Никитин Ю.

      Великий маг

      , : Карманов Олег, 17 июля 2002 года

      Часть первая

      ГЛАВА 1

      Из ворот замка во главе конного отряда выехал высокий рыцарь на покрытом белой попоной могучем жеребце. Они добрались до подъемного моста, тот медленно опустился на другую сторону рва, рыцари направились по толстому дощатому настилу… Я выругался, ткнул в горячую клавишу реверса. Рыцари, не разворачиваясь, задом двинулись обратно, втянулись в каменную громаду, решетка опустилась. Я тряхнул головой, посмотрел на плиту. Джезва горделиво вскинула ручку вверх и чуть в сторону, будто застыла в танце. Приглашает, значит. Стоит поднять зад от стула, как начнется привычный ритуал приготовления кофе, лучшего из напитков… Нет, кофе уже из ушей, а работа как примерзла к полу, зараза. Пальцы торопливо прошлись по клаве. Решетка начала подниматься с неприятным скрипом, рыцари выехали тесной группкой. Передний остановил коня перед поднятым мостом, раздраженно повернулся в седле. Мост пошел вниз, цепи лязгали, скрипели. Всадник в нетерпении пустил коня вперед, остальные тесной группкой понеслись за ним… Что-то не то, мелькнула мысль, не надо было вчера перебирать пива у родителей. Голова тяжелая, эти рыцари похожи на современных тупых каскадеров, а ведь это дворяне, даже выше, чем дворяне, это… это рыцари! Реверс, кони послушно пошли задом и втянулись в замок.

      Я добавил бликов по выпуклому железу, чуть укрупнил фигуру переднего, во главе ранних королевств обычно самые сильные и свирепые воины, на коне перекрасил попону в пурпурную, заменил плюмаж на шлеме.

      Решетка поднялась с натужным скрипом. Рыцари выехали, решетка с глухим стуком всадила острые зубья в землю на глубину ладони. Утреннее солнце тускло блестит на металлических шлемах и выпуклых доспехах. Рыцари едут спокойно, уверенные в своих силах, только двое задних, явно самые молодые, смотрят по сторонам радостно и возбужденно. Мост опустился с лязгом, цепи провисли, позванивая. Тяжелый рыцарский конь двинулся неторопливо, толстые доски… стоп-стоп, быстро добавить стук копыт, не может же такой коняга ступать бесшумно… ага, успел, не надо сцену переигрывать снова, все путем. Перешли на другую сторону рва, главный рыцарь вскинул руку и указал в сторону темнеющего леса…

      Так, здесь скачку на десять секунд, а потом диалог, не могут же две страницы без диалога… тьфу, теперь же меряется не в страницах, но все равно, даже имя лучше всего узнавать в диалогах, разговорах, как бы вскользь, чем сообщать авторским текстом…

      Кони медленной рысью, утренний ветерок треплет плюмажи на шлемах, на копьях трепещут крохотные флажки… Стоп-стоп, откуда флажки, у рыцарей и копий не было, из замка выехали просто всадники: мечи в ножнах, щиты за спинами…

      Чертыхаясь, я загнал рыцарей обратно. Заскрипела решетка, поднялась, первый рыцарь держит длинное копье горизонтально, чтобы не царапать каменный свод, но едва миновал решетку, красиво вскинул острием кверху. Конь заржал, нетерпеливо ударил копытом. Мост со звоном цепей опустился. На той стороне рва ударил в серое бревно опоры с такой силой, что брызнула гнилая вода.

      Черт, пока что нет ни программ, ни железа, чтобы передавали запахи, так что пусть рыцарь лишь коротко поморщится, а мы, читателезрители, поймем, что он ощутил дурной, затхлый запах. Надо только сделать рыцарю лицо повыразительнее, а забрало держать поднятым. С копьем только один, так эффектнее. Много — еще не значит хорошо. Остальные пусть с мечами на поясах… нет, одному меч на спину, огромный меч, рукоять над плечом чуть ли не на полметра. Это будет варвар… ну, наполовину оцивилизованный варвар, огромный, могучий, свирепый, но благородный внутри. Глубоко внутри, очень глубоко, чтобы докапывания хватило до конца видеоромана. Еще в группу надо толстяка, жизнерадостного и красномордого, а также бледного юношу, чистого и восторженного… можно даже намекнуть, что бедные родители дали ему крестик и рассказали, что на самом деле он не их сын, а однажды ночью явился раненый всадник и передал им завернутого в очень богатые пеленки младенца… Еще бы в отряд гнома и эльфа… Нет, на фиг. Осточертели, у каждого начинающего придурка в группе хотя бы один гном и один эльф. Можно обойтись даже без колдуна, благородные рыцари не признают магии, это подлые способы ведения войны, нечестивые… Всобачить амазонку, что ли, мелькнула мысль. Теперь с этой эмансипацией шагу не ступить от этих прыгающих, стреляющих с обеих рук ларисок, рубящих, душащих, умеющих ногой с двойного поворота в челюсть… Нет, я же не из стада, потому и на вершине топ-листа, сам не повторяюсь и тем более других не повторяю. Нет, бабы пусть знают свое место. И хрен с ним, что потеряю часть женской аудитории. Лучше потеряю, чем пойду на их поводке. Рыцари, перезнакомившись, проскакали через лес, напугав работающих там крестьян, долго неслись по ровной дороге на юг, к обеду завидели незнакомый замок и направили к нему коней.

      Я поглядывал на джезву, губы пересохли, надо сделать перерывчик, и черт с ними, рыцарскими конями, что на самом деле могут скакать не больше сотни метров, чего обычно хватает, чтобы проломить оборону врага, но у меня несутся полным галопом уже несколько часов, даже не запарились, ведь читатели привыкли к современным скоростям автомобилей и поездов, им скрупулезные исторические точности только испортят удовольствие… древний мир должен быть таким, каким его представляют, а не каким был на самом деле… Та-а-ак, вон впереди показался неизвестный замок, здесь для динамики сюжета дам первую стычку… а пока что сделаю кофе и подумаю, как покруче завернуть сюжет, чтобы тугой пружиной разворачивался до самого конца, а потом хр-р-рясь — дабл твист, совсем не тот конец, что ожидает читателезритель!

      Звякнул телефон. Из-под стола донеслось недовольное ворчание. Мой Барбос не любит звонков. Я бросил, не отрываясь от клавы:

      — Голос! Барбос смолчал, а телефон, как выдрессированный пес, сразу же подал голос громко и четко. Только вместо грубого «гав» я услышал красивый женский голос:

      — Это вы давали объявление о литагенте?

      Я поколебался, был у меня такой миг, когда поддался слабости, бросил сдуру такой постинг в Инет, а там это мгновенно, теперь же как-то неловко.

      — Ага, — ответил я вынужденно, — было такое.

      — Пару недель тому я оставила работу в юридической фирме. А до этого работала редактором. Мне кажется, я могла бы попытаться.

      Я осторожно встал, пересел к столику с телефоном. Взял трубку, приглушив звук, так лучше слышны оттенки голоса собеседника, тембр, даже дыхание.

      — Э-э, — сказал я, — э-э… ну тогда попытайтесь. Вы где?

      — В Центре, — донесся ее голос.

      — На пересечении Садового кольца и Баррикадной.

      — Ага, — сказал я.

      — Там по одну сторону улицы метро «Баррикадная», а по другую — «Краснопресненская». Ныряйте в метро…

      Она прервала с легким смешком:

      — Вряд ли моя машина пролезет через турникет. Да и на эскалаторе растрясет…

      — Ага, — сказал я с неловкостью, — простите, тогда вам проще записать мой адрес… Когда сможете?

      — Да прямо сейчас, — ответила она.

      — Как вы на это смотрите?

      — Да, — промямлил я.

      — Да, конечно…

      Адрес я диктовал, тупо глядя в большой дисплей, двадцать восемь дюймов с зерном в ноль тринадцать, где очень красочно застыли пирующие в корчме рыцари. Ладно, пусть пируют, это придает чувственность сценам, сопереживаемость, читатели это любят. Но что-то следующий шаг не стучится в извилины. Эта литагент… черт, почему воображение рисует женщину с изумительной чувственной фигурой, пышными волосами и весьма готовую к сексуальным контактам? Идиот, хорошо ведь знаю, что на киностудиях озвучивают или переводят на русский язык голливудских кинодив серые невзрачные мыши! А работник издательства ну просто не может быть красивым… На градуснике за окном тридцать пять. Полчаса назад вообще было за пятьдесят, но сейчас солнце ушло за дом напротив, термометр показывает только то, что и должен: температуру воздуха. Зато второй термометр, комнатный, с гордостью остановил красный столбик на отметке в двадцать четыре. У меня, к счастью, очень неплохой кондишен. Думаю, он себя окупил, в жару я бы не вылезал из ванной. Из моего окна дорогу видно до самого начала, там темнеет памятник Ушакову. Я поймал себя на том, что начал посматривать на подъезжающие автомобили, стараясь угадать, на каком приедет эта женщина. Дорога малолюдная, на всем огромном отрезке, что хватает глаз, разом не больше двух-трех, и я успел подумать и на раздолбанные «Москвичи», и на всевозможные «Лады», и даже на крутые «мерсы» и джипы с затемненными стеклами, но когда вдали показался серебристый «Опель», сердце стукнуло и сказало: все фигня, вот здесь она, точно. «Опель» едва не проехал мимо, но в последний момент притормозил, круто свернул. Я с замиранием сердца наблюдал, как он в нерешительности подъезжает к дому. Похоже, водитель присматривается к номеру подъезда, а их пишут всегда почему-то очень мелко. Ага, припарковался, дверца водителя приоткрылась, оттуда выдвинулась голая нога. Очень длинная, даже отсюда видно, что форма изумительная… Огненным цветком огромная копна волос, из машины встала молодая и очень эффектная женщина, почти раздетая, то есть в крохотных оранжевых шортиках и в так называемом топе. Раньше, как я понимаю, это называлось просто лифчиком. Топ насыщенного красного цвета, а женщина вообще дочь Монтесумы — краснокожая от плотного морского загара.

      Она сделала характерный жест брелоком с ключами. Дверцы захлопнулись, система сигнализации приняла команду, а женщину длинные ноги красиво и чувственно понесли к подъезду. Неспешно, не суетливо, как на подиуме, давая возможность окружающему миру оценить ее, жемчужину. Я сделал шажок от окна. Сзади оскорбленно взвизгнул Барбос.

      — Извини, — сказал я искренне.

      — На лапу?.. Но тебе нечего глазеть на баб-с.

      Барбос отступил, смотрел на меня обвиняюще. Я развел руками.

      — Это не долго, — сказал я ему.

      — Щас поговорим, не сойдемся, она уйдет. Что я за дурак, не было литагента — плохо жили? А что делать с молодой красивой дурой, у которой даже автомобиль лучше, чем у меня? Я оглядел себя, вытер потные ладони. В этот момент звякнул домофон. Я выждал несколько секунд, снял трубку.

      — Алло?

      — Здравствуйте, — донесся тот же мягкий зовущий голос, — меня зовут Кристина, я — литагент.

      — Открываю, — ответил я обреченно и нажал кнопку.

      Я стоял у двери и смотрел в глазок. Двери лифта открылись, она ступила шаг вперед, быстро пробежала взглядом по номерам квартир, пошла к моей двери. Я отбежал на цыпочках, дождался звонка, все равно вздрогнул, крикнул «Иду!» и пошел обратно, громко топая. Замок щелкнул, я отворил дверь и на мгновение застыл, не находя слов. Эта женщина в самом деле красива, вызывающе красива, но как-то нехорошо красива, чересчур. Такими изображают в кино любовниц миллионеров, хищных и беспринципных. Да что там изображают, я сам всегда беру именно такие штампованные образы. И всобачиваю их либо в подруги злодеев, самых главных, ессно, либо, идя навстречу пожеланиям раскованных женщин, делаю ее главной героиней, понятно, руководительницей какого-нибудь преступного синдиката.

      — Здравствуйте, — сказал я наконец, — проходите, пожалуйста. Вот уж не думал, что литагенты могут быть такими… красивыми. Барбос стоял, загораживая проход. Женщина спокойно шагнула в прихожую. Ее тонкие пальцы легко коснулись его лобастой головы, а крупные серые глаза изучающе пробежались по моему стандартному лицу.

      Зато ее лицо безукоризненно, такое совершенство можно получить только в самой дорогой клинике пластической хирургии. Гордая приподнятость скул, легкая надменность в глазах, что странно уживается с теплотой и участием, словно герцогиня изволила посетить госпиталь с ранеными солдатами, тонкий чувственный нос, красиво очерченные чувственные губы, изысканный чувственный подбородок, длинная чувственная шея… Черт, да у нее все чувственное, сверхчувственное, а ниже ее шеи глаза опускать я и вовсе не решаюсь, ибо ее грудь начинается почти от ключиц, это все торчит, как два холма, прикрыто какой-то легкомысленной ленточкой, перерезая эти полушария строго посредине, а сами… э-э… холмы видно как выше и ниже этой ленты-топа.

      — Как у вас прохладно, — произнесла она с чувством, — а на улице такая жара… Ваша милая собачка не страдает?

      — Все страдаем, — промямлил я.

      — Я тоже… э-э… собачка. Ее губы слегка дрогнули в улыбке.

      — Да-да, — сказала она легко, — вы тоже достаточно… милый. Рекордная жара уже неделю, все верно, молодые женщины кто в чем, я уже видел и вовсе обнаженных до пояса на улицах города. Топ-лесс, так сказать. Мужчины разделись еще раньше, две трети в шортах, а половина вообще отказались от рубашек, трясут голыми потными животиками на улицах, в магазине, в транспорте.

      — Проходите в комнату, — промямлил я, — там еще прохладнее.

      Она осмотрелась, моя прихожая еще та прихожая, одни велосипеды на стене чего стоят, настоящие горные, по две тыщи баксов за штуку, прошла, следуя моему жесту, в кабинет. У меня двухкомнатная квартира, двери все снял и выбросил, только на совмещенном с ванной туалете уцелели, остальные утащили хозяйственные соседи. Как джентльмен, я шел сзади, так виднее и прямая спина, и тонкий стан, и вздернутые ягодицы, что провоцирующе шевелятся при каждом шаге, так и приглашают ухватить в ладони. Ноги ее длинные, загорелые, удивительно красивые, однако со свежими ссадинами. Одна ссадина похожа на след от собачьих зубов, другие — мелкие единичные царапины. Барбос шел за ней вплотную, шумно обнюхивал аппетитнейшие лытки, но женщина, похоже, не страшится его клыков, что странно, моего пса на улице все-таки пугаются. Ветерок от лопастей вентилятора шевелил ее рыжие волосы. Она остановилась, с удовольствием подставила лицо свежей струе. На лбу и верхней губе слабо блестели крохотнейшие капельки пота. По краешку верхней губы, как и нижней, очень умело пущена узкая полоска татуаши, из-за чего и без того безукоризненные губы сразу приковывают взгляд, а в распаленном мозгу тут же всякие картинки, картинки, да все в формате муви…

      Я указал на кресло.

      — Садитесь. Понимаю, в машине насиделись, но разговаривать стоя… гм…

      Она сказала легко:

      — Да-да, абсолютно верно.

      Я сел напротив, впервые вздохнул свободнее. В это

      кресло уже опускались женщины, но какой бы длины у них ни были платья или юбки, все равно как-то само собой, что я чаще рассматриваю трусики, чем умно и проникновенно смотрю в лицо собеседницы. А эта села легко и свободно, очень даже раскованно раздвинув ноги, но тугие шорты красиво и плотно обтягивают загорелые ляжки, никаких зазоров, трусиков не видно и в помине, тем более не угляжу, какого цвета волосики выбиваются из-под узкой полоски. Барбос шумно вздохнул, потоптался, выбирая место, и плюхнулся пузом на ее ноги.

      — Итак, Ч сказал я, — вы прочли мой постинг в Инете…

      — И сразу позвонила, — ответила она, верно истолковав мою паузу.

      — Можно бы емэйлом, но вы указали и свой телефон… Теперь уже она сделала многозначительную паузу. Я обругал себя, идиота, надо было в самом деле ограничиться емэйлом, легче отказываться, сказал поспешно:

      — Да-да, телефон для того, чтобы сразу… если кто готов. Вы уверены, что готовы? Простите, я не расслышал ваше имя…

      — Крис, — сказала она.

      — Кристина, если по паспорту.

      — Меня зовут Владимир, — назвался я.

      — По паспорту то же самое, но на книгах рядом с фамилией оно бледнеет. Она с оценивающим интересом пробежала по мне взглядом, нигде особенно не задерживаясь.

      — Понятие «литагент» в России только устанавливается. Всякий в него вкладывает свое, вплоть до оказания интимных услуг… Я поморщился.

      — Такие пустяки меня не интересуют. Она вскинули тонкие брови. Я поспешно пояснил:

      — Со стороны литагента. Она с небрежностью отмахнулась:

      — Да нет, такие пустяки — всегда пожалуйста. Я к вашим услугам, если это необходимо для вашего творческого тонуса… Но для таких пустяков, как вы верно сказали, совсем не нужно нанимать литагента. Литагент — это все-таки выше, чем девочка по вызову. И кстати, дороже. Но если одним авторам литагент нужен, чтобы пробивать их рукописи… на любых условиях, то другим, именитым, — чтобы выколачивать побольше гонорары. Вас лично не устраивают гонорары? Я покачал головой.

      — Нет, гонорары устраивают. Мне литагент нужен совсем для других целей… Похоже, что этих целей в вашем списке нет.

      Она уловила мой несколько ехидный тон, устремила взгляд ясных требовательных глаз мне прямо в лицо.

      — Можно поинтересоваться, для каких? Я начал загибать пальцы.

      — Получать за меня гонорары и привозить сюда… Не улыбайтесь, это не так смешно, как кажется. У меня тридцать книг, все в печати. Идут хорошо, постоянно допечатываются. Собственно, три-четыре допечатки в месяц, а это значит, мне причитается три-четыре выплаты. Это три-четыре потерянных дня, ибо издательство на другом конце города, в бухгалтерии вечно нет денег… а если даже по телефону уверяют, что деньги вот, лежат, ждут, то может оказаться, что раньше меня придет какой-нибудь требовательный автор, которому проще заплатить, чем уговорить подождать… и тогда вам придется посидеть в коридоре полчаса-час, пока не подойдут очередные деньги. Она спокойно кивнула.

      — Это всего три-четыре дня в месяц… даже если считать, что три часа, потерянные на получение гонорара, вам убивают для творчества весь остаток немалого дня. Что еще?

      — Ко мне часто обращаются с предложениями экранизации, создания телесериалов, мультфильмов, игр… как компьютерных, так и разных фигурок из дерева или бронзы. Я в этом деле не смыслю и не хочу разбираться. Это все спихнул бы на вас.

      Она все еще не сводила с меня спокойных вопрошающих глаз.

      — Принято. Но этого недостаточно для загрузки полного рабочего дня. Полагаю, что с такими предложениями обращаются тоже не каждый день. Что еще?

      — Вам придется… если не самой прочесть все мои книги, то поручить это знающему человеку. Не обязательно редактору. Я оплачу. И составить карты, генеалогии, списки героев. Дело в том, что я писал, не заботясь о географии, лишь о человеческих характерах, образах, интриге, а читатели все чаще пишут, почему мои герои ехали на юг, а оказались на востоке? Или о каких горах речь, если в предыдущих книгах был только лес, пустыни и степь?.. Это, как я понимаю, уже не входит в понятие «литагент», это скорее «домашний редактор» или что-то вроде того… Она смотрела на меня внимательно. Я не видел, что у нее за этими зрачками, сейчас, в полумраке, они расширились, но что у этой безумно красивой женщины там еще и мозг, уже не сомневался. В коридоре послышался какой-то шум, Барбос с великой неохотой встал, пошел проверять. Слышно, было, как сопит в прихожей. Неожиданно она улыбнулась.

      — Да, в России понятие «литагепт» еще не обрело четких границ. Но мне эти условия кажутся приемлемыми. Я, как уже говорила, работала редактором в «Бетагайге». Можете запросить характеристику. И порядок люблю, так что работа по упорядочиванию уже выпущенных книг… вы готовы вносить изменения?.. не будет для меня слишком уж противной. Оплата та же, но сроки должны быть разумными. Я с великим облегчением вздохнул.

      — Это не потому, — заверил я, — что требует издательство. Это потому, что так хочу я. Издательству наоборот — чтобы не вносил никаких изменений, чтоб могли шлепать тиражи по однажды сделанному макету. Так что сроки… сроки любые, но просто чтобы эта работа все же делалась. Барбос вернулся и лег у ее ног. Еще и морду положил на ее ступни в изящных туфельках. Я хотел погнать в другую комнату, но Кристина легко наклонилась, длинный палец с красным ногтем поскреб этого предателя за ухом.

      — Хороший песик, — сказала она безмятежно.

      — Очень… милый.

      У милого песика нижняя челюсть выступает не по стандартам вперед, отчего Барбос часто закусывает верхнюю губу, и тогда нижние клыки торчат наружу. Зрелище не для нервных, а не станешь всем объяснять, что собачка так улыбается.

      — Да, — буркнул я.

      — Милый. Ради юбки друга продаст. Кристина все еще чесала предателя за ухом, он счастливо щурился. Она внимательно взглянула мне в глаза.

      — Ради юбки?.. Надеюсь, ваше отношение к женщинам в книгах не… чересчур эмоционально?

      — Наоборот, — заверил я, — теперь чересчур рационально. Утилитарно даже.

      — Будьте осторожны, — сказала она легко.

      — Я слышала, что писатели формулируют мораль, взгляды, даже все будущее поколение. А это немалая ответственность! Вам нужно писать осторожнее, ответственнее…

      Я постарался удержать вздох. Писатель — единственная в мире профессия, в которой все знатоки. Вот не подсказывают же токарю, в какую сторону крутить шпиндель и как затягивать суппорт, не советуют банкиру, как лучше провернуть с фьючерсными контрактами, тем более не подсказывают математику, как умножить лямбду на симбду, но писателю… Лесорубы, инженеры, садоводы, знатоки корабельных узлов, специалисты по оружию, эксперты-политики и умельцы по заточке мечей — все берутся учить, как писать. Что делать человеку с нормальной психикой, как выстоять против такого натиска? Ведь многие все-таки ломаются, начинают делать «как правильно», и тогда хана их литературе, а им — как писателям. Другое дело — люди с неправильной психикой, как, скажем, я, самый умный и замечательный. Пока не оторвали крылья, я успел взять на вооружение железобетонное, несокрушаемое: «Чуден Днепр при тихой погоде. Редкая птица долетит до середины реки…» И пусть, если хотят, сперва подсказывают великому Гоголю, что есть птицы, которые не только долетят до середины, но и кое-как перелетят даже на тот берег! И даже начнут листать справочники о путях миграции птиц на юга. И после того как им придется признать Гоголя дураком и дебилом, не умеющим писать, я могу скромно встать рядом с Гоголем, Пушкиным и прочими львами толстыми, у которых этих поэтических гипербол видимо-невидимо. Правда, стоит добавить, что однажды в ходе дискуссии по поводу этой фразы, после веселой пирушки, были высказаны предположения, что гениальный автор сделал ударение не на «птице», а на «редкой», ибо в самом деле такая редкая птица, как попугай, кое-как дотянет до середины Днепра и склеит ласты, а другая редкая — страус утопнет еще возле берега. А пингвин или киви не полетят вовсе. Другие справедливо указывали, что великий Гоголь мог иметь в виду, что птица полетит не поперек, а вдоль Днепра, Украина — почти Россия, у нас и мосты строят не поперек, а вдоль, тут уж в самом деле редкая до середины… Словом, в произведениях гениальных классиков в самом деле можно всегда находить что-то новое, неизведанное, глубинное! И прочитывать всякий раз по-новому, доказывая, что раньше писали лучше! Помню, после первой моей книги, что успела выйти еще до падения режима, один из общих приятелей-книжников, оказавшийся к тому же вторым секретарем обкома комсомола, так представлял меня своим знакомым: смотрите, ведь просто же литейщик, а какую сильную книжку написал! Когда он это повторил дважды, я научился поддакивать: да-да, а какую бы книжку написал, если бы захотел, второй секретарь обкома комсомола! То есть в страстном желании найти ляпы и ткнуть писателя в них носом лежит неосознанное мнение, что, мол, если бы я преодолел свою лень и сел писать, то уж написал бы намного лучше! И пусть этот человек вслух отнекивается, мол, бог таланта не дал, чукча — читатель, а не писатель, но он абсолютно уверен, что смог бы сделать намного лучше. Ведь он, в отличие от писателя, точно знает, как затачивать мечи, заряжать танк, выращивать грибы… А мешает стать величайшим писателем только лень. Вообще только она мешает развиться всем нашим уникальным и замечательным талантам, потому в ней признаются все очень охотно… да еще нехватка времени вредит: ведь надо ж и козла забить, и за пивком посидеть, и жвачку для глаз посмотреть, и кости перемыть всем этим политикам, что не умеют руководить, да писателям, что не умеют писать, футболистам, что не умеют играть, певицам, что не умеют петь, а юбки короткие носют. Я опустил взгляд на ее великолепные загорелые ноги, ладно, ей можно и юбку короткую, и все короткое. Когда вот так говорит, то кровь приливает только к верхней голове, чтобы подыскать аргументы.

      Кристина критически осмотрела мой стол, комп, дисплей.

      — Вообще-то неплохо, — пробормотала она, — неплохо… Треть писателей все еще пишут тексты… а одного я знаю, что вообще на машинке… вы пользуетесь самыми продвинутыми прогами… О, у вас даже «ЗD Studio — 12», когда же вышла…

      — Еще не релиз, — сказал я, — бета-версия.

      — И вы рискуете?

      — Кто не рискует, — ответил я, — тот не пойдет в писатели. А вы, похоже, имели дело не только с текстовиками?

      — Да, наше издательство рискнуло на издание видеокниг. Правда, пошло плохо, были убытки, отдел закрыли…

      Я сказал скромно:

      — Все зависит от авторов. Вы что предпочитаете: чай, кофе?

      Она вскинула высокие тонкие брови:

      — В такую жару?.. Но не откажусь от стакана холодной воды.

      Я отправился на кухню, распахнул холодильник. Оттуда прокатилась волна холодного воздуха, я ощутил, что день в самом деле жаркий.

      — Соки, — провозгласил я громко, — апельсиновый, абрикосовый, яблочный… боржоми, пепси, фанта…

      За спиной послышались легкие неторопливые шаги, пронесся аромат свежести. Она сказала с легкой насмешкой:

      — Раз уж я ваш литагент, то давайте я за вами буду ухаживать. Я себе абрикосового, а вам

      — Тоже абрикосового, — сообщил и добавил зачем то:

      — Просто люблю сладкое. А все остальное — кислятина.

      На кухне у меня сравнительно уютно… ну, в том понимании, в каком понимаю уют: на столе раскрытый ноутбук, диски вперемешку с плитками шоколада, то и другое раскрыто, а то и надкусано… Кристина выпила сок, сама быстро сполоснула, я уже открыто полюбовался ее стройными ногами. Чтобы вымыть чашку, пришлось наклониться над раковиной, у меня пальцы зачесались ухватить ее сзади, а когда она вскинула руки, чтобы поставить чашку на полку, ее фигура, и без того стройная, превратилась в такое произведение искусства, что я даже руки опустил, женщина чересчур красива. Такие не могут быть просто литагентами.

      ГЛАВА 2

      — Ну вот, — сказала она, — вроде бы все выяснили… в основном. Все остальное — по ходу дела. Сегодня вечером сьемэйлимся, уточним детали. Я прощаюсь до завтра. Я проводил ее в прихожую. Здесь воздух горячее, она на ходу бросила мимолетный взгляд на дверь ванной. Меня дернул черт предложить:

      — Не хотите душ на дорогу? Она ответила, ни на секунду не задумываясь:

      — Ой, спасибо, это будет очень кстати! И тут же преспокойно открыла дверь. Я остановился в нерешительности. Она вошла и, оставив дверь распахнутой, сразу начала крутить вентили, ударила тугая струя. Когда ее изящные руки изогнулись, пропуская пальцы за спину в поисках крючков или что там у них на завязках топа, я поспешно отступил, вернулся в кабинет. Слышно было, как струя воды ударила уже из душа. Донесся вскрик, легкий смех. Я почти увидел, как ее шоколадная кожа напряглась под холодными струями, там повисли крупные капли воды. Некоторое время слышался шум воды, плеск, потом Кристина громко позвала:

      — Владимир, вы где? Я забыла спросить, а какие у вас взаимоотношения с журналистами?

      Я крикнул:

      — Почти никаких! Вода шумела, я понимал, что Кристина меня не слышит, повторил ответ громче, осторожно вышел в прихожую. Дверь оставалась открытой, я видел половину ванной комнаты, стиральную машину, даже часть умывальника с зеркалом, шум воды стал сильнее, а воздух свежее. Кристина, похоже, обливается самой холодной водой. Впрочем, какая она в такую жару холодная…

      — Что-что?

      — донесся ее голос.

      — Почти никаких!

      — прокричал я.

      — Не слышу!..

      Ах ты, зараза, мелькнуло в голове. Озлившись, я подошел к двери и встал в проеме. В белоснежной ванной комнате, где и плитки белые, и сама ванна белая, даже стиральная машина — белая, вид ее загорелого до красноты тела ударил по моим нервам, как пронзительный ликующий крик. Она стояла обнаженная, одной рукой направляла струю из душа, другой с наслаждением соскребала пот и грязь с тела. Поперек красивой формы груди ослепительно белая полоска, а внизу на красной коже белеет узкий треугольник, там кучерявятся редкие золотистые волосы, а капельки воды блестят на них, как жемчужинки. Перехватил взгляд, она перестала смеяться, спросила деловито:

      — Какие у вас отношения с журналистами? Как насчет пиара, белого или черного?.. Какими видами рекламы пользуетесь?

      Я ответил угрюмо:

      — Никакими.

      Дождик на мгновение остановился, поливая ее грудь, оба полушария выглядят упругими, а вода сбегает с острых красных кончиков длинными крутыми струйками. Я ощутил, как ее глаза очень внимательно обшаривают мое лицо.

      — Так разве бывает?

      — Я вот такой, — ответил я мрачно. Она продолжала поливать свое великолепное тело, тугой подтянутый живот, а дальше прозрачные прохладные струи сбегали тугими жгутами по длинным загорелым ногам. На чистых здоровых ногтях блестел розовый перламутр.

      — Странно, — произнесла она.

      — Не врете?.. Я на вашей стороне, мне врать не нужно.

      — Да не вру я, — ответил я с досадой.

      — Это можете считать суперблагородством, можете дуростью, но для меня здесь есть и расчет. Она приподняла душ над головой, тонкие струйки теперь били по плечам, ее левая грудь тоже поднялась, я невольно скосил на нее глаза. Легкая победная улыбка скользнула по губам Кристины, она спросила легко:

      — А в чем расчет?

      — Я марафонец, — пояснил я угрюмо.

      — А литературный мир полон спринтеров с коротким дыханием. Вы могли читать в газетах и видеть по телевидению обширные интервью с начинающими суперпупергениями, портреты, снова интервью, громогласные обещания создать шедевр, рассказы о том, как их озаряют гениальные идеи… Где эти авторы-мотыльки?.. А я признаю только чистые победы. Она повернулась ко мне спиной, черт, что у нее за спина, это же шедевр, а не спина, узкая талия — песня, а вздернутые ягодицы, по ним бежит вода и срывается, как с крутых уступов, ноги широко расставлены, а там в развилке золотистые волосы слиплись и потемнели, свисают клинышком, по ним мощно сбегает струя, на меня плеснули брызги, это я, оказывается, уже, как загипнотизированный, вошел в ванную.

      — Чистые, — произнесла она задумчиво в кафельную стену, — это как?

      — Читатели, — пояснил я.

      — Тиражи. Мнение прочитавшего книгу, когда говорит соседу или коллеге: классная книга, всю ночь читал!..

      Все сдам в букинистику, а эту — оставлю.

      Она повернулась ко мне лицом, уже заметно посвежевшая, подтянутая. Улыбка скользнула по красивым губам, так же грациозно она вставила гибкий шланг душа в держалку, взглянула на меня. Я подал руку, она оперлась и легко переступила через бортик, оказавшись ко мне почти вплотную. Я повернулся, снял с подставки широкое полотенце. Она быстро и умело вытерлась, я вышел, не стал наблюдать, как натянет шортики и какой олдэйс подложит под золотистую шерсть на развилке.

      Она вышла, уже в топе и шортиках, кивнула.

      — Спасибо. Итак, я принимаю ваше предложение!.. Завтра встречаемся, начинаю работать.

      Барбос, тяжело дыша, пошел провожать, длинный красный язык едва не волочился по полу. Дверь за нею щелкнула, я украдкой прильнул к глазку, а потом с балкона наблюдал, как она вышла из подъезда и садится в свою серебристую пулю. В голове крутилось недоумевающее: а почему только после душа решила, что будет у меня литагентом? Легче подавить первое желание, сказал я себе зло, чем утолить всю толпу, что ломанется следом. Возвращаясь в кабинет, грубо гаркнул:

      — Инет!

      Зажегся огонек, потом еще два, уже мигающих. Связь у меня спутниковая, провайдер новый, трафик еще не забили, качаю с безумной скоростью. Потом, конечно, клиентов станет побольше, начнутся ограничения, но пока что скорость устраивает…

      Увидел содержимое ящика, выругался. Раньше менял адрес раз в год, потом в полгода, теперь меняю ежемесячно, а пора уже переходить на еженедельную смену емэйла с автоматической рассылкой друзьям нового адреса. На какое-то время это задерживает поток спама. Правда, хакеры на службе разных коммерческих фирм успешно ломают криптозащиту, но все-таки отсрочка… Восемьсот писем, из них только три — новости, на которые я подписался, еще два письма я бы отнес к полезным: некая фирма, многократно извинившись, прислала свой прайс-лист на комплектующие к компам, цены очень низкие, явно распродает остатки и ликвидируется, и новый сайт фантастики, который сообщил о своих наполеоновских планах и просил посетить его, сказать, что поправить, улучшить и пр. Из остальных пятисот писем — наглая и неумелая реклама товаров и услуг, и около трехсот — повести и романы начинающих авторов. Зло берет не на то, что долго скачивал, это не начало века, когда скорость была, смешно вообразить, — три-четыре килобайта в секунду!

      — сейчас все эти восемьсот писем перелетели с сервера в мой ящик за две-три секунды, а на трудность поиска именно нужных мне писем. Новости нахожу, понятно, сразу, уже привык к их заголовкам. Друзей — труднее, ибо подписываются то никами, то именами, то фамилиями. К тому же тоже нередко меняют адреса… И уж точно выбрасываю, не вскрывая, редкие письма, которые в самом деле могли бы быть интересными. Или полезными. Рука моя автоматически выделяла блоки по сорок-пятьдесят писем с аттачментом, где романы молодых гениев, щелчок на «Удалить», и новая порция летит в мусорную корзину. Как-то я разговаривал со старым и маститым писателем, заставшим еще мир без Интернета, тот мне посочувствовал, но сообщил, что и ему приходили рукописи начинающих. По почте. И он одевался, выходил из квартиры, запирал, шел к лифту, нажимал на кнопку, ждал, потом на лифте спускался вниз, шел на почту — близко, в соседнем доме! — там предъявлял почтовое извещение, заполнял кучу бумаг и карточек, ручкой заполнял, макая в чернильницу, потом ему выдавали объемистый пакет, он возвращался, вскрывал, вытаскивал рукопись…

      — И приходилось, знаете ли, — сказал он сочувствующе, — читать… Ведь человек трудился, отсылал, деньги тратил. И в очереди стоял, на почте всегда очередь.

      — Значит, мое поколение честнее?

      — Да нет, дорогой. Просто вы прижаты к стене. Триста рукописей, говорите? Ежедневно? Это же просто невозможно прочесть! А вам-то и самому есть-пить, да и работать надо. Если бы вам приходило раз в месяц, как мне… Я вспоминал этот разговор, а пальцы автоматически скроллировали по списку, выделяли черным цветом и удаляли, удаляли, удаляли… Один раз зацепили и письмо приятеля, но на то корзина и есть корзина, а не костер: вытащил, расправил. Десять минут на эту ежедневную чистку почтового ящика. Немало просто советов, как писать, о чем писать, где у меня неправильно подано, освещено, не тем углом повернуто. Так и хочется прокричать всем сразу: дорогие друзья, я уже выпал из того возраста, когда учатся! На самом деле это, конечно, брехня, умные учатся до самой смерти, а я ж не просто умница, я просто чудо, золото, я самый-самый лучший, но этим советчикам надо вот так громко и вслух, будто тугоухим: все, баста, хана — я уже закостенел, отупел, ничего нового понять и принять не в состоянии! Да и раньше я вместо подписи ставил крестик. Потому не присылайте мне, как правильно прыгать с вертолета, из какого железа лучше ковать мечи, какую политику ведет Япония и где у меня повторы. Все это лишь метать бисер перед свиньей, то есть передо мною. Бисер подорожает! Вы умные и замечательные доброжелательные люди, я ведь понимаю, что делаете это не с желанием досадить мне, а лишь с бескорыстным желанием научить меня, дурака, писать. Это я такая невнимательная скотина: не подсказываю вам, как делать табуретки, дома, ракеты, финансовые системы, а вот вы — слесари, инженеры, президенты фирм, всегда готовы научить меня, как надо писать. Все же лучше подобную помощь направляйте молодым, начинающим авторам. Они примут со слезами благодарности! Не то что я — грубый хам с манией величия. И вообще дурак. Пусть критерий моих книг будет один, как и принято в Литературе: нравится — не нравится. Не нравится — на прилавках сотни книг других авторов, что вылизали текст до блеска. Читайте их! Наслаждайтесь, упивайтесь их безукоризненностью. Ну, а если уж так невтерпеж хочется научить писать другого, доброта и альтруизм прямо рвутся из душ, то направьте свою бескорыстнейшую помощь молодым авторам. Тем более что у них чаще всего лишь рукописи, которые можно еще править, а мне править уже поздно, увы. Как и меня самого, увы-увы… Ура!!! Барбос принес мячик и потыкался носом. Я отмахнулся. Он вздохнул, выронил мячик, ушел. Слышно было, как скребется под шкафом. Вскоре принес толстое резиновое кольцо, глаза смотрят с надеждой.

      — Господи, — сказал я с досадой, — почему все собаки играют сами с собой, а тебе надо меня приневолить? Он вздохнул громче, положил голову мне на колено и застыл, держа колечко в зубах. Большие коричневые глаза смотрели с укором.

      — Ладно, — пообещал я, — сегодня выйдем гулять на полчаса раньше. И я тебе побросаю эту гадость. С десяток писем с цветными аттачментами, эти тоже удалял, не глядя. Романы начинающих, с иллюстрациями. Потом придут письма уже без аттачментов, но с упреками, что не прочел, не ответил, не прорецензировал, не пристроил, не до бился высокого гонорара… Придурки, даже не читают мой FAQ на сайте. Ясно же написал, что ничем подобным не занимаюсь… Да, будь я человеком с нормальной психикой и будь, благодаря этому, нормальным писателем, я бы ответил красиво и витиевато, сослался бы на предельную писательскую занятость, изрек бы что-нибудь высокопарное и ох какое мудрое о Великой Роли культуры… ну и что, если ни к селу ни к городу? Зато о Культуре. Все так делают… но я прямо и честно отвечаю: а на фиг мне ваши рукописи? Вот вернулись вы из книжного магазина. В руках купленные книжки, отбирали из вороха на стенде. Денег в обрез.. так что учитывали рейтинг серий, имя автора, жанр и все такое прочее. Словом, купили вроде бы то, что на данный момент самое интересное. Сейчас на диван и будете наслаждаться… Но тут по емэйлу какие-то файлы от неизвестных личностей. Тоже романы или повести. Ну и что, отложите купленные книги, которые явно интереснее, раз уж прошли жестокий отбор для печати, а потом еще и ваш личный при покупке, и которые точно легче читать, лежа на диване, чем это неизвестное с экрана монитора? Ребята, я не чиновник на службе, который обязан отсиживать от и до, выслушивать, отвечать, кланяться, улыбаться, стараться всем понравиться. Я бью гадов в кваках и анрылах, раздеваю баб в стриппокерах, сражаюсь по Сети с наивными, мечтающими у меня выиграть на картах, которые я составлял сам и где знаю все секреты, хотя на ваш правильный взгляд должен бы сидеть с надутыми щеками, вещать глупости, которые выдаются за вечные истины, и обязательно заниматься вашими рукописями, читать и устраивать для печати, добиваться вам высокого гонорара и носиться по магазинам, стимулируя продажи. Да и есть еще одно обстоятельство, о котором стараюсь не говорить. Не потому, что боюсь сглазить, а из боязни, что, поговорив, выпускаешь часть пара, после чего с сознанием выполненного долга засаживаешься за комп поиграть во что-то новенькое или же почитать чью-то видеокнигу. И моя Главная Книга притормозит еще на день, а то и на недельку. Скачал, распаковал и поставил новый звукоредактор. Теперь уже не серией нажатий кнопок, а голосовой командой меняю свой голос на женские, детские, а если приходится говорить мужскими, то в библиотеке добавилось еще три тысячи новых: грубых, нежных, слащавых, насмешливых, язвительных, робких, многозначительных… Я говорил где басом, где тенорком, где уверенным голосом полководца, где сипел простуженным козлом пропойцы. Вдобавок по Инету постоянно приходят обновления, апгрейды, новые скины. Многих раздражает требование читателей вариабельности текста, но мне это как раз в масть. Помню, смотрел по жвачнику интервью с Эрнстом Неизвестным, который вот так же в одиночестве творил, жил вне тусовок, конференций, съездов. Он упомянул о комсомольском собрании, когда один выступил и обвинил его, что, когда потребовалось представить на семинаре вариант какого-то проекта, он, Неизвестный, принес тридцать девять вариантов. Тогда Неизвестный ожидал, что дурака засмеют, но в зале поднялся озлобленный вой: начали обвинять в зазнайстве, в желании выпендриться…

      «А для меня, — вспоминал Неизвестный, — было естественно выдать все варианты, что пришли в голову!..

      Оказывается, я должен был считаться с тем, что основная масса студентов едва-едва наскребает знаний и умения на один хиленький вариант!» Я тоже могу выдать десятки, если не сотни вариантов, но труд писателя прошлого поколения в том, что в любом случае выдаешь один, и неважно: это единственный, что у тебя с трудом сформировался в черепе, или же выбрал из сотни равноценных, в чем-то параллельных или взаимоисключающих. Теперь же я пускаю течение романа по множеству развилок, героев корректирую по ходу, задаю им разные характеры, сам удивляюсь поворотам, но не пускаю на самотек, как любят перед восторженными дурами выпендриваться закомплексованные. Дескать, ах-ах, герои имеют свою судьбу, идут сами, а я только записываю за ними. И конечно же, не знаю, чем роман кончится. Дешевая отмазка! Всякий писатель знает, чем роман закончится. Он и не начинает, пока не придумает концовку. А насчет того, что в самом деле не знает, так только начинающие не знают, чем закончить. Мы, профи, знаем четко начало и конец, даже середину представляем в общем-то, хотя и смутно. В середине могут быть разные повороты, но концовка — готовится заранее!

      Я наоткрывал множество окошек, экран у меня громадный, чуть ли не во всю стену, все помещается… пока что помещается, и мозг разогрелся, хватая информацию сразу из разных источников. Раньше лучшее образование получали те дети дворян, у кого были бонна и школьный учитель из Франции, потом — дети графьев и партработников, а сейчас самые сверхценные люди — это те, кто не получил принудительного образования, что вообще отбивает страсть к учебе, а обучился нужному сам, через Интернет. У них нет штампов, зашоренности, навязанных преподавателем или студенческим обществом взглядов. Такие «доходят до всего» сами, а в помощь — все библиотеки мира, консультации по всем вопросам… согласитесь, это очень немало. Если честно, то это невообразимо много. Во всяком случае намного больше, чем получают обычные студенты в старообрядческих… в смысле старозаветных… нет, старомодных вузах, колледжах и прочих академиях. Пусть даже эти учебные заведения именуются элитными, суперэлитными, высококлассными, с древними традициями… не понимая, что слово «традиция» сейчас работает против, а не за. Все равно в любых учебных заведениях выпускают специалистов, а прогрессу остро нужны творцы. А творцами становятся только в процессе самостоятельного и даже несколько хаотичного обучения, когда обучающийся сам выбирает и скорость усвоения материала, и темы, и их толкование. Я додумал эту мысль до конца, очень уж она лестная, поладил себя по голове, похлопал по плечу и даже сказал вслух:

      — Ай да Пушкин, сукин сын!.. Ай да молодец!

      Рука безуспешно шарила в хлебнице. Я повернулся и обнаружил, что ладонь шлепает по голой полке, будто ловит прыгающего лягушонка. Ладно, сыр можно и без хлеба… но в холодильнике тоже хоть шаром покати. Черт, чего только не покупаю по Интернету, а вот за продуктами приходится как дикарю в гастроном. Оделся, вышел и уже на лестничной площадке ощутил, что за ад на улице. Невольно вспомнил Кристину, ей куда жарче, ведь в «Опелях», насколько знаю, кондиционеры не предусмотрены. В лифте еще жарче, а когда вышел из подъезда, в лицо пахнуло расплавленным асфальтом, жарким прокаленным воздухом, потом, горелым железом, гарью, будто где-то поблизости пожар. В гастрономе, к счастью, кондишен. Народ бродит вдоль полок не спеша, выбирает, советуется, что взять, ведь каждый день появляются новые товары, попробуй угадай, какие стоящие, а какие — халтура. Возле бесконечного стенда с различными кока-колами, пепсями и спрайтами я поинтересовался у молоденькой продавщицы:

      — А какая вода не играет?

      — Простите?

      — Какая, говорю, фирма, выпускающая газировку, не играет во все эти подарки, выигрыши и прочую… да-да, то самое слово? Она призадумалась, сказала нерешительно:

      — Вроде бы «Праздничная елка»… А зачем вам?

      — Я не играю, — объяснил я.

      — И не хочу оплачивать все эти призовые автомобили и поездки в Канны.

      — Ой, это у них такой малый процент от прибыли!

      — Все равно, — сказал я твердо.

      — Не хочу оплачивать чужие выигрыши. Ведь все это включено в себестоимость?.. Я — бедный. Она с сомнением скользнула взглядом по моим шортам от Джона Ленкиса, сандалиям от Гейбла Урдона, небрежно расстегнутой рубашке с короткими рукавами, даже заметила на запястье часы, которые подарили мне на день рождения, на них можно выменять неплохой автомобиль.. Я таскал за собой тележку, складывал разное съедобное и вдруг поймал себя на том, что постоянно прикидываю, будет ли Кристина есть это или не будет… черт, да что со мной? Первый раз, что ли, видишь красивую стерву? Как она преспокойно выгибалась перед тобой, дурак, в ванной, красиво так споласкивалась, ржала про себя, глядя на растерянную харю, что пытается сохранить остатки самообладания!

      — И виноград, — сказал я продавщице.

      — Нет, вон те грозди, покрупнее… Да, и груши тоже. Нет, самые крупные. Ладно, пусть дороже, но самые спелые и крупные… В отделе хлебных продуктов увидел согнутую фигуру высокого мужчины, он толкал перед собой пустую тележку. Вот взял буханку хлеба, черного, самого дешевого, двинулся дальше. Уже знаю, в молочном отделе возьмет пакет молока. Самого дешевого. Где полпроцента жирности. Не потому, что боится потолстеть, просто не все литераторы сейчас зарабатывают, как я… Я ощутил стыд, пошел за ним, мучительно придумывая повод, чтобы либо всучить ему сотню баксов, либо как-то помочь еще. Увы, я не могу помочь в самом главном: не могу помочь ему напечатать его очередную книгу. Мне грустно наблюдать живые развалины, которые совсем недавно были сверкающими памятниками, к подножию которых сходились миллионы восторженных поклонников. Эти авторы гремели славой в Советском Союзе, где их якобы «не печатают», «цензура вырезает самое лучшее», «угнетают», «не дают печататься», в то время как их книги выходили миллионными тиражами и сметались с прилавков в один день. Они все или почти все еще живы. Бодренькие такие старички, при угнетавшей их Советской власти успевшие отхватить особнячки, роскошные квартиры, дачи в Переделкино, сейчас они при нынешней свободе слова не в состоянии написать ни единой строчки! Томберг тоже имел все блага, но, будучи человеком беспечным, позволил, чтобы родня прибрала к рукам все, а сам живет в однокомнатной квартире на одной площадке со мной, живет на одну пенсию, живет трудно, бедно, живет по-старому, то есть «работает со словом» и «подолгу собирает материал». Я смотрел на таких с жалостью, но не спорил, не возражал, когда они начинали говорить о необходимости работы со словом. Я не стал бы спорить и с теми, кто стал бы мне доказывать необходимость выделки кнутов или хомутов. Как оглобли или рессоры для карет ушли в прошлое, так и эта «работа со словом», только насчет карет до некоторых уже дошло, а вот насчет работы со словом еще не понимают. Хотя вроде бы то же «Слово о полку Игореве» даже арийцы-русские не в состоянии прочесть без словаря. Все происходит у них на глазах, но они так и не понимают, что уже в прошлом. Переход на компы болезненнее, чем с телег и карет на авто. Тот переход растянулся на сотню лет. Я карет не застал, но телеги хорошо помню. И сейчас в дальних селах запрягают коней в повозки, что-то да перевозят. Так что некоторые фабрики или хотя бы мелкие артели все еще выпускают хомуты, уздечки, шлеи, оглобли и всякое там непонятное, для запрягивания или запрягательства. Или запряжения, неважно. А вот переход от бумажных книг к электронным свершился всего за поколение. Да за какое поколение — за полпоколения или даже четверть! Полпоколения вообще не знали о персональных компах. А вот теперь без них ни шагу. Когда Томберг начал писать, о компах не слыхали. Когда он был в зените славы, персоналки пошли в широкую продажу. И не прошло и пятнадцати лет, как бурный рост электронных книг начал вытеснять громоздкие бумажные. Резко упали тиражи. Измельчились гонорары. Сократился ассортимент, ряд жанров вообще исчез с книжных полок. Кому нужна справочная литература по компьютерам, программам, даже по ремонту автомобилей, если все это стремительно устаревает, а на сайтах информация обновляется постоянно? Правда, в стране десятка два издательств, все еще выпускающих книги. Пятнадцать из них у нас, в Москве. Невероятно дорогие, пышные, с золотым обрезом и шелковыми закладками, уже и не книги, а некое украшение квартиры, на любителя, как вот иные покупают и вешают на стены мечи, топоры, лапти. Книжные полки — те же лапти на стене и Расписные деревянные ложки на кухне возле электрогриля.

      — Петр Янович, — позвал я, — доброго вам здоровьечка! Он обернулся, расплылся в улыбке.

      — А, Володенька!.. Как поживаете?.. Ого, вам не тяжело такую телегу таскать?

      — Гости у меня, — промямлил я, — годовщину отмечаем, надо приготовиться. Как жисть, что слышно?..

      — Да какие теперь новости?.. Еще одно издательство закрылось вчера. Да так страшно!.. Представляете, на складах штабели с книгами, так вот их даже не пытались продать хотя бы по сниженной цене. Просто бросили все… этого я не могу даже понять.

      Я поддакнул:

      — Да, тяжелое время… Кстати, я совершенно случайно наткнулся на редкое издание «Цветов зла» Бодлера. Загляните ко мне, я вам с удовольствием презентую. Он всплеснул руками.

      — Да что вы, Володенька?.. Как вам такое удается?.. Я вроде бы знаю все букинистики и анктикварные магазины Москвы… Где же она могла появиться? Я засмеялся:

      — Места знать надо! Я пошел толкать свою тележку дальше, а он смотрел вслед добрыми беспомощными глазами. Я вырос в его глазах, ведь он по старинке обшаривает книжные магазины, пересматривает там все полки, работа для подвижника, мне не стоит признаваться, что просто заглянул в Инете в раздел редких книг, выбрал эти «Цветы», хотя там их хрен знает сколько, все спешат избавляться от этого хлама, тут же оформил заказ, и через пару часов посыльный уже звонил в дверь. Я принял книгу, оплатил ему книгу и проезд на метро, и то, и другое — копейки.

      Не знаю, как кому, но мне бывало обидно, что книгу пишу полгода, а прочитывают ее за вечер.

      Но вот теперь я работаю над романом три-четыре месяца, а проходят его не меньше трех-четырех недель. И то если каждый день за экраном до полуночи. А если урывать по паре часов в сутки, то чтение займет столько, сколько и написание. Это ударило по слабым авторам сильнее, чем пиратские размещения их текстов в Интернете. Видеокниг потребовалось в сотню раз меньше, чем бумажных, ибо бумажных средний читатель покупает пятьдесят-сто в год, а видеокниг и десяток — выше крыши. И все тиражи, все гонорары, все внимание, что раньше распылялось на сотню авторов, теперь сконцентрировалось на десяти. Я был в десятке бумажных, остался в нем и при переходе на видеокниги. Даже не просто в десятке, а в самой верхней его части. Барбос лежит на боку перед дверью в ванную, дышит хрипло, громко, внутри у него сипит, стонет, рычит. Не подхватил бы воспаление легких на сквозняке в такую жару. Даже не поднялся встретить меня, тем более — с пакетами, я ведь всегда покупаю что-нибудь и для него: жареные свиные уши или сахарные косточки…

      — Комп, — сказал я, на блоке вспыхнул зеленый огонек, послышалось легкое ворчание. Зимой я не выключаю, но сейчас, в такую жару, жму на слипер сразу же, едва подниму зад со стула. Даже кулер нагревает воздух.

      — Диск дэ, ворк, «На взлете»… Операционка закончила тестировать, ловить вирусы и убирать спам, на экране высветился чистый лист со скромным названием «На взлете» и подзаголовком «Новый роман. К Новому году — сдать!!!» Перед начинающим всегда встает проблема: какой роман писать — на тему, которую хорошо знаю, или на тему, которая нужна? В первом случае я наверняка напишу гораздо лучше, что естественно, но, что знаю я, знают и многие другие. Если на тему, которая нужна, то ее не знаю ни я, ни другие, так как едва-едва начинает вызревать в обществе. Здесь ставки гораздо выше. если подниму этот груз, то разом сорву банк, а остальным придется кусать локти. Но и пролететь гораздо больше шансов… Я, ессно, всегда беру только новые темы. Да, я тоже, как Другие, не знаю, как к ним подступиться. Да, мне, как и другим, проще написать очередной роман в стиле «меча и колдовства», там все знакомо по сотням фильмов, сериалов конины, зенины и прочих супергероев, прыжков, кувыркания и мечемашества, не говоря уже о книгах не шибко умных авторов, но я однажды написал и повесил над столом плакат: «Любой материал сдается!» И мне эти новые темы сдавались. Я всегда оснащаю свои романы новыми идеями, новыми сюжетами, интригами. И у меня никогда никто из читателей не может сказать с уверенностью, что случится на следующей странице. Так что и «На взлете» будет совершенно новое… идея же есть, тема есть, наступает самое гнусное — придумать и разработать сюжет. А это надо сделать еще в то время, пока достругиваю, как папа Карло, предыдущий роман о моих рыцарях… где тоже неожиданностей на пять романов среднего автора.

      ГЛАВА 3

      Через полчаса звонок в дверь. Я открыл. Томберг, это деликатнейшее, интеллигентное существо, едва не отпихнув меня, устремился в кабинет. И, как всегда, затормозил, на лице — смятение, что переходит в сильнейшее отвращение. Это еще ничего, малость привык, раньше будто натыкался на заплеванную стену. У каждого уважающего себя писателя… так говорят, а на самом деле с самоуважением здесь ничего общего, правильнее сказать: у всякого, кто желает, чтобы его принимали за солидного писателя, образованного человека и вообще тилигента, дом всегда заполнен книгами. Кроме книжных шкафов, хозяин вешает дополнительные книжные полки, это якобы сразу говорит в его пользу. Но в моей квартире нет ни одной книги. Это всегда шокирует гостей. Даже тех, кто заходит не впервые. Да и потом привыкают очень неохотно, а то и вовсе не могут. Просто не могут. Даже те из писателей, кто давно перешел на комп и создают электронные книги, все равно сохранили , эти огромные нелепые полки, что гнутся под тяжестью множества книг. Хозяину приходится то и дело проходить по ним с пылесосом, глотать таблетки от аллергии, но эти старинные издания… уже старинные, пусть даже выпущены в этом году, продолжают надменно смотреть с книжных полок, из-за стекол шкафов, даже с антресолей. У двух моих знакомых такие книжные полки прибиты даже в прихожей, ибо из двух комнат почти вытеснили хозяев: по всем трем стенам эти полки от пола до потолка, книги в три ряда, а вбиты так плотно, что ногти обломаешь при попытке вытянуть. Я один раз пытался ради интереса, но решил, что хозяин для надежности склеил корешки. Или же корешки склеились сами от тесноты, духоты и высокой температуры. У меня даже стол не как у людей, а так называемый компьютерный. На самом деле это такой же стол, только чуть-чуть более приспособленный. На нем удобно поставить монитор, расположить клаву, мышку и ящик процессора. Да еще сверху и по бокам есть такие узенькие полочки, куда могли бы поместиться разве что книги-малютки. Это для лазерных дисков, там даже есть такие специальные бороздки, точно по дискам. На верхней полочке поместится сотня дисков, и на вертикальных — по семьдесят штук. У меня на верхней всего два десятка дисков. Один из них — все энциклопедии мира, в том числе и в фильмах, на втором — все книги мира, включая Ленинку и библиотеку Конгресса США, на третьем — все фильмы, начиная с «Прибытия поезда» и до самых последних новинок. Надо сказать, что первый и второй диски заполнены едва ли на треть, диск с фильмами почти полон, скоро можно начинать заполнять второй. Четвертый диск — все компьютерные игры, этот не заполнен и на сотую долю объема… Остальные диски — пустые. Вертикальные полочки вообще зияют пустотой, там нет даже пустых дисков. Словом, не так уж и много накопило человечество культурной информации, если все-все написанное и созданное им, начиная от наскальных рисунков и глиняных табличек и до писанины графоманов в Интернете умещается на узенькой верхней полке моего стола! Сам по себе компьютерный стол — гордость современной мысли дизайнеров. Но я вспоминаю первые модели автомобилей, почти точные копии карет и понимаю, что совсем скоро этот компьютерный стол отойдет от стола еще дальше, чем автомобиль отошел от облика кареты. А человек за ним, может быть, будет не сидеть, как вот сижу я сейчас, а будет лежать или висеть. Может быть, даже подвешенный за ногу, хе-хе.

      Томберг уже ухватил заветную книгу, жадно щупает, едва ли не лижет.

      — Господи, — сказал он почти благоговейно, — я даже не знал, что существует и такое издание… Это же совершеннейший раритет!.. Это же подлинное сокровище…

      — Но в том магазине этого не знали, — сообщил я гордо.

      — Невежественные люди, — сказал он с жаром.

      — Как таких допускают к работе с книгами?.. Это просто варвары.

      — Но мне это сработало на пользу!

      — Да, но… эти люди могут не принять на комиссию ценные книги, а взять никчемнейшие боевички…

      Он говорил и говорил, красиво и пафосно, а я криво и терпеливо улыбался, пережидал. Спорить и доказывать что-то бесполезно. Он убежден в своей правоте прежде всего потому, что «все так думают». В это «все» не входят всякие там дворники и вечно пьяненькие водопроводчики, а только элитные книгоманы и книголюбы, которые забыли, что книга — это источник знания, радости, наслаждения, катарсиса и пр., пр., для них книга — это бумага, переплет, каптал, шрифт, рисунки, правильное расположение букв. Как если бы я вот ценил вот эту упаковку от пачки кофе больше, чем сам кофе, или покупал бы хорошо оформленные пакеты с молоком и ставил на полку, любовался ими, покупал еще и еще, заполнил бы ими все свободные места в доме…

      За окном хлопнуло, в воздух взвилась, рассыпая бенгальские огоньки, ракета. Радостно закричали ребятишки. Я скосил глаза, видел, как они собрались на крохотном зеленом пятачке перед домом, устанавливают еще одну шутиху. Молоденькие совсем, подростки, трое мальчишек и две девушки. У двух на поясах пэйджеры, у одного — мобильник. Теперь мобильники принимают и отправляют емэйлы, на крохотных экранчиках можно поиграть в компьютерные игры, даже продвинутые, вон мимо проехал «мерс», там гидроусилитель руля, встроенный комп, все навороты… По улице бесшумно прокатил длинный, как гусеница, автобус, над проезжей частью горят электрические лампы… А эта чистая душа зудит, что я должен свято относиться к буквам! К буквам, которые придумали финикийцы или еще какие-то вымершие народы, что не видели всего этого сверкающего великолепия современного мира. К буквам, которые выбивали на скалах, чертили на глиняных пластинках… И вот я должен только ими пользоваться в своем современном мире, полном самолетов, лент шоссе, скоростных машин, авианосцев, космических кораблей, тех же компьютеров, Интернета! Идиот, добрый, хороший, замечательный идиот. Красивый, благородный, возвышенный и очень симпатичный мне идиот с так называемым высшим образованием. Для идиотов этот диплом как бы индульгенция на непогрешимость и выставление своего мнения как единственно верного. Нет, как чешет этот миляга, как чешет! Чувствуется, даже сам не думает, что говорит. Думал бы, запнулся бы хоть раз. Я, кстати, к буквам отношусь как раз свято, как к боевым ветеранам, что тысячи лет воевали, истекали кровью, упорно защищали культуру, сохранили и передали нам. Номы будем полными ничтожествами, если так и не возьмем ношу на свои плечи, не отправим ветеранов на заслуженный отдых. Я, например, уже взял. У меня старые буквенные книги хранятся на сидюках, цифровая запись, там они вечны, страницы не выгорят на солнце, каптал не истреплется. А вот культуру развивают и несут дальше в тысячи раз более мощные и емкие единицы информации — импи.

      Не враги буквам а всего лишь их потомки. Более развитые. Как вон тот решительный «мерс» не скрывает, что он — потомок тихоходной кареты. А вон тот пронесшийся «Икарус» — потомок вместительной телеги. Потом я уговорил Томберга отведать моего кофе, угостил заварным пирожным. Он косился на мой раскрытый ноутбук, осведомился в который раз:

      — А я вам точно не мешаю работать, Володенька?.. У вас компьютер включен…

      — Сам отключится, — отмахнулся.

      — Он такой, еще три минуты, и сперва — скринсейвер, потом вовсе слипер. Просто с ноутбуком несколько удобнее… Томберг отхлебывал кофе мелкими бережными глотками Глаза его время от времени бросали уважительные взгляды на этот навороченный ноутбук.

      — Я помню, — сказал он с благоговейным ужасом, — как совсем еще недавно пересел с пишущей машинки за клавиатуру компа!

      Сперва просто барабанил, как и на машинке… Где-то с год, честно! Лишь потом как-то осмелился поэкспериментировать в том же текстовом редакторе… Ну. увеличил-уменьшил размер шрифта, сменил пару раз сам шрифт, попробовал разные…

      Я спросил с почтительным интересом:

      — А что, до этого не пробовали?

      Томберг признался:

      — Нет. Боялся. Понимаете, на машинке шрифт и размер букв не поменяешь… А комп казался страшной штукой. Помните, как чуть что, я вопил:

      — Володенька, помогите!..

      Вы являетесь, аки ангел, и говорите, вздыхая, что надо, мол. вытащить дискетку из дисковода, тогда и загрузится… Или что я ногой выдернул шнур под столом, потому комп не включается… Словом, осмелел, начал пробовать, что за страшные такие опции, как «Буквица», «Правописание», «Автоформат»… И вот тогда-то как обухом ударило…

      А ведь, подумалось, автор теперь может сам не только набивать текст но и участвовать в оформлении своей книги! Сам может верстать, сам готовить ее такой, какой хочет видеть, и в таком виде сдавать уже в типографию. Надобность в издательстве отпадает вовсе! Я имею в виду издательских техредакторов, корректоров, огромное число технического персонала, что с линейками в руках толпой доводят рукопись до того момента когда ее можно нести в типографию. А у меня это все делает комп. Вернее, я сам с помощью компа. А все техниеские редакторы, очень важные и высокооплачиваемые персоны в издательствах старого типа, отмерли, как извозчики или изготовители кнутов. Я слушал с вялым интересом, старые пердуны всегда любят порассказывать о своих дремучих временах, но Томберг не просто старый пердун, он в самом деле автор божьей милостью, которого я в детстве читал с жадностью. Томберг вдруг прервал себя на полуслове. Взглянул внезапно помрачневшими глазами.

      — Володенька, но что же дальше?.. Что дальше?

      — Жизнь, — ответил я.

      — Но как же… Как же?.. Я уже сам — издательство, а типография — всего лишь печатный станок. Там печатают то, что я принесу. И что оплачу, естественно. Уже это страшно… Но ведь книгу теснят со страшной силой! Теснило кино, потом — видеомагнитофоны, компьютерные игры, теперь фильмы на дисках. Говорят, уже появились какие-то видеокниги. Я слышал о них в новостях, но, признаться, так и не понял. Я сказал осторожно:

      — Все развивается, Петр Янович.

      — Но не регресс ли это?

      — Полагаю, нет.

      — Вы уверены? Ведь, с развитием техники, природа человека лучше не стала!.. А вот ухудшиться — ухудшилась, это не только я говорю. «Все больше народу, — мелькнуло у меня в черепе, — переходит на чтение с экрана. Писатели отчаянно увеличивают количество выпускаемых романов, чтобы как-то прокормиться. Понятно, качество падает. А потребители все больше и больше предпочитают сперва просмотреть в html, а уж потом покупать самое лучшее. Сперва это была одна ига из десяти, потом из ста… А когда дойдет до того, что читатель начнет покупать одну из тысячи прочитанных в Интернете, то книгопечатание умрет полностью. Как и писатели старой формации».

      Вдруг он едва не поперхнулся остатками кофе. Глаза стали круглыми.

      — А сегодня я еще одно гадкое слово встретил, — сообщил он потрясенным шепотом.

      — Инфисты!..

      Разрастается букет из сорняков дурацкого новояза! Я смолчал, отстает Томберг. Это слово придумал я, чтобы не употреблять длинное словосочетание «специалисты по информационной войне». Сперва я экспериментировал со словами: «информбоец», «информсолдат», но, во-первых, мы не солдаты, а суперпупергенералы, во-вторых, все равно хреново. А «инфист» неожиданно прижилось, тем более что странным образом распадалось на два английских слова «ин» и «фист», что порождало толкования и замысловатую многосмыслицу, иногда весьма игривую. Уже через неделю после появления моей статьи с этим термином я встретил его в работе известного профессора Завадского, а еще через месяц его употребляли всюду, как ставшими привычными: драйвер, хард, софт, чип, оцифровка, Инет… Сейчас им пользуются уже во всем мире. Томберг аккуратно опустил пустую чашку на блюдце, поднялся.

      — Спасибо, Володенька, и доброй вам ночи.

      — Книгу не забудьте, — напомнил я.

      — Володенька, я не могу принять от вас такой подарок ..

      — Я взял ее за копейки.

      — Но все равно это великая ценность! Я отмахнулся.

      — Не для меня. Я в стихах полный нуль. Мое пристрастие — философия, этика, религия. А это, сами понимаете, совсем другие люди… Уже в дверях он обернулся, книга прижата к груди, погрозил пальцем.

      — Философия — тоже книги. Так что не отгораживайтесь, мы — одни и те же люди.

      Я закрыл за ним дверь на обычный засов, к электронным можно подобрать ключи, гаркнул, почему-то злясь:

      — Инет!

      Над Москвой глубокая ночь, но на столбике термометра все еще тридцать. Даже с хвостиком. Я все же открыл окно, выглянул, это называется хлебнуть свежего воздуха, но, понятно, в современных квартирах теперь намного свежее и чище. Так, традиция. Выйти, подышать бензином и прочими загрязнениями, сказать дежурную глупость о здоровой прогулке. Я закрыл окно, диван подо мной мягко прогнулся, а монитор послушно развернулся в мою сторону. Я еще застал клавиатуры, которые соединялись с компами такими короткими проводами, что приходилось сидеть прямо перед экранами… Да ладно, тогда и экраны были такими крохотными, что с дивана хрен что рассмотришь. Раньше, помню, поздно вечером в Инете всегда был наплыв юзеров, скорость резко падала. После полуночи, когда льготный тариф, вообще не удавалось пробиться в Сеть: линия всегда забита. Сейчас же смешно вспомнить те скорости, забитый трафик, трудности дозвона. После диалапа пришли выделенки, спутниковые, Интернет-2, оптоволокно и, наконец, флеш-спринт, при котором я трехсотгигабайтный фильм скачиваю за четыре секунды. Да и то бурчу, что не за одну. Поработав с дивана, потащился на кухню, пора бы бутербродик, снова голосовыми командами попрыгал по сайтам. Все еще чувствовал неясную вину перед Томбергом, хотя это не я перевел все философские труды в цифру, так что философия для меня — совсем не книги, а познание смысла бытия и целей жизни. На моем сайте идет жаркое обсуждение на тему, какой пляж в Москве чище, я просмотрел заглавные постинги, залянул на пару новостных серверов, пробежался по игровым, а в заключение заглянул на сайт «Вся-вся фантастика». Там на форуме дискуссия о какой-то книге, суть спора вскоре была потеряна, флеймисты обвиняли друг друга в неграмотности, в дурости, в самопиаре, потом кто-то заорал, что под таким-то ником пишет сам Владимир Факельный, потому и защищает такую гниль, тут же несколько голосов поддержали, ага, мол, в самом деле Владимир Факельный под ником. даже под двумя, тремя никами, его стиль, его фразы…

      Я прочел внимательно, мелькнула даже мысль написать зло и ядовито в ответ, но тут же остыл и пошел на сайты софта в поисках новых скинов. Странно, эти недоумки на «всей-всей фантастике» в самом деле уверены, что это я там у них на форуме с кем-то лаюсь, доказываю, исхожу слюной и злобой, пытаюсь переубедить или переспорить какого-то первоклашку, что пишет «извеняюсь» и запятые расставляет наугад… Хотя нет, не странно. Конечно же, любому из недругов хотелось бы стукнуть по голове Самого, потому и высматривают среди своих оппонентов по Сети: нет ли Его под ником? И радостно накидываются на подозреваемого, не понимая самого механизма творчества. Вот я делаю роман, он стреляет сразу огромным тиражом, поражая первым же выстрелом сто тысяч человек. И потом, когда я перейду к другому роману, буду заниматься совсем другим проектом, оставленная пушка по-прежнему будет стрелять, как стреляет, скажем, мой «Человек», стреляет вот уже десять лет, с каждым выстрелом поражая огромные площади и, чего лукавить, принося новые гонорары. Но находятся наивные, которые уверены всерьез… или все же прикидываются?.. что я вот это время, которое мог бы затратить на написание нового романа, хожу по форумам, и гавкаюсь с ними поодиночке? Нет, у этих ребят мания величия! Дело даже не в том, что жаль времени. Время бы нашлось. Но спор с одним человеком так же эмоционален, как и с тысячью. Если я влезу в спор на конфе, то это будет отвлекать от романа… любого романа, не говоря уже о Главной Книге!.. больше бомбежки города юсовскими самолетами. Я буду просыпаться с мыслью не о том, как отправить звездолет с планеты А на планету Б и помирить принцессу с Конаном, а как поядовитее ответить оппоненту, сумевшему уесть меня вчера… Зачем? Я отвечу романом. Сразу, вместе с тем оппонентом, вогнав в землю по уши и еще тысяч десять моих недоброжелателей и порадовав сто тысяч моих друзей. Не забывая о том, что за книгу платят, а за гавканье на конфах можешь только получить инфаркт в мои неполные сорок лет. Козе ясно, что на литературные форумы ходят, помимо фэнов, и сами литераторы. Особенно те, кто страстно желает чтобы о них говорили, их обсуждали, их книги раскупали… Понятно, что сами заводят о себе разговоры, благо почти все форумы позволяют заходить под разными никами, спрашивать о себе и тут же отвечать от имени другого читателя. Новички начинают себя расхваливать, а более тертые стараются так уж явно не подставляться: две трети в своих постингах отводят на похвалу, а треть пускают на сдержанное поругивание. Понятно, что наипервейшая цель такого завоевателя места под литературным солнцем — низвержение идолов. А я — уже идол. Если я по какой-то дури напишу что-то на форуме, то на каждую мою реплику такой завоеватель ответит под десятком ников, и везде от имени «критика», «читателя», «библиотекаря», «книжника» и пр. — он облает, выставит на посмешище, и создастся впечатление, что все, читающие мои книги, плюются от них, а меня все считают не иначе, чем придурком, тупым ремесленником и прочая, прочая. Посему всерьез литературные форумы принимать нельзя, а для несерьезы у меня есть закладки на сайтах игр, юмора, порно, новинок музыки и видеоклипов. Глаза начали слипаться, а буквы поплыли по экрану. Сейчас бы встать, сделать два шага и рухнуть на кровать. Может быть, еще успею помечтать, как спасаю мир. Это хорошее начало сна, мысли ползают все медленнее, я спасаю мир от Юсы, от нашествия динозавров, от вторжения инопланетян, предотвращаю ядерную катастрофу… Иногда продолжаю какой-нибудь недавно увиденный фильм и всякий раз убеждаюсь, что во мне дремлет, ко всему, еще и гениальный сценарист с режиссером: никто не додумался еще спасать мир так лихо, так круто и так увлекательно… И засыпаю легко и счастливо. В случае таких грез перед сном не бывает ночных кошмаров, несварения и прочих гадостей, а просыпаюсь свеженький, как муромский огурчик.

      ГЛАВА 4

      Хрен муромский, дважды просыпался в липком поту. Руки шарили в поисках одежды или одеяла, которое бы сбросить, но сплю голый, а собственную кожу сбрасывают разве что змеи да ящерицы. Встал, отправился в ванную. Барбос лежит на боку под дверью, дышит сипло, с хрипами. Не случился бы сердечный припадок, у короткомордых собак сердца слабые. Черт, когда же это я отключил кондишен… Из морозилки вытряхнул в тарелку полдюжины ледяных шариков, Барбос сперва не понял, что ему подсунули прямо к морде, ноздри затрепетали, уловил струйку прохладного воздуха, поднял голову, лизнул. Пока я обливался отвратительно теплой водой, он уже вовсю гремел льдинками. Заснул под утро, простыня влажная, вентилятор трепещет крыльями, шелестящий шум напоминает непрерывный монотонный дождь, черт бы его побрал, уже месяц без дождей, прямо не Москва, а бедуинская Сахара… Барбос поднялся со стоном, но его лобастая голова без протестов приняла тяжелый ошейник. Народ только-только выливается потоками из подъездов. Никогда я в такую дичайшую рань не выводил пса на прогулку. От утренней свежести ни следа, если даже и была такая. У подъезда на лавочке разомлевшая от ранней жары консьержка лениво погладила Барбоса. Тот помахал ей обруком хвоста. Лавочку притащили откуда-то из сквера, удобно старушкам сидеть и перемывать кости всем выходящим из пивного бара напротив. Правда, обычно сидят молодые ребята и девчонки, это называется тусовкой, что значит, кости перемывают еще как, старушки в ауте. Барбос обнюхивал каждый кустик, а когда перешли шоссе я дал ему полную волю, и зверюка вломилась в заросли. Я двигался по тропке, вдали маячат наши собачники, поджидают. Их собаки носятся по кустам, но когда увидят Барбоса, это будет похоже на несущуюся навстречу конницу батьки Махно. По тропке, что пересекалась с моей, прогуливался молодой парень. Увидев меня, расцвел, бросился навстречу, но из кустов вышел Барбос, остановился и посмотрел на него с интересом: будет этот человек играть с ним или не будет? Парень покосился на мою зверюку с осторожностью, сказал извиняющимся голосом

      — Вы знаете… на прошлой неделе меня покусала собака, я теперь обхожу всех стороной…

      — Барбос, ко мне!

      — скомандовал я.

      Барбос подбежал, вертя хвостиком. Я молча взял на поводок и потащил в сторону. Он смотрел на меня большими обвиняющими глазами. За что? За что меня? Ведь врет же, видно! Ведь все они, кто из-за изъянов в психике, кто по дури, но все, кто иррационально и панически боится собак, в оправдание всякий раз рассказывают одну и ту же басню, как однажды их покусала собака. Они все думают, что придумали оригинальную историю, но на самом деле, ты же знаешь, повторяют одно и то же и теми же словами, меняются только сроки: «На прошлой неделе…», «две недели назад…», «однажды…». Есть еще вариант, когда страдающий собакобоязнью придумывает и рассказывает леденящую душу историю, как в его дворе прямо вот на его собственных глазах собака «отъела пол-лица у крохотной дочурки моего друга…». Обязательно дочурки, заметь, а не сынишки, ибо девочку как бы больше жальче! На самом деле в нашей Москве ежедневно на улицах и в темных подворотнях убивают, а не просто сносят пол-лица, но пять-семь человек. Эта норма никого не волнует, но если хоть одна собака где-то кого-то укусит, то все газеты: правые и левые, западники и славянофилы — взрываются гневными статьями, расписывающими этот злобный укус, выпад этого злобного зверья против человечества, печатают фото. интервью с очевидцами, рассказы соседей, комментарии специалистов, рекомендации профессоров-собаколовов… хотя любой милиционер может подтвердить, что ежедневно в состоянии подпития хоть один гражданин, да ухитряется укусить другого гражданина-собутыльника, но это нормально, это ничего, царям природы быть собаками и гораздо ниже собак можно, это называется расслабиться, оттянуться, побалдеть, словить кайф, вести себя естественно, раскованно, быть самим собой… На самом же деле во всей десятимиллионной Москве не найти человека, которого действительно покусала собака. Нет, если основательно перетрясти, то одного-двух найти можно. Но надо еще выяснить, что же они такое творили, что собака их все-таки укусила. На самом же деле, если бы жители Москвы в таком же количестве держали, скажем. овец, то овцы кусали бы хозяев, прохожих и «сносили пол-лица маленьким дочуркам» гораздо чаще!

      За спиной послышался виноватый голос:

      — Простите… Я здесь вас уже вторую неделю ловлю! Парень шел следом, на лице был страх перед Барбосом.

      но глаза не отрывались от моего лица. Теперь в руках книги, где же прятал, даже ручку приготовил, держит наготове, острие направив в сторону Барбоса.

      — Меня поймать не трудно, — ответил я, чтобы что-то сказать.

      — Да… но такая собака не даст приблизиться, — промямлил он.

      — Что вы, — возразил я жизнерадостно, — конечно, даст приблизиться! Иначе как же она сможет покусать? Он снова остановился, я подошел сам, взял, подписался, спросил, как зовут, раз уж отыскал на входе в лес, это совсем не в книжном магазине подойти на встрече с читателями, добавил несколько стандартных слов пожелания успехов в труде и личной жизни.

      — Я в восторге от ваших книг, — выговорил он пылко, — как вы все это из головы придумываете?..

      И все новое, новое… А ведь — я ж читал!

      — на свете только семь сюжетов, семь идей!.. Как вам удается? Черт, подумал я со злостью. Вот так и дашь в морду невинному дураку вместо того, чтобы застрелить сволочь, запустившую в народ такую ложь. А застрелить бы надо, ложь прикрывает литературное воровство, красиво называемое плагиатом, что под звучной благородной латынью как бы теряет свою подловатость.

      — Тем, — сказал я голосом мэтра, а мне надо привыкать к этой роли, уже под сорок, — тем, идей и сюжетов — море. Бесконечное море!.. Только берите ложку побольше и черпайте. А на расподлейшую ложь, что идей и сюжетов всего столько-то, просто… не ловитесь. Воры хотят, чтобы воров было больше. Но вы никогда не сможете украсть столько, сколько они, Настоящие Воры. А обвинять в воровстве и указывать пальцами будут как раз на вас. Да и вообще… воровать нехорошо. Он смотрел большими круглыми глазами. Непонимающими-непонимающими. Небосвод затрещал, вот-вот на голову рухнут хрустальные глыбы. То, что я сказал, вроде бы четко, точно и верно, да еще и вскрываю подлый заговор, а это у нас все любят, когда вскрывают, но с другой стороны — о семи сюжетах говорили такие импозантные и благородные мыслители, с седыми шевелюрами на плечах, с величественными манерами, обладатели громких литературных титулов… и так хочется им верить, ибо они вслух говорят красивым благородным голосом и благородными фразами то, что У каждого на самом дне души, где темно, куда не достигает свет… дескать, можно не трудиться, выискивая повое, его нет, надо брать старое, перелицовывать, ставить свое имя вместо какого-нибудь Тургенева или Дюма, и — дело в шляпе, а гонорар в бумажнике! Он истово кивал, соглашался, ибо я незаметно подвел его к тому, что он сам хотел сказать, но никак не мог даже вышептать, и тогда я, уже как мэтр, подсказал благожелательно:

      — А вы пишете о чем?

      Он вздрогнул, посмотрел благодарными глазами.

      — Да я только пробую… пытаюсь… Ищу себя, хочу поделиться с читателем своими мыслями… Я вскинул руку, изрек категорически:

      — А вот этого и не надо.

      — Но как же…

      — По-другому, — изрек я еще авторитетнее. Он взмолился:

      — Я не совсем понял!

      — Поздравляю, — сказал я.

      — «Не совсем» — уже что-то. Ладно, попробую объяснить на пальцах. Как… ну, понимаете, если ведете себя так, то не удивляйтесь, что с вами так и разговаривают. Вы не первый, который заявляет, что хочет «поделиться своими мыслями» и очень возмущается, что его произведение отвергается еще на стадии рецензирования. Увы, наверняка

      и не последний, всех разом сделать… ну, можно даже маршалами, но не… Словом, никому ваши мысли на хрен не нужны.

      Он в великой обиде отшатнулся, словно я смачно плюнул прямо в душу. Я хладнокровно продолжал:

      — Не нужны на хрен. Даже если считаете их замечательными. Даже гениальными. Способными спасти мир и цивилизацию. Даже если вы чемпион мира по армреслингу. В лучшем случае вас спросят, какого цвета у вас трусики спереди и какого — сзади, но мысли… на фиг

      ваши мысли? У каждого читателя их своих вагон и две тележки. Замечательных, гениальных, небывалых. Каждый грузчик у пивной скажет вам, как спасти мир, цивилизацию, поднять курс рубля и вылечить СПИД. Понятно, свои идеи и мысли он считает заведомо интереснее. Почему? Да потому, что свои!!! А не какого-то Хэмихуэя. Теперь на его лице отразились горечь, ненависть, отчаяние, в самом деле — чувствительная натура, может в самом деле стать поэтом. А там, глядишь, если дорастет, то и писателем.

      — Эту горькую истину, — закончил я, — надо запомнить накрепко. Иначе бросайте такое дело, как литература, сразу. А запомнив, ищите другие пути к такому читателю. Раз он любит больше себя, чем вас, что естественно, то и говорите не о себе, хотя прекрасно понимаю, хочется, а о нем — Единственном и Неповторимом! Расскажите ему про вкус темного пива, упомяните про толстых баб на жаре, затем сворачивайте на свою идею, как спасти мир… И если все сделаете с литературной точки зрения тонко, то есть правильно расставите черненькие значки по бумаге, то этот слесарь примет ваши идеи как свои, перестанет блудить, а пойдет спасать пингвинов, и вообще кинется под тот танк, на который укажете. Теперь на лице сталкивались противоречивые чувства, целые бури, штормы, тайфуны «Мани» и «Клары», ураганы. Слишком уж резкие и непривычные для этого мира вещи говорю. Страшновато поверить, что это правда. Какой же получается неуютный мир без вдохновения, муз, пегасов, лавровых венков, музыки сфер, озарений, видений, бермудского треугольника, тайваньских хилеров, деревьев-людоедов, деревьев с молодильными яблоками, рыцарских турниров… Я взглянул на часы. Разговаривая, мы ушли и от тропки с собачниками, и вообще я проляпал языком, объясняя очевидные для меня вещи, а Барбос так и не наигрался с приятелями. Увы, — сказал я, — нам пора возвращаться. Успешного вам воссоединения с природой!.. Знаете ли, шелест листьев, крик чайки… или дятла, цветы, муравьи, комары, стрекозки… Да, вдохновляет, вдохновляет… Он смотрел вслед благодарными глазами, снова сбитый с толку. Черт, всему верит. В тот раз я говорил истинную правду, кристально чистую и ясную, как вода в горном ручье, а сейчас говорю привычные ни к чему не обязывающие вещи, вроде «Как дела», надо же уметь разграничивать…

      — Барбос, ко мн е! Барбос примчался с готовностью, спросил взглядом: а где палка? Или хотя бы кольцо?.. Нет. А что бросать будешь?

      — Ничего, — ответил я, — домой пойдем. Он ахнул, в великой обиде и недоумении посмотрел мне в глаза, стараясь увидеть, что я шучу. Обычно мы гуляем около часа, а если встречаем еще собачников, то и пару часов А тут прошло всего с полчаса…

      — У меня свидание, — объяснил я этой наглой зверюке, — рабочее, деловое. Это на простые можно опаздывать, а на рабочие — нельзя. Тем более что женщина придет ко мне домой… Он посмотрел на меня с укоризной. Я развел руками. Да, придет молодая красивая женщина, и как-то само собой разумеется, что рано или поздно окажемся в одной постели Или место коитуса окажется не в постели, но это неважно Во времена молодости моего отца еще говорили о Единственной, что где-то ждет, но мы, более практичные и трезвые, понимаем, что если даже та, Единственная, и ждет нас где-то в Австралии, то мы никогда туда не доберемся. Она может ждать даже в соседнем городе, а то и в соседнем микрорайоне, но у нас разное расписание работ, мы выходим на разные улицы к транспорту, у нас нет возможности встретиться. Потому, вздыхая о Единственной, мой отец спал с женщинами из своего конструкторского бюро, его шофер Вася — с девками из диспетчерской, а я вот — с женщинами из литсреды. Помню, как-то мне приписывали в пору моего начинания в литературе, что я спал с редактрисой в корыстных целях, но с кем еще было спать, если я чаще всего видел сотрудников редакций?А почему не с уборщицей в той же редакции? Так та редактриса была в то время самой красивой женщиной «Радяпського пысьмепныка», крупнейшего издтельства, да и вообще исключительно красивой женщиной. А уборщицу я оставил для вас.

      Кусты трещали, распахивались, как тростник, это Барбос наверстывая упущенное, носится подобно дикому кабану. Успевая и подхватить зазевавшуюся лягушку, и прыгнуть на дерево где белка на вершине, и просто пробежаться, подражая лосю. А моя мысль, такая плавная и ровная, блаженно текла и текла без помех и порогов. Это когда бьюсь над образом или идеей для романа, приходится ломиться через каменные стены а сейчас вот легко и во всех красках представляю, что это случится либо сегодня, либо завтра… по, скорее всего, сегодня. Мы будем лежать на диване, ее легкие чуткие пальчики будут чесать мне интимные места, а в паузах между траханьем будем говорить и о литературе. Да, в случае с Кристиной, голову даю на отрез, что мне даже не придется быть инициатором, сама в первый же день преспокойно и умело трахнет меня, а потом объяснит, что это в чисто деловых целях: я буду с нею гораздо откровеннее, раскованнее, а она сможет лучше вести мои дела. В гениталиях приятно потяжелело, я ощутил там жар, свистнул Барбосу уже повелительнее и пошел к дому. Консьержка раскланялась приветливо, я один из тех, кто платит без задержек, а в наше время уже и это диво. Барбос повилял ей обрубком хвоста и лизнул в нос. Двери лифта распахнулись сразу, а дома у меня уже и кофе, и печенье, и всякие сыры с колбасками. Комп услышал меня из прихожей, а пока я сбросил обувь, он уже тихонько гудел, проверялся, гонял вирусов, даже в нетерпении попробовал начать дефрагментацию: я, видите ли, слишком долго задержался в душевой. У него 600 гигагерц, хард на 400 терабайт, и то и другое на сегодня — предел. Говорят, что вообще 750 предел всему. Даже теоретический, так как эта скорость ограничена вообще скоростью нейтронов. Для моей работы, если честно, и сотни гигагерц вполне хватило бы, да и столько терабайтов к чему. Я пока что не сумел его забить и на четверть, хотя сбрасываю туда фильмы без счета. но я люблю навороченные компы, как кто-то любит новейшие и самые мощные автомобили или роскошные дачи на Карибах. У меня бабок не хватает на роскошный «мерс» тем более не потяну виллу за бугром, но если опять же честно, мне по фигу, на чем ездить, а дача на Карибах мне и даром не нужна. Зато у меня самый крутой комп, самый лучший велосипед и самая умная и красивая собака на свете «И даже самый красивый литагент», — добавил кто-то внутри. Я насторожился, огляделся. Черт, а это откуда? Чтобы поставить на стол такой крутой комп, пришлось потрудиться, то же самое и в отношении лисапета, что по цене как новенький автомобиль. Собака лучшая на свете уже потому, что это моя собака, а вот литагент откуда такой эффектный?.. Это только в сказках такая халява: дал объяву, а к тебе сразу красотка на шею! И с предложением всех-всех услуг. Но понятно же, что литагенты в массе своей — пронырливые мужички с юридическим образованием, а та малая часть женщин, что тоже литагенты, — серые, невзрачные библиотекарские мыши, бывшие редакторы, неудавшиеся редакторские работники. Звякнул телефон, я сказал: «голос», и комната сразу посветлела от теплого и веселого голоса:

      — Привет, это я, Кристина. Не сильно отрываю от работы?.. Спасибо.

      Отыскала ребят, что берутся составить карту всех похождений ваших героев. Распишут до мелочей.

      Я поинтересовался:

      — Это их не слишком напряжет?

      Ее смех раскатился по всей квартире:

      — Шутите?

      — Серьезно. Не хотел бы кому-то в тягость…

      — Они счастливы! Безумно счастливы. Вы же знаете, такие люди есть, их только найти…

      — Спасибо, — ответил я.

      — Я знаю, есть вообще толкиенутые, булгакнутые, рерихнутые…

      — А теперь уже есть и факельнутые, — сообщила она почти злорадно.

      — Это ничего, что я уже готовлю предварительный план работы?

      — Хорошо бы взглянуть, — сказал я.

      — На предварительный?

      — переспросила она.

      — Окончальный вариант будет готов дня через три, а предварительный — хоть сейчас. Вообще-то предпочитаю по емэйлу, но надо кое-что обсудить. Когда привезти? У меня с языка едва не сорвалось: «Да прямо щас!!!», но мысленно ухватил себя за горло так, что язык выпал и посинел, глаза выпучились, а рожа покраснела. Я ослабил пальцы, горло сделало осторожный вздох, и я сказал

      раздумчиво, так это должно было выглядеть:

      — Ну, я стандартно работаю, как и большинство профи, до двух… Потом — свободен.

      — Значит, в три?

      — Годится, — ответил я и добавил, не удержавшись:

      — Жду.

      — Договорились, — прозвучало в трубке. Послышался щелчок, я остался наедине с собой и компом, но в комнате стало светлее и радостнее, словно ее раскатившийся смех оставался в квартире под столом, диваном, стульями. Я повернулся к компу, на крутящемся кресле это в удовольствие, но что-то, что-то не восхотелось, это… творить, создавать, лепить нетленку. Абсолютно неверна, хоть и красива фраза Льва Николаича: «Если можешь не писать — не пиши».

      Лев Николаич вообще был мастером многих сентенции, коим сам не следовал, иначе не стал бы тем, кем стал. Да и нет на свете писателя, который любил бы по двадцать раз переписывать рукопись, как делал это Л.Т., иногда поручая это жене, но правку все же вносил сам, а это гадкий и не творческий труд. Правда, иногда какой-нибудь Вася Пупкин победно заявляет: а я вот люблю править и переписывать! Ну я молчу, что ответить? Это же Вася Пупкин, не Бальзак, который начинал писать только тогда, когда в ломбард сдавал одежду с себя, а сам сидел, завернувшись в одеяло. Это не Эмиль Золя, который выстригал себе половину головы, чтобы сидеть и писать до тех пор, пока отрастут волосы… Да любой великих, чья жизнь хоть малость известна, ненавидел писать! Любой. Любят писать только графоманы. И если следовать фразе Льва Николаича, то в литературе остались бы одни графоманы. Увы, настоящие писатели-профи только любят придумывать произведения. Придумывать идеи, необычные темы, незатасканные образы, яркие повороты сюжета. Но когда дело доходит до воплощения всего великолепия в тусклые значки на бумаге, вот тут писатель и скисает… зато графоман мчится во всю прыть! Тут-то и начинается мерзкая. Гадостная, ненавидимая профессионалами черная работа по правильному размещению значков алфавита на бумаге или экране компа.

      Я обернулся в сторону кухни, гаркнул:

      — Кофе!..

      Прислушался, однако новая кофеварка работает бесшумно, не проверишь — услышала или глуховата на один сенсор, как ее предыдущие модели. Чертыхаясь, поднялся, на экране тем временем ожили и задвигались персы, в далекие времена их звали, сам застал ту дикую эпоху безкомпья. персонажами. Обычно я работаю с персами, которых сам создаю и которых

      контролирую в каждом движении и каждом слове. Но для этого романа воспользовался системой андирект контрол, когда на своего

      персонажа можешь воздействовать только косвенно. Я не могу его послать, скажем, повеселиться с девчонками, если он, к примеру, дни и ночи сидит над книжками, но могу в опциях сдвинуть рычажок слухов, когда о нем начнут говорить в компаниях как про импотента или любителя мальчиков, и он вынужденно явится в веселую компашку и «докажет», что с ним все в порядке. Андирект контрол, как я понимаю, появилась как реакция на разглагольствования тех дурней, которые еще в старое бумажное время доказывали, что писатель не волен над своими персонажами. «Они живут своей собственной жизнью, они сами идут куда хотят». Самым ярким из этих «свободных» был Юрий Олеша, хотя его современники утверждали что это было не больше, чем кокетство перед читателями, а сам он всегда знал, чем начнет и чем закончит роман, не знал только, чем заполнит середину. Вообще-то андирект, в самом деле, точнее отображает жизнь, ибо никто из нас не в состоянии напрямую воздействовать на окружающих людей. Разве что на своих детей, да и те могут заупрямиться, тут срабатывает система косвенных приманок: «не пойдешь играть, пока не сделаешь уроки», «будешь хорошо учиться — куплю велосипед», а в отношении взрослых такими побудительными причинами может быть все, что угодно, начиная от простой податливости женщин, где рычажок можно сдвинуть от минимума до максимума, до изменения жалованья и пр. Я не могу, скажем, заставить его съехать с этой квартиры и переселиться в нужный мне район, но я могу парой нехитрых комбинаций поселить рядом с ним пьяного негра Васю, который будет срать в лифте и в подъезде, расписывать стены, блевать под дверью, в то время как в нужном мне районе уже выстроен и сдается комиссии дом, где все жильцы заранее принимают меры, чтобы таких в свой дом не пустить… Но, конечно, я предпочитаю старомодный прямой контроль над персонажами. Он проще, дает эффект немедленно. Его нещадно эксплуатируют начинающие, но это вовсе не значит, что профессионалы должны его избегать, как сейчас все еще избегают изображений свастики, серпа и молота, красных звезд, снопа пшеницы, голубого цвета и прочего-прочего лишь на том основании, что эти изображения чем-то себя «запятнали». Прямой контроль, в моем понимании, это и есть искусство, а этот андирект — ближе к дипломатии, к средствам воздействия на толпу всяких СМИ, вообще больше похоже на реальную жизнь, а почему я, писатель, должен копировать жизнь, если реально только искусство, а так называемая реальная жизнь — всего лишь его бледная тень? Если я всего лишь следую за своими героями, то какой я творец? Не говоря уж о Творце. Я всего лишь бытоописатель жизни героев, а быт у них обычно серенький, скучненький, а подвиги и прочие яркие моменты бывают редко. Если вообще бывают. А искусство — это умение отбирать только яркие моменты из жизни своих персов, даже если это самые серенькие людишки. Вон Гоголь взял самого серенького человечка на свете, но не следовал за ним, скрупулезно фиксируя, что ест да где бывает, а сразу взял самое значительное и ключевое событие в его жизни: кража шинели! Наши дети… пусть внуки, уже и представить не смогут такой убогий мир, когда литературное произведение имело только один смысл… ну, в нашем значении, один сюжет, один уровень сложности. Конечно, гении древности, всякие Шекспиры, ухитрялись даже в буквенную форму заталкивать два-три смысла, вон в Коране вообще семь толкований в каждой строчке, но то исключения, а сейчас, будь добр, подай гарантированные

      пять уровней сложности, пять различных вариантов концовок да к тому же еще не скатись в примитивную бульварщину!..

      Этот роман я задумал сделать инвариантным, что намного сложнее, это уже уровень мастера, но я прекрасно знаю, что уровня мастера я достиг давно. В этом романе я собирался сделать первую развилку от выезда из отцовского замка, так сказать, классический камень с надписью, вправо — будет то-то, влево — то-то, а прямо — о камень навернешься, но потом, как обычно в таких случаях, пришла идея, нахлынула, залила поверх ушей, и я с самой первой главы придумал, как можно пустить два взаимоисключающих варианта хода событий, а потом каждый из них разветвится еще на три или пять дорожек, каждая из которых будет неминуемо вести либо к женитьбе, либо к гибели… но и там оставлю тщательно упрятанный логический ход, чтобы можно вывернуться, то есть в одном случае не жениться, в другом — не погибать, а снова на коня и с шашкой на врага… Инвариантность, ессно, ценится в этом мире выше, чем прямой вариант, когда читатель не может сделать шаг вправо или влево, потому все начинающие тут же сразу пытаются проявить себя в таком варианте, но это все равно, что новичок выходя на помост, пытался бы взять рекордный вес чемпиона мира. Потому те трезвые, которые понимают необходимость тренировок или повышения мастерства, как ни занудно это звучит, все же учатся делать прямые романы. Они пользуются стабильным спросом, инвариантность — это для эстетов тем более путь этот для автора чреват, ибо платят за прямой роман и инвариантный одинаково. Выигрыш здесь совсем малый, а состоит он в том, что инвариантные охотно берут и «прямые» читатели, причем проходят только по одному разу, и эстеты, которых совсем немного. Это уже потом «прямые» читатели начинают пробовать другие варианты пути, с изумлением обнаруживают, что вот таким способом можно пройти еще интереснее, удовольствие от прочтения книги еще больше, говорят о своей находке приятелям, те сообщают о своих открытиях, и вот следующую мою книгу уже ждут, а едва выходит из печати, расхватывают… Барбос поел, поспал, принес мне мячик и посмотрел вопросительно.

      — С ума сошел, — сказал я раздраженно.

      — Не видишь, я работаю? «Не вижу, — ответил он преданным взглядом.

      — Ты же бог, бессмертный бог, ты все можешь и умеешь, значит, играешь и сейчас, только игры твои мне непонятные, мой обожаемый повелитель, сотрясатель Вселенной».

      — Ра-бо-та-ю, — повторил я раздельно и украдкой от Барбоса посмотрел на часы. До прихода Кристины час, но в голове ни одной творческой мысли. А те зрительные образы, что перед воспаленным взором, можно оправдать только двухнедельным зноем, когда ни дождя, ни свежего ветра. Заставил себя думать о таинственных планах, что принесет Кристина, это я так сказал себе, что о планах, но в воображении снова огонь ее обнаженной фигуры, ослепительно белая полоска поперек высокой молодой груди, белый треугольник на оттопыренных ягодицах, длиннющие ноги… Черт, да у меня, сколько бы ни перебирал в памяти, не было такой эффектной женщины. В смысле, не держал в руках раздвинув ей ноги. Такие только в кино, на обложках журналов мод, на рекламных плакатах, призывающих посетить Монте-Карло…

      Озлившись, заставил себя смотреть в экран. Этому начинающему я насовал полную сумку советов, но если встречу еще или же другого, подобного, скажу сразу: начинайте писать хорошо — и у вас появится армия добровольных помощников. Безвозмездно и счастливо будут вылавливать все баги, неточности, несоответствия еще до сдачи рукописи хотя какая к черту рукопись, уже и на этом этапе у вас будет преимущество. Я, к примеру, не только отдаю роман троим новым друзьям, с которыми сошелся на этой ниве, но и выставляю отрывок, так сказать, демоверсию в Интернете. Спокойно начинаю следующий роман, а этот, тестируемый, просматривают на предмет соответствия эпохе оружия, одежды, орденов, обычаев, наперебой указывают на слабости сюжета, но здесь я согласен со знаменитым: «Суди, дружок, не выше сапога!», хотя, конечно, вслух такое никогда не скажу, каждый имеет право высказывать свое мнение, как и я имею право его игнорировать. Сегодня текст… говоря по старинке, а на самом деле видеоряд, не шел. В мозгу крутится какая-нибудь нелепость типа: а в чем придет Кристина, и я, озлившись, занялся патчами. Патчи — это просто рутинная работа, исправление выявленных дыр, ошибок, прорех, слабых мест. Обычно их выявляют читатели, что не добавляет удовольствия, но создание литпроизведения не только творчество, но и рутинная работа, которой, понятно, больше.

      Закончил давно начатый крупный патч на двести гигабайтов для «Тех, кого не ждут» и за полдня составил заплатку в три гига для «Красных листьев». Надо бы еще две, для последних романов, читатели уже сообщили о замеченных багах, один сразу же прислал хорошо сделанного бота, даже подсказал хороший вариант с модом, надо поблагодарить бы емэйлом, а то и привлечь на добровольных основаниях для вычитки… но с патчем пока погожу. Подожду, когда багов наловят больше. Тогда уж и шарахну. Не люблю гнать патч за патчем вдогонку. Да и не солидно, вредит репутации Сразу видно, гонит майнстрим в погоне за бабками и спешит срубить капусту, сдает в издательство сырое, а потом еще и за патчи деньги берет… Вообще-то за патчи я никогда деньги не брал, это все скачивается с моего сайта абсолютно бесплатно, но в какой-то мере гады правы: если не мне, то провайдеру все же какие-то копейки в карман падают.

      ГЛАВА 5

      Звонок, открыл дверь, она вошла горячая, как разогнанный проц без кулера, безукоризненное лицо без следов косметики, только умелая татуашь, сунула мне папку.

      — Привет! Здесь некоторые проекты, прикидки, типовые договоры… У вас холодную воду еще не отключили?

      — Н-нет…

      — Тогда я воспользуюсь?

      — Да-да, конечно, — сказал я торопливо.

      Вообще-то любому гостю по правилам этикета надо прежде всего показать, где туалет и ванная, а если туалет с какими-то прибамбасами и наворотами, то и подсказать, как ими пользоваться. А то несчастный гость то не умеет запереться, то никак не вытащит бумажку, то из воды — только кипяток… Кристина на пути к ванной ухитрилась сбросить шорты, ее трусики такие же ослепительно белые, как и ее кожа там, под ними, уже видел, помню, хрен забуду. Вода зашумела, донесся легкий вскрик, смех, но я сумел заставить себя удалиться в комнату. В папке, что она принесла, оказалось не только с десяток листов, но и лазерный диск, слава богу. Я погрузился в чтение, стараясь, чтобы рожа не слишком уж выказывала страстное нетерпение все бросить и… ну да, пойти к ванной, побеседовать, стоя в дверях, о… конечно же, о некоторых проектах, прикидках типовых договорах. Многие из старшего поколения так и не смогли сжиться с мыслью, что их постоянно видят, наблюдают, снимают, запечатлевают. Раньше это было только на улицах, в людных местах, на вокзалах да у входа на стадион, а теперь скрытые телекамеры стоят даже в квартирах. Молодежь, понятно, приняла как естественность, а старшие долго то и дело вздрагивали, чувствуя на себе ощупывающие взгляды телекамер. В туалетах старались встать так, чтобы заслониться от возможного наблюдения, у себя дома перестали

      расхаживать нагишом и ковыряться в носу, а ложась в постель с женщиной, снова начали гасить свет, как делали, по слухам,наши деды. Одно время, говорят, даже резко снизилось число перверсий. Одно дело, если болен и ничего не можешь сделать со своей предрасположенностью к гомосексуализму, другое — если балуешься от сытости, ищешь новых ощущений. Этим пришлось, в большинстве, отказаться, ведь большой разницы, собственно, нет, трахнешь ты в анус женщину или мужчину, но в последнем случае попадаешь на особый лист… Вернее, в особый файл. И пусть в обществе громогласно провозглашена свобода всех этих отношений, но надо считаться и с глубоко скрытым неприятием гомосеков, так что многие решили не портить карьерку ради пустяковых вообще-то забав… Она вошла в комнату, свежая, легкая. От нее пошла волна ароматных запахов.

      У меня в ванной таких нет, явно принесла с собой, зараза…

      — Уже просмотрели, Владимир Юрьевич?

      — Знакомлюсь, — буркнул я.

      Она снова в одних трусиках, что не трусики вовсе, а ниточка для поддерживания олвейса, и, конечно, без лифчика. Омытые холодной водой тугие груди напряглись, застыли, как вырезанные из мрамора, даже не колышутся, как обычно, отвлекая от великих мыслей. Я вперил глаза в лист бумаги, но видел всем существом, как она села напротив, легкая и прохладная, смотрит на меня же изучающе, как я… должен смотреть на бумаги. В этом какой-то подвох, не могут такие эффектные женщины быть доступны таким, как я. Нет, понимаю прекрасно, что самый великий человек на свете — я, но понимаю так же трезво, что остальное людство до понимания такой простой истины еще не доросло, и потому у какого-нибудь банкира или хозяина большого рынка больше шансов заполучить таких женщин, покупая их внимание «мерсами», особняками, виллами в экзотичных морях, бриллиантовыми колье… Кристина внезапно расхохоталась.

      — Я пока в лифте ехала, разговорилась с одним…

      — Ну, — сказал я саркастически, — это называется разговорилась? Я знаю и другие синонимы…

      — Да нет, в самом деле разговорилась. Вы хоть знаете, кем вас считают даже ближайшие соседи?.. Да и вообще все жильцы дома? Я спросил с интересом, каждому любопытно, когда говорят о нем:

      — Кем же?

      Она сказала с удовольствием:

      — Собачником! Я пожал плечами.

      — Ах, как вы меня удивили. А я кто?

      — Писатель, — ответила она уверенно.

      — Сильнейший… хотя непонятно, почему.

      — В этом мире много непонятного, — добавил я, — Горацио.

      — Но все-таки… всего лишь собачник! Вас это не задевает?

      — Нисколько, — ответил я и снова опустил взгляд на бумаги.

      — А не хотелось бы, чтобы все указывали на вас пальцами… ладно, пусть взглядами и перешептывались за спиной: вон идет знаменитый писатель Владимир Факельный?

      — Нет. Она покачала головой, в глазах растущее недоверие.

      — Вот уж позвольте сказать, что вы, дяденька, брешете Такого быть не может.

      — Можете проверить меня на любом детекторе лжи, — сказал я совершенно искренне.

      — Мне это до фени

      . Снова она не поверила, но мне по фигу. Я-то знаю, что я намного больше, чем писатель. Настолько намного, что с той высоты разница между писателем и собачником просто незаметна. Кристина сказала с улыбкой:

      — Владимир Юрьевич, я же умная женщина… Я насторожился.

      — И что из этой гипотезы следует?

      — Что со мной можно держаться как угодно глупо.

      Это был намек, даже легкое обвинение, что я держусь не так, как правильно, а на меня это действует, как красная тряпка на быка..

      — Да?

      — переспросил я.

      — Тогда, Кристина, очень прошу, не поленитесь дозвониться до сантехника. Что-то на кухне кран начал протекать! Позвоните, хорошо? А то, когда звоню я, телефон всегда занят.

      Она удивилась:

      — Да там всего-то делов — прокладку поменять! Дайте ключ… в смысле гаечный, я сама все сделаю! Или и ключа нет? Как же вы живете?.. Всегда вызываете специалиста?

      — Жизнь слишком коротка, — сказал я, — чтобы самому делать то, что за деньги сделают другие. И вообще у меня руки растут из того же места, что и ноги.

      Она упрекнула:

      — Вы слишком часто говорите парадоксами! Вас трудно понять.

      — Парадокс, — объяснил я мирно, — это истина, поставленная на голову, чтобы

      на нее обратили внимание. Вам чего-нибудь принести?

      — Зачем тащить сюда кровать?

      — удивилась она.

      — Давайте сперва о деле. Я просто уверена, что вам очень нужно встретиться с читателями. Если так уж в лом, как вы изволите выражаться, то надо дать виртуальное интервью… Сейчас вошли в моду чаты. Устроим чат с посетителями. Вот сегодня ко мне сами обратились держатели крупнейшего сервера фантастики…

      — В жопу, — ответил я лаконично.

      Она отстранилась, посмотрела на меня из-под высоко вздернутых бровей, изогнутых, как лук Робин Гуда.

      — Простите… куда? Мне кажется, я не расслышала.

      — В анус, — пояснил я.

      — В анальное отверстие. Да не вас, а этих держателей…

      Она вспыхнула, на щеках появились красные пятна. Удержалась, сказала ядовито:

      — Я, кажется, говорила уже, что если вам надо для творческого отдохновения, то можно и меня, но в данном случае вы, кажется, не понимаете, на какие ухищрения приходится пускаться авторам, а также их литагентам и даже издателям, чтобы устроить вот такой чат! Это же прямое общение автора с читателями! Всякий раз продажи резко возрастают. Ваше имя начинают упоминать чаще, а это ведет к добавочным прибылям…

      Я отмахнулся и повторил лениво:

      — В анус. По самые… э-э… ограничители. На фиг я буду выплясывать перед тупыми обывателями «Всей-всей фантастики»?.. Я пишу книги. Этого достаточно. Там я разговариваю с читателями подробно, открыто. Она сдерживалась уже с явными усилиями. Да и у меня, если честно, кровь уже поднялась в голову, а низменную эротику выдуло свежим и холодным ветром соплеменных. А ее торчащие груди — всего лишь хорошо развитые молочные железы, меня этим фиг возьмешь и фиг собьешь. Кристина же сердито посверкала глазами, произнесла раздельно:

      — Я — ваш литературный агент. Я — на вашей стороне. Но, чтобы я могла проводить более успешно нашу политику, я должна лучше понимать ваши мотивы… которые кажутся весьма странными. Вы можете объяснить ваше нежелание участвовать в литературной жизни? Я зевнул, потянулся, хрустнули кости.

      — Объясняю. На пальцах. Я не стремлюсь нравиться. Не заигрываю с читателем. Тем более с тупейшими обывателями, которыми заполнен сервер «Всей-всей фантастики». Разговаривать можно с кем угодно, но только не с обывателями. Обыватель слышит только самого себя, такого начитанного и одухотворенного, все знающего и понимающего… Да, я их ненавижу. Я им, сволочам, не прощу, что они Галилея на колени поставили!.. А еще Бруно и Д'Артаньяна сожгли. Нет, это Жанну Д'Арк сожгли… Она отпрянула, смотрела с таким видом, словно собиралась вызвать психиатра.

      — Да здоров я, — буркнул я устало.

      — Думаете, Галилея на колени ставила неграмотная чернь? Да черни по фигу, какая Земля на самом деле, хоть квадратная. Всех нестандартных травили, как и сейчас травят, именно образованные обыватели! Культурные, мать их… Даже высококультурные, всех бы… да нельзя, на них мир держится. Просвещение, культура — без всяких подковырок, на них. Без всякой иронии они — Хранители Культуры. Беда лишь в том, что защищают культуру, как от уничтожения, так и от развития. Все защищают: культуру, науку, моральные ценности. Это хорошо, что защищают и не дают разваливать. Но хреново, что с тем же рвением тащат на костер и тех, кто пытается развивать дальше. Вот потому, дорогая, я и не буду разговаривать с ними. С кем угодно другим могу и буду, но с ними — нет.

      — А с другими почему?

      — Другие в какой-то степени способны усвоить. А эти — нет. Вспомните, принципиально новая культура, называемая христианством, зародилась и даже развивалась вовсе не среди высокообразованных и культурных римлян! Или греков. То же самое и с исламом. А я, лапочка, вовсе не хранитель культуры и всяких культурных традиций. Я — создаватель новой культуры, нового мышления, новых взглядов… и вообще — нового. Она подумала, подумала, подвигала бровями, сказала решительно:

      — Пойду-ка поищу у вас сок. Отыщется? Отыщется, — ответил я небрежно и порадовался за своевременный визит в супермаркет.

      — Вам какой? Она подумала, сказала нахально:

      — Апельсинового, конечно, не найдется?

      — А вот найдется, — ответил я.

      — В двери, слева. Два пакета! Литровых. А мне заодно, если можно, конечно… чашечку кофе.

      Она поколебалась, ведь горячий кофе в холодильнике отыскать трудно, надо готовить, но ушла, а я, в отместку, опустил глаза и старался не смотреть ей вслед. Но перед глазами удалялись ее длинные загорелые ноги, а сверху двигались из стороны в сторону снежно-белые сочные ягодицы. Барбос подхватился и воровато прокрался за нею следом. Уже знал по опыту, гости обычно его балуют, добиваясь расположения. А женщины… ясно же, что это не первая, переступившая этот порог, а утром спросившая, как меня зовут, женщины — особенно. Ну что мне, в самом деле, делать в этой тусовке, тускло всплыла брезгливая мысль. Там собираются действительно милые, обаятельные люди. Они хорошо и остроумно говорят о культуре, писателях, обсуждают новые книжки, новые течения майнстрима, варианты черного пиара… но мне тошно сними, у меня никогда не будет с ними общего языка! С кухни раздалось быстрое жужжание кофемолки. Ага, разобралась с этим хозяйством быстро. А я полчаса горбатился с инструкцией, больно навороченная теперь бытовая техника. То ли дело — комп, все понятно, как говорят, интуитивно. Так вот, возвращаясь к баранам, те образованные обыватели, что живут сегодняшним днем, полагая его единственно правильным, упорно и умело защищают его, а защищать всегда легче, это знаем из опыта всех войн, потери один к четырем, высмеивают все нестандартное, а изменения принимают в узких рамках «от и до». Не изменения даже, а крохотные вариации. Апгрейдики. Но чтобы сменить телегу авто, апгрейда уже мало, пришлось отказываться от старых дорог. В то же время прекрасно понимаю, что в обществе этих людей жить приятнее и лучше, чем в обществе себе подобных. Те милые и образованные обыватели тем и хороши, что в рамках. Неважно — рамки благопристойности или узость взглядов. Я же сказал «жить», а это значит, что, выходя на прогулку с собакой, предпочитаю общаться вот с такими культурными обывателями, у которых породистые медалистые шавки, чем с пьяненьким слесарем, который тоже вывел своего блохастого полкана. Но когда дело касается более серьезных дел, то эти культурные и обаятельные — гораздо большая угроза, чем пьяненький слесарь. С тем все ясно, а эти такие милые, такие пушистые, и все на свете знают — действительно знают!

      — что так и тянет не просто общаться с ними и войти в их круг, но и принять их систему взглядов, ценностей, принять их отношение к событиям в мире, их оценку. К счастью, помимо моей железобетонной стойкости, есть еще одна подпорочка моей непримиримости. Я успел застать ломку предыдущих взглядов и ценностей культурного обывателя. Это сейчас это общество милых и пушистых полагает, что оно защищает «вечные ценности».

      Ха, во времена моей юности эти «вечные и неизменные» были совсем иными. И кто-то же их ломал, сцепив зубы, выслушивал насмешки и обвинения со стороны тех милых и пушистых, был изгоем в обществе! Из кухни послышались легкие шаги. Она шла босиком, но я не уловил привычного шлепанья подошв, а по этому полу ходили голые женщины, ходили, чего скрывать, это же понятно, у Кристины такой подъем и такая форма ступни, что идет… черт, как же идет! Она опустила на стол поднос с двумя чашками кофе и крохотными бутербродами. Груди на какое-то время зависли над горячим кофе, кончики сразу зарумянило, увеличило в размерах и покрыло мелкими бисеринками. На заднем плане мелькнуло золотистое тело Барбоса. Облизывается, гад. Украдкой скользнул на свою лежанку, будто не покидал ее со вчерашнего вечера. Я взял чашку, Кристина отнесла поднос на кухню, еще раз дав мне возможность оценить ее дивную фигуру, вид сзади или с зада, что для моих глаз вернее. Даже в зад, если быть уж точным клинически. Я прихлебывал кофе, когда эта дивная фигура возникла в дверном проеме, но я заставил себя не отрывать глаз от коричневой поверхности в чашке. Верхним зрением, как стрекоза, я видел, как это совершенство село напротив.

      — Как кофе?

      — спросила она.

      — Терпимо, — ответил я великодушно.

      — Что-то не так?

      — Да нет, пить можно.

      — А что нужно сделать, чтобы пить можно было с удовольствием? Я подумал, хотел сказать, что можно чуть крепче, но тогда придется и дальше пить повышенной крепости, ибо Кристина, похоже, собирается делать его и впредь, расширяя рамки литагента-редактора-смотрителя за сексуальным тонусом, сказал вынужденно:

      — Да нет, в самый раз. Можно даже чуть-чуть слабее. Я наращиваю постепенно, самый крепкий пью уже к ночи. Она удивилась:

      — А как же спите?

      — Как бревно, — ответил я откровенно. Она бросила на меня быстрый взгляд, мол, со мной бы не лежал бревном, а я ответил тоже взглядом, что хрен тебе, лежал бы, если бы захотел. Прошел тот возраст, когда из-за комплексов делаем не то, что хочешь, а чего от тебя ждут.

      — Ладно, — сказала она, — журналистов не жалуете, с читателями тоже не общаетесь… Это я усвоила, хотя так и не поняла. Ну да ладно. И на всякие съезды и междусобойчики, что устраивают издательства и всякие комитеты, не ездите, тоже понимаю, хоть и с трудом.

      В вашем-то возрасте ехать в Питер, жить в гостинице… Но почему здесь, в Доме писателей, вы не захотели подойти к Драгопольскому? ли позволить ему подойти? Мне рассказали о том случае, он ждал только намека… Я помялся, не зная, как объяснить на пальцах, как выразить трудное.

      — Я не хочу влиять, — сказал наконец. Ее глаза расширились, я сказал торопливо:

      — Влиять, как полагаю, неспортивными методами. Этот Драгопольский пару раз на своих тусовках отзывался обо мне нелицеприятно. Или заявлял, что меня не читал и читать не будет. Если я сейчас с ними перекинусь парой слов о сегодняшнем вечере, о погоде, а то еще и попьем кофе за одним столом, то ему будет несколько труднее…

      ну, хоть на полпроцента, говорить обо мне то же самое. Чуточку неловко, что ли, говорить, что я дурак и скот, если за минутным разговором убедился, что я вообще-то умею говорить, а не бросаюсь с лаем.

      Она слушала с непониманием, возразила:

      — Так это ж хорошо!

      — Нехорошо, — ответил я.

      — Я не хочу никого перевербовывать на свою сторону таким макаревичем.

      — Но почему? Почему, если шанс подворачивается сам? Да все бьются за это! Вот тысячи учебных пособий с лекциями и диаграммами, как привлечь внимание! Как создавать дополнительные шансы, чтобы на свою сторону еще одного человека, еще одного… А вам эти возможности сами лезут в руки! Я пожал плечами.

      — Объяснить такое трудно, понимаю, — сказал нехотя.

      — Просто прими это.

      — Но кто оценит ваше бла-а-а-агародство? Да никто просто не поймет! Даже я не понимаю, а я на вашей стороне! О вас знаете уже какие слухи?

      Я отмахнулся:

      — Плевать. Я сам свое бла-агародство, как ты говоришь, ценю достаточно высоко. И перемена в мнении о моей персоне пары сотен или тысяч милых и пушистых того не стоит. Хрен с ними! Я все равно их изменю, хотят они того или не хотят. Вернее, не их, они уж е конченые, но их дети… это уже мои! Она смотрела с непониманием, как я начинаю лыбиться, скоро захохочу.

      — Кристина, — сказал я весело, — тебе трудно поверить что я в самом деле придерживаюсь такого образа жизни который декларирую?.. Но это так. Поверь, работать будет легче.

      — Я не понимаю, — сказала она с некоторым раздражением, — зачем эти добавочные трудности.

      — Это моя пещера, — объяснил я.

      — Какая пещера?

      — Или гора, если хочешь. Думаешь, я первый, который попал в эту ситуёвину? Да всякий, который хотел кардинально изменить мир, уходил вот в такую изоляцию. Только раньше в пещеры, леса, пустыни, как всякие

      христосы, будды, мухаммады и тысячи других подвижников, а сейчас люди покрепче.

      Я могу и в центре города отгородиться от милых и пушистых, от которых не мог отгородиться Христос или Будда. А я вот могу! Звякнул телефон, я посмотрел на Кристину, не стал голосить, а дотянулся до трубки.

      — Алло?

      — Володенька, — послышалось из мембраны торопливое, — у тебя есть дистрибутив Ворда?

      Стыдно признаться, но я ухитрился запортить…

      — Нет проблем, — заверил я.

      — Если хотите, могу даже установить. Он сказал еще виноватее:

      — Что вы, что вы, Володенька!.. Я и так вас напрягаю. От дел отрываю. Я уж сам как-нибудь одним пальцем. Только бы не забыть, в какую директорию он, мерзавец, вписывает сам себя, чтобы от меня спрятаться…

      По умолчанию, гад, всегда пользуется этой уловкой. Когда к вам можно?

      — Да хоть щас!

      — Спасибо, Володенька!

      — Не за что, — ответил я. Он еще рассыпался в благодарностях, называл меня спасителем, в самом деле беспомощный при самых пустяковых сбоях в компе. Кристина унесла чашки, я слышал, как на кухне полилась вода, зазвенела посуда. Эта красотка даже умеет мыть чашки? И кофе приготовила тютелька в тютельку. Наверное, это входит в

      ритуал, чтобы любовницы миллиардеров сами готовили боссу кофе, и того, в постель.

      Когда в прихожей раздался звонок, Кристина сидела за тем же столом, с задумчивым видом грызла карандаш, иногда что-то черкала в проекте предварительного плана. О чем, еще не знаю, не заглядывал, мешают нависающие над листом бумаги острые яблоки грудей… какие к черту яблоки, целые дыньки! Как только начинаю смотреть на бумагу, глаза просто выворачивает, у меня там мышцы за пару часов накачались, как у штангиста икры за полгода.

      Ее молочные железы и сейчас, когда я пошел открывать дверь, смотрели алыми сосками на лист. Томберг вошел, высокий и костлявый, в длинной обвисшей майке и трениках. Я сделал жест в сторону комнаты, где все мои диски, хотя Томберг и так знает, где что у меня лежит. Он сделал пару шагов и остановился в дверном проеме так резко, будто стукнули в лоб. Кристина вскинула голову, улыбнулась ему по-голливудовски широко и многообещающе. Томберг преодолел ступор, проблеял:

      — Э-з… простите… Володенька, что ж вы не сказали, что у вас гости?.. Я бы не тревожил… или хотя бы галстук…

      Я отмахнулся:

      — Галстук в такую жару? Не смешите. Щас я найду этот проклятый Ворд… Да вы присядьте пока.

      Кристина сказала ему доброжелательно:

      — Я не гость, мы работаем. Так что не стесняйтесь.

      ГЛАВА 6

      Она со вздохом откинулась на спинку кресла, распрямляя натруженную спину, закинула руки за голову. Дыхание застряло у Томберга в гортани, а выпученные глаза прикипели к белейшей полоске поперек ее груди. Вот уж действительно снежная белизна, радость для глаз в такую жару. Я рылся в дисках, ибо Ворд слишком мелкая прога, что бы этому текстовому редактору кто-то выделил отдельный к он где-то в бесчисленных «Офисах», «Суперофисах», «Ультраофисах» и всякого рода реаниматорах и загрузочных дисках. Кристина сказала легко:

      — Давайте я вам налью холодного пепси? Или лучше квасу? Томберг взмолился:

      — Да что вы… да зачем… да не стоит утруждать… Кристина легко поднялась, глаза Томберга тоже поднялись, как приклеенные к ее груди, но дальше пришлось смотреть в спину да на двигающиеся ягодицы, расчерченные узкой полоской трусиков. Я слышал, как хлопнула дверка холодильника.Кажется, даже слышал учащенное дыхание Томберга. Кристина вернулась с литровой бутылкой тоника и тремя высокими стаканами.

      — И мы с Владимиром Юрьевичем освежимся, — сообщила она с улыбкой.

      — Жарко…

      — Жарко, — торопливо сказал Томберг. Он ухитрился покраснеть, Кристина наполнила стаканы, один придвинула к Томбергу, сам вряд ли решился бы протянуть руку. От ее кожи пахло свежестью.

      — Вы писатель?

      — спросила она благожелательно.

      — Что ж вы, как старший собрат, не повлияете на него в положительном смысле? Он поднял на нее робкие интеллигентные глаза, тут же уронил взгляд, ожегся о красные вздутые соски. Повлиять?

      — переспросил он растерянно.

      — Вы полагаете, на него можно повлиять?.. Это хорошо бы, конечно,но, боюсь, это невозможно… Ничего нет невозможного, — возразила она.

      — Трудно — другое дело. Дальше у них пошел обычный треп про особую роль литературы. Здесь доля правды есть, но вся беда, что это только доля, да и та относится целиком к России. Только к России. Да наша российская литература уникальна, хотя не знаю, хорошо ли это. Она резко отличается от всех-всех, даже от европейской, хотя наши князья и даже цари вроде бы переженились с Западом, а наши светочи литературы из болот гнилого Запада не вылезали. Итак, на Западе, как мы помним — Запад мы всегда лучше помним и знаем, — литература начиналась с бродячих менестрелей, что шатались от одного замка к другому, пели героические и прочие слезовыжимательные песни. Им бросали со стола жирную кость, а расчувствовавшийся феодал жаловал даже монетку. То есть кто умел сочинить песнь, что зажигала сердца сильнее, тот получал кость жирнее, а монету — толще. Его провозглашали бардом года. Феодалы приглашали его наперебой, а под его песни то хлюпали носами, то скрежетали зубами и хватались за мечи, то снова рыдали над несчастными Тристаном и Изольдой. В России же литература пошла совсем от другого источника: от монахов, что переписывали святые писания. Они-то и стали первыми русскими писателями со своими «Откровениями», «Деяниями святых», «Видениями мучеников». То есть первыми писателями было духовенство. От того наша литература и доныне зовется духовной. Или одухотворенной, вариант — духовная пища. Западная на самом же Западе именуется — entertainment, то есть развлекаловка. Западная, как даже козе понятно, обращается к сердцу и гениталиям читателя, а русская — к его душе и уму. Потому тоже понятно, почему русская литература так благосклонно встречается всеми высоколобыми в мире, а западная — всеми слесарями и недоразвитыми подростками. Так же понятны и крохотные тиражи русской и огромные западной: тот же процент соотношения умных людей и… остальных. Потому в России с ее засильем духовенства и его борьбой супротив скоморошества просто немыслимо было появление таких, чисто развлекательных авторов, как Вальтер Скотт или Дюма. За что теперь и расплачиваемся. Оказалось, что развлекательную литературу с удовольствием читают даже самые что ни есть высоколобые, хоть и морщатся, так положено, в то же время очень трудно заставить слесаря прочесть Достоевского или хотя бы Астафьева. Сегодня западная литература усиленно старается хоть как-то одуховниться, но и не потерять читателя. То есть ее бегаюий я стреляющий с обеих рук мышцастый кинг-конг теперь время от времени еще и рассуждает, даже цитирует что-нибудь умное, а вот наша сурьезная и очень уж духовная литература все еще брезгует опускаться до простого читателя. И потому наши авторы старой закалки сейчас читают свои вещи жене и собаке, а также своему отражению в зеркале. При всей симпатии к этим людям я все же посматривал на них с брезгливой жалостью. Чтобы поучать народы, надо хотя бы понимать, в каком мире живешь. И среди каких людей. Что толку, если напишете гениальную вещь, но та помрет вместе с вами? Это пустоцветство. Книга должна давать плоды, то есть сеять разумное, доброе, вечное. Или же разрушать неразумное, недоброе и сиюминутное. Более того, ее должны прочесть как можно больше людей. Потому свои идеи надо подать не только умно, но и в яркой увлекательной форме. Чтобы семена плодов все же запали как можно в большее число голов. И дали всходы. Диск наконец отыскался, а я подумал, что чересчур ушел в эмпиреи. В оправдание могу сказать совершенно честно, что на пропаганде и сеянии Высокого тоже можно заработать. И неплохо. А это все же благороднее и чище, чем впятеро больше зашибать на продаже водки или сигарет. Томберг уже почти перестал стесняться, ибо речь зашла о любимой литературе, Кристина умело поддерживает разговор, незаметно провоцирует, а он горячится, доказывает, робкий голос обретает нотки трибуна. Нет, в самом деле — положение писателя в России уникально. Если везде в мире, особенно на Западе, это всего лишь развлекальщик, то здесь «поэт в России больше, чем поэт». Но-прежнему русская литература, как и двести лет назад, пронизана морализаторством, а литература без морали уже и не литература, по строгим канонам. Нет, все, конечно, предпочитают непритязательную западную литературу, но попробуй и сам такую напиши, тут же сморщат носы — фи, одна развлекуха… Западной это можно, а русской — нет. Русская должна быть духовной. Но сделаешь духовную, скажут — неинтересно и возьмут точно такую же западную, классом намного ниже. Но — им можно, а ты, отечественный писатель. до такого уровня опускаться не должен! Конечно, читать я тебя не буду, говорит читатель, любая духовность скучна, мне бы побольше экшен с голыми бабами и пистолетами, но ты так не пиши, это будет «а ля Запад», и вообще отечественному писателю нельзя опускаться до их преподлейшего уровня!

      — Основа литературы — язык, — гремел разошедшийся Томберг.

      — Кто не владеет языком в совершенстве, тот не смеет даже смотреть на следующую ступеньку… Я держал в руках диск, с любовью и жалостью пускал отполированной поверхностью

      зайчик на розовую лысину этого милого монстра. А по мне — самые несчастные люди как раз те, кто вытютюливают фразы, добиваясь самого точного, сверхточного, необыкновенно точного звучания фразы, предложения, слова. Безукоризненно

      правильного. Изысканного, эстетического. Эти люди сродни тем, кто на досуге вырезает из дерева кнутовища или изготавливает хомуты. Они могут встречаться с такими же изготовителями хомутов, общаться в тесном кругу эстетов, сравнивать свою продукцию… нет, это не продукция, продукция — это компьютеры, экскаваторы, а хомуты — уже искусство. И чем дальше мы уходим от века телег, тем это искусство становится все изысканнее, тоньше, элегантнее, эстетичнее. Наконец уже совсем будет прервана связь не только с практическим назначением хомутов, но потеряется и смысл, и вот тогда это будет изготовителями хомутов возведено в ранг Высшего Искусства! И все-таки… все-таки мне почему-то совсем не хочется заниматься вот таким искусством, которое понимают только сами творцы. Не хочу филигранить отдельные слова, ибо завтра на смену этим словам

      придут другие, а вот сюжеты останутся. И пусть делать упор на сюжет считается ширпотребом, а упор на точные слова — искусством, но мне как-то плевать на сегодняшнее мнение доморощенных искусствоведов мне ближе такие ширпотребные строгатели хитовых боевиков, как Гомер или Шекспир, сюжеты которых знаем и сейчас, а язык обоих давно забыт.

      — Кристина, — плавно вклинился я в интеллектуальную беседу, — Петр Янович — мастер-многостаночник. Он не только пишет, как вы уже поняли, но и сам делает оригинал-макеты. А теперь уже и печатает тираж сам в своей квартире! У него навороченный

      принтер, печатает даже обложки, делает цветопробы, цветную печать, брошюрует, склеивает, делает переплет, даже золотую ленточку для закладок… Томберг застеснялся:

      — Ну что вы, Володенька! Какие золотые ленточки, это было всего один раз. Так, простые маленькие тиражики, на простой бумаге… Но это такая радость, такая радость — делать книги! Я смолчал, что потом он продает эти книги тоже сам, стоя в подземных переходах, в метро, где его гоняет милиция, продает в мороз и в такую вот жару, видел я его и промокшего, под зонтиком, когда он спешил к электричке, надеясь пройти по вагонам и что-то продать из своего в самом деле крохотного тиража. Кристина наблюдала, как я проводил Томберга на лестничную площадку, где еще раз

      объяснил, как инсталлировать, чтобы Ворд не потерялся, а когда вернулся, заметила:

      — А вы его любите, Владимир Юрьевич.

      — Ну, просто соседи. Любите, — повторила она.

      — Очень милый старик. Интеллигентный, деликатный. Да уж, — согласился я.

      — Чуть глаза не вывихнул, стараясь не смотреть на твои голые сиськи. Она удивилась:

      А вы что-то имеете против моих сисек? Тогда я накину что-нибудь! Нет-нет, — сказал я поспешно.

      — Я к ним совершенно равнодушен. Ну просто совершенно. Она вскинула брови.

      — Что, такие… незаметные?

      — Совсем напротив, — возразил я.

      — Но ко мне не раз в пещеру залетали всякие видения. Помню, когда я был святым Антонием… да и раньше бывало…

      — Святому Антонию насылали, — поправила она.

      — Сатана присылал. А я вот пришла сама!

      Я улыбнулся пошире.

      — Знаю, к самым важным персонам Сатана являлся лично. Она расхохоталась, рот у нее показался мне красным и

      горячим, как вход в адскую печь.

      — О, вы собираетесь сопротивляться?.. И надеетесь устоять? Она смотрела победно, холеная, роскошная, с нежным и мягким телом, созданным для грубого хватания мужскими руками, и одновременно упругим, сочным, почти спортивным, и от этого еще больше сексуальным. Я смерил ее эротичную фигуру как можно более холодным взглядом. Как бы идиоты ни доказывали, что голая женщина вызывает меньше полового интереса, чем одетая или полуодетая, но все это фигня. Раздетая уже своим видом говорит, что стоит только протянуть руку… а мне так и вовсе сделать повелительное движение пальцем…

      Ни фига, сказал я себе угрюмо. Это будет ее победа, а не моя. Раз норовит меня трахнуть, то по всем канонам надлежит сопротивляться. Да и вообще как-то подозрительно. Всякий знает, что бесплатный сыр в мышеловке достается только второй мышке. Она правильно оценила мое угрюмое молчание, улыбнулась, произнесла загадочно и томно:

      — Да, вы герой!

      Я уловил некий намек, но смысла не понял и решил принять это как комплимент, пусть и не совсем ясный, но все же комплимент. По крайней мере, герой не за то, что сумел превозмочь соблазн общечеловека прыгнуть на эту зовущую плоть и торопливо трахать во все полости. Звякнул телефон, Кристина тут же опустила глаза на бумагу и сделала вид, что ничего не слышит, а я снял трубку.

      — Алло? Из мембраны донесся сильный уверенный голос человека, который привык говорить перед большим скоплением народа, дабы слышали и в задних рядах. Даже не просто говорить, а отдавать приказы.

      — Владимир Юрьевич?

      — Кто спрашивает?

      — поинтересовался я.

      — Это из общества «За Родину!», — объяснили мне, но снова ни имени, ни отчества, ни фамилии.

      — Мы в восторге от ваших произведений!.. Ваши идеи нам очень близки, мы хотим пригласить вас на наш съезд, что через неделю. Как почетного гостя!.. Это будет освещено прессой, телевидением… А вот этого мне и не надо, мелькнуло в голове. Да еще на съезде такой организации. Вовсе не потому, что на меня как-то действует обамериканизированное общественное мнение, просто, показавшись

      с правыми, вызываешь недоумение у левых, как и наоборот, и никто еще не соображает, что я сам — партия, движение, общество.

      — Спасибо, — ответил я, — но…

      — Никаких «но»!

      — запротестовали на том конце провода.

      — Мы вас ждем.

      — Приходите обязательно! Мы позвоним еще за два дня, напомним день и время,а за вами пришлем машину. Мы на вас очень надеемся. Вы — выразитель чаяний нашего народа! Я сухо попрощался, положил трубку. В чем-то он, вообще, прав, этот звонивший. Любое общество воспринимает только тех, кто, говоря школьными фразами, как вот эти из «За Родину!», выражает мнение данного общества. Даже чаяния, как говорят еще круче и одновременно хрестоматийнее. Так вот, рухнула Советская власть, а с нею рухнули и те Дутые авторитеты, что якобы боролись против власти. Казалось бы, пишите теперь вволю!

      Свобода!.. Так нет же, для этого нужно быть писателями, а они были всего лишь выразителями «чаяний народа». Хотел народ свержения Советской власти, вот эти «писатели» и выражали эти чаяния. Рухнула власть, а эти старые чаятели — все живы-здоровы!

      — никак не сообразят, что бы сейчас выразить такое, чтобы в яблочко. Увы, народ жаждет литературы. А вот здесь и облом, этого не потянут. Точно так же и сейчас, в рыночное время, практически все новые пишущие пристроились к разным партиям, организациям, движениям, везде свои тусовки, везде кукушка хвалит петуха, везде что-то выражают, умело приобретают симпатии «простого читающего народа», который поголовно записан в русскую

      интеллигенцию. Понятно, никто из подобных деловитых орлов в литературе не останется, но это им по фигу, главное — щас быть первыми, видеть свои фото и интервью на первых

      страницах газет и журналов, видеть себя по ящику, раздавать автографы, хапать и хапать

      повышенные гонорары, тусоваться в Интернете.

      Коричневая шапка кофе начала подниматься, Барбос учуял запах, пришел и рухнул возле

      своей миски. Это на Западе пьют кофе с нифигом, что значит — без сахара и кофеина, а у меня должен быть и крепчак, и сахару три ложки, и в придачу увесистый бутерброд с салом… ну ладно, я ж теперь москаль, обойдемся без сала, зато бутерброд должен быть таким, чтоб заметно напрягался бицепс. А какой человек не поделится с собакой, это ж не другому человеку отломить. Из комнаты донесся звонкий голос:

      — Кофе в такую жару?

      Зараза, она даже такую фразу ухитряется произнести так сексуально, что я не только за долю секунды успел забросить ее загорелые ноги на мои белые плечи, но и… нет, почти не дрожащей дланью смахнул это диаволово видение, переставил джезву с плиты на стол, поинтересовался:

      — Вы, конечно, отказываетесь?

      Она появилась в проеме, светло-шоколадная, но одновременно прохладная, сказала с веселым негодованием:

      — Что вы размечтались, Владимир Юрьевич!.. Я ни от какого вашего предложения не откажусь. Все исполню. Я снял с полки две чашки.

      — Я пью с сахаром. А вы?

      — Конечно, с сахаром, — ответила она.

      — А как иначе? Женщина должна быть сладкая.

      — Но не до приторности, — буркнул я, и Кристина мгновенно посерьезнела, даже фигура как-то сразу стала менее вызывающей.

      — Сколько ложек? Она смерила взглядом чашку, а я пью кофе из чайных, в то время как чай — из компотных.

      — В такую… три. Не придется запоминать, подумал я. Я тоже кладу всегда три. Кристина рассматривала меня серьезно и внимательно.

      — Неприятности?

      — У меня?

      — удивился я.

      — Мне показалось… что последний звонок вас чем-то расстроил. Я отмахнулся.

      — Ничуть. Просто люди не понимают, что меня нет. Она вскинула брови, взгляд ее пробежал по мне сверху донизу, потом снизу доверху. Причем она ухитрилась неторопливо раздеть глазами, после паузы снова одеть, лишь тогда поинтересовалась со смешком:

      — А что же есть?

      — Мои книги, — ответил я. После ее ухода я задвинул засов, обернулся и содрогнулся от вида сразу потускневшей квартиры. Должно бы, наоборот, осветиться: Кристина своей красотой, молодостью, блеском затмевала, но поди ж ты… Мебель из оранжевой, под цвет Барбоса, стала почти серой, люстра светит тускло, как будто перегорела половина лампочек, по углам сгущаются темные тени, там зло, даже Зло, входы в другие миры. Или выходы. Как она сказала, зараза, при прощании: «Еще один день оказался напрасной тратой макияжа!» Так вздохнула, что я чуть было не оставил ее на ночь. Чтоб, значится, расходы на макияж себя оправдали. Хотя не уверен, что она им вообще пользуется. Такую свежую кожу никаким макияжем не сымитируешь!

      — «Последняя цитадель», — сказал я громче обычного. Комп замигал, тут же открыл файл, протестировал, доложил, что хоть сейчас готов делать с ним что угодно, хоть стереть. «Итак, — сказал я себе, — вернемся к своим баранам. Или к одному барану, то есть себе. Ишь, слюни распустил, урод». А кто работать за тебя будет? Кто осчастливит человечество

      шадервом? Пока что умных мыслей — вагон и маленькая тележка, но эстетическое должно быть динамичным. Да что там должно, просто обязано! Вспомним, на что уж скучнейший и безликий герой «Человека в футляре»! Но прежде чем к концу короткого рассказа он попал в последний футляр, деревянный, его и с лестницы спускали, и морду били, он пытался жениться чуть ли не на королеве, то есть показан в действии. Сплошной экшен! Только в действии раскрывается образ. Только в действии, ты же знаешь это, придурок, ну так вот и делай это действо. Несмотря на то, что придурковатый эстет скажет, что действо — плохо, это для боевиков, а не для культурного человека. Тогда его по голове Шекспиром, Шекспиром… Это звучит скучно, академично, попробуем иначе: только динамичный персонаж, с которым что-то да происходит, который вынужденно меняется — нам, читателям, интересен. И другим — тоже. Так убиваем сразу трех зайцев: читатель покупает, издатель издает и платит, а вы попутно

      так, походя, выполняете одно из важнейших правил литературы, и, таким образом, вас по праву называют писателем, а не просто зарабатывающим на писании книжек. Хотя, конечно, я не просто зарабатывающий на писании книжек. Но об этом пока молчок.

      Ага, не стоит забывать еще одно из важнейших правил профессионала, о котором забывают даже крутейшие профи, начинающие так и не знают вовсе. Спорадическое в жизни — постоянное в л и т е р а т у р е. Или, говоря обыденным языком, жизнь наша заполнена хождением булочную, на службу, всяческой рутиной и даже бабами, которых не запоминаешь. В морду дадут всего раз-другой, женитьба еще пару раз, черт бы ее побрал… еще как-то чуть под машину не попал… вот и все наши яркие события за долгую, очень долгую жизнь. Да, это и вся жизнь. А вот для литературы нужно отобрать как раз эти моменты: когда в морду, женитьбу, под машину или еще что-то яркое, необычное. Не потому, что читателю надо кровавую сцену, хотя этим Шекспир не пренебрегал, еще как не пренебрегал, а именно в мордобое видно, кто есть кто, как в экстремальной ситуации. В булочную мы все ходим одинаково, как и на службу, но по-разному поступаем, когда в темном переулке нам встречаются пьяные мордовороты. Вывод: литература — более точное изображение жизни, чем сама жизнь. К сожалению,сослаться не на кого, сам придумал, но раз уж придумал, то надо вперед, к рекордам!

      — Спи, Барбос, спи, — сказал я.

      — Говорят, литераторы больше работают по ночам… Придется проверить, получается ли у этих придурков что-то стоящее…

      ГЛАВА 7

      Телефон прозвенел неожиданно резко. Я подпрыгнул, уставился на него дикими глазами.

      Сам же устанавливал громость, какого черта… ах да, сейчас полночь, все спят, везде мертвая тишина… Я схватил трубку, зло рявкнул:

      — Алло!.. вы знаете, который час? Очень вежливый голос ответил бархатным тоном: Владимир Юрьевич, знаем. Как и то, что вы не спите. А сейчас как раз работаете. Наверное, над чем-то исключительно важным?

      — Почему вы решили, — ответил я еще злее, — что это я Голос сказал вежливо и уважительно:

      — Потому что это вы, Владимир Юрьевич, взяли трубку. И только что встали с кресла, стоите напротив окна, что очень неблагоразумно. Вас можно подстрелить сразу с трех крыш.

      — Что за бред?

      — спросил я, уже чуть сбавив тон.

      — О, если бы бред, — ответил очень вежливый голос.

      — Но мы — реальность. Чтобы вы поверили в нашу реальность, мы… гм… чтобы такое

      сделать… а, вчера хозяин бара, что напротив вашего дома, орал, чтоб вы не выгуливали собаку на его территории… Мерзавец, конечно, вы не выгуливали, а шли с нею в лес, где

      и гуляете еще с тремя собачниками. Могу назвать как их имена, так и собачьи…

      Да и не его это территория, мерзавец. Мы сейчас взорвем джип этого типа. Думаю, вам

      его жалко не будет?.. Эти кавказцы совсем заполонили столицу. Для него это не велика

      потеря, но эффект…

      Я спросил сдавленным голосом:

      — Вы это всерьез?

      — Абсолютно, — заверил голос.

      — С кухни, где вы говорите, видно плохо, рекомендую

      перейти на балкон …

      Я, как сомнамбула, с телефоном возле уха вышел в прохожую, зашел в спальню, наконец

      выбрался на балкон. Темень, только от подъезда приглушенный свет да от бара напротив

      чуть ли не прожекторы. По светлой полоске между рядами припаркованных машин прошел приличный молодой человек спортивного вида. В одной руке пластиковый пакет с рекламой «Кэмэл», другой вольно размахивает в такт шагам. И пакетом слегка помахивает, а когда поравнялся с джипом хозяина бара, ловким движением зашвырнул пакет под колеса. Сделано было так ловко, что даже я не успел разглядеть, когда же руки опустели, но дальше парень двигался без пакета, неспешно обогнул бар, и в тот же миг грянуло. Моя квартира на семнадцатом, но тугая волна ударила меня в подбороодок с такой силой, что я едва не влетел спиной вперед в комнату. Внизу грохот, треск, истошно завыла на разные голоса сигнализация. Возле уха раздался сочувствующий смешок, вежливый голос сказал:

      — Если хотите, его прямо сейчас пристрелят. Он с тремя бодигардами как раз обходит свои владения… Сейчас выскочит, очень удобные мишени… Надеюсь, вам чернозадых не жалко?

      — Вы с ума сошли, — сказал я зло.

      — Мне он по фигу, заступаться не буду, как и не пошевелю пальцем, чтобы его как-то наказать… Если наказывать всех, кто чем-то меня задел, то надо перебить всех людей на свете!.. Чего добиваетесь? Вежливый голос сказал негромко:

      — Прежде всего — внимания. Внимания уже добились, вы нас слышите и слушаете… Это что у вас там внизу так воет? Пожарная? Или милиция такая оперативная?

      — Вам же видно, — ответил я.

      — Увы, — вздохнул голос, — хорошо видно только вас… извините, в перекрестье прицела. Ничего другого под рукой не оказалось. А внизу скрывает здание. Из окна видно, что джип разнесло в клочья, как и две соседние машины.

      У остальных вылетели стекла, сигнализация надрывается на все голоса. Из джипа синий дым, рвануло багровым огнем, моментально возник и расширился огненный шар.

      Я снова невольно отпрянул, но тут же высунулся опять. В домах начали вспыхивать оранжевым темные провалы окон. Чуть позже из нашего подъезда выскочили двое парней и одна девица неопрятного вида. То ли наркоманы ширялись втихомолку, то ли девку ставили, хотя на фиг для этого забираться в дурно

      пахнущий подъезд, для кайфа, что ли, но теперь их как раз и загребут… Троица как будто услышала мои мысли, поспешно ускорили шаг, потом перешли на бег и скрылись за соседним домом. Поздно, их уже видели десятки пар глаз, приметы сообщат, помогут телекамерам наружного наблюдения.

      Минут через десять из подъездов окрестных домов повалил полуодетый народ.

      Это уж как водится в России: заслыша взрыв и видя пожар, радостно сбегаются

      со всех сторон, как раньше сбегались на великие стрелецкие казни, на четвертование

      Пугачева, на пожар Останкинской телебашни Примчались с бабами, хоть детей не догадались разбудить и привести. Встали на почтительном расстоянии, смотрят жадно, комментируют, размахивают руками. Зрелище, мать их. Совсем недавно орали panem at circeses, а когда наконец дорывались до цирцензеса, то в любом случае опускали большой палец вниз, фиг с ним, великим артистом, главное, чтоб щас крови побольше…

      В мобильнике звякнуло, я нажал кнопку, уже догадываясь, кто снова звонит в такой

      поздний час.

      — Ну и к чему это?

      — спросил я угрюмо. Голос в трубке сказал с теплотой:

      — А вы совсем не обратили внимания, что в перекрестье прицела именно вы?.. Еще и высунулись сейчас… Другой бы шмякнулся брюхом на пол, ерзал бы, выискивая место позащищеннее…

      Это у вас храбрость или дурость?

      Я буркнул:

      — Для вас не все ли равно?.. Должно быть понятно, что мне по фигу ваше прицеливание.

      — Это уже понятно, — протянул голос.

      — Но, может быть, здесь и расчет?.. Понимание и расчет?

      — Какие?

      — Что стрелять не будем, это однозначно, как говорят малограмотные. Иначе зачем такие демонстрации?.. Уверяю вас, эта демонстрация показывает только самый краешек нашей мощи. Мы в состоянии достать любого… почти любого человека даже в подземном

      бункере. Вы — отважный человек, но и вы понимаете, что если можно сохранить голову, то лучше ее сохранить.

      Внизу народу собиралось все больше, наконец с воем примчалась милицейская машина, остановилась в сторонке.

      Фигурки в синем высыпали и что-то выкрикивали в рации. Хозяин бара с бодигардами

      оказался смелее всех, уже метался вокруг остатков джипа, орал, грозился всех поубивать, а милиция наконец начала обносить место взрыва пестрой лентой.

      — И что вы хотите?

      — спросил я снова.

      — Сотрудничества, — сказал голос чуть тверже.

      — Вы успели себя показать как специалист по инфовойне. Мы оценили, так как в одной из операций ваша работа косвенно ударила и по нам. К счастью, только косвенно, да и не по нам, а по одному из наших партнеров, но вашу мощь оценили…

      Мы хотели бы воспользоваться вашими услугами. Называйте вашу цену.

      Я не думаю, что наш босс станет торговаться…

      — Кто вы, конечно, не скажете?

      — Вообще-то могли бы… но разве это важно?

      — Тогда чего именно конкретно хотите? Донесся легкий шелест, словно на той стороне провода вблизи мембраны развернули бумажку. Голос сказал все так же вежливо, уверенно, но я чувствовал, что глаза говорящего быстро пробегают текст.

      Возможно, даже отпечатанный не на принтере, а накарябанный от руки:

      — Нас прежде всего интересует повышение симпатии населения… к дисциплине.

      Возвращение таких ценностей, как субординация, уважение к старшим… в том числе и к старшим по званию… Откат к старым ценностям, порядочности, Девичьей стыдливости… Разгулу сатанинской дерьмократии надо дать отпор, а это, как мы понимаем, можно только через утверждение других ценностей. Но в будущем мы не видим таковых, зато в прошлом были на высоте… Как и духовность, православие, соборность… Я прервал:

      — Мне все понятно, кроме духовности и соборности. Вас это удивит, но вовсе не стоило

      взрывать джип этого кавказца, чтобы убедить меня делать то, что я и без того делаю. вот православие вы не заставите меня даже упомянуть. Без духовности и соборности тоже обойдемся. Я не работаю с миражами. Так можете и передать своему боссу. Голос в трубке сказал задумчиво.

      — По крайней мере, мы начали разговор. Теперь осталось утрясти статьи договора

      по пунктам…

      — Никаких договоров, — отрезал я.

      — Вы еще не поняли? Я не принимаю заказы.

      просто вам сообщил, что ваше пожелание мне не кажется странным, так как и без

      ваших пожеланий работаю в близком направлении.

      Голос сказал осторожно:

      — Вы многое теряете… Оплата очень высокая, а вам, оказывается, не придется даже стараться. Вы походя возьмете и виллу на островах, и солидный счет в швейцарском банке, и хороший особняк за городом в элитной зоне… Подумайте, стоит ли вот так?

      — Стоит, — ответил я зло.

      — Кто принимает от кого-то деньги, тот сразу теряет независимость. И даже дар творца. За деньги могут работать даже мастера, но не… не я.

      Голос сказал медленно:

      — Мне нужно прерваться… для доклада. Но не думаю, что моему заказчику это понравится.

      — Ему ничего другого не останется, — ответил я грубо.

      — Либо человек, который работает… по близкому

      направлению, либо… труп? Вы хотите сказать, что он будет долго думать над выбором?

      Я отключил связь, а потом подумал и отключил мобильник вовсе.

      На самом деле меня, конечно, трясло. И хотя умом понимаю, что смысла

      убивать меня нет, но ум — это то, что приписываем машинам близкого

      будущего, а не свойство человеков, которыми движет все, что угодно, но только не ум или даже разум. Этот неведомый босс может оскорбиться, что я не ухватил подачку в виде счета в швейцарском банке. Одно движение указательного пальца на спусковом крючке…

      Черт, а что же камеры фэйс-контроля? Они стоят на всех

      перекрестках, на входах в метро, на стадион, в кинотеатры, всех учреждениях. Даже на окраинах ставят так, чтобы невозможно проскользнуть под стеночкой. На площадях, где сообираются митинги, вэбкамеры сканируют лица всех участников, передают по Инету в банк данных, где за секунды сверяются с портретами разыскиваемых

      преступников. Сейчас в век Инета, преступнику схорониться почти невозможно разве что уйти в леса или же в Харьков, где вэбкамеры поставили только на входе стадиона, но в моем случае эти вездесущие камеры, увы, не помогут. Я не могу дать описание внешности, хотя, конечно, разговор записан, эта функция современных телефонов пашет вовсю, это дефолтно, а искать в инструкции, как отключить, — в лом. Правда, даже я могу пропустить свою речь через модулятор, никакие аналитики не отыщут первичный тембр. Хотя можно искать по другим параметрам, ведь клиент наговорил очень много. То ли лох, что маловероятно, то ли чересчур уверен в своем могуществе… Утром Кристина привезла пачку типовых договоров, из них пару — тайных. Все издательства заключают с авторами дополнительные соглашения

      напрямую, чтобы не проводить через бухгалтерию и соответственно налоговую.

      Не знаю, как при нынешней тотальной системе подслушивания И подсматривания что-то можно утаить, но, говорят, утаивают довольно приличные суммы. Впрочем, подумал я цинично, покажи мне любую отпечатанную на лазерном принтере

      бумагу с солидными реквизитами, я что, отличу от фальшивой?

      Возможно, Кристина просто старается поразить меня своими возможностями, а Договор написала сама… Вы совсем меня не слушаете, — сказала она наконец — Владимир Юрьевич, это у вас

      творческое состояние?.. Или что-то еще?.. Вы уверены, что вам не хочется меня изнасиловать?

      — Вот уж нет, — ответил я совершенно искренне. на вскинула брови и надула губы. Глаза стали обиженными.

      — Что, неужели такая уродина?.. Все мужчины говорят что я в постели хороша. Да и не только в постели… Можете меня попользовать хоть на столе, хоть на рояле…

      — У меня нет рояля, — ответил я. Она огляделась.

      — Действительно… Ни кустов, ни белого рояля. Но не переживайте, Владимир Юрьевич, на нем все равно неудобно. Только так, для экзотики.

      — Я не все, — ответил я отстраненно.

      — Нет, Кристина, дело не в вас.

      Я верю на слово, что вы… словом, в подобных делах профи куда выше, чем даже

      литагент, хотя, к моему удивлению, и литагент из вас превосходный.

      А от добра бобра не ищут. Давайте я вас буду использовать в области литагента, а не… в другие полости.Она выслушала спокойно, с улыбкой, хотя из-за того ночного звонка

      я все еще во взвинченном естестве и соскользнул на прямое оскорбление, но черт их, женщин, поймет: возможно, мою резкость расценила как комплимент. Красивые женщины настолько привыкают к сыплющимся со всех сторон любезностям и восторгам, что все непонятное из-за синдрома эллочкинизма автоматически заносят в комплименты.

      Я смотрел на типовые договоры, а по всему телу все еще прокатывались волны ледяного озноба.

      Мне наглядно продемонстрировали мощь звонивших.

      Ведь с тотальным Интернет-контролем за всеми очень трудно стало ввозить в страну оружие, наркотики, фальшивые деньги. Все более или менее значительные преступники выловлены, бандитские группировки исчезли, маньяков изымают еще на

      стадии поиска жертвы, а преступления остались только такие, которые трудно предусмотреть и пока невозможно предотвратить, муж с женой поругался и ткнул ножом, два собутыльника не разделили последний стакан…

      …Но и с этим уже есть прогресс: составлены группы наиболее склонных к неадекватным

      действиям, их стараются не допускать как к важным объектам, так и к важным лицам. В настоящее время преступление можно совершить только

      голыми руками или теми средствами, что отыщутся на месте, а эти рассматривают меня через оптические прицелы, один преспокойно швыряет взрывчатку под джип… Да джип взорван, несколько машин сгорело… к счастью, я в состоянии платить за место в охраняемом шестиэтажном гараже, моей «бээмвэшке» такие случайности не грозят. Но все-таки эти совершили, как говорят в газетах, теракт не для того, чтобы кого-то убить, а просто для демонстрации… Не думаю, что на меня в самых разных организациях нет увесистого файла с подробнейшими данными. Интернет позволяет осуществить абсолютнейший контроль над всеми людьми, полнейшую слежку, этому противопоставить нечего.

      Вовсе не обязательно ставить везде телекамеры, достаточно просто

      автоматизированной системы учета, Интернет-услуг, Интернет-шопинга. К примеру, приехал какой-то хмырь на курорт в Сочи, пару недель ходил купаться и загорать, завтракал и обедал, мылся в ванной или под душем, сидел в туалете, и все это время компы бесстрастно отмечают самое, казалось бы, невиннейшее: что предпочитает на сладкое, что на крепкое, сколько минут занимает кабинку в туалете, храпит ли, пьет ли газировку, каким стилем плавает, ест ли рыбу… И вот, к примеру, этот гад украл миллион и скрылся, сделал себе не только фальшивый паспорт, но и пластическую операцию морды и всего тела. Фигушки, этого было достаточно в двадцатом веке.

      Но не в нашем, двадцать первом. Форму носа изменить легче, чем привычки. Если ты в Сочи заказывал рыбу без соуса, то и в Майами закажешь. А комп все фиксирует. Если раньше по Интерполу отправляли всего лишь портрет и отпечатки пальцев, то сейчас еще двенадцать тысяч примет, которые ты и сам не замечаешь за собой. А комп замечает все. Он сравнивает всех и всюду. И едва хоть одна деталь совпадет, он получает сигнал, проверить тебя еще по ста тысячам дополнительных признаков. И вот очень скоро перед твоей дверью появляются агенты Интерпола… Но это, конечно, меня не касается. Вернее, это я приветствую, ибо преступность снизилась до долей процента. Всякий, совершая преступление, знает точно, что рано или поздно его поймают. И скорее рано, чем поздно. Хуже другой аспект тотальной слежки… Прогнозирование!

      Да, на таком богатом собранном материале можно не только легко вычислять, кто куда спрятался, но и довольно точно прогнозировать развитие событий, предсказывать, когда тот или иной человек совершит преступление против собственности или против… государства.

      То есть против правящей системы.

      Для тоталитарных режимов настал самый благоприятный период во всей истории человечества! Недовольных можно выявлять заранее. Задолго до того, как они что-то совершат, выступят, натворят, привлекут внимание.

      Лидеров оппозиционных партий можно еще при зарождении этих партий и движений либо брать под полнейший контроль, либо сразу порочить так, что от них с отвращением отвернутся собственные родители.

      Я не знаю другого действенного метода против тоталитарных режимов, чем… понизить ценность самой человеческой жизни. Сейчас, когда мы все так цепляемся за жизнь, когда она провозглашена величайшей ценностью всех времен и народов, когда ради спасения жизни допустимо любое предательство — диктаторы на коне, скинуть их невозможно. Они, осуществляя тоталитарный контроль за всеми нами, могут угрожать нам, нашему богатству, уюту, благополучию, жизни наконец. И ничего этому нельзя противопоставить, кроме презрения к материальным благам и великолепного пренебрежения самой жизнью! Таким образом, любой тоталитарный режим лишается единственного рычага

      на всех нас…

      У меня это инстинктивно, я просто ставлю духовные ценности выше, а тем самым вызываю подъем

      тамильского сепаратизма.

      — Владимир Юрьевич, — донесся ясный и чистый голос, что окатил меня как холодной водой.

      Кристина сидела напротив, ее серые глаза смотрели внимательно.

      — Владимир Юрьевич, вы совершенно меня не слышите… Где вы

      летаете? У вас такой вид, что крылья вам подрезали. Или ткнули в них горящим факелом. Владимир Юрьевич, я не ваша женщина, которую вы должны оберегать от неприятностей Я — сотрудник.

      Я получаю… намерена получать от ваших доходов двенадцать процентов, а это немало, и потому я очень заинтересована, чтобы вы были… на коне. Лучше на белом. Что случилось? Лицо у нее тоже было спокойное, деловое и странно красивое даже без эротики.

      — Вы уверены, — буркнул я, — что женщин оберегают от неприятностей?

      — Вы оберегаете, — ответила она ровным голосом.

      — В своих книгах. А, как известно, в своих героях отражается автор.

      — Не ошибитесь, — сказал я недовольно.

      — Это распространенная ошибка.

      — Но все же, Владимир Юрьевич? Я заколебался, ибо сейчас сквозь нежную кожу этой двадцатипятилетней… или сколько ей там, женщины проглядывают даже не ум или образование, а гибкие мускулы стандартной киноамазонки, что в бесчисленных сериалах сносит острым мечом подлым мужчинам головы, отрубает им руки, жестоко бьет по причинным местам, что вызывает вой восторга женской половины кинозала, протыкает мужчин

      копьем или просто острой палкой, что больнее и зрелищнее, рубит, бьет, расчленяет, а сама даже не поморщится…

      — Кто вы, Кристина? Светлая улыбка на миг стала грустной, но тут же губы растянулись и приподнялись уголками в классической форме веселого и безмятежного настроения, что должно обезоруживать собеседника и создавать нужный настрой. Я та, — ответила она легко, — кто успел повидать многое, а перепробовать… Но в жизни и людях не разочаровалась. На жизнь зарабатываю сама.

      Как вы могли заметить, могла бы зарабатывать больше в других… областях или полостях, как вы говорите, но я делаю то, что мне нравится. Итак, что вас тревожит?

      — Ладно, — сказал я.

      — Если уж вы такой оловянный солдатик, то… получайте по всей программе.

      И пересказал ей ночной разговор. Даже рассказал о взорванном джипе. Кристина сперва явно не верила, на

      улице чисто, все убрано, а на месте взрыва уже другие машины, их владельцы рассудили, что снаряд дважды в одну воронку не падает. Я видел в ее глазах непонимание, недоверие, затем призадумалась, усомнилась, дважды ее рот в удивлении приоткрывался, а когда я закончил, она сказала

      медленно:

      — Даже не знаю, что и сказать… Неужели вы, Владимир Юрьевич, настолько могущественны?

      Я пожал плечами:

      — Дело не в этом. Дело в том, что так считают они.

      — Но они… неужели такие дураки? Нет, не думаю. Значит, вы в самом деле стоите намного больше.

      Не знаю, не прогадала ли я с этими двенадцатью процентами . Я вас считала всего лишь писателем, чьи книги

      почему-то набирают популярность!

      Я буркнул:

      — Спасибо за «почему-то». Она сказала, защищаясь:

      — Но, простите, ведь в литературных кругах считают вас полным ничтожеством!..

      А ваших читателей — полными дебилами. Это не моя выдумка, я успела заглянуть

      на литературные сайты. Там либо холодное молчание, либо озлобленный вой. К тому же модератор критику оставляет, а если кто-то посмеет в вашу защиту — тут же стирает.

      Вы очень непопулярны, Владимир Юрьевич!..

      — На это есть причины, — ответил я, меня покоробило от мысли, что и этой красотке надо объяснять, и сказал почти резко:

      — И хрен с ними! Я ориентируюсь на читателей, а не на устроителей сайтов, держателей серверов, критиков, собирателей съездов и прочего-прочего, что отношения к творчеству не имеет!..

      Она торопливо кивнула :

      — Да-да, верю на слово. Но вы… кто вы?

      — Все мы, — сказал я с неохотой, — занимаемся

      только тем, чем… хотели бы заниматься. Менделеев, к примеру, лучше всех корзины плел. Соседи считали его, уже академика, чемоданных дел мастером. Император Диалектиан выращивал лучшую в мире капусту.

      Я, к примеру, умею на ушах стоять. Как-нибудь покажу. Она улыбнулась.

      — Я тоже умею не только договоры. Как-нибудь покажу, если хотите…

      — В другой раз, — ответил я чересчур поспешно.

      — А вам не кажется, что не помешало бы расслабиться?

      — Пусть расслабляются слабаки. А я еще не вышел из боя. Ее серые глаза неотрывно провожали меня, а я, в самом деле собранный и тугой, как пружина, зашагал взад-вперед по комнате.

      — Герой, — произнесла она со странной интонацией, — герой зачуял запах битвы…

      ГЛАВА 8

      Снизу позвонила консьержка, сообщила, что очередь по облагораживанию дошла и до нашего дома, через полчаса отключат свет на десять минут, а потом еще холодную и горячую воду на полчаса. В подъезде поставят цветы, добавила она поспешно, на стенах будут картины, но с жильцов ничего не возьмут. Я в раздражении бросил трубку. Без воды полчаса — не замечу, но без электричества в эту жару, когда холодильник надрывается от натуги, кондишен вкалывает, не говоря уже о компе, без которого я как без рук… Кристина поинтересовалась с сочувствующей усмешкой:

      — Снова неприятности?

      — Да, — огрызнулся я.

      — Под названием «благоустройство».

      — Благоустройство — всегда хорошо, — рассудила она.

      — Через полчаса по ту сторону двери послышался стук, грюк лязг. Крепкого вида ребята сняли кожух с металлического ящика на стене, что-то меняли целыми блоками. Один позвонил в дверь, я открыл с опаской, но он очень

      вежливо сообщил, что в связи с общей программой благоустройства моя квартира поставлена на сигнализацию. Они должны поставить еще одну коробочку у меня в квартире, укажите удобное место, запомните код, это включать, это выключать, а это вот вам на браслет к часам, чтобы могли вызвать милицию с любого места…

      Последнее мне показалось чуточку лишним, но сейчас какие только прибамбасы не выпускают.

      Кристина наблюдала с интересом, прокомментировала:

      — А мой дом в очереди на реконструкцию уже семь лет стоит. Хоть бы лифт заменили, раз в неделю застревает Или застряёт?

      — Застреваниет, — буркнул я.

      — Все равно какая-то подозрительная активность… Если не ошибаюсь, в коридоре устанавливают и вэбкамеру. А еще одну — возле лифта Я выносил ведро с мусором, видел Раньше такие ставили только в достаточно крупных центрах …

      — Раньше их вообще не было, — сказала она рассудительно.

      — Как и компов.

      А теперь компы в часах, в пряжках, в портсигарах… Не берите в голову.

      — Может быть, это из-за взрыва? Она подумала, наморщила нос:

      — У нас все возможно. Нет, чтобы в местах будущих взрывов, так они.

      — Ладно, у нас идиотов хватает не только в милиции.

      Она поправляла и перепечатывала на своем пальмтопе текст договора, внося мои исправления, а я вернулся к своему ноутбуку. Некоторое время за спиной слышался легкий стук по клавишам, потом донесся вздох, то ли Барбос вздохнул, то ли Кристина, стук прервался. Послышались шаги Я чувствовал, как затылок мой начал нагреваться это ее сиськи совсем близко. Осторожно скосил глаза не поворачивая головы. Кристина смотрела на экран монитора, я видел по легкому подрагиванию ее глазных яблок с какой скоростью хватает текст. Целыми блоками захватывает, уже через пару секунд протянула разочарованно:

      — Разговоры, разговоры… Когда же у вас там до дела дойдет?

      — До тела? Она оживилась.

      — Точно!.. Когда ваш герой, это же вы, верно?.. ухватит там меня за сиськи?.. Как вы написали, «вызывающе торчащие»?.. Ну так примите вызов! Я ответил наставительно:

      — Не все принимать нужно. У меня нет комплекса кавказцев, которые считают, что женщины сочтут их никчемами, если не будут постоянно приставать к ним с сексуальными домогательствами. Я достаточно раскомплексован, так что не трясите передо мной ни сиськами, ни ягодицами… Нет-нет, трясите и дальше, но я хочу сказать, что это автоматом не спровоцирует меня на хватание!..

      — …Заваливание на постель, — продолжила она мечтательно, — срывание остатков одежды, грубое насилие…

      Эх, что делать, раз нельзя, то нельзя. Будем работать. Много, как говорят, вы работаете. Будем работать, сказал и я мысленно. Ты еще не знаешь,лапушка, что в литературе, как и в любом виде искусства, существует разделение на искусство и на подделки под искусство. К примеру, любовь — искусство, а вот секс — подделка. Понятно, подделки строгать легче и проще, особого мастерства не требуется, а нетребовательных читателей всегда больше. Мы сами, если на то пошло, вышли из нетребовательных, ибо в раннем детстве глотаешь все, как утка, потом как акула, и только с возрастом или воспитанием начинаешь отличать белое от черного Но я на подделки не иду. Хотя, конечно, все мы подделки хаваем охотнее, чем что-то подлинное. К примеру, как только человек получает в руки фотоаппарат или телекамеру, он тут же начинает снимать свою собачку, кошечку и крохотных детишек.

      Ибо нет человека, который не умилился бы при виде этих братьев меньших, дети в том же ряду, а профессионал избегает этих непрофессиональных приемов. Казалось бы, нет ничего проще: посади ребенка в хвост самолета, что вот-вот отвалится, я о хвосте самолета, и переживание зрителей обеспечено на обе серии! Но тот фильм делали в расчете на слюни и слезы домохозяек. Уважения зрителей и читателей этим не заработаешь. Хотя кассовый успех, увы, от классности не зависит. Рубль высоколобого и грузчика одинаков, а грузчиков побольше, они уже и банкиры, и депутаты, и члены правительства…

      Потому надо хотя бы в начале пути стараться избегать подделок. Беречь честь смолоду, а там, поди, удастся ввести в привычку беречь всегда. Так же, как в детективе, где есть, скажем, запреты на использование близнецов, немотивированного убийства сумасшедшим или упавшим предметом с крыши, так и в литературе вообще есть негласные запреты на секс, умильных детишек и всяких там кошечек, попавших в беду.

      Конечно, полностью исключить их из литературы невозможно, да и заподозрят в каких-то комплексах, время такое подозрительное, но пользоваться надо дозированно. У меня, кстати, есть и один-два ребенка, две-три «кошечко-собаки», три-четыре эротичные сцены, но это на тридцать книг! А в нелитературе этого добра целое море, все лотки завалены этой жвачкой!

      Кристина снова вернулась к своему договору, а я уставился в монитор. Как она, зараза, сказала, что я работаю

      много — с ехидцей сказала! В подтексте, мол, много пишут только слабые писатели. А сильные выдадут

      сразу «Войну и мир» — этого для бессмертия хватит. Дурочка, красивая дурочка. Вот еще одна крамольная истина, которую никто даже не может представить: для того, чтобы писать хорошо, — надо писать много. Еще со

      времен Советской власти, что регламентировала все, утверждалось правило: писатель должен выдавать

      не больше одной книги в три года. Было такое постановление, так и жили. Исключение делалось только для лауреатов Ленинских премий. Услужливыми интелями, наша интеллигенция вообще самая лакейская на земном шаре, было подобрано обоснование что, мол, надо тщательно обрабатывать язык, форму, работать над произведением, переписывать по много раз, как это делали великие Толстой, Достоевский, Пушкин… Да и в самом деле — разве не достаточно одной лишь «Войны и мира», чтобы обессмертить имя? Или «Евгения Онегина»… Остальное можно бы и не писать вроде. Но при таком писании на гонорары не проживешь, так что советские писатели подрабатывали подлейшими выступлениями. Толстого, переписывающего свои романы по двадцать раз, и прочих великих привлекают, чтобы прикрыться их авторитетами. В этом случае спорить не принято, народ у нас такой, но все же стоит напомнить, что у Толстого вышло 90 томов немыслимой толщины, каждым можно слона прихлопнуть, как муху. У Достоевского тоже

      солидное собрание сочинений, не могу сказать, сколько томов, у меня есть только избранное. Даже у Пушкина, погибшего в 37 лет, собрание насчитывает много томов…

      А сколько бы их было, если бы наши великие писали по книге раз в три года? Дело в том, что писательство, как и любое ремесло, оттачивается только в процессе работы. Я часто сравнивал это со спортом не потому, что сам провел много часов, накачивая мускулатуру или пытаясь пробежать на долю секунды быстрее, а потому, что аналогия со спортом очевидна. Нельзя нарастить мастерство, лежа на диване. Надо работать по много часов. Работать до пота. Да, возразит тот же образованник, которого у нас почему-то считают интеллигентом, вот и работай, переписывай одно и то же, оттачивай язык, шлифуй фразы, выгранивай метафоры! Он прав, но только наполовину.

      Оттачивать себя в языке это совершенствовать язык и остановиться в развитии новых тем, идей, сюжетов. Всяк пишущий знает что именно в процессе написания приходят десятки новых идей, сюжетов, поворотов. Именно тогда нестерпимо хочется эту бросить, как устаревшую, и ухватиться за новые, более яркие!

      Если остановиться и очень долго оттачивать первую вещь, то до более ярких вещей может просто не дойти очередь. Не дожить, говоря проще. Я не думаю, что «Севастопольские рассказы», которые принесли Льву Толстому известность, сделали бы его признанным гением, как бы великолепно ни отточил он стиль, язык, образы!

      Мои пальцы привычно отбирали в библиотеке сэмплы, а раздраженный мозг бубнил, как шаман на великом камлании: да, писатель должен писать много.

      Сколько? У каждого своя мера грузоподъемности, как и чувство того, когда вещь считать законченной и сдавать в печать. Но он должен переходить от вещи к вещи, ибо только в этом залог его роста.

      Правда, если слишком быстро переходить, вещи останутся сырыми, неотшлифованными, а то и вовсе

      незаконченными. В конце концов, вызовут справедливое разочарование. Нужна золотая середина между бесконечным оттачиванием стиля — любую вещь можно совершенствовать еще и еще — и желанием поскорее реализовать на бумаге новые вспыхнувшие в мозгу ослепительные, просто ослепляющие темы, идеи, образы!

      К тому же в литературе, как и везде, действует золотое правило: из всего, что создано, только десять процентов заслуживает внимания. Все остальное, говоря доступным языком… гм… как бы ни оттачивали стиль.

      Но разве все читаем у Дюма, а он настрогал две сотни романов или больше? Или у Толстого? Достоевского? Пушкина?.. Все те же десять процентов.

      И пусть даже оставшиеся девяносто Пушкина выше лучших десяти Васи Васькина из Урюпинска, все же читаем пушкинские десять, а девяносто если и покупаем, то лишь как дань уважения мастеру.

      Остановись Пушкин отшлифовывать свои детские стихи до совершенства, добрался бы до «Евгения Онегина»?

      И еще — писателя, как и спортсмена, судят не по массе его труда а по пикам, рекордам, всплескам. Кто знает, сколько на самом деле поэм сочинил Гомер, сколько шахматных баталий проиграл Ботвинник и в самом ли деле «Повесть о дивизии Котовского» потерялась на почте или же ее попросту выбросили в редакции как безнадежно слабую? Телефон звякнул как-то вкрадчиво, осторожно. Я покосился на Кристину, взял трубку.

      — Алло?

      — Владимир Юрьевич, — прозвучал в мембране голос, сильный, уверенный, в то же время достаточно интеллигентный, чтобы я сразу представил на той стороне беспроводного провода подтянутого мужчину с посеребренными висками, представительного и даже представляющего какое-то очень важное ведомство.

      — Владимир Юрьевич, у нас к вам большая просьба… Я говорю по поручению главы ФСБ генерала Терентьева. Меня зовут… Но еще раньше, чем он назвался, я уже вспомнил этот голос. И понял, почему сразу представил себе именно подтянутого с седеющими висками.

      Полковник Кричевский, начальник службы пресс-центра ФСБ, уполномоченный по связям с прессой и общественностью, он часто выступает по телевидению, объясняя действия наших спецслужб, постоянно оправдываясь, объясняя, доказывая, опровергая, отрицая, снова оправдываясь… Он выглядел именно подтянутым, спортивным, все еще моложавым, с красивыми седыми висками и благородным Удлиненным лицом аристократа, но мне становилось его жалко, когда он мямлил, пытаясь объяснить действия своего начальства, явно нелепые даже для него самого. Слушаю вас, — ответил я как можно более небрежным голосом, хотя внутри все затряслось, как при землетрясении. Я видел вас по жвачнику… По жвачнику?.. Ах да… Тогда мне легче объяснить проблему. Но очень хотелось бы сделать это с глазу на глаз Назовите любое удобное для вас время. И место.

      Начал хорошо, подумал я угрюмо. Это не прямое напористое: съезд такого-то числа, пришлем за вами

      машину. Здесь создают иллюзию, лестную для моего самомнения для моей гордости, что якобы от меня что-то зависит. Впрочем, не зря же именно он назначен руководить

      этим отделом. Хотя, признаться, руководит из рук вон плохо. С другой стороны, он — первый.

      До него вообще никто и никогда не смел разговаривать с прессой. С нею, как и с общественностью, разговаривали только в застенках Лубянки.

      — Простите, — сказал я, — но ваши проблемы — это ваши проблемы. На фиг они мне?

      Он сказал мягко:

      — Мы живем в таком тесном мире, что скоро проблемы какой-нибудь Буркина-Фасо будут проблемами каждого россиянина. Уверяю вас, наши проблемы…

      вас тоже касаются. Я говорю с вами также и как ваш читатель. Честное слово!.. Кто-то из сотрудников принес одну вашу книгу, едва ли не силой заставил прочесть… а потом пошло, покатило… Теперь едва не деремся за каждый ваш роман.

      — Спасибо, — сказал я.

      — Честное слово!

      — Спасибо, — снова сказал я.

      — Даже если у вас это чисто профессиональный интерес, все равно спасибо.

      Голос в трубке издал короткий смешок.

      — Как насчет бара напротив вашего дома? Вам стоит только выйти из подъезда, и уже через десяток

      шагов сядете за столик. Там у вас прохладно. Сразу и поговорим. Я могу приехать хоть через час. Как раз вторая половина бара будет в тени…

      — Вы так хорошо знаете географию?

      — Нет, просто смотрю на монитор. Сейчас солнце поднимается по ступенькам, но потом пойдет наискось.

      В баре, как я вижу, абсолютно пусто. Как я понимаю, народ придет только вечером, но заведение уже открылось…

      Я заметил, что Кристина словно бы прислушивается к

      разговору. Нет, она далеко, глаза бегают по тексту, но меня охватило ощущение, что слышит все или почти все, о чем говорим. — Хорошо, — ответил я неожиданно даже для себя.

      — Я приду через час.

      — Спасибо, — ответил Кричевский.

      — В самом деле, большое спасибо!

      — Пока не за что, — буркнул я. Но передумать и отказаться не успел, генерал по связям как чувствовал мое желание передумать, еще раз коротко поблагодарил и повесил трубку. Кристина подняла голову, глаза отсутствующие, будто прислушивается к чему-то, повернулась ко мне, взгляд все еще затуманенный, но губы раздвинулись в улыбке:

      — Что-то случилось, Владимир Юрьевич?

      — Что могло случиться?

      — ответил я.

      — Не знаю… Но у вас такое лицо… Я провел ладонью по щеке.

      — Небритое?

      — С этим все в порядке, — заверила она.

      — У вас красивая мужественная щетина.

      — Тогда действительно все в порядке, — сказал я. Она наклонила голову, глаза взглянули пытливо, но в моем голосе не было необходимой строгости.

      Кристина сказала:

      — У вас лицо взволнованного человека. Взволнованного, но не желающего это выказать.

      — Ничего, — ответил я легко, — у меня другого нет, так что стерплю это. Она улыбнулась:

      — Что ж вы так? У всех по три-четыре, а у вас только одно? Теперь даже двуличность кажется добродетелью. В пустом зале кафе в дальнем углу сидели двое. Один, в котором я сразу узнал Кричевского, трудился над огромным бутербродом, изредка прихлебывая из стакана. В стакане было нечто темное, коричневое, вроде кока-колы. Второй выглядел несколько проще, не столь аристократичен, но зато по-хозяйски раскинулся в легком летнем кресле, на Кричевского посматривает снисходительно, как на младшего коллегу. Кричевский выглядел старше и не столь импозантно, как на экранах.

      — Здравствуйте, — сказал я.

      Он рывком поднялся, протянул мне руку:

      — Спасибо, что уделили мне время!.. Извините, что я начал без вас, но проголодался чертовски…

      Это полковник Ищенко.

      Больше ничего не добавил, а полковник Ищенко пожал мне руку, сказал добродушно:

      — В данном случае — шофер.

      Возможно, это было нарочито, мол, даже шофер у Кричевского в таком ранге, но я не стал ломать голову, сел напротив Кричевского, повел носом в сторону стакана. У кока-колы не может быть такого сильного запаха крепкого кофе.

      — Не вредно? Он засмеялся.

      — Еще не проверил. Но пью со студенческой поры, когда приходилось по две ночи перед экзаменами…

      Увидел, как мой преподаватель, Зиновий Духовный, заказывает в буфете не чашку… чашечки у нас были с

      ноготок, а стакан, и с тех пор вот тоже…

      — Он и у вас преподавал? — поинтересовался я.

      — Я его помню, прекрасный был человек…

      — А с каким чувством юмора, — сказал Кричевский. живо.

      — Лицо каменное, ни смешинки в глазах, не сразу и сообразишь, куда он запрятал иронию!.. Редкий был человек.

      Напряжение испарилось, я мысленно поставил Кричевскому высший балл за начало разговора.

      Уже у нас взаимная симпатия, оба выделяем этого яркого преподавателя, оба помним с нежностью.

      А второй, полковник, вообще располагает внешностью, позой, манерами добродушного крестьянина.

      — Так в чем ваш интерес ко мне?

      — спросил я.

      — Из России все еще бегут, — сказал Кричевский.

      —

      И капиталы вывозят со страшной силой. Остается только поражаться, что в нашей стране все еще столько талантливейших людей… и что еще не развалилась вдрызг.

      Любая Америка вывози у нее деньги такими темпами, уже валялась бы нищая в канаве…

      Мы не можем воспрепятствовать ни тому, ни другому, у нас свободная страна… черт бы побрал эту свободу!..

      но стараемся хотя бы защитить своих граждан… когда это удается. Я спросил очень спокойно:

      — А в моем случае… как? Он торопливо проглотил последний кус бутерброда, явно в самом деле проголодался, и вряд ли только для того, чтобы произвести на меня впечатление, я слишком крохотная мошка в этом мире, а особенно — с точки зрения всяких спецслужб.

      — В вашем доме, — сообщил он, — под видом благоустройства были установлены дополнительные средства наблюдения и защиты.

      — Ого!

      — сказал я.

      — Удивлены?

      — Еще как!

      — Это все в рамках программы защиты особо ценных граждан. Я откинулся на спинку кресла, рассматривал его внимательно. Начинается сложная игра, что сведется к примитивнейшему торгу. Но чтобы торг не выглядел торгом, мы же интеллигентные люди, надо его облагородить, замаскировать или подать как нечто другое.

      — Это комплимент?

      — У нас нет денег, — сказал он невесело, — для таких комплиментов. Вам в самом деле грозила опасность.

      — А теперь? Практически… нет, — ответил он с заминкой.

      — Я не хочу давать стопроцентную гарантию, но тот канал мы перекрыли… Исполнителей пока что не нашли, однако подобное теперь исключено. Но вы же знаете, безопасная жизнь разве что у слесаря или даже бомжа… да и тех могут забить просто для забавы, мир жесток. А вы — человек ценный, очень ценный. Увы, мы на вас только теперь обратили внимание.

      Полковник скептически хмыкнул. Кричевский бросил на него быстрый взгляд, поморщился, сказал извиняющимся голосом:

      — Да и то, стыдно признаться, лишь после того, как перехватили информацию из зарубежных секретных

      служб.

      — Вы всерьез?

      — Абсолютно, — заверил он, полагая, что для меня это новость.

      — Созданы целые отделы, которым поручено разрабатывать вашу кандидатуру.

      — Ух ты!

      Возможно, я сказал чересчур иронически, ибо он на миг запнулся, взглянул остро, но тут же упрятал стальной блеск клинка под полой незримого плаща.

      — Вот вам и ух. Я же говорю, мы всегда опаздываем… Полковник сказал негромко:

      — Не преувеличивай, Владислав. Не всегда, еще как не всегда.

      — Но в этом случае опоздали. Очень сильно. Владимир Юрьевич, вы написали роман, который в корне изменил общественное мнение целого региона и позволил проложить нефтепровод по невероятно короткому пути… А другим своим романом всколыхнули Среднюю Азию…

      Я запротестовал:

      — Не слишком многое приписываете?

      Кричевский взглянул на полковника, тот развел руками. Кричевский улыбнулся.

      — Возможно, возможно. Это со слов вот этого товарища. Когда я сказал, что еду на встречу с вами, он напросился со мной хотя бы шофером. У него тот нефтепровод — больное место. Он там сидел в окопах, выдерживал натиск… И когда вдруг враги стали друзьями, а воинствующие группировки предложили сотрудничество, для него это было громом с ясного неба…

      — Но это случилось в одном-единственном районе:

      — возразил я.

      Да но в остальных… гм… сопротивление пошло на Началось почти русское: «А что делать», «А кто виноват» а это, сами понимаете, уже поражение. Мой друг именно тогда о вас услышал. И полагает ваш эквивалент в две воздушно-десантные дивизии. Полковник покачал головой:

      — Не бреши. Это я сказал тогда, когда вылез из окопов. А потом, разобравшись, я оценил товарища Факельного как крупный завод оборонного значения, который бесперебойно производит атомные подлодки, крылатые ракеты с ядерными зарядами, ракеты стратегического назначения… опять же, сразу с термоядерной начинкой.

      — Да? Но тогда, помнишь, когда мы влипли в Персидском заливе, он пришел, как могучий авианосец!

      Это был удар… Прямо какая-то «Илиада». Их же сдунуло, рассеяло, они бежали! Мы захватили столько оружия… Вы тогда еще сравнивали его с Гераклом, тот тоже вроде в этих местах победил огромную многоглавую гидру. Я жмурился, как кот на большой толстой рыбе, которого сверху еще и обласкало солнышко. Да, была пара хулиганских романов, я их так назвал, да и общественность так оценила, но в том регионе, где идеям придается значение такое же важное, как жратве и шмоткам в России, они произвели впечатление взорвавшейся бомбы.

      — Да, — ответил я наконец, — да, было… Но тогда сложилась такая ситуация… Да и настроение у меня как раз… Не помню, то ли сосед-среднеазиат насрал в лифте, то ли его дети расписали стены подъезда бранью… но я выстрелил по всем этим… Чтоб одним снарядом. Стрельба, что называется, по квадратам. Когда сметают и правых, и виноватых.Полковник широко улыбался:

      — Это был великолепнейший выстрел!.. Ковровая бомбежка не смогла бы сделать такое! Я развел руками:

      — Теперь я подобного не делаю даже в раздражении. А в злости?

      — спросил Ищенко. Даже в ярости, — ответил я честно. Ищенко всматривался в меня, словно просвечивал, потом обмяк и откинулся к спинке кресла. Я его не убедил, вижу такого так просто не проведешь, но он должен ощутить мою искренность… которая неподдельная.

      Кричевский спросил быстро:

      — А как воюете теперь?.. Простите, заранее говорю, что не поверю, будто ушли с поля боя.

      — А я на него и не выходил, — ответил я так же искренне.

      — У вас устарелые термины.

      Даже баллистические ракеты можно запускать из дальних бункеров, не видя ни противника, ни поля боя, а только цели в виде кружков на географической карте. А уж война методами инфистов…

      — Инфистов, — повторил Кричевский. Он кивнул, в голосе прозвучало удовлетворение.

      — Вот мы и добрались до сути. Владимир Юрьевич, нам известно, что вы выполняли некоторые заказы

      правительства…

      — Чепуха, — ответил я.

      — По крайней мере дважды, — сказал он спокойно.

      — Первый раз, когда на Северном Кавказе возникла новая ветвь ислама, ходжисты… Перед этими радикалами даже ваххабиты показались политкорректными демократами из окружения Старохатской. Но молодежь к ним потянулась. К счастью, на этот раз правительство сразу оценило опасность… ну, не само правительство, а там в то время

      работал Мельник… жаль, очень недолго. Мельник посоветовал двинуть туда войска, а сам тут же

      обратился к вам. Так было? Вы в короткий срок создали произведение, что на глубоком эмоциональном уровне разрушило их стойкость и уверенность. А до этого ходжисты успели нанести ряд

      поражении правительственным войскам, они смеялись над пропагандой, довольно хилой и никчемной… Но вам удалось.

      Я отмахнулся:

      — При чем здесь правительство? Даже Мельник? Я не работал на правительство. И не собираюсь. Просто в том случае наши интересы совпали. Я счел, что ходжисты.. ну, не правы. Ваххабиты, моджахеды в какой-то мере правы, но не ходжисты. Конечно, то было не мое дело, вмешиваться не собирался ,но,когда Мельник явился и выложил на стол пухлый бумажник, очень пухлый надо сказать, я не заколебался. Полковник задвигался в кресле, глаза стрельнули по сторонам, сказал негромко:

      — у нас бумажники тоже не тощие. Я покачал головой.

      — Я же сказал, в том случае мои интересы и интересы Правительства совпали. И хотя ему было до фени мнение такой мошки, как я, но, как видите, это хорошо, когда есть поддержка в народе. Во мне то есть. Кричевский молчал, заглядывал на дно стакана с остатками кофе. Полковник стиснул челюсти, побагровел, под кожей напряглись рифленые желваки, глаза сузились. После глубокого выдоха он перевел дыхание и сказал почти задумчиво:

      — Так на какой же козе к вам подъехать? Может быть, вам не чуждо понятие патриотизма?

      — Не чуждо, — согласился я.

      — Однако я сам определяю его рамки.

      — Гм, — сказал он замедленно, — второй случай с правительством был еще интереснее…

      Правда, в нем тоже просматривается ваш личный интерес, ваши пристрастия.

      — Вы говорите о… том незначительном случае с танкером? Полковник кивнул, а Кричевский задумчиво улыбнулся.

      — Не такой, — проговорил он, — уж он незначительный. Кроме того, были и другие отголоски того выстрела, осколки от ваших снарядов летят далеко и бьют сильно. Даже теперь все еще летят и все еще бьют!

      Никакое другое оружие так не действует. Да, так на чем вас поймать?.. Я говорю с вами очень откровенно

      и очень трезво. Вы нам нужны. Очень! Но в то же время я понимаю, что принудить вас не можем. Принудить можно выкопать канаву или нарубить дров, можно даже принуждением или шантажом завербовать а, заставить работать на себя главу чужого правительства… но вот только творческого человека принудить невозможно. Он выдаст требуемый роман, картину, песню, симфонию… вроде бы все сделано, но в произведении не будет того огня, которого ожидали, а… а придраться невозможно! Работа сделана. Так что мы хотим, как видите, чтобы вы работали с нами добровольно. Полковник сказал задумчиво:

      — У меня есть промежуточный вариант… Пусть товарищ… э-э… Владимир просто прочтет цикл лекций нашим слушателям. У нас готовятся специалисты по пропаганде, Владимир Юрьевич. Там лучшие умы, там элита, потому все, что скажете, не будет зря разбросанным бисером.

      Я пожал плечами:

      — Не представляю.

      — Мы знаем, — сказал Кричевский, — что вы учите молодежь из своей группировки, как правильно писать.

      То же самое можете в любой произвольной форме рассказать нашим слушателям. Уверяю вас, оплата вас не

      разочарует.

      Я скептически фыркнул:

      — Сомневаюсь. Работники бюджетных организаций получают немного.

      Он кивнул:

      — Абсолютно верно. Но я берусь найти спонсора, который будет доплачивать. Уверяю вас, доплата

      превзойдет все ваши ожидания.

      Я посмотрел на их лица. Эти люди не отстанут. Но, возможно, это и есть компромисс, что их устроит и не

      очень будет напрягать меня? Но самое главное, о чем пока молчу, эти люди смогут защитить от всех доброжелателей, которым просто необходимо мое участие в их партиях, движениях, организациях.

      — Но сами вы представляете, — спросил я, — чего хотите? Мне кажется, простите, не очень.

      Иначе бы пригласили не меня, а настоящих преподавателей, профессионалов.

      Полковник посмотрел на Кричевского, тот слегка наклонился ко мне через стол, придавая голосу

      доверительность.

      — Как раз представляем. Потому именно к вам. Хотя информационные войны идут с библейских времен, они все еще штука новая, непонятная. Всегда на первых ролях

      стояли более понятные простым мозгам военных обычные виды вооружения. Но сейчас, когда обычное применять как-то нехорошо… вот так сразу, полыхает информационная война. К которой, признаться, мы не готовы. А специалистов нет вовсе… Я развел руками:

      — Вы могли убедиться, что из меня специалист — никакой У меня нет методик, я даже не владею терминами, которыми так легко и просто щеголяют привычные сотрудники. Он грустно улыбнулся:

      — Ну и что? Мы же с вами понимаем разницу… Они умные и начитанные сотрудники. По два диплома, а то

      и по три. Знают по шесть языков. Литературу — от Гильгамеша до Васи Пупкина. Они вас могут презирать… да и презирают, если уж откровенно, вы не укладываетесь ни

      в какие их рамки. А раз не укладываетесь, значит — бездарь. А читает вас народ взахлеб лишь потому, что он весь — туп, глуп, неразвит, спивается, деградирует… Лишь немногие понимают, что раз уж вы — чемпион, пусть даже непонятно, как и почему, то надо изучать именно ваш опыт, а не тех правильных авторов, которых

      прочел и тут же забыл. Так что мы будем изучать ваш опыт. Опыт чемпиона, рекордсмена, опыт победителя! От вас всего лишь требуется рассказывать, как лично вы добились успехов. Какими приемами. Полковник добавил хитро, по крайней мере так наверняка считает:

      — А может, вам просто хочется быть единственным и неповторимым?

      — Я и так неповторим, — ответил я.

      — Даже, кстати, вы тоже неповторимы. Он уловил иронию, кивнул:

      — Я о другом. Не страшитесь, что быстро подрастают молодые, сильные, а вы их вооружите методикой… с которой вообще вас свергнут с первого места? Я вспомнил свой «Первый день творения», усмехнулся. Уже не свергнут.

      — У меня нет методики, — ответил я.

      — Хотя, разумеется, как у всякого профессионала, есть излюбленные и отточенные приемы. Только полнейшие

      придурки полагают что профессии слесаря, инженера, банкира или политика надо учиться, а вот писательство — это от Бога. Как бы ни был талантлив от рождения пианист, но его подолгу учат бренчать на рояле, а потом еще часами терзает соседей гаммами… То же самое и в профессии писателя.

      Надо не просто уметь писать буковки, но и знать, как их расставлять, чтобы вызвать у читающего нужное вам воздействие… Словом, с немалым сомнением и большой осторожностью я принимаю ваше предложение. Но что же я буду читать?

      — Курс лекций, — ответил он с преувеличенной живостью.

      — Каких?

      Он ответил почти так же уверенно:

      — А своих!.. По литературе.

      — Ну, знаете ли, — ответил я, — для чтения лекций существуют преподаватели. Доценты, а то и вовсе

      профессора.Он отмахнулся.

      — Они будут читать по книгам, которые вы напишете. На то они и профессора. А вы — творец! Нам повезло, что удалось вас привести сюда. Читайте и говорите им все, что хотите. Вам карт-бланш.

      Я осведомился:

      — А это не будет выглядеть… э-э… несколько странно? Они переглянулись, Кричевский широко и с некоторой

      ехидцей заулыбался.

      — Нисколько. В программу хотели еще всобачить и курс археологии. Представляете? Не волнуйтесь, ваш курс лекций по литературе как раз втиснется между

      рукопашным боем и стратегией танковой атаки.

      Я поежился.

      — Ну и соседи… Они ж меня сплющат, как ломоть ветчины в бутерброде!

      — Главное, чтобы курсанты переварили, — ответил он неожиданно серьезно.

      Я пожал плечами.

      — Я привык объяснять на пальцах. Некоторых это шокирует, но я ведь не вижу, кто умный, а кто дурак?..

      Это каждый из вас держится в своем кругу: домохозяйки — с мохозяйками, собачники — с собачниками, а мне нужно крыть выстрелом всех, я ж бью по квадратам не глядя! Потому все на пальцах, как с идиотами… Чтобы поняли даже те, у кого слюни до полу.

      — Отлично!

      — вырвалось у Кричевского. Похоже, он почему-то сильно сомневался в моем согласии. Или считал своих коллег как раз идиотами, которым надо непременно на пальцах.

      — Великолепно!

      — Но только, — предупредил я, — я не буду предсталять на утверждение никаких планов лекций, никаких ссылок на авторитеты, никаких методик предшественников. Крииевский торопливо кивнул:

      — Уладим.

      — Вам дан карт-бланш?

      — Нет, — ответил он, — но зато сказали, что вас нужно привлечь любой ценой. Полковник встретился со мной взглядом и слегка кивнул. Да, мол, любой.

      — Кстати, — сказал он неожиданно, — с теми ребятами из движения «За Родину!» мы уже уладили. Вас они больше не потревожат, мы им пообещали пару

      очень знатных генералов в качестве гостей. Вообще-то неплохое движение. Но вас мы им не отдадим. Он улыбнулся почти дружески, но мой висок ощутил холодное прикосновение пистолетного ствола .

      ГЛАВА 9

      Они отбыли, распрощавшись так тепло, что моя симпатия к обоим выросла еще больше. Все верно, в ФСБ служит элита это аристократы, умеют себя вести, умеют держаться, умеют говорить и очаровывать. Я оставил деньги на столике, солнце охватило жаркой волной, асфальт прогибается под подошвами, будто ступаю по толстому ковру. Информационные войны, подумал в лифте, велись всегда, но если в обычной войне меч и щит апгрейдиваются ноздря в ноздрю, то наступательное информационное до сих пор на много сильнее оборонительного. Видно еще по самой первой, где более слабый противник нанес поражение самому Богу. В той войне Бог заранее поставил информационную защиту вокруг единственного уязвимого места, мол, сожрешь яблоко — склеишь ласты!..

      Его оппонент в ответ умело отыскал самое слабое место в самой защите, ибо известно, что женщины

      воздействию поддаются сильнее, чем твердолобые мужчины Змей построил свое сообщение на чисто позитивных аргументах, умалчивая о негативных.

      Так и нужно говорить с аудиторией, что обладает образованием и интеллектом, а там было и то и другое, ведь пара создавалась по образу и подобию самого Творца. Расчет нападающего был на распространение информации традиционным путем с помощью длинного женского языка…

      Вот так до сих пор побеждает обычно тот, кто нападает Если не побеждает, то не потому, что противник сумел выставить умелую защиту, а потому, что выступил очень неумело и с гнилым оружием.

      Вот почему и такая погоня за нами, инфистами В обычной войне годится любой ванька с улицы ему шинель

      на плечи и винтовку в руки — иди воюй! Нет винтовки — возьми палку. А в этой войне достаточно одного

      хорошего воина, чтобы опрокидывать армии, завоевывать города и села. Конечно, король собирает всех богатырей и героев, кого сумеет привлечь, так что при каждом троне с десяток супергероев, как богатыри князя Владимира, рыцари Круглого стола или герои Махабхараты, но главный удар наносит один, остальные как бы на подхвате, на страховке Похоже, Кристина знает больше, чем говорит, потому так упорно называет меня героем.

      Я нарочито не стал открывать дверь ключом, а то сделает вид, что я застал ее врасплох, выйдет вовсе голая а то и выкинет что-нибудь еще покруче. Кристина отворила сразу, примчавшись в прихожую, как олененок.

      — Ну как — выпалила она, — прошла встреча? На ней были не только оранжевые шорты, но и маечка. Сейчас она напоминала аристократку, что приготовилась идти на теннисный корт. Правда, в шортиках, но кто теперь блюдет правила? — Все в порядке, — ответил я.

      — Это как?

      — Меня склонили прочесть цикл лекций, — объяснил я — Кристина, не волнуйтесь, это не будет в ущерб вашему гонорару. Я все равно не работаю все двадцать четыре часа в сутки. От силы — три-четыре. Пять-шесть — это уже в особые периоды. Остальное время расходую весьма… нерационально.

      Она сказала ядовито:

      — Да-да, я успела заметить самую большую директорию, самую обновляемую, с множеством апгрейдов, в корневой директории… Директорию, в которой вы трудитесь особенно долго, упорно, настойчиво, не щадя сил…

      Я промолчал, ибо что бы ни сказал, прозвучит по-детски, виновато, оправдываясь. А я не чувствую себя виноватым, даже если весь мир кричит, что виноват, гад, виноват!.. Да, немалую часть времени провожу за этим занятием. Режусь в компьютерные игры. Да, играю. Да, не только не скрываю, но и, наоборот, считаю неиграющих людьми ущербными. Нет-нет, ничего плохого быть слесарем, банкиром или президентом страны, не всех же природа наделила способностью слушать музыку, рисовать или слагать стихи! Но вот вчера я после ухода Кристины и после завершения всех дел, уже на ночь, сел малость ознакомиться с на днях Вышедшей игрой «Дочери Тимоноффа». Когда что-то начало смутно беспокоить, а свет стал как-то странно падать со спины, оторвал на миг глаза от волшебного мира. В окно заглядывает хмурый рассвет, на востоке слабо алеет небо. Желудок воет, ночью почему-то особенно хочется есть, скрюченные пальцы застыли на мышке, будто я всю ночь провисел на перилах балкона, а на душе так стыдно, словно только утром обнаружил, что вишу на балконе первого этажа, а мои ноги мешают дворнику подмести газон.

      Скажи кому, засмеют, мол, игры — детское дело. Не понимают, люди прошлого века, что игра — это обязательное свойство характера, без которого не стать ни писателем ни инфистом, ни тем, кто я есть на самом деле. Кто не садится за комп поиграть, тому не быть писателем. Или художником. Вообще не быть творческим человеком. Конечно, Пушкин или Шекспир не играли, ясно, но если у человека есть дома комп, а он пользуется им, скажем, настукивая только текстовые документы, бухгалтерию или даже работает с графикой, но не играет, то писателем не станет. Даже если и ваяет какие-нибудь стишки или прозу, кто их сейчас не ваяет, но писателем ему не быть…

      А я, ответил Кристине мысленно, ибо вслух такое не скажешь, — писатель номер Один. Теперь вот еще инфист. Тоже, как говорят, сама круть. Конечно, это я знаю сам, но в подобных случаях принято скромно ссылаться на мнение других. Конечно, я-то знаю, что я неизмеримо выше даже инфиста, но об этом говорить нельзя даже мысленно, камеры фэйсконтроля засекут непонятную мимику и на всякий случай сделают снимок для дополнительных проверок.

      Прощаясь, она сказала вопросительно:

      — Вы уверены, что не хотите затащить меня в постель?

      — Полностью, — заверил я.

      Она взялась за ручку двери, смерила меня оценивающим взглядом, словно мясник корову, который продает отдельные части по разным ценам.

      — Странно, — произнесла она задумчиво.

      — Раньше я бы не сказала, что у вас какие-то проблемы…

      — У меня нет проблем, — возразил я, хотя ощутил себя несколько задетым.

      — Христя, меня на этот крючок не поймаешь! Наполеон не зря сказал, что великие умы должны избегать сладострастия, как мореплаватель — рифов! А я и есть великий ум. Даже самый великий!

      Она отшатнулась:

      — Да разве я предлагаю сладострастие? Чуть-чуть

      выровнять ваше гормональное равновесие! Чтоб творить не мешало. а — Мне ничего не мешает, — ответил я твердо.

      — Я когда хочу — трахаюсь, когда не хочу — не трахаюсь!

      Она сказала с гримаской отвращения:

      — Да вы прям как животное какое-то!

      После ухода Кристины почти не работал, а чтобы погасить чувство вины — поиграл в эти чертовы «Дочки», когда же они вырастут. Ни фига, вина только разрослась, а тягостное чувство превратилось в тяжелое ощущение близкой беды. Заснул под утро, а с рассвета накачался кофе, выгулял Барбоса и сел за работу. Голова все еще тяжелая, подбадривал ее крепким кофе, больше похожим по вязкости на застывающую смолу. Еще малость, и можно будет ножом и на хлеб. Или на блюдце, где ножом и вилкой. Зато в черепе на полчасика до жути ясно, в самом деле постигаешь движение сфер и зришь зубчатые колеса, что движут миром. А подземных гадов прозябанье, хрен с ними, это предкам, современное хомо такие ужастики смотрит на ночь по жвачнику. Кристина принесла исправленные и дополненные договоры. Стандартные — для стандартных авторов, а вот для тех, кто в первой десятке, — другие пункты, другие расценки, другие условия. В том числе и обязательное требование, которое не может позволить себе ни один начинающий или — даже средний писатель, чтобы редактор не исправлял ни слова, а ограничивался только исправлением ашипак.

      — Хорошо смотришься, — заметил я совершенно искренне.

      — Хотя и во вчерашних шортиках ты просто чудо. Кристина расхохоталась, показывая сочный, красный и наверняка горячий рот. Если женщина приходит на работу в том же, в чем была вчера, коллеги понимают, что дома не ночевала. А я женщина, порядочная, добродетельная!.. У вас как с гормональным тонусом, Владимир Юрьевич?.. Разгрузиться не желаете?

      — А вот не изволю, — ответил я. — Не изволю!.. Кристина, в холодильнике соки, на столе печенье и… еще что-то не помню. А я, с вашего позволения, пойду достучу абзац.

      Она сделала большие глаза.

      — Владимир Юрьевич, вы как будто передо мною извиняетесь!.. Я не женщина, за которой надо ухаживать, а… ну используйте меня, как свой компьютер. Или кофемолку. Мы оба заинтересованы, чтобы у вас все шло о'кей, чтобы продукции побольше, чтобы качество повыше, а гонорары покруче… Потому я вам и о гормональном тонусе…

      — Спасибо, — ответил я язвительно, — ну как вы о нем старательно печетесь! Фрейда начитались?..

      — Да нет, это теперь рассказывают в младших классах школы. Я приму душ, а вы пока посмотрите исправленные договоры?

      — Принимайте, — разрешил я.

      На пороге в комнату я произнес пару кодовых фраз, из четырех колонок пошел объемный звук, сразу заглушил звуки льющейся воды. Кристина решит, правда, что это прелюдия к сексу, ибо где музыка, там и вино, а где вино, там и совокупления, но я часто работаю под музыку, подбирая ее под настроение. Не что иное, как музыка, помогает создавать эмоциональную окраску роману.

      Да и не только роману. Вот когда писал «Последнюю цитадель»…

      Из ванной вроде бы доносится голос, но я негромким словом подбавил басов, воздух дрожит и колышется, сминаемый легкими ударными волнами. Бумаги с текстами договоров сосканерил, в текстовом редакторе

      убрал раздражающие пункты о санкциях за невыполнение, а когда за спиной повеяло свежестью и на спину

      упала холодная капля, я уже заканчивал редактуру особых условий.

      — Все на компе? — спросила Кристина.

      Я убавил звук, оглянулся. Ее торчащая от холода грудь на уровне моего лица, и, когда она наклонилась ближе, чтобы рассмотреть текст, я поспешно отстранился.

      Что странно, чем дольше общаемся, тем меньше у меня на нее желания. Как у нормального мужчины не возникает желания трахнуть манекенщицу, а если возникнет, то он точно извращенец: заинтересоваться ходячей вешалкой? Кристина не манекенщица, ее фигура им даст сто очков вперед, но ее чувственность я сексуальность чересчур… заметны, что ли. Нет вру, это не чувственность, а великолепная иллюстрация чувственности. На самом деле, если мужчина психически здоров, его тянет на толстых баб, что естественно для наших древних инстинктов: мол, будет где нашей личинке развиваться — тепло, сытно, защищено от ударов слоем мяса и жира. Изящными женщинами всего лишь любуемся, эстеты, значитца. Они для услады глаз, не для услады тела. Чертова Кристина, подумал я с бессильной злостью, она ж не безмясая модель, на ней столько мягкого нежного жирка что иной раз бы… но, как только подумаешь об этом ином разе, сразу остываешь, чего не случается при мыслях о других женщинах. Тоже образ для иной книги. Вообще писатель все вокруг себя обычно рассматривает как декорацию для своей пьесы, а окружающие, с которыми общается, — персы, или, говоря старым языком, образы. А создание образов — штука сложная. И подходить к этой работе надо ювелирнее, чем к женщине, с теми все упрощено до предела. Подходишь, как поручик Ржевский, и спрашиваешь…

      А в литературе проколы серьезнее, чем в одном случае из десяти получить по морде. Могу даже привести случаи из классиков, что приводят в изумление. К примеру, Гамлет — «толстый и отдувается», Пьер Безухов — маленький и черненький, Анна Каренина — «с легкостью носила свое пышное тело» и пр., но мы в массе своей воображаем Гамлета юным красавчиком, хотя, по логике, такому не до философии, Безухов у меня ассоциируется с толстяком, хотя я прочел книгу до всяких экранизации, где его играют обязательно толстяки, Каренина — худая и стройная, прямо Майя Плисецкая… А это значит, что авторы не уделили должного внимания прорисовке образов. Нужно было и вначале прорисовать ярче, да и потом в тексте пару раз ненавязчиво подтвердить их возраст, внешность. При импации с образами вроде бы проще: один раз создал, нарисовал и дальше вести уже легче.

      Это при работе с текстом приходится время от времени напоминать читателю что такой-то высок и худ, а такой-то маленький и толстый, а здесь даже цвет глаз зафиксен, все схвачено. Это у меня помню, в бумажных романах было такое, что забывал, какой цвет глаз у главного героя, или даже случалось еще круче идут они себе, беседуют, а потом вдруг под одним скрипнуло седло, он подобрал поводья, и они помчались галопом!

      — Нет, — ответил я.

      — Гусиным пером.

      — А что, — сказала она задорно, — гусиным писали какие вещи!.. Классика!.. Уже тысячу лет читают. И в школах изучают.

      — Да, — подтвердил я.

      — Сам сочинял на тему: «Влияние образа Онегина на…», не помню что, но писал

      о влиянии, помню. Ржал, но писал, «как надо», все-таки школы проходим для других, не для себя, а образование получаем сами.

      Она посмотрела недоверчиво. На ее чистом лбу ясно проступали большие печатные буквы: Гомер, Шекспир, Сервантес, Пушкин, Толстой… Да она ни при чем. Вообще современной хоме не понять нынешние реалии. Все еще не понять. Сообразит только следующее поколение… да и то не сообразит, а я ему расскажу на пальцах, а оно, новое поколение, просто примет, как аксиому. И будет дивиться, как это тупые родители не понимали… что тот мир ушел. Бесповоротно. Все, баста, капут, звиздец — никогда больше не будет такого времени, чтобы писателей помнили и читали даже через два-три поколения.

      Это в те дикие времена Пушкина и Толстого жизнь крестьянина или дворянина не отличалась от жизни древнего египтянина или римлянина. Да что там какой-то Пушкин, еще мой дед мог понять страдания и терзания античных героев, как и Дон Жуана или Фигаро, все было точно так же в современной ему Москве, по всему миру. Но сейчас страдания и терзания героев тех эпох не просто смешны, а вообще непонятны. Ну, к примеру, такой важный элемент во всех романах, как разлука и связанные с нею терзания: а где он, а что с ним? Да звякни, ламер, по мобиле, только и делов!..

      Или раскошелься на пару долларов и побазлай по видео чем с утра до ночи мочить Дюка-5!..

      Если уж совсем невтерпеж, хватай тачку и дуй в аэропорт. Через пару часов стащишь со своей Джульетты какого-нибудь парня и потрахаешься с нею сам…

      — Не понимаю, — заявила она почти сердито, — к чему вы меня склоняете!

      — Да, — согласился я, — от понятной позы к непонятной вещи… Сейчас вот эти книги, что пишу, идут нарасхват, верно? Но жизнь меняется так круто, что за десяток лет успеет измениться и мораль, не только компы. Кристина вежливо улыбнулась:

      — Ах, вот вы о чем! Ну тогда конечно.

      — Договаривайте, — сказал я сварливо.

      — Я не обижусь, я же вижу ход ваших простеньких мыслей.

      Мол, это тебя забудут, а Пушкина и Толстого будут читать и через тыщу лет!.. Она запротестовала чересчур горячо:

      — Я так не говорила!

      — Хорошие манеры проснулись, — согласился я.

      — Красивым женщинам они не обязательны, им все можно, но все же приятно, приятно. Кристина, Пушкина и Толстого уже сейчас не читают! Правда, иногда издают по обязательной программе, довольно устаревшей, и силой пихают в школьные библиотеки. Никого из нас не будут читать, а наши имена если и останутся, то как имена Ганнибалов, Навуходоносоров и прочих аменхотепов, чья новаторская для их времен стратегия и тактика нашим военным министрам никак не поможет. Как и гениальный труд Юлия Цезаря о методах войны с галлами мало что даст современным стратегам. Ах. вы не согласны? Она раскрыла хорошенький ротик не то для возражения, не то для очередной провокации, мол, согласна на все, даже а заблестели хитро, но мягко зазвонил телефон. Я нажал кнопку приема.

      — Алло?

      На крохотном экране мобильника появилась Марина, загорелая до черноты, белозубая, улыбающаяся.

      — Привет, — сказала она.

      — Змей, ты почему не сказал, что я у тебя свои клипсы забыла?

      — А, — сказал я, — а я уж думал, чьи это лежат. . Попробовал примерить к своим ушам, не идет.

      Засомневался, мои ли?

      Она расхохоталась.

      — Ты не из тех, кто станет носить клипсы!.. Хотя мужчины носят уже не только серьги в носу.

      Ладно, я сейчас заеду, заберу. Буду через двадцать минут. Никуда не уйдешь за это время?

      Я покосился на Кристину. Ее как ветром сдуло, уже за столом, где договоры, прилежно склонилась над бумагами, листает, задумчиво двигает бровями. На таком расстоянии наш разговор вроде бы не слышно, но в движениях некоторая замедленность…

      — Никуда, — ответил я.

      — Тогда я выскакиваю!.. Тебе ничего привезти не надо?

      — У меня все есть, — ответил я поспешно.

      — Смотри, мне проезжать мимо гастронома!

      Когда я погасил дисплей и вернулся, Кристина придвинула на мой край стола бумаги, заметила:

      — Первая страница — общие фразы, можно не читать, последняя — реквизиты. Я уже проверила, ошибок нет. Обратите внимание на третью страницу, там два момента, которые можно толковать двояко… К вам сейчас гости?

      — Да, — ответил я небрежно, — Марина, это одна из моих знакомых, заедет взять клипсы. Вчера… или пару дней назад забыла в ванной. Или неделю, не помню.

      Она кивнула, ее карандаш все так же острым концом пробегал над строчками, как вездесмотрящий сканер.

      Ни слова, что клипсы безвкусные или что-нибудь в таком духе, чтобы уязвить другую женщину. Серые глаза внимательно просматривают пункты договора.

      Я вышел на балкон, воздух чуть посвежел, но только за счет ветра, а на ртутном столбике все те же тридцать пять в тени. Марина, вспомнил, молодая женщина, красивая, стройная, следит за фигурой. Без материальных проблем, как сейчас говорят. Работает на цветопробах в небольшой фирме, хорошо зарабатывает. У нее роскошная дача, все от бабушки, все от бабушки. Вообще-то мне везет на женщин без материальных проблем. Наверное, те, у кого они есть, быстро разочаровывались во мне: не бросался решать их проблемы, а если походя и решал, то ничего не старался выторговать из покровительства, а это оскорбляет, «ах, я тебе совсем не нужна», и вскоре я замечал, что на кухне у меня хлопочет почему-то брюнетка, а в прошлый раз вроде бы стучала тарелками блондинка, даже в постели изгибается чуть иначе… Ах да, это уже другая женщина! Надо осторожно спросить, как ее зовут. Наверное, уже говорила, но не запомнил, мысленно вел рыцарский отряд через горный перевал…

      Звонок в дверь прогремел не через двадцать минут, а через сорок, как и ожидалось. Я все равно вздрогнул, бросил взгляд на сочную грудь Кристины, поспешил к дверям. Марина ворвалась веселая, свежая, пахнущая всеми дезодорантами. От нее пошла во все стороны волна бодрящего холода, будто только что выпорхнула из морозильника. Даже румянец на щеках, как от морозца, а губы блестят молодо и ярко, упругие, как поспевшая черешня.

      — Все работаешь?

      — сказала она весело. Громко чмокнула, потрогала меня за причинное место, подмигнула со словами: «ого, уже накопилось» и сразу пошла к ванной. И там, в коридоре, через дверной проем увидела Кристину. Кристина уже в майке сидела на том же месте и с таким вниманием всматривалась в текст, что, случись рядом извержение Везувия… Голубые глаза Марины сразу стали зелеными. Она с деревянной улыбкой шагнула в комнату.

      — здравствуйте!.. Вот уж не ожидала… Хотя можно бы и привыкнуть… Кристина подняла голову, сдержанно улыбнулась:

      — Здравствуйте. Меня зовут Кристина, я — литературный агент. Сейчас по поручению издательства

      мы утрясаем проект договора, который устроил бы и автора, и издательство.

      — О, — сказала Марина.

      Она остановилась в дверном проеме, глаза ее обшаривали Кристину сверху донизу, словно искали следы моих ладоней Кристина улыбнулась ей еще раз, рассеянно доброжелательно, профессионально, так сказать, как должен улыбаться продавец каждому входящему в его магазин, и снова ее взгляд побежал по строчкам.

      Марина в некотором затруднении переступила с ноги на ногу, потом решилась и села в кресло. Кристина, все верно, слишком хороша, чтобы у нее было что-то со мной: ослепительно красива, аристократична, идеальная фигура — и все даже не со знаком «плюс», а с «экстра-плюс», всего даже чересчур: такие держатся возле мультимиллионеров, те тоже понимают, что от них нужно таких хищным красоткам, но принимают правила игры.

      — Очень важный договор?

      — спросила она светским голосом.

      — Володя, не пои меня своим гадким кофе, как ты всегда делаешь!.. Принеси стакан холодной воды… Любой, хоть нарзана!.. И я оставлю тебя работать в такую жару. Кристина кивнула, глаза ее бежали по строчкам договора.

      — Да, — сказала она отстраненно, — очень важный. Речь идет о больших деньгах… очень больших. Автору достанутся совсем крохи, но он рад, деньги-то большие.

      На Западе авторы, рангом даже ниже Владимира, получают за каждую книгу пятнадцать-двадцать миллионов долларов. У нас, конечно, масштабы меньше, но не настолько, чтобы он не получал пятнадцать-двадцать тысяч… Карандаш ее легко порхал, ставя галочки, подчеркивая, обводя наиболее важное, зачеркивая повторы или неприемлемое, а Марина сказала с деревянной улыбкой:

      — Да-да… не в тысячу же раз!..

      Но глаза ее сказали, что она считает Кристину не моим литгентом, а литагентом издательства, те ворочают миллиардами, а такие красивые пираньи могут быть только там, возле крупных денег, а писателишка им на один острый зуб. Вода в стакане пузырилась, сразу усеяла стенки блестящими шариками. Марина пила мелкими быстрыми глотками, морщила нос. Взглянула на часы, в глазах уже вертятся цифры калькулятора: раз уж я занят, то куда пойти, с кем и а каких условиях. На меня взглянула, как на проигравшего, с такой красоткой у меня нет шансов, подпишу все, что подадут эти холеные руки, а если где-то заартачусь, то хищная красотка ради дела вскинет на мои плечи свои роскошнейшие ноги, и тогда все, подпишусь даже на работу дворника в своем же доме. Я закрыл за нею дверь, сходил на кухню за двумя стаканами охлажденного сока.

      Кристина уже снова без майки, но глаза ее по-прежнему пробегали по тексту договора.

      — О, спасибо, — сказала она, принимая сок.

      — Какая адская жара… Сколько она продлится?

      — Синоптики могут пообещать и мороз с метелями, — ответил я.

      — Если спонсором выступит магазин дубленок. Она пила медленно, наслаждаясь каждым глотком. Я ухитрялся почти не смотреть на ее изумительной формы грудь, Кристина откинулась на спинку кресла, грудь приподнялась и двумя раскаленными стволами лазеров нацелилась мне в губы. В серых глазах заблистал смех.

      — Простите, — сказала она смиренно, — что я испортила вам секс… В такую жару это особенно мучительно.

      Но если вам это уже начинает мешать… в смысле, течению ясной мысли, то я к вашим услугам. Спасибо, — буркнул я, — как-то обхожусь. Да, — согласилась она, — «Тайд» отстирывает все. Но если возникнет желание — только свистните Свистну, — пообещал я. Так свистну, добавил про себя, что глаза у тебя, красивая сучка на лоб вылезут. Никто мне еще так нагло не предлагал это дело, да еще в таких медицинских терминах. Чувствую себя последним гадом.

      И каким-то проститутом, хотя предлагает она, но чувствую себя гадом я, почему?

      Вообще в отношении Кристины желание возникло только однажды, да и то странное: как будто бы я после ссоры с нею схватил ее, связал и грубо истрахал во все дыры и полости. Но, проснувшись окончательно, устрашился, что это уже какая-то перверсия — связывать женщину. Свидетельство моей беспомощности, а там рукой подать и вообще до гомосекства или еще каких-то крайностей… наверное.

      Во всяком случае мой тренированный мозг больше не позволял себе таких вольностей, а на обнаженные

      прелести Кристины смотрел холодно, горячая кровь к гениталиям не приливала Почти не приливала, а когда все-таки туда устремлялась горячая волна, я умело направлял ее на сдерживание радикальных исламистов, а то и вовсе начинал усиленно думать о своей Главной Книге… Да лучше я опущусь на пару этажей и трахну Нюрку, простую и податливую девку, ее трахает все мужское население дома, со всеми она в хороших отношениях и, главное, никого ни к чему не обязывает.

      Кристина, по-моему, так и не врубилась, почему не накидываюсь, раз уж такой сладкий кусок мяса подкладывает под самый нос. Другой сам бы подбивал клинья, истекая слюной, юлил бы и скулил, а тут холодноватый отказ.

      ГЛАВА 10

      У меня вообще вся жизнь на бутербродах, хотя иногда заказываю что-нибудь шикарное в ближайшем ресторане. С доставкой на дом Мои гонорары позволяют жить безбедно, даже очень безбедно, а если вдруг оказывается, что в квартире нет даже хлеба, а в холодильнике при тугом бумажнике хоть шаром покати, то это лишь придает жизни некоторое обаяние.

      На этот раз в холодильнике мясо и фрукты из самого дорогого супермаркета. Я слышал, как на кухне зашумела вода, Кристина внесла в широкой вазе оранжевую горку виноградных гроздьев.

      — Я все правильно сделала?

      — спросила она осторожно.

      — Ну, наверное, — ответил я рассеянно.

      — Я не спец по ритуалам.

      — Простите, Владимир Юрьевич, я не слишком вам мешаю?.. Может быть, мне приходить до или после вашего творческого периода? Одни пишут, как я слышала, утром, другие только по ночам…

      — У меня другой стиль, — отмахнулся я — Помните, Хемингуэй писал в кафе? У меня обычно жвачник включен… Иногда даже второй комп пашет.

      — Чудесно, — сказала она с облегчением.

      — А то я чувствовала себя виноватой. А так побуду третьим компом. Вы какие кнопки топчете чаще других?..

      — Что, собираетесь писать романы?

      — Писать нет, но знать, как вы пишете… наверное, надо? На экране лениво плыл по синему небу пурпурный дракон. Среди белых, подсвеченных оранжевым кучевых облаков он смотрелся как драгоценный рубин. Внизу по зеленому полю медленно двигался конный рыцарский отряд. Я тупо смотрел на них, не понимая, почему выехали из замка, у них же пир, у меня это

      хорошо получается, потом немного с бабами, здесь тоже надо дать читателю кусок сладкого мяса, а они, идиоты… Тонко запищал домофон. Я вскочил, метнулся в прихожую. Солидный мужской голос сказал, что он — шофер Кричевского, лекция через полтора часа, но лучше выехать сейчас, как и договаривались — Выхожу, — ответил я. Кристина, уже одетая и причесанная, с самым благовоспитанным видом, в глазах ожидание, вышла в прихожую — Выходим?

      — Да, — ответил я.

      — Черт, не зря ли я в это ввязался?

      — Вы ничего не делаете зря, — сообщила она.

      — Даже когда… что-то нелепое — Нелепое?

      — С точки зрения нормального, — уточнила она.

      Она вышла в коридор, чтобы не видеть, как буду включать потайную сигнализацию, я догнал ее уже перед

      шахтой лифта. Дверцы раскрылись, пришел маленький лифт, мы втиснулись, по крайней мере я, слишком близко от ее зовущего тела, кабинка тут же наполнилась ароматом ее духов слишком уж они… э-э… намекающие, а здесь тесно, жутко тесно.

      Кристина взглянула быстро-быстро, тут же отвела взгляд в сторону. По-моему, уловила, что, если сейчас возьмет меня за причинное место, я сдамся, ведь сколько во мне человека, миллиграмм?

      — а все остальное — большая обезьяна, переполненная похотью. Но потом, когда обезьяна нажрется, во мне снова проклюнется человек, а он может все оценить иначе.

      Еще в подъезде пахнуло жаром от раскаленных стен, а когда толкнул дверь и вывалился наружу, горячий воздух ожег кожу, будто уже на жгучем солнце, хотя здесь пока еще тень.

      У подъезда застыла длинная черная машина, тонированные стекла, проблесковый маячок, широкие шины.

      От машины веяло надежностью. На прошлой неделе у нас, на Склярова, столкнулись джип «Чероки» и старая «Волга», джип всмятку, его сложило, как картонную коробку, а у танка во фраке, как называют «Волгу», лишь чуть-чуть

      поцарапало бампер. Говорят, даже погнуло чуть, но эту вогнутость я бы искал с лупой. Так вот эта машина, при всей элегантности, как мне чуется, если столкнется с той «Волгой», то уже «Волга» будет всмятку.

      Кристина сказала весело:

      — Ого!.. Завидую. Ну, я побежала.

      Я посмотрел вслед, красивым женщинам надо обязательно смотреть вслед, это стимулирует их популяцию в

      обществе, развивает и гордоспинность, и улыбаемость, даже молочные железы растут и развиваются, полагаю, при таком отношении втрое лучше.

      Из машины вышел высокий подтянутый мужчина. Как держался, как двигался, я сразу ощутил к нему расположение восхитился: да, профессионал!

      Почему обычный человечек всегда ходит с угрюмой рожей, не старается расположить, к себе окружающих? Хуже того, женщины тоже сплошь угрюморожие. Мужчина обошел машину, распахнул дверцу с моей стороны и ждал с приветливой улыбкой.

      С улыбкой не шофера, не слуги, а просто хорошего приятеля.

      — Спасибо, — сказал я.

      — Меня зовут Михаил Игнатьевич, — сообщил он, — но можно просто Михаилом. Я так долго прожил в Юсе, а для них даже Михаил — длинное имя, мозгов не хватает выговорить.

      — Но я Майком вас звать не смогу, — предупредил я. Он улыбнулся:

      — Пристегнитесь. Вообще-то я мог бы и на своей, моя в исправности, но стало интересно, что же это такое, когда «присылают машину». Да, это другой уровень: вместительный

      «Кадиллак», предупредительный водитель, что распахивает перед тобой дверцу и ждет, пока сядешь на заднее сиденье, только потом закрывает дверцу, будто и этого я сам не в состоянии, обходит машину и садится за руль. Мы мчались с мигалкой, хотя в этом нет необходимости, время между часами «пик». Когда приблизились к Центру, Михаил убрал спецприметы, и наш «Кадиллак» уже почти ничем не отличался от других дорогих машин, коих в Центре немало. Впереди выросло и быстро приближалось высокое здание из массивных гранитных глыб. «Кадиллак» на скорости остановился перед подъездом, процедура повторилась в обратном порядке: водитель обошел машину спереди, открыл дверцу. и я изволил выйти из экипажа. Изволил выйти с достоинством, замедленными движениями, ни одного лишнего жеста, положение человека на заднем сиденье обязывает.

      — Теперь сюда, — сказал Михаил. Он взял меня под локоть двумя пальцами, словно взялся вести слепого, только что не предупредил, что здесь ступеньки.

      — На входе, правда, маленькая процедура …

      Голос был извиняющийся, я ж никогда не слышал о такой вещи, как пропуски, но процедура оказалась короткой на меня взглянули, потом взгляд охранника скользнул на невидимый мне экран, он кивнул:

      — Пожалуйста, проходите.

      В холле к нам подошел еще один, пониже Михаила, плотный, крепко сбитый, сказал панибратски:

      — Полковник Шпак. Меня прислали проводить вас к высокому начальству. Привет, Миша. Так вы и есть тот самый знаменитый инфист?

      — Я не знаменитый, — ответил я.

      — Простите, я не знал, что вы засекречены. Михаил сказал зловеще:

      — Теперь знай. И не забывай.

      Он взмахнул рукой в сторону широкой мраморной лестницы на второй этаж. Длинный роскошный красный

      ковер ниспадал по ступеням, как нескончаемый поток крови, растекался аккуратным озером у нас под ногами.

      Мы направились вверх по этому потоку, как форели, преодолевая ступеньки. Шпак присматривался ко мне

      с нескрываемым интересом.

      — Не знаменитый? А у нас с недавнего времени о вас начали легенды рассказывать.

      — А о ваших знаменитостях пишут в газетах? — спросил я. — Что-то не вижу портретов ваших абелей на заборах!

      Он хохотнул:

      — Верно. Но вы специалист по оружию, верно?. А что ваше оружие разрушает? Или оно не разрушает?

      Он спрашивал с некоторым пренебрежением, то ли в самом деле я ему явно не нравился, то ли провокационка, чтобы я прям щас выложил все свои тайные секреты.

      — Разрушает, — ответил я лаконично

      — Что?

      — Самое важное, — ответил я.

      — Самое важное.

      — Но что?

      — Принятую человеком модель мира. Мы втроем поднялись по этой царской лестнице… даже императорской, достойной не только императора Николая Второго, а можно выше — султана Брунея. Я держался как можно солиднее, но все равно чувствовал себя самозванцем. Несмотря на заносчивость, что необходима в моем ремесле, се же не чувствовал, что уже насовершал массу великих дел и готов «передавать молодежи секреты». Да и секретов-о никаких, просто остальные олухи не в состоянии подобрать даже то, что лежит буквально на дороге. Ну кому не понятно, что писатель важнее генерала? В смысле для общества?..

      Оказывается, никому не понятно. Вот только сейчас проснулись. Да и то, готовых инфистов пока нет, в смысле, с дипломами, у нас главное — диплом, да еще желательно, чтоб там что-нибудь по-иностранному, к примеру — «graduate in Muchosransk», потому ухватились за писателей. Хотя, конечно же, информационные войны лежат не просто в литературной области, но и бьют только литературными снарядами, философскими бомбами, снайперскими пулями анекдотов, эпиграмм… И все еще здесь уникальная область боев, где наступательное оружие пока что значительно сильнее оборонительного. Чего мандражировать, подумаешь — мраморные ступени, стены высокие, как в церкви, всюду портреты выпускников, видел такие же в школьном учебнике истории, зато я — инфист номер один. А это в самом деле значит, что стою не одной эскадрильи ракетных самолетов! Я покосился на сопровождающих, подумал, что даже их сумел бы захватить. Я вообще люблю поэтапный захват: к примеру, сперва беру лидеров молодежи… люблю захватывать студентов, то есть при сохранении общей нормы вывожу отдельные группы из-под влияния правительства, религии и пр. Вообще, такая война может проходить на фоне всеобщего мира и благополучия, никто еще не чувствует, что я их накрыл вакуумной бомбой повышенной мощности, но треть уже поражена, уже начинают думать иначе… Да ради этих моих возможностей здесь, в самом деле, если не идиоты, должны платить мне любые деньги… Для инфиста вообще сладкое время безнаказанности: жертва не в состоянии реагировать и как-то защититься от моего воздействия. Тем более что оно всегда воплощено в доброжелательную форму, как же — я ж выражаю вслух вроде бы его собственные мысли, всего лишь чуть раньше формулируя, выгранивая доводы поярче, чтобы звучали, запоминались!

      Широкая ковровая дорожка привела к дверям немыслимых размеров. Шпак сразу же вошел, а Михаил сказал вполголоса:

      — Это на минутку… Вас уже ждут.

      Я кивнул, мысль продолжала разматывать клубок инфизма. Главная опасность информационной войны для жертв в том, что нет видимых разрушений, как, к примеру, от бомбежек. Население даже не приводит в действие защитные механизмы, которые у него все же есть. Зато для нападающей стороны полный простор, возможность не только первого безнаказанного удара, но и серии мощнейших ударов. А в стране-жертве… или среди народа-жертвы начинается упадок, депрессия, переоценка идеологии, идей, ценностей, политики, внешнего и внутреннего курса… Их уже приходи и бери голыми руками, а среди них только немногие смутно начинают догадываться, что против них уже давно ведут разрушительную войну. На этом этапе важно найти и подкармливать каких-нибудь местных квислингов, что будут высмеивать попытки заговорить об инфонападении, мол, опять охота за ведьмами, что это вам везде мерещатся враги, надо свою экономику поднимать, а не искать врагов за рубежом…

      Двери распахнулись, меня ввели под локоток в огромнейший кабинет. Я с любопытством уставился на исключительно красивую женщину за столом. Чем-то неуловимым похожа на Кристину, только цвет волос иной, а волосы собраны на затылке в артистично небрежный пучок.

      Она очаровательно улыбнулась нам, так умело перераспределив улыбку, что каждый ощутил, будто именно он получил девять десятых пряника, а остальным смахнули крохи.

      — Минутку, — сказала она. Ее пальчик натренированно попал в клавишу старинного селектора.

      — Евгений Викторович товарищи уже в приемной… Хорошо. Да-да, обязательно! Шпак подмигнул нам обоим. Мол, вот видите, как все быстро. «Подумаешь, — мелькнуло у меня в черепе.

      — Конечно, этот человек сейчас могущественнее президента, но что мне все президенты, короли и канцлеры?.. Уже тем, что я — писатель, я выше всех правителей мира. А уж как инфист…» Михаил отворил дверь, отступил. Я шагнул, но успел додумать, что особенность информационной войны еще в том, что нет разделения на захватывающих и местных. Сразу стирается даже разграничение «Друг/враг». Я их бомблю, а они, пораженные ударной волной, уже начинают считать союзником того, кто на самом деле враг. Этот кабинет показался мне одним из залов Эрмитажа. То же богатство обстановки, те же музейные вещи, такие ценные для дикарей. На том конце длиннейшего стола восседал старый царственный лев, таким выглядел этот стареющий человек. Лицо показалось знакомым, но фамилию вспомнить не мог, портрет видел только в школьном учебнике. Он изволил встать, подчеркивая, что моему появлению придают немалое значение, даже вышел из-за стола и благосклонно пожал руку.

      — Р-р-рад, — проговорил он государственным голосом.

      — Я рад… да-да… Мне говорили, говорили…

      Специалист по информационным войнам?.. Да, это новое слово военного искусства… У вас какое звание? Я сел в указанное мне кресло. Михаил опустился напротив, но не раньше, чем сели мы с ректором, а Шпак так и вовсе остался по ту сторону царственной двери.

      — Рядовой, — ответил я. И добавил злорадно:

      — Запаса. Он вскинул седые брови, лохматые и похожие на осыпанные инеем ледяные торосы. Очень медленно повернул

      голову к Михаилу. Тот вскочил, он взглядом усадил, словно вогнал кувалдой гвоздь, сказал укоризненно: Эх… Впрочем, это наша вина, Всегда приятно, когда не тебя винят, а признают свою вину. К такому человеку сразу чувствуешь симпатию. Я тоже ощутил, хотя этот прием расположения к себе собеседника далеко не нов, но сказал с удовольствием:

      — Да, конечно. Ректор кивнул:

      — Мы заметили, что на вас напали… уже за это вас должны были повысить хотя бы до лейтенанта.

      Более того, вы, не дожидаясь подхода основных сил, вступили в бой… за это вы достойны звания капитана. Вступили в бой и нанесли ряд ощутимых ударов! Это уже — майор. Но полагаю, что для преподавательской роли больше подходит звание полковника… Итак, полковник Факельный, добро пожаловать в нашу крепость. Как вы уже понимаете, по этой крепости бьют особенно сильно.Я тоже кивнул.

      — Знаю. Причем девять ударов из десяти приходится от «своих». Они искренне уверены, что тем самым помогают стране и народу.

      — Вы в курсе всех проблем, — отметил он.

      — Не беспокойтесь, вам не придется носить форму, отдавать честь и все такое. Но жалованье вам будет идти, как полковнику, что в горячей точке в разгар боев. Плюс полевые, повышенный риск…

      Я прервал как можно вежливее:

      — Извините, для меня это не проблема. Я зарабатываю неплохо. Просто мне в самом деле интересно передать часть знаний молодым ребятам. Есть вещи настолько элементарные, что их поймет ребенок, но их до сих пор

      не знают взрослые люди!.. Не потому, что не понимают, а просто не знают.

      Ректор поинтересовался все так же благосклонно:

      — У вас есть план… э-э… лекций? На чем будете строить?.. Я посмотрел на Михаила. Он встал, отрапортовал, чуть

      ли не навытяжку:

      — К сожалению, еще не существует такой науки… или даже дисциплины, как «информационная война», хотя понятно, что идет она с библейских времен.

      К тому же товарищ Факельный будет читать лекции не по самой технике

      информационной войны, а по близко прилегающей дисциплине… Он ее назвал «Как стать писателем». Ректор послушал, благосклонно склонил голову.

      — Да надо давать разностороннее… да-да. А то если только саму технику войны, то… несолидно. Может быть, даже посещать всем курсом театр оперы? А то и вовсе — балета?.. Я слышал, что знаменитую «Аиду» написали на заказ ко дню открытия Суэцкого канала. Было заказано, чтоб оперу смастерили точно в срок и на заданную египетскую тему… Я думал, что он шутит, но его лицо оставалось совершенно серьезным. Для этого стареющего льва, что с поля боя ушел в администрирование, теперь куда важнее расширение, что означает дополнительное финансирование, набор новых сотрудников, раздувание штата, усиление влияния…

      — Но все же касайтесь и самой войны, — закончил ректор.

      — А программа должна быть, должна…

      Без программы как-то не то… Несолидно, главное… Я чувствовал беспомощность, ибо никогда не смогу дать программу, по которой строится мой метод воздействия. Специалисты с умным видом перебрасываются терминами: «оценка ситуации», «методы воздействия», «определение публики», «ключевые сообщения», «стратегия», «тактика», «график», в то время как мне проще забросить что-то вроде: «лучше мертвый, чем юсовец», «встретил коллаборациониста — убей», такие изречения обладают запоминающейся формой и бьют по самым болевым точкам. Для него, мелькнула мысль, информационная война остановилась на разбрасывании листовок с надписью: «Рус, здаваиси!» Хотя нет, это нам такие сбрасывали, а мы через громкоговорители обещали, что пленных будем по всем гаагским и женевским, а которые выживут, то еще и коммунистами станут. Все, что ему наверняка уже говорили про новые технологии, отскакивало, как горох от Кремлевской стены.

      Он все еще верит только одной технологии: пуля — дура, штык — молодец.

      — Я смогу читать только то, — предупредил я, — что знаю. Я думал, это уже решено…

      Ректор поморщился.

      — Да, — сказал он с явной неохотой, — да, конечно.. Ну конечно же!.. Просто с методикой надежнее.

      — Когда она есть, — возразил я.

      — И конечно…

      — Что?

      — Когда опираются на материалы, — закончил я скромно, — написанные авторитетами.

      Он посмотрел на меня в упор почти враждебно.

      — А для вас авторитетов нет?

      Михаил нервно задвигался. Воздух в кабинете сгустился. Я чувствовал, как с десяток камер фэйсконтроля записывают мое лицо, движения лицевых мускулов, применяя зондаж, вплоть до костей.

      — Нет, — ответил я легко. После рассчитанной паузы добавил так же спокойно:

      — В моей области, конечно. В области футбола для меня авторитет — Осташенко, а в рыбной ловле на мормышку — мой дед…

      Михаил перевел дыхание, вставил поспешно:

      — По перехваченным данным, уже две зарубежные разведки создали коллективы по «делу Факельного», так они называют эту операцию. Детали узнать не удалось, но они придают огромное значение его перевербовке, компрометации или даже устранению. Скажу лишь, что на эту операцию выделено впятеро больше средств, чем на похищение нашего сверхсекретного истребителя «СУ-49»…

      Ректор взглянул на часы.

      — Да, — сказал он, — раз уж мы проиграли холодную войну, то надо сейчас хоть в чем-то наверстывать. Или пока что крепить оборону.

      Я тоже посмотрел на запястье, до начала лекции оставалось пятнадцать минут.

      — Мы не проиграли, — сказал я с нажимом.

      — Это нам был умело навязан миф, что мы проиграли… чтобы вызвать у нас чувство разочарования, растерянности, пассивности. И этого… мол, все мы косорукие, все делаем через задницу. ничего делать не умеем, а Запад все делает лучше. Мы не пали! Просто мы первые отказались от холодной войны Мы первые сказали, что мир на самом деле разделен не коммунизм и капитализм, все это борьба родных братьев в одном мешке, а на индустриальную эпоху и постиндустриальную… Оба смотрели на меня, вытаращив глаза.

      — Однако, — продолжил я, — многие поверили в эту чушь и вот смотрим фильмы «победителей», по всем каналам транслируются вещи, пропагандирующие и навязывающие их ценности, их мировоззрение, хотя их мораль — хуже некуда. Ректор что-то хрюкнул, но не обиделся, как я опасался. Молодец, уже выше таких чисто человеческих обид.

      — Но такой поток…

      — Многословие, — возразил я, — как вариант управления, принятый юсовцами, — вариант работы слабого игрока. Такой старается заинтересовать другого в своем мнении и потому болтает, болтает, говорит одно и то же в разных вариантах, даже проговаривается, только бы удержать слушателя, брякает себе во вред…

      Ректор кивнул, глаза были понимающие.

      — Но они стараются подавить массой, — сказал он.

      — Есть термин, что когда количество информации превышает порог критического осмысления, то человек просто усваивает ее в таком виде, в каком ее подают. У них ставка как раз на это.

      — Это серьезный просчет, — объяснил я.

      — Они исходят из того, что люди везде одинаковы.

      Но у нас, в отличие от Юсы и почти любой западной страны, во всех слоях общества существует резкое недоверие к любой информации. Вы можете назвать это наследием Советской власти, когда пропаганда сидела в печенках, но на самом деле у нас не верили так же и царю, и князьям, и самому Рюрику.

      Это чисто наше свойство, которое юсовцы не видят из-за того, что мы ходим в юсовских джинсах, слушаем юсовские песни и смотрим юсовские фильмы. Но мы пока еще не юсовцы! на этом отличии можно построить многое…

      Михаил уже стоял, глаза встревоженные.

      — До аудитории придется бежать, — сказал он озабоченно.

      — У нас с дисциплиной строго!

      Ректор кивнул, сдержанно улыбнулся:

      — Добро пожаловать в нашу крепость, полковник Факельный!

      ГЛАВА 11

      Я едва поспевал за Михаилом, коридоры здесь не только широкие, для танковых колонн, но и длинные, черт бы их побрал, хотя бы на лисапете или роликовых коньках…

      Михаил бросил на ходу:

      — Вас обидело?

      — Что?

      — Да это… звание полковника. Я отмахнулся.

      — Да хоть в сержанты. Это же игры.

      — Какие игры, — ответил он серьезно.

      — Сегодня же начнут оформлять все документы. Пойдет по красной линии, завтра приказ о присвоении, назначении и все, что следует.

      Он говорил важно, значительно, я вот прям щас пойду на ушах по коридору, ликуя. Я усилием лицевых мышц задавил усмешку. Мюрат, Ней, Даву в моем возрасте уже были маршалами. И покоряли мир. А моя мощь, знаю, побольше мюратовской. А если честно, только об этом нельзя никому, побольше и наполеоновской.

      Мы добежали до нужной двери, когда умолк последний звонок. Михаил открыл передо мной дверь, я прошел деревянными шагами до стола, остановился, не

      представляя, что делать. Обычно лектор раскладывает по столу бумаги, папки, тем самым настраивая себя и

      других на нужный лад, а у меня, как у хохла… словом, ничего нет.

      Михаил вошел следом, сказал громко:

      — Здравствуйте!.. Можете сесть.

      Немаленький, но и не огромный зал, ровные ряды столов, а за ними — ученики. Около сорока человек, возраст самый разный, от двадцати-до сорокалетних, из них пятеро женщин. Сидят, смотрят на меня внимательно.

      Как же, видят «живого» Владимира Факельного. Почти никто меня не видел на страницах газет или по жвачнику, но зато мое имя известно каждому проходящему мимо книжных лотков. И многие читали.

      — Имею честь представить Владимира Факельного, — сказал Михаил четко.

      — Он будет вести курс писательского мастерства. Это важная составляющая профессии, которую мы, с легкой руки Владимира Юрьевича, тоже будем именовать инфистикой. То есть эта профессия, существующая с пещерных времен, наконец-то получит название, статус и свое место в обществе. А в рядах войск… она уже получила. Один из слушателей, за последним столом, поднял руку. Михаил кивнул, парень поднялся, высокий, чернявый, со свободными движениями и живыми, чересчур живыми глазами.

      — Можно поинтересоваться, — спросил он, — какое у товарища Факельного звание? В зале послышались смешки. Михаил окинул всех суровым взглядом.

      — В целях конспирации, — сказал он веско, — у товарища Факельного всего лишь звание полковника.

      Чтобы не слишком выделялся из вашего стада! На самом же деле… ну, вы знаете, что в нашей конторе есть сержанты, которые постарше генералов. И есть водопроводчики, на плечах которых невидимые погоны оч-ч-чень

      высокого ранга… Уяснили? А теперь я оставляю вас. Товарищ Факельный, вы с ними построже. У нас чуть что — к стенке!

      — У меня методы пожестче, — ответил я с гнусной улыбкой.

      — Я их превращу в талибов. Или даже в ходжистов. Михаил в шутливом ужасе отшатнулся, в зале засмеялись. Когда за Михаилом захлопнулась дверь, я повернулся к залу. Сорок пар внимательных глаз смотрят на меня. Сидят ровно, руки на столе. У каждого на пальце есть колечко… меня тоже на пальце — тонкое, скромное, с одним-единенным камешком. Кольца такого типа, чем скромнее и тоньше , тем дороже, ибо в них целый набор микрочипов, начиная от анализаторов здоровья до спутникового Инета У меня, как и у всех, кто работает с компами, там есть и функции мыши с лазерным указателем курсора, прокрутки и прочих прибамбасов. Правда, научиться пользоваться такой мышью непросто, у меня эта дура в первые дни вообще выпрыгивала за экран.

      — Здравствуйте, — сказал я.

      — Я никогда в жизни не читал лекций, так что, если будет сумбурно, переспрашивайте. Да и вообще такой дисциплины, по которой буду выкладывать свои… соображения, еще нет. Не существует. Потому я буду читать несколько хаотично.

      К счастью, литература — не математика, где нельзя приступать к изучению нового материала, пока не усвоишь предыдущий. Здесь можно брать полезные знания кусками, как из справочника или энциклопедии. И конечно, я буду делиться опытом.

      Вообще творчество, казалось бы, все от Бога, а я тут… Но я заявлял и заявляю, что писать может каждый, стать писателем может всякий! Сейчас же и монополия государства на издания рухнула, и печатать стало легче: компы вместо ручки с чернильницей, современные фотонаборные машины вместо старинных а-ля ленинская «Искра» — раздолье! В писательство ринулись многие. Одни с жаждой заработать, другие в поисках славы, третьи с намерением осчастливить человечество, четвертые… Есть и пятые, и сотые, всех не перечесть Немаловажно и то, что все те, кто жаловался при Советской власти, что их зажимают и не печатают, при свободе печати оказались, так сказать, экспонированными… и куда-то тихо-тихо исчезли. К удивлению простого читателя, на Олимпе вместо ожидаемой давки и треска ребер оказалось пусто, как в ограбленной Трое после раскопок Шлимана! Приходи и садись на литературный трон! В то же время полки магазинов и лотки при столь благоприятных условиях

      для творчества завалены… ну такой шушерой, что лучше бы подержал в руках толстую старую жабу. Что случилось, почему такая катастрофа? Где масса прекрасных книг?

      Они смотрели внимательно, никто не шевелился, не пытался отвечать, ибо вопрос — риторический.

      — Знают, — продолжил я, — только профессионалы

      Секрет прост — писать надо уметь. При любой власти дважды два равняется четырем, а «сабака» пишется через «о». Никто ничего не записывал, слушают, смотрят. Я ощутил что первоначальная скованность проходит, начинаю заводиться, говорю быстрее и злее, словно опять в бою, словно это те противники, которых я должен победить, то есть перевербовать и сделать своими сторонниками, ибо только такие победы и есть настоящие победы.

      — Долгие годы, — сказал я громче, — профессия поэта или писателя окружалась тайной. Насаждалась мысль, что это от Бога, дар небес, особое состояние души и прочий вздор, которым, однако, очень хорошо морочить голову восторженным дурам. Да и сами люди к этому готовы. Нам всем хочется чего-то необычного! Всегда с растопыренными, как у коров, ушами и челюстями до пола слушаем о ясновидении, телепатии, НЛО, Бермудском треугольнике, Несси, снежном человеке, деревьях-людоедах, творческом озарении… А писательская братия охотно морочила голову не одно тысячелетие. Причины просты: получать от царей подарки — избранники небес!

      — покрасоваться перед восторженными почитателями, ну и, конечно же, не допустить наплыва конкурентов.

      Да и ситуация благоприятствовала: один грамотный на сто квадратно-гнездовых верст, отсутствие Гуттенберга… Да что там Гуттенберг! В начале века какой процент населения России умел читать хотя бы по складам? Но вот сейчас… Читать умеет всяк, а значитца, и писать. Дверь приоткрылась, кто-то заглянул, неслышно притворил створку.

      — Но все же, — продолжил я, — несмотря на обилие нарисованных пегасов и толстых баб с крыльями, что венчают венками из лаврового листа удостоенных божественного озарения гениев, утверждал и утверждаю: научить писать хорошие книги можно каждого. Еще проще — бестселлеры, которые приносят немалые деньги. Это не голословно: по собранным мной еще тогда литприемам несколько моих друзей, не помышлявшие стать писателями, все же из интереса попробовали, стали публиковаться, трое стали членами Союза писателей СССР. Кто знает, что такое быть принятым и заполучить заветную красную книжицу члена СП СССР так тогда назывался Союз писателей, а совсем не совместное предприятие, тот поймет, какими привилегиями стали пользоваться эти экспериментаторы!

      И к каким архивам, спецхранилищам их допустили! Но главное — к Книжной Лавке Писателей…

      Я перевел дыхание, уперся ладонями в кафедру. На меня смотрят сорок пар глаз, молоденькие девушки на задней парте перестали перешептываться. Одна попробовала строить мне глазки, но то ли заслушалась, то ли сочла меня все-таки слишком старым.

      — Да, — сказал я с нажимом, — научить писать можно любого. Каждого! Как каждого можно сделать мастером спорта, научить играть на скрипке или рояле. Конечно, не все мастера спорта — чемпионы или рекордсмены, не все скрипачи — Паганини, но ведь и не все писатели.. . — э-э… Шекспиры? Но на прилавках их книги, многие авторы получают огромные гонорары. Наши, отечественные, свои гонорары держат в тайне, что в связи с нашей налоговой политикой понятно, но, к примеру, за каждый свой роман Стивен Кинг получает около десяти миллионов долларов, а ведь и он понимает, что не Толстой и даже не Шекспир. В аудитории рассмеялись. Да, это они понимают Но еще не понимают, что современный автор — это и самое мощное оружие. Это им, возможно, уже сказали, но пока еще не понимают. Не осознают. Не чувствуют, что в их руках может оказаться такая мощь. Правда, сама по себе она не окажется. Здесь, как в спорте, — надо качать мускулы.

      — Мы как раз поговорим о том, — сказал я, — что нужно, чтобы стать просто писателем-профессионалом.

      То есть человеком, который пишет и издает книги, на гонорары от которых способен прокормиться. Как для чемпиона в любом виде спорта сперва надо стать мастером спорта… сказки о новичках, устанавливающих мировые рекорды, оставим детям, так и для того, чтобы встать на уровень Шекспира, Толстого и пр., сперва надо овладеть хотя бы простейшими приемами воздействия на читателя.

      За первым столом красивый молодой мужчина с изысканными манерами вежливо поднял руку.

      — Прошу, — сказал я.

      — Простите, — заговорил он мягким бархатным голосом, — а эти приемы… где-нибудь опубликованы?

      — Когда я их опубликую, — ответил я, — они будут преподаваться в средних школах. А вы сейчас это получаете первыми.

      — Благодарю вас, — произнес он с чувством и сел. Я не понял, то ли полагает, что посадил меня в лужу, то ли в самом деле хотел уточнить, насколько свежи мои познания. Что-то становлюсь слишком подозрительным, а ведь били меня не так уж и много.

      — Кто-то, — сказал я, — остановится на этом уровне: деньги, бабы, слава, — но кто-то захочет пойти дальние. Ни в коем случае не стоит умалять значение этой армии «мастеров спорта»! Литература, как и спорт, как наука, преподавание и прочее, — не держится на двух-трех вершинных именах. Писателей, как ученых или музыкантов, нужны тысячи. И каждый сеет «разумное, доброе, вечное» в меру своих сил и способностей. Не каждый читатель способен усвоитъ сложные истины в изложении Толстого или Достоевского. Но зато сможет к ним приобщиться в наивном пересказе Пупы Васькина. Бархатный красавец улыбнулся уголками рта и посмотрел на меня, как на упомянутого Васю Пупкина.

      — Итак, — сказал я тверже, — начинаем с нулям. Да, я начал собирать эти литературные приемы давненько, чтобы объяснить друзьям, что это такое же ремесло, как им у них, инженеров. Собирал и пропагандировал. А потом, уже будучи членом Союза писателей СССР, лауреатом украйнских премий, когда прошел по конкурсу на элитные Высшие литературные курсы при Литературном

      институте, потрясенно , узнал, что изобретаю велосипед. Приемы литвоздействия уже, оказывается, существуют! Общие для всех. Базовые. Отличия стилей, методов и прочего начинаются наш самом пике, шпиле, когда писатель в самом деле приобретает оригинальность, свое лицо.

      Но каждый из пишущих все-таки изобретает этот базовый велосипед сам, расходуя на черную работу драгоценные годы, а потом трусливо таит накопленное, чтобы не подсмотрели, не увидели, не воспользовались на халяву, он же кровью и выбитыми зубами…

      За партами посмеивались, смотрели на меня светло и открыто. Да, я для них уже дряхлый старик, мне почти

      сорок лет, в этом возрасте уже не пишут, а передают накопленный опыт им, молодым. В самом деле, не тащить же за собой в могилу?

      — А вот когда станете мастерами, — закончил я, —

      тогда и начнется борьба гроссмейстеров!.. До мастеров я вас доведу… по крайней мере, могу довести тех, кто этого хочет. Кто желает изобретать велосипед — не осуждаю, но и мешать не буду. Эти лекции для тех, кто готов учиться

      на чужих ошибках… чтобы свои ошибки делать уже на уровне гроссмейстера, где вам ни я, ни кто другой не поможет. Но именно тогда вы обретете настоящую мощь… мощь Магов!

      Я перевел дыхание, вроде бы слушают внимательно, добавил:

      — Следует учесть, что человек читающий… пусть даже потребляющий детективчики самого низкого пошиба… все же по интеллектуальному уровню выше человека… смотрящего фильмы. Даже элитарные… высокие…

      интеллектуальные и так далее.

      Молодой мужчина, что сидит рядом с бархатным, весь в черной кудрявой бороде и очках, худой и желчный, благовоспитанно поднял руку. Я остановился тут же, рефлекс вежливости, обрывая себя даже на полуслове, кивнул:

      — Да, слушаю вас.

      Он красиво возделся, проговорил хорошо поставленным голосом:

      — Курсант Бережняк. У меня вопрос… Почему вы так считаете? Мы знаем, что киноманы — достаточно

      интеллектуальная и развитая публика…

      — Почему?

      — повторил я.

      — Да потому, что читающий сам создает для себя фильм. И сколько бы человек ни прочли одну и ту же книжку… столько разных фильмов они и создадут в своем воображении. Раскрывая книгу… мы видим

      белый лист с разбросанными по нему закорючками. А в мозгу исходит колоссальнейшая работа по перекодировке этих символов в зрительные образы. Мозг включается и работает мощно во всю силу… развиваясь и накачивая свои мышцы. А в кино или на телеэкране подается уже готовая картинка. Кем-то приготовленная… разжеванная. И все до единого зрители видят одно и то же. Бездумно. Мозг не работает. Он только потребляет. Готовое. Это не комплимент пишущим, на фиг я буду перед вами расшаркиваться, а предостережение — Мы готовимся воздействовать на человека, интеллектуально более развитого, чем киноман или гэймер. Исключения не в счет, я говорю об общей массе. Бородоносец Бережняк улыбнулся и пожал плечами, но видно, что со мной не согласен.

      — Об общей массе, — повторил я с нажимом.

      — А в массе даже самый тупой качок, читая желтый боевик про очередную банду, сам для себя создает длинный и красочный фильм. Другой качок, глотая эту же дрянь, создает для себя совсем иной фильм. Если первый, наткнувшись на фразу «Вошла очень красивая девушка», видит перед собой длинноногую блондинку с двумя прыщиками спереди, то второй видит коротконогую толстушку восточного типа, с широкой задницей и выменем до пояса. Учитывая, что в их мозгах, треща от непосильной натуги, жернова все же двигаются, мы должны расположить эти кодовые значки, именуемые буквами, так, чтобы даже самые тупые увидели картинки. Лучше — двигающиеся, так называемые Motion picture, и, кроме того, чтобы там еще слышался топот, визг тормозов и прочие звуки, а сверх всего — запахи, которые не скоро появятся в кино. Это, так сказать, программа-минимум. Заставить читающего увидеть то, что видите для него вы. А уже потом включается более сложная программа: заставить читающего проникнуться вашими мыслями, идеями, бросить его бить не правых, а левых или наоборот — неважно. Или послать на Уборку улиц, что, понятно, заставить сделать куда труднее,чем бросить с вилами наперерез на красных или белых. Для исполнения всех этих грандиозных задач и планов надо лишь правильно расставить буквы. Очкасто-бородоносный Бережняк, которого я уже мысленно записал в «минус», то есть в оппозицию, скептически улыбался.

      — Первое, — сказал я почти зло, — что необходимо будущему писателю, — это несокрушимая уверенность, самоуверенность, вплоть до наглости! Понятно, вряд ли такую черту характера обязательно выявлять на людях, не оценят сволочи, но быть уверенным в себе на все сто и больше необходимо, архиважно, как говорил основатель государства И полагать искренне и железобетонно, что если не сегодня к вечеру, то уж завтра точно соберете урожай нобелевок К концу недели можно будет ходить по центральной площади, где рядком ваши памятники в натуральный рост статуи Свободы, а женщины начнут срывать чепчики и бросаться под ваш «Роллс-Ройс».

      Они посмеивались, переглядывались. Я ерничаю, но видно же, что это и есть главная цель писательства.

      Да-да, урожай нобелевок, памятники, портреты во всех изданиях, все узнают на улицах, просят автографы, миллионные гонорары…

      Мечтайте, мечтайте, подумал я. Это в самом деле достижимо даже на простейшем уровне.

      А вот когда достигнете, тогда поймете, что есть и еще ступенька на неведомый этаж Тот самый, где обитают Маги.

      — Зачем наглость?

      — переспросил я себя.

      — А иначе не получится! Человек с нормальной психикой привык два раза в месяц получать зарплату. Хоть маленькую, но регулярно. Хоть плохо работать, хоть терпимо, но все равно получать. Не зарабатывать, а именно получать. Мол, мне дают зарплату за то, что хожу на работу. А если еще и работаю, то премию. Даже теперь, в эпоху рынка. А писатель? Первый барьер у писателя, как и художника, — получится или не получится нечто годное для продажи? Нормальный человек откажется сразу: полгода писать, горбиться над клавиатурой, а вдруг да придется бросить на полдороге?

      И все уже сделанное коту под хвост? Да ни за что! На службе зарплата или жалованье все-таки два раза в

      месяц. Нормальный человек привык за каждое шевеление пальцем получать денежку. А у наглого да самоуверенного никаких сомнений: получится, да еще как! Еще и медалями обвешают! Их лица слегка посерьезнели.

      — Затем, — сказал я, — после долгих трудов на горизонте грозно встает другой барьер: возьмут в издательстве или не возьмут?.. И даже когда взят и этот барьер, а он непростой, то страшненькие вопросы все лезут и лезут, как тараканы от нехороших соседей: заплатят или не заплатят? Человек нормальный просто не рискнет даже начинать при таких условиях. А наглый говорит уверенно: получится, возьмут, заплатят, да еще много и сразу! Из этих ненормальных, понятно, девяносто девять процентов отсеется, все это знают, но все-таки каждый из вас уверен, что отсеются другие, а именно вы будете тем, кто выживет и соберет все пряники. Украдкой поглядывают друг на друга, все понятно, все вы как на ладони. Не просто каждый уверен в себе, но и уже прикидывают, кто раньше сойдет с беговой дорожки, кто позже, а с кем добегут почти до финиша.

      — Так что о талантах, — продолжил я, — вдохновении, озарениях и прочих туманных материях здесь, в моей лекции, искать не стоит. То — показуха для того, чтобы легче снимать красивых дур, да и отвязываться от них проще, ссылаясь на некий зов. Это — лекция профессионала для тех, кто хочет стать профессионалом. И жить исключительно на гонорары. Бархатный мужчина скептически улыбался. Понятно, он и сейчас живет на деньги богатых и, надо полагать, влиятельных родителей. Я посмотрел на него злорадно и сказал громко, с нажимом:

      — Еще желательно, хоть и не обязательно до зарезу, чтобы автору отпилили ноги, перебили позвоночник или хотя бы выбили глаз. Словом, любое уродство приветствуется, ибо тогда жизненная мощь, что идет в кулаки и ниже, намного ниже, вынужденно сублимируется в духовную энергию. В аудитории захихикали.

      — — К примеру, — сказал я невозмутимо, — когда двум крутым рыцарям в битвах отрубили: одному — руку, другому — ногу, то, не в состоянии работать мечами, волей-неволей заработали головами. Которые, естественно, были без надобности молодым и красивым.

      В результате один после неудачных попыток писать стихи, рассказики сотворил роман «Дон Кихот», а второй, которому ногу, после неудачных попыток писать стихи и рассказики создал особый рыцарский орден монашеского типа, члены которого не носили ряс. Их целью было создание нового справедливого общества, девизом которого стало «Великая цель оправдывает любые средства» или «Все средства хороши для достижения великой цели», а личным девизом этого рыцаря стало «Штиль хуже самой страшной бури».

      Грамотные уже догадались, кто этот буревестник революции и что за коммунизм он строил

      Бархатный наклонился к Бережняку, что-то шепнул. Тот удовлетворенно кивнул.

      — Эрудированный человек, — добавил я, — может вспомнить бравого комсомольца, который, если бы ему

      не перебили хребет, стал бы в лучшем случае заурядным секретарем комсомола или даже райкома партии, а прикованнопостельный написал «Как закалялась сталь»!

      К слову, среди членов Союза писателей, как нигде, безногих, безруких, слепых, прикованных к постели… Если у вас все цело, это хуже, но не безнадежно. Ведь могут быть еще спасительные комплексы, которые никому не видны, но вы чувствуете

      себя не совсем полноценным и стараетесь стать еще круче, а литература как раз тот спортивный зал, где совершенствоваться можно до бесконечности.

      Теперь все смотрели на меня с недоумением. Когда истина чересчур парадоксальна, ее невольно прикрываешь

      самоиронией, начинаешь как бы подсмеиваться над своими словами. Мол, не принимайте их слишком всерьез…

      но все же как-то принимайте, зерно в этом есть…

      — Но даже, — продолжил я тем же тоном, — если вы красавец и атлет, но ведь не все женщины мира ваши? Где-то в Австралии о вас не знают, как обидно, хоть топись с горя, а если написать потрясную книгу, то и оттуда прибегут бросаться под ваш автомобиль, а мисс Вселенная будет добиваться вашего внимания. К тому же писательство дает редчайшую и соблазнительную возможность одним прыжком к золотой медали. Кому нужны смешные институты, кандидатские, докторские, звания академиков, когда только старость получаешь возможность научного творчества… А так: умеешь читать? Хотя бы по складам? Значит, уже можешь и писать. Да слушают внимательно. Врубились, что за иронией часто прячется смысл более глубокий, чем за возвышенными речами, где каждое слово с прописной буквы.

      — Третье необходимое условие, — сказал я, — сжечь мосты за спиной. Чтобы отступать уже некуда. Тот же нормальный человек после двух-трех неудачных попыток махнет рукой и скажет: зачем стучаться, когда не открывают? Сколько усилий пропало зазря…

      А тут у меня зарплата идет себе и идет. А вечера вместо того, чтобы горбиться над клавой, можно провести с очень раскрепощенными и без всяких комплексов… Зато тот, у кого работа дрянь, — ну, не хотел я оставаться литейщиком, как настойчиво советовали критики и доброжелатели, не хотел!

      — тому отступать некуда. Тот будет ломиться, накачивать мышцы, совершенствоваться, и… победа придет! То есть, объясняю на пальцах, очень желательно, чтобы работа у вас была дрянь.

      Ну, скажем, вы дворник, а вам жаждется стать старшим дворником. Или вы вице-президент компании, а вам не жить без полного президентства, но это не светит, не светит: у президента подрастают детки… Один путь — в писатели. Туда ведь можно одинаково с любой должности. Вы же видите, и наш президент страны, который самое Красное Солнышко, и Моня Левински одинаково берутся писать книги!

      А этот мой труд можно рассматривать как краткую инструкцию по быстрой переквалификации с низших

      должностей: президент — слуга народа, в высшие: писатель — властитель дум и судеб. Бархатный поднял руку и, дождавшись моего кивка, спросил:

      — Я что-то не понял, простите… вы что же, начисто отрицаете необходимость таланта? Я покачал головой.

      — Для тех, кто в танке, напоминаю, что, когда речь заходит о скрипке или рояле, никто вроде бы не отрицает

      необходимости таланта, хоть никто не знает, что это, но принято так говорить, вот и говорят.

      Комильфо, как говорят грамотные. В то же время всякому ясно, что надо играть гаммы, развивать пальцы, тренироваться или хотя бы выучить, какая клавиша пищит, а какая рычит.

      Но когда речь о литературе, то всяк уверяет, что надобен-с талант, талант! О мастерстве ни слова, о профессионализме — молчок, о литературных приемах — ни гу-гу, ни кукареку. Только талант, талант, талант-с!

      Бархатный улыбнулся, сел.

      — На этом заблуждении, — продолжил я, — крылья как раз и горят. Написать роман может действительно всякий. Даже президент лично, без специально

      созданного для этого случая Всероссийского Центра По Написанию Для Президента Книги. Даже издать на свои деньги. Толстый романище, в яркой обложке, с золотым тиснением. С голыми бабами или без, с виньетками. С серпом и

      молотом или орлом-мутантом. С золотым обрезом, если вы всего лишь директор банка или президент страны, а хочется выйти в писателя. Только читать такой роман сможет разве что сам автор. Он в диком восторге, он искренне не понимает, почему все эти двуногие идиоты плюются, не понимают в искусстве, гады.

      Бережняк придвинулся к бархатному, словно черпая добавочную силу в соратнике, поинтересовался:

      — А почему?

      — Секрет прост. Пишущему, напоминаю, нужно всего-то расставить на листе бумаги условные значки. Их что-то около тридцати, точно не помню, плюс-минус пять, только и всего. А мозг читающего трещит от нагрузки, человек начинает видеть фрэймы, образы, картины. У него учащается сердцебиение, он задерживает дыхание, смеется, плачет, а со стороны вроде бы просто таращится на лист бумаги с ровными рядами довольно простеньких значков… Да, но смеется и плачет, если написано профессионально. Если же нет, человек видит как раз значки на листе бумаги.

      А сама перекодировка идет только в мозгу счастливого автора: смотрит на и значки и добавляет мысленно то, что не сумел выложить на бумаге. И негодует на идиотов, что не понимают его великое творение.На этот раз слушают внимательно и серьезно. Поглядывают на экраны пальмтопов, так явно идет запись моей речи, оцифровка и моментальная перекодировка в текстовый файл.

      — Итак, — сказал я, — начнем о том, как правильно располагать эти самые значки! Вообще-то автор выступает в роли того мудрого раввина, которого в разгар поста застукали с голыми бабами в бане, когда закусывал вино свининой и орал похабные песни: друзья, делайте, как я говорю, а не как поступаю! Да, из-за коммерческих соображений, да и из желания успеть опубликовать начатое годы тому автор порой выпускает роман… ну, мягко говоря, который мог бы улучшить. Тем более что знает как. Но вы-то не связаны ни сроками выпуска, ни возрастом! Можете выстроить книгу совершенной, вычистить все шероховатости, а все алмазики превратить в бриллианты! И взять разом всех баб, все ордена и премии!..

      Итак, начинаем книгу о литературных приемах… Неожиданно резко прозвенел звонок. Я вздрогнул, привык к более мелодичным звукам, а этот прямо-таки казарменный, солдатский. Инстинктивно отошел за стол, ибо хотя у слушателей возраст не совсем школьный, но я сам в свое время заканчивал ВЛК, мы тоже были не дети, все уже лауреаты и признанные гении, но, когда звучал звонок, все вскакивали и, не дослушивая лектора, сбивая друг друга с ног, мчались в буфет. Помню, лектор, старый, седой и похожий на классический образ композитора, покачал головой и обронил фразу, что вот читает он лекции в ВПШ, в Военной академии, в Академии наук, но везде человек, садясь за парту, превращается в школьника со всеми его прелестями. И даже почтенные генералы, заслышав звонок, вскакивают точно так же живо и бегут, застревая в дверях, в буфет, в буфет… Все сидели и выжидающе смотрели на меня. Я через силу Улыбнулся:

      — Ладно, о приемах на следующей лекции. Лекция окончена, все свободны!

      Они поднимались, очень вежливые и воспитанные, закрывали сверхплоские пальмбуки.

      Я, не веря глазам, наблюдал, как уступают друг другу проход, даже задерживаются за столами, давая пройти другим, а уж женщин так и вовсе пропустили вперед, несмотря, что все равны и любую можно отпихнуть с дороги.

      На часах табло показывало, что время лекции уже закончилось. Ого, да я орел, если так быстро справился

      с первой в жизни лекцией, сам бы не поверил. Неужели превращаюсь в говоруна? Который не столько пишет, сколько рассказывает, как пишет, как придумывает, что задумывает, в какой момент гениальная мысль посетила его сверхгениальную голову?

      В коридоре стоял Михаил, двигал пальцем на тачпаде пальмбука. Судя по движениям, играет в аркадку. Увидев, как выхожу, сунул пальмик в нагрудный карман, подошел с протянутой рукой.

      — Спасибо!

      — Я еще ничего не сказал, — ответил я.

      — Вы сделали больше. Вы заставили слушать с горящими глазами.

      ГЛАВА 12

      На следующий день после первой в жизни лекции, когда я не выслушивал, а говорил сам, нагрянули гости. Из-за границы. Это когда-то мы вместе учились, ходили на черный рынок, на сэкономленные от школьных завтраков деньги покупали полузапретные боевики, а теперь мы в разных суверенных государствах. Они живут на Украине, а я вот уже москаль. И чтобы приехать ко мне, теперь мало просто купить билет… Полдня, как водится, бестолковые разговоры, воспоминания, возгласы «А помнишь?», потом неизбежное возлияние. В последнее время совсем не пью, но в таких случаях приходится. Я же понимаю, что живу именно в этом времени, этой эпохе, здесь такие обычаи, комильфо, и если попал в свинячье стадо, то приходится хрюкать, чтобы не разорвали, не затоптали. На другой день тяжелая голова, ни одной мысли. Не то чтобы писать, даже править не решился: пропущу баг, а в моей Главной Книге это абсолютно недопустимо. Весь день возил их по Москве, конечно же — по магазинам. Это в дикое советское время ездили по музеям, театрам да выставкам. Вечером они сидели за моими компами и играли, играли, играли. У них там из-за энергетического кризиса никак не введут скоростную связь, потому играют в синглы, максимум — по локалке, но в Виртуальный Мир — фигушки, нужен не просто мощный проц, но и джи-связь. Я попробовал раскрыть ноутбук, но из соседней комнаты и дело: «Володя, а здесь куды?», «Володя, а как это открывается?», и я сидел рядом, учил, показывал, комментировал. Не скажу, чтобы уж очень тяжкий труд, всегда приятно чувствовать свое превосходство, я благосклонно подсказывал, журил, иронизировал, получал удовольствие, но время идет, мой главный труд лежит, как колода, скоро начнет подгнивать…

      С ним хуже всего то, что я его, по сути, закончил. То есть все основное написано. Вернее, написано действительно все. Осталось то, чем в последние годы пренебрегал. Да, именно тщательнейшее вылизывание текста. В этой книге все слова должны быть подогнаны так, чтобы их нельзя было понять иначе, истолковать, а поступки даже третьестепенных лиц, которых кто-нибудь объявит самыми главными, тоже нельзя было интерпретировать иначе…

      Мерзкая работа. В уныние вгоняет тем, что я как будто сам себе противоречу насчет вылизывания текста. Но что делать — у любой великой идеи всегда отыскивается недостаток, равный или превышающий величие этой идеи. Моя задача — найти этот недостаток самому, а не ждать, пока отыщут другие, дэлэйтнуть, а дырку залатать патчем.

      Позвонил Кричевский, поздравил с удачным началом преподавательской деятельности. Сообщил:

      — По джи-связи вам сбросили кое-какие документы. Некоторые покажутся смешными, но, увы, время такое Кстати, там и расписание ваших лекций. Должен признаться, что впечатление вы сумели произвести, сумели…

      — Это профессиональное, — ответил я скромно.

      — Не скромничайте, — возразил он.

      — Уверен, что это ваше личное обаяние. Врожденное.

      — Врожденные у меня только родинки, — сообщил я.

      — Когда следующая лекция?

      — Вам понравилось?

      — Просто у меня гости, — ответил я.

      — Мне либо возить их по магазинам, либо…

      — Соболезную! Надолго?

      — Обещают на четыре дня.

      — Искренне соболезную, — повторил он.

      — Обратный билет купили?

      — Пока нет…

      — Тогда на неделю, — сказал он.

      — Если хотите, мы сдвинем расписание так, чтобы вы были заняты всю эту неделю. Я представил себе череду бесконечных магазинов, мои книжники превратились в солидных зажиточных юзеров, сказал обреченно:

      — Да из двух зол выбираю третье…

      Мне нравилась аудитория. Хорошие лица, внимательные умные глаза. Сидят свободно, но это раскованность аристократов, что постоянно следят за собой, не допустят ни единого позорящего их жеста, движения. Да что там позорящего, ни одного просто невыгодного или менее выгодного. Максимум для сплоченного коллектива — это семеро, а потом начнется распад на группки. Здесь сорок человек, самая крупная группировка, если я правильно понял, у Бережняка с бархатным. Они лидеры, это видно по их манерам, взглядам, вопросам. Другая группка, поменьше, сплотилась, как мне кажется, вокруг хорошенькой девушки, очень похожей на Мерилин Монро, милой и симпатичной, но, увы, такие могут быть хорошенькими горничными или камеристками, но не королевами.И все же я поглядывал на нее, словно искал сочувствия, когда говорил:

      — Что лежит в основе заявлений, что писать научиться невозможно? Давайте только честно, а?.. Во-первых, это Уязвленное самолюбие авторов. Ведь до этого они доказывали дурам, что обладают неким даром, которого у других нет. Избранные, так сказать. И вдруг признаться, что это всего Лишь наработанное упорным трудом умение?.. Второе — это подсознательная жажда замордованного серой жизнью простого человека верить, что существует и другой мир, необыкновенный: где говорящая щука, скатерть-самобранка, телепатия, ясновидение, тибетские маги, Бермудский треугольник, хилеры, деревья-людоеды, божественный дар слагать стихи… И что это может обломиться и ему, без трудов обломиться! Вот пошел ловить рыбу, а там говорящая щука:

      — отпусти, Емеля, что хошь сделаю… Желание писать без труда и обучения — это оттуда, из этой жажды. Мол, хоть что-то же должно обломиться за так?

      По всей аудитории улыбались смущенно, переглядывались.

      — Я прекрасно понимаю, — сказал я беспощадно, —

      что, когда говорю, что надо писать лучш е, а не искать способы, как пробиться да раскрутиться, я тем самым смертельно обижаю огромную толпу одинаковых, молодых и не очень, но одинаково самолюбивых авторов. Ведь когда они говорят о необходимости раскрутки, то тем самым утверждают, что их вещи уже безукоризненны.

      Что совершенствовать уже нечего, осталось только прямо в печатный станок… но туда, увы, надо пробиваться!.. А если удается пробиться… чаще всего — за счет автора, то все равно обязательна и необходимейша раскрутка, а то ведь

      гады-читатели не понимают своего счастья, не покупают, не читают А если читают, то плюются и обещают следующую не покупать. Вот и нужна раскрутка, чтобы убедить их в необходимости сменить вкусы и взгляды. А то и пол.

      Бережняк вскинул руку.

      — Вы в самом деле начисто отрицаете раскрутку?

      — А вы как думаете?

      — Думаю, это чисто риторический прием, — сказал он и оглянулся на аудиторию. Она ответила ему сдержанным гулом одобрения.

      — Вся современная цивилизация построена на рекламе! Да, той самой, наглой, навязчивой, лезущей назойливо в глаза и в уши. Но без нее не обойтись. Если вы не прорекламируете свою книгу, то кто-то на этом же месте перехватит ваших читателей!

      — Моих, — я подчеркнул слово «моих», — никто не перехватит. Я же предупредил, что читаю лекции для одного-двух, которые в самом деле могут…

      а остальным, ессно,нужна будет реклама. Итак, продолжаю, для того, чтобы

      последовать моему скучному совету продолжать совершенствовать свою вещь, сперва надо признаться, что эта вещь недостаточно совершенна. Да есть ли на свете такой автор, который в этом признается? Не вам лицемерно, а себе, любимому? Уж он-то знает, что пишет лучше всех, а все остальные — дураки, ничего не понимают! Немногие сдержались, не бросили по сторонам взгляды. Эти люди умеют сдерживать себя, но я вижу их насквозь, сам таким был, и вижу, как у каждого на лбу выступают крупные буквы:

      — Я ПИШУ ЛУЧШЕ ВСЕХ, А ОСТАЛЬНЫЕ…

      — Прозрение, — сказал я, — у нормального автора наступает обычно через несколько лет, когда случайно

      натыкается на старую рукопись. Вот теперь замечает массу не только ляпов, но и упущенных возможностей выстроить сюжет, добавить красок, эмоций, сделать героев умнее, интереснее. Правда, у многих это прозрение не наступает вовсе, но то уже клиника, о них не говорим. А вот тем, которые к этим же мыслям придут через семь-десять лет, хотелось бы как-то помочь, ускорить их созревание. Переход из гусеницы в куколку, а из куколки — в крылатое имаго. Только для этого я и читаю эти лекции. Ведь я сам терял годы на тупиковые дороги… Только ли годы, кольнула острая мысль. Не потеряны ли драгоценные мысли, доводы, образы, краски? Я перевел дыхание, продолжил размеренно:

      — Читатель хочет сопереживать. Потому главного героя надо наделить либо теми качествами, которые есть у самого читателя, либо же, что намного действеннее, теми, которые он хотел бы иметь. Особенно это удобно в фантастике и фэнтези. Там автор наделяет героя способностью читать имели, сверхсилой, неуязвимостью или еще чем-то, а то и Всем сразу, затем выпускает в мир удивлять друзей и соседскую Люську, что до этого дня не обращала на него внимания. Когда все эти приемы перепробованы, автор идет и на такое: герой, оказывается, сам того не подозревая, является потомком древних королей, магов, императоров Звездных королевств или же у него оказывается древняя карта с указанием острова, планеты и прочих сокровищ. Но тот период прошел, ибо рядовой читатель все же предпочитает узнавать себя, любимого. И вот тут и начинается та тихая деградация, когда приходится создавать Бивиса, чтобы читатель узнал себя, любимого и прекрасного. А сейчас, когда производство бумажных книг

      стремительно сокращается, когда в прошлом году впервые компьютерных игр было продано больше, чем книг…

      Я сделал паузу, и тут же тот бархатный красавец вскинул руку.

      — Господин учитель, а мы не опоздали?

      — Нет.

      — Но когда мы закончим свое обучение, — сказал он громко, — может статься, что печатное слово полностью уступит визуальному?

      — Это не важно, — сообщил я.

      — Основы творчества не в том, какими значками у вас вызывают необходимое сопереживание. Это могут быть вообще звуки, краски

      или запахи. А я даю только основы! К примеру, отвага для пишущего, о которой я уже говорил в прошлый раз, та же самая и для рисующего, музицирующего и вообще творящего, что имеет право, как я уже говорил, переходить в наглость, заключается еще в одной особенности нашей психики.

      Фу, какая длинная фраза, едва закончил. И не уверен, что правильно. Во всяком случае, писать так нельзя.

      То, что я сказал, нельзя промотать взад и вычистить, а вот что написано… Словом, всегда о любом начинании

      проще говорить нет, не получится, ничего не выйдет. Говорящий такое в девяти случаях из десяти оказывается

      прав. И выглядит лучше, интеллигентнее, говорит готовыми, обкатанными фразами, без труда побеждает в

      спорах.Бархатный смотрел на меня враждебно и подозрительно, словно я говорил не просто о нем, но еще и назвал его фамилию, звание и домашний адрес.

      — Новатору еще надо суметь оформить в слова свою зыбкую идею, как-то объяснить себе и другим, а у

      оппонента наготове масса блестящих и остроумных доводов против. Он легко и под смех окружающих разобьет в пух и прах несчастного, вздумавшего создавать свою теорию, религию, иной взгляд на компьютерные игры, взаимоотношения полов или нового литературного героя. Конечно, эти девять из десяти никогда ничего не создают и не творят, но они и никогда почти никогда — не ошибаются! И потому выглядят правильно, респектабельно, с ними хорошо общаться, они не надерзят, как эти молодые гении, они воспитанны и обходительны.

      Я успел перехватить пару взглядов, брошенных на Бережняка и бархатного. К Мерилин Монро наклонился парень слева, что-то шепнул, указывая глазами на бархатного.

      — Массовый человек, — сказал я, — идеален для любого общества. Он правилен! Он живет главенствующей

      идеей. Сегодня сказали, к примеру, что антисемитизм — это нехорошо, этот человечек всюду говорит, как свое собственное мнение, что антисемитизм — это нехорошо. Скажи завтра так же авторитетно, что жидов надо всех извести, он тут же пойдет точить нож. Особенно если скажет не правительство, кто ему верит, а импозантный член академий, искусствовед с благородным усталым взором и красивой седой гривой до плеч. А вы уверены, что не скажет? Я сделал паузу. В горле пересохло, в прошлый раз такого не было. Впервые налил в стакан воды, отхлебнул, заодно прикинул, что сказать дальше. Курящие используют сигарету, чтобы собраться с мыслями: пока достанут, разомнут, поднесут зажигалку, раскурят, вот уже и созрел ответ, а я допил, перевел дух и закончил:

      — Не бойтесь проигрывать в спорах тем, эрудированным. За ними в самом деле огромный пласт мировой культуры. С вами через их вообще-то тупые болванки тел говорят величайшие мыслители как прошлого века, так и этого, что станет прошлым! С ними спорить трудно. Но… нужно. ни то, на чем цивилизация стоит, а вы — те, кому эту махину тащить дальше. По-моему, похвалив Бережняка и бархатного, что с считают себя интеллигентами, я следом окунул их в дерьмо, а похвалил и поощрил будущих ломателей этой цивилизации.

      — Был красивый и просвещенный Рим, — напомнил я.

      — Изысканный город юристов, поэтов, драматургов, скульпторов. Могучая римская армия. Образованные люди спорили о форме ушей нимф, предавались изысканнейшим плотским утехам… Но откуда-то среди них появились ужасные, невежественные, неграмотные, грубые первохристиане. Тупые. Не один из десяти, а куда меньше. Всегда проигрывали в спорах с образованнейшими

      римлянами, которые знали и поэзию, и философию, и языки, и отличались широтой взглядов…

      И все-таки эти новые разрушили могучую и незыблемую Римскую империю! И создали свою цивилизацию.

      Ломайте и вы этот старый дряхлый мир. Вы — ростки нового Я перевел дыхание, хотел было еще отпить воды, но решил, что будет слишком часто, а повторы плохо смотрятся не только в литературе. Прошелся взад-вперед, сказал совсем другим голосом:

      — А к этому необходимому вступлению — чисто технические рычаги. Запишите себе крупными буквами:

      любой материал сдается! То есть сейчас перед вами толпятся идеи, целое стадо. Все сразу не реализовать.

      Надо выбирать, какие — сейчас, какие — на потом. Любой нормальный человек хватает ту идею, которую уже видит, как воплотить быстро и неплохо. Но вы — ненормальные. Для тех, кто в танке, напоминаю, что такое норма: это слесарь-водопроводчик, академик, литературный критик, банкир, президент страны — уровень одинаков, разница только в образовании и захваченной должности.Ага, довольные улыбки на лицах. Вольно или невольно, но я им польстил. Поставил их выше банкиров и даже президентов. Невдомек, что это только в потенциале они выше. А прожить могут намного ниже последнего пьяненького слесаря.

      — Вы должны выбирать ту, дерзкую и злую идею, которая перевернет мир. Правда, неизвестно, как к ней подступиться, в то же время понятно, как быстренько создать целый фантастический мир, придумать новую форму ушей для эльфов, вооружить хорошо сбалансированными мечами и обучить восточному единоборству сунь-хунь-в-чай с элементами школы вынь-су-хим… Да черт с ней, с той дивизией пишущих, что шагают с вами не в ногу! Да и вообще, почему писатели должны ходить в ногу? Да еще строем? Если в ногу, то ясно, что за писатели. Если строем, то еще виднее! А они еще и сомкнутым строем дружно встречают, выставив штыки, всякого непохожего. Ну тут уж все яснее ясного. Еще раз: любой материал сдается! Если упорно думать именно над этой труднейшей идеей, то придут и образы, и новые герои, и краски, и способы, как воплотить в ткань ярко и необычно. И тогда ваша работа будет не просто выгодно выделяться среди тех, которые писались легко. Что пишется легко, то читается трудно. Хотя иной раз публикуется… Главное — ваша работа запомнится. О ней пойдут споры, как о взорвавшейся бомбе. И может быть, в самом деле перевернет мир! Лица серьезные, слегка подсвечены невидимыми для меня экранами, глаза бегают по строкам. Пальцы дергаются, сразу выделяя одни фразы цветом, другие — шрифтом, кеглем, расцвечивая буквицами. Значит, это задело, срочно берут на вооружение.

      — Надо еще, — сказал я другим тоном, — коснуться важнейшей особенности нашей психики. Увы, наша память отбирает для запоминания не умное, а почему-то эмоциональное. Во времена Гомера были певцы поумнее, во времена Шекспира драматурги умели сочинять вообще мудрые и нравоучительные пьесы, но память человеческая удержала «Илиаду», где в десятилетней войне погибли почти все троянские герои и все греческие, вон уцелевший Одиссей добирался домой десять лет, а на родине застал разграбленный дом и бесчинствующих гостей, у Шекспира в «Гамлете» финальная сцена завалена трупами, Ромео и Джульетта мрут, Отелло удавливает Дездемону, король Лир мрет, предварительно в жутких страданиях кукукнувшись… Увы, обезьяны ли просто варвары, но умное воспринимаем, когда либо завернуто в кровавый клубок убийств, либо в виде топора подвешенного на ременной петле под пальто. Если встретим на улице дикаря в звериной шкуре, декламирующего стишок, то запомним больше строф, чем если бы этот же стишок декламировал привычный сутулый очкарик. Да еще бородатый.

      Я посмотрел на Бережняка, стекла очков блестели, я не видел его взгляда.

      — Итак, — сказал я громче, — для ударного романа, который привлечет внимание, обязательны… или крайне желательны новые темы и новые идеи.

      Только не спешите тут же воплощать в значки на экране компа то, что покажется новым. Мы все живем в одном мире, едим один и тот же хлеб, слушаем одни и те же новости и обычно мыслим одинаковыми стереотипами, алгоритмиками. То, что кажется на первый взгляд революционной, только что пришедшей в голову ошеломляюще новой мыслью, скорее всего, пришло еще в три-пять тысяч голов. А к вечеру таких наберется намного больше…

      В аудитории засмеялись, а я, пользуясь случаем, украдкой посмотрел на часы. Да, уже скоро конец, но как здорово, когда на часы смотрю я, а не они!

      — Да и те, — продолжил я, — что покажутся в самом деле новыми, надо рассматривать очень внимательно. Сверхмодная ныне тема Добра и Зла, где Добро уже не Добро, а Зло так и не Зло вовсе, — это не новая революционная идея. Наемный убийца-киллер, который шествует по экранам и страницам романов, — это все-таки не герой, в какой костюм от Версаче его ни обряди и какую бы блондинку ни дай охранять. Это вызов канонам — верно. Вызов из того ряда, когда соревнуются, кто на званом обеде у королевы громче испортит воздух.

      В аудитории смеялись, переглядывались. Кто-то показал другому большой палец. Я ощутил огромное облегчение. Этот жест не предназначался для меня, но им характеризовали меня, лектора, преподавателя.

      — В этом ряду, — закончил я, — впереди даже не медлительная литература, а компьютерные игры.

      Если пару лет тому еще был выбор, за кого воевать: за красных или за белых то сейчас предлагается только один путь: дави

      всех пешеходов и разбивай встречные машины, стань чудовищем и убивай рыцарей, стань рэкетиром, грабь и убивай мелких прединимателей, подкупай полицию, создавай гангстерскую империю… Сейчас, когда почти все тупое стадо баранов покорно перешло на сторону Зла, надо иметь отвагу, чтобы воевать за Добро!.. Только надо это делать иначе, чем отцы-деды. Чтобы это

      сегодняшнее стадо видело в вас не вчерашний день, а завтрашний. Хорошенькая девушка, что под простушку типа Мерилин Монро, но с рассчитанными движениями и умными глазками, спросила томно:

      — Господин учитель, но как же с нами, женщинами? Вы пока что не коснулись такого важнейшего элемента

      литературы, как женские образы! В зале оживление, на меня уставились сорок пар блестящих глаз. Я развел руками.

      — Да, все верно. Почти все крупнейшие произведения построены на любви или на интригах с участием женщин. Но если раньше женщины махали белым платочком вослед отъезжающему герою, а потом сидели у окошка и ждали, когда явится и увезет, то теперь, как известно, и ногой нас, мужчин, с тройного разворота в челюсть, и режут, и давят, и шеи ломают, и всячески нас побеждают, вяжут в полон. Хорошо хоть уже додумались насиловать по праву победителей… Кто-то хохотнул, спросил быстро:

      — Это где?.. Как называется роман?

      — Я читал в «Хорошо сбалансированном мече», — ответил я.

      — И в «Эльфийских ушах». С задних рядов подсказали:

      — Есть еще клевая сцена в «Конном отряде арбалетчиков»… Класс!

      — Видите, — сказал я, — как много подобных шадэвров. Однако вы пишете или намереваетесь писать настоящие романы. А женские, как известно, не совсем настоящие. Наверное, как раз потому, что женские. Словом, если в женских романах женщина — супергерой, то в настоящих романах женщина… боюсь и вышептать, лучше приведу слова великого Тургенева, который

      известен столь замечательными женскими образами, что в обиход вошел даже термин «тургеневская девушка»… Женщина — всего лишь функция! Не бейте меня, эти слова принадлежат Тургеневу, а классиков надобно чтить. Тургенев, надо отдать должное, пользовался женскими образами с холодным мастерством профессионала!

      Бережняк морщил нос. Что-то сказал вполголоса бархатному, тот усмехнулся, аристократическое лицо

      изобразило холодное презрение. Я сказал с нажимом:

      — Возьмем его основной роман «Отцы и дети». Там выведен супергерой Базаров, железный человек, врач-хирург,носитель новых идей нигилизма. Отрицающий все и вся. Отвратительный тип, демон разрушения. Всей работой врача-хирурга… бр-р-р-р!.. всеми поступками и словами типа «Природа не храм, а мастерская, и человек в ней — работник» утверждает нового человека, социалиста, опасного и непонятного старшему поколению. А увидев красавицу, говорит что-то вроде: какое тело, какое

      роскошное тело! Интересно поглядеть бы на него на анатомическом столе … И вот этот несгибаемый и сверхстойкий супермен-нигилист, которого ничто не могло не то что сломить, но даже пошатнуть… ломается, не выдержав испытания именно

      женщиной Ломается даже не сам Базаров — он тоже только функция, а с треском рушится сама идея нигилизма, отрицавшего даже любовь.

      Снова глаза устремлены на экраны. Я старался угадать много ли вымарывают. Ведь я говорю очень сжато, лишние слова и предлоги выбрасываю еще в черновике, им выдаю практически вариант без багов.

      — Итак, — подвел я итог, — в литературе женщина — всего лишь функция! Функция произведения. Холодный профессиональный прием. Прием, позволяющий своего главного героя показать еще и с другой стороны.

      Ну как добавочная лампа-подсветка.

      Мерилин Монро сердито надула губки. К ней наклонился сосед справа, что-то лукаво шепнул в розовое ушко.

      Она сердито отмахнулась, а любопытствующему соседу слева показала жестом такое, что двумя поколениями

      раньше ей бы светил тюремный срок за оскорбление нравственности.

      Мои гости отваливают через два дня, уже купили билеты. Но мне и этих двух дней жалко. Могу не работать неделями, но выводит из себя, когда не работаю по чьей-то чужой вине. Так и кажется, что именно в эти дни написал бы лучшие страницы. Особенно когда сижу на каком-нибудь дурацком застолье, когда не понимаешь: именины или похороны отмечают, так все одинаково, Восьмое марта или май. Мысли только о том, что щас бы домой, за комп, сразу бы начал писать, творить, как раз жажда… Такое даже с бабами. Идешь за ней с налитыми кровью глазами, гормоны при каждом шаге из ушей выплескиваются, а потом, еще не слезая с нее, но разом протрезвев, думаешь с тоской: ну что за идиот тащился в такую даль?.. Ради этих двадцати минут? Теперь полтора часа добираться взад. Да и не ринешься сразу, надо из вежливости хотя бы выслушать ее болтовню, чаю попить, потом еще разок, и рвать когти домой, скот спинномозглый.

      Вот приеду, сразу сяду писать… Фигушки. Доберешься за полночь, выжатый, сразу в постель и копыта в сторону. На сегодня с подачи Кристины у меня встреча с режиссером. Через два часа я должен быть в ЦДЛ, Центральном доме литераторов. Разговор пойдет об экранизации. Если честно, то тащусь туда только ради Кристины, не хочу разочаровывать. Сумма, правда, светит немалая, но я и так получаю достаточно, чтобы не думать о деньгах, а с Биллом Гейтсом мне все равно не соревноваться в толщине бумажников. При той скромной жизни, что я веду, как-то без разницы: получаю в год сто тысяч или двести. Квартира есть, машина есть, дачи не надо — не люблю, в одежде непривередлив, в еде тоже, хотя, ессно, покупаю лучшее из того, что есть в Южном Бутово.

      — Барбос, — сказал я строго, — в твоей миске полно еды. В другой — вода. Игрушки по всей комнате. Если двери обдерешь… или туфли опять изжуешь — шкуру спущу!

      Звякнул телефон, приятель сообщил, что уже подъезжают, будут через полчаса. Я с преувеличенным вздохом

      сообщил, что, увы, успею только встретить их и распахнуть холодильник… а потом убегаю на службу

      Да, я хоть и вольный писатель, но еще и на службе..

      До уговоренной встречи с режиссером в ЦДЛ вообще-то еще два часа, но не слушать же, в каких магазинах какие шмотки дешевле, покормил Барбоса, велел не приставать к гостям и вышел в жаркий прокаленный мир. Солнце прямо в зените, тени почти нет, асфальт прогибается под подошвами, пахнет горелым.

      Прохожих мало, хотя это Москва, город-вокзал, редких москвичей от приезжих отличаешь прежде всего по одежде Можно сказать даже, по ее отсутствию. С моей легкой руки уже два года считается высшим шиком появляться на улице обнаженными до пояса. Сперва на это решались только раскованные девочки, потом рискнула одна из молодых киноактрис, которой недоставало скандальной популярности, а по ее примеру уже больше половины женщин появлялись в общественных местах с обнаженной грудью.

      А сейчас, когда такая жара, то и немолодые женщины, у которых высохшие груди болтаются до пояса, без всякого стеснения ходят из магазина в магазин без, как говорится, всякого топа.

      ГЛАВА13

      Машину я оставил украинским друзьям, они еще половины магазинов не объехали, сам на метро добрался до «Баррикадной». Все еще рано, завернул по дороге в книжный магазин.

      Когда-то, помню, здесь бывало столпотворение, сейчас же и книг поменьше, и покупатели в редкость, и площадь урезали, передав почти половину под лазерные диски, флеш-память, зип-сторы. Я брел между полками, иногда трогал переплеты, одну книжку взял в руки, без особого интереса начал перелистывать. Вообще-то не люблю эти крикливые общественно-политические вещи о современной интеллигенции, но об этом авторе уже заговорили, причем не в печати, что теперь однозначно расценивается как пиар, а среди самих читателей. Книга написана убористо, издатели текст не дуют, даже бумага не пухлая, а нормальная, так что к продаже предлагается не воздух, а достаточное количество слов.. Рядом остановилась милая интеллигентная пара: парень в черной бородке, в очках, сутулый и болезненного вида, очень похожий на Бережняка, просто брат-близнец, и со вкусом одетая девушка, тоже милая и очень интеллигентная. Парень краем глаза зацепился за книгу в моих руках. Брови поползли вверх, он даже отшатнулся, потом быстро взглянул на меня и, как бы поборов интеллигентную нерешительность, сказал торопливо:

      — Простите великодушно… Надеюсь, вы не собираетесь покупать… это? Я улыбнулся, подбадривая, а то он даже покраснел от собственной смелости. Девушка тоже взглянула на него с укором и некоторым удивлением.

      — Не знаю, — ответил я.

      — Еще не решил. Загляну в текст… я всегда читаю на середине пару абзацев. Если нравится — беру. Он сказал горячо:

      — Вы не должны брать эту книгу!

      — Почему?

      — Этот человек… Его даже трудно назвать человеком! Он фашист, националист, патриот, антисемит, расист! Он вздрагивал от негодования. Девушка взглянула на него с укором, взяла под руку. Потом ее спокойные коричневые глаза с участием и сочувствием обратились на меня. Да, — подтвердила она — Он фашист, патриот и антисемит. Я захлопнул книгу и сунул ее в корзину для покупателей

      — Хорошо, — сказал я.

      — Спасибо за информацию Теперь обязательно куплю и прочту!

      Они побелели и буквально отпрянули от меня. По их ожиданию я должен был, как всякий нормальный человек, тут же поспешно сунуть книгу на место, отпрыгнуть от книжной полки и долго-долго уверять всех, что я эту книгу взял случайно, что перепутал ее по обложке с другой книгой, совсем не фашистской и не антисемитской, и что я теперь вообще буду обходить стороной этот проклятый гнусный магаз ин, где принимают на продажу такую вот литературу, и куда милиция смотрит, и что у нас за власти, и почему США до сих пор не ввели свои вооруженные силы в нашу страну для изъятия таких вот книжек и защиты своих общечеловеческих ценностей…

      Такие вот правильные всегда следят, чтобы все читали правильные книги, говорили правильные вещи и вели себя правильно. То есть стучали в НКВД, что такой-то читает антисоветские книги, как еще раньше докладывали в охранку, что такие-то читают большевистскую литературу, а еще раньше доносили опричникам на смутьянов, что читают еретические книги, не верят в Бога

      и вообще хотят жить без царя.

      Самые правильные люди, мать бы их всех, перевешал бы до одного… но, увы, без них нельзя — на них держится любое общество, эта тупо образованная масса обеспечивает стабильность любого общества.

      Парень пролепетал:

      — Как вы… можете? Я подмигнул ему.

      — Черный пиар — тоже пиар!.. Не сработало, ребята?.. Теперь у вас осечки будут все чаще.

      Я понес книгу к кассе и все время чувствовал на спине их недоумевающие взгляды. Нормальный бы поступил, как они ожидали. Поспешно бы сунул книгу обратно и долго бы дрожащим голоском уверял всех окружающих —

      Большой Брат все видит!

      — что притронулся совсем случайно. Но я — ненормальный, ибо нормальный — это

      средний, серенький, обычный. Нормальный — это которому можно на вязать любое мнение. Нет, не мнение власти, в России плюют на мнение и вкусы властей, нормальный до свинячьего писка страшится оказаться не в русле мнения большинства, «общечеловеческих ценностей», показаться человеком с дурным вкусом или вообще не с теми вкусовыми пристрастиями, которые диктует жвачное большинство из-за океана. Раньше перед зданием ЦДЛ всегда толпился празднично одетый народ. Сейчас же пустота, а строгое каменное здание безобразит крикливая надпись «Ресторан». Да, сюда уже привлекают не тем, что здесь вершители судеб: писатели, поэты, а тем, что жрут, пьют, и… есть, ессно, просторные и хорошо оборудованные туалеты, где срать можно в свое удовольствие долго, мощно и всласть . А потом опять нажраться, чтобы снова так же хорошо и мощно дефекалить. Я прошел через узкий коридорчик между дверьми, их четыре, женщина-вахтер без улыбки подняла на меня глаза и тут же опустила в развернутую газету. Не «Литературную», как успел заметить, а что-то скандальное, крикливое, из постельной жизни манекенщиц. В холле пригашены огни. Когда я в первый раз увидел такое, испугался: умер кто? Мне объяснили, что теперь так всегда, две трети огромных люстр не горит, экономим электричество. В зале похоронно тихо, пусто, а от всегдашнего пестрого и радостно возбужденного люда не осталось даже призраков. Правда, из дальнего конца пробивается свет, даже доносится музыка. Там, за поворотом, начинается большое кафе, за ним — ресторан ЦДЛ, еще дальше — роскошнейшие комнаты, отделанные богато и со вкусом. Здесь, как мне когда-то объяснили, располагалось родовое гнездо графов Ростовых, которых Толстой сделал главными героями для «Войны и мира». Все это: и помещения кафе, и ресторан, и остальные кабинеты, в одном из которых помещалось политическое сердце Союза писателей — партком, теперь писателям недоступно. Все отдано на откуп не то «новым русским», не то какой-то фирме, чьи связи достигают очень высоко, и теперь там богатая пьянь, богатые шлюхи, богатое ворье… то есть демократическое крыло писателей победило, теперь скулит у порога, отстраняемое мощной рукой охранника, мол, мы добивались не совсем, так сказать, этого…

      Мне это по фигу, я как раньше почти не ходил в ресторан, так и теперь не хожу, а когда иду, то в состоянии заплатить за себя и за всех, кого приглашу к столу. Даже в суперэлитном ресторане.

      На всякий случай по дороге в ресторан заглянул в буфет, вдруг там Бабуренко, режиссер, к своему удивлению, увидел знакомые лица. Почти все те, кто раньше целыми днями просиживал в кафе, это считалось богемной жизнью литератора, теперь перебрались сюда, в крохотное помещение буфета с его приемлемыми ценами и скудным меню.

      Я сделал вид, что не услышал чей-то веселый окрик, пошел дальше. Охранник у входа в ресторан почтительно

      посторонился, как-то чует, у кого в кармане баксы. В большом роскошном помещении почти пусто, занято всего три стола. За самым дальним двое беседуют вполголоса, перед ними по чашке кофе, справа у окна хорошо одетый господин с молодой девушкой. У этих на столе и вино, и заливная рыба, и блюдо с фруктами. Третий, последний, стол занят тремя, с позволения сказать, литераторами. У одного умерла бабушка, оставив трехкомнатную квартиру, и еще одна бабушка, со стороны отца, это еще одна квартира Одну продал, вторую выгодно сдает, деньги постепенно спускает в этом ресторане. Второй — сынок богатых родителей, а их спутник — обычный прилипала, что за выпивку поддакивает любому слову.

      — Хороший бифштекс, — сказал я официанту.

      — Потом стакан крепкого кофе. Не чашку, а именно стакан.

      — Будет сделано. Что будете пить?

      — Кофе, — отрезал я.

      Он исчез, я хмуро обвел взглядом зал. Раньше не было этой модной притемненности, что на самом деле всего лишь та же экономия на электричестве. Раньше горели все люстры, зал был залит светом, ощущение приподнятости

      не покидало с момента, как переступил порог.

      На меня поглядывали от всех трех столиков со злостью, осуждением и завистью. Это странная смесь, как и вообще странное место — ЦДЛ. Эстетствующие снобы презирают иного удачливого писателя, он-де для тупой толпы, в то время вот они… но не забывают похвастать перед домашними, что видели его в буфете, перекинулись парой слов. Наши литераторы оказались на страшном распутье. Писать как писали, — это не только оказаться на безденежье, литераторы привыкли голодать, это признак профессии, даже находят в этом своеобразную гордость, — это прежде всего как бы остаться в прошлом, а этого творческие люди вынести не могут. Но и вдруг начать писать на потребу простого, даже очень простого люда, как-то стыдно и позорно. Понятно, свято место пусто не бывает, тут же возникли личности, что принялись стряпать быстро и умело романы

      по принципу: покупатель всегда прав. Среди них оказались и типы, способные довольно быстро обучиться азам творчества, их книги пошли большими тиражами, их покупали, а интервью с этими «писателями» пошли косяками во всех газетах, по телевидению,по радио. И еще одно противоречие писателям прежней школы одолеть не удалось. Писать интересно — это как бы

      угождать быдлу, это позорный майнстрим. Писать умно — получается неинтересно. Но в то же время никто

      не хочет признать, что майнстримом были и остаются все шедевры прошлых веков: «Илиада», «Одиссея», «Дон Кихот», все мочиловки Шекспира и мучиловки Достоевского, точно так же из нашего века на «золотую полку» встанут произведения именно из наиболее тиражных изданий. Но эти эстеты мучаются именно комплексом ущербности Им бы хоть в чем-то доказать свое превосходство над «массой». Для этого годится вариант, когда нечто графоманское объявляется шедевром, который «массы никогда не поймут», а вот они, эстеты, о-о-о-о! оценили по достоинству. А кто не оценил, тот — тупой, быдло. Бифштекс превосходен, нежнейший, прекрасное мясо, мои желудок радостно хватал куски, даже подпрыгивал, что-бы поймать на лету, а когда я закончил и принялся за кофе,еще и спросил с надеждой а может быть, повторишь? В дверях показался Бабуренко, крупный, розовощекий, пышущий здоровьем. Его бы на рекламные плакаты, продажи бы сразу увеличились, что бы ни

      рекламировал: рыбий жир, масло, кукурузу, дубленки, кирзовые сапоги… Улыбаясь, пошел ко мне с протянутой рукой.

      — Владимир Юрьевич!.. Простите, я опоздал!.. Надеюсь, не очень сильно?

      — Это я раньше, — успокоил я.

      — Еще целых три минуты в запасе.

      Он сел напротив, широко и открыто улыбнулся:

      — Фу, от сердца отлегло. Ненавижу опаздывать. И самих опоздунов не люблю.

      Официант выслушал его с большим удовольствием, чем меня, Бабуренко только холодную закуску заказывал на троих плюс — охлажденное коллекционное вино, название я не расслышал, но вижу, что киношники наконец-то зажили, От стола, где трое, к Бабуренко искательно присматривался тот, у которого оказались три квартиры, а когда перехватил брошенный тем вскользь взгляд, торопливо поднял рюмку и поклонился. Улыбка сладенькая, но на меня посмотрел взглядом, полным ненависти.

      Отравленный литературой, жаждущий писать, но не умеющий и не желающий учиться. В последнее время специализируется на выискивании у меня неточностей.

      Но он не из добровольных помощников, этот за что-то меня люто ненавидит, где-то я его задел, ну да хрен с ним. Дурак, этот придирается ко всему, для него даже сравнения вроде «У него нос был как у пеликана» или «Высокий и нескладный, как жираф» сразу вызывают пароксизм глумливого хохота: что за бред, у человека не может быть такого носа, нет на свете человека ростом с жирафа! Из этого он строил, что я не владею литературным языком, абсолютно беспомощен, дурак, бестолочь, а народу что надо? Верно, готовые выводы. Они слышат, что такой-то писатель дурак и не владеет литературным языком. И эти выводы на чем-то основаны. На чем. Ну, это неинтересно, мы ж не литературоведы. А литературоведы доказали, что такой-то абсолютно туп и

      писать не умеет…

      Как-то, помню, при первой встрече, уже зная его придирки обронил: «Чуден Днепр при тихой погоде.

      Редкая птица долетит до середины Днепра…», но он так и не врубился, тем самым показав свой уровень.

      Я сразу потерял к нему интерес и больше не общался, что его выводит из себя еще больше. Официант снова подлетел к Бабуренко, как на крыльях, уже с вопросом, что на горячее. Я с улыбкой наблюдал, как Бабуренко священнодействует, заказывая из длинного меню компоненты обеда, словно составлял мощное снадобье для воскрешения Иисуса Христа. Официант тоже млел от счастья, есть шанс показать и кухню во всей красе, и свое умение подсказать, какие ингредиенты лучше с какими соединить. Я перехватил брошенный в мою сторону насмешливый взгляд: мол, учитесь!.. А мне по фигу, ответил я взглядом. Я все жру. Без штучек. Как принято в России, сперва выпили за встречу, за будущий успех, потом некоторое время стучали ножами

      и вилками молча. Я уничтожал сочный бифштекс, Бабуренко — нечто сложное, что пахло и мясом, и рыбой, и креветками, но сверху виднелись маслины, ломтики лимона и чего-то ну совсем странного. Когда выпили по третьему бокалу; Бабуренко сказал с улыбкой:

      — Видел, видел, как поступила в продажу допечатка вашего видеоромана «Серый рассвет». Народ так и ломанулся к прилавку, едва объявили… Я не думал, что даже старые вещи уходят со свистом. Но как вы относитесь к этому новому делу?

      — Новому?

      — Ну да. Вы же начинали с бумажных книг?

      — Верно. Издали книг двадцать, так?

      — тридцать, — уточнил я скромно.

      — Но последние пять были уже в формате импа. Он пригубил вина, смеющиеся глаза остро взглянули поверх края бокала.

      — И как вам? Старый текстовый формат был проще понятнее.

      — Чем?

      — Ну хотя бы многозначностью. Вы же сами говорили что при чтении текста происходит колоссальная перекодировка в мозгу. Глаз видит только значки, а мы видим картины. Причем — разные. Вот четыре буквы «стол», но я вижу огромный массивный канцелярский стол с массивными тумбами, вы — изящный компьютерный, а официант — обеденный, с шалашиками салфеток… А с образами персонажей так и вовсе простор! Читатель додумывает сам очень многое. Я сказал с некоторым раздражением:

      — Я?.. Я счастлив! Да, я счастлив, что этим бумажным книгам пришла хана!.. Капут, звиздец, копыта кверху и хвост набок. Осточертело объяснять, оправдываться, уверять, что меня не так поняли, что я не то хотел сказать, тыкать пальцем в текст и говорить, что здесь же вот написано, что ж вы так?.. А мне в ответ тычут в те же буковки и нагло так мне отвечают, что они-де поняли вот так!..

      Он хорошо и вкусно расхохотался.

      — И что не так? Это значитца, произведение многозначное. Неординарное даже. Чего еще?

      — Да мне охренела такая многозначность, когда понимают не так! Я хочу, чтобы меня понимали так, как

      я задумал, как сделал!.. А каждый ублюдок толкует мои книги, как ему хочется. Один видит разгул насилия, другой нашел патриотические струны, третий увидел призыв бросить все и бежать в Африку спасать пингвинов!.. Ну где у меня пингвины, где?.. Так нет же, этот идиот разразился статьей, где меня долбает именно за пингвинов! А сотни других идиотов, что не читают мои книги, но читают «Обозрение», поверят, что у меня такая херня, и будут говорить: о, этот Владимир Факельный? Который призывает бросить все и бежать в Африку спасать пингвинов?.. Нет, несерьезный автор Я таких не читаю.

      Он тонко улыбнулся.

      — Владимир Юрьевич, но ведь и ваши видеороманы

      ценят как раз за многозначность! Помню, я прочел одно, жена — другое, сын — третье. Потом давал читать сотрудникам. Каждый, представьте себе, увидел свое! Я отмахнулся.

      — Ту многозначность я запрограммировал сам. И сам до конца проработал все линии развития. И все хлесткие концовки придумал сам, сам нарисовал все-все, вплоть до прилипшего листика на сапоге в финале. Так что не надо мне о ложной многозначности!

      — Гм… А мне уши прожужжали… Я еще подумал, что придется выбирать только одну линию, а это непросто. Что вы думаете по этому поводу? Я пожал плечами.

      — Я не киношник. Все лезут с советами, как писать роман, так что поостерегусь советовать, как снимать

      кино. Одно бесспорно: в схватке с книгами нового поколения кино явно проигрывает.

      — Вы уверены?

      — Факты… Он в задумчивости потягивал вино, словно это был виноградный сок.

      — У кино есть особенности, которых не будет у книг. Во-первых — широкий экран, во-вторых — множество народа в зале… Уже это создает некую атмосферу. Видеокнигу можно смотреть-читать с экрана ноутбука или пальмика, лежа без штанов в постели или сидя на унитазе, что, согласитесь, снижает особую атмосферу приобщения к искусству… А у нас ваш роман будут смотреть в кинозалах все прилично одетые, почти все чувствуют некое единство… Да, теперь посещающие кинотеатры — уже отдельный тип людей. Это раньше, когда не было телевидения и видеомагов, в кино ходили все! Теперь все разделились…

      Ходящие в кино стали чем-то вроде собачников. Те тоже отдельная социальная или психологическая категория, основанная на общности взглядов и вкусов. И даже уровня жизни…

      Словом, ваш роман будет ориентирован именно на такой слой населения. Вы об этом не думали?

      — Для меня это ново, — признался я.

      — Надо об этом подумать.

      — Но, в принципе, мы договорились?

      — Да, — сказал я.

      — Но только сценарий пишете сами все остальное делаете тоже сами. От меня только авторские права. Обещаю не досаждать придирками… но и от меня не ждите помощи. У меня своих дел выше крыши. Да и не уверен, если честно, что сумеете достать необходимую сумму. Ко мне уже столько раз обращались с предложениями снять фильм по моим книгам!

      — И как?

      — Даже сценарии уже делали!.. Но денег всегда не оказывалось.

      — У нас будут, — пообещал он. Посмотрел на меня хитрым глазом, расхохотался.

      — Дело в том… гм… что я сам распорядитель одного киношного фонда!

      ГЛАВА 14

      Гости попросили свозить их в Крылатское. Я подумал, что там открылся новый вещевой рынок, но на этот раз однокашнику восхотелось смотреть соревнования. Я не сразу вспомнил, чем же он увлекался; греблей или велоспортом, и то и другое в Крылатском, а спросить неловко.Доверился интуиции, привел на гребные соревнования. Приятель в восторге, мы с его женой скучали. Она думала о магазинах, в которые успела бы за это время, я — о своей Главной Книге, что изо дня в день откладывается, тормозится из-за этих мелочей быта, черт бы его побрал,надо и с этим что-то делать…

      Руки сами вытащили из нагрудного кармана пальмбук. Крохотный экранчик засветился, и тут этот чертов болельщик сразу забыл о соревнованиях, повернулся комне всем телом, в глазах азарт:

      — В тетриквест играешь?.. Что, не играл?.. Ну и дикие в Москве люди!

      Я успел убрать с экрана текст до того, как он заглянул, промямлил:

      — Да я, собственно… в другие игры… — Какие? — Другие, — жалко сказал я.

      — И жанр, и масштабы иные… — А-а-а, — сказал он понимающе, — это рэпэгэ, что ли?.. — Не совсем, — ответил я, — скорее… ну, даже термина такого еще нет… Он почесал в затылке. — Черт, как техника быстро шагает!.. Уже вспотел, догоняя. Как думаешь, скоро остановится? Или хотя бы притормозит?

      — Нет, — ответил я с полной уверенностью, — но свернет — это точно.

      Он не понял, конечно, почему я отвечаю с железобетонной уверенностью, от канала раздались вопли, крики, звуки труб на трибунах, он повернулся и тоже начал свистеть и орать. Во второй половине дня я с тихой радостью сообщил гостям, что у меня лекция, оставил их на Манежной площади. Пусть исследуют подземный город магазинов, а я примчался домой, успел побриться, а когда менял рубашку, в дверь позвонили. Кристина «заскочила по дороге», как будто я все еще на Тверской, а не в Южном Бутово. Договоры, проекты, варианты встреч с нужными людьми и новых возможностей. По обыкновению, сразу в душ, я долго слышал плеск воды, но если бы попросила принести полотенце, то я, разумеется, не услышу: музыка, музыка, музыка, объемный звук, дивный низкий звук, просто дрожит воздух… Вышла свеженькая, чистая, упругая, с холодной даже на взгляд кожей. Если пытается соблазнить, то подход неверен, Разогретые и потные на меня действуют сильнее. Хотя, конечно, смотреть на такую приятнее, чем на толстую и потную. Сегодня на лекцию, герой?

      — спросила она задорно.

      — Да вот подписался…

      — Странно, — заявила она.

      — Я вас считала только писателем. Правда, очень удачливым. Который чем-то угодил плебсу. Соседи в вас видят только собачника. А эти, из ФСБ, увидели в вас инфиста… к тому же не из последних!

      — Может быть, — спросил я скромно, — они не так уж и ошибаются?

      — Не знаю, — ответила она с неуверенностью, — не знаю… Но они вас считают просто героем.

      — Все мы герои, — сказал я.

      — Или персонажи.

      — Да нет, герой в старом значении… — глаза ее чуть затуманились, а голос стал далеким, — герой — это тот, кто защищал народ, а то и спасал от гибели. Кто побивал жутких чудовищ, нападавших на родные города

      и села. Герои побивают чужих богатырей, истребляют армии захватчиков… Странно, конечно, вы мне таким

      совсем не кажетесь. Уж простите…

      — Для литагента нет героя, — сказал я великодушно.

      — К тому же мне совсем не льстит быть истребителем чудовищ. Мне больше нравится герой с эпитетом

      «культурный».

      Она сделала большие глаза:

      — От скромности не склеите ласты!

      — Дык я ж писатель, а не наборщик.

      — Только, — добавила она ехидно, — вы еще не тот герой, который в блестящих латах…

      — А какой?

      — полюбопытствовал я.

      — В звериной шкуре? Она подумала, кивнула с самым серьезным видом.

      — Да, наверное. Или в простой домотканой рубахе. В смысле, вы уже совершаете нечеловеческие подвиги, но пока еще… Хотя, полагаю, и эта оценка несколько завышена… Просто вас очень хотели привлечь на службу. Спешно создается новый отдел, у нас обычно это к какому-то

      числу, вот и хватают…

      — Кого ни попадя, — подсказал я любезно.

      — Не обижайтесь, — сказала она без всякого смущения.

      — Да я ничего.

      — Я знаю, — сообщила она.

      — Об вас все как о стену горохом.

      Я кивнул, подумал: откуда все знаешь, лапочка?.. Не думаю, что мое досье развешано на каждой остановке. Правда, женщины многие вещи, до которых нам приходится проламывать стены, знают изначально. Спинным мозгом.

      — Но по вашим прогнозам, — поинтересовался я, — у меня есть шанс сменить домотканую рубаху на блестящие рыцарские латы?

      — Общество, — сказала она, — все еще по привычке считает героями своих царей, полководцев, придворных силачей. Но, как видите, вас уже заметили.

      — Значит, — сказал я весело, — у меня пряники еще впереди?

      — Да, — сказала она.

      — И блестящие латы. И длинный меч взамен сегодняшней дубины. Хотя, уже заметно, у вас дубина Геракла. Но вот насчет культурного героя… Я полюбопытствовал:

      — А что не так?

      — Насколько понимаю, вы начинали, как некий Энкиду, дикий человек огромной силы, потом очеловечились до Геракла с его дубиной… но, поправьте меня, если ошибаюсь: культурный герой не разрушает, а дает людям новый огонь, новую письменность, новые ценности? Последние слова она произнесла совсем серьезно. Я выслушал, кивнул:

      — Да, вы правы. Не знаю, что у нее за игра, но для литагента она сует нос слишком далеко. Я человек не подозрительный, это наверняка отражено в моем досье, но и не полный слепец. Она ощутила перемену настроения, мило улыбнулась, сладко зевнула. Я невольно вспомнил расхожую премудрость, что зевающий мужчина проявляет безкультурье, а женщина всего лишь демонстрирует свои возможности. Я поспешил оторвать взгляд от прекрасного ротика с влажной гортанью и хорошо уложенным язычком.

      — У меня всего полчаса, — предупредил я.

      — Этого хватит, — успокоила она.

      — Мне только снять трусики. Но могу и не снимать, как скажете, Владимир Юрьевич.

      — Размечталась, — ответил я как можно саркастичнее.

      — Я стоек, аки… аки Власий Гундарев!

      Она полюбопытствовала:

      — А кто это?

      — Еще не знаю, — пояснил я.

      — Потом придумаю. Чуйствую, надо, Христя, надо. А то все эти Самсоны, Гераклы, Кармалюки, Довбуши, Зигфриды и прочие махабхараты слишком просто сдавались красивым предательницам.

      — Я не предательница, — ответила она тихо.

      — Я сама сдалась вам, Владимир Юрьевич.

      От ее голоса и тела веяло покорностью и готовностью. Будь я современным героем, уже бы схватил это сладкое мясо, бешено сорвал бы одежду и трахал бы во все дыры, щели и впадины. Но я из завтрашнего дня, заставил себя вспомнить, что в плен сдаются только противники, враги… Кто ты, Кристина? И в самом ли деле

      сдалась?

      Я чувствовал ее взгляд между лопатками, когда поднес к губам мобильник.

      — Алло?.. Владимир Факельный беспокоит. Послушайте, стоит ли присылать машину?..

      У меня своя на ходу. Преспокойно доеду, адрес теперь знаю…

      Голос ответил строго, без колебаний:

      — Исключено!.. Во-первых, на вашей машине в наш двор не пустят: мало ли чем ее начинили. Во-вторых, наши машины не только пуленепробиваемы.

      А всякий человек, который въезжает в ворота или приближается ко входу, становится объектом пристального внимания всех разведок мира. Зачем это вам?

      Я повесил трубку. Кристина смотрела выжидающе, как-то догадалась, что звонок связан с нею.

      — Хотел с тобой доехать до Центра, — сказал я.

      — Увы, инструкции такие вольности запрещают…

      Она покачала головой.

      — Разве герои соблюдают инструкции?

      — Их не соблюдают только дети и преступники, — сообщил я.

      — А герои понимают, в каком мире и в какое время живут.

      И потому, добавил про себя зло, тратят дни и годы на бесцельное общение с соседями, коллегами, принимают гостей и возят их по магазинам и рынкам, а ведь система Коперника могла бы быть обнародована раньше, Америку открыли за пару столетий до Колумба, компьютеры и Интернет уже триста лет были бы в быту, а сейчас летали бы не самолетами Аэрофлота, а космолетами… Так герой я или не герой? Ведь пишу для массового читателя, для самого массового, какой уж тут героизм, но, с другой стороны, — его вкусами не руководствуюсь! Этого не понимают, и все стараются дать мне советы, как писать лучше, чтобы я ему, массовому, пондравился больше Я не стараюсь им ндравиться, я стараюсь это стадо расшевелить и подготовить для моей Главной Книги. Ладно, я герой, но, увы, не подвижник. Подвижник уже послал бы эту Кристину. Ишь, мутит поток моих ясных мыслей. Нет, не могу, это уже как будто оторвать что-то от себя самого. Кофеварка выдала две чашки крепкого кофе. Кристина разбавила сливками, я пью черный, а от количества сахара, что я высыпал в чашку, у нее глаза полезли на лоб. В противоположную стену ударил косой луч солнца, там ярко-ярко заблистали узкие торцы пластиковых коробочек. Я перехватил оценивающий взгляд Кристины. Да, там тридцать моих романов. Пять из них в формате импа. Или, как их зовут в народе, видеороманы.

      Если с каждого по двенадцать процентов… Я отмахнулся от этой жлобской мысли, нехорошо считать деньги в чужом кармане. Тридцать блестящих коробочек выглядят внушительно , но вообще-то их можно бы и на одном диске. Технология позволяет, однако принят жестокий закон, запрещающий помещать на диск несколько книг даже одного автора. Исключение для серий, библиотек, тематических подборок, энциклопедий, на которые есть особые разрешения. Были разборки в судах, дошло до Высшего, а тот счел, что это старая практика продажи в нагрузку, когда к дефицитной вещи при цепляется слабая, а деньги берут за обе. Это грубейшее нарушение прав потребителя и вообще прав человека. Слабые авторы подняли вой, объединились в организации, ассоциации, на своих конах начали раздавать друг другу громкие премии, стараясь привлечь к себе внимание. Иногда это удавалось, но, конечно, ненадолго. Как говорили в старину: неправдой можно весь свет пройти, но… не вернуться. В этом случае это означает, что ценой великих хитростей или усилий в печать можно протолкнуть любой роман, но о допечатках речи быть не может. В то время как у меня, к примеру, основной доход от постоянных переизданий. Кристина, разумеется, еще в первый день вставила в наш договор пункт, что получает свои двенадцать процентов со всех допечаток, которые сумеет навязать издательствам, это немалые деньги, но все же меня не оставляет ощущение, что для нее это крохи. И что на карманные расходы имеет больше, чем я получаю за книгу целиком.

      Я поставил чашку на стол, поднялся.

      — Потом помою. Пора, машина уже у подъезда.

      Она мазнула по экрану следящего за улицей монитора беглым взглядом.

      — У вас не машина, а целый авианосец.

      — Я в машинах разбираюсь слабо, — солгал я.

      На самом деле даже тот, кто разбирается, вряд ли вот так с ходу отличил бы эту от сотен других дорогих представительских машин. Бронебойные стекла и бронепанели замаскированы под обычные. То ли Кристина нечаянно проговорилась, то ли это

      какая-то более сложная игра.

      Она подождала у лифта, пока я запирал и ставил на сигнализацию.

      — Ваш триумф?

      — поинтересовалась она.

      — Вас признали еще при жизни?

      Огоньки замигали, лифт начал подниматься.

      — Увы, — сказал я, — поздно. Она изумилась:

      — Поздно? Да вы только входите в возраст мужчины! Имею в виду зрелого, матерого.

      — Да нет, вообще, — ответил я. Кристина явно не врубилась, я пояснил:

      — Литература возникла вместе с цивилизацией. Вместе с ней росла и развивалась, а в прошлом веке, в двадцатом… на случай, если не знаете, какой был век, она достигла высшей точки развития, дождалась своего триумфа… Да-да, впервые люди поняли, что писатели важнее для цивилизации, чем короли, президенты, полководцы!.. Каждый мог сказать, кто такой Сервантес или Шекспир, но почти никто не мог назвать королей, которые правили теми странами, не мог вспомнить, из-за чего

      тогда шли войны… Огоньки погасли, двери распахнулись. Мы снова оказались в тесной кабинке слишком близко

      друг к другу. Замкнутое помещение сразу наполнилось ароматом ее духов. Я ощутил, что голова начинает кружиться, но заставил себя достаточно твердо закончить:

      — …Но вот сейчас литература умерла. Умерла-умерла, хотя издательства еще существуют, а бумажные книги все еще выходят. Но никогда значение писателя не будет столь велико, как в прошлом веке. Теперь писатели — всего лишь одна из множества профессий. Не лучше и не хуже. А потом исчезнет вовсе… Как исчезли извозчики. Она смотрела с печалью.

      — Как жаль…

      — Чего? Извозчиков?.. Кто поумнее, тот пересел за руль такси. Остальные вымерли, но чего дураков жалеть? Она сказала все так же грустно:

      — Да, вы пересели вовремя… Но ведь когда-то вымрут и видеокниги?

      — Вымрут, — согласился я безмятежно.

      — Но ведь тогда и ваши великолепные работы…

      — Мои, — ответил я коротко, — нет. На шестом этаже лифт остановился, дверцы приглашающе распахнулись.

      На лестничной площадке пусто, тихо, только за пределами видимости что-то звякнуло. Двери, выждав положенные секунды, захлопнулись, лифт двинулся дальше. Кристина старалась смотреть мимо меня, я видел, как порозовели кончики ее аристократично вылепленных ушей. Консьержка проводила нас заинтересованным взглядом. От меня не так часто выходят женщины, что появляются больше одного разу, а эта красотка уже который раз в течение недели.

      «А в самом деле», — подумал я, но Кристина уже распахнула входную дверь, в лицо ударил горячий прокаленный воздух, и все посторонние мысли выпорхнули, как воробьи. Я вышел под жаркие солнечные лучи, Кристина помахала рукой и направилась к своей машине.

      Михаил распахнул передо мной дверцу.

      — Это ваша знакомая?

      — спросил он.

      — Мой литагент, — ответил я коротко.

      Опять игра, подумал зло. Явно же знаете, все наши разговоры пишутся, складируются на харде, а потом комп при необходимости отыщет любую инфу по ключевым словам. Просто нужна либо моя реакция, либо что-то еще. Ну так получайте реакцию.

      Я вытащил из кармана пальмик, на экране сразу высветилось дерево каталога. Кристина, конечно, не поняла, почему это меня не коснется смерть видеокниг. Решила, что вместо меня говорит обычная писательская самонадеянность, все творцы по определению — наглые, с сумасшедшестью, но я тихо произнес: «Первый день творения», комп порылся в спрятанных директориях, спросил пароль, пожужжал, что невероятно для такого скоростного проца, затем на экране высветился без всякой навороченной заставки текст…

      Да, тот самый текст. Собственно, вещь в целом я почти закончил. Осталось состыковать разные линии, убрать противоречия, что неизбежны, когда работаешь над одной вещью несколько лет. Даже не столько противоречия, сколько разные оценки, что вообще-то в таком произведении недопустимы. Абсолютно! А их немало, ловлю на каждой странице, а почистил не больше трети объема…

      Михаил покосился, сказал доброжелательно:

      — Работаете? Правильно делаете… Я слышал, что надо ни дня без строчки.

      Я вздохнул и захлопнул пальм.

      Покрытые красным ковром ступени вели, казалось, на небеса. Или по меньшей мере к массивному

      трону, где восседает какой-нибудь Барбаросса или Навуходоносор. И пятеро негров с опахалами

      за спиной. От гостей я-то убежал, но вообще-то какой из меня лектор?.. Писать умею, но говорить с трибуны… Даже писать, с точки зрения критиков, не умею абсолютно. Дело в том, что набрасываю романы широкими мазками, не заботясь о

      вытютюливании текста, отдельных слов и словечек, пренебрегая аллитерацией и прочими финтифлюшками прошлых веков. Это, понятно, вызывает бешеный вой обозленных критиков и коллег по творчеству. Они тяжелые глыбы поднимать не могут, зато совершенствуются в обтачивании отдельных камешков, вырезании на них сюжетов, желательно — библейских, это придает значительность, но, если честно, всего лишь надувание щек. Но именно они, как никто, подходят для вещания с трибун. У них и манеры, и величавость жестов, что скрывает отсутствие ума, и округлые фразы, что так хорошо раскатываются по аудитории. И вообще, верно ли делаю, что преподаю им эту лабуду? Ну, не лабуду, это я, как всегда, перегибаю, но не лучше ли сразу учить их работать с импами? Ведь в школах уже разрешено пользоваться калькуляторами, дети перестают считать в уме, никто не знает таблицу умножения, личная грамотность резко упала, ибо комп вылавливает все ошибки и поправляет… Хотя нет, в военных академиях изучают и тактику применения Ганнибалом слонов, и преимущества македонской фаланги, и хитрости, с Помощью которых Фемистокл разгромил Ксеркса в Саломинском бою, хотя вся эта фигня была бесполезна уже даже в прошлом веке пулеметов и танков, не говоря уже о нашем времени. Во всяком случае, именно работа с текстом, с этими простейшими буковками развила меня до степени, ну, скажем скромно, автора, который и зарабатывает неплохо, очень даже неплохо, и, как уже заметили даже террористические и антитеррористические блоки, влияет на общество — Здравствуйте, — сказал я, входя в аудиторию.

      — Вольно… или как у вас тут… хэндэ хох, словом, садитесь. Итак, начнем. В самом начале вам хорошо бы определиться, что вы хотите. Если просто покарябать бумагу, то не требуются не то что мои лекции, но даже правила орфографии ни к чему: вы сами себе любыми понравитесь. Но если хотите печататься и нравиться другим — извольте писать так, чтоб нравилось. Ведь читателя нельзя заставить читать именно вашу книгу, он волен взять с прилавка любую И последнее, если вы намерены своим произведением перевернуть мир, то… надеюсь, вы не эти, как их, культурные и образованные? Хуже того — интеллигенты?

      Они смотрели на меня с раскрытыми ртами, в глазах сильнейшее недоумение. Наконец один, слегка заикаясь, пролепетал:

      — Простите… мы не совсем улавливаем ход вашей мысли… У вас это определение звучит, простите, как ругательство…

      — Оно ругательство и есть, — ответил я четко, — хотя без культурных и образованных шагу не ступить, однако же самая косная и тупая сила, что тормозит и противодействует любому творчеству, — это культурные, образованные люди! Что, наслушались сказок, что Коперника, Галилея или Ломоносова травили косные малограмотные священники? Да косным и малограмотным все равно: Земля квадратная, круглая или плоская и на трех китах! Эти тонкости знали только люди культурные, образованные и вообще… интеллигенция того времени. Именно культурные и образованные люди всегда наиболее противодействуют любым новшествам, будь это в науке, литературе или политике. «Не культурные» вообще не вмешиваются! Для них там, наверху, лучше знают, как надо, а вот эти культурные и образованные люди своего времени, это культурное большинство как раз и присваивает себе право решать, что именно и как надо. Тем более что во главе этой косности стоит обычно хорошо устроившаяся суперсволочь, которую эти образованные сволочи громко именуют «совестью нации» и умело навязывают это мнение всем. Лица обалдевшие, только у двух-трех в глазах блеснуло что-то похожее на радость. Они устали от раздвоенности, когда борешься с мнением вроде бы самого уважаемого человека в стране, уважаемого не властями, а «народом», «русской интеллигенцией»!

      — Разве не проще, — добавил я, — было бы Копернику или Галилею отстаивать свои убеждения в споре с малокультурным торговцем? Плюс — внутренняя убежденность, что несет свет в этот темный мир! А вот спорить с образованнейшими людьми Европы, которые умно и очень изящно доказывают, что Земля в центре мироздания, — намного сложнее. Неожиданно громко и зло сказал крупный грузный мужчина со второго ряда столов:

      — Как и спорить с уставшей от борьбы женой, не понимающей упорства мужа, смотреть в глаза голодным детям!

      — Увы, — сказал я, — все так. Но те просто требуют, чтобы вы летали пониже. Там, где больше прокорма. А эти культурные и образованные, говорю без всяких кавычек, как только возьмете новую тему, идею или создадите новые образы, тут же именно они будут доказывать, что так писать нельзя, а надо писать, «как надо». И в качестве примера будут называть хорошие, правильные примеры. Произведения тех самых, на которых точно так же набрасывалось предыдущее поколение этих культурных и образованных, что придерживаются общечеловеческих ценностей. Молодой человек поднял руку, он морщился, смотрел с неприязнью.

      — Не кажется ли вам, что таким образом вы вообще отрицаете непреходящую связь поколений, преемственность культуры, ее истоки и мистическое значение… Я тоже поморщился, отмахнулся.

      — Акакий Акакиевич, не говорите так красиво. По крайней мере, я не врубился, о чем вы. А для остальных аксиома: обыватель, как и любой животный организм, стремится защитить свой мирок! Инстинктивно. И здесь не спасают ни три высших образования, ни принадлежность к элитному миру. Обыватель защищает потому, что чувствует себе угрозу. Угрозу своему уюту. Но обывателек страшен тем, что находит союзника внутри каждого из нас. Каждый из нас в той или иной степени — обыватель. Обыватель сейчас защищает статус-кво, как и раньше защищал устои той культуры от прихода веры в Христа, от идей Коперника, от генетики и кибернетики. Сейчас защищает от любых посягательств на его «общечеловеческие ценности», ибо уютно устроившегося труса всегда страшит свежий ветер перемен. В нынешнем стабильном обществе потребителей настолько уютно и не дует, что всех этих революционеров, новаторов и бунтарей — прямо щас бы на электрический стул, чтобы не мутили народ, не придумывали новых идей.

      Я перевел дыхание, оглядел аудиторию, слушают очень внимательно, сказал размеренно:

      — Обыватель обычно начитан, в меру консервативен, умело оперирует понятиями гуманизма, культуры, эстетики, заботы о равноправии и политкорректности. Он может долго и со вкусом говорить, что нельзя на методы террористов отвечать методами террористов, нельзя бороться с преступностью ужесточением наказаний! Конечно, он с удовольствием бы принял введение смертной казни за все и вся, но только так, чтобы правительство ввело его само, «вопреки общественности», за что снова можно бы критиковать до бесконечности. Бережняк морщился, кривился, откидывался на спинку стула и пробовал оттуда окидывать меня презрительным взглядом. Мол, сам не интеллигент, вот и лаешь на истинных ревнителей и ревнителей духа и духовности. Его бархатный друг смотрел мимо меня, глаза остекленели. Похоже, этого я уже достал. Можно бы, конечно, усилить натиск и перевербовать его, сделать своим ярым сторонником… но на фиг это мне? Я не занимаюсь агитацией одиночек. Я бью по квадратам. А мой «Первый день творения» накроет всю планету…

      Я сказал размеренно:

      — Вначале проведем четкую грань между писательством и журналистикой. Это две близкие и родственные профессии, их иногда совмещают, хотя редко успешно. Прежде всего потому, что в самой основе у этих профессий лежит диаметрально противоположный подход. Мерилин Монро живо возразила:

      — Но как же так? А я читала, что это почти одно и то же!

      — Ну да, — сказал я саркастически.

      — Правда, даже грани между ними нет.

      — Журналист, — пояснил я, — пишет статьи, очерки, заметки, информашки, даже документальные книги. Основная сфера публикаций — газеты, журналы. Хорошей газетой считается та, которую человек от первой до последней страницы прочитывает за двадцать минут. Великолепной — за пятнадцать. Прочитывает и усваивает массу информации. Запоминает хотя бы до завтра, ибо с утра другие события, другой курс доллара, другие убийства, свадьбы, разводы и скандалы в правительстве. Разве не так? А разные требования диктуют разный стиль. Журналист обязан избегать яркого языка, великолепно построенных фраз, которыми восторгаемся у Бунина-Набокова-Астафьева. Он обязан писать так, чтобы взгляд бежал по странице быстро, не цепляясь за метафоры, сразу хватал и усваивал информацию, очищенную от шелухи литературного стиля. Я остановился, перевел дыхание. Слушают очень внимательно, я завернул, как в детективе, сразу не сообразят, кто же шпиён, а кто просто бытовой убивец.

      — Писатель, — сказал я, — пишет не на один день. Книга не выбрасывается по прочтении, как газета, а в этом случае требования к способу разбрасывания значков по бумаге иные. Первое: писатель обязан писать не информативно, а образно. Если на пальцах, то журналист пишет: «Депутат Зюган рассердился», писатель так не имеет права уже по статусу художника слова. Он пишет что-то вроде: «Депутат Зюган нахмурился»… варианты — стиснул кулаки, заскрипел зубами, взревел, зарычал и пр., то есть он рисует картинку, а проницательный читатель, которому спешить некуда, хоть с трудом, но все же догадается, что депутат Зюган рассердился. Писатель не напишет: «Депутат Зюган обрадовался», а прибегнет пусть к штампам, но все же образам — губы раздвинулись в улыбке, счастливо завизжал, подпрыгнул, лихо пригласил всех в депутатский буфет за свой счет и пр.

      Они снова вперили взгляды в экраны, выделяют ключевые фразы. Я на всякий случай предупредил:

      — Конечно, нужно избегать штампов, всех этих «стиснул кулаки», «заскрипел зубами» и пр., но даже самые убогие штампы и штампики лучше простой информативности журналиста. Они, по крайней мере, говорят о том, что автор смутно догадывается, что нужно сделать, но пока не умеет… Хотя, с другой стороны, штампы и есть штампы, с ними уважения коллег не приобретешь, но деньгу зашибить можно. Особенно если строгать детективчики или лав стори. Там требования намного ниже, а читатели проще, чем высоколобые эстеты или любители фантастики… О том, как убирать штампы, — позже. Сперва — все еще базовое.

      Девушка, которая Мерилин Монро, вскинула руку, сказала живо:

      — Но ведь лично вы, Владимир Юрьевич, совсем не обращаете внимания, штампы у вас или находки!.. Ведь у вас иногда такая жуть, что просто жутее уже не бывает!

      Я сказал как можно мягче:

      — Вы очень красивая девушка, зачем вам сразу эти премудрости? Там совсем другое.

      В аудитории возник шум, начали переглядываться, задвигались, зашумели. Мерилинка ощутила, что прижала меня к стене, мол, говорю одно, а сам делаю другое, спросила еще живее, с ехидцей:

      — Какое? Я вздохнул:

      — Это надо бы дать вам позже. Ладно, литература — не математика, где, пока не усвоишь предыдущее, нечего и думать о штурме следующей ступеньки. Премудрость в том, что мера романа — не виртуозный язык, как вам прожужжали ваши прелестные ухи, а сдвиг характера. То не роман, где герой каким пришел на первую страницу, таким и ушлепал. Это какая-то бесконечная конина или зенина. Герой

      обязательно, как говорили в старую эпоху, должен «перевоспитаться». В ту или другую сторону. А сдвиг характера отображается и во внешности. Герой не только начинает одеваться иначе, он держится иначе, выпрямляет или сутулит спину. Если он переменил взгляды, а в романе это обязательно, то и в лице появляется нечто иное… Ну то ли челюсти стиснуты так, что желваки, то ли взгляд горд и надменен… Она возразила:

      — Это и в бумажном надо!

      — Согласен, — признался я.

      — Более того, при визуализации облегчение немалое… Трудности начинаются позже, при разных ветвях сюжета. При одном развитии герой преодолевает — и нижняя челюсть выдвигается, при другом — скисает, тогда и взгляд долу, и спина горбатится, при третьем — уходит в монахи, а тут надо дать просветление во взоре, а челюсть как бы не замечать вовсе. Если же учесть, что в последнем романе я дал семьдесят вариантов развития, все с разными концовками, то, сами понимаете, такое на первых лекциях разбирать рановато… Она торопливо села, пунцовая, а другие торопливо двигали курсоры по экранам. Моя лекция мгновенно конвертируется в текст, а уж они сами подчеркивают наиболее важные фразы, выделяя шрифтом, размером, цветом. Все спешат узнать завтрашние премудрости, а сейчас, как понимаю, выделяют жирным слова «м е р а романа — сдвиг в характере».

      ГЛАВА 15

      Я взглянул на часы, время еще есть, сказал безжалостно:

      — Но вернемся к базовому… Хотя нет, вот еще один хороший пример насчет умелой подборки слов! Еще в детстве услышал, что «вчерашний чай подобен яду змеи». Те, кого накрыла взрывная волна этой миниатюрной информационной бомбочки, ни за что не возьмут в рот вчерашний чай. И же,ее не зная, нередко пил вчерашний… Не из протеста, в Советском Союзе недоставало всего-всего, особенно — импортного. С кофе всегда были проблемы, приходилось возмещать крепким чаем.

      Бережняк шумно подвигался, спина его выпрямилась, грудь вперед, пальцы красивым жестом сняли очки. Он протирал их с таким видом, словно это именно он разрушил твердыню Советской власти, а теперь ждет наград.

      — К тому времени, — продолжил я чуть раздраженно, — когда услышал насчет вчерашнего чая — яда змеи, уже несколько лет вечером делал крепкий чай, оставлял на столе, а утром, едва проснувшись, быстро жевал кусок колбасы, запивая

      вчерашним чаем, — свежий некогда, опаздываю!

      — и бежал на работу.

      И когда накрыло и меня, я все же подумал: а как же все эти годы? Почему не упал и не околел в жутких

      корчах?.. Правда, может быть, яд накапливается постепенно? Встретил

      знакомого врача, расспросил. Тот заверил, что вчерашний чай даже полезнее, так как за ночь выделяет какие-то дубящие вещества, что укрепляют стенки кровеносных сосудов. Мол, не будет инфаркта, инсульта. Я на всякий случай переспросил еще одного, благо в моем окружении писателя — все профессии. Кроме литературной, ессно. Тот сказал то же самое, добавив, что чай, оставленный на ночь, настаивается, как и свежесваренный борщ. Тот тоже лучше всего есть через несколько часов.

      Я оглядел их несколько вытянувшиеся лица. Ясно, они тоже знают, что вчерашний чай — яд. И ни под каким предлогом не допьют

      вчерашний чай. Бутылку водки выжрут — это нормально, не вредно, а вот вчерашний чай…

      Я закончил:

      — Несколько тысяч лет назад любитель горячего чая, именно горячего, придумал этот эффектный довод ленивой жене, что пыталась в целях экономии споить ему вчерашний. Он просто высказал свое неприятие холодного чая как можно более образно и доходчиво. Мы все в повторяющихся ситуациях оттачиваем фразы, слова, составляем их в убедительные сравнения, афоризмы, что могут стать даже пословицами. Думаю, жену он убедил. Более того, попутно

      убедил еще и миллионы-миллионы других любителей чая. Не потому, что прав. Просто сумел очень умело подобрать слова. Они начали неуверенно улыбаться, записывать, пример удачной инфистской атаки очень хорош. Я же продолжил без перерыва:

      — А теперь все-таки об обещанном базовом. А базовое лучше на примере… Вот приходит друг… мнется… потом с очень равнодушным видом достает рукопись… протягивает: «Я тут рассказик накропал… Так… для себя. Прочти… может, понравится?» Я тут же в испуге выставляю перед собой ладони: «Что ты… что ты! Как можно? Это с моей стороны будет свинством. Ты писал для себя… а я буду читать твое интимное? Ни за что! За кого ты меня имеешь?» Друг мямлит: «Но я хотел бы… чтобы ты сказал… Это насчет публикации…» И вот тут начинается игра, которой он даже не понимает… ибо я упорно отказываюсь: неприлично читать то… что человек написал «для себя». Это хуже… чем читать чужие письма. Те хоть пишутся другому… а тут прямо интимный дневник! Друг пытается заставить прочесть… и все больше нажимает на то… что «это и для печати бы…» Я стою, как утес на Волге, твержу… что непристойно публиковать то… что написано для себя. Наконец… словно только что-то начиная понимать… спрашиваю: так для себя или для печати? Он… сердясь на мою тупость… уже кричит… что хоть и для себя… но хочет видеть это опубликованным! Тогда… видя, что дальше его не проймешь, хлопаю себя по лбу и объясняю Первое Правило… что ежели для себя… любимого… то писать можно абсолютно все. Сам себя поймешь любого. А что не поймешь, то догадаешься. По кляксе или оброненной слезе. А если для других… то здесь вступают в силу совсем другие законы. До другого человека еще достучаться надо. А для этого нужно особые литприемы… которые обязательны. Ежели их нет… тогда уж извини… Тут он в последний раз ощетинивается и бормочет… что он писал все-таки для себя. Тут же протягиваю ему рукопись… мол… забери… неэтично читать чужое и т. д. и т. п. Он вздыхает и… все, fatality. Все! Он во что бы то ни стало хочет увидеть свое произведение опубликованным. Он готов слушать.

      Я посмотрел на их смущенные лица, отвел глаза. Все они бывали в этой ситуации. Все. Черт, даже неловко им вот так по больному месту. Но что делать, надо.

      — Конечно… — закончил я, — это не значит… что будет соглашаться. Сто раз возразит… что писал для себя… я сто раз протяну рукопись назад… он тысячу раз скажет… что вовсе не то написал… что я дурак и ничего не понимаю… а я буду тыкать пальцем в строчки и говорить: тут так написано. Вот эти буковки… сам взгляни… а мысли твои я не читаю. Он: ну я ж тебе объясняю… тупому… а я: будешь объяснять так и каждому, купившему твою книгу? А если он читает в постели ночью? Со спящей женой рядом?

      На лицах начали появляться смущенные улыбки. Да, комизм этой ситуации заметен, а они, побывавшие там, теперь со стороны оценивают достаточно реалистично. Начали перешучиваться, кто-то хохотнул.

      Я сказал предостерегающе:

      — И еще одно важное соображение… Оценка своей работы должна быть адекватной. Вроде бы понятно, когда, скажем, силач у себя на кухне поднимет штангу с рекордным весом, но ему на слово не верят: повтори в день соревнований. Понятно, что как бы хорошо бегун ни бежал дистанцию, но если за пару шагов до финиша остановится, сядет подумать, помыслить о Высоком, то… Увы, с писательством картина та же. Вот отыскана оригинальная тема. Придумана яркая идея. Созданы великолепные характеры. Написаны отдельные эпизоды, которые поражают богатством языка, красками и так далее. Автор сам видит, что создает шедевр, это видят жена и теща, которым читает на кухне, видят и восторгаются ближайшие друзья на тусовке. Однако…

      Я остановился, посмотрел на их внимательные лица. Слушает даже Бережняк, зацепило. Или ждет, когда же поверну к разгадке, как в детективе.

      — Однако, — сказал я, — пока роман не написан полностью, не сдан в типографию, не отпечатан и не развезен

      по магазинам… до этого момента вы все еще не писатель. И остальной мир, как бы ни негодовали, воспринимает вас как неписателя, что вполне справедливо… Сколько вот так погибло, не дотянув чуть-чуть до финиша, гениальных романов, изобретений, открытий? Никто не знает. Одно можно сказать с уверенностью, намного больше, чем одолело дистанцию до конца Не будем считать, кто из авторов спился на предпоследней главе, кто ушел в водочный бизнес, а кто женился на дочери миллионера. Но многие из них носились с написанным до половины романом и уже требовали к себе внимания… неадекватного, скажем так. Кто-то начал переглядываться, уже знаю, вспоминают кого-то из друзей, кто уже сошел с дистанции по схожим обстоятельствам.

      — И потому, — сказал я громче, — читая роман какого-то автора, не морщите нос: я, мол, напишу лучше! Да, вы в этом уверены. Да, у вас есть для этой уверенности талант. Да, у вас есть даже время. Да, ваша семья позволит вам писать вместо того, чтобы выбивать ковры на детской площадке… И еще многое вам будет позволено, но все же: тот плохенький роман, который читаете и поругиваете, это — одолевший дистанцию до конца. А вы пока только мечтаете ее одолеть. Но, как известно, в забег выходят многие, очень многие… Каждый в себе уверен! Но опыт показывает, что до финиша доползают немногие. Остальные — сходят с дистанции. А с ними уже неважно: кто бежал быстро, кто красиво, кто сошел на первом километре, а кто на сороковом. Это не затем говорю, чтобы стали скромненькими. Нет, в своих замыслах, в своих произведениях как раз должны быть наглыми, самоуверенными, готовыми свернуть все горные хребты и решить все проблемы! Но, как бы красиво и быстро ни бежали на своей дистанции, а литература — это марафон, не требуйте лаврового венка, пока не одолеете последний метр. И не сравнивайте свои полунаписанные вещи с уже опубликованными. Это вызовет у несведущих… нехорошее по отношению к вам чувство. Я чувствовал, что голос мой упал, ибо болезненно кольнуло: все, что говоришь, — верно, но верно и к себе. Главная Книга готова на три четверти… пусть даже на четыре пятых, но пока не вычистишь до блеска и не обнародуешь… ее все еще нет. Не существует. И если по дороге домой попаду под машину, на голову упадет горшок с балкона или пырнет ножом выбежавший из подъезда сумасшедший, этой работы, что перевернет мир, не будет… — К этому примыкает и, так сказать, взгляд со стороны, — продолжил я.

      — Умение посмотреть чужими глазами. Честно говоря, мне кажется, что это невозможно, невозможно в полной мере, но все-таки существует ряд профессиональных приемов. Первый пришел с начала века, когда жизнь текла неторопливо: положить законченную рукопись в дальний ящик, не трогать с полгода, заниматься другими делами. А когда снова вытащите, посмотрите другими глазами, сразу начнете замечать погрешности, увидите, как исправить к лучшему.

      Кто-то старательно записывал, остальные смотрели с нетерпением: давай, мол, дальше. Хрен кто отложит на полгода, за это время сменятся три эпохи! Да и на целых полгода позже мир узнает нового гения.

      — Второй, — продолжил я, — это отложить ненадолго, затем привести себя в состояние раздражительное, язвительное, вообразить, что это не ваша рукопись, а автора, которого вы не прочь обойти на финишной прямой. И тогда отыщете в ней гораздо больше изъянов, чем у себя, любимого, талантливого, удивительного…

      Переглядываются, это им подходит больше.

      — Третий, — закончил я, — дать рукопись прочесть приятелям. Но ни в коем случае не говорить, что это ваша. Иначе наговорят приятных слов, всяк знает, как болезненно автор реагирует на любое замечание в его адрес! К слову, я показывал свои рукописи как «Иван Крокодилов» на литературных семинарах, «Иван Хорватов» и еще под десятками других, которые уже и не помню. Под некоторыми даже публиковал, неловко было признаваться, что обманывал. А когда помогал грузить книги, ввязывался в дискуссии о своих же романах, сам критиковал, придирался, провоцировал. Хотите пример из личного опыта? Они переглянулись в затруднении, а Мерилин сказала живо:

      — Это было бы неплохо. Хоть что-то узнаем о самом законспирированном писателе!

      — Ладно, получайте… Когда я по почте отослал свою первую рукопись в «Молодую гвардию», оттуда вскоре пришла рецензия. На девять десятых из критики, советов, что вычеркнуть, что выбросить, что переделать, что заменить, что подчистить, а в конце строчка: мол, рукопись талантливая, рекомендую издать массовым тиражом. Ну, на последние строки я внимания не обратил, это ж и так ясно, даже не просто талантливая, а сверхталантливая, но как этот идиот, этот дурак, эта ничего не понимающая скотина посмела делать мне замечания, когда и читает-то наверняка по складам, шлепая губами? Они засмеялись, снова я задел какие-то струны. Понятно, каждый из них что-то подобное уже переживал.

      — В ярости, — продолжил я, — забросил дурацкую рецензию на дно нижнего ящика, постарался забыть. И лишь совершенно случайно лет через пять-семь наткнулся, вытащил, прочел… И как обухом в лоб! Только-только вчера додумался до одного приемчика, чтобы сделать рассказ интереснее, а этот кретин уже тогда советовал так сделать!.. А дальше — хуже. Он советовал и вот это, как почистить язык, а я допер, что язык надо чистить от сорняков, меньше года назад… И вот это замечание идиота, похоже, тоже верное… Черт, так он же еще тогда советовал, как писать лучше! Если бы я, идиот, прислушался, то пять лет назад сумел бы резко поднять свой уровень! А так годы под хвост, ломился в окна, не замечая рядом открытой двери, изобретал велосипед… Мораль этого длинного отступления в счастливое детство в том, что учиться не обязательно на своих ошибках. Можно и на промахах того дурака, каким был автор этих строк. Бережняк поморщился. Я понял, что он именно сейчас брякнет, перехватил:

      — Конечно, возглас оптимиста «Каким дураком я был!» подразумевает, что теперь ого-го какой умный. Чем чаще вы будете исторгать этот возглас, тем… понятнее, да?.. Так что вывод: всяк, кто вас критикует, — работает на вас. Лучше он, сейчас, в рукописи, чем потом — читатели тиража. А тот, который говорит просто приятные слова, конечно же, милый человек, слушать — одно удовольствие. Можно жену и тещу позвать: слушайте, дуры, что люди обо мне говорят, но… Ну, а самый простой способ, повторяю, можете записать, у кого с памятью туго, — свою рукопись дайте почитать другу как чужую. Мол, дал вот один, просил прочесть и сказать свое мнение, но мне все некогда, не прочтешь ли, а я ему скажу твое мнение как свое. Тут очень важно выдержать лицо и голос. Особенно когда друг начнет щипать из написанного перья. Вытерпеть, не бросаться защищать гениальное произведение. Не обзывать идиотом и не бить по голове. Лучше дать еще кому-нибудь. И еще. Даже лучший друг может ошибиться. Но если пятеро почему-то говорят, что вы пьяны, то не спорьте, а идите спать.

      Прозвенел звонок. Я нарочито выдержал паузу, но никто не вскочил, не ринулся к выходу. Все сидят спокойно, уже контролируют себя, чем отличаются от животных и юсовцев, глаза внимательные, а манеры сдержанно уверенные.

      — На сегодня все, — сказал я.

      — Спасибо, что слушали так внимательно. В следующий раз коснемся кирпичиков, из которых строится любое здание литературы, — языка. До свидания!

      Из роскошной беседки, увитой цветами, чудесный вид на сад. А за деревьями возвышалась белокаменная громада дворца. Молодая женщина обмахивалась огромным веером из страусячих перьев, снисходительно слушала пылкую речь молодого вельможи. На аристократическом личике проступило выражение скуки.

      — Все это интересно, — произнесла она с таким

      надменным и высокомерным видом, что сразу стало ясно, ей эти речи хуже горькой редьки, — но почему вам не пойти в этот… как его, «Глобус» и не разгромить этого Шекспира… и его окружение этими же аргументами?

      — А зачем?

      — ответил он высокомерно, но с излишней горячностью.

      — Там одно быдло. Я брезгую таким соседством.

      — Но вы же постоянно о них говорите!.. Вон вчера на приеме у герцога Букингемского вы подсели к прелестной графине Эльзе, она ждала от вас изысканных комплиментов, а вы обрушились с бранью на Шекспира, который плохо пишет, не умеет себя вести в приличном обществе… Графиня была шокирована. Она слыхом не слыхивала ни о каком Шекспире, но теперь, понятно, заинтересуется.

      — Да? Что-то не помню. Разве что-то как-то проскользнуло в общем длинном разговоре… Но вообще-то я даже разговаривать о нем брезгую.

      — Но вы его читали?

      — Только от скуки, когда уж совсем нечем было заняться. Из простого любопытства Чтобы понять, почему иные люди берут в руки такую гадость.

      — Для этого достаточно было прочесть одну вещь. Но вы, судя по широте ваших обвинений, прочли его всего! И едва ли не выучили наизусть.

      — Просто у меня прекрасная память. Все схватываю на лету. Так уж получилось, что пролистал книгу, а оно возьми и запомнись. Одно сразу уяснил: Шекспир — быдло. И пишет только для быдла. Потому он и остается таким же быдлом, до высот искусства ему никогда не подняться.

      — А вы кого читаете? Кто не быдло?

      — О, да все остальные!.. Но если взять лучших, то это изысканные Конрад Генц Готлебский, Эжен Гуклиг, Эдвард из Гунгузы… А чего стоит изысканнейшая проза великого и непревзойденного Гуго Эстэнгайзера? Вот уж кто останется в памяти человечества на все будущие века и тысячелетия — высеченный в мраморе, отлитый в бронзе и золоте!.. Вот кого будут учить дети, запоминать его возвышенные строки… А этот Шекспир — просто тупое наглое быдло. Еще год-два, и его забудут вообще. У него в каждой сцене — кровь, убийства. Речь персонажей груба и неодухотворенна, а люди, читающие его и ходящие в его театр, — извозчики, грузчики, моряки, кухарки, челядь и прочая чернь… Она заметила лукаво:

      — Но, как поговаривают, среди посетителей иногда мелькают и члены королевской фамилии.

      — Враки!

      — отрезал он обозленно.

      — Во-первых, те посетители в масках. А это значит, что сам Шекспир мог велеть паре слуг надеть маски и посидеть среди зрителей. Таким образом и создаются легенды! Нет, там только быдло и все для быдла. Я туда ни ногой. Я ж говорю, еще год-два, и его забудут. Популярность его падет даже среди черни.

      Она смешно наморщила носик.

      — Гм, мне кажется, вы такое уже говорили года три назад… А то и пять.

      — Простите, — возразил он, — но я тогда даже не слышал ни о каком Шекспире!.. Просто, может быть, до меня доходили о нем слухи, и я тогда высказался, что это очередное быдло, которое так же быстро исчезнет, как и появилось…

      Она лукаво улыбнулась.

      — Вам бы в дипломаты. Вы никогда не ошибаетесь, не так ли?

      Я щелкнул по «паузе», они застыли с раскрытыми ртами. Я скривился, вылез из-за компа и потащился на кухню. Опять какая-то фигня. Все труднее и труднее выдавать простенькие тексты. Но выдавать надо именно их, человек воспринимает только простое, разжеванное, понятное. Даже если изобретаешь нечто совсем дикое, все равно надо сделать вид, что это давно было, все это знают, вот только именно он, читающий, как-то пропустил… что, конечно же, извинительно при таком бешеном темпе жизни

      Конечно, это обидно для самого автора. Каждому хочется каркнуть во все писательское горло: я открыл нечто новое…

      однако надо выбирать — слава первооткрывателя чего-то непонятного или же внедрение идеи в массы. К тому же сейчас надо сварганить что-то со скачкой, погоней. Неважно, «за» или «от». Чтоб читающего не затошнило от однообразия материала. Надо помнить, что одна и та же порция крови омывает холодный мозг, благородное сердце и не очень-то разборчивые гениталии. Следовательно, нельзя давать одни занудные нравоучения, ведь порция крови уже от мозга пошла вниз, к сердцу, тому нужны погони, лязг мечей, стук копыт, но и здесь не задерживаться, ибо кровь пошла еще ниже, ниже… Но и там нельзя задерживаться, никакой гигант не проторчит в постели весь роман, уже началась сублимация, пора снова бросить кусок мяса проголодавшимся мозгам! Позвонила Кристина, я слышал совсем рядом ее возбужденный голос. Она почти дышала в ухо, я чувствовал ее аромат и тепло. Даже не сразу врубился, что протолкнула какой-то договор на мультипликационный сериал по одной из моих ранних книг. Не врубился, что и сумма-то ого-го, я такую ни за одну книгу не огребал. Кристина это поняла, повторила, но ей пришлось это прокричать еще, пока я понял, о чем речь, скомканно догадался поздравить. Она прокричала еще настойчивее:

      — Сейчас лечу к вам!.. Буду через четверть часика! Или вы собрались по бабам-с?

      — Да вроде бы нет, — ответил я, подпустив в голос неуверенности.

      — Во всяком случае, могу отложить это важное мероприятие.

      — Отложите, — попросила она.

      — Такой договор, такой договор!.. Мои двенадцать процентов будут больше, чем вы огребли за последнюю книгу!

      — Значит, бумажным книгам совсем звиздец, — резюмировал я.

      — Но у хитрой лисы всегда по два запасных выхода? А со мной даже три! Не дожидаясь ответа, расхохоталась и повесила трубку. Я посмотрел в окно. Синоптики даже не обещают похолодания, на градуснике за окном все те же рекордные тридцать шесть по Цельсию. В тени. А у Кристины в машине нет кондиционера…

      Я заглянул в ванную, переставил по-другому шампуни, вытер зеркало. Когда принимает душ, наверняка смотрит на свое отражение. И поворачивается вокруг оси, рассматривая свое изумительное тело.. Черт, я же зарекся о ней думать! В смысле, о теле, таком сладком, зовущем теле, которое так хорошо бы мять, иметь… Мудрое гомо понимает, что лучше воспретить себе заглотнуть червячка, чем потом пробовать соскочить с крючка, как случилось со святым Антонием Держись, инфист… Нет, в данном случае — писатель В холодильнике карбонат, шейка, увесистый балык. В отделении для бутылок две бутылки очень дорогого шампанского. Еще три бутылки в шкафчике. Все гости, все гости . По русскому обычаю в гости только с бутылкой, а так как ранг у меня не самый низкий, то каждый несет что-то соответствующее Там же и четыре коньяка. Когда гость является с таким презентом, я бутылку ставлю в дальний ящик, а гостю — кофе, сок или пиво. Да, такой договор просто полагается отметить… Хорошее шампанское, в меру охлажденное, богатая закуска, есть еще отборный виноград, хорошо, были хорошие солнечные дни, виноград уродился чистый, здоровый и сладкий, с насыщенным ароматом…

      Я зарычал, ибо в мозгу освобожденно замелькали всякие сладостные картинки. Кристина вошла сияющая, довольная, подставила щеку для поцелуя. Я сделал вид, что не заметил. Она сунула мне папку, сама шмыгнула в ванную, на ходу красиво вскинув руки. Я успел увидеть, как взметнулась маечка, ослепляюще блеснула белая грудь на шоколадном теле. Трусики Кристина сняла уже в ванной, забросила на крючок, ее пальцы уже крутили вентиль, а смеющиеся глаза отыскали мое хмурое лицо

      — Вы чем-то недовольны, повелитель?.. Я выторговала прекрасные условия! Вода хлынула мощным дождиком, Кристина завизжала и сжалась в ком, потом расхохоталась и вскинула руки. Это было произведение искусства под струями дождя. Почему-то обнаженная женщина под струями холодной воды для многих выглядит ах как эротично, но я вообразил потоки ледяной воды на своей разогретой коже, содрогнулся так, что загремели все кости, и отступил в коридор.

      — Ну да, конечно, — выдавил я. Она поворачивалась под струями воды, любовалась собой, весело щебетала, похохатывала, рассказывала, как удалось, как с нею спорили, как она ловко обошла, переспорила, настояла… Я сделал вид, что слышу телефонный звонок в дальней комнате, извинился, ушел. Минут через пять она вошла, свеженькая, юная, с торчащими грудями, но в трусиках. Я перехватил ее вызывающий взгляд, и вдруг вместо злости ощутил щемящую жалость А что, собственно, не так? Это я сейчас вот-вот войду в сорокалетие, но все такой же крепкоплечий урод, как и двадцать лет назад. Да и через двадцать лет буду, скорее всего, таким же. По крайней мере, по фигуре. А у нее десять лет назад никаких сисек не было, одни прыщики, а через десять лет вот эти упругие шары отвиснут, как уши спаниеля… Она мигом уловила мое настроение, насторожилась.

      — Что с вами?.. То готовы были меня… как Дракула, то щас прям материнская нежность во взоре… А где предательская слеза? Давайте я вам ее смахну украдкой. По какому поводу?

      — Да так, — ответил я неуклюже.

      — Залюбовался.

      — И потому такое лицо?

      — А что, лицо и есть лицо… Она с преувеличенным омерзением передернула плечами.

      — Дожить до такого, чтоб на меня вот так смотрели мужчины?.. Что у меня не так? Сиськи не такие?

      — Сиськи — чудо, — заверил я.

      — И попка тоже чудо. Но, надеюсь, вы при составлении договора сразу заверили их, что я писать сценарии не собираюсь? Она удивилась:

      — А разве вы сами не хотите?

      — Нет, — заверил я, — не хочу. Даже очень не хочу.

      — Вот те и на! А я за это боролась, — протянула она убитым голосом.

      — С них можно было бы еще пару процентов, им же полная власть…

      — Полной не будет, — возразил я.

      — Коверкать не дам, но и сам впрягаться в чужую телегу не буду.

      — Какая чужая? Это ваша книга!

      — Мультик, а не книга. Если я буду за все хвататься… Я не договорил, что тогда свою Главную Книгу вообще

      не закончу и до глубокой старости. Да и то ничего, вон Коперник тоже не решался опубликовать свои таблицы, все поправлял, уточнял, а свет увидели только после его смерти, но в моем случае моя работа может и света не увидеть… Это уж точно, что не увидит.

      Она развела руками, ее полные груди красиво растопырились, поинтересовалась:

      — Над чем работаете сейчас?

      Я часто раскаивался в том, что говорил, но редко сожалел о том, что молчал. Хотел было промолчать и сейчас, но как промолчать, да еще такой женщине — совсем грубо, и я ответил уклончиво:

      — Обычно я изволю работать сразу над двумя-тремя романами.

      — Как это? Разве такое возможно?

      — Почему нет? Пишу, подбираю образы, сцены… Если не идет, то не выжимаю из себя, останавливаюсь, открываю другой файл. Там тоже роман, что пишу с перерывами уже третий год. Если добавить пару ярких эпизодов, то можно переходить к подгонке и шлифовке… Потому у меня иногда по году ничего не выходит, а потом сразу два-три за месяц.

      Она переспросила:

      — А над чем работаете именно сейчас?

      Что-то в ее голосе насторожило. В разглашении тайны

      всегда повинен тот, кто доверил ее другому. А здесь не просто другой, а бери выше — искушение святого Антония во плоти.

      — А что вас именно заинтересовало? Она пожала плечами.

      — Да так просто. Я же литагент, мне положено знать. Я должна строить стратегию, как лучше подготовить для них в будущем почву. К моменту, когда книга будет готова. Кому именно ее предложить, под каким соусом преподнести.

      — Не надо, — сказал я мягко.

      — Кристина, я говорю странные вещи… но мои книги не нужно устраивать, пристраивать, выбивать для них тиражи побольше, гонорары повыше. Не обижайтесь, но это мое кредо. Книги должны пробиваться сами. Это у нас отголосок советской эпохи, когда все нужно было профигачивать через заслоны. Хорошую книгу у вас и так выхватят из рук. Я уже двадцать лет занимаюсь литературой… по крайней мере, первая публикация была двадцать лет назад. За это время тридцать романов! И ни один из них не пристраивал. Вы первый литагент у меня…

      — …Да и тот, — вставила она, — вам не нужен. Так? Она старалась держаться непринужденно, но я чувствовал, что обидел ее очень сильно. Голова ушла в приподнятые плечи, высокие груди как-то потерялись, она сгорбилась и сидела, несчастная, как брошенный щенок под дождем.

      — Кристина, — сказал я укоризненно, — как вам не стыдно? Я десять лет собираюсь заняться упорядочиванием своих героев, географии, родословных… все перепуталось, ляпы все чаще… а вы сразу нашли ребят, что взялись за это тягостное дело!

      — Кому тягостное, — возразила она, — а кому в радость. Есть же люди, которым за счастье перекладывать листочки в пыльных гербариях? Их надо всего лишь найти. Но это небольшая заслуга.

      — Огромная, — возразил я в свою очередь.

      — Я же не нашел? Но, Кристина, не прикидывайтесь обиженной. Я все равно побью рекорд святого Антония… сколько он дней продержался?.. и не дамся себя трахнуть. Она хитро поинтересовалась:

      — А после того, как будет побит рекорд?

      — Возможно, пойду на побитие рекорда Гаутамы, Шакья-Муньи или даже Будды

      Она сказала с облегчением:

      — Тогда мне долго ждать не придется. Он не чуждался… еще как не чуждался этих радостей. Даже я краснела, когда смотрела барельефы на стенах их храмов… Но вы явно работаете над какой-то очень крупной и важной для вас вещью, верно?

      Я помолчал, переспросил:

      — Можно узнать, откуда такие выводы?

      — У вас как-то было такое лицо, такое…

      Ее пальцы задвигались, словно сяжки муравья, когда он передает дополнительную информацию, двигая всеми члениками на усиках.

      — Глупое?

      — Просветленное, — ответила она.

      — Будто из вас шел свет. Я бы сказала, как из ангела, но писателя такое затасканное сравнение может обидеть, так пусть как из дырявого фонаря.

      — Нет, — сказал я, подумав, — пусть будет как от ангела.

      — Ангел здесь я, — заявила она.

      — А по два ангела в одном месте не бывает. Чаще — ангел и черт.

      — Ладно, согласен на черта. В конце концов, черти — те же ангелы, что потерпели поражение в предвыборной борьбе и были низвергнуты средствами правительственной массмедиа на землю. Здесь мы и готовимся к новой схватке за власть.

      Она спросила со смешком:

      — А что будет, когда возьмете верх?

      Снова в ее голосе почудился второй смысл. Я ответил по-прежнему легко и беззаботно, хотя внутри зажал душу в кулак, чтобы не каркнула во все мужское горло:

      — А как всегда… Поверженных обвиним во всех грехах, измажем дегтем, назовем их черными, а себя светлыми, нашу доктрину — Добром, а их — Злом и призовем весь электорат игнорировать все их презренные попытки соблазнить нестойкие души обещанием демократьих, тоталитарных или прочих благ — Ого, — сказала она с уважением, — какой размах! На нем можно будет заработать. Этот роман будет хорош? Перед красивой женщиной как не каркнуть, роняя сыр, но я успел сдавить дуре горло, а сам ответил уклончиво:

      — Надеюсь. Просто надеюсь. Ее серые глаза впились в мои, словно старалась через зрачки проникнуть в глубь моего мозга.

      — А каков сюжет?

      — В двух словах не расскажешь… Она не изменила позы, но я чувствовал, как под кожей, не выдавая себя, мышцы расслабились, а мозг уже нащупывает другие слабые места. Отмахнулась с небрежностью:

      — Я не о том Много на нем заработаем?

      — Пока об этом трудно сказать, — ответил я еще неохотнее. Она, стараясь не замечать, что я замкнулся, искристо заулыбалась, сказала, что принесет холодного сока, ушлепала на кухню. Я в затруднении смотрел вслед. Нечего и думать брякнуть, что я не планирую на нем заработать хотя бы копейку.

      ГЛАВА 16

      Остаток недели съели гости, потом сутки ухлопал на день рождения старого друга, не виделись уже пять лет, а тут вдруг пригласил. Правда, круглая дата: сорок лет. В следующем году и я войду… нет, меня внесет помимо моей воли в этот возраст Мухаммада. Это же больше половины жизни прожито, а все еще ни черта не сделал. Цезарь в двадцать лет ударился в слезы, мол, Александр Македонский в девятнадцать лет покорил всю Азию, Гаутама в двадцать девять придумал буддизм, Иисус к тридцати годам разработал учение и начал пиаровскую акцию, Моисей тоже хрен в каком юном возрасте придумал свои знаменитые тезисы, которые для надежности приписал Богу…

      Вообще-то прием хороший, испытанный. Все они якобы услышали от самого Бога, какой дорогой идти. Я тоже иной раз приписываю самые крамольные слова какому-нибудь Монтеню или Пифагору, хрен кто полезет проверять, но зато какая железобетонная надежность аргументов! Это ж не какой-то Владимир Факельный вякнул глупость, а изволили изречь великие мудрецы древности. Значитца, все верно, этой дорогой и надо идти, товарищи.

      После дня рождения, как водится, тоже день потерян для творчества: голова тяжелая, мутит, мысли вялые, только о таблетке аспирина или стакане того напитка, который, по мнению студентов, экспортирует нам Китай…

      Неожиданно заехали отец с матерью. Оба загорелые, аки негры, поджарые, пахнущие солнцем, дачей, огородом, зеленью и почему-то медом.

      — Неплохо, неплохо, — бормотал отец. Он прошелся по комнате, огляделся критически.

      — Как тебе кажется, мать?

      Мама в прихожей все еще отбивалась от Барбоса, которому умереть — не встать, но обязательно лизнуть ее в нос.

      — А что, — ответила она сердито, — я сразу почувствовала, что здесь бывает женщина…

      — Ну вот, — сказал отец, — раз у тебя женщина, то собака не нужна. Словом, заберем Барбосика на дачу. Пусть погавкает малость, чтоб соседи знали… Да и не только соседи.

      Я ахнул:

      — Как это я без Барбоса?

      — Как и раньше жил, — ответил отец хладнокровно. Мать, более добрая, сказала ласково:

      — Сынок, он шутит. Через недельку привезем. Пусть хоть побегает на воле! А то какой-то толстый… И морда печальная.

      — Женщина в доме, — напомнил отец со значением в голосе.

      — Вот пес и горюет. Скоро вообще в лес к волкам, на погибель.

      — Ни фига, — возразил я.

      — Барбос ее любит.

      — Ага, значит, какая-то определенная?

      — Да это коллега, — объяснил я.

      — Ладно, но только на недельку! Я без Барбоса затоскую сам. Даже выть буду. «А то и писать стану хуже», — мелькнула мысль. Родители отбыли, этот предатель только разок слабо вильнул мне хвостом на прощанье. Еще бы, на даче будет гонять белок, ловить жаб, нападать на ежей, носиться по лесу вволю, а не сколько я отпущу времени. Ладно, для моей книги день все равно потерян. Чтобы хоть что-то да делать, вернулся к сиквелу «Потерянной башни». Комп сразу начал с того места, где я бросил работать три месяца тому: синее небо, высоко парит дракон с розовыми в ярких лучах солнца крыльями, а по зеленому и ровному, как английский газон, полю скачут трое рыцарей в помятых доспехах. Задний оглянулся, погони уже нет, взмахом разрешил перевести измученных коней на шаг. Передний рыцарь, самый молодой, пошатывался в седле. Шлем и доспех пламенеют пятнами свежей крови. Его товарищ изредка протягивал руку, поддерживал. Длинные светлые волосы справа покраснели и слиплись, доспехи иссечены, шлем и латные рукавицы потеряны, но держится уверенно, успевает следить и за драконом, что тоже явно наблюдает за ними… Его лицо приблизилось, стали видны шрамы на левой щеке, перебитый нос, пронзительно синие глаза. Я в раздражении ткнул в «паузу», лицо застыло, а я вылез из кресла и потащился на кухню. Потому и толстеют писатели, что, когда работа не идет, а что-то делать же надо, вот так сидеть и смотреть тупо на экран недопустимо, автоматически ползешь на кухню: кофейку попить, чтобы мозги прочистить, что-то съесть, чтобы эмоции проснулись, перчиком, аджичкой, дабы острее чувствовалось… И так при каждой задержке! А они постоянно, постоянно, постоянно… Я бурчал, клял свою лень, неспособность сконцентрироваться, кофемолка зажужжала, набрала обороты. Сейчас даже грохот авиационной бомбы за окном не услышу, до чего же противный звук, такой Инет придумали, а кофемолки, даже самых новейших моделей, визжат, как циркулярные пилы…

      Наконец там натрещалось на семь чашек, стаканчик полон, это мне на одну. Но когда поставил на плиту, по спине прошел предостерегающий холодок. Нервы напряглись, я всей кожей ощутил, что в квартире кто-то есть. Пальцы автоматически коснулись на контрольной панели цифры «ноль», ибо если сейчас мне выстрелят в спину, то кофе в джезве поднимется, зальет плиту, потом выкипит, джезва расплавится, начнется пожар..

      В дверном проеме на кухню стоял крупный мужчина с пистолетом в руке. Ствол направлен мне прямо в лицо, мужчина молча велел кивком идти в комнату, где компьютеры. Ноги мои подкашивались, я двигался отупело, даже не испугавшись, в голове нет страха, только полнейшее отупение. Если бы сейчас прозондировали мой мозг, решили бы, что имеют дело с полным идиотом.

      В комнате еще один, тоже крепкий, плотный. Он сидел в моем кресле и торопливо настукивал что-то на клавиатуре. Человек, что шел за спиной, сказал негромко:

      — Быстро, где храните базы данных?

      Я ответить не успел, второй ответил весело:

      — Не трусь, Волк, я сейчас все извлеку.

      — Он может держать на отдельном диске, — возразил тот, кого назвали Волком.

      — И прятать где-нибудь в шкафу под бельем.

      — Да?.. — откликнулся тот, что за компом.

      — Эти ламеры так делают первые два-три месяца. Потом ленятся даже бэкапнуть. Все на диске, сейчас увидишь…

      Я ощутил, что человек за моей спиной поднимает пистолет. Оглянулся, огромное черное дуло показалось мне размером с пушечное. Смотрит прямо в лоб.

      — Ну, тогда… — начал он. Вдруг в его глазах чуть изменилось. Он чуть-чуть стрельнул ими в сторону, снова посмотрел на меня, чуть отступил, как будто я прямо щас с визгом прыгну и начну мочить всех в стиле сунь-хунь-в-чай.

      Я проследил за его взглядом. На диване, где я оставил ноутбук с незаконченной сценой, все то же лицо на весь экран, шрамы на щеке, перебитый нос, пронзительно синие глаза и грубо разинутый рот. Волк снова всмотрелся в экран, я видел, как палец его слегка ослабил давление на спусковую скобу.

      — Это что еще?

      — прорычал он.

      — Такого эпизода не было!

      — Это… — выдавил я через перехваченное судорогой горло, — это… вторая часть…

      Он покачал головой:

      — Мозги не пудри, парень. Второй части не было.

      — Через месяц… — ответил я с усилием, — она была бы…

      — Через какой месяц?

      — переспросил он.

      — Ты о чем?..

      — Через месяц… — повторил я тупо.

      — Еще неделю ловить баги, потом на «золото».

      Он посмотрел на меня, снова на экран, тронул клавиши. Камера поднялась, сверху рыцари выглядели мелкими, зато виден замок, откуда уже выслали навстречу помощь. А позади рыцарей, поотстав, тащится повозка. Из окошка выглянула немолодая женщина, свет алой зари пал на ее лицо. А первая часть, что доступна для скачивания, заканчивается как раз тем, что королеву еще только захватывают в плен… Я услышал удивленный свист. Террорист озадаченно покачал головой.

      — Это что же… Ты тут убираешь, сторожишь или же… не могу поверить!

      — Вон там все мои документы, — сказал я сдавленно, пальцы слишком близко сжимали горло от сонной артерии.

      — Можете проверить, кто здесь живет. Второй быстро открыл ящик, достал документы и швырнул Волку. Тот поймал на лету, быстро просмотрел паспорт, водительские права, охотничий билет, везде мои фотографии, я видел, как моментально он просканировал все и тут же ожег взглядом меня. Если у меня оказалась бы чужая шкура, тотчас же слезла бы, исходя паром, никакие хирурги не спасли бы. Его рука взметнулась в чисто русском жесте к затылку.

      — А, черт!.. То-то смотрю, у сэра Четерлея прибавилось шрамов на морде… Чем они думают?

      Второй спросил раздраженно:

      — Да в чем дело?

      — Это не тот, — ответил Волк.

      — Ошибка.

      — Да ты чё? Голован не мог ошибиться! Вот он, адрес! Волк сказал резче:

      — Нет! Это ошибка.

      Я рухнул в кресло. Перед глазами шли синие круги, в черепе еще звучал гаснущий звон. Я жадно дышал, воздух кипел в моем раскаленном горле. Тот, что сидел за моим компом, быстро выхватил пистолет.

      — Ошибка или не ошибка, но нам дан ясный приказ… Пистолет он выхватил быстро, но Волк оказался перед

      ним молниеносно. Я увидел мелькнувшую через комнату серую тень, послышался звук удара. Пистолет с грохотом вылетел из рук, перекувыркнулся и точно лег в ладонь Волка. Я ошалело смотрел в потолок, где пролегла глубокая канавка. Даже не подумал бы, что это от пуль. Те должны ложиться друг от друга на расстоянии, а это как будто след от удара гигантским топором с лезвием в полтора метра.

      Старший швырнул этот странный пистолет-автомат обратно, террорист поймал, скривился.

      — Это не тот, — повторил старший.

      — Это сам Владимир Факельный, автор «Последней цитадели» и «Красных листьев»!.. Станет он с такой фигней связываться?.. Он же писатель, понял?.. Помнишь, Баракуда принес первый диск, как мы все шалели? А те разборки, из-за которых его надо убрать, а хард забрать — не его ранг. Тут либо ошибка, либо задействовано что-то вообще непонятное. Или кто-то пытается свести личные счеты… Вернемся, доложим.

      Второй возразил угрюмо:

      — Мы не можем уйти, не выполнив. Это был приказ. Волк прорычал:

      — Ты знаешь, что такое не подчиниться моему приказу.

      — Но мы все под Баракудой…

      В его хмуром голосе звучала прямая угроза. Волк рыкнул:

      — Ответственность беру на себя. Уходим. Они попятились, один бросил пару слов в верхнюю пуговицу, прислушался, а Волк сказал мне с почтением:

      — Простите, Владимир… простите, отчества не помню!.. Я ваш поклонник, жду с нетерпением продолжения «Последней цитадели». Вы не поверите, но я всю нашу часть заразил вашими идеями чести, благородства… Простите за недоразумение! Они исчезли, я кое-как вылез из кресла и доковылял до окна. Из подъезда вышли только двое мужчин, по такой жаре — в шортах, раскрепощенные, с пустыми руками. Они прошли с десяток шагов по тротуару, их догнало такси, они остановили, поторговались и сели. Еще спустя минуты три вышел еще один, этот изображал собирателя бутылок, при нем ветхий мешок, где явно все автоматы. Я не стал смотреть, в какое авто сядет этот, повернулся в сторону стола.

      — Кристина!

      — сказал я, но телефон молчал. Я повторил еще дважды, телефон не включался, хотя зеленый огонек показывал, что все в исправности. Я прокашлялся, сказал еще раз: «Кристина», в коробочке щелкнуло, на этот раз мой хриплый голос опознали, пошла устанавливаться связь. Только что избежал гибели, надо ликовать, но, странное дело, я чувствовал стыд, что обманул этих людей. Они оказались обо мне слишком высокого мнения. Не поверили, что я унижусь до такой работы, как участие непосредственно в военных действиях. Я еще не успел объяснить Кристине, что сейчас лучше ко мне не приходить, как двери потряс тяжелый удар. Я швырнул трубку, бросился в прихожую… и едва успел отпрыгнуть. Дверь рухнула вовнутрь комнаты. Из коридора ворвались люди в серых комбинезонах, с респираторами на лицах, мгновенно промчались мимо, а следом вошел полковник, если не ошибаюсь, полковник Ищенко. Лицо его было как посыпанное пеплом, под глазами резче обозначились темные круги. Он кивнул мне в сторону кабинета. Ноги меня держали слабо, я вошел следом и рухнул в кресло. Ищенко сел чуть наискось, знаком велел кому-то поверх моей головы что-то сделать, и через пару мгновений у меня в руке уже была бутылка холодного пива.

      Спецназовец бесшумно отошел, я слышал только, как он что-то вполголоса докладывает в микрофон. Ищенко с силой потер ладонями лицо.

      — Как? — спросил он с недоумением.

      — Как они сумели обойти все системы слежения?.. Ведь вы уже знаете, что никакое это не благоустройство дома, это был предлог, чтобы поставить камеры наблюдения… Конечно, очередь на благоустройство подошла в самом деле, мы только ее слегка подвинули, но, конечно, никакие вэбкамеры не предусмотрены… Однако эти люди сумели их обойти…

      — Значит, там умельцы круче, — сказал я умную вещь.

      — Гм, — произнес он в задумчивости.

      — Но такие могут быть только в одном месте… Да и то, я бы не сказал, что они круче. Просто их снабжают первыми. Но… почему?

      Зазвонил телефон, спецназовец быстро взглянул на Ищенко. Тот взглядом указал мне на трубку. Я взял, как гранату с выдернутой чекой, в трубке прозвучал взволнованный голос:

      — Что случилось?.. Я лечу, буду через пять минут…

      — Это Кристина, — сказал я Ищенко.

      — Мой литагент. Волнуется.

      Он нахмурился:

      — Литагент? А она у вас давно?

      — Нет, — ответил я чуть растерянно.

      — Но у нее свой интерес…

      — Какой?

      — Двенадцать процентов от моих гонораров.

      — Гм, — снова сказал Ищенко. Поинтересовался:

      — А это много?

      — Могло быть намного больше, — ответил я скромно.

      — Если бы я слушался друзей, критиков, читателей, издателей. А теперь еще и литагента.

      — А вы их слушаетесь?

      — Нет, конечно.

      — Почему?

      — Я марафонец, — ответил я лаконично. Он взглянул остро, вряд ли что-то понял, бросил спецназовцу:

      — На всякий случай проверь. Она должна быть на снимках.

      — По Б-3? Старший сказал:

      — По А-6, а то и по А-5… Нет, давай сразу по А-3, ставки уж очень высоки. Спецназовец присвистнул, я перехватил во взгляде, брошенном в мою сторону, громадное удивление, исчез. Ищенко повернулся в мою сторону.

      — Попытку покушения можно расценивать по-разному, — сказал он зло.

      — Вот Стецюк говорит, что это признак их слабости. Дескать, аргументами сражаться не могут, вот и… Но, знаете ли, это уж очень по-ученому. Я понимаю проще. Я слышал, у нас на совещании вас сравнивали то с авианосцем, то с военным заводом стратегического значения, так вот я скажу вам: если авианосец можно пустить ко дну одним пистолетным выстрелом, то лишь полнейший идиотище не сделает этот пистолетный выстрел! Тем более, если можно так же грохнуть завод, выпускающий эти авианосцы. Так что это не слабость, это всего лишь рационально. Он обернулся и рассматривал меня с неподдельным интересом.

      — Кто вы, товарищ Факельный?

      — Я, — пробормотал я, — Факельный, а вы можете перед этой фамилией ставить «господин», «товарищ», даже «гражданин» по своему выбору. Но — ставьте обязательно. Он кивнул:

      — Обещаю. Я сам дам в морду всякому, кто назовет меня просто по фамилии. Но кто вы? Кто, если они решили, что вы даже выше, чем суперспециалист по информационной войне? Я пожал плечами:

      — Я ж говорю, обознались.

      Он в задумчивости покачал головой.

      — До сего дня я считал, что круче спеца по инфовойне уже ничего нет. И выше.

      — Я ж говорю, — пробормотал я, — они просто что-то не так поняли…

      Другие, похоже, уже охотно приняли бы это, что террористы просто лохи, на то они и террористы, надо забыть это и идти дальше, думать над тем, как на будущее обезопасить лучшего спеца по инфовойне, но Ищенко посматривал на меня задумчиво и неотвязно. Я чувствовал, что он еще не раз попытается меня расспросить, что же террористы имели в виду.

      Через зияющий дверной проем ворвалась Кристина. Рассерженная, как фурия, пышущая огнем, запыхавшаяся.

      — Цел?

      — крикнула мне еще с порога.

      — Слава богу… Что здесь произошло?

      Ищенко разглядывал ее с брезгливым интересом. Посмотрел на меня, снова на нее, уже оценивающе, ухмыльнулся и сказал почти безмятежно:

      — Выбитую дверь вставим. За счет нашей фирмы. С господином Факельным все благополучно…

      — …Но не благодаря вам?

      — спросила она ядовито. Он ухмыльнулся:

      — Да, сегодня мы с вами оба могли бы потерять свои баксы. Я — премиальные, а вы — проценты… Но обошлось. Эту дыру мы уже перекрыли. Постараемся перекрыть и другие.

      Его глаза все еще обращались в мою сторону с тем же немым вопросом. Кто вы, господин Факельный? В свою очередь я отвел глаза в сторону. Был такой великий человек — изобрел и собственноручно выточил анкерный механизм, что позволило ему сделать первые в мире часы. Не солнечные, а те, которые дожили до наших времен: настенные, напольные, всевозможные будильники и наручные — от массивных мужских до крохотных женских. Однако правительству было по фигу его изобретательство, они знали

      его как супершпиона, что выполнял самые деликатные поручения, шнырял по всей Европе, перевозя, устраняя, выкрадывая, снабжая американских повстанцев контрабандным оружием. Вообще он делал многое такое, что осталось погребено в тайниках французских спецслужб… Так кто он был: талантливейший изобретатель или предтеча Джеймса Бонда? Сейчас мы его знаем только как автора бессмертной пьесы «Женитьба Фигаро». Теперь от меня уже не скрывали, что устанавливают добавочную систему сигнализации и наблюдения. Те террористы каким-то образом не просто отключили, а ухитрились всобачить идиллическую картинку, как я сижу перед телевизором и чешу Барбоса. Теперь ту оставили, как есть, только поменяли код доступа, а добавочную замаскировали. Ищенко сообщил с гордостью, что это технология нового поколения, разработка их отдела, чужакам доступа к ней нет. Слышно будет, как у меня бурчит в животе, а зум такой, что каждый волосок на моей коже будет как бревно. Пришлось мне полчаса надиктовывать всех знакомых, родственников, адреса и телефоны, если помнил, а если нет, тоже не проблема, комп отыщет всех, за всеми будет наблюдение. За всеми работниками служб, будь то почтальон или разносчик рекламы, будет прослежено дополнительно. Со слов Ищенко я уже знал, что с сегодняшнего дня будет вестись наблюдение с соседнего высотного дома за всеми крышами ближайших домов. Несколько снайперов в полной готовности и так уже сменяются через каждые четыре часа. Конечно же, я не внял предостережениям и не стал задергивать шторы… если честно, я их не задергиваю даже ночью, ибо живу на последнем, семнадцатом этаже, ближайший дом от моего через довольно широкий комплекс всяких магазинов и бюро услуг, так что если кто хочет видеть меня голым, пусть вооружается биноклем. Но подать на меня в суд за непристойное поведение не получится: простым глазом непристойности с такого расстояния не разглядеть, а если уж подсматриваешь в бинокль, то самого можно в суд за вуайеризм.

      Из-за такого образа жизни я становился уязвимым и для выстрелов с земли. Однако это не так просто, надо стрелять с достаточного расстояния, такого умельца заметят сразу. Можно из машины, но на ходу попасть проблематично, а всякую машину, что останавливается в пригодном для выстрела месте, снайперы, ессно, сразу берут на прицел.

      Консьержка поздоровалась с преувеличенной любезностью. Я кивнул, ткнул пальцем в кнопку отпирания двери, там попикало, замок щелкнул, тяжелая, бронированная дверь подалась с трудом, словно за ночь потяжелела еще на пару пудов.

      Я вывалился в жаркий солнечный день. Солнце злорадно прыгнуло на голову и плечи, кожа ответила мощным выбросом влаги из всех пор, я никогда не знал, что у меня их столько. Дальше я побрел, истекая потом, уже убежденный сторонник вечной русской зимы, пусть даже медведи по улицам и тюлени из каждой лужи, чем это раскаленное небо, расплавленное месиво асфальта, накаленные стены каменных гор, в щелях которых приходится жить.

      Когда до двери магазина оставалось всего два шага, по ней скользнуло розовое пятнышко. Я бы его не заметил, размер с копеечную монету, но дверь под навесом, в тени, а пятнышко — единственное, что двигалось в этом разомлевшем мире.

      Я открыл дверь и вошел, и только тогда в расплавленный отупевший мозг пахнуло холодком. Это пятнышко — след лазерного прицела. Охранники в магазине скользнули по мне приветливо-равнодушными взглядами, я здесь постоянный клиент, уже знают, что не ворую, а продукты покупаю добротные, качественные, дорогие, откуда им отстегивается на жалованье и премии.

      Я, как сомнамбула, побродил между рядов, наконец вспомнил о тележке, улыбнулся охраннику виновато, мол, собирался все унести в руках, но так много вкусностей, что лучше увезу, он улыбнулся одними глазами, я не один такой клиент, и снова ряды поплыли мимо меня. Что делать, непонятно. Если лазерный прицел, то я попаду под него на выходе. Поднял руку, чтобы привычным жестом потереть подбородок, взгляд упал на часы. Черт, совсем забыл, мне же заменили браслет, мол, такие модно, что-то там осаживают в крови, нормализуют, приводят в соответствие или еще какая-то очередная хренотень. Я поднес браслет ко рту и сказал едва слышно:

      — Кто-то смотрел на меня в лазерный прицел… когда я входил в супермаркет. Во всяком случае зайчик похож… Женщина, что толкала тележку между рядами, заинтересованно смотрела на меня. Я с задумчивым видом потер подбородок, пробормотал:

      — Что ж взять… что ж взять… Эти орешки соленые, самый раз… но такие мелкие… Женщина сочувственно улыбнулась и проползла дальше. У нее в тележке топорщились два пакета с орешками намного крупнее. И намного дороже. На кассе уже все подсчитали, я перегрузил в свою сумку, с такой бедной тележкой как-то совестно выезжать на улицу, в это время в запястье кольнуло. Я поднес к уху, делая вид, что чешу в затылке. Голос Ищенко донесся громко и четко:

      — Все выяснилось!.. Я этих молокососов поубиваю! Это один из наших с крыши проверял лазерный прицел. Оправдывается, мол, отрабатывал сопровождение цели вблизи объекта… Выгнать к чертовой матери? Я ответить не успел, на грани слышимости донесся второй голос, властный, авторитарный:

      — Выгнать к чертовой матери!

      — С запретом или без запрета, — спросил Ищенко, — работать в спецвойсках?

      — С запретом, — сказал властный голос. Я ненавижу подобную властность и, хотя сам был готов растерзать дурака в клочья, автоматически возразил:

      — Можно объекту слово?.. Раз уж все выяснилось, не стоит парню портить карьеру.

      Властный что-то буркнул неразборчивое, а Ищенко переспросил:

      — Вы так думаете?.. Ну, ваше слово в данном случае решающе.

      Вздохнул он с явным облегчением, явно сам выгонять не хотел, все-таки его кадры, но мое слово, похоже, действительно в данном случае что-то да весит. А я подумал, что диаграммы с моими реакциями у них в самом деле на столе перед глазами. И уже знают, мерзавцы, что нужно сказать, чтобы получить нужный им ответ, нужную реакцию.

      Девушка на выходе улыбнулась, но визитку магазина мне не подала, как вручала всем входящим или выходящим. Наверное, все-таки надо было дать себя уговорить на серьгу в ухе. А то человек, постоянно чешущий затылок, выглядит несколько… неэстетично.

      Хуже того — бедно.

      Михаил гнал машину с мигалкой, а по центральной части даже с сиреной. Я виновато помалкивал, опоздание по моей вине. По лестнице бегом, вбежал в аудиторию через минуту после звонка, поздоровался.

      Они с любопытством смотрели, как я перевожу дух. То, что я не даю интервью, не мелькаю по жвачнику, в какой-то мере сработало на мой имидж с неожиданной стороны. Свои морды прячут, как известно, оперативные работники и глубоко законспирированные разведчики, а всякие писателя из кожи вон лезут, только бы показаться на люди, напомнить о себе.

      — Простите, — сказал я, — малость опоздал… Да и к лекции, честно говоря, подготовиться не успел. Потому и эта пройдет сумбурно, хотя честно, я намеревался, понятно, по инерции, а мы все — инерционники, собирался расположить по классической схеме. То есть вначале базовое, затем о теме, идее… ну, как в школьном учебнике, затем про

      образы, характеры, а потом о всяких там прибамбасах — языке, способах его чистки, обработки. Но это не учебник и… какого черта? Почему каноны, созданные в век гусиных перьев, должны оставаться канонами и в век компов? Я уже говорил: теория литературы — это не учебник по математике, где не освоишь интегралы, пока не овладеешь простейшим сложением-вычитанием. Да и деление-умножение тоже вроде бы обязательны. Пока никто ничего не правил, не подчеркивал, хотя, разумеется, моя лекция записывается и сразу конвертируется в текстовый формат, где прога правописания быстро устраняет все опечатки, вызванные моим неклассическим произношением.

      — Написанный текст, — заявил я, — можно не только править с любого места, но и… писать! А что? К примеру, редкую книгу профи начинает с первой главы. Если в черепушке вертится удачный эпизод, который хорош только в середине книги, что же, ждать, пока до него дойдет очередь? Да не в том дело, что забудется, хотя все возможно, но утеряется свежесть, яркость, уйдут краски, доводы. Попробуйте описать, как вас в троллейбусе облаяли, через час, а потом — через неделю! Две большие разницы, верно?.. Крупная вещь практически всегда пишется кусками. Даже рассказ — ломтиками. Иной раз крохотнейшая юмореска пляшется от удачно придуманной концовки. Так что и эта лекция вполне, вполне!.. Хотя, конечно, как говорят на рынке, возможны варианты. Если буду читать этот материал во второй раз, вдруг такое случится, можно будет поискать и другую форму. В учебнике или инструкции, как и в любом художественном произведении, главное — подействовать на читателя. Как можно с меньшими усилиями заставить его принять то, что написано, дабы те силы, что останутся, направить на… Во завернул! Таких фраз, кстати, надо избегать. Как сложных, так и особенно вычурных и пышных. Они как раз говорят не об уме пишущего, а об убогости. Умный способен пояснить сложное понятие на пальцах, а дурак и простую истину так завернет, что сто мудрецов вспотеют, как кони, разгибая. Я заметил, что Мерилин Монро усмехнулась, стрельнула глазами в спину Бережняка. Парень, ее сосед, наклонился к ней и что-то шепнул. Она хихикнула. Бережняк будто ощутил пущенную в спину стрелу, помрачнел, бросил в мою сторону недобрый взгляд.

      — Кто-то скажет, — продолжил я, — что для писателя мой возраст еще не зрелость, а для дипломата, так я совсем школьник младших классов. Но все же я успел пообщаться с многими писателями. Самыми разными. И вот хочу сказать вам, читающим книги, а также молодым писателям, которые еще не знают этих мэтров так же хорошо, как знаю их я: лю-ю-ю-ю-юди!.. Не верьте им! Дурят вас всех, дурят!.. Нет, про романы и повести молчу, не знаю. Там, может быть, все и правильно. Я про неадекватность того, что говорится с трибуны перед читателями и за столиком в буфете под коньячок, на даче, на рыбалке, словом, в теплом кругу друзей или просто сообщников, а мы все — профи, в чем-то храним свои общие профессиональные тайны, даже несмотря на яростную войну группировок, тусовок, и даже друг с другом. Заинтересовались, кто-то одним глазом посматривает на экран монитора. Переконвертированные в текстовый формат фразы звучат еще убедительнее, странное свойство литературы.

      — Так вот, — сказал я, — одна из этих тайн: никто не говорит правды, никто из этих величаво рассказывающих с трибуны перед восторженными дурами о муках творчества, о внезапном озарении, о творческом процессе, когда якобы неделями мучается, не в состоянии написать ни одной строки, а потом ночью во внезапном озарении срывается с простынь, бессонницей рваных, бросается к гусиному перу и стучит, стучит, стучит им по клаве, выдавая шедевр…

      Смотрят с недоумением, только Бережняк да бархатный вроде бы хорошо понимают, что я скажу, и смотрят еще злее. Я ж, гад, срываю покровы с такой тщательно оберегаемой тайны, выдаю цеховые секреты простому народу, да нас же, писателей, меньше уважать будут без такого ореола таинственности творчества…

      — Чуть позже, — сказал я саркастически, — получив в конверте за это шоу, он в буфете деловито рассказывает «своим», что встает ежедневно в семь утра, пьет кофе и садится за работу. Пишет по пять-шесть часов, потом перерыв, а затем снова пишет. Или пашет. Как токарь, как столяр, которому надо для нормы столько-то деталей, так и он отрабатывает какое-то количество строк. Но — это для своих. А свои, тут же за столиком, деловито сообщают нюансы своих режимов: я, мол, сначала зарядку и обтирание холодной водой, а потом за гусиное перо, а я, говорит третий, сперва кофе, чтобы проснуться, потом зарядку, а затем лишь за гусиное перо. И не пять часов, а только четыре, но зато не позволяю мимо двери ходить даже жене и детям, чтобы не мешали, у меня каждая минута в работе… И все мы понимаем, что на следующем выступлении перед лохами все будут рассказывать ту же красивую сказку о музе, творческом озарении и прочей фигне. Ну, хочется людям чудесного, хочется гороскопов, ясновидения, предсказаний, Бермудского треугольника, хилеров, восточных единоборств, тайн творчества, именно тайн, а не привычного распорядка работника труда, пусть умственного или творческого, но, увы. Труда, а не озз-з-з-зарения!

      ГЛАВА 17

      Я посмотрел на их лица, у кого поскучневшие, у кого разочарованные, но кто-то смотрит блестящими глазами.

      — Ну раз хотите, — закончил я, — так нате же! В конце концов, писатель тоже в немалой степени шоумен. Ну, а эта лекция, как вы уже поняли, для тех, кто все же предпочитает скучноватую правду об этом увлекательном ремесле, где хватает и пота, и скучной черновой работы, но есть место л творчеству, и вспышкам озарения, на которых, увы, не только романа не сделать, но даже рассказа… но они тоже есть. Есть, несмотря на общую прозаичность работы! Я взглянул на часы, еще целая пропасть, заговорил другим тоном, сугубо деловым:

      — Не у всех хватает… и хватит мозгов придумать самому сюжет, идею, героев. Даже выбрать тему не по силам. Но печататься хочется до свинячьего визга! Даже не для того, чтобы перевернуть мир и сделать его лучше, как должен мечтать каждый будущий писатель, а хотя бы чтобы увидеть себя, любимого и обожаемого, на страницах печати!.. Такой сразу ищет обходные пути полегче… А что, думаете, только на рынке при покупке арбуза вам втирают очки? Или продажные журналюги? Политики?.. Как же! Среди тех, кто так красиво умеет говорить о вечных ценностях и неизмеримой мудрости Древних Знаний, — почти все брешут, за исключением одной-двух прибацаных овечек, случайно попавших в их волчью стаю практичных хыщников.

      Я остро посмотрел на Бережняка, тот надулся и сидел как злая жаба, а бархатный ожег меня взглядом. Я заговорил ироничнее, держа их обоих взглядом:

      — В ход идет глубокомысленный бред, на который почему-то так легко попадаются лохи, что все люди во все века — одинаковы. Мол, природа человека все та же, меняется только одежда! Да-да, сам читал. Мол, потому-то человек эпохи Древнего Египта думал так же, как римлянин, а тот думал и поступал, как современный москвич или ростовчанин… У кого-то за этим лапшеразвешиванием стоит жажда поскорее на хватать жабьих шкурок, у кого-то примитивная лень и нежелание рыться в источниках, познавать описываемую эпоху, а у кого-то — таких тьма!

      — откровенная дурость. Вот и прут по страницам исторических романов или исторической фэнтези стада героев, что ведут себя как тинейджеры с Тверской, а принцессы и всякие там княжны по моральным установкам похожи на шлюшек с той же улицы.

      В аудитории, как на поле хмурым утром, медленно расцвели первые улыбки. Я сказал громче:

      — Именно эти втиральщики красиво и с отрепетированными дома перед зеркалом жестами утверждают, что в мире существует всего семь, пять, три сюжета… Все вы эти басни слыхали. Слыхали, слыхали! И верили, ессно. Такое свойство нашей психики — верить необычному. В голову не приходит простакам, что эти умельцы просто обосновывают

      свое право на примитивный плагиат. А те, кто это тиражирует… конечно, среди них и сами плагиаторы, но еще больше простосердечных придурков, что с восторгом подхватывают все из рубрики: «А знаете ли, что…» у улитки 17 456 зубов, у жирафа и воробья одинаковое количество шейных позвонков — по 32, на Серпуховском ускорителе открыт антифотон?.. Это в самом деле все интересно и необычно, а раз необычно, то западет в голову. Мало кто из таких эрудитов сможет сказать, в каком году Александр Невский разбил шведов или немцев или чему равно число «пи», зато про 17 456 зубов и прочую дребедень помнят крепко. Я перевел дух и закончил:

      — Но дело в том, что у улитки в самом деле до черта зубов, и у жирафа с воробьем шеи равны по позвонкам, а вот антифотона не существует по самой природе фотона, который является одновременно и антифотоном! Такой же бред, но уже не безобидный — про ограниченное количество тем, идей, сюжетов. Когда все уляжется, когда будут приняты законы, когда станем цивилизованнее, а нецивилизованных будут штрафовать даже за брошенную мимо урны на улице обертку от мороженого, то дойдет дело и до этих… пропагандистов ограниченного числа сюжетов, идей, образов, тем, как лоббистов плагиата. Мерилин Монро перешептывалась с соседом. Чуть игриво, кокетливо, но, когда глазками стрельнула в сторону Бережняка, я врубился, что не кокетничает по своей женской природе, а говорят о моих словах. И тоже явно вспомнили глубокомысленные речи этого надутого дурака. Очень довольный, я закончил почти отечески:

      — А пока… Просто не ловитесь на эти трюки. Вы будете для них, Настоящих Воров, всего лишь ширмой, прикрытием. Бережняк морщился все больше и больше, наконец его перекривило так, что я забеспокоился за его здоровье. Бархатный наклонился к нему, Бережняк кивнул, бархатный поднял руку.

      — Прошу, — пригласил я, ибо он никогда не начинал говорить без приглашения.

      — Господин преподаватель, — заговорил он с оскорбительной вежливостью, — если я ошибаюсь, то пусть меня поправят… но мне почему-то кажется, что вы в прошлый раз говорили… или этого не было?.. что эта лекция будет посвящена языку.

      Я порылся в памяти, переспросил:

      — В самом деле?.. Хорошо, поговорим о языке. Но я предупреждал, что в расположении читаемого материала не будет математической правильности. Итак, о языке… Правда, боюсь, что услышите не совсем то, что ждете.

      Бархатный переспросил ядовито вежливо:

      — Вы даже знаете, чего мы ждем?

      — Догадываюсь, — ответил я.

      — Вообще-то о языке говорить проще всего, потому большинство редакторов, да и критиков в первую очередь цепляются к языку произведения. Проще потому, что это арифметика литературы. Здесь гораздо проще указать пальцем на ошибку. Она заметна и доказуема. И хотя находятся упертые, что на «стрижено» все равно скажут «брито», но друзья же поправят: «Федя, ты не прав. Даже нам, малограмотным, видно». К примеру, о крайне низком уровне пишущего говорят предложения-нематоды. Или солитеры, так даже точнее… Так, щас я тыкаю наугад во «Всемирную библиотеку», теперь наугад — в прозу… Так, вот середка какого-то романа… Привычная фраза: «Он взял свои рыцарские доспехи и долго шел с ними по длинному залу королевского дворца к выходу». Эти две фразы, связанные союзом «и», называются, как уже сказал выше, предложением-нематодой. Абсолютно плоские, как ленточные черви, фразы.

      Мерилин Монро поинтересовалась:

      — Наверное, это плохо. Но как лучше?

      — Можно сказать все то же, но иначе. К примеру: «Он взял свои рыцарские доспехи, а портреты со стен длинного зала королевского дворца хмуро наблюдали, как он их нес к выходу». Портреты можно заменить статуями, вельможами, слугами, барельефами, даже стенами… Чуть выше классом, уже не единицу, а добротную двойку заслуживают фразы типа: «Он взял свои рыцарские доспехи, долго шел с ними по длинному залу королевского дворца к выходу, поздоровался с королевой, бегом сбежал по ступенькам длинной лестницы, выскочил во двор, подозвал коня, сел на него верхом и поехал на фиг». Ну не на фиг, но поехал. Заинтересовались, ибо это уже нечто конкретное, применимое сразу же, сегодня, прямо сейчас. Я добавил:

      — Но это однообразное перечисление вообще-то недопустимо, ибо фраза тянется, как ленточный червь, но только теперь, благодаря запятым, похожа на длинную гусеницу с ее сегментированным телом. Дабы фразу спасти, ей надо придать объем. То есть сказать то же самое, но бросать взгляды с разных точек. Например: «Он взял свои рыцарские доспехи, портреты провожали его взглядами до самого выхода, королева ответила на поклон, ступеньки весело простучали под его сапогами, солнечный свет ударил в глаза, конь подбежал на свист, он сел на него верхом, мир рванулся навстречу…» То есть все то же самое, но приобретается некая стереоскопичность. А если убрать эти «свой», «свои», уточнить, кто на кого сел, то и вообще станет приличнее. Уже на двойку с плюсом. А для публикации достаточно писать даже на двойку. Они кивали, записывали, я закончил:

      — Вывод, в литературе все нужно говорить не в лоб, а некими хореографическими танцами пчел. Это не писатель, который напишет: «Рыцарь рассердился» или «Рыцарь обрадовался». Писатель создаст узор, скажет настолько иначе, что не будет упомянут ни рыцарь, ни его сердитость, но у читающего в мозгу вспыхнет яркая картинка именно рассерженного рыцаря! Я прошелся до окна, выглянул, хотя смотреть особенно не на что, зато даст необходимую паузу, ребята выделят этот текст, скопируют в места наиболее важные, куда смотрят чаще всего. Когда я вернулся, Мерилин и ее окружение, эта группка чем-то выделяется, смотрели с ожиданием. Чуют, что это не все.

      — И все же, — заговорил я другим тоном, — по поводу совершенствования в языке вынужден сказать и нечто противоположное. Хотя такое сказать трудно… Кощунственно даже! Ведь всякий, кто находит в книге погрешности в языке, тем самым как бы косвенно вопит во всю пасть, что уж он-то выше автора, умнее, грамотнее! Не просто вопит, а подпрыгивает и указывает на себя чисто вымытым, как ему кажется, пальцем: смотрите на меня! Только на меня!!! Я — грамотнее Шекспира!!! Да, таких — тьмы и тьмы. Каждый хвастает перед таким же «грамотным»: вот, смотрите, я у писателя Г. нашел неверный оборот, да и у писателя К., а что уж говорить о филигранности их текстов…

      Я перевел дыхание, заговорил спокойнее, стараясь не выдавать своего отношения к теме:

      — А когда возникает дискуссия о языке, тут же эти эстеты начинают о Бунине. О его замечательном языке, о его тщательно построенных фразах, точных образах, гармонии глаголов и уравновешенности стиля… и прочих милых вещах, которые почему-то считаются основными… Честно говоря, я сам через эту дурь прошел. Ну, это сейчас называю дурью, а раньше считал, что язык — не только важное, но и самое важное. Даже — единственное достояние литературы. Ну, максималистом я был всегда.

      Мерилин спросила живо:

      — Раньше? А сейчас?

      — Я умею учиться быстро, — ответил я.

      — Никто из нас не рождается с готовыми знаниями, но у одних переход со ступеньки на ступеньку отбирает месяцы, а то и недели, а у других — десятилетия. Я постигал литературное умение очень быстро. И успевал увидеть не только жилки на листочке дерева, но и весь лес целиком. А взгляд на лес… настораживал. Все эти эстеты, как попугаи, говорят о Бунине, но что-то странное, даже подозрительное в этом говорении! Попросишь такого назвать что-то из Бунина, тут же затыкается, словно получил кувалдой в зубы. Либо с трудом вышепчет: «Темные аллеи». Где-то слышал, такие же, как и он, называли. Вот труды Толстого, Достоевского или того же

      Шекспира — у всех у них язык хромает!

      — назовет увереннее. А с Буниным — облом. Почему? Я оглядел их, сделал паузу, продолжил с чуть большим напором:

      — Да потому что восприятие любого человека, пьяного грузчика или высоколобого эстета, остается восприятием нормального организма! Замечает сильные характеры, внимает новым идеям, с удовольствием погружается в новые темы, сопереживает Ромео и Джульетте. Ему плевать, какой там вязью выписаны словесные кружева, если от сочувствия слезы бегут по морде!.. Бесконечное совершенствование языка — бег на месте. Даже если самый скоростной бег. Конечно, определенный уровень должен быть у каждого писателя, иначе сильные натуры не изобразишь, но не станется ли так, что ухлопаете два-три десятка лет на доводку языка, а за это время нахлынет такой поток новых слов, заимствованных и сотворенных, что все ваши усилия коту под хвост? Мерилин что-то очень быстро отметила на своем пальмике. И еще двое из ребят ее группки подвигали пальцами с кольцами незримых указателей. Уже заметно, что эта группка принимает мои доводы, в то время как эстетствующая часть баранов во главе с Бережняком настроились принимать меня скептически.

      — Язык, — сказал я с нажимом, — устаревает слишком быстро. Дело не только в том, что никто из нас не в состоянии прочесть как древнее, но родное «Слово о полку Игореве», так и недавних Тредиаковского и Державина, а в том, что «Одиссею» читают и смотрят доныне!.. Повторяю: никто на всей планете не в состоянии оценить красоты языка гомеровской «Одиссеи». Возможно, там рассыпаны перлы, над которыми древний грек ржал во все горло, в урон своей эллинской пластичности, кричал: «Ай да Гомер, молодец, сукин сын!», но это можно только предполагать. Текст в наличии, но сам народ эллинов канул то ли в Лету, то ли в Тибр, то ли в анус. Красоты языка, аллегории и метафоры, которыми уснастил поэму Гомер, давно гавкнулись, а мы видим только тему, идею, образы, мысли… Понятно, над чем надо работать? Ведь Одиссей не мертв, в то время как давно околел его язык, как сгинули эллины — носители того языка. «Одиссея» породила множество клонов: те же рэмбы и всякие герои афгано-вьетнамо-чечено-сербо… вернувшиеся и непризнанные в родном доме! И еще породит.

      Прозвенел звонок, но уходить нельзя, после десятиминутки еще сорок пять минут этих наставлений. Иногда самому мне они кажутся… чересчур, а что уж про эти юные души, на которые обрушиваю вот так сразу всю каменную лавину? Сам-то получал в темечко по камешку, по камешку, только потому голова все еще цела. И не задавило.

      Они все остались за столами. Недоумевая, что это с ними, я сказал:

      — В литературе язык вообще устаревает стремительно. Уже не только в Юсе «Войну и мир» переводят, как «War and world», уже и вы считаете, что это верно!

      По их недоумевающим лицам видел, что да, они так считают.

      — Мир в прежнем значении означал общество, — сказал я терпеливо.

      — Вы можете составить об этом мире представление по словосочетаниям «мирские заботы», «мирская суета», «мирянин»… То есть мир — это общество, обыденность, повседневность, в отличие от духовного мира, духовных забот. Вы как понимаете эпитафию на могиле Сковороды, которую он придумал для себя сам: «Мир ловил меня, но не поймал»? Что он был ярым поджигателем войны? Или что люди ловили, а он, как быстроногий заяц, убегал?.. Сейчас бы он сказал: «Юсовость ловила меня, но не поймала», а «Войну и мир» надо издавать под названием «Война и общество», так правильнее, хотя, конечно, хреново… Все, перерыв!.. Всем в буфет или бегать с воплями по коридору!

      Они засмеялись, с достоинством вставали, уступая дорогу не только женщинам, но и друг другу. Я остался за столом, делал вид, что рассматриваю в пальмике тексты. Студенты чинно выходили в коридор, снова воспитанно уступая друг другу в тесном проеме. Мерилин прошла было мимо, одарив меня улыбкой, но остановилась, ее внимательные глаза посмотрели на меня с участием.

      — Вы всегда так одиноки?..

      — Да я вроде бы не одинок, — пробормотал я.

      — Одиноким можно быть и в толпе, — возразила она.

      — Здесь буфет совсем рядом. Успеете выпить соку или кофе. Еще у нас очень хорошие булочки. С орехами!

      — Ну, — ответил я, — против таких булочек устоять ну никак. В помещении буфета с десяток столов, просторно, здесь живут с размахом. К стойке небольшая очередь, но передо мной сразу расступились. Я сделал заказ, для Мерилин не рискнул, тогда пришлось бы брать еще и на троих из ее группы, а это настроит против меня всю очередь, взял кофе с булочкой и ушел к свободному столику. Минуты через две возле моего столика остановилась с подносом Мерилин.

      — К вам можно?

      — Прошу, — сказал я.

      — И ребят своих зови, стулья есть. Она улыбнулась, а ребята, что гуськом двигались за нею с подносами, тут же с готовностью начали расставлять по столу чашки. Один сразу же, даже не отхлебнув кофе, уставился на меня большими черными глазами, блестящими, как антрацит, выпалил:

      — Вы в самом деле надеетесь… переубедить?

      — Надеюсь, — ответил я.

      — Хотя бы одного. Беда в том, что все вы — начинающие, хотя некоторые из вас уже публикуются. А начинающему трудно объяснить по причине, о которой говорил в начале. О необходимости дерзости и самоуверенности, доходящей до наглости! Что хорошо для самой работы писателя, плохо для его обучаемости. Даже самый дерзкий и самоуверенный согласится, хоть и с неохотой, что дважды два равняется четырем или что вес в сто кг больше, чем в девяносто девять, но попробуйте ему доказать, что в его произведении слишком много слов-сорняков! Он тут же вам возразит о музыкальности фразы, об особом стиле, иной ткани и неком ритме… Словом, наговорит много красивой и многозначительной лабуды, за которой для профи на самом деле ничего нет.

      Он кивал, иногда морщился, лицо постоянно двигалось, губы раздвигались в улыбке и тут же сжимались в скорбной гримасе, а лицо то освещалось дивным светом, то мрачнело, словно небо застлала туча.

      Мне он нравился, в нем нечто, что отличает человека, которому придется вынести многое. Но такие могут и до других донести немало ценного.

      Рядом с ним парень с раскованными манерами шумно пил кофе, громко отхлебывая, а едва приятель замолчал, сразу поинтересовался:

      — Владимир Юрьевич, а как вы относитесь к мату в произведениях?

      Я поморщился.

      — Повбывав бы гадов! Но это мое личное. Но я вам рассказываю общие законы литературы, а не те, которым следую сам. В искусстве расстановки значков на бумаге есть правило, которое лично мне как серпом по одному месту, я супротив него всегда наперевес с вилами, но что поделать, оно существует. На уровне тех же дважды два, когда не поспоришь. Формулируется примерно так: любая словесная конструкция в произведении оправдана, если логически мотивирована. То есть любая ругань, любой мат, любая непристойность имеют право на присутствие в литературном произведении, если без нее образ неполон. Или если это помогает в раскрытии характера… Но, конечно же, если можно обойтись другими средствами, то обходиться., нужно обязательно. У меня, к примеру, тридцать романов, но мата нет. Хотя изображал… всяких.

      Парень кивнул, остальные обменялись понимающими взглядами. Похоже, это был какой-то тест. Мерилин сказала нерешительно:

      — Но, наверное, нужно начинать все же с языка?.. Вы сказали, что до образа читателю еще надо добраться, но слабо или сильно пишет автор, ему видно с первой же фразы

      Бывает достаточно прочесть первый абзац, чтобы понять, что такое убожество лучше стереть… Я проглотил остаток булочки, еще горячей, в самом деле чудесной, мягкой, с множеством хорошо прожаренных орешков.

      — Да, с языка проще. И заметнее. Как читателю, так и самому пишущему. Кто-то из великих сказал: «Одному правилу следуй упорно: чтоб словам было тесно, а мыслям просторно». То есть вычеркивай к такой матери те слова из уже написанной фразы, без которых можно обойтись. Это самый простой и эффективный способ улучшить язык. По правде говоря, половина умения писать держится на умении вычеркивать. Ведь умно пишут многие!.. Но умно написать недостаточно. Надо — ярко. Яркость достигается, кроме прочих приемов, еще и емкостью. Пословицы тем и сильны, что все лишнее убрано, остались только самые необходимые слова. Это запоминается! Это действует. Увы, вычеркивать трудно. Даже не потому, что непонятно, какие вычеркивать, какие оставлять. Просто — жалко. Они слушали внимательно, я лишь формулирую то, что они и так чувствуют.

      — Самая простая работа, — закончил я и посмотрел на часы, — это выпалывать и выпалывать слова-сорняки. Возвращаться, просматривать поле заново свежим взглядом и выпалывать еще. Все сорняки не перечислить, каждый пишущий тяготеет к разным, но есть и масса общих, таких, как «свой» или «был», что пестрят в каждой фразе. Да и вредят эти сорняки не только тем, что мешают яркости. Казалось бы, что неверного в написанном: «Вошел человек. Это был мужчина высокого роста, одет был хорошо…». Но прицепляешься невольно: слово «был» по нормам языка адресует в прошлое А что, сейчас этот вошедший уже стал, наверное, роста низенького? А то и вовсе сменил пол? А одет либо плохо, либо вовсе голый? Они засмеялись, к аудитории я уже возвращался, окруженный своими сторонниками. Та группка, что с Бережняком и бархатным, втрое крупнее, но в литературе, где число, там и бессилие.

      Когда все заняли свои места и гул стих, я заговорил громко:

      — О языке придется сказать еще, ибо, как я понял во время перемены, ему здесь придается значение не просто огромное, как он того заслуживает, а просто космическое, что все-таки перебор. Здесь в коридоре я услышал ссылку на авторитет школьного учителя, который не принял какое-то сочинение современных писателей… А собственно, почему мы должны слушаться школьного учителя? Литературный язык делают такие, как мы, а школьный учитель, как попка, повторяет малышне то, что устаканилось, выжило, уцелело от нашего словотворчества. Более регрессивной фигуры, чем школьный учитель, нельзя и представить, потому брать его сентенции за авторитет — извините…

      В глубине аудитории один молодой мужчина опустил взор. Понятно, это он ссылался на школьного учителя.

      — Вообще, — продолжил я, — можно бы, конечно, отгавкнуться чем-то вроде: писатель N вяжет крючком золотое шитье, а я клепаю танки. Или трактора, если кому-то танки не нравятся. И моим читателям плевать, что на броне видны следы от кувалды. У ажурно вышитой салфетки и у трактора — разное назначение, потому к их отделке — разные требования. Это тоже довод, но неполный. Упрощающий. Все гораздо сложнее. Но остановиться на этом надо, так как хорошо подобранные доводы, да еще по-барски сказанные снисходительно и высокомерно, могут вызвать у начинающего писателя комплекс вины и послать его в болото, хотя совсем рядом есть твердая почва.

      Я окинул взглядом аудиторию. Перекусив, они все еще в некотором возбуждении, но начинают слушать внимательнее.

      — Прежде всего, — сказал я, чувствуя, что вроде бы это говорил, — когда человек находит у какого-то писателя ляп, то этим прежде всего хвалит себя: какой я грамотный! Когда морщит нос и заявляет, что такого-то не читает из-за обилия корявых фраз, то этим громко кричит, что вот я какой изысканный, тонкий, чувствующий прекрасное, замечательный, умный, гениальный, красивый и, вообще, все вы — тупое быдло, годны только на то, чтобы целовать меня в то место, где спина теряет свое благородное название. На самом же деле филигранный язык — это виртуозная игра на одной струне. Можно восхищаться таким скрипачом: как играет, как играет! На одной струне, а как играет! Но у скрипки не случайно четыре струны. Можно, играя на одной струне, встать еще и на уши — восторгу слушателей не будет предела. Но к искусству такая игра не приблизится. Бережняк потемнел, такие речи не нравились. Нормальный вроде бы обыватель, их таких девяносто пять из ста, ну молчал бы и сопел в свои дырочки, но этот еще и берется навязывать свои взгляды. Ладно, получи…

      — Виртуозным языком, — сказал я громко, — чаще всего пытаются скрыть неумение… писать. Да, виртуозное владение языком — это доведенное до совершенства трудолюбие посредственности. Когда человеку и сказать нечего, и нарисовать могучие образы не умеет, как и создать сильные или хотя бы заметные характеры, он до скрипа кожи вылизывает фразы, перебирает слова. Предвижу упрек: сам изысканно писать не умеет, вот и гавкает на других. В… э-э… бессильной злобе ярится!.. Увы, не стал бы спорить, пусть у несчастных оставалась бы иллюзия, что они превосходят, что они — боги, а я где-то в грязи, не в состоянии поднять голову даже до уровня их подошв. Честно, не стал бы спорить: нельзя отнимать у людей последнюю иллюзию, что хоть в чем-то лучше других. Иначе сопьются от безысходки и никчемности, а то и начнется стадное — двойное сальто с высоких балконов на асфальт… Но дело касается молодых ребят, которые учатся писать, потому вынужден сказать, увы, правду. А критики с больными желудками — пусть с балконов, не жалко… Поднял руку высокий молчаливый мужчина с левого крыла аудитории. Я уже успел занести его в ряды нейтралов, этакий одиночка, что упорно ломится вперед, не реагируя на политические страсти, экономику, баб-с.

      — Да, — сказал я, — слушаю вас.

      — Простите, у меня вопрос…

      — Я их не только ставлю, — ответил я, — но иногда и отвечаю.

      — Вопрос вот в чем… Почему не совершенствовать язык до тех пор, пока не искоренишь все неточности, ляпы, корявые сравнения? Все-таки неуважение к читателю — выпускать роман с ошибками!

      Он смотрел совершенно серьезно, и я ответил очень серьезно:

      — Я не защищаю выпуск «недоделанных» романов. На такое кощунство никто не осмелится. Но аксиома и то, что любое произведение можно совершенствовать до бесконечности. А значит — всю жизнь писать один-единственный роман. И помереть, не дописав, так как писатель, в отличие от спортсмена, с возрастом не теряет мастерства, а все приобретает и приобретает. До последнего смертного вздоха! Но чем чревато писание одного-единственного произведения, уже знаете, не хочу повторяться. Писатель должен писать много. Ибо язык можно совершенствовать всю жизнь даже в одном-единственном рассказе, а вот идеи, образы, характеры — только от романа к роману.

      Он сел, тут же вскочил, спросил с надеждой:

      — А почему не сделать все? И язык, и образы, и стиль… Я кивнул:

      — Теоретически достижимо. То есть написать языком Бунина, и чтобы в романе — шекспировские образы, толстовский размах, динамика Чейза, утонченность Чехова, философичность Камю… Но пока что никому ни в одной стране такое не удалось. Ни в прошлом, ни в настоящем. Побаиваюсь, что не удастся и в будущем. Крамольная, но здравая мысль: эти вещи несовместимы.

      В аудитории поднялся некоторый шум. Я в самом деле брякнул крамольную вещь, все тут же начали перебирать произведения с «золотой полки», шарят по всему спектру, вспоминают, называют вслух, а соседи тут же выдергивают перья, мол, образы — да, но язык ни к черту, да и тема не нова…

      Бережняк ощутил, что самое время восстановить свою лидирующую роль, сказал громко:

      — Владимир Юрьевич, но это ваше личное мнение!.. А возникло оно не потому ли, простите, что плохо знаете мировую литературу и… сами не владеете языком?

      — Я владею, — объяснил я, — но мне есть чем похвалиться покруче. Просто, овладев филигранным языком, не остановился, а пошел дальше. А что дальше? Дальше — образы, характеры, идеи. Увы, обычно — в ущерб языку, потому что вынужденно двигаешься дальше, оставляя авторскую речь, как и речь героев, недостаточно отшлифованной. Почему? Да просто не хочу участи Бунина, о котором многие слышали, но которого не читают. И уж точно мало кто назовет его героев, его идеи, образы, характеры. Предпочитаю участь тех авторов, которые создали образы Одиссея, Айвенго, Наташи Ростовой, Гамлета, д'Артаньяна, Обломова, Дон Кихота, Дон Жуана, Хлестакова… Ощущаете разницу?

      ГЛАВА 18

      Я мазнул взглядом по Бережняку и бархатному, общечеловеки дальше некуда, добавил почти злорадно:

      — Уж молчу, что виртуозы языка заранее отказываются от переводов! Но тут умолкаю, так как уважаю политические взгляды, если они есть. Возможно, эти люди — ярые националисты и не хотят, чтобы проклятые иностранцы читали их шедевры? Хочу лишь сказать, что немало произведений… не хочу указывать пальцем, при переводе на русский язык только выигрывают в языке! А переводят их как раз за образы, характеры, яркие идеи, новый блистательный сюжет… Надеюсь, я сказал достаточно? Так что у пишущего есть выбор. Язык — одна из струн скрипки. Совершенствоваться в языке — это овладевать игрой на одной струне. Скрипач, который намеревается достичь успеха в консерватории, а не в цирке, учится играть сразу на всех струнах. Бережняк возразил достаточно громко:

      — Да, конечно… Если не овладевать языком, то можно больше книг наклепать. И капусты настричь.

      Я кивнул:

      — Спасибо, вы хорошую тему подсказали. Итак, сколько книг писать? То, что популярный у нас писатель-фантаст Айзек Азимов написал уйму книг, воспринимается у нас и у «них» одинаково одобрительно. Помню, у нас хотели даже отметить выход двухсотой книги этого мастера. Однако у него одновременно, в течение недели, вышли сразу три новых книги. Так что не удалось определить, какая из них двухсотая, какая двести первая, а какая двести вторая. Понятно, что на том он не остановился, писал еще много лет весьма плодотворно, но никто «там» его книги не считал, а здесь хоть и хотели бы, но не успевали. Совсем другой разговор, когда речь об отечественном авторе. Здесь писатель, у которого количество изданных книг подходит к десятку, уже под подозрением: а не халтуру ли гонит? Почему так много? Одна, две, ну пусть три… ну даже четыре, но — десять? Нет, это явная халтура. Раз много, значит — не умеет писать. Хотя почему не наоборот — непонятно. Более того, после двадцатой моей книги меня на полном серьезе начали спрашивать: сколько человек пишет под ником «Владимир Факельный»? Сейчас у меня вышло уже тридцать, так что, понятно, уже нет сомнений: это коллектив! Американец — может, француз… Сименона называли автором тысячи романов — может, а вот ленивый и косорукий русский — да ни в жисть!

      Они смотрят с интересом, но явно же моих слов не разделяют. Пока что не зацепило. Для них и одна книга — непосильный труд, почти подвиг, а уж тридцать… Нет, не зацепило.

      Я перевел дыхание, сказал уже медленно, рассудительно:

      — Сказываются издержки еще той, советской системы. Была такая разнарядка: одна книга — в три года. Да и то лишь для членов Союза писателей СССР. Для начинающих так и вовсе публикация — всегда чудо, но, как в любой феодальной системе, а в Советском Союзе был ярко выраженный феодальный строй, существовала табель о рангах:

      дворянину позволено больше, чем простолюдину, мелкому феодалу — больше, чем простому дону, крупному — еще больше и так далее. То есть лауреату Государственной премии можно было издаваться каждый год, а лауреату Ленинской премии — любое количество в год плюс собрание сочинений, а также в «Роман-газете» с ее тиражом в десятки миллионов экземпляров… Понятно, что писатели-фантасты или детективщики никогда лауреатами не были. Да и не могли быть «по рангу», то есть рылом не вышли, чтобы равняться с благородным сословием авторов, пишущих о буднях строителей коммунизма, о рабочем классе, о колхозниках или счастливой службе в рядах Советской Армии. Так что у нас, вроде бы перешедших на рельсы рыночной экономики, мораль осталась все же совковая — вон Шолохов написал всего три книги? Вот и ты больше не пиши! Бархатный продекламировал негромко:

      — «Люблю грозу в начале мая», заметил некогда поэт. Но мне свиная отбивная милее с самых детских лет. Я притворился, что не заметил, в чью сторону направлено жало, но другие услышали, и я сказал громко:

      — Это хорошая тема, спасибо. Поговорим о стебе. У многих начинающих авторов от этого слова текут слюнки и чешутся руки, хотя прилавки и так заполнены этим самым добром. Но почему его так много, а вы, дорогие друзья начинающие… или уже начавшие, признайтесь, тоже наверняка с него начали? По аудитории прокатился злорадный понимающий смешок.

      — Дело в том, — продолжал я, — что пробуждение сознания начинается не с момента, когда ребенок начинает говорить или ходить в детский садик. Это пока что послушная клеточка большого организма — семьи. Сознание пробуждается, когда ребенок начинает замечать, что не все так правильно, как он считал! С этого момента и начинается бунт против родителей, общества, то есть начинается осознание себя, отделение от мнения и взглядов мира. Ребенок все начинает говорить наперекор: на белое — черное, на стрижено — брито, на классику — маст дай, на выброшенную родителями дрянь — рулез… Иногда даже угадывает, белое в самом деле оказывается черным, то есть незамыленный взгляд успел заметить раньше старшего поколения изменения или трещины в незыблемом фундаменте. Словом, резюмирую: очень долго еще будет длиться у вас этот период стеба и оплевывания… Справка: у девяноста девяти процентов населения это до конца жизни, но мы о них не говорим, то лишь переносчики генетической информации от прошлых поколений в будущие, а вот вы…

      Я налил воды в стакан, уже нагрелась, нужно было раньше, пока ледяная, сделал пару глотков.

      — Точно так же, — продолжил после короткой паузы, — начинается и литературный путь. Сперва начинающий, не в состоянии придумать дельное, сам стебается… или стебется?.. над всем, что в поле зрения. Остро высмеивает — он так считает!

      — политиков прошлых эпох, героев, полководцев, писателей и ученых, богов и дьяволов, по-своему трактует разные кульминационные повороты истории, всякий раз превращая этих героев в пьяниц, бабников, параноиков, идиотиков… это начинающий считает верхом своей литературной мысли. Начинающих, естественно, намного больше, чем продолжающих, ведь в процессе естественного отбора многие уходят с писания книг в торговлю рыбой или водкой. Потому этих «шадевров стеба» намного больше, чем книг, в которых говорится о чем-то серьезно. Но, конечно, не только поэтому. Как вы знаете, всем нам, даже очень умным и серьезным, гораздо легче стебаться над чем-то, чем выдвинуть умную идею, тему для обсуждения, создать образ, блеснуть собственным творением. Да и что бы вы ни создали и ни придумали, сразу отыщутся умники, что начнут стебаться над вами… А так иногда хочется отойти от мишени, в которую стреляют, и самому попускать стрелы! Неважно во что: в Сталина, Гитлера, христианство, коммунизм, демократов, древних богов и богатырей… У нас эрудиции хватит, чтобы раздраконить всех и доказать, что все это маст дай и что только мы одни на свете умные.

      Как будто туча нависла за окном. Лица курсантов потемнели, почти все нагнули головы, уже видны рога, и хотя все еще молодые бычки, но их сорок, хана мне, тореадору, глаза поблескивают из-под нависших бровей, как быстро набирающие мощь электрические разряды, зовомые молниями. Я сказал голосом, полным раскаяния:

      — Понимаю, что репликой о стебе наступил очень многим на больную мозоль… В оправдание и пояснение добавлю, что я сам, ессно, прошел этот путь. Детский стеб над всем и всеми, потом юмористика… это уже другое, надо придумывать свое, а не измываться над тем, что создали другие, а затем медленное всползание к собственным серьезным идеям, темам, сюжетам. Потому в моем наезде на стеб нет ничего оскорбительного, чесс слово! Стеб — необходимый этап осознающего свою личность индивидуя. Просто стеб — самое легкое, что есть в юморе, самое низшее, самое Доступное для любого подростка. Стебаться может каждый! Юморить — уже немногие. Сочинять серьезное — вообще единицы. Ну в сравнении со стебистами, ессно. Или стебарями. Я просто деликатно… ну, меру моей деликатности вы уже знаете… напомнил, что на этапе стеба побывать всем можно и даже нужно, но задерживаться надолго… гм… все равно что задержаться в общем развитии. Тем более нельзя там оставаться на всю жизню. Бережняк заметил достаточно громко, чтобы услыхали два-три ряда:

      — Человечество расстается с прошлым, смеясь… Кто это сказал?

      — А хрен его знает, — ответил я беспечно.

      — Но насчет смеха и стеба я уже сказал. Вообще у вас, как писателей, будет масса критиков по принципу: «Зелен виноград». Я не имею в виду профессиональных критиков, а огромную массу завидующих неудачников, которые, не в состоянии писать сильно и ярко, заявляют, что они-де и не хотели опускаться до такого упрощенчества, они-де тонкие и одухотворенные, у них мало читателей — жена и теща, но зато тонкие, богатые душой и тонко чуйствующие, а это для настоящего художника важнее. То есть они настоящие, а вот вы, которых уже приметил массовый читатель — ненастоящие. Здесь очень важно не дрогнуть, не поддаться, не устыдиться, что вы, оказывается, не такой вот тонкий и изячный, и не пытаться писать «тонко и изячно», чтобы угодить этим эстетам. Заставив вас, слона, пищать мышиным голосом, они и силу слона превращают в мышиную.

      Поднял руку крепкий мужчина, я быстро отыскал его фамилию на листке, Валентин Пивнев, кивнул ему.

      — Слушаю вас.

      — Валентин Пивнев, — представился он.

      — Раньше работал менеджером, потому и вопрос у меня чисто деловой. Жестко ли вы придерживаетесь сроков сдачи рукописи?

      Сбоку кто-то подсказал:

      — Сроков издательства или же собственных?

      — Да это неважно, — ответил Пивнев и улыбнулся мне профессиональной улыбкой преуспевающего менеджера.

      Я кивнул:

      — Вы абсолютно правы. Это неважно, для издательства и себя ответ все равно один: никогда не планируйте!.. Нет-нет, не сам литературный процесс, а сроки сдачи. У творчества такая особенность: сперва идет легко, пишется много, потом начинается рутинная работа, а в конце обычно автор с отвращением домучивает главы, то и дело отвлекаясь на все, на что удается отвлечься на «законном» основании: сходить в булочную, чего никогда раньше не делал, вынести мусорное ведро, хотя это обязанность тещи, выгулять собаку или пойти помочь соседу помыть машину и прибить в прихожей вешалку. Казалось бы, к творческому процессу это имеет отношения мало, то есть на него не влияет, но, увы, мы сами зачастую ставим себя в такие рамки, что начинаем спешить, ускорять работу: ведь пообещал же закончить к такому-то числу! Поэтому, когда начали какую-то вещь, и она у вас пошла, побежала, полетела… то не рассчитывайте, что если сегодня вы даете тыщу, две, три, пять тысяч знаков в сутки, то и через неделю у вас будет тот же темп. Но окрыленный новичок обычно сразу же прикидывает, что при таком темпе он за год-напишет три, пять, десять книг. Начинает на это

      рассчитывать, а это уже опасно. Он может еще пообещать, а то и сболтнуть, что еще опаснее… так как попытается сдержать обещание, чтобы не прослыть пустобрехом… И вот пошли страницы серые, вымученные, пресные, вялые, пустые, неинтересные… Я развел руками, закончил трезвым голосом:

      — Бывалый автор знает, что на книгу уходит всегда времени гораздо больше, чем кажется в начале процесса. Потому профессионал никогда не планирует… жестко. К тому же проклятая особенность, знакомая всем профи, когда плановая книга вымучивается полгода-год, то неплановая пишется сама! Вежливо посмеялись, кому-то уже знакомо по личному опыту, кто-то слышал такие жалобы от других.

      — Стоит сказать еще про выбор аудитории, — сказал я.

      — Любой хотел бы понравиться всем, но нет таких оптимистов, которые на такое чудо рассчитывали бы всерьез. На свете нет писателя, актера, музыканта, политика, ученого и так далее, который нравился бы всем. Увы, приходится довольствоваться частью аудитории. Большой или малой. Можно — средней. Можно также огромной или мизерной, бывает все. Нередко для расширения популярности автору приходится жертвовать качеством, за что злорадные критики тут же усиленно тычут автора мордой в битое стекло. У слабого автора тут же отговорка, что, дескать, пишет высокоинтеллектуальную прозу, а простому быдлу этого не понять, потому такие крохотные тиражи. Я перевел дыхание, добавил:

      — Правда, в истории литературы немало таких неприятных примеров, как, скажем, Шекспир. Он понятен самому тупому быдлу, но… такие примеры стараются обходить, не замечать, ибо возражать, увы, невозможно. Итак, на какую же аудиторию ориентироваться: на крохотную интеллектуальную или же на широкую простонародную? В первом случае можно о себе говорить скромно, как про элитную звезду, во втором — жить на широкую ногу, наслаждаться известностью, покупать и дарить женщинам дорогие вещицы… Везде свои плюсы, но и свои минусы. Итак, как поступить правильно? Да просто плюньте на сам выбор аудитории! Просто пишите. Пишите сильно, пишите остро, пишите без оглядки Вы — центр Вселенной, ее мозг и одновременно ее душа. От вас зависит, как пойдет дальше развитие цивилизации, культуры, нравственности, религии, каким быть обществу, людям, отношениям между людьми!.. И что же, когда перед вами такая задача, которую вы, кстати о птичках, вполне способны решить, так не мелочно ли оглядываться на аудиторию, критиков, родню, власти, законы, мнение тусовок? Все это — временное, существующее только в данный момент. Завтра будут другие власти, другие законы. Пишите на века, тысячелетия. От вас зависит, каким быть властям и законам через тысячу лет!

      За время перемены мне поменяли нагревшуюся воду на холодную, но я предусмотрительно захватил из буфета бутылку охлажденной пепси-колы. В воду мало ли какой гадости могут подсыпать, а бутылка пепси… не станут же отравливать всю партию? Да и кто знал, что куплю?

      Курсант, который менеджер, забыл его фамилию, что-то петушиное, снова поднял руку, сказал очень вежливо:

      — Я слышал, очень важно, чтобы не попадалось двух слов подряд с одинаковой буквы. Нарушается звучание фразы, сбивается ритм, стилистика летит к черту… Это верно?

      Я кивком позволил ему сесть, развел руками:

      — Нарушается ли? Сбивается ли?.. Да, безусловно. Но только для тех, кто читает по складам, шлепая губами. Я, к примеру, достаточно грамотный, чтобы читать сразу целыми блоками. Когда по пять-семь слов, когда по десять, а иногда и абзацами — если текст не усложнен, шрифт удобен, а свет бьет не в глаза, а падает так это шелково на страницу книги Такая прекрасная вещь, как аллитерация, была изобретением тех неспешных времен, когда читали по складам даже дворяне А книга на все имение была единственная, как у иных сейчас сберегательная или кредитная. Аллитерация и доныне заметна тем эстетам, кто при чтении водит пальцем по буковкам и шевелит губами Зато тем, кто живет в современном городе.. Нет-нет, я не призываю всех в большой город с его стремительным ритмом! Многим не по силам, им бы на природу, в деревню, где коровки, овечки, удочки и твердая уверенность, что завтрашний день не будет отличаться от вчерашнего. Словом, решайте сами: кто вы и для кого вы Я выхлебал с жадностью стакан, перевел дыхание. Взгляд упал на Бережняка, и я заговорил не о языке и структуре фразы, как намеревался.

      — Красивая фраза «Я ненавижу ваши взгляды, но готов отдать жизнь, чтобы вы могли их свободно высказывать», приписываемая поочередно огромному числу деятелей, — абсолютно лжива. Именно в тех странах, где якобы родилась эта фраза, запрещено огромное количество книг, взглядов, идей Возьмем самую известную — «Майн кампф» Гитлера. Только что ее запретили в очередной стране, «приобщившейся к демократии», вы слышали новости. Об этом сказано с гордостью, несчастные идиоты… А запрещение, как вы все понимаете, — это неспособность и неумение возразить Идеи обезвреживаются только другими идеями, а не запретами. Лица вытянулись, смотрят настороженно. Не стану ли защищать Гитлера, написано на их лицах Бедные существа! Здесь собраны не самые тупые особи человеческого общества, но и эти мыслят чересчур прямолинейно. Я должен либо осуждать Гитлера, либо превозносить — другого не дано. Если первое — то нормальный член человеческого общества, если превозношу, то — фашист, расист, патриот, нацист, отморозок.. А то, что мне до фени и Гитлер, и Сталин, и вся их демократия, — в голову не приходит — Мы живем в условиях нарастающей информационной войны, — сказал я размеренно, вдалбливая в их головы слова, как гвозди в твердые дубовые колоды — На военную службу призывают писателей, как раньше призывали артиллеристов, связистов, корректировщиков. Половина писателей уже носит воинские звания, начиная от лейтенанта и вплоть до полного генерала армии Инфоудары наносятся по всему обществу, что значит — и по вам! Но вы, в отличие от остальных, должны не только уцелеть, но и не позволить себя даже серьезно ранить.

      Мерилин бросила взгляд в спину Бережняка, словно подозревая в нем вражеского корректировщика огня, заброшенного на нашу территорию, спросила беспомощно:

      — Но… как?

      Я сказал настойчиво:

      — Если будете оглядываться на запреты, существующие в данный момент в данном обществе, то уже ничто великое не потянете! Или станете оглядываться на те приманки и подкормку в виде премий или грандов, что существуют опять же в данный момент и в данном обществе. Да, хорошо устроитесь, как неплохо устроились при Советской власти не только просоветские писатели, но и те, якобы демократичные их оппоненты… но вот рухнула Советская власть, а с нею рухнули все те, кто тепло устроился при ней, неважно: государственник он или ультрадемократ. Пишите то, что считаете нужным. И то, как считаете правильным. «Хвалу и клевету приемля равнодушно, и не оспаривай глупца…» Имейте мужество или нахальство писать, не оглядываясь на мнение родни, критиков, давление придурков в Интернете… хотя, если бы только придурков, было бы проще, не поддаваясь издательствам, что хотят скорый ходовой товар, не поддаваясь эстетам, что требуют писать для избранных. Никому не поддаваясь! Вы — центр мира, мозг и сердце живой развивающейся Вселенной, вы — ее мысль, вы определяете, как ей развиваться, какой быть!

      Почти все поглядывали на экраны, пальцы у многих дергались, кристаллики в кольцах поблескивают. Виртуозы. Ни один не пользуется старомодным тачболом или тачпадом, не говоря уже о прародителе — первогрызуне.

      — С этим смыкается, — продолжил я, — и еще один случай, когда автор, по мнению читателей, пишет «все хуже и хуже». Дело в том, что автор профессионально и за деньги ломает голову над какими-то, скажем, высшими нравственными проблемами. В это же время его читатель треть жизни вынужден отдавать службе, где ломает голову, как правильнее рассчитать несущую балку, а над нравственными проблемами ломает голову в оставшееся время. Если оно остается, конечно. Вот здесь и начинаются ножницы… Дело не в том, что писатель изначально умнее. Он просто дольше и напряженнее над чем-то ломает голову, идет мыслью дальше, глыбже и шырше, а то и шыршее, качает мозги, в результате чего быстрее читателя уходит по дороге, по которой старается вести и читающего. Читатель не успевает за таким быстроногим, и вот в результате, взяв с прилавка новую книгу, говорит с разочарованием: да, исписался… Какие книги выдавал в начале! А теперь бабки зашибает, текучка заела, вообще непонятную муть пишет… Бархатный взглянул исподлобья, сказал громко:

      — Разве не так?.. За примерами далеко ходить не надо. Я кивнул.

      — Позвольте с вами… согласиться. Я себя скромно причисляю к тем, кто пишет все лучше, но, чтобы так уж не отрываться от тинейджеров, они ж тоже наши, время от времени пробую возвращаться и выдавать что-нибудь в понятном всем духе экшен. Уверяю, любой автор «умных» книг в состоянии писать и яркие динамичные вещи! Это просто. А если и говорит, что не в состоянии, то лишь от страха, что .жена, дети, тещи и пр. станут нажимать, чтобы что-то такое написал и «всем показал», «утер нос». Уверяю вас, невыносимо трудно сделать шажок назад! Для творческого человека это невероятно трудно. У некоторых на этой почве начинаются длительные и мучительные простои. Писать «умно» — это заранее идти на крохотный тираж и разочарование бывших поклонников, а писать боевичок — противно… На насилие над обществом мы все хоть сейчас, а вот над собой… У меня высокий разряд слесаря по ремонту заводского оборудования (РЗО), высший разряд столяра, я чинил всю электрику и всякие там утюги, начиная от действительно утюга и кончая телевизорами, но едва стал профи в литературе, не забил ни единого гвоздя в своей квартире, не вкрутил лампочку, не заменил перегоревший шнур! У меня сразу портится настроение, когда надо что-то сделать по дому, как автор интеллектуальных романов кривится, когда ему советуют брать пример с автора модных боевиков! Мерилин вскинула руку, но я договорил:

      — Едва ли не единственный пример, когда такой вот автор изысканнейшей прозы Владимир Набоков, чтобы отвязаться и доказать, написал простейшую бульварную вещицу, рассчитанную на низкие и тем самым широкие вкусы… «Лолита», если кто все еще из танка не вылез, заработал на ней в сотни раз больше, чем за все «умные» романы, посмеялся, одержав победу, и… продолжал творить изысканнейшие литературные кружева, видимые лишь немногим!.. Да, Мерилин, вы что-то хотели спросить?

      Она засмеялась:

      — Нет, я именно этот пример и хотела привести!

      Я проследил, как она опустилась на место, раскрасневшаяся и довольная. В ее глазах оставался смех, я не первый, кто ее так называет. Да, она и ее ребята уже на моей стороне. А Бережняк и бархатный с их группой пусть остаются по ту сторону баррикад. Мне нужны противники, а еще лучше — враги. Без них я закисаю, а их постоянное наличие и присутствие взбадривают, как чашка крепчайшего кофе.

      — Мне приходилось не раз видеть, — заявил я, — что очень часто плохо прописанная вещь выходила в печать вовсе не из-за слабости или бесталанности автора. Особенно такого, кто уже показал себя хотя бы разок! И конечно, не желание заколотить бабки причина, хотя читатели чаще всего объясняют слабость вещи именно жаждой заработать! Вовсе нет, это как в спорте: кто научился прыгать в высоту на два метра, тот и дальше может брать эту высоту… если соберется, сосредоточится, сконцентрируется. Конечно, никто не против притока бабок, но все же авторы не столь меркантильные, чтобы ради пары тысяч долларов губить книгу! Но… они могут ее погубить или хотя бы немало подпортить по другой причине. Творческой, как ни странно. Дело в том, что роман — не рассказ, когда заканчиваешь… да где там заканчиваешь, еще до середины не доберешься, а в голову уже стучат три великолепнейших сюжета, четыре идеи и восемь удивительных тем, где можно развернуться во всей красе!.. Но не бросать же эту вещь на полдороге? Да какой полдороге, три четверти уже сделано! И так вот уже штук пять, написанных наполовину, и десять — начатых… И вот автор, сцепив зубы, кое-как торопливо заканчивает тот роман, который совсем недавно выглядел ослепляюще прекрасным, оригинальным, новым, обещающим, повергающим и тэдэ и тэпэ. Наконец-то возьмется за настоящий, в котором сумеет выразить все, а себя показать во всей непомерной мощи!.. И все начинается сначала… Звонок прозвенел, когда я заканчивал мудрую сентенцию, почерпнутую из горького опыта, но никто и ухом не дернул. Я закончил, развел руками:

      — На сегодня усе. В следующий раз поговорим о… словом, о необходимых компонентах романа.

      ГЛАВА 19

      Из аудитории я выходил, окруженный группой Мерилин. Уже перед дверью в коридор нас догнали Бережняк и бархатный, за ними тянулся расширяющийся клин снобов. Бархатный поинтересовался очень вежливо:

      — Давно хотел спросить, что означает ваше таинственное «и тэдэ и тэпэ»? Бережняк ехидно улыбнулся, сказал громко:

      — Это сокращение, которое заставляет верить, будто говорящий знает больше, чем на самом деле. Я повернулся к ним, похлопал в ладони.

      — Браво. Хорошо сказано. Верно — в произведении, особенно в серьезном, надо позволять себе шуточки. Иначе мозг устает очень быстро, восприятие читающего снижается. Шутка — это отдых, где вы за одну-две секунды отдыхаете так, будто полчаса любовались природой. Желательно, конечно, чтобы шутки были придуманы вами… но, положа руку на сердце, разве вы рассказываете только анекдоты, придуманные вами лично? Они скупо посмеялись, таких здесь, похоже, нет вовсе. Я оглядел их веселые лица. Хорошо бы катком по придуркам, вообще по целому поджанру литературы, что пользуется нездоровым интересом у неумных подростков.

      — Но вообще-то чрезмерное юморение в литературе, — сказал я громче, — чревато…

      Один из молодых мужчин, очень высокий, почти под два метра, с прекрасно развитой фигурой культуриста, спросил с некоторой обидой:

      — Чем может быть чревато?.. Так приятно почитать веселое…

      Голос показался детским, несмотря на густой баритон. Такие крупные ребята, как я уже заметил, растут вне драк и стычек, их побаиваются, потому нередко вырастают трусами.

      — Приятно, — согласился я. Мы протиснулись через узкую дверь, по странному обычаю, принятому только в России, открыта только одна створка, двинулись по широкому коридору.

      — Всем приятно… И все-таки это юморение, стеб, хохмы — признак незрелости. Я уже говорил, как проявляются первые признаки взросления ребенка? До этого он смотрел на вас с открытым ртом, на такого огромного, сильного, всемогущего. Долго смотрел и считал, вполне искренне, сильным, большим и всемогущим. Но потом, вдруг, как-то случайно, совершил для себя открытие, заметив, что кто-то из ваших друзей выше ростом. Вернее, видел это и раньше, но не сознавал. А вот теперь увидел и понял. И после этого уже мчится лавина открытий, что вы — не самый сильный, оказывается, и что это у вас не так, и вот то у других лучше… И пошел-поехал детский бунт низвержения отцовского авторитета!.. Заодно и всего на свете. Быстро взрослеющего ребенка не устраивает ничего, он высмеивает и относится скептически ко всему, что видит, слышит, осязает, обоняет… То же самое в отношении политики, искусства, баб, заграницы, соседей…

      Мы вышли на улицу, из тени выдвинулась черная машина и неслышно подъехала к бровке. Я остановился, объяснил:

      — В литературе то же самое. Долгое время ребенок смотрел на книжки как на нечто некритикуемое, как некую фундаментальную данность. И ревел, когда волк съел семерых козлят или Красную Шапочку. Но потом вдруг открыл для себя, что все это брехня. И пошло-поехало! Все авторы — дрянь, только вот господин N еще ничего, но и тот, если разобраться, — полное дерьмо… Начиная писать сам, практически каждый начинает хохмить, пародировать, высмеивать, гем самым утверждая свое превосходство над теми, кого пинает. Высмеивается все: история, государственный флаг, политика, литература… а если взять, к примеру, область милой мне фэнтези, то здесь косяком идут рассказы и повести про пьяного Илью Муромца, про лаптеватых богатырей, что нашли компьютер, и так далее. Признаюсь, сам побывал в этом переходном возрасте, ведь начал как юморист, публиковался по всему Советскому Союзу, мои рассказы и юморески звучали по Всесоюзному радио и по «Маяку», запустил в обращение кучу ехидных анекдотов, получал всесоюзные литературные премии, как сильнейший юморист… но когда повзрослел, то перешел в следующую стадию, когда отвечаешь на вопрос: ладно, высмеивать можешь, а вот самому что-то создавать слабо? Михаил вышел из машины, смотрел на меня вопросительно. Я махнул рукой, щас иду, заканчиваю, договорил:

      — Однако, создавая свое, тут же попадаешь под обстрел таких же точно юных острословов. У некоторых, правда, уже борода до пупа, но по развитию, понятно, еще личинки. Им легче: критиковать и высмеивать готовое всегда проще. Но я сейчас говорю с теми, кто либо повзрослел, либо уже подходит к рубежу, за которым начинается взросление. Можно, конечно, остаться на всю жизнь личинкой, ведь аксолотли живут и даже размножаются в стадии личинок, лишь немногие переходят в стадию амбистомы, то есть полного имаго, но все же, когда еще есть возможность вырасти… надо попытаться вырасти! Хотя, повторяю, в детских штанишках прожить легче. В жизни это называется шизофренией, но в литературе гордо именуется законами жанра! Тяжелый конь ступал мерно, расчетливо. Плотная рыцарская попона, разукрашенная гербами, делала из него чудовище. Сэр Гавэйн покачался в седле, засыпая. Пальцы в латной перчатке с трудом удерживали длинное копье, сделанное из цельного ясеня, но, в отличие от копья Ахилла, это обито железом, а кисть защищает особый выступ в виде воронки.

      Он засыпал в седле, а дорога впереди раздваивалась… Я задумался, и рыцарь послушно замер, как застыл и конь с красиво поднятой в воздух ногой. Направо поедешь — биту быть, налево — женату, а прямо… Но камня нет, это не Россия, прямо темный лес, там свои приключения. И везде свои мелкие тропки. К примеру, где биту быть, там можно вариант, где он сам бьет всех красиво и беспощадно, есть другой — где его лупят, а то и берут в плен, а там прекрасная дочь хозяина замка… Где женату, там тоже уйма возможностей, а если ломануться в темный лес, то это же орки, огры, эльфы, гномы — красота!..

      С какой лекции надо перейти с текстовых книг на импатику?.. Литература как жанр… или это не жанр?.. ладно, неважно, что это, но будем честными — умерла. Как отмерли когда-то актуальные и необходимые в жизни общества наскальные рисунки. Да-да, они были жизненно необходимы: от простых мишеней для подготовки будущих охотников до священных символов, объединяющих племя в единое целое, дающих цель и смысл бытия, объясняющих мир, плюс краеугольный камень для всех видов будущего искусства. Да, хватает чудаков, что объявляют наскальные рисунки или черно-белое кино времен Чарли Чаплина верхом искусства. Но чудаков и сумасшедших хватало всегда, однако прислушиваться к ним смешно и самоубийственно. Литература книжная умерла, как умерли кареты, как перестали существовать фабрики по производству кнутов, хомутов, оглоблей, уздечек, тележных рессор… но я сам прибью того, кто это скажет вслух при милейшем Томберге. Одно такое кощунственное заявление способно подвести его к третьему инфаркту, так что будем делать свое мерзкое и прогрессивное дело молча.

      Звякнул телефон, доложил с ходу:

      — Томберг. Вообще-то этой утилитой пользоваться запрещено, она нарушает какие-то права звонящего, но я упрямо держусь мнения, что мои права нарушают еще больше, когда звонят, когда хотят и кто изволит. А если кто и поинтересуется, не побеспокоил ли меня, не занят ли я чем-то важным, то это уже потом, в разговоре.

      — Контакт, — бросил я, и сразу же щелкнуло невидимое реле. Я нарочито оставил этот звук, мол, с этого момента материться низзя, уже в эфире. Из динамиков раздалось:

      — Володенька, это я, Томберг!.. Прости, что беспокою, но ты говорил, что у тебя есть какая-то особая энциклопедия…

      — Да никакая не особая, — ответил я, — просто полная и постоянно пополняемая.

      — Да? А то я все бумажными, бумажными… Вот наткнулся на один термин, но статьи по нему не обнаружил. Много косвенных данных, позволяющих получить некое представление, но нет определения…

      — Заходите, — пригласил я.

      — Я сброшу вам на сидюк.

      — Спасибо, Володенька!

      — Не за что, — ответил я весело.

      — Жду.

      — Когда к вам будет удобно?

      — Да прямо сейчас.

      — Спасибо, Володенька!

      — Не за что. Только бы не спросил про эйнастию, мелькнула мысль. А так, я уверен, в моем банке данных есть все обо всем. Энциклопедии на бумаге — нонсенс, данные быстро устаревают, энциклопедии считаются неполными еще на стадии печати, зато электронные — постоянно пополняются через Инет. Писатели к Интернету приспособиться не могут. Это делают те, кто еще не писатель, но чувствует зуд «творить», что-то делать со словом, создавать какие-то миры… У них нет никакой ломки, страстного желания сохранить традиции. Они сразу принимают новые условия игры, сразу используют возможности электронных книг: тот же шрифт и цветные иллюстрации, которые, кстати, можно зумить, но плюс еще музыку, звуки, а при чтении, к примеру, сцены схватки на мечах раздаются характерные металлические удары, тяжелое дыхание, конский храп…

      А следующий шаг, уже вершина мастерства — импатика. Умение сразу рисовать образами, не пользуясь устаревшим буквенным кодом. Я начал одним из первых, если не первым. Вначале даже ходил на Горбушку, где в старину покупал наборы шрифтов, потом наборы разнообразнейших звуков, цветовых эффектов, самых разных сэмплов, а теперь вот качаю из Инета.

      Томберг умен, но он не может понять, что пришла смерть и театру. Даже кино. Нет, понять мог бы, но не может этого принять. Потому такую возможность отверг сразу, едва та замаячила на горизонте. Но программа Мухуддина позволила брать любой фильм — любой!

      — даже времен немого кино, и переводить в формат импизма. А там вести весь фильм уже по своему желанию: кого-то прибить, кого-то спасти, этого женить на этой, а вот этот брак вообще расстроить. А то и вовсе соперников взять и поженить, сделав их гомосеками, чтоб женщина осталась с носом…

      Помню, в газетах поднялся вой. Требовали запретить эту программу, но что сделано, то сделано: мухуддинка пошла в жизнь. Не было компа, где бы не стояла на харде. И даже те, кто клялся, что никогда не прибегает к подобной профанации искусства, эту программку не стирали. Так, на всякий случай. А вдруг в самом деле ее запретят и скачать из Инета будет нельзя?

      Потом на Горбушке появились самопальные варианты популярных фильмов. Я сам покупал вначале и не всегда бывал разочарован. Иногда какой-нибудь провинциальный гений так заворачивал или переиначивал фильм, получивший всех «Оскаров», что фильм становился намного глубже, интереснее, поэтичнее, ярче. Появились имена этих метаимпистов, мы запоминали и, покупая пиратский диск, смотрели: чья импация. Ага, это имя знаем, берем, а это что-то новое, нужно сперва услышать о нем отзывы…

      Томберг еще с порога потянул носом.

      — Что у вас за кофе, что за кофе?..

      — Не нравится?

      — Что вы, меня еще на площадке шибануло!.. Весь подъезд знает, когда вы готовите кофе. Чудесный аромат… Я похвастался:

      — Только что налил в вашу любимую голубую чашку. Хватайте, пока горячий. Он сказал растроганно и вместе с тем виновато:

      — Володенька, ну зачем вы так?.. Я ж на секундочку и строжайше по делу! А тут пришел в гости — как не поесть…

      — Как раз все успеете, — сказал я.

      — И поесть — тоже. Я вам скачаю последнюю версию. Сегодняшнюю… У меня на графе «энциклопедии» букмарка, сразу вошел, скачал наиболее полный вариант, что обновляется ежесекундно, сбросил на дискету флеша. Томберг как раз допивал кофе, с опаской уставился на патрон в середке моей ладони, таким выглядит флеш-память шестого поколения.

      — Это что?

      — Дискета, — ответил я на понятном ему языке.

      — Только на ней самая полная энциклопедия на сегодняшний вечер.

      — А как…

      — Вставите в зад компу, — объяснил я.

      — Там есть такой разъем… Вот смотрите, здесь шесть дырочек, а там — шесть штырьков. В другое место поставить невозможно! Просто не воткнете. Он сказал печально:

      — У меня все возможно. Я ж гуманитарий… А что потом?

      — Само все загрузится, — заверил я.

      — Вам останется только путешествовать по статьям. Он ушел, немножко потерянный, а дискету нового поколения нес на вытянутой руке, словно гранату, пролежавшую в земле со времен Второй мировой. Я закрыл за ним, не забыв поставить на сигнализацию, время такое, вернулся к компу и набрал на клаве «Ящерица, бегущая по воде». Хотел нажать ввод, но подумал и добавил <На задних лапах». Проц зажужжал от прикосновения

      моего пальца к мышу, я откинулся, ждал. У меня всего терабайт оперативки, пора бы расширить до четырех, а то и восьми, приходится ждать, но, если честно, работу проц сейчас делает немалую.

      Помню время, когда комп понимал только буквально, и если бы я написал «Ящерица, бегущая по воде», то он бы искал именно это сочетание букв, а на «Ящерица, которая бежит по воде» уже не реагировал бы, на экране высветилось бы: «Искомый объект не найден». Пришлось бы вводить просто «Ящерица», а потом из миллионов ссылок отсеивать по расширениям, по килобайтам, а потом уже и вовсе по интуиции, а оставшиеся пять-десять сотен просто тупо перебирать подряд, пока не попадется нужная.

      Но когда с помощью сложных программ, которые жрут ресурсы, как электрические свиньи, компы научили понимать, что «Ящерица, бегущая по воде» и «Бегущая по воде ящерица» одно и то же, сразу огромный пласт проблем сдвинулся, поиск материалов стал намного проще. Теперь комп поймет, что мне нужно, если напишу даже «Бегущая по воде рептилия»…

      На экране побежали синие строчки, подчеркнутые, мол, готовые ссылки, а бегунок все еще работает, ищет, вот еще появилась ссылка, еще…

      Я щелкнул по первой же, сделал окошко, чтобы грузилось быстрее, там пошли кадры любительской киносъемки, через реку несется перепуганная ящерица на задних лапах. Бежит так быстро, что брызги разлетаются уже за спиной. Она успевает погрузиться разве что по щиколотку. Передние лапки смешно двигаются, как у бегуна-спринтера, глазки вытаращены, крохотная пасть распахнута, миниатюрный крокодильчик…

      Щелкнул по другой, там большая статья из энциклопедии, цветные фото, кинокадры. По третьей ссылке попал на какую-то свадебную церемонию в племени масаев. Все-таки комп дурак, не отсеял эту чепуху, соблазнился на то, что эта церемония называется «Ящерица, бегущая по воде к своему жениху». Зато четвертая ссылка показывает именно ящериц, одну, другую, третью, что бегут по воде, часто-часто перебирая задними лапами. Снято мастерски, профессионально. Эти кадры уже можно брать, обрабатывать, готовить для моего романа. Хотя, конечно, посмотрю еще, я все-таки должен оправдывать свои высокие гонорары… На отдельном диске у меня собственные заготовки образов, а также мои замки, ландшафты, трехмерные портреты и фигуры, механизмы, целые миры со своими законами физики. Раньше это была отдельная директория, затем разрослась, а из-за того, что то и дело менял диск на все более продвинутый, приходилось перебрасывать с места на место. Что-то терялось, что-то стиралось, что-то находил уже после того, как миновала острая необходимость, да и надобность вообще. В особой директории у меня живет и развивается свой любимый мир Крондора. Так я назвал его по имени моей первой собаки, горячо любимой, самой умной, преданной и самой красивой на свете. В этом мире, построенном на средневековой основе, живут, любят, страдают и сражаются за правое дело отважные рыцари. Их ждут в замках прекрасные принцессы, в небе реют драконы, а силы Тьмы то и дело пытаются захватить эти земли и установить свою власть. Но силы Тьмы решаются на такое не часто, в основном же жители моего мира ссорятся по своим внутренним делам, даже воюют, осаждают замки друг друга, строят интриги, заговоры, сплетничают, ревнуют, завидуют, и время от времени то в одном месте, то в другом расцветает дивным цветом настоящая любовь, и я со щемом в сердце видел то повторение истории Тристана и Изольды, то Тахира и Зухры, то Лейлы и Меджнуна… Моего вмешательства почти не требовалось, а когда я и вынужден был вмешаться, то делал это осторожно, маскируя под внезапно пришедшую мысль в голову какого-нибудь отважного барона или же помогал какому-нибудь пастуху наткнуться на богатое месторождение железа или золота. Были у меня и другие миры, однажды запущенные, в которые я не вмешивался и даже редко заглядывал, там тоже живут, развиваются, набирают пойнты, загребают бонусы, укрепляются, развивают магию или науку, а то и то и другое, раздвигают границы своих владений, но я больше любил средневековый мир Крондора. Уж очень удался, нелепый, отважный, благородный и в то же время почему-то живучий, все еще развивающийся, несмотря на нелепую самопожертвенность, благородство, верность и прочие так вредящие прогрессу качества.

      Мои миры оптимизированы на пробуждение вместе с включением компа. Я занимался своей работой, шарил по Интернету или лазил по библиотекам, а внизу экрана виднелась крохотная иконка с изображением башенки. Когда курсор оказывался на ней, там высвечивалась надпись «Крондор», показывая, что мир живет и развивается.

      Когда наступали периоды депрессии или просто усталости, я кликал на эту иконку, некоторое время входил в курс дела, ибо многие персы уже продвинулись выше, кто-то погиб, иногда успевала даже смениться династия, границы владений баронов выглядели иначе. Я играл, что-то добавляя, или меняя, наслаждался полной властью над персонажами или попросту — персами, даже над погодой, сменой дня и ночи, над полезными ископаемыми, урожаем, нашествиями саранчи, мышей, потом депрессия проходила, я вспоминал, что живу все-таки в реальном мире, переходил в программу создания очередного романа, а мои миры продолжали развиваться уже без моего вмешательства и даже без присмотра.

      Иногда мне настолько жаль бывало прерывать их жизнь, что я оставлял комп включенным на ночь, хотя 700 гигагерц — это постоянный монотонный шум, который не в состоянии перебить привычный шум транспорта за окном. И хотя умом я понимал, что время в Крондоре, да и во всех моих мирах останавливается, все же я чувствовал себя всякий раз неловко, когда выходил из этого мира и включал опцию «Закрыть все программы и выключить компьютер». Чтобы этого избежать, я заглядывал в другие программы, шарил по Интернету, а потом выходил из режима питания.

      Конечно, я поступаю по-детски, ведь если выключение компа застало рыцаря на середине фразы: «Ваше Величество, я убил дра…», то завтра утром, когда я врублю комп, рыцарь договорит: «…кона и прошу выдать за меня вашу дочь!», а вклинившейся ночи он не заметит, однако же мне все же неловко. Даже если я не буду включать комп месяц, то все равно никто в моих мирах не заметит провала во времени, его не будет, но я все равно чувствую, что совершаю если не преступление, то хотя бы гнусность. Стыдно признаться, но от слова «феодализм» у меня тоже текут слюнки, как почти у всех фантастов. А фантасты так вообще наперебой забрасывают своих героев в наше родное средневековье, в альтернативное средневековье, а так называемые «научные» фантасты — в галактическое средневековье, межгалактическое и вообще вселенское. В этом галактическом или межгалактическом — звездные короли, звездные бароны, графы, доны и фоны Ста — кто больше?

      — Обитаемых Миров, герцоги звездных туманностей, рыцари Галактики и крестоносцы космоса, замки из силовых полей размером с орбиту Юпитера, а то и с Бетельгейзе, чего мелочиться?

      — епископы Христианских Солнц и миссионеры межгалактического пространства… И конечно же, гербы, менестрели, барды, лучевые мечи, кибернетические кони, интриги за то, кому сесть на трон и отрезать от мамонта кусок побольше, кому пожаловать в ленное владение соседнюю галактику, а кого по праву первой брачной ночи… гм… Почему феодализм так привлекателен? Конечно же, своеволием. Нас, честно говоря, здорово достала опека государства в лице президента, налоговой полиции, СМИ, идиота-начальника на службе, регулировщика на перекрестке, опаздывающего автобуса, общественного мнения… И вот в какое бы будущее нас ни забрасывала фантазия, мы подспудно понимаем, что этот гнет будет только усиливаться. Государство будет становиться все больше, а мы соответственно — мельче. И запретов, чего низзя, будет все больше и больше. Ведь сама культура — это система запретов. А мы вроде бы в пещерный век, где все было льзя, скатываться не собираемся. В то же время слишком далекое прошлое тоже чревато: при всей свободе первобытного человека слишком много неудобств, да и мамонта не так просто догнать и забить палкой по голове. Зато феодализм…

      Вы сидите в своем укрепленном замке. Вы, по сути, король. А с настоящим королем вас связывают некие очень тонкие нити, основанные на вашей присяге, при которой у вас остаются все права, а вот обязанностей перед королем никаких. Разве что в случае нападения иноземного врага вы обязуетесь повести свои войска на этого гада. Но это вы сделали бы и без всякой присяги. Зато королевство ваше настолько восхитительно мало, что в нем можно… за всем уследить!

      То есть вы — мудрый отец, который является верховным главнокомандующим, верховным строителем, верховным судьей… заодно прокурором и адвокатом, тоже верховными, можно с прописной, Верховным законодателем. Ваше слово — закон. Закон всегда, в каком бы настроении вы ни находились. Вы всегда правы, ваши распоряжения обсуждению не подлежат, так как все знатные вам принесли присягу, а незнатные живут только для того, чтобы наполнять ваши подвалы зерном и бочками вина, поставлять вам дичь ко столу и девушек для согревания постели, убирать мусор и чистить вам лошадей.

      Уже только это дает такую сладость, что даже автор-профи, который пишет всегда с натугой, в романах о феодальном строе оттягивается по полной, будь это феодал с простым мечом или с лазерным! Конечно же, все это фигня, но зато какая приятная фигня…

      Утром Барбос дрыхнет бесстыдно. Это я его поднимаю и веду выгуливать, но сегодня я проснулся от жуткого грохота. Барбос, сидя рядом с кроватью, вздумал почесаться. Задняя лапа при этом с таким грохотом лупит по полу, что у соседей снизу может отвалиться навесной потолок. Или рухнуть люстра.

      — Свинья ты, — сказал я с чувством.

      — Кабан. И не чешись, пожалуйста!.. Собаки благородных кровей так себя не ведут. Барбос взглядом дал понять, куда я могу засунуть его диплом о благородном происхождении, зевнул и принялся чесать бок, а потом и выю. Я пихнул в бок, Барбос не удержался на трех лапах, а когда подхватился, бросился на коварного обидчика. Минут через десять мы уже степенно выплыли из подъезда. Барбос даже не повернул головы в сторону клумбы или лужайки. Ему просто изволилось встать раньше, а вовсе не переполнился кишечник. Я, кстати, догадывался, потому сперва выпил чашку крепкого кофе, а уж потом потащился на свежий, кому он нужен в такую рань, воздух. Народ все еще идет на работу, вернее — на службу, рабочие прошли часом раньше. Домохозяйки отправились на рынок за покупками. Строительные рабочие укладывают асфальт. Не угадать, который из них рубанет тебя лопатой по голове… На миг впереди слабо мелькнуло в тени розовое пятнышко. Мне стало легче, следят за мной, следят и за теми, кто вблизи. Барбос двигался, как танк, посреди дорожки, и всяк встречный либо замирал, либо обходил по самой бровке. Далеко впереди у газетного киоска трое парней. Один уже рассчитывается. Значит, повернутся и отойдут как раз, когда буду проходить мимо. Самое время свернуть на тропку влево. Я, похоже, со своей инфистикой медленно, но уверенно вхожу в категорию лиц, наиболее подверженных профессиональному риску быть застрелену или как-то иначе убиту. Возглавляют список, по старинке, президент страны и всякие там канцлеры, но скоро народ поймет, в чьих руках подлинное могущество… В запястье легонько кольнуло. Я скрестил пальцы рук и закинул за голову, потянулся. Голос из браслета сказал негромко:

      — Владимир Юрьевич, с тревогой сообщаю, что в издательстве «Тесляр» один новенький редактор очень вольно обращается с вашей рукописью.

      — Кто вы?

      — спросил я.

      — Один из ваших читателей, — сообщил голос.

      — Я не вхожу в редакторскую группу, но просто проходил мимо и услышал, как редактор хвастался…

      — О чем?

      — Как обычно: автор наворотил, а текст приходится чуть ли не переписывать. Конечно, врет, но что-то в самом деле правит, я сам видел.

      — Спасибо, — сказал я.

      — Огромное вам спасибо!

      Большинство редакторов — нормальные люди с нормальной психикой, то есть хотят работать как можно меньше, а получать как можно больше. Мне от них вреда никакого, меня не беспокоят. Но всегда находится крохотный процент редакторов, которые свое дело знают и любят. Они не могут видеть неверно поставленную строку, не к месту всобаченный эпитет, глупое сравнение или просто неверную постановку слов. Они автоматически реагируют на любую корявость языка, тут же бросаются править, улучшать… а это предполагает либо вычеркивание, либо дописывание каких-то слов, ибо простой перестановкой слов удается обойтись очень редко.

      На это могут идти только редакторы-подвижники, ибо такая самоотверженность не нравится никому. Издатель требует сдавать рукопись как можно быстрее, а любой автор всегда недоволен, просто инстинктивно защищает написанное им — любимым, талантливым, замечательным.

      У меня отношение двойственное, ибо вижу правоту и крайнюю необходимость редактора, но сам все же им не доверяю. Тех старых монстров не осталось, когда редакторами работали крупнейшие писатели, знатоки и виртуозы языка. Тогда во главе издательств стояли самые крупные писатели, редакциями заведовали писатели рангом чуть мельче, а на месте простых редакторов сидели рядовые писатели — знатоки языка, прекрасные лингвисты и филологи, умные образованные люди.

      Сейчас же во главе издательств обычно крутые ребята, что раньше торговали водкой, а то и сейчас еще торгуют, а

      издательство — это так, побочное вложение денег, как в производство презервативов и кока-колы. Естественно, требования к заведующим редакциями и редакторам вполне в духе рынка… Потому и не доверяю редакторам. Нынешним. Тем, старым, отдал бы рукопись и заранее соглашался бы со всеми… или почти со всеми замечаниями. А этим — нет, не позволю. Вовсе не потому, что они все рыночники, тот же процент подвижников никуда не делся. Но у меня нет времени на своей шкуре проверять, кто из них нормальный, а кто — вроде меня. Да и не начинающий я автор, чтобы издатель мог заставить меня принять литературную правку какого-то безымянного мальчика. Рукописи таких монстров, как я, должны попадать к таким же монстрам редактуры… но если их нет, то пусть все идет без редактуры. Невычищенная рукопись стыдливо называется «в авторской редакции». Когда я шел вдоль кромки леса, второй звонок, веселый голос прозвенел, как будто зазвучали серебряные струны.

      — Привет труженику пера!.. Кстати, почему вас так называют?.. Потому что любите поспать? Ее голос понизился, стал грудным, завлекающим.

      — А при чем тут поспать?

      — удивился я.

      — Говорят, подушки в старину наполняли перьями, — ответила она.

      — Не представляю… Это ж сколько воробьев нужно ощипать?.. А с птиц покрупнее — перья жесткие, проткнут любую наволочку. На сегодня есть какие-то пожелания?

      — Да вроде бы нет, — ответил я медленно, ибо очень захотелось, чтобы она оказалась рядом, поблизости, чтобы видел ее, говорил, чувствовал запах ее тела.

      — В смысле, экстраординарных…

      — А обычные, — поинтересовалась она, — есть?.. В смысле, человеческих?

      — Человеческих? — переспросил я.

      — Ах, в смысле…

      — Именно, — подтвердила она.

      — Застойные явления чреваты! А если злоупотреблять виртуальными партнерами, то может выработаться стойкое неприятие естественных…

      — Кристина, — прервал я, — заткнись со своими медицинскими терминами!

      — Ой, Владимир Юрьевич, это не медицина. Это — реальность. Как мне жаждется, чтобы вы набросились на меня, аки безумный зверь, и всю использовали! Грубо, зримо, по рабоче-крестьянски. Я обещаю делать все-все, что пожелаете!

      Я сам едва не брякнул, чтобы приезжала, пора положить конец моему дурацкому воздержанию, но теперь, когда такое сказанула, я собрал всю волю в кулак и ответил как можно тверже:

      — Кристина… как насчет карты к книге «Путь в Запретную долину»?

      — Ка… карты?

      — переспросила она растерянно. Потом упавшим голосом:

      — Да, я нашла ребят, что уже делают. За пару недель будет готова. Со всеми населенными пунктами, которые упоминаются и которые не упомянуты… но в тех местах наблюдаются.

      — Спасибо, — поблагодарил я ровным голосом.

      — Как только будет готова — сразу ко мне, хорошо?

      — Ого, — вырвалось у нее.

      — А раньше никак нельзя?

      — Почему?

      — удивился я.

      — Как только что-то дельное… Ой, прости, Барбос что-то грызет в кустах! Гады, везде разбросали кости…

      Я отключил связь, а оклеветанный Барбос посмотрел на меня укоризненно. Он в самом деле носился по кустам, но ни на минуту не останавливался и ничего втихушку не жрякал.

      — Извини, — сказал я.

      — Понимаешь, еще секунду и я… позвал бы.

      «А завтра, — сказал себе молча, ибо не мог выговорить вслух, — когда она приедет, я сдамся». А она приедет. Наверняка. Голову наотрез, что приедет.

      ГЛАВА 20

      На лекцию Михаил вез вроде бы инфиста, но на самом деле на заднем сиденье сидело чучело инфиста. Внутри этого чучела сидел злой распаленный самец, вдруг сообразивший, что мог бы эту роскошную женщину пользовать с первого же дня. Михаил что-то рассказывал, а в моем распаленном сознании мелькали всякие разные сцены, картинки, слышались те самые звуки, черт бы побрал эту жару! Зимой это давление я бы перенес чуть легче. В аудитории по рукам передавали книгу в яркой обложке. На меня поглядывали хитро, посмеивались. Я взошел на кафедру, книгу передали с задних рядов Бережняку. Я узнал свою последнюю книгу, вышла на днях. Бережняк с ехидной улыбкой показал ее бархатному. Оба принялись листать, я прокашлялся, заговорил:

      — Я вижу, вы раньше меня увидели мою последнюю книгу. А я вот даже не похвастался, будто стыжусь, что пишу и в таком жанре… Как будто в фантастике другой алфавит! Или для ее чтения надо омарсианиться. У читающего фантастику такая же порция крови бродит по большому… или малому, не помню — кругу, омывая поочередно мудрый мозг, горячее сердце и похотливые гениталии, как и у читателя классики. И потому приемы воздействия на читателя фантастики те же. То есть правильно расставить кодовые знаки на бумаге. Если хотите, назовите их для загадочности рунами. Надо с помощью букв возвести мощное красивое здание, а кого туда поселить: фантастов, лавсториков или истористов — можно решить потом… Еще раз, потому что это очень важно: любая постройка начинается с изготовления кирпичиков. Будут кирпичи высокого качества, из них можно построить любой дворец… как и хлев, увы, но из хреновых кирпичей можно построить только хлев. Да и то до первого дождика. Язык и есть те кирпичики, из которых строится вещь. Когда я читал «Аэлиту», «Петра Первого» или «Хождение по мукам», я не чувствовал, где фантастика, где исторический, а где роман на тему Гражданской войны. Язык совершает чудо присутствия, соучастия: я изничтожал гада Тускуба на Марсе, прорубал вместе с Петром окно в Европу, метался между красными и белыми…

      Из задних рядом поднялась рука. Мужчина средних лет, что дотоле молчал, поднялся, одернул невидимый китель и сказал громко:

      — Позвольте обратиться… Почему вы отдаете предпочтение фэнтези?

      Я развел руками.

      — Да, больше половины моих вещей в этом жанре… Возможно, потому, что это и есть самый древний и самый емкий жанр. Все эти видения и откровения древних жрецов, затем — христианских мудрецов, богословов, пророков — не из того же жанра? Все утопии, все религиозные и этические учения?.. Ведь где грань между видением, пророчеством, грезой и мечтой?.. Коммунизм был несбыточной грезой, потом стал мечтой, затем — учением, его даже взялись воплощать в жизнь! И чуть-чуть не воплотили. А сколько этих фэнтезий определяют нашу жизнь и доныне?..

      — Фэнтезий?

      — А что, по-вашему, христианство, ислам, буддизм, вера в приметы, чтение гороскопов, соблюдение правил этикета?.. Но если брать конкретно книги, а то я увел вас в сторону, то в фэнтези наши желания видны по-детски откровеннее, без прикрас. Ну, вы ведь уже привыкли, вас не смешит, что есть удивительные миры, где графья ходят стадами, как гуси, баронов пруд пруди, герцог на герцоге сидит и герцогом погоняет, а уж насчет королей — так и плюнуть некуда: обязательно попадешь в венценосную особу. Зато крестьян и всяких там простых нет вовсе. Бывает, появляются в случае крайней надобности, потом бесследно исчезают… Если кто-то из нашего мира по какой-то случайности попадает в прошлые века, то непременно всаживается в тело графа, барона или герцога! Обязательно богатого, молодого, красивого, знатного, который владеет всеми видами оружия, знаком с магией, а подвалы забиты сундуками с золотом.

      В аудитории посмеивались, переглядывались.

      — Да-да, — повторил я, — эти удивительные миры — «наше прошлое». Или просто фэнтезийный мир, где атрибуты прошлого ну просто обязательны. Простолюдин там, судя по романам, повторяю, редчайшая редкость. По крайней мере, надо прочесть десятки романов, чтобы наткнуться на промелькнувшее упоминание о простолюдине. Зато горгон, драконов, вервольфов, троллей и прочих гномов — пруд пруди, но очутиться в теле простолюдина… нет, это было бы слишком большой удачей! И просто невероятной фантастикой. Они заговорили шепотом, сдвинув головы, понятно, перебирают в памяти романы насчет простолюдинов, я сказал чуть громче:

      — В фэнтези вам тут же предложат отвести принцессу из пункта А в пункт Б, дадут в спутники уродливого гнома, дабы оттенял вашу красоту и силу, или же красивую девушку… ессно, владеющую всеми видами оружия и так далее. А то гнома и девушку сразу. Ну, все понятно вроде бы? Кое-кто откровенно ржал, кто-то хмурился. Этих понять можно, сами явно пишут именно про принцессу из пункта А в пункт Б, наивно веря, что именно они такое придумали впервые. И понятно, я — гад, наступаю на горло такой замечательной и оригинальной песне…

      — Нет, — сказал я неожиданно, — из рядов знатоков тут же раздается знакомый клич. Па-а-ачему меч героя заточен с одной стороны, а рукоять в семь дюймов длиной? Ведь известно по раскопкам и трудам известных раскопщиков, что в том веке мечи начали затачивать с двух сторон, хоть и не до конца, а рукояти делались не в семь с половиной дюймов, а только в семь!!! Неверно!!! Плохо!!!.. Ну что сказать, ну что сказать? Я сам как-то попался на такие придирки. В «Четверых с Холмов» поменял сабли степняков на мечи, так как сабли у степняков появились намного позже, их изобрели и стали пользовать, как мне подсказали, гунны. И вот я вымарывал везде сабли, ставил вместо них «мечи», и когда получалось, что меч на меч, то начинал вертеться как уж на сковородке, пытаясь как-то достичь хотя бы прежнего эффекта.

      Мерилин вскинула руку, спросила живо:

      — Но как в таких случаях поступать?

      — Ситуацию не стоит доводить до абсурда ни в какую сторону. Конечно же, мушкетер должен орудовать шпагой, рыцарь — мечом, а повар — поварешкой. Но читателю до лампочки, какая шпага: трехгранная, четырех или шести. Или же вовсе круглая по сечению. То же самое и к мечу. Писатель должен описывать ощущение от меча, а не сам меч! «Он взял меч, на рукояти осталось место еще для двух ладоней, а мышцы вздулись по всему телу от усилий не уронить…» Этим сказано иносказательно, что меч велик и тяжел. А если автор вместо этого с точностью до миллиметра выпишет длину, сообщит точный вес и марку стали, то заслужит лишь похвалу от фидошей, но испортит текст. А с ним и впечатление, а значит — книгу. То же самое и к коням, попонам, стременам, уздечкам. Описывая с похвальной точностью конский загубник, можете не углядеть героя. Или злодея, который подкрадывается со спины с ножом в зубах!

      Смех погас давно, а теперь и улыбки становились все неувереннее. Все-таки нужно немалое нахальство, чтобы попытаться не обращать внимания на мнение «знатоков». Тем более без кавычек, действительных знатоков.

      — Да, — сказал я настойчивее.

      — Да, на вас будут нападки, будут обвинения в неточности. Слушайте внимательно, но помните: на всех не угодишь. Замечания принимать надо только те, которые работают на ваш роман. С помощью которых его можно улучшить. В любом случае ссылайтесь на англичан с их «Эскалибуром»!.. Да что там «Эскалибур»… Недавно по ящику увидел штуку покруче. Шля очередная экранизация подвигов короля Артура и его рыцарей Круглого стола. Так вот там пара персонажей — негры. Или, как теперь говорят, англичане афро-азиатского происхождения. Сэр Ланселот Озерный пока что еще не черный, но вот пара рыцарей уже чернее обугленных головешек. Понятно, стирание расовых различий, то да се, но все же как-то дико видеть известных героев неграми, в ту эпоху на островах Британии не подозревали, что за их островом есть еще земли. А в Африке не предполагали о существовании Оловянных Островов, то бишь Англии! По всей аудитории начали переглядываться, вспоминают и этот сериал, и подобные дурости. Однако то юсовские фильмы, им можно, это по отношению к отечественным почему-то сразу возникают все строгости.

      — Мы знаем еще большую халтуру, — продолжал я, — созданную с поистине юсовским размахом! Не имея истории, славного прошлого, юсовцы умудрились своих вшивых и грязных пастухов представить крутыми и постоянно стреляющими героями! И с каждым годом это пастушье становится все круче, шире в плечах и выше ростом, обладает уже нечеловеческой убойной силой… И вот уже по всему миру идут эти вымытые всеми шампунями, стерильно чистые и белозубые ковбои, у. которых скот пасется сам, навоза не бывает вообще, а они только стреляют с двух рук, никогда не промахиваясь. Поистине Штаты — страна с непредсказуемым прошлым! Но добились же! Уже не только самые недоразвитые верят в то, что такие ковбои были. Уже и полуразвитых удалось убедить… Кое-кто опустил глаза, косвенно признаваясь, что тоже входит в легион этих полуразвитых. Я сказал мягче:

      — Это к тому, что мы, как часть мировой цивилизации, не можем игнорировать закономерности, как говорят в Госдуме, и оставаться в стороне от мирового процесса и общемировых тенденций. Как сказано, а? То есть все врут о своей великой истории. Все ее переиначивают, как хотят, а хотят, понятно, себе предков покруче и с плечами пошире! И только Россия — уникальная страна, где своих предков стараются втоптать в грязь как можно глубже. И в дерьме утопить. И на могилах сплясать, на памятники наплевать… Не надо Дурью маяться, люди. Всем же ясно, что при дворе князя Владимира… это десятый-одиннадцатый, века, воины были куда круче артуровских вооружены, дрались постоянно то с печенегами, то с ляхами, то всякие племена покоряли! А «рыцари» короля Артура… это пятый век!.. явно и вооружены гаже, и доспехи самопальные, и дрались только друг с другом. Но если почитать художественную литературу, которую делаем мы сами, то нашампуненные рыцари короля Артура скачут в полных рыцарских доспехах восемнадцатого века, а наши герои все еще в звериных шкурах бьются каменными топорами!

      Я сделал паузу, сказал с нажимом:

      — Самое же главное, что читатель все глотает!!! Но если так, то не будем жить по двойным стандартам, которые ввел Петр Великий и которые потом поддерживались всеми властями, вплоть до нашего времени: иностранцам все лучшее, а себе объедки. То есть еще один довод, помимо литературного, почему можно не очень-то считаться с историей и ее летописями. Боюсь, что этот непристойный довод окажется весомее, ведь многие привыкли смотреть на Запад, как на образец. Там брешут, выставляя своих дикарей рыцарями? Так не будем же своих блещущих доспехами витязей в угоду Западу наряжать в звериные шкуры!.. Да и вообще… Во главу угла — результат. Что вы хотите достигнуть произведением? Вот и достигайте. Не обращая внимания на число пуговиц.

      Бережняк сказал громко:

      — Вам не кажется, что это… чересчур цинично?

      — Мы живем на этой земле, — ответил я невесело, — и среди этих людей… Других, в смысле лучше, — нет. Может быть, на Марсе?.. Но мы здесь, на планете Земля. Среди людей, которым еще миллионы лет карабкаться до совершенства. И выдавливать из себя раба, обезьяну, свинью, крокодила, медузу, амебу… Следовательно, приходится учитывать век и нравы. Что делать, нас обязали родиться в этот век и в этой точке пространства!.. Можно найти себе подобных и упиваться своим совершенством, но я предпочитаю поднять все человечество хотя бы на миллиметр. Потому и надо ориентироваться на восприятие простого человека. Массового. О нем в самом деле надо говорить много и не по разу, так как вся литература да все искусство зиждется на

      восприятии. Кто этого все еще недопонял, пусть дальше не читает, а начнет штудировать записи моих лекций сначала. Увы, приходится объяснять такие простые и понятные вещи! Но тем не менее будьте готовы, что после выхода любой книги десятки доброжелателей будут учить вас, как правильно изображать гранатомет, линкор или политику Монтгомери.

      — Как вы советуете поступать?

      — Просто не обращайте внимания. Это в целом хорошие люди. Они искренне уверены, что если «изобразить правильно», то роман станет лучше. Ну как, к примеру, когда начали выходить фильмы о Джеймсе Бонде, я помню, как покатывались со смеху наши разведчики и околоразведчиковые писатели. Заполняли газеты ядовитыми заметками, что это все нелепость, что за такое поведение любого разведчика выгнали бы в три шеи, что там ошибка на ошибке!.. И чтобы показать «как надо», было выпущено несколько убогоньких фильмов… Убогоньких, зато правильных во всех деталях. Где они? А неправильные фильмы с Бондом и сейчас смотрят с удовольствием по всему миру. Когда я выпустил свой очередной роман, такой читатель, перелистнув последнюю страницу и отбросив мокрый от слез платок, начинал торопливо строчить письмо с указаниями, как правильно изобразить политику России, как устроен автомат Калашникова и какой курс йены был в тот день в указанном регионе земного шара… Но на фиг мне это? Читающий проливал слезы — вот главное! Он сам был готов со связкой гранат броситься под вражеский танк, только бы жила Россия, — вот задача, которую я, кстати сказать, выполнил! А «как правильно» — это для справочника. Как правильно — это уже не литература. Бережняк покачал головой.

      — Все равно. Это цинично. Именно это уже не литература. Я улыбнулся ему, а в сторону аудитории сказал:

      — Вам будут постоянно писать и говорить, что в ваших книгах слишком много жестокости… или слишком мало, что хорошо бы губы Василия Петровича приставить к лицу Семена Моисеевича, а вот подбородок Автандила Гундаревича лучше бы Васе Пупышеву… Это почему-то считается основой литературного анализа и вообще вдумчивой литературоведческой критикой: что добавить, что убрать или что исправить, дабы весчь стала исчо лучше. Честно, в детстве я сам так полагал, а на черном рынке среди таких же фанатов глубокомысленно доказывал, что если бы автор П. образ такого-то героя малость смягчил, а такого-то героя ужесточил, а мавзолей к тому же покрасил в зеленый цвет, то роман был бы намного лучше… А в самом ли деле стал бы лучше? Если подумать? В самом ли деле пьеса «Ромео и Джульетта» стала бы «лучше», если бы герои не погибли, а счастливо поженились, как в многочисленных дамских романах? Если бы Отелло не удавил блондинку, а занялся бы с нею безопасным сексом?.. То есть вы в самом деле уверены, что советуете правильно?

      Я спрашивал, глядя им в глаза, и все качали головами, мол, они не такие, они — хорошие. Я сказал горько:

      — Конечно же, уверены. По крайней мере, девяносто девять процентов человечества уверены неколебимо и твердо. Но я обращаюсь к тому одному проценту, что сейчас заколебался. Это, конечно, нечестно — отбирать у литературных критиков кусок хлеба с маслом, нередко еще и с икрой, но все-таки скажу, что единственным верным критерием литературного произведения является его экспрессия. То есть подействовал он на вас или нет. Захотелось ли вам хоть на минутку после прочтения этого романа сделать мир лучше? А иначе получается невероятнейшая глупость: проливают слезы над одним романом, а затем, в угоду услышанному мнению, в своей тусовке расхваливают язык, стиль и прочие детали какого-то неработающего, но объявленного модным или авангардным механизма!

      Бережняк перекинулся парой слов с бархатным, тот вскинул руку.

      — Простите… вы абсолютно против всех жанров, кроме социалистического реализма?

      — Все жанры хороши, — ответил я старой цитатой, —

      кроме скучного. Но вопрос хорош, спасибо. В самом деле, надо ли уходить в экспериментирование с формой? В науке говорят: даже отрицательный результат полезен. Он показывает, что в том направлении ловить нечего. То же самое и в литературе. Так вот, давайте все же признаемся, что все эти акмеисты, постмодернисты, имажинисты, киберпанки, джетчуки и все прочие нынешние новые, что экспериментируют со словом и формой, что они — экспериментаторы. Результат всех этих поисков пока что нулевой. Но спасибо им за то, что искали. Другие, как стадо баранов, перли по пути реализма, потом — соцреализма, а теперь просто разбежались по сочному лугу вседозволенности, чтобы понятнее массовому читателю, ибо лучше получить по рублю с десяти миллионов, чем по сотне с тысячи интеллектуалов. Это, конечно, не значит, что в литературе ничего больше придумать невозможно. На самом деле где-то еще есть золотая жила… Но я, старый крокодил, понимаю, что на ее поиски можно убить не одну сотню лет, а жизнь намного короче. А что-то сказать хочется вот прямо сегодня, а не через сто лет. Так что вот вам карты, решайте сами. Бархатный проговорил медленно, тягучим голосом, что выдавало в нем уроженца Украины:

      — Вам не кажется, что вместо того, чтобы поощрять к экспериментированию в литературе, вы сразу загоняете нас в довольно узкий коридор? Шаг вправо, шаг влево — попытка к бегству?

      — Есть тропки, — сказал я, — по которым уже прошли другие, намного раньше. И уперлись в тупик. Но есть тропки, куда никто не ходил… Понятно, что лучше искать на неизведанных. Но насчет загоняния в узкий коридор… гм… Я в очень непростой ситуации, честно! Когда начинающий приносит свою первую рукопись маститому автору — это я о себе, но потом коснется и вас, так что слушайте внимательно, то ждет, ессно, только похвалы. Как бы ни уверял, что примет любое заключение! Вот тут и возникает та самая Щекотливость. Я снова сравниваю ситуацию со спортом, где все так просто, так ясно. Вот начинающий приходит к мастеру и говорит, что он, к примеру, великий прыгун. Или силач. Мастер молча указывает на планку на высоте два метра или на штангу. Сам он, как уже известно, берет высоту в два с половиной метра или поднимает штангу в полтонны. Начинающий прыгает, прыгает, снова прыгает, но выше чем на полтора метра прыгнуть не может. Или не в состоянии поднять штангу в двести килограмм. Всем все ясно, в том числе и начинающему. Он точно знает, на сколько именно он отстает от мастера… Не та ситуация в литературе. Щекотливость в том, что мастер точно видит, на сколько именно начинающий недопрыгивает, в то время как начинающий непоколебимо уверен, что он прыгает даже выше этого занюханного мастера! Ибо к тем разбросанным по бумаге буковкам у него все время подключено собственное воображение, что дает другую картину, не ту, которую видят другие читающие.

      Я перевел дыхание, развел руками.

      — Потому мастеру приходится особенно туго. Такой же начинающий у другого начинающего заметит одну-две ошибки, а в остальном все о'кей, но мастер заметит все. Потому не может сказать всей правды, это будет слишком… да-да, слишком. Это будет кувалдой меж ушей, если говорить очень мягко! Чем выше мастер, тем более жестоким может быть его приговор… если не слукавит, не пожалеет новичка, не скажет лишь четверть правды, а то и вовсе не смолчит про ошибки. Да и не в доброте дело. Новичок просто не поймет. Заявит, что мастер к нему придирается. А раз так, то какой он мастер? И вообще — пишет плохо, слог корявый. Сюжеты краденые, анекдоты чужие, герои серые…

      Бархатный и Бережняк посовещались, Бережняк спросил подчеркнуто вежливо:

      — Вы всячески подчеркиваете свое право сдавать в печать… невычищенные тексты. Не говоря уже о том, что у многих это вообще вызывает сильнейшие подозрения, умеете ли вы вообще писать… различаете ли вы текст вычищенный и невычищенный, но возьмем глобальнее — не входит ли это в противоречие с принципами культуры языка и литературы вообще?

      Их слушали внимательно, все-таки авторитетом пользуются, пользуются. И группировка их побольше, чем у Мерилин.

      — Спасибо, — ответил я, — вопрос хороший, как раз по теме. Во-первых, как это ни звучит кощунственно, но культура языка и литература — это две большие разницы, как говорят в Думе. Культуру языка я оставляю специалистам по культуре языка, а я говорю только о литературе. Вы задали интересный вопрос. Делает ли сильное произведение, над которым вы плакали и волновались, слабым неудачная фраза, невычищенный кусок текста? И связанный с ним другой вопрос: делает ли слабое произведение сильным безукоризненный язык, идеально вычищенные от сорняков фразы?.. Итак, что считать литературой вообще? То, что волнует, задевает, заставляет спорить и менять взгляды, или же ровное милое произведение, в котором ни сучка ни задоринки, все тихо и гладко? Ну, знаете ли, как вот если вы сидите на кухне с милым интеллигентным человеком за хорошо сваренным интеллигентным кофе, ведете интеллигентные беседы о культуре, о низком уровне масс, о быдле, над которым так приятно чувствовать полное превосходство и пинать его, а потом расходитесь, очень довольные беседой и общением. Правда, говорили, как будто с самим собой, ничего не добавилось, не убавилось, но время провели приятно… Даже приятно во всех отношениях, если вы достаточно продвинутые в общечеловеческих ценностях. Да, это тоже считается литературой. На самом деле именно эти произведения и составляют основную массу литературы, а их авторы очень хорошо устраиваются в жизни, получают премии, позируют перед телекамерами, их называют Лучшими, Лицом Культуры, Совестью нации и так далее Бережняк надулся, бархатный бросил на меня саркастический взгляд и что-то прошептал в сторону Бережняка. Тот угрюмо кивнул. Мол, его никогда никто не считал Лицом Культуры, вот и злится. Я закончил безжалостно:

      — Однако проходит десяток лет, становится ясно, что это вовсе не литература. Хотя ее авторы успевают урвать Дачи, премии и пр. подачки со стола феодала. Их труды сдаются в макулатуру, и вдруг с удивлением обнаруживается, что Настоящую Литературу делают совсем-совсем не эти мелькающие на страницах газет лица. Я понимаю, велик соблазн поскорее появиться на страницах газет! Велик соблазн поскорее угодить вкусам широкой публики, собрать гонорары, красивых женщин. Но все же постарайтесь сперва пойти по дорожке, которая приведет к Настоящей славе. Она труднее. А эта, когда для успеха надо всего лишь потрафить вкусам культурного большинства, никуда не уйдет! На нее спуститься можно в любой момент. Спуститься — не подняться, это под силу всем.

      Я взглянул на часы, до звонка на перемену еще две минуты, но в горле уже пересохло. Согласен даже на пепси или нарзан, только бы промочить горло. Указал на часы, улыбнулся, начал складывать пальмик.

      Вместе со звонком в дверях меня догнали, кто-то с ходу сунул экземпляры моей книги, у меня для автографов теперь всегда ручка наготове. Кто-то начал выспрашивать, как лучше пристроить рукопись в издательстве.

      Когда я шел мимо буфета, видел, как Мерилин живо беседует с буфетчицей. Двое парней выхватывали из-под ее рук чашки и бутерброды. Она помахала мне, указала на дальний стол. Туда сразу потащили еще стул. Я чувствовал себя несколько неловко, ибо по возрасту отличаюсь от них не так уж чтобы очень, но они каждым движением подчеркивают, так сказать, расположение всех нас на очень высокой лестнице литературы, уходящей на небеса.

      Я жадно отхлебнул кофе, горячая струйка потекла по гортани, и сразу мир стал ярче и красочнее. Можно бы крепче, но и этот хорош: по крайней мере горяч и с сахаром.

      Мерилин сказала с той стороны стола:

      — Владимир Юрьевич, тут Карелов написал повесть, но побаивается отдавать в издательство…

      Я удивился.

      — Почему?

      — Страшится, — объяснила Мерилин, — что обворуют. Я взглянул на этого Карелова. Все ясно, можно не продолжать, этот безнадежен. Все, кто боится отдавать вещь в

      издательство, «а то возьмут мою гениальную рукопись и напечатают под своей фамилией», — безнадежны. Это уже клиника. Тот, кто пишет, не страшится: украдут эту, напишу десять других. В старинное время, когда в самом деле были рукописи, то есть написанные от руки, такое иногда случалось. Раз на тысячу присланных рукописей. Но не в век Интернета, когда эта же «рукопись»..: надо бы другой термин, отправлена, может быть, в десять других издательств, лежит на компах десяти друзей и выставлена на сайт в Интернете, где легко доказать как авторство, так и дату появления. Я пил мелкими глотками, вежливость заставляет ответить, мы же за одним столом, я сказал мирно:

      — Писатели — самые защищенные люди на свете. От обворовывания. Можно обворовать слесаря, банкира, министра, даже самого президента, но писателя обворовать невозможно. Все мое достояние — это тридцать моих романов. Эти файлы не только у меня на диске, но и в издательстве, где издают, есть и в издательстве, где издавался раньше. Лежат на сервере в Инете, разошлись на дисках по пользователям. Если воры вломятся в мою квартиру, они вынесут всего лишь вещи, то есть крохи, но не коснутся богатства, что обеспечивает мое небедное существование.

      — Владимир Юрьевич, а как вы относитесь к эпиграфам? Я пожал плечами.

      — Спокойно.

      — Но сами пользуетесь?

      — Теперь нет. Карелов кивнул:

      — Я заметил, что в трех ваших первых книгах они в каждой главе. А потом… как ножом отрезало!

      — Верно, — согласился я.

      — А почему? За столом пятеро, четыре пары глаз уставились на меня, как дети на фокусника.

      — Всем хочется, чтобы своя вещь выглядела как красивше. Но эпиграфы — нечто сродни плагиату, когда на свой чурбан навешиваешь чужие кружева. На самом деле

      эпиграфы — это костыли. Украшая свое произведение эпиграфами, вы тем самым признаетесь, что оно — хроменькое, убогонькое. Ну не может без костыликов! Без одежки с чужого плеча. Да и странновато выглядит эта ворона в павлиньих перьях, где после яркого и красочного эпиграфа идет серенький, как дохлая мышь, авторский текст. Эффект, прямо сказать, комичный. Во всяком случае, противоположный тому, чего добивался старательный автор. Карелов сказал быстро:

      — Ого, вы признаетесь, что у вас тексты серенькие, как дохлые мыши?

      — Нет, — ответил я так же весело, — мне жаль авторов, чьи эпиграфы в моих романах будут выглядеть, как дохлые мыши!

      Мерилин спросила:

      — Что вы делаете с программами проверки грамматики?

      — Орфографию оставляю, — сообщил я, — грамматику отключаю на фиг. Мне кажется, ее составлял тот же редактор, который всегда подчеркивает красным фразу с несогласованными частями предложения. Мол, ошибка! К примеру: «Вышел я вчера на улицу, иду по ней, и вдруг навстречу мне Петр Карамазов!» Здесь компьютерной программе и недоумку-редактору не нравится, что в первой части предложения — прошедшее время, во второй — настоящее, а дальше вообще черт-те что, и он начинает черкать, руководствуясь своими убогонькими школьно-институтскими познаниями…

      ГЛАВА 21

      За столом оживились, Мерилин с облегчением вздохнула.

      — Вот и я заметила, — пожаловалась она, — что когда все делаю по-грамотному, то получается преснятина…

      — Плюйте на все правила, — сказал я твердо.

      — Добивайтесь звучания фразы, эффекта!.. Фраза должна действовать на читателя. Все остальное — фигня. Правила, если они и есть, устанавливаете вы сами.

      — Владимир Юрьевич, — а как насчет создания сюжетов? Ведь еще Шекспир заимствовал…

      — Шекспир, — протянул я, — как любите ссылаться на Шекспира, когда речь о заимствовании, но как сразу умолкаете, когда о занимательности, об интриге, о кровавых сценах!.. Я уже говорил о придурках, утверждающих, что во всем мире существует что-то около десяти сюжетов. У них мания к магическим числам, потому всегда называют нечетное число, эта «точность» должна придать большую убедительность их дурости: девять сюжетов, семь, три… Непонятно, что защищают больше — собственную творческую импотентность или же оправдывают воровство чужих сюжетов, идей, тем и образов? Больших противников творчества, как понимаете, на свете просто существовать не может. Пока есть силы, создавайте свое. Когда убедитесь, что создать не в состоянии, а бросить писать не можете, тогда что ж, шекспирьте…

      — Владимир Юрьевич, а как вы смотрите на романы, где средневековые герои, ох, такие умные и деликатные, экологию берегут, пингвинов спасают, равновесие в природе блюдут, зубы чистят «Пепсодентом», общечеловеческие ценности ухитряются блюсти со своими крепостными простолюдинами, которых, оказывается, вовсе и не секут на конюшне… Я засмеялся так, что поперхнулся остатками кофе. Кто-то деликатно постучал по моей спине.

      — Класс!

      — согласился я.

      — Да еще и свысока посматривают на тех авторов, которые изображают героев такими, какими те должны быть согласно эпохе. В средневековой Европе и короли были неграмотными и не имели привычки мыться! На королевских пирах посуду давали вылизывать собакам и тут же накладывали новую порцию каши с мясом… Этих придурков, мнящих себя гениями, которые говорят «новое слово», море. Но вы — не они? Вас, надеюсь, немного? Помните, большинство неправо всегда. Издали донесся звонок, приглашающий в аудиторию. Снова деликатно уступали мне дорогу, а грязную чашку и блюдце с крошками выхватили из рук со словами «мы сами, сами — не утруждайтесь!». Мерилин продолжила нерешительно:

      — Но все-таки насчет точности… какой вы экстремист, мне просто страшно!

      — Вас уже достают?

      — осведомился я.

      — Еще как, — вздохнула она.

      — Да я и сама себя взнуздываю…

      Мы поднимались из буфета по широкой лестнице, нас обгоняли целые стайки.

      Я сказал с ленивой благожелательностью старого опытного мэтра:

      — Уверены, что нужна точность в описании? Восприятие человека, как Восток, — штука тонкая. Помню, ребятней мы вслед за Утесовым пели: «Я вам не скажу за всю Одессу, вся Одесса очень велика, но и молдаванки и перессы обожают Костю-моряка». Прошли годы, и какой-то умник отчетливо растолковал нам, что Молдаванка и Пересыпь — это пригороды в Одессе, где живет шпана, рыбаки да биндюжники, они же извозчики, и что надо петь «…но и Молдаванка, и Пересыпь…». И сразу пропала большая часть очарования, ибо сознание дразнили эти таинственные перессы. И хотя каждый из нас понимал, что это не персиянки… а персиянок мы знали по одной-единственной, которую Стенька в набежавшую волну, но при звуках этого непонятного слова перед глазами вспыхивали яркие и пахнущие восточными сладостями богатые гаремы, Гарун аль-Рашид, Али-Баба и пещера с сорока разбойниками, слышался рев боевых верблюдов и свист сабель из-за этих таинственных Пересе… А оказывается, там всего лишь о местных Люберцах и Долгопрудном!.. Такие уж мы люди, читатели, нам нужна известная свобода для воображения. Не говоря уже о том, что излишняя детализация вообще раздражает, как четко видимая тюремная решетка. Все эти точности, которые «знатоки профессий» требуют от писателя, практически всегда неминуемо приведут произведение в могилу.

      Я приостановился, пропуская всех в аудиторию, здесь возникла смешная заминка: все вежливые дальше некуда, как роботы, подчиняющиеся жесткой программе — уступать старшим дорогу, но я предпочитал, чтобы все уже сидели на своих местах, а я чтоб как генерал, при появлении которого все встают. У стола я выждал, когда все усядутся, перестанут двигать задницами по сиденьям, заговорил громко, чтобы подавить легкий шум:

      — Похоже, в моих сумбурных лекциях допущен промах… Надо было гораздо раньше сказать про устоявшиеся глупости, против которых бороться… не стоит. Их массы, но возьмем только одну, постоянно бросающуюся в глаза. Для иллюстрации. Во всех рыцарских романах, какая бы эпоха ни изображалась, рыцарь всегда в полных доспехах, шлем с опускающимся забралом и прочими наворотами, характерными для заката рыцарства, когда в руках их противников появилось огнестрельное оружие. Напоминаю, что полевая артиллерия была применена крестоносцами в битве при Грюнвальде, кажется, в 1442 году. К примеру, в знаменитом английском фильме «Эскалибур» рыцари короля Артура скачут в подобных сверкающих доспехах, хотя англичанам ли не знать, что «рыцари» короля Артура ходили едва ли не в звериных шкурах и бились каменными топорами?.. Перекусив, они смотрелись свежее, глаза блестят заинтересованно.

      — Однако, — продолжил я, — однако в восприятии простого человечка прочно утвердилось, что если рыцарь — то обязательно в таких вот доспехах, что с головы до ног, каждый пальчик и каждая фаланга пальчика в отдельном до-спешке, а сам рыцарь… ну просто душка. Если же автор рискнет показать в своем романе, что рыцари Круглого стола одевались согласно той эпохе, дрались тем оружием, которое было на самом деле, согласно опять же археологии, летописям и пр., то читатель почувствует себя обманутым. И то лишь в случае, если книга написана очень убедительно и талантливо. В этом случае читатель просто вас обругает и придет бить стекла в вашей квартире и поджигать вашу машину за оскорбление его чувств, святынь и пр. А если роман будет на обычном уровне, то лишь отбросит в сторону, как искажающий действительность. Мерилин вскинула руку и, не дожидаясь кивка, поинтересовалась:

      — А как надо поступать?

      — Как поступать, — повторил я, — как поступать, ведь надо же правду?.. Гм… Это звучит кощунственно, но, простите, в самом ли деле надо? Если это научная монография — то просто обязаны. Если научно-популярный труд — тем более детям врать просто нехорошо. Нельзя. Неприлично. Опасно для поступательного движения цивилизации. Но если это художественное произведение? Чесс слово, здесь вступают другие законы. Какие? Первое — надо определиться, что вы хотите сказать своим произведением. Показать, как жили тогда люди? Верно, тогда в самом деле вы обязаны скрупулезно следовать археологии и летописям. Если же, к примеру, собираетесь воспеть любовь Ланселота к жене короля Артура, то так ли уж важно, какие доспехи носит Ланселот? Однако предположим, что вы одели его в те доспехи, какие носили в те века. То есть вместо блистающего красавца на страницах романа выведен грязный… да-да, привычку мыться рыцари занесли в Европу после крестовых походов, позаимствовав ее на Востоке!

      — диковатый, абсолютно неграмотный, в доспехах из грубо выделанной кожи, с плохим мечом из сыродутного железа…

      Половина лиц напряглась и застыла. Я хреновый физиономист, но и мне ясно, они воспринимают слово «рыцарь» только в одном значении: нашампуненный красавец с голливудовской улыбкой и манерами д'Артаньяна. Весь в железе с ног до головы. Щит с гербом, на шлеме перья редких птиц.

      — Читатель в шоке, — продолжил я, — как вон кое-кто из вас. Да, все привыкли к другому! Вы это понимаете и мастерски начинаете переламывать восприятие читателя, перевербовывать в свою веру, менять его представление, убеждать в своей правоте. Конечно, все это надо делать мастерски. Все! До последнего слова. До последней буквы. Ведь надо не просто переубедить читателя, а перещеголять все те романы, которые были написаны на эту тему ранее. И на протяжении всего романа надо постоянно поддерживать этот новый образ, подпитывать его, дабы читатель не вернулся к старому, привычному, родному с детства. И вот ваш роман написан. Мастерски, гениально. Допустим, что все приняли этот новый образ, что вообще-то маловероятно. Но все же девяносто процентов читателей, если не больше, почувствуют себя обворованными вами. Обворованными подло и незаслуженно. За что унизили их славного Ланселота — зерцало всех доблестей? Я перевел дух, сказал громче:

      — А теперь самое главное… Ведь роман собирались писать о любви, войне и тэдэ. Какая к черту любовь! Вы плюнули читателю в самую душу. Он все равно возмущен и придет бить стекла, вы об этом уже знаете, так о какой любви к женщине может идти речь?.. Невозможно драться за душу читателя, перевербовывая его таким образом, и говорить еще и на другую тему. Пусть даже за любовь. Не получится о любви! Вот просто не получится. Два арбуза в одной руке не удержишь. Вся аудитория зашумела, словно я швырнул бомбу в плотину и она в одночасье рухнула.

      — А вот еще один примерчик, — добавил я, — для любителей точности… Ну, которым надо очень подробно объяснять, как именно повязка сползла с раненой головы на колено! Которым прежде всего дай точность в произведениях. Абсолютную правдивость!.. А то, что Айвенго так и не был узнан ни отцом, ни любимой, их не коробит. И то, что граф Монте-Кристо без всякой маски общается с людьми, его предавшими однажды, тоже нормально: не узнали!.. Любимая женщина, которая мечтала выйти за него замуж, не узнала!.. Но если для произведения надо, чтобы родной отец не узнал родного сына, которого не видел всего пару лет, вот и не узнает! Надо для сюжета, чтобы леди Ровена час расспрашивала Айвенго о нем самом, но не узнала, — будет сделано! А ведь последний раз виделись и целовались от силы те же годик-два назад! Да и модные в одно время маскарады — смешно, когда лишь глаза чуть прикрываются полумасочкой, оставляя открытыми рот, нос, щеки, шею… Когда муж встречается на балу с собственной женой, которая лишь глаза прикрыла полумаской, а сейчас кокетничает с ним, а он ее не узнает! Ну можно ли найти большую условность в искусстве? Он не узнает женщину, которую час назад мял в постели, знает глубину ямочек на щечках, подбородок и форму губ, вовсе не прикрытых маской!.. Карелов сказал уныло, но громко, все слышали:

      — То классики, им можно…

      — Они не родились классиками, — сказал я, — тоже спорили с дурачьем. А классиками стали потому, что шли своей дорогой, не слушая доброжелательных ревнителей справочников. Так что вывод: точность для произведения — обязательна. Всегда сверяйтесь с энциклопедиями, справочниками, картами, точными моделями одежды и пр. необходимыми вещами. Но!.. Если все это или что-то из этого хоть в малейшей степени повредит ткани произведения, то на фиг эту точность! Пусть ее ревнители читают справочники. Главное — произведение. Главное — взволновать душу читателя. Сделать человека лучше. А если стоит выбор: дать ему более подробное и точное описание «хорошо сбалансированного меча» или сделать читающего честнее и благороднее, то уж точно можно пожертвовать точными данными: пусть расходуют слюни на перелистывание справочника по металлургии.

      Ага, записывают, подчеркивают, выделяют болтом.

      — Еще один маленький пример, — добавил я, — из области рисования не словами, а кистью. Взгляните на шедевры величайших художников Возрождения! Вот Персей красиво сражает Медузу, вот святой Георгий поражает копьем змея — оба в полных рыцарских доспехах шестнадцатого века! Думаете, художникам знатоки не подсказывали, что Персея надо обязательно в легкой тряпке и с коротким ножиком, что тогда гордо именовался мечом? То есть подумать только, настойчиво предлагали рисовать благородных героев неотличимыми от простолюдинов!.. Стоит посмотреть на дебелых баб фламандских художников, т.е, афродит, венер и прочих Терпсихор! Что же, Рубенс не знал, какие были эллинки? Ха, потому он и Рубенс, а не Вася Пупкин, что знал, но делал по-своему.

      Я бросил взгляд на Бережняка и бархатного, закончил почти сочувствующе:

      — Хотя наверняка многие художники слушались знатоков. «Знатоков» пишу без кавычек, так как они действительно знатоки, специалисты. Но знатоки в вооружении местности или обычаях — еще не знатоки в литературе, живописи, человеческой психологии. Да что долго объяснять за нас говорит Дарвин: художники и писатели, которые слушались знатоков и писали «правильно», где вы? Вымерли в процессе естественного отбора. Непослушные рембрандты тицианы да веласкесы — выжили. Мерилин взглянула на экран своего пальмика, улыбнулась. Я видел, с каким жадным нетерпением Карелов ждет от нее реакции. Мерилин скосила в его сторону глаза, чуть кивнула. Ага, понял я, это современный аналог передачи записки. Теперь проще? Настучал текст, нажал на ввод, и вот текст с его компа появляется на дисплее ее компухи. Я сказал, глядя в их сторону:

      — В буфете мне напомнили еще одну больную тему… Настолько больную, что за нее трудно взяться даже такому наглецу, как я. Настало время, когда воруй все, до чего дотянутся руки. Воруй прилюдно, воруй нагло, а когда тебя поймают, тут же в суд на обидчиков!.. Пришло золотое время адвокатов, судебных тяжб, юридических тонкостей. Но сейчас в насквозь проюридизированном мире осталась область куда нога юриста почти не ступала. Где все еще по старинке надеются на совесть, на честь, на то, что чужое не возьмут так как, ха-ха, «чужое брать нехорошо». Слушают внимательно, почти у всех на лицах написано что понимают, о чем речь.

      — Это, — сказал я громко, — литературные произведения. Почему даже страшно касаться? Потому, что многие не воруют только потому, что не знают, какие сокровища там лежат. Которые можно воровать безнаказанно. И наживаться! Юридической защиты нет абсолютно. Нет, она, конечно есть, но это как пьяненький сторож у ворот ликеро-водочного завода, который не открывает ворота машинам с краденым, Зато рядом в заборе огромные дыры, через которые Постоянно несут водку и коньяк целыми ящиками. То есть воровать книги целиком нельзя — плагиат, можно под суд угодить, хотя что-то не слышал о таких процессах, даже отдельные главы нельзя драть слово в слово… можно под статью попасть, хотя самое страшное наказание в таких случаях — покачивание головой со словами: «Ну что ж вы? Говорят, это нехорошо…» Однако можно драть эпизоды, удачные фразы, мудрые находки и пр. С десяти книг по мотку ниток, вот и собственное произведение!

      Я перевел дух, сказал как бы примиряюще:

      — Конечно, на самом деле никто не свободен, как бы этого ни хотелось, от заимствований. Это и невозможно: если не брать, к примеру, характерные словечки и расхожие фразы, подслушанные в быту, то не удастся создать нужную атмосферу. Когда описываешь быт хакеров, то пользуешься их сленгом, когда говорят старые профессоры, то и сам меняешь язык… и так далее. Этот спектр заимствований начинается от использования ярких слов и подслушанных в метро словечек до полного плагиата. С полным уже понятно, а вот как с неполным, частичным и прочими неприятными вещами? УК здесь разводит руками, вопрос завис пока на уровне морали. А мораль понятно какая в последнее время… Но мы ведь пишем на века, не так ли? Имена свои стараемся держать чистыми. Ведь не обязательно побывать в тюрьме, чтобы в приличном обществе не подавали руки, а за спиной называли вором!

      Карелов вскинул руку, сказал:

      — Это верно, что в России автором закона об авторских правах является… Пушкин?

      — Верно, верно. До него любой мог взять понравившиеся стихи другого человека и включить в свой сборник. Потом наступила эпоха революции с ее экспроприацией. Снова можно было брать чужое по принципу «грабь награбленное». Все, что принадлежало капмиру, можно было брать и пользовать. Сотни старых песен были переделаны в революционные, а понравившиеся книжки переписывались и издавались как свои. Например, «Приключения Буратино». Последний неприятный отголосок: переведенная достаточно вольно на русский язык повесть Френка Баума «Волшебник страны Оз». Все это осталось безнаказанным, эти вещи преспокойно

      переиздавали, авторы и наследники пожинали богатые плоды подобного «творчества», так что еще удивительно, что по их стопам не бросились толпы таких же беззастенчивых золотоискателей! Похоже, наша страна, знаете ли, не совсем подлая! Я говорил чересчур горько, сам ощутил, постарался улыбнуться, снять осадок. Мне ответили неуверенными улыбками.

      — Частичное использование чужого материала, — сказал я, — встречается гораздо чаще. Это перекройка чужих сюжетов, использование чужих повестей и романов как основы для своих. Что здесь сказать? К стыду россиянина, должен признать, что в России, которая никогда не была демократичной и где демократией пока и не пахнет, отношение к этому явлению ничего общего не имеет с моралью и совестью, а только с феодальной личностью. Если Пастернака передерет Вася Пупкин, то Вася мерзавец, а если Пастернак Васю, то пусть Вася ему ноги целует, благодарит за честь. А если еще и присутствует некий подтекст, вроде кукиша Советской власти, а ныне — президенту, ах какие мы смелые, то публика вообще приходит в восторг и своему кумиру прощает все. Тут как бы присутствует, что на войне не до соблюдения законов. Хотя, правда, непонятно, при чем тут автор, у которого воруют. К сожалению, любое преступление… даже проступок, оставаясь безнаказанным, порождает соблазн у нестойких духом. А, чего скрывать, мы все в какой-то мере нестойки. Я развел руками, чувствуя беспомощность.

      — Давайте, друзья, держаться. Несмотря на то что кто-то украл и его не посадили. Несмотря на то что кто-то украл и разбогател. Несмотря на то что кто-то украл, разбогател, а его даже не осудили вслух. Может быть, в самом деле не заметили… все еще не заметили… Это не относится, понятно, к былинам, народным песням, анекдотам, шуточкам, колким словечкам. Их создавал народ, а значит — и наши предки. Так что мы имеем право на свою долю наследования, вот и пользуемся. Но автор, который своим умом, трудом и бессонными ночами что-то создавал, на что тратил силы и жизнь, — он нам не родственник. У него брать все-таки права не имеем. Как бы ни оправдывали свое заимствование, но все-таки понимаете, что берете чужое… Конечно, весь мир бардак, а люди — твари, но все-таки нельзя воровать даже у тварей. Просто нельзя, без всякой логики. Нехорошо. Неэтично. Недостойно. Конечно, читая романы других авторов, можно попасть под обаяние образов, тем, сюжетных ходов. Можно даже не удержаться и позаимствовать какой-то ход, но в этом печальном случае все-таки надо обогатить и обязательно сделать лучше. Именно из-за этого иному при Советской власти прощались… в какой-то мере, уж очень чрезмерные заимствования из других авторов. Но все же лучше этого не делать. Тогда было хоть какое-то слабенькое оправдание: они-де боролись с тиранией Советской власти! А для этого, дескать, все средства хороши… У вас этого оправдания нет. Себя, конечно, можно оправдать в любом случае, но оправдают ли читатели?.. Вы сильные, ребята! Пишите сами. Свое.

      — Как вы странно говорите, — сказала Мерилин.

      — Обидно даже…

      — Честно?

      — Еще бы!

      — сказала она.

      — Как будто мы все рвемся переписывать у других! Да у вас своего — целые эшелоны! Скажите лучше, почему у меня хорошие герои такие неинтересные, а всякая дрянь — ну просто картинки? Если бы только у меня, я бы даже не спрашивала. А так вон и у Карелова, у Пасько, у Кологарда…

      Я развел руками:

      — Мерилин, я об этом говорил в одной из прошлых лекций. Вы чем слушали? Одно из обязательных требований литературы — не отождествлять себя с героем. Не влюбляться, что свойственно всем начинающим писателям. С холодной беспристрастностью выбирать только то, что надо для интриги, сюжета, обрисовки образов. Если надо, то позволять его бить, топтать, даже бить сильно. Конечно, не увечить, это же видно по всем фильмам и сериалам, где мелкие злодеи толпами погибают в момент, когда в их сторону пару раз пальнут из лука или пистолета. Герой же, получив всю обойму в упор, будучи сбитым тяжелым грузовиком

      и вдобавок попав под каток, встает помятым, но с оправданной жаждой мщения! В аудитории послышался смех.

      — Но даже в самых дешевых, — добавил я, — и непрофессиональных голливудских поделках герой вовсе не супермен! А если и супермен, то находится еще суперменистее, кто долго его бьет, таскает мордой по битому стеклу… царапин нет!

      — и только ценой нечеловеческих усилий или особой хитрости герой все же на последнем издыхании побеждает… Уф! Да, героя нужно время от времени либо бросать в камеру пыток, позволять обижать, чтобы дальше его жестокая расправа выглядела оправданной. Если бы, скажем, Чак Норрис, который сейчас победно идет в бесконечном сериале, выйдя на улицу, начал молотить руками и ногами прохожих, это вызвало бы к нему неприязнь. Но когда ему врежут по морде, а его подружку в который раз почти изнасилуют, порвут на ней блузку, то даже самая мирная монашка в моменты сладкой расправы кричит: «Да что ты его арестовываешь? Убивай на месте!» Это стандартный ход, его видно во всех кассовых фильмах. Они кивали, записывали. Я сказал раздельно:

      — Вывод: благополучный герой — неинтересен.

      ГЛАВА 22

      До окончания лекции оставалось еще четверть часа, я заговорил медленнее, чтобы дотянуть до конца, все-таки надо на будущее делать какой-то план для себя, для памяти:

      — Еще пару слов о хорошести героев. Нас так долго при Советской власти заставляли говорить о наших великих предках только хорошее, что с той поры, когда стало «можно говорить все», до сих пор все шарахаются в другую крайность! Обгадить их всех, толстых сволочей, которые царствовали, водили в походы, изобретали, мыслили, писали… Да и не только о предках. О современниках тоже только хорошо. И обо всем вокруг. Только о Западе можно было плохо, а вот про нашу Великую Родину… Но вот после навязываемого сверху Чернышевского, ох эти школьные программы, победно пошел ма-а-а-аленький человечек, которого воспел Достоевский. С его ма-а-а-аленькими страстями, которые страстями назвать — до глубины души оскорбить шекспировские страсти.

      Отпил воды, заговорил еще размереннее:

      — У меня от Чернышевского остались воспоминания, как о строителе хрустального дворца будущего. Стерильно чистого, сверкающего, блистательного, где и люди такие же чистые, нашампуненные, вымытые, с начищенными зубами, все в смайлах, только смеются и поют, поют, поют… В то же время хорошо помню, как Достоевский писал затравленно, что вот не хочет он жить в хрустальном дворце! Что даже когда всех начнут переселять в хрустальные дворцы, он спрячется в грязном подвале, будет жить с крысами, а потом наберет булыжников побольше и погрязнее да ка-а-а-ак начнет швырять в этот хрустальный дворец!.. Да что там, мы все понимаем Достоевского, еще как понимаем… Ломать — не строить. И проще и приятнее. Самому вымыться труднее, чем обрызгать грязью другого. А когда это кидание грязью еще и приветствуется, когда за это платят, когда за это платят больше, то удержаться ох как трудно!.. Косяком пошли разоблачения, статьи, а потом и романы, где все и вся заполнено грязью, дерьмом, где герои не просто антигерои, а вообще мелкое дерьмо. А если нужно было коснуться священных имен, ну там того же Достоевского или Чайковского, ну какое начиналось смакование, кто из них гей какой подориентации! Да и читается чернуха не в пример лучше. Все-таки читая, какой такой-то великий был, оказывается, сволочью, читатель как бы гладит себя по голове: а я не такой, я лучше. Или чаще, ну, он тоже не лучше… Увы, все эти шараханья из стороны в сторону — не литература. Ни та, когда всем пририсовывали ангельские крылышки, ни эта, когда все в дерьме по уши.

      Бережняк откинулся на спинку кресла. По мере того как я говорил все больше резких вещей, он чувствовал себя все увереннее. Все новое всегда уязвимее, он уже видел десятки мест, куда можно всадить острие копья.

      — Разве Пушкин или Достоевский не создавали безукоризненных героев?

      — спросил он громко.

      — Что-то у вас концы с концами не сходятся… Я развел руками:

      — Какие имена, какие имена… Хорошо, когда у большого писателя есть поклонники, но эти люди становятся опасны, если получают доступ к рычагам, прессе, массмедиа. Самоотверженно и бескомпромиссно они пытаются навязать поклонение своему богу. А в нашем мире, когда всем все по фигу, крохотная группка фанатов может хоть Зимний дворец взять, хоть Васю Петькина встащить на пьедестал. И вот тогда этот, в самом деле великий, человек становится Величайшим и Непревзойденнейшим. Разумных людей это, понятно, раздражает, морщатся, но разумность у них почему-то идет рука об руку с нихренанеделаньем. Толстовцы такие вот, непротивленцы, В отличие от истерических дураков они-то знают, что любое достижение человеческой мысли, духа или мышц перекрывается новыми достижениями. Знают, но супротив устоявшегося мнения идти не решаются. Уже решено, что это неинтеллигентно. Кем решено? Неизвестно, а спрашивать неприлично. Так принято! Увы, все течет, все меняется! Я перевел дыхание, повторил:

      — Хотя почему «увы»? К счастью. Иначе не было бы прогресса. Но если в спорте не поспоришь: сто килограммов на штанге современного штангиста — это сто, а не семьдесят на штанге чемпиона прошлого века, если современный автомобиль развивает скорость больше, чем рекордное авто начала прошлого века, то в искусстве, где вроде бы нет четких стандартов, время словно застыло. Произведения великих мастеров объявлены непревзойденными. Как в живописи, так и в литературе. Хотя, конечно же, это не так. Как ни печально это признавать писателю, но, как он пишет лучше мастеров прошлых веков, так и в следующем столетии будут писать лучше его. Это если трезво, без истерики… Да, Пушкин велик как никто в свое время. Он первым ввел в обиход русский язык, этого нельзя забывать! Ведь в так называемом высшем свете говорили только на французском. Точно так же, как за полсотни лет до того — на немецком. Да, Данте велик, он первым написал вещь на итальянском языке, но только дурак или обманщик будет утверждать, что поэты двадцатого века уступают Пушкину или Данте.

      Бережняк поморщился, оглянулся на бархатного за поддержкой. Тот уже смотрел на меня с откровенной неприязнью.

      — Потому нетрудно, — продолжил я, — строчить продолжения под Пушкина, Лермонтова, Толстого. Необязательно эти сиквелы слабее! Пусть даже на том же уровне. Точно так же подделки под Тициана или Веронезе приходится отличать только с помощью спектрального анализа, что говорит только о том, что современный художник средней руки рисует лучше мастеров тех времен. Но, простите, уровень начала двадцать первого намного выше уровня людей девятнадцатого или восемнадцатого! Честь им и слава, что в то дикое, невежественное время сумели создать такие произведения! Но соревноваться с ними — это то же самое, что гордиться тем, что удалось побить рекорд первых Олимпийских игр! Дружок, превзойди современные нормы… Сейчас все еще кощунство сказать, что Проскурин или, скажем, Астафьев по языку и образности выше Бунина или Набокова. Те овеяны ореолом мучеников, а эти — подумать только!

      — коммунисты. Но что делать, в литературе не так все ясно, как в математике. Однако все же есть критерии, по которым видно, что Астафьев, Проскурин и даже ругаемый всеми Бондарев — опять же, ругаемый не за литературу, а за председательство над Союзом писателей СССР!

      — они выше по классу литературы, чем уважаемые классики тех лет. Увы, даже того столетия. Не календарного, а того, неспешного, когда книги читали в кресле на веранде собственной помещичьей усадьбы, когда из Петербурга в Москву — месяц с лишним… А то и заставляли крепостного читать, дабы не утруждаться. Бунин выгранивал каждую строку, а Астафьев еще и выгранивает каждое слово в этой строке.

      Он настолько красочен, что, любуясь каждым словом, оборотом, метафорой, чувствуешь физическое наслаждение, восторгаешься так, что уже неважно, как и чем закончится повесть, настолько ярко, четко, профессионально Бархатный картинно развел холеными руками.

      — Вас не поймешь, Владимир Юрьевич. То на язык не надо обращать внимания вовсе, то вдруг такое почтение… Я усмехнулся, тоже развел руками:

      — Каждый сказанное понимает… как понимает. Вдогонку, раз уж речь о таких мелких кирпичиках, то вскользь упомяну о таких тонкостях, что будут доступны вам много позже. Много-много позже!.. Всего несколько слов о временах, которыми писатель должен уметь пользоваться лучше, чем депутат или член правительства. Взглянем на прошедшее время. Итак: прошедшее длительно повторяющееся, давно прошедшее: хаживал, куривал, любливал, пивал… Записали?.. Дальше — непроизвольное мгновенное энергичное: приди. Пишите, пишите, потом будете пытаться применить… Императивное — приходил, результативное — пришел… Они записывали, даже Бережняк смотрел неотрывно на экран дисплея и быстро-быстро двигал пальцами. Резко прозвенел звонок. Я хотел было остановиться, но Мерилин умоляющими жестами просила продолжать.

      — Хорошо, — сказал я, — еще пару минут… Прошедшее время может быть как несовершенного вида — махнуть, так и совершенного — махать. Записали? Есть непроизвольное — и махни, произвольное — мах… рукой, к примеру. Давнопрошедшее — махивал, начинательное: ну махать… Многовато? Да, начинающему это ни запомнить, ни использовать. Я это только для того, чтобы поняли: я вам преподаю только базовое. Из настоящих времен стоит упомянуть пока что не больше двух: общее — планеты обращаются вокруг Солнца, Вселенная расширяется и тому подобное, и активное — она красит губы, орел со мною парит наравне, а из будущего тоже пару времен для начала, но на самом деле русский язык очень богат, времен в нем двадцать девять… Итак, совершенное — махну, несовершенное: буду махать. Еще раз предупреждаю, это уже филигранная доводка, на которую мало кто решается. Мало у кого остается силы и время… а надо еще выдержать давление издательств, родни, читателей и особенно — пустого кармана!..

      На меня смотрели вытаращенными глазами. Никто никогда, ни в школе, ни в вузах — а они все имеют по два диплома — не говорил им, что в русском языке времен больше, чем эти школьные три: прошедшее, настоящее и будущее, а здесь я столкнул им на головы такую лавину!

      Я сунул пальмик в карман. Они все еще сидели, смотрели на экраны.

      — Лекция окончена, — объявил я.

      — В следующий раз поговорим о… Нет, не знаю пока. Но постараюсь, чтобы вы на лекции не спали. Вдогонку напомню, что к филигранной обработке стоит приступать тогда, когда произведение вычищено почти до блеска. А это такая редкость! Приступать, когда с деревьев уже сняты все таблички с надписью «Дерево», когда есть сдвиг в характере главного героя, а это единственная мера таланта или, как ни назовите, это умение делать произведение. До свидания!

      Мерилин догнала меня еще в аудитории.

      — Владимир Юрьевич, у вас много шуточек в романах, но ведь у вас драмы, да?

      Кто-то поправил:

      — Трагедии!

      Меня выпустили в коридор, снова окружили, я пошел в центре круга, как медведь на цепи. Мерилин шла рядом, заглядывала мне в лицо.

      — Комедия, трагедия, драма, — сказал я.

      — Со школьной скамьи застряли между ушей эти названия, верно? Что-то даже навязло в зубах, несмотря на нелепость определений.

      Они молчали, снова ошарашенные. Я спросил:

      — В чем разница между этими жанрами? Полкоридора прошли в молчании, наконец Мерилин решилась принять огонь на себя:

      — Комедия — когда смеются, драма — когда страдают, а трагедия — когда погибают! В смысле, главные герои, а мелочь вообще не в счет. Я кивнул.

      — Желательно, чтоб погибали в красивых позах и с высокими словами на устах. Я сам учился по таким учебникам, и сейчас ничего в них не изменилось. Мерилин спросила настороженно:

      — Что-то неверно?

      — Да.

      — Что?

      — Да все, — ответил я.

      — Бред полнейший. Из той оперы, когда опрятная домохозяйка в ужасе называет трагедией, если разобьет чашку. Да, бред. Герои могут погибнуть все, но это еще не трагедия. Уже у самого выхода кто-то спросил в спину:

      — Но… что тогда трагедия?

      — Трагедия, — объяснил я, — когда обе стороны правы! Даже древние греки это понимали и пользовались в своих пьесах. Кажется, в «Антигоне» царь велит казнить героя и строго по закону бросить его труп непогребенным. Кто похоронит преступника, да примет смерть. Его племянница Антигона тайно хоронит брата, а когда ее уличают, с достоинством отвечает, что хоть поступила противозаконно, но человеческие законы не могут отменить законов более высоких, установленных богами… Не правда ли, современно: по закону или, напротив, по совести?.. Царь в ужасе, но вынужден замуровать свою любимую племянницу в пещере, ибо царь должен подавать пример послушания закону, на этом держится любое демократическое общество. Не правда ли, современно?.. Итак, вот верное определение трагедии: когда обе стороны — правы. Заходящее солнце красиво и торжественно заливало мир кроваво-красным огнем. В окнах блистали багровые огни, будто весь город был объят пожаром.

      — Правда, — добавил я, — сейчас с трагедиями не густо. Обывателю жаждется счастливый конец. А заокеанская страна обывателей породила целую индустрию с этими «счастливыми концами»… А чтобы было веселее, вдобавок герои там постоянно бросаются тортами, то и дело поскальзываются на банановых корках и долго хохочут над пинками в зад… Литература — лицо страны. Странно, если бы при больном желудке всей страны не выступали прыщи на морде. На поприще литературы, то есть сейчас, когда рухнули финансируемые государством институты литературоведения, наступила золотая эра пиратства в книгоделе. Печатать можно все, а значит, и писать можно усе. Даже с грамматическими ошибками, ведь крупное издательство должно выпускать что-то около ста книг в месяц. А пока профессиональные писатели все еще проливают слезы о падении нравов и «не хотят пачкать руки», бойкие мальчики вовсю строчат романы. С грамматическими ошибками, не обращая внимания ни на какие литературные законы… В издательстве, в целях экономии, сидит один редактор, который за неделю пропускает по сорок романов.

      — А сколько надо? Я пожал плечами.

      — Кто знает? Но для справки: в доперестроечную эпоху редактору давался один роман на три-восемь месяцев, в зависимости от объема. Круто? Понятно, что, даже будь современный редактор в самом деле грамотным, он все равно не в состоянии выловить все грамматические новации нынешних авторов бестселлеров. Хотя, если честно, это и верно. Автор обязан сдавать рукопись, вычищенную и абсолютно готовую к печати. А редакторы должны организовать отдельное агентство, где за одну плату правят грамматику, за другую — опечатки, по более высокой берут за исправление великой дури на дурь поменьше. Но это случится, когда ситуация устаканится как в стране, так и в литделе. Сейчас уже народ успел нажраться, к примеру, порнухой. Раньше хватали все подряд, как шпана, так и крутые интеллектуалы, а сейчас рьяными покупателями остались только сдвинутые на этой почве. То же самое и с чернухой.

      Михаил с интересом смотрел, как они гурьбой провожают меня до самой машины. Так что если какой-то снайпер и ловит в прицел, то здесь ребята рослые, укрывают со всех сторон, как дубы, кем, по сути, пока и являются.

      — Владимир Юрьевич, а какими литприемами пользуетесь вы?..

      — Да всякими, — ответил я.

      — У меня в сундучке разные инструменты, начиная от простых отмычек и до ювелирных… Но вам надо с чего-нибудь попроще, как для Ваньки Морозова. К примеру, простое сравнение. Можно, к примеру, долго и подробно описывать нос своего героя, а можно написать коротко «как у пеликана», «как у поросенка», и у читателя сразу возникают определенные образы. С этим приемом соседствует еще один: преувеличение. Понятно, что не бывает у людей пеликаньих носов. Не бывает и человечьих такой длины. Даже в половину пеликаньего не найти! Но все же сразу возникает образ человека с длинным вытянутым рубильником. Михаил открыл дверь, ждал. Кто-то сказал торопливо:

      — Я недавно читал толстый роман, где ни единого сравнения! Я кивнул.

      — Если автор не знает этих простейших правил арифметики, то куда уж говорить ему о высокой алгебре метафор! О них — попозже. Договорились? Пасько, что двигался справа от Мерилин, но хранил молчание, спросил внезапно:

      — Владимир Юрьевич, говорят, вы подолгу режетесь в компьютерные игры… Во что сейчас играете? Я кивнул Михаилу, сейчас поедем, ответил тускло:

      — Сегодня в последний раз попробовал поиграть в «Железный трон», плюнул и бросил. Широко разрекламированная и самая ожидаемая игра вызвала разочарование. По крайней мере, у меня. А мои, как знаю по опыту, вкусы самые обычные, то есть совпадающие со вкусами большинства нормальных здоровых людей. В команде создателей игры не оказалось писателя-профессионала, который подсказал бы, что вести шестерых персонажей… чересчур. Распределяется внимание, что-то вечно упускается, вынужден заниматься не основной задачей, а судорожно вспоминать, кто из шестерых что умеет. За века уже было найдено золотое число персонажей. Один — хорошо, здорово, можно выписать со всех сторон, внимание читателя не будет потеряно. Недостаток — надо держать только в населенных пунктах, дабы могли свершаться диалоги. Двое — уже лучше, могут общаться друг с другом, даже при переходе через пустыню или дремучий лес. Правда, общение несколько линейное: вопрос — ответ. Трое персонажей — прекрасный вариант: в памяти держатся все три с легкостью, зато общение приобретает объем. Четверо — тоже прекрасно, читатель все еще держит в памяти четыре образа, но уже малость труднее выписывать их автору. Пятеро… гм… трудновато. А уж шестеро так и вовсе… если не провал, то непрофессионализм! Глаза Пасько заблестели, он сказал торопливо:

      — Три мушкетера, три богатыря…

      — Три солдата Киплинга, — подсказал кто-то сзади.

      — Три медведя…

      — С четверыми уже потруднее, — продолжил я, — разве что трое мушкетеров с примкнувшим к ним гасконцем? С пятью совсем туго! А уж шестеро… Совет старого крокодила: не умножайте ни героев, ни событий без острой необходимости. Лучше один эпизод расписать ярко и красочно, чем сказать о трех скороговоркой. Лучше повести одного-двух-трех героев, но описать их всех, наделить жизнью, чем перечислить сотню крутых бойцов, которые будут отличаться только по именам. Кстати, имена должны быть не только разные, а… очень разные. К примеру, за фамилиями: Ноздрев, Собакевич, Коробочка, Плюшкин — явно вырисовываются и разные люди. А вот другие примеры: Иванов, Петров, Сидоров, Ерофеев… При всей разности они кажутся одним человеком. Как и — Гордон, Диксон, Рольсон, Пальсен, Ульсон… Или имена каких-то фантастических персонажей: Ультанахбегуэ, Эльтуганхкегеке, Онтакрукегекеза, Куоткугакабе и так далее. То есть имена должны быть разными даже по визуальному

      ряду: длине, разным окончаниям, ударениям. Все, ребята, до следующего раза! Проснулся в жарком липком поту. Сонно отодвинулся с испачканной половины кровати на другую сторону, снова провалился в темное сладкое неистовство, где толстые жаркие бабы, где все мои желания — закон, где я хватаю и пользую… Странно, Кристина не снилась. Хотя сны вообще-то запаздывают. Может быть, приснится через десять лет, когда выветрится из сознания, зато подсознание гаденько напомнит. Барбос следил с недоумением, как я снимал со штырей велосипед.

      — Пробежишься, — объяснил я.

      — Зато не два часа потратим, за один ухэкаемся. Время — это… а мы на что тратим? В сердце кольнуло. Корректура моей Главной Книги двигается черепашьими шажками. Да что там черепашьими — улиточными. Черт, из какого будущего века я ни есть, но живу в этом. Значит, по этим законам. А если выделяюсь, то самую чуть, чтоб по рылу не шарахнули. Жара опалила, словно из прохладного дома выпал в жарко натопленную печь. Сухой перегретый воздух зашуршал, я впрыгнул в седло, нога соскочила с педали, по голени больно стукнуло, ну да плевать, у меня все ноги в ссадинах и кровоподтеках, пусть… Неслись через невесомый песок, Барбос забегал то справа, то слева, иногда обгонял. Пришлось наддать, остался далеко позади. Несся, как лесной кабан, тяжелый и вроде бы неповоротливый, но через полчаса такого бега свернул так внезапно, что просто выпал из пространства. Я притормозил, развернуться на такой узкой тропке не Удастся, по обе стороны трава в человеческий рост, а когда мчался обратно, из-за далеких зарослей раздался плеск. Барбос даже не плавал, а охлаждался, как Батарадз на горных вершинах, затем стал изображать бегемота: только верх головы с глазами и раздутыми ноздрями над водой.

      — Что ж ты, нильская свинья, делаешь, — сказал я укоризненно, — вымазался, глина присохнет…

      Барбос сделал вид, что он крокодил, медленно и неслышно двинулся по воде вдоль берега, пугая лягушек. Вода вокруг него едва ли не кипела. Я выждал, пока эта раскаленная болванка сравняется по температуре с водой, если уж это — крокодил, нажал на педали, свистнул и понесся вдоль леса.

      Майка на мне не успевала высыхать, а по морде постоянно текли струйки. Я подкатил к подъезду, лихо взъехал на высокий бордюр. Со стороны пивного бара на меня уставились, как на чокнутого. Барбос уже тащился, шумно дыша, с высунутым до асфальта языком. У меня на крохотном компьютере, что на руле, двадцать километров, но Барбос набегал все сорок, ухитряясь шнырять по сторонам, проверять звериные и собачьи следы, прыгать во все водоемы, подбирать толстые сучья.

      Кристина придет часа через три. Для писателя-профессионала и полчаса — время, но я чувствовал, что не выдавлю ни строчки. Сегодня в отношениях с Кристиной что-то переломится с жутким треском. Уже не могу обращаться к ней на «вы». В прошлые разы, кажется, не раз срывался на «ты», но сам вспоминал поздно, а она просто не обращала внимания. Или делала вид, что не обращает.

      — Барбос, — сказал я строго, — а кто лапы будет мыть? Барбос нехотя запрыгнул в ванну и по-царски подавал мне поочередно лапы. Так называемая холодная вода почти горячая, а в сторону горячей я старался даже не смотреть.

      Постель во второй комнате в беспорядке, стоит убрать скомканное одеяло… Ах да, испачканная простыня, не надо давать повод для торжествующего смеха. Лучше спрятать… нет, сразу в стиральную машину. А так все о'кей, у меня лежбище за тридцать тысяч баксов, широкое и просторное, удобства выше головы. Покупал не ради баб-с, просто чело-Как она смотрит, как смотрит! Даже через экран домофона как будто видит насквозь… Интересно, с ходу ли предложит разгрузить меня от спермы или же отложит до выхода из ванны?.. И почему вообще предлагает себя именно в такой форме? Я не поэт и не романтичный девственник, но все же звучит чересчур цинично. Или же…

      Холодная волна накрыла меня с головой, вскипела и ушла паром, но на полградуса я все-таки остыл. А что, если нарочито предлагает в такой форме, заранее зная реакцию? Тогда, значит, ей мой психологический портрет известен до тонкостей? Все мои реакции просчитаны, пересчитаны, расписаны десятки сценариев развития того или иного варианта?

      Череп разогрелся, внезапно возникла задача, уже жизненно важная для меня самого. Насколько глубоко можно просчитать реакции, меня лично, такого умного, уникального, удивительного… каким вообще-то считает себя каждый? Но я не просто считаю, любой пьяненький водопроводчик считает себя уникальным и недооцененным, потому и берется объяснять, как вывести страну из кризиса, но я в самом деле… я в самом деле уникален!!!

      Гм, в самом ли деле? Ведь сейчас речь не о суперинтеллекте, коим обладаю я и только я, такой удивительный и гениальный, а о самом базовом инстинкте. А здесь, увы, все мы: гений, водопроводчик и обезьяна — одинаковы. Этот инстинкт один, его проявления можно пересчитать на пальцах одной руки, а нюансы проявлений — на пальцах всех четырех конечностей, даже компа не надо. Комп просто подберет ключевые слова, позы, готовые фразы. Этих — несколько сот, но Кристине вряд ли пришлось запоминать их все, несколько сот — это чтоб охватить всех мужчин мира, а так — пропустили через фильтр моей личности, отсеяли все то, что на меня не подействует, ну, к примеру, всякие перверсии, и оказалось, что ее набор можно сузить втрое от Эллочкиного.

      Я напряженно прислушивался, нет, это еще не шум лифта. Положение довольно дурацкое. Впервые не я хозяин, а мною манипулируют. Как в старой песне: главная, конечно, голова, но шея качает ею, как хочет… Щас бы сразу схватить ее, содрать трусики, впендюрить, чтобы глаза на лоб вылезли, будешь знать, зараза, как брать инициативу в свои руки, это наша мужская привилегия.

      .. Но погоди-погоди, это наверняка тоже просчитано. Там обязательно есть вариант, что подопытный наконец все понимает, начинает действовать… Его действия тоже просчитаны, у меня пока тоже одно на уме, а группа аналитиков наверняка разработала в деталях несколько вариантов дальнейшего развития. Если я не последний дурак, я должен найти вариант, до которого они не додумаются… Сволочи, но даже если я в самом деле такой найду, то не буду уверен, что нашел, а не выполняю их же программу! А во-вторых, это в сфере информационной войны еще что-то могу придумать новое, а вот в сфере отношений мужчины с женщиной… Нет, здесь я не силен, у меня все просто, примитивно. Мое поведение в деталях могли предсказать даже шумерские жрецы. Дяди с компами — излишняя роскошь Череп раскалился, я сам чуть ли не сунулся в душ. Постоять бы под холодной водой, чтобы кожа стянулась, стала упругой, а жар в костях вышел вместе с потоками воды.

      — Да пошла ты, — сказал я вслух.

      — Работу делаешь, вот и делай… А вот никак не буду реагировать! Никак. Захочу — трахну… не снимая лыж, не захочу — не трахну. Будем работать. Просто будем работать.

      ГЛАВА 23

      Звонок, я заученно деревянными шагами вышел в прихожую, взглянул на экран. Кристина, настоящая Кристина, программа тщательно следит, чтобы не подсунули кого-то из загримированных, считывает и сверяет черепные углы, просчитывает напряжение лицевых мускулов, даже количество ресниц… Щелкнул замок, она вошла, жаркая, веселая. В серой прихожей сразу стало, светло и празднично. Мой велосипед, который я так и не отмыл от грязи, заблестел, как крылья молодого жука-бронзовки.

      — Я принесла родословную, — выпалила она.

      — По двум главным линиям!

      — Когда же они успели, — пробормотал я. Она сунула мне в руки флеш-дискету.

      — Здесь на шестьсот гигов. Еще на полтора тера в работе… Обещают к концу недели.

      — Спасибо, — пробормотал я.

      — Э-э-э… Вы, конечно, в ванную?..

      Ее высокие брови взлетели, а глаза взглянули с укоризной.

      — Владимир Юрьевич, в вашем голосе упрек?.. Или ирония? Но такая адская жара! Обещают, что через два дня наступит резкое похолодание, пойдут дожди… Тогда, клянусь, буду пользоваться только дезодорантами. Обещаю не применять никакие возбуждающие…

      Я молча ушел в комнату. Из ванной донесся плеск воды, пронзительный визг, будто для Кристины новость, что из шланга ударит струя воды. Я стоически остался за компом. Он принял предложенную дискету, но долго изучал ее на предмет скрытых вирусов, которые научились впечатывать уже в структуру самого металла.

      Из ванной шел плеск, Кристина внезапно запела нечто задорное, украинское. Я слышал даже, как она переступает в воде, потом шлепанье прекратилось, как и плеск. Кристина появилась на пороге, привычно обнаженная до пояса, в розовых трусиках, улыбающаяся.

      Наши взгляды встретились. Возможно, ее взгляд не предназначался для меня, я перехватил его случайно. Остатки пелены исчезли с моих глаз, как клочья тумана. Стыд обдал с головы до ног, как ударившая в скалистый берег волна. Черт, да как не сообразил, с головой занятый своей гениальной книгой, что перевернет мир, — Кристина абсолютно не хочет со мной трахаться!.. Но вот так в лоб отказаться — это не просто невежливо и обидит каждого мужчину, но и бесполезно. Всякий, а я в этом случае тоже всякий, начнет истекать слюной и добиваться, добиваться, добиваться, а в

      эту жару это вообще омерзительно… и вот она сумела все провести по такому сценарию, что я отказался сам, никто меня за язык не тянул. И вот мы уже который день в самых лучших деловых отношениях. О траханье нет и речи… Черт, да там, откуда ее прислали, сидят настоящие сценаристы! Мое досье не просто препарировано, изучено и проработано, но мои поступки и реакции расписаны до мелочей, взглянуть бы… Она перехватила мой пристальный взгляд:

      — Что-то случилось?

      — Да нет, — ответил я медленно, — просто, как профессионал, отдаю должное работе профессионалов. Ее тонкие красивые брови взлетели вверх.

      — Вы о чем, Владимир Юрьевич? Я не ответил. Она смотрела на мое лицо, в ее серых глазах появилось нечто похожее на тень смущения. Потом, я не поверил глазам, щеки слегка заалели. Это было видно даже под слоем плотного шоколадного загара.

      — Здорово, — сказал я с восторгом.

      — Как ты это делаешь?

      — Что?

      — спросила она тихо, снова не заметив или же молчаливо приняв, что я с нею на «ты».

      — Ну вот это… Стыдливое приспускание ресниц — еще понимаю, сам смогу, хотя у меня еще те ресницы, но румянец… Направить волевым усилием порцию крови в нужное место — это уже высший класс! Я уж молчу, что в нужное время ее можно перенаправить и в другое место… Она неотрывно смотрела мне в лицо. Спросила тихонько:

      — Теперь уже ни в чем не поверите, Владимир Юрьевич? Я покачал головой.

      — Сама понимаешь.

      — Да, — согласилась она и слегка улыбнулась.

      — Это был риторический вопрос. Ну, за работу?

      — За работу, — ответил я. Она вернулась в ванную, я склонился над клавой своего компа, теперь ей бы не видеть моих стыдливо пылающих Ушей. За спиной послышались шаги. Кристина подошла босая, но теперь в маечке и шортах. Конечно, грудь отчетливо проступает через тонкую ткань, а бюстгальтеры Кристина не носит принципиально, но это все-таки совсем не прежний сшибающий с ног вызов…

      Принтер бесшумно выплюнул длинную распечатку. Я взял лист и принялся рассматривать ветвистое дерево моих героев.

      Практически все авторы ваяют видеороманы, как до того писали текстовые — ориентируясь на одну группу населения, возрастную или айкьюшную. У меня таких одномерных штук всего две, потом стал делать два варианта сложности, а с недавних пор — по три.

      Раньше меня доставали письмами, мол, в таком-то вашем романе у вас такие чистые и трепетные отношения, так почему же в этом все так грубо, низменно, зачем так много крови, насилия? Теперь в опциях юзер ставит галочку на «жестокость», и все будет чисто и трепетно. Или выбрать уровень сложности «детский».

      Конечно, возрастной уровень весьма условен. Большинство взрослых дядей предпочитают даже игры проходить на детском уровне сложности, дабы не напрягаться, а сами дети всегда находят способ отключить защиту и проходить все сцены насилия, убийств, откровенного изнасилования и кошмаров.

      Кристина просматривала тексты договоров, в которые я внес пометки. И хотя теперь уже не поверю, что она всего лишь литагент, для нее самой эта приставка «лит» звучит, наверное, дико, но с ролью освоилась прекрасно. Для агентов, как я слышал, диплом юриста обязателен, ее замечания дельные, а работоспособность просто невероятная. Если, конечно, предположить, что все делает сама, а не штат сотрудников.

      Я устроился за ноутбуком, глаза бессмысленно скользили по буквам. Подлый лгун. Да не по отношению к Кристине, это всего лишь живая плоть, я именно так думаю о себе всякий раз, когда сдаю рукопись. Ведь сдаю незавершенную… да не просто незавершенную, а откровенно сырую! От первой и до последней страницы текст надо править, выбрасывать целые куски, абзацы, переставлять местами. Кроить, убирать проходные персонажи, сделать более выпуклыми главных… Убрать расхожие сентенции, нравоучения, снять таблички «Дерево» с деревьев, как сам же рекомендуешь молодым да начинающим! Но… когда жмут сроки, навязанные издательством, когда свои собственные, а когда потому и сдаешь сырое, что подпирает новая ярчайшая идея, супертема, необычные герои, — это будет книга! А эту, ладно, сдам, как есть, зато покажу себя во всем блеске в следующей. Покажу, все попадаете. Правда, с той книгой, что как сверхновая звезда сияет даже в солнечный день, история, скорее всего, повторится. Ну так уж устроено восприятие писателя, как и любого художника, что мысленно видим целый мир, но при попытке перенести его на бумагу, холст, кинопленку, хард пропадает девяносто девять всего-всего. Кому удается перенести хотя бы пять, объявляем талантищами, кто перенес десять — гениями.

      — А вот хрен в задницу, — сказал я себе люто.

      — С этой книгой такое не пройдет! Пока не вылижешь весь текст, скотина, пока не выловишь все баги… даже микроскопические!.. и не думай, и не мечтай… понял?

      — Понял, — ответил я себе покорно.

      — Ты прав, гад, эту книгу надо вычистить до блеска. Но глазные яблоки то и дело поворачивало в сторону Кристины. А буковки оставались плоскими, взгляду не удавалось зацепиться. Там всего лишь значки, а я ведь ставил их так, чтобы изменить мир!.. Ну что я за скот, а? От жвачника звук пошел громче. В Думе бурно обсуждают проект нового закона. Мне стало не по себе: под контроль государства стараются поставить человечка уже прямо и не знаю как. Компы уже без сидюков, а это явно не по воле фирм-изготовителей, чувствуется мощь государства. Даже мощь сговорившихся государств. Сейчас с трибуны один из депутатов докладывает о проекте насчет полного запрещения лазерных дисков. Мол, Интернет третьего поколения позволяет мгновенно получать любую информацию любого объема. Лазерные диски совершенно не нужны, а если кто-то их держит, то законный вопрос: зачем?

      — Закручивают гайки, — пробормотал я.

      — Ладно, пусть… Уже не успеют.

      Каждый знает, что специальные поисковые программы периодически проверяют по всему земному тару компы по случайно выбранным фразам, так что пиратская копия книги находится быстро. А это — немалый штраф. За «сору» литпроизведения на свой комп взимается небольшая плата, после чего спецпрога исключает из числа исследуемых. Или же наоборот, заносит в «куплено», не знаю, деталями не интересовался. Я знаю, что правило работает беспощадно, а так как покупка электронной книги обходится в сто раз дешевле, чем бумажной, то я никогда не пирачу. Тем более что мне не так уж и много книг надо. Сильных авторов уже знаю, к книжной полке с новинками подхожу, как к минному полю, аннотациям и рекламам не верю.

      В окошечке Аутлука быстро сменялись цифры. Кристина помалкивала, и тогда я сам, движимый хрен знает чем, чуть ли не чувством вины, мол, разоблачил и разрушил такую прекрасную игру, сказал:

      — Кристина, просмотри почту.

      — Ой, — сказала она испуганно, — это же такое личное!.. Можно ли мне?

      — Можно, — ответил я великодушно, а сам запоздало подумал, стоит ли в самом деле, — там одни рекламки, а остальные письма — деловые. Или от читателей.

      — Хорошо, — ответила она послушно, — спасибо за доверие… А ссылки на новые порносайты заносить в папку «Избранное» или же в отдельный файл?

      — Уши оборву, — пообещал я.

      — Удаляй все.

      — Ой, — сказала она, — как же вы тогда… Впрочем, как скажете, Владимир Юрьевич. Но, может, самые интересные оставить?

      — Прибью, — пообещал я.

      Она послушно щелкнула левой кнопкой. Конечно, девять

      из десяти писем — реклама товаров, услуг, десятое — от читателя, который хочет, чтобы я прочел его роман и помог пристроить. И так почти в каждом десятке, наконец Кристина наловчилась отправлять в корзину большую часть почты, даже не вскрывая конвертов. Ее это заняло па четверть часа, за это время пришло еще восемь писем. Я видел, как она щелкнула по пиктограмме конвертика. тот развернулся, на миг мелькнул английский шрифт, тут же прога перевела все на русский, сохранив все графические навороты буквиц и собственных разработок.

      — Ого, — сказала она с уважением.

      — Из Международного комитета при ЮНЕСКО… Дорогой мистер и все такое… Любезности и патока на абзац, а дальше… ага, приглашение на конференцию!.. Не в Мухосранск, а на какой-то остров в Средиземном море… королевские особы… виднейшие светила… благословение папы римского… Свободный обмен мнениями…

      — В корзину, — велел я.

      — Жестокий вы, Владимир Юрьевич, — сказала она.

      — У вас было тяжелое детство?

      — Очень, — согласился я.

      — Так что, Кристина, лучше не перечь.

      — Все сделаю, — заверила она елейным голосом, — что скажете. И как хотите. Хоть на рояле. Или на столе, за неимением рояля. Вы и на такие конфы не ездите?

      — Я что, похож на дикаря? Она осмотрела меня с головы до ног, сказала нерешительно:

      — Если честно, то да. А почему не ездите, спросить можно? Я поморщился.

      — Спросить можно все. А вот отвечать… Ладно, я сегодня чегой-то совсем добрый. Наверное, съел что-нибудь. Лапушка, немногие в состоянии идти в ногу со временем. Я могу. Остальные все еще тащатся в веке карет и хомутов. Когда не было Инета, телевидения, даже фотоаппаратов, то нужно было таскать свои задницы, чтобы узреть, к примеру, египетские пирамиды! Другого пути просто не было. Но сейчас я одним щелчком мыша вызову на экране Египет, другим — пирамиды, третьим — выберу, что с ними делать, то есть бродить ли виртуально по всем грязным подземельям или же взобраться на самую вершину, а оттуда взирать на весь Египет?.. Я получу информации… да и удовольствия больше от виртуального путешествия, чем от лазания, аки тупой обезьян или человек девятнадцатого века, по всяким кайрам.

      Она смотрела с сомнением. Брови приподнялись, ей это идет удивительно, лицо становится еще более женственным, хотя и так уже почти пародийно, чуть-чуть чересчур, а глаза стали задумчивыми.

      — Вы говорите так убедительно… Но я чую какую-то неправду. Вы не Сатана, случаем?

      Я думал, покачал головой:

      — Пожалуй, нет. Я — тот, который еще не пришел. Серые глаза стали еще больше, хорошенький ротик приоткрылся, это у нее изумление. Произнесла нерешительно:

      — Тот, который еще не пришел… Как таинственно! Как загадочно… А когда придете?

      Я подумал, поправился:

      — Пришел, но еще не сказал.

      — А-а, понятно… Мне уже раздеваться?

      — А вот фигушки, — ответил я.

      — Работайте, Кристина, работайте. Иначе на ваши двенадцать процентов можно будет только на троллейбусе в один конец. Что там еще за письмо с аттачментом?

      — Прайс-листы, — ответила она со вздохом.

      — Покупают же люди такие вещи…

      — Пока вижу, что продают, — ответил я задето.

      — Да и то, продают или только пытаются продать?..

      Она сдержанно улыбнулась.

      — Владимир Юрьевич, а вас это задело, задело… Вот уж не думала! Так что насчет конфы в Средиземном? Послать вежливый отказ?

      — Это ж Инет, — напомнил я.

      — Просто не отвечаешь, это и есть отказ.

      — Просят подтверждения, что получили…

      — Придурки из прошлого века! Это же Инет, здесь либо получаешь, либо письмо прет взад с уведомлением, что адрес не найден.

      — Иногда письма теряются, — напомнила она.

      — Бывают сбои… хоть и редко, глюки. Что написать? Голос ее был печальный, а блеск глаз как бы слегка пригас. И плечи чуть опустились. Я не сразу понял, что с нею, а когда сообразил, сердце наполнилось жалостью. Кем бы она ни была, но далеко не всех посылают на экзотичные моря. Девяносто девять из ста сотрудников всю жизнь не поднимаются из пыльных архивов, не покидают своих крохотных засекреченных кабинетов.

      — Что, — спросил я непонимающе, — неужели в самом деле захотелось черт-те куда к черту на рога, куда Макар телят не гонял?.. Это же хрен знает где! Она сказала тихим голосом:

      — Ах, Владимир Юрьевич! Это вы, мужчины, всегда за горизонт, в будущее… А мы, женщины, всегда в прошлом. И Средиземное море, Кипр, Эллада, Афродита… Я смерил ее взглядом.

      — У вас, Христя, пропорции куда эффектнее, чем у Афродиты. В поясе вы тоньше, ноги длиннее, бедра шире, грудь крупнее. Она сделала большие глаза:

      — Правда?

      — Точно, — заверил я. И добавил безжалостно:

      — У каждой десятой женщины пропорции сейчас лучше, чем у Афродиты… Видать, выбраковка шла строгая. Кристина поморщилась:

      — Как вы все умеете испортить!..

      — А что?

      — Я уж думала, что это я одна такая уникальная… Я сказал великодушно:

      — У вас в самом деле фигура… Впрочем, что я говорю? Как будто вы этого не знаете! Она улыбнулась:

      — Знаю, но так приятно услышать подтверждение.

      — А вот фигушки, — ответил я.

      — Не дождетесь. Но если так не терпится, ладно… Напишите, что принимаем приглашение. Но только не отправляйте сразу, я проверю на предмет грамматики. Два места, мое и моего литагента.

      Ее глаза распахнулись, плечи и грудь приподнялись, она набрала воздуха и так застыла, глядя на меня выпученными глазами.

      — Вы… вы серьезно?

      Я с неудовольствием пожал плечами.

      — А что делать? Если мир все еще дик… но я, увы, живу в этом мире. И в эту эпоху, где люди все еще по старинке предпочитают, хотя могли бы… эх, с людьми жить, по-людски выть.

      В голове была легкость, как у Хлестакова, когда того понесло. Я чувствовал, что поехать на Средиземное море — это не большая дурость, чем ездить на велосипеде или делать пробежки трусцой. Но я на вело шпарю, другие пробежничают, хоть вроде бы не босоногие пятницы, среди них есть даже с учеными степенями…

      — Да-да, — сказала она торопливо:

      — А вы в самом деле… меня возьмете?

      Я сделал паузу и важно кивнул. Была бы умнее, догадалась бы, что из-за нее и еду. Все-таки из-за женщин и делаем основные дурости.

      Она завизжала тихонько-тихонько, страшась меня рассердить, а то передумаю, унеслась на кухню. Я вернулся к ноутбуку, но минут через пять Кристина уже появилась на пороге с огромным подносом в обеих руках.

      — Повелитель, — сказала она покорным голосом, — сейчас жарко, вам нужно восстановить водный баланс в организме… Откушайте винограду! Или вот эти сочные груши.

      Я отмахнулся:

      — С балансом у меня в ажуре.

      — Не скажите, — возразила она, — моча слишком желтая, а это признак обезвоживания!

      — Моча? Ты где ее увидела?

      — Когда вы изволили пописать в раковину для мытья рук, то одну каплю не смыли, не заметили…

      — Зараза, — сказал я с чувством.

      — Не фиг к таким вещам присматриваться! Еще в жопу ко мне загляни! Она поспешно поставила поднос.

      — Сейчас, сейчас…

      — Пошла!

      — заорал я.

      — И вообще, научись отличать каплю чая от… прочих каплей! Я чай вытряхиваю не на кухне, там сразу забивается, а здесь, в сральнике. Это капля чая, поняла? И вообще, какого хрена я перед тобой оправдываюсь?.. Я ж говорю, делом надо заниматься!.. Когда эта конфа? Через неделю? Значит, через неделю. Кристина обратила внимание, что я последние слова сказал очень раздельно, даже чуть вскинул голову. Слабо усмехнулась:

      — Думаете, вас не расслышали?

      — А кто их знает, — огрызнулся.

      — Возможно, козла забивают в двенадцатой кваке.

      — Да, — согласилась она, — там такой грохот…

      — Что, — поинтересовался я, — забивали?

      — Нет, я дальше дракона в шестом левеле не прошла… К вам звонят? Я удивился, вышел в прихожую. На лестничной площадке переминался с ноги на ногу Томберг, бледный, как-то обвисший, поникший. Я торопливо открыл дверь, подхватил его под руку. Теперь я чувствовал, что это в самом деле старик, что держался доныне то ли благодаря остаткам здоровья, то ли благодаря своей дисциплине. Кристина быстро открыла холодильник. Когда я ввел Томберга на кухню, на столе уже блестел большой стакан, Кристина протянула руку к пакетам с соком.

      — Вам какой? Томберг сказал слабо:

      — Ох, да не беспокойтесь так… Мне, право, неловко… Кристина смотрела с беспокойством. Томберг выглядел живым мертвецом. Лицо стало желтым, кожа обвисла, словно он тяжело болел и к тому же голодал. Под глазами висели мешки, похожие на рыбацкие сети, забитые мелкой рыбой. Дыхание вырывалось с хрипами, сипами, в груди клокотало, будто закипал и никак не мог закипеть старый дырявый чайник.

      Я торопливо налил ему и себе сока, Кристина плеснула в высокий бокал тоника. Пальцы Томберга приняли стакан с безучастностью. Обычно Томберг стеснялся даже того, что я наливаю ему дорогого сока, сам пьет только воду из-под крана, да и то неотфильтрованную, на соки пенсии не хватает. Даже молоко только полпроцентное, что почти вода, оправдываясь печенью, хотя я-то знаю, что с печенью все в порядке.

      — Как они могут, Володенька? — спросил он жалобно.

      — Вчера впервые зашел по этой вашей штуке… по модему в этот Интернет… Попал на литературный сайт, который вы мне рекомендовали… Володенька, как они могут?..

      — Что?

      Он повторил потрясенно:

      — Как могут так… себя вести?.. Почему так ругаются? Разве ж так говорят писатели?

      — Вы пейте, пейте, — попросил я.

      — Хотите, апельсинового добавлю?.. Там витамины…

      Старый мир ушел с приходом Интернета, подумал я, а с Интернетом прежде всего пришло… даже не пришло, а нагло вломилось время резких оценок. Вообще время резкости, ибо Интернет есть Интернет, он, по большей части, анонимен. Даже ваш лучший друг может прийти на ваш сайт и, укрывшись за ником, выдаст такое, что мало не покажется Выдаст все, что не решится сказать в глаза, ведь он друг и не хочет портить с вами отношения.

      В Интернете ведутся злые споры на все темы. Туда же может забрести придурок, который попросту покроет матом и правых, и левых. И ничего с ним не сделать, разве что стереть писанину Потому люди Интернета быстро привыкают к резким оценкам, сами не сдерживают свои эмоции, не скупятся на эпитеты. Самые точные социологические опросы среди населения — анонимные. Так вот, Интернет весь анонимен. Можно сказать, что раньше вся наша культура, все общество было пропитано ложью, а сейчас пришло время правды… Не скажу, что это бардзо, ведь вся культура — ложь, искусство — ложь, правила этикета — маска лжи, но куда придем без этой необходимой брехни один другому в глаза?

      — Я подумал, — сказал Томберг упавшим голосом, — а тем ли занимаюсь?.. Я думал, что я — писатель, но когда пришел на тот сайт и прочел… Нет, то, что говорят о литературе, я не могу… И что от нее хотят…

      — Да бросьте, — сказал я фальшивым голосом, — сходите на другие сайты. Я дам адреса.

      — А что там?

      — поинтересовался он безнадежным голосом. Я признался:

      — То же самое.

      — Вот видите!.. А я так не могу… Надо мочь, ответил я мысленно. Или не жить вовсе. Я тоже занимаюсь не своим делом: пишу книги. Да, я умею писать, но все же я не писатель. Те в ФСБ считают меня инфистом, но я только частично инфист… С другой стороны, если на то пошло, практически все на земле занимаются не своим делом. Ни один даже самый тупоголовый подросток не хочет стоять у токарного станка, предпочел бы выхаживать в белом воротничке, инженеры мечтают быть бизнесменами, бизнесмены мечтают быть директорами банков, директора банков мучаются, что не президенты, президенты страдают, что не умеют танцевать, играть на гитаре, петь, делать стойку на ушах… И каждый мечтает, что вот сейчас еще поделает эту чертову работу, что нужна другим, а ему лишь Для пропитания, а потом когда-то засядет за свою главную работу… Понятно, что я тоже. Более того, в свободное от работы время делаю. Если бы не необходимость зарабатывать на Жизнь, может, уже бы сделал?.. Точно, давно бы сделал.

      — Надо мочь, — повторил я вслух.

      — Мы живем не в самом совершенном мире, хотя уже и не в пещерном, когда писатели вообще были не нужны.

      — Но, Володенька, — сказал он со стоном, — сейчас-то что творится?.. Что происходит?.. Ничего не понимаю!

      Да, ответил я мысленно, это понять трудно, а принять — еще труднее. Всегда во все века значение литературы росло. Медленно, неуклонно, однако росло. В наш век уже поняли и признали, что писатели — выше королей, президентов, канцлеров. Теперь мы говорим «Дон Кихот» или «Сервантес» и совсем не представляем, какой король в то время правил Испанией, за что тогда воевали, какие были битвы, в которых Сервантес бывал ранен, а потом и вовсе потерял руку… Или — Шекспир. Да, Англия тех лет дала Шекспира, это ее вклад, а не династии бесчисленных драчливых королей… Но что сейчас? С точки зрения нормального писателя, привыкшего к поступательному течению жизни, — какой-то обвал!.. Писателей снова перестали уважать!.. Любой лавочник, что торгует у нас перед домом арбузами, уже выше по рангу…

      Я кивал сочувствующе, подсовывал печенье в ажурной вазочке. Этого Томбергу не скажешь, но мне смешны стоны об упадке литературы сейчас и попытки сравнивать ее с временами Пушкина и Толстого. Сейчас любой старшеклассник может писать лучше, чем писал Пушкин, но уже никогда-никогда литература не будет пользоваться таким влиянием, как в те давние времена. Тогда на всю Россию была вообще горстка грамотных, которые просто умели читать. А на того, кто ухитрялся эти слова как-то складно составлять, смотрели, как на колдунов, магов, волшебников. Создавались легенды, что к ним снисходит вдохновение с небес, только так можно писать стихи, прозу… Да и сами литераторы, что с них возьмешь — люди-с! — охотно поддерживали сказочку о своих вдохновлениях, экстазах творчества…

      Сейчас пишут все. Не только грамотны все, но и пишут все. Стихи, рассказы, романы. Тут же публикуют в Сети. Записывают на лазерные диски. Это закат литературы, когда умеют и пишут все. Но…

      …Как после короткой ночи, когда рушится традиционное книгоиздание, разоряются издательства, типографии не знают, кому втюрить никому не нужное оборудование — совсем новое, ультрасовременное, цифровое!

      — так и в литературе наступает серый тревожный рассвет. Уже вспыхнули в небе облака, скоро из-за края земли высунется краешек солнца, наступит новый яркий и радостный день.

      — Вы с печеньем, — повторял я, — с печеньем! А то сок резковат, а с печеньем в самый раз… В то же время Томберг не из старого племени кукушатников, что сейчас дало новую поросль уже на новых технологиях Интернета, компьютерных видеокниг. На съездах и конвентах они собираются, хвалят друг друга, раздают друг другу премии, называют один другого великими и величайшими, а жизнь идет мимо. Среди читателей величайшими считаются совсем другие имена… Увы, Томберг и здесь на отшибе. Черт, сердце щемит от желания помочь, а не знаю чем.

      — А еще эти сериалы, — сказал он убитым голосом.

      — Они меня совсем добивают!.. Ну как можно писать сериалы?

      Ведь разве Толстой писал сериалы? Или Достоевский? Я смолчал. «А вот Толстой не писал сериалы!» Многим кажется, что это звучит убийственно для тех, кто пишет романы «с продолжением». А могут сослаться еще и на Шекспира или Гомера. Нет, на Гомера нельзя, у него «Одиссея» — прямое продолжение «Илиады». А «Энеида» Вергилия и того хуже — какой-то римский козел вздумал продолжить суперхит Гомера, чтоб на чужом… хвосте в рай въехать и капусты срубить! Но вот Шекспир — в самый раз. У него там такая мочиловка, что на последней странице уже и ступить некуда, чтобы не в лужу крови, там труп на трупе, все гибнут, попробуй напиши продолжение! Разве что «Восставшие из ада»… Ну, а серьезно, как эти придурки не понимают, что если математика не остановилась на арифметике, а техника — на производстве паровозов Черепанова, то и литература не застыла, а живет и развивается! Да, Толстой не писал циклы Романов, и Шекспир не писал, но в то время никто не писал, как и женщины не смели выйти на улицу в мини-юбках А вот в наше время и Толстой бы набивал на компе продолжения своих хитов. Что, случайно весь мир помешался на сериалах? Хоть кино, хоть телевидение, хоть книги, хоть компьютерные игры? Конечно, придурку приятнее себе говорить, что весь мир рехнулся, а вот только он такой здравый, все еще гусиным пером пишет, аки Лев Толстой, верность классике хранит, но мы-то еще не совсем зашоренные!

      ГЛАВА 24

      Говорят, что закон: «Продолжение всегда хуже первого романа» никто пока не отменял. Ну, во-первых, лучше бы выразиться мягче: не закон, а правило, ибо все мы знаем случаи, когда продолжение намного лучше первого романа, а в этом случае можно сослаться на то, что исключение только подтверждает правило, в то время как с законом такую штуку не проделаешь.

      Во-вторых, такое правило или закон никто не устанавливал, оно выведено на основе большого числа прочитанных книг или просмотренных фильмов. А большое число — это всегда среднее число. Сильные авторы — они не средние И понятно, они всегда вне рамок общих правил. Их продолжения в одинаковой степени могут быть как более слабыми, так и более сильными.

      Некоторое время мы неспешно пили сок, брови Томберга оставались трагически вздернутыми, но складки у рта стали уже не такими горькими. Однако голос прозвучал все так же трагически:

      — В Интернете столько романов, повестей, рассказов. Я начал было читать, потом .. потом даже не знаю, что это с миром?

      — Мир катится в бездну, — пошутил я не очень оригинально.

      — Это точно, — согласился он с жаром.

      — Вы можете себе представить человека, который в каждом слове делает по ошибке?

      — Могу, — ответил я бодро.

      — Даже больше, чем одну. Если в слове «хлеб», сделать четыре ошибки, получится «пиво», а если пять — «водка».

      — Вы все шутите, — протянул он уныло, — а у меня все замерло внутри… Как это можно? «Можно», — ответил я мысленно. Дело в пугающей поначалу, странноватой и в то же время многозначительной тенденции снижения грамотности. Наверное, нет на свете человека, кому она нравится, включая самых малограмотных, но все-таки она есть. Я могу проследить ее на собственном опыте. Когда учился в школе, была такая дисциплина, как каллиграфия. Писали не просто грамотно, но и «правильно», то есть с нажимом по главной оси буквы, полунажимом на второстепенной и «волосяным» — на соединении. Конечно, большое значение придавалось завитушкам в буквах. Особенно в заглавных. А на уроках немецкого… кто в те времена знал о существовании английского?

      — учили два шрифта: простой и готический. Ладно, признаюсь, у меня по каллиграфии была единица, я первым в школе… несмотря на протесты учителей — перешел на авторучку, что суживала возможность каллиграфии, а потом и на шариковую — та отменила каллиграфию вовсе. При первой же возможности с великим облегчением перебрался на механическую печатную машинку: это избавило от муки выписывать буковки. Один удар по клавише — и все! А теперь так и вовсе — комп! Современным школьникам не надо зазубривать правила склонений и всякие исключения из правил: программа правописания тут же выявит ошибки и предложит варианты исправления. По идее, я должен был бы негодовать: я мучился, зубрил, так и вы теперь зубрите, как в наше старое доброе время! Но зачем? Помню, дед учил меня пользоваться огнивом и кресалом. Под каким углом бить и как раздувать трут. Но не лучше ли современному человеку не забивать голову этими устаревшими знаниями — да-да, знания тоже могут быть устаревшими, — а заполнить освободившиеся клеточки новейшей информацией? То есть мы видим наступление нового мира, где смысл становится важнее формы. Он и был, но теперь не боится об этом заявлять. Ведь правописание нетрудно проверить в Word'e, и, если человек этого не делает, он сознательно пренебрегает правилами вчерашнего дня.

      — Текст надо любить, — сказал Томберг убежденно.

      — Текст надо вылизывать!.. И грамотность, и обороты, и чувствовать музыкальность фразы…

      Ага, возразил я мысленно, вылизывать! Один филолог, прочитав мой «Гнев аскета» и вытерев слезы, принес мне с подчеркнутой фразой и спросил, считаю ли я, что эта фраза написана верно? Нет, отвечаю честно, здесь несогласование времен. Он кивнул, довольный, показывает мне другую: а вот здесь? Я смотрю, снова киваю: да, ты прав. Здесь подряд два слова-сорняка. Он спрашивает меня: согласен ли я на основании этого, что мои романы — дрянь? Нет, отвечаю я так же честно. У него глаза становятся как у гигантского омара, прямо на стебельках, снова указывает на то же место: ну как? Отвечаю, хреново. Он: так почему же…? Да потому, отвечаю.

      Если выйти на улицу, то люди вроде бы живут в двадцать первом веке. Дома дивных конструкций, новые марки машин, эстакады… Если войти в офис, то уже как будто попадешь в век двадцать второй: компы с плоскими экранами, факсы, принтеры, сотовые телефоны с экранами, Интернет, оптоволокно, следящие телекамеры… Но вот в литературе все еще век тот, девятнадцатый. Когда вылизывали эти фразы.

      Да ладно, возьмем время ближе, до контрреволюционного переворота демократов. В тогдашнем регламентированном обществе писатель мог издать только одну книгу в три года Мои книги того периода тоже вылизаны! А что еще делать целых три года? Да и не захочешь, чтобы редактор, он же цензор, завернул роман, придравшись к какой-то стилистической мелочи. Сейчас же можешь издавать столько, сколько напишешь. Так буду ли вылизывать незначительные шероховатости в стене моего громадного могучего замка, чье предначертание совсем в другом? Да-да, его стены должны защищать. Мне плевать на затейливый узор, которым можно бы украсить каждую гранитную глыбу. Я лучше построю еще один замок! Еще выше, громаднее, с толстыми стенами, высокими башнями. И без узоров на стенах. А пушки отолью без тех затейливых единорогов и Грифонов, что старательно отливались на старинных пушках.

      — Ужасно, — проник в сознание тихий печальный голос.

      — Ужасно… Мог ли представить великий Пушкин, что когда-то наступит такой ужас?..

      Мог ли подумать Лев Толстой…

      А что сказал бы великий стилист Бунин?

      Больная тема, подумал я.

      Больная для Томберга тема, именуемая чистотой русского языка. Странновато только, что все лингвисты, академики, профессоры, президенты, министры культуры и дровосеки — все на этой стороне баррикады, а по ту сторону… вроде бы никого. Или нечто темное, безликое и безымянное. Все с этой стороны сражаются за чистоту, а с той стороны ни слова, что надо-де язык загрязнять. Но сражение идет. На иностранные слова, как и новопридуманные… неологизмы, если кто помнит по школе, — идет охота. Их клюют, топчут, загоняют в неведомые глубины, но они как-то выживают. К тому же появляются новые, тихой сапой влезают в священный русский язык, исконно посконный, чистый и незапятнанный… Да бред это, Петр Янович! Какая исконность, неизменяемость? Попробуйте прочесть «Слово о полку Игореве» на родном языке! Вообще полистайте наши российские книги, изданные до реформы русской орфографии Петра Великого! Сумеете без переводчика? А ведь всего триста лет прошло! Кристина слушала Томберга сочувствующе, подливала ему сок и пододвигала ближе печенье. Я подумал иронически: «Какой же мерзавец забрасывает к нам эти макаронизмы?» Этого мерзавца зовут русским народом. Томберг считает русским народом только тех, кто ходит за сохой, а наши Программисты — это кто, марсиане? Все мы здесь — русский народ. А он принимает эти слова, переваривает, заставляет служить себе. Заимствуя иностранные слова, мы обогащаем русский язык. Ибо если, скажем, в английском driver означает извозчика и компьютерную программу, то у нас это уже совершенно разные слова и значения. Как, скажем, ныне привычные славянский «конь» и печенежская «лошадь». И так во всем. Как в компьютерном мире, так и везде, где нас обогнали или просто прошли слишком близко. Они вынуждены брать свои привычные слова, расширяя значение одного и того же слова, а мы расцвечиваем свою языковую палитру. Я пишу письма и мэйлы, а они только мэйлы, хоть гусиным пером на пергаменте, хоть на Silicon Grafics.

      Спасибо, Кристина, Томберг чуточку отошел. Излил душу и отошел. На этот раз излил не столько мне, как привык, а ей. Женщины вроде бы добрее… Эх, все по старинке, по старинке! Эти добрые запросто ногой в челюсть, а эта явно умеет и двумя сразу…

      Люди, сказал я себе невесело, которые «блюдут чистоту языка», почти всегда хорошие люди. Честные и добрые. Искренние. Они в самом деле заботятся о русском языке. Что еще сказать? Только повториться, что обычно это очень хорошие люди. Ну, а ум не всем даден, как и понимание или кругозор. Чин академика легче получить, чем еще одну извилину. Ну, кажется им, что, предохраняя русский язык от сленга или макаронизмов, они служат Отечеству. Вот и предохраняют! Что можно сказать? Все-таки не грабят прохожих в подворотнях, не открывают липовые фирмы…

      Это не в обиду им сказано, я их даже люблю, не одного Томберга, но в защиту тех, кто пишет книги, статьи, очерки. Этих пишущих надо защищать, как от мерзавцев, так и от хороших людей. Тех, которые совершенно искренне говорят: «Слушай сюда, потому что все остальные — дураки». Я люблю Отечество, уже поэтому я прав всегда и во всем.

      Кристина взяла на себя оформление документов, как и все прочие мелочи, включая покупку билетов, а я как мог освежил свои воспоминания о годах на ВЛК, постарался вспомнить, как именно сам вытесываю романы… и опять не успел поработать над Главной, Основной, Единственной Книгой. Снизу уже позвонил Михаил, напомнил, что пора на лекцию, пятую по счету и последнюю перед отлетом на симпозиум. Уже знают, подумал я. Ну, там, на острове, у них руки коротки… Зато туда легко дотянутся длинные руки спецслужб других стран. Впрочем, островок совсем крохотный, я уже осмотрел его в Интернете. Легко следить за всеми, на время конференции будет закрыт доступ всем туристам и журналистам. На самом островке не больше сотни человек обслуживающего персонала. О каждом из них известно все, никто из них не выхватит из-под полы пулемет… На этот раз я снял с руки часы и положил на стол. На верхнем табло побежали цифры от нуля, на нижнем — сколько минут, секунд и долей секунд осталось до конца лекции.

      — Идет страшная информационная война, — начал я.

      — Для вас это не новость, ведь вы — инфисты. К сожалению, по большей части мы все сражения проиграли. Враг очень умело создал у нас иллюзию, что борется не против нас, а против жестокой тоталитарной власти, которая нас угнетает! Надо ли напоминать, с каким воодушевлением мы помогали нашему врагу? Прозрение наступило поздно, да и то многие до сих пор страшатся или стыдятся посмотреть правде в лицо. Ведь это прежде всего признать, что были идиотами, которых обвели вокруг пальца. На меня смотрели с сочувствием, лишь Бережняк кривил губы. Конечно, он не позволил бы обвести себя… А то, что сейчас работает на врага, дураку невдомек.

      — Мы не просто в гуще сражения, — продолжил я, — мы на острие атаки врага!.. Вам сейчас вдалбливают всеми способами, что вы, если хотите стать писателями, обязаны прежде всего ориентироваться на красоту языка, на звучание фразы, на подбор звучащих в унисон слогов! Вам увлеченно рассказывают о величайшем значении аллитерации, стыдят и упрекают, что вы не готовы отдать этому всю жизнь… Апеллируют к вашей интеллигентности, давят на ваши комплексы, всеми силами стараются увести от главной дороги литературы, где они слабы, где вы их легко побьете. Я перевел дыхание, сказал горько:

      — На самом деле не побьете никого, если будете перебирать слова, чтобы выстроить в фразе половчее, еще половчее, а потом еще и еще половчее. И будете в этом крохотном болотце, именуемом красотой русского языка… хотя, если честно, как это вас ни покоробит, но русский язык не самый богатый на свете. В том же близком ему украинском больше значений, синонимов, он ярче и звучнее, но в русской литературе… не в языке, в литературе! — есть та мощь, которой лишены многие языки, в том числе и яркий, как цыганское платье, украинский. Нет-нет, о необходимости вытютюливать фразу будут говорить не только враги, тайные или явные, но и чистосердечные придурки, которым это вдолбили в голову раньше вас. Вы будете выгранивать фразы, добиваясь чистоты и утонченности, полновесного звучания, яркости и колоритности, но ежедневно в наш язык приходят десятки новых слов, часть остается, и вот уже ваш тщательно выписанный роман смотрится устаревшим, старинным, неинтересным. Ибо выстроен на красоте и звучности языка, который уже через пару лет начнут относить к тургеневской эпохе… а кто, если честно, читает даже великого Тургенева? Вас таким образом сразу выбивают из рядов будущих сильных писателей Выбивают, дав ложный след. Отныне вы уже не соперники. Им и тем, кого проталкивают. Это очень хороший прием информационной войны, в которой, в отличие от реальной, вы не видите, кто друг, кто враг, и потому не можете дать отпора.

      Их лица были серьезными. Может быть, еще и потому, что сам я говорил очень серьезно, не ерничая, как в прошлые разы.

      — Самое важное, — сказал я с нажимом, — над чем должны работать, это — новизна темы, идей или хотя бы образов. Образ — на последнем месте, понятно, тема или идея важнее, но все же как трудно найти новый образ! Зато когда найден и удачно прописан, то достаточно произнести лишь слова «Обломов», «Отелло», «Дон Кихот», «Дон Жуан», чтобы сразу встали образы во всей титанической мощи!.. Человека можно назвать хоть лодырем, хоть обломовым, всяк

      поймет, что имеется в виду. А сколько прекрасных образов с точки зрения профессионала вывел Гоголь? Собакевич, Чичиков, Манилов, Плюшкин, Хлестаков, Коробочка, Тарас Бульба… Хотите задачу? Как-то в конце не то 60-х, не то в начале 70-х, на совещании детских писателей один из князей литературы с трибуны обещал золотые горы тому, кто придумает образ русского детского героя. Ведь косяком идут по России английские Винни-Пухи, итальянские Чипполино, шведские Карлсоны, всякие там буратины и пиноккио… Чуть позже какой-то Чебурашка появился из восточных стран, подозрительно прижился, шпиён проклятый, с чужим крокодилом дружит, мог бы с русским медведем!.. Словом, тому, кто придумает своего детского героя, тому лауреатствы любые, ордена и премии сам выбирай: какие хочешь и сколько хочешь. Квартиры, дачи, машины, баб и прочую мелочь — без счета! Бери, пользуйся, только дай своего, национального. Я оглядел их заинтересованные лица, закончил грубо:

      — Помню, как идиоты ломанулись! Нахрапом хотели, за один вечер… Но задачка, кстати, так и не решена. И хотя Советская власть рухнула .. но при чем тут, какая власть? Своего героя стоило бы создать в любом случае. Теперь понятно, что такое удачный образ? И как легко его найти. Я видел, как загорелись глаза у одних, как у других вздулись желваки под кожей, как сдвинулись красивые стрелки бровей у Мерилин Монро — все явно решили в этот момент, что уж они-то сумеют, создадут, сделают. Любой материал сдается, это я сам им сказал Надеюсь, сказал убедительно. Я прошелся вдоль стола, справа — аудитория, а впереди Дверь, слева — огромная черная доска, к которой еще в первый приход испытал нежность. Сколько раз стоял возле нее, писал, стирал, снова выводил сложные формулы из физики и химии, решал что-то жуткое из математики… Пора как-то использовать и доску, не зря же висит. Должна когда-то выстрелить. Или хотя бы завалиться в самый торжественный момент — Вообще-то, — сказал я, — правило, которое хочу сейчас вам представить… если следовать классическим правилам педагогики, стоило бы забросить подальше, к концу всего цикла лекций. Туда, где речь пойдет о доводке текста. Но если в год по чайной ложке, то кому-то надоест только базовое да базовое. Кто-то уже крут: если сейчас не поправит свое замечательное, то завтра с утра понесет в издательство. Так что для него надо хоть по капле, но давать то элементарное, что можно усваивать попутно с базовым. Еще раз повторим: не вешать на каждое дерево табличку с надписью: «Дерево». Более того, раз уж повесили, то снять. То есть вычеркнуть длинное и занудное объяснение, без которого и так все понятно. Все эти объяснения, которые так часто, к сожалению, встречаются, попросту раздражают. Никто не любит, когда его принимают за идиота. Но главное, это вредит самой ткани произведения, снижает динамику. Это напоминание насчет дерева стоит вообще повесить перед глазами, чтобы время от времени натыкаться, спохватываться, отыскивать в своем замечательном произведении эти таблички — а они обязательно будут, каждый их вешает, но не каждый снимает!

      — и снимать, снимать, снимать…

      Я проследил, как двигаются их пальцы, хорошо, заносят в памятки.

      — То же самое, — сказал громче, — и в языке. Убирать многочисленные сорняки, которые понимающего раздражают, а непонимающему попросту портят впечатление. Перечислить их все немыслимо, укажу на один, едва ли не самый частый, и по нему можно понять, что я пытаюсь объяснить. К примеру, когда начинающий хочет написать фразу: «Он сунул руку в карман», то, умничая, обязательно уточняет: «Он сунул руку в свой карман», из чего сразу понятно, какой честный, не полез шарить по чужим карманам. Или: надел свое пальто, взял свой зонтик и так далее и пр., что понятно англичанину, у них эти his и her обязательны, но вам-то зачем подражать гнилому Западу, который не сегодня, так завтра вообще затопчем? Если умничающий новичок хочет написать, что кто-то кивнул, то обязательно уточнит, что кивнул головой, как будто можно кивнуть чем-то еще! Есть умельцы, которые составляют фразу еще круче: «Он кивнул своей головой». Такие книги можно сразу отбрасывать, ибо по сиим перлам виден общий уровень творения. Иногда встречаются чемпионы: «Он кивнул своей головой в знак согласия»! Здорово? Но и это, как говорит одна на телевидении, еще не все. Однажды я встретил вовсе шедевр: «Он кивнул своей собственной головой в знак согласия, соглашаясь со своим собеседником»! Ну, тут уж унтер Пришибеев с его утопшим трупом мертвого человека — вершина стилистики. Кстати, тот стилист на очередном Росконе фантастики еще и премию получил! За литературное мастерство, а вы что подумали? Они откровенно ржали, даже Бережняк изволил снисходительно улыбнуться. Мол, что за географические новости, Америку открыл, Швецию затоптал…

      — Буквы, — продолжил я, — как известно, собираются в слова. Слова бывают как обиходные, которыми пользуемся, так и диалектные, жаргонные, сленговые, канцелярские, макаронизмы, официальные и так далее, дальше загибайте пальцы сами. Если перечислить все, то придется разуть всю семью и дюжину подружек. Из ста тысяч русских слов… у Льва Толстого, как клянутся толстоведы, словарный запас под 400 тысяч, на долю обиходных приходится меньше четверти процента, но именно они составляют девяносто восемь процентов нашей речи. К слову о журналистике и писательстве: чем меньше журналист выходит за рамки обиходных слов, тем его профессиональный уровень выше, в то время как писатель должен употреблять обиходные слова лишь в том случае, если не нашел слов «закруговых». Я повернулся к черной доске, наконец-то найду ей применение. Кусочек мела привычно лег в пальцы.

      — Смотрите, — я размашистым движением нарисовал круг размером на всю доску. Если бы не бортики, то вылез бы и на стену.

      — Видите круг? За спиной целый хор подтвердил:

      — Видим…

      — Такое да не увидеть?

      — Это мишень?

      — А где яблочко?

      — Будет и яблочко, — пообещал я и нарисовал в центре огромного круга еще кружок размером с яблоко. Лесное, что редко бывает крупнее ореха.

      — Вот и яблочко. Заметно?

      — Заметно, — подтвердили голоса.

      — Я без упора всю обойму…

      — Ха, я все пули положу одна в одну!

      Мне послышались за спиной металлические щелчки взводимых затворов. Торопливо провел от крохотного кружка прямые линии к большой окружности. Теперь мое творение напоминало огромное велосипедное колесо.

      — Вот все это и есть наш словарный запас, — объяснил я.

      — Маленький кружок в центре — это слова обиходные. Ими пользуемся каждый день во всех случаях жизни. Вот эти дольки лимона… сейчас надпишу на каждой… ага, вот это — слова, что пришли из ФИДО и компьютерного жаргона, это — новейшие заимствования вроде «консенсусов», «пиаров», «имиджей» и прочей хренотени, а вот это, напротив, слова диалектные, существующие только в определенных местах огромной России… это вот — вовсе так называемые устаревшие, хотя они могут обрести и другую жизнь, с другим значением… Это — жаргонизмы, это — макаронизмы, канцеляризмы… Все понятно?

      Они тщательно срисовывали, тут их сканеры бессильны, кое-кто из самых ленивых или продвинутых юзеров догадался сфотографировать, быстро обрабатывал, подгонял к удобной схеме.

      — В серединке, — повторил я, — слова обиходные. Масштаб, понятно, не соблюден, иначе обиходку пришлось бы рисовать с амебу средних размеров, а границу остальных слов русского языка проводить по орбите Солнечной системы… Если писатель употребляет слова из центра, то в лучшем случае уподобляется журналисту, который быстро пересказывает автокатастрофу, чтобы тут же переключить ваше внимание на курс доллара. Слова здесь привычные, обкатанные, картину ими не нарисуешь. Даже при огромном таланте и огромном мастерстве. Талант, даже дикий, инстинктивно стремится подальше от центра в поисках ярких, незатертых слов, что прикуют внимание, вызовут определенные ассоциации. От редких слов пахнет свежестью, читатель сразу ощутит ветер, запахи, услышит грохот, стук… Я отряхнул мел с пальцев, закончил:

      — Вывод: если хотите стать журналистом — пользуйтесь только словами из яблочка! Если хотите сделать прозу яркой, красочной, волнующей — ищите слова от центра как можно дальше. Никто не смотрел на меня, все двигают пальцами, глаза неотрывно следят за дисплеями.

      — Русский язык, — добавил я, — в котором нет жесткой английской системы закрепления слов в предложении, даже на бумаге дает удивительную свободу интонации. В зависимости от того, куда всобачите слово, меняется смысл. К примеру, «У попа была собака». Все понятно: поп являлся владельцем собаки, а не кошки или другой живности. Если же слова переставить: «У попа собака была», то сразу тоже все понятно. Была, да сплыла. Или «Собака была у попа». Все ясно! А у попадьи — коза или зебра. Как видим, ключевое слово ставится всегда в конце фразы. Конечно, в устном разговоре можно поставить ударение на любом слове, подмигнуть или повысить голос, сделать пристойный или непристойный жест, тем самым меняя смысл, но сейчас мы говорим о расстановке букв на бумаге! Они быстро отмечали в компах, а Карелов, словно готовился жить робинзоном, черкал карандашом в блокноте.

      — Избегайте украшательства, — сказал я.

      — Понимаю, трудновато. Это уже как бы на пути от простой арифметики к алгебре. К примеру, написал человек фразу: «Не стреляйте в лебедей». Чувствует, банально. И он добавляет то, что считает литературностью: «белых». На слух неискушенного человека звучит вроде бы красивше: «Не стреляйте в белых лебедей». Доморощенный эстет отыщет в этой фразе музыкальность, особый ритм и пр. красивости. Но даже этот неискушенный чувствует в этой фразе фальшь, неискренность, хотя не понимает, что именно не так… А человек грамотный, их теперь как собак нерезаных, — сразу: а в серых можно? Тогда уж в черных вовсе дуплетом? Ну, а раз сознание за что-то шероховатое цепляется, то кто-то копнет и глубже: в лебедей не стрелять, а в гусей можно? И в голубей? И собак, и кошек?.. Да и про людей не сказано, что этих двуногих стрелять низзя!.. То есть писать надо все-таки просто. Не примитивно, а просто. Настоящая простота подобна яркому солнечному лучу в чистом воздухе. И только профессионалы знают, что с виду простой солнечный свет при разложении не такой уж и белый! То есть вы должны следовать правилам: н у ж н ы е слова в нужном месте — раз, произведения прекрасны как раз отсутствием прикрас, главным достоинством писателя является знание того, что писать не нужно. Это, понятно, в дополнение к тому, что сказал раньше.

      — Здорово, — сказал Карелов с восторгом.

      — Я уже вижу, где надо у себя пройтись с топором, а то и бензопилой… А самое важное, что меня сразу с копыт, что в романе должен быть сдвиг характера…

      — Да, — сказал я, — именно. Сдвиг в характере! Это запишите все в разных местах, чтобы натыкались почаще. Почему продолжение всегда или почти всегда хуже первой книги, серии? Потому, что если в первой книге герой может пройти путь от дурака к мудрецу, от труса к герою, то что на вторую, на третью? Можно, конечно, искать бесчисленные клады, провожать все новых и новых принцесс из пункта А в пункт Б, завоевывать для себя королевства, но если герой на последней странице все тот же, каким и появился на первой, если в характере не произошло изменений, то, как бы блестяще ни был написан роман, он просто еще одна доска в заборе! Пусть даже из хорошего дерева. Пусть выстругана хорошим мастером. Поэтому в романе… для малых форм это не обязательно, там другие законы, — так вот в романе, который претендует на призовое место, герой в конце должен уйти и нравственно иным, чем появился на первых страницах. Он должен, как говорили в старину, либо «перевоспитаться», либо просто подняться на очередную ступеньку. Не карьеры, понятно. Он просто должен понять в жизни нечто важное. То есть должен произойти сдвиг в характере! Выделите болтом, цветом, скопируйте в буфер и пропустите в самых неожиданных местах.

      ГЛАВА 25

      Я выждал, пока они манипулируют с файлами, прошелся взад-вперед, вспомнил с сожалением, что опять не составил план лекций… Да черт с ним, планом. Уже говорил, что в литературе учиться можно с середины или даже с конца.

      — Мне трудно поверить, — заговорил после паузы, — что пишущие фантастику такие уж полные-преполные идиоты, что сами верят, будто в 23-м и тем более 30-м веке люди будут с такой же психологией, взглядами и даже привычками, что и сегодня!.. Мне отец рассказывал, что застал то время, когда мужчины стрелялись по любому поводу, «смывая кровью пятно с чести», а обесчещенные, то есть попросту изнасилованные или даже согрешившие плотью женщины бросались под поезд, с крыши, топились и вешались и всячески кончали с собой, «ибо стыдно в глаза смотреть». Когда я говорил о таком, то идиоты с соплями до полу тут же с пеной у рта начинают спорить, доказывая, что это нехорошо, в смысле — кончать с собой, но мы плюнем на придурков и пойдем дальше. Дело не в том, хорошо это или плохо, а в том, что взгляды меняются очень радикально. Совсем недавно человеческие жертвоприношения были вполне обыденным делом, угодным морали и просвещенному обществу! Я развел руками, сказал саркастически:

      — Но вот по далеким векам ходят дяди с атомными бластерами и суперкомпьютерами в наручных часах, которые, говорю о дядях, интеллектом не отличаются от нынешних тинейджеров. Тех самых, что собираются в подъездах, расписывают стены, гадят и поджигают ящики. Они летают по всей Вселенной… даю справку: только в нашей Галактике около 100 млрд звезд, а во Вселенной 100 млрд галактик!.. но взгляды и психика у этих героев — сегодняшнего пэтэушника, который знает только свой двор, а дальше — чужие!.. Интриги, заговоры, попытки создания Звездных федераций и попытки раскола Звездных империй — это все списано с эпохи феодализма. Смешно и говорить, что это может повториться хоть в какой-то мере. Ребята, Интернет настолько изменил мир, что он, мир, никогда уже не будет хоть в малой степени похож на предыдущие! Печально это или радостно… то и другое, да еще и тревожно, но это так. Нас, нашу планету, ждут совершенно невероятные эпохи. Так что все эти конструированные миры будущего, что на полках книжных магазинов, — брехня. А раз брехня и автор сам это знает, то отпадают все требования насчет достоверности, и остается только одно: должно быть интересно. Литературно. Правильно написано.

      Коровин, молчаливый и хмурый студент, что-то показывал на своем мониторе соседу. Тот вскидывал брови, кивал, но глаза были отсутствующими.

      — Еще один совет профессионала, — сказал я.

      — Никогда не ссылайтесь на мнение друзей и знакомых! Они всего лишь люди. Нормальные. И сколько бы вы им ни твердили, что хотите услышать о своем произведении правду и только правду, пусть самую горькую, но всяк видит по вашим глазам, вашему чересчур небрежному тону, что страстно жаждете услышать только восторженный отзыв. А все остальные — дураки, идиоты, ничего не понимают, завистники, сволочи…

      Коровин смутился, рывком придвинул к себе ноутбук.

      — Всяк, — продолжил я громче, довольный, что угадал, — даже самый тупой из ваших знакомых знает, что, глядя на штангистов в соревновании или прыгунов, легко сказать, кто чемпионистее: кто поднял штангу тяжелее или кто прыгнул выше. И в то же время знают, что с книгой доказать правоту не так просто. Недаром даже у фигуристов целая толпа экспертов, да и то оценки разные… А с книгой так и вообще черт-те что! Не зря же какой-то обиженный дурак запустил расхожую среди таких же обделенных умением писать фразу: нет плохих книг — есть плохие читатели!.. Ваши знакомые вам скажут, что у вас все гениально, замечательно, клево, класс! Скажут, глядя прямо в глаза честным таким, светлым взором. Никому не хочется терять друга из-за такой мелочи! И почему не сделать другу приятное? Хочешь услышать похвалу, ну вот тебе и похвала… И чем выше похвала, тем друг ближе. Как там, в детском мультике: а кто меня похвалит лучше всех, тому дам сладкую конфетку… Но в то же время все мы, даже не эксперты, видим, когда соревнуются фигуристы-мастера, а когда на лед выходят третьеразрядники. А если новички, то вообще коровы на льду! То же самое и с книгами. Сейчас я вам рассказываю, как войти в ранг мастеров. А карабкаться выше, к чемпионству — уже дело вашего труда, упорства, пролитого пота. Бережняк явно принял чей-то емэйл, ибо оглянулся, кивнул. Бархатный придвинулся к нему, заглянул на экран. Лицо осветилось улыбкой, на меня взглянул со злорадством.

      — Не верьте хвалебным рецензиям, — сказал я, — в конце которых вам отказывают в публикации по какой-то мелкой, не относящейся к литературе причине. Я сам, перебравшись в Москву, некоторое время подрабатывал рецензиями. Не лишне рассказать, как делаются рецензии, которые вы получаете. Я успел застать время прошлого режима, когда все было намного строже, ибо в руках государства, но и тогда… вот захожу в редакцию, спрашиваю, нет ли подработки. Редактор кивает на стопки рукописей: возьми штук пять из «самотека». Я спрашиваю: а можно десять? Нет, говорит, хотел зайти К., а ему тоже жрать почему-то хочется. Или для заначки на баб, но это неважно. Смотрю, а у него на столе рукопись «Тихого Дона», а сверху «Война и мир». Понятно, это гад оставил для себя. Тоже рецензирует. По правилам рецензировать надо все, что публикуется, но что скажешь о классиках? А платят за листаж. За толщину рукописи, если кто в подлодке. Так что понятно, халяву себе, а где надо хоть чуть погорбатиться — нам, подработникам. Итак, беру штук пять рукописей, а лучше — шесть-семь, тащу домой. Быстро листаю первые страницы: так, бред, и это бред, и это… Гм, а четвертая вроде бы чего-то стоит. Посмотрим дальше… А-а-а, тоже бред, это только первые страницы как-то сумел, явно где-то содрал… Пятая и шестая тоже чушь, дальше читать не стоит, уже ясно. А вот седьмая… гм, седьмую стоит прочесть. Та-а-ак, а из этого автора что-то сделать можно. Конечно, если не заартачится, что скорее всего, а выполнит все пожелания, которые на самом деле ультиматум, если говорить честно… Итак, за вечер одолев все семь романов, тут же пишу рецензии. На шесть из них — одинаковые, авторы же не узнают, что только имена подставляю другие, все из разных городов вовсе! В рецензии говорю, какая великолепная рукопись, какой изысканный и образный язык, какая волнительная тема и как своеобразно и музыкально решено, создано, показано и пр. А в самом конце: так жаль отклонять эту талантливейшую рукопись талантливейшего автора, так как в этом издательстве нет такой серии… или есть, но уже полный комплект, а потом, видимо, закроем, и что горячо рекомендуем обратиться в другое издательство. Лучше послать к конкурентам, пусть и они потеряют время, а вообще-то рукопись талантливая, автор талантливый и пр.

      Две трети, да что там две трети, почти у всех вытянулись лица. Понятно, именно такие отзывы получают, бедолаги.

      — А как иначе?

      — спросил я.

      — Только такие рецензии и можно писать. Иначе жалобами к директору, главному редактору, министру культуры засыплют, а то и по судам начнут таскать. А вот к вежливому отказу с кучей похвал хрен прицепишься!.. Зато та рукопись, где что-то можно сделать, подвергается нещадному разносу. Критикуешь сюжет, подсказывая, как лучше повернуть, ругаешь слабо прописанные образы, корявый язык, штампы и пр. А в конце: если автор сделает эти исправления, то рекомендую эту книгу издать массовым тиражом. То есть, как бы автор ни ярился, читая рецензию, конечно же — злую и несправедливую, но если не полный идиот, то втянет язык в место, где спина зовется уже иначе, и быстро переделает, как указал тренер.

      Все сидели хмурые, злые. Как-то по-другому представляют начальные минуты триумфа.

      — Так что, еще раз, — повторил я, — если у вас на руках хвалебная рецензия — это не аргумент. Никто не любит, когда его вызывают к шефу и спрашивают: зачем обидел человека? Мало того, что рукопись зарубил, да еще и обидел! Мягче надо, мягче. И самое страшное: а то перестанем давать на рецензирование!.. Сейчас рукописи в издательства идут валом. Если раньше всякий раз приходилось перепечатывать на пишущей машинке — вторые или третьи экземпляры не принимались!

      — то теперь, в век принтеров, емэйлов, Инета… Раньше рецензия, по инструкции, должна была быть не меньше чем на пяти страницах. Теперь же зачастую умещается на одной. А то и в одном абзаце. Конечно, в этом случае место остается только на то, чтобы автора назвать гениальным и… отказать. А чаще просто отвечают: извините, нам это не подходит. Почему? Просто не подходит. Следующий! На меня смотрели почти со страхом. Я им же рассказывал, что они делают тайком от всех, даже от родителей, если кто-то еще не выпорхнул из родительского гнезда, рассказываю, что им ответили, все точь-в-точь, будто именно это я и писал… Да, после этого будут слушать еще внимательнее. Уважительность, так сказать, на марше. Бархатный совладал с собой первым, возразил:

      — Но я вчера смотрел по телеканалу «Культура» интервью с писателем Гугашвилиным. Он рассказывал, что свои рассказы всегда читал друзьям, все на ура, и только тогда он в печать…

      — Сцена, — объяснил я.

      — Для публики! А я вам то, что за сценой. На экране я сам видел, как… одного моего знакомого мэтра корреспондент спрашивает с придыханием в голосе: как, дескать, рождаются великие замыслы, а мэтр, напыжившись и приняв глубокомысленный вид, рассказывал о неком сне, который он воплотил в жизнь, или неком озарении… Словом, у него есть такой дар, которого у остальных свиней нет. Но я-то знаю его как облупленного! И спит он, как бревно, без всяких творческих снов, и работает каторжно… Но такие высокопарные рассказы звучат, признаю. Они нравятся как самому мэтру, так и корреспонденту, а экзальтированные теледуры вовсе в восторге. Дескать, существует же на свете нечто непознанное, высшее, что озаряет избранных!.. Вы не смущайтесь, и если просят, то почему не молоть ту же чепуху? Слушателям, а особо — слушательницам это нравится. Но упаси небо самим поверить в этот бред! Не все, что продаете, стоит жрякать самим. Он смотрел с неприязнью, но все же, я видел по глазам, на ус мотает. И будет точно так же рассказывать, если уже не вещает о своих озарениях давно. Я обратился ко всей аудитории:

      — Не обижайтесь, собирайте все выловленные ляпы и ошибки, благодарите и… в большинстве случаев просто выбрасывайте. Это в случаях, когда вас учат, «как надо» писать. «Как правильно». Но в одном случае из ста стоит прислушаться и поправить.

      Впервые поднял руку хмурый мужчина с худым желчным лицом. Он кивнул, он заговорил сухим, скрипучим голосом:

      — Хорошо, если бы вы коснулись еще одного животрепещущего вопроса…

      — Какого?

      — спросил я.

      — Взаимоотношения, — пояснил он.

      — Взаимоотношения авторов с издательствами.

      — Да какие взаимоотношения?

      — ответил я, хотя прекрасно понимал вопрос.

      — Все просто… Вы пишете, издательство публикует… Или в смысле, как отправлять? Да сейчас все просто: хоть в рукописи, хоть в распечатке, хоть на дискете, сидюке, зет-флеше, емэйлом…

      Он сказал чуть злее, я оказался чересчур туп:

      — Нет, другое. Как строить свои взаимоотношения, как подать себя, чтобы приняли, как раскрутить, как рекламировать, как создать свой имидж и прочее-прочее.

      — А-а-а-а, — протянул я, — вот вы о чем… Пусть я буду выглядеть отставшим от жизни… хотя на самом деле я ее обгоняю, но таких советов не дам. Более того, твердо стою на прежнем: хорошая книга пробивается без всякой рекламы, раскрутки и прочей дряни. А «раскрученные» авторы, как вы могли заметить, вскоре сникают, уходят с надутых первых мест в десятые, сотые, а то и пропадают вовсе. Брехня, что без раскрутки ни один автор в современных условиях не выплывет наверх. Не хвастаюсь, но у меня, к примеру, никакой раскрутки не было: ни одного интервью газетам и телевидению, ни одного фото, ни одного рассказа о своей гениальности, ни одной рекламы в метро или по ящику. Но если книга того стоит, то любой, купивший ее, говорит знакомым: купи, не пожалеешь! Я и сейчас перечитываю снова и снова. Он что-то пытался возразить, но я повысил голос:

      — От одного человека эта лавина катится дальше, набирая массу, тиражи, объем, переиздания. Но если книга слаба, то, как ни раскручивай, читателя не обманешь. Умелой рекламой можно заставить купить одну книгу, по дальше при одном упоминании имени автора будут воротить нос, и уже даже гениальные книги того же автора будут пробиваться с трудом. Пишите хорошо! Ярко, интересно. Если одного читателя привлекают философские аспекты, другого — интересные идеи, третьего — тщательно выписанные образы, четвертого — драки, кровь и много трупов, то сделайте такую вещь, и она потрясет мир, а вас сделает богатым и толстым. Такую мешанину сделать невозможно? Ха, а что же такое шекспировский «Гамлет»? Он покачал головой, возразил упрямо:

      — Но как попасть в самый первый раз? В каждое издательство ежедневно приходят тысячи романов!

      — Ну, не тысячи, — возразил я.

      — Десятки — да, приходят. Но рецензент с первых же строк в состоянии определить примерный уровень читаемого. Если безнадежен — бросает читать, отказ. Если близок к публикуемости — читает дальше. А потом либо отказ, либо рекомендация к публикации. Но вы ведь уверены, что ваша вещь — шедевр? Хорошо, берем этот вариант. Рецензент видит, что рукопись — шедевр. Тут же докладывает зав. редакцией. Тот смотрит — действительно, шедевр. Докладывает главному редактору. Тот не верит, ибо шедевры — редкость, сам читает. Хватается за голову, бежит к директору. Быстро прикидывают, сколько по максимуму могут вам заплатить, и… Нет-нет, вас не приглашают в издательство! Вам посылают письмо по емэйлу или с курьером с галантнейшим предложением назвать место и время, чтобы встретиться и обсудить условия сотрудничества. Будьте уверены, что явятся, оставив все свои дела, самые высокие чины издательства. Явятся и будут вам предлагать самые высокие ставки, самые высокие гонорары, самые выгодные условия сотрудничества… Взамен будут просить только одно, чтобы вы хотя бы в течение трех-пяти лет отдавали все рукописи только им. Если не согласитесь, они и это проглотят, ибо это мир рынка: кто предложит больше, того вы и вправе выбрать. Просто будут вам предлагать по максимуму. И забудьте нелепые рассказы, что издательство обманывает своих авторов! Конечно, там коммерсанты, в убыток работать не будут, но ни за что не захотят потерять талантливого автора! Это не только прибыль, но также имидж издательства. Каждое гордится звездами, которых удалось переманить…

      Их глаза горели, а лица светились. Будем считать, сказал я себе, что это от жажды славы, а не от жадности. Спрашивающий уже сел, на меня посматривает испытующе, не слишком ли крупной морковкой размахиваю перед носом, Мерилин выслушала соседа, тот явно стесняется спросить сам. вскинула руку:

      — Владимир Юрьевич, а не могут ли помочь автору рейтинги в Инете?

      — Вы верите в эти рейтинги?

      — удивился я.

      — Ну, — протянула она, чуть смутившись, — все-таки мнение читателей… есть даже критики…

      Я покачал головой:

      — Мерилин, пора выходить из детства. Сейчас как никогда развелось рейтингов, списков бестселлеров, опросов и пр. Приятно, особенно начинающему, видеть, как напротив его фамилии появляются цифры. Как фамилия поднимается в списке вверх… Даже если он сам туда заходит и голосует за себя, что в Интернете обычное дело… Увы! Если вы собираетесь быть в самом деле писателем, пусть даже, как говорят высоколобые презрительно, пишущим на потребу быдлу, все равно вы не должны идти у этого быдла… или высоколобых, неважно, — на поводу. Пусть даже эти рейтинги в самом деле составляются на основе опросов читателей. А читатели, увы, не всегда, не всегда… И не шибко, тоже, что еще увее. К тому же их легко повернуть в любую сторону, как муравьев пахучим запахом, а они… как муравьи, так и читатели, будут считать, что по-прежнему идут прямой дорогой к коммунизму.

      Бережняк буркнул:

      — Интернет велик. Всех повернуть не удастся.

      — Это слова, — возразил я.

      — Видно же, что абсолютное большинство просто заходит на сайт, читает новости и уходит. Голосует один из пятисот, это данные статистики. А этот пятисотый — особая личность. На него ориентироваться… К примеру, есть многочисленная группа знатоков, как они себя считают в ФИДО, где эти любители фэнтези ведут бесконечные дискуссии о форме ушей эльфов Толкиена и отличиях этих ушей от ушей эльфов Васьки Собакина, пишущего под красивой заграничной фамилией Роланда… ээ-э… нет, не Роланда, а Гарольда… или не Гарольда, но это неважно. Главное, чтобы не пахло этим поганым русским духом. Эти любители фэнтези любое литературное произведение оценивают не по степени его воздействия, как надо оценивать любое произведение искусства, будь это музыка, литература, архитектура или скульптура, а по точности изображения хорошо сбалансированного меча», мать его, как же насточертел, или тех же ушей эльфов, троллей или фей. То есть в их тусовке оживает старое доброе совковое время, когда от писателя требовали не столько писательские качества, как умение проникнуться производственным процессом рабочего-сталевара, когда ценилось количество часов, проведенных писателем на целине, БАМе, великих стройках коммунизма, в архивах, исторических музеях… Фидошники предают анафеме роман, над которым рыдали, потому что у героя меч с двумя выступами на рукояти, а, по историческим данным, в это время ковали мечи с тремя выступами!!! Все, он дурак, ничтожество, его читать не стоит, его книги стоит предать осмеянию, а из рейтингов убрать вовсе. Вот такие старички в юных телах, вот такой выверт советской эпохи с ее дикими требованиями. Эксперт — это существо, которое перестало мыслить, ибо оно знает! Я остановился на них, по-своему милых и хороших ребятах, действительно знающих фэнтези как никто другой, но оценивающих как-то странно, потому что если ориентироваться на их рейтинги, то наверняка сразу задушить в себе писателя. А какой-то начинающий начнет ориентироваться, потому что глас масс — глас божий, к тому же они в самом деле читают все, знаки все, фантастику любят самоотверженно… Но если вы писатели, то создаете литературные произведения. А это значит действуете на воображение. То есть имажинисты. Писатели-имажинисты. А те, которые… гм, знатоки, остались верны соцреализму. Ну и хрен с ними!.. Уйдут, как ушла Советская власть. Ваша задача — тревожить сердца. Чтобы человек ударился в слезы: как я мог жить, как свинья? Вот с сегодняшнего дня стану совсем хорошим, праведным, начну старушек переводить через улицу! Даже если очень упираются. А точным описанием закалки меча, формы седла, географически верным описанием излучины реки — нет, сердца не встревожите. Справочник все равно круче!

      Я взглянул на часы, время что-то тянется, словно Земля начала вращаться медленнее, а я этого не заметил. Или это потому, что лекция последняя перед отъездом, а потом — остров в Средиземном море? К счастью, только одна лекция, без перерыва…

      — Все сказанное, — проговорил я, — применимо к любой художественной литературе. Если кто сгорает от нетерпения услышать именно о фантастике, единственном литжанре, заслуживающем внимания, то начнем, только очень коротко, в одном абзаце, опять же с базы. Годика в три-пять человечек начинает рисовать, в четырнадцать — сочинять стихи, в двадцать — писать рассказики, в двадцать пять — тридцать — фантастику. Конечно, плюс-минус небольшое количество лет. Замечено, что у творческого человека сперва начинает работать воображение, потом — сердце (ах, стихи!), потом мозги, а для перехода в стаз фантаста» требуются уже очень хорошие мозги, способные не только думать, но и создавать миры, генерировать философски! идеи. Конечно, не все дорастают до высшего стаза, большинство остается в простой прозе, еще больше — всего лишь в поэтах или художниках, но мы-то высшая раса, верно? Даже Бережняк не стал спорить, остальные взглядами и улыбками подтвердили, что да, мы — арийцы, все остальные — быдло, вне зависимости от национальности, расы, партийности и сексуальной ориентации.

      — Редакторов, — сказал я, — которые говорили бы, что можно, что нельзя, — уже нет. Но полная свобода от всех правил тоже чревата. Новичок, ошалев от свободы, пихает в свой роман, а то и в крохотный рассказик пришельцев из космоса, динозавров, мутантов, хренонавтов, сумасшедшего профессора и умных роботов… и вообще все, о чем успел услышать хотя бы краем уха. Получается редкая дрянь, вкусив которой даже читатель не всегда поймет, что же не нравится. Ведь вроде бы круто, а из бластеров палят даже динозавры и тараканы!.. Уэллс вошел в классику еще потому, что в каждой вещи было одно-единственное фантастическое допущение. «Человек-невидимка» — приключение ставшего невидимым в привычном реальном английском городке. «Война миров» — марсиане высаживаются в Англии… и все. Больше фантастичных допущений нет. Дальше страшная реальность. И так в каждом романе, рассказе, повести. Нет такого, чтобы в одной вещи, пусть преогромной, встретились динозавры и пришельцы из космоса, звездолетчики и Франкенштейны. Зато одно-единственное допущение позволяет обыграть его со всех сторон, показать свой класс. Яркое цыганское платье не бывает стильным. Уже потому, что слишком яркое, пестрое… Увы, история развития человечества — история запретов. Не позволяя себе делать то или другое, человек выдавливал из себя животное. Не позволяя себе пихать в роман все, что душа просит, человек из любителя, пишущего «для себя», превращается в профессионала. До конца лекции оставалось десять минут. Я ощутил, что ничего не могу выдать вот так сразу, ибо за словом в карман не лезет как раз тот, у кого их мизер, а у кого Мамонтовы пещеры, да и те забиты, как пещеры Али-Бабы… тот должен заранее готовить, что из всего богатства выудит к следующему разу.

      — Может быть, — выговорил я с трудом, — это и не стоило бы начинающим… но ведь не зря говорится — береги честь смолоду? Давайте проскочим через эти нелегкие будни, когда пишете, конечно же, замечательные книги, а всякое тупье отказывает в доступе к большим тиражам, когда заставляют переделывать, иначе в работу не берут вовсе. когда публика та-а-а-ак медленно привыкает к вашей гениальности, а вам самому это давно ясно… Но вот это поняли самые сметливые, потом поняли и все тупые. Вы прошли огонь и воду, все вытерпели, вынесли, и — наконец-то!

      — пришла слава. Со всех сторон бегут женщины, ради которых все и делается, президент предлагает орден Спасителя Отечества, Академия искусств приглашает нагнуть выю под лавровый венок, пионеры несут красный галстук, а монархисты предлагают вам титул потомственного дворянина… нет, сразу князя.

      Черт, никогда так не слушали внимательно, как вот сейчас, когда рассказываю про будущие пряники!

      — Огонь и воду вы прошли, — повторил я, — но начинается испытание медными трубами! Увы, я что-то не вижу, чтобы хоть один наш писатель его прошел… Во всяком случае, сразу вот так припомнить не могу. В голову лезут всякие там… ладно, не будем показывать пальцем, вы сами их прекрасно знаете, этих гениев, целующих руку Власти в обмен за орден! А вот человека сразу так с ходу вспомнить не могу. Ладно, вполне возможно, что им будете именно вы. Они переглядывались, некоторые зашевелили пальцами. влезли в поисковики.

      — Основным Заповедям Творца, — сказал я громко, — практически никто не следует. Если кто и следует, хотя, повторяю, я таких не могу вспомнить… то разве что инстинктивно. Первая заповедь: самая трудная, просто немыслимо трудная: творящий не должен принимать наград! Ни официальных из рук властей, ибо тем самым становится им на службу, а услужливый писатель — это знаете ли… ни даже из рук общественных комитетов, клубов, фондов. Дело не только в том, что все кем-то да контролируются. Все равно эти группки собираются по интересам. Получив премию из рук кружка по защите бабочек, уже неловко сказать, что гусеницы грызут листья и наносят урон садам! Если взять из рук Нобелевского комитета… ну настоящего творца обязательно бы смутило море крови, пролитое динамитом, на крохи от продажи которого учреждена эта премия!

      Мерилин вскрикнула громко:

      — Но ведь… все берут!

      — Конечно, — согласился я, — обидно смотреть, как щеголяют в орденах и медалях молодые и старые брежневы, но на свете есть и другая награда! Об этих, премияносцах, говорят с недоумением: «Как ему удалось получить это звание? Не иначе, как в родне с таким-то, или же его ставит креветкой такой-то, а этот такой-то главный в их тайной распределиловке…» Лучше, если будут удивленно спрашивать: «Как, вы все еще не лауреат?», а властям будут писать письма, требующие присвоить вам хотя бы звание Героя Человечества, Сейчас заря Нового Мира. В старом хорошо бы оставить и эту дикость, когда князек или просто атаман шайки милостиво одаряет из награбленного своих разбойников и своих шутов, что сумели угодить подхалимажем или развеселой песней. Неважно, как называется теперь этот князек: президент, премьер или глава Фонда, как шаман все равно шаман, если даже переименовался в папу римского, верховного муфтия, патриарха или архиепископа. Где сверхлауреаты, Герои, лавроносцы советской системы?.. Всяк увидел их подлинную цену. Впрочем, видели и тогда. Как видят подлинную цену и нынешним лауреатам, лауреатикам и лауреатишкам — им несть числа. Каждая фирма, кружок, печатное издание плодят своих самых замечательных, самых талантливых, заодно сбывая лохам их нетленные труды. Бережняк покраснел, надулся, сказал очень громко, почти закричал:

      — При чем здесь наша Россия?.. Так и на Западе!

      — Не надо ссылаться на Запад, — ответил я зло, — там этих лауреатишек еще больше. Там те же фирмы, общества, фонды, кружки, движения… И все остервенело бьются за расширение, за сферы влияния. А брошенная шуту со стола феодала кость… ладно, барду — способна еще как повысить рейтинг феодала за счет благодарственной песни сытого певца!.. Сформулируем так: всякий, кто принимает орден или лавровый венок, записывается в челядь того, кто бросает эту кость. Даже если вам лавровый венок вручают от имени некого общества, чистого и незапятнаного… Предположим невероятное, что это общество никем тайно не финансируется и не контролируется. Оно в самом деле чистое и незапятнанное. Но все-таки вы начинаете ему служить. Ведь просто неприлично кусать руку, которая вас гладит или кормит. Но тогда где ваша свобода?

      Звонок прозвенел на полминуты раньше, но я все-таки договорил.

      Я чувствовал, что меня трясет. Из-за того, что не подготовился к лекции, говорил хоть и нужные веши, но сумбурно, и не сказал самого главного, самого важного… Они — творцы, вот что самое важное! Они важнее и в миллионны раз важнее всех этих президентов и канцлеров, что будут им вручать ордена!.. Они — сердце человечества, а сердце важнее, чем даже мозг, ибо сердце приказывает, а мозг лишь придумывает, как лучше это выполнить.

      — Лекция окончена, — сказал я.

      — В следующий раз — практические занятия…

      Мерилин ахнула:

      — Ого! А сейчас что было?

      — Разминка, — ответил я.

      Но когда спускался по широкой мраморной лестнице, мир внезапно померк. Холодный ветер пронизал кости. Ощущение большой беды нахлынуло с такой силой, что я растерянно оглянулся: куда бежать, что делать, как спасать, ведь мир рушится, надвигается нечто ужасное…

      Почти на ощупь выбрался на улицу. Михаил вышел из машины и распахнул дверь. Глаза с беспокойством обшарили мое лицо.

      — Что-то случилось?

      — Да вроде бы нет…

      — Вы так побледнели!.. Краше в гроб кладут. Что с вами сделали за одну лекцию?.. Во, вампирюги!

      Не за лекцию, мелькнуло в черепе. Лекцию я читал, самодовольный и напыщенный дурак, громко и уверенно. А школьники записывали за мной мои мудрые, самые мудрые и мудрейшие мысли. Все шло, как я и хотел… Но что за ужас ворвался в мою душу и едва не разорвал меня, как пустой пузырь?

      Часть третья

      ГЛАВА 26

      В Шереметьево нас доставил Михаил. Он выглядел сильно обеспокоенным, на Кристину поглядывал с неприязнью. Известно, из-за кого мужчины вдруг начинают совершать несвойственные им поступки… Я вспоминал его лицо и в салоне гигантского самолета, когда тот заполнялся разношерстным людом, и во время полета. Хрен его знает, сколько килограммов динамита пронесли вон те черные на борт и куда потребуют лететь, но мне как-то все эти приключения уже не интересны. Мне бы смотреть на захваты самолетов с последующим освобождением заложников по жвачнику. Так, взглянуть разок, переключить на Инет, получить почту, снова на сцену штурма… ага, еще ломятся, снова в Инет, почитать письма, а к жвачнику вернуться, чтобы к финалу: сколько убили, как выглядят обосравшиеся пассажиры… Чувство напряжения не оставило, даже когда колеса побежали по бетонной полосе Стамбульского аэропорта. Мы миновали контроль, нас подхватили под руки, в роскошном автомобиле к побережью, но напряжение еще где-то ворочалось, подозрительное и тяжелое. И только когда нас передали с рук в руки на роскошнейшую яхту, узел в желудке развязался.

      — Уф, — сказал я, — ну, надеюсь…

      — Что вас беспокоит, Владимир Юрьевич?

      — Барбос, — ответил я.

      — Он так на меня посмотрел, когда я передал поводок в руки отца! Как будто я его предал.

      — Но ведь только на недельку!

      — сообщила она мне новость.

      — Отоспится на свежем воздухе, опять белок погоняет на даче… Она, не замолкая ни на минуту, счастливо щебетала, в каюте не возжелала оставаться ни минуты, хотя в такой каюте и короли бы сочли за счастье полежать на диване. Я застал ее на палубе, тонкие пальцы вцепились в поручни, хотя яхта неслась по волнам совершенно бесшумно и без всякой качки, опять новые технологии будущего поколения, на автостраде и то качнет больше…

      — Разве это не счастье? — спросила она.

      — Счастье на стороне того, — ответил я осторожно, — кто доволен.

      — Я довольна? Тоже мне писатель, слова не подберешь получше!

      — Хе, те только за гроши. Она сказала хитренько:

      — Я готова заплатить хоть вечным рабством…

      — Не начинай, — предупредил я, — а то один из моих предков точно такую же… в набежавшую волну прямо с яхты!

      — Да после такого счастья…

      — Ну вот и здорово, — определил я.

      — Всякое счастье уже хорошо. Почесать спину ничуть не хуже занятий поэзией, если способно доставить столько же радости.

      Она метнула в мою сторону негодующий взгляд. А я подумал, что в самом деле должен быть счастлив, ибо сделал счастливой ее. Счастливые завоеватели мира основывают свое счастье на несчастьях миллионов людей, то есть отнимая счастье у них, а я сам создал и дал ей счастье и наслаждение… Гм, но что-то мне этого маловато для ощущения счастья. Если бы я был ограниченный пастух или русский интеллигент, этого хватило бы с головой, но я человек завтрашнего дня…

      И снова незримый холодный ветерок коснулся моей вдруг ставшей трепетной и проницаемой души. Нет, моей внутренней души, которая внутри самой души. Счастье, что пришло само, уходя, либо бьет посуду, либо оставляет до отказа открытый газовый кран рядом с горящей свечой. Такого счастья лучше остерегаться. Счастье должно приходить к счастливому, как несчастья — к несчастливому, а какой из меня счастливец, если работа над моей Главной Книгой там же, где и несколько недель тому?

      — Владимир Юрьевич, — позвала Кристина.

      — Что с вами?

      — А что со мной?

      — Вы так побледнели…

      — Сыро, наверное…

      — Нет, у вас такое трагическое лицо…

      — Как у Гамлета?

      — Точно! Когда он размышляет: быть этому миру или не быть. Мимо прошмыгнул не то матрос, не то стюард, в нашу сторону бросил восхищенно-почтительный взгляд. С нами обращаются, как с коронованными особами. Нет, с теми понятно, короли просто вызывают любопытство, как бегемоты на прогулке по городским улицам, а на нас смотрят как на биллогейтсов, у которых в руках треть мировых богатств, вся компьютерная индустрия в кармане, но ездят, видите ли, на попутных яхтах, это ж почти автостопом. Кристина цвела, да и мне льстило такое сдержанное поклонение. Впервые нам молча давали понять, что догадываются о нашей истинной мощи. Понимают, что хозяевами планеты совсем недавно были короли, затем — политики, чуть позже — транснациональные компании, а вот теперь миром правим мы, инфисты. И они, простые люди, общаются с властелинами, находятся рядом, могут рассказать завидующим друзьям, а потом передать внукам, что были на расстоянии вытянутой руки от людей, что перекроили карту мира, уничтожили одни народы, создали другие, смели неинтересные им режимы. Солнце на небе синих, глубоких, насыщенных тонов полыхает оранжевым, даже желтым. Я инстинктивно ожидал, что и остров, куда нас везут, окажется таким же раскаленно-желтым, как расплавленное золото, но, когда на горизонте возникло зеленое пятнышко, Кристина навела на него бинокль и восторженно взвизгнула. Среди голубовато-прозрачного моря плыла огромная, сверкающая снегом льдина. Когда яхта приблизилась, я рассмотрел за белым песком пышную зелень, здания, но сперва волны набегают на снежно-белый песок, изумительно чистый, не запятнанный никакими примесями, так называемые кварцевый. Он уходит на сотни шагов в глубь острова, там; трава, еще дальше — затейливо подстриженный кустарник, а почти в центре острова — воздушное, словно взлетающее здание. Архитектор сумел передать в нем технологическую деловитость наступавшего века и в то же время праздничность самого сказочного места. А вокруг этого административного здания — семь роскошнейших дворцов, все на строго одинаковом расстоянии, все как будто из снов Шахерезады, султану Брунея позеленеть от зависти, ухоженные пальмы…

      Кристина прошептала:

      — Я такого даже в кино не видела…

      — А такое и не должны показывать, — заметил я.

      — Почему?

      — А как насчет социального равенства? Она заметила:

      — В обществе равных возможностей… всякий может достичь этого богатства. Разве ты не сам достиг всего?

      В ее словах крылся и подтекст, словно ждала, что вот щас, разомлев, расколюсь и выдам страшную тайну, что всему научили некие тибетские жрецы школы сунь-хунь-в-чай. обосновавшиеся в Урюпинске.

      — Слишком большое богатство злит, — заметил я.

      — Да и к тому же… Вообще сомневаюсь, что остров еще на картах.

      — Разве такое возможно?

      — Еще как, — заверил я.

      — Разве не заметила, что уже и в России начинают верить, что это Юса в одиночку победила гитлеровскую Германию?.. А убрать этот островок с карт проще, чем все победы советского народа.

      Яхта красиво развернулась у причала. На пирсе громко с с воодушевлением грянул в медные трубы духовой оркестр в смешной старинной одежде. Дирижерской палочкой

      размахивала длинноногая девица в высоком кивере и пышных эполетах на голом теле. Правда, на ней блестят золотом широкие ремни, заменившие одежду, заодно приподнявшие крупные груди, те неминуемо обвисли бы под действием, увы. гравитации, на такой планете живем. Кристина жмется ко мне, восторженно-испуганная. Куда делась ее раскованность, теперь она трепещущий зайчик, глаза как два блюдца, ротик то и дело открывается, как у рыбы. С другой стороны пирса набежали смеющиеся девушки, все топ-лесс, совали нам в руки цветы. Кристина погрузила лицо в букет, подышала шумно, будто делала гипервентиляцию легких, а когда подняла на меня счастливые глаза, ее нос и щеки были усеяны золотыми комочками пыльцы. Ко мне подошел дочерна загорелый улыбающийся мужчина в шортах. От всего облика распространялось тепло довольства, благодушия. Он протянул руку.

      — Комар.

      — Где комар?

      — спросил я и огляделся в поисках кровопийцы. Он засмеялся.

      — Это я — Комар. На Украине тоже когда-то заведовал подобным… Давно. Словом, если что понадобится — только свистните! Я человек, который никогда не откладывает на завтра то, что он может заставить других сделать сегодня…

      — Менеджер, — догадался я.

      — А кто хозяин?

      — Вы, — ответил он.

      — И порядки будут те. которые возжелаете. Кристина цвела и смотрела на меня восторженными глазами. Я кивнул:

      — Прекрасно. А пока покажите мне мой номер и… пусть кто-нибудь принесет программку заседаний. Или того, что ожидается. Комар сказал обиженно:

      — Номер?.. У вас даже не апартаменты!.. Вот тот дворец — ваш. Извините, что нет выбора, но вы прибыли последним. Шестеро властелинов уже здесь. А где ваш багаж? Я кивнул на Кристину.

      — Это все.

      — Прекрасно, — сказал Комар.

      — Завидую молодым… Программку я вам пришлю вечером, если составят. Дело в том, что никакой программы нет. Какая может быть программа для тех, кто сам их составляет всему миру?

      Он пропустил нас вперед, под ногами вкусно поскрипывал снежно-белый песок. Я подумал, что выложить плитками было бы надежнее, но вспомнил, что здесь все триста шестьдесят пять дней в году — чистое безоблачное лето, осенней грязи просто неоткуда взяться, и уже без раздражения прошел мимо цветущих кустов роз, справа и слева — фонтаны, кричат дурными голосами яркие птицы, но не павлины, хоть и похожи, некоторые даже летают, тяжелые, как овцы.

      Это в самом деле дворец. Понятно, без новейших технологий не обошлось, слишком воздушен, но впечатление, что я вхожу во дворец Шахерезады, усиливалось с каждым шагом. От здания, как почудилось, веет прохладой. Комар толкнул двери, Кристина восторженно ахнула.

      Комар быстро взглянул на меня. Мне не пришлось притворяться, я-то знаю, что единственная в мире ценность — это я, замечательный и неповторимый, а это все вещи, веши, вещи. Уже через пару лет новые технологии позволят строить еще вычурнее, дизайнеры напридумывают нечто умопомрачительное и тэдэ и тэпэ, что так не нравится Бережняку…

      — Ванная здесь где? — спросил я.

      Комар поклонился.

      — Я вам все покажу…

      — На фиг, — ответил я.

      — На фиг утруждаться по таким мелочам? Сами найдем…

      Он еще раз поклонился:

      — Это не мелочь… быть полезным вам.

      Он поклонился в третий раз, но послушно отступил, как восточный слуга, и скрылся за дверью. Кристина смотрела на меня выпученными глазами.

      — Вы слышали?.. Он сказал, этот важный господин сказал, что это счастье — служить вам!

      — Он не имел в виду меня конкретно, — запротестовал я.

      — Это он вообще… мы ведь гости, поняла? А он — администратор. Иди ищи ванну, ты ж не можешь без воды, утка несчастная… Она посмотрела на меня укоризненно, грациозно умчалась наверх по лестнице, совсем не похожая, ессно, на корявую утку. Пользуйся сегодняшними удовольствиями так, напомнил я себе, чтобы не повредить завтрашним. Чтобы сделать удовольствие приятным, надо либо сократить его, либо эту чашу… не допивать до конца, чтобы не обнаружить там больше гравия, чем перлов. Сверху донесся восторженный вопль. Ясно, Кристина обнаружила ванную комнату. Может быть, даже не комнату, а ванные апартаменты. Хорошо, дворец здесь абсолютно пуст. Все автоматизировано, а на столе, если не подводит зрение, чернеет крохотный пультик, похожий на мобильник, можно в любой момент вызвать слуг. Я цапнул пульт, рухнул на ближайший диван. Едва не провалился в этом пухе до пола, ноги закинул на мягкую спинку, руки за голову. Я-то знаю, что самое ценное, что можно вообще придумать, создать, докарабкаться эволюции — это я. Не только в этом дворце или на острове, но и вообще на Земле и прочей Вселенной. Вообще весь прогресс — это длинный крутой подъем всего человечества ко мне. Так какого хрена я пойду рассматривать всего лишь мебель? Огромное удовольствие в жизни делать то, что, по мнению окружающих, я делать не могу. Потому я и писал исторические романы, с блеском отметился в боевиках, а сейчас вот… Сердце предостерегающе застучало, а по распаренной коже прокатилась холодная волна. Да что со мной, подумал я в страхе. Уж не начал ли, как коза или таракан, предчувствовать землетрясения? Успокоиться себя заставил с трудом, но и потом сердце время от времени сжималось в страхе, будто в предчувствии Солнце еще не опустилось, но уже краснеет. В комнату через широченное окно наискось врубаются багровые, как лазерный свет, лучи. Вообще здесь только два цвета, хоть и множества оттенков: оранжевый, красный. Казалось бы, среди тропического… или почти тропического моря надо бы побольше зеленого…

      Я посмотрел на широко распахнутое окно. Никакого кондишена, но воздух чист и свеж, как поцелуй русалки. И даже чуточку пахнет солью. Это значит, что ночью будет прохладнее, так что золотой цвет расплавленного солнца в самый раз. Как и багровый цвет горящих углей после прогоревшего костра.

      В просторном зале горят бриллиантами люстры, хотя в окна все еще смотрит огромное багровое солнце. Запахи сигар и сигарет, как и женских духов и дезодорантов, еще не впитались в стены. Да и хрен впитаются, не средневековые глыбы, а что-то технологичное, запахоотталкивающее или даже запахопоглощающее.

      С дивана неплохая точка обзора. Наверное, здесь не стоит заботиться о регистрации, о карточке с именем на лацкане пиджака… пиджака!.. и даже о галстуке в такую жару… Помещение настраивает на расслабленный отдых, а для меня это просто возможность быстро восстановить силы.

      Мелодично звякнул интерком. Я сказал лениво:

      — Связь.

      В стене вспыхнул вмонтированный дисплей, очень красивая женщина сразу отыскала меня взглядом и сообщила музыкальным голосом, деловым и игривым одновременно:

      — Первая ознакомительная встреча состоится через два часа в главном корпусе. Вы будете?

      — А что, — спросил я, — могу отказаться? Она лукаво улыбнулась:

      — Вы — хозяин. Хотите — присутствуете, хотите — игнорируете.

      — Я буду, — сообщил я.

      — У вас прекрасная видеоконфа. Я еще не видел такого разрешения!

      Девушка улыбнулась снова, показав очень ровные и красивые зубки.

      — В следующем году поступит в продажу, — сообщила она.

      — Но все передовые технологии — у вас. Кристина показалась вверху на лестнице, мокрая, на ходу вытирала волосы.

      — Вы с кем-то разговаривали?

      — С интеркомом, — ответил я.

      — Да? А я слышала женский голос!

      — Это виртуальная женщина, — ответил я великодушно.

      — Правда, с новыми технологиями… Ее высокие узкие брови взлетели на середину лба.

      — Что это значит?

      — Что такую женщину можно трогать, щупать… Если она влепит по роже, останется кровоподтек. Хотя, надеюсь, не влепит. Ее серые глаза стали изумрудно-зелеными. Рот сжался, она перевела дыхание и сказала уже тихо:

      — Да, конечно… Здесь вас встретили так, что уж точно не влепят…

      — Как знать, — ответил я легко.

      — А если меня сочтут за извращенца? Она молча смерила меня взглядом. Я сразу ощутил себя дураком, не умею поддерживать простую легкую болтовню. Во-первых, на каждого из нас есть солидное досье, во-вторых, каждый видит, что у меня самая что ни есть простая и неиспорченная рабоче-крестьянская натура. А лучшие на свете психологи — женщины. Ванная — роскошь, не настолько огромная, чтобы ощутить клаустрофобию, с размерами тоже нужно знать меру, а как раз то, чтобы чувствовать себя привольно и уютно. Я тщательно побрился перед огромным зеркалом, переступил край ванны, где мощная струя из душа едва не пригнула к полу. Я начал убирать напор воды, из апартаментов донесся какой-то легкий шум. Почудилось, что дверь открылась… потом закрылась после долгой паузы. Кристина, подумал я, хотя Кристина носится, как молодой олененок, ее каблучки стучат так, что слышно в Москве.

      Вытирался я долго, неспешно, на самом деле просто малость трусил выйти. Через приоткрытую дверь рассмотрел, что у большого стола появился небольшой столик на колесах. На столе уже три бутылки, за кого они меня принимают, блюда накрыты блестящими металлическими колпаками, сберегают пар.

      Я принял ванну, пообедали, пока не остыло, по Интернету уже подробнее ознакомился с достопримечательностями острова. Кристина бродила по дворцу за мной, как хвостик. Призналась смиренно, что страшится потеряться. Ведь я даже ванну принимал, оказывается, в другой половине своих апартаментов. Она так и не нашла, а то бы пришла потереть мне спинку. Да и вообще потереть.

      До начала встречи оставалось четверть часа, я свистнул, Кристина примчалась и встала в позе собачки на задних лапах.

      — Что изволите, господин?

      — Пора, — сказал я сварливо.

      — Ты так и пойдешь?

      — А что, недостаточно серьезно? Я поморщился.

      — Чересчур.

      — Но, Владимир Юрьевич, — запротестовала она, — там же виднейшие инфисты мира!.. Как-то непристойно в короткой юбке…

      — В такую жару? Мы из Москвы с собой привезли!.. Замени это… ну это безобразие на шорты, да поскорее. Догонишь на улице. Видишь, как я одет?

      — Ну, вам можно! А я — простая.

      Солнце не прыгнуло на голову и плечи, как всегда озверевшее кидается с крыш Москвы, здесь тихо и ласково коснулось кожи, словно с ног до головы обцеловала стайка мелких рыбешек.

      Кристина в который раз ахнула. Но при взгляде на главное здание в самом деле перехватывало дух. Мы как будто перенеслись в следующий век, а то и на два сразу. Такое здание может существовать, в самом деле, только в одном экземпляре, до серийности у технологий еще руки не доросли. Страшно даже подумать, сколько это стоит, за одно такое здание можно второй Нью-Йорк отгрохать. От дверей, как почудилось, доносилась музыка. Когда двери распахнулись, я понял, что в самом деле только чудилось. Само здание навевает музыку, а в моей мохнатой душе нечто приподнимается, волнуется, расправляет белые крылья… это у меня-то белые? В главном зале с полсотни человек, что вообще-то много, ведь симпозиум только для семерых. Остальные — секретарши и секретари, менеджеры и прочий обслуживающий персонал. К счастью, абсолютно нет массмедиков. Конечно, что-то в печать да просочится, и не что-то, но все же приятно, что не видишь эту назойливую ораву, по старинке считающую главными лицами на любом собрании или торжестве только себя. С удивлением и гордостью ощутил, что почти не робею, хотя здесь лица, перед мощью которых вся президентская рать — ничто. Вон стоит окруженный кучкой почтительно слушающих, крепко сбитый толстяк со свирепым и очень знакомым по портретам лицом. И хотя походит на немецкого бюргера, что в день съедает полтонны сосисок и выпивает бочонок пива, сваренного в собственной пивоварне, каждый при взгляде на него скажет с уверенностью — профессор! Он и сейчас хищно посматривает по сторонам, крылья огромного мясистого носа дергаются, ловя запахи кухни, но это все равно профессор, профессорское прет из него мощно, ведь Ломоносов оставался гением науки, хотя ломал по две подковы разом, а Мартин Лютер — великим реформатором церкви, что бывал весьма озорен в пьяных дебошах. Это — Челлестоун, первый из школы Дитриха Мюллера, самый сильный и, пожалуй, единственный, которого из всей шестерки стоит принимать всерьез. Это Мюллер сумел объявить и навязать в качестве высших ценностей взгляды трясущегося за жизнь и свой огород обывателя. Они же были объявлены высшими общечеловеческими ценностями. Все волнительное, тревожное и непонятное с его подачи стало отметаться обывателем с ходу. Без всяких споров и дискуссий, ибо в них можно потерпеть поражение, потому Мюллер рекомендовал сразу приклеивать ярлык, который лучше всего срабатывает как раз на интеллигентах, которые и есть самые трусливейшие из обывателей. Самые ходовые ярлыки, которые по его методике сразу прекращают любые разговоры, это — фашист, нацист, националист, расист, шовинист, противник свобод… Неважно, что ничего общего затронутые вопросы с этими явлениями не имеют. Зато разговоры сразу испуганно обрываются, а от того человека, на которого кто-то указал пальцем и крикнул «Да вы, батенька, фашист!», сразу же шарахаются во всех стороны, едва не выбрасываясь из окон.

      Да, то была великая победа школы Дитриха Мюллера, юсовца немецкого происхождения, чьим первым учеником стал Челлестоун. Челлестоун развил, дополнил, умело применяет на практике, ибо для Мюллера это была больше игра, он создавал модели и откровенно презирал тех, кто им следует, а Челлестоун внедряет в жизнь с полной верой в правильность и сверхценность этой модели.

      В трех шагах левее точно так же толпятся вокруг невысокого и подтянутого мужчины, аристократа с ястребиным лицом. Почему аристократа, не знаю, но такими представляю ученых викторианской Англии. Профессор Соммерг, подумал я, вам хорошо подошел бы напудренный парик с косичкой. И с бантиком на косичке. Но, увы, вас опередили панки и мексиканцы.

      Челлестоун благодаря своему росту сразу заметил меня. Он всегда все замечает, я вижу по его работам, на все реагирует быстро и неожиданно… для всех, но не для меня. .

      Я смотрел, как он раздвинул толпу и двинулся, как ледокол, в мою сторону. Голову слегка втянул в плечи, мне его поза показалась похожей на боксерскую стойку. Он и походил на боксера-тяжеловеса в отставке, эдакого экс-чемпиона, теперь тренера высшей лиги.

      — Вольдемар!

      — сказал он громогласно.

      — Хоть вы и прячетесь за неким железным занавесом, но мы знаем ваши портреты… Моя ладонь утонула в его громадной пятерне. Я задержал дыхание, а когда он освободил мои слипшиеся в одну побелевшую массу пальцы, я попробовал осторожно пошевелить ими, чтобы туда пошла кровь. Челлестоун обернулся, гаркнул зычно:

      — Соммерг!.. Черт, Соммерг!

      Соммерг выбрался из окружения, бросил на Челлестоуна ядовитый взгляд, а мне сказал с исключительнейшей вежливостью:

      — Добро пожаловать, мистер Владьимир! Мы рады видеть вас… Меня зовут Джастин Соммерг, я профессор, а не черт, как почему-то решил мистер Челлестоун… Мы обменялись рукопожатием, Челлестоун оглушительно хохотал. Заслышав наши разговоры, от другой группы отделился очень живой господин, румяный, с бакенбардами, взлохмаченный, с блестящими, как у цыгана, глазами, весь шустрый и подвижный, как ртуть. Я узнал лучшего инфиста Франции Шарля де Лакло, видел портреты на его сайте. Он пошел к нам быстро, на ходу разводя руки. Я даже подумал, что кинется мне на шею, но господин лишь крепко сжал мне ладонь обеими руками, сказал с жаром:

      — Как я рад!.. Вы Владимир Факельный?.. Ух, я вас представлял старше!.. Владимир, как насчет этого нового месторождения нефти у берегов Африки?.. Давайте шарахнем по прибрежным государствам… надо посмотреть их собачьи имена на глобусе, идеей восточных единоборств? Представляете, негры визжат и кувыркаются в кунфу, как какие-нибудь обезьяны-юсовцы! Передерутся, а мы тем временем введем там военный режим с последующим… Я кое-как освободил длань, пальцы у него твердые и горячие, а он, продолжая смотреть мне в лицо живыми цыганющими глазами, тут же сказал жизнерадостно:

      — Тогда солипсизмом! Негры ж не знают, что это такое!.. Шарахнем так, что по всем их зимбабвам побредут придурки, твердящие, что, кроме них, никого на свете нет и самого света тоже нет… А мы тем временем моментальненько приберем к рукам…

      Я не успел отказаться, Челлестоун расхохотался громко и нагло, глазки его стали совсем маленькие, медвежьи, заявил авторитетно:

      — Вольдемар, не слушайте… Кстати, в соседнем зале уже накрыли на стол.

      Для Лакло это был рев медной трубы, зовущей на бой с бифштексами, он ринулся вперед, волоча меня. Я высвободился, Лакло унесся, а Челлестоун посмотрел ему вслед с выражением непередаваемого презрения, сказал достаточно громко, чтобы слышало и его и чужое окружение:

      — Никчемный человек. Идей много, но ни одну еще не довел до конца.

      Да, подумал я, если бы Лакло все свои идеи доводил до конца… Или хотя бы половину. Нет, и трети было бы достаточно, чтобы… Я зябко повел плечами, мы двинулись с Челлестоуном и Соммергом в сторону зала, где накрывают. Широкие ступни Челлестоуна так и норовили наступить мне на ногу, я отпрыгивал, как заяц, но делал вид, что это я так, от живости. От Лакло заразился.

      Соммерг внезапно сказал сухим дребезжащим голосом:

      — А вот и Лордер. Я уж думал, не приедет.

      ГЛАВА 27

      Возле окна стоял и смотрел на океан высокий сухощавый мужчина, весь коричневый от плотного загара. Он был в рубашке с коротким рукавом и шортах, как и многие, кого я видел за последний месяц, но у них просто рубашка и шорты, а у Лордера выглядели, как охотничий костюм для сафари.

      Он держал в правой руке фужер вина, взгляд задумчив, от окна падает мягкий свет и красиво озаряет мужественное лицо Лордера, играет в бокале, рассыпая искорки по стеклу

      и высвечивая поднимающиеся воздушные пузырьки. Он в самом деле хорошо смотрелся бы на охоте, где-нибудь в саванне, подтянутый и целеустремленный. Зачуяв наше приближение, повернул голову, не потревожив корпус. И снова в этом движении было нечто от аристократа, лорда, особы королевской крови, что следят за каждым жестом, отсекая все ненужное. Холодные серые глаза без улыбки просканировали нас цепким взглядом, взвесили и наклеили на каждого ценник, затем губы слегка раздвинулись, что обозначило улыбку.

      — А, дорогой Челлестоун!.. Мое почтение, профессор Соммерг… А это, если не ошибаюсь, тот самый знаменитый Владимир?

      Да что они все путают имя с фамилией, подумал я раздраженно. Нарочно, что ли? Новый прием в инфизме? Надо им тоже что-нибудь ввинтить или засандалить… А то и засадить по самые бэцалы в порядке ответного шара. Серые холодные глаза изучали меня без всякого выражения. Человек, вспомнил я из старых романов, рожденный повелевать… Хрен тебе, в своем юсовском курятнике повелевай, а здесь я — рожденный повелевать, ломать, строить, создавать, творить! Его бесстрастное лицо чуть дрогнуло, уловил, что я не признал себя аристократом нижнего ранга, тем более — простолюдином, зато считаю себя варваром с большим топором, что сметет на хрен все его королевство вместе с их цивилизацией, а на обломках создаст новую аристократию, уже из варваров.

      — Впервые, — сказал он тем же бесстрастным голосом, — видим Владимира на симпозиуме такого уровня… Как это удалось? Я показал на Кристину.

      — Вы будете смеяться, но выпросило вот это существо. Говорит, никогда не была на море! Брешет, наверное…

      Кристина засмущалась под устремленными на нее взглядами. Румянец пополз по щекам, перекинулся на уши, сполз на шею. Это было восхитительно, я сам глазел во все диоптрии, такого еще не видел.

      — Ну почему брешет, — загрохотал Челлестоун оглушительным басом, — почему брешет? Вы уж совсем засмущали девушку… А если и брешет, то что? Все они брешут, но разве это порок? В мире вообще нет пороков, все дозволено!!!

      Я видел, как во взглядах, брошенных на Кристину, замелькали молниеносные расчеты: а нельзя ли эту смущенную вместо рычага, а насколько он надежен, а не трюк ли, слишком просто я сказал, это ж вложить им в руки оружие, а не ложный ли след, а не двойная ли петля с параллельным выходом в незащищенный тыл…

      Мы вошли в зал, но здесь, как я понял, еще не застолье, а просто нечто вроде светского раута, разминка перед первым серьезным общением инфистов экстра-класса. На столах, накрытых белоснежными скатертями, чернеют горки икры в вычурных вазочках, на широких блюдах — тысячи крохотных бутербродиков, красная икра в розетках покрупнее, а высокие бокалы на длинных ножках застыли в ожидании, когда их возьмут властные руки. Возле длинного стола, обильно и богато накрытого, двое с бутербродами в руках беседуют живо, увлеченно, не обращая внимания на вновь вошедших. Один, не глядя, цапнул со стола бутылку с высоким горлышком, отпил прямо из горла, как харьковский грузчик, второго это не смутило, воспользовался паузой, чтобы проглотить остаток бутерброда, потом снова заговорил быстро и часто. Второй оглянулся, на меня в упор взглянули острые, как ножи, глаза. Это был крупный костлявый мужчина с холодными проницательными глазами. Он весь показался мне из костей, но худым не выглядел, кости широкие, плотные, да и череп просто бычий.

      — Осваиваетесь?

      — спросил он.

      — Я — Борко Живков. Надеюсь, слышали. А вы господин Владимир Факельный?.. Как вам здесь?

      — Непривычно, — признался я.

      — Что именно?

      — осведомился он живо.

      — Коллекционный «Кумар» из горла — это круто, как говорят мальчишки… Живков оглянулся на собеседника, отмахнулся:

      — Это Ноздрикл. Он не отличает коллекционное от ординарного, что для грека просто чудовищно. Хотя, если честно, я тоже… А вы?

      — Отличаю, — ответил я, — но с трудом… Здравствуйте, мистер Ноздрикл! Ноздрикл пожал руку, засмеялся коротким сухим смехом, но глаза его уставились поверх моего плеча. В них отразился мрачный восторг. Я оглянулся, Кристина подходила восхитительно свеженькая, восторженная, а во взгляде, который бросила на Живкова и Ноздрикла, были испуг и преклонение. Живков поклонился, бережно взял ее за пальчики и, низко склонившись, поднес к губам. Я видел, как Кристина уже напряглась, готовая выдернуть руку, но, видимо, сообразила, что этот страшноватый мужчина не перекусит ей пальцы, хотя зубы еще те, сдержалась, слабо улыбнулась:

      — Как здесь… славно…

      — Славно?

      — переспросил Живков.

      — Вот теперь, когда вы появились, в самом деле славно! Все обломилось в доме Смешальских, подумал я хмуро. Болгарин изображает галантного хранцуза, грек не разбирается в винах, а я вот возьму и не напьюсь, как надлежит русскому, чем всех удивлю, а то еще и вызову потрясение мировой экономики. И обрушу доллар, чего все страшатся… А может, в самом деле обрушить? Так сказать, порезвиться напоследок в старом мире? На столах только самые дорогие из коллекционных вин. И самые дорогие и редкие блюда. Здесь наконец-то обнаружились вдоль стен неподвижные, как статуи, официанты. Я уже начал подумывать, не самим ли убирать грязную посуду. Так, для экзотики. Или чтобы ощутить и себя людьми труда. Из-за моего плеча неслышно появлялась рука в белоснежной перчатке, убирала пустые тарелки, ставила очередное блюдо, наполняла фужер. Кажется, я и Ноздрикл не одни здесь, кто достаточно равнодушен к особо знаменитым винам. Пьем то, что кажется вкусным, а положено это к рыбе или к мясу — об этом пусть помнят те, для кого мы придумываем законы, правила, мораль, этику и правила этикета. Смешно придерживаться этих правил тем, кто знает с какой легкостью можно поменять на противоположные, и все будут искренне считать, что именно так правильно.

      Я неторопливо ел, отхлебывал из бокала прохладное вино, взглядом показывал Кристине, чтобы не стеснялась. Все эти владыки мира, как и я, в штанах носят гениталии, сопят на бабах, пыхтят и тужатся в сортире. Так что не стесняйся, ты пыталась затащить в постель не самого слабого из владык…

      Кристина чуточку приободрилась. По лицам могучей шестерки я видел, что они все понимают. Да, мы — владыки этого мира. Это только простой люд все еще по старинке считает вершителями судеб президентов, канцлеров, даже королеву, папу римского и прочих коронованных или избранных, ха-ха, всенародным голосованием плебса, что ради panem at cirzenses проголосует хоть за козу в президентском кресле.

      Мы давно показали свою мощь. К примеру, пару сот лет назад один из нас, имфистов, написал пьесу «Висенте Овехуна», в которой феодал принуждает крепостную к исполнению ею обязанности первой брачной ночи. Разгневанные зрители сразу после премьеры пьесы разгромили имение ближайших аристократов, а потом пошли жечь их и дальше по стране, вешать, громить и вообще изничтожать как класс. Восстание не затихло, как ожидалось, ширилось и в конце концов привело к полной ликвидации того, что называем феодальными привилегиями.

      Но и тот случай не научил относиться к писателям с достаточным почтением. Или осторожностью. Наверное, потому, что в массе своей писатели — достаточно тупые и недалекие твари, а нормальный человек судит по одному обо всех. Это, собственно, верно, но писатели — исключение. Ни один человек не может быть сильнее другого втрое или впятеро, а вот писатель может быть сильнее остальных своих собратьев, вместе взятых, в сто тысяч раз, в миллионы, в неизмеримое количество раз. Слева от меня артистически работает ножом и вилкой Соммерг. Худое лицо серьезно, неподвижно, взгляд обращен в тарелку, но я знаю, что он видит и замечает все вокруг. Соммерг — не только инфист высшего класса, но последние пятнадцать лет возглавляет отдел Департамента социологических исследований. Он разработал концепцию переноса мишени, когда противник бросает все силы на достижение заведомо ложных целей. В частности, он подхватил полузабытые в старой России экзотические поиски родины ариев и сумел еще в советскую эпоху навязать эту идею немалой части русской интеллигенции. Тогда шло глухое брожение, недовольство, надо было срочно взять его под контроль, и Соммерг под видом оппозиции режиму предложил внедрить подобную интерпретацию идеи патриотизма. Мол, коммунизм стирает все различия, даже слово «русский» заменяет на «советский», а своих предков надо знать, а наши предки Рим спасли, а потом разрушили, пирамиды в Египте построили, и вообще арии это даже не германцы, а самые что ни есть русские… Провокация удалась блестяще. Целое стадо баранов ломанулось в услужливо распахнутые ворота. В солидных журналах появились глубокомысленные рассуждения о родстве русского языка с индоевропейским, а значит — мы древнее всех прочих народов, и этруски вон тоже русские, и Троя — родина русов, и Америку открыли русские… Это вызывало хохот в других странах, которые могли в доказательство своей древней культуры предъявить нечто большее, чем странную надпись из шести букв на глиняном черепке. Сейчас Соммерг занимается проблемами религии, еще и потому я рассматриваю этого гада как одного из самых серьезных противников. В инфизме, инфизме. Чуть дальше громогласно вещает прописные истины Челлестоун, с ним до крика спорит Лакло. Челлестоун — единственный среди нас нобелевский лауреат. Правда, не за инфизм, за тот еще премий не дают, ибо границы не очерчены, да и как-то еще не подвели базу под использование этого страшного оружия, не нарядили его в белые одежды ангела-миротворца.

      Нобелевская за достижения в социологии, членство в половине академий мира, масса научных работ… но все-таки количество премий впечатляет. Кроме известных во всем мире и весомых, он ухитрился собрать и целую коллекцию экзотических, вплоть до Национальной премии Зимбабве за открытия в языкознании.

      Меня лично ни одна из премий не вдохновляет, а сам я давно и твердо отказался от любых премий. Дело в том, что даже самая престижная, элитнейшая из премий давно служит политике. Ладно, оставим подозрения, что члены присудителей куплены-перекуплены, как радостно подтвердит обыватель, он везде видит подкуп. Предположим, что там только честнейшие и добродетельнейшие мужи, радеющие о человечестве. Вот перебрали они лучших литераторов-социологов и собрались присудить премию…

      И тут один из них… предположим, что без подсказки извне, хлопает себя по лбу и говорит: братцы, да что ж делаем? Третий раз подряд присуждаем европейцу! А ему при чем тут европеец или неевропеец? К тому же в позапрошлый раз получил испанец, в прошлый — англичанин, а сейчас дадим французу… А тот, умный, кричит: да вы что, не понимаете, что таким образом мы льем воду на мельницу фашиствующих молодчиков, что тут же завопят о превосходстве белой расы? Нет, надо дать негру. Да не просто негру, а негру из самой Африки, чтобы поддержать этот черный-пречерный континент. Ему промямлят, что в Африке и литературы нет, как и науки, но тот возразит твердо, что такой ерундой можно поступиться ради великой идеи равенства рас, религий и народов. То есть во имя торжества общечеловеческих ценностей! И хрен с нею, справедливостью. Торжество общечеловеческих требует на окровавленный алтарь эти крохотные ничтожные жертвы, как честность или справедливость… которые давно уже надо стереть в порошок и забыть о них!

      Любому стоит просто взглянуть на списки лауреатов… Я бы сказал, что дело СССР живет и побеждает: мне однажды отказали в одном издательстве, мол, география перекошена, надо выправить. На мой вопрос: что это такое, мне объяснили, что слишком много было опубликовано из Харькова, вообще украинцев, надо опубликовать столько же текстов из Якутии… Неважно, есть там писатели или нет. Хоть кого-то. А потом еще и дать премию. Чтоб все видели: для Советской власти нет любимых или нелюбимых регионов! Конечно, Челлестоун не африканец из Сранорыльска или чукча-писатель, но что-то уж слишком большая коллекция наград, премий, дипломов, званий… Собственно ужин был достаточно легким. Сбалансированным и легко усваиваемым, чтобы успело перевариться до сна. Здесь, похоже, за своим здоровьем блюдут. Хотя как иначе, здесь же все западники, а жизнь у них самая высшая из ценностей. Ничего, уже скоро… Я запил соком, Кристина давно, как школьница, положила нож и вилку крест-накрест. Белая рука в перчатке тут же бесшумно убрала тарелку. Я сказал негромко:

      — Ну что, отваливаем? Она прошептала испуганно:

      — Как?.. Здесь же только начинается…

      — Ждешь дискотеку?

      — поинтересовался я.

      — Какой вы грубый, Владимир Юрьевич…

      — У тебя чему не научишься, — ответил я мирно.

      — Вылезай, расселась!.. Ни за что не поверит, мелькнула мысль, почему хочу в свои апартаменты. А причина банальна… Куда бы я ни уезжал: на пляж, на дачу к друзьям, на пикник — всегда через часок-другой начинал тоскливо думать: ну на фиг мне это натужное веселье?.. И чего прикидываюсь, что мне нравится подгоревшее на костре мясо и «свежий воздух» — наполовину из дыма, наполовину — из комаров, которым по фигу этот якобы отгоняющий их дым? Вот сейчас бы домой на диван, ноутбук на колени, продолжил бы работу над своем книгой, что перевернет мир…

      По опыту знаю, что когда приду домой, то на ноутбук и не взгляну, дома могу не работать неделями, но при любом оторванности от дома сразу: ах, как бы я сейчас работал!

      Когда вернулись, Кристина ринулась исследовать апартаменты по второму разу. Я раскрыл ноутбук и… задумался Конференция производит странное впечатление. Во-первых, нас слишком мало, всего семеро. Во-вторых, свободный обмен мнениями, как значилось в приглашении, — что это? Никто из нас не дикарь: Челлестоун, Соммерг, да и все остальные, предпочитают видеоконфы. Точно так же могли бы встретиться в виртуальном пространстве, находясь каждый в своем кабинете.

      — Владимир Юрьевич, — донесся сверху голос Кристины, — там наверху чересчур большая спальня…

      — У тебя клаустрофобия?

      — Вот-вот, — согласилась она поспешно, — именно это умное слово, арахнофобия!

      — Терпи, — велел я безжалостно.

      — Боюсь, — сказала она жалобно.

      — Можно я… в вашей?

      — Еще чего, — ответил я с достоинством.

      — Будешь одеяло стягивать, лягаться…

      — Я не лягушка!

      — Храпеть…

      — Я сплю на боку, как зайчик!

      — Зайчики спят на брюхе.

      — Как скажете, Владимир Юрьевич, так под вами и лягу!

      — Размечталась, — сказал я саркастически.

      — Ладно, пущу на коврик. Нет, на тряпочку. Да не возле постели, а около двери.

      Она завизжала, подпрыгнула, лихо съехала вниз на перилах. Половина победы есть, уже в одной спальне. Ну, а здесь и сто тысяч антониев не выстоят. Тем более что ели какое-то уж очень жгучее мясо, наперченное, хоть и просто тающее на языке. Все-таки у разума и сердца голоса только совещательные, а решающий голос у пениса…

      Возможно, эти ребята хотят получить более полное представление? Не знаю, вполне вероятно изобретение анализаторов запаха, пота, что позволяет дать более полный контроль над человеком. Если так, то сейчас на меня нацелено несколько телекамер, а ночью снимут особенно богатую жатву, записывая и анализируя нашу возню в постели. В эти минуты человек особенно откровенен… хотя не представляю, что могут вынести обо мне: я вполне разделяю себя на трахающуюся обезьяну и высокоинтеллектуального сапиенса. Сапиенс у меня никогда не трахается, а обезьяна не пишет романы. Перед глазами всплыла аудитория, сорок пар вопрошающих глаз. Перенимайте приемы, сказал им я мысленно. Те самые удачные приемы, которые доказали свою убойную силу у других авторов. Будь это кино, живопись, телевидение или компьютерные игры — это все инфизм, все мощное оружие. Это повторяю потому, что на вас будут оказывать мощное давление, указывая, «как надо» писать, изображать, под каким углом и так далее. Вы устоите, когда будет напирать власть в лице президента страны, тайных служб в лице ФСБ или прочих гестапов, но куда труднее отбиться от доброжелателей в личинах жены, тещи, задушевных друзей, приятелей, старого школьного учителя, соседей по дому… Все они учат, «как надо писать». Любая домохозяйка может указать, что вот такой-то образ неверен, юсовцы, к примеру, не такие тупые и злобные, а вовсе среди них попадаются даже вполне интеллигентные люди! Хм, думаете, юсовские писатели и режиссеры не знают, что среди русских тоже попадаются вполне интеллигентные? Но в каждом фильме, каждом романе, каждом сериале, каждой компьютерной игре русские — это такие отморозки, тупейшие и злобнейшие, что прямо так и хочется на всю Россию сбросить атомную бомбу! То есть свершить то, чего режиссер или писатель добивался изо всех сил: вызвать определенные эмоции, закрепить их частым повторением, создать устойчивый образ, растиражировать, добиться нужного поведения читателей в будущем… Поэтому не надо: «они тупые, пусть пишут эти тупые боевички, а вы пишите умную прозу». Когда в вас стреляют этими боевичками, то надо стрелять в ответ, иначе не успеете дописать свою нетленку. А стрелять надо тем же калибром, а по возможности — бить сильнее, точнее, злее! Бейте их, сказал я мысленно, бейте… пока еще есть время. А время есть, я только приступил к вылавливанию багов…

      — Эй-эй, — сказал я предостерегающе.

      — Кристина, не шали. Ляг вон на том диване… Или то другая кровать? Черт, зачем тут столько?..

      — Владимир Юрьевич… Постель без женщины — это не постель, а койка.

      — Dixi, — отрезал я.

      — Может быть, я большее удовольствие получаю, воздерживаясь?.. Такое не думала?..

      Она послушно легла на второе ложе, спросила оттуда озабоченно:

      — Владимир Юрьевич… а это не какая-нибудь новая перверсия?

      Я брезгливо поморщился:

      — Разве в этих делах может быть что-то новое?

      — Не знаю, — призналась она.

      — На меня все богатство выплеснули еще в пятнадцать лет. А потом шли только скучные повторы. Но… а вдруг?

      — Вот и попробуй его сейчас, — отрезал я.

      К своему удивлению, заснул довольно быстро и крепко. Конечно, простыню испачкал, но это ерунда, Tide все отстирает, а вообще-то я молодец. Пусть святой Антоний умоется.

      ГЛАВА 28

      На другой день короли инфизма выглядели несколько помятыми. Похоже, намеревались наблюдать долгий ритуал переползания зайчика поближе к моей постели, а потом и в постель, все это время сидели перед мониторами и глушили кофе.

      То, что я заснул, аппаратура доложила им сразу, но Кристина наверняка не спала, вздыхала, ворочалась, а то и ходила голышом к холодильнику за охлажденным соком. Оставалась надежда, что она все же прыгнет ко мне в постель… не

      у Кристины, а у них оставалась надежда, юсовские женщины настояли бы на своих правах, но Кристя все-таки не юсовская… во всяком случае, так говорит, и к утру я их умыл почище святого Антония. Когда утром мы все сошлись к завтраку, мы с Кристиной выглядели свежее всех. Правда, Лордер выглядел почти неплохо. Да еще жизнерадостный Лакло, блестя живыми глазами, ринулся к нам навстречу, распахнул объятия. Я ловко уклонился, он ухватил руку Кристины и принялся с жаром целовать, быстро продвигаясь по кисти вверх, и если бы смущенная Кристина не воспротивилась, через пять поцелуев его губы были бы уже на ее обнаженном плече.

      — Владимир, — вскрикнул воспламененный Лакло.

      — Вы свежи, как английский огурчик!.. Как вам это удается?.. Завидую!.. Владимир, есть блестящая идея, может, прямо сегодня… или завтра, к утру уж совсем точно, встряхнуть скандинавские страны, что уже в столетней спячке!.. Я придумал, как вызвать движение Талибана, а в Швеции возродить викингов… что можно назвать, скажем, берсеркизмом!.. Представляете, камикадзе, берсерки, талибы… Да вся Америка взвоет! Я отстранился.

      — А при чем здесь Америка?

      — Но разве не надо ей дать по зубам?

      — спросил Лакло коварно.

      — Желательно кувалдой?

      — Я не добиваю падающих, — ответил я.

      — А какова программа на сегодняшний день? Лакло изумился невероятно, как и все, что он делал или говорил, было возведено в энную степень.

      — Программа?

      — переспросил он потрясенно.

      — Кто на свете осмелится создавать программу для нас? Для тех, по чьим программам двигается цивилизация?.. Живут народы?.. Свергаются режимы?.. Летают жуки и светит солнце? Он театрально взмахивал руками, Кристина смотрела на него с почтением и опаской.

      — Значит, — уточнил я, — нам дана полнейшая свобода? Лакло завопил:

      — Кристина, посмотрите на этого… этого странного человека с другой планеты!.. Что говорит, что говорит?.. Кто нам может дать или у нас отнять, если сами даем, отнимаем, создаем, рушим… целые миры!.. Да, впервые съезд не скрывает своих целей под вывеской глубокомудрых докладов и последующей пользы для финансирующих организаций! Мы съехались сюда, чтобы пообщаться, оттянуться, побалдеть, перекинуться парой слов не со скучными подчиненными по работе или соседями по коттеджу, а с себе подобными… Признайтесь, ведь там, у себя, вам не с кем поговорить откровенно!.. Ведь все — всего лишь материал для наших экспериментов. К тому же чаще всего весьма туповатый материал, с крысами и то интереснее…

      Он жестикулировал с такой скоростью, что руки мелькали, как крылья ветряной мельницы. Лицо постоянно менялось, от него во все стороны били незримые молнии, вокруг него сгущались силовые поля, сам он был суперконденсатором огромных энергий.

      Челлестоун увидел нас, подошел, угрюмый и раздраженный, как медведь весной, сказал саркастически:

      — Владимир, не поддавайтесь… Он даже меня однажды раскачал на авантюру.

      Лакло вскричал пламенно:

      — А что, не удалась?.. Что, не удалась? Челлестоун сказал зло:

      — Трус поганый!.. Бросил идею, всех увлек, а сам — в кусты?.. Мы отдувались сами. Едва-едва не сорвалось…

      — Какие кусты?

      — завопил Лакло.

      — Вы забыли, что в это время творилось в Индии и Пакистане? Это моих рук дело!.. Стал бы я увязать с вашей ерундой, там школьники бы справились!

      Я переводил взгляд с одного на другого, поинтересовался вежливо:

      — Это вы о той операции с президентом… как его, забыл, очень невыразительная личность, и его секретаршей?

      — Практиканткой, — уточнил Челлестоун.

      — Практиканткой, которую послали на стажировку в Белый дом. Вообще-то дело прошлое, можно чуточку рассекретить… Да и

      какие секреты от своих, вы и так всю операцию можете видеть до мельчайших деталей. Даже без фактов. Честно говоря, на заверения Лакло мы не полагались совершенно, а всю операцию просчитали двенадцать раз на самых мощных компьютерах! К счастью, в нашей стране очень предсказуемые жители. Самые предсказуемые на планете, что, ессно, облегчает правление и обеспечивает устойчивость режима… Ту девушку, Монику, мы отбирали очень тщательно. Она прошла курс особой подготовки, а потом уже вместе с президентом и ею мы тщательно отрабатывали сценарии нечаянного разоблачения, просачивания фактов в прессу, реакцию общественности…

      — Но там были кое-какие проколы, — заметил я.

      — Хотя рука режиссера чувствовалась сильная, опытная, умелая. Я сразу подумал на вас, Джон. Других мастеров что-то припомнить не мог. Он заулыбался, что-то буркнул себе под нос, что могло означать благодарность, расцвел, но тут же раздраженно покачал головой.

      — Уже растут, — сообщил он хмуро.

      — Молодые, зубастые, хищные… Пройдут по трупам, не поморщатся. Настоящие профи! Берутся доказать, что в Африке полно пингвинов, в Антарктиде растут пальмы, а негры такие же люди, как и мы. И, веришь ли, доказывают!..

      — У вас там очень мощные средства пропаганды, — заметил я.

      — У нас такое не пройдет.

      — Почему? У вас телевидение развивается бурно, спутниковый Интернет…

      — Менталитет, — обронил я.

      — В России недоверие к пропаганде в крови. Я не знаю, когда это началось: то ли с обещаний построить коммунизм за пятилетку, то ли с реформ Петра Первого, то ли с призвания варягов… А может, и намного раньше. В любом случае, у нас каждый скажет убежденно, что все газеты врут, телевидение брешет, по радио одна брехня, все до единого политики — продажные шкуры, президент дурак и ничего не понимает. Он опешил, поинтересовался осторожно:

      — Так что же, разве у вас никто газет не выписывает?

      — И газеты выписывают, и ящик смотрят, — ответил я.

      — Но — не верят!.. Охотно смотрят ваши голливудовские фильмы, но говорят — фигня, дешевка. Смотрят наши отечественные — фигня, играть не умеют, пленка плохая. Читают газеты от корки до корки — фигня, брехня на брехне, дешевые сенсации!.. И так хорошо после этого на широкой и вольной русской душе, когда чувствуешь, что всех их, гадов, раскусил, никому не дал себя обмануть!.. Но, возвращаясь к Монике и президенту, скажу, что кампанию вы провели профессионально, а в обществе сдвиг проделали… если можно так сказать… нельзя?.. Фиг с ним, вы за месяц изменили сознание целого поколения. С того момента, когда суд, разбор, президент выкладывает на стол суда свой пенис, а судьи его внимательно и серьезно осматривают, измеряют, сравнивают с муляжом, который сделала по памяти практикантка из Белого дома. Все остальное неважно, даже если бы президента ждал импичмент. Но его ждало оправдание, а это только усилило лавину. В общественное сознание вошло сразу прочно и надежно: раз уж сам президент страны в своем кабинете дает отсасывать студентке, а его жена даже не выразила неудовольствия, то, значится, им тем более можно все — есть пример! А жены пусть не вякают, это же так естественно: совать пенис в рот служащим… Жена тем более должна помалкивать, ей точно так же суют в рот на ее работе, а она не станет из-за такой безделицы выражать неудовольствие боссу, ведь от этого зависит и продвижение по службе, и повышение жалованья… Таким образом, в вашей юсовской семье устанавливаются прочные семейные отношения уже на новом, так сказать, уровне понимания…

      Он оскалил зубы, рыкнул:

      — В современной семье

      — Что?

      — Вообще в семье сегодняшнего дня, — повторил он, — не только в юсовской, как вы изволили…

      — Да-да, верно, — согласился я.

      — Просто в юсовской это проявилось раньше, чем в других. И сильнее, шире. Вообще юсовцы — люди прозаически положительные. Они хотят быть правыми по закону гражданскому и ничего не хотят слышать о законах нравственности. Теперь единственным орудием самозащиты юсовца является предельный цинизм. Вы перекроили мораль во всем мире! У нас в стране семейные отношения тоже строятся по «принципу Челлестоуна». Он польщенно показал мне большие ослепительно белые зубы по двести баксов за штуку.

      — Такого термина еще нет…

      — Есть, — признался я.

      — Я сам его ввел. Хотите, покажу «Вестник Академии наук», там моя статья об этом принципе? С моей легкой руки уже в двух работах этот термин приняли, используют. Честное слово! Пока только у нас, в России… Он оживился:

      — Позволите взглянуть?

      — Дам пару экземпляров, — пообещал я.

      — Мне сигнальных отвалили целую пачку. Он потер руки.

      — Прекрасно, прекрасно! Раздам коллегам, буду ссылаться на вашу работу. Тем более что вас в наших кругах очень ценят и опасаются. И следят за вашими работами, выступлениями, изучают ваши вкусы… что для вас, ессно, не новость. Приблизился Живков, оглядел нас неодобрительно маленькими запавшими глазками, хрюкнул:

      — Переквалифицировались в болтологию?.. А там, к вашему сведению, уже едять! Мы двинулись в обеденный зал. Хоть он обеденный, но это оказался тот же зал, где вчера ужинали. Я вздохнул свободнее. Эти люди, что продемонстрировали себе свою мощь, могли для завтрака и обеда выстроить еще по одному зданию. Челлестоун, подумал я, Соммерг, Лордер, Лакло, Живков, Ноздрикл — все из западных стран. Из них четверо — юсовцы. Хотя себя, конечно, гордо называют американцами, забывая, что Мексика, Канада, Аргентина, Куба, Перу и еще с десяток государств тоже в Америке. Или же таким образом молча зачисляя их в свои территории. Юсовость — ползучее растение, оно способно размножаться бесконечно и готово задушить своими побегами все, что встретит по дороге. Что характерно, трое из этих «американцев» эмигранты, все еще говорят с акцентом. Лишь один, Челлестоун, «коренной», но и он, как прекрасно знаю, сын македонских эмигрантов, переселившихся в Юсу полета лет тому…

      Все четверо постоянно смайлятся, в наших инфоприемах это называется «снятие защиты противника». Лакло и Живков улыбаются не так по-идиотски, они ж европейцы, еще сохранили остатки культуры и достоинства.

      Стол был накрыт, как для королей, да что там королей, короли здесь и близко не лежали. Для императоров! И молчаливые официанты, застывшие в ожидании под стенами, похожи не то на отставных фельдмаршалов, не то на нобелевских лауреатов по литературе и разным искусствам.

      Кристина даже стала меньше ростом, подавленная великолепием, роскошью, что не кричит о себе, по чувствуется даже в каждом изгибе подлокотника кресла, над проектированием которого мучились целые дизайнерские институты.

      Юсовцы трудились над завтраком, как будто только что высадились с их ныне знаменитого «Майфлауэра», а Лакло и Живков то ли больше подумывали про огуречный рассол, то ли все еще помнили о западноевропейских манерах, но поглощали пищу сдержанно. Именно поглощали пищу, а не жрали, хавали, лопали, как вот сейчас Челлестоун…

      Все верно, когда на неведомый континент прибыли первые переселенцы, они были истощены, измучены, болели всеми болезнями. С жадностью набросились на стадо диких индюшек, перебили и устроили пир — с того дня в их народе установился праздник, на котором подают именно индюшку.

      Они жадно рубили ничейный лес, пахали ничейную землю, строили дома, какие хотели, а не по эскизу феодала. Добывали еду охотой, огородничеством, разводили скот, возводили первые заводы и фабрики. Изголодавшиеся, они делали свою жизнь все сытнее, богаче и богаче. И вся их жизнь была направлена на то, чтобы стать богаче. А жилища сделать крупнее, просторнее, наполнить их дорогой мебелью и дорогими вещами. Они уже догнали и обогнали соседей из тех стран, откуда бежали от нищеты и голода, теперь соревновались друг с другом. Им никто не мог подсказать, что человеку мало одних только вещей… кто мог подсказать, если переселялись только такие же: из низов, неграмотные, простые, у которых и желания были только самые простые? И вот выросла целая цивилизация простых и очень даже простых людей, трудолюбивых, как муравьи, и ровно столько же, как и муравьи, смыслящих в философии, искусстве и вообще столько же размышляющих о смысле бытия. Понятно, что на их земле ни одно философское учение… как и учение вообще, возникнуть не могло. А из того великого множества, что возникало в Старом Свете, в их новом мире простых людей прививались только те, которые оправдывали их полуживотное существование. Потому работа австрийца Зигмунда Фрейда у себя на родине осталась почти непризнанной, ибо в Старом Свете знают ценности повыше, зато в Новом приняли на ура: человек — свинья, у него ничего нет, кроме свинских инстинктов, а все эти любови, чести, достоинства и прочий бред — химера, дурь, дым… Я заметил, что я закончил завтрак почти одновременно с Живковым. Нас опередил Лакло, но даже он сложил нож и вилку крест-накрест, давая сигнал официантам, в то время как грубый Челлестоун просто отодвинул блюдо на середину стола и ухватил горсть салфеток. Кристина в растерянности наблюдала, как он вытирает залитые жиром пальцы, что-то новое в правилах этикета, а Челлестоун заметил ее взгляд, проревел с медвежьим оптимизмом:

      — Хор-рошо?.. Она судорожно кивнула:

      — Да, завтрак… чудесен. И вообще здесь волшебно!

      — Волшебно, — сказал он.

      — Это еще что!.. Весь мир стал волшебным. И кто его таким сделал? Мы — западная цивилизация!.. Это было грубовато, все отводили взгляды, даже Кристина чуток опешила, а Челлестоун обвел все помещение победным взором. Лакло бросил ехидно:

      — Особенно волшебно, что эти замки были построены, когда западной цивилизации… в смысле, Америки, еще не существовало.

      Челлестоун отмахнулся, как медведь от мухи.

      — Здесь были одни камни, когда мы купили этот остров Простое нагромождение глыб, называемое старинными замками. Это уже наши инженеры все отреставрировали, почистили, провели электричество, поставили кондишены. Даже те железные рыцарские статуи в полный рост, — красиво, верно?

      — с завода в Иллинойсе, что производит такие рыцарские доспехи, двести штук в неделю, для чокнутых на старине. Правда, наши делались по спецзаказу, но это тоже плюс в пользу нашего пути. Не только для брюха, как тут кое-кто на меня косо посматривает, но и для души!.. А чти делалось у вас, за железным занавесом?..

      Я промолчал, но, к моему удивлению, очень спокойно ответил Лордер:

      — Мы строили коммунизм.

      Живков тут же протестующе выставил перед собой белые холеные ладони:

      — Вы как хотите, а я не строил! Лордер кивнул:

      — Да-да, я знаю, вы всегда только на стороне победителей. А вот мы строили… я имею в виду страну. Сам я был еще мал, когда коммунизм рухнул, но все равно «мы строили». Идея была построить мир, который целиком и полностью держался бы на сознательности, честности, долге и чести. Человек должен был постоянно изживать в себе зверя, загонять его вглубь и там дотаптывать ногами. В духе честности и порядочности воспитывали детей, взрослых. На этом держалась идея коммунизма, что все будут работать с удовольствием и много, а брать себе мало, то есть по потребностям. Таким образом, будет общество изобилия… Ладно, короче говоря, эта идея продержалась семьдесят лет. Вернее, продержался строй, а идея… идея хоть и захирела, но вряд ли умрет. Но как-то не приходит в голову, что ненавидимая нами Юса…

      Живков сказал быстро:

      — Только не мною! Только не мною.

      Он даже бросил украдкой взгляд по углам комнаты, словно надеялся увидеть подслушивающие или видеозаписывающие телекамеры. Лордер продолжал невозмутимо:

      — Ненавидимая нами Юса тоже решилась на захватывающий эксперимент!.. Начала его еще раньше, чем мы — коммунизм. Секретарша Челлестоуна, хмурая невыразительная особь, спросила с недоумением:

      — Юса? Да чтоб на эксперимент?

      — Именно!

      — А что же они… то есть мы, строим? Настало напряженное молчание. Все смотрели на Лордера. А тот неторопливо поправил манжеты и наконец, когда молчание достигло предела, и сейчас кто-то снова начет жрать, а кто-то повернется к подруге и начнет ее тискать, сказал с торжествующим смешком:

      — Общество предельных подонков! Общество абсолютной низости. Все зашумели. Живков поморщился, от Лордера не ожидали такого грубого выпада, он всегда корректен и на все события ухитрялся смотреть как бы сверху, не погружаясь в дрязги и сплетни политики.

      — Вот-вот, — сказал Лордер с великолепным высокомерием, — вы так и не поняли!.. А ведь это смелый и опасный эксперимент. Все знаете, что такое трамвайный хам. Как ему вольготно среди культурных и воспитанных людей. И как мы сами хоть раз в жизни, да получали преимущество над другими… лишь тем, что позволяли себе какой-то недостойный приемчик… Ведь, признаемся, в обществе, где соблюдают правила, преимущество получает тот человек, который эти правила перестает соблюдать!.. Когда все дерутся по правилам, он может выстрелить в спину, ударить ниже пояса, подсыпать вам яду .. а потом пойдет утешать вашу жену!.. Коммунизм — это попытка все человечество принудить жить по правилам А вот в Юсе пошли другим путем, противоположным: постепенная отмена всех сдерживающих правил!.. Всем все можно. Никакой чести не существует, трусость оправдана и узаконена, предательство считается нормой, все пороки амнистированы и выпущены на свободу… Еще шажок — и вскоре все наркотики будут легализированы, что, по-моему, будет верным шагом.

      Лакло заржал, потер руки, в голосе его было полно оптимизма:

      — Это хорошо. Пусть дохнут, гады. Лордер сказал, широко улыбаясь:

      — Как вы думаете, если всех трамвайных хамов собрать в одном месте… то станут ли они так же хамить и крыть друг друга матом?.. Вряд ли. Увы, не будет той сладкой безнаказанности. И вот, когда всем можно все… то как строить жизнь? Зная, что не только ты сам предатель, но и тебя точно так же предадут все? Что предательство — это не твоя личная привилегия, а норма поведения?..

      Челлестоун поморщился:

      — Уж не думал, что и вы, Лордер, перешли в лагерь так называемых юсоненавистников!

      Лордер ухитрился обратить на него не больше внимания, чем на случайно залетевшую в окно муху.

      — И вот тут возникает мощнейшая система взаимных договоров. Если ты мне сделаешь это, то я вправе сделать то-то, а общество меня поддержит. А если я тебе сделаю вот так, то ты вправе… Естественно, что в обществе, где узаконено

      абсолютное недоверие друг к другу, правит не честь или порядочность, как должны были править при коммунизме, а… правильно — адвокаты! По количеству адвокатов на душу населения можно видеть, насколько страна продвинулась в отказе от морали… подчеркиваю, я не утверждаю, что мораль — хорошо!.. и насколько близко подошла к своему идеалу. Это, подчеркиваю, очень серьезный социальный эксперимент. Общество равных возможностей!.. Да-да, равных. Трудно заставить всех соблюдать правила, гораздо проще разрешить всем их не соблюдать. Узаконить это несоблюдение, поэтизировать, воспеть, переломить общественное сознание, доказать, что это единственно верно… Причем сознание нужно ломать порядочным людям с целью их же спасения. Иначе они слишком легко становятся жертвой проходимцев и людей без чести. А вот если им самим будет позволено так поступать… Поправка: если они сами себе позволят так поступать, то у мерзавца не будет преимущества. Посему я считаю такой путь развития тоже очень справедливым, честным и правильным. И это намного проще, чем построение совершенного общества по прямо противоположным принципам. В наступившей тишине Соммерг икнул, конфузливо прикрыл рот ладошкой. Его негибкий мозг не успевал за мыслью Лордера, я даже мог бы сказать, что нить он потерял в самом начале, и вообще его мозг, как у богомола или бортового компьютера «Су-45», способен реагировать только на две команды: «свой — чужой».

      — Так, значит, — спросил Живков растерянно, — вы все-таки за Юсу? Лордер сказал, обращаясь к нам, по-прежнему не замечая Живкова:

      — Как видите, к одной и той же цели — счастью человечества… можно идти прямо противоположными путями. Кристина захлопала в ладоши. Глаза ее восторженно сияли.

      — Вы удивительны!

      — воскликнула она счастливо.

      — Вы самый замечательный и мудрый философ! Лордер без улыбки раскланялся, как артист на сцене, даже приложил руку к сердцу. Лакло поморщился, возразил:

      — А по-моему, это тупик. Юсовцы признали, что человека сотворил не Бог… это обязывает!.. а Дарвин и Фрейд. И что нами управляют не какие-то моральные нормы, данные свыше, а обезьяньи инстинкты. И что у обезьяны нет понятий чести, достоинства, верности, так что нечего пытаться привить их и человеку, который не что иное, как голая обезьяна, как долгое время предлагали переназвать вид «гомо сапиенс». И вот потому, что человек — это обезьяна, которой управляют фрейдистские комплексы, ему нельзя доверять, а на каждый поступок нужно застраховываться уймой бумаг с печатями и обязательствами. Ни одному слову верить нельзя, ибо обезьяна есть обезьяна — нечего от нее требовать того, что не присуще ей по природе!

      ГЛАВА 29

      Завтрак был великолепен, но меня не оставляло чувство, что и здесь… чересчур. Чересчур великолепно и чересчур обильно. Разве что вместе с салфетками поставят в изящные стаканчики гусиные перья для щекотания горла. Чтобы в подражание римским патрициям выблевать съеденное, вернуться за стол и. снова жрать, жрать, жрать в три горла Или они все еще уверены, что в России плохо с импортными продуктами?.. Да нет, сами жрут так, что просто невероятно, как не распухают прямо на глазах.

      После завтрака разбрелись по невероятно огромному залу. Кристина осматривала красоты, я — оборудование, заглянул в Инет на предмет новостей, Лакло и Соммерг отчаянно спорили неподалеку. Кристина подошла ко мне с сияющими глазами, но не успела раскрыть рот, приблизился Лордер.

      Физиономия у него была недовольная, как будто признавал, что совершенно нечаянно выступил на моей стороне, чего ему очень бы не хотелось. И когда заговорил, интонация была почти брезгливая:

      — Надеюсь, вы поняли, что я лишь давал оценку своему обществу, которое построили несчастные беглецы, сумевшие перебраться за океан. Это не значит, что если я его понимаю, то и принимаю. Нет, при всем внешнем богатстве, которое мое общество может создать, оно никогда не полетит к звездам. Обезьяна рассуждает здраво: что, дескать, те дадут ее огороду? Семье, связям с женой соседа? Добавят ли жалованье?.. Кстати, показательно и то, что, побывав на Луне, когда побывали, не помните? Уже целое поколение прошло! так и не сделали следующего шажка: не организовали лунную станцию, поселение, не говоря уже о том, что так и не послали экспедицию на Марс, Венеру, к Юпитеру и дальше, дальше, дальше!.. Как послал бы человек, строящий коммунизм, монархизм, утопизм, даже феодализм!

      Лакло оставил Соммерга, подошел быстро, уши шевелятся, как у волка, хохотнул:

      — Феодалы в космосе? Оригинально.

      Лордер взглянул на него исподлобья.

      — Вам кажется, что научно-технический прогресс неразрывно связан с прогрессом морали? Это кажется очевидным лишь потому, что так случилось. На самом деле вполне могло быть, что сейчас мы сидели бы в такой же квартире, компьютеры на каждом углу, ракеты летают к планетам, а на дворе феодализм, а то и рабовладизм. Или наоборот: общество равных возможностей, вы все уже убежденные фрейдисты, полное равноправие, гомосеки — тоже люди, а беглых рабов распинаем на крестах вдоль дорог, в цирках гладиаторские бои, кстати, очень хорошо смотрятся и по телевизору с частотой в сто мегагерц, но брызги крови лучше видеть наяву с трибун стадионов… Но это мы отвлеклись, давайте вернемся к своим баранам… По лицу Кристины было видно, что она очень хотела бы остаться в этом заинтересовавшем ее мире высоких технологий и застывшего рабовладения, но ослушаться не осмелилась…

      — Это временное общество, — сказал Лордер с нажимом.

      — Понимаете?.. Еще один вариант развития общества, еще один сценарий развития, который очень нужен и полезен для короткого рывка… он позволил жадной обезьяне создать некоторое общество изобилия, но абсолютно непригоден для развития. Я не случайно коснулся полетов в космос. Коммунисты, как и многие другие, что берутся выражать то, что выше Фрейда, стали бы основывать лунные станции сразу же после первой высадки на Луне. Зачем?.. А зачем люди даже сейчас все еще лезут на высокие горы?.. Альпинисты, не слыхали о таких?.. Да, лунная станция ничего не дает… хотя это утверждение уже неверно. Она дает, очень много дает. Нет, я говорю не о запасах урана или чего-то такого, что обезьяна может понять, потрогав, а дает нечто для души, для духа… Ах, это невозможно пощупать? Верно, обезьяне и юсовцу это не понять. Им не понять, что полеты в космос крайне необходимы для развития вот именно духа человечества к освоению нового, к проникновению дальше в неведомые просторы, в глубь Вселенной!. Но обезьяне гораздо понятнее, как можно вбухать миллиарды долларов в производство нового вида губной помады, а потом еще несколько миллиардов на то, чтобы навязать именно ее, вытеснив предыдущую. Здесь, понятно, такая помада делает женщину еще эротичнее…

      Привлеченные спором, к нам неспешно приближались Челлестоун, Живков, даже Ноэдрикл. Лакло возразил с живостью:

      — Видел я эти новые помады. Ни хрена не делают.

      — Да пусть даже делают!

      — отмахнулся Лордер.

      — Не о том речь. Наступает Великий Застой. Но обезьяна не везде победила человека в человеке.

      Челлестоун за его спиной проговорил с предостережением в голосе:

      — Эй-эй!.. Вы на чьей стороне?

      Лордер даже не повел бровью, не то чтобы оглянуться, ответил с прежним высокомерием:

      — Дорогой Челлестоун, что с вами? Когда это победители страшились указывать на свои, как говорили в России, отдельные изредка встречающиеся нетипичные недостатки? Это привилегия сильных. Слабые свои промахи скрывают. Очень тщательно!..

      Челлестоун хмурился. Острый и смелый ум, однако уже ощутил себя юсовцем, что значит — всеми силами стремится к комфорту и уюту. Издавна, подумал я, искусство делилось на два основных жанра: трагедии и комедии. Трагедии, как известно еще со времен Древней Греции, посещали представители высшего класса, аристократия, жречество, то есть высоколобые того времени, а рабы и простолюдины предпочитали что-нибудь попроще. Мир трагедий им непонятен, страшен, волнителен, а вот комедии в самый раз. В комедиях никто никого не убивает, а если и убивают, то лишь «плохих», кого надо, а в конце любой пьесы все женятся и радостно поют.

      Вообще бурные слезы, страсти, крик и отчаяние были свойственны лишь высоколобой аристократии. И сейчас, читая «Песнь о Роланде» или любые рыцарские романы, удивляешься, что отважные рыцари-герои часто роняют слезы. Да что там роняют: плачут навзрыд, рвут на себе волосы, а то и в отчаянии бросаются на свой же меч. Конечно, простолюдин в подобных условиях не проронит и слезинки, как рабочий вол или коза. Потому в США, где дворянства не было, слез так и не узнали. Это оттуда пришла мода взирать с каменными лицами на всякие несчастья, а во всех видах искусства теперь так обязателен простолюдинный хеппи-энд. И даже Челлестоун уже избегает любого острого, кислого, горького, а предпочитает патоку… Лакло посмотрел на нас, хлопнул в ладони, привлекая внимание, внезапно коротко рассмеялся. Мы, спецы по инфовойне, смех приняли естественно, как прием снятия защиты, ибо рекомендуется улыбаться и время от времени смеяться, дабы расположить собеседника и снять напряжение у противника. Лакло так и понял, из нас это уже не выбить, улыбнулся, сказал весело:

      — Вы заметили, нас семеро?.. Вспомнилась старинная легенда о Семерых Тайных, что незримо правят миром. Но мы в самом деле правим. Мы — семеро. Если хотите, можно даже с прописной буквы, Семеро. Челлестоун кивнул, заметил сухо:

      — Но мы, скорее, противники, чем соратники. Ноздрикл поправил хмуро:

      — Дуэлянты. Я предпочитаю такой термин. Лакло улыбнулся ему, сказал одобрительно:

      — Да, прекрасный термин! Мы скрещиваем шпаги, но мы полны уважения друг к другу, верно?.. И наши поединки не должны мешать нам встречаться вот так, вместе пить хорошее вино, обмениваться впечатлениями, даже подсчитывать количество полученных и нанесенных ударов… Челлестоун задвигался, буркнул:

      — В этом есть что-то нехорошее.

      — Почему?

      — Не знаю, — ответил Челлестоун.

      — Чувствую. Что-то от коллаборационизма. Не сам коллаборационизм, но запашок его есть…

      — Ну что вы, Джон, — возразил Лакло.

      — В этом, напротив, элемент рыцарства, аристократизма. Уж мы-то не набрасываемся друг на друга с грубой бранью, как простые солдаты. Или генералы. Мы знаем, что каждый из нас отстаивает светлые идеалы своей страны, нации или образования, которое он представляет. В большинстве случаев эти идеалы у нас всех совпадают. Вопрос в том, чтобы попытаться эти совпадающие области вывести из-под обстрела. Для начала! А потом, в идеале, вообще свести спорные моменты к минимуму.

      Челлестоун посматривал исподлобья, я чувствовал его инстинктивное отторжение всего, что скажет Лакло. Страна Челлестоуна и так мощно теснит все остальные уже своим существованием, и потому Лакло хоть и союзник, но кровно заинтересован, чтобы заклинить пушки чересчур могущественных союзников.

      Ноздрикл, как я заметил, в основном отмалчивается. Этот молчун, автор блестящего метода «перенаводки на цель», вообще-то просто гений в своем роде. Во всем мире признали, что в огромной стране все обезопасить от противника невозможно, а так хотелось бы, чтобы противник не замечал наши уязвимые места, а сдуру пер только на самую укрепленную и неприступную крепость!

      Это было недостижимой мечтой, пока за дело не взялся Ноздрикл с его школой. На протяжении многих лет, ухлопав десятки миллиардов долларов, скупив сотни тысяч газет вместе с их журналистами, он всему миру доказывал, доказывал, доказывал… и сумел доказать эту очевидную для умного человека нелепость, но не очевидную для «человека обыкновенного», который привык не сам думать, а выбирать из предложенных мнений специалистов «лучшее».

      Теперь, когда я слышу гневные кличи интеллигенции, что террористы — трусы, взорвали здания Торгового центра, где работали «мирные люди», а слабо им напасть на военно-моркую базу США, я думаю с невольным восхищением профессионала: молодец Ноздрикл!.. Все-таки сумел! Навязать такую очевидную глупость населению планеты — это высший класс профессионализма. Ведь не все же, кто так говорит, платные агенты, хотя их тоже хватает, есть же и чистосердечные идиоты, их больше. Но повторят, как попугаи, даже не вдумываясь, что говорят. Ведь эти фразы звучат так правильно, так одухотворенно, так возвышенно!

      Это же какой класс: выстроить неприступную крепость, защитить ее всеми мыслимыми видами оружия и разрешить противнику атаковать именно ее, только ее! А все остальное в стране взрывать, рушить и жечь — нехорошо. Даже трусливо. Для Юсы стрелять с хорошо защищенных авианосцев крылатыми ракетами по мирному населению Багдада и Югославии — нормально, это доблесть и отвага, а вот когда террористы-смертники наносят ответный удар — это трусость! Повторяю, крылатыми ракетами издали — не трусость, а своим телом протаранить врага — трусость. Сейчас, правда, «аксиома Ноздрикла» трещит по швам на Востоке. Там умеют мыслить сами, в отличие от русских интеллигентов, да и в самой России все больше храбрецов, кто не страшится выглядеть недостаточно интеллигентным. Тот Торговый центр подпитывал патронами ту неприступную крепость, которую Юса через подставных лиц предлагает атаковать. В том Торговом центре работал технический персонал той самой крепости, без которого она загнется. На далеких от Нью-Йорка полях Техаса пасется скот, чьим мясом кормят ту крепость. А в любой войне всегда стараются перерезать коммуникации, сжечь склады противника, затруднить подвоз патронов и продовольствия… Простой человечек никак не уяснит, что на свете нет «мирных невинных жителей». Более того, даже туристы, приехавшие всего лишь поглазеть на красоты Манхэттена, на то время становятся юсовцами со всеми вытекающими для юсовцев последствиями, ибо тратят там вывезенные из своих стран деньги, что идут на патроны для той неприступной крепости! На широкой, просторной веранде изящные стулья, похожие на хрупкие цветы, расставлены вокруг трех столов. Видимо, здесь решили, что на большее число группок семерка разбиваться не станет даже теоретически. Я с опаской опустился в ближайшее кресло. Напротив с размаха плюхнулся Челлестоун. Кресло даже не скрипнуло, хрен знает из каких сплавов теперь делают, явно какому-то космическому кораблю недодали на суперпрочную обшивку. Живков сел за мой стол, глаза хитро поблескивали.

      — А что-то вы, дорогой Владимир-сан, притихли в последнее время…

      — Разве?

      — Притихли, — повторил он со знанием дела.

      — Случилось что?

      — Да нет, вроде бы… А почему такой вывод?

      — Да многие из нас сразу отметили ваше первое появление на поле боя. Мы все, надо признаться, больше продукты воспитания, обучения, тренировки, упорной работы, чем вот так… удачное сочетание генов, хромосом и среды обитания. А если бы вам еще такую же нагрузку в обучении, какую прошли мы…

      Он заколебался, взглянул нерешительно.

      — Что-то не так?

      — спросил я.

      — Да только сейчас пришла в голову мысль, — признался он.

      — Может быть, вы только потому и проявили такой оригинальный и сокрушительный стиль, что не прошли обязательного обучения? Обучение только сгладило бы ваши блистающие грани?.. Не знаю. Но вас заметили все специалисты в нашей области. К вам начали присматриваться, подбирать ключи. Я даже знаю, что в США была создана специальная диверсионная группа, которой было поручено ликвидировать вас, но ее пока придерживают.

      — Надеются перевербовать?

      — Нет, специалистам дано указание найти контрдоводы. Убийство противника — признак слабости. В их стране гордятся победами в информационной войне, хотя эти победы, мы все понимаем, пахнут гаденько. Мы же все знаем, да и они понимают, что победили ваш строй не доводами в идеологии, а рассказами о богатстве своих жителей, вкусной еде, красивых одеждах, свободе секса, свободе извращений, порнографии… Мы же все понимаем, что это грязненькие методы! А хотя с легкой руки вашей императрицы говорят, что победителей не судят, но… только потому, что победители сами захватывают места судей. Но недовольство растет, они это понимают, стараются как-то сгладить, однако изменить курс своего авианосца не в состоянии. В последнее время их аналитики указали на вас как на быстро восходящую звезду. Даже как на силача, который еще не вошел в полную мощь. Но я заметил, что вы резко сбавили свой темп… Я пробормотал:

      — Да нет, не заметил…

      — Молодость, — сказал он благожелательно, но и с осуждением.

      — Вот, глядя на меня, можно почти со стопроцентной уверенностью сказать, что выдам в следующем году. А вот о вас такого сказать пока нельзя…

      — Почему?

      — Молодость… А вы, несмотря на ваши сорок… вам еще нет сорока?., еще можете дико полюбить женщину, что поменяет вашу жизнь… можете вдруг увлечься восточной, южной или какой-нибудь еще оккультной философией, буддизмом, йогизмом, можете внезапно отказаться от науки и уйти в монастырь… Словом, еще не миновали опасный возраст смены пути… Не выбора пути, тот выбирают намного раньше, а именно смены… А как только стало меньше вашей активности, я сразу понял, что просто балдеть и оттягиваться — не в вашем стиле… Он улыбался, вокруг глаз собрались мелкие морщинки, похоже на кожу на куриных лапках, вроде бы даже припорошены пылью дальних странствий.

      — Я… гм… сосредоточиваюсь, — ответил я, перефразируя знаменитые слова Горчакова.

      — Осматриваюсь. Он сказал шутливо, но в голосе прозвучала серьезная нотка:

      — В добрый час. Но только потом, набравшись сил, не разрушьте наш мир… полностью. Я смотрел ему вслед и вспоминал характеристику, которую сам же ему и дал, познакомившись с его методами. Самый работоспособный! Самый загруженный. Самый информированный. Институт Живкова крупнее институтов Челлестоуна и Соммерга, вместе взятых. У него не институт даже, а сеть научно-исследовательских центров, что собирает информацию по всему свету и как можно быстрее составляет по каждому краткое «мнение потребителя».

      Потребитель его информации — самый массовый. Это человек не шибко умный, но стремящийся выглядеть умным. И перед другими и даже перед собой. Для этого человека Живков готовит несколько «разных» вариантов отношения к тому или иному событию, «разных» оценок.

      Массовый человек не любит и не умеет думать. Он охотно выбирает из высказываний экспертов те, которые кажутся ему наиболее верными, и уже пользуется, как собственными. Тем более что они четкие, образные, отграненные, афористичные.. Когда их произносишь, так и чувствуешь себя частицей Великой Культуры, Великой Цивилизации, что несет свет в дикарские страны Востока, России, Белоруссии…

      А то, что эти разные мнения готовит один и тот же человек, который следит, чтобы диапазон был не слишком велик… ну, кто пустит простого человека за кулисы? Да не захочет простой туда смотреть, чтобы не развеять иллюзии о себе, таком умном, возвышенном и мыслящем абсолютно самостоятельно!

      Неслышные, как призраки, официанты разнесли прохладительные напитки. Мы все наслаждались покоем, любовались лазурным морем, только возле Лакло весело хохотали трое хорошеньких женщин, юных, чистеньких, блистающих свежестью.

      Кристина восторженно повизгивала, взгляд широко распахнутых серых глаз был устремлен на удивительно чистое, прозрачное море. Я же тихонько тянул через соломинку сок и украдкой рассматривал инфистов. Здесь собрались в самом деле настоящие. Народ в основном видит павлинов и павлинчиков, что не слезают с экранов жвачников, глубокомысленно и туманно рассуждают о великих информационных битвах, новых технологиях пиара, методах внедрения информации в сознание, сыпят терминами…

      Но мы-то знаем, что на всем земном шаре от силы миллион человек понимает, что такое информационные войны, десять тысяч из них могут что-то делать, павлины в их число не входят, а из десяти тысяч не больше двух сотен человек в состоянии делать собственные разработки. Здесь же семеро из числа тех, чьи имена десять тысяч произносят с восторгом, две сотни — с завистью. Конечно, семь миллиардов человек о нас и не слыхали, зато знают, на сколько метров плюнул вчера на чемпионате мира по плевкам знаменитый Джон Стоун, с кем подралась кинозвезда Шерон Гир. Правда, нас это не колышет, ибо в нашей власти смести с лица земли соревнования по плевкам и заменить их, скажем, состязаниями в беге задом наперед. Но зачем? Никто из нас не рвется менять шило на мыло. Разве что неутомимый Лакло готов тратить силы и время на такое занятие. Нет, если уж менять, то менять. Всю основу на фиг. Менять даже… нет, об этом говорить еще рано. И стены имеют уши. А всякие аналитики умеют читать не только по губам, но уже и по выражению лица, складкам на лбу, движению бровей… На меня посматривают с неослабевающим интересом. Даже с некоторой жгучей заинтересованностью. Это для соседей по дому я — мужик с собакой, для читателей — преуспевающий писатель, а эти знают меня как человека, который вроде бы никому не принадлежит и никому не служит, что в нашем мире крайне непонятно, политическая ориентация тоже не вполне четкая, но за последние три-четыре года нанес несколько сокрушающих ударов, причем — и по правым, и по левым, противники повержены, превращены в прах, однако пользоваться плодами победы почему-то не стал… Лакло говорил темпераментно, достаточно громко, чтобы его услышали и за нашим столом:

      — Стараясь уничтожить культуру европейских стран, да и не только европейских, они уничтожают остатки того, что было в этом народе хорошего, сильного, здорового. Ведь бивисы прежде всего гробят юсовцев, а уж потом добираются до нас! Дети юсовцев не хотят учиться, не хотят работать, у них не привиты никакие ценности, зато они хорошо знают о своих правах балдеть, оттягиваться, кайфовать, расслабляться, а любые посягательства на эти права объявляются вообще посягательствами на свободу личности. Я слушал его, эти «до нас», где он себя или свою страну зачисляет в группу пострадавших от экспансии Юсы, еще чуть — и уже он будет выглядеть борцом с наступающим злом, и с усмешкой подумал, что все мы, инфисты, прибыли на этот симпозиум, как слесари-водопроводчики — со своим набором инструментов. И пользуемся ими точно так же, как слесарь гаечными ключами. К примеру, у любого человека, как у мотора, есть сильнейший защитный кожух, без которого он чокнулся бы уже от одной только рекламы. Но у спеца по инфовойне есть ряд отверток, которыми снимает кожух. Самый простой — это ссылка на какой-нибудь авторитет: «Академик Сахаров сказал, что…» А если до этого долго и старательно вдалбливать, что «Сахаров — это совесть нации», то, понятно…

      Прекрасный инструмент — смещение акцентов. То есть хреновые новости придерживаются, а сообщается только об успехах. Или хреновость подается шепотом, скороговоркой, а об успехах — с литаврами.

      Присоединение к будущему — старый, заезженный прием, но он работает прекрасно, ибо нам всем страстно хочется этого будущего. И стоит сказать, что вот сейчас Госдума принимает закон, который позволит поднять экономику и сделать нас самой богатой страной в мире, как уже начинаешь чувствовать себя живущим в самой богатой стране мира и уже почти благодаришь правительство, что вот уже сделало страну самой богатой…

      Растянутость во времени, когда достаточно протянуть с подпиткой новости всего девять дней, как она исчезнет. Но дурачье часто старается отрицать свою вину много и многословно, в результате чего о ней узнают даже те, кто никогда бы не услышал. Когда началась перестройка и дерьмократы ринулись рушить памятники и символику советской эпохи в надежде, что враги из-за океана бросят в протянутую руку доллар, то иные хитрые хозяйственники начали тянуть время: то бульдозера нет, то вход без ордера воспрещен, то сперва уберите хулиганье, что грозит бить окна мирным гражданам… Тянули, хотя надежды на восстановление Советской власти уже не было. И что получилось? Прошел первый энтузиазьм, общечеловеки увидели, что жрать и при новом строе надо, а из-за океана за такую преданность лишь похлопали по плечу, но кормить не стали, надо работать. И вот Советской власти давно нет, но памятники стоят, серпы и молоты в бронзе на стенах остались, как и прочие рабоче-крестьянские атрибуты, у человечиков другие заботы, памятники и документы сохранены, ходим мимо красных звезд на чугунных оградах и уже по фигу — масонские, жидовские или китайские символы… На мне уже опробовали «пробные шары», «нога в дверях», «изменения масштабов», сейчас вроде бы разыгрывают «моделирование доверия» и «присоединение к оппоненту», что должно обезоружить, внести растерянность, а затем последует «наращивание доверия»… Лакло, чья мощь больше от природных дарований, чем от умелого применения высоких технологий, внезапно предложил:

      — А давайте создадим музей?.. А что? Должны же мы уважительно относиться к предшественникам! У нас их не так уж много, кстати. Зато какие… Древними героями-силачами были Демосфен, Цицерон, братья Гракхи, Моисей.

      — Моисей был косноязычен, — прервал Лордер холодно.

      — Его шепелявое бормотание понимали немногие.

      — Но Господь дал ему толкователя Аарона, — отпарировал Лакло.

      — Тот ходил за Моисеем неотрывно, все записывал, все его слова произносил громко и четко! А нам сейчас какая разница, каким был голос Моисея? Соммерг сказал задумчиво:

      — А под стеклом вместо старинных мечей и пищалей будут храниться убийственные, в прямом смысле, аргументы, доводы?.. Знаете ли, в этом что-то есть. Глупо, когда в генштабах изучают тактику Ганнибала, разгромившего римлян при Каннах, но оружие Далилы вполне стреляет и сейчас… Что вы скажете, Владимир? Я вздрогнул, не сразу понял, что спрашивают меня, развел руками:

      — Не смущает, что первым, проигравшим сражение, будет объявлен Господь Бог?.. Сатана выиграл с блеском, вчистую. Соммерг задумался, а Лакло сказал оптимистически:

      — Наоборот!.. Это пример, что можно сбить с копыт даже такого противника. Надо только так же умело подобрать аргументы, выбрать удобный момент… Бог либо лег спать, либо гулял в другом в конце сада, а Сатана к тому же умело выбрал самую слабую точку обороны, ведь женщина, как известно, податливее, любопытнее… Эх, Владимир! Я всегда с наслаждением читал ваши романы. Они просто… ну, пальчики оближешь!

      — Вы читали? — спросил я, в самом деле удивленный.

      — Конечно!..

      — Как? Обо мне в прессе ни строчки…

      — Потому и заинтересовались. Читатели в восторге, критики и эстеты на своих тусовках ядом захлебываются. Все сразу понятно! Есть четкое правило: когда на свет появляется гений, узнать его можно по тому, что все тупоголовые объединяются в борьбе против него!

      Челлестоун кивнул:

      — Он прав, хоть не человек, а какое-то Лакло. И вообще француз. Это правило действует во все века. На слуху да в прессе одни имена, а мир переворачивают идеями совсем другие.

      Я насторожился, а вслух пробормотал вроде бы смущенно:

      — Ну это же всего лишь романы. Так, для заработка. Но мысль, тяжелая, как танк, уже катилась, не обращая внимания на слабые толчки в бока, призванные сбить с прямого курса. Все верно, так же, как дьявол, что сумел нанести Богу самый болезненный удар по его лучшему замыслу, по его венцу творения, так с его легкой руки в нашем мире элементарная единица, то есть террорист или религиозная группа… о себе умолчу, могут нанести сильнейший ущерб огромному государству. Просто несоизмеримый с их размерами. Если можно перекрыть от террористов воздушное, морское или сухопутное сообщение, что вообще-то практически достижимо, то абсолютно немыслимо проделать такое с моими книгами, моими видеимпами… а потом, потом… вот-вот придет черед моей книги.

      Вся оборона Юсы, как любой другой страны, ориентирована на физическое нападение. От моих книг никакое общество не защищено. Ведь любое военное министерство по старинке считает, что информаторщики выполняют чисто вспомогательные функции, вроде кричат в рупор в сторону чужих окопов: «Рус, здавайси!» Самое главное, что в большинстве случаев страна даже не может сказать, что на нее совершено нападение В России огромное количество придурков, что искренне верят, что «Америка нам поможет!» То есть они уже поражены осколками мощнейшей информационной бомбы из Юсы, но об этом не подозревают. Эти бомбы разносят и сбрасывают на головы журналисты. Они уже перестали быть наблюдателями войны. Теперь они не только участники, которые несут ту же ответственность, что и люди с оружием в руках, но и гораздо большую, так как неизмеримо сильнее влияют на события. Журналисты гораздо в большей степени ответственны за жестокость и насилие, чем те, кто непосредственно их совершает. Но опять же, как пример того, в чьих руках канал: журналисты, которых нужно на самом деле расстреливать сразу же, как поступали с диверсантами, сумели убедить военных с обеих сторон, что им нужно предоставить особые льготы. И уж ни в коем случае не посягать на их священные жизни! Странно, почему же тогда простые солдаты, участвующие в военных действиях, лишены права неприкосновенности? Оболваненный мир… На самом деле всякий солдат, завидев на спине какого-нибудь хмыря с телекамерой крупную надпись «ПРЕССА», должен тут же стрелять в эту надпись. А потом подойти и добить контрольным выстрелом. Потом можно еще и попинать всласть… Я вздрогнул, рядом со столом остановился профессор Соммерг. Он чуть склонил голову, осведомился:

      — Можно мне будет присоединиться к вашему обществу? Так как он не спросил, а именно осведомился, я ответил со всей любезностью, на какую только был способен:

      — Конечно-конечно, профессор! Мы будем только рады… Он опустился в кресло, церемонный и ровный, как вытесанная из дерева доска с барельефом. Острое худое лицо было лишено выражения, но я ощутил в Соммерге некую борьбу. И засомневался, что это было рассчитано, чтобы я это заметил.

      — Мистер Владимир, — сказал он, — мистер Владимир… Я вижу, мои соотечественники постарались убедить вас, что наша страна защищена как нельзя лучше. Даже критиковали ее сами и указывали на якобы уязвимые места…

      Кристина слушала его со всем вниманием. Я посматривал на Соммерга внимательно. Если Челлестоун — мощнейший ум в Юсе, то Соммерг — острейший. Все президенты их страны ему не годились бы на подметки. Уж он должен понимать, насколько население его страны уязвимо для инфа-атаки!.. Это по ваххабитам или талибам трудно нанести удар — сильны в вере, непоколебимы в убеждениях, стойки в верности принципам.

      А юсовцы… высоколобые понимают, что они в глубокой заднице, а низколобые то же самое чуют спинным мозгом. И те, и другие потому уязвимы, что в душах у них — вакуум. Они сами хотят что-то получить, но свои спецы дать ничего не могут, а лихорадочно забивают им мозги и души вседозволенностью в сексе, высоким уровнем быта, свободой передвижения… но все это для желудка и того, что еще ниже, а юсовцы наконец-то нажрались, уже из ушей выплескивается вседозволенность, уже хочется чего-то… постного, диетки, режима, ограничений, диктатуры, Гитлера… Похоже, это их сейчас и страшит. Но непонятно, почему все чаще обращают свои взоры в мою сторону.

      — Не знаю, — ответил я дипломатично, — у меня пока что не сложилось какое-то определенное мнение.

      Он вскинул седые брови.

      — А вы что, ждете, когда оно сложится само?

      — Совершенно верно, — ответил я любезно.

      — Вы, — сказал он с преувеличенным удивлением, чтобы я понял, что он шутит, — человек, который умеет навязать свои взгляды целым народам!

      — Но не себе, — вздохнул я.

      — С другой стороны, зачем? Я верю своему подсознанию. К какому заключению оно притопает, с тем и буду считаться.

      От соседнего стола в нашу сторону ревниво поглядывал Челлестоун. Рядом с живым, юрким Лакло и чопорным Лордером он, огромный и громогласный, выглядел и шумным немецким бюргером, и лавочником, и деревенским кузнецом, но только не одним из могущественнейших умов планеты. За неделю до отъезда я посмотрел его великолепный фильм… ну, не его, но созданный по шевелению его пальца. Фильм, который собрал восемь «Оскаров», взявший награды в Каннах и еще хрен знает каких их же карманных шоу. В том фильме, где задействованы лучшие режиссеры и лучшие актеры, непонятные узбеко-таджико-казахи с азербайджанскими именами ведут с помощью США по странам Востока очередной нефтепровод. Ессно, в обход России. А русские диверсионные группы, что для западного менталитета тоже ессно, стараются его взорвать, а всех зверски убить, изнасиловать и разрезать на куски. Любовная линия, страсти, погони, а подспудно проводится мысль, повторяется не меньше семи раз, золотое число для мертвого вдалбливания, что США всеми силами стараются развивать экономику исламских стран, расположенных на юге России. Ну прямо всеми силами, ибо там не только лучшие специалисты-инженеры, хотя азербайджанцы, туркмены, таджики и прочие грузины — ого-го какие молодцы и само благородство, хоть и дикие, но и сам Джеймс Бонд всеми силами добивается, чтобы нефтепровод заработал, чтобы туземные страны стали богатыми, процветающими… Челлестоун посматривал ревниво на Соммерга, а я с тихой завистью поглядывал на Челлестоуна. Вот у него власть так власть… Это не мои жалкие лекции в странном учебном заведении. Как часто мы что-то придумываем первыми, потом Запад все это покупает или тибрит, развивает, а мы в хвосте… в лучшем случае. Сейчас, к примеру, не в хвосте, а — вовсе под хвостом. Под рукой Челлестоуна несколько институтов, научно-исследовательских центров, множество лабораторий, своя мощная киностудия, несколько газет, три телеканала, плюс он может размещать заказы на фильмы в Голливуде, финансировать явно или тайно, привлекать к работе лучших сценаристов и режиссеров. Причем те даже не будут подозревать, на кого работают и чей заказ выполняют.

      Он перехватил мой взгляд, его рука с бокалом поднялась, приветствуя. Затем он поднял его ко рту и осушил бокал в три длинных глотка. Мне стало неловко, что-то не помню, чтобы я был именинником.

      ГЛАВА 30

      А Челлестоун опустил бокал, вылез из кресла и направился к нам. У нашего стола еще три свободных кресла, за Челлестоуном вышколенно поднялась и пошла, дробно семеня длинными худыми ногами, очень красивая женщина, больше похожая на фотомодель.

      — Не слушайте, — обратился Челлестоун ко мне, — что эта старая калоша наплетет про такого орла, как я!.. Он уже потерял нюх на великие замыслы… Потому все мои проекты он принимает в штыки… ха-ха. какое устаревшее сравнение, верно?

      Он грузно сел, не дожидаясь, пока сядет дама, хотя какая она к черту дама, если на службе, а я ответил легко:

      — Что вы, мы как раз говорили о вашем блокбастере. Говорят, он в первую же неделю собрал семьсот миллионов долларов?

      Он весело подмигнул:

      — Что делать, если у меня такая счастливая рука?.. Я ухлопал семьдесят миллионов на этот фильм, уже списал их, как на пропаганду, а он еще и приносит прибыль, да какую прибыль!.. Знали бы, сколько собрали за месяц по всему миру!

      — Пропаганда?

      — повторил я.

      — А я думал, что фильм вызван… ну, сочувствием к тем, кто гибнет в таких потасовках.

      Челлестоун сграбастал со стола бутылку охлажденного вина, отпил из горла, шокируя даже Кристину, а Соммерг просто позеленел от злости, с грохотом опустил бутылку на стол.

      — Фигня!

      — заявил он безапелляционно.

      — Фигня насчет справедливости Запада по отношению к кровавым конфликтам. Вы же знаете, почти ноздря в ноздрю с чеченским

      конфликтом вспыхнула война в Таджикистане. Там российские войска тоже подавляли мятеж, к тому же на чужой территории, не на своей, как с Чечней, а жертв было намного больше, крови больше, сожженного и разрушенного — намного больше. И что же, хоть одна страна Запада пикнула? Наоборот, даже деньгами снабжали через МВФ, ибо в этом случае Россия уничтожала тех исламистов, которые усилили бы врагов США, то есть Иран. Я кивнул. Самое смешное и показательное, что наши правозащитники в случае войны в Таджикистане тоже как воды в рот набрали! Хотя Челлестоун попал в самую точку: русская армия там пролила реки крови, а в Чечне всего лишь ручьи. Челлестоун весело подмигнул:

      — А что, вам этих грязных туземцев жалко?.. Да передохни они, все эти таджики, чечены, турки, туркмены и все черномазое мусульманство, разве нам, Западу… а Россия тоже Запад… будет хуже? Его секретарша улыбалась мне умело накрашенным ртом. Кристина в свою очередь улыбнулась Челлестоуну, да так многообещающе, что он поперхнулся, а зеленые глаза его красотки стали от злости рыбьими.

      — Хе, — сказал я, — да только я ведь вижу, зачем это вам.

      — Как зачем?

      — ответил он удивленно.

      — Все просто!.. Западу не нужно, чтобы эти страны с нестабильными режимами стали сильными экономически. Пусть живут надеждами, что Запад им поможет, что вот-вот начнет работать каспийский проект добычи нефти, дескать, разом обогатит все эти азербайджаны… Эти миражи помогут им и дальше держаться вне союза с Россией, к тому же ввергнут в такую нищету, что они как о сказке будут рассказывать детям о счастливой жизни в СССР!

      — Вы в детстве любили читать Говарда?

      — спросил я. Он не попался в ловушку, переспросил:

      — Фаста? Очень.

      — Нет, создателя Конана. Он посмотрел смеющимися глазами.

      — Я сейчас читаю почти всех его продолжателей. У меня есть все фильмы и даже мультики о нем. А под комиксы так вообще пришлось отвести отдельную комнату. Я кивнул.

      — Любите варваров?

      Он ответил таким же прямым взглядом:

      — По крайней мере, хорошо понимаю.

      А кто понимает, добавил я про себя, тот умело ими манипулирует. Я знал работы Челлестоуна, хотя они нигде не публиковались. Возможно, только в одном экземпляре, что подавался на подпись президенту, а потом тут же сжигался ввиду сверхсекретности. Но мы, инфисты, узнаем работу коллег по их почерку.

      Работа Челлестоуна была проста до гениальности, жестока и безжалостна, какой и должна быть великая работа. Правозащитники назвали бы ее бесчеловечной, если бы уже не работали у Челлестоуна, кто на длинном поводке, кто на коротком.

      У стран, отколовшихся от СССР, поддерживается иллюзия, что вот-вот Запад поможет им наладить экономику, надо еще чуть потерпеть, и они станут богатыми, зажиточными. За это время будет проедено все, что осталось от СССР, техника рассыплется от ржавчины, знания инженеров устареют, и наконец наступит массовая нищета, ужасающая нищета, перед которой сомалийские трагедии покажутся раем.

      И что дальше? А дальше беспроигрышный расчет на то, что цивилизованные страны уже достигли такой экономической мощи, что в состоянии без натуги содержать целые варварские государства. Варварские — это не обязательно те, что с мечами и на конях, варвар вполне может быть на прекрасном джипе со скорострельной пушкой и ракетами «земля — воздух». И вот нынешние режимы в этих азербайджанах падают под натиском варваров, что обещают вывести народ из нищеты… иным путем! Собственным.

      И вот варварские режимы, что окружили Россию, начинают получать помощь от Запада. Точнее ее бы назвать данью, откупом, так в свое время богатая Византия откупалась от набегов диких тогда русов, перенаправляя их воинственную энергию на своих серьезных соперников — Болгарию, Хазарию… Не будем кривить душой и замалчивать историю: русские князья получали бочки с золотом из Византии, за что обязывались посылать войска на Болгарию. Даже Святослав именно на деньги Византии организовал вторжение в Болгарию. Сейчас на деньги Юсы финансируется созданное ими варварское государство в Косово, прекрасный рычаг давления на Югославию, Македонию и прочих соседей. Когда такие же варварские государства окружат Россию, в Вашингтоне устроят праздник с фейерверками и беспробудным пьянством на неделю. Я невольно поискал взглядом Живкова. Он был бы за этим столом как раз кстати. Если Челлестоун — специалист по массовому захоронению целых государств и народов, то Живков, работая с ним в тесной связке, напротив — специалист номер один по гуманности. Главная забота Челлестоуна — обрушить экономику туземных государств вокруг России, чтобы там власть взяли злые и непримиримые, что тут же полезут войной на Россию, а главная забота Живкова — не допустить, чтобы Россия на выстрелы бандитов отвечала выстрелами. Библейская мудрость «глаз за глаз, зуб за зуб» здесь отметается, в этом случае за выбитый глаз русские должны укоризненно говорить, что это, мол, нехорошо — выбивать глаз, это негуманно, пришлите комиссию из ООН, а еще лучше — юсовский десант, чтобы установил и здесь Косово… Именно Живков поддерживает и подкармливает так называемую русскую интеллигенцию, которой удалось вдолбить нелепость о якобы существующем общечеловеческом праве, о гуманности, о нехорошести отвечать ударом на удар, а надо бы чисто по-русски подставить и другую щеку. Живков поймал мой взгляд, заулыбался, поклонился, и, прежде чем я успел что-либо сказать или возразить, он уже сидел за нашим столом, говорил комплименты Кристине, укоризненно советовал Челлестоуну пользоваться фужером или хотя бы стаканом. Я поинтересовался:

      — Мистер Живков, как вам удалось, что в России разом исчезло из всех словарей… только в самых старых, бумажных осталось такое известное и распространенное слово, как ;«коллаборационист» ?

      Живков мягко улыбнулся:

      — Вы это заметили?

      — Как видите.

      — Удивительно, — сказал он с чувством.

      — Вы удивительный человек. Это было проделано очень незаметно, разве не так?

      — Никто и не заметил, — признал я.

      — Но как вы?..

      — Рыбаки знают, куда приплывет рыба, — заметил я скромно.

      — Или где исчезнет. Заметив некоторые тенденции, я просто взял самое новейшее издание, поискал это слово… да и ряд подобных… увы! Должен заметить, ювелирная работа.

      Он поклонился, явно польщенный. Действительно, только его заслуга в том, что это слово в России не употребляет ни один политик, ни один из демократов, ибо «коллаборационист» означает «сотрудничающий с врагом», а кто из либералов не сотрудничает? Только тот, кто уже напрямую получает зарплату от сотрудников юсовского посольства. Тот не сотрудничает, а уже служит. Тихий Живков опаснее грохочущего Челлестоуна. Тот прет напролом, как авианосец, его работа видна, а Живков умело играет на чувствах той дряни, что заняла место русской интеллигенции.

      — Спасибо, — сказал он, довольный.

      — Похвала инфиста такого уровня для меня — высшая награда.

      Я улыбнулся.

      — Даже выше «Святого десанта»? Он взглянул почти с испугом:

      — Вы и об этом знаете? Как? Это сверхзасекречено!

      Ноздрикл и Соммерг взглянули на него ревниво, а Челлестоун нахмурился и что-то прорычал в свою рюмку. Я развел руками.

      — Простите, что выдал тайну. Но это просто… просчитывалось. Челлестоун наносит сильнейший удар, что, как Чернобыль, остается постоянно действующим, а вы тайком ломаете наш щит… Это вполне тянет на высшие ордена. Челлестоун свой уже получил… Соммерг нахмурился и стал смотреть в сторону. Челлестоун нахмурился еще больше, глаза ревниво блеснули. Между ними соперничество, подумал я, и нешуточное. Но я не из тех, кто этим пользуется. Дело даже не в благородстве… У меня есть причина посерьезнее. Лакло, снимая напряжение, сказал благожелательно:

      — Тут уже говорили, что давно не видели ваших новых работ, Владимир…

      — Разве? — удивился я.

      — Совсем недавно опубликовал «Рассуждения об аномалиях». А полгода тому — «Грустное лето кукушек». Челлестоун кивнул, подтверждая, а Лакло протянул:

      — Ну что это за сроки — полгода… От вас ожидали… и все еще ожидают очень многое. Это мы раз в полгода — уже подвиг. А вы должны по такой работе выдавать каждый месяц. Вы же ворвались на это поле брани, как ураган, как смерч, как бог войны!

      — Как ангел разрушения, — добавил Челлестоун и оглушительно захохотал. Я слабо улыбнулся:

      — Может быть, я хочу переквалифицироваться?

      — В кого, в управдомы?

      — О, знаете нашу классику… Нет, я могу ощутить тягу к созданию, к творению… Они внимательно смотрели на меня. Соммерг предположил:

      — А вы не допускаете, что у Владимира боязнь белого листа? Снова я ощутил недосказанное, и словно не то тревога, не то облегчение проскользнули в их сплоченном отряде. Я обнял Кристину за плечи, на губах слабая рассеянная улыбка, но в черепе вихрь мыслей, при чем тут моя боязнь белого листа, почему это их так тревожит… или интересует, неважно, не их собачье дело, хотя, кстати, никакой такой болезнью я не страдаю. Да, верно, среди пишущих гуляет как чума, от которой нет прививки, эта чертова боязнь белого листа, а теперь еще и пустого экрана компа. Это едва ли не самая распространенная болезнь пишущего. С ней может конкурировать только такая же патологическая тяга к писанию, то есть графомания…

      А что, они в самом деле допускают, что у меня может быть страх перед белым листом бумаги? Вот уже и чашка крепкого кофе опустела, вот и детей на улицу, чтоб не шумели, пора начинать… но все слова такие неуклюжие, корявые, слабые! И вот часами бьюсь над первой фразой, наконец, плюнув, встаю из-за стола и куда-нибудь в кабак к бабам за вдохновением…

      Да нет, это просто пытаются вызвать у меня какую-то нужную им реакцию. Профессионалы все же как-то с этой боязнью листа справляются. Один мой знакомый просто начинает с первой попавшейся фразы, развивает тему, сворачивает на то, что нужно, а потом преспокойно выбрасывает первую страницу. Конечно, новичку такое не посоветуешь, он дрожит как Кощей над каждым словом, за вычеркнутую фразу горло порвет, а сам у себя буквы не вычеркнет! Другой мой приятель поставил целью не давать себе простаивать дольше минуты. Знает, что страх перед белым листом может закрепиться, перейти в патологию… а все мы, пишущие давно, можем указать пальцем на одного из знакомых. Потому медленно, упорно, карабкаясь от слова к слову, он выдает нужные ему тысячу слов в сутки. Не за час, как мог бы при «вдохновении», а за пять-семь часов каторжного труда, постоянно и через равные промежутки заставляя себя тыкать пальцами в клавиши. Не все время, правда, тыкая монотонно, иногда и строчит как пулемет, но когда накатывает оцепенение и этот страх, то все равно выдавливает из себя нужные буквы. Не останавливается! Потом, правда, приходится этот корявый текст править. Но готовое править намного легче, чем вылавливать по буковке в пугающем космическом пространстве! А читающему книгу все равно, как написано: по «вдохновению» или же автор просиживал задницу час за часом. Читатель смотрит на конечный результат: здорово или слабо? Мудрый и единственно верный критерий.

      Живков, которому, как я заметил, отведена роль буфера, сказал примиряюще:

      — А вообще-то в самом деле, а? Соммерг спросил раздраженно:

      — Вы о чем?

      — А если в самом деле, — поинтересовался Живков, — не пишется? Ну, а если в самом деле не пишется? Ну не пишется, хоть убей! И ничего общего нет с боязнью белого листа! Голова тупая, ни одной мысли — даже после третьей чашки кофе! И так уже пятый день подряд. А то, что через силу набивается на клаве, — ну бред, бред… Даже править там нечего, надо выбрасывать сразу, а самому — хоть красивое… или какое получится — сальто с балкона десятого этажа на асфальт! Ну да, ответил я мысленно, если вы не профессионал и не стараетесь приблизиться к профессионализму, бросайтесь, не жалко. А остальные знают: всегда есть на бумаге или в файлах уже набранное, можно и нужно править, улучшать, добавлять, расширять, заострять и так далее. Работа на тот нередкий случай, когда, как говорится, нет вдохновения, а попросту говоря, в этот момент ничего яркого не лезет в голову. И вообще устал, в голове только серый туман. От меня, похоже, ждали ответа, я сказал прописные истины, которые они и так знали:

      — Нужно, как простому токарю, садиться за свой литературный станок и дорабатывать написанное. Нет такой вещи, что при повторном прочтении показалась бы безукоризненной! Нет такой вещи, что при доработке стала бы хуже. Классики переписывали свои вещи по двадцать раз, всякий раз улучшая, но осталась работа и для двадцать первого. Они переглянулись, я прикусил язык. Да, они вырвали ответ, с которым мне лучше бы помолчать. Я сказал правильные вещи, но сам им, увы, не следую. У меня всегда толпятся новые идеи, новые темы, новые образы — возвращаться и старые править некогда. И они видят, что старые работы я не правлю. Значит, скрываю что-то новое. День шел в ленивых беседах, все более и более странных. Кто-то назвал бы их бесцельными, разведчик — прощупывающими, дачник — просто вежливой болтовней обо всем. Лордер посмотрел на часы, извинился, ушел. Челлестоун проводил его непонимающим взглядом, поднял голову, солнце брызнуло в глаза. Он исторг рычание, что-то вроде изумления, и тоже поспешил попрощаться. Соммерг сказал им вслед с ехидной улыбкой:

      — Побежали воплощать… Ужасный вы человек, Владимир! Кристина посмотрела с интересом и поощрением, всегда

      нравится, когда обо мне, часть славы падает и на нее, я же просто сказал, потому что от меня ждали какой-то реакции:

      — Я?

      — Вы, — сказал Соммерг.

      — Вы вроде бы молчите, только трудитесь над гусем… Что вы такой традиционный, ничего экзотического не попробовали! Ручаюсь, в Москве такого нет даже у президента!

      — Я думаю, ему эта экзотика по фигу.

      — Ну, может быть, может быть… Так вот, вы вроде бы молчите, только изредка что-то роняете, но даже Челлестоуна натолкнули на пару идей, а Лакло от вас вообще без ума. У вас оказалось даже больше идей, чем у него, но ваши, так сказать, опаснее и, увы, реализуемее… Ладно, надо пойти сделать пару звонков. Это мы здесь на отдыхе, но подчиненные должны знать, что Большой Брат бдит…

      Живков проводил его долгим прищуренным взглядом, проворчал:

      — Ему сейчас туго. Я бы сказал даже, хуже, чем любому из нас.

      — Что стряслось?

      — спросил я любезным голосом, хотя на самом деле, конечно, мне по фигу проблемы Соммерга.

      — Терроризм, — ответил Живков коротко.

      — Терроризм?

      — Да. На него возложили информационную поддержку по разгрому баз террористов. С одной стороны, конечно, он польщен, его признали экспертом по терроризму номер один, но с другой… гм… какое-то дело гнилое. Соммерг не дурак, он шкурой чует нечто проигрышное. Я пожал плечами. Живков впился в меня глазами.

      — Что-то не так?

      — Да нет, — пробормотал я, — с точки зрения нормального человека — все правильно. Все так. Террористы взрывают в США дома, мосты, магазины — значит, надо в ответ пойти и повзрывать у них самих дома, мосты, магазины. А еще лучше — самих террористов. Правильное решение нормального американца. Живков сказал быстро:

      — Бросьте! Мы все знаем, что лучшие решения там, где нормальные их искать не станут.

      — Оно на поверхности, — сказал я устало, — но я просто не хотел бы об этом… Как-то не хочется говорить… ну, словом, против устоявшегося «мнения всего цивилизованного человечества». Не потому, что с ним согласен, просто бисер подорожал. Рядом с Живковым сел Ноздрикл, лицо его было строгое и очень напряженное, щека подергивалась, глаза следят за мною со странной интенсивностью. Лакло принес стаканы с соком, сказал непривычно тихо:

      — Нам вы сказать можете… Я вздохнул тяжело, но, когда заговорил, сам ощутил, как во мне тяжелой волной поднимается злость, похожая на кипящую лаву в вулкане:

      — Никто не понимает! Никто. Не понимают, что нет никакого международного центра терроризма где-то в горах Афганистана или где-то еще. И что терроризм — это совсем не то, что им кажется, что им хочется, что им жаждется. Не то, с чем можно вот так — крылатыми ракетами, бомбежками, танками и даже хорошо обученной дельтафорсой.

      — А чем же? Я вздохнул.

      — Скажите, как можно было бороться, скажем, с коммунистами?.. Или первохристианами? Коммунисты окопались, как мы знаем, и даже взяли власть — в России. Но масса коммунистов была… да и есть во Франции, в Италии — там самые крупные коммунистические партии Европы… А Коммунистическая партия США?.. Великобритании? А коммунисты в Китае, Корее?.. Что, тоже крылатыми ракетами?.. Нынешние террористы — это коммунисты прошлого века. И — люди будущего. Кем были первохристиане в Древнем Риме. Никакие точечные удары или ковровые бомбардировки не спасут от террористов Америку. Уничтожь так называемых террористов сегодня всех до единого — завтра их будет еще больше. Уже в самой Америке. Я просто не понимаю… я просто не понимаю границ этой тупости, когда не видят… когда не видят такой простой вещи!

      — Гении не понимают простых вещей, — сказал Живков тоскливо, — что понятны простым людям, а простым людям трудно понять, о чем говорит гений… Увы, это реальность. Но мы, мистер Владимир, вас понимаем, хотя это страшное понимание…

      — Следует признать, — хмуро сказал Лакло, — что мистер Владимир прав, но, увы, не по тем законам, которым решили повиноваться во всем мире.

      Я буркнул с язвительностью:

      — Вы еще добавьте «во всем цивилизованном»! Лакло развел руками:

      — Какой вы злой, мистер Владимир.. Даже не заметили, что я уже под вашим знаменем… хотя вам такой солдат и на фиг, как вы говорите, не нужен. Я почти согласен, что в данном случае правы именно вы, а не весь мир… хотя это страшно. В смысле, вы говорите страшные и непривычные вещи… но тогда надо менять весь привычный нам мир, а на это никто не готов. И никто не захочет! Да, я сейчас вижу, что вы правы, хотя мне, конечно, хотелось бы, чтобы был прав наш привычный мир и наши привычные взгляды, пусть узкие, но — такие понятные, уютные и наши. Увы, похоже, что вы правы: террористы — это идея, настроение, стиль мышления, иной взгляд на жизнь и другие ценности… Какими были первохристиане в Древнем Риме с точки зрения просвещенного и такого понятного нам римлянина. Если так их понимать, то в самом деле смешно пытаться уничтожить это крылатыми ракетами и элитным спецназом.

      — Гениальные люди одним взмахом достигают цели, — обронил Ноздрикл сдавленным голосом, — к которой даже лучшие умы приходят в результате длительных размышлений и работы целых институтов. Но нам еще предстоит убедить наши правительства в правоте вашей точки зрения…

      — Я думал, — съязвил я, — что вы всемогущи!

      — Мы всемогущи, — ответил Ноздрикл серьезно.

      — Тогда флаг в руки и вперед с песней! Всего-то — понять, что террорист живет в каждом из нас. Иногда он уменьшается до микроба, иногда заполняет наши души и берет контроль над всем телом. Смешно пытаться уничтожить этого террориста крылатыми ракетами, бомбардировками или киношной дельтафорсой!

      — Мы всемогущи, — повторил Ноздрикл.

      — Но, чтобы доказать, что террористы — это то же самое, что коммунисты или первохристиане, а мы — просвещенные, богатые, утонченные, умные, но чего-то опасно недопонимающие римляне… потребуется время. Слишком большое. Что-то промелькнуло между ними, словно незримая молния, что обожгла всех, ужалила, оставила в каждом тупую боль. В своих апартаментах я залег в своей любимой позе на диване, закинув ноги на спинку, а руки за голову, раздумывал. Это тете своей расскажите, что там за столом у нас был обычный милый треп, вызванный знакомством. В соседних помещениях грюкало, стукало, это Кристина все еще обследует, находит все время что-то новое, удивительное, волшебное. Конечно, я — гений, я это знаю и буду так считать, даже если все человечество назовет меня полным придурком. Уверенность в своей гениальности — необходимое условие творчества, но это с такой же точностью относится и к другим творческим личностям. К примеру, к Челлестоуну, Лакло, Соммергу да и всем другим. Как для гения, для меня естественно, что они окружили меня особым вниманием, но как для человека, еще не сумасшедшего, это удивительно и настораживающе. Да, в наше время такое внимание чаще бывает вызвано тем, что либо попросят денег, либо того проще: палкой по башке, а сами пороются в карманах. Тем более этого можно ожидать от Челлестоуна, Лакло… да и всех остальных, если смотреть трезво. Здесь собрались те, кто накачал мускулы на всяческом разрушении, но никто не вложил ни кирпичика в оборону морали или любых других достоинств человека.

      Однако они окружили именно меня особым вниманием. По сути, я не должен насторожиться. Любой творческий человек на моем месте должен вздохнуть с облегчением. Наконец-то признали, наконец-то заметили, наконец-то воздают должное… Ну а где памятники в бронзе на главных площадях всех столиц мира?

      Но я не просто творческий, я — творящий. Мне эти признания до фени, я иду своим курсом, как атомный ледокол по мелкой шуге, все замечая и все оценивая так, как есть. А есть то, что со мной ведут какую-то игру. И те вопросы и ответы, если их записать и пропустить через лингвоанализатор, дадут немало информации. Не только сами слова, но изменения интонаций, задержки перед ответом или же, напротив, — беспаузность…

      А игра какая-то крупная, ибо Челлестоун, Соммерг, Лордер — настолько величины, что их просто невозможно было бы принудить принять участие в каких-то мелких делишках.

      У меня неплохая, хоть и хаотичная память, я не помню весь разговор от и до, но даже инфисту начального уровня понятно, что весь обед, выпивка, секретарши и спутницы всех шестерых — это тщательно продуманный детектор, что даст мой точный психологический портрет.

      Конечно, у них на руках есть мои характеристики, собранные компьютером за все годы, но эти шестеро могут составить вот прямо сейчас куда более глубокую характеристику. Они умеют получать и обрабатывать инфу, а у них было мое поведение за столом, отношение к вину, женщинам, обстановке, ответы на разные неожиданные вопросы, призванные меня раскачать, сломать защиту, показать таким, каков я внутри, настоящий. В этом случае имеет значение не только смысл моих ответов, но интонации, сопутствующая

      жестикуляция, что нередко бывает неадекватной и выдает истинное отношение, ведь язык дан человеку для сокрытия мыслей, а мимика… гм… Словом, сейчас у них есть мой психологический портрет, самый новейший, созданный не просто именно сегодня, но еще и лучшими инфистами мира. Вообще-то неплохой портрет, если я точно представляю, что они там вылепили. Более того, верный. Будь я шпиёном, я бы сумел кое-что исказить в себе так, что комар носа бы не подточил. Фокус в том, что надо представляться не другой личностью, а просто из сотни черточек исказить в нужную сторону только две-три, ключевые, с виду совсем не важные. Такой портрет выглядит цельным, абсолютно верным, обещает легкую возможность манипулирования, но… не дает ее. Но я — не шпиён и даже не разведчик. Эти шестеро сами невольно приподняли мое самомнение, и без того немалое, до небес. Я настолько силен, по крайней мере ощущаю, как супермощь брызжет у меня даже из ушей, что и не считаю нужным надевать хоть какую-то маску. Кстати, это их несколько обескуражило. Все-таки ждали, что придется ломать защитные барьеры, а я вот такой рубаха-парень, душа нараспашку, сердце на рукаве, проще меня может быть только юсовец или корова.

      ГЛАВА 31

      Воздух чист и нежен, волны накатывают на берег все медленнее. Кристина вышла из воды, прекрасная, как Афродита… а если честно, то куда этой Афродите, древние греки лепили богиню из того, что было перед глазами, а были коротконогие толстушки. Кристина же легко и красиво несла себя на длинных стройных ногах, обнаженная грудь от прохладной воды превратилась в идеально вырезанные из белого мрамора полушария, а на кончиках… будь я поэт, подобрал бы что-то о бутонах розы, но если без стихов, то сиськи — зашибись, а торчащие соски — просто рулез форева! Волны достигают белого песка в сотне шагов от моего дворца. Солнце уже наполовину погрузилось на той стороне океана. Благодаря хитрому преломлению лучей садится не за океаном, а прямо в волны. Дальше, за этим раскаленным красным диском, еще волны, только уже не лазурные, а багровые, похожие на расплавленный металл, тяжелые, медленные…

      Кристина понеслась за мной, как веселый щенок, забегала справа, слева, потом разбежалась и с разгона помчалась по мелководью. Дно понижалось так медленно, что издали казалось, будто бежит, как ящерица джунглей Амазонки, прямо по воде.

      Постепенно на берег выползали наши Семеро Тайных. Челлестоун выглядел сильно погрузневшим, лицо опухло, будто после долгого сна.

      — Как море?

      — Сказка, — ответил я искренне.

      — Ничего лучшего не видел.

      — Вы еще многих радостей не видели, — проронил он медленно.

      — Жизнь человеческая, увы, коротка… Помню, я в детстве как-то пришел в ужас, когда понял вдруг, что никогда-никогда не смогу побывать везде, ибо этого «везде» — очень много, жизни не хватит. Потом, лет в шестнадцать, едва не впал в депрессию, когда понял, что со всеми девушками не то что познакомиться, но даже повидать всех не могу! И что обречен жениться на чужой, предназначенной для кого-то другого… Как и она выйдет за меня, хотя ее настоящая половина бродит, может быть, на соседней улице…

      — И что?

      — спросил я.

      — Какой вывод вселенского значения?

      Он криво улыбнулся:

      — Раз уж жизнь так коротка, то надо ее проводить в веселии.

      — Это не единственное решение, — заметил я вежливо.

      — Кто-то другой скажет, что раз уж жизнь коротка, то надо ее прожить достойно. И вообще откажется от веселья, будет только творить, воевать, ломать, строить…

      Он сказал вяло:

      — А зачем?

      — О, — сказал я, — вы сейчас скажете о бессмысленности нашего существования вообще? Он горько усмехнулся.

      — Вы все еще коммунист… И вообще почти все русские по натуре — коммунисты.

      — А вы?

      — О, мы — индивидуалисты. Кроме нас, никого нет, все — соперники. Не так ли, очаровательная Кристина? Кристина только что вышла из воды, непривычно белая. С другой стороны к нам приблизились Соммерг и его секретарша.

      — Ну, — протянула Кристина озадаченно, — этого я не знаю. Но слышала, что один из великих музыкантов уже на склоне лет как-то признался, что в ранней молодости говорил: «Я!», а когда чуть повзрослел и стал писать неплохую музыку, говорил: «Я и Моцарт», в средние годы стал говорить: «Моцарт и я», а сейчас говорит тихонько и благоговейно: «Моцарт»… Соммерг хохотнул ядовито:

      — Ваша карта бита, Челлестоун! Вы еще не доросли до взрослости! Челлестоун, ничуть не смутившись, сказал глубокомысленно:

      — Но отсюда следует вывод, что всякий из нас, начиная вещь, крупную или малую, уверен, что это Самая Лучшая На Свете, что она перевернет мир. В потенциале, возможно, так и есть, но как много теряется, пока свое видение кодируешь в значки, а их меньше полусотни, включая и смайлики, и вот этими значками пытаемся передать и чувства, и запахи, и краски, и размеры, и все-все-все!.. На пути от воображения к бумаге теряем очень много. Даже Господь Бог не сумел сделать все, как хотел, а что уж говорить о нас, у которых гениальности океан, а умения выразить на бумаге или на экране компа — чайная ложка? Соммерг сказал обидчиво:

      — Вы уж совсем обидные вещи говорите!.. Челлестоун спросил вкрадчиво:

      — А у вас получается именно то, что задумали? Соммерг вовремя заподозрил подвох, ответил с достоинством:

      — Я задумываю гениально и веду гениально. В ходе создания вещи приходят добавочные идеи, уточняющие или поворачивающие более выгодным боком. Так что иногда получается не совсем то, что задумал в самом начале, но все равно это океан, а не чайная ложка!

      — Есть правило, — сказал Челлестоун, — гений делает то, что надо, талант — то, что может. Если беретесь за тему, скажем, борьбы Добра в символах благородных рыцарей и Зла в облике злых колдунов, вы сами признаетесь, что вы всего лишь таланты. Ибо эта тема борьбы Добра и Зла вот в таком виде потому так и заезжена, что проста до примитивности, любой дурак осилит! Тем более что декорации уже поставлены мастерами, движок отлажен, скрины есть, правила RPG написаны и четко сформулированы, читателю даже ничего объяснять не надо, все знает наперед, вам остается только дать героям иные имена и двигать как-то иначе. А можно и этого даже не делать: в океан-море одинаковых романов кто заметит, что у вас не просто клон, а абсолютная копия?

      Соммерг сказал ядовито:

      — Дорогой Джон, вы не упомянули о такой важной особенности нашей психики, как правильность и неправильность. Увы, всякая правильность читателя угнетает. Правильный человек никому не интересен. Заставляет скучать. Хуже того, раздражает, как плакатные герои строительства коммунизма. Вспомните, если не стыдно, каким именно тараном разбивали твердыню социализма! Так было во все века: Робин Гуд всегда и везде популярнее, чем Френсис Бэкон, мускулистый Конан интереснее первопечатников Гуттенберга или Ивана Федороффа… Я не ошибся с этой трудной фамилией?.. а убийца Каин круче и тоже интереснее пресненького до тошноты Авеля. А мы, увы, обычно идем… вынуждены идти!.. на поводу желаний массового человека. Даже у вас, Владимир, вынуждены. Вернее, у вас идут даже

      охотнее, просто бегут, ибо переели правильности и хорошести. В вашем русском кино косяком пошли вдогонку за нашими благородные киллеры, проститутки с сердцем Пресвятой Девы, владыки подземелий, аристократичные мафиози, а в фэнтези бросились изображать героев не совсем чтоб уж благородных, а как раз на стороне Зла… Привлеченные громкими голосами, медленно сползались Ноздрикл, Живков, пришел даже Лордер, хотя держался от всех в сторонке.

      — Еще Вальтер Скотт горько жаловался, что ему никак не удаются благородные образы! Злодея пишет одним махом, сочного и яркого, запоминающегося, а вот даже Айвенго скучен, как овца в темноте. Но он хоть дерется, что-то живое, а что сказать о леди Ровене и прочих главных героинях его романов? Так что, если писать только образы злодеев, роман может получиться ярче. Намного ярче, принесет повышенные гонорары, премии, внимание прессы, восторг читателей, может быть, у него даже читателей будет больше. Но что это за читатели… Да и каким вы станете писателем? Соммерг покосился на окруживших нас женщин, эти существа — катализаторы всех споров и даже войн, сказал даже с некоторым азартом:

      — Я ни на кого, упаси Боже, не намекаю, но можно вывести закон, что-то типа: чем глупее и невежественнее человек, чем он дальше от литературы, искусства, науки, спорта… тем безапелляционнее будет указывать, что надо сделать, чтобы улучшить книгу, картину, открытие, рекорд, финансы и так далее. Это мы постоянно видим на примере доброхотов, которые указывают на несоответствие вооружения героев, на слабое освещение политики… хе-хе, в любовном романе, на неверно показанный монетаризм — в боевике про ревнивого мужа, на неточное освещение работы шестого членика на правом сяжке муравья — в другом боевике… В то же время недоумевают, как у нас получается, что с такими недоделками заставляем их рыдать, скрежетать зубами, смеяться, негодовать, голосовать за правых или за левых… Челлестоун сказал с вызовом:

      — Да, удивляюсь!.. Когда я своей вещью произвел переворот в Танзании и двух соседних странах, я знал, что это — моя заслуга. А когда я вижу, что уважаемый Ноздрикл своей сырой вещью сумел столкнуть горцев Кавказа с жителями долин, то понимаю, это — дурость и тупость кавказцев! Заслуги уважаемого Ноздрикла тут почти нет. Ноздрикл нагло ухмыльнулся:

      — А здесь, надеюсь, Владимир меня поддержит. Все дело в новизне темы, сработала как раз она! Сама по себе тема может быть не обязательно новой, иначе победителем был бы тот, кто, скажем, первым описал новый графический акселератор. Новизна темы чаще всего связывается с пересмотром устоявшихся взглядов на привычность. Чтобы рискнуть нарушить привычность, надо в еще большей степени, чем талантом, обладать просто смелостью. Даже бесстрашием, если хотите. Посметь сказать иначе, чем все приличные и благополучные, умные и всезнающие

      К примеру, все всегда знали, что баллада — высокий и благородный жанр. Возвышенный и одухотворенный Также все знали, что самое низменное и скотское скапливается в солдатских казармах. Особенно это ощутимо было во времена викторианской Англии, когда джентльмены были настоящими джентльменами, а леди… о, это были леди!.. И не было более грубых людей, чем тупые солдаты, не находилось места гаже, чем казармы, где ничего не услышать, кроме грязнейшего мата… И тут один сумасшедший выпускает первый сборник стихов с названием «Казарменные баллады» Я даже не пытаюсь пересказать, что это вызвало. Челлестоун зло сопел.

      — Но поэт, — продолжил Ноздрикл, — остался жив И выпустил второй сборник с еще более вызывающим названием — «Департаментские песни». А во всей Англии не было более скучной рутинной профессии, чем департаментский клерк. Наш бухгалтер на его фоне еще орел! Но чтобы бухгалтер запел… Да, с портретов Киплинг смотрит так, как и должен смотреть лауреат Нобелевской премии, пример для английских школьников и даже взрослых. Но не попал бы он на портреты, если бы не начал с таких скандальных пересмотров привычных уже литературных тем!

      — Скандальных?

      — переспросил Лакло.

      — Да, сейчас бы сказали, что накурился или нанюхался… Как в свое время битлзы, да и все то поколение употребляло наркотики. Это тогда было хорошим тоном, признаком свободы, раскрепощенности… Владимир, как вы относитесь к наркотикам? Я пожал плечами:

      — Я до тошноты правилен. Видите, даже Кристине неинтересен, она жмется к вам. Ну, не употребляю я наркотики, не употребляю — И не тянет?

      — Абсолютно, — ответил я. Он спросил с хитрой улыбкой:

      — А как же ваш кофе?

      — Он не вызывает привыкания, — ответил я.

      — А вот курить я бросил, как только увидел, что не могу без сигареты. Некоторое время все молчали, погрузились в размышления. На лицо Челлестоуна набежала тень, словно вспоминал нечто неприятное. Возможно, сам увязал слишком глубоко, а то и сейчас проблемы с сыном, дочерью, даже с внуками. Они ж профессионалы, подумал я, должны бы знать… Это среди непрофессионалов существует мнение, что наркотики стимулируют воображение. Что вроде бы открываются некие горизонты, новые миры, измерения, появляются новые краски… Посему, мол, писатели все наркоманы. Ну как раньше, когда наркотиков не знали, все творческие работники были просто «алкоголики и развратники». Теперь же, когда слово «разврат» исчезло… сейчас тинейджеры даже не знают, что этим словом обозначались девяносто девять процентов всех утех между мужчиной и… женщиной, то чуть ли ни непременным атрибутом писателя стали половые перверсии и наркомания. Ну насчет того, что среди творческих профессий гораздо больше наркоманов, алкоголиков, извращенцев и прочих вывихов, все верно. Но это не издержки профессии, а свойство характера — все попробовать самому! Благополучный член общества, неписатель, хоть и до свинячьего писка хотел бы вкусить запретного плода, да мораль не велит, и общественного мнения страшится, да и самого трясет как попову

      грушу. А писатель, музыкант, художник ничего не страшатся. Вот и ловят золотые медали и СПИДы вперемешку, в отличие от благопристойного гражданина, что хоть и без золота, зато цел в своей премудропескариной норке.

      Понятно, что, будучи человеком любопытным, я попробовал не только йогу и сыроедение. На собственном опыте да и опыте друзей говорю уверенно: брехня! Ни черта творческому процессу это не помогает. Напротив, тормозит. Да, глюки яркие. Да, балдеж, поплыл, все такое. Да, в этом состоянии могут сочиняться гениальнейшие стихи или проза… но только с точки зрения самого грезящего. А выйдя из такого состояния, стыдно смотреть на свой бред.

      Я думаю, что многие сталкивались с этим явлением даже без наркоты. Во сне, бывало, такие стихи сочинишь! Иногда даже успеваешь запомнить. Проснувшись, быстро записываешь гаснущие строки шедевра. И с великим разочарованием видишь, что бред, бессмыслица. А во сне восторгался озарением! Идиот.

      Так что на лекции надо будет дать совет от старого профессионала: не стоит. Не потому, что мама не велит или милиция грозит пальчиком, а из-за бессмысленности для настоящего человека. Всякая там дрянь пусть нюхает, ширяется — их не жалко, — а вы не тратьте силы и время на тупиковые дороги. Я по ним ходил, тратил годы, возвращался. Но кто-то из моих друзей не вернулся. Не стоит даже пробовать. По весьма серьезной причине: будучи, как теперь говорят, из неблагополучной семьи, будучи за драки и хулиганство изгнан из 8-го класса, после чего пошел бичевать по Советскому Союзу, я рано начал курить, пить, а потом познакомился весьма крепко с наркотиками. Так вот, если против алкоголизма иммунитет есть у каждого десятого… или сотого, не проверял, то против наркотиков… гораздо, гораздо меньше. К примеру, мне не составило труда бросить курить, как только увидел, что это превращает меня в раба привычки. В то же время в моем холодильнике стоят коньяки и вино. Распечатанные бутылки. Месяцами. Хочу — налью, хочу — не налью. Я не раб, зависимости нет. А если

      и оприходую пару стаканов коньяка, то наутро все равно не тянет повторить. Скорее, наоборот. Не то с наркотиками. У меня зависимость так и не появилась, но мои друзья попались едва ли не с первой дозы. Так что лучше и не пробовать. Тем более самое главное: это ничего не дает творчеству. Что здоровье гробит — плевать, нам жизнь не дорога. Не по-мужски цепляться за жизнь и даже за здоровье, но наркотики, даже самые изысканные, в самом деле не прибавляют ни воображения, ни таланта. Даже не стимулируют, как простая чашка крепкого кофе! Поэтому тот, кто хочет ухватить Жар-птицу за хвост, должен иметь ясную голову и недрожащие пальцы. Лучше избегать даже алкоголя, хотя, понятно, полностью в этом мире могут избегать только подвижники, а на редких встречах и прочих мероприятиях приходится, еще как приходится, дабы не слыть белой вороной. Но это на встречах. А дома разве что крепкий чай или кофе. Вода чистая и теплая, а прозрачная настолько, что вижу морское дно метров так на сорок под собой. Интересно, где же аквалангисты, ведь за нами следят неотрывно, чтобы не дать пальчик прищемить… На берегу остались Челлестоун, Соммерг и Лордер, а Лакло ушел в дом за коктейлями. Можно бы вызвать официанта по мобильнику, но Лакло, похоже, как и я, не избалован обилием слуг. Либо в молодости жил в бедности, все делал сам, а это накладывает отпечаток даже на миллиардеров. Почему они лгут, мелькнула мысль. Да, я их идеологический противник, это ясно. Но почему лгут сейчас? Ведь мы воюем на гораздо более высоком уровне. Мы, можно сказать, обмениваемся термоядерными ударами, что стирают с лица планеты целые нации, народы, политические союзы, а сейчас эта четверка как будто высматривает, куда ткнуть старой заржавленной шпагой. Нет, это не их ранг… однако же лгут. Лгут во всем. Все и во всем, что совсем уж дико. Должны же понимать, что надо говорить правду… хоть и не всю, а лгать только в редких ключевых моментах!

      Вообще-то неплохой поединок, если смотреть со стороны глазами профессионала. Ведь ложь тоже несет в себе массу информации, а болтун — находка для врага даже не тем, что разболтает правду, а что много болтает. Умному достаточно длинной болтовни, чтобы выудить крупицы правды.

      А если тебе еще и задают точно нацеленные вопросы, тут же обрабатывают сведения и на их основе задают следующие, вроде бы невинные, к делу не относящиеся, но очень-очень точные, то можно узнать очень много. Но, повторю, весь фокус в том, что я в самом деле не врал. Я ел то, что хотел, пил то, что желал, оглядывался именно на тех красивых женщин, что привлекли внимание, и слушал лишь то, что хотелось слушать.

      Сейчас я наплавался всласть, назад тащился медленным брасом, а и вовсе переворачивался и греб на спине. Когда вылез, на берегу шел обычный треп, лениво перемывали кости авторам последних работ. Отряхивая с тела воду, я услышал брезгливое замечание Соммерга:

      — Меня не впечатлила последняя работа вашего Рено Гугейна. Слишком уж она… кровавая.

      Лакло лежал на песке, но сейчас подпрыгнул, словно йог, всем телом, на миг зависнув в воздухе.

      — Не впечатлила?

      — Да, потому и не впечатлила. Я предпочитаю вещи посдержаннее.

      Лакло возразил обидчиво:

      — Посдержаннее?.. Мы научные трактаты пишем или куем инфистные бомбы?

      — Инфистные бомбы тоже должны обходиться без мордобоев, — сухо сказал Соммерг.

      — А у вас да у Гугейна их… чересчур. Много, если сказать грубее.

      Лакло развел руками:

      — Что-то с памятью моей сталось… Поправьте меня, если я в чем-то ошибаюсь. Вот ну не могу припомнить ничего из мировой литературы, от Гильгамеша до сегодняшнего дня, ни одного произведения, которое обошлось бы без

      душераздирающих страданий, боли, мордобоя в том или ином виде!.. Ну ладно, это у меня такой вывих, но вот смотрю на «Золотую полку» мировой литературы… Да не мою личную, ведь о вкусах не спорят, а на некую канонизированную. Не говорю уже о Шекспире, у него вообще сплошная мочиловка, просто прохаживаюсь взглядом по шедеврам… Так, «Одиссей» Гомера вообще породил кучу боевиков, которые повторяют его один в один. Ну, помните, как Одиссей после десятилетней войны во Вьетнаме… или Афгане, не помню, кое-как добрался домой, а его не только встретили без оркестра, но еще и наплевали на его заслуги, сказали: а на фиг нам та война, мы тебя в эту Трою не посылали. И вот бывший герой в своем доме застает грабеж, а его жену и ребенка притесняют и обижают… И вот тогда-то, доведя наши сердца до кипения, автор совершает месть, вообще-то не совсем юридически оправданную, но так нам понятную: без суда и следствия убивает всех женихов числом пятьдесят, что явились свататься к его жене! А слуг и служанок, что общались с мерзавцами, казнит на фиг! Он обернулся за поддержкой ко мне.

      — Владимир, а вы что скажете?

      — Да пока… гм… ничего.

      — Ладно, скажу за вас, а вы поправьте, если что не так. Онегин убивает Ленского, Печорин — Грушницкого, Раскольников — старушку, Каренина сама под поезд… Ага, вот детские стишки великого Пушкина, где никого не режут и не убивают. Но, простите, любого оцениваем по его рекордам, а не по подходам к штанге. Важно ли, как уже говорил, сколько Ботвинник сыграл слабеньких партий в детстве, рассматриваем только чемпионские! А писателей оцениваем по их лучшим книгам. Мало ли, что Дюма написал двести романов! Оцениваем по одному-двум. Иногда по трем-пяти, но остальные заведомо слабее. И если там без страстей и крови, то они не встанут рядом даже с сапогами трех мушкетеров! Челлестоун отмахнулся.

      — Это понятно даже французу. А вот что скажете по теме снижения образа? Безукоризненный человек, признаемся честно, не только неинтересен, но и чуточку противен. Даже подсознательно враждебен. Все-таки мы сами не идеальные, потому все идеальное нам как укор. Другое дело — вывалянный в грязи герой! Одно удовольствие смотреть на великого господина N… или товарища Н, чтобы господин Бивис не чувствовал себя обойденным, который идет пьяный в стельку, орет похабные песни! Это нам как бальзам на сердце: а мы не такие, мы лучше! В литературе это давно подмечено. Профессионал, преодолевая естественное желание сделать героя идеальным красавцем, дает ему какие-то отрицательные черточки. Понятно, ме-е-е-елкие, но все же приятно, приятно. В 60-х у вас в стране, Владимир, появился даже термин «небритый герой». Снова зазвучала «Бригантина», на экранах и страницах замелькали благородные пираты, авантюристы, а гимном стало: «слова их порою грубы, но лучшие в мире книги они в рюкзаках хранят». Помните?

      — Не застал, — ответил я.

      — Хотя и слыхивал.

      — Итак, — сказал он, — снижение как литературный прием. Призванный обеспечить более тесный контакт с читающим, обеспечить сопереживание. Верно?

      — Ну, это арифметика… даже детский сад.

      — Но вы не видите, как за быстрым успехом, как в погоне за популярностью у простого, даже очень-очень простого читателя… чтобы не назвать его настоящим именем, мы сами снижаем и уровень всей цивилизации? Ведь парадокс в том, что технический уровень все еще растет, а моральный стержень сгнил, вот-вот рухнет. И тогда коллапс будет… гм… немалым.

      Он оглянулся на меня, но я с благодушной улыбкой на лице рассматривал секретаршу Лордера. Она красиво сидела в низком кресле в трех шагах напротив, ноги забросила на перила, но трусики надеть поленилась. Похоже, в самом деле блондинка, хотя теперь с этими интим-прическами волосы не только подстригают и завивают даже там, но и красят…

      — Как вы считаете, Владимир?

      Я сделал вид, что вздрогнул, посмотрел непонимающе.

      — Что?

      Он чуть покривился, никто не любит, когда его пафосные речи пропускают мимо ушей, сказал терпеливо:

      — Это из раздела выбора тем и неком «вывихе» в нашей психике. Напоминаю, однажды жена парфюмера при появлении мужа спрятала дружка в шкаф. Всю ночь просидел бедняга, окутанный запахами изысканнейших духов… А когда муж утром отбыл на работу, жена отперла шкаф… несчастный слабым голосом попросил: скорее, скорее дай понюхать дерьма!.. От меня ждали ответа, я охотно согласился:

      — Верно, у нас литература все семьдесят лет сидела в запертом шкафу, но вот Советская власть ушла, а она, переевшая сладкого, перенюхавшая шанели, жадно и самозабвенно ринулась с головой в запретное ранее дерьмо! И чего только не выплеснулось на страницы, на экран, на полотно… Бр-р-р… И все это жадно поглощалось теми, кто доселе сидел на сладком. Жадно и много. Лакло расхохотался, но Челлестоун прорычал великодушно:

      — Если честно, не Советская власть виновата. И ваш чисто русский характер ни при чем. Это везде. Вот включил телевизор, а там снова показ «Трех мушкетеров», выключил, но успел ощутить симпатию к главному герою, хотя умом понимаю, что вообще-то это бездельник и дурак. Половозрелый дурак с умом десятилетнего мальчишки. Но — сочувствую. Свой. Ну, главному всегда сочувствуешь, так как обычно ассоциируешь себя и свои интересы с ним. Вообще сочувствуешь первому, кто появляется, потому главного надо выводить на сцену всегда раньше его противников. Но здесь не только это…

      — А что еще?

      — А вспомните дурацкую сцену, где он вытаскивает шпагу супротив Атоса, Портоса, Арамиса. И если бы не полиция, то эти не признающие законности и порядка люди перебили бы друг друга. Или если бы полиция появилась чуть позже. Ну а так эти люди… у бандитов свой кодекс чести и свои, понятно, интересы — сразу же объединились и дали отпор полиции, убив семерых. Семерых честных и законопослушных граждан, которые всего лишь выполняли свой долг, охраняли город, мирных граждан и их детишек с невинными слезинками. А наш молодой бандит сумел даже серьезно ранить самого крутого Уокера!

      Он раскраснелся от злости, я кивнул, соглашаясь со всем. Трое мушкетеров — братки, бандиты, которые оказали сопротивление полиции и даже не были за это повешены. Все верно. Соглашаясь с этой непривычной, но глубоко верной трактовкой, я должен буду по инерции согласиться и с выводами… Интересно, что дальше.

      — Ну и где ваши симпатии?

      — сказал Челлестоун свирепо.

      — На чьей стороне? Увы, наверняка на стороне бандитов. У нас настолько глубоко заложен инстинкт неприятия порядка, законности, дисциплины, учебы, что Робин Гуда всегда считали лучше его противника, шерифа. Пугачев ходил в народных героях, а сейчас, когда пришла свобода от всего, когда на экраны и прилавки книжных магазинов наконец-то выплеснулась вся та грязь из наших душ, которой раньше стеснялись, когда жизнь проституток, мафиози, наемных киллеров стали изображать намного красивее, романтичнее и престижнее, чем жизнь ученых, изобретателей, просто честных и добропорядочных людей, то… мы оказались к этому готовы! Более того, мы это жадно ждали и, стыдно сказать, желали!.. А какой отклик находит примитивный детский лозунг: «Один за всех — все за одного»! Омерта, так сказать. Неважно, прав этот один из наших или нет, он свой. Дети еще не разбираются в высоких истинах, для них важнее: «Наших бьют!» А что наши не совсем правы, это плевать. Ну, самый типовой признак любой бандитской группировки.

      Лакло принес целую корзину прохладительных напитков. Похоже, он не хотел, чтобы официанты даже подходили близко. Челлестоун посмотрел на него раздраженно.

      — Что же заложено в нашей психике?

      — спросил он с горестным недоумением.

      — Вроде бы понятно, что даже эти вот книги и типографии, в которых печатаются наши труды, созданы благодаря ненавистному порядку, дисциплине, учебе, то есть гвардейцам кардинала! Вопреки тянущим назад в анархию и беспредел мушкетерам… однако же сочувствуем этим лихим браткам… правильно я назвал этих бандитов?

      — Правильно, — согласился я.

      — Только что за страсть бандитов называть по-русски? Назовите их мафией… Он отмахнулся:

      — Да пусть хоть гангстеры. И все же, все же в счет идет, сколько хлеба вырастили, а не сколько съели! Сколько построили, а не разрушили. Сколько супа сварили, а не число тарелок, в которые плюнули. Пик антигероев уже прошел. Человек — то существо, которое, увы, без глотка дерьма жить не может, но ему также надо и глоток чистого воздуха, доброе слово, руку друга. Кто-то успел сорвать куш на воспевании дерьма, но теперь ситуация обратная: мы все в шкафу с дерьмом. По уши, и некому сказать: не гони волну. Кто-то невесело хмыкнул. Челленджер вздохнул, закончил угрюмо:

      — Так что самое время сейчас распахнуть дверь. В Доброе, Чистое, Светлое. Вспомнить о Чести, Достоинстве, Любви. Честное слово, ну очень уж хочется хоть глоток чистого воздуха! Он умолк на полуслове, снова я ощутил недосказанное. Они все смотрели на меня, чего-то ждали. Я рассеянно улыбался, переводил взгляд с секретарши на Кристину. Кристина заметила, куда я обращаю взгляд, позеленела, бросила злой взгляд на меня, на секретаршу, та ответила невинным взглядом. Кристина посмотрела на меня, я ответил не менее невинным взором: что позволено Кристине, то позволено и другим особям ее пола и возраста. Ноздрикл подумал-подумал, бухнул, как бросил в воду большой валун:

      — А раз хочется, то самое время делать это Доброе-Чистое-Светлое!!! И зарабатывать на этом. А что? Литература в целом делается не подвижниками, а честными, добросовестными профессионалами. Которые, подчеркиваю, честно и добросовестно делают свое дело. Но если им не платить, основная масса вынуждена будет зарабатывать чем-то другим. Останутся подвижники, которые, недоедая и недосыпая, будут писать безгонорарно. Не стыдясь сидеть на шее родителей, жены, родственников, друзей. Но, как я уже говорил, литература, как и наука, не держится на подвижниках. Лакло кивнул с благодарностью.

      — Да, это я и хотел вставить, но мистер Челлестоун разве позволит пикнуть… Сейчас, согласен, благоприятное время для тех, кто захочет выбраться из дерьма и писать о Чистом, Светлом, Одухотворенном…

      Челлестоун буркнул с иронией:

      — Пока маятник не качнется в обратную сторону. Кристина наконец перестала обмениваться беззвучными

      ударами молний с секретаршей, спросила с напускным удивлением:

      — А кто вы? Я раньше думала, что вы те, кто раскачивает этот маятник.

      — Мы те и есть, — ответил Челлестоун сварливо.

      — Но…

      — Но мы иногда сами прыгаем на маятник и качаемся на нем. Как обезьяны. Должны же и мы получать удовольствие?

      — Я думал, вы получаете удовольствие, раскачивая… Челлестоун наморщил нос:

      — Станки, станки, станки…

      Соммерг хмыкнул, Ноздрикл коротко усмехнулся. Кристина, похоже, не поняла, так как на всякий случай решила обидеться и отвернуться.

      ГЛАВА 32

      Солнце давно скрылось в глубинах моря. Красный бархат раскинулся на полнеба, а лазурные волны тоже стали кровавыми, плотными, таинственными, даже зловещими. Нет, не зловещими, но торжественными, величественными, совсем не теми прыгающими козленками, какими были утром.

      Ножки легкого пластикового кресла погрузились под

      моим весом в песок почти до сиденья. Кристина все бегала окунаться в воду, еще две девушки составили ей компанию, остальные вертелись возле нас, хозяев жизни, смотрели преданно. Лакло тоже иногда бегал занырнуть, как он говорил. Для этого всякий раз мчался по мелководью, как конь, почти милю. Остальные изображали тюленей на отдыхе — отдыхали, балдели, оттягивались, расслаблялись. А если в самом деле расслабляются, мелькнула, в конце концов, трезвая мысль. Что у меня за шпиономания? Вообразил чуть ли не заговор против себя, единственного и неповторимого. Да каждый из них именно себя считает единственным и неповторимым! И в самом деле отдыхают. Наслаждаются и морем, и красотами мест, и своим, чего греха таить, могуществом. В той, повседневной жизни почти не видим своей мощи. Да и другие все еще не воспринимают нас всерьез, но здесь она в наиболее реальной форме: вот мы, семеро самцов, а нам принадлежат самые красивые женщины мира! Вот они все здесь, смотрят преданно и восторженно. Челлестоун лежал вниз лицом на широком покрывале, посапывал, словно спал. Одна из девиц принесла в пригоршне воды, плеснула ему на спину. Он фыркнул, повернул голову в мою сторону. Наши взгляды встретились.

      — Если бы не эти негодные стрекозы, — прорычал он, — все было бы хорошо… верно, Владимир?

      — Да и так неплохо, — ответил я. Решил, что прозвучало недостаточно эмоционально, добавил:

      — Абалдеть, как здорово!.. Рулез форева. Он усмехнулся.

      — Разве это не то, к чему стремится все человечество?

      — Когда воду на спину?

      — Да воду можно стерпеть… Но все это — море, песок, солнце, девушки… Соммерг добавил странным тоном, я не понял, с восторгом или осуждением:

      — И — никаких отрицательных эмоций!

      — Би хэппи, — сказал Лакло, но он, по обыкновению, дурачился.

      — Хэппи, — согласился я.

      — Будьте хэппи, будьте хиппи, только бы нигде ничего не прищемить, не увидеть гадкое, не… словом, чтобы все кончалось хэппи-эндом!

      Челлестоун завозился, сказал ясным звучным голосом:

      — А вот за это стоит выпить!..

      Он жестом послал девиц в дом за выпивкой. Я проводил их взглядом, такие фигуры не просто хочется провожать, а трудно оторваться, у них от моих взглядов на коже явно останутся сальные пятна размером с тарелку, повернулся к Челлестоуну.

      Да, что-то я сказал ключевое, что привело его в активное состояние. Хэппи-энды? Да, это чума нашего времени. Сплошь и рядом, везде и всюду торжествуют счастливые концовки фильмов, игр, книг, пьес. Что, собственно, и понятно: везде победила демократия, то есть ма-а-а-аленький меленький человечек, о котором так заботился Достоевский и прочие русские гуманисты. К власти пришел человечек с его меленькими интересиками, запросиками, потребностями.

      Трагедии уже ему недоступны, он искренне считает, что в литературе должно все изображаться «как надо». И все должно завершаться счастливой концовкой и нравоучением, что вот, мол, добро побеждает всегда, надо только за него бороться.

      Ушли в прошлое античные трагедии и заложенные ими высочайшие нравственные принципы, когда главные герои не могли ради поднятого ныне на пьедестал высшей ценности инстинкта сохранения жизни принести в жертву высшие жизненные принципы. Они гибли, вызывая у зрителей рев, слезы, очищая-им души и поднимая самих зрителей до уровня этих героев.

      Увы, современный общечеловек с его общечеловеческими принципами от трагедии шарахается. Моя бабушка, добрый и хороший человек, всякий раз зажмуривалась или отворачивалась, когда видела, как на экране один человек целится в другого из пистолета. Дай ей власть, она бы запретила все трагедии.

      Сейчас она эту власть получила. Сперва она просто перестала покупать книги, «которые плохо кончаются», потом в литературных и прочих творческих кругах обосновала необходимость оптимистической литературы в противовес упаднической, что сеет неверие в силы человека, упомянула о необходимости воспитания молодежи в нужном русле, так что всякий, кто посмеет написать трагедию, сразу попадет в опасные смутьяны. Та литература, «старая», не нуждалась ни в назидательных концовках, ни в хэппи-эндах, ни в приглаживании: «Ах, у этого ужасного Владимира Факельного в романах столько крови, жестокости!.. И столько мух!..» Нравственное содержание той литературы, старой, основывалось на полном доверии к нравственному чувству человека, ныне потерянному общечеловеками с их мелкими запросами. Размывание нравственных чувств, ранее незыблемее горных хребтов, привело к тому, что сперва возникло недоверие, что этот общечеловечек не сумеет сам, без подсказки, отличить добро от зла, белое от черного, правую руку от левой, и пошли косяком хэппи-энды с надзиданием… ну прямо церковные «Поучения…»! А потом и вовсе общечеловечек с общемировыми ценностями решил, а на кой ему вообще запоминать, что есть добро, а что зло? Да еще держать себя в каких-то рамках, пусть и оч-ч-ч-чень широких? Да, сказал общечеловечек, все дозволено. И добро, и зло. Вернее, нет ни добра, ни зла. Есть только мой желудок, мои гениталии, мой дом и мой огород. И все должно служить им. Наука, техника, искусство, литература. На легком, как щепочка, белом пластиковом столе появились бокалы, бутылки с охлажденным вином. Челлестоун сам откупорил, заявил, разливая по бокалам:

      — Нам нужно выпить за хэппи-энд! Вон Владимир может подтвердить, что всякие трагедии хороши и необходимы для высокой литературы, но мы живем не в литературе. Мне по фигу, что моя красивая смерть вызовет у кого-то слезу умиления, у кого-то слезу гордости… Да пошли они все! Я не хочу умирать, не хочу даже, чтобы мне молотком по пальцу. Я за хэппи-энд!

      Лакло, ессно, ухватил бокал первым, сразу же провозгласил:

      — За наш хэппи-энд!

      И потянулся ко мне через стол чокаться. Кристина наполнила мне бокал, лицо ее стало чуточку напряженным Держись, сказал я себе мысленно, действие перевалило через зенит, сейчас пойдет с убыстряющейся скоростью.

      — Да, — проговорил я, — каждый понимает хэппи-энд по-своему… но пусть же наше понимание не слишком отличается от понимания друг друга!

      Это вызвало совсем крохотную заминку, но бокалы с вином сдвинулись дружно, весело, со звоном. Я с удовольствием смотрел в юные лица девушек, их смеющиеся глаза и полураскрытые губы, все посматривали намекающе, мол, только свистни, и я чувствовал, что веселье идет без натуги.

      Снова наполнили бокалы, потом еще и еще. Вино легкое, приятное, испаряется просто на языке, оставляя приятный бодрящий вкус и жажду каких-то действий.

      Лакло пьяно хохотнул, заявил громко:

      — Насчет музея инфистики решили?.. Решили!.. Создаем. Я по совместительству могу побыть и первым директором. А теперь у меня еще одна идея…

      Челлестоун поморщился.

      — О Господи… Уберите его, а лучше — убейте. Но так, чтобы я видел… со сдиранием кожи заживо, натягиванием на барабан, потом на кол…

      Соммерг сказал ядовито:

      — Нет уж, давайте послушаем. Когда трезвый, он дурак дураком, но спьяну такие идеи выдает… Он же спинным мозгом, у него такая особенность подсознания.

      — Сверхзнания, — заорал Лакло весело, ничуть не обидевшись, — а то и Дознания, Ультразнания!.. Словом, предлагаю учредить тайное общество магов… а что, хорошо звучит, а связи со стариной сейчас в уважении… Владимиру присвоить звание Великого Мага… кто против?

      Они посмеивались, только Челлестоун взревел что-то ругательное, потом задумался, протянул озадаченно

      — Да, спинной у него хорош… Если бы мы вздумали организовать что-то подобное, именно Владимир… гм… По всем показателям. По всем! Живков смотрел на меня веселыми глазами. Перехватив мой взгляд, встал и с шутливой церемонностью осушил свой бокал. Его примеру последовали Ноздрикл и Лакло. Мне стало неловко, шутка затягивалась. Но еще большая неловкость потому, что это не шутка. Или не совсем шутка. Кристина счастливо засмеялась, захлопала в ладоши.

      — Маг!.. Великий Маг! Женщины посматривали на нее ревниво, но улыбались широкими накрашенными ртами. Ночь наступает медленно, в небе все еще полыхают, медленно теряя багровость, вытянутые облака. Эти облака, вернее — тучи, казались отражением волн, что с заходом солнца замедлили движение, катились к берегу со скоростью песчаных барханов. Челлестоун ушел первым, что-то прорычав на прощанье. Лакло расцеловал всем женщинам пальчики, руки и даже пытался целовать в плечи. Соммерг распрощался церемонно, Живков и Ноздрикл ушли вдвоем, попрощаться забыли. Лордер полулежал в изящном кресле, в одной руке длинный бокал с соком, другой лениво нарисовал в воздухе полукруг.

      — Вокруг этого островка, как и положено, стомильная зона.

      — И соблюдается?

      — поинтересовался я. Мое кресло в двух шагах, Кристина исчезла. Если не ошибаюсь, ее увела секретарша Лордера. Я слушал внимательно, сердце мое стучало громче и чаще.

      — Попробовали бы не соблюсти, — ответил он с ленивой угрозой.

      — Здесь мы полные хозяева. Весь этот остров — наш Кстати, и ваш тоже.

      — Всю жизнь мечтал стать острововладельцем, — ответил я еще ленивее.

      — Гм… Все верно, зачем это инфисту вашего класса?.. А класс у вас в самом деле просто какой-то невероятный.

      — Ох, — сказал я и оглянулся в сторону дворца, — вы как-нибудь скажите это при моем литагенте.

      — Скажу, — пообещал он серьезно.

      — Кстати, она уже заметила, что мы к вам с особой осторожностью и почтительностью. Вы похожи на атомную бомбу, никто не хочет нечаянно запустить таймер. Кстати, моя страна первой оценила это новое оружие… Вас потрясет цифра, если скажу, сколько у нас выделено в будущем году на развитие инфистики… У вас сколько?

      Я пожал плечами.

      — Ни рубля.

      Он не удивился, кивнул.

      — Знаю. А у нас?

      — В прошлом, — сказал я, — триста миллионов долларов.

      — На следующий, — произнес он четко и медленно, чтобы я проникся значимостью и весом цифр, за которыми стояли тонны золота, — на следующий… двенадцать миллиардов!.. Да-да, миллиардов. Только на инфистику. Нам дан… вернее, мы дали себе карт-бланш на выработку учебных программ, создание институтов, как учебных, так и научно-исследовательских, набор сотрудников… Словом, эти двенадцать миллиардов мы можем тратить, как нам заблагорассудится.

      Я поинтересовался:

      — А этот остров, дворцы… тоже из этой суммы?

      — Рассчитываете меня уесть? Нет, это из прошлой суммы. А из новой, представьте себе, мы вольны отщипнуть себе лично любое количество миллионов. Хотя вы правы, на фиг нам эти мелочи? Мы все время забываем, что в нашем распоряжении весь мир! Его хозяева — мы, а вовсе не те туземные царьки, что сидят на местах…

      Я поинтересовался:

      — А остров купили из бюджета США? Он пожал плечами.

      — Даже затруднюсь ответить… Честно! Ведь для нас, для инфистов такого уровня, все деньги мира — наши. Как и все ресурсы. И нам как-то без разницы, откуда взяли. Скорее всего, отщипнули от всех бюджетов сразу, чтобы не нарушать равновесия, ибо остров… гм… оценен очень высоко. Он засмеялся, легко и раскатисто, однако мои настороженные уши уловили некоторое напряжение. Наши взгляды встретились, и он понял, что я ему не поверил. Нет, насчет острова верю, но я ощутил, что у них не так безоблачно, как прикидываются. Почему-то они во мне нуждаются. Нуждаются остро. Некоторое время он медленно попивал сок, взгляд его скользил по морю. Я почти видел, как прыгает по кончикам волн, что застыли, как красные сгустки крови.

      — Вам наверняка уже предлагали, — сказал он медленно, — переселиться в благополучную часть планеты. Дело не в том, чтобы отказаться от России… сейчас, когда весь мир связан Инетом, от нее можно не отказываться даже в Австралии… но другой уровень благосостояния, комфорта… гм… словом, я уполномочен предложить вам любую точку земного шара, где вы хотели бы поселиться и работать.

      — Любую?

      — переспросил я иронически. Он поймал мой взгляд, кисло поморщился, процедил:

      — Мы же не станем всерьез говорить о диких странах Востока, Юга или вечно воюющей Африке?.. Но в западных странах, особенно в США… Не понимает, мелькнуло у меня. Он все еще не понимает, что мы в самом деле связаны Инетом, и теперь без разницы, где живешь. Я зарабатываю достаточно, чтобы обеспечить себе уровень комфорта тот же, что и на Западе. Если не выше. А доступ ко всем информациям у любого жителя Мухосранска тот же, что и у жителя Вашингтона или Нью-Йорка. Был бы доступ в Инет, а он теперь есть у каждого.

      — А зачем? — поинтересовался я так же лениво. — Ну… — В моей стране над бивисами пока еще ржут, а у вас они выпускают свои журналы, заседают в сенате, становятся президентами…

      Он поморщился.

      — Не они становятся, а мы их делаем. Все-таки, согласитесь, есть разница в обществах, где президентами становятся те, кого ставим мы… или где бравый комбат может захватить телестанцию и объявить себя отцом нации?

      Я помолчал, обдумывая вариант, при котором нашелся бы какой-нибудь отважный генерал, типа молодого Бонапарта… Я чувствую, а если надо, то могу подтвердить исследованиями, что процентов семьдесят населения примет это с восторгом. Слишком всем осточертела эта свистопляска с демократией, эта грязь, эта ложь… даже публичные казни примут с молчаливым одобрением.

      — Да, — признался я, — у вас такой захват власти невозможен.

      Он довольно улыбнулся, полагая, что я не то сказал комплимент, не то признал его правоту. А я мысленно продолжал развивать эту идею, когда Бонапарт приходит к власти и под крики ликующей толпы первым делом ставит к стенке всяких там спецов по инфовойнам и имиджмейкеров… Черт, надо поторопиться со своей книгой, а то в самом деле общество созрело для прихода Бонапарта…

      Он удивленно вскинул брови, когда я взглянул на часы, развел руками и торопливо поднялся.

      — Извините, — сказал я со вздохом.

      — Увы, неотложная работа.

      Он кисло улыбнулся:

      — Удачи вам. Наверное, что-нибудь особенно грандиозное. Но над моим предложением подумайте!

      И этот догадывается, мелькнуло в голове. Все знают, что я уже почти год, пусть полгода, не выдал ни одной книги, не совершил ни одной акции. А ведь за это время не ослабел, это невозможно, инфисты не спортсмены, они с годами становятся только сильнее, виртуознее, молниеноснее, а противника умеют опережать уже не на шаг, а на два-три. .

      Я буркнул:

      — У вас сотни специалистов. Вы тратите двенадцать миллиардов долларов на их обучение и подготовку. Какого черта надо от меня?

      — А вы как думаете? Я пожал плечами:

      — Хотите ослабить противника. Он мягко улыбнулся:

      — Разве что косвенно. Но главное — нам в самом деле хотелось бы заполучить именно вас.

      — Почему?

      — Вы, — произнес он значительно, — дикий талант, мистер Владимир. Даже в своем диком состоянии вы стоите целой армии наших специалистов. Конечно, я не сомневаюсь, что мы, бросив на противодействие вам лучшие силы, в состоянии вас обезвредить, нейтрализовать и заставить отступить. Даже признать поражение. Армия мышей в состоянии нанести поражение льву! Но нам очень хотелось бы, чтобы лев был на нашей стороне. Я проснулся, голова не то чтобы уж очень тяжелая, но в ней странная легкость. И почему-то качаются стены. Нет, не качаются, я ж не на корабле, но все же что-то с ними не так… Не настолько я напился, чтоб не помнить, где заснул. А это не мои апартаменты, хотя в части роскоши могут поспорить, могут. Но уже не зал, к счастью, здесь даже уютнее. Огромная комната, меблированная очень пышно, на стенах непременные картины. Чувствуется, что руководила дизайном одна и та же рука. Я спустил ноги с постели. Голые ступни опустились в толстый ковер. В меру толстый. Кто-то знает, что не люблю, когда ноги тонут в ворсе по щиколотку, но это и не дешевое ковровое покрытие. Дверь открылась от легкого толчка. Я едва не вывалился на простор, ибо пол в самом деле слегка качнулся. В лицо пахнул свежий морской ветер, я застыл, глаза распахнулись шире, чем у Кристины, когда она услышала, как высоко меня оценивают.

      Передо мной палуба самого элегантного корабля, который я только мог себе представить. А дальше… дальше бескрайние волны. До горизонта. Справа и слева — тоже. Я не оборачивался, спиной и затылком чувствовал, что море всюду. Я нахожусь на большом корабле, язык все время старается назвать его королевской яхтой.

      В десятке шагов впереди отворилась дверь. Вышла очень красивая молодая женщина. Роскошные пышные волосы падают на спину, в глазах смех. Она в… гм… морской одежде, по крайней мере, китель, на волосах фуражка с кокардой, крепкие бедра обтягивает нечто среднее между шортами и трусиками.

      Я невольно засмотрелся на ее длинные стройные ноги, покрытые ровным изумительным загаром. Голова начала медленно проясняться.

      — Приветствую вас, — сказала она чистым звонким голосом.

      — Я Джессика Лайн, капитан этого корабля. Правда-правда, у меня международный диплом, выдан по всем правилам!

      — Приветствую, — ответил я, голос мой прозвучал несколько хрипло.

      — А я — Владимир Факельный, пленник.

      Она отмахнулась.

      — То, что я слышала о вас, говорит о том, что стоит вам только шевельнуть бровью… и этот корабль — ваш. А я буду служить вам. Или… если захотите, меня уволите, возьмете другого, старого и занудного! Но предупреждаю, я в самом деле один из лучших капитанов!.. Извините, меня послали пригласить вас на завтрак.

      Я сказал медленно:

      — Послали?..

      Она пожала плечами.

      — Я не хозяйка, а всего лишь служащий. Хоть и высокопоставленный и высококвалифицированный… какое длинное слово!.. Итак?

      — Пойдемте, — сказал я. Корабль слишком огромен, устойчив и слишком роскошен. Дворец султана Брунея на плаву, Тадж-Махал посреди океана. Элегантный капитан этого корабля направилась не к какой-нибудь рубке или что там еще на корабле, а к зданию, тоже роскошному и построенному не по проекту архитектора из Урюпинска. Когда распахнула передо мной дверь, я подсознательно ожидал, что придется спускаться по железным ступенькам, справа и слева брызжут паром горячие трубы, но без всяких холлов открылся большой зал. Снова я ощутил знакомую руку дизайнера. Посреди зала огромный широкий стол, можно усадить и двенадцать человек, и двадцать, и даже семерых. Элегантный капитан обогнула стол, оглянулась, улыбка была больше дружеская, чем профессионально-приветливая.

      — Вас ждут в задней комнатке. Там теснее, но… Снова она распахнула дверь, как услужливый шофер дверцу «Кадиллака». Я перешагнул порог и наткнулся на шесть взглядов. Эта комната намного меньше, проще, стол придвинут к стене, а в креслах все шестеро: Челлестоун, Соммерг, Лордер, Лакло, Живков, Ноздрикл. Челлестоун, несмотря на его грузность, поднялся первым, довольно резво, тут же встали и остальные.

      — Вольно, — сказал я.

      — Садитесь, господа. Челлестоун слабо улыбнулся.

      — Я счастлив, — прогудел он виноватым басом, — что вы не потеряли чувства юмора. Простите за все, Владимир… если сможете. Впрочем, я на это и не надеюсь.

      — Правильно делаете, — ответил я.

      — Итак, что это значит? Они переглядывались, бросали друг на друга нервные взгляды. Челлестоун проглотил комок в горле, сказал торопливо:

      — Прежде всего… прошу вас, сядьте. Где угодно. Если хотите, сгоните любого из нас с его места.

      — Вас сгонишь, — ответил я. Они молча смотрели, как я сел. Я некоторое время двигался, устраиваясь поудобнее. На самом деле, конечно, выгадывал секунды, стараясь ухватить как можно больше из ситуации. То, что чувствуют себя явно неловко и даже виновато, мне автоматически придает уверенности. И тут неважно, играют виноватых или в самом деле так себя чувствуют, но я ощущаю себя все крепче, а этого хотят и они, и я.

      Челлестоун оглядел коллег, но все пятеро отводили взгляды. Он скривился, сказал грубым голосом, который напрасно старался сделать мягче:

      — У вас возникли вопросы… Так задайте! Мы здесь, чтобы на все ответить.

      — Какие вопросы?

      — удивился я.

      — Вы меня похитили, чтобы продать в рабство. Говорят, у вас все еще есть хижины дяди Тома для негров, евреев и коммунистов.

      Челлестоун хрюкнул, беспомощно развел руками. Молчание длилось почти минуту, наконец устало заговорил Соммерг. Глаза его показались мне покрасневшими, словно долго смотрел навстречу сухому ветру.

      — Хотите правду?

      — спросил он серым, бесцветным голосом.

      — Так вот получайте ее… Да, весь этот симпозиум был затеян с одной-единственной целью, чтобы выманить вас из России. И мы все, все шестеро, участвуем в этой гнусности. Добровольно участвуем, никто нас не принуждал.

      — Странно видеть идейных людей, — сказал я, — в вашем лагере.

      Соммерг кивнул, но смолчал, а сказал тихим печальным голосом Живков:

      — Дело в том, Володя, что ставки слишком уж высоки.

      — Для того, чтобы возникли идеи?

      — Идеи, Володя, — сказал Живков, — в благополучном обществе не нужны… почти не нужны. Когда человек сыт, то его ум и душа спят.

      — Но я, — сказал я, — человек идейный. До крайности идейный… Кстати, вы считаете, что сойдет с рук?

      Он кивнул.

      — Еще бы.

      — Почему?

      — Сами догадайтесь… Россия — не Америка. Это наша страна сразу на защиту своих граждан. Стоит одному прищемить палец где-нибудь на другом конце света, тут же посылаем ударный авианосец с крылатыми ракетами и сотней самолетов с бомбами точного наведения. Не отпустите нашего — разнесем половину вашей страны!.. А как в этих случаях поступает Россия?

      — Значит, — ответил я, — моя любовь крепче. Я ее люблю и такую, хроменькую. А вы по принципу: ты — мне, я — тебе. Он поморщился:

      — Софистика… Ладно, допустим, вы такой фанатик, но остальные? Остальные в вашей стране, как и в нашей, — простое быдло. Которое любит за что-то определенное. Любовь Ромео, который любил Джульетту неизвестно за что, — не для низших классов наших стран. А вы ведь прагматик, верно? Я смолчал. Он посмотрел удивленно, в моих глазах прочел нечто, что встревожило.

      — Владимир, — сказал он поражение, — нет, этого не может быть!

      — Подождем, — ответил я.

      — Все станет ясно. С другой стороны комнаты раздался холодный ясный голос Лордера, оттуда словно бы повеяло холодом:

      — Извините, Владимир… Ждать как раз некогда. Раз уж никто не берется сообщить такую нехорошую новость, то… простите, придется мне. В помещении повисла тяжелая, напряженная тишина. Все отводили взгляды, опускали под ноги. Странно, речь явно о моей жизни, но страха нет, я все еще чувствую, что это они в моих руках, а не я в их цепких пальцах.

      — Я слушаю, — произнес я. Мой голос не дрогнул, хотя я сглотнул слюну, а руки держу на коленях, на виду.

      — Сами понимаете, — сказал Лордер, его голос тоже звучал ровно, почти бесстрастно, по-деловому, — что мы не можем позволить себе скандала… ну если вздумаете внезапно собрать пресс-конференцию и рассказать, как вас похитили… Даже то, что собрались на остров ради вас, уже удар колоссальной силы по нашему имиджу!.. Простите, мне очень неприятно такое произносить… гм… вслух…

      — Говорите, — поощрил я.

      — Я все понимаю, но некоторые вещи должны быть сказаны именно вслух.

      — Вы покинете этот корабль, — закончил он, — либо нашим союзником, то есть будете работать вместе с нами, либо… за борт. С камнем или якорем, привязанным к ногам.

      ГЛАВА 33

      На меня никто не смотрел, все упорно искали взглядами утерянные сокровища или те смехотворные моральные ценности, которые сумели уничтожить в маленьких людях Юсы и прочих покоренных стран. Лордер некоторое время выдерживал мой взгляд, но лоб его покрылся испариной, рука полезла в карман, что позволило ему перевести взор на платок.

      — Да, — проговорил я, — вы мои реакции просчитали достаточно верно… Вам даже не понадобилось подсовывать мне женщину с идеально выверенными реакциями, как обычно делается.

      Из другого конца каюты сказал с достоинством Лакло, он быстрее всех вернул себе привычную манеру общения:

      — Владимир, вы нас недооцениваете!

      Я смотрел вопрошающе. Соммерг пояснил:

      — Здесь на острове — было бы слишком явно. Ее подсунули намного раньше.

      — Неужто Кристина?

      — Да.

      — Ух ты!.. А я уж подумывал, что пашет на ФСБ или ГРУ… Давно трудится на этом поприще?

      — Это неважно. Важнее то, что именно ее параметры и реакции были отобраны поисковой системой. Гордитесь, Владимир Юрьевич, для вас отыскивали женщину по всей планете! Это в самом деле ваша половина. Ее отбирали по

      наиболее привлекательным для вас параметрам. Должен сказать, Владимир Юрьевич, у вас прекрасный вкус. В какие бы глубины вашего подсознания мы ни заглядывали, нигде изврата, перверсий, даже простой грязи. А видели бы вы досье величайших мужей страны… Ладно, мы отвлеклись.

      — А зачем это все?

      — спросил я.

      — Вы же знаете, для работы инфиста нужно… вдохновение, что ли, хотя ненавижу это вычурное слово. А какой вдохновизм из-под палки? Соммерг сказал желчно:

      — Знаем, увы. Но военное министерство… там такие дубы! Как и у вас, впрочем. Надеются, что удастся заставить. А если нет, то нам дадено задание создать дымовую завесу вокруг вашей персоны, а потом распространить слух, что вы убежали сами.

      — Ну, а что, если так и не будет моих новых работ? Челлестоун цинично улыбнулся:

      — Спились, русские все спиваются. Впрочем, это удел многих гениев. Или зажили настолько сыто, что пропал стимул для творческой работы, ведь писатель должен голодать, верно? Что лишний раз подтвердит сразу два тезиса: а) у нас на Западе жизнь намного привлекательнее, б) почему в США все меньше собственных умов, а все выезжаем на эмигрантах да еще успеваем на их детях. Внуки, увы, уже полные ничтожества… Так что операция продумана до мелочей, дорогой Владимир! Я покачал головой.

      — Знаете, я бы должен для виду согласиться, а потом придумать шикарный побег со стрельбой с двух рук, с прыганьем с самолета на вертолет, на крышу поезда и всякими ногами с тройного поворота в челюсть… но мы же взрослые люди? Они смотрели с ожиданием. У меня создалось странное впечатление, что хотя пленник я, но именно у меня в руках какие-то рычаги.

      — Все равно слишком все мелко. Здесь что-то не так. Не вашего это ранга подобные похищения. Я считал вас акулами покрупнее.

      — А мы крупные, — ответил Челлестоун сердито.

      — Для того чтобы затушевать возможную огласку с вашим похищением, были проведены операции по отвлечению, переносу внимания и прочее-прочее. Думаете, это не масштаб? Включить телевизор?

      Я вяло отмахнулся.

      — Не надо. К тому же можно записать что угодно, у вас же свои киностудии.

      — Зачем же так мелко, — сказал Челлестоун чуточку обиженно.

      — Можете увидеть внезапные митинги в центре Москвы, запрос видного журналиста о взятках премьеру, слухи о внезапной болезни вашего президента, приезд сразу двух ведущих в мире рок-групп в Россию…

      Я буркнул:

      — Хорошо, хоть дома не взрывали. И подводную лодку не потопили.

      — Но с вами обращались, Владимир, очень бережно. Думаете, было просто вас перенести спящего сперва на подводную лодку, а потом, не разбудив, через три часа поднять на борт этого корабля?

      — Да я вообще-то сплю как бревно. Но что не разбудили, спасибо. Только в голове все еще туман… Наркотик?

      Соммерг поспешно заверил:

      — Абсолютно безвредная смесь. Я сам пользуюсь, когда бессонница.

      Я оглядел их по очереди. Все смотрят напряженно, лица несчастные. Вряд ли только потому, что совершили гнусность. Люди такого ранга уже сами живут теми правилами, которые придумывают для других. Что-то их тревожит.

      — И все равно, — сказал я ровно, — это мелко, если просто хотите заполучить нового сотрудника. Да, я знаю, что я — самый замечательный и талантливый, гений и вообще золото… но каждый из вас это знает о себе самом, а всех остальных считает простыми ботами. Если кто-то и считает, что у меня есть заслуживающие внимания работы, то для вас это — случайность. Итак, что случилось? Зачем это все?

      Лордер взглянул мне в глаза. Впервые я увидел в его холодных рыбьих глазах какое-то чувство, но теперь мне стало не по себе. Если я ожидал увидеть ярость, злобу, ненависть, то ошибся: на меня из глубины глаз смотрел смертельно усталый человек, безнадежно усталый.

      — Коллеги, — проговорил он серым голосом, — коль уж мне было позволено сообщить, что живым Владимиру не уйти… то давайте сообщим и самое главное. Соммерг и Лакло переглянулись, Челлестоун поморщился, махнул рукой.

      — Валяйте, — разрешил он.

      — У вас это получится лучше. Наступило нехорошее молчание. Лордер сел напротив, лицо снова стало холодной маской бронзового конкистадора, и заговорил голосом завоевателя, уцелевшего в боях, ушедшего на покой, где прочел первые в жизни книги и кое-что узнал о мире.

      — В вашей стране нет таких возможностей, как в наших, — сообщил он мне новость.

      — Или даже в одной нашей. Вы заняты выживанием, у вас все силы на обороне… А у наступающей стороны больше возможностей. Как для атаки, так и для отдыха, развлечений, отвлечений… Непрерывным давлением на Россию занята только часть наших сил, я говорю об инфистах. Еще часть работает с исламским миром и… нашими союзниками, а около трети ресурсов направлено на исследование нашего будущего. Он умолк, я бросил украдкой быстрый взгляд на остальных. Челлестоун помрачнел больше всех, Соммерг кривится, будто хлебнул уксуса, а Лакло повернулся ко мне спиной и что-то бормочет. Похоже, матерится. Крепко, почти по-русски. Лордер подождал от меня какой-то реакции, пленники обычно нервничают, излишне суетятся, много и бестолково говорят, задают вопросы, но я это понимал, понимал, я же гений, а они только думают, что гении.

      — Исследования нашего будущего, — повторил Лордер глухо. Он перевел дыхание, сглотнул комок в горле. Его серые бесцветные глаза взглянули мне прямо в зрачки, словно пытались проникнуть дальше в мозг.

      — Началось, как обычно, со сценариев. Разрабатывала их, как знаете, всякая шушера, вроде генералов Генштаба. Потом уже для них разрабатывали наши специалисты. Потом… потом сотни и тысячи сценариев различных вариантов воздействия на окружающий мир.

      Он снова умолк, я очень спокойно, подчеркнуто спокойно, поинтересовался:

      — А пробовали вариант… бездействия?

      Он кивнул, не сводя с меня упорного сверлящего взгляда.

      — Похоже, вы ухватили суть проблемы.

      — И что же?

      Он уклонился, задав встречный вопрос:

      — Уже догадываетесь о результате, верно?

      — Просто знаю, — сообщил я.

      — А уход в изоляционизм?

      — Как ни странно, пробовали и такой невероятный вариант. Ликвидация всех военных баз на чужих территориях, весь флот только у берегов Америки… даже только у берегов США… Словом, китайский вариант «ни одного солдата на чужой земле». О результате вам говорить не надо?

      — Не надо, — ответил я.

      — Вряд ли сильно отличается от того, что я получил без всяких суперЭВМ. Разве что выигрыш в два-три года. Продолжайте, пожалуйста… пока еще не приступили к выламыванию рук.

      Он кивнул, принимая или не принимая горькую шутку, сказал мертвеющим голосом:

      — Все расчеты показывали, что коллапс неизбежен. Чересчур быстрый, страшный…

      — Какие методы расчетов?

      — Все, начиная от простой экстраполяции до интуитивного.

      — Ну, — сказал я с долей насмешки, — интуитивный вам лучше оставить. Метод постройки моделей — вот в самый раз для ваших компьютеров и навороченных программ. Плюс — ветвистые сценарии.

      Челлестоун и Соммерг хмурились, морщились, но Лордер проглотил пилюлю, ответил почти бесстрастно:

      — Да, интуитивный в полной мере по зубам только одному человеку в мире. Есть и другие специалисты, но они слабее, ошибок больше, вероятностей меньше… Потому мы и пошли на эти крайности… Я поинтересовался медленно:

      — А почему решили, что я буду помогать… своему противнику? Лордер все же оглянулся на Челлестоуна, Соммерга, но те угрюмо молчали. Их плечи обвисли, а остатки веселости давно выдуло морозным ветром.

      — На этом уровне, — проговорил Лордер с трудом, — мы уже не противники. Да, моя страна загнала себя в такой тупик, что гибнет без всякого давления со стороны России или исламского мира. Не страшен нам ни Китай с его растущей мощью, ни азиатские тигры, ни мигрирующая Африка… но наш коллапс будет страшен, он ударит осколками по всему миру!.. А сейчас мир уже един. Если рухнет США, да еще так страшно, то рухнут и многие страны на другом конце планеты, вроде бы с нами не связанные… Хаос начнется во всех странах мира, вы это знаете… Он задохнулся, умолк. Я видел, с каким напряжением они все ждут ответа. От старого конкистадора не осталось и следа, на меня смотрел старый, измученный человек, что огнем и мечом завоевал земли ацтеков и майя, а теперь вернулся, вошел в церковь, положил меч на пол и опустился на колени. Ноздрикл внезапно задвигался, заговорил хриплым голосом, я видел, с каким усилием выталкивает он эти слова:

      — Владимир, вы — наша последняя надежда. Это дико, что обращаемся к противнику, но Лордер прав — на таком уровне мы уже не противники, а союзники. Речь вообще идет о выживании… может быть, даже вида человека. Кто знает, способен ли человек вообще выжить, когда все рухнет, а лохматые воины с мечами в руках покажутся лучом цивилизации?

      — Большинство сценариев дает откат в пещеры, — сказал Лордер.

      — А население с семи миллиардов рухнет до миллиона Не миллиарда, а миллиона! Да и те выживут только в самых труднодоступных районах, в горах, на мелких островах… Одно дело — доминировать в цивилизованном мире, другое — в мире каменных топоров. Это будет что-то вроде Всемирного потопа. Или падения метеорита, что погубил динозавров

      Челлестоун горько усмехнулся.

      — Да и то. Победившее соседей племя не будет даже знать, что оно представляет США . Нет, нам даже всепланетную победу не нужно такой ценой.

      Я повторил:

      — И что же хотите? Чтобы я спасал именно Юсу?.. Или вообще мир?

      Живков сказал быстро и очень нервно:

      — Спасая Юсу, как вы изволите выражаться, вы спасаете мир, человечество!

      — Я знаком с этим вашим лозунгом, — ответил я любезно.

      — Но я в свое время ответил на него еще более простым: «Встретил юсовца — убей!» Как помните, ваши туристы после этого перестали шататься по всему свету, загаживая его своим присутствием, их в самом деле убивали.

      Ноздрикл стиснул зубы, переждал пару секунд, удавливая в себе ярость, а когда заговорил, это был сломленный человек:

      — На этот раз мы просим вас Да, для меня важнее всего — моя страна Но она в самом деле проросла нервами, жилами, банковскими венами в тело всего человечества! И ее коллапс отзовется страшно и на вашей гребаной России.

      Я подумал, сказал задумчиво:

      — Я вижу, вас не удивляет, что я такие возможности просчитал тоже. Глубоко просчитал. И… намного раньше вас. Или не намного, это неважно. Как и насчет России… Должен вас огорчить, моральный подъем, вызванный коллапсом Юсы, в России перевесит негативные последствия… которые, вы правы, обрушатся с… немалой силой. Но… Россия — странная страна. Она выживет Даже не как племя с каменными топорами, а именно как Россия.

      — Вы обыкновенное злорадство называете моральным подъемом?

      — Неважно, — ответил я.

      — Главное, результат Разве у вас не так? И тут Лордер сказал слова, которые я ждал, которые я выжимал из них всех — Было так, вы абсолютно правы. Но сейчас мы в такой яме .. да-да, сознаемся, сами выкопали!, что уже не выбраться. Да, если хотите, чтобы это было сказано вслух, то получайте: мы были не правы, не правы, не правы! Мы были эгоистичны, мы думали только о себе, мы вели себя как вырвавшиеся на свободу дети… ощутившие сладость жизни без всяких сдерживающих моральных устоев. Мы вели себя, вся нация, как группа школьников на дорогом автомобиле: набирали и набирали скорость, шалея от своего могущества, пили прямо из горлышка виски, орали песни, а потом и вовсе выпустили руль, ибо он ущемляет наше чувство свободы и заставляет ехать только по шоссе, а мы имеем полное право хоть в бетонный забор, хоть с моста… Лакло сказал очень серьезно:

      — Но в этом авто сидят и другие страны Все НАТО, вся Европа, весь цивилизованный мир!.. А остальные страны идут пешочком по обочине… той самой, куда на полной скорости врежется наш автомобиль. Подумайте о них. Вообще о человечестве. Все-таки я умнее, мелькнуло в голове. Это знаю, конечно, но как приятно, когда подтверждается. А тут вообще час триумфа: высшие инфисты мира признают меня сильнейшим, именно от меня ждут спасения! Жаль, все портит приставленный к виску пистолет. Застрелят без всяких колебаний, если ничего не придумаю, чтобы спасти их западную цивилизацию… или хотя бы отсрочить ее коллапс. Застрелят из опасения, что могу даже ускорить ее гибель. Ставки слишком высоки. А я спасать не буду Ни за что. Теперь уже я не стану размениваться на такие мелочи.

      ГЛАВА 34

      Я посматривал на Лакло, он понял свой прокол, отводил взгляд. Весь цивилизованный мир, брякнул он. Как будто я не знаю, какую гигантскую работу он проделал, чтобы суметь подменить это волшебное слово «цивилизованный», повернуть его на сто восемьдесят градусов!

      До этого мы все, во всем мире, знали из школьных учебников, написанных компетентными учеными… или на основании их выводов, что цивилизованные страны — это страны Востока. Именно там зародились культура и письменность, возникли и укрепились философские школы вроде зороастризма, индуизма, буддизма, где возникли математика, алгебра, астрономия, ирригация, культура мыться…

      Но бесподобный Лакло умело провел операцию инфистской бомбардировки по всему западному полушарию, и вот уже вектор повернут, повернут! Сейчас вслед за Юсой, где культурой и не пахнет, все попугаи мира наперебой повторяют: «весь цивилизованный мир…», «цивилизованный мир нанесет ответный удар…».

      Бесчестнейший, зато какой ловкий ход! Заранее оправдывающий любые действия Юсы, как «культурной и цивилизованной державы», супротив дикарей. Принять, что Юса культурная, — это закрыть глаза на будущие явные преступления, ибо преступления бывают лишь против культурных, а разбомбить дикарей — какое преступление? Да и не может, дескать, цивилизованный мир творить преступления, он же цивилизованный! А то, что вы считаете преступлением… ну, это вы не так поняли. Запомните, мы — цивилизованные. Значит, нам можно в с е. И ничего из того, что мы делаем, не преступление!

      — Хорошо сказано, — одобрил я.

      — Особенно о праве культурных наций решать судьбу менее культурных. Даже жаль, что не вы автор этого тезиса.

      Лакло воскликнул возмущенно:

      — Как это не я?.. Да я ночами не спал! Да я в таких творческих муках рожал…

      — Я это читал слово в слово, — сказал я.

      — Можете проверить в библиотеке.

      — Кто? Кто это сказал раньше?

      — Адольф Гитлер, — ответил я любезно.

      Они переглядывались, на лице Соммерга проступило смущение. Он кивнул Лордеру, тот скривился, наклонил голову. Ноздрикл подошел и пошептал Лакло на ухо. Шептал долго, лицо Лакло вытянулось, а Ноздрикл перечислял и перечислял работы Гитлера, где фюрер обосновывал право культурного и цивилизованного мира, то есть Германии, нести на остриях штыков культуру и цивилизацию всяким недочеловекам: французикам, англичашкам, славянам, а уж Америке так и сам Got mit Uns велел… Молчание затягивалось, все застыли в неподвижности, как вбитые в колоду топоры. Челлестоун задвигался первым, посмотрел по сторонам.

      — Господа, мистер Владимир все-таки устал…

      — Да, — сказал Соммерг, — ему надо отдохнуть и подумать.

      Лакло поднялся первым, взглянул на меня без прежней веселости, но голос прозвучал призывно:

      — В этом есть и добрая сторона, Владимир!.. Вы можете оказаться спасителем всего человечества. Это же мечта каждого.

      — По крайней мере, — добавил Живков с горькой насмешкой, — каждого мужчины. Лакло все же не удержался, подмигнул:

      — Гении, конечно, бессмертны. Зато дураки живут дольше. Я промолчал. Они поднимались, расходились, а когда комната опустела, в дверном проеме показалась очаровательный капитан. Она мне напомнила красоток из «Плейбоя», однажды самых ярких обвешали оружием и сняли с их участием боевик. Там по ходу действия эти три или четыре главные героини, команда суперспецназа, не меньше семи раз переодевались, демонстрируя пышные формы, а в остальное время то под струи фонтана, то выходят из воды, чтоб тончайшая одежда прилипла к телу и ничего не скрывала.

      Эта тоже может сниматься в главных ролях, но вижу ее умные глаза, гордую посадку головы, элегантную властность манер — да, такая в самом деле может быть капитаном экстра-класса, в самом деле может знать корабль лучше мужчин и уметь им управлять.

      Хотя, что удивительного, на планете семь миллиардов человек, из них четыре — женщины, один — нужного возраста, триста миллионов — красивые, миллион — ослепительно красивые и с идеальными фигурами. Напрасно считают, что все красивые — дуры. Есть исключения, вот эти исключения можно выловить и, сманив колоссальным жалованьем, участием в суперпроектах, побудить верно работать на их команду.

      Так что передо мной женщина, что намного красивее всяких «мисс Вселенная», во сто крат умнее и смотрит на меня как на повелителя этого мира. Знает или догадывается о моей роли — неважно. Главное, видит, что было сделано для моего похищения.

      Ни один мужчина не может переиметь всех женщин, но инфисты, моего класса по крайней мере, могут проделать это с самыми красивыми женщинами планеты.

      — Конвой?

      — спросил я.

      Она улыбнулась, ослепительно красивая, прекрасно понимающая, что она — самая-самая.

      Да, подумал я, совсем недавно талантливый человек мог всю жизнь прожить где-то в глухой деревне, никто о нем не узнал бы. Теперь же с этим Инетом, вэбкамерами и тотальным наблюдением ни один красивый, талантливый или просто сильный не бывает упущен. Это раньше требовалось волшебное зеркальце, чтобы спросить: а кто, дескать, на свете всех милее, а сейчас эта красотка и так знает, а если зеркальце начнет болтать, скажет ему: «Заткнись, я просто причесаться подошла… «

      Мы вернулись в ту комнату, где я очнулся. Джессика, если я не перепутал ее имя, сказала негромко:

      — Если вы пленник, то… не знаю. По-моему, пленных королей сопровождали с меньшим почетом.

      Я отмахнулся.

      — Какая разница Наполеону, на каком корабле везли на Эльбу?

      — Император вернулся, — ответила она. Ее красивые глаза, такие обычно бывают без тени мысли, смотрели с глубоким участием и симпатией.

      — Прошел победным маршем, занял Францию и разбил врагов. И, как я помню из истории, только предательство и грубейшая ошибка одного из его струсивших маршалов позволила коалиции держав победить его под Ватерлоо… Просто постарайтесь не делать ошибок.

      — Спасибо, — ответил я.

      — Постараюсь.

      — Если что потребуется, — сказала она, — у вас на столе телефон.

      — А что мне может потребоваться… вернее, что позволено? Полные сочные губы слегка раздвинулись.

      — Все… кроме побега. Этого я не допущу.

      — Спасибо, — поблагодарил я снова.

      — Тогда пока ничего не требуется. Она пошла к дверям, на пороге обернулась и сказала негромко:

      — От вас зависит, куда повернет корабль. На остров Эльба или в прекрасную Францию к славе и венцу императора! Я остался сам с собой, единственным и неповторимым. Который, оказывается, похож еще и на императора в изгнании. И, ессно, с императором пойдут не только его маршалы, но и все эти красотки, умные и просто красивые… Хотя, наверное, на этом корабле все умные. Мощи и денег инфистов вполне, вполне, чтобы выловить потенциально умную красотку даже в каком-нибудь Мухосранске, привезти, помыть, одеть, дать образование… Кристина чем-то похожа на этого элегантного капитана. Уверен, что когда Джессика разденется… а к этому идет, у нее форма груди окажется абсолютно такой же, с точно таким же диаметром розового соска. То ли в этом году мода именно на такие, то ли просчитаны мои вкусы…

      Интересно, все ли снимки у них есть, мелькнула мысль. Наверное, абсолютно все. Хотя, когда ходили в Соколиный бор на пляж, я выбрал низкое место, чуть ли не яму, никаким длиннофокусным объективом не достать издали. А со спутника фотографии все еще грешат качеством.

      Телефон затрещал. Я инстинктивно поднялся, потом раздумал и снова брякнулся на диван. Какого черта, это же внутренняя связь. А здесь все — одна команда, мне объяснили ясно. Чтобы не рыпался, не надеялся расколоть, посеять недоверие. Это вначале разыгрывали почти вражду, известный прием.

      В дверь постучали. Я громко сказал:

      — Открыто!

      Вошла Джессика, смотреть на нее наслаждение, у нее не только ноги от челюсти, но и пышные груди прямо от подбородка. Никакой йог не удержит взгляд, то и дело сползающий с ее лица на эти формы.

      — Гонг, — сказала она. Улыбнулась, объяснила:

      — Гонг к переодеванию, а сам обед через пятнадцать минут. Вы чего в темноте?

      — Это не темнота, а полумрак, — обронил я.

      — Мне переодевание не грозит… так чем же занять эти четверть часа?

      Она прямо посмотрела мне в глаза и ответила тихо:

      — Чем только возжелаете.

      Ее руки поднялись, пальцы коснулись кнопок на блузке. Одно движение, и я увижу ее изумительную фигуру уже не просто в наготе, она и сейчас почти нагая, но, сняв одежку, она перешагнет некий порог.

      — Хорошо быть инфистом, — сказал я бодро.

      — Как думаете?

      Ее пальцы все еще держались за края блузки, готовые рвануть в стороны, но глаза заискрились смехом, она откинула голову, переводя мое внимание на пышный каскад ее пепельных волос.

      — Инфистов много, — проговорила она задорно.

      — Но император — один!

      — Император, — пробормотал я.

      — День назад мне предлагали титул Верховного Мага… Не знаете, что выше? Она спросила живо:

      — А сами вы что предпочитаете? Пальцы поправили волосы, глаза и губы смеялись, смеялись. Я ответил в тон:

      — Разве такие мелочи могут заинтересовать… меня? Она поняла как комплимент, мол, я с нею чувствую себя выше всех императоров. Маленький прокол в образовании этих красоток, но, с другой стороны, никто не может предусмотреть появления чего-то уникального, а я и есть самое что ни есть уникальное на свете, потому по-хозяйски взял ее за руку и вышел с нею в яркий, солнечный день. Джессика щурилась, точеный греческий нос превратился в носик, огромные изумрудные глаза стали щелочками. С этой рожей она выглядела еще очаровательнее, а когда споткнулась, ослепленная, я охотно поддержал ее, с удовольствием чувствуя на руке крупную горячую грудь. Она прижалась на миг, женщины чувствуют, когда нравятся, но те, кто хочет быть к императору ближе, должны чувствовать, когда нужно отстраниться.

      — Ой, — сказала она легко, — как в глаза прожектором!.. Отстранилась, причем дала виртуозно понять, что делает это с великой неохотой, а вообще-то ее сокровенная мечта — умереть в моих объятиях. Или хотя бы встать передо мной в позу завязывающего сандалии римского сенатора. Обед проходил в молчании. По-прежнему королевский, даже императорский, но мы — Семеро Тайных, не «новые русские», дорвавшиеся наконец-то до жрачки вволю, ели спокойно, даже вяло, а к дорогим винам не притронулись вовсе. Потом десерт, охлажденные соки, а после обеда мы перешли на верхнюю палубу, где нас уже ждали легкие удобные кресла. Яхта не шла, а летела над волнами, едва-едва касаясь гребешков, встречный ветер, однако, не силен, как раз в меру, чтобы уравновешивать зной средиземноморского солнца. Мы некоторое время сидели молча, глядя на проносящиеся волны, на чаек и альбатросов. Челлестоун сказал грохочущим, как камнепад, голосом:

      — Владимир, вы можете кому угодно рассказывать, что последние два года только по бабам, но мы… не кто угодно. Надеюсь, вы нас понимаете?

      — Нет, — ответил я.

      — За последние два года, как вы говорите, я опубликовал шесть работ. Из них — два толстых полноценных романа.

      — Видеоромана, — уточнил Соммерг. Голос его и лицо были такими, словно вместо апельсинового сока хлебнул уксуса.

      — Эти поделки штампуют по штуке в два месяца!

      Лакло сказал живо:

      — Вы недооцениваете мистера Владимира!.. Он такой роман способен написать за две недели. И есть данные, что последние два так и были… гм… написаны.

      — Тем более, — рыкнул Челлестоун. Он подумал, почесал в затылке, словно в его мохнатой душе проснулся далекий русский предок.

      — Тем более. По бабам тоже не охотник. Пользуете то, что само приплывет в руки. По старому русскому принципу: всякую дрянь бери и пяль, Бог увидит — лучше подаст. А раз так, то вы не расходуете на них ни времени, ни денег, ни эмоций. В казино вас тоже не видели… В извращениях не замечены, порочащих и непорочащих связей тоже нет. Спортом не увлекаетесь… Словом, времени у вас вагон и маленькая тележка.

      — У вас тоже, — ответил я.

      Челлестоун хохотнул, Соммерг иронически улыбнулся, а заговорил живо Лакло, уже румяный и доброжелательный:

      — Володя, мы просто знаем ваш потенциал. Там, где любой из нас в состоянии сделать одну работу, вы сделаете десять!.. То, над чем я буду ломать голову пару месяцев, вы с легкостью сформулируете за вечер. Мы знаем вашу чудовищную не только работоспособность, но и поразительную

      одаренность. Наши спецы проанализировали все ваши работы. Там такие золотые россыпи, что разрабатывать бы целому институту!.. Кстати, Челлестоун уже позаботился, такой институт создали. Так что, когда говорите, что, кроме этих работ, ничего-ничего, простите, никто из нас не поверит… Он закончил почти шепотом, как бы извиняясь за излишне горячую речь, даже щеки запунцовели, торопливо сел, в руках появился большой клетчатый платок. Я смотрел, как он вытирает лоб, щеки, шею, в черепе метались суматошные мысли, а потом быстро устали и едва двигались. Соммерг сказал желчно:

      — Владимир, что молчите? Похоже, эти жуки вас прижали!

      — Вы тоже… жук, — ответил я. Он кивнул с самым хмурым видом:

      — Еще какой, увы.

      — У меня, — сказал я медленно, — понятно, есть наработки… начатые работы… есть множество фрагментов… Вы считаете, что у вас есть на них право? Челлестоун рыкнул нетерпеливо, без сомнений и колебаний:

      — Есть!

      — По какому… Ах да, рухнет последняя Империя Зла, рассыплется в песок Юса… Но разве ей уготован был большой срок?.. Двести с небольшим лет такому образованию — по меркам человеческой жизни немало, но для истории это миг. Это было… да, употребляю прошедшее время не случайно, это было не государство, не страна, не нация, а именно образование… как, скажем, могущественная империя гуннов или Чингисханов. Те тоже потрясали мир. Так что я не вижу причин для такого волнения. Вот Древний Рим рухнул — это было потрясение! Но и тогда на развалинах возник мир намного лучше. Наш мир. Челлестоун смолчал, вместо него Лордер сказал сухим металлическим голосом:

      — Есть разница, я уже говорил. Многие страны и народы Европы и Азии не слышали о каком-то Риме, а сейчас даже далекая Россия пользуется нашими американскими долларами. И повязана поставками, договорами! Можно сказать, что у нас единая кровеносная система. Понятно, даже в человеческом теле в одних частях тела крови больше, в других — меньше, но обрезать такие вены… бр-р-р!.. чревато. Ввиду такой серьезной угрозы мы и берем на себя ответственность… за все. Вы, Владимир, откроете нам все свои разработки А мы — посмотрим. Молитесь, чтобы там оказались серьезные вещи. Иногда мне кажется, что мы вас сильно переоценили. Бывают, знаете ли, вундеркинды, что в детстве соображают на уровне взрослых. Но когда сами становятся взрослыми, то уже не выделяются из общего стада… Итак, свои работы вы с собой не возите, уже проверено… Какой пароль на вход в ваш комп?

      Я даже вздрогнул, переход был очень резким и неожиданным.

      — Вы даже не хотите предположить, — пробормотал я, — что я печатаю на пишущей машинке?

      — Мы говорим серьезно, — сказал он резче.

      — А если я работаю на съемном харде?

      Он даже не заколебался, глаза стали раздраженными.

      — Это не в вашем характере. Просчитано, что вы первые пару недель работали на съемном, но так как никуда не ездите, то вам нет необходимости брать его с собой. Через месяц вы его перестали вынимать… верно?

      Я пожал плечами.

      — Наверное, за мной следили с пеленок?

      — Простейший расчет, — ответил Лордер еще нетерпеливее.

      — Гений вы или нет, но характер у вас, как говорится, уверенный, нордический и, увы, стандартный. Словом, здоровый характер. А здоровые поверили, что с переходом на новый код взломы стали невозможными. Это, по сути, верно. Один-два случая в год — либо случайность, либо небрежность вводящего. Так что у вас все в компе. А комп можно запустить из любой точки земного шара. И заглянуть в него, верно?.. Если так у любого пользователя, почему у вас должно быть хуже?.. Итак, каков код?

      Он умолк, но тишина стала зловещей. Взгляды шести пар глаз уперлись в меня с такой пронизывающей мощью, что я ощутил физическую боль. А затем эти шпаги проткнули мою кожу, пропороли плоть и вошли в сердце. Какой же я осел, мелькнула мысль. Ну почему я перестал вынимать съемный хард? Я задохнулся, сказал хрипло:

      — Ладно… Я открою код Но только я вам солгал… Соммерг хмыкнул, Лордер сказал нетерпеливо:

      — Вы все постоянно врем. Не только другим, но и друг другу. Это и есть принцип демократии. Но это не мешает нам мирно сосуществовать, даже сотрудничать. Итак?

      — Наработки есть, — прошептал я, мои пальцы машинально массировали левую сторону груди, — но у меня там и моя работа… Главная… Нет, не просто главная, а даже основная. Они оживились, переглянулись. Лакло сказал довольно:

      — Помните, я говорил, что Владимир наверняка заканчивает нечто эпохальное. Он давно созрел для великих дел, для рывка на новую ступень… Соммерг сказал брюзгливо:

      — Какая новая?.. Мы стоим на самой вершине мира. Выше только Бог.

      — Что за основная?

      — переспросил Лордер.

      — Меня интересуют, понятно, в первую очередь идеи, что могут предотвратить кризис США. Я пожал плечами.

      — Вы же сказали, что все взаимосвязано в этом мире. Это не касается кризиса напрямую, но… Лакло возопил нетерпеливо:

      — О чем мы говорим? О чем спорим? Давайте поскорее в Инет! Надо посмотреть, что Владимир там накропал!.. А потом уже решим: за борт ли с гирей на ногах или же венчаем короной спасителя. Можно даже с прописной, ибо впервые будет не спаситель очередного туземного отечества, а Спаситель человечества, цивилизации!.. Владимир, не обижайтесь на грубые шутки, у меня это нервное… Честно-честно, я нервничаю так, что все-все трясется.

      — Спасаете старый, прогнивший мир?

      — спросил я горько.

      — Эх, Лакло, Лакло…

      Лордер сказал раздраженно:

      — Не тяните. Код! Говорите код. Я ответил угрюмо:

      — Вы можете меня убить, но я в самом деле не покажу вам эту работу, если не поклянетесь… не поклянетесь самыми страшными клятвами, что ознакомитесь только сами, вы шестеро. Никому не пошлете, шефам не сообщите. По крайней мере, не сообщите, о чем речь.

      Они переглянулись, я видел в их глазах растущее изумление. Лордер наконец спросил без усмешки:

      — Владимир, вы… здоровы?

      — После такого?

      — огрызнулся я.

      — Считайте, как хотите. Но дело в том… я говорю с вами совершенно откровенно, можете проверить меня на всех детекторах лжи!.. что работа моя не окончена. Да, уже написана, но там серьезные баги, прорехи. В таком виде в свет не выпускают. Я уже видел, что получилось у предшественников. Вам, ладно уж… показать — одно, вы — профи, но в свет — другое. В свет нельзя! Ни в коем случае нельзя. Только для вашего прочтения.

      Они еще раз переглянулись. Первым с бездумной легкостью сказал Живков:

      — Хорошо, я клянусь… чем, вы хотели бы, чтобы я поклялся?

      Я взялся руками за виски, чуть простонал.

      — В черепе трещит, будто… не знаю что. Поклясться?.. Да хотя бы своей бессмертной душой…

      Живков сказал с той же легкостью:

      — Хорошо. Клянусь своей бессмертной душой, что никому не дам ознакомиться с текстом вашего труда. Достаточно?

      Я кивнул, поднял глаза на Лакло. Надеюсь, глаза у меня достаточно воспаленные, измученные, а вид сломленный.

      — Что?

      — спросил он с интересом.

      — А чем мне поклясться?

      — Да чем хотите, — ответил я вяло, — хотя бы честью… Он едва не заржал, у меня явно мозги потекли, сказал преувеличенно торжественно:

      — Клянусь своей честью… и, если хотите, даже честью своих родителей, что никому не дам ознакомиться с вашей работой. Я повернул голову к Челлестоуну. Тот откровенно улыбался, но, попав под мой взгляд, преувеличенно торжественно вытянулся, сказал громко:

      — Клянусь… чем?

      — Ваше дело, — ответил я со стоном и взялся за голову.

      — Ох… можете… достоинством… Он не мог удержать расплывающиеся в стороны губы, остальные переглядывались и едва не ржали как кони.

      — Клянусь, — сказал Челлестоун, — достоинством и всеми остальными мужскими качествами, что прочту сам, только сам, и никому не позволю заглянуть даже глазом.

      — И никому не расскажете, — добавил я.

      — По крайней мере, до выхода вычищенной версии. Соммерг, Лордер и Ноздрикл поклялись быстро, но без глумливости, сумели сдержаться. Впрочем, у Лакло и прочих это не глумливость, а нервное напряжение людей, перед которыми после многомесячного ожидания вдруг блеснул лучик надежды. И все-таки в их глазах я видел, что вычищенная версия моей книги никогда не выйдет. Только в серых глазах Лордера промелькнула подозрительность, слишком уж по-дурацки я себя веду, слишком уж большие промахи делаю, никакая головная боль и никакие потрясения не могут заставить профессионала такого уровня делать столь вопиющие промахи. Он сказал с нажимом:

      — Итак?

      — Код «Лаврон», — сказал я. Лордер вскинул брови.

      — И все?

      — Это на запуск проца, — объяснил я.

      — Минуту на все допуски, получение почты, проверки на вирусы, поиск полиморфных червей, скрытых программ…

      Он прервал:

      — Так, понятно. Дальше?

      Я опустил голову, прошептал:

      — Дальше вход в программу… Диск С, второй пароль из ста двадцати восьми символов… Дайте бумажку, напишу…

      Несколько минут искали бумагу, хотя ноутбук на столе, могли бы предложить настучать пароль самому. Страшатся, я могу ведь щелкнуть не совсем то, что не только сотрет весь диск, но и бросит на поиски яхты кучу народа именно в этот сектор.

      Лордер лично ввел пароль, предварительно чем-то его проверив на предмет инф истовой взрывчатки. Дурость, что можно вложить в сто двадцать восемь символов, разве что лозунг, но лозунги действуют только на толпу, а элита сама привыкла создавать лозунги и управлять массами.

      Экран засветился, я со своего места видел знакомое дерево каталогов. Но когда Лордер попытался войти в папку «Главная работа», там высветилось окошко с требованием еще одного пароля.

      — Ого, — сказал Челлестоун со злым удовлетворением.

      — Теперь я вижу, что эту работу в самом деле цените! Не знаю, заслуживает она того или нет, но цените, цените… Пароль?

      Я уронил голову на руки. Я не притворялся, в самом деле чувствовал себя гадко, как никогда в жизни. Выпустить в свет работу — это погубить не только ее, но и намного больше, намного больше… С другой стороны, они в самом деле убьют меня, а это значит, что и работа погибнет. Никто не знает пароля. И никто не сможет войти туда, а через неделю, если не сообщу о себе, включится программа полного разрушения диска.

      — Пароль?

      — повторил Челлестоун.

      Я медленно поднял голову. Наши взгляды встретились. В его выпуклых глазах было торжество победителя. Все же

      мы звери, несмотря на то что бьемся идеологическими дубинами.

      — Помните, — прошептал я раздавленно, — вы обещали…

      — Да-да, — ответил Челлестоун раздраженно.

      — Даже клялись! Я повернулся к другим.

      — И вы все клялись… Лакло сказал с истерическим подъемом:

      — А как же, еще как клялись! Всем святым, родителями, честью… ха-ха!.. достоинством. Только бумажником не клялся, но, если подумать, почему не поклясться? Я протянул руку к авторучке. Рука дрожала, но цифры все равно выстраивались идеально ровные, ибо только теперь авторучки оправдывают свое название, давно вобрав в себя и комп, и сканер, и принтер. И код доступа упрятан там. Живков всмотрелся, присвистнул:

      — Ого!.. Двести пятьдесят шесть знаков… Да это замучаешься вводить!.. А если хоть одну ошибку, то начинай все сначала? Ноздрикл добавил злорадно:

      — К тому же пароль явно обновляется хотя бы раз в неделю. Иначе хакеры могут постепенно подобрать по одной цифре… Верно? Я кивнул.

      — Раз в два дня. Я не хочу рисковать.

      — Но хоть пароль генерируется из случайных чисел? Я пожал плечами:

      — Я не из тех мнемоников, что могут запомнить больше трех цифр.

      — Понятно, — сказал Лордер.

      — А если сосканировать этот пароль и перенести в окошечко?

      — Нет, — ответил я равнодушно.

      — Программа следит, чтобы цифры набирались по одной.

      — С какими интервалами?

      — Интервалы не так важны… Но не нужно злоупотреблять. Если задумаетесь больше пяти секунд, то весь пароль придется сначала. Лордер громко и зло выругался. Пароль они вводили, сменяя друг друга, больше часа. Не меньше семи раз ошибались, набивали не ту цифру, вспыхивала надпись «Пароль неверен». В первый раз наорали на меня, во второй раз сперва проверили и отыскали ошибку, вместо единицы кто-то из них поставил семерку, тут же нажали на ввод, вспыхнула та же надпись насчет error. Снова орали и ругались, кипели, обливались ядом, но сообразили, что дальше явно была еще одна ошибка, надо было не торопиться, проверить до конца…

      Я обреченно смотрел, как в окошке для пароля появляются цифры. Идиот, идиот, идиот!.. Какие только хитрые пароли не придумывал!.. Как страшился хакеров, особенно самого неуловимого из них и умелого, Охренника, который, говорят, мог взломать все. Он уже взламывал сверхзащищенные сайты, похищал секретные материалы. Когда я однажды поинтересовался, почему такое странное прозвище, мне с восторгом объяснили, что он работает или работал ночным охранником, так и подписывался, потом изменил букву. Но Охренника нет, сверхсекретную директорию я раскрыл сам…

      Лордер обливался потом, снял даже рубашку, голое до пояса тело блестело от влаги. Он шумно дышал, глаза зло сверкали, а под смуглой кожей ходили тугие желваки.

      После последней цифры они передохнули, не меньше пяти раз прошлись по всем цифрам, наконец, Челлестоун нажал

      на ввод, и…

      Они разом вздохнули, а Челлестоун панибратски хлопнул Лордера по мокрой спине. Пока еще не видели текста, но пароль сработал, директория раскрылась, как устрица, которой подрезали мускулы.

      Я чувствовал почти физическую боль. Когда компы появились, они в любом доме стояли, как холодильники, телевизоры, кондишены и другие простые вещи, что просто служат. Но комп сумел стать в каждой семье частичкой души, и сейчас я сцепил зубы, ибо чувствовал, как это меня вскрывают острым ножом, ко мне заглядывают во внутренности.

      Лордер наконец вскрыл последнюю директорию, я увидел, как торжествующая улыбка осветила его суровое лицо.

      Курсор набежал на значок текстового файла, я услышал щелчок. Отсюда мне не видны буквы, но эти шестеро заговорили, бросившись к экрану все разом. Самое время выхватить у них пистолеты и начать стрелять. Или шарахнуть каким-нибудь гаечным ключом, выскочить наверх, обезоружить капитана Джессику, повернуть корабль в сторону наших вод… или хотя бы подать по радио сигнал SOS. Вместо этого я застонал сквозь зубы, зажмурился. От экрана донесся голос Челлестоуна:

      — Ого!.. Это ж на что он замахнулся… И голос Соммерга:

      — Да, самонадеянно… Но не по теме. Лакло сказал торопливо:

      — Не делайте никаких выводов!.. Это, конечно, не поможет в решении наших проблем, однако Владимир наверняка станет с нами сотрудничать! А совместно разработаем такие программы, что никаких кризисов не будет и в помине! Я медленно поднял веки. Пятеро еще всматривались в экран, только Лордер заправил пачку бумаги в принтер, нажал на пиктограмму печати. Скоростной принтер тут же мягко застрекотал, выплевывая странички. Я смотрел на растущую горку обреченно, это уже близко к катастрофе. Когда принтер умолк, стопка белых листов была толщиной в четыре пальца. Челлестоун проверил, подмигнул мне:

      — Ровно шесть экземпляров! Ни одним больше. А Лакло откровенно хохотнул:

      — Мы слово держим! Соммерг и Лордер взяли свои экземпляры и ушли молча. Все понятно, никто слово держать не собирается, но сперва хотят прочесть. Во-первых, я мог обмануть их, дать не ту работу. Во-вторых, в этой работе могут оказаться те изюминки, которые можно попытаться украсть, приспособить в своих работах… А потом, когда прочтут, ессно, отошлют файл в свой центр… Обо мне просто забыли, что понятно. У них в руках моя основная работа, в ней может быть спасение западной цивилизации… или же приближение ее краха. Я остался там же, в кресле. Уже не притворяясь, что раздавлен, я в самом деле чувствовал себя так, словно попал под асфальтовый каток. Великие идеи безжалостны. Да, Юса должна быть принесена в жертву, ибо что такое это временное образование, так и не ставшее даже народом, на огромной планете?.. Но все эти шестеро — юсовцы. Им это не понравится, очень не понравится…

      В Юсе уверены, что честность, порядочность, благородство — существуют только из-за какой-то неопытности и наивности. Мол, развелось полусумасшедших проповедников, вот люди им и поверили. А вот у нас, в Юсе, — умные, практичные. Нам по фигу любовь и высокие страсти, честность и слово чести: надежнее перепоручить адвокатам, а отношения между Ромео и Джульеттой для верности надо скрепить брачным договором, где по пунктикам расписать, что кому и за что. Будет убита сама любовь? Ну и фиг с нею, зато не будет и страданий!

      Животное и юсовец полагают, что их дело — жить и наслаждаться жизнью. Человек же жизнь принимает за возможность что-то сделать. Вообще немного стоит жизнь того, для кого жизнь дороже всего на свете, потому жизнь юсовцев должна быть не дороже жизни комаров, которых убиваем без угрызений совести.

      Наверняка есть местечко, подумал я раздраженно, где мне жилось бы лучше… и где будет житься лучше. К примеру, мне предстоит пожить под хрустальным куполом Марса, буду водить большие звездолеты между галактиками… но пока что я здесь. А значит, мне здесь жить и работать так, как надо. Чтобы потом меня взяли в будущие тела, как прошедший горнило испытаний образец.

      ГЛАВА 35

      В салоне самолета весь мой ряд кресел пуст. Можно пересесть поближе к окну или подальше от туалета, понаблюдать облака внизу или погнать стюардессу за новой порцией марочного кагора. В общем салоне мест нет, там битком, но

      здесь, в первом классе, все еще непривычная для россиянина роскошь. Прямо с борта самолета я вошел в Инет, коннект непривычно медленный, едва дождался загрузки своего сайта, поспешно заменил пароль. Книга не готова, не готова, не готова!.. Шестеро инфистов сдержат слово, теперь уверен, но вдруг кто-то из них решит познакомить свое начальство с моей рукописью из других соображений? Они не понимают, что рукопись не готова. Они еще не понимают, что значат баги в этом случае… Стюардесса бодрым голосом сообщила, что в Москве, где приземлимся через полчаса, прошел сильный ливень с градом и ураганом. Вырвало с корнем около тысячи деревьев, повалено столько-то столбов, кое-где нарушено движение троллейбусов, но сейчас уже все спешно восстанавливается, а к моменту посадки самолета все будет о'кей Разве что стоит одеться потеплее. Из-за обильного града, что в некоторых местах укрыл землю на десять сантиметров, температура воздуха с тридцати пяти упала до шестнадцати. В коридоре, через который проходят все пассажиры на предмет выявления запрещенных к ввозу предметов, хороший яркий свет, телекамеры рассматривают без всякой скрытости, как это все еще делается в театрах или на званых банкетах. Пока я шел от одной двери к другой, вэбкамеры сверили мой портрет с тем миллионом разыскиваемых или даже просто подозрительных, что добавился в последнюю минуту, программы перерыли все в архивах, и, когда таможенник вежливо улыбнулся и, протягивая паспорт, сказал: «Добро пожаловать домой», я убедился, что меня пока никто не разыскивает, а с бандитами я не схож. На выходе служащие аэропорта косились подозрительно, не часто видят пассажира, что не только без багажа, но даже в руках пусто, а сам в легкомысленной маечке и в шортах. Я не замечал ни таможенников, ни толпы желающих улететь или встречающих, проломился к выходу. На стоянке сразу замечают таких спешащих или опаздывающих, из ряда ожидающих в мою сторону метнулась «Волга», остановилась как вкопанная. Высунулся краснорожий мужик с продувной рожей:

      — Хозяин, куды гнать?

      — В Южное Бутово, — велел я.

      — Ого, это ж будет…

      Когда он выговорил сумму, в его глазах была готовность отступить на заранее заготовленные позиции и назвать цифру поменьше, но я лишь махнул рукой:

      — Гони.

      — Бу сделано, хозяин!

      — сказал он с облегчением.

      Машина рванулась с места, будто под отечественным капотом мотор от «Феррари», а с госстоянки нас провожали угрюмыми взглядами таксисты. Есть вещи неизменные: лучшие места принадлежат частникам, как при Советской власти, так и при всех последующих.

      Мужик гнал машину умело, скорость превышал вдвое, но, когда встречный автомобиль мигнул фарами, мы прошли мимо затаившихся гаишников чинно и едва ли не на цыпочках, а потом снова рванули во всю ивановскую, водитель только косился иногда на экран антирадара.

      Когда выскочил на Окружную, он с наслаждением выжал все, что могла дать машина, и уже не покидал левый ряд. К счастью, в этот час машин мало, да и те больше на правых полосах, а если далеко впереди показывалась какая машина, обычно крутая иномарка, таксист требовательно мигал фарами, если уступали лыжню недостаточно быстро, ухитрялся проскакивать по узенькой полоске у самого бетонного забора и так подрезал нахала, что тот в панике дергался, его несло направо через все восемь полос.

      Я посмотрел на часы, спросил:

      — Связь с Инетом есть?

      — Обижаешь, хозяин, — ответил таксист, не поворачивая головы, но глаза довольно заблестели.

      — Прямо перед тобой панель… Всего десять долларов за пользование.

      Пластина подалась в мою сторону легко, одновременно засветился жидкокристаллический экран. Я вошел в Инет с первого нажатия клавиши, здесь пароль вводить не надо, он сохранен, настучал адрес моего сайта. Заставка высветилась

      сразу же, хотя здесь всего лишь через спутник, быстро набрал код сайта, сбившись только раз, вот она, моя главная директория, вот прога замены пароля… Я отстучал набор цифр вперемешку со словами, с облегчением вышел из Инета. Водитель краем глаза посматривал, как я выключил и задвинул встроенный ноутбук обратно.

      — Полегчало?

      — Есть такое, — признался я.

      — Ты… вот что, не гони так. У меня уже ничего не горит.

      — Успел погасить?

      — поинтересовался водитель. И, не дожидаясь ответа, сказал:

      — Кого я только не возил, как-нибудь книгу напишу… В метро да на улице таких людёв не встретишь. А на самолетах простые слесари не летают. Ты вон, вижу, из непростых…

      — Зато слесарь, — согласился я.

      — Давай в правый ряд, скоро съезд с Окружной.

      — Знаю, — ответил он бодро.

      — Не впервой и в Бутово, я тут бывал, когда первые дома закладывали… Он казался то таким простым хитреньким мужиком, то вдруг в его речи проскальзывали странные обороты, совсем не нижнего уровня. Я косился на одутловатое лицо, небритое, с мешками под глазами, лицо выпивохи и бабника, но в какие-то моменты как будто видел то, что под этим слоем жирка и помятой кожи тугие мышцы, сжатые челюсти, острый взгляд, словно в водилы подался недавний спецназовец, уволенный за какие-то проступки. Поколебавшись, я взял с подставки шоферский мобильник, потыкал пальцем. После первого же гудка трубку схватили.

      — Слушаю.

      — Привет, Кристина, — сказал я.

      — Я уже в Москве, еду из Шереметьево. Твои хозяева тебя выдали… но это мелочи, верно? На том конце беспроводной связи после паузы голос сказал почти шепотом:

      — Прости…

      — Ладно, — сказал я.

      — У тебя какое звание? Не меньше полковника, верно?.. Значит, какое-то образование в самом деле имеется. Дуй ко мне, появилась срочная работа.

      Я слышал ее дыхание в мембране, потом раздался недоверчивый голос:

      — Ты… что ты задумал?

      — Решил удавить тебя своими руками, — ответил я.

      На этот раз пауза была совсем крохотная. Я услышал легкий нерешительный вздох, затем тихий голос:

      — Лечу.

      Водила посматривал на меня искоса, но помалкивал. Похоже, в самом деле возил самых разных людей, а разговоры по мобильнику и раньше иной раз звучали достаточно загадочно и устрашающе.

      На въезде в Бутово мы ухитрились нарушить еще пару правил, в том числе и ограничение в скорости, но милицейской машины не видно. Свернули на бульвар Ушакова, я указал на дом. Водитель напоследок щегольнул, проехав напрямик едва ли не на двух колесах по пешеходной дорожке. Я щедро расплатился, он довольно хмыкнул, хорошо, когда сразу долларами, других у меня сейчас и нет, машина круто развернулась к дороге, а я влетел в подъезд.

      Кодовый замок, удивленный взгляд консьержки, мелькнули ступеньки, почтовые ящики на стене. Над шахтой лифта пошли двигаться огоньки, очень надолго замирая в каждой ячейке. Я переминался с ноги на ногу, едва не подвывал, как человек, который из последних сил зажимает кольцо ануса, чтобы содержимое прямой кишки не вывалилось в штаны.

      Лифт распахнулся, я сделал шаг на площадку и едва не отпрянул обратно. Там целая толпа, все возбужденно галдели. Дородный милиционер черкал в блокноте, лицо скучающее, слегка брезгливое. Увидев меня, кивнул:

      — Здравствуйте! Старший лейтенант Онищенко, участковый инспектор. Вы из шестьдесят седьмой квартиры, верно?.. Я еще помню, у вас собака такая страшная…

      — Собака у меня милая и красивая, — возразил я нервно.

      — Что случилось?

      — Вы знали Томберга, — спросил он, — жильца из квартиры на вашем этаже?..

      — Знал, — ответил я упавшим голосом.

      — Но… что с ним?

      — Оставил записку, — ответил участковый.

      — Обычное «Прошу никого не винить, по собственному хотению». Но там еще одна странная приписка…

      — Какая?

      — «Закрыто последнее издательство, — процитировал инспектор, заглядывая одним глазом в блокнот.

      — Жить незачем»… Это что значит?

      — Он не хотел жить на пенсию, — ответил я сдавленным голосом. Невидимая рука схватила меня за горло и сжала.

      — Он хотел… работать. Извините… Я деревянными шагами направился к двери, отпер, ноги понесли едва ли не вслепую через общий коридор, кое-как вставил ключ в замочную скважину. Не успел я со своим Главным романом. Не успел!.. Томберг остался бы жив, чувствую. Да что там чувствую, знаю. Всегда медлим, всегда опаздываем, а в результате имеем… что имеем. Уф, двери отворились сразу, все на месте, сигнализация пикнула, у меня три секунды, чтобы отключить, и еще две секунды на отключение добавочной, тайной проводки. Я сделал все, ничего не забыл, но внутри оставалась тянущая пустота, быстро разрасталась в чувство огромной потери.

      — Работа! — крикнул я из коридора. Комп включился, и, пока я забежал в ванную смыть пот и грязь, он подготовился к работе и даже вошел в директорию, где и хранится моя работа. Моя Главная работа. Мое все, из-за чего живу. Ради чего пришел в этот мир, ради чего занимаюсь черт знает чем, даже этой допотопной и примитивной инфовойной, которой придет конец с момента публикации моей Книги… Из окна на пол упал косой луч заходящего солнца. Проходя мимо, я ухватил взглядом — с семнадцатого видно далеко — прекрасный бульвар Ушакова во всю длину, ровные асфальтированные дорожки, цветочные клумбы, гуляющих стариков и молодежь, парочки на лавочках, группки молодежи. Весело визжащая детвора носится на роликах, детских самокатах, трехколесных велосипедах, на скейтбордах, прыгает щенок за мячиком, а вон там на зеленый газон поставили плетеную корзинку, вытаскивают крохотных щенков и сажают знакомиться с травой…

      На экране высветилась надпись игердлой — шрифтом, который я сам создал для моего труда, что перевернет мир. Сейчас нажму кнопку и войду в этот новый молодой мир.

      Я машинально щелкнул по пиктограмме «Сгенерировать пароль» Высветился длинный ряд цифр и символов, я скопировал в буфер, перенес в окошко. Машина недоверчиво переспросила, заменить ли старый на новый, это за сегодня уже третий раз, я сказал «да», она вздохнула и немного пошелестела кулером, удивляясь человеческой жизни.

      Вообще-то я, конечно, обнаглел или обленился, как верно определил Лордер. Сперва работал только на съемном диске, это стопроцентная гарантия, что если какой-то суперхакер и сумеет влезть в комп, то отыщет только системные файлы, что заставляют машину работать, но моей работы там вообще нет — она в ящике стола или даже в моем кармане на отдельной железке, никуда не подключенной. Но, как показала практика, с вводом 256-значного пароля случаи несанкционированного доступа прекратились, взломы баз данных остались только в голливудовских блокбастерах. Такой пароль можно взломать в результате кропотливой работы в течение двух-трех лет, постепенно подбирая по одной цифре, но защита поставлена простая и самая эффективная, пароль можно менять хоть каждый день! И с таким трудом найденные первые цифры пароля сразу оказываются неверными…

      — Кофе! — крикнул я в сторону кухни.

      — Крепкий, с сахаром!

      Палец мой опустился на клавишу, сердце трепыхнулось в предчувствии. Вообще-то у инфооружия есть один серьезный недостаток. Настолько крупный, что, возможно, сводит на нет все достоинства. Инфооружие, даже очень точно нацеленное, осколками все же попадает и по создателям. К примеру, чтобы рушить твердыню СССР, создали теорию о полной свободе личности, когда трахайся с кем хочешь, смотри порнуху, никаких ограничений, в магазинах все для желудка, в библиотеках — любые книги, хочешь — про науку, хочешь — про сексуальную технику и извращения. Но это оружие, разрушив СССР, как считали и все еще считают, одновременно превратило свою страну в такое вонючее, гниющее болото, что арабский мир стал добиваться полного уничтожения этого нарыва на теле планеты, нейтралы заговорили о том, что хорошо бы Америку закрыть, почистить, а потом открыть снова, а верные союзники Юсы стыдливо заговорили, что Юсе нужны реформы, так как она существует только за счет притока работающих эмигрантов, а коренные юсовцы не хотят ни учиться, ни работать, а только panem at cirzenses… Но эти мелочи видны всем. А мы, инфисты, во всех сценариях будущего не видим Юсы вовсе. Падение ее будет страшным, во сто крат страшнее падения СССР. Потому я в своей Главной Книге, разрушая старое, одновременно выстроил совершенно новый мир. С новой моралью, новыми целями, иными взглядами. Эта книга заменит Библию, Евангелие, Коран и все последующие религиозные, философские и политические учения. Это будет Книга всех книг, это будет нечто, объединившее в себе веру, науку, религию, культуру, этику. Здесь у меня расписано все-все, каждый шаг человека… Файл все не открывается, я постучал по клавише еще разок Теперь надо побыстрее убрать баги, почистить и — можно в массы! А бомба будет страшной разрушительной силы. Уже проверил, хоть и поневоле, на шестерых тайных правителях мира. Враг, поверженный силой, еще может оправиться, но побежденный инфистом — побежден полностью. Это они сразу же развернули корабль, вызвали вертолет, а на берегу меня уже ждал автомобиль, что с воем сирен доставил в аэропорт. Как это все билеты проданы, он должен лететь немедленно, кто-то предложил свой самолет, но на оформление документов уйдет больше времени, и кончилось тем, что каких-то пассажиров просто не допустили в самолет, и вокруг меня оказались даже свободные места, дабы никто из двуногих не осквернял вблизи воздух своим дыханием…

      Файл не открывался, я постучал по спэйсу, что-то совсем медленно идет, не завис ли… Сердце дрогнуло, трепыхнулось, холодная рука накрыла его, как теплого цыпленка, и сжала. Я вскрикнул от острой боли.

      На экране высветился чистый лист. Прямо в мозг ударила, как раскаленным шилом, крупная надпись красным: «Диск переполнен, ваш текст удален. Привет от Охренника!»

      Я тупо смотрел на девственно чистый экран. Потом в глазах защипало, в груди стало тяжело и очень больно. Некоторое время смотрел сквозь мутную пелену, потом по щекам побежали горячие струйки. Взор очистился, я суетливо вытер щеки, но слезы бежали, капали с подбородка, а он дрожал, трясся, я разевав рот. как рыба на берегу, мне стало трудно дышать.

      В черепе пи единой мысли. Как в сердце ни единого шевеления. Похоже, я уже умер или умираю. Даже сердце все тише и тише… В черепе звон, долгий, непрекращающийся. Громче не становится, но и не утихает…

      Я потер ладонями виски, но звон не прекращался. Наконец дошло, что это звонят в дверь. «Кристина», — мелькнула мысль, ноги с трудом распрямились, я потащился к двери, как впервые вставший после сложной операции, даже придерживался за стену.

      Отдернул щеколду, толкнул дверь, против обыкновения даже не заглянув в глазок. В коридоре полумрак, лампочка перегорела, а дальняя освещает три чёрных силуэта. Сердце мое упало, но тут же горькая мысль стукнула в мозг: да пусть хоть из гранатомета в упор. Я свое уже сделал. Теперь можно. Уже ничего не вернуть, не исправить.

      Передний из мужчин шелохнулся, свет упал чуть сбоку, да и глаза привыкли, я рассмотрел среднего роста господина в очках в золотой оправе, холеного, импозантного. От него, как от председателя Центробанка, пахнуло огромными деньгами. Просто несметными. Второй оказался худой и желчный, с красными, воспаленными глазами. Если снять с него штаны, то и задница наверняка красная, в мозолях — примета программиста. Третий — поджарый, весь из тугих мышц, явно невероятно быстрый, как мой проц, под небрежно выпущенной поверх брюк рубашкой я заметил зловещую выпуклость кобуры скрытого ношения. Они очень разные, только глаза у всех странно одинаковые. Вернее, выражение глаз. Мне показалось, что они с трудом удерживаются от желания опуститься на колени. Тот, который выглядел банкиром, поклонился с таким почтением, как средневековый монах поклонился бы архангелу Гавриилу.

      — Простите, — сказал он полным почтения и вины голосом.

      — Простите, Учитель. Это мы взломали и похитили ваш Труд. По моему указанию. Просто из… желания взломать замок с таким сложнейшим секретом. Даже не знали, что найдем. Кто-то скупает старинные замки, кто-то острова в океане, а я любил финансировать взламывание неприступных сайтов. Мы трое — первые, кто прочел. Меня зовут Семен… но мне, видимо, стоит назваться Петром, а пачку баксов швырнуть на пол. Это Охренник и… мой бот. Говорите, что нам делать и куда за вами идти. Я ощутил себя пустым сосудом, пустой шкурой, куда горячим водопадом, просто кипящим, заливают расплавленный металл, называемый жизнью.

      — Вы? Это сделали вы?

      — Да, Учитель, — произнес банкир.

      — Это… это спасение!

      — вскрикнул я.

      — Как хорошо, что вы пришли сразу!.. Никому не давайте!.. Прячьте от всех! Уничтожьте все экземпляры! Банкир спросил с недоумением:

      — Но, Учитель… Почему?

      — Книга не завершена!

      — прокричал я торопливо.

      — Не готова! Для масс не готова!.. Там куча багов, прорех, нестыковок. Да, я раньше выпускал книги с багами. Но эту нельзя, нельзя, нельзя!

      Банкир побледнел, быстро взглянул на программиста:

      — Слышал?.. Останови! Сейчас же. Охренник развел руками:

      — Поздно. Я закинул в Инет сразу на десяток серваков! Такое должны все… Только на нашем счетчике триста скачивании в первый же час. А скорость все растет…

      — И что? — спросил банкир нервно.

      — А если оборвать… Хотя да, это ж не электрический шнур. Снежный ком вызвал лавину…

      Он судорожно сглотнул, лицо стало бледным, как полотно. Это во времена христианства да ислама новое плелось по странам и континентам не быстрее усталого странника. Сейчас Инет…

      Я сказал тихо:

      — Представляете, что впереди?.. Баги… это — разночтения. В первые же месяцы…

      Я отвернулся к окну, торопливо вытер слезы, но они набежали снова. За спиной ощутил дыхание, все трое подошли и встали сзади. Там, внизу, за окном, прекрасный бульвар, гуляющие горожане, щенки на газоне, что пугливо жмутся к родной корзине… В последний раз видим весь этот мир с такими смешными понятиями, как государства, страны, США, Россия, деньги… А впереди новый яркий день, Новый Мир… но во время стремительного взлета кто-то неизбежно наткнется на первый же баг. Начнутся непонятки, толкования, интерпретации, расколы, ереси, конфликты, тихие варфоломеевские ночи и гремящие столкновения.

      В дверь позвонили, я машинально извинился, пошел в прихожую. Кристина в коридоре поспешно отступила на шажок, словно я занес кулак.

      — Что с тобой?

      — вскрикнула она.

      — Что у тебя с лицом?

      Она медленно вошла, все еще не отрывая испуганных глаз от моего лица.

      — Но что… случилось? Я ничего не поняла. Все должно не так…

      — Кристина, с этим миром покончено, — ответил я мрачно.

      — Я сам виноват, откладывал. Теперь разрешаю постелить мне ложе… Я не знаю, что будет завтра. Она смотрела вытаращенными глазами. Голос упал до шепота:

      — Значит, не зря те говорили, что ты не Великий Воин, а Маг… Величайший из Магов!..

      — Опоздала, — сообщил я горько.

      — Теперь уже Бог. Просто — Бог.