказала жалобно: -- Если он вздумает вернуться, ты, пожалуйста, скачи как ветер! Тебе до конца жизни будет отборное зерно и ключевая вода. Олаф щадил друга, конь под ним шел ровным шагом. Владимир стискивал зубы, каждый толчок отдавался болью, но уже к полудню то ли тело от усталости перестало чувствовать, то ли выздоравливал очень быстро. У Олафа в седельном мешке отыскались две ковриги хлеба, головка сыра, копченое мясо, сушеная рыба. Перекусили, дали коням отдых, и снова степь поплыла под ними, а потом и понеслась вскачь. Владимир внезапно вспомнил: -- Варяжко где закопали? -- Ваши боги знают,-- отмахнулся Олаф.-- Те два олуха унесли! Все-таки их ярл. -- А старая ведунья где? -- поинтересовался Владимир.-- Я ни разу ее не видел. Как и вторую дочку. Олаф на скаку весело крикнул: -- Да и я бы не отказался увидеть... вторую дочку! Как хоть звали твою красавицу? -- Не знаю. -- Не знаешь? -- удивился Олаф.-- Это только у вас на Руси можно вот так, даже не спросив имени. У нас принято называться сразу. Владимир долго скакал молча. Олаф видел, как друг хмурится, на лбу двигаются морщинки. Глаза были устремлены в одну точку где-то между конских ушей. Наконец Владимир сказал неожиданно: -- Все-таки надо было увидеть его могилу. -- Зачем? -- удивился Олаф.-- Чтобы наплевать? Или сплясать сверху? -- Нет. Просто Варяжко... Его мало убить. Его нужно еще и закопать. Поглубже! Еще через два дня он подстрелил зайца. Олаф пришел в восторг, а когда Владимир на следующий день сумел одной стрелой сразить молодого подсвинка, он сам ощутил в себе достаточно сил, чтобы не слезать с коня хоть сутки. Олаф учился на скаку метать дротик, пересаживаться с коня на коня, даже пробовал бросать волосяную петлю. Степь перед ними тянулась бескрайняя, одинаковая, и если бы не яркое солнце днем, а ночью звезды, всю жизнь могли бы блуждать по ее просторам. Однажды Олаф попал стрелой в большую толстую птицу. Она пыталась убежать, волоча стрелу, он догнал на коне и добил дротиком. Вечером, когда остановились на ночь, он сам ощипал, потрошил, разделал, донельзя гордый первой добычей. Не просто попал из лука, а стрелял с седла! Владимир лежал у костра, взор блуждал по звездному небу. В груди расплывалась как легкий туман непонятная тоска. -- Какая страна,-- сказал Олаф с восторгом.-- Мы едем уже десятый день, а еще не встретили ни души! Только высокая сочная трава, синее небо над головой, и бесконечная даль. Да еще белеют кости больших зверей, с которых мелкое содрало мясо... Мы сидим у костра, а над нами миллионы костров в черном небе, и когда наш костер догорает, волки подбираются совсем близко, и я слышу как разговаривают о нас. И понимаю, что жалуются луне на свою волчью жизнь. Я люблю эту ночь, наших коней, что подходят к костру и внимательно смотрят на нас, словно хотят сказать что-то важное. Им одиноко в ночи, они в этой дикой земле тоже люди... или мы -- кони. Владимир сказал удивленно: -- Олаф, да ты певец! Олаф отмахнулся с великолепным высокомерием: -- В моей стране нет викинга, который не умеет слагать песни. Это не викинг, если знает оружие, но не способен сложить вису. А об этих землях как не сложить? Зря мои отцы ее не завоевали для себя. Придется это сделать мне. Владимир нахмурился: -- А вот те шиш. Эти земли уже завоеваны. Моим прадедом. Отныне и навеки! Олаф засмеялся: -- Вольдемар, ты еще не знаешь, что нет земель, завоеванных отныне и навеки? Всегда сильные народы на богатых землях жиреют, их завоевывают другие... И так до бесконечности. Так говорят скальды. -- Дурные твои скальды. Дрофа поджарилась? -- Какая дрофа? -- Эту толстую пташку так зовут. Смотри, уже подгорает. Ели молча, он даже забыл похвалить Олафа. Какая-то черная кошка незримо пробежала между ними, и спать легли тоже молча. Однако в ночи он долго лежал с открытыми глазами. Звезды смотрели холодно и равнодушно, трепещущие языки пламени изредка выхватывали красный силуэт пасущегося коня, тот исчезал как призрак, растворялся, а потом внезапно из темноты высовывалась огромная морда. Бархатные ноздри обнюхивали лицо Владимира, и удовлетворенный конь снова исчезал непривычно бесшумно. Глава 27 Лес впереди был непривычно желтым, только изредка поблескивали красные, будто капли крови, кроны. Но солнце все еще жжет плечи, ибо все ближе и ближе к теплым морям, к жарким странам, куда птицы летят на зиму. Олаф вырвался вперед, Владимир услышал его удивленный свист. Конь викинга стоял на холмике, Олаф махал рукой. Впереди земля понижалась, а дальше катила широкие волны огромная река. Дальний берег едва выступал в странной дымке. Так зеленели такие же вербы, яворы, но по спине пробежала дрожь: там чужие земли! -- Надо по течению,-- предложил Олаф.-- Народ везде сидит по рекам. Погадил и -- смыло. Снова погадил -- опять чисто. А там и лодочника сговорим. -- Сговорим -- это как? Сопрем лодку? -- У тебя в кошеле что-то звенело,-- напомнил Олаф.-- А одна монета звенеть не будет. -- Да и у тебя что-то звякало... Тихо! За дальним гаем взлетела стая ворон. Каркали раздраженно, кружили в синем небе, явно выжидая, когда можно будет тяжело опасть на прежнее место. -- Что-то согнало с падали,-- заметил Олаф с великолепным равнодушием.-- Ты слишком... -- Олаф, по рекам не только селятся. Гляди какие колеи повыбиты! И трава по берегу не растет, почему? Землю копытами утоптали, прямо камень... Вон даже с деревьев кору драли, нижние ветки посжирали. Думаешь, это у весян столько скота? Вороны кружились все ниже, наконец начали опускаться, исчезая за красными вершинками. Но небо словно бы просматривалось снизу как сквозь паутину, даже чуть пожелтело, словно заволакивала пыль. Олаф напряженно вслушивался, но лицо Владимира внезапно перекосилось. -- Уходим! -- крикнул он не своим голосом.-- Во весь опор! Кони послушно ринулись по вытоптанной земле. Стук копыт слился в сплошной монотонный гул. Под конским брюхом замелькала серая полоса. Встречный ветер рвал губы и выдавливал глаза. Олаф пригнулся, его золотые волосы полоскало по ветру вместе с коричневой конской гривой. Владимир изредка ловил на себе его вопрошающий взгляд, но не оборачивался, пришпоривал коня. Впереди показалась редкая поросль деревьев, попробовать бы спрятаться, но с тоской понимал, что если бы по ту сторону гая мчались киевские дружинники, в их тяжелых панцырях да еще на своих громадных боевых жеребцах, то можно бы успеть... Деревья были прямо перед ними, он уже ощутил запах опадающих листьев, сзади раздался конский топот, визг, и тут деревья понеслись по обе стороны. Тропа была широкая, деревья стояли редко. Олаф поравнялся, крикнул: -- Что за люди? -- Печенеги! -- ответил Владимир. В его глазах был страх. Олаф лапнул рукоять меча. -- Не отобьемся? -- И не мысли,-- крикнул Владимир.-- Забросают стрелами... или сдернут арканами. -- А уйти? -- У них кони не подкованы! Олаф сказал "ага", поняв наконец, почему так странно стучат копыта. Он слышал даже среди скал о диких народах, которые не подковывают своих лошадок лишь потому, что это позволяет им бежать чуть-чуть быстрее подкованных. А чуть-чуть и есть разница между жизнью и смертью. Владимир внезапно резко бросил коня вниз по берегу. Олаф крикнул: -- Ты чего? -- Проверим, в самом ли деле умеешь плавать! Конь под Олафом заупрямился. Вода бурлила, омывая копыта, дальше не шел. Течение было сильное, а вода сразу от берега казалась смертельно темной, недоброй. -- Может, с конями? -- крикнул Олаф. -- Это печенеги! -- крикнул Владимир.-- Они коней ценят больше, чем людей. Быстрее! Сам он соскользнул с седла, вода приняла без плеска, а вынырнул лишь за три сажени. Олаф выругался, все слишком быстро, можно бы попробовать и подраться, хотя о печенегах слышал столько страшного, что кровь в самом деле стынет в жилах. Конь под ним шатнулся, когда он с силой отпихнулся с седла ногами, едва не достав плывущего друга в длинном прыжке. Вода обожгла как огонь, дыхание перехватило. Он вынырнул, ошалелый, будто выскочил из проруби, а мокрая и гладкая голова хольмградца, блестящая, как у тюленя, мелькала среди волн далеко впереди. Олаф с руганью начал поспешно резать воду длинными взмахами. Рядом сильно шлепнуло, словно вскинулась рыба, потом шлепнуло чуть дальше, а затем его сильно толнуло в плечо. Владимир плыл все еще впереди, а позади дикие косматые люди носились по берегу на лохматых уродливых лошадках, похожие на котов, что боятся замочить лапы, визжали тонкими злыми голосами. Несколько человек прямо на полном скаку, хотя могли бы остановиться и прицелиться, метали стрелы. Рядом дрались из-за оставленных коней. Один торопливо снимал седло, в руке другого блеснул нож. Олаф перестал оглядываться, ибо хольмградец все еще впереди, а они уже почти на середине реки. Наддал, холодная вода уже не холодная, это у него на родине холодная, голова хольмградца и блестящие плечи начали медленно приближаться. Владимир оглянулся, лицо изнуренное. наддал как мог, но Олаф догнал, пошел рядом. -- Ну что? -- спросил он горько.-- У меня на коне осталось все. Даже меч. Владимир выплюнул воду со словами: -- Но ты жив. -- Но у меня там меч! -- Лучше он, чем ты. Олаф в ярости ударил по воде. Брызги взметнулись до небес: -- А что я без меча? -- Значит, ты при нем, а не он при тебе... Олаф со злости ушел под волну, не дело отважного викинга состязаться в игре слов. Белое тело мелькало на малой глубине, изгибалось как гигантская рыба, дробилось на блики. Владимир заработал руками и ногами чаще. Холодная вода уже начала сковывать мышцы, а берег еще далеко. Олаф вышел первым, согнулся, упершись ладонями в колени. С него текло как с большого пса. Владимир видел, как викинг жадно хватает ртом воздух, но когда под ногами ощутилось дно, Олаф уже отдышался: -- Ну, что мы можем, две мокрые курицы? -- Мы живы,-- напомнил Владимир. -- Разве? -- огрызнулся Олаф.-- Если бы остались, была бы жизнь! Пусть недолгая. Зато погибли бы как мужчины. Что есть викинг без меча? Не примут в Валгаллу даже объедки со столов убирать! Берег нависал как седые брови старика. Олаф с ненавистью ухватился за белесые корни явора, за спиной был плеск и фырканье, сопение, затем тяжело зашлепали мокрые подошвы. Владимир карабкался тяжело, дыхание вырывалось из груди с хрипами и стонами. Олаф выбрался наверх, зло смотрел на те же яворы, толстые, с ветвями до самой воды, бескрайнюю степь, редкие групки деревьев, синее небо. -- Ну и что? -- спросил он свирепо. -- Это... уже земли... -- объяснил Владимир,-- за которые спорят печенеги... фу, уморил, мерзавец... и ромеи. Можно сказать, мы уже... фу... в империи. До Царьграда рукой подать. Олаф прорычал: -- Опять врешь? Почему я тебя не прибил по дороге? А отцу бы сказал, что тебя жабы съели. Я слыхал, что до града Константина надо плыть по морю. Теплому такому, как похлебка для рабов... -- Будет тебе море,-- пообещал Владимир.-- Дней через пять выйдем на берег. Если бегом, как кони. -- А если идти? -- Дней десять. Олаф сказал зловеще: -- Тогда поспеем за пару суток. Пора тебе увидеть, как бегают викинги! Владимир не спорил: согреются, одежка подсохнет, да и в беге немного найдется равных, покажет и викингу, но когда Олаф мчался как олень час за часом, не думая даже замедлить бег, Владимир наконец прохрипел: -- Все!.. Сдаюсь! Олаф повернул голову: -- Что? Руки его, согнутые в локтях, равномерно двигались, помогая нагнетать в грудь воздух. Лицо чуть покраснело, но если и вспотел, то ветер сдергивает эту росу, а рубаху высушивает так, что трещит как прапор в руках скачущего воина. -- Ты бегаешь... быстрее... -- прохрипел Владимир. Он перешел на шаг, Олаф пробежал еще чуть, остановился, поджидая хольмградца. Владимир запоздало увидел, что викинг уже на пределе, бежал на самолюбии, такой скорее упадет замертво, чем сдастся, а ему продержаться бы еще чуть... -- То-то,-- сказал Олаф. Его покачивало, в могучей груди хрипело и булькало, словно там лопнул бурдюк с вином.-- Мы... викинги... умеем... -- Победил,-- признался Владимир.-- Я что, мне ни разу не приходилось вот так... не от кого было... гм... Викинг грозно захрипел. Белесые брови сдвинулись, синие глаза метнули молнию. Владимир поежился, так можно дошутиться, но Олаф лишь посопел, раздувая ноздри, хольмградец к счастью не уточнил, в детстве всем приходилось бегать от грозного отца: -- Воин должен уметь бегать... Врага догнать, оленя, даже зайца загнать так, чтобы косой пал замертво! -- Да я что,-- сказал Владимир с неловкостью,-- ты не серчай. Если зайца... -- Без труда,-- ответил Олаф.-- Я тебе как-нибудь покажу. -- Все, буду примечать длинноухих. Нам бы как раз зайчатины на обед... Он умолк, а Олаф вздрогнул, завертел головой. Владимир видел, как вздрогнули и шевельнулись розовые уши викинга. Сам Олаф пригнулся как дикий зверь, едва не рычал, зорко и настороженно всматривался, вслушивался. Донесся стук копыт, потом чистый звонкий голос, распевающий во все горло. Слов Владимир не расслышал, оба вжались в землю, но место больно уж неудачное: всадники вот-вот увидят с высоты седел. Вдруг Олаф ахнул тихонько, а Владимир ощутил, как сжалось сердце. Всадников было трое. И все трое были великанами в добротных доспехах и на огромных боевых конях. От них веяло грозной силой, удалью, несокрушимой мощью. Уздечки позвякивали, копыта били в землю тяжело, мощно. Владимир толкнул Олафа, в мышиную норку не втиснешься, поднялись. Передний оборвал песню. Его серые глаза с любопытством рассматривали двух оборванцев, а Владимир и Олаф все не могли оторвать от него глаз. Что доспехи, он даже в панцыре, явно греческом, шолом блещет так, что глазам больно, сложный узор, а сверху колышутся по ветру красные с синим перья. Оружием воин обвесился с головы до ног, и если бы ему не было весен двадцать, когда тяга к оружия понятна, то даже Олаф назвал бы его дурнем. Двое всадников, что ехали сзади, одеты проще, но выглядят намного опаснее. Их оружие легче, вместо панцырей -- легкие кольчуги, вместо тяжелых мечей и топоров -- легкие, но длинные сабли. Правда, мечи и топоры тоже есть, приторочены сзади у седел. Оба с непокрытыми головами, но шоломы выглядывают из седельных мешков. Лица обветренные, битые солнцем и ветрами, без капли лишнего мяса, только кости и мышцы, глаза похожи на острые наконечники стрел. Оба как несокрушимые скалы, а кони не знавшие хомута -- могучие, налитые мощью звери, даже сейчас всхрапывают враждебно, готовые куснуть чужаков или ударить копытом. Владимир толкнул Олафа, поклонился: -- Исполать вам, могучие витязи! Олаф нехотя поклонился. Его синие глаза жадно щупали богатое вооружение, могучих коней, мерили ширину плеч богатырей. Передний, что оборвал песню, спросил с брезгливым недовольством: -- Что за рвань шляется по Дикому Полю? По голосу -- вятич, да и нос курносый, глаза расставлены широко, на переносице чашка поместится, стать молодецкая, какой известны вятичи. -- Погорельцы мы,-- ответил Владимир с поклоном.-- Почитай, уся весь пошла огнем. Одни угли остались... Бредем наниматься к кому-нибудь. Хоть в холопы, жить-то и кормиться как-то надо... -- Да зачем вам жить? -- удивился вятич.-- Коль дома свои сохранить не сумели, то вам лучше сгореть со своим скарбом. Двое старших молчали. Владимир чувствовал на себе придирчивые пытливые взгляды. Один золотоволос, высок, другой коренастее и шире, а волосы черные, как вороново крыло. Глаза чуть вприщур, и даже не будь узких, как шнурок, усов, Владимир признал бы печенега. Наконец передний сказал укоряюще, Владимир сразу ощутил мягкий говор киянина: -- Так что ж бредете в ту сторону? Русь вон в той стороне! Попадетесь диким людям, они сразу аркан на шею! Мужики крепкие. Будете жить со скотом, жрать со свиньями. -- Дык откуда ж знать,-- сказал Владимир робко,-- в какой стороне что? Мы ж никогда из веси и не выходили-то... Молодой вятич гордо выпрямился: -- Эх, народ! Пошто живете? Тот, которого Владимир определил как печенега, спросил внезапно: -- А что молчит твой спутник? Голос его был резкий, свирепый, в нем еще звучала дикость и жестокость степняка. Темные глаза, такие же темные, как и у самого Владимира, впились в его лицо. -- Немой,-- ответил Владимир печально.-- Да и дурачок он. Потому такой здоровый. Веский довод вроде бы удовлетворил печенега, он перестал щупать оценивающим взглядом могучие мыщцы Олафа, мерять его плечи. Киянин хотел что-то сказать тоже, но Владимир перебил льстивым голосом: -- Вы и есть знаменитые поединщики, что ездят по Дикому Полю в поисках чести и славы? У нас о вас песни поют! Киянин ответить не успел, молодой вятич кичливо выдвинулся вперед: -- Простые витязи на пирах киевского князя аки свиньи упиваются, а лучшие... ищут супротивников! Мы рубежи земель наших охраняем, дни и ночи ищем, с кем бы нашу силушку незнаемую померить, с кем-то удалью поверстаться! -- Как это достойно,-- ответил Владимир с почтением. Он поклонился еще ниже.-- Земной поклон от простых труженников! Не будь вас, нас бы уже давно и куры лапами загребли. А так сильный ищет сильного, чтобы утвердиться над ним в доблести, а мы за вашими широкими спинами просто живем да хлеб жуем... Вятич весело засмеялся, шевельнул ногой, конь мощно двинулся мимо. Олаф в отчаянии замычал, знаками показывал Владимиру вслед всадникам. Владимир отрицательно качал головой. Киянин оглянулся: -- Что мычит этот несчастный? Владимир сказал торопливо: -- Не обращайте внимания. Дурачок от рождения, это ж видно. В детстве из люльки уронили. Головой о пень! Он вырос в нашей веси самым сильным. Любит бороться, а когда вас увидел... ну, сами понимаете. У младого вятича глаза заблистали весельем: -- Бороться с этим придурком? А почему бы и нет? Печенег хмыкнул, а киянин, явно старший, сказал брезгливо: -- Мы боремся с равными. Не личит богатырю схлестываться с простолюдином. А земляных червей везде довольно, пусть с ними и барахтается. -- Да где тут они,-- пробормотал Владимир. Он держал голову склоненной, прятал злой блеск глаз: не личит народным заступникам так пренебрежительно о простом люде.-- Копаются в земле далеко, в безопасности. -- Тогда с медведями,-- буркнул киянин. А вятич сказал гордо: -- А в безопасности, потому что есть кому принимать все удары! Они проехали мимо, уже не поворачивая голов. Олаф тихонько шагнул следом. Владимир предостерегающе зашипел, но викинг уже в три стремительных прыжка нагнал печенега, и Владимир, кляня Олафа за дурость, поспешно бросился вслед киянину. К счастью, вятич во все горло завопил прерванную песню. Владимир взапрыгнул сзади на круп коня киянина, тот от неожиданности присел, и тут же кулак Владимира обрушился на затылок витязя как молот. Тот вздрогнул как сосна от удара топором. Владимир спешно толкнул с коня обмякшее тело, сам оказался в седле и с саблей в руке. Олаф ухватил печенега за плечо и с такой силой дернул, что богатырь пролетел по воздуху как мешок с cухими листьями. Конь шатался, присел, стараясь удержаться на четырех, а его хозяин на той стороне тропки обрушился сверху на кусты, затрещало, мелькнули и повисли вверх подошвами добротные сапоги. -- Займись этими! -- крикнул Владимир.-- я беру молодого! Он с саблей в руке загородил дорогу к Олафу. Викинг поспешно сдернул с седла ножны с длинным мечом, а сбитый с коня киянин застонал и начал подниматься, Олаф сильно ударил в голову, не вынимая меч из ножен. Богатырь без звука распростерся в пыли. Олаф подбежал к своему, в кустах ревело страшным голосом. Печенежский витязь вылез, злой и рассвирепевший, Олаф мощным тычком в лицо опрокинул обратно в оранжевую листву. Владимир только догадывался по топоту и всхлипам, что с Олафом в порядке, а сам стерег каждое движение молодого поединщика. Вятич, несмотря на молодость, явно был умелым бойцом, неумеху не примут в братство богатырское, а доспехи такие, что саблей не прошибешь. К тому же ростом и шириной плеч не уступал ни Владимиру, ни могучему сыну конунга. А руки длинные и толстые, чувствуется неизмеримая сила удалого бойца. -- Кто вы? -- вскрикнул вятич потрясенно. Владимир ответил, запыхавшись: -- Странники! Калики, если хошь. Мы не поединщики! Но нам нужны кони и оружие. Если отдадите, то скажем спасибо и поедем дальше. Вятич бросил сильным мужественным голосом: -- Я спросил для того лишь, чтобы знать, кого отправил к праотцам! Владимир едва успел подставить саблю, настолько натиск был неожиданным. Зазвенела сталь, молодой богатырь рубил быстро и сильно. Владимир парировал удары с трудом, чужой конь не слушался, топтался по-своему, а вятич оказался не только чудовищно силен, но и быстр как горностай. Дважды Владимир исхитрился достать саблей, но оба раза лишь звякнул доспех, а противник концом сабли выдрал клок волос. В третий раз Владимир неудачно выщербил саблю о железное плечо, а чужая сабля мелькнула у самого горла. Он ощутил резкую боль в плече. Поединщик оскалил зубы, в глазах было злое торжество. Издали донесся голос Олафа: -- Что-то долго... Помочь? -- Да! -- крикнул Владимир, задыхаясь.-- Да! Голос Олафа стал задумчивым: -- Да вроде бы как-то не по-мужски... Двое в драку, а третий в... гм... куда у вас посылают? К тому же я дурак, мне как-то не к лицу вмешиваться, когда умные беседуют... Владимир едва успевал парировать удары. Поединщик из Дикого Поля наседал, в глазах были злость и страстное желание покончить с деревенщиной. Сабля сверкала как молния, рука Владимира онемела. Внезапно вятич вздрогнул, тут же исчез, словно его смахнули как муху. Послышался глухой удар о землю. Олаф скалил зубы. Оглушенный витязь попробовал подняться. Владимир тяжело дышал, заставил коня попятиться. Олаф заступил хольмградца вместе с его конем, пинком отшвырнул саблю вятича. Тот рывком вскочил, кулак Олафа метнулся навстречу так быстро, что Владимир услышал только глухой удар. Шлем слетел со звоном, запрыгал по дороге как выброшенная медная миска. В голосе Олафа было грозное предостережение: -- Тихо. Я убивать сразу. Молодой витязь лежал в пыли, раскинув руки. Изо рта потекла струйка крови. Глаза уставились в синее небо, но на лице было и сильнейшее потрясение, что немой вдруг заговорил, да еще на ломаном языке руса. -- Викинг? Здесь? Владимир от усталости покачивался в седле. На плече был длинный порез, рубашка окрасилась кровью, но мышцы слушались, рана небольшая, заживет. Олаф деловито снимал доспехи с киянина. Печенег наконец приподнялся на дрожащих руках, упал, снова поднялся и сел. Кровь стекала по правой стороне головы. Вятич загребал ладонями пыль, голова приподнялась и снова со стуком упала. А когда его тут же вывернуло, даже Олаф с сочувствием поцокал языком. Он знал, что такое получить могучий удар в лоб. -- Снимай доспехи,-- велел Владимир. Витязь прошептал со злым достоинством: -- Ты их снимешь с трупа. -- Мне нужны доспехи,-- ответил Владимир.-- А с живого или трупа -- решать тебе. Вятич начал подниматься. Олаф с удовольствием взмахнул кулаком. Стукнуло, вятич рухнул навзничь. Олаф сказал проникновенно: -- Это тебе за придурка, тюлень в перьях! Вятич приподнялся, руки разъехались и снова упал. Теперь кровь текла уже из ушей. Шея и грудь стали красными. Печенег, кривясь от боли, прохрипел: -- Збышко... отдай. -- Ни за что,-- ответил вятич упрямо. -- Отдай,-- сказал печенег сипло.-- Они ж не поединшики. Нет стыда отдать доспехи и даже коней. Вятич закашлялся, кровь булькала во рту, он выплевывал струйками и темными сгустками, но в голосе все равно были стыд и ярость: -- Я лучше умру! -- Твое дело,-- ответил Владимир сухо. Он приставил кончик сабли к белому горлу. Сзади вскрикнул печенег: -- Не убивай парня! Голос бы просящий, голос побежденного. Владимир мгновение смотрел в чистые глаза вятича, тот ответил мужественным взором. В глазах молодого богатыря были вызов и презрение к смерти. -- Дурак,-- сказал Владимир тихо. Он внезапно ударил рукоятью в висок. Парень безжизненно завалился набок. Владимир отпрыгнул, держа саблю наготове. Печенег поднялся, его шатало, обеими руками хватался за грудь. Закашлялся, выплюнул темнокрасный сгусток крови с белым камушком зуба. -- Сними с него доспехи,-- велел Владимир холодно. Сердце трепетало, он боялся спугнуть удачу. Печенег потрогал юного друга, тот не шевелился, но печенег вздохнул с облегчением, жив все-таки, снял пояс, начал стаскивать сапоги, панцирь. Олаф сбросил лохмотья. Печенег оглянулся на его могучую фигуру, на миг даже задержал дыхание. Викинг был великолепен в своей грозной мощи, а его выпуклые мышцы были покрупнее, чем у поверженного, да и самого печенега. -- Если не поединщик,-- пробормотал печенег смятенно,-- тогда кто же? -- Снимай, пока тот не очнулся,-- напомнил Владимир. Печенег нехотя кивнул, здравую мысль надо принимать даже от врага, торопливо стаскивал с молодого соратника доспехи и одежду. Тот застонал, когда печенег стянул второй сапог. Вопросительно оглянулся на Владимира. Тот буркнул: -- Ладно, не срами парня. Оставь одежку. Олаф сказал предостерегающе: -- У тебя на заднице дыра! Я все смотрю, смотрю, а потом и... -- Нашел куда смотреть,-- огрызнулся Владимир.-- У нас остались монеты. В ближайшей веси зашьем, а то и купим новые. -- Смотри, твои портки,-- буркнул Олаф. Он уже напялил на себя одежку киянина, застегнул на поясе широкий ремень с длинным ножом, а также перекинул через плечо перевязь с богатырским мечом. Сам киянин все еще лежал поперек дороги. Теперь в одном исподнем белье. Печенег придержал вятича, тот пытался подняться, мотал головой. Печенег оглянулся на Владимира: -- Кто вы? -- Вы добудете еще и коней, и хорошие мечи,-- ответил Владимир.-- И пусть твой молодой друг не убивается. Мы взяли только наскоком. Вы сильномогучие богатыри, мы бы в открытом бою... ну, вряд ли сумели бы. Он вскочил на коня печенега. Корнь захрапел, раздувая ноздри, Владимир с силой сжал колени. Он чувствовал чудовищные глыбы мышц, давил изо всех сил, давая ощутить и свою силу. Второго коня ухватил за повод. В глазах Олафа было сильнейшее беспокойство. Он морщил лоб, оглядывался, Владимир спросил: -- Ну, поедем? -- Я лучше проведу в поводу,-- ответил Олаф напряженным голосом.-- Впереди чувствуется ручеек... а нет, то и в реке напою, сам напьюсь... Владимир открыл рот, посмотрел на сердитого Олафа, снова закрыл. Торопливо согласился: -- Да-да, поведи коня. Прощайте, богатыри! Мы не враги, но ваши кони нам могут сохранить шкуры. Когда их отгородила гряда высоких кустов, Олаф оглянулся. Спина викинга был напряженой, словно вел не коня, а огнедышащего дракона. -- Мне кажется, я ихнего главного искалечил... Помрет, небось. -- Их жизнь такова,-- ответил Владимир и сам удивился безразличию в своем голосе.-- Зато умер не в постели, а погиб в чистом поле... По-мужски! Олаф, ты плаваешь как рыба, со дна моря достаешь монеты, водишь драккар по звездам, даже в бурю прыгаешь со своего корабля на чужой, но что твое умение в Степи, если робеешь перед конем? Олаф пугливо оглянулся, конь свирепо дышал ему в затылок: -- Коня? Где ты видишь коней? Это какие-то драконы! Того гляди укусит или лягнет. -- Ага,-- сказал Владимир удовлетворенно,-- наконец-то узрел настоящих боевых коней. Да, это не смирные рабочие лошадки, которыми довольствовались... Ну как, хорошие обычаи на Руси? Олаф почесал в затылке. Его широкие плечи плотно облегала миланская кольчуга, ноги теперь в добротнейших сапогах на двойной подошве из свиной кожи, портки из настоящей паволоки, тяжелый пояс с серебряными бляхами, а на боевом коне одно седло стоит целого драккара! -- Замечательные,-- признал он.-- Вот так выезжают в чисто поле, дабы поискать сильнее себя? Сразиться и победить? Да, это достойно мужчин!.. Думаю, боги собираются смотреть, когда такие богатыри сходятся на двобой. Владимир похлопал своего коня по влажному боку. Голос юного князя-изгоя стал неожиданно деловым: -- А главное, можно быстро разбогатеть. Правда, риск велик... Можно всю жизнь землю ковырять сохой, зато никакого риска, хоть нет и прибыли. А здесь при удаче сразу и конь, и кошель... Да-да, я заглянул. Есть серебро, штук пять золотых монет. Не много, но все-таки... -- Все-таки мы не гнули спины,-- согласился Олаф.-- Удивительная страна! Мы, викинги, сходимся в схватке лишь тогда, когда видим богатую добычу. А тут, просто ради славы? Как, говоришь, зовется этот народ? -- Здесь разные племена,-- ответил Владимир. Он вспомнил киянина, вятича, печенега.-- Но теперь они просто русские люди. Глава 28 Они ехали еще трое суток. Как на зло, степь была ровная, как выструганный стол, ни ручейка, ни речушки. Кони страдали от жажды, солнце все еще жгло, хотя осень уже стряхивала листья на землю. Владимир, исхудавший и черный от жгучего солнца, вдруг прошептал полопавшимися от жажды губами: -- Олаф, когда-то об этом будут слагать песни. Олаф, сам красный от солнца и ветра, прорычал зло: -- Если доживем. -- Уже... -- Что уже? -- Дожили, говорю! Олаф поднял голову. В воздухе чувствовалась свежесть, доносился негромкий мощный гул. Земля, казалось, чуть подрагивала. А над далеким обрывом торчала едва заметная голая верхушка дерева. И лишь присмотревшись, Олаф понял, что это не дерево, а мачта корабля. Они добрались до берега моря, на другом берегу которого лежит сказочный Царьград! Корабль стоял у берега всего полдня и ночь, брали у местных жителей зерно. На зорьке отплыли, но среди ночи Владимир ощутил, как кто-то переступил через спящего викинга, а в слабом свете звезд блеснуло лезвие ножа. Он ударил обеими ногами. Человек рухнул на Олафа, тот мгновенно проснулся, сгреб незнакомца и тут же для верности сломал руку с ножом. Тут же, пока схваченного медленно резали ножами и вытягивали кишки, гридень Ярополка, так он назвался, указал еще на двоих. Оказывается, великий князь киевский отряд Варяжко послал на перехват по дороге "из варяг в греки", а им троим на всякий случай велел постеречь до зимы здесь, у моря, куда сходятся корабли. Милостиво прикончили несчастного, спустили за борт без плеска, а потом отыскали тех, зарезали и сбросили за борт. Утром хозяин корабля дивился внезапному исчезновению троих, но Владимир спросил лишь, заплатили те вперед или нет. Хозяин тут же повеселел. Плату в самом деле взял вперед, а на прокорме сэкономит. С облегчением вздохнул и Олаф. При одном убитом нашелся весьма увесистый кошель с золотыми монетами. Теперь, пока их беспокоить не будут, надо успеть до Царьграда отоспаться и отъесться. Владимир хмурился. До Царьграда вряд ли их достанут, но в самом Царьграде не только купцы из Киевской Руси, но и разведчики. Теперь они все -- Ярополковы. А в этом мире не всегда бьют в грудь. Все чаще -- в спину. Владимир не страдал от морской качки, а Олаф вовсе был рожден на драккаре. Пока плыли, оба обросли прежним тугим мясом, выглядели уже не странниками, а свирепыми воинами. Олаф от безделья начал затевать с моряками драки. Хозяин начал посматривать на обоих опасливо, облегченно вздохнул и перекрестился, когда вдали показались белоснежные сторожевые башни Золотого Рога. Владимир не сразу понял в чем дело, почему в сердце заползла сладкая боль, но когда, заслоняя весь мир, перед ним встало огромное лицо небесной девочки с мудрыми понимающими глазами, он лишь в отчаянии сжал кулаки. Снова приближается к ней, которую в детской гордыне пообещал взять! Как в беспамятстве он сошел в порту, вместе с толпой купцов прошли через огромные ворота в Новый Рим, Константинополь, он же Царьград. Олаф в восторге вскрикивал, больно тыкал Владимира огромным кулаком: -- Смотри!.. А посмотри на этого!.. А вот еще богаче! Город был огромен и ошеломляюще богат, но Олаф замечал только воинов. Доспехи и оружие у каждого намного лучше и богаче, чем у него, сына конунга далекой северной страны, а у многих настолько богаче, что он только стискивал зубы, мычал в ярости и зависти. Владимир на ломанном языке ромеев спрашивал дорогу к дворцу базилевса. Мимо тянулись каменные громады, дома были в пять-шесть поверхов, трудно понять как туда таскают воду и дрова, кварталы двигались навстречу за кварталами, улицы широкие, вымощенные к великому удивлению огромными квадратными плитами серого камня, а для пеших с двух сторон были отделены такими же поставленными на ребра плитами, довольно широкие дорожки. Повозки даже при желании не смогли бы заскочить туда, гуляй без опаски, глазей на скачущих лошадей. Владимир, хоть и побывал в Царьграде, и потому вроде бы навеки очарованный сказочным городом, со странной неохотой рассказывал то, что знал о нем. И все-таки Олаф кое-что узнал. Когда это был еще не Константинополь, а Визант, здесь как и везде христиан бросали на арену львам на съедение, сжигали заживо, рвали на части, сажали в железные клетки и ставили их на медленный огонь. Диоклетиан, раздраженный нелепой борьбой со своими же согражданами-христианами, плюнул и сложил с себя обязанности императора. В расцвете сил ушел заниматься садоводством и выращиванием редких цветов. Управлять империей он поручил Ликинию и Константину Хлору. Между теми, естественно, вспыхнула война, каждый хотел быть единственным. Близилась решающая битва, Ликиний двинул на поле сражения свои могучие легионы, а Константин в последний момент велел заменить на знаменах римского орла изображением креста. Оказывается, ему приснился сияющий крест, на котором были слова: "Сим победиши!" Римские легионеры под знаменем орла дрались как всегда мужественно и умело, а легионеры со знаменем креста -- остервенело и фанатично. Они понесли огромные потери, но победили, буквально забросав противника своими трупами. После чего Константин, сын Константина Хлора, стал единственным императором Рима. Именно этот Константин отыскал место для новой столицы, сам провел плугом ее границы, и так был основан блистательный город, названный Новым Римом. Правда, в народе город сразу стали называть по имени императора Константинополем. -- А мне казалось,-- воскликнул Олаф,-- что этим домам и дворцам сотни лет! Если не тысячи. -- Там и есть,-- подтвердил Владимир.-- Когда Константин построил город, он велел привезти сюда из Рима древнейшую статую волчицы, от которой пошел римский народ, ты увидишь велетскую статую Юноны, а также захваченную в Таренте и привезенную сюда статую Геркулеса... Да что там говорить! Каждый из императоров, а их за пятьсот лет было больше, чем ярлов и даже бондов в твоей стране, украшал столицу новыми статуями, дворцами, тащил сюда памятники и драгоценности, переселял мастеров, художников, поэтов, ты увидишь сколько здесь театров... Здесь восемь публичных бань, пятьдесят два портика, четыре громадных зала для сената, четырнадцать церквей, где они по-рабски поют хвалу своему богу, и четыре тысячи богатых дворцов... Может быть, теперь больше. А домов простого люда не счесть вовсе! -- Все-то ты знаешь,-- пробормотал Олаф ошарашенно.-- А сколько здесь... и где они... ну, дома с доступными женщинами? Я слышал, тут нравы свободнее. -- Этих домов не знаю,-- признался Владимир. Олаф обрадовался: -- Эх ты!.. Самое главное не знаешь. А то все: театры, церкви, портики... Сам знаешь, что не пойду проверять. Может и врешь все. А вот доступные женщины... Он умолк поймав на себе насмешливый взгляд Владимира. Спросил подозрительно: -- Ну, что еще не так? -- Олаф! Разве не все женщины мира и так наши? Владимир заметил, что викинг все чаще посматривает на небо. И удивление в глазах сына конунга растет. Ярко-синее, оно блистало чистотой и свежестью. Воздух был теплым, но не таким теплым, как в бане, в нем чувствовалась чистота и прохлада, а солнце блистало такое чистое, умытое, радостное, что Олаф наконец не выдержал: -- Великий Один!.. А верно, что небо здесь всегда синее? Владимир горделиво выпятил грудь, словно это он сделал его таким чистым и радостным: -- Если и случается дождь, то солнце вот так же жарит. Слепой дождь, говорят. Дурачье! Как раз зрячий, ежели солнце смотрит... Здесь туча такая же редкость, как в ваших краях -- солнце. Олаф в восторге ударил кулаком по боку. -- Сказочная страна! Ромеи должны быть великими воинами, чтобы ее удерживать. -- Были,-- сказал Владимир. -- Что? А теперь? -- В теплых краях все жиреют, а руки перестают удерживать мечи. То же стряслось и с ромеями. Так говорят волхвы, так говорят наши воеводы. Олаф насторожился: -- Почему никто не захватит эти земли? Владимир ответил после паузы: -- Захватят. Олаф насторожился: -- Не ты ли мечтаешь? Начальник дворцовой стражи внимательным взглядом окинул двух прибывших новичков. Сразу видно, с севера. Там народ крупнее, выше ростом, тяжелее, а в лицах дикость и свирепость, свойственная людям окраин мира, где сама жизнь восходит на крови и насилии. Оба с непокрытыми головами, но в добротных кольчугах с нашитыми полосками железа. Все на обоих сидит притерто, как собственная кожа. У черноволосого, похожего на грека, из-за плеча торчит лук и колчан со стрелами, а мечи у обоих по варварскому обычаю на перевязи за спиной. Да и нельзя такие исполинские мечи носить на поясах, как принято здесь. У черноволосого из-за спины вообще выглядывают рукояти сразу двух мечей. -- Меня зовут Рикмед,-- сказал он медленно,-- я начальник дворцовой охраны. А вы двое, носящих мечи... Но кто сказал, что умеете ими пользоваться? Они переглянулись, Владимир сказал медленно: -- Это верно... Они уже не скажут. Олаф понял, оскалил зубы в злой усмешке: -- Даже не хрюкнут. -- Отхрюкались,-- закончил Владимир.-- Все, кто хотел проверить. А Олаф набычился, предложил с надменностью, достойной самого конунга, захватившего Рим: -- Достойный Рикмед, выставь против нас четверых своих воинов. Возможно, они успеют это сказать... прежде чем отхрюкаются... то бишь, их смелые души отлетят к своим богам. -- Бог един,-- ответил Рикмед сурово, но достаточно безразлично. Он ощупывал их глазами. У золотоволосого правая рука толще от постоянных упражнений с мечом, ноги сухие, но в тугих жилах, а у черноволосого обе руки одинаково жилистые, сухие, перевитые желтыми жилами и синими венами. Он спросил неожиданно.-- Левша? -- Оберукий,-- ответил Владимир лаконично. -- Что? А, мастер двух мечей... Ну, это не пригодится. Здесь воюют в строю. Идите во двор, там посмотрят мастера по фехтованию. А уже там определят куда: на охрану конюшен или же пойдете подметать двор перед отхожим местом. Во внутреннем дворике пахло потом, в углах лежали разбитые в щепы щиты. Явился прихрамывающий воин, с проседью, весь со вздутым постоянными упражнениями мясом, даже в лице ни капли мяса -- только обтянутые грубой кожей и перевитые жилами кости черепа. Его взгляд был оценивающим: -- Варвары севера... Гм, единственное, что у вас есть стоящее, это мечи... Здесь такие ковать не умеют. Или не хотят. Владеете только мечами? -- Еще топором,-- сказал Олаф,-- копьем, дротиком, палицей, клевцом, шестопером. -- На коне ездишь? Олаф стиснул зубы, сдерживая гнев: -- Разве я похож на степняка? Но я умею все, что умеет печенег. -- Понятно, гордый сын моря... Герой драккаров. А ты, черноволосый? Как зовут? -- Владимир. -- Владимир... У нас в гвардии уже есть два Владимира, по одному Вольдемару, Вольдмару, Володимеру... Чем владеешь? -- Всем,-- ответил Владимир честно,-- что есть в моей стране. А из лука бью на лету скворца. -- Ну, если пройдешь в палатины, то лук придется оставить. Им не владеет даже охлос. Берите мечи, сейчас узнаем чего стоите... Их провели на задний двор, где поместился бы тинг всей Свеонии, а еще остались бы места для женщин, детей и траллов. Место казалось вырубленное из сплошной скалы, настолько плотно были подогнаны плиты под ногами, а стены выглядели без единой щелочки. Плиты под ногами были серыми с красными прожилками, выглядели зловеще, словно туда навеки впиталась пролитая кровь. Да и на стенах пламенели такие же пятна и потеки. В дальнем углу упражнялись трое, вдвоем наступали на одного. Тот защищался вяло, но двоим так не удавалось прижать его к стене. Рикмед крикнул: -- Вепрь!.. Проснись и иди сюда! Воин, которого теснили, отпихнул щитом двоих, те с облегчением опустили мечи, развернулся к Рикмеду. Был он высок и тяжел, доспехи на нем сидели плотно, а когда он снял шлем с приклепанной к нему железной личиной с изображением лютого вепря, защищающей лицо, Владимир зябко передернул плечами. Лучше бы не снимал! Человечий лик воина был ужаснее того, что на личине. Олаф хмыкнул, когда Вепрь приблизился к ним небрежной походкой бывалого воина. Тот глядел покровительственно, глаза были маленькие, тяжелые надбровные дуги выступали как каменные глыбы, глазки выглядывали едва-едва, но сверкали зло, как кусочки слюды. -- Проверь этих двух,-- велел Рикмед.-- Выглядят неплохо, но узнай, зачем носят мечи. Вепрь ухмыльнулся: -- Я готов. Доставайте железки, дети, пойдемте в тот угол. Олаф шагнул следом, но Владимир придержал, пошел первым. Олаф стиснул зубы. Хольмградец прав, лучше провериться первым тому, кто уже был здесь, кто умеет и говорить и драться по-ромейски. А он пока присмотрится, как этот ветеран бьется... -- Один меч оставь,-- велел Вепрь. -- Разве ты не хотел меня проверить? -- Воины все должны быть одинаковыми,-- проревел Вепрь, но в его грубом голосе Владимир уловил одобрение.-- Как камни в стене дворца! Владимир снял перевязь со вторым мечом. Олаф с готовностью подхватил, насмешливо скалил зубы. Не боится ли мастер по фехтованию? Встав ближе к стене, Вепрь и хольмградец обнажили мечи. Некоторое время смотрели друг на друга, затем Вепрь сделал приглашающее движение. Хольмградец сделал выпад, Вепрь приподнял щит, хольмградец полоснул мечом ниже, но меч Вепря был уже там. Улыбка его стала шире. Хольмградец, ничуть не обескураженный, завертел мечом, обрушивая град ударов на щит, на меч, легко двигался из стороны в сторону. Вепрь так же легко отражал, затем медленно пошел на хольмградца. Тот отступал, осыпая частыми ударами ромея. Вепрь бил мечом не часто, но удары было быстрыми и точными. Олаф стискивал кулаки, двигался всем телом, повторяя движения друга. Владимир умело отражал удары, отступал, подставлял то щит, то парировал мечом, глаза его оставались холодными и спокойными. Внезапно Вепрь опустил меч: -- Довольно!.. Где ты учился нашей манере боя? -- В наше племя вернулся один из ваших краев,-- объяснил Владимир. Он даже не запыхался, голос звучал ровно.-- Он любил рассказывать о здешних чудесах, а я вызнавал приемы боя. Вепрь кивнул, удовлетворенный: -- Да, ты поступил правильно. Лучшие фехтовальщики мира собраны здесь, в Константинополе. А ты, викинг? Олаф сказал хмуро: -- Меня ромеи не учили... Но пока мы пробирались сюда, а дорога была долгая, я учился этим приемам боя у своего друга. Видят боги, они нам пригодились не раз! Вепрь хмыкнул, глаза его оценивающе оглядели могучую фигуру викинга, знакомую здесь по мраморным статуям Аполлона и Арея: -- Верю. Но если ты чему-то научился у этого... как тебя звать? -- Олаф. А его -- Вольдемар. -- Вольдемар, ты хорош с мечом. Я рекомендую тебя в личную охрану базилевса... Нет, пока что во внешнюю охрану дворца. А твоего друга все же проверим. Олаф встал в боевую стойку, все время напоминая себе, что надо драться хладнокровно, не впадать в священную ярость воина, столь чтимую в его племени и среди соседних германских народов. А здесь ценят больше умение, чем отвагу и удаль... Он отражал удары, делал выпады сам, Вепрь теснил его, обрушивал град ударов, никогда Олафу еще не приходилось встречать такого умелого и беспощадного воина, если не считать Вольдемара, но с некоторым удивлением и даже испугом видел, что все же выдерживает натиск и по-ромейски: умело и без ярости. Наконец Вепрь опустил меч. Лицо покрылось капельками пота, а голос чуть колебался: -- Рикмед!.. И этот хорош. -- Советуешь взять обоих? -- Да. Оружием владеют отменно, а остальное -- твое дело. Рикмед оглядел обоих пристально: -- Если помыть, почистить и одеть, то выглядеть будут терпимо. Сам знаешь, для дворца отбирают самых рослых и с красивыми лицами. Вепрь захохотал: -- Верно, нам с тобой на женскую половину не попасть! В дворцовых покоях их встретил немолодой сановник. Был он хмур, одет богато, глаза смотрели из-под припухших век придирчиво: -- Меня зовут Теребул. Когда-либо бывали в Константинополе? -- Нет,-- ответил Владимир, опередив Олафа. -- Добро. Рикмед сказал, что вы умелые бойцы. А мне нужны новые этериоты. Это большая честь даже для высокорожденных! А для варваров вроде вас... Этериоты носят доспехи получше, чем короли в ваших землях... если у вас там есть короли. И жалование у них в сорок раз выше, чем у акритов. Хотя акриты постоянно рискуют головами! В глазах варваров мелькнула радость, но держатся достойно, ни один мускул не дрогнул на суровых, будто вытесанных из плотного дуба лицах. Теребул закончил: -- Идите вниз. Вам выдадут оружие, одежду. Ваши новые друзья объяснят как держаться во дворце. -- Но у нас есть оружие! -- возразил Олаф. Сановник поморщился: -- Лучше продайте. Все равно ни носить его, ни пользоваться не придется. Все этериоты носят одинаковые доспехи, оружие, одежду. Когда получите доспехи у нашего оружейника, на свои смотреть не захочется. Он ударил в гонг. Появился молодой воин, одетый настолько пышно и богато, что Владимира передернуло. На лице Олафа отразилось откровенное презрение. Теребул усмехнулся. Похоже, он понимал варваров, и Олаф, быстрый в смене чувств, сразу ощутил к нему симпатию. -- Голон обучит церемониалу,-- сказал Теребул.-- Вас берут не простыми воинами. Этериоты вхожи во дворец божественного базилевса! Он отпустил их движением руки. Когда шли за разряженным Голоном, Олаф спросил недоумевающе: -- Вот так сразу? Прямо в императорский дворец? Неужто у них так своих людей не хватает? Владимир скалил зубы. Легкость, с какой их взяли так высоко, потрясла даже его. Хотя уже знал, что своим здесь как раз доверяют меньше всего. Свои могут предать, продать, у них здесь родня, семьи, земли, свои интересы, а варвары даже языка ромейского не знают. Будут поневоле преданы базилевсу до конца, ибо с его падением умрут тоже. Разве не потому и он, Владимир, будучи новгородским князем, набирал в охрану и даже в дружину безродных изгоев? Царедворец едва не подпрыгивал, только бы казаться выше ростом. Любой ромей чувствует недоброжелательство к рослым варварам да и не только варварам, и когда на лбу Голона собрались морщинки, Владимир ощутил какую-то каверзу. Царедворец на ломанном языке северян, понятном жителям Гипербореи, спросил неожиданно: -- Эй, золотоволосый! У тебя ноги волосатые? Олаф подумал, ответил в затруднении: -- Вроде бы да... А что? -- Так и запишем,-- сказал Голон невозмутимо, но в голосе звучало явное злорадство.-- Теплую обувь на зиму не выдавать. Глава 29 Анна сразу обратила внимание, что в палатийской гвардии появилось двое новых. Оба северяне, только там вымахивают как дубы на просторе такие рослые и широкие в плечах: один золотоволосый и с синими, как небо, глазами, другой с черными, как смоль, волосами, чернобровый, смуглолицый. Он был как свернутая в жгут молния, от него исходило ощущение опасности. Она видела его только мельком, но стоило ей закрыть глаза, как перед мысленным взором вставало его лицо, в котором никто кроме нее не видел сдержанной ярости. Елена, бессменная подруга с детских лет, толкнула в бок: -- Тебя что-то тревожит? -- Ты заметила двух новых этериотов? -- Еще бы! Такие красивые мужчины не часто встречаются даже здесь. Анна сказала, чувствуя, как при этих словах часто-часто застучало сердце: -- Один мне кажется знакомым. Очень давно, лет десять назад... он уже был здесь. Елена ахнула: -- И ты такое помнишь? -- Ну... случай был особый. Он единственный, кто отказался опуститься передо мною на колени. Елена засмеялась: -- О, такое да забыть дочери базилевса!.. К тому же -- порфиророжденной! Нет-нет, я не говорю, что ты злопамятная. Если хочешь знать, я тоже его запомнила. Только у того волосы были чуть светлее. Темнокаштановые! Анна сказала нерешительно: -- Волосы со временем темнеют. Это он, я уверена. Только уж очень большое совпадение... Глаза Елены лукаво блеснули: -- Совпадение? Может быть, он как раз и прибыл, чтобы стать на колени? Говорят, на севере все тугодумы. Это у них от холода. Надумал только сейчас. Давай вечером выберем время, пройдем мимо. Я найду повод, если хочешь. -- Хочу! Повод нашелся только через два дня. Те двое новых этериотов пока не было вхожи во внутренние покои, несли стражу снаружи. А при огромности дворца для Анны и Елены это значило пуститься в долгое путешествие. К тому же приходилось делать вид, что просто прогуливаются вблизи дворца, подставляют лицо солнцу. Елена держалась беспечно, в то время как Анна никогда еще не чувствовала себя такой скованной. Выйти на прогулку только для того, чтобы посмотреть на нового стража? Да сколько их охраняет дворец? Лучшие из лучших, самые отважные, умелые и статные, ибо в стражу отбирают с красивыми лицами и телами! Он стоял у одного из многих входов -- высокий, красивый, с бритой головой, откуда свисал черный до синевы чуб. В левом ухе блистала серьга с красным камнем. В остальном он не отличался от других этериотов ни дорогими доспехами, ни ростом, ни шириной плечей. А Владимир, едва заметил, как отворилась бесшумно и легко дверь, выпрямил спину и стиснул рукоять меча. Сердце сбилось с ритма: в приторный запах благовоний ворвался неуловимо тонкий свежий аромат. Он не знал был ли это аромат цветов или чего-то еще, но все чувства уже узнали, сердце застучало чаще. Всего однажды он слышал этот запах... Но как он мог тогда его учуять, находясь за десяток шагов, окруженный потными солдатами? Она вышла все такая же чистая и неземная, только теперь ей было лет пятнадцать, если не больше, она превратилась из семилетней девочки в рослую девушку, но лицо почти не изменилось, осталось чистым и открытым, разве что чуть удлинилось. Большие понимающие глаза скользнули по Олафу и остановились на Владимире. -- Как зовут тебя, этериот? Голос ее чистый и нежный, прозвучал в его ушах музыкой, но Владимир успел заметить в нем и смущение, и властность, и легкую насмешку над ним и собой, что вдруг решила заговорить с простым дворцовым воином. -- Вла... -- прохрипел он внезапно перехваченным горлом,-- Владимир... -- Ты откуда, Владимир? Она стояла перед ним смущенная, на щеках выступил румянец. Ее подруга быстро зыркала по сторонам черными глазами, она была веселая и бойкая, как лисичка. -- Я прибыл из далекой северной страны... принцесса,-- ответил он, с трудом совладав с голосом. -- Да-да, северной,-- повторила она,-- а... что ты ищешь здесь? Ее подруга, оторвалась наконец от созерцания великолепного Олафа, подсказала игривым голоском: -- Как все мужественные воины Севера!.. Чести и славы. А заодно -- денег. Анна смотрела в лицо Владимира: -- Это верно? Он знал, что нельзя ему отвечать так, но с губ сорвалось само собой, как уже случилось в прошлый раз: -- Нет. Я прибыл... потому что хотел видеть тебя. Румянец на щеках Анны стал ярче. Но она не отвела взгляд, и Владимир внезапно понял, что она именно этого ответа и ждала. Неужто она узнала в нем того запуганного и озверевшего подростка, который с мечом и ножом готовился защищать себя от ее телохранителей? -- Зачем? -- спросила она тихо. -- Не знаю,-- ответил он так же тихо.-- Что-то сильнее меня... толкнуло. Взяло и повело. Но зато теперь я дышу с тобой одним воздухом, хожу по тому же камню. И я чувствую себя на небесах! Подруга Анны слушала, раскрыв рот. Олаф округлил глаза, в них был восторг. Друг говорит так, будто умелый скальд нанизывает слова песни о любви. И в самом деле сердце бьется чаще, грудь наполняется сладкой печалью, а в глазах щиплют слезы. За поворотом глухо застучали подошвы. Появились двое палатинов, ведомые начальником охраны этого крыла. Ровным шагов приблизились, остановились как железные статуи перед Олафом и Владимиром. Те отступили, освобождая места, отсалютовали. Анна сказала с повелительной ноткой: -- Теперь вы свободны? Прекрасно. Проводите нас до фонтана. А ее подруга сказала томным голосом: -- А то нам нельзя без охраны... Мы ж такие нежные, лакомые, спелые... Голосок ее был звонким как колокольчик. Владимир дышал тяжело, будто тащил на гору воз сена. Олаф подмигнул за их прямыми спинами, поднял большой палец кверху в жесте гладиатора-победителя... Он уже плотоядно присматривался к подруге принцессы. Она строила ему глазки, кокетничала, показывала язык и тут же напускала на себя строгий и даже надменный вид. По Олафу видно было, что ему все как с гуся вода, уже знает женские штучки знатных ромеек. Пусть даже пока по рассказам более бывалых этериотов. Миновав два зала, они вышли в летний сад. Владимир и Олаф с каменными лицами следовали за девушками, встречные сановники тем кланялись, что-то восклицали, осыпали лестью. Владимир заметил цепкие взгляды, которыми ощупывали его люди дворца. Здесь не остаются незамеченными даже такие знаки внимания. -- Ты славянин? -- спросила Анна на ходу. Она чуть повернула голову, рассматривая его юное, но уже такое суровое лицо. Его темные глаза смотрели вперед, избегая ее взгляда. Лицо было неподвижно, но Анна ощутила в нем намного больше напряжения, чем должно быть при встрече стража с дочерью базилевса. Напряжения и какой-то странной боли. -- Я -- русич. Голос его был сильный, но сдавленный, словно молодой этериот накрепко зажал себя в кулаке. Ее опалило волной тепла. В голосе стража жара было больше, чем в лаве огнедышащего Везувия. Она почувствовала, как тяжелая кровь прилила к щекам, растеклась по лицу, опустилась на шею, белизну которой придворные льстецы сравнивали с мрамором. Из увитой виноградом беседки выходили сановники, склонялись в поклонах. Анна милостиво наклоняла голову, в это время чувствуя на себе горящий взгляд молодого варвара из северной страны. Елена чему-то хихикнула, и Анна, чувствуя на себе взгляды придворных, заставила непослушные ноги двигаться быстрее. Фонтан со легким мелодичным свистом разбрасывал серебристые струи. Мельчайшая водяная пыль висела в воздухе, ее несло невесомым облачком наискось через сад. Листья блестели, усеянные мелкими жемчужными капельками. Разгоряченное лицо с жадностью приняло мелкие капельки. Анна наконец-то перевела дыхание, робко скосила глаза. Елена чуть приотстала и вовсю весело щебетала, а могучий золотоволосый воин, забыла его имя, отвечал густым сильным голосом. Зато этериот с черными бровями, почти сросшимися на переносице, шел молча, с недвижимым лицом и устремленным вдаль взором. -- Все,-- донесся голосок Елены, внезапно ставший строгим.-- Мы у фонтана! Можете идти. Анна хотела возразить, но подруга незаметно ткнула ее локтем, указала глазами. В дальнем конце аллеи показалась пурпурная мантия. Ее царственный брат Василий в сопровождении придворных вышел на прогулку. -- Да,-- сказала Анна милостиво, ее голос даже не дрогнул, чему удивилась сама,-- мы вас отпускаем. Елена подхватила ее под руку, увлекая навстречу базилевсу, крикнула через плечо задорно: -- Не упивайтесь как хрюшки! Завтра вам тоже придется охранять нашу невинность! Владимир не нашелся, что ответить, а Олаф сказал очень встревоженным и одновременно намекающим голосом: -- Вы уж постарайтесь ее сохранить до завтра! Но завтра не удалось ни увидеться, ни поговорить. Остаток дня Анна жила ожиданием, однако следующие дни на том месте сменялись другие этериоты. Пришлось подавить досаду, ждать еще почти неделю. Когда он появился снова, теперь уже в длинном коридоре, сам похожий на одну из статуй древних богов Эллады, Анна ощутила, как опять жаркая кровь прилила к щекам. Она долго выжидала за портьерой, выравнивала дыхание, придавала себе надменный и безучастный вид. Он стоял такой же мужественный и собранный, словно скрученная в тугой узел черная молния. Анне стояло большого труда пройти мимо, затем, словно только заметив его и вспомнив что-то, остановилась, наморщила лобик: -- А, это ты, славянин... Голос его был чересчур ровным: -- Я не славянин, я русич... но если дочь базилевса изволит, то я стану хоть чертом. Она чуть улыбнулась: -- И погубишь свою бессмертную душу? Его темные глаза смотрели на нее по-варварски алчно: -- По твоему слову -- да. Она поняла, что он не шутит и не льстит, это испугало. Он смотрел на нее с мрачным восторгом. Его темные глаза как два лесных озера манили погрузиться в их таинственную глубину. -- Да-да, припоминаю,-- сказала она поспешно,-- Твое отечество где-то на севере... Там викинги, драккары... верно? Легкая улыбка тронула его резко очерченные губы: -- По Днепру. Там славянские земли... были, а теперь они наши, русские. И сами славяне -- данники русов. Она с непониманием смотрела в его гордое мужественное лицо. Потом медленно наклонила голову. Голос ее был ровным, словно разговаривала с историком: -- Германское племя франков вторглось в Галлию, покорило ее, и теперь Галлию называют Францией... Другое германское племя англов захватило Британию, и теперь ее все чаще именуют Англией. У вас тоже так, да? Он кивнул. Голос его был таким же ровным, чересчур ровным: -- Если древний мир хочет еще жить, он должен давать отростки. Наш народ устремлен к будущему. Да и зачем оглядываться? Наши вожди вели племя через леса и пустыни, степи и горы, в памяти волхвов сохранились предания о дивных странах и странных зверях. Но племя, посидев на месте, снималось и уходило снова и снова, влекомое смутной мечтой о несбыточном. -- Несбыточном? -- Моему народу нужна была свежая трава для наших коней и будущее для наших детей. Но русы -- потомки богов, у нас осталась тоска по потерянному раю. Потому уходили с хороших земель даже без видимой причины. Мой прадед, он был великим героем, привел русов в эти славянские земли!.. Он чувствовал, что говорит не то. Перед ним нежнейшая девушка, столь чистая и светлая, что лишь по недосмотру богов попала на землю, ей место только в вирии, но если спрашивает, то он будет отвечать и отвечать, только бы удержать ее еще хоть на миг. Анна не могла оторвать взор от его мужественного лица. Варвар красив как титан, которые в древние времена сражались с олимпийскими богами. И нетрудно поверить, что в нем течет кровь богов. В нем и сейчас под внешней невозмутимостью кипит неистовство, свойственное лишь молодым и сильным народам. От него веет жаром, иначе почему ей так трудно дышать? Она перехватила взгляд одного евнуха, другого, кивнула милостиво: -- Мне понравился твой рассказ. Благодарю! Его черные, как терн, глаза ощутимо жгли ей спину. Тяжелое тепло начало разливаться от лопаток и пошло опускаться ниже, а ноги стали ватными и едва двигались. По дороге свернула, отыскала библиотеку. Два историка услужливо бросились подбирать ей книги, она отослала их прочь. Ужаснулась, вдруг заметят ее повышенный интерес к северным границам империи, к племенам славянским? Больше всего записей про славянский мир, естественно, было о Болгарии. Империя вела с ней тяжелую войну. Раньше на тех землях жили славянские племена, империя с ними была в мирных отношениях, покупала зерно, шкуры, мед. Но однажды с Волги явился конный народ кочевников-тюрков именуемых болгарами. Вел их хан Аспарух. Они вторглись в южные славянские земли, покорили жителей, основали свое царство, названное Болгарией. Злые и воинственные, на конях ели и спали, они тут же начали совершать набеги на границы империи. Та ответила сокрушительными ударами, тогда болгаре применили новую тактику. Из покоренных славян они создали многочисленное пешее войско, сами не слезали с коней, и война приняла затяжной характер. Болгаре -- смуглокожие и черноглазые, резко отличались от белокожих и золотоволосых славян с их голубыми глазами, но в постоянных битвах и общих тревогах все перемешалось, и вот в Болгарии, как отмечают все посольства, уже нет покоренных и покорителей... И нет болгар и славян, все именуют себя по имени победителей болгарами. Не так ли случилось в тех землях, откуда явился этот черноволосый герой? Славян империя знает давно, но о народе руссов записей не так уж и много... Она лихорадочно перебирала толстые фолианты, разворачивала манускрипты. С другой стороны, не так уж и мало, ибо почти в каждом историческом труде о древних временах встречаются упоминания о страшном народе рос или рус, где все мужчины -- великаны, женщины обладают необыкновенной красотой, а обычаи дикие и странные. Но общей истории этого народа нет, ибо он то появляется, то исчезает с глаз историков, часто меняя не только земли, но даже материки, появляясь то в Азии, то в Европе, то вообще уходя в неведомые земли... Она ощутила, как заныла спина. Одновременно в пустом желудке жалобно квакнуло. Библиотекарь, что заглядывал в ее комнату уже много раз, решился напомнить: -- Дочери базилевса стоить только повелеть... ей все принесут прямо в покои! Если бы я знала, что мне нужно, подумала она устало. А вслух бросила надменно, как и ожидают от избалованной порфиророжденной: -- Во дворце так скучно... Я просто утоляла любопытство! Глава 30 Выходные дни внезапно отменили. Префект устроил смотр гвардии, зачем-то раздал пригоршни золотых монет. Олаф потрясенно прикинул, что только для дворцовой стражи было роздано не меньше, чем семьсот фунтов золота! Этериоты ревели от счастья и славили великодушного префекта. И когда рано утром было сообщено, что базилевсы Василий и Константин обнаружили заговор против своих божественных персон, этериоты говорили между собой, что почаще бы случались такие заговоры. Еще с месяц было не до отдыха, выходных дней. Из провинций вызывали по делам крупных сановников, полководцев, правителей провинций. Их награждали, потом они исчезали в нижних этажах подземной тюрьмы. На другой день рыбы уже растаскивали их кости на дне Золотой бухты. Их даже не пытали, не допрашивали. Шла будничная резня, обычная при любой смене правителей или чистке ближайшего окружения базилевсов. Своих палачей не хватало, на это время брали мясников из тюрем и боен всего города. Этериотам платили вдвойне, а за выходные дни они получали еще и наградные деньги. Ветераны объясняли новичкам, что на их верность уже не полагаются. Значит, претендент -- кто бы он ни был -- мог сам раздать золота не меньше. Так уже бывало не раз, так пришел к власти и предыдущий базилевс Иоанн Цимихсий, зарезавший императора в его спальне, так пришли нынешние, отравившие Цимихсия... Олафа поражало такое отсутствие чести и преданности. Если он, норманн, поступил на службу к вождю, то он останется ему верен до конца. Либо погибнет с ним, либо победит. А надо будет -- уйдет с ним в изгнание. Даже дикие печенеги верны кодексу чести до конца. А эти... Неужели они считают всех предателями? Вепрь смеялся: -- Не всех... Только потершихся здесь. А вы двое еще свеженькие, чистые! На таких дураках мир держится. -- А ты? -- спросил Олаф с горечью. Вепрь хмыкнул: -- Давай я тебя самого спрошу. Только не сейчас, а хотя бы через год. Даже полгода! Для Владимира этот месяц был мучительным. Он видел только прибывающих чиновников. Из дворца никто не выходил, все словно растворялись в бесчисленных анфиладах залов, в запутанных переходах, уединенных комнатах, в башенках. А потом все незаметно стихло, служба потекла как обычно. Из разговоров он узнал, что семьи братьев-базилевсов были тайно вывезены в загородную резиденцию. Даже управитель дворца не знает, когда вернутся. Служба текла настолько гладко, что Олаф, чтобы как-то разукрасить жизнь, ухитрялся влезать в десятки ссор, схваток, затевал дуэли. За ним нужен был глаз да глаз на улицах и площадях, он обошел все публичные дома, побывал в постелях высокопоставленных женщин, не раз бывал на волосок от гибели от ножа наемного убийцы. Но такая жизнь показалась бы разве что для ромеев бурной и опасной. Олафу, привыкшему к лязгу мечей и запаху крови, день без драки казался скучным, да и Владимиру сытая жизнь во дворце казалась серой, а дни тянулись как клейкий сок за прилипшим жуком. Однажды он как обычно нес службу во внутренних покоях на втором этаже. Было тихо, воздух был пропитан запахами теплого горящего масла, благовониями. Владимир предпочел бы открыть все окна, но базилевс Василий панически боялся сквозняков. Владимир стоял неподвижно, так велел устав дворцовой службы. По ту сторону двери, огромной, как городские ворота, высился закованный в пышные доспехи Олаф. Лицо его было открыто, глаза сонные и отсутствующие. Железо на нем блистало. Время тянулось будто жук, с трудом вылезающий из разогретой живицы. Владимир чувствовал как перед глазами начинает двоиться, а по телу побежали сладкие мурашки. Еще малость, и заснет как конь, стоя. -- Как тебе наш новый начальник стражи? -- спросил он. -- По-моему, дурак,-- ответил Олаф, не задумываясь. -- Так он же за твоей спиной стоит! -- Так я это в хорошем смысле слова,-- нашелся Олаф.-- Ты же знаешь, как я его уважаю и чту. И все знают. Он опасливо оглянулся, но мимо проходили только два патриция. Явно слышали, скалят зубы. Мерзавцы. И вдруг Владимир ощутил изменение в мире. Солнце в дальние окна вдруг заблистало ярче. Он с потрясающей четкостью рассмотрел мельчайший узор на портьерах, что висели на противоположной стене. Сердце застучало чаще, он непроизвольно сделал глубокий вздох, и воздух показался совсем другим. Снизу на лестнице раздавались приближающиеся голоса. Сдержанно звякало железо, этериоты кого-то сопровождали. Олаф выпрямился, глаза его приготовились встретить пристальный взор базилевса, но Владимир уже знал кто поднимается в окружении стражи на второй этаж! Он знал как собака, оставшаяся дома, что издали чует возвращение хозяина, чуял как лесная птаха чует приближающийся рассвет, ощущал всей душой и всем сердцем! Над ступеньками показались пышные перья на блестящих шлемах, затем суровые лица дворцовой стражи, наконец поднялась ее чистая головка с незатейливой прической. Владимир стоял в нише, недвижимый, как статуя, похожий на многочисленные статуи, свезенные в Новый Рим со всего мира, но чистые глаза принцессы мгновенно нашли его, будто она заранее знала, где он окажется в момент ее возвращения... Он вскинул руку в салюте, колени дрогнули. Он снова ощутил странное желание опуститься на колени. В душе творилось невообразимое, он чувствовал, как бешено стучит сердце, горячая кровь шумит в ушах так мощно, что заглушает звон доспехов. Он не становился на колени даже перед богами! -- Здравствуй, Вольдемар,-- сказала она, снова называя его на норманский манер, как его постоянно звал Олаф.-- Я рада, что ты... верен империи! Он коротко кивнул, но его глаза сказали ей ясно, кому он верен. Она в коротком замешательстве отвела взор, кивнула Олафу, тот ответил широчайшей улыбкой, и прошествовала по направлению к внутренним покоям. Вепрь, он вел стражей, одобрительно кивнул Владимиру. Он любил, когда его людей замечали царственные особы. Это оценка и его работы. А Олаф скосил глаза вослед, прошептал заговорщицки: -- Как думаешь, Елена с нею? -- Ну, раньше они были неразлучны... -- Хотя бы Елена оказалась в стороне! Владимир понял, покачал головой: -- Она из тех, кто в политику не влезает. -- Думаешь? -- оживился Олаф. -- Ей хватает интриг и заговоров в другой сфере. Как и тайн. Олаф гордо выпятил грудь, потер ладони. А Владимир еще что-то отвечал другу, но сам не помнил что говорил. Перед глазами стояло сияющее лицо принцессы, в ушах звучал ее нежный голос. Голос Олафа донессся как будто из далекой страны: -- Она смотрит только на тебя. С чего бы? Владимир сказал с болью: -- А зачем? Мы с тобой песчинки. Сколько нам осталось? У солдат жизнь коротка. А тут еще ходи и оглядывайся... Варяжко убит, трое на корабле сгинули -- даже дурак поймет, что мы ускользнули. А Ярополк не последний дурак. Сколько смогу продержаться живым? Я не хочу, чтобы она плакала над моим телом. Долго молчали. Олаф заговорил так тихо, что Владимир вынужденно повернулся к нему: -- Ты ищещь смысл, а какой смысл в любви? Если есть, в чем сомневаюсь, то это не тот смысл, который выводит на берег... Любят не умом, а сердцем, кровью, плотью, кожей, печенью! Смысл в любви наверняка есть, но он глубже, чем дно океана, и выше, чем залетает орел, а уж упрятан надежнее, чем в самом сердце горного хребта. Не нам его искать, а нам лишь следовать за ним, или трусливо попятиться. Но кто любит, тот знает, что он обладает этим высшим смыслом, хоть и не может его назвать, как не может заговорить умный пес, что все-все понимает. Владимир прошептал: -- Боги... Ты настоящий скальд! -- Я? -- Ты хоть слышал, что говорил? Или через тебя говорили боги? Чуть измененный голос Олафа ответил из темноты: -- Скальды говорят, что когда человек любит, он сам подобен богу. Видишь, я только заговорил о любви, и то во мне уже зазвучала божественная струна... Он захохотал весело и беспечно. Владимир вздохнул с облегчением. Олаф снова Олаф, могучий и всегда готовый к схваткам викинг. А приступы умности проходят так же быстро, как у Терибула припадки падучей. Глава 31 В бою важен не только меч, но и кто у тебя за спиной или бьется плечо-в-плечо. Вепрь, ветеран многих войн, пары составлял умело. А в случае с новыми варварами все было ясно: раз так сдружились в дороге, то в бою прикроют друг друга, один не бросит другого раненым, везде поможет и выручит. Сегодня Владимир и Олаф дежурили порознь, одному и то делать нечего в пустом ночном коридоре, но и тут Вепрь ухитрился поставить их так, что могли пересвистываться с поверха на поверх, а когда сходились к лестнице, то и видели друг друга. Дворец был погружен в полутьму. Даже светильники горели только один из четырех, воздух был тяжел, настоян на дурмянящих ароматах, что хоть и отбивают запах навоза, но голова от них тупеет, а ноздри вообще перестают чуять запахи. Изредка проскальзывала какая-нибудь тень, Владимир уже привык, что женщины по ночам бегают в солдатские бараки, дважды проскальзывали слуги из свиты императора, всякий раз злобно огрызаясь, когда он требовал показать лица. Мысли текли вяло и сладко. Он уже стал сильным и знатным, ему улыбались самые красивые женщины, клянялись короли, а он -- могущественный повелитель Севера -- повелел трепещущему от ужаса императору Царьградской империи отдать ему в жены прекрасную принцессу Анну... А не то пойдет на Царьград и возьмет Анну вместе с Царьградом, всей империей, землями, скотом и людьми... Едва слышные шаги вытряхнули из гладких грез. Снизу поднимались трое. Все в темных плащах с глубоко надвинутыми на глаза капюшонами, рослые и широкие. Оружия не видно, но Владимир звериным чутьем понял, что люди очень опасны, и что под плащами есть и мечи, и добротные доспехи. Он раскрыл рот, чтобы крикнуть тревогу, но то ли стыд удержал, то ли опасение, что это могут оказаться дворцовые слуги -- а кто еще может быть в это время? -- и трое молча бросились на него, а мечи разом заблистали в слабом свете светильников. Владимир прижался к стене. Его меч будто сам прыгнул навстречу. Зазвенело железо, он дрался яростно, сцепив зубы и задержав дыхание. Они рубили по нему торопливо и мешая друг другу, а он выбрал миг и достал одного самым кончиком лезвия по шее, получил сильный удар в плечо, там занемело от боли, отодвинулся по стене, в то место сразу со звоном ударили два меча. В ответ быстро и точно кольнул как копьем еще одного. Тот взвыл и отступил, опустив меч. С его губ впервые сорвалось крепое слово. Владимир вздрогнул, впервые услышав что-то кроме звона мечей и надсадного дыхания, едва успел отдернуть голову, лезвие чужого меча задело плечо. Со звоном слетела чешуйка доспеха. Снизу, громко стуча сапогами и уже не таясь, бежали еще двое. Оба торопливо вытаскивали из-под плащей короткие мечи. Владимир отступил в угол, его меч вздрагивал и звенел от яростных ударов, он не успевал следить за врагами, а руки сами дергались, отражали удары, щит трещал, он сам не мог бы сказать как и с кем дерется, годы упражнений заставили тело двигаться само, и он бился, в глазах потемнело, он чувствовал соленое во рту, когда вдруг сверху прогремел страшный крик: -- Один!.. Что это? Владимир шатался под ударами, колени подгибались, в голове гудело. Смутно видел, как сверху метнулась темная тень. Что-то хрустнуло, кто-то вскрикнул. Он отбросил щит, а его меч врубился в плечо нападавшего. Тот отшатнулся, Владимир судорожно повернулся к другому, и тут ощутил, что остался только один враг, да и тот перехватил меч в левую руку. -- Умри! -- прошипел Владимир с ненавистью. Его меч обрушился с такой мощью, что перерубил подставленный меч противника и снес половину головы. Олаф поднялся, пошатываясь, сжал и расжал пальцы. Человек под ним остался лежать с неестественно вывернутой шеей. -- Что за люди? -- спросил он. -- А я знаю? -- огрызнулся Владимир. В дальнем конце коридора выскочили стражи с факелами. Полыхнул тревожный красный свет, кто-то заорал истошно: "Император! Спасайте императора!". Двери приоткрывались, кое-кто выглядывал пугливо, другие выскакивали сразу, наполняли помещение воплями, суматохой. Владимир и Олаф стояли с обнаженными мечами. Начальник ночной стражи примчался с белым, как мел, лицом. Его трясло, а губы прыгали, будто по ним били пальцем: -- Кто? Что? Куда? Владимир промолчал, он ощупывал себя, проверял целы ли кости, или же погнутыми доспехами не отделался, Олаф же ответил бодро: -- Они!.. Это!.. Туды! -- Кто эти люди? Начальник стражи наклонился, свирепо ухватил одного за плечи, потряс. Голова несчастного болталась, из разрубленного плеча хлестала кровь как из быка на бойне. Он пытался что-то сказать, но с губ сорвался хрип, и глаза закатились под верхние веки. Начальник стражи ухватил другого, а его воины переворачивали остальных, пока Олаф не обронил: -- Уже не скажут. -- Неужто всех?.. -- Похоже. Начальник стражи зло повернулся к Владимиру. Олаф развел руками: -- Предупреждать надо. Мы бы попросили остаться, чайку бы, слово по слову, мордой по столу... Челядь пыталась убрать трупы, но начальник стражи велел не трогать до прибытия Вепря. Тот прибежал разъяренный, всклокоченный, но в полном вооружении, свирепый и готовый к бою. Владимир с трудом выдержал его злой взгляд. Вепрь и раньше ему не очень-то доверял, выпрямился, превозмогая боль в правой руке. Вепрь долго и люто смотрел на Владимира, перевел горящий взор на Олафа. Тот сразу перестал улыбаться, выпрямился. -- Что на этот раз? -- потребовал Вепрь. -- Да вот эти люди... -- начал объяснять Владимир, но его прервал властный голос: -- Погоди, этериот. Здесь слишком много ушей. Иные укоротить бы... Толпа распахивалась перед Терибулом как шелковый занавес. Одни попятились, другие спрятались за спины, а третьи исчезли вовсе. Терибул бросил из уголка рта: -- Вепрь, займись тут. А я поговорю с этериотами. Втроем прошли в покои Терибула на поверх ниже. В коридорах уже было полно стражи, блестели доспехи, железо звякало, грубые голоса как конский топот прорезались сквозь женские испуганные вскрики. Перед ними расступались как вспуганные куры даже ветераны. Владимир ловил на себе удивленно-уважительные взоры. Закрыв за собой дверь, Терибул кивком отослал слуг, повернулся к этериотам. Глаза его были острые как два стилета: -- Что они сказали? Владимир развел руками, а Олаф браво ответил: -- За нас говорили мечи. Терибул поморщился: -- Кто их первым увидел? -- Я,-- ответил Владимир. -- Что они говорили? -- Они бросились молча,-- ответил Владимир честно.-- Да и потом... больше хрюкали. Иногда -- мычали. Терибул смотрел пристально, будто хотел впиться во внутренности, выгрызть упрятанное глубоко. В лице проступила затаенная жестокость. Владимир чувствовал смертельный холод. Если обмолвиться, что один выругался на росском языке, то это может быть смертным приговором ему и даже Олафу. -- А ты,-- спросил Терибул у довольного викинга,-- что слышал ты? Олаф метнул быстрый взор на Владимира. Тот затаил дыхание, викинг мог услышать, но Олаф показал красивые зубы в чистой открытой усмешке: -- Мой друг поразил четверых!.. Я успел только одного. Да и то... без крови. Терибул поморщился: -- Сломал спину. Тоже подох раньше, чем успели спросить. Вы чересчур сильны, варвары! И бесхитростны как младенцы. Захватить бы хоть одного, да с каленым железом поспрашивать... Но вы хороши в охране, ничего не скажу. Сейчас каждый видит, что я был прав, когда порекомендовал вас в охрану внутренних покоев. Не забывайте, вас рекомендовал я! Но любой из римлян... или тех, кто за годы стал римлянином, научился бы думать по-римски, не добивал бы хоть одного. Владимир ответил виновато: -- Мы не добивали. Терибул отмахнулся раздраженно: -- Знаю-знаю. У каждого из четверых только по одной ране. Ранке, как бы вы сказали. Прямо -- царапинке! Увы, смертельной. А один вовсе... без крови, как говорит этот довольный дурак. Олаф вытянулся, но по лицу было видно как обиделся. Терибул прошелся по комнате. Этериоты следили за шагами всемогущего царедворца, затаив дыхание. Терибул морщился, сжимал кулаки, хмыкал, наконец так резко обернулся, что оба вздрогнули. -- Идите. В любом случае вы показали себя достойно. А что не очень думали, когда рубили, то так и лучше. Умные воины -- уже не воины. Когда за ними закрылась дверь, Олаф шепнул одними губами: -- Чего это он? -- Забудь,-- посоветовал Владимир.-- Сам дурак. -- Да нет, мой отец тоже примерно такое же рек. Умные, дескать, опасны... -- Забудь,-- отмахнулся Владимир снова. Олаф внезапно хлопнул себя по лбу: -- А что тот, которому ты разрубил шею, пищал? -- Ш-ш-ш-ш,-- сказал Владимир испуганно. Олаф едва не подпрыгнул, довольный. Значит, тут еще сложнее, чем показалось вначале. А его друг знает больше, чем сказал этому разряженному болвану, сам дурак, и как здорово, что они вдвоем уже окунулись во что-то чисто ромески подлое с ночными убийствами и кинжалами из-под полы! Другой мир, где могут нападать впятером на одного, где косой взгляд или неверный изгиб губ может привести к быстрой и нещадной гибели, где один удар меча может привести на вершину такой славы, откуда крохотные земли родного Севера не рассмотришь и в кулак! -- Нам повезло,-- сказал Олаф счастливо.-- Что я видел дома кроме холодных скал и морского прибоя? Да еще одинаковых девок с морской водой в жилах вместо крови? А здесь шагу не ступить, чтобы кому-то не дать в морду! -- И получить,-- буркнул Владимир. -- И получить,-- согласился Олаф.-- Но жить можно, когда на один отвечаешь тремя! Как говорят здешние христиане: на удар надо отвечать сторицей! Мол, подставляют правую щеку, лупи так, чтобы из ушей брызнуло... Когда вернулись на свои места, трупы уже унесли, кровь замыли. Даже ковровую дорожку постелили новую, а на стенах спешно вешали другие гобелены: на прежние попали капли крови. Народу суетилось как муравьев, распоряжался Вепрь -- свирепо и громогласно. На варваров зыркнул исподлобья, Олафа остановил и велел стать в трех шагах от Владимира. -- Вам до смены еще полчаса,-- прорычал он.-- Но ты стой здесь! Скоро Божественный изволит выйти. Не бегать же ему по этажам за вами, ежели изволит вас заметить? -- Базилевс уже знает? -- спросил Олаф живо. -- Сейчас его одевают и причесывают,-- буркнул Вепрь.-- Когда начнут обувать, то расскажут новости. Спины прямее, мерзавцы! Глава 32 От стен тянуло холодом, а каменные плиты пола давали о себе знать сыростью через мягкие подошвы сапог. До смены оставалось рукой подать, но Владимир и Олаф понимали, что Вепрь оставил их не зря: пусть все видят, что для его воинов -- обычное дело зарубить пятерых и остаться целыми. В огромном дворце уже запылали очаги, вспыхнули все лампадки и светильники, но воздух все еще оставался промозглым, сырым. Владимир и Олаф вслушивались и всматривались, и когда внизу показались закованные в доспехи огромные воины, подтянулись, выпрямились. За латниками поднимались шестеро таких же исполинского роста спафариев, личных телохранителей базилевса. Они были чудовищно огромны, тяжелы как быки, злобные и недоверчивые, подозрительные, всюду высматривающие опасность для священной особы императоров. Приотстав шага на четыре, по ступенькам поднимались двое в пурпурных хламидах. Только базилевсы могли носить их, это и были базилевсы Василий и Константин. Оба с одинаково бледными лицами, сероглазые, Василий чуть выше и пошире в плечах, но оба чересчур хрупкие, словно родились и жили в подземельях дворца, не видя солнца, не чувствуя на коже движения воздуха. Константин лишь скользнул взглядом по двум этериотам, а Василий чуть замедлил шаг. В его взгляде проскользнул вялый интерес. Оба дворцовых стража отличались друг от друга как день и ночь: один смуглолицый и с волосами черными, как вороново крыло, с яростным лицом с резкими чертами, прямым носом с горбинкой, другой -- белокожий и с золотыми волосами, глаза синие, как небо, но что роднит их, так это мужская стать, непоколебимая уверенность, гордая стойка, звериная мощь, что лучится из их могучих тел, словно жар из раскаленного горна! -- Новенькие,-- кивнул он.-- Терибул отзывается о вас хорошо... Терибул, вклинившись сзади как узкий топор, что-то прошептал, и базилевсы так же неспешно остановились. Их взоры снова скользнули по могучим фигурам этериотов. Терибул отступил, снова поклонился. Его быстрые глаза перебегали со спин базилевсов на замерших стражей. Наконец в почтительной священной тишине Константин величественно наклонил голову: -- Благодарю вас, этериоты. Вы двое сумели не только защитить наши жизни, но вдвоем перебили всех пятерых заговорщиков! Владимир чувствовал устремленные на него взоры сановников, начальника стражи, командующих армий, казначеев и великого множества царедворных вельмож. -- Это было нетрудно,-- сказал Олаф с сильным акцентом северянина,-- даже если бы их было пять раз по пять! А Владимир сильным звучным голосом добавил: -- Да, это было нетрудно. Ибо у нас был самый опытный наставник в военном деле -- Вепрь! Он повернул голову, и все взоры упали на главного начальника дворцовой стражи. Вепрь, что с напряжением вслушивался в речи, вздрогнул, выпрямился, все еще с распахнутым от неожиданности ртом. Василий милостиво улыбнулся: -- Мне это приятно слышать от воинов Севера. -- Он нам как отец родной,-- добавил Олаф льстиво. -- Отрадно, отрадно,-- сказал базилевс со сладким довольством. Он кивнул Константину, тот ответил легким наклоном головы. Сановники наперебой совали Владимиру и Олафу золотые монеты, кольца, дорогие перстни, громко восхваляли их отвагу, стараясь быть замеченными базилевсом, Базилевсы неспешно, в божественном спокойствии, прошествовали дальше, а вельможи, понимая властелинов правильно, все еще одаривали наемников, похлопывали по плечам и одобрительно улыбались. Если базилевс обратил внимание на этих двух, то их вскоре переведут либо в личную охрану, либо в ипасписты. И то и другое открывает дорогу наверх, с такими людьми надо общаться. Даже если они пока что простые наемники. За базилевсами и сановниками шли снова спафарии, следом -- целое стадо евнухов, холодных и равнодушных, и только за ними на расстоянии пяти-шести шагов двигались родственники базилевсов. Олаф покосился на Владимира. Хольмградец вдруг стал еще выше ростом, грудь выдалась как у бойцовского петуха, а глазами он пожирал сестру базилевсов, хрустел ее косточками и проглатывал без остатка. Бледное лицо порозовело. Анна была в диадеме. Черные волосы, осыпанные золотой пудрой, что еще больше придавало ей сходство с богинями, лежали крупными волнами. Нежное белое личико внезапно тронул румянец. Она опустила ресницы, и тень от них закрыла половину лица. Яркий, как розы из сада, рот казался детским, но пухлые губы выглядели сочными, как спелые вишни. Она кивнула Олафу, по Владимиру лишь скользнула мимолетным взглядом. Всего миг ощущал прикосновение ее взгляда, но сердце забухало как молот у руках подручных Людоты. Завтра, сказала она одними глазами. Завтра увидимся тоже. Хотя бы вот так, мимоходом. Он не сразу ощутил как резко похолодал воздух. Вепрь, который тоже оказался в центре внимания: кто-то подарил ему весь кошель, перестал улыыбаться, едва прошли последние слуги базилевса. А когда свита удалилась за пределы слышимости, он медленно повернулся к Владимиру и Олафу. На страшном изуродованном шрамами лице не осталось и тени улыбки. Глаза стали холодными, как две льдинки. -- Отец родной, значит? -- проговорил он медленно.-- Отец, значит... -- Отец,-- подтвердил Олаф истово. Он вытятил грудь и ел глазами грозного начальника стражи.-- Которого мы все любим, как мать... мать... Вепрь прорычал: -- Знаю, какую мать. Просто обожаете!.. Черт бы вас побрал. Под арест бы обоих... а то и в колодки, что было бы только справедливо... Этериоты затаили дыхание. Вепрь вперился во Владимира налитыми кровью глазами, будто хотел прожечь дыры: -- Есть одна странность. -- Какая? -- спросил Владимир, насторожившись. -- Всяк во дворце знает, где покои базилевса. Как всяк знает, где покои принцессы Анны. Но эти пятеро, сумев незамеченными проникнуть в святая святых, пренебрегая высокородными, стремились поразить именно тебя, мерзавец. Могли бы проникнуть даже в покои базилевса и... о, Небо!.. могли бы поразить Царственных и Божественных. Но почему-то бросились мимо их покоев как раз на тебя. Олаф захохотал звонко и раскатисто: -- Здесь ворона на вороне, еще и вороной погоняет! Обознались спьяну. Местные, видать. Дерьмо им есть, а не вино пить. Вепрь прорычал: -- Здесь три светильника. Слепой увидит. Да и с вашими-то рожами спутать вас с базилевсами? Здесь что-то не то... Черт, никто не поверит, что пятеро убийц получили большие деньги, чтобы убить не базилевса, а стража, который его охраняет. Но это именно так! Владимир пожал плечами: -- Олаф прав. Люди в Царьграде какие-то странные. Я тут встретил одного, кто никогда не жмакал жену, но убил друга, который это сделал. Олаф расхохотался, и даже Вепрь улыбнулся, но глаза оставались серьезными. И Владимир понял, что придется придумать что-то весомее, чем байку про глупых греков. Вепрь прорычал: -- Если бы кинулись на Олафа, я бы понял -- обесчещенные мужья... Ну, не сами, а сложились и наняли от каждого обесчещенного десятка по одному умельцу ножа и топора. Или проигравшиеся в кости сделали то же самое. Но почему напали на тебя, Вольдемар? Владимир быстро взглянул на довольного, как слон, Олафа: -- Как отцу родному скажу! Прямо в глаза: честно и прямо, будто христианин на исповеди -- не знаю. Наверное, спутали с Олафом. Он такие безобразия творил в городе, что у народа могло в глазах помутиться. А когда начал еще и коней менять... Вепрь отшатнулся с неподдельным отвращением: -- Еще и коней? Для каких нужд? -- Вовсе не для греческих,-- заверил Владимир горячо.-- Мы ж простые, из Леса да из Скал. Греческое к нам не больно липнет. Он все еще хочет научиться ездить верхом. Вот и подбирает для себя коня с широкой спиной и толстым задом. Все подбирает, подбирает. Полгорода уже перебрал. И коней тоже... нет, коней еще нет, но торговцы лошадьми на него тоже в обиде. Наверное, за жен, дочерей, племянниц, служанок... Я же и цыпленку уступаю дорогу. У меня молоко на голове сливки откинет, такой я тихий. Олаф скромно опустил глаза. Даже ножкой поковырял пол. Вепрь оглянулся на лестницу. Там слуги торопливо меняли вторую дорожку, тоже пропиталась снизу кровью. Терибул сам указывал на стены: брызги крови взлетали выше головы, в спешке не все вытерли. На статуях из белого мрамора кое-где остались алые потеки. -- Тихий,-- хмыкнул Вепрь.-- Ладно, убирайтесь! Трое суток отдыха. И не попадайтесь мне на глаза, мерзавцы. Владимир поклонился молча, а Олаф не утерпел: -- Спасибо, отец родной! По дороге к баракам Олаф огляделся по сторонам. Раннее утро, народ уже выполз на улицы, торгует и меняет, нищие просят милостыню, за ними никто не смотрит. Солнце медленно поднимается еще чистое, умытое, не замутненное городскими испарениями нечистот. -- А Вепрь, хоть и не умнее кабана, а заметил больше! -- Олаф,-- сказал Владимир тоскливо,-- я вижу, как тебя подбрасывает... Ладно, то были росские мечи. Ну, не мечи, мечи дамасские, но держали их руки русов. И пришли не за головой императора, кому нужен этот кочан на Руси, а за моей. Это здесь всем кажется, что весь мир в благоговейном страхе и трепете смотрит в рот священной особы базилевса! А на Севере где-то важнее конунг, где-то король, на Руси же сейчас все в кулаке Ярополка. -- Да-да,-- живо сказал Олаф.-- Я слышал. Ты просил отца помочь отстоять свой Хольмград. Тебя этот самый Ярополк изгнал? -- Он,-- ответил Владимир, но помимо тоски и боли Олаф услышал к своему удовлетворению и сдавленную ярость.-- Но я хочу вернуться! Пусть сладко ест и мягко спит, но я вернусь. Он меня знает, потому и тогда -- помнишь! -- перекрыл своими заставами нам дорогу. Потому даже здесь пытается достать меня. Здесь, в Царьграде целый квартал русов. Торговцы!.. Они же глаза и уши великого князя Киевского. А еще, как видишь, и руки. Олаф довольно заржал: -- Хреновые руки! Разучились в тепле да под солнышком держать мечи... Эй-эй, что у тебя из-под панциря течет? Вязаная рубашка, что торчала из-под железного панциря, стала теплой и мокрой. Когда Владимир отнял руку, ладонь была в крови. -- Красное вино,-- сказал он. -- Откуда? -- удивился Олаф.-- Ты вина не пьешь, совсем как магометанец! -- Да? Тогда с чего бы я чувствовал, будто меня пропустили через камнедробилку? -- Да, это похмелье,-- согласился Олаф с напускным весельем, ибо лицо Владимира уже стало бледным и изнуренным.-- Пир был на славу, и ты их угостил щедро! Он даже взялся поддерживать его за плечи. А когда подошли к бараку, навстречу выбежали этериоты, уже все знали о случившемся, подхватили на руки, внесли, поспешно содрали доспехи. Он чувствовал слабость, голова начала кружиться. Вокруг ахали, спорили, деловито оценивали удары нападавших, достоинства и недостатки его доспеха. Панцирь был во вмятинах, будто по нему били молотом. В двух местах толстое железо не выдержало, зияло дырами. На теле Владимира насчитали три раны, к счастью -- не опасные, а также с десяток широких ссадин и кровоподтеков. Олаф с сочувствием пощелкал языком, но голос звучал беспечально: -- Нет, мечи держать не разучились... Тем выше наша слава! По дворцу прокатилась волна арестов. Перепуганные сановники доносили друг на друга, предавали, сводили счеты. Вторая волна арестов охватила уже богатые дома Константинополя. Пользуясь случаем, базилевсы убирали опасных врагов. Пусть и не верили в их причастность к заговору. Но все уже знали об успешной попытке пятерых убийц проникнуть во дворец, и аресты встретили хоть со страхом, но пониманием. Теперь куда бы Владимир ни направлялся, чувствовал на себе пристальный взгляд Вепря. Тот не стеснял, не давил, напротив -- позволял вольности, которые не позволил бы другим наемникам, а однажды, забывшись, отсалютовал, словно командующему войсками. Олаф заржал: -- Как ты его, а? Отец родной, без него бы пропали! Теперь у него хоть по голове ходи, не продаст. -- Надеюсь,-- пробормотал Владимир. -- Да что там! Ему золота и драгоценностей насовали больше, чем нам! -- Да,-- согласился Владимир,-- но и нас не забыли. Это сразу решило кое-какие наши вопросы, верно? Но у меня к тебе просьба... Олаф выпятил грудь: -- Если надо заменить тебя в постели... Владимир сказал с неудовольствием: -- Быстро ты оромеиваешься. Раньше предложил бы заменить в драке. -- Зачем? -- удивился Олаф.-- Драка нас и так найдет. Где ты, там и драка. Я уже заметил. А вот на девок у меня что-то с глазами плохо. Не разгляжу! Говори, я заранее согласен. -- Я хочу сходить в город,-- сказал Владимир. -- Понятно. Меч брать? -- И доспехи,-- сказал Владимир нехотя, ибо рожа Олафа уже начала расплываться в насмешливой улыбке.-- Это так, на всякий случай. Я ничего такого не жду. -- Понятно, понятно,-- согласился Олаф с радостным возбуждением.-- Значит, будет что-то совсем головоломательное. Ну, Вольдемар, с тобой не соскучишься. Доспехи какие, легкие? Владимир поколебался: -- Лучше булатные. А под них одень кольчугу. Так, на всякий случай. Сверху же лучше прикрыть рубашкой. Я не хочу, чтобы народ там видел, что явились императорские наемники. -- Понятно, скромный,-- согласился Олаф мгновенно.-- Как мне нравится, когда вдруг становишься таким... прямо застенчивым! Значит, и две кольчуги не помешают. Жаль, и одной нет... Собравшись, отправились на поиски Вепря. Тот на площади перед бараками выстроил третью когорту и, красный от гнева, орал, брызгая слюной: -- Когорта! Спиной друг к другу в шахматном порядке по диагонали становись!.. Ну сколько я должен вам снова и снова говорить, чтобы на задний двор не ходили гадить! Сегодня зашел,-- он брезгливо пошаркал подошвой,-- а там этого дерьма столько, что в голове не укладывается! Эй ты, я видел как ты бегал туда! Из строя выступил этериот, виновато развел руками: -- А что мне делать? Одежду мне какую выдали: портки до колен, рубашка без воротника, сапоги растоптаны, пальцы вылезают... Разве я могу в таком виде перейти через двор? Вепрь свирепо оскалил зубы: -- Прекрасно! Воин базилевса и должен внушать страх! Вы сюда цветочки рвать нанялись? Вы пришли проливать чужую и свою кровь! И я вас научу это делать! Если не знаете, то скажу: я прибыл сюда из прославленного пелопонесского легиона, а там дураков не держат! В строю почему-то начали сдержанно улыбаться. Вепрь разразился бранью. Олаф шепнул Владимиру: -- Попадем под горячую руку. Может, вернемся? Сейчас к нему и на козе не подъедешь. -- Почему на козе? -- Наш верховный бог Один ездит на козе. Сердце Владимира стиснулось, но Вепрь уже поворачивался, сейчас заметит, он заставил себя выпрямиться и шагать твердо, по-солдатски. Олаф держался рядом, бодрился как селезень, выпячивал грудь и делал страшные глаза. Вепрь смерил недобрым взором двух неразлучных. Белки начальника дворцовой стражи покраснели, сосудики полопались и налились кровью. Под глазами висели мешки, он выглядел усталым и невыспавшимся. Владимир сказал бодро: -- У нас еще два дня свободных... -- Благодаря вашей доброте,-- быстро вставил Олаф.-- И щедрости! Вепрь перевел на него подозрительный взор, ноздри трепыхнулись как у льва, зачуявшего добычу. Владимир закончил льстиво: -- Мы просим позволения отлучиться в город. -- Зачем? -- спросил Вепрь подозрительно. Владимир замялся, а осмелевший Олаф сказал значительно: -- Константинополь -- город древней и великой культуры. Его основал сам Визант, герой-аргонавт. Мы хотим пойти поклониться его могиле. Вепрь некоторое время пристально всматривался в мужественное лицо викинга. За спиной смешки пошли громче. Вепрь побагровел, из пасти вырвался хриплый рык: -- Я гляжу, этериот, ты слишком умный... -- Кто, я? -- удивился Олаф. -- Не я же! -- оскорбился Вепрь.-- А ты, Вольдемар, тоже идешь класть поклоны? Взгляд его был острый и цепкий, совсем не взгляд усталого или невыспавшегося человека. Не зря назначили начальником, подумал Владимир. Ничего не упускает, и все замечает. -- Нет,-- ответил он как можно искреннее.-- Я просто иду с Олафом. Буду придерживать ему голову, чтобы не разбил при поклонах. -- Ну-ну,-- рыкнул Вепрь,-- заставь дурака богу молиться, он все равно лоб побьет. Даже медный. Ладно, но по возвращении предстанете предо мною! Погляжу, в каком виде приползете. Владимир с облегчением перевел дух: -- В самом лучшем,-- заверил он.-- Даже на скачках играть не будем. -- Да ну? -- поразился Вепрь. -- Клянусь,-- ответил Владимир твердо.-- Олаф пробовал коня прятать в рукав, не получается. А проигрывать мы не любим. Глава 33 Дома по обе стороны тянулись массивные, из громадных глыб. Из стен выступали барельефы, а крыши поддерживали каменные статуи. Слепые глаза бесстрастно провожали двух могучих этериотов, толстые мышцы древних богов красиво вздувались, они держали не просто крыши -- небо, но Олаф расталкивал толпу совсем других людей: эти похожи на слизняков в мешках, животы висят до колен, кривым ногам позавидует любой степняк, а осанкой больше напоминают черепах. Исполинский город все еще поражал, но Олаф уже знал, что богатство и мощь Константинополя создавалось поколениями, а нынешний народец совсем не те герои, что добывали золотое руно. Владимир шел настороженный, глаза пугливо бегали по сторонам. В пестрой толпе проще воткнуть нож в спину, сунуть лезвие под ребро, метнуть топор или дротик. Правда, для этого надо знать, куда пошли, но судьба тоже любит случайные встречи. Впереди звенел бубен, в кругу пестрой галдящей толпы плясал облезлый медведь на цепи, а немолодая цыганка с накрашенными сурьмой глазами раскладывала на маленьком столике кости и цветные палочки. Олаф засмотрелся, Владимир дернул, но викинга уже ухватила за руку гадалка, звонко запричитала: -- Предскажу судьбу!.. Предскажу судьбу, все расскажу без утайки!.. Всего за одну серебряную монету... Олаф с напускным равнодушием отмахнулся, но глаза заблестели жадным интересом: -- Ну ладно, вот тебе монета... говори, только быстрее. Цыганка повернула руку Олафа ладонью вперед, всмотрелась, внезапно отшатнулась в ужасе: -- О, боги цыган, спасите!.. Тебя, красивый воин, четвертуют, засолят, а потом съедят! В толпе перестали галдеть, все взоры обратились на могучего этериота. Владимир непонимающе спросил: -- Олаф! Тебя разве посылают с легионом в Африку? Воевать с людоедами? А что ты молчал? Олаф стоял с раскрытым ртом. Щеки его медленно стали воскового цвета, кончик носа заострился, будто сын конунга уже лежал в гробу. Потом Олаф ахнул, звучно хлопнул себя по лбу: -- Тьфу, как вы меня перепугали! Я просто забыл снять новые перчатки. Вчера мне подарила одна... гм... чтобы кожу не расшибал тетивой. Они в самом деле из свинячьей кожи! Когда он стащил перчатки, гадалка отшатнулась в еще большем испуге. Без перчаток грубые ладони викинга выглядели вовсе свинячьими копытами: в твердых желтых мозолях, с трещинками, линии жизни и судьбы стерты постоянным трением о рифленую рукоять меча. -- Твоя судьба неведома даже богам,-- вскрикнула она со страхом. -- Как это? -- удивился Олаф. А Владимир, веселясь, протянул свою ладонь: -- Что предназначено мне? Его ладонь не уступала ладони викинга. Сплошные твердые мозоли, кое-где сглаженные шероховатостью меча, трещины, шрамики, ссадины. -- Мужчины,-- сказала она, отшатнувшись.-- Вы -- настоящие... но вы стерли все, что было начертано. Теперь сами определяете свои судьбы! Я не могу увидеть вашего грядущего... потому что вы творите его сами. Владимир выудил из кармана горсть серебряных монет: -- Возьми. И спасибо на верном слове. Олаф долго оглядывался, похохатывал, рукавицы заткнул за пояс. Синие глаза сияли как небо, умытое дождем. -- Ха-ха!.. Засолят и съедят! Ну и гадалка... -- Мудрая женщина,-- возразил Владимир. -- В чем мудрая? Хотя бы соврала что-нибудь. Эй, вон еще один базар. Тут одни базары, ну и народ. Надо бы чеснока купить. Он убивает все хвори наповал. Да и закусывать им хорошо, верно? -- Верно,-- подтвердил Владимир.-- Я тогда по запаху смогу тебя найти даже в темноте и в любой канаве. Олаф обиделся, шел молча, пока не прошли мимо бродячего цирка. Двое худых жонглеров бросали друг другу ножи, а пышногрудая женщина, одетая очень рискованно, громко и пронзительно пела, аккомпанируя себе на лютне. -- Хорошо поет,-- сказал Олаф.-- Громко. -- Голосистая,-- согласился и Владимир. Его глаза безостановочно выхватывали из толпы подозрительных, а сам старался держаться от любой кучки подальше. Олаф оглянулся на женщину. В синих глазах застыло недоумение: -- Почему? Вроде бы не голая, да и вымя дай боже каждой... Или я не так тебя понял? Что у вас за язык, у русов... Когда ты сказал вчера про ручей: воды по колено, а рыбы до хрена, я полдня ломал голову, все думал, как это может быть. -- Да зачем тебе думать? Вон у тебя какие мышцы! -- Дурень ты, Вольдемар. Это мы сейчас два этериота, а когда вернемся, нам быть мудрыми и все знающими конунгами! Владимир даже рот открыл. Олаф всегда удивлял неожиданными переходами. Правда, ему в самом деле когда-то достанется меч конунга, но все же странно услышать о мудрости и знании от могучего викинга, который дня не проживет без драки. Скорее о мудрости заговорили бы гранитные грыбы мостовой, по которой когда-то бродили эллинские мудрецы, а сейчас которую топчут их сапоги. -- Веришь, что вернемся? -- А то как же? -- Сколько нас сюда приехало,-- сказал Владимир с тоской,-- которые верят в скорое возвращение. Славяне, русы, армяне, готы... Уже от старости в могилы смотрят, а все еще верят! -- Мы вернемся,-- повторил Олаф, но прежней твердости в его словах Владимир не ощутил.-- По крайней мере ты. Я же вижу, как у тебя яд течет из зубов! Владимир сказал замедленно: -- Надо вернуться... Голос его дрогнул. Олаф быстро посмотрел по сторонам: -- Что-то случилось? -- Мне кажется, за нами уже идут. Нет-нет, не поворачивайся. Надо что-то придумать. Ты иди прямо, а я сверну в ближайший переулок. Если простые грабители, что маловероятно, они пойдут за тобой. -- Почему? -- Олаф, на тебе все сверкает. И кошель твой болтается на виду. Все девок богатством сманиваешь? А ежели за мной, то это опять люди Ярополка. Олаф шел как деревянный, шея скрипела от усилий держать голову прямо, не дать посмотреть что там сзади. Спросил одними губами: -- Где встретимся? -- Давай возле Иудейского квартала. Там запертые ворота, две лавки, стража. Он хлопнул его по плечу, свернул в улочку и пошел неспешной походкой богатого воина на отдыхе. Олаф краем глаза следил за другом, пока едва не ударился лицом о стену. Выругался, пошел тоже вразвалку, осматривал дома и окна, оглядываясь с улыбкой вслед красивым женщинам. Он все еще не видел, чтобы кто-то шел за ним или свернул за Вольдемаром, но в теле возбужденно дрожали мышцы, кровь шумела в жилах, пенилась на порогах суставов, в голову ударила хмельная волна, и он едва сдерживался, чтобы с мечом в руке не повернуться и не спросить: -- Ну, кому тут я не ндравлюсь? До Иудейского квартала оставалось пересечь всего лишь улочку кожевников. Он помедлил, рядом призывно раскрыла двери небольшая оружейная лавка. Там полумрак, в глубине Олаф рассмотрел широкий прилавок, грузного мужчину. В лавке опрятно пахло железом, маслом для смазки и чистки, окалиной, здесь явно и чинили сломанные кинжалы. Мужик за прилавком смерил его угрюмым взглядом: -- Этериот? Ну, для таких гостей у меня вряд ли что найдется. Вы привыкли получать из казны, а не покупать. -- Я не ромей,-- ответил Олаф.-- Я иногда покупаю. А иногда просто забираю. Хозаин сказал знающе: -- Варвар, понятно. Вся армия уже из варваров. Да и во дворце... Как тебе здесь после твоих степей? Или откуда ты? Удовлетворяет ли служба во дворце? Олаф скривился, будто тяжело груженый верблюд наступил на больной палец: -- Когда идем на службу, вовсю глазеем на молоденьких девушек. Только и думаешь, как бы ту затащил к себе или вон ту... Потом целый день упражняешься с оружием, бегаешь в полном доспехе и со щитом, мокрый, как мышь, а к вечеру уже тащишь ноги мимо самых хорошеньких и думаешь: борщу б горячего... Значит, удовлетворяет. Хозяин хмыкнул, глаза потеплели. Олаф к полумраку привык, а ножи перед ним появились на прилавке даже лучше, чем висели на стене. -- И это все? -- удивился он на всякий случай.-- Да такие у нас в каждой деревенской кузнице! -- Да? -- ответил хозяин.-- Сомневаюсь. Но взгляни еще и на эти... У Олафа перехватило дыхание. Благородство лезвий проступает даже сквозь ножны -- узкие и удлиненные, рукояти отделаны с изяшной простотой, а когда потащил один из ножен, клинок выполз хищный и радостный, заблистал искрами, хотя солнечный свет остался за порогом. Хозяин хмыкнул, варвара видно насквозь, и чтобы добить вовсе, выложил на прилавок еще -- в богатых ножнах, рукоять из слоновой кости с насечкой, чтобы не скользнула в пальцах при броске, а лезвие, лезвие... Хозяин наблюдал с удовольствием. Разряженный, как павлин, этериот все же не кажется неженкой, а в хорошем булате, как ни странно, разбирается тоже. Когда в лавку вошли четверо, Олаф ощутил, как по телу пробежала дрожь. Не от страха, его все еще не испытал ни разу, а от ощущения близкой опасности, а значит -- ударов, брызг крови, криков и ссадин на костяшках пальцев. Двое подошли и стали с боков, а еще двое замешкались, отрезая дорогу к выходу. Олаф краем глаза быстро оценил двух слева, грязных и в лохмотьях, другие явно такие же. Сказал медленно и надменно хозяину: -- Сходи в заднюю комнату. Принеси что-нибудь получше. Хозяин, насупя брови, смотрел то на него, то на четверых, что с недобрыми ухмылками осматривали этериота. Один сказал грубо: -- Зачем кабану нож? Еще щетину себе повредит. Трое захохотали. Олаф сделал вид, что только сейчас заметил их: -- Ты это мне? -- Тебе, разряженный петух,-- ответил вожак, этот явно был вожаком.-- А если не петух, то попробуй возьмись за любой из тех ножей! Двое придвинулись, Олаф впервые ощутил, что может не выбраться живым. Пока ухватится за меч, они воткнут в него ножи. Пока что видят богато одетого придворного воина, сытого и самодовольного, явно расжиревшего на службе, где надо только стоять истуканом, это не поле битвы, куда отправляют настоящих бойцов, этот павлин просто мясо для их ножей! Он вспомил Владимира, его повадки, трюки, хитрости, когда для победы над врагом, можно даже в дерьмо вступить, только бы найти получше позицию для удара. -- Если я возьму нож,-- спросил он, прикидываясь испуганным,-- вы меня убьете? Вожак засмеялся: -- Нет, если ты сумеешь убить нас. Олаф сказал еще испуганнее: -- А если я не возьму нож? Вожак сказал весело: -- Тогда зачем тебе жить? Боги не терпят на земле трусов... Олаф видел, с какой ненавистью смотрят на него совершенно незнакомые люди. Лишь потому, что одет пышно, ест и пьет на добротной посуде. А если еще и пообещали заплатить за его жизнь... -- Вам не надо было...-- сказал он умоляюще. Одновременно он ударил локтем вправо, услышал хруст и сдавленный крик, тут же кулак его метнулся вперед, и лицо вожака превратилось в кровавое месиво. Он мгновенно повернулся, Вольдемар побеждал его не силой, а скоростью, ударил быстро и сильно третьего. Тут же послышался сдавленный крик, хрип. Он увидел, что хозяин лавки обеими руками держит длинное тонкое копье. Наконечник его был в груди четвертого. Глаза несчастного вылезали из орбит, в них было больше удивления, чем страха. Их послали убить этериота, все в городе знают, что такое дворцовая стража, что только жрут, пьют, жиреют да гребут под себя чужих жен, ибо у них денег больше, чем у иного торговца. И они не ждали быстрого отпора, наслаждались глумлением над пышным увальнем, Трое корчились на полу. Первый, которого Олаф саданул локтем, слабо дергал ногой, постепенно застывая. Удар булатной бляхой на локте пришелся в переносицу. Вместо лица была маска из пузырящейся крови, что стекала на пол густыми волнами. Еще двое пытались подняться, руки подламывались. У одного кровь хлестала из перебитого носа, другой все еще выплевывал крошево зубов из разбитого рта. -- Чем ты ударил? -- прошепелявил он.-- Молотом? Олаф покачал головой: -- Кто идет за шерстью, может вернуться стриженным. Хозяин с проклятием уперся в прилавок, выдернул наконец копье. Жертва рухнула на пол, руки чуть поскребли чисто вымытые доски. -- Нам сказали...-- прохрипел первый, он сплюнул на пол сгусток крови, там блеснул осколок еще одного зуба.-- Нам сказали... Олаф взмахом длани велел убираться, пусть-де теперь разбираются с тем, кто их так гадко обманул, повернулся к хозяину: -- Спасибо. Он мог бы достать меня в спину. Хозяин буркнул: -- Не за что. Я не могу, чтобы убивали покупателей. Если бы где-то на улице... Олаф сказал сочувствующе: -- Там убивать не дает городская стража. Трусы! Мол, выгонят без платы, если на их участке кого-то зарежут. Хозяин поймал на лету золотой, а Олаф взял облюбованный нож, примерил как входит в ножны, кивнул и вышел. Хозяин довольно хрюкнул. За один золотой можно получить пять ножей. Все-таки этериоты -- раскормленные свиньи, деньгам цену не знают. Глава 34 Вепрь с изумлением и гневом рассматривал вернувшихся этериотов. Оба вернулись в изорванной одежде, с побитыми мордами. -- Да, погуляли... Я видел зарево над армянским кварталом. Ваших рук дело? Нет? Странно. А флот в Золотой бухте еще на месте? Ну хоть половина уцелела? И не проиграли в кости, не потопили, цыганам на бусы не променяли? Тогда где же вы были? Олаф сказал печально: -- Старых друзей хоронили... -- Тогда почему,-- спросил Вепрь, глаза его пробежали по ссадине на скуле Олафа,-- почему оба в таком виде? Олаф сказал еще печальнее: -- Да они помирать не хотели. Среди этериотов пошли смешки, кто-то вполголоса крикнул "виват". Вепрь прищурился, эти двое внесли свежую струю в застойный воздух барачной жизни. -- Так вы ж ходили кланяться могилке Византа! -- Не нашли,-- ответил Владимир печально.-- Так мы, того... чтоб уж не зря нас отпустил в город наш отец родимый, доблестный и добрейшей души человек, все знают о ком я говорю, так вот мы и... того, свеженькие нарыли... Вепрь сказал саркастически: -- А чтоб в другой раз долго не искать, вы их нарыли не одну? По всему городу? Прочь с глаз, мерзавцы. Отпуск отменяется, завтра на службу! Там будете под присмотром. Даже в бараке им казалось, что слышат раскаты его голоса. Олаф восхищенно покрутил головой: -- Крут, зверюга... такой голосище! Так ты, говоришь, троих зарезал? -- Троих,-- подтвердил Владимир. Он прикладывал перед зеркалом серебрянную монету к ссадине на скуле. Вторая ссадина пламенела на подбородке.-- Гады, напали внезапно... Олаф довольно хохотнул: -- Тогда это за мной охотились! -- Да ладно тебе... Олаф хохотал, довольный, Владимир же хмурился, сопел. Наконец Олаф толкнул в плечо: -- Чего насупился? Разве мы не побили их снова? Владимир наконец подняло взор, смех замер на губах Олафа. В темных глазах хольмградца привиделся страх. Его друг даже лицом посерел, по лицу пролегли непривычные для двадцатилетнего парня морщины. -- Что с тобой? -- спросил Олаф. -- Побили... -- повторил Владимир.-- А много ли побьем еще? -- Да сколько угодно,-- ответил Олаф оскорбленно. Он гордо выпрямился.-- Побили же? -- Да. Но некий человек в Царьграде, если у него есть деньги, будет нанимать все новых и новых. Пока кому-то не удастся так или иначе достать нас. Не удастся напрямую, а это не удалось, попробуют метнуть отравленный нож в спину. Подсыпят отраву в еду, вино. Подложат ядовитый шип в постель. Олаф серьезнел, начал оглядываться, свел лопатки, будто ощутил холодное лезвие, подпрыгнул и посмотрел на лавку, начал подозрительно принюхиваться к вину. Озлившись, сказал сердито: -- Тогда и не жить вовсе, если так бояться! -- Кто боится, тот выживает,-- напомнил Владимир.-- Я боюсь... Потому и говорю, нам нужно отыскать этого человека. И покончить со всем сразу. Олаф просиял: -- Со всеми, ты хотел сказать? Сколько бы их ни было!.. А то что за жизнь, если в каждом буду видеть человека с ножом под полой. -- И в каждой девке,-- напомнил Владимир. Олаф застонал: -- О, нет! Давай поскорее отыщем этого... ну, который науськивает всех псов на двух парней, которые и цыпленка зазря не обидят. Кто он? Владимир развел руками: -- Знать бы. Давай начнем распросы. У нас есть ниточка. Те четверо, которые пытались прибить тебя. И те трое, что шли за мной. Владимир читал купленную за бесценок на базаре книгу, Олаф самозабвенно чистил доспехи, собственноручно точил меч. Доспехи уже горели огнем, в отражение смотреться можно, но Олаф все поправлял, убирал видимые только ему пятнышки, начищал и выскабливал, любовался, отставив панцирь на вытянутую руку. Они были двое в кубикуле, верхние нары опустели. Их напарники по жилью охраняли двадцать вторую степеньку лестницы во дворец. Парни шли на повышение, если учесть, что Владимир и Олаф начинали с пятидесятой. Олаф скорчил рожу своему отражению: -- Ух, как грозен! Самому страшно. Не понимаю, как ты можешь читать! Если бы на меня так посмотрели, я бы на ушах ходил! -- Она может и не придти,-- буркнул Владимир, глаза его не отрывались от книги. Олаф поплевал на блестящий бок: -- Брешешь... ждешь! А книгу вверх ногами держишь. Владимир испуганно дернулся, Олаф захохотал. Хоть и сам не знал где верх, а где низ, читать еще не обучился, но поймал хольмградца, поймал! Снова полюбовался своим отражением, сказал озабоченно: -- Во втором легионе завели себе орла для талисмана! -- Двухглавого? -- Да вроде нет... -- Тогда это слабый талисман,-- определил Владимир. Олаф повеселел: -- Вот и я так думаю. Как считаешь, не завести ли и нам что-нибудь? Давай сопрем козла. Пусть живет у нас в казарме вместо талисмана! -- А вонь? -- Привыкнет,-- отмахнулся Олаф.-- Мы ж привыкли? Он оборвал хохот, прислушался. В тишине засов на двери звякнул. Оба бросили ладони на рукояти мечей, Олаф встал сбоку, толчком сдвинул металлический стержень. Дверь неслышно отворилась. В темном коридоре смутно вырисовывалась закутанная с головой тоненькая фигурка. Аромат дорогих благовоний ворвался в кубикулу, не потеснив запах пота, а странно перемешавшись, создав новый сплав, как смесь меди и олова образует новый металл, бронзу. Фигурка высвободила из-под покрывала тонкую руку, сделала призывный знак. Владимир отшвырнул книгу, подхватился. На женской руке золотых браслетов блистало больше, чем понадобилось бы на покупку десятка деревень. Они шли по освещенным переходам и темным коридорам, поднимались по лестницам, минуя стражей. Молчаливые воины вытягивались при их приближении, а особо доверенная челядь, допущенная во внутреннюю часть дворца, молча скрещивала руки на груди и кланялась низко и почтительно. Он шел по залам, что переходили один в другой, и везде склонялись молчаливые фигуры. Чем ближе зал к внутренним покоям, тем громаднее у входа стражи, тем преданнее и провереннее. Последние три зала могли посещать только Анна и оба брата-императора, да еще избранные слуги и слепые массажисты. Сердце Владимира едва не разбивалось о клетку груди. Он чувствовал, что задыхается. Лоб взмок, по спине пробежала щекочущая струйка. Проклятые ромейские ночи, подумал он затравленно. Даже сейчас нет прохлады. Наконец вошли в громадный зал. Владимир невольно отшатнулся. Показалось, что вступил в бесконечный мир вирия, ибо стен так и не увидел, а тысячи и тысячи светильников уходили вдаль, где измельчались так, что терялись вовсе. Женщина приложила палец к губам, поманила. Он осторожно двинулся следом, переступая словно по тонкому льду. Не сразу сообразил, что стены сплошь заставлены громадными зеркалами, но все равно громадность зала потрясала, а мириады светильников слепили. Хотелось зажмуриться или закрыть глаза ладонью. Сердце грохотало так, что болели уши. Но за этим залом оказался еще: зеркал меньше, горят лампады, строго смотрят лики святых, в которых Владимир сразу узнал лица базилевсов и царственной родни, под стенами плотно стоят массивные сундуки, скрыни, над ними на особых подставках блестят золотом и серебром лари и ларцы. Если сундуки, как догадывался Владимир, битком набиты золотыми монетами, то в ларях доверху алмазов, драгоценных камней. Здесь либо царская казна, либо ее немалая часть. Ибо ежели базилевс возжелает кого-то одарить, он не должен посылать человека в тщательно охраняемые тайные подвалы. Он должен просто протянуть руку и взять нужное количество злата. Ошалевший, он сквозь струйки пота, бегущие через глаза, смутно увидел массивную дверь, отделанную украшениями из золота и серебра. Ручка в виде головы дракона с ощеренной пастью, вместо глаз горят крупные рубины. Свет переламывается в гранях, ярко-красные глаза злобно следят за каждым движением. Едва не оглохнув от ударов сердца, он осторожно толкнул створки. Обе подались без звука. Он шагнул вслед и очутился в небольшой, но богато обставленной комнате. Анна, бледная и взволнованная, сидела в кресле. Два светильника слабо освещали стол с бумагами, горку книг, ковры на стенах. Анна была в легком платье без украшений, волосы ее блестели, по ним прыгали золотые искры. -- Анна,-- выдохнул он. -- Вольдемар... Он опустился перед ней на колени. Не думая ни о чем, жадно вдыхая запах ее нежной кожи, ощутил, как его затылка коснулась ее нежнейшая рука. Голос, нежнее шелка и легче ветерка, прошелестел над ним: -- Ты хотел мне что-то сказать... -- Анна,-- выговорил он сдавленным горлом. Ее пальцы продолжали гладить его по затылку, трогали волосы, задевали уши. Он чувствовал, как тело наливается тяжелым огнем, огнем расплавленного металла, а голос стал хриплым от страсти: -- Анна, я пришел сюда за гибелью. -- Почему? Он не поднимал головы, уткнувшись лицом в ее колени. Ее пальцы дрогнули, застыли, но ладонь она не убрала. -- Я не могу жить, если не буду видеть тебя,-- сказал он обреченно.-- Зачем мне жизнь? Тебя нет, и у меня темно в глазах. Я превращаюсь в лед, я начинаю умирать, если ты отдаляешься. Я чувствую, когда ты бываешь на дальнем конце дворца. Мне тогда холоднее! У меня уже нет души, она переселилась к тебе. Если базилевс в силах убить человека одним словом, то ты -- взглядом. Но ты можешь и дать жизнь, что не под силу даже базилевсу! Он умолк, ибо в груди поднялась такая буря, что его затрясло. Ему хотелось плакать, а сверху раздался ее тихий, чуть удивленный голос: -- Ты говоришь так странно и необычно... Говори еще! Он поднял голову. Их взгляды встретились. В ее огромных глазах была такая печаль, что теперь он в самом деле ощутил на глазах слезы. Чужая рука сжала сердце с такой силой, что он вскрикнул от злой боли. -- Анна... что мне делать? Она ответила медленно, ее огромные и чистые, как горные озера, глаза смотрели неотрывно, в них заблестела влага: -- Что делать нам? Он задохнулся, смотрел остановившимися глазами. Она опустила ресницы: -- Я тоже ощутила на себе это колдовство... И не могу, не хочу ничего сделать. Мне больно, но я не хочу избавляться от этой боли. Я просто боюсь, что с нею уйдет и счастье. Владимир боялся шевельнуться, чтобы вспугнутое наваждение не унеслось, как белка при виде человека. Неожиданно она сказала прерывающимся голосом: -- Иди ко мне. Владимир опешил. Ему показалось, что он ослышался. Принцесса смотрела гордо, спина ее была прямой. Вдруг он увидел, как блестят ее глаза, и потрясенно понял, что озера слез вот-вот прорвут запруду, и соленые реки хлынут по бледным щекам. -- Анна! -- Я не сошла с ума,-- сказала она резко.-- Вчера к нам прибыли послы из Германии. Я боюсь... Его рука метнулась к поясу, едва не оборвала пустые ножны. -- Никто не смеет тебя тронуть! -- От этого не спастись,-- в ее голосе была смертельная тоска.-- Дочери царственных особ -- ценный товар. Настолько ценный, что любовь для них недоступна. Только -- государственные интересы! Если потребуется скрепить узы с Германией, меня завтра же отдадут за германского императора. Если же, скажем, Франция или Гишпания станет отдаляться от союза с нами, то меня отдадут туда... дабы браком укрепить связи. -- Я понял,-- прошептал он раздавленно. Он обнял ее, прижал к груди, но не стал жадно целовать, как мечтал бессонными ночами, а держал бережно, гладил по склоненной головке, осторожно касался губами пахнущих жасмином волос. От них аромат шел неуловимо тонкий, нежный, щемящий. Она благодарно затихла. Огромный и могучий, он касался ее с такой бережностью, словно держал в ладонях хрупкую бабочку. Даже дыхание затаил, чтобы не сдуть цветную пыльцу с ее крылышек. Он ушел под утро, натыкаясь на стены. Чудом пробрался обратно, хотя молчаливая служанка сумела провести мимо стражей незамеченным. Только у входа в отделение для солдат, где жили все этериоты, двое играли в кости, несли службу, миновать их невозможно, но Владимир сумел выдавить заговорщицкую улыбку, подмигнул, и оба заулыбались в ответ. В кутикулы к солдатам нередко бегали дворцовые женщины, рабыни и полусвободные, но иной раз удавалось завязать любовь со знатными женщинами. Те опасались да и брезговали являться в дурно пахнущие солдатские комнатушки. Что ж, повезло и славянину. Наверное, побывал у Аниты, она по третьему кругу пропускает весь барак, никого не обделяя вниманием. Олаф подпрыгнул на ложе: -- Клянусь молотом Тора!.. Что с тобой? Владимир рухнул на постель, забросил руки за голову. Голос друга доносился как через плотный слой ваты. -- А что со мной? -- Краше в гроб кладут! Вольдемар, мы все ходим под мечом. Ну, теперь еще и под петлей палача. Ну и что? Плюнь. Тебя не повесят. Если что пронюхают, то один из евнухов просто кольнет тебя отравленным кинжалом... а то и вовсе подсыпет чего в питье. Правда, и меня отправят заодно к праотцам, но у них народу много... Владимир невидящим взором смотрел в потолок: -- Олаф, разве страшит гибель? А вот то, что мы для них что-то вроде червей, на которых можно не обращать внимания -- это ранит. Ты -- сын конунга, я тоже сын конунга, но кто мы здесь? Наемники, которых в империи тысячи тысяч. Таких как мы, даже не базилевс, а любой патриций может смахнуть ладонью, как мух, целый легион, и никто не заметит потери... Олаф вздохнул с облегчением: -- Фу... Я уж думал, стряслось ужасное! -- А что ужаснее? Олаф пожал плечами: -- Ну, вы могли поцапаться. Владимир молчал, стены колыхались, нереальные, как дымка. Он все еще видел Анну, ее отчаянные глаза, слышал ее страстный голос. Эта их первая ночь любви была странной ночью. Большей частью он держал ее в объятиях, утешал, бормотал ласковые и беспомощные слова, а душа сжималась в ледяной комок. Мужчина силен лишь тогда, когда умеет оберегать женщину. Его долг и единственное назначение на земле -- защищать и оберегать женщину. И когда не может, то будь даже потрясателем вселенной, чувствует себя униженным, втоптанным в грязь. На глазах женщин всего мира! А какой из него потрясатель? Едва унес ноги из своего же двора. Спасает шкуру на чужбине. Если даже здесь, во дворце базилевса, ощущает на спине горячее дыхание Ярополка, видит блеск кинжалов убийц из Киева? Глава 35 Сильная рука ухватила Владимира за плечо. Он откатился к стене, ухватил кинжал, в другую -- меч, вскочил оскаленный, взъерошенный, на лице страх и ярость. Олаф даже отпрянул: -- Это я! В его глазах были восторг и жалость разом. Владимир весь дрожал, зубы лязгают, а пальцы на рукоятях меча и кинжала побелели. Медленно безумие ушло с лица. Он сплюнул ритуально, отгоняя переполох, прорычал: -- Когда-нибудь я тебя убью. Голый, он весь напрягся, мышцы вздулись под кожей, и стало ясно, что он весь из мышц и толстых жил, а просто мяса на нем не больше, чем на кузнечике. -- Я не Ярополк,-- сказал Олаф сочувствующе.-- Боги, что тебе только довелось пережить, чтобы стать таким... Влад, я нащупал, кажется. Тут одна сказала про вашего торговца. Она, как и другие девки, как только перед ним ни стелится, пытаясь заинтересовать... В голосе викинга было столько вражды, что Влвдимир ощутил как на смену ночному страху приходит смех: -- И ты сразу возненавидел? Еще бы. В тесном помещении словно бы заметалось многорукое чудище, и через мгновение перед Олафом уже стоял одетый и обутый этериот, подтянутый и собранный, нацеленный на схватку, с острым взглядом и сжатым ртом. -- Не то,-- сказал Олаф раздраженно,-- у него денег куры не клюют, потому девки перед ним и пляшут. Он им бусы покупает, платки цветные. -- Ну-ну,-- поддразнил Владимир,-- ты на свое жалование и нитку к бусам не купишь. Как такого не возненавидеть. Олаф отмахнулся зло: -- Я не о том. Да, я возненавидел, а потому присмотрелся. Ну, чтобы больнее ударить, надо знать куда. Так вот и другие торговцы на него зуб держат. Он торгует беспечно, цену не заламывает, а дела идут хорошо. Все жалуются, а он весел и насвистывает! -- Потому и дело хорошо,-- хмыкнул Владимир,-- что цену не ломит. Покупают у него, а не у других. -- Не то. -- А что? -- Те тоже снизили цены до края. Еще чуть, и будут продавать в убыток. А он продает ниже! Владимир ощутил, как по телу пробежала сладкая дрожь, как у гончего пса, что уловил едва слышный запах зайца. Олаф показал белые зубы, довольный. Дошло до хольмградца, как таракан до потолка. -- Живет не по средствам? -- спросил Владимир. -- Как пить дать! Такие пиры закатывает! Запах дичи усилился. Владимир проговорил медленно: -- Пиры, чтобы общаться с другими, заводить дружбу. У веселого и беспечного друзей всегда больше. Вон у тебя половина Царьграда почти родня... На пиру по пьянке можно важное выведать, подарок всучить, девку нужную подложить. А на это золотишка надо немало... Олаф сказал солидно, чувствуя, что надо соблюсти какую-то объективность: -- Но торгует он в самом деле. Уже лет десять как его дом знают не только в Русском квартале, а во всем торговом Царьграде. Только товар к нему приходит, как мне кажется, бесплатно. На днях еще три корабля привезли из Киева мед, меха, пеньку, но никто не видел, чтобы купец платил или хотя бы уговаривался о цене. Он продает то, что у вас собирают на полюдье, а деньги оставляет на пропой и такое всякое... Он щелкнул языком и провел пальцем поперек горла. Владимир кивнул сумрачно. Тем семерым наверняка пришлось заплатить немало. Пусть даже вперед дал только треть, а то и меньше. Все равно потом получили бы остальное, а зартачься купец, остался бы без головы. -- Спасибо,-- сказал он с чувством.-- Возможно, ты сберег мою шкуру. -- Думаю, не надолго,-- отмахнулся Олаф.-- Ты пойдешь к нему? -- Сегодня же. -- Я с тобой. -- Олаф, это может быть опасно... Прикусил язык, но было уже поздно. Это подействовало даже не как красная тряпка на быка, а скорее как живительный дождь в пустыне на умирающую от засухи траву. Олаф расцвел, заискрился как льдинка на солнце. Голубые глаза потемнели: -- Я пошел собираться? -- А ты свободен? -- Договорюсь с Вепрем. Теперь, когда ты при всех обозвал отцом-батюшкой, он хоть и рычит, но готов для нас на большее, чем для самого императора. Олаф вернулся хохочущий. Владимир сжавшийся как зверь перед прыжком на добычу, чувствовал, что прыгает все же в темноту, где то ли его когти вонзятся в мягкое и теплое, то ли рухнет в глубокую яму на острые колья. -- Стряслось что? -- Да нет, рассказывали, как сенатор Церетус однажды попросил нашего Вепря привезти ему крокодиловы сапоги. Тот пообещал, наш Вепрь на всякий случай со всеми в дружбе, но прошел месяц, другой, третий, а сапог все нет и нет. Сенатор послал узнать, а ему говорят, что Вепрь со своей манипулой давно отбыл на берег Нила. Сенатор ждал-пождал, а потом сам отправился за Вепрем. И видит: оба берега Нила устланы трупами крокодилов! Большими и маленькими, толстыми и тонкими. А бравые этериоты ныряют в волнах, Вепрь мечется по берегу и орет, орет... Тут как раз посреди реки один взмахивает дубиной, лупит, еще и еще, потом плывет к берегу, тащит что-то, пыхтит, рожа красная. Вытаскивает на берег огромного крокодила и кричит в отчаянии: и этот без сапог! Владимир скупо улыбнулся, Олаф старается развеселить, но в животе все равно тяжело, будто там мельничный жернов. -- Отпустил? -- Да, но велел опять по возвращении явиться к нему. Хочет увидеть, в каком виде вернемся. Что-то подозревает, зверюка! Владимир откинул крышку сундука. Олаф фыркнул, брезгливо отшатнулся от кучи тряпья: -- Все твое богатство? -- Теперь и твое,-- бросил Владимир.-- Одевайся. Не можем же пойти к тому купцу при всех доспехах? -- Почему? Ах да, дурацкий вопрос. Но в этом тряпье... Он бурчал, но одевался быстро. Одежда не новая, но пристойная. Не привлекающая внимания, простая, обычная одежка ромея, не богатого, но и не бедного. И достаточно просторная, чтобы укрыть не только доспехи, но и оружие. -- Все предусмотрел,-- ворчал Олаф.-- Боги Асгарда, как ты живешь? -- Погоди,-- буркнул Владимир.-- Еще не все. Заранее морщась, сейчас посыпятся шуточки, он вытащил припрятанный горшочек. Непонимающий Олаф смотрел вытаращенными глазами, как хольмградец зачерпнул что-то вроде дегтя, начал пачкать рожу. Когда уже половинка лица стала черной, он не выдержал: -- С дерева грохнулся? Что творишь? -- Куда идем, там меня признают быстро. -- Но... с твоей-то рожей прикидываться эфиопом! Владимир продолжал размазывать снадобье, и Олаф умолк. Кожа друга стала темнооливкового цвета. И сам он, черноволосый и кареглазый, как нельзя больше походил на яростного вождя арабов или персов. -- А говорить по-ихнему можешь? -- съязвил он. -- Бисмилля,-- ответил Владимир,-- Аллагу акбар, а этого хватит. Нам бы только в дом войти. Он и оделся хоть по-ромейски, но так, чтобы принимали за араба, недавно поступившего на службу империи. Олаф качал головой, но глаза горели предвкушением приключений. На улице им показалось, что вместо раннего утра снова наступили сумерки. Белые и оранжевые стены домов вдруг стали серыми, мрачными, воздух влажной пленкой осел на лица. Одежда сразу отсырела, а на лезвиях упрятанных мечей скапливались крупные капли. Олаф выругался: над головой, задевая за крыши, волоклись грязные рваные тучи. Грома не было, гадко ворчало как у больной коровы в отвислом брюхе. Оба ощутили пограгивание под ногами. Волны били в далекий берег с такой мощью, что чувствовалось даже здесь, в центре Константинополя. Подошвы смачно шлепали по склизким от нечистот булыжникам. Все раскисло, тяжелый запах не рассеивался как обычно в разреженном воздухе, стоял как стена, и Владимир чувствовал, как нехотя подается под его напором эта отвратительная стена, а ей нет конца. Олаф ругался, злобно искал глазами с кем бы затеять ссору. Уже привык к синему небу и яркому солнцу, а тучи казались внезапным оскорблением этому сияющему миру и ему, Олафу, гордому сыну конунга. Запах свежевыпеченного хлеба смешивался с запахом конских каштанов и человеческих испражнений, из мясных лавок тухлым мясом пахло особенно сильно. Больше обычного полыхало жаровень перед входом в лавки, на широких железных листах трещали на скверном масле куски мяса, сильно сдобренные чесноком и травами, отгоняющими болезни. Утро перешло в такой же хмурый день, но шум проснувшегося города постепенно заглушил далекий грозный грохот волн. Да и Русский квартал был от залива на сто семьдесят стадий, отделенный не только центром города с его площадями и статуями, но и целым рядом массивных и величественных церквей. Олаф равнодушно слушал как лупят в медные доски звонниц, зовут к заутренней молитве, даже не поворачивал голову в сторону исполинских домов христианского бога, где из раскрытых ворот доносится гул голосов молящихся -- рабы! -- где вскрикивали их жрецы, отвечали помощники жрецов, верещал угодливый хор, вознесенный наверх. Все это терялось в смрадном дыме, где свечи и лампадки лишь намечались светлыми пятнами, а сам полутемный храм казался еще огромнее и таинственнее. Внезапно далеко впереди взметнулся клуб дыма. Владимир лишь бровью повел, Олаф вовсе не заметил: в столице пожары случаются часто, но дым ширился, поднимался к небу уже грозной черной стеной. В нем появился багровый оттенок. Олаф наконец поднял голову, ноздри вздрогнули пару раз: -- Нашли где жечь! -- А чем не нравится? -- спросил Владимир.-- Не наше, пусть горит. -- Да обходить далеко... -- Тогда вперед. Успеем проскочить. -- Там склады с прянностями,-- предупредил Олаф.-- Догадываешься, как провоняемся? Ветер иногда бросал клубы дыма, и встречные останавливались, кашляли, корчились, вытирали слезы. Деревянные дома будто взрывались изнутри. Головни взлетали с треском как хлопушки. Из окон каменных зданий дым валил черный, страшный, в нем чувствовался запах горелого мяса. Когда ветер поднимался снова, вспыхивал каждый угасший было уголек. Тучи пепла поднимались над целым кварталом. Ветер срывал мелкие огоньки с крыш и забрасывал на соседние дома, метал в окна, двери. Запах горелого человеческого мяса стал одуряющим. С грохотом рушились перекрытия домов, искры и огненные щепки взлетали и не падали, подхваченные ветром. Кружились, рассыпая искры, неслись в огненном смерче вдоль улиц. Владимир обмотал голову плащом. Уже через переулки пробирались к Славянскому кварталу. Олаф ругался, выл от боли и ярости. Латы раскалились, но хуже того -- сапоги от жара стянуло так, что едва не ломали кости. Он чувствовал как поранило ногу, под ступней хлюпала кровь, едва не закипая от дикого жара. Когда пробежали вдоль величественных мраморных дворцов, Владимир вскрикнул от удивления и жалости. Исполинские мраморные стены, доставленные морем из дальних стран, стали серыми, на глазах вздувались безобразными язвами. Пузыри лопались, вниз летела короста простой извести, в которую превращался от жара благородный мрамор. Величественные статуи покрывались язвами, оплывали как свечи на жарком солнце, и пьедестал засыпало известью. -- Боги...-- прошептал потрясенный Олаф.-- Как это может так гореть? Впереди с грохотом рухнул, рассыпая искры, огромный многоэтажный дом. Лишь на миг оба увидели доски и бревна торчащие из стен, которые раньше казались непоколебимыми и могучими как скалы Севера. Вспыхнули толстые мраморные колонны, и оказалось, что и дворцы, и колонны, и портики -- все состоит из связок длинных жердей и досок, едва-едва закрытых штукатуркой, украшенных гипсом, что издали выглядит так сурово и незыблемо. -- Весь город на деревянном креплении! -- вскрикнул Владимир потрясенно.-- Как у нас. Только мы не замазываем, мы без обмана... -- А у нас из настоящего камня,-- крикнул Олаф гордо. Он перепрыгнул горящее бревно.-- Тоже без обмана! Дома рушились, черный дым застилал дорогу. Страшно кричали сгорающие люди. Рушась, дом обнажал перекрытия, связывающие его с другим домом, и огонь жадно вгрызался в оголившееся дерево, к тому же давно просаленное и промасленное многими поколениями, пробирался во внутренности соседних домов, там сперва вырывался на свободу тонкими струйками, затем мощно и с торжествующим ревом взламывал стены, обрушивал крыши, хватал в объятия оцепеневших людей. -- Быстрее! -- кричал Владимир, он кашлял, тер слезящиеся глаза.-- Она вся такая!.. Здесь... все... Олаф задыхался от черного дыма, ноги сами отталкивались от горящей земли в длинных прыжках, он сбивал с ног обезумевших людей, что метались как овцы. не зная то ли пытаться что-то спасти, то ли бежать из огненного кольца, пока есть шанс спастись... Когда бежали через площадь, по головам и плечам больно стучали падающие с неба горящие головни. Олаф сыпал проклятиями, кожа на сапогах стягивала ноги хуже колодок палача. Владимир терпел молча: он получил сапоги разношенными, только теперь нога не болталась, а сапог сидел как тугая перчатка, давил, правда, но не до крови. -- Она вся,-- повторил он на бегу счастливо.-- Головня ли, удар ли меча... Или еще что... Эх, придет время. -- Ты все о том же,-- рыкнул Олаф.-- Быстрее! Ветер переменился, понес огонь и дым в сторону. Под ногами с хрустом рассыпались горящие угли, но дышать стало легче. Пожар остался слева. Там еще гореть и гореть: кварталы Арастана, Турана, дворцы и храмы, склады, лавки, откуда уже сейсас несет вместе с чадящим дымом и драгоценными ароматами ладана, мускуса, масла, орехов -- мало кто успел спасти от огня мешки с благорониями. Славянский квартал был огромен, но не столь как квартал персов или иудеев. Иудейский вовсе огорожен и заперт, туда допускали только сборщиков налогов да городскую стражу, а квартал славянского мира был открыт для всех. Тут заодно и торговали прямо со складов, продавали оптом то, что не удалось сбыть сразу с кораблей. Даже не стряхнув пепел с одежды, Олаф с разбега прыгнул в фонтан. Воды было до колен, сверху плавала серая масса пепла, но вода охладила ноги, и Олаф процедил сквозь зубы: -- Это они придумали неплохо... Фонтаны -- вещь! Топтался, разминал ноги, кривился, съежившаяся кожа сапог, судя по всему, наконец отпустила истерзанные ноги. Вылез с широкой улыбкой: -- Боги Асгарда! Как немного человеку, на самом деле надо! Всего лишь сапоги по ноге. Владимир все оглядывался на страшное зарево. Ветер понес огонь на кварталы, что спускаются к морю. Если и там такие же дома, то погорельцы завтра не отыщут даже места, где стояли их жилища. -- Готов? -- спросил Олаф.-- Пошли. А ты, к слову, стал на араба еще похожей. -- Сейчас и ты араб,-- буркнул Владимир. Перепачканный в саже викинг выглядел не арабом, а самим чертом, вынырнувшим из ада. Лицо покрыто черными пятнами копоти, волосы посерели, одну бровь подпалило огнем. И без того рыжая, она сейчас словно бы приподнялась в игривом изумлении. -- Уже близко,-- сказал он. Владимир шел, склонив голову. Надо держаться по-ромейски, да не увидят в нем русича слишком рано. Иначе не выбраться... Олаф с любопытством осматривался, потянул носом: -- Ого, русы и здесь устроились как у себя. Русским духом пахнет! Владимир ощутил запах заношенных онучей. На каменной стене из массивных глыб лежали поверху свежевыстиранные, а в корыте громоздилась целая груда. От них шел пар, оскорбленное солнце все-таки ради этого продрало дыру в тучах и спешило высушить, чтобы не оскорбляли своим видом стены, которые возводили великие зодчие эллинов. -- Это славянский, а не русский дух,-- огрызнулся он.-- У русов вязанные носки, а не онучи. -- Да? Ну да все равно -- хороший знак,-- определил Олаф. -- Какой? -- съязвил Владимир.-- Запах нравится? -- Солнышко, не видишь? -- Им оно светит тоже,-- ответил Владимир напряженно.-- А здесь недругов побольше... Олаф с неудовольствием повел плечами: -- Не все же враги? -- Наше счастье. Дома ромейские, с теми же барельефами, статуями старых богов, низвергнутых новым: славянские купцы покупали готовые дома и склады, а обветшалые лишь подновляли по старым образцам, но речь звучала славянская, а народ попадался сплошь выше ростом, золотоволосые, широкие, с прямыми взорами и не привыкшими гнуться спинами. Владимир чувствовал, как пытливые взгляды обшаривают его одежду, лицо, пытаются вывернуть карманы. Здесь все знают друг друга, и всякий незнакомец в мире, где, как говорят местные: homo homini lupus est, может оказаться не просто волком, а очень опасным волком. Олаф шепнул: -- Вон тот... с мордами! Глава 36 С каждым их шагом вырастал массивный каменный дом в три поверха, угрюмый, чем-то уже не ромейский, хотя у входа из каменной стены выростали огромные морды двух львов, а навес поддерживали два атланта. Олаф ревниво оглядел их вздутые мышцы, украдкой пощупал себя за широкую пластину на груди, довольно ухмыльнулся. -- Ничего мужики были,-- сказал он покровительственно.-- Мелковаты в кости, правда, но все же не та мелочь, что топчет здешние земли ныне... Что скажем? -- Мы торговцы,-- напомнил Владимир.-- Торгуюсь я, а ты только сопи и хмурь брови. Иногда кивай. -- В знак согласия? -- переспросил Олаф. -- А как можно кивнуть еще? -- прошипел Владимир. Ему показалось, что за ними наблюдают.-- Не прикидывайся дурнем. -- Ладно-ладно. Головой кивать? -- А чем можно кивнуть еще? Массивное медное кольцо было холодным и липким. Пальцы Владимира раздавили крупные водяные капли, он погрюкал кольцом о медную доску, прислушался, постучал снова. По ту сторону двери глухо бухнуло, будто с дерева спрыгнул годовалый бык. Послышались тяжелые шаги. Обоим показалось, что земля подрагивает. Дверь однако осталась на месте, скрипнуло. Владимир отшатнулся от неожиданности и мощного запаха чеснока с жареным мясом. Из окошка в двери угрюмо смотрела бородатая харя, широкая, с перебитым носом, крохотными свиными глазками. -- Нам нужен Листоверт,-- сказал Владимир быстро.-- И не задерживай нас долго. Глазки оглядели его с растущей злобой. Владимир чувствовал, что все делал и говорил правильно, но есть люди, которые на любого смотрят со злобой. -- Зачем? -- проревел низкий бас. -- Только Листоверт узнает,-- ответил Владимир еще торопливее.-- Ты хочешь, чтобы весь город видел, кто пришел? Волна чесночного аромата едва не сшибла с ног. Окошко закрылось, Владимир хотел стучать снова, рядом хмыкал Олаф, но дверь внезапно отворилась быстро и бесшумно. Там стоял громадный мужик, на полголовы выше Владимира и Олафа, массивнее, с длинными руками-лапами. Он оглядел улицу подозрительно, других нет, а эти двое не выглядят особо опасными. -- Быстро,-- проревел он.-- Через двор, а там вас встретяят. Он пропустил их через узкий проход, это оказался еще не дом, и Владимир подумал, что когда-нибудь стоит узнать, зачем Листоверту сторожка, какую не всякому городу под силу поставить на главных воротах. Дверь захлопнулась. Двор огорожен стенами столь высокими, что не выскочить, даже встав друг другу на плечи. Олаф искоса посматривал по сторонам, стараясь держать спину по-ромейски согнутой. На той стороне внутреннего дворика дверь была еще массивнее. Два дюжих мужика сидели на ступеньках. Оба в ромейской одежде, вооружены, но Владимир по неуловимым признакам признал славян. Ворона и в павлиньих перьях остается вороной. Острый клюв не спрячешь, а спину гнуть так и не научились угодливо, как велит здешний христианский бог. Оба встали. Один громыхнул: -- Куды? -- К Листоверту,-- ответил Владимир. Добавил значительно.-- По важному делу. Он чувствовал ощупывающие взоры. В нем заподозрили или даже признали русича. Владимир видел, как все повисло на тонком волоске. Двери закрыты как спереди, так и сзади. За ними наверняка кто-то наблюдает еще. Даже если убьют этих стражей, то из дворика живыми не уйти... Переглянувшись, мужики в нерешительности потоптались, потом один рыкнул: -- Пошли. Хозяин сейчас за трапезой. Олаф тоже чуял, что уйти не удасться, если задерется, держался как овечка, только что не блеял. Один страж открыл дверь, там в полутемном помещении отодвинулся еще один, поперек себя шире, явно прислушивался. -- Заходите, гости дорогие.-- прогудел все тот же страж за их спинами. Второй молчал, Владимир чувствовал его тяжелый пристальный взор. Из коридора пахло горящей нафтой. Светильники полыхали ярко, мощно, воздух был сухой и горячий. Их привели в небольшую комнату, обставленную просто, хотя и богато. Страж буркнул: -- Ждите. Он зайдет. Владимир надеялся, что оба уйдут, но они как два столба встали у двери. Держались с ленцой сытых волков, сильных и уверенных. Раздобревшие на ромейских харчах, оба сохранили молодецкую стать. Олаф взглядом указал Владимиру, что берет правого. Лицо викинга было очень серьезным. Наконец вдали хлопнула дверь. Владимир бессильно выругался, Топот послышался сперва сдержанный. потом разросся, словно по коридору гнали конский табун. Голоса сильные, мужские. И, худшее, их становилось все большее. Дверь распахнулась. Впереди двигался крепкий приземистый мужик. Владимир мгновенно признал в нем купца-воина, разбойника, что никак не уйдет на покой, хотя уже есть и достаток, и слуги, и сундуки с награбленным добром. Из-за спины Листоверта выглядывали другие разбойничьи рожи, наглые, веселые, смеющиеся. Страж за спиной Владимира поспешно сказал: -- К тебе, хозяин. Листоверт остро кольнул Владимира острыми глазами, скользнул взором по Олафу, снова обратился к Владимиру. -- Ну-ну... с такой-то рожей здесь гостей еще не было. Владимир сказал сумрачно: -- Пожар. -- Да ты и без пожара хоть куда. -- Я бы не пришел, кабы не нужда. -- Ого, как гутаришь по-нашему.-- удивился Листоверт,-- Какая нужда? Владимир замялся. Листоверт проследил за его взглядом, цыкнул: -- А ну, все за работу! Рожи за его спиной исчезли, дверь поспешно закрыли. Владимир вздохнул свободнее, но оставались еще двое за их спинами. -- Говори,-- велел Листоверт.-- Какое тайное слово? Мороз пробежал по коже Владимира. Он кашлянул, указал глазами на стражей. Лмстоверт махнул рукой, мол, свои. Владимир сказал нерешительно: -- Для твоих ушей только... Листоверт нахмурился: -- Это двое допущены. Владимир слышал, как недовольно завозились за спиной могучие стражи. Один хрюкнул недовольно, другой оскорбленно засопел. Владимир закашлялся громче, согнулся, торопливо подхватил полу длинного пеплоса и стыдливо вытер губы. Разогнулся уже с мечом в другой руке, и ударил с поворотом, не глядя, взмолившись Роду, чтобы страж оказался там, где его определили уши. Меч вошел мягко, наткнулся на препятствие, скользнул глубже. Выдергивать времени не было, Владимир прыгнул на Листоверта. Тот уже выхватил нож. Они покатились по полу, над головами был хрип, надсадное дыхание. Владимир ломал руку с ножом и никак не мог сломать. Листоверт оказался крепок как старый дуб, сопел и дрался по-звериному, даже не завопил, созывая на помощь, а когда наконец раскрыл рот для вопля, на голову обрушился тяжелый кулак. Владимир подхватил обмякшее тело, вдвоем с Олафом усадили на лавку. Листоверт открыл глаза, еще мутные, прохрипел: -- Кто? Из-за чего? Владимир прорычал: -- Ты уже знаешь, кто я. Листоверт отшатнулся. В глазах страха не было, только безмерное удивление: -- Ты?.. Ах ты, байстрюк... Олаф вытирал меч о труп своего правого, потом высвободил меч Владимира. Стражи были убиты мгновенно, Олаф повеселел, его удар не уступал удару хольмградца. Правда, оба стража пялились как араб вытирает харю полой халата, но все же, надо признать, его меч вошел почти по рукоять, а хольмградец всадил только до половины. Владимир нетерпеливо встряхнул Листоверта: -- Ну, что скажешь теперь? Листоверт мычал, струйки крови текли из уголков рта. Владимир приставил острие ножа к горлу, чуть нажал. Кожа натянулась. Листоверт прохрипел, едва двигая кадыком: -- Ты оказался живучее... -- Ты сейчас умрешь,-- пообещал Владимир. Он нажал чуть сильнее, но Листоверт, похоже, догадался, почему соотечественник медлит. Не шевелился, кровь сползала по подбородку, капала на грудь. Шепнул тихо: -- Да, но Ярополк пришлет другого. Или найдет замену среди здешних торговцев. По глазах Владимира понял, что попал в точку. Нож остался на прежнем месте. Владимир прорычал: -- Справимся и с новыми! Однако нож не сдвинулся, а глаза оставались по-прежнему тревожными. Листоверт прохрипел: -- Дай перевести дух... Владимир убрал нож от горла, но держал наготове. Листоверт откинулся к стене, не шевелился. Он выгадал время, но этот молодой байстрюк долго ждать не станет. Просто не сможет. И Листоверт сказал настойчиво: -- Ты убивал моих людей, я присылал новых. И мог бы присылать еще и еще... Пока бы не сделали то, для чего у меня всегда будут деньги. Теперь ты добрался до меня. Но и я заменим!.. Ты знаешь, кто посылает людей и деньги. Владимир пообещал мрачно: -- Доберусь и до него. Листоверт покачал головой: -- Ну, тебе виднее. Я -- человек Ярополка. Дурного о своем князе не скажу. -- Даже с ножом у горла? -- прорычал Владимир. Листоверт ответил сдавленно, но твердо: -- Что горло? Имя мое не зарежешь. А честь даже не поцарапаешь. Владимир с холодным гневом рассматривал купца. Тот уже осторожно вытирал разбитый рот цветным платком. Двигался медленно, осторожно, но в движениях уже была растущая уверенность. -- Я не собираюсь требовать отречения от Ярополка,-- пообещал Владимир.-- Но мне нужно, чтобы ты больше не посылал своих людей. Листоверт смотрел прямо в глаза молодого воина. Похоже, оба видели возможную сделку, где на одной стороне его жизнь, на другой... -- Я смогу не посылать... некоторое время,-- ответил Листоверт осторожно, начиная торг,-- но от меня тоже требуют результаты. Если бы ты через какое-то время уехал... Скажем, на Кипр, где наших людей сейчас нет, или же в далекий Херсонес. Туда сейчас набирают в тайне два легиона. Уже подготовлен указ базилевса, через два дня огласят. Там живут богато, но руки киевского князя туда не дотягиваются. Владимир нахмурился, думал. Листоверт замер, от ответа зависит его жизнь. Внезапно глаза Владимира гордо блеснули: -- Я уеду. Через полгода. Листоверт шумно выдохнул, закашлялся, выплюнув сгусток крови. Вытерся платком, голос был полон озабоченности: -- Полгода я не смогу ждать. Ярополк ждет сообщений. -- Сообщи, что пока не удалось... -- Не понимаешь,-- сказал Листоверт с сожалением.-- В нашей работе бывает и проверка. Уже бывало, что человек, который давно живет в чужой стране, перестает ее считать чужой. А свою лапотную Русь забывает. Потому, я знаю, за моим предшественником один присматривал и тайно доносил. Еще князю Игорю. Владимир остро взглянул на Листоверта: -- Разве он еще жив? Листоверт скупо усмехнулся: -- Убили в пьяной драке. Где-то ночью на другом конце города. У продажных девок. -- На другой день,-- сказал Владимир понимающе,-- едва ты узнал, кто за тобой смотрит и тайно доносит? Давай так, через три месяца ты повторишь попытку. Ну, пошли людей куда-нибудь. Я даже покажусь. А то могу встретить, прибить еще пару. Посылай таких, кого не жалко. Листоверт отмахнулся: -- В Царьграде людишек как грязи. Здесь никого не жалко. Даже своих. А что потом? Я не могу тянуть долго. -- А через полгода я исчезну. Листоверт испытующе смотрел в лицо молодого витязя. Совсем ееще юн, но на лбу пролегли две глубокие складки, глаза смотрят строго, будто идет по веревке над пропастью. -- Вряд ли сумею растянуть на полгода,-- сказал Листоверт с сомнением.-- Попробую. Но как получится. Владимир кивнул, повернулся к двери, уже не опасаясь подставить спину. Правда, Олаф начеку, сопит как дракон, устрашает. Когда Владимир был на пороге, услышал странный смешок. Оглянулся, бросая ладонь на рукоять меча, но Листоверт лишь помахал рукой: -- Я просто подумал... -- Что? -- Да так... Потом как-нибудь, при случае. Или ты сам его найдешь. Будь здоров... князь! Глава 37 Через полгода службы обоих зачислили в ипасписты. Этих избранных из избранных, даже базилевсы знали в лица и по именам. Из их числа назначались командующие армиями, флотом, здесь растили будущих полководцев, наместников провинций и даже императоров. Однажды Владимиру намекнули, что его имя мелькнуло в списках претендентов на должность префекта всех палатийских войск. Власть префекта была безгранична. Бывало, что префект, невзлюбив императора, сбрасывал с престола и отдавал его другому, а то и занимал сам. Если, конечно, чувствовал, что может заручиться поддержкой палатийских войск, раздав им достаточно золота. Владимир отшучивался, отвергал даже намеки на такую непомерную честь. На него стали смотреть с подозрением. Хочет стать базилевсом сразу? Как стал Анастас, дворцовый солдат, которого императрица возлюбила за его удивительные глаза: один голубой, другой -- карий? Тот убил базилевса за столом и взял власть с помощью его жены. Но сейчас на троне сразу два брата-базилевса, а жен у них нет... Правда, по дворцу уже поползли первые слухи о внимании, которым младшая сестра базилевсов одаривает этого замкнутого этериота с проницательными глазами... Владимира больше беспокоили две попытки убить его. Один раз, когда стоял на входе в императорский дворец -- напали трое, имитируя пьяных, лишь выучка и скорость спасли от длинных ножей, а второй раз уже внутри дворца, что обеспокоило больше всего. Если это все еще люди Ярополка, то либо Листоверт не держит слово, либо у Ярополка здесь есть и второй, подобный Листоверту. Правда, такое расточительство маловероятно. Если же тут замешаны ромеи, опасающиеся его чересчур быстрого взлета, то дела намного хуже... Теперь надо опасаться всего на свете, ибо ромеи чаще пользуются ядами, чем честным булатом. Анна при тайной встрече спросила: -- Ты отказался войти в список на должность префекта? -- Список -- еще не должность. -- Но уже это дает шанс... Ты должен быть сильным, Вольдемар! Со слабыми не считаются. Владимир оскалил зубы в хмурой усмешке: -- Но как же тогда Русь? -- А что тебе крохотная Русь? Ты мог бы стать здесь императором. -- Гм... Всего лишь императором... А став князем на Руси, я мог бы взять Константинополь и стать властелином Руси и Восточно-Римской империи сразу. Отшучивается, подумала Анна. Или нет? Голос все-таки звучит серьезно. Внезапно она ощутила, как по коже пробежал озноб. А что, если это как раз ему предназначено взять их город, а с ним -- империю? Но для этого ему надо вернуться в свои дикие земли, полные свирепых сильных людей, выжить там, стать у них вождем, убить других вождей и стать верховным властелином, а затем уже двинуть несметные войска сюда... -- А что ты собираешься делать на Руси? -- спросила она, едва дыша. -- Там меня ждет трон,-- ответил он просто. -- Ты не шутишь? -- Нет. Правда, на нем пока сидит другой человек... -- Другой? -- И он уступать его не желает. Она засмеялась, но по его глазам поняла с холодком, что воин с Севера все-таки не шутит. Но если он вырвет из рук другого власть в своих землях, то этот человек в самом деле бросит свирепые войска на империю! Но не потому лишь, что поклялся взять ее? -- Я не такой уж и патриот,-- сказал он серьезно.-- Мог бы оставить хоть Русь, хоть другую землю... Я убежден, что человек должен жить там, где ему хорошо... -- Но разве здесь не лучше? Он задумался, заговорил медленно, колеблясь и подбирая слова: -- Что есть лучше? Когда богаче? Когда земля лучше родит, а зима теплее? Но как же тогда наши деды... Мне рассказывали волхвы про нашего давнего предка Скифа... Дескать, однажды всем племенем, перевалив через горы, пришли в цветущую долину. Зеленая сочная трава до пояса, дичи видимо-невидимо, в лесу полно ягод, в реках тесно от рыбы... Племя зажило счастливо. Кони стали сытыми и крепкими, женщины рожали по двое-трое детей, мужчины пасли стада, где каждая кобылица приносила по трое жеребят, овцы ягнились пять раз за лето... И тогда вышел как-то из шатра Скиф, воскликнул с мукой: как мы живем? Мужчины стали тучными как женщины, забыты бранные подвиги, забыты честь и слава, никто не проливает кровь за родину, за детей, за любовь... Она слушала, едва дыша. Лицо северного варвара было печальным. Ее сердце замирало от нехорошего предчувствия. -- И... что ему ответили? -- Ничего. Мужчины, разошлись, повесив головы. Эта ночь во всем племени была тягостной. А к утру во многих шатрах слышался женский плач. Когда взошло солнце, многие мужчины уже седлали коней, чинили давно прогнившие от безделья повозки. В их сытых потухших глазах снова сверкала прежняя удаль, они выпрямляли спины и подтягивали животы. Их ладони снова любовно гладили потемневшие рукояти мечей-акинаков. Мужчины племени знали, что уйдут в трудное неведомое, оставив теплые обжитые места, многие погибнут в боях, умрут от ран и болезней... И еще неизвестно, найдут ли землю лучше. Но только так достойно жить для мужчин. -- Но это... это просто неумно! Он пожал плечами: -- А когда человек жил умом? Разве что, когда раб. Свободный человек слушает свое сердце. -- Не понимаю,-- прошептала она, но уже скорее из упрямства, ибо в странной речи варвара смутно ощущала неведомые ценности, которым они отдают души.-- И снова ушли всем племенем? -- Да. Потому что для человека, особенно для мужчин, всегда есть что-то выше, чем покой, богатство, даже его шкура. Потому я все же вернусь на Русь... потому что... потому что мне там в самом деле лучше! Как стало лучше племени Скифа, когда из теплых и безопасных земель ушли навстречу солнцу. Олаф застегивал доспехи весело, посвистывал, взревывал песенку, потом вдруг остановился посреди комнатки. В голосе было неподдельное сочувствие: -- Я слышал о таком в песнях, но чтоб вот так на самом деле... Владимир чувствовал в висках колющую боль, а в затылок будто вбивали длинные тупые гвозди. -- О чем ты? -- Взгляни в зеркало,-- посоветовал Олаф. Из отполированной бронзы на Владимира недобро смотрел худой воин с желтым нездоровым лицом. Глаза запали и лихорадочно блестели. Бледные губы сжались в плотную линию. -- Что-то съел, наверное,-- буркнул он. Олаф поднял палец, прислушивался. Со двора раздавался голос певца, жалобно звенели струны. Лейла и Менжнун, великие влюбленные, о которых никто не может слышать и сохранить глаза сухими. Когда их разлучили, Менжнун начал бледнеть и желтеть, еда не шла впрок, он медленно чах, все усилия лекарей оказались зряшными. Он умирал от любви, и в конце-концов умер... Владимир тяжело грохнул кулаком по столу. Подпрыгнула и зазвенела металлическая посуда, заглушая унылый голос за окном. -- Нет,-- сказал он люто.-- Я не умру. Я не умру! Олаф спросил неожиданно: -- А жить сможешь? -- И жить не могу,-- признался Владимир.-- Мне не нужны все женщины мира! А они все в Царьграде есть, мне противна их похоть, хотя сам жеребец... мне хочется стоять перед ней на коленях, держать в ладонях кончики ее пальцев, смотреть в ее чистое небесное лицо и плакать от счастья. Наверное, я схожу с ума. Олаф смотрел с симпатией: -- Да. -- И я... сойду? -- Ты уже сошел,-- сказал Олаф уверенно.-- Видать, боги тебя любят. Так отмечают тех, кто им близок. -- Ничего себе, любовь! -- Наши волхвы говорят, что боги тяжкие испытания посылают только избранным. Кого заметили. А остальные живут как живут -- в полсилы, в полурадостях, полугорестях, полужизнях. После ночного дежурства он шел по дороге к баракам. Солнце светило уже ярко, он чувствовал, как накаляется шлем, нагреваются латы. Народ уже галдел как сороки, греки есть греки, кричали мулы, ревел скот, но когда услышал звонкий цокот копыт, сразу отступил в сторону и оглянулся. Его догоняла легкая коляска, очень богатая, а четверка коней, что ее легко несли вдоль главной улицы, были самыми легкими и красивыми, каких он только видывал. Коляска поравнялась с ним, кони сразу перешли на шаг. Занавеска откинулась. Владимир задержал дыхание. Такой прекрасной женщины он еще не видел в жизни, если не считать Анну. Молодая, с нежным белым лицом, огромными лиловыми глазами, такого цвета бывают тучи при внезапной грозе, пухлыми женственными губами. А когда она приоткрыла ротик, мурашки поползли по спине, настолько голос звучал чувственно, приглашающе, словно перед ними была расстеленная постель, а на столике рядом стояли изысканные яства и напитки: -- Вольдемар, доблестный ипаспист... Сердясь на себя, что так смешался и явно покраснел, он слегка наклонил голову: -- Я никогда не видел таких прекрасных лошадей. Прикусил язык, такое брякнуть красивой женщине, но слово не воробей, он видел, как она нахмурила брови, соболиные, ровные, как шнурки. В ее голосе прозвучала насмешка: -- Да, прекрасные животные. Как и ты, ипаспист из северной страны. Коляска мерно стучала колесами. Владимир шел медленно, лицо женщины было ближе, чем на расстоянии руки. Он уловил запах дорогих масел и притираний. Ноздри дернулись, жадно вбирая аромат, в котором почудилась и свежесть его холодных лесов. -- Они, наверное, стоят дорого,-- сказал он искренне.-- Такие кони! Ветер, а не кони. Она кивнула, не спуская с него глаз: -- Я хотела бы поговорить с тобой о работе. Владимир развел руками: -- Я слишком беден, чтобы нанять вас. Но если вы обратитесь... Она прервала нетерпеливо, в глазах блеснули предостерегающие огоньки: -- Мне нужен крепкий сильный мужчина... Владимир посмотрел ей в глаза, голос сделал участливым и понимающим: -- Да-да, такая женщина! А ромеи -- разве мужчины? Она стиснула губы. В глазах было откровенное бешенство. Владимир любовался ее лицом, еще не понимая, какой бес тянет за язык, почему говорит так дерзко, но чувствовал, что не может иначе. Что-то в нем почуяло опасность, и это что-то отпихивается от нее как может: задиристым тоном и независимым видом. -- Я,-- произнесла она,-- дочь сенатора Церетуса. Коляска по ее знаку начала останавливаться, но Владимир шаг не сбавил, брел все так же, щурясь от яркого солнца. Если прекрасная незнакомка, то бишь, дочь сенатора Церетуса, полагает, что он сразу начнет трястись и упадет ниц, то ошибается. Он слышал и погромче имена и титулы. Сзади застучали копыта. Коляска поравнялась, а дочь сенатора, так и не назвавшая своего имени, сказала сердито: -- Я не знаю, что ты подумал... или что в тебя вселилось. Но мне нужен мужчина для охраны! Я люблю бывать в городе и за городом, часто выезжаю в загородную виллу. Уже дважды по дороге пытался напасть какой-то сброд. В последний раз люди были странные, мне даже показалось, что они -- ряженые. -- Ряженые? -- Да,-- подтвердила она все еще сердито.-- Я думаю на одного богатого и влиятельного человека, имени пока не назову... Вернее, думаю на его сынка. Избалован, все ему доставалось легко. Он недавно начал меня преследовать своими чувствами. Не может понять, как это я отказываюсь, когда все женщины... Я рассказываю лишнее, но я хочу, чтобы ты пошел ко мне. Платить буду вдвое больше, чем получаешь здесь. И не потребуются ночные дежурства, так как я по ночам сплю. Охранять нужно будет только днем... да и то не каждый день. Владимир сделал вид, что колеблется, даже голос заставил дрогнуть в нерешительности: -- Это трудно решить сразу... -- Почему? -- Ну, надо посоветоваться... -- С кем? Этериотом, что прибыл с тобой? Если не можешь без него, то я переговорю, отец будет не против, чтобы вы пришли оба. В ее лиловых глазах было нетерпение и что-то еще, запрятанное глубже. -- Я поговорю с ним,-- пообещал он. Она кивнула вознице, все еще рассерженная, но на Владимира взглянула уже как на человека, которому платит и ожидает повиновения. И голос ее был уверенный и не терпящий возражений: -- Я пришлю завтра за ответом. Кони рванули, коляска едва не полетела по воздуху. Дробный цокот копыт прогремел и угас. Владимир чувствовал, как на лбу сами собой собираются складки. Его настойчиво стараются отлучить от императорского дворца. Кто? Этой красавице наемная охрана ни к чему. Едва захочет выехать за город, вся золотая молодежь кинется сопровождать ее. Лучшие патриции с мечами наголо проводят туда и обратно. Так что нужен не он, а его отсутствие во дворце. Завтра, подумал он с тревогой. До завтра надо успеть что-то придумать. Если он и завтра кого-то зарежет, то на него обратит внимание не только Вепрь. Но и те, чьих взглядов он предпочел бы избежать. Глава 38 Через два дня они с Олафом стояли во внутренних покоях. Полночь, светильники горят каждый третий, слышно как далеко за оградой протяжно перекликаются стражи. Внезапно пахнуло благовониями. Он насторожился, ибо дочери сенатора так и не смог ответить ничего определенного, и от ромеев теперь надо ждать пакостей. Обостренный слух уловил едва слышные шаги. Краем глаза увидел, как напрягся Олаф, он стоит слева от двери, как рука викинга опустилась на рукоять меча. -- Стой! Кто идет? В темноты послышался испуганный вскрик. Снова пахнуло движением воздуха. Владимир инстинктивно дернул головой, что-то мелькнуло, толчок, отбросило к стене. Яростно вскрикнул Олаф, это он толкнул, совсем близко хлопнула дверь, звякнул засов. Олаф ругался, при слабом свете светильника Владимир видел перекошенное лицо. Он нагнулся, на полу тускло блестел нож. Похоже, его метнули издали вынужденно. Такие ножи не годны для швыряния. Кто-то намеревался подкрасться ближе... Холодный пот выступил на лбу. Нож чересчур мал, чтобы убить взрослого мужчину. Олаф со звоном вытащил из ножен на поясе узкий кинжал. Лицо было злое: -- Проклятые ромеи!.. Это их подлые штучки! -- Думаешь,-- прошептал Владимир,-- лезвие отравлено? -- Я с этим уже сталкивался,-- огрызнулся Олаф.-- Когда пробовали захватить проклятую Пермь. Чертовы пермяки половину наших перебили отравленными стрелами. Кончик кинжала уже накалился в пламени светильника. Челюсти Олафа сомкнулись. Он не дрогнул лицом, когда багровый кончик коснулся обнаженного плеча. Защипело, взвился дымок, Владимир ощутил запах горящего мяса. А Олаф вдавливал раскаленное железо, лицо было суровым. Даже зубами не скрипнул, хотя дымок пошел сильнее. Владимир не выдержал: -- Олаф, но лезвие не обязательно отравлено! -- Я тоже так думаю,-- ответил викинг. Владимир отшатнулся, будто получил в лоб, а Олаф приподнял рдеющий кончик ножа, перевернул другой стороной и повторил все сначала. Лицо было не просто суровым, а сумрачно красивым. Лишь на лбу выступили мелкие капельки. Запах горящего мяса вызвал у Владимира приступ тошноты. При нем не раз сжигали людей живьем, но то были жертвы или преступники, а здесь как будто своя рука выжигает на своем теле... -- Кто говорил о чрезмерной осторожности,-- не выдержал он. -- Вольдемар,-- ответил Олаф, и Владимир наконец уловил в голосе друга напряждение,-- я чувствую, конечно же, боль... но это боль плоти. А душа викинга возвеселяется от гордости. Это победа воли над плотью! Он убрал нож, а Владимир искоса смотрел на рану. Кровь запеклась в ямке, коричневые края выглядят страшновато. -- Тебя бы в христиане,-- сказал он с отвращением.-- Те тоже... У них любой пост -- победа духа над плотью... Но я не понял другое. Нож бросили в меня! Какого дьявола бросился закрывать своей волосатой грудью? Олаф прорычал с отвращением: -- Думаешь, ты мне так уж дорог? Или я тебя ценю хоть чуть выше драной кошки? Бред. Просто не хотел, чтобы проклятым грекам хоть что-то удалось. -- Все равно спасибо,-- буркнул Владимир с неловкостью. -- Все в долг,-- ответил Олаф деловито.-- А ты думал? Мы ж в торгашеской империи. Еще и проценты сдеру. Вепрь, выстроив на заднем дворе манипулу, залез на большой камень и орал оттуда: -- Вам доверена большая честь, мерзавцы! Впервые из Священного Палатия отправляют когорту в главное войско. Наши стратеги хотят показать остальным, как умеют воевать настоящие воины! Если осрамите меня, свиньи безрогие, я из вас кишки выпущу. Но вы должны вернуться живыми! Я не хочу снова возиться с желторотыми неумехами... Эй ты! Чего горбишься? Забыл, как должен стоять этериот? Хмурый легионер нехотя выпрямился: -- У меня живот болит. -- Много пьешь? -- гаркнул Вепрь. -- Много,-- ответил этериот безнадежно.-- Все равно не помогает. -- Ничего,-- сказал Вепрь бодро,-- ты отправляешься в место, где все хвори снимет как рукой. Вы должны будете захватить крохотный остров... Только помните, что там водятся ядовитые гадюки, под листьями прячутся скорпионы и каракурты. Грибы не жрать -- ядовиты, воду не лакать -- в ней холера и прочая дрянь... Этериот перебил вежливо, но с недоумением: -- А на кой... гм... завоевывать такой остров? Вепрь рявкнул: -- Молчи, дурень. Или ты усомнился в мудрости Божественного? По-твоему, Господь по-мудрости потопил человечество, хотя грешивших наверняка было меньше, чем невиновных? То-то. Эй, Мордоклюв, ты стоял на причале и должен был видеть, как погиб сенатор. Если скажешь, что не видел, то значит отлучался к шлюхам! Мордоклюв, толстый и хищноносый воин, пробурчал: -- Я стоял на своем месте... Сенатор шел по причалу и видел, как какой-то бродяга хочет утопиться. Он сказал ему: "Не спеши, давай обсудим, увидим стоит ли вообще прощаться с жизнью". После этого они сели и беседовали почти до обеда. Что-то о политике, налогах, жизни, я всего не слушал. -- Ну? И какое это отношение имеет к его гибели? -- А потом они встали и, держась за руки, вместе спрыгнули в воду. Владимир подошел сбоку, сзади нельзя -- зашибет, сказал со всевозможной почтительностью: -- Мне тут пришла весточка от земляка... Он живет неподалеку, полдня на коне верхом. Вепрь зыркнул настороженно, у него всегда появлялось это выражение, когда смотрел на Владимира. Тот вытянулся, ел глазами. Вепрь с натугой похлопал по плечу: -- Хочешь навестить? Давно пора взять пару деньков на отдых!.. Ты да твой дикий викинг давно не брали ни отпуска, ни даже выходных. Ладно, навести земляка... Да и вообще поразвлекайся, а то к тебе, честно говоря, уже присматриваються, если понимаешь о чем говорю. Владимир насторожился, хотя голос держал беспечным: -- Что в этом плохого? Вепрь понизил голос: -- Даже из этериотов слишком короткий путь... в Золотой Зал! Ты выглядишь чересчур нацеленным. Никто не знает, что у тебя на уме. Может быть, и не думаешь о высоком, но тут подозревают всех... Последние слова прозвучали откровенной угрозой. Холодные мурашки побежали по спине Владимира. В подземных тюрьмах бесследно исчезают и самые знатные сановники империи. Оттуда только один путь -- на дно Золотой бухты с привязанным к ногам камнем. А уж о страже, даже знатном, и воробей не чирикнет. -- Я просто копил деньги,-- объяснил он торопливо.-- Я ведь надеюсь вернуться к себе на Русь богатым! Вепрь кивнул. На этот крючок попадаются все. Приходят в империю молодые, сильные и отважные, надеются скопить денег и вернуться, но блеск империи завораживает даже самых стойких. Годы уходят, десятилетия, а они все откладывают возвращение. Даже собрав огромные богатства, что будут делать с ними в диком краю? Он снова хлопнул Владимира по плечу: -- Езжай!.. Заодно выберешь место... ха-ха!.. откуда будешь брать Новый Рим. Он отвернулся, похохатывая. Легионеры снова подтянулись, выпятили груди. Владимир отступил на шег, кивнул Олафу. Оба торопливо отошли подальше: -- Он всегда так шутит? -- А может он и не шутил,-- ответил Олаф безразлично.-- Все знают, что эти стены падут под натиском русов. Как пали под натиском наших викингов Неаполь и Сицилия, так вы захватите эту громадину. Владимир с деланным безразличием пожал плечами. Кто не знает, что славяне постоянно приходят на земли империи, вторгаются целыми племенами. Иные уходят с богатой добычей, оставив разоренную и опустошенную землю, другие на богатых землях остаются. Империя с ними поступает осторожно, не трогает, не теснит налогами, ибо эти славяне, ослепленные блеском древней империи, охотно идут на службу, будь это в войско или на строительные работы, вливают свежую кровь в дряхлеющие вены империи. К тому же размножаются быстро, приплод здоровый, совсем не похожий на подданных империи, которым не помогают даже суровые наказания за безбрачие. Славяне уже заселили Фракию, Эпир, Македонию, Фессалию, весь Пелопонес. Иные быстро потеряли свой язык и обычаи, другие сохранили своих богов, но даже эти охотно идут на службу, поднимаются до высших высот, командуют армиями, флотом, казной, следят за порядком в Константинополе. Империя, сильная раздорами среди славянских племен, умела не только натравливать одно племя на другое, но и отправляла сильные войска из самого Константинополя, разбивала, приучала к мощи империи. Но эти времена прошли, потому приходится нанимать хазар, печенегов, дабы сдерживали напор славян... Но вот под страшным ударом Святослава, великого кагана русов, рухнуло ранее непобедимое хазарское царство. Путь на Константинополь был открыт. Теперь все в империи знали, что часы Константинополя сочтены. Следующий удар каган русов обрушит на империю! Правда, неистовый Святослав пал, но у него остались три сына. И осталась могучая держава, что крепнет день ото дня, в то время как империя медленно теряет силы. Служа наемником, узнаешь многое. Даже не побывав в Риме, хотя мог бы, он уже знал, как в не такие уж и давние времена германцы постепенно вторгались в Рим, служили наемниками, занимали высшие посты. Понял, что точно так получается сейчас и со славянами. В Царьграде это понимают лучше него. И даже могут видеть когда случится неизбежное, и даже какое племя ворвется в Константинополь. Императоры уже не надеются спасти империю. Они просто пытаются оттянуть неизбежное падение! Против обыкновения слова Вепря не вылетели из другого уха, застряли. Конь ступал бодро, воздух был свежий, голова ясной, а мысль сверкала острая, как отточенное лезвие дамасской сабли. Итак, была могучая Римская империя -- светоч мира, самая сильная, самая блистательная и самая лучшая из всех стран и народов. Она своим блеском привлекала иные народы, которые то воевали с нею, то поступали к ней на службу. Нередко -- целыми племенами. На Западе это были германцы, на востоке -- славяне. Дальше. Германцы вливались в римскую армию с великой охотой и радостью, ибо всякий молодой воин мечтает служить у как можно более знатного и могучего вождя, а где еще более великий вождь, чем римский император? Служили охотно, воевали отважно, поднимались по ступенькам карьеры, начинали командовать такими силами, что в родных племенах не смогли бы и вообразить такую мощь. Постепенно почти вся римская армия превратилась в армию германцев. Римляне к тому времени вовсе утратили воинственный дух, как и дух строителей, инженеров, а защиту своей родины охотно передоверили германцам. И те защищали ее честно. Когда какое-либо германское племя нападало на границы Рима, то защищали ее не только армия, римская армия германцев, но и целые племена дружественно настроенных германцев. Так же в точности до мельчайших черточек случилось и на востоке. Греческие политики, чиновники и сборщики налогов постоянно жаловались на славянизацию восточной части Римской империи. Пелопонес ославянился настолько, что там возникли целые города славян со своим укладом, не говоря уже о бесчисленных селах. Их было настолько много, что жителям не было необходимости даже знать греческий язык. Вскоре все население Пелопонеса говорило на смеси языков местного населения со славянским, что привело к образованию нового языка, названного новогреческим. Эти новогреки уже не понимают языка чистых греков, не могут читать старые книги греческих авторов. Трудности управления огромной империей привели тому, что пришлось создать две столицы с двумя императорами: в Риме и Константинополе. А эмблему империи -- орла, начали изображать с двумя головами, т. е., тело империи едино, но у нее две головы, одна зорко смотрит на Восток, другая -- на Запад. Если совсем коротко, то, чтобы не запутаться, итог таков: Рим, несмотря на защиту германцев, все-таки пал. Взял его и разрушил Аларих, который был из тех германских вождей, что не шел на службу великой империи. Восточная часть империи еще держится, но в ней повторяется все как в зеркале. Славяне составляют значительную часть как населения, так и армии. Во главе эскадр, армий, префектур, имперского суда -- стоят славяне. Более того, славяне то и дело становятся императорами! И не самыми худшими. Достаточно вспомнить того же Юстиниана, бывшего бедного паренька Управду, который сумел даже выбить из Западной части империи германцев, освободил от них Рим, снова воссоединил исполинскую империю в одной руке!.. Но и здесь опасность идет не от этих славян, ибо они защищают Константинополь лучше местных греко-ромеев -- это уже их город! -- а от тех, кто все еще не идет на службу, как не шел Аларих. Чуть ли не единственное такое племя -- русы. Они усиливают натиск год от года. Ими не удается манипулировать как хазарами или печенегами. Они усиливаются на глазах, и в Константинополе даже простой народ уже знает обреченно: гибель их царственному граду и всей империи придет именно от русов... Конь внезапно заржал, пошел галопом. Ветер засвистел в ушах, плащ за спиной раздулся и затрепетал по ветру. Владимир чувствовал, как лихорадочно бьется сердце. Кто будет тот воитель, который возьмет на копье гордый Константинополь? У себя в комнатке, у каждого ипасписта было свое помещение, он снова в задумчивости достал письмо. Писал русский купец Могута, ссылался на родню в Новгороде, которую Владимир знал, подробно рассказывал о спрятанном поблизости сокровище. Олаф, который беззастенчиво читал через плечо друга, хрюкнул с неудовольствием: -- Старые сказки... Я наслушался столько о закопанных сокровищах! Ерунда все это. -- Ну, горшки с монетами прячут не только в Свионии,-- возразил Владимир. Он в задумчивости почесал нос.-- У нас есть три свободных дня до возвращения Терибула. Олаф сел, сказал с достоинством: -- В этом письме ничего не говорится обо мне! Владимир пожал плечами: -- Могли предположить, что дикий свеон читать не умеет... и тем более, что он не станет подглядывать в чужие письма. Олаф налился тяжелой кровью, прорычал угрожающе: -- Это я дикий? Это я, сын конунга, почти год мну царьградских девок, и все еще неграмотный? Владимир походил по комнате, шаги все убыстрялись, пока не ощутил, что вот-вот начнет бросаться на стены. Повернулся резко: -- Едем? Олаф вытянул ноги на лавку, шпоры оставляли глубокие царапины на полированной поверхности. -- Нет,-- ответил он твердо.-- Ни за какие мешки золота! Даже за все золото мира. Вечером меня ждет кувшин вина и сладкотелая Елена. Я буду валяться в постели, нежнее которой не бывает, буду мять своими грубыми лапами нежное тело, слышать сладкие стоны. А ты хочешь, чтобы я все это покинул и поехал в холодную ночь, проверять бабьи сказки? Владимир подумал, кивнул: -- Ты прав. Забудем об этом. Рано утром, еще не все звезды исчезли со светлеющего неба, они уже выехали за ворота Царьграда. Стремя к стремени, на отдохнувших конях. Воздух был чист и свеж, чувствовалось близкое море. Солнце еще только поднималось, накаляя мир там, на востоке, а здесь над остывшей за ночь землей нависало такое же холодное синее небо. Ехали молча, Владимир подумал смятенно, что даже ради простой прогулки стоило выехать за ворота Царьграда. Он, как прибыл и нанялся на службу, даже самого Царьграда толком не видел. За вечер весь не обойдешь, а дня три кряду подряд еще не выпадало. Сейчас же перед ним начала открываться та часть Римской империи, которую лишь представлял смутно, но не видел! Страна выглядела созданной богами для себя и своих семей. Потом боги ушли, а может и не все ушли, и эти сказочные края первыми захватили проклятые и хитрые ромеи. А волхвы еще говорят, что Славия, где народились все славянские племена -- это упавший из вирия кусок самой плодородной и богатой земли! И что арии, они же славяне, и есть люди небес, ибо вышли из ария-вирия. Хорошо так говорить, кто дальше своего огорода не ездил! Поглядели бы на эти земли, прикусили бы языки... Или сказали бы другое, внезапно пришла мысль. Они, люди небес, а живут в северных краях, где зима длится полгода, а здесь гадкие ромешки владеют такими землями! Надоть отнять... Олаф ехал нахмуренный, мрачно зыркал по сторонам. Его тоже одолевали мысли. Знать бы какие, подумал Владимир. Раньше отважный викинг не очень-то задумывался. Кони прошли по узкой дорожке вдоль ручья, поднялись на пологий холм. Олаф вскрикнул от восторга, а Владимир задержал дыхание. Это в самом деле страна богов! В открывшейся долине ярко и сочно зеленела оливковая роща, виднелись крыши крохотных домиков. Между деревьями на веревках сушилось белье. В лужах лежали буйволы. Но на другой стороне долины поднимались белоснежные колонны древних дворцов! Их размеры были огромны, а камень прекрасен и удивителен... Кони весело сбежали с холма, Олаф пустил своего через заросли, чтобы увидеть древние развалины вблизи. Сохранились остатки стен, величественные толстые колонны, мраморные полы с удивительными рисунками. Солнце играло на цветных изразцах, на остатках стен сохранились даже куски фресок. Сердце Владимира стучало учащенно, а дыхание вырывалось хрипло и мощно, как в битве. Неведомые чувства распирали грудь, он смотрел во все глаза и чувствовал, как наворачиваются слезы. Здесь жили боги и герои, но какие злые силы погубили этот мир? Впереди слышались тяжелые удары. Они выехали из-за торчащего обломка стены, Олаф внезапно выругался. Два бедно одетых селянина усердно били молотами по лежащей на земле статуе из белоснежного мрамора. У Владимира дух захватило от неземной красоты: женщина и в мраморе сохранила черты, от которых защемило сердце. Олаф рявкнул зло, ладонь звучно хлопнула по рукояти меча: -- Что творите, сволочи? Оба крестьянина отшатнулись, со страхом смотрели на огромных воинов, закованных в доспехи императорской гвардии. Оба были в лохмотьях, истощенные, с желтой болезненной кожей. Один простер умоляюще руки: -- Благородные воины!.. Это же мрамор!.. Мы его разбиваем, толчем и пережигаем в известь... А известь продаем. Владимир с тоской указал Олафу на другой конец развалин. Там слышались удары. Такой же несчастный оборванец разбивал другую статую. -- Вы красоту рушите! -- прорычал Олаф. Глаза его налились кровью.-- Да я вас всех! Он выдернул огромный меч, каких в ромейской стране даже не видели. Селяне попадали на задницы. Один заверещал как заяц: -- Это же языческие боги!.. А святая церковь велит уничтожать все языческое. Мы делаем еще и богоугодное дело! -- Безумные,-- сказал Владимир. Рот его наполнился горечью, словно он жевал полынь.-- Или я безумен? Олаф рычал и порывался рубить и крушить, Владимир удержал. Здесь когда-то обитал древний и прекрасный народ, ибо только прекрасный душой и телом мог создать красоту во всем: от жилища, в котором жил, спал и принимал гостей, до исполинских общественных зданий. Но что стряслось с ним, ибо эти невежественные дикари не вышли из-под земли как ночные чудища, они те же греки!.. Почему одичали? Почему, глядя на прекраснейшие статуи, при взгляде на которые захватывает дух, хочется петь и плакать одновременно, они видят только пригодный для извести камень? Они ехали до вечера и еще дважды видели развалины прекрасных дворцов, уже наполовину погребенные песком. Среди торчащих прямо из земли мраморных глыб с изумительнейшими барельефами, паслись козы, оставляли россыпь горошка. Лохматый пес гонял кролика. -- Мир не погиб,-- сказал Владимир наконец.-- Он начинается заново... Из этих невежественных людей боги когда-то создадут такой же прекрасный народ... -- Если создадут,-- фыркнул Олаф, он был мрачен как туча.-- Не понимаю, зачем всякий раз создавать заново? Оставили бы ту красоту, добавляли бы понемножку... Каков бы мир был сейчас, а? Владимир пожал плечами: -- Возможно, в их земли приехали двое из северных земель, позавидовали, вернулись и набрали войско из злых и голодных... Олаф задумался, внезапно рассмеялся: -- Ты прав. После нашего налета остались бы вот такие руины. А то и их бы разнесли в пыль! В старину мои предки, говорят, были вовсе звери... Ладно, я тревожусь только, почему твой купец не выкопал все золото сам? Почему предложил тебе, пусть даже за долю? Не знаю, ответил Владимир про себя тревожно. Наверное, взять его очень непросто. И рискнуть могут только самые отчаянные... или отчаявшиеся. А есть ли более отчаявшийся человек, чем изгнанный князь, который все поставил на кон: и жизнь, и честь и даже любовь -- дабы вернуться и отомстить? Глава 39 Они ехали неспешно, держась в тени оливковых деревьев, когда впереди послышался конский топот. Олаф сразу насторожился, кони неслись отчаянно, словно догоняли кого-то или же уходили от погони. Донеслось ржание, затем выкрики. На дорогу впереди выметнулась повозка, запряженная четверкой горячих коней. У Олафа глаза вспыхнули, он теперь начал разбираться в конях, и загорелись еще ярче, когда разглядел повозку: в серебре и золоте, украшенную от дышла до спиц колес! На облучке отчаянно размахивал кнутом седобородый мужчина. Кони неслись в пене, дико вращали налитыми кровью глазами. В окошко повозки выглянуло бледное личико. -- Женщина,-- выдохнул Олаф,-- я всегда мечтал спасти женщину... молодую и красивую! -- И богатую,-- добавил Владимир.-- Ну, тогда я поехал один? Олаф, не слушая, выхватил меч и помчался наперерез. За повозкой неслись, быстро настигая, шестеро мужчин с саблями в руках. Без доспехов, двое вовсе голые до пояса, только на головах цветные тряпки, грязные и оборванные как все в этой стране, если не считать тех, кто сидит наверху. -- Водан! -- вскричал Олаф страшным голосом. Викинг был похож на разъяренного бога войны, но всадники не сбавили бешеного бега, только двое чуть подали коней в его сторону. Владимир быстро выхватил лук, торопливо набросил и натянул тетиву, пальцы привычно выхватили стрелу. В проносящегося мимо всадника попасть непросто, хотя мог бы попытаться, но колени так же привычно удержали коня на месте, давая четверке проскочить мимо, затем пустил коня вдогонку. Теперь перед ним маячили четыре спины, и здесь не промахнулся бы даже неумелый. Олаф орал и сыпал руганью, рубил страшно, сам едва не падал с коня от богатырских ударов. Оба разбойника пытались достать его саблями, на их лицах были злоба и презрение к человеку, орудующему таким диким оружием, как меч. Меч -- это всего лишь символ власти, но драться удобнее хоть саблей, хоть топором, хоть шестопером... -- Получи! -- орал Олаф.-- Ну же, не убегай! Его великанский меч не однажды спас ему жизнь, потому что был на локоть длиннее сабель, но удары сыпались как град, с плеча слетела железная пластина, на груди сильный удар выбил целый ряд металлических бляшек Кончик сабли задел его кисть, алые капли брызнули на гриву коня. Олаф ревел как разъяренный медведь, в седле вертелся как вьюн, а удар, который обрушил на разбойника, был достоин сына конунга. Длинный меч достал в шею, прошел через грудь и выскользнул у пояса. Левая половина упала с коня, а на седле некоторое время еще сидело безголовое однорукое туловище, из которого брызгала кровь и лезли, шипя и вспучиваясь, сизые внутренности. Первый разбойник побелел, застыл, словно замороженный, таких ударов он еще не видывал. Олаф быстро развернулся и красиво ударил снова. Он жалел, что повозка унеслась, красивая и молодая не увидит, что второго он разрубил еще краше: до пояса так, что половинки упали по обе стороны коня, а лезвие меча скрежетнуло о седло, едва не разрубив и бедное животное. С окровавленным мечом он поскакал вдогонку за повозкой. Один разбойник с двумя стрелами в спине лежал поперек дороги, второго Олаф увидел на обочине, третий уже повернул коня и мчался прочь, из плеча торчало белое перо, а поводья он неловко держал в левой руке. Самым смышленым оказался четвертый: дал деру сразу, от него осталось только удаляющееся к оливковой роще облачко пыли. Повозка наконец остановилась. Кони едва не падали, захлебывались в желтой пене. Бока ходили ходуном, хрипели. Чернобородый возница повернулся к подоспевшему Владимиру. Глаза его со страхом и восторгом смотрел на могучего воина: -- Мы... благодарны!.. Кто вы, доблестные? Владимир коротко поклонился: -- Мы двое -- ипасписты. Наши боги вовремя вывели нас на эту дорогу. -- Ваши боги... Вы не христиане? -- чернобородый оглянулся на стук копыт. Забрызганный кровью Олаф был великолепен с огромным мечом в могучей руке.-- Гипербореи? Тогда все понятно. Наши гвардейцы не бросились бы так безрассудно на помощь... да и не сумели бы против шестерых... Меня зовут Калоир, я везу племянницу Хрихоспора... впрочем, вам это незачем знать... Дверца открылась, девушка ступила на подножку. Олаф тихонько ойкнул. Она была в самом деле молода и красива, к тому же, судя по одежде, богата. Настолько, что Владимир сразу ощутил что они оба одеты просто, покрыты грязью и пылью. -- Калоир,-- сказала девушка, в то время как ее глаза были на могучих воинах,-- объясни героям, как нас найти. И дай им денег. Чернобородый ухмыльнулся, полез за мешочком с деньгами. Олаф хмуро посмотрел на Владимира. Тот в ответ оскалил зубы. Калоир бросил мешочек Олафу. Олаф, всегда голодный на деньги Олаф, взвесил на руке, улыбнулся довольно, развязал, вытащил оттуда монетку, а мешочек бросил обратно Калоиру: -- Это на сдачу! Он тронул коня, гордо проехал вперед. Спина его была выпрямленной, сверкающие, как расплавленное золото,-- волосы красиво падали на широкие плечи. Владимир покосился на вытянутые лица Калоира и его повелительницы, пустил коня за Олафом. Сзади послышались восклицания. Владимир догнал, спросил насмешливо: -- Ну как тебе молодая и красивая? И богатая, как ты хотел! -- Даже чересчур,-- ответил Олаф зло.-- Нас за людей не считают! -- А разве мы люди? -- сказал Владимир.-- Мы -- наемники. Нанялись за деньги. Мне, к слову сказать, деньги очень нужны. -- И мне нужны,-- огрызнулся Олаф.-- За деньги я готов убить, зарезать, вбить в землю по уши... Даже закопать живьем. Но когда мне бросают как псу кость... У нас еще есть то, подумал Владимир, чего нет у ромеев. Они гордости не ведают, им поступок невежественного викинга кажется диким. Даже мне. Ведь я, наверное, взял бы... Или не взял? Хорошо, что деньги бросили Олафу! Они въехали в небольшой городок. Солнце еще висело над краем земли, воздух был горячий. Прохожих почти не было, появятся с заходом солнца. В такую жару сидят дома или собираются в харчевнях неспешно выпить кислого вина и посплетничать. Постоялый двор выглядел запущенным, как все в империи, но у коновязи стояли оседланные кони. В харчевне было с десяток столов, старых и пощербленных, стулья и лавки, даже два кресла, явно украдены из более богатого дома. Из открытой двери кухни несло запахи пригорелой каши и жареного мяса. Среди двух десятков местных крестьян, что расположились на весь вечер, не столько пьют и едят, сколько сплетничают и коротают время. Владимир заметил и двух-трех мужчин, что отличались от местных как одеждой, так и поведением. Олаф подозвал хозяина, велел: -- Принеси-ка нам... -- Пива,-- сказал Владимир быстро. И добавил укоризненно.-- Как быстро ты забываешь родные обычаи! Олаф оскорбленно дернулся: -- Вольдемар, вино я однажды и дома пробовал! А здесь его целые бочки! Хозяин кивнул благожелательно: -- Сорок бочек только в моем подвале. К тому же у меня лучшее вино в округе. -- Пива,-- сказал Владимир твердо. Олаф начал краснеть от гнева, и Владимир добавил быстро.-- А вино возьмем с собой на ночь. Здесь есть свободные комнаты? -- Для солдат базилевса у меня есть отличные покои,-- заверил хозяин. -- Подашь туда два кувшина лучшего вина,-- сказал Владимир.-- Но сейчас нам нужно пиво, мясо... найдешь гречневой каши? -- Гречневой? А что это? -- Ладно, давай что есть, а то начнем грызть стол. Хозяин покосился на белые и острые, как у волков, зубы варваров, слышно их по грубой речи, даже улыбаются по-волчьи, поклонился и отступил задом, словно боясь повернуться спиной. Пиво принесли настолько дрянное, что даже Владимир пожалел о своем заказе. Олаф рассматривал обитателей харчевни с явным намерением подраться. Владимир заставил себя отхлебнуть теплого пойла, ему было не по себе от пристального взгляда широкого в кости человека, черноусого и со сросшимися на переносице бровями. Он сидел близко к двери. За тем же столом были еще пятеро, но Владимиру показалось, что по крайней мере двое пришли с этим человеком, но виду не показывают. Человек опускал взор всякий раз, когда Владимир поворачивал к нему голову, не подозревая, что тот продолжает рассматривать его в полированном металлическом кувшине. -- Что-то никто не показывается,-- пробурчал Олаф.-- Ты уверен, что твой купец отыщет тебя именно здесь? -- Он так написал... Постой, сейчас что-то будет. В харчевню вошел еще один посетитель, высокий мускулистый мужчина в запыленном плаще. Под плащом позвякивало железо легкого доспеха. Он занял место за свободным столом, заказал вина и сыра. Черноусый сказал громко: -- Вот и явился предатель и вор!.. А вы говорили, что его совесть загрызет! Один за столом поддержал: -- Да, он мало похож на загрызенного... Мужчина в плаще медленно встал, лицо его побагровело. Широкими шагами он направился к говорившим. Владимир увидел, как за двумя столами сразу четверо напряглись, бросили ладони на пояса. У каждого висели тяжелые ножи. Олаф подобрал ноги под себя, насторожился. Не глядя друг на друга, оба уже разделили: двое под правой стеной -- забота Владимира, под левой -- Олафа. -- Ты, тварь низкорожденная,-- сказал тем временем мужчина в плаще четко и раздельно,-- если ты готов отвечать за свои слова, то обнажи оружие! Он отступил и выдернул из ножен длинный узкий меч с изогнутым лезвием. Черноусый поднялся неторопливо, так же неспешно потащил из ножен синеватое лезвие: -- Я готов. Наш городок только вздохнет... Он бросил по сторонам быстрые взгляды. Их мечи взвились в воздух, но еще до того как зазвенела сталь, Владимир и Олаф вскочили, развернулись спина к спине. Четверо, сидевшие по разные стороны харчевни, не бросились на помощь, как подумал сперва Владимир, в руках были метательные ножи! Владимир выхватил меч и с криком: "Слава императору!" бросился на своих, а Олаф, видя что не успевает, рывком поднял стол и швырнул в другую сторону. Послышался двойной стук: два ножа ударились о летящий на них дубовый стол, затем там был грохот, крики, стоны. Олаф с наслаждением прыгнул всем своим немалым весом сверху перевернутого стола. Из-под широкой столешницы донесся хрип и хруст костей. Двое с ножами в руках, посмотрели выпученными глазами на Владимира, мигом скользнули под стенами в разные стороны и выскочили -- один через кухню, где послышались проклятия и звон посуды, другой прыгнул в окно. -- Люди базилевса! -- крикнул кто-то. Схватка на мечах замерла. И для человека в плаще вовремя, ибо еще двое с саблями начали заходить с двух сторон. Сейчас же все четверо оглянулись на солдат императорской гвардии, в нерешительности опустили оружие. Владимир сказал строго: -- Именем императора!.. Прекратить, иначе продолжите в тюрьме. -- На плахе,-- поправил Олаф весело. Чернобородый с показной неохотой бросил меч в ножны: -- Мы ничем не нарушили законы Божественного императора. Человек в плаще люто оглянулся на ипаспистов, лицо его было перекошено злостью. Меч он все еще держал наготове, словно намеревался драться уже не только с тремя, но и с солдатами императора. Стоны и грохот привлекли его внимание, из-под стола выполз один, голова была в крови. Второго вытащили за ноги, был в беспамятстве. Глаза плащеносца расширились. Он с недоумением взглянул на довольного, как слон, Олафа, поколебался, кивнул с нерешительной благодарностью, убрал меч. Владимир кивком пригласил Олафа за собой. Вышли на крыльцо, оставив тяжелые запахи скверно приготовленной еды и плохого вина. Олаф зло сопел, Владимир внезапно засмеялся: -- Дралось десять человек! Мечи, сабли, швыряльные ножи... И ни одного убитого!.. Что с миром делается? Теперь я вижу, что Царьград падет с таким слабым народом. Олаф прорычал: -- Я знаю, почему паду я!.. Спасая того дурака, мне пришлось опрокинуть стол с моим пивом!.. Я не успел даже лизнуть! -- Видишь, как хорошо,-- сказал Владимир серьезно,-- что мы заказали пиво, а не хорошее вино? Олаф подозрительно нахмурился: -- Почему? -- Ты бы вовсе от горя помер! Олаф пожал плечами: -- Я бы не стал переворачивать стол. Они стояли на крыльце, прислушиваясь к конскому ржанию на конюшне, голосам во дворе, на улице. Ночь была ясная, звездная. Таких огромных и ярких звезд Владимир никогда не видел на своей северной родине. И небо не бывало таким угольно черным. Он вздохнул: -- Пойдем, Олаф. Ночью люди с таким как у тебя слабым здоровьем должны спать. -- Какие мы молодцы,-- пробормотал Олаф.-- Мы только проехали городские ворота, а уже успели обрести полдюжины врагов! Надеюсь, это еще не все... -- Не понравился этот с черными усами? Олаф зябко передернул печами: -- Он мне будет сниться!.. Надеюсь, я его больше никогда не увижу. Разве что в кошмаре. У него яд стекает с зубов по бороде, а глаза как острия стрел... -- Не поминай черта,-- посоветовал Владимир. -- Почему? -- А то придет. -- Я не верю ни в сон, ни в чох! Они вернулись через зал, где уже не осталось следов разгрома. Все ели и пили, позабыв про ссору. Владимир на ходу кивнул белому, как мрамор, хозяину: -- Не забудь, кувшин вина в нашу комнату! -- Два! -- крикнул Олаф. -- Два,-- кисло согласился Владимир. Они поднялись на второй этаж. Коридор был неширок, а в том конце стоял человек со сросшимися на переносице бровями. Рука Олафа дернулась к мечу. Черноусый протестующе выставил руки: -- Я с миром. У меня нет обиды, что вы вмешались! Вы проезжие, наших ссор не знаете. -- Но семеро на одного! -- сказал Олаф набычившись. Чернобровый кивнул: -- То надо броситься на защиту слабого. Понятно. Но он не слабый, в том вся задача. Я бы хотел обсудить с вами одно дело... Владимир кивнул Олафу, следи, сам отворил дверь, отступил в сторону. Они вошли, и он закрыл дверь за собой на засов. У этого странного гостя чересчур опасный эскорт. -- Меня зовут Филемут,-- сказал чернобровый.-- Я управляющий купца Могуты. Этот сорвиголова на самом деле вожак разбойников, только схватить его еще не удавалось. Но все в округе знают, что грабит честных торговцев он и его люди... Я не стал ждать, когда нам как баранам перережут горло и снимут шкуры. Я взял людей и пришел в харчевню, где он обыкновенно бывает! В дверь послышался стук. Владимир отодвинул засов, держа меч в руке. Мальчишка с двумя тяжелыми кувшинами в руках побелел при виде меча у своего горла. От троих нахмуренных мужчин веяло таким напряжением, что он едва не выронил кувшины. Олаф выругался с чувством: -- Клянусь Локи, я бы его убил! А заодно и спалил бы весь этот постоялый двор! -- И город,-- подсказал Владимир. -- И город,-- согласился Олаф,-- если здесь не оказалось бы больше винных складов. Надо же!.. Теперь буду верить и в сон, и в чох, и в попову грушу... Он торопливо налил вина в три большие кружки. Руки его тряслись. Владимир и Филемут сели за стол, Владимир все еще не спускал острого взгляда с чернобрового управляющего. -- Меня сбили с толку ваши плащи странников,-- сказал Филемут.-- Этериоты всегда ездят в полном своем блеске! К тому же вас двое, а я ждал одного... -- Ждал? -- спросил Владимир. Филемут кивнул: -- Судя по описанию, тебя. Это я отправлял письмо Могуты. Он же велел встретить и отвезти в имение. Но сегодня утром вид у него был... смущенный. Сказал, что зря тебя вызвал, что это лишь предание, в которое при свете дня сам не верит. И что нет данных где искать сокровище. Олаф торопливо осушил свою чашу, заорал понимающе: -- Я ж говорил!.. Если бы все так просто, он бы сам успел!.. А если копать так уж трудно, то у него есть и понадежнее ребята, чем ты! Он захохотал. Владимир пожал плечами: -- Мы проделали дальний путь. Филемут с готовностью достал мешочек. Судя по тому, как оттягивал руку, в нем было золото. -- Это не все сокровище,-- сказал он, улыбаясь,-- но здесь достаточно, чтобы проехать до Багдада и обратно. И останется, чтобы упоить всю казарму. Могута посылает это с извинениями. Олаф одобрительно хрюкнул. Владимир принял, взвесил на ладони: -- Все в порядке. Мы не в обиде. Филемут поднялся, улыбался с облегчением. Беседа с этериотами всегда чревата бедой: солдаты императора жестоки и своевольны. -- Слава базилевсу! -- Слава,-- буркнул Олаф. Когда он ушел, Владимир высунулся из окна, провожал взглядом. Темнело, Олаф зажег светильник. Владимир тут же отпрянул в тень. -- Шлюшек высматриваешь? -- Размечтался,-- буркнул Владимир. -- А кого? -- Смотрю, с какой стороны залезут к нам ночью. Олаф поперхнулся вином: -- Зачем? Отобрать деньги обратно? -- Нет, добавить еще,-- огрызнулся Владимир. Олаф в задумчивости почесал голову: -- А чего ж он сразу... А, чтобы удивить нас? Мы просыпаемся, а на столе вместо мешочка -- два! С ума рухнемся. Глава 40 Город постепенно успокаивался, огоньки светильников гасли как светлячки после спаривания. Простучали копыта запоздалого всадника, с пьяным криком вывалился последний гуляка, захрапел в канаве. Лениво взгавкивал вдалеке пес. Владимир вдвинул ножку табуретки в дверную ручку, подергал. Олаф сказал насмешливо: -- Всякий, кто захочет войти, должен стучать достаточно громко. А в окошко влетит разве что летучая мышь! -- У тебя в кувшине еще что-то осталось? -- Для тебя берег,-- сказал Олаф гордо. -- Хорошо. Ты все равно не заснешь, пока на дне не станет сухо как в пустыне, где Моисей сорок лет блудил в поисках выхода... Ты и сторожи первым. Я сменю. -- Добро,-- откликнулся Олаф радостно. Сильнее всего сон одолевает под утро, к тому же и кувшин остается в его полном распоряжении.-- Комар не пролетит, майский жук не прожужжит, муравль не проползет... Владимир лег, укрылся легким одеялом. Ночь была жаркая, но присутствие моря ощущалось cвежестью и волнами прохлады, их только к утрецу вытеснит настоянный на цветах теплый пряный воздух. На улице было темно и тихо. Олаф поставил кувшин рядом со своим ложем, чтобы совершать возлияние возлежа, как он сообщил, подобно римским цезарям, но вместо бульканья Владимир услышал храп. Похоже, в тесной комнате появился еще и конь, только храп был не отрывистый, а наростал как морской прибой, усиливался и поднимался по победного грохота, затем обрушивался на берег... а здесь на противоположную стену, распластывая по ней Владимира, превращался в львиный рык, затем резко обрывался, и наступала короткая пугающая тишина, какая бывает только перед надвигающейся грозой... Владимир нехотя поднялся, кончиками пальцев деликатно сдавил слабый огонек светильника. В полной темноте вернулся не к постели, а сел в угол, начал прислушиваться. За окном была полнейшая тишина. За дверью очень нескоро послышались тяжелые шаги. Кто-то ступал медленно, что-то бормотал. Шаги затихли перед дверью. Ручка дернулась, затем голос проревел ругательство, шаги сдвинулись дальше. Опять слышалось бормотание, ругань, наконец Владимир услышал, как со скрипом отворилась дверь в соседнюю комнату. Постоялец ввалился с шумом, пинком отправил дверь обратно. Та стукнулась так, что наверняка проснулись нервные женщины и богатые купцы даже в Царьграде. Слышно было как бурчит, сопит, ругается. Затем стена вздрогнула от удара. Сапог, понял Владимир. Он ждал, насторожившись, но второго удара не последовало. Постоялец сопел, кряхтел, потом начал стихать. Владимир, сжавшись в комок, ждал, наконец ощутил со злостью, что сейчас не выдержит, выбежит в коридор и ворвется к гуляке с криком: "Да бросай же, черт тебя забери, и второй сапог" Сердце колотилось бешено, нет хуже состояния, чем ожидание. Наконец пришла трезвая мысль, от которой стало даже стыдно: а вдруг это калека с одной ногой? Ворваться к такому -- грех на душу взять. Еще помрет несчастный с перепугу, если на пороге среди ночи возникнет разъяренный этериот, перекошенный в крике!.. Он начал успокаиваться, по телу пошло блаженное тепло. И тут в стену грохнуло так, что он подпрыгнул, ударился головой о полку для посуды. Гуляка наконец-то стащил и второй сапог, а со злости запустил так, будто собирался пробить стену вражеской крепости. Владимир пощупал шишку на голове, выругался. Завтра встретит этого дурака, даст по роже. Впрочем, запоздалый постоялец встряхнул, будто сам дал по роже, разозлил. А то уже засыпал... Завтра надо будет заплатить за его обед... И снова время тянулось как липкий сок. Владимир ждал, а когда за окном послышалось легкое царапанье, не стал уверять себя, что почудилось. Тот, кто карабкается к ним, мог бы придти и раньше. Скоро рассвет! В слабом свете серпика луны он увидел, как в окне появилась темная тень. Человек стоял на лестнице, всматривался и вслушивался очень внимательно. Владимир был сбоку в тени, Олаф тоже, но его можно было найти по храпу. Неизвестный наклонился вперед, Владимир уловил едва заметный кивок. Тот рассмотрел наконец спящего Олафа, руки бравого ипасписта все еще обнимали кувшин, второй кувшин лежал на боку у ног, ясно видимый в светлом квадрате луны. Неизвестный медленно перенес одну ногу, прислушался. Так же осторожно влез целиком, но к спящему Олафу не бросился, как надеялся Владимир, вообще от подоконника не отклеивался. Голова его медленно поворачивалась из стороны в сторону. Меня ищет, подумал Владимир тоскливо. Осторожный! Сзади послышались приглушенные голоса. Донесся негромкий треск перекладин, кто-то лез еще. С двумя или тремя справиться будет труднее, подумал Владимир. Даже имея на своей стороне внезапность. Они знают с кем имеют дело, а тут угадай чем вооружены, какое движение сделают следом... Хватит риска, подумал он зло. Надо наверняка. Он сильно ударил ногой по колену неизвестного, тут же схватил меч и обрушил удар наискось сверху. Даже, если у него под одеждой кольчуга... Он не был в кольчуге. Меч разрубил его до пояса. Владимир уперся ногой и выдернул меч. Вторая голова показалась над подоконником, острием меча, как наконечником копья, ударил в лицо. Послышался сдавленный крик, человек исчез. Снизу донесся удар о землю. Зашелестело, голоса зазвучали громче. Потом по стене заскрежетало, уносили лестницу, донесся удаляющийся топот. Владимир вытер меч, бросил в ножны. Олаф все еще сладко спал, храп был могучий, как северный прибой. Подумав, Владимир осторожно вынул из ножен меч Олафа, вымазал в крови и вложил рукоять в ладонь викинга. Отступил на цыпочках, вернулся к постели и лег. Сердце стучало часто, требовало работы, но усталость не помешала заснуть раньше, чем он продумал планы на завтра. От сна его пробудил громкий крик. Олаф стоял посреди комнаты и потрясал окровавленным мечом. Глаза викинга были выпучены как у большой морской рыбы. На полу в луже крови лежал разрубленный до пояса крупный мужчина в темной одежде. На поясе у него был длинный кинжал, на боку висела узкая сабля. Владимир подпрыгнул: -- Что? Что случилось? -- Ты погляди!.. Владимир широко раскрыл глаза: -- Ну ты и зверь... Хотя б меня разбудил!.. Это кого ж ты убил?.. -- Откуда я знаю? -- огрызнулся Олаф. Он был бледен, на лбу повисли капли пота, несмотря на холодное утро.-- Помню только, что он лежит в луже крови, а у меня в руке окровавленный меч!.. Боги, неужто я не только берсерк, но еще и лунатик? Владимир осуждающе покачал головой: -- Сколько ты осушил вина? Я ж говорил, только пиво!.. Похоже, что племяш хозяина... Наверняка приносил нам завтрак. Олаф побледнел еще больше. Капли сорвались с носа, побежали по груди. -- Или не племяш,-- засомневался Владимир. Олаф смотрел с надеждой. Владимир хлопнул себя по лбу, просиял: -- Точно не племяш!.. Я ж его вчера видел. Какой же это племяш, когда у того уши круглые? А у этого торчком, видишь? Это не племяш, это сын хозяина! Челюсть Олафа отвисла. Владимир покачал головой: -- Ты и в потемках применил свой знаменитый удар!.. Наискось до пояса!.. Об этом долго будут говорить в нашем отряде. Даже после того как тебя повесят за убийство знатного человека. Олаф отшвырнул меч, сел на ложе и закрыл лицо ладонями. Владимир покачал головой: -- Ладно. Посиди здесь, а я пойду попробую уладить. Не показывайся только из комнаты. -- Не сдвинусь с места,-- клятвенно заверил Олаф. -- И не пей,-- предупредил Владимир. Олаф как ядовитую змею ногой отшвырнул пустой кувшин. Внизу двое из городской стражи разговаривали с хозяином постоялого двора. Увидев Владимира, тот просиял и с готовностью ткнул в его сторону пальцем: -- Вот! Спросите у него самого. Старший повернулся к Владимиру. Это был немолодой воин, битый жизнью и повидавший ее со всех сторон. На Владимира посмотрел недружелюбно, как всегда смотрят на этериотов простые воины, мол, все им достается самое сладкое: жалованье высокое, а работы никакой! Но неприязнь не показал, голос держал ровным: -- Из вашего окна ночью выбросили обезглавленный труп. Отпираться бесполезно, это видело трое граждан, которым здесь доверяют. Владимир лихорадочно думал, наконец выпалил горячо: -- Что вы, кто станет отпираться? Наоборот, у нас в комнате вы найдете еще один труп! Стражи насторожились, зашли с двух сторон. Старший смотрел пристально: -- Я обязан вас арестовать в любом случае до выяснения. Но вы можете помочь признанием. За это вас повесят на самом высоком дереве. -- Вот спасибо,-- пробормотал Владимир.-- А если не признаемся? -- Тогда на низком,-- пояснил страж любезно,-- чтобы скрести землю ногами долго! -- Признаюсь,-- воскликнул Владимир.-- Двое грабителей влезли ночью и пытались нас зарезать! Мы едва сумели спасти свои жизни... -- Лишив жизни их самих,-- кивнул страж.-- Но здесь что-то не вяжется. На этом постоялом дворе есть богатые торговцы, знатные люди. Этериоты все ж не настолько богаты, чтобы так рисковать. А защищаются они лучше купцов... Он кивнул одному из стражей. Тот исчез, вскоре вернулся с расстроенным Олафом. -- Все верно,-- подтвердил страж.-- Там еще один труп и голова того, что выпал из их окна. Их крепко подхватили под локти. Владимир кивнул Олафу, чтобы не противился. Под взглядами зевак их препроводили в городскую тюрьму. Олаф зябко передергивал плечами. Глядя на его лицо, Владимир подумал, что отважного викинга волнует не столько тюрьма, сколько внезапный провал памяти. Их привели прямо к префекту городка. Тот выслушал стража, сказал, пристально глядя на ипаспистов: -- Как вы объясните, что напали именно на вас? Других не тронули! Там были и побогаче. Намного богаче. Владимир сказал лицемерно: -- Напились, наверное. Здесь жрут вино как свиньи, от вина все беды. Зря здесь не приняли веру Мухаммеда. Вот и перепутали окна. Олаф съежился, выглядел совсем несчастным. Префект кивнул: -- Перепутали окна? Но рядом богатых купцов не было. Разве что на другой стороне дома! -- Когда человек пьян,-- возразил Владимир, он бросил взгляд на жалобного друга,-- то с ним и не то еще может случиться! Верно, Олаф? Олаф вздрогнул, сказал жалким голосом: -- Да-да, всякое... Префект хлопнул ладонью по столу: -- К сожалению, я должен вас арестовать. До выяснения всех обстоятельств. Возможно, это были в самом деле неопытные грабители. Но здесь могло быть нечто иное... Вплоть до заговора против божественной особы базилевса! Олаф сидел, свесив голову едва ли не до колен. Владимир сказал быстро: -- Вы правы. Все надо выяснить. Я хочу помочь вам узнать как можно быстрее. Вы оставьте здесь моего друга, в залог, а я пойду в город и попытаюсь тоже что-то узнать. Получится у меня или не получится, к вечеру я вернусь. Префект смотрел пристально, в голосе было недоверие: -- А откуда я знаю, что ты не сбежишь? Владимир сделал вид, что обиделся: -- И оставлю друга? Не говоря уже о том, что ипасписты так не поступают, но он все равно отсюда вскоре выйдет... и что тогда мне скажет? Префект подумал, кивнул: -- Последнее меня убеждает больше, чем уверения в благородстве наемных воинов. Я позволю тебе отлучиться до захода солнца. Если не вернешься, то... это будет признанием вины. И тогда я брошу твоего друга в самый жуткий застенок! Олаф позеленел, пробормотал: -- А может быть, лучше посидишь ты, а я до вечера... -- Разоришь владельцев винных подвалов? -- закончил за него Владимир. Префект посмотрел на них внимательно, сказал со вздохом: -- Иди ты, черный... Сойдешь за грека. Да и яда в тебе больше. И хитрости. -- Это точно,-- согласился Олаф,-- и свинства! А уж коварства... Владимир отступил, поднял руку в прощании, предупредил: -- Лучше бы отпустить и его! Он жрет как крокодил. Он разорит империю! Олафа уже уводили два тюремщика. Один оглядел крупного викинга с головы до ног: -- Гм... Ну, разве что свиней нашего хозяина... Олаф простонал, лицо его позеленело. Владимир крикнул вдогонку: -- И старайся не храпеть, как ты умеешь. Стены здесь ветхие. -- Я буду тыкать его копьем под ребра,-- вызвался тюремщик услужливо.-- Я ему вовсе не дам спать. Глава 41 Он спросил у крестьян, собирающих плоды с деревьев, чей этот роскошный сад. Ему ответили, что это владения Могуты. Потом он встретил стадо коров, затем дорогу перегородило море овец -- и опять же это все принадлежало Могуте. А когда вдали появился и начал увеличиваться в размерах роскошный и огромный дом, Владимир уже не сомневался, кто его владелец. Роскошная вилла Могуты была обнесена невысоким забором. С седла был виден богатый сад. Широкие аллеи к дому были усажены по бокам цветами. Виднелся даже небольшой фонтан, вода из него бежала в овальный прудик, по краям выложенный мраморными плитами. Владимир, не слезая с седла, постучал рукоятью меча в ворота. Ему пришлось стучать трижды, прежде чем послышались шаркающие шаги. Однако в окошке показался не старик, а молодой крепкий парень, но с ленивым грубым лицом. -- Чего лупишь как баран в забор? -- сказал он раздраженно. -- Мне нужен Могута,-- ответил Владимир. -- Мало ли кому нужен,-- проворчал парень.-- Он никого не принимает. -- Сейчас? -- И сейчас, и вообще. Он сделал движение закрыть окошко, но Владимир молниеносно просунул руку, схватил за горло, с силой ударил лицом о ворота. Тот отшатнулся и упал, а Владимир, торопливо пошарив в поисках засова, нащупал продолговатую железку, потащил в сторону. Звякнуло, он послал коня корпусом вперед, створки распахнулись. Парень уже поднимался с земли. Он был еще крепче, чем Владимир определил через окошко, в глазах было обещание скорой смерти. Его рука метнулась к левому боку, к сабле. Владимир соскочил на землю, его кулак послал невежу снова на землю. Тот пытался подняться, Владимир ударил сапогом в лицо. Тот падал и снова делал попытки встать, но тяжелые сапоги били, переворачивали в сухую горячую пыль, опрокидывали снова и снова, пока тот не завалился навзничь и не остался так, разбросав руки. Кровь текла изо рта, ноздрей и даже из ушей. Владимир удовлетворенно бросил поводья на шею мраморной статуи, взбежал на крыльцо и ногой распахнул дверь. В коридоре попались служанки, с визгом разбежались. Он пошел быстро во внутренние покои. Из дверей по коридору выглядывали испуганные лица. Дальняя дверь была роскошнее других. Он отпихнул еще одного, дурень сунулся с вопросами, ногой распахнул дверь. В большой зале было влажно, в дальнем углу в полу был небольшой бассейн. Крупный мужчина возлежал на волнах лениво, забросив руки на мраморные края. Обнаженная юная девушка разминала ему голени, еще одна торопливо растирала в медной ступке ароматические зерна. На грохот двери оглянулись в испуге. Мужчина повернул голову, лицо было грозное, свирепое, раскрасневшееся от горячей воды. Лев и в старости лев, а шакал и в молодости шакал, подумал Владимир невольно. Могута стал ромеем больше, чем настоящие ромеи. Даже не ромеи, а римляне, что обожали возлежать на пирах и в римских банях в окружении толпы рабов и рабынь. -- Кто таков? -- спросил Могута люто. Голос его был под стать имени, в нем не осталось и следа от славянского выговора. -- Владимир, ипаспист,-- ответил Владимир холодно, а кто ты, позволивший рабам решать за тебя, что тебе делать? Могута смерил его все еще свирепым взглядом, но лицо смягчилось. Жестом отослал женщин, медленно поднялся из воды. Был он могуч, но живот отвисал уже чуть ли не коленей. Поймав насмешливый взор молодого воина, скривился: поживи с мое. Пузо будет поболее. Ежели вообще доживешь! Владимир швырнул ему полотенце. Могута небрежно вытерся. -- Как прошел? Почему эти лодыри не предупредили? -- Они не лодыри,-- возразил Владимир.-- Они очень старались меня не допустить. Могута вскинул брови. -- В самом деле? Но я сказал, что жду тебя с особым нетерпением. -- Они и ждали. -- Вот как? -- Могута,-- сказал Владимир.-- кто такой Филемут? -- Мой управляющий,-- ответил Могута настороженно.-- Работает как вол, имение содержит в порядке. Слуг зажал в кулак, а то больно разболтались, черти. Здесь ухо надо держать востро!.. Это у нас там все по совести, по чести, по отцовским заветам, а здесь всяк норовит обжулить, украсть... Филемут всем закрыл лазейки для воровства. Я его не раз проверял тайком! Работает на совесть. Ему просто нравится управлять людьми, гонять их как зайцев... Владимир мерно кивал в такт словам купца. Управляющим быть неплохо, но еще больше могло понравиться завладеть этой ванной-бассейном вместе с девками, имением и прочими мелочами. А если учесть, что на Филемута работают уже почти половина работников города... -- Вода больно горячая,-- сказал он предостерегающе.-- Смотри, как бы не утопнуть. Могута смотрел непонимающе, потом оскалил рот с остатками зубов. -- Я всем дал знать, что у меня три сына и две дочки. Хоть невеликое, но все же наследство! -- Если от него что-то останется,-- пробормотал Владимир. Он подумал, что вряд ли купца станут топить, тогда в самом деле имение и земли ускользнут из рук Филемута. Разве что Филемут сумеет их прибрать к рукам раньше, чем Могута перекинется кверху копытами.-- А на самом деле как? Глаза Могуты стали грустными. Даже голос стал хриплым, как от старой боли: -- На самом деле... только это пусть останется в этой комнате, я живу как старый пень на ветру. Владимир отвел глаза: -- Надеюсь, твои слуги по-росски не разумеют. Я пришел, Могута. Что ты хотел? Могута хлопнул в ладоши. Слуги быстро внесли широкий стол, накрыли, так же быстро исчезли. Могута жестом пригласил Владимира, сам сел напротив -- голый, все еще в каплях воды, прикрывшись лишь мохнатым полотенцем с петухами и синими волошками. -- Рассказов о кладах мы все наслышались,-- заговорил он.-- Когда люди совсем отчаятся... или же бездельники, то отправляются на поиски. Стоящие люди заняты делом. Ты тоже занят, как и я. Но с этим кладом случай особый! Я со своим другом, он был тогда другом, добыл... ну, скажем, добыл... -- Я же не спрашиваю как добыл,-- пришел на помощь Владимир,-- я спрашиваю: где закопано? Могута неспешно сдул пышную пену через край высокой чаши, отхлебнул холодного пива, зажмурился от наслаждения. -- Этого точно я не знаю,-- признался он нехотя.-- Мы разделились, когда за нами... погнались солдаты... спутали с кем-то, наверное... я уводил погоню, а мой соратник тем временем спрятал в скалах. Но я был удачливее от роду. Когда пришел на место встречи, он туда приполз, оставляя кровавый след... А сказать сумел только, что спрятал под сыном Описа! Он умолк, угрюмо тянул пиво. Лицо потемнело, он заново переживал удачи, погони, и внезапное поражение. Владимир выжидал, спросил: -- И это все? -- Все. Даже то, что он прошептал, булькая и захлебываясь кровью, могло быть бредом. Владимир отодвинулся от стола: -- Тогда он мог вовсе потерять деньги? -- Нет,-- покачал головой Могута.-- Он спрятал! А потом уже наткнулся на солдат. Я долго ломал голову, ездил по тем местам. Какой сын Описа? Какого Описа? Я расспросил всех стариков в городе, говорил с нищими, старухами, мальцами на улице... Меня самого начали считать умалишенным! Понимаешь, меня это задело. Мне всегда все удавалось, все получалось. А тут на тебе!.. Сейчас я и без тех монет и камешков не бедняк, можно бы жить да жить... но мужчины мы аль нет? У нас своя гордость. У меня эта заноза до сих пор вот где сидит! Владимир подумал, сказал осторожно: -- Дело не в кладе, значит? Могута развел руками в широком жесте: -- Это сейчас не в кладе. Разве я похож на нищего? А тогда мы рисковали головами за немалые деньги. Даже сейчас за них можно было бы нанять целое войско! Он остро взглянул на молодого парня в одежде ипасписта. Владимир ощутил дрожь. Могута знает о нем слишком многое. И что земляк, и что изгнанный князь, а теперь, оказывается, знает и о жажде вернуться и отомстить. И намекает, что с одним мечом в руке может мстить одинокий дружинник, но не князь. Знает настолько много, что начинаешь снова подумывать о длинных руках Ярополка... -- Добро,-- сказал Владимир, он старался не выказать напряжения.-- Что ждешь от меня? -- Что будешь удачливее меня,-- ответил Могута.-- Это раньше никого на свете не было удачливее... Увы, время идет. А за это получишь половину. Владимир смотрел остро: -- Половину? Не слишком ли щедро, если клад в самом деле велик? Могута отмахнулся: -- Если бы восхотел половину ты, я бы не дал и осьмой части. Но это предлагаю я сам, от щедрот своих. Да и, по чести говоря, очень уж хочется найти... Он замолчал, проглотив недосказанное. Если, мол, предложить этому новгородцу с жадными глазами меньше, тот может восхотеть себе все. Владимир однако понял, спросил в упор: -- А как ты узнаешь, что не заберу себе все? У нас нет свидетелей, нотариусов. Только мое слово. Да и вообще я могу сказать, что ничего не нашел! Могута натянуто усмехнулся, хотя глаза оставались тревожными: -- Если хочешь стать князем, то нельзя подличать... по мелочам. Честное имя тебе дороже, чем простолюдину. Князь нарушает слово, когда у соседа плохо лежит целое княжество, богатый город или римская корона... Ха-ха!.. Воровать надо редко и всегда по-крупному! Владимир кивнул: -- Принимаю. Я в отчаянном положении, сам видишь. И деньги мне нужны не для пьянок с голыми девками. Где примерно он закопал ваше... награбленное? Могута пропустил его слова мимо ушей, поднялся: -- Пойдем. В моей спальне есть карта. -- В спальне? -- На свете слишком много жаждущих не зарабатывать, а находить чужое. Потому ее никто не видел. Владимир спросил, глядя в глаза Могуте: -- Даже Филемут? Могута насторожился: -- А при чем тут Филемут? -- Мне показалось, что он управляет слишком многим,-- ответил Владимир.-- А хочет управлять еще большим. -- Ну-ну,-- поторопил Могута.-- Говори. Владимир рассказал. И про стычку на постоялом дворе, и про попытку ночных воров, и про то, как Филемут от имени хозяина отказался от встречи. -- Он так и сказал? -- Вот деньги,-- ответил Владимир.-- Узнаешь рисунок на калитке? Или это его? Могута надолго задумался. Владимир следил, как быстро меняется выражение лица Могуты от недоверия к сомнению, как мимолетно мелькнул гнев, сменился расчетливой осторожностью: -- Сейчас это всего лишь твое слово против его. Филемуту я тоже доверяю, он служит мне много лет. Пока что сделаем вид, что ничего не произошло. Я сам буду присматривать за ним и... своими людьми. Говоришь, они уже не мои, а его? А ты ищи сокровище. Я много слышал о тебе от новгородских купцов, даже от багдадских, от иудеев. Сказывают, ты так хитер, что в землю на сажень видишь! Если и ты не найдешь, то я даже не знаю... Тогда земля ромеев станет богаче на один клад! -- Я буду искать,-- сказал Владимир твердо.-- Но сейчас я должен вернуться. Мой друг Олаф, с которым я приехал, под замком в местной тюрьме... Могута пренебрежительно махнул рукой: -- Что-нибудь серьезное? Нет? Тогда оставь это мне. Я сейчас пошлю мальчишку к префекту. Тот мой друг, мы часто играем в кости. Да и вообще мы давние друзья. -- Гм,-- сказал Владимир, поднимаясь,-- если вместе добывали то, что потом закапывали... Могута засмеялся, в светлых глазах мелькнули разбойничьи огоньки: -- Чего не было, того не было, но кое-что другое было... На этот раз он взял колотушку, звучно ударил в большой медный гонг. Через несколько мгновений двери отворилась, ноздри Владимира жадно дрогнули под напором аппетитных запахов. Даже девушки держали перед собой подносы с жареной птицей. Следом мальчишки несли паштеты, печеную рыбу, зелень, специи. Владимир поклонился, прощаясь, но Могута удивился, указал на другой конец стола: -- Дорога тебе предстоит долгая. А набраться сил лучше всего только за столом. -- Благодарствую. Но у меня, как я уже говорил, друг в тюрьме. Могута шепнул несколько слов девушке, она кивнула и убежала с пустым подносом. -- Не волнуйся,-- бросил купец.-- Он будет на свободе раньше, чем ты сядешь на коня. -- Это меня и волнует,-- подхватился Владимир.-- Он может натворить... -- Садись! -- велел Могута властно. В глазах блистали те же насмешливые искры.-- Он будет свободен, но из тюрьмы его не отпустят. Не волнуйся! Я знаю, что ты приставлен к нему нянькой. Мы, купцы, все в этом мире иудеи. Знаем, где что творится, передаем вести дальше, принимаем иной раз каких-то рваных беглых и переправляем дальше, даже не зная кто они и зачем. Наша профессия держится больше на знании, где что происходит, чем на ценах и договорах! Так что знаем и о тебе... Они ели в молчании. Владимир подумал, что будет вспоминать этот обед всю жизнь. Могута в молодости брал от жизни все радости молодости -- скачка на горячем коне, звон мечей, выход из гавани навстречу буре, он срывался с высоких башен, догонял и убегал, теперь же нежится как базилевс в роскошных ваннах, а за накрытый стол не зазорно сажать даже римских императоров! Багровый шар, распухший от дневного зноя, давно просел за края земли, небо медленно темнело. Серебристый узкий серп луны медленно наливался пронзительным блеском. Когда Владимир въехал через распахнутые городские ворота, на улицах еще было много народу, даже больше, чем в полдень, когда зной загоняет всех в прохладные норы. Чувствуя вину, он погнал коня, распугивая прохожих, к городской тюрьме. Его впустили без расспросов, помогла одежда ипасписта. Правда, его пошли сопровождать два стража. Тюремщик, гремя ключами, отпирал одну дверь за другой. Они прошли три-четыре коридора, прежде чем открылся ряд одинаковых дверей с решетками на крохотных окошках. Тюремщик заглянул в одно, другое, хлопнул себя по лбу: -- Постой... Его ж увели еще днем! -- Куда увели? -- насторожился Владимир. -- Известно куда,-- ухмыльнулся тюремщик.-- Куда всегда уводят. Отсюда только два выхода: в пыточную камеру или на плаху. Иных -- вешают. Правда, раньше еще и на кол сажали, но прошлый правитель отменил... Владимир в страхе и гневе ухватился за рукоять меча. Вспомнился печальный взгляд викинга. Как чувствовал, что больше не увидятся. -- Где начальник тюрьмы? -- У себя... -- Веди! Бегом!!! Он понесся по коридорам, лестницам и переходам как ураган. Людей отшвыривало к стенам, едва не размазывая, на всем протяжении его бега. За ним оставался крик, проклятия, ругань, угрозы, гремело оружие. Он ворвался в покои начальника тюрьмы... и остановился как вкопанный. В роскошно убранном зале на широкой скамье с резной спинкой сидели двое. Очень красивая юная девушка, она смеялась и с преданным восторгом смотрела на Олафа. Тот, сытый и довольный, как кот у горшка сметаны, что-то важно рассказывал, показывал кулаками как кого-то изничтожал, давил, вбивал в землю по уши, а осчастливленный император заглядывает ему в рот. Оба с неудовольствием оглянулись на грохот. Владимир, хватая ртом воздух как рыба на берегу под жарким ромейским солнцем, прохрипел: -- Зараза... хаханьки ему... а тут... Олаф помахал ему рукой: -- Вольдемар!.. Феора, это мой друг, отважный герой Хольмграда. Девушка мило улыбнулась Владимиру. Она была выше среднего роста, хотя рядом с Олафом выглядела карманной, с прямыми сильными плечами, Олаф высился рядом с ней как скала. -- Здравствуйте, Вольдемар. Голос ее был музыкальный, женственный, но сильный. Взгляд ее карих глаз был чистый и смелый. Таких женщин Владимир встречал только в селах и маленьких городах, где у женщин больше свободы и где могут и вынуждены бывают за себя стоять, не ожидая помощи от городской стражи. За спиной Владимира появились вооруженные люди. Феора не успела рта раскрыть, как Олаф небрежным жестом отослал их прочь. Но что совсем сразило Владимира -- викинга послушались беспрекословно. А когда кивком Олаф развернул одного и заставил вернуться с подносом, где исходили паром жареные перепелки, Владимир ошалел вовсе. Светлокоричневая корочка еще шипела и пузырилась, сок сбегал на поднос желтыми душистыми струйками. -- Вольдемар, сейчас мы еще раз поужинаем!.. Владимир в удивлении покачал головой: -- Я уже наужинался на три дня вперед... Если не на год. Да и ты, судя по твоей роже, сегодня ужинал раз двенадцать... Тебя отпустили? -- На честное слово,-- сказал Олаф гордо.-- Слово викинга чего-то стоит! -- А здесь хотя бы знают, что викинги означают разбойников? -- Ну, не ипасписту же поверили? По-моему, стоит только посмотреть в мои честные глаза... -- Чтобы сразу ухватиться за карманы,-- возразил Владимир. Феора сказала укоризненно: -- Вы так жестоки к бедному Олафу! Он такой чувствительный... -- Он? -- ахнул Владимир.-- Разве что его шарахнуть бревном по голове! -- И такой предельно честный,-- продолжала она горячо,-- когда отец позвал его на обед, ваш друг отказался! Он сказал, что он обещал вас ждать в камере. Олаф скалил зубы, у хольмградца не часто бывал такой ошарашенный вид. Нижней челюстью прямо по полу щелкает, пыль сгребает. Правда, такую удивительную девушку даже в Константинополе не встретишь... -- Прощайся,-- сказал Владимир,-- нам пора ехать. -- В ночь? -- удивился Олаф. -- Луна светит,-- ответил Владимир хладнокровно. -- Ночью только ворье ездит! -- А знаю, чем можно заниматься ночью,-- сказал Владимир, бросив быстрый взгляд на Феору.-- Но если ты не поедешь, я еду один. Олаф запротестовал: -- Погоди! Ты не понимаешь. Я не освобожден. Я все еще в тюрьме. Мне разрешено только под честное слово покидать... на некоторое время свою камеру. Но я должен возвращаться! Пока ты не привезешь доказательств, что мы не разбойники. Владимир зло смотрел на взволнованного Олафа. Пока его не пускали к Могуте, пока он скакал под палящим солнцем, этот несчастный узник жрал в три горла жареных в масле перепелок, играл в кости с начальником тюрьмы, тискал его дочку, а теперь вдруг забоялся темноты? -- Я пошел,-- сказал он. -- Вольдемар! -- вскричал Олаф.-- Погоди, вот-вот вернется начальник тюрьмы! -- Когда это будет? -- Утром, конечно. -- А когда у него наступает утро? После обеда? Искомое могут найти раньше нас. Олаф насторожился. -- Те, кто лезли к нам ночью? -- Ты догадлив. Если начальник тюрьмы верит тебе на слово, то пусть поверит и в мое слово, что я верну тебя завтра. Олаф помялся: -- Понимаешь, Вольдемар... Я думаю, тебе лучше скажет милая Феора. Нет, лучше я сам. Моя честность и мои великие достоинства благородной души написаны на мне так крупно, что даже неграмотный прочтет сразу. Так мне сказали... ну, дали понять Феона и ее отец... А вот у тебя на лице написано такое, что даже черти разбегутся, чтобы не стать еще грешнее. Тебе нельзя доверить и старую бабушку на людной улице. -- Хватит,-- оборвал Владимир.-- Я еду один. Но тогда и найденное мы разделим с Могутой на двоих. Олаф со смехом вскинул обе руки: -- Договорились!.. Но я тоже не обязан с тобой делиться тем сокровищем, что отыскал сам. Верно? Он обнял за плечи Феору. Владимир помрачнел, его настоящее сокровище сейчас в императорском дворце. Положить на него вот так откровенно руку, значит положить на плаху голову... Глава 42 Конь его тащился нехотя, словно чувствовал неуверенность всадника. Владимир осматривал руины с тяжелым сердцем. Крохотная надежда, что заставила его принять предложение Могуты, трепетала как огонек на ветру. А ветер становится холоднее, свирепее. В рыбацкой деревушке, которую Могута указал как грань, за которую его соратник никак уже не мог выбраться с сокровищем, он накормил коня, купил хлеба и головку сыра. От вина отказался, как и от жирного барашка. Старый рыбак присматривался к нему подозрительно, а провожая за ворота, напутствовал неожиданно: -- Ты из постоянно ищущих... Пусть счастье тебе улыбнется раньше, чем под старость! -- А Могута здесь бывал? -- спросил Владимир, поддавшись внезапному желанию спросить именно это. Старик смотрел еще подозрительнее: -- А тебе зачем? Владимир молча бросил ему серебряную монету. Старик поймал ее с неожиданной ловкостью, оглядел. Беззубое лицо дрогнуло в неуверенной улыбке: -- Ты не похож на других... Никто не тратит деньги тогда, когда можно получить ответ из-под плети! -- Такие ответы ведут к пропасти. Старик кивнул: -- Да, под плетью отвечаешь то, что хотят, а не то, что есть на самом деле... Могута здесь не просто бывал. У него здесь осталась жена. Он всегда был в разъездах, однако тащил в семью каждый добытый ломоть хлеба... И хотя погиб, не успев обвенчаться с нею в церкви, для нас они так и остались семьей Могуты... Владимир ощутил, как его захлестывает знакомое возбуждение гончей, напавшей на след оленя... Старик отступил за порог, потянул на себя дверь, но Владимир сунул ногу в щель: -- Вот тебе еще монета. Мне начинают нравиться твои рассказы... Он в сопровождении Могуты приблизился ко входу в катакомбы. Щель была широка, четверка всадников проехала бы стремя в стремя. Скалы сужались, смыкались над головой, но синее небо еще проглядывало сквозь продырявленный, как сыр, свод. -- Здесь ломали камень больше тысячи лет,-- объяснил Могута,-- А потом здесь прятались христиане. Вся гора изъедена как сыр мышами. Вот-вот рухнет, тогда здесь будет пропасть. -- Почему пропасть? -- Вглубь изгрызли тоже чуть ли не до ада. Кони осторожно ступили под темный свод. Далее смутно виднелись стены из красного камня. Широкий ход с натертой колеей уходил в темноту. Молча оставили коней. Владимир натянул тетиву, передвинул колчан поудобнее. Могута хмыкнул: -- Ты бы видел, как глупо смотрится ипаспист с луком! -- Я не всегда буду ипаспистом... Могута высек огонь, факел в его руке загорелся желтым чадящим огоньком. Все чувства Владимира были обострены, в неподвижном воздухе он слышал не только шорохи лап бегающих ящериц и даже паучков, но и тяжелые запахи, будь то ароматы смолы или высохшего помета летучих мышей. Могута послушно остановился, когда Владимир сделал запрещающий жест, опустил факел к земле. Ипаспист исчез, протянулось несколько долгих мгновений. Наконец он появился чуть более возбужденный, с царапиной на лбу. Махнул, приглашая следовать за ним. Догнав, Могута шепнул: -- Что-то стряслось? -- Их было двое,-- сказал Владимир с досадой.-- Второго я сперва не заметил. -- Где они сейчас? Владимир раздраженно огрызнулся: -- Откуда я знаю? Христиане, как я слышал, попадают в свой рай. Как невинно убиенные. -- Разбойники не бывают невинно убиенные,-- успокоил Могута, затем по суровому лицу этериота увидел, что для того все равно кого резать: винного или невинного. Хмыкнул довольно.-- Ты хорош... Еще далеко? -- Дурни выставили охрану слишком близко к своему лагерю. -- В самом деле дурни,-- согласился Могута.-- Мы раньше никогда... -- Тихо! Издали доносились голоса, в воздухе стоял запах паленой шерсти, дерева и листьев. Продвинувшись еще чуть, увидели посреди огромной пещеры широкий костер. С полдюжины оборванцев сидели вокруг огня, еще двое спали на ворохе тряпья и шкур. Могута что-то пробурчал под нос, Владимир понял, что купец тоже узнал Филемута. Тот сидел угрюмый, слушал вертлявого черного, как головешка, мальчишку. Если у Могуты были сомнения насчет слов ипасписта, теперь рассеялись. Управитель сидел и беседовал с разбойниками, приговоренными властями к виселице. И не похоже было, чтобы склонял явиться с повинной. -- Не понимаю,-- шепнул Могута,-- что ему еще? Он же как сыр в масле катался!.. -- Некоторым этого мало,-- ответил Владимир сухо. -- Да, он таков не один,-- буркнул Могута, бросив на него быстрый взгляд. Филемут повернулся лицом к багровым языкам пламени. Владимиру почудилось, что он смотрит в лицо Филемута, как в свое собственное. Даже в сгорбленной фигуре управителя были сосредоточенность и нетерпение. Иным мало кататься как сыр в масле. И быть вторым. Вторым хоть после богатого и щедрого Могуты, хоть после... кого бы то ни было. -- Надо послать за городской стражей,-- предложил Могута. Он посмотрел на Владимира вопросительно. -- Надо ли? -- А ты уверен? -- В чем можно быть уверенным? Разве что остальные разбегутся, если не останется их вожака. Могута кивнул, Владимир молча удивился хладнокровию купца. Уже в годах, десятки лет живет в роскоши и неге. Но если готов вот так встретить выбегающих разбойников, то в молодости наверняка не одну глотку перерезал, не одну невинную душу удавил, пока купил эти земли и выстроил виллу с садами и банями! Он натянул тетиву, положил перед собой стрелы. Могута суетливо ерзал, потемнел, дыхание стало чаще. Владимир наложил стрелу на тетиву, тщательно прицелился. Держа кончик стрелы возле уха, правой рукой резко по-парфянски отодвинул лук, на миг задержал, точнее выбирая цель, задержал дыхание и отпустил оперенный кончик. В следующее мгновение он хватал стрелы и выпускал их вслед, уже не целясь. Когда первая стрела ударила в шею Филемута, в воздухе было уже три стрелы, а когда первый разбойник вскочил с криком, Владимир успел выпустить восемь стрел. Их оставалось четверо, когда с воплями бросились к выходу из пещеры. Владимир, отбросив лук, полез на глыбу. Слегка заскрипело, она сдвинулась и рухнула, потащив за собой мелочь. Первый разбойник успел прижаться к стене, второго глыба ударила в бок, смяла, еще один с криком боли упал и скорчился: острый обломок камня щелкнул по колену. Четвертый так ловко прыгал по катящимся обломкам, что проскочил к выходу. Могута с мечом хотел броситься вдогонку, Владимир удержал: -- Да черт с ним! Могута оглянулся, глаза блестели как у волка: -- Мы... мы сделали это!.. -- Хочешь посмотреть на Филемута? Оставшийся разбойник расширенными глазами смотрел на двух соскочивших с выступа крупных мужчин с мечами в руках. Владимир отмахнулся: -- Убирайся. Еще раз попадешься -- пеняй на себя. Разбойник исчез, бросив благодарный взгляд на Владимира. В глубине пещеры у костра корчились двое, третий лежал недвижимо. Могута ударом меча оборвал жизнь оборванца, остановился над Филемутом. Тот истекал кровью, из пробитой шеи била алая струя толщиной в палец. Глаза с ненавистью следили за хозяином. -- Как ты мог? -- спросил Могута горько. -- Как и ты,-- прохрипел Филемут. Владимир пошарил у Филемута за пазухой, вытащил бумаги, бросил в огонь. Тот заскрипел зубами, смотрел в бессильной ненависти на ипасписта. Могута повторил растерянно: -- Как ты мог? -- Я... много...-- прохрипел Филемут,-- о тебе знаю... Но ты никогда не узнаешь еще одно... Изо рта текла кровь, он захлебывался, но в глазах было злобное торжество. Владимир бросил холодно: -- Не ликуй. Он узнает. -- От... куда? -- Я скажу. -- Ты... сам... не уз... наешь... Владимир хмыкнул: -- Это о рыбацкой деревушке-то? Дурак ты. Он тронул Могуту за плечо: -- Пойдем. Все расписки сгорели. Как твои, так и те, что он писал от твоего имени. Сокровище твоего приятеля было его заветной мечтой, но он действовал еще и наверняка... Оставался шажок, чтобы присвоить твою виллу и земли, а тебя вышвырнуть как пса шелудивого... Теряешь хватку, Могута! Они пошли к выходу. Могута сгорбился, как-то внезапно ослабев. Ноги его загребали пыль. Слышали за спинами как Филемут в предсмертной судороге скреб ногтями землю, пытался перекатиться на бок, но лишь упал в костер. Могута съежился, когда вдогонку стегнул отчаянный предсмертный вопль, а ноздри уловили запах горящего мяса. Они поспешно вышли из пещеры. Владимир привел коней. Могута сумрачно взобрался в седло, на ипасписта старался не смотреть. Владимир сказал буднично: -- А теперь заедем по дороге к твоему сокровищу. Могута повел в его сторону налитым кровью глазом: -- Кто тебе сказал, где оно? -- Ты. -- Я? -- Под сыном Описа, помнишь? Могута пожал плечами, молчал, пока не приехали в развалины храма пеласгов. Не слезая с коня, смотрел, как Владимир прошелся вдоль едва различимых статуй, почти одинаковых, со стертыми ветром и дождями лицами и фигурами. Киркой взрыхлил землю, углубился на локоть. Потом кирка застучала о твердое. Могута смотрел равнодушно, здесь везде плиты, как и везде остатки языческих богов, уже давно объявленных демонами. Владимир опустился в яму, ухватился за край каменной плиты. Могута видел, как побагровело и напряглось лицо изгнанного князя. Жилы вздулись. Послышался чмокающий звук, пахнуло сыростью и могильным холодом. Затем Могута видел только спину. Владимир пыхтел и что-то тащил. Когда он с натугой поднялся, в руках был массивный ларец, больше похожий на сундук! Могута судорожно сглотнул, едва не поперхнувшись. Глаза полезли на лоб. Под напором великого изумления отступили даже горечь от предательства Филемута и осознание, что был на шаг от полного разорения. -- Оно? -- спросил Владимир. -- Точно!.. Тот самый... Но как ты... -- Ты же сам сказал, что под сыном Описа. Могута оглянулся на ряд статуй. От иных остались только пьедесталы. Этот сын Описа, кто бы он ни был, был странным четвероруким богом. Только это и удалось понять, лицо стерто, от плеча и правой ноги торчали культяшки. -- Я сто раз проезжал здесь!..-- проговорил он потрясенно. В голосе были злость, разочарование и унижение.-- Тысячи раз!.. Но откуда... Ничего не понимаю! Владимир опустил ларец на землю. Тот был в комьях земли, медные полосы позеленели. Могута тяжело слез, опустился на землю. К ларцу не притрагивался, только глаза выдавали нетерпение, а ноздри хищно трепетали. Руки его тряслись, он без нужды вытирал о кожаные штаны ладони. Владимир некоторое время молча смотрел на Могуту. Он тоже, как и купец, чувствовал странное разочарование. И тоже почему-то не торопился открыть крышку. -- Волхвы твердят,-- сказал он медленно,-- ежели не хочешь умереть от жажды, пей даже из лужи... Теперь знаю, что лишних знаний не бывает. Я мог бы и не запомнить, что Аполлон и Артемида пришли из наших земель, наших лесов... Так мне говорил один дряхлый волхв... Отец их -- гиперборей Опис! Могута подпрыгнул, глаза выпучились. Потом опомнился, покачал головой: -- Пусть даже так, хотя это удивительно... Но здесь этих Аполлонов сотни!.. Статуи, барельефы, горельефы... Почему ты искал под этим страшилищем? -- А наш Аполлон был четвероруким. Страшным и могучим! Таким он и пришел в Грецию. Уже потом отмыли, подстригли, приукрасили... И потихоньку стали изображать только с двумя руками. Могута развел руками в полном поражении. Злость в его глазах уступила место восхищению: -- Да, ты умен и хитер... Не знаю, кто бы еще сумел вот так. Я ведь уже нанимал других! Они не прошли дальше меня. А я искал годы! Уже Филемут после меня искал десяток лет... Он протянул руку к ларцу. Крышка приржавела, но замка в дужке не было. Владимир сказал остро: -- Ты даже не спросил, что значат последние слова Филемута! Стареешь, Могута. Могута задержал руку над крышкой ларца. Глаза расширились: -- Да... Слишком много свалилось на мои плечи сразу. И на мою голову. Я не становлюсь моложе. Что ты ему сказал... о рыбацкой деревне? -- Я не хотел, чтобы он умирал с улыбкой на своей поганой харе. Могута держал глазами лицо Владимира. Пальцы коснулись крышки ларца, но не открывал, все еще всматривался: -- Да, ты сумел ее погасить сразу... Что это было? Владимир с трудом оторвал взгляд от крышки ларца: -- Почему ты решил, что ты как трухлявый пень на ветру? Он помнил, что Могута насчет трухлявости не говорил, но удержаться и не кольнуть было трудно. Могута потемнел, провел кончиками пальцев по крышке, сметая комочки земли. Голос снова стал хриплым, как в прошлый раз: -- Это не твое дело. Когда погиб мой сын... -- Я это знаю,-- прервал Владимир без всякого почтения.-- Но я узнал еще и то, что когда он ездил с твоим караваном, он всегда останавливался в Либице. Нужно было или не нужно, он всегда торчал там хотя бы неделю. Ты в самом деле пень, если не знал. Могута нахмурился: -- Что за чушь! Я бы знал. -- Откуда? Он боялся твоего гнева. -- Чушь,-- повторил Могута с некоторой неуверенностью,-- Я его любил, как никого на свете. -- Нет,-- покачал головой Владимир.-- Он знал твои планы насчет него, а та женщина была из бедных и простых. И он боялся тебе сказать... В той деревне знали одного Могуту -- твоего сына. У него родился сын, но он и тогда смолчал, никак не решался сказать тебе. Ты в самом деле такой зверь? А еще через три месяца он погиб. Могута смотрел с недоверием, рассерженно, потом в глазах мелькнула отчаянная надежда: -- Ты хочешь сказать, что у меня есть... внук? Владимир пожал плечами: -- Разве я это хочу сказать? Это я уже сказал. Догадайся теперь, что я хочу сказать. Могута быстро посмотрел на ларец. Лицо озарилось пониманием: -- Ты хочешь и мою долю за адрес моего внука? Владимир, который именно это и хотел сказать, посмотрел в лицо старого купца, внезапно качнул головой: -- Не угадал. Ты мне нравишься... а правда, что ты жил на Ляшской улице? Тогда наши дома были рядом. Я ничего за адрес не возьму. Считай это подарком. Но только не внук тебя ждет... Могута дернулся, глаза расширились в испуге. Надежда сменилась страхом: -- Что? Он тоже погиб? -- Нет, жив и здоров. Только тебя ждет не внук, а... внуки. Второй родился через полгода после гибели твоего сына. И хотя я твоего сына никогда не видел, но глядя на тех парней, я сразу сказал бы, что они твои двойняшки. Только лет на сорок моложе. Могута схватился за сердце. Мгновение смотрел выпученными глазами на Владимира, затем подхватился и начал торопливо собираться. Владимир выждал нужное время, дернул за рукав и указал на ларец: -- Отдели мою долю. Мне надо возвращаться, иначе меня выгонят со службы. Могута хлопнул ладонью по крышке ларца, приподнял, заглянул, остро посмотрел в лицо молодого воина: -- Ты даже не просишь увеличить свою долю? За помощь с... этими неприятностями? -- Считай, что я это сделал в свое удовольствие. -- Ты хоть знаешь, сколько здесь? Владимир сказал дрогнувшим голосом: -- Судя по весу... много. Очень много. Могута несколько мгновений смотрел неотрывно в побледневшее лицо своего наемника. Внезапно коротко хохотнул: -- Не знаю, от сердца это у тебя... или от великой хитрости. Но я все еще родянин, хоть и ношу крест. Это здесь говорят: стыд не дым, глаза не выест! Но я не могу позволить, чтобы мне, славному и гордому Могуте делал подарки бедный этериот, а я в ответ только сопел да кланялся. И богател, теряя совесть и честь. Бери этот ларец себе. А также тот металл и камешки, что внутри... Он сказал как можно небрежнее, но Владимир видел, что купец раздувается от гордости. Вот так одним жестом подарить целое состояние, этим можно гордиться и хвастаться всю жизнь. И радости от такого жеста больше, чем от ста тысяч таких ларцов! Глава 43 Владимир переложил золотые монеты и драгоценности в дорожную суму, особо ценные рубины спрятал в пояс. Когда он набросил на спину коня заметно потяжелевшее седло, в его тайниках тоже схоронил золото, с крыльца сбежали слуги Могуты, затем купец торопливо спустился сам -- вымытый, помолодевший, одетый богато, даже пышно. -- Готов? -- Только сесть на коня,-- ответил Владимир. Стук копыт заставил настороженно развернуться. Во двор въехал на гнедом жеребце Олаф. Он сиял, доспехи на нем сияли, рот был до ушей. Могута вопросительно взглянул на Владимира. Тот отрицательно качнул головой. Олаф участия в поисках сокровищ не принимал, значит его доли нет. Потому не стоит даже упоминать о находке. К тому же он уже получил свое сокровище, сам заявил. -- Вольдемар,-- сказал Олаф торжественно,-- я хотел бы пригласить тебя на свадьбу! -- А кто женится? -- Я. Владимир окинул его критическим взглядом с головы до ног. Викинг выглядит счастливее, чем если бы нашел десять таких ларцов. Это мысль наполнила Владимира печалью. Могуте наплевать на золото, у него появилось сокровище неизмеримо ценнее, Олафу тоже наплевать, только он цепляется за этот желтый металл и блестящие камешки! -- А как же служба? -- напомнил он.-- Если мы утром не появимся в казарме, нас выгонят вовсе. Олаф беспечно усмехнулся: -- Плевать!.. Человек живет не ради денег. Я встретил то, ради чего мужчины воюют, скитаются по свету, уходят из отцовских гнезд, разрушают и завоевывают королевства. -- А мне надо утром быть на службе,-- сказал Владимир. Он обнял Олафа, похлопал по спине. Викинг был красив, глаза блестели счастьем. -- Я желаю тебе удачи, когда вернешься в Гардарику. -- Благодарствую. Владимир повернулся к своему коню, потом вдруг словно вспомнил нечто несущественное: -- Ах да!.. Я все-таки отыскал то сокровище. Ты был прав, там не так уж и много, но все же усилий стоило... Возьми эти монеты, здесь по дороге есть "Ромул", лучшая харчевня в городе. Выпей лучшего вина за мое возвращение на Русь! Олаф изумленно смотрел на золотые монеты в его ладони. Это было настоящее полновесное золото, а на монетах выступали полустертые лица незнакомых римских цесарей. -- Ты все-таки нашел... -- выдохнул он.-- Ты... За что тебя любят боги?.. Опомнившись, он протянул монеты обратно Владимиру: -- Нет, забери. -- Это не доля,-- объяснил Владимир,-- просто вспомни меня за чарой. Боги сделают мне путь легче. Олаф покачал головой: -- Феора терпеть не может мужчин, от которых несет вином. А ее отец говорит, что вся Греция погибла от вина. А ныне сгинет и Римская империя. Владимир засмеялся: -- И ты веришь? Ее отец наверняка сам тайком прикладывается к кувшину. А Феора на самом деле больше уважает мужчин, которые умеют пить, а ума и мощи рук не пропивают! Отныне тебе нести крышу дома на своих плечах, а такой человек должен отвечать за свои действия. Он заставил Олафа спрятать монеты, еще раз обнял: -- Помнишь родник у гигантской шелковицы? Я там дам отдохнуть коню. Олаф спросил удивленно: -- Зачем ты мне это говоришь? -- На тот случай, если вдруг передумаешь. Олаф посмотрел ему в глаза, медленно покачал головой. Голос викинга был тверд: -- Нет. Мужчина рано или поздно находит настоящую женщину. И понимает, что всю жизнь шел именно к ней. Я нашел, Вольдемар! Они обнялись, затем Владимир вскочил на коня, гикнул как дикий печенег и вихрем вылетел за ворота. Олаф сожалеюще смотрел вслед. Солнце опустилось за край земли, когда Владимир увидел гигантскую шелковицу. Конь запрядал ушами, издали зачуял свежую родниковую воду. Воздух был неподвижен, наполнен запахами тяжелого знойного дня. У ручья он расседлал коня, седло положил под голову, лег на попону, забросив руки за голову. Теперь, когда Среча наконец улыбнулась, можно подумать и о возвращении на Русь. Год заканчивается, Олаф цел и невредим, конунг Эгиль должен дать войско, обещал. Но даже не даст, на эти деньги Могуты все же можно нанять немалую дружину. А остальную часть платы пообещать после взятия Киева. Город богатый, дань можно вышибить немалую. Небо потемнело, высыпали звезды. Из воздуха медленно уходило тепло, конь мерно хрустел овсом, подбрасывал торбу, выбирая со дна остатки. Владимир вытащил из сумы хлеб и сыр, нехотя поужинал, запивая родниковой водой. Лунный серп начал меркнуть, а на востоке уже появилась светлая полоска рассвета. Владимир вздохнул, начал седлать коня. Именно в это время он и услышал частый конский топот. Олаф крикнул еще издали: -- Я боялся, что не застану тебя! -- Я уже готовился ехать,-- признался Владимир.-- Ты передумал насчет женитьбы? Олаф подъехал, глаза его подозрительно обшаривали довольное лицо друга: -- Признайся, нарочно дал денег и послал выпить? -- А что,-- сказал Владимир осторожно,-- что-то случилось? -- Ну, я в самом деле заскочил в придорожную таверну. Выпил пару кувшинов вина... но чертовы золотые монеты все никак не кончались, на них можно было купить пару стоведерных бочек... Нет, я не сам, я угощал всех, кто там оказался. Понятно, пришлось выпить с каждым. Потом началась драка, без нее как-то и выпивка не шла... Потом пили за примирение. А когда я приехал к Феоре, то она повела себя как-то странно... Да и ее отец зачем-то орал, топал ногами, говорил нехорошие слова. А Феора сказала, что в ее семье допустимо все, кроме пьянства, и что она видеть меня больше не желает, а о свадьбе чтобы я забыл и думать. Я в ответ сказал, что не взял бы ее на свою родину даже служанкой... Потом мне пришлось даже обнажить меч, чтобы пробиться к выходу. Надеюсь, никого не убил, хотя поклясться не могу, темно было... -- Долго же ты гулял,-- сказал Владимир, пряча победную усмешку.-- Поехали! Если не успеем к утренней смене, вычтут четверть жалованья. Они подъехали к баракам за час до рассвета, когда сон особенно крепок. Однако Вепрь умел готовить воинов: незамеченными проскользнуть не удалось: стражи зачем-то сразу разбудили Вепря. Тот на удивление оказался молчалив, лишь потемнел как грозовая туча, грозно хмурил брови. Кивком велев идти за ним, он привел в комнатку дежурной стражи, огляделся, закрыл дверь плотнее, захлопнул ставни на окне и сказал, понизив голос: -- Я не знаю, что вы затеяли, ребята. Но ваши головы кто-то оценил дорого. Олаф быстро посмотрел на Владимира. Тот спросил мертвеющими губами: -- Что стряслось? Вепрь потребовал: -- Ты кому-нибудь дарил свой красный плащ? Владимир покачал головой: -- Нет. Он мне дорог... Красный плащ в моем племени означает... многое означает. Вепрь зыркнул, словно кнутом стегнул, прорычал гневно: -- Тебе придется подыскать другой плащ. -- А что... что стряслось? -- Вас не было трое суток. Мордоклюв решил его потихоньку взять, пока сбегает к девкам. Но едва вышел из бараков... Его пронзили с двух сторон. Он успел одного ухватить, а лапы у него как железные крюки, на счастье вблизи оказалась стража. Словом, один убежал, а второго схватили... Сердце Владимира стучало отчаянно. Олаф мычал и ковырял землю сапогом. Вепрь рыкнул: -- А что дальше, знаете? -- Вы узнали,-- прошептал Владимир,-- за что меня так невзлюбили... Вепрь долгое мгновение изучал его бледное решительное лицо. -- Да? Если бы. Проклятый, когда увидел, что не вырвется, проглотил какую-то гадость. Тут же и помер, только пеной забрызгал. Владимир едва сумел подавить вздох облегчения. Ощутил, как кровь возвращается в бледное лицо. Вепрь, судя по глазам, заметил тоже. Скривил губы: -- Не могу понять, почему Господь так бережет язычника? -- Почему? -- удивился Владимир.-- Охотились за Мордоклювом! -- Было темно,-- прорычал Вепрь.-- Мордоклюв закутался в твой плащ, рыло прятал, чтоб стражи не заметили. Я бы сам принял его за тебя. Но скажу тебе, убили не из-за плаща. И не из-за баб. Кто-то заплатил очень хорошо. А то и не просто заплатил! Люди, которые глотают яд, идут на убийство не ради денег. Лицо его было угрюмое, сумрачное. Ипасписты стояли недвижимо, даже не переглядывались. Наконец Вепрь сказал устало: -- Убирайтесь. Я вас предупредил. Я не знаю, в какую крупную игру впутались, но мне всегда жаль терять хороших воинов... и снова учить желторотых. Оба в молчании пробрались к своим комнатам. Владимир упрятал золото в сундук, запер и только повернулся к двери, как через порог шагнул Олаф. Был он еще сумрачнее Вепря, но боевой доспех не снял, а из-за плеча по-прежнему выглядывала рукоять меча. -- Что случилось? -- спросил Владимир. -- Сам знаешь,-- ответил Олаф.-- Я иду с тобой. -- Куда? Олаф рявкнул зло: -- Непонятно? Это уже не твой... Листохвост или как его там. Это явно отец той, что улещивала пойти к ней на службу... Гм, я бы ей наслужил! Уже через неделю бы родила. То была последняя попытка договориться с тобой или перекупить. Когда ты не ответил, они поняли, что рвешься с помощью Анны куда-то выше. У них тут мозги так устроены! Иначе вообще думать не могут. -- Олаф... что ты предлагаешь? -- С Листохреном же получилось? А ромея возьмем еще проще. Они тут в тепле, дома, Это твой рус Листохряк живет в крепости, а ромея возьмем голыми руками. Владимир проворчал: -- Не хвались, на рать идучи, а хвались, идучи... гм... с рати. Спасибо, Олаф. Но тогда надо идти прямо сейчас. Пока не знают, что мы вернулись. Олаф удивился: -- А чего, по-твоему, я даже сапог не снял? Глава 44 Сапоги пришлось все-таки сбросить. Владимир первым вскарабкался на огромную старую оливу, перепрыгнул на высокий забор. Олаф, ругаясь сквозь зубы, лез по дереву, по скалам все же проще, надежнее, но когда оказался на заборе, из темноты сонно вскрикнул сыч. -- Уже на лестнице,-- пробурчал он.-- Ладно, зато в драке я опередю снова. Слабый рассвет вычленил из тьмы блестящие перила лестницы. В верхние этажи ромеев лестницы обычно пристраивают снаружи, и где-то наверху карабкается осторожный Вольдемар, щупает выщербленные ступени из мягкого камня, старается не замечать нечистоты, что щедро плещет челядь с лестниц, обычно заливая ступени. Олаф прыгнул в темноту, чутьем и нюхом угадывая ступени. Пальцы зацепились за камень, но животом и коленями ударился так, что дыхание вылетело со всхлипом. Подтянулся, переждал, восстанавливая дыхание, а в это время далеко вверху блеснула искорка, похожая на холодную звездочку. Хольмградец уже достиг верхнего этажа, это рассвет отразился на лезвии его меча. -- Погоди,-- прошептал Олаф.-- Ты ж без меня пропадешь, дурак. Он едва не столкнул Владимира, боднув с разгона, торопливо вытащил меч. Некоторое времия молчали, дышали часто, но даже это старались делать бесшумно. Наконец рука хольмградца тронула Олафа за плечо: -- Готов? -- Давно,-- ответил Олаф оскорбленно.-- Я не знаю, чего ты рассиделся здесь? -- Пошли. Но старайся без шума. Церетус сосредоточенно писал, когда за спиной открылась дверь. Сейчас его мягко, но настойчиво начнут причесывать, умащивать благовониями, одевать, все это стараясь проделать как можно незаметнее, ненавязчивее, дабы не нарушить ход мыслей светлейшего сенатора, бдящего об интересах империи больше, чем сами базилевсы, потом бережно натянут на его старческие ноги мягкие замшевые сапожки... Широкая ладонь зажала ему рот. Он дернулся, затылок уперся в стену, он не сразу понял, что это не стена, а широчайшая грудь. Горло ожгло холодом. Он застыл в страхе, ощутил холодное лезвие. Над ухом негромко пророкотал мужественный голос: -- Доброе утро, Церетус. -- Утро доброе,-- прошептал он в ладонь, что на миг ослабила давление. Скосил глаза, но грубые пальцы сдавили рот с такой силой, что затрещала кожа, вот-вот захрустят непрочные кости. -- Что скажешь еще, Церетус? -- Я не стану кричать,-- пробубнил он.-- Догадываюсь... Ладонь исчезла, перед сенатором появился тот самый проклятый гиперборей. Высокий, мужественно красивый, отважный и расчетливый, с умными проницательными глазами и жестоким волевым ртом. Обнаженный меч однако направлял острием ему в грудь, и Церетус понимал с отчаянием, что не успеет даже крикнуть, позвать на помощь. Притворившись ошеломленным больше, чем чувствовал, он быстро пробежал глазами по окнам, остановил взгляд на двери. Теперь понятно, что за стон почудился в ночи за окном. Похоже, ни один из шести стражей не придет на помощь. -- Ты один? -- спросил он дрожащим голосом. -- Сюда никто не войдет,-- сообщил Владимир. -- Понятно,-- ответил Церетус сипло.-- Твой викинг сторожит входы... Чего ты хочешь? Руби, раз уж сумел пройти. Владимир усмехнулся: -- Знаешь, что не зарублю, потому и говоришь так смело. Я мог бы поразить тебя раньше. Но я пришел по делу. Церетус сглотнул, сказал неуверенно: -- Я полагал, что и военный отряд не вломился бы в мой дом. -- Отряд -- да,-- согласился Владимир. Он молча смотрел в подвижное лицо сенатора, и тот вспомнил, что этот человек, как сказали о нем, пришел из страны дремучих лесов, где не видят солнца, страны бездонных и бескрайних болот. Там свои приемы войны... А второй, который явно сейчас охраняет дверь, вовсе из мира скал, хмурого неба и холодного моря. -- Да,-- пробормотал он,-- я предусмотрел защиту от лучших в мире солдат, но не от гипербореев... Но я не знаю, о каком деле можно говорить. Разве что самому подставить горло под твой меч? Владимир сказал медленно: -- Горло? В моей стране у живого... еще живого, врага вырывают печень!.. А потом раскалывают череп и поедают мозг. У сенатора вырвалось: -- Такую дикость, да чтоб христиане... Владимир холодно удивился: -- Я что, христианин? Коричневые глаза гиперборея смотрели немигающе. Сенатор увидел в них такую жестокость, что внутренности разом превратились в лед. Он ощутил смерть во взгляде, близкую и жестокую. И тем страшнее, что гиперборей не кричит, не ярится. Он просто зарежет. -- А нужно ли,-- сказал он непослушными губами,-- все это? Я не думаю, что больная печень старика будет вкусной. Да и голова сегодня болела жутко... Он попытался улыбнуться. Глаза гиперборея чуть потеплели. Сенатор незаметно перевел дыхание. Этот варвар оценил суровую шутку. Они вообще стойкость ценят выше ума, так что еще можно торговаться за жизнь... Его пальцы поползли к шнурку, в дальней комнате спят трое слуг. Владимир покачал головой: -- Я не знаю, какой шнур куда ведет, на всякий случай обрезал все. А Олаф, не зная кто опасен, а кто нет, сейчас заканчивает резать твою челядь. Тоже всех. Церетус содрогнулся. Челяди в его доме немало, это же целая бойня. -- Так что же ты хочешь? -- повторил он. Взгляд коричневых глаз стал тверже: -- У тебя есть корабли. Ты дашь мне один. Церетус развел руками: -- Если речь только об этом... Но тогда тебе придется оставить меня в живых. Иначе как я могу распорядиться? Но я не понимаю, зачем тебе корабль... и как ты можешь быть уверен, что я тотчас же не крикну стражу, едва выйдешь из дома? Его лицо было серьезным, на лбу собрались складки. Владимир кивнул уважительно, сенатор уже превозмог страх и решал задачу. -- Когда я скажу тебе,-- ответил он,-- зачем мне корабль, ты дашь... как я надеюсь, и не крикнешь стражу. Церетус нахмурился: -- Так думаешь? Ладно, зачем тебе корабль? -- Мне пора на родину,-- ответил Владимир. Он смотрел сенатору в глаза, отмечал любое изменение, истолковывал, а Церетус, напротив, старался не выказать удивления.-- Но сейчас задули ветры с моей родины. У нас зовут борой, а здесь говорят о каком-то Борее... Ни один корабль не покидает берегов! Говорят, такие бури длятся неделями. А то и больше. Но я не могу больше ждать. У меня кончилось здесь время. Церетус прищурился: -- Ты говоришь так, будто еще кто-то охотится за твоей головой. Что гонит тебя отсюда? -- Ничто не гонит,-- ответил Владимир сумрачно,-- но меня манит нечто там, на родине. Я уеду, а ты увидишь, что я не соперник твоей партии, Церетус. Церетус с сомнением покачал головой: -- Что-то слишком просто... А не ловушка ли? Я даю тебе корабль, ты доносишь, и меня тащат в пыточный подвал. А изменников карают... словом, легкой смерти не дают. -- Ты должен был это предположить,-- согласился Владимир. В голосе зазвучало напряжение, сенатор непрост, и все повисло на волоске.-- Но ты должен мне поверить... Церетус засмеялся с горечью: -- Поверить? Ты все еще варвар! Чтобы сенатор базилевса кому-то поверил на слово? И чтобы поверили ему самому? -- И все же ты поверишь,-- сказал Владимир страстно.-- Да, я варвар. Я из страны, где честь ценится выше, чем горы золота или власть базилевса. Я из страны, где обладание богатством и роскошью презираемо... где добытое золото зарывается в землю, чтобы увеличить силу самой земли, а человек остается свободным и вольным. Что я мог бы здесь получить? Ты считаешь, что я был бы счастлив, став начальником провинции, а то и стратигом войск империи? Церетус внимательно следил за взволнованным лицом молодого северянина. Бесстрастно произнес: -- В нашей истории немало случаев, когда славяне приходили, имея при себе лишь меч, а становились не только главнокомандующими всех войск империи, но даже императорами. Как парнишка Управда, ставший императором Юстинианом, как его дядя Юстин, как многие-многие другие. Сказать правду, они были лучшими императорами, чем коренные уроженцы. -- Я понял тебя,-- сказал Владимир горячо,-- но это логика, которой вы живете. Все хотят жить по логике, но мало кому удается. Наверное потому, что сама жизнь всегда опережает логику. Мы, там на Севере, живем сердцем, а не умом. Мы считаем, что главное, чем человек отличается от зверя, это вовсе не ум, а чувство мести! Это зверь на другой день забывает, что ему причинили зло, а человек помнит. Но иные смиряются, а иные жаждут воздать обидчику. Мы считаем, что зло не может оставаться безнаказанным, хотя по вашей логике надо бы смириться с силой. Он на миг остановился, сглотнув комок в горле, Церетус спросил негромко: -- Что мучит тебя? -- Жажда мести,-- ответил Владимир твердо.-- Братья изгнали меня. У вас в Писании сказано, что птицы имеют гнезда, зверь имеет нору, но сыну человеческому негде преклонить голову... Так вот, во всей земле нашей я не могу найти клочка земли, где могу ощутить себя в безопасности. Я не чувствую себя в безопасности даже здесь! Церетус вздрогнул, в глазах появилось понимание: -- Так это... я хочу сказать, странное покушение на священную особу базилевса... Владимир скрипнул зубами: -- Ты очень быстр умом, сенатор. Никто бы так быстро не понял. Что моему брату Ярополку император? Он пытался достать меня! -- Ярополк, это кто? -- Он сейчас великий князь киевский. Сенатор наморщил лоб: -- Я что-то не понял. Ты хочешь покинуть Константинополь вовсе? Покинуть империю? -- Ты угадал. Но не просто покинуть, а вернуться на родину. -- Ты не похож на человека, который убоялся. -- Кто сказал, что я убоялся? Но я человек, сенатор. Я -- человек. Глаза сенатора были острые, как буравчики: -- Мы все человеки. -- Скажи это гипербореям, они засмеются тебе в лицо. Вы все здесь. А я -- человек! Для нас жизненно важно: дают нам жизнь как подачку, или выбираем как свободные. Еще не понял? Ты обеспокоен тем, о чем сейчас не говоришь, моим кажущимся усилением при дворце. Сенатор проговорил со сдержанной насмешкой: -- Почему кажущимся? Император Анастасий, кстати, из вашего леса, был простым солдатом при этом же дворце. Но его полюбила жена императора. Вдвоем убили мужа прямо в спальне, и Анастасий одел корону. Неплохим был императором, но... я хочу плавной смены на тронах. Законной смены или хотя бы внешне законной. Потрясения расшатывают империю. Потому, если говорить прямо, ты опаснее бунтующих полководцев на юге, воссставших провинций на востоке, хуже вторжения арабов! Владимир сказал медленно: -- Посмотри на меня, сенатор. Посмотри! Он стоял перед ним рослый и могучий, настоящий ипаспист, но в его лице была та мощь, которая из простых солдат империи делает полководцев, а то и базилевсов. В глазах горел мрачный огонь, такой человек опаснее арабов и бунтовщиков-стратигов, такого надо убрать как можно быстрее, не считаясь с потерями и затратами, и опасностями... Владимир покачал головой. Он видел, что думает сенатор, не так уж ромеи и наловчились скрывать свои чувства. Но сенатор не понимает, что он еще опаснее. Потому что ему не нужна корона императора Римской империи. Не нужен трон, не нужны скипетр и держава императоров. Ему нужно больше, намного больше. А для этого придется взять всю империю целиком. Но об этом даже думать нельзя в присутствии ромеев. -- Я гиперборей,-- сказал он, заставляя голос дрогнуть от ярости.-- Разве не видишь? Я человек, а у нас мужчина свою гордость ставит высоко. Это Юстиниан был славянином, он воспользовался протекцией своего дяди Юстина -- нет позора принять помощь от сильного вождя, но позор прибегать к помощи женщины! Я не могу довольствоваться ни крадеными ласками, о чем ты догадываешься, ни даже робкими шажками к трону, ведомый женской рукой. Я -- гиперборей. На этот раз я не буду скрываться в дальних южных землях. Я уже готов идти навстречу своему брату. Церетус молчал, его сухие руки бесцельно передвигали по столу книги, перья, чернильницу. Владимир затаил дыхание. Брови сенатора двигались, он морщился, словно мысли его были похожи на дождевых червей, и он с трудом ловил их за покрытые слизью хвосты. За дверью послышались тяжелые шаги. Церетус вздрогнул, кивнул в направлении коридора: -- А что он? -- Разве мой друг опасен? Тонкие губы Церетуса впервые дрогнули в усмешке: -- Золотоволосый бык весел и беспечен. Он всем доволен, его не сжигает черный огонь, как тебя. У него нет врагов, а любят его все. Побольше бы таких! Я ему тоже не враг... Ладно, Вольдемар. Ты меня почти убедил. Похоже, один корабль -- это не самая большая плата за спасение империи. Второго Юстиниана наша страна не переживет! И прав был великий Цезарь: лучше быть первым в деревне, чем вторым в городе. Владимир поднялся. Усталость и страшное напряжение медленно покидали его тело. -- Я думаю только о мести,-- ответил он хриплым яростным голосом.-- Все остальное так мало. Он выдержал испытующий взгляд сенатора, в этот миг старался даже не думать об Анне, чтобы пытливый взор не уловил опасные мысли. Когда он уходил, Церетус долго смотрел вслед. Месть местью, но когда месть искупается в крови, остановишь ли такого человека? Либо вернется в империю, либо... от этой мысли холодная дрожь свела судорогой внутренности, создаст там в дикой Гиперборее собственную империю! Глава 45 Я врал ему, думал Владимир со стыдом и злостью. Врал, как заправский ромей, не дрогнув лицом и не мигнув глазом. Но в самом деле что-то немужское прокрадываться воровски к любимой женщине. И хотя для большинства это лишь повод для бахвальства в мужской компании за кувшином вина, но все же, все же... По спине пробежала невидимая холодная ящерица. Вздулись пупырышки, словно пахнуло из сырой могилы. Разве можно о таком даже грезить? Нет, это у мальчишки были только грезы, а у него уже мечта, пусть почти недостижимая. -- Я все равно тебя возьму,-- прошептал он. Незримая рука перехватила горло, стало трудно дышать, но он выдавил наперекор,-- теперь уже с Царьградом вместе! Днем он охранял коридор Палатия, шлем скрывал кровоподтеки, но вечером маленькая служанка снова привела его в царственные покои принцессы. Анна вскрикнула, увидев его лицо. Владимир чувствовал, что ссадины покрылись корочкой, но кровоподтеки только-только начинают терять синеву. -- Я слышала,-- сказала она тихо,-- что против тебя что-то затевается. Но я не думала, что это так серьезно. -- Это еще не cмерть,-- сказал он мягко.-- Я могу еще что-то делать. Она вскрикнула печально: -- Ты не сможешь! Если против тебя затевают что-то силы, стоящие близко к Палатию, то что может одинокий этериот? -- Я не одинок,-- возразил он. Печальная улыбка тронула ее губы: -- Даже если с тобой пойдет в огонь и воду такой отважный друг, как Олаф. Уходи, Вольдемар. Ты успел получить какие-то деньги, а я принесу тебе свои драгоценности. Ты сможешь на них купить и земли, и виллы, и много рабов. Владимир не мог оторвать глаз от ее бледного лица с большими тревожными глазами: -- Ты так хочешь... чтобы я уехал? -- Я хочу,-- возразила она,-- чтобы ты жил! От окошка послышался легкий свист. Мелькнул платок маленькой служанки. Владимир попятился, надо уходить, но с его губ сорвалось горячее: -- Разве я буду жив, если не будет тебя? -- Уходи, любимый,-- донесся ее умоляющий шопот.-- Когда такие силы, то что может один человек? Уже с порога он ответил негромко, не надеясь, что она услышит: -- Иногда один человек... может очень много. Возвращаясь, ощутил острый укол в груди. Морщась, потер ладонями пластины мышц, смутно удивился. Знал боль только от ушибов, падения с коня, тяжелых ударов, которые доспехи лишь смягчают... Но чтобы вот так... Анна, прошептали губы сами по себе. И как раскаленной иглой кольнуло снова. Если он покинет этот зал, то прекрасная и божественная Анна будет отдаляться все дальше. Покинет дворец, Анна будет еще дальше. Оставит за спиной стены Царьграда, но оставит в нем сердце, ибо оно уже принадлежит принцессе. Но ему суждено покинуть и пределы империи... Но почему суждено? Кто или что его гонит? Он может остаться. Он чувствует свою силу, может тягаться с ромеями и в коварстве, интригах, может неуклонно подниматься вверх, вплоть до самого трона!.. Нет, это приманка для слабых. Пользоваться протекцией любимой женщины, чтобы всползать по ступенькам служебной лестницы? Все-таки это путь ромея, а не мужчин севера. Настоящий должен шагать по-мужски, иначе потеряет уважение к себе. Мужчина должен уйти из сытой и богатой империи в свои дремучие леса, сменить роскошные одежды дворцового стража на простую кольчугу, взять власть над племенем, привести сюда могучие войска и захватить любимую женщину вместе с Царьградом и всей империей! В своей комнатке налил себе холодной кавы, не мог отвыкнуть и в Царьграде, жадно отхлебнул. В зарешеченное окошко смотрели незнакомые звезды, заглядывал острый кончик рога холодного месяца. Воздух был тяжелый, настоянный на пряных запахах, благовониях. До костей уже пропитался сладкими запахами, всей воды Днепра не хватит, чтобы отмыться! Из-за перегородки раздался сонный голос: -- Опять не спишь? -- А ты опять есть хочешь? -- огрызнулся Владимир. -- Нет... Я есть хочу, когда не сплю... -- Но хоть сейчас спи,-- сказал Владимир с сердцем. -- А вот пить я хочу... и когда сплю! Послышался шлепок по полу босых ног. За портьерой гремело, звякало, пыхтело. Потом забулькало, словно изливался небольшой ручей. Когда, судя по бульканью, наполнился небольшой бассейн, послышался довольный вздох. Босые ступни прошлепали обратно. -- Пусть тебе приснится Анна,-- донесся голос Олафа. -- А тебе Елена,-- ответил Владимир горько. Анну я и так вижу, подумал он, и его сердце заполнилось горячим ядом. Как только закрою глаза, так и вижу. А иной раз вижу и с открытыми глазами. Плывут ли облака, качаются ли головки цветов под легким ветром -- всюду видит бесконечно милые черты ее лица... Он взял в руки шлем, с пристальным волнением рассматривал странный герб, эмблему мощи Рима. Когда-то это был орел, но когда Римская империя разделилась на две части с двумя столицами и двумя императорами, то орел стал двуглавым. Мол, две головы, но единое тело. Владимир зрел на гербах всяких орлов, соколов, грифонов, не говоря уже о львах, пардусах, но орла с двумя головами встретил впервые. Странное волнение внезапно охватило душу. Когда он возьмет Царьград... а он возьмет!.. то этот двуглавый орел станет его княжеской эмблемой, гербом всей Руси! А двуглавость волхвы будут объяснять иначе. Это -- русичи и печенеги. Вернее -- Лес и Степь, ибо до печенегов в Киевскую Русь, которая и Русью тогда еще не звалась, постоянно вливались остатки тех племен, из которых имена только самых больших запомнили волхвы: киммерийцы, скифы, савиры, готы, гунны, торки, берендеи, теперь вот племена, которых на Руси кличут печенегами, хотя среди них тоже все разные, все дерутся друг с другом, даже говорят различно. Но они стойко держат оборону южных границ Руси. И, хотят того или нет, узнают об этом или не будут знать, но они уже стали второй головой Руси! Сердце стучало чаще, и он с удивлением ощутил, что боль отступила, оставив горечь. Вторая страсть -- жажда мести, как-то притупила боль от скорого расставания. Странно, облегчения не ощутил. Боль ушла, но в груди возникла пустота. Лохматые брови Вепря взлетели вверх. Владимир едва ли не впервые увидел, какие, на самом деле, огромные глаза у начальника стражи, обычно полуприкрытые тяжелыми нависающими бровями. -- С ума рухнулся? -- рыкнул Вепрь.-- Как это... на родину? А здесь тебе что? -- Арена,-- ответил Владимир, он чувствовал щемящую тоску.-- Арена для схватки. Даже когда пирую -- и тогда схватка. А я хочу узреть родные березы... Вепрь фыркнул. Голос был полон яда и разочарования: -- Понятно... Редко, но такое иногда услышишь от молодых народов Севера. Вы еще знаете одно понятие, забытое здесь. -- Какое? Вепрь оскалил зубы: -- Видел выгребную яму за бараками? Так вот я недавно слышал, как один червячок, молодой такой, спрашивал другого, постарше: верно ли, батя, что есть где-то червяки, что живут в яблоках? Верно, ответил ему другой червяк. Первый вздохнул завистливо и спрашивает: а верно ли, что есть червяки, что живут в цветах? Верно, отвечает старший недовольно. А верно, что иные живут в сладких грушах? Верно, бурчит старший. Так почему же, спросил молодой червяк с великой тоской, мы сидим в дерьме? Старший подумал и ответил торжественно: есть, сынок, такое великое понятие -- родина!.. Олаф хохотнул, но в синих глазах была насмешка и превосходство над самим Вепрем: -- Здорово! Вот только вся империя -- гнилое яблоко. Да и что говорить, под здешним солнцем все загнивает быстро. Вепрь рявкнул: -- И ты туда же? -- Я? -- удивился Олаф.-- Я остаюсь. Хоть империя и гниет, зато как гниет! Мне нравится. Уже на корабле Олаф, гордясь красивым почерком, написал отцу длинное письмо. Полюбовался, посыпал мелким песком, высохнет быстрее, подул, хотя свирепый северный ветер мгновенно высушил чернила. Владимир сказал скептически: -- А как прочтет? Небось, во всей твоей Свионии днем с огнем не отыщешь грамотного. -- А жиды на что? -- обиделся Олаф.-- Они ж все грамотные! Им вера велит быть грамотными. Владимир удивился: -- Неужто и туда добрались? У вас же там, окромя голых камней и селедки, голо как у славянина в коморе. Олаф любовно свернул письмо в трубочку, перевязал шелковым шнурком. Владимир с усмешкой следил, как друг, высунув язык от усердия, плавит красный сургуч на свече, закапывает края свитка и перекрещение шнурков, шипит от злости, когда горячий сургуч каплет на пальцы, ловкие лишь с рукоятью боевого топора. -- А Локи их знает... -- ответил Олаф рассеянно.-- Может быть, ищут камень для своего храма. Я слышал, им кто-то порушил. У нас самый крепкий гранит, как и мы сами. Храм из наших глыб так просто не разрушить! Красивый, сильный, с грудью в самом деле похожей на гранитную плиту, он потыкал именной печатью на перстне в еще мягкий сургуч, протянул Владимиру: -- Я все написал. Он даст тебе войско! -- Он ждет тебя,-- напомнил Владимир уже без надежды.-- Если бы у меня был отец... И если бы меня так ждал! Может, не стоит тебе принимать веру Христа? -- Елена настаивает,-- вздохнул Олаф. -- И ты подчинишься женщине? Олаф грустно взглянул на друга. В синих глазах викинга было странное превосходство и печаль: -- Ты еще не понял... что все, что делаем... что делают мужчины... все ради женщин? Владимир стиснул челюсти. Он уже был уверен, что на самом деле даже их Иисус пошел на крест ради женщины. Но память людская выбирает назидательное, что можно использовать для воспитания потомства. Правду замалчивает или перевирает. Конечно же, ради любви к женщине. Но теперь говорят, ко всем людям. -- Прощай,-- сказал он невесело. -- А ты... с Анной... как? Голос Владимира был искаженным от горя и ярости: -- Я все равно ее возьму!.. Одну -- или... нет, теперь с Царьградом вместе!
[X]