Никитин Ю. А

                                     Имаго.

                                     Роман

     --------------------------------------------------------------------   

          , : Карманов Олег, 19 июля 2002 года

     ---------------------------------------------------------------------

     Не короли правят миром, и даже не олигархи. И не доллар, как на полном серьезе уверяют экономисты. Мир заставляют двигаться в ту или иную сторону, останавливаться или топтаться на месте - идеи. Их рождают люди... там, где этого меньше всего ожидают.

     А любая идея о "правильном" устройстве общества приводит к большим потрясениям, чем полномасштабная ядерная война.

     Часть первая

     ГЛАВА 1

     Я морщился, сдвигался направо и налево, но в глаза нестерпимо ярко бьет оранжевый лазерный луч. Далекий горизонт в красных искрах, небо залило багровым. Широкая красная полоса всползла по стене наверх, там ее размазало, истончило. В зале ненадолго потемнело, но вспыхнула люстра, сразу отделив наш мир уютного пивного бара от неустроенного мира улицы.

     Здесь светло и чисто, оранжевые искорки прыгают по стеклу кружек, по выпуклостям вилок, ножей. За окнами, напротив, быстро сгущается тьма. Там, как в лесу, едва слышен шорох - не то волчьих лап, не то шуршание диких машин, а здесь еще очнулась и выползла из норки музыка - с нею наш мир отгородился, обособился от чужой вселенной.

     Я откинулся от стола, передо мной тарелка с горкой разделанных креветок. Пустые кружки со звоном сдвигаем на край стола все небрежнее и небрежнее, движения теряют четкость, а разговор - связность...

     - Вы ребята крепкие, - сказал Вяч, он бережно опустил четыре полные кружки на стол, - вы это выдержите!

     - Хорошего пива должно быть много, - поддержал Искун.

     Я покосился на янтарное чудо с неудовольствием. Не дай себе засохнуть, твердят на каждом шагу, но сегодня с утра был дождик, воздух влажный, земля сырая, а солнца нет. Я не особый пивун или пивец, как там правильно для питухов пива, - в жару потребляю с охотой, а сейчас больше по рефлексу.

     - Отлучусь на минутку, - сказал я. Поднимаясь, ощутил, что давно пора. Мочевой пузырь раздут "так, что едва не брызнуло. Туалет на той стороне зала, расположен удобно, от каждого столика его видно, так что очередь перед дверью не возникает. Лавируя между веселыми компаниями и одинокими парочками, я добрался до обетованного места, ввалился, еще в комнате для мытья рук начал на ходу расстегивать "молнию".

     В большом окафеленном помещении три унитаза под стеной, по три писсуара на соседних стенах. На среднем унитазе раскорячилась хорошенькая молодая женщина с коротенькой стрижкой. Она сидела, пригорюнившись, подперев кулачком подбородок, отчего милая мордашка перекосилась, приняла совсем уж комичное выражение. Услышав мои торопливые шаги, подняла голову. Я увидел большие карие глаза, теплые и добрые, чистое личико, хорошей формы крупные губы.

     -  Привет, - сказал я и повернулся к ближайшему писсуару.

     -  Привет, - ответила она нейтрально. Предупредила: - Только не болтай своей ерундой, хорошо? Я не люблю брызги... после пива.

     -  А если после коньяка? - спросил я.

     -  Не бреши, - уличила она. - После коньяка запах другой.

     -  Сдаюсь, - ответил я. - Что делать, пиво нельзя купить, его можно только взять в аренду.

     Неимоверное облегчение наступало быстро, а когда освободил половину мочевого пузыря, едва не запел арию Калиюги или Фигаро. Во всем теле необыкновенная легкость, жизнь хороша, и черт с ней, дождливой погодой, здесь средиземноморское солнце, поют и порхают райские птицы.

     Девушка хотела что-то сказать, явно ехидное, но лицо ее покраснело, напряглось, через мгновение под нею булькнула вода.

     -  С облегчением, - поздравил я. - Глазки не лопнули?

     -  Иди-иди, - сказала она недовольно. - Не мешай человеку трудиться.

     - Труд из обезьяны сделал женщину, - сообщил я. - Вдруг из тебя тоже...

     Она не ответила, надулась, напряглась, как штангист при толчке рекордного веса, но звука плеснувшей воды я не услышал.

     - Свинья, - сказала она.

     - Извини, - сказал я виновато. - Больше отвлекать не буду.

     Мой мочевой пузырь пел, внутри меня все плясало и просилось вскочить на коня и врубить газ или хотя бы гордо выпятить грудь. Я снова ощутил себя готовым на все сто геракловых подвигов, тысячу зениных и уйму конины. Когда я иссяк до капли, пальцы бодро дернули "молнию", я поправил пояс, все хорошо, но теперь, когда мочевой пузырь не кричит криком, стала заметна тяжесть в кишечнике. Конечно, можно отложить это мероприятие и до возвращения домой, но на кой фиг, когда рядом два свободных унитаза?

     Я расстегнул брюки, сел рядом с девушкой. Было бы унитазов четыре, сел бы через один, комильфо, при подходе к писсуару тоже никто не встанет рядом, если есть хотя бы два свободных в одну сторону. Одни правила остались с пещерных времен, как то: пожимание ладони; другие возникают ежечасно, как вот эти, когда кампания против дискриминации привела к уничтожению перегородок между мужскими и женскими туалетами. Больше сопротивлялись государственные учреждения, а мелкие частные кафешки сразу приняли этот закон: это ж пара добавочных писсуаров на освободившихся площадях!

     У меня кишечник в порядке, девушка с завистью прислушивалась, я подмигнул ей, мы почти касаемся локтями, она пожаловалась:

     - У меня анус ровный и бархатный, но где-то глубоко либо шишки, либо каверны!.. А слабительным не пользуюсь.

     - Почему?

     - Говорят, вредно.

     -  Да плюнь, - сказал я, - раз живем. Меня зовут Бравлин.

     Она переспросила:

     - Это имя или фамилия?

     -  Имя,  - пояснил я с неохотой. - Дед настоял, в честь какого-то древнего...

     -  Ничего,  - утешила она.  - Сейчас уже принят закон, что имя человек может менять сам. Чтоб не зависеть от произвола родителей. Как ники.

     -  Ники я меняю каждый день,  - возразил я.  - А имена можно только вместе с обменом паспорта. Раз в пять лет! Когда новую фотку вклеивают.

     Она замолчала, тужилась, щечки порозовели. Наконец внизу булькнула вода, послышался вздох облегчения.

     - Меня зовут Таня. Здесь стояли перегородки, да?

     -  Еще какие, - сказал я. - Даже мужчины прятались друг от друга.

     - Дикари!

     - Наверное, еще и кусались.

     Некоторое время мы сидели молча, тужились. Я выжимал из себя остатки, она добросовестно трудилась над основной массой. Вошли двое парней, пописали, переговариваясь, на нас не обратили внимания, как и мы на них, потом зашла женщина, присела ненадолго на третий унитаз, пожурчала, пожаловалась нам на отсутствие биде, использовала раковину с той же целью, высоко задирая ногу, я мог оценить умелую и дорогую интим-прическу, а в соседней комнате долго и тщательно мыла руки, прихорашивалась перед зеркалом, красила губы и ноздри.

     Мы с Таней закончили свой приятный труд одновременно. Я оторвал полосу туалетной бумаги, в последний момент сообразил, что и Таня перешла в завершающую фазу своего труда, галантно подал бумагу ей. Она милостиво кивнула, ее длинные пушистые ресницы благосклонно опустились, принимая дар.

     -  В самом деле, - сказала она, - не помешало бы биде.

     -  Это же не люкс, - заступился я за кафе. - Если не находишь свою попку, давай я тебе вытру.

     - Обойдешься, - отрезала она. - За своей смотри. А то...

     - Что, запах?

     - Даже туман.

     -  Это креветки, - объяснил я. - Несвежие, наверное.

     - Ты и дома лопаешь креветки?

     Я вытерся, бросил бумагу в корзинку, спустил воду. Таня испачканную бумажку внимательно рассмотрела, потом лишь бросила под себя в воду, уничтожая улики, как разведчица-профи. Я с интересом наблюдал, не воспользуется ли тампаксом, я бы предложил свои услуги, но она всего лишь быстро и ловко, не кокетничая, но и не демонстрируя чересчур подбритый треугольник с темными курчавыми волосками и вызывающе выдвинутыми внизу ярко-красными губами, старую прокладку швырнула в корзинку, заменила свежей.

     В прихожей долго мыли руки, стоя рядом и касаясь локтями. От нее шло неясное животное тепло. Я смотрел в зеркало на ее, в самом деле, очень милое лицо, немножко грустное, рассматривал большие карие глаза, теплые и ласковые, красиво вздернутые брови, голову на отрез, что не за счет косметических ухищрений, с такими бровями она словно бы не перестает всему удивляться.

     - Странно, - слышал я ее тихий шелестящий голос.

     - Что?

     Теплые струи лились в ладони, а мы смотрели в зеркале друг на друга.

     - Сколько себя помню, - пояснила она, голос ее стал задумчивым и невеселым, - меня учили получать наслаждение от музыки Моцарта, Чайковского, Шуберта... Я и получала, честно! Но вот это чувство, когда по прямой кишке двигается твердый ком, а потом плюхается в воду... Это Удовольствие намного сильнее, честное слово. Мне стыдно, но это так.

     - У всех так, - утешил я. - Кто говорил иначе, врал. И все врали. А сейчас пришло, наконец, время правды.

     - Это, наверное, хорошо?

     - Хорошо, - сказал я. - Это хорошо.

     Мы завернули краны, оба подошли к сушильным аппаратам. Включили одновременно, наши глаза встретились. Ее губы поползли в стороны, я сам невольно улыбнулся. Конечно, все на выходе из туалетных помещений ведут себя одинаково, но мне почему-то захотелось, чтобы между нами в самом деле было что-то общее.

     Она медленно поворачивала ладони с растопыренными пальцами под горячей струей сухого воздуха. В ее движениях почудился неуловимый загадочный танец. Я повертел ладони перед сушилкой в ритме чечетки или лезгинки типа "а ручки-то вот они!", сам бы уже вышел, но почему-то захотелось дождаться, пока Таня высушит пальчики, распахнул перед нею дверь.

     От стойки с четырьмя кружками пива сосредоточенно двигался Искун. Кружевные шапки пены колыхались на три пальца над краем. Одна уже поползла по стенке, на пол срывались хлопья, словно от скачущего в гибнущий Толедо коня. Завидев меня, Искун подмигнул, кружки звякнули, от чего еще с одной пена потекла на пол, оставляя следы, словно за русалочкой Андерсена.

     Я пошел к своим, Таня к своим, но у меня осталось странное чувство, что ниточка все-таки не оборвалась.

     Через полчаса начали соловеть, а этого не любит ни Вяч, он же Софьин Вячеслав, мой однокашник, а ныне кандидат наук, ни Искун, он же Шевчик Василий, этот сейчас в некоем бизнесе, рассказывать о нем очень не любит, ни я - Бравлин Печатник, вопреки всему миру предпочитающий все свободное время работать, а не расслабляться. Исключения бывают, как вот сейчас, но не часто. Не стоит выглядеть белой вороной, это осложнит жизнь больше, чем пара кружек пива. Тем более, если пиво хорошее.

     Распрощались, уговорились встретиться через месяц-другой, пожали друг другу руки. Вяч и Искун сразу же ввалились в припаркованных крокодилов, у Вяча - джип, у Искуна "мере" с затененными стеклами, я помахал им рукой и пошел пешком. Нет, я не бомж, у меня "Форд", но отсюда к дому всего два квартала, а "Форд" ждет меня в охраняемом и отапливаемом гараже...

     Улица хорошо освещена фонарями и рекламами. Это не Центр, где собрано все-все, а дальше улица постепенно теряет блеск и богатство. Там темно, витрины побиты, реклам нет, а улица освещена только фарами торопливо проносящихся автомобилей.

     Впереди на огромном рекламном экране взрываются самолеты, поезда, выскакивают бравые коммандос, а злодей прижимает пистолет к боку жертвы с длинными золотыми волосами и требует от героя бросить на пол оружие. Бред какой-то. Всем троим ясно, что едва благородный бросит, неблагородный тут же застрелит его, а потом и ее... На что, дурак, надеется? Что злодей скажет несколько высокопарно-наглых слов, за время которых надо что-то успеть сделать...

     Бред, повторил я молча. Я бы выстрелил в злодея. Если не уверен, что попаду, подошел бы ближе, держа его на прицеле, и шмалянул прямо в лоб. Или в переносицу. Мало шансов, что он успел бы нажать курок, уже будучи трупом. А если бы и успел... Что ж, живем не в самом идеальном мире. Но это лучше, чем убьет нас двоих, а сам останется жить и пойдет пить пиво, которое пил бы я.

     Навстречу с диким воем прямо по тротуару на высокой скорости несся зеленый в пятнах военный джип. Прохожие прыгали в стороны, прижимались к стенам, прятались за

     деревьями и столбами, соскакивали на проезжую часть.                                                                                                  .

     Здесь патруль стреляет настоящими пулями, в то время как

     там, "у себя", - резиновыми. А стрелять может по любому поводу, их все равно любой суд оправдает. Наш российский суд оправдает, юсовцы такие гнилые решения оставляют всегда нашим шабес-гоям.

     Один из прохожих закричал вдогонку:

     -  Что делаете?.. До вашего посольства еще сколько кварталов!

     Остальные молчали, только один худой желчный субъект сказал обреченно:

     - А кто им помешает?

     -  Гады!

     -  Сволочи!

     -  Да что вы, мужики, - прозвучал чей-то рассудительный и очень интеллигентный голос, - зато больше порядка... Все-таки культура, Европа пришла...

     Я осторожно сошел со ступенек подъезда. Еще месяц тому юсовский патруль охранял только квартал, где посольство. Но потом на автобусе привезли, как показали по телевизору, откормленных суперменов, все в железе, обвешаны электроникой, доспехи не пробить даже снарядом, а у самих и радары, и лазерные целеуказатели... Теперь уже четыре джипа патрулируют квартал. А когда был там какой-то инцидент, кто-то из мальчишек бросил в юсовца гнилым яблоком, они расширили зону патрулирования до всего микрорайона. Говорят, жильцы довольны.

     Подпольная газета РНЕ обвинила юсовцев, что они сами спровоцировали, а то и организовали инцидент с яблоком, но типографию тут же в очередной раз разгромили "возмущенные демократически настроенные граждане", газета надолго перестала выходить, а в это время в Москву срочно прилетел знаменитый секс-клоун Джон Ланкастер, шоу дал прямо на Красной площади, молодежь в восторге, все забыли, а что юсовский патруль постепенно расширяет зону охраны, как-то прошло незамеченным.

     Обгоняя меня, к остановке подкатил ярко освещенный автобус. Все двери распахнулись, из передней вышел мужик с толстым портфелем, с задней легко соскочила светлая, как бабочка-белянка, девушка: белое платье, белые туфельки, а пышные волосы настолько светлые, что почти седые. Далее кожа белая, как у вампирши: рано утром на

     работу, вечером - на учебу, подруги щеголяют загаром, а ее вижу вот только в позднее время...

     - Привет, Марьяна!

     Девушка заулыбалась мне светло, кивнула. Идет ровно, выпрямившись, взгляд устремлен чисто и прямо. Среднего роста, стройная, но без той модной обточенности, которую дают упорные занятия шейпингом, фитнессом. Вон Таня походит на фигурку шахматной доски, даже как будто покрыта лаком, а Марьяна словно нежный акварельный рисунок: нежное тело юной девушки под закрытым целомудренным платьем, пышно взбитые золотые волосы обрамляют нежнейшее лицо с большими голубыми глазами, чистыми и невинными, как у дорогой куклы, что еще больше подчеркивает пунцовость рта.

     - Привет, - сказал я. - Ты как фея.

     Она вскинула высокие светлые брови. Голубые глаза зажглись любопытством.

     - Почему?

     - Вижу тебя только на Рождество, - объяснил я.

     - Но сегодня же не Рождество?

     - Я ж и говорю, чудо!

     Она весело рассмеялась, на розовых нежных щечках появились чудесные ямочки.

     -  Рождество - семейный праздник! Я всегда с родителями.

     Впереди толчками приближался подъезд, мне хотелось замедлить это чудесное мгновение: Марьяна в самом деле похожа на фею: изумительно чистое лицо светится изнутри, добрая улыбка, добрые лучистые глаза.

     Она не в моем вкусе, по мне больше высокие гордые красавицы с холодным взором, с короткими черными, как вороново крыло, волосами, в облегающих одеждах, что подчеркивают их натренированные в шейпинге тела. Марьяна же - рождественский ангел: от нее свет, тепло, покой, счастье. Кому-то здорово повезет, такие женщины становятся верными и любящими женами, рожают здоровых и веселых детей...

     Я вздохнул, открыл ключом дверь подъезда, распахнул перед Марьянкой. Я уже не в том возрасте, когда придумывают нечто необыкновенное, принцесс или королев, но Марьяна, как мне кажется, - верх счастья обыкновенного человека, а я ведь необыкновенный, со мной не может не случиться нечто необыкновенное...

     Или сегодня в пивном баре уже случилось?

     ГЛАВА 2

     На лестничной площадке исполняют ритуал с сигаретами двое соседей: Майданов и Лютовой. Демократ и наци-патриот, то есть полная противоположность взглядов, но по внешности близнецы и братья - оба в чистых отутюженных сорочках, при галстуках, брюки и туфли - это в такую жару!

     Правда, у демократа Майданова рубашка нахристь, узел галстука ослаблен едва ли не до средней пуговицы, волосы взъерошены, движения суетливые, свободные, Лютовой же подтянут, как прусский барон, по-арийски холоден, сдержан, следит за каждым своим жестом. Не то что руками - лицом не шелохнет без надобности. Волосы в порядке, аккуратная прическа, подбородок чисто выбрит, в то время как у демократа щетина двухдневной давности.

     Я взглянул на помятые брюки Майданова, тот застеснялся и вроде бы невзначай провел там рукой, держа большой палец оттопыренным. Так, не глядя, мужчины проверяют, застегнута ли ширинка. И хотя вроде все в порядке, но Майданов запунцовел, он самый что ни есть интеллигент, профессор, преподает историю этики, для него в помятых брюках выйти за дверь - дикий моветон... хоть и постоянно выходит, он же демократ, а демократия - это свобода, это пошли эти все на фиг всякие правила этикета, придуманные людовиками и петрапервыми.

     Едва мы с Марьянкой вышли из лифта, Майданов расплылся в улыбке, а Лютовой бросил быстрый испытующий

     взгляд, мгновенно охватив нас обоих, просканировал наши лица, но сам не двинул даже бровью, холодные серые глаза смотрят безо всякого выражения.

     - Здравствуйте, - сказала Марьяна и добавила обидчиво: - А почему не на веранде? Я там цветы поставила...

     Майданов сказал с виноватой скороговоркой:

     - Доченька, цветам сигаретный дым вреден! Лютовой сказал, чтобы что-то сказать из вежливости:

     -  Мы на минутку. Работы много. А цветы, знаете ли, обязывают...

     Марьяна пошла к своей двери, я к своей. Между лопаток я чувствовал их взгляды: жаждущий общения и разговоров о духовности Майданова и острый, как прикосновение холодного клинка, - Лютового. Мы все живем на последнем этаже, на просторную лестничную площадку выходят двери наших четырех квартир, это слева, и еще четыре квартиры справа, но у тех своя веранда и в нашей тусовке почти не участвуют.

     Наш дом вообще-то считается строением улучшенной планировки. Когда-то это вообще называлось элитным, но теперь элитные - ого-го, не по карману даже профессуре, но дом неплох, консьержка, охрана, не загажен. В каждом крыле стандартный набор: однокомнатная, две двух- и одна трехкомнатная. Моя дверь в однокомнатную, соседнюю квартиру занимает Майданов, он с женой и Марьяна в двухкомнатной, вторая двухкомнатная принадлежит Лютовому, а трехкомнатной владеет Бабурин. Недавно он провел очередной ремонт, по дому снова пошли завистливые слухи о невероятной роскоши, с которой отделал квартиру. Впрочем, я сам видел, как из дома напротив собирали весь паркет и всю мебель, которую он выбрасывал на мусорную кучу.

     Если я - доктор наук, Лютовой - бизнесмен, Майданов - профессор и, ессно, тоже доктор наук, то Бабурин - глава партии болельщиков "Спартака". Под давлением так называемой мировой общественности наши нынешние власти всеми силами и трюками начали кампанию

     поощрения посещаемости футбольных матчей. Цены на билеты сперва снизили до минимума, а недавно вообще сделали бесплатным вход на все стадионы, дескать, panem at circenzes. Во время игр на трибунах поощряется раздача сникерсов и хот-догов, с таких фирм снимают часть налогов. Курсируют бесплатные автобусы между стадионами. Создаются конкурирующие группы болельщиков. Их освещает телевидение, у них берут интервью, их портреты публикуют в журналах и газетах. Так что наш Бабурин - звезда, перевешать бы всех, придумавших такую цивилизацию...

     Я начал открывать дверь, в щель навстречу пахнуло луковым супом... нет, это уха, значит - в доме отец, он заядлый рыболов. Отец любит приходить ко мне и "наводить порядок". Раньше он понимал под этим шугание непотребных девок, а он всех считал непотребными, что являлись на квартиру к молодому одинокому парню, ребят расспрашивал, кто они и где работают, не наркоманят ли, а теперь то ли постарел, то ли решил, что пора ослабить поводок - только следит, чтобы все было постирано и не слишком намусорено. Он и сейчас сразу же сунул мне в руки полное мусорное ведро.

     -  Вынеси! Заодно узнаешь, где у вас в доме мусоропровод.

     -  Папа, - сказал я укоризненно, - здравствуй!.. Две недели не виделись.

     Он отмахнулся.

     -  Здравствуй-здравствуй! Неси, суп готов, сейчас наливать буду.

     Я потащился на лестничную площадку. Майданов и Лютовой все еще стояли с сигаретами, Лютовой с иронической усмешечкой рассказывал ленивым голосом аристократа:

     -  ...А сегодня и сам столкнулся. Еду на велосипеде по лесной тропке. Справа и слева - деревья, кусты, травищща коню по брюхо... Далеко впереди на этой тропке автомобиль. Просто загородил собой всю дорогу. Все четыре

     двери распахнуты, жара, а в кустах не меньше дюжины черных. Нет, черножопых, так вернее...

     Майданов тут же болезненно поморщился. Любое расистское или просто не "общечеловеческое" высказывание для него личный выпад, Лютовой знает, часто дразнит просто так, сейчас же не прикидывается, в самом деле свирепеет на глазах.

     Заинтересованный, я с ведром в руке остановился.

     -  Народ пугливо огибает, - продолжал Лютовой, - пробирается через кусты. Я еду медленно, дорога в гору, все вижу, закипаю. Подъехал, выругался, остановился и начал рассматривать номер. Черные забеспокоились. На мне не написано, что я - русский. Русские так себя не ведут, они трусливо и униженно обходят это черножопье по широкой дуге. А этот мужик, как они смотрят на меня, на дорогом велике, за такой можно машину купить. Похоже, юсовец. А юсовцы, хоть и скоты, с которыми разберемся потом, после русских, пока на их стороне, помогают дотаптывать русских.

     -  Ну зачем же так, - возразил было Майданов, но Лютовой продолжил:

     - Я обошел машину, снова повернулся и, морща лоб, сделал вид, что старательно запоминаю номер, так как карандаша и бумаги в моих шортах не оказалось. Закричали, примчались черножопые дети, захлопнули все двери. Крик продолжался, прибежала черножопая особь мужского пола, вскочила за руль и вломилась машиной в кусты, освободив Дорогу. Даже поцарапала капот корягами, но это им лучше, чем если Россия возьмется за топоры! Постоянно, милый мой Андрей Палиевич, постоянно эти черножопые пробуют местных на прочность! При малейшем отпоре отступают. Но в том-то и дело, что местные, читай - русские, отпора не дают! И чернота, не встречая отпора, наглеет. Положение облегчается им тем, что обычно держатся группками, а русские либо поодиночке, либо по паре... К слову сказать, помню, в шестьдесят первом в Соколином Бору было разорено гнездо последнего сокола. Вороны, потеряв

     естественного проредителя их рода, обнаглели, бешено расплодились. В восемьдесят пятом в Кремле было вынужденное совещание "по вороне", что загадили уже и Кремль. Знаю, так как тогда же писал отчет об этой проблеме в "Социалистической индустрии". Решено было завести соколов и попробовать их акклиматизировать заново. Скинхеды, дорогой Андрей Палиевич, - необходимы! Жизненно необходимы, так как все другие методы по подавлению черных ворон, разносчиков заразы, пока показали свою нежизненность и недееспособность.

     Майданов заговорил быстро, возмущенно:

     - А вам стало бы легче, если бы вместо чернозадых там были наши братки?.. То же самое можно сказать и о юсовцах. Мне как-то без разницы, какое быдло топчется по улицам. Но юсовское быдло хотя бы зубы чистит и улицы убирает. А Бадхеда и мыльные оперы я не смотрел и раньше... Кстати, юсовцы и не принуждают. Хочешь - смотри, не хочешь - не смотри.

     Этого я стерпеть не мог и, чтобы не ввязаться в бесплодную дискуссию с Майдановым, который слышит только себя и манипуляторов из юсовского посольства, потащился с полным ведром до мусоропровода. Эта широкая, как нефтепровод, труба у нас в отдельной комнатке, чтобы не портила даже самым дружественным интерфейсом облик благоустроенного этажа. Я сердито гремел ящиком, вытряхивал из ведра... отец никак не привыкнет, что проще мусор складывать в пластиковый пакет и выбрасывать целиком. Этот Майданов просто самовлюбленный дурак, милый интеллигентный дурак, но он олицетворяет самую тупую, но вроде бы образованную часть населения, именующую себя гордостью нации, то есть русскую интеллигенцию, которая обществу неподсудна, зато сама берется судить и указывать всем, как жить и о чем думать.

     А ведь на самом деле - просто обыватель. Обыватель всегда намного лучше аргументирует и защищает свою точку зрения, чем любой новатор. Обыватель практически всегда "интеллигентнее", ибо пользуется обкатанным

     набором "вечных ценностей", в то время как новатор хочет что-то изменить, добавить или отменить, а аргументация еще не отработана в многолетних... да что там многолетних - многосотлетних дискуссиях.

     Обыватель всегда выглядит правым, а среднему человечку так хочется выглядеть правым! И так хочется упасть на правильную сторону забора... А тут что гадать, что выбирать, когда и так все ясно: кто защищает "вечные ценности" - тот выглядит умнее. Или хотя бы начитаннее. Главное, выглядит.

     Ящик наконец встал на место, я с грохотом закрыл заслонку, по трубе загремело, будто вниз летела двухпудовая гиря. Или бомба исламских террористов.

     Возвращаясь, еще из-за угла услышал распаленный торопливый говорок Майданова:

     - Вы... как вы можете?.. Но если уж вы такой сторонник жестких решений, так вот получите жесткое!.. Я ненавижу говорить недобрые слова, но... вы сами напросились!

     Лютовой стоял ровный, как столб, он всегда старается держать спину прямой, а живот подтягивает. Серые глаза смотрели на Майданова без выражения, но когда увидел меня, взгляд чуть потеплел.

     - Длинное вступление, - заметил он с усмешкой. - Чем это вы хотите, но никак не решаетесь, меня по голове?

     - А тем, уж простите, - сказал распаленный Майданов, - что сперва наведите порядок в своей стране, а потом получите право голоса! Я не понимаю, я просто не понимаю, уж простите... как можно пытаться учить могучую Америку как жить, если у нас дороги, уж простите за грубое слово, засраны, автомобили наши уступают штатовским... Да и вообще, вообще! До тех пор, пока Америка богаче, она имеет право учить всех, как жить, что думать, Какие книги читать и какие шоу смотреть.

     Лютовой смотрел исподлобья, но не заводился, как я опасался, на губах ядовитенькая усмешка.

     - Да, - проронил он, - так думают наши русские интеллигенты и юсовские... интеллигенты.

     Майданов сразу завелся, покраснел, возмутился, сказал распаленным голосом:

     - Простите, вы уж чересчур отрицаете наличие в Америке интеллигенции!

     Лютовой сказал с прежней ехидненькой усмешечкой:

     - Что вы, что вы! Я не отрицаю, наоборот!.. Там сложилась особая такая интеллигенция... У нас этих людей называли раньше иначе, но раз уж наша русская интеллигенция тоже стала такой же, то будем всех считать интеллигентами скопом. Я к тому, что эти... гм... интеллигенты-общечеловеки думают одинаково. Пока, дескать, у России не будет такой же уровень... можете перечислять дальше сами - зарплаты, компьютеризации, наркомании, СПИДа, гомосекства... она должна покорно слушать Америку и ни в коем случае не предлагать какие-то свои пути. То есть обыва... тьфу, интеллигент сейчас, по сути, победил во всем мире.  Старая общемировая истина,  что не в деньгах счастье, этими... э-э... интеллигентами благополучно опрокинута. Нынешний интеллигент громогласно утверждает: в деньгах!.. И никто уже не в состоянии возразить - этот интеллигент юсовского образца прошелся по планете, как каток. Только какие-то талибы да ваххабиты не признают его истин, но их можно объявить сумасшедшими фанатиками и навязать это мнение всему миру. Нет никаких высоких истин, заявляет... интеллигент! У кого больше денег, тот и владеет истиной!.. Пока не накопишь достаточно денег, не смеешь ходить по дорогам и проповедовать всякую крамолу.

     То ли заслышав наши голоса, то ли увидев нас в глазок размером с блюдце, вышел прямо в трениках и с голым пузом Бабурин. Огромного роста, кругломордый, румяный, с малость отвисающим брюшком, жизнерадостный, будто выучил наизусть Дэйла Карнеги, хотя вряд ли за всю жизнь прочел что-то кроме футбольных афиш. От него пахло воблой и свежим пивом.

     Он уловил последние слова Майданова, сказал живо: - Ха, клево сказано! Самый рулез форева. Сейчас, я слышал, учебники по истории в который раз

     переписывают. Американцы настояли... Чтоб, значитца, все в духе их американских общечеловеческих ценностей. А че, правильно делают! Я вон сам считаю, надо убрать из учебников много всякой херни и всяких придурков. В первую очередь этого... как его... ага, Буббу!... или Будду, как его там? Майданов удивился:

     - Будду? А его за что?

     -  А что адиёт, - ответил Бабурин безапелляционно. - Я знаю, что эти сволочи пишут в этих, мать их за переднюю ногу, учебниках! Этот же Буба смущал народ!.. За что таких в историю? Таких из истории надо в шею! Да и отовсюду в шею!

     Лютовой оказался сообразительнее интеллигента, перепросил:

     - Это по поводу его царства?

     -  Ну дык, - ответил Бабурин. - Ну не адиёт ли? Отказался от трона, ушел, видите ли, цаца, - в леса! Накурился, видать, у них это давно. Но не околел, здоровый, видать, лось. Через десяток лет вынесло его из джунглей с какой-то придуманной религией... Насчет жуков, которых низзя топтать!.. Он же сумасшедший, его в психушку, а не на памятники сверху!.. И еще надо убрать отовсюду этого талиба Иисуса Христа!

     Майданов переспросил ошарашенно:

     - Та... талиба?

     Лютовой молча хохотал во все горло. Бабурин сказал уверенно:

     -  Ну да!.. А че, не талиб? А хто - ваххабит?.. Все равно убрать, он, как и Бубба, тоже начал учить жить... ха-ха, а сам... вы не поверите... ха-ха!.. я сам недавно узнал, так чуть со смеху не кончилси! Он был всего лишь сыном плотника! Вообще безработным, бездомным бомжем, мать его за переднюю ногу, побирушкой!.. Он должен был сперва стать плотником высокого разряда, скопить денег, нанять бригаду, разбогатеть, а потом, на старости лет, уже и проповедовал бы. Да не о душе, это дело темное, а о том, как разбогатеть, будучи сыном плотника.

     Лютовой кивнул, сказал Майданову самым серьезным тоном:

     - Вы правы, Андрей Палиевич! Вот и Евгений говорит то же самое. Мол, вообще надо убрать из учебников всяких ганди, сцевол, матросовых, брун и прочих-прочих, смущающих юные умы и отвращающих от постоянного зарабатывания денег. Вообще установить одно непреложное правило, которое никто не смеет оспаривать: кто богаче - тот и прав. Во всем.

     Бабурин расплылся в широкой улыбке.

     -  Во, в самую точку!.. Что, значитца, высшее образование! Сказал, как припечатал. Майданов, дай я тя, хвостом по передней голове, поцелую!..

     Лютовой закончил с подъемом:

     -  И только тот строй хорош, который дает возможность зарабатывать много денег! Верно, Женя? Вот видишь, верно!.. Да и вы только что это говорили, Андрей Палиевич. И хрен с этими эфемерными понятиями, как честь, совесть, достоинство - их нельзя пощупать, зато баксы хрустят в пальцах, на них можно купить много кока-колы, сникерсов, дешевых женщин, вкусной и жирной еды!.. А потом таблетки для похудения... Поздравляю вас, Андрей Палиевич! У вас появился союзник. Как раз такой, которого вы... наверное, подсознательно желаете. Или ждете.

     Я уловил едва заметный запах ухи. Отец, не дождавшись чада, может выйти и дать чертей; я виновато улыбнулся всем троим и с пустым ведром метнулся к своей двери.

     Даже прихожая заполнена густыми ароматными запахами. Отец рыбачит возле дачи, страшно горд любым уловом, выписывает журналы по рыболовству, в его доме полно всяких удочек, висят мотки лески, всюду развешаны крючки и блестящие рыбки из жести.

     Сейчас он расхаживал, заложив руки за спину, по комнате, одобрительно рассматривал стеллажи от стены и до стены, забитые книгами. В его время, как он любил говаривать, книг в доме должно было быть больше, книги были другие, книги были лучше.

     - Нy и что нового? - спросил он, не поворачиваясь.

     - Стены в подъезде покрасили, - сообщил я.

     - Это я видел, - буркнул он. - Завтра снова распишут, загадят... Пока не начнут таких расстреливать, толку не будет. А как у тебя?

     - С работой все в порядке, - ответил я. - Счета за квартиру оплачиваю в срок.

     - Женщины?

     - Женщины? - переспросил я.

     - Да, женщины. Что-то у тебя с ними странное...

     А в самом деле, подумал я. Слишком уж эта жизнь как-то проходит мимо меня. Иногда, правда, как и многие другие, замечаю, что вместо уже примелькавшейся брюнетки на кухне хозяйничает блондинка. А между ними вроде бы мелькнула и пепельная с изумительными бедрами. Как-то за делом не замечаешь, что в квартире эти существа меняются, мельтешат, что-то требуют, на чем-то настаивают. С одними даже регистрируешь отношения, потом они куда-то исчезают, а ты внезапно замечаешь, да и то не сразу, что в квартире убирается другая женщина. Или же замечаешь, что это другая, потому, что не в той позе спит, закидывает на тебя ногу или начинает стягивать одеяло.

     Впрочем, как-то не по-мужски обращать внимание на такие мелочи, ведь в основе эти существа все одинаковы. Разные основы возможны в других областях, будь это наука, искусство, религия, а женщины все вышли из-под одного штампа. Они все разные только по одежке да прическам, даже худеют по одним и тем же методикам...

     - Видел одну, - признался я, - всего пару минут... а до сих пор перед глазами!

     - Ого, - сказал отец довольно, - взрослеешь!

     - Где там, - отмахнулся я. - Так я вел себя только в четырнадцать лет.

     - Это второе взросление, - объяснил отец. - Первое, когда теряешь детские иллюзии и начинаешь думать, что все женщины одинаковы, второе, когда понимаешь, что из этого всего есть исключения. Кто она?

     Я пожал плечами.

     - Не знаю. Мы встретились в туалете пивного бара. Он отшатнулся.

     -  В ту... туалете?

     -  Ну да, чего особенного?

     - Тьфу! Ты имеешь в виду, в этих... совмещенных?

     -  Совместных, - поправил я. - Хотя даже в этом слове есть некая дискриминация, верно?.. Просто в туалете. Мы перекинулись парой слов... я не знаю, что в ней, но что-то во мне самом нарушилось.

     Отец откинулся на спинку кресла и смотрел на меня с ужасом и отвращением.

     - Это что же... теперь можно знакомиться даже в туалете? Даже не просто случайное знакомство, а... серьезное? И, сидя на унитазе, возвышенно рассуждать о балете, музыке, высоком искусстве?

     Он морщил аристократический нос, смотрел даже не с презрением - с показным ужасом. Я смолчал. Трудно разговаривать с существом, которое зовет себя козлом, жену - рыбой, а на стене над письменным столом во всю ширь стены календарь с дравидийским гороскопом. Эти дравиды или друиды, оказывается, знали высшие тайны! Я, правда, не понимаю, чего ж тогда вымерли, если такие умные, но отец даже меня, помню, пытался определить в какие-то скорпионы, уверяя, что этот скорпиоиизм даст мне руководство в жизни. Я возразил, что мне достаточно руководящей и направляющей руки товарища Зюганова, разговор набрал обороты, мы поссорились, неделю не разговаривали.

     И вот это существо, поклоняющееся тотемам, стоящее одной ногой в средневековье, а другой... еще дальше во тьме, учит меня плясать вокруг тотемного идола, плевать через левое плечо... на комп, наверное.

     Великий Билл, да мы с отцом на этой почве сталкиваемся вот уже сотни, нет - тысячи лет. Может быть, даже с пещерных времен, когда я изобрел камень или колесо, а отец рьяно доказывал преимущество старых традиций

      волочения. Вообще-то и поход за отмену дискриминации начался едва ли не в те седые времена. За равную оплату женщинам и мужчинам, за право на труд, за допуск женщин к таким исключительно мужским работам, как учительство, печатанье на пишмашинках, к работе на телеграфе, за отмену запрета на обучение женщин в высших учебных заведениях. Предпоследним пал барьер раздельного обучения мальчиков и девочек, а вот теперь наконец-то отменили и раздельные туалеты.

     Конечно, ретрограды всегда против, всегда новое проламывает дорогу с трудом, с боем. Математичку Гипатию забили насмерть, Софью Пригаршинскую не допускали к работе в универе, так и сейчас старшее поколение пользуется общими туалетами через силу. Многие терпят с переполненными кишечниками или уходят домой раньше, а то и негласно договариваются заходить по очереди. К счастью, строгий антидискриминационный патруль проверяет такие учреждения, штрафует руководителей, если те медлят с принятием полного равноправия.

     Кое-где пошли на хитрость, сняли буквы "М" и "Ж", даже объединили туалеты в одно помещение, но оставили фанерные перегородки между унитазами. Этих администраторов сперва предупредили о нарушении закона, о дискриминации, а по второму разу начали штрафовать. Кто противился, у тех при третьем нарушении отбирают лицензию.

     На кухне прозвенел звоночек. Отец встрепенулся:

     - Уха!

     - Так ты ж уже сварил, - удивился я.

     - Хорошую уху варят трижды, - сказал он наставительно. - Так и называется - тройная уха.

     Запахи стали гуще, я плавал в этих ароматных волнах, парил, вдыхал, все мое существо пропиталось этим вкусным паром, и когда сел за стол, готов был съесть кита. Или хотя бы акулу.

     Отец разливал по тарелкам большой поварешкой, из ка-

     стрюли к потолку быстро поднимаются пышные клубы, в

     которых можно было увидеть пышнобедрых и крупногрудых женщин или могучих джиннов. Я едва дождался, пока тарелка с дразнящей медлительностью опустится на стол, придвинул ее ближе, наклонился над него, почти навис, ложка зачерпнула...

     - У-у-у-у...

     - Ну что, - спросил отец участливо, - опять попался?

     - Ну как ты можешь? - сказал я с упреком, едва двигая обожженным языком. - Снова горячая?.. Не мог варить сразу холодной?

     - Подуй, - посоветовал отец. Он выглядел донельзя довольным. - Только не разбрызгай по всему столу, как у тебя обычно...

     ГЛАВА 3

     С балкона хорошо видно, как на горизонте вспыхнули пожары. Это закатное солнце ударило огнем в окна домов далекого микрорайона. Между нашим районом и тем - немалый парк, если судить масштабами большого города, где каждый метр на счету. Есть крупный жилой квартал и ближе, но он сильно сбоку. Если вот так с балкона прямо, то впереди только парк, а сбоку на периферии глаза некое досадливое пятно, и только повернув голову, видишь это безобразие с загаженными балконами, выставленным напоказ мокрым бельем на веревках, женщинами в халатах и с бигудями, что вытряхивают половички на головы соседей этажом ниже...

     Быстро темнело, вдоль улицы вспыхнул электрический свет. Я присмотрелся, издали в сторону Центра района двигается огненный ручеек. Стало видно, что идут люди с факелами в руках. Из параллельного переулка вышли такие же, теперь видно, что это молодежь, в руках факелы. Слышны веселые вопли. Внизу под моим домом они слились, дальше течет настоящая река из огней, колышутся волны, слышен приглушенный рокот прибоя... Зрелище сказочное,

     фантастическое, более яркое, чем когда на поверхности темной реки отражаются частые блики полной луны. Здесь, на центральной улице, ручейки вливаются в огненную реку. Я недолго смотрел с балкона, не выдержал, сказал: - Батя, ты как хошь, а я пойду посмотрю.

     - Да на что там смотреть?

     - Падкий я на зрелища, понимаешь?

     - Не стыдно?

     - Батя, теперь ничего не стыдно.

     - Я вижу...

     -  Стыд отменен,  -  сообщил я.  -  Свобода уже дошла до... края!

     - И что теперь?

     - А теперь еще и за край, - сказал я. - Как лемминги.

     - Эх ты, - укорил отец. - Ладно, беги, леммингуй... Я тут посуду помою, посмотрю новости да поеду, а то меня уже заждались.

     Я поспешно обулся, выскочил на площадку. Оба лифта ходят между этажами, гудят, я не один такой любопытный, наконец дверцы нехотя распахнулись, по дороге втиснулись еще четверо, все радостно возбужденные, на третьем этаже лифт остановился, мы хором закричали, что здесь уже и так перегруз, а с третьего и пешком можно, вон пузы какие, зато похудеете...

     Из домов выходил народ, а по проезжей части улицы текла нескончаемая огненная река. Молодые ребята и девушки, одетые как на дискотеку, шли с факелами в руках, что-то весело выкрикивали, смеялись, дурачились. С тротуара им тоже весело кричали, махали руками. В воздухе стоял бодрящий запах древесной смолы.

     Факельное шествие двигалось в сторону Центра района. Большинство высыпавших на тротуар осталось на месте, Когда все пройдут, можно вернуться к телевизорам, там сейчас сразу по трем каналам футбольные матчи, еще по одному - бейсбол и соревнования по спитфлаю; я оглянулся на Дом; к работе не лежит душа, а заняться особенно нечем:

     сериалы по жвачнику смотреть - не настолько еще опустился...

     Похоже, пока раздумывал, рефлексы решили за меня, я обнаружил себя шагающим по тротуару параллельно факельной молодежи. Странно, совершенно нет машин, чья-то могучая волосатая рука сумела направить автомобильные потоки по другим улицам. Оглянувшись, увидел, что еще несколько человек идут по тротуару, не отдаляясь и не присоединяясь, любопытствуя... Нет, вот один мужчина сошел на проезжую часть, факельщики приветствовали веселыми воплями, сунули в руки целое полено, зажгли от соседних факелов. Ближайшая девушка чмокнула в щеку, и вот он шагает, на одного в факельном шествии стало больше.

     Возле "кишки", так по-старому называют гигантский супермаркет, то и дело меняющий названия, на тротуаре среди зевак удобно устроился человечек, которого я не сразу узнал - Легунов, юрист,  бывший мой коллега, потом подыскавший себе местечко адвоката, затем что-то еще, уже сомнительное, зато доходное. Я знал его худым и сгорбленным, а сейчас на краю тротуара румяный жизнерадостный толстячок отечески посматривает на факельное шествие, покровительственно помахивает дланью, будто принимает парад. Я ткнул его в бок, он испуганно шарахнулся, будто ощутил между ребер холодный ствол пистолета, потом узнал, засмеялся:

     -  Бравлин! Сто лет тебя не видел. И ты с ними?

     -  Не совсем, - ответил я. - Я попутчик вроде бы. Во времена Маяковского были так называемые попутчики...

     - А кто такой Маяковский? Я покачал головой.

     -  Ого, русская юриспруденция еще не растеряла чувство юмора? Ты идешь или остаешься?

     - А ты собираешься провожать до самой площади?

     -  До площади? Так близко? Тогда я пойду в самом деле.

     Он поколебался, махнул рукой:

     - Надеюсь, это у них не на всю ночь. Мне завтра вставать рано... - Завтра выходной!

     - Увы, у меня рабочий. Но ты прав, эти правильно выбрали субботу. Чтобы сейчас хоть до утра, а завтра можно отсыпаться всласть.

     Мы неспешно шли вровень с серединой колонны. Нет, она все-таки понемногу нас обгоняет, но, оглядываясь, я видел длинный хвост, так что на площадь прибудем даже раньше, чем последние энтузиасты.

     - Что за шествие, - спросил я. - Что-то мне смутно знакомо, но никак вспомнить не могу...

     Он расхохотался.

     - Вот видишь, надо чаще телевизор включать. На площади будет аутодафе!

     - Что... людей? Уже?

     - Нет, всего лишь книги. Но я бы и людей сжег, которые осмелились напечатать такую мерзость!

     Улица закончилась, на каменном просторе площади собралась толпа веселой горланящей молодежи. Почти все с баночками пепси в руках, теперь это признак хорошего тона и лояльности. Челюсти двигаются в одном ритме, жуют, жуют, жуют. Когда работают челюсти, кровь отливает от мозга к этим работающим мышцам, наступает то хорошее бездумное состояние, что так ценится ныне: хорошо и ни о чем не надо думать!

     Легунов начал энергично протискиваться вперед. Впрочем, толкаться не пришлось, все стоят разрозненными группками, молодняк этого дня не ходит поодиночке, всегда стайками, хотя бы вдвоем, но не в одиночку. В одиночку каждый хотя бы смутно ощущает себя тем, кто он есть, а когда стайкой, то всегда чем-то занят, чтобы не думать о себе, вообще не думать, а только жить и радоваться общению, что, как кто-то сказал и написал большими буквами, - есть самое большое сокровище человека.

     Я увидел наконец огромный столб, к которому привязаны три человека... я содрогнулся, на миг показалось, что не куклы вовсе, ревущее пламя, жар, свет, праздничное настроение, багровые и оранжевые отблески огня на лицах восторженных молодых ребят и девушек.

     Подъехал самосвал, народ разбегался, давая дорогу с веселыми воплями. Самосвал остановился в десятке шагов от костра, загудел, край кузова начал подниматься. Задний борт под давлением массы книг откинулся, книги хлынули блестящим потоком, словно только что пойманная рыба заскользила из невода, еще живая, еще бьющая хвостами, разевающая рты, тщетно пытающаяся закричать, позвать на помощь...

     Ребята и девушки налетали с радостными криками. Началась давка, смех, вопли. Кого-то придавили всерьез, потом один протолкался уже обратно, к груди прижимает целую кипу. Набежал на костер, швырнул и тут же попятился, закрывая лицо от огня обеими ладонями. Потом уже и другие, нахватав книг, бежали к костру, со счастливым смехом швыряли книги в огонь.

     Ревущее пламя хватало книги сразу, обложка начинала коричневеть по краям, но еще не читанные страницы держались плотно одна к другой, не давали огню протиснуться вовнутрь, а целыми кирпичиками обугливались медленно. Кто-то из старших, кто не смеялся, а внимательно следил и руководил, принес от стоявших поодаль машин канистру с бензином. Размахнулся, зашвырнул на самую вершину. Там гулко бабахнуло, взвился столб оранжевого огня.

     В толпе дружно закричали "ура!". Этот веселый жизнерадостный крик я слышу под окнами всегда, когда под грохот пушек небо расцвечивается огнями салюта. Две девушки, молоденькие и кокетливые, начали танцевать, красиво помахивая руками и блестя ровными пепсодентовыми зубками. Им дали место, тут же к ним присоединился молодой дурашливого вида парень, из тех, кто не блещет ни в науке, ни в спорте, зато может показать класс на дискотеках. Он плясал быстро, озорно, пародийно, но с таким азартом, что сразу начали хлопать в ладоши, кричать одобрительно.

     Я видел, как один парнишка из груды вываленных наземь книг схватил одну и украдкой сунул за пазуху. Друзья его подхватывали по целой стопке и с веселыми воплями неслись к костру, на бегу разворачивались, как хоккеисты у бортика, делали мощный бросок и мчались за новой порцией. На их лицах была жажда справедливой мести всем тем гадам, что заставляют ходить в школу, читать книги, делать уроки, когда можно вот так - книги в огонь, учителей на костер, да привязать покрепче, чтобы не сбежали.

     Один парень, красивый, веселый, с хорошим чистым лицом и доброй озорной улыбкой, прокричал шоферу:

     - Вези еще!..

     Подростки тут же заорали весело:

     - Еще!

     - Побольше!

     - И учебники!

     - И таблетки от жадности!

     - Make love, not read books!

     Уря-я-я!

     Легунов смотрел на них с доброй понимающей улыбкой.

     -  Вот видишь, - сказал он бархатным интеллигентным голосом, - самое верное решение... С этими книгами надо только так.

     - А что с издателями?

     -  На первый раз отобрали лицензию, конфисковали имущество и по пять лет каждому. Но я бы...

     Кулаки стиснулись, даже дыхание стало чаще. Я спросил с интересом:

     - Что?

     Да что церемониться?  - отрубил он возмущенно. - Я бы и самих издателей на этот костер. Их самих, а не куклы!.. Куклы при чем?.. В нашем демократическом обществе любая подобная пропаганда запрещена, не так ли?

     - Точно, - подтвердил я. - Как думаешь, кого бы еще запретить? Раз список составлен, то он должен стремиться к расширению. И уже расширяется...

     Он взглянул почти с испугом.

     - А ты откуда знаешь?

     - Да так... Профессия такая, должен предвидеть.

     - Ах да, я что-то слышал, ты теперь в какой-то очень крупной фирме в должности консультанта, почти провидца. Это верно?

     Я отмахнулся:

     -  Это неважно. Так список расширяется? Пока дело дошло до первого сожжения, список пополнили еще с десяток наименований?

     Он замялся, взглянул с некоторой нерешительностью, голос упал до шепота:

     - Ну, раз уж ты в курсе... Да, я в комиссии по подготовке. На первом этапе рассматриваются двадцать четыре наименования. Потом, конечно, список сократится, но что-то останется. Наверное, как ты и говоришь, с десяток наименований. А потом, конечно, по мере усиления работы нашего Комитета по защите и укреплению демократии будут и новые книги в списке.

     - Только книги? Он кивнул.

     - Пока да.

     - А потом?

     -  Пытаемся продавить подзаконный акт, чтобы вносить и авторов. Не самих авторов, а их книги на сожжение. Не выборочно, а целиком. Если автор в "черном списке", если националист или патриот, то все его книги в огонь, не рассматривая по отдельности...

     Вокруг костра танцы разрастались, буйное веселье охватило всю площадь. На самом краю площади в темноте смутно маячат патрульные машины, там тенями проскакивают фигуры в милицейской форме, но сюда ни один не подходил.

     -  Надо бы как-то увековечить, - пробормотал я, - Ведь сегодня день, который войдет в историю... Да и площадь бы переименовать в... гм... нет, это пусть проработает Комитет по защите демократии.

     Легунов оживился.

     - А ведь верно! Эти мероприятия теперь станут регулярными. Местом, так сказать, проявления демократичных принципов и демократичного менталитета. Здесь будут сжигать книги недемократичных авторов, а если вовремя оповещать население, то здесь возникнет излюбленное место для молодежи. Кстати, хорошо бы на той стороне поставить лотки с хот-догами и пиццей. И пепси, конечно.

     - А в киосках торговать хотя бы марихуаной, - добавил я.

     Он испугался:

     - Что ты говоришь?

     - Из-под прилавка. - объяснил я. Он сказал нерешительно:

     - Все-таки это нарушение...

     - Мелочь, - успокоил я. - Ее вот-вот и так разрешат. Зато будет наглядно: демократы готовы разрешить все наркотики, а проклятые диктаторские режимы всегда жестоко преследовали наркоманию, секс-меньшинства... Молодежь не любит думать, ей надо все наглядно, разжеванно. А побалдеть, оттянуться, расслабиться, поймать кайф, отъехать - здесь как раз такое место.

     Он посмотрел на меня с некоторой долей отвращения.

     - Ну, знаешь ли, тебе бы в политику. Прирожденный жестокий циничный политик!.. Не собираешься куда-нибудь баллотироваться?

     - Куда?

     - Ну куда-нибудь? Я покачал головой.

     - Я философ. Мое дело - давать советы. Он засмеялся:

     -  Так вроде бы одна Страна Советов уже накрылась медным тазом, как говорит раскованная молодежь...

     Костер догорал. Легкий порыв ветра поднял целую тучу пепла. Девчонки с визгом разбежались в стороны, спасая импортную косметику на хорошеньких мордочках, ребята хохотали и отмахивались. Из огромной черной груды

     выкатилась нам под ноги обгоревшая по краям книга, я с трудом различил на обложке: "Майн Кампф" Адольф Гит...

     Легунов с наслаждением наступил на нее подошвой дорогого ботинка. Захрустело. Он оглянулся, мощным пинком отправил книгу обратно в пепел к конфискованному тиражу.

     - Пусть хорошенько пропечется, - захохотал он. - Вкусней будет!

     И снова мне почудилось, что уже когда-то слышал и даже видел. В горле слегка першит, но чувствую себя бодрым, наполненным энергией, и совсем не хочется спать. Внутри бурлит беспричинное веселье, прыгать бы вокруг огня, бегать с факелом, принадлежать к единому сильному мнению демократического большинства, а кто не в большинстве, тех вот сюда, на костер...

     Я вздохнул глубоко несколько раз, очищая легкие. При горении что-то выделяется такое, что все мы немножко дичаем. А так вообще хорошо.

     - А все-таки напечатали, - сказал я. - Значит, это еще возможно.

     Легунов поморщился, сказал с раздражением:

     -  Результат недосмотра! Или попытка самоубийства какими-то кретинами. Понятно же, что даже если им как-то удалось протащить эту книгу под другими названиями и бумагами в типографию, то в продажу поступить все равно не удастся! На что они надеются?

     Я покачал головой.

     - Но все-таки грубо. Они ж до таких методов не опускались, старались делать все рационально. Если кого и уничтожали, то волосы срезали для матрасов, кожу использовали для абажуров и перчаток, из мяса варили превосходное мыло. Естественно, все золотые зубы собирались и переплавлялись в слитки. А здесь - в костер! Это ж сколько леса загублено!.. А труда рабочих? Если уж запретили книги с пропагандой фашизма, с пропагандой войны, с пропагандой расовой и религиозной розни, запретили выпады против секс-меньшинств, запретили... словом, многое

     запретили, и список все расширяется, как и принято в настоящем демократическом обществе, то надо пресекать все раньше!

     - Да, - сказал он, оживляясь, - недавно выделены средства, чтобы камеры фейсконтроля поставить не только на всех перекрестках, но на входах в магазины, у светофоров, на людных улицах, в местах предполагаемых митингов... Тогда можно будет зачинщиков выявлять и наказывать заранее!

     - Да, - согласился я, - вот это будет настоящий демократический рай!

     Мы уже расставались, я сказал на прощание очень серьезно:

     -  Вчера по телевизору проскользнула передача про горы. И хотя альпинистов не показывали, но я бы советовал убрать подобные передачи.

     Он насторожился.

     - Что случилось?

     - Альпинисты, - обронил я лаконично. Он смотрел с непониманием, я объяснил: - Альпинисты, скалолазы, даже горные туристы... если честно, весь тот странный народ уж очень не вписывается в картину западного образа жизни. Вместо того, чтобы балдеть, оттягиваться, трахать все по дороге, отрываться, кайфовать... они лезут на эти чертовы - бр-р-р! - горы. Я только представлю - меня сразу мороз по коже. А по квартире так вообще холодный ветер...

     Он зябко передернул плечами.

     - У меня тоже. Сумасшедшие какие-то.

     -  Вот-вот, - закончил я. - Не надо, чтобы их вообще видели, о них слышали, чтобы подобный образ вообще западал в сознание. А лучше сразу нажать на нужные рычаги, Большой Хозяин за Океаном это сделать может, и закрыть все альпинистские общества. Пусть оттягиваются и расслабляются не только как все, но и все пусть знают, что других занятий вообще нет. Иначе кто-то задумается, а что же это за странное удовольствие: отказываться от

     балдения и лезть в горы? Ведь умный в гору не пойдет... А потом дальше - больше: решит, что можно получать радость не только от жратвы, но и от воздержания, преодоления, побед! А от подобный альпинизмов всего один шаг до руля самолета, который протаранит Торговый Центр или Пентагон.

     Он побледнел, сказал дрожащим голосом:

     -  Страсти какие рассказываешь... Но что-то смутно чувствую в твоих словах. Ты в самом деле уловил опасность в передачах об этих... ну, которые за туманом и за запахом тайги!

     Я попрощался, сказал вдогонку:

     - А по книгам надо пройтись, пройтись тщательнее!.. На такой же костер стоит и тех, которые на бригантине поднимают паруса, что, мятежные, просят бури. А еще лучше, ты прав, тщательнее проходиться по списку издаваемых книг с красным карандашом в руке.

     Вернулся я заполночь, навстречу попадались группки горланящей молодежи. Прямо по проезжей части валила толпа фанатов футбольного клуба. Я поискал взглядом Бабурина, но это оказались не спартаковцы, что-то пожиже и не такое жизнерадостно напористое, как у Бабурина.

     Ребята казались уверенными, сильными, здоровыми. В смысле, красномордыми. И раскованными. У меня даже мелькнула дурацкая мысль, что в самом деле раскованы и не связаны. Чувствовал я себя прескверно, ерничать над собой и другими слишком долго - глупо, я уставился бараньим взглядом на группу болельщиков, спросил громко и радостно:

     - Эй, парень, да ты фашист?

     На мир обрушилась мертвая тишина. Все застыли, как в немой сцене, потом глаза очень медленно обратились к тому несчастному, к которому я обратился с таким ужасным словом.

     Из крупного широкого и красномордого парняги вмиг образовалось нечто бледное, худое, с трясущимися коленями.

     -  Э-э-э... Я нет, нет, нет!... Нет, конечно!.. А почему вы так решили?

     Я указал на значок на рубашке.

     - А у тебя вон орел на ветке. Похожую эмблему носил Рэм, правая рука Гитлера. Значит, ты фашист!

     Парень подпрыгнул, поспешно рванул с груди значок. Затрещала материя. Он швырнул под ноги и долго топтал, громко приговаривая, что вот так будет со всем фашизмом, с неонацизмом, с патриотами и прочими врагами общечеловеческих ценностей.

     Остальные стояли полукругом, смотрели на своего недавнего одноклубника, как на уже запятнанного, оскверненного, отверженного, изгнанного из их тусовки. Некоторые начали пятиться, исчезать, делая вид, что никогда не принадлежали к обществу, где могут попадаться вот такие типы.

     Я посмотрел с укоризной, мол, предатель нашей фашистскости, пошел себе, но когда навстречу повалила еще одна такая же весело горланящая группа, что отрывается на всю катушку, балдеет и чугайстырится, я сказал громко и радостно:

     -  Привет, ребята!.. Вы правы, да здравствует антисемитизм!

     Они сомкнулись на ходу, как одно многоногое существо. И, как одно существо, повернули ко мне все головы. Ошарашенное молчание длилось с минуту. Один, лидер группы, маленький такой бабурин, начал говорить басом, но от ужаса, что на них могли такое подумать, сорвался на козлиный тенорок:

     -  Вы... это... чего? Какие мы... слово-то какое гадкое! Мы - за общечеловеческие...

     Я перебил, указав на их голубые майки с черными вертикальными полосками.

     -  Ге, а это что?.. Голубой цвет - это ж израильский флаг. А вы его за решетку! Молодцы, ребята. А здорово палестинцы их в прошлую субботу долбанули прямо в Тель-Авиве?

     Молча и остервенело они сдирали с себя майки, на которых оказалась такая страшная эмблема, бросали наземь и даже не топтали, а отпрыгивали, как от клубка ядовитых змей.

     Я повернулся и пошел домой уже молча, ни к кому не придираясь и ни на что не реагируя. Этих оболванчиков даже дразнить неинтересно, настолько все просто и настолько легко вызвать любую нужную реакцию, умело манипулируя словами "фашист", "антисемит", "патриот"...

     В доме уже спали, даже консьержка не заметила, как я прошел мимо. В прихожей привычно сказал: "Свет!.. Комп!", вспыхнули все лампы, я люблю яркий свет, загудел и пошел помигивать огоньками проц, по очереди доложили о готовности сидюк, модем, бластер.

     - Отмена, - сказал я. - Всем отмена!.. Спать! Разделся и сразу завалился в постель. Прежде чем садиться за клаву, надо переварить полученный материал, а это у меня неплохо получается во сне. Когда ложишься спать, о чем-то напряженно думая, утром нередко просыпаешься с готовым решением. Мозг ночью раскован, ищет совсем не там, где привычно ищешь днем, а верные решения обычно лежат там, где и не думаешь искать...

     И, засыпая, сразу же увидел тревожное лицо с задумчивыми коричневыми глазами.

     ГЛАВА 4

     Ночью сквозь сон я слышал шум на лестничной площадке, громкие голоса. Показалось даже, что донесся женский плач, но я повернулся на другой бок и натянул край одеяла на ухо. Таня совсем рядом, что-то говорит, но уже не веселое и драчливое, а что-то ласковое, теплое, нежное, я чувствую ее дыхание над ухом и боюсь открыть глаза, чтобы не спугнуть, не рассеять.

     Голоса все же доносились всю ночь, а когда утром открыл глаза, сразу ощутил нечто тяжелое, что вползло из

     коридора даже под плотно подогнанную дверь. Сердце стукнуло тревожно, я спустил ноги на пол, огляделся. В квартире все цело, в щель между неплотно сдвинутыми шторами бьет яркий солнечный луч. Дверь на балкон открыта, слышно, как воркуют голуби.

     Пока кофе готовился, я дважды подходил к глазку. Из квартиры Майданова вышел мужчина в белом халате и такой же белой шапочке с красным крестом. За ним шла девушка, типичная медсестра, в руке плоский ящичек с большим красным крестом во всю ширь, длинные ноги, каблучки неимоверно высокие, неустойчивые, ее саму надо поддерживать под руки, как человека со смещенным равновесием.

     Двери за ними закрыл Майданов. Даже через глазок с усиленной оптикой не рассмотришь лица, как в реале, но что-то в лице нашего воинствующего демократа было нехорошее. Выждав для приличия минутку, я вышел, позвонил.

     Дверь отворилась, Майданов одной рукой держался за ручку, другой суетливо вытирал глаза. Весь он выглядел осунувшимся, с красными глазами, смертельно бледный.

     - Что-то случилось? - спросил я. - От вас вышли врачи...

     Он судорожно вздохнул, как после долгого-долгого плача. Глаза были воспаленные, как у больного трахомой.

     - Да, - прошептал он. - Анна Павловна слегла, у нее с сердцем...

     - Ой, - сказал я, - но вы не волнуйтесь, это какой-то пустяк, она ж никогда на сердце не жаловалась...

     Он сказал еще тише:

     - Дело не в ней. С ней приступ, потому что Марьяна... Сердце мое застыло, я спросил чужим голосом:

     - Что с нею?

     - Несчастье, - ответил он и всхлипнул. По щекам поползли две слезинки. Он торопливо вытер их, сказал сдавленным голосом: - Она сейчас в больнице...

     - Ох, простите, - сказал я. - Что с нею? Может быть, какое-то лекарство надо?

     Он покачал головой.

     -  Наша девочка...

     Голос его прервался. Я ощутил холодок под сердцем. Перед глазами встало ее веселое, всегда смеющееся личико с беспечной улыбкой. Увидел ее ямочки на щеках.

     - Что могло с нею случиться?

     - Случилось... - прошептал он.

     - Но... что?

     Он прошептал так тихо, что я едва услышал.

     - Я вернулся вчера, захотелось перекусить... А оказалось, что хлеб кончился. Марьяна, добрая душа, вызвалась сбегать в магазин, он у нас открыт все двадцать четыре часа... В подъезде встретила Лену, подругу, сходили вместе. А когда возвращались... их догнал патруль...

     Голос его прервался. Я спросил тупо:

     - Чей?

     - Со... союзников, - ответил он едва слышно.

     У меня кулаки сжались сами по себе. Майданов все еще называет юсовцев союзниками, даже негодует, когда слышит, как мы зовем юсовцами, хотя это лишь простое сокращение от US, как сами себя зовем юзерами, таймерами, байкерами.

     -  И... что?

     Он всхлипнул, плечи затряслись.

     - Лена успела убежать... А Марьяна... ее затащили в машину.

     -  И что? - спросил я тупо, хотя уже чувствовал непоправимое.

     -  Изнасиловали.

     У меня стиснулись и челюсти, но я заставил себя выдохнуть, сказал как можно спокойнее:

     - Вы же сторонники половых свобод... Неприятно, конечно, но примите так... как вы и советовали принимать подобные... инциденты. Смириться, расслабиться, получать удовольствие...

     Я понимал, что это жестоко, но не удержался, чтоб не вмазать ему в лицо его же сентенции, которыми он доста-

     вал нас, соседей. Он закрыл лицо ладонями. Слезы брызнули, будто придавил спринцовку.

     - Вы не понимаете... Она в больнице... В больнице!.. Я спросил быстро:

     - Ого... настолько?

     - Ее... избили...

     - За что?

     - Она... она...

     - Ну что, говорите же!

     - Она противилась. Отчаянно противилась.

     Челюсти мои сжались так, что заломило в висках. Чистая и добрая, открытая всем, она отчаянно противилась распаленным здоровенным мужикам, в то время как патентованные красотки тут же раздвигают ноги и стараются получить удовольствие... Что за мир, уничтожить бы его весь, 'уничтожить, стереть на фиг, создать другой и заселить заново...

     - Как она сейчас?

     Он прошептал раздавленно:

     -  Не знаю. Но она в плохом состоянии. Еще не пришла в себя... Понимаете, еще не пришла в себя!

     Я обнял его за плечи, показавшиеся сразу худыми и костлявыми, отвел обратно в его квартиру.

     - Оставайтесь здесь. Примите валидол. Или корвалол. Хотите, я вам накапаю?.. А я сейчас сам съезжу в больницу, разузнаю. Может быть, нужна какая-то помощь. В какую больницу ее отвезли?

     Я гнал машину, едва сдерживая себя, чтобы скорость превышать не больше, чем на разрешенные девять километров. Юсовцы, колотилось в виски злое. Юсовцы! Наверное, это началось со времен Петра. Иностранцы, облепившие молодого царя, как голодные мухи свежее дерьмо, были объявлены людьми сортом выше, чем местные русские. Обидеть иностранца - обидеть самого царя, а это уже политическое деяние, восемьдесят восьмая статья, дорога на Лобное место, где ждет, ухмыляясь, палач с большим топором. А то и сам Петр, обожавший собственноручно рубить головы русским стрельцам, но пальцем не задевший ни одного иностранца. Мне самому удалось пожить при Советской власти, сам видел, что обидеть, задеть или оскорбить иностранца - тюрьма на долгие сроки. Неважно, кто прав на самом деле, но перед иностранцем власти извинялись, а русского сразу сажали. Так железом и кровью взрастили в русских страх, ненависть и почтительное уважение к иностранцам. Страх, ненависть, зависть и страстное желание самим стать иностранцами.

     Когда пал "железный занавес", народ ломанулся в посольства. Выстаивал ночами в очередях, только бы стать этими самыми иностранцами. А те, которые становились, за океаном работали хоть золотарями, чтобы скопить деньжат и приехать в отпуск, показаться родным и близким уже "иностранцами". И верно, им завидовали, на них смотрели как на существ более высокого порядка. Ниже, конечно, чем настоящие иностранцы, но выше, чем коренные русские.

     Так что нечего жаловаться, что сами иностранцы относятся к нам, как к быдлу. Мы их долго приучали к этому, а они споначалу еще стеснялись, пробовали на равных.

     И все-таки, как я ни успокаивал себя, черная злость поднималась из глубин души, захлестывала мозг. Все они сволочи! Среди наших хватает сволочей, но иностранцы - сволочи все! Во всяком случае, те, которые понаехали. Правы экстремисты, что уничтожают их. Молодцы ребята из РНЕ, что убивают исподтишка по ночам. Да и не только по ночам, во многие районы Москвы юсовцы даже на своих бронированных джипах не покажутся и среди бела дня. Не говоря уже о России. В Приднестровье и Красноярской области губернаторы сразу объявили, что если на их землях появится хоть одна единица со звездно-полосатым флагом, она будет немедленно уничтожена. Без базаров.

     За перекрестком гаишник указал зебристой палочкой в сторону бровки. Я послушно подрулил, выключил мотор. Пока опускал стекло, рядом неспешно выросла фигура в

     пятнистом комбинезоне, автомат смотрит мне в лицо, ленивый голос пробасил:

     - Документы?

     Я оглянулся, гаишник подошел, козырнул. Я нехотя протянул водительские права ему, минуя здоровенную лапищу парня в костюме спецназовца. Гаишник проверил документы, заглянул в багажник, даже поводил щупом под днищем, махнул рукой:

     - Все в порядке, езжайте.

     - Документы отдайте, - напомнил я.

     - Ах да...

     Какие-то заторможенные, мелькнула мысль. Явно где-то снова рванули колабов, а то даже важного юсовца. На другом конце города, а эти здесь проверяют лишь потому, что приказано проверять всех. Какая-нибудь очередная показательная операция с пышным названием. Единственная организация, что еще оказывает реальное сопротивление "ограниченному контингенту" юсовцев в России, - это РНЕ, остальные либо размахивают кулаками, либо обвиняют друг друга в развале России, а то и вовсе пошли на некое сотрудничество с оккупантами, невнятно объясняя предательство тактикой борьбы.

     Больница выплыла из-за угла как белый теплоход. Ворота распахнуты, по обе стороны от асфальтовой дорожки аккуратно подстриженный газон, зеленый настолько, что как будто сегодня покрасили заново. Я воткнул машину между Приземистой "Тойотой" и "Рено", охранник кивнул издали, мол, все понял, запомнил, чужого не подпущу, я побежал по широкой такой же белой лестнице к дверям.

     В холле чистота, приветливый персонал, все улыбаются, словно в Макдональдсе, но по нервам неприятно ударил заметно уловимый запах лекарств. Мне выдали белый халат. Запах лекарств с каждым этажом становится все сильнее, я чувствовал, как мне начинает передаваться ощущение чужой боли, страданий, мучений. Я начал задыхаться, уже кололо в сердце, в печени, заныли колени.

     Наконец на плывущих мимо дверях высветился нужный

     мне номер. Я с сильно бьющимся сердцем тихо приоткрыл дверь. В лицо ударил настолько сильный запах лекарств, что я застыл на миг в дверях, не в силах втиснуться в это липкое, висящее в воздухе болото.

     В чистой комнате четыре кровати, на двух скомканные в беспорядке одеяла. Еще две заняты, на одной молодая женщина со смуглым лицом восточного типа, голова забинтована, но черные глаза полны жизни. На другой накрытая до пояса одеялом, обмотанная бинтами кукла. Бинтов так много, что показалась мне мумией из фильма ужасов. Оставались только две полоски: для глаз и для рта.

     У кровати спиной ко мне сидела женщина. Сгорбившаяся, печально опустившая плечи, как олицетворение скорби. Я не сразу ее узнал, и только когда зашел сбоку и увидел ее лицо, сказал тихо:

     - Здравствуйте, Анастасия Павловна. Анастасия Павловна, тетя Марьяны, часто заходит к Майдановым в гости, поговаривают, что у них раньше была любовь, подняла голову. Лицо безобразно распухло, словно это ее жестоко избили. Глаза превратились в щелки, мокрый нос стал втрое шире и блестит, как намазанный маслом.

     - Здравствуйте, Бравлин, - прошептала она, голос прерывался и вибрировал. - Здравствуйте, милый.

     Я присел с краешку на кровать. В узкую щелку между полосками бинта на меня взглянули голубые глаза, все такие же кукольно-невинные. На этот раз в них был сильнейший страх, боль и немой вопрос: за что?

     - Все будет хорошо, Марьяна, - сказал я торопливо. - Все уже позади!.. Тут хорошие врачи. Уже сказали, что ничего важного не повреждено...

     Голубые глаза наполнились слезами. Под бинтами опухлость, словно ее лицо стало размером с тыкву, а когда она заговорила, я ощутил, что ей очень трудно двигать челюстью:

     - Я буду... ужасной...

     -  Ничего не останется, - заверил я и ощутил себя

     подлым лжецом. Знаток отыскался по пластической хирургии! - В твоем возрасте заживает, как на... хе-хе... маленькой красивой собачке!

     Глаза наполнялись чистой сверкающей влагой. Она лежит на спине, так слезы не выплескиваются через край долго, я успел сгореть сердцем, наконец, плотина прорвалась, жемчужины покатились крупные, хрустально чистые, за ними побежали еще и еще.

     - Не плачь, - сказал я с мукой и поднялся. - Я пойду переговорю с врачом. Ты просто жди, все будет хорошо. А здесь Анастасия Павловна последит, чтобы... Словом, побудет.

     Анастасия Павловна кивнула:

     - Да-да, Бравлин, не беспокойся... Я только что сменила Лену, она пошла спать...

     - А как ее родители? - спросил я шепотом.

     -  Всю ночь тут сидели, - ответила она так же тихо. - Потом Аннушке стало плохо с сердцем, ее повезли домой...

     -  Все будет... хорошо, - проговорил я с усилием.

     День только начинался, воскресный день, я не находил, чем занять себя, во что погрузить. Работа валилась из рук, я могу работать и дома, а развлекаться, как делает практически любой электоратель, - кощунство. Тут и Марьяна, и юсовцы, что с каждым днем входят в Россию все глубже и глубже, делая это незаметненько для массы, но не для нас, кому не отвели глаза привезенные из Юсы дурацкие шоу.

     Если совести не давать себя грызть, говорит расхожая премудрость, то она потихоньку помрет с голоду. Юсовцы так и сделали, потому теперь постоянно улыбаются, довольны, как слоны, счастливы по самые помидоры, и ничего их не колышет.

     Да и наших так называемых россиян - язык бы вырвал  за такое слово! - тоже. Не потому даже, что все

     поедатели и колабы. Просто интенсивное информационное воздействие на страну в течение одного-двух месяцев способно - это мало кто знает, - привести к полной смене власти. Народ... Нет, не хочу даже употреблять это святое слово, назовем это стадо просто населением... так вот население даже не ощутит, что смена власти была сделана руками самого местного населения... нет, хуже, чем населения, - электората! - дядями из-за бугра. Вообще, внешнее управление может носить достаточно отдаленный характер, создавая определенные системные условия, из-за чего у многих остается иллюзия, что Россия проводит собственную независимую политику.

     Инфисты Запада очень хорошо сумели провести начало войны. Нынешняя война, война инфистов, протекает без видимых разрушений. При инфистской бомбардировке население может ее даже не заметить, а свой резкий поворот на сто восемьдесят объяснит, что ему самому, то есть населению, вдруг восхотелось идти не к коммунизму, а к капитализму. А вот теперь все разом тоже сами и абсолютно добровольно возжелали идти к пропасти и красиво попрыгать в бездну!

     - Факт, - прошептал я, - сам факт... и вот эти последствия инфистской войны не всегда видны даже тем, против кого ведется... А если бомбы и пули завертывать в цветную обертку, то все это милые Майдановы будут заглатывать, как голодная рыбешка заглатывает сладкого червячка...

     Я вышел на улицу, прошелся по бульвару, там всегда ветерок со стороны леса, а в моем черепе как будто ухи с дырой: мозги начинают работать лучше. Победа в информационной войне, уже понятно даже такому тупому дереву, как елка, что не видит разницы между зимой и летом, способна резко изменить карту мира. И уже меняет, как видно на примере развала СССР, проигравшего именно информационную войну. Сейчас удар страшнейшей силы нанесен уже по тому ядру, что осталось от СССР, - России. Скоординированный удар всех мощностей из-за океана и всех

     стран Европы. Плюс - половина стран Азии, Африки, Востока. Россия рассыплется, если не предпринять что-то безумное, радикальное, невероятное.

     Брякнулся задом на лавочку, но рядом хихикали и строили глазки молоденькие девочки, потом предложили свои услуги. Не за деньги, а просто так, поразвлечься. Солнышко, тепло, гормоны нарабатываются быстро...

     Я поблагодарил, встал и пошел вдоль ряда подстриженных кустов. Мы живем старыми идеями, а надо помнить, что мир изменился! Информацию мы теперь получаем без контроля своих правительств. Пример - тот же Интернет, его запретить невозможно. В мире изменились контексты, то есть строго личное стало доступно общественному взору. Нагляднее всего показал старый случай с Моникой, а потом пошло-поехало... Но точно так же можно ударить в ответ.

     Интернет - оружие обоюдоострое. Палка о двух концах, как говорили в век каменных топоров. Интернет проводит информацию в обе стороны. Нас бьют больше за счет количества ударов, ибо они сыплются непрерывно, мы не в силах поднять головы, подумать сами, нам подсовывают готовые решения, очень удобные, умно и блестяще сформулированные, и вот мы говорим и делаем то, что от нас хотят... Но если нанести встречный удар, сокрушающий удар, то уже они будут делать и говорить то, что захотим мы!

     Голова разогрелась, я ощутил, что почти бегу, дыхание вырывается горячее, и еще чуть - буду выдыхать огонь. Если честно, я пару раз принял участие в инфистской войне. Нет, больше, чем пару раз. Понятно, я нигде не состою, ни в РНЕ, ни УНКО, ни даже в смиренной ЕНО, но Интернет позволяет действовать анонимно, и я это использовал...

     В информационной войне резонанс общественного мнения может достигаться чисто формально с помощью удачных вербализаций, типа "Убей юсовца - спаси планету!", "За убийство юсовца - прощение всех грехов!", "Лучше под танк, чем под юсовца"... Это все мои придумки, я их запустил через Интернет, на следующий день их начали повторять по всему миру. Еще через два дня боевики РНЕ начали их использовать, и, самое значительное открытие - количество терактов возросло впятеро!

     В средствах массмедиа появились поспешно написанные статьи, где умно и многословно доказывалась ложность этих девизов, но слово не воробей: вылетит в Интернет - уже не поймаешь, не удалишь, не сотрешь, не форматируешь. К тому же краткие лозунги, бьющие не в бровь, а в глаз, длинными разоблачениями не опровергнешь...

     Понятно, дальше я не пошел. Силу свою проверил... хотя и так уверен, что могу перевернуть мир, ведь точку опоры уже нащупал, а ввязываться в бои местного значения... нет, это не по мне. Я могу выиграть намного больше. Намного.

     Мир перевернулся, теперь сверху нависает его темная часть, а светлая оказалась внизу. Во тьме проступила желтая изогнутая полоска, похожая на кожуру дыни. Оказывается, день сменился вечером, а тот незаметно перетек в ночь. Все это время я бродил, выгранивая постулаты, о которых пока никому не заикаюсь. И все это время, как теперь смутно вспоминаю, в животе квакало, шебуршилось, а сейчас уже издохло, живот прилип к спине, а в голове от обезвоживания нарастает тупая боль.

     Кривой месяц, печальный, как Пьеро, висит косо, непрочно. Его подбрасывают и раскачивают медленно ползущие со стороны Донбасса угольные тучи. Иногда в них поблескивает, это свет отражается от сколов антрацита.

     К бровке вильнул автобус, притормозил, дверцы распахнулись. Я вспрыгнул на ступеньки, сказал спасибо и положил деньги перед водителем. Тот их вроде бы не заметил, но когда я ушел в салон и плюхнулся на сиденье, незаметным движением смахнул в ящик.

     В черноте ночи небоскребы со зловеще-желтыми окнами выглядят странно, словно силуэты, вырезанные из черного картона. Широкая лента шоссе разделена на две огненные реки: слева навстречу несется стремительный поток белых

     огней, справа вместе с нами, но уже в противоположную сторону уходит река красных габаритных фонарей.

     Мобильник зазвонил так пронзительно, что водитель оглянулся с недоумением. Я поспешно вытащил, гаркнул сердито:

     - Алло?

     -  Бравлин, - послышался усталый голос шефа, - тебе заказан билет на утро. В четыре тридцать.

     - Ни фига себе утро, - вырвалось у меня. - Что же тогда ночь? Кромешная, опричная?

     - А ты что, сова?.. Вот и не ложись вовсе.

     - А что случилось?

     -  Под Красноярском потерпел катастрофу самолет. Пассажирский. Туда уже вылетела бригада спасателей, а тебе можно не спеша... Отыщут черный ящик, ты должен быть там, засвидетельствовать. Теперь такова процедура, а то уже пишут всякое...

     Я взмолился:

     - Тогда хоть не так рано?.. Дневным самолетом?

     - Бравлин, - сказал голос укоризненно, - ты совсем бесчувственный? Там же люди погибли!

     Щелкнуло, я досадливо сунул мобильник в боковой карман, не люблю держать на виду, не мальчишка и не новый русский. Автобус подкатил к остановке, водитель оглянулся, я кивнул, что, мол, схожу. Дверцы распахнулись, я вышел навстречу ночному воздуху. Между двумя двадцатиэтажными башнями, подсвеченными с улицы фонарями и фарами машин, чернеет жуткое звездное небо. В детстве я еще узнавал ковшик Большой Медведицы, серебристый кружок Венеры, красный уголек Марса, но в Москве небо редко бывает чистым, а смотрим на него еще реже.

     В лифте я нажал кнопку ниже "своей", меня без проблем довезло до девятнадцатого, дальше я отправился по узкой пожарной, она же черная, молодежная, бомжатник и еще какая-то - лестнице. Двенадцать ступенек, можно Дальше, но я толкнул слева дверь, меня вынесло на огромный балкон. Посреди - роскошный белый стол, чем-то

     похожий на большой праздничный рояль, такой же блестящий, даже блистающий. Шесть легких пластиковых кресел, изящных, удобных, располагающих к неспешной беседе с распитием чая.

     В нашем доме на каждом этаже по восемь квартир. Четыре по одну сторону лифта, четыре - по другую. Да не просто вот так сразу по сторонам лифта, а сперва надо одолеть длинный и широкий, как проспект Мира, коридор, потом поворот, и только там четыре двери. Еще дальше - отдельный узкий ход по ступенькам до самого низа. На случай пожара или если вдруг оба лифта застрянут. Там же от черного хода на каждом этаже дверь на огромный общий балкон, рассчитанный на эти четыре квартиры.

     Дом из-за этих балконов выглядит красиво, экзотично, как огромный ствол, поросший грибами. Часть жильцов ворчала, любое излишество удораживает квартиры, кто на эти балконы будет ходить, в каждой квартире есть свои, туда можно и в трусах, лучше бы метры добавили... да и коридоры зачем такие агромадныя...

     Но дом строили, когда разобщенность достигла такого уровня, что придумывались даже такие вот меры, полунасильственные, чтобы принудить общаться жильцов, хотя бы соседей по этажу. Конечно, все это с треском провалилось, гигантские балконы либо пусты и медленно загаживаются, либо хозяйственные жильцы сразу поделили и заставили старой рухлядью.

     И только у нас, в нашем кусте четырех квартир на этом балконе чисто, почти празднично. Сюда регулярно собираемся для чаепития и ленивого перемывания костей всем, кого вспомним. Все в мире на энтузиастах, и наша тусовка не исключение: Майданов, мой сосед - с жаром принял идею, что все наши беды от разобщенности, некоммуникабельности, и героически с нею бьется. Его жена, милейшая женщина, обеспечивает чаем, сахаром и вареньями, раньше даже печеньем да сладкими сухариками снабжала только она, пока мы не разобрались что к чему и не начали покупать "в складчину", но это так называется, мы ж не немцы,кто будет считаться, каждый покупал при любом заходе в супермаркет сухарики или печенье, так что Анна Павловна уже слезно умоляет хоть на время остановиться, квартира-то не резиновая...

     Если честно, всем нам недостает общения с себе подобными, но только сами не в состоянии шелохнуть и пальцем. Что-то мешает, но когда кто-то организовывает, то мы принимаем участие. Правда, такая тусовка быстро утомляет, соседи-то разные, попьешь чайку, малость почешешь язык да уходишь, но на другой день снова тянет пойти и хотя бы послушать, о чем там сплетничают, пообщаться. Своя тусовка, что по интересам, конечно, лучше, но та обычно на другом конце города, а здесь только выйти за дверь квартиры...

     Я на ходу провел пальцем по блестящей поверхности стола. Ни пылинки, что значит - либо недавно чаевали, либо соберутся. Жаль, у меня в кармане билет в Тьмутаракань, даже хуже, ибо Тьмутаракань ближе, чем Сибирь, а мне срочно лететь туда, это ж четыре часа только в салоне самолета...

     Донеслись голоса, я быстро обогнул стол, толкнул другую дверь и вышел на свою лестничную площадку. Дверь квартиры Майданова распахнута, оттуда неспешно и хозяйски выходят двое крупных мужчин в штатском. В штатском, но мощно повеяло скалозубовщиной в добротной помеси с пришибеевщиной. Оба рослые, элитные, в безукоризненных костюмах. От обоих несет еще и мощными дезодорантами. За ними семенил Майданов, растерянный, красный, как переспелый помидор, а следом выглядывала его жена.

     Мужчины не повели на меня даже глазом, один говорил значительно, с сильным юсовским акцентом:

     - Так мы рассчитываем на вас, мистер... Майданофф, да?

     Майданов блеял нечто, я сумел разобрать только, что, мол, раз уж так получилось, то что ж делать, у всех же семьи, родители, для них удар, родители тоже люди...

     Второй мужчина придержал двери лифта, спросил нетерпеливо:

     - Так мы едем?

     - Да, - ответил первый. Он покровительственно кивнул Майданову. - До свиданья! Я вижу, вы настоящий гражданин демократического мира...

     Двери лифта за ними задвинулись. Я закончил открывать один замок, выловил второй ключ, спросил глухо:

     - Что, приходили откупаться?

     Анна Павловна посмотрела на меня виновато и пропала в глубине квартиры. Майданов суетливо развел руками.

     - Да, да... Они не такие уж и звери, вполне интеллигентные люди!.. Один даже Плутарха цитировал, а мы все - бивисы, бивисы!..

     -  И что вы сказали? - спросил я, а на душе становилось все горше.

     Майданов виновато развел руками.

     - Но что я мог сказать? Ведь уже все свершилось, обратно время не вернешь. К счастью, в посольство как раз прибыла инспекция. Тем солдатам грозит выговор, а это подпортит личное дело. Вот эти и просили не подавать в суд...

     Я удивился:

     - В суд?..

     - Ну да...

     - А что суд может сделать?

     Майданов снова пожал плечами, снова раскинул руки, потом виновато сунул ладони под мышки.

     -  Ничего, но с инспекцией - журналисты. Им хоть о чем-то, да написать. Раздуют, а это отразится на имидже всей американской армии. Ведь их войска теперь уже в ста двадцати странах мира. Словом, эти уговаривали делу ход не давать. Принесли деньги, обещали помощь.

     Анна Павловна высунулась из-за спины мужа, всхлипнула, сказала виноватой скороговоркой:

     - Сказали, что суд все равно ничего не докажет. Второй солдат участия не принимал, а только один... Марьяна это мне сама сказала, экспертиза подтвердила. Адвокат бу-

     дет доказывать, что это наша девочка их соблазняла, приставала. И что все было по согласию, а потом она ушла, и где еще шлялась, и кто ее избил - они знать не знают!

     -  Сволочи, - сказал я с ненавистью. - Сволочи! Так чего же засуетились?.. Ах да, огласки боятся... Понятно, почему...

     - Почему? - спросил Майданов немедленно.

     - Да вы ни при чем... Они просят у Китая разрешения основать базу на их территории! Очень настойчиво просят. Но в Китае, как и везде, уже все знают, что суды на оккупированных землях против юсовцев вердикт не вынесут...

     Второй замок щелкнул, я начал открывать дверь. Майданов с облегчением втянулся в свою прихожую. Я спросил раньше, чем он закрылся:

     - А вы... что, взяли?

     Он заколебался, ответил торопливым шепотом, опустив глаза:

     -  Бравлин, первым моим движением... что понятно!., было бросить их поганые доллары им в лицо! В лица, простите... Не было еще такого, чтобы русского интеллигента вот так... Но, с другой стороны, у того парня дома родители, отец и мать... Каково им услышать такое о своем сыне?.. Просто милосердие, обыкновенное милосердие, так свойственное нашему народу и особенно культивируемое в нашей интеллигентной среде!..

     Я спросил зло, хотя и чувствовал, что этого не стоит делать:

     - Но деньги все-таки взяли?

     -  Что деньги? - ответил он еще тише. - Деньги всего лишь эквивалент труда, а труд - всегда почетен. Лучше я истрачу их на лекарства... а что останется - на книги, чем они просадят в казино. Извините, Бравлин, жена зовет...

     Я успел увидеть его красное от стыда лицо. Дверь захлопнулась, загремели засовы. Я тяжело протащился через прихожую, сбросил рубашку и долго сидел на кухне, не в силах даже поставить чайник.

     ГЛАВА 5

     Час до Шереметьева, четыре часа на лайнере, полчаса на газике, еще около часа на гремящем, как камнедробилка прямо в черепе, вертолете. Меня высадили на раскисшую от проливных дождей землю чуть ли не в самом центре сибирской тайги. Пригнувшись, я отбежал подальше. В вертолет что-то погрузили, он так тяжело оторвался от земли, словно стартовал с Юпитера. Ко мне быстро подошел коренастый мужчина в оранжевом комбинезоне и с большими буквами на груди "МЧС". Дождь уже затих, но капли воды все еще блестели на лице и одежде.

     Я видел, как открывается и закрывается рот, но ничего не слышал. Он догадался, приблизил губы к моему уху и прокричал громче:

     -  Бравлин?

     Я судорожно закивал. Он прокричал:

     -  Скоро пройдет!.. Что ж вас не предупредили, чтоб заглушки в уши? Эх, дикари!.. Ладно, приступайте!

     На вершине невысокой сопки, где мы стояли, деревья уже спилили. Спилили и растащили в стороны, устраивая площадку для посадки вертолетов, не все же такие орлы, чтобы по линю вниз, но дальше, сколько я ни оглядывался, во все стороны только темно-зеленая холмистая равнина. Только холмы - это сопки, что прижаты тесно одна к другой, а зелень - вековая непролазная тайга, завалы на каждом шагу. Тысячи деревьев только ждут прикосновения, чтобы с ужасающим грохотом повалиться и повалить еще с десяток других, молодых и здоровых, после чего будет еще один завал, а вывернутые из земли вздыбленные корни, похожие на огромных змей, напугают и остановят кого угодно.

     Катастрофа разбросала остатки самолета на десятки километров. Дремучая тайга, где не ступала нога человека, буреломы, ручьи, крутые сопки, камни, щели... Здесь нет квадратного метра ровной земли, здесь сопка жмется к сопке, все карабкаются по косогорам, везде из темно-зеле-

     ной чащи поднимаются сизые дымки, но то ли догорают части самолета, раскиданные чудовищным взрывом, то ли сами спасатели, что работают здесь уже второй день, развели костры, чтобы обсушиться и согреться.

     Последние трое суток здесь шел проливной дождь. Сейчас, к счастью, прекратился, но земля там, внизу, превратилась в болото. В распадках шумят ручьи, несут мусор, издохших зверьков и трупики птиц.

     Самолет взорвался на большой высоте. Обломки, естественно, разбросало на огромное расстояние. Но если у нас еще оставались шансы найти хотя бы черный ящик, то от тел семидесяти пассажиров и пяти - экипажа пока удалось найти малые фрагменты костей. Удачей стала находка почти уцелевшего черепа, застрял в развилке дерева. По нему сразу установили, чей - Пилипенко Степан Антонович, тут же сообщили о находке, а через день сюда сообщили, что летит родня. Правительство выделило для них специальный рейс, потом зафрахтовало вертолет, и теперь в полевом городке добавилось трое постоянно плачущих женщин: мать, жена и дочь. Они не хотели улетать, пока не отыщут остальные части тела.

     Городок быстро пополнялся экспертами-криминалистами, патологоанатомами. Трижды в день прилетали огромные транспортные вертолеты. Из них выгружали новейшее оборудование, на сопке снова зазвенели бензопилы, деревья валились, как колосья. Мощные трактора, их доставили военными транспортными вертолетами, без особых усилий выдергивали огромные пни. На спешно расчищенном месте быстро выстроили целое здание, где специалисты высшей квалификации по крохотным клочьям плоти или обломкам кости старались опознать погибших.

     Бригады эмчээсовцев самоотверженно продирались через заросли, обшаривали каждый клочок земли, осматривали стволы деревьев, ветви, прощупывали миноискателями почву, ибо металл мог уйти в вязкую землю без следа, утонуть во мху, что тут же сомкнется сверху, как будто ничего не проглотил. Продвигались очень медленно, сами тонули в

     болотах, их тут же выдергивали обратно, они ломали руки и ноги, ибо торопились, словно еще надеялись отыскать живых и оказать им помощь.

     К концу первой недели в поисках уже участвовали четыреста высококлассных специалистов из Министерства Чрезвычайных Ситуаций, четыре тяжелых военных вертолета и десять высокоманевренных геликоптеров, принадлежащих самим МЧС. Из Москвы по распоряжению правительства прибыла вторая бригада, составленная из лучших специалистов-патологоанатомов страны. Мощные прожекторы освещали лагерь, что уже превратился в городок. Работа кипела круглые сутки.

     За десять дней поисков было найдено около сотни останков тел. Опознать удалось с полной вероятностью семерых, еще тридцать клочков костей и мяса были под вопросом. Министр, что был здесь с первых же минут после аварии, почерневший от усталости, объявил хриплым голосом:

     -  Мы будем здесь до тех пор, пока не прочешем всю тайгу на сотни квадратных километров!

     Из толпы собравшихся захлопали.

     -  Мы соберем все, - сказал он твердо. - Мы выполним свой долг!

     Похлопали снова, кто-то выкрикнул что-то одобрительное.

     -  В тайге не останется ни одного фрагмента человеческого тела, - сказал он громче и почему-то посмотрел в мою сторону недобрыми глазами, - которого мы бы... не нашли. Мы выполним свой долг, мы вернем домой всех, кто был в этом самолете!

     Похлопали громче, уже несколько голосов выкрикнули "ура". Я приподнял ладони, но хлопнуть так и не смог. Вроде бы все правильно, но что-то в этом глубоко неправильное. С виду все абсолютно верно, глубоко гуманно, великодушно, это наш долг... правда, что за долг, не понял, но что-то в этом есть неправильное...

     Министр бросил в мою сторону злой взгляд. Я попробо-

     вал хлопнуть, однако ладони опустились сами по себе. Четыреста эмчээсовцев, мелькнула мысль, под проливным дождем ищут останки... Добро бы надеялись кого-то спасти, но понятно же, что семьдесят пять человек погибли. Известно, кто погиб, ибо при посадке на самолет все регистрируются. Все эти титанические усилия брошены на то, чтобы собрать раздробленные кости и установить, где чья. И доставить каждую самолетом именно в нужные семьи. Чтобы Ивановы ни в коем случае не похоронили кости Петрова, а Петровы не похоронили кости Иванова. Четыреста высокооплачиваемых специалистов эмчээс, сорок ведущих светил страны в области паталогоанатомии, десятки самолетов, вертолетов, тракторов... Сотня миллионов долларов коту под хвост, как будто мы такие уж богатые, как будто с жиру бесимся, как будто нет настоящих дыр, а мы тратим на соблюдение чего-то крайне нелепого, неправильного, дикого, дикарского...

     Несмотря на холод, от большой палатки, куда сносили фрагменты, несло смрадом. На днях доставили портативные рефрижераторы, очень мощные, экономичные, но в рефрижераторах не проведешь исследования на молекулярном уровне, не определишь ДНК, приходится вытаскивать эти почерневшие куски мяса, до которых люди успели добраться раньше, чем звери...

     Ко мне подошел человек с унылым вытянутым лицом, недельная щетина торчит, как у рассерженного ежа.

     - А вы здесь зачем?

     - Черный ящик, - ответил я лаконично.

     Он устало покачал головой, руки его в задумчивости поскребли щетину.

     - А это зачем? Всегда доставляли в Москву, а вы там Копались...

     Я пожал плечами.

     - Спешат показать общественности заботу. Или оперативность. Или оперативную заботу, не знаю. Словом, как

     только отыщете черный ящик, мы тут же его и вскроем. В

     присутствии комиссии, ессно. Или отвезем в Москву, как скажут в последний момент.

     Он сплюнул под ноги, голос его был сухой и хриплый, как у старой-престарой вороны:

     - Адиёты... Как есть адиёты.

     - Начальство, - возразил я.

     - А что, начальство не бывает идиотами?

     - Нет, - ответил я. - Там ими становятся.

     - Ага, ну да... Иначе им там не выжить.

     Мы невесело посмеялись, я чувствовал симпатию к этому измученному и разочарованному человеку. Возможно, завтра, когда поест и отдохнет, он уже не будет считать начальство идиотами, но сейчас он измучен, голоден, устал и потому мудр, как сто тысяч змиев.

     Черный ящик удалось отыскать к концу второй недели. Все это время городок эмчээсовцев постоянно пополнялся. К присланным специалистам добавились энтузиасты из различных организаций. От международных удалось отбиться, там все до единого шпионы, но свои постоянно присылали добровольцев. Причем, энтузиасты эти бывали экипированы получше эмчээсовцев. В первые же дни один из добровольных помощников сломал ногу, еще один едва не утонул в болоте, а когда в конце недели двое исчезли вовсе, министр запретил принимать добровольцев.

     Мы вскрыли ящик, сняли все записи, запротоколировали и отбыли с ним в Москву, чувствуя себя так, словно помимо своей воли участвовали в очень скверном спектакле. Причем, о спектакле знаем все, как участники, так и постановщики. Думаю, что понимают и зрители.

     На обратном пути самолет дважды проходил над мощным грозовым фронтом, потом встретили чуть ли не тайфун. Уже опасались, что могут не дать посадку, снова встряска нервам, наконец колеса коснулись бетонной полосы. Тряхнуло, долго катило, потряхивая уже меньше, в салоне слышались щелчки отстегиваемых ремней.

     Через контрольные пункты всегда проходил с легкостью, езжу налегке, но на этот раз проверяли долго и скрупулезно. За пуленепробиваемым стеклом рядом с угрюмым таможенником увидел двух рослых парней в форме юсовской армии. Таможенник хмурился, задавал вопросы раздраженным голосом, сгоняя злость на мне, на лице было написано крупными буквами, что если бы земля сейчас разверзлась и дьявол утащил бы обоих юсовцев в ад, он тут же поставит свечку перед иконой дьявола.

     - Что-то случилось? - спросил я.

     - Ничего не случилось, - буркнул он.

     - Но эти двое за спиной... Боевиков ловят? Он ответил зло:

     - Если бы!.. Теперь всегда будут здесь. Это называется - берут аэропорт под свою защиту!

     - Да, - сказал я, - мне это что-то напоминает.

     - Что? - спросил он невольно.

     - Они эту защиту не называют попросту крышей? Он покосился на них, пробормотал:

     - Да, еще те бандиты... Братки рядом с ними - ангелы. Я сунул документы обратно в карман, юсовцы провожа-

     ли меня сонно-равнодушными взглядами. Они приехали в Россию, читалось на их лицах, потому что здесь можно безнаказанно насиловать русских женщин, а жалованье здесь платят впятеро больше, ибо приравнено к боевым условиям. Они и будут насиловать, развлекаться, а документы пусть у этих русских свиней проверяют другие русские свиньи. Понятно же, что любые боевики разбегутся уже при виде формы доблестной американской армии...

     Мечтайте, ребята, подумал я зло, мечтайте. Ваши матери получат вас обратно в свинцовых гробах. Может, кто-то из ваших младших братьев вырастет умнее.

     Взял такси, цены за две недели подскочили на треть, за всю дорогу остановили дважды. Правда, второй раз проверяли почти полчаса, даже шины просвечивали специальным Фонариком, а все трубы простукивали, но отпустили на все без лишних вопросов.

     На веранде пусто, я нарочито прошел через нее, хотя сегодня суббота, могли бы и посидеть за чаем. Дома я принял душ, позвонил Лютовому:

     - Привет, это я, Бравлин... Да, уже вернулся... Потом расскажу, лучше вы скажите, как там Марьянка?

     Из трубки прозвучал негромкий холодноватый, это его обычной тон, голос:

     -  Уже выписали. Вчера привезли домой. Ничего серьезного, только психический шок. Ни с кем не хочет разговаривать...

     - Эх, черт!

     - Да, теперь она... словом, замкнулась. Помните, всегда всем улыбалась, как солнышко. И со всеми в доме здоровалась.

     Я сказал с надеждой в голосе:

     - Авось, отойдет. Время лечит. Да и мы как-то постараемся отвлечь.

     - Как? - спросил он с досадой. - Работа, универ... Правда, она сейчас ни на работу, ни в универ... Ладно, отскребывайте грязь, а вечерком соберемся на веранде, хорошо?

     - Заметано, - ответил я и положил трубку.

     В обед забежал сынок Лютового, белоголовый парнишка арийского, как утверждает Лютовой гордо, типа. Белоголовый, крепенький, с румянцем и веснушками, голубоглазый, Лютовой заставляет его заниматься спортом, но сам Петрусик, так его зовут, без ума от технологий следующего поколения, бредит ими, даже меня уважает именно за то, что у меня навороченный комп и спутниковый Интернет. У его отца тоже все это есть, но Лютовой пользуется постольку-поскольку, а я сыплю всеми терминами, знаю новейшие платы, сроки их выпуска, могу подсказать, какая прога круче, какая вообще улет, а в какой хреновые глюки.

     Петрусик - чудо-ребенок, умненький и здоровенький, но, увы, у него подзатянулась обычная детская болезнь осознания подлинной, как они уверены, картины мира. Однажды дети вдруг узнают, что их родители тоже какают, из этого делают выводы, что все на свете какают, даже красивые воздушные балерины тоже какают. Потом узнают, что

     родители трахаются, из этого делают ужасающий вывод, что трахаются и великие политики, писатели, композиторы, что великие на портретах тоже в свое время трахались...

     Дальше - больше: газеты приоткрывают, какие тайные пружины двигали событиями, из чего делается вывод, что все не так чисто и благородно, как пишут в учебниках, а напротив: все - грязно. В крестовые походы ходили только потому, что надо было пограбить, Джордано Бруно сожгли за шпионаж, Александр Матросов просто поскользнулся на льду, пьяный Гастелло заснул за рулем самолета, все эти ромео и джульетты, Тристаны и изольды - выдумка. Есть только секс, траханье, дружбы нет, чести нет, а есть одни экономические причины и рефлексы Фрейда.

     Собственно, через этот стаз проходят все, но у некоторых, как вот у Петрусика, здоровенного парняги, уже обвешанного девками, он затягивается очень надолго. Даже на всю жизнь. Похоже, Петрусик как раз будет из этих. Ему очень, ну очень нравится быть "самым умным и проницательным", видеть всех насквозь и разоблачать, разоблачать, разоблачать, находить "подлинные" причины того или иного благородного поступка.

     Он и меня пытается просвещать, открывать мне глаза.

     -  Петрусик, - сказал я проникновенно, - со мной можно говорить только о компе и софте.

     - Почему?

     -  Потому что я прошел больше линек, - объяснил я. - Потому что я был тобой, а тебе быть мною еще предстоит.

     Он смотрел на меня широко раскрытыми глазами. Даже нижняя челюсть отвисла.

     -  Круто, - сказал он наконец. - Это что ж, как у бабочек?

     - Или жуков, - ответил я. - Больших таких, рогатых, в твердых панцирях!.. А ты видел, какие они раньше были белые мягкие червяки?

     - Нет, - ответил он озадаченно. - А какие?

     - Толстые, мягкие, жирные! Живут под землей, света Не видят, всю жизнь корни жрут.

     - Ого, - сказал он. - Не знал... А вы что - жук?

     -  Нет, - ответил я, - мне тоже жуком стать еще... предстоит.

     Он ушел, оглядываясь с таким озабоченным видом, будто жалел, что пропустит момент, когда я стану превращаться в большого толстого жука с прочным пуленепробиваемым панцирем и красивыми рыцарскими рогами.

     Когда зазвонил телефон, я уже знал, что это шеф. Вылез из ванной, прошлепал к столу.

     - Алло?

     - Бравлин, - послышался голос, - ты что же не доложился, что приехал?

     -  Как будто вы не знали, - ответил я с досадой. - Да все в порядке, я присутствовал. Ящик опечатан, комиссия по всем правилам повезла его на экспертизу. Я свою маленькую роль сыграл...

     -  Тебе еще одна роль предстоит, - прозвучало в трубке. - У меня к тебе маленькая просьба. Там просрочили сроки подписания одного проекта... Завтра он должен лежать с утра на столе мэра, а у нас только-только спохватились... Тебе предстоит вот что, да не волнуйся, никуда ехать не надо!.. Все здесь, в Москве. Тебе на полчаса делов. Словом, надо съездить на городское кладбище...

     Я зябко повел плечами, час от часу не легче. Катастрофа еще куда ни шло, я там никаких трупов не видел, а вот кладбище...

     - Сегодня же суббота, - сказал я тоскливо.

     -  Вот и прекрасно, - сказал голос убеждающе. - Подпишешь бумаги от имени нашей юридической фирмы. Вчерашним числом, понял?.. Все должно быть в ажуре.

     - Понял, - ответил я обреченно.

     - Давай прям щас, старик, - сказал голос уже просительно, - горим...

     Массивные столбы ворот из красного кирпича, железные створки, широкая ухоженная дорожка белого песка, а за воротами почти сразу начинаются ограды. Здесь старое

     кладбище, в нем "дома" перешедших в этот мир ревниво ограждены заборами, в то время как в новой части все могилы стоят так же, как и современные дома, - без заборов, только холмик и надгробная плита.

     А здесь даже самые бедные могилки окружены железным заборчиком, верхушки прутьев заострены на манер пик, никто не рискнет перелезть, так же оборонялись от печенегов, половцев и прочих чужих в давние времена. Сами могилки по большей части поросли сорной травой. Ухаживать некому, при системе "айн киндер" все меньше тех, кто сюда приходит.

     Мимо меня проплывали, покачиваясь, массивные глыбы отполированного мрамора, надгробия из красного и серого гранита. Надписи гласят о почивших деятелях прошлого века, многие памятники покосились, часть гранитных блоков вообще лежит в траве. Вперемешку с дорогими надгробиями из мрамора торчат железные кресты, выкрашенные дешевой краской, но и те уже облезли, ржавеют, многие покосило так, что будь потяжелее, уже рухнули бы.

     Деревья шумели грозно и остерегающе. Ветер стряхнул на меня пару листьев, дорожка впереди засыпана желтыми и красными листьями. Почему-то просится слово "багряные". Вижу, что листья попросту красные, но язык сам поворачивается на "багряные".

     Все чаще попадаются памятники с побитыми краями, на фотографиях выковыряны глаза. У величественных статуй из мрамора, изображающих то скорбящих матерей, то еще больше скорбящих ангелов, - отбиты руки, крылья, а то и головы. На одном поверх синей звезды Давида уселась коричневая свастика, я успел на ходу сложить в слова неровные буквы: "Найдем и там!"

     Еще дальше первый склеп, явно княжеский, уж очень знакомый герб на входе. Чугунная дверь давно сорвана, лежит перед входом, но чересчур тяжела, чтобы утащили. Я не заглядывал вовнутрь, уже знаю, что там ступеньки, а если спуститься, то в просторном помещении полно

     засохших экскрементов, по углам плевки полиэтиленовых пакетов да сломанные шприцы.

     Склепы пошли чаще, уже не только княжеские, но и разбогатевших купцов, подрядчиков, один другого громаднее, массивнее - не склепы, а целые мавзолеи. И все заброшенные, хоть один бы содержался потомками, мать их, не все же померли...

     Наконец потянулись могилы попроще, все ближе и ближе к современности, если судить по датам. Оградки расступились, я вышел на огромное зеленое поле, расчерченное на идеально ровные квадраты. В середине каждого - могильный холмик с белой, серой или черной плитой. Они накрывают всей тяжестью землю, теперь так модно, взяли пример из-за кордона, но все-таки треть по-прежнему ставит плиты вертикально.

     Время от времени встречаю почти склепы, но это не склепы, а громадные памятники. Обычно под такие могилы закупаются и соседние квадраты земли. Все покрывают мрамором, между плитами залит особый слой, имитирующий мрамор, трава не прорвется, а в центре обычно высится обелиск. Такие никто не рискнет попортить или что-то написать - обычно так пышно хоронят местных авторитетов, воров в законе, вожаков особо удачливых банд.

     Оркестров уже ждал меня, сразу после приветствия обвел рукой полукруг, захватив и горизонт.

     -  Вот... эта вся территория - вчерашним распоряжением!

     Я невольно поежился.

     -  Сколько же гектаров? Можно еще одну половину Москвы построить!

     Он коротко хохотнул.

     -  Ты угадал, особенно в части средств.  Выделено столько, что можно выстроить три таких района, как Южное или Северное Бутово! И провести одну ветку метро!.. Так что у нас будет работы, будет!

     Он довольно потер ладони. Взгляд его хозяйски прошелся по окрестностям, как лучом сверхмощного лазера

     сравнивая холмы, засыпая овраги, заливая асфальтом, выкапывая котлованы под могучий комбинат ритуальных услуг. Я почти видел, как сюда тянется из завтрашнего дня Колонна могучих "МАЗов", доверху груженная железобетонными балками, плитами, арматурой. Тысячи и тысячи рабочих начнут устанавливать высотные краны... вот все Здесь кишит, бурлит, новые тысячи рабочих прибывают, чтобы начать строить новый город, город мертвых... Город, где якобы живут мертвые.

     -  Триста миллионов долларов получим уже в этом Квартале, - сообщил он деловито. - Надо успеть хотя бы нарыть котлованы.  Комбинат думаю разместить прямо В центре. Чтобы оттуда по радиусу развозить эти надгробные плиты, памятники, монументы, ограды... Да, оградки всегда в цене. И будут в цене, мир таков! И его не изменишь. Оградки заказывают не простые, а уже из редких сплавов! Живут же люди!

     И хотя это относилось к заказчикам, но я невольно подумал про мертвых. Живут же, им такие хоромы строят, что живые могут мечтать только. А сколько я видел нищих по дороге к кладбищу...

     - Ты шел через старое кладбище? - спросил он внезапно.

     - Через старое.

     -  Ну как тебе?

     - Страшно, - признался я.

     - Чего?

     - Запустение, - сказал я. - Жуткое запустение. Он нахмурился, рыкнул:

     -  Я не зря просил тебя пройти оттуда. Сам увидел, впечатлился... Ублюдки! Иваны, не знающие родства!.. Как можно оставить без присмотра могилы близких? Человек, не знающий прошлого, не узнает и будущего. Или как там: человек без прошлого... Словом, у меня вызрел план.

     Я поежился, планы Оркестрова бывали чересчур экстремальны. Скалолазом бы ему, не депутатом Госдумы.

     -  Какой?

     -  Подам законопроект, - бухнул он. - Об обязательности ухода за могилами близких. Каждый гражданин, у которого померли родители, обязан, да-да, обязан! - обеспечить им достойный переход в иной мир, обеспечить на кладбище достойное их социального статуса, занимаемой должности и образования место, а также регулярно... надо будет определить оптимальное число посещений в год - посещать своих усопших родителей!.. Скажем, не меньше одного раза в квартал. Это минимум, после чего пойдут некоторые санкции...

     -  Какие?

     -  Надо будет проработать, - сказал он, не задумываясь. - Я создам комитет по этому вопросу. У нас есть зубатые юристы, им только дай возможность кому-то вцепиться в ляжку!.. Но зато тем, кто ходит больше, чем раз в месяц, некоторое поощрение.

     Я усомнился:

     -  Надо ли? Все-таки это моральная категория. А то ломанутся всякие любители получать пряники на халяву.

     Он зло усмехнулся.

     -  Предусмотрим!   При  посещении  надо будет в обязательном порядке покупать цветы... в нашем комплексе, понятно, чтобы было видно, что не краденые, траурные ленты...

     - Венки, - подсказал я.

     Он подумал, с сожалением покачал головой.

     - Нет, венки пусть только для похорон. Но идея хорошая, спасибо. Возьмем от нее веточку... га-га! В смысле, каждому надо положить на могилку свежесрезанную веточку елки. Вон там в заповеднике их до хрена, подпишем с лесничеством договор... да я за бутылку водки хоть весь лес вывезу! Словом, граждане нашей необъятной страны начнут ухаживать за могилками родителей, сажать там цветы, красить оградки и всячески поддерживать жизнь. Га-га, каламбур!..

     -  Ты прямо вулкан с идеями, - сказал я искренне.

     Про себя додумал, что вулканы полезного пока еще ничего не сделали, но вслух добавил: - Триста миллионов?.. А на следующий?

     - В следующем квартале, - сообщил он ликующе, - уже пятьсот!.. Полмиллиардика, здорово?.. Мы здесь выстроим настоящий город!.. Я вообще планирую восстановить древние традиции бальзамирования, мол, больше уважения к предкам! А это еще один комбинат по ритуальным услугам, пара тысяч новых сотрудников, лаборатории, свой заводик, а то и техникум по выпуску лиц.... ну, нашей профессии! Нам будут нужны люди с высшим образованием и высоким профессионализмом!

     На десятки километров во все стороны расстилалась прекрасная равнина, кое-где прерываемая густыми дубовыми рощами. Я даже видел, где бьют родники, где сразу уходят в землю, где текут бурными ручьями. Все эти рощи под корень, пни придется выкорчевать, а землю утрамбовать и заасфальтировать, чтобы торжественную тишину среди будущих могил не нарушал легкомысленный шелест листвы или веселый щебет птиц.

     - Да, - сказал я искренне, - это размах!.. Да, здесь работа предстоит очень серьезная. Очень.

     - Ты над этим тоже подумай, - попросил он. - Говорят, ты у них не просто юрист, а что-то вроде Нострадамуса?.. Предсказываешь, куда бабки вкладывать, а откуда лучше забрать поскорее?

     -  Мы все Пострадамусы, - ответил я, - такое настрадамусаем....

     - Я тоже, - согласился он, - Пострадамус... Очень умный, но - потом... Мол, я ж говорил, я ж предупреждал, я ж подсказывал!.. Нострадамус на лестнице... Но ты подумай, хорошо?

     - Подумаю, - пообещал я.

     Мысль уже пришла, но настолько страшная, отвратительная, что для того, чтобы ее принять, надо было стать Уже не человеком... И тогда это станет просто и правильно.

     ГЛАВА 6

     Бумаги я подписал, местность осмотрел, так что если попробуют поймать на горячем, отбрешусь. Все видел, на кладбище был, познакомился не только с документами, но и с территорией, что под расширение кладбища и новый комбинат ритуальных услуг, оснащенный по самому передовому слову науки и техники. И куда постараются привлечь специалистов высшего класса.

     Солнце напекает макушку, словно утеряло календарь, ведь уже осень, пора бы и посдержаннее, посдержаннее. Я покинул кладбище, за это время солнце сдвинулось, мой "фордик" под прямыми лучами накалился, хоть перекрашивай в белый цвет, а от кладбища он метнулся с такой готовностью, словно и сам страшился оказаться в одной из могилок.

     Я ехал бездумно, останавливался перед красным светом, поворачивал, уступал дорогу "скорым" и патрульным, а когда съехал в правый ряд и начал припарковываться, вздрогнул и осмотрелся: где это я? Понял, и теплая грустная волна окатила с головы до ног. "Форд" пискнул вслед, мол, иди, развлекайся, никому не дам вломиться.

     Я толкнул дверь, вошел, замедленно огляделся. Из двенадцати столиков только три заняты, зал пуст, да еще четверо веселых парней и одна девушка пьют прямо у стойки. Золотистая струя красиво бьет в классические пивные кружки, а не в плод дизайнерских поисков из тонкого стекла. Рядом на стойке уже отстаиваются четыре кружки, пена оседает медленно, нехотя, демонстрируя качество пива.

     Молодой официант проследил, как я медленно пробрался к тому столу, где мы сидели в прошлый раз, выждал, принес меню.

     - Два пива, - сказал я. - И... креветки.

     - Есть свежие раки, - сообщил он.

     -  Креветки, - повторил я и зачем-то добавил: - В прошлый раз были креветки...

     Вот за тем столом, ближе к окну, она сидела. Я видел ее

     коротко остриженную головку, иногда даже слышал смех, голос, постоянно заглушаемый пьяными голосами ее приятелей. Внезапно ощутил растущую неприязнь ко всем этим беззаботным парням, а потом неприязнь быстро перешла в ненависть. В висках застучало, кровь бросилась в лицо, кожу опалило, как будто заглянул в пылающую печь. Сейчас бы я всех их просто уничтожил. Без всякой жалости побросал бы под гусеницы танка. Сволочи, они хватают ее, раздевают, трахают...

     Я осушил обе кружки, но облегчения не принесло, тут же заказал еще две. Черт, обычно пиво расслабляет меня так, что превращаюсь в медузу, которой все по фигу, а сейчас я как граната с выдернутой чекой.

     Сердце сладко заныло. За тем столиком двигались призрачные тени, потом я увидел, как Таня поднялась и пошла в сторону туалета. Остальные галдели, перебивали друг друга, а она шла между столиками, удалялась. Я видел, как она прошла через закрытую дверь туалета.

     Ноги мои воздели меня сами по себе, по собственной воле. Я двинулся, как сомнамбула, добрался до туалета. Пальцы задержались на дверной ручке, я представил себе ряд унитазов, Таня на среднем...

     Отворил, в глаза сверкнуло чистотой и блистающей белизной. В зеркало отразилась моя вытянувшаяся физиономия.

     Я машинально сел на тот же унитаз, скосил глаза и как воочию увидел ее рядом. Она смотрела серьезно и сосредоточенно, меня не замечала.

     - Таня, - шепнул я одними губами.

     Она медленно повернула голову. Я видел белые изразцовые плитки, что просвечивают сквозь нее, но сейчас реальна только она, а не весь этот мир. И ее бесконечно милое лицо.

     -  Привет, - ответила она молча.

     - Я не знаю, - сказал я, - что со мной происходит...

     - А что происходит?

     -  Не знаю. Какой-то сдвиг в ненормальность. Я уже

     начинаю с тобой разговаривать... В сибирской тайге говорил, в самолете видел тебя среди облаков, снишься всю ночь...

     - Ничего, - ответила она серьезно, - Тайд все отстирает. Но ты... приходи сюда еще.

     Лестница вывела на просторнейший балкон, посредине белый как снег стол, несколько кресел, но я сразу подошел к ограждению из толстых железных прутьев, сверху узкие перила из дерева. Так хорошо опереться и посмотреть не просто вдаль, а вниз, на мелкие игрушечные машины, смешные приплюснутые фигурки крохотных людей. Легкое приятное головокружение напоминает, что слишком перевешиваться через перила - чревато, лучше смотреть вот так в сторону горизонта. Чувствуешь себя повелителем, глядящим на свой мир с высокой башни, выстроенной для тебя твоим же повелением.

     Внизу теплый летний воздух, вон там, далеко внизу, прямо на газоне переносная шашлычная. Там запах жареного мяса, специй, еще дальше - зеленая решетка временного базара для продажи арбузов, дынь. Там тоже всегда сладковато-восточный запах, тонкий, изысканный, напоминающий про Али-Бабу, Синдбада с его Шахерезадой. Там аромат свежих овощей, яблок, лимонов, но здесь чистый прохладный воздух, почти горный, сюда не достигают запахи бензина, разогретого асфальта.

     По дополнительному балкону с выходом на лестницу, как уже говорил, на каждые четыре квартиры, но только у нас за роскошным белым столом собираемся, пьем чай, перемываем кости, делая вид, что беседуем на разные возвышенные темы, поглядываем через перила на расстилающийся внизу огромный, сверкающий огнями город... Наш этаж сравнительно благополучен, а вообще по дому продолжаются обмены, переезды, съезды, размены. Тремя этажами ниже, в результате разводов и разъездов, образовалась настоящая коммуналка со всеми ее мерзостями, на пятом

     этаже обосновались какие-то черные из Средней Азии, навезли кучу родни, детей, оттуда плохо пахнет. Дети визжат и размалевывают стены гадостями, помои льют прямо из окон.

     У нас не то чтоб уж очень, но годик тому вместо выехавшей семьи музыкантов поселился какой-то жлоб из Средней Азии. Так как четверть общего балкона принадлежала ему, он всю эту четверть заставил старой мебелью, ящиками, заложил обломками стульев, как площадку между своей и моей дверью. Он и здесь пытался поставить бочки с солеными огурцами, еще какое-то хозяйство, мы бы стерпели, я в таких делах тоже размагниченный интеллигент, но ницшеанец Лютовой просто встретил его здесь же на балконе, дал в морду и, перевалив наполовину через перила, пообещал сбросить, если тот сейчас же не уберет все это дерьмо.

     Этот русский азиат орал, визжал, от него жутко воняло, а когда Лютовой отпустил, с промокших штанов сразу набежала зеленая зловонная лужа. Тогда они с женой быстро все убрали, а еще через месяц быстро и, говорят, выгодно сменяли на дом попроще, зато с квартирами попросторнее. Въехал Бабурин, тоже не подарок, но он один занимает трехкомнатную квартиру, ее загаживать ему хватит надолго, прежде чем перейдет к балкону, все мы кривились, но Майданов долго и настойчиво твердил, что все мы люди, демократы, а Лютовой махнул рукой и буркнул, что этот хотя бы не обазиатился, а русские все-таки арийцы, хотя некоторые очень-очень глубоко внутри.

     Сейчас я снова заглянул на веранду, пусто, поднялся к себе и сразу включил комп. Пока разогревался, проверялся и давил вирусов, тостерница и кофеварка щелкнули в унисон, теперь у меня свежие поджаренные гренки, кофе, а что еще русскому интеллигенту надо, не квас же?

     Пальцы привычно опустились на клаву. По экрану в текстовом формате побежали слова: "Катастрофа самолета", "Кладбище", "Сжигание книг"... Я отхлебнул кофе, подумал и уже медленно, с остановками напечатал слова "Переоценка ценностей".

     Дальше экранный лист девственно чистый. В черепе роятся мысли, но в слова пока не выстраиваются. Майданов искренне верит в то, что говорит. Он видит, что юсовцы живут богаче, а вечно голодному русскому интеллигенту автоматически кажется, что "богаче" значит "лучше". А раз так, то мы должны идти по юсовскому пути. Чтоб разбогатеть, понятно. И жить, как считают юсовцы, счастливо.

     А то, что по-юсовски счастливо может жить только тот, кто полностью умертвил некоторые стороны своей души, - ему невдомек. Он только видит, что юсовцы очень гордятся, что "умеют жить". Но в наше время, когда о человеке говорят, что он умеет жить, обычно подразумевают, что он не отличается особой честностью. Проще говоря, полнейшая сволочь.

     Симптоматично, что взгляды интеллигентнейшего Майданова и бытового хама Бабурина полностью совпали. Заурядный человечек всегда приспосабливается к господствующему мнению и господствующей моде. Более того, Бабурин сумел приспособиться даже лучше рефлексирующего Майданова. Он, как и юсовец по ту сторону океана, считает современное состояние вещей единственно возможным и старается навязать свои взгляды всяким тут умникам, что "не умеют жить".

     Можно, сказал я почти вслух, сопротивляться вторжению армий, но вторжению идей сопротивляться невозможно. Мы сумели бы отразить прямое нашествие всего НАТО и СЕАТО... о, тут бы и самые ярые дерьмократы устыдились бы и взялись за оружие! Но мы не смогли выстоять против напора воинствующего мещанства, пошлости, скотства, понижения всего человеческого.

     Что делать?

     Нужно создавать контроружие.

     Еще глоток кофе, гренки хрустят на зубах, разогретая кровь двигается по телу быстрее, в череп бьет шибче, крушит и сносит какие-то барьеры.

     Свобода от всякой современной лжи должна начинаться с очищения от груза ветхих авторитетов. Я благодарен

     Диогену и Аристотелю за их великий вклад в цивилизацию, но я не хочу знаться с человеком, который их цитирует и поступает так или иначе лишь на том основании, что так сказал Аристотель, Ньютон, дедушка Ленин или Дональд Рейган, неважно.

     Те гении не сталкивались с проблемами, что возникли в новом мире. Опыт обмена рабов на зерно или способ приковывания невольников к веслам годились в течение десяти тысяч лет, они переходили неизменными из века в век. Менялись только имена народов, стран, племен, но опыт был востребован, тогда знание классиков было уместным и нужным.

     Но вот разом все рухнуло. Десять тысяч лет скакали на конях, и классический труд, как подковывать коней для степи, а как для гор, - тоже переходил из поколения в поколение. Но теперь кони только в зоопарке. Пришел Интернет, о котором Аристотель и даже Черчилль ни одним ухом.

     Значится, оставим их портреты на стенах, а труды - историкам. От меня, человека этого мира, глубокий поклон, но читать их и следовать мудрым для того века указаниям я не буду. Нужны новые ценности... Ах, все еще нет? Тогда сформулируем, ибо человек без нравственных ценностей - уже не человек, а скот.

     В этом мире, мире без нравственных ценностей, лучше всего устроились люди безнравственные и беспринципные, ибо безнравственность и беспринципность в США возведена в идеал, а вот русской интеллигенции пришлось хуже всего. До этого она всячески и с упоением, как бы выполняя некий мистический священный долг, разрушала Русскую Империю, потом то, что осталось от великой империи - СССР, затем - просто огрызок от СССР - Россию. И вот теперь, когда Россия окончательно уничтожена - можно бы сесть слева, как и положено, возле американского сапога, оказалось, что это место занято всякими "европейскими" народами, а она, русская интеллигенция, что всегда плевалась и приходила в неистовство при словах

     "русское", "русский", "национальное", "патриот", - все равно считается дикой Азией... Да нет, хуже, ибо Азия давно принята в "европейцы", а какие страны еще не приняты, то их примут вот-вот! Всякий видит, что Южная Корея - европейцы, и даже у Северной больше шансов стать европейской державой, в смысле - войти в самые тесные взаимоотношения с миром Запада, чем у территориально близкой к Западу России...

     Пальцы поскребли по пустому блюдцу. От горки поджаренных хлебцев остались только крошки, я их тоже собрал в ладонь и схрустел. В голове жар, за окнами черным-черно, только среди тусклых звезд ползет крохотное созвездие из тесно прижатых друг к другу огоньков.

     - Человек, - сказал я вслух, - животное общественное. Эрго, нуждается в обществе...

     Суставы захрустели с такой силой, что задребезжали окна. Ого, это же сколько я горбился над клавой, хребет уже дугой, а ни хрена толкового не напечатал.

     Выскочил на лестничную площадку, через гостеприимно распахнутую на общую веранду дверь видно, что жена Майданова заново отмыла стол, там снова вазочка с цветами, весь балкон сияет, перила блестят. Бедные Майдановы изо всех сил стараются вернуть дому мир, уют, покой. О Марьяне мы все стараемся не расспрашивать, пусть теперь лечит время.

     Я вернулся в квартиру, набросил куртку, вечером явно посвежело. Не скажу, что уж очень интеллектуальное общение, но альтернатива - сидеть и работать, а работать я ненавижу. Хоть над расчетами взаимодействия чипов, хоть выносить мусорное ведро, хоть над своей теорией, как осчастливить все человечество.

     За столом Майданов, Бабурин, Шершень - этого я знаю мало, жилец с другого конца этажа, у них там такой же общий балкон, но тусовка не складывается. Сам Шершень - молодой и задиристый кандидат наук по каким-то осам с длинным, как хвост у допотопного ящера, латинским названием. Мелькнула Анна Павловна, принесла в розе-

     точках варенье. Майданов сбегал в квартиру и вернулся с еще кипящим электрическим чайником, быстро разлил кипяток в чашки. Он натянуто улыбался, начинается так называемое интеллектуальное общение, в противовес забиваемому во дворе "козлу", хотя я не вижу особенной разницы. Здесь было и от общения русских интеллигентов на кухне, и от якобы присущей русскому народу соборности, то есть собираемости в одном месте, общинности, чуть ли не колхозности или киббуцности, что вообще-то одно и то же.

     Хлопнула дверь, Лютовой появился, как кавалергард: прямая спина, живот подтянут, непроницаемое лицо, но в глазах я заметил сдержанное бешенство. Руки его сжимали свернутую в трубку газету.

     - О, Алексей Викторович, - сказал Майданов оживленно. - Прошу за стол, мы только по первой чашечке...

     Лютовой отрывисто поклонился, сказал "спасибо" и сел. Анна Павловна подвинула к нему розеточку с вареньем, Майданов разливал по чашкам чай. Лютовой расстелил перед собой газету.

     - Занятную газету я захватил, - сказал он холодным голосом, бешенство в нем звучало сильнее. - "Вашингтон пост" называется. Слыхали?

     - А как же, - ответил Майданов. - Самая авторитетная! Это почти наша газета "Правда" тех времен, ха-ха!.. По ней вся Америка равняется. Да весь остальной мир.

     -  Ну-ну, - сказал Лютовой. - Ну-ну. Тогда прочтите. Специально для Женечки Бабурина я сделал перевод, вот эта статья в распечатке на принтере. Прошу, ознакомьтесь...

     ИСТОЧНИК ЗЛА

     По-видимому, XX в. является самым кровавым, самым жестоким веком в истории человечества. Он заканчивается убийствами, террором, геноцидом в Косове, как и начинался тем же самым в России. Причина, по которой сербы позволяют себе истреблять людей в конце

     столетия, в том, что подлинные истребители - русские - никогда не были наказаны, их даже не критиковали за их преступления.

     "Политическая корректность" возлагает вину за преступления против человечности на отдельные личности или идеологии. Например, недавно Билл Клинтон и Мадлен Олбрайт обвинили Слободана Милошевича в убийствах и этнических чистках в Косове. Но, Билл, Слободан находился в Белграде и, наверное, он лично не убил ни одного косовара. Убивали сербы, которых Мадлен назвала "хорошими людьми". Сербские мужчины, имеющие семьи, сестер, жен, бабушек и дедушек в Сербии, убивают безоружных людей, насилуют, жгут, грабят в Косове, а Мадлен Олбрайт и Билл Клинтон называют их "хорошими сербами".

     По этой же больной логике убийство в этом столетии 100 млн человек в России, надо думать, совершалось только Лениным, Сталиным и коммунистами, а не "хорошими русскими людьми". Правда в том, что в этом массовом убийстве участвовали все русские. Вождь отдавал приказы, но сами убийства с энтузиазмом совершались всем русским народом. Оружие было в руках обычного русского в России, точно так же, как теперь оно в руках обычного серба в Косово, и никакая "политическая корректность" не в состоянии это скрыть. На самом деле эти безнаказанные преступления русских в начале этого века и стали причиной всего зла, которое последовало.

     К 1938 г. русские уже безнаказанно убили десятки миллионов безоружных людей. Видя это, Гитлер решился на холокост - разве русские не убили к тому времени 5 млн украинцев, не вызвав ни у кого возмущения?

     Образ действий также указывает на русских как на учителей и как пример для подражания. В 1938 г. из 230 000 латышей, проживавших в то время в России, русские убили 73 000 - почти всех мужчин в возрасте от 16 до 70 лет. В 1992-1995 гг. в Боснии их братья-сербы убивали в основном безоружных мужчин, а кульминацией явилось убийство почти всех (7000) мужчин в горо-

     де Сребреница (1995). Сегодня в Косове сербы опять убивают безоружных мужчин. Урок состоит в том, что геноцид наиболее легко достижим путем убийства всего лишь трети населения (то есть мужчин от 16 до 70), другими словами, уничтожение работников и отцов. Сами русские практиковали это в течение нынешнего столетия, последний раз в Чечне, но их упражнения в геноциде были наиболее близки к успеху в Латвии. Сербы видят, что Россия совершила в Латвии, и пытаются сделать то же самое в Косове. Русские учителя разрушали и сравнивали с землей целые деревни в Латвии и Чечне, как их ученики: сербы - в Боснии и Косове, а Саддам Хусейн и иракцы - в Курдистане.

     Сейчас ясно, что время "политической корректности" прошло и наступило время правды, моральности и правосудия. Сербы должны быть выброшены из Косова. Все те, кто служил там после февраля 1998 г., должны получить по 30 лет тюрьмы за геноцид.

     После этого мы должны вернуться к источнику зла и уничтожить его, и этот источник зла - Россия. России нельзя позволять существовать такой, какая она есть, но из-за ее запасов ядерного, химического и биологического оружия решение проблемы России - самая большая в мире "распродажа". Дайте каждому русскому мужчине, женщине, ребёнку $100 000 с условием, чтобы он навсегда покинул Россию и территорию бывшего Советского Союза. Небольшая, размером со Швейцарию, мини-Россия может быть оставлена вокруг Москвы для 10 млн. русских для сохранения языка. Имеется 125 млн. русских в России, 25 млн. в остатках бывшего Советского Союза. При "распродаже" 140 млн должны будут уехать. Все это будет стоить 14 трлн долл. Поскольку ни один русский не захочет остаться, транши должны быть выделены на 140 млн. мест. Эти деньги будут собраны путём продажи земли и ресурсов России тем, кто потом эмигрирует на эти пустые земли и создаст там новые страны. Параллельно с этим может иметь место сделка по Восточной Сибири,

     из которой США купили бы настолько большую часть, насколько могли бы себе позволить (то есть покупка Новой Аляски). Это уже было предложено другими - Уолтером Мидом членом "Совета по международным отношениям" в 1992 г. и Джоном Эллисом из газеты "Бостон Глоб", в 1998 г. финн Ярма Хеллевара предложил, чтобы Финляндия купила обратно Восточную Карелию, которая была отнята у неё Россией. Япония могла бы купить Курилы и остров Сахалин.

     Разумеется, страны вроде Чечни и Дагестана стали бы независимыми государствами и не были бы включены в "распродажу".

     Несколько основных правил. Не более 5% русских в какой-либо одной стране, чтобы не разложить ее. Следовательно, для США - не более 14 млн русских. Русские получают 30% денег в момент иммиграции и по 10% ежегодно в течение последующих 7 лет, так как вы не можете верить русскому. Все это гарантировало бы, что эти агрессивные, варварские, бессовестные люди не будут больше ни совершать преступлений против человечности, ни учить других это делать. Если вы верите, что характер или воспитание доминируют, то, если русские останутся вместе в России, каждое новое поколение получит и характер, и воспитание от предыдущего поколения. Если бы мистер и миссис Гитлер вместе с их ребенком Адольфом эмигрировали в Дэс Мойнес, штат Айова, то не было бы и холокоста. Давайте же защитим мир, а также и русских людей от следующего русского преступления против человечности. Организуем величайшую в мире "распродажу".

     Эйварс Слукис, доктор медицины, газета "Вашингтон пост", 10 мая 1999 г., стр. 16.

     За столом царило ошарашенное молчание. Лютовой сказал после паузы:

     - Я не хочу комментировать, опровергать или что-то говорить по поводу самой статьи. Но то, что она

     опубликована в "Вашингтон пост", в такой газете... это не районная газета, как уже сказал уважаемый Андрей Палиевич, дает нам право говорить в адекватном ключе. То есть об уничтожении, расчленении, искоренении такого образования, как США.

     Майданов отшатнулся, потрясенный. Лицо его стало белым.

     - Да как вы... да как вы... осмелились? Как у вас вообще язык повернулся?

     - Вот-вот, - сказал Лютовой мрачно. - Эту статью вы приняли без комментариев. Может быть, не согласны, но возражать не смеете. Юсовцы уже приучили вас, что могут говорить все и делать все. А нам нельзя не то что написать такое, даже сказать... даже подумать нечто подобное!

     Я сказал вежливо:

     - А может ли кто-то представить себе, чтобы подобная статья была опубликована в нашей прессе?

     Бабурин захохотал:

     - Да я эти статьи в каждой газете вижу! И по жвачнику только и говорят, как расчленить Россию...

     -  Бравлин говорит о Юсе, - перебил Лютовой. - Кто-то может себе представить, чтобы в таком оскорбительном ключе написали у нас о США?

     Майданов сказал оскорбленно:

     -  Вы нашему народу таких нехороших взглядов, даже мыслей не приписывайте...

     -  Нашему доброму, православному, богобоязненному... - сказал Лютовой ехидно.

     - Да, - ответил Майданов, - уж позвольте возразить, но в самом деле, нашему доброму! Там могут высказывать все,  даже  людоедские  взгляды,  хотя в  целом США - факел и светоч западной культуры и действует только в рамках законности. А вот мы даже высказывать такое не должны. Да, не должны! Ибо... ибо у нас от слова к делу расстояние не длиннее рукояти топора!

     Анна Павловна суетливо проскользнула за нашими спи-

     нами, наполнила чашки. Я поблагодарил кивком, сказал примирительным тоном:

     -  Это раньше так было. Теперь и у нас только языками мастера... И лизнуть, и просто поболтать. Это у исламистов от слова к делу расстояние не больше диаметра атома водорода...

     Лютовой поморщился, словно ему напомнили о бездействии патриотических организаций, заговорил, сразу накаляясь, как о наболевшем:

     -  Кто спорит, кто спорит? Да, у ислама больше моральных ценностей, чем у так называемой западной цивилизации!.. Но дело в том, что моя Россия - тоже часть западного мира! Хрен с ними, Юсой и ее сворой - пусть бы ислам их перемолол в порошок, я бы только поаплодировал. Но для ислама нет разницы: Юса, Россия или Китай. Потому я вместе с западным миром и буду бить этих гадов!.. Да, гадов. Мне ислам не подходит, ибо у них моральный уровень в прямой зависимости от степени экстремизма. Самый низкий - у "светского ислама" по-турецки, самый высокий - у ваххабитов и талибов, а для меня исключается учение или вера, что обрубают мне доступ в Интернет!.. И даже к телевизору!

     Майданов повернулся ко мне.

     - А вы как к исламу, Бравлин? Я развел руками.

     - Увы, сказать нечего. У западного мира - наука и технический прогресс, но моральная деградация, у исламского мира... скажем, все наоборот.

     - И что выбираете? Я покачал головой.

     - Ничего.

     -  Э, нет, - ответил Лютовой. - В этой драке на всем земном шаре не найти мудрому пескарику места, чтобы отсидеться! Даже Китаю, думаю, достанется, хотя он, если честно, выбрал себе самую удобную нишу, вы заметили?.. Запад и Восток дерутся, а Китай неспешно набирает левелы, пойнты, собирает бонусы...

     - Да-да, - сказал я поспешно, - Китай - это... Разговор благополучно перетек на Китай, вспомнили с

     десяток анекдотов, где обыгрывается численность китайцев, поязвили про их менталитет, я подбрасывал дровишки в огонь, время от времени подливал керосинчику, только бы не вернулись к теме Востока и Запада. На самом же деле есть и такой дикий вариант, когда от Запада взять науку и технический прогресс, а от ислама - моральный дух, которого так недостает Западу. Увы, это лишь мечта, она разбивается не только о нежелание Востока и Запада конвергироваться, но и о саму суть фундаментализма... да и о твердолобость западников, не желающих поступаться своими "завоеваниями культуры" в сфере совокупления с животными и швыряния тортами.

     А о третьем пути заявлять еще рано. Все, что не уложено в твердые чеканные постулаты, подвергается осмеянию. Правда, даже твердые и чеканные тоже забрасывают какашками, высмеивают, улюлюкают, но все же легче стоять под этим градом, когда есть что сказать, когда не мямлишь, на ходу формулируя новое учение... веру... религию?

     И вдруг Шершень сказал совершенно серьезно:

     - А вы не предполагаете, что именно в России и появится нечто... нечто, которое изменит это нелепое равновесие? То самое, когда на одной чаше весов - техническая мощь, на другое - духовное превосходство?

     ГЛАВА 7

     Я поперхнулся чаем. Кроме того, что Шершень - спец по насекомым, он еще и человек, которого... не любили. Уважали, ценили, но не любили. Он, обладая живым умом и немалыми знаниями в самых неожиданных областях, не обладал необходимым для уживаемости тактом где-то смолчать, на что-то не указывать пальцем. Так что его ценить ценили, но сторонились. Все предпочитаем жить в обществе милых приятных человеков, пусть не шибко умных,

     это дело десятое, но обязательно - милых и приятных, какие в массе своей общечеловеки "а ля Юса", как, например, наш милейший Майданов. От Шершня обязательно ждали пакости, выпада, язвительного замечания, именно так и поняли сейчас, ибо Майданов сказал с приятной улыбкой:

     - Дорогой Павел Геннадиевич, вы всерьез? В России зародится новое учение, что завоюет мир? И поднимет человечество на новую ступень?

     Шершень спросил так же серьезно:

     - И почему это вас так удивляет? Лютовой отмахнулся.

     -  Меня, к примеру, не удивляет, а возмущает.

     -  Почему?

     - Потому что дурь.

     - А почему дурь?

     - А потому, - ответил Лютовой сварливо. - Гранаты надо брать, юсовцев мочить!.. Зубами их грызть, глотки рвать!.. А вы - учение...

     - Я не сказал, - возразил Шершень, - что именно учение. Я сказал "нечто". Может быть, это обретет форму веры или религии?.. Или чего-то еще, вроде Морального Кодекса Строителя Коммунизма, но привлекающего многих?

     Майданов всплеснул руками.

     -  Как вы можете говорить такие ужасные вещи? Мочить, зубами, глотки... Юсовцы... тьфу, американцы, несмотря на все еще встречающиеся у них отдельные недостатки - люди достаточно культурные, вежливые. Им мы обязаны нынешним взлетом куль... ну, пусть цивилизации. Технической, я имею в виду, с этим спорить не будете?

     Лютовой пробасил насмешливо:

     - Технической... Это я слышу от духовника! Ну, размышляющего о духовенстве... тоже тьфу, духовности!

     - А вы отрицаете роль техники в развитии культуры?

     -  Ничуть, - ответил Лютовой, и нельзя было по его серьезному виду сказать, шутит он или говорит серьезно, -

     автоматы Калашникова - прекрасный довод!.. Или граната, заброшенная в окно колабу.

     - Фу, как вы можете даже шутить на подобные темы!

     Шершень посмотрел на Майданова и молча прихлебывающего чай Лютового очень серьезно, покосился на меня, я молчал и тоже шумно схлебывал горячий чай.

     Шершень сказал негромким серьезным голосом:

     -  А что, вы в самом деле не знаете, где зародилось христианство? Именно в оскорбленной и униженной Иудее, которую тогдашние юсовцы поставили на четыре кости. Были молодые и горячие, что зубами грызли тех юсовцев, глотки рвали, а когда удавалось - поднимали восстания. Алексей Викторович, хочешь быть новым Бар Кохбой?.. Красиво погиб, согласен. Но империю тогдашних юсовцев развалили мыслители, что придумали новое учение. Был ли распят Христос и был ли вообще - мне по фигу. Я вообще считаю, что все это сделал Павел. Главное, что их учение завоевало мир и похоронило тогдашних юсовцев. И в самом деле сделало мир лучше. А Россия сейчас - та же Иудея, которую римляне этого века поставили и со смехом пользуют. И весь мир наблюдает это унижение.

     Я склонился над чашкой ниже. Лицо опалило жаром, но по спине помчались крупные мурашки. Он говорит то, что я говорю себе чуть ли не каждый день. Неужели это так назрело?

     А Шершень снова коротко взглянул на меня и, словно прочитав мои мысли, продолжил:

     - Сейчас вся Россия бьется в судорогах, не зная, как выбраться из этого затяжного кризиса. И масса народу ломает головы в поисках новой национальной идеи, новой теории, новой веры... вообще чего-то, что способно вытащить страну из дерьма.

     Мы некоторое время пили чай молча. Лютовой и Майданов хмурились почти одинаково. Майданова устраивает, что Юса нас завоевала, он предпочел бы, чтобы это завоевание было обозначено еще больше, а у Лютового уже есть

     идея, которой изменять не собирается: Россия превыше всего, и с нами Бог!

     Я посматривал на Майданова с искренним сочувствием. "Общепринятые человеческие ценности" с русской интеллигенцией сыграли прескверную шутку. Она всегда старалась быть святее папы римского, потому постоянно вляпывается в свое же дерьмо. Здесь, в России, стоит сказать какое-то резкое слово или дать иное определение, отличающееся от "общепринятого", как русская интеллигенция наперебой бросается навешивать ярлыки типа "фашист", "националист", "антисемит", "шовинист", "имперец", хотя чаще всего сторонники диктатуры или имперства и под лупой не находят диктаторства, как евреи не видят антисемитизма, но русская интеллигенция все это "видит", "чует", стараясь быть чище всех, и потому выглядит грязнее и подлее всех. Естественно, и уважение к ней, как к шабес-гою, как к лакею на побегушках у сильного мира сего.

     - А что скажете вы, Бравлин?

     Я держал чашку в ладонях, от нее в меня переливалось приятное животное тепло, словно держал большое горячее сердце...

     -  Не знаю, - ответил я искренне. - Временами мне жаль Юсу.

     Лютовой и Майданов удивились, каждый по-своему.

     - Юсу?.. Шутите? Я пояснил:

     -  Когда в пятидесятом году в ГДР попытались сбросить власть русских, СССР туда бросил массу танков, все восстание утопили в крови. Когда в Венгрии пытались избавиться от своих же коммунистов, из СССР оказали "братскую помощь" и танками размололи в щебень целые городские кварталы прямо в столице. В Чехии нашли третий путь: честно на выборах переизбрали правительство, так что пришлось оказать "братскую помощь" уже совместно с другими братскими странами: ввели войска из ГДР, Венгрии, Румынии, Болгарии, а также, понятно, СССР. Совсем другой сценарий опробовали в Польше, со-

     всем нам нельзя было вмешиваться, но тогда пригрозили, что пришлем войска, если они сами не... Генерал Ярузельский лично ввел коммунистическую диктатуру, только бы не нагрянули русские и не ввели ее сами. Словом, все упиралось в СССР... И все понимали, что в какой бы стране ни попытались сбросить власть коммунистов, СССР не позволит. Но вот если суметь разрушить эту власть в самом СССР, то спасать коммунизм не пришлют танки ни чехи, ни венгры, ни поляки...

     Лютовой, человек действия, уже давно потерял нить моих рассуждений, спросил нетерпеливо:

     -  Это вы к чему?

     - А вы не заметили, что США в таком же положении? Сейчас они в положении мирового жандарма. И все прогрессивные... да-да, точно так же, как было с СССР, стремятся разрушить империю этих горилл с крылатыми ракетами. Юсе еще долго придется расхлебывать плоды своей победы над миром. Не расхлебают, подавятся. Не поможет даже дымовая завеса, что действуют не одни, а якобы вместе с "цивилизованным миром" оказывают кому-то "братскую помощь"!

     -  Бравлин, - сказал Майданов очень-очень укоризненно, - какие победы? США со всеми сотрудничает, а не воюет.

     -  Ну-ну, - сказал я. - Вы в самом деле не видите, в какую дыру загнали себя США своей экспансией? Они уже не могут остановиться. Да, это уже их и политика, и мировоззрение, и суть... Но - горе победоносной нации! Победитель - всегда в наихудшем положении, ибо тут же наглухо закрывается от всех реформ, от всех новшеств, упорно противится всему-всему, кроме, понятно, развития науки и техники... да и то лишь той, что служит его желудку, гениталиям. Зато потерпевший поражение делает успехи уже на другой день после поражения от этих горилл!

     Лютовой задумался, брови полезли вверх, а Майданов отшатнулся.

     -  Бравлин, вы говорите ужасные вещи!.. Гориллы с крылатыми ракетами...

     -  А вы можете себе представить интеллигента, - спросил я, - с хорошо накачанными мускулами?

     На минуту воцарилось молчание, слышалось только позвякивание чайных ложечек. Мы все, подумал я зло, постоянно и подленько врем. И добро бы "во спасение", а то угодливо поддакиваем даже по такой мелочи, что да, Бэзил Пупкинс - велик, велик, а вот Айвэн Пуппэнс так и вовсе войдет в историю как создатель виртуреализма... хотя ни того, ни другого не читали. Но как не врать, когда каждый депутат или президент страны, не моргнув глазом, говорит прямо в телекамеру, что у него на рабочем столе лежит раскрытый Чехов... или Игуансон, Толстой, Достоевский, а на очереди еще Фет... Набоков, Кафка?.. А в поездку по регионам он берет Бунина... Бодлера, Папуансона?.. И все мы видим, что брешут, как поповы собаки? То же самое в политике, культуре, искусстве?

     Все брешут, гады!.. Все. И президент, и депутаты, и соседи по лестничной площадке. Брешут трусливо, брешут по-мелкому. Зачем? Ведь никому же не оторвут гениталии, если скажет честно, что читает только Доцкжа и Головенко! Но врут, ибо эта брехня уже стала нашей второй кожей. Да где там второй - первой. Сними ее - и подохнем!

     - Да просто нельзя! Некоторые вещи нельзя потому... что нельзя.

     Лютовой сказал твердо:

     - Эту грязь надо вымести из нашего народа, ибо грязь имеет обыкновение расползаться, пачкать других.

     -  Нельзя, - повторил Майданов. - Вы - экстремист. Боремся с этим экстремизмом, боремся... а он откуда-то берется снова. Мне рассказывали, как недавно на центральной площади организованно прошло сжигание основного труда самого большого экстремиста... даже имя его не хочу произносить...

     Шершень поддержал серьезно:

     -  И не надо, тьфу-тьфу, на ночь глядя... Мы все недавно видели демонстрацию слабости этого общества... да что там общества - всего так называемого западного мира! Западного - не по географии, а по ареалу признанных ценностей. В этот западный попадает не только Россия, мы вечно враскорячку, но и всякие там сингапуры или южнокореи. Мы видели, как сжигают книги, ибо в слабеющем западном мире уже запрещены ряд книг, ряд идей, ряд мыслей.

     Майданов вскинул брови, отшатнулся, донельзя шокированный:

     -  Вы считаете это слабостью? А что же тогда сила?

     - Да, - отрезал Шершень. - Это слабость, что ведет к могиле. Запрещать надо убийства да грабежи, когда действие, направленное против вас, происходит так мгновенно, что не успеваешь уклониться от пули или ловкой руки карманника. Но пропаганда - это удар очень замедленного во времени действия! Здоровое государство... даже не государство, а само общество!..  должно либо тут же ответить еще более мощным ударом контрпропаганды и тем самым обезвредить яд, либо просто проигнорировать, как здоровый организм не замечает сквознячков...

     Майданов развел руками, забыв от волнения, что держит чашку, плеснул на пол, смутился.

     -  Извините!.. Просто ваши слова столь чудовищны,

     что я уж и не знаю!.. Как это проигнорировать? Как это проигнорировать? Пропаганду фашизма проигнорировать?

     - А что, - сказал Лютовой злорадно, - слабо ответить?

     -  Разве это не ответ?

     -  Это уклонение от ответа, - объяснил Лютовой. - Неумение найти слова. Заткнуть оппоненту рот - разве это ответ? Это признание, что противник прав.

     -  Ну уж, знаете ли!.. Вы говорите... вы говорите такие возмутительные вещи!.. Да и вообще черт знает что, извините!.. По-вашему выходит, что Гитлер... тьфу, произнес-таки это гадкое имя!., что этот негодяй - интеллигент, труды которого сжигают гориллы?

     Шершень захохотал, разряжая напряжение.

     - Это не он, это вы сказали!

     Разрумянившаяся Анна Павловна внесла кипящий чайник. Слыша наш смех, она тоже улыбнулась слабым отраженным светом. Шершень вскочил, начал придвигать на край стола опустевшие чашки.

     - Я слышал, - сказал он, - что патриот - человек, который любит свою страну, зато граждан ее терпеть не может. Это верно?

     Майданов выставил перед собой белые ладони:

     - Это не ко мне, это к Лютовому! Бабурин провозгласил мощно:

     -  Как патриот, заявляю: славяне были самым вольнолюбивым народом на свете! Их часто угоняли в рабство, но они и там не работали.

     Лютовой сказал невесело:

     -  Шутки шутками, но сейчас признаться в патриотизме - это рано или поздно лишиться работы, имени, имущества, быть обвиненным в какой-нибудь уголовщине, сесть за рытье подземного хода из Москвы в Австралию, чтобы ограбить там банк... Сейчас можно признаваться только в любви к оккупантам, увы!

     Майданов сказал горячо:

     -  Ну что вы в который раз! Где это США

     оккупировали? Просто мы вошли в более тесный союз с цивилизованными странами. Только и всего. Бравлин, а вы что отмалчиваетесь?

     Я мирно жевал сухарики, слушал вполуха, мысли лениво ползали в черепе, как будто улитки плавали в густом сиропе.

     - Да так, - ответил я нехотя. - При захвате любой страны очень важно внушить жителям мысль, что это вовсе не захват. Помощь, освобождение или же просто некая гуманитарная миссия. Или вот союз с "цивилизованным миром". Более тесный, так сказать, союз. И с каждым разом все более тесный... А те небольшие жертвы, что случились, ну, вы же знаете, люди разные, при любом режиме находятся хулиганы, что пользуются поводом пограбить магазины...

     - Хулиганы, - сказал Майданов быстро и посмотрел на Лютового. Тот откровенно скалил зубы.

     - Россия сейчас захвачена, - продолжал я. - Этого не понимают лишь те люди, которые захват представляют по фильмам об ужасах фашистской оккупации. В тех фильмах немцы ходят по улицам и стреляют всех встречных, а женщин обязательно насилуют прямо на улице... ох, простите, я не намеренно!., а потом зверски убивают. Но даже фашисты свои захваты представляли как освобождение: в России - от большевиков, в Европе - от захвативших власть жидов. Сейчас же методы оккупации стали куда изощреннее и скрытнее. В захваченной стране никто не станет вешать свой флаг на здании парламента или мэрии или вводить в город танки. Напротив, всячески будет подчеркиваться независимость данной страны и расхваливать мудрое решение его народа влиться в общество продвинутых стран. И "цивилизованных".

     Майданов смотрел на меня почти с ужасом.

     -  Бравлин, - произнес он дрогнувшим голосом, - вы... тоже? Я считал вас культурным человеком!

     -  И я считал, - признался я. Подумал, добавил: - Впрочем, и считаю.

     -  Но как же... Неужели вы оправдываете этих

     боевиков из РНЕ, что убивают людей? Неужели вы считаете их путь... правильным?

     Я отхлебнул, ожегся, отпрянул от чашки.

     - Я считаю, что прежде всего надо решение поискать там, где еще не искали. Или искали плохо.

     -  Где?

     -  В идее, - объяснил я. - Все необходимые предпосылки для возникновения новой веры есть. Мы в такой дупе... и так быстро исчезаем, как нация... Что нужно? Утопающий хватается и за гадюку, понятно, но в данном случае надо, чтобы утопающий, выбравшись на берег, не отбросил спасшую его ветку за ненадобностью, а взял ее с собой. А человек с нормальной психикой не потащит ее с собой только потому, что она ему жизнь спасла! Он возьмет ее с собой только в случае, если она и дальше чем-то окажется нужна, необходима, даже незаменима. Ну, сможет отбиваться от собак, отмахиваться от мух и комаров.... Словом, нужна.

     Анна Павловна наполнила быстро пустеющую вазу с печеньем хорошо прожаренными сахарными сухариками. Шершень захрустел ими первым, подмигнул мне, указывая взглядом. Бери, халява!

     -  В противовес юсовской философии,  - закончил я, - где дозволено все, наша новая идея должна, увы, часть весьма привлекательного дозволенного перевести в недозволенное! Задача - так подать непопулярное недозволенное, чтобы это стало знаком доблести. Сейчас человек с гордостью заявляет: "А я - пью!" или даже "Вот такое я говно!", в то время как в непьющести приходится признаваться шепотом, как в каком-то гаденьком грешке. Надо суметь поменять эти знаки. Для нашего народа это равносильно спасению.

     Все заговорили разом, слышался хруст и сёрбанье, сухарики разделялись с треском, будто ломаешь у костра сухие ветки. Напряжение намного спало, ибо я сказанул благоглупость, что очевидно для всех: всяк понимает, что

     нужно сделать, но вот как это сделать, чтобы приняли? Мол, я знаю, чем накормить народ, но станет ли он это есть... Шершень поинтересовался:

     -  Что-то я не врубилси... Бравлин, ты враг или друг Юсы?.. А то тебя слушаешь, все страннее и страннее...

     Я удивился.

     -  Почему враг или друг? Он развел руками.

     - Ну... а что, можно как-то и сбоку припеку?

     - А мне, - ответил я хладнокровно, - по фигу простенькие алгоритмики. Вы знаете, что такое алгоримики? Во, слышали... "Да-нет" - вот и все их команды. Мне по фигу, повторяю, их мнение, их оценки. Я не сторонник, но и не противник. Для меня все эти прямоходящие обезьяны - единый вид. Если хотите - единое племя. Умея читать... вы тоже, наверное, пробовали?., я ознакомился с сотнями учений и политических теорий, как осчастливить мир и дать людям счастье. У меня в компьютере слишком большой выбор рецептов, чтобы я вдруг начал какой-то из них ненавидеть... Но даже вы уже догадываетесь, что путь Юсы чреват...

     Шершень хмыкнул, на мое ерничанье внимания почти не обратил, хотя, возможно, зарубку в памяти сделал, чтобы уесть в ответ при случае.

     - Да уж как-то догадываюсь. Я сказал мрачно: -

     -  Юса скоро грохнется. И грохот от ее падения будет погромче, чем от рушащегося коммунизма... Ох, простите, мне завтра рано вставать! Надеюсь, завтра увидимся.

     Да, грохот будет погромче, думал я мрачно по дороге в свою квартиру. Когда коммунизм еще не рушился, но уже заметно подгнил, все с надеждой смотрели в сторону Юсы. Мол, в России факел угасает, но там еще горит! Даже разгорается ярче.

     Но ведь в Юсе уже погас. Этого не видят только простые люди, слишком замороченные постоянными поисками как накормить семью, а в оставшееся время - как

      оттянуться, побалдеть, расслабиться, с банкой пива полежать перед телевизором. Что-то должно быть еще... Нельзя допускать, чтобы мир погрузился во тьму, а там в темноте лихорадочно искать спички, зажигалку и в конце концов судорожно высекать огонь камнями. Правда, есть еще факел ислама, он не гаснет, даже разгорается в фундаментализме, но мне что-то неуютно в их мире. Там нет, как сказал Лютовой, компьютеров, Интернета, живописи, кино и театра...

     И что же?.. Нужно, чтобы кто-то начал высекать новые огоньки еще до полного обвала.

     Кто-то?

     Давай, не играй с собой, парень..

     .

     ГЛАВА 8

     На другое утро по дороге на службу встретился у лифта с Рэндом. Это псевдоним, настоящее имя не старался узнать, Рэнд и Рэнд, какая мне разница. Это Рэнду очень важно, чтобы мы все знали, что у него здесь пятикомнатная квартира, свой особняк за городом, катается на собственных арабских конях, три "мерса", счет в швейцарском банке, две аптеки на Тверской, в прошлом году побывал в Чехии и приобрел небольшой заводик по производству темного пива.

     Я кивнул ему, все-таки сосед, он тоже кивнул и ответил могучим густым голосом:

     - Утро доброе... Да, доброе!

     В шахте лифта тихонько шумит, кабина поднимается к нам на двадцатый. Я смотрел в дверь, на Рэнда смотреть противно, а у него в глазах недоумение: ну когда же это я попрошу у него автограф? Все-таки рекордсмен, в Книге рекордов Гиннесса, постоянно идет по "ящику" его шоу, его портрет на обложках популярных журналов, он часто дает интервью телеканалам. Участник программ "Герой без штанов и галстука", "Человек недели", "Выбор дня", да не перечесть программы, в которых он учит зрителей как жить, рассуждает о политике, морали, искусстве, дает

     указания писателям, о чем писать, художникам - что рисовать, ученым - как делать открытия. Дает уверенно, как человек, добившийся успеха. Добившийся в той же области, что и они все, - в шоу-бизнесе.

     Рэнд - это как раз воплощение тезиса о всестороннем развитии. Когда человека сочли уже состоявшимся продуктом, с чем я лично не согласен, его начали... э-э... развивать. Все развивать. Ученые заставляли его делать открытия, музыканты - сочинять симфонии, художники - создавать полотна на скалах, а потом на холстах, спортсмены - качать мускулы и поднимать штанги, прыгать, бегать, плавать, ползать... Создавались новые отрасли науки, новые течения в искусстве, новые виды спорта, вроде катания на скэйтах, сноубордах, женского бокса и поднятия тяжестей...

     Рэнд стал чемпионом мира по спитфлаю. На прошлом чемпионате мира он ухитрился послать плевок на девятнадцать метров, на чемпионате Европы сумел довести рекорд до девятнадцати тридцати, а в интервью заявил потрясенным журналистам, что на Олимпийских играх сумеет взять и заветную круглую цифру "двадцать", тем самым разменяв второй десяток.

     В шахте легонько стукнуло, двери раздвинулись. Мы вошли, встали, прижавшись к противоположным стенкам, оба старались держаться друг от друга как можно дальше, как обычно становятся все здоровые мужчины, не склонные к гомосекству.

     Впрочем, подумал я зло, даже гомосекство это входит в понятие гармоничной развитости. Всесторонней развитости. То есть, с любой стороны, гм, можно...

     Лифт двигается плавно, без толчков и покачиваний. Мой взгляд упирался в чудовищный кадык Рэнда, сползал на его могучую грудную клетку, уж лучше это рассматривать, чем огромные, как оладьи, верблюжьи губы. Рэнд все время что-то жует, накачивает плевательные мышцы рта.

     Ему уже заплатили сто тысяч долларов аванса за написание краткого учебника по спитфлаю, а еще он выступает на показательных соревнованиях, где тоже огребает внушительные гонорары, докторам наук такие и не снились.

     Дверцы распахнулись, Рэнд гордо вышел, я услышал в подъезде восторженное: "Рэнд! Смотрите, Рэнд!.. Тот самый, чемпион... рекордсмен..." Кто-то сразу метнулся с протянутым блокнотом и ручкой наготове, явно караулил часами, но Рэнд небрежно достал из нагрудного кармана свою, рэндовскую, на ней так и написано, лихо поставил

     росчерк.

     -  Какой он демократичный,  -  сказал кто-то мне с восторгом, - совсем простой, доступный простому народу!.. Настоящий народный герой!

     - Да уж, - промямлил я. - У каждого народа свои герои...

     - Он чемпион мира!

     -  Каждый народ, - ответил я, - имеет тех героев, которых заслуживает.

     Рэнд вышел, окруженный толпой, а когда я наконец выбрался из подъезда, он уже садился в свой длинный, как подводная лодка, черный лимузин. Поклонники окружали машину, пытались заглянуть через тонированные стекла.

     Заповедь для будущего учения, сказал я себе, заповедь... Как бы ее сформулировать... Ладно, сформулируем потом, а сейчас пока саму суть: если и не подводить этих вот... под расстрельную статью, хотя и хочется, то как объяснить народу, что популярность популярности рознь. Что общество обречено, если на обложках журналов будут красоваться вот такие герои.

     Я съездил на службу, взял пару дел на рассмотрение, пообещал одно по дороге закинуть в суд к адвокату Вертинскому, нашему старейшине, резюме на другое скинуть по емэйлу и с удовольствием вышел на свежий воздух. Правда, чувствуется запах гари. В соседнем квартале горит

     здание, оттуда доносятся резкие звуки сирен, с той стороны гулко бабахнуло. В таких случаях всегда говорят, что взорвался газовый баллон, я тоже так говорю другим и даже себе, так спокойнее.

     На стоянке на удивление пусто. Я развернулся на пятачке, машина легко и чисто понесла по широкому проспекту. Через полчаса езды, когда меня остановили для проверки всего раз, ощутил, что проголодался, присмотрел по дороге летнее кафе со столиками прямо на тротуаре. "Форд" ловко вписался между двумя "жигуленками". Я вышел и сразу сказал девушке в белом переднике официантки, что делал ее похожей на пионерку тех давних времен:

     -  Бифштекс!.. Побольше.

     - Что будете пить?

     - Сок, - ответил я.

     Она вскинула красивые тонкие брови, голос ее потек томно, постельно:

     - Всего лишь? Мужчины на таких крутых тачках пьют виски...

     -  За рулем пить не положено, - сказал я наставительно.

     Она подвигала крупной грудью, поиграла бедрами, взгляд ее был многозначительным.

     - Не положено, - сказала она томно, - для других... а не для мужчин на таких тачках...

     -  Умница, - отрезал я. - Ты права. Мужчины на таких колесах сами решают, что им пить, что есть, кого ставить. Бифштекс и сок - да побыстрее!

     Ничуть не испугавшись строгого тона, она отправилась к стойке, так мощно двигая бедрами, что обрушила бы здание Всемирного Торгового Центра, успей его выстроить заново. За соседними столами пробавлялись в основном мороженым, сладостями и коктейлями, в том числе и алкогольными, благо оккупационные власти решили, что пьющие Русские им менее опасны, чем трезвые.

     Я торопливо кромсал и глотал бифштекс, погрозил кулаком мальчишке, слишком уж настойчиво пытается

     заглянуть в кабину, даже пробует на прочность зеркало заднего вида. Мальчишка сделал вид, что просто восхищается мощной машиной.

     Я слышал, как один за соседним столом торопливо и сбивчиво объясняет соседу:

     -  Нет-нет, я не коммуняка!.. Это ГУЛАГ, репрессии, подавления разные... Просто я не знаю... Требуется нам чего-то!

     Второй сказал ехидно:

     - Снова весь мир насилья мы разрушим...

     - Нет-нет, - испугался первый, и я сразу узнал в нем юного клона Майданова, - как вы можете говорить такие ужасные вещи?.. Это немыслимо... Просто вдруг захотелось, понимаете? Захотелось очень, чтобы было из-за чего страдать, даже... не смейтесь только!.. сдерживать скупую мужскую слезу... а то и ронять!

     Сосед кивнул, глаза понимающие, улыбнулся одними губами. Второй парнишка, остролицый и быстрый в движениях, сказал ехидно:

     -  Поскреби русского интеллигента - обнаружишь скифа. Любишь поджигать дома, признайся? А вытаптывать посевы?

     Мужчина произнес мягко:

     - А что, разве этого жаждет каждый? Крутобедрая официантка принесла мне сок, загородив

     мужчину. Я уже не слышал, что говорил он и что отвечали ему, да и сказал про себя. Он говорит, конечно же, правильно... для сегодняшнего дня, но в наше бурное время нужно жить с опережением, а эти "весь мир насилья мы разрушим" уже устарели. Не потому что устарели на самом деле, ведь "весь мир голодных и рабов" правильнее толковать как голодных на духовную пищу и рабов общепринятых ценностей.

     Надо по-иному, сказало во мне подсознание. Такое же мощное "иное"... или мощнее. И обязательно такое же злое, вызывающее у одних восторг, у других - бешеную ненависть.

     За тем столом разгорался спор. Парни говорили тихо, но в этом кафе не гремит музыка, а шум со стороны улицы не забивает злые молодые голоса:

     -  Ты еще пещерное время вспомни!..  Мы должны пользоваться той высочайшей культурой, что принесли Штаты...

     -  Вован, да брось ты херню молоть!

     -  Это ты, Смайло, хреновину порешь. Нашел культуру...

     - Да, культура!.. А ты, если такой умный да храбрый,

     если такой герой, то пойди и спали юсовское посольство! Или брось в него гранату. А то языками все трепать горазды...

     Есть такой прием информационной войны, мелькнуло у меня в голове, как провоцирование на преждевременное выступление. Не выйдет у вас, господа провокаторы. Совсем недавно все мы, в том числе и я, буквально молились на Юсу, что придет и спасет нас от тоталитарного режима дураков. И многие Майдановы еще по инерции молятся. Сейчас не выполнена до конца предварительная задача - раскрыть глаза массовому общественному мнению. Слишком уж застали нас врасплох, слишком уж задурили массового человечка. Ничего, грянет час, не только спалим посольство и перевешаем подкармливаемых ими коллаборационистов, но и на том континенте за океаном установим свой порядок.

     Я допил сок, бросил деньги на стол, поднялся. Это, конечно, не значит, что будем ждать сигнала, чтобы разом в атаку. Отдельные батальоны, вроде ребят из РНЕ, могут вступать в бой и даже теснить врага, но на преждевременное выступление всей армией нас подтолкнуть не удастся. Выступим, когда изволим.

     Спор разгорелся с новой силой, но я уже вышел из-за стола... и остановился. По тротуару по направлению к Центру шел огромный бородатый человек. Рубашка порвана, на темной от солнца груди кучерявятся золотые волосы, от него шарахаются, прижимаются к стенам или

     выскакивают на проезжую часть, провожают испуганными вытаращенными глазами.

     Он шел и кричал исступленно могучим голосом полководца:

     - Предрекаю приход Великого Закона!.. Вы все погрязли во грехе!.. Это будет страшный Закон!.. Это будет лютый Закон!.. Опомнитесь, пока не поздно!.. Опомнитесь, ибо всех вас Закон сметет, как гору мусора, и испепелит в нещадном огне!

     Он прошел, огромный и страшный, я тоже стоял в сторонке, давая ему дорогу. Сквозь толстую оболочку черепа стрельнула острая до боли мысль: это же он предрекает мой приход! Это он торопит меня. Он чувствует мой приход, как животные чувствуют приближение великой грозы или страшного землетрясения. Весь мир уже чувствует, только я все медлю, все оттягиваю, все ссылаюсь на то, что еще не готов, что надо обдумать, выстроить слова...

     До здания суда два квартала, но пошли узенькие улочки, все забито машинами, вылезают даже на тротуар, и без того узкий, рассчитанный на многолюдье девятнадцатого века. С трудом припарковался, тут приходится быть виртуозом, вылез из чистого прохладного воздуха кондишена в пробензиненный, горячий от людской скученности, пропахший ладаном, восточными благовониями - вон буддистские палочки жгут через каждые два шага целыми пачками...

     Пестрота, везде ларьки, люд покупает, продает, приценивается, и вообще впечатление, что это одна громадная тусовка... Я огляделся, так и есть: эсэмщики, расширяясь, отхватили себе и эту улочку, вон на стенах их атрибуты, да и девицы, что расхаживают по тротуару в своем... гм... наряде...

     Эсэмщиками либералы стыдливо называли садомазохистов, по первым буквам, хотя сами садомазохисты, напротив, гордятся своей древней историей, ведь их род от благородного маркиза де Сада, от блистательного Захер Мазоха,

      и зовут себя открыто и гордо садомазохистами! На сегодня положение эсэмщиков от привычного гонения перешло в неустойчивую стадию, когда консервативное правительство еще не признает их права на существование, но уголовные и прочие статьи к ним уже не применяются.

     На улице веселье, работают сотни павильонов, ларьков, открытых все двадцать четыре часа в сутки. А ночами здесь всегда их отвратительные, если на взгляд такого обывателя, как я, оргии. Эсэмщики, чувствуя свою близкую полную победу и полное признание своих прав в ближайшие дни или недели, ведут себя шумно, весело, устраивают демонстрации уже не только на "своей" улице, но и по всему городу. На прошлой неделе было нашумевшее сожжение троих на Красной площади. Впервые там сжигали себя не ради выколачивания каких-то уступок из правительства, а для собственного удовольствия.

     Тогда подоспевшим спасателям объяснили, что эти люди уже перепробовали все: от примитивного нанесения себе ран до изысканных пыток кислотой, электротоком и галлюциногенами, а теперь настал их кульминационный час, они желают получить полный кайф!

     Рядом со мной прошел человек с обрезанными ушами, кольцо в носу, на щеках жуткие следы от прижигания азотной кислотой, прокричал весело:

     - Все во двор к баронессе Жемчужной! Старинные пытки прижиганием железом, "испанские сапоги", средневековая дыба... а в завершение нашего праздника - казнь на колу!

     Я почему-то представил на колу себя, содрогнулся. На лбу выступил пот, а колени сразу стали ватными. У меня слишком живое воображение, уж чересчур реалистично вообразил, как заостренный деревянный кол войдет в мою задницу, двинется под моим весом дальше, выше, разрывая кишки, внутренности, протыкая все в животе, а я все еще буду жить и корчиться от невыносимой боли.

     Кричавший посмотрел на меня заблестевшими глазами, крикнул весело:

     - Ага, балдеешь?.. То ли еще будет!

     - А что будет еще? - спросил я.

     -  Ого! - прокричал он восторженно. - А колесование? А сдирание кожи заживо? Блистательная Изабелла решилась пройти сдирание от начала до конца. Представляешь, ей сперва надрежут кожу на пятках, а потом, ухватившись за края, будут медленно тянуть вверх, вверх, вверх... Представляешь? Треск отрываемой от тела кожи, брызги крови, этот немыслимый кайф, который получают все...

     Я содрогнулся, представив этот кошмар. Обнаженная женщина, с которой сдирают кожу, ее дикие крики экстаза, толпа обезумевших двуногих зверей, что ловят кайф, расслабляются, оттягиваются по полной...Черт, но ведь я их тоже стыдливо называю эсээмщиками, а не садомазохистами, это уже шаг к признанию.

     -  Кожу снимут всю! - прокричал он мне вдогонку. - С кожей лица, ресницами, бровями!.. С прической от Вовика Гарбузяна!

     Здание суда на параллельной центральной улице, там трех- и четырехэтажные здания старинной кирпичной кладки. Даже внутри пахнет стариной, стены коридора в деревянных панелях, двери строгие, коричневые, без лишних украшений. Да и народ здесь серьезный или старающийся казаться серьезным. Ведь немало народа именно сюда ходят, как в цирк, получают кайф от судебных процессов вживую.

     Навстречу мне вышла молодая женщина с милым усталым лицом, за руку вела ребенка лет пяти. Этот карапуз, держась за руку мамы, посмотрел на меня внимательно и серьезно, словно будуший пророк. Сердце внезапно кольнуло, что я - совсем не старик, буду уже мертв, когда этот ребенок войдет в мой возраст. Это несправедливо, природа не должна разбрасываться драгоценостями! А я - драгоценность.

     Законы, правильные и даже мудрые в отношении

     животных, должны перестать действовать в отношении обладающих разумом. Разум не может примириться с мыслью, что надо уйти из жизни, как уходят жуки, мухи, коровы. Те не понимают, что уходят, а человек...

     Впрочем, разум для того и дан, чтобы человек возмутился и сам взял себе полагающееся разумному существу бессмертие.

     Но если мы разумные, то должны идти к нанотехнологиям сознательно и целеустремленно, а не потому и не тогда, когда парфюмерным фабрикам понадобится особая губная краска, изготовляемая с помощью нанотехнологий!

     Я вздрогнул, ибо, углубившись в печальные и возвышенные мысли, едва не прошел здание суда насквозь, как терминатор винный ларек. В коридоре народ с угрюмыми и озлобленными лицами, я поинтересовался, где сейчас адвокат Вертинский. Ко мне сразу же прониклись заметным уважением и начали посвящать в тайны их тяжб. Кое-как отделавшись, я проскользнул в сторону зала суда. Дверь прикрыта, но в нее то и дело заглядывали. Похоже, ждут конца заседания. Я тихонько проскользнул в зал, неслышно сел в заднем ряду. В зале, рассчитанном на двести человек, не больше двадцати, из них трое подростков, что зашли, спасаясь от дождя, теперь зажимают девку, я видела, как с нее стащили трусики, она умело изогнулась, разгружая обоих сразу.

     Вертинский, сильно постаревший за последний год, обрюзгший, со скучающим видом вслушивался в речь обвинителя. На самом деле, как я его уже знал, он мыслями где-то Далеко, а за процессом в этом зале следит крохотная часть мозга, он это умел проделывать виртуозно. Насколько я понял из речи обвинителя, дело какое-то пустячное. Обвиняемому грозит штраф за то, что помыл руки в туалете. Сейчас это считается позорной дискриминацией отдельных частей тела, завуалированным оскорблением в адрес тех правозащитников, кто добивается полной свободы и равноправия. Лоху проще бы уплатить штраф, это копейки, но он завелся, подал в суд. Добро бы отстаивал свои права мыть

     руки, это бунтарство, но он старался доказать, что он лояльнейший гражданин, никогда ничего не нарушал, что у него есть грамоты и благодарности от Общества Американо-Русской дружбы и еще двух благотворительных кружков, где контрольный пакет имеют американцы. Обвинитель напирал, что виновный совершил явно выраженное сопротивление, ибо оно было совершено не в своей личной ванной, а в общественном туалете. На виду у других! Тем самым призвав к игнорированию общечеловеческих норм поведения.

     Обвиняемый сидел с видом оскорбленного достоинства, на лацкане крупный значок с юсовским орлом, в петлице крохотный флажок со звездно-полосатым флагом. Даже в руках держал выпускаемый юсовцами толстый красочный журнал на изумительной бумаге "Твой стиль жизни".

     Наконец Вертинский очнулся, жалко мямлил:

     -  Прошу суд учесть, что у моего подзащитного в тот день была поистине десятикратная нагрузка. Вот справки, подтверждения, результаты опроса его коллег. Его мысли были далеко... А так как он человек старшего поколения, то у него за прошедшие годы выработались определенные автоматические действия. Я прошу обратить внимание, что господин Костромитин в числе первых приветствовал приход сексуальной революции в нашу страну! Его дважды вызывали к ректору, с позволения сказать, университета, когда являлся на лекции с серьгой в носу и выкрашенными в зеленый цвет волосами. Это, несомненно, говорит в его пользу. Такой человек не может быть противником реформ, априори!.. Он с восторгом принял и дальнейшие реформы, как-то: совместные туалеты, бесплатные футбольные матчи...

     Судья поинтересовался:

     -  Каковы заключения врача о состоянии здоровья подсудимого? Врач присутствует?

     - Да, господин судья!

     Врач, немолодой замученный жизнью человек, что отпечаталось на лице, фигуре, голосе, зачитал с бумажки длинный список не то болезней, не то просто терминов,

     называвших части тела или органы по-латыни. По-моему, он просто издевался над нами. Чтобы это не было чересчур явно, он вставлял и знакомые слова, так что речь его звучала как передача на иностранном языке, где ухо выхватывает слова, уже вломившиеся в нашу речь.

     -  Психическая норма... - слышал я, потом полтора десятка латыни, затем снова: - ...с повышенным содержанием усталости... что, в свою очередь, провоцирует к... и к... что выражается в...

     Судья сказал с тяжелым сарказмом:

     -  Все понятно, все предельно просто. А теперь повторите на языке, понятном даже судье, в чем это все... ну все-все, выражается.

     Врач поморщился, сказал обыденным тоном:

     -  В нервозности, некоторой замедленности или напротив, ускоренности немотивированных реакций...

     -  Ага, - сказал судья с удовлетворением. - Насколько велика усталость? Может ли повлиять... Сформулируем вопрос иначе: может ли эта усталость быть настолько сильной, чтобы привести к отключению сознательных действий подсудимого... и переключить его на бессознательные, автоматические?

     Со своего места вскочил прокурор, очень живой молодой человек, похожий на штык в мундире, заговорил почтительно, однако с железом в голосе:

     - Ваша честь, прошу обратить внимание, что, по Фрейду, базовые и есть основные, подлинные. Так что подсудимый, когда действовал бездумно, он выражал свою суть...

     Судья молча обратил взор на врача. Врач прокашлялся, сказал неспешно, чувствуя именно себя вершителем судеб человеческих:

     -  Ваша честь, трудно ответить однозначно. Психиатрия - наука точная, но это не какая-нибудь голая математика. Любую реакцию можно истолковать двояко, человеческий организм на раздражители реагирует по-разному. Более того, один и тот же человек нередко в повторяющейся

      ситуации реагирует на стандартные раздражители парадоксальным образом!

     -  Это как?

     -  Иногда от повторения организм засыпает, иногда - приходит в сильнейшее раздражение. Есть люди, которые от усталости падают и засыпают, извините за ненаучный термин, без задних ног, но они же иногда от такой же точно усталости не могут заснуть. Так что я, как представитель точной науки, затрудняюсь дать однозначный ответ.

     Я ощутил, как все в зале зависло в шатком равновесии. Врач не стал брать на себя ответственность, а кто ее возьмет, если есть возможность переложить на кого-то еще, а это значит, что все зависит от судьи. Но судья тот же человек, хотя их по последнему постановлению и сделали независимыми до конца службы и дали статус неприкосновенности. Но судьи зависят от СМИ, родственников, знакомых, соседей, коллег, а это значит, что судья вынесет общечеловеческое решение. . как только сформулирует, каким оно должно быть в данном случае.

     Вертинский поднялся, сказал многозначительно:

     - Ваша честь, прошу также учесть, что обвиняемый является активным членом двух обществ американо-русской дружбы, активным членом общества поддержки метателей дартса, а также активным членом кружка любителей аквариумных рыбок...

     ГЛАВА 9

     Я даже не врубился, при чем тут рыбки, но посмотрел на лицо судьи, сразу ставшее настороженным, уловил наконец, что Вертинский сделал ударение на слове "активным". Судья испытующе рассматривал обвиняемого. Тупое упрямое лицо, исполненное осознания своей правоты. Похоже, он не смирится с обвинительным заключением, что на самом-то деле выражается в пустячном штрафе, а потребует пересмотра. Областной суд, республиканский, Верховный,

     затем суд в Гааге, которому негласно подчинен Верховный Суд России. На каком-то этапе могут отменить или направить на пересмотр, а это новая тягомотина. Да никто и не любит, когда его решения пересматриваются. У судей тоже есть неофициальный рейтинг, злорадно подсчитывают, чьи дела сколько раз пересматривались.

     В полной тишине мы ждали, пока судья наклонял голову то к одному заседателю, то к другому, в этом суде все еще старая система народных заседателей, совещаются, затем судья поднялся, присяжные встали, а секретарь суда показала в зал знаками, что все должны оторвать задницы от кресел.

     Мы встали, загородив спинами трахающихся... то бишь, осуществляющую свои законные права на сексуальные свободы молодежь. Я думал о своем, слуха достигали только отдельные слова, похожие на мерные удары большого старинного колокола:

     -  От имени... властью данной мне... в присутствии... объявляю решение суда...

     Потом захлопали, кто-то закричал и вскинул кулак. Лица Вертинского коснулась слабая улыбка. Я понял, что процесс он выиграл и на этот раз.

     Часть народа тут же двинулась к выходу, другие остались - завсегдатаи судов, они слушают все дела, это заменяет им телевизор, здесь интереснее, здесь живое, здесь воочию видно, что кому-то еще херовее.

     Вертинский подхватил меня под руку.

     -  Привет! Давай быстренько заскочим в буфет. У меня горло пересохло. Третье дело за день! Такие мелочи...

     -  Измельчал народ, - поддакнул я.

     - Да нет, крупных дел хватает, - возразил он, - но это обязаловка! Кто не имеет возможности нанять адвоката, тому выделяет суд... Леночка, мне два стакана апельсинового сока и большой-большой бутерброд с икрой... Нет большого? Тогда два. Бравлин, а тебе чего?

     -  Кофе, - ответил я. - Маленькую чашку, но чтоб крепкий... А то чуть не заснул за рулем.

     Он быстро и легко жестикулировал, блестел глазами и зубами, сразу повеселевший и оживший, хотя в зале заседаний он казался мне пролежавшим во льдах Арктики пару

     сотен лет.

     Мы уселись за столик, маленькое помещение быстро заполнилось народом. Я с наслаждением хлебнул горячий

     кофе.

     - А от крупных дел сейчас свободен?

     - Хочешь подкинуть что-то? Нет, дел по горло. Только, увы, дела по большей части неприятные. Грязные.

     Лицо его омрачилось, сок пил морщась, словно лекарство.

     - Политика?

     - Не всегда. С усилением присутствия юсовцев участились случаи... да что там участились - скажем прямо: нацменьшинства бесчинствуют по России. Чечены и прочие насилуют русских девушек прямо на улицах. Юсовцы молчат, мол, не наше дело, и формально правы, а вот наше подлейшее правосудие, с оглядкой на юсовцев, защищает насильников и... будешь смеяться!.. даже обвиняет жертв насилия, потому что они... держись за стул, упадешь... якобы отказывали насильникам в сексуальных контактах по   национальному  признак у! А это теперь криминал.

     Горячая кровь била изнутри в череп с такой силой, что я на какие-то моменты вообще глох. В глазах стало красно от гнева, кулаки сами сжимались до скрипа в суставах. Задели самое святое: наших женщин... За это всех в огонь, под

     танки...

     Как сквозь вату донесся сочувствующий голос:

     - Смотри, не лопни. Я тут такого насмотрелся...

     - Очерствел? Он отмахнулся.

     -  И это тоже. Если бы дело только в юсовцах! А то сами из такого дерьма слеплены... Стараемся угадать, что юсовцы изволят, и делаем всю грязную работу за них... Я вообще не представляю, куда мы катимся. Вся жизнь, все века и тысячелетия все цивилизации строились на том, что создавали Порядок. И ограничивали, ограничивали,

     ограничивали свободы, ибо полная свобода - полная беда. Но вот люди, убежавшие от цивилизации, обнаружили за океаном пустые земли, заселили их и выстроили общество, где дозволено все, где свобода от всего и для всего... Сформировалась целая общность людей, юсовцев, которые уверены, что им должно быть хорошо!.. Не знаю, не знаю, во что это выльется... В смысле, для нас.

     Он рассеянно дожевал последний бутерброд, запил. Мелкий кадык двигался часто, нервно.

     - Ты был, - спросил я, - на сожжении книг?

     -  На площади? Нет. Но догадываюсь, о чем хочешь спросить. Есть ряд вопросов, на которые отвечать не следует вообще. В принципе. Ибо они построены так, что как бы ты ни отвечал, всегда оправдываешься. То есть презумпции  невиновности   не  существует,   тебя   обвиняют сразу... А вопросы самые обычные: "Вы фашист?" ...националист, антисемит и т.д. И вот уже человек, растерявшись, начинает жалко мямлить, что он не фашист, а только за сильную власть, а ты оправдываешься, оправдываешься, а кто оправдывается, изначально проигрывает, ибо если человек оправдывается, то он уж точно виноват...

     Я сказал хмуро:

     -  Вопрос может быть поставлен еще хитрее. К примеру, "Почему вы стали фашистом?" или "Зачем проповедуете фашизм?". То есть, что ты фашист, уже как бы и не обсуждается, с этим все ясно.

     Прозвенел звоночек.  Вертинский взглянул на часы, охнул, сказал торопливо:

     -  Закончим позже. У меня прямо сейчас еще одно дело. Я в нем выступаю обвинителем. Подождешь?

     Я поморщился.

     -  Ненавижу эти суды, заседания...

     -  Это на четверть часа, - заверил он. - Пустячок. Будет слушаться дело о защите чести и достоинства.

     Я заинтересовался.

     -  Ого! Даже не знал, что сейчас могут быть суды по таким вопросам. Даже слов таких давно не слышал.

     -  Да?  - спросил он со странной интонацией.  - Тогда останься, послушай. Для тебя кое-что будет внове...

     В зале уже было несколько человек, все несколько взвинченные, среди них я с удивлением узнал своего соседа по этажу Пригаршкна. Правда, он не с нашей стороны лифта, а с противоположной, там такие же четыре квартиры, две из которых занимает Рэнд, чемпион по спитфлаю, третью - Шершень, а Пригаршин живет в четвертой, самой крохотной. Я знал его как яростного сторонника всяческих свобод, даже Майданов его сторонится как экстремиста, а к нам на чай он заходил, только если за столом не было Лютового.

     Пригаршин был бледен, взвинчен. Я не удивился даже, когда Вертинский сел рядом с ним. Ага, это Пригаршин возбудил, значит, иск о защите чести и достоинства. Здорово, от него не ожидал, если честно.

     Судья провозгласил скучным голосом:

     -  Слушается дело гражданина Пригаршина против-гражданина Кузнецова... дело о защите чести и достоинства гражданина Пригаршина, которое... которое попрал гражданин Кузнецов... Внимание секретарю: на будущее следите за распечатками или срочно смените картридж!.. Гражданин Пригаршин вменяет гражданину Кузнецову иск о нанесении ущерба и просит о возмещении иска в размере пятисот тысяч двухсот семидесяти долларов...

     Пригаршин привстал и выкрикнул быстрым торопливым голосом:

     -  Все деньги тут же прошу перевести в детский фонд! Вертинский дернул за полу пиджака, судья смерил его

     строгим взглядом, кивнул Вертинскому:

     - Что вы имеете сказать за этого человека?

     Вертинский встал, неторопливо поправил галстук, прокашлялся. Все взгляды были на нем. Он заговорил хорошо поставленным голосом, что сразу приковывает внимание:

     -  Мой клиент обвиняет гражданина Кузнецова в нанесении ему тяжкого оскорбления, что задевает его честь и достоинство! Наносит ущерб репутации и негативно

     сказывается на его карьере, продвижении по службе, отношениях с коллегами.

     Судья нахмурился, стукнул молотком по столу.

     -  Переходите к делу.

     -  Спасибо, ваша честь, я как раз собирался... Неделю назад в присутствии свидетелей... вот, пожалуйста, список, все уже вызваны и почтительно ждут ваших вопросов... ага, неделю назад гражданин Кузнецов прилюдно назвал моего клиента гражданина Пригаршина воспитанным человеком!.. И тут же, не давая опомниться, усиливая оскорбление, он вовсе обозвал его... представьте себе - хорошо воспитанным человеком! Мы видим, что это вовсе не оговорка, это было сделано сознательно и умышленно...

     В зале настала тишина. Пригаршин гордо выпрямился, но большинство в огромном помещении, похоже, не врубилось. В том числе и судья с народными заседателями.

     Судья подумал, сказал важно:

     - Я вижу... многим надо пояснить суть вашего заявления. Прошу вас.

     Вертинский гордо подбоченился, в нем умер артист, возможно - великий, красиво прошелся по свободному пространству между столом заседаний и первым рядом стульев.

     -  Обвиняемый нагло утверждает, что он не имел-де намерения оскорбить моего клиента!.. Мол, когда-то все это о хорошем воспитании воспринималось как комплимент! У него хватило наглости вспоминать царские и сталинские времена Советской власти... кстати, это тоже можно подшить к делу... но мы будем великодушными и ограничимся только иском о защите чести и достоинства, оставив на его совести попытки возродить диктатуру и сталинские ГУЛАГи. о наше просвещенное и свободное от всего время обозвать человека воспитанным - значит дико и грязно его обругать. Нет, даже оскорбить! Это очень серьезное нанесение урона достоинству, что неизбежно сказывается на карьере, взаимоотношениях в семье, на службе, с соседями и вообще в обществе.

     Судья поморщился, обалдевшие заседатели синхронно склонились к нему и жарко зашептали в уши. Судья кивнул, обратился к Вертинскому:

     - Пожалуйста, мотивируйте. Нам понятно все, что естественно для суда такой квалификации, но нам важно, чтобы наши действия были понятны простой общественности.

     Вертинский бросил короткий взгляд на поредевшую общественность, из прошлого состава остался только я да трое тинейджеров, что неутомимо выравнивали гормональное равновесие.

     - Господин судья, - сказал он с достоинством, - мы знаем, что собака - друг. У меня самого есть собака, превосходный доберман, который занимает половину кровати, в то время как мы с женой ютимся на другой половине... Это отступление необходимо потому, что я, любитель собак, все же обижусь, если меня назовут собакой. Или сравнят с собакой. Или припишут мне какие-то собачьи качества... Так вот, когда обвиняемый обозвал моего клиента воспитанным человеком, он оскорбил его, оскорбил как гражданина свободной страны с ее общечеловеческими свободами и общечеловеческими ценностями.

     Судья прервал:

     - Сформулируйте, пожалуйста, обвинение почетче.

     - Пожалуйста! Воспитывают теперь только собак, да и то все меньше и меньше, ибо теперь и домашние питомцы имеют свои неотъемлемые права. Человека воспитывали только в крепостные времена несвободы, а теперь человек только получает образование. Вот и все. Воспитывать человека - подавлять его Я, что недопустимо при современных свободах и общечеловеческих ценностях.

     Один из помощников судьи наклонился, что-то шепнул. Судья кивнул.

     Адвокат Кузнецова поднял руку:

     - В речи прокурора заметна неточность. Как известно, воспитывают не только собак. В цирке воспитывают и слонов, и...

     Вертинский поморщился, судья стукнул молоточком по медной наковальне.

     - Уточнение принято. Просьба продолжать. Вертинский поклонился.

     -  Спасибо, ваша честь. Продолжаю. Мы гордимся своими достижениями в освобождении человека от устаревших догм. Догмы сковывали его сущность, его подлинное Я. При всесилии догм все истинные чувства загонялись в узкие рамки пристойности... Причем, заметьте, всякий раз разной для каждой из эпох, что говорит лишь о том, что все это выдуманное! Всякий раз воспитывали по-другому, учили вести себя и держаться иначе, что говорит лишь о ложности...

     Он остановился перевести дух, а по-моему, уже запутался в длинной фразе и не знал, как выкарабкаться из частокола деепричастных оборотов. Судья благосклонно кивнул, Вертинский откашлялся и продолжал звучным прокурорским голосом:

     -  А истина в том, что любое воспитание - ложно! И не случайно оно было поставлено вне закона. Взамен была усилена образовательная составляющая. Образование, образование, образование!.. Воспитанием, если еще можно употребить это оскорбительное слово, у нас в какой-то мере занимаются СМИ, причем ненавязчиво, ведь человек сам выбирает те или иные варианты, мнения экспертов, которые ему лично ближе, роднее, понятнее. Это уже не воспитание, а сознательный выбор тех или иных моделей поведения, которые общество в лице лучших профессионалов предлагает сразу несколько. Потому мы, посовещавшись со специалистами, приняли решении об иске о возмещении ущерба в размере пятисот тысяч двухсот семидесяти шести долларов в пользу пострадавшего.

     Судья начал совещаться с присяжными, я глядел по сторонам, затем вдруг нахлынуло острое чувство нереальности происходящего, затем еще более острое ощущение, что со мной это все происходило, но вот только не могу вспомнить, где и когда сидел вот так, слышал все это, ведь

     повторяется до точности... И еще - острое, как укол, чувство, что мне надо торопиться. Очень торопиться, ибо часы уже пошли. На далеком таймере пошли отсчитываться секунды до... не знаю - взрыва? Столкновения с кометой? Экологической катастрофы?

     Судья, не договорившись с присяжными, увел их в комнату для совещаний. Впрочем, сидели там недолго, секретарь объявила:

     - Всем встать, суд идет.

     Мы послушно встали, судья прокашлялся и объявил:

     - Суд признает иск справедливым, но сумму иска находит несколько завышенной. Дело в том, что новые моральные ценности, что несет планете и человечеству благословенная империя Штатов, еще не проникли во все слои населения. Гражданин Кузнецов, как мы видим, является представителем старшего поколения, у которого телевизор принимает только две бесплатные телепрограммы для бедных слоев населения. Он практически лишен возможности следить за новостями и приобщаться к общечеловеческим ценностям. У него даже нет подключения к Интернету!..

     Заседательница наклонилась, что-то жарко зашептала в ухо. Судья кивнул, продолжил:

     -  Суд обязывает удовлетворить иск гражданина Пригаршина в объеме ста долларов. Гражданину Кузнецову вынести порицание. Но, учитывая, что гражданин Кузнецов - пенсионер, не в состоянии будет выплатить штраф, то штраф будет возмещен из судейской казны, предусмотренной для подобных случаев.

     Вторая заседательница пошептала судье на ухо, и он продолжил чуть повеселевшим голосом:

     -  Районным властям - усилить полную интернетизацию всех квартир в их районе!.. Неимущие и малоимущие должны быть подключены к Интернету за счет выделенных на этот случай бюджетных фондов. Все, заседание окончено!

     Молоток с грохотом опустился на стол.

     Вертинский подхватил меня под руку, мы двинулись к выходу. На полдороге к Вертинскому с другой стороны пристроился молодой упитанный мужчина, по всем признакам - юрист: лицо юриста, глаза юриста, а уж манеры так и вовсе адвоката.

     -  Иван Данилович, - сказал он хорошо поставленным, богатым на оттенки голосом адвоката, - а что вы посоветуете насчет давления садомазохистов? Ведь реабилитировав геев, мы просто обязаны сделать следующий шаг! Движение садомазохистов требует внести их в списки избирателей. В Центре они арендовали, а потом и выкупили большое здание, старинный особняк какого-то боярина, ставшего князем. Да, в районе Бульварного кольца! Задним числом насочиняли легенд, что он был тайным садомазохистом, в его имениях проводились оргии, после которых обезображенные окровавленные трупы вывозили на трех-четырех телегах... Брать или не брать это дело?

     Вертинский сказал с ленивой усмешкой:

     - Эдуард, признайтесь, вы уже приняли, я вас знаю!.. И взяли крупный аванс, вы начинаете всегда с этого. Какого совета ждете от меня?

     Адвокат по имени Эдуард даже не смутился, сказал с наигранным возмущением:

     - Я просто встал на сторону свободы! Не понимаю, откуда эта тупоумная страсть все запрещать и всему препятствовать?.. Точно так же совсем недавно велась кампания против зоофилии, а еще раньше - против педерастии!.. Но вот разрешили и... что? Да ничего не произошло. Ни небо не рухнуло,  ни землетрясения не случилось,  ни огненный дождь с небес... Все живут, как и жили. А эти садомазохисты... Если живут своим миром, своими увлечениями, то какое мне дело до их хобби? Термин "политкорректнсти" придуман не случайно. Слишком много в нашем обществе нетерпимости, зла, ксенофобии!

     Вертинский сказал с сомнением:

     -Да против классического садомазохизма никто вроде

     бы и не возражает!.. Но когда они приносят в жертву людей, особенно - младенцев... Эдуард поморщился.

     -  Никто не стоит на месте. Развивается и садомазохизм. Почему он обязательно должен быть классическим? Сейчас не времена маркиза де Сада! Сейчас новые веяния, новые течения. Главное, чтобы были соблюдены права личности и... общечеловеческие... да-да... общечеловеческие права индивидуума. А человек, между прочим, вправе распоряжаться своей жизнью. Это в старину церковь наложила запреты, дескать, жизнь человека принадлежит Богу, только он вправе ее отнимать... А потом еще добавили, что принадлежит и Отечеству, царю, народу, партии! Сейчас же полная свобода от всего!.. И если человек хочет умереть красиво на дыбе или даже посаженным на кол, то нельзя ему отказывать в таком удовольствии... тем более, что для других еще большее удовольствие - сажать его на кол, сдирать с живого кожу, выкалывать глаза, обрезать уши, рвать волосы...

     Вертинский хохотнул:

     -  Ты об этом с таким удовольствием? Сам ты не садист?

     Эдуард заколебался, пугливо взглянул на меня, что-то я все время молчу, только слушаю, в самом деле, не пора ли переходить в стан этих сексменьшинств, как раньше перешел в предыдущие, но еще раз посмотрел на наши морды, ответил с двусмысленной улыбкой:

     -  Садист есть в каждом, почитайте Фрейда... Добавлю, в каждом из нас! Так что не зарекайтесь. Я считаю, что нельзя мешать людям получать им свои удовольствия. Конечно, если это не нарушает общественный порядок, не создает пробки на улицах, не ведет к увеличению преступности и росту банд.

     Вертинский напомнил:

     - Но они нередко приносят в жертву и младенцев! Эдуард поморщился.

     -  Вы уверены, что это садомазохисты? Может быть, все же члены сатанинского культа?.. А как вы считаете?

     Он обращался напрямую ко мне. Я ответил с полнейшим спокойствием, хотя внутри моего котла уже кипело:

     - Сатанинские культы тоже разрешены. Наша православная церковь что-то повякала слабо, но власти выдали лицензии, зарегистрировали, так что все путем... Вообще-то я тоже считаю, что надо убрать последние преграды на пути человека к свободе.

     Эдуард расплылся в улыбке, тем более, что Вертинский не нашелся, что возразить мне, только пожал плечами. Когда мы вышли на улицу и уже двигались через улочку эсэмщиков к моей машине одни, он спросил сердито:

     - Ты это чего? В самом деле так думаешь?

     - В самом, - ответил я. - Пусть рухнут все плотины разом. Пусть обыватель захлебнется в собственном дерьме.

     Он посмотрел на меня искоса.

     - Жестокий ты человек.

     - Я?

     - Не замечал?

     Я ответил искренне:

     - Нет, абсолютно. Он вздохнул:

     - А я давно заметил. И не мог понять, как такая жестокость... или жесткость уживается с твоей, как бы мягче сказать, одаренностью. Ведь ты был надеждой и гордостью нашей профессуры!.. И когда ты вдруг все бросил, ушел... Это был для всех шок.

     Я сказал с неловкостью:

     - Да я вроде бы и сейчас не голодаю.

     - Я знаю, - ответил он с горечью. - Доходили слухи, что ты перепробовал и лингвистику... правда, что искал Универсальный язык, который решит все проблемы?., и социологию, и математическую символику, и еще кучу странных вещей. Везде преуспел, в деньгах не нуждаешься, хотя мог бы стать миллиардером... но в юриспруденции ты мог

     бы стать Номером Первым!.. Эх, ладно. Что у тебя? На красный свет снова попер или юсовца сбил?

     -  Нужна консультация, - ответил я туманно. Он сыто расхохотался.

     -  Не по юридическим ли аспектам нового учения? Я уставился с испугом и удивлением.

     - А ты откуда знаешь?

     -  Да щас все их ваяют, - ответил он хладнокровно. - Время такое... Когда все хорошо, все прут вперед с песнями, как щас в Юсе. Когда хреново - останавливаются и непонимающе щелкают по сторонам хлебалами. Когда совсем хреново - начинают думать. А когда уж совсем, как в России, тогда начинают продумывать... так сказать, неэкономические выходы из кризиса.

     Я переспросил:

     - Неэкономические? Уже и термин такой есть? Он отмахнулся:

     - Да это я прям щас придумал. Я ж юрист!.. Я те что хошь придумаю. Вот только выход так просто не придумаешь, увы. Я вот сперва даже на церковь подумал, дескать, самый удобный для нее повод появиться и спасти, вытащить, повести за собой с факелом в длани, рассеивающим тьму... Ни хрена! Раскрой последние страницы газет, журналов, включи телевизор, послушай радио! Везде объявления колдунов, магов, шаманов, ясновидящих, волхвов, бабок-приворотниц и отворотниц, насылателей и снимателей порчи... Сейчас даже не Средневековье - в Средневековье церковь еще как дралась со всем... этим, - а вообще эпоха пещерных Медведев. От церкви остались только массивные нелепые сооружения да клоуны в ризах, что водят туристов по залам. Церкви как таковой нет, организации нет, о церкви уже ни один серьезный политик не говорит. Несерьезный - тоже. А я - юрист! Что значит - трезвейший из людей. Смотрю по сторонам - и не вижу. Ни в упор не вижу, ни издали не зрю.

     -  Хреново быть юристом, - сказал я. - Чересчур трезвые люди.

     - Ты же был юристом!

     - Это было давно, - ответил я. - В каком-то смутном или мутном детстве. Хотя ты прав... когда Иудея оказалась под римским сапогом, а все восстания были утоплены в крови, по всем дорогам косяками поперли сотни лохматых пророков, каждый проповедовал свой неэкономический и невоенный выход из кризиса.

     "Форд" распахнул перед нами двери, Вертинский удивленно покрутил головой, на фиг такие добавочные сервомоторы, даже сел с опаской, будто в зубоврачебное кресло. Я включил зажигание, мы выехали на дорогу, Вертинский сказал мрачно:

     - Уже понятно, что США будут уничтожены. Уничтожение началось, дальше пойдет, как лавина. Козе понятно, что в нашем изнеженном мире преимущество получает та формация, назовите ее народом, религией или чем хотите, члены которой в большей степени готовы отказываться от изнеженности. Которые могут больше перенести трудностей. У который есть Цель. Как ты понимаешь, жить хорошо и с максимумом удобств - это не та цель, с которой можно победить. Тем более людей, которые намерены идти к Богу.

     - К Богу? Он отмахнулся.

     - Да назови этого Бога, как желаешь: коммунизм, царство Божье, четвертый рейх, Талибан...

     -  Наука, - подсказал я с ехидной улыбочкой.

     -  Наука, - согласился он серьезно. - А что?.. Допустим, у тебя... нет, я такое даже допускать не хочу, давай предположим, что у кого-то злокачественная опухоль, в просторечии - рак, осталось жить три года, а ученые обещают, что вот-вот отыщут вакцину против всех видов этой гадости. Разве этот кто-то не станет молиться на науку? Не станет желать ей успеха?.. Если от его голоса будет зависеть: куда отдать миллиард бюджетных долларов - на закупку оборудования для онкологического Центра или на постройку новой фабрики по производству особо влажной губкой помады?

     Я сказал поощряюще:

     - А от этого всего один коротенький шажок до того... кому отдать свой собственный кровный рубль: на развитие науки или на эту вашу губную фабрику.

     Вертинский запротестовал:

     -  Это не моя!

     - Точно? - усомнился я. - А я слышал...

     -  Брешут, - сказал Вертинский. - Я так и не купил ту фабрику. Слишком заломили... Так что я все еще за науку. Но только, знаешь ли...

     Он запнулся. Я сказал грубо:

     -  Ну-ну, телись.

     -  Фабрика губной помады... вот она. Я сразу вижу, когда она на женских губах.

     -  Фабрика? - спросил я с интересом.

     -  Не придирайся, - огрызнулся он. - Надо, чтобы и наука сразу бросалась в глаза. Как губная помада. Я говорю путано, да?

     Он развел руками. Я сказал нетерпеливо:

     - Да все понятно, не объясняй. Конечно же, надо изыскивать способы, чтобы повысить престиж занятий наукой. Зарплата, льготы, нагрудные значки, глашатай с бубном, что идет впереди и громко выкрикивает твое имя и звание... Но одними льготами не обойдешься. Как ни уговаривай себя, что престижно иметь хорошую фигуру и хорошее здоровье, но мы выбрасываем на балкон купленные неделю назад тренажеры, а сами на диван с бутылочкой пива... Увы, надо самим заставлять себя проливать пот на гребаном тренажере! Надо останавливать свою руку, что тянется за новым ломтиком торта, за бутылкой пива, за горстью соленых орешков! Просто надо сделать так, чтобы отныне ты не был один в этой борьбе! Чтобы отныне Большой Брат по имени "новое учение, вера или хрен знает что" следил за тобой. Выражаться это будет прежде всего в том, что никто не посмеет сказать пренебрежительно: да брось каторжаниться, пойдем выпьем водочки да по бабам... Не посмеет потому, что "так не принято", дурной тон, признак

     отсталости, неинтеллигентности, сиволапости даже, а потом создадим что-то вроде Полиции Нравов, что будет тащить и не пущать. Да, придется, ибо уже знаем, что энтузиазма коммунаров хватает только на одно поколение, а то и половинку, а следующее уже опускается до юсовости.

     Я запнулся, ибо Вертинский перестал заглядываться на красотку в обгоняющей нас машине, а повернулся ко мне и с интересом рассматривал меня.

     - Да, - протянул он, - теперь догадываюсь...

     - О чем?

     - Что и ты, Брут...

     - Я - Бравлин.

     - Что и ты, - повторил он, - ваяешь это... Что ж, из той сотни пророков, что бродили по Иудее и Иерусалиму, одному удалось создать такое, что смело Рим на фиг и перевернуло весь мир. Надеюсь, ты вытащишь счастливый билет... И на чем ты строишь базу?

     Мне стало неловко, я сказал шутливо:

     -  "Кто хочет блаженства в этом мире, тот пусть займется торговлей, а кто хочет блаженства в том мире, тот пусть ищет воздержания и благочестия. Кто хочет блаженства в обоих мирах - пусть ищет его в учении и знании"... Кто это сказал?

     Вертинский подумал, наморщил лоб, сказал:

     -  Ну, кто еще такого высокого мнения о науке?.. Наверное, Ньютон, уж больно слог старинный. А то и вообще Декарт какой-нибудь.

     Я покачал головой.

     - А кто? - спросил Вертинский.

     - Сдаешься?

     Вертинский подумал немного, сказал добродушно:

     - Сдаюсь.

     -  Никогда бы не угадал, - ответил я. - Это записал в правилах для правоверных Мухаммад, основатель ислама. Слыхал о таком?

     -  Гм, - сказал он, - никогда бы не подумал. Все-таки стереотипы... гм, заслоняют взор даже нам, кто их

     создает для других. Как много важного было сказано древними, и как мало мы взяли хорошего... но дрянцо подхватываем, подхватываем!.. Слушай, мы по субботам собираемся в Домюре. На втором этаже, комната, на которой когда-то висела табличка "Партком", помнишь?.. Самая роскошная. Хорошая такая компашка, все светлые головы. Нетрадиционно мыслят... тебя знают, даже какие-то твои работы, что уже после того, как ты от нас ушел... Говорят, ты гений. Тебе надо у нас побывать! А еще лучше - прижиться. Человек не может без общества. Кто-то вообще сказал, что человек - общественное животное. Придешь?

     -  Нет, - ответил я без колебаний.

     -  Зря, - сказал он с сожалением. - Но хоть в какую-то тусовку вхож?

     - Нет, - повторил я.

     - Честно?

     - Абсолютно.

     - Да как же ты живешь?

     - Да вот представь себе...

     -  Бравлин, не дури. Приходи к нам. Ты же звезда, ты и среди нас станешь... тем, кем ты должен быть.

     Я прибавил газу, успел проскочить на желтый, почти на двух колесах вписался в поворот и подкатил к подъезду шикарного пятиэтажного дома.

     -  Звони, - сказал я. - Честно, мне всегда с тобой общаться - наслаждение.

     Я протянул ему руку, он пожал без энтузиазма. В глазах был укор, мы друзья, а на тусовках дружба только крепнет и, так сказать, подтверждается.

     - Звони, - повторил я.

     ГЛАВА 10

     На тусовки, думал я, выруливая снова на шоссе, ессно, я не ходок. Вообще. А этого тусовочное общество простить, конечно же, не может. То, что обо мне якобы отзывались как о звезде - я знаю, как это отзываются: "Да,

     был такой блестящий вундеркинд, так хорошо начал, но петом то ли спился, то ли рерихнулся, то ли еще какая дурь, но сейчас это конченый человек, катится и катится вниз...". Ведь если не приходит - это как бы бросает им вызов. Прийти в тусовку, это признать ее правила, ее политические и эстетические нормы, обычно весьма узковатые даже для средненького творца, а уж для гиганта так и вовсе непереносимые. На тусовках вырабатывается мнение, как относиться к тому или иному явлению, нивелируется любая личность. Даже если она вся из шипов и гребней, то вскоре превращается в гладко выбритый шар.

     Тусовки - это стаи мелких хищников. Понимающих, что они мелкие, что в одиночку ничто, потому собирающихся в стаи. И в самом деле, такие шакальи стаи могут разорвать могучего льва, что иногда и делают. В тусовке принято на людях всячески расхваливать друг друга, в смысле - членов своей стаи. Ты - мне, я - тебе.

     Люди тусовок люто ненавидят всякий талант, оригинальность, ибо талант и оригинальность обязательно вне стаи, вне тусовок. Люди тусовок стараются пробраться к кормушкам в СМИ, закрепиться там, чтобы можно было почаще напоминать о себе, таких милых и замечательных, о своих работах, конечно же, заслуживающих разговоров, обсуждений, экранизаций, дискуссий, постановок... Конечно, при любом упоминании о нетусовочнике у тусовочника шерсть сразу дыбом, из горла глухое рычание, готов разорвать гада в клочья, но... понимает, что единственно действенное оружие - молчать, молчать, не упоминать ни словом, не давать ни слова в СМИ. Иначе всем сразу станет видно, что такой-то неимоверно силен, и начнутся разговоры уже о нем. А вся стая разом померкнет, увянет, ибо их будут сравнивать с ним, а они сами понимают, что не дотянутся даже до лодыжки гиганта...

     Конечно, любой тусовочник с негодованием отвергнет обвинения в стадности. Каждый воскликнет возмущенно, что он тусуется ради самого общения, что там милые хорошие люди, в их обществе ему хорошо, а мнения... мнения

     просто совпадают, а не вырабатываются в каком-то узком кругу заговорщиков, а потом навязываются остальным. Но, конечно, всяк понимает, что куда б ни шел, те правила и принимает. Если в данной тусовке принято о таком-то фильме или таком-то авторе говорить плохо, то уже никто не вякнет в его защиту. В лучшем случае - промолчит. Но и вне тусовки нельзя заступаться - это ж предательство, на что средний тусовочник никогда не пойдет. Ему теплая компания милых, хороших, приятных и интеллигентных людей куда важнее и ценнее, чем какая-то справедливость, от которой ни холодно, ни жарко. И хотя понимает, что эти милые и приятные - не самые талантливые и яркие, но зато уже укрепились на местах, у них рычажки и даже рычаги, от них много зависит, так что для карьерки и продвижения нужно... понятно, что нужно.

     Я вспомнил с горькой усмешкой, как Вертинский убеждал в необходимости общения. И что человек - стадное животное. Для меня, к примеру, хреново и прилагательное и существительное. Стаду нужно общение, и чем теснее, тем лучше, как у тараканов, для которых так важно сбиться в кучу, чтобы чувствовать остальных боками. А вожаки, перед тем как выйти к огромному человеческому стаду, уходили в полную изоляцию - Заратуштра на дикий остров, Христос в пустыню, Магомет на вершину горы, Будда - в дикий лес. Потом - да, возвращались, вели стадо, так и называя их баранами и овцами, а себя - пастырями.

     Так что я вроде бы сейчас тоже в диком лесу, пустыне и на диком острове. Только теперь народ покрепче - я в состоянии чувствовать страшное одиночество даже среди шумной потной толпы в часы пик.

     "Форд" влез двумя боковыми колесами на тротуар, я выбрался, послушно пискнула сигнализация. Улочка тесная, но народ пугливо огибает "тачку, на которой одни бандиты". Двери пивного бара распахнуты, доносится слабая музыка. Бармен кивнул мне, узнал. С недавнего времени я стал чуть ли не завсегдатаем.

     - Два пива, - сказал я.

     -  И креветок?

     -  И креветок, - повторил я. - Как и в тот раз... Официант странно посмотрел на меня, ушел. Когда-то один юсовец заявил, что любовь - это, мол, заблуждение, согласно которому одна женщина чем-то отличается от другой. Другой юсовец поддакнул, мол, любовь - это грубое преувеличение различия между одним человеком и всеми остальными. На самом же деле все бабы одинаковы, так что неча перебирать, искать, мучиться. Все подходят. И никаких трагедий в духе Ромео и Джульетты! Не удается по каким-то причинам трахать Джульетту, бери - Лизетту. А добиваться одной, когда тебе отказывают, будет только дурак. Юсовцы - не дураки, так как самые умные прагматики на свете. Они видят, что баб везде много, к тому же - одинаковых.

     Лучше я буду с дураками, подумалось тускло, чем с такими умными юсовцами. На стороне дураков какая-то большая и неясная... даже далекая правда. Юсовцы правы, но эта правда всего лишь до вечера. Ладно, и ночь включим тоже. Но завтра наступит новый день...

     За спиной послышались легкие шаги. Я не двигался, ибо в мозгу мелькнула безумная мысль, я ее тут же задавил, лучше сейчас, чем потом, когда душить будет труднее, я сам лопну от горечи.

     Шаги остановились. Я слышал нависающее над моим затылком дыхание. Узкие женские ладони легли на плечи, едва слышный голос произнес:

     - Угадай, кто...

     - Таня... - прошептал я, не смея повернуться. - Не мучай меня... Не являйся, а то моя сердечная мышца не выдержит...

     Я все еще не поворачивался. Рядом загремел стул, девушка опустилась, легкая, как мотылек. Я скосил глаза. Таня растерянно улыбалась. Сегодня одета строже, по-деловому, через плечо не дамская косметичка, а широкая плоская сумка, в таких носят сверхплоские ноутбуки.

     - Таня, - прошептал я. Губы мои задергались, в

     глазах защипало, там сразу расплылось. - Господи, я готов поверить в Бога...

     Она спросила все еще растерянно:

     - Почему?

     - Он сжалился, - объяснил я, - и послал тебя именно в этот момент...

     Ее лицо за эти дни похудело, под глазами синева усталости. Даже тонкая шея стала еще тоньше, из стоячего воротника торчит как бледный стебелек. Губы слегка подведены бледной помадой.

     - Послал? - переспросила она. - В этот момент? Подошел официант, взглянул на нее, улыбнулся, как постоянному клиенту:

     - Как обычно?

     Она через силу растянула губы.

     - Нет. На этот раз... что-нибудь другое. Хорошо, принесите по своему выбору!

     Он расплылся в широкой улыбке, поклонился, исчез. Я смотрел в ее бесконечно милое лицо, боялся поверить, что это реально. Она сказала с вымученным смешком:

     -  Знаешь, как-то странно... Вдруг ощутила, что хоть все идет хорошо, но почему-то мимо... Чего-то стало не хватать.  Начала приходить сюда, садилась вон за тот стол... заказывала и чего-то ждала. А вот теперь...

     Я сказал хриплым голосом:

     -  Я тоже. Нас обоих чем-то стукнуло. Мы оба уже прибитые.

     - Правда? И ты?

     - Я думал, что только я, - ответил я. - И вообще так думаю.

     Она насторожилась:

     - Почему?

     - Слишком много, - признался я. - То ни гроша, то вдруг алтын. Даже страшно. Когда так много сразу, то боюсь, что все исчезнет. Либо ты загукаешь, распахнешь крылья и улетишь... Либо окажется, что я наглотался дури и лежу в бомжатнике... Ладно, на своей роскошной постели и...

     - И одной рукой думаю о тебе, - добавила и засмеялась несколько резче, чем нужно. - Ты вообще-то кто?.. Какой-нибудь маг или гипнотизер? - Почему маг?

     - А почему каждую ночь являешься? - отпарировала она. - Значит, гипнотизер...

     Гора креветочных шкурок росла, официант принес еще двойную порцию. Аппетит разыгрался, либо совсем не помеха высоким словам, либо мы нарочито жрали и чавкали, чтобы хоть чем-то сбить высокость, а то уже мурашки по спине от таких слов, так и видишь скривившиеся от фальши морды друзей.

     Все равно я чувствовал замешательство, как и она, это заметно. Раньше мы знали, что когда встречаются парень и девушка, которые понравились друг другу, то сразу надо трахаться, иметься, совокупляться, жариться. Мы все учились по одним учебникам технике секса, умеем делать все слаженно, одновременно, никаких проблем, а сейчас поглядывали друг на друга искоса и чего-то боялись, просто страшились.

     Наконец мы сожрали и выпили все, как вернувшаяся из турпохода супружеская пара. Я расплатился, Таня застенчиво улыбнулась: - Я на минутку!

     Я проводил ее взглядом до самых дверей туалета. У меня самого уже в мочевом пузыре, как двухпудовая гиря, самое бы время отлить, но что-то остановило на полпути. Я потоптался возле столика, сходил к выходу, а мочевой пузырь раздулся так, что я ощутил резь.

     Таня все не появлялась, я задержал дыхание, мышцы напряглись, пиво мощно требует выхода.

     Она появилась свеженькая, чистенькая. Я успел увидеть на ее лице благодарность, причины не понял, в глазах уже темнеет, кивнул, мол, подожди, деревянными шагами прошел в туалет и, едва двери за мной закрылись, скривился и Дрожащими пальцами суетливо ухватился за язычок "молнии".

      Пошла туго, со скрипом, это меня так раздуло, что едва успел подойти к раковине... Уф!

     Она ждала уже на улице. Я вышел тоже посвежевший, подтянутый, даже морду лица умыл, а то от пота блестит, как у тюленя. Таня взяла меня под руку, и мы медленно побрели по осеннему тротуару, мимо осенних домов, по осеннему городу.

     -  Пойдем ко мне, - сказал я. Она засмеялась.

     - Можно и здесь!

     - Не хочется, чтобы подавали советы, - признался я.

     - Ага, не уверен в себе, - сказала она, поддразнивая.

     - Точно, - согласился я. - Не могу же быть во всем лучшим в мире!

     Она приняла это как шутку, смеялась, блестела глазами, зубками, но я остановился, как вкопанный. Таня как раз проходит мимо моего крокодила, я нажал в кармане кнопку брелка. Двери с легким щелчком распахнулись. Таня вскрикнула от неожиданности, в машине пусто, посмотрела на меня:

     - Это что, новый трюк в технике совращения?

     - Сработал? - поинтересовался я.

     Она оглядела машину, меня с головы до ног, я смущенно потупил глазки и шаркнул ножкой. Таня решительно забралась на правое сиденье.

     - Рискнем! Надеюсь, ты не маньяк.

     Я заверил, что вот только-только начинаю превращаться в маньяка, он прямо рвется из меня, сел с нею рядом, дверца захлопнулась, и нас понесло по вечернему городу.

     Перешагнув порог, она потянула в себя воздух, смешно наморщив нос.

     - Что-то женщиной пахнет слабо...

     - Уже с неделю полное воздержание, - пожаловался я.

     - Ух, ты подвижник. Что-то случилось? Горячий кофе пролил?..

     -  Нет, там все в порядке, можешь сразу проверить, никаких ожогов. Понимаешь, у меня как-то странно связался твой образ и... все интимное.

     Она вскинул бровки, глаза стали круглые, как у птицы.

     - Не поняла... Ты хочешь сказать... Я кивнул.

     - Угадала.

     Она сказала с изумлением:

     -  Нет, я все равно не врубаюсь!.. У тебя так-то связался секс и... теплое отношение ко мне?

     -  Вот именно, - сказал я несчастливо. - Заглянула ко мне тут одна недельку назад. Ну оттрахал я ее во все дырки, ну и что?.. Гормональный баланс привел в норму, но чувствую себя все равно еще хуже. Гадко даже.

     Она сказала независимо:

     -  Это у тебя что-то с психикой. При чем тут секс?.. Меня трахает муж, трахает босс, трахает сосед и еще мой бойфренд, но это всего лишь секс, при чем тут чувства?.. Я могу даже по дороге на службу перепихнуться, если дождь загонит в подъезд или под дерево, но это всего лишь для здорового цвета лица! Нет, либо ты какой-то несовременный... во что поверить трудно, либо сдвиг в психике. Много работаешь, да?

     - Сдвиг в психике, - признался я. - Не пойму еще, в какую хорошую сторону.

     - А что, бывает и в хорошую?

     Разговаривая, она прошлась по квартире, обследовала балкон, даже бесцеремонно заглянула в шкафчики, я молча любовался ее ладной легкой фигуркой.

     -  Клевая квартирка, - резюмировала она. - Все по хай-классу. И даже спутниковая антенна для Интернета... телик плазменный? Еще таких не видела... А зачем два ноутбука?.. С жиру бесишься, буржуй. Мог бы тогда и квартиру попросторнее, а то однокомнатная - несолидно. У тебя вон один долби на полквартиры тянет!.. А кухня Тебе в какую зеленую копеечку влетела?.. Я там даже и не поняла, что за автоматика...

     - Сейчас все приготовлю, - Она ухватила меня за рукав.

     - Погоди... Все должно быть не так.

     - А как?

     - Садись на диван, - скомандовала она. - Где у тебя диван?.. Вот это убожество? Разве это диван?

     - Да вроде бы диван, - пробормотал я. Она сказала потрясенно:

     -  Но как на нем можно, развалясь, следить за футбольным матчем?

     Я посмотрел на диван; да, с моего не очень последишь, да еще развалясь, - в беспомощности развел руками.

     -  Не знаю. Может быть, в кресло? Она огляделась критически.

     - Ладно, давай в кресло. Хотя и кресла у тебя еще те... Вижу, недешевые, но какие-то не расслаблятельные! Сиди здесь, сиди... И жди.

     Она ушлепала, я прислушался к шагам, вот прошла мимо дверей туалета, мимо ванной, уже на кухне... Что-то загремело.

     Я прокричал:

     - Эй, чем-то помочь?

     Не дожидаясь ответа, пошел на кухню. Она возилась с соковыжималкой, обернулась с видом крайней рассерженности, правда, наигранной.

     -  Ты чего? Я же сказала, сиди и жди! Может быть, мне впервые в жизни захотелось самой поухаживать за мужчиной!

     Я пробормотал:

     - Так давай помогу. Ты здесь можешь не разобраться. Я сам три дня инструкцию читал, как со всеми этими агрегатами обращаться...

     Она горестно всплеснула руками.

     - Как жаль... Я ж говорю, впервые на меня такая дурь нашла. Всегда мне да мне, а сейчас вдруг восхотелось что-нибудь сделать для другого. Хотя бы сок отжать, принести тебе, а ты лежишь, как кабан, на диване, смотришь какую-

     нибудь глупость про забитые мячи... А я вот так встану на колени перед диваном и подам тебе... как рабыня. Я ахнул, схватил ее в объятия.

     -  Ты что такое говоришь?.. Ты - принцесса, богиня... ты - вся моя вселенная!

     Мы лежали в постели, я упивался близостью, трогал ее всю, всматривался в ее лучистые глаза, такие хитрые и в то же время невинные, чистые, по-детски простодушные. Не удавалось понять чувства, что мощно хлынули в меня и заполнили всего, до кончиков ушей, да и хрен с ним, Любовь ничего не имеет общего с умом, а я как раз лезу не с тем инструментом. Мерить любовь умом, это заявить, что литр - это мокрый метр.

     Вообще-то любовь - большая помеха в жизни. Практичные юсовцы от нее отказались начисто, заменив ни к чему не обязывающим сексом. А потом, для еще большего облегчения жизни, секс разрешили со всем, что ходит, прыгает, бегает, ползает, летает, плавает. Но мне почему-то отказываться не хочется даже от той любви, от которой ни хрена человеку не выпадает, кроме несчастий и терзаний.

     -  Таня, - сказал я серьезно, - я дурак, несовременный... и все такое...

     -  Ну-ну, - сказала она весело.

     -  Но я люблю тебя.

     Она некоторое время ждала продолжения, я смотрел серьезно, молчал. Она сказала легко, щебечущим голосом:

     - Я тоже.

     Я заставил себя улыбнуться,

     -  Вот видишь, мы с тобой солидарны! Оба любим тебя.

     Она пеняла, засмеялась.

     -  Это хорошо! Я себя в самом деле люблю. А как иначе.  Это важно для цвета лица. Но почему-то я и к тебе, Бравлин, очень даже не равнодушна.

     как, оказывается, она тоже садилась на мое место. Сердечная мышца сжалась, я чувствовал, как кровь отхлынула от головы и пошла горячим водопадом вниз.

     -  Я тебя очень люблю, Таня, - шепнул в розовое ухо. - Я так тебя люблю... что во мне все трещит и рвется... в поисках особых слов!.. но их нет, а теми, что есть, не выразить и сотой доли того, что во мне, как толстый сом, барахтается в тине сердца... Да что там сотой доли - ничего не выразить!

     Она засмеялась немножко громче и резче, чем в прошлый раз:

     -  Щас все выразишь!.. Вон ты уже снова готов, молодец!..

     - Ох, Таня...

     -  Залезай,  - скомандовала она. - Только плечи сильно не мни, у меня открытое платье.

     Она лежала на спине, раскинув руки и раздвинув ноги. Лицо бледное, черты заострились, словно исхудала за это время, глаза смотрели в потолок. Я навис над нею, тонкие руки обхватили меня с такой силой, что я охнул. Ее ноги сомкнулись на моей пояснице, мы сплелись в одно существо, я снял путы со зверя в себе, выпустил на волю скота, и мощное наслаждение тугими волнами пошло в мое разгоряченное тело.

     Потом мы лежали бок о бок, дышали тяжело, молчали. Странный оргазм, раньше они все в одном диапазоне - плюс-минус одна килотонна, но этот усилен совсем из другой области: я не трахал очередную самку, а пытался слиться с нею в одно существо, впитать ее в себя, а самому до неистовства жаждалось проникнуть во все ее клетки, нейроны, в ДНК, быть везде, где она, чтобы оберегать, спасать, любить, лелеять, чесать ей спинку, ковыряться в ушах, задействовать эрогенные зоны, охранять от обид и падающих зданий, летящих ракет и неустроенности мира, делать для нее все-все, чтобы всегда была счастлива...

     - Оставайся, - сказал я.

     Она лежала неподвижно.

     - Ты о чем? - поинтересовалась медленно.

     Сердце мое сжалось в ожидании беды.

     - Таня, я люблю тебя.

     - Я тоже... ха-ха, и себя тоже.

     -  Таня, я серьезно. Я с ужасом думаю, что вот ты встанешь и уйдешь... в то место, которое называешь домом.

     Она сказала тихо:

     -  Но ведь там в самом деле мой дом.

     - Таня, а где мой?

     Она не поняла или сделала вид, что не поняла, сказала с удивлением:

     -  Разве не здесь прописан?.. Или ты утерял паспорт?

     -  Отныне мой дом там, где ты, - сказал я серьезно. - Таня, я хочу, чтобы мы жили вместе. Может быть, тебе больше никуда не ходить?

     Она приподнялась на локте. Маленькие груди чуть сдвинулись вниз. Большие карие глаза смотрели с участием и глубокой симпатией.

     - Бравлин... ты даже не поинтересовался, как я живу!

     -  Как ты живешь, Таня? - спросил я послушно. - Как ты живешь, без меня?

     Она огрызнулась:

     - Ты еще спроси, почему я жива без тебя!.. Без тебя я еще не жила, не знаю. А вообще-то живу... как все живут. Хорошо, можно сказать! У меня хороший любящий муж, У меня хорошая умненькая дочь. Ей пять лет, но уже можно отдавать в первый класс... Да, вот такая умненькая! В маму. У меня хорошие друзья. Тоже умные, без материальных или жилищных проблем. Разные хобби, отдых на зарубежных курортах... Если тебе это интересно, то работа У меня тоже просто супер!

     - Да, - согласился я, - то, что возникло между нами... большая помеха. Обоим! Но это возникло. И потерять такое сокровище... нет, я ни за что. Я лучше все остальное потеряю.

     - А я нет, - отрезала она. - Я не хочу терять ни того, ни другого! Почему обязательно терять? Человек должен все время приобретать, обогащаться!

     -  И быть всесторонне развитым, - сказал я горько. - Увы, у меня так не получится. Я уже потерял покой и сон, как говорится. И душевное равновесие. Зато обрел такое, что все перевесило...

     - Я тоже обрела, - ответила она. Поспешно добавила: - Кое-что, кое-что, так что не задавайся. Еще не разобралась!..

     Я полежал молча, из меня вырвалось горько:

     -  Как часто слышу "...мне надо разобраться..."! Как будто в этом надо разбираться... Как будто в э т о м можно разобраться. Это надо принимать как высший дар, что выпадает очень немногим из живущих.

     - Чей дар?

     -  Да мне по фигу, чей. Дар богов или одного Бога, природы, Провидения, генетического пика. Мне отвалилось такое редчайшее... особенно по нынешним временам, счастье, что у меня просто руки трясутся от жадности! Дурак буду, если не ухвачусь...

     Даже если пальцы сгорят, подумал вдруг, буду держаться. Такое счастье выпадает в самом деле все реже. Мир стремительно меняется. В небытие вообще уходит огромный пласт мировой литературы, где в основе любовь. Вон Бабурину, а он типичен, уже непонятны терзания Ромео и Джульетты, Тристана и Изольды, Тахира и Зухры, Безухова и Наташи, Тарзана и Джейн, Маяковского и Брик, тех двух комсомольцев...

     - А это кто такие? - услышал я голос рядом.

     Таня приподнялась на локте и с любопытством смотрела мне в лицо.

     - Я что, - пpo6opмотал я, - говорил вслух?

     -  Шептал,  - ответила она язвительно,  - да так

     нежно...

     -  В первые годы Советской власти, - объяснил я, - блистали двое комсомольских деятелей, он и она. Он заболел и умер, а она, не в силах перенести утрату, застрелилась у ею мертвого тела. И хотя самоубийство по этике комсомольцев - акт трусости, но за их общим гробом шли все комсомольцы столицы. Сотни девушек рыдали, а парни не могли сдержать скупые и горючие... да.

     ГЛАВА 11

     В старину дикие предки, лихо закинув каменные топоры на плечи, провожали своих подруг к родным пещерам. Я усадил Таню на сиденье справа, не удержался и поцеловал, словно мы в романтической мелодраме. Кто-то из прохожих на той стороне отпустил грязную шуточку, напоминая, .то мы в реале, к тому же - в России.

     По обе стороны медленно поплыли дома. Я вырулил на трассу, машин в этот час немного, не приходится долго уступать дорогу, но все равно поехал неспешно, растягивая последние полчаса. На двух перекрестках нас останавливали патрули, за гаишниками маячат быстро ставшие привычными фигуры в камуфляжных костюмах, проверили документы. На третьем вообще подвергли обыску, я открывал багажник, один из патрульных долго водил под днищем длинным сачком с металлической сеткой.

     Все привычно, буднично, подумал я горько, как быстро человек привыкает. Привыкает ко всему. Природа дала нам все для того, чтобы мы могли выжить на самом дне зловонной ямы, но она же дала нам и могучие крылья. И чем крылья мощнее, чем сильнее они мешают ползать...

     - Мой муж, - заговорила она медленно, - очень примерный и добропорядочный человек. Да, он по терминологии боевиков из РНЕ колаб, но кто сейчас не колаб?.. Все - колабы в той или другой степени. Но он не усердствует, просто работает.

     Я перевел машину в крайний правый ряд, ехал так медленно, что вот-вот патрули качнут останавливать вопросом: чего ж ты, гад, крадешься? Подумалось, что лучше бы ее муж усердствовал, тогда бы его быстро к стенке, устыдился подленькой мыслишки до жара на щеках, сказал торопливо:

     -  Конечно, он тебя любит... Тебя нельзя не любить! Она засмеялась:

     - Такое книжное слово... Теперь даже дети в любовь не играют. Он относится ко мне прекрасно. И в постели с ним все в порядке, на оргазмы не жалуюсь. Конечно, он пользует у себя на работе секретарш и сотрудниц, как и у нас дома, когда вечеринки уж чересчур многочисленные... но это норма, это обыденность...

     - У нас такого быть не может, - прошептал я.

     -  Ну, мы с тобой исключение, - ответила она. - Двое уродов. А мой муж - здоровое большинство. Я, кстати, тоже. И на вечеринках успевала, и когда сосед забегал одолжить электродрель, и на работе...

     -  Ты уже говорила,  - напомнил я торопливо.  - И даже по дороге на работу.

     Она отмахнулась:

     - Да ерунда это все. На самом деле по дороге на работу ну пару раз всего! И то оба в дождь. Все равно застряли под навесом, пришлось пережидать, а чем еще заняться с незнакомым мужчиной?.. Хорошая девушка должна уметь делать то же самое, что и плохая, но так как она хорошая - то должна это проделывать хорошо! Словом, у меня хорошая счастливая жизнь. Подруги завидуют.

     -  Ему, - сказал я, - наверняка завидуют еще больше.

     Она довольно улыбнулась.

     -  Не скажу, что я со всеми его коллегами... успела, но те, с кем успела, да, признают, признают!.. И завидуют. Думаю даже, не все врут, не все. Так что, сам понимаешь, у нас крепкая современная семья. Построенная на современных законах. Тряхнуть ее трудно, а разрушить и вовсе невозможно. Тем более... этим старинным оружием!

     Впереди замигал желтый, я сбавил скорость еще чуть и, конечно же, ухитрился не успеть проскочить до того, как вспыхнул красный. На Ленинградском хорошо рассчитано

     переключение, если попасть в "зеленую волну", можно гнать до самого Центра, ни разу не споткнувшись о красный. Но если суметь выбиться, то везде будешь успевать к красному, как я сейчас и попал очень умело. К тому же - частые проверки на дорогах...

     Дальше она указывала, по каким дорожкам проехать, чтоб короче, где можно напрямик через детскую площадку, так ее называют по старинке, где свернуть и где остановиться. Я хотел было в сторонке от ее дома, да не увидят, что ее, замужнюю женщину привез молодой мужчина, но ее, похоже, такие пустяки совсем не тревожили.

     Я высадил ее возле подъезда, на лавочке старухи, Таня беззаботно чмокнула меня в щеку на виду у всех и выпорхнула из машины. Я дождался, когда она откроет дверь, провожаемая взглядами сидящих на лавочке, медленно подал машину назад и выкатился на улицу.

     На обратном пути остановили только однажды. Посмотрели на мою морду, я услышал вздох: "Накурился", и тут же отмашка полосатым жезлом, езжай. В РНЕ не курят травку и не ширяются, а остальные не опасные.

     Машину отогнал в гараж, это за два дома, хотя обычно бросаю перед подъездом. Надо поработать с недельку безвылазно, а в гараже ее не засыплет желтыми листьями. Правда, когда поднимался по винтовому пандусу, какой-то лох на "шестерке" сунулся навстречу, дальтоник, что ли, перепугался вусмерть, я его гнал до своего второго этажа и пожалел, что я не на шестом.

     Поколебавшись, дома я последний пролет одолел пешком, на веранде - как в старое доброе время: Анна Павловна - кустодиевская купчиха, сам Майданов - чеховский тилигент в пинснэ, рахметничающий Лютовой, весь в Железе чувств и мыслей, даже взор стальной и твердый, и Бабурин - это сплошное здоровье, реклама рыбьего жира или чего угодно, румянец на всю щеку и на кончике носа,фингал под глазом - понятно, вчера то ли был матч, то ли репетиция сопровождения матча.

     На столе чашки с парующим чаем, Анна Павловна раскраснелась, румяная, счастливая, раскладывает варенье в розетки. Майданов с преувеличенным удовольствием пьет из большой чашки, расхваливает. Повторяет, как чай полезен и все такое, Марьяна пока в универ не ходит, но подруги - такие хорошие приличные девочки! - приносят ей конспекты лекций, уже возобновила занятия. По новостям сообщили, что напали на след террористов, ранивших двух юсовских граждан, вот-вот арестуют, и с террором будет покончено раз, навсегда и окончательно.

     Меня приветствовали, Анна Павловна сразу же поставила передо мной чашку, розетку с вареньем. Бабурин живо рассказывал о прошедшем матче. Говорил быстро, весело, искрометно даже. С языка фейерверком срывались шуточки, остроты, короткие хлесткие анекдоты, намеки, все было весело, и хотя я половину этих шуточек уже слышал или читал, но все же с ними речь Бабурина ярче, разноцветнее. Так женщина разрисовывает себя косметикой, украшает висюльками и побрякушками, ставит родинки и подводит глаза и губы татуашью, а мужчины больше берут анекдотами и всякими, как теперь их называют, приколами. Эти приколы и афоризмы, желательно - компьютерные, что значит уровень, должны говорить о нашем интеллекте, продвинутоети, нестандартности.

     Бабурин сказал весело:

     - Садись, Бравлин!.. Что ты все вкалываешь с утра до вечера, как наркоман? Истину, грят, ищешь?.. Истина не то, что знают все, а то, что они хрен узнают, га-га-га! А я вот не люблю вещей, которым не могу набить морду. Все равно ведь, как ни крутись, а жопа сзади!.. Бери печенье, это в нашем ларьке возле дома такое... Время детское, а спать и есть уже хочется по взрослому...

     Я подумал, что вообще-то молодец, ибо остроумие - это прежде всего признание убогости своего ума, и в то же время инстинктивное нежелание мириться с его убогостью.

     ми убрали перегородки!.. Этого недостаточно, ибо все равно... все равно, каждый из нас, перешагивая через порог туалета, пусть даже совместного с женским, как бы становится гражданином второго сорта... а это недопустимо в цивилизованном обществе! Это грубейшее нарушение прав, общечеловеческих ценностей, которые несет в мир великая культура великой Америки.

     Лютовой даже не поморщился при слове "великой". Вечер слишком хорош, чтобы портить его спорами. Но Бабурин поинтересовался:

     -  А что за нарушение?.. Ведь уже вместе с бабами... га-га-га!

     Майданов сказал с жаром:

     -  Вот именно-с, вот именно-с!.. Становимся гражданами второго сорта вместе с женщинами, только и всего!.. Не порознь, как раньше, а вместе!.. С этим надо покончить!

     Лютовой поинтересовался лениво:

     - Как? Снять двери туалетов? Майданов просиял.

     -  Вот видите? Хоть вы и националист, и даже хуже того - патриот! - а все понимаете. Именно это-с я и хотел предложить!.. Да-да, завтра же направлю предложение в Госдуму. Пусть рассмотрят. Если подберу убедительные доводы, сформулирую как следует, то... кто знает....

     Он приосанился. Бабурин сказал озабоченно:

     -  Но как насчет вони? Я когда сру, противогаз сгорит. Это, как говорится, от сильных духом мужчин. У меня, значится, открывается второе дыхание.

     - А дезодоранты на что? - ответил Майданов с живостью. - Я этот вопрос продумал, продумал-с!.. Сейчас такие дезодоранты в продаже, что самую дикую вонь превращают в запах роз...

     Бабурин подумал, сказал нерешительно:

     -  Ну, тогда еще ничо... Хотя лучше бы в запах пива... или воблы...

     Майданов сказал с энтузиазмом:

     -  Могучая промышленность Америки в состоянии выпустить дезодоранты на любые вкусы!

     - Тогда все в порядке, - сказал Бабурин. Он на глазах повеселел. - Можно будет с толчка следить за баром, кто пришел, да и вообще...

     Он прищелкнул языком, но на лбу еще оставались морщины. Одно дело видеть, как на толчке сидит со спущенными штатами твой начальник, жена шефа или бабы из твоего отдела, другое - самому тужиться на всеобщем обозрении.

     В дверном проеме показался Пригаршин. Блеснул злыми глазами, завидев Лютового, не ожидал его сегодня, но, поколебавшись, принял радушное приглашение Майдановых, опустился на свободный стул. Бабурин закричал жизнерадостно:

     - Заходи, садись, дорогой! Живем мы тут хорошо, так нам, дуракам, и надо! Вам чего, пивка?

     Пригаршин сказал сухо:

     -  Пиво я пью только безалкогольное. А вот чайку...

     -  Безалкогольное пиво, - заявил Бабурин, - первый шаг к резиновой бабе!

     Пригаршин присел, демонстративно не обращая внимания на Лютового, проворчал, обращаясь к Майданову и частично ко мне:

     -  Все о переворотах, революциях языки чешете? Революции бывают только неудачные,  удачных не  бывает. К тому же во время таких бурь людишки, не способные даже грести, завладевают рулем. А во властители дают таких людей, которых мы не хотели бы видеть даже лакеями... Так что кончайте мусолить эту тему. Штаты пришли и принесли нам благо. Это надо принять с благодарностью и не рыпаться! Мы уже устали от переворотов и революций. Еще одного переворота не выдержим. Разве не так?

     Он обращался с последней сентенцией ко мне, я сдвинул плечами.

     -  Не так, но я не хочу говорить на эту тему. -  Почему? Тогда ответьте просто: почему?

     -  Потому что русская нация и так вымирает. Переворот или революция еще могут дать шанс на спасение.

     Он развел руками.

     -  Ну, знаете ли... Именно сейчас у нее уникальный шанс! Вся империя Штатов пришла на помощь, протягивает руку спасения.

     -  Когда тонешь, - сказал я, - хватаешься и за гадюку. Но за гадюку лучше...

     Бабурин заржал. Этому важно, чтобы было остро, клево, смешно. Лютовой поглядывал остро, но помалкивал, мелкими глотками пил чай. Анна Павловна усиленно хлопотала вокруг нового гостя. Она всерьез уверена, что все сходятся послушать ее великолепного мужа, набраться мудрости, пообщаться именно с ним, и потому количество гостей поднимает его престиж, улучшает имидж.

     -  Сегодня по телевидению транслировали интервью с Горбачевым, - сообщила она застенчиво, - такой милый мужчина, такой милый!.. И как хорошо говорит!

     Все переглянулись, Анна Павловна старается сбить накал страстей, что могут разгореться, принимает огонь на себя. Никто не возразил, даже Лютовой кивнул, сказал благожелательно:

     - Да, я тоже слушал с удовольствием. Большим удовольствием! Даже огромным. Вообще считаю, что Горбачева нужно охранять лучше и надежнее, чем любого из существующих президентов. Он - самое яркое доказательство, к чему привела Советская власть. Достаточно посмотреть на него, послушать его речи, когда он и сам не понимает, что... гм... вещает... когда любой из депутатов Думы, не говоря уж о лидерах партий, когда любой из избранных районных начальников - избранных, а не назначенных! - любой дворник... во сто крат мудрее, умнее, то это самый смертельнейший приговор системе, к которой кто-то еще мечтал бы вернуться.

     Анна Павловна услышала только, что Горбачева нужно охранять и беречь, метнула Лютовому благодарно-изумленный взгляд, умчалась за новым чайником. Майданов хмыкнул. Не то чтобы возражал, просто напоминал, что не надо зарываться, они же здесь чай пьют, а не на митинге РНЕ. Лютовой сказал еще спокойнее, просто медовым голосом:

     - Достаточно показывать Горбачева, этого генерального секретаря КПСС, самого верховнейшего руководителя, который совмещал в себе и президента, и премьер-министра, и всю Думу, и Верховного Главнокомандующего, и Верховного Философа, и Отца Нации... и, видя этого человека, самый ревностный сторонник возврата к СССР отшатнется, ужаснется, ибо как надо было прогнить строю, чтобы в стране умных и достаточно просвещенных людей поставить на самый верх такое и дать этому руль!.. И до чего надо было довести народ, все двести миллионов человек, чтобы и не пикнули, видя такого правителя.

     - А ведь он даже не понимает, - проговорил Майданов сочувствующе, - что самое лучшее, это сменить бы имя, а то и внешность, залечь где-нибудь на дно и доживать свои дни, стыдясь признаться, кто он есть. Так нет же, то и дело рвется к микрофону! А его еще о чем-то спрашивают... чтобы посмеяться, да?

     Я заметил, что все переглядываются. Вроде бы бесспорно, но что-то в этом есть и ядовитое, ибо на пост президента США как раз тоже избрали точно такое же полнейшее ничтожество. Причем, в США дело еще серьезнее: там в самом деле избрали открытым честным голосованием, а не так, как избирали Горбачева: одного из... одного. Избрали того, кого считали... ну, самым подходящим быть президентом. И все обозреватели: правые и левые, фашисты и демократы, радикалы и консерваторы - сходятся во мнении, что это самый никчемный президент за всю историю страны, а по развитию интеллекта уступает сборщику мусора.

     -  Знаете, - сказал Пригаршин сухо, он смотрел перед собой, демонстративно не замечая Лютового, - не надо никаких аналогий. Ничтожество их президента говорит о том, что американский народ вовсе не нуждается в

     сильном руководителе! Он сам силен, здоров... как физически, так и психически...

     Бабурин вклинился радостно:

     - Ага!.. А какую круть производит?.. В смысле, его страна? Он же как задвинул со своей программой развития поддержки движения болельщиков!.. Не задвинул, а прям засадил по самые помидоры. Бабок кинул, как на создание стратегической обороны, во!

     Пригаршин не сообразил, что Бабурин союзник, сказал раздраженно:

     -  Ну как же вы не понимаете? Как вы не понимаете? Да, США производит и дрянь, кто спорит?.. Так не берите дрянь, а берите только хорошее. Ведь не спорите же, что там что-то делается и хорошее? Так вот берите только хорошее!

     Бабурин хлопнул ладонью по столу, захохотал.

     - Дык берем! Обеими руками!.. В США в самом деле простой народ правит!.. И все делается для простого народа! Бравлин, разве не так?

     Я поморщился от такой юсовской жизнерадостности. Майданов тоже поморщился, но, сглаживая разговор, сказал торопливо:

     - Да-да, надо брать только хорошее! А на плохое, оно есть у каждого народа, обращать внимания не стоит. И тогда оно тихо отомрет само. Как говорит наш доблестный болельщик, откинет копыта. Не так ли, Бравлин?

     Я кивнул.

     - Да, конечно, вы совершенно правы. Надо брать хорошее, а на плохое не обращать внимание. Вот прогуливаетесь по улице с дамой, ведете беседы о высоком искусстве, а навстречу идет изящный такой господин, которому приспичило. В трех шагах от вас он расстегивает штаны, садится на тротуар и срет. Прямо на асфальт в духе всяческих свобод. Вы осторожно обходите его с его зловонной кучей и говорите даме, что у этого господина хорошо начищены туфли и правильно повязан галстук. Надо и мне, мол, не забывать чистить туфли, а то забываю, увы, забываю...

     Бабурин заржал, Лютовой сдержанно усмехнулся.

     Майданов сказал глубокомысленно:

     - Вы хотите сказать, что мир теперь настолько тесен,

     что любая страна отвечает не только за свою внешнюю политику, но и за то, что она производит, так сказать, только

     для себя?

     - А разве не так? Ведь уже стало хорошим тоном вмешиваться в дела других стран, что совсем недавно считалось недопустимым! Так называемое мировое сообщество, а на самом деле - одна Юса, бомбило Ирак, Югославию, сейчас в России... Точно так же мировое сообщество вправе потребовать от Юсы, чтобы она не плодила ту дрянь, что грязным потоком льется во все страны. Правда, для этого мировое сообщество должно стать в самом деле мировым сообществом, а не шайкой шакалов возле Шер-Хана. И побыстрее навести порядок у себя со всякими там наркоманами, гомосеками...

     Майданов поморщился.

     -  Никто уже давно не говорит "гомосеки", - упрекнул он мягко.  - Образованные люди говорят:  "геи". Или - голубые.

     Я пожал плечами, разговор беспредметен, а Лютовой сказал с ехидцей:

     -  Если вы так говорите, вы тоже гомосек... Да-да, "гей" - всего лишь аббревиатура из слов "good as you", то есть "такой, как ты". Вообще-то и надо бы, как всякую аббревиатуру, прописными буквами, а во-вторых, всякий, кто называет гомосека геем, тот признается тем самым, что и он тоже гомосек.

     Майданов все еще старался смотреть с превосходством и укоризной, но, похоже, грубый Лютовой сумел подловить его на истинном смысле почти что общепринятых слов.

     Я подумал, брякнул:

     -  Кстати, всякий, употребляющий слово "гей", даже в отношении к себе, оскорбляет одновременно и вас, называя вас педерастом!.. Ведь, если он сам такой же, как и вы...

     Бабурин посмотрел на одного, на другого, заявил гордо:

     -  Ты прав, это оскорбление. Если услышу где слово "гей", сразу буду в пятак! Без базаров.

     -  Ну что вы такое говорите, - сказал Майданов плачущим голосом. - Вроде бы культурные люди... А культура как раз и отличалась тем, что... э-э... свободничала в таких делах. Это рабоче-крестьяне не допускают гейства, у них психика чересчур проста, но демократы, либералы - им же просто положено быть геями!

     Лютовой подмигнул Бабурину и сказал веско:

     -  И голубыми их звать как-то в лом. Из-за этих извращенцев уже и небо боишься назвать голубым! Не-е-е-т, я - суперпуператеист, но Господу Богу от меня персональный поклон и свечка при случае за то, что замочил сразу два города с гомосеками! Вот это по-нашему! Вот это без соплей и слюней!

     Я послушал с любопытством, предложил:

     -  Когда у вас очередной съезд партии? Советую партийный билет за первым номером вручить Господу Богу. Это, кстати, поднимет ваш рейтинг. Многие увидят, что ваши позиции почти во всем совпадают.

     Лютовой посмотрел с уважением.

     - А это идея, - сказал он медленно. - Черт, как нам не хватает в нашем движении таких людей... с идеями! Вы еще не надумали?

     Я развел руками, сказал уклончиво:

     -  Правда, тот Бог был этот... жидовский. Лютовой задумался, сказал досадливо:

     - А, черт... я ж забыл!.. Хотя ладно, объявим его иудейским. Объясним, что к нынешним жидам никакого отношения не имеет. Вот ему и вручим.

     Майданов повернулся к Пригаршину.

     - Что новенького у вас?.. В вашем правозащитном обществе?

     Пригаршян зыркнул с подозрением на меня, буркнул:

     -  Выиграл в суде один процесс... но результатом недоволен. Вместо наказания обвиняемый был скрыто

      поощрен... так я это называю! Потому я сейчас готовлю обращение в Гаагский суд.

     Лютовой холодно поинтересовался:

     - А что, Гаагский трибунал теперь принимает и заявления отдельных граждан?

     -  Не трибунал, - ответил Пригаршин победно. - Создан еще и Международный суд, куда могут обращаться простые граждане разных стран. Решения того суда обязательны к исполнению.

     -  Здорово, - протянул Лютовой. - Не знал. И где этот суд ныне?

     -  В  Нью-Йорке,   -  ответил  Пригаршин  с  вызовом  - Понимаю, что сейчас скажете! Почему Гаагский не в Гааге? Потому что лучшие в мире адвокаты - в Нью-Йорке. Лучшие юристы, судьи высочайшей квалификации, беспристрастнейший разбор, безукоризненная подборка присяжных!

     Лютовой протянул задумчиво:

     -  Вот как... Даже не маскируются под гаагские или еще какие конвенции. Впрочем, сейчас это незачем. Юсовский обыватель жаждет видеть свою силу... и видеть, что все ее видят. Значит, вы подали в суд на кого-то из наших?

     -  Скорее, ваших, - отпарировал Пригаршин. - На человека, который тормозит наступление общечеловеческих ценностей... Но его судьба неважна. Здесь главное, что будет вынесено решение и частное определение, что прогремит как гром по всей России...

     Он говорил горячо, убежденно, глаза горели, а лицо светилось, как будто внутри черепа горела свеча. Лютовой слушал внимательно, но лицо потемнело, глаза ввалились, а кожа на скулах заострилась. Лицо стало злым и неприятным Если бы писать с них картину о столкновении Добра и Зла, то никто бы не усомнился, кто из этих двух на чьей стороне.

     Он работает менеджером в юридическом бизнесе, что уже по определению выводит его из числа подозреваемых в причастности к экстремистам. Юса - рай для юристов,

     там это наиболее уважаемая часть населения, наиболее богатая и влиятельная. Юристы всего мира с завистью смотрят на Юсу, потому их оптом можно зачислять в ревностные сторонники Юсы. К тому же Лютовой неплохой менеджер, очень неплохой, что вдвойне делает его лояльным к США. А его критика действий оккупационных властей, понятно, не больше, чем разминка ума, который к истине идет от противного...

     Но если идти от противного, вспомнил я расхожую шутку, можно прийти к очень противному.

     Майданов посмотрел на часы, исчез. Мы не успели наполнить по новой, как вернулся, доложил с готовностью:

     -  Сегодня сводка на диво мирная! Взорвано шесть машин, семь человек погибли, девять ранены. Еще пятеро убиты в квартирах. Следов ограбления или изнасилования нет. В квартирах тех пятерых оставлены две буквы "СК".

     Бабурин хмыкнул:

     -  Вот теперь правильно!

     - Что?

     - А что теперь эти новости в конце. Раньше давали в самом начале. А теперь сперва дают обычное: президент сходил, президент принял, президент пукнул... а эти крутейшие новости рядом с футболом. Вообще-то лихие парни эти эрэнешники! Их ловят, арестовывают... а они все откуда-то берутся!

     - Фанатики, - сказал Майданов с отвращением.

     -  Патриоты,  - возразил Лютовой. - Казацкому роду нет переводу!.. Каждый год школу заканчивает несколько миллионов человек. Почему вы думаете, что все будут колабами или равнодушными?

     Майданов сказал раздраженно:

     - Молодежи свойственны жертвенность и высокие порывы, но нельзя же этим пользоваться!.. Это, простите, безнравственно!..

     Лютовой спросил медленно:

     -  Почему?

     - Да потому!

     - Кто-то сидит в тепле и уюте, направляет, использует

     их в своих собственных интересах, а эти молодые гибнут... А вы как думаете, Бравлин?

     Я вздрогнул, в мыслях я сейчас шел с Таней по усыпанному золотыми листьями парку. Говорил, говорил, хватал ее на руки и нес, прижимал спиной к деревьям и целовал ее щеки, лоб, нос, губы...

     -  Вы это серьезно? - спросил я.

     - Что?

     -  Ну, насчет "пойди и сам взорви колаба", "пойди и сам кинься под танк"...

     Майданов ощутил ловушку, но уже не мог остановиться, на него с ожиданием смотрел даже Бабурин, ответил с вызовом:

     -  Конечно! Тот, кто посылает молодежь под танк, не должен отсиживаться в кабинетах!.. Должен и сам...

     Он запнулся. Лютовой нагло ухмылялся. Что-то уловил даже Бабурин, заинтересованно поглядывал на одного, на другого.

     -  Если бы мы вас не знали, - сказал я, - как доброго и честнейшего... э-э... интеллигента, то заподозрили бы в... нет, лучше промолчу. То есть вы считаете правильным, что генерал, который руководит войсками, координирует деятельность разных подразделений, отвечает за оборону... или наступление по целому фронту... вы считаете, что этот генерал обязан взять гранаты, пойти с первым же подразделением и... обязательно погибнуть, так как в боях, выполняя его приказы, обязательно гибнут люди?..

     Лютовой сказал с насмешкой:

     - Андрей Палиевич, признайтесь, вы колаб?.. Мы никому не скажем. Хорошо работается на юсовцев? Сколько получаете?

     Тон его ясно говорил, что шутит, но Майданов покраснел до корней волос, отшатнулся, словно под носом оказалась гадюка с разинутой пастью, замахал руками:

     -  Как вы... как вы можете?.. Что за подозрения?.. Я только говорил, что нельзя... я бы не смог вот так...

     -  Полководец всегда в безопасном бункере, - сказал Лютовой, - чтобы гибель не внесла смятение в ряды войск!.. Да, он посылает на смерть... а как выиграть большую битву? Он может даже сознательно послать малый отряд на верную гибель, чтобы позволить большому незаметно пройти в тыл и разгромить врага наголову!

     Он горячился, тоже то краснел, то бледнел. В глазах боль, я его не понимал, слишком принимает близко к сердцу, словно кто-то из близких в рядах этой странной и загадочной РНЕ, что была презираема в предыдущую эпоху, а со дня высадки юсовцев в один день превратилась в питомник для героев. Вообще-то, по-моему, Лютового еще не взяли под арест лишь потому, что слишком открыто высказывает симпатии РНЕ. Так говорят только безответственные болтуны, далекие от каких-то групп. Всякий же понимает, что настоящий боевик маскируется под благонамеренного гражданина, а то и под колаба, прилюдно расхваливает политику юсовцев.

     Кто ты, Лютовой, мелькнула мысль. Двойной захлест петли? Или кто болтает - тот не опасен?..

     - Все равно, - сказал Майданов упрямо, - я не верю даже в то, что РНЕ сможет что-то сделать с этой мощью. Только напрасно бросает в топку жизни молодых людей... Вы со мной не согласны, Бравлин?

     Я развел руками.

     - Как ни странно, но... сможет. На волне такого подъема - сможет. Россия - что пружина... надавив на нее с такой силой... вы понимаете... Так что подъем национального духа вполне способен вышибить юсовцев с наших земель. Они ведь не смогут уничтожить местное население... под корень? Те же союзники забеспокоятся. Так что РНЕ вполне способна взять власть в такой ситуации. Другое дело, что на волне подъема национального духа не поднять экономику. А это значит, снова скатиться в страшную дыру нищеты и разрухи...

     Лютовой сказал раздраженно:

     - Что-то не то говорите! Разве Гитлер, придя к власти,

     не поднял экономику нищей и разоренной Германии до высот? Германия стала богатейшей страной Европы!

     Я покачал головой:

     - Не могу возразить. У меня просто нет слов, доводов,

     только ощущения... Но эти ощущения говорят, что сейчас это не сработает. По крайней мере, в России. Нужно что-то иное...

     - Что?

     Я сказал негромко:

     -  Экономист сказал бы - нечто неэкономическое.

     ГЛАВА 12

     Они еще оставались чаевничать, но мне завтра вставать рано, я распрощался, извинился, поразводил руками и отбыл. Но когда отпирал дверь в свою квартиру, на лестничной площадке показался Лютовой, сообщил с усмешкой:

     -  Болтология... А у меня завтра тоже нелегкий день. Бравлин, вы давно смотрелись в зеркало?

     - Уже все обплевал, - отшутился я. - А что?

     - Да у вас лицо... такое.

     -  Какое?

     -  Не такое, - сообщил он. - Словно вы знаете код Вселенной, но не решаетесь его сказать. Да и сами не решаетесь вмешаться... Хотя иногда у вас бывает вид человека с вервием...

     -  Вервием? - переспросил я. - Что это?.. Ах, простая веревка...

     - Да был уже один с простым вервием, - ответил он туманно. - Вот и я временами жду, когда ты возьмешь вервие и начнешь гнать торговцев из храма, переворачивать столики менял...

     Я отмахнулся.

     -  Это уже было сделано. Двумя самолетами по Торговому Центру. Все столики менял вверх тормашками, а сейфы с золотом до сих пор из руин вытаскивают... Нет, нам

     идти дальше. Иисус, когда изгонял всякую торговую дрянь из храма и переворачивал столики, все еще надеялся, что удастся как-то реформировать старую веру, облагородить, очистить, улучшить, исправить... ну, как вон Майданов призывает. Потом, правда, Иисус сказал вслед за водопроводчиком, что надо менять всю систему... Ну, а мы даже не будем пытаться что-то исправить и почистить - слишком все сгнило! Вдрызг весь старый мир с тем дряхлым римским храмом. В щебень. В распыл. А потом соберем новый мир так, что даже атомная решетка будет другая!

     Я поймал себя на том, что стою с ключом в руке перед уже открытой квартирой и проповедую, а Лютовой смотрит с непонятным интересом победителя, что умело спровоцировал, вынудил раскрыться... Я поспешно умолк на полуслове, Лютовой увидел, что я врубился в ситуацию, сказал очень вежливо:

     -  Но если, по-вашему, не годится национальная основа, то... что?

     Я посмотрел по сторонам, немножко нелепо такой разговор вести на лестничной площадке, но в нашей жизни других нелепостей куда больше, предложил:

     - А давайте выделим ту сверхценность нашего времени, которую не считали ни сверхценностью, ни вообще ценностью все десятки тысяч лет человеческой истории? Или сотни тысяч. С того момента, как это слезло с дерева, человек знал, что гораздо важнее собственной жизни - жизнь потомства. Нет, это он знал даже раньше, гораздо раньше! Он знал, что важнее жизни - честь рода, клана, тэйпа, полка, сословия. Он отдавал жизнь за многие понятия, ибо жизнь - тьфу, а вот честь, милость павших предков, улыбка богов, место на Полях Большой Охоты... Пришло христианство, разделило человека на плоть и душу, и снова в цене только душа, а тело - тьфу, это ж всего лишь презренная плоть... Но вот настало время, когда отброшено все: честь, душа - все! Осталась только плоть, которой мы дорожим, которую ублажаем. Конечно, в недрах этого чудовищного разврата наверняка назревает нечто

     жутковатенькое, что разом вернет нас к аскетизму, но... почему бы не постараться успеть воспользоваться этим всеобщим помешательством, культом тела, плотских утех?

     -  Как?

     Я сказал нахально:

     -  А показать зажравшемуся человечку, что можно будет жрать еще больше, трахаться вообще до бесконечности, а фигуры делать себе любые... и вообще-вообще! Человек сейчас захапал себе столько всего, что корчится от одной только мысли, что это когда-то кончится... А оно кончится. Не потому, что не хватит крылатых ракет защищаться от остального голодного мира, а потому что все - смертны.

     -  Ну?

     Я пожал плечами, сказал как можно спокойнее, а то слишком быстро завожусь:

     -  Вы книжки читаете?

     -  Бывает, - ответил он равнодушно.

     -  Когда-то меня бесили многочисленные произведения, ну просто стадами перли одно время, просто косяки, бараньи отары - на тему, как некто попадает в автокатастрофу... или авиа, на производстве, и прочее-прочее, его спасают, но жизни осталось несколько минут, начнутся необратимые изменения,  после чего он помрет окончательно. И вот является некий ученый и предлагает эликсир или что-то там такое с бессмертием. Наш пациент, которому осталось пять минут, а он молод и был здоров, колеблется... заметьте, обязательно колеблется! - но все-таки решается стать бессмертным.

     Лютовой сказал заинтересованно:

     -  Ну-ну, не тяните! Что у вас за привычка то закуривать в это время, то чесаться, то задумчиво смотреть в окно?.. Вам принести пива? Только мигните.

     - Да нет, - ответил я уже спокойнее, - пока ничего не надо. Так вот, вернемся к нашему барану. Будучи бессмертным, да еще молодым и здоровым, он начинает жить полноценной жизнью, но...

     - Что "но", что "но"?

     -  Но тут во всех рассказах, повестях и романах он вдруг начинает ощущать, что бессмертие ему не нужно. Начинаются какие-то мутные рассуждения о том, что быть бессмертным нехорошо...

     - Какие?

     - Я же говорю, мутные. Ничего вразумительного. Все по-разному, но авторскую позицию я понял: лакомую гроздь винограда не достать, значит - надо охаять. Мол. зелен, на фиг мне такой. Лучше помереть от старческих болезней, когда уже полуидиотом лежишь и гадишь под себя, чем стать молодым и бессмертным... Впрочем, молодые тоже мрут еще как!

     Лютовой хохотнул:

     -  Эти, которые такое писали, первыми ухватились бы за бессмертие!.. Они, по крайней мере, знают, что это такое. Но я все-таки не понял... вы предлагаете... что?

     -  Еще Гете сказал: "Развитие науки сильно задерживается из-за того, что занимаются вещами, не представляющими научной ценности...". Могу добавить, что если бы крупнейшие ученые мира занимались не проблемой создания особо влажной губной помады и прочих атрибутов общечеловеческих ценностей, а... хотя бы тем же бессмертием, то, самое малое, мы бы жили по паре сотен лет. А это важно, ибо сейчас человек пятьдесят лет только учится, а потом... потом помирает, едва успев приступить к настоящей работе. Я думаю о том, как бы не идти против течения, а... весь этот мощный поток повернуть, чуть-чуть повернуть, самую малость, но все же повернуть от тех равнин с бесплодными смоковницами и направить весь этот водопад на лопасти турбины!

     Мы пожали друг другу руки, ибо со стороны веранды послышались приближающиеся голоса, а нам обоим не хотелось, чтобы застали нас вот так, будто заговорщиков.

     Уже заводя будильник, я поглядывал одним глазом на экран телевизора. Очередной юсовский боевик о Древнем Риме, о его славе и доблести, о том, как Рим противостоял грязным диким варварам. Как усиленно Юса старается доказать всему миру, что именно она и есть преемница великого Рима, что правил миром! Это уже стало какой-то навязчивой манией.

     Впрочем, пусть. Мы в тот раз покончили с тем гнездом дряни, той всемирной помойкой, покончим и с нынешней. Надо только поменьше увязать в привычных спорах и рассуждениях о выходе из кризиса, об особом пути России, о разных моделях развития. Да, я все разрабатываю свою идею, небывалую и грандиозную, дикую и безумную... но когда смотрю на мир, то еще и думаю, а достаточно ли безумная, чтобы соответствовать безумности мира? Никому и никогда эта идея не приходила в голову, как и мне, но теперь она кажется настолько очевидной, что я не понимаю, как это о ней не кричат на каждом шагу как об идее, что спасет человечество?

     Перед сном отправил открытку по емэйлу, выбрав из пяти миллионов самую подходящую, с ангелочком, похожим на нее. Таня ответила тут же, словно ее комп включен, или же получает на мобильник. Восхитившись, я полазил по сайтам еще, выбрал с музыкалкой, малость одизайнил в Web-мастере, скинул по мылу снова. Таня на другом конце Москвы, берет жуть, ведь мог ее не встретить. Тут люди живут в одном доме всю жизнь и не видят друг друга, полно историй, как парень и девушка познакомились по Интернету, год переписывались, потом решили встретиться в реале, и оказалось, что живут не только в одном доме, но даже в одном подъезде!

     Так мы обменивались емэйлами, смешными рисунками и фото два целых дня, после чего я взвыл и отстучал короткое послание: "Помру, если не увижу сегодня же...", на что пришел короткий ответ: "Я думала, ты никогда этого не скажешь! Жду возле моего дома. Через час".

     Я взглянул на часы, но только, чтобы засечь время, перед глазами замелькало. Я обнаружил, что уже бегу по

     коридору, врываюсь в лифт, жму на кнопки, сердце колотится, наконец лифт остановился, дальше пробежка вдоль тротуара, мой "Форд"... ах, черт, я же отогнал его в гараж, это еще десять минут!

     По пандусу я съехал, сдерживаясь изо всех сил, но в глазах охранника заметил удивление: чересчур быстро, но не автогонщик же, чтобы так лихачить. Шлагбаум поднялся, я выметнулся на шоссе, подрезав голубой "Рено", пошел по крайней левой полосе, в висках стучит мысль: только бы не задержали, только бы не снова эта канитель с проверками!

     За полчаса езды до ее микрорайона сказал громко:

     - Таня!

     В мобильнике, укрепленном на подставке, пошло легкое потрескивание. Номер ее телефона набирался особенно музыкально, только чересчур медленно, затем два гудка, щелчок, следом прозвучал ее чистый божественный голос:

     - Алло?

     - Таня, - выкрикнул я, - я уже на Варшавке!.. Буду возле твоего дома через полчаса!.. Даже через двадцать пять минут. Выйдешь?

     - Да, - послышался ее голос, - да, конечно...

     Мне показалось, что звучат еще голоса. Кажется один из них - мужской, но впереди на трассе маячат то и дело вооруженные патрули, всматриваются во всех и каждого, мимо них положено проезжать на пониженной скорости, если потянусь за мобильником, тут же остановят, криминал, штрафом не отделаешься. Я стиснул зубы и ехал, поглядывая на спидометр, нельзя гнать, бывали случаи, что чересчур подозрительные патрульные открывали огонь по колесам.

     Показалось или почудился ее вскрик и звук, похожий на пощечину?

     В глазах красный туман, дома покачиваются, а светящиеся шары фонарей перестали сливаться в огненную полосу, раздробились и застыли. Я остановил машину возле бровки, сердце колотится, на лбу испарина, вывалился, как мешок, поспешно двинулся к ее дому.

     Здание огромное, как деревянная декорация, лишь два-три окна еще светятся, остальные смотрят пустыми черными провалами. Мимо запертого магазина протащился бомж, заглянул на ходу в мусорный ящик, я видел, как блеснула в тусклом свете фонаря бутылка зеленого стекла. За бомжом плетется тощая облезлая собака, явно рассчитывая, что человек достанет из слишком высокого для нее железного ящика корку хлеба.

     Я шагнул в тень между двумя домами, ее дом - следующий, в темноте на детской площадке слышится смех, вспыхивают огоньки сигарет.

     Дверь подъезда дома Тани распахнулась. Мое сердце радостно екнуло, но вывалился громадный мужик, свет из окон упал на его нечесаную голову, похожую на гриву льва. Заплетаясь ногами, он спустился по ступенькам и пошел мне навстречу. Душа моя сжалась, я замедлил шаг, начал подаваться с сторону, не хочется столкнуться с таким айсбергом. Да и заденет - мало не покажется. Если и вымирает русский народ, то не мельчает, не мельчает.

     Я почти прошел мимо, как его громадная рука словно выстрелила китобойным гарпуном. Острые цепкие пальцы впились в плечо. Меня подняло, будто лебедкой. Мужик огромен и страшен, голова как котел, в плечах косая сажень, а под неопрятным салом чувствуются толстые мускулы.

     - Что вы хотите? - проблеял я.

     Он тряхнул меня, маленькие глазки заблестели, видя, как я скривился от боли. Его рука толще моей ноги, хотя и я не совсем хиляк, но это вовсе чудовище...

     -  Посмотреть на соплю, - проревел он сипло. На меня пахнуло гнилью то ли из желудка, то ли порчеными зубами. - Эта сопля... эта вот мразь... к Таньке?

     -  Отпустите, - попросил я. Пугать милицией и прочими карами таких отморозков бессмысленно, они живут только этим моментом. - Наши интересы... вроде бы не пересекаются.

     Я чувствовал, что говорю низко, подленько, в духе человека, исповедующего общечеловеческие ценности, мол, от

     него не убудет, если это мясо буду трахать и я, зато никаких претензий друг к другу, никаких сложностей, все упрощено, никто никому ничего не должен...

     Он перехватил меня за края рубашки, проревел прямо в лицо:

     - Запомни, ублюдок!.. Здесь я ее трахаю!.. Только я!.. Понял?

     От гнилых зубов опять пахнуло смрадом. Я пробормотал:

     - Да понял, понял...

     Он еще раз тряхнул, прорычал:

     - Что-то ты больно смирный... Раньше она для случки выбирала бычков покруче. Я не знаю, кто ее ставит там на работе, но здесь - только я!.. И я никому не позволю...

     Он с силой оттолкнул к стене. Я больно ударился, но удержался на ногах. Он сволочь, мелькнула мысль, но не последняя - не желает, чтобы его женщину трахали все. Или просто еще кто-то. Муж - да, понятно, имеет право, а помимо мужа - только он. А я... что я лепетал с перепугу?..

     Меня обдало таким жаром, что я застонал и от стыда закрыл глаза. Мужик убрал у меня из-под носа громадный кулак, решил, что обделался от страха.

     -  Живи, - рыкнул он с явной неохотой. - Твое счастье, что я трезвый... Убил бы гада!

     Я не стал спрашивать, за что. Сам знаю.

     -  Все-все, - сказал я торопливо. - Ухожу...

     -  Еще раз увижу,  -  прорычал мужик,  - убью. Понял?.. Просто убью.

     Таня вышла через полчаса. Губы распухшие, искусанные, на шее красуется наглый кровоподтек. Я вышел из-за дальнего угла, помахал ей рукой. Едва она подошла к машине, поспешно усадил ее на правое сиденье, бегом обогнул и с невероятным облегчением плюхнулся за руль.

     -  Сволочь, - сказала она с ненавистью. - Как быстро мужчины опускаются! Совсем недавно был еще человеком.

     Сердце мое щемило от боли, нежности и бессилия. В глазах затуманилось, я обнял ее, она вжалась в меня, мы долго-долго сидели так, две одинокие души.

     Наконец она высвободилась, сказала с неловкостью:

     -  Прости, это мои проблемы. Поедем в какое-нибудь кафе. Сейчас я бы... скажем, мороженого. Белого, чистого.

     -  "Кристалл" подойдет? -  Да.

     Всю дорогу она молчала, тихая и поникшая. Я включил приемник, однако сразу же музыкальная фраза оборвалась, торопливый голос сообщил, что на Крымском мосту проб-га, взорван автомобиль, погибли трое, семеро ранены, сейчас растаскивают искореженные машины. Я ругнулся и успел вывернуть руль, пересек сплошную белую полосу, но благополучно юркнул в переулочек, знаю объезд, хоть и дальний, но не ждать, пока прибудут эмчээсовцы...

     -  Опять кровь, - прошептала она печально. - Люди все-таки звери...

     -  Таких хватает,  -  согласился я.  -  Есть люди-звери, есть люди-камни, есть люди-растения...

     А есть и люди-боги, добавил про себя. Да только никто этого пока не видит.

     - Зверей больше, - произнесла она тихо. - Дикие, страшные, грязные... И хотя вроде бы все дальше от пещер, но дикости меньше не становится. Почему?

     Почему, повторил я про себя. Вопрос Тани риторический, можно отвечать, а можно и промолчать. Почему человека вытаскивали из пещер в прогрессивный мир рабовладения, давали ему пылающий факел зороастризма, набрасывали на плечи рваный хитон христианина, совали в руки зеленое знамя пророка, красное знамя товарища, увенчивали то фригийским колпаком, то буденовкой с красной звездой, а то и вовсе зеленой повязкой с надписью "Make love", а он в любом одеянии и под любым знаменем оказывается этим диким страшным и грязным скотом?

     - Человек не образ Божий, - сказал я так же тихо, - как нам очень хочется. Он потомок дикого,

     страшного и грязного зверя. Не тому стоит дивиться, что в нем так много... ну, дикого, а тому, что столько героизма, доблести... Ведь эти зачем-то же взорвали машину?

     - Дикие люди, - сказала она упрямо.

     - Или диких людей, - сказал я мягко. - Тех, которые тянули обратно в пещеры.

     - Но убивать... нельзя! Это... бесчеловечно.

     -  Да, - согласился я. - Век рыцарства минул, настал век человечества.

     Даже общечеловечества, добавил про себя. По обе стороны быстро уходили за спину пустые тротуары. Здесь нехорошие кварталы, здесь выстрелы почти каждую ночь, однако днем работают все кафе, магазинчики, мамаши гуляют с колясками, даже не обходят свежие красные лужи на асфальте, появившиеся за ночь.

     Я сам видел, как остановились две милые женщины с колясками поболтать, а под колесами медленно темнеет багровая кровь, впитывается в серый асфальт. Сначала, помню, в таких случаях на места терактов прибывала машина и старательно смывала кровь, потом махнули рукой. Обычно до прибытия моечной машины пешеходы затаптывают до неузнаваемости. Каждый уносит частицу крови на подошвах, и вскоре снова чисто. Можно... убивать снова. Достоевский сказал, что человек есть существо, ко всему привыкающее. Но он сам не представлял, насколько прав. В его век нельзя было и вообразить, что человек привыкнет к т а к о м у! Но - привык с такой легкостью, что страшно представить, к чему еще способен привыкнуть. Привыкнет прежде, чем возмутится хотя бы хоть чуть-чуть.

     Мы проходили мимо гостеприимно раскрытых дверей баров, кафе, но еще больше было таких, где на дверях висели таблички "Продается" или "Закрыто". Некоторые павильончики уже ломают, явно отчаялись сдать в аренду, а за аренду земли платить туго.

     Я начинал высматривать местечко, где можно посидеть,

     съесть мороженое, выпить сока. Таня шла притихшая, грустная, когда я предложил заглянуть вон в тот бар, покачала головой.

     - Нет, что-то не тянет.

     - А вон туда?

     -  Нет, просто прогуляемся немного...

     Через два квартала на пути попалось летнее кафе, очень простенькое, а за прилавком торчала круглолицая конопатая девчушка. Рыжие волосы, туго заплетенные в косы, блестели, словно начищенные медные провода. Она беспричинно улыбалась, а когда перехватила мой взгляд, рот ее расплылся до ушей. Веснушки стали темнее, они усеивали не только лицо, но и лоб, шею, обнаженные руки.

     На железном подносе исходили паром ломтики жареного мяса, на соседнем - свежеподжаренные пончики. Запах одуряющий, я сглотнул слюну.

     Таня засмеялась, замедлила шаг.

     - Успел проголодаться?

     - С тобой у меня просыпаются все аппетиты, - ответил я. - И на все.

     - А на что еще?

     Голос ее был хитренький, подсказывающий ответ. Она остановилась, развернула меня лицом к стойке. Девчушка улыбалась во весь рот и переводила взгляд с Тани на меня и обратно. Глаза ее, голубые, как у самой дешевой куклы, были глупые и бесхитростные.

     -  На все, - ответил я серьезно. - Слух у меня музыкальнеет, я слышу не только как мухи жужжат в Парагвае, но даже небесные мелодии! Глаза видят в облаках ангелов, что бьют в бубны. Или в литавры, я музыкальные инструменты не очень различаю. А нюх... он такие ловит ароматы...

     -  Все поняла, - сказала она весело. - Значит, тебе двойную порцию жареного мяса... Признаться, выглядит аппетитно. А в самом деле вкусно?

     Девчушка за стойкой ответила задорно:

     - А попробуйте! Если не понравится, деньги верну.

     -  Рискуете, - предупредил я. Таня сказала насмешливо:

     - Ничуть не рискует. У тебя на лице написано, что ты все равно заплатишь. Ты из тех, кто предпочитает, чтобы тебе были должны, но ты - никому.

     Веснушчатая посмотрела на меня и кивнула. Потом обе переглянулись, чему-то разом засмеялись. Ладно, у женщин свои секреции, мне просто хорошо, я kapre diem, почти юсовец, и что за моей спиной говорят и думают - без разницы, мне хорошо, мне хорошо...

     Я ел это мясо, орудуя ножом и вилкой, потом начал просто хватать руками, удовольствие неописуемое, мясо, прожаренное в самый раз, к тому же нежное и сочное, девчушка знает, что продает, явно у них тут семейный бизнес.

     Потом нам принесли целое блюдо удивительной черешни, настолько крупной, что я не мог оторвать от нее глаз. Каждая ягода вздута, вот-вот лопнет под напором распирающего ее сока. Все ягоды покрыты мельчайшими капельками, блестят...

     Я взял одну за зеленый черешок, раскачал и забросил эту ярко-красную бомбочку в рот. Раскусил, заранее изготовившись, что брызнет сладким соком, но ягода оказалась настолько мясистой, что я ее кусал, жевал, ел, плотную, как грушу. Схватил вторую, третью, Таня смеялась и тоже старалась не отстать ни с мясом, ни с черешней, тем более редкой, что все-таки осень. Глаза ее лучились, все беды забыты, мы снова вдвоем, а весь мир... так, тень, дым, реальны только мы и наши желания.

     Она вдруг оборвала смех и посмотрела на меня очень серьезно.

     -  Бравлин...

     - Таня?

     -  Пойдем обратно. Я испугался:

     - Уже? Тебе нужно домой?

     -  Нет, - ответила она просто. - В машину.

     Я торопливо расплатился, конопатая пожелала нам

     весело провести время и приходить еще. Таня ухватила меня за руку, ее пальцы вздрагивали. Я бережно обнял ее за плечи.

     Уже у самой машины я спросил осторожно:

     - Может, поехали ко мне?

     -  Нет, - ответила она тихо. - Мне пора возвращаться.

     Я разложил сиденья, Таня сбросила одежду и протянула ко мне руки. Сердце мое щемило, в душе разливалась едкая горечь

     В этот раз мы тем более не трахались, а любились, и мальчишки, заглядывающие в окна, были явно разочарованы и ушли раньше, чем Таня их заметила.

     ГЛАВА 13

     Изо дня в день я собирал разрозненные фрагменты того, чем собирался потрясти мир, а себя сделать богатым, и компоновал в новый файл. Иногда такие удачные мысли приходили в поездке, я их записывал на атласе Москвы, что у каждого автомобилиста под рукой, на любом подходящем клочке бумаги, а потом дома долго разбирал каракули и сокращения.

     Как-то на второй неделе после свидания с Таней, у меня теперь все летосчисление идет от встреч с нею, в дверь позвонили. Я посмотрел в глазок, распахнул дверь. Лютовой стоял с бледным напряженным лицом. Я не успел раскрыть рот, как он проговорил с тем же напряжением:

     - Бравлин, что ж не забираете свою книгу? Пойдемте, я вам ее уже приготовил.

     Слова звучали странно, я захлопнул дверь и пошел за ним. Дверь квартиры Лютового чуть приоткрыта, оттуда несется ритмичная мелодия "Ирон Фак", самой популярной на сегодня группы США.

     Он закрыл за мной дверь, повел в ванную. Я молчал, чувствуя тревогу.

     -  Здесь все защищено от подслушивания, - сказал

     Лютовой. - Я знаю, что иду на огромный риск, но... у меня нет другого выхода.

     -  Слушаю вас, - проговорил я, чувствуя, что подписываю себе какой-то приговор.

     -  Бравлин, - сказал Лютовой, - я давно присматриваюсь к вам. Вы так же люто ненавидите юсовцев, как и я. Только вы крайне сдержанны. И еще ничем себя не пpoявили. Это хорошо....

     - До сегодняшнего времени, - сказал я. - Что-то случилось?

     -  Сегодня захватили двух террористов, вы слышали в новостях. К счастью, против нет никаких улик, но к несчастью, на этот раз юсовцы попали в точку. Это и есть те самые, что... К тому же руководители одного большого и очень важного для всех отделения. Словом, спасти их может только одно обстоятельство! Сегодня же кто-то еще совершит такой же точно теракт... Это сразу снимет с них обвинение.

     Я отшатнулся.

     - Что? Я?.. Да ни за что!

     Он поспешно выставил вперед ладони.

     - Тише, говорите тише. Никто не говорит о вас. Есть человек... Даже не один. Но за ними наверняка слежка, Вам просто нужно зайти в подъезд одного дома, подняться на этаж и оставить за трубой мусоропровода оружие... да не гранатомет, как вы уже подумали, а обыкновенный пистолет. Почти дамский. После чего спокойно уходите, как и

     пришли.

     -  Мною даже не заинтересуются?

     - Абсолютно! В квартире того человека уже произведено два обыска. Там оружия нет, знают. Сейчас следят за ним издали. Вернее, за подъездом его дома. Как только oн выйдет, за ним пойдут "хвосты". Но, во-первых, они не подозревают о подобном запасном варианте, а он будет вооружен...

     Он оборвал себя на полуслове. Глаза его обшаривал! мое лицо с тревогой и надеждой.

     - Очень боитесь?

     - Очень, - признался я.

     - Что делать, Бравлин, - сказал он умоляюще, - я бы

     с радостью рискнул бы кем-то другим. Жаль терять такого соседа... Но у меня нет другого выбора. Вы - последний шанс спасти тех ребят! А сам я не могу... по очень важным обстоятельствам, поверьте.

     Я вспомнил в Интернете и в газетах фотографии террористов, братьев Варфоломеевых, их лихие налеты, дерзкие теракты, немалая часть Россия им втайне сочувствует, развел руками:

     - Ну... повторите инструкции еще разок.

     За пять кварталов шикарный супермаркет, товары на все вкусы, стоянка запружена, автомобили всех марок, потому я с самым деловым видом припарковался, вошел в одни двери, отметив камеру фейсконтроля, прошел насквозь и вышел через складские помещения, где грузчики матерились, затаскивая во вновь открывшийся отдел мебели громоздкий диван.

     Еще два квартала между домами, и начались так называемые неблагополучные районы. Раньше так назывались места, где живут преимущественно бывшие уголовники, наркоманы, алкоголики, а теперь - стреляют даже днем.

     Ветерок бросил под ноги широкую желтую ленту. Еще не затоптанную вусмерть, значит - что-то ограждали совсем недавно. Я шагал по пятнистому, как леопард, тротуару, испещренному черными кляксами от горячего бензина или напалма, потом асфальт пошел вздыбленный, вспученный. Асфальтовую ленту перегородила неопрятная груда из битых кирпичей, песка и щебня, торчат обломки дерева. Я не сразу распознал остатки оконных рам.

     Проезжая часть улицы странно пуста, хотя в десяти минутах отсюда уже негде поставить машину, а на платных за час стоянки дерут сумасшедшие деньги. На месте следующего дома высится холм битого щебня, тяжелых блоков,

     ржавеют остатки арматуры. Это из него на тротуар выперло груду строительного мусора.

     Следующий дом цел, только с выбитыми стеклами. На стене огромное черное пятно копоти. Вообще-то дом не пострадал, но, понятно, обрадованные жильцы даже стекла не хотят вставлять, требуют у мэра переселения в просторные квартиры в элитных домах повышенной комфортности. Ура, взорвали!

     Далеко впереди на проезжей части улицы, у самой бровки чернеет остов легкового автомобиля. Без колес, стекол, искореженный не то огнем, не то взрывом. В машине что-то нацарапано, но читать не стал, впереди еще два закопченных, как головешки, дома.

     За время, когда я миновал два квартала, проехала только одна машина. Да и то не простая, а не то "Скорая", не то полицейская. Сейчас ввели еще один вид полиции, у всех своя форма, свои машины, свои объекты. Машина не проехала, а пронеслась, похожая больше на броневик, чем даже на полицейский автомобиль. Похоже, на этой улице им достается...

     Ага, вот нужный мне дом. Высотный, этажей не меньше семнадцати, а подъезд один. На лавочке старушки, на другой парни с девчонками пьют пиво, двое выделывают коленца на велосипедах, на ходу поднимают на задние колеса, пугая прохожих.

     Дверь здесь с домофоном, но из-за жары распахнута настежь, консьержка сидит тут же на лавочке. Сердце мое стучало тревожно, я весь взмок, ноги подкашивались. Каждое мгновение ожидал услышать что-то вроде: "Стой, а ты куда? Предъяви документы!".

     Зияющий вход приближался толчками. Из подъезда на трехколесном велосипеде выкатился малыш, попал колесом в выбоину, велосипед тряхнуло, малыш свалился. Мать шла следом, малыш стукнулся бы хорошенькой мордочкой об асфальт, но я успел подхватить и снова усадил на крохотное сиденье.

     - Ой, спасибо, - сказала молодая мамаша.

     Внимание всех было на малыше, что скривился и застыл, не решив еще: реветь или нажать на педали. Я тихонько скользнул через порог. Вторая дверь тоже распахнута, наверх ступеньки, там площадка, с одной стороны стена в почтовых ящиках, с другой - два лифта.

     Я судорожно нажал кнопку вызова. К счастью, у меня стандартное лицо, стандартная фигура, и даже стандартное выражение на морде лица. Меня обычно не замечают, чему сейчас впервые был безумно счастлив. Мне кажется, что мой модный рюкзачок, без которого сейчас не выходят на улицу "продвинутые", вовсе не выглядит пустым, пистолет чересчур тяжел, оттягивает его куда больше, чем бутылка пива.

     Двери распахнулись, в этот момент с улицы вошли две молодые женщины. Суки, сказал я мысленно, даже не устыдился, а вслух заставил себя спросить галантно:

     -  Вас подождать?

     - Да, - ответила одна щебечуще, - я только почту заберу.

     Вторая молча ждала, я вошел в лифт и нажал на "Стоп". Женщина никак не могла выбрать ключ, потом попасть в крохотную замочную скважину. Подруга бурчала, наконец ящик открылся, хлынул поток рекламных буклетиков. Женщина внимательно рассмотрела их на полу, выругалась и вошла в лифт.

     - Лена, поехали!.. Этот ублюдок ничего не прислал!

     - Даже открытки?

     -  На хрен мне его открытка!.. Мне нужен чек.

     Они потыкали по кнопкам, в это время из подъезда с визгом примчалась целая толпа подростков. У меня сердце оборвалось, прижался спиной в угол, чтобы никто не ощутил в рюкзаке холодную тяжесть пистолета. Они орали, визжали и толкались всю дорогу, но, к счастью, вывалились на третьем этаже.

     Женщина, которую назвали Леной, сказала осуждающе:

     -  На третий этаж!.. Совсем стариками стали... Вторая засмеялась:

     - Да, к тридцати годам будут ни на что не способны. А вот парень, ему за тридцать, еще на что-то годен... как ты полагаешь?

     Они рассматривали меня заинтересованно. Мои мысли были о пистолете и месте за мусорной трубой, к которой приближались с каждым мгновением, потому ответил невпопад:

     - Дык проверить просто... Лена рассмеялась:

     - А это мы хоть сейчас!.. Ты здесь живешь? Что-то я тебя раньше не видела.

     - Я в гости, - промямлил я.

     Они рассматривали меня испытующе, Лена сказала уверенно:

     -  Могу даже сказать, к кому!

     -  К кому?

     -  К Валентине, - сказала она. - Что, угадала?.. Вторая сказала со смехом:

     - У него даже уши покраснели!.. Не понимаю, чем она берет?.. Такие парни к ней ходят!.. Ладно, дружок, мы не станем из женской солидарности мешать вашей встрече, но на обратном пути заскочи к нам. Мы покажем, что мы не хуже... моя квартира сто семидесятая.

     Двери распахнулись. Лена в дверях оглянулась, подмигнула:

     - А моя - сто семьдесят первая!

     Створки задвинулись, лифт прополз еще пару этажей и остановился. Я успел подумать, что я - круглый дурак, рискую шкурой, хоть нормальный уже свернул бы к этим девочкам, сексуалил бы во всю ивановскую, петровскую, а то и сидоровскую...

     Створки поползли в стороны. Я прикинул, что слева будут квартиры, а мусоропровод, значит, справа. Обычно они чуть за выступом, дабы не осквернять своим дружественным интерфейсом взоры жильцов. Ноги мои шагнули на площадку, я сделал движение, чтобы перекинуть рюкзак со спины ближе к боку... и застыл.

     Слева в самом деле четыре двери. Две распахнуты, из одной выводят избитого в кровь молодого парня. Волосы на разбитой голове слиплись, кровь заливает глаз, стекает по щеке и капает с подбородка на грудь. Рубашка разорвана, на руках тяжелые наручники. Двое в камуфляжных костюмах зверски держат его за локти. Из другой двери опасливо выглядывают жильцы, явно понятые.

     Я застыл, тысячи мыслей пронеслись в черепе. К этому я не был готов, о таком Лютовой не предупреждал. Единственное, что он сказал, это номер квартиры этой вседоступной Валентины. На меня оглянулись, глаза цепкие, подозрительные. Я уже видел, как у офицера губы сложились для окрика: "Кто таков? Обыскать!" - и мне хана. Кровь отлила от моего лица. Деревянными шагами я торопливо проскользнул вдоль стенки, едва нащупал кнопку звонка у двери Валентининой квартиры.

     Выждал еще, позвонил. Меня наконец заметили и жильцы, женщина сказала сварливо:

     -  Ее нет, уже три часа как ушла.

     -  Как же так, - пробормотал я, - она ж обещала...

     -  Она многим обещает, - огрызнулась женщина. - Ходють тут всякие...

     Ее муж или партнер оказался откровеннее, вслух сказал, кто такие эти "всякие". Офицер окинул уже не враждебным, а скорее сочувствующим взглядом мое бледное лицо, я вздрагивал, губы скривились, он грубо бросил конвойным:

     -  К лифту!..

     Один из коммандос уже держал палец на кнопке, сказал угодливо:

     - Сейчас будет, сэр.

     Арестованного увезли на большом лифте. В голове мутилось, я почти в беспамятстве дождался малого лифта. Тремя этажами ниже пол вздрогнул, я застыл в страхе. Дверцы распахнулись, ввалились двое поддатых мужичков. Один спросил меня с ходу:

     -  Слышь, ты не с семнадцатого?

     -  Оттуда, - прошептал я.

     Двери захлопнулись, лифт двинулся вниз. Мужик оглядел меня внимательно:

     - Да ты побелел весь... Говорят, там дверь выбивали кувалдой?

     Второй возразил:

     - Теперь у них штуки покруче. Р-р-аз! - и в квартире. А еще и ослепят или оглушат, чтобы не сопротивлялся.

     Я вспомнил, что у парня текла кровь из ушей, он не реагировал на голоса, а двигался, как под анестезией.

     - А кто его арестовал? - спросил я. - Юсовцы?

     -  Какие юсовцы? - возразил мужик. - Мы сами себе еще те юсовцы!.. Юсовцы теперь ручки не пачкают. Своих холуев хватает.

     - Но один назвал офицера сэром...

     -  Вот я ж и грю!

     Лифт выпустил нас навстречу возбужденным жильцам, что сгрудились у почтовых ящиков. Вторая группа собралась у подъезда, указывали вслед черному джипу, что увез арестованного. Я уловил голоса:

     - Это наш Игорек?..

     - Он самый, кто ж мог подумать?

     - А такой тихий, вежливый, уважительный был... Прозвучал чей-то злой раздраженный голос:

     -  Что значит "был"? Хороните парня заживо!.. Может быть, по ошибке. Наши косорукие идиоты всегда не тех ловят!

     -  Да хорошо бы, - послышался женский голос, - такой был парень... Лучше бы Челюсть забрали! Житья от него нет!

     - Ха, Челюсть и его банда для них - мирные граждане...

     - Сволочи...

     - Люди, а может быть, какую-нибудь петицию составим, а? Чтобы, значит, помягше...

     Голоса отдалялись, я уходил между домами, горбился, ежился, втягивал голову в плечи и то совал руки в карманы,

     то начинал размахивать ими, как будто от этого начинал двигаться быстрее. В голове кровавый туман, еще бы чуть - и вляпался сам, это меня бы тоже вот так избитого и с вывернутыми за спину руками тащили бы к машине. А там в кузове еще раз изобьют ногами, мол, оказывал сопротивление, гад, еле-еле утихомирили...

     Уже в машине чуточку пришел в себя, придирчиво проследил мысленно свой обратный маршрут. Да, хоть как меня трясло, но обратным путем шел через супермаркет, в хлебном отделе купил два батона, в овощном - яблок, винограда, груш, так что на выходе камеры зафиксировали меня с кучей огромных пакетов.

     Отъехал, поток подхватил нас, сделал неотличимыми от других машин, так же вместе и слаженно останавливались перед красным, срывались с места на зеленый, будто нами руководит один большой комп с довольно простенькой прогой.

     Свернул к скверику, постоял, не вылезая из машины, долго думал.

     Подошли молодые девчушки, предложили поразвлечься. Одна сразу предупредила:

     - Нет, мы не профессионалки!.. Просто идем сейчас к Ирке, у нее вечеринка, но девчонок слишком много, парней только двое...

     Троллейбус остановился, мягко зашуршав шинами. Я шагнул было в его сторону, но там тесновато, а пистолет в моем рюкзаке нащупать легко, вздохнул и потащился дальше, стараясь держаться в тени стен.

     Элитный дом вырастал, огромный, как айсберг. Три года назад здесь снесли целую кучу хрущоб, жильцы мечтали, что их переселят в этот дом, но советские времена кончились, всем предложили подобную же дрянь, лишь чуть-чуть лучше, а кто пытался митинговать и устраивать забастовки в доме, тех просто вытолкали в шею, а дома разнесли бульдозерами.

     Я набрал на коробочке домофона номер, выждал. Раздался тонкий писк, я принял торжественно скорбный вид,

     сейчас меня рассматривают на экране. Через пару мгновений раздался удивленный голос:

     - Бравлин?.. Вот уж не ожидал... Что ж, заходи. Щелкнул магнитный замок. Я толкнул дверь, подалась

     с огромным усилием, тяжелая, как банковская. Все ухожено, вазы с цветами, картины на стенах, зеркала, а лифты широкие, просторные. Прибыли сразу оба, я вошел в ближайший, не сразу отыскал нужную кнопку. Последний раз был здесь три года тому и поклялся больше здесь не показываться.

     С лестничной площадки двери только слева, здесь квартиры огромные. Позвонил, дверь щелкнула, прошел широким длинным коридором, на стенах снова портреты в дорогих рамах, напольные вазы с экзотическими цветами. Дверь в квартиру отделана лучшими сортами дерева, чувствуется роскошь, помноженная на элегантность.

     Я поднял руку к звонку, но дверь распахнулась. Черкашенко стоял по ту сторону, еще больше пополневший, но все такой же румяный, сытый, со щеками на плечах. Седины не прибавилось, столько же, длинные посеребренные волосы красиво падают на плечи. Он старался и не мог сдержать торжествующую улыбку.

     - Заходи, Бравлин, - пророкотал он радушно. - Проходи, дорогой... Юджинка, собери чего-нибудь на стол!

     Из комнаты выглянула его дочь, такая же пышечка, хотя дважды в году ложится на операцию отсасывания жира, улыбнулась мне:

     - А, Бравлин!.. А я уж думала, что с вами что-то случилось! Папа так и не объяснил толком...

     -  Не беспокойтесь, - сказал я торопливо, - я на минутку.

     Черкашенко сказал грозно:

     -  Но чаю-то попьешь?

     - Если можно, - сказал я, - то кофе. Он засмеялся:

     - Ну, ты верен себе! А я вот кофе не пью. Увы, сердце. Врешь, подумал я тускло. Просто по-юсовски трясешься

     -  Вот видишь, - проговорил он довольно. - Наконец-то мы, Бравлин, зажили, как люди!.. Давай налью тебе вот этого винца... Уникальное, скажу тебе. Мало того, что двадцать лет выдержки, так еще и собрано с южного склона виноградника в Шампани, где Дом Периньон изобрел шампанское! А это значит, что лучшее из вин... из лучшего винограда!

     Юджина ехидно заметила, что где-то в Германии есть долина, где виноград растет еще насыщеннее, богаче и все такое, только немцы вино делать не умеют, а продают во Францию. Она поигрывала плечиками, бретелька сползла с одного, но говорила настолько умело и к месту, что я хоть и поглядывал, ожидая, когда полоска белоснежной кожи расширится настолько, что увижу красный ореол, но все же с удовольствием слушал ее веселый щебечущий голосок.

     После третьей рюмки я ощутил некоторое расслабление, покой. Мое замороженное лицо оттаивает, а на губах уже блуждает вообще-то дурацкая, но приветливая улыбка. И люди за столом не такие уж враждебные уроды. Откуда враждебность, все пришли оттянуться, расслабиться, побалдеть, поймать кайф, ни о чем не думать...

     - Еще ты говорил, - напомнил он, - что люди едят, чтобы жить, а юсовцы живут, чтобы есть. Говорил? Говорил, говорил... А теперь весь мир живет, чтобы есть, совокупляться, спать, срать, снова есть..

     -  Фи, - сказала Юджина. Она посмотрела на отца. - Ой, мне надо собираться... Все, я побежала краситься!

     Она унеслась в одну из комнат, у Черкашенко их шесть, он заметил ей вслед:

     -  Как же, красота спасет мир!

     Я не понял этого замечания, Черкашенко ел, глядя мимо меня на огромный плоский экран, встроенный в стену. Там снова и снова обсуждают детали странной смерти жены бывшего канцлера Германии. Три дня тому все газеты, телевидение, радио и в Интернете на новостных сайтах сообщили о ее смерти, а теперь все еще смакуют детали.

     Черкашенко сказал с набитым ртом:

     - А что это за странная болезнь: аллергия к солнечному свету? Ею обладал и первый известный из таких аллергиков - граф Дракула. Все вампиры - аллергики на дневной свет. А солнечный их убивает вовсе... Наверное, служанка отодвинула штору, когда госпожа проходила мимо окна...

     Я пожал плечами.

     - А ты заметил, о ком говорят?

     - О супруге бывшего канцлера, - ответил он с недоумением.

     - Вот-вот, - сказал я. - Всего лишь о супруге. Которая не видный ученый, не изобретатель, даже не фотомодель или футбольная звезда. Просто человек из высших кругов!.. Наконец-то во всем мире отбросили это лицемерие, перестали делать вид, что их хоть в какой-то мере интересует этот рабочий скот, именуемый "простыми людьми". Эти "простые" существуют всего лишь как навоз, где высший свет высаживает свои цветы.

     Черкашенко захохотал, покрутил головой:

     - А ты, как всегда, парадоксален! Нет, я все-таки очень рад, что ты пришел к нам. Конечно, придется поработать под моим началом годик-другой, но ты сумеешь получить и свой отдел...

     Я поинтересовался:

     - А у тебя большой отдел?

     - Отдел? - удивился он. - Да под моей дланью две трети института!.. Уже и юсовцами командую. Денег у них куры не клюют, но сами туповаты. Так что служить им совсем не трудно. С ними ладим очень просто... А ты что, защищаешь рабочий класс?

     - Я не адвокат, - ответил я с достоинством. - И не профсоюзный деятель. Просто отмечаю факт, что натужное, лицемерие отброшено. Брехливость лозунга "все равны" видна уже по жене бывшего канцлера. А почему не говорят о жене Васи Пупкина?.. Она ведь тоже ни хрена не совершила, просто существовала. Как и та. Но жена канцлера - это не жена "простого человека". А это значимый

     момент разворота в нашем сознании... который надо вовремя заметить. Если политик заметит и умело воспользуется, он может объявить себя, скажем, императором. Из числа простого народа можно будет отбирать, скажем, по жребию, людей для публичных казней... просто так, для зрелища. А мотивировку какую-то можно придумать. Ну, казнить самых неуспевающих, пьянствующих на работе, переходящих на красный свет... Я говорю о быстро меняющемся мировоззрении!

     Слышно было, как в прихожей хлопнула дверь. Но сигнализация не включилась, кто-то из своих. В дверях кухни появилась роскошная женщина с холеным породистым лицом. Пышные волосы пепельного цвета убраны в красивую аристократическую прическу, открывая высокий чистый лоб и безукоризненной формы уши. Только пара прядей опускается к обнаженным плечам, демонстрируя и длину гордой шеи, и крупные локоны здоровых волос.

     ГЛАВА 14

     На меня в упор взглянули крупные глаза с удивительно широкой радужкой, из-за чего глаза выглядят еще крупнее. Высокие брови в безмерном удивлении приподнялись еще выше. На скулах румянец стал ярче... нет, просто это так падает из окна свет. Глаза изумленно расширились. Некоторое время стояла, красиво изогнув стан, все еще гибкий, тонкий, результат шейпинга и диет. Красивое безукоризненное лицо лишь на мгновение выказало какие-то чувства, потом снова стало холодновато-приветливым, а голос произнес с издевательской нейтральностью:

     - О, никак не ожидала... Что случилось? Черкашенко доложил довольно:

     -  Мэри, Бравлин теперь будет работать у нас! Я подыщу ему неплохое местечко.

     Она с сомнением посмотрела на него, потом снова на меня, словно спрашивая о настоящей причине.

     - Вот уж меньше всего на свете могла бы поверить...

     Черкашенко сиял, упивался победой. Он протянул к ней

     руки:

     - Иди сюда, дорогая! Отметим возвращение Бравлина, его нам так недоставало!

     Она, глядя мне в глаза и не двигаясь с места, сказала отчетливо:

     -  О, нет, дорогой!.. Я так устала. И сегодня, пожалуйста, никакого секса, хорошо?

     - Очень много работы? - спросил он участливо.

     - Да нет, - ответила она ему, но не сводила глаз с моего лица, - просто у босса сегодня были гости из Новосибирска. Обсуждали контракт на поставку леса... Обсуждали часа три. Я за это время дважды приносила им кофе, один раз отсосала троим, а двое меня еще и попользовали во все полости.

     - А, - сказал он понимающе, - ну тогда полежи с полчасика, отдохни. А потом сходим в тренажерный зал, да?

     Она все еще смотрела мне в лицо. Я не повел и бровью, хотя три года тому от одной только мысли о таком я бы уже помчался убивать всех новосибирцев на свете. Наконец она изволила услышать его вопрос, помотала головой.

     -  Нет, я только приму душ. А потом в тренажерный. Один новосибирец, что пользовал меня по-собачьи, заметил, что малость отвисает живот.

     Он осмотрел ее внимательно.

     -  Врет. У тебя живот почти плоский.

     -  Это когда я стою вот так, - ответила она с грустью. - Я даже чуть напрягаю мышцы, подтягиваю, не заметил? А надо, чтобы так было само по себе. С сегодняшнего дня буду качать только мышцы живота.

     Она наконец отвела взгляд. Мы проводили взглядами ее безукоризненное тело, Черкашенко посерьезнел, сказал строго:

     - Только, Бравлин, давай договоримся сразу! Ты в моем полнейшем распоряжении. Шаг вправо, шаг влево... сам понимаешь. Ты тогда здорово оскорбил нас, назвав

     коллаборационистами. Мэри, ты не поверишь, две недели ходила опухшая от слез. Мне пришлось несладко, ведь до того мы работали вместе, ты... надо признаться, делал львиную долю всех работ. Но теперь все созданное мною - только моя заслуга, понял? Все высоты, которых я достиг, моя заслуга. Так что ты по праву начнешь работать там внизу, очень глубоко внизу. Но я, обещаю, буду тебя постепенно продвигать наверх. Конечно, чтобы это не повредило мне, сам понимаешь, но все же я тебе помогу...

     Дверь ванной хлопнула, Мэри вышла в легких трусиках, с обнаженной грудью. Она уже потеряла ту прежнюю идеальную форму, но и сейчас была вызывающе прекрасна, сексуальна. Черкашенко с беспокойством вскинул брови, явно жена раньше такие штучки не позволяла себе, но проследил за ее взглядом и расплылся в понимающей улыбке. Да, это хороший удар по мне, который мог ее получить пятнадцать лет тому... теперь завидуй, пожирая глазами, скрежещи зубами от ревности и зависти!

     Черкашенко указал на поясницу:

     - А это что за синяки? Ушиблась?

     - Да все тот новосибирец, - сказала она с досадой и снова посмотрела на меня. - Сперва держал почти нежно, а когда вошел в раж... Настоящий горилла!

     - А как контракт?

     -  Подписали, - сообщила она. - Возможно, со следующего месяца у нас будет прибавка к жалованью. Небольшая, но все же рост.

     Она улыбнулась нам и удалилась в комнаты, вихляя бедрами, как уличная шлюха. Черкашенко покачал головой, не понял, с извиняющейся улыбкой развел руками:

     - Что-то на нее нашло.

     - Да все путем, - ответил я.

     -  Это она мстит тебе, - сообщил он. - Эх, старое не вернуть...

     - Да, - ответил я. - Увы. Извини, я сейчас.

     Он все еще доедал ложкой икру из вазочки, когда я вернулся из прихожей. Пистолет смотрел ему прямо в макушку,

      а когда Черкашенко вскинул голову, ствол оказался нацелен прямо в переносицу. Глаза его расширились, он вскрикнул:

     - Бравлин!.. Что за шутки...

     Это не шутки, хотел сказать я, но вместо этого просто нажал на курок. Профи, как я слышал, не закатывают длинных речей перед жертвой. То дело любителей да киногероев. Руку сильно тряхнуло, я едва удержал рукоять, что стремилась лягнуть меня в зубы. Пуля, что должна была продырявить череп между глаз, расколола голову намного выше. Оттуда выплеснулся багровый бурунчик, и тут же изнутри закупорило коричневой губкой. Я быстро перевел ствол на дверь в комнату. Странно, никто не выскочил, не закричал, и тут только я уловил, что оттуда доносится грохот ударников, объемный звук заполняет всю комнату.

     В России есть монотипы, вспомнил я, стереотипы, а здесь вот уже долбисурроундтипы. Дверь распахнулась от толчка. Звук оглушил, Юджина осторожно подводила длинной щеточкой брови перед большим зеркалом на столе. Она заметила меня в самый последний момент, начала поворачивать голову. Выстрел болезненно тряхнул мои руки. На этот раз пуля попала в висок и прошла навылет.

     Я тут же отступил, бегом пробежал в другую комнату, третью. В четвертой перед гардеробом стояла Мэри. Музыка здесь была едва слышной. Я вскинул пистолет, держа его обеими руками, начал приближаться. Когда между нами осталось три шага, она вздрогнула, спросила:

     - Бравлин?

     Медленно начала поворачиваться. Лицо ее было бледным, постаревшим, усталым и очень измученным. Я выстрелил в тот момент, когда она увидела меня. Пуля ударила в правую глазницу. Красивое тело содрогнулось, я отступил на шаг, но Мэри упала навзничь.

     Я постоял минуту, пытаясь заставить себя сделать контрольный выстрел. Пистолет стал таким тяжелым, что я едва удерживал его в руках. Непослушные ноги едва донесли меня в комнату Юджины.  Она уже сползла со стула,

     раскинулась на полу. Да, навылет, а лужа крови настолько огромная, что от одной ее потери человек уже мертв.

     Только Черкашенко остался за столом, как и сидел, только уронил голову в тарелку. Кровь заполнила ее доверху, лилась на стол, покрыла весь пол, подтекала под плотно подогнанные плинтусы.

     Я осторожно отступил, кое-как дотянулся до вилки, которой ел, рюмки, тщательно вытер, постоял, осматриваясь" снова тщательно вытер все, к чему притрагивался. В голове пусто, как и в сердце, я делал холодно и отстраненно все то, что полагалось делать, как будто для меня убивать - привычное дело.

     И лишь на выходе из квартиры я сунул пистолет на прежнее место, вытащил из нагрудного кармана фломастер, хотел было написать на стене две большие буквы "СК"... но вернулся, взял со стола ручку Черкашенко, написал, тщательно стер все отпечатки, а ручку бросил в сторону кухни.

     Небо за это время затянуло тучами, дул холодный злой ветер. В тучах тяжело грохотало, а на горизонте от туч к земле протянулась серая туманная полоса дождя. Мимо меня снова прокатил троллейбус, притормозил, но я махнул рукой и потащился дальше уже дворами.

     Лютовой дернулся, завидя меня, лицо его просияло, словно сквозь тучи неожиданно прорвалось солнце.

     - Господи! - выдохнул он. - Как... Я узнал об аресте слишком поздно. Уже страшился, что и вас схватят вместе с ним...

     Я протянул ему пистолет.

     - Возвращаю.

     Он отшатнулся, я протягивал стволом вперед, а палец уже привычно для себя - человек ко всему привыкает! - держу на спусковой скобе.

     -  Господи, вы с ним тащились обратно через весь город?

     - А что надо было?

     - Да просто выбросить, - зашептал он яростно. - Этих пистолетов теперь, как грязи! Если нужно, тут же достанем. Но ходить с ними опасно. Патрули останавливают чуть ли не каждого третьего. Как жаль, что захватили Игоря!.. Отличный был боевик... и как жаль, что не удалось отвести подозрение от Варфоломеевых.

     Он все еще не брал пистолет, я подумал и сунул его себе в карман.

     -  Кто знает... Он насторожился.

     - А что случилось?

     Я сказал ровным, как Окружная дорога, голосом:

     -  В обойме недостает трех патронов. Его глаза стали острыми.

     -  Вы стреляли?

     -  В новостях будет, - добавил я, - что погиб известный профессор, доктор исторических наук Черкашенко. С ним убиты его жена и дочь. Это подлый человек, Алексей Викторович. Коллаборационист худшей масти.

     Он смотрел на меня остановившимися глазами.

     - Но... жена и дочь?

     -  Вы можете считать, что уничтожены свидетели, - ответил я так же ровно, словно вел каток по свежеуложенному асфальту. - На самом же деле - виноватые. Грехи отцов... Разве не пользовались его деньгами, властью, влиянием? Разве его дочь за деньги отца не оттеснила более бедного ребенка при поступлении в элитную школу? Она жила в роскоши на краденые деньги... Нет, я не осуждаю стремление родителей пропихнуть своих детей вне очереди... как и понимаю стремление самих детей обойти сверстников даже таким нечестным способом...

     - Не осуждаете?

     -  Понимаю, - поправился я. - Однако пусть знают, что тех, кто распихивает других локтями, иногда бьют.

     - Да уж, - сказал Лютовой суховато. - По-русски. Чтоб мозги на стену.

     - Да, - подтвердил я спокойно и снова удивился своему спокойствию и равнодушию к все-таки человеческим жизням, - чтоб мозги на стену. Пусть знают, что, даже жить на ворованные другим человеком деньги - чревато. Весьма, весьма.

     В голове было пусто, как и в груди. Я кивнул ему и потащился обратно в комнату.

     Стояла мягкая сентябрьская погода. Если на Украине еще настоящее лето, то здесь уже бабье лето, вечера наступают рано. Наш стол украсился большим букетом лесных цветов, Анна Павловна принесла с прогулки. Появился самовар, все-таки купили, душистый чай в фарфоровых чашках, варенье со своей дачи. Все те же неспешные беседы, призванные доказать, что мир не меняется.

     Когда я вышел на веранду, за столом уже распивали чаи Майданов, Лютовой, Бабурин. Лютовой быстро вскинул на меня взгляд и тут же уронил. Мне почудилось, что он чего-то опасается. Вообще, с того дня смотрит на меня со странным выражением. Конечно, мне повезло, что никто не заметил и не запомнил, когда я входил в дом Черкашенко, повезло, что не остановил патруль. Но Лютового, похоже, тряхнуло то, что я чувствовал только усталость от долгой прогулки пешком, но никакие душевные муки меня не терзали по ночам, я не вскрикивал и не метался по комнатам, вспоминая убитых. Я сам после того три дня нарочито вспоминал все до мельчайших деталей, но никакого ужаса так и не ощутил. Нет, если бы голыми руками душил или резал, а жертва чтобы извивалась и кричала, это, наверное, страшно и жутко. Наверное, не знаю. Ведь я всего лишь нажал на спусковую скобу, пистолет дернулся в руках, а в голове Черкашенко появилась дырка. То же самое с Юджиной и Мэри. Я не чувствовал, что я убиваю. Я просто устранял их из жизни. Из человеческого общества. А это... совсем другое.

     Разговор шел о курсе евро, потом перешел, ессно, на тер-

     акты, сперва на израильско-арабской границе, потом перекинулся на свои, московские. Причем, хотя в Москве жертв всегда больше, но как-то интереснее те, что под пальмами, с летающими попугаями, где верблюды и зебры, смуглокожие женщины, экзотика, мать ее...

     - А боевики орудуют по-прежнему, - вздохнул Майданов. - К большому сожалению, власти снова арестовали не тех...

     -  Но не выпустили, - заметил Лютовой.

     -  Это дело времени, - возразил Майданов. - Улик нет, выпустят! А я бы их сажал пожизненно.

     Лютовой удивился:

     - За что?

     -  Все равно их взяли не случайно, - заявил Майданов. - Пусть не совершали теракты, но состояли же в организации?

     -  Состоять можно по-разному, - протянул Лютовой. - Кого-то влечет романтика, кого-то неверно понятые лозунги...

     Майданов покачал головой.

     -  Не знаю, не знаю. В наше неспокойное время нужны строгие меры. Справедливые, но - строгие! А вы что скажете, Бравлин?

     Я вздрогнул, возвращаясь из заоблачных высей на грешную землю. Оглядел их лица, смущенно развел руками:

     -  Боюсь, мое мнение будет... неожиданным. Лютовой смотрел, только глаза блеснули остро, а Майданов даже ладони потер в предвкушении.

     -  Давайте! Все знаем ваши парадоксальные построения, что, увы, чаще всего сбываются...

     -  Преступники... - повторил я, - а что, давайте все-таки скажем правду о них, так называемых преступниках? Сперва сформулируем ее для себя, а потом... может быть!.. впервые в истории человечества обнародуем ее и для... всех. Итак, преступники - намного более ценная часть общества, чем законопослушные граждане. Законопослушные - всего лишь стадо, планктон, трава. А преступники - это те, у кого хватает ума, отваги и таланта переступать обыденное, выходить за привычные рамки, установленные обществом или природой. Это преступники создают как банды по рэкету, так и новые государства, новые теории права, атомарные теории или непривычные миру гелиоцентрические системы.

     Майданов мягко упрекнул:

     -  Вы слишком широко толкуете... э-э... преступность.

     -  Но круто, - сказал Бабурин жадно. - Рулез!

     - Потому, - продолжал я, - когда смельчак убивает овцу общества, то верхняя часть общества, состоящая из таких  же  преступников...   или  преступивших  обычные рамки, не расценивает это как убийство равного, иначе последовала бы как минимум немедленная казнь, а всего лишь на время изолирует от общества, как порицание, что перегнул, что надо находить более мягкие способы решения таких проблем с этими тупыми овцами... Ведь если этих овец убивать безнаказанно, то воцарится хаос, а кто будет кормить, содержать и вообще выполнять волю верхних преступников?

     Лютовой слушал заинтересованно, глаза мерцали.

     - Преступники, - подытожил я, - это лучшая часть общества! Это ее двигатель, мотор, сердце прогресса. Законопослушный гражданин не решится ни на убийство гадкого соседа, что ходит к его жене, ни на заявление, что Земля вертится.

     - Ого, - вырвалось у Майданова.

     -  Преступников нельзя уничтожать, - заявил я. - Где их уничтожают, там прогресс останавливается. Во всем: политике,  науке, искусстве,  массмедиа, технике. А сам прогресс общества становится возможен только за счет заимствования инноваций из других стран! Из тех, где преступникам открыта дорога к власти, к рычагам политики, науки, философии, военных доктрин, искусству.

     Бабурин слушал обалдело, потом стукнул кулаком по сто \у:

     -  Ну ты, гад... Ну ты ж все гришь верно!.. Но разве такое может быть верно, если оно должно быть неверно?

     -  Сейчас преступников, - продолжил я, - на время изолируют на территориях, где они повышают свою квалификацию, играют в волейбол или футбол, получают трехразовое питание, несравнимое со скудной баландой голодающих шахтеров или законопослушных овец Приморья. Там они неспешно могут подготовить новые операции, а выйдя на свободу, выкопать награбленные миллионы и провернуть дельце уже с учетом прошлой неудачи. На пользу себе, а значит, по современному мировоззрению, и обществу.

     Лютовой коротко и зло расхохотался. Майданов растерянно ерзал, а Бабурин спросил непонимающе:

     - Так, может, их и не сажать?

     -  Это истина, - закончил я, - но тщательно скрываемая истина. Даже сейчас не уверен, что при всей нашей декларируемой открытости такую истину стоит сообщать обществу. Ведь общество - на девяносто девять послушные овцы, а мы - волки. Каково законопослушным гражданам, которым мы постоянно твердим про их права, про всякие презумпции и свободы... каково им будет узнать, что они всего лишь мясо для наших бифштексов? Со всеми их бумажными правами? Не будет ли шок слишком сильным?

     -  У овец? - скептически хмыкнул Лютовой. - По двум-трем каналам пустим одновременно мыльные оперы или подгадаем к чемпионату мира по футболу.

     -  А при чем тут футбол? - спросил Бабурин. - Хотя футбол - это сила!

     -  К тому же, - добавил Лютовой насмешливо, - большинство сочтет, что это относится не к ним. Они ведь тоже... преступники! Один жену коллеги трахнул, другой от жены червонец заначил, третий соврал начальнику, что заболел, а сам с его секретаршей... Стадо, понимаш, устойчиво!

     Майданов спросил непонимающе:

     А каким боком это относится к боевикам?

     -  Боевики делают то, - сказал я, - о чем многие только мечтают. Остальные не убивают юсовцев не потому, что считают юсовцев хорошими парнями... будь их воля, вообще бы в горящую смолу бросили живыми!.. Боевики, повзрослев, могут кардинально сменить взгляды. И повести общество в другую сторону. К той же Юсе в объятия, или же в сторону, завидев третий путь... Могут вообще стать учеными, деятелями искусства, пророками... Ведь не только Достоевский был приговорен к повешению как боевик-бомбист, не только Мольер и Бруно были супершпионами, а Шатобриан - наемным убийцей!.. Многие, очень многие из тех, кого мы видим на портретах в облике мудрых почтенных старцев, творцов научных теорий, в молодости преступали не законы науки, а совсем-совсем другие законы...

     Лютовой со стуком опустил чашку на стол, минуя блюдце.

     -  Нет, - сказал он бесцветным голосом. - Здесь вы, Бравлин, перегнули. Преступность как понятие реабилитировать нельзя. Эта истина пусть остается открытой только верхнему слою самих преступников. А стаду овец никогда не сообщают, куда его ведут. Никогда.

     Майданов зябко передернул плечами.

     -  Никогда, - сказал он бесцветным голосом, потом повторил громче: - Никогда, милостивые государи...

     ГЛАВА 15

     Я шестой день ездил по этой улице, останавливался у магазинов, вечером взял мороженое, а ночью купил в газетном киоске сигарет и баночку пива. За это время изучил все ходы-выходы, потом два дня не появлялся, но вот сегодня припарковал машину в заранее намеченном месте, тихонько вышел, стараясь не привлекать внимания, прошел проходными дворами и затаился в густой тени.

     Дважды мимо прошли загулявшие пары, наконец показалась огромная темная фигура. Сейчас он выглядел еще

     выше и толще. Я нащупал пистолет, вытащил, снял с предохранителя.

     Мужик шел медленно, уверенно, в правой руке болтается что-то вроде сумки. Я выждал, когда он пересечет полосу света и окажется в тени. Это на тот случай, если кто не спит и в этот момент выйдет на балкон.

     -  Стой, - сказал я негромко.

     Он вздрогнул от неожиданности, остановился, потом грязно выругался и сделал шаг вперед.

     - Это снова ты, сопля?

     Щелчок затвора, он застыл. Мои глаза к темноте уже привыкли, я видел, как он моргает, стараясь разглядеть меня в этой черноте.

     - Что надо? - сказал он торопливо. - Это от кого, от Бастика?.. Так я все вернул, век воли не видать!

     Я поднял пистолет обеими руками, ствол смотрит прямо в лоб этой мускулистой дряни. Сейчас бы сказать ему, кто я такой, посмотреть на его рожу, послушать, как будет молить о пощаде, понаслаждаться его унижением... но на этом обычно и горят любители, потому я молча нажал на спусковую скобу.

     Выстрел в ночной тиши прогремел оглушающе. Тело вздрогнуло от пят до макушки, начало опускаться, будто подломились колени. Я моментально вытер рукоять заранее заготовленным платком, выронил оружие тут же и, держась в тени, побежал обратно.

     Автомобиль неприметно затаился, умница, среди ему подобных, одинаковые такие серые холмики покатых спин. Я тихонько открыл дверцу, сердце колотится бешено, но со Двора выкатил тихонько, без спешки, да и по улицам понесся с той осторожностью, с какой ездят только без водительских прав.

     На этот раз меня дважды остановили, но я держался настолько раскованно и уверенно, избавившись от пистолета, что даже в багажник не заглянули, зыркнули для порядка в водительские права и махнули: езжай.

     Через сорок минут я уже загнал "Форд" на второй этаж гаража, двери супермаркета приглашающе распахнуты, я купил хлеба и мяса, а в квартире еще с порога сказал громко:

     - Свет!.. Комп!

     Кто-то сказал что-то вроде: пустое сердце бьется ровно, в руке не дрогнул пистолет... но мое сердце стучит в самом деле громко и ровно, а пистолет действительно не дрогнул, хотя я, ах-ах, убил человека. Да и хрен с ним, с таким человеком. Их таких из шести миллиардов не меньше миллиардика наберется. Всех бы вот так, сразу бы чище на свете стало.

     Когда строчки на экране поплыли перед глазами, я поднялся, захрустел суставами. Нет этого ни у Гегеля, ни у Лао Дзы, ни у великого Мао. Ни у кого нет даже зацепки, даже краешка, за что можно бы ухватиться, на что опереться, на кого сослаться! Никто никогда не сталкивался ни с чем подобным, что разрушает человечество сейчас. Все с нуля, с чистой страницы. Абсолютно новое, ни на что не похожее... даже не знаю, как это назвать: учение, вера, религия? Или все вместе взятое?

     Да, пожалуй, это как раз - все вместе взятое. Учение, которого еще нет, вера, что не сформулирована, и религия, которая нужна бы... Все это начинает обретать контуры в неком странном здании, непривычном, непонятном и даже неприятном. Таким показался бы трем мушкетерам современный турбовинтовой лайнер на двести пассажирских мест. Или непонятная и неприятная Эйфелева башня, против строительства которой усиленно протестовали Эмиль Золя, Бальзак и еще какие-то видные деятели, вроде бы понимающие толк в искусстве...

     -  Перерыв, - сказал я себе вслух. Прислушался, даже голос не дрогнул, вот такой я человек, а еще мыслитель. - Перерыв, понял?

     С большой веранды видно, что город совсем затих. От стола что-то загорлал Бабурин, сделал приглашающий жест Майданов. Я рассеянно кивнул, постоял, держась обеими руками за перила. Впереди в тусклой черноте от земли поднялась скибка луны, но озарила странно теплым нежным

     светом крыши домов, высветила марсианские чаши параболических антенн, странные сооружения на крыше.

     В спину ощутимо несет нечистым теплом прогретого комфортного дома, зато в лицо веет дикой неуютной свежестью. Ночной город как на ладони, но за спиной мягкий электрический свет от трех больших матовых плафонов, мягко падает на белый концертный стол, на Майданова и Бабурина, что гоняют чаи. К ним, судя по полной чашке чая и нетронутому варенью, только что присоединился Лютовой...

     Я еще некоторое время постоял у перил, рассматривал панораму города. За спиной привычный спор, это как гимнастика мозгов, извилинам тоже нужны тренажеры, иначе застынут. Но если раньше споры шли, в основном, о сравнительной ценности литературных произведений, фильмов, картин, вообще о воздействии искусства на человека, то сейчас о политике, политике...

     Я прислушался краем уха. Да, интересное явление... Когда человек, брызжа слюнями ненависти, поливает свою страну и свой народ грязью, объявляя правителей - идиотами, а народ - косоруким пьяницей, он может вполне искренне называть себя патриотом, но вот если задеть хотя бы пальцем США и юсовцев, то тут же его объявляют ненавистником США, фашистом, гадом и отрицателем общечеловеческих ценностей!

     Здорово поработала пропаганда США над нашими идиотами. То есть в США могут нас долбать как хотят, даже в фильмах, играх и песнях, не говоря о СМИ, это вовсе не ненависть к России, у них это всегда бескорыстная и прямо от сердца помощь "хорошим" русским против "плохих"! Ну, как СССР помогал танками хорошим чехам или хорошим афганцам против плохих местных.

     Если брать по большому счету... а уже пора, пора!.. мы живем в стремительно объединяющемся мире. И потому мы такие же американцы, как и какой-нибудь фермер из <Джорджии или Оклахомы или слесарь из Детройта. Если не больше, ибо мы нередко знаем про Америку больше, чем они, родившиеся там и имеющие право быть избранными в президенты.

     Юсовцы по простоте своей раньше уловили общность мира, а мы слишком интеллигентничали и деликатничали. И вот уже юсовский слесарь указывает нашему профессору консерватории, как жить и что играть, а мы конфузливо улыбаемся, сопим в тряпочку. Полноте, мир един! И человечество едино. Мы имеем такое же точно право указывать юсовцам, как жить, как вот и они или немцы, французы, папуасы - нам. Это не значит, что мы обязаны тут же выполнить эти указания, но семья народов есть семья, надо выслушивать и в чем-то немалом координировать свои действия с остальными членами семьи. И прислушиваться к советам: жениться или нет на такой-то, вон такой-то говорит, что она храпит во сне, а такой-то, что она и вовсе стягивает одеяло!

     -  Бравлин, - окликнул Майданов, - ну что вы там увидели?.. Это же город, а не благословенная Богом природа!.. Вот приглашу вас на свою дачу, увидите, как там все по-человечески... то есть, человека совсем не видно и не слышно, как хорошо!.. Выйдешь в лес, все как миллионы лет, те же птицы, те же деревья чирикают, никакого вонючего асфальта, никаких смердящих бензином машин...

     -  Назад, в пещеры, - сказал Лютовой.

     -  Вперед, в пещеры! - возразил Майданов бодро, но улыбался и всячески выказывал мимикой, что шутит, чтобы мы не поняли его как-то иначе. - Может быть, мы где-то пропустили возможность биологической цивилизации?.. И тогда жили бы, не нарушая ни единого закона?

     Лютовой сказал холодновато:

     -  Есть тысяча способов быть очень дурным человеком, не нарушая ни одного закона. Так и живут любимые вами юсовцы! Главное, чтобы адвокат признал их действия правомерными. Или неподсудными.

     -  Ну что вы все о юсов... тьфу, американцах! - воскликнул Майданов плачущим голосом. - Не хочу я сегодня 

     о них вообще слышать! Давайте сегодня обойдемся вообще без политики!

     -  Давайте,  - согласился Лютовой.  -  Но только чтобы и она обошлась без нас...

     - Да обойдется, обойдется! Уже давно без нас обходится...

     Он спохватился, уловив зловещий смысл, который вовсе не хотел вкладывать в свои мягкие речи, развел руками с виноватой улыбкой:

     -  Вижу, легче локтем почесать ухо, чем обойтись без политики. Что за никому не нужная идейность везде и во всем?.. Бравлин, вы чего молчите?

     Я повернулся, выбрал стул, чтобы видеть ночное небо из-за барьера.

     -  Мдя... А ведь раньше слово "безыдейный" означало ругательство! Кто-нибудь помнит? Так можно было назвать только ничтожнейшего человека, который ни за красных, ни за белых, ни за зеленых, ни даже за голубых - только ест, пьет, служит, оттягивается, балдеет, расслабляется... То есть сейчас такие практически все. Ничтожества, если говорить прямо... Я уверен, что наш милейший Андрей Палиевич совсем не то имел в виду, когда говорил о ненужной идейности... Ведь верно же, Андрей Палиевич?

     Они слушали с отвисшими челюстями, ибо я влупил жестко, без привычной раскачки за мирным чаепитием, но в конце дал возможность сделать вид, что я размазал по бетонной стене здания совсем других, неких плохих и безыдейных.

     - Да-да, - сказал Майданов торопливо, он отвел глаза, пожал плечами, развел руками и вообще проделал с десяток разных телодвижений, - да-да, конечно!.. нам от идейности никуда не уйти, она на каждом шагу. Идеи гремят на весь мир громче пушек! Принципы одержали больше побед, чем армии Аттилы или Наполеона... Но нам бы, знаете, идею бы красоты, ибо еще великий Достоевский сказал, что красота спасет мир...

     Бабурин буркнул:

     - Пока красота спасет мир, уроды его погубят.

     - Да и где ее взять столько? - спросил Лютовой. - На планете шесть миллиардов... Разве что перебить половину, чтобы на всех хватило...

     Майданов сказал обидчиво:

     - Вот вы всегда так! Нет чтобы увеличивать количество красоты на планете...

     Дверь приоткрылась, заглянул Пригаршин:

     - Здравствуйте!.. Примете гостя?

     - Заходи, - сказал Бабурин жизнерадостно, - нам, кабанам, все равно, хоть трахаться, хоть чай пить, лишь бы пропотеть... Давай не отрывайся от коллектива, а отрывайся вместе с нашим дружным коллективом.

     -  Мда, - сказал Пригаршин, - вижу, не всегда шутки, как и идеи, рождаются в полушариях мозга. У некоторых их заменяют полушария ягодиц... Какой чай у вас душистый!

     -  Фирменный,  - заявил Майданов довольно.  -

     С дачи.

     - Что, и чай там выращиваете?.. А я думал, только маковую соломку...

     Бабурин бухнул:

     - Он коноплю растит на даче, га-га-га!

     -  Нет, - ответил Майданов Пригаршину, игнорируя Бабурина, - чай индийский, а вот добавки... Без добавок, это ж как сырое мясо без соуса, перчика, аджички и даже

     без соли!

     Лютовой смотрел внимательно, глаза холодно поблескивали. Абсолютно нейтральным голосом поинтересовался:

     - И как у вас с судом? Помните, вы собирались подавать в какой-то международный на Россию?

     Пригаршин ответил так же холодновато:

     -  Не на Россию, а на решение российского суда, которое меня не устроило.

     - Ну и как?

     -  Приняли удивительно быстро, - ответил Пригаршин.

      - Это раньше бы на перекладных, а теперь отослал емэйлом, там тут же приняли, зарегистрировали. Сейчас мой иск на тщательном изучении!

     -  Гм... понятно, какое решение они вынесут.

     - Я тоже рассчитываю, что оттуда напомнят, что общечеловеческие ценности - не пустой звук!

     Лютовой рассматривал его пристально через стол, глаза были непроницаемы, а лицо неподвижно.

     - А вам не кажется, что это прямая апелляция к врагу? Пригаршин с надменностью выпрямился.

     - Худшие враги нашей страны - ее жители!

     - Ну да, - сказал Лютовой, - а вот если бы их всех извести, а сюда переселить, скажем, юсовцев?

     Пригаршин ответил так же холодно:

     -  Этого не потребуется. Мы изведем всего-навсего фашистов, патриотов да боевиков из РНЕ, и страна сама станет нормальной державой, где будут международные законы, международная полиция.

     - Спасибо, - сказал Лютовой вежливо.

     -  Пожалуйста, - ответил Пригаршин с той же вежливой холодностью.

     Майданов захлопотал, заговорил преувеличенно бодро и радостно, но я перехватил прицельный взгляд Лютового, понял. Этого Лютовой занес в графу особо вредоносных колабов. Тех самых колабов, которые из восставшей Венгрии призывали советские танки, из мятежной Чехии просили вмешательства советских войск, а из Афганистана умоляли о вводе хотя бы двух-трех танковых дивизий, чтобы удержать свою власть...

     -  Бравлин, - спросил Майданов, - это верно, что зарплату учителям и юристам увеличат с начала года?

     Я пожал плечами.

     - Не знаю.

     -  Вас это не волнует?

     -  Ничуть, - заверил я. - Я живу на гонорары, а не на эту... зряплату.

     -  Гм, ну тогда назовите это жалованьем, если это вам больше нравится!

     -  Я бы даже слово "жалованье" заменил, - сказал я. - Не знаю, как кого, но меня оно оскорбляет. Вот я с достоинством выполнил какую-то работу, сделал ее хорошо и в срок. А меня за это свысока жалуют денежной подачкой! Как милостыню, как великодушный жест барина, который может дать, а может и не дать. Все в зависимости, кто как поклонится. "Жалованье" идет от "жалость", а я не хочу, чтобы меня жаловали по барской воле. Я хочу на равных: работу выполнил, как уговаривались, - заплати, как уговаривались. Никто никому не должен, никто никому не делает одолжения, никто никому не жалует. Обе стороны равны.

     Майданов подумал, усмехнулся, посмотрел на Пригар-шина и Лютового за поддержкой.

     -  Может, вы и правы. Просто никто не задумывается над смыслом слов. "Зарплата" звучит хуже, все-таки новодельное. К тому же подпортили словцом, как вы сказали верно, "зряплата". Однако от "жалованья" веет старинным рыцарством, замками, баронством, графинями, царскими покоями, эполетами, опричниками, бричками, бунинскими помещиками... что хорошо и что очень не совсем даже хорошо.

     Лютовой помалкивал и прихлебывал чай, Пригаршин его игнорировал вовсе, Майданов с заметным облегчением перевел дух, мир восстановлен, а нашей цивилизации только и нужен мир, все остальное у нее уже есть или же вот-вот получит.

     Пригаршин, что посматривает на меня обычно настороженно, временами даже враждебно, сейчас кивнул, сказал почти с благодарностью:

     -  Полностью подписываюсь под вашими словами!..

     -  В чем?

     -  Насчет зарплаты, жалованья, гонорара. Обе стороны: наниматель и нанятый - абсолютно равны. Только, тогда отпадет эта жажда низших - вредить, высших -

     пакостить в подъездах и на улицах, ломать лифты... Вот, помню, был я в Париже, какая там чистота, какая культурность, какая чистоплотность... А в Германии? Да я за месяц там не увидел на улице брошенной обертки от мороженого!

     Ах-ах, подумал я зло, они были в Париже! Лютовой зыркнул зло, но сказал достаточно сдержанно, даже слова растягивал, чтобы убрать из них горячечность спора или провоцирования на спор:

     - А вот меня уже достали эти рассуждения о европейской чистоплотности. Как будто это потому, что они вот такие культурные!.. Это все от скученности, господа. Вспомните историю! На той территории, где сейчас Германия и все прочие парижи, каких-нибудь триста лет тому было четыреста крупных княжеств и тысячи мелких. Владетель даже крупного не мог бабахнуть из пушки: ядро обязательно ляпнется на тер-р-р-риторию соседа! На таком клочке земли поневоле будешь знать каждый кустик. И разучишься гадить, ибо сам же вступишь в свое... добро. А у нас всегда был простор!.. Насрал в лесу, перешел дальше. Вырубил лес, пошел дальше, лес - бесконечен. А на вырубке вырастет новый... Знаете ли, что в Европе нет ни одного дерева, которое не посадили бы люди? Все "дикие" вырублены сотни лет тому. А у нас даже в обжитом Подмосковье лес растет сам по себе. Туристы за собой не убирают лишь потому, что везде еще уйма чистых мест. А вот если бы пришли однажды и увидели, как это случилось в Европе, что уже все загажено, вот тогда и научились бы убирать за собой... Так что не надо про "культурных" европейцев и "некультурных"  русских.  Подобную культуру диктует среда обитания. Русские завоевали огромные просторы. Это их заслуга. Окажись русский в немецких княжествах, а немец на русских просторах, мы бы сейчас с возмущением говорили о нечистоплотности немецких свиней и славили бы педантизм и опрятность русских.

     - Сомневаюсь, - сказал Пригаршин быстро. Бабурин бухнул мощно, как выстрелил из пушки:

     - Да был я в Германии, сам видел... У них там за брошенный мимо урны окурок - штраф в две месячные зарплаты! За выброшенную в лесу обертку от мороженого - треть зарплаты отдай!.. А немцы - народ скупой, за копейку удавятся. Потому и такие чистюли.

     - А может, - сказал Майданов примиряюще, - у нас это просто так уж укоренилось, неизвестно откуда и когда, теперь так и тянется?

     - Само? - спросил Лютовой саркастически. - Само ничего не делается.

     - Вы отрицаете устное народное творчество?

     - Я отрицаю, - сказал Лютовой зло, - что такое творчество сейчас возможно. Оно творилось в неграмотном мире! Сейчас все эти творцы разобраны, пристроены, все работают и творят на кого то. Выполняют чьи-то планы, заказы. Вы слышали термин "манипулирование сознанием"? Бравлин, вы что скажете?

     Я медленно развел руками. Пригаршин сразу набычился, смотрит исподлобья, враждебно, а Майданов с мягкой интеллигентной улыбкой, заранее отметающий все доводы лишь на том основании, что он, как русская интеллигенция, все знает лучше, хоть и постоянно сомневается, и ничье мнение не может пошатнуть устоев русского одухотворенного интеллигента.

     - Термин "манипулирование сознанием", - сказал я раздумчиво, - приобрел чисто ругательный оттенок... но справедливо ли это? Ведь манипулируют нашим сознанием с самого момента рождения! Это называется воспитанием. А потом нам выдают только ту информацию, которая, по мнению родителей, нужна ребенку, и, подсовывая учебники по физике, порножурналы убирают на самые высокие полки.

     Они насторожились, слушают заинтересованно, еще не понимая, к чему я веду.

     - Даже взрослым, - сказал я, и сердце мое стиснулось в предчувствии близких бед, - надо выдавать не все, не все. Однако где та грань, за которой должна начинаться

     несвобода? Мы все понимаем, что такое ложь во спасение, и готовы благородно лгать другим, но не выносим, когда лгут нам. Какими бы благородными мотивами ни руководствовались.

     В молчании я допил чай, сказал несколько слов о необыкновенной душистости, для чего даже не пришлось кривить душой, и откланялся. Весь в высоких мыслях, или глубоких, хрен их разберет, двигался к дверям своей квартиры, уже вставил ключ, как послышалось мягкое шуршание раздвигающихся дверей лифта.

     -  Господин Печатник? - послышался голос. - Как удачно, я к вам...

     Из кабины на лестничную площадку ступил невысокий мужчина в гражданской одежде, козырнул, сказал сиплым усталым голосом:

     - Лейтенант Кравец, - представился он. - Извините, что так поздно, однако я с утра на ногах, вы у меня уже восемнадцатый...

     Я стоял перед ним, сжимая ключ. В голове, как и в груди, стало пусто. Равнодушными глазами посмотрел на него, как смотрел бы на дверцу лифта.

     -  Простите, что-то случилось?

     - Простая рутинная проверка, - ответил он.

     - Слушаю вас, - сказал я нетерпеливо и давая понять тоном, что в квартиру приглашать не собираюсь.

     - Два дня тому убит некий Шестиногов. Добро бы в пьяной драке, все бы понятно, но ему всадили пулю в лоб. А таких обормотов так благородно не убивают...

     Я заставил себя улыбнуться.

     - А как?

     Он пожал плечами.

     - Да по-разному. Столовым ножом под ребро, утюгом по голове, топором, сковородкой, любым тяжелым предметом, что окажется на кухне... Мы перебрали всех его собутыльников, эти отпадают. Сейчас перебираем более отдаленные связи.

     Я удивился:

     - Но я-то в какой связи?

     - Вы с ним знакомы? Я наморщил лоб:

     - Как вы сказали?

     - Шестиногов, - повторил он.

     - Впервые слышу, - ответил я уверенно, ибо, в самом деле, тот жлоб мне не представлялся.

     - Да? А вот он похвалялся, что отмутузил одного хлюпика. Тот, дескать, имел наглость трахать его девку.

     Я через силу улыбнулся.

     - А, та вонючая горилла?.. Его убили? Не скажу, что жалею. Но скажу честно, хоть этот гад меня тогда и слегка напугал... но разве это повод для убийства?

     Он прямо посмотрел мне в глаза.

     - А женщина?

     - Что женщина? - переспросил я тупо.

     - Которая стояла между вами? Я развел руками.

     - Лейтенант... вы в каком веке живете? Или берете меня... не знаю, как это на жаргоне, но моя бабушка говорила "брать на Бога"! Из-за женщин давно уже перестали убивать. Даже морды друг другу не бьют.

     Он сказал быстро:

     - Но вам же набили!

     Я покачал головой, сказал почти отечески:

     - Лейтенант... Женщина - только повод, а не причина. Ему хотелось кому-то набить морду. Такие всегда стараются кому-то дать в зубы, намылить шею, сбить рога, врезать по сопатке... Не попался бы я, он бы прицепился к любому другому, мол, не те сигареты курит! Да вы сами знаете.

     Он вздохнул, закрыл блокнот.

     - Да, я понимаю, что мотивов для убийства нет. Извините, служба.

     -  Ничего, - утешил я, - у меня тоже бывает полно черной работы.

     -  Работа вся черная, - вздохнул он, - только праздники светлые...

     Я смотрел ему вслед, надо бы ликовать, но в душе разрасталась черная тянущая пустота. Я, похоже, все же дикарь - в самом деле, убил всего лишь из-за женщины. Из-за первобытного желания обладать в одиночку. Хотя современная мораль уже давно ушла от этой дикости: женщина - не вещь, имеет полное право не только спать с разными мужчинами, но и, так сказать, на ходу совершать коитус с тем или иным понравившимся самцом... или понравившейся самкой, даже не спрашивая имен. По дороге на работу, на самой работе, в обеденный перерыв, по дороге с работы.

     Никакой муж теперь не спрашивает, трахается ли она с кем-то еще, это не его дело. Вступая даже в церковный брак, она обещает хранить верность, но не клянется не пить по дороге на работу из автоматов, не чесаться, не сморкаться и не вступать в коитус.

     Старые анекдоты про любовника под кроватью уже никого не смешат. Молодое поколение вовсе не понимает, где же смеяться. Ну, вернулся муж из командировки, ну, застал своего приятеля или даже чужого мужика, трахающего его жену. Ну и что? Вот если тот продолжает ее трахать и при муже, а жена не может из-за этого побежать на кухню и быстро приготовить голодному мужу поесть, сделать ему горячий крепкий кофе, тогда да, скотина, оба виноваты, надо бить морду.

     Сейчас анекдоты в цене те, от которых поколение тому содрогнулись бы и отпрянули самые развратные, извращенные, сдвинутые. Дальше в эту сторону продлевать уж некуда, действительно задействовано все. Сейчас вплотную дошли до той черты, что уже и не черта, а стена, и можно только в обратную сторону.

     Часть вторая

     ГЛАВА 1

     Через три дня радостно взволнованная консьержка - как же, такое событие в нашем доме! - сообщила, что возле подъезда застрелили жильца с нашего этажа. Бабахнули из проезжавшей машины, из окна бросили листок, там всего две буквы...

     - СК? - спросил я.

     -  Точно! - обрадовалась она. - А что это за буквы?.. Сколько уже видела...

     -  Смерть коллаборационистам, - объяснил я. Добавил на всякий случай: - По телевизору такое уже показывали! Они всем предателям такое оставляют. Или на стенах пишут.

     -  Ой, а я видела, но думала, что это - Спортивный Клуб!

     С языка едва не сорвалось, что уже догадываюсь, какого именно жильца застрелили. Собственно, колабов в нашем доме, как и в других, хватает, но Пригаршин сотрудничает с врагами демонстративно, вызывающе. Он, так сказать, самый первый, самый видный предатель нашего микрорайона, самый заметный.

     И тоже, подумал я, застрелил его кто-нибудь, живущий на другом конце города. Чтоб не пало подозрение на соседей.

     Приходил участковый, снимал показания. Увы, мы могли сказать очень мало. Да, похоже, участковый вовсе не рвался выяснить, кто же в самом деле застрелил человека, который жалуется врагу на свою страну. Собаке собачья смерть, читалось в его глазах, однако добросовестно опросил всех, записал имена и фамилии, покивал, сказал озабоченно, что терактов меньше не становится, на смену одним арестованным боевикам из РНЕ приходят другие. Юсовцы почти не решаются выходить за территорию посольства, а если едут куда, то под охраной бронетранспортера... Заодно боевики стреляют и в англичан, французов, считая их всех одной нацией натовцев.

     "Форд" уже наметился вылезти на тротуар, но здесь проезжая часть улицы в четыре полосы, я оставил его у бровки. К троллейбусной остановке подкатил расцвеченный рекламами вагон. Народ ломанулся к дверям, с транспортом теперь снова плохо, старые да немощные остались ждать следующего, и среди них я заметил издали женскую фигурку в светлом джинсовом костюме.

     Она вышла мне навстречу, я сказал виновато:

     - Извини...

     - За что? - засмеялась она. - Или следуешь правилу: если женщина не права, то перед нею надо срочно извиниться?.. Просто не хотелось сидеть дома, вот и вышла на десять минут раньше.

     - Ты не опоздала, а даже пришла раньше? - изумился я. - Женщина мечты любого мужчины!

     Она погрозила пальцем.

     -  Рискуешь! Если найдешь женщину своей мечты - с остальными мечтами придется распрощаться.

     - Согласен, - ответил я серьезно.

     Ее губы показались мне до странности нежными и чувственными без всякой эротики. Я подержал ее лицо в обеих ладонях, глядя в чистые и лучистые глаза, но прохожие начали оглядываться с недоумением, что за странный жест? Вот если бы держал чуть ниже моего пояса, а брюки мои были расстегнуты, тогда бы понятно...

     Улица приняла нас и медленно понесла в своих ладонях, тихо и плавно покачивая, так что огромные дома приподнимались и опускались, как морские волны. Впереди бульвар расцвечен огромными, как парашюты, зонтиками над

     вынесенными из помещения столиками летнего кафе. Прохожие на ходу покупали мороженое или соки, двигали дальше, только пары совсем разомлевших от жары сидели за столами и церемонно вкушали мороженое из серебристых запотевших вазочек.

     Нас опередила толпа горластых кавказцев, хотя на самом деле эти смуглокожие могут быть кем угодно, теперь Москва стала гигантской помойкой общечеловеческих ценностей. Трое взрослых, с ними не меньше дюжины визжащей и орущей детворы.

     Им купили сладости в пакетах, воздушную кукурузу, чупа-чупсы, еще какую-то хрень в ярких упаковках. Сразу во все стороны полетели бумажки, обертки. Один из кавказцев смачно отхаркался прямо на пол.

     Мы с мороженым ютились за крайним столиком, я поморщился, сказал раздраженно:

     - Знаешь, когда такое вижу, понимаю тех, кто призывает к чисткам.

     - Этническим? - спросила она.

     -  Ну да, - подтвердил я с брезгливостью. - И начал бы все-таки с этих цыган... Пусть как угодно обзывают, но жить станет чище.

     За соседним столом двое лохматых парней интеллигентно балдели или оттягивались, хрен разберет этих гомосеков. Один трудился над мороженым, другой тянул через соломину окрашенное пойло под названием "Солнечный". Тот, что с мороженым, бросил в нашу сторону оценивающий взгляд, а который с соломинкой сказал громко, победно, просто ликующе:

     -  Если вы позволите начать чистку с цыган, потом настанет очередь евреев, армян, а в конце концов придут и за вами!

     Он победно смотрел на меня, но я холодно улыбнулся и повернулся к Тане.

     -  Ну как мороженое? Захватим еще по одному да сожрем прямо по дороге?..

     Она бросила на лохматого защитника цыган взгляд искоса, улыбка чуть тронула ее красивые губы. Мы вернулись к стойке, я сделал заказ, Таня спросила вполголоса:

     - Ты даже не соизволил ему ответить? Почему?

     - Туп, - ответил я. - Ты посмотри на его морду. У него нет ни тени сомнения, что он изрек истину.

     - А если в самом деле считает это истиной?

     - А мозги человеку на что? - возразил я. - Это то же самое сказать, что нельзя сажать в тюрьму убийцу, ибо потом придет очередь сажать карманников, а потом придут сажать и уже мирных добропорядочных граждан. По его логике это так. Но ведь так нигде же не делается?.. Возьми это мороженое, здесь с орешками.

     Она взяла мороженое в хрустящем вафельном стаканчике, я заметил, как она бросила взгляд украдкой в сторону защитника общечеловеческих ценностей. Он сердитый и непонимающий, за что же ему даже не ответили, не стали спорить, у него наготове десяток вычитанных убийственных аргументов - уже рассерженно тянул через соломинку модное пойло.

     -  Но он в самом деле так думает, - проговорила она. - И не понимает, почему ты, по тебе видно - заядлый спорщик, не стал возражать.

     - Возражать можно умному, - объяснил я. - Умному противнику. Но не придурку, что не в состоянии проследить за своей же мыслью. А метать бисер перед свиньей мне как-то в лом. Других дел хватает. И так, говорят, бисер подорожал - свиней с приходом юсовцев стало куда больше.

     Она засмеялась, а у меня перехватило дыхание, настолько она красива, чиста, преисполнена нежности и света. Впереди за поворотом начало выступать здание, очень знакомое, сердце мое стукнуло, даже не знаю из-за чего: то ли вспомнило, как мне били морду, то ли как я с наслаждением всадил раскаленный комок металла в узкий лоб гигантопитека.

     Мы прошли мимо шикарного магазина, у дверей охрана с автоматами наперевес, по ступенькам спускалась

     солидная дама. Ее поддерживал под локоть очень импозантный господин. Дама, красная от негодования, говорила с великим возмущением:

     -  Я не могу на них смотреть!.. Ходят совершенно голые!.. И это жена министра! Как можно?

     Ее спутник промямлил:

     -  Дорогая... но она ж не совсем так уж и голая... Она ж в одежде...

     Дама фыркнула:

     -  Ну и что? Но под одеждой все равно ведь голая? Таня чмыхнула, отвернулась, пряча смех, закашлялась.

     Я чуть было не хихикнул следом, но подумал, что чопорная дама, как ни странно, права в своем возмущении... которое просто не смогла выразить правильно. Вон Таня в достаточно вольном платье, но не скажешь, что голая, а вон прошла по улице, виляя бедрами, девица в модном костюме, так и видишь ее голую с распущенными по подушке волосами, видишь ее грудь, видишь, как растут волосы на ее лобке, и даже видишь, что там интим-прическа от Измалкина, а когда поворачивается, то отчетливо зришь как форму ягодиц, так и как воочию видишь коричневое пятнышко приглашающе подкрашенного ануса...

     Сердце мое тукало быстро и нежно, подпрыгивало и пыталось взлететь на отрастающих крылышках.

     -  Ты не спрашиваешь, - сказала Таня, - но просто для информации, муж у меня... это нечто вроде очень хорошей мебели. Как и я для него. То есть, у нас практически нет ничего общего, кроме секса. Да и то, если честно...

     Она быстро взглянула на меня, отвела взгляд.

     -  Что? - спросил я.

     -  Да так, - ответила она быстро. - Ничего. А то будешь задаваться.

     -  Ну скажи!

     -  В последнее время даже с сексом что-то начинает... ну, разлаживаться. Оргазм приходит все труднее, а дважды вообще так и не дождалась... Конечно, я прикинулась, что все в порядке, вскрикнула, раскинула руки будто в

     изнеможении, но... что-то потерялось. Он чувствует, мы попробовали некоторые игры, что должны возбудить, повысить интерес... но стало еще хуже. Ладно, что-то я совсем разжаловалась, это не мой стиль. А что у тебя?

     -  Если считать брачные церемонии, - ответил я, - то я замужем не был... Так, конечно, две-три женщины за все время считали себя моими женами. Даже я, помню, пару раз так думал. Или все-таки регистрировался?.. Не помню даже. Все прошлое как в далеком тумане.

     - А теперь?

     Я привлек ее к себе.

     -  Теперь понимаю, чего я ждал.

     Она прижалась всем телом, зарылась лицом в куртку.

     -  Кстати, ты знаешь... Мой старый бойфрэнд убит в какой-то перестрелке. Или его пристукнули за что-то.

     Я вспомнил этого здоровенного мужика, красавец, племенной бык, от него пошли бы здоровые дети, целое племя богатырей можно бы наплодить, скажем - велетов, антов или сказочных нартов... даже ясно вспомнил, как нажал курок, как тряхнуло кисть, а пуля ударила в переносицу... но сердце не сбилось с такта, голова оставалась ясной, а голос не дрогнул:

     -  Жалеешь? Она поморщилась.

     -  Теперь нет. Полгода назад это был чемпион страны по борьбе без правил, удачливый каскадер... Но убили не чемпиона, а спившегося слесаря.

     -  Значит, - сказал я, - Бог есть. Он не против того, чтобы я тебя провожал.

     Она подняла голову, ее лицо было чистым, серьезным.

     -  Наверное, не будет против, если зайдешь ко мне.

     -  А как у тебя?

     -  Муж повез дочку на дачу к родителям. Они ей щенка купили... Там и заночует, у нас дача далековато.

     - Зато там участки дают больше, - сказал я великодушно.

     - Да, - ответила она серьезно. - У нас под дачей пять гектаров.

     Я прикусил язык.

     Ее квартира находилась в обычном двенадцатиэтажном доме. Четырехкомнатная, уютная, без выпендренов, простая хорошая квартира. Мне стало хорошо и уютно уже в прихожей. Таня захлопнула дверь, сухо щелкнул автоматический замок.

     Я схватил ее в объятия и понес в комнату. В глубине раздвижной диван, я опустил Таню перед ним, меня колотила дрожь. Я не знал, что делать дальше. На этом диване ее трахал этот Шестиногов, имеет заботливый муж, а также здесь она иногда разгружает забежавшего соседа, как точно так же я трахал бесчисленных женщин, что проходили через мои руки. Но мы - не они. Мы - особые... Мы уже особые.

     Она судорожно вздохнула, обвила тонкими руками мою шею.

     - Бравлин, - сказала она тихо. - Мне тоже страшно. Не выпуская друг друга из рук, опустились на диван.

     Она смотрела на меня большими тревожными глазами. Я перевел дыхание, осторожно коснулся губами ее лба.

     - Таня... Это звучит как-то по-средневековьи... но отныне у меня не будет других женщин...

     Я хотел сказать не это. Что ерунда все это: тело, плоть - ведь от того, что я буду трахать других, это не помешает мне любить только Таню, как и то, что, если она получит оргазм где-то на стороне, это не помешает ей любить меня... но вырвалось именно это, а Таня тихонько выдохнула в ответ:

     -  Когда я увидела тебя... все мужчины для меня стали неинтересными... Нет, не задавайся! Просто менее интересными. Правда, намного.

     - Таня!

     - А теперь, - договорила она, - я понимаю, что они станут для меня совсем неинтересными. Что ты со мной делаешь, мерзавец?

     Мы смотрели друг на друга, как два дурака. То, что мы щедро и по-идиотски выкладываем один другому, - глупо, несовременно. Завтра будем думать совсем иначе. Держаться на том уровне, что у нас сейчас, - просто невозможно. Но я чувствовал, что буду просто счастлив не прикасаться к другим женщинам, буду счастлив сдерживать свои животные порывы в хватании подвернувшихся... а их подворачивается до черта! Я не стану даже приглашать знакомых женщин, с которыми всегда можно просто и бездумно разгрузиться - с ними отрепетировано, и сбоев не бывает, - не стану сам отвечать на их приглашения, буду держать себя, дурака, в этом, как его... ну, целомудрии, Талибане или целибане, как его там.

     Она с неловкостью засмеялась.

     - Дураки мы, да?.. Ненормальные?

     - Ненормальные, - согласился я. - Хотя...

     - Что?

     - Что есть норма?.. Конечно, мы лучше нормы.

     Мы повалились на диван, еще в одежде. Я чувствовал привычное нарастание тяжести в гениталиях, но еще больше жара и нежности было в сердце. Мои грубые ладони Держали ее бесконечно милое лицо, как створки раковины Держат бесценнейшую жемчужину. Она смотрела на меня тревожно, даже виновато.

     - Я тебя люблю, Таня, - выговорил я, - настолько люблю, что просто не решаюсь...

     Она шепнула:

     - Я тоже тебя люблю... А все остальное - дым, туман, пар.

     Ее пальцы помогли мне расстегнуть рубашку, джинсы я сумел стянуть сам. Мы снова рухнули на диван, я держал ее в объятиях, в глазах защипало, а в сердце слегка кольнуло: а ведь мог бы и не прийти тогда в пивной бар! Подумать только, мог бы и не прийти.

     У нее в глазах тоже блестели слезы. Не знаю, что именно

      думала или чувствовала в этот момент, руки и наши тела привычно задвигались, но даже в момент ослепляющего оргазма я успел подумать, что в человеке в самом деле нет ничего, кроме души. Все остальное - настолько мало, настолько легкий пар, что... уже ничто-ничто...

     Аромат свежесваренной рыбы... нет, это фигня, свежесваренная рыба - просто свежесваренная, у нее хороший сильный запах, но не аромат, а мне в ноздри ударил именно аромат. Не рыбы, а ухи. Уха - это больше, чем бульон от рыбы. Уха, как объяснял отец, обязательно варится из мелкой рыбы. Разваренную рыбешку выбрасывают, а в этот бульон, или юшку, как называет отец, засыпают новую порцию мелкой рыбы, снова варят, снова выбрасывают. И так - трижды. Только тогда уха... о, только тогда она настоящая!

     Возможно, отец просто поэтизирует свою позицию, крупная рыба у него просто не ловится, но уха в самом деле чудная.

     - Как улов? - спросил я с порога.

     На кухне загремело, послышался скрип стула, в коридорчик вышел отец. На нем фартучек, с собой возит, что ли, я такого в своей кухне никогда не видел, в глазах родительская строгость.

     - А, гуляка, - сказал он ворчливо. - Чего так поздно?

     - Ты будешь доволен, - сообщил я.

     - Чем?

     - Как ты и хотел - по бабам, по бабам-с...

     - В самом деле? Тебе удалось познакомиться с достойной женщиной?

     Я пожал плечами.

     -  А что трудного? Любая женщина может оказаться у моих ног. Главное ногой в челюсть попасть.

     Он нахмурился, не принимая отшучиваний.

     - Я хотел, чтобы ты не по бабам ходил, а чтобы привел хорошую достойную женщину к себе в квартиру! И чтоб

     жил, как усе люди. Ладно, вообще-то ты вовремя. Только что сварил, еще не остыла. Иди мой руки.

     - Что за ритуал, - пробормотал я. - На здоровой коже все микробы сами дохнут, а больную никакое мыло не спасет...

     Но потащился в ванную, отец бдит, я должен мыть руки, уши и чистить зубы два раза в день. Хотя, конечно, фигня, ибо те металлокерамические, что я себе поставил лет пять тому, ни разу не напомнили о себе. Гарантия на пятьдесят лет, все это время будут белыми и блестящими, дурость - возить по ним щеткой с пастой. Могу гвозди перекусывать. Скорее челюсть переломится, чем такой зуб треснет или отколется. Будь у нас наука и техника поразвитее, я бы себе в организме кое-что заменил и помимо зубов. К примеру, чтобы желудок не усваивал сверх необходимого, чтоб мышцы могли нести меня бегом по лестнице на двадцатый этаж... а то как вспомню поломку лифта на прошлой неделе...

     Большим половником отец разливал уху, ноздри моей сопатки дергались, ловили ароматы и передавали сигналы в мозг, тот переправлял в желудок, дабы приготовился, начал выделять желудочные соки нужного состава, а этот гад уже в нетерпении скачет, как конь, по всей утробище: какой сок, с ума сошел, давай лей быстрее да побольше!

     -  Скажи мне, что ты ешь, - сказал я, - и я скажу, кто ты... Неужто я - рыба? Да еще такая мелкая?

     - Почему мелкая, - возмутился отец, - почему мелкая? В самый раз!.. Ты не вылавливай руками куски, не вылавливай!.. Ложка на что?

     - Я слышал, - сообщил я доверительно, - что пальцы появились раньше вилок, а руки - раньше ножей. Я просто чту традиции.

     - Язычник?

     - Почему?

     - Говорят, какие-то язычники объявились. Сами себя Называют традиционалистами.

     - Что-то слыхал, - ответил я. - Или по жвачнику видел.

     Некоторое время слышался только стук ложек. Я не прикидывался, жрал в три горла, отец посматривает с удовольствием. Родительский инстинкт в нем еще не угас: напихать в распахнутую пасть своего пищащего птенчика червячков, уберечь, чтобы не вывалился из гнезда, проследить, чтобы взял в пару смирную пичужку, а не хищную ворону...

     После обеда я пошел в комнату, но пока комп грелся, глаза бездумно сканировали сверхплоский экран телевизора, где кто-то бегает, мельтешит, натужно смеется...

     - Отец! - позвал я. - Иди сюда быстрее!..

     На кухне зазвенело, он появился быстро, сразу поймал мой взгляд и тоже посмотрел на экран. Шла популярная передача "Герой без галстука". Телеведущая рассказывала о премьер-министре, человеке большой эрудиции и огромной работоспособности. В промежутках шли кадры ее прямого интервью, когда он отвечал ей в своем кабинете, в машине, на даче у костра. Наконец, из-за чего я и позвал отца, - в туалете. Премьер разместился со спущенными штанами на унитазе, кряхтел, временами багровел, глаза выпучивались, как у филина, затем слышался звучный плеск воды, словно с высокого берега прыгал в озеро крупный бобер.

     Телеведущая пристроилась в открытых дверях. Туалет у премьера не так уж и велик, пусть зрители видят, что как у всех. Такой премьер им ближе и роднее, что срет, как и все, вот и бумажку рвет очень аккуратно, экономно, разделяет по перфорации строго на отмеченные квадратики, лишними не пользуется, сразу видно - рачительный хозяин. Такой не станет швыряться миллионами куда ни попадя.

     - А вы педант, - донесся с экрана игривый голосок телеведущей. - И ножницами так точно не отрезать! Это у вас свойство характера?

     Премьер поднатужился, прежде чем ответить, послышался мощный всплеск, премьер перевел дыхание и обаятельно улыбнулся.

     -  Это рецидив того старого времени, - ответил он бархатным голосом, - когда всего не хватало... Помню, мы пользовались для этой самой цели газетками. Помнешь ее в руках, даже потрешь... вот так, берете в обе ладони и трете, чтобы стала мягше, а потом пользуете по назначению. Туалетная бумага - это был сверхшик, признак развратной роскоши, мы о ней только читали... Вот с того времени так и осталось это бережное отношение...

     Она воскликнула в испуге и отвращении:

     -  Но ведь в типографском шрифте - ядовитый свинец!.. Как можно? Это же ущерб и прямой кишке, и влагалищу... Ой, вы такие страшные вещи рассказываете, у меня от страха месячные начнутся раньше срока!

     Премьер грустно усмехнулся, потужился малость еще, запустил руку с бумажкой вниз. Лицо его стало сосредоточенное, словно подписывал указ о строительстве Асуанской ГЭС. Телеведущая хранила почтительное молчание. Оператор ловил в объектив то мудрое и возвышенное лицо государственного деятеля, то его руку.

     Отец за моей спиной зло сопел. А на экране премьер использовал одну бумажку, вторую, отработавшие ронял там же в унитаз, но третью вытащил, осмотрел. Бумажка осталась почти чистая, с небольшими коричневыми следами, то есть премьер подтвердил свою экономичность и бережливость.

     - Чего ты сердишься, - сказал я. - Программа так и называется "Герой без галстука", а это подразумевает... многое подразумевает!

     Он сказал возмущенно:

     -  Без галстука - уже отвратительно!.. Человек при посторонних всегда должен так, словно... словно он не просто в галстуке, но и...

     -  На приеме Ее Величества, - досказал я. - Отец, другие времена, другие правы. "Без галстука" можно трактовать широко. Массмедиа ориентированы на вкусы простого человека, а простому всегда интереснее, как именно премьер-министр срет, чем какие решения принимает по

     аграрному вопросу... Потому каждый из деятелей и спешит показать свою срущую жопу крупным планом, чтобы снискать популярность простого народа: мол, и я такой же, и у меня все те же проблемы, вот ничего не скрываю, весь открыт... И это правильно.

     - Правильно?

     Он просто задохнулся от возмущения.

     - А что? - удивился я. - Скажи, но только честно, что плохого в такой передаче? Это не пропаганда наркотиков, насилия, извращений, фашизма, нацизма, коммунизма и прочих измов, это не зоофилия или садомазохизм. Просто показывается жизнь, какая она есть на самом деле. Без прикрас.

     - Да уж, - сказал он саркастически. - Это верно! Голая задница крупным планом - верх искусства!

     - А "ящик" не только для искусства, - отпарировал я. - Это средство приема информации. Всякой. Заслон надо ставить только на пути ложной инфы, а также не допускать, как я уже говорил, всякой нехорошей пропаганды. А голая задница... ну и что? Я еще застал время, когда нельзя было по "ящику" показать голые сиськи!.. А теперь не только по всем каналам, но и на улице... Вон депутат Хакадама уже приходила на заседания в парламент голая, и - ничего!

     -  Пьяная, - сказал отец брезгливо. - Или накурилась! Она ж демократка, а они все извращенцы.

     -  Вряд ли пьяная, - усомнился я. - Просто у нее фигура все еще в порядке. Другие депутатки не решились, это ж такие бабищи, складки на боках, как спасательные круги... И мужики не решатся, у них животы до колен, зрелище омерзительное... Так что все нормально, мир не рухнул. Зато никаких тайн, не надо подсматривать в замочную скважину, как трахаются родители, а просто заходи в спальню и смотри... Посмотрел? А теперь иди учи уроки.

     Он задохнулся снова:

     - Да как ты можешь...

     - Я в вашу спальню не заходил в моменты коитуса, -

     сказал я быстро. - Клянусь! Просто не надо тратить силы, чтобы раскрывать какие-то тайны, добиваться какой-то женщины... Все тайны открыты, все женщины доступны, так что больше времени на учебу, науку, открытия, свершения....

     ГЛАВА 2

     Отец сердито засопел, схватил пультик. На экране замелькало, наконец высветился значок "Культура", чуть крупнее - "Спонсор программы - фирма "Тампакс". Сразу под значком в лучах юпитеров сидел сияющий Азазельский, самый модный писатель сезона. Его последняя книга выскочила на вершину топ-листа, вот уже вторую неделю там, это немало. Злые языки сразу начали называть суммы, которые отвалило издательство за первое место, многим уже доступна инфа о таксе за места в рейтинге, но, справедливости ради надо сказать, что Азазельский пишет в самом деле ярко, заметно, увлекательно. Полное ничтожество на первое место не поставишь, слишком будет заметно, а вот так... так можно.

     Азазельский - писатель второй группы, это по моей собственной классификации, к тому же - едва ли не единственный действующий еще с той, доперестроечной когорты.

     В первую группу я заношу самую многочисленную, что приняли еще тот советский режим и всячески с ним сотрудничали, воспевали, писали о славном рабочем классе, строителях коммунизма, за что получали награды, премии, восседали в президиумах, руководили, указывали, занимали посты и распределяли поступающие от режима в Союз писателей материальные блага.

     Другая группа поступила намного хитрее: продолжая сотрудничать, всячески фрондировала, демонстрировала публике свое якобы неприятие режима, "критиковала" и пускала слушок, что в их произведениях "самое лучшее цензура вырезала". Эти тоже пользовались всеми благами и

     привилегиями, ездили за счет режима в длительные зарубежные поездки, получали от Литфонда роскошные квартиры, дачи в Переделкине, просто финансовые вливания...

     Третья группа, в ней совсем крохи, боролась с режимом на полном серьезе. Эти люди подвергались некоторым гонениям и даже ухитрились побывать в лагерях, потом с триумфом выезжали на Запад, где им вручали Нобелевские премии, делали министрами, а также получали весь причитающийся набор: виллы, роскошные квартиры, счета в швейцарских банках.

     Понятно же, что, когда режим рухнул, все "творцы" этих категорий остались в растерянности, ибо выяснилось, что никакие они не деятели искусства, ибо сейчас бы только творить, творить, творить! - а деятели совсем иного рода. Никто из них не смог творить, а кто и пытался, у того это были такие беспомощные попытки, что прошлым поклонникам становилось стыдно за своих кумиров.

     В этих трех группах вся наша творческая интеллигенция. Все наши писатели, композиторы, художники. На самом деле, конечно, не совсем вся, просто создается такое впечатление, ибо существует еще и четвертая... хотя нет, самой группы не существует и существовать не может. Как группы. Этих вообще единицы, их не видно, они не на слуху, о них не говорят массмедиа ни как о сторонниках режима, ни как о противниках. Для этих людей вообще не существует режима - станут обращать внимание на такую мелочь! - они работают на свой биологический вид хомо сапиенса.

     Главное отличие творца и мимикриста под творца - устраиваемость. Мимикрист прекрасно устраивается в любом обществе. Он либо лоялен власти и гребет под себя от нее все пряники, либо демонстративно нелоялен и "подвергается гонениям", но это тоже его удобная ниша: якобы не бегает за премиями, а ему сами приносят прямо на дом. Уже не от власти, а как бы от общества и, конечно же, с того берега. Этот мимикрист красуется перед телекамерами и устраивается, устраивается, устраивается! И тоже на

     виду, на виду, на виду. И рассказывает, рассказывает, что он творил, что творит, что будет творить, рассказывает о своих привычках, о кошечке, о постельном белье, о предпочитаемых позах в сексе, о том, как срет после торта и как после молока с огурцами...

     Азазельский из второй категории: играл в диссидента, но едва ли не единственный из их когорты, кто не растерялся от крушения своего мира, а сделал вид, что ничего не случилось, режим просто стал называться иначе, ведь заокеанские хозяева плату и поддержку в массмедиа не прекратили, а даже увеличили, и вот он снова по всем каналам говорит обо всем, комментирует все: начиная от катастроф с само четами и кончая прорвавшейся трубой в Чуворыльске.

     Отец с великим облегчением вздохнул, кресло под ним охотно прогнулось, подлокотники подлезли под руки, как ласковые псы, и отец застыл в позе Линкольна на памятнике. Морщины на лбу разгладились, наконец-то он внимал писателю, а не... мать их растак!

     Азазельский отвечал на вопросы ведущего программы, но как-то сумел повести себя так, что ведущего почти не видно, что удивительно, если учесть, как они любят выпячивать на первые места себя, самых любимых и замечательных.

     Он много и умело острил, быстрый такой и ехидный ум, мгновенно подмечающий фальшь в окружающем мире, будь это политика, мораль, искусство или окружающие люди. Его, как я заметил по лицам в студии, слушают охотно, ибо он, в отличие от подавляющего большинства, не повторял заезженные анекдоты или даже пусть самые свежие, а мгновенно умел заметить слабое место в самих окружающих, в ситуациях, что возникали между ними, тут же ехидно комментировал, иногда просто вставляя одно-единственное слово, а то и просто хмыкал и вскидывал брови, акцентируя на чем-то внимание, и всем сразу становилось ясно, какого же ваньку сваляли, углубившись в эти дебри!

     Мне он тоже нравился, да и сейчас нравится, но первое очарование ушло. Я как-то раньше других понял, что

     острый ум - это еще не глубокий ум. Все человеческое остроумие лежит на поверхности. Остроумие привлекает внимание всякого, но никогда ничего не решает, не предлагает, не создает, не подвигает. Оно даже не разрушает, что я тоже приветствовал бы, ибо в нашей жизни много такого, что надо рушить, взрывать динамитом, освобождать место для светлых жилищ и темных тюрем будущего.

     Остроумие - всего лишь украшение нашей серой жизни. Это соль и перчик для нашей ежедневной пресной похлебки, именуемой жизнью, но не пища.

     Остроумие - это проснувшееся "я" ребенка, который вдруг увидел, что мир на самом деле не таков, каким его рисуют взрослые. Что детей приносит не аист, что папа и мама отличаются не только одеждой... и вот он с милым ехидством бросается все разоблачать, разоблачать, разоблачать! Абсолютное большинство так и остается в этом прекрасном состоянии, да больше ничего и не требуется для счастливой уживаемости в любом обществе: иронический и чуть покровительственный взгляд на мир и все окружающее, дескать, я вижу вас насквозь, меня не обманете, я - умный...

     Увы, чтобы быть умным, вовсе не требуется сперва побывать остроумным, хотя опять же большинство умных людей ими побывало. Просто умные люди развивались быстрее, сумели после остроумности пройти еще одну линьку и вдруг увидели, что в мире взрослых как раз и надо делать вид даже друг перед другом, а не только перед детьми, что детей приносит аист. Человека от животного отличает только умение принять придуманные правила и следовать им, жить по этим правилам, а не по реалиям жизни... ибо жить по реалиям - это вернуться в обезьяну, а потом и вовсе в лемура.

     Для жизни в реалии не требуется даже, скажем, живописи, ибо картины - лишь размазанные на холсте краски, а нас не обманешь, кино и театры тоже брехня - там никого не убивают, одежда на теле - тоже брехня, кого

     обмануть задумали, мы уж точно знаем, что под одеждой все голые!!!

     Я тихонько отошел к своему столу. Здесь у меня комп, связь с Инетом, все энциклопедии и все труды моих предшественников. Они тоже, как и я, мечтали перевернуть мир и сделать его лучше. Кое-кому даже удалось...

     Но понятно и то, что чем грандиознее план, тем больше у него критиков и тем больше шансов, что он провалится. А я замахиваюсь вообще на такое, на что никто и никогда еще не замахивался. С другой стороны, если верно то, что значимость человека определяется не тем, чего он достиг, а тем, чего дерзает достичь, то я в самом деле такое чудо в перьях, что мне прям щас должны ставить золотые памятники по всему миру уже только за то, что я есть, что дерзаю... А уж получится ли... все зависит от меня - замечательного, дерзкого, гениального, красивого, отважного и вообще самого лучшего на свете!

     Мысль, причудливо переползая с одной кочки на другую, зачем-то вернулась к срущему премьеру. Если честно, то мы, несмотря на все высокие технологии, в самом деле застряли в феодальном мире. Даже дофеодальном. Насквозь пронизанном религиозными и шаманскими запретами, табу, нелепыми суевериями и предрассудками.

     Ведь на самом деле, если здраво разобраться, что вылезает из кишечника премьера? Прекрасный отборный виноград, нежные персики, хорошо приготовленная курица, жареная форель... словом, премьер с его окладом и наворованными миллиардами уж точно не жрет дерьмо! Прекрасные дорогие продукты попали в его желудок, там отдали большую часть витаминов, аминокислот и углеводов, дальше их продвинуло по кишкам и вытолкнуло наружу уже с другого конца организма. Но вот это, что является из нижнего конца организма, принято считать греховным, нечистым. Как и саму задницу, словно не одна и та же кровь ходит по ее капиллярам, что омывает мозг и сердце, словно задница не наша, а какого-то подлого гада...

     Словом, та телеведущая вообще-то делает благородное дело, разрушая предрассудки. Правда, сама об этом не подозревает, как не подозревают о своем благородном труде бактерии, перерабатывающие дерьмо в удобрение, но все-таки ей плюсик. Полезная бактерия, полезная.

     Вот среди руин как раз и легче будет начинать строить новое здание, прекрасное, необычное, поражающее формами. Если бы рядом стояли древние дворцы египтян или парфеноны прочих греков, кто-то еще, может быть, и вякнул бы, что, мол, те прекраснее, но сейчас, когда все человеческие ценности превращены в пыль и когда высшей ценностью стало отсутствие у человека всяких ценностей... то пришло мое время строить, пришло!

     Я потер ладони, сказал себе, какой я молодец, умница, гений, и опустил пальцы на клавиши. Это делать приходится пока что мне самому.

     Сколько я сидел за компом, не помню, в этот мир вывалился лишь выдернутый горьковатым ароматом кофе. Мне сперва показался даже сладким, настолько горько и хреново в том месте, что именуется душой. В черепе крутились, как старая щербатая пластинка, слова Саади: "Да - я в ладье. Меня разлив не тронет! Но как мне жить, когда народ мой тонет?" А тонет не одна Россия, тонет весь мой народ - человечество. Добро бы тонуло в красивом таком космическом катаклизме, под грохот сталкивающихся планет, а то в собственном дерьме!

     Я потянул носом, все верно, отец заварил кофе, что значит - проверка гнезда птенчика закончилась, пора в свое, пока трамваи ходят. От машины он наотрез, хотя я сто раз предлагал купить и научить ездить.

     На экране компа слова и тезисы в беспорядке. Ладно, вернусь из долгого путешествия на кухню, начну выстраивать.

     В комнате на экране телевизора красочное шоу. Вообще-то я включаю звук только для новостей, остальное время это как бесконечный скринсэйвер или плавающие рыбки

     в аквариуме, но отец всякий раз включает, старики не могут без телевизора, они даже программки на неделю собирают, что-то там отмечают, смотрят, а вечерами на лавочке обсуждают просмотренное и спорят о том, что следует посмотреть на следующий день...

     Я, пока шел через комнату, косился на экран. Ага, теперь там прямая трансляция со Второго Всемирного Конкурса интим-причесок, читал о нем в Интернете. Съехались все знаменитости, вручаются высшие и менее высшие награды по двенадцати номинациям. Состязание активно освещается, ессно, и телевидением. Нет телеканала, который не прислал бы телекорреспондентов, а Голос Америки и НТВ демонстрируют ход конкурса в живом эфире, живо комментируя происходящее и нередко мешая мастерам, что в поте лица трудились над... э-э... прическами.

     Отец вошел с чашкой в руках, взглянул на экран недобрым глазом. Я уж боялся, что выронит, вон побагровел уже, но отец лишь сказал в раздражении:

     - Да когда же этот чертов конкурс кончится?.. Шестой день!

     -  Сегодня финал, - успокоил я. - Погоди малость, через полчаса будет вручение премий.

     - Так вчера же вручали!

     - То были по номинациям, - объяснил я. - А сегодня пойдут Гранд-призы, Золотые Ножницы...

     - Скорее бы кончилось... Что за позор, что за позор!

     -  Сегодня и кончится, - сказал я легко. - Потом еще с недельку пошумят, смакуя особенно запомнившиеся Детали, постепенно убывая, отчеты о разъезжающихся знаменитостях, прогнозы на будущий год, а затем стихнет.

     Отец смотрел, вздернув острые худые плечи и втянув в них голову. Чашку он держал обеими руками, как белка орех.

     -  Не стихнет, - сказал он тоскливо. - Что-нибудь Другое нахлынет... Подобное. Эх, ну хотя бы кто хоть одним словом обмолвился, что в нашем институте месяц тому расшифровали ген, отвечающий за оспу, корь, скарлатину

     и, как ни странно, туберкулез! Понимаешь, теперь достаточно один раз провакцинировать все человечество, как сейчас делают прививки против оспы, кори и скарлатины, и все! Больше никогда не понадобится делать эти прививки. Ни им, ни детям, ни внукам. Эти болезни останутся только в летописях. Это... это эпохально! Но ты же видишь, о чем кричат, о чем пишут, о чем спорят...

     Телеведущая поймала потного мастера, одного из претендентов на первое место, зажала в угол крупными торчащими сиськами и совала к носу микрофон. Он промокнул лоб, слабо улыбнулся в телекамеру:

     -  Сегодня жаркий день... В смысле, напряженный. Съехались лучшие мастера планеты, а тут, как вы правильно заметили, еще и за тридцать по Цельсию... Но мы покажем все мастерство, которое впитало в себя все достижения западной культуры! Все, что у нас есть великого и возвышенного, мы вложим в свой вдохновенный труд, чтобы все могли оценить наше мастерство... которое, скажу скромно, украшает мир и придает силы... да-да, это высокое искусство, что пришло на смену... Простите, а вы у кого делаете свою прическу?

     Ведущая засмеялась глубоким чарующим голосом и подвигала сиськами.

     -  У  меня   несколько   нестандартное   расположение волос... мне делают прическу в Салоне Красоты на Арбате.

     -  О, - сказал мастер с уважением. - Я знаю, там трудится великий мастер, я бы даже сказал - гроссмейстер. Аркадий Ламберг. Его знают все! В прошлом году увез из Парижа малую золотую медаль, а мог бы и больше... да-да, борьба, знаете ли, ожесточенная, под ковром схватка огромных финансовых вложений, политических сил... Я не хочу в это вникать, ибо мы - люди высокого искусства... Вы приходите, после конкурса будет продемонстрировано искусство победителей на добровольцах из зала...

     - Ой, представляю, какая будет очередь!

     -  Конечно-конечно, всех мы не сможем, но...

     - Я попаду?

     Он довольно засмеялся.

     -  На показательных выступлениях материал для работы отбираем все-таки мы!

     Отец сердито хрюкнул, чашка в его руках подпрыгнула. Он едва не сплюнул, резко повернулся и вышел на кухню. Я потащился за ним, нагреб на блюдце печенье, ухватил чашку с горячей коричневой жидкостью и мелкими шажками, чтобы не разлить по дороге, вернулся к своему столу.

     Победитель конкурса, красный, разваренный и блестящий от бисеринок пота, как сплошной клитор, усеянный мельчайшими жемчужинами, кланялся, награду то прижимал к груди, то вскидывал над головой, торжествующий и застенчивый одновременно, живое воплощение мечты любого провинциала: вот он дерзнул покинуть далекие заснеженные Холмогоры и вместе с водителями-дальнобойщиками добрался до столицы, где, чувствуя непреодолимую тягу к знаниям, пошел учиться на мастера интимных причесок. Над ним, двадцатилетним недорослем, здоровенным детиной, наделенным огромной физической силой, смеялись, но он учился упорно, исступленно, быстрее всех овладевал знаниями, уже на втором году учебы предложил новый метод размягчения кожи вокруг обрабатываемого места, а к концу учебы даже издал серьезную работу о проблемах спирального волоса с двойным ядром, что в районе клитора встречается втрое чаще, чем в других местах.

     Телеведущий, известный актер, народный артист России, недавно получивший награду из рук президента, под яркие вспышки фотокамер поздравил победителя и от лица коллектива НТВ поинтересовался, чем тот занимается в свободное время.

     Лауреат замученно улыбнулся, могучий такой красивый русский богатырь, косая сажень в плечах, и голос его прозвучал, сильный и могучий, способный перекрикивать звон мечей и грохот орудийных разрывов:

     - Свободное?.. Откуда свободное время у творческого человека?.. Свободное бывает только у... ладно, смолчу.

     А мне приходится постоянно ставить эксперименты, проводить опыты, сложнейшие исследования. Недавно я создал собственную лабораторию и переманил из одного института по аэронавтике двух специалистов. Теперь на самом новейшем оборудовании я исследую, как ведет себя волос или отдельные его части при разных вариантах обработки!.. А необходимость следить за новейшими разработками коллег?..

     -  И что же, у вас совсем не остается времени? Совсем-совсем?

     Победитель утомленно, но в то же время счастливо улыбнулся.

     -  Служенье муз, - сказал он устало, - не терпит суеты!.. Творчество - это и хобби, и работа, и все-все-все. Я счастлив работать двадцать четыре часа в сутки... Недавно меня ввели в состав редколлегии журнала "Модные прически", добротный консервативный журнал, где мы откроем отдел интим-причесок... Надеемся, этот отдел разрастется в отделище, ха-ха, простите, у меня понятные и близкие моей профессии ассоциации!.. Одновременно я планирую издавать журнал, посвященный исключительно проблемам интим-причесок, нужно только отыскать за рубежом подходящую полиграфию. Увы, наша не в состоянии передать всю прелесть этих мест, где видна наша работа... Еще в перспективе у нас выезд бригады мастеров в отдаленные города и даже села, чтобы нести культуру в массы, показывать дояркам и гусяркам наши достижения и, так сказать, на местном материале являть прелесть и высшую эстетичность этих причесок. Я думаю, что такая поездка будет легкой, ибо у доярок, живущих на свежем воздухе и на чистых продуктах, волос здоровый и не ломкий, легко поддающийся любой обработке и принимающий любые формы...

     Потом я проводил отца до лифта, а когда за ним закрылась дверь, по думал-подумал и отправился на веранду. Все-таки, как ни костерю русскую интеллигенцию, но почесать языком - наша национальная традиция. Так что надо выдавливать из себя не только раба, но и русского интеллигента.

     Увы, на веранде - пусто. На белом столе сиротливо смотрится скромный букетик цветов в узкогорлом кувшинчике. Кресла на месте, ветер принес желтый мясистый листок и с торжеством опустил на середину столешницы.

     Солнце опустилось к линии горизонта, дальние дома дремлют, вобравшие в камень дневной жар. Сейчас вечер, воздух медленно свежеет, но каменная кладка тепло будет отдавать медленно, скупо, бережно, выторговывая каждый час. Окна вспыхивают багровым, словно в квартирах взрываются бочки с бензином, но женщины на балконах по-кошачьи лениво рассматривают соседок внизу, поливают цветы в узких дощатых ящичках, прикрепленных к перилам.

     Дальше за домами сизая дымка, кое-где еще проступают смутные очертания дальнего леса, но само небо плавно переходит в такую же землю, никакой геометр не отыщет линию горизонта. Ладно, не удалось принять участие в извечном "Как обустроить Русь?", надо возвращаться, работать, хотя именно этого русская интеллигенция больше всего и не любит... Ну да хрен с нею, я - не она. Я, правда, тоже не люблю, но я - работаю.

     Когда я поднялся на свою площадку, дверь квартиры Бабурина отворилась. Он выдвинулся сияющий, жизнерадостный, в тренировочном костюме с эмблемой "Спартака".

     - Привет, гомо, - сказал он и сообщил: - Гомо, оказываецца, в энциклопедии совсем не то, что ты думаешь!.. Это, га-га, значица - человек!

     Я достал ключи, спросил, не поворачивая головы:

     - С чего вдруг в энциклопедию? От нее голова пухнет!

     - Точно, - сказал он оживленно. - Дурак, конечно. Полез искать, сколько голов забил Гомов, был такой супернападающий в харьковском "Буране"... Зря, конечно. На хрен эти энциклопедии выпускают?

     - Что, - поинтересовался я, - не нашел?

     - Ты знаешь, - сказал он потрясенным шепотом, - там вообще нет Гомова!

     Я открыл дверь, сказал сочувствующе:

     -  В огонь такие энциклопедии... А куда делся Майданов? И Анны Павловны нет. И вообще на тусовке тихо...

     Уже переступил порог, как Бабурин сказал страшным шепотом:

     - У них гость!..

     Сказано было с таким значением, что я невольно повернулся. Бабурин сиял.

     - Что за гость?

     - Тот самый гад, - сказал он возбужденным шепотом, покосился на дверь квартиры Майданова, сказал еще тише, - что насиловал Марьяну!.. Как-то узнал, что Марьяна забеременела, а аборт ей делать в ее положении нельзя, принес цветы, сникерсы и бабки. Сперва Анна Павловна не хотела его и на порог, но потом... ты ж знаешь их!.. когда надо в рыло, так у них язык в задницу втягивает.

     Я поинтересовался:

     - А что Марьяна?

     - Она еще в универе. Представляешь, что будет, когда

     вернется?

     - Он к тому времени смоется, - сказал я уверенно.

     Я уже закрывал дверь, как Бабурин злорадно кинул мне вдогонку прямо в щель противотанковую гранату:

     - А этот гад еще и негра!

     Конечно, я достойный человек и все такое, а еще больше - стремлюсь им быть, пока же я - человек Теренция, то есть со всеми слабостями человека. Дважды прерывал работу, выходил на веранду, а в третий раз там уже сидел Бабурин, нетерпеливо ерзал.

     - Что-то чайку восхотелось, - сообщил он. - Да и вообще... Надо отдохнуть, все равно сколько у государства ни воруй - своего не вернешь! Интересно, погнали они его ! или нет?

     - Должны бы погнать, - сказал я нехотя, говорить за спиной Майдановых про их беду не хотелось. - Но кто знает... Больно оба мягкие.

     -  Интеллигенты, - определил Бабурин. - Правда, что вы оба - доктора наук?

     -  Правда, - ответил я.

     Он оглядел меня с головы до ног, пришлось даже заглянуть под стол, сказал с сомнением:

     - Не брешешь?

     - Да вроде незачем. А что?

     - Да больно не похож на профессора!.. Вон Майданов похож. Эх, самому, что ль, пойти в профессора?.. С другой стороны, хотя от знаний еще никто не умирал, но все же рисковать страшновато.

     Я скривился, он жизнерадостно захохотал.

     - Я вижу, и тебе не нравится мое великолепное отсутствие чувства юмора?.. Не смотри на жизнь мрачнее, чем она на тебя... Выбирая из двух зол, бери оба: потом и этого не будет, все идет к тому, обещают новый кризис...

     В дверях показался Лютовой, чуть поморщился, поинтересовался:

     -  Ну и кто кому накостылял? Спартак Крассу или Красе Спартаку?

     Бабурин оживился.

     -  "Красе"? Клевое имечко!.. Но я о такой команде не слышал!

     -  Крутая команда, - сказал Лютовой. Он присел рядом со мной. - Она Спартака разделала под орех. А их главного нападающего, капитана и играющего тренера - вообще распяла на кресте...

     Майданов вошел следом, сказал укоризненно:

     - Что же вы так, Алексей Викторович!.. Нехорошо.

     - Разве? - удивился Лютовой.

     - Очень, - укорил Майданов.

     - Да нет, в самый раз засандалил, - ответил Лютовой.

     Бабурин вертел головой, не понимая ни одного, ни другого. Я морщился, потом отвернулся и стал смотрел на ночной город. Майданов из тех, кто все еще по старинке возвеличивает бабуриных, то есть "простой народ", считает,

     что тот может быть чему-то опорой. Дурь, народ абсолютно некомпетентен ни в искусстве, ни в политике, но к его мнению почему-то апеллируют, когда решают, какой памятник поставить в центре Москвы, какой строй выбрать, с какой страной торговать. Все задачи народа - производить промышленные богатства: как-то - хлеб и прочие товары, включая компьютеры, их тоже делает народ, но в остальном - молча сопеть в тряпочку.

     Я далеко не старик, но еще застал время, когда весь мир говорил, писал, думал о "людях труда", о "простом человеке". В США выходили романы, вроде "Гроздьев гнева" Стейнбека, о жизни рабочих-шахтеров, эти труды получали Нобелевские премии, о них писали, их обсуждали. И так по всему миру. Потом от простых рабочих перешли к просто работающим. В США появились романы Хэйли о работниках аэропорта, больницы, автомобильного завода, помню цикл романов про ученых-атомщиков...

     Но сейчас и с этим вывихом покончено. А если вдруг где и мелькнет фильм о работающих, то это работники кино или газет - о себе как приятно снимать! - или же адвокатура, чей нос постоянно в грязной заднице милых сердцу скандалов, шантажа, убийств. А на первых местах, ессно, киллеры, проститутки, наркоманы, манекенщицы, фотомодели... А простой народ - это...

     - Электорат, - сказал я вслух.

     Ко мне повернулись, я брякнул совсем уж загадочно, куда и вставить мое загадочное уточнение, Майданов поинтересовался осторожно:

     -  Это вы о простом народе?

     -  А его уже нет, - ответил я. - По крайней мере , того, с чем стоит считаться. И это уже заметно, так что давайте перестанем лицемерить и говорить о "простом человеке" как о чем-то ценном. Где заметно? Да посмотрите на экраны кинотеатров, на телепрограмму, посмотрите на прилавки книжных магазинов, загляните хотя бы в газеты... Где что-то о "простом человеке"? Недолгим был период достоевщины, недолгим... Кстати, если вам кажется, что

     этот период был только у нас, ошибаетесь. О знатных доярках и стахановцах писали во всем мире. По крайней мере, в Европе. И в США. У них на этом поприще выдвинулось немало гигантов вроде Теодора Драйзера, Джона Стейнбека, что получил Нобелевскую премию за описание быта простых шахтеров. Последними в этой плеяде суперзвезд были звезды типа Хзйли с его производственными романами...

     - Хэйли?.. Ах да, "Колеса", "Аэропорт"...

     -  И другие, - оборвал я, не фига устраивать демонстрацию прочитанных книг. - Но взгляните сейчас на мир! О ком говорим, пишем, снимаем, чьи помещаем фото на обложках журналов, книг? Политики, каскадеры, спортсмены, жоп-звезды, проститутки, киллеры... да кто угодно, но только не те, кто строит этот мир. Больше ни слова про инженеров, тем более - про рабочих, описанию жизни которых была посвящена вся литература прошлого века!.. Да, мы наконец-то признали... хотя пока еще не вслух, что это - чернь, быдло. Их удел - трудиться, работать, за что их будут кормить и снабжать средствами к жизни. Теперь об этом сказано прямо. Не с трибуны правительств, правда, но со страниц СМИ.

     Лютовой смотрел с явным интересом.

     -  И что же, вы хотите... вступиться за обиженных? Я отмахнулся.

     -  Ни в коем разе. Я не пру против реалий. Это Достоевский мог "из чувства справедливости", кто-то может из популизма, ведь эту чернь пока что допускают до избирательных урн... какой анахронизм!.. но мы должны смотреть правде в глаза. Простолюдины и есть простолюдины, пашут ли для феодала землю или же разрабатывают новую форму кран-балки для... сегодняшнего феодала. Пока что правительства еще делают вид, что как-то считаются с плебсом, но мы же с вами умные люди, понимаем, что это притворство подходит к концу.

     Лютовой сказал с холодноватой задумчивостью:

     - Да, пора бы. Мы тешим самолюбие среднего инженера, делая вид, что он что-то значит, что с его мнением

      считаются... Но он уже и сам видит свое холопство, да и нас собственное притворство раздражает.

     Майданов вертелся на стуле, как на раскаленной сковородке, беспомощно всплескивал белыми ручками, вскричал в великом возмущении:

     -  Как вы можете? Это... это недемократично!

     -  Еще как! - подтвердил Лютовой с великим удовольствием и потер ладони. - Приближается великое время торжества наших идей!

     Я сказал неумолимо:

     -  Время окончательно расстаться с иллюзией, что человек - это звучит гордо. Эта дурь даже не двадцатого века, а девятнадцатого, а то и восемнадцатого. Порождение французских вольнодумцев Вольтеров, руссов да дидрей. Теперь мы знаем, человек - полнейшее дерьмо. С этим дерьмом спорить невозможно, воспитывать невозможно, договариваться невозможно и, конечно же, невозможно с ним что-то строить доброе и вечное, вроде коммунизма или рая на земле. И вот только теперь, когда мы признали, что человек - дерьмо, как раз и начинается реальная работа с этим дерьмом. Все западное общество основано на постулате, что человек - дерьмо, что у него нет ничего святого. И что всякие клятвы чести должны заменить юридически оформленные договоры, где расписан каждый пунктик, сколько и какие неприятности получит человек за нарушение.

     -  Но это же правильно, - сказал Майданов слабо, - это гарантии... Так вы, оказывается, не против западного; общества?

     -  Нет никакого западного, - ответил я, - нет восточного, северного или южного. Мы - одной крови, как сказал великий Балу. Зато сейчас, когда человек знает, что лучший друг может предать, как и жена, дети или родители, когда наверняка обворует начальник или любовница и так далее, и так далее, только в этом случае он застрахован от всяких разочарований и потрясений. Когда знает, что все вокруг - сволочи... то это уже не сволочи, а нормальное и

     неосуждаемое состояние человека, что предавать всех и вся - норма, тогда только можно медленно подниматься вверх. Именно вверх, потому что и так на самом дне... Ошибка коммунистов в том, что начинали строить коммунизм на слишком завышенном моральном фундаменте человека. Сейчас подобной ошибки допускать нельзя.

     ГЛАВА 3

     Я говорил все медленнее, утрясая и формулируя для себя, перехватил странные взгляды Лютового и Майданова. Даже Бабурин смотрит с открытым ртом, на его лице мучительное раздумье: принадлежит он к простому народу, как слесарь, или же к элите - как глава болельщиков "Спартака"?

     Майданов сказал нерешительно:

     - Погодите, погодите... Но ведь нельзя же перечеркивать, к примеру, целое направление художников-передвижников, что рисовали только простых людей! До них рисовали только героев, обычно библейских, потом - эллинских да римских! А вот они - только грузчиков да извозчиков...

     Как ни был я погружен в свои думы, но заметил, что Майданов на диво податлив, а разговор умело поддерживает на том уровне, когда его достаточно легко попинать. Лютовой встал, подошел к ограде, долго всматривался в марсианскую панораму ночного города.

     -  Да, - обронил он, не поворачиваясь, - на этом был построен весь реализм, натурализм и прочие модные измы. Но теперь... хватит врать. Простонародье - всегда простонародье. Хоть в Средневековье, хоть сейчас. Просто изменились методы управления. Раньше надо было кнутом, а теперь достаточно телевидения или пары массовых газет. Простонародье можно натравить на любое учение, новшество, партию, его можно заставить сменить строй или поддерживать существующий...

     Бабурин все вертел головой, что-то все говорят такое непонятное, наконец брякнул:

     -  Андрей Палиевич, а тот гад, что так с нашей Марьянкой...

     Наступило неловкое молчание, мы все старательно избегали этой темы, особенно сам Майданов, а мы ему помогали, но Бабурин в самом деле - простой народ, даже очень простой, даже еще проще - болельщик, брякнул то, что у нас у всех, непростых, вертелось на языке.

     Майданов сказал торопливо:

     - Все уже улажено, все улажено!..

     -  Да?.. - удивился Бабурин, - но я не тилигент, я ему еще козью морду сделаю. Так он в самом деле негра или прикидывается?

     Мы с Лютовым старательно отводили взоры. Жаль, чаю нет, сейчас бы нашли даже о чем заговорить громко и убежденно.

     -  Да, - сказал Майданов с достоинством, - он негр!.. А что, вы будете доказывать, что негры... то есть американцы афроазиатского происхождения - люди второго сорта?

     Бабурин открыл рот, явно стал бы доказывать, но Лютовой, то ли стараясь сгладить неприятный для Майданова разговор, то ли еще чего, вставил:

     - Упаси Боже! Это негр уверен, что профессор Майданов - человек второго сорта. Просто мы очень любим Марьянку...

     Майданов сказал сварливо:

     - Спасибо. Ну так и не мешайте им. Этот Джон Блэк... он глубоко сожалеет! Он извинялся, понимаете?

     Лютовой зыркнул в мою сторону. Нет, он не понимал. Он бы этого Блэка сразу к стенке. Еще до того, как тот изнасиловал Марьяну. Просто за то, что черномазый осмеливается кого-то останавливать на московских улицах, проверяет паспорта, пусть и в непосредственной близости от юсовского посольства, но все же это ему не там, а это здесь.

     Я сказал примирительно:

     -  Вы уж извините, Андрей Палиевич, но все переменилось чересчур неожиданно. Я тоже за то, чтобы эту беду... ну, пусть не беду, а несчастье, небольшое несчастье, как-то сгладить, вообще постараться забыть... Просто уж очень круто! У них там это вообще не считается, может быть, преступлением, но что делать, Россия - все еще страна с наполовину старомодной моралью.

     Майданов сказал почти просяще:

     - Я вас понимаю, но и вы поймите... Кроме того, вынося приговор, нужно руководствоваться человеколюбием, осмотрительностью и милосердием.

     - Ага, - сказал Лютовой, - осмотрительностью. Майданов сказал нервно:

     - На первом месте я поставил человеколюбие!

     - Ах да, - протянул Лютовой, - негр ведь тоже человек...

     Значит, милосердие, подумал я. То самое, которое возводят в добродетель либо из тщеславия, либо из страха. Ну, тщеславие ни при чем, мало чести профессору общаться с негром, что дослужился до сержанта, значит - глубоко упрятанный страх русского интеллигента перед грубой силой. Так глубоко, что Майданов не желает признаваться даже себе.

     -  Милосердие, - сказал Майданов нервно, - как известно, начинается у себя дома! Никакое милосердие не бывает чрезмерным...

     Бабурин вклинился деловито:

     - А что он принес?.. В смысле, бабки какие?

     -  Бабки? - переспросил Майданов растерянно. - Ах, вы о деньгах... При чем тут деньги? Да, он предлагал, никто у него не взял. Он не понял почему, такой уж у них уровень культуры, но деньги спрятал.

     - Надо было брать, - заявил Бабурин. - Они ж до фига получают!.. Им за Россию платят, как за джунгли Вьетконга. А еще суточные, наградные, полевые... для них Москва - минированное поле. Эта негра получает за неделю больше, чем наши академики за год!

     -  Как вы можете такое говорить, - сказал Майданов с достоинством. - Как вы можете!.. Здесь все на другом уровне. Милосердие украшает сильного, значит, мы - сильнее.

     Бабурин раскрыл рот, не понял, повернулся ко мне:

     -  А ты че, Бравляга?

     На балкон медленно вплыла с подносом в руках Анна Павловна. Лицо ее было слегка распухшее, словно после недавнего сна или долгого плача. Распухший нос она старательно запудрила. На подносе подрагивал чайник, чашки позвякивали, только розеточки с вареньем стояли как приклеенные.

     Мы вчетвером принялись суетливо и бестолково перетаскивать на стол это все хозяйство, Анна Павловна поспешно разливала чай, явно мечтая поскорее уйти.

     Я ответил тихо:

     -  Не знаю. Милосердие вроде бы хорошо, правильно, возвышенно... Но только жизнь - вот она, совсем другая. А в ней милосердие не только слабость, но и несправедливость, ибо поощряет гадов.

     Майданов возразил нервно:

     -  Не нами сказано, что каждый акт милосердия - ступенька к небесам! Чтобы прощать, надо больше отваги, чем для наказания. Слабые думают только о мести, а не о прощении! Прощать могут те, кто сильнее.

     Лютовой согласился:

     -  Да, приходится прощать, когда нет силы, чтобы в пятак... Нетрудно быть целомудренным тому, у кого кривая рожа... Можно мне чашечку пополнее? Благодарю! Это варенье даже лучше, чем прошлое, хотя и то было просто божественное... Как вы его делаете?

     Анна Павловна грустно улыбнулась, на бледных щеках на миг проступили девичьи ямочки и тут же исчезли.

     -  Я по старым книгам, - ответила она тихим голосом. - Да по рецептам моей бабушки...

     Она попятилась к выходу с балкона, явно страшась, что спросим что-то про Марьянку или про негра, отшатнулась, ибо навстречу вышли двое весьма респектабельных мужчин. Осмотрелись, приятно улыбаясь по книге Дейла Карнеги "Как заводить друзей и влиять на общество", глава седьмая,  параграф двенадцатый, один чем-то неуловимо похож на Майданова, хотя выше на полголовы, тяжелее вдвое, похож на канцлера Коля, прозванного Медведем, второй тоже похож на Майданова, хотя намного мельче, суше, без живота, с длинным ястребиным носом.

     Они быстро, но без назойливости, оглядели нас, и тот, что похож на дрессированного медведя, вежливо поклонился и сказал густым медвежьим голосом:

     - Вы уж простите, что мы так... без звонков, без долгих согласований. Но дело нам показалось неотложным. Позвольте представиться, я - Ильясов, а это мистер Джеггерсон. Мы из научно-исследовательского Центра прикладной генетики...

     Мы не нашлись, что сказать, только Бабурин сказал бодро:

     - Да-да, парни, вы мне звонили, помню!.. Ни хрена не понял, но это фигня - садитесь, щас вам чайку!

     Двое помялись нерешительно, наконец Ильясов сказал конфузливо:

     - Ну, если мы вас не обременим-с...

     И я понял, чем они с Майдановым похожи.

     - Так в чем дело, пиплы? - спросил Бабурин жизнерадостно. Оглянулся на нас, сказал весело: - Да плюйте щас, тут все други!.. Мы - одна команда, друг друга не закладываем.

     Ильясов всматривался в него со странным выражением. Я бы назвал это смесью брезгливости и восторга.

     - У нас в институте проходят сложные тесты, - сказал он конфузливо. - Все анализы крови...

     Бабурин насторожился, даже с лица чуть опал.

     -  Вы что, с дуба рухнули? Еще скажите, что у меня СПИД отыскали!

     Ильясов вскричал протестующе:

     -  Нет-нет, что вы! Совсем наоборот! Даже совсем наоборот. Мы потому и пришли к вам...

     - Ну?

     -  Вашу ДНК проверили трижды, а потом прогнали по всем тестам, проверили и перепроверили на всем ЭВМ. Даже советовались с коллегами из Штатов. Те тоже проверили на своих компьютерах и подтвердили полностью. Словом, мистер Бабурин, чтобы не утомлять вас...

     -  Ну-ну, телись дальше! Я ни фига не понял во всех твоих ДНК. Это что - двинутый нападающий крайний?

     -  Мистер Бабурин, это значит, что у вас - гениальная генетическая карта! Точнее, генетическая карта гения.

     Он откинулся на спинку кресла, наслаждаясь эффектом. А эффект был. Мы таращились на Бабурина, друг на друга, на профессора генетики, снова на Бабурина. Лютовой хмыкнул, сказал, ни к кому не обращаясь:

     -  Вот теперь и говори, что генетика - не лженаука! Бабурин сказал бодро:

     -  А че,  в  каждом  из  нас  спит гений.  С  каждым днем - все крепче!

     Ильясов сказал, приятно улыбаясь:

     - Уже нет, уже нет. Но вы меня не так поняли... Я не сказал, что мистер Бабурин - гений. Я сказал, что у него генетическая карта - карта гения. Что значит, у него уникальный набор генов, создающий предпосылки... да-да, очень ясные и легко прогнозируемые предпосылки!..

     -  На что? - уточнил Лютовой.

     - Даже если мистер Бабурин и его дети не будут стараться подбирать себе в жены умных женщин, все равно их набор генов, что передается из поколения в поколение, уже запущен, таймер отстукивает поколения, и в шестом поколении... да-да, зто просчитано и подтверждено независимыми исследователями! - в шестом поколении эта генетическая мина сработает. На свет появится Бабурин-младший, которому под силу будут любые науки, открытия, изобретения, создание новых философских систем и религий... Это будет гений, которого еще не рождала эта планета! Потому мы и пришли к вам, мистер Бабурин, чтобы попоздравить вас...

     Он запнулся, а второй, перехватив взгляд профессора, сказал значительно с сильным акцентом:

     -  ...И просить вас быть крайне осторожным. Бабурин спросил обалдело:

     -  Э-э... в чем? Ильясов сказал строго:

     -  Во всем. Вы должны не рисковать, когда переходите улицу, не вступать в драки и стычки, не участвовать в митингах... По крайней мере, пока не обзаведетесь детьми. Желательно двумя-тремя. Можно и больше, тогда эффект генетической мины может проявиться уже в пятом, а то и в четвертом поколении. Вы должны беречь себя!.. Будь я на месте правительства, я бы посадил вас в охраняемый дворец и не выпускал оттуда, чтобы вы даже занозу под пальчик не того...

     Бабурин беззвучно открывал и закрывал рот. Анна Павлозна суетилась, подлизала именитым гостям чайку. Это ж какое счастье: предок будущего гения, этого ни на одном этаже нет, можно хвастать на своей бабьей тусовке.

     -  Это ж чего, - спросил Бабурин неуверенно, - во мне такие великие гены?..

     - Да, - ответил Ильясов, сияя, как начищенный чайник. - Именно в вас!

     -  Мдя... - сказал Бабурин, - а во мне они... чего, спят?.. За койку с них брать, что ли?

     -  Не спят, а находятся в некоем латентном состоянии, - объяснил Ильясов. - Они развиваются, развиваются, ко этот процесс абсолютно незаметен! Вы можете быть абсолютным ничтожеством, кем, по сути, и являетесь, но гены у вас самые что ни есть элитнейшие!.. Ваш отец жил абсолютным пустоцветом, только и того, что породил вас, точно так и вы передадите этот ценнейший набор генов дальше, в будущее!.. Вы, если можно так выразиться, - переносчик генов!

     Бабурин переспросил обалдело:

     -  Как шофер, да?

     -  Вот-вот, - обрадовался Ильясов. - Как шофер, который  везет пенный груз до определенного места, там

     передает другому шоферу, тот везет дальше,  передает третьему... и так несколько раз, пока последний не... Бабурин прервал:

     -  Я сам шоферил, знаю, что всегда пробуешь товар на дальнобойной трассе!

     -  Этот, - сказал Ильясов, - попробовать не удастся! Вы - всего лишь переносчик генов. Но тот, кто получит...

     Он зажмурился, покачал головой. Джеггерсон взглянул на часы, охнул, сказал с акцентом, что проступил еще мощнее:

     -  Мы же уговаривались быть к началу конференции!.. Простите, нам надо спешить. Мы и так едва выкроили время.

     Медведь с самым озабоченным видом ринулся к дверям, ястребиный нос - за ним. Лютовой покачал головой вслед:

     -  Какая конференция в двенадцать ночи?.. Ах да, теперь же в моде видеоконфы, а часовые пояса по шарику разные...

     Бабурин хлопал глазами, Майданов тихо радовался, что про негру забыли, а Лютовой встал, с треском отодвинул стул. Лицо у него стало строгим и торжественным.

     Мы обалдело наблюдали, как он чеканным шагом подошел к Бабурину и крепко пожал ему руку.

     -  Поздравляю, товарищ Бабурин!.. В вашем лице мы видим, что у русской нации - великое будущее!

     - Мдя... мля... - промлякал Бабурин. Он то краснел, то бледнел, то покрывался синюшными пятнами, руки суетливо теребили пояс треников. - Это ж чего они так...

     - Дык все замечательно! Вы должны беречь себя. Бабурин выпрямился, возгордясь, но тут же плечи опустились, а глаза зло блеснули.

     - Шо сказал, гад, шо сказал?.. Только мой праправнук станет гением? А я даже не увижу?

     -  Но они в вас, товарищ Бабурин, - сказал Лютовой строго. - Берегите себя. Теперь ваша жизнь принадлежит не вам, а Отечеству!

     -  Служу Советскому... тьфу, да пошел ты... Я служу только "Спартаку". Ему принадлежит моя жизнь!

     Он ушел по-английски, гордый и расстроенный разом.

     Мы еще малость перемыли кости этим генетикам, ведь эксперименты вроде запрещены, а они не унимаются, поговорили о новом теракте на перекрестке улиц Болотниковской и Разинской: взорван автомобиль издателя газеты "Наш новый путь". Сам издатель с тяжелыми травмами отправлен в больницу, ему и шоферу оторвало ноги, что значит - бомба была прицеплена к днищу. Это третье за неделю покушение на хозяев СМИ. Похоже, РНЕ начали наносить удары по тем средствам коммуникации, что в руках воинствующих коллаборационистов.

     Дни мелькали, как будто перед отрывным календарем поставили мощный вентилятор. С Таней виделись редко. По крайней мере, я считал, что это редко. У нее простудилась дочь, врачам не понравились тесты на аллергию, Таня все дни бегала по лабораториям, собирая анализы.

     Я совсем забросил работу в холдинге, появлялся редко, да меня и не тревожили: дела прут в гору. Все оставшееся время я сидел за компом и настукивал, как дятел, по клавесине, стирал, писал заново, с трудом формулировал неформулируемое. До чего же легче интеллигентам пользоваться готовыми мнениями экспертов ведущих телеканалов!

     Звякнул телефон. Не глядя, я снял трубку.

     - Алло?

     - Бравлин, - послышался голос Лютового, - вы не сможете заглянуть ко мне?

     В его обычно жестковатом металлическом голосе проступили нотки смущения. Я ощутил неудобство, при всей своей безрассудности, мне все же надо беречь себя больше, чем Бабурину. У того в роду гений появится через шесть поколений, а я вот он, уже появился. Осталось только доказать это всем им, гадам, что не понимают своего счастья, общаясь со мной, встречаясь каждый день на улице или даже в лифте!

     -  Почему не смочь, - ответил я очень неохотно, - не калека... Что-то срочное?

     -  А это уж вы сами решите... - ответил он тем же смущенным голосом.

     Я повернулся к компу, сказал строго "Спать", экран послушно померк, перешел на энергосберегающий режим.

     Дверь Лютовой распахнул сразу. В квартире воздух уже вибрирует от низких басов, я узнал группу "Стальные парни", что специализируется на мелодиях времен Второй мировой. Особенно ей удаются песни итальянских партизан...

     - Давайте на кухню, - предложил Лютовой. Заметив вопрос в моих глазах, отмахнулся: - Глушилки стопроцентные. Если какие-то службы мною заинтересуются, то для них стоит отдельный сидюк, я весь мокрый кручу педали на тренажере, здоровье сохраняю...

     На кухне светло и опрятно, все та же спартанская чистота и простота.

     - Что-то случилось? - спросил я и сразу добавил: - Только устранять никого не пойду!.. У меня важная работа, я ее хочу обязательно закончить. Просто непременнейше, как говаривал вождь мирового пролетариата.

     Он сел за стол напротив, глаза отводил, арийски надменное лицо стало серым от непонятного и несвойственного ему смущения.

     -  Бравлин, - сказал он, - вы можете оказать мне громадную услугу.

     -  Говорите, - ответил я настороженно, - но я ничего не обещаю.

     -  Вам не придется стрелять, - сказал он торопливо. - Вам вообще ничего не придется брать в руки. Речь идет о неких переговорах... но даже подписывать ничего не понадобится!

     Я кивнул.

     -  Слушаю. Но предупреждаю еще раз, ничего не обещаю.

     Он поерзал, глаза то вскидывал на меня, то ронял взгляд так резко, что я почти слышал резкий раскатистый стук по столешнице.

     - Словом... прибудет один человек...

     Снова замолчал, на щеках выступили злые пятна.

     -  О чем переговоры?

     -  О поставках оружия, - ответил он негромко. - И... передаче некоторой информации.

     -  Ого, - сказал я. - Это... немосковские?

     - Да, - ответил он. - Немосковские. Даже совсем не московские. Но проблем с языком не будет.

     Я зябко повел плечами.

     -  Ого, - повторил я еще раз. - Так, значит, даже не из России?

     - Да, - ответил он резко. - Очень даже не из России! Но там РНЕ победило. Там оно уже у власти!.. Свое РНЕ, ихнее. Собственное.

     Я подумал, перебирал другие страны. Ни Украина, ни Белоруссия под это определение не подходят. У них Наци-опальные Союзы совсем чахленькие, а вечная грызня разваливает их всякий раз в самом начале создания. Конечно, это США умело устраивает грызню, но вины с белорусов или хохлов это не снимает. Страны Запада тоже не в счет, там дерьмократы выражают чаяния простых слесарей, в Азии теперь то же самое...

     - РНЕ?

     -  ИНЕ, - ответил он зло.

     -  Израиль! - вырвалось у меня. - Это единственная страна, где...

     Он поморщился, кивнул.

     - Увы, оттуда.

     Я смотрел неверяще, качал головой.

     -  Но у вас же смертельная вражда...

     -  Да, но сейчас они чувствуют, что надвигается слон, а мы, Россия и Израиль - две моськи. Одна моська может помочь другой, а за косточку подеремся, когда отгоним слона. Словом, их представитель приезжает сегодня вечером... Увы, уже через три часа. Надо встретить...

     Я в сомнении пожал плечами.

     -  Но не странно ли будет, что вдруг... я? Там же знают...

     Я осекся. Внезапно понял, что Лютовой занимает в РНЕ гораздо более важную ступеньку, чем я предполагал. Сперва я считал его просто сочувствующим, фрондирующим, а после того случая с пистолетом - чем-то вроде связника. Но на переговоры связников не посылают.

     Он скривился, кивнул.

     -  Знают. Вы просто скажете, что в эти три часа... руководитель группы попросил вас заменить его. Ничего не объясняйте, там все поймут.

     -  Вот так и поймут? Он посмотрел на часы.

     -  С паролем поймут. Сейчас самолет уже приземлился. От Шереметьева ехать почти час... Полчаса на обустройство в отеле. Потом обычный стандартный выход туриста, осмотр достопримечательностей. Стандартное туристическое меню: Кремль, Красная площадь, Собор, Манеж... У вас до встречи три часа. Правда, вам тоже добираться отсюда часа полтора...

     Я тоже посмотрел на часы, молча чертыхнулся. Час пик, сейчас из учреждений вываливаются лавины служащих, разбегаются по машинам, все спешат оказаться в первой волне, а я попаду в самую середину, когда пробка на пробке...

     -  Как мы узнаем друг друга?

     Он отвел взор, голос чуть изменился:

     -  Там ждут... нет, не ждут, а... вернее, ожидают увидеть меня, потому это вам нужно подойти, представиться, тут же объяснить, почему именно вы...

     -  А почему именно я? - спросил я.

     -  Да потому, - сказал он свирепо, - что я лично вас попросил! Соседа по квартире, которому я доверяю. Только и всего.

     -  И меня поймут?

     Он кивнул с хмурым видом.

     -  Да.

     Но в голосе не было уверенности. Я поежился. Израильские спецслужбы отличаются жестокостью, что и

     понятно: кадры ковались в советском КГБ, в ГРУ, в различных сверхсекретных диверсионных отрядах теперь бывшего СССР, где... умели достигать цели.

     - Ладно, - сказал я. - Надеюсь, меня не застрелят сразу. Как провокатора... Только, Алексей Викторович, давайте договоримся...

     Он сказал быстро:

     - Согласен заранее!

     Я посмотрел в его напряженное лицо.

     -  На что?

     - На то, что вы хотите.

     - А что я хочу?

     - Чтобы это поручение было последним. Угадал?

     -  В точности, - ответил я с облегчением. - Тютелька в тютельку, как у лилипутов.

     - Я же сказал, что согласен. Обещаю! Я развел руками.

     - Ну что ж... Давайте приметы.

     ГЛАВА 4

     На брусчатке Красной площади ветерок лениво передвигал желтые и багряные листья. Даже не знаю, откуда принес, но листья сочные, мясистые, толстые, как оладьи. Туристы бродят тесными стайками, на лицах сладкий ужас, ведь снова в России убивают иностранцев, да и своих тоже за связи с иностранцами... как говорят.

     Я издали заметил туристку, что с разных позиций фотографировала памятник Минину и Пожарскому. Фотоаппарат дорогой, цифровик, с хорошим зумом и пикселями по высшему классу. К ней было подкатился один из местных, но она лишь брезгливо повела плечом, и тот отвалился.

     Я приблизился, сказал негромко:

     -  Привет, Инга. Меня зовут Бравлин. Я от Лютового. Он не придет...

     Она смотрела на меня молча, но в глазах что-то измени-

     лось. Я не понял, облегчение в них отразилось или досада, но главное - я не промахнулся, это в самом деле та самая Инга, приметы которой описал Лютовой.

     -  И на что вы уполномочены?

     Голос ее был ровный, приятный, глубоко женский, но хорошо контролируемый.

     -  На все, - выпалил я. Торопливо добавил: - Собственно, он не давал никаких полномочий. Просто, если честно, он вдруг зашел ко мне пару часов назад и сообщил о вас... У меня только и оставалось времени, что лететь сюда! Не было правила дорожного движения, которое бы я не нарушил!

     Она усмехнулась, глаза чуть потеплели.

     - Сосед? Это хорошо. Меня в самом деле зовут Инга, это не только пароль.

     - Соседи бывают разные, - сказал я и вспомнил Бабурина, Пригаршина.

     -  Верно, - согласилась она, - но соседей знаем как облупленных.

     -  Это верно, - сказал я. - Так что... э-э... от меня требуется?

     Она огляделась, на той стороне площади желтые, как осенние листья, зонтики летних кафе.

     -  Вон там совсем пусто, - сказала она. - Посидим, выпьем соку... Я плачу.

     - Да я еще не голодаю, - ответил я скромно.

     Она раздвинула губы в усмешке, но ничего не сказала. Молча мы прошли через площадь, я старался делать вид, что увиваюсь за богатой туристкой, Инга посматривала на меня со снисходительной усмешкой.

     В кафе чисто, в виду башен Кремля за этим заведением явно следят особенно тщательно, из-за стойки тут же вышел предупредительный официант.

     - Что изволите?

     - Апельсиновый сок, - сказала Инга, и официант тут же выпрямил спину, не гнуть же ее перед

     соотечественниками, даже лицо стало надменное. - Два мороженых... Каких? Да хороших, с орешками.

     -  "Лесное", - подсказал я.

     -  "Лесное", - согласилась она легко. - В вазочках. Официант на меня метнул полупрезрительный взгляд,

     что за мужчина, за которого заказывает женщина, все ясно, а на нее взглянул вопросительно. Все-таки в голосе Инги легкий акцент, за недельную туристическую поездку такой не приобретешь.

     Инга проследила за ним взглядом, сказала негромко:

     -  У меня в сумке портативный глушитель. Никакое ЦРУ не услышит...

     - А КГБ? - спросил я. Она отмахнулась.

     -  КГБ - единственная организация, что еще не подчинена Штатам. За это ему не дают денег даже на карандаши! Им теперь только мечтать о супермикрофонах направленного действия. Итак, я привезла кое-какие списки... Всякие, разные. Здесь и виднейшие коллаборационисты, о которых вы не знаете, и список глубоко законспирированных агентов ЦРУ, и... многое другое. К тому же я уполномочена назвать места... а также дать линки на лиц, которые могут снабжать оружием. Я имею в виду - хорошим оружием! Настоящим армейским, а также специально разработанным для диверсионных групп. Здесь и мины повышенной мощности, их можно прятать в скорлупе грецких орехов, и... я же говорю, многое другое. Видимо, Лютовой совсем себя плохо чувствует, что не смог сам... такое важное дело...

     Она сделала паузу, я вынужденно сказал:

     - Да нет, он выглядел неплохо.

     - А со здоровьем у него как?

     Нормально, - ответил я с недоумением. - Он же не старик, молодой и здоровый, как бычара!

     Да? - переспросила она с сомнением. - Это хорошо, здоровье ему понадобится. А то раньше у него были

     проблемы... Впрочем, это неподтвержденные данные. Он сам, надеюсь, в операциях не участвует?

     Официант направился в нашу сторону с подносом, Инга замолчала. Мы помогли перегрузить на стол стаканы с соком и вазочки с мороженым, а когда официант удалился, я ответил с неловкостью:

     -  Простите, но это не потому, что я что-то скрываю... Я в самом деле не из РНЕ. Я просто сосед, как уже говорил. Я сам узнал только совсем недавно, да и то по случайности...

     Она нахмурилась.

     - По случайности? Это может быть опасно.

     - Да нет, - сказал я торопливо, - все обошлось.

     - Точно?

     - Абсолютно, - заверил я.

     - Ох, смотрите... Иногда аукается через годы.

     - Уже не аукнется, - сказал я, со стыдом ощутил некую гордость, хотя гордиться убийством могут, как говорят люди прошлого века, только выродки. - Никто не аукнет.

     Она умело подбирала ложечкой с краев подтаявшее мороженое, густые черные брови сошлись на переносице и остались, сцепившись в клинче.

     - Сейчас я выражаю свое личное мнение, - заговорила она медленно, глаза ее упорно следили за ложечкой, - оно ничего общего не имеет с точкой зрения руководства... Впрочем, руководство в такие детали не вникает, а вот мы, исполнители... Словом, самому Лютовому рекомендуется не участвовать в акциях. Он горяч, иногда срывается... К тому же от него больше пользы было бы на работе координатора. Вообще, на кафедре ему прочили блестящую карьеру...

     Я поморщился.

     - Этим вы только оскорбляете Лютового.

     -  Вы не то подумали, - сказала она тихо, глаза ее все еще следили за ложечкой в мороженом. - Сейчас, конечно, в России карьера возможна только с благословения

     юсовцев, их разрешения... или хотя бы одобрения видных коллаборационистов. Но, к счастью, научная карьера от них не зависит. Он был блестящим математиком! А для математика не нужен даже компьютер, тот не поможет искать новые пути.

     Я тоже следил за ее ложечкой, потом перевел взгляд на бледное лицо.

     -  Наверное, вы правы. Стране нужнее талантливый математик, чем еще один боевик.

     Она наконец оторвала взгляд от мороженого. Наши г\аза встретились, в глубине ее зрачков дрогнуло, смести-\ось знакомое изображение.

     -  Я рада, - сказала она почти с прежней легкостью, - что вы разделяете мою точку зрения.

     -  Разделяю, - ответил я. Теперь уже я старался не смотреть ей в глаза, страшась, что она увидит в моих глазах то, что она не хотела бы увидеть. - Я постараюсь... ну, как смогу, удерживать его от прямого участия в терактах.

     -  Спасибо, - поблагодарила она. И хотя она старалась сделать голос сухим и непринужденным, но снова я уловил нечто, что она явно хотела скрыть. - Правда, спасибо!.. Вы чем зарабатываете на жисть?

     -  Юрист, - ответил я. - Советник в одной могучей фирме.

     - О, - протянула она насмешливо. - Права человека, права личности, борьба с расизмом, фашизмом, всякие презумпции и прочий бред. Эх! Что бы мы ни говорили о толерантности, но страны, государства и народы могут выдержать натиск заокеанской свиньи только в случае, если считают себя... лучше. Пусть об этом нигде не говорят, не упоминают, но они знают, хоть и говорят лишь в узком кругу, среди своих, чаще всего с усмешечкой, как бы подсмеиваясь над своим шовинизмом, но на самом деле твердо уверены, что они - лучше.

     Я сказал завистливо:

     -  Вы-то говорите об этом вслух!

     Говорим, - согласилась она. - Сами год этим же

     смеемся, но все равно уверены, что мы - лучше. Потому, понятно, свой Израиль не дадим превратить в банановую плантацию Юсы! Да - мы богоизбранные, вот так, съели? Китайцы тоже непоколебимо уверены, что они - Богоизбранная Срединная Империя, а на ее окраинах живут варварские народы, совсем дикие, им не исполнилось еще и по паре тысяч лет, таких нельзя принимать всерьез... Курды вот уже тысячу лет бьются за создание своего богоизбранного государства Курдистан, эти тоже горды своим мужеством и стойкостью, никакой Юсе их не подмять... баски знают, что лучше всех на свете они, баски, и даже когда вся Испания сгинет, то они, баски, будут!.. Она остановилась, я продолжил с горечью:

     - Договаривайте, договаривайте. Зато всяким мамбо-юмбо, Буркина Фасо и прочим россиям, которые дефолтно, то есть по установкам, считают, что любой иностранец лучше их соотечественника, - этим хана. Их ждет неизбежное растворение среди тех, кто сохранил честь и гордость. Ладно, пусть даже основанные на мифах, разве в этом дело?

     Она кивнула.

     - Да. Неважно, на чем основано, главное - результат. Кстати, старые законы, пришедшие из тьмы веков и мифов, и сейчас более жизненны, чем статьи уголовного кодекса. Наш закон: око за око, зуб за зуб, кровь за кровь!.. А все эти хитрые игры юристов... В моем обществе нормальных людей раздражают, даже бесят эти споры насчет адекватности или неадекватности наказания свершенному проступку. Получается, что законы созданы для преступников. Для того, чтобы скрупулезно точно отмерять им шлепки по заднице за преступления или, как все чаще говорят, проступки.

     Я сказал, слегка задетый:

     - Юриспруденция создавалась тысячелетиями! Не зря же такой опыт...

     Она прервала:

     - Я не самая тупая на свете, у меня два высших образования, честно-честно! - гуманитарных... это от слова

     "гуманность", наверное, но все равно считаю, что закон должен защищать меня от преступников, а не преступников от меня, законопослушной гражданки! И плевать мне на придуманную вами, юристами, адекватность! Я хочу, чтобы ублюдку, который расписал матерными словами наш чистый подъезд, прилюдно отрубили руки. И написали об этом в газетах, показали это по телевизору. Да, неадекватно, завопят юристы. Да, на всю жизнь калека, а мог бы вырасти в художника... Как же, вырастет! Зато я знаю точно, что, ужаснувшись такой неадекватности, сто тысяч мелких пакостников не посмеют даже подумать написать что-то на стене!

     Я развел руками.

     -  Увы, это только говорит о том, что мы, юристы, слишком спешим ввести в обращение прекрасные справедливые законы!

     -  Спешите, - подтвердила она сердито. - Спешите!.. Нельзя  тянуть  морковку  за  уши,   чтобы  подросла. Ваши законы... я имею в виду созданные юристами, а не здравым смыслом, облегчают жизнь преступникам, а не законопослушным гражданам. А международные законы облегчают жизнь и развязывают руки преступным организациям и преступным государствам. Не государствам с преступными режимами, а именно преступным государствам!

     Она промокнула губы кружевным платочком, улыбнулась. Я тоже старался держать лицо слащаво-заинтересованным, как же - богатая туристка, ничего из себя, сиськи на месте, настроение у нее, как говорят, командировочное, что значит - желает оторваться по полной, можно загудеть вдвоем всласть...

     -  Пойдемте, - скомандовала она. - Возьмите меня под руку. Сделайте лицо...

     - Уже сделал, - заверил я, - разве не видно? Она посмотрела критически.

     -  Если с таким лицом подходите к женщинам, то я подозреваю, что вы еще девственник.

     - Если у меня нет женщины, - ответил я мудростью,

     почерпнутой у Бабурина, - значит, у кого-то их две... Вообще-то я парень хоть куда, но женщины туда соглашаются

     редко...

     -  О, вы уже жалеете, что ваш вечер безразвратно потерян?

     Я отстранился, посмотрел на нее искоса, уже веселую, острую на язык, с насмешливым блеском в глазах.

     -  Знаете, - сказал я проникновенно, - я, как и все мужчины, гораздо больше ценил бы женский ум, если бы он покачивался при ходьбе...

     Она засмеялась:

     - Да, мир един!.. Я этот афоризм тоже вчера получила по рассылке. Как получили и полмиллиона других подписчиков по всей планете. Мир един. Потому мы и вправе отбиваться на всех континентах, а не только в одной своей стране, не решаясь перейти границу. Именно отбиваться... И всем надо объяснять, что мы всего лишь отбиваемся от врага, а не совершаем теракты!

     - Так, - ответил я тихо, - так... Она взглянула встревоженно.

     - С вами что-то случилось?

     - Только хорошее, - ответил я и заставил себя через силу усмехнуться. Не рассказывать же, что даже сейчас, разговаривая с тайным эмиссаром израильского сопротивления, продолжаю подбирать доводы, слова, выстраиваю фразы для своего... пора бы подобрать название. - Вы очень хорошо говорите, Инга.

     Она посмотрела на меня с некоторым удивлением:

     - Да я и сама вроде бы ну просто прелесть. А что, не так?

     Она сказала с такой угрозой, что я отпрыгнул и замахал

     руками:

     - Еще какая зубастая прелесть! Он сделала вид, что смилостивилась:

     - Ладно, согласна на зубастенькую.

     На улице уже чувствовалось наступление осени: листва на деревьях озолотилась, под ногами мягко шелестят толстые сочные, но уже мертвые листья.

     - Любой народ, - заговорила она размеренно, -

     и любое государство становились легкой добычей варваров, как только начинали жить по "общечеловеческим ценностям". Гибли древнейшие государства, о которых дошли только смутные отголоски, погибла изнеженная Эллада под натиском сурового Рима, погиб сам Рим, как только ударился в общечеловеческие ценности - суровые варвары разнесли его вдрызг. Сейчас идет наступление сурового и строгого ислама на последнюю империю, перед своим крахом впавшую, как и все предыдущие римы, в крайнюю похоть. С кем вы, русские?.. Возьметесь ли защищать эту мразь, высокотехнологичную и живущую в завидной роскоши, или же встанете на сторону пугающих вас талибов? Я развел руками.

     -  Совсем недавно вся Россия единодушно ответила бы, что за Штаты она кому угодно глотку порвет... Но когда Штаты показали, что борьба с коммунизмом была всего лишь ширмой, а боролись они, как и продолжают, с Россией...

     Она кивнула.

     -  Спасибо. Кстати, вы не задумывались, почему именно погиб могущественнейший Рим?.. Это для вас - древнейшая история, а для нас Рим был совсем недавно. При нас он родился, развился, окреп, завоевал полмира и наш Израиль в том числе... Пока он был государством с суровыми нравами, неважно - республика или империя, никто не смел в его сторону даже хрюкнуть. Все войны заканчивались одинаково: кто бы ни напал на Рим - война переходила на земли врага, после чего все карфагены сравнивались с землей, там проводили борозду плугом и засыпали солью. Но потом пришла эпоха общечеловеческих ценностей - римские квириты превратились в вопящий panem at zircences плебс, аристократия утонула в оргиях, а полководцы увязли в интригах за трон. И вот варвары, у которых суровые нравы как раз в чести, разгромили Рим с его суперармиями, технологиями, а строгая религия христиан опрокинула роскошнейшую и привлекательнейшую религию римлян с их "боги разрешают все!".

     Она поглядывала на меня внимательно, слежу ли за ее мыслью. Но то, что она считала откровением для нас, русских, уже не было для большинства новостью.

     - Сейчас последняя империя на планете, - продолжила она, - не только копирует Рим по названиям и атрибутам: сенат, Капитолий, орлы, своих полицейских называет центурионами, но и, что гораздо важнее, в этом "боги разрешают все" пошла намного дальше. И возврата уже не будет, ибо можно от суровых нравов перейти к изнеженности и вседозволенности, но нельзя из распущенного народа... да и народа ли?., создать нечто благородное, честное, доблестное.

     И потому, добавил я про себя к ее гневной речи, не стоит жалеть, когда и эта империя рухнет. Хрен с нею. Скоро уже неизбежный рассвет. Вот уже на востоке небо окрасилось в алые тона. Пока, правда, только на Ближнем Востоке, увы...

     ГЛАВА 5

     Дома я передал списки и адреса Лютовому, комп и свет включились сразу, едва я переступил порог. Я опустился в кресло, положил пальцы на клаву, задумался. Инга права... и не права. Конечно, по-своему права, но у нее жизнь израильтянки, она смотрит глазами израильтянки на все и вся. Русскому проще взглянуть на мир с птичьего полета, ибо свою страну презирает, соотечественников за людей не считает, все-де косорукие да неумелые, остальные страны для него - просто страны.

     Для Инги все эти талибы, ваххабиты, воины ислама и прочие фундаменталисты - просто бандиты. Нормальная реакция человека, на которого эти фундаменталисты нападают, в которого стреляют. Но мне видно, что все эти страшные и непонятные для большинства русских учения возникли в наиболее культурно развитых странах! В странах с наиболее древней культурой, известных своими духовными исканиями, философами, странствующими мудрецами, где каждый крестьянин свободно оперирует цитатами из старых мудрецов, может часами копаться с вами в какой-либо строке Корана, поворачивая его мысли то так, то эдак!

     Мы, европейцы, отвечаем, что мы все равно умнее, так как у нас есть ракеты и компы, которых у талибов нет. Но талибы помнят, что совсем недавно то же самое говорили римляне диким неграмотным и невежественным талибам того времени - христианам, у которых против римлян ничего не было, кроме Аллаха тех лет - Христа.

     И все-таки ислам... он не только не для России, но и для сегодняшнего мира уже устарел. Даже если на сегодняшний день он - лучшее из созданных человеком или Богом учений, но для завтрашнего дня - нет. Уже сейчас хорошо видно, где он буксует. Его создал гений, величайший гений всех времен и народов, однако религия века мечей и замков пробуксовывает в век компьютеров и Интернета. И это великое дело и величайшее достижение гения, что ислам дожил и донес пылающий факел нравственности и моральной чистоты до наших дней!

     Россия, как я уже говорил... и, по-моему, где-то даже писал, надо поискать, сейчас настолько в глубокой заднице, что как никогда созрела для нового учения, новой религии или какой-то идеи, что выведет из тупика... Да какого тупика, давайте называть вещи своими именами - подаст руку всему человечеству, уже висящему на одной руке, на одном пальце над пропастью!

     Но точно так же человек, придумавший эту идею, веру, религию или учение, должен быть готов, что все мы, жадно ждущие прихода в мир этого нового, тут же набросимся на него, считая свое гавканье умной критикой, и начнем долбать, топтать, доказывать, что он дурак и ничего у него не получится. Приведем миллион доводов, почему именно не получится. Эти доводы будут несокрушимыми, как бетонные стены. Ведь мы, хоть и идиоты, все-таки - образованные идиоты! Всесторонне образованные идиоты, что значит - одинаково успешно можем доказывать, почему не сработает новая реформа, почему мы - самые тупые и косорукие, почему здравоохранение никак не решит проблему хламидомонады, и почему все не так, как надо.

     Я поерзал, такая перспектива не нравится. Ведь это не на кого-то безымянного, а на меня накинутся. Это же я собираюсь осчастливить мир новой верой-религией, новым учением "как жить правильно"!

     Не помню, когда это я встал из-за компа, но вот сейчас мелю кофейные зерна, фильтрую воду, готовлю джезву, словом, развиваю кипучую деятельность, только бы не браться за дело, к которому собираюсь подступиться уже много лет, но... страшусь и готовлю только кирпичики, не решаясь выкладывать само здание.

     Но - пора. Основные постулаты уже оформились в черепе. Пора переносить на бумагу. Точнее, в комп. И все равно - страшно.

     Страшно и того, что получится, как задумал, и того, что не получится. Ведь я уже тайком который год примеряю тогу... или мантию пророка. Нет, пророк должен являться в рубище. В рубище, по меркам нашего времени, это не на "мерее", а на "шестерке", а то и вовсе на "Москвиче".

     Итак, давай еще раз. Я исхожу из того, что остальные люди - тоже я. Такие же частицы огромного организма, только связи у нас не настолько тесные, хоть и есть, есть нечто смутное, из-за чего ощущаешь себя единым организмом. А раз они такие же, то чувствуют так же, думают примерно так же. Во всяком случае, основа у всех одинаковая, доставшаяся от животных предков. Да и базовые понятия человека тоже у всех одни и те же.

     Отсюда закономерный вопрос: как устроить жизнь так, чтобы "всем было хорошо"? И не надо демагогии, что, дескать, что для одного хорошо, для другого - плохо. Мол, для садиста хорошо пытать других, а для людоеда так и вовсе кушать.

     Будем прагматиками, то есть будем опираться на большинство населения, а большинство все же нормальные люди, без особых отклонений. Большинству нужна хорошая пища, добротное жилище, поменьше трудиться, побольше получать... Нет, трудиться тоже никто не отказывается, но все хотят, чтобы труд совпадал с хобби. Для меня, к примеру, и пять минут просидеть с удочкой - нестерпимая мука, а кто-то встает ни свет ни заря, чтобы не пропустить утренний клев, и сидит там, кормит собой комаров, сутками...

     Увы, хоббячего труда на всех не хватит. Придется еще долго делать и неприятную работу. Даже мелкую работу, а то и вовсе чистить обувь или зубы. Единственное, что может спасти, - это прогресс науки и техники. Создать самочистящиеся туфли и зубы, которые никогда не страдают кариесом, не стачиваются и всегда снежно-белые. Да и тысячи других приятных мелочей и не мелочей, в том числе сверхдолгую жизнь, а то и вовсе бессмертие, дабы такой приятственной жизнью можно было наслаждаться очень долго.

     Да, такую жизнь может обеспечить только прогресс науки и техники. А как, кстати, сейчас с этим прогрессом?

     С чашкой горячего дымящегося кофе я подошел к окну. Бульвар слабовато освещен от фонарных столбов, лучше - от вереницы витрин магазинов на той стороне. Особенно яркое пятно на сотню квадратных метров вокруг огромнейшего щита с зазывной рекламой: "Тампаксы - с установкой!" На освещение этого щита уходит энергии, что хватило бы на освещение средних размеров школы... Кстати, в школах с подачей электроэнергии по-прежнему плохо.

     Включил телевизор, там как раз рекламировали мощную акцию, что сейчас, оказывается, идет по всему земному шару: "Алло, ищем таланты!" Я уж подумал, что наконец-то кто-то спохватился, в самом деле поняли, что человечеству нужны великие математики, великие физики, химики, инженеры, изобретатели... АН нет, оказываются, ищут одаренных детей, из которых можно будет вырастить... фотомоделей! Да-да, сейчас самая высшая цель - вовсе не открыть истинное строение мироздания, не проникнуть в недра микромира, а создать новую помаду, новую прическу или разбогатеть на новой формуле крема от морщин.

     Если бы в металлурги стремились бы так же неистово и массово, как в поп-певцы, то мы бы уже сажали сады на Марсе, плавали бы в озерах Венеры и строили бы звездолеты для прыжка к звездам! Но, увы - поколению, для которых высший идеал - подмостки рок-сцены, на фиг сады на Марсе или океаны Венеры. И на фиг звезды. И вообще другие миры.

     Вывод: мы должны повернуть вектор интересов. Люди должны стремиться создавать. Причем, мы все должны четко понимать, что создать новый сорт стали, который выдержит удары метеоритов в космосе, а на Земле можно будет строить опоры моста толщиной с вязальную спицу - это намного более значимое создание, чем наснимать голышом королеву-мать и поместить в Интернете. А ведь сегодня именно такой человек станет героем! О нем будут писать, помещать его фото и интервью с ним, он напишет книгу воспоминаний, как сумел подкрасться и заснять в именно такой позе. Он получит такую сумму денег, на которую мог бы построить научно-исследовательский институт по усовершенствованию стали... но уже понятно, как он истратит эти деньги.

     Я отхлебывал кофе мелкими глотками. Горячее варево покатилось по пищеводу вглубь, но еще по дороге всасывается перистальтикой, пошло в мозг, и мысли побежали четче, ярче, отграненнее. Аксиома, что одна и та же порция крови омывает и вот этот мой кристально ясный мозг, и горячее сердце, и презренные гениталии. Даже кишечник наполняется той же кровью, что по большому... или малому кругу, неважно, идет в мозг. Это мы знаем, но вот только выводы из этой постоянной циркуляции делаем разные.

     В последнее время возобладало мнение, что раз та же самая кровь в голове, что и в кишечнике, то и содержимое в голове должно быть примерно такое же. И вся наша

     цивилизация момента построена на этом. Все шоу, все СМИ, вся политика, все отношения между друзьями, между мужчиной и женщиной, между странами, конфессиями...

     На этом фоне я выгляжу уродом, который из этого же факта пытается делать противоположные выводы. Мол, если та же кровь омывает и мозг, и задницу, то пусть и задница будет такой же, как мозг. И это в обществе, где чаще думают задницей, даже не зная о добавочном козыре в свою пользу в виде этой циркуляции крови!

     - Решение обычно лежит в противоположном направлении, - сказал я себе вслух. - Противоположном тому, где традиционно ищут.

     Я представил себе лица Майданова, Лютового, Бабурина, Вертинского, своих коллег по службе, отца и мать... Только Таню оставил в покое, она пойдет за мной всюду, за любым мною, но остальные...

     Даже Лютовой будет против, резко против, не говоря уже про Майданова и прочих-прочих-прочих и прочейших, хороших и милых интеллигентных людей. Хороших и милых, которые устроились в этом мире, прижились, хорош он или плох, но уже стерпелись, другой жизни не представляют, менять не собираются, не хотят и... не дадут.

     Эти милые интеллигенты страшатся любой острой мысли. Даже не задумываются, верна она или неверна. Главное, что она остра, она беспокоит, она жалит, потому от нее лучше избавиться, что вообще-то естественно. А как мы сами реагируем на умного, но язвительного собеседника? Более того, кого скорее возьмем в друзья, с кем предпочтем общаться, дружить семьями и так далее: с язвительным гением или же с посредственным, но милым малым?

     Уверен, сотая или десятая доля процента предпочтет гения, но здоровое большинство... подчеркиваю, нормальное здоровое большинство предпочтет милого парня, с которым никаких проблем, от которого никаких неудобств, с кем приятно и на рыбалку, и в компашку, и в прогулку на велосипедах.

     Да я сам таков. И какой бы ни была высокой и благородной цель построения коммунизма, но ее разрушила наша

     зависть к юсовцам, которые просто жрут, трахаются, ни к чему высокому не стремятся, ни на какие горы не лезут, а просто балдеют, оттягиваются, расслабляются, жируют в свое скотское, но такое приятное и понятное удовольствие!

     Потому любая идея перестройки общества будет объявляться опасной, а к ней будут приклеиваться ярлыки типа "фашист", "антисемит", "расист", пусть даже этим не будет пахнуть и близко. Сейчас вся идеология "общечеловеческих" разрешает только один узенький путь, по которому можно и нужно идти. Путь еще большего освобождения от любых принципов, будь это осточертевшие честь, достоинство, верность или такие уже устаревшие, как стыд.

     Я посмотрел на комп, дал команду закрыть все проги и отправляться спать. Клянусь, завтра начну. Завтра начну записывать и подгонять одно к другому требования к Человеку Завтрашнего Дня. То есть из приготовленных кирпичиков возводить Здание.

     Утром, выйдя из подъезда, увидел у дальней бровки тротуара старенькую "Волгу" Лютового. Крупные желтые листья превратили ее в огромную божью коровку, а Лютовой свирепо уничтожал шедевр, листья летели во все стороны, как будто он лупил по ним метлой.

     - Доброе утро, - сказал я. - Не проще ли в гараж?

     - Далеко, - огрызнулся Лютовой. - Это в Юсе три проблемы: как въехать на хайвей, как съехать с хайвэя и где припарковать машину. А я бросаю перед домом.

     - А зимой как?

     -  До зимы еще дожить надо, - сообщил Лютовой таким тоном, словно ему было за девяносто или уже сидел в камере смертников. - Как дела?

     - Тащусь на службу, - ответил я. - Вчера по Москве было восемь взрывов. Семь убито, одиннадцать ранено. Еще пятеро застрелено, семерых забили подручными средствами. Впервые число убитых больше, чем погибших в автокатастрофах...

     Лютовой буркнул.

     -  Колабы, их и надо стрелять.

     -  Все колабы?

     -  Ну, какая-то часть - бытовые ссоры, но колабов боевики бьют по-прежнему. Что делать, сами юсовцы у нас только в броневиках. А в Юсе так вообще контроль на контроле... Если раньше еще какие-то теракты проходили... ну самолеты в Торговый Центр или танкер рванули, то с этими камерами фейсконтроля, увы... Да и черт бы побрал это международное сотрудничество по отслеживанию передвижений террористов или подозреваемых в терроризме! Нашу страну, понятно, заставили, но кто выкручивал руки Франции или Польше? Но их подписи тоже там... И все, как вышколенные лакеи, докладывают дяде Сэму, кто куда поехал и что везет. Нет, теракты со стороны в самой Юсе практически невозможны.

     Он говорил с горечью, лицо потемнело. Из подъезда вышли соседи с пятого этажа, кивнули нам издали и поспешили на троллейбусную остановку. Я пробормотал чуть тише:

     -  Ну, так уж и невозможны...

     -  Знаешь, одно дело самолетом в Торговый Центр, когда наших погибло девятеро, а ихних - семь тысяч, другое, когда наших героев поляжет сотня, чтобы уложить одного-двух вонючих юсовцев!.. Нет, мы ограничиваем себя обрубанием щупалец этого осьминога. Это дает результаты, дает!

     -  Какие?

     Он вспыхнул, сказал с раздражением:

     -  Первое - они не расползаются по всему миру!.. Уже не только у нас передвигаются в броневиках!.. А всякая сволочь, что готова лизать им зад и предавать своих направо и налево, получает урок. Самых ретивых отстреливаем, остальные сидят тихо. Коллаборационисты - трусы, как и все предатели. Коллаборационируют, пока нет угрозы их шкурам... Поверь, нет другого пути! Нельзя раз-два - и в дамки!.. К нашей полной победе путь долгий, тернистый... но мы его пройдем.

     Челюсти сжались, кожа на желваках натянулась до хруста. Глаза стали цвета выхваченного из ножен меча.

     -  Мы пройдем, - повторил он. - Пусть террор, полный и беспощадный террор...

     -  Погоди, - оборвал я, - вы же... Прости, они вовсе не террористы.

     Он взглянул в упор.

     - А кто?

     -  Партизаны, - объяснил я. - Дело не в том, что слово "терроризм" приобрело негативный оттенок... странно, правда?., а в том, что он абсолютно неверен. Террористы - это когда бомбы в царя, сейчас же ситуация абсолютно иная. Юса практически захватила весь мир. Вот смотри, на планете есть собственно США и есть территории под ее управлением. Управление неявное, пока США еще не ставит своих губернаторов во главе захваченных инфистами стран, но уже всяк видит, что страна покорена. Предварительно массовому человеку внедрили мораль, что когда его имеют, то надо расслабиться и терпеть, а если удастся, то и постараться получить удовольствие, в этом и есть Высокая Истина и Великая Сермяжная Правда Русской Интеллигенции. Алексей Викторович, когда человек оказывает сопротивление на своей территории, он не террорист, а партизан! Сейчас весь мир под властью США. И где бы их ни стреляли, ни взрывали - это справедливая партизанская война, а не акты террора. Тем более здесь, в России!.. Мы ведем борьбу против оккупантов.

     Я взглянул на часы, охнул. Мы обменялись рукопожатием, я поспешил между домами к округлому зданию, похожему на огромное зернохранилище. Ну не настолько я патриот, чтобы ездить на "Волге", как Лютовой, когда можно на "Форде". А в Москве приходится то на высокие бордюры карабкаться, то через снежные завалы, как йети. "Волга" уступает "Форду", еще как уступает по проходимости...

     На стоянке издали кивнули, мол, не заходи отмечаться,

     езжай. Я из тех, кто платит точно в срок, а в наши времена даже у владельцев шикарных "шестисоток" бывают проблемы с оплатой.

     Привычно скатился по винтовому пандусу, при выезде на дорогу мне пугливо уступила дорогу "шестерка", хотя право первой ночи принадлежит ей, извечная вера в то, что закон ничто перед грубой силой, а "Форд" - сила, но вскоре пьянящее чувство быстрой езды выдуло грустные мысли. Я привычно перестроился в левый ряд и погнал, погнал - на высокой скорости думается лучше.

     В эру Интернета мы чувствуем себя иначе, чем сто лет назад или даже двадцать... Интернет, который я так люблю, тоже помог Юсе установить власть над миром, многим все еще незримую. Умным уже понятно, хотя большинство это себе не представляет, что рано или поздно... скорее, рано, человечество сольется в одну нацию.

     Ну, как когда-то слились поляне, древляне, дреговичи, кривичи и всякие там чудь и мурома. Что при этом потеряли - не знаем, но что приобрели - видим. А приобрели немало. Конечно, какое-то время будет болезненная проблема выработки общего языка... Микропереводчики, вмонтированные даже в мобильные телефоны и пуговицы, - паллиатив. Решение должно быть таким же необратимым, как слияние племен в Киевскую Русь и потеря ими самобытности до такой степени, что теперь уже не различить, кто из нас ведет род от древлян, а кто от полян.

     Конечно, основное столкновение будет английского с языками китайским и японским. Не только потому, что треть населения планеты говорит на китайском, но уж очень разная структура языков. Это не русский, что всегда готов лечь под любого иностранца. С другой стороны, китайцам самим осточертела древняя иероглифика, из-за которой труднее усваивать передовые технологии Запада. Все помним, как они из-за сложности иероглифов не могли освоить азбуку Морзе, телеграфы и прочие чудеса техники...

     Интересно, что будет с ивритом? Евреи не захотят сдавать свой язык. Вернее, не евреи - те сдадут что угодно, а иудеи. Оставят иврит в качестве священного?

     Черт, опять проверка... Мысли выпорхнули как вспугнутые бабочки. Обычно они у меня выпархивают, как тяжелые гуси, но сейчас даже не бабочки, а какие-то комары...

     - Документы?

     -  Пожалуйста... Что-то случилось?

     За гаишником двое с автоматами, стоят правильно, профессионально, чтобы не оказаться на линии огня друг друга, в то же время не задеть гаишника. Тот, немолодой бывалый волк, просмотрел мои бумаги бегло, для него важнее мой вид, запах, мимика, бегают ли глазки, каким тоном и что говорю.

     -  Да, - ответил он наконец, - вам придется сдать взад вон до того поворота. Впереди проезд закрыт.

     - Автокатастрофа?

     -  Можно сказать и так, - ответил он спокойно. - Взорвали одного. Машина телекомментатора из НТВ.

     - Ага, - сказал я и добавил про себя "колаб, известная сволочь".

     Гаишник взглянул мне вслед понимающими глазами. Может быть, я даже пошевелил губами, а они умеют читать и по губам, и по выражению глаз.

     У офиса машин немного, я приткнул свою у самого входа. Охранник посмотрел подозрительно, я сунул ему пропуск. Что делать, охрана у нас меняется чаще, чем я бываю на службе. Сейчас, когда видеоконференции не вошли в быт, а вломились, смешно гнуть спину в офисе, когда можно все дома, на диване, а плоды сбрасывать на сервер по емэйлу.

     Верочка, секретарша, вскинула высоко подрезанные брови.

     -  О, Бравлин!.. А вас уже с неделю разыскивают.

     -  Кто, шеф?

     -  Нет, из каких-то международных фондов. Я насторожился.

     -  С какой целью?

     -  Не знаю, - ответила она беспечно. - Шеф долго упирался, не давал ваши координаты. Боится, что сманят за рубеж. Вы у нас самый блестящий специалист, хоть и...

     Я посмотрел на нее с удивлением. Не думал, что эта все видавшая куколка умеет смущаться.

     - Хоть что?

     -  Хоть и со странностями, - закончила она с улыбкой. - Говорят, вы сменили восемь работ и пять профессий, везде успели блеснуть, вам прочили взлеты... а вы бросали и уходили?.. Что это было, Бравлин? Неужели женщины? О, это так романтично!

     Я не успел ответить, в приемную вошел Лампадин. Можно сказать, коллега, только из соседнего отдела социального прогнозирования. Прекрасный костюм от Вовы Гробстера, прическа от Ляли Захерман, улыбка от Дейла Карнеги, весь лучистый, сияющий, как игрок в покер с хреновыми картами. Приятно заулыбался, увидев нас, кивнул Верочке, а ко мне обратился барственно-покровительственно:

     - Должен признать, Бравлин, что в прошлом споре вы все-таки прижали меня к стене!.. Коллеги потом на разборе все разложили по косточкам, по суставчикам. Я был не прав, обвиняя вас тогда... да-да, не прав.

     Я холодно посмотрел на него и повернулся к Верочке.

     -  Шеф что-то оставлял для меня?

     Она вытащила из стола пакет, перевязанный лентой и склеенный коричневыми какашками сургуча. Кто-то еще обожает эту архаику. Или уже стар настолько, что не может перестроиться.

     -  Просил просмотреть до вечера. Если успеете, то сбросьте ему краткое резюме... Конечно, закриптограмьте по высшему классу. А с полным только лично, он Интернету не доверяет...

     Лампадин посмотрел на меня несколько растерянно, сказал снова:

     - Бравлин, я приношу свои извинения!

     Сказал и умолк, ожидая. Ожидая результата. Сейчас мир должен рухнуть к его ногам, потрясенный таким поступком. Я даже не повел в его сторону взглядом, принял пакет, осмотрел. Даже не "прошу принять извинения", а "приношу", заранее уверенный, что я вот прям щас ахну и начну уверять, что ничо-ничо, это я сам был малость не

     прав, погорячился, перегнул и что как приятно иметь дело с таким вот собеседником...

     Он сказал уже нетерпеливее:

     - Я сказал, что приношу...

     - Я слышал, - прервал я. - Что, обязательно нужен ответ? Пожалуйста! Не принимаю.

     Он опешил.

     - Что?

     - У вас пробки в ушах? - поинтересовался я. - Я ответил четко: не принимаю. Извинения ваши не принимаю.

     Я говорил холодно, равнодушно, без эмоций. Он опешил еще больше, смотрел, вытаращив глаза. Торгаш, подумал я с омерзением, юсовский торгаш. Он мне свои извинения, я же должен в ответ поступиться чем-то своим. Нормальная сделка с совестью, чисто по-юсовски. Как они в своих фильмах и сериалах показывают без малейшего стеснения, когда адвокаты, судьи и прокуроры договариваются еще до заседания, сколько можно скостить, если признаться в том-то и том-то, а это и вот это переложить на других. Торг поганенький, о торжестве справедливости нет и речи, но юсовцы даже не понимают всей подлости таких сделок... И вот сейчас он готов признать себя частично виновным, да и то косвенно, принося извинения, а я в ответ должен...

     -  Не принимаю, - повторил я.

     Повернулся спиной, в глазах Верочки я тоже прочел недоумение, но не адвокатом, а мною, моим поступком. Извинения и признания вины в нашем малодушном мире стали настолько редким поступком, что если кто решится извиниться, то ему за такое готовы... да что там готовы, по единодушному общественному мнению, просто обязаны простить все, будь это растление малолетних, массовые убийства или казнокрадство в особо крупных.

     -  Передайте шефу, - сказал я Верочке, - что вечером резюме будет у него на столе. Если, конечно, он еще не забыл, как включать комп и принтер.

     - Я ему все включаю, - ответила Верочка многозначительно, - и все настраиваю по высшему классу. Не вручную же такому человеку... набрасывать?

     Я кивнул, усмехнулся понимающе, ушел, провожаемый ненавидящим взглядом Лампадина. Сволочь, ну что за сволочь, что умело устраивается возле любой акулы! Сволочь из этих, "живущих главной идеей, которые строили коммунизм и часто говорили о нем, а когда была объявлена перестройка, то в один день стали ярыми антикоммунистами и стали с жаром вещать про общечеловеческие ценности. Нет, о коммунизме говорил не зтот он, что в этом теле, а тот, что жил в теле его отца. Как он же в теле своего деда или прадеда говорил о незыблемости устоев Российской империи, о верности царю-батюшке.

     Я не раз заставал его в конторе, когда он громогласно и вызывающе разглагольствовал про общечеловеческие ценности, как раньше говорил про ценности коммунизма: приятно сознавать, что никто не осмелится возразить. Приятно чувствовать свою мощь, и как раньше можно было возвысить голос и грозно сказать: "Ах, так вы антисоветчик?", так сейчас точно так можно сказать со значением: "Ах, так вы антисемит?", или: "Да вы фашист, батенька!", и сразу же уничтоженный оппонент начинает испуганно мямлить, что он совсем не имел в виду устои коммунизма... то бишь, устои общества полных свобод, полнейших, самых полных... впрочем, где нельзя говорить то и это, а также еще с тысячу самых разных вещей.

     Под нож, мелькнула злая мысль. Всех этих сволочей под нож!.. Правда, они могут оказаться в числе первых, кто объявит себя рассветниками моего учения, мать их...

     ГЛАВА 6

     Дома, едва я включил комп и начал вскрывать пакет, прозвенел телефонный звонок. Милый женский голос, задушевный и одновременно очень деловой, попросил к телефону Бравлина Печатника.

     - Слушаю, - ответил я. - Вы с ним говорите.

     -  Ой, как хорошо, - обрадовался голос. - Это вас беспокоят из Карнеги-центра. Из российского отделения... С вами жаждет поговорить сам шеф. Вы можете говорить сейчас?

     Я оглянулся на включенный комп, пожал плечами.

     -  Почему нет? Давайте.

     Слышно было, как переключаются телефоны, потом уверенный сильный голос:

     - Алло, мистер Печатник?

     - Да, - ответил я, - слушаю вас.

     -  Мистер Печатник, - продолжил голос, - я Гарри Глостер, директор российского отделения Карнеги-центра. Нам бы встретиться по одному интересному делу...

     -  На фига? - спросил я. - На такие случаи придумали телефон. А ваше интересное может показаться мне совсем плевым. У нас с американцами разное чувство интересности.

     Голос вежливо засмеялся.

     -  Это может показаться интересным и вам. В любом случае обещаю, что займу вашего времени не больше четверти часа. Даже десяти минут. Вы сможете к нам подъехать?

     -  И не подумаю, - ответил я уверенно. - Я давно уже перестал ловиться на "вы только что выиграли!", наперсточников и рекламу бесплатного сыра.

     -  Гм... тогда, может быть, можно будет подъехать к вам?

     Я поморщился.

     -  Знаете, я человек очень занятой...

     -  Тогда давайте условимся о каком-то месте встречи, - сказал голос все так же мягко и проникновенно.

     -  Щас, погодите, Чапаев думает, - сказал я. Прошел на кухню, проверил хлебницу, холодильник, сказал в трубку: - Мне все равно придется выходить за хлебом и сахаром. Вы за сколько доедете по моему адресу?.. Да, щас продиктую... Хорошо, там рядом с супермаркетом маленькое кафе. Я там всегда беру мороженое. Ровно через час, так? Договорились.

     Я положил трубку. Пальцы вздрагивали, сердце колотится. Я отгавкивался лихо, небрежно, но чувствовал себя совсем не так круто, чтобы выпячивать грудь и все близлежащие органы. У нас о Карнеги впервые услышали в шестидесятые годы, когда по рукам пошла слепая копия отпечатанной на машинке рукописи "Как приобрести друзей и влиять на общество" неизвестного нам тогда автора Дейла Карнеги. Помню, ко мне она попала в конце семидесятых, я был еще совсем ребенком, но я был одаренным ребенком, уже чувствовал свое высокое предназначение, хоть и не знал, в чем оно выразится, эти машинописные листы прочел запоем и, как ни странно, врубился, почти все понял. Впервые был сформулирован, хоть и неявно, тезис, что хорошо поданная неправда проходит и внедряется в умы лучше, чем правда, которая "сама дойдет"!

     Но книга потрясла, потрясла. Это сейчас понимаю, что правда могла доходить "сама" тысячу или пятьсот лет назад, когда книг не было, а выходной день был для размышлений, не для бездумного веселья. Сейчас же, когда обрушивается лавина информации со всех сторон, человек уже не размышляет, а выбирает для себя готовые формулировки, наиболее близкие ему по его принципам. Мол, и я точно так же сказал бы! И здесь Карнеги-центр под видом изучения общественного мнения умело внедряет свои взгляды. В нем полтора миллиона сотрудников, а бюджет равен бюджету средней европейской страны. Формулировки должны быть разработаны для этого человека разные, чтобы у него была видимость выбора, но все должны быть в одном диапазоне.

     Я распахнул дверь на балкон, подставил разгоряченное лицо свежему воздуху. Не зря меня трясет. Директор Карнеги-центра по мощи и влиянию сопоставим опять же с главой европейской державы. Причем далеко не самой крохотной. Их внимание льстит, но и пугает - я держусь серой мышкой, мои работы касаются разных тем, но только не влияния на общество. Этого я избегаю панически, ибо разбрасывать золотые зерна в статьях уж давно перестал,

     леплю их одно к одному, выстраивая целое здание, которое... с которого еще не готов сорвать покрывало.

     Минуты тянулись настолько медленно, что я бегал из комнаты на кухню, там тоже везде часы: на таймерах, проверял, не остановились ли. Какой черт работа, мысли роятся, как пчелы, налипают вязким шевелящимся слоем, жужжат, машут крылышками и скребут лапками...

     Вышел, у подъезда на лавочке одна молодежь жмет другую, по проезжей части лихо чешут мальцы на роликах. В кафе на открытом воздухе посетителей почти нет, еще рано для завсегдатаев. Правда, один мужчина сидит за столом, перед ним стакан с розовым коктейлем, карточка меню. Возле ноги объемистый плоский портфель, в таких носят ноутбуки со всеми причиндалами вроде сканеров, принтеров и цифровых кино- и фотокамер.

     Я прошел в супермаркет, хорошо посещать именно в такое время, когда прибывший со службы голодный народ еще не ломанулся к кассам, набрал большой пакет, а когда вышел, тот мужчина все там же, смотрит в сторону подъезда моего дома.

     - Здравствуйте, - сказал я. - Я Бравлин Печатник. Он порывисто вскочил, пожал мне руку. Лицо его лучилось искренностью и воодушевлением.

     -  Признаться, - сказал он, - я видел вас, когда вы пошли в этот магазин... но подумал, не может быть, этот слишком молод!..

     Мы сели, я велел подбежавшей официантке в на диво короткой юбочке принести мороженое с орешками, взглянул на него вопросительно.

     - Так что у вас за дело?

     Свой безобразный пакет тоже прислонил к ножке стола. Уж мой точно никто не сопрет, можно не трястись и не проверять ногой украдкой.

     Он смотрел на меня с тем же радостным удивлением.

     - Честно, - сказал он, - я поражен... Я видел ваше фото, потому и узнал, но думал, что старое фото. Ведь вы успели отличиться в самых разных областях!.. Другому хватило бы на несколько жизней. Каждая ваша работа достойна докторской диссертации. Некоторые выводы настолько удивительны, парадоксальны и... верны, что подтвердилось самым ужасающим образом! О вас сейчас в наших стенах начинают говорить то в одном отделе, то в другом...

     Передо мной опустилась в серебристой вазочке розовая горка мороженого. Девушка бросила на моего собеседника заинтересованный взгляд, от него за версту несет значительностью и большими деньгами, удалилась с заметной неохотой и как бы обидой, что ни один из нас не погладил по безукоризненному бедру.

     -  Польщен, - ответил я. - И что же заинтересовало настолько, что... вот этот контакт?

     Он положил ладони на стол, серые внимательные глаза смотрели с дружелюбием и теплотой.

     -  Эксперты дают вашим работам высокую оценку, - сказал он очень искренним голосом. - В конце концов на совете было решено, что ежегодная премия могла бы быть присуждена вам. Это диплом, памятная медаль, нефритовая статуэтка и двести пятьдесят тысяч долларов. Еще цветы, ленты, поцелуй мисс Вселенная, банкет... словом, это роскошная церемония, смею вас уверить! Транслироваться будет по всемирному телевидению, все увидят ваш триумф...

     И Таня увидит, мелькнуло у меня в мозгу. Отец увидит, перестанет считать меня гением в науке и полнейшим неудачником в жизни. И вообще все-все... Словом, медные трубы, медные трубы, медные трубы трубят, приглашают пройти тех героев, кто уже сумел пройти огонь и воду.

     -  Да,  -  сказал я,  -  эти церемонии впечатляют. Раньше было просто: президент жал руку и вручал медаль лауреата, а пионерка подносила цветы. А теперь все режиссируется умельцами, что привыкли ставить шоу Бивиса и Батхэда. Какие световые эффекты, какие краски, какие громогласные ведущие... Все расписано до мелочей, кому где стоять, как и кому кланяться, какие благодарственные слова говорить, кому поцеловать руку, кому - ногу, перед

     кем встать на колени... На этих условиях мне вручат, как я правильно понял, диплом, памятный знак и нефритовую статуэтку, плюс двести тысяч долларов?

     - Двести пятьдесят, - поправил он и повторил со вкусом: - Двести пятьдесят тысяч долларов! Это, согласитесь, сумма. Четверть миллиона долларов.

     - Еще бы, - охотно согласился я. - Сумма.

     - А сама церемония, - сказал он легко, - пусть вас не беспокоит. Ведь когда прямую трансляцию смотрят миллионы, а эту передачу будут смотреть сотни миллионов!.. то нехорошо не дать красочное зрелище, не так ли?.. Люди пришли со службы после тяжелого трудового дня, включают телевизор... Мы просто обязаны дать им хорошее приятное зрелище! А хорошее нельзя сделать, если заранее не отрепетировать, не повторить хотя бы два-три раза все моменты, какие-то подправить, какие-то усилить, акцентировать, даже повторить...

     Я оторвался от мороженого, уже половину сожрал, сказал задумчиво:

     -  Двести пятьдесят? Это хорошо... Давайте сделаем так - вы просто пересылаете мне чек. Вот и все делы.

     Он запнулся на миг, на лице моментально сменилось с полсотни масок, слишком быстро, чтобы рассмотреть хотя бы одну, в следующее мгновение снова улыбался светло, чисто и чарующе.

     -  Как вы можете, - сказал он с мягким упреком. - Ведь вы лишите людей такого зрелища!.. Сто пятьдесят миллионов будет смотреть только в России!

     Я поинтересовался хладнокровно:

     - Ну и что?

     - Как можно, - повторил он. - Это такое зрелище... Нет, так нельзя!

     Я переспросил:

     - Но ведь первое место... или как там это награждение называется, большинством голосов отдано мне?

     - Да, - ответил он, - но вы должны быть обязательно...

     -  Не понял, - сказал я. - Как это связано с первым местом?

     Теперь он старался понять меня, кривился, морщился, наконец все же выдавил:

     -  Простите, теперь я не понял.

     -  Очень просто, - объяснил я любезно. - Если я занял первое место в каком-то соревновании, то я становлюсь чемпионом вне зависимости от того, явился за кубком или нет. Так?

     Он увидел ловушку, слишком явная, сказал осторожно:

     - Здесь не спорт, здесь наука...

     -  Но рекорд есть? - спросил я. - Вы сами сказали, что есть. Или чемпионство - неважно. Вот я и говорю, пришлите чек, а все остальное...

     Я не договорил, в чью задницу диплом, памятный знак и нефритовую статуэтку, но он понял, пожелтел, отодвинулся.

     -  Как жаль, - сказал он сухо. - Как жаль.

     - Да ладно, - ответил я великодушно. - Ни хрена вам не жаль. Все было понятно заранее.

     -  Было, - сказал он неожиданно. - Просто некоторые в комитете по премиям полагали, что с годами вы станете терпимее, мягче. Что с вами можно будет договориться.

     -  Сторговаться, - поправил я.

     Я надеялся, что он пойдет и дальше, согласится, ляпнет что-нибудь еще, но Гарри Глостер, как он назвался по телефону, как будто подозревал видеокамеры во всех углах, смолчал, только саркастически улыбнулся.

     Я отодвинул пустую вазочку, оставил деньги на столе и отбыл, не забыв прихватить безобразно раздутый пакет с продуктами.

     Понятно, теперь никакой премии не светит. Не зря же прислали этого заранее, до начала конкурса. Премия будет lана тому, кто примет условия приехать такого-то числа, поселиться в таком-то номере, взойти на сцену по зову конферансье и кланяться, кланяться, кланяться с приятной и чуточку смущенной улыбкой, благодарить и снова кланяться, говорить, что принимает это как аванс за будущее служение им, давшим премию, снова кланяться и целовать руку ведущему, ногу - конферансье, встать на колени перед иконой и перекреститься... или подпрыгнуть перед статуей Саурона и крикнуть "Хунь-сунь - банзай!" и снова повторить, что эту премию рассматривает только как аванс, что будет им, давшим премию, служить верно и преданно, в надежде, что со временем еще что-нибудь кинут на протянутую лапу.

     Премию, повторил я себе, чтобы укрепиться в своей позиции, - все-таки двести пятьдесят тысяч гавкнули! - дают тем, кто обязуется им служить. Там что премии - это не просто премии. Это веревка на шее. Зачастую даже не очень длинная.

     Я забыл о нем и премии раньше, чем вошел в квартиру и увидел на дисплее скринсейверную заставку. В голове уже неотвязно вертелось, что, возможно, придется вообще менять аудиторию. Все религии и учения были рассчитаны, что простой народ проникнется и пойдет, пойдет, пойдет... К простому народу обращались Заратуштра, Моисей, Будда, Христос, Мухаммад, Маркс, Ленин, Мао, Кастро, Хусейн... Вроде бы дало прекрасные результаты, мир всякий раз встряхивало и перекраивало по-новому. Как сказал великий Ленин, великий - без дураков, идеи становятся силой, когда овладевают массами.

     Но именно на простого человека ориентировано все в Юсе, и вот теперь это - чудовищный нарыв на теле человечества, общество быстро тупеющих животных, страна обезьян, стремящаяся весь мир превратить в таких же обезьян. Причем эти скоты даже не подозревают, что они - скоты с "томагавками" в руках.

     Но если ориентироваться не на простого, а на элиту? На верхушку? Есть ли шанс?.. Да, все мы понимаем, что именно элита все делает и все решает, но...

     Голова раскалилась от бешеного прилива крови. Итак, давай-ка еще раз, на пальцах. Простые люди, как мы

     говорим, как говорит пресса, как говорит президент - это простолюдины, так их называли раньше. Когда их так называли, то все ясно понимали, что мораль простолюдинов сильно отличается от морали рыцарей и прочих "благородных".

     Да, она в самом деле отличалась, отличается и будет отличаться. Однако цивилизация обязана своему взлету тем, что ее лидеры на мораль простолюдинов внимания не обращали. Кучка "благородных" вела, не интересуясь мнением простолюдинов. Вела по пути духовного и технического прогресса, который простолюдину непонятен и не нужен. Сейчас мы некоторое время еще движемся по инерции вперед, но наступательный характер прогресса затихает, затухает, ибо... мнение простолюдинов начали принимать всерьез.

     Гибельную роль в этом сыграли французские мыслители-просветители. От тезиса, что простолюдины - тоже люди, пришли к ложному выводу, что простолюдины тоже должны участвовать в управлении государством. На самом же деле нужно было всего лишь изменить понятие "благородный класс". Не по породе, как у собак или чистокровных скакунов, а по интеллекту, поведению, следованию нормам чести и прочим качествам. Тот, кто им следует, - уже благородный класс, а кто не следует - простолюдин, несмотря на двенадцать поколений благородных предков.

     Я сходил на кухню, приготовил на скорую руку омлет, нарезал хлеба и тут же о нем забыл, ибо мысли рассерженно заметались вокруг основного препятствия на пути моей идеи.

     Самое податливое для манипулирования - это стадо, именуемое русской интеллигенцией. К самой интеллигенции оно отношения имеет мало, хотя имеет, но все-таки именно этих тупых и закомплексованных баранов принимают за Цвет нации. Лишь потому, что они сами себя так называют всегда и везде, громко и без стеснения. Эти существа панически страшатся, как бы их не приняли за мало знающих или мало понимающих в искусстве, это они коллекционируют альбомы по искусству и держат их на видных местах для демонстрации своего высокого рейтинга, как мальчишки журналы "Плейбой" в подтверждение своей половой зрелости.

     Этих существ давно и прочно поймали на крючок, дав им внешние и заметные издали признаки интеллигентности. Как раньше этими признаками были очки, борода и шляпа, так теперь нужно всюду громко ругать власть, любую власть, говорить о грязной политике и недопустимости смертной казни ввиду сверхценности человеческой жизни любого существа, даже Чикатило, ибо "возможны ошибки следствия".

     Этого уже достаточно, чтобы слыть или считать себя интеллигентом, солью нации, и всех остальных - быдлом, хотя вслух все же громогласно вещать о равенстве всех и вся. Эту вот интеллигенцию, страдающую от того, как бы другие не увидели, что они на самом деле - туповатые бараны, очень легко направлять по другой дороге, всего лишь сказав, что вот сюда идти интеллигентно, а сюда - нет. И эти бараны сразу же побегут во всю баранью прыть, побегут бездумно, не рассуждая, не допытываясь, ибо "о некоторых вещах даже рассуждать и спрашивать постыдно".

     Да, человечество едино... в этом я не только согласен с юсовцами, но и готов утверждать это громче их самих. Потому что это справедливо в обе стороны. Мир един, и все, что происходит здесь, на земном шаре, благодаря Интернету и СМИ моментально аукается во всех странах, как в глубоких колодцах. Сейчас наибольшую роль играют США, так что к ним наибольшее внимание и наистрожайший спрос. Ибо, что сейчас в Замбези, хрен с нею, с этой Замбезией, а вот выборы президента США у нас обсуждали так же бурно, как и в самих США. А это значит, что события в США влияют на жизнь в России, и всего мира. А из этого следует неопровержимый вывод, что Россия и весь мир не только имеют право, но и обязаны вмешиваться в жизнь США. Обязаны вовремя останавливать прямо на месте разрушительные тенденции для культуры Европы и Востока, для их самобытности и прочих - ценноcтей, которые США по своей слоновьей тупости ценностями не считает.

     Второй закон: вмешиваться в жизнь США мы, остальное человечество, имеем право с тем инструментом или оружием, которое у нас есть. У США самые мощные в мире СМИ, но это не значит, что мы должны противостоять только теми жалкими средствами СМИ, что у нас есть. На войне как на войне, и здесь воюют как статьями и видеосъемками, так и патронами, снарядами и ядерными бомбами в чемоданчиках.

     Мы обязаны вмешиваться в жизнь США, их культуру и политику куда с большей активностью, чем они вмешиваются в нашу жизнь. Обязаны! А мы пока что по всему миру отступаем в беспорядке, бросая по дороге раненые ценности, контуженную культуру, выдохшуюся мораль...

     Резко и неприятно позвонил домофон. Ругнувшись, я оставил премудрости и потащился в прихожую.

     - Алло?

     -  Откройте,  - донесся из мембраны усталый голос, - я почтальон...

     - Там окошко консьержки, - бросил я.

     - Ее нет, куда-то ушла...

     -  Тогда оставьте бомбу на улице, - посоветовал я и повесил трубку.

     Вернулся, но вспугнутые мысли кружились где-то очень высоко, я только смутно видел искорки на слюдяных крылышках. Это мысли о бабах, всегда вот они, тяжелые, потные и зримые, их не надо ловить и подманивать, от них еще и отбиваешься, а вот о Великом хрен изловишь, а если далее изловишь, то легче удержать в руках только что вытащенного из реки скользкого сома...

     Сейчас то, что зовется бабьим летом, но жара в эти дни вернулась такая, что все живое забилось в щели, пережидает знойный полдень. Тени чуть удлинились, но даже в них видно и осязаемо, насколько сух и прокален воздух. Комары и даже мухи попрятались, кто не спрятался, тот иссох. В

     доме напротив на окна спущены жалюзи, занавески, сдвинуты шторы.

     Люди двигаются перебежками от тени к тени, словно под снайперским обстрелом. Я походил по квартире, мысли попрятались вслед за мухами. Бесцельно отправился на общую веранду, постоял еще и там, тупо глядя на город. Нечаянно выдвинулся на освещенный край веранды, на голову и плечи плеснуло раскаленной смолой, будто я штурмовал вражескую крепость. Я поспешно отодвинулся в тень.

     - Что, - послышался сзади голос, - тоже не работается?

     На веранду вышел Лютовой.

     -  Простаиваю, - согласился я.

     - Одна голова хорошо, - сказал Лютовой, - две - лучше, а три - уже повод выпить... Тьфу-тьфу, только бы Бабурина не принесло!

     -  Русский человек, - отшутился я, - не может рассуждать здраво и трезво... одновременно. Я кроме кофе никаких спиртных напитков не принимаю... за станком.

     -  Как у вас с апгрейдом?.. Не достает эта постоянная гонка?

     -  Нет проблем, - ответил я. - Мне это самому нравится.

     Он покачал головой.

     -  Как может нравиться ремонт, которому нет конца? Действительно, умом Россию не понять... А другими местами - очень больно.

     Он улыбался, но глаза оставались серьезными. Он все старался подойти к чему-то, но натыкался на невидимые мне препятствия, обходил, натыкался снова. Я видел по его глазам, что именно он хочет спросить, но на эти темы не хочется, мозги стонут, просят отдыха... Я это называю защитным торможением: мол, прикидываются, на самом деле еще не устали, еще пахать и пахать...

     - Загляну сюда вечерком, - обронил я. - Все-таки человек - общественное... Когда посидишь взаперти в четырех стенах, даже Бабурину рад.

     - Да? - сказал он с прежней нерешительностью в голосе. - Тогда... э-э... сможете заглянуть ко мне на минутку?

     -  Ну, вообще-то...

     - Да прямо сейчас, - сказал Лютовой уже решительнее. - Пока вы не погрузились в работу, работищу. А вечерком все здесь соберемся, пофехтуем эрудицией, попьем чайку, кого-то раздраконим, снова чайку...

     Он пошел со мной рядом, дальше молчали до самых дверей его квартиры. Едва переступили порог, он щелкнул выключателем, сразу пошли бухать басы, и, как я понимаю, заработала глушилка, Лютовой для верности приоткрыл панельку, проверил, кивнул:

     -  Работает... Кроме музыки ничего не запишется. Бравлин, вы в прошлый раз меня просто поразили... Я уж молчу, что вы буквально выдернули головы ребят из петли.

     Я молча пошел за ним на кухню, говорить что-то нет смысла, Лютовой указал мне на единственно свободное от книг сиденье, сам сразу полез в холодильник.

     -  Водки, вина, пива?

     -  Вы прям как юсовец, - сказал я с отвращением. - Еще бы виски предложили!.. Если есть, то стаканчик сока. Или минеральной воды. Говорят, напиток мудрецов - вода, а я временами чуйствую себя таким мудрым, таким мудрым, что самому противно... Короче, у меня еще работы прорва... Что хотите узнать? Как я себя чувствовал?

     - Черт, вы не ясновидящий? Я подумал, пожал плечами.

     -  Не знаю. Для отдельного людья - точно нет. А для всего стада, гм... это, наверное, профессиональное.

     -  Поговаривают, вам платят за прогнозы? Я ответил уклончиво:

     -  Скажем иначе, составляю сценарии последствий от тех или иных решений нашей компании. Но так как я составляю их не на основании графиков, сложнейших вычислений и обработки гигантского массива данных, то мои сценарии всегда точнее...

     - А на основании чего вы составляете? - полюбопытствовал он.

     - От фонаря, - объяснил я.

     Он остановился с пакетом сока в ладони, смотрел непонимающими глазами, ибо я говорил совершенно серьезно.

     -  Но... не наугад же? Я пожал плечами.

     - Да с этими прогнозами хоть рта не раскрывай. Хорошо скажешь - сглазил, плохо - накаркал!

     Он смотрел очень серьезно.

     - Значит, сбываются?

     - Увы, да.

     -  И все наугад?

     -  Зачем? - ответил я без охоты. - Есть здравый смысл. Если я сунул руку в огонь и обжегся, я уже понимаю, что если снова суну ее в пламя, пусть уже другого костра, то снова обожгусь. Далее, я понимаю, что если другой человек сунет руку в огонь, он тоже обожжется. Есть и менее явные "озарения", но, если порыться, всегда можно докопаться, почему и как. Но на фиг мне рыться? Я привык доверять себе, своему чутью... В старину бы его назвали озарением, вдохновением, но я предпочитаю проще - интуиция. А интуиция по мне - это мгновенный перебор вариантов, когда вроде бы сразу выдается конечный вариант ответа, минуя сложнейшие вычисления... На самом деле они проводятся, но только на уровне подсознания. Плюс кое-что...

     Лютовой кивнул, на лице удивление, но удовольствовался, не стал расспрашивать, что за "кое-что" еще, и мне не пришлось изворачиваться, выскальзывать, только бы не брякнуть о Сверхорганизме, от которого тоже получаю кое-какие смутные наводки, подсказки.

     Я осматривал кухню, у Лютового просто, удобно, функционально, без излишеств. Как-то ухитряется не загромождать, как у всех у нас получается само собой.

     - Значит, - сказал он осторожно, - вас не тряхнуло?

     -  Не знаю, - ответил я. - Начал было разбираться,

     что же это я за чудовище, но бросил... Наверное, не интеллигент, не люблю копаться в дерьме. Даже, если это дерьмо - мое. Или даже я сам. Знаю, что я не хуже основной массы населения. Но если я вот так... и трепета не ощутил, то и они все могут. Знаете, стыдно признаться, но я чувствовал только страх, что зацапают, остановят, обыщут, найдут пистолет. А потом пару дней ждал, что в квартиру вломятся парни в пятнистых комбинезонах. Но чтоб трепет перед судом Божьим, или, как теперь говорят, судом своей совести... а вот ни капельки! Убил и убил. Мог бы еще и ногами попинать, никаких угрызений.

     -  Мда, - протянул он.

     Я понял, что сказать ему нечего, развел руками:

     -  Где-то наша цивилизация... или культура?., дали сбой. Все века воспитывался человек в духе, что должен страшиться суда внутреннего! Подчиняться некоему нравственному закону... Но юсовость уже захватила весь мир. Я тоже стал незаметно юсовцем, увы. Юсовцем быть легко, а стать им проще простого! Теперь мне, как юсовцу, нужно, чтобы я был прав с точки зрения юриста. А все нравственное - это лажа.

     - Так в чем же сбой?

     - А что вся культура оказалась бессильной! Я, знаете ли, хороший человек... не смейтесь! Я же могу сравнивать себя с другими?.. Так вот я пал под натиском юсовости. Я страшился милиционера, а не угрызений совести.

     Он сказал задумчиво:

     -  Может быть, дело в том, что вы чувствовали глубокую нравственность своего поступка? Ну, некую высшую справедливость?

     Я огрызнулся:

     - Но все равно, я убил троих че-ло-век! А во все века нам вдалбливалось: не  у б и й! К тому же я замочил двух женщин, что уж вовсе, по старым нормам - безнравственно Во всем высшем чувстве, я должен был бы потерзаться хоть малость, потом бы мои высшие гражданские чуйства одолели бы мои личные моральные установки... но - ни

     фига! Я вышел оттуда и только думал, как бы не оглядываться, чтоб пистолет не выпячивался, надо бы в рюкзачок еще и тряпку положить... Но я все-таки гомо мыслящий! Понимаю, что быть юсовцем хоть и клево для самого человека, но тупиково для общества. Оно сейчас прет по пути технического прогресса еще на старых запасах нравственности, как Россия, что проедает остатки созданного СССР. Но потом нас всех ждет жуткий крах...

     По его глазам я уловил, что он уже потерял нить моих рассуждений. Да и мне, если честно, вдруг перехотелось продолжать, ибо придется сознаться, что оттачиваю тезисы "как жить правильно в XXI веке". А Лютовому это не надо, он и так знает: Россия - превыше всего, Юса - мает дай, жидов и негров - перетопить в Тихом океане. Лучше над Марианской впадиной, там глыбже.

     -  У  меня   к   вам   большая  просьба,   -   сказал  он вдруг. - Нет-нет, никуда не посылаю! Я сам туда иду. Но было бы очень здорово, если вы бы меня туда сопроводили.

     - Что, много противников? - поинтересовался я. Глаза его сердито блеснули.

     -  Меня много не пугает. Но я, в отличие от вас, склонен доверять вашему нравственному чувству!.. Вот такой я урод. Потому и прошу побывать со мной в одном месте. Вы мне поможете принять решение. То... или иное.

     - А сейчас не скажете, куда и зачем?

     -  По дороге расскажу, - пообещал он.

     ГЛАВА 7

     Я хотел взять машину, но Лютовой предпочел такси. Потом проехали остановку троллейбусом, а затем еще и квартала три пешком через дворы. Дома привычные, стандартные, стоят тесно, потом внезапно открылось чистое место, зелень, газон, а в середке красивый гриб не нового, но приличного дома.

     Лютовой набрал код, металлическая дверь отворилась. Лифтом поднялись на седьмой этаж, Лютовой позвонил в

     обитую дорогой коричневой кожей дверь. Послышался топот, дверь открыли рывком. По ту сторону стояла роскошная женщина в халатике. От нее пахло свежестью. Хорошо промытые волосы блестели. На бровях сверкали жемчужинами капли воды.

     -  О, - сказала она, - вас двое? Что-то вы рано...

     -  Лучше раньше, чем никогда, - ответил Лютовой, он улыбался лучезарно. Я вошел вслед за ним, Лютовой закрыл дверь, вытащил пистолет и сказал тихо: - А теперь ни звука. Мы пришли грабить.

     Женщина отшатнулась, полы халата распахнулись. Тело ее было белое, совершенно не тронутое солнечным загаром, нежное, совершенное, сочное. Чувствовалось, что и тренажеры тут пока не работали, малость полновата, но самое то, что обожают мужчины.

     Лютовой проводил ее в комнату, она плюхнулась на диван. Ноги ее красиво легли одна на другую, а халат вовсе сполз с плеч. Крупная грудь, слегка размятая частой мужской хваткой, слегка опустилась под действием гравитации, но все равно оставалось эротичной и зазывающей.

     - Так вы, - сказала она вопросительно, - не те клиенты, которые должны...

     -  Нет, - ответил Лютовой коротко. - Не те.

     -  Может быть, - сказала она вопросительно, - вы оттрахаете меня... на том и кончим?..

     -  Может быть, - согласился Лютовой, - но все-таки пограбим тоже.

     Она вздохнула.

     -  Ну что ж... Легко пришло, легко уходит. Берите... Я ничего не понимал, а Лютовой сказал задумчиво:

     - Хотя, может быть, мы ничего не возьмем. Как думаешь, Орел?

     Я понял, что это я Орел, кивнул.

     -  На фиг! У нас этого добра хватает. Женщина оживилась.

     - Так мне приступать?

     Лютовой предостерегающе поднял пистолет.

     -  Погоди. Нам нужен твой нынешний клиент... Ага, вот и он!

     В прихожей требовательно прозвенел звонок. Женщина насторожилась, приподнялась и застыла, глядя на пистолет в руке Лютового.

     -  Слушай сюда, - сказал Лютовой. - Твои сокровища нам не нужны. Мы пограбим только твоего клиента. Так что иди открывай двери... Чтоб ни звука, ни знака, поняла?

     Она торопливо кивнула.

     - Да-да, конечно!.. Он набит баксами под завязку.

     -  Еще и тебе отстегнем за помощь, - пообещал Лютовой.

     Я отступил на кухню, слышал оттуда щелчок замка, незнакомый мужской голос, игривое контральто женщины, стук закрывшейся двери... затем резкий окрик Лютового. Я выскочил, в комнату из прихожей на деревянных ногах двигался низенький пухлый человек в малиновом пиджаке. У него тряслись щеки, Лютовой больно упер ему в спину ствол пистолета.

     Увидев меня, совсем пал духом. То ли я выгляжу страшнее Лютового, то ли надеялся, что вдвоем с женщиной как-то сумеют выкрутиться. Лютовой ткнул пистолетом в сторону дивана.

     - Вон туда, жлоб. Итак, кто ты и что ты?

     - Я? - пролепетал человек в малиновом пиджаке. - Я Эдуард Джексон, менеджер компании...

     Лютовой кивнул мне на этого Джексона.

     -  Это тот самый знаменитый Иван Семихвост, не слышал?

     Джексон изменился в лице, зато я начал всматриваться в него очень внимательно. Год назад он был еще депутатом Госдумы. Не знаю, как ему удалось набрать голоса, слухи ходили самые грязные, но он сумел протолкнуть законопроект, что отныне каждый гражданин России, достигший шестнадцати лет, имеет право менять в паспорте имя, фамилию и национальность. Это подавалось как великое

     завоевание цивилизации, культуры, свободы волеизъявления. Огромная, дескать, победа над расизмом, шовинизмом и патриотизмом, первый шаг к человеку будущего...

     После чего этот прохвост, сам став Эдуардом Джексоном, ушел из Думы, основал фирму и начал в массовом порядке "способствовать" превращению всяких Иванов в джонов и Джеков. Сам закон хоть и был принят, но был обвешан ограничениями: менять не чаще, чем один раз в пять лет, мол, это ж не хобби, кроме того, не должно быть судимостей или хвостов из психдиспансеров и прочих неприятных мест. Джексон сразу набрал юристов, что умеют открывать двери нужных госучреждений, фирма быстро увеличивается, доход растет, к Джексону уже очередь из лучших юристов: бескрайнее поле деятельности!

     - Да, - сказал я медленно, - это уж колаб из колабов...

     Джексон вздрогнул, побледнел, вжался в спинку дивана. Глаза его стали дикими, но в них все еще жила надежда, что мы - простые грабители.

     -  У меня есть баксы,  - сказал он торопливо,  - есть... Можем вместе съездить в банк, я получу...

     Он даже сделал движение приподняться, Лютовой пошевелил пистолетом.

     -  Сиди.

     -  Как скажете, - сказал Джексон еще торопливее. - Вы можете запросить за меня выкуп, да... Не очень много, но все же...

     Он коротко взглянул в сторону женщины, торопливо отвел глаза. Она сидела достаточно уверенная, слушала с интересом. Ей привычнее, чем ему: разборки, грубые громилы, что попутно и насилуют, лучше не спорить, а делать, как прикажут, это издержки профессии, зато зашибает больше, чем ее одноклассница, ставшая профессоршей.

     Страх в его глазах все рос. Лицо Лютового неподвижно, но это спокойствие сродни невозмутимости айсберга, что прет через океан на встречу с роскошным "Титаником".

     - Что скажете, коллега? - обратился он ко мне.

     - Я не считаю, что такая перемена нужна цивилизации, - ответил я медленно, - это жажда менее совестливых проехаться на более совестливых...

     Мой большой палец указал в пол. Женщина смотрела с интересом, никогда не видела этого жеста римских зрителей, зато Джексон, похоже, понял. Он вскрикнул, начал подниматься. Пистолет Лютового дернулся, звук был совсем тихий, Джексона отшвырнуло назад. В середине лба образовалась крохотная кровавая дырочка, оттуда выступила кровь, но сразу закупорило изнутри кровавым сгустком. Он остался сидеть, глядя невидяще.

     Женщина напряглась, Лютовой сказал ей быстро:

     - Тихо, ты нам не нужна. Я тебя не трону!

     Она заметно расслабилась. Лютовой начал отступать к дверям, я пошел за ним, вынул пистолет из его вспотевшей ладони. Женщина все еще смотрела нам вслед остановившимися глазами. Я сделал несколько шагов назад, глазами держал ловчилу в малиновом пиджаке, будто решил еще и пошарить по карманам. Она повернула голову, наблюдая за мной, и я дважды выстрелил ей в голову.

     Лютовой вздрогнул, прошептал:

     - Черт... Вы не садист, Бравлин?

     -  Издержки профессии, - сказал я. Он не понял, я объяснил: - Ее профессии. Пила сладко, ела вкусно, спала на мягком... Как стрекоза и муравей, помните?.. Но наступает зима.

     Из дома вышли, никем не замеченные. Уже в троллейбусе Лютовой зябко повел плечами.

     - Но... гм... женщина...

     Мы покатили в потоке, неотличимые от тех, кто уже успел стать Джоном или Джеком, так и всех еще не ставших ими Иванов и Павлов.

     - Я убежденный сторонник равноправия, - ответил я. - Была бы она муравьем... в смысле, работала бы на заводе закройщицей, общалась бы в кругу себе подобных, зарабатывала бы нищенские двести баксов в месяц, кто бы ее застрелил?.. За все, что сверх, надо и платить... сверх.

     Зато все женщины, которые работают, а не торгуют телом, завтра после новостей скажут: так ей и надо! Разве это не торжество справедливости? Он пробормотал:

     - Так ли уж и скажут?.. Жестокий вы, Бравлин.

     -  Скажут, скажут! Кто-то вслух, остальные - про себя. Порок еще больше, чем преступление, должен быть наказан.

     Я следил за дорогой, но видел, как он посматривает на мое лицо.

     -  Из вас бы вышел киллер, - заметил он.

     -  И садовод, - ответил я ему в тон. - У моего дедушки был хороший сад, я любил помогать ему сажать цветы. И вообще люблю все, что растет. Нет, у меня равнодушие другого типа... По-моему, население что-то уж разрослось. Шесть миллиардов, да?.. Наверное, потому и не жалко, что их слишком. Но если уж прореживать... а это пора, пора!.. то все-таки надо с таких вот, а не лучших...

     Он вздохнул.

     - Лучшие почему-то гибнут в первую очередь. Вообще не перестаю удивляться, откуда все еще берутся порядочные люди?

     - Главное, - сказал я, - что непорядочных уже начали истреблять. Самых расподлейших - физически, остальные затихнут.

     -  Затихнут, - протянул Лютовой. - Эх, если бы... Но если колабы спрячутся в норки, страшась нашего гнева, это и будет поражением Юсы. Здесь она только на гниль и опирается.

     Я кивнул, улыбнулся, мол, все верно, но смолчал, ибо это только видимость правды. Ну, хочется, чтобы это был полный разгром врага, пусть будет разгром врага. Беспощадный. На самом деле Юса - это не общество, живущее по каким-то жестко заданным моральным установкам. Скажем, по устоям Ветхого Завета или Корана. Это общество, живущее вообще без устоев, как грязные обезьяны, получившие  разум. Они и страшнее тем, что это просто разумные животные, у которых нет ни души, ни сердца.

     Но если мое учение, оно же религия и вера, войдет к ним и достучится до них, то они его примут без той ломки, что предстоит, к примеру, талибам, ваххабитам или ревностным католикам Ирландии. Юсовцы - это всего лишь язычники, заблудившиеся во тьме. У них очень мелкие языческие божки: похоть, секс без границ, потребительство, а это все исчезнет, как гнилой утренний туман под лучами восходящего солнца. Приняв мои тезисы, они просто сочтут, что их общество развивается и дальше, трансформируется, ибо оно - открытое общество и т.д.

     Вечером в тот же день я набрал большой пакет мусора, откуда только берется, отнес к мусоропроводу. Когда возвращался, из квартиры Майданова на лестничную площадку вышел массивный негр в форме юсовской армии. Я не разбираюсь в их нашивках, но что-то подсказало, что это и есть тот самый сержант. За негром шел красный Майданов, что-то лепетал, сзади слышался суетливый говорок Анны Павловны.

     Негр блестел, начиная от начищенной, как офицерский сапог, рожи, до коричневых добротных ботинок так это сорок шестого размера. На нем блестели и сверкали нашивки, бляшки, бляхи, пуговицы, а когда раскрыл рот, в обязательном порядке блеснули крупные белые зубы, безукоризненно выровненные, выстроенные, кричащие о могучем здоровье этого существа.

     Я постарался не встречаться взглядом с Майдановым, не хочу видеть унижение этого... демократа, отвернулся и закрыл за собой дверь. Даже не остановился у глазка посмотреть, противно.

     Походил по Интернету, кое-что скачал, апгрейдил. Телефон звякнул, голос Бабурина прозвучал так, словно он орал глухому:

     - Все трудишься? Сколько у государства ни воруй...

     или я уже говорил?.. Давай на веранду, а то что-то тебя давно не видели. Это правда, что щас нарасхват новая модель мыши для компьютера - с открывашкой для пива?

     - А тебе зачем мышь? - спросил я. - Ладно, иду... В самом деле, надо немного проветриться.

     Он радостно заорал:

     -  Что может быть лучше, чем постоять на балконе и подышать свежим воздухом? Разве что посидеть в накуренной комнате и попить водки!.. Ждем!

     На веранде резкий контраст черного неба с редкими звездами и ярко освещенного стола. Блеск отражается на стенах и потолке. Судя по широкой вазе с остатками сухариков, здесь споры уже в основном отгремели.

     За столом чаевничали Майданов, Лютовой, Шершень. Анна Павловна заботливо наполняла широкую вазу сахарным печеньем. Бабурин вбежал следом за мной, обе ладони прижимали к груди гигантский пакет с хорошо прожаренными рогаликами.

     -  Привет, - заявил он горласто, - участникам броуновского движения!

     -  И тебе привет, - сказал Шершень и добавил легко, - переносчик.

     Бабурин почему-то нахмурился. Я вообще заметил, что если в первые дни он ликовал, что в нем такая важная генетическая информация, то сейчас как бы слегка уязвлен. Кто-то из дедов был гением: но кто - не узнать, батя Бабурина - детдомовец, и вот теперь через пять-шесть поколений снова будет гений. А Бабурин как будто и не живет вовсе! Все его достижения по воспитанию команды болельщиков, все труды по переездам вслед за гастролирующей командой, все акции по битью стекол на троллейбусных остановках во славу великого "Спартака" - все это как бы и не существует?

     Он с горделивостью ссыпал в вазу, пока коричневые Узорные штучки не заполнили ее доверху, остальное поставил под стол, словно бутылку водки.

     Бравлин,   -  сказал он жизнерадостно,   -  чего

     морда такая постная? Грех предаваться унынию, когда есть другие грехи!

     -  Из-за чего вы тут... это, - сказал я, - морды красные. Смотреть противно.

     Бабурин объяснил:

     - Они вообще странные!.. "Селтик" продул киевскому "Динамо", это их не колышет, а такая ерунда, как взрыв в лондонском метро, доводит до визга!.. Не понимаю.

     - Да они сумасшедшие, - предположил я.

     - Еще какие, - воскликнул Бабурин. - Один доказывает, что террористы - дерьмо, их мочить надо без разбора, а второй с ним спорит, настаивает, что террористы - самое большое на свете дерьмо! А мочить их надо без суда и следствия.

     - Ага, - сказал я, - ну тогда понятно... Спасибо, Анна Павловна, варенье чудо, жаль, сухарики эти проглоты уже тю-тю... Да не волнуйтесь, обойдусь!

     Но Анна Павловна уже унеслась с веранды. Бабурин спросил заинтересованно:

     - А что ты скажешь, Бравлин? Террористы - просто дерьмо, большое дерьмо или самое большое на свете дерьмо?

     Я с удовольствием прихлебывал чай. Ощущение было такое, словно перед компом я сидел где-то в пустыне Сахаре.

     -  Наверное, я приму удар на себя, - сказал я ему, одновременно адресуя Лютовому и Майданову. - А ты увидишь чудо: демократы и националисты встанут плечо к плечу супротив общего врага...

     - Кого?

     -  Меня, ессно. Ибо не мир я принес этому старому миру... не мир. Сейчас горилла швыряется крылатыми ракетами, называя это "операциями возмездия", "ответными ударами" и прочими хорошо продуманными сочетаниями из арсенала инфизма. Простому человеку, который не любит думать, но любит говорить красиво и убедительно, умело подброшен тезис, который человечек охотно заглотил. Мол, мы сидели, чай пили, никого не трогали, а террористы напали... да еще - подло, трусливо!.. и вот мы реагируем...

     Майданов спросил сердито:

     - А что, не так?

     -  Видишь, - сказал я Бабурину, - сколько... птиц с красивым зарубежным оперением это повторяет, даже не задумываясь, что напали как раз США! Это террористы наносят ответные удары, несравненно более слабые, в ответ на мощное нападение США! Уж не говорю про понятные каждому слесарю ракетно-бомбовые удары по Ираку, Югославии и другим странам. Я говорю о том нападении, которому подвергся весь мир со стороны США. Мощному нападению ее пропагандистской машины, что уже дало ясно ощутимые плоды и в заметной простому человеку области: то есть США уже активно вмешивается во внутреннюю политику других стран, отбросив совсем недавно незыблемый принцип невмешательства!

     Анна Павловна принесла сухарики, но вазочка наполнена уже и так до краев, даже с горкой. Пришлось принести еще широкую тарелку. Я поблагодарил кивком, но первым запустил лапу, ессно, Бабурин.

     - Для человечка, - сказал я, - у которого не осталось ничего святого, просто непонятно, почему мусульмане так взбеленились, когда Салман Рушди всего лишь обосрал Коран, обгадил, облил пометом! Ведь у нас уже нет того, из-за чего мы способны дать обидчику в морду. Разве что кошелек украдут, но чтоб за плевок в морду?.. Ерунда, проще просто вытереться. За уничтожение оскорбившей их сволочи мусульмане назначили награду в миллион долларов. Это не миллиард за Усаму, чувствуете разницу между бедными и богатыми? Англичане надежно спрятали ту сволочь, таким образом дав понять, что они тоже плюют на

     Коран и вытирают об него ноги.

     Майданов сказал, морщась:

     -  Это не так. У вас странная интерпретация.

     -Те люди, - закончил я, - которых называют террористами - это люди Сопротивления. Сопротивление будет расти и шириться по мере усиления давления со стороны США. Это дворян можно истребить, но не

      казачество, ибо казаком может объявить себя любой вольный человек, из чего возникла поговорка "Казацкому роду нет переводу". Не переведутся люди Сопротивления! Сколько бы имперские войска ни наносили удары по отрядам этих поистине святых людей, что сражаются и за нас, они будут. Мы - будем.

     Лютовой сказал негромко:

     - Звучит так, словно вы им радуетесь.

     - Я излагаю версию, которая мне представляется более верной, - заметил я.

     - Мне она не нравится, - сказал Лютовой резко.

     -  Мне еще больше, - сказал и Майданов. - Это все равно не значит, что мы плечом к плечу... На этот раз, Бравлин, ваши блестящие прогнозы не оправдаются...

     Лютовой взглянул на меня, потом на Майданова, спросил с интересом:

     - А что, Бравлин был предсказателем?

     - Не таким, как Нострадамус, - сказал Майданов, - но, доходят слухи, мир тесен, что Бравлин еще в своем вузе предсказывал события на ближайшие пять-десять лет, и большая часть из них уже сбылась. К сожалению, большая часть его пророчеств со знаком минус. Произошли предсказанные им катастрофы мостов, взрывы террористами танкеров, этнические конфликты в Косове, война в Африке, большой взрыв в лондонском метро... даже именно в том месте, где он и указывал...

     Я запротестовал:

     -  Брехня! Я совершенно не знаю лондонского метро. Я просто указал само метро, год и месяц. А точную станцию... откуда?

     Лютовой усмехнулся, но глаза оставались настороженные.

     - Не знал о вас такое. А вы, Андрей Палиевич, откуда такие сведения? Бравлин вообще молчит о своей работе, как осьминогом о стену.

     -  Мир тесен, - повторил Майданов гордо. - Нашлись общие знакомые... Бравлин, оказывается, был

     надеждой, гордостью и опорным столбом целого института. Но потом сказал руководству, что хватит, мол, и вас, столбов неотесанных, и покинул стены... красиво так это удалившись в неизвестном направлении. Куда вы ушли, Бравлин?

     Я подумал, ответил медленно:

     - На высокую-высокую гору, дабы свободно говорить с Богом... Или в глубокую-глубокую пещеру, чтобы отыскать его в раздумьях и задать вопросы...

     Бабурин загоготал, решив, что пора смеяться. Я взял чашку и, тихонько отодвинув стул, встал, ограждение сразу перестало закрывать три четверти мира, а когда я подошел к перилам, весь необъятный ночной мир распахнулся вдали и внизу.

     За столом продолжался негромкий, уже степенный и в самом деле отдыхально-вечерний разговор обо всем и ни о чем, легкий такой треп образованных людей, что с удовольствием демонстрируют свои знания, фехтуют эрудицией и расстаются донельзя довольные проведенным временем.

     Я не вслушивался, во мне всплывали некие образы, слышались голоса, я даже не различал, какие из них доносятся со стороны вечернего стола, какие изнутри моего сознания. Там что-то варится, плавится, переплавляется, наконец голоса стали громче, настойчивее. Я тряхнул головой, сколько бы ни говорили, что гениальность граничит с безумием и временами эти два состояния взаимопроникают, но мне как-то очень не хочется, чтобы мозг пускал безумие даже на порог. Не то что предпочтительнее быть здоровым идиотом, нет - в этом случае лучше уж гениальным безумцем, но я постараюсь удержаться на здоровой гениальности... Когда немалым усилием воли вернулся в этот мир, Майданов прихлебывал горячий чай мелкими осторожными глотками, а Лютовой говорил с легким брезгливым раздражением:

     - Позвольте не согласиться, ибо первый шажок к легализации сделал тот, кто этих изуверов и маньяков красиво и культурно назвал садомазохистами! Эсэмщики - это уже второй шаг. Третий - вот-вот примут закон, что они уравнены в правах с остальными, где люди привычной ранее ориентации уже и так в жалком меньшинстве. И тогда на улицах увидим не только трахающихся в открытую мужиков... твари, почему они так стремятся это проделывать прилюдно?

     Бабурин чмыхнул в чашку, брызги полетели на стол. Ничуть не смутившись, он заорал:

     - Самоутверждение!.. Во какое слово я знаю! Они все еще упрачивают... есть такое слово?.. упраченивают, упрачневают... упрачинивают... тьфу!.. свои права.

     Майданов зябко передернул плечами.

     - Я за либеральные свободы, но, по-моему, чересчур спешим. Теперь и эсэмщики наверняка выйдут на улицы и скверы со своими приспособлениями для пыток. И начнут упрачивать, как говорит наш дорогой коллега. Представляете, идешь по улице в булочную, а на дороге приходится огибать этих орущих под пытками... переступать лужи крови!.. И нельзя возразить, ведь они все проделывают добровольно! А кровь свою льют, не чужую. Как ребенка отправить в школу?

     Лютовой засмеялся:

     - Вы с неба свалились? Ах, у вас Марьянка уже давно вышла из школьного возраста! А вот мой младший в третий класс перешел. Там им уже подробно рассказали о политкорректности, на которой держится, оказывается, все наше существование. И уже рассказали о несчастных эсэмщиках, которых преследует консервативное правительство и тупые обыватели! И пообещали, что вот-вот и этот барьер падет под натиском свободы духа... Каково?

     Эсээмщики, подумал я с понятной брезгливостью здорового человека. Они, конечно, грязь, но эту грязь допустило общество. Какая сволочь запустила в это стадо баранов, именуемое человечеством, тезис о всестороннем развитии человека?.. Понятно же, что сволочных сторон в нем намного больше!.. А попробуй ограничь, сразу же вопельки о нарушении свобод личности! Но если эти сволочные стороны развивать с той же интенсивностью, как и, скажем, математические способности, то мы получим такое чудовище, такую скотяру, скотярище, что все животные от омерзения откажутся зваться животными.

     Громкие голоса ворвались в сознание, я отвернулся от великолепного зрелища ночи. За столом Лютовой с фарфоровой чашкой в обеих руках греет ладони, клубы пара напоминают миниатюрные шляпки ядерных взрывов. Через свободный стул от него - Бабурин, а Майданов, спиной ко мне, стоя доказывает обоим, размахивая руками, как Савонарола на проповеди:

     -  ...Да, но правильно ли это? Это легче всего вот так с ходу отмести, отказаться...

     Бабурин спросил деловито:

     - А сколько он принес?

     - Да не в том дело! - закричал Майданов. Он перехватил их взгляды, обернулся, сказал: - Бравлин, что вы устранились? Мы здесь уже новый чай пробуем!.. Какой-то с особо крупными листьями... Не знаю еще, будем первыми дегустаторами.

     - Рискнем, - согласился я.

     Анна Павловна поспешно налила в мою чашку, оранжевая жидкость смотрится хорошо, да и запах ароматный. Жаль, что сами листики остаются в заварном чайнике, я дома прямо в чашку и заливаю кипятком.

     Бабурин повторил:

     - А сколько эта негра принесла?.. Они ж жадные, что значитца - бережливые. Это мы зарабатываем, чтобы пустить по ветру! А у них все копеечка к копеечке.

     - Да дело не в деньгах, - повторил Майданов беспомощно.

     Лютовой молчал, Бабурин сказал понимающе:

     - А раз принес баксы... то тут что-то неспроста! Юсовец ни одного цента не потратит просто так!

     - Я же вам говорю... Бабурин предложил:

     - А давайте у Бравлина спросим!

     Я мелкими глотками отхлебывал чай, помотал головой.

     - Даже не представляю, о чем разговор. Майданов смотрел умоляюще. Бабурин сказал бесцеремонно:

     -  А тут та негра что-то зачастила. В прошлый раз, вообще, с цветами явилась!.. Щас не видел, но провожали, как енерала.

     Майданов возразил нервно:

     -  Обычная человеческая вежливость! По-вашему, если не пинками в зад, то это как генерала?

     -  Я бы все-таки пинками, - рассудил Бабурин. - Все-таки этот гад - сволочь. Никто не смеет нашу Марьянку обидеть! Она - наша.

     Майданов обратил тоскующий взгляд на Лютового. Тот поморщился.

     -  К тому же - черномазый... Майданов вспыхнул:

     -  Вы... вы... вы - расист! Лютовой кивнул.

     -  Точно.

     Майданов растерялся, Лютовой при таком страшном обвинении должен бы сразу же в защиту, долго и путано доказывать, что он никакой не расист, но Лютовой кивнул и сказал довольно:

     -  Еще какой!

     А Бабурин похлопал Майданова по плечу и сказал успокаивающе:

     -  Ну че ты такой? Просто мы твою Марьянку любим больше, чем ты. Ты, дурень, не заметил, что она уже больше наша, чем твоя?

     Анна Павловна смотрела отчаянными глазами, не знала, благодарить или отчаиваться, я взглянул на часы, сказал:

     -  Ох, я опять не высплюсь!.. А завтра пообещал работу сдавать.

     Лютовой поднялся.

     -  Мне тоже пора. Чай был превосходен... и вообще, хорошо у нас здесь!

     ГЛАВА 8

     Люблю высокие этажи. Я сменил не одну квартиру, и всегда брал самые верхние. Друзья пугают, что с крыши легко залезть ворам, но для этого воры должны быть опытными верхолазами, не всякий рискнет спускаться по веревке, а круть не полезет в квартиру, о которой не известно заранее, что там пачки долларов и горы золотых монет царской чеканки.

     С балкона обозреваю не весь, конечно, город, ибо Москва - это не город, это страна, обозреваю район, равный Парижу, Мадриду или Берлину. А то и вместе взятым, не знаю. С той разницей, что в тех сонных европейских городах жизнь после восьми замирает, а здесь на улицы в красочном изобилии выплескивается совсем другой биологический вид. И одеты иначе, и двигаются величаво-замедленно, и все у них не так, как у дневных существ - быстрых, мельтешащих, очень деловитых, нагруженных сумками, с глазами, как у вальдшнепов, по сторонам, чтобы не упустить шанс.

     Воздух посвежел, легкие с удовольствием жадно вбирают про запас, даже чуть опьянел от избытка кислорода. Закат солнца не так красочен и величав, как вчера - багровый диск просто утонул в сизом тумане, а небо еще долго оставалось словно в окалине, уже не день, еще не ночь, а некое странное подобие вечера.

     На бульваре народ прогуливается, кто с собачкой, кто с ребенком, по проезжей части иногда прошмыгнет запоздавшая машина - кто-то задержался на службе, объясняя секретарше ее дополнительные обязанности.

     Странное узнавание кольнуло сердце. Дежа вю, как говорим вслед за французами, но в самом деле острое ощущение, что вот так же стоял или сидел на высоте, смотрел на мир, и кто-то рядом говорил, говорил, говорил... Все человечество - это один человек, пребывающий вечно, я уже бывал в этом мире... да что там бывал, я в нем пребываю постоянно, всюду и везде одновременно, но вот сейчас очень остро вспомнился эпизод, когда я впервые очень

     остро ощутил, насколько я ценен, ибо только я, единственный из всех многочисленных "я", ощутил и познал истинную природу всего сущего, природу Бога, природу самого себя, ибо я и есть сын Бога и Бог одновременно, потому обязан принести людям истину, раскрыть им глаза...

     ...И тут же гаденький голос начал нашептывать, что ежели я сын Бога, то Бог тоже считает меня сверхценностью, он выделяет меня из всех прочих "я", которые еще не осознали истину и, скорее всего, никогда не осознают, проживут, аки животные, помрут и лишь унавозят собой землю. Но я сверхценность, Бог не даст мне погибнуть, ведь только я один знаю истину и, спустившись со скалы, сейчас понесу ее людям... Верю, ответил я тогда твердо, и сразу же гаденький голосок начал искушать броситься вниз со скалы, на которой я стоял вот так же, в раздумьях и в просветлении. Если я сын Бога, если я такая сверхценность, то Бог не даст мне погибнуть, подхватит, поставит у подножия невредимым, ибо он жаждет, чтобы я сказал человечеству правду о его истинной сущности, спас тем самым человечество, идущее к пропасти, указал верный путь...

     Снизу раздалось резкое прерывистое завывание, у одной из припаркованных внизу машин сработала сигнализация. Я вздрогнул, мысли смешались, пришлось собрать их усилием воли. Да, я сейчас познаю истинную сущность Сверхсущества, именуемого в прошлые века Богом. Могу и я именовать его так, какая разница, пусть проходит как уважение к традициям, хотя просто в лом придумывать новые кликухи, и этот Бог сейчас явно выделяет меня, ибо только я нащупал единственно верный путь к Нему, я стремлюсь раскрыть всему человечеству глаза на истинную сущность Бога и на роль человечества в огромной задаче, которую поставил перед ним Бог...

     Я свесился через перила. Двадцатый этаж, внизу асфальт. Если вдруг перевалюсь чуть сильнее, лететь всего несколько долгих секунд. Потом сильный удар и... мозги расплескаются на десятки шагов. Да и всего меня расплещет ой-ой-ой, буду как жаба, перееханная катком. И мое

     сверхгениальное открытие, моя сверхценная догадка, мое поистине божественное озарение погаснет вместе со мной?.. Останутся другие мои "я", в других телах, намного проще, озабоченные поисками самки, еды, нехитрых развлечений?

     Вдруг представилось, что едва я начну падать, меня подхватят огромные широкие ладони... конечно, незримые, и мягко опустят внизу на асфальт. Или даже больше: вот начну перелезать через перила, а большая ласковая ладонь мягко загородит дорогу, толкнет обратно. Не может Бог допустить, чтобы погиб именно я, ибо только я знаю, только меня озарило...

     Я невольно оглянулся, но на балконе я один. Никакого покрытого шерстью с рогами и хвостом рядом нет, никто не нашептывает льстивые слова, не соблазняет. Да, я уже в другом веке. Теперь и рай, и ад не разнесены на небеса и в подземелье, а собраны в самом человеке. И дьявол не прилетает издалека, а мы его носим постоянно в себе.

     Неугасимый жар сжигал меня изнутри, как неостановимая болезнь, как чума. Перед глазами часто возникало лицо Тани, я всюду видел ее расширенные в удивлении глаза. Кулаки сжимались сами, я в бессилии спрашивал себя, что за наваждение, что за наказание...

     В этом огне ковал строки, выгранивал, дабы смутно понятное мне стало ясным сперва для меня самого, потом для других. Для всех. Сейчас вот на экране, повторяя движения моих пальцев, идут строки: "Вся мощь наша будет брошена на науку, культуру и технику! И только на те, что возвышают человека, а не тешат в нем скота".

     - Свет, - сказал я, и вспыхнувший в комнате огонь загнал тьму в углы, добил ее там и сжег начисто. - Да будет новый чистый свет...

     От этой библейской или почти библейской фразы мысль метнулась к Богу, которого решили... ладно, я решил - в новом учении признавать, хотя и в ином облике. Итак, "Бог - бессмертен, человека создал по образу

     и подобию, но для себя бессмертие человек должен обрести сам". Где? Не в молитвах, ессно. Бессмертие достижимо только в пылающем жерле науки. Человек уже выковал бы себе бессмертие, если бы не отдавал свою мощь ублажению скота в себе, потаканию его прихотям.

     Мелькнула мысль, не пройтись ли по этим блудням вавилонским, но решил, что не стоит масло перемасливать, а соль пересаливать. Уже все видят, что перебрали, но не понимают, что делать, и перемасливают еще больше, до тошноты. Потому надо меньше обличать, пороки уже видны даже общечеловекам, а я должен чаще указывать на выход из тупика.

     А выход - небывалый, резкий, экстравагантный, дикий... Правда, потом, когда примут, покажется всем естественным, а как же иначе, все его знали и видели... но пока что придется убеждать до хрипоты или до западания клавиш. Правда, бессмертия человек, понятно, желает, хоть и не признается, трусливая тварь, на этот крючок его стоит ловить. Кроме того, надо обязательно вписать и такое: "Став бессмертным, человек да вспомнит, кто ломал камень, отесывал и скреплял пьедестал для общего взлета - он восстановит древних строителей из праха, да работают они дальше, ибо в этом их счастье". Это для тех, кто наверняка скажет: а на фиг мне корячиться для потомков? Я-то успею подохнуть на строительстве этой суперпирамиды Хеопса! Мол, благодарные потомки воздадут за труды...

     Так, теперь наверняка надо вот такое: "Вечная жизнь нужна человеку, чтобы свободно и без помех перепробовав утехи дочеловека, убедился в их малости и скудости. Увидел сам, что, богатство и бесконечность живут только в мире знаний, открытий, свершений. Рассветник уже без конфликта со своим диким "я" презрительно пройдет мимо скотских утех и устремится в безбрежный звездный океан".

     Правда, это разжевывание. Потом, возможно, кое-что придется сократить, дабы фразы стали короче и упруже. Да и само слово "рассветник", как ни нравится, как ни смотрится поэтично, стоит заменить чем-нибудь более сухим, традиционно с латинским "измом" на кончике длинного хвоста...

     К примеру, "иммортист". Его сразу надо вводить в обиход, как сокращенное от "бессмертный человек". Точнее, "человек, стремящийся к бессмертию"... Можно бы "имморталист", так точнее, но длинновато. Даже у нас сократят, а для юсовцев трехсложное слово уже проблема.

     Надо не обращать внимания, если обвинят, что я - убежденный атеист, вдруг заговорил о Боге. Фигня это все: есть Бог, нет Бога. Истинного атеиста ничего не волнует. У него нет проблемы: есть Бог - нету Бога. Атеист живет растительно, по-юсовски, ни над чем не задумываясь и ничего не переживая. Как только он задумался, он уже не юсовец, и он уже на пороге к Богу. Человек может считать себя абсолютным атеистом, и все же он живет в Боге... В том Боге, частицей которого являемся мы все. Он знает только одну молитву - молитву делом. Только она доходит, только ее слышит, только по ней решает, запустить этот образец снова на Землю, как доказавший свою пригодность, или же в аннигиляцию, как полный брак...

     Да, надо будет отметить и повторить пару раз, что юсовцы - брак, ошибка. Их всех в переплавку там наверху, а мы должны без жалости их здесь, на планете Земля. Если Бог существует, то наш атеизм должен казаться ему меньшим оскорблением, чем показная религия юсовцев, их церкви, их обряды, их священники, смеющие толковать Его волю так, как им, ничтожным и грязным скотам, выгодно...

     Вчера был ясный солнечный день, солнце припекало кожу, а сегодня с утра задули холодные ветры. Ртутный столбик на термометре за окном опустился сразу на двадцать градусов. В сводке новостей предупредили, что ночью заморозки, водители пусть помнят, что на шоссе возможен по утрам гололед. Кто не сменил летнюю резину на

     зимнюю, может вдребезгнуться сам, это хрен с ним, но может задавить и других, что не совсем прекрасно...

     Бабье лето кончилось, но по ночам выстрелы гремят все так же, а машины взрываются и ночью, и днем. Говорили, что колабов стало меньше, устрашились, но по стране прокатывалась волна арестов, по телевидению показывали схваченных боевиков РНЕ, суды, где их приговаривают к смертной казни, и снова колабы возникали, как грибы на дерьме. Россия показывала всему миру, что подонков в ней все-таки больше, чем героев.

     Сами юсовцы не спешили распространять свою власть по Москве, хотя, если честно, могли бы сделать с легкостью. По крайней мере, если бы завтра уже по всем улицам начали разъезжать морские пехотинцы, а вместо омоновцев за спиной гаишников встали бы звезднополосатые коммандос, наши обыватели только поворчали бы малость, а демократы и демократки так и вовсе вышли бы на улицы с цветами.

     Не спешат юсовцы потому, что основательно увязли на Ближнем Востоке. В самих Штатах то и дело гремят выстрелы, взрывы. Сопротивление не то что набирает силу, но и подавить его не удается. Идет тяжелая затяжная партизанская война. В этих условиях рискованно усиливать давление на Россию. Во многом она уже под юсовским сапогом, но РНЕ, которое пока только постреливает да взрывает машины своих же русских свиней, может озвереть, закусить удила и пойти так, как шли ее солдаты в войну с немцами, или как идут арабские бойцы сейчас.

     Как-то на минутку забежал Лютовой - помятый, с безумно усталым лицом. Глаза ввалились, под ними темные круги. Долго и жадно пил воду из графина, наконец выдохнул:

     -  Нет,  спасибо,  рассиживаться некогда.  Не знаю, может быть, сегодня придут и за мной. Круг все сужается... У меня к вам просьба.

     -  Слушаю, - сказал я настороженно, но напомнил себе, что автомат в руки не возьму. Не дело генералов идти в окоп, когда битва только начинается.

     -  Вы владеете словом... и знаете ситуацию. Дайте нам лозунг... девиз, неважно что, но нечто такое, за что цеплялось бы внимание! Наше движение нуждается в этом больше, чем в патронах. Да, и чтобы приток новых бойцов... Подумайте, прошу вас! Я зайду попозже.

     -  Погодите, - сказал я. - Над такими вещами чем дольше думаешь, тем хуже...

     Я в самом деле над такими вещами не думаю, это на уровне чувств, ломать - не строить, тут слова сами идут, Лютовой смотрит с ожиданием, я предложил:

     -  Экологи всех стран, объединяйтесь!

     Он вскинул брови, подождал продолжения, переспросил:

     -  И все?.. Звучит интригующе, не спорю. Но если спросят, что это за лозунг у человека с автоматом в руках?

     -  Экологи всех стран, объединяйтесь! - повторил я. - Дескать, надо срочно очистить планету от жуткого заразного пятна, что расползается по всей планете. Имя этому пятну - США. Пятно заразы настолько зловещее и грозит всем, что человечество должно, обязано стать экологами и взять в руки автоматы, перья или мобильники - то, чем кто владеет лучше, и немедленно взяться за работу.

     Он в сомнении покачал головой, сказал:

     - Не слишком абстрактно? По мне ближе ваши "Встретил юсовца - убей!", или "Брат стал колабом? Убей оборотня!"

     -  У каждого лозунга своя цель, - объяснил я. - Мне показалось, что недостает именно объединяющего...

     Он кивнул, крепко пожал руку и, перед самой дверью спросил:

     - А что с учением?

     - Я еще не сформулировал, - ответил я. Он изумился, покачал головой.

     -  Это вы так шутите?.. Кто этого от вас требует?.. Вы говорите, говорите! А мы на что, ваши двенадцать или сколько там рыл?.. Сперва нас назовут последователями, потом апостолами, а в конце и вовсе святыми. А про рылы забудут. Мы все запомним, сформулируем, разложим по полочкам... Не Иисус же Евангелие писал!.. Он только бросал зерна, вот и вы бросайте. Мы зерна выдавать не умеем, зато смогем вырастить. Я сказал с неловкостью:

     - Да, я не чувствую себя человеком, который смог бы довести до конца...

     Лютовой фыркнул:

     -  А кто великие дела сам доводил до конца? Кельнский собор триста лет строили, коммунизм тысячу лет взращивали, обтесывали... Ладно, я побежал! Но вы подумайте, Бравлин. Нам достаточно зерен!

     Закаты становятся все холоднее, яркие краски тускнеют. Ночь наступает ощутимо рано. Если раньше, летом, мы отсюда из-за стола на веранде наблюдали, как небо постепенно темнеет, на западе разгорается багровая заря на полнеба, а оранжевое солнце распухает, краснеет, багровеет, звезды зажигаются поодиночке, то сейчас я выходил на веранду уже в глубокую ночь. И сидим, разговариваем уже по-осеннему. Скоро задуют холодные зимние ветры, сюда будет наметать снег.

     Это свои личные балконы мы застеклили, утеплили, а кто-то и вовсе убрал стенную перегородку, расширив квартиру за счет балкона, но здесь мы привыкли смотреть через перила, "дышать свежим воздухом", как постоянно говорим друг другу.

     С Таней у нас все в том же странном равновесии, как во время затяжного прыжка из стратосферы. Встречаемся, бросаемся друг другу в объятия, дышим и чувствуем, как одно существо, но теперь я сам чувствую, что живу на пороховой бочке, а если забочусь о ней, то нехорошо, эгоистично выдергивать ее из теплого гнездышка, когда и за мной в любой день могут прийти юсовские коммандос.

     Однажды утром мы обнаружили, что веранда засыпана снегом. На улицах за ночь снегоочистительные машины не успели перебросить все это непотребство на газоны, автобусы ползли гуськом, автомобили закупорили резко сузившиеся улицы. Начались массовые опоздания на службу.

     Снег не таял, ударили московские морозы. Зима наступила, как всегда, неожиданно, народ ломанулся в магазины теплой одежды, взлетели в цене обогреватели. В США захватили и взорвали в воздухе еще два пассажирских самолета, а третий самолет, тоже пассажирский, военно-воздушные силы США вынужденно сбили прямо в воздухе. В массмедиа был крик, в самолете сто сорок человек, ВВС оправдывались, что захваченный самолет, возможно, направлялся к одному из тайных бункеров, где во время ядерной атаки может скрываться президент.

     В Канаде столкнулись два пассажирских поезда. А мы: Бабурин, Лютовой и я, заметили, что живот Марьянки заметно округлился. Лицо ее медленно теряло четкость, на щеках проступали розовые пятна. Майданов с ног сбивался, доставал лекарства, поддерживающие тонус. Негр, по словам всезнающего Бабурина, начал появляться чаще.

     Вместо чаепития на веранде, мы встречались разве что на лестничной площадке, куда выходили покурить Бабурин и Лютовой. Я некурящий, мог попасть на них только совершенно случайно, так что вчетвером совпали только уже в феврале, когда я возвращался со службы, а они трое стояли возле распахнутой двери Майданова и чесали языками.

     Сам Майданов говорил быстро и нервно:

     - Я сначала думал, что он просто хочет искупить свою вину... это само по себе уже благородно, уже приветствуется... но нам не нужно. Мы уже простили... почти. Но когда узнал, что Марьянка забеременела, чуть с ума не сошел от счастья. Оказывается, поменял трех жен, никто от него не мог забеременеть...

     - Так, может, он сам, - предположил Бабурин, - не того?

     -  Он не раз сдавал анализы, - возразил

     Майданов. - А сейчас он только и думает, что у него будет ребенок!..

     Лютовой спросил брезгливо:

     - Ну и на фиг это вам?

     Из квартиры выглянула Анна Павловна, прижала к глазам платок и торопливо ушла. Майданов сжался, выдавил из себя:

     - Я не стану говорить, что это не ваше дело. Мы так долго привыкали жить... вот этой общиной, соборностью, что я всех вас считаю... почти родней. Хотя и в родне, понятно, бывают разногласия.

     Бабурин хмыкнул.

     -  Еще какие! С ножами брат на брата.

     -  Это не простой вопрос, - сказал Майданов, - насчет ребенка. Но я подумал, а не подает ли наш Господь Бог знак? Не посылает ли новое испытание, чтобы мы прошли через этот огонь... либо сгорели в нем, либо вышли, очищенные от лжи, грязи и окалины? Что есть верное решение?

     Бабурин бухнул:

     -  Негру в шею, а беременность... дык щас ее прерывают на любом месяце.

     - Это убийство, - возразил Майданов, лицо его было одухотворенное, глаза горели, как будто мы не знаем, что Анна Павловна время от времени посещает кабинет по прерыванию беременности. - Это нехорошо... И церковь против, и вся наша человеческая натура восстает... да, иногда делаем, когда прижаты к стене, но если есть другой выход?

     Лютовой поинтересовался негромко:

     - Какой?

     Майданов поколебался, но мы все смотрим требовательно, он поелозил взглядом по стене, ответил с предельной неохотой:

     - Джон Блэк приходил просить руки Марьянки. Бабурин крякнул и остался с раскрытым ртом. Лютовой,

     не сдержавшись, за неимением стола ударил кулаком себя в

     бок, выругался. Анна Павловна появилась, как джинн, прямо из воздуха, суетливо сказала "ну что вы, что вы, зачем же так - и снова исчезла. Я спросил очень вежливо:

     -  И что вы сказали?

     Майданов снова поколебался, мы уже видели по его лицу, что он ответил. Он тоже понял, что видим его насквозь, выдавил нехотя:

     - Я ответил, что... подумаем.

     - А Марьяна?

     -  Марьяна с ним не общается. Она вообще старается больше бывать в университете. Там друзья, подруги, наука...

     Лютовой дышал часто, со злобой, спросил резко:

     -  Но от нее все-таки хоть что-то зависит, не так ли?

     -  Мы ни к чему не принуждаем нашу дочь, - ответил Майданов гордо. Он вскинул подбородок, оглядел нас свысока, но жалко. - Ни к чему! И никогда не принуждали. У нее всегда была полнейшая свобода выбора!.. Но, как более мудрые в жизни, мы просто обязаны что-то подсказывать, рекомендовать, советовать... иначе что мы за родители?

     Некоторое время пыхтели сигаретами в полнейшем молчании. Бабурин начал пускать дым кольцами, сопел, хрюкал, чесался спиной о выступ стены. Анна Павловна снова выглянула, словно из норки. Я видел, как ей жаждется вынести вазочку с покрытыми сахаром сухариками, чтобы Бабурин привычно порылся там, как свинья, выбирая самые поджаренные, чтобы мы пили ее душистый чай, беседовали, общались, и чтобы все было хорошо и по-соседски мирно.

     Лютовой сказал замедленно, негромко, но я видел, как он душит в себе гнев:

     - Да, вы мудрые родители. Конечно же, посоветовали своему ребенку, как лучше...

     -  Да, - ответил Майданов с вызовом. - Да, как лучше!

     -  Ибо вы знаете, - добавил Лютовой, - как лучше.

     - Да, - повторил Майданов. Лицо его пошло красными пятнами. - Мы заботимся о дочери!.. Но мы учитываем и то, на каком пересечении нитей судьбы мы оказались!.. Сержант американской армии... Лютовой поправил:

     - Сержант оккупационной армии. Майданов раздраженно отмахнулся.

     - Даже если так, что с того? Сержант оккупационной армии просит руки русской девушки. Не в этом ли великий смысл, к которому нас подталкивает Провидение?.. Он не настаивает, не требует, не берет по праву сильного, а именно просит руки. Он хочет, чтобы у него была семья, дети...

     - У него, - буркнул Лютовой.

     - У них, - поправился Майданов нервно. - У них!.. Не в этом ли великий замысел Творца, чтобы два великих народа не враждовали, не воевали, упаси Господи, а вот так...

     Бабурин сказал с негодованием:

     - Ага, чтоб они наших баб?.. Нет уж, лучше мы их... Лютовой сказал Майданову:

     - А самому вам каково с таким союзником?

     - Я сам по себе, - ответил Бабурин с обидой. Подумал и сказал значительно: - Я сам себе - партия!

     ГЛАВА 9

     Зима прошла под двумя равнозначными знаками: иммортализм и Таня. Я понимаю, конечно, что это неравнозначно - иммортализм успеет остановить человечество на краю пропасти и повести к Богу, а Таня тревожит и обещает блаженство только мне, однако что делать, я понимаю, что живу в теле животного, которое только временами осознает свою божественную природу. Понимаю, борюсь, но, как говорится, в беге с препятствиями чаще побеждают препятствия.

     Мы встречались часто, обычно у меня, несколько раз у нее дома, в отсутствие мужа. Вообще-то можно было и при нем, Таня сказала об этом прямо, но я, поколебавшись, со-

     слался на свои религиозные принципы. Какие? Да свои собственные, у меня своя вера, своя религия и даже своя церковь. Она приняла это как шутку, но я в самом деле уже разрабатывал даже то, что можно было бы назвать Новой Церковью.

     Вообще из всех церквей сейчас существует только ислам, остальные превратились в кладбища. В лучшем случае - в богадельни, в пристанища для психически больных, для слабых духом, нищих и увечных. Только в исламе все еще не просто сильные духом, но возникают новые мощные течения, что в какой-то мере будут... ну, конкурентами.

     Ислам перешел в наступление по всей планете, первым поняв и приняв, что мир - един. Сколько бы ни говорили тупари, что надо различать ислам и исламских террористов, это все фигня. Наступает именно ислам. А то, что Турция, скажем, сидит вроде бы спокойно, да еще и член НАТО, и Саудовская Аравия не посылает свою армию, так ведь ни в одной войне вся страна не идет в наступление. Для этого существуют особые люди, называемые армией, все остальные работают, учатся, ходят в кино, словом, не воюют. Но страна тем не менее наступает.

     Несомненно, ислам обратил на себя внимание. И сильно обратил. После первых же терактов пошли истошные крики о том, что всех их надо стереть в порошок, разбомбить, изничтожить, в распыл... Но прошло время, и начались разговоры, что с исламом придется считаться. Что придется идти на уступки. Что придется как-то интегрировать его в общемировую систему, то есть самим отказаться от каких-то сторон своего такого приятного скотства, а ислам в ответ на это откажется от каких-то слишком уж строгих черточек в самом исламе.

     Это и были основные цели ударов ислама по Торговому Центру, взрывов танкера, поездов, самолетов.

     Да, страны и народы очень быстро сливаются в единое Целое. Штаты хотят, чтобы весь мир стал такой понятной им Америкой. Чего хотят другие страны, можно в расчет не принимать - одного хотения мало. Но Штаты - да, они,

     чувствуя свои играющие мускулы, начинают диктовать всюду.

     Не думаю, что этот урок с серией взрывов по всему западному миру не пошел на пользу. Да, для сохранения своего лица Штаты еще раз нанесут страшные удары по горам, превратят их в груды песка, красиво погоняют эскадры авианосцев по мировым океанам туды-сюды, туды-сюды, но дальше что?.. А дальше придется требования ислама воспринимать всерьез...

     Вернусь к надоевшей даже мне аналогии с Древним Римом. Богатому, культурному, просвещенному, полному всяческих свобод, особенно - в половой сфере. И к его противникам - диким, тупым, неграмотным христианам, которые, как известно, если придут к власти, первым делом сожгут библиотеки, разобьют мраморные статуи с изображениями голых богов и героев... мол, срам какой, убьют Гипатию, ибо женщина должна сидеть дома и прясть... Кстати, христианка тех лет должна была поменьше показывать свое лицо, а волосы так и вовсе прятать под платком. Женщина с открытыми волосами называлась распущенной. Ничего не напоминает из требований Талибана? К тому же, если мне не изменяет память, христиане должны были носить бороды...

     Как при таком наступлении христианского Талибана должен был поступить умный образованный римлянин? Понятно, что девяносто девять и девяносто девять сотых с пеной у рта защищали свой "цивилизованный" Рим, видя в христианах лишь грязных тупых фанатиков. Еще бы не фанатиков: как жертвенно христиане принимали жуткую смерть на арене Колизея, растерзываемые львами!.. Как их распинали тысячами, а они от своей веры не отрекались!

     Но как поступает тот единственный из ста тысяч римлянин, видя наступление на его красивый просвещенный мир этих странных людей с другими ценностями? Да, все верно: спрашивает у своих же римлян: а так ли уж мы цивилизованны? А в самом ли деле христиане - только террористы, бандиты, трусы, гады? Ведь они, не дрогнув, идут на

     крест, на распинание, на арену Колизея, но от своих идей не отрекаются? Ах, просто отморозки?..

     Да, на такого римлянина орут, его обвиняют в предательстве. Обвиняют свои же умные и просвещенные соратники. Мол, неча с ними разговаривать, неча им давать слово, всех в Колизей на корм львам, а варварские орды взять и рассеять крылатыми ракетами!.. Но этот римлянин, что требует уважительного разговора с талибами, спасает Рим от разгрома гораздо более страшного, чем мог бы случиться, - нашлись римляне, что вступили в диалог, приняли ислам, признав его высочайшую ценность, смягчили его, окультурили и стали первыми отцами церкви.

     Однако будь их больше, начни они этот процесс раньше, Рим не был бы разгромлен даже так, ведь его почти раскатали по камешку. И, возможно, знаменитую женщину-математичку Гипатию не забили бы на улице лишь за то, что грамотная. И больше бы мраморных статуй уцелело. И ночь Темных Веков была бы короче. И светлее. И сейчас летали бы не самолетами "Аэрофлота", а космолетами, обедали бы на Марсе, ужинали на Венере, а трахаться прилетали бы на грешную Землю...

     Так что удар по Торговому Центру, катастрофы поездов в тоннелях, взрывы танкеров, самолетов - всего лишь дружески протянутая рука ислама для мирных и неторопливых бесед о сосуществовании.

     Да, я - тот самый римлянин. Богатый - у меня квартира в элитном доме и "Форд Эксплорер", просвещенный - степень доктора наук, изнеженный благами цивилизации, доступностью женщин, гладиаторскими боями на аренах футбольных стадионов, высокой поэзией, компьютерными играми, Интернетом, неспешными беседами с философами о смысле жизни во время прогулки по аллее, украшенной с обеих сторон прекраснейшими мраморными статуями богов и героев... Как должен поступить я, когда вижу наступление на свой родной Рим грязной орды дикарей с их тупым и нетерпимым Христом, которому так далеко до наших просвещенных и радостных богов, что  разрешают все и даже сами совокупляются как друг с другом, так и с животными, птицами, рыбами?..

     Если у атлетов, что беспрерывно качают железо, вздуваются чудовищные мышцы, то у меня, не будь литого черепа, мозги были бы уже размером с монгольфьер средних размеров. Я чувствовал их жар и давление, надо бы измерить, наверняка постоянная температура уже как у вороны, где-то за сорок два по Цельсию, а то и по Кельвину, а давление, как у паука-прыгуна, что умеет поднимать на пару сот от нормального.

     Да, но это давление, а вот настроение чаще всего опускается ниже нуля. Все-таки я человек этого века, привык к комфорту, сам ценю жизнь... свою, конечно, и во всем предпочел бы обойтись без насилия. Особенно, если это касается не какого-нибудь Васи Пупкина, а себя, любимого, или даже общества, частью которого являюсь.

     Но, увы, для великих свершений насилие необходимо. Ну, прожили бы древние египтяне тихо и мирно, сохраняя свои жизни, которые все равно конечны и даже коротки, и кто бы вспомнил Египет? Но нашелся жестокий правитель, заставил выстроить пирамиды, обтесать целую гору, мол, хочу сфинкса... Да, многие погибли от голода, холода и раздавленные камнями. Но тогда эти пирамиды послужили ракетно-ядерным щитом Египта. Соседи со страхом смотрели на пирамиды, воочию видели мощь этого народа и... не рыпались. Прошло шестьдесят веков - и все еще весь мир потрясенно смотрит на дело рук человеческих!

     Но мыслимы ли пирамиды без насилия над личностями, жизнями, судьбами?

     Сегодня, вернувшись довольно поздно со службы, услышал со стороны веранды довольный смех, громкие голоса. Показалось, что услышал звяканье чашек. На дворе март, ранняя весна, воздух прогрелся так, что на веранде уже дважды собирались на тусовку, но, увы, без меня.

     Выглянул, за нашим рояльным столом распивают чаи помимо Майдановых еще и соседи с левой половины

     этажа - Шершень и его новый сосед, въехавший в освободившуюся недавно квартиру, высокий сухой старик, голова снежно-белая, но в глаза бросаются прежде всего огромные, как приклеенные, снежно-белые брови - кустистые, с торчащими, как сосновые иглы, волосами. У него все еще хватает сил ездить в какие-то экспедиции, занимается раскопками, потому весь черный от палящего солнца, а снежные брови и белые керамические зубы блистают, как снег на черной вершине Карагеза. Зовут его, если не ошибаюсь, Немковым. Шершня знаю, а этот Немков у нас за столом впервые, хотя на улице встречаю часто, несколько раз вместе поднимались в лифте, здороваемся, но за одним столом не сидели, не сидели.

     Майданов замахал обеими руками, привстал:

     -  Бравлин!.. давайте к нам! Такое солнышко! Я сказал торопливо:

     - Только приму душ!

     Везде должен быть лидер, мелькнуло в голове. Вон Майданов вроде бы никудышний, но это ему с женой пришло в голову поставить хороший просторный стол, взять на себя заботу о чае, и вот уже потянулись соседи со всего этажа, иногда приходят с других этажей, хотя этот же Шершень, Немков и прочие их соседи могли бы поставить такой же стол, создать свою тусовку...

     Наша психика такова, что все тянутся к первому. Свою тусовку станут создавать, если здесь, у нас, покажется чем-то неуютно. Причем, очень неуютно.

     В ванной жарко, на горячие трубы страшно смотреть. Но вода сверху ударила холодными плотными струями, я с наслаждением скреб ногтями затвердевший пот и прочие экскременты, что тело вышвыривает через пористую, как у коня, кожу.

     Все-таки в этих тусовках, мелькнула мысль, "а ля соседи" что-то есть особое. Если бы архитекторам удался замысел и все жильцы вот так бы вечером за чайком, преферансом, домино или неважно чем, то мы бы держались бы намного терпимее не только с соседями, но и с соседями соседей. Лютовой, что с охотой отправил бы всех евреев в газовые камеры, здесь спокойно беседует с евреями на самые разные темы. Они находят много общего в плане воспитания молодежи, у них общие взгляды на искусство. Приди в самом деле время газовых камер, Лютовой, как минимум, метался бы по городу, стараясь спасти "своего" еврея, а то и вовсе восстал бы против этого метода решения "еврейского вопроса".

     Будь у нас соседом глава ваххабитов, и то соседство вынудило бы нас соблюдать общие правила уживаемости, а за столом сперва бы говорили на тему: есть ли жизнь на Марсе, вреден ли сахар, а потом в чем-то сумели бы понять друг друга, в чем-то повлиять, а в этом и есть главный смысл прогресса без войны.

     Немков что-то вроде Майданова, даже работает в смежной области, а Шершня знаем как человека, у которого в доме живут шмели и вылетают через дырку в окне на прогулки. Если Немков - мягкий, интеллигентный, уступчивый, то Шершень...

     Вытираться я даже не стал, прошлепал голым на кухню, сожрал большой бутерброд, добавил кусок колбасы и тоже сожрал - не налегать же на печенье и сухарики Анны Павловны, оделся и вышел на лестничную площадку. Шершню пока еще симпатизирую, до сих пор не попал под его жало, но, человек трезвый, понимаю, что рано или поздно попадусь. И тогда моя рациональность уступит... э-э... чуйствам. Все-таки живем спинным мозгом, а головной - на побегушках.

     Майданов расцвел, завидя меня в дверном проеме. Это же третий доктор наук за их столом, не так уж часто бывает, сегодня же Анна Павловна всем подругам расскажет, какие люди у нее за одним столом, какие милые, интеллигентные и высокообразованные соседи, одних докторов только трое, остальные вот-вот ими станут. Про Бабурина можно не упоминать, а можно и сказать, ведь он - ценнейший носитель особых генов будущего гения, к тому же Бабурин уже сейчас - глава болельщиков "Спартака", а

     это такое движение, что вот-вот выдвинет своего кандидата в президенты страны...

     В мою чашку полилась светло-коричневая струя, аромат свежезаваренного чая потек нежный, волнующий, изысканный. Я отхлебнул, прислушиваясь к разговорам. Говорил Майданов, а значит, речь о нашем жутком прошлом, когда сверкающие невинной белизной Штаты разрушили железный занавес и спасли нас от ига коммунизма. Бабурин молча дул чай и жрал сухарики, Немков вежливо поддакивал, а Шершень вертел головой, провожая взглядом залетевшую осу.

     -  А что скажете вы, Бравлин? - спросил вдруг Немков.

     С его стороны это было вежливое вовлечение в разговор новопришедшего, но опрометчивое вовлечение. Проповеди Майданова о том, что мы должны целовать Штатам задницу за спасение от коммунистической заразы, меня достали давно. По возрасту я не успел побывать членом партии, но комсомольский билет в кармане в свое время носил, и все, что там записано, находило отклик в моем сердце.

     -  Вам мое мнение не понравится, - ответил я зло. Уже завелся, надо бы сперва что-то про погоду, гастроли знаменитого Берта Гудмена, но раз просили, то получайте: - Как бы ни говорили о мерзости девиза иезуитов: "Цель оправдывает средства", но СССР с Запада разрушали именно самыми подлейшими средствами! Здесь строили царство всеобщей справедливости, а из-за рубежа вливали пропаганду, что всеобщей справедливости нет и не может быть на свете! Мол, человек - подл, подл, подл! Здесь говорили о чистой любви, а с Запада шла волна откровенного секса, здесь о чистоте отношений, а оттуда волна пропаганды наркотиков, однополых сексуальных отношений, оправдания трусости и предательства!  Как же, любая жизнь дороже всех моральных ценностей и установок...

     Майданов вежливо улыбнулся, у него есть великолепный ответ:

     -  Оттуда много чего шло. И сейчас идет. Но что берем...

     - А чего стоит, - сказал я, - суперпропагандистская волна о лагерях смерти, о невинно пострадавших? Этих "невинно пострадавших" надо брать в кавычки, ибо где, когда, какие осужденные признавали себя виновными? Нет, все они ангелы, пострадавшие от несправедливого режима! Конечно же, все они политические борцы. Даже Чикатило - борец за свободу самовыражения личности, права которой ограничило тупое полицейское государство! Включите телевизор: какого вора где ни схватят - тот с достоинством заявляет, что налицо политические мотивы, а он абсолютно невиновен! И вот какая удача: обнаружены целые лагеря этих невинно осужденных, целый ГУЛАГ!

     Немков сдержанно улыбался. Он, старый коммунист, и сейчас верен идеалам коммунизма и очень жалеет о гибели СССР.

     - Да, - сказал я зло, - историю пишет победитель! Строители были побеждены разрушителями. Теперь разрушители навязывают свою трактовку. Отныне только она считается не только единственно правильной, но и вообще единственной. Как и то, что войну с Германией выиграли США, а Россия вообще не участвовала.

     Майданов наконец позволил себе слегка поморщиться:

     -  Вы утверждаете, что в лагерях ГУЛАГа были только воры и убийцы?

     - Разве я такое сказал? - возразил я. - Не передергивайте. Я сказал, чем именно пропаганда Запада делает ГУЛАГи. А вы найдите хоть строчку, что в ГУЛАГах сидели и обыкновенные уголовники. Которые грабили, насиловали, убивали... Укажите мне такую строчку. Как я понял по их пропаганде, у нас вообще уголовников ни в одном лагере не было, а везде только чистые, невинные диссиденты.

     Немков сказал печально:

     - Увы, уже по нашей пропаганде.

     Оса улетела, Шершень наконец обратил внимание на нас, гораздо менее интересных существ, сказал неожиданно:

     - А по-моему, Советский Союз разрушили не столько Штаты, сколько обыватели. Обыватели, что живут в каждом из нас. Я вроде бы продвинутый и достаточно самоотверженный государственник, но, думаете, меня не раздражало, что каждый день надо в очередях тратить часы? Думаете, я не говорил несколько раз в день, что в США жизнь лучше... основываясь только на том, что там нет очередей, а бытовых товаров больше?

     Немков вздохнул.

     -  Как вспомню, так вздрогну. Не хватало всего. Все приходилось "доставать". А это раздражало даже самых самоотверженных и преданных. Коммунизм хорошо строить в сытой и благополучной стране, чтобы было чем жертвовать, от чего отказываться. Или чтобы был ясный ориентир, до какого срока нужно "потерпеть". Хрущев пытался выйти из положения, пообещав в шестьдесят первом году, что через двадцать лет будет построен коммунизм. А при коммунизме, как помните, всем будет хватать всего, и каждый будет брать "по потребностям", то есть сколько захочет. Но наступил восемьдесят первый, а дело с места не сдвинулось. Пришлось придумать особую фазу "развитого социализма", которого в теории не было, но положения дел это уже не спасло.

     Шершень развел руками, едва не смазав Бабурина по морде:

     -  Обыватель в каждом из нас - просто Шварценеггер, Кинг-Конг, Годзилла! В Юсе решили, что с ним бороться бесполезно. Сдались, отдали ему царский жезл, корону, папскую митру, вообще - всю власть, мудро решив, что свою обывательскость будет защищать зубами, когтями, рогами и шипастым хвостом. Так и случилось. И защищает, да еще и получает сочувствие и понимание от подленькой части души каждого из нас.

     Майданов возразил:

     -  Ну уж, Павел Геннадиевич, вы уж совсем западную демократию втаптываете... Еще Черчилль сказал, что...

     Немков досадливо отмахнулся.

     -  Да знаем, что он сказал! Но почему слова Черчилля - закон? Мало ли что он сказал?.. Он выпивал в день по литру виски и выкуривал по сигаре, считая это единственно верным образом жизни, так вы ж не курите сигары?.. И пьете, вероятно, не по литру? Коммунизм - строй намного выше и чище, чем демократия, да еще такая отвратительная, как западная. Другое дело, что коммунизм с таким человечеством, как вот мы с вами, практически недостижим... Теоретики коммунизма слишком хорошо думали о таком животном, как человек. Начитались французских прекраснодушных утопистов...  Высокие и благородные цели построения коммунизма были близки только первым строителям, а уже следующему поколению стали непонятны. Зато мы, в том числе и старшее поколение, видели, как сыто жрут, как свободно трахаются там, в Юсе, и нам, даже старшему поколению, жутко хотелось тоже жрать от пуза, хотелось свободы порнухи, свободы секса, свободы от всех норм!

     В дверях появился Лютовой, окинул всех цепким взором, поклонился с насмешливым достоинством.

     - Желаю здравствовать честной компании...

     -  И тебя, - гоготнул Бабурин, - тем же концом в то же место!.. Га-га-га!..

     Анна Павловна засуетилась, засияла, ринулась с чашкой и блюдечком к свободному стулу.

     -  Вот чайку с малиновыми листочками!.. На даче собирала, одни витамины!.. Свеженькие...

     - С клопами? - спросил Лютовой. Анна Павловна обиделась:

     -  Клопов я стряхивала!.. Они только на ягодах сидят!

     -  Ага, - сказал Лютовой, он отодвинул стул, присел, - тогда я лучше с сахаром, если не возражаете... Все коммунизму косточки перемываете? Или доказываете друг другу, что ислам - грязное, отвратительное, подлое, трусливое, бесчестное... и так далее по словарю синонимов на слово "Зло"?

     Майданов сказал язвительно:

     - Зато теперь, с вашим приходом, поперемываем косточки евреям. И послушаем, какие они, оказывается, Зло для человечества!

     Лютовой отпил, поморщился, горячий, перевел дыхание и сказал достаточно мирно:

     - Обыватель достаточно грамотно защищает свои обывательские свободы, умело оперируя словами "свобода", "общечеловеческие ценности", а также периодически называя оппонента фашистом, антисемитом, расистом, шовинистом и патриотом. А тот должен сразу растерять все доводы и поспешно отступить, растерянно оправдываясь, что он-де никакой не антисемит, так как у него бабушка еврейка, знакомые - евреи, и сам он - Кацман Абрам Израилевич в шестом колене.

     - Да уж вы точно не Кацман, - сказал Майданов победно.

     - Точно, - ответил Лютовой с удовлетворением. - Вы еще не заметили, что наступает время, когда обвинения в антисемитизме перестают действовать? Слишком уж перегнули с этим палку, присобачивая к месту и не к месту. Даже не сами евреи, а услужливые шабес-гои, стараясь показаться господствующим в любом обществе и во всех сферах евреям хорошими и преданными слугами. Примерно так же кампанию по борьбе с пьянством, начатую Горбачевым, услужливые идиотики на местах превратили в повальную вырубку виноградников, что сильно помогло сбросить Горбачева вместе с его властью.

     Бабурин гоготнул, спросил:

     - А правда, что первым антисемитом был Господь Бог, который Адама и Еву из рая в шею пинками под зад?

      Майданов взглянул на него почти с благодарностью. Бабурин при всей его глупости не раз разряжал напряженную обстановку, принимая огонь на себя. Выведенные из себя его тупостью, на него обрушивались и правые и левые, западники и восточники, Бабурин вяло отгавкивался, нимало не обижаясь, даже счастливый, что с ним говорят профессора, как с равным, и постепенно все снова становились родными и близкими членами одной тусовки.

     -  В шею пинками, - сказал Лютовой задумчиво, - богат русский язык!

     -  В шею под зад, - добавил Шершень. - Класс!.. Это так же трудно перевести на другие языки, как и объяснить тупым иностранцам, что для нашего человека одна бутылка водки - нормально, две - много, а три - мало!

     Немков кашлянул, привлекая внимание, заговорил задумчивым невеселым голосом:

     - Вы не обратили внимание, что здесь, в России, когда речь заходит про Израиль, каждый... или почти каждый с восторгом начинает говорить, какие там молодцы? Мол, террористов сразу стреляют, Америке не кланяются, свою страну поднимают на голом месте, а не с чужих пенки снимают?.. Но как только речь про евреев здесь, в России, всякий замыкается, умолкает. Или же наоборот, чересчур громко начинает уверять, что о людях надо судить по национальности, а сам так и шарит глазами по стенам в поисках следящих устройств?.. Не нравится мне такое, не нравится... Я старый человек, многое видал, потому и говорю - не нравится. За долгую жизнь у человека... у старых людей, вырабатывается особое чувство, как у собак и муравьев, что чуют приближение землетрясения.

     Лютовой посмотрел с интересом.

     - И что же чуете?

     Немков зыркнул на него из-под мохнатых бровей сердито, без соседской приязни.

     -  Напряжение. Пока только напряжение земной коры. Наступило молчание. Некоторое время слышно было,

     как Бабурин прихлебывает чай, шарит в вазе, выбирая сухарики с орешками, затем Майданов, наконец, сообразил, на что намекает Немков, сказал с веселым удивлением:

     - Батенька... да вы антисемит!

     ГЛАВА 10

     Страшное обрекающее слово ударило как молотом. Вокруг Немкова раньше сразу образовалась бы пустота. Майданов смотрел на него, уже поверженного, расплющенного, уничтоженного до седьмого колена, однако Немков с самым грустным видом кивнул, сказал медленно:

     -  Вся ирония в том, что я как раз Кацман Пьецух Абрамович. В шестнадцать лет, когда получал паспорт, удалось сменить имя, отчество, фамилию, пятую графу. Это все ерунда! Кто хочет оставаться евреем, тот останется. Я - остался. Мои работы по истории еврейской диаспоры можете почитать в Вестнике Академии наук, в различных тематических сборниках... Я - старый человек, мне скоро девяносто, я много видел, много знаю, а самое главное - мною уже не двигают простенькие эмоции, что двигают человеком оч-ч-ч-чень долго!.. Я могу видеть вещи такими, какие они на самом деле, а не так, как хочется.

     Его слушали с жадным любопытством. Даже Бабурин поставил чашку, явно боясь выронить. После перестройки все эти Ивановы враз объявили себя Ивансонами да Иванбергами, ринулись менять паспорта на еврейские, но этот до сегодняшнего дня не проронил ни слова о своей подлинной национальности.

     - Да, - сказал Немков после паузы, - да... я антисемит. В той же страшной степени, как Барух Спиноза или, скажем, голландские раввины, предупреждавшие, требовавшие, а потом и впрямую запрещавшие принимать на откуп в Польше православные церкви... Вы не знаете того исторического факта, как именно вся Украина стала страной антисемитов?.. Нет? Вы только про победы читаете? Так вот я вам напомню печальный исторический факт, который подтвердят все историки, но вспоминать о котором наши еврейские историки не любят. Итак, на Украине и следов антисемитизма не было - это тоже отмечают все, - До тех пор, пока правительство Польши не предложило еврейской общине Польши... взять на откуп православные

     церкви покоренной Украины. Вы знаете, что такое откуп? Одно время это явление было весьма популярно в Европе. Крупнейшим откупщиком, к примеру, был Лавуазье, открывший закон сохранения веществ. За что и был казнен в грянувшую революцию. За откупщичество, а не за открытие закона, естественно. Откупщик, это человек, который брался, к примеру, собрать налоги с какой-то области, региона или даже страны. Правительство по каким-то причинам не решалось или не умело, а откупщик брался. При этом отдавал правительству заранее оговоренную сумму, а себе оставлял все собранное сверх этой суммы. Понятно, с каким рвением он старался выдавить из населения побольше этого "сверх"! Еврейская община взяла на откуп все православные церкви на Украине! Итак, с того дня по всей Украине за посещение православной церкви была установлена плата. Польские власти оказались как бы ни при чем, а при каждой православной церкви отныне стоял еврей со стражей и собирал с украинцев, собирал, собирал... За его спиной, конечно, стояли вооруженные поляки, но собирал все-таки еврей! И торговался, требовал, настаивал, не пропускал в святая святых - церковь... В городских церквях брал по монете или по две с рыла, с деревенских брал курами, яйцами, гусями, салом, полотном, любыми изделиями, которые можно продать... Лютовой вставил ехидно:

     -  Евреи брали сало?

     - Евреи брали все, что можно было продать или перепродать, - ответил Немков безмятежно. Майданов смотрел на него с беспокойством, впервые самое страшное обвинение на свете - "антисемит" не сработало. Да и как-то странно его применять к старому еврею, который явно же не отказывается от своего еврейства. Даже подтверждает. Немков грустно продолжал: - И вот в массовом сознании рядового украинца за несколько поколений образ оккупанта-поляка вытеснился образом еврея, который не пускает, повторяю, в святая святых - церковь! Стоит, образно говоря, на его пути к Богу. В любую церковь, куда ни пойди,

     везде стоит еврей и требует либо денег, либо мяса, кур, яиц, сала, полотна за посещение церкви. За спиной, понятно, польские стражники, но молчат, а в церковь не пускает именно еврей!.. И вот результат: одни за другим восстания, которые историки стыдливо называют антипольскими, но в которых в первую очередь вырезались полностью еврейские общины. После этих "антипольских" на Украине не оставалось ни единого еврея. Поляки остались, а евреи - нет. Потом, понятно, после долгих битв поляки одерживали верх, снова начиналось то же самое, пока Хмельницкий не сумел переломить ход борьбы, в очередной раз истребив все еврейское население на Украине. Украину провозгласил независимой, после чего воссоединил ее с Россией... Андрей Палиевич, вы так и не поняли, зачем я это так подробно рассказываю?

     Майданов развел руками, открыл и закрыл рот. Лютовой посматривал с живейшим интересом, но помалкивал. Шершень снова увидел осу, поднял блюдечко с остатками чая и пробовал приманить охотницу за сладостями. Бабурин предположил:

     - А нас евреи чем-то обидели. Говорят, Гитлер тоже был евреем, только бедным. Богатый еврей не выдал за него дочку, вот Гитлер и стал евреев... того, мочить! Сперва в сортирах, а потом по всей стране.

     Немков отмахнулся:

     -  Молчи, дурилка. Андрей Палиевич, сейчас ситуация повторилась. Только евреи стоят не у входа в христианские церкви, а у любого входа наверх, будь это средства массовой информации, банки, правительства, наука, искусство, литература и прочее-прочее. А раздражение нарастает!.. Вы спросите нашего уважаемого Алексея Викторовича, что происходит, когда раздражение перехлестывает через край?..

     -  Бред, - сказал Майданов с апломбом. - Времена черной сотни прошли. Русский народ чересчур инертен. А наша духовная составляющая чересчур сильна, чтобы наш кроткий и богобоязненный народ вот так снова решился

      на погромы... Все-таки вы - антисемит! Не знаю, из каких побуждений, но вы - антисемит! Немков развел руками.

     -  Вот посмотрите, вы уже который раз за вечер назвали меня антисемитом. А что я сказал? Я ничего не сказал такого, чего не знаете вы, не знают другие. Общеизвестные факты, прекрасно известные из печати! Я сказал, что большую часть СМИ, банков держат в руках евреи. Вы тут же назвали меня антисемитом, но объясните, в чем здесь антисемитизм?.. Э-хе-хе, я застал то страшное время, когда едва кто-то скажет что-то критическое о существующем строе социализма, тут же вокруг него образовывалась торричеллиева пустота. И все нервно смотрят с опаской из дальних углов. Не столько даже на этого опасного человека, сколько друг на друга: как бы кто не подумал, что я, вот такой правильный, общаюсь с этим человеком!.. Вам не кажется, что сейчас ситуация повторяется?

     Майданов сказал сердито:

     - Не понимаю, о чем вы.

     -  Понимаете прекрасно, - сказал Немков отечески. - Да только вам страшно. На самом деле в глубине вашей конформистской души вам тоже это не нравится. Вы уже заглотнули воздух свободы, евреям за это особая благодарность, но теперь вам не нравится, что возникают и расширяются новые закрытые для обсуждения зоны. Закрытые даже для упоминания!

     Майданов вскинул голову, проговорил свысока:

     -  Есть вещи, о которых даже говорить непристойно.

     Лютовой опустил глаза в чашку. Я чувствовал его неловкость, внезапно возникшую неуверенность. Как если бы он вышел с обнаженным мечом на арену боя, а противник снял доспех и отдал ему свой меч. Хреновое положение, черт бы его побрал. Это Бабурин врезал бы... Нет, даже Бабурин заколебался бы, всем нам подавай хотя бы слабое сопротивление.

     Немков все чаще поглядывал на Лютового, заговорил с прежней печалью:

     - Стратегическая ошибка была в том, что любую критику действия любого еврея сумели связать с нападками на культуру вообще. На общечеловеческие ценности, на мировые ценности и так далее. Это дало неоспоримые тактические преимущества: можно критиковать кого угодно и как угодно, но никто не осмеливается сказать хоть слово в адрес еврея. Вроде бы здорово, но... раздражение нарастает как раз у шабес-гоев. У мальчиков, которые вынужденно выполняют требования еврейской верхушки, служат им, получают от них деньги и льготы. Что делает русский народ, когда прижат к стене, а умных доводов нет?.. Он хватается за дубину. Но в чем особенность нашего времени?

     Он прямо смотрел на Майданова, но чувствовалось, что обращается ко всем. Майданов развел руками:

     - Ну, особенностей много...

     -  Применительно, батенька, применительно!

     - Э-э-э... к данному вопросу?

     - Именно.

     -  Не знаю, - ответил Майданов вынужденно. - Честно скажу, вы нас ошарашили. Это ничего, что я говорю за всех?

     Лютовой кивнул, я тоже, Шершень встал и гонялся за осой, а Бабурин заявил громко:

     - Как дубиной по рогам - хрясь!.. Это уж точно. Немков кивнул на Лютового:

     -  Видите нашего уважаемого Алексея Викторовича? Без иронии, уважаемого. Не знаю, как вы лично, но я уважаю. И за его работы, и за гражданскую позицию. Особенность данного периода истории в том, что сейчас берутся за дубину не извозчики, а интеллектуалы! Свобода - это, знаете ли, обоюдоострое оружие. Евреи много сделали Для торжества свободы во всех странах, нам свобода нужна была как воздух, но попутно свободу получили и все остальные народы. Но теперь тактическое преимущество, которое получили евреи, связав слова "еврей" и "культура" и заставив остальных принять эту связку, трещит по швам. Сейчас на засилье евреев начинают обращать внимание не

     простые слесари, те всегда были настроены... ну, знаете как, но и сливки интеллектуального общества туземцев. Более того, самых дальнозорких евреев это тревожит все больше. Я, к счастью, со своими опасениями не одинок. Ведь та еврейская община на Украине, что погналась за тактическими преимуществами... или скажем прямо: деньги ослепили разум, она не только была истреблена под корень, но и подставила под удар все следующие поколения евреев на Украине! Знаете ли, Гоголя из школьных программ вычеркнуть очень непросто. А это у Гоголя наиболее красочно, как за посещение церкви надо отдавать еврею последнюю курицу, последнюю краюху хлеба!.. Не так ли, Алексей Викторович?

     Лютовой, к которому Немков обратился так внезапно, опустил чашку, прямо взглянул Немкову в глаза.

     -  Наш милый Андрей Палиевич, - сказал он ровно, - очень хороший человек... Добрый. Услужливый. Я не хочу сказать "угодливый", это слово на Руси с приходом христианства стало чем-то... хорошим. Но ведь все святые у нас именовались угодниками. Самый большой угодник, мы бы его назвали холуем, - святой Николай. Николай-угодник.

     Майданов спросил сердито:

     -  К чему вы это?

     - Николай-угодник сделал все, - ответил Лютовой, - чтобы отвратить меня... да и многих, от православия. Знаете ли, дух угодничества... унижает. В прошлые века был необходим для выживания, но сейчас необходимости нет. Сейчас даже трусы расправляют свои хилые плечики. Спросом пользуются религии, где в цене гордость... Нет-нет, я молчу про ислам, слишком больная тема. Но - язычество? Словом, только сейчас наступает время свобод! Никто не хочет кланяться из-за страха или давления. Не знаю, понимает ли наш дорогой Андрей Палиевич, но именно он и ему подобные толкают евреев к новому холокосту, а Юсу - к уничтожению. Был бы он хитрее или подлее, я бы сказал, что он выполняет некое

     сверхсекретное задание Антиеврейского Центра по вызыванию ненависти к евреям.

     Бабурин не выдержал, захохотал.

     -  Это Майданов-то? Ну ты даешь!

     Немков смотрел грустно, вид у него был потерянный. Я осторожно поставил чашку, стараясь не привлекать его внимания. Немков заметил, повернулся ко мне.

     - А вы что молчите, Бравлин?.. Ведь тема остренькая! Наш милый Андрей Палиевич таких тем старается избегать, но вы не из тех, верно? Я читал ваши работы, читал... вы - очень злой человек, Бравлин. И очень далеко заглядывающий. Мне бывает страшно, потому что многие ваши выводы... увы, верные.

     Он умолк, все смотрели на меня с ожиданием. Я развел руками.

     -  Честно, я предпочел бы увильнуть. Просто по привычке. Вы, конечно же, правы. Мы боимся такой темы. Избегаем ее чуть ли не на уровне рефлекса! Но это еще не рефлекс, не рефлекс... Мы все слышали, как шабес-гои часто повторяют придуманный их хозяевами якобы случай из нацистской Германии, мол, старик-интеллигент говорит: когда резали евреев - я молчал и не заступался, когда резали турок - я молчал и не заступался, когда резали армян - я тоже молчал, но когда наконец пришли за мной, то уже некому было за меня заступиться. Мораль - берегите евреев!.. По своей примитивности это похоже на рождественскую сказочку, которые Лев Николаевич Толстой изволил писать для крестьянских детей, то есть тупо, примитивно, рассчитано на понимание даже недоразвитого, от которого русская интеллигенция по уровню интеллекта вообще-то на расстоянии ангстрема.

     Лютовой хмыкнул:

     - Анекдоты запоминаются лучше мудрых афоризмов! Вон посмотри на Бабурина. Он хранит в своей памяти сотни тысяч анекдотов... Как там, "дней минувших анекдоты от Ромула и до наших дней хранил он в памяти своей"?

     Так вот Бабурин даст ему сто очков вперед! Верно, Бабурин?

     Бабурин приосанился.

     -  Верно! Прямо ему в очко, га-га-га!.. Сто раз уже слышал. Со всех сторон.

     -  Эту глупость, - продолжил я, - и я слышал от десятка людей, которые приводили ее к месту и не к месту. Но это анекдот может оказаться не к месту, особенно старый, но кто посмеет не дослушать до конца этот "случай"? Кто посмеет прервать, сослаться на бородатость? Да это же все равно что кагэбисту сказать в лицо "Долой Советскую власть!".

     Я остановился, так как Анна Павловна нависла надо мной с громадным пузатым чайником. Горячая струя полилась в чашку, аромат малины стал сильнее.

     Немков сказал невесело:

     -  Посметь не посмеет, но что подумает... Сперва только подумает, потом ощутит раздражение. Затем по ряду признаков догадается, что и его сосед, рассуждающий вслух про вечные ценности, ненавидит нас так же люто, как его отец ненавидел Советскую власть, но пикнуть не решался, пока не выяснил, что уже все эту власть ненавидят всеми фибрами души.

     Лютовой прервал:

     -  И тогда-то грянул холокост - рухнул несокрушимый с виду СССР! Сейчас близки к холокосту США. И хотя я их не люблю, что естественно, но от гибели постарался бы удержать, как это ни странно для милого Андрея Палиевича. Сперва, конечно, доводами. Мол, опомнитесь, ребята, вы откусили кус, которым можете подавиться. Опомнитесь, остановитесь на том, что вас просто не любят. Не остановитесь... что ж, откатимся на несколько десятилетий вспять, начнем на ваших руинах строить новый мир. Если нельзя доводами, ведь самодовольное общество доводы не воспринимает, а только похвалу, то...

     - То что? - спросил Майданов сердито. - Атомными бомбами засыпать?

     -  Зачем? Устрашающие теракты, что сейчас волной катятся по миру, способны разбудить любого самодовольного обывателя. Чтоб задумался: а за что нас не любят?

     Бабурин поинтересовался:

     - А если не поймут?

     - Тогда, - ответил Лютовой с жесткостью истинного арийца, - тогда кровавая баня. Мало не покажется! Нам кровь лить не впервой. Ни свою, ни чужую.

     Наступило молчание. Я не сказал бы, что напряженное, скорее - угнетенное, подавленное или подавляющее нас всех, налившее наши тела гравитацией, прижавшее к сиденьям. Даже воздух сгустился вокруг стола, хотя вот там дальше прозрачный и чистый, весенний.

     Немков поставил пустую чашечку на блюдце. Лицо его было невеселое, в глазах тревога.

     -  Вот даже я, еврей, - сказал он негромко, - говорю такое... а мне страшно. Не задавят ли меня за такие крамольные слова?.. Это первая мысль, что приходит в голову. Как же: выступил против могущественных евреев! Впрочем, я уже прожил жизнь, мне в любом случае терять нечего. Мне уже не испортят карьеру, не перекроют дорогу по служебной лестнице, а старых друзей я и так уже пережил всех. Я - еврей, и хочу, чтобы евреи были. Как и США. Но если тогда, в старые времена на Украине допустила ошибку одна-единственная еврейская община, то сейчас мир един, и община уже одна... на весь мир. Ей ошибаться уже нельзя.

     Лютовой покачал головой:

     -  Не совсем. Еврейская община в США держится обособленно. Нет, связи с остальными общинами крепкие, но она чувствует себя вправе навязывать им свою модель поведения. Как же, богаче и могущественнее остальных!.. Как вы сказали верно, погнавшись за тактическими преимуществами, украинская община тоже на некоторое время стала богаче и мощнее всех общин в мире...

     Шершень сказал в сторону Немкова преувеличенно бодро:

     -  Ну что вы такой пессимист?.. Немков коротко улыбнулся.

     -  Когда евреев гнали и угнетали в разных странах, все культурные люди были на их стороне. На нашей, если

     хотите! Защищали, помогали!.. Для нас это было очень важно. Но сейчас, когда евреи на вершине мира и у руля... Мне не нравится, когда боятся слово сказать против еврея или еврейства не потому, что это некультурно, а из-за страха перед евреями, перед их всесилием. Мы очень быстро теряем симпатии и поддержку местной интеллигенции в разных странах. И хотя выступлений нет, еще бы - все средства массовой коммуникации в наших руках! - но мне очень не нравится, что вместо прежних чувств симпатии и уважения мы начали внушать чувство страха. А кого боятся - того ненавидят. Кого ненавидят, тому начинают сопротивляться, вредить...

     Лютовой смолчал. Шершень бросил:

     - Хуже, когда сопротивление загоняется в подполье.

     - Да, - согласился Немков, - раньше мы видели, кто враг. Теперь нас слишком боятся, чтобы признаться во вражде. Теперь мы вынуждены подозревать всех.

     Майданов нервно ерзал, знаками показывал жене, чтобы побольше варенья, всем в розеточки побольше варенья. Немков сказал совсем грустно:

     -  Евреи преуспевали во всем мире еще и потому, что лучше других... или просто раньше?., видели на горизонте бурю. И успевали как-то приготовиться, минимизировать потери. Я просто хочу, чтобы они, оказавшись сейчас на вершине власти, не потеряли этого своего свойства.

     Майданов сказал нервно:

     -  Вы какие-то нехорошие слова говорите. Мне бы не хотелось вас слушать.

     -  Я хочу, - сказал Немков тихо, - чтобы евреи чаще вспоминали о той исторической роли, что на себя возложили. Погоня за материальными благами... это не просто плохо. Это - опасно. Это нужно было... да, нужно!.. для достижения кратковременных целей... но они давно достигнуты.

     Он взглянул на часы, виновато улыбнулся.

     -  Простите, мне пора принимать лекарство... Да и спать мне теперь приходится по режиму.

     Он откланялся и ушел. В тишине слышно было только,

     как мощно хрустят сухарики на зубах Бабурина. Я смиренно пил чай, довольный, что про меня забыли. Не то что нечего сказать, но предпочитаю все на бумаге, чтобы перечитать, убрать лишнее, добавить нужное, выгранить, отшлифовать. Я тоже хотел бы, чтобы и евреи избежали кровавой купели, и даже чтоб Юса уцелела... И потеря евреев, и потеря Юсы - это большая потеря для человечества, как ни крути. Я не тот юный и горячий зелот, что требовал истребления всех римлян, не яростный и фанатичный первохристианин, что Рим называл не иначе как блудницей вавилонской, требовал сровнять город с землей и засыпать то место солью. Нет, мне хочется спасти США... не юсовцев, а именно США с их гигантскими наработками в технике, в прагматизме, с их огромными достижениями... но спасти можно, только заставив умерить аппетиты. Как и евреев, кстати. Не знаю, получится ли... Очень не хочется нарываться на ругань со стороны неумных евреев и совсем уж тупых юсофилов и шабес-гоев, но что делать - я полноценный член человеческого рода! Значит, должен не страшиться говорить об этом вслух. Кстати, умные евреи меня как раз понимают, как и университетская профессура в США. Евреи должны были добиваться доминирования в Европе - то был вопрос выживания, стоит только вспомнить, сколько раз бывало полное изгнание евреев из Англии, Франции, Германии, Чехии, Испании, Португалии... а то еще изгнание с полным истреблением, как в Польше или на Украине. Сейчас этой угрозы нет. А доминантов у нас никто не любит. Просто на уровне рефлексов. Как любое начальство, как своего босса.

     Потому евреям и Юсе сейчас не позавидуешь. Делиться властью не хочется, а сопротивление и недовольство все растут, общечеловеческие ценности трещат по швам. Причем, кто бы подумал - про ограничение власти евреев говорит Немков, он же, как оказывается, Кацман, а про сужение власти Юсы - профессора в Мичиганском универе, в Гарварде, даже в Колумбийском университете, а там всегда были такие патриоты, что боже мой...

     Анна Павловна сбегала в квартиру и принесла еще пакет хрустящих сухариков. Бабурин довольно заорал, я с чашкой в руках засмотрелся на мир по ту сторону перил. Заходящее солнце светит непривычно ярко, я даже заморгал, чувствуя, как больно смотреть на этот раскаленный докрасна шар. Тяжелые облака снизу горят почти оранжевым, что переходит в багровость, а гребешки остаются темно-сизыми.

     На домах искрятся и блестят серебром тарелки спутниковых антенн.

     -  Верно-верно, - доносился за спиной голос Лютового, - я вижу, вы мне не верите, милейший Андрей Палиевич, но, как это ни кажется вам чудовищным, мне как раз, повторяю вам еще раз, хотелось бы США... спасти. Спасти от разрушения, как в свое время разрушили, вполне справедливо, Римскую империю. Римляне, чересчур погрязшие в своем превосходстве над всем миром и своих общечеловеческих ценностях плотских утех, так и не поняли, что мир изголодался по утехам более высокого порядка. По утехам, которые могут дать... отказ от утех,  аскетизм,  посты, добровольные истязания плоти, власть духа над плотью, словом, то немыслимое, что римляне так и не смогли даже понять, а не то что принять!.. И вот сейчас точно так же рухнет США под натиском изголодавшегося по духовным утехам человеческого вида.

     Майданов сказал саркастически:

     -  Это не Талибан ли вы имеете в виду под утехами более высокого плана?

     Лютовой сдвинул плечи.

     -  Может быть, в этой роли выступит и Талибан или что-то подобное ему, не знаю. Знаю другое: плотскими утехами общечеловеков уже обожрались, уже блюем. Как после обжираловки изысканно сладким страстно хочется простого соленого огурчика. Как хочется ухватить и погрызть старую засушенную селедочную голову или хотя бы хвостик. Что послужит обожравшемуся юсовостью человечеству соленым огурчиком - не знаю. Но Юса будет уничтожена. Гораздо страшнее, чем погиб СССР. А это...

     не хочется этого признавать, но это так, - будет катастрофа для всей цивилизации, ибо Юса - наиболее яркий и заметный форпост, последняя крепость техногенной цивилизации. После ее падения - уже все, наступит долгая ночь. Долгая необходимая ночь, необходимая для выздоровления биологического вида. Потом наступит рассвет, человечество проснется отдохнувшим, посвежевшим. Наступит новое Возрождение, но это уже не будет возрождение прежнего образа жизни! Как прошлое Возрождение вовсе не копировало жизнь древних римлян или исчезнувших греков. Майданов сказал все так же насмешливо:

     -  Но тогда зачем спасать Юсу, если ночь необходима?

     -  Этой ночи может и не быть, - сказал Лютовой серьезно. - Если вовремя остановиться в стремлении пожирать только сладкое. Уже тошнит, не надо доводить до рвоты!.. Уже надо хватать и поскорее жевать соленые огурчики. Уже надо заставить себя сесть на сорокадневный пост, иначе... иначе, я уже говорил, что именно настанет. Этим и вызваны мои предостережения, которые вы, с примитивнейшим мышлением общечеловека, называете нападками на свою любимую Юсу. На которую мне, если честно, глубоко наплевать. Юса - еще не человечество, как вам мерещится. Это временное образование возникло только что, набрало мощь со стремительностью растущей империи гуннов, обров, хазарского каганата или Золотой Орды... Где они все? Какой след оставили? А ведь Юса существует меньше империи Чингисхана!..

     ГЛАВА 11

     Анна Павловна заботливо разливала чай, раскрасневшаяся, как кустодиевская купчиха, милая и очень уютная. Майданов поглядывал на меня с интересом, спросил:

     - А что Немков говорил, что у вас какие-то страшные работы?..

     Бабурин гоготнул:

     - Атомная бонба повышенной мощности!.. Чтоб и тараканов не осталось!

     Лютовой сказал негромко:

     -  От Бравлина многое можно ждать. Он из тех, кто выбирает для себя очень высокую гору...

     -  Многие выбирают, - ответил я, - но мало тех, кто поднимается даже до середины.

     -  А как вы? - поинтересовался Майданов вежливо. - Вы ведь так молоды...

     -  Не знаю, - ответил я. - Думаю, что почти поднялся.

     За столом наступило молчание. Они все смотрели на меня, будто впервые увидели. Шершень поинтересовался с великой иронией:

     - А горка-то... по колено?

     - Для меня - нет, - ответил я мирно. - Впрочем, для тех, кто поднимается на фуникулере, любая гора - по щиколотку.

     Шершень смотрел с интенсивностью лазера.

     -  Вы в самом деле замахнулись на создание... э-э... новых общечеловеческих ценностей?

     Лютовой спросил с интересом:

     - Почему вы так решили?

     - Я, в отличие от вас, читал некоторые работы Бравлина. Заметно, что он ходит вокруг одной и той же горы, присматривается к ней, пробует взбираться то с одной стороны, то с другой... Кое-где уже вбил крючья, это заметно!

     Некоторое время все попивали чаек в полном молчании. Майданов наконец-то отставил чашку, откинулся на спинку кресла. Глаза покровительственно оглядели небо с багровыми на горизонте новыми микрорайонами, проговорил благодушно:

     -  В самом деле полагаете, что можете навязать иные ценности обществу, которое сейчас живет вообще без каких-либо ценностей?

     Лютовой фыркнул с великим презрением:

     -  Дорогой, вы что мелете?.. Да общество и сейчас живет в мире ложных ценностей!.. Абсолютно ложных. Но

     свято считает их истинными. А не будь их, человек вовсе растерялся бы. Да и вообще не только... Даже не знаю. Может быть, начались бы массовые кидания из окон? Как у леммингов?

     Бабурин загоготал, со стуком опустил чашку на столешницу.

     - Лемминги не кидаются из окон! - сказал он победно. - Это Анна Каренина бросилась. И не из окна, а в пропасть. Мне в детстве показывали! Так и зовется "Каренинское". О каких это ложных ценностях ты сам мелешь?

     Лютовой ответил живо, но чувствовалось, что стрела направлена в Майданова:

     - Да пжалста! "Красивые женщины - дуры" и антитеза "... а уродки - умные", "Все депутаты - тупые", "Вся милиция продалась мафии", "Главный мафиози - мэр", "На Западе живут лучше", "Наши хакеры - лучшие в мире", "Русской мафии страшится весь мир", "Наших женщин на Западе продают в рабство", "Запад купит все наши земли", "Чубайс - предатель"... Продолжать? Человечку обязательно нужен набор этих бытовых сиюминутных ценностей. Без них он чувствует себя нервозно, в беспокойстве впадает в депрессию. Почему сейчас в обществе такая подавленность? Старые ценности сломались, а новые... я их выше перечислил, какие-то не очень... гм... То ли дело старый добрый набор правил жителя развитого социализма! А моральный кодекс строителя коммунизма?.. Или правила пионера?.. Или даже еще более простое, не оформленное в четкие правила, а просто - "девочки так не поступают",  "это не по-мужски". А сейчас, когда все можно, когда критериев нет... хотя и те старые критерии мы не очень-то выполняли, но все же они были, были, и нам было гораздо проще в них жить и даже нарушать было счастьем! А сейчас и девочкам можно все, и мальчикам... тьфу!.. можно. Человечек растерян!.. Ему надо что-то в качестве ориентира. А вот сейчас самый удобный момент. Если не даст Бравлин, дадут другие. Время такое - все ищут внеэкономические выходы из криза. Что-нибудь нелепое всобачат, ведущее в пропасть, но человек - трус по натуре, он боится свободы. Ему нужны моральные законы, ограничения, забор с колючей проволокой... который он будет критиковать и... жить счастливо.

     Майданов морщился, кривился, наконец глаза его отыскали мое лицо, он сказал с великой неохотой:

     -  Ладно, возьмем это как предпосылку. Хотя мне и очень не нравится, что вы пытаетесь отказаться от вечных и неизменных общечеловеческих ценностей... но я с вами условно соглашусь, чтобы послушать вашу... веру?.. Учение?.. Религию?.. Но только условно соглашусь, это такой технический термин для...

     -  Да знаем, - остановил я не очень вежливо, - знаем, мы же все здесь кто профи в философии, кто продвинут до уровня опытного юзера. Но вначале все же пояснение. Как мы знаем, человек сперва жил... обезьяной. Потом стал человеком, осознал свою индивидуальность, стал уходить из стада и жить одиночестве. Конечно, захватывал с собой одну-две самки, тем самым давая начало новому роду, затем - племени, а потом и народу, что перерастал в нацию.

     Бабурин спросил недоверчиво:

     -  Вот так просто?

     - Бывает и еще проще, - сказал я. - Так вот, в обществе легче жить, защищаться, распределять обязанности. Человек убедился, что все-таки надо жить в обществе. В помощь подрастающему поколению придумал и внедрил философию, что человек - часть общества и потому должен жить его интересами. Даже принося собственные интересы в жертву. Ибо чем мощнее общество, тем большая доля добычи достается и ему самому... Вот так и шла вся история цивилизации - в борьбе общественных интересов с личными. Сейчас как раз пик победы личных интересов. Все общественное выглядит таким мелким в сравнении с нами, такими духовно и телесно богатыми, разносторонними, из которых каждый - свой мир, своя Вселенная!..

     Бабурин приосанился, вспомнил о своей карте гения.

     Потом скривился, сам он всего лишь - переносчик жизни, вроде бы не живет вовсе.

     -  Понятно, - продолжил я, - что после взлета начинается откат. Сейчас самое время напомнить, что человек - все же общественное животное. Предыдущий культ индивидуализма и сверхценностей отдельно взятой жизни выполнил свою благую... да-да, очень благую роль. Позволил заменить глиняные кирпичики, из которых строилась дотоле цивилизация, на кирпичики из обожженной глины. Эти покрепче и... поцивилизованнее. Или даже - на обтесанные камни. И вот теперь из этих кирпичиков улучшенного качества можно строить здание уже иной конструкции, которое сможет выдержать более экстремальные нагрузки, у которого более высокие возможности... и вообще, все со знаком "более".

     Бабурин спросил настороженно:

     -  Это что же... снова строить коммунизм?.. Нет уж, нажрались!

     -  Под завязку, - поддержал Майданов и жестом белой холеной руки показал, где у него эта завязка, - нет уж, это мы не станем. Дайте нам просто жить! Просто жить. А уж жить счастливо сумеем сами. Ведь еще Камю доказал, а Ясперс подтвердил... Вы не любите Черчилля, но это был величайший ум, разве не так?.. Видите, согласны!.. Да что там Черчилль, еще Бисмарк, чуть ли не слово в слово повторяя вашего Карла Маркса...

     Я потряс головой, словно пес, выбравшийся из реки, стряхивая всю эту муть выспренних слов, где я так и не уловил смысла.

     -  Камю, Ясперс, Бисмарк... Вы еще Аристотеля, Платона, Гегеля назовите! Величайшие имена, кто спорит? Но, если честно... Нет-нет, давайте честно, хорошо? Только в самом деле честно, договорились?.. Ответьте, вы в самом деле считаете, что они умнее вас?.. Нет, это понятно, что вы знаете и умеете больше, но считаете ли, что они были и... мудрее?

     Лютовой коротко улыбнулся, но тотчас же вперил взгляд в чашку. Шершень откинулся на спинку кресла и

     смотрел с некоторый враждебностью, смешанной с недоумением. Как, мол, кто-то осмеливается вякать о каком-то пути для всего человечества, ведь это должен сформулировать он, Шершень!.. Вот только поймает вон ту осу, проверит ее брюшко, допьет чай, завяжет шнурки, заскочит по дороге к знакомой бабе, чтоб, значится, мозг не туманило никакими посторонними видениями, попьет еще раз чайку... а утром уже и приступит. Лучше с понедельника, утром...

     Майданов задвигался, поерзал, но, ощутив какую-то ловушку, смолчал. Зато Бабурин сказал победно:

     - Да хрен они были мудрее, если у них не было футбола!.. И "ящика", чтобы смотреть любой матч с дивана!

     -  Видите, вон Бабурин понимает! А вы? Ладно, я озвучу ваше красноречивое молчание. Вы говорите, как и принято говорить, что древние ах какие мудрые, и цитируете их, но сами уверены... уверены!.. кстати, так оно и есть, что вы не только знаете больше, что неудивительно, но даже и умнее. Молчите лишь потому, что такую наглость не простят, ведь вы интеллигент, но разве это не правда? Нет, я не льщу именно вам, Андрей Палиевич. На самом деле, уже большая часть вступивших в третье тысячелетие умнее галилеев и ньютонов. Те жили в тихих мирах...

     Майданов прервал негодующе:

     -  Это варфоломеевские ночи тихие?

     - Для интеллекта... тихие. Те гении варились в собственном соку. Это сейчас на каждого обрушивается лавина информации, рекламы, сейчас каждого с пеленок учат... да что там учат - заставляют мыслить! Мы уже волей-неволей мыслим чаще. А в этом мышлении опираемся на весь тот опыт галилеев и ньютонов, на все их знания и умения, да плюс на все-все, что дала НТР и компьютеризация... да что там говорить! Я говорю о том, что пора кончать лицемерить. Пора сказать честно, что мы умнее предков, знаем больше, умеем больше. Ведь только признав это, мы получаем право мыслить... вне того русла, что они прокопали еще на плоской Земле под неподвижным хрустальным небосводом!

     Я чувствовал, как меня распирает злая сила. Голос мой звучал все громче. Спохватившись, я умолк, потянулся за чашкой. Рука дрожала, пальцы тряслись. Лютовой, что поглядывал искоса, снова уронил взор в чашку.

     Шершень задумался, Майданов вообще передернул плечами, как на морозе.

     - Да? А вы представляете, что это получится?

     -  Боитесь мыслить самостоятельно? - спросил я. Майданов сердито зыркнул, смолчал, а Лютовой неожиданно признался:

     -  Боюсь. Одно дело - прибавлять на алтарь мудрости все новые крупицы... ладно, теперь уже не крупицы, валим целые самосвалы, а другое - вообще не опираться ни на какие каноны. Ведь вся цивилизация строилась... ну, этаж за этажом. Но фундамент заложили еще в пещерном веке... Представляете, даже я боюсь! А что уж говорить про Майданова? Ведь у нас почти вся страна - сплошная Майдановия!

     Майданов лишь зашипел сквозь зубы. Бабурин посмотрел на одного, на другого, заявил оскорбленно:

     -  Эт че за бред - строить мой дом... мою квартиру!.. на фундаменте Галилея или Пушкина? Да Пушкин крепостных своих порол просто для потехи! Тоже мне - фундамент!

     - А что, - сказал Лютовой и внимательно посмотрел на Бабурина, - пороть - это прогрессивно. Это стоит взять с собой в новый мир...

     Майданов завозился, сказал преувеличенно бодро, скрывая нервозность за атакующим стилем:

     -  По-моему, вы непоследовательны. Очень. Я хорошо помню, что оба вы не понимаете... и не принимаете то счастье, которое нам приносят в дом американцы. И постоянно против этого... ну, высказывались. А сейчас что же, ваша ненависть к Штатам угасла? Бравлин, вы уже перестали ненавидеть США?

     Я удивился:

     - Я? Ненавидеть? Что за... простите, но это ни в какие ворота не лезет. Странно вы как-то меня понимаете.

     -  Но ваше яростное выступление... Я развел руками.

     - Андрей Палиевич, вы что-то путаете. Я принадлежу к роду человеческому. К виду гомо сапиенс, если хотите. И хочу, чтобы мой вид развивался. Потому для меня нет разницы, в каком климатическом поясе живет та или иная часть моего рода. И как в данный момент зовется: скифы, гиксосы, хетты, римляне, советские или американские люди. Это все кликухи! Сегодня одни, завтра - другие. Я вправе вмешиваться в жизнь моего рода, как и любой другой.

     А Лютовой сказал с легкой усмешкой:

     -  Кстати, Андрей Палиевич, вы непоследовательны. Вон уже и Бабурин заметил...

     Бабурин подтвердил кивком, пасть занята печеньем, Шершень нагло оскалил зубы.

     - В чем? - спросил Майданов с легким испугом.

     -  Отказывая Бравлину в праве вмешиваться в жизнь Юсы, вы молчаливо признали за Юсой право вмешиваться в жизнь человеческого племени на всей планете. Разве не так?

     Майданов подумал, нахмурился, с достоинством двинул плечами.

     -  Вообще-то так... Но Юса получила это право... ну да, не спорю, нас не спрашивая, но мы дали им это право молчаливо!.. Они получили это право, а мы? Мы его вырываем из горла!

     - Если у них есть это право, - рассудил Лютовой, - то и у нас оно должно быть. Ведь у всех равные права, верно? Ведь вы же дерь... тьфу, демократ?

     Майданов снова сдвинул плечами. Я сказал размеренно:

     -  Племена и народы развивались в отрыве одно от другого, но разве эта дикость должна продолжаться и дальше? Нет стран, народов, племен - есть только люди. Повторяю, мы вправе вмешиваться в жизнь любой страны, любого народа, любого режима. Еще раз повторяю!..

     Лютовой кивнул с удовлетворением:

     - Да, против этого возразить трудно. Если Юса вправе, то и все вправе.

     Я продолжил:

     - Конечно же, с нынешней психологией нечего и думать перейти в следующую стадию общества. У нас психика древних египтян и римлян, а она уже исчерпала себя. Мы достигли потолка. Последние всплески человеческого духа породили христианство и ислам, но они были порождены этими греко-римлянами и потому насквозь пропитаны их духом. Достаточно только посмотреть, как в храмах кланяются раскрашенным доскам, приносят жертвы... где голубей, где богам воскуряют благовония... и увидим, что мы все еще целиком в том мире. Разве что сообщения отправляем не с почтовыми голубями, а по Интернету.

     - Ого, - сказал Лютовой. - Это уж больно круто!

     -  Разве?

     -  Ну да. Для вас даже язычество и христианство - едино?

     -  Да.

     -  Вот я и говорю - круто. Я вздохнул.

     -  Осенью мне пришлось участвовать в поисках останков разбившегося самолета... Вернее, собирали комочки плоти, что остались от пассажиров. Но что можно собрать, если от самого самолета, от обшивки уцелели фрагменты не больше зажигалки?.. Мы в течение месяца обшаривали всю тайгу. Трудились сотни высокооплачиваемых специалистов, правительство оставило все дела и ежедневно справлялось о ходе работ. Нам в помощь были брошены десятки самолетов, вертолетов, привезли самую дорогостоящую аппаратуру, что только существует... И что же? Да, нашли несколько обломков костей, не крупнее зубочисток. Наши профессора в полевых условиях делали анализы ДНК, а что не Удавалось, в особых контейнерах отправляли в столицу...

     Не буду утомлять длинным перечислением этих нелепостей...

     Майданов негодующе вскинулся:

     -  Нелепостей? Да как вы... Это же...

     -  Простите, - оборвал я, - сейчас закончу. На это были затрачены сотни миллионов долларов. После чего останки были захоронены на кладбище... О том кладбище, занимающем достаточно ценные и плодородные земли, - особый разговор, сейчас же скажу, что это все пережиток того пещерного времени, пещерного представления о загробной жизни дикаря, что уходит в леса Счастливой Охоты. Эти могилки были у древних славян, у христиан, у советских граждан, и вот сейчас у нас, именуемых странным именем россиян. И что? Разве что на могилах сперва были руны, потом кресты, затем звездочки, а сейчас хрен знает что... Но в каком пещерном веке мы все еще живем? Какие шаманские пляски исполняем?

     Майданов поморщился, но смолчал. Лютовой тоже поморщился, для него история предков, их жизнь, быт - святы. Шершень посмотрел на их одинаковые лица, засмеялся, Бабурин с готовностью загоготал.

     -  Мы же люди Интернета! - сказал я с болью. - Мы в веке компов, фотоаппаратов, телефильмов!.. Все эти кладбища должны быть... они уже есть у нас дома! Какое основное назначение кладбищ? Основное и единственное? Память. Мы хотим оставить себе что-то, что напоминало бы об ушедших. Но сейчас для этого есть фотографии, кинопленка, все это хранится на хардах, на лазерных дисках. Даже в недавнем прошлом веке как человек мог оставить себе память об умершем деде? Только высечь из камня его лицо или фигурку да установить на могиле!.. Но ведь сейчас на лазерном диске можно хранить все его цветные фото, можно снять на муви, можно записать голос и слушать столько раз, сколько захочет!.. Вывод: все кладбища старого типа - сровнять с землей. Отменить все эти дикарские погребальные церемонии... А они все - дикарские! Они все - прошлое.

     Я умолк, потому что на меня все смотрели с ужасом и отвращением. Нет, молчали, но я ощутил тяжелую гнетущую и даже враждебную атмосферу.

     Меня трясло, как медведь грушу, когда возвращался в СБОЮ квартиру. Голова гудела. Впервые я вынес свои идеи на всеобщий... хотя бы в рамках соседской тусовки, суд. Шершень не зря спросил, на кого эта безумная идея рассчитана. С дураками она не пройдет, точно. И с упрощенными, а их с каждым днем все больше.

     Похоже, я с треском провалился. Даже такая простая и понятная идея с кладбищами, а ведь это пустячок! Всего лишь крохотная черточка из жизни нового мира...

     Для умного не секрет, что общество стараются упростить. И людей упростить как можно больше. Сделать их предсказуемыми, что нашло отражение в речах политических деятелей. Когда какое-нибудь надутое ничтожество, важно раздувая щеки, вещает в микрофон, что вот то-то и то-то делать низзя, ибо могут быть непредсказуемые последствия, то тем самым оно громко кричит, что вот я - дурак, идиот, полный и абсолютный тупица! Нормальный человек должен предвидеть последствия, а вот я, депутат, член правительства - не могу по своему абсолютнейшему убожеству!

     Предсказуемые люди - это люди с упрощенными алгоритмиками. И чем человечек проще, примитивнее, тем легче его предсказать, легче им управлять, тем лучше и удобнее он для общества. Но мне такой человечек, как нож в горло. Он не принимает идей, он принимает только кнут и вожжи. Ну, еще и пряник, ессно. Вся моя надежда на инноваторов и первопринимателей. Увы, число инноваторов за последние пять лет с трех процентов упало до одного. Некоторые данные показывают даже ноль и девять. Первопринимателей снизилось с тринадцати процентов до семи...

     Ладно, примем данные как есть, посмотрим:

     Инноваторы - их около процента.

     Первоприниматели - их семь с небольшим хвостиком. Это уважаемые местные жители, на которых равняются, с которыми советуются. Все двенадцать апостолов Христа были из стаза первопринимателей.

     Раннее большинство - их тридцать два процента, они долго взвешивают, прежде чем принять решение.

     Позднее большинство - сорок девять, этим надо определенное давление окружающих, чтобы присоединились к новому.

     Увальни - одиннадцать процентов тех, кто подозрительно относится ко всему новому, принимают последними, когда остаются белыми воронами.

     Первые категории - высокий уровень образования, социального статуса, мобильности, они способны оперировать абстрактными сущностями...

     В комнату донесся голос отца:

     -  Бравлин, я тут супчик сварил!.. Тебе налить? Или попозже?

     - Попозже, - крикнул я. - Попозже!

     - Ну, как знаешь...

     Со стороны кухни успокоительно звякают тарелки, послышался плеск воды. Я стиснул виски ладонями, зажимая мыслишку, чтобы, зараза, не ускользнула. Итак, я сейчас вломился в очень трудную и опасную фазу. Мне позарез нужно успеть распространить свое учение на первопринимателей. Стоит им принять мою идею - лед тронется! Когда идеи охватывают определенный уровень аудитории, их уже не остановить. Как сказал великий Ленин: идеи становятся силой, когда овладевают массами. Ах да, это я уже говорил... Каждая последующая группка - мостик для следующих, задающий им менее рискованную модель поведения.

     На самих инноваторов надежды мало. Они не принимальщики, они сами... Инноваторы это те, которые время от времени смутно ощущают, что они для чего-то рождены. Для чего-то особого. Что они что-то призваны сделать, сотворить, совершить. Конечно, три процента - это выпущено природой с огромным запасом. Даже один - много. На самом деле большая часть этого процента просто забудет о своем призвании, проживет благополучную жизнь или сопьется, и только немногие решатся на что-то великое.

     Из этих смельчаков опять же большинство сгинет либо из-за абсурдности своих идей, либо из-за чрезмерной радикальности, либо еще из-за чего-то... но какая-то личность сумеет выдвинуть идею, которая перевернет мир! Естественно, это я.

     Правда, так думает каждый... но на этот раз это действительно я!

     Я бросился на диван, закрыл глаза и начал настойчиво выстраивать совершенно новую картину Мира. Итак, я и есть Бог, создавший этот мир. Эту Вселенную, отделивший свет от тьмы, Солнце, людей и прочих тварей. Я медленно и терпеливо... хотя для Меня это совсем не медленно - совершенствуюсь, расту, умнею, набираюсь опыта, исследую мир, Себя...

     Я разделен на сколько-то миллиардов крохотных тел, но большая часть меня - чисто служебные функции, я ж не требую мыслительной работы от своего желудка или кишечника. Но я - это я, даже - Я, и вот, осознавая это и ощущая себя Богом, так странно и нелепо видеть и слышать что-нибудь совсем уж дикое, вроде рекламы по телевидению, ясновидящего или новой губной помады! Что делать, в моем огромном организме даже желудок или кишечник имеет право голоса, и вот они пользуются этим правом во всю ослиную мощь.

     Но что же я, Бог? Увы, как и в моем организме, мозг всего лишь слуга на побегушках могучих инстинктов. Когда мне не хочется работать, а вот поваляться бы на диване, почитать детективчик или позвонить Галке, пока ее мужик на работе, - этому сразу найду уйму веских причин, оправдании и мудрых объяснений, что надо именно так, а не иначе. Со ссылками на отцов философии. Или психологии. Или физиологии, неважно.

     Так не пора ли осознать это? И - признать?

     А, осознав, не пора ли вести себя, как частица Бога, а не как частица Дарвина с Фрейдом и Васей Пупкиным вперемешку? Не оскорбление ли Богу все эти наши попытки загасить в себе искры разума?

     Стоп-стоп, здесь можно очень уместно пройтись по алкоголю и вообще по пьющим. Вообще-то для Человека Нового Мира вопрос лишний. Каким может быть его отношение к алкоголю? Паническое, на уровне спинного мозга! Боязнь ясности разума как-то не вяжется с образом сверхчеловека. Разве что создадут алкоголь, так сказать, с обратным знаком. Ну, будет усиливать работу мозга, придавать ясность мышлению и так далее, все наоборот.

     Что, я не помню потерянные на пьянки дни, а потом жуткие сцены похмелья? А какой вред мышлению и вообще здоровью? Болит голова, погублены не одни сутки, но и сегодня из-за боли в голове неспособность работать и даже четко мыслить, истрачены деньги не на что-то полезное, а именно на вредящее себе... какой-то самоубийственный синдром!.. Потеря целых суток для усвоения полезной информации... Что еще? Ах да, глубже завязаешь в конформизме, что, мол, надо "как все люди". А "все" - это хоть и не все на самом деле, но почти все, абсолютное большинство, которое в данный отрезок времени имеет право голоса... какой идиот это допустил?., и своей массой диктует свои примитивные законы поведения, общения и морали.

     Вообще-то, если честно, крайне необходима прополка. Не только уроды и дебилы, но и те, кто не желает усовершенствоваться, кто тянет род людской назад, во тьму инстинктов - да подлежит истреблению! Конечно, сейчас об этом и заикаться нельзя, отпугнет многих, но потом, когда Кодекс Человека Нового Мира закрепится... скажем короче - Кодекс ченома! Какова абревиатура? Или Кодекс люномов, от - Люди Нового Мира? Ладно, потом придумают. Другие. Кто подхватит и понесет это знамя дальше...

     -  Бравлин! - донесся голос из кухни. - Я суп уже налил! Остывает.

     -  Иду, - крикнул я с неохотой.

     Первое, напомнил себе торопливо, - это ориентация на молодежь. Для нее все войны - Троянско-Крымские, их легко будет убедить, что нынешние идеи, на которых держится современное общество, неважно: демократическое, коммунистическое или церковное, - феодально-каннибальские. Именно молодежь и будет основной движущей силой...

     -  Иду, отец,  - повторил я.  - Иду! Суп - это вещь...

     Еще что-то говорил и отвечал ему привычное, даже не оставляющее памяти, ибо все живем и говорим по алгоритмикам. На столе уже две глубокие тарелки, вкусный пар поплыл навстречу. Я сел за стол, ложка в руке, когда взял - не помню, все делаем по заданной программе...

     - С соседкой я уже перестал здороваться, - сообщил отец. - Всякий раз вытряхивает ковер с балкона прямо над подъездом...

     Я молча хлебал горячую уху. Женщина, вытряхивающая ковер с балкона на головы соседей, молодежь, что бьет бутылки на улице, где ходят другие люди, разбивающая стекла в электричках или пачкающая в подъездах - да истреблены будут! Им нет места в Мире Нового Человека. Они останутся здесь, в этом мире недочеловеков.

     Часть третья

     ГЛАВА 1

     Два дня провел с Таней, ничего не чуял от счастья и не помнил, на каком небе нахожусь. Затем она исчезла, оставив в квартире легкий аромат потерянного рая. Сразу потемнело так, что я всерьез решил поставить в комнате и на кухне лампы поярче.

     Лютовой бесцеремонно вломился в гости, я сразу увел его на кухню, не люблю, когда каждый садится за комп и начинает шарить по файлам, все-таки не зря эта штука называется персональной. На кухне мне - кофе, Лютовому - сок, да еще соленые орешки, что годятся на все случаи жизни.

     Лютовой сказал с интересом:

     -  Бравлин, а как ты будешь проповедовать свою Истину?..

     Я пробормотал:

     - Да уж придумаю.

     -  Э нет, давай учись сейчас! Подыскивай имидж, так сказать. Или форму. Если подашь в виде трактата, то кто их читает? А кто прочтет, на того не подействует. Надо, как Коран, - в стихах! Ты стихи не пишешь?

     -  Нет, конечно.

     - И не писал?

     - Странный вопрос, - буркнул я. - Кого из нас миновало детство?

     - Ага, - обрадовался Лютовой, - все-таки поэтическое мышление есть!.. Ведь все твои предшественники: Заратуштра, Иисус, Мухаммад - прекрасные поэты. Так что надо постараться. Лучше в форме какой-нибудь аллегории.

     Я подумал, сказал:

     - Ладно, получай. Господь... или Бог, можно даже -

     Господь Бог, ему все равно, создал человека и оберегал во младенчестве. Затем выпустил в мир, который создал для него, человека. И до первой линьки оберегал от соблазнов: сжег Содом и Гоморру, побивал демонов... он же побивал, было такое? А когда человек блуждал во тьме, возжигал дивный свет, освещая к себе дорогу. Лютовой кивнул:

     - Это хорошо. Дорога к Богу, гм...

     -  Но сейчас, - сказал я с нажимом, - после нескольких линек, человек стал той большой крупной гусеницей, которой предстоит уже не следующий стаз... Теперь время превращаться в настоящее крылатое имаго, красотой и величием похожее на ангела! Или на самого Бога, ведь он по образу и подобию? Но человеку настолько нравится его гусеничная жизнь, это состояние жрущей и беспечной гусеницы, что не торопится исполнять Божий Завет... не торопится. Ему и здесь хорошо.

     Лютовой кивал, словно отмеривал ритм. Я закончил почти сердито:

     -  Мы же, те немногие гусеницы, что еще помнят, для чего создавался наш мир! Мы полны решимости прийти к Богу. Прийти и подставить свои плечи под тяжелую ношу, которую он держит пока что в одиночку.

     Лютовой с покровительственным видом похлопал в ладоши.

     - Браво! Красиво и гордо. Настоящий сын гор... замочить бы их всех, гадов!.. Нет, в самом деле красиво, без шуток. Сразу чувствуешь себя лучше других, неким избранным, а это очень важно. Только эту декларацию надо наполнить жизнью. Насчет похорон и кладбищ ты хорошо придумал, хоть и очень жестко. Ну, как-то очень резко, без поклонов и комплиментов. Однако этого, как сам понимаешь, маловато.

     -  Кое-что есть, - ответил я неохотно.

     - Давай! - потребовал он.

     - Я еще не отгранил...

     Он покачал головой, брови взлетели на средину лба.

     - Ты всерьез надеешься сам?.. Чудак, я ведь уже говорил тебе, что Христос выдавал только тезисы, да и то рваные!.. А его апостолы уже приводили в порядок, выстраивали систему. И вообще основатель христианства - Павел! Однако говорим о Христе, ибо первым рушить старый мир начал именно он. Так что не жмись, выдавай все, что есть, неоформленное! А в бриллианты твои алмазы будем обтачивать сообща.

     Я сказал хмуро:

     -  Но величайшим из людей признан Мухаммад. Как раз за то, что сам все придумал, написал и что к его работе никто не добавил ни строчки!.. Ладно, получай:

     Первое: не читать книг дочеловеческого уровня. По крайней мере, не обсуждать их.

     Второе: контроль возложить на репутацию. Все видят, как живешь, что говоришь, чему следуешь.

     Третье: осознать, что живем в телах животных. И четко различать, какие у нас требования идут от животного, какие - от нас. И исполнять только человеческие.

     Четвертое: человека развивать не во всех направлениях. Всесторонне развитый - нонсенс, чудовище! Убить такого!

     Пятое: у человека нет ничего, кроме души. Смешно строить города мертвых, словно мы все еще в Древнем Египте. Отныне кладбища - только виртуальные. В фотографиях, мувах.

     Лютовой выставил, защищаясь, обе ладони:

     - Погоди, погоди!.. С кладбищами уже разобрались, в самом деле - даже не в прошлом веке живем, а в пещерном. Хоть со скрипом, но принимаю целиком и полностью. Насчет развивать всесторонне, гм, стоит посмотреть на Рэнда... Но насчет книг "человеческих" и "дочеловеческих" надо разъяснять. Я-то смутно понимаю, что "человеческие" - которые доброму и вечному, а "недо" - пробуждают скота. Но с этим осторожнее! Не хотелось бы, чтобы какой-то чересчур усердный дурак взялся проводить грань, понимаешь? А такие сразу найдутся.

     -  Еще бы. Просто это лучше оставить, как говорится,

     на совести Человека Нового Мира. Слишком заметные отклонения в черную или белую сторону будут заметны всем. Он подумал, сказал с сомнением:

     -  Ладно, а где в твоей системе местечко для Бога? Или это будет полностью атеистическое?

     - А кому сейчас мешает Бог? - спросил я. - Воруют, как и воровали. В то же время с Богом за спиной люди чувствуют себя уютнее. Тут, мол, мы все крутые, можем обижать других детишек, отбирать у них в песочнице игрушки, но для Бога мы все - дети, он нас всех любит, прощает, жалеет, гладит по головке, дает подарки... Так что Бог - есть! Но, понятно, не тот, созданный в эпоху борьбы рабов с могучим Римом. Бог ныне - это по-прежнему огромное, непознанное, непостижимое, но уже огромное, как Галактика... или даже больше. Или мельче, неважно. Это некий сверхорганизм, а мы, люди - всего лишь мысли, овеществленные мысли огромного суперорганизма. Ну, конечно, в эту систему Бога встраиваются еще и все животные - они здесь инстинкты, и в Боге - они же. И когда все мы лишаемся телесной оболочки, то всего лишь воссоединяемся с огромным Суперорганизмом-Богом...

     Лютовой поморщился, прервал:

     -  Пока что не вижу ничего нового. Что-то подобное уже слышал в разных восточных... ну, очень восточных учениях! А я, прости за выражение, человек, который звучит гордо, трагически и вообще по-всякому, как и положено европейцу. Это восточным людям, привыкшим чувствовать себя крохотными винтиками государства, наплевать, что их личное "я" исчезнет, растворится. Но мы, европейцы, индивидуалисты! Что мне с того, что моя душа снова воплотится где-то на Земле? Если не будет помнить меня, такого вот замечательного, если в ней не будет моей личности... грубо говоря, если она не будет помнить вот этого разговора, - то она уже не моя. И вообще-то не я!

     Я вскинул ладони:

     -  Понимаю, понимаю!.. Но в том-то и дело, что растворяться в общем организме вовсе не обязательно. Разве в