Юрий Никитин 


                       
Главный бой
(Цикл "Княжеский пир", #2)
Предисловие 



     В мире три вершины легендаристики. Двор короля Артура, 
монастырь Шао-Линь и двор князя Владимира. Двор Короля Артура 
прославился рыцарями "Круглого стола", монастырь странствующими 
монахами-бойцами, а князь, оставшийся в былинах как Красно Солнышко, 
известен пирами, на которые сходились семьдесят "сильномогучих 
богатырей" и сотни богатырей попроще. 
     Но если о короле Артуре выходили и выходят постоянно романы, 
фильмы, комиксы, а монастырь растиражирован в полусотне фильмов, то 
киевскому двору не повезло. О нем писали и пели в древние времена, 
однако... современный читатель России лучше знаком с циклом о короле 
Артуре, с легкостью опишет внешность орков, троллей, эльфов, гномов, 
но тупо смолчит, когда спросят о лешем или песиглавце. 
     Клич я бросил в 1996-м, в первом издании "Княжеского пира", но 
никто из пишущих не откликнулся, что и понятно, однако пару лет 
спустя несколько молодых талантливых ребят, чьи сердца "для чести 
живы...", взялись за перо, то бишь сели за клаву компа. И надо 
сказать, получилось! 
     Первые два романа, Дмитрия Янковского (Севастополь) и Евгения 
Адеева (Москва), уже вышли, на подходе Александр Нуждаев, а дальше 
выступают из тумана фигуры новых воинов. 
     А теперь вкратце правила для авторов, буде кто восхочет принять 
участие. 
     1. К участию допускаются все и маститые, и начинающие, без 
ограничения по полу, возрасту, национальности, политическим и 
религиозным убеждениям, кривизне ног и форме ушей. 
     2. Пожалуй, самое важное правило: не навреди другим авторам, не 
навреди самой серии. 
     3. Участник проекта должен написать роман объемом не менее 110 
тысяч слов. Больше пожалуйста, меньше нет. Примите как данное. Если 
нужны по-дробные объяснения, см. пункт последний. Романом называется 
произведение в малограмотной европей-ской традиции, то есть без 
разделения на повесть и собственно роман. 
     4. Исходной точкой повествования является двор князя Владимира 
до принятия христианства. Двор представлен в былинной традиции с 
богатырями и прочими сказочными персонажами. 
     5. Исходным миром является тот, что описан в романе "Княжеский 
пир". Это не означает, что действие должно происходить только при 
дворе, достаточно завязки или другого соприкосновения. 
     6. Рекомендовано включение в виде эпизодических лиц героев 
других романов цикла. Допустимо использование в качестве главных 
героев эпизодических героев Никитина (без его согласия) и других 
авторов (по согласованию кроме тех случаев, когда автор объявляет 
своих героев в общее пользование). В любом случае недопустимо 
убивать или калечить чужих героев и, само собой, унижать их 
достоинство. 
     7. Настоятельно рекомендуется предварительно прочесть книги 
предыдущих авторов (основоположника серии обязательно!), дабы 
избегнуть досадных недоразумений. Ведь там уже дана внешность 
основных героев, декорации теремов, с какой стороны терема крыльцо, 
а с какой коновязь и пр. 
     8. Образы героические. 
     9. Сюжеты героические. 
     10. В отношении серии действует правило богов: ведь писатели 
тоже творцы. Даже с прописной Творцы. То есть сделанное одним богом 
другой бог отменить не вправе. Если, к примеру, Афина ослепила 
Тересия, то сочувствующий ему Аполлон не волен вернуть зрение, зато 
в его воле было наделить даром прорицания и ясновидения. 
     11. Действие так же происходит в пределах Киев-ской Руси (за 
очень редким исключением переносясь, в случае необходимости, в 
тридевятые страны), при этом "заграница" в русской сказочно-былинной 
традиции. Доля "чужеземья" определена в 5 процентов. Здесь, помню, 
был вопль со стороны жулья: хотелось больше. А в идеале чтоб вообще 
русским духом и не пахло. Как же, о западных или восточных землях им 
писать куда приятнее! Патриоты, мать их... Кстати, что-то я не читал 
романов о короле Артуре, где его рыцари шастают хотя бы по Европе, 
не говоря уже о Японии, Руси, Атлантиде... 
     12. А это правило не относится к самой серии, но из-за ряда 
случаев стоит напомнить: первым и самым строгим редактором себе 
должен быть сам автор. Никакие веские причины не являются 
оправданием, чтобы принести рукопись невычитанную, невычищенную, 
сырую. Редактор не будет переписывать чужую рукопись, а автор не 
сможет бегать за каждым купившим его книгу и объяснять, что вот этот 
момент нужно понимать вот так-то, а здесь нужно представить себе вот 
это. Роман должен быть готовым к печати! 
     13. Не знаю, надо ли это писать, но все-таки роман должен быть 
написан еще и добротно. Конечно, уже слышу возражение: как, по 
заказу да еще и хорошо? Много хотите... Да, вы правы. Хотим много. 
     14. Роман должен быть написан "специально в серию", а не 
адаптирован из чего-то, что в других издательствах поперли в шею... 
То есть обязательны все реалии серии, а герой обязательно должен 
побывать при дворе князя Владимира, встретиться с другими героями, в 
том числе и героями других авторов. 
     15. В доме повешенного не говорят о веревке, то есть запрещена 
любая пропаганда христианства, как и контр-пропаганда. Только 
славянский красочный языческий мир, его обычаи. Никаких христианских 
проповедников, миссионеров. Как и других религий, понятно. 
     16. Недопустимо использование явно чужеродных сказочных 
элементов, не встречающихся в русских сказках и былинах, троллей, 
баньши и т. д. 
     17. Запрещена откровенная эротика (порнография), как чуждая 
тому суровому миру (или нашему представлению о нем). 
     18. Запрещены снижение образов, пародирование. Среди недоумков 
это все еще кажется особым шиком: изобразить Суворова придурком, 
Авдотью Рязаночку шлюхой, рассказать, что Чайковский и Достоевский 
были геями и т.д. То есть снизить их до своего уровня и своего 
окружения. Как бы сравняться с ними, и тем самым самому стать таким 
же великим. Увы, это наш характер: самим карабкаться трудно, проще 
других к себе в грязь... 
     19. Запрещено брать в качестве основных героев главных героев 
других авторов. Что понятно, верно? Ведь автор, может, сам в этот 
момент сочетает его узами священного брака, а у вас вдруг да заметят 
с другой женщиной. А обмен второстепенными героями или заимствование 
как раз приветствуется. Многие авторы делают эти перекрестные ссылки 
друг на друга, в эпизодах используя чужих героев. Тем самым серия 
скрепляется дополнительно. Разумеется, все это с уведомлением и 
согласованием друг с другом. 
     20. Естественно, запрещено убивать, калечить или как-то менять 
характеры героев других авторов. Кроме понятного авторского права, 
важна целесообразность: могут возникать нелепицы и несостыковки. 
     21. Для некоторой корректировки рекомендуется почаще вспоминать 
блестящий двор короля Артура с его рыцарями "Круглого стола", а 
также монастырь Шао-Линь. Двор князя Владимира это третья точка 
легендаристики на мировой карте. И большинство из того, что 
недопустимо при дворе короля Артура или в монастыре Шао-Линь, так же 
недопустимо и при дворе князя Владимира. 
     22. Возможно, кто-то сумеет найти лазейку в этих правилах. У 
нас страна такая! Боролись втихую с советской властью, боремся с 
налогами, так что подобная борьба с запретами и ограничениями уже в 
крови. С любыми нужными и ненужными. Формально роман может 
соответствовать перечисленным пунктам, но всего не предусмотришь! 
это может быть такое... 
     Что ж, правила здесь для того, чтобы помочь. Найденная лазейка 
протолкнуть в печать роман не поможет. 
     1001-е, последнее. При малейших неясностях проще всего 
посоветоваться с остальными авторами. Их адреса и емэйлы на 
http:nikitin.wm.ru. Да и сами не вылезают из корчмы, что там же на 
сайте, из-за чего многие в персонажах. Там же ведется постоянная 
дискуссия и обмен мнениями по "Княжескому пиру". Так что добро 
пожаловать, там объяснят все, дадут любую консультацию, настучат по 
голове, вытрут нос, похлопают по плечу, снова по голове... 
     Примечание: не принимаются ссылки на первую книгу "Княжеского 
пира", которая и дала название серии. Мол, а вот у Никитина тоже!.. 
Эта книга вышла в 1996-м, когда серия только начала выступать из 
тумана. Правила, которые позволят держать серию цельной, оформлялись 
позже. Да и вообще, следующее издание во избежание этих вопросов 
придется привести в соответствие с современными требованиями. Это 
проще, чем объяснять снова и снова. 
     Итак, добро пожаловать на пир. 


Юрий Никитин 


     Глава 1 


     Сильные мужские голоса грянули походную песню. В окна Золотой 
Палаты врывались трепещущие солнечные лучи, странно переплетаясь с 
багровым огнем факелов. Густой возбуждающий запах смолы, жареного 
мяса, кислого вина за длинными столами шумно пировали, поднимались с 
кубками и кричали сорванными охрипшими голосами здравицы крупные 
мужчины. У многих лица и обнаженные руки были в шрамах, голоса 
звучали сильно и уверенно, а когда грянули песнь, на столе зазвенела 
посуда. 
     Слуги не успевали менять залитые дорогим вином скатерти. 
Массивные столы гнулись под тяжестью золотой посуды: с того дня, как 
дружина возроптала, что ест простыми ложками из серебра, князь 
поспешно заменил все серебро золотом. Слуги пыхтели, красные и 
потные, бегом разносили блюда с жареными лебедями, олениной, 
запеченной в соке ежевики медвежатиной, расставляли кувшины с вином, 
а самым знатным подливали в золотые кубки густое темно-красное вино. 

     Воздух был жаркий, густой, пропитанный запахами жареного мяса, 
лесной смолы, воска, крепким муж-ским потом героев, богатырей и 
воевод Киевской Руси. 
     В разгар пира в широком дверном проеме возник чистый 
серебристый свет. Доспехи неизвестного сверкали ясно, а едва он 
сделал шаг, железо вспыхнуло как жар. Заходящее солнце подсветило со 
спины, металл на плечах загорелся пурпуром, словно в горне кузнеца. 
Блещущий шлем на сгибе локтя правой руки тоже сыпал искрами, густые 
волосы как расплавленное золото тяжело опускались на плечи. 
Разнесенные в стороны рамена едва не застряли в проходе, а выпуклые 
мышцы груди больше походили на сглаженные морскими волнами каменные 
плиты, чем на грудь человека, даже богатыря. 
     Он сурово и пристально оглядывал зал синими как небо глазами. 
Чисто выбритая нижняя челюсть вызывающе выступала вперед. Подбородок 
тяжелый, массивный, слегка раздвоенный, но даже ямочка похожа на 
след от удара топора. Да и все лицо вырублено тяжелым рубилом 
каменотеса: резкое, угловатое, словно из обломков скалы. Высокие 
скулы гордо вздернуты, а синие глаза смотрят прицельно, как орел на 
стадо куропаток. 
     Да, он смотрел ровно и спокойно, но даже в неподвижности 
чувствовалась тугая, грохочущая мощь горной лавины. Голоса в 
пиршественной палате начали умолкать. 
     Кто-то завопил радостно: 
     Добрыня! Сам Добрыня! 
     По всей палате разговоры затихали, поднимались головы. Витязь в 
сверкающих доспехах сделал шаг, слегка повернулся. Багровый свет пал 
на его мужественное лицо. Стало заметно, что не молод, далеко не 
молод, но полон звериной силы, что дается иным щедро и остается до 
по-следних дней жизни. И по тому, как стоит, видно, что и здесь 
непроизвольно готов отбиваться как спереди, так и с боков, отражать 
удары сверху, а буде кто выпрыгнет из подпола, пинком отправит 
обратно с проломленной головой. 
     И только теперь все увидели побитые пластины на плечах, 
посеченный шлем, погнутости на колонтарной пластине, вмятины на 
укрывшем широкую грудь железе. Витязь вскинул руку, заприметив 
обращенные к нему взгляды, улыбнулся, и словно молния сверкнула на 
темном от солнца лице: белые как сахар зубы, крупные и ровные, как 
вспышка осветили палату. 
     За столом поднялась огромная фигура в простой белой рубашке. На 
Добрыню взглянула страшная медвежья морда. Белоян, верховный волхв, 
приняв себе медвежью морду, дабы заниматься только ведовством, не 
отвлекаясь на баб, как был богатырем среди людей, так и медведем 
стал таким, что лесные братья показались бы рядом медвежатами. 
     Он высился над пирующими, широкий, массивный, тяжелый, как 
скала. Оглядел из-под выступающих надбровных дуг, похожих на 
каменные плиты, в палате разговоры сразу начали стихать, проговорил 
сильным голосом, в котором ясно слышался медвежий рев: 
     Убрать кружки!.. Убрать чаши! Убрать кубки!.. Наполнить чары. С 
дальних и опасных кордонов вернулся благородный витязь Добрыня, 
который никогда не пятнал чести и воинской славы. Так восславим же! 
     Слуги, как торопливые мыши, сновали по палате. Узкогорлые кубки 
сменили широкими золотыми чарами, тут же наполнили вином. Белоян 
проследил, чтобы налили всем, ловко подхватил свою чару, слегка 
плеснул вином на грудь, жертва родителям-богам, крикнул могуче: 
     Гей-но! 
     Сотня могучих мужских голосов грянула с такой силой, что терем 
затрясло, а с дальних деревьев с криком снялась стая галок. 
     Гей-но, наполним полные чары! 
     Чтоб через венцы лилося, 
     Чтоб наша доля нас не чуралась, 
     Чтоб краше в мире жилося! 
     Суровая древняя песня-заклинание, пришедшая, как говорили 
волхвы, от Первых, что сами были богами, гремела мощно, колдовски. 
Добрыня ощутил знакомый озноб, по коже всегда пробегали эти 
невидимые мурашки, и всякий раз в тело вливалась добавочная мощь, и 
он чувствовал, что снова готов нестись на лихом коне, рубить день и 
ночь, прыгать с высоких башен, и алою кровью своею... 
     Во главе стола на той стороне палаты стоял с поднятой чарой 
великий князь. Губы шевелились, но далеко, голоса Добрыня не слышал, 
хотя в разгар битвы князь мог перекричать сто тысяч ржущих коней. В 
простой белой рубашке с расстегнутым воротом, видна черная, как у 
зверя, волосатая грудь, небрежная улыбка на хищном лице, что в любой 
миг может превратиться в звериный оскал. 
     Когда он в нетерпении переступил с ноги на ногу, по чисто 
выбритому черепу побежали багровые, как при пожаре, сполохи. Черный 
чуб по-змеиному скользнул за ухо, тонкий конец заколыхался над 
плечом. В мочке левого уха зло блеснула золотая серьга с крупным 
багровым рубином, похожим на горящий уголек. 
     Он пел, но в то же время наблюдал с холодным любопытством. 
Добрыня уловил напряжение князя. Рядом с Владимиром обычно шумно 
пируют богатыри, возвышенные до ранга воевод, но сейчас и они 
застыли, смотрят кто с восторгом, кто с плохо скрытым 
недоброжелательством. 
     А Владимир в самом деле, услышав заздравную песнь героям, 
ощутил, как по телу пробежала дрожь, вытряхивая дурманящий хмель. 
Песня закончилась мощным выкриком, Добрыня уже двигается в его 
сторону между столами, отвечает на приветствия, широко и дружелюбно 
улыбается, витязь от пят до кончиков ушей. Почти вполовину старше, 
мелькнуло с некоторым раздраженным удивлением. Ну, пусть не вдвое, 
но все же он был мальчишкой, когда Добрыню уже приняли в дружинники. 
А потом их судьба и дальше была похожа: он сын рабыни Малуши, а 
Добрыня брат той же Малуши, значит дядя по матери. Правда, потом, 
когда стал великим князем, чувство глубокой приязни к Добрыне, 
который учил его воинским наукам и защищал от детей боярских, 
боролось с постоянно подогреваемым боярами подозрением: древлянский 
выкормыш мечтает отомстить за своего плененного княгиней Ольгой отца 
Мала. Спит и грезит, как восстановить царство древлянское, где 
княжеская корона принадлежит ему... 
     Добрыня, сказал он, вставая и распахивая руки. Добрыня! 
     Они обнялись, оба с некоторой настороженностью: каждому 
наговаривают на другого, оба пока держатся, но кто знает, когда яд 
начнет действовать на другого, в себе-то каждый уверен. 
     Владимир, ответил Добрыня, смотря князю прямо в глаза. 
Что-нибудь изменилось? 
     Владимир усмехнулся краешком рта. Лицо неприятно искривилось, 
но взгляд выдержал, хотя на мгновение в глубине глаз дрогнуло. На 
чисто выбритой коже Добрыни, темной от нещадного солнца дальних 
застав, белеют черточки старых шрамов, но вот добавился свежий: 
левая бровь разделена белым шрамом, а еще багровый след чужого 
железа на скуле... 
     Только фалернское кончилось, насмешливо сообщил князь. Но ты, 
как помню, не любитель хмельного. 
     Да, ответил Добрыня замедленно, он все еще смотрел князю в 
глаза, мне ключевая вода больше по нраву. 
     Я знаю, сказал Владимир с принужденным смехом. Хотя и в винах 
разбираешься, как ромейский поставщик императорского дворца! 
     Что делать, ответил Добрыня, мне приходилось бывать с красной 
ложью в Царьграде. 
     Владимир взглянул остро, выискивая намек на сложные 
дипломатические задания, которые тот успешно выполнял в столице 
столиц, но лицо Добрыни было неподвижно, сказал и сказал, хотя в 
глазах заметна странная тревога... 
     Ладно, сказал Владимир примирительно, сядь, попируй малость... 
А то скажут, что гнушаешься князем. Здесь кто только не смотрит, где 
что не так лежит! И от ромеев лазутчики, и от готов, и вообще всякие 
разные. Известно же, что кто сегодня не пьет, тот завтра родину 
продаст... 
     Добрыня с некоторой напряженностью опустился на стул с высокой 
резной спинкой. По всей палате возобновился шум и гам, громче 
зазвенела посуда, застучали но-жи и ложки, замелькали руки с сочными 
ломтями горячего мяса, пошли с подносов на стол расписные кувшины. 
     Перед витязем поставили золотой кубок, украшенный изумрудами. 
Сам Владимир, выказывая особое расположение, наполнил доверху 
красным как пожар вином, терпким даже по запаху. Добрыня внимательно 
рассматривал пирующих. Знакомых лиц мало. Самые именитые герои, судя 
по всему, на дальних заставах богатырских... 
     Но и здесь хватает тех, о силе которых с восторгом и завистью 
рассказывают по вечерам. Он увидел и страшного в рукопашном бою 
Зарея Красного; и великана Кышатича, который берет на плечи коня с 
дружинником в полном вооружении и так бежит наравне с быстроногим 
княжеским скороходом; коварного хана Улана, который сегодня с 
князем, а завтра с такими же честными глазами бьется супротив его 
дружины, и всегда прав: князь-де нарушил такой-то договор; славного 
витязя Слегу Загорного, знатного великими победами над темным 
народом гелонов; старейшего из богатырей Корневича, который изгонял 
за море первых варягов, потом изгонял Рюрика, затем сам же и 
приглашал его после долгой смуты; воеводу над всей легкой конницей 
Сухмата; могучего Микулу; и совсем редкого гостя на княжеском пиру 
Велигоя Волчий Дух... 
     Напротив Добрыни хлестал дорогое вино, как простой кумыс, 
огромный детина с раскосыми глазами и высокими скулами. Черные как 
смоль и прямые, будто конская грива, волосы, толстые, как кабанья 
щетина, падают на широченные плечи. Тяжелые веки поднимаются 
изредка, и тогда глаза блистают остро и злобно. Дюсен, единственный 
сын заклятого врага Киевской Руси хана Жужубуна, был взят в 
заложники с малых лет, вырос и возмужал при киевском дворе, но часто 
говорит во хмелю, что мечтает вырваться из города и вернуться в 
родные степи, откуда страшно отомстит Киеву. 
     Но не видать побратимов Михайла Потыка и Ильи Муромца, только 
Алеша Попович вон по ту сторону стола, нет Залешанина, о котором 
ходят слухи, что только у него на поясе нож из небесного железа, 
что, как лист лопуха, прорежет княжескую кольчугу, не видать 
огромного вятичского витязя Валуна, который в полном вооружении и с 
тяжелым топором в руках перепрыгивает через трех оседланных коней. 
Пусто место грохочущего смехом Шерстобита, который в западных землях 
на турнире выбил из седла двенадцать рыцарей, не сменив коня и не 
поломав копья, которое ему подарил однажды сам великий князь. Зато 
на месте погибшего старого гиганта Корнедуба скромно сидит и 
почтительно слушает старших молодой и отважный Ратьгой, уже успевший 
показать и силу, и сноровку, и воинскую выучку. 
     Сквозь стук кубков и веселые крики он услышал вблизи звонкий, 
задорный голос: 
     ...А за ними живут рароги из рода радегастов, что значит сыны 
моря. Нет рарогам равных в набегах на берега, силы они небывалой! 
Один такой удалец бросается на целое войско, ревет и крушит все 
подряд, а когда нет врага, от ярости грызет края щита. Если 
проткнуть насквозь хоть десятью копьями, все одно бросается на 
врага, бьет и крушит, убивает людей как кур, ведь каждый рарог силы 
немереной... а когда падает и умирает, то не от ран, а от 
изнеможения... 
     Добрыня увидел, что многие, слушающие Алешу Поповича, 
поглядывают в его сторону. Кивнул, добавил ровным мерным голосом: 
     Да, крепкие воины. Жаль, коней боятся, никто ни в жисть верхом 
не сядет. Да и никогда еще рароги, как и всякие там мурманы, не 
бились корабль на корабль в открытом море. Всегда, повстречавшись, 
плывут оба к мелководью, а там уже выпрыгивают и, по колено в воде, 
кидаются друг на друга. Так что наши ушкуйники всегда берут верх, 
если встречают вдали от берега... 
     Алеша нахмурился: только что слушали с раскрытыми ртами, а 
теперь все внимание Добрыне, повысил голос: 
     А еще мы прошли через земли бодричей вот уж скажу, вояки 
знатные! Все, как один, будто капли воды: знать, от одного отца, а 
еще говорят от брата с сестрой, огромные и плечистые, к лесу 
привычные. Когда бодрич идет по лесу, трава под ним не гнется, но 
медведя убивает кулаком, лешего рвет пополам. Ни один враг не смеет 
зайти к ним в лес, сразу смерть находит... 
     Крепкие воины, добавил Добрыня. Непобедимые, неуязвимые. Силу 
от своих вековых дубов получают! Но как только выйдут из леса, их 
даже петух бьет. А что такое подсечное земледелие, знаете? То-то и 
оно. Жгут леса, наступают пашнями. Эти герои уходят в леса все 
глубже... Точнее, отступают. 
     Алеша нахмурился, улыбка стала уязвленной, повысил голос и 
заговорил в сторону слушающих его с открытыми ртами: 
     А еще я трижды встречал удивительный народ урюпинцев... 
     Кто-то переспросил недоверчиво: 
     Трижды за этот раз? 
     То-то и оно, поклялся Алеша. Конь у меня знаете какой? Скачем 
выше леса стоячего, ниже облака ходячего! Сегодня я в снегах бьюсь с 
удивительными снежными людьми, а завтра уже сражаю чудо-юдо лева в 
жарких песках под деревьями, где листья веником! Но всякий раз 
встречал урюпинцев. Ахал, а они так невинно: так мы ж кочующее 
племя... Едем себе потихоньку, землю для проживания выбираем. Ничего 
себе "потихоньку", говорю, а как же тогда, если понесетесь вскачь? А 
мы не спешим, отвечают... 
     Добрыня улыбнулся: 
     Богами сказано, что та земля, где они остановятся, будет 
счастливой. Вот и выбирают уже несколько тысяч лет. 
     Тыщи лет? ахнул кто-то. Это ж сколько? 
     Спроси у Белояна, отмахнулся Добрыня. 
     А еще я встретил по дороге к Жар-птице, повысил голос Алеша, 
дивные народы песиголовцев, меклегов, аримаспов, лютичей... Вообще 
скажу, что никто из живущих на белом свете не сравнится с лютичами в 
стрельбе из лука. Разве что аримаспы? Но те вообще не люди, а из 
людей никто не может бить птицу за двести шагов... 
     Богатыри загалдели, как гуси на базаре. Один сказал 
глубокомысленно: 
     Коневич может. Да и ты тоже с луком в руках родился. 
     Добрыня подтвердил: 
     Попович сможет. Он бьет за двести шагов перепелку без промаха. 
Правда, у аримаспов всяк бьет на двести шагов птицу в полете, а 
Лешак один из всей дружины! А лучшие из аримаспов так и вовсе... 
Может, они и на тыщу шагов стрелой достанут? Никто не ведает. 
     Коневич ведает, снова сказал тот же богатырь. Он с аримаспами 
год прожил! 
     Его сосед недовольно возразил: 
     Ну, про Коневича говорить не след. Он сам, может быть, не 
человек. 
     Не человек? 
     Ну, не совсем человек. А у нас про людев речь, морда ты 
неумытая! 
     Ах, это у меня неумытая?! 
     Добрыня поставил кубок, князь не смотрит в его сторону, все 
галдят, и каждый старается перекричать другого, как можно незаметнее 
поднялся и вышел из палаты. За дверью ощутил толчок, на пол с 
дребезгом посыпалась посуда. Жареные гуси раскатились по 
выскобленным добела половицам. Ополоумевший от спешки слуга быстро 
подобрал жаркое, уложил в прежнем порядке и метнулся в палату. 
     Со второго поверха необъятный княжий двор как на ладони. Народу 
всегда как муравьев на дохлой жабе. Столы под открытым небом, смачно 
парует жареное мясо, желтеет мед, слуги то и дело подкатывают бочки 
с пивом. Ближе к воротам исполинский дуб укрывает тенью половину 
двора, смотреть боязно на ствол в пять обхватов, весь в трещинах, 
наплывах и наростах, а узловатые ветви переплелись как надежная 
крыша. Этот дуб, по преданию, посадил сам Вандал, дед или прадед 
Славена, от которого и пошел род славов. Славы, самый неуживчивый 
народ на свете, постоянно разбредались по окрестным землям, везде 
основывая свои племена. Иные стали зваться по местам, где жили: 
древляне, поляне, дряговичи, другие по именам их прародителей: от 
Вятко пошли вятичи, от Радима радимичи, но еще больше тех, которые 
непонятно почему так зовутся, и стало уже славянских племен как 
капель в море, песчинок в реке, и с каждым днем они все множатся. 
     Если княжеский пир одновременно и военный совет, то пир на 
подворье тоже не просто пьянка. Степенно обсуждаются нравы соседей, 
договариваются породниться семьями, торгуются, уговариваются вместе 
собраться в набег на соседей. Из раскрытых поварен валят клубы пара, 
несет запахами жареного мяса и рыбы. Все смешивается с ароматами 
горящего железа в кузнице трудятся день и ночь, подковывая коней, 
выправляя сбрую, перековывая мечи и оттягивая концы плотницких 
топоров, что делает их боевыми. 
     Три огромных котла выставлены на двор, там же на исполинских 
вертелах поворачиваются над жаркими углями туши молодых быков. Между 
столами оставлено место для тех, кому не терпится подраться, такой 
же утоптанный ток издавна отведен и перед теремом, чтобы и князь с 
его богатырями мог поглядеть сверху на силу и удаль простого люда, и 
если кому повезет, попадет в княжью дружину. 


     Глава 2 


     Он вздрогнул, по спине пробежали мурашки. Чувство опасности 
стало таким сильным, что рука невольно метнулась к ножу на поясе. 
Огляделся, но вокруг пусто, только со двора доносилась пьяная песня, 
а из Золотой Палаты стал слышнее гул голосов. 
     Прямо из стены выступила огромная фигура с медвежьей головой, 
но телом массивного дородного воеводы. На человеке слегка колыхалось 
белое одеяние, а маленькие глазки смотрели пристально. 
     Вижу, проговорил он настолько тяжелым густым голосом, что 
скорее ревом, шкурой меня почуял... 
     Почуял, буркнул Добрыня. Будь здоров, Белоян. Только в другой 
раз не подкрадывайся как тать. Зарублю. 
     Верховный волхв поманил за собой. В коридоре огляделся, 
внезапно толкнул неприметную дверь. Добрыня поспешно шагнул за ним 
через порог. Дверь захлопнулась, тяжелая, без зазоров. Далекие крики 
гуляк отрезало как ножом. 
     Маленькая комнатка, узкое окошко, стол и две широкие дубовые 
лавки. Белоян кивнул, сел напротив. Острые медвежьи глаза смотрели 
цепко, в них горели недобрые огоньки. 
     Говори, потребовал он. 
     О чем? 
     Добрыня сел, спина прямая, лицо надменное, а челюсть выдвинул 
так, что даже у волхва, несмотря на миролюбие, зачесался кулак от 
жажды двинуть в зубы. Он остался стоять, но Добрыня и сидя ухитрялся 
смотреть сверху вниз, высокомерно и покровительственно. 
     Белоян покачал головой: 
     Ты можешь сколько угодно рассказывать, что устал в дороге. Но я 
вижу в твоих глазах печаль и тревогу. Что-то случилось? 
     Да так... Ничего серьезного. 
     Говори! 
     Белоян, ответил Добрыня с неудовольствием, это мелочь... Не 
настолько уж я и встревожился. Просто на днях явился мне один 
черт... Или демон, хотя сам он назвался богом. Сказал, что из старых 
богов, которых мы позабыли. И что терпение его лопнуло. Требует 
жертв и признания своей власти. 
     Говорил он легко, беспечно, улыбался красиво и мужественно, но 
Белоян следил за лицом богатыря, хмурился. 
     Что он восхотел? 
     Всего лишь коня в жертву. 
     Твоего? 
     Добрыня покачал головой: 
     Я тоже его спросил. Он сказал, что ему все равно, чей конь, 
лишь бы конь был боевым, а не рабочей лошадью, что таскает плуг. 
     Наступило молчание, Белоян спросил после паузы: 
     Жертва не велика. Почему ты отказался? 
     Уже знаешь, что отказался? 
     Достаточно знать тебя. 
     Добрыня откинулся к стене. Широкая спина уперлась в толстые 
надежные бревна. Красивое мужественное лицо напряглось, под кожей 
вздулись рифленые желваки. 
     А что бы ответил ты? 
     Белоян развел руками: 
     Ну, я другое дело. Я волхв... 
     А я, ответил Добрыня надменно, человек. И не могу склонять 
голову перед... Он запнулся. 
     Белоян спросил с нажимом: 
     Перед кем?.. Или чем? 
     Я могу, ответил Добрыня тише, склонять голову перед 
справедливостью, перед чужой правдой. Но не склонюсь перед силой! 
Этот бог... кто бы ни был, не попросил меня принести ему жертву. Я 
знаю, боги без жертв чахнут и мрут. Он потребовал! Он снова умолк. 
     Белоян спросил быстро: 
     Ну-ну! Самое важное! 
     Он сказал, выдавил Добрыня с неохотой, что если я не принесу 
ему эту жертву, то через двенадцать дней в моем доме будет пожар. Он 
умолк. 
     Белоян неотрывно смотрел в темное, как грозовое небо, лицо 
витязя. 
     Ну, пожаром тебя не испугать. Что сказал еще? 
     Что в огне погибнет мой отец. 
     Белоян после паузы спросил осторожно: 
     Это когда было? 
     Десять дней тому. 
     Значит, через два дня? 
     Добрыня сказал угрюмо: 
     Думаю, послезавтра. Но вряд ли наши боги допустят, чтобы 
появился какой-то чужак, начал требовать себе жертвенники, капища. 
     Белоян после паузы проговорил, морщась: 
     Наши боги... знаешь ли, чересчур терпимы. Им бы поесть да 
поспать. А просыпаются, когда враг уж совсем на горле. Счастье еще, 
что силы неимоверной!.. Но и беда. При такой силище слишком 
благодушны. Уверились, что никто одолеть не сумеет. Вот и проводят 
время в пирах да веселии, как наш князь. 
     Добрыня нахмурился: 
     Владимира не замай. Сам знаешь, для него это не пиры. 
     Знаю, согласился Белоян, так, к слову... Его имя только ленивый 
не треплет. Знаешь, ты хоть и отверг того бога, но на всякий случай 
за домом проследи. В Киеве что ни день, то пожар! В такую жару да 
сушь от малой лучинки весь город сгорит!.. Как уже не раз сгорал. 
Дотла сгорал. Какой он с виду? 
     По быстрому ответу Белоян понял, что облик чужого бога все еще 
стоит перед глазами отважного витязя. 
     Похож на большую толстую ящерицу, однако ростом с барана, 
покрыт каменной чешуей. На спине гребень, как у стерляди. Вид такой, 
словно в земле пролежал века... Зеленый, мох по всему телу... 
Ростом, как уже сказал, мне по пряжку пояса. Но в плечах широк... С 
виду не так уж и силен... Прости, я о своем! Морда широка, но это ж 
ящерица... Но что дивно, на плечах шкура тарпана. Я таких не видел! 
     Белоян поморщился: 
     Подробнее. 
     Чересчур простенько для бога. Как если бы срезал сам. Еще на 
нем простой ремень. Из невыделанной кожи! 
     Медвежья морда казалась неподвижной, но Добрыня видел, как под 
мохнатой кожей ходят широкие бугры мышц, а на широком лбу пытаются 
собраться морщинки. Когда Добрыня умолк, Белоян проронил тяжело: 
     Что из невыделанной понятно... Это только кажется, что мы 
родились со всем умением на свете. А бо-ги не люди, к новому 
привыкают медленнее. Может быть, у него самый первый на свете пояс? 
Потому и простой, что бог из древних, потому и в шкуре дикого 
коня... Но осталась ли в нем хоть капля мощи? Вряд ли... 
     Добрыня оживился, перевел дух, даже лицо порозовело. Сказал уже 
громче: 
     Вот и я сразу подумал. Перуну по всей Старой Руси, Новой и двум 
окраинным жертвы возносят, а теперь еще и в Киевской Руси столбы 
поставили, молодых телят и пленников режут! Кто с ним сравнится по 
мощи? Разве что Велес, ему еще и молодых девок топят по весне, а 
осенью младенцев закапывают, чтобы урожай дал... Я так понимаю, что 
бог, которому не дают жертв, разве что может? 
     Правильно понимаешь, одобрил Белоян. Правильно. 
     Просто пугает, верно? 
     Просто пугает, повторил Белоян. 
     Пожаром неведомый бог пригрозил на послезавтра, но уже с ночи 
напротив дома Добрыни начали прогуливаться крепкие мужики. Добрыня 
узнал гридней из личной охраны князя. Белоян придерживается старой 
мудрости: на бога надейся, но к берегу греби. Пугает или нет чужой 
бог, но на всякий случай пусть погуляют парни на людной улице. Пусть 
даже на день раньше. На случай, если Добрыня дни перепутал, чужой 
бог ошибся в днях или вообще... так, на всякий случай. 
     Милена, все такая же добрая и ласковая, не возгордившаяся, что 
ее муж самый знатный витязь на всей Руси, за его отсутствие малость 
раздобрела, но лицом оставалась такая же светлая, глаза ясные, а 
голос звучал приветливо. 
     Сейчас она быстро собрала на стол, поклонилась свекру, стукнула 
по лбу ложкой племянника, маленького Бора, что норовил первым 
зачерпнуть горячей разваристой каши. 
     Когда-то семья была побольше, но мать Добрыни прибрали боги, 
как и двух детей, что померли во младенчестве, так что за огромный 
стол сейчас усаживались вчетвером. Сам глава рода Мал, его 
единственный сын Добрыня, невестка Милена и маленький Бор, сын рано 
умершей сестры Милены, его звали просто Борькой. 
     После короткого благодарственного слова богам обед проходил в 
молчании. Слышался только стук ложек, довольно покряхтывал отец, 
каша удалась, по всей комнате шли волны мясного духа и разваристой 
гречневой каши. Когда-то князь крупного племени древлян, а по меркам 
западных земель король, Мал много воевал, ходил в походы, огнем и 
кровью объединил три десятка племен в единое целое, но потерпел 
поражение в схватке с Киевом, где утвердились пришельцы с севера. 
Был схвачен, увезен в полон. Казнить княгиня Ольга не решилась: у 
древлян тут же появится новый князь, все начинай сначала, а так 
законный князь древлян у нее под замком. Двух детей, Малушу и 
Добрыню, держала в Киеве под надзором. Малушу выдала замуж за сына 
Святослава, расчет прост: ее внуки уже и по древлянским законам 
могут претендовать на власть над все еще непокорными племенами. 
Добрыню держала вместе с челядью, где он вскоре начал выделяться 
силой и удалью, стал отроком. Его взяли в младшие дружинники, а 
через год уже перешел в старшие богатыри. 
     Мал, сломленный растущей мощью Киева, переживал поражение 
болезненно, но затем как-то охляп, затих, в его глазах уже не было 
прежнего огня. Все еще громадный, похожий больше на скалу, чем на 
человека, за последние годы плена оброс лишней плотью, двигался 
медленно. Грохочущий голос стал тише, а длинные седые волосы, пышно 
падавшие на спину и плечи, заметно поредели и теперь едва ли 
защитили бы от ударов сабли. Да и стали тоньше, почти человеческие, 
а раньше были как у кабана щетина! Конский волос и то тоньше. Теперь 
Мал чаще проводил время в беседах с волхвами о небесных знамениях, 
чем вспоминал победные сражения с такими же лесными племенами. 
     Добрыня с детства видел красочный мир Киева, вырос на берегу 
великой реки, постоянно зрел иноземных купцов, заморских гостей, 
слышал чужую речь. Ему давали подержать драгоценные мечи, узорные 
ткани, а когда однажды взяли как отрока в дальнюю поездку за данью в 
одно из лесных племен, со страхом и удивлением, что перешли в 
горечь, увидел, что на самом деле мир его отца и дедов маловат и 
скуден. 
     Святославу часто нашептывали на молодого богатыря: мол, 
волчонок отомстит за пленение родителей и разор царства, которое его 
царство, но Святослав отмахивался: не дурак Добрыня, хоть и силен. 
Здесь он уже получил больше своим умом и отвагой, чем если бы сидел 
лесным царьком в глуши... 
     Пленного князя Мала насильно окрестили, греческий священник при 
княгине Ольге нарек его Никитой и долго внушал, что отныне он раб не 
только великой княгини, но и божий, и что сам бог велит во всем 
повиноваться своим господам, не перечить, а буде те врежут по правой 
щеке, тут же подставлять левую. Мал хмуро молчал, он знал, что 
княгиня Ольга, приняв чужую веру, должна именоваться Еленой, так ее 
переназвали чужаки в черных одеяниях, но и другие ее зовут 
по-прежнему Ольгой, и сама себя так кличет. А левую щеку никому не 
подставит. 
     Милена собрала пустые миски. Добрыня указал глазами на Бора, 
она тут же ухватила мальчонку за руку: 
     Пойдем со мной, поможешь мыть посуду. 
     Не хочу... Я посижу послушаю! 
     Борька, не упрямься, сказала она строже. Это же так интересно! 
     Что? удивился малыш. Мыть посуду? 
     Миски были грязные, объяснила она, а начинают блестеть! 
     Мужчины посуду не моют, ответил он гордо. 
     Расти быстрее, засмеялась Милена, вот и станешь мужчиной. А 
пока годишься только мыть посуду. Пойдем, не упрямься. 
     Когда за ними захлопнулась дверь, Добрыня повернулся к отцу. В 
горле стоял ком, он все сглатывал, но тот лишь опустился ниже, 
передавил дыхание, остался распирать болезненно грудь. 
     Отец, сказал он тихо, мне надо совет с тобой держать. Как 
скажешь, так и поступим. 
     Мал сцепил пальцы, столешница дрогнула под тяжестью его 
огромных жилистых рук. Глаза прятались под тяжелыми, набрякшими, как 
тучи, веками. Добрыня вслед за отцом положил руки на стол, застыл. 
     Говори, пророкотал Мал. Что бы ни случилось, ты мой сын. 
     Отец, повторил Добрыня. Двенадцать дней тому мне явился древний 
демон. Не наш и не славянский. Белоян сказал, что и не росский. 
Вообще каких-то неведомых народов, чьи кости выкапываем, когда роем 
колодцы. Он потребовал в жертву коня. И пригрозил, что если 
откажусь, то у меня сгорит дом, а в пожаре погибнешь ты. 
     Мал молчал, ждал. Добрыня тоже молчал, в комнате застыла 
тяжелая, напряженная тишина. Наконец Мал проговорил неспешным 
рокочущим голосом, далеким от старческого: 
     Я не понял, о каком совете речь? 
     Отец... 
     Он смешался, внезапно ощутив, что из непонятной трусости 
переложил тяжесть решения на отцовские плечи. Начал подыскивать 
слова, сейчас бы попятиться, однако Мал уже сжал и разжал огромные 
кулаки со старчески вздутыми суставами, пророкотал неспешно: 
     Что за молодежь пошла? Вот в наше время... Сын мой, разве мы 
когда торговали честью? Ты и сейчас служишь не князю, а земле нашей. 
Если суждено погибнуть в огне, то так тому и быть. Конечно, лучше бы 
от меча... Но и то хорошо, что не в постели. Пусть в постели мрут 
бабы. Я ответил тебе, сын мой? 
     Добрыня обошел стол, обнял отца. Совсем недавно ему чудилось в 
таких случаях, что обнимает разогретую на солнце скалу, руки коротки 
обхватить отцовские плечи, но теперь то ли руки вытянулись, то ли 
отцовские плечи усохли, прижал отцовскую голову к груди. 
     За окном простучали копыта, звонко пропел петух. Слышно было, 
как проехала телега с несмазанными колесами. Мал отодвинул 
сына-богатыря, хлопнул по плечам: 
     У героев, сын мой, иные дороги, чем у пахарей. 
     Знаю, отец... Но это когда своя жизнь на кону! 
     Да, кивнул отец, чужой распоряжаться труднее. Если не сам 
дрянь, конечно. 
     Ни в жизнь не стал бы князем, вырвалось у Добрыни. Даже 
воеводой не хочу! Сколько посылал на смерть, а не привыкну... 
     За полночь лег в теплую постель, уже согретую Миленой, обнял ее 
мягкое тело, но мысли блуждали далеко, а взор шарил по потолочным 
балкам. Она посопела рядом, ее голова умостилась у него на плече. 
Пальцы ласково пощекотали ему живот, вскоре он услышал ее тихое 
сопение. Набегавшись за день, она заснула как ребенок, тихо и 
счастливо. 
     Он не стал высвобождать руку, так и лежал, пока, на-конец, веки 
не стали тяжелее свинцовых глыб, а вместо закопченных бревен увидел 
небо и скачущих там коней. 


     Глава 3 


     На заставах привык ночевать у костра, спать на голой земле, на 
камнях, на песке, на дереве, на снегу, а когда попадал в этот 
огромный двухповерховый домище, раскинувшийся крыльями на полдвора, 
морщился в недоумении: неужто это принадлежит ему? 
     Уже не раб, а знатный боярин, а боярину и терем боярский. 
Сегодня с утра долго и с недоумением бродил по многочисленным 
светлицам, горницам, палатам, опускался в глубокие подвалы, где 
рядами висят копченые туши, окорока, связки колбас. Зашел и в винный 
подвал: бочки с вином до самого потолка, нигде ни факела, ни 
светильника, кроме того, что в руке. Когда поднялся в светлицу жены, 
сурово велел загасить купленные за большие деньги у ромеев нежно 
пахнущие свечи. 
     День яснее не бывает, сказал он сурово, куда твоим свечам 
супротив солнышка! 
     Да я так, ответила жена виновато. Пахнут больно сладко. 
     Погаси, велел он. 
     Как велишь, сказала она испуганно. 
     И не зажигай сегодня вовсе. Поняла? Завтра можно, сегодня 
нельзя. Пройди по терему, проверь еще. Чтоб ни факела, ни 
светильника. Увидишь у кого кремень и кресало отбери! 
     Да-да, согласилась она поспешно, день ясный, солнце во все 
окна... И так глазам больно! Неча зря транжирить. 
     Вот-вот. Скажи, если надо, насчет бережливости. 
     Как скажешь! 
     Двор он осмотрел тщательнее, чем по дороге на заставу 
осматривал подозрительные овраги и балки. В кузнице велел загасить 
горн, а повара и стряпух отправил в село проведать престарелых 
родителей. 
     К вечеру, когда солнце опускалось к виднокраю, ноги 
подкашивались, словно он трое суток бежал без воды и еды в полном 
доспехе, с мечом и щитом. Тягостное ощущение заставляло вздрагивать, 
с огромным трудом держал спину прямой, а плечи гордо развернутыми. 
Огромный багровый диск сползает по красному небосклону, как яичный 
желток по раскаленной сковороде, ветерок утих, наступает вечер... 
     Терем и весь двор, как в болото, погрузились в тянущую тишину, 
а тут неуместно громко по ту сторону забора послышался звонкий 
перестук копыт. Чей-то конь промчался в сторону ворот. Послышался 
требовательный стук. Добрыня открыл сам, во двор въехал, гордо 
подбоченясь, на высоком тонконогом коне Векша, молодой и верткий 
гридень князя, услужливый и подловатый. 
     Конь встал на дыбки, послушный, чуткий, звонко заржал. Копыта 
красиво потоптали воздух, а гридень бросил свысока: 
     Что-то не торопишься перед княжеским человеком открывать 
ворота, Добрыня! 
     За воротами не видно, буркнул Добрыня. 
     Чуять должен, сказал Векша еще громче. Голос стал угрожающим. 
Перед князем что-то скрываешь? 
     Ты пока еще не князь, отрезал Добрыня недружелюбно. Что 
надобно? 
     Князь Владимир изволит... сказал гридень значительно. А ежели 
великий князь изволит, то что ты супротив?.. Так, не человек даже... 

     На крыше аист поджал ногу, застыл, разогретый за жаркий день, 
теперь уже спит в тишине. Оранжевая солома на крыше хлева блестит, 
как расплавленное червоное золото, глазам смотреть больно. В окне 
терема на миг мелькнуло цветное платье жены. Во дворе все тихо, 
труба не дымится, все заснуло до утра. 
     Так что же изволит князь? 
     Великий князь, сказал Векша угрожающе. 
     Что изволит великий князь? спросил Добрыня. 
     Вот так-то лучше, сказал Векша снисходительно. Кто сегодня 
умаляет княжеское имя, завтра Русь продаст! 
     Добрыня стиснул зубы. Это не застава богатырская, а Киев, где 
всякая дрянь не только выживает, но и пристраивается. Всяк падок на 
лесть, а князь тоже человек. Подхалимы оттирают защитников земли 
сперва от княжеского стола, потом и с подворья. 
     Ну-ну, сказал он сдавленно, ты тоже забыл, с кем 
разговариваешь, тварь. 
     Векша дернулся, конь под ним раньше ощутил злость огромного 
человека, пугливо попятился. Белесые шрамы на лице сурового хозяина 
терема сперва побелели, а потом стали страшно багровыми, вздулись, 
как растолстевшие сороконожки. Векша спохватился, не всяк склоняется 
перед княжеским гриднем! Иной сразу на дыбки, таких имя князя не 
пугает, прут на рожон, их не понять, от таких надо подальше... 
     Ну, сказал он поспешно, князь не сказал... 
     Рука Добрыни метнулась вперед, словно стрела, что сорвалась с 
тетивы. Ногу Векши дернуло, он ощутил, что летит по воздуху. В спину 
грохнуло, в хребет больно ударила твердая как камень земля. В 
следующее мгновение огромная и крепкая, как ствол дуба, рука воздела 
Векшу. Расширенные глаза гридня оказались на уровне лица богатыря. 
Но Добрыня на земле, даже ноги расставил в стойке кулачного бойца, а 
подошвы гридня скребли по воздуху. 
     Гм, сказал Добрыня со зловещим спокойствием, удавить тебя, что 
ли?.. 
     Добрыня... прохрипел полузадушенный Векша. Я княжеский гридень! 

     Ага, значит, гридень... сказал Добрыня задум-чиво. За смерда 
полгривны виры... за гридня гривна, а за княжеского полторы... 
Плевать, не в деньгах счастье, верно? У меня эти гривны складывать 
некуда. Подвал завален, надо тратить! 
     Векша завизжал. Сильные пальцы стянули кольчугу на груди в ком, 
все тело сжало, как лягушку в мешке. Глаза Добрыни вперились в его 
лицо с такой силой, что у Векши из обеих ноздрей потекли тонкие 
красные струйки. Он заплакал, с ужасом ощутив, что хотя за спиной 
блистает имя грозного князя, но все же его, княжеского гридня, можно 
удавить как червяка, заплатить за такое удавление небольшую виру и 
забыть... 
     Добрыня повел носом, с удивлением взглянул на землю. Из сапог 
вестника текла желтая вонючая струйка. Векша плакал навзрыд, 
маленький и жалкий. В следующее мгновение он полетел в эту лужу, а 
Добрыня мощно и страшно свистнул. 
     С грохотом, будто под ударом тарана, распахнулись ворота 
конюшни. Из темноты в полумрак двора выметнулся огромный белый 
жеребец. Роскошная грива развевалась по ветру, хвост стелился следом 
широкий и длинный. Глаза горели дикие, кровавые, а когда открыл 
пасть, мелькнули огромные и совсем не по-лошадиному острые зубы. 
     Мразь... 
     Векша видел, как могучий витязь легко метнул огромное тело на 
конскую спину. Жеребец заржал так, что затряслась земля, а с 
деревьев посыпались листья. Вжавшись в дурно пахнущую землю, гридень 
всхлипывал, его трясло. Снова он ощутил себя маленьким и жалким, как 
когда-то в детстве. И снова услышал ненавистный голос отца тот 
говорил, что надо самому быть сильным, а не становиться у сильных 
шутом и слугой. 
     Горбик багрового диска исчез за темным краем земли. Недобрые 
сумерки пали на улицы города. Добрыня несся вдоль домов, однако 
летняя ночь наступает стремительно, и когда впереди показался 
княжеский терем, над ним уже колыхалось темное звездное небо. 
     Бросив поводья мальчишке, почти бегом поднялся на крыльцо. 
Стражи узнали, отступили от входа. Один даже открыл перед богатырем 
дверь, и когда Добрыня взбегал по лестнице на второй поверх, он 
чувствовал на спине восторженный взгляд стража и не забывал держать 
спину прямой, а плечи развернутыми. 
     В просторной светлице спиной к нему стоял высокий, узкий в 
бедрах человек. Гладко выбритый череп отливал синевой, а 
иссиня-черный чуб, похожий на толстую змею, свисал до плеча, касаясь 
темно-красного плеча. На скрип половиц обернулся, на Добрыню 
взглянули темные впадины, похожие на пещеры. Глаза прятались 
глубоко, лицо казалось вырезанным из серого камня, но Добрыне 
почудилась глубоко упрятанная вечная тоска. 
     Как семья? спросил князь. Как отец? 
     Спасибо, княже, ответил Добрыня угрюмо. И жена здорова, и отец 
крепок. И твоим всем женам желаю такого же здоровья... Что-то 
стряслось? 
     Князь усмехнулся: 
     Да ничего особенного. Просто на тебя наговаривать начали... 
особенно упорно. Не чтишь меня, неволю ощутил, удельным князем стать 
вознамерился. Даже ромеям готов меня продать. Интересно мне, что за 
этим кроется? Кому ты так насолил? Самые разные люди говорят!.. 
Вроде бы совсем друг с другом не связанные. Да ты сядь, в ногах 
правды нет. 
     Но сам не сел, прохаживался в задумчивости по горнице. В 
трепещущем свете факелов лицо выглядело еще резче, злее, а складки 
стали глубже. Добрыня не чувствовал неловкости, что расселся в 
присутствии князя, на Руси пока что не такие строгие правила, как в 
старых королевствах Востока или Запада, к тому же постарше князя, 
ходил в его наставниках. 
     Не знаю, ответил он. 
     Исчерпывающий ответ, усмехнулся князь. А какие предположения? 
     Ты князь, уклонился Добрыня. С дальней заставы богатырской дела 
княжества смотрятся как-то иначе. 
     А как? спросил Владимир. Как? Добрыня, ты что-то таишь. Ты ведь 
старший дружинник! А это выше, чем бояре. Старшие дружинники это мои 
друзья. Они водят войска, когда ведем войны. Им я доверяю управлять 
землями, когда отбываю на кордоны. Им, а не знатным боярам. Но у 
тебя что-то завелось тайное... Что на окна-то глядишь? 
     Добрыня вздрогнул, князь посматривает подозрительно. Все 
помнили, как совсем недавно прямо в окна лезли нанятые убийцы. А 
предавали совсем близкие люди. 
     Да так, ответил он неопределенно. Жду полночи. 
     Зачем? 
     Что-то мне полночь больно нравится. 
     Владимир смотрел исподлобья, в черных глазах росла 
подозрительность. 
     Петухи еще не кричали... Или тебе нужна не просто ночь, а 
полная луна? 
     Добрыня буркнул: 
     Зачем? 
     Тебя в древлянской земле называли Добрыней Лунным, ответил 
Владимир с усмешкой. Да и тут иногда... 
     Их взгляды встретились. Оба знали, о чем речь. Юная красавица 
Белокорка, жена Мала, однажды понесла свою годовалую дочь Малушу в 
корзинке к лесному озеру, искупать, заодно самой поплавать в чистой 
спокойной воде. Было это вечером, когда солнце уже зашло, на небе 
вечерняя заря, а в медленно темнеющем небе уже проступает пока еще 
бледный диск или серпик месяца... 
     В городище заметили, как вдруг налился светом месяц, но только 
Белокорка знала, что случилось. Когда сняла одежды и нагая вошла в 
тихую воду, с неба упал ясный луч. Свет был настолько ярок, что 
просвечивал воду до самого дна. Она видела корни болотных растений, 
дивных безглазых червей в бездне, что подняли головы и смотрели на 
ее белое тело. 
     Устрашившись, она поскорее выбралась на берег. Но там ощутила 
такое томление, что легла на мягкую траву, раскинулась в неге, 
чувствуя, как по всему телу ходят прохладные пальцы, как некто 
незримый трогает ее за грудь, подминает, берет грубо, горячо... 
Когда она наконец встала, уже чувствовала, что понесла от 
неведомого, явившегося в лунном луче. Малуша мирно спала в корзинке, 
улыбалась во сне. Белокорка чувствовала себя настолько странно, что 
ухватила корзинку и поспешно вернулась в городище, так и не помыв 
дочку. С того дня брюхо ее начало расти. 
     На седьмом месяце она как-то пошла в лес, где князь Мал 
указывал, где строить первые засеки супротив киевских насильников. 
То ли злой умысел, то ли случайность, но столетняя сосна обрушилась 
на Мала. Белокорка подбежала первой, увидела перекошенное лицо мужа. 
Его вбило по колени в землю, он хрипел, держался изо всех сил, 
дерево вот-вот сломает ему спину, и Белокорка поспешно подставила 
плечо, приподняла тяжелый ствол. 
     Когда подбежали плотники, она уже лежала на земле, а Мал с 
безумными глазами стоял перед ней на коленях, умолял не умирать, 
обещал богам любые жертвы. Белокорка выжила, но родила прямо тут же, 
в лесу. Сам Мал в присутствии десятка мужиков принял роды, отнес 
недоношенного ребенка в городище. 
     Никто не думал, что ребенок выживет. У Белокорки молока не 
было, сама металась в горячке, ребенка поили молоком диких лосей, 
волчиц, даже медведиц, благо их всегда куча на цепи. Рос не по годам 
быстро, однако, в отличие от других детей, не любил шумные игры, а в 
светлые ночи часто выходил во двор и сидел на крылечке. Его недетски 
серьезное личико бывало обращено к месяцу. 
     Когда ему исполнилось семь лет, кто-то из взрослых мужиков 
обозвал его недоноском. Мальчишка молча ухватил обидчика, все 
увидели, как от усилий покраснели оба. Затем хрустнули кости, изо 
рта мужика плеснула кровь. Добрыня отпустил обидчика, тот рухнул с 
переломанными костями. На Добрыню все уставились со страхом и 
великим почтением. А старый мудрый волхв пробормотал: "Дурни вы все, 
радоваться надо, а не зубы скалить! А если бы родился доношенным? 
Все бы здесь разнес..." 
     Тебя тоже называют, ответил Добрыня сумрачно. Только 
по-разному... Еще как по-разному! 
     Далеко в ночи вроде бы озарилось багровым. Свет едва был 
отличим от ночи, но сердце у Добрыни едва не выпрыгнуло. Он не 
помнил, как вскрикнул тонким срывающимся голосом: 
     Пожар?.. В той стороне мой дом! 
     Затем все словно бы застыло, он один двигался среди 
остановившегося мира, несся через палату, успевая заметить и 
застывших с поднятыми кубками гостей, и красные рожи бояр, и веселых 
стражей в коридорах... 
     Дверь распахнулась в прогретый за день ночной воздух. 
Загрохотала земля под его сапогами, возле ворот сбоку выбежал младой 
отрок, держа в поводу коня. Добрыня бездумно толкнулся от земли, 
взлетел и плюхнулся на конскую спину, мелькнули ворота, дальше ветер 
засвистал в ушах, а улица понеслась навстречу. 
     Ночь стала совсем черная, как угольная яма, а впереди на 
багровой площади, залитой злым светом пролитой крови, страшно 
полыхал, как огромный стог сухого сена, терем. Стены из толстых 
бревен еще держались, но из окон и даже из-под крыши с диким воем, 
свистом, треском вырывался широкий оранжевый огонь. 
     Вокруг терема носились всполошенно люди. От колодца уже 
выстроилась цепочка мужиков, передавали ведра, набегали и, 
отворачивая от огня лица, с размаху плескали холодную воду на стены, 
на горящее крыльцо. Причитали бабы. 
     Добрыня едва не ринулся прямо на коне в дом, но сбоку раздался 
знакомый крик. С растрепанными волосами к нему неслась Милена: 
     Добрыня!.. Добрынюшка!.. Горе-то какое! 
     Отец?! крикнул он, сердце сжало болью, а в горле встал ком. Что 
с отцом? 
     Она ударилась с разбегу о коня, ее руки ухватили его за сапог. 
Он чувствовал, как дрожит все ее тело, а голос прерывается от плача: 

     Отец... Ты бы хоть о Борьке спросил! 
     Что с ним? повторил он, глядя поверх ее головы. 
     Ему обожгло руку до локтя!.. Сейчас бабка мажет гусиным жиром, 
отец вынес из горящего дома... 
     Он переспросил сдавленным голосом: 
     Отец? 
     Она всхлипнула, все прижималась к его сапогу, растерянная и 
ищущая защиты. Дыхание остановилось в груди Добрыни: расталкивая 
зевак и сердобольных, вышел огромный темный старик, ведя перед собой 
хнычущего Борьку. Не сразу узнал в этом освещенном багровым заревом 
человеке отца одежда обгорела, а серебряные волосы в саже и копоти. 
Теперь Мал походил на вожака лесных разбойников, даже двигался без 
уже привычной старческой осторожности и заметных усилий. 
     Отец, выдохнул Добрыня. Гора рухнула с его плеч, он чувствовал 
подступающие слезы облегчения. Как хорошо... 
     Милена повернулась к мальцу, что заменял им сына, обхватила с 
негромким плачем. Тот стоял как маленький дубок, смотрел на 
огромного витязя исподлобья. Мал кивнул на бушующий огонь: 
     Не знаю, как получилось... Печи не топили. Разве кто-то из слуг 
с лучиной баловался? Но я помнил твои слова!.. Как только занялось, 
не стал гасить, сразу за Борьку, а тут и княжеские люди набежали как 
муравьи... Меня прямо на руках вынесли! 
     Белоян, понял Добрыня. По его приказу. Он отшатнулся, в лицо 
полыхнуло жаром из окон с жутким треском вырвались такие ревущие 
столбы огня, что в народе послышались крики: не бочки ли с кипящим 
маслом взрываются внутри, а то и греческий огонь, который в Киев 
привезла еще княгиня Ольга. 
     Милана всхлипывала, потом заголосила: 
     Да что же это делается?.. Там же столько добра пропадает!.. Там 
же... 
     Мал сурово цыкнул: 
     Умолкни! Зато мы все целы. 
     Мы-то целы, заголосила она еще громче, а там у меня пять 
сундуков с белоснежным полотном!.. И Добрыне я рубаху вышивала 
петухами... 
     Мал отвернулся, с сыном смотрели на страшный костер, в котором 
огромный терем полыхал, как простая поленница дров. С правой стороны 
пламя удалось сбить, там плескали воду уже из двух колодцев. Даже к 
третьему дальнему выстроилась цепочка из набежавшего люда, особенно 
из соседских домов. Эти уже суетились с баграми, готовые 
растаскивать по бревнышку, дабы сохранить свои. 
     Отстроим, сказал Добрыня, на душе у него стало светло. Даже 
если сгорит дотла, дня за три еще краше построим! 
     Цепкие пальцы Мала ухватили пробегавшего мимо дружинника с 
такой силой, что тот едва не упал на спину. 
     Эй, эй! Это тебе я поручал вынести мой сундучок с книгами?.. 
Где ты поставил? Не сопрут? 
     А к Добрыне подскакал на маленькой печенежской лошаденке отрок, 
прокричал, запыхавшись: 
     Добрыня!.. Там князь на той стороне привел воев! Тебя ищет! 
     Добрыня хлестнул коня, успел увидеть, как отец лается с 
дружинником, толпа раздалась, он по широкому, освещенному красным 
кругу обогнул горящий терем. С той стороны, вытаптывая огород и 
цветник, суетились люди в блестящих кольчугах и с железными шлемами 
на головах. 
     На глазах остолбеневшего Добрыни из окна прямо через стену 
красного огня выпал человек, перекувыркнулся в воздухе и встал на 
подошвы, только присел до земли. К груди прижимал шкатулку. К нему 
набежали воины и, отворачивая лица от огня, под руки бегом вывели на 
место, где можно было дышать. 
     Добрыня ахнул, узнав князя. Владимир, весь покрытый копотью, с 
обожженным лицом, но улыбающийся, протянул шкатулку: 
     На! Тут твои камешки. 
     Добрыня взял из княжеской руки ларец, едва не выронил с 
руганью, металл раскалился и жег пальцы. Владимир захохотал, дружно 
заржали его дружинники. 
     Добрыня сказал, сердясь: 
     Какого черта? Князю рисковать из-за камней? 
     Владимир ответил насмешливо: 
     А чтоб не просил на новый терем. У тебя ж в этой шкатулке на 
три таких терема. 
     Ну и шпионы у тебя, княже, ответил Добрыня с упреком. Добро бы 
за ромеями так, а то за своими! 
     За своими тоже нужен глаз да глаз, возразил Владимир уже 
серьезно. 
     Морщась, он снял шлем. По закопченному лицу текли струйки пота, 
прокладывая дорожки. Привычно черные мохнатые брови обгорели, отчего 
лицо великого князя показалось совсем юным. 


     Глава 4 


     От главного входа донеслись крики. Чувствуя неладное, Добрыня 
повернул коня. За спиной выругался быстроглазый князь, отчего мороз 
прошел по спине. Он погнал коня, а сзади загрохотали копыта 
множества коней. 
     На крыльцо бросались люди, плескали воду из ведер и бадей, 
отскакивали. На одном загорелась одежда. Его повалили и вываляли в 
грязных лужах. Милена выла в голос и бросалась в дом, ее удерживали 
силой. 
     Добрыня заорал еще издали: 
     Что случилось еще? 
     Милена прокричала сквозь слезы: 
     Твой отец!.. Он... 
     Он вскрикнул в страхе: 
     Что с ним? 
     Забыл свои проклятые книги!.. 
     Добрыня спрыгнул с коня. Не помня себя, метнулся к пылающему 
крыльцу. Его ухватили за руки, он попробовал расшвырять державших, 
но с князем прибыли сильнейшие богатыри. Добрыня сумел протащить их 
почти до крыльца, жар опалил лицо и накалил кольчугу... 
     Страшно загрохотало. Тугая струя жара ударила как могучая 
океанская волна. Их отшвырнуло, оглушенных и ослепленных. Добрыня 
сквозь багровый огонь увидел, как обрушилась вовнутрь терема крыша. 
Тяжелые бревна, рассыпая искры, исчезали в стене огня, в ответ 
взметнулось пламя еще яростнее, победнее. Земля вздрогнула от удара. 

     Добрыня упал на колени, закрыл лицо ладонями. Плечи тряслись, 
горький ком распирал сердце, грозил разорвать грудь. 
     Отец... Отец! 
     Смутно слышал, как застучали копыта, тяжелая ладонь упала на 
плечо. Негромкий голос Владимира произнес: 
     Что там было? Из-за чего он так? 
     Плечи Добрыни тряслись, ответить не мог, из-за спины прозвучал 
плачущий голос Милены: 
     Да все книги, будь они неладны!.. Глаза бы выдрала тому, кто на 
старости лет дал ему грамоту! 
     Голос князя было полон участия: 
     Книги книгам рознь. За иные стоит и в огонь... Добрыня, мы все 
с тобой. Твой отец был великим человеком. Сам знаешь, он давно уже 
не был пленником, как бы враги ни стравливали нас. Он все понял... и 
тоже строил Новую Русь. А сейчас ушел... красиво! Прямо в огонь, из 
которого мы все вышли. Вставай! Твой отец это славное прошлое. А мы 
должны думать о дне завтрашнем. 
     Добрыня поднял бледное лицо, на щеках блестели слезы. Князь 
смотрел с глубоким участием. На молодом лице глаза были грустные и 
не по возрасту всепонимающие. 
     Ты тоже думаешь, спросил Добрыня с надеждой, что он сам... сам 
так захотел? 
     Знаю, ответил Владимир твердо. Мужчина всегда страшится умереть 
в постели, а твой отец был... образцом для мужчин. Не знаю, что за 
книги он читал, но от падающего бревна не стал увертываться... даже 
если и смог бы. Какую еще краду может пожелать по себе воин? 
     Терем полыхал, бревна трещали и раскалывались по всей длине. 
Огненные фонтаны били в небо, достигая звезд. Небо стало страшно и 
весело багровым, звезды померкли. Красное зарево освещало окрестные 
дома. Люди облепили крыши, как муравьи головку сыра, им подавали 
ведра с водой, там поливали, баграми спихивали занесенные ветром 
горящие щепки. 
     Тогда пусть догорит, проговорил Добрыня, в горле стоял ком из 
горьких слез. Пусть это будет воинской крадой! 
     Владимир зычно крикнул: 
     Отозвать людей! Следить, чтобы не перекинулось к соседям! 
     Остатки терема растащили, нетронутыми оставались только 
подвалы. Топоры начали стучать уже с ночи по княжескому распоряжению 
плотники были переброшены с ремонта городской стены на 
восстановление терема именитого витязя. В багровом свете костров 
подвозили огромные толстые бревна, пахло сосновой стружкой. Стены 
росли медленно, но неуклонно. Десятки плотников работали и ночами. 
     Подошел грузный воевода, Добрыня по тяжелым шагам узнал 
Волчьего Хвоста. Тот посопел сочувствующе, предложил: 
     Давай пока в мой терем!.. Там хоромы заблудиться можно. И не 
знаю, зачем мне такие?.. Говорят, положено. 
     Да положено, положено, отмахнулся Добрыня. Ты ж боярин. 
     Или поместье в Родне возьми, сказал Волчий Хвост. Я там всего 
два раза побывал!.. Не все у ромеев надо перенимать, как смекаешь? 
     Не все, согласился Добрыня. Спасибо, Волчара. Терем сгорел, но 
все пристройки уцелели. С недельку поживем, а за это время целый 
город поднять можно. 
     Можно, согласился Волчий Хвост. Тем наши города и хороши... 
     Чем? Что сгорают дотла? 
     Что заново выстроить легче, возразил Волчий Хвост. Как та 
птица... как ее... что из пепла!.. Всякий раз можно строить иначе, 
лучше, шире, выше. Не то что ромейские города зажаты в эти каменные 
стены, как устрица створками... 
     Добрыня кивал, умелый воевода все сворачивает на воинские 
тонкости, старается отвлечь от горьких дум, а мужчин проще всего 
отвлечь рассказами о необыкновенных мечах, каленых стрелах и быстрых 
как ветер конях. Да еще о строении крепостей, если мужчина не 
простой воин. 
     Я пойду, сказал он. Ты уж извини. 
     По делу аль как? 
     Аль как. Просто по бережку реки. Подумаю. 
     Не попади русалкам в руки, предостерег воевода. В такие ночи 
они особенно... 
     Да нет, просто подумать надо. 
     О чем? 
     О жизни. 
     Свод выгнулся гигантской черной, как угольная яма, чашей. Звезд 
мало, тусклые и блеклые. Под ногами похрустывало, будто все еще шел 
по уголькам от терема. 
     Милена осталась обживать пристройки, суетливо указывала 
плотникам, где рубить и как вообще пользоваться топорами, Волчий 
Хвост взобрался на коня, послышался стук копыт удаляющегося коня, а 
он шел куда глаза глядят, перед глазами расплывалось, а в груди 
пекло, словно Людота всадил раскаленную полосу для меча. До этого 
дня про отца почти не помнил, но теперь внезапно ощутил тянущую 
пустоту, словно из души вырвали нечто важное. 
     Богатые терема остались далеко за спиной, мимо шли добротные 
дома кожевников, плотников, горшечников, мукомолов и пекарей, 
оружейников, наконец, потянулись мазанки и наспех вырытые землянки. 
Прохладный ночной воздух стал влажным, а звездное небо появилось 
внизу, только эти звезды подрагивали и качались на волнах темного, 
как деготь, Днепра. А потом из-за тучки выплыл блистающий полный 
месяц, яркий, загадочный. Сердце стукнуло чаще, взволнованнее. Он 
сразу вспомнил, что он не просто Добрыня, а Добрыня Лунный. 
     До берега оставалось с десяток шагов. Впереди, прямо в том 
месте, где он должен был пройти, в темной земле появился гнилостно 
лиловый свет. Он разрастался, словно из глубин темной воды к 
поверхности поднимался пузырь затхлого воздуха. Застыв, Добрыня 
увидел, как подземный огонь прорвал землю, не затронув поверхности, 
встал короной, а в середке, окруженной зубцами синюшного огня, 
разогнулся гигантский богомол, в рост человека, жуткий, с огромными 
зазубренными лапами. Зеленые надкрылья казались темно-зелеными, 
почти черными, а шипы на лапах, боках и голове блестели, как 
заточенные лезвия коротких ножей. 
     Треугольная голова с торчащими усиками, похожими на обрубки 
стальных прутьев, на фоне черного звездного неба казалась самой 
смертью. В огромных фасеточных глазах Добрыня увидел себя, 
крохотного, перевернутого, раздробленного на сотни измельченных 
жалких человечков. Он стиснул губы, страшась, что задрожат. 
Богомолов с детства боялся и ненавидел, что-то в них страшное и 
неправильное, в то время как у похожих на них кузнечиков все 
ладно... 
     Пасть богомола распахнулась, нечеловеческий голос проскрежетал, 
словно внутри покрытого хитином тела терлись и крошились камни: 
     Ты не послушал... Потерял отца... Моя воля... Моя сила... 
     Добрыня произнес с дрожью в голосе: 
     Ты... это ты? В прошлый раз я говорил с... большой ящерицей. 
     Богомол проскрипел: 
     Мы вольны... в любых личинах. И еще... Даже будь у тебя 
конь-Ветер, догоню быстрее, чем ты конным бредущего старика... Куда 
бы ни... ни скрылся... 
     Добрыня сделал судорожный вздох. Губы и даже колени начали 
подрагивать. Но темно, никто из людей не зрит, что неустрашимого 
Добрыню трясет как лист на ветру. 
     Понял, сказал он как можно ровнее, хотя голос тоже дрожал. Если 
брошу коня на жертвенный камень хорошего коня!.. отца вернешь? 
     Он задержал дыхание. Звезды исчезали за головой богомола то 
справа, то слева. Добрыня знал эту привычку хищников покачиваться из 
стороны в сторону, так они точнее определяют расстояние для прыжка. 
     Богомол проскрежетал что-то, Добрыня с трудом различил слова: 
     Нет... нет... 
     Табун коней?.. Чистокровных арабских скакунов! 
     Огромная пасть задвигалась, слова вылетали изломанные, сухие, 
как камешки под ударами тяжелого молота камнетеса. 
     Даже боги не могут сделанное... несделанным. Но скажу другое... 
Если не... жертвы коня... через неделю умрет твоя жена. 
     Из-под ног отвратительных голенастых ног выплеснулись зубцы 
гнилостного лилового пламени. Жесткие надкрылья слегка приподнялись, 
словно богомол готовился взлететь. Выпуклые фасеточные глаза 
вспыхнули красным. От язычков огня повеяло нестерпимым жаром. 
     Добрыня отшатнулся, прикрыл глаза ладонью. В призрачном свете 
успел увидеть кости и суставы, просвечивающие сквозь розовую плоть. 
Тут же огонь померк. Когда он опустил ладонь, на том месте, где 
только что полыхало пламя, угольно чернела земля. Он присел на 
корточки, потрогал землю. Кончики пальцев ощутили холод и сырость. А 
металлический щиток на груди оставался таким же холодным, как и до 
встречи с чужим богом. 
     За неделю он исхудал так, что встревоженный Владимир прислал 
лекаря. Тяжелые доспехи звякали на богатыре как на скелете. Кожа на 
лице обтянула череп плотно, острые скулы едва не прорываются, 
раздвоенный подбородок стал страшен, а глаза втянулись под тяжелые 
выступы, откуда сверкали то рассерженно, то угасали вовсе. 
     Белоян допытывался о причине хвори, пробовал лечить, думая, что 
все дело в муках совести по погибшему отцу. Добрыня рассерженно 
рычал, отмалчивался, а то и вовсе падал на ложе и отворачивался к 
стене. 
     Он сам привык идти на смерть, не раз посылал других, но то 
воины, сами выбрали дорогу, которая ведет как к славе и богатству, 
так и к смерти, а могли бы мирно пахать землицу... но за всю свою 
жизнь никогда не убивал женщин и не содействовал их убиению! Даже на 
злодеек рука не поднималась. А сейчас его поставили перед 
мучительным выбором. Имеет ли он право распоряжаться чужими 
жизнями?.. Да еще не ради спасения, скажем, Отечества, а вот ради... 
ради чего? 
     В дальних скитаниях... да что там в скитаниях, даже на Руси 
приходилось слыхивать, как чужие уговаривают принять новую веру, ибо 
с нею жить легче: стыд не дым, глаза не выест, поклонись спина не 
переломится, с сильным не борись... Да, эта вера для слабых, с нею 
жить и выживать легче, но разве он не слаб перед бессмертными? 
     Было страшно и жутко от осознания безнадежности, ибо внутри 
нечто огромное твердило, что да, он не слаб даже перед богом, все 
равно не поклонится, это у слабых спины как веревки, а сильные 
принимают удары на себя. Слабые есть в любом племени и любом народе, 
их большинство, но любой народ обречен, если в нем начинают 
кланяться даже сильные, если гордость уступает смирению и 
покорности... 
     Милена умерла во сне. Утром ее обнаружили застывшей, лицо 
спокойное, глаза закрыты. Белоян определил, что поела не тех грибов, 
в это время в лесах погани, как никогда. Владимир прислал гонца со 
словами жалости, Милена была настоящей женой: ласковой, приветливой, 
работящей, никто не слыхивал от нее дурного слова, все ее любили, и 
всех опечалила смерть хорошего человека, в то время как всякая мразь 
шастает взад-вперед, и никакая мара ее не берет. 
     Добрыня скрежетал зубами, ярился, но в глубине души испытывал 
страшное и стыдное облегчение. Все уже свершилось, не передумать. 
Милену наверняка взяли на небеса, а у него вместо страшного бремени 
выбора останется только тягостное чувство вины. 
     После недельного заточения он впервые вышел во двор. Даже 
проводил повозку с гробом до кладбища. Милену захоронили по обычаю 
полян: в деревянной домовине, чистой одежде, на глаза положили 
серебряные монеты, дабы заплатила за перевоз. В правую руку дали 
прялку: Мокошь любит, когда женщина является со своей, не 
одалживается. 
     Его утешали, хлопали по плечам, а когда все деликатно оставили 
его у могилки одного, он долго стоял бездумно, опустошенный, как 
дупло старого дуба, из которого выгребли и пчелиный мед, и орехи, 
запасенные белками, потом сел, уронил голову. 
     Деревья тихо и сочувствующе шелестели, опускали зеленые ветви, 
касались непокрытой головы, плеч. Под сапогами шелестела мягкая 
трава. Кладбище настолько заросло травой, кустами и деревьями, что 
зеленые холмики уже через год-другой прячутся в зелени. 
     Багровое солнце медленно опустилось за верхушки деревьев, на 
мир легли сумерки. В темнеющем небе за-жглись звезды, а половинка 
месяца, как утлая лодочка, начала торопливо пробираться до 
спасительного края земли. Темные волны облаков захлестывают, топят, 
но упрямый човник борется, выныривает, пробирается... 
     Земля под ногами едва слышно дрогнула. Донесся далекий 
подземный шорох. В трех шагах почва покраснела, словно туда вылили 
ведро крови. Трава разом исчезла, а земля зашевелилась, поднялась 
холмиком, будто огромный крот выбирался наверх. Темно-красные комья 
сырой земли сыпались по склонам. Вершинка взлетела вверх. Добрыня 
напрягся, чтобы не вскрикнуть, не уронить честь, не потерять лицо... 

     Из холма поднялось гигантское гибкое тело. Толщиной почти в его 
бедро, голова как пивной котел, чешуйки размером в ладонь, тускло 
блестят, переливаются в лунном свете. Вытянутый вперед змеиный череп 
покрыт костяными щитками, словно пластинами стального доспеха. 
     С чмоканьем распахнулась исполинская пасть. Он сти-снул зубы, 
чтобы не выдать себя вскриком. Даже с простой змеей таких размеров 
не совладать и дружине, но это не простая, не простая, а буде 
выползет, это ж на версту... 
     Немигающие глаза, покрытые кожистой пленкой, взглянули с такой 
нечеловеческой злобой, что руки и ноги превратились в сосульки, а 
сердце затрепыхалось, как будто в него уже вцепились страшные зубы. 
     Добрыне почудилось, что от страшного шипящего голоса дрогнули 
земля, мир и даже звезды. 
     Смертный!.. Ты посмел... У тебя было время понять мою мощь. Ты 
слишком туп. Теперь умрешь... ты! 
     Змеиное тело раскачивалось точно так же, как в прошлый раз 
массивное тело богомола. Только вместо огромных страшных глаз 
насекомого сейчас его пронизывал взгляд пресмыкающегося, древнего, 
ползающего, жуткого. 
     Добрыня с трудом вытолкнул через перехваченное страхом горло 
нужные слова: 
     Мужчина всегда готов к гибели. 
     Змея раскачивалась все сильнее и сильнее. Мир колыхнулся, 
Добрыня с трудом оторвал взор, к горлу подступила тошнота. Чтобы не 
встречаться с колдовскими глазами, он как можно высокомернее окинул 
змею взглядом с головы до хвоста, сумел даже презрительно 
поморщиться. 
     Змеиный голос прошипел яростно: 
     Мне не гибель твоя нужна... Жертва!.. Ты принесешь... 
Принесешь! Я даю тебе две недели. Но если нет... умрешь ты сам!.. 
Умрешь страшно и позорно! Даже боги не могут отказаться от слова. 
Я... убью. Куда бы ни уехал, куда бы отныне ни пытался скрыться, 
через две недели приду... Умрешь не так красиво, как твой отец, не 
так мирно, как твоя жена!.. Твоя смерть будет страшной и гадкой. 
     Из холмика пошел черный дым. Змея перестала раскачиваться, дым 
окутал ее, но Добрыня и через огненную стену видел страшные горящие 
глаза. Во рту пересохло, а жесткий распухший язык царапнул высохшие 
десны. 
     Я не опозорил ни свое имя, ответил он хрипло, ни свой меч, 
защищая кордоны. Так опозорюсь ли, спасая всего лишь жизнь? Нет, от 
меня ты не дождешься жертвы! 
     В дыму загрохотало, земля снова дрогнула, деревья тревожно 
зашумели. Когда черный дым втянулся в глубины, воздух еще оставался 
горячим, а под ногами спеклась корка, похожая на обожженную глину. 


     Глава 5 


     Белоян подпрыгнул как заяц, когда увидел Добрыню. Серая шерсть 
на широкой медвежьей морде на миг стала белой, а пасть открылась и 
тут же с щелкающим звуком захлопнулась. В его комнате стоял сильный 
аромат жженых трав, что странно смешивался с запахом немытого 
медвежьего тела. На столе горели свечи, уже не заморские, местные 
бабы наловчились делать свои, а между свечами жутко скалил зубы 
человеческий череп. 
     Я уже знаю о Милене, проговорил Белоян сипло. Но... это не все? 

     Не все, ответил Добрыня. Почему не спишь? 
     Верховный волхв сам выглядел не лучше: шерсть клочьями, морда 
вытянулась, а воспаленные глаза гноятся, как при болезни. 
     Да так... ответил Белоян неопределенно. Что-то тревожное 
подкрадывается, а не пойму что... Да и ночи летом с воробьиный нос. 
Добрыня, к тебе являлся... этот? 
     Добрыня кивнул. Белоян долго всматривался, кивнул: 
     Я вижу, ты даже рад. Что он сказал? 
     Через две недели мой черед. 
     В тусклых медвежьих глазах блеснул огонек. После паузы 
верховный волхв промолвил: 
     Понятно. Мол, придет конец терзаниям, что из-за тебя погибли 
отец и жена... 
     Разве не так? Это я обрек их на смерть. 
     Ладно, я не о том... Что собираешься делать? 
     Добрыня пожал плечами: 
     Что делал всегда. Я всю жизнь сражался с чудищами, идолищами, 
Змеями, степными удальцами, мечом ограждал кордоны Руси... так что 
же, на склоне лет вдруг да сдамся? Когда на чаше весов такая 
малость. 
     Белоян смотрел испытующе. 
     Да, ты крепок... 
     Только уеду, признался Добрыня. На миру и смерть красна, но 
этот рек, что умру страшно и позорно. А позорно и есть позорно. 
Пусть никто не узрит. 
     Пойдем к князю, сказал Белоян. 
     Зачем? Пусть спит. Уже полночь. 
     Не спит, сказал Белоян. Он хоть и не волхв, а тоже что-то 
чует... Да и кому, как не князю, знать, что из пределов уезжает 
сильнейший из богатырей? 
     Владимир снял со стены меч в простых ножнах. По рукояти Добрыня 
узнал тот самый, который Людота выковал из небесного железа. Теперь 
в рукояти блистали драгоценные камни, вделанные так искусно, что 
никак не смогли бы помешать самому лютому бою. 
     Возьми, сказал Владимир. В неведомых землях... что не 
встретишь? Будет лучше, если под рукой меч понадежнее. 
     Добрыня непроизвольно взял меч. От кончиков пальцев в тело 
стрельнула диковатая радость. Он сразу ощутил себя отдохнувшим и 
сильным. По рукояти пробежала синеватая искра, юркнула в щель между 
железом и ножнами. Там едва слышно потрескивает, будто крохотные 
молнии трутся спинами. 
     Владимир поглядывал с некоторой ревностью, это лучший меч на 
Руси, а Добрыня взвесил его на руках, протянул обратно: 
     Я же сказал, на смерть еду. Не стану ждать, когда пройдут две 
недели. Смерть обещана гадкая и страшная. А так сразу за пределами 
Руси влезу в первую же драку... ну и... Так что плакал твой меч, 
княже. 
     Белоян кивнул: 
     Да, княже, этот меч достанется, скорее всего, каким-нибудь 
лесным разбойникам. 
     Владимир явно заколебался, даже чуть не потянулся за 
драгоценным оружием, затем с усилием растянул губы в невеселой 
усмешке: 
     Возьми. Если не дам, будут говорить, что на смерть отправил 
безоружным. 
     Тогда скажут еще гаже, громыхнул Белоян. 
     Что? 
     А то, сказал Белоян хладнокровно, вот как он, мол, рад был 
спровадить опасного соперника! 
     Добрыня поморщился: 
     Это я-то соперник? 
     Ну, поговорить у нас любят, буркнул Владимир с недоброй 
улыбкой. Не то, так другое, а гадость какую-нибудь в спину скажут. 
Возьми! Если я теряю тебя что при такой утрате... лишиться полоски 
железа? 
     Мгновение они смотрели друг другу в глаза, потом распахнули 
руки. Белоян отодвинулся. Богатыри крепко обнялись, но не хлопали 
друг друга по спине и плечам, а застыли на время в скорби и печали. 
     Но когда выехали на улицу, Добрыня снял перевязь с княжеским 
мечом, бережно поцеловал лезвие и уже в ножнах протянул княжескому 
гридню: 
     Все. Дальше меня провожать не надо. 
     Гридень, толстый и преданный малый, испуганно отшатнулся, 
оглянулся на терем. В одном из окон горит свет, мелькнула тень. 
     Как велишь, Добрыня. Но меч... 
     Отнеси князю. 
     Как скажешь, Добрыня, повторил гридень. Но теперь это твой 
меч... 
     Он нужнее Киеву, отрезал Добрыня. Пусть отдаст, к примеру, 
Алеше Поповичу. 
     Гридень покачал головой: 
     Кроме тебя, такой меч князь никому не даст. К тому же Лешак 
вчера тоже умчался из Киева. Что-то срочное на дальней заставе! 
     Добрыня нахмурился. Тревожное почудилось, еще когда в Золотой 
Палате не узрел ни единого из семидесяти сильнейших богатырей, 
прозванных в народе сильномогучими. Мелькнул только Лешак, поповский 
сын, но вот унесло и его... Однако мимолетная мысль исчезла так же 
быстро, как и родилась. 
     Всю жизнь он посвятил защите родных земель. И сделал немало... 
Но оставшиеся две недели потратит только на себя. 
     Небо блистало утренним холодом, похожее на громадную льдину. На 
востоке из-за края земли поднималась алая заря, а с запада 
пронеслась странная звезда с двумя хвостами. 
     Застывшие за ночь створки городских врат надсадно заскрипели. 
Распахнулся простор, за спиной остались запахи сыромятных кож, 
горящего железа, хлеба, а впереди лишь широкий Днепр, а за ним 
бескрайняя степь... 
     Стражи ворот хмуро смотрели, как огромный белый жеребец гордо и 
надменно ступил за черту города. Витязь держался в седле с такой же 
надменностью, смотрел вперед с упрямо выдвинутой нижней челюстью, 
суровый, по сторонам даже не повел глазом. Надвинутый по брови, 
блестит конический шлем, кольчужная сетка падает на широкие плечи. 
Его знаменитый длинный меч настолько длинен, что не пристроишь у 
бедра, как носят печенеги и славяне, а на широкой кожаной перевязи 
торчит по обычаю людей северного моря из-за спины. 
     Секиру и лук пристроил справа у седла, небольшой круглый щит 
слева, выкованный из цельного куска железа, закаленный так, что даже 
прямой удар топора не оставит царапины, но и без хрупкости, когда 
может рассыпаться только потому, что небрежно бросишь наземь. 
     Он чувствовал в теле гремящую мощь, а под коленями 
перекатывались тугие мышцы коня, которого еще жеребенком сумел 
добыть в дивных странах. Если Снежка накормить отборным зерном, он 
мог мчаться выше леса стоячего, ниже облака ходячего, но только 
редкий человек усидит на таком богатырском коне! 
     Далеко на севере, почти по самому виднокраю тянулась темная 
полоска леса, а здесь степь стелилась без конца и края. У него было 
чувство, что вот так мир будет мчаться навстречу все отведенные ему 
две недели, дорога будет бросаться под копыта коня и пропадать как 
марево... 
     Под копытами гремела сухая земля, над головой вы-гнулось синее 
небо. Он мчался один в этом бескрайнем мире, ничьи глаза не смотрят, 
как он сидит, что делает, но он по-прежнему держался в седле красиво 
и надменно, как все эти горькие и трудные годы, словно за ним 
наблюдают тысячи глаз. 
     Когда-то раб, пинаемый любым презренным челядином, он питался 
объедками со стола дворовой черни, бегал полуголый, в обносках, все 
же силой и умом добился того, что теперь перед ним склоняют головы 
даже самые знатные бояре. Он сражал сильнейших ворогов Руси, 
вызволял полон, улещивал базилевса, бывал принят германским 
императором и пивал с ним вино, пригонял из дальних стран диковинных 
коней, добывал Жар-птицу, находил меч-кладенец, истреблял Змеев, 
побивал смоков и яжей, но мало кто знает, что в глубинах души он 
оставался все тем же испуганным подростком, которого схватили в 
горящем Искоростене и бросили под ноги злой надменной женщине в 
богатом наряде. 
     Он был раб, с ним держались высокомерно, в ответ он научился 
держать нижнюю челюсть воинственно выдвинутой вперед: что ж, давайте 
сразимся, и обидчик обычно отступал. Но не со всеми можно подраться 
старые бояре в драку не вступят, приходилось учиться смотреть в их 
сторону таким же мутным презрительным взором, научиться надменно 
цедить слова, ронять их словно бы нехотя, подчеркивая каждым 
движением, что это он оказывает им честь, общаясь с ними, а не они 
ему... 
     И вот когда добился всего, чего может желать человек: огромного 
богатства, бескрайних владений, боярства, дружбы великого князя... 
потерял все разом, и страшно. Но нужно и здесь держаться изо всех 
сил, не выказать ни страха, ни растерянности. Вся Русь уже знает 
великого героя Добрыню. О нем поют песни, рассказывают кощуны. О нем 
мечтают молодые девушки, а парни стремятся быть хоть в чем-то на 
него похожими. 
     Так что и свой смертный час надобно встретить красиво. Гордо. А 
если суждено умереть смертью гадкой, то пусть никто не узрит, а в 
народе что-нибудь да придумают красивое и достойное, какой была вся 
его жизнь! 
     ...Но уже к полудню в бескрайней дали, почти на стыке неба с 
землей заклубилась пыль. Облачко было желтым, пронизанным солнечными 
лучами, но почти сразу в нем заблистали металлические искорки. 
     Добрыня слегка придержал разгоряченного коня. Пыльное облако 
росло, над ним мелькали черные точки. Не стая ворон, как показалось 
вначале, а комья твердой земли, выбитые огромными копытами с 
чудовищной силой! 
     Наконец из желтого облака вычленился всадник. Добрыня поправил 
меч, топор, проверил, как закреплен щит. Прямо на него, совсем не 
собираясь уклониться от встречи с вооруженным человеком, несся на 
рослом черном жеребце огромный воин с непокрытой головой, но в 
тяжелом доспехе и с широким топором в седле справа от седла. Слева 
покачивается круглый щит. Черные как смоль волосы треплет ветром, 
они развеваются, такие же длинные, как и конская грива. 
     Не доезжая один до другого, осадили коней, пожирая друг друга 
яростными взглядами. Добрыня чувствовал, что это оскорбление: 
встретить кого-то, кто почти такого же роста, а то и не уступает, 
сволочь, да еще на лошади, готовой подраться с его благородным 
конем! 
     Молча он достал из-за спины шлем, надел и опустил забрало. Воин 
проделал то же самое едва ли не раньше, копируя его как отражение в 
блестящем лезвии меча. Волосы скрылись, шлем оказался полным, даже 
щеки и подбородок закрыл, оставив прорези для глаз. Добрыне 
почудилось, что глаза чужака вспыхнули желтым, как у дикого зверя. 
     Можешь сказать свое имя, бросил Добрыня небрежно, я передам 
встречным, чтобы такого больше дома не ждали. 
     Всадник презрительно фыркнул. Голос из-под шлема прозвучал 
гнусаво: 
     Это тебе остаться воронью на расклевание. 
     Как хочешь, ответил Добрыня холодно. Он потащил из-за спины 
меч, поцеловал лезвие. Этот меч напьется твоей крови. Если бы ты 
говорил вежественно, я бы закопал твои останки... может быть. 
     Снежок двинулся боком, сам выбирая для любимого седока удобную 
позицию для удара. Чужак быстро протянул руку за спину, в его ладони 
оказалась зажата рукоять меча едва ли короче, чем у Добрыни. И был 
тот меч слегка загнут на конце, и хотя заточен только с одной 
стороны, но показался Добрыне коварным и опасным. 
     Не говоря ни слова больше, они разъехались на дальние концы 
поляны, развернулись разом. Добрыня тут же пустил коня в галоп. 
Всадник на черном коне мчится во весь опор, разрастается, становится 
огромным, как гора. На миг по телу прошла дрожь, но напомнил себе, 
что сам он силен, опасен и быстр и что врагу сейчас кажется тоже 
огромным, как гора, и страшным, как разъяренный лев. 
     Меч его слегка колыхался в поднятой руке, удар будет сверху 
наискось, конь послушно берет чуть влево, надо пройти стремя в 
стремя, меч ударит чужака в шлем над ухом, рассечет любой булат, 
лоб, скулу, челюсть. Кони пронесутся в разные стороны, и меч, чтобы 
освободиться, сорвет с седла это разрубленное по пояс тело... 
     Раздался грохот, от которого на версту вокруг испуганно 
вскочили звери и птицы, в норах проснулись подземные обитатели, а в 
небе всполошенно закричала стая гусей и поспешно поднялась выше. 
     Щит затрясся, как конь, при ударе грома над головой. Руку 
тряхнуло, от кисти в плечо прошла дрожь. Свой удар Добрыня нанес 
сокрушающе, второй не надобен, но всадник пронесся мимо, даже не 
пошатнулся, только щит на месте не удержал, отдернул чуть, ослабляя 
силу удара. 
     Проскакав по инерции несколько саженей, они развернули коней. 
Добрыня видел в прорези шлема пылающие ненавистью глаза чужака. Уже 
медленнее они пустили коней навстречу один другому. 
     Ты хорош, прорычал чужак. Но не достаточно... чтобы... долго. 
     Не хвались... на рать, выдохнул Добрыня, а хвались... с рати! 
     Некоторое время кружили, наносили проверяющие удары. Добрыня 
наконец решил, что уже оценил противника верно, начал бить сильно, 
прицельно, не забывая о защите. Враг тоже остановил коня, заметно 
было, как напрягся, а щит в руке Добрыни затрясло от тяжелых ударов. 

     Они дрались долго, Добрыня чувствовал, что каждый удар этого 
круглоглазого сокрушающ для простого воина. Щиты трещали, от них с 
тонким визгом отлетали мелкие осколки. Кони хрипели, кружили, нервно 
перебирая ногами. Крупы покрылись мылом, а с удил свисали желтые 
клочья пены. Добрыня чувствовал, как устал его верный конь, как уже 
двигается неверно, в этот момент раздался ненавистный голос чужака: 
     Эй!.. Не сойти ли нам с коней? 
     С какой стати? прохрипел Добрыня. Сражайся, трус! 
     Как хочешь, ответил богатырь. Добрыня видел пылающие злобой 
глаза, хотя чужак дышал тяжело, с хрипами. Просто победитель может 
забрать двух целых коней... а не замученных, а то и раненых кляч... 
     Принимаю! крикнул Добрыня. 
     Они разом подали коней назад. Когда он спрыгнул, колени 
подогнулись, едва не упал, а разогнулся с таким усилием, что если бы 
не держался за седло... 
     Конь, все еще на дрожащих ногах, поспешно отступил. Чужак уже 
стоял с мечом в правой, левой прикрывал щитом грудь. Сверкающие в 
прорези шлема глаза неотрывно следили за Добрыней. 
     Пора завершать бой, сказал Добрыня. 
     Он отшвырнул меч, дотянулся до седла и вытащил из петли секиру. 
Широкое лезвие носило следы ударов, видны зазубрины, чуть изогнутая 
рукоять из старого дуба, почерневшая от впитавшейся крови и частой 
хватки крепких ладоней. 
     Чужак кивнул, тоже поменял меч на секиру, шлепком отогнал коня. 
Его секира выглядела еще страшнее, широкая и с оттянутыми назад 
концами, а на обухе хищно загибается клюв крюка, которым так хорошо 
пробивать самые прочные шлемы и сволакивать их с голов, выламывая 
заодно и кости черепа. 
     По круговым движениям чужого топора Добрыня понял, что имеет 
дело с опытным и страшным противником. Похоже, он одинаково успешно 
владеет мечом и топором. Они медленно двигались по кругу, нанося 
тяжелые удары уже в полную силу. Чужак подставлял щит навстречу 
каждому удару, но едва секира Добрыни касалась щита, чуть отдергивал 
назад и ставил слегка под углом, отчего самые страшные удары не 
могли просечь щит. Да что там просечь со злостью и недоумением 
Добрыня не мог рассмотреть даже царапин от своей секиры! 
     Он попытался наносить удары точнее, неожиданнее, но секира не 
меч, чужак успевал умело гасить их щитом. Богатырские удары теряли 
силу, уходя как в песок, а чужак злобно скалил зубы. Добрыня это 
чувствовал по сиплому дыханию, что едва не раздувало шлем, даже по 
движениям руки с топором. 
     Солнце зависло над виднокраем, тот прогнулся, и огромный 
багровый шар медленно пошел в подземный мир. Длинные тени пробежали 
по степи, земля потемнела. Наконец красный ободок исчез, только 
темно-багровое небо с подсвеченными снизу облаками указывало на 
место, где скрылось солнце. 
     Что-то... прохрипел Добрыня, тебя ведет... паря... Вот тут тебя 
и заклюет... воронье... Ы-ы-ых! 
     Секира обрушилась на щит, чужак пытался его отдернуть или 
поставить под углом, но не успел, щит бросило обратно. Добрыня со 
злой радостью увидел, как со звоном выщербился металлический край 
размером с ладонь. Чужак пошатнулся, но устоял, неверными движениями 
вскинул топор. 
     Все равно... прохрипел он, завалю... Не таких... колол... на 
бойне... 
     Хрен тебе в сумку, выдохнул Добрыня. Сердце колотилось о ребра 
так, что едва дышал, сквозь мутную пелену в глазах видел только 
расплывающийся силуэт врага. Это я завалю... 
     Чужак сделал шаг, его раскачивало из стороны в сторону, но 
выщербленным щитом умело закрывал себя слева, а топор покачивался в 
ладони, как голова большой ядовитой змеи, что нацеливается на 
жертву. 
     Тебе... просипело из шлема, просто... повезло... Я бы тебя уже 
давно... 
     Повезло? 
     Я двое суток... не слезал с коня... 
     Добрыня не рискнул взглянуть в сторону коней, чужак может 
шарахнуть в затылок, но помнил, что черный жеребец еще в самом 
начале показался измож-денным. 
     Черт бы тебя побрал, сказал он люто. Так какого же черта?.. 
Ляг, поспи. Я посторожу, чтобы никто тебя не потревожил, ублюдок! 
     Да, прохрипело из-под шлема, ты посторожишь... 
     Посторожу, посторожу, ответил Добрыня саркастически. Вовек не 
проснешься! 
     Сквозь мутную пелену он видел, как чужак выронил щит, затем из 
потной ладони выскользнуло древко топора. Его раскачивало, затем 
колени подломились, он рухнул ими на землю, руки поднялись и с 
трудом содрали шлем с распухшей головы. 
     Добрыня торопливо снял шлем, как выскочил из жарко натопленной 
бани, смахнул горстью струи мутного соленого пота. Чужак рухнул 
навзничь. Черные волосы прилипли к голове, лицо было мокрым, глаза в 
самом деле как уголья даже веки распухли. 
     Он уже спал, бесстыдно раскрыв рот, хотя могут залезть жабы и 
вывести жабенят, после чего человек мрет в жутких мучениях, а из 
этих жаб потом вырастают смоки и яжи. 
     Черт бы тебя побрал, выдавил Добрыня. Он чувствовал в теле 
такую тяжесть, что едва мог шевелить губами. Не мог смолчать... Да и 
меня бес за язык дернул... 
     Тело кричало от боли. С трудом поднялся, ноги как две дубовые 
колоды, глазом наметил сухие ветки, заставил себя потащиться, собрал 
в охапку, едва не падая за каждой веточкой. 
     Искорки от ударов огнива падали жалкие, дохленькие. Костер 
долго не желал заниматься. Трижды попал по пальцам, неслыханно для 
бывалого воина, а когда первый язычок пламени ухватился за тонкую 
стружку бересты, он едва не всхлипнул от радости. 


     Глава 6 


     Чужак зашевелился, зевнул, не просыпаясь. По лицу пробежала 
быстрая тень. Он разом распахнул круглые, как у птицы глаза, сел, 
уставившись в Добрыню. Расширенные со сна зрачки несколько мгновений 
изучали лицо русского витязя. Ноздри непроизвольно дернулись. Костер 
уже прогорел, по обе стороны багровой россыпи мелких углей стояли 
рогульки, на ореховом пруте со снятой корой жарилась освежеваная 
тушка. Заяц, судя по белому, как у курицы, мясу, попался под стрелу 
молодой, сочный, толстый. Видно, как блестящие капельки срываются с 
тушки, в ответ снизу зло шипит, плюется быстрыми синими струйками. 
     Ого, прорычал чужак. Ты это чего? 
     А что б не говорил, что плохо спал да мало ел, отрезал Добрыня. 
Ешь быстрее! Мне ехать дальше. 
     Он встал, пошел к своей секире. Пока чужак торопливо рвал на 
части зайца и засовывал в пасть, широкую, как жерло печки, Добрыня 
несколько раз с силой провел камнем по лезвию, сглаживая зазубрины. 
Звук был отвратительный, зато не слышно, как отвратительно чавкает 
чужак. 
     Когда он неспешно надел шлем и взял в обе руки секиру, ощутил, 
как в усталое тело возвращается былая мощь. От костра гремело, чужак 
поспешно вытирал жирные ладони травой, чтобы древко топора не 
скользило, суетливо напяливал шлем, крикнул наконец: 
     Я готов! 
     Начнем, предложил Добрыня. 
     Он подхватил щит, пошел упругим шагом, которым легко как 
стремительно скакнуть вперед, так и отпрыгнуть назад или в сторону. 
     Как звать тебя? прокричал чужак. 
     Скажешь в аду, что тебя отправил туда Добрыня! 
     Он нанес удар, тут же ударил краем щита, без передышки пошел 
грохать тяжелой секирой. 
     У чужака был еще прием, который применял не часто, но первый 
раз Добрыня едва не лишился головы. С тех пор постоянно был 
настороже, страшился наносить удары в полную силу: в тот момент, 
когда Добрыня наносил удар, чужак не подставлял щит, а молниеносно 
поворачивался на пятке, оказываясь сбоку. Эти моменты были самые 
опасные, однажды Добрыня почти потерял равновесие, едва-едва не 
упал, тогда чужаку пришлось бы всего лишь добить дурака. 
     К счастью, забыт счет поединкам, выработалось чутье опасности, 
даже при самом сильном замахе богатырском расставлял ноги пошире и 
удерживал тяжесть на одной или другой ноге. 
     Однако рука, которой удерживал щит, совсем онемела от страшных 
ударов. Противник оказался сильнее, чем он думал, к тому же ловок и 
быстр, и если не сбить с ног удачным ударом или приемом, то бой 
затянется, а так всякое может случиться. 
     В прорези шлема видел сверкающие глаза. Доносилось глухое 
дыхание. Не владея таким искусным приемом, как поворот на пятке, 
Добрыня умело пользовался щитом, а когда в широком замахе заносил 
секиру для особо тяжелого удара, не открывал грудь и голову для 
чужого топора. 
     Он потерял счет победам, сражениям и поединкам, видел богатырей 
и сильнее, чем он сам, но всякий раз одерживал победы, ибо что такое 
сила в сравнении с воинским умением, воинской жилкой, воинской 
страстью к победе? Есть и на Руси богатыри, которые одним пальцем 
могут его пригнуть к земле: Микула Селянинович, старый Вольга, Збых, 
Горыня, Вырвидуб, Самсон, не говоря уже о Святогоре или Михайле 
Потыке, но те либо вообще не берут в руки оружия, либо не покидают 
своих мест. Но этот чужак был и силен, и, что главнее, рожден для 
боев, для схваток. Человек побеждает огромного быка, потому что тот 
все же по природе своей не боец, но не всякий одолеет даже малого 
волка, ибо волк нацелен на бой, он хищный зверь всегда, а бык только 
если разъярить... 
     Чужак был волком, сильным как бык и гибким как пардус. 
     Чувствуя, что силы уходят, как вода в песок, Добрыня начал 
беречь их, прижал щит, двигался мало, не наступал и не пятился, 
выжидал удобного случая для страшного и быстрого удара, чтобы разом 
закончить затянувшийся бой, но еще больше показывал всем видом, что 
уже нащупал такое уязвимое место в обороне врага и вот-вот ударит, 
уже изготавливается... 
     Чужак в самом деле ощутил неладное, Добрыня заметил, как 
движения стали чуть скованнее, топор двигается не по такой широкой 
дуге, отчего удары сразу стали слабее, щит тоже прижат к туловищу... 

     Красный распухший шар солнца коснулся темного как уголь края 
земли. Они дрались на кровавом закате, багровые лучи зловеще играли 
на металле доспехов, и те казались залитыми кровью. 
     В небе пронеслась, шурша крыльями, стая мелких птах. Их 
пронзительный крик был единственным, что нарушило страшную тишину, 
прерываемую только частыми ударами железа по железу да хриплым 
дыханием. 
     Он все чаще промахивался. Чужак под его ударами стоял как 
скала, а потом Добрыня без страха, но с облегченностью понял, что 
вот и настал тот день, который предрекал демон. Но только он не 
считает, что смерть в поединке ужасна и отвратительна... 
     Должен был последовать страшный, сокрушающий удар топором, от 
которого разлетится шлем вместе с головой, но все три мутных силуэта 
на месте чужака раскачивались на месте. Прогремел мощный голос: 
     Да буду я проклят... если победа моя не будет честной! 
     Сражайся, трус... прохрипел Добрыня. 
     Чужак отступил на шаг, топор опустился, затем с размаху ушел в 
землю до середины обуха. Чужак показал растопыренные пальцы: 
     Передышка! 
     Оп-пять? прохрипел Добрыня. 
     Чужак сказал зло: 
     Ты, презренный, хочешь украсть у меня заслуженную победу?.. 
Какая честь сразить не спавшего ночь да еще подстрелившего для меня 
зайца? Ты, поди, еще и сон мой охранял, чтобы я отдохнул как 
следует? Комаров гонял? Дабы на тебя честь и слава, а мне стыд и 
поношение? 
     Секира выскользнула из пальцев Добрыни. Последнее, что он 
помнил, это небо, что встало на ребро, вздыбившаяся земля, залитое 
кровью и потом лицо чужака. 
     В усталое тело от земли, из воздуха вливалась мощь. Он 
чувствовал, что уже способен поднять коня и бежать с ним версту, но 
лучше бы этот конь был не его жеребцом, да чтоб без седла и 
седельных мешков... 
     Потянулся, суставы затрещали. Еще не открывая глаз, ощутил 
сладкий запах костра, жареного мяса, по аромату определил птичье, 
поспешно сел, разлепляя сонные глаза. 
     Костер догорал на том же месте. На прутьях истекали ароматным 
соком две крупные птичьи туши, он сразу узнал молодых гусей, уже 
нагулявших жирок, но не успевших перетопить в тугие мышцы и жилы. 
     Чужой богатырь полулежал с другой стороны костра. Глаза 
покраснели от бессонницы, на щеку прилипли хлопья пепла. Он 
бесцельно тыкал в догорающие угли прутиком, не столько для дела, а 
чтобы, как догадался Добрыня, не дать себе заснуть. 
     Ешь, буркнул он хрипло, и набирайся сил. Нет славы забить 
усталого да голодного. А я способен с тобой справиться и с таким. 
Нажратым. 
     Спасибо, ответил Добрыня. И хотя он помнил, что о нем идет 
слава как о самом вежественом, не зря же именно его посылали с 
самыми сложными поручениями к чужим кесарям, но сейчас так хотелось 
сказать что-нибудь в духе воеводы Волчьего Хвоста, чтобы зубы 
заломило как от ледяной воды. Так звать того дурня, чьего коня я 
возьму в заводные? Доспехи, пожалуй, снимать не буду, посечены моей 
секирой знатно... 
     Он разрывал гуся, обжигая пальцы о горячее мясо, жадно вонзал 
зубы в брызгающее соком белое мясо. 
     Богатырь сказал с презрением: 
     Меня зовут Батордз! Ты со страхом будешь повторять это имя, 
когда тебя поволокут твои гнусные демоны в нашу преисподнюю! 
     Он резко встал, не желая общаться с врагом. Добрыня видел, как 
этот богатырь, которого звали так странно, сел на седельный мешок и 
принялся водить камнем по лезвию секиры. Звук получался негромкий, 
но страшноватый, от него холодела кровь и шевелились волосы на 
загривке. 
     От горячего мяса тепло разливалось по всему телу. Мощь 
нарастала, руки перестали чувствовать усталость. Мелкие косточки 
трещали на крепких зубах, сладкий сок брызгал на язык и нёбо. 
     Грохот от ударов железа по железу сотрясал степь на несколько 
верст. Звери, надрожавшись за двое суток, покидали норы и уводили 
детенышей на новые места. Птицы перестали высиживать птенцов. Даже 
змеи и ящерицы уползали от страшного места, где два закованных в 
железо гиганта утаптывают землю до плотности камня. 
     Место, где шел бой, постепенно опускалось, вбитое их тяжелыми 
шагами. Они дрались в широком котловане, а края все повышались. 
Солнце вышло из-за края, мучительно долго жгло головы и плечи с 
зенита, затем медленно ушло на другую сторону, а яму закрыло тенью. 
Небо из синего стало алым, багровым, наконец, на нем проступили 
первые звезды. 
     Они все еще держались на ногах, но секира и топор выскальзывали 
из вспотевших пальцев. Добрыня видел только двигающиеся силуэты, и 
даже подними секиру, не знал бы, по какому нанести удар. 
     К черту... прохрипел Батордз. Отдохнем ночь... утром продолжим! 

     Отдохнем, услышал Добрыня свой сиплый голос. Но утром не 
продолжим, а... закончим! 
     Утро было бледное, хмурое. Костер погас, от земли тянуло 
сыростью. Добрыня замерз, зубы стучали, тело сотрясала стыдная для 
мужчины дрожь. Приходилось спать и на снегу, но сейчас измученное 
тело, все в кровоподтеках, с побитыми мышцами и порванными жилами, 
отказывается давать тепло из своих глубин, спешно заращивает раны и 
все не может зарастить... 
     Рядом послышался стон. Чужак скорчился, исхудавший, правую 
сторону лица закрыло синюшным цветом. Глаза не видно под вздувшимся 
кровоподтеком. Бровь разбита, запеклась кровь, а на вязаной рубашке 
в двух местах коричневая корка, где секира все-таки просекла 
доспехи. 
     Он едва не вскрикнул, поворачивая голову. В шею словно кинжал 
воткнули, позвонки скрипят и задевают один за другой. Его доспехи 
лежат бесформенной кучей, побитые и посеченные так, что теперь разве 
что кузнецу на подковы. Засохшая кровь на правом плече, рука не 
слушается, как чужая, колет в боку, там разрез, но ранка легкая. Уже 
затянулась. Если не делать резких движений, то не откроется... 
     Он стиснул зубы, дотянулся до веточек, бросил на то место, где 
оставалась кучка серого пепла. Хлопья взлетели, он попробовал 
раздуть, стоя на четвереньках, но не мог согнуться от боли в 
пояснице. Лег на бок, подул, угольки слегка покраснели, но пришлось 
дуть изо всех сил, прежде чем затрепетал первый огонек. 
     Он поспешно подбросил хвороста, обернулся, ощутив пристальный 
взгляд. Чужак, привстав на локте, молча наблюдал. Один глаз 
закрылся, осталась узкая щель, зато второй смотрит с упорством, 
способным продырявить даже металл доспехов. 
     А, произнес Добрыня с наибольшим холодом, который мог 
подпустить в голос, очнулся?.. Ну, бери свою железку. На этот раз 
бой долго не затянется. 
     Чужак кивнул, начал подниматься. Добрыня видел, как напряглось 
его лицо, заиграли желваки, а в единственно живом глазу отразилась 
боль. Все же встал, сделал два неверных шага к топору. 
     Собрав все силы, стараясь не вскрикнуть, Добрыня переборол боль 
и ломоту, отступил к секире, наклонился и взял за рукоять. Холодная, 
мокрая от росы, она упорно выскальзывала из пальцев. Он взял ее 
обеими руками и повернулся к противнику. 
     Тот уже стоял в боевой стойке, топор держал в обеих руках. 
Добрыня надменно поинтересовался: 
     Я долго буду ждать, пока наденешь доспехи? 
     Они мне не понадобятся, ответил Батордз. Тебя раскачивает как 
тростник на ветру. 
     Я не знаю, что такое тростник, ответил Добрыня, но ты и без 
ветра как камыш в бурю. Что ж, умрешь без доспехов. 
     Он сделал шаг, начал поднимать секиру. Древко все пыталось 
выскользнуть, он стиснул зубы и напомнил себе, что чужак без щита и 
доспехов, в простой вязаной рубашке. Один удар... даже не 
молодецкий, не богатырский, а просто один удар зазубренной секиры 
закончит этот самый страшный и долгий поединок за всю его жизнь. 
     Секира, тяжелая, как железная гора, приподнялась до пояса. Руки 
тряслись, мышцы кричали от боли, суставы трещали. Затихшая за ночь 
боль с готовностью вонзилась во все ушибленные и раненые места. 
Сквозь стиснутые зубы вырвался тихий стон, и, чтобы прикрыть его, он 
издал хриплый рык, злой и свирепый. 
     Чужак с перекошенным лицом стоял напротив в двух шагах и тоже 
пытался вскинуть огромный топор, покрытый крупными каплями росы. Он 
был похож на вставшего из могилы, такой же ослабевший, дрожащий от 
усилий удержаться на ногах. 
     Взревев, Добрыня бросил вперед свое тело. Чужак успел 
растопырить руки, роняя топор. Они тяжело рухнули на землю, 
перекатились и, расцепив руки, остались как два извалянных в грязи 
бревна, не в силах подняться и даже шевельнуть хотя бы пальцем. 
     Наверху выгнулся быстро голубеющий свод. Облачка плыли 
медленно, белые, как овечки. На востоке вспыхнуло красным и 
оранжевым. Темный край земли заискрился, оттуда пошло бьющее высоко 
по своду сияние. После томительного ожидания высунулся искрящийся, 
как раскаленная заготовка меча, краешек солнца. 
     Чужак прошипел сипло: 
     Клянусь этим высоким небом... я еще не встречал более 
достойного противника... 
     Если честно, прошептал Добрыня, мне тоже такое дерьмо не 
попадалось... 
     Но, клянусь этим небом, я все-таки тебя одолею. 
     Сопли утри, посоветовал Добрыня вяло. 
     Он не чувствовал в своем голосе вражды или ненависти. И не 
потому, что смертельно измучен, а просто чистое синее небо, уже 
стрекочут кузнечики, где-то зачирикала птаха, воздух на ночь 
очистился, наполнился пронзительной свежестью, а вдохни глубже режет 
как нож. Или же это впиваются в измученную плоть при каждом вздохе 
сломанные ребра. 
     Я вобью тебя в землю по уши, продолжал Батордз. 
     Умойся. 
     Я разорву тебя в клочья... 
     Онучи замотай. 
     Я затопчу тебя как муравья... 
     Давай-давай... Кто воевать не умеет, тот языком горазд. Ты не 
Фарлаф, случаем? 
     Батордз с трудом повернул в его сторону голову: 
     Кто такой Фарлаф? 
     Есть у нас в Киеве один... В поле его не видать, но за столом у 
князя нет ему равных по силе и отваге! 
     Батордз подумал, поинтересовался: 
     Киев это что? 
     Столица мира, пояснил Добрыня. А все остальное деревни в лесах 
да пустынях. Даже царьграды всякие. И богатыри в нашем Киеве самые 
лучшие. 
     Он чувствовал на себе устремленный взгляд Батордза. После паузы 
тот поинтересовался: 
     Ты там первый? 
     По силе? Нет, конечно. Ты бы видел Селяниновича или, скажем, 
Святогора! 
     Батордз подумал, произнес негромко: 
     Твои слова делают тебе честь. Я счастлив, что мне пришлось 
скрестить оружие с таким доблестным воином. Кто бы ни был тот 
Селянинович, я не поверю, что он равен тебе в воинской хватке, 
умении владеть оружием, доблести и благородстве! Разве не так? 
     Добрыня нехотя вымолвил: 
     Просто Селянинович не берется за оружие. 
     Батордз кивнул: 
     Я так и думал. В моем краю тоже иной простолюдин посильнее 
доблестного воина. Ну и что? Защищаем их мы, а не они нас. 
     Они нас кормят. 
     Батордз, стиснул зубы, чтобы не застонать, потянулся и лишь 
потом, выпустив воздух, произнес высокомерно: 
     Все-таки я почти рад, что не убил тебя. Хотя, конечно, мог бы. 
     Добрыня ощутил, как внутри все сразу ощетинилось. На язык 
всползли злые и горячие слова, что это он мог бы легко прибить как 
бог черепаху, но то ли от усталости, то ли вспомнил, что ему 
отведено всего две недели, из которых трое суток уже истратил глупо 
и по-дурацки... перевел дыхание и пробормотал: 
     Да, я тоже рад. 
     Батордз помолчал, посопел, явно озадаченный, не ожидал такого 
ответа, потом голос его стал тише: 
     Ну, вообще-то это ты мог меня сразить... У тебя таких моментов 
было больше... 
     Да ладно, буркнул Добрыня. Оба хороши. 
     Батордз опять помолчал, а когда заговорил, металл испарился из 
голоса, как иней под жарким солнцем. 
     Я все стрелы истратил, пока двух гусей подстрелил. У тебя 
остались? 
     Добрыня не стал говорить, что и он на зайца извел три стрелы, 
но косой оказался редкостным дурнем, продолжал грызть кору, на чем и 
попался, ответил с достоинством: 
     Полон колчан! 
     Я слышу... гогочут с севера... 
     Пользуйся, разрешил Добрыня. Я сегодня что-то совсем добрый. 
     Батордз высыпал стрелы на утоптанную как камень землю, 
перевернулся на спину и натянул лук. Теперь и Добрыня увидел косяк 
гусей. Батордз оттянул тетиву до уха, быстро подвигал из стороны в 
сторону острым комочком металла. Стрела сорвалась как короткая злая 
молния. Добрыня видел, как высоко в небе задний гусь вздрогнул, 
нелепо забил крылами, пошел винтом вниз. Батордз торопливо схватил 
вторую стрелу, наложил на тетиву, выстрелил почти не целясь. 
     Добрыня проследил, как стрела догнала следующего, теперь задним 
оказался он, клюнула в брюхо. Брызнули перья, гусь заорал истошно, 
задергался, начал лупить крыльями, но его понесло по кругу вниз. 
     Сколько же у него было стрел, подумал Добрыня. Если в прошлый 
раз сбил двух гусей, то вряд ли стрел потратил больше. 
     Много народу за тобой гналось? поинтересовался он. 
     Батордз сразу насторожился: 
     Откуда знаешь? 
     Первый гусь шлепнулся оземь как полено, подпрыгнул и 
распластался. Второй бился в воздухе, растопыривал крылья, его 
относило ветром, как большой кусок холста. 
     Да так... ответил Добрыня злорадно. Больно заморенный был. А 
стрелять умеешь на скаку, оборотясь назад? 
     Ну, умею, прорычал Батордз с угрозой. И что? 
     Две стрелы оставил, похвалил Добрыня. Молодец! 
     Откуда знаешь? повторил Батордз. 
     Не отвечая, Добрыня с трудом поднялся, подобрал гуся, тяжелого, 
как корова, поколебался, но взгляд уже вычленил место, где рухнул 
второй, в том месте как раз затрепетала трава, мелькнуло рыжее. 
Добрыня заорал, пугая лису, прибавил шаг. 
     Вскоре костер уже полыхал вовсю, а они молча торопливо 
разделывали добычу. Добрыня зашвырнул внутренности за кусты, пусть 
бедный лисенок хоть что-то получит за отвагу и терпение. 
     Батордз ел быстро, но не забывал про вежество, шумно 
подхватывал длинным языком струи оранжево-прозрачного сока, что 
вытекал из молодого мяса и забивал ноздри одуряющим запахом, с 
треском разгрызал косточки и поглядывал по сторонам, из чего Добрыня 
понял, что Батордз жил в западных странах. Только там люди и собаки 
спят в одних помещениях, чистоты не знают и чуть ли не с одного 
стола едят... 
     Насытившись, Батордз икнул, вежливо прикрыл пасть широкой 
ладонью. Добрыня с треском размалывал крепкими зубами кости, 
наслаждался сладким соком. Батордз огляделся по сторонам: 
     Красивое место... А лес просто волшебный. Тут на каждой ветке 
что-то сидит... Как зовется? 
     Сетунь, буркнул Добрыня. А что? 
     Да так... Запомню место. Самая необычная моя схватка. 
     Поляна вся была изрыта и перепахана тяжелыми сапогами. Целые 
пласты земли вздыбились, как гребни Змеев, а в тех местах, где 
тяжелые богатыри падали, там земля была утоптана до плотности камня, 
словно по ней били падающими с неба скалами, затем тут же ее 
взрывали железными локтями, коленями, а то и мечами, когда 
промахивались. 
     Зато дальше лес огромный, величавый, с толстыми стволами в 
коричневых наплывах, с узловатыми ветвями, высокими сочными кронами. 
На толстых, как столетние дубы, березах чернеют наплывы лечебной 
чаги, в ветвях возятся лесные зверьки... 
     Сетунь, повторил Добрыня значительно. Да зовется отныне это 
место Сетуньским станом! Да проводятся тут схватки молодых витязей, 
да бьются доблестно и честно! 
     Да, согласился Батордз. Это надо делать в красивом месте. 
     Добрыня ухмыльнулся: 
     И чтобы был пример. 
     Батордз критически оглядел его обезображенное ли-цо, заплывший 
глаз, рассеченную скулу, кровоподтеки. Киевский герой едва двигал 
челюстью, каждый кусок проглатывал с таким трудом, словно тащил на 
гору телегу. 
     На себя посмотри, посоветовал Добрыня злорадно. 


     Глава 7 


     Расстались, как и встретились. Батордз взобрался в седло, его 
конь жалкой трусцой пустился дальше на север. Добрыня пустил Снежка 
в ту сторону, в какую тот смотрел. Лес расступился, деревья долго 
шли по сторонам такие же массивные, могучие, рослые. Он погрузился в 
думы, а когда очнулся от нехорошего предчувствия, вокруг мир уже 
измельчал, даже кусты прижались к земле, а травы исчезли, уступив 
место грязно-серому мху. 
     За тощими деревьями открылась огромная поляна. Над ней висели 
клочья сырого неопрятного тумана. Конь пошел осторожнее, словно 
нащупывал дорогу. Мшистые кочки не проваливались, даже не 
раскачивались, как бывает, когда ступаешь по едва заросшему болоту. 
В траве пугливо перекликивались невидимые кузнечики, хрипло и 
тоскующе подала голос неведомая птица. Холодок страха прополз по 
спине, но конь, чуя решимость хозяина, все так же ломился грудью 
сквозь кусты. 
     Туман то поднимался слегка, и тогда открывалась взору ржавая 
земля с пучками жесткой травы, что растет на болотах, то сгущался. 
Конь испуганно прижимал уши, двигался осторожно, словно боясь 
удариться о дерево. Иногда в разрывах тумана Добрыня видел темную 
воду. 
     Избушка выступила сперва как огромный выворотень, неопрятный, 
лохматый, потом глаз вычленил на крыше пучки трав, кореньев, из-за 
чего избушка показалась страшной и загадочной. Туман нехотя, словно 
по наказу хозяина, рассеялся. Проступили почерневшие стены из 
неошкуренных бревен, забор, колода с водой для свиней, хотя какие 
свиньи уцелеют в лесу, где волки и медведи? 
     Посреди двора лежал, медленно погружаясь в сырую землю, похожий 
на барана массивный камень. Земля вокруг осела, утоптанная до 
плотности этого же камня. Добрыня словно воочию увидел немолодого 
грузного мужика, что взбирается в седло, как все немо-лодые люди, с 
этого камня, которые так и зовут на Руси седальными. 
     Из дома вышла старая женщина с добрым усталым лицом. Ее дряблая 
рука с таким усилием пошла к глазам, что Добрыня почти услышал скрип 
старческих суставов, вздутых болезнями на гнилом болоте. 
     Каким ветром занесло, добрый молодец? 
     Голос ее был дребезжащий, но со следами былой красоты. Добрыня 
собрался с силами, ответил почтительно: 
     Попутным. Позволь в твоем доме... испить во-дицы? 
     Изволь, ответила старуха. Сойди с коня, пусть отдохнет. Да и 
ему найдется мера отборного овса. 
     В голове стоял шум, грохотали камни. Страшась свалиться как 
куль, он с третьей попытки перенес ногу через седло, сполз по 
горячему потному боку на землю. Ватные ноги не держали, поспешно 
оперся о плотную тушу Снежка. В глазах красный туман, из которого то 
выступает, то исчезает доброе старушечье лицо. 
     Конь облегченно вздохнул, когда Добрыня кое-как повернулся и 
попробовал распустить подпругу. Как из другого мира прозвучал 
участливый голос: 
     Сильно же тебе досталось, богатырь... Полон выручал аль землю 
боронил? 
     Он стиснул зубы, превозмогая дурноту. По телу прошла дрожь, но 
удержался, не рухнул. Проползла вялая злая мысль, что за полон или 
за землю так не бьются, есть ценности выше, но женщинам их не 
понять, дуры. 
     Сбоку что-то толкалось, с грохотом упало на землю тяжелое, как 
сундук, седло. Конь радостно фыркнул, пошлепал копытами по влажной 
земле куда-то вдаль, а Добрыня запоздало сообразил, что старуха 
помогла расседлать коня. 
     Спасибо, бабушка, прошептал он. Водицы... 
     Присядь вот сюда, кашатик... 
     Он сел, чувствуя, что никакая сила теперь не оторвет его 
отяжелевшее тело от этого седального камня. Старуха все еще 
двигалась в красном тумане, который то сгущался, то становился реже. 

     Когда она вернулась, медленная как черепаха, Добрыня едва 
удержал в обеих руках ковшик, но пил и пил, и каким-то образом в 
глазах чуть прояснилось. Земля перестала качаться, как палуба 
корабля, а старуха теперь выглядела обыкновенной старухой: лицо 
темное и морщинистое, как печеное яблоко, беззубый рот собран в 
жемок, одета в кучу тряпок, на ногах, однако, не лапти, а добротные 
кожаные сапоги, что и понятно: какие лапти среди этого болота... 
     Добро пожаловать в жилье, сказала старуха нараспев. 
     Бла... благодар... ствую... 
     Слова давались с трудом. Старуха даже попыталась поддержать его 
под руку. Добрыня отстранился, едва не упал. Тяжелые подошвы едва 
отрывались от земли. Ноги внесли в темные сени, где с головы до ног 
сразу окутали плотные запахи лечебных и колдовских трав, аромат 
березовой коры и перебродившего сока. 
     От широкой печи шел сухой жар. Чугунная заслонка побагровела, в 
середине проступило красное разогретое пятно. Старуха ухватом 
поддела крючок, заслонка распахнулась, Добрыня закрылся ладонью, 
успев увидеть раскаленное жерло, где только младенцев живьем 
запекать. В руках старухи мелькнул ухват. Пятясь, она с натугой 
вытащила, захватив рожками, чугунок. 
     По комнате потек густой запах гречневой каши. Стол едва не 
рассыпался, когда бабка грохнула на середку чугунный горшок. 
Заслонка уже прихлопнулась под своей тяжестью, старуха только 
набросила ухватом щеколду, поставила в угол и повернулась к Добрыне: 

     Ну что же ты, добрый молодец? За стол! Налегай на кашу, пока не 
застыла. 
     Добрыня огляделся: 
     А где бы, хозяюшка, руки помыть? 
     Старуха несказанно удивилась: 
     А что это за ритуал такой? 
     Да пыль на руках, пояснил Добрыня. Грязь, за коня брался, с 
каликой по дороге здоровался, сопли сиротке вытирал, юрода по голове 
погладил... 
     А-а-а-а, протянула старуха, то-то гляжу, ты весь не такой. Ну, 
не как люди. Не аримасп, случаем? 
     Случаем, нет, заверил Добрыня. 
     То и гляжу: ни баньку не потребовал, ни старой хрычовкой не 
обозвал... Нет у меня кадки с водой, зато болотце близко. Ежели твои 
боги велят перед едой руки мыть, то вон туда пройдешь, там водица 
по-чище... 
     Под сапогами по дороге к чистой водице начало прогибаться, шел 
как по тонкому льду. В одном месте толстый мох прорвало, на сапоги 
брызнула струйка затхлой воды. Впереди блеснуло пятнышко открытой 
воды, размером с тазик. Едва Добрыня присел, как ощутил пристальный 
взгляд. Всмотревшись, увидел размытые очертания 
полурыбы-получеловека, голова как у сома, блестит, глаза выпученные. 

     Едва протянул руки, намереваясь зачерпнуть горсточкой, как 
существо зашевелилось, метнулось навстречу. Добрыня едва успел 
отдернуть пальцы, а из воды высунулась бледная, как у утопленника, 
рука. Ногти блестят, как крупная чешуя, между пальцами дрожит туго 
натянутая перепонка. 
     Озлившись за испуг, Добрыня цапнул за бледную кисть, потащил 
водяного наружу. Тот от неожиданности высунулся чуть ли не до пояса, 
но опомнился и начал упорно тащить человека к себе в омут. Долго 
пыхтели, тужились, затем Добрыня ощутил, что крепкий покров мха 
начинает подаваться, вот-вот он весь ухнет в эту гниль, а там ждет 
то, что приготовил проклятый демон... 
     Ах, ты так? 
     Водяной с торжеством тащил в болото. Задержав дыхание, Добрыня 
подставил колено, ударил, послышался мокрый хруст, водяной взвыл 
совсем не рыбьим голосом, забарахтался. Добрыня переступил в 
сторону, но и там мох раздвигался, с сожалением разжал пальцы. 
Мокрое тело с шумом плюхнулось, подняв столб вонючих брызг, ушло на 
темное дно. 
     Старуха с сомнением оглядела вернувшегося бога-тыря: 
     Это помыл руки?.. Чудные теперь ритуалы. 
     Добрыня снял с головы клок тины, брезгливо сбросил с плеча 
плеть водяной травы, буркнул: 
     Зато каша как раз остыла. 
     Пахло от него гадостно, а когда сломал руку водяному, брызнуло 
не то затхлой кровью, не то еще чем-то мерзким. Он сам чувствовал, 
какой от него смрад, и успел подумать с раскаянием, что не все 
обычаи Востока надо тащить на родные земли. В тамошних знойных 
песках нет таких вот мерзких тварей, которым ни руки не сломи, ни в 
болото плюнь. 
     С сердитости зачерпнул каши из глубины горшка, бросил в рот, 
обманувшись затвердевшей корочкой, но внутри каша еще как лава в 
недрах земли, застыл с раскрытым ртом, сам весь красный, как 
заходящее солнце, не решаясь выплюнуть, зато с обгоревшими языком и 
гортанью. 
     Кто ты есть, добрый молодец, сказала старуха нараспев, по делу 
тикаешь аль от дела лытаешь? 
     Добрыня с трудом проглотил, чувствуя, как по горлу медленно 
опустился, сжигая все на своем пути, раскаленный ком металла, 
просипел сдавленно: 
     Лучше ты... расскажи... мать... твою... 
     Да что я? откликнулась старуха охотно. Да ты ешь, ешь!.. Живу 
здесь одна с невесткой... Она сейчас на охоту пошла, слава богам! 
Зверь, а не женщина. Пока мой сын был жив, как-то держал ее в 
руках... а теперь... 
     Она пригорюнилась. Добрыня посидел с открытым ртом, чувствуя, 
как из раскрытого рта плещет пламя, словно из пасти крылатого Змея. 
Наконец выдавил сипло: 
     А... что... те... перь? 
     Теперь терплю... 
     Обижает? 
     Это слово ему далось целиком, хотя и исцарапало горло. Старуха 
выдавила с неохотой: 
     Не то слово. Если бы хоть не била! А так... 
     Только сейчас он заметил старые кровоподтеки. На темной 
морщинистой коже проступали слабо, но теперь рассмотрел на лице, 
руках, да и перекашивается бабка на один бок не просто ради того, 
чтобы передразнить. 
     Ладно, сказал он сипло, придет с охоты, я с ней поговорю. 
     Она испугалась: 
     Нет-нет! Она ж совсем дикая! Ты ж видишь, где живем? Тебя не 
послушает, а мне вовсе житья не будет. 
     Поглядим. 
     Ты ешь, ешь, кашатик. Забудь о моих горестях. 
     Он ел молча, но брови сшиблись на переносице. Горячая каша 
опускалась по горлу все еще торопливо, тут же давала соки в 
измученное тело. Он с ужасом подумал, что его ждет завтра, когда 
тело за ночь застынет, станет отзываться болью на каждое 
шевеление... 
     После обеда он вышел на крыльцо. Хотел сесть на ступеньку, но 
не был уверен, что сумеет потом встать без бабкиной помощи. С трудом 
передвигая ноги, вышел на середку двора. 
     Из тумана вышла девушка в безрукавке. Солнце уже опускалось к 
верхушкам деревьев, багровые лучи осыпали ее червонным золотом. На 
ее узком поясе болтались три толстых зайца, но Добрыня засмотрелся 
на спокойное лицо, безмятежное настолько, словно только тело 
двигается к избушке, а душа все еще носится за зверьми по лесу. 
     Русые волосы, коса толщиной в его руку падает до поясницы. 
Ясные серые глаза, высокие скулы и несколько тяжеловатая нижняя 
челюсть, к тому же, как и у него, вызывающе выдвинута вперед, что 
больше пристало мужчине. Женщине же надлежит быть с подбородком 
скошенным назад, глазами, потупленными долу, на щеках милые ямочки, 
да и шаг чтоб не столь размашист... 
     Она на ходу отцепила зайцев. Добрыня проследил, как она 
швырнула их на крыльцо. Ее глаза не оставляли сурового лица витязя. 
     У нас гость?.. 
     Да-да, льстиво заговорила старуха, у нас дорогой гость, 
доченька! Доблестный богатырь из-за леса... 
     Добро пожаловать, сказала девушка. Гость в дом бог в дом. Меня 
зовут Леся, по-батюшке Микулишна. Сейчас сготовлю зайцев... 
     Я уже пообедал, прервал Добрыня властно, как надлежит 
разговаривать с женщиной. Твоя мать накормила досыта. Кстати, мать, 
ты пойди погляди, как там мой конь. Овес у вас какой-то больно 
чудной. Не захворает ли мой Снежок? 
     Старуха поспешно убралась. Леся чему-то улыбнулась, бросив ей в 
спину короткий взгляд. Добрыне он показался брошенным вдогонку 
ножом. 
     Он сел на колоду, кивком разрешил сесть поблизости. Она 
послушно опустилась на седальный камень, учтиво держа колени вместе, 
ссутулилась, отчего ее груди не спрятались, а выдвинулись острыми 
вершинками. Круглые плечи блестели, чистые и коричневые от солнца. 
На коленях белели следы царапин, на правом темнела короста засохшей 
крови. 
     Я приехал из Киева, сказал он строго, где привыкли чтить 
старших. Побывал в других землях, везде чтят старших! Даже в самых 
дальних заморских странах пришлось побывать. Князь посылал с красной 
ложью в Царьград, насквозь прогнивший мир, но и там все еще чтят 
старших... или хотя бы делают вид, что чтят! Всюду и везде караемы 
те, кто не чтит. Если ты меня правильно поняла... 
     Она кивнула, не поднимая глаз. Голос ее был смиренным: 
     Я поняла. 
     Никто не смеет перечить старшим, повторил он властно. А эта 
женщина тебе в матери годится! 
     Леся несмело улыбнулась: 
     Не годится, а лезет в матери. Угораздило же отца выдать меня за 
Лесобоя! Мы и пожить-то не успели, как его деревом задавило. А эта 
ведьма тут же принялась мною помыкать... 
     Он вспылил, начал приподниматься, но вдруг его взгляд упал на 
ее руку. В рассеянности, опираясь о глыбу седального камня, она 
водила по ней пальцем. С легким щелчком отлетали чешуйки гранита, 
похожие на елочные, а за пальцем осталась ровная дорожка, словно по 
нему с силой вели, нажимая изо всех сил, раскаленным зубилом. 
     Ноги стали ватными, он снова плюхнулся на колоду. Сердце 
колотилось учащенно, а глаза застыли. Леся рассеянно стряхнула с 
пальца пыль, застенчиво улыбнулась. Взор ее был чист и светел. 
     Да что у нее за сила, мелькнула у него суматошная мысль. Как, 
она сказала, по батюшке? Микулишна, Микулишна... Что-то знакомое... 
А если эта Леся дочь Микулы Селяниновича? Если в ней хоть частичка 
его нечеловеческой мощи? Вот был бы позор на всю Русь, если бы 
отняла плеть да его самого... 
     Из внезапно перехваченного горла он выдавил сипло: 
     Ну, это ваши дела. У меня своих выше крыши. 
     Она вежливо наклонила голову, солнце играло в русых волосах. 
     Золотые слова, витязь. 
     Ну? 
     Ты сам рек, добавила она, что тебя посылали даже в дальние 
страны. А дурака не пошлют. 
     Еще и изгаляется, мелькнуло униженное. Явно же поняла, что 
собирался дать ей трепку. Или не поняла? Все-таки женщина, а они все 
дуры набитые. 
     Искоса взглянул в ее безмятежное лицо. На полных губах играла 
улыбка, но серые глаза были чистые и наивные. Она проследила, как он 
поднялся, сказала внезапно: 
     А как ты думаешь выбраться? 
     Он буркнул, стараясь не встречаться с нею взглядом: 
     Как и приехал. 
     Да? сказала она мирно, но у него по спине пробежал холодок. Ну, 
попробуй, попробуй. 
     А что? поинтересовался он все еще враждебно. 
     Сюда много путников попадало. Но выбраться... пока ни один не 
выбрался. Эта женщина... моя свекровь... она слишком хорошо ладит с 
лесной нечистью. Ты заприметил ее синяки, по глазам вижу! Но 
невдомек, что пальцы то отпечатались не человечьи... 
     Она умолкла на полуслове, проследив за его взглядом. Далекий 
лес исчез, только верхушки странно зеленеют над облачно-серым полем. 
Туман поднялся, и сколько Добрыня ни оглядывался, со всех сторон 
сейчас медленно приближались высокие серые волны. Впереди двигались 
разлохмаченные клочья, за ними наступало стадо плотно притиснутых 
одно к другому облаков, а дальше ощущалась настоящая стена, серая и 
плотная, как гранит. 
     Не люблю, признался он. Не люблю, когда так подкрадываются! 
     Девушка кивнула: 
     Ты прав больше, чем думаешь. Вместе с туманом в самом деле 
подкрадываются разные... Не думаю, что сможешь отбиваться... долго. 
     Вот оно, мелькнуло в голове. Вот та мерзкая смерть, что 
напророчена демоном. 
     Он опустил ладонь на рукоять меча: 
     Сколько смогу. А отсюда нельзя удрать? Пока старуха не 
вернулась? 
     А это она возвращается, пояснила Леся. И с приятелями. Мне 
удалось как-то украсть у одного из старухиных... нечеловеков нечто. 
Но куда мне бежать? Если же отдам тебе, то мне уже не выбраться. 
     Туман приближался, Добрыня услышал странное хлюпанье. Напрягая 
глаза, увидел, как сама земля под второй волной тумана прогибается, 
наверх выступает гнилая желтая жижа. Если подойдет сюда, он окажется 
по колено в болотной воде. Хорошо, если только по колено. 
     Выберемся вместе, предложил он торопливо. 
     А потом? спросила она печально. Это вам, мужчинам, перо в... и 
вольный полет! А женщина одна из дому выйти не смеет: не принято. 
Нехорошо. Не по-женски. Вот если бы ты меня взял с собой... 
     Он ответил излишне резко, краем глаза следя за наступающей 
волной: 
     Да ты знаешь, зачем я еду? 
     Да какая мне разница? Здесь тошнее смерти. Если возьмешь, я не 
буду тебе обузой. 
     Со мной опасно, произнес он угрюмо. 
     Ты думаешь, заживо гнить лучше? 


     Глава 8 


     Из глубины серой стены услышал шелест, словно гигантский рак 
неспешно полз в его сторону, шурша костяным панцирем. Болото чавкало 
под невидимыми лапами все громче. По хлюпанью определил, что в стене 
тумана прячется множество нежити, слышно, как лязгают зубы, когти, 
скрипят суставы. 
     Нахмурившись, потащил меч из ножен, встал в бойцовскую стойку, 
голову повернул в сторону опасности. Сам ощутил, что лицо стало 
красивым и суровым, нижняя челюсть выпятилась еще дальше. А когда 
заговорил, голос прозвучал как удар меча по наковальне: 
     Недостойно витязя! 
     Что? 
     Пользоваться женскими слабостями. 
     Из тумана протянулась в его сторону длинная лапа. Добрыня 
сделал два быстрых шага навстречу. Коротко блеснуло лезвие. Звук был 
такой, словно отрубил тонкую ветвь. Отрубленная кисть упала на 
землю, а Добрыня так же быстро отступил, огляделся по сторонам: 
     Так, эту гадость рубить не трудно. 
     При чем тут женские слабости? спросила Леся печально. 
     А что же? 
     Ты можешь меня спасти! А ты бросаешь. 
     Он остановился в затруднении с поднятым мечом. Конечно, ей 
здесь ничего не грозит, уже прижилась, но с другой стороны, что за 
жизнь в таком лесу? К тому же, самое главное, ему осталось 
одиннадцать дней. А потом она... да и он будут свободны. А она 
наверняка намного раньше. 
     Мокрое липкое нечто выметнулось из тумана. Меч встретил 
чудовище в прыжке, руки слегка тряхнуло. Две половинки зеленого и 
перепончатого рухнули справа и слева. Тут же его избитое тело само 
сделало полуоборот, чмокающий удар, взлетели и кувыркнулись 
когтистые лапы. Слизь брызнула на руки. Рукоять начала скользить в 
ладонях, а на губах ощутился гадостный привкус гниющего мяса. 
     Сог... ла... сен! прохрипел он. Беру с собой!.. Но... с 
условием! 
     Согласна на любое, ответила она чересчур поспешно. 
     Я оставлю тебя в первой же веси! 
     Согласна, ответила она упавшим голосом. 
     Тогда, крикнул Добрыня, где мой конь? 
     Оглушительный свист ударил по ушам как дубиной. Из тумана 
вылетел ком грязи с тиной, шлепнулся в лоб, грязь потекла в глаза. 
Ослепленный, чувствуя на губах вкус гнили, он отчаянно размахивал 
мечом во все стороны, стараясь по чавкающим шагам определить, где 
враг. 
     В сторонке раздалось конское ржание. Снежок хоть и усомнился, 
но прибежал на разбойничий свист молодой вдовы. Добрыня ощутил на 
поясе сзади сильные руки. Женский голос прокричал в ухо: 
     Хватайся за седло! 
     Когти и клыки вцеплялись уже со всех сторон. До-спехи 
заскрежетали, он чувствовал, как острые зубы дернули за край 
кольчуги, едва не свалив с ног. Острой болью кольнуло в бок, шею. Он 
сунул меч в ножны, обеими руками вцепился в седло. Ноги поволоклись 
по грязи, загребая тину и ряску. За плечи держали крепко, хватали за 
сапоги, за ноги. В ушах стоял крик, шум, плеск, потом в глазах 
вспыхнул болезненно яркий свет. Как будто издали услышал свой вопль. 
Свет тут же сменился чернотой, где страшно заблистали фи-олетовые 
звезды. 
     Прямо в ухо прокричал женский голос: 
     Да хоть лягни же... 
     Все еще вслепую, он схватил скользкое, с мерзким запахом, 
задавил, еще хватал и ломал кости, пока в глазах не прояснилось. Он 
держал под мышкой зеленую, облепленную ряской голову. Мелкие, как у 
рыбы, зубы вцепились в кольчугу. В двух шагах Леся, залепленная 
зеленой ряской, удерживала под уздцы испуганного коня, смотрела, как 
показалось Добрыне, со страхом и отчаянием. 
     Он сдавил, услышал влажный хруст, отпустил переставшее 
трепыхаться тело. Кольчуга от самого ворота забрызгана зеленой 
слизью, на сапогах налипла тяжелая, смердящая грязь, по лицу и шее 
ползет мерзкая жижа, срывается тяжелыми липкими каплями. 
     Изогнутая стена тумана вздымалась, плотная и жутковатая, уже в 
десятке шагов. Добрыня с облегчением понял, что они каким-то образом 
очутились по эту сторону. Двух-трех болотных тварей, что успели 
ухватиться мертвой хваткой, вынес на себе, вон растекаются слизью, 
как огромные жирные жабы. 
     Леся сказала с бледной улыбкой: 
     Нам бы поспешить... 
     А что, погоня? спросил он хрипло. 
     Пока нет... 
     Понял, ответил он. Я не хочу окончить дни в болоте. 
     Только он сам понимал подтекст своих горьких слов, но Леся 
бегом подвела коня, даже вроде бы пыталась подсадить. Добрыня 
нахмурился, за это оскорбление надо убивать на месте, сам с усилием 
взобрался в седло, протянул ей руку. Ее пальцы были мягкие, теплые, 
но он ощутил настоящую крепость в тонкой кисти. 
     Конь пошел в галоп, деревья мелькали, как летящие навстречу 
птицы. Постепенно земля загремела под копытами, затем стук стал 
таким сухим, словно мчались по камню. Справа и слева замелькали 
сосны, что терпеть не могут болот. 
     Добрыня остановил коня: 
     Ну, здесь болотные твари не достанут? 
     Нет, ответила она. Но меня страшит другое. 
     Что? 
     Что за всю жизнь не отмоюсь. 
     Пока неслись через лес, болотная грязь не просто высохла, а 
въелась, прикипела. Даже у ручья не сразу смыли, пришлось долго 
размачивать, отдирать налипшую, как прочный рыбий клей, слизь и 
кровь. Между кольцами кольчуги застряли не то лохмотья плоти, не то 
клочья внутренностей, липкие, как живица, воняющие мерзостно. 
     Леся бледно улыбалась. Золотистые волосы Добрыни слиплись и 
торчали страшными космами. Зеленая слизь окрасила их в странный 
цвет, болотные твари приняли бы за своего. 
     Если кривичи не ушли, проговорила Леся, то вниз по реке 
наткнемся на их селение... А чуть ниже у них городок. Купим коня. 
     Добрыня покачал головой: 
     Зачем? Я привык обходиться без засводного. 
     А я? произнесла она совсем тихо. 
     Что ты? 
     Как поеду я?.. Если за твоей спиной, то... ладно. 
     Он нахмурился: 
     Что-то я не понял. Мы договорились, что оставим тебя там же в 
веси. 
     Она ответила погасшим голосом: 
     Зачем? 
     Не женское дело, ответил он строго, незамужней женщине 
находиться в лесу... да и вообще, с посторонним мужчиной. 
     Она слабо усмехнулась: 
     Не совсем женское было и медведя рогатиной... Но никто меня не 
осудил! А я не одного медведя добыла, когда отцу на лечение 
понадобилось медвежьего жира. 
     Он поморщился: 
     Здесь медведи не понадобятся. 
     Вот и хорошо, согласилась она просто. У тебя в мешке ничего 
нет? Ну, так я собрала нам на дорогу. 
     Он остолбенело смотрел, как она сняла с седла узелок, 
развязала, расстелила на траве. На маленькой скатерке расположились 
тонко нарезанные ломти холодного мяса, головка сыра, краюха хлеба, 
комок серой соли. 
     Когда же ты... Или настолько была уверена, что возьму с собой? 
     Ну не последний же ты дурак, удивилась она. Садись, отведай. 
     Все-таки последний дурак, сказал он себе мрачно. Ладно, через 
одиннадцать дней перестанет делать глупости. 
     Перекусив, он ощутил, что сила быстро вливается в его избитое, 
но все еще могучее тело. Каждая жилка молила об отдыхе, однако какой 
витязь выкажет слабость перед женщиной, и Добрыня, надменно выпятив 
нижнюю челюсть, с трудом разогнул ноющую спину. 
     В путь. 
     Уже? удивилась Леся. Мне показалось... 
     Он не стал спрашивать, что могло показаться молодой вдове, 
молча оседлал коня. Леся покорно смотрела, как он, отвернувшись, 
чтобы женщина не видела его перекошенного от усилий лица, ухватился 
за луку, одним усилием воздел себя в седло. Потом его широкая длань 
опустилась к ней. Леся ухватилась обеими руками, Добрыня дернул, и 
девушка оказалась за его спиной. 
     Снежок покорно вздохнул, Добрыня легонько толкнул под бока. 
Конь вздохнул снова, но деревья уже тронулись и поплыли навстречу. 
Лес постепенно крупнел, жалкие покореженные стволы неспешно 
сменялись высокими, толстыми, со здоровой корой и свежими зелеными 
листьями. 
     Выехали к реке, а в излучине наткнулись на малую весь. Местные 
жители встретили Добрыню настороженно, киян не любили, но, когда 
Добрыня объявил, что купит коня и за ценой не постоит, ему привели 
на выбор едва ли не все живое, что могло двигаться. Леся выбрала 
смирную кобылу. Добрыня одобрительно отметил широкую грудь и сухие 
бабки невзрачной с виду коняги, Леся толк знает, расплатился, и 
дальше вдоль реки поехали уже вдвоем. 
     Почти сразу на околице Снежок фыркнул, но Добрыня уже и сам 
увидел впереди троих всадников. Едут навстречу, еще три коня 
двигаются сзади, доверху нагруженные тюками и седельными мешками. 
Первым ехал рослый, обнаженный по пояс, могучего сложения воин, еще 
молодой, но уже в шрамах, боевых отметинах. Зоркий глаз Добрыни 
заметил три-четыре шрамика в виде звездочек, такие остаются от 
выдернутых с мясом стрел. 
     На запястьях и предплечьях молодого богатыря тускло 
поблескивали широкие металлические браслеты. Для кого просто 
украшение, а умелец знает, как ловить на них удары мечей. В таких 
браслетах особые щели-ловушки для лезвий... Через широкую выпуклую 
грудь идет перевязь, а из-за бугристого от мышц плеча вы-глядывает 
рукоять огромного меча. 
     Следом за богатырем ехала на грациозной игровой лошади молодая 
и очень красивая девушка. Одета в одни ремешки, Леся сразу гневно 
засопела. Замыкал их отряд мерно ступающий темный лохматый конь, 
угрюмый, как ночь. На нем сидел непомерно короткий человек с 
раздутым туловищем и кривыми ногами. Добрыня с удивлением признал 
подземного рудокопа, такого редкого в этих краях. 
     Это не кривичи, сказала Леся. 
     И этот... коротконогий, не кривич? спросил Добрыня. 
     И коротконогий не кривич, ответила Леся, не замечая насмешки. У 
кривичей глаза кривые, но не ноги. 
     Богатырь подъехал ближе, Добрыня разглядел по лицу, что не так 
уже и молод, просто постоянная жизнь в седле и с мечом в руке не 
дала нарастить дурное мясо, а мышцы сохранились и даже стянулись в 
узлы потуже. 
     Приветствую! сказал Добрыня громко. Он вскинул ладонь, подержал 
в гордом жесте. Откуда путь держишь, герой? 
     Богатырь засмеялся. Это был смех сильного зрелого мужа, много 
повидавшего, много терявшегося, но который не потерял надежды еще 
найти. 
     Приветствую и тебя, герой. Мне проще сказать, куда еду! 
     Куда? поинтересовался Добрыня. 
     Я ищу себе королевство. Ну, которое мог бы подгрести под 
себя... Ха-ха!.. Пора остановиться... 
     Добрыня удивился: 
     Здесь?.. Похоже, ты опоздал. 
     Богатырь вскинул брови: 
     Почему? 
     Здесь земли уже поделены... Почти поделены. С запада пришел 
Рюрик, основал свое королевство, с юга хан Аспарух, покорил пару 
племен и тоже основал царство, с востока пришли угры, им дали место 
на равнине... Гм, пришли еще Радим и Вятко, тоже создали свои 
племена, грозят превратить в королевства... Разве в лесах севернее 
отсюда остались места. Можешь основывать свое королевство. Если с 
этой красавицей, то от вас пойдет сильный и красивый народ! 
     Леся громко фыркнула. Богатырь широко и открыто улыбнулся: 
     Спасибо за лестные слова. Но нет, этот путь чересчур медленный. 
Не для меня! Это для простого люда... Эти Радим и Вятко 
простолюдины? Я с моим длинным мечом хочу завоевать себе королевство 
готовенькое! 
     Добрыня кивнул угрюмо: 
     Да, конечно. Чтоб не трудясь... Но у Рюрика была еще и дружина. 
А что ты можешь сам? 
     Богатырь оглядел его оценивающе. Улыбка стала шире. 
     А ты можешь оценить? 
     Еще как, ответил Добрыня. К тому же я как раз защитник 
рубежей... уже нашего королевства! 
     Он вытащил меч, богатырь вытащил свой. Пустили коней по кругу, 
присматриваясь и примериваясь. Богатырь держался на коне свободно, в 
движениях чувствовалась сила и ловкость, а мечом двигал легко, без 
напряжения. Мускулы играли и перекатывались под темной от солнца 
кожей. Многочисленные шрамы выделялись как узоры странной 
татуировки. 
     Его спутница и рудокоп высокомерно наблюдали за схваткой. 
Кобыла Леси приблизилась, обнюхивалась с лошадкой красавицы. Леся 
зло дернула повод, едва не оторвала кобыле голову. Та всхрапнула и 
повернула голову, чтобы обнюхиваться с конем рудокопа. 
     Мечи заблистали на солнце. Добрыня нанес пробный удар, воин 
легко парировал, в свою очередь ударил красиво и сильно наискось. 
Железо зазвенело звонко и страшно. Добрыня чувствовал, как от кисти 
по всей руке пробежала дрожь и растаяла в теле. Он угрюмо 
присматривался к противнику, оценил длину рук, мощь ударов. Слабые 
места отыскивать не стал: достаточно и того, что голый как дурак 
перед бабой и уродом красуется, а тут тебе не ярмарка... 
     Он пошел на опасный прием, раскрывшись, меч противника блеснул 
у самых глаз, острое лезвие с силой ударило в грудь. Его тряхнуло, 
на солнце блес-нули булатные пластинки, разлетелись, как холодные 
осколки льда под ударом молота. Однако и его меч провел точно такую 
же полосу по груди заморского противника. 
     Оба отпрянули, тяжело переводя дыхание. С груди Добрыни исчезли 
три булатные пластины, спасла кольчуга. Зато от его меча на груди 
воина пролегла длинная борозда, откуда сейчас бурно плеснула кровь. 
Судя по широкой струе, рана глубокая и опасная. 
     Добрыня поднял коня на дыбы, вскинул окровавленный меч: 
     Слава!.. 
     Воин, не веря глазам своим, ухватил ладонью за края раны, 
словно пытался свести их, срастить, остановить кровь. Лицо его 
посерело. 
     Ты... кто ты? 
     Бдитель кордонов земель наших, ответил Добрыня высокомерно. 
Возвращайся, герой. Здесь тебе искать нечего. Мы эти земли уже 
заняли, отдавать не собираемся. 
     Воин поднял голову. В глазах было бешенство. Из горла вырвался 
звериный рык: 
     Я не отступлю!.. Здесь будет мое королевство! 
     Здесь будет твоя могила, прорычал Добрыня. 
     Воин с лютым криком поднял коня на дыбы. Его меч взвился как 
твердая молния, Добрыня поспешно закрылся щитом, подставив наискось, 
смягчая удар, но и без того руку тряхнуло так, что онемела по плечо. 
Правой же рукой он ткнул мечом вперед, словно сулицей. Острие 
коснулось живота героя, уперлось в твердые, как дерево, мышцы. Если 
бы на чужаке была еще и кольчуга, хоть плохонькая, Добрыня рисковал 
бы сам, но так острое как бритва лезвие пропороло плоть, погрузилось 
почти на ладонь. 
     Добрыня поспешно выдернул дымящийся от крови меч, заставил коня 
попятиться. Воин вскрикнул с такой мощью, словно бы закричала сразу 
сотня человек. Конь Добрыни даже присел, но Добрыня хладнокровно 
заставил его отступить еще на пару шагов. 
     Трус! вскричал воин. Остановись и сражайся! 
     А кто бежит? удивился Добрыня. Не туда забрел, парниша. В каких 
краях сходило голым воевать-то? Небось с тараканами?.. Или люди аки 
тараканы? 
     Воин зажимал раны на животе. Лицо перекосилось, рот дергался. 
Похоже, меч порвал в его теле важные жилы, ибо он захрипел, начал 
раскачиваться в седле. Женщина и рудокоп решились подъехать. Рудокоп 
подставил широкое плечо. Воин с усилием оперся, залитая кровью 
ладонь скользила, он едва не падал. Женщина поспешно придержала с 
другой стороны. 
     Добрыня вложил меч в ножны. На сраженного смотрел без злобы, а 
его спутникам сказал деловито: 
     Когда зароете этого... короля, возьмите коня и пожитки... Это, 
конечно, не королевство, но отсюда уходят стриженными, ребята. 
     Женщина, которая не стала королевой, и рудокоп, которому явно 
светило стать управителем королевства, медленно снимали умирающего 
воина с седла. Добрыня пустил коня шагом, дабы не подумали, что их 
побаивается, но голову отворачивал, не любил смотреть на мертвяков. 


     Глава 9 


     Сзади прогремела частая дробь копыт. Леся догнала, протянула 
руку. На ладони блестели три смятые страшными ударами, искореженные 
пластинки из булата. 
     Возьми. Если будешь так часто драться, то сам пойдешь голым. 
Ну, как этот... 
     Добрыня двинул плечами. Голос прогремел сурово, только сам он 
уловил в нем горечь и скрытый смысл: 
     На мою жизнь хватит. 
     Уверен? спросила Леся с сомнением. 
     Да. 
     Ну, как скажешь. 
     Да и нет здесь горна, добавил он, смягчая резкость, чтобы 
раскалить, расклепать, согнуть, снова склепать... 
     Леся, поколебавшись, спрятала пластины в дорожную сумку, одну 
повертела в руке. В серых чистых глазах была задумчивость, губы 
слегка дрогнули. 
     Ну... на ближайшем привале... я попробую. 
     Ее пальцы проглаживали булатную пластину, словно та была из 
сырой глины. Когда стала ровной и красиво выгнутой, тоже отправила 
вслед за другими, а серые внимательные глаза прошлись взглядом по 
широкой груди Добрыни. 
     Добрыня ощутил, что против воли поглядывает на ее сильную, 
развитую фигуру. Конь несется под Лесей как ветер, но она в седле 
держится ровно, как свеча, навстречу ветру смотрит открыто, в 
конскую гриву лицо не прячет. Волосы убрала, стянула ремешком, но он 
невольно представил, как ветер растреплет роскошную косу и они 
водопадом будут струиться следом. 
     Она перехватила его взгляд. Ему показалось, что щеки молодой 
вдовы чуть порозовели. Скрывая непонятно откуда возникшую 
неловкость, он перевел коня на шаг, пусть отдохнет, кивнул на лук за 
ее плечами: 
     Не могу признать, что за дерево... 
     Не знаю, ответила она смущенно. Мне отец подарил. 
     Микула? удивился он. Вот уж не подумал бы... 
     Да нет, поправилась она торопливо. Он никогда не был воином. По 
крайней мере, не рассказывал. А ему лук в молодости подарил не то 
Святогор, не то кто-то из велетов... У меня даже три стрелы 
сохранилось! Правда, их берегу. А пользуюсь теми, что сама делаю. 
     Он повертел лук в руке. Дерево темное, необычайно плотное, 
тяжелое. Как если бы сырой ком железа с овцу размером ковать и 
ковать, пока не станет с курицу. Дерево не куют, но есть, наверное, 
такие породы, перед которыми и дуб столь рыхлый, как сосна перед 
дубом. 
     А тетива из чего? 
     Двойная из задних ног тура, ответила она. 
     Он прикусил язык, когда увидел, какие рукавички она натягивает 
на руки. Тетива из двойной турьей жилы прошибет насквозь любую кожу 
из простой бычьей шкуры. Но эти... Наверное, тоже достались от отца. 
А тому от неведомых велетов, что били зверей дивных, чьи непомерные 
кости порой выпахивают из земли. 
     А Леся, перехватив его взгляд, сказала убежденно: 
     Святогор рассказывал бате, что раньше люди были о-го-го какие 
здоровые! Даже богов били как зайцев... А сами боги ходили по земле, 
силой мерились. Как с другими богами, так и с людьми. И не всякий 
раз можно было угадать, кто бог, а кто человек. Вот такие люди в 
старину были сильные... 
     Враки, отмахнулся Добрыня. Скорее боги мелкие. 
     Леся поморщилась, но спорить с витязем не рискнула, и то 
счастье, что отвечает хоть сквозь зубы, заговорила с жаром: 
     А потом Род повелел богам драться только с богами! А человека 
бог мог только... ну, к примеру, уговаривать прыгнуть... в пропасть, 
обещая крылья... или же как-то... к слепоте или разору! Но другой 
бог, хоть и не волен отменить сделанное первым богом, в его воле 
слепого сделать ясновидящим, разоренного могучим и красивым, а 
летящего в пропасть по его указке подхватит орел или другая птица... 

     Она не поняла, почему от ее беззаботного голоса, ясного и 
чистого, витязь потемнел, соболиные брови сдвинулись, даже чуть 
сгорбился вроде... 
     А Добрыня, стараясь остаться наедине со своей долей, начал 
понукать коня. Земля снова загремела под копытами. Некоторое время 
мчался один, одинокий и считающий дни, потом сзади стучали копыта 
легкой лошадки, сбоку снова замаячил силуэт стройной женщины с русой 
косой. 
     А Леся поймала себя на том, что снова украдкой посматривает на 
сурового витязя. Она всегда съеживалась, будто ее били, когда от 
друзей отца слышала одобрительное: "Девка у тебя, Микула, удалась на 
славу! Рослая, здоровая, такая любой пень из земли выдерет, а буде 
конь завязнет, то на плечи возьмет и домой отнесет..." А ей хотелось 
быть маленькой и слабенькой, рядом с которой каждый мозгляк 
чувствует себя настоящим мужчиной, гордо расправляет плечи. 
Маленьких да слабеньких женщин всяк любит и жалеет. 
     Как ей хотелось быть похожей на тех беспечных румянощеких 
хохотушек, что всегда у парней нарасхват, у которых на щеках милые 
ямочки, а голоса звучат весело и зовуще! Увы, на ее щеках ни единой 
веснушки, а глаза без женской лукавинки, смотрят прямо и ясно, что 
мужчинам совсем не нравится. Им надо, чтобы очи долу, а она всякий 
раз забывает... 
     Тем более забывает сейчас, когда рядом с таким огромным и 
властным героем в самом деле и мелковата, и почти послушна! 
     Запад покраснел, солнце перешло на его половину неба. Облака 
стали пурпурными. Дальний лес темнел, от него под ноги коням 
потянулись длинные острые тени. Впадины и рытвина заполнились 
красноватой тьмой, ветерок затих, воздух стоял неподвижный и теплый, 
как только что сдоенное молоко. 
     По бокам земля начала бугриться, пошла холмами. Кони стучали 
копытами сперва по распадку, а когда пошел орешник, на ходу хватали 
пастями сочные молодые листья. Леся украдкой посматривала на 
богатыря. Его заостренное лицо с высокими скулами и упрямо 
выдвинутым вперед подбородком казалось спокойным, как весь этот мир, 
но в больших серых глазах иногда проскальзывала странная 
обреченность, которой Леся не могла понять. 
     Озеро, внезапно сказал Добрыня. Очень кстати. 
     Привал? 
     Искупаемся заодно, добавил Добрыня. 
     Кони пошли быстрее, дорога понижалась. Холм повернулся, за ним 
раскинулось широкое озеро с такой ровной поверхностью, что оно 
казалось куском слюды. Тишину нарушал только стук копыт, фырканье, 
треск веточек. 
     Добрыня расседлал коней, вытер пот и сразу же с остервенением 
принялся сволакивать доспехи. От него пошли волны крепкого мужского 
пота. Когда стянул через голову вязаную рубашку и швырнул на траву, 
все тело блестело, словно он уже вынырнул из глубин озера. 
     Я быстро! крикнул он. 
     Леся видела, как витязь прыгнул с берега, красиво, как лезвие 
меча, вошел в воду. Исчез он так надолго, что у нее едва сердце не 
остановилось. Почти на самой середине озера вода поднялась столбом, 
мелькнуло белое, не тронутое солнцем, тело, но с темными лицом и 
руками. 
     Донесся его зычный голос, плотное тело обрушилось обратно в 
озеро. Когда он вынырнул, то пошел резать воду саженками. Вода за 
ним бурлила, словно тащили огромное бревно. Лесе почудилось, что в 
глубине замелькали неясные тени, устремились вдогонку. 
     Вдобавок он снова нырнул и пошел как лягушка под водой, точно 
так же раздвигая воду руками и ногами. Леся видела сквозь чистую 
воду его струящийся силуэт, за ним в самом деле плывут водяные девы, 
Добрыня их не замечает, но они все ближе, волосы у них зеленые, как 
болотная трава, а тела по-рыбьи белые, бесстыжие... 
     Он вынырнул с шумом возле самого берега. Воздух ворвался в его 
раздувающуюся грудь легкий и чистый. Леся услышала громкий смех. 
Крупное тело, сплошь в тугих валиках мускулов, толстых жилах, тоже 
стало резким и рельефным, освободившись от пота, пыли, слюней и 
крови, как своей, так и всяких встречных искателей королевств. 
     Добрыня вышел, натянул портки, оставив рубашку, направился к 
Лесе, что все еще стыдливо отводила взгляд. Легкий ветерок от озера 
подул на его мокрое тело. Плечи передернулись, мускулы напряглись. 
Добрыня сам чувствовал, что похож на древнюю статую, какие иногда 
встречаются в ромейских городах. 
     У нее на коленях лежала его кольчуга. Быстрые пальцы девушки 
сновали как муравьи. Поскрипывали железные кольца, тихим звоном 
отзывались нагрудные пластины. Леся наконец вскинула голову. В серых 
глазах было странное выражение, но на губах проступила неуверенная 
улыбка. 
     Кажется, получилось, сказала она робко. Не так красиво, 
понятно, как сделал бы Людота, но держатся крепко. 
     Добрыня, не веря глазам, взял кольчугу, растянул за короткие 
рукава. Все пластины на месте! Не сказать даже, какие были сорваны, 
а которые не затронуты мечом искателя королевств. 
     Здорово, сказал он пораженно. Это просто... я даже не знаю... 
Как тебе удалось? 
     Она усмехнулась: 
     Кто к белошвейной работе приучен... 
     Он оглядел ее с головы до ног: 
     Потому ты и купаться не пошла? 
     Да как-то, ответила она несмело, не приучены мы... Я из полян, 
а у нас девки с мужчинами вместе не купаются. 
     Брось, сказал он великодушно. Озеро велико. Вон, видишь, какие 
кусты? Ты раздеваешься с одной стороны, я с другой. А поплавать 
можем вместе. 
     Она отвела взгляд в сторону: 
     Ну, в другой раз как-нибудь. Я тут испекла малость рябчиков... 
     У костра в самом деле на воткнутых в землю прутиках коричневели 
в пахучей корочке плотные комочки. Добрыня ощутил, как во рту 
скапливается слюна. Подумал смущенно, что долго плавал, если девка 
успела и кольчугу ему поправить, и рябчиков набить, ощипать и даже 
зажарить... Проворная. Кому-то здорово повезет. 
     Спасибо, сказал он. Рябчики тоже еда. Просто княжеская! 
Королевская... 
     А ты и королей зрел? 
     И королей, отмахнулся он, и базилевсов, в других странах 
зовомых императорами. Шахов... это такие же ханы, только побольше. 
Раджей, каганов и каганчиков... Это все одно и то же. Просто князья, 
только зовомые по-разному. В Европе полно королей, у которых земли 
меньше, чем в моем поместье, а людей меньше, чем у меня в одном 
дворе, зато короли!.. 
     Она с удивлением смотрела, как он, поставив на глыбу камня 
блестящий шлем, вытащил нож и начал сбривать отросшую щетину. Кожа 
скрипела, хотя Леся не сомневалась, что нож острее бритвы: Добрыня 
из тех мужчин, что не лягут спать, не наточив оружие, не починив 
седло, не накормив коня. 
     Зачем? сказала она жалостливо. Мой отец вовсе не скоблит рожу. 
А ты богатырь, другого такого не найти. 
     Твой отец простолюдин, обронил Добрыня холодновато. Вам 
дозволено не очень-то отличаться от дикого зверья. 
     А ты? спросила она уязвленно. 
     А я обязан бриться, мыться, ответил Добрыня, морщась. Он 
перекосил лицо, другой рукой натянул кожу. Лезвие скребло кожу с 
таким скрипом, словно по каменному полу тащили целую скалу. 
     Бедный, сказала Леся жалостливо. Давай я... 
     Добрыня отстранился: 
     Нет. Я никому не позволяю подносить острое лезвие к моему 
горлу. 
     Она удивленно вскинула брови, а он подумал запоздало, что 
вообще-то глупо вот так, когда осталось всего одиннадцать... или 
десять дней... но Леся уже встала, пошла проверить коней, а он 
доскоблил кожу, чувствуя, как та горит, словно ошпаренная кипятком. 
     Пламя костра становилось ярче. Мир за пределами освещенного 
круга темнел, пока не налился угольной чернотой, а над головой 
выгнулся усыпанный звездами роскошнейший шатер. Высоко под куполом 
мелькали неясные тени. Летучие мыши хватали жуков, хрустели на лету 
маленькими сильными челюстями, беззвучно пролетел огромный филин. 
     Пламя медленно опускалось, а толстые поленья медленно 
распадались на крупные, светящиеся изнутри багровые уголья. 
     Пора спать, сказал он наконец. Вот и еще один день долой... 
     И хотя слова самые обычные, она слышала такое сотни раз, но 
лицо героя показалось темнее грозовой тучи. А голос прозвучал так, 
будто шел из глубокой могилы. 
     Но в следующее мгновение Добрыня тряхнул головой. Белые ровные 
зубы блеснули в беспечной усмешке. Леся исподлобья с недоумением 
наблюдала, как он ушел в темноту, где, судя по шороху, небрежно 
швырнул на землю конскую попону. Через мгновение донесся шум от 
падения тяжелого тела, шорохи устраивается поудобнее, затем тишина. 
     Леся вздохнула. Что ушел в темноту, понятно: кто бы ни 
подкрался к костру, его не увидит, а он успеет либо напасть с мечом, 
либо убежать, но вот что даже не попытался подгрести ее под себя... 
     Молодая вдова зябко повела плечами. Жар затаился в теле 
глубоко, а ночь холодная, страшноватая и всегда враждебная. А когда 
женщина одна, она страшится даже мыши. 


     Глава 10 


     Яркое слепящее солнце выжимало слезы. Жаркий золотой песок под 
ногами плавился от зноя, нещадно бил острыми лучами снизу, попадая 
между приспущенных век. Узун ехал с красными слезящимися глазами, а 
старый Ковыль вовсе зажмурился. Здесь, в испепеляющей стране песков, 
люди должны рождаться с прищуренными глазами, но, к удивлению 
степняков, они всюду встречали красивых стройных людей с крупными 
живыми глазами, веселыми и смеющимися, совсем не воспаленными. 
     Вот и сейчас навстречу на ослике едет бодрый загорелый мужчина 
в цветном халате и с повязкой на голове. Черные как смоль брови 
высоко вздернуты, крупные и круглые, как у орла, глаза безбоязненно 
смотрят на сверкающий песок, грозно блистающее небо, по-южному 
слепящее солнце. За ним двигается вереница верблюдов, с боков 
свисают тюки, сундуки, узлы. Верблюды шагают степенно, сытые и 
холеные, шерсть блестит, упряжь богатая, на лбу венчики из ярких 
перьев. 
     Ковыль первым съехал на обочину, за ним Узун. Пережидали долго, 
а верблюды шли и шли. От каравана веяло богатством и уверенностью. В 
самом конце показались всадники, неслись во весь опор, но коней не 
погоняли, те сами скакали весело и азартно, полные силы и молодости. 

     Когда всадники, явно охрана каравана, промчались вперед, Ковыль 
с восхищением поглядел вослед, задрал голову и прокричал одному из 
караванщиков: 
     Скажи, почтенный, чей это караван? 
     Человек, что сидел на верблюде, раздвинул губы в 
доброжелательной усмешке: 
     Нравится?.. Этот караван принадлежит самому королю Отроку. 
Великая честь служить этому мудрому и справедливому королю! 
     Он проехал мимо, а Ковыль крикнул другому, тот ехал в сторонке 
на бодром веселом ишачке: 
     Наверное, ваш король владеет всеми богатствами этой земли? 
     Человек весело засмеялся: 
     Ну уж нет! В наших краях немало людей богаче нашего короля. Но 
и они славят его мудрость и отвагу, ибо с приходом короля Отрока он 
тогда еще был не королем, а ханом! прекратились распри в наших 
землях, воцарился мир, а по дорогам стало безопасно ездить купцам и 
мирным людям! 
     Ковыль долго смотрел ему вслед, прошептал своему спутнику: 
     Один этот караван стоит больше всех наших стад, всех наших 
сокровищ... Но явно же это не все, чем владеет Отрок. Но сколь же 
тогда велики богатства его подданных? 
     Узун молчал, но лицо его, покрытое маской из пота и пыли, 
помрачнело еще больше. Они, в их изношенных халатах, не выдерживают 
сравнения даже с самыми бедными из слуг этого каравана. Когда-то он 
отдал за своего коня половину состояния, но, когда они с благородным 
Ковылем вступили в пределы Шахеманского царства, у него язык едва не 
присох к гортани. Здесь у каждого простолюдина в повозке конь выше и 
статнее, а когда мимо ехали воины, они оба поспешно сходили на 
обочину и низко кланялись, уверенные, что едут правители страны. 
     Продолжим путь, сказал он наконец. 
     Продолжим, убито согласился Ковыль. 
     За караваном осталось медленно опадающее облако желтой 
прокаленной пыли. Она накапливалась в складках халатов, набивалась в 
потертости, иссушала тела и вызывала невыносимый зуд. Впрочем, 
изможденные тела почти не чувствовали ни зуда, ни жара, только 
безмерную усталость. А кони под ними шатались, шли на подгибающихся 
ногах. 
     Вижу блеск!.. вскрикнул Ковыль. Но то ли облако горит над 
горизонтом, то ли... 
     Я тоже вижу, сказал Узун. 
     А Ковыль, всмотревшись, сказал потрясенно: 
     Это не облако. Это стены из белого камня немыслимой чистоты! 
     Впереди город? спросил Узун, который устал удивляться 
диковинкам этого царства. 
     Если это не врата в небесное царство... 
     Узун поднял измученного коня на дыбы: 
     Тогда вперед! Так или иначе, но скоро все ре-шится. 
     И мы отдохнем, добавил Ковыль. 
     Голос его прозвучал мрачно, словно он имел в виду совсем не тот 
отдых, после которого просыпаются. 
     Стена из белого камня закрыла полмира. Они приблизились к 
огромным вратам, Ковыль суетливо перебирал серебряные монеты. За 
вход в такой сказочный город могут потребовать и чистое золото, 
однако стражей у ворот не оказалось вовсе. 
     Ошеломленные, они вступили в этот неслыханно огромный город, в 
котором поместилось бы все население их Степи. 
     По улицам развозили с веселыми воплями на лошадях и мулах 
огромные бурдюки, продавали вино, наливая в подставленные чаши и 
кувшины. Ковыль и Узун двигались мимо многочисленных лавок, где чуть 
ли не даром продавали горы душистой халвы, самых разных сладостей. 
     В восточной части базара торговали удивительными конями: 
высокими и широкогрудыми, но тонконогими, с огненными глазами, под 
шелковой кожей проступают сухие мышцы. Чутье подсказало обоим 
степнякам, что такие кони могут скакать без устали вдвое быстрее и 
дольше их выносливых лошадок. Эти кони были благородного коричневого 
цвета, красивые и гордые, а собственные лошадки мышиного цвета сразу 
потускнели и показались просто мулами. 
     Часть базара отдана торговцам странными птицами, из которых 
Ковыль признал только петухов, но и те непривычно крупные и 
мускулистые. На лапах кожаные перчатки с железными когтями, словно 
таких петухов разводят как боевых собак, а не за то, что без их 
хвалы восходящему солнцу может не наступить рассвет... 
     Особенно потрясло, что прямо на прилавках лежали драгоценные 
жемчужины, крупные алмазы, сапфиры, рубины, прочие редкие и ценные 
камни, а также удивительные куски камня цвета чистейшего меда, 
доставленные с самых северных морей, где люди не живут, деревья 
лопаются от холода, а птицы падают замертво. 
     Торговец, завидев двух степняков, бодро воззвал: 
     О, сыны степей! Покупайте этот камень, он принесет счастье! 
Видите, в нем волшебством древних магов заключен в самую середину 
муравей, как символ достатка и трудолюбия?.. Ни один из нынешних 
магов не в состоянии это повторить. Это могущественный камень... 
     Ковыль приосанился, а Узун, подозревая насмешку, спросил хмуро: 

     Этого камня хватает в наших степях. А есть ли у тебя настоящий 
черный жемчуг, который находят в желудках черных кобылиц? 
     Торговец запнулся, вытаращил глаза, наконец сказал неуверенно: 
     Разве такой... бывает? 
     Я трижды находил в своих конях, сообщил Узун мрачно. Но мой 
сосед, проклятый хан Узурлак, находил чаще!.. Так что в следующий 
раз я захвачу целый мешок, привезу, если дашь хорошую цену. 
     Дам! пообещал торговец. Договоримся! 
     Ковылю стало стыдно, поспешно утащил друга, но со стороны 
выглядело, словно он нашел покупателя получше. Узун, все же 
потрясенный до глубины души, вежливо остановил одного богато одетого 
человека, поклонился: 
     Скажи, уважаемый, да будут твои года долгими, а кобылицы 
плодовитыми... К какому великому празднику вы готовитесь? 
     А Ковыль добавил простодушно: 
     Или же ваш великий праздник уже начался? 
     Богатый человек ответил с удивлением: 
     Какой праздник?.. Никакого праздника... Что за праздник, когда 
работаю с утра до вечера, а потом едва успеваю посидеть с соседями 
за чашкой хорошего вина, как снова ночь, затем утро и... опять в лес 
рубить дрова? 
     И удалился, рассерженный, подозревающий, что над ним шутят. 
Ковыль и Узун остолбенело смотрели в широкую удаляющуюся спину в 
богатом халате, их хану разве что под стать. Этот дровосек, выходит, 
каждый вечер сидит с соседями и за неспешной беседой попивает 
настоящее вино? Не кумыс? А спать ложится без обнаженной сабли у 
изголовья? 
     Когда с великим трудом выбрались с базара, думали, никогда не 
кончится, то увидели, что вино продают и прямо из огромных бочек, 
установленных на всех перекрестках города. На маленьких площадях 
жонглировали острыми ножами пестро одетые фокусники, танцевала почти 
нагая девушка. 
     Они принимали за царский дворец каждый богатый дом, а к самому 
дворцу добрались только к вечеру. Ноги подкашивались, во рту 
пересохло. Стража беззлобно посмеялась над двумя дикими людьми из 
степей, а кто-то, сжалившись, бросил им мелкую монетку. 
     Но Узун был упорен, он не уходил и всем объяснял, что прибыли 
из родных мест их правителя, что он будет рад их видеть, что они с 
ним родня, что степняки родни никогда не стыдятся... 
     Мудрый Ковыль быстро понял, что все бесполезно, уговаривал 
упрямого Узуна, тот наконец сдался и отступил, но в этот момент 
проходил какой-то знатный человек. Он выслушал, посмеялся еще громче 
стражи, сказал, что правителю будет забавно увидеть таких существ, и 
по его знаку их пропустили через врата дворца. 
     Оказалось, что это еще не сам дворец, а двор перед дворцом. 
Узун и Ковыль едва передвигали ноги, от потрясения кружились головы, 
а во рту стало сухо. Двор огромен, вымощен мраморными плитами. Всюду 
розы, бьют фонтаны, порхают яркие птицы и поют сладкими голосами. По 
ту сторону двора гостеприимно распахнул врата сам дворец. По 
ступеням сходят и поднимаются празднично одетые люди, на бедных 
степняков в их серых халатах посматривали как на диковинных, но 
безобидных зверей. 
     Их провели в огромный зал, а затем через этот зал в другой, еще 
краше, а потом в третий. И так вели через сорок залов, даже Узун 
побледнел, глаза расширились, он готов был впасть в беспамятство. 
     Наконец их поставили перед последней дверью, объ-яснили, как 
кланяться. Створки пошли в стороны. Из зала навстречу ударило такое 
сияние, что степняки отшатнулись и прикрыли глаза. Открывшийся перед 
ними зал был огромен, как степь, далекие стены искрились искусно 
сделанными изразцами: зелеными, розовыми, синими, расписанные 
диковинными узорами. 
     Под стенами сидят на роскошных диванах седобородые старцы в 
дорогих халатах, величественные и с лицами, исполненными достоинства 
и мудрости. До ушей степняков донесся ровный шум голосов, 
неторопливых и осторожных. 
     Широкая дорожка толстого ковра, расшитого цветами, повела через 
огромный зал вдаль, а там под бесконечно далекой стеной возвышался 
трон с высокой спинкой, на котором сидел красноголовый орел. Справа 
и слева от трона застыли в почтительных позах знатные мужи этого 
королевства, а на самом троне в небрежной позе сидел еще крепкий 
человек в богатой одежде. Лоб его избороздили морщины, лицо темное 
от солнца и ветра, глаза слегка сощурены, словно все еще 
всматривается в тонкую линию между небом и землей. Однако взгляд 
остер, как у степного орла, что из-за облаков различает как 
прошмыгнувшую по земле ничтожную мышь, так и муравья. 
     Степняки шли по ковру, утопая по щиколотку. Сопровождающий их 
вельможа прошептал на ухо настойчиво: 
     Падайте ниц! Падайте ниц! 
     Ковыль заколебался, но Узун сделал еще два шага вперед. Стражи 
за спиной трона насторожились. Узун слегка склонил голову и сказал: 
     Люди бедной Степи приветствуют могущественного правителя. 
     Властелин наклонился, подался вперед, всматриваясь в изнуренные 
лица степных людей. На смуглом лице проступило изумление. Он слегка 
привстал, словно собирался шагнуть к странным гостям: 
     Быть того не может!.. Кипчаки? 
     Да, господин, ответил Узун. Из рода Степного Беркута, а этот 
вот седобородый батыр последний из некогда славного рода Серой 
Ящерицы. 
     К изумлению присутствующих, правитель встал и резво сбежал по 
ступенькам, покинув трон. Еще больше изумились, когда он, раскинув 
руки, обнял одного за другим этих бедных людей, похожих на 
странствующих дервишей. 
     Глазам не верю, приговаривал он. Нет, это чудо!.. Как вы сюда 
добрались? Как меня нашли? 
     Мудрый Ковыль покосился на замерших придворных, поклонился и 
сказал с великим почтением: 
     Слух о славе и богатстве твоего королевства прошел по всем 
землям. И настолько этот слух был силен, что достиг пределов нашей 
бескрайней степи. 
     Седобородые старцы заулыбались, важно кивали, переглядывались, 
довольные, а король Отрок засмеялся: 
     Да, пришлось сперва и крови пролить, и усмирять распри, но 
теперь все уладилось. Землепашец уже не берет в поле с собой саблю, 
а торговец везет товары без боязни! Никто по дороге не ограбит. Но 
это все моя нынешняя жизнь... А мне интересно, что творится в Степи. 
Прошу в мои личные покои. Нам принесут изысканные вина и редкие 
яства. За неспешной беседой поведаете все новости... 
     Придворные мудрецы переглядывались со снисходительными 
улыбками. Какому правителю не льстит встретить старых друзей 
детства, что так и остались в нищете и бедности, когда можно удивить 
их дорогими одеждами, роскошными залами, мраморным полом, по 
которому ступаешь как по окаменевшей поверхности зеркального озера! 
     В огромных дорогих покоях, которые отвели им под отдых, 
половину занимал бассейн с кристально чистой водой. Появились 
улыбающиеся полуголые девы, прекрасные, как небесные существа, 
веселые и смеющиеся. Со звонким смехом содрали с них, преодолевая 
сопротивление, одежду, завели голых в воду, что оказалась теплой, 
как молоко кобылицы, нежной и пахнущей диковинными травами. 
     Ковыль закрыл глаза, стыдясь того, что с ним делают. Узун, 
напротив, смотрел во все глаза, а прекрасные девы мыли их и терли 
скребками, как степных коней, обливали водой и снова терли то 
жестко, то нежно и сладостно. Когда сами обрызгались, то сбросили 
остатки своих прозрачных одежд, что все равно ничего не скрывают, и 
тоже восхитительно нагие полезли в воду. Снова терли, разминали 
мышцы, гоняли кровь по усталым телам, и вскоре даже старый Ковыль 
ощутил себя молодым и сильным, со стыдом понял, что желает этих 
женщин. Они тоже заметили и заливались смехом, дразнились, задевали 
вроде невзначай. Затем обоих вывели и положили возле воды на 
разостланные упругие циновки. Тонкие, но сильные девичьи руки снова 
разминали мышцы спины, прошлись по хребту, перебрав каждый позвонок, 
и снова даже старый Ковыль ощутил в себе юношескую мощь. 
     Узун лежал вниз лицом. Ловкие девичьи пальцы перебирали каждую 
мышцу, встряхивали, заставляли наливаться кровью, просыпаться. Он 
чувствовал, как юная дева наклоняется над ним, при каждом движении 
острые груди касаются его спины, и там, где острые соски 
прочерчивают незримые линии, на коже вспыхивают красные полосы 
прилившей горячей крови, уже почти закипающей. В теле росло 
неудержимое желание, но в сердце, напротив, поселилась черная 
горечь. Нет, их поездка не только глупа, но, хуже всего, 
безнадежна... 
     Ковыль рядом пыхтел, позабыв о своей почтенной мудрости, 
всхрюкивал от удовольствия, глаза полузакрыл. Когда его перевернули 
лицом вверх и над ним нависло смеющееся девичье лицо с копной 
заколотых сверху волос, он стиснул зубы и застонал от сладкой муки. 
Совершенно нагая, юная и свежая, но уже с пышными формами, она с 
хитрой улыбкой продолжала разминать ему мышцы груди, живота, ее 
пальцы мучительно медленно опускались все ниже и ниже... 


     Глава 11 


     Отрок уже ждал их в своих покоях, которые ошеломили степняков 
великолепием, хотя оба были уверены, что ничто их больше не удивит. 
Отрок возлежал на роскошном ложе, красное сукно покрыло три ряда 
толстых перин, по бокам громоздились бархатные подушечки всех 
размеров, а пол устлан ковром, в котором ноги утопали, как в толстом 
мху лесных болот. 
     Перед ложем раскорячился длинный низкий стол. Истекали сладким 
соком жареные тушки птиц, блестели тугие виноградные гроздья, а 
узкогорлые кувшины высились, как минареты в богатом городе. 
     Велик ты и славен, сказал Ковыль. Пока мы ехали, наслушались о 
твоей мудрости, справедливости, твоей заботе о жителях страны. 
Поистине всяк счастлив, что ты явился в их земли! 
     Отрок отмахнулся, чело на миг омрачилось. 
     Это сейчас. А когда я прибыл, здесь был такой клубок змей... 
Уже искусали друг друга, уже дохнут, но ни одна не желает разомкнуть 
челюсти. Нам терять было нечего, мы сами были на грани издыхания... 
помнишь, каких нас изгнали?.. Ударили всеми людьми, что у нас 
оставались. Даже женщины и дети взялись за оружие. Больше половины 
моих людей полегло, зато на залитой кровью земле воцарился мир. 
Пусть на страхе, но все же мир. А затем увидели, что я выше всего 
поставил закон, а уж потом знатность и высокое имя. И когда 
земледелец начал без страха уходить в поле, когда схваченных 
разбойников будь это голодный работник или знатный хан одинаково 
вешали на первом же дереве, тогда заговорили, что мы не зря пришли в 
их земли, а были посланы их богами. Так что сейчас в самом деле люди 
впервые за много лет наслаждаются миром. Да и нет особой нужды 
разбойничать, когда колосья ломятся от тяжести зерна, когда коровы 
приносят по два теленка, когда куры несутся круглый год, а болезни 
сытое и довольное королевство обходят стороной! 
     Степняки кивали, а Ковыль сказал уважительно: 
     Ты и раньше был мудр. Но только здесь ты смог применить свое 
умение видеть людей и события. 
     Узун сказал честно: 
     Я верю, что эти земли не знали лучшего правителя. 
     Отрок засмеялся: 
     Дорогие друзья! Я должен бы засмущаться и сказать что-то вроде: 
ну что вы, я не самый лучший... Но если честно, мне прочли все 
старые хроники этих земель! Ну, скажу вам, это только в этих богатых 
землях можно было выжить при таких правителях. Я не лучший, я 
просто... просто правитель. Но что мы все обо мне и обо мне?.. 
Расскажите, что в родных степях творится. 
     Он откинулся на подушки, черные глаза блестели живо и 
счастливо. Правая рука привычно ухватила гроздь винограда с такими 
огромными и лопающимися от сладкого сока ягодами, что Ковыль не 
удержался, громко сглотнул слюну. 
     Отрок нетерпеливым жестом повел в сторону стола: все в вашем 
распоряжении, угощайтесь. Бесцеремонный Узун тут же принялся хватать 
все подряд и засовывать в пасть, гнусно чавкая и брызгая соком. 
Ковыль ел степенно, памятуя о возрасте и достоинстве. Но и у него 
сочные фрукты то сплющивались в корявых пальцах, больше пригодных 
метать аркан и укрощать коней строптивых, то лопались, как надутые 
пузыри, оставляя прозрачные капли сока на седой бороде, усах и даже 
падающих на лоб серебряных волосах. 
     Степь в огне, сказал Узун медленно, через силу, потому что 
ощущение безнадежности окаменело и залегло в душе, тяжелое и 
неподвижное. Сын предыдущего кагана русов... да-да, каган Вольдемар, 
умело теснит нас по всей великой Степи. 
     Брови Отрока взлетели. 
     Он решился пойти в глубь Степи? 
     Нет, признал Узун, в глубь не идет, но он выстроил гигантский 
защитный вал, отныне называемый Змеевым Валом... 
     Змеев Вал был всегда, заметил Отрок. Говорят, их герой Таргитай 
запряг самого властелина подземного мира и провел борозду по земле, 
а вывернутая из-под плуга земля и создала эти валы... 
     Тот вал уже почти размыли ливни и разнесли ветры. Это Владимир, 
согнав массы полона, велел выкопать Валы. Кто выжил на этих страшных 
работах, тех велел зарубить там же во рву. Тем самым принося жертву 
своим жестоким богам. Кроме того, он выдвинул далеко в степь 
заставы... Это такие вышки, с которых следят за степью денно и 
нощно. Внизу оседланные кони. Как только показываются наши удальцы, 
на вышке сразу же огонь, дым! Это замечают с другой вышки... Словом, 
наши набеги пресекаются, а свои войска он постепенно продвигает. 
Медленно, осторожно. Он не похож на своего героического отца, но 
зато уж куда пришел палкой не выгонишь. Ханы, лишившись возможности 
делать лихие набеги на этих презренных землепашцев, снова начали 
свары... Опять льется кровь, гибнут в сражениях славные батыры, 
исчезают в огне древние корни некогда славных родов, а вражда 
выплескивается на соседей... 
     А Ковыль, помрачнев, задержал возле губ диковинный сочный 
персик, откусил, положил обратно, словно потерял вкус: 
     Как последнюю попытку возродить былое величие Степи... ханы 
сговорились собраться в Великий Поход. 
     На Русь? спросил Отрок. 
     Да. 
     Но как же заставы богатырские? 
     Они хороши против малых отрядов. А большое войско все равно не 
скроешь. Князь Владимир не сумеет собрать достаточно сил, чтобы дать 
нам отпор. К тому же, как сообщили ромеи, сейчас, как никогда, 
удачное время! Из Киева уехали почти все великие герои. Защищать 
город некому. 
     Отрок с сомнением покачал головой: 
     На князя Вольдемара это не похоже. Он всегда большую часть 
богатырей держит при себе. 
     Здесь постарались ромеи, сказал Узун горячо. Кого посулами, 
кого жаждой подвигов, кого... кого как-то иначе, нам неведомо, но 
всех героев удалили из города! Остались только могучие силой Зарей 
Красный и великан Кышатич, но что двое героев против нашего 
объединенного войска? Мы возьмем Киев, сожжем дотла, как и все 
города тех земель! Мужчин убьем, а женщин и детей уведем в полон. 
Всю Русь превратим в ровное поле, вольную Степь, пастбище для наших 
коней! 
     Он говорил все громче, на желтых впалых щеках выступили красные 
пятна, а глаза загорелись. Ковыль и даже Отрок слушали зачарованно. 
Ковыль перестал жевать заморские яства. 
     Возродить величие, повторил Отрок мечтательно. На миг глаза 
затуманились, сказал проникновен-но: О чем еще так мечтали долгими 
зимними ночами?... Что ж, честь вам и слава. 
     Его украшенные драгоценными перстнями пальцы небрежно 
отщипывали роскошные ягоды, ловко бросали в рот. Пухлые губы 
двигались, виноградные косточки ухитрялся выплевывать, в то время 
как Узун глотал даже абрикосовые выбрасывать такие ценности? 
     Ковыль повозился на месте, было видно, как ему трудно говорить 
слова, которые и самому теперь кажутся пустыми, как чешуйки от 
чечевицы. 
     Отрок... Нас послали старейшины рода. Тебя просят вернуться в 
родную Степь. 
     Отрок отшатнулся, виноградина остановилась у губ. Мгновение 
смотрел вытаращенными глазами, затем виноградина исчезла во рту. 
Отрок закашлялся, побагровел, глаза полезли на лоб. Узун с 
готовностью постучал бывшего степняка по спине, виноградина 
вылетела, как камешек из пращи, покатилась по роскошному ковру. 
     Ч-ч-что? переспросил Отрок. Что? 
     Просят вернуться, повторил Ковыль убито. 
     К-к-кто просит? 
     Старейшины, повторил Ковыль снова. Самые знатные люди. 
     Отрок отдышался, но лицо осталось багровым. Грудь вздымалась, 
как волны моря в прибой. 
     Старейшины, повторил он. Голос его задрожал от старой 
ненависти. Это те, которые меня изгнали? Которые требовали казни? 
     Ковыль и Узун молчали, потупив головы. Ковыль сказал тихо, 
униженно: 
     Времена меняются. Теперь они готовы тебя простить... во многом. 

     Отрок вспыхнул, все ожидали крика, бешеного гнева, но правитель 
совладал с собой, а голос его прозвучал негромко, только в нем было 
доверху горечи: 
     Простить?.. Да еще и не полностью? А знают ли, что не готов их 
простить я? Что я все помню?.. И позор изгнания, и слова, которые 
выкрикивали вслед?.. А здесь я настоящий правитель. Которого чтят, 
которого слушают не из-за его острого меча, а потому что... потому 
что уважают! Идите и скажите... Нет, не надо говорить ничего из 
того, что говорил я. Просто расскажите, что видели. Какой город. 
Каков здесь народ. Какой у меня дворец и какие слуги. Просто 
расскажите! У меня не будет более сладкой мести. 
     Ковыль и Узун опустили головы. Ковыль сказал тихо: 
     Мы все скажем, как ты велишь. Но... Отрок, умоляю тебя! Ты 
должен вернуться! 
     Отрок прошипел, лицо нервно дергалось: 
     Почему? Скажи мне почему, или прикажу казнить тебя! 
     Ты нужен нам! 
     Что значит нужен? 
     Мы все поставили на кон. Если потеряем потеряем все... Владимир 
разгромит наше войско. И тогда ворвется на наших плечах в нашу 
Степь!.. Но ты именно тот камешек, о который споткнется князь русов. 
Ты необходим Степи, а не тому или другому роду! Ты необходим, хан 
Отрок. 
     Он процедил сквозь сжатые зубы: 
     Я давно уже не хан. 
     Но ты Отрок... 
     Я король Отрок, ответил он. 
     Отрок, ради всех родов и племен Степи! 
     Они отреклись от меня. 
     Ради наших детей и наших женщин! 
     Это ваши дети, напомнил он жестко, и ваши женщины. 
     Но они были и твоими! 
     Теперь у меня эти дети, сказал он твердо, и эти женщины... мои. 
Я их взялся растить и защищать. 
     Ковыль продолжать умолять, в глазах были страх и отчаяние. Лицо 
Отрока становилось все жестче. Не сводя с них упорного взгляда, он 
протянул руку к столу. Ковыль и Узун обреченно смотрели, как 
усеянные драгоценными перстнями пальцы ухватили серебряный 
колокольчик. С неподвижным лицом, словно в маске, потряс 
колокольчиком. По залу разлился мелодичный звон. 
     Из потайных дверей мгновенно ворвались четверо огромных 
стражей. Лица горели решимостью уничтожить любого, кто посмеет 
вызвать неудовольствие их обожаемого правителя. 
     Отрок кивнул в сторону застывших степняков: 
     Вывести за пределы дворца. Утром выставить за городские врата. 
Дать по медной монете, как подаем нищим. 
     Их схватили, ноги оторвались от пола, бегом пронесли к выходу. 
Ковыль и Узун обреченно болтались в их руках, как старые мешки со 
свалявшейся шерстью. Внезапно Узун закричал: 
     Отрок! Ты прав, ты прав!.. Мы уходим. Но позволь тебе... 
подарок... которого не смогут никакие короли... 
     Страж пинком распахнул двери, но по знаку Отрока Узуна опустили 
на землю. Он сунул пальцы за пазуху. Тут же его схватили с двух 
сторон за кисти обеих рук. Страшась, что всадят кинжалы, он очень 
медленно вытащил полотняную тряпицу, ветхую, потертую, с желтыми 
пятнами не то лошажьей мочи, не то в потеках глины. 
     Прими это... на прощанье. И... прости нас! 
     Когда за ними захлопнулась дверь, Отрок брезгливо, двумя 
пальцами, начал разворачивать сверток. Ноздри дрогнули, уловив 
знакомый, почти позабытый запах. Он откинул последний лоскуток. 
Застывшие у дверей стражи увидели, как лицо правителя дрогнуло. Это 
было так, словно по каменной стене пробежала трещина. Затем губы 
Отрока начали кривиться, словно грозный правитель старался 
удержаться от слез. Глаза заблестели влагой, покраснели. 
     Один страж прерывисто вздохнул, страдая за повелителя. Отрок 
быстро взглянул в их сторону, кивнул, отправил за дверь. Когда 
створки захлопнулись, он снова уставился на нехитрый подарок, что 
принес бедный степняк. От горького запаха сладко кружилась голова. В 
душе тревожно щемило. Он ощутил, что в глазах двоится, губы дрожат. 
К горлу подступил горячий ком, стало трудно дышать. 
     Он наклонился, всматриваясь в засохшую веточку полыни. Горький 
запах бедной выжженной степи, его родины, ударил в голову. В глазах 
защипало. Он поспешно вскинул голову, но опоздал: горячие, как 
расплавленная медь, слезы покатились, оставляя на щеках мокрые 
следы. Всхлипывание встряхнуло грудь. 
     Он заплакал, трудно и беззвучно, страдальчески кривя рот, как 
плачут не умеющие плакать мужчины. 


     Глава 12 


     Белый конь несся как огромная белая птица, что летит над самой 
землей. Роскошная грива и длинный хвост трепетали по ветру. Всадник 
в сверкающих доспехах казался Лесе огромной льдиной, такой же 
холодный, молчаливый, загадочный. Его синие, как лед, глаза холодно 
смотрели только вперед, неотрывно держа далекую линию виднокрая. 
     На небе ни облачка, солнце плавит небосвод, звери и птицы 
забились в норы и гнезда. Выйдут, когда спадет полуденная жара. Даже 
беззаботные кузнечики притихли. Копыта гремят как гром, комья сухой 
земли выбрасывает с такой силой, что однажды сшибло пролетевшую 
слишком близко мелкую птаху. 
     Степь рассекали узкие клинья леса, но, когда, соблазнившись 
прохладой, направляли в ту сторону коней, лесные великаны охотно 
придвигались, поворачивались... а за ними снова та же выжженная 
степь, палящее солнце, от которого не укрыться. Пыль хрустела на 
зубах, серыми комьями вылетала с кашлем. Наконец горло забило так, 
что уже она не смачивалась слюной, оставалась той же горячей пылью. 
     Леся чувствовала, как ее лицо покрылось маской из пота и пыли, 
та высохла, превратившись в твердую корку. Она старалась не 
поворачиваться к красавцу витязю, да не узрит такую страшилу. А у 
него даже конь мчится такой же сверкающий, белоснежный, как лебедь. 
Серебряная грива и хвост трепещут по ветру. Если едкая пыль и 
набилась в щели доспехов, то незаметно, а богатырь мелких неудобств 
не замечает. Леся из последних сил терпела зуд, на витязя 
посматривала с трусливой надеждой. Доспехи на герое горят как жар, 
даже лицо, обдуваемое встречным ветром, осталось чистым, словно 
только что вымыто свежей ключевой водой. 
     Проскочили такую же роскошную рощу. Деревья-великаны обещали 
густую тень, Леся рассмотрела крохотный ручеек с чистой водой. Все 
набиралась смелости спросить, куда они так спешат, куда торопятся... 

     Она вздрогнула под взглядом холодных синих глаз. Белоснежный 
конь ровно шел бок о бок с ее отчаянно скачущей взмыленной 
лошаденкой. Сам витязь окинул ее взором с головы до ног, Лесе 
хотелось съежиться до размеров крохотной черепашки и втянуть голову 
под панцирь. Тонкие крылья его носа вздрогнули пару раз, глаза 
вспыхнули, зычный голос прогремел как близкие раскаты грома: 
     За той рощей речка. Смоем пот. 
     Леся попыталась вскинуть брови, но в ужасе услышала, как на лбу 
трещит корочка засохшей грязи. 
     Ты чуешь воду, как лесной зверь? 
     Как человек, ответил он зычно. 
     Снежок весело ржанул, пошел лихим наметом. Кобылка Леси 
оскорбленно пустилась вдогонку за белоснежным красавцем. 
     Роща поворачивалась медленно, но, когда приблизились к 
деревьям, они замелькали как спицы в колесе. Вскоре кони выметнулись 
на простор, где в двух полетах стрелы заблестела вода. 
     Речка неширокая, в жаркое время можно перейти, не замочив 
пояса, но сейчас весело несет воду к неведомым морям, просвечивают 
мели, а глубокие места казались темными и страшными. 
     Добрыня чувствовал, как от нетерпения пальцы вздрагивают, когда 
раздевался, пыли все же набилось в доспехи столько, что все трещит, 
а соленый пот разъедает тело. Кажется, он едва не взвыл, когда 
свежий ветерок охватил его взмокшее тело. В реку метнулся с разбегу, 
ушел на глубину, поплавал, а когда грудь стало раздирать от нехватки 
воздуха, вынырнул с шумом, заорал: 
     Ну, ты чего?.. Разденься с той стороны! Я отплыву подальше... 
     На самом деле отплыть далеко не удалось, противоположный берег 
прыгнул навстречу, но, когда повернулся, за зелеными кустами уже 
взлетали белые руки, женская одежда торопливо и неумело падала на 
песок. 
     Он лег на спину, проплыл на спине сотню саженей, вернулся. В 
реке по самую шею уже стояла Леся, торопливо смывала пыль и грязь. 
Ее округлые плечи блестели под солнцем, как налитые соком спелые 
яблоки. Волны, набегая, плескали в лицо, она застенчиво улыбалась, 
отфыркивалась. Сквозь прозрачную воду ее белое тело просвечивало 
таинственно и загадочно, колыхалось, истончалось в темную глубину. 
     При его приближении румянец с ее щек залил лоб и подбородок, 
сполз на шею. Она вся стояла перед ним пылающая, как пион, 
беспомощная. Его взгляд невольно опустился, где за тонким слоем воды 
просвечивали два снежно-белых холмика с ярко-красными, словно 
раскаленными в печи, кончиками. 
     Не холодно? спросил он натянуто. Голос дрогнул. А то прямо 
после скачки... 
     Ничего, ответила она торопливо. Ничего!.. Зато грязь смою. 
Понимаешь, столько пыли... 
     Много пыли, согласился он тоже как-то поспешно. Со всей дороги, 
как же! 
     Вот и смываю... 
     Ага... 
     Надо смыть, говорила она торопливо, большие глаза стали 
пугливыми и смотрели в сторону. А то такая вся пыльная... 
     Да-да, согласился он. Эта пыль так въедается, что... Ну, сильно 
въедается! 
     Неведомая сила выворачивала ему глазные яблоки, он пытался 
смотреть мимо ее округлых плеч на берег, где верный Снежок пронесся 
по отмели, пугая лягушек, о коне надо заботиться, это лучший друг... 
не считая собаки. Собаки здесь нет, есть эта женщина, но глазные 
шары выворачивает, они стараются двигаться сами по себе, и тогда он, 
не в силах с ними бороться, шагнул в сторону и, чувствуя себя 
донельзя глупо, сказал... потому что молчать как-то страшновато, 
сказал еще большую глупость, но сказал, а прикусил язык уже потом: 
     А спина у тебя широкая... Давай потру? 
     Она ответила с заминкой, голос качался, как тростинка на ветру: 

     Что?.. А, потри... 
     Коснулся ее плеча, от кончиков пальцев сразу побежало тепло. Не 
тепло жар, что наполнил его, как горящими углями, слышно было, как 
плавятся внутренности. Медленно провел ладонью от плеча к лопатке. 
Пальцы прямо в воде затрясло крупно, словно поймал и пытался 
удержать крупного сома. Поспешно зачерпнул восхитительно холодной 
воды, плеснул ей на спину, из горла вылетело хриплое: 
     Ближе к берегу... А то в воде... 
     Он уже прикусил язык, с которого сорвалось такое, но она 
послушно сделала пару шагов, остановилась по пояс в воде, не 
поворачиваясь. В поясе оказалась на диво тонкой, то широкая 
нескладная одежда скрывала стать, а теперь видно, что это с нее бы 
древним ромеям вытесывать самые лучшие скульптуры из мрамора. 
     Зачерпнув в обе пригоршни, снова плеснул ей на спину. 
Почудилось или в самом деле зашипело, взвился легкий пар, словно 
вода попала на раскаленную плиту. Собственная ладонь показалась ему 
безобразной клешней, когда попытался потереть ей спину, чистую, 
белую и такую нежную, что могла прорваться от одного неосторожного 
взгляда. 
     Едва не застонав от бессилия, он метнулся к берегу, сорвал 
пучок травы, мягкой и податливой, пробовал потереть, тоже жестко, 
нырнул, зачерпнул горсть глины, потер ею, размазывая потеки, и все 
время чувствовал покалывания в кончиках пальцев и жар в ладонях. 
     Леся стояла неподвижно. Ему показалось, что она даже не дышит, 
напряженная и со страхом чего-то ожидающая, а он тер глиной ее 
плечи, спину, бока, опасаясь пустить пальцы дальше и не позволяя им 
подхватить потеки глины, что опускались ниже пояса, где пробовали 
задержаться на крутизне, но бегущая вода смывала, уносила мутные 
потеки, такая чистая, прозрачная вода... Очень чистая и прозрачная. 
     На берегу громко фыркнул конь. Добрыня вскинул голову, перед 
глазами мир двигался, а берега поднимались и опускались. 
     Снежок! 
     Белое пятно пронеслось к воде, донесся плеск. Добрыня помотал 
головой. Из белого пятна образовался Снежок, а берег и негромкие 
волны обрели резкость. Конь призывно заржал, ударил копытом по 
мелководью. Брызги взлетели серебристыми жемчужинами. 
     Что-то случилось! вскрикнул Добрыня. 
     Да что могло... отозвалась Леся слабым, как у маленькой птицы, 
голоском. Просто играют... 
     Нет! вскрикнул Добрыня. Снежок чует человека! 
     Какого человека? 
     Он чует кровь... и смерть! 
     Леся затуманенным взором видела, как он метнулся к берегу, 
расплескивая воду так, что брызги взлетали чуть не до облаков. 
Затрещали кусты. Добрыня на ходу подхватил одежду, быстро оделся. На 
самом деле Снежок конечно же просто заигрывал с кобылкой Леси, иначе 
бы в руки сперва прыгнул меч, мужчина может сражаться и голым. Зато 
удалось выскочить из... из этого, что нашло на него в этой холодной 
северной реке, в чем он тонул и не знал, как выплыть, за что 
ухватиться. 
     Однако Снежок заржал снова, отбежал от реки и снова ударил 
копытом. Добрыня ощутил, как кожа вздулась мелкими пупырышками, 
словно выскочил из проруби. Теперь и сам услышал далеко-далеко 
конское ржание, крики и словно бы затихающий металлический лязг. 
     Руки привычно и бездумно хватали доспехи, щелкал металл, 
скрипели ремни. Прыгнул в седло, на скаку подхватил прислоненный к 
березе меч. Снежок понесся как ветер, Добрыня едва успел забросить 
через голову перевязь, тут же холм повернулся, открылась долина... а 
высоко в небе кружил орел. 
     Хищник начал опускаться, однако забил крыльями, поспешно набрал 
высоту. Но не улетел, пошел осторожными кругами, явно присматриваясь 
к тому, что внизу за кустарником. 
     Снежок, повинуясь даже не колену, а мысли, пошел вскачь 
напрямик, с шумом проломился сквозь зеленые с красными ягодами 
кусты. По ту сторону лежал навзничь воин в залитой кровью кольчуге. 
Волосы слиплись от крови, на левой стороне головы страшная рана, из 
груди и живота торчат обломки стрел. 
     Добрыня соскочил, меч в руке, оглядывался настороженно, 
по-звериному чуткий, напружиненный, готовый услышать и хлопок 
спущенной с тетивы стрелы, и свист стрелы, и конский топот. 
     Простучали копыта, это примчалась наспех одетая Леся. Не глядя 
на витязя, спрыгнула на землю возле поверженного. Ее быстрые пальцы 
пробежали по его лицу. 
     Он умер... Нет, еще не... несчастный! 
     Счастливый, проронил Добрыня. Он умер не в постели. 
     Плечо павшего было рассечено так, что почти отделилось от тела. 
Кольчуга разрублена в трех местах, откуда уже не течет кровь, только 
застыли коричневые бугры. Но и в других местах булатные кольца 
хранят следы частых ударов. Воин дрался долго и упорно, а упал не от 
ударов, а от потери крови... 
     Веки сраженного затрепетали. Леся ахнула: как с такими ранами 
можно еще жить, а мужчина с усилием открыл глаза, серые, белки 
залиты кровью. Губы слегка шевельнулись: 
     Кто бы вы ни были... спасите царевну... 
     Кто ты? спросил Добрыня. 
     Просто гридень... Нас было двенадцать... Мы сопровождали 
царевну из... Засада... Все пали как подобает... Царевну похитили... 

     Добрыня вскочил. На поляне только кровавый след, здесь прополз 
этот воин, выполнивший долг мужчины до конца. Но вот там истоптано, 
там брызги крови на кустах. Еще дальше видны торчащие из зелени 
сапоги: нападавшие спешили, не захоронили ни своих, ни чужих. 
     Леся всхлипнула. Губы умирающего тронула слабая улыбка. 
     Спасибо... Но... поспешите. 
     Взгляд его остановился. Леся всхлипнула громче, дрожащей рукой 
провела по суровому лицу. Веки опустились, но губы остались 
изогнутыми в улыбке, с которой он и появится на пороге вирыя. 
     Добрыня прыгнул в седло: 
     Поторопись! 
     Она ахнула: 
     Мы... мы даже не захороним? 
     Он просил помощи, отрезал он сухо. 
     Но... 
     Он нас простит. 
     Конь сорвался с места, затрещали кусты. Леся увидела 
мелькнувший белый как снег хвост, тут же море зелени сомкнулось, и 
она ощутила себя, как никогда, одинокой. 
     Не вытирая слез, поспешно взобралась в седло, а орел начал 
быстро приближаться к тому месту, где они только что выслушали 
последние слова человека, который умер по-мужски красиво. 
     Добрыня несся мрачный, как ночная скала, неподвижный, словно 
врезанный в седло огромный камень. Следы схватки кончились быстро, а 
новый след отыскался почти сразу. Похитители уходят на двух дюжинах 
лошадей, еще дюжина в поводу, он даже мог сказать, на каком коне 
увозят добычу. 
     Деревья скользили мимо, как клочья зеленого тумана. Стук копыт 
слышался, как частый стук капель уходящей из него жизни. 
     Вот они! 
     Где? переспросила Леся непонимающе. 
     Добрыня нырнул лицом в конскую гриву, в его опущенной почти к 
брюху коня руке зловеще заблистала острая полоса железа. Копыта 
гремели, Леся слышала свое дыхание, потом различила посторонний стук 
копыт, а чуть погодя впереди в тумане вычленились крупы скачущих 
коней. Стали видны и спины всадников. Леся видела только задних, 
поглядывала на Добрыню, но тот стал страшен как сама смерть, зубы 
оскалил по-волчьи, нижняя челюсть злобно выдвинулась. 
     Добрыня! прокричала Леся тревожно. Ты же не знаешь, сколько их! 

     В завываниях ветра донеслось злое: 
     Не... знаю... 
     Но ты же... не нападешь... 
     Почему? 
     Нельзя же так!.. прокричала она беспомощно. 
     Льзя! 
     Всадники начали оглядываться, но их кони шли тем же ровном 
скоком, рассчитанным на долгое преодоление пути. Ни один не вытащил 
саблю или меч кто же в здравом уме решится напасть в одиночку на 
целый отряд. 
     "Тот, ответил мысленно Добрыня, которому теперь все льзя. Я в 
здравом уме и твердой памяти, но мне теперь все льзя". 
     Рукоять меча потеплела в ладони. По телу пробежала ослепляющая 
волна мощи и ярости. Грудь раздулась, он услышал громовой крик: 
     Смерть!.. 
     Двоих задних унесло с седел, третьего меч развалил до седла, 
всяк содрогнется при виде кровавого зрелища, и только тогда 
остальные схватились за кривые мечи с широкими лезвиями. 
     А он ударил в их отряд, как могучий сокол бьет стаю жирных 
уток, неспешно летящих на юг, беспечных и уверенных в своем 
численном перевесе. Они беспомощно останавливали коней, пытались 
достать сумасшедшего копьями, мечами, швыряли боевые молоты, а он с 
диким ревом рубил, крушил и повергал. В теле кипела дикая, звериная 
радость, вражья кровь разбрызгивалась при каждом ударе, щит сам 
прыгал навстречу чужой сабле, а то и доставал железным краем 
противника, кони ржали и вздымались на дыбы, молотили один другого 
копытами. 
     Снежок поверг двоих вместе с конями, одного седока придавил 
конской тушей, второй успел выдернуть ноги из стремян, но не спас 
голову от лезвия меча. Добрыня хохотал, вертелся в седле и не понял 
в ослепляющей ярости, почему меч вдруг начал рубить воздух, 
разбрасывая красные брызги. 
     Все лежали на земле, разрубленные страшно, словно буйствовал 
разъяренный мясник. Леся пронеслась мимо, а далеко по дороге к лесу 
уходил в облаке пыли единственный всадник с переброшенным через луку 
седла свертком. Добрыня ругнулся, чувствуя, как ослепляющая ярость 
испаряется, словно дыхание на холодном ветру. 
     Всадник начал придерживать взмыленного коня, выхватил меч. Леся 
наложила стрелу. Добрыня заорал, чтобы не смела, шкуру попортит, а 
Снежок уже шел умело и нацеленно, чтобы подставить врага под 
сверкающую полосу стали. 
     То, что Добрыня принял за ковер, внезапно начало барахтаться. 
Всадник с раздраженной поспешностью спихнул с коня. Ковер 
развернулся, выкатилась визжащая миниатюрная молодая девушка. 
Добрыня успел увидеть длинные голые ноги, а еще такие же длинные и 
черные как ночь волосы. 
     Леся соскочила наземь. Мужчины сшиблись с грохотом брошенных 
навстречу одна другой наковален. Кривой меч блистал как молния, бил 
сверху и наискось. Добрыня спешно укрывался щитом, противник был 
невероятно силен и быстр, затем в голову плеснула дурная кровь: 
ему-то чего беречься, заорал люто, так, что кони вздрогнули, 
привстал на стременах, не думая о защите, и обрушил страшный удар 
сверху. 
     Противник закрылся щитом. Женщины видели, как обломки брызнули, 
разлетелись, словно слюдяные крылья огромных стрекоз. Тяжелая полоса 
булата прошла через железный шлем, разрубила голову и остановилась, 
упершись в зубы. 
     Добрыня дернул на себя. Заскрежетало, меч вышел красный, с 
налипшей слизью. Разрубленное тело повалилось навзничь. Конь 
дернулся, чуя на себе теплую кровь хозяина, а сраженный всадник с 
шумом обрушился на землю. 
     Леся подняла ковер и, раскинув в могучих руках, подошла к 
дрожащей девушке: 
     Бедная... 
     Та вся вздрагивала, неправдоподобно крупные и темные, как 
чернослив, глаза со страхом и восторгом взирали на огромную фигуру 
витязя. 
     Кто этот герой?.. 
     Добрыня спрыгнул легко, железо даже не звякнуло, словно вросло 
в тело, как чешуя врастает в тело крупной рыбы. Красавица шагнула 
навстречу, Леся торопливо двинулась за нею с ковром в растопыренных 
руках. Не то чтобы холодно, но девка не понимает, что почти голая, 
эти бесстыжие похитители не дали одеться бедняжке... 
     Кто бы ни был, сказал Добрыня сильным мужественным голосом, он 
получил, что заслужил. Кто ты, красна девица? 
     Она смотрела блестящими, как у молодого олененка, восторженными 
глазами. 
     Ох, какой у тебя огромный голос!.. Меня зовут Амира, я 
единственная дочь царя Белозерья... меня везли к моему жениху. Если 
бы не ты, меня бы похитил подлый царь Чернолесья!.. Как я счастлива, 
как счастлива! 
     Леся подошла, все еще держа цветной ковер: 
     Царевна, давай-ка укрою тебя. 
     Она живо отмахнулась: 
     Да мне не холодно вовсе! 
     Да я не про холод, пояснила Леся, ты от страха не заметила, что 
на тебе и одежки-то нету. 
     Амира с удивлением окинула взглядом свое тело в прозрачной 
кисее: 
     Как же нет? 
     Леся пробормотала: 
     Рази это одежка?.. Стыдобина перед мужиками в таком виде 
являться. 
     Она удивилась еще больше: 
     А перед кем же еще? Для кого мы и одеваемся... и раздеваемся, 
как не для мужчин? Доблестный герой, я просто не знаю, как тебя 
осчастливить, но я очень-очень постараюсь... 
     Леся фыркнула, молча сняла с седла лук, забросила через плечо 
колчан со стрелами. В глаза не смотрела, голос был ровным, как 
мертвая степь зимой: 
     Солнце садится. Давайте устраиваться на ночь. А я что-нибудь... 
на ужин. 
     Добрыня с неудовольствием смотрел, как она исчезла за 
деревьями. Амира сказала счастливо: 
     Я чувствую, что ты герой великих доблестей. Мне волхвы 
нагадали, что я стану женой величайшего из богатырей, о котором поют 
песни!.. О тебе ведь поют песни? 
     Поют, буркнул Добрыня. Мало ли о чем поют. 
     Как мне повезло, что предсказание сбылось! вскрикнула она 
чистым нежным голосом. Какая я счастливая!.. Ведь когда меня повезли 
к Куман-беку, моему жениху, я уже начала было думать, что волхвы... 
ну, ошиблись. А когда налетели люди царя Чернолеса, я успела 
подумать, что лучше уж Чернолес, чем Куман-бек. Чернолес хоть 
великий злодей, зато великий воин, а что урод, так в мужчине это не 
главное... Но когда появился ты герой на белом коне! красивый и 
блистающий, грозный, как судьба, прекрасный, как... ну я просто не 
знаю как! 
     Он расседлал коней, осмотрел все еще вздрагивающего жеребца 
воина, которого сразил последним, перевернул его самого брезгливо, 
но меч расколол доспехи, как глиняный кувшин, не поживишься. Да и 
остальные, которые нашли то, чего он безуспешно ищет для себя... 
тоже не лучше. 


     Глава 13 


     Леся вышла из-за деревьев, ступая неслышно и готовая в любой 
момент отпрянуть. Посреди поляны горел костер. Царская дочь неумело 
совала в огонь щепочки. Оранжевый свет падал на ее румяное лицо, она 
взвизгивала, отпрыгивала, как молодой козленок. 
     По ту сторону, как глыба мрака, застыла массивная сгорбленная 
фигура. Странно, даже блики костра не прорывались сквозь нечто 
темное, окружающее витязя. И хотя огонь светил ему в лицо, Леся 
видела только сверкающие контуры вокруг тяжелой тьмы, где, как она 
чувствовала всем сердцем, зреет недоброе. 
     Только двоих подшибла, сказала она громко. Кто шкурки снимет? 
     Добрыня вздрогнул, медленно поднял голову. Лицо его за эти два 
дня похудело, глаза запали, а скулы заострились. 
     Что? спросил он непонимающе. А, давай, это мужское дело... 
     Красавица вскинула голову. Неправдоподобно большие глаза со 
страхом и изумлением всматривались в Лесю. Проговорила дрожащим 
голоском, похожим на щебет испуганной птички: 
     И... что теперь? 
     Леся неспешно отвязывала зайцев от пояса. 
     Вообще-то тяжелые, нагулянные... Что с тобой, спрашиваешь? Да, 
пожалуй, возьмем тебя с собой. 
     Красавица перевела взгляд на Добрыню, затем снова на Лесю: 
     Вы... берете меня в жены?.. 
     Леся поперхнулась, Добрыня промолчал. Леся ответила с 
неуверенностью: 
     Ну, не то чтобы в жены... 
     Лицо красавицы чуть омрачилось, но, похоже, она не могла долго 
огорчаться, так как тут же посветлела и прощебетала, как веселая 
птичка: 
     В наложницы?.. Вообще-то я могу сладко петь, танцевать, 
услаждать ваш слух диковинными рассказами! И хотя я еще 
девственница, но меня многому обучали... Я знаю, что потребуется от 
женщины, когда ее вот так захватывают в лесу, когда вокруг трупы, 
все забрызгано кровью, а мужчина дышит тяжело и пожирает тебя 
безумными глазами... 
     Леся бросила зайцев Добрыне под ноги. Он вздрогнул, перевел 
рыбий взгляд на ее застывшее лицо: 
     Опять зайцы? Я видел там кабанчиков. 
     Обойдешься, мстительно ответила Леся. Выпотрошить сумеешь? Вряд 
ли твоя царевна сумеет изжарить даже воробья. 
     Он вытащил из-за голенища нож, а Леся, пока он ровно надрезал 
шкурку, быстро отрезала лапки, сняла шкурку и успела насадить куски 
мяса на прутики. Царская дочь восторженно взвизгивала. 
     Оранжевое пламя превратилось в красное, за кругом света начала 
сгущаться тьма. Свет костра проявлял под тончайшей тканью царевны ее 
нежное девичье тело. Леся хмурилась, ее суровый отец воспитывал 
иначе, но Добрыня почему-то не замечал ни прелестей царевны, ни 
вкуса зайчатины. 
     Взор его был суров и загадочен, каменное лицо неподвижно, а 
красные блики бессильно метались по нему, падали, не сумев 
удержаться. Амира неумело грызла заячью лопатку, счастливо 
повизгивала. 
     Добрыня ел спокойно, он и в дремучем лесу витязь, знает 
царьградские и всякие разные обычаи, как что жевать, какой палец в 
какую сторону топырить, но кости в благородной рассеянности метал 
через плечо в кусты, где тут же их подхватывал, судя по шуршанию, 
мелкий лесной зверек. 
     После ужина он бросил конскую попону за чертой света, слышно 
было, как опустил голову на седло. Заснул он, судя по всему, сразу. 
Амира, робкая как зайчик, потихонечку придвинулась к Лесе. Та с 
неподвижным лицом помешивала прутиком угли. Оранжевый огонек 
вцепился острыми зубками в веточку, побежал вверх. Леся равнодушно 
швырнула ее в огонь, попыталась отстраниться, но Амира прижалась, 
как испуганный ребенок, прошептала трусливым голосом: 
     Скажи мне, чем я его прогневала? 
     Леся дернула плечом: 
     С чего ты взяла? 
     Но он же... Почему не набросился на меня?.. Не взял меня прямо 
среди окровавленных трупов и разбитого вдрызг оружия и доспехов? 
Почему не бросил меня прямо в лужу крови и не насытил свое мужское 
самолюбие? Почему не взял мою девственность как герой, наслаждаясь 
моими стонами, видя, как от боли я бью дланями по земле, и от 
каждого взмаха взлетают брызги еще теплой крови... 
     Леся брезгливо поежилась. Амира смотрела на нее полными обиды и 
недоумения глазами. Поблизости в темноте спал мрачный и неподвижный 
как скала их герой. Леся пробормотала: 
     А ты сама спроси. 
     Боюсь, прошептала она еще тише. Господин так суров, а облик его 
подобен урагану! 
     А ты пощебечи, посоветовала Леся. 
     Пощебетать?.. Полагаешь, его развеселит мой звонкий голос, 
подобно пению волшебных птиц? 
     Леся скосила глаза на эту невинную красивую дурочку, вздохнула, 
но не нашлась что сказать. 
     Рассвет поднимался мучительно медленно. За ночь упала обильная 
роса. Земля потемнела от влаги, стебли травы усеяло бусинками. Из-за 
края земли показалось солнце, трава и листья на кустах вспыхнули, 
как драгоценные жемчужины. 
     Добрыня проснулся, чувствуя на груди легкое тепло, словно там 
угнездился на ночь пушистый котенок, разнежился, греет дыханием и 
мягкой шерсткой. Царская дочь спала, положив голову ему на грудь и 
обхватив рукой за шею. Ногу забросила ему на живот... да что там 
ногу, вся залезла, спасаясь от холодной сырой земли. 
     Скосив глаза, он рассматривал ее чистое нежное лицо, вскинутые 
в детской обиде тонкие красивые брови, пухлые губы. Чуть 
приоткрылись, показывая жемчужно-белые ровные зубки. Еще чуть, и как 
щенок высунула бы смешно язык трубочкой... 
     Сердце застучало чаще. Горячая кровь, вовсе не рыбья, как 
считали многие, пошла по телу. Перед глазами замелькали сладостные 
картинки. Пальцы дрогнули, готовые взять, сгрести, подгрести... но 
та холодная воля, которую воспитал в себе за годы рабства и... потом 
поддерживал и развивал, сказала властным металлическим голосом: тот, 
кому осталось жить не больше недели, имеет ли право кого-то 
привязывать к себе, внушать надежды? 
     Вздохнув, он бережно, но как можно бесстрастнее, внешне 
бестрепетными пальцами приподнял ее голову, сказал холодным рыбьим 
голосом: 
     Доброе утро, красавица! Позволь, я встану. Пора коней седлать. 
     Ее глаза распахнулись, огромные и полные смертельной обиды. Она 
сразу же несмело улыбнулась, но в глазах метнулся страх, что 
повелитель сейчас ударит за ее дерзость и, хуже того, разгневается, 
не допустит ее к себе больше... 
     Утро, прошептала она, доброе... 
     Не решаясь что-то еще сказать этому испуганному ребенку, он 
сдвинул ее на землю и вскочил на ноги одним могучим рывком. По телу 
пробежала легкая ящерица боли. Он напряг и распустил мышцы. Побитые 
суставы чуть откликнулись, но умолкли покорно, как умолкла и ноющая 
боль: даже тяжелые раны мужчина обязан залечивать в седле! 
     Она смотрела на него снизу вверх глазами, полными обожания. 
Снова напомнила ему восторженного щенка, что машет хвостиком, даже 
если хозяин отшвыривает пинком. 
     Нахмурившись, он взял себя в железные руки, заставил 
повернуться, двигаясь как бревно, потащился в сторону вздрагивающих 
кустов. Там фыркало, чесалось, а ветки трещали, будто валялся и 
дрыгал в воздухе копытами не конь, а боевой слон. 
     Леся, что вроде бы спала, как та земля, на которой лежала, 
открыла глаза и разом села, упираясь в землю. Взгляд ее был чистый, 
незамутненный снами. Враждебность во взгляде быстро сменялась чем-то 
похожим на жалость. Проводив взглядом широкую спину витязя, плечи 
держит развернутыми, перевела взор на царскую дочь. 
     Амира метнулась к ней, прижалась, всхлипывала. Горячие слезы 
таким ручьем побежали по ее лицу, что рубашка на груди Леси вся 
промокла, отсырела. И хотя ночью пальцы сжимались от желания 
ухватить это тонкое горлышко и удавить заразу, сейчас поймала себя 
на том, что гладит по голове вздрагивающую от рыданий дурочку, 
что-то говорит, успокаивая. 
     Он не только женой, говорила Амира, всхлипывая горько, он даже 
наложницей меня не хочет. 
     Ну-ну, сказала Леся, в ней боролись облегчение и жалость, ты 
преувеличиваешь... 
     Это правда! 
     Он просто устал. 
     Я смогла бы умащить его могучее тело целебными мазями, я 
сохранила флакон! Я могу разогнать кровь по усталым членам искусным 
массажем. Я могу... заинтересовать мужчину, даже если он будет на 
смертном одре! Но почему этот герой... Скажи, ты ведь, как его 
старшая жена, знаешь какие-то его секреты? Особенности? Поделись со 
мной!.. Я всегда буду тебе верной и послушной... 
     Леся прижала ее к груди, такую маленькую и хрупкую, какая из 
нее невеста, она же ребенок, хоть уже и назначенный в жены. 
     Все образуется, услышала она свои слова. Все образуется. 
     Что? Что образуется?.. 
     Все, повторила Леся. Горечь была в ее словах, но эту горечь 
слышала только она сама. Не спеши. 
     А что с ним? 
     Просто не спеши. 
     Добрыня набросил попону на конскую спину. Снежок, хитря, надул 
брюхо, Добрыня сделал вид, что поверил, затянул ремни, а потом 
неожиданно ткнул кулаком в толстое пузо. Снежок от неожиданности 
выпустил воздух, а пальцы Добрыни быстренько дотянули ремни. Седло 
на месте, теперь взнуздать... 
     Он ощутил присутствие Амиры раньше, чем под ее легкой ступней 
согнулась травинка или донесся легкий аромат ее тела. Что-то светлое 
и нежное коснулось его души, он на миг замер, но все тот же холод в 
сердце, все та же тающая неделя в душе... 
     Мой великий господин, донесся сзади робкий голосок, ты 
позволишь мне, твоей рабе, недостойной быть даже наложницей, что-то 
сделать для тебя? 
     Ее напухшие губы дрожали, а в широко распахнутых глазах 
блестели озера чистейшей небесной влаги. Она смотрела преданно и 
беспомощно, а он почувствовал себя так, словно ни за что ударил 
доверившегося ему ребенка. 
     Да что ты... вырвалось у него, минуя железную волю. Что ты 
речешь, царская дочь? 
     Мой господин... 
     Не называй меня господином, прервал он. Увидев, как она 
отпрянула, в глазах страх, опять не так поняла, дурочка, сказал 
торопливо: Да жена ты мне, жена!.. Вот с этого момента и считай себя 
моей женой. Без всяких обрядов и волхвов. 
     Прикусил язык, но слово не воробей, а это существо так 
просияло, что свет озарил всю поляну. Чистые, как лесные озера, 
глаза взглянули ему прямо в душу. Прижала крохотные кулачки к груди, 
голосок дрожащий и прерывающийся: 
     Это правда, мой господин?.. Я боюсь поверить!.. Ты не пошутил? 
     Злой на себя настолько, что разорвал бы на клочья ляпнувшего 
такое дурака, он вскочил на коня, не касаясь стремени. Снежка 
качнуло, сердито фыркнул, переступил с ноги на ногу, удерживая 
равновесие. 
     Сама не передумай, бросил он. Вы тут... с Лесей пока посмотрите 
за костром, я сейчас вернусь. Что-то мне вон та горка не ндравится. 
Неспроста такое в лесу! 


     Глава 14 


     Амира, едва не теряя сознание от счастья, припорхала к костру. 
Леся сидела сгорбленная, похожая на сердитую ворону. Пальцы ее 
бесцельно двигали прутиком. Угли послушно переворачивались, оттуда 
стреляло крохотными багровыми искорками. 
     Я боюсь поверить, сказала она хмуро, просто боюсь поверить... 
     Что? прощебетала Амира. 
     Леся не заметила ее сияющее лицо, глаза ее уставились в 
багровую россыпь. Брови грозно сошлись на переносице. 
     С Добрыней что-то происходит. 
     Ты что-то знаешь? спросила Амира все еще щебечущим голоском. 
     Леся покосилась на нее недовольно, снова уставилась в багровый 
мир. Искорки метались, как люди в горящем городе, там рушились 
кровли, блистало оружие, скакали огненные кони... 
     Боюсь поверить, повторила Леся. Глупость пришла в голову... да 
никак не отвяжется. 
     Что? 
     Глупость, сердито сказала Леся. Дурость!.. Из леса я, поняла?.. 
Не ученая, как Добрыня. Чую, а сказать не могу. 
     Как собака? наивно спросила Амира. 
     Как собака, согласилась Леся. Как она самая. Он ведет себя 
так... будто старается поскорее погибнуть. Я сама бы плюнула в глаза 
тому, кто скажет такое, но... я слышала, что он рассудочен и 
холоден, опытный воин... мог бы, спасая тебя, биться осмотрительнее, 
не очертя голову в схватку... Когда ехали к тебе, он перешел мост, 
доверяясь чутью, а какое чутье у мужчины?.. Я видела, как он съел 
неведомый гриб на авось, а ведь это тот самый Добрыня, которого 
великий князь посылал в заморские страны охмурять тамошних королей и 
дурить их мудрецов! Понимаешь, это тот самый Добрыня, который ничего 
не делал раньше, чем трижды не проверит своим острым умом! Да нет, 
это дурь... Померещилось. Забудь, забудь эту дурость. 
     Амира смотрела с ужасом, большие чистые глаза быстро 
наполнялись крупными слезами. Она поверила сразу и полностью, ее 
кулачки были прижаты к груди, удерживая сердечко, что норовило 
выскочить. 
     Это из-за женщины, выдохнула она убежденно. Он почему-то решил, 
что где-то есть красавица... еще красивее нас с тобой!.. И вот 
сохнет, у него в глазах печаль. Он думает, мы не замечаем! 
     Под копытами лесная трава сменилась павшей листвой. Толстый 
слой перепрелых листьев тянулся всего с десяток саженей, потом разом 
сменился таким же толстым ковром из темно-зеленого мха. Воздух стал 
влажный, деревья расступились. Каменный холм приплюснуло временем, 
зияет глубокими трещинами, кавернами, молодые деревца прорастают из 
щелей, разрушая корнями все еще крепкий камень. 
     Снежок фыркнул. Добрыня натянул повод. Маги живут только в 
высоких башнях, напомнил он себе. Их искусство требует долгих лет 
работы, сосредоточения, чтения старинных книг и записей на 
окаменевшей глине. Им нужны колбы, реторты, чаны с кипящими 
отварами. Следовательно, они селятся среди людей. Желательно в 
больших городах. Зато волшебники любят бродить по дорогам, у них все 
с собой. Им не нужны города, они не пытаются подмять под себя 
жителей, как часто делают маги. А вот колдуны обитают в лесных 
чащах, в пещерах, горах, даже среди болот. Неприметнее всех живут 
загадочные чародеи: среди людей, мало кто из соседей догадывается, 
что вот этот с виду простой человек может сдвинуть все их село в 
далекое море! 
     Так что это колдун. А если не среди людей, то либо прячется за 
свои злодеяния, либо замышляет лихое. 
     Объехал по кругу, вот и пещера, зияет неопрятным входом, края 
острые. Либо живущий там поселился сегодня, либо плевать, что всякий 
раз рвет одежду о края. Но судя по животному запаху тепла, человек 
там живет давно. Можно сказать, не один год. А то и не один десяток. 

     Пока попасись, шепнул он в оттопыренное ухо Снежка, а я 
загляну, что там внутри... Если меня убьют, дуй к женщинам... 
     Снежок брезгливо подергал ухом, фыркнул: как же, дождешься, 
когда тебя прибьют, но едва Добрыня соскочил, бодро отправился к 
кустам глодать молодые листья. 
     Добрыня обнажил меч, у самого входа прислушался. Человеческим 
теплом несет сильнее, но также и запахом стылой крови, внутренностей 
зверя, горелыми травами и кореньями. 
     Эй, есть кто-нибудь? 
     Эхо вошло в пещеру, пометалось, стукаясь вслепую в стены, 
вернулось слабое и с отвисшими крыльями. Добрыня крикнул еще и, не 
дожидаясь отклика, шагнул в полутьму. Кончик меча блестел, как 
маленькое солнце, затем блеск перешел в лунный, а когда погас 
совсем, впереди забрезжил совсем другой свет. 
     Стены разошлись в стороны. Пещера оказалась просторная, стены 
почти ровные, со стесанными глыбами, пол тоже ровнехонек. На той 
стороне пещеры громоздятся глыбы, что явно служат колдуну и столом, 
и ложем. 
     Одна из глыб зашевелилась, медленно повернулась. На Добрыню 
взглянули темные как ночь глаза. Человек был неопрятен, длинные 
волосы падают на плечи и спину, борода до пояса, сам поперек себя 
шире, весь серый, а когда заговорил, голос прозвучал как будто 
припорошенный каменной пылью: 
     Давно никто не тревожил моего уединения... 
     Мир ширится, ответил Добрыня. Мир сему дому!.. Люди теснят 
тьму. А кто ты, живущий в такой глуши? 
     Человек ответил скрипуче: 
     Я тот, кто здесь живет. А кто ты, смеющий входить без спроса и 
задавать вопросы хозяину? 
     Я страж кордонов, ответил Добрыня. Подумал запоздало, что сам 
далеко забрался от кордонов Руси, добавил: Кордонов человеческих. 
     Колдун, как теперь рассмотрел Добрыня, сидит на глыбе камня, 
сам от нее почти неотличимый. Значит, если встанет, то вровень. К 
тому же намного шире, тяжелее... 
     Ого, сказал колдун. А кто же тебя назначил? 
     Он, ответил Добрыня и подвигал мечом. Слабые блики спрыгнули с 
лезвия и пробежали по серому колдуну. 
     Ого, повторил колдун. Ты берешься судить, кто прав, а кто 
виноват в этом мире... Почему? Когда другие молчат, сопят, не 
высовываются? А ведь не дурнее тебя! 
     Потому что берусь, ответил Добрыня. 
     Он шагнул вперед, меч начал подниматься. Колдун сказал 
удивленно: 
     Ты что-то чересчур смел... 
     Я никогда не был трусом. 
     Но и на рожон не пер, определил колдун. Я людей знаю. А 
сейчас... Сказано же: не зная броду не суйся в воду. Ты из тех, кто 
всегда ищет брод. А переправляется не замочив ног. А сейчас не 
глядя!.. А вдруг яма? 
     Добрыня неприятно усмехнулся: 
     Вдруг я знаю то, чего не знаешь ты? 
     Колдун несколько мгновений изучал его красивое, надменное лицо. 
Глядя на такое, женщины начинают густо краснеть, а мужчины тихо 
зеленеют от ревности. А колдун даже в этом безлюдном месте, среди 
скал и пещер, все равно остается мужчиной. 
     Похоже на то, согласился он со зловещей неторопливостью. Ты в 
самом деле знаешь что-то такое... мне неведомое, что придает тебе 
уверенности. Но только поможет ли? 
     Добрыня поиграл мечом: 
     Он поможет. Умри, прячущийся от людей! 
     Колдун вскочил, избегая меча, поспешно отпрыгнул за глыбы: 
     За что? 
     За то, что колдун! отрезал Добрыня. 
     Запоздало подумал, что лучше бы обвинить в чем-то другом, а то 
в Киеве иной зовет колдуном любого грамотного, но что сказано, то 
сказано, а колдун отодвинулся еще дальше, вскрикнул: 
     Я узнаю все равно твои тайны раньше, чем замахнешься. Все, все 
твои тайны! Я тоже, в ожидании вот такого меднолобого, кое-что 
заготовил... 
     Не хвались... начал Добрыня, но колдун вскричал тонко и 
пронзительно, взмахнул руками. Из широких рукавов вылетели снопы 
радужного огня. Между ним и колдуном вспыхнуло бушующее пламя. А из 
огня на Добрыню взглянула сама Смерть. 
     Он успел увидеть страшный оскал на бледном лице, а Смерть со 
зловещей уверенностью шагнула к нему через огонь. 
     Костер догорал, Леся несколько раз нетерпеливо посматривала в 
сторону леса. Амира училась подкладывать щепочки в огонь, счастливо 
смеялась. Леся наконец взяла лук, перебросила колчан со стрелами за 
спину: 
     Пойду-ка взгляну. Что-то мне не нравится это... Чую беду. 
     Амира вскинула голову. На милом детском личике отразилось 
безмерное удивление. 
     Разве с нашим господином что-то может случиться? Он ведь так 
могуч и отважен! 
     Такие гибнут чаще, ответила Леся. Посиди, я схожу по его 
следам. 
     Она была уже за деревьями, когда сзади прошелестели легкие 
шаги. Царская дочь догнала, лицо ее раскраснелось, в глазах были 
страх и удивление. 
     Не оставляй меня одну, вскричала она. Мне страшно! 
     Там наши кони, утешила Леся. Ты не одинока. 
     Если бы хоть конь господина!.. У него и конь большой, надежный. 

     Они прошли совсем немного, потом деревья разошлись в стороны, 
как девицы в хороводе. Земля пошла вверх, появились сглаженные 
ветрами камни. Глубокие трещины, слышно стало, как за зеленой стеной 
орешника шумно жрет молодые веточки огромный белый конь. Как всякий 
богатырский, он дома не всякое зерно принимал, только отборное, но 
по дороге хватал траву, ветки, мог даже грызть кору, как гигантский 
заяц. 
     Вон вход, сказала Леся. 
     Мы подождем здесь? 
     Жди, велела Леся. 
     А ты? 
     Я это я, отрезала Леся. 
     Амира со страхом смотрела, как эта отважная женщина в мужской 
одежде нырнула в темный ход, некоторое время слышен был стук шагов, 
потом Амира слышала только треск веток да храп Снежка. Белоснежный 
жеребец хрумал молодые побеги, только что не причмокивал от 
удовольствия. Сок брызгал из веточек, волосы на морде слиплись, он 
стал похож на странное морское чудовище. 
     Ей стало страшно настолько, что ноги сами опустили ее на пенек. 
Заплакала тихонько, робко, словно прекрасный витязь мог услышать и 
рассердиться. 
     Леся услышала запах крови. Сердце затрепыхалось, ноги понесли 
быстрее. Впереди раскрылась огромная пещера, а посреди она увидела 
двух поверженных людей. Навстречу ей бежала, медленно застывая, 
темно-красная струя. Дальше она раздваивалась, но Леся смот-рела 
только на раскинувшего руки, лежащего вниз лицом человека в 
сверкающих доспехах. Кровь из жуткой раны между лопаток текла 
медленно, а второй человек, со страшно разрубленной головой, был еще 
теплым и, как показалось Лесе, скреб камень в предсмертной судороге. 
Нет, застыл... 
     Опустилась на колени. Сердце дрогнуло и остановилось. Поверх 
кольчуги сраженного нашиты булатные пластины, вот знакомая вмятина. 
Эту железку она сама выравнивала, прикрепляла... 
     Тяжелое тело сопротивлялось, льнуло к полу, не желая показывать 
лицо. Леся с усилием перевернула, холод от сердца пошел вниз, остро 
охватил внутренности. В предсмертной муке забилась какая-то жилка, 
застыла... 
     Синие застывшие глаза смотрят невидяще. Лицо искажено в 
предсмертном усилии. Подбородок выдвинут надменно и гордо, витязь не 
ждет и не желает над собой плача, рыданий. В груди рана, страшный 
удар пронзил его насквозь. 
     Не дыша, не чувствуя в себе жизни, она тупо опустилась на 
камень и застыла, сама окаменев, застыв. Без дум, без мыслей, без 
жизни. 


     Глава 15 


     Робкие пальцы коснулись плеча, провели по щеке. Леся 
вздрогнула. Рядом тихо дрожала испуганная Амира. Из прекрасных глаз 
катились слезы, мокрое лицо блестело. 
     Я не могла там одна! сказала она торопливо. Страшно! Леся, 
скажи, что все это неправда!.. Что мне почудилось! Что это просто 
дурной сон! Что наваждение вот-вот уйдет... 
     Дрожь прокатилась по телу Леси. Сердце откликнулось острой 
болью, что перешла в тупую, ноющую, полную тоски и страшной потери. 
     Прекрасные сны, прошептала она, тоже заканчиваются... 
     Внезапный спазм перехватил ей горло. Она всхлипнула неожиданно 
даже для себя. Амира обхватила ее за плечи, Леся подгребла ее ближе, 
заплакали тихо и безнадежно. 
     Так и сидели долго и брошенно в большом и чужом мире. Наконец 
Леся сказала мертвым голосом: 
     Мы не оставим его здесь. 
     Мокрый жалкий комок, совсем недавно бывший царской дочерью, все 
еще сотрясало от рыданий. Леся с великим трудом заставила себя 
встать, ноги отказывались нести к сраженному, словно так он... еще 
жив. Ей приходилось поднимать дубы в три обхвата, она сама не знала, 
какая тяжесть ей не по плечу, но сейчас приподняла с таким трудом, 
что у нее затрещала спина, словно взвалила и понесла горный хребет. 
     Солнечный свет ударил по глазам. Мир расплывался, словно 
смотрела сквозь бычий пузырь, по которому барабанил дождь. Тяжесть 
вдавливала в землю. Задержав дыхание, она наклонилась, мертвое тело 
нехотя сползло с плеча, но тяжесть не отпустила, Леся разогнулась с 
огромным трудом, она вся словно налилась холодным свинцом, а сердце 
застыло в ледышке. На плечах по-прежнему невидимый горный хребет, 
давит, гнетет, от его тяжести болит сердце, трещат кости, лопаются 
жилы, а слезы бегут и бегут жаркими жгучими струйками. 
     Богатырь лежал на спине, широко раскинув руки. Шлем от толчка 
скатился, русые волосы пали на зеленую траву. Леся бережно провела 
ладонью по искаженному гримасой лицу. Синева глаз исчезла под 
опустившимися веками, и словно бы мир померк, на поляну пали 
недобрые сумерки. 
     Амира упала на колени. Кулачки все еще оставались у груди, 
отчаянный взгляд заплаканных глаз не от-рывался от сурового лица. 
Наконец-то расслабилось, стало спокойнее, хотя нижняя челюсть 
оставалась воинственно выдвинутой, а у губ застыли жесткие складки. 
     Леся вздрогнула, ибо блеск доспехов внезапно сменился матовым. 
Пробежали багровые искорки, словно железо поместили в невидимый 
огонь. Тело вздрогнуло, Леся услышала треск, шипение, по доспехам 
пробежал короткий синий огонь. Пахнуло жаром, но не успела 
отшатнуться, как огонь погас, а тело исчезло с ним вместе. 
     На земле остался отпечаток тяжелого тела. Примятая трава робко 
и недоверчиво поднималась. Амира ахнула, глаза распахнулись как два 
чистых озера: 
     Он исчез?.. Он исчез! 
     Да, ответила Леся мертвым голосом. 
     Он уже в вирыи? 
     Или на дороге к нему... 
     Амира вскинула голову. Пышные волосы красивой черной волной 
закрыли спину. Глаза ее отыскивали среди пышных облаков блистающий 
след. Леся услышала радостный вскрик: 
     Я вижу!.. Вижу! 
     В синеве блеснуло, словно солнечный луч на миг скользнул по 
выпуклому железу. А царская дочь, вы-прямившись, бледная как смерть, 
обвела отчаянным взглядом мир. Леся увидела, как она слегка 
вздрогнула, когда заметила в сторонке завал из сухих сосен. Прошлым 
летом сильный ветер повалил полдюжины толстых стволов вершинками к 
югу, а затем коварно зашел сбоку и свалил крест-накрест те, что 
устояли перед первым напором. Сейчас даже пересохшая кора 
пообвалилась, голые стволы бесстыдно смотрят белыми боками. 
     Вот оно, прошептала Амира. Вот оно... мое предначертание! 
     Леся насторожилась: 
     Ты о чем, дурочка? 
     Амира повернулась всем телом, внезапно повзрослевшая, без тени 
улыбки на лице, глаза огромные, серьезные. 
     Ты поможешь мне собрать хворост? Или надрать бересты? 
     Что ты задумала? 
     Я просто выполню свой долг, ответила она с достоинством. 
     Леся наблюдала из-под приспущенных век, как царская дочь 
неумело обдирает тонкими ручонками бересту, таскает хворост, 
затыкает его между стволами. Вздохнув, Леся пошла в чащу и принесла 
огромную вязанку, что поместилась бы не на всякой селянской телеге. 
     Амира сказала просто: 
     Спасибо. Мне всегда хотелось, чтоб у меня была старшая сестра, 
такая же сильная, мудрая и все умеющая, как ты. 
     Дурочка, повторила Леся. Опомнись, не глупи. 
     Мне так жалко тебя терять, ответила Амира. 
     Леся стояла в сторонке, пока она раскладывала хворост, потом 
долго и неумело била кресалом по огниву. Покачала головой, когда 
Амира оглянулась в ее сторону, в глазах просьба о помощи. 
     Огонек вспыхнул, когда руки царской дочери уже едва двигались 
от усталости. Оранжевые язычки вце-пились в бересту. Пламя побежало 
красное, чадящее, с черным дымом, пошло расщелкивать сухие ветки. 
Береста прогорела вся, дымок превратился в легкий синеватый, почти 
прозрачный. Вскоре хворост полыхал вовсю, костер получился 
гигантский, и сквозь пламя было видно, как наконец-то занялись 
сосновые стволы. 
     Прощай, сказала Амира. 
     Она протянула тонкие руки, Леся прижала ее к груди, чувствуя, 
как дрожит сама, а это тоненькое существо удивительно спокойно, даже 
отпихивается, уже с нетерпением оглядывается на стену ревущего 
пла-мени. 
     Надо ли тебе? спросила Леся с печалью. 
     Он назвал меня своей женой! объяснила она с гордостью. Но что я 
за жена, если не последую за мужем? 
     Леся ощутила, как горячие губы этого чистого ребенка прижались 
к ее щеке. Всего мгновение длилось их объятие, затем Амира легонько 
отпихнулась. Черные волосы красиво взметнулись, Леся с протянутыми 
вслед руками смотрела беспомощно, как царская дочь легко и грациозно 
понеслась к ревущей стене огня, прыгнула, взлетев как птица... 
     Лесе показалось, что раздался крик страха и боли, но свирепое 
пламя расщелкивало целые стволы, гу-дело с лютым торжеством, 
огненный столб упирался в синее небо и поджигал облака. На деревьях, 
окруживших поляну, жухли и скручивались трубочками листья, опадали 
желтые и сухие, как клочья змеиной шкуры. 
     Опустошенная, она опустилась прямо на землю. Слезы хлынули 
ручьем. Ее затрясло, плакала навзрыд, громко, с противными 
всхлипываниями. Плач на людях пристоен только для благородных, а 
простолюдинам плач не свойствен, потому научилась плакать в 
одиночестве, в лесной чаще, как вот сейчас... 
     Уже не слышала, как фыркал и шумно чесался Снежок. Зазвенели 
стремена, а копыта застучали, ровный цокот пошел в ее сторону. Потом 
она услышала сопение и храп над головой. Снежок фыркал и шумно 
обнюхивал ей волосы, попробовал подергать, больно прикусив ухо. 
     Она наконец подняла заплаканное лицо. На огромном белом коне 
высился черный как ночь всадник. На темном лице светились только 
глаза, красные как угли. Она отшатнулась так, что опрокинулась на 
спину. Всадник протянул руку с указующим перстом: 
     Что за пожарище? 
     Голос прогремел суровый, слегка раздраженный. Леся, не дыша, с 
ужасом смотрела снизу вверх в лицо нависшего над нею гиганта. Сердце 
застучало часточасто, дыхание пошло с хрипами, а губы едва 
выда-вили: 
     Добрыня... ты? 
     А кто еще? прорычал он злобно. А где это... царское чадо?.. Что 
тут пахнет паленым?.. 
     Добрыня, похолодев, смотрел в это страшное лицо, злое, 
искаженное яростью, с горящими глазами. Он всегда считал, что это 
старикам Смерть является в личине старухи, а воинам вот таким 
свирепым, нещадным, высоким и широким в плечах надменным воином в 
сверкающих доспехах! 
     Из-под надвинутого на брови шлема пронзительно взглянули 
настолько синие глаза, что Добрыня снова отшатнулся. Воин смотрел 
вызывающе, нижняя челюсть выдвинулась вперед. Массивный раздвоенный 
подбородок выглядел настолько несокрушимым и мужественным, что 
Добрыня тут же с гневом и отчаянием представил, как сокрушит могучим 
ударом, сломает челюсть, выбьет зубы... ого, какие белые и ровные! 
     Воин с неприятной усмешкой взвесил на руках длинный меч. 
Добрыня засмотрелся на синеватое лезвие, где, как блистающие 
муравьи, пробежали искорки. Разве есть на свете второй такой же 
меч... 
     Колдун захохотал: 
     Ты бы видел свою рожу!.. На меч рот растопырил! А то, что это 
ты сам... Ха-ха!.. С самим собой придется биться, дурак... Это и 
есть твоя Смерть, дурак... 
     Воин ухмыльнулся, а Добрыня задрожал и отступил на шаг. Страх 
пронзил от макушки до пят. Колдун создал двойника, с тем же оружием 
и в точно таких же доспехах. Хуже того, равного ему по силе, 
знающего его уловки, тайные удары, боевые приемы! 
     Сволочь ты, прохрипел он перехваченным горлом. 
     Колдун крикнул: 
     Я сволочь, а ты мертвец!.. Мое умение ограничено двойниками, я 
не могу добавить силы или оружия... но зачем? Зато двойник не 
соблюдает твоих дурацких правил: не бить лежачего, не бить в 
спину... Ха-ха! 
     Двойнику надоело слушать, он поднял меч. Добрыня отступил еще, 
как-то не мог поднять руку на самого себя, но через пару шагов 
ощутил близость стены. Прижатому нет маневра, он наконец-то ступил 
вбок, его собственный меч поднялся навстречу. 
     Мечи столкнулись со страшным лязгом. Искры вы-рвались яркие, 
длинные, шипящие. Руки тряхнуло болью, рукоять едва не выскользнула 
из занемевших пальцев. Боль стегнула до самого плеча, потянув жилы. 
     Двойник нагло ухмыльнулся, а Добрыня жалко парировал удары, 
суетливо качался вдоль стены вправо-влево, двойник явно вдвое 
мощнее, свиреп и нагл, да неужто и он таков... или был таким... 
     Его сотрясало страшными ударами. Двойник бил как по наковальне. 
После каждого болезненного удара со звоном срывало булатные полосы. 
Меч чужака задел бок, где пластин уже не осталось, слышно было, как 
хрустнули ребра. Кольчуга выдержала, но острая боль пронзила, словно 
раскаленное шило. 
     В отчаянии он пытался двигаться вдоль стены. Двойник с горящими 
от наслаждения глазами стерег каждое шевеление, перехватывал. Его 
движения были точнее и увереннее. Добрыня только парировал удары, но 
всякий раз чужой меч удавалось остановить все ближе и ближе к себе. 
Последние два удара лишь смягчил, тяжелая полоса железа достала по 
голове с такой силой, что в ушах зазвенело. 
     Да все равно ведь умирать, мелькнула ослепляющая мысль. Так 
какого же... 
     С хриплым криком он шагнул вперед, за рукоять взялся двумя 
руками. Голова и плечи остались без защиты. Глаза двойника вспыхнули 
свирепой радостью. Страшный меч взлетел обрекающе. Добрыня ударил 
острием изо всех сил, голову тряхнуло, страшный удар отбросил его к 
стене. 
     Меч вырвало из ослабевших пальцев. Бездыханный, обезоруженный, 
он прижался к холодному камню, чувствуя смертоносный холод спиной и 
затылком. Сорванный с головы шлем со звоном укатился под ноги 
колдуна. 
     Меч в руках двойника был занесен для последнего удара. Однако 
меч вывалился из чужих рук, а сам двойник тупо уставился на торчащий 
из его живота меч Добрыни. Тот погрузился до половины, Добрыня был 
уверен, что, если двойник повернется, из спины будет торчать красное 
от крови лезвие. 
     Шлем докатился до ног колдуна, замер, но звон продолжался, как 
и боль в черепе. По щеке текло теплое и липкое. Хрипло взвывал 
ветер, не сразу Добрыня понял, что это буря в его легких. 
     Двойник упал на колени, его раскачивало, наконец завалился на 
бок. Добрыня с усилием оттолкнулся от стены. Ноги дрожали, 
подгибались. Он ухватился за рукоять меча, уперся ногой, потащил на 
себя. Меч освобождался с металлическим скрипом. 
     Колдун отступил, прижался к стене. Лицо стало восково-желтым, 
синие губы затряслись. 
     Но... как ты... сумел... 
     Больше наготове нет заклинаний? прохрипел Добрыня. 
     Он с усилием поднимал меч. Даже могучие чародеи не в состоянии 
тут же наколдовать что-то новое, а лишнего времени у этого колдуна 
не будет. 
     В чем я был... не прав? пролепетал колдун. Я ведь создал точно 
такого же... 
     Нет, ответил Добрыня хрипло. Колдун раскрыл в удивлении рот. 
Добрыня выдохнул: Я не тот, который был даже минуту назад... 
     Колдун смотрел, нижняя челюсть медленно опускалась. А Добрыня 
не мог объяснить, что до встречи с демоном он был одним человеком, 
после смерти отца другим, а выехал из Киева третьим. А по дороге все 
еще меняется, меняется, меняется... В последний раз изменился, 
увидев себя в этом надменном, с выпяченной вперед челюстью... Так 
что дрался не с двойником, а с тем, каким был до этого... 
     Но ты меня не убьешь... пролепетал колдун жалко. Я... я 
знание!.. Я знаю великие тайны... 
     Не знание делает человека, отрезал Добрыня, человеком! 
     Колдун отшатнулся, но булат рассек наискось грудь, живот и 
выскочил, как раскаленная докрасна в горне полоса. Кровь брызнула на 
стены, а на пол рухнули половинки туловища. 
     Дур-рак, прошептал Добрыня. Горячее, как из раскаленной печи, 
дыхание вырывалось со свистом. Губы пересохли и царапались. И все 
дураки... Не понять... что я и так всю жизнь бился с самим собой! И 
не всегда... проигрывал... Еще как... не всегда! 
     На подгибающихся ногах он с упорством пошел в глубь пещеры. 
Сундуки с золотыми монетами, разные сокровища и прочие важные вещи 
для человека, которому еще жить и жить... 
     А в дальнем углу пещеры, как и ожидал, виден блестящий, как 
отполированный, выступ. Под его пальцами он показался чуть теплее, 
чем соседние камни. Надавил, камень дрогнул, с легким скрипом в 
стене возникла щель, раздвинулась. 
     В глубине открылся широкий проход по наклонной вглубь. Шагнул, 
за спиной заскрипело снова. Оглянувшись, успел увидеть, как стена 
сдвинулась, закрыв выход так, что не осталось даже трещины. 


     Глава 16 


     Лодка ткнулась в песчаный берег. Тарильд прыгнул через борт, 
глаза не отрывались от сказочного града на высоких холмах. Сердце 
стучало часто-часто, в груди защемило. Так вот он каков, град его 
отцов, славный Киев! 
     В отличие от массивных высоких стен из тяжелых глыб камня, 
стены Киева целиком из дерева. Даже главная стена, ограждающая город 
от врага, тоже из огромных бревен, торчащих прямо из земли, 
заостренных вверху. Правда, сторожевые башни одна за другой, а сама 
стена нередко в два ряда. Между ними деревянный настил с запасом 
камней, но все равно видно, что это молодой город, постоянно 
обновляющийся, жадно раздвигающий пределы, бурный и свежий, как 
молодая зелень... 
     На причале массы народу. Все галдят, как на восточном базаре, 
толкаются, норовят первыми протиснуться к парому, что есть всего 
лишь огромный, грубо сколоченный плот на десяток телег с лошадьми. 
Никто не следит за порядком, не раздает зуботычины простолюдинам, не 
кланяется угодливо знатным. Хотя в этом молодом народе еще и не 
должно быть четкой грани между знатью и черным людом... 
     Размышляя, он пробирался по улицам, жадно глазел по сторонам. 
Отец столько раз рисовал ему прутиком на песке город, что он помнил 
все до мелочей. Когда приблизился к заветному повороту, на миг 
охватил страх: а сохранился ли старый дом отца, когда тут чуть ли не 
каждый десятый дом перебирают по бревнышку прямо сейчас? 
     Огромный добротный терем высится в глубине двора. Путь к нему 
отрезает высокий забор, над широкими вратами широкий навес, дабы 
путник мог укрыться от дождя. Все на том же месте, что и указано на 
рисунке отца. Если и перебирали, заменяя подгнившие бревна новыми, 
то форму терема сохранили в точности. 
     Он с волнением остановился перед вратами. С той стороны ржут 
кони, доносятся сильные хриплые голоса мужчин. Наконец, решившись, 
постучал. Вышел немолодой хмурый гридень, оглядел с головы до ног, 
буркнул: "Чё надо?" выслушал, неспешно удалился. Очень нескоро 
вернулся, кивком велел зайти во двор. На той стороне просторного, 
как поле для схваток, двора на крыльцо вышла старая женщина. Лицо 
злое, в глазах непонятный страх. Руки беспрестанно мяли грязный 
передник, то ли вытирала пальцы, то ли не могла усидеть без работы. 
     Тарильд поклонился, сказал счастливо: 
     Здравствуйте!.. Меня зовут Тарильд, я ваш племянник. 
     Старуха подозрительно оглядела его с головы до ног. Бесцветные 
губы подобрались в жемок. 
     Кто-кто? 
     Тарильд, повторил он все так же радостно. Это было давно, но вы 
должны помнить!.. Мой отец, брат вашего мужа, уехал двадцать лет 
тому в дальние страны. Но он не погиб, а, напротив, женился, был 
счастлив, у него появились я и еще шесть сынов... Я старший. Два 
месяца назад мой отец скончался, но перед смертью просил отвезти его 
прах на родину и захоронить. Вот я и прибыл... 
     Старуха презрительно скривила губы: 
     Много всяких ходют... От старого Кизлюка кое-что осталось, 
почему не поживиться? Если ты в самом деле его сын... то откуда это 
видно? 
     Тарильд сказал счастливо: 
     Мой отец все предусмотрел!.. Он дал мне пергамент, где рукой 
вашего почтенного мужа все написано! 
     Старуха все еще подозрительно всматривалась в него старческими 
подслеповатыми глазами: 
     Да? И что же это за... пергамент? 
     Тарильд торопливо вытащил из-за пазухи завернутый в чистую 
тряпицу тонкий листок. Старуха приняла так же недоверчиво, 
всмотрелась, то поднося к носу, то отодвигая на расстояние вытянутой 
руки. Глаза ее не двигались, Тарильд заподозрил, что она читать не 
умеет вовсе, но не показывает виду. 
     Стой здесь, буркнула она. Я пойду покажу мужу. Он свою руку 
узнает. 
     Я подожду, почтительно ответил Тарильд. 
     Старуха уже с порога обернулась: 
     Да не воруй тут!.. Ходют всякие... 
     Тарильд переминался с ноги на ногу, довольный и счастливый. 
Терем мощно раскинул пристройки, от толстых бревен веяло надежностью 
и покоем. 
     Он ждал до вечера, не решаясь войти. Хотелось есть, во рту 
пересохло от жажды. Не зная, что делать, ходил по двору взад-вперед 
вдоль высокого забора, подойти и заглянуть с крыльца в терем не 
смел. Наконец калитка заскрипела, с улицы вошел крупный немолодой 
мужчина. Седые волосы красиво опускались на плечи, а белые как снег 
усы ниспадали на грудь. 
     Эй, парень, сказал он предостерегающе, что-то я тебя не знаю. 
Чего крутишься в моем дворе? Что-то спереть наметился? 
     Тарильд воскликнул с облегчением: 
     Вы, наверное, мой дядя?.. Меня зовут Тарильд, я приехал из 
тридевятого царства... 
     Мужчина всматривался с недоверием, но без враждебности. 
     Да?.. Вообще-то малость похож... Ну а чё тут стоишь? Заходи в 
дом. 
     Но ваша жена... она велела подождать. 
     Чего? 
     Она взяла тот пергамент, на котором вы своей рукой написали... 
     Зачем? удивился мужчина. 
     Чтобы сверить... У вас должен быть такой же точно. 
     Это правильно, одобрил мужчина, мудро. Сам знаешь, время было 
лихое... Мой старший брат, а твой, стало быть, отец уехал, оставив 
мне все свое добро. А я написал, что сберегу, и если он или его дети 
вернутся, то все получат в сохранности. Пойдем в дом! 
     Счастливый Тарильд прошел с ним через двор, а когда поднялись 
на крыльцо, Кизлюк-младший заорал весело: 
     Эй, жена!.. Спускайся в палату. Пировать будем!.. Наш племянник 
вернулся! 
     Когда они были уже в палате, огромной и богато обставленной, 
вошла та старуха, которой Тарильд отдал пергамент. Она была все в 
той же неопрятной одежде, на Тарильда уставилась подозрительно: 
     Племянник?.. Ну, сейчас всякие ходют... У нас вон какое 
богатство!.. Пронюхал, что и денежки водятся... Если племянник, то у 
него должна быть запись, твоей рукой начертанная... 
     Тарильд воскликнул в радостном нетерпении: 
     Так она ж есть!.. Скорее посмотрите! 
     Куда? удивилась старуха. 
     В тот пергамент, который я вам дал! 
     Мне? изумилась старуха. Да я тебя первый раз вижу! Старый, ты 
кого привел? Это же разбойник, по роже видно!.. Обхитрить задумал, а 
не получится зарежет. Гони его, пока он нож не выхватил! 
     Старик закряхтел, повернулся к Тарильду: 
     Э... э... хоть ты малость и похож на моего брата, но все же... 
э... Ты в самом деле отдал ей бумагу? 
     Ну конечно же! закричал Тарильд в отчаянии. Правда! 
     Старик повернулся к жене: 
     Он говорит, что отдал. Ладно, брось шутить. Отдай ту запись. 
     Женщина закричала визгливым голосом: 
     Да ты рехнулся? Если бы это в самом деле был мой племянник, 
разве я не прижала бы его к своему сердцу? Что мне с его клочка 
телячьей кожи? А это разбойник, убивец!.. Он всех нас зарежет! 
     Старик в растерянности развел руками. Старуха внезапно как 
коршун бросилась на Тарильда. Оказывается, все это время прятала за 
спиной тяжеленную скалку, Тарильд не успел опомниться, как голова 
загудела от тяжелого удара. Он пытался объясниться, оправдаться, но 
злобная старуха била с неожиданной силой. Он отступал, пятился к 
дверям, а когда повернулся и хотел выскочить, она нанесла такой удар 
по затылку, что он вылетел с крыльца, как выброшенный могучим пинком 
нашкодивший щенок, упал и растянулся на твердой земле. 
     Сквозь грохот в голове слышал визгливый крик, обвинения. Перед 
глазами было темно. Сильные руки грубо ухватили за плечи, его 
проволокли через двор, потом он летел как птица, снова ударился о 
твердое. Слышно было, как захлопнулись ворота, глухо бухнул 
задвигаемый в петли тяжелый брус. 
     Он почувствовал, что задыхается от рыданий. Слезы смешивались с 
кровью, он беззвучно рыдал, уткнувшись лицом в землю. Слышались 
голоса, шаги, мимо проходили люди, он видел только сапоги и лапти, 
его опасливо обходили по широкой дуге. 
     Наконец над головой прогремел могучий голос: 
     Э, парень... негоже мужчине захлебываться в соплях и слезах. 
Что хоть случилось? 
     Перед ним стоял здоровенный огненно-рыжий мужчина поперек себя 
шире, брюхо свисает поверх ремня, грива рыжих волос на плечах, 
длинные усы опускаются на широченную грудь. Он стоял над Тарильдом, 
засунув большие пальцы рук за ремень, тоже широкий и покрытый 
булатными пластинами, рассматривал распростертого парня с брезгливым 
сожалением. Кисти его рук, как заметил внезапно Тарильд, почти втрое 
шире, чем у обычного человека, а ноги колонны, на которых можно 
поднять весь терем. 
     Меня зовут Тарильд, доблестный богатырь, пролепетал Тарильд. 
     По глазам рыжего понял, что угадал, тот не из простых, те 
пугливо обходят обоих, и, привстав, торопливо рассказал, что с ним 
случилось, как своими руками отдал единственное, чем мог доказать 
свою правоту, а теперь хоть в реку головой... 
     Богатырь хмыкнул: 
     Да... попался ты, парнишка. Вставай, вставай! Ишь, разлежался. 
Меня зовут Фарлаф. Я известен во многих странах своими великими 
подвигами и мудростью, но я бы не взялся так вот с ходу тебе чем-то 
помочь. Давай зайдем к нашему князю. В свое время я много ему 
передал как воинского умения, так и великой мудрости, а ученик он 
оказался не самый тупой... 
     К князю? удивился Тарильд. Я не осмелюсь беспокоить князя по 
такому пустяковому личному делу! 
     Ничего, успокоил Фарлаф. Он от этого не поглупеет... хоть на 
часок отвлечется от беспробудного пьянства. 
     Пьян... Ваш князь пьет? 
     Великий князь! усмехнулся Фарлаф. Пьет как конь после долгой 
скачки. Тут даже я не могу угнаться, а это, сам посуди, надо 
уметь... 
     Он хлопнул его по плечу, Тарильд едва не ушел в землю, как 
гвоздь в мягкую глину, рука богатыря как бревно. Та же рука повлекла 
за собой, Тарильд едва перебирал ногами, по обе стороны замелькали 
дома, терема, затем огромные врата, одетые в дорогие доспехи воины, 
один другого выше и массивнее. 
     Когда он опомнился, рыжий богатырь уже втаскивал в богатые 
покои. Посреди зала огромный стол, потрясенный Тарильд увидел целую 
крохотную страну с реками, горами, лесами и степями. Города заметны 
как колечки из бревен, а сами бревна на этой удивительной игрушке 
заменяли коротко подстриженные стебельки пшеницы. 
     Высокий человек, склонившись над рельефной картой, всматривался 
сверху, как бог над крохотным миром. Руки широко расставлены в 
стороны. Он нависал, взгляд темных глаз блуждал между рек и гор. 
Чисто выбритая голова блестела, а длинный черный клок волос, 
небрежно заброшенный за ухо, свисал, как ядовитая змея. 
     При стуке дверей он выпрямился, поморщился. Пронизывающие глаза 
уперлись в Тарильда с такой силой, что он ощутил в груди сильнейшее 
жжение. Лицо странного человека было необычное, острое, как лезвие 
боевого топора, хищное, как у большой опасной птицы, как бы летящее 
вперед. Тарильд ощутил трепет, в человеке кипело страшное 
нетерпение, смысл которого был непонятен. Он ощутил себя маленьким и 
ничтожным и возжалел, что бесцеремонный богатырь приволок его к 
такому человеку. 
     Вот, княже, возгласил Фарлаф. Послушай его историю. Может быть, 
сделаешь что-нибудь. Я бы сам в два счета решил его дело, мне это 
раз плюнуть, но ты ж сам такие штуки любишь!.. 
     Князь а это явно был князь вперил в несчастного Тарильда 
сверкающий яростью взор: 
     Что это за червяк? Зачем ты его приволок? 
     Говори, толкнул Тарильда грубый Фарлаф. 
     Заикаясь, едва не теряя сознание от страха, Тарильд проблеял 
все, что случилось с его отцом здесь, на родине, потом на чужбине, 
и, наконец, как он прибыл с драгоценным пергаментом и что из этого 
вышло. Он чувствовал, что говорит скомканно, путается, в конце 
концов сбился и умолк, чувствуя свое полнейшее ничтожество. 
     Владимир зло взглянул на Фарлафа: 
     И ты из-за этого... тьфу!.. этого меня оторвал от карты?.. Эй, 
стража! 
     В палату ворвались двое дюжих воинов. Тарильд не успел 
вспикнуть, как сильные пальцы сгребли его, как мышь, подняли в 
воздух и бегом утащили из палаты. Последнее, что он слышал, был злой 
голос великого князя: 
     В пыточный подвал его! Когда за ним захлопнулась дверь, буркнул 
еще раздраженнее: Быстро сюда этих... как его... родственников! 
     Кизлюки, муж и жена, были доставлены с такой скоростью, словно 
их перенесли по воздуху. На старухе был фартук, а у старика руки в 
золе, возился с печью. 
     Владимир сказал, морщась: 
     Мне доставили чужака... он заявил, что ваш племянник. Сейчас в 
пыточном подвале. Наши умельцы сумеют развязать язык. 
     Старик низко кланялся, что-то бормотал, а старуха сказала 
льстиво: 
     Конечно же великий князь узнает правду! От него ничто не 
скроется! 
     Она толкнула старика в бок, тот подтвердил жалким голосом: 
     Да-да... Хотя не знаю, надо ли так жестоко... Пусть бы шел 
своей дорогой... 
     Молчи, дурень, сказала старуха. Великий князь в своей княжеской 
мудрости... 
     Дверь слегка приотворилась, гридень просунул голову: 
     Княже!.. Он без памяти. Его эта женщина так стукнула... 
ха-ха!.. по голове, что проломила какую-то важную кость. Только наш 
Свирепыч легонечко потрогал его в том же месте, как кровь хлынула 
такой струей, что не останавливается... 
     Князь брезгливо отмахнулся: 
     Продолжайте! Он не наших земель. 
     Гридень пожал плечами: мол, его дело сказать, исчез, а старуха 
ободренно закончила: 
     Великий князь в неизреченной мудрости знает, что делает. Если 
сказал продолжать вызнавать под пыткой, так и надо вызнавать!.. 
Пусть признается, что вор и убивец! 
     Князь повернулся к Фарлафу: 
     Раз ты уже торчишь здесь, крикни там, чтобы принесли холодного 
вина. А ты, старик, что молчишь? Нечего сказать в защиту этого вора? 

     Старик, к которому был обращен вопрос, вздрогнул, проблеял 
жалобно: 
     Княже... прости меня великодушно, но, когда является человек и 
говорит, что он мой племянник, я готов поверить... Но он говорит, 
что отдал запись жене, а она говорит, что не брала. Посуди сам, кому 
мне верить? Жене, с которой прожил тридцать лет, или парню, которого 
вижу первый раз в жизни? 
     В дверь стукнули, вбежал запыхавшийся гридень, уже другой, 
помоложе, крикнул с порога: 
     Прости, княже, что отрываю по мелочам... но этот хиляк помер! 
     Князь свирепо рыкнул: 
     Что за олухи! Я вас самих в прорубе сгною! Я же велел только 
дознаться под пыткой, в самом ли деле он вор, а вы... Уничтожу!!! 
     Гридень, бледный как смерть, пал на колени: 
     Княже! Не милости прошу, выслушай!.. Он умер не от дознания, а 
от раны, что была... была раньше. Он успел сказать, что от этой 
женщины... 
     Владимир зло хохотнул: 
     Старая женщина убила такого здоровенного парня? Не поверю!.. 
Или это вы сделали? 
     Старуха отшатнулась: 
     Нет-нет! 
     Владимир отмахнулся: 
     Ну, нет так и нет. Хотя если бы это вы его убили, то вам отошла 
бы вся доля его имущества. Как здешняя, так и та, что где-то за 
морями... Вы старшие, а он младший. Старший волен распоряжаться 
жизнями младших в родне... Вообще-то теперь уже нельзя, пора жить 
по-людски, но пока что смерть младшего от руки старшего на Руси 
допустима, за нее надо только маленькую виру... в княжескую казну, 
понятно. Так, одну гривну. Нет, лучше все-таки две. А так, увы, вы 
убили чужого человека. А у нас закон прост: своих можно дело 
семейное, а вот чужих нельзя. Если чужих, то... жизнь за жизнь! 
     Кизлюки переглянулись. Старуха испуганно сказала: 
     Княже, прости меня, старую... Этот парень в самом деле был 
нашим родственником. 
     Владимир, уже с нетерпением оглядываясь на оставленную карту, 
отмахнулся: 
     Да ладно теперь... Доказательств как не было у него, так и у 
вас нет. Эй, стража! Взять ее и повесить на заднем дворе! 
     Старуха воскликнула победно: 
     А вот и есть! А вот и есть! 
     Поспешно запустила руку за пазуху, долго шарила, перебирая 
узелки, платочки, сушеные лапки лягушек, наконец вытащила в белой 
тряпице небольшой пакет. Фарлаф принял из ее рук, передал князю. 
Владимир вытащил пожелтевший листок, темные глаза быстро пробежали 
по тексту. 
     Гм... вообще-то верно... 
     Гридень по его кивку вскочил с колен и пропал, только слышно 
было, как дробно простучали по коридору подошвы. Владимир все еще 
всматривался в пергамент, когда дверь снова распахнулась. 
Запыхавшийся, но улыбающийся до ушей первый гридень втащил в палату 
испуганного Тарильда. Парень таращил глаза. Владимир брезгливо 
протянул ему мятый и дурно пахнущий лист пергамента, а Фарлафу 
кивнул: 
     Дальше распорядись сам. И убирайтесь отсюда все с вашей 
мелочевкой к чертовой матери!!! 
     Рев его был подобен грому. Фарлаф вытолкал Тарильда, а гридень 
вытащил Кизлюков. Старуха все пыталась упасть князю в ноги, выла в 
голос, цеплялась за косяк. Гридень с наслаждением хрястнул дверью ей 
по пальцам, а на лестнице охотно рассказывал, что петлю ей 
приготовит мягкую, чтобы раз-два и готово, он старость уважает. 
     Фарлаф хлопнул Тарильда по плечу, у того и второе плечо 
онемело, рыкнул весело: 
     Пойдем выпьем? За такое решение стоит! 
     Как ему удалось? лепетал Тарильд потрясенно. Как ему удалось? 
     Мой ученик, гордо объяснил Фарлаф. Он лихо подкрутил усы. Как 
смекаешь, кто его учил мудрости? 
     А гридень чересчур искренне поддакнул: 
     Да, эт все Фарлаф!.. Всю мудрость отдал, такой вот он щедрый. 
Себе ни капельки не оставил! 
     Тарильд чувствовал, как желудок присох к спине, а во рту трещит 
от жажды. Фарлаф накормил и напоил его в просторных сенях, где 
насыщались гридни и слуги. Тарильд жадно поглощал грубые, но сочные 
яства, запивал вином и пивом, со всех сторон слышались гомон, смех, 
разговоры. Здесь пили и хвастались как в любой земле, в любом 
племени. 
     Фарлаф, прежде чем оставить Тарильда, рассказал всем со своим 
лошажьим смехом, как ловко князь выудил утаенный договор, хлопнул 
Тарильда напоследок по спине, отчего тот уткнулся лицом в миску, 
ушел в Золотую Палату, где пировали избранные богатыри. Тарильда 
теперь хлопали по плечам незнакомые люди, все дружелюбные и веселые, 
прямо в уши ржали и рассказывали о хитростях князя, его ловкости, 
жестокости, коварстве, уловках. Выходило так, что эти люди и 
осуждают князя, и восхищаются им, ругают, но готовы идти под его 
знаменем в огонь и воду. 


     Глава 17 


     Ноздри поймали запах гари. Снежок тревожно фыркнул, но мчался 
как и мчался, почти как ветер, только оглядывался на кобылку Леси. 
Дорога в лесу протоптанная, обжитая, а сухостой собран на многие 
сажени от дороги. Толстые стволы мелькают по обеим сторонам, на 
одном Добрыня успел заметить цветную ленту: кто-то хотел стать таким 
же крепким, как этот дуб... или же чтобы отдали такому дубу. 
     Когда вылетели на простор, Леся вскрикнула от великой жалости. 
По ту сторону хлебного поля вздымались настолько высокие и черные 
столбы дыма, словно горели смолокурни, а не соломенные крыши трех 
селянских хат. Добрыня натянул поводья, окинул взором долину. Вдали 
синеет река, здесь метнула красивую петлю, и в той петле с этого 
берега зажат такой красивый город, что на миг перехватило дыхание. 
Помимо воды, город защищает высокий обрывистый берег, а с этой 
стороны широкую протоптанную дорогу перекрыла стена из толстых 
бревен. 
     Но сейчас ворота распахнуты, в город врываются всадники. В 
воздухе блестят крошечные топоры, Добрыня различил железные шлемы, 
металлические щиты. 
     Это не разбойники, сказала сзади, словно прочла его мысли, 
Леся. Это война... 
     Какая война? отрезал Добрыня. Не видала ты войн... 
     Он рывком опустил забрало, Снежок понесся с холма, подобно 
низко летящему белому соколу. Сзади дробно застучали копыта. Добрыня 
поморщился, но останавливаться не стал: обещал только взять с собой, 
а не нянчиться. 
     Всадники на дороге начали оглядываться, заслышав булатный звон 
подков, так непохожий на стук копыт их неподкованных коней. Добрыня, 
страшно перекосившись, выпростал меч, нагнетая в себе священную 
ярость, когда кровь вскипает и носится по телу как огненная молния, 
мысль остра, а глаз все замечает. В руках появляется непомерная 
сила, когда рубишь быстро и страшно, а все в мире начинает тянуться 
как клей за трудно вылезающей из него мухой. Только твой меч 
молниеносен, только твоя рука бьет как тяжелая наковальня... 
     Их разбрасывало как соломенные снопы. Он не столько срубил, 
сколько выбил из седел и стоптал богатырским конем, а длинный, как 
оглобля, меч разрубал закованные в доспехи тела, как мясистые листья 
лопухов. 
     Пустые створки ворот надвинулись, дорогу пытались загородить 
еще тела, на Добрыню брызнуло кровью, а конь уже весь странно алой 
масти, с красной шерсти веером летят частые капли. 
     Впереди открылся широкий двор, кое-где мощенный камнем, по 
бокам низкие пристройки, а впереди высокая стена роскошного терема. 
В ворота орущая толпа с размаху бьет тараном, из окон швыряют 
посуду, горшки с цветами, группа всадников с саблями наголо гарцует 
неподалеку, переругиваются с теми, кто защищает дворец. 
     Добрыня люто оскалил зубы: 
     Смер-р-р-ть! 
     Сзади раздался перепуганный голосок Леси: 
     Что ты делаешь? Откуда знаешь, кто из них прав? 
     Знаю! 
     Кто? 
     Я! 
     Конь прыгнул с места как саранча, всадники мгновенно выросли в 
размерах. Добрыня с наслаждением врезался как в густую траву, 
передних сразу смял конем. Длинный меч свистел, как пастуший кнут. 
Отрубленные головы, руки, плечи, обломки сабель и щитов взлетели в 
воздух, прежде чем посыпались дождем на землю. Добрыня насел на 
остальных, рубил, рассекал, повергал могучими ударами, когда лезвие 
проходит от макушки до седла. Когда их осталось всего трое, в ужасе 
попятились, закричали испуганными птичьими голосами. 
     Добрыня крикнул страшным голосом: 
     Поздно! 
     Он ударил трижды, все трое рухнули с седел, разрубленные так 
страшно, будто говяжьи туши рубил осатаневший мясник. Кони, дрожа и 
приседая, как побитые собаки, пугливо отбежали в стороны. 
     Обманутый в надеждах умереть красиво, Добрыня развернул коня. 
Ворота дворца как раз затрещали под ударом тарана. Одна половинка 
вот-вот слетит с петель, а окованный медью торец проломил первую 
дыру. Осаждающие обрадованно закричали, стали раскачивать бревно с 
удвоенной энергией. 
     Со страшным бледным лицом, держа меч в вытянутой руке, он 
послал коня в боевой галоп. Кто-то успел оглянуться, и тут меч 
ударил параллельно земле. Рука ощутила короткие толчки, три головы 
слетели с плеч. Руки все еще цеплялись за бревно, а Добрыня с 
ликованием в душе послал коня вдоль бревна, щит в левой принимал 
удары сабель и копий, а правая снесла еще три или четыре головы. 
     Конь торопливо отступил, земля вздрогнула от падения осадного 
бревна. Кто-то истошно завопил, попытался вытащить раздавленные 
ноги. Сверху радостно кричали. Добрыня с оскаленными как у волка 
зубами вертелся в седле. Кровь капала с лезвия, а конь был залит 
красным так, словно переправлялся через реку по брюхо в крови. 
     Леся влетела во двор, управляя конем ногами. В ее руках был 
лук, и она, поворотившись назад, била стрелами почти в упор 
настигающих всадников. Добрыня зарычал, конь вздрогнул и прижал уши, 
рык страшнее львиного, подобен грому, от которого в страхе застывает 
и прижимается к земле все живое. 
     Со вскинутым мечом он пустил коня навстречу. Леся сбила с коней 
еще двух, проскользнула за спину Добрыни, а несчастных всадников, 
что мчались за молодой женщиной с длинной толстой косой, встретил 
разъяренный гигант с огромным мечом, весь с головы до ног 
забрызганный кровью. 
     Слава! грянул он. Перун!.. Тебе в жертву!.. 
     Меч со смачным хрустом рассекал железные панцири, плоть 
уступала острой стали, как вода, а когда его меч дважды прорезал 
пустой воздух, он с растерянным недоумением огляделся: почему все 
разбросаны в лужах крови? 
     Он потряс полосой булата, рукоять как вросла в ладонь. Он 
неуязвим, он сильный и свирепый волк в стаде отвратительных овец! 
     С грохотом со стороны городских ворот мчались всадники. Впереди 
на рослом коне несся громадный воин с развевающимися волосами, 
разъяренный и с распахнутым в крике ртом. Добрыня приглашающе 
помахал мечом: двобой так двобой, а бросятся скопом получат и в 
скопу. 
     Всадник начал придерживать коня, а в десятке шагов от Добрыни 
остановился. Ему что-то шептали на уши в двух сторон, а он с гневом 
и удивлением смотрел на неизвестно откуда взявшееся препятствие. 
     Добрыня снова оскалил зубы, чувствуя, как верхняя губа 
дергается и заворачивается, показывая острый клык. Меч в его руке 
недвусмысленно приглашал к схватке. 
     Воин закричал срывающимся голосом: 
     Что за невежа?.. Откуда ты? 
     Я из Киева, сообщил Добрыня. А тебе скажу... куда ты 
отправишься! 
     Он пустил коня шагом вперед. Всадники с саблями в руках 
загородили вожака, но он раздвинул их и выехал навстречу. Был он 
высок, дебел, массивен, а сабля в руке была такой, что можно рассечь 
всадника вместе с верблюдом. 
     Кто ты такой, закричал он яростно, нагнетая в себе боевую 
ярость, что явился мешать свадьбе? 
     Добрыня, опешив, остановил коня. Остановился и всадник. Его 
яростные глаза прожигали в Добрыне дыры, а за его спиной скрежетали 
зубами и лязгали саблями его люди. 
     Свадьба, проговорил Добрыня с трудом, не такая... 
     А какая? завизжал всадник яростно. Что ты знаешь, чужеземец? 
     Добрыня чуть подал коня назад. Боевой пыл начал угасать, теперь 
он видел, что против него не меньше десятка, а когда не чувствуешь 
себя правым, то и с одним совладать бывает трудно. Всадники, 
переглядываясь, медленно пустили коней вперед, то ли вытесняя 
чужака, то ли стараясь прижать к стене. 
     Вдруг сверху раздался звонкий женский голос: 
     Не верь ему, чужеземец! 
     Он вскинул голову. Из окна до пояса высунулась молодая девушка, 
волосы вспыхнули золотым огнем, ее белые руки были тонкие, как 
лозинки. 
     Добрыня рассматривал ее во все глаза, смутно услышал, как за 
спиной дважды сухо щелкнуло. Развернулся, как зверь, передние двое 
всадников раскачивались в седлах. Один свалился с торчащей в горле 
стрелой, другой поник лицом на конскую гриву, конь испуганно понес 
его в сторону. Еще двое бросились ловить коня раненого или убитого 
друга. 
     Вожак с ненавистью смотрел на Лесю, но смолчал, только кадык 
нервно ходил по горлу. Она уже держала третью стрелу наготове, 
вопросительно посматривала то на Добрыню, то на всадника. 
     Это было не обязательно, сказал Добрыня. У меня с этой стороны 
щит. Но все равно спасибо. 
     Девушка сверху прокричала торопливо: 
     Спаси нас, чужеземец! Он хочет взять меня силой. Потому и 
осадил мой город, людей побил, дома пожег... 
     Добрыня помнил по рассказам деда, что женщин у древлян всегда 
умыкали и брали силой. Но вырос среди полян, где женились только по 
сговору меж родителями, к тому же наслушался воинственных русов с их 
культом отвоеванной женщины, так что рука с мечом сама поднялась в 
жесте угрозы. Он услышал свой грозный рык: 
     Нет гаже, чем обижать женщину! Это преступление перед всеми 
людьми. А красивую так и перед богами, ибо красота дар богов. 
Защищайся, презренная тварь! 
     Всадник вспыхнул, двинулся на чужака, пожирая злыми глазами. 
Его люди ухватили за поводья, удерживали, что-то говорили, торопливо 
указывая на Добрыню. Сразу двое повисли на руке с мечом, но, когда 
вожак небрежно вытер потное лицо этой рукой, двое вылетели из седел, 
ибо вовремя не отпустили руку предводителя. 
     Хочешь умереть? спросил он зловеще. 
     Хочу, ответил Добрыня. 
     Всадник оскалил зубы. Рот его был широкий, а зубы мелкие и 
желтые. Глаза превратились в щелочки, он завизжал и пустил коня 
лихим наметом. Добрыня вздрогнул от гадостного визга, едва не 
пропустил удар: конь всадника оказался невероятно быстр, а сам жених 
тут же перегнулся вперед и ударил, стараясь достать концом страшной 
сабли. 
     Добрыня едва успел дернуть кверху щит. Руку тряхнуло, тут же 
лезвие пошло наискось, он ощутил толчок в грудь, еще один удар 
сорвал пластину с плеча. Если бы противником оказался степняк в 
тряпочном халате, даже в кожаном доспехе, острая сабля разрубила бы 
до костей. 
     Свирепея от своей неуклюжести, Добрыня привстал на стременах, 
задержал дыхание и обрушил меч сверху. Степняк это время еще трижды 
нанес удары в корпус, уже понял, что с закованным в булатные доспехи 
героем надо иначе... в запоздалый миг прозрения страшная полоса 
булата обрушилась на голову, рассекла череп, гортань, грудную 
клетку, живот и уперлась в седло. 
     Кровь брызнула бурными струями во все стороны, словно рассек 
бурдюк с кровью. Две половинки грузного тела, уже не человечьи, а 
словно бы привезенные на базар посеченные воловьи туши, рухнули с 
седла. Конь, захрапев, попятился, с попоны текли по бокам алые 
струйки. 
     Степняки подались в стороны, словно от Добрыни внезапно повеяло 
нестерпимым жаром. Он сидел на гордом коне в середке ширящегося 
круга, под ногами свирепо рассеченное тело, сильные пальцы, выронив 
саблю, скребут землю. В откинутой наотмашь руке чужого героя длинный 
меч со стекающей по лезвию кровью. Вид у героя настолько лютый, что 
смотреть страшно. А с их богатырем управился так просто, что никто и 
глазом не успел моргнуть... 
     Из терема выскакивали люди с оружием: 
     Держи их! Имай! 
     Степняки, топча друг друга, повернули коней и бросились по 
тесным улочкам к воротам. Там послышались крики, лязг железа, стоны, 
брань, конское ржание. 
     Часть народа понеслась за степняками, прыгали через заборы, 
стремясь поспеть к воротам раньше, но самые степенные с ликующими 
воплями подбежали к Добрыне. Леся видела, как со всех сторон 
потянулись жадные руки, его хватали за ноги, тащили, наконец он 
рухнул в их руки. Закряхтели, но удержали, не дав грохнуться о 
землю, вскинули на плечи и понесли. Сбоку бежали мальчишки и 
подростки, верещали счастливо. Степенные и дебелые мужики, явно 
бояре, несли чужеземного богатыря гордо, счастливо. 
     Добрыня сперва встревожился, не уронили бы в грязь, с его-то 
весом, но мужики хоть и стонали, но перли упорно, он чувствовал 
десятки рук, твердые плечи. Над ним проплывало облачное небо, затем 
мелькнул высокий навес. 
     Напрягся, но поставили как столб на помосте посреди небольшой 
площади. Дальше терем, ворота раскрыты, оттуда опасливо выходят 
бояре, некоторые еще с мечами и топорами в руках. Рожи красные, не 
остыли, глаза зыркают по сторонам: не осталось ли обидчиков. А 
впереди, ведомая под руку, двигается молодая девушка. 
     Добрыня сглотнул слюну, поперхнулся и снова сглотнул. Роскошные 
золотые волосы, от них свет, этой золотой косой она могла осветить 
весь город. Голову украшала маленькая корона принцессы, но он 
засмотрелся на бледное решительное лицо. Увидел серьезные глаза, и 
по телу пробежала непонятная дрожь. Он не встречал женщины более 
достойной быть королевой! В ее осанке чувствовалась врожденная 
привычка повелевать, а по тому, как окинула его быстрым взглядом, 
понял, что разом увидела весь его путь, поняла его целиком. 
     Приветствую тебя, сказал он, взгляд зацепился за корону, быстро 
пересчитав зубчики, принцесса... Рад, что я поспел вовремя. 
     Она молча смотрела ему в глаза, их взгляды скрестились, так 
некоторое время смотрели не размыкая взоров. 
     За спиной крякнул старый боярин: 
     Эхма, эт ты верно рек!.. Как нельзя вовремя. Не прискачи как 
буря, быть бы нашей Светлозорьке за этим... тьфу!.. за погонщиком 
скота. 
     Добрыня удивился: 
     Мне показалось, что он не меньше чем хан. 
     Он и есть хан, отмахнулся боярин. Даже великий хан. Под ним еще 
двадцать ханов! Конечно, если бы он знал, что встретит тебя, то 
привел бы народу побольше. Но пришел ты, теперь Светлозорька твоя. 
     Добрыня скупо усмехнулся, сердце сжала горечь. 
     Спасибо. Ты забыл спросить Светлозорьку. 
     Он был уверен, что принцесса лишь гневно поведет бровью, но 
она, как ему показалось, слегка наклонила голову. Солнце преломилось 
в бриллиантах короны, он зажмурился. Боярин сказал довольно: 
     Да, ты вовремя. Эй, волхв! 
     Из терема под руки вывели дряхлого старца. Голова тряслась, в 
лысине отражалось солнце, белая борода опускалась до колен. Он делал 
шаг, останавливался передохнуть, делал второй шаг. За ним молодые 
волхвы несли священные чаши, обереги, ритуальные ножи. 
     Чувствуя недоброе, Добрыня поинтересовался: 
     Это по случаю избавления? 
     Да, сообщил боярин. Заодно и свадьбы. Понимаешь, он так стар, 
что ему тяжко и ложку ко рту донести. Пусть уж сразу, хотя вроде бы 
недостойно такой знатной принцессы, как наша, что ведет свой род от 
самого первого человека... 
     "А мы все от какого", подумал Добрыня, но вслух сказал: 
     Ладно, не буду мешать вашей свадьбе. Нам с Лесей пора ехать 
дальше. 
     Рядом прерывисто вздохнуло. Леся посмотрела на него такими 
исполненными горячей благодарности глазами, что ему стало неловко. 
Боярин, однако, смотрел озадаченно. Потом на широком лице расплылась 
улыбка шире Днепра в половодье. 
     Га-га, все шутишь?.. Играйте, грит, свадьбу без него!.. Га-га! 
     Бояре услужливо захохотали. Лицо Светлозорьки оставалось 
бледным и серьезным. Тонкие, как шелковые нити, брови слегка 
поднялись, а глаза внимательно всматривались в суровое лицо 
незнакомца. 
     Волхва между тем подвели и поставили, поддерживая под руки, 
перед Добрыней. Леся молчала, не выдвигалась вперед, даже не стояла 
рядом, но Добрыня явственно ощущал ее присутствие. 
     Приветствую тебя, князь... заговорил старик дребезжащим, как 
оторванная кора на ветру, голосом. 
     Добрыня прервал: 
     Я не князь. 
     Князь, поправил боярин тут же. По нашим обычаям любого жениха 
величают князем, даже если он простолюдин из простолюдинов. Так что 
князь, князь!.. А потом и в самом деле станешь князем, а то и... 
     Он многозначительно умолк. Бояре гудели, как сытые, засыпающие 
пчелы в большом улье. Добрыня чувствовал себя на перекрестье 
множества взглядов. 
     Ага, сказал он наконец. Ага. Вот как оно повернулось. Как 
говорится, не делай добра... 


     Глава 18 


     Принцесса молчала, смотрела выжидательно. Лицо держала 
бесстрастным, но в ее глазах он прочел слишком многое. Горячая кровь 
прихлынула в голову, кончики ушей раскалились, от них пошел 
нагреваться шлем. 
     Сердясь на себя, он без нужды выпятил нижнюю челюсть, сделал 
лицо суровым. 
     Принцесса, прозвучал его сильный, мужественный голос, я 
потрясен... ну прямо как обухом простолюдина в боярский лоб!.. Мне, 
вот такому, выпало счастье невиданное. Но, увы, увы. Я на княжьей 
службе! Мне еще путь великий впереди. А хвост, как у вас говорится, 
позади. 
     Принцесса несколько мгновений изучающе рассматривала его 
суровое, словно вырезанное из гранита, теперь уже красного, лицо. Их 
глаза встретились, со-мкнулись. Добрыня стиснул зубы, приказывая 
себе держаться. Принцесса вскинула тонкие, как нарисованные, брови: 
     Но что тебе служба? Это теперь твое королевство! 
     Видишь ли, принцесса... 
     Мало? поняла она. Ее взгляд оценивающе пробежал по его могучей 
фигуре. Раздвинуть мечом пределы не так уж и сложно, если меч в 
такой руке, герой. 
     Не то... Понимаешь, принцесса... мужчина не может отказаться от 
слова. 
     К его удивлению, она ответила тотчас же: 
     Понимаю. Сколько твое нынешнее поручение займет времени? 
     Он взглянул в ее чистое лицо, исполненное такой неслыханной 
красоты, что сердце уже не щемило сладко, а рвалось на части и 
падало к ее ногам. Голос стал тяжелым и хриплым: 
     Ты прости меня. Но... мне отпущено всего две недели. Из них я 
три дня... уже четыре... или даже пять... потратил черт-те на что. 
     Ее грудь приподнялась и опустилась. Он услышал вздох 
облегчения. 
     Ну, это немного. Я боялась, что твое черт-те что затянется на 
годы. Значит, ты обещаешь вернуться через две недели? Пусть через 
три. 
     Ее лицо было чистое, невинное. В глазах светилась любовь и 
преклонение перед ним, таким могучим, отважным, умеющим защитить, 
сберечь. Он напрягался, тужился, краснел, но язык был как тяжелая 
колода, не поворачивался сказать правду. 
     Да-да, ответил он сипло, избегая ее взгляда, я обещаю! 
Вернусь... видишь, какая луна? От нее уже одна половинка! Даже не 
половинка, а серпик... И тот не успеет истаять... когда ты услышишь 
ржание моего коня, услышишь конский топот, узришь нас обоих... 
     Язык все равно двигался как колода, но все-таки двигался, но 
едва он тужился сказать правду, сразу замерзал, как жаба на льду. 
     Я буду ждать, прошептала она счастливо. Я так буду ждать!.. Ты 
не представляешь, как я буду ждать... 
     Ну-ну, проговорил он с трудом, сделал неимоверное усилие и 
добавил: Ничто на свете, кроме смерти, не может освободить меня от 
обета! 
     Она вскрикнула счастливо, словно все еще не верила в такое 
счастье, бросилась ему на шею. Он не успел опомниться, как его руки 
подхватили ее, такую легкую, невесомую, сотканную из солнечных лучей 
и чистого воздуха, ноздри задрожали, вбирая неземной запах. 
     Поклянись еще раз! шепнула она ему на ухо. 
     Ты мне не веришь? проговорил он сипло, словно проглотил 
раскаленную заготовку для топора. Лживая тварь, как можно врать 
такому светлому существу... 
     Верю! Просто так приятно услышать снова и снова... 
     Внутри у него застонало, раскаленная болванка прожигала 
внутренности, опустил ее на пол: 
     Мужчины дважды не клянутся. Иначе чего стоит первая клятва? 
Прости, но конь уже заждался! 
     Застучали копыта, раздался сильный злой голос. Это Леся, 
расталкивая народ, пробиралась к помосту верхом и со Снежком в 
поводу. Народ кричал и ей хвалу, бросал цветы. Лицо Леси было злое, 
застывшее, а цветы сразу увядали, коснувшись ее лица. 
     Добрыня сказал с великим облегчением: 
     Мне надо ехать. Прости. 
     Принцесса прижала ладони к груди. Глаза ее обшаривали его лицо. 
Добрыня думал, что сдерживает часто бьющееся сердце, но тонкие 
пальцы скользнули за край платья, на свет появился крохотный 
платочек. 
     Возьми! 
     Добрыня представил, как глупо будет выглядеть с платочком на 
рукаве, да с ночевками в лесу, прямо на земле, когда этот чистый 
платок превратится в грязную тряпицу. 
     Э... ты лучше помаши им вдогонку. 
     Ты не понял, сказала она торопливо. Это не простой платочек! Он 
в состоянии... правда только один раз, перенести владельца в любое 
место. В любое, куда пожелаешь! После этого он исчезнет, вернувшись 
к великому чародею... забыла его имя. Если ты будешь в дальнем краю, 
если не будешь успевать вернуться, то просто тряхни им и вели 
перенести... Я буду ждать тебя, герой! 
     Я вернусь, ответил он, чувствуя себя подлейшим лжецом, и мы 
попируем! 
     Принцесса вдруг покраснела, опустила глаза, голос ее стал 
тихим, смущенным: 
     Еще я знаю... что рожу тебе много сильных и красивых детей! 
     Я вернусь, повторил он, но тоже не смотрел ей в глаза, видишь 
луну? Не успеет истаять, как приеду на горячем белом коне. 
     Он прыгнул с помоста. Снежок напрягся и закрыл глаза. Тяжелый 
герой в железе упал на спину, едва не переломив, тут же ухватил 
поводья. Снежок закряхтел, жалуясь, отвернулся от помоста. 
     Принцесса прижала руки к сердцу. Добрыня красиво вскинул длань: 

     Прощайте! 
     В спину им донесся жалобный вскрик: 
     Если не вернешься, я умру... 
     Леся направила коня через площадь, Добрыня мчался следом не 
разбирая дороги. В глазах стояли слезы, ветер смахивал, размазывал 
по лицу. Стыд жег внутренности, недобрым жаром растекался по телу. 
     Когда выметнулись на полном скаку из городских врат, он не 
сразу понял, что Леся вывела на другую сторону города. Кони неслись 
наметом, прошли вдоль речного берега, миновали широкий заливной луг, 
проскочили рощу, поле, снова гай, и только тогда Леся позволила 
усталым коням перейти на шаг. 
     День шел к полудню, однако небо странно потемнело. Воздух 
окружал их сырой, вязкий, пропахший гнилью и плесенью. Корявые, 
болезненно искривленные кусты опустили мокрые осклизлые ветви. 
Деревья росли мелкие и в нездоровых наростах. Многие гнили стоя, на 
земле разлагались в слизистую труху корявые стволы. 
     Лесю тревожило, что ни зверек не перебежал дорогу, ни птица не 
выпорхнула из кустов. В таком лесу, больше похожем на болото, какие 
звери, какие птицы, здесь даже червей или лягушек не видно, все 
белесое и прогнившее, ничто не двигается, даже листья не шевелятся, 
а тяжелый туман, серый и тягучий, проникает сквозь одежду, сквозь 
кожу, пропитывает плоть и кости. Леся чувствовала себя безобразно 
распухшей, похожей на большую сонную рыбу. 
     Добрыня ехал неподвижный, доспехи блестели, покрытые влагой. 
Лицо усеяно мелкими капельками, а Снежок так вообще взмок, будто 
выбрался из болота. Люди и кони дышали трудно, воздух перемешан 
наполовину с водой, что плавает над землей в виде мелких капелек, 
поднимается до самых вершин деревьев, те тоже блестят, словно после 
долгого затяжного дождя. 
     Во время бешеной скачки Леся не проронила ни слова, потом тоже 
долго ехала молча. Глаза стали темными. В глубинах иногда вспыхивали 
зеленые огоньки. Добрыня высился в седле как вырезанный из темного 
дерева. 
     С княжьей службой покончено? спросила она внезапно. 
     Он вздрогнул, пробуждаясь от тягостных дум так внезапно. 
     С чего ты? 
     Я слышала, ответила она печально. Берешь в жены самую красивую 
женщину на свете... Но раз она принцесса, то ты... 
     Какой витязь, ответил он сурово, променяет седло боевого коня 
на перины? 
     Зато какие перины, сказала она печально. 
     Женщина, сказал он презрительно. 
     Женщина, согласилась, вздохнув. Взглянула украдкой, повторила 
уже тише: Женщина. 
     Перины мужа принцессы! сказал он. Эх, не поймешь. 
     Она украдкой посматривала на его резкий, как будто летящий 
впереди него профиль. В этом мрачном богатыре странно соединилась 
гордость и непонятная печаль. В могучем теле чувствовалась странная 
уязвимость, а за толстой броней нелюдимости угадывалась та 
незащищенность, что бывает только у самых могучих мужчин, от которых 
только и ждут крепких рук, грубых шуток, лошадиного хохота. 
     Боюсь и поверить, что поняла, ответила она трепетно. 
     Тебе-то что? удивился он. 
     Она ответила тихо, другим голосом, словно вынырнув из грез: 
     Да хотелось бы... чтобы ты отвез меня поближе к родным местам. 
     Я отъезжаю от них все дальше, предостерег он. 
     Я рискну, ответила она с лицемерным вздохом. Ты из тех, кто 
возвращается. 
     Он не ответил, а ей вдруг почудилось, что над его могучей 
фигурой сгустилось темное облачко. И без того мрачный тягостный день 
померк вовсе, а недобрые сумерки окутали и проникли в душу. 
     А он только крепче сжал челюсти. Он Добрыня. Добрыня! Великий 
витязь земли киевской. А слава налагает и свои оковы. Это простой 
мужик волен предаваться сластолюбию, ибо у него нет других радостей. 
А он, видевший дальние страны, умеющий многое, добровольно наложил 
на себя обет, как говорят в западных землях... на самом деле это не 
обет, просто герои должны жить иначе, чем простой люд... и они живут 
иначе! 
     Человек, сразивший в поединках сотни сильнейших героев, может 
ли предаваться сладостным мечтам, как завалит на сеновале жену 
соседа? Нет, он мечтает достичь последнего моря, дойти до Края 
Земли, поймать Жар-птицу, сразить Змея, поднять плиту над 
сокровищами древних народов... 
     У него была жена, как и положено герою. Он даже помнит ее имя, 
хотя отлучался на долгие годы. Она родила ему двоих детей, но оба 
померли в младенчестве. Тихая, домовитая, ласковая, послушная. Все 
лучшее, что есть у женщины. Учтивая со старшими, приветливая с 
гостями. 
     Но все это, ценимое простыми людьми... не важно, что среди них 
и бояре, терем, богатство, семья, в одночасье сгинуло. Но никакие 
пожары не вольны отнять у человека самое ценное! Понятно, кто-то при 
словах "самое ценное" ухватится за кошель, за сумку. Но настоящие 
понимают, что речь может идти только о чести. 
     Ты поступил правильно, сказала она вдруг. Что потом это другое 
дело. Но ты не мог не кинуться на помощь!.. Никто не волен 
сильничать женщину к замужеству. Она сама вольна в выборе... 
     Он слушал вполуха, ее голос не журчал, как обычно журчат 
игривые женские голоса, но сейчас даже простые и ясные слова 
пролетали мимо ушей. 
     Конечно, если такой злодей, сказала она снова, то никто его в 
такой глуши и не остановит. Разве что Стражи! 
     Против желания он спросил невольно: 
     А что за Стражи? 
     Да так... ответила она, но голос повеселел, заговорила чуть 
торопливее: Как-то батя вел разговор со Святогором. Тот помнит мир с 
самого Начала, знает многое. Говорит, что когда-то боги создали 
Стражей, те должны были следить, чтобы люди творили только добро... 
Но люди не могли только добро, и потому Стражи уничтожили почти всех 
на свете. Боги спохватились, когда осталась где-то последняя пара в 
глухом лесу... Тогда Стражам велели следить, чтобы в человечьих 
деяниях Зла не набиралось слишком много. Каждый получил чашу, куда 
все злодейства собирались по капле. Когда чаша наполняется, такого 
убивают. Не знаю, что случилось, но в конце концов и от этого вроде 
бы отказались... 
     Добрыня хмыкнул: 
     Зря. Злодеев надо карать нещадно. 
     Отец тоже так решил, сказала она серьезно, но Святогор, он 
видел мир больше, сказал, что так народ тоже переведется, только уже 
сам, не от рук Стражей. Главное, мол, в другом... 
     В чем же? 
     В другом, повторила она в затруднении. Ты умнее, должон понять. 
А я вот поняла, что... 
     Совсем близко внезапно раздался протяжный волчий вой. Кони 
забеспокоились, пошли боком, стараясь держаться от темных кустов 
подальше. Но с этой стороны тропки тянулись узловатые ветви 
деревьев, отодвинуться некуда, сами перешли на галоп. 
     Это не волки, прошептала она. Я волчий вой хорошо знаю. 
     Он кивнул угрюмо. В самом деле не волки. Волк совсем не 
страшный зверь. Самый страшный зверь это человек, когда он... зверь. 

     На ближайшем повороте он свернул, долго мчались, слыша только 
стук копыт и свое дыхание. Волчий вой отдалился и затих. 
     И что ты нашел в пещере? спросила Леся внезапно. 
     Добрыня вскинул голову, со шлема скатились крупные капли влаги. 
Мелкие бисеринки блестели на бровях и ресницах. В глазах было 
непонимание. 
     В какой? 
     Она сжала поводья, метнула взгляд, который не столь 
толстокожего пробил бы насквозь. 
     Ну, когда дрался... когда убил сам себя? 
     Его лицо потемнело. Со злобным удовлетворением она поняла, что 
он вспомнил о чистой невинной душе, что из-за него приняла смерть. 
Хотя могла бы жить и радоваться жизни, радовать других, щебетать 
людям на радость. 
     А-а... Я не себя убил. 
     А кого? 
     Кем когда-то был, ответил он непонятно. Кем был... А в той 
пещере ничего ценного. Только то, что собирает смертный, полагая, 
что будет жить вечно. 
     Непонятная горечь звучала в его суровом голосе. Леся 
переспросила непонимающе: 
     Так что там? 
     Сундуки с золотом, ответил он презрительно. Драгоценные камни, 
золотая посуда, кубки, ларцы, даже одежды... Правда, нашел еще одну, 
тайную дверь, что ведет вглубь, в тайное тайных... но не пошел. 
     Она спросила настороженно: 
     Испугался? Ты вроде бы не из страхополохов. По крайней мере с 
виду. 
     Он буркнул: 
     А мне как-то плевать, что тебе кажется. Я просто понял, что не 
найду того, что ищу. 
     Ее сердце застучало чаще. Со стесненным дыханием спросила, 
понимая, что задает очень важный вопрос: 
     А что ты ищешь? 
     Снежок фыркнул и пошел быстрее. Блистающая фигура двинулась 
через слякотный болезненный мир, но Леся чувствовала, что лицо 
сверкающего витязя стало темнее грозовой тучи. 


     Глава 19 


     Воздух был густой и теплый, как парное молоко. Пурпурный диск 
по-южному огромного солнца до половины погрузился в такие же 
пурпурно-золотые волны Босфора, прозрачные и чистые. Видно было, как 
там, вдали, они набегают на этот раскаленный шар, вздымается пар, 
создавая легкое марево. 
     Алое солнце превращалось в багровое, остывало, вместе с ним 
уходил дневной зной. Золотые лучи подсвечивали чистые аквамариновые 
волны, достигали бе-рега, где в их свете ярко и вызывающе вспыхивали 
крыши дворца базилевса. Зелень императорских садов тоже становилась 
золотой, где неожиданно и ярко сверкали изумрудными камешками 
молодые зеленые листья... 
     Тени и полутени легли к воротам императорского сада, когда на 
быстром арабском скакуне примчался неприметно одетый всадник. Был 
смугл, с темными волосами, немолод, а когда стражи у входа скрестили 
перед ним копья, он бросил только одно слово, тяжелое, как слиток 
золота, и стражи отступили, отвесив поклон. 
     Деревья стояли ровные, ухоженные, а дорожки посыпаны простым 
крупнозернистым песком, который простолюдины называют золотым. 
Тишина торжественная, редко-редко вскрикнет какая птаха, тут же 
умолкает, сконфузившись. 
     В глубине сада изящная беседка из белого мрамора. На колоннах 
посетитель различил барельефы, оставшиеся с древних нечестивых эпох, 
такие же герои сражались и на фронтоне, но это, похоже, мало 
беспокоило человека, что сидел в беседке, полузакрыв глаза и 
за-прокинув голову. 
     Ваша Божественная Сущность, проговорил гонец тихо, но 
достаточно громко, чтобы базилевс его услышал. Я, ничтожнейший 
червь, осмеливаюсь прерывать поток Ваших божественных мыслей... 
     Базилевс слегка опустил веки. Ободренный гонец приблизился 
мелкими шажками, рухнул на колени, уже так суетливо приблизился, 
стараясь каждым движением показать, насколько он мал, ничтожен и 
ослеплен величием и мощью божественного правителя самой огромной и 
могучей империи на белом свете. 
     Ну-ну, обронил он небрежно. Это ты, Пертоний? Да ты 
осмелился... 
     Я, Ваша Божественность! 
     Базилевс медленно изволил повернуть голову. Спархий стоял на 
коленях, стукался лбом о мраморный пол. Сердце базилевса тревожно и 
радостно стукнуло. Когда спархий на мгновение вскидывал голову, лицо 
его сияло, как начищенный таз цирюльника, а безобразный рот 
растягивался до ушей. 
     Есть новость! почти выкрикнул он. Им удалось! 
     Базилевс едва удержался, чтобы не заулыбаться, выказывая тем 
самым непристойную радость от такого пустяка для могучей империи. По 
телу прошла дрожь, он сразу ощутил себя молодым и сильным. Едва 
удерживаясь, чтобы не засиять, подобно этому простолюдину, он 
кивнул: 
     Встань. 
     Сияющий спархий встал, но старался держаться так, что и стоя 
выглядел ниже сидящего властителя империи. Его тщедушные лапки 
отряхивали одежду. 
     Базилевс отстегнул с пояса кошель с золотыми монетами: 
     Прими за доставленную весть. 
     Пертоний поймал на лету, спрятал в складках одежды. 
     Ну? 
     Спархий сиял, как намазанный жиром каравай сдобного хлеба. 
Глазки стали щелочками. 
     Свершилось! Они сумели его уговорить! 
     Базилевс выдохнул пораженно: 
     Как? 
     Ваша Божественность, вы не поверите... 
     Пока он рассказывал, базилевс, хоть и не упускал ни слова из 
этой удивительной истории, уже запустил, анализировал новые 
сведения, искал слабые места, точки приложения силы. Когда спархий 
закончил, кивнул со спокойствием, хотя внутри все еще бушевала буря: 

     Наш бог нам помогает. Этот дикарь, этот... я не подберу слов!.. 
он не смог устоять... вовсе не перед клочком жалкой полыни! Кто в 
это поверит? Он не устоял перед властной волей нашего бога. Этим 
лишь можно объяснить столь странное чудо, столь явное преображение 
язычника! 
     Спархий сказал осторожно: 
     Но не лучше ли было бы обратить его в нашу веру? 
     Нет, ответил базилевс резко. Пусть эти дикари режут друг друга. 
Степняки славян, славяне степняков. Теперь хан Отрок вернется и 
возглавит коалицию ханов. С его опытом и умением, воинским талантом, 
его популярностью в войсках... их объединенное войско станет 
непобедимым! После разгрома Русского царства оно может угрожать и 
нам, но мы прямо сегодня начнем продумывать, как направить их 
энергию... ну, скажем, все дальше и дальше на запад. 
     Пертоний воскликнул: 
     Но за землями дикой Руси земли наших единоверцев! 
     Брови базилевса чуть приподнялись, а глаза оглядели спархия с 
непередаваемым презрением. 
     Единоверцы? У империи есть только одна вера! И один народ. Это 
мы. Других единоверцев у нас нет. За землями дикой Руси возникли еще 
какие-то варварские королевства. Хотя не так могучи, как эта 
загадочная Русь, но тоже... тоже представляют опасность. 
     Я вас понял, Ваша Божественность. 
     А когда сомнем Русь, закончил базилевс победно, мы сомнем и 
прочие карликовые королевства Европы! 
     Летние ночи коротки, вечерний закат плавно переходит в утреннюю 
зарю, в народе говорят, заря с зарею встречаются, но Добрыня как 
будто в самом деле мог спать только в глубокой тьме: кони не 
успевали отдохнуть, как он снова на зорьке седлал и мчался, мчался, 
мчался... 
     Сам Снежок готов был нестись сутками, не зная усталости, но 
из-за Леси приходилось придерживать, идти шагом, а то и вовсе 
останавливаться. Сейчас он несся, чувствуя сперва обжигающие лучи на 
крупе, потом жар ушел, а день постепенно перешел в вечер. От 
далекого леса потянулись резкие заостренные тени, двигались с 
равнодушной неторопливостью огромных турьих стад. Первыми затопили, 
подобно половодью, все низины, байраки, овраги и ярки, а от каждого 
камешка отбрасывали длинные, все время растущие тени. 
     На виднокрае что-то чернело. Леся не сразу поняла, что это 
столб дыма, начала поглядывать тревожно то на далекий пожар, то на 
Добрыню. Витязь слегка покачивался к такт конскому скоку, весь 
погруженный в свои думы. Тоже заметил, как поняла Леся, но отнесся с 
полнейшим равнодушием. В тревожном мире все время где-то что-то 
горит, кого-то режут, лишают жизни. На помощь не успеть, пока 
доскачешь трижды выгорит дотла... 
     Солнце, яркое и слепящее, ударило в глаза. Добрыня невольно 
прикрылся ладонью. Стена вековых дубов осталась позади, дальше снова 
степь, а дорожка, не желая расставаться с рощей, угодливо изогнулась 
и побежала по самой опушке, стремясь держаться в тени. 
     Снежок пошел по тропке, Добрыня не повел и глазом. Леся с 
холодком поняла, что герою все равно, куда ведет дорога. Ему лишь бы 
уехать подальше. У нее самой возникала страсть унестись с гнилого 
болота куда глаза глядят, хоть в преисподнюю, но то она... а это 
Добрыня! 
     Тропка разрослась до ширины дороги, теперь черный столб дыма 
вздымался впереди. Лесе казалось, что не уменьшается, хотя любой 
пожар за это время уже загасили бы. Добрыня тоже очнулся от дум, 
посматривал удивленно, наконец тронул поводья. Снежок перешел в 
грохочущий галоп, ветер засвистел в ушах, а земля замелькала, как 
будто под копытами неслась лавина. 
     Еще одна малая роща, пригорок, вдали мелькнули белые под ярким 
солнцем хатки, соломенные крыши, кони вынесли на простор... Леся 
невольно вскрикнула. 
     Дорога исчезала в воротах небольшого городка... там пролом на 
месте врат, сорванные створки вброшены во-внутрь, а выскакивала 
дорога уже из врат на той стороне города. А в самом огороженном 
стеной месте, среди домов, с этого холмика хорошо видно, идет бой. 
Странный бой, когда кучка дерущихся медленно перемещается от центра 
города в сторону дальних врат... 
     Это по мне! услышала она радостный клич. 
     Добрыня обеими руками снял с седельного крюка шлем, Леся видела 
сияющие счастьем глаза. Тут же сияние померкло, шлем и кольчужная 
сетка закрыли золотые волосы героя. Рука метнулась к мечу. 
     Не смей! закричала Леся отчаянно. 
     Почему? 
     Откуда ты знаешь, кто там прав? 
     Добрыня ответил мощным грохочущим голосом, в котором уже звенел 
булат: 
     Зато знаю, кто не прав! 
     Кто? 
     Снежок сорвался вихрем, понесся к сорванным вратам. Леся 
услышала удаляющийся крик: 
     Кто нападает скопом на одного! 
     Под копытами в лужах крови лежали убитые и раненые. Жители 
спешно растаскивали их по домам, при грохоте копыт отскакивали и 
прижимались к стенам. 
     Грохот боя доносился уже с той стороны города. Снежок 
выметнулся к месту схватки, Добрыня увидел городскую стену, запертые 
врата. По направлению к ним медленно продвигалась орущая толпа. 
Вооруженные чем попало люди осатанело бросались на пешего гиганта. 
Тот ревел по-медвежьи и отмахивался булавой. Левой он небрежно 
закрывался огромным, как дверь сарая, щитом. О щит стучали топорами, 
мечами, в него метали копья, дротики, били стрелами, но все 
отскакивало от красной поверхности, даже не поцарапав. 
     Слава! грянул Добрыня. 
     Толпа расшарахнулась при виде сверкающего как серебро другого 
гиганта на белом коне с блистающим мечом. Великан удержал булаву в 
грозном замахе, оглянулся. 
     Леся успела увидеть широкое, как котел, лицо, смуглое, дерзкое, 
с короткой черной бородой. Что-то разбойничье было в этом человеке: 
острый взгляд, черные как ночь брови, недобрая усмешка с волчьим 
оскалом. 
     Шлем на голове прост, кольчуга из мелких колец, на груди всего 
три булатные пластины, но Леся со страхом смотрела на необъятную 
грудь, широкую, как сорокаведерная бочка. Человек ли это, мелькнула 
всполошенная мысль. Или велет? 
     Снежок проскакал по кругу вокруг схватки, меч Добрыни шелестел 
над головой, как крылья исполинской стрекозы. Народ разбегался с 
воплями, кто-то упал под копыта, кого-то меч достал в затылок, а 
когда Добрыня остановил коня, на площади стало пусто, как на 
убранном току. 
     Чернобородый гигант следил за Добрыней насмешливо. Леся видела, 
как он заложил два пальца в широкую пасть, по-разбойничьи 
оглушительно свистнул. Исполинская булава небрежно висела на руке, 
продетая в петлю. Послышался тяжелый топот. Из-за домов выметнулся 
огромный черный как ночь конь. Косматая грива падала чуть ли не до 
земли. В огромной пасти с жутким хрустом исчезала вишневая ветка 
размером с небольшое дерево. Глаза дикие, тоже разбойничьи. 
Торопливо дожевывая, все-таки ворованное, подбежал к гиганту, 
остановился. Взгляд преданный, чересчур преданный, но на кобылку 
Леси сразу покосился дикими глазами лесного зверя. 
     Добрыня крикнул: 
     Илья?.. Какого беса? Я думал, ты на заставе! 
     Богатырь вскинул руку, Леся думала, в приветствии, но богатырь 
лишь отер лоб, пробасил: 
     И я думал... Да догнал меня наказ князя... 
     От могучего голоса взвилась пыль, а на крыше аист захлопал 
крыльями и взлетел в небо. Лесе показалось, что прогрохотал гром. 
Ремешок, на котором висела булава, охватывает кисть руки, такую 
толстую, что Леся сперва не поверила глазам. Что за сила в этом 
человеке, если не замечает такой булавы? 
     Богатырь повесил красный щит сбоку седла, а затем неспешно 
прошел к вратам, ударил ногой. Леся ахнула: толстый брус переломился 
как лучинка, створки распахнулись во всю ширь. Богатырь неспешно 
вышел за черту города. Черный жутковатый конь шел сзади, тыкался 
носом в затылок. В глазах Добрыни Леся прочла и восхищение и 
неудовольствие. 
     Что стряслось? поинтересовался он. Здравствуй уж заодно. 
     Илья отмахнулся: 
     Да так... Здравствуй и ты, вежливенький. Князь велел ехать в 
Царьград дорожкой прямоезжей. Ну, я и... А эти заартачились! Мол, 
через их врата чужому да с оружием дорога закрыта. Ну, понятно... 
     Добрыня засмеялся, соскочил с коня. Леся послушно приняла 
повод, поехала сзади. Со спины показалось, что богатыри ростом 
вровень, но потом ревниво решила, что Добрыня все же на два пальца 
выше. Муромец зато пошире в плечах, и если Добрыня в поясе чуть не 
как красна девица, то Муромец дебел, широк, могуч, а что силен, как 
велет, это за версту видно. 
     У Муромца, как она отметила сразу, шлем без кольчужной сетки, 
волосы сзади выбиваются густые, завиваются кудрями, уже с сединой, 
но все равно такие густые, злые, разбойничьи, что никакой саблей не 
просечь... 
     Золотые локоны витязя выбивались как кольца золотой пряжи, 
блестели на солнце. Ей показалось, что Муромец шагает с какой-то 
особенной легкостью, хотя земля едва не гнулась под его весом, как 
молодой лед. Добрыня гибок и быстр, как пардус, чуть ли не пьет и не 
ест в седле, а этот пешком, да еще и походя сшибает ногой 
придорожные камни, словно трухлявые грибы... 
     Наконец оба остановились, Леся тут же натянула повод. Богатыри 
обнялись, похлопали по плечам, еще раз обнялись, потом Добрыня легко 
взлетел, не касаясь стремени, на конскую спину. Муромец неспешно 
вставил ногу в стремя, взялся за луку, но воздел себя в седло легко 
и уверенно, без всякого седального камня. А судя по растоптанным 
сапогам, ходил он много и охотно. 
     Удачи... донесся до Леси тяжелый рык. В глубинах земли 
послышалось эхо. Хотя для тебя это оскорбление, знаю... но я не 
знаю, что еще... Да еще когда такая девка с тобой. Это ж совсем 
невыносимо... 
     Голос Добрыни прозвучал сильно и звонко, как пение серебряной 
трубы: 
     Удачу, какая бы ни пришла... не приму! Прощай, Илья. 
     Прощай, ответил Муромец глухо. Там свидимся. 
     Леся чувствовала, что произошло что-то печальное. Муромец 
гикнул, свистнул, конь заржал так, что даже Снежок задрожал и прижал 
уши, а кобылка Леси вовсе присела, как собачка, затем земля 
качнулась и загудела. Огромные копыта черного коня выбросили комья 
земли размером с тарелки, а сам конь со своим чудовищным всадником 
унесся на восток. 
     Добрыня ехал молча, затем, поймав вопрошающий взгляд Леси, 
сказал с неохотой: 
     Как видишь, из простолюдинов тоже... ну, не витязи, но все же 
богатыри дружины княжеской. Конечно, ему не водить войска, больше 
трех человек доверять нельзя, но благородству и воинской чести может 
научить иного князя! 
     У него в самом деле, спросила Леся тихо, с ногами что-то было? 
     Силу копил, усмехнулся Добрыня. Тридцать лет на печи... Теперь 
сам коня обгонит! Засиделся, сила из него так и рвется. Потому он и 
подальше на заставах, а то и в Киеве норовит хоть кому-то да рога 
сшибить... 
     Воздух оставался промозглым, хотя солнце светило все так же 
ровно, разве что из оранжевого медленно становилось багровым. Леся 
поеживалась, на ее голых плечах блестели мелкие капельки, а одежда 
отсырела. Даже конская грива еще не развевалась по ветру, прилипла, 
мокрая и словно бы покрытая речной тиной. 
     Они ехали по краю огромного оврага, глубокого и странного 
необычной свежестью: словно неведомый велет ударил по земле 
исполинским топором. Далеко вниз уходил красный глинистый слой, 
стены плотные, без привычных трещин, что остаются после первого же 
дождя, когда ручьи спешно прокладывают кривые дорожки, в которых 
оставляют семена трав, кустов и даже деревьев. 
     Внезапно Добрыня вздрогнул, рука суетливо пощупала рукоять 
меча. Из-за леса двигались навстречу тремя подводами странные люди. 
Лошади брели уныло, морды к земле, а люди на телегах сразу 
уставились на блистающего всадника и молодую девушку выпуклыми 
немигающими глазами. 
     Плечи сами зябко передернулись, будто стоял голым под холодным 
дождем. Лица у людей белые, словно осыпанные мукой, головы блестят, 
будто женские ягодицы. Он с трудом шевельнул коленом, Снежок 
послушно сошел с дороги. 
     За мной, прохрипел он. Леся... отстанешь умрешь страшно... 
     Снежок пошел быстрым воробьиным скоком в сторону. Добрыня с 
трудом развернул, заставил перейти в галоп. Коня пошатывало, а после 
полуверсты с удил полетели клочья желтой пены. Леся дрожала, глаза 
ее, как и у Снежка, были круглые, словно у испуганной птицы. 
     Добрыня заставил Снежка вломиться в ближайшую рощу. Деревья 
сплошной стеной, ветви до самой земли. Едва углубились, он соскочил 
на землю, расседлал, заставил Снежка напиться прямо из баклажки, 
поспешно вытер досуха взмокшие бока и брюхо. Снежок все еще дрожал и 
вращал огромными, как мельничьи жернова, по-детски испуганными 
глазами. 
     Какие-нибудь заговоры знаешь? спросил Добрыня. 
     Откуда? ответила Леся виновато. Я ничем не болела. И тятька мой 
не болеет... 
     Она слезла на землю. Ее кобыла тоже в мыле, в глазах страх. 
Добрыня с раздражением отмахнулся: 
     Да на хрена вы мне оба с тятькой! У меня коня сглазили! Чертовы 
отморозки... Еще бы чуть... 
     Леся похолодела. Так это и есть те страшные от-морозки, о 
которых столько жутких историй? Когда уходишь в дальний и опасный 
путь, то тебе желают: если смерти, то мгновенной, если раны 
небольшой... А здесь смерть, попади им в лапы, не будет мгновенной. 
Слишком уж страшные россказни ходят про этот народ! 


     Глава 20 


     Когда-то, как рассказывают деды, а те слышали от своих дедов, 
через эти края двигалось племя в поисках лучших земель, лучшей травы 
для своих коней. Многие народы так переселялись и переселяются 
сейчас, в поисках лучшей доли. Как вот пришли из неведомых земель 
угры и угнездились среди западных славянских земель, как пришли 
золотоволосые и синеглазые русы на земли восточных славян или 
черноволосые и черноглазые болгары на земли южных. 
     Но застигла это племя по дороге ранняя зима. Ударили морозы, а 
потом и замела метель, да такая страшная, что две недели только 
сыпал и сыпал снег, укрыл все кусты, а от деревьев над снегом 
остались только верхушки. Все племя осталось под снегом. Но прошла 
морозная зима, растаяли снега, и... оказалось, что каким-то 
неведомым путем из племени выжили двое детей. Страшен был их облик! 
Отмороженная плоть отваливалась ломтями, но все-таки выжили в 
богатом дичью и ягодами лесу. А потом от них самих пошли дети, 
страшные обликом, угрюмые и недобрые. Непонятно, что мороз с ними 
сделал, что отнял человеческое, но взамен отморозки научились 
недоброй власти над лесными зверями и птицами. Говорят, даже деревья 
могут словом заставить засохнуть! 
     Она механически вытирала коня досуха, а рядом Добрыня целовал 
своего Снежка в теплые бархатные ноздри, гладил по умной морде, 
шептал в уши ласковые слова. Леся косилась в их сторону, хоть и 
прислушивалась к странной тишине за их спинами. Даже кузнечики 
перестали стрекотать в поле за рощей, откуда они прискакали. Она 
чувствовала, как в душе поднимается злость, хотелось закричать, 
ударить этого прекраснолицего надменного витязя, которого всегда 
ставили в образец. 
     С трудом удержалась, это все марево отморозков, они сильны в 
гадком колдовстве. Хотя первый раз ей так захотелось ударить его по 
голове, вбить в землю по уши, когда он вылез из пещеры и спросил 
тупо, где же Амира... Но наверное, это все-таки чужое гадкое 
колдовство, ибо ей до хруста костяшек в кулаке хочется шарахнуть его 
по голове, когда он гладит и целует коня в бархатные ноздри... 
     Добрыня вздрогнул, когда Леся прошептала тоненьким голоском: 
     Недоброе место... Чую, черный морок ползет меж деревьями. 
     В нашу сторону? 
     Она прошептала еще тише: 
     Да. Наблюдает за нами. 
     Добрыня громыхнул: 
     Да? Тогда не горбись. 
     Не горбись? переспросила она. Почему? Тогда колдовство не 
подействует? 
     При чем тут колдовство? сказал он раздраженно. Спина должна 
быть ровной, а выпуклости... ну, в других местах. Даже если 
подкрадываются прямо сейчас, все равно нельзя терять людского 
вида... как потеряли эти. 
     Леся огляделась, погладила коня, даже придержала ему пасть, 
чтобы не заржал, пугливо прислушалась. 
     Что они хотят? 
     Добрыня буркнул: 
     Ну, как и все... Больше земли, больше места для охоты, больше 
земли для сел или нор... А для этого надо согнать соседей. А чтобы 
изгнанные не спорили всех убить. 
     Она вздохнула с облегчением: 
     Все как обычно? А я уж всякие страсти надумала. 
     Как обычно, подтвердил он. Только у них, кроме топоров, что 
понятно, еще и нечистые чары. А это похуже. 
     У меня есть обереги, сообщила она торопливо. 
     У меня тоже, ответил он. Пальцы коснулись рукояти меча. 
Нечисть, как известно, боится обнаженной стали. У меня тоже есть 
обереги. 
     Она вздрогнула: 
     Светлое небо!.. У нас на реке часто лягушки вмерзают в лед. 
Катаешься зимой, а они смотрят на тебя из глыбы льда выпученными 
глазами... А весной, когда лед растает, оживают. 
     Да, согласился он, как лягушки или рыбы... Но с лягушками 
ничего не происходит. Или происходит, но мы не различаем: лягушки 
все равно лягушки размороженные или не замерзавшие. Но в человеке 
что-то вымерзает важное... Отморозки живут как те же лягушки или 
рыбы: едят, пьют, плодятся. Врага убивают, тоже едят. У них нет 
наших дуростей вроде любовей, из-за которых парни бросаются на нож, 
а девки топятся, или там, слово дал сдержи, хоть для этого пришлось 
бы умереть... 
     Она посмотрела на него с неуверенностью: 
     Но тогда... они должны побеждать. 
     Добрыня с некоторой неуверенностью покрутил головой: 
     Должны. Но не побеждают. Стало быть, что-то в нашем дурном "дал 
слово сдержи" есть жизненно важное. Если не для человека, то для 
племени. 
     Она сказала беспомощно: 
     Ну, придумай же что-нибудь!.. 
     Что? 
     Ну хоть что-то! Ты же хитроумный... 
     Да ну. 
     Тятя говаривал, что если не помогает шкура льва, то надевают 
шкуру лисью... А о тебе слава идет, что ты хитроумный, на 
двунадесяти языцех говоришь как сорока, любого мудреца вокруг 
пальца... 
     Он прорычал: 
     Когда ждут лисьих хитростей, нет ничего проще... и умнее, чем 
появиться в шкуре льва. 
     Снежок тряхнул ушами, Лесе почудилось в карих конских глазах 
удивление. Добрыня положил обе ладони на седло, оглянулся на 
девушку: 
     У нас нет времени. 
     Что ты хочешь делать? 
     Уже с седла ответил сурово: 
     Прорываться погибнуть, остаться умереть. Но лучше погибнуть, 
чем умереть. 
     Она торопливо взобралась на лошадь, в голове вертелось: а какая 
разница погибнуть или умереть, это ж все то же, он нетерпеливо ждал, 
наконец она уже в седле натянула лук, наложила стрелу на тетиву. 
     Готова? 
     Добрыня... выдохнула она. Я... в этот смертный час... когда... 
     С той стороны раздался вой, в котором не было ничего звериного. 
Мороз пробежал по коже Леси, а внутри все застыло. В ответ прогремел 
как гром яростный клич, блеснуло лезвие длинного меча. Снежок 
взвизгнул, встал на дыбки. 
     Леся ударила пятками под конские бока. Деревья замелькали, 
встречный ветер ударил в лицо и разме-тал волосы. Снежок и 
блистающий всадник неслись впереди, как брошенная рукой великана 
серебряная гора. 
     Так вот оно что уготовано проклятым демоном! Его трясло, сердце 
бухало как молот, легкие кипели как в котле, нечто яростное рвалось 
на свободу, красная пелена застила взор. Страшный жар пошел от его 
тела, он услышал яростный вскрик: 
     Слава! 
     Впереди выросли костлявые фигуры. Бледные лица уставились 
большими водянистыми глазами. На миг по телу прошла вроде бы рябь, 
как от холодного ветерка, но его ярость сожгла, отбросила чужие 
чары, он налетел конем, ударил, с диким наслаждением ощутил, как 
лезвие рассекает плоть, перерубает суставы, кости, как конь сбивает 
грудью телеги, повозки, рушит шатры, а его меч без разбору рассекает 
как мерзкие тела, так и все, что мелькает на расстоянии вытянутой 
руки с мечом: людские постати, коней. 
     Иногда кто-то успевал упасть, пронзенный стрелой, и тогда 
Добрыня рычал как зверь и гнал коня дальше. Те отморозки, что пришли 
по их следам, остались разрубленными тушами, а конь вылетел в 
низину, впереди десятка два хат... 
     Снежок покрылся потеками слизи, шерсть на боках слиплась. Меч 
рассекал тела легко, словно пролежавшие до весны тела утопленников. 
Во все стороны брызгало желто-зеленым, Добрыня орал от отвращения, 
гнал коня вперед, ломил стену белесых тел. 
     Отморозки схватились за оружие, наконец поняв, что их тайная 
мощь не согнула странного человека, не привела к покорности. А 
Добрыня, осатанев, ломился, повергал, крушил, топтал конем, несся 
дальше, убивал. Доспехи начали нагреваться, во рту стало сухо и 
царапало десны. Он уже не кричал, а хрипел, руку в плече ломило, а 
меч постепенно обретал вес. 
     Он услышал слабый крик, понял с недоумением, что это уже давно 
звенит в его голове. С трудом оглянулся. Леся с пустым луком неслась 
на коне следом, волосы треплет ветер, рот разинут. 
     Добры... Добрыня!.. Остановись! 
     Снежок, услышав ее голос, уперся копытами, пропахал землю в 
четыре борозды. Его шатало как тростник под ударами ветра. Шерсть 
стала грязно-зеленой, потеки сползали по гладким бокам и срывались 
крупными каплями на землю. Добрыня с отвращением мотнул головой, 
брызги полетели, как от вылезшего из реки крупного пса. 
     Что? проревел он яростно. 
     Мы прорвались! прокричала она ликующе. Прорвались!.. Давай 
вправо, там дорога вдоль реки!.. 
     Добрыня непонимающе огляделся. Белесые тела мелькали за хатами, 
а на дороге и перед домами корчились в лужах слизи разрубленные... 
даже не тела, а куски тел, разрубленные так страшно, что он сам 
смутно подивился собственной ярости. 
     А где же... 
     Уходим! закричала она. Пока они не придумали что-то еще! 
     Снежок, снова не дожидаясь решения тугодумного хозяина, 
потрусил вслед за кобылкой Леси. Та не дралась, как он, не била 
копытами и не рвала зубами, не кидалась из стороны в сторону, сил 
больше, неслась вскачь, стараясь уйти как можно дальше. 
     Меч вдруг потяжелел настолько, что рукоять, как живая рыба, 
пыталась выскользнуть из облепленных слизью пальцев. С трудом попал 
в ножны, длинное лезвие с облегчением скользнуло в щель, рукоять 
звонко щелкнула о железное кольцо. 
     От слабости в глазах потемнело, он несколько мгновений 
непонимающе смотрел в черноту, а в ушах стоял тонкий комариный звон. 
Доспехи давили на плечи, сжимали грудь. Он попытался вздохнуть 
глубоко, но тяжелое железо держало его внутри как в панцире слабое 
тело рака. Такое с ним бывало всего два-три раза в жизни: после 
страшных изнуряющих боев, что длились неделями, тогда он падал и 
отсыпался по трое суток кряду. Но сейчас чертовы отморозки задержали 
его вряд ли больше чем на пару часов... чары, черные чары! 
     Лицо Леси было таким же бледным, как у отморозков, только 
огромные, как блюдца, глаза постоянно косили в сторону, пытаясь 
заглянуть за спину. 
     Неужто вырвались? проговорила она дрожащим голосом. Разве из 
лап отморозков... 
     Наверное, мы первые. 
     Впереди раздался низкий тягучий звук. Конь Леси присел на круп, 
пятился и мотал головой. С удил летели клочья желтой пены. Снежок 
фыркал и пытался отступить. Глаза его стали испуганными. 
     Это что же... крикнула Леся испуганно. Волчья стая? 
     Стая, прорычал Добрыня, только не волчья. 
     Он оглянулся. За спиной показалась толпа отморозков. С десяток 
на конях, остальные валили, как грязная стая зверей. Он чувствовал 
себя затравленным зверем, ибо справа отвесная глиняная стена, слева 
болото. Броситься в болото, чтобы не попасть в лапы отморозков... 
или этих, завывающих впереди... Не по-мужски тонуть, когда можно 
умереть от ран! 
     Вперед! закричал он страшно. Вот оно! 
     Что? 
     Мой день! 
     Снежок пошел в тяжелый галоп, но каждый скок короче 
предыдущего, вскоре конь перешел на шаг. Добрыня вытащил меч, левую 
руку продел в ремень щита. Тело ныло, отказывалось с прежней силой и 
ловкостью двигаться, разить, повергать, сокрушать врага, пока не 
останешься один, с горящими от жажды боя глазами и забрызганный до 
ушей чужой кровью... 
     Какой день? прокричала Леся. 
     Мой! ответил он страшным голосом. Тот самый! 
     Снежок, повинуясь наказу, сделал прыжок, затем за-трусил рысью, 
перешел на грунь, а когда из кустов и словно бы прямо из-под земли 
вынырнули темные фигуры, остановился как вкопанный. 
     Леся торопливо наложила стрелу на тетиву, выбросила рывком 
вперед другую руку и отпустила толстое древко с гусиным пером в 
расщепе. Тут же заблистала оранжевыми искрами полоса булата в руке 
Добрыни, а темная фигура, в которую Леся направила первую стрелу, 
вскричала таким страшным голосом, что кровь застыла в жилах, а 
пальцы онемели, не в силах взять другую стрелу. 
     Зверь, который повалился на спину и пытался передними лапами 
выдернуть стрелу из горла, не был зверем, а лапы не лапы, а руки! 
Заросшие шерстью, со страшными когтями на пальцах, но это человек, 
страшный и отвратительный, с желтыми глазами, остроконечные уши 
покрыты шерстью... 
     Песиголовцы, мелькнуло в голове панически. Страшный народ, 
который спустился с Карпат... и теперь идет по земле!.. 
     Добрыню окружили со всех сторон плотным валом. Лесю пока не 
замечали или пренебрегали, на витязя бросались с диким воем, у 
многих у руках блистали ножи. Острые зубы блестели в кровавом закате 
страшнее ножей, почти такие же длинные. Леся успела подумать, как же 
умещаются в пасти, когда закрывают, но руки уже заученно хватали 
стрелы, бросали на тетиву, щелчок по рукавице, и тут же новая стрела 
выскальзывает из колчана... 
     Она никогда не стреляла как воин, который обязан держать пять 
стрел в воздухе, когда первая бьет в цель, но часто бывала на охоте, 
когда по небу плывут гуси и надо ссадить как можно больше... 
     Ее пальцы безостановочно хватались за оперенные концы, легкий 
стук о дерево лука, рывок и тут же щелчок тетивы. Песиглавцы не 
просто падали под ее стрелами, их отшвыривало, словно каждая стрела 
бьет с силой оглобли. А Леся, стремясь сохранить рассудок, старалась 
вообразить себе, что стреляет просто в волков, обыкновенных волков, 
только ставших человеками, но все же волков, вон и уши волчьи, и 
глаза желтые... 


     Глава 21 


     Залитый кровавым закатом, Добрыня выглядел вынырнувшим из озера 
кипящей крови. Доспехи горели как жар, меч блистал с такой 
скоростью, что человек казался окруженным мерцающей стеной булата. 
Песиголовцы набрасывались яро, всюду дикий вой, от которого трещал 
череп, Леся чувствовала, как в голове болезненно лопнуло, из носа 
поползли теплые струйки. На губах стало солоно. 
     Внезапно Добрыня пошатнулся, Леся вскрикнула, застыла со 
стрелой в руке. Снежок хрипел, брыкался и лягался, разбивая крепкими 
копытами черепа, хватал зубами, но песиголовцы хватали за ноги, за 
живот, конь страшно кричал, Леся видела обращенные в ее сторону 
обезумевшие от боли, умоляющие о помощи глаза. 
     Вой стал громче. Передние ноги Снежка подломились в коленях. Он 
ткнулся мордой в землю, начал заваливаться на бок. Добрыня успел 
соскочить, меч с треском рубил, рассекал, сносил, красное лезвие 
образовывало мерцающую завесу по бокам и даже за спиной. Пальцы Леси 
шлепнули по медному краешку колчана. 
     Страх пронзил все тело, тула пуста, а в это время Добрыня, что 
яростно рубился над телом павшего Снежка, заревел страшным голосом и 
двинулся вперед. Щит трясся под ударами, а меч вращался чаще, чем 
крылья мельницы в ураган. Песиглавцы бросались десятками, вокруг 
Добрыни нарастал вал из темных мохнатых тел. Когда с усилием делал 
шаг, приходилось отпихивать наседающие тела и переступать через 
залитые кровью туши. 
     Возможно, он хотел увести от Леси подальше или просто не мог не 
идти вперед, если рука все еще сжимает рукоять меча, но Леся, в 
страхе, что этот блистающий герой исчезнет, сама закричала 
пронзительно, бросилась вдогонку. 
     Пять или шесть темных фигур тут же выросло на ее пути. Она 
успела рассмотреть оскаленные рты, вполне человеческие лица, только 
прикрытые шерстью, да глаза желтые, волчьи, зрачки не точками, а 
черточками, а уши вовсе волчьи. 
     Они накинулись разом, по-волчьи, она стиснула челюсти и начала 
отмахиваться луком. Череп первого же песиглавца треснул, как 
скорлупа переспелого ореха. Брызнула кровь, а Леся, торопливо 
разворачиваясь, била вправо и влево, била зло, не рассуждая, била в 
страхе, что сверкающий герой уйдет, исчезнет, вон доспехов уже почти 
не видно... 
     Не помня себя она крушила черепа, разбивала грудные клетки, 
шагала через трупы. Добрыня все еще рубил, крушил, щит на его локте 
тоже оружие: принимая на себя прыжки огромных зверей, тут же при 
удобном случае краем раскалывал головы, ломал лапы и грудные клетки. 

     Добрыня, выдохнула она. Добрыня... 
     Он прорычал, задыхаясь: 
     К спине! 
     Чего? переспросила она. 
     Спиной к спине! рявкнул он. 
     Она поняла, какое слово он проглотил, не добавил, все-таки 
герой, торопливо повернулась к нему спиной. Ее лук весь в крови и 
слизи, тетива лопнула, но древко держалось, пока даже не треснуло, и 
Леся проворно била им как простой палкой или же тыкала острым 
концом. 
     Трижды песиглавцы отступали. Всякий раз Леся страстно 
надеялась, что вот оно спасение, не могут же вот так зазря класть 
головы. Добрыня, с трудом переводя дыхание, предостерег: 
     Будь... наготове... 
     Еще не все? 
     Они не отступают, прорычал он свирепо, но в сильном голосе 
уловила смертельную усталость. 
     Дышал Добрыня тяжко, с надсадными хрипами. В нем свистело и 
гудело, как в печной трубе. Меч упер острием в землю, отдыхая, но 
щит с локтя не снял, только опустил бессильно вдоль тела. 
     Не станут же класть столько голов? крикнула она в страхе. Вон 
сколько... 
     На тот путь, которым она добралась сюда, боялась оглянуться. 
Сумерки поползли по долине. 
     Голос Добрыни прозвучал мрачно: 
     Эти песиглавцы... Они приносят по пять щенков зараз. 
     Но они ж... они ж люди? вскрикнула она. 
     Только не в полночь, донеслось его мрачное. И не... когда 
рожают. 
     Леся видела, как из леса появляются все новые фигуры. Все-таки 
это люди... или почти люди. Ростом со среднего человека, одеты в 
шкуры, как одевается большинство пастухов или лесных людей. На 
кожаных поясах из сыромятной кожи болтаются ножи из камня. Но у 
одного-двух из настоящего железа. Или бронзы не рассмотрела из-за 
тусклого блеска. 
     Кольцо из песиглавцев медленно сужалось. Передние ряды под 
напором задних делали крохотные шажки. Леся отчетливо различала 
продольные нечеловеческие зрачки в желтых, как янтарь, глазах, даже 
не звериных... у зверя нет в глазах столько ненависти! 
     Держись, предупредил Добрыня. Сейчас кинутся... 
     Добрыня, произнесла она жалким голосом. К щекам прилила кровь, 
она опустила глаза, радуясь, что прекрасный герой не видит ее 
смущения, ее румянца, опущенных долу ресниц. Добрыня... Еще как 
только я вышла из леса... Ну, когда ты, побитый и грязный, сидел на 
седальном камне... 
     Добрыня прервал: 
     Защищайся! 
     Песиглавцы бросились со всех сторон разом. Леся, задохнувшись 
на половине важного слова, с такой яростью ударила ближайшего, что 
череп разлетелся, как осколки глиняного горшка, а ее лук по косой 
снес полголовы и второму. Теперь она била, ломала им кости, губы 
сжала плотно, а в теле поселилась настоящая, почти мужская 
ненависть. 
     Руки ее ныли, а когда она замахнулась в очередной раз, красные 
брызги сорвались даже с локтей. Руки покраснели от крови, в трех 
местах она видела следы от страшных зубов. Рваная плоть кровоточила 
сильно и страшно. 
     Добрыня уже не рычал. Она слышала его надсадное дыхание. Меч 
его поднимался с трудом, падал тяжело, как бревно. Щитом только 
прикрывался, а воющие песиглавцы хватались острыми когтями за 
доспехи, лезли на голову, срывали булатные пластины. 
     Он упал, слышен был хруст, вой, крики, Леся видела, как 
прокатился огромный ком, распался, Добрыня поднялся на колени, 
страшный, залитый своей и чужой кровью. Меч остался под трупами, как 
и щит. Он с ревом подхватил одного, сломал о колено хребет, тут же 
напрыгнули новые темные тела, закат делал их багровыми. Добрыня 
рычал как зверь, песиглавцы тоже рычали и выли, Леся слышала 
чавкающие удары, хруст, надсадное дыхание, на спину навалилась такая 
тяжесть, что не удержалась на ногах. В шею больно впились острые 
зубы. 
     В осатанении она тоже хватала голыми руками, била, ломала 
хребты, раздирала пасти, выплевывала шерсть, топтала, а за толпой 
черных песиглавцев истекающее кровью солнце повисло над краем земли, 
небывало огромное, а половина неба пылала ярко и страшно, словно вся 
кровь от боя выплескивалась на хрустальный свод. 
     Сквозь грохот крови в ушах она услышала стук копыт. Из 
кровавого заката вынырнули два пурпурных всадника. За одним 
развевался, как гигантские крылья, алый плащ, в руке блистал длинный 
меч, похожий на раскаленную добела полосу стали. Второй всадник, 
лица не углядеть, заходящее солнце светит в спину, вскинул руку с 
огромной дубиной, грянул таким гремящим голосом, что дрогнула земля: 

     Добрыня! 
     Леся с воспрянувшей надеждой забарахталась, встала на колени. 
Огромный воющий ком, внутри которого Добрыня, все еще раскачивался 
по земле. Под железным витязем оказывался то один, то другой 
песиглавец, но Леся слышала в их вое торжество. 
     Неведомые всадники налетели, копыта промелькнули над головой. 
Звонко зазвенело железо. Затем Леся слышала только страшные 
нечеловеческие крики, что слились в единый вой гибнущих тварей, лязг 
металла и хруст костей. 
     Поднимаясь с колен, она видела, как сильно и страшно рубили 
неведомые всадники. Песиглавцы падали разрубленными тушами прежде, 
чем успевали понять, что их что-то поразило, а второй всадник так же 
молниеносно и страшно крушил гигантской палицей, Леся слышала 
отвратительный хруст костей, чавкающие удары, а кровь брызгала так, 
словно всадник с силой бил по красному озеру. 
     Добрыню шатало, он поднимался с колен уже без шлема, в побитых 
и посеченных доспехах. Одна рука повисла как плеть. Кровь стекала по 
лицу, волосы с правой стороны слиплись, щеку и шею залило кровью. 
Его раскачивало, глаза смотрели невидяще. 
     Она подбежала, подставила плечо. 
     Добрыня!.. Кто эти люди? 
     Не... зна... ю, просипел он. 
     Один из них выкрикнул твое имя! Я слышала... 
     Держась за ее плечо, он осмотрелся диким взором. Леся обхватила 
его за пояс, удерживала, хотя у самой от потери крови в глазах 
темнело, а к горлу подступала дурнота. 
     Оба воина гнали и топтали песиглавцев. Багровое солнце 
опустилось за край земли до половины. Когда незнакомцы возвращались 
с той стороны, их лица казались темными, а сами они подсвеченными 
багровым огнем, вышедшими из этого небесного огня. 
     Кто эти герои? спросила она Добрыню. 
     Погодь. В глазах потемнело... 
     Один всадник, не останавливая коня, нагнулся. Острие меча 
достало спину распростертого песиглавца. Тот вскрикнул, дернулся и 
захрипел в смертной муке. Воин засмеялся, вскинул голову. На Добрыню 
взглянули знакомые глаза... 
     Рогдай! воскликнул Добрыня в удивлении и страхе. Рогдай! 
     Отпихнув Лесю, он распахнул руки и пошел к старому побратиму. 
Рогдай легко соскочил на землю, смотрел без улыбки. Лицо бледное, 
словно всю жизнь прожил при лунном свете. Добрыня торопливо похлопал 
по тугому плечу, обнял, заодно потрогал спину в крупноячеистой 
кольчуге, там тоже все щупал и хлопал, но под кольчугой вроде бы 
тугое мясо, твердые, как валуны, мышцы, ничто не трещит и не 
рассыпается в сухую пыль, как гриб-пылевик. 
     Вроде бы успели, проговорил Рогдай. Лицо его было исхудавшее, а 
в прежде ясных глазах залегло нечто такое, отчего у Добрыни по спине 
пробежали мурашки. Это кто с тобой? 
     Добрыня оглянулся, протянул руку. Леся ухватилась за крепкие 
пальцы, встала рядом плечом к плечу. Рука от плеча до локтя 
покрылась засыхающей кровью, комочки на глазах густели, темнели. Она 
смотрела на мужчин с бледной, вымученной улыбкой. 
     Простучали копыта, второй всадник показался Добрыне еще 
огромнее. Потому, видать, без шлема, ни один не налезет на такую 
голову, а ковать отдельно дорого, не князь, поди. В руке второй 
держал нечто лохматое, а когда швырнул Добрыне под ноги, там 
отвратительно чавкнуло. 
     Впервые вижу таких, заявил он. Это и есть песиглавцы, о которых 
мне дед баял? 
     Под ногами Добрыни еще трепыхалось огромное мохнатое ухо. Кровь 
со среза текла темная, словно деготь. За спиной незнакомца красный 
шар опустился уже на две трети. На фоне зловещего заката всадник и 
его конь казались выходцами из преисподней. 
     Добрыня, чувствуя неладное, бросил взгляд на Лесю, словно искал 
поддержку, сказал: 
     Ты спас мне жизнь, неизвестный. Если ты назовешься, я думаю, 
что я слышал о твоих подвигах. Сойди с коня, в сумках этих тварей 
наверняка есть еда. Разведем костер... 
     Всадник качнул головой: 
     Нет, доблестный Добрыня. Нам пора. Рогдай... 
     В голосе всадника были предостережение и угроза. Рогдай 
вздохнул, свистом подозвал коня. Леся прижалась к Добрыне раненым 
плечом, смотрела не понимая, а Рогдай взглянул на Добрыню как-то 
виновато, развел руками и отступил к коню. Добрыня чувствовал, как 
мелко дрожит Леся. Рогдай легко вскочил в седло, ухватил поводья. 
     Добрыня взмолился: 
     Скажи!.. Все так неожиданно!.. Ты ведь, прости, погиб... А этот 
твой спутник, я догадываюсь, что это и есть тот самый Залешанин, с 
которым ты с ворот Царьграда снимал щит Олега Вещего... 
     Рогдай начал поворачивать коня. На краю земли блистал красный 
горбик, да и тот опускался, словно иста-ивал. Добрыня заметил, что 
оба невесть откуда взявшихся героя посматривают на заходящее солнце 
с тревогой. 
     Тот самый, ответил Рогдай глухо и с горькой насмешкой, это тот 
самый дурак, что свершил... Я не знаю, как он это свершил!.. Он 
добрался до наших богов и как-то уговорил... или сторговался, не 
знаю... Но добился, что ему позволили поделиться со мной жизнью!.. 
Видали такого дурака? 
     Залешанин уже отъехал, нетерпеливо махал рукой. Все услышали 
его тревожный крик: 
     Рогдай, если не успеем до захода солнца... 
     Рогдай вздохнул, повернул коня в его сторону. Добрыня закричал 
вдогонку: 
     Разве так... можно? 
     Рогдай на скаку оглянулся, ветер донес слова: 
     Оба снова вместе... Сутки я с ним здесь... сутки он со мной... 
там... 
     Леся ахнула, прижалась еще крепче, зубы выбивали дробь. Краешек 
солнца исчез, мир погрузился в сумерки. Но на миг раньше вокруг 
всадников взметнулся лиловый огонь. Под ногами Добрыни качнулась 
земля, раздался грохот, словно треснул становой хребет большой горы. 

     Не дыша они смотрели, как на месте двух героев бушует адское 
пламя. Но почти сразу кольцо огня распалось, рассеялось на быстро 
гаснущие искры. На месте исчезновения героев чернело широкое пятно. 
Тут же ветер смахнул пепел, унес неопрятные хлопья, похожие на стаю 
испачканных бабочек. Лунный свет мертво высвечивал круг выжженной 
земли. 
     Леся всхлипывала: 
     Куда же они? 
     В преисподнюю, повторил Добрыня потрясенно. Под черное 
солнце... Но Залешанин, Залешанин!.. Кто ждал такое от разбойника... 

     Леся торопливо шарила по земле. По земле разлилась ночь, на 
темнеющем небе в помощь узкому ободку месяца начали проступать 
первые звезды. 
     Брось, сказал он тоскливо. Лук ищешь? Мы сейчас и от воробьев 
не отобьемся. 
     Костер нужен, ответила она слабым голосом. Вода близко, надо 
раны промыть. 
     Отморозки, пробормотал Добрыня. Странная тоска прозвучала в его 
суровом голосе. Песиглавцы... успею ли встретить людей? 
     Мороз пробежал по ее телу. У Добрыни было такое лицо... Что у 
него впереди? Неужто жалеет, что не пал от когтей и зубов 
песиглавцев? 


     Глава 22 


     Терем Претича двухэтажный, с каменным подвалом, каменными 
основаниями для конюшни, амбаров, разных пристроек, что раскинулись 
прямо от главного терема двумя длинными крыльями. Кузницу он так и 
вовсе повелел сложить только из камня, памятуя о постоянно горящем 
горне. 
     Все Претич делал добротно и основательно. А побывав в 
Царьграде, велел разбить во дворе садик с розами, проложить дорожки, 
посыпать золотым песком, а слугам запретил мочиться с крыльца. 
     Сегодня день после короткого дождика теплый, над головой гудят 
толстые жуки, а по влажной земле носятся жужелицы, муравьи хватают 
зазевавшуюся мелочь, с торжеством волокут в норки. Группки муравьев 
спешно раскапывают завалившийся ход. 
     Запад небосвода стал лиловым, предвещая наступление сумерек. 
Претич шагал уверенно, это его Киев, его народ. Рядом с ним, без 
труда попав в шаг, двигался ромейский купец Власий. Такой же 
массивный и грузный, как Претич, с животиком как у воеводы, таким же 
цепким взглядом и неспешной речью, только у Претича подбородок 
выскоблен острым ножом, а борода Власия широким веником закрывает 
нехилую грудь. 
     Когда Претич увидел Власия впервые, сразу ощутил старого, 
бывалого воина. Такой умеет принимать удары и бить в ответ, умеет 
других посылать на смерть и водить легионы. У Власия зоркий взгляд, 
вокруг глаз множество морщинок. Они появляются у тех, кому постоянно 
приходится всматриваться в грань между землей и небом: не 
поднимаются ли дымки? Что за облачко пыли, не сверкнет ли искорка, 
выдавая блеском металл? 
     Претич шел величаво, важно, как и следует воеводе. С седыми 
волосами до плеч, с такими же серебряными длинными усами, что падают 
на грудь, он все еще мог в полных доспехах, со щитом и топором 
пробежать пару верст, вспрыгивал на бегущего коня, но на людях 
держался так, как ждут от воеводы. А этот, что идет рядом, тоже 
держится так, как ожидают от богатого ромейского купца, но тоже, что 
заметно опытному глазу, может бегать не замариваясь, рубиться с 
молодыми, а к вечеру разве что пузо спадет да жир на боках уйдет в 
топку голодного желудка. 
     Власий наконец скосил глаза: 
     Да что с тобой хитрить, воевода? Ты умен и проницателен. 
Недаром ты правая рука великого князя. Сразу заметил, что я трачу 
злата больше, чем выручаю от торговли. И что я не родился купцом... 
     Претич пророкотал благодушно: 
     Да ладно тебе. Купцы везде глаза и уши своего правителя. Что ж, 
торговлю рушить? 
     Вот-вот, сказал поспешно Власий. Ваши купцы в Царьграде не 
только выведывают, но и... я же знаю, как вашего князя... он тогда 
еще не был князем, а служил у нас в Царьграде при дворце самого 
императора... так вот, его даже убить пробовали! Не мы, а все ваши, 
ваши... Да и сейчас чувствуем, как ваши что-то добывают, вызнают, 
затевают... А когда щит выкрали, то и вовсе! 
     Претич с самым невозмутимым видом пожал пле-чами: 
     Какой щит? Потеряли что-то? 
     Знаешь... Щит Олега Вещего, что охранял наш город! Если 
порыться в задней комнате вашего князя... верно?.. можно найти не 
только щит. Так мне кажется. 
     Претич хохотнул: 
     А в задней каморке вашего базилевса?.. Или у него вместо 
каморки пара дворцов?.. Жизнь идет, паря. Вы у нас, мы у вас... 
     Власий сказал серьезно: 
     А мы бы как раз хотели жить без затей. У нас старая империя! 
Значит, не драчливая. Нам бы то удержать, что за тысячи лет 
накоплено. С востока напирают арабы... Все силы империи там, война 
полыхает уже сотни лет. Больше, чем существует вся ваша Русь! 
     Претич хмыкнул: 
     И чё ж ты здесь? Если вся война там? 
     Мы хотим мира, сказал Власий горячо. Прочного! Не на договорах, 
закрепленных так, что нарушаются то и дело, а на... на интересах! 
     На интересах, кивнул Претич, это надежнее. 
     Вот-вот! 
     И какой ваш интерес? 
     В темнеющем небе появилась едва заметная половинка луны. 
Медленно наливалась блеском, рядом зажглась первая звездочка. 
Наступала тишина, только вблизи спросонья забрехал пес, смутился, 
слышно было, как заскребся и шумно лег по ту сторону забора. 
     Власий коротко заглянул в лицо воеводы. Претич шел благодушный, 
спокойный и уверенный. Взор его благосклонно падал на добротные 
дома, крепкие ворота, опрятных редких прохожих. 
     Базилевс, сказал Власий значительно, желает видеть Русь крепкой 
и сильной! Мы, империя и Русь союзники супротив диких степных 
племен. Но ваш великий каган сам дик и необуздан, как степняк, хотя 
в нем на три четверти кровь славянина и только на четверть руса. Во 
главе славянских племен должен стоять славянин! Который бы бдел о 
стране, блюл ее и защищал... а не готовил войска, чтобы бросить на 
неприступные стены империи. Если бы хотя из-за чести, славы или 
добычи, что понятно бы, но чтобы из-за... Да простит меня 
божественный базилевс, что я осмеливаюсь его младшую сестру назвать 
бабой... но правители должны думать не о женщинах, а о судьбах своих 
земель! Не так разве? 
     Претич сказал угрюмо: 
     Так, так... Но князь радеет о земле Новой Руси. 
     Разве это радеет? Радеть надо в полную силу! А князь только в 
то время, когда не смотрит в сторону Царьграда. А он, когда на него 
ни глянь, стоит на башне и смотрит, смотрит... 
     Претич смолчал. Крыть нечем, проклятый ромей прав. Князь должен 
о земле, о народе, о дружине радеть денно и нощно. 
     Все поговаривают, добавил Власий, что ты из всех бояр самый 
мудрый и самый знатный. Ты умелый воевода, что провел сражений 
больше, чем иной выпил вина, и все выиграл! Ты богат. Тебя чтит 
дружина, и под твоим знаменем пойдет куда поведешь. В твоих весях 
селяне богаты, как иные бояре, а коровы приносят по двое телят. Под 
твоей дланью страна бы ширилась и богатела. 
     Претич угрюмо молчал. Воинское дело давалось легко, потому что 
в его роду все воеводы, да и склонности имел, с хозяйством тоже 
всегда чуял, что надо делать, а княжество, если подумать, то же 
самое хозяйство, только поболее. 
     Владимира чтут, обронил он. 
     Надо потихоньку его почет снижать, сказал Власий. Не 
понимаешь?.. Ладно, на примере. Знаемо, что его знатный перстень, 
которым скрепляет самые ценные бумаги, хранится в золотой шкатулке. 
Всяк правитель оберегает такие печатные перстни как зеницу ока. Но 
что будет, если такой перстень пропадет? 
     Претич посуровел: 
     Я не допущу урону земли русской! 
     Власий сказал торопливо: 
     Это не в наших интересах. Пусть Русь будет сильна, как никогда! 
Но с печаткой можно сделать так... Ты выкрадешь этот перстень... мы 
поможем. Подержишь у себя денек, а когда ко двору явится посол из 
Багдада, надо будет подписать договор, то тут князь и хватится 
своего перстня!.. 
     Претич слушал, колебался. Если перстень будет у него, то вроде 
бы урону земли русской еще нет, а вот князю позор, что за 
беспробудным пьянством не помнит, что у него где деется. 
     А что потом? 
     Потом вернешь, ответил Власий. Вроде нашел где-то в палате под 
столом. И все увидят, что твои глаза по-прежнему зорки, что ты хоть 
и пьешь, но ума не пропиваешь, а вот князь совсем спился и 
обабился... 
     Претич ощутил облегчение. Да, так урон будет лично князю, но не 
землям русским. Ромеи хитры, он им такой перстень не доверит и на 
минуту. А вот ежели перстень все время будет при нем... 
     Хорошо, ответил он тяжело. Ежели для Руси, то... И как вы 
смекаете сделать это? 
     Власий потер ладони. Глаза счастливо блестели. 
     Тебе нужно будет всего лишь остаться с ним в его палате 
наедине. А затем мы устроим, что он оставит тебя наедине со своей 
шкатулкой! 
     Так не бывает, сказал Претич недоверчиво. 
     Так будет, заверил Власий. 
     Не поверю! 
     Но будь готов, сказал Власий. Будь готов и не упусти случая. 
     Много дивных и тревожных знамений отметили волхвы и даже 
простые люди. Хвостатая звезда, что прошла через все небо, двойной 
круг вокруг луны, обилие летучих мышей, странный аист, что ухватил 
горящий уголек и поджег хату, на которой было его гнездо... Еще в 
селе близь Киева из леса пришел волк, вошел в хату, где плакал 
ребенок в люльке, и мордой качал ее до тех пор, пока не прибежала 
испуганная мать... В другом селе корова родила двухголового теленка, 
а когда хозяин хотел его забить, из темного леса пришли странные 
безглазые люди с ветвями вместо рук и забрали теленка. Рассказывали 
об упырях, что теперь выползают из могил каждую ночь. О песиглавцах, 
что спустились с Карпатских гор. О замеченных в степи полканах, что 
раньше охотились только в дальних краях близ моря... 
     Что-то из этого видел и сам Владимир, к примеру, обратил 
внимание на светящуюся звезду, что острым хвостом как копьем указала 
на Киев, но толкование зависит от крепости самого человека. Для 
кого-то это знак, что Киев будет взят на копье, для Владимира ясно, 
что пора вооружать и простой народ, одной дружины не хватит, раз уж, 
как на беду, все герои разъ-ехались на дальние кордоны. 
     Сегодня, оставив пурпурный плащ на руках отрока, он легко 
взбежал на вершину сторожевой башни. Здесь стены в два ряда, между 
толстыми бревнами дощатый помост, где камни для бросания на головы 
осаждающих, камни для разжигания огня прямо на стене, даже котлы, 
чтобы лить кипящую смолу на чьи-то головы. 
     А сам город, хоть и расположен на семи холмах, когда-то это 
были отдельные городища, но теперь слился, скучился, домов 
видимо-невидимо, улочки узкие, кривые. Народу полно, все что-то 
тащат, несут, гонят скот, везут на тяжело груженных телегах, 
останавливаются возле многочисленных лавочек, на крохотных рынках, 
прямо на перекрестках... Степняку страшно и непривычно в такой 
тесноте, они привыкли к простору, заранее ненавидят эту муравьиную 
скученность... Эх, не видали они Царьград! 
     Он прерывисто вздохнул. Украдкой посмотрел по сторонам, не 
заметили ли, как изменилось лицо великого князя, как побледнел, а в 
глазах тоска, которой не должно быть в глазах великого правителя, 
ибо то тоска всего лишь по женщине. 
     По стене осторожно прошел к нему воевода Претич. Похоже, старый 
опытный вояка что-то чует, не зря наведывается на стены, следит, 
чтобы камней вдосталь, чтоб подгнившие бревна заменили вовремя... 
     За воеводой пробирались двое дюжих гридней. Снизу со стороны 
города закричали, там с коня слезал Волчий Хвост, с ними воеводы 
Калаш и Якун. Гридни ухватили поводья, а все трое пошли взбираться 
на башню. За Волчь-им Хвостом поднимался один из молодых 
дружинников. 
     Владимир терпеливо ждал, пока воители поднимутся. Якун 
отсапывался, вчера перепил, глаза налитые кровью, Волчий Хвост и 
Калаш не засапались, а Претич так и вовсе орел, хотя голова белая 
как лунь, а брови будто вылеплены из снега. 
     Волчий Хвост вытолкал вперед дружинника: 
     Глаголь! 
     Дружинник преданно взглянул в грозные очи великого князя: 
     Дозволь слово... Великую силу степняков следует ждать под 
стенами Киева! 
     Владимир остро взглянул на молодого гридня: 
     Что известно? 
     Из половецких станов донесли, что уже съезжаются первые отряды. 
Пока только лучшие из лучших. Богатыри и удальцы, что в свите ханов, 
но все ждут, когда начнут прибывать большие силы. 
     Владимир повернулся к воеводам: 
     Что известно? Кто из ханов поддерживает поход? 
     Претич развел руками: 
     Проще сказать, кто не поддерживает. Да и то, кто знает?.. 
Словом, один Отрок не явился. Остальные одиннадцать ханов приехали с 
родней, что значит полная поддержка, с отрядами телохранителей. 
Каждый привел и воткнул в их жертвенного барана красную стрелу. Что 
значит... 
     Знаю, что значит, оборвал Владимир раздраженно. Сейчас любую 
примету толкуй к войне, не промахнешься. Эх... как не ко времени 
это... Что за муха их укусила? Как назло, все богатыри разъехались 
на дальние заставы... Хан Учуг увел войско замирять радимичей, 
старшая дружина брошена на перехват варягам, что беспошлинно прут 
через Русь к Царьграду... В который уже раз! Не ко времени, не ко 
времени... 
     Кулаки стиснулись, в глазах горело злое нетерпение. Все знали, 
что за огонь сжигает князя, почтительно молчали. Наконец Претич 
сказал негромко: 
     Надо бы послать далеко в степь малую дружину. Не княжескую, а 
так... кого-нибудь из бояр. Пусть дождется приближения войска, 
пошлет гонца. А потом будет отступать перед ними, каждый день 
посылая нам по гонцу. Будем знать, изготовимся. 
     Владимир сказал с раздражением: 
     С чем изготовимся? В городе нет войска. 
     Все-таки... 
     Воеводы ловили взгляд князя, расправляли плечи. Претич даже 
сделал полшага вперед, а Волчий Хвост кашлянул так, что во дворе 
испуганно заржали кони. 
     Князь поморщился: 
     Нет, Претич, ты мне здесь нужен со своим советом... И ты, 
Волчий Хвост, тебе оборону крепить. Поведет передовое войско воевода 
Калаш. Он умел в бою, воинское дело знает. 
     Войско? переспросил Претич с сомнением. 
     Владимир взглянул на бодрого Калаша, перевел взор на Претича, 
снова на Калаша, махнул рукой: 
     Добро. Пока не войско, а только свою личную дружину. У тебя 
сколько воев? Две сотни? Разведаешь боем, как они настроены, языка 
возьми... Приедешь расскажешь, решим, какое войско поведешь. 
     Калаш сдержанно поклонился, пряча довольную улыбку, сразу же 
отступил и, выбравшись из толпы, быстро сбежал по лестницам с 
поверха на поверх, пока не выбежал быстрый и легкий, несмотря на 
свои пятьдесят и шесть пудов костей и мяса да еще доспехи. 
     По коням! велел он коротко. 


     Глава 23 


     Через час городские врата заскрипели, из-под арки выехал на 
высоком тонконогом коне сам Калаш, за ним пятеро его сынов, крепкие 
как дубы, закованные в булат. Следом ровными рядами потянулись две 
сотни самых доблестных богатырей его родного племени угличей. 
Умудренный жизнью и битвами Калаш не зря считал, что Русь Русью, но 
родня родней. В личную дружину набирал только из многочисленной 
родни, а родни, понятно, у такого знатного боярина все племя. Не 
было сражения, чтобы кто-то из калашевцев бежал с поля боя: позор со 
стороны родичей страшнее гибели на поле брани. Не было случая, чтобы 
при отступлении не вынесли своих раненых, а буде кто оставался за 
вражескими рядами, туда бросались с такой яростью, что завсегда 
выручали родича, даже если приходилось за одну голову класть десять. 

     Солнце стояло в зените, Калаш велел ехать вдоль леса, где 
высокие дубы давали прохладу. Некоторые витязи сняли шлемы. За 
спиной Калаша сразу же раздался конский топот, сбоку появился 
молодой парень, весь в железе, даже шлем с личиной. Под широкими 
пластинами из булата не видать кольчугу, тоже из толстых колец, 
расклепанных так, что не воткнуть и шило. 
     На Калаша взглянули синие встревоженные глаза. 
     Дядя Калаш, а не опасно ли? 
     Калаш поморщился, этого племянника навязали едва ли не силой, 
парень трусоват, да и в кости мелковат, потому и нацепил на себя 
столько одежек и железа, чтобы выглядеть крупнее и страшнее. 
     Ну что тут опасного? спросил он тоскливо. Рудик, ты меня уже 
заел своим нытьем. Вернемся, я тебя определю стену городскую беречь. 
А для походов ты, дружок, еще не дорос... 
     Племянник сглотнул воздух. Из-под личины глаза смотрели 
по-детски чистые, синие как небо, а по красному распаренному лицу 
катились крупные капли пота. 
     Но ведь... шлемы! А вдруг нападут? 
     Откуда? 
     Ну... из леса. Мы ж так близко едем... Надо бы хоть на версту 
чтоб вокруг чисто поле... 
     Голос был неуверенный, но Калаш уловил упрямство и затаенный 
страх. Усмехнулся: 
     Дурень ты, Рудик. Ни один степняк не делает засад в лесу. Они 
вообще леса страшатся. Вольная степь вот где могут разгуляться. 
     Племянник все еще держал коня рядом с конем воеводы. Пугливо 
огляделся по сторонам: 
     А шлемы почто стащили? Вот Бронько уже и колонтарь стащил!.. А 
если нападут, надеть не успеет! 
     Калаш сказал с раздражением: 
     Бронько и без колонтаря страшнее, чем ты в полной броне. А до 
встречи с печенегами еще сто раз успеет надеть и снова снять. А вон 
ты сейчас тащишь на себе это железо, а когда дойдет дело до боя, уже 
и соломину не поднимешь, а не токмо меч. Это тоже умение: накопить, 
а не растерять силы перед битвой! 
     Пристыженный Рудик отстал. Дорога вдоль леса тянулась 
протоптанная, с одной стороны высится прохладная стена, из глубины 
леса тянет свежестью, а с другой простерлось ровное поле, красное от 
маков. Воздух дрожал от гула множества пчел и шмелей. Видно было, 
как раскачиваются красные головки цветов, а толстые шмели, 
распихивая пчел, втискивались в чашечки цветов, мохнатые и желтые от 
прилипшей на лапки и спины пыльцы. 
     Наконец лес остался позади, дорога пошла по ровному полю. 
Легкий ветерок колыхал ковыль, солнце сожгло сочные травы и 
кустарники, сейчас дружина двигалась по сухой, сожженной степи. Уже 
за передними всадниками поднималось облако пыли, и дружина 
растянулась, чтобы пыль хоть малость успевала осесть. Рудик снова 
начал поскуливать, тревожно оглядываться, а Калаш стиснул зубы и 
угрюмо помалкивал. 
     Трижды пришлось пересечь каменистые русла мелких речушек. Одна 
пересохла начисто, через две переправились не слезая с седел. Вдоль 
рек попадались крохотные веси, Калаш дивился богатым стадам, а когда 
дорогу перегородило огромное стадо гогочущих гусей, что и не 
подумали уступать дорогу воеводской дружине, невольно покрутил 
головой: могучие удары нанес недругам Святослав Неистовый. А его 
сын, нынешний князь, настолько укрепил Русь, вынеся далеко на 
кордоны заставы богатырские, что уже давно никакой враг не рискует 
подступить к стенам Киева. Ширится Русь, ширится! И люди все дальше 
от надежных городских стен чувствуют себя в безопасности. 
     В одной веси Калаша узнали, прокричали хвалу. А молодые девушки 
бросили ему вослед горсти отборной пшеницы, дабы боги были с ними в 
пути. Расчувствовавшись, Калаш бросил им серебряную монету. За 
спиной слышал веселый визг и возню, но воевода уже не оглядывался. 
     Солнце клонилось к закату, когда далеко впереди на багровом 
небе среди ровной степи начал вырастать курган. Усталые кони шли 
медленно, курган приближался по-царски неспешно. Калаш покосился на 
Рудика: если он чувствует, как по телу проходит легкая дрожь, то что 
чует этот парнишка, пригодный больше для песен, чем для рати? 
     Рудик ехал с широко распахнутыми глазами, даже рот открыл. 
Древний курган наполовину размытый ливнями, талыми водами, 
изъеденный ветрами все же громаден настолько, что волосы шевелятся 
на за-гривке: разве не велеты насыпали? Что за народы здесь жили? 
     Калаш кивнул: 
     Говорят, здесь могила великого Скифа, который и заселил всю 
Гиперборею. Для кургана Славена, от которого наши племена, он 
староват... 
     А я слышал, прошептал Рудик благоговейно, что в этих местах 
знаменитая Сивур-могила... 
     Калаш отмахнулся: 
     Ты бы хоть раз на солнце глянул! Мы ж в другую сторону едем. 
Сивур-могила, как и Черкень-курган, по ту сторону Днепра. А савуры, 
или савиры, на эту сторону никогда и не перебирались... Отсюда и до 
самого моря властвовал неведомый народ скифов. Говорят, лютый народ, 
навроде зверей... Мясо сырое ели, кровь пили, отчего силы были 
непомерной. Но боги их покарали за то, что они, победив всех врагов, 
решили с ними самими биться. Даже притолоку в домах сделали повыше, 
чтобы боги не подумали, что скифы им кланяются! Ну, боги осерчали 
настолько, что вообще запретили пшенице созревать, скоту 
плодиться... Правда, скифы и тут не погибли: зерно и скот брали у 
побежденных, но потом решили, что если не могут побить богов, то 
бесчестье жить вот так... 
     И что же? спросил Рудик, едва дыша. 
     А взяли и померли, буркнул Калаш. Отря-а-а-ад... стой! Здесь 
остановимся на ночь. Бронько и ты, Ястреб, на вершину кургана! Чтоб 
муха не пролетела незамеченной. 
     Дружинники с облегчением спешивались, расседлывали коней. 
Несколько человек сразу же ушли вперед и в стороны. Калаш всегда 
ревниво следил, чтобы ночной дозор бдел неусыпно, даже если бы стан 
пришлось разбить посреди Киева. 
     Вспыхнул первый костер. Рудик пугливо посматривал на темнеющее 
небо. Когда высыпали звезды, пламя костров стало ослепляюще ярким, а 
тьма настолько черной, страшной, что он сразу увидел там 
подползающих степняков с ножами в зубах, вурдалаков, ночных упырей. 
     Воины расположились по семь человек вокруг каждого костра. 
Коней стреножили и пустили в сочную траву. Рудик робко подошел к 
грозному родственнику: 
     А кони-то без охраны... 
     Ну и что? изумился воевода. 
     Как бы того... 
     Да что? 
     Мало ли чего... Волки аль печенеги. Останемся без коней, каково 
будет? 
     Воевода оглядел его с головы до ног. Рудик топтался перед ним 
как железная статуя, даже шлем не снял, так и ходит в двойном 
панцире, замученный и испуганный первой ночевкой вне стен родного 
дома. 
     Эх, Рудик, ответил он со вздохом. Ну что ты за трус? Почему не 
веришь в мощь нашего русского оружия? В нашу русскую доблесть и нашу 
русскую отвагу? 
     Дядя, проблеял он жалко, я конечно же верю... 
     Не веришь, отрубил воевода жестко. Иначе как подлый трус не 
ходил бы по стану в полном вооружении! Вокруг тебя что, печенеги? Мы 
их зачуем за десяток верст!.. Да и не парочка нас путников, которых 
всяк норовит ограбить. Две сотни воинов!.. Да не простых воинов, не 
простых... 
     Пристыженный, Рудик повесил голову. Дабы не встречать укоряющий 
взгляд дяди, так и стушевался в сторонку, посидел у костра, но тьма 
слишком близко за спиной, пересел к другому, там круг света 
побольше, однако хворост постепенно прогорает, пугающая темнота 
подбирается ближе и ближе... 
     Начал подбрасывать хворост, но прикрикнули: вокруг костра 
развешаны портянки, сохнут, а от большого жара загорятся. 
Несчастный, он наблюдал, как беспечные богатыри засыпают один за 
другим, разделись до исподнего, звездное небо смотрит на голые груди 
и животы, скользит мертвенно-бледным светом луны по спокойным лицам 
с закрытыми глазами... А говорят же всякие страсти, что луна солнце 
упырей и покойников, что под ее светом встают вурдалаки. 
     Короткая летняя ночь начала слегка светлеть, когда он ощутил, 
что наступает утро, звезды блекнут, ничего страшного не случилось... 
Усталое тело наконец охватила слабость, теплота пошла изнутри 
наверх, руки и ноги защипало от прилива крови. Веки сразу 
потяжелели, звезды начали расплываться, багровые угли костра стали 
крупнее, над ними мелькнула темная тень, послышался легкий хрип, все 
еще похожий на храп, но все же не такой, еще одна тень, блеснуло 
словно лезвие ножа... 
     Не давая отяжелевшим векам сомкнуться окончательно, он 
наблюдал, как черные тени скользят в самом стане. Изредка 
поблескивают ножи, вот хрустнула сухая ветка... Внезапно он ощутил, 
что это не грезится, что в самом деле в стане чужие, настоящие, 
вовсе не тени, под тенями сучки не хрустят... 
     Он завопил: 
     Тревога!.. Напали! 
     К нему метнулись с двух сторон. Сильный удар потряс тело, это 
ударили в спину острым копьем. Он услышал отвратительный скрежет 
железа по железу, рухнул вниз лицом. По нему пробежали, топча, он 
все же поднялся, нелепо махнул мечом, руку дернуло. В багровом свете 
углей вдали поднялась огромная фигура в полотняной рубахе с 
распахнутым верхом. В ее руках появился топор, человек орал и 
отмахивался им, Рудик с ужасом узнал воеводу. 
     В стане заорали, завопили, просыпаясь, люди. В ответ грянул 
страшный гортанный крик степняков, полоснул по ушам. Рудик бросился 
к воеводе, по дороге сшиб двоих, встал спина к спине. Кровь текла по 
рукам воеводы, в боку зияла рана, оттуда выплескивалась толчками 
темная кровь. 
     Беги, прошипел он. Сообщи князю... 
     Дядя! закричал Рудик, слезы дрожали в его голосе. Я тебя не 
брошу!.. 
     Дур-рак... я тебе не дядя... 
     Он сразил топором слишком близко сунувшегося степняка. На них 
особо и не нападали, спеша прирезать как можно больше полусонных 
дружинников, что вскакивали со скоростью улиток, их шатало со сна, а 
мечи и доспехи сложили в сторонке кучкой. Даже Рудик понимал, что, 
как только кончится резня, на них обратят внимание и тогда просто 
побьют стрелами, чтобы не терять людей. 
     К коням, велел воевода хриплым, страшным голосом. Вон там... 
     Нет, сказал Рудик несчастно, их перегнали чуть левее... я 
видел... 
     Воевода сразу взял левее, они торопливо побежали, размахивая 
мечом и топором. Дважды им загораживали дорогу сразу по трое пятеро, 
Рудик чувствовал, как острые сабли стучат по голове, плечам, рукам, 
сам орал и бил мечом, потом степняки исчезали под его бегущими 
ногами, наконец в бледном рассвете в самом деле вынырнули конские 
головы. 
     Воевода, раскачиваясь из стороны в сторону, из последних сил 
спешил следом. Он весь был покрыт ранами, лицо развалил страшный 
удар от скулы до нижней челюсти, на груди три широкие красные 
полосы, зато на доспехе Рудика половецкие сабли не оставили следа, 
только повыщербились. 
     Воевода прохрипел: 
     Хватай... беги!.. 
     Садись, сказал Рудик, я помогу... 
     Из-за коней с визгом выскочили три степняка. Рудик молодецким 
ударом встретил одного, двое обрушили на него сабли с двух сторон. 
Дзинь!.. У одного в кулаке остался обломок с рукоятью, второй даже 
изменился в лице от отдачи в руку. Рудик взмахнул мечом, один 
отшатнулся, кончик длинного меча полоснул по животу, оттуда из 
широкой раны сразу полезли темные кишки. Второй отступил, споткнулся 
и упал на спину. 
     Калаш, шатаясь, пытался поймать коня. Хоть и стреноженные, те в 
испуге отпрыгивали от залитого кровью страшного человека. Рудик 
выбежал вперед, ловко ухватил за гриву крупного серого коня, 
набросил узду: 
     Готово!.. Садись, дядя!.. Я помогу... 
     Воевода опустился на одно колено. Его руки опирались на топор, 
ладони скользили по скользкому от крови древку. Дышал он с хрипами, 
на племянника смотрел почти с ненавистью. 
     Дурак... Беги! 
     Дядя... 
     Предупреди князя... 
     Мы сможем оба! 
     Рудик бегом подвел к нему коня, воевода перекосился, когда 
племянник подхватил его под мышки: 
     Дурак... не понимаешь... 
     Еще двое печенегов вынырнули из утреннего тумана. В руках 
окровавленные сабли, руки по плечи в крови, красные пятна покрыли 
халаты. Наткнувшись на двух уцелевших русских, удивленно завопили. 
Рудик выронил грузное тело, сделал шаг вперед. Его трясло, но удар 
сабель встретил свирепым ударом меча. Один степняк завалился 
навзничь с распластанным надвое лицом, второй с визгом отступил и 
скрылся в багровой темноте. 
     Рудик гнаться не стал, снова поймал коня. Воевода все еще стоял 
на коленях, под ним была красная лужа. Не поднимая головы, прохрипел 
в землю: 
     Скачи... 
     Мороз и стыд осыпали разгоряченное лицо. Пальцы ухватились за 
гриву, он взметнул тяжелое в доспехах тело в седло. Каблуки ударили 
в конские бока. Конь оскорбленно взвизгнул, Рудика качнуло, 
навстречу метнулись багровые тени, пламя костров, теперь горела даже 
одежда на зарезанных дружинниках. Степняки торопливо переворачивали 
лежащих, в руках сверкали короткие острые ножи. Раненых надо спешно 
дорезать, добыча досталась неплохая, вся русская дружина полегла 
почти не сопротивляясь... 
     Рудик пронесся краем стана, за спиной слышались крики. Он 
страшился, что если погоня, то его с легкостью настигнут, степняцким 
коням не тащить на себе тяжелого русича в тяжеленном доспехе, но то 
ли сразу удалось нырнуть в ночную тьму, то ли не решились впотьмах 
гнаться за одиноким всадником, когда в стане такая богатая добыча, 
за это время растащат самое ценное, но Рудик гнал и гнал коня, пока 
бока зверя не покрылись мылом, а изо рта не полетела желтая пена. 
     Прислушавшись, пустил коня шагом, а потом соскочил на землю и 
побежал, ведя в поводу. В полном доспехе и с оружием дружинник 
должен уметь бежать верста за верстой, и теперь Рудик несся рядом с 
усталым конем, старался дышать ровно, но удавалось плохо: перед 
глазами стояло залитое кровью лицо воеводы, его глаза, которые 
отводил всячески, пряча стыд и гнев. 
     Хотел умереть, прошептал он на бегу. Он не хотел 
возвращаться... 
     Через две версты бешеного бега, когда дыхание стало вырываться 
с хрипом из раскаленного горла, он вспрыгнул на конскую спину и 
продолжил скачку к Киеву. 


     Глава 24 


     Владимир снова с тревогой всматривался с крепостной стены. 
Вчера к вечеру из отряда Калаша на взмыленном коне примчался 
один-единственный дружинник. Конь пал замертво за сажень до ворот, а 
сам гридень, весь раненный и посеченный, рухнул в долгое 
беспамятство. Однако он успел прошептать подбежавшим стражам, что 
великая орда валит в сторону Киева. 
     Это был именно тот страхополох, что боялся каждого куста и 
которому Калаш говорил, как слышал сам Владимир, что они-де 
печенегов шапками закидают. Сейчас по городу спешно таскали к стенам 
камни, в мешки сыпали песок и складывали кучами. В дальние племена 
помчались вестники, надо срочно подтягивать к городу войска из числа 
союзников. 
     Заскрипели ступеньки, Претич поднялся, уже будто для жаркой 
битвы: в панцире, на руках железные налокотники, широкие поножи 
защищают ноги, на плечах широкие булатные пластины, но металл 
тонковат умен воевода, знает, что не от тяжелых мечей защита нужна, 
а от легких сабель. Когда дрались с мурманами, тогда на плечи 
надевал булат с палец толщиной. 
     Послать бы весточку Добрыне, сказал Претич вместо "здравствуй". 
С его воинским умением стало бы полегче! Да и с его мечом... 
     Владимир смолчал, отвел взгляд. Претич покачал головой. Значит, 
верно, что князь ненавидит дядю. Тот и собой хорош, и каждый воин в 
нем души не чает, и вообще Добрыня для одних образец, а для других 
постоянный укор. Вот и опять спровадил куда-то героя, чтобы о нем 
забыли. А то в такое место послал, чтобы голову сложил... 
     Не надо ждать Добрыню, проронил наконец Владимир. Никто нас не 
спасет, надо самим... 
     Спровадил насовсем, мелькнуло в голове злое. Всех героев, всех 
богатырей разогнал, погубитель народа славянского. 
     Почему не надо ждать? 
     Он собирался... ответил Владимир медленно, в очень дальние 
страны. Очень! 
     Настолько дальние, спросил Претич с умыслом, что его не 
достать? Не послать весточку? 
     Владимир поморщился: 
     Давай оставим Добрыню. Скажем так, ему сейчас... не до нас. 
     Претич сказал сурово: 
     Для мужчины нельзя лучше закончить дни, чем в служении отече... 
тьфу!.. ваше отечество русов дымом пошло, но хоть в служении родному 
племени! И нет краше гибели, чем отдать живот свой за своих женщин, 
детей и родных богов. 
     Владимир смолчал, в таких случаях можно только молчать, а если 
говорить, то соглашаться с каждым словом, иначе каждый узрит в тебе 
злобное чудище, которому не место в людском племени. 
     Претич сопел, злился. Когда поднимался по ступеням, уже хотел 
рассказать про хитрого ромея, как плетет сети, как и его пытался 
поймать и настроить супротив князя, но сейчас, столкнувшись с явной 
дурью этого пришибленного любовью к заморской прынцессе, 
заколебался. Вызвать Добрыню это если не спасение для Киева, то 
серьезная подмога. Только полный адиет отмахнется. Но этот пьяница и 
бабник отмахивается, а блудливые глаза уже шарят по сторонам, 
молодых девок замечают... Нет, не такой правитель этим землям нужен! 

     Легкий ветерок трепал черный чуб великого князя. Выбритая до 
синевы голова блестела. Претич заметил мелкие капельки влаги, что 
выступают по всему лицу князя и тут же испаряются, словно на 
жаровне. То ли перепил вчера, то ли внутренний жар изгоняет влагу, 
как при жаре дерево тянет из земли и сбрасывает с листьев воды 
побольше, чем в холод. 
     Наклонившись, великий князь рассматривал земляной вал, вбитые 
по косогору заостренные колья, обломки кос, перевернутые бороны. 
Претич прогудел за спиной, как большой сонный шмель: 
     Муромец бьется на дальней заставе богатырской... Пока голубь до 
него домашется, здесь все решится... Отважный Руслан уехал в дальние 
края да там, похоже, и сгинул. Не слышно о могучем Залешанине, 
незнаемо где хвастливый, но наделенный великой силой Фарлаф... 
     Исчез без следа сладкоголосый Ратмир, добавил Владимир 
задумчиво. Как будто чья-то злая воля выманила всех богатырей... 
     Претич поморщился: 
     Это ты о тех дурнях, что за твоей дочкой отправились? За 
Путятичной? 
     По-моему, за Забавой, ответил Владимир без уверенности. 
Вообще-то девка удалась, ты зря нос воротишь. В меня, поди. 
     Воевода смерил его взглядом с головы до ног: 
     Ну, ежели в тебя... 
     Владимир нахмурился: 
     На что намекиваешь? 
     Что ты, что ты, княже! Не зазря, смекаю, ее Кощей или Черномор 
спер. Или даже Змей себе пару искал... Эх, когда ты успел столько 
наплодить? Сейчас у тебя девятьсот жен, понятно, но тогда ж ты не 
был князем... 
     Владимир хмуро улыбнулся: 
     Князем я стал в девятнадцать лет, но и раньше все бабы были 
мои. Потому и детей много. Всех не упомню, понятно. Но надо же племя 
растить и улучшать? 
     Претич окинул снова внимательным взглядом: 
     Ах, ты ж племенной бык... я хотел сказать князь! Верю, добрые 
витязи вырастут со временем, но сейчас как? 
     Владимир прорычал с угрозой: 
     Будем держать оборону. Не первый раз. 
     Но столько народу под стены еще не приводили, заметил Претич. 
     Да и у нас так не было пусто, признался Владимир. Разве что 
как-то послать к князю Круторогу. Он готовился идти на ховрахов, те 
с данью что-то мешкают, его войско в сборе. 
     Круторог и так все знает, возразил Претич. Печенежскую ораву 
незамеченной не проведешь! Хоть и далеко их войска, но ты сойди с 
башни, приложи ухо к земле! Услышишь, как стонет под тяжестью их 
коней и повозок. Нет, Круторог приведет войска сам. Но хватит ли? 
Сам знаешь, что это капля в море. 
     Знаю, ответил Владимир угрюмо. Вот и думаю, а не отдать ли им 
молодого Дюсена? 
     Претич отшатнулся: 
     Да ни за что! 
     Почему? Он нам нужен? 
     Воевода зло оскалился: 
     Уже нет. Но отдать... это признать их силу. Признать, что 
боимся, идем на попятную. 
     А мы не боимся? спросил Владимир. 
     Претич раскрыл рот для быстрого и горячего ответа, остановился 
на миг, ответил все так же зло, но сдержаннее, по-воеводски: 
     Боимся. Но ворогу это показывать нельзя. 
     На башне хоть с князем прятались от солнца под навесом, а внизу 
духота обрушилась сразу, едва спустился со ступенек. А когда 
неспешно выбрел из тени, отбрасываемой стеной, то солнечные лучи, 
уже чуть багровые, почти вечерние, прожгли его защищенное доспехом 
тело, как лист клена. В горле снова пересохло, а кишки как-то сразу 
слиплись. Он переборол искушение вернуться и сесть за обеденный 
стол. Побрел вдоль стены, по-старчески загребая сапогами пыль. 
     Во рту было мерзко, словно туда нагадили сто котов. Со лба в 
глаз стекла струйка жгучего пота. Он нехотя смахнул, за спиной 
осторожно простучали копыта. Гридень вел следом под уздцы двух 
коней, глаза у парнишки такие же добрые и печальные, как у 
подопечных. 
     Ладно, буркнул Претич, здесь без нас управятся. 
     Гридень послушно повернул коня следом, а воевода погнал наметом 
в центр, где гордо высится терем великого князя, где не утихает пир, 
где вино льется рекой, где герои и богатыри состязаются как в 
геройстве, так и кто больше сожрет и выпьет. 
     Еще на площади перед княжеским двором полно повозок, часть 
коновязей расположили по эту сторону забора. В самом княжеском дворе 
длинные ряды столов во дворе, там пируют слуги, прибывшие с гостями, 
бестолково водят запалившихся от скачки коней. Из дальнего подвала 
выкатили сорокаведерную бочку вина, с воплями и веселыми криками 
погнали, подгоняя пинками, прямо на столы. 
     Морщась, Претич пошел через княжеский двор по широкой дуге. Со 
ступенек терема спускался, пошатываясь и хватаясь за резные перила, 
кичливый боярин, одетый, как девка, пестро и неумно. Двое гридней 
поддерживали под пышные руки, торопливо пытались увести на задний 
двор, что-то настойчиво шептали в уши. Наверное, что великий князь 
запретил блевать с его крыльца. 
     Из полуподвального помещения тянуло синеватым дымом вперемешку 
с клубами пара, доносился легкий стук, прозвенел чистый смех. 
Оглянувшись на терем, он подумал, что успеет побывать у князя... раз 
уж обещал этому Власию, а пока проверит, все ли здесь ладно. 
     Когда он вошел, пригибаясь под низкой притолокой, на миг 
почудилось, что оказался в темном жилище огнедышащего Змея. 
Солнечный свет исчез, как и зной, но взамен в лицо пахнуло горячими 
запахами жареного мяса, разваристой каши, печеной рыбы. 
     В полумраке полуослепшие глаза видели только оранжевые пятна, 
то ли глаза Змея, то ли пламя из пасти. Наконец рассмотрел огонь 
сразу в трех огромных очагах. Там тесными рядами стояли закопченные 
медные чаны, котлы, в них варилось, жарилось, запекалось, а с 
поперечной балки свисали толстые кровяные колбасы, раздутые окорока, 
ножки молодых телят. 
     Грузные повара, оба степняки, мерно колотили деревянными 
молотками по широкому ломтю телятины. Молодая девушка, что принесла 
из кладовки корзинку с луком, заискивающе улыбнулась знатному 
воеводе: 
     Что-нибудь отведаете, Претич? 
     Претич повел носом: 
     Больно дымно у вас... 
     Зато у нас свежее, засмеялась девушка. Она умело поиграла 
подведенными бровями. Щеки ее были красные, как яблоки, явно 
переборщила с румянами. И горячее! А пока донесут князю на стол, уже 
осты-вает... 
     Претич оценивающе оглядел ее с головы до ног, а девушка с 
готовностью выпрямилась, выпятила грудь, а бедра каким-то образом 
сумела сделать шире. 
     Как зовут? 
     Ксения, ответила она щебечущим голоском. 
     Ксения? удивился он. Ромейка? 
     Наверное, ответила она беспечно. Меня совсем маленькой 
привезли... Ничего не помню, кроме имени. 
     Гм, проговорил он задумчиво. Ладно, как-нибудь в другой раз... 
     Когда вышел, пятясь задом, как речной рак, солнце уже зависло 
между теремом и дальней сторожевой башней, косматое и недоброе. Он 
ощутил, как по телу пробегает недобрый холодок. Несмотря на ясное 
небо, заходящее солнце не пылает пурпурным огнем, как вчера. Сейчас 
к темному краю земли сползает раскаленный до темно-вишневого жара 
слиток металла, видна окалина, пятна присохшей грязи. Сегодняшнее 
солнце выглядит таким усталым, что может не выползти завтра из норы. 
Старые люди говорят, что когда-то такое уже случалось, и тогда 
вымирали люди и звери, леса засыхали, а реки и моря среди лета 
покрывались льдом. 
     Плохая примета, сказал себе. Плохая. Но все-таки надо идти. 
Мужчина тот, кто все равно идет. А все приметы толкует в свою 
пользу. Никуда не деться, надо пойти и выкрасть перстень с печаткой. 

     В Золотой Палате нескончаемый пир гремел песнями. Заезжий 
гусляр тешил народ новыми песнями, но внимали ему разве что 
двое-трое еще не упившихся вусмерть, остальные сами пытались орать 
песни, перекрикивая шум и гвалт. Наконец гусляр не вытерпел, ухватил 
гусли, а с ним ушло четверо трезвых да охочих до песен. 
     Претич прошелся вдоль стола, вроде выбирая место, кивал на 
приветствия, улыбался, хлопал по плечам, а когда мимо проплыла 
грузная фигура хана Сыртака с его блестящей, как валун круглой 
головой с оттопыренными ушами, ласково погладил по лысине, сказал 
покровительственно: 
     Как у тебя здесь гладко и чисто! Как задница моей жены. 
     Вокруг услужливо захохотали. Пошел между столами, растопырив 
руки, довольный. Сыртак в задумчивости сам потрогал свою голову, 
согласился: 
     Да, ты прав. 
     Претич не понял, почему за столом захохотали еще громче: народ 
легко меняет симпатии за удачный ответ. 
     Великий князь уже за столом, кубок в правой руке, на лице ясная 
отеческая улыбка. Похоже, в самом деле забыл, что в городе нет 
войска, а печенежская орда выступила на Киев. Уже погиб храбрый, но 
беспечный воевода Калаш, уже вторая хвостатая звезда прошла по небу, 
указав хвостом на Киев, уже третью ночь подряд вокруг луны светится 
бледный как покойник круг, а сегодня наметилось второе кольцо, что 
охватило и первое, будто еще одно кольцо осады... 
     По лицу князя было видно, что выпил немало. Правда, Претич 
помнил, что князь из тех, кто не старается упиться и поскорее 
завалиться под стол, а даже питие превращает в ристалище, поединок: 
кто кого перепьет, а потом вроде ни в одном глазу. Но кто слишком 
часто в этом упражняется, сам не замечает, как из бойца-поединщика 
превращается в запойного пьяницу. 
     Воевода приблизился, сказал многозначительно: 
     Веселимся, княже? 
     Еще как, ответил Владимир. Посмотрел в лицо воеводы, 
насторожился, но виду не подал, неспешно осушил кубок, поднялся, для 
важности опершись на плечо отрока. Чой-то засиделся... Надо ноги 
размять. 
     Претич последовал за князем в отдалении. Когда тот прошел по 
коридору и зашел в свою комнату, сердце за-колотилось, как у 
пойманного зайца. Уже надеялся, что князь свернет в горницу или 
светлицу, тогда можно злодейство отложить, но он, будто ведомый 
неведомой... или ведомой силой, прет, как лосось на нерест, 
навстречу гибели. 
     По коридору прохаживались два гридня в полном оружии. Претич 
уловил ощупывающие взоры, толкнул дверь. Владимир стоял к нему 
спиной на том конце комнаты, смотрел в темное окно. Оттуда снизу 
доносились пьяные выкрики, гогот, звонкий женский смех. 
     Еще какие-то новости? спросил он, не поворачиваясь. 
     Есть, согласился Претич. У нас что ни день, так новости... 
     Остановившись за спиной князя, он неслышно вскинул руку и 
помахал над головой. Кто бы ни находился в темном дворе, отчетливо 
рассмотрит освещенную масляным светильником ладонь. 
     Добрые? 
     Претич провел рукой по усам, заодно тронул колючий подбородок, 
пора срезать щетинку, хмыкнул: 
     Чего бы тогда скрытничал? Там бы и каркнул во все... во все 
воронье горло. Увы, княже. Прибыл мой человек... Ну, из тех, кто за 
степняками приглядывает. Сам степняк, но его родня уже у нас. Так 
что доверяю. 
     Владимир спросил чужим голосом: 
     Что принес на хвосте? 
     Печенеги не по своей воле собирают войско. 
     А по чьей же? 
     Поговаривают, что еще с весны во всех стойбищах побывали 
знатные ромеи. С подарками! Долго степняков подбивали... Наобещали, 
настращали. Да и не дивно, что долго их науськивали: мы с печенегами 
лет сорок уже не воевали! Ну, если не считать всякие мелочи... 
     Со двора донесся многоголосый крик. Затем сквозь взволнованные 
голоса прорезался тонкий девичий крик: 
     Вольдемар!.. Вольдемар, спаси меня!!! 
     Князь изменился в лице. Глаза стали выпучиваться, а рука 
метнулась к мечу. Претич успел вскрикнуть: 
     Что с тобой? 
     Оставайся здесь! выкрикнул князь. 
     Дверь за ним гулко хлопнула, простучали тяжелые сапоги. Претич 
метнулся к сундуку. Крышка поднялась легко, а в глубине блистал 
окованный золотом массивный ларец. 
     Трясущиеся руки нырнули в глубину скрыни, как камни в воду. 
Ларец показался неожиданно тяжелым. Торопливо вытащил, пальцы 
соскальзывали. Сердце стучало так громко, что могли услышать во 
дворе. 
     Обламывая ногти, ухватился за крышку, поддел. На миг мелькнула 
страшная мысль, что ларец заперт как-то хитро, но крышка открылась с 
легким щелчком, будто лопнул сухой орешек. В глубине на чистой 
тряпице блистало крупным изумрудом толстое золотое кольцо, именуемое 
перстнем. 
     Он ухватил торопливо, кончиком указательного пальца успев 
ощутить на ровной поверхности драгоценного камня выпуклости и 
выемки, именуемые печаткой. Звонко захлопнулся ларец, скрыня 
закрылась почти бесшумно, а когда хлопнула дверь и на пороге 
появился князь, Претич уже торчал из окна, наполовину свесившись во 
двор. Не по возрасту густые, хоть и до единого волоска серебряные 
волосы как львиная грива падали на спину. 
     Свалишься! рыкнул Владимир от двери. Лицо его было бледным, в 
глазах метались страх и растерянность. Или зад перетягивает? 
     Претич повернулся: 
     Да все пытался узреть, куда ты побег... Что-то случилось? 
     Ничего, ответил Владимир зло. Ничего не случилось!.. Просто 
почудилось. Так что, говоришь, ромеи их подбили? 
     Но глаза его блуждали, смотрел сквозь воеводу. Претич скомкал 
разговор, распрощался. Князь смотрел, как он уходит, но Претич 
понимал, что всесильный князь видит совсем другое. 
     Когда он вышел во двор, отшатнулся в испуге. Огромный двор 
залило оранжевым светом, словно над Киевом среди ночи повисло 
огромное косматое солнце. По углам и вдоль стен дюжие гридни 
поставили бочки со смолой, между ними бочонки с греческим огнем, все 
это било в небо столбами огня, заливало оранжевым трепещущим светом 
как сам двор, так и окрестные улицы. 
     Умельцы из местных подсыпали в бочки соли, огонь получился где 
красный как кровь, где алый как утренняя заря, а кое-где даже 
ярко-синий. На заднем дворе устроили состязания: кто с одного удара 
перерубит столб, кто на полном скаку подденет с земли длинным копьем 
перстенек с мизинца, кто попадет в такое кольцо с сорока шагов 
булатной стрелой. Самые могучие богатыри спорили, кто дальше всех 
зашвырнет мельничий жернов, а когда жернов наконец раскололся, 
швыряли на спор большую наковальню Людоты. 
     Претич, двигаясь медленно, прошел, как бы гуляя, к воротам, 
вышел, постоял на улице, словно ненадолго отлучился с княжеского 
пира и вот-вот вернется, а потом быстро, не покидая тени, заспешил к 
своему терему. 


     Глава 25 


     Костер разгорелся едва-едва. Веточек мало, а пойти за ними в 
лес помереть, не дойдя до ближайших деревьев. Задержав дыхание, 
Добрыня попробовал расстегнуть ремень, но пальцы почти не гнулись. 
Леся осторожно ощупывала раненую руку, морщилась, тихонько 
вскрикивала. 
     Как же они... услышал Добрыня жалостливый шепот. Как же... 
     Кто? 
     Да эти двое... Которые помогли... 
     Добрыня сказал раздраженно: 
     Брось. Залешанин сделал то, что всякий мужчина для своего 
лучшего друга... хотел бы сделать. Но Залешанин... сумел. 
     Он сделал новый вдох, снова задержал дыхание, чтобы не выдать 
себя стоном. Пальцы зацепились за пряжку, но острой болью стегнуло в 
правом локте, рука бессильно повисла. 
     Леся, позвал он сквозь зубы. Леся... 
     Она поднялась с колен, бледная и дрожащая. Сверху падал слабый 
мертвенный свет, половинка месяца превращалась в серп, пока еще 
широкий, освещающий полночную землю. Лицо Леси заострилось, 
похудело, а вместо глаз чернели впадины. 
     Как ты? 
     Еще жив, процедил он сквозь зубы. Но если ты не расстегнешь у 
меня ремень... там, на спине, я задохнусь в этом железе. 
     Он чувствовал, как она слабо дергает, пытается расстегнуть 
ремни. Доспехи поверх кольчуги держались на трех широких ремнях из 
толстой кожи, что сами по себе защита, булатные доспехи кое-где 
прогнуло под ударами, зажало ремни. 
     Она слабо вскрикнула, когда Добрыня вдруг повернулся, ухватил 
за руку. Она застонала, его пальцы сжались на ране. Он дернул с 
такой силой, что пролетела по воздуху через кусты. Ее протащило по 
траве, твердая, как дерево, ладонь зажала ей рот. 
     Земля вздрогнула, прокатился тяжелый могучий грохот. Затрещали 
деревья, вершинки тряслись, ветки сыпались сквозь темную листву. 
Леся с ужасом увидела, как деревья с треском валятся в стороны. 
Через лес двигались трое сверкающих как льдины инистых велетов. 
Лунный свет сверкал и дробился на их плечах и бородатых лицах, 
темные вершинки деревьев достигали им до груди. С каждым вздохом изо 
рта велетов вырывались облака морозного инея, черные листья сразу 
скукоживались и сыпались, обнажая голые ветви. 
     И не пикни, прошептал Добрыня ей в ухо одними губами. 
     Она смотрела большими испуганными глазами. Земля вздрагивала, 
деревья с треском и долгим шумом валились, ломая ветви, задевая 
другие деревья, повисая, а топот становился ближе и тяжелее. 
     Он прижал Лесю к земле, навалился, закрывая своим телом. Грохот 
приближался, затем Добрыня услышал треск, тянущие звуки и сухие 
хлопки. Рискнул чуть повернуть голову. Велеты стояли совсем близко, 
один обхватил обеими руками могучий дуб, тянул из земли. Толстые 
корни подавались с трудом, выползали нехотя, натягивались как жилы, 
дрожали, издавая, неприятный басовитый звук, словно в воздухе гудели 
огромные шмели. 
     Наконец корни начали лопаться один за другим. Велет с радостным 
ревом, от которого дрогнула земля, а с деревьев посыпались сучья и 
птичьи гнезда, поднял дуб, грубо обламывая ветви. 
     По спине Добрыни бухали комья земли. Суком ударило по голове. 
Невольно задержал дыхание, напрягся. Земля вздрагивала, сверху 
сыпались листья. Воздух заметно похолодел, листья падали скрученные, 
жалкие, убитые внезапным холодом. 
     Затем земля начала вздрагивать тише. Шаги словно бы отдалялись. 
Он рискнул поднять голову, земля посыпалась со шлема и плеч. Во тьму 
удалялось облако морозного инея, снега, в котором проступали три 
страшные фигуры изо льда. 
     Уходим, прошептал он ей на ухо. Эх, сволочи... 
     В голосе богатыря была такая боль, что Леся отозвалась с 
горячим сочувствием: 
     Добрыня, у меня коня тоже... 
     Снежок был... не просто конь! Это был друг... 
     Да-да... сказала она торопливо, подумав, что теперь она к нему 
чуть ближе, пока не завел другого коня. Да-да... 
     Она слышала, как прервалось его дыхание. Она сама, чтобы не 
застонать, стиснула зубы. Сдавленный стон вы-рвался сквозь сжатые 
челюсти Добрыни, когда он полуобнял Лесю, полунавалился на ее плечо. 

     Может быть, пойдем... туда? спросила она и кивнула в сторону, 
куда понижалась земля. 
     Там огонек, ответил он. 
     Она не поверила: 
     Откуда знаешь? 
     Когда ты летела через кусты... могла бы заметить тоже. 
     Она прошептала: 
     А если там... разбойники? Или песиглавцы? 
     Он долго молчал, в груди хрипело, доспехи скрипели. Наконец она 
услышала сиплый голос: 
     Все равно умрем. 
     Но когда оба тащились, поддерживая друг друга, стараясь не 
потерять сознание, он внезапно заколебался. Смерть ему предстоит не 
только именно в эти дни, но и гадкая, позорная. Здесь он просто тихо 
бы умер, страдая от ран, а там, где огонек, как раз и может быть это 
самое, гадкое... 
     Однако ноги тяжело переступали шаг за шагом. Умереть в полете, 
умереть на скаку, на бегу это все смешалось. И хотя там, где он 
оставил горы трупов, тоже не мягкая постель, но сейчас он понукал 
себя идти, заставляя темные деревья двигаться навстречу, 
поворачиваться. 
     Мертвенно-бледная половинка луны изредка ныряла в редкие тучки. 
Тогда он двигался через абсолютную тьму, лишь сверху холодно и 
недружелюбно смотрели далекие звезды. 
     Он увидел огоньки раньше, чем месяц вышел из облаков. Какой 
костер, это светились окна сразу на обоих поверхах широкого дома. 
Дороги от него расходились на все четыре стороны. Судя по широкому 
огороженному двору, они набрели на корчму с постоялым двором. 
     Ворота качались, придвигались медленно, хрипели. Здоровой рукой 
Добрыня придерживал Лесю. Перед воротами и калиткой земля выбита до 
твердости камня, но, несмотря на изнеможение, ему почудился 
тревожный запах большого сильного зверя. 
     К удивлению, калитка подалась от легкого толчка. Двор был залит 
странным багровым светом, недобрым и зловещим, низкое красное небо 
нависало, казалось, над самой крышей, словно над постоялым двором 
полыхала красная заря. Просторный двор пуст, только у коновязи 
сопели и чесались кони. Там осталась глубокая тень, Добрыне 
почудилось, что в той тени не только кони, а если кони, то слишком 
странные. Однако в голове гул, перед глазами вспыхивают искры, вся 
коновязь двоится и троится, и то, что половина коней с крыльями, а у 
одного крылья так и вовсе как у гигант-ского нетопыря, концы скребут 
землю, так это все мерещится от ударов по голове... 
     Двор покачивался, но здание приближалось с каждым надсадным 
сапом. Красное, как раскаленное в горне, крыльцо, высокие ступени, 
перила резные, но толстые, дубовые, не переломить, даже если рухнуть 
сверху всем телом... 
     Ступени исторгали хрипы и стоны, наконец приблизилась дверь. 
Добрыня на всякий случай посторонился. Выждал, но из двери никто не 
вылетел головой вперед, тогда взялся за массивную ручку, потянул 
дверь. 
     Сразу ударило запахами печеного мяса, рыбы и мелкой птицы, 
сдобренной гусиным салом. Донесся приглушенный гул голосов, а когда 
дверь открыл шире, распахнулось просторное помещение с довольно 
высоким, хоть и закопченным сводом. Оно располагалось двумя 
ступеньками ниже, Добрыня окинул одним взглядом все разом, признал 
корчму с тяжелыми широкими столами, длинными дубовыми скамейками, 
двумя отдельными столами и резными стульями для гостей высокого 
звания. 
     На стенах масляные светильники, но по глазам больно стегнул 
багровый огонь двух огромных очагов. После полумрака улицы кольнул 
как шилом, и Добрыня, прикрыв глаза ладонью, уже по запаху 
определил, что в широких жаровнях поджариваются ломти мяса, еще один 
очаг прямо под стеной вблизи столов, там на огромном вертеле 
вращается туша оленя. Он хотел тряхнуть головой, не веря глазам, но 
побоялся, что в черепе потемнеет вовсе, позорно рухнет на пол. 
     Леся дышала тяжело, подпирала здоровым плечом. Мест свободных 
много, но Добрыня остановился, пытаясь сразу определить, что за люди 
и где сесть так, чтобы никто не ухватил сзади за горло. 
     В двух шагах в очаге бушевал, пытаясь вырваться, странный 
малиновый огонь, однако на вертеле жарился привычный олень. Корочка 
уже порумянилась, капли жира срывались на раскаленные угли, там так 
же привычно шипело, зло выстреливало вверх короткими блеклыми 
дымками. 
     Перед глазами расплывались фигуры за столами, он слышал только 
стук ножей и ложек, шумное сербанье, чавканье. В голове ворочались и 
дробились камни. Перед глазами качалось, двигалось, расплывалось. Он 
с трудом из всех этих пятен вычленил взглядом несколько лиц: 
красные, грубые, другие странно бледные, успел заметить торчащие 
мохнатых уши, но при каждом шаге шатало, не был уверен, что не 
почудилось. 
     Отдельно пировали плечистые охотники, их он вы-членил по запаху 
свежей листвы, что проникает в кожу, плоть и остается на долгие 
годы. На столе у них только лесная дичь, а пили, судя по запаху, 
медовуху, зато за соседним столом шумно веселились низкорослые, но 
чудовищно широкие люди в зеленой одежде. 
     Один из пирующих обернулся. На Добрыню и Лесю взглянули странно 
оранжевые глаза немолодого человека. Голая, как валун на берегу 
моря, голова блестела в слабом свете, на груди в три ряда обереги: 
фигурки из дерева, камня, меди, янтаря. На ветхой душегрейке 
позвякивают амулеты, загадочные бляшки. Из-за плеча, где у многих 
рукоять меча или толстое древко лука, торчал резной посох с 
загадочно мерцающим камнем в набалдашнике. 
     За кухонной стойкой высокая женщина с копной ярко-рыжих волос 
резала яблоки. Над ее головой поблескивала черная доска. Добрыня, 
хоть в глазах и плыло, успел заметить на черной поверхности странные 
значки. 
     Перехватив его взгляд, женщина вскинула голову. Добрыня ощутил, 
как по телу пробежала дрожь, словно внезапно подуло морозным ветром. 
Роскошная копна огненно-рыжих волос встала дыбом, Добрыня сразу 
понял, что эта женщина... эта хозяйка ведьма. А какие громадные 
зеленые глазищи! Ведьма вдвойне. 
     Из кухни с топотом выбежала огромная и толстая, как лесной 
кабан, собака, рыжая, по-кабаньи с короткой шерстью, глаза как 
горящие уголья, а в открытой пасти блеснули острые ножи зубов. 
     Женщина вышла из-за стойки, собака опустила зад на пол у ее 
ноги. У этого кабана в собачьей шкуре глаза оказались добрые, 
коричневые. 
     Вам не до еды, определила женщина. Ее взгляд с побитого мужчины 
соскользнул на Лесю, задержался на ее покрытой толстой коркой 
засохшей крови руке. И не до забав.... 
     Еды... прохрипел Добрыня. Вина!.. Постель... 
     Женщина одобрительно улыбнулась: 
     Слышу голос настоящего мужчины. Садитесь. Сейчас вам все 
принесут. 
     Леся усадила его за ближайший стол. Собака внимательно оглядела 
Добрыню и Лесю, глаза совсем не собачьи, вернулась на кухню. 
     Жаркий воздух, пропитанный запахами жареного мяса, проникал в 
легкие, согревал, Добрыня ощутил, как медленно отступает слабость, а 
боль притупляется, уходит в глубокие норы. 
     Перед ними поставили два широких блюда с жареным мясом. Ноздри 
жадно затрепетали, а челюсти щелкнули как у голодного волка. Перед 
глазами от сильнейшей усталости все еще двоилось, расплывалось. Он 
даже не понял, что за мясо, руки жадно хватали горячие ломти. 
Обжигающие куски проваливались по горлу сразу, там внутри их 
хватало, мяло, грызло, расчленяло по волоконцу, а он все насыщался, 
чувствуя, как куски становятся все тяжелее и тяжелее... 
     Наконец он откинулся, обессилевший, полумертвый, но боль ушла, 
а в теле он чувствовал, как начинают ходить соки, переливаться, 
что-то спешно вздувается, наращивается, сращивается. 
     Леся ела вяло, лицо стало совсем бледным. Глаза смотрели 
печально, правая рука не двигалась вовсе, ела левой. Из-за ее плеча 
протянулась длинная волосатая рука с тремя пальцами, на середину 
стола опу-стился кувшин. Добрыня взял, не глядя на того, кто принес. 
Леся видела, как под смуглой кожей вздулись желваки: даже кувшин 
сейчас тяжел, но струйка темного вина полилась ровно, не пролив на 
стол ни капли. 
     Ешь и пей, посоветовал Добрыня. 
     Не могу, ответила Леся слабым голосом. 
     Через "не могу", сказал он настойчиво. Я знаю... когда так 
устаешь, то жить не хочется. Но если заставить себя поесть, через 
час думаешь: что за дурак был, жизнь не мила казалась? 
     Ей почудилось, что усмешка по его губам пробежала чересчур 
горькая, витязь что-то недосказывает, но послушно начала отщипывать 
тонкие волоконца мяса. Во рту пересохло, мясо царапало горло. 
     Добрыня налил в ее кружку, Леся с недоверием всматривалась в 
темную жидкость. Запах непривычный, в ее краях виноград не растет, 
вина не знали, а в других краях не бывала, даже о Киеве только 
слыхала чудны?е рассказы... 
     Пей, сказал Добрыня настойчиво. 
     После первого глотка по телу прошло легкое тепло. Леся с той же 
недоверчивостью осушила всю кружку. В голове закружилось, а тело 
хоть и потяжелело, зато перестало чувствовать боль и кровоподтеки. 
     В глубине корчмы один из гостей, захмелев, начал буянить. Его 
терпели, морщились, а кое-кто, захватив кувшин и чашку, отсаживался 
за другой столик. Гость, развеселившись от безнаказанности, встал и, 
поша-тываясь, направился между столами. Кого-то хлопнул по спине 
так, что тот ткнулся лицом в тарелку с кашей, из-под кого-то ловким 
ударом ноги выбил скамейку. 
     На спину повалились сразу трое, нелепо задрав ноги. Стол 
подпрыгнул, едва не опрокинули, поддев носками сапог, а гуляка 
радостно заржал. 
     Добрыня видел, что рыжеволосая хозяйка морщится все сильнее. 
Наконец она повернулась к той странной черной доске, ее Добрыня 
заметил сразу, что-то написала пальцем. 
     Смех гуляки оборвался. Не веря глазам, Добрыня успел увидеть, 
как тот стал прозрачным, развеялся, словно горсть дыма под сильным 
ветром. 
     Сидевший напротив Добрыни мужик буркнул: 
     Сразу бы так. Чего долго ждать? И так видно, сволочь... 
     Она, прошептала Леся опасливо, ведьма, да? 
     Только в корчме, успокоил мужик. А за порогом у нее нет никакой 
силы. 
     Добрыня опасливо потер выступающий подбородок: 
     И что с ним?.. Каюк? 
     Ну что ты! изумился мужик. Хохотнул довольно. Теперь он на 
улице. А дверь корчмы ему уже не откроется! Заклятие черной доски, 
хе-хе... Разве повиниться сумеет... 


     Глава 26 


     Из-за стола ему помогли встать, он чувствовал направляющие его 
руки, сам старался хотя бы держать свою тяжесть на ногах. Потом под 
колени сзади мягко толкнулись края ложа. Завалился на спину, но его 
перевернули, дергали и трясли, затем он ощутил великое облегчение, 
понял: доспехи, тяжесть которых стала уже второй шкурой, сволокли. 
     Слышался причитающий голос Леси. В ноздри заполз запах степных 
трав, только взращенные в степи пахнут так сильно и резко. С 
нечеловеческим усилием он повернулся. Леся сидела на лавке 
полуголая, свет падал сбоку от тусклого масляного светильника, а 
сгорбленная ста-руха прикладывала к ранам на ее руке темные как ночь 
листья, приматывала тряпочками. Резкий запах стал невыносимым, глаза 
щипало. Он поморгал, чувствуя набежавшую слезу. 
     Сиди, проговорил он. Мы же как брат и сестра! Да и вообще с 
такой статью можно ходить голой... 
     Леся, засмущавшись, отворачивала голову. По бледной щеке полз 
румянец, ширился, растекся по всему лицу, сполз и на шею. Даже 
крупная белая грудь стала розовой, а пурпурные кончики налились 
кровью так, что набухли втрое. 
     Старуха напевно читала заговоры, сплевывала в угол, снова 
прикладывала листья, на Добрыню бросила только один взгляд, но 
Добрыня поспешно отвернулся. Было в том взгляде старухи и мудрое 
понимание, словно она знала, что его ждет и чего он добивается, и в 
то же время брезгливое сожаление, словно он все-таки мог бы 
держаться умнее... 
     Они находились в тесной и скудно обставленной комнатке: широкое 
ложе, добротный стол, две тяжелые лавки, а также полдюжины крюков в 
бревенчатой стене, куда можно подвесить хоть коня, выдержат. Дверь 
массивная, на редкость высокая, не придется сгибаться. Значит, в 
этих местах не редкость такие же рослые, как и он. Зато окошко 
крохотное, прочные металлические прутья в палец толщиной 
крест-накрест, видны ставни, на ночь не закрыто. 
     В темноте мелькнула тень, закрыв на миг звезды. Добрыня 
насторожился, но звезды уже смотрели так же равнодушно, а мертвенный 
свет луны переползал с подоконника на пол, а оттуда подбирался к 
ложу. 
     В ночи протяжно и дико провыл одинокий волк. Добрыня погрузился 
в полузабытье, у окна мелькнул легкий силуэт. Леся прильнула к окну, 
в щель между ставнями тянуло ночным холодом, затем чуткие ноздри 
Добрыни уловили странный запах, от которого кожа на руках пошла 
пупырышками. Сзади почудилось шевеление. Он в панике дернулся, 
запоздало сообразил, что это на его за-гривке поднимаются волосы. 
     Во дворе хрипло залаяли псы. Сперва сонно, затем обычный брех 
перешел в бешеный лай, рычание, в котором злоба быстро уступала 
страху. Донесся тихонький возглас Леси. 
     Что там? сонно спросил Добрыня. 
     Не разберу... Щель больно узкая. Но там... оборотни. 
     Добрыня спросил настороженно: 
     И что же они? 
     О светлое Небо! Они уже во дворе!.. Это огромные черные волки. 
Глазищи как плошки, головы словно пивные котлы, зубы будто ножи... 
     Добрыня со стоном спустил ноги на пол. Меч едва не оторвал 
руки, а когда с третьей попытки надел через плечо перевязь, его едва 
не придавило к земле. Леся с беспокойством смотрела, как богатырь 
потащил себя к выходу. Перед дверью Добрыня выпрямился, согнал 
страдальческое выражение и как можно ровнее шагнул в коридор. 
     Снизу из корчмы все так же доносился гул голосов, редкий смех, 
еще более редкие песни. Веселье мгновенно угасало, не успев 
разгореться. Что-то витало в воздухе странное, таинственное, не 
позволяющее разойтись скоморошьему веселью. 
     Перегнувшись через перила, он осмотрел помещение. Очаги 
полыхают все так же, на жаровнях шипит и подпрыгивает мясо, на 
вертеле вместо оленя вращается над углями туша молодого быка. Но за 
столами прибавилось, хотя Добрыня не слышал стука подков, ржания 
коней. Да и никто не топал на крыльце, не переговаривался, а окно их 
комнаты смотрит прямо над крыльцом. 
     Он скользнул взглядом по сидящим за столами. Прибывшие выбрали 
место в сторонке от очага, где самое затемненное место. Добрыня 
различил темные фигуры, лиц не разглядел, но в полутьме словно бы 
мелькнули красные зрачки... или это просто отсвет багровых углей. На 
миг проступили остроконечные уши, но существо наклонилось к другому, 
о чем-то переговаривались негромко, и Добрыня совсем уж собрался 
потащиться обратно, когда посреди помещения сгустился мрак, а из 
него, будто из двери, выступил высокий старик в темном плаще. 
     Багровый свет факелов упал на его дикое лицо, на блестящие, как 
из кусков слюды слепленные, глаза. Широкие кустистые брови, черные с 
сединой, смыкались над переносицей, нос опускался длинный и 
крючковатый. От самых скул шла густая щетина, толстая как на спине 
дикого кабана. Подбородок казался поросшим мхом валуном. С плеч 
небрежно свисал дорожный плащ, изодранный, потерявший цвет, а сапоги 
так и вовсе просили каши. Через плечо шел ремень к заспинной сумке, 
в руке старик держал посох. Добрыня сразу ощутил, что этим посохом 
старик не столько опирается о землю, сколько разбивает черепа 
встречным-поперечным. 
     Не говоря ни слова старик сел за стол, где угрюмо тянули темное 
густое пиво два массивных существа в человечьей одежде, но в шерсти 
с головы до ног. Так же молча взял кувшин, налил в свободную кружку, 
сделал пару глотков, тугой кадык качнул за два раза все пиво досуха, 
буркнул: 
     Враки все! Не был Папай в том походе. 
     Один из мохнатых поморщился, прорычал: 
     Хотя бы поздоровался. 
     Старик удивился: 
     С чего бы? Я сижу тут давно, веду степенные... ну и не 
степенные тоже, беседы. С чего всякий раз здороваться? 
     Те переглянулись, второй поинтересовался ядовито: 
     Последний раз я видел тебя здесь пару тысяч лет назад. 
     Вчера я тут сидел, сварливо сказал старик. Вчера! 
     В своей личине? усомнился первый. 
     Я всегда в своей, твердо сказал старик. Нет надобности в других 
шкурах... 
     Добрыня перестал прислушиваться, разговор непонятен, еще раз 
обвел помещение взглядом: люди, нелюди, оборотни, волхвы и маги, 
что-то темное на потолочных балках, но на то и корчма, чтобы здесь 
кормились и набирались сил, а драться шли в другие места. Похоже, 
здесь клыки один в другого не вонзают, а раз так, то и ему неча 
зазря глаза пялить, когда руки трясутся, будто кур крал. 
     Придерживаясь за стену, он дотащился до своей комнаты. 
     Ну что? спросила Леся с тревогой. 
     Оборотни как оборотни, буркнул он. 
     Но ведь... оборотни это же... 
     Не наше это дело, сказал он твердо. 
     Что не наше? 
     Все здесь не наше, ответил он еще внушительнее. В чужой край со 
своей правдой не ходят. Пришли какие-то люди поесть и выпить... ну, 
пусть не совсем люди, нам какое дело? Спи. Утро вечера мудренее. 
Тебе что, больше делать нечего, чем бедным оборотням кости 
перемывать? 
     Ложе поднялось и ударило в лицо. Он уже не чувствовал, как 
такие же раненые, как и у него, руки заботливо накрыли одеялом. 
     Сильные руки тормошили за плечо. Он очнулся от глубокого, как 
беспамятство сна, спросил с беспокойством: 
     Я храпел, да? 
     Из светлого облака чистый и ясный голос ответил успокаивающе: 
     Наоборот, спал как бревно. 
     Облако стянулось в облик Леси. Она наклонилась над ним, бледная 
и с лиловыми кругами под глазами. Лицо девушки исхудало, глаза 
запали глубоко в череп. В его лицо всматривалась с непонятной 
тревогой. 
     Так что же?.. 
     Ты почти не дышал, объяснила она. В ее голосе был страх. Я уже 
начала думать... 
     Уже скоро, подумал он. Уже скоро настанет это. Ну, которое не 
дышать. 
     Заранее скривившись, он задержал дыхание и начал подниматься. 
Избитое, израненное тело поднялось почти без усилий. Он сидел, тупо 
глядя в окошко. Небо-свод полыхал красным. 
     Горим? спросил он с беспокойством. 
     Какое?.. Вечер. 
     Вечер? Сколько же я спал? 
     Ночь, сказала она, а потом и весь день... 
     Еще сутки прочь, произнес он с тоской и непонятной для Леси 
горечью. Так что же я сижу? 
     Округлившимися глазами она смотрела, как он стащил себя с ложа. 
Его раскачивало, но в глазах было удивление. Повел плечами, сделал 
глубокий вздох, грудь поднялась высоко, напрягся так, что 
побагровел, удивленно покачал головой. 
     Что с тобой? 
     Я был уверен, что мне переломали все ребра, сказал он наконец. 
И вообще перебили все кости... Чем нас таким кормили? 
     Приходила бабка, напомнила она. Тебя тоже поила отварами. 
Говорит, ты здоровый. Заживет как на большой дворовой собаке... 
     Уже зажило, сказал он пораженно. Ну, не совсем, конечно, но я 
думал, не встану еще с неделю... Все-все... Ухожу. 
     Она не двигалась, смотрела непонимающе. А он топтался по 
комнатке, ворошил кучу железа, ее разве что в кузницу на перековку, 
прилаживал на себя эти створки железных раковин. А за спиной широкое 
ложе, на котором она спала рядом, страшась во сне положить голову на 
его грудь, потревожить или задеть его раны. Но вот сейчас, когда он 
почти залечился... 
     Что заставляет его встать с постели, когда... когда она всю 
ночь отогревала его своим жарким телом? 
     Добрыня, произнесла она осторожно. У тебя, наверное, жар? 
     Да, ответил он. Еще какой. Ты оставайся здесь. А мне надо идти. 

     Со вздохом уронил исковерканные доспехи. Здесь бабка-лекарь не 
поможет. С другой стороны, зачем ему доспехи? Ну потаскает еще 
неделю эту тяжесть... 
     Леся с укором покачала головой: 
     Добрыня, ты меня оставишь здесь? С этими... нечеловеками? 
     Он шагнул к двери, оглянулся: 
     Все мы... не всегда человеки. Ладно, пойдем. Но сперва я пойду 
пообщаюсь с хозяйкой. 
     Она ждала на крыльце. Ахнула, когда двери конюшни распахнулись, 
вышел сверкающий воин, а за ним в поводу шли два коня: белый как 
снег жеребец и красивый гнедой конь с тонкими ногами и гордой умной 
головой. 
     Нравится? спросил он со странной ноткой. Да, здесь есть все... 
Все на свете. Вот только мы... 
     Страшная тоска звучала в его голосе. Не веря себе, Леся подошла 
к коню, погладила. Он покосился на нее добрым карим глазом, 
попытался игриво ухватить за ухо. 
     Садись, велел Добрыня нетерпеливо. Лицо его было бледным, даже 
отблеск заката не скрашивал покойницкого облика. Пора, пора... 
     Красный диск солнца опускался к пылающему краю земли. В небе 
искрились пурпуром облака. Виднокрай прогнулся заранее, готовясь 
принять раскаленную тяжесть. Тени по земле двигались длинные, 
темные, сумерки затаились во всех углах, готовые с заходом солнца 
выйти победно и затопить весь мир. 
     Леся поехала следом тихонько, страшилась разгневать хмурого 
витязя. Корчма осталась далеко за их спинами. Добрыня держался в 
седле пока еще с трудом, но с каждым конским шагом тело 
разогревалось, он уже держал спину прямо, челюсть воинственно 
выдвинулась, а взгляд стал суровым и надменным. 
     У Леси из-за плеча по-прежнему выглядывал лук. Добрыня 
поглядывал на него все чаще, наконец сказал, морщась: 
     Раз уж ты не осталась... проверь лук, тетиву, стрелы. 
     Она ответила печально: 
     Лук цел, одна тетива в запасе. Но стрел только две... Те, 
заветные, которые еще от Святогора. Добрыня, зачем мы выехали на 
ночь глядя?.. Хотя бы переночевали! 
     Он пустил коня прямо по красной земле, залитой горящим солнцем. 
Как ночью по озеру ложится лунная дорожка, так и от солнца под 
копыта лег широкий путь из царственного пурпура, который под стать 
только богам и героям. Добрыня поехал по этой дорожке прямо к 
раскаленному краю. Солнце остановилось, ждет, красный диск как 
открытая дверь... 
     Тебе надо было остаться, ответил он, не поворачиваясь. 
     Нет, ответила она в прямую спину. Видно же, каких усилий стоит 
держать спину прямой, а плечи раздвинутыми, но едет так, словно на 
него смотрят тысячи глаз. Нет, Добрыня... Я пойду за тобой. 
     Вряд ли он понял, что она сказала, да и Леся сперва не ощутила 
всего глубинного смысла, что наполнил такие простые слова, но уже 
понимала, что вот теперь... с этого дня, она в самом деле пойдет не 
просто с ним, но и за ним. 
     Он буркнул: 
     Покажи лук. 
     Леся послушно подала лук. Добрыня не стал слезать и упирать в 
землю, так только с простыми, богатырский же просто погрузится весь, 
но не согнется. Раздвоенный конец упер в сапог, Леся вложила в 
требовательно протянутые пальцы моток тетивы. Слышно было, как 
прервалось его сдавленное дыхание. Несколько мучительных мгновений 
она не дышала вместе с ним, сгибала взглядом тугое древко, а оно 
подавалось тяжело, едва-едва, петля в другой руке богатыря уже 
начала мелко дрожать... 
     Когда оставалось с полпальца, Добрыня побагровел, Леся 
испугалась, что у него хлынет кровь из ушей, так уже было, когда ее 
лук пытался натянуть один заезжий богатырь, но Добрыня прохрипел 
что-то на неизвестном языке, петелька дотянулась до кончика древка, 
скользнула в паз. 
     Добрыня с трудом разогнулся. Тетива зловеще звенела, но ее 
заглушало его хриплое дыхание. 
     Ты еще слаб, сказала Леся поспешно. Вон как ты ослабел от 
ран!.. И крови потерял много... 
     Да, прохрипел Добрыня. Но я еще в детстве дубы сгибал... Что у 
тебя за лук? Дай-ка стрелы... 
     Молча она вытащили обе. Добрыня в изумлении вертел их в 
пальцах, взвешивал на ладони. Леся понимала, что только благодаря 
своему весу они летят так далеко и бьют точно, не давая себя снести 
ветерку, но как-то неловко, когда мужчина смотрит на тебя как на 
здоровенную медведицу... 
     Ты сам хочешь пострелять? спросила она осторожно. Но на закате 
какая птица пролетит?.. У них у всех куриная слепота, даже у гордых 
орлов. 
     Он протянул ей лук: 
     Да нет, просто... 
     Сам не знал, зачем спросил про лук, ибо пребывал в 
растерянности: не мог сидеть, когда до страшной гибели остались 
считанные дни, надо успеть раньше, надо по своей воле: это 
появляемся на свет не по своей, но заканчивать мужчина должен по 
своей, заканчивать красиво, гордо, но в то же время другая часть 
души твердила, что это смешно выбираться на ночь глядя... 
     И все-таки... все-таки надо идти! 
     Его челюсть воинственно выдвинулась вперед. Кровавый закат 
падал на худое лицо. Острые скулы блестели. Леся видела, с каким 
напряжением он всматривается в красное небо. Птицы в это время 
слепы, но все же нечто мелькнуло между облаками, видны взмахи 
крыльев, странно длинный хвост, поджатые к брюху лапы... 
     Боги, ахнула за спиной Леся, что же это?.. 
     Змей, ответил он хмуро. Не видела еще? В каком же ты лесу 
только и жила? Пусть себе летит. 
     Небо потемнело, сотни, а затем и тысячи звезд высыпали по всему 
небосводу. Холодный воздух не успевал охлаждать разгоряченное лицо. 
Он несся через ночь как раскаленный булыжник. Копыта стучали сухо и 
часто. В двух шагах почти беззвучно скользила Леся на такой темной в 
ночи лошади, что казалась летящей по воздуху. 
     Вскоре потянулись деревья, лес пошел ровный. Конь Добрыни несся 
по опушке, серебристый свет исчезал уже в двух шагах до стены леса, 
а дальше из глубокой черной тени торчали только посеребренные 
верхушки деревьев. Мир был залит серебристым лунным светом, в 
мертвой тиши стук копыт разносился по всей долине. И если где-то 
живут вблизи чудовища, то обязательно услышат... 
     Черная стена леса начала приближаться и справа. Некоторое время 
они мчались между двумя стенами, затем деревья с левой стороны 
придвинулись так близко, что копыта уже потонули в темноте. Леся 
застыла в страхе, всюду чудились страшные звери, отовсюду тянулись 
страшные когтистые лапы. Так они мчались и мчались, наконец лес 
справа и слева разом ушел в стороны, а кони освобожденно мчались по 
залитому лунным светом миру. 
     Леся все чаще поглядывала на эту черную глыбу в сверкающих 
доспехах, что пропарывала воздух верхом на скачущем рядом коне. 
     А что? прокричала она наконец. Даже смерд иной раз берет по 
две-три жены! 
     Добрыня долго не отзывался, а когда прокричала снова, чуть 
повернул голову. На нее взглянуло бледное лицо с темными пещерами на 
месте глаз. 
     Что? 
     Я говорю, у бояр бывает по десятку жен! 
     Добрыня прорычал: 
     Ты это к чему вдруг? 
     Да так, вспомнила с чего-то. У князя так и вовсе, говорят, 
больше сотни! Будет у тебя одна жена вся из золота, другая с 
черными, как крыло ворона, волосами, третья и вовсе как огонь... Ну, 
мир велик, обязательно еще встретишь... 
     Добрыня несся сквозь ночь как сгусток мрака в блестящих 
доспехах. Леся поглядывала украдкой. Со страхом и надеждой подумала: 
а что, если витязь в самом деле не думает о той принцессе? И вообще 
не думает о женщинах? Если его сердце занято чем-то иным, страшным? 
Даже не битвами, это для него не страшно, а чем-то... Что с ним? 
Суров и мрачен, как древняя скала, глаза обшаривают виднокрай, все 
ищет бури, как будто в бурях... 


     Глава 27 


     Верховный хан Жужубун остановил коня на вершине холма. Дул 
пронзительный степной ветер, резкий и вольный, привыкший к 
просторам. Тучи неслись быстро, а по земле так же стремительно 
проносились тени, похожие на табуны скачущих коней. Сердце стучало 
часто, горячая кровь вздымала мышцы, колотилась в череп и требовала 
отмщения. Вот уже десять лет проклятый князь русов держит его сына 
Дюсена заложником! Но одиннадцатого не будет... 
     Внизу у подножия холма нескончаемым потоком двигались конные 
войска. Под стягом Уланбега шли отважные уланичи, равных которым нет 
в стрельбе из лука. Чуть левее двигаются доблестные конники из 
племени Степного Орла, прославившие свое имя и род хана Орлегана 
дерзкими набегами на соседей. Еще ближе к холму прошли на самых 
мохнатых и выносливых конях гелочаре, что могут сутками нестись, не 
меняя коней, без еды и питья, но рука их все так же сильна, а глаз 
остер. 
     По другую сторону холма двигаются войска еще девяти ханов, что 
приняли участие в походе. А два самых сплоченных и вооруженных 
войска, его собственное и отважного хана Сургена, ушли далеко 
вперед, захватывая казачьи заставы русов, поджигая их и захватывая 
малые города и веси. 
     Жужубун широко улыбнулся, вспомнив удачу с Отроком. Тот выгнал 
послов из своего города, но сам провел бессонную ночь за веточкой 
засохшей полыни. Рано утром незадачливые послы не успели оседлать 
коней, как распахнулись врата роскошного дворца, оттуда выехал на 
простой степняцкой лошадке всадник, в котором не сразу признали 
знатного правителя: в ветхом халате степняка, конь под бедной 
войлочной попоной, пальцы всадника без перстней, лицо осунулось, 
побледнело, а глаза красные и воспаленные от бессонной ночи. 
     Сзади простучали копыта. Верховный шаман остановил коня рядом. 
Одутловатое лицо с тяжелыми, набрякшими веками ничего не выражало, 
только по прямой спине и развороту плеч Жужубун понял, насколько 
доволен шаман. 
     Из племени Отрока, проговорил он, словно прочел мысли хана, 
явилось только два десятка воинов, но само имя... 
     Хан кивнул: 
     Да, имя хана Отрока стоит много! Все уже знают, что оставил 
богатое королевство... ну, пусть воины думают, что оставил ради 
Великого Похода. Эти два десятка из его племени нужно показывать 
почаще перед войсками. Пусть все считают, что в походе все 
двенадцать племен. 
     Я уже распорядился, сказал шаман. 
     Тебе бы полководцем быть, проворчал Жужубун. Но все верно. 
Пусть нас одиннадцать племен, а не двенадцать какая разница? Сейчас 
Киев можно брать голыми руками. И одного племени много. Шайтан, наш 
поход начали готовить давно! Очень! А этот таран на колесах для 
нашего похода повезли еще весной... И колдуна откуда-то привезли... 
     Шаман уязвленно сказал: 
     Но главное узнал я. Только я сумел прочесть Древнее 
Пророчество! 
     Ты уверен, что понял верно? 
     Шаман ответил с некоторой сухостью в голосе: 
     Я могу повторить слово в слово. Там сказано, что только хану 
Жужубуну дано будет разбить киевские врата. 
     Хорошо, выдохнул хан, хорошо... Теперь скажи еще раз о моем 
сыне. 
     Шаман поморщился, уже повторял сотни раз, но ответил 
незамедлительно, уважая отцовское горе: 
     Пророчество гласит, что десять лет твой сын будет томиться в 
неволе. Но одиннадцатого не будет. 
     Внезапно ужасная мысль подбросила хана в седле. Даже под слоем 
грязи было видно, как побледнела смуглая кожа. Прерывающимся голосом 
переспросил: 
     Ты уверен, что понял верно? А вдруг это значит, что умрет на 
одиннадцатом году? Среди оседлых народов болезни ходят как тучи над 
степью. Из-за скученности они мрут как мухи целыми племенами! 
     Конь под ним волновался, вздрагивал, пытался встать на дыбы. 
Шаман сказал успокаивающе: 
     Хан, разве я когда-то врал? 
     Не врал, огрызнулся хан, но мог же неверно истолковать? Все 
пророчества такие запутанные и туманные... 
     Только для невежд, ответил шаман. Но при чем тут пророчества? 
Мне было видение: ты стоишь на холме у киевских высот, к тебе на 
красивом гнедом коне скачет твой сын... Я не думал, что он такой 
богатырь!.. Вы обнимаетесь, он силен, красив, свободен... 
     Снизу донесся многоголосый крик. В шевелящейся массе взлетали 
шапки, а лес блестящих клинков походил с высоты холма на 
вздыбившуюся шерсть железного кабана. Хан милостиво помахал рукой, а 
вполголоса сказал, не скрывая улыбки: 
     Пусть хан Отрок теперь кусает локти! 
     Да, пожалеет, согласился шаман. Он, когда отказывался, просто 
не думал, что откажется только один. 
     Думаешь, если позвать еще раз, пошел бы? 
     Уверен. 
     Хан подумал, махнул рукой: 
     Не стоит. Пусть все видят, что хан Жужубун дважды в поход не 
зовет. Теперь великий хан Жужубун! 
     Претич извелся: послы должны явиться сегодня, а великий князь 
все еще не хватился перстня. Беспечен, в пиршественной палате 
является чаще, чем в оружейной, а с воеводами разговаривает не иначе 
как за накрытым столом с чашей вина в руке. 
     Что за государство строится, где самые важные решения 
принимаются на совместной пьянке, на охоте, в баньке? А на 
торжественных приемах послам только излагается, что придумано 
несколькими пьяными головами! Как вот сейчас, когда то справа, то 
слева кто-то орет песню, с той стороны рассказывают про баб, а силач 
Кулига врет, как на охоте голыми руками задавил вепря из Кромского 
леса, что можно решить правильно? 
     А князь беспечен, слишком беспечен. Пьет, ест за троих, 
провозглашает здравицы, принимает поздравления, обнимается то с 
одним, то с другим, чокается. Похоже, за эти дни так и не хватился 
пропажи, пьяница чертов... 
     Владимир, перехватив взгляд Претича, сказал ему весело: 
     Ты чего мало пьешь? Не уважаешь? 
     И сам засмеялся своей шутке, так как Претич поспешно схватился 
за кубок. Отрок наполнил его до краев, даже пролилось слегка на 
скатерть, Владимир сказал бодро: 
     Иди ко мне. Дорогой мой Претич!.. Давай чокнемся кубками, и 
пусть наша жизнь будет такой же чистой и ясной, как звон этих 
кубков, добытых в далекой земле ромеев и прочих чудищ... 
     Из боковой двери вышел отрок, у груди держал золотой ларец. 
Выступал важно, смотрел только под ноги: не гуся на стол несет, а 
ларец с самым главным перстнем печатью земель киевских... 
     Претич вздрогнул, поспешно и с поклоном подошел, стукнулись 
краями чаши. Сам он старался чашу свою держать ниже, чтобы 
верховенство князя было даже в такой малости, но князь в последний 
момент дернул кубок ниже, засмеялся сконфуженному воеводе, когда из 
чаши Претича несколько капель сорвалось в его кубок. 
     Претич сказал виновато: 
     Прости, нечаянно... 
     Ничего, утешил Владимир, зато буду знать, о чем ты думаешь! 
Ведь князь должен знать, не так ли? 
     В словах князя чувствовалась глубоко запрятанная угроза. Претич 
не успел ответить, как за окном взвились клубы дыма, раздался 
истошный женский вопль: 
     Горим, горим! 
     Гости переглядывались, начали вскакивать с мест. Владимир 
простер длани: 
     Не беспокойтесь, дорогие гости! Кто-то спьяну опрокинул 
масляный светильник. Если поблизости не окажется кувшина с маслом... 
или греческим огнем, то затушат сейчас же. Пейте, ешьте, веселитесь! 

     Отрок подошел и стал справа от князя, на полшага позади. Клубы 
дыма пошли гуще, сизые волны вползли через окно в палату. Кто-то 
закашлялся. Лица гостей были встревоженными: какой масляный 
светильник во дворе? Заговаривается князь. Лепечет, что придет в 
голову. Видать, там серьезнее, чем говорит... 
     Владимир поднялся, взял из рук отрока ларец, запертый на 
хитроумный ключ и запечатанный красным сургучом. 
     Боярин Претич! сказал он властно. На время пожара тебе доверяю 
самое дорогое и ценное княжескую печать! Возьми и сбереги ее, пока 
мы не загасим... даже если это злоумышленники затеяли. 
     Он сунул оторопевшему Претичу шкатулку в руки, взмахом длани 
призвал с собой телохранителей, и они бегом покинули палату. Претич 
едва не заорал вдогонку, что в этой шкатулке нет никакого перстня с 
печаткой, нечего голову дурить, но каким-то чудом прикусил язык, 
пришлось бы отвечать, откуда он знает такое. 
     Вокруг вскакивали гости, многие бросились к выходу, другие 
поспешили к окнам, но самые стойкие остались за столами, справедливо 
полагая, что гибель за княжеским столом напрямую отправит их за стол 
Перуна в его хрустальном дворце в вирые, где так же пьют и горланят 
песни. 
     Претич выбрался из дворца обалдевший, шкатулку прижимал к груди 
обеими руками. Его со всех сторон прикрывали могучие братья Туровы, 
на шкатулку смотрели с почтением и опаской, на своего боярина с 
гордостью, дураки набитые. 
     Гридень, завидев боярина на крыльце, мигом подвел коней. Братья 
усадили боярина, сами взяли в такое плотное кольцо, что муравей не 
протиснется, так и проводили через три улицы до его терема. 
     Честь-то какая, сказал почтительно старший. Он гордо оглянулся 
по сторонам. Нашему боярину князь доверил, не кому-нибудь! 
     Второй поддакнул: 
     А там были и Волчий Хвост, и даже хан Кучуг! 
     Да что там хан, возразил третий, ярл Якун уже руки тянул, а 
князь его будто и не заметил!.. И Тавр, Войдан, Кресан все остались 
с носом! 
     У нашего хозяина заветная печать, добавил старший. 
     Они бережно проводили боярина до его покоев, а когда 
рассерженный Претич захлопнул дверь, слышно было, как устраиваются в 
коридоре, намереваясь нести стражу. 
     Претич ощутил, что его бросает то в жар, словно в одежде попал 
в жарко натопленную баню, то в холод, будто голого швырнули в 
снег... Он слышал, как тугие волны бьют в голову, тогда в глазах 
багровело до темноты, а при отливе в ушах начинали звенеть невидимые 
комары. 
     Лязгая зубами, выглянул в коридор: 
     Чурилко!.. Родянко!.. Хватайте лучших коней и дуйте за 
ромейским купцом Власием! Отыщите, даже если он на дне морском. 
     Гридни вскочили, оба здоровенные, широкие, как все в роду 
Претича, преданные до свинячьего писка. Чурилко выпалил истово: 
     Сделаем!.. Одна нога здесь, другая там. 
     Летим, ответил Родянко. 
     Он слышал, как их шаги прогремели по лестнице, во дворе 
раздались крики, конский топот, донесся скрип ворот. Претич 
высунулся из окна, но воздух не охладил разгоряченного лица. 
     Двое выметнулись из ворот и понеслись вдоль домов как две 
огромные стрелы, но ему казалось, что ползут как черепахи. А по 
дороге могут еще и завернуть в корчму, парни молодые... 
     Прошла вечность, он тысячу раз проклял тот день, когда 
согласился на такую глупость, проклял весь Царьград, где, на беду 
Киеву, живет самая-самая на белом свете красавица, проклял всех на 
свете ромеев, все эти хитрости, себя, дурака, который хорош с мечом 
и топором... да и с копьем неплох, знает, как водить войска и брать 
города, знает, как обустроить землю, дать народу работу и сытость... 
Но как дал втянуть себя в ромейские хитрости? 
     Голова трещала, а внутренности внезапно заныли в предчувствии 
большой беды. Он умеет устраивать жизнь племени, но здесь не племя, 
и даже не объединение племен. Здесь... В висках нарастала боль, 
мысли смешались, он чувствовал, что надо было додумать, что-то 
важное мелькнуло хвостиком и ушло, а могло бы помочь, спасти... 
     За окном послышался стук копыт. Приближались трое конников, он 
метнулся к окну, у крыльца слезали с коней его гридни, и только 
купец... ага, купец!.. не слез, а соскочил прямо на крыльцо. Ступени 
затрещали под его весом, где вовсе не все жир, не все... 
     Гридни побежали вперед, Претич перевел дух. Сейчас ромей с его 
изощренным подлым умом что-то да придумает. 
     Чурилко заглянул первым, проверил взглядом, в добром ли здравии 
и виде хозяин, не зазорно ли пустить иноземного гостя, исчез. Тут же 
дверь распахнулась, вбежал крупный купец. Лицо красное, глаза 
блестят как у большого кота. 
     Доброго здравия, воевода!.. Твои люди мне ничего не сказали, 
но... они так торопили, что я подумал... 
     Претич раздраженно заорал: 
     Правильно подумал! Вон она шкатулка!.. Пустая! Я ее должен 
вернуть не позже чем завтра!.. Уже с печаткой!!! 
     Власий еще больше округлил глаза: 
     А что случилось? 
     Претич заорал, ноги затопали сами, но, совладав с собой с 
огромным трудом, кое-как рассказал про пожар, про то, как князь 
сперва успокаивал гостей, потом на всякий случай передал ему ларец, 
так как после князя он первый по власти и уважительности. 
     Власий слушал внимательно, в его темных как спелые маслины 
глазах появилось восхищение. 
     Я не ошибся в тебе, воевода! Ты в самом деле мудр и осторожен. 
Другой уже бы брякнул, что в шкатулке-де пусто. Пытался бы поймать 
князя на лжи, а поймался бы сам. Он тут же вцепился бы при всех: 
откуда знаешь?.. И все на пиру были бы свидетели, что ты предал 
князя. И узрели бы, что князь покарал самого знатного из бояр не 
просто по злобе или пьянству... 
     Претич прорычал: 
     Да, там я сумел вывернуться... Но что теперь? 
     Власий покрутил головой все еще в изумлении: 
     Простите, вы, славяне, удивительный народ. Я думал, 
простодырые... А ты вон как быстроумно все разгадал и вовремя 
пресек... Это так важно: думать сперва, а говорить потом. Хотя чаще 
все поступают наоборот! 
     Претич прервал: 
     Да что, что теперь? Вся палата видела, как князь передал мне на 
хранение шкатулку с печатью!.. 
     Ромей прикусил губу. Черные маслины заблистали влажными 
искорками, погасли, а сами глаза втянулись под черные выступы 
бровей. Лицо напряглось, желваки выступили под кожей, исчезли. 
     Не спеши, дай подумать... 
     Что думать? заорал Претич. Что думать? Пожар уже загасили или 
вот-вот загасят. Пора возвращать, а дальше что? Возьмет и откроет 
при всех!.. И все увидят, что шкатулка пуста!.. И всем ясно, что я 
взял с печатью, а вернул пустую! 
     Погоди, повторил ромей умоляюще, не может быть, чтобы не было 
выхода. 
     Претич заметался, лицо белое, глаза вылезли как у рака, руками 
хватался то за волосы, то за подбородок, где уже торчала жесткая, 
как у кабана, щетина. 
     Какой выход? Если бы он меня хоть пальцем тронул, всяк из 
воевод возмутился бы, а дружинники встали бы на мою сторону. Ну, не 
все, но какие-то бы встали. Все-таки я с ним еще Киев брал, этот 
стол добывал! В сорока битвах войска водил, ни одной не проиграл!.. 
А теперь, когда все увидят, что я вор, он с меня живого шкуру снимет 
и на кол посадит... и ни один не вступится! Вот что ты со мной 
сделал, гадина! 
     Ромей протестующе выставил ладони, белые и пухлые, которые 
никогда не чувствовали шероховатой рукояти меча. 
     Погоди... Печать у нас? У нас. 
     У меня, прорычал Претич. У меня, а не у нас. 
     Погоди, снова сказал ромей успокаивающе. Давай пока что 
пользоваться тем, что есть. Этой печати нет цены!.. Мы сейчас 
изготовим бумаги, что Русь готовит войска, дабы напасть на польские 
земли... Или же за подписью Владимира составим послание к булгарам, 
дабы те вредили ромейским гарнизонам, а эту бумагу перешлем в 
Царьград. Если к таким бумагам будет приложена печать Владимира, то 
поверят, и Руси ущерба будет как после десяти тяжких войн... 
     Претич был известен как умелый правитель, как рассудительный и 
неспешный боярин. Но он таким не стал бы, если бы не умел принимать 
с виду безрассудные решения, что вскоре оправдывали себя, а потом их 
признавали единственно верными. 
     Ромей еще продолжал расписывать, какой вред будет Руси и 
Владимиру, когда Претич зашел бесшумно сзади. Мощный удар обрушился 
на затылок ромея. Он зашатался, начал поворачиваться, замутившиеся 
глаза взглянули в перекошенное лицо старого боярина. Толстые сильные 
пальцы Претича сомкнулись на объемистой шее, без усилий промяли 
мягкий жир, передавили мышцы, а слабые жилы угодливо прогнулись под 
его привыкшими к рукояти топора пальцами. 
     Без брезгливости он подержал хрипящее и дрыгающееся тело, а 
когда ноги перестали скрести пол высокими каблуками, сдавил 
напоследок посильнее, швырнул на пол и для верности наступил на 
горло. Лицо ромея было синее, язык вывалился, распухший и 
почерневший. 
     Солнечный луч дотянулся от окна, ларец на середине стола 
заблестел как огромный слиток золота. 


     Глава 28 


     Проклиная всех и вся, ромеев и всю их сволочность, он перенес 
со стены светильник, с величайшей осторожностью долго и бережно 
разогревал воск на запечатанной дверце, трепетно отклеивал княжескую 
печать. Корявые пальцы слушались плохо, внутри все обмирало от 
ужаса. 
     Возился до утра, внутри все высохло и вымерло, а сердце 
колотилось как у подлого зайца. Он и чувствовал себя подлым 
трусливым зайцем. Когда крышку удалось приоткрыть, бережно, двумя 
пальцами, вложил печать обратно, сомкнул створки и старательно 
прикрепил веревочную печать на место. 
     Рассвет застал его все там же, за столом, старательно 
замазывающим воском щель между крышкой и самим ящиком. Скрипнула 
дверь, тихонько заглянул заспанный Чурилко, здоровенный бугай, 
которого раздразнить легче Родопы передвинуть. 
     Не спишь, дядя... Все заботы, заботы... Ой, что это? Он тупо 
уставился на тело ромея. 
     Претич отмахнулся: 
     Перепил... Может быть, его жаба задавила? Чтой-то долго не 
шевелится. 
     Чурилко потрогал гостя босой ногой, с усилием присел, пощупал, 
перевернул на спину: 
     Ого!.. Да он уже холодный! 
     Разве? удивился Претич. Ишь, не по ндраву ему наша бражка. 
Видать, кондратий хватил, как говорят у них в Царьграде. Сколько 
слышал, никак не мог понять, кто это. Видать, что славянину здорово, 
для ромея смерть... Ладно, забери и где-нибудь закопай. У него вроде 
бы родни здесь нет. 
     Чурилко посматривал с удивлением, а Претич завернул ларец в 
чистое полотенце и вышел из комнаты. 
     Еще входя во двор, услышал удалые песни. Часть гостей вынесла 
столы на террасы, дабы со второго поверха смотреть на состязания во 
дворе, так что звон золотой посуды разносился на версту вокруг 
терема. 
     Князя не видно, Претич поднялся по лестнице. В главной палате 
столы все так же заполнены галдящим народом, а слуги сбиваются с 
ног. Князь на своем троне, чуть приподнятом выше других, ему в оба 
уха нашептывают Волчий Хвост и Тудор Садмизович, князь изволит 
слегка кивать, но глаза отсутствующие. То ли мыслями шарит по своим 
курятникам, куда навез-набрал жен со всей Руси, да еще и с чужих 
стран приволок, то ли душой унесся в дальний Царьград... 
     Претич пошел между столами, золотой ларец вскинул над головой. 
Князь прервал разговор, острые глаза вперились в подходившего 
боярина. Претич с поклоном подал ларец. 
     Владимир принял обеими руками. Лицо острое и дерзкое, в черный 
глазах внезапно блеснул мстительный огонек. Претич похолодел, 
чувствуя себя так, словно острый нож приставили к горлу. Владимир 
оглядел ларец, поворачивая так и эдак, хмурился, наконец беглая 
улыбка чуть раздвинула губы. 
     Вижу, сказал он громко, все печати целы. Я знал, кому отдать на 
сохранение! Другой бы поковырял, не утерпел... 
     Братья Туровы гордо выпятили груди. Пирующие вскинули кубки, 
кто-то выкрикнул здравицу честному воеводе. 
     Да уж как иначе, пробормотал Претич. 
     Спасибо, сказал Владимир. Спасибо, верный мой боярин!.. Я не 
сомневаюсь, что ты сберег мой перстень... а также драгоценное 
кольцо. 
     Претич похолодел. Вот оно, предчувствие. Этот гад не 
ограничился одной победой. Мертвые губы едва шевельнулись: 
     К-к-кольцо?.. Какое... кольцо? 
     Владимир сказал небрежно: 
     Да там, в шкатулке, помимо перстня-печатки, было еще 
драгоценнейшее кольцо, подаренное мне самим базилевсом ромеев. Ну, 
когда я еще искал приключений в самом Царьграде, не будучи князем. 
Ему нет цены! 
     Его пальцы очень медленно, с нарочитой небрежностью сковыривали 
восковую печать. Совсем уже медленно, словно застывающие на морозе 
мухи, коснулись шелкового шнурка. Их глаза встретились, Претич 
прочел во взгляде великого князя свой приговор: немедленная смерть, 
страшная и позорная либо на колу, либо буде разорван двумя конями. 
     В глазах потемнело, кровь застыла в жилах. В голове билась 
отчаянная мысль: какой же дурак, что дал себя завлечь в заговор 
супротив этого прожженного мерзавца, который прошел Рим и Крым, с 
викингами грабил всю Европу, ходил в походы в дальние страны, водил 
отряды головорезов на захват приморских городов в Британии, Франции 
и других диковинных стран, от одного названия которых сводит скулы! 
Который служил в Царьграде в самом дворце императора, там вызнал все 
ромейские хитрости, обучился их коварству и всем подлостям, 
непонятным честному славянину или русу! 
     Драгоценное кольцо, повторил Владимир зловеще. Нет ему цены... 
Ежели потеряется, я реки крови пролью, но отыщу... 
     И семью вырежет, понял Претич. От мала до велика искоренит весь 
род, как сорную траву. Чтоб не осталось мстителя. Этого на Руси 
никогда не водилось, этой подлости научился там, на Востоке... Как 
же он обвел его, простака, вокруг пальца! И перстень заполучил 
обратно, и его подвел на смерть, да так ловко, что даже родня 
отступится и всяк будет плеваться при имени человека, обокравшего 
доверившегося ему князя! 
     Наконец крепкие ногти впились в крышку. Слегка скрипнуло. 
Крышка медленно поднялась, пустив солнечные зайчики по темному 
своду. Лицо князя было суровое, брови грозно сдвинуты на переносице. 
В глазах зажглись желтые огоньки, не то пламя костра, не то лесного 
зверя. 
     В страшной тишине, когда не осмеливался дышать ни один из бояр 
или дружинников все чуют неладное, Владимир медленно поднял голову. 
Снова их взгляды встретились. Мгновение великий князь всматривался в 
желтого, хоть сейчас в гроб, Претича, затем твердые губы слегка 
раздвинулись в странной улыбке. 
     Ну-ну... Я вижу, что своему знатному боярину... и советчику 
можно доверять. Все на месте. 
     По залу прокатился вздох облегчения. Родня Претича шумно 
задвигалась, гордо посматривали один на другого, свысока на всех 
остальных, не имевших счастья быть из рода Претичей, которым великий 
князь доверил драгоценный ларец. 
     Претич как стоял, так и рухнул на колени. Из глаз брызнули 
слезы, он захлебывался в рыданиях, старался ухватить за полу 
княжеского корзно и поцеловать, бормотал несвязно, что какой он 
дурак, да теперь ни за что, да вернее его не найти, спасибо князю за 
жизнь, спасибо за спасенную честь, спасибо за большее, чем жизнь... 
     Его подхватили под руки Перебейнос и Грохотало, братья 
улыбались и тоже кланялись, а Перебейнос толк-нул под бок и шепнул 
сердито: 
     Ты чего так? Не теряй лицо. Люди ж смотрят. 
     Владимир захлопнул ларец, снова прилепил воск и припечатал тем 
перстнем, простым, что был на пальце. Волчий Хвост с поклоном принял 
обеими руками, отступил за высокую спинку кресла и пропал, словно 
обратился в туман. 
     Претич с поклонами попятился, Перебейнос и Грохотало все еще 
поддерживали, и только когда вывели его на крыльцо, подержали на 
холодном ветерке, Претич вытер слезы и сказал все еще дрожащим 
голосом: 
     Я присягаю... и вас прошу это сделать! Присягаю великому князю 
Владимиру в верности. Клянусь не пожалеть за него живота своего. 
     Остальная родня тоже вывалилась на крыльцо. Все не помещались, 
заняли почти полдвора, Претич видел с крыльца открытые в великом 
изумлении рты. Перебейнос пошевелился, сказал басом: 
     Претич... что-то случилось?.. 
     Ничего, ответил Претич. Ничего... Но знаю отныне, не нам с ним 
тягаться. И даже не ромеям. Он всех вокруг пальца обведет, трижды 
продаст, а ему еще и хвалу споют!.. Теперь я понял, что племенем 
править... даже объединение племен взять под свою длань и крепить 
мощь... это одно, а то новое, что именуется государством, другое. Я 
хорош для одного, но не годен для другого. Владимир стоит за Русь, 
крепит ее так, как не смогу даже я... 
     Перебейнос воскликнул негодующе: 
     Даже ты? Лучший из бояр? 
     Как боярин, может, и лучший, ответил Претич тяжело, но 
правителю приходится быть еще хитрым лисом и подлой змеей! 
     Густой туман только-только начал отрываться от земли, сбиваться 
в комья. Со стен Киева видно далеко, сам город на холмах, окружен 
высоким валом, на котором еще и стены. А выше стен сторожевые башни. 

     Владимир зябко повел плечами, ссутулился, сунул пальцы под 
мышки. Утренний ветерок шевелил длинный черный чуб, что как змея 
свесился набок за ухо. Кольчуга из тонких колец холодит через 
толстую вязаную рубашку, стылый утренний воздух пробирается во все 
щели, морозит кожу, старается прогрызться во-внутрь. 
     С городской стены, да еще с насыпи, видно только море тумана, 
сквозь которое мутно проступают багровые пятна. Если у каждого 
костра по шесть-семь человек... хотя можно зажечь и ложные огни, 
чтобы напугать... но в любом случае такого великого войска к Киеву 
еще не подступало. 
     Ступеньки заскрипели, следом вскарабкался Волчий Хвост. Долго 
молча всматривался в разрывы густого тумана. Сопел, покряхтывал, 
возился за спиной, словно устраивался на ночь. 
     Это еще не все войско, проронил он наконец. Не все... 
     За пару недель подтянутся, заметил Владимир. Черт бы подрал!.. 
Что за муха покусала? 
     Рука Востока, сказал Волчий Хвост. Все ромеи проклятые... 
     Владимир, не отвечая, пристально следил за туманом. Там 
промелькнул всадник, исчез, затем выметнулся на чистое место, 
понесся к городским стенам. Слева по стене послышался скрип 
натягиваемых луков. Ночные стражи перед самой стеной дождались 
ворога... 
     Не стрелять! велел Владимир на всякий случай. В одиночку на 
крепости не бросаются. 
     Всадник проскакал вдоль стены, крича, что есть слово к князю 
русов. Владимир выставил плечо в красном княжеском плаще, рявкнул: 
     Тебе какого еще князя надобно? Говори! 
     Степняк развернул коня, даже в посадке чувствовалось недоверие, 
ибо богатыря на городской стене легче представить на горячем коне в 
гуще боя, чем на троне, но опомнился, прокричал: 
     Великий хан Жужубун требует, чтобы ты, каган русов Вольдемар, 
освободил из плена его сына Дюсена! 
     Владимир вскинул ладонь. Голос прогремел мощный, привыкший 
повелевать большими массами войск: 
     Великий хан получит ответ сегодня же вечером! 
     Конь танцевал под степняком, грыз удила, бешено вращал глазами. 
Всадник прогарцевал взад-вперед, словно унимая коня, но 
чувствовалось, что сбит с толку слишком быстрым ответом. Но на него 
смотрели как со стен города, так и с холма, где виднелись ханские 
кони, и всадник гордо выпрямился, прокричал: 
     Я приду за ответом! Но если мы не получим доблестного Дюсена 
целым и невредимым, мы сровняем с землей этот город, мы сроем стены, 
а на пепелище вырастет трава для наших коней!.. А ваши женщины будут 
носить в чреве наших детей! 
     Владимир задумчиво смотрел ему вслед. Волчий Хвост хмуро 
пробурчал: 
     Что, у тебя уже есть ответ? 
     А что, заметно? 
     Да уж больно быстро ответил! 
     Владимир скупо улыбнулся: 
     Ответ был готов уже пару лет. Если не больше. 
     Ого! 
     Да-да, я был готов. 
     И что же ответишь? 
     А отдадим им Дюсена, ответил Владимир хладнокровно. Целым и 
невредимым. 
     Воевода помолчал, хмуро кусал длинный вислый ус. Пробурчал с 
неудовольствием: 
     Вообще-то нам Дюсен давно не нужен. Надобность в заложнике 
отпала, понятно. Но как бы эти не решили, что мы их боимся! 
     Кто-то решит, хладнокровно согласился Владимир. Ну и что? Меня 
не интересует мнение этих свиней. 
     Они ж свиней не едят! Как и хазары. 
     Ну, баранов. Зато другие скажут: сын хана освобожден, честь 
рода восстановлена, наследник возвращается домой с победой... стоит 
ли судьбу испытывать дальше? Нам не помешает маленький раскол в их 
стане. 
     Воевода покачал головой: 
     У меня надежды на раскол нету. Все ханы приняли участие в 
походе! Такого давно не было. 
     Не все, сказал Владимир. Один, звать его Отрок, отказался. 
Остальные да, слетелись как вороны на дохлую корову. Попробуем 
внести раскол чуть больше. Если какой-то хан и не решится увести 
войска, то хотя бы не станет лезть первым на стену. 
     Волчий Хвост посмотрел на князя украдкой. Если не зреть его 
сильную сухощавую фигуру воина, не вслушиваться в молодой и сильный 
голос, то сразу мысленно зришь себе древнего старца, много 
пожившего, повидавшего, равнодушного к молве, к вопросам чести, 
по-старчески заботящегося только о выгоде своих внуков и правнуков, 
кем являются все русичи и прочие народы, населяющие Киевскую Русь. 
Что с нормальным человеком делает служба в проклятом Царьграде! 


     Глава 29 


     Зной остался за спиной, а под широкими ветвями дубовой рощи 
воздух был прохладный, а земля под ногами пружинила, прогибалась. 
Зарей, по прозвищу Красный, прошел не больше сотни шагов, из-под 
подошвы стало чавкать, мясистые растения выбрызгивали белесый липкий 
сок. Из кустов то и дело выпархивали птицы, по деревьям носились как 
язычки пожара шустрые белки. 
     Он вдыхал прохладу всей грудью, поглядывал по сторонам. Его 
крупная, налитая мощью фигура двигалась по лесу бесшумно, ни один 
сучок не хрустнет, разве что мелкие камешки изредка скрипнут под 
слоем мха. Солнечные зайчики, пробившись сквозь листву, узорными 
кружевами скользили по кожаным порткам, сапогам на двойной подошве, 
кожаной душегрейке без рукавов. 
     Впереди за деревьями мелькнула тень. Зарей насторожился, 
всмотрелся. Наискось в его сторону двигался высокий парень, широкий 
в плечах, черноволосый, как печенег, но с синими глазами и короткой 
черной бородкой. Как и Зарей, он был в кожаной душегрейке, на темной 
коже белели крохотные шрамы, лицо суровое, брови сдвинуты к 
переносице. Тонкий нос перебит посредине, там белый шрам, еще один 
шрам пересекает скулу. 
     Двигался он неспешно, под ним не только сучок не хрустнет, даже 
трава не шелестит, словно всю жизнь прожил в лесу и умеет 
подбираться к зверю. Руки его были свободны, но из-за спины торчала 
длинная рукоять боевого топора, выглядывали края круглого щита. 
     Зарей выступил из-за дерева. Рука парня дернулась к топору, 
замерла на полдороге. 
     Ого, сказал он, губы раздвинулись в недоброй улыбке, на ловца и 
зверь... Или ты знал, что я здесь? 
     Нет, ответил Зарей. Здоров будь, Кышатич, сильнейший из 
богатырей славного града Киева! Я рад, что мы встретились в темном 
лесу. 
     В очень темном, согласился Кышатич. Глаза его не отрывались от 
лица Зарея. Он стоял на том конце поляны расслабленный только с 
виду, но Кышатич видел, как подрагивают пальцы, готовые ухватиться 
за рукоять топора. Здоров будь и ты, доблестный Зарей, великий 
победами и подвигами. Да, мы в лесу настолько темном, что нас никто 
не увидит. 
     И не услышит, добавил Зарей. 
     Да... Главное не услышит. 
     Он медленно взялся за рукоять. Зарей вскинул руку, занося ее 
через плечо. Широкий рукав рубашки распахнулся, показал могучие 
глыбы мышц. 
     Они сошлись посреди поляны, легонько стукнулись щитами в 
приветствии воинов, отступили и уже покрепче сжали рукояти топоров. 
Зарей видел, как наливаются гневом глаза Кышатича поверх щита. 
Лесной богатырь закрывался щитом близко к телу, высвобождая больше 
ударную руку, в то время как Кышатич держал щит на вытянутой руке. 
     Зарей старался двигаться быстро, избегая прямых ударов. 
Кышатич, о котором знали, что он берет на плечи самого тяжелого коня 
со всадником в полных доспехах, да еще со щитом, топором и седельным 
мешком, и так бежит верста за верстой, обгоняя конных, на самом деле 
больше страшен нечеловеческой силой. Когда он выходит в бой, на нем 
доспехи как наковальни, ни топором ни мечом не просечь. Сам 
двигается в них с легкостью, словно в рубахе, а его меч, вдвое 
длиннее богатырского, рассекает любого супротивника с конем вместе. 
     Сейчас Кышатич без доспехов, но исполинская сила не в железе на 
плечах. Зарей с трудом удерживал щит. Если бы не пускал страшные 
удары наискось, от щита остались бы щепы. Сам он старался ударить 
как можно точнее, все силачи должны быть неповоротливыми, однако 
Кышатич двигался с медвежьей ловкостью. Кто видел медведя, тот 
знает, что медведь, вопреки россказням, и на дерево скачет как 
белка, и мышей ловит как лиса, и лося догоняет с легкостью пардуса. 
     Грохот от ударов разнесся далеко. Если бы дрались простые 
мужики, и то стук услышали бы за сотню саженей, но сошлись два 
сильнейших богатыря, что силой мало уступают даже Илье Муромцу, а 
воинским умением лучшему из богатырей Добрыне Лунный Луч. 
     Надо заканчивать, прохрипел Зарей. А то набегут... Не наши, так 
печенеги... 
     Печенеги в лес не сунутся, ответил Кышатич с осторожностью, а 
вот наши могут... Эх, вот и накаркали! 
     В голосе великана прозвучала откровенная досада. Взгляд его был 
устремлен через плечо Зарея. Тот невольно оглянулся, успел увидеть 
зеленые деревья, начал поворачиваться обратно, уже чуя недоброе... 
     Топор Кышатича блеснул в солнечных лучах как льдина. Зарей 
держал щит у груди, готовый защитить и голову, но острой болью 
полоснуло по ногам. Он вскрикнул в страшном гневе, стена деревьев 
повернулась набок, земля метнулась навстречу, ударила в лицо. 
     Он попытался вскочить, снова упал, перевернулся, чувствуя боль, 
ярость, и вдруг увидел прямо возле лица красный сапог с желтыми 
отворотами. Из сапога торчала отрубленная по колено нога. Кровь 
хлестала как из разрубленного бурдюка. 
     Застонав от стыда, он повернулся на спину. Кышатич стоял на 
краю поляны, щит и топор в руках, лицо угрюмое, в глазах стыд. Зарей 
сказал громко: 
     Кышатич... ты... Ты же ударил нечестно! 
     Великан прорычал с глухой злостью: 
     Знаю. Но я не мог... не мог отдать ее тебе! 
     Зарей перевернулся на живот, с трудом поднялся на одно колено. 
Взгляд упал на ближайший пень. Сцепив зубы, он встал и, стоя на 
одной ноге, запрыгал с топором в руке и щитом в другой к этому пню. 
Кровь хлестала из отрубленной ноги, оставляя следом кровавую 
дорожку. 
     Кышатич потемнел. Зарей оперся обрубком на пень, навалился с 
силой, пережимая рану. Всегда румяное лицо стало бледным и страшным. 
Под глазами проступила жуткая синева. 
     Продолжаем бой, сказал он хрипло. Продолжаем! 
     Кышатич просипел тяжело: 
     Ты уже мертв. 
     Зарей сказал хрипло и яростно: 
     Я жив!.. И называю тебя дважды трусом!.. Первый раз, когда ты 
ударил по ногам. Второй раз, когда устрашился сражаться с одноногим! 

     Кышатич ответил таким же сиплым, прерывающимся голосом: 
     Я уже убил тебя... Зачем мне рисковать?.. 
     Но тело его уже качнулось вперед, руки с трудом подняли тяжелый 
щит и топор. Зарей оскалил зубы, его окровавленный обрубок как будто 
врос в пень, а руки тоже подняли щит и топор. 
     Металлический лязг пронесся над лесом, потом еще удары, еще. И 
еще. Вороны, покружив над поляной, начали рассаживаться вокруг на 
ветках. Круглые глаза блестели, а когти сжимали ветки так, словно 
уже драли когтями лица павших богатырей. 
     Зарей пошатнулся от удара. Обрубок на миг оторвался от пня, 
темная кровь освобожденно хлынула целым потоком. Кышатич ожидал, что 
противник завалится на спину, но тот, покачавшись, все же оперся 
обрубленным коленом в пень, прямо в кровавую лужу. Голос донесся 
слабо, хрипло: 
     Все... Ты победил. 
     Рука с топором опустилась. Сам он был бледен как полотно, лицо 
осунулось. Под глазами набухли мешки, словно из налитого жизнью 
молодого богатыря он разом превратился в изнуренного волхва. 
     Кышатич сам качался от усталости. Из него вырвалось: 
     Ты дрался храбро... 
     Но теперь я умираю, ответил Зарей хрипло. Он попытался 
сглотнуть, провел языком по пересохшим губам, попросил неожиданно: 
Дай напиться... 
     Кышатич оглянулся, ручей всего в десятке шагов, но спуск крут и 
каменист. Зарей все еще стоял, кровь бежит из ноги медленнее, 
застывает темно-красной кашей, обрубок торчит из нее, словно из 
вязкой глины. 
     Хорошо, ответил Кышатич и сам удивился себе. Я принесу... 
     Пальцы с облегчением выпустили топор и щит, а когда он поднимал 
руки к голове, ему показалось, что поднимает бревна. Негнущиеся 
пальцы сняли шлем, едва удержал в руках. Повернувшись спиной к 
противнику, он отправился к ручью, сердце бешено колотилось, пот 
заливал глаза. Однако жизнь возвращалась с каждым шагом, а когда 
спустился и зачерпывал воду, в руки уже вернулась былая сила. 
     Он сполоснул шлем, вымывая остатки пота, зачерпнул воды с 
середины потока, чтоб чище, выбрался наверх, держа шлем обеими 
руками, стараясь не расплескать ни капли. 
     Зарей стоял, опустив голову на грудь. Руки бессильно повисли 
вдоль туловища. Кышатич даже подумал на миг, что Зарей умер, герои 
могут умирать стоя и так оставаться, нагоняя ужас на врагов. Когда 
Кышатич приблизился, Зарей с трудом поднял голову. Кышатичу даже 
почудилось, что скрипят застывающие в смерт-ном холоде мышцы. 
     Взгляд его поймал прозрачную воду. Кышатич бережно протянул 
шлем. Сердце его стучало гулко, руки начали вздрагивать, вода чуть 
плеснула через край и потекла по мокрым пальцам в рукав, уже темный 
от воды и от крови. 
     Пей, сказал он тихо и виновато. 
     Он старался не смотреть в глаза умирающему, которого сразил... 
не совсем честно, потому не заметил во-время, как пальцы Зарея, что 
бессильно висели вблизи рукояти топора, быстро коснулись ее. 
     Умри! выдохнул Зарей. 
     Кышатич отшатнулся, выронил шлем. Тяжелое зазубренное лезвие 
ударило его в левую половину лба. Кышатич упал на спину, кровь 
заливала лицо. В голове стоял грохот, а дикая боль сотрясала всего 
до кончиков ногтей. 
     Инстинктивно, он перекатился в сторону, кое-как стер кровь из 
глаз. Зарей по-прежнему стоял обрубком на пне. Вместо глаз теперь 
были темные пещеры, лицо превратилось в череп, туго обтянутый кожей, 
а обес-кровленные губы изогнулись в злой улыбке. 
     Ну... как тебе? 
     Кышатич прокричал сквозь грохот в черепе: 
     Ты обманул меня!.. Ты ведь... витязь! Как ты мог?.. 
     Я тоже не хочу отдавать ее тебе, ответил Зарей. Ты не будешь 
трогать ее нежное тело... 
     Дикая боль сотрясала Кышатича. В голове грохотали камни, 
рушился лес, а вдобавок почудился и шум могучего водопада. Попытался 
зажать рану ладонью, но ладонь отшвырнуло напором хлещущей из 
разрубленной головы тугой струей горячей крови. 
     Не будет тебе прощения!.. сказал он с трудом. И в дружину 
Перуна не попадешь... 
     Зарей ответил мертвым голосом: 
     Мы оба не попадем. 
     Он качнулся, завалился навзничь. Губы застыли в улыбке, серые 
глаза недвижимо уставились в такое же серое, подернутое дымкой небо. 

     Перед глазами Кышатича стояла красная пелена, но грохот в 
голове постепенно затихал. Красная пелена сменилась багровой, та 
потемнела, он ощутил, как тонет в этой черноте. 
     Кровь из страшной раны уже вытекала тоненькой жидкой струйкой. 
Такие же серые, как у Зарея, глаза невидяще всматривались в небо, 
где славные богатыри пируют в небесном тереме Перуна. 
     А может, проползла последняя угасающая мысль, даже лучше, что 
погибли. Как жить с женщиной, которую завоевал нечестно? Как жить, 
все время помня, что друга убил... нечестно? 
     Ветки качнулись и зашумели, когда вороны с радостным карканьем 
поспешно полетели на поляну, спеша первыми успеть выклевать глаза. 
     Всю ночь с той стороны городских стен стонали тяжело груженные 
телеги, ревел скот, ржали кони. С утра Владимир заметил, что 
печенежского войска словно бы прибавилось вдвое. Среди прибывших он 
отметил пестро одетых смуглых воинов горных племен, жителей 
приморских степей в остроконечных клобуках, а также множество 
отрядов из рослых всадников с длинными золотыми волосами. Это тоже 
степняки, тоже печенеги, хотя кто знает, кем они были по крови, эти 
загадочные здоровяки, больше похожие на мурманов, что к коням и 
близко не подходят, даже запрягать не умеют... 
     От рева скота гудит и дрожит воздух. Все это войско надо 
кормить, а запасы из окрестных сел успели свезти за киевские стены, 
угнали скот, забрали даже гусей, кур и уток. Десятки отрядов 
носились вокруг Киева, но опасались углубляться в дремучие леса, а 
оттуда охочие люди уже нападали на смельчаков, убивали, грабили и 
уводили в добычу низкорослых степняцких лошадок. 
     Туман все еще клубился внизу, но далеко впереди выступила 
черная вершина холма. Владимир рассмотрел троих всадников, вскоре со 
стороны степи поднялись еще пятеро. Ханы, возглавляющие поход, явно 
выбирают место удара, распределяют силы, договариваются, кто начнет 
первым, кто поддержит, кто возьмет добычи больше... 
     Однако в княжеском тереме и на галереях по-прежнему гремел 
удалой пир, словно чуть ли не к самым стенам подступило войско. Но 
теперь князь, оставив пирующих, все чаще бывал на сторожевых башнях. 
Часами рассматривал далекий вражеский стан, прикидывал, что-то 
бормотал про себя. Хмурое молодое лицо, уже кое-где изрезанное 
морщинами, а где и шрамами, становилось все мрачнее. 
     Воеводы поднимались на башню, тоже смотрели на стан печенегов, 
но их больше тревожил сам князь. Впервые его видели растерянным, в 
черных глазах проскакивало нечто похожее на страх. Узнав о таком, 
заявился сам Белоян. Деревянные ступени жалобно трещали, прогибались 
под его могучим телом. Когда Белоян взобрался на самый верх, 
Владимиру почудилось, что и сама башня закачалась, застонала. 
     Страшишься? спросил он напрямик. Скажи правду, я ведь не 
воевода. Мне можно говорить все. 
     А если сомнут? сказал вдруг Владимир. И тогда на месте Киева 
пепелище?.. Понимаешь, моя беда в том, что повидал белый свет!.. Это 
для тебя падение Киева крушение всего мира. А я знаю, что если 
печенеги сотрут с лица земли это народившееся государство, то мир 
вообще-то и не заметит... Слишком велик! Ну, будут на севере вместо 
русов какие-то печенеги. Вернее, вместо государства русичей 
государство печенегов. Какая-нибудь Печенежская Русь... ну, не Русь, 
понятно, Печенегия... 
     Печенежская Печенегия? 
     Ну, Киевская Печенегия или Днепровская... Царьграду от этого ни 
горячо, ни холодно. А уж арабам и прочим дальним народам так и 
вовсе. А вот я, все это понимая, не чувствую потому ужаса, что Киев 
будет взят и стерт с лица земли! Ведь жизнь продолжится... 
     Белоян свирепо прорычал: 
     Но уже не наша жизнь! А печенежская... 
     А тридевятому царству не все ли равно? И вообще людству? 
     Белоян посопел, сказал увесисто: 
     Нет, княже. Нет и еще раз нет. И вовсе не потому, что это мой 
народ, мое племя. А потому, что мы очень много взвалили на свои 
плечи. 
     Мы? А печенеги нет? 
     Нет, ответил Белоян. Я знаю их богов. Разумеешь, всяк стремится 
просто жить, просто уцелеть, просто найти травы для своих коней, 
земли для себя, будущее для детей... Это понятно, это нормально, это 
по-людски. Так живут и печенеги. Но иные племена... редкие!.. уже 
имея все, уходят из сытого и богатого мира. Ибо многие видят 
неправедность, но только самые избранные богом находят силы уйти... 
и начать жизнь заново. 
     Я каждое утро начинаю заново, проворчал Владимир. 
     То свою, возразил Белоян, а то жизнь племени, всего народа... а 
значит, и всего мира! Самый великий герой, от которого мы ведем род, 
князь Рус, ушел из сытого и богатого царства, ибо нашел другой путь 
к праведности... Но для этого надо было уйти в лес и начать жить, 
отринув старые законы, старые заповеди и старых богов. А когда племя 
окрепло и само стало покорять другие народы, из его рода вышел 
великий Вандал, ушел с двумя женами в степь, где от него пошли 
многочисленные народы. А так повторялось много раз! Княже, Рюрик не 
просто так пришел. Не за добычей или в поисках славы. Он искал 
место... он искал чистый народ, где можно начинать строить царство 
небесное на земле! Где все будут жить праведно, правильно, по 
законам совести и чести. Не посрами его заветы... Когда-то да 
найдется сволочь, что на-чнет хапать и подличать, но пусть это 
будешь не ты, не твои дети... 
     А как праведно? спросил Владимир раздраженно. 
     Белоян сокрушенно развел руками: 
     Ведать бы... 
     Ну хоть примерно! 
     Княже, боюсь... что если наши прародители и знали, то это 
потеряно... а еще больше подозреваю, что никто не знал, как надо, а 
видел только, как не надо. А если так, то еще долго Руси искать, 
пробовать, ошибаться, снова искать... 
     Владимир отмахнулся, уже потеряв интерес к высокому: 
     Тут выжить бы сейчас. Сегодня! А уж потомки как-то справятся. 
Как думаешь, продержатся Жидовские врата еще дня три-четыре?.. Мне 
обещана подмога от вятичей. 
     Дня три-четыре? удивился Белоян. Да если печенеги ударят, 
рухнут сегодня к вечеру! 
     Не рухнут, там уже гору мешков с песком наперли, отмахнулся 
Владимир. И камней холм навалили. Но все стены не укрепишь... Стоит 
одной гадине прознать, где у нас слабые места... 


     Глава 30 


     С городских стен было видно, как из дальних степей катили все 
новые и новые волны кочевых народов. Рев скота, ржание коней 
заглушали голоса мрачно наблюдающих стражей, и чтобы тебя услышали в 
двух шагах, приходилось кричать. От неумолчного скрипа колес мурашки 
бегали по коже, люди и скот надвигались плотными волнами, а среди 
них крытые повозки ханов плыли как серые щепки. 
     Одиннадцать таких повозок насчитал Волчий Хвост, что значило 
всех степных ханов сумел призвать в Великий Поход и поставить под 
свое знамя неистовый хан Жужубун. Сам он разбил свой шатер на 
вершине холма, откуда наблюдал за всем кочевым войском, а также за 
киевскими вратами. 
     Владимир почти не покидал городских стен. Сам проверял, как 
приготовили бочки с горючей смесью, камни, крюки, бадьи с варом, 
шесты для отпихивания осадных лестниц. Воеводы ходили следом, 
придирчиво вслушивались, но великий князь не зря побывал в дальних 
странах как викинг и как разбойник: распоряжался умело, толково, со 
знанием дела и знанием особенностей как племени полян, которые стали 
ядром создания нового народа, так и степняков, с которым не один год 
и воевал, и дружил, и заключал союзы. 
     Отряды степняков все прибывали, перекрыть дороги в Киев пока 
сумели не все. Слишком вольно раскинулся город на семи холмах, к 
тому же разлегся на берегу широкого как море Днепра, а там берега, 
горные кручи. Печенеги старались держать на всех дорогах хотя бы 
легкие отряды, а Владимир тем временем рассылал гонцов в окрестные 
города, требовал собрать всех, кто способен держать в руках оружие. 
     Еще с недельку, определил Волчий Хвост. Он как княжий хвост 
держался за князем, подавал советы, тут же передавал наказы 
гридням-вестовым. С недельку еще не перекроют все пути-дорожки к 
городу. Но потом стиснут кольцо так, что мышь не проскользнет, комар 
не пролетит! 
     Но пир продолжался. Ибо когда закончится пир, закончится и 
земля. Только теперь и Владимир чаще покидал тронное кресло, 
подсаживался то к одной группе богатырей, то к другой, выслушивал, 
двигал складками на лбу. Что у трезвого на уме, то у пьяного на 
языке. Но даже трезвый, прикинувшись пьяным, может резать 
правду-матку в глаза, а назавтра вроде бы повиниться: спьяну, мол, 
наговорил дерзостей... 
     Но князь на то и князь, что уже и не человек вроде бы. Нет 
права на людскую обиду или "ндравится не ндравится", должон делать 
то, что надо, а не то, что хочется. Вот и выслушивал обидные речи, 
что не укрепил стены, а слишком много держит застав богатырских в 
Степи, слишком далеко отодвигает кордоны, слишком много привечает 
чужеземных богатырей, а мало богатств достается своим, русам да 
славянам... 
     Кивает, соглашается, уважение выказывает, но молчит, что 
заставы, столь малогодные для большой войны, сорок лет сдерживают 
набеги мелких отрядов, те раньше как саранча разоряли земли пахарей, 
а сейчас именно с застав загодя донесли, что орда движется 
несметная, одиннадцать ханов, а захваченные пленные под пыткой 
рассказали и о ханах, и об освобождении заложника, и о странном хане 
Отроке... 
     В разгар пира в дверях появился Вьюн, молодой богатырь, умелый 
с мечом и топором, но особо искусный с боевым цепом. Его шатало, 
доспехи были посечены, с разбитой брови стекала алая струйка. 
     Княже! воскликнул он срывающимся голосом. Чужеземный богатырь 
пересек кордоны наших земель!.. Да, знаешь ли, к Киеву подошла орда 
печенежская! Сам видел! 
     Видел, буркнул Владимир. 
     Богатыря подхватили под руки, Владимир успел заметить, как 
Корневич, сейчас последний из старых богатырей, нахмурившись, быстро 
встал из-за стола. Пока молодого богатыря отпаивали матерым вином, 
Корневич выскользнул за их спинами. Через минуту Владимир услышал 
тяжелый топот, от которого зазвенела посуда: конь Корневича как 
гора, выше и тяжелее даже жеребца Ильи Муромца. Если накормить 
отборным зерном и напоить водой ключевой, мог мчаться быстрее 
выпущенной стрелы и к обеду достичь хоть стен Царьграда. 
     Пир длился, когда за окном раздались крики, гомон, испуганные 
вскрики. Шум и топот надвигались снизу, вскоре на лестнице 
показались дюжие гридни, вели под руки кого-то с опущенной головой. 
     Когда миновали порог, Владимир со страхом в сердце узнал 
Корневича. Седые волосы падали на лицо, а когда он с усилием поднял 
голову, князь увидел стыд во взгляде старого богатыря. 
     Прости, княже, прохрипел он. Прости... но не сумел я... Видать, 
старею. Это оказался зверь, а не человек. 
     Что с ним? потребовал Владимир. 
     Остановился напоить коня... затем... в Киев... А я кое-как в 
седло... поперек... верный конь домчал раньше... 
     Владимир кивнул: 
     Спасибо, что сумел предупредить. Отдыхай, лекарь посмотрит твои 
раны. Ну-ка, ребята, настало время сильнейших. Чужака нельзя 
впустить в город!.. Нам только здесь врага недостает. 
     Он сказал "сильнейших", верный принципу, что похвала 
привязывает людей крепче, чем подачки златом. 
     За столами был шум, богатыри вскакивали, расправляли плечи. 
Перекрывая гам, разнесся звонкий и чистый, как звон дамасской стали, 
голос Ратьгоя: 
     Княже!.. Дозволь мне! 
     Владимир с сомнением посмотрел на пышущее молодым задором 
румяное лицо молодого богатыря. Больно молод, дерзок, переоценивает 
свои силы, задирист, из-за чего бывал бит... Правда, с того времени 
силы набрал заметно. С другой стороны, сейчас нечего смотреть на 
уважительные манеры, а силой да ловкостью небо не обидело 
воеводского сына. 
     Поторопись, велел он. Похоже, тот уже подъезжает к вратам. 
     Но дальше не проедет! 
     Голос его еще гремел по палате, отражался от стен и натыкался 
на поперечные балки под потолком, но сам Ратьгой уже выметнулся из 
палаты, звонко прогремел молодецкий стук серебряных подковок, внизу 
гулко хлопнула дверь, тут же заржал конь, раздался стук копыт, что 
тут же отдалился и растаял. 
     Владимир ощутил на себе пристальный взгляд, обернулся, другой 
рукой, невольно нащупывая руко-ять меча. Верховный волхв подошел, 
кивнул одобрительно: 
     Насторожен, аки волк? Хорошо. 
     Думаешь, придется встречать его здесь? ответил Владимир 
вопросом. 
     Ратьгой добрый витязь, сказал верховный волхв. Его стрелы хошь 
кого остановят! Да и мечом он владеет как... не знаю ему равных. 
     Значит, побьет чужого богатыря? 
     Побьет, ответил Белоян уверенно. Конечно побьет!.. А как же... 
Еще как побьет!.. Только меч держи под рукой. 
     Переход был таким неожиданным, что Владимир дернулся, будто 
влетел голым в крапиву: 
     Зачем? 
     А что, разучился? 
     Если Ратьгой побьет... 
     Побьет или его побьют, но береженого все боги берегут. 
     Ратьгой протиснулся в узкую дверцу, что открыли для него стражи 
в самих вратах, вывел коня, вскочил в седло и почти сразу увидел 
вдали всадника. Не диво увидеть всадника, но этот хоть и едва виден, 
но был заметен, как замечаешь скалу в разрывах утреннего тумана. 
     Не печенег, отряды степняков еще за холмами, готовятся к 
приступу. А этот прет как бык, земля гудит под копытами. До него еще 
несколько верст, Ратьгой только и рассмотрел, что над чужеземным 
богатырем идет темная грохочущая туча, а в ней носится целая стая 
галок и ворон. Сам же богатырь словно бы опоясан блещущими молниями, 
а из-под конских копыт при каждом скоке вырываются целые снопы 
оранжевых искр. 
     Рыжий конь несся как птица над землей, Ратьгой не отрывал глаз 
от вырастающего противника, сердце захолодело, такого огромного 
воителя еще не встречал. Дрожащими пальцами быстро выдернул лук, 
натянул, уперев в седло, передвинул тулу со стрелами удобнее, дабы 
пальцы хватали оперенные кончики бездумно, не глядя и не 
примериваясь. 
     Когда между ними было несколько сот шагов, всадник начал 
осаживать коня. Сердце Ратьгоя превратилось в сосульку: богатырь 
страшен, широк в плечах как поперечная балка, пластины доспехов 
толщиной с наковальню, руки толстые как бревна, а вместо шлема на 
голове не то пивной котел, не то церковный колокол из самого 
Царьграда. 
     Стой! заорал Ратьгой страшным голосом. Что за невежа вторгся в 
пределы?.. Слезай с коня и надень петлю моего аркана на шею! Тогда я 
пощажу твою жалкую жизнь и оставлю рабом... 
     Богатырь недобро усмехнулся. Огромная рука неспешно потащила из 
ножен меч. Это была полоса сверкающей стали, при взгляде на которую 
у Ратьгоя задрожали губы. 
     Он стиснул челюсти, быстро наложил стрелу на тетиву, держа ее 
возле уха, рывком выбросил вперед другую. Стрела сорвалась, тихонько 
вжикнуло, а он молниеносно наложил вторую, выпустил, тут же ухватил 
третью. 
     Богатырь ехал медленно, меч покачивался в опущенной руке. 
Стрела ударила в грудь, разлетелась в щепки. Наконечник блеснул как 
серебристая рыбка. Чужак даже не покачнулся, вторая и третья стрелы 
звонко щелкали о доспехи, наконец богатырь расхохотался: 
     Что мне твои комариные укусы? 
     Дрожь пробежала по телу Ратьгоя. Страшный голос чужака 
прогрохотал подобно близкому грому. Стиснув зубы, он выпускал стрелы 
одну за другой, на этот раз целясь уже в руки, ноги, выискивая щели 
в доспехах, стараясь отыскать уязвимые места. К тому же кое-где 
панцирь посечен, железные бляхи сорваны, а на плече так и вовсе 
виден след от острого меча или топора. 
     Чужак посерьезнел, в левой руке мигом возник огромный как 
ворота щит с жутким гербом: три отрубленные головы на кольях. Стрелы 
звонко щелкали и отпрыгивали как брызги дождя. Руки Ратьгоя мелькали 
как крылья взлетающего воробья, стрелы догоняли одна другую, щелчки 
о щит превратились в монотонный стук, похожий на ливень, однако 
всадник надвигался на Ратьгоя огромный и страшный. Жуткая улыбка 
стала шире, ноги послали коня вперед быстрее, а правая рука начала 
заносить меч для удара. 
     Да черт бы тебя побрал! заорал Ратьгой. Искусно управляя 
ногами, он заставил коня попятиться, поспешно увернулся от схватки, 
послал коня по широкому кругу, убрал лук и выхватил меч. 
     Всадник захохотал гулко, Ратьгой услышал эхо, оглянулся. На 
далекой городской стене было черно от высыпавшего туда народа. Ему 
почудилось, что слышит горестные восклицания, причитания: какой 
молоденький да сгинет от руки чужака... 
     Не дождешься! заорал он, раздувая грудь. 
     Его рыжий конь ринулся со всех ног, в последний миг уперся 
всеми четырьмя, длинный меч чужака разрубил воздух, зато Ратьгой с 
силой ударил острием меча, словно копьем, в бок, защищенный только 
кольчугой. Послышался скрежет, руку едва не вывернуло, кольчуга 
устояла, тут же его оглушил рев, сверху обрушился удар, от которого 
в голове разлетелись все кости, а глаза словно лопнули, там 
заметались красные искры. 
     Удары прокатились от плеча до спины через грудь, в красном 
мелькала и кружилась совсем близко земля, тут только сообразил, что 
чужеземный богатырь выбил его из седла ударом щита, а сейчас... 
     Он перекатился еще, а на то место, где должен был остановиться, 
вонзилось лезвие меча. Всадник, легко нагибаясь по-печенежски, 
свесился с седла и пытался достать его острым железом. Конь шел 
ровным шагом, слегка откинувшись на другую сторону, уравновешивая 
огромный вес седока. 
     Ратьгой, помня, что он выделяется из числа киевских богатырей 
прежде всего хваткой и ловкостью, перекатился еще, прыгнул и вьюном 
проскользнул между ног черного жеребца, по дороге подхватив свой 
меч, в длинном прыжке достал своего коня, взлетел в седло и завертел 
мечом над головой. 
     Тебе просто повезло, дурень! 
     Чужак развернул коня. Серые глаза взглянули остро, теперь в них 
появились красноватые искорки, словно ветер зашевелил пепел. 
Твердые, словно вырезанные из камня, губы шелохнулись в злой 
усмешке: 
     Повезло, говоришь? 
     Да! крикнул Ратьгой. И сейчас я тебе... 
     Он задержал дыхание, а всадник, как и ожидалось, спросил с 
интересом: 
     Что? 
     Кое-что покажу! вскрикнул Ратьгой. 
     Швыряльный нож блеснул как луч света. Всадник вздрогнул, 
Ратьгой затаил дыхание, но всадник вздрогнул лишь от внезапного 
звона о его подбородок. Нож не сумел проскользнуть узким лезвием в 
щель между подбородком и верхней пластиной доспеха. 
     Всего-то? засмеялся всадник. 
     Его меч со страшной быстротой обрушился вниз, Ратьгой 
отклонился, а там успел увидеть надвигающийся огромный щит. Звон, 
грохот, острая боль и вкус соленой крови во рту. На этот раз он не 
рухнул, а вылетел из седла как выбитое тяжелой битой легкое поленце. 

     Земля и небо трижды поменялись местами. Он прокувыркался до 
колючего куста чертополоха, замер в нем, уткнувшись лицом. В теле не 
осталось ни единой целой косточки. Кровь текла изо рта, из разбитых 
губ, рассеченного острым камешком лба, остро кололо в боку, где явно 
переломал все ребра... 
     Сверху обрушилась огромная тень. Не дождавшись удара, Ратьгой 
опасливо повернул голову. Всадник подъ-ехал, поглядел, без спешки 
вложил в ножны меч и вытащил плеть. 
     Эй, храбрец, сказал он гулко, вставай! Ты ж собирался меня 
вести на аркане! 
     Ратьгой попытался привстать, но руки разъехались, снова рухнул 
вниз лицом. Вверху раздался свист, словно сокол несся на дикую утку, 
усилился, и вдруг страшный удар обрушился на спину, ожег острой 
болью. 
     Не веря себе, Ратьгой ощутил, что плеть рассекла его миланскую 
кольчугу, которой цены нет, толстую вязаную рубаху и распорола ему 
кожу до мяса! 
     Всадник захохотал еще громче, вскинул плеть. Ратьгой вскочил на 
колени, второй удар рассек кольчугу на плече. Ратьгой упал, 
поднялся, на четвереньках пытался скользнуть под черного жеребца, но 
тот пятился, всадник еще пару раз огрел плетью, кричал зло: 
     Прячешься, ишак?.. Ладно, иди в седло! Но на этот раз насмерть! 

     Ратьгой, еще не веря счастью, отсрочка уже счастье, торопливо 
побежал, качаясь из стороны в сторону, к коню. Рыжий испугался 
дикого вида хозяина, храпел и отпрыгивал, не давался в руки. 
Измученный, Ратьгой и просил и молил, страшась, что всадник 
заподозрил какую-то хитрость и развалит его надвое страшным мечом. 
     Затем всадник сам подъехал к коню Ратьгоя, его длинная рука 
ловко цапнула повод, придержала, а Ратьгой, превозмогая страх, 
взобрался в седло. В разбитом теле тряслась каждая жилка, кости 
болели, а суставы на глазах вздувались как у древнего старика, что 
мучается в ненастье. 
     Готов? крикнул всадник нетерпеливо. Мне ждать некогда!.. К 
вечеру я должен быть в вашем сраном Киеве... Ха-ха!.. У самого 
кагана Владимира!.. 
     Готов, готов! крикнул Ратьгой торопливо. Он развернул коня, 
ударил каблуками под бока, пригнулся к гриве, взмолился: Вывози, 
родной! Теперь все зависит от тебя! 
     Ветер засвистел в ушах. Конская грива вытянулась в струнку, 
трепетала по ветру. Ратьгой ничего не видел, уткнувшись в гриву, 
слышал в ушах только свист ветра и стук копыт, что слился в частую 
дробь. Донесся еще вроде бы негодующий крик, обозленный и полный 
разочарования, но в мозгу Ратьгоя билась одна мысль: "Пусть трус, 
пусть бегу, зато живой! Это другие могут стоять до конца, а я могу и 
поношение стерпеть, и ругань, а потом вернуться в удобное время и 
дать по рогам так, что и ухи отпадут..." 
     Пир длился, но разговоры часто прерывались. Гости вслушивались 
в звуки, что доносились со двора. Половина богатырей облачилась в 
доспехи, кое-кто с мечами и топорами вышел из палаты, готовый 
встретить чужеземного богатыря, буде тот пройдет славного богатыря 
Ратьгоя, у крыльца. 
     Белоян начал говорить успокаивающие слова, Ратьгоя так просто 
не пройти, как Вьюна или даже Коневича, он и силен и быстр, а уж на 
военные хитрости горазд, что только воеводский сын может измыслить. 
     Владимир прислушался, покачал головой. Со двора несся 
приближающийся гул, голоса росли, поднимались к ним на поверх. Из 
коридора донеслись крики. Попятился испуганный отрок, следом дюжие 
гридни вели под руки изорванного и побитого богатыря, в котором 
Владимир с испугом признал славного и всегда щеголеватого Ратьгоя. 
     Кровь текла с разбитой головы, заливала лицо. Почерневшие губы 
стали похожи на подгоревшие оладьи. Алые полоски тянулись через всю 
изорванную одежду. 
     За Ратьгоем валила целая толпа, оттуда кто-то ахнул возмущенно: 

     Да тот ему всю спину раскроил мечом! 
     В трех местах, добавил другой громко. В спину только трусов 
бьют, что с поля боя бегут... Да ни в жисть не поверю, что славный 
Ратьгой бежал! 
     Недостойно, заорал кто-то. Недостойно богатыря в спину бить!.. 
То не богатырь был чужеземный, а зверь подземный, что личину людскую 
напялил! Надо было не мечом, а сперва бросить в него левую лапу 
засушенной лягушки, а ежели тот все еще останется человеком, тогда 
левое крыло нетопыря, удавленного на могиле висельника! 
     Владимир спросил коротко: 
     Как он? 
     Еще жив, прохрипел Ратьгой. Правда, я его так отделал, что он 
вряд ли выживет... Но на всякий случай... 
     Отрок принес меч и, опустившись на колено перед Владимиром, 
подал почтительно обеими руками. Владимир быстро перебросил через 
голову перевязь, князю все понятно, кивком расставил воинов, 
лучников загнал наверх, и в это время во дворе послышался звонкий 
стук подков. 
     Все насторожились, ладони опустились на рукояти мечей, топоров, 
палиц. Все кони топочут одинаково, только у богатырских своя 
поступь, и нет дружинника, который не отличил бы по стуку подков 
коня Муромца от коня Коневича или других сорока сильномогучих 
богатырей. А этот конь, который идет через двор к княжескому 
крыльцу, настоящий богатырский конь. 
     В настороженном молчании слушали, как скрипят пудовые ступени, 
позвякивает железо. 
     В проеме появился богатырь настолько рослый, что пришлось 
слегка склониться, чтобы пойти в палату. Он слегка повернулся боком, 
иначе плечи застряли бы в дверном косяке, мерными шагами прошел на 
середину палаты. Богатыри ждали, почти у каждого побелели пальцы на 
рукоятях мечей и топоров. 
     Чужеземный воин пристально смотрел на Владимира. Тот при его 
появлении снова опустился в тронное кресло и ждал в холодном 
молчании. Богатырь поколебался, словно не решаясь, как себя вести, 
наконец с явной не-охотой отвесил короткий поклон и сказал могучим 
голосом, от которого зазвенела посуда, а язычки светильников 
затрепетали и погасли, оставив чадные струйки дыма. 
     Исполать тебе, князь. Меня зовут Автанбор Загорный. 
     Князь ждал, но воин молчал, а богатыри начали потихоньку 
переговариваться, однако все умолкли и застыли как сосульки, когда 
Владимир спросил холодно: 
     И что же? 
     Богатырь нагло ухмыльнулся: 
     Да ничего вроде бы. 
     Высоко под сводами послышался скрип натягиваемых луков. Скрип 
доносился справа и слева, там пыхтели и толкались, выбирая позицию. 
Воин даже не повел бровью, хотя скрип явно услышал. 
     Владимир сказал резко: 
     Тогда ответствуй, почто здесь появился? Почто троих моих людей 
побил? 
     Троих? удивился Автанбор. Вообще-то их было больше... Они 
напали, я защищался. Да их тоже винить нельзя, кому не хочется 
испытать силушку? 
     Среди гостей нарастал гомон. Владимир напомнил строго: 
     Ты не сказал, зачем ты приехал. Силу испытать? 
     Богатырь помедлил с ответом, все затаили дыхание. Из старшего 
поколения богатырей, которые могут с богами драться на равных, в 
палате ни одного вообще не жалуют князя, живут кто где: Микула 
Селянинович землю пашет, Святогор на горах бдит, Вольга в лесах 
зверем резвится, Самсон в южных краях воюет сам по себе, о других 
вовсе неведомо кто где, даже из среднего поколения самые могучие 
разбрелись по заставам богатырским, Добрыня вовсе уехал, только 
Ратьгой разве что, но вот уже и Ратьгой попал под его коня... 
     Я пришел не по своей воле, обронил наконец Автанбор. 
Далеко-далеко отсюда встретил неведомого в моих краях богатыря. Как 
водится, послал ему вызов помериться силой. Побежденный отдает коня 
и оружие, а сам в рабы победителя... Гм... Это был самый тяжелый бой 
в моей жизни. Бились долго и упорно, но признаю, что меня победил в 
честном бою. Я слез с коня, но победитель сказал, что в его народе 
рабов не держат, коня моего с моим оружием тоже не отнимет, только 
берет с меня клятву явиться в какие-то леса, там среди чащ появилась 
какая-то Русь, я должен встать на службу местному князьку. Вот я и 
прибыл. 
     В палате рос гомон. Владимир видел, как суровые лица 
расцветают, замороженные губы раздвигаются до ушей, а пальцы 
соскальзывают с рукоятей мечей и тянутся к кубкам. Кто-то крикнул 
здравицу князю, а Владимир спросил, скрывая радость: 
     Богатырь назвал себя? 
     Он сказал, что здесь назовут его имя. Он был в красном плаще, 
шлем остроконечный, лицом светел, кудри на плечи падают как 
золото... С ним была молодая женщина с ясным лицом и глазами 
небесной девы. 
     Пока он называл приметы, говор среди богатырей становился 
громче, слышались выкрики: "Добрыня!", "Добрыня послал!", "Рука 
Добрыни чуется!" но когда упомянул женщину, сразу наступило 
ошарашенное молчание. 
     Женщина? переспросил Владимир. Гм... Если бы Попович или Миша 
Потык... Но Добрыня?.. Как, говоришь, он выглядел? 
     Автанбор повторил, дивясь замешательству. Владимир сказал с 
некоторым сомнением: 
     Я бы сказал, что победил тебя... Добрыня. 
     Воин прищурился: 
     У тебя только один воин сильнее меня? 
     У меня много таких воинов, отрезал Владимир. Но одни здесь, 
другие на кордонах... Искать подвигов в той стороне отправился один 
Добрыня. Иначе я бы указал на другого!.. Гм... с женщиной... 
Молодая, говоришь? Со старушкой бы еще понятно, он жалостливый... Но 
мне сдается, ты не слишком рвешься служить нашему, как говоришь, 
маленькому лесному племени. Правда, перед ним уже вздрагивают 
соседи, но ты прав: пока еще маленькое. Ему еще долго расти! 
     Автанбор кивнул: 
     Конечно не рвусь. Но я дал слово, так что буду служить верно и 
честно. До тех пор, пока... Он остановился. 
     Владимир спросил резко: 
     До каких? 
     Богатырь двинул плечами: 
     Я должен объяснять такие простые вещи? В вашем племени этого не 
знают? 
     К Владимиру наклонился Волчий Хвост, прошептал громко: 
     До тех пор, пока мы не учиним ущерб или поношение его воинскому 
достоинству. Тогда он вправе, не нарушая слова чести, покинуть наш 
двор. 
     Владимир недовольно дернул плечом. В последнее время и этот 
воевода слишком часто выказывает перед пирующими, что великий князь 
чего-то не знает, в чем-то ошибается. 
     Принимаю, сказал он громко. Отныне ты, Автанбор Загорный, 
входишь в старшую дружину! У тебя право на место за княжеским столом 
в Золотой Палате. Твое жалованье, как и остальных старших гридней, 
сто золотых ромейских монет. Ты имеешь все права и обязанности, что 
и остальные сорок богатырей... 
     Автанбор поклонился, голос из насмешливого стал почтительным: 
     Повинуюсь, великий князь. Только с доблестным Добрыней, 
победившим меня, будет сорок один. 
     Да, сорок один, согласился Владимир, но голос его дрогнул, а 
взор потемнел. 
     В палате кто-то громко прокричал здравицу в честь Добрыни, 
Владимир первым встал и вскинул кубок. Автанбору дали место за 
столом, сунули в руку огромную чашу. Он невозмутимо смотрел, как 
отрок наливает густое красное вино, лишь чуть-чуть скривил губы в 
улыбке, когда заметил три пустых места за княжеским столом. 


     Глава 31 


     Лес закончился, а дорога повела на холм. Рассвет уже теснил 
ночь, с востока поднималась алая заря. По небо-своду поднималось 
пурпурное сияние. Кони вышли на вершину холма. Леся ахнула во весь 
голос: от копыт их коней внизу раскинулся без конца и края ровный 
серый туман. Бескрайний, ровный как обеденный стол, он тянулся и 
тянулся, уходя за видноколо. 
     А в трех пяти верстах отсюда прямо из тумана торчали крыши и 
стены удивительного города. Не в излучине реки, не на горе или даже 
холме это было бы заметно, такой туман поднимается от земли не выше 
конских стремян, город присел посреди долины. Не раскинулся, как 
большинство славянских городов, а именно присел, словно собранный в 
комок зверь перед прыжком. Высокая стена со всех сторон стискивает 
как тугим поясом, дома лепятся изнутри к стене, крыши соприкасаются 
по всему городу, так что метко пущенная зажженная стрела может сжечь 
весь город... 
     Добрыня молча пустил коня в галоп. Он много слышал об этом 
странном городе, но увидел впервые. Кром русский город, а до этого 
славянский, до славянского... ну, еще чей-то. Странный город. По 
этим землям столько раз прокатывались волны разных народов, всякий 
раз уничтожали предыдущие племена, их города и жилища. Добрыня 
ничего не ожидал увидеть, кроме добротных теремов из толстых бревен, 
городской стены в виде частокола, опять же множества конюшен, 
амбаров, все из дерева, все нестойкое, однако с изумлением заметил 
даже целиком каменные здания, а у многих теремов первый поверх 
сложен из толстых гранитных глыб. 
     Город, судя по черным от копоти камням, по выщербинам на 
плитах, что остаются от железных наконечников стрел, брошенных 
катапультами каменных глыб, не раз брали приступом, сжигали, 
разрушали. Но уцелевшие жители, как он слышал, всякий раз 
отстраивали на том же месте. А жителей истребить невозможно: при 
любой войне немалая часть тут же уходит в леса, где не отыщут среди 
топких болот никакие вражеские рати. 
     Добрыня рассмотрел высокие башни по углам городских стен. Все 
четыре из серого камня, настолько высокие, что острыми шпилями 
царапают тучам брюха. Увидел длинный ряд оружейных, куда день и ночь 
подвозят из кузниц готовый металл, железную проволоку для кольчуг, 
мешки с гремящими наконечниками для стрел и копий. Опрятные домики 
горшечников, булочников, а под самой стеной, подальше от жилых 
домов, расположились ряды кожевников, где могучий запах сырых кож 
забивает все ароматы. Везде в городе кипит жизнь, народ снует 
быстрый, не растерявший живого огня, хотя история их города, как ему 
объяснили, идет с прадавних времен. 
     На главной площади, от которой расходятся все улицы, высится 
огромный каменный столб. Такие же и в Киеве, как и других городах, 
но даже в Киеве столбы богам из дерева, а здесь настоящий гранит, 
прочный и неразрушимый, словно долго и упорно обтесывали целую 
скалу. 
     Выпуклые глаза древнего бога смотрят сурово, непримиримо. 
Солнце блестит на гордо вздернутых скулах, челюсть вызывающе 
выдвинулась вперед. Вид у Крома был настолько надменный, что у 
Добрыни кулаки зачесались двинуть в зубы. Лицо чужого бога смутно 
показалось знакомым, но вспомнить не мог, хотя богов и демонов за 
годы странствий повидал немало. 
     Леся громко фыркнула. Добрыня перехватил ее взгляд. Вид у Леси 
был такой, словно тоже собиралась двинуть кулаком в челюсть. Только 
почему-то смотрела на него. 
     Эй! крикнул он прохожему. Здесь есть корчма? 
     Прохожий даже не повернул голову, ответил с безразличием к 
варвару: 
     Какой город без корчмы? 
     А где? спросил Добрыня. 
     Прохожий толкнул калитку, успел крикнуть через плечо: 
     Ты настолько дик? 
     Леся проворчала в захлопнувшуюся калитку: 
     Грубые тут какие-то... 
     Да нет, ответил Добрыня. Здесь не любят праздных вопросов. Он 
понимал, что я знаю, где корчма. 
     Она удивилась: 
     Знаешь? 
     Конечно. 
     Где? 
     Он усмехнулся: 
     Как всегда, на перекрестье дорог. 
     Леся застыла в седле настороженная, пальцы безотчетно щупали 
рукоять ножа на поясе. От тяжелых стен если и веет надежностью, то 
не для нее, выросшей в широком вольном поле. Ее угнетает даже лес, а 
эти каменные громады так и вообще... 
     По узким улочкам уже сновали тележки хлебопеков, что развозили 
испеченный ночью хлеб. На рынок потянулись подводы с битой дичью, 
рыбой, корзинами с ягодами. 
     На двух гигантов на огромных конях посматривали с вялым 
интересом. Леся решила, что женщины в мужской одежде здесь не в 
диковинку. Вскоре пошли нескончаемые ряды лавочек и крохотных рынков 
на каждом перекрестке. Добрыня высматривал корчму, находил, хмурился 
и понукал коня двигаться дальше. 
     Так проехали почти весь город, показалась городская стена, 
массивные врата открыты, стража дремлет, на подводы и путников не 
ведет и глазом. 
     Добрыня остановил коня. У входа в последнюю корчму танцевала 
полуголая женщина. Порыв ветра донес запах вина, растопленного 
воска, сосновой смолы, пота. Редкие поутру прохожие даже не 
оглядывались, спешили кто на рынок, кто на работу. 
     Ладно, сказал Добрыня. Леся ощутила в голосе витязя поражение. 
Заглянем сюда. Остальные не лучше... 
     Они набросили поводья на крюки у коновязи. Добрыня метнул 
монетку мальчишке, остановился посмотреть, сколько тот сыпет в 
кормушку зерна, поднялся на крыльцо. Леся шла следом шаг в шаг, 
морщилась и старалась не смотреть под ноги. Ступеньки забрызганы 
блевотиной и кровью. Сильный запах мочи выворачивает ноздри. 
     Помещение оказалось заполнено разреженным дымом. В потолке 
широкая дыра, но дым выходил нехотя, плавал под сводами широкими 
кольцами, оседал черными лохмами на паутине. А сами пауки, огромные 
как воробьи, черные и лохматые, неслышно скользили по таким же 
толстым мохнатым нитям. 
     Посреди корчмы жарилась на огромном вертеле туша быка. Жар от 
красных углей заставил отодвинуться вместе со столами даже самых 
стойких, уже упившихся, а то и упавших под стол. 
     Вместо воздуха туман из дыма, чада и удушливого запаха горящего 
рыбьего жира: здесь его пользовали в светильниках вместо привычного 
бараньего или свиного. 
     Люди ели руками, будь то мясо или каша. Лица многих изуродованы 
шрамами, а у некоторых даже с выжженными клеймами. А у кого клейма 
не заметно, то лишь потому, что длинные волосы и бороды прятали все, 
кроме сразу насторожившихся глаз. 
     Добрыня провел Лесю к свободному столу. Горка грязной посуды, 
на столешнице потеки пролитого супа. Леся замерла в отвращении, 
Добрыня взял стол за край, перевернул. Посуда с грохотом ссыпалась 
на пол. Глиняные тарелки и кувшины разлетелись на черепки. 
     На шум примчался хозяин с двумя огромными помощниками. Не глядя 
в их сторону, Добрыня бросил на стол пару золотых монет: 
     Вытереть стол досуха. Я не знаю, есть ли у вас хорошее мясо или 
рыба... но тащите все, что можно есть человеку, а не скоту! 
     За спиной Добрыни послышался ропот. Хозяин схватил монеты, 
попробовал на зуб одну за другой, кивнул помощникам: 
     Быстро! Стол вытереть, принести скатерть, подать того гуся, что 
готовили для управителя... Быстрее, говорю! 
     Помощники умчались, а Добрыня бросил на стол еще золотую 
монету: 
     А это за быстрое и правильное решение. 
     Монета быстро исчезла в громадной лапе. Леся решилась наконец 
сесть, обнаружила, что лавка под ней уже совсем другая, чистая, с 
удобной резной спинкой. 
     Когда от гуся осталось меньше половины, даже Леся стала есть 
медленнее, начала копировать манеры Добрыни, искоса посматривала, 
как он красиво пользуется ножом, как без шума добывает сладкий мозг 
из самых толстых костей. 
     Как ни был занят гусем, Добрыня заметил, как в помещение быстро 
вошел, почти вбежал, человек в темной дорожной одежде. Волосы 
наполовину блестели серебром, но сухое волевое лицо на взгляд 
Добрыни говорило ясно, что сил еще с избытком, человек готов 
драться, падать под ударами, но подниматься снова. Шрамы уходили с 
лица на шею, еще Добрыня заметил цепкий взгляд, а также дикий страх 
в темных глазах. 
     Двигался он быстро, Леся не успела и глазом моргнуть, как 
оказался возле их стола: 
     Позвольте сесть с вами?.. 
     Добрыня слегка помедлил с ответом. Вошедший весь в дорожной 
пыли с головы до ног. Сапоги покрыты грязью, словно мчался по росе, 
а потом через пыль, снова по росе, а затем собрал всю пыль по дороге 
в корчму. 
     Буковинец? спросил он. Узнаю буковинцев по темным плащам с 
желтым подбоем. Ладно садить, только сильно руками не размахивай. 
Долгая дорога, да? И быстрая? 
     Человек рухнул на скамью. Леся услышала скрип костей, словно 
этот буковинец много дней не покидал седла, затем бежал без коня, 
задница отвыкла от прямой доски. 
     Очень быстрая, ответил он хрипло. Очень! 
     Кто гонится? 
     Буковинец коротко взглянул на Добрыню, Лесю, махнул хозяину, 
только тогда обронил лишь одно слово, от которого даже у Леси мороз 
пошел по коже, а Добрыня вовсе переменился в лице: 
     Смерть. 
     После паузы Добрыня поинтересовался очень ровным, как замерзшее 
озеро, голосом: 
     Смерть это как?.. Кровники?.. Наемные?.. 
     На стол опустились хлеб и кружка с пивом. Похоже, хозяин не 
доверял тем, кто пришел не отряхнув на крыльце пыль. 
     Человек жадно осушил кружку, глаза скользнули по лицу Добрыни, 
задержались на шраме вдоль скулы, прошлись по морщинкам у глаз. 
     Ты ведь повидал свет? Повидал, вижу... А если скажу, что сама 
Смерть?.. 
     Леся видела, как рука Добрыни дрогнула. Вино слегка плеснуло 
мимо кубка, но Добрыня тут же красиво изогнул брови, спросил 
беспечно: 
     И в каком виде? 
     Человек сказал мрачно: 
     Не знаю. 
     Ого! А почему решил, что Смерть по пятам? 
     Да так, ответил буковинец. Решил. Если предсказано волхвом, 
который никогда еще не ошибался, что смерть настигнет завтра на 
рассвете, кто бы не поверил? 
     Добрыня согласился негромко: 
     Я бы поверил. 
     Буковинец жадно отпил, ухватил ломоть хлеба. Ел он быстро, как 
волк, уши подрагивали, а глаза косились в сторону входной двери. 
     Вот и я... задергался! Во мне жизни еще на пятерых... Мне еще 
рано под дерновое одеяльце. Я, понимаешь, перебрал все способы, как 
можно отвертеться от смерти. Ну, всякие там россказни, что Смерть 
приходит и становится у головы, а если кровать повернуть так, чтобы 
она оказалась у ног, то не заберет... Брехня наверняка, но и это 
попробовать можно. Но пока я просто бегу, бегу. Авось не найдет, 
куда я унесся. У меня еще пара серебряных монет, останусь здесь на 
ночь, столяр вытешет мне постель, чтобы поворачивалась... Вдруг да 
тоже сумею? Попытка не пытка... 
     Голос его дрожал, руки дрожали, и вино из кружки 
расплескивалось. Леся морщилась, брезгливо отодвигалась, не 
понимала, почему блистающий витязь смотрит на этого убогонького вот 
так... Ну, как будто понимает этого труса. 
     Здесь людное место, проронил Добрыня. А Смерть как раз такие 
места любит. 
     Да, торопливо сказал буковинец. Но дальше бежать уже невмочь! 
Да нет, силы есть! Время кончилось. Сегодня на рассвете... А рассвет 
близок! Эх, как бы мне хотелось сейчас оказаться где-нибудь за 
тридевять земель, в тридевятом царстве! На каком-нибудь острове 
Буяне посреди окиян-моря... 
     Глаза его стали на миг мечтательными. Потом вздохнул, взгляд 
погас, а Добрыня некстати подумал о крохотном платочке принцессы... 
принцессы... как ее звать? Ее платочек может перенести человека в 
мгновение ока в любое царство, хоть это остров Буян или царство 
Ящера... 
     Человек жадно допил вино. Двигался он быстро, лихорадочно, 
движения были суетливыми, порывистыми. В нем в самом деле клокотала 
жизнь, бунтовала против того, что должна погаснуть. Он был похож на 
полыхающий костер, который пытаются загасить одним дуновением, как 
гасят свечу. 
     Из раздаточного окна кухни высунулся хозяин, оглядел гостей 
придирчиво. По его знаку один из помощников ухватил два кувшина и 
бегом понес к столу с веселой группой не то ворья, не то 
купцов-разбойников. 
     Пойду договорюсь, сказал человек. Насчет кровати на тележном 
колесе... 
     Он торопливо допивал остатки вина, а Добрыня смотрел поверх его 
плеча на дверь. С улицы ввалился раскорячистый мужик, похожий на 
выдернутое с корнем толстое дерево. Кое-как отыскал место за 
ближайшим столом, но Добрыня смотрел не отрываясь на второго, 
который вошел следом. Странный человек в темной одежде с низко 
надвинутым на глаза капюшоном, очень странный. Вошел вместе с 
мужиком, но как-то бесшумно, и по корчме пошел, высматривая, куда 
сесть, тоже никого не задев, что в такой тесноте просто дивно. 
     Холод сковал тело Добрыни. Факелы со стен бросают 
темно-багровые блики, за каждым человеком мечутся сразу по две-три 
тени, прыгают по стенам, изламываются в углах, достигают темноты за 
потолочными балками и сливаются с тьмой, но за этим человеком 
тени... просто нет! 
     Добрыня ощутил взор посланца Смерти; словно чем-то удивленный, 
он лишь скользнул взглядом по Добрыне, зато на буковинце задержал 
взгляд несколько дольше. Добрыня стиснул челюсти и, ломая в себе 
страх и беспомощность, как можно небрежнее кивнул на свободное место 
за его столом. Человек подошел так же бесшумно. Капюшон скрывал лицо 
до подбородка, так что сам человек видел не дальше чем до середины 
столешницы. Подбородок белого мучнистого цвета, на Добрыню пахнуло 
холодом, словно отворилась дверь в холодную зимнюю ночь. 
     Кровь похолодела уже в жилах. Он пытался сказать слово, но губы 
застыли. Сердце превратилось в лед. Перед гостем в капюшоне 
поставили кувшин с вином, огромное блюдо, где четырьмя культяпками 
кверху лежал только что зажаренный ягненок. Гость обеими руками 
придвинул к себе блюдо. Снова Добрыня не столько заметил под 
опущенным капюшоном, сколько ощутил удивленный взгляд, который тот 
бросил на буковинца. Тот замер на той стороне стола, рука так и не 
опустила пустую кружку на столешницу. 
     Добрыня с трудом заставил себя сглотнуть, прошептал: 
     Что... там такого нет? 
     Гость кивнул, его руки жадно наливали вино, резали мясо 
огромными кусками. В полутьме под капюшоном смутно виднелась 
огромная пасть. Ароматные куски исчезали, словно падали в пропасть. 
     Нет, промычал он с набитым ртом. Под черным солнцем... ничего 
нет... 
     Ничего? прошептал Добрыня тоскливо. 
     Ничего, буркнул гость. Ни-че-го... 
     Буковинец, сам бледный как смерть, поперхнулся, вскочил из-за 
стола. Его трясло, глаза вылезали из орбит. Кто-то из доброхотов за 
соседним столом повернулся и постучал по спине, но буковинец, теперь 
уже красный как рак, стремглав выскочил, пронесся как заяц между 
столами. 
     Им видно было, как он торопливо говорил с хозяином, совал 
монеты, что-то шептал на ухо. Добрыня проводил его долгим задумчивым 
взглядом. Леся фыркнула в спину, трусливый человечек ей очень не 
понравился. На витязя посматривала с недоумением, какие-то странные 
разговоры, но женщине надлежит сидеть смирно и сопеть в тряпочку, 
вот она сидела и училась есть без чавканья. Добрыня жадно пил, 
словно вдруг очутился в жаркой пустыне под нещадным солнцем. 
     Наступило долгое молчание, прерываемое только стуком костей по 
тарелке, плямканьем, звуками льющегося в кубки вина. Леся решилась 
наконец проронить слово: 
     Не по-мужски... 
     Да? спросил Добрыня. 
     Конечно, ответила она с убеждением. Разве мужчины могут так 
бояться смерти? 
     Он смолчал, а она посмотрела с великим удивлением. Могут, 
ответил он мысленно. Еще как могут! Вся разница между трусом и 
храбрецом в том, что трус выказывает страх, а храбрец нет. А из 
этого вытекает главное: кто как встретит свой смертный час. 
По-мужски это значит достойно. 
     Человек с лицом под капюшоном тоже проводил долгим взглядом 
буковинца, сказал насмешливо: 
     Разница между трусом и отважным не так уж и велика, верно? 
     Велика, отрезал Добрыня. Велика! 
     Да?.. Гм... Впрочем, как посмотреть... Ведь храбрец это тот, 
кто смелее других несколько дольше... 
     Леся слушала их разговор непонимающе. Добрыня буркнул: 
     Сходи посмотри, что за комнату нам отвели. Пусть сменят 
одеяло... если оно есть. Проверь светильники. 
     Леся с неудовольствием встала. Ее взгляд пробежал по темному 
помещению, между столами узкий проход, придется протискиваться между 
широкими потными спинами. 
     Если меня кто-нибудь схватит лапать... 
     Таких не хватают, обронил Добрыня. 
     Чего? 
     У тебя не та стать, объяснил он. Иди! 
     Она ушла, а он, сразу забыв о ней, повернулся к посланцу 
смерти: 
     Ты... за мной? 
     Посланец преисподней помедлил, покачал головой: 
     Нет. Тут есть один... А потом, потом... Ага, затрясло?.. Нет, 
потом все еще не ты! Сперва этот, которого ты зовешь буковинцем. Он 
умрет через два часа. 
     Добрыня вылил последние капли из кувшина в кубок, потом оттуда 
в рот. Посланец смотрел насмешливо. Добрыня и сам видел, что здесь 
пьют прямо из кувшинов, а еду хватают руками, как дикие люди. Но 
мужчина тем и отличается от мужика, что не теряется даже перед лицом 
гибели, а не то что в корчме с простолюдинами. 
     Будь здоров, обронил он холодно, пойду взгляну на свою постель. 

     Посланец смерти проводил его взглядом пустых глазниц. Добрыня 
не поверил бы, но существо из того мира смотрело ему в спину с 
одобрительным восхищением. 


     Глава 32 


     Их комнатка оказалась крохотной, но опрятной. Толстая служанка 
торопливо меняла постель. Пахло травами, Леся умело набивала подушки 
свежим сеном. 
     Дверь в комнату напротив открыта, там стучали молотки. Двое 
дюжих мужиков, поругиваясь, выдирали из пола ножки кровати. У стены 
уже стояло огромное тележное колесо. Сам буковинец суетился, 
бросался то вытаскивать кровать, то со страхом выглядывал из двери. 
     Добрыня кивнул: 
     Тебе бы встать из-за стола раньше. 
     Да? спросил буковинец. Его трясло, зубы лязгали с такой силой, 
что перекусил бы самую толстую кость. Теперь уже и не знаю!.. Может, 
и лучше, если бы не знал... вот так прямо. Не видел этого... Уж и не 
знаю, куда и метнуться. Спрятаться? Но старики говорят: хоть круть, 
хоть верть, но даже в черепочке найдет тебя смерть!.. А за тридевять 
земель у меня сил не хватит... 
     Добрыня пошарил за пазухой. Волшебный платок сам скользнул в 
пальцы, ноздрей коснулся нежный ароматный запах. Он вспомнил 
светлое, чистое лицо принцессы, ее ясные, преданные глаза, в сердце 
кольнуло. 
     На, сказал он. Взмахни и скажи, куда бы хотел попасть... 
     Буковинец вытаращил глаза: 
     И что? 
     Окажешься там. 
     Ну... в самом деле? Не задеру лапти кверху? 
     Добрыня сказал, теряя терпение: 
     Не хочешь не надо. Я разве принуждаю? 
     Буковинец торопливо выхватил из его пальцев платок. Глаза 
воровато бегали по суровому лицу витязя, пугливо посматривали на 
надменно выпяченную нижнюю челюсть, опускались на странный невесомый 
платочек. 
     Странно только... Чтоб с таким сокровищем расстаться? Я ж тебе 
никто... Ладно-ладно, ты же герой, по всему видно, а у героев свои 
причуды. 
     Он слегка взмахнул, в глазах страх, проговорил недоверчиво, но 
уже со страстной надеждой: 
     В самом деле я смогу попасть на дальний остров Буян, что 
посреди неведомого моря-окияна?.. 
     Добрыня не нашелся что ответить, сам не знал, вдруг фигура 
буковинца дернулась, в глазах появилось дикое изумление. Пахнуло 
порывом свежего воздуха, в котором ощутился аромат соленого моря. 
     Добрыня отшатнулся, быстро посмотрел по сторонам. В комнате 
пусто, буковинец исчез бесшумно. Без грома и вспышек молний, без 
колебаний земли и карканья черных воронов. 
     Сзади услышал судорожный вздох. Леся вцепилась в косяк с такой 
силой, что дерево трещало, прогибаясь как растопленный воск. Сердце 
стучало часто-часто, захлебываясь таким ликованием, что она едва не 
завизжала и не подпрыгнула. 
     Отдал платочек? Отдал платочек! Теперь уже точно не вернется к 
заморской принцессе!!! А она все еще сомневалась, несмотря на все 
его гордые слова, ведь мужчины все врут, хотя и страстно хотела, 
чтобы на этот раз сказал правду. Но все-таки... 
     Все-таки как вот так отдать такую драгоценность первому же 
встречному бродяге? 
     Добрыня сказал сухо: 
     Проследи, чтобы масло в этих светильниках сменили с рыбьего 
жира на любое... Нет, лучше на бараний жир, а то у них и дерьмо, 
может быть, горит... 
     А ты куда? 
     Сейчас вернусь, пообещал он. Схожу за кувшином вина. 
     Вина? Зачем? спросила она трепетно, но сердце заколотилось в 
радостном предчувствии. 
     Хочется напиться, ответил он коротко. 
     Когда он спустился в едальню, человек из мира черного солнца 
еще насыщался, ничем не отличаясь от остальных гуляк. Добрыня 
опустился за стол напротив. Сейчас, когда настал его черед, 
чувствовал странную тягу к этому посланцу страшного Ящера, 
властелина подземного мира. 
     И что же, сказал он, что в этом буковинце столь удивительного? 
     А кто сказал, что я так уж удивился? 
     Я видел, как ты вытаращил глаза, обронил Добрыня. А если ты 
взял людскую личину, то и ужимки человечьи. 
     Посланец смерти допил пиво, вытер тыльной стороной ладони рот, 
словно простолюдин. Бледные губы растянулись в улыбке. 
     Ты наблюдательный, Добрыня. Это говорить нельзя, но тебе скажу. 
Потому что это знание уже никому не повредит, ничего не изменит. 
     Холодок пробежал по спине. Понятно, что недосказал посланец. 
Ему тоже вот-вот туда же вслед, рассказать не успеет. По крайней 
мере тем, которые что-то могут изменить. 
     Так почему же? 
     Я просто удивился, когда его увидел, объяснил посланец. Мне 
велено через два часа... уже через час... взять его жизнь вообще на 
другом конце света! Представь себе, на берегу Буян-острова. Он там 
сдуру вздумает купаться, а не знает, что морские волны это не волны 
его буковинских ручейков. Ударит о каменный берег так, что все кости 
переломает... 
     За столом, по дороге к двери, завязалась пьяная драка. Трое 
здоровенных мужиков угрюмо лупили друг друга огромными кулаками. По 
всей корчме разносились шлепающие удары, брань, вопли. Добрыня 
видел, как к их столу метнулся юркий мужичонка. В кулаке блеснуло 
лезвие короткого ножа. 
     Человек в капюшоне с жадностью догрыз кости, поднялся: 
     Пора! 
     Добрыня видел, как по дороге он на миг наклонился над лежащим в 
луже крови мужиком. Мелькнуло красное, трепещущее, но никто так и не 
увидел посланца смерти, а он шагнул прямо через закрытую дверь. 
     Добрыня остановившимися глазами смотрел ему вслед. Из-за гвалта 
не слышно было, как хлопнула дверь. В душе горечь стала еще 
ядовитее. 
     Так какой дурак пытается убежать от своей судьбы? 
     Старый, как и он сам, конь взнес великого хана на вершину 
днепровской кручи, остановился, отсапываясь. Жужубун приложил руку к 
бровям козырьком, всмотрелся. 
     Широк Днепр, но в самое жаркое время лета вода спадает, здесь 
можно перейти вброд. Сейчас как раз самые жаркие дни. И хотя речная 
вода всякую весну речные отмели намывает заново, да и за лето 
передвигает, где-то песка становится больше, где-то вымывает омуты, 
но все же войско переправится здесь... И вряд ли многие утонут. 
     На том берегу, отступив от воды настолько, что можно высадить и 
разместить огромное войско, гордо высится на высоком земляном валу 
высокая массивная стена. В глазах рябит от многочисленных срубов, 
городней и нависающих над ними заборов. Каменные воротные башни 
смотрят мрачно и неприступно. Как в башнях, так и на стенах, 
понятно, полно заготовленных загодя камней, лежат аккуратно 
связанные пучки стрел и легких дротиков. Хитер и умен киевский 
каган, воин умелый, но на этот раз столкнется с подлинной силой... 
     Он еще раз окинул взглядом высокий земляной вал. Похоже, кроме 
всего, там обломки кос, вкопаны бороны зубьями кверху. Ничего не 
забыл киевский каган, оборону держать умеет. 
     Деревянные стены ненавистного Киева высятся настолько гордо, 
неприступно, что Жужубун ощутил порыв тут же послать войска на 
приступ. С ним явился только малый передовой отряд, но и в этом 
отряде народу больше, чем в предыдущих набегах. И больше, чем во 
всем Киеве! 
     Вообще-то он хоть повидал и повыше стены: из камня, и покрепче, 
но брать города не любил. Не то что не умел, научиться можно всему, 
но не любил. При первой же возможности брал богатый выкуп и уходил с 
победой. Но на этот раз цель его похода совсем другая! 
     К берегу вышли всадники удалого Редужая, отважного хана из рода 
легендарного воителя Ману, который получал оружие из рук богов. 
Редужай, сам могучий батыр, всегда первым вступал в бой и последним 
выходил из схватки. Он же горячее всех обвинял Жужубуна в трусливой 
осторожности, медлительности, страхе перед киевским каганом. 
     Сейчас Жужубун видел, как крохотная фигурка отважного хана 
первым погнала коня в воду, тот сразу пошел, пеня волны. За ним 
потянулись самые отважные, а затем, осмелев, в воды Днепра вошли и 
остальные всадники. 
     Со стен что-то выкрикивали, там метались кияне, размахивали 
руками. Отряд удальцов переправился на вражеский берег. Воины 
отряхивались как огромные псы, вода разлеталась сверкающими 
брызгами. А сам Редужай, оставив отряд верным помощникам, повернул 
коня и снова бросился в волны. 
     Уже не выбирая брода, он переправился через реку, как и 
надлежит герою, галопом понесся на холм, где к Жужубуну подъехали 
еще трое всадников из числа знатных ханов. 
     Жужубун с одобрением всматривался в крохотных всадников, что 
лихо проносились вдоль вала, вызывая град стрел. Иной возвращался с 
легкими ранами, но гордый и сияющий: успел первым сразиться с 
киянами. 
     Хан Чулунган подъехал тихий и неслышный, его подслеповатые 
глаза долго всматривались в противоположный берег. 
     Через три дня здесь будет уже половина войска, проронил он. Или 
через четыре. 
     Жужубун взглянул на небо: 
     Не нравятся мне вот те облачка. Если пойдут дожди, то и за 
неделю не подтянутся. 
     Шаман обещал, что дождей не допустит... 
     Жужубун усомнился: 
     Тучу отвести еще понимаю. Но чтоб запретить дождям? Ладно... 
     Внизу застучали копыта, на холм довольно бодро поднимался 
Редужай на еще блестящем от днепровской воды коне. 
     С холма хорошо было видно залитые солнцем врата. Две каменные 
башни высились угрюмо и надменно, в щелях поблескивало. Затем 
створки ворот распахнулись. По четверо в ряд начали выезжать 
всадники. Все как один в сверкающих на солнце легких доспехах поверх 
кольчужных рубашек, все с длинными саблями вместо их неуклюжих, 
тяжелых мечей... молодец их князь, вовремя меняет оружие, все в 
конических шлемах, с которых соскальзывает даже меч, не только 
печенежская сабля... 
     Всадники выехали на простор, отъехав за сотню саженей от ворот, 
все еще распахнутых. Жужубун узнал младшую дружину, основную ударную 
мощь киевского князя. Выше только старшая, но там одни богатыри, 
которые уже стали боярами, воеводами, быстро набирают дурного мяса 
на бока, жир на брюхо, начинают двигаться все медленнее, на коня 
садятся все реже, а все чаще их видно за княжеским столом, чем на 
заставах, в боях и схватках... 
     К Жужубуну подъехали ханы, великий шаман, степные богатыри, но 
почтительно остановились сзади. Кони всхрапывали, нервно переступали 
с ноги на ногу, легкие копыта, не знавшие подков, постукивали глухо. 

     Разобьем, быстро предложил Редужай, молодой и горячий хан. Его 
глаза живо блестели. И сразу ворвемся в их город!.. Врата открыты! 
     Жужубун смолчал. Врата закрыть успеют, но пока еще не прибыло 
столько сил, чтобы смять силы киевского князя в открытом бою. Тот 
знает, что под стены Киева прибыло одиннадцать ханов с их передовыми 
отрядами, пусть самыми лучшими и быстроногими. А основная масса 
подходит только сейчас, растянувшись по степи на сотни верст... 
     Людям надо дать размяться, напомнил Редужай. 
     Жужубун наклонил голову: 
     Ты прав, доблестный Редужай. Возвращайся к своим людям. Ударь, 
покажи свою удаль. Заодно и киян проверим. 
     За спиной весело простучали копыта. Слышно было, как Редужай 
унесся с холма, донеслись крики воинов. Жужубун не отрываясь 
разглядывал киян. Все на рослых конях, гораздо более могучих, чем 
печенежские, сами рослые и широкие, с толстыми могучими руками. 
Головы укрыты шлемами, а кольчужные сетки опускаются сзади и с боков 
на спину и плечи. На плечах блестят самые толстые пластины из 
булата, туда чаще всего приходятся удары, но и на груди поверх 
кольчуг нашиты широкие железные бляхи, копьем не пробить, саблей не 
прорубить... 
     С ходу не одолеть, сказал он вслух. Но если на одного кинутся 
трое, пятеро, семеро... то какой богатырь устоит? 
     Редужай сомнет этих земляных червей, сказал кто-то за спиной с 
непередаваемым презрением. Киев уже наш! 
     Редужай, сказал другой, наш герой... 
     Редужай! 
     Жужубун помолчал, сдерживая гнев, наконец сказал ровным 
голосом: 
     Конечно же он сомнет... Если не сомнет, какой он воин? Если 
погубит своих людей, какой он полководец? 
     Земля задрожала. Внизу из-за холма начала разворачиваться 
огромная лава скачущих коней. Это выдвигались остальные воины 
Редужая, лучшие из лучших, которых он привел с собой, оставив 
остальное войско добираться и добираться, к тому же те тащат дивные 
стенобитные машины, что тайно передали им ромеи... 
     Храбрый Редужай несся впереди, но, взглянув на вершину холма, 
откуда наблюдает великий хан, нехотя придержал коня. Вожак должен 
быть впереди, но не должен отрываться от своих воинов настолько, 
чтобы те в первые же минуты боя остались без полководца! 
     Его огромный отряд собрался в тугую массу, пошел на замершую 
дружину этих городских червей, что живут в отвратительной вони за 
высокими стенами, прячутся от свежего ветра степей! 


     Глава 33 


     Киевские дружинники разом ухватились за луки. Более рослые, чем 
печенеги, массивные, они и луки себе делали под стать: почти вдвое 
больше печенежских, стрелы точно вдвое, бьют прицельно, дальше. 
     Сейчас все так же разом выхватывали стрелы из за-плечных 
колчанов, бросали на тетиву и, резко выбросив вперед руку с древком 
лука, отпускали оперенные концы. Печенеги, сцепив зубы, стремились 
поскорее миновать этот дождь стрел. Стрелять и они умеют, в чем-то 
лучше славян, но их луки поневоле короче и легче, стрелы тоже, 
все-таки стреляют с коней, не с земли. Славянские стрелы всегда бьют 
дальше, и этим кияне воспользовались сразу... 
     Тяжелые стрелы били в головы, лица, поражали коней. Раненые 
хватались за поводья, стараясь удержаться в седлах затопчут, но кони 
падали, бились в судорогах, взбрыкивали, мешая другим. Падали 
всадники, а кони рушились на землю уже десятками. Воздух сотрясал 
дикий лошадиный крик страха и боли, вопли людей. 
     Кияне торопливо выпускали стрелу за стрелой, уже не прицельно, 
а в эту несущуюся на них конную лавину. Падали как передние 
всадники, так и в середине лавы, падали уже сотнями, валились в 
кровавую кашу, остальные кони спотыкались о тела упавших, падали и 
калечились, увеча и седоков. Над полем стоял многоголосый крик 
страдания и боли. 
     Передние ряды, где из каждого десятка осталось не больше 
двух-трех человек, замедлили бег, стали придерживать коней, ожидая 
остальных. Кияне снова как-то разом вскинули к небу луки. Воздух 
грозно гудел, словно с неба падала туча железных шмелей. 
     Жужубун, стиснув губы, видел, как солнце померкло, а темная 
туча стрел по дуге пошла вниз. Даже на холме слышно было как стучат 
о щиты, но какой удалец успевал поймать две-три стрелы в щит, 
получал еще две в ноги, а пронзенный стрелами конь тут же с жалобным 
ржанием валился на бок. 
     Они их побили стрелами! закричал кто-то за спиной Жужубуна. 
Позволь я поведу своих людей! 
     И ляжешь вместе с ними, ответил Жужубун резко. 
     Но, хан... 
     Верховный! 
     Но, верховный хан! Они все гибнут... 
     Уже погибли, ответил Жужубун угрюмо. Помочь не успеешь, только 
повторишь их судьбу. 
     Оставшиеся в живых печенеги Редужая ухватились за луки. Стрелы 
взвились частые, но Жужубун с бессильной злостью видел, что лучше бы 
так и мчаться в бой с саблями в руках... Не надо останавливаться, 
видно же, какие жалкие соломинки летят навстречу железной туче со 
стороны киян! Они еще хороши против таких же степняков, у которых 
все доспехи это дырявый халат, но не против окованных железом щитов 
и железных доспехов. 
     Кияне, как он видел, даже не закрывались щитами. Один или два 
откинулись на конях, получив удар стрелой в лицо, зато на месте 
огромного отряда отважного Редужая уже сплошное месиво бьющихся в 
агонии коней, кричащих в муках людей, застывших тел, густо утыканных 
длинными стрелами. 
     Это была проверка, сказал Жужубун резко. Редужай пожертвовал 
собой, разведав силы киян. Не забывайте, что это всего лишь 
одиннадцатая часть наших войск сейчас... и тысячная, когда подойдут 
все силы! 
     Не оборачиваясь, ловил разговоры. Голоса все еще потрясенные 
слишком легко кияне перебили отборный отряд, но с другой стороны, 
верховный хан прав: Редужай сам напросился на схватку. Жужубун его 
не посылал. А когда пошлет в бой сам мудрый воитель Жужубун, тогда 
будут киян бить точно так же, как те побили отважного, но не очень 
умелого Редужая... 
     Киевские дружинники постояли еще некоторое время, словно 
утверждая победу, затем разом развернули коней и умело, не создавая 
толчеи, втянулись в ворота крепости. 
     Створки захлопнулись, на стене народу стало еще больше. Многие 
грозились кулаками, делали непристойные жесты, так свойственные 
черному люду. Жужубун смотрел со спокойным хладнокровием. Силы 
города конечны, а Степи нет. Рано или поздно любой город начинает 
страдать от недостатка еды и воды, от нехватки людей, что все же 
погибают на стенах. 
     Что ж, он возьмет их город намного раньше. Как только подвезут 
стенобитные машины, он отрубит стены, а его воинство ворвется в 
город... 
     Солнце поднялось за плечами выше. Ворота Киева заблестели, 
словно в самом деле выкованы из чистого злата. Жужубун всматривался 
в них пристально, как вдруг створки, словно повинуясь взору, 
послушно раздвинулись. 
     Выехал рослый всадник на огромном коне. Створки тут же 
закрылись. Степные удальцы помчались в его сторону, на ходу 
выдергивая сабли. Кто-то начал размахивать над головой арканом. 
     Всадник пустил коня легкой рысью в сторону холма. Удальцы 
налетели кучей, всадник легко отмахнулся. Жужубун не поверил глазам: 
сразу двое вылетели из седел. Конь всадника перешел на галоп. За 
спиной Жужубуна тревожно задвигались телохранители, вы-двинулись 
вперед. 
     Нет, сказал Жужубун. Кто бы этот богатырь ни был, он хочет 
говорить. 
     Всадник держался в седле легко, словно степняк, но доспехи на 
нем блистали дорогие, ромейские, только шлем русский да конь не 
степной, а крупный, как арабский скакун, дорогой и явно неутомим в 
скачке. 
     На холм конь поднимался так же легко, как и несся по равнине. 
Жужубун всматривался в молодое безусое лицо богатыря. Сердце 
застучало тревожно и счастливо. Он боялся поверить глазам, ведь это 
его собственное лицо, только на тридцать лет моложе... 
     Всадник придержал коня, подъехал шагом. Телохранители застыли с 
обнаженными саблями, Жужубун видел, как они бросают быстрые взгляды 
то на него, то на молодого героя. 
     Сын мой, вырвался из груди Жужубуна крик. Сын! 
     Богатырь улыбнулся, словно солнце осветило его хмурое лицо. Они 
раскинули руки, обнялись не слезая с коней. Телохранители со стуком 
бросали сабли в ножны. Глаза их не отрывались от отца и сына. Мало 
кто из богатырей сравняется ростом и дородностью со старым 
Жужубуном, но этот молодой витязь на полголовы выше, в плечах шире, 
а сила в нем чувствуется непомерная... 
     Шаман пробурчал громко: 
     Старый дурак... А кто обещал с меня шкуру содрать? 
     Жужубун крикнул счастливо, не выпуская из рук плечи богатыря: 
     Эй, дайте ему меру золота!.. Все точно: я на холме, сын 
прискакал на добром коне... 
     Конь под Дюсеном весело помахивал гривой, гордясь таким 
всадником. Жужубун смотрел с любовью. 
     Это все твое войско? спросил Дюсен. 
     Не все! ответил Жужубун обидчиво. Это только передовой отряд. 
Остальное еще подходит. 
     Нет, я хотел спросить, это все войско твое? 
     Да, сын мой. Ты сын верховного хана! Вся власть в Степи 
передана мне. Никогда еще в одной руке степного властелина не 
собиралась такая неслыханная мощь. Тысячи и тысячи молодых героев и 
богатырей приняли участие в Великом Походе. Но не только они... Все 
мужчины, кто может держаться в седле, двинулись на Киев. Скоро ты 
узришь это несметное войско! В стойбищах остались только женщины, 
старики и дети. 
     Дюсен с восторгом смотрел на восток. Там до самого горизонта 
тянутся шатры, а костры горят так часто, словно полыхает степь. 
Ветер донес запах огромного войска, ржание коней, слышный гул 
множества топающий ног и копыт. 
     Все время подходят новые силы, сообщил Жужубун. Завтра уже 
можно будет дать настоящий бой. 
     Дюсен некоторое время смотрел на исполинское войско, затем 
огонь в глазах погас, плечи опустились. Жужубун с удивлением видел, 
как помрачнел его сын-богатырь. 
     Отец, сказал Дюсен медленно, если ты в самом деле шел за 
мной... то зачем этот бой завтра? 
     Жужубун оглянулся на огромное поле, где не видно земли под 
рядами войск. На лице проступило на миг смущение, затем гордо 
выпрямился: 
     Ты посмотри, какую силу привел!.. Мы не надеялись, что 
проклятый киевский каган струсит настолько, что отдаст тебя без боя. 
Все-таки слава о нем идет как о коварном, но отважном воине... Мы 
собирались взять город и сжечь дотла, разметать головни, тебя 
вытащить связанного из подземелий... Кто же знал, что киевский 
князь, устрашившись нашей мощи, поспешно отдаст тебя сам? Сын мой, я 
не могу повернуть такое огромное войско. Да пусть свершится 
предначертание... Да, мы на рассвете пойдем на приступ. Мы возьмем 
город, сожжем, развеем по ветру, мужчин и женщин зарежем на месте, а 
в полон возьмем только детей и молодых девушек. В неволе забудут 
родной язык, станут печенегами. А на месте Киева будут пастись стада 
и табуны... Не будет больше Киевской Руси, а будет отныне и навеки 
Великая Печенежская Орда. Нет, Печенежский каганат... 
     Дюсен молча оглядывал поле. Отсюда с холма обзор широк, но куда 
ни падал взор, везде бесчисленные костры, везде остроконечные юрты, 
везде группки всадников, объединенные родовым знаком, везде блестит 
оружие. 
     Да, сказал он наконец, с этим войском Киев взять можно... 
     Жужубун изумился: 
     Что значит можно?.. Возьмем обязательно. Без особых усилий. Но, 
сын мой, я не вижу в твоих глазах ликования. Почему? Ведь это я, 
создающий первую империю печенегов, а ты первый, кому ею править! 
     Мне? 
     Да, сын мой. Пользу извлечь можно отовсюду. Ты сидел за столом 
самого киевского кагана, слушал его речи, видел и запоминал, как 
говорит с воеводами, знатными людьми, послами, как умеет 
переламывать в свою пользу важные дела... Ты все это запомнил, сын 
мой! По глазам вижу. И ты будешь лучшим правителем, чем я. Я 
последний из кочевых ханов, а ты будешь первым, кто начнет править 
городами и землями. 
     Дюсен ощутил, как плечи расправляются шире, а тело наливается 
нечеловеческой мощью. Кровь прилила к сердцу, приятный жар потек по 
телу. Да, он давно подумывал, но никогда не произносил этого вслух, 
что надо бы хоть часть своего народа посадить на землю, научить 
пахать и сеять. Но вот его отец, старый и мудрый хан, никогда не 
покидавший Степи, ничего не зревший, кроме ее просторов, вдруг 
проник мудростью в суть вещей и говорит то же самое!.. 
     И еще, сын мой, проговорил Жужубун чуть тише. В голосе 
стареющего отца Дюсен уловил тень смущения. У нас появился 
могущественный союзник! Такая удача выпадает только раз в тысячу 
лет. Кем я буду, если не воспользуюсь ей на благо своего народа? 
     Что за удача? спросил Дюсен. 
     В нашем племени возродился могучий колдун. Его повергли тысячу 
лет тому трое героев... из этих же мест. Теперь он жаждет отомстить. 
Если не им, то их потомкам! Он в нашем войске, сын мой. Он пообещал 
сего-дня же свершить настолько кровавую жертву, что на его зов 
явится самый страшный из тех утерянных во тьме веков богов... 
     Дюсен медленно поднял голову. Глаза их встретились. Жужбун, 
ощутив неладное, откинулся всем корпусом, брови его взлетели на 
середину лба. 
     Отец, проговорил Дюсен медленно, я не стану сражаться против 
Киева. 
     Сын... проговорил Жужубун потрясенно. Что... что с тобой? Я 
вижу перед собой молодого льва, но лев... это лев! Он убивает, он 
наслаждается криками жертв, он ликует при виде крови врага. Или 
ты... 
     Отец, ответил Дюсен трудно, словно незримая рука держала его за 
горло, я не стану сражаться против Киева, потому что... 
     Потому что там у тебя есть друзья? Скажи, мы их пощадим. 
     ...потому что это и мой город, закончил Дюсен с трудом. Я их 
ненавидел, я говорил о том, что хочу вырваться из плена, что мне бы 
только хорошего коня, да еще одного на смену... но на самом деле 
меня никто давно не держал! Я пил и ел за столом великого князя, со 
мной все обращались как с равным. Никто уже и не знал, что я 
заложник. Ведь печенегов на службе князя каждый десятый из его 
богатырей! Меня тоже все принимали за героя на его службе. Пока, 
понятно, я не начинал рассказывать, как мне горько быть в плену и 
как мечтаю вырваться... Вот и вырвался, дурак! 
     Он снова окинул взглядом широкое поле с бесконечными юртами. 
Здесь начиналось его детство, но теперь он не может себе представить 
дня, чтобы не умылся поутру, не сменил пропотевшую рубашку на 
чистую, чего никогда не делают его кочевые сородичи. 
     Сын мой, повторил потрясенно Жужубун, но узы крови!.. Узы 
крови! 
     Любой зверь знает узы крови, сказал Дюсен глухо. И лютый волк, 
и робкая курица одинаково бросаются на защиту своего цыпленка. Но 
только человек... и то не всякий... способен ощутить высшие узы 
товарищества. Я видел эти узы, скрепляющие дружину героев, где 
печенег сидит за столом с викингом, торк с франком, вятич с арабом, 
прусс с берендеем... Я, дурак, смеялся тогда над этой пестротой... 
Но все они братья ближе и роднее, чем если бы просто по крови. Я еще 
не стал им братом явно... но я не могу их предать... 
     Смуглое лицо Жужубуна посерело. Тяжелые веки поднялись, глаза 
были затуманены мукой. Он раскрыл объятия, словно звал сына 
прильнуть к его груди, но вместо этого сам Дюсен принял отца, в 
печальной сыновней ласке гладил по спине, плечам. 
     Сын мой, прошептал Жужубун потрясенно, как ты повзрослел... Как 
ты повзрослел! 
     Отец, попросил Дюсен, позволь мне вернуться. 
     Жужубун с трудом оторвал голову от широкой выпуклой груди сына, 
где мощно бухает огромное молодое сердце. Это он сам, там течет его 
кровь, горячая и свежая, которая даст много сынов, внуков и 
правнуков. 
     Ты герой, ответил Жужубун печально. Ты должен поступать как 
герой. Поступки простых людей не для тебя... Но все-таки помни о 
своем отце, который уже стареет... Помни о своем народе! Горький 
запах полыни заставил хана Отрока бросить богатства и власть, 
вернуться в нашу бедную голую степь. А ведь он там был куда богаче и 
знатнее, чем ты, сын мой единственный... 
     Отец! 
     Да, сын мой. 
     Отец, меня в Киеве держит вовсе не его богатство. 
     Прости, сын. Я не то сказал. 
     Отец, проговорил Дюсен с мукой, глаза заблистали, словно в них 
набегали слезы, я люблю тебя. И я не знаю, как поступить, чтобы не 
запятнать ни честь свою, ни твою честь, ни имя своего народа! 


     Глава 34 


     У городских ворот беседовала группка знатных воинов, воевод. 
Выделялся Претич. Работный люд спешно подвозил на телегах мешки с 
песком. Их укладывали в три ряда крест-накрест, подперев врата. Вряд 
ли печенеги так же глупо подставят головы еще раз под длинные стрелы 
киян, а в равной схватке терять людей негоже, если со стен можно 
бить на выбор, как толстых ленивых гусей. 
     Из сторожевой башни заорали. Претич насторожился, но кричали 
беззлобно. Один из вартовых помахал вниз, чтобы отворили боковую 
калитку. Претич сам выглянул, заметил, как с холма в сторону их 
ворот мчится одинокий всадник. За спиной разговоры умолкли. Он 
чувствовал, как все смотрят с любопытством, но ни одна рука не 
потянулась за оружием. 
     Из пыльного облака вынырнул высокий воин в блистающих доспехах. 
На голове сверкал конический шлем. Лица не видно, наклонил голову, 
разрезая встречный ветер, но, когда топот копыт затих, все узнали 
Дюсена. 
     Претич отступил, дал всаднику, пригнувшись, кое-как 
протиснуться, не покидая седла. Всегда надменный Дюсен теперь был 
бледен, в глазах растерянность, как у беспомощного ребенка, 
попавшего в чужой дом. 
     Ну как, поинтересовался Претич, повидался с отцом? 
     Повидался, ответил Дюсен сердито. Где мне встать на стене или у 
городских врат? 
     За дверьми нарастал шум. Владимир поднял голову от карты Киева 
и его окрестностей. В дверь стукнули, появилась голова вартового. 
     Княже!.. К тебе Белоян. Впустить? 
     Он не добавил привычное "аль в шею", и сердце Владимира 
тревожно сжалось, чуя беду. Дверь начала распахиваться, а ноздри уже 
уловили сильный звериный запах. Двое крупных гридней под руки почти 
втащили верховного волхва. Грузное тело по-медвежьи висело на 
крепких плечах. Массивная голова волхва не моталась из стороны в 
сторону только потому, что сидела прямо на плечах, покатых, как у 
медведя. 
     Страшная медвежья морда выглядела мертвой. Гридни шатались под 
его весом, но сумели довести до кресла, где свалили как куль с 
мукой. 
     Владимир спросил сдавленным голосом: 
     Что еще? 
     Гридни тяжело сопели. Белоян поднял голову. Маленькие медвежьи 
глазки с трудом отыскали человеческую фигуру. Владимир отшатнулся, 
коричневые глаза зверя сейчас были ярко красными, как раскаленные 
угли. 
     Пусть... уйдут... прохрипел Белоян. 
     Владимир кивнул, стражи с облегчением метнулись к дверям, 
исчезли. Белоян впал в забытье, очнулся, вздрогнул: 
     Печенежское половодье, что затопило окрестности... еще не самое 
страшное... 
     Спасибо за добрые вести, сказал Владимир саркастически. 
     Добрые ты от баб слушаешь... А я... правду... Слушай сюда. 
Великие знамения я зрел на небе, а потом слышал в крике птиц и 
всяких там жаб... Вчера всю ночь читал звездное небо... А потом жег 
травы, спрашивал предков, вызнавал у стариков и ведунов... Владимир, 
пришла беда, которую отвести нам не удастся... Возродился великий 
колдун! Настолько великий, что у него не одна жизнь, а девять. 
Девять раз его надо убить, но и потом он умирает только на тысячу 
лет, а затем снова является в мир, горя жаждой мщения! 
     Страх холодил все тело Владимира. Он стискивал зубы, дабы не 
стучали, и потому ответ прозвучал несколько надменно: 
     Кому? Ведь тысячу лет никто не живет. 
     Он мстит тем, кто вышел из рода его врага. Или тому племени, 
что образовалось... Известно мне, что он дышал лютой ненавистью к 
Киеву, ибо Кий из рода тех героев, что тысячу лет тому его убили 
девять раз и повергли в ад... 
     От него пахло даже не медведем, а псиной, словно попал под 
ливень. Маленькие глазки покраснели от бессонной ночи, а губы зло 
загибались, показывая острые клыки. 
     И что же, сказал Владимир враждебно, у нас нет защиты? 
     Белоян развел руками. Жест был страшен. Владимир на миг 
похолодел хоть руки и человечьи, но волосатые, а сила в них десяти 
медведей, но усилием воли заставил вспомнить, что видел морды и 
пострашнее. Особенно утром после удалого пира. 
     Может, и есть, ответил Белоян, но я сейчас не вижу. 
     А если воинской силой? 
     Он где-то в глубине печенежского войска, напомнил Белоян. 
     Но как-то же... Кий же бивал? 
     Не Кий, строго сказал Белоян. Владимир при-кусил язык Белоян из 
тех, кто уверен, что в старину все горами трясли, а в потомстве всем 
миром соломину не поднимут, а Белоян вздохнул и повторил: Кто-то 
постарше... Были богатыри в нашем племени!.. Но побил его, как я 
узнал по звездам, не силач, а волхв... 
     Кто? 
     Неведомый волхв, но сила в нем была неведомая... 
     А ты не волхв? 
     Волхв, волхв... 
     И что же? 
     Медвежья морда пошла складками, верховный волхв явно с 
неудовольствием морщился. 
     Может быть, и мы бы нашли на него управу. Но у нас нет 
времени!.. А сейчас он сумел вызвать силой своих черных чар... Ты, 
княже, сядь. Я не хочу, чтобы ты грохнулся посередь палаты... 
     Владимир дернулся: 
     Что вызвал? Бурю? Град? Лягушек с неба? 
     Белоян помолчал, а когда заговорил, от хриплого медвежьего 
голоса мороз прокатился по спине: 
     Если бы. Ведь бога еще никто не вызывал. 
     Владимир отступил, будто от удара в лоб. Пошатнулся, ухватился 
за край стола: 
     Ты что речешь? Разве боги могут вот так являться? Даже если тот 
трижды великий колдун? 
     Не могут, ответил Белоян тихо. И не являются. Но это наши боги. 
Когда уже... мир стал таким, какой есть. А тот черный чародей вызвал 
бога из тех темных времен, когда боги дрались между собой, дрались с 
людьми, дрались с матерью-сырой землей... да тогда и не была она еще 
матерью!.. Этого бога мы не знаем! И никто не знает. Нет на свете 
людей, которые могли бы вознести ему хвалу или проклятия. Только тот 
колдун знает его имя. И потому тот бог пришел на его мольбы. Звезды 
сказали, что чужой бог сейчас тянет мощь из земли, звезд и 
воздуха... Завтра на рассвете будет в полной силе. Городские стены 
не остановят! Как и стрелы или мечи... Для нашего оружия он 
неуязвим... Даже не знаю, что делать. Наверное, тебе надо бежать из 
Киева. 
     Владимир оскорбленно вскинул голову: 
     Почему? 
     Белоян не ответил, тяжело поднялся. Шерсть на морде висела 
клочьями, сбивалась в колтуны. В уголках широкого рта выступила 
слюна, а маленькие глазки слезились. 
     Три ночи без сна, сказал он невпопад. Да еще пришлось мухоморы 
жрать корзинками, дабы зов пращуров слышать лучше... До сих пор их 
голоса в ушах... 
     Владимир поддержал его под руку, из-за густых черных волос 
больше похожую на лапу, толстую, хотя под пальцами чувствуется рука 
молодого, сильного воина, перевитая могучими мышцами, с длинными 
человечьими пальцами, хотя тоже толстыми и с когтями вместо ногтей. 
     Доведу до крыльца, сказал он. Дохну воздухом, а то здесь один 
чад. Так почему надо бежать? 
     Гридни проводили их долгими взглядами, но пойти следом не 
решились. Владимир вел верховного волхва по длинному коридору, 
справа доносились удалые вопли пирующих, по дороге встретили 
ополоумевших слуг с полными подносами. Владимир свернул в малый 
коридор, которым пользовались только он да немногие из бояр, вывел 
Белояна на крыльцо. Постояли малость, вдыхая чистый воздух. 
     Он придет за тобой, ответил Белоян наконец. Ему нужен ты. Он 
так и сказал, что должен пролить кровь рода, унизившего его... имя 
не прочел, прости. Взять кровь за кровь, зуб за зуб, око за око, а 
жизнь за жизнь. 
     Владимир смотрел исподлобья. 
     Да? А если убьет меня, город пощадит? 
     Белоян помолчал, уронил голову: 
     Об этом звезды молчат. Но так хоть ты уцелеешь... 
     Надолго ли? спросил Владимир горько. Буду носиться по лесам, по 
долам как побитый пес, сберегая всего лишь жизнь! А за мной по пятам 
будет этот... бог? А я буду терпеть обидные выкрики в спину? 
     Белоян сказал хмуро: 
     Это ненадолго. Я найду, как остановить даже бога. Уже засадил 
всех волхвов искать! Как бы ни был силен этот бог, но однажды 
столкнется с силой, что ввергнет снова на тысячу... не на тысячу, а 
вообще в мертвый сон. Или обратит в камень. Навеки! 
     Владимир хлопнул ладонью по столу: 
     Нет, Белоян. Не все на свете по уму деется. Иной раз поступить 
по уму это убить в себе человека. И хоть потом живет вроде бы 
человек по виду, даже мудрый, ведь уцелел, а на самом деле мокрица 
мерзкая!.. Нет, жить надо не по уму, а по чести. Если его не возьмет 
булат, то нароем ловчих ям поглубже, внизу колья... Поглядим, 
останется ли цел? А если останется, то как насчет швырнуть сверху 
мельничный жернов?.. Пойдем поглядим, что и где можно сделать... 
Ничего не выйдет, тогда сам выйду супротив него с мечами в руках! 
Погибну? Так мы все когда-нибудь умрем. 
     Их голоса в тишине звучали непотревоженно. Когда Белоян ушел, 
Владимир сделал несколько коротких быстрых вздохов, очищая голову и 
грудь, повернулся и исчез за дверью. 
     А еще позже, когда его шаги стихли, наверху на толстой 
потолочной балке навеса над крыльцом зашуршало. Тоненькая детская 
фигурка повисла на руках, пальцы разжались. Мальчишка упал на пол, 
перекатился на бок. И, вскочив как кот, помчался на задний двор к 
братьям, сообщать жгучую новость. 
     Дюсен крался неслышно как степной пардус. И хотя день тих, в 
небе ни облачка, но двигался как тень, даже трава под ним словно бы 
не мялась. 
     Кленовый Листок шла торопливо, часто оглядывалась. Еще когда 
миновала городские врата, в испуге едва не выронила лукошко: страж 
за спиной громко кашлянул, словно переломил бревно. Печенежский стан 
за холмами, отдельные всадники проскакивают к городской стене, но в 
лес, как знала, ни один степняк никогда не сунется. И потому, что с 
конем в лесу делать нечего, и потому, что печенеги смертельно боятся 
лесных славянских богов. Но все же когда вошла в лес, смотрела не 
под ноги, где изящные ступни давили красные сочные ягоды, а по 
сторонам... 
     Сердце Дюсена сладко и тревожно ныло. Красавица здесь, когда ее 
не видят, еще прекраснее в своем божественном испуге. Сколько видел 
молодых девушек, что сразу начинали горбиться, если знали, что их 
никто не зрит, тут же выпускали старушечьи животы, а их прекрасные 
личики перекашивались темной злобой! А Кленовый Листок божественно 
прекрасна и в лесу, как прекрасна в отцовском тереме, на улице 
Киева. 
     Ноздри жадно раздувались, ловили запахи. Чудилось, что 
улавливает ее аромат, чистый и светлый. 
     Кленовый Листок все еще шла в глубь леса, пугливо посматривая 
по сторонам, а у него уже шерсть встала дыбом, в горле зародилось 
звериное рычание, а рука метнулась к ножу на поясе. 
     Слева из-за деревьев показался рослый витязь, зачем-то в 
доспехах, только русые кудри падают на плечи свободно, ветер их 
колышет, голубые глаза беспокойно шарят по сторонам. Дюсен узнал 
Ратьгоя, сильнейшего богатыря в младшей дружине. Сын незнатного 
боярина, затем воеводы, родни сильной не имеет, но его уже приметили 
за честь, воинскую доблесть и отвагу, уже за княжеским столом среди 
лучших... 
     Дюсен видел, как лицо Ратьгоя внезапно озарилось радостью. Если 
бы это была свирепая радость насильника, Дюсен был бы счастлив, 
можно ринуться на спасение, повергнуть, уничтожить, разорвать на 
куски... но этот голубоглазый вспыхнул как верхушка дерева под 
утренним солнцем, пошел вперед торопливее, позвал негромко: 
     Листок... Листок!.. Не пугайся, я здесь... 
     Волна звериной ярости ударила в голову Дюсена. Рука метнулась к 
рукояти ножа. Кончики пальцев стиснули с такой страстью, что 
стальным клинком ощутило себя все тело. Перед глазами пронеслась 
горячечно кровавая сцена, как он зарежет этого наглеца и эту тихоню, 
что тайком ходит в лес к мужчине... 
     Кленовый Листок ахнула. С болью и яростью он видел, как ее 
нежное лицо окрасилось румянцем, словно алая заря проступила на 
бледном небе. Глаза вспыхнули как звезды. Ее тело подалось вперед, 
она пробежала как лань через поляну, а с другой стороны вышел 
Ратьгой. 
     Листок, проговорил он с нежностью, как я страшился, что ты не 
придешь! 
     Сердце Дюсена кричало от боли, грудь едва не разорвало, когда 
увидел, как они смотрят друг другу в глаза. Пальцы прикипели к 
рукояти. Вот сейчас... Как только этот наглец обнимет ее, сразу же 
прыжок, замах ножа, удар в шею, а вторым ударом так же торопливо, 
чтобы не раздумать и не увидеть ее прекрасное лицо, клинком ей под 
левую грудь... 
     Ну почему бы я не пришла, ответила она с мягким упреком. Ты же 
знаешь, Ратьгой... Хотя не надо было тебе этого делать. Отец следит 
за мной день и ночь. 
     Листок, сказал Ратьгой дрожащим голосом, я люблю тебя больше 
жизни, больше всего на свете!.. Помнишь, мы еще с детства мечтали, 
что никогда не расстанемся. И вот я верен детской клятве, а ты... 
     Она ответила с невыразимой мукой в голосе: 
     Как ты можешь такое говорить? Ты же знаешь, что мое сердце 
отдано тебе! 
     Но тебя выдают замуж за этого степняка! 
     Ее голос дрожал от слез: 
     Это верно. Что наши малые судьбы, когда речь о племени? Такой 
брак свяжет два народа... Но выдают меня, но не мое сердце! А сердце 
останется с тобой... 
     Но как же ты будешь в таком браке? 
     Дюсен застыл, страшась услышать ответ. Голос ее прозвучал тихий 
и печальный: 
     Дюсен доблестный витязь. Он вспыльчив, жесток, но он честен. Я 
хотела бы такого брата, но сердце... сердце мое с тобой. Дюсену 
будет принадлежать моя рука, мое тело, но не сердце! Я тебя люблю, 
только тебя. Я знаю, что на чужбине быстро завяну, засохну и умру 
как березка, которую лишили корней, но никто не узнает настоящей 
причины моей смерти. И даже смерть моя пойдет на пользу племени, ибо 
на погребении встретятся снова князья и ханы. 
     Но ты будешь обманывать и Дюсена! 
     Он ничего не узнает. Все, что ждет от жены, получит. 
     Он протянул руки, но Листок с печальной улыбкой покачала 
головой: 
     Нет. Только муж коснется меня... 
     Но, Листок, простонал он в муке. Листок!.. Позволь хотя бы 
взять тебя за твои белы руки!.. Позволь поцеловать в твои сахарные 
уста... 
     Она отступила на шаг. В глазах была печаль. 
     Прости, но первый поцелуй тоже принадлежит Дюсену. Негоже нам 
нарушать законы, кои установлены не людьми, а богами. 
     Но поцелуй! Никто не узнает! 
     Она покачала головой, в печальном голосе проступила сила: 
     А мы? 
     Перед глазами Дюсена в красном тумане с грохотом рушились 
деревья, скалы, гремел гром и страшно блистали молнии. 
     Кленовый Листок сделала шаг назад. Ратьгой в отчаянии протянул 
к ней обе руки. Отступая, она легонько коснулась его пальцев самыми 
кончиками своих пальчиков. Дюсен задохнулся от ревности, а Ратьгой 
вспыхнул, привстал, словно намереваясь взлететь, но девушка уже 
повернулась и быстро пошла обратно. 
     Оба, и Дюсен и Ратьгой, провожали ее взглядами, задерживая 
дыхание. За деревьями в последний раз мелькнул ее легкий силуэт, 
хрустнула напоследок веточка, в звенящей тишине неуместно громко 
вскрикнула лесная птаха. 


     Глава 35 


     Базилевс поморщился, за дверью слышались мерзкие человеческие 
голоса. Здесь, в святая святых всей огромной империи, его личных 
покоях, всегда стоит мертвая тишина. Сюда не долетает ни один звук. 
Кто осмелился... 
     Он быстрыми шагами пересек зал, где посредине сиротливо застыло 
его ложе, укрытое со всех сторон, даже сверху, занавесками, чтобы не 
так одиноко и страшно спать посреди огромного пустого пространства. 
     За дверью слышалось надсадное дыхание. Он толкнул створки, эта 
единственная дверь в империи, которую открывает он сам, гневно 
выпрямился, сверкнул взором из-под узких черных бровей. 
     Между двумя гигантами стражами стоял спархий. Он тут же пал на 
колени: 
     Ваша Божественность! У меня новость, которая чуть развеселит 
Вашу Бессмертность! 
     Базилевс кивнул стражам, те сразу же отступили, поклонились и 
так, пятясь, пересекли весь зал и скрылись за большой дверью. 
Базилевс опустился в большое кресло, почти утонул в подушках, 
набитых нежнейшим пухом. 
     Спархий, все так же стоя на коленях, ловил каждое движение 
божественного повелителя империи. Наконец базилевс милостиво 
наклонил голову: 
     Говори, червь. 
     Дело касается северных границ империи... 
     Базилевс снова движением головы дал понять, что понял, о чем 
речь, все о той же Руси, куда империя долгие годы тщетно 
натравливала степные народы. 
     Говори. 
     Ваша Божественность! Все получилось с легкостью, как мы и 
задумали. Их столица, в отличие от нашей, была сильна не стенами, а 
людьми. Но что люди? Стены нерушимы, а людей можно купить, 
соблазнить, обмануть... Как и ожидалось, всех сильнейших богатырей, 
на которых держалась мощь Киева, удалось выманить из города. Кого на 
подвиги, кого с важным заданием, кого... как. Оставались только двое 
из старшей дружины. Несокрушимые в бою Зарей Красный и тот самый 
Кышатич, от которого и нам довелось... Они защищали северные врата, 
каждый из них стоит ста младших богатырей и тысячи простых воинов! 
Да что там тысячи... Один богатырь своим видом и криком дает мощь 
еще сотням слабых и упавших духом во-инов, потому сила героев не 
только в крепости собственных мышц... 
     Базилевс с неудовольствием слушал, как советник восхваляет 
доблести варваров, морщился, затем уло-вил подспудный смысл, 
всмотрелся в сияющее лицо спархия: 
     Продолжай, продолжай. И что же эти особые герои? 
     Спархий сладко улыбался, жмурился, потирал пухлые женственные 
руки. 
     Только их не удавалось удалить из города. Оба слишком высоко 
ставят честь быть хранителями северных врат! А в пророчестве 
сказано, что пока они берегут врата Киева, никому не ворваться в 
этот проклятый город... 
     Базилевс крикнул в радостном нетерпении: 
     И что же... что случилось? 
     Только что мои придворные маги сообщили... 
     Базилевс прервал: 
     Не произноси этих слов! Известно же, что по принятии новой веры 
и новых богов... тьфу!.. одного бога, все прошлые становятся 
демонами. А маги подлежат гонениям и казням. 
     Да-да, торопливо сказал спархий. Да-да! Это я так, обмолвился. 
Конечно же никаких нечестивых колдунов у нас нет, я сам... мне во 
сне было видение! Во сне я узрел, что эти сильномогучие богатыри 
мертвы. Князь, с ним и весь Киев, остался без защиты! Без всякой 
во-все! Такого удобного случая для нападения еще не было... Вчера в 
лесу отыскали их растерзанные тела. 
     Базилевс счастливо потер ладони: 
     Прекрасно, прекрасно... Кто это сумел их так? Власий? Или 
Горгулис... забыл, под каким именем он там действует? 
     Советник покачал головой: 
     Они убили друг друга. 
     Ого, это высшее умение. Это по-нашему, по-царьградски! 
Натравить варваров друг на друга, загрести жар чужими руками... Кто 
все-таки? Неужели наши маги? 
     Советник развел руками: 
     Иногда русы подносят нам подарки сами. Это была неожиданность 
для всех наших людей в Киеве. 
     Базилевс выпучил глаза, потом захохотал громко и грохочуще. 
Советник подобострастно присоединился тонким блеющим голоском: 
     И что же с ними? 
     Они... убили друг друга! 
     Базилевс выкрикнул сквозь слезы от смеха: 
     Из-за чего они? 
     Советник развел руками: 
     Из-за чего стоит проливать кровь лучшего друга? Наверняка из-за 
власти. 
     После бессонной ночи, когда с лучшими воеводами ломал голову 
над обороной града, он вышел из терема на крыльцо, под темное ночное 
небо, с жадностью вдохнул свежий воздух. На востоке небо посветлело, 
сейчас на-чнет наливаться мягко-розовым, потом заполыхает пурпур 
зари, чистый и нежный... А потом... потом, может быть, заполыхают и 
пожары, если печенеги сумеют забросить либо горящие стрелы, либо 
глиняные горшки с греческим огнем. Знаем, знаем, что ромеи тайком 
поставляют степнякам эту горючую смесь. Сам бы на их месте так же... 

     С заднего двора донеслись крики, брань. Из-за крыла второго 
терема двое гридней тащили молодого парня. Третий гридень шел сзади 
и пинками подгонял пленника. 
     Княже! обрадовался гридень. Хорошо, что ты... Вот пымали! 
     Кто? коротко спросил Владимир. 
     Исчо не знаем... 
     Так какого лешего? 
     А он выпрыгнул из тамошнего окна, объяснил гридень. Его друзья 
держали парня, заломив руки за спину так, что тот едва не рыл носом 
землю. Ну, прямо из окна второго поверха! 
     Воеводы переглянулись, отступили на шажок, деликатно заговорили 
о дела ратных. Владимир стиснул зубы до скрипа. Что за... На втором 
поверхе живут его жены! 
     Какое окно? 
     Гридень толкнул пленника. Тот угрюмо молчал. Второй гридень, 
постарше, сказал с неловкостью: 
     Я видел. Четвертое окно от торца. 
     Клементина, понял Владимир. Эту белокурую красавицу привезли 
ему из дальних германских земель. Род ее был некогда знатен, но 
последние три десятка лет ее родители прятались в лесах, питались 
корнями и травами. Он дал за нее скрыню серебра, доплатил златом, 
так что весь их лесной род, а то и все племя воспрянет из пепла, а 
вот она так и не освоилась с ролью жены, все еще считает себя 
проданной вещью... 
     Поднимите, велел он. 
     Гридень ухватил парня за волосы, резко вздернул. На Владимира 
взглянуло искаженное болью лицо молодого здорового парня, не больше 
чем семнадцати весен, румянец на всю щеку, за таким все молодые 
девки... 
     Ты что же, мерзавец, вырвалось у него, девок мало показалось? К 
замужней жене решил? Чужого меда отведать? 
     Парень смело встретил его взгляд: 
     Почто чужого? Если собака на сене сама не гам и другому не дам, 
то это уже не ее сено! 
     Владимир прорычал: 
     Ага, уже ведаешь, что тебя ждет? Не молишь пощады? 
     Парень сплюнул ему по ноги: 
     А что молить у зверя? У тебя снега зимой не вы-просишь. А мне 
жизнь не дорога. 
     Почто так? 
     А отца ты казнил еще десять лет тому. Когда по пьяни взбрело в 
голову, что он среди каких-то там заговорщиков. Я тогда мал был, 
чтобы тебя ножиком по горлу... А потом как-то все случая не было... 
     Владимир ощутил, как красная волна гнева ударила в голову. 
Прорычал, свирепея все больше и больше: 
     Ты... гад... Она ж вдвое старше тебя! 
     Это для тебя так уж важно, кто старше, а кто младше. 
     Горячая волна била в мозг, наполняла грудь, а сердце стучало 
все чаще и чаще, захлебываясь кровью. Горло сжало, он едва прошипел: 

     На кол! 
     Парню заломили руки крепче. Сзади подошел Волчий Хвост, сказал 
обеспокоенно: 
     Я его знаю. Все-таки боярский сын... 
     Тогда голову, прорычал Владимир. Немедля! 
     Парня оттащили к забору, силком пригнули. Коротко блеснула 
острая печенежская сабля. Послышался тупой стук, хряск. Голова 
рухнула на землю, красные потоки расплескались по земле. Гридни 
отпустили обезглавленное туловище, поспешно отступили. Парень упал 
на колени, завалился на бок. Из обрубка шеи все еще хлестала кровь, 
но еще большая лужа образовалась вокруг головы. 
     Из горла Владимира вырвался звериный рык. Простолюдинов карают 
на горло петлей или сажают на кол, а людей благородного звания 
надобно мечом обычай занесли варяги, или шелковым платком это от 
степняков, но, как славянин, он жалел, что нельзя то и другое, да 
еще и сжечь на медленном огне, как повидал у персов. 
     Двор пронесся под тяжелыми сапогами. Ступеньки визжали под его 
могучим телом. Терем заполнен запахами трав, навстречу попалась 
сенная девка, умчалась с визгом: померещилось, что у князя вместо 
лица волчья морда с ощеренными зубами. Пронеслась мимо и пропала 
позади стена с развешенными пучками лечебных трав. 
     Клементина вздрогнула всем телом, дверь отлетела с такой силой, 
что вдавилась в стену. Князь ворвался лютый как зверь, с горящими 
глазами, зубы оскалены, в уголке губ пена как у злого волка. 
     Тварь! гаркнул он. 
     Она гордо выпрямилась: 
     Да? А мое имя Клементина. 
     Его затрясло, пальцы сжались в кулаки, а затем растопырились 
как когти хищной птицы. Зубы скрипнули, жар ударил в голову с силой 
тарана. 
     Ты!.. Посмела!.. Позор!.. 
     Что я посмела? спросила она гордо, и даже запыхавшиеся гридни 
за спиной князя поняли, что жена правителя готова ко всему, что 
давно готовилась, и что в самые лучшие часы запретной жизни 
страшилась этого дня и собирала для него силы. 
     Князь обернулся. Гридень с готовностью выступил вперед. Его 
рука нырнула в мешок, на свет появилась отрубленная голова. Пальцы 
стягивали волосы в хвост, брови поднялись, на лице застыло выражение 
изумления: за что? 
     Клементина горестно вскрикнула. Руки прижала к груди, словно не 
давала выпорхнуть сердцу. 
     Владимир прорычал обрекающе: 
     Ну а теперь ответь... какой рукой отворяла ему дверь в свою 
спальню? 
     За его спиной тихонько охнули. Гридни задержали дыхание. Вору 
отрубают руку, которой воровал... А ведь раньше князь любовался 
белокурой невестой, целовал ее нежные белые руки, удивительно тонкие 
трепетные пальцы... 
     Клементина выпрямилась, лицо осветилось, а глаза заблистали. 
Звонким счастливым голосом вскрикнула: 
     Обеими!.. Всем телом... всем сердцем открывала дверь 
любимому... 
     В светлице и в коридоре за спиной, где только что было сопение, 
шарканье и топот подкованных сапог, настала мертвая тишина. Владимир 
ощутил себя на перекрестье сотен пар глаз, как будто на него, помимо 
гридней, смотрели еще из неведомых далей. Чувствовал, что не прав, 
но красная пелена застлала глаза, в голову ударили тяжелые, как 
кипящий свинец, волны. Грудь распирало горячим, он услышал свой 
искаженный яростью голос: 
     Так тому и быть!.. Сперва руки... потом тело... потом сердце!!! 



     Глава 36 


     Он не стал смотреть, как ей отрубают руки, вырвал из рук гридня 
кувшин с вином, жадно припал к горлу. Пальцы дрожали крупно, 
темно-красная струя плескала мимо жадно распахнутого жерла, 
разбрызгивалась на твердых губах, залила рубашку так, что князь 
выглядел только что вынырнувшим из горячей сечи. 
     На пир не пошел, к себе велел никого не пускать, а сам, 
запершись, напился так, что не мог подняться. 
     А маленький Карл, его сын от Клементины, в это время терпеливо 
ждал, схоронившись у городских врат, когда пойдут из города хоть 
какие-то телеги. Он уже давно здесь сидел, пробравшись с полуночи, 
выскользнув из родного терема пораньше, когда мать еще спала. 
Наконец кто-то решился выехать на подводе за рыбой. Карл с бьющимся 
сердцем проскользнул вдоль стенки и, пока возница беседовал со 
стражами, вскочил на подводу, затаился между мешками на телеге. 
Накрывшись рогожей, слушал хриплые с перепою голоса стражей. Потом 
знакомый надсадный скрип, сейчас створки идут в стороны... 
     Последний раз! донесся от ворот хриплый голос. 
     Да знаю, знаю, торопливо отвечал возница. 
     Снова голос стража ворот: 
     Князь велел и эти ворота подпереть бревнами, заложить камнями и 
мешками с песком. Вернешься после обеда, там и останешься! 
     Успею, успею... 
     Подвода качнулась, мешки задвигались, один больно прищемил 
ногу. Сверху прошла темная полоса, миновали арку ворот, потом снова 
сквозь неплотно сбитые волокна начал просачиваться свет, а пару раз 
даже кольнуло глаз настоящим солнечным лучиком. 
     Колеса поскрипывали, слышно было, как всхрапывают лошади, а 
возницы переговариваются негромко, словно печенеги могут услышать и 
наброситься. 
     Выждав удобный момент, он выскользнул из-под рогожки, ужом 
соскользнул позади на землю. Как и рассчитал, возницы сидели на 
передней телеге, переговаривались, а приученные кони тащили телеги 
следом. Дорога тянулась вдоль опушки леса, но не рядом, даже 
разбойники не выскочат неожиданно, а за два полета стрелы. 
Пригибаясь без нужды, он промчался до ближайших кустов, вломился как 
молодой лосенок. 
     Один возчик, почуяв нечто, оглянулся. Кони понуро тащили 
телеги, как тащили все годы, на дороге пусто. Возница пожал плечами 
и вернулся к прерванному разговору. Карл перевел дух и пошел уже 
твердыми шагами к днепровской круче. 
     Сердце колотилось как у пойманного воробышка. Было страшно, и в 
тоже время его распирала гордость. Сколько он себя помнил, слышал о 
великой доблести древних и нынешних богатырей, особенно древних, по 
ночам грезились картины битв, он слышал звон мечей, зов боевых труб, 
конское ржание, душа наполнялась сладостным восторгом, а с небес ему 
кричали и подбадривали доблестные предки. Во дворе он сперва 
носился, оседлав палочку, рубил прутиком крапиву, видя за нею 
плотные ряды недругов Руси. Когда чуть подрос, конюх выстрогал ему 
настоящий деревянный меч, теперь можно было рубить головы даже 
толстому репейнику. 
     Смутно уловил, что он вроде бы не совсем из этого племени, 
только наполовину русич, но зато его отец сам великий и грозный 
князь Владимир, умелый воитель, чье имя с трепетом произносят враги, 
а друзья и союзники с надеждой. С тех пор только и мечтал показать 
себя достойным такого отца, сделать что-то важное для отечества, а 
звон мечей и победный зов труб с каждым днем звучал все громче и 
призывнее. 
     Тропка исчезла под низкими ветвями, дальше вилюжилась как хвост 
огромного Змея, трава все еще мокрая от росы, кусты низкие, а 
деревья толстые и в наплывах коры. Ветви корявые, крючковатые, 
страшные. Он проскакивал под ними с сильно бьющимся сердцем. Здесь 
явно люди не ходят, только звери, вон и огромные валуны, похожие на 
затаившихся да так и окаменевших зверей... 
     Сверху несся серебристый ручей, звонкий и чистый. По обе 
стороны навалено столько мусора после весеннего паводка, что дрожь 
пробежала по спине Карла. Совсем недавно ручеек протащил здесь целые 
бревна и трупы зверей, судя по торчащим белым костям! 
     Хмурое небо просветлело. Деревья стали расступаться, а в 
днепровской круче внезапно наметился узкий как лезвие меча просвет, 
словно велет всадил с размаху ледяной топор, а тот растаял от 
подземного жара. Можно бы попробовать подняться, но там тоже горный 
ручей, по бокам мокрые валуны, крупные как лоси, на них не 
удержаться, вода прыгает с уступа на уступ с такой мощью, что собьет 
с ног и богатыря, а он хоть и богатырь... конечно же богатырь, но 
пока что не вошел в полную силу, лучше попробовать чуть левее. 
     Здесь каменный распадок, снова гиганты валуны, старый конюх 
загадочно рассказывал, что то неведомые воины неведомых народов. Их 
остановили местные волхвы, а иначе бы здесь не было ни Киева, ни 
полян... Под обрывом чудом ухитрились вцепиться корнями деревья, 
часть корней торчали из расщелин, потемневшие от жгучего воздуха, 
крючковатые и страшные... 
     Он оглянулся, впервые увидел, как высоко взобрался. Далекий 
Киев как на ладони, видны княжеский и боярские терема. Крыши блестят 
как расплавленное золото, а нижний город с его домами кожевников, 
оружейников, мясников, горшечников пока еще подернут туманом, сквозь 
который бодро пробиваются синеватые дымки от выпечки хлеба. 
     Пробравшись чуть выше, вздрогнул, ноздри уловили запах. Даже 
тень запаха, но кожа по всему телу пошла пупырышками, а сердце, что 
и так колотилось часто-часто, вовсе затряслось как сухая горошинка в 
стручке. Он пробирался вдоль каменной стены, где грубые трещины и 
расщелины в камне странно складывались то ли в черты нечеловеческого 
лица, то ли в звериную морду, но такого неведомого зверя, что вроде 
бы и не зверь вовсе... 
     С бешено колотящимся сердечком он пошел совсем тихо. Отовсюду 
за ним следили глаза неведомых существ, он чувствовал себя маленьким 
и жалким. Не-обычная тишина навалилась, как будто набросили на 
голову толстую медвежью шкуру. Не то что птицы, не слышно даже 
стрекота кузнечиков, не порхают беспечные бабочки... В каменной 
стене трещины все шире, каждую оплетают скрученные темные корни 
деревьев, дикий виноград жадно цепляется за любую опору, под ногами 
старые перья... А еще размолотые огромными ступнями веточки! 
     Дыхание остановилось. Всего в десятке шагов впереди зияла 
огромная трещина, которой еще неделю назад не было. Он тогда лазил 
здесь, играя в печенегов и варягов, помнит. 
     Он сделал еще пару шагов, застыл. Огромная дыра в стене из 
серого гранита, перед пещерой широкая блестящая плита. Сверху 
медленно опустился сухой листок, на миг застыл, но легкое дуновение 
ветра без усилий потащило листок к краю плиты. Он пытался 
зацепиться, но поверхность плиты блестела как зеркало. 
     Карл набрал в грудь воздуха, крикнул: 
     Эй, ты здесь? 
     Из пещеры дохнуло жаром. Карл отступил, глаза с ужасом 
выкатились, заморгали. Красный огонь, смутно напоминающий 
человеческую фигуру, но размером со вставшего на дыбы медведя, 
выдвинулся из пещеры. Оранжевые искорки плясали по красной стене 
огня, огромной и невероятно широкой. Карл, который в облаках всегда 
видел причудливые терема, скачущих коней, воинов и гневливых богов, 
сейчас рассмотрел в огне великана, у которого грудь как бочка, 
толстые руки, глаза горят оранжевым. Рта устрашенный Карл не 
рассмотрел, лицо сплошной огонь, но два оранжевых колодца уперлись в 
него с такой силой, что он почувствовал, как на одежде начинают 
трещать волокна. 
     Смертный... прорычал огонь. Смертный! 
     У Карла вспыхнули ресницы. Он отступил на шаг, рукой прикрылся 
от жара. Голос задрожал, едва вы-давил: 
     Ты явился за княжеской кровью... 
     Огненное чудовище пророкотало громче, жар опалил пальцы: 
     Да!.. Я приду и возьму... Я сожгу!.. Я уничтожу... 
     Карл вскрикнул срывающимся голосом: 
     Так прими эту жертву! 
     Он видел, как страшная огненная фигура приблизилась еще на шаг. 
Страшный жар выжигал глаза, волосы трещали и начали скручиваться как 
при пожаре. Сквозь пелену в глазах видел, как вершина огненной стены 
слегка загнулась к нему, такому маленькому и отважному, а оранжевые 
глаза метнули две слепящие молнии. 
     Ты?.. Ха-ха!.. Зачем мне крохотная козявка?.. Я сожгу весь 
муравейник!.. 
     Затем, прокричал Карл, что я сын князя Владимира! Во мне его 
кровь!.. Во мне кровь великого Рюрика!.. Не Владимир, а я последний, 
в ком кровь Рюрика! 
     Он выхватил из-за пазухи кинжал. Пальцы обожгло. От боли на 
глазах выступили слезы, что сразу же превратились в пар. Стиснув 
зубы, он покрепче ухватил рукоять, взглянул в страшное огненное 
лицо. 
     Беги... проревел бог. Беги, козявка... 
     Сухой жар сжигал кожу на лице, он чувствовал, как вспухают 
пузыри, а одежка вот-вот вспыхнет. 
     Жить не по уму, прошептал он, а по чести! 
     Огненный бог неверяще смотрел, как крохотный мальчишка без 
размаха ударил себя в грудь острым железом. Лезвие вошло с трудом, 
мальчишка побелел, детские пальчики судорожно сжались на рукояти. 
Губы превратились в твердую полоску, в глазах кричала боль, но лишь 
сильнее нажал, лезвие медленно погружалось в грудь. 
     Когда лезвие коснулось сердца, боль стала невыносимо острой. Он 
заплакал, в последнем усилии вогнал железо, разрывая плоть, глубже, 
пока рукоять не уперлась в грудь. 
     Вот я, сказал он. Закашлялся, кровь горячей струйкой хлынула 
изо рта. Он сделал шаг, ноги дрожали и пытались согнуться. Вот я... 
потомок Рюрика!.. Прими жертву... 
     Мир качался, ноги подкашивались. В ушах стоял шум, но сквозь 
рев крови в черепе внезапно услышал победный рев боевых труб, что 
звучали сверху. Он шагнул в страшный жар, ноги подкосились, рухнул 
на раскаленный твердый камень. Последней гордой мыслью было, что 
сумел даже упасть на жертвенную плиту, сумел, смог, он герой, он 
умер, зато Киев будет жить... 
     Солнце поднялось из-за края земли, но костры по необъятному 
печенежскому стану еще горели. С крепостной стены они выглядели как 
опрокинутое на землю звездное небо. Владимир с самой высокой 
сторожевой башни молча прикидывал, сколько там воинов, всякий раз 
сбивался со счета, а потом и вовсе махнул рукой. В любом случае 
придется отсиживаться за стенами. Хотя первая стычка далась очень 
легко. Даже очень. 
     Внизу у ворот толпился вооруженный люд. Волчий Хвост орал, 
размахивал мечом, выстраивал и подравнивал. Владимир хмурился, затея 
еще раз попытать счастья не очень нравилась, печенегов все больше, 
второй раз уже так не попадутся... 
     Волчий Хвост проорал, выпячивая грудь: 
     Запомнили, сукины дети?.. Ни шагу от стен! Кто ослушается хоть 
на шаг, я не только наплюю на его кости, но и дом его разорю, дабы 
не смел подводить боевых другов! 
     Врата заскрипели, масса поспешно хлынула на простор. На этот 
раз Волчий Хвост решил испытать в бою пеших, все молодые да зеленые, 
настоящего врага не нюхавшие. 
     Владимир видел сверху, как без нужды суетятся, перебегают с 
места на место, выстраиваются хоть и быстро, но с немужской 
поспешностью. Правда, выстроились быстро, подровняли ряды. 
     Печенеги, завидев противника уже по эту сторону стен, заорали и 
ринулись нестройной лавой. Напрасно умелые военачальники кричали и 
пытались наладить атаку. Киян горстка, к тому же пешие, по виду 
молодые, здоровые, таких рабов можно дорого продать в земли 
Востока... 
     Волчий Хвост заорал, выпучив глаза. Разом поднялись луки, 
воздух задрожал, завыл, сотрясаемый множеством тяжелых стрел. У 
пеших луки еще длиннее, а стрелы убойнее. С земли стрелять 
сподручнее, туча тяжелых как дротики стрел пошла вверх по очень 
длинной дуге. 
     Печенежская лава еще не набрала скорость, как стрелы обрушились 
железным градом. Раненые кони ржали, поднимались на дыбки, мешая 
другим, падали, о них спотыкались, падали, ломая ноги и сбрасывая 
всадников. Стрелы все летели и летели, тяжелые и с острыми как 
бритва кончиками, над конской лавиной стоял неумолчный крик страха и 
боли. Однако лава еще неслась, хоть и сильно замедлила бег, а стрелы 
все били и били, бросая под ноги коней скачущих сильных молодых 
батыров... 
     Волчий Хвост уже раскрыл рот, готовясь приказать спрятать луки 
и хватать приготовленные копья, но печенеги совсем замедлили ход, 
начали огибать киевских воинов, в их руках тоже стали появляться 
луки. 
     Он с напряженным вниманием смотрел, как огромная лава не 
решилась с ходу ударить в пеших, догадались, проклятые, пошли на 
рысях мимо. Луки уже у всех, видно что натянуты тоже почти разом, 
стрелы коротенькие, легкие... 
     Послышался долгий змеиный свист. Сердце трепыхнулось и застыло, 
словно брошенное с размаху на лед. Разом потемнело, словно солнце 
закрыла туча, а затем весь мир накрыли странные сумерки. 
     Печенежские всадники, разом выпустив тучу стрел, поспешно 
доставали из колчанов стрелы, бросали на тетивы, быстро оттягивали 
до уха и посылали одну за другой в сторону киевского войска. 
     Плотная темная туча стрел взбиралась по длинной дуге как гора, 
она и весила как гора, а когда стрелы достигли верхней точки и пошли 
по той же дуге вниз, на войско киян, Волчий Хвост чувствовал, как 
все тело застыло в смертном страхе, поспешно встряхнулся, напомнил 
себе, что видел подобное уже сотни раз, и ничего, не только жив, но 
и стал воеводой. Совсем не зазря. 
     Кияне разом присели и закрылись щитами. Поле перед крепостными 
вратами покраснело, словно внезапно зацвело маками. Послышался 
дробный частый стук, будто с неба обрушился ливень, перешел в 
грохот. Красные щиты потемнели, став похожими на спины рассерженных 
ежей. 
     Некоторые воины, укрывшись за щитами соседей, торопливо били 
щитами оземь. Стрелы с хрустом обламывались, но падающие с неба тут 
же находили цель, в рядах вскрикивали, падали, толкая соседей, 
подставляя их тоже под железный град. 
     Остальные выжидали терпеливо. Стрелы щелкали и по шлемам, что 
торчали над щитами. В третьем ряду молодой Веселун, один из внуков 
Претича, рискнул чуть-чуть приподнять голову, сделав себе щелочку 
для глаз над краем щита, десяток стрел простучали по шлему. Щит все 
еще вздрагивал от частых щелчков, а две стрелы вонзились в узкую 
щель, попав в глаз и в переносицу. 
     Не дожидаясь, когда стрелы истощатся, печенежская конница пошла 
быстрым шагом, все время набирая скорость. Лучники прекратили 
стрельбу, иначе стрелы поразят незащищенные спины своих удальцов, 
вот-вот врубятся в эти коленопреклоненные ряды... 
     Разом, словно вздохнула земля, войско киян качнулось, 
поднялось. Кое-кто спешно сбивал торчащие стрелы, другие пренебрегли 
такой мелочью, выставили копья и уперли в землю. 
     Копья! заорал Волчий Хвост слегка запоздало. Ровней ряд! 
Ровней! 
     Не высовываться, прокатилось по рядам. Держать ряд... 
     Доскакав на расстояние броска дротика, всадники завизжали, 
нагоняя страх, у каждого из руки вылетело короткое метательное 
копье, и, выставив пики, ринулись на пешие ряды воинов. Дротики, 
вонзившись в щиты, пригибали их к земле, кияне с проклятиями 
поспешно срубали, обламывали, а конница уже налетела, ее встретил 
лес длинных копий с длинными заточенными остриями. 
     Послышался новый зловещий свист. Кровь застыла в жилах. На этот 
раз свист шел со стороны стен города. Там было черно от народа, у 
каждого в руках дергается лук, сотни рук одновременно хватают из 
колчанов стрелы, оттягивают тетивы, стреляют почти не целясь... 
     Яростный бой шел в первых двух линиях. Копейщики выбивали 
длинными копьями всадников, те стремились успеть срубить 
наконечники. А туча тяжелых стрел сыпалась на задние ряды печенегов. 

     Волчий Хвост рубился в переднем ряду. По нему стучало как по 
крыше дождь, но сам он глыба камня, да еще в кольчуге, а поверх 
кольчуги плотные булатные доспехи. Так что, кроме пары 
кровоподтеков, пока не отыщешь на теле отметин, а его длинная сабля 
вышибла из седла уже с десяток удалых да горячих. 
     Держать ряд! порявкивал он время от времени. Дер-р-р-ржать! 
     По шлему щелкнуло с такой силой, что будь у него хвастливый 
ромейский шлем с их гребнями да выдавленными орлами, уже сорвало бы 
с головы. И подбородочный ремень не удержал бы, но конический шлем, 
гладкий как зеркало, не дал зацепиться острию. 
     Ряды печенегов таяли как грязный весенний снег под лучами 
жаркого солнца. Со стен стрелы летели все так же часто, а Волчий 
Хвост, уловив растущее замешательство степняков, заорал: 
     Два шага вперед!.. Бей!.. Еще шаг!.. 
     На стенах тоже заорали, видя, как ряды пеших качнулись и 
двинулись по телам печенегов. Волчий Хвост шагал впереди, рубил, 
командовал, успевал замечать, кто как бьется, кого похвалить, кого 
обругать. По нему били как по мишени, стреляли из луков, бросали 
дротики, тыкали копьями, секли саблями. Но массивный воевода, 
неумолимо двигался вперед, и хотя в руке не меч, а сабля, зато почти 
вдвое длиннее печенежской, да и рубил с такой силой, что порой 
рассекал всадника вместе в конем. 
     Остатки печенегов попятились, а потом, не выдержав, повернулись 
и в панике ринулись обратно. 
     Волчий Хвост тут же заорал: 
     Строго стоять!.. Поворот кругом!.. Быстрее, равлики бесовы!.. К 
воротам быстро но не бегом! Кто побежит удавлю своими руками! 
     Он махнул людям, что висели сверху на воротах. Пара голов 
исчезла, а створки ворот начали отворяться. 
     Волчий Хвост отступал последним, пятясь и прикрывая собой 
молодняк, что с этого дня уже будет считаться умелыми бойцами. 


     Глава 37 


     Владимир следил за боем с высокой башни. Лицо великого князя 
оставалось мрачным. По лицу пробегала судорога, а желваки вздули 
кожу так, что побелела как мертвая. Он все чаще оглядывался на 
днепровские кручи. В ночи там однажды блеснул огонь, чересчур белый 
для сотворенного руками людскими, но сейчас тихо. Даже не 
поднимаются стаей галки, как всегда, если через чащу ломится стадо 
диких свиней или бредут на водопой лоси. 
     Когда на башню поднялся Белоян, Владимир спросил глухо: 
     Ну? 
     Да вот гну, буркнул Белоян. Авось дуга будет. Ты о чем? 
     Знаешь, о чем. Что зрит твое кудесничество? Где тот древний 
бог, которого призвала та сволочь? 
     Белоян долго всматривался в днепровские кручи: 
     Не ведаю. 
     Из горла Владимира вызвался злобный рык: 
     Да какой же ты... Эх! Если его вызвали нам на погибель, то где 
он? 
     Короткий мохнатый палец Белояна подвигался в пространстве, 
затем в нерешительности застыл, указывая на днепровскую горку. 
     Там. Чую. 
     Ага, сказал Владимир сдавленно. Там. И что же? 
     Не ведаю, буркнул Белоян. 
     Когда он двинется на нас? 
     Не ведаю. 
     Но он же... вошел в силу? 
     Еще как, ответил Белоян несчастливо. Еще как. 
     Так что же его держит? спросил Владимир напряженно. Если тот 
чародей сумел вызвать нещадного бога... мстительного и свирепого... 
то что? 
     Не ведаю, ответил Белоян в третий раз. Что может удержать бога? 

     Перед полуднем степняки ринулись на первый приступ. Владимир 
хмуро смотрел, как коренастые, приземистые люди соскакивают с коней 
и, размахивая саблями, бегут вверх по склону. Зимой его полили бы 
водой, дабы застыл, по льду не взобраться, но сейчас на стенах едва 
удерживаются тяжелые валуны... 
     Слева послышался тяжелый выдох. Двое воинов подкатили огромную 
округлую глыбу, напряглись. Та качнулась, беззвучно рухнула за 
стену. Через пару мгновений донесся тяжелый удар. Валун понесся по 
земляному валу, твердая как камень земля гудела, даже блистали 
короткие искорки: в вал при насыпке вбили немало таких глыб. Справа 
и слева со стен спихивали такие же камни, те неслись страшной цепью. 
Степняки с легкостью уворачивались, но глыбы несло потоком, они 
давили, размазывали по земле, оставляя раздавленные тела в красных 
лужах. 
     Владимир довольно рыкнул, когда один из степняков, в редком для 
них ромейском доспехе, с дорогой саблей, отпрыгнул от камня, но тут 
же попал под другой. Тот отшвырнул его с дороги, а когда уже 
бездыханное тело упало на землю, по нему прокатился третий, размером 
с крупного барана. 
     Почудилось даже, что слышит хруст костей, но какой хруст: 
воздух дрожит от леденящего душу визга степняков и грозного 
медвежьего рева защитников крепостных стен! 
     Большая группа самых отважных и нетерпеливых притащила огромное 
бревно. Торец блестит железом, значит, готовили заранее. Начали 
мерно бить в ворота, сверху тут же полетели булыжники. Другие 
удальцы закрывали таран и его людей широкими щитами. Булыжники в 
деревянные щиты били со стуком, в окованные металлом со звоном, 
кого-то валили наземь, таких оттаскивали, павших спешно заменяли, а 
бревном без передыху грохали в створки ворот. И хотя с этой стороны 
врата подперты целой стеной мешков с песком, все же на душе скребут 
кошки... 
     Печенежские лучники, не слезая с коней, стреляли в защитников 
на стенах, но лишь немногие стрелы долетали, зато лучники со стен 
били всадников на выбор. 
     Все городские врата, кроме Берендейских, уже были подперты 
бревнами и завалены каменными глыбами, заложены мешками с песком. 
Возле Берендейских тоже сложили гору мешков, набитых тяжелым речным 
песком, но одни ворота защищать легче, да и кровь молодых богатырей 
играет, целыми группками исчезают в ночи, а возвращаются с мешками 
отрезанных ушей. 
     А если ночью выскальзывал целый отряд, то со стен вскоре 
видели, как пожар охватывает печенежский стан, там мечутся 
обезумевшие кони, бегают человеческие фигурки, а их бьют и режут 
какие-то демоны. 
     Сегодня утром к воротам прибыли еще две подводы, привезли 
песок, а также заодно и целиком зажаренного лося для защитников 
врат. Дружинники с веселым гомоном отрезали сладко пахнущие куски, 
даже черный люд, таскающий мешки, взялся за ножи и пошел срезать 
мясо с толстых костей. 
     Со стороны центра города послышался тяжелый конский топот. 
Показался скачущий по узкой улочке огромный всадник на громадном 
коне. Копыта звенели громко, иск-ры вылетали целыми снопами, но сам 
был как вырубленное из скалы подобие человека, и конь тоже выглядел 
каменным и цельным, даже грива не развевалась при скачке. 
     А Дюсен в самом деле чувствовал себя единым целым с конем, в 
железе с головы до ног, тяжелый и мрачный, как поросшая мхом скала. 
Он мчался по улицам Киева с тяжелым грохотом, почти ничего не видя 
перед собой, в глазах кипели злые слезы. 
     По эту сторону ворот толпы черного люда таскали, как муравьи, 
мешки с песком, но укладывали в сторонке, врата должны быть свободны 
для своих, это уже опосля, когда уже и носа не высунуть, когда 
вот-вот ворота падут, тогда быстро заложить с этой стороны... 
     Двое воевод, Волчий Хвост и вечно хмурый Макаш, и трое из 
дружинников распоряжались народом. Со стены к ним спустился человек 
в красном плаще. Только князь носит красный плащ, дабы вои зрели, 
что князь с ними. Дюсен вспыхнул от злой радости, заскрежетал зубами 
и грубо направил коня прямо на воевод. 
     Макаш и Волчий Хвост несколько отступили, а Владимир сверкнул 
своей открытой белозубой улыбкой, что так красила его хищное лицо: 
     А, Дюсен... Что ты верхом? Вроде бы все сейчас на стенах... 
     Я не все! ответил Дюсен грубо. Я не твой народ!.. 
     Воеводы зароптали, а Владимир посерьезнел, голос стал тверже: 
     Дюсен, ворота заперты. С той стороны могут набежать, а тут не 
готовы... 
     Тогда я полезу через стену! заявился Дюсен вызывающе. Но я не 
останусь с твоим вшивым народом! 
     Он с наслаждением бросил ладонь на рукоять тяжелой сабли. 
Сейчас будут крики, звон железа, он нырнет в сладкий горячечный бой, 
будет блеск железа. Его тело будет принимать и наносить удары, потом 
боль, надо ее принять достойно, а когда падет на землю, надо 
сохранить лицо героя, не дать исказиться в гримасе труса, что 
страшится смерти... 
     Но воеводы стояли молча и только смотрели, а Владимир вздохнул 
и сказал: 
     Сейчас ворота откроют. 
     Не веря своим глазам, Дюсен видел, как из петель вытащили 
тяжелый брус. Створки врат пошли в стороны. Полностью распахивать не 
стали, но всадник проедет, не задевая стременами. 
     Дюсен оскалил зубы: умереть не дали, с такой злостью стегнул 
коня, что тот завизжал от боли и незаслуженного оскорбления, стрелой 
метнулся в щель. Дюсен едва успел увернуться от удара о толстый 
торец врат, их вынесло на простор, вдали море костров и холм, на 
котором говорил с отцом. 
     Сердце стучало часто, едкая горечь разъедала сердце. 
     Воеводы и Владимир бросили последний взгляд вслед скачущему 
всаднику, затем створки с глухим стуком сдвинулись, в широкие петли 
вложили бревно. 
     Что с ним? спросил Владимир задумчиво. 
     Я думал, ты все знаешь, ответил Волчий Хвост злорадно. 
     Если бы его повели деньги, власть, слава, проговорил Владимир 
медленно, в голосе прозвучала непонятная тоска, или еще какие-то 
мелочи... я бы понял и окрутил бы его как цыпленка. Он бы и глазом 
не моргнул, как уже лизал бы мне са-поги!.. 
     Волчий Хвост насупился: 
     А что же его ведет? 
     Рок. 
     Рок? Что за рок? 
     Знать бы, проговорил Владимир совсем тихо, смертельная тоска и 
боль изломали прежде сильный и звучный голос. Знать бы... 
     Волчий Хвост взглянул на изменившееся лицо князя, прикусил 
язык. Если бы князь знал, как одолеть этот самый рок, сам бы первым 
освободился... 
     Наверное. 
     Если бы захотел. 
     Дюсен собирался упасть на грудь отца и расплакаться, но, когда 
они обнялись, отец весь поместился в его объятиях. Седеющая голова 
Жужубуна на его груди, а сам он высится над отцом, как скала над 
оседающим в землю под собственным весом камнем. 
     Сынок, повторял Жужубун растроганно, твоя кровь все же 
заговорила в тебе... 
     Отец, повторял Дюсен. Из груди рвались рыдания, он душил их 
так, как душил бы самого лютого врага, отец... У меня ведь нет 
никого, кроме тебя, отец... 
     Ты прав, сын мой, ты прав. Только я... и твое племя. Твой 
народ! 
     Он отстранился наконец и, запрокинув голову, всмотрелся в 
повзрослевшее за последний день лицо сына. Тот из юноши за одну ночь 
превратился в зрелого мужа. 
     Куда мне встать, отец? 
     Жужубун помедлил: 
     Ты у меня единственный сын... единственный наследник, которому 
я передам власть, свой народ, свои богатства, свои земли... Я очень 
хочу тебя сберечь, сын мой! Ведь у меня никого больше нет... Но я не 
могу прятать тебя за спинами других воинов: наш древний род всегда 
был на виду, всегда в первых рядах. Иди в головной сотне... но, 
умоляю тебя, будь осторожен. У меня, кроме тебя, ничего нет! 
     Голос его был умоляющим, душераздирающим. В глазах Жужубуна 
впервые был виден страх. Он смирился с ролью сына как заложника, но 
сейчас, когда увидел его молодым и сильным богатырем, равного 
которому не найти во всем огромном войске, страх впервые закрался в 
душу, укрепился, а сейчас накрыл такой ледяной волной, что поток 
дикого ужаса ударил в голову. 
     Дюсен открыл рот, намереваясь утешить стареющего отца, но 
увидел в его глазах такой страх за него, что проглотил простые 
слова. В самом деле, разве бы он сам не отдал бесчисленные стада, 
богатства, власть над племенем или над всем белым светом за любовь 
Кленового Листка? 
     После полудня печенеги снова пошли на приступ. На этот раз из 
Берендейских врат навстречу выплеснулись конные дружинники. 
Печенегов вел могучий и блистающий силой молодой сын верховного хана 
Дюсен, который долгие годы томился заложником у злобного киевского 
кагана. 
     Все видели, что Дюсен выделяется как ростом, так и угрюмой 
красотой, свирепым мужеством, удалью, умением управлять конем, 
настоящим зверем, огромной саблей, которой можно разрубить наездника 
верблюда вместе с животным. 
     Дюсен первым врезался в ряды киян, а все печенеги успели 
увидеть, с какой яростью он опрокидывал их, топтал конем, рубил 
саблей, рассекал до пояса страшными богатырскими ударами. Затем все 
смешалось, земля гудела от конского топота, а воздух звенел и рвался 
от дикого ржания раненых коней и умирающих воинов. 
     За Степь! страшно закричал Дюсен. За Степь!!! 
     Он с яростью и наслаждением обрушивал саблю. Встретив особенно 
рослого и крупного противника, привставал на стременах и свирепо бил 
сверху, стремясь рассечь пополам, до самого седла, чтобы печенеги 
видели, какого героя получили, а кияне какого потеряли. 
     За Степь, повторял он люто с каждым ударом. За Степь!.. Жечь 
города... Всех... всех... на горло!.. 
     Он не знал, почему выбрал такой клич, но нужно драться за 
что-то, принадлежать чему-то, ибо только в этом сила, только так 
можно силы не только терять, но и черпать, а жалок и ущербен 
человек, который бьется против чего-то... не "за", а "против"... 
     В ряду киевских дружинников мелькнул огненно-рыжий, словно 
шкура молодой белки, плащ. Он развевался на плечах молодого и очень 
быстрого витязя, Дюсен сразу узнал Вьюна: дружили с того дня, как 
Дюсена привезли в Киев. Вьюн был огненно-рыжим подростком, весь в 
веснушках, даже плечи и спина в этих коричневых смешинках, за что 
дразнили нещадно даже девчонки. Он сблизился со степнячком, ибо тому 
тоже доставалось как чужаку. Когда повзрослели и вошли в младшую 
дружину, дружили так же тесно. Вьюн был тем единственным, которому 
Дюсен доверил даже самую мучительную тайну, что сердце его заключено 
в Кленовом Листке, а ее сердце в камне. 
     Вьюн на глазах Дюсена поверг троих степных удальцов. В отличие 
от большинства дружинников, он предпочитал саблю, разве что по своей 
немалой силе велел выковать себе на вершок длиннее. Четвертый 
отшатнулся и рухнул с коня, зажимая обеими ладонями разрубленное 
лицо. 
     В разгар схватки Вьюн, словно ощутив его присутствие, повернул 
голову. Их взгляды встретились. Только мгновение оба рассматривали 
друг друга, затем Дюсен повернул коня. Во рту было гадко и горько. 
Он чувствовал, что Вьюн готов с ним сразиться, что он будет биться 
на смерть, так как в самом деле сражается не против печенегов, а за 
Киев... В то время как он, со своим кличем, на самом деле все же не 
"за", а "против". 
     Со всех сторон звенело железо, страшно ржали кони. Дважды в 
грудь и в спину звонко щелкало. От железных пластин стрелы 
отскакивали мелкие и блестящие, как речные рыбки. Он остановил коня 
только на другом конце бранного поля, закричал громовым голосом, 
воодушевляя уставших. Повел в бой, сшибся со стеной красных щитов, 
проломил и глубоко вклинился в плотные ряды пешего ополчения. 
     За ним ринулось около сотни удальцов. В боевой ярости он рубил, 
топтал конем, повергал ударами огромной сабли, сам кричал звучным 
страшным голосом, не давая остыть в себе священной ярости, когда 
прав, когда правота заставляет противника трепетать, делает его тело 
мягким как вода, а меч выпадает из ослабевших пальцев. 
     Ополченцы таяли как рыхлый тяжелый снег под лучами весеннего 
солнца. Стены Киева приближались, он рубил во все стороны, 
продвигался и продвигался, пока чей-то отчаянный вопль не заставил 
оглянуться. Из сотни молодых смельчаков осталось меньше половины, да 
и тех сумели остановить, отрезали от него, как и от всего войска. 
Между ним и его людьми не меньше двадцати саженей, заполненных 
озверелыми орущими лицами, сверкающими топорами и мечами. 
     Он с тоской снова посмотрел на стены Киева. Как темные муравьи, 
суетятся существа с огромными камнями наготове, вздымается дым из 
бочек с кипящей смолой, он даже помнит, куда втащили старые 
мельничные жернова... Если не простой валун, то мельничный жернов 
наверняка оборвет его муки, а душа освобожденно взовьется в небо... 
     Дюсен! долетел отчаянный крик. Дюсен! 
     Стыд ожег щеки. Они не на помощь звали, они страшатся, что 
слишком близко подойдет к опасным стенам. 
     Развернул коня, опрокинул троих, повисших на узде. Богатырский 
конь копытами проломил кому-то череп, ржанул и пошел через людскую 
массу, как лось через молодой кустарник. Дюсен без устали вертелся в 
седле и рубил во все стороны, теплая кровь брызгала с лезвия сабли, 
пока не прорвал кольцо. На него бросались с удвоенной яростью. Плечо 
разогрелось так, что заныли жилы, а суставы скрипели при каждом 
взмахе. 
     Возвращаемся! прокричал он. К холму, все к холму! 
     Один из удальцов, с хлещущей кровью из разрубленного плеча, 
крикнул с великим облегчением: 
     Наконец-то!.. Тебя же со стен... 
     Дурак, крикнул второй. 
     Не договорив, он опрокинулся, лицо пересекла глубокая рана. 
Дюсен закричал от гнева и стыда: они ж не на помощь звали за него 
страшились, свои жизни презрев, и с этой мыслью с утроенной яростью 
рубил и сокрушал, прорубывая дорогу в стене пеших киевских ратников. 
Многие сильные мужи Киевщины нашли смерть от его страшной сабли, 
многие падали под копыта коней, обливаясь кровью и проклиная князя, 
что на погибель войску русичей вскормил и воспитал такое чудовище. 
     Когда пробились к своему войску, с ним оставалось меньше 
дюжины. Забрызганные свежей кровью, с пылающими от гнева лицами, они 
были как молодые львы, что попировали среди стада молодых и жирных 
овец. 


     Глава 38 


     Палец великого князя двинулся вдоль днепровского берега, завис 
в нерешительности, качаясь от берега к берегу, поднялся к земляному 
валу. Воеводы напряженно следили, где Владимир предлагает поставить 
новые рубежи обороны. На большой карте Киев стоит одиноко, 
печенежские орды князь пока отмечал чем попадалось под руку: 
кольцами, камешками, раковинами. 
     В коридоре послышался грохот, тяжелый топот. Кто-то истошно 
закричал. Воеводы повернулись к двери, быстрый и злой Макаш метнул 
ладонь к рукояти меча. 
     Дверь распахнулась с грохотом, спиной вперед влетели два дюжих 
гридня. Перекувыркнувшись через головы, остались лежать как две 
распластанные жабы. Следом вошел, тяжело шагая, высокий хмурый воин. 
Огромные как отесанные бревна руки были свободны, но из-за спины 
выглядывал длинный кривой меч, а на поясе висели два узких ножа. 
     Владимир поднялся, движением руки остановил вскочивших воевод. 
Воин хмуро оглядел всех, остановил взор на Владимире: 
     Ты каган этого племени?.. 
     Я князь, ответил Владимир сдержанно. Кто ты, посмевший войти 
так дерзко... 
     Меня зовут Мирант, сообщил воин. Я был побежден в поединке 
великим воином... да попадет он в небесное воинство моего избранного 
народа касогов, а я дал ему слово явиться на службу киевскому князю. 

     Воеводы загалдели как гуси, несолидно таким уважаемым и 
солидным людям, а Владимир, прищурившись, оглядел воина с головы до 
ног: 
     Скажи, доблестный Мирант... тебя победил воин в красном плаще? 
Лик светел, золотые кудри до плеч? 
     Мирант кивнул, а Волчий Хвост неосторожно спросил: 
     И женщина с ним, говорят... 
     Мирант покачал головой: 
     Нет. 
     Воеводы удовлетворенно переглянулись, Волчий Хвост сказал 
уверенно: 
     Точно Добрыня! Чтоб он да с бабами... 
     Воин зычно кашлянул, прочищая горло, сплюнул прямо на пол, 
добавил: 
     С двумя женщинами. 
     В палате настала мертвая тишина. Волчий Хвост переспросил 
неверяще: 
     С... двумя... женщинами? 
     Это не женщины, сказал Мирант медленно. Глаза его стали совсем 
щелками, а голос превратился в тягучий мед. С ним были не женщины. 
     А... кто? 
     Небесные девы, созданные Творцом всего сущего для утех мужчин. 
Одна знойная как дыхание пустыни, тело как золотой мед, собранный 
небесными пчелами. Щеки как персик, дыхание ароматно, стан тоньше 
камыша... а вторая... О, вторая! Это падающий с небес водопад чистой 
холодной воды, что способен исцелить любого мужчину и вдохнуть в 
него силы. Это наслаждение для настоящих, это для мужчин, которые... 

     Он захлебнулся потоком жарких слов, глаза горели, и грудь 
раздувалась от избытка чувств. 
     Волчий Хвост покачал головой: 
     Нет, это не Добрыня! 
     Не Добрыня, сказали и другие. Не может быть, чтобы Добрыня... 
Не Добрыня, точно не Добрыня. А если Добрыня, то уж точно мир 
гикнулся. 
     Дюсен снова рубился в гуще схватки, сабля пощербилась от частых 
ударов, а толстые пластины доспехов от зарубок стали похожи на 
колоды для рубки мяса. Он дрался зло и умело, весь уйдя в искусство 
защищаться и бить в ответ, когда вдруг увидел шагах в семи хана 
Уланбега, бледного и с отчаянными глазами. Тот сражался с двумя 
киевскими ратниками. Старый степной барс был все еще силен, на 
помощь не звал, хоть левая рука бессильно болтается вдоль тела, 
сабля мелькает только в правой, со спины к нему набегает еще один, 
оскаленные зубы, разинутый в крике рот... 
     Дюсен коротким ударом рассек горло своему противнику, 
молниеносно выхватил из его пальцев короткий боевой топор, коротко и 
сильно размахнулся метанию топоров научился в Киеве тяжелое лезвие 
со свистом завертелось в воздухе. Уланбег уже сразил одного, перед 
ним другой киянин, могучий и сильный, уже занес карающий меч, а в 
это время сзади набегает еще один... 
     За спиной! страшно закричал Дюсен. 
     Уланбег мгновенно повернулся, инстинктивно поднимая саблю для 
защиты. Меч киянина опустился, звон и смертоносное лезвие меча 
скользнуло по лезвию сабли в сторону. В тот же миг булатное лезвие 
топора, брошенного Дюсеном, с силой ударило киевского воина между 
лопаток. Дюсен слышал звон разрубаемых кольчужных колец, хруст плоти 
и треск костей. Лезвие погрузилось наполовину, перерубив хребет. 
     Воин рухнул вниз лицом, но сумел перевернуться на бок. 
     А Дюсен, вырвавшись из поредевшего кольца, бросился к Уланбегу. 
Старый богатырь, орудуя одной рукой, сумел потеснить киевлянина, а 
когда тот споткнулся и взмахнул рукой, чтобы удержаться, успел 
нанести прямой удар в живот. Дружинник согнулся и упал, подхватывая 
выпадающие кишки. 
     Уланбег повернулся к Дюсену. Грудь его бурно вздымалась, кровь 
текла и по правой стороне головы, на груди три раны, но глаза 
улыбались. 
     Твой отец будет счастлив, что у него такой сын! 
     А Дюсен, холодея как смерть, смотрел на сраженного им в спину 
воина. Тот лежал на боку, шлем от удара о землю скатился, 
огненно-рыжие волосы разметались, пачкаясь размокшей в крови землей. 

     А Вьюн слабо улыбнулся. Его синеющие губы прошептали: 
     Ты не виноват... Ты меня не видел... 
     Твой плащ! вскрикнул Дюсен. Где твой... Зачем ты снял... 
     Веки Вьюна медленно опустились. Уланбег взглянул на бледное как 
смерть лицо сына друга, отступил. В глазах старого воина было 
глубокое сочувствие. Ему подвели коня, помогли сесть и увели бегом, 
поддерживая шатающееся в седле тело. 
     Что я наделал?.. прошептал Дюсен в отчаянии. Что я наделал?! 
     Со всех сторон крики становились громче. Со стороны киевских 
ворот выметнулись всадники на тяжелых конях. В бой вступила 
передохнувшая княжеская дружина. Степняки начали отходить. 
     Слезы подступили к горлу. Дышать стало трудно, мир заволокло 
дымкой, а из горла вырвался страшный звериный крик: 
     Что я наделал?.. Убейте меня! 
     Земля дрожала, прямо на него неслась лавина закованных в железо 
коней и всадников. Он видел только опущенные шлемы, однажды в 
прорезь личины сверкнули глаза, затем всадники с грохотом пронеслись 
мимо. Там был лязг, крики, ржание, звон, а следом за всадниками 
бежали пешие, на лицах ярость, в руках простые плотницкие топоры, 
киевский князь бросил в бой даже простолюдинов... 
     Убейте! закричал Дюсен в муке. Убейте! 
     На него набежал здоровенный мужик с поднятым топором, Дюсен 
видел широко разинутый в реве рот, услышал только завывание, 
безумные глаза. Затем этого мужика пронесло мимо, потом еще и еще. 
Он выронил саблю, опустил бессильно руки. Мир качался, перед глазами 
мелькали размытые силуэты, но спасительного удара все не было. 
     Рыдая, он раскинул руки, пытаясь выхватить кого-нибудь, кричал: 

     Убейте!.. Убейте меня!.. Я только что убил Вьюна!.. 
     От его рук уворачивались, пробегали мимо. Он как сквозь толстые 
стены слышал звон железа, крики ярости, хотя это происходило в двух 
шагах, иногда схватки завязывались совсем рядом. Он в отчаянии и 
бессильной муке смотрел по сторонам, но избавления не приходило, и 
наконец в душе страшно и отчетливо прозвучал глас. 
     В страхе вскинул голову. В середке чистого неба появилась 
черная туча, снизу ее подсвечивало оранжевым, словно туча была 
каменной, а под ней полыхало незримое пламя. Из тучи вырвались яркие 
прямые лучи, пересекли весь небосвод. В этом был для него знак, 
Дюсен застонал от бессилия понять... 
     Вьюн был тяжел как могильная плита. Дюсен бережно поднял, 
понес, прижимая к груди. Горячие слезы прожигали кожу, оставляя 
вспухшие дорожки, капали, голова и ноги вечно непоседливого Вьюна 
бессильно болтались. 
     Из пелены начали проступать высокие врата. Мелькали всадники, 
лица, в черепе больно отзывались хриплые людские голоса. Он с 
недоумением понял, что это врата Киева, хотя вроде бы собирался 
отнести тело Вьюна к себе в шатер. 
     Сделал усилие повернуть, но одеревеневшие ноги сами несли прямо 
в раскрытые врата. Застывшие как у мертвеца руки прижимали к груди 
убитого друга, убитого предательским ударом в спину, убитого его 
рукой... Звериный крик-рыдание вырвался из груди. Его шатало, по 
сторонам снова бледные пятна лиц этих существ, проползла деревянная 
стена, кто-то протянул руки в длинных белых рукавах, но он только 
крепче прижал тело к груди, мотнул головой, разбрасывая горючие 
слезы, пошел, пошел во внутренности этого проклятого города... 
     Со стороны Хазарских врат тоже донеслись крики, шум, конское 
ржание. Претич прислушался, сказал с беспокойством: 
     Не проломили там стену? 
     Врата заложены бревнами, напомнил Волчий Хвост. Да и мешками с 
песком... 
     Я говорю о стене, сказал Претич сварливо. Жужубун зверь умелый. 
И хитрый. Он мог послать туда отряд с тараном, чтобы стучали и 
шумели, а сам отправить войско с другой стороны. 
     Владимир сказал напряженно: 
     И все-таки надо послать туда дружину. 
     Княжескую? 
     Моя только вышла из боя, ответил Владимир хмуро. А младшая 
отдохнула. Пошли ее. 
     Да стоит ли? 
     Стоит, ответил Владимир. Помолчав, добавил: Там Дюсен встал на 
место погибшего Вьюна... Эх, что мы с хорошим парнем сделали... 
     Жужубун в самом деле и старый степной волк, и хитрый жук, и все 
такое, но у него под рукой оказалось такое громадное войско, что на 
этот раз не стал особенно хитрить и от избытка мощи велел брать 
город с двух сторон. К тому же ромеи снабдили такими хитроумными 
осад-ными машинами, что стены можно рушить в любом месте. 
     С высоты бросали камни, валуны, лили кипящую смолу, однако это 
таранное бревно двигалось на колесах, а сверху блестел железом 
навес. Его не удавалось поджечь, а укрытые под такой крышей люди 
мерно раскачивали бревно. Оно с первого же раза ударило с такой 
мощью, что стена затряслась, как молодое деревцо в бурю. Люди 
наверху хватались за зубцы, иначе их ссыпало бы наземь как спелые 
груши. 
     Со второго удара затрещало. Снаружи хрипло и мерно кричали в 
такт ударам. По эту сторону к стене сбегались ратники, от надежно 
заваленных камнями ворот примчалось с десяток воинов в полотняных 
рубахах, но с хорошими боевыми топорами. 
     Стена тряслась, как камыш в бурю. Наконец раздался страшный 
треск, на уровне пояса от земли два бревна переломились. В страшную 
дыру, ощеренную расщепом, просунулось тупое рыло тарана. Огромное, 
окованное железом, где только и нашли дуб в три обхвата? оно 
посмотрело пугающе, тупое и безглазое, со скрежетом убралось, затем 
по ту сторону стены раздался ликующий крик. 
     Стена зашаталась от новых ударов. Таран переламывал бревна 
рядом, расширял проход. От ворот набежал еще малый отряд, подняли 
крик. На подмогу спешили со всех сторон, но все простые мужики с 
плотницкими топорами, рогатинами, даже кто-то примчался с вилами. 
     Степняки в проход лезть не спешили. Окованный железом таран 
неутомимо долбил, рушил, ширил. С той стороны орали и злобно корчили 
рожи, пугали, показывали, как будут вспарывать животы, рубить 
головы, сдирать кожу, а с этой стороны ополченцы угрюмо молчали, 
сопели, покрепче сжимали рукояти топоров. 
     Когда рухнул участок стены, куда могли проехать разом трое 
всадников, степняки ринулись на приступ. Натиск был так силен, что 
ополченцы полегли почти сразу, а набегающие с разных концов 
вооруженные люди падали под свирепыми ударами отборного отряда. 
     Дюсен мчался тесными улочками к месту пролома в составе малой 
дружины. Претич не только определил его в младшую дружину, но и 
место в строю дал, то, которое всегда занимал Вьюн. А старый Людота, 
молча сочувствуя несчастному, заменил его побитые доспехи, что уже 
стали похожи на колоду для рубки мяса, на новенькие, только что 
откованные. Саблю заново заточил и закалил так, что теперь она 
рубила даже камень, не оставляя на остром как бритва лезвии ни 
малейших зазубрин. 
     Печенеги смяли остатки защитников, врывались в дома, спеша 
пограбить первыми. На пороге их встречали старики и дети с топорами 
в руках, даже женщины хватали рогатины, везде стоял торжествующий 
визг, крик. 
     Никто не заметил, когда прямо из-под земли поднялись два 
всадника. Один в полных доспехах, второй в легкой кольчуге, но, 
когда завертел гигантской дубиной размером с оглоблю, печенегов 
разбросало как глиняные горшки. Второй вскинул меч, прокричал славу 
Киеву, встал посреди пролома. Его пытались сбить саблями, топорами, 
копьями, в него метали арканы, бросали боевые молоты, швыряльные 
ножи, но он стоял как скала, а меч его сразу воздвиг перед собой 
гору трупов. 
     Но таран обрушил еще часть стены. Открылся вид на невообразимое 
войско. Теснясь, всадники в мохнатых шапках врывались через 
расширившийся пролом с торжествующим криком. Кто-то все еще пытался 
сразить двух неизвестных, остальные обошли их по широкой дуге с 
диким криком степняков: 
     Ура!!! 
     Но из города навстречу печенегам мчался на злом коне во главе 
малой дружины Волчий Хвост. По правую руку летел на темном коне 
такой же темный Дюсен. Он вскинул меч, за его спиной грянул дружный 
клич киян: 
     Слава!!! 
     Они сшиблись как две брошенные навстречу друг другу каменные 
лавины. Грохот, лязг железа, крики воинов и ржание коней, мечи и 
сабли блистали, как вы-прыгивающие из реки рыбки. Кияне охватили 
печенегов широким полукругом, не выпуская в город. Степняки 
сражались отчаянно, но закованные в железо отборные воины дружины 
рубили их как прутья лозы, теснили, повергали, шагали по трупам, и 
только за пару шагов от пролома печенегам удалось уравновесить силы. 
На место павших степняков становились новые, а когда падал сраженный 
киянин, то и без того малая горстка таяла... 
     Дюсен рубился яро, о защите не думал, нельзя жить такому 
человеку, вообще нельзя жить с такой виной и такой болью в душе... 
когда и любимая женщина, и лучший друг... Шлем гудел от частых 
ударов, с плеч слетела булатная пластина, обнажив кольчугу, но его 
огромная сабля сеяла смерть, и не один печенег пал, захлебываясь 
кровью, от руки человека, раздираемого верностью двум народам. 
     Волчий Хвост все чаще оглядывался, его шлем сидел косо, с левой 
стороны зияла глубокая зарубка, из-под шлема вытекала узкая струйка 
крови. Поймав взгляд самого молодого из дружинников, прохрипел: 
     Дуй обратно к князю!.. Если не даст подмоги, печенеги ворвутся 
и разбегутся по всему Киеву. 
     Слушаюсь, ответил дружинник обозленно. Исполню. 
     Он повернул коня, поскакал, и почти сразу же с той стороны 
конский топот вырос до грохота сотни подкованных коней. Со стороны 
центра выметнулся большой отряд огромных всадников на таких же 
огромных конях. Все как один в остроконечных шлемах, закованные в 
дорогой булат, они неслись как стадо туров, что сметет все на своем 
пути. 
     Слава!!! 
     Дюсен узнал воинов из старшей княжеской дружины. Здесь не было 
знатных богатырей, чьи имена гремели по Руси и за пределами, но и 
эти страшны своей нечеловеческой силой. Впереди несся с вытянутым 
вперед огромным мечом молодой витязь в сверкающем золотистом 
доспехе. Он привстал на стременах и подался вперед, едва не падая 
через голову в жажде поскорее дотянуться до врага. На кончике шлема 
трепетал крохотный алый яловец, конская грива и хвост развевались по 
ветру. 
     Часть печенегов обошла воинов Волчьего Хвоста сбоку, и старшие 
дружинники ударили в них с силой брошенной скалы. Ратьгой рубился 
как молодой лев среди волков. Он и был похож на льва в своей 
золотистой одежде, а печенеги в серой выглядели обозленными и 
отощавшими волками. 
     Из домов выбегали жители, бросали в печенегов камни. Кто-то 
умело сунул скачущему коню между ног древко лопаты, конь рухнул, 
всадник полетел через голову, грохнулся о мощенный деревом тротуар, 
остался недвижим. Еще двое горожан выскочили из дома и остервенело 
били павшего поленьями. Выбежала женщина с безумными глазами и с 
длинным ножом для разделки рыбы. 
     Дюсен ощутил, что его начало трясти, едва увидел скачущего 
Ратьгоя. В усталое тело влилась сила, наполнила, вздула мышцы. А 
сейчас, когда Ратьгой умело и быстро рубил его соплеменников, он уже 
не смог сдержать страшный крик, что сам по себе вырвался из его 
груди: 
     Эй!.. Иди ко мне, Ратьгой!.. Если ты в самом деле так силен! 
     От его страшного голоса вздрогнули люди, а кони присели в 
страхе. Ратьгой сокрушил еще троих, прежде чем понял, к кому крик, 
попятился, с ошеломленным видом огляделся по сторонам. В него метали 
стрелы и топоры, его рука непроизвольно вскидывала щит, стрелы 
разлетались в щепы, топоры отскакивали со звоном, а щит даже не 
вздрагивал в сильной руке. 
     Дюсен заставил коня попятиться, выбираясь из схватки. Ратьгой 
наконец узнал, в прорези личины голубые глаза блеснули холодной 
яростью. Дюсен даже застонал от наслаждения, когда конь его кинулся 
на врага, самого лютого из врагов, а страшная сабля взвилась над 
головой. 
     Они сходились в трех шагах от смертного боя, где лилась кровь, 
наземь падали хрипящие, смертельно раненные люди, где враги 
вцеплялись друг другу в глотки и так погибали, пронзенные копьями 
других воинов. 
     Сошлись яростно и неукротимо, сразу обрушив лавину ударов. 
Никаких хитростей, уловок, воинских приемов, оба слишком ослеплены 
яростью, ненавистью. Грохот от богатырских ударов заглушил крики и 
ржание схватки у пролома, а когда под ударом тяжелой сабли Дюсена 
лопнул щит, от страшного треска присели кони, а люди схватились за 
уши. 
     Вторым ударом Дюсен отколол верхний край щита. Закованная в 
железо фигура Ратьгоя не шатнулась, длинный меч высекал искры, 
сшибаясь с его саблей, щит Дюсена дергался, от него летели щепки, 
булатные заклепки, полосы. Внезапно Ратьгой отбросил свой 
измочаленный щит, от которого осталась едва треть, ухватил меч 
обеими руками. 
     Они не замечали, что схватка у пролома медленно затихала, пока 
не остановилась вовсе. Кияне и печенеги, тяжело дыша и не выпуская 
из рук мечи и топоры, стояли друг напротив друга полукругом, не 
соприкасаясь краями, а в середине два богатыря вели страшный бой, 
бой богатырей и героев. Грохот от ударов по щитам разносился как 
раскаты грома, а когда герои сталкивались сами, слышался гул от 
удара, словно одна гора ударилась о другую. 
     Едва меч Ратьгоя блеснул в руках богатыря, Дюсен зарычал 
подобно льву, его изрубленный щит полетел под копыта коню. Сабля и 
меч сшиблись в воздухе. Раздался грохот, словно столкнулись две 
наковальни. В прорезь личины голубые глаза, уже затуманенные 
усталостью, ненавидяще пожирали врага. Дюсен сделал поворот, без 
размаха ударил противника. Ратьгой, вместо того чтобы попытаться 
парировать удар, сам обрушил меч на соперника, готовый умереть, но 
только убить этого... который посмел... которому отдает 
предпочтение... 
     Дюсена тряхнуло, в голове раздался треск и долгий, протяжный 
звон. Он понял, что шлем устоял, потому что видел, как от его сабли 
слетели сразу три пластинки с груди Ратьгоя. Любого другого воина он 
уже рассек бы, сердце вывалилось бы из разрубленной груди, но 
Ратьгой только всхрапнул, отшатнулся, его руки поднялись вверх 
сперва чуть замедленно, удар все же потряс, но затем меч начал 
обрушиваться на Дюсена со страшной силой, быстро и часто, словно это 
была не полоса тяжелого булата, а легкий хлыст. 
     Дюсен сам рубил страшно и сильно, врага надо уничтожить, а на 
свои раны обращать внимание не по-мужски. А Ратьгой уже чувствовал, 
что все тело по-крыто ранами. Он быстро слабел, а этот проклятый 
степняк как будто становится сильнее, разрастается, превращается в 
великана. И хотя доспехи иссечены его мечом, хотя кровь хлещет из 
многих ран, но проклятая сабля как будто растроилась, обрушивается 
со всех сторон... 
     Собравшись с силами, он вскинул меч над головой и обрушил самый 
страшный удар, вложив в него все силы. Степняк, как он и ожидал, 
подставил саблю, раздался треск и звон, руки тряхнуло... И внезапно 
им стало легче. 
     Не веря своим глазам, он вскинул голову. Его пальцы стискивали 
пустоту. Меч взлетел на высоту дерева, медленно перевернулся в 
воздухе... Степняк дико всхрапнул, глаза полезли из орбит, потом на 
гнусной роже проступила отвратительная жабья ухмылка. Обрекающий 
взгляд упал на застывшего Ратьгоя. Сабля пошла вверх для по-следнего 
смертельного удара. 
     Ратьгой вскрикнул в гневе и отчаянии, метнулся в прыжке на 
врага. Конь его шатнулся от могучего толчка, и Ратьгой повис на 
Дюсене, пытаясь ухватить за горло, но пальцы соскользнули, обхватил 
плечи. Земля вздрогнула от их падения, но ни стона не вырвалось из 
сведенных ненавистью грудных клеток. 
     Покатились, обхватив друг друга, наконец Дюсен двумя страшными 
ударами тяжелых кулаков пригвоздил противника к земле, поднялся. Его 
сабля блестела на земле в двух шагах. Когда он поднял и повернулся к 
противнику, тот уже сумел подняться на колени. Личину согнуло, по 
щеке текла широкая алая струя. 
     Ратьгой, держи! 
     Ратьгой поймал брошенный ему дружинниками его родной меч. Дюсен 
выждал, пока враг поднялся, скрипнул зубами в ярости, вспомнив, что 
этот холодный как северная рыба человек разговаривал с Кленовым 
Листком как со своей собственностью, зарычал и двинулся вперед, 
вращая саблей. 
     Ратьгой встретил натиск молча. Некоторое время слышалось только 
тяжелое дыхание, хрипы. Меч и сабля сталкивались со зловещим звоном, 
от которого у окружающих стыла кровь, а колени становились ватными. 
Бились гиганты, никто бы не выдержал такой удар, но эти только 
морщились, а в ответ ударяли еще злее. 
     Дюсен вращал саблей с легкостью, что изумляла самого. Силы 
откуда-то прибывали, он чувствовал свирепую радость, а в теле 
нарастала мощь, что вымывала усталость. Меч Ратьгоя все чаще 
отскакивал от его сабли, наконец киянин отступил на шаг, чтобы не 
упасть, и с этой минуты Дюсен понял, что он сильнее и что победит. 
Понял это и Ратьгой, лицо перекосилось, а в глазах зажглась 
бессильная ненависть. Пот градом катился по его бледному лицу, 
внезапно исхудавшему, с синевой под глазами. 
     Что, прохрипел Дюсен, не нравится?.. Это тебе не перед мальцами 
красоваться силой... 
     Ратьгой вскрикнул, занес меч обеими руками и рубанул по прямой. 
Он чувствовал, что после таких слов печенег не отступит, не 
увернется. Дюсен вскинул саблю навстречу с такой скоростью, что они 
столкнулись ровно посредине. Раздался звенящий стон, треск. В глазах 
блеснуло. Мелкие полоски булата завертелись в воздухе. Ратьгой 
ошеломленно смотрел на рукоять меча в своих руках. От длинного 
лезвия остался кусок не длиннее ладони. 
     Дюсен захохотал и с маху ударил противника кулаком в лицо. 
Железную личину согнуло, из-под нее потекла темно-красная струйка. 
Дюсен ударил снова, услышал хруст сломанного носа. Кровь брызнула 
тонкими струйками, а Ратьгой покачнулся и завалился на спину. 
     Ну вот и конец спору, сказал Дюсен. 
     Ошеломленный, со стекающей полоской крови со лба, Ратьгой лежал 
на спине, глядя расширенными глазами на страшного врага. Левая рука 
лежала рядом с телом, отказываясь двигаться, в правой обломок меча, 
а огромный и свирепый, как бог войны, печенег навис прямо над ним. В 
глазах счастье, ликование, в правой руке огромная кривая сабля, 
видны зазубрины на лезвии, рассечет пополам... 
     Издали донесся тонкий крик. Оба вздрогнули, узнав жалобный и 
безнадежный голос Кленового Листка, похожий на плач попавшей в когти 
хищной рыси горлицы: 
     Пощади! 
     Дюсен лишь свирепо улыбнулся. Глаза его держали лицо Ратьгоя, 
но замечали напряжение в руках, шевеление тела, угадывая, куда тот 
дернется, шелохнется. Снова прокричала Кленовый Листок, подбежала и 
остановилась в двух шагах, заломив руки и заливаясь слезами. 
     Дюсен повернул голову и смотрел в ее прекрасное лицо. Слезы 
безостановочно бежали из ее чистых глаз, оставляя на белых как 
алебастр щеках мокрые дорожки. Руки прижала к груди, сжав в кулачки, 
грудь дергалась в рыданиях. 
     Ратьгой, не веря удачному моменту, привстал и с силой ударил 
обломком меча в живот врага, там приподнялась полоска кольчуги, 
обнажив простую вязаную рубаху, а еще глубже должна быть печень... 
     Дюсен словно не понял, что поражен, смотрел как зачарованный на 
Кленовый Листок. Ратьгой нажал изо всех сил, всадил по самую 
рукоять, а когда тело Дюсена непроизвольно дернулось, ощутил, что 
достал, наконец, ненавистного врага в печень, и теперь того ничто не 
спасет. 
     Кленовый Листок тоже все поняла, вскрикнула. Дюсен смотрел на 
нее, странно улыбаясь. Кровь ударила такой мощной струей, что 
вытолкнула из раны обломок меча. Ратьгой без сил откинулся навзничь, 
кровь врага хлестала ему прямо на грудь, брызгала в лицо, он 
чувствовал ее соленый вкус и понял сладость крови заклятого врага. 
     Наконец Дюсен упал на колени, повалился на бок. Кленовый Листок 
подбежала с плачем, упала перед ним на колени. Дюсен поднял голову, 
лицо было уже бледное, сразу исхудавшее, прошептал синеющими губами: 

     Как... назовешь... 
     Он сам с усилием закрыл глаза, лицо застыло, и свернутое тело 
разогнулось. Он лежал во весь рост, и Ратьгой смутно удивился, каких 
же огромных людей рождает земля, и насколько ему повезло, что 
завалил такого исполина. 
     Он с трудом поднялся, внутри хрипело и кололись изломанные 
ребра, прохрипел: 
     Он же мог меня убить сразу... 
     Да, ответила она блеклым голосом. 
     Почему не сделал? 
     Она не ответила. Но уже понимала, какое великое имя даст сыну. 


     Глава 39 


     Дружинники и печенеги молча смотрели на забрызганное горячей 
кровью поле схватки. Посредине лежал могучий Дюсен сын верховного 
хана Жужубуна, печенег по крови, русич по выучке, киянин по духу, 
самый несчастный человек на свете... таким он себя считал, но сейчас 
лицо его преобразилось, стало красивым, мужественная улыбка заиграла 
на твердых губах. 
     В небесах раздались протяжные серебристые звуки. Высоко в синем 
небе пролетели журавли. И кияне и печенеги поняли, что сами боги, 
наблюдавшие за схваткой, берут несчастного героя к себе, в свою 
дружину, для своих набегов, для защиты от набегов отрядов других 
богов. 
     Высокий хмурый печенег проговорил с печалью: 
     Мы заберем его. 
     Дружинники переглянулись, кое-кто покрепче сжал рукояти мечей. 
Волчий Хвост кивнул: 
     Да. Он был великим воином. 
     А кто-то сказал негромко, но услышали все: 
     Он пал за самое великое... за любовь. 
     Дружинники расступились. Степняки, взяв тело героя на плечи, 
пошли к пролому. Волчий Хвост вытер красное от крови лезвие, со 
стуком бросил в ножны. Голос был сиплым от усталости: 
     Передых. Согнать людей, пусть заложат пробитую стену. Сегодня 
крови больше не литься. 
     Почему? спросил кто-то из молодых. 
     Сын, буркнул воевода. Единственный... наследник. Отец в горе, 
потом похороны, скачки, обряды... Но завтра даже солнце покраснеет 
от брызг пролитой крови! 
     Прискакал на горячем коне Владимир, спрыгнул, бросился к двум 
появившимся из-под земли героям. 
     Рогдай!.. Залешанин! 
     Рогдай вложил меч в ножны. Они обнялись, похлопали по спинам 
друг друга. Залешанину князь кивнул благосклонно, все-таки простой 
смерд, хоть и герой. Вокруг стояла суматоха, кто-то жадно 
прислушивался к разговору князя и двух героев, остальные 
растаскивали убитых, уносили раненых, спешно подтаскивали новые 
бревна, поднимали упавшую часть стены. 
     Как вы?.. Откуда взялись?.. Белоян такое наго-ворил... 
     Рогдай скупо усмехнулся: 
     Что он выведал? 
     Что Залешанин, сказал Владимир торопливо, пошел на подвиг ради 
друга. Верно? Уговорил богов взять половину его жизни и отдать тебе. 
Просил, чтобы вы жили по полжизни, а потом померли в один день. Но 
такое нельзя, тебе суждено быть в подземном мире сразу... Тогда 
решили, что половинку разделят по-другому: сутки оба томитесь в 
мире, где светит черное солнце, а сутки... сутки на нашем белом 
свете! 
     Рогдай кивнул, оглянулся на багровый диск: 
     Белоян умеет докапываться до великих тайн. Все верно, княже. Но 
прости, нам пора, солнце уже садится. 
     Он подал коня назад. Владимир спросил жадно: 
     А боги блюдут договор? 
     Боги не князья, ответил Залешанин язвительно. И мы блюдем. 
Сутки там, сутки здесь. Если же опоздаем хоть на минуту... хоть на 
конский волосок больше белого света не видать! 
     Народ расступился. Залешинин поставил коня радом с Рогдаевым. 
Мгновение Владимир видел их застывшие фигуры. Затем из земли плеснул 
багровый огонь. Все ахнули и прикрылись руками от яркого света. Тут 
же пламя исчезло, а на том месте, где только что стояли кони героев, 
медленно дымилась земля. 
     Похоже, степняки наконец подтянули все силы. За ночь дороги 
оказались перекрыты полностью. С четырех сторон, хотя по обычаям 
войны всегда оставлялся проход, чтобы жители могли убежать и унести 
скарб. Тем самым сохранялись и силы нападающих: иной раз удавалось 
взять город почти без боя, а так запертые будут драться до последней 
капли крови. 
     Но обезумевший от горя Жужубун поклялся стереть город с лица 
земли, уничтожить всех от мала до велика. Малые отряды из других 
городов перестали пробираться в Киев, а посланная из Белгорода и 
Чернигова помощь напоролась на огромную печенежскую силу. Правда, 
отдельные смельчаки и умельцы все же проникали через печенежский 
стан, умело пробираясь на стыках войск разных ханов, но это уже 
капли, быстро тающие в жарких схватках. 
     Но был и нежданный подарок. Один за другим в Киев, прорезав 
войско печенегов, как львы проходят сквозь стаю волков, явилось 
семеро богатырей. На иных страшно смотреть, настолько велики ростом 
и свирепы, вместе привычных мечей и топоров за плечами такое 
причудливое, что и мечом не назовешь, но опытные воины покачивали 
головами: опасная это вещь в умелых руках, очень опасная... Все 
семеро, однако, оказались побеждены странствующим витязем Добрыней и 
дали ему слово явиться в Киев, где отдать мечи на службу великому 
князю, буде тот восхочет. 
     Волчий Хвост бурно ликовал, громко каялся, что называл эти 
повадки поединщиков дурацкими. Вон какая прибыль получается, если 
меч в умелых руках! 
     Царьград никогда не спит, жизнь бьет ключом. В одной из самых 
высоких башен, где размещались некоторые архивы древних рукописей, 
свет часто менялся, становясь то лиловым, то красным, а то и вовсе 
противоестественно зеленым. 
     Знающий народ поговаривал, что там общаются с дьяволом, над 
ними смеялись, но нередко народ догадывается о том, что бывает 
скрыто за семью печатями. В той башне трое магов старой школы, ныне 
запрещенной, продолжали заниматься нечестивыми поисками вечной 
жизни, философского камня, эликсира молодости и прочих ухищрений 
Врага рода человеческого, коими он соблазнил еще первых людей. 
     Спархий проводил последнее время в башне дни и ночи. Колдуны 
морщились, но терпели. Могущественный царедворец поставлял им все, 
что требовалось для поиска: горы чистейшего золота, кровь невинных 
младенцев или сердца девственниц, кисти удавленников или 
полуистлевшие черепа древних властелинов ныне исчезнувших империй. 
     Они догадывались, по чьему молчаливому приказу им оказывают 
такую помощь. Хотя и не понимали, зачем столько сил отдается борьбе 
с крохотным варварским королевством на самом краю земли, в далекой 
Гиперборее. Однако спархий сам всматривался в матовое зеркало из 
древней бронзы, секрет изготовления которой давно утерян. 
     Когда на зеркало плескали свежей кровью только что зарезанного 
младенца, там возникали странные узоры, а потом можно было различить 
далекие картины, услышать голоса... 
     Спархий как раз всматривался, когда снизу негромко позвали: 
     Ваше Приближенство!.. За вами гонец. Их Божественность 
возжелали вас допустить к своему лицезрению... 
     Спархий нахмурился, но губы привычно изобразили улыбку, а голос 
прозвучал радостно и даже счастливо: 
     Бегу!.. Лечу!.. Это такое счастье лицезреть Их Божественность! 
     Через двор и по ступенькам его вели под руки, почти несли, двое 
могучих как слоны этериота. От них пахло нежно и по-женски. То ли 
только что из постелей придворных дам, то ли всю ночь дежурили в 
гареме. 
     Базилевс не спал, нервно мерил шагами кабинет. На робкое 
покашливание резко обернулся: 
     А, ты... Долго же приходится ждать! Ну, какие новости? 
     Спархий съежился, он знал, о чем спрашивает могуще-ственный 
властитель, но на всякий случай спросил робко: 
     С рубежей войны с арабами? 
     Я знаю, что с арабами! прикрикнул базилевс зло. Но я не знаю, 
что делается в том северном королевстве! Все наши люди там гибнут, 
не прожив и года. А кто и задержался, то вести от них доходят... 
словно тоже замерзают на зиму, а потом оттаивают!.. И так несколько 
раз. 
     Спархий вздохнул: 
     Ну... ничего нового. Киев пока еще отбивает атаки степных 
племен... 
     Базилевс нахмурился, голос стал ядовитым: 
     То-то не спешишь с новостями! 
     Простите, Ваша Божественность... 
     Не прощаю. Почему так долго? Ведь обещались взять их столицу и 
сровнять ее с землей в первый же день!.. Почему медлят? Ведь 
богатыри, кто по своей воле, кто по нашей подсказке... далеко за 
пределами... А двое, которые в Киеве, убили друг друга? Или не 
убили? 
     Убили, Ваша Божественность! 
     Так в чем же дело? 
     Увы, Ваша Божественность. Откуда-то в Киеве появились неведомые 
богатыри. Из неведомых, как говорят, земель. Ну, неведомых, как мы 
знаем, нет, это странствующие герои, которые ищут племена послабее, 
чтобы захватить и основать свое королевство. У них свой кодекс 
чести, у варваров это в крови, так вот эти каким-то образом взяли на 
себя обязательство служить Киеву... 
     Базилевс побагровел. Видно было, как кровь ударила в лицо, 
красной пеленой застлало глаза. 
     Сколько их? 
     Увы, Ваша Божественность, даже больше, чем отбыло на заставы. 
Этот город привлекает бродяг, как когда-то привлекал город беглых 
рабов и разбойников на берегу Тибра, в котором рабы освобождались от 
рабства, а разбойники от наказания. Потом этот город стал великим и 
благословенным Римом... В Киев приезжают всякие. Многие остаются. К 
несчастью, взамен тех, кого мы сумели... удалить из города, пришли 
не менее сильные. 
     Базилевс с шумом перевел дыхание. Лицо все еще оставалось 
багровым, но в глазах появился прежний хищный блеск. 
     К счастью... К счастью, на Киев идет такая сила... что никакие 
заезжие герои не в состоянии спасти этот обреченный город! 
     Спархий низко поклонился. К счастью, у базилевса хорошее 
настроение. А то, что степняки гибнут тысячами и тысячами под 
стенами Киева, тоже прекрасно. В империи только бы вздохнули с 
облегчением, если бы печенеги и кияне перебили друг друга, а 
последний из оставшихся в живых удавился от тоски. 
     Ночью над Киевом разразилась гроза. Гром грохотал еще с вечера, 
но с полуночи небо словно раскалывалось от страшного грохота. Молнии 
блистали сперва как далекие безобидные зарницы, потом все ярче, 
наконец от слепящего непрерывного блеска начали болеть глаза, а 
огромные ветвистые деревья из белого шипящего огня в мгновения ока 
вырастали между темным низким небом и такой же темной землей. 
     Шипело, грохотало, в двух местах занялись крыши. Молнии били 
часто, Владимир сам видел, как взметнулась вода в луже, оттуда 
повалил пар, а через мгновение там в выемке дымилась черная 
выжженная земля... которую тут же заполнил ливень мутной водой. 
     Утром с городской стены было видно, как на вершине холма 
разожгли огромные костры числом семь. Четверкой волов втащили по 
склону огромную жертвенную плиту. Тот приземистый старец, на 
которого Белоян указал как на старшего, явился с кучей помощников. 
Ему подавали мешочки, он бросал в огонь по одному и парами, пламя 
вспыхивало то синим, то зеленым, а то и вовсе фиолетовым. 
     Колдует, определил Белоян. 
     Владимир покосился с едва сдерживаемым раздражением. Стоило 
брать медвежью личину, если такая мысль кажется верховному волхву 
открытием. 
     Да нет, просто чешется, ответил он саркастически. 
     Белоян всмотрелся, покачал огромной головой: 
     Не-а, колдует!.. Если бы чесался, то это по-другому. Чешутся не 
так. Как будто не знаешь, как чешутся. Сам же как пес скребешься, 
хоть и князь... 
     На холм вереницей повели связанных людей. Крохотная искорка 
сверкала в руках полуголого человека, явно лезвие топора. 
Отрубленные головы, не собирая в корзины, тут же насаживали на 
шесты. Кровь щедро плескали ведрами на плиту. Отсюда со стены та 
вы-глядела все такой же серой, словно все жадно впитывала. 
     Помощники неведомого мага вырывали сердца жертв, бросали в 
огонь. 
     Что он творит? спросил Владимир обеспокоенно. Не люблю 
колдовство!.. Иной раз, чтобы избавиться от этого... непонятного, 
готов перебить всех грамотных. 
     Белоян невольно провел пальцами по толстой медвежьей шее. 
Все-таки он и волхв, и просто грамотный. 
     Не знаю, ответил он убито. Но хотел бы, чтобы этот неизвестный 
колдовал поближе к нашим стенам! 
     Зачем? 
     Ну... Если бы Лешак Попович здесь оказался, мог бы стрелой 
достать... 
     Владимир зло скрипнул зубами. Что у него за волхв, если больше 
рассчитывает на удачный выстрел из лука, чем на свою волшбу? 
     На том берегу реки, на высоком покатом холме резали толпами 
несчастных, Владимир уже не смотрел, как вдруг деревянный пол под 
ногами затрещал, башня качнулась. Снизу донесся тяжелый вздох, будто 
вздохнула сама земля. Прокатился затихающий подземный гул. 
     На холме чародей вздымал руки, виден был разинутый в крике рот. 
Помощники как один повалились на землю. А залитый кровью влажный 
склон холма внезапно зашевелился, словно под землей проснулись и 
заходили гигантские черви. 
     Чародей закричал снова, помощники на четвереньках отползли, 
исчезли. Мокрый склон внезапно взбугрился темными кучками, словно 
гигантские кроты стремились наверх. Заблистали кончики шлемов, 
появились головы, плечи, а затем и странно серые люди... а под ними 
такие же серые кони! 
     Странные всадники поднялись, словно их вытолкнула земля. 
Верховный маг подвигал руками, его помощники торопливо прибежали с 
лоханями свежесобранной крови, с размаху выплескивали их на 
всадников. Из-за туч пробился луч солнца, ударил в склон. Красные 
лица заблестели, но даже отсюда, со стен Киева, было видно, что лица 
всадников остались неподвижными, словно вы-резанные из камня. 
     Владимир с беспокойством ухватился за перила, выдвинулся, едва 
не вываливаясь. Белоян сопел за спиной. 
     Не нравится мне это, процедил Владимир. Это ведь не люди 
вовсе... Попробовать бы ударить хотя бы малой дружиной! 
     Не успеешь. 
     Что-то зришь? 
     Эти всадники... проговорил Белоян, глаза его не отрывались от 
странных людей и коней, эти Каменные Всадники... не долго будут 
каменными... 
     Этого я и страшусь! крикнул Владимир. Он перебежал на другую 
сторону башни, крикнул во двор страшным голосом: Дружина! На 
коней!!! 
     Люди бросились к коням, а за спиной князя раздался горестный 
вскрик Белояна: 
     Поздно... 
     Видно было, как каменные изваяния начинают шевелиться. Кони 
двигали головами, всадники разом опустили руки, а когда вскинули в 
воздух, над головой каждого блистала сабля. 
     Владимир вскрикнул в страхе: 
     Что за чудища? 
     Каменные Всадники, прокричал Белоян. В могучем медвежьем реве 
ясно слышались хрипы. Владимир некстати подумал, что Белоян вроде бы 
не стар, что ж его так доконало? Они... они... бессмертны! 
     Владимир зло прорычал: 
     Бессмертных не бывает! У каждого бессмертного есть уязвимое 
место! 
     Но не нашими руками... 
     Тогда сделай чужими! проорал Владимир. 
     Он быстро сбежал, прыгая через три ступеньки, во двор. Ему 
подвели коня. Он вскочил в седло, не коснувшись стремени. 
     Наверху, на башне, Белоян ухватился за голову. Его раскачивало, 
он походил на пляшущего на цепи медведя. 
     Это колдун... Откуда он? На земле нет таких... 
     Из преисподней, откуда еще! прокричал снизу Владимир. 
     Он выхватил меч. Конь встал на дыбы, Владимир вытянул меч в 
сторону ворот, конь скакнул, и все конники, что толпились внизу, 
понеслись за князем. 
     Белоян вздрогнул, могучие лапы перестали давить огромную 
голову. Непонимающими глазами уставился вслед мелькнувшему красному 
плащу. Князь, вот так навскидку, сам к тому не стремясь, явно попал 
в самую середку мишени. Этот колдун мог появиться только из 
преисподней. 
     Но колдун не бог... 


     Глава 40 


     Каменные Всадники на треть возвышались над войском окружавших 
их печенегов. Владимир в гневе и ярости видел, что хотя степняки все 
на конях, но каменные исполины и среди всадников выглядят как скалы 
среди серой степной травы. Когда тронули коней, пошли шагом, а затем 
понеслись все быстрее и быстрее, земля загудела от грохота, как 
огромный барабан. 
     От бешеного прилива крови темнело в глазах. На тот берег час 
тому перешли ополченцы, ведомые отважным Волчьим Хвостом, дрались 
умело и отважно, но теперь Волчий Хвост пытался увести поредевший 
отряд обратно. Владимир видел, как грузный воевода то и дело 
оглядывается на Каменных Всадников. Он почти прорубился к реке, но 
тут отряд степняков на быстрых конях вклинился между рекой и 
ополченцами, отрезав от воды. А со стороны основного войска молча и 
грозно надвигались каменные исполины. 
     Двое дружинников ухватили жеребца Владимира под уздцы, не давая 
взбешенному князю ринуться на помощь обреченным ополченцам. Видно 
было, как на том берегу блеснули топоры. Вместо того чтобы броситься 
в страхе к реке, топча один другого, мужики угрюмо сомкнули ряды и 
молча встретили каменную лавину. Каменные Всадники рубили, топтали, 
кони с бега вынужденно перешли на шаг. Видно было, как они тоже 
хватают зубами ополченцев. Хлещет кровь, мелькнула оторванная рука, 
один конь огромной пастью ухватил ополченца за голову, почти донесся 
страшный хруст, а тем временем над их головами страшные сабли мерно 
взблескивают в воздухе, копыта бьют по черепам. Всадники 
продвигаются неуязвимые, страшные, и уже видно, что, если даже 
ополченцы бросятся к реке, их настигнут и порубят раньше, чем хоть 
один добежит до воды. 
     А Каменные Всадники уже были не серыми, а красными от брызг 
крови. Последние ополченцы падали под их ударами, а Всадники 
двигались неумолимо, как горная лавина, все те же двенадцать, все 
так же неспешно и не сбавляя скорости. 
     Волны Днепра накатывали на берег с плеском, уже красные от 
крови, а пена оставалась на песке алая, словно изорванные в клочья 
огромные легкие. 
     Всадники остановились лишь ни миг, чудовищно неподвижные, 
словно окаменели снова. Очередная волна хлестнула на конские копыта. 
Кони разом шелохнулись и двинулись в реку. Волны хлестали уже по 
конским брюхам, с берега двинулись остальные, а тем временем первые 
опускались все ниже, ниже... Волны уже плескали в конские морды, на 
этом берегу Владимир и киевляне затаили дыхание, кони обычно тонут, 
когда в уши попа-дает вода, но вот уже скрылись полностью, Всадники 
двигаются через реку наперерез, словно сидят на дельфинах, вот 
пройдено уже почти треть реки... 
     Не тонут, сволочи... 
     Не тонут... 
     Наконец дно понизилось настолько, что через реку двигались 
только головы, затем исчезли и они. На берегу затаили дыхание. Долго 
тянулось мертвое молчание, затем рядом с Владимиром кто-то 
разочарованно охнул, другой зло ругнулся. 
     Волны разрезали острые концы шлемов, похожие на спинные 
плавники больших хищных рыб. Воины поднимались тяжелые и 
неподвижные, вода сбегала с них словно с горных склонов. Уже видны 
были их немигающие глаза, каменные лица. 
     Все, сказал Претич обреченно. Киеву не устоять... 
     Он взял из рук отрока шлем, нахлобучил рывком. Другой отрок 
подал тяжелый меч в дорогих ножнах, и престарелый воевода, обнажив 
оружие, бросился на берег, где уже ожидала выхода Каменных Всадников 
дружина. 
     Да, выдохнул Владимир, настал наш час. 
     Земля замелькала под ногами, он чувствовал, как все тело 
наливается священной силой. 
     Внезапно волны поднялись выше. На берег блеснула волна 
настолько высокая, что залила дружинников до сапог, а вторая и вовсе 
пыталась потащить за собой. Ругаясь, фыркая, они отступали, когда 
вдруг вопль Волчьего Хвоста заставил всех посмотреть на середину 
реки. 
     Там, где все корабельщики помнили широкую мель, внезапно 
поднялись остроконечные шлемы. Заблестели как жар, а остолбенелые 
дружинники смотрели, как из воды поднимаются в полных доспехах, 
блестящих как рыбья чешуя, молодые богатыри. Вода скатывалась по их 
доспехам, солнце светило в румяные безусые лица. У каждого на левой 
руке висел широкий красный щит, в правой длинное копье, а на поясах 
короткие мечи. 
     Когда поднялись в полный рост, стало видно, что и пешие вровень 
с конными Каменными Всадниками. Те остановились, наткнувшись на 
преграду, затем в воздухе блеснули кривые сабли. Раздался первый 
звучный удар по булату, затем прогремел такой грохот, что на берегу 
кричали, чтобы слышать друг друга. 
     Так это же, услышал Владимир чей-то ликующий вопль, тридцать 
три богатыря! 
     Да какие тридцать... тут и десяти нет... 
     А хрена им тридцати? Десяти делать неча... 
     Ага, вон их дядька! Точно, те самые... 
     Где? 
     Да с бородой, дурень!.. Только дядька с бородой! 
     Черномор отличался от молодых витязей еще и тем, что крушил 
противников булавой. От его ударов Каменные Всадники вздрагивали, 
шли трещинами. Тяжелые глыбы рушились в воду, вздымая столбы брызг. 
Их сабли, такие смертоносные для ополченцев, высекали радужные искры 
из доспехов морских богатырей, отпрыгивали как серебристые рыбки, а 
тяжелые копыта коней бессильно скользили по закованным в булат 
огромным воинам. 
     Прыгая от счастья, дружинники смотрели, как под страшными 
ударами молодых гигантов рушатся каменные чудовища, раскалываются на 
глыбы. Из воды уже торчали массивные серые столбы, солнце тускло 
играло на зеркальных сколах. Волны перекатывались через них, уже 
начиная сглаживать острые грани, а песок медленно рассыпался, 
принимая в себя уже просто камень, как принимал и раньше неведомых 
чудищ, застывших, окаменевших, в которых только дети еще находят 
признаки когда-то страшных зверей. 
     Последнего из Каменных Всадников ударили с трех сторон копьями. 
Раскололся вместе с конем, рухнули тремя глыбами и остались торчать 
из воды как новые пороги. Владимир еще успел подумать как бы другим 
умом: так вот откуда по Днепру столько порогов! Этих Каменных 
Всадников бивали и раньше... 
     Морские богатыри попятились, все молча, одинаково вошли в 
волны, несколько мгновений в глазах стоял нестерпимый блеск от их 
доспехов и шоломов, но волны быстро накатили сверху, скрыли. 
     Владимир услышал хриплое дыхание за спиной. Белоян смотрел 
остановившимся взором, глаза остекленели, из медвежьей пасти 
вырывались вместе с хрипами странные слова. 
     Все, сказал Владимир громко, уже ушли. Можешь не колдовать. 
     Белоян вздрогнул, посмотрел на него дико: 
     Я не колдую... Но я не ты, свинья бесчувственная. Я благодарю, 
что откликнулись на зов! 
     Владимир буркнул: 
     Ладно, от меня тоже поклон. Мол, великий князь всея Руси... не 
забудь про титул, не смерду же помогли!.. изволит... ну да, изволит 
по-княжески поблагодарить тоже. В конце концов, это не их город. 
Дивно только, как только успели из Черного моря так быстро! 
     Я их еще три дня назад позвал, признался Белоян. Боялся, что 
этот их новый колдун что-то придумает... Не зря же его вызвали! 
     Три дня ползли? сказал Владимир с изумлением победителя. Ну и 
черепахи! 
     Ступеньки заскрипели, а столбы, стропила и все наспех связанные 
переходы начали подрагивать. Уже по тяжелому дыханию Владимир 
ощутил, еще не веря себе, что наверх поднимается грузный Волчий 
Хвост. 
     На воеводе доспехи посечены, на правом плече дико топорщила 
концы булатная пластина, на левом дыра в дорогой заморской кольчуге, 
а по лицу стекает тонкая струйка крови. 
     Жив! выдохнул Владимир. Ну, волчара... 
     А что мне сделается? буркнул Волчий Хвост. Дышал тяжело, с 
хрипами, а лицо было бледным. Я двужильный... Но мужиков побили. 
Жаль, хорошо дрались, хоть и черный люд. Я бы половину в дружину 
взял... 
     Половина дружины уже полегла, напомнил Владимир. Но пока есть 
кем обороняться. 
     Да, но люди с ног валятся, просипел Волчий Хвост. Он отер лицо, 
равнодушно посмотрел на окровавленную ладонь. Сейчас, похоже, река 
на надежном замке... Как скажешь, волхв? 
     Белоян поглядел на реку. Волны перекатывались через каменные 
глыбы, те постепенно погружались в рыхлое песчаное дно. 
     Да вроде бы... 
     Значит, решил Волчий Хвост, нам бы только с западной стороны 
защититься... Я заберу воинов с берега! Пусть отдохнут ночь, поспят. 
А завтра перекину к восточным вратам. Эти узкоглазые могли 
переправиться ниже по течению, там широкие броды. Так что нападения 
следует ждать только оттуда... 
     Действуй, одобрил Владимир. 
     Но тягостное предчувствие беды не давало заснуть, пил кофе, 
метался по горнице, а рано утром, едва за-брезжил рассвет, уже 
спешил на городскую стену. И не к восточным вратам, откуда теперь 
ждали нападения, а все туда же, к Боричевскому взвозу. 
     Страж всхрапнул во сне, заслышав быстрые шаги князя, вскочил, 
звонко ударился головой о балку. Шлем съехал набок. На князя 
взглянуло молодое безусое лицо, бледное, истомленное. Шея и плечо 
были перевязаны чистыми тряпицами, откуда проступали алые пятна. 
     Владимир шагнул мимо, оперся о деревянный край... и замер как 
мертвец. По обмелевшей реке переправлялись бесчисленные полчища 
степняков! На этом берегу, откуда вчера по совету заботливого 
Волчьего Хвоста... да нет, по дури сняли всех дружинников, скопилось 
уже с полтыщи степняков. Все как один в доспехах, со щитами и 
саблями, а сейчас переправляются воины попроще, вооруженные простыми 
пиками, а то и просто волосяными арканами. 
     Со стены раздался крик, его подхватили вдоль стены, Владимир со 
злобой и горечью видел, как над краем заостренных кольев появляются 
заспанные лица с глупо хлопающими глазами. Проспали, просопели... 
     Издали донесся крик Волчьего Хвоста: 
     Ребятушки!.. Все как один умрем, но не пропустим бесчестить 
наших жен и детей!.. Мертвые сраму не имут! 
     В ответ зазвенело оружие, кричали, в голосах стыд и страх, но и 
ярость, что проспали, проглядели, понадеялись на морских богатырей, 
а они, как видно, только против таких же, как и сами, а супротив 
простых воинов руки не поднимают, ибо лев мух не давит... 
     Дружинники торопливо сбегались к воротам. С той стороны 
слышались радостные крики, угрозы, скрип огромных колес. Тяжелые 
дубовые створки вздрогнули, а запоры затрещали. Посыпались щепки, с 
этой стороны в угрюмом молчании уже ждали кто в доспехах, кто без, 
но все с оружием, дружинники, ополченцы и просто мужики из ближайших 
дворов, в чьи дома первыми ворвутся озверелые победители. 
     Сверху на осаждающих побросали все камни, вылили кипящую смолу. 
Теперь бессильно потрясали кулаками, кричали, даже плевались. Вместо 
убитых и раненых степняков к тарану становились новые храбрецы, их 
Жужубун привел много, да и навес все же защищает. Ворота трещат 
сильнее, воевода Претич самолично выстраивает поредевшие ряды для 
страшного последнего боя: лучше полечь здесь, защищая врата, чем на 
пороге дома, уже видя, как чужие волокут на позор и поругание твою 
жену и дочь. 
     Бревно, служившее запором, с треском переломилось. Тяжелые 
створки чуть раздвинулись, словно перловица с перерезанной жилой. В 
щель просунулось тупое рыло тарана, ужасающе толстого, блестящего 
железом. Виднелся еще навес из толстых досок, черный от потеков 
застывшей смолы, с грудой камней, а под навесом мелькали злые 
торжествующие лица. 
     Братья, сказал Претич с чувством, постоим за наших женщин! За 
детушек! 
     Только сейчас он вытащил меч, короткий, но широкий, как у 
торговца рыбой. Сам поперек себя шире, он встал напротив прохода. 
Седые усы шевелились, как у сома, кончики касались доспехов. Чисто 
выбритый подбородок блестел, кожа натянулась. Створки заскрипели, 
пошли в стороны, с той стороны пыхтели, нажимали, а створки скребли 
и толкали перед собой наспех набросанные горожанами камни. 
     Печенеги ринулись в проем, как стая голодных волков. Ворота под 
их напором распахнулись во всю ширь, кого-то из своих стоптали в 
давке, а вся масса с диким воем и яростными криками наперла на 
дружину, потеснила. Выставив щиты, дружинники молча рубили, 
повергали, но их теснили, заваливая трупами, и хмурые воины 
вынужденно отступали на шаг, еще на шаг, а там дальше дома уходили в 
стороны, там площадь, беги куда хочешь, город твой... 
     Владимир раздирался между жаждой броситься в сечу и самому 
уничтожить тех, кто пришел на его земли, и долгом правителя, который 
должен умело руководить войсками и ополченцами. 
     Белоян шептал, выкрикивал, воздевал руки к небу, затем его 
голос изменился. Владимир с новым холодком по спине понял, что 
произошло еще что-то более гадкое. 
     Не колдуется? спросил он ядовито. 
     Княже... 
     Что ж твои морские богатыри не помогут? 
     Они сражаются только в своей стихии... Их подошвы должна 
омывать вода! 
     Так хотя бы перегородили реку! 
     Никто из бессмертных не волен по воле Рода вступать в дрязги со 
смертными... 
     Ни хрена себе дрязги! 
     Белоян указал на группу всадников перед воротами. Все в легком 
железе, тонких кольчугах, с саблями и щитами, они в распахнутые 
врата не лезли, только охраняли грузного человека в цветном халате. 
Тот восседал на муле, ему подводили связанных людей, он быстро и 
умело втыкал каждому нож в горло, кровь хлестала на землю. 
Несчастного заставляли бежать, кровь брызгала во все стороны. 
     Его надо убить! выкрикнул Белоян. Он приносит страшную кровавую 
жертву!.. Уже на этой стороне реки! 
     Ах ты... выругался Владимир, он сразу все понял. Если снова из 
земли полезет эта чертовщина... Каменные Всадники, то морские 
богатыри уже не перехватят? 
     Да, ответил Белоян убитым голосом. Быстрее, княже... Что-то 
надо делать. 
     Лук мне! крикнул Владимир страшным голосом. Все, кто стреляет 
лучше меня, на башню!.. Все подвалы открыты тому, кто поразит вон 
того, в пестром, как наша страна, халате! Все сокровищницы! 
     Внезапно яркий день померк. На солнце наползла странная 
черно-лиловая туча. По краям слабо блистали молнии, а в недрах 
разгорался страшный багровый огонь, словно там раздували небесный 
горн для ковки железа. Молнии поблескивали чаще, наконец прогремел 
гром, тут же грянул сильнее, а молния ударила вниз. Острый, 
зазубренный как в рыбацкой остроге край до земли не достал, но 
воздух затрещал. Владимир ощутил, как от присутствия небесной силы 
зашевелились волосы, а одежда на нем начала потрескивать, словно 
молодой лед. 
     На стенах раздались крики ужаса. В воротах давка 
приостановилась. Печенеги и кияне смотрели вверх, гадая напряженно, 
к добру или к худу. Облако разрасталось, адский огонь разгорался. 
Внезапно на землю обрушился удар, от которого с голов сорвало шапки, 
многие оглохли, а кони, дрожа, присели к земле. Страшно завыли 
собаки. 
     В землю, между рекой и вратами, ударила странно багровая 
молния. Печенеги с криками ужаса бросились в разные стороны. На 
стенах радостно завопили. За первой молнией целый лес сверкающих 
копий вонзился в почву, Владимир видел трепещущие нити, что 
протянулись от жуткой тучи к черной земле. Затем молнии исчезли, а 
земля задымилась. Повалил дым, почва пошла буграми, начали 
подниматься огромные фигуры на конях... На этот раз не 
каменно-серые, а сверкающие, блестящие! 
     Белоян вскрикнул заячьим голосом: 
     Булатные Всадники!.. Все, мы погибли... 
     Всадники высились как стальные горы. Почти вдвое крупнее 
Каменных, они повернулись в сторону города, и устрашенные защитники 
на стенах увидели, что их глаза почти вровень. Владимир сам в 
бессильном бешенстве смотрел на одного, чья огромная голова медленно 
повернулась, тяжелая как осадная башня, широкие веки поднялись с 
трудом, просыпаясь от многовекового сна. Но когда глаза Всадника 
отыскали его, человека, Владимир содрогнулся всем телом, а пальцы на 
рукояти меча ослабели. 
     Их поднялось шестеро. Разом ожили, а когда всхрапнули булатные 
кони, волна горячего воздуха едва не снесла шлемы и шапки. От всех 
несло жаром, они словно вынырнули из адского огня. 
     Все шестеро двинулись разом. Каждый конский шаг булатных 
коней-исполинов был равен трем скокам богатырских коней. Впереди 
распахнутые врата, но Всадники поехали все так же в ряд. Городская 
стена рухнула под ударом могучих булатных тел. Рухнули врата, убивая 
и калеча столпившихся за ними защитников. 
     Печенеги с ликующими воплями бросились следом. Шестеро Булатных 
Всадников въехали в город. За ними от страшного жара занялись 
поваленные ворота, а когда проезжали мимо первых же домов, там 
загорелась крыша. Огонь быстро разросся, перекинулся на соседние 
дома. 
     Сделай же что-нибудь! закричал Владимир в ярости. Хоть 
что-то!!! 
     Ничто их не может остановить, прокричал Белоян. Они из 
булата!.. Ничто... 
     Владимир с обнаженным мечом в руке прыгнул прямо с башни. До 
Белояна донесся его яростный крик: 
     Ничто, кроме нашей доблести! 


     Глава 41 


     Земля дрогнула, когда он рухнул на землю. Но когда поднялся, 
шатаясь, оглушенный падением, земля дрогнула снова. Донесся далекий 
подземный гул, треск, словно ломались каменные стены. 
     Утоптанная земля выгнулась широким бугром. Оттуда пахнуло 
горячим воздухом, бугор рос, затем земля осыпалась, а из провала 
поднялся столб ревущего пламени. Народ разбежался с криками, даже 
печенеги остановили коней. Огненный столб превратился в огненного 
вели-кана. 
     Белоян сбежал с башни, горестно закричал Владимиру: 
     Все пропало! Тот самый древний бог! Которого вызвал колдун... 
     Владимир прошептал в отчаянии: 
     Да. Он выбрал самое время... 
     Печенеги ликующе закричали. Огненный бог вскинул к небу 
огромные руки, способные, казалось, сорвать солнце с небес, мощно 
проревел: 
     Табитс!.. Табитс!.. 
     Что он ревет? крикнул Владимир. 
     Его зовут Табитс! прокричал в ответ Белоян. Это верховный бог 
неведомого народа, что жил в этих краях... 
     Огненный великан качнулся вперед, одним шагом одолев расстояние 
в полет стрелы. Исполинские руки опустились до самой земли. 
Устрашенные люди видели, как толстые пальцы ухватили Булатного 
Всадника вместе с конем, подняли на уровень лица. Раздался дикий 
нечеловеческий крик. Волосы встали дыбом даже у самых неустрашимых 
это был крик Булатного Всадника. Все, печенеги и кияне, видели, как 
Булатный Всадник вместе с конем поплыл как воск на жарком солнце. 
Заблистали искры, огненные струйки расплавленного металла потекли по 
рукам огненного бога, но тут же испарялись легким сизым дымком. 
     Среди печенегов поднялся крик. Табитс неуловимо быстро 
подхватывал всадников, расплющивал, а которые пытались увернуться, 
просто давил огромными ступнями. Когда убирал ногу, на земле 
дымилась горящая лужа расплавленного металла. 
     Последний Булатный Всадник отважно ринулся на бога. Его удар 
пришелся чуть выше щиколотки Табитса, там вспыхнули искры. Бог гулко 
захохотал, огненная голова наклонилась, оранжевые глаза уставились 
на беснующуюся козявку. Всадник отчаянно рубил саблей, Табитс гулко 
и торжествующе ревел, и был этот рев подобен реву бушующего пламени 
над большим городом. Потом пылающая ступня поднялась, Владимир видел 
растопыренные пальцы, большой почти не отличался от остальных, 
всадник исчез, вбитый в землю. 
     Владимиру почудился отчаянный крик, но со всех сторон теперь 
ревели и кричали воины. На печенегов нажали, Автанбор с новыми 
богатырями ринулся как лев прямо в середину вражеского войска. 
Печенеги кричали в страхе. Автанбор и богатыри пошли широкой цепью, 
медленно, но перемалывали всю громадную спрессованную массу 
печенегов. 
     Огненный бог мгновение стоял в неподвижности, только огромная 
голова медленно поворачивалась по сторонам. Вокруг кипел бой, с той 
стороны реки переправлялись все новые войска, с ходу бросались в 
сечу. Над их головами послышался мощный вздох, грудь огненного бога 
раздулась вдвое. Послышался жуткий рев, задрожала земля. Вместо него 
из земли и до самых облаков вытянулся слепящий огненный столб. 
Только мгновение он блистал, страшный и ровный, как лезвие меча, 
затем втянулся под землю. 
     Владимир ошалело, не веря счастью, оглядывался. Огонь на крышах 
исчез, втянутый в безобразную пасть Табитса. Ободренные дружинники с 
победными криками бросились на печенегов. Степняки, похоже, пали 
духом. Только что победа казалась полной и абсолютной, а теперь пали 
Каменные Всадники, уничтожены Булатные, появился огненный бог, но и 
то почему-то принял сторону этих земляных червей. 
     ...Их рубили, топтали, кололи, а они как стадо овец сгрудились 
у проломов, уже не отважные герои, а мечтающие спасти жизни 
перепуганные грабители... 
     Владимир снова полководец вложил оба меча в ножны, бегом 
взбежал на башню. На этой стороне реки печенегов было море, но 
отдельной группой держались отборные воины, их Владимир вычленил по 
росту и настоящим доспехам. 
     Они держались вне досягаемости стрел, в самой середине на 
перевернутой повозке тот самый колдун, который из преисподней, 
торопливо разбрасывал из мешочка травы. Ему бегом принесли связанную 
девушку, еще подростка, сорвали одежду, колдун быстро перерезал ей 
горло. 
     На башню торопливо поднялся Белоян. Увидел, вскричал в 
бессильном гневе: 
     Это же опять... опять какую-то гадость сотворит! 
     Убей, сказал Владимир сквозь стиснутые зубы. 
     Как? 
     Ты колдун. 
     Я волхв, а не колдун. Может, как-нибудь к нему прорваться 
богатырям? Там такие от Добрыни при-были... 
     Владимир прорычал в гневе: 
     Они все бьются у пролома. Иначе бы печенеги весь город... Эх! 
     Заскрипели ступеньки, поднялся запыхавшийся Претич. За руку 
тащил бледного худого парня. В руках у парня длинный лук, за плечами 
нелепо болтался колчан. И лук слишком тонкий, и стрел в колчане 
всего с десяток, даже ремни затянуть не умеет, тула спину отобьет, 
если на коне проскакать хоть версту... 
     Претич, бесцеремонно отпихнув князя, втащил парня на самый угол 
стены: 
     Ну? 
     Глаза парня стали задумчивыми, лохматые брови подвигались. 
Сказал нерешительно: 
     Ветра почти нет... Попробую. 
     В словах звучал шелест пальм и звон крупного раскаленного 
песка, каких на Востоке ветер наметает целые горы. Владимир узнал по 
голосу парня, которого приводил Фарлаф. Теперь, одетый по-киевски, 
он ничем не отличался от прочих молодых киян. 
     Тарильд, вспомнил он странное имя, ты что... ты же не из 
племени хейсанидов? 
     Нет, ответил он чистым нежным голосом. 
     Так какого беса... Только они... 
     Я не хейсанид, повторил он еще более чистым звонким голосом. Но 
отец взял себе жену из хейсанидов. А мама меня кое-чему научила... 
     Претич слушал в нетерпении, для него за лесом мир вообще 
кончался, дальше либо ударишься лбом в хрустальный свод, которым 
накрыта земля, либо свалишься за Край Земли, где в безмерном 
окиян-море плавает та самая черепаха Рода. 
     Давай, потребовал он нетерпеливо. А то эта сволочь уже опять 
колдует! 
     Тарильд быстро вытащил из сумочки на поясе шелковый шнурок, 
набросил на конец лука, согнул, дотянулся до другого конца, зацепил 
за выступ. Лук выглядел обманчиво простым, даже тетива какая-то 
несерьезная, а когда Тарильд вытащил стрелы, даже Претич крякнул и 
поморщился. 
     Тарильд улыбнулся одним краешком губ. Накладывая стрелу на 
тетиву, другую нечаянно обронил воеводе на ногу. Претич взвыл, 
наклонился и ухватился за стрелу. Владимир видел, как побагровело 
его лицо, а стрелу поднял двумя руками. На мясистом лице наконец-то 
проступило великое удивление, а следом уважительность. 
     Теперь и Владимир видел, что под смуглой кожей юноши проступают 
толстые сухие жилы, плохо пригодные для кулачных боев или махания 
мечом там нужны мышцы, зато так нужные для точной стрельбы из лука. 
     Тарильд долго метился, наконец задержал дыхание, пальцы с 
зажатым оперением стрелы коснулись мочки уха. Владимир и Претич тоже 
задержали дыхание. Раздался легкий хлопок, тут же на том же месте 
возникло другое белое перо, снова щелчок тетивы по кожаной 
рукавичке, и Тарильд ухватил третью стрелу. 
     После шестой, последней, он опустил лук. В воздухе нарастал 
визг, рев, в небе возникла тучка. Видно было, как колдун дернулся, 
из его рук посыпались амулеты. Стрела торчала из середины лба. 
Острый конец проломил затылочную кость, высунулся с той стороны. 
     Пять богатырей вскрикнули страшными, отчаянными голосами. 
Неведомые стрелы, что вызвали гром, поразили их сквозь доспехи. 
Остальные, на которых стрел не хватило, приседали и закрывались 
щитами, зло и растерянно оглядывались по стенам. Один подхватил 
убитого колдуна, бегом понес его к воде, где ждали лодки. 
     Претич заорал ликующе: 
     Здорово!.. Стреляй еще!.. Нужны стрелы? Сейчас принесут хоть 
гору! 
     Тарильд покачал головой: 
     Ваши стрелы слишком... простые. Их унесет ветер. 
     Владимир положил обе ладони на плечи юноши. 
     Спасибо, сказал он просто. Спасибо, Тарильд. 
     Тебе спасибо, ответил Тарильд так же просто, чувствовал, что 
говорит не с князем, а с человеком. Ты спас мою честь. 
     Битва, как оценил Владимир быстро, застыла в неверном 
равновесии. Печенегов все еще море, но сейчас пали духом, кияне же 
воспрянули, но слишком мала горстка защитников: едва-едва не дает 
прорвавшимся в город печенегам растечься огненной волной по всему 
Киеву. 
     Претич уже сбежал вниз, едва ступеньки не проломил, тоже в сечу 
рвется, старый хрыч. Тарильду все же принесли стрелы, и парень, 
брезгливо морщась, стрелял в тех, кого доставал. 
     Пора, сказал Владимир негромко. Пора и мне... 
     Грудь поднялась, захватив воздуха. С башни видно, как в пролом 
вливаются все новые и новые силы печенегов. Хоть и в растерянности, 
но не на всю жизнь такими останутся, а у защитников силы все же 
убывают. 
     Когда он сбежал вниз, на площади появился высокий худой старик, 
седой как лунь, серебряные волосы на лбу перехвачены кожаным 
ремешком по обычаю кузнецов. Суетливый как мышь, он просеменил вдоль 
стены, пал на колени и что-то греб обеими руками. Владимир с 
изумлением и гневом узнал прославленного кузнеца Людоту. 
     А ты что делаешь, старый хрыч? 
     Кузнец, не поднимая головы, отмахнулся: 
     Не вопи, княже... 
     Владимир задохнулся от гнева: 
     Да ты... Чтоб тебя!.. Ты что, не знаешь, что твоя голова всех 
наших стоит?.. Какого беса здесь топчешься? 
     Не вопи, повторил Людота озабоченно, но голос дрожал от 
радости. Ты что ж, не видишь, какое счастье подвалило? 
     Владимир оглянулся на горящие дома, мечущихся с криками людей: 
     Какое еще счастье? 
     Дык сколько железа, сказал Людота счастливо. Он шлепнул ладонью 
по застывшей металлической луже под ногами, где виднелся оттиск 
огромной ступни. Там же на три сажени чистого булата! Дай людей, все 
надо выковырять... Не было бы счастья, да несчастье подсобило... 
     Владимир мотнул в его сторону головой. Дюжий гридень молча 
ухватил старого кузнеца, поднял в воздух и быстро утащил в 
безопасное место. 
     А со стороны пролома вдоль домов двое мужиков в простых 
полотняных рубахах тащили под руки залитого кровью грузного воина. 
Седая голова болталась как кочан капусты на измочаленном стебле. 
Ощутив близость князя, он с усилием вскинул голову. Лицо залито 
кровью, только по роскошным серебряным усам, которые не окрасились 
красным, Владимир узнал Претича. Глаза воеводы то расходились, то 
сдвигались к переносице. 
     Владимир услышал хрип: 
     Их тьма... У нас кончились силы... 
     Голова его упала на грудь. Слабосильные мужики по-краснели от 
натуги, удерживая тяжелого как гора воеводу. 
     Сильно ранен? спросил Владимир. 
     Побит, ответил один. У него, наверное, все кости переломаны... 
По нему били булавами, палицами, чеканами, а когда сорвали с коня, 
топтали... Мы чудом уволокли из самой гущи. 
     Владимир кивнул: 
     К Белояну! Пусть лечит, если колдовать разучился. 
     Воеводу поволокли, ноги тащились по земле, оставляя глубокие 
борозды. По эту сторону поваленных стен странная битва все еще 
кипела. Остроконечных шеломов стало совсем мало, всюду мелькают 
серые малахаи, даже на простого ополченца в полотняной рубахе и с 
топором в руке бросается по дюжине всадников, но странное сражение 
все еще длится... 
     Коня! 
     Отрок подвел бегом, страшась грозного князя больше, чем 
печенегов. Владимир прыгнул в седло, в руке недобрая тяжесть от 
острого меча, что рубит любые доспехи, а тело наливается грозной 
силой, что является от богов только в минуты самого лютого сражения. 

     Слава!!! заорал он. 
     За ним прогремел конский топот. Все, кто еще мог держаться в 
седлах, спешили за князем на последний пир, где упоят ворога красным 
вином, а сами лягут беспробудным сном, ибо не осталось в Киеве 
больше человека, способного поднять топор, а сила ворога все еще 
несметная... 
     Он ворвался в гущу схватки как огненный демон, с двумя 
блещущими как молнии мечами. Смял передних и пошел врубаться дальше 
в их проклятое войско, в самую середку, а потом чтоб вот так идти и 
идти через всю несметную орду, перейти реку, подняться на холм, где 
все одиннадцать ханов, разметать стражу, сразить всех ханов... 
     Эта мысль грела, тешила сердце, давала силы. Он в самом деле 
прорубился до черты города. Конь кое-как переступил через поваленные 
бревна и трупы. Оба меча рубили как двенадцать, люди вокруг падали 
как колосья под косой умелого жнеца. Более того, завидев на всаднике 
красное княжеское корзно, а такой плащ мог носить только великий 
князь, к нему протискивались самые лучшие богатыри, бывшие вблизи, и 
все падали под его мечами. 
     Остервенясь, он рычал как зверь, силы удесятерились, на губах 
было солоно, он не знал, чья кровь: чужая или своя, ревел, рычал, 
бешено сверкал глазами, врубался, ибо если погибнет Киев, то и ему 
зачем тогда... 
     Впереди был крик, лязг железа, ржание раненых коней. Сквозь 
красную пелену в глазах увидел впереди схватку. Огромный воин на 
дивном белом коне, на голове которого между глаз длинный рог, со 
скоростью молнии поражал противников длинным копьем с широким как у 
меча наконечником. Конь тоже бил рогом, бил копытами, хватал 
острыми, совсем не лошажьими зубами. 
     Владимир начал прорубаться к нему, а когда оставалось не больше 
десятка шагов, зычно крикнул: 
     Ты кто?.. Почему бьешь печенегов? 
     Всадник проткнул копьем налетевшего степняка. За это время его 
конь одного просадил рогом так, что острие вылезло меж лопаток, 
другому проломил голову копытом. Всадник ответил низким голосом, от 
которого конь Владимира запрядал ушами: 
     Я... пробивался в Киев... 
     К князю? догадался Владимир. 
     Да... 
     От Добрыни? 
     Всадник ответить не успел, на них с разбегу налетела конная 
сотня. Вел ее молодой хан, Владимир помнил, как он подходил к 
Жужубуну, подавал советы. Хан на скаку указывал в сторону Владимира. 

     Безымянный всадник, догадавшись, что этот петух в красном плаще 
что-то значит или чем-то ценен, быстро послал коня вперед, 
загораживая Владимира. Владимир, такой же быстрый на решения, послал 
коня чуть правее, лавину встретили плечо в плечо. 
     Их оттеснили, но свалить не свалили. Некоторое время рубились в 
одиночестве, прикрывали друг друга с боков, отступали под напором 
шаг за шагом, конь Владимира тоже зло хватал зубами, бил копытами, а 
отодвигался только перед валом трупов. 
     Против сотни печенегов они стояли двое, потом далеко за спинами 
степняков Владимир заметил бешеное движение. Как коршун среди 
беспомощных цыплят, там носился на огромном злом коне широкий в 
плечах воин со страшным, перекошенным в гневе лицом. Печенеги падали 
под ударами его грозного кривого меча десятками. Он с разбегу топтал 
конем, сек, рубил. Конь был красный по самое брюхо от крови, всадник 
весь стал красным от брызг. Владимир еще издали услышал его громовой 
рык, от которого дрожала земля, страшный храп чудовищного коня. 
     Всадник прорубался им навстречу, а когда чуть сблизились, 
Владимир прокричал: 
     Кто ты? 
     Всадник бросил в его сторону быстрый недружелюбный взгляд: 
     Я за... Кийв... 
     Владимир кивнул, кто бы ни был этот богатырь, он явился очень 
вовремя. Уже втроем они выдерживали бешеный натиск. С холма их 
заметили, пустили отряд блещущих доспехами батыров, сильных и на 
быстрых горячих конях. 
     Всадник на рогатом коне выдвинулся на полкорпуса вперед, 
Владимир и второй встали по бокам, молча признавая его старшинство, 
и так клином встретили страшный удар. Их, как тараном, отодвинуло на 
сотню саженей, грохот от ударов раскатывался над всем полем. 
Владимир страшно сек двумя мечами, а по голове, по плечам, по груди 
стучали стрелы, дротики, в голове гремел многоголосый крик ярости и 
боли. 
     Он знал, что это его последний бой, о защите думать нечего, 
надо как можно больше врагов забрать с собой, рубил, сек, поражал, а 
двое героев дрались так же молча и исступленно. 
     Среди сражающих появился еще один, огромный как башня, 
закованный в доспехи странного кроя, даже конь покрыт кольчужной 
сеткой, а расписная попона опускается ниже стремян, закрывая брюхо. 
Он рубился топором, оттянутые в стороны концы лезвия почти касались 
рукояти. Печенеги, пятясь под его натиском, исчезали как зеленая 
трава под натиском страшной саранчи. 
     Владимир крикнул, с трудом переводя дыхание: 
     Спасибо, что подсобил!.. Ты кто?.. Я не видел тебя в нашей 
дружине! 
     Огромная голова медленно повернулась в его сторону. Владимир 
ожидал услышать низкий могучий рев, но всадник ответил чистым 
гортанным голосом, словно клекотал молодой орел: 
     Я не успел. 
     Но ты кто? 
     Я Сосланбек из рода Сиявушей Сархан-огли. Я должен быть явиться 
к киевскому князю и отдать ему меч... 
     Всадник на рогатом коне и второй, который прорубался в Киев, 
спросили в один голос: 
     Добрыню встретил? 
     Добрыню, ответил витязь с топором. Вы его знаете? 
     Всадник на рогатом коне сказал с достоинством: 
     Да будет тебе ведомо, что тебя одолел самый знатный витязь 
северных земель. Никто и никогда еще не устоял перед ним! 


     Глава 42 


     Сзади нарастал крик. Кияне, ведомые Автанбором и Мирантом, 
вытеснили печенегов из города. Печенеги отступали, их рубили, кололи 
и секли семь богатырей, что явились в разгар боев. За богатырями 
бежали, разь-яренные, с распахнутыми в крике ртами мужики с топорами 
и вилами. 
     Владимир в страхе и раздражении дернулся: вместе с этими 
ополченцами шел в длинной белой рубахе до колен верховный волхв. В 
могучих руках Белояна вращалось как крылья мельницы огромное бревно. 
С нечеловеческим ревом он двигался на пару шагов впереди остальных. 
Каждый удар сокрушал несколько человек. В Белояна метали стрелы, но 
наконечники лишь пятнали белую рубаху кровью, а дальше то ли 
запутывались в шерсти, то ли не могли сильно поранить твердое как 
дерево мясо, а сами крохотные медвежьи глазки надежно упрятаны в 
щели между нависающими надбровными дугами и высокими скулами. 
     Рев был страшен тем, что не медвежий, кто не слыхал медвежий, 
но и не человеческий. Он ревел настолько страшно, что кровь 
обращалась в лед, а человек застывал как лягушка при виде змеи. 
Страшное бревно сокрушало головы, разбивало грудные клетки вместе с 
доспехами, калечило коней, выбивало всадников из седел сразу по 
трое-четверо. 
     Владимир пошел прорубать дорогу в ту сторону. Оба меча работали 
как две косы на созревшей ниве. С ревностью воина видел, что от 
простого бревна убитых и покалеченных больше, чем от двух 
благородных мечей, а просто волхв, хоть и верховный, может стяжать 
славу больше, чем он, великий боец... 
     Опомнившись, напомнил себе, что он не воин, а великий князь, 
который должен бдить. Остановился, дал нагнать запыхавшимся 
дружинникам, числом их стало меньше, а оставшихся забрызгало кровью 
так, словно полдня мокли в кровавом озере. 
     Уже без тупой ярости пробились к Белояну. Владимир заорал 
предостерегающе: 
     Эй!.. Негоже волхву браться за немудреное орудие простых 
людев!.. 
     Белоян вздрогнул, но все еще продолжал бросаться в бой, пока у 
него не повисли на руках. Бревно рухнуло на красную от крови землю. 
Под ногами бежали красные ручейки теплой дымящейся крови. 
     Позор, строго сказал Владимир. Негоже... Нелепо!.. Недостойно. 
Мы правители этой земли, а не... Ты мне скажи, что за огненное 
чудище ты вызвал?.. Ну, которое потоптало этих булатных как пьяный 
смерд топчет глиняные свистульки? 
     Грудь волхва, похожая на заросшую густым мхом каменную плиту, с 
треском поднималась и опускалась. Внутри хрипело и трещало, шерсть 
на морде кое-где слиплась от крови. Одежда в лохмотьях, Владимир не 
мог оторвать взора от могучей груди, где выпуклые плиты мышц 
вздымались гордо и красиво. С такими стоят статуи богов в Царьграде, 
разве что на мраморе не видать, столько ли шерсти у ихних богов... 
     Если... бы... прохрипел Белоян. Если бы... я... 
     Владимир оглянулся, словно ожидал увидеть огненный столб снова. 
Сеча продолжалась по всему полю. Рослые герои на таких же 
великанских конях упорно истребляли печенежское войско, что впервые 
не наступало, а неумело оборонялось. 
     А кто же? 
     Не... знаю... 
     Потому и бревно схватил? просил Владимир раздраженно. Тоже мне 
волхв! 
     Как и ты, князь, выдохнул Белоян. Не княжеское дело мечом 
махать... 
     Князь должен идти впереди войска! 
     На Востоке правитель всегда погавкивает с холма, что повыше и 
подальше. 
     А мы рази Восток? 
     Набежали мужики с топорами. Обогнули их, как река огибает 
скалы, понеслись за Автанбором и подоспевшими героями, теснили 
степняков, пользуясь их растерянностью. 
     Мы всё, отрезал Белоян. Мы всё на свете!.. И Восток, и Запад, и 
Юг, и Север, и еще что-нибудь неведомое. Не знаю, откель взялся этот 
огненный... Он кричал "Табитс", а это имя, как я слыхивал от древних 
волхвов, носил старший бог скифов. Было такое неведомое племя. Жило 
на этих землях... С половины мира полюдье брало! 
     И куда делось такое огромное? 
     Белоян развел руками: 
     Не ведаю... 
     Тогда ведаю я, ответил Владимир быстро. Он поглядывал то на 
поле битвы, то на волхва. Этот Табитс признал нас своими потому, что 
узрел в нас скифов. Не померли же все скифы разом? Переродились в 
славян! Вот Табитс почесал репу, подумал, прикинул, кто ему роднее: 
печенеги аль мы, русичи, и встал на нашу сторону. Так что скифы мы, 
понял? А когда надо, то и вовсе гунны. 
     Крики и звон оружия отдалились. Уже на два полета стрелы поле 
покрылось трупами. Кровь бежала жаркими ручьями, скапливалась в 
низинах. Сапоги промокли, подошвы чавкали, отрывая пласты вязкой 
земли с комьями сворачивающейся крови. Огромная серая масса 
печенегов таяла как снежная куча под лучами мартовского солнца. 
     Из-за холма, с вершины которого десять ханов наблюдали за 
сражением, на рысях выметнулись свежие отряды печенегов. Во главе 
неслись хорошо вооруженные всадники. Владимир быстро окинул взглядом 
свое войско, посерел лицом. Доселе Жужубун бросал в бой простой 
народ, его много, а отборные войска берег, сейчас же, когда на 
стороне киян остались лохмотья от дружины да толпа мужиков с 
топорами и вилами... 
     Стоять насмерть! заорал он люто. Мертвые сраму не имут! 
Бежавшим стыд и поношение... 
     Стоять! пронеслось по разношерстному вой-ску. Стоять!.. Стоять 
насмерть... Мертвые сраму... 
     Вперед выехали богатыри из старшей дружины, все воеводы и 
бояре, способные держать в руках оружие, а также все герои, 
явившиеся с весточкой от Добрыни. Молча ждали, угрюмо и отрешенно 
вспоминали кто родных, кто женщин, кто богов, а земля уже дрожала и 
качалась под копытами тысяч коней, от грохота не слышно соседа, а 
пыльное облако закрыло скачущих печенегов. 
     Внезапно левый край скачущих степняков смялся, будто по нему 
ударили гигантским молотом. Владимир не верил глазам: там их 
опрокидывали, рубили, кололи, топтали, истребляли десятками и 
сотнями два яростных героя, чьи лица были темными, а над ними висели 
призрачные облака. 
     Они двигались наискось мчащейся лавы всадников, подобно турам 
сквозь пшеничное поле, никто не мог их ни остановить, ни даже 
задержать, длинные мечи сверкали так часто, словно у всадников было 
по дюжине рук с оружием. 
     Навстречу! загремел Владимир. Он вытянул руку с мечом. Кто бы 
ни были эти герои... им тоже нужна помощь! 
     Конные ринулись навстречу печенежской лаве. За ними со всех ног 
понеслись пешие. Во вскинутых к небу руках грозно блистали топоры. 
Печенеги не стали сдерживать коней, ударили с такой мощью, что семь 
их первых рядов погибли сразу, словно налетели на каменную стену. Со 
стороны киян от страшного удара погибли почти все, кто был в 
переднем ряду, даже могучие и огромные как башни богатыри задыхались 
от тесноты, падали с коней. 
     Но лава печенегов остановилась, теперь рубились грудь в грудь, 
рубились молча, свирепо, а когда теснота не давала ударить мечом, 
хватались зубами, дрались короткими ножами. 
     Владимир рубил яро, сцепив зубы, вымещая злость и стыд за почти 
взятый печенегами Киев. Голова гудела от ударов стрел, дротиков. В 
него метали топоры, а он с двумя мечами в руках прокладывал дорожку 
глубоко в середину печенежских войск. Дружинники едва успевали 
вклиниваться в прорубленную им щель, пока не за-хлопнулась, не 
всегда удавалось закрыть спину князя, но кольчуга из небесного 
металла выдерживала все удары, только когда князь ее снимет... если 
сумеет, все тело будет сплошным кровоподтеком. 
     Головы и плечи неведомых героев плыли по морю печенежских голов 
навстречу, а справа в середку войска прорубался сверкающий красными 
доспехами гигант на красном коне. Его длинный меч сверкал как 
молния, за ним оставалась радужная дуга, красный щит звенел, 
принимая удары топоров, дротиков, а воздух рябил от стрел, что 
щелкали с такой силой, что расщеплялись на мелкие лучинки. 
     Внезапно в тылу печенежских войск раздался яростный крик, что 
взлетел, казалось, до небес. Видно было, как там заколыхались массы 
всадников, заблистали сабли, потом в неумолкающем крике прорезались 
нотки страха, ужаса, паники. 
     Среди серого как утки войска возник сверкающий всадник на белом 
как лебедь коне. В его руке блистала полоска прямого меча, а когда 
он погнал коня прямо через вражеское войско, словно белый кречет 
через стаю серых уток, за спиной Владимира кто-то восторженно ахнул: 

     Лопни мои глаза... Рогдай! 
     Еще несколько голосов завопили: 
     Рогдай! 
     Рогдай вернулся! 
     С нами Рогдай! 
     Владимир перевел дыхание, набрал в грудь воздуха и крикнул 
зычно: 
     Вперед, ударим зело!.. Последний бой! 
     Дружинники, что уже раскачивались от усталости в седлах, 
раненые и обессиленные, снова засверкали глазами, руки крепче 
стиснули рукояти тяжелых сабель, из пересохших глоток вырвался 
единый вопль: 
     Слава! 
     Владимир прорубился к Рогдаю, тот узнал, оскалил зубы в злой 
усмешке. Громадный, он перемещался с легкостью проворного гибкого 
зверя, его меч оставлял за собой сверкающую дугу, потому что 
двигался быстрее, чем успевал ухватить глаз, конь разбивал копытами 
черепа, хватал зубами за головы, давил как гнилые орехи, страшно и 
победно ржал прямо в лица потерявших мужество противников. 
     Рогдай! крикнул Владимир. Как же ты... 
     Рогдай повернул коня, голос его смешался со скрежетом 
разрубаемого шлема и хрустом костей: 
     Потом.. Все потом! 
     Печенегов начали теснить. Дикая радость хлынула в грудь 
Владимира. Внезапно ощутил, что победа не так уж и далека. Ведь это 
лучшие силы Жужубуна! 
     Он поднял тяжелый меч. Конь ступал осторожно, переступая тела, 
но они лежали горами, алая кровь бежит струями, горячими красными 
ручейками. Владимир старался не думать, какое кровавое озеро 
соберется в низине, какая страшная река из него потечет. 
     Один из павших застонал, пошевелился. Это был толстый воин в 
хороших доспехах, а когда поднял голову, Владимир с трудом узнал 
Волчьего Хвоста. Кровь текла из разрубленной скулы, из рассеченного 
надбровья, а черные губы были расквашены так, словно по ним ударили 
булавой, а потом его еще и конь лягнул. 
     Ты-то чего здесь? рявкнул Владимир. Мне воевод надо хоть на 
племя оставить! 
     Любое войско без головы гинет, ответил Волчий Хвост сиплым 
голосом. А какая из тебя голова, если сам в сечу как пес шелудивый 
на кость? 
     Можно подумать, ты не кинулся! 
     Я отступал с боем, возразил Волчий Хвост с достоинством. А 
вообще-то в такие часы за сброю берутся все. Вели послать своих 
олухов на холм! Надо повязать ханов, пока не разбеглись. 
     Владимир оглянулся. За его спиной остались только двое, да и те 
жадными глазами смотрят на сечу, явно мысленно уже рубя, круша, 
повергая, истребляя ворога, вбивая по уши в ныне русскую землю. 
     Эй, закричал Волчий Хвост. Авта... как тебя... Автанбюр!.. 
Перейми ханов, пока еще не сообразили... 
     Автанбор услышал, оглянулся раздраженно, но послушно повернул 
коня и погнал на холм. К счастью, ханы еще не могли поверить, что 
победу, которая была почти в их руках, вдруг выдрали грубо и 
неожиданно. Богатыря встретила дюжина сильнейших всадников, личная 
охрана ханов, Автанбор бешено рубился, к нему помчались еще двое 
неизвестных героев, что явились неведомо откуда, втроем смяли, 
повергли, поднялись на холм. Видно было, как бросают людей в халатах 
наземь, вяжут руки. С другой стороны холма на спасение ханов 
ринулись последние два отряда печенегов, что еще не вступали в бой. 
Им наперехват ринулись всадники, под которыми дрожала земля, а облик 
был так страшен, что темнело небо. Эти новые богатыри разметали 
печенегов, как львы растерзали бы стадо газелей, а сами поднялись на 
холм, грубо побросали пленных ханов себе на седла. 
     Отборные отряды дрались стойко. Их вырубили начисто, а серая 
масса печенегов бросила оружие, дабы проще убегать, повернула коней. 
Все из киян, кто мог сидеть в седле, хватали коней с опустевшими 
седлами и, кипя местью, бросались вдогонку. 
     Владимир отыскал Рогдая и Залешанина, обнял Рогдая, 
благосклонно кивнул Залешанину, все-таки этот смерд вел себя 
достойно, отодвинулся, жадно всмотрелся в темное, осунувшееся лицо 
великого витязя: 
     Глазам не верю!.. 
     Да что там, ответил Рогдай. 
     Он оглянулся зачем-то на Залешанина. Тот даже не стал вытирать 
палицу, красную и липкую, рассеянно забросил за спину, а глаза 
тоскливо смотрели поверх голов. 
     Я просто не знаю, так счастлив, говорил Владимир, потом вдруг 
дернулся в удивлении. Постой!.. Но ведь... а как же... вам же нельзя 
сегодня! Ты ж сам говорил, сутки здесь, сутки... ну, там. 
     Он внезапно осекся. Рогдай смолчал, снова покосился в сторону 
Залешанина. Тот, видя, что отмолчаться не удастся, буркнул тоскливо: 

     Да. 
     И что же? спросил Владимир, едва дыша. 
     Мы нарушили запрет. 
     И... 
     Рогдай смотрел на поле боя, потом поднял глаза, долго смотрел 
на синее небо. Белые кудрявые как барашки облака плыли легко, 
беззаботно, оранжевые края блестели как золотые. Пронеслась стая 
мелких птах, Рогдай долго следил за ними, пока не исчезли из виду. 
     Залешанин сказал негромко: 
     Ты... княже, не того... не переживай. Просто теперь нам больше 
не зреть белый свет. Даже вот так, через день. Но... иначе как бы мы 
жили дальше? 
     Рогдай прислушался, сказал тихо: 
     Пора. Я слышу зов. 
     Не переживай, повторил Залешанин с сочувствием. Глаза его на 
миг вспыхнули как звезды. Больше нас здесь не увидят. И мы больше не 
увидим белый свет. Но сам подумай, каково бы нам завтра узреть 
горящий Киев, грабеж, убийства... Здесь наши. Просто наши. 


     Глава 43 


     Дворцовая стража смотрела подозрительно, но спархия пропустила 
беспрепятственно. Уже запомнили. Роскошно одетые слуги, что у входа 
со скрещенными на груди руками, поклонились, не теряя надменного 
выражения. 
     Молча он прошел мимо пышных евнухов, не менее дородных 
сенаторов, патрикиев, вельмож, военачальников схол, знатных 
философов. Этот пестрый люд часами томится в приемных залах, мечтая 
попасть под благосклонный взгляд великого базилевса. 
     Приемная уперлась в роскошную дверь, похожую размером на 
городские врата, а роскошью на царскую сокровищницу. Огромные 
спафарии, просто нечеловеческих размеров, рассматривали его как 
букашку с высоты своего роста. На их плечах кривые мечи размером в 
рост человека, и каждый из них мог разрубить таким мечом толстое 
дерево. 
     Но и за этой дверью располагался длинный роскошный зал, а за 
ним еще и еще, все длинные, с уходящими в бесконечность стрельчатыми 
сводами, пудовыми свечами вдоль стен и все теми же молчаливыми 
стражами. Он чувствовал их пронизывающие взгляды, даже незримые 
пальцы, что роются в его внутренностях, трогают печень, словно 
примериваются, куда вонзить острое железо. 
     Еще зал, где под стенами застыли как статуи слепые массажисты, 
молчаливые евнухи. Здесь воздух горячий от множества свечей, почти 
вязкий от плотных ароматов. 
     Базилевс возлежал на роскошном ложе в глубокой задумчивости. 
Перед ним был огромный стол, где двумя горками лежали законы, 
поданные ему на утверждение. 
     Спархий низко поклонился еще от двери, встал на колени. 
Базилевс наконец изволил его заметить, и спархий торопливо вскочил, 
подбежал быстрой семенящей походкой, так надо, ибо шаги должны быть 
короче, чем у коротконогого базилевса. 
     Всемилостивейший, Божественный... 
     Базилевс слушал с ленивой усмешкой, наконец небрежным движением 
оборвал перечисление своих достоинств: 
     Ладно, ладно. Я сам знаю, как я велик и богоподобен. И даже 
многолик, так как правим величайшей из империй вместе с братом. Но 
что-то я недопонял... или мне показалось? Прошлый раз ты ворвался в 
мои покои, подняв на ноги весь дворец, переполошив стражей, а сейчас 
добивался встречи на уровне простого просителя из народа? Или мне 
доложили неверно? 
     Спархий низко поклонился: 
     Прости, Ваша Богоподобная Мощь. На Востоке гонцов с недобрыми 
вестями казнят, а в нашем просвещенном и цивилизованном мире хотя и 
не поступают так по-варварски... но все же я не решился навлечь еще 
и дополнительный гнев. 
     Базилевс чувствовал, как тяжелая глыба легла на сердце. 
     Говори! 
     Ваша Мощь, сказал спархий, он поклонился еще ниже. Произошло 
то, чего мы никак не ожидали. Этот дикарь... это животное, именуемое 
ханом Отроком, ничему не научилось в более цивилизованных странах. 
Что значит те богатые, но дикие страны еще не подпали под 
благословенную длань нашего бога! 
     Говори, потребовал базилевс. Он услышал скрип, по перекошенному 
страхом лицу спархия понял, что это он сам скрипнул зубами. 
Наверное, лицо его было страшным, спархий упал на колени и склонил 
голову. Медленно выпустив воздух сквозь стиснутые зубы, бизилевс 
сказал сдавленным голосом: Говори. И ничего не утаивай. 
     Спархий робко поднял голову. В глазах все еще плавал страх, а 
губы дрожали. 
     Ваша Мощь... Хан Отрок поступил неразумно и дико!.. Он 
отказался возглавить коалицию, отказался стать верховным ханом над 
всеми племенами. Он сказал, что вернулся на родную землю не за 
властью и богатством, что и верно, эти степняки не представляют, 
какими богатствами он владел! а чтобы жить в родных степях и умереть 
в родных просторах. 
     Дальше, потребовал базилевс. 
     Одиннадцать ханов выступили в поход без Отрока. Их шаманы 
обещали победу, хотя между собой говорили, что одиннадцать плохое 
число, для победы над Русью сегодня надо силы двенадцати ханов, а 
завтра потребуется уже двадцати четырех... Но отважные ханы повели 
несметные степные орды отважно и гордо, пренебрегая предсказаниями 
богов... 
     Правильно сделали, одобрил базилевс невольно. Ибо нет на свете 
бога, кроме нашего. Все остальные демоны. Ими пренебрегать не только 
можно, но потребно. И что же дальше? 
     Спархий поник, стал меньше ростом, плечи опустились, словно 
истаяли. 
     Они были близки к победе. Даже без Отрока. К тому же не 
обошлось без нечестивой магии... гм... но даже нечестивую, как 
известно, наш милостивый Всевладыка допускает, если это способствует 
его стратегическому замыслу... Однако в Киеве откуда-то появились 
неведомые герои!.. Нет, не русы, не славяне, не русичи. Почему-то с 
ходу встали под знамя киевского кагана. 
     Он перевел дух, пытался заговорить снова, запнулся. 
     Базилевс раздраженно потребовал: 
     Ты это говорил в прошлый раз. Дальше! Что было дальше? 
     А дальше... 
     Ну? Им не удалось взять Киев? 
     Не удалось, подтвердил спархий тяжело. Сглотнул, опустил 
голову, снова сказал совсем уже тишайшим голосом: Чуть-чуть не 
удалось. Их герои побиты, боги посрамлены, а сами степняки 
разгромлены. Остатки бежали в степь без оглядки. Четверо из ханов 
погибли, остальные семь в полоне у северного конунга. 
     Последние слова произнес шепотом, но они все равно прозвучали 
как грохот падающих стен. 
     Когда базилевс снова поднял голову, лицо было бледно, глаза 
запали, под ними висели тяжелые, в три яруса, серые мешки. Спархий 
выпрямился, перед ним снова был государственный муж, отступать не 
привыкший и не умеющий. 
     Так, сказал базилевс, что мы имеем... Теперь в Степи остался 
только один могучий лидер хан Отрок. Вся власть принадлежит ему... 
Ну конечно, в каждом племени есть свои претенденты, но Отрок явил 
себя и мудрецом, отказавшись идти на Русь. Его авторитет неоспорим! 
Теперь же, когда все окрестности Киевщины залиты кровью их сынов, 
когда вороны клюют глаза их богатырей, а волки терзают еще теплую 
плоть... хан Отрок просто обязан будет повести новую рать! Теперь 
это сделать легче, ибо эти сыны степей подвержены примитивной мести, 
так не свойственной народам цивилизованным. Да и одолеть Киев 
легче!.. Я не поверю, что сражение с объединенной ордой одиннадцати 
ханов прошло для Киева бесследно. Там тоже наверняка остались лишь 
горстка воинов да полуразрушенные стены. А мы, кстати, сегодня же 
пошлем хану Отроку богатые подарки, несколько караванов с оружием, 
предложим в помощь генуэзскую пехоту, что уже второй месяц у нас на 
прокорме и жалованье... 
     Спархий видел, как базилевс на глазах оживает. Бледные щеки 
снова порозовели, в глазах появился блеск, а нос стал хищным как у 
большой опасной птицы. Что ж, даже поражение можно обратить в 
победу. Империя простояла тысячу лет. Если удастся сломить Русь, то 
стоять будет вообще вечно. И вечно править миром. 
     Мне отправиться в Киев? 
     Нет, сказал базилевс живо. Я прямо сейчас напишу письма! Завтра 
ты выступишь с большим караваном. Отвезешь хану Отроку в дар от 
империи золото, богатые подарки, заверишь в нашей дружбе. С тобой 
будет две сотни верблюдов, доверху нагруженные оружием. Ведь 
наверняка основная масса была потеряла под Киевом... Кроме того, на 
то золото, которое получит Отрок, можно закупить оружия на две такие 
орды, что потерпели поражение! 
     Спархий поклонился: 
     Я все выполню. 
     Иди, разрешил базилевс. Завтра тебе предстоит долгий путь. 
     Волчий Хвост, израненный, перевязанный так, что лишь один глаз 
смотрел из-под повязок, в седле, однако, держался без посторонней 
помощи. Глаза блестели как у молодого кота, его коня водили под 
узду, а с седла воевода покрикивал, воеводил. При виде князя 
воскликнул с удивлением: 
     Не могу понять, как это Добрыня сумел столько народу 
напобеждать! 
     Владимир поморщился: 
     Придержи язык, воевода. Мне сдается, что не все здесь... 
одолетые в честном поединке. Вон, к примеру, герой с летающим 
топором, который Добрыне не уступит ни в силе, ни в доблести, ни в 
чести. Ну, так мне кажется. Никто его не обязывал, понял?.. 
     А чего же он здесь? 
     Его спроси, посоветовал Владимир. Но он сам пришел и с собой 
привел крепких парней, каких свет не видывал. То ли братьев, то ли 
всю родню, то ли собственную дружину... И тоже говорил о встрече с 
Добрыней. 
     Волчий Хвост смотрел жадными глазами на рослых богатырей, 
страшных обликом, величавых как львы, потирал руки с видом 
собственника: 
     Это уже какое-то восполнение потерь... 
     Владимир вытер со лба кровь, покачал головой: 
     Нет. Нехорошо так. Я Добрыню знаю. Поступим так, как он 
поступил бы... 
     Голос великого князя на миг пресекся, темная туча набежала на 
чело. 
     Волчий Хвост смотрел с недоумением. 
     Ты говоришь так, как будто уже навек с ним попрощался! 
     Еще свидимся, ответил Владимир, но не стал уточнять, на каком 
свете. Объяви всем, кто пришел как пленник Добрыни... и сражался за 
Киев... Именем Добрыни я освобождаю их от слова! Пусть возвращаются 
в свои пределы с честью. 
     Волчий Хвост сказал поспешно: 
     Нет, сперва на княжий пир! Угостить всех, золота отсыпать без 
меры, наплести про их подвиги... Глядишь, какой-то дурень раскиснет 
от похвал и останется. Еще Забава пусть оденется этой... восточной, 
пройдется разок-другой через палату. Еще пара дурней клюнет. Герои 
они честные, но не... гм... Эй, Макаш!.. Хотя нет, воеводствуй 
здесь, лучше Претич... Раскрой княжью сокровищницу, если князь 
доверит. А золота позволяй брать столько, сколько смогут унести. И 
намекни, что у нас еще десять раз по столько в тайных подвалах. Мол, 
будет чем платить и дальше. 
     Вечно хмурый Макаш сказал обеспокоенно: 
     Все растащат! 
     Волчий Хвост посмотрел на великого князя. Лицо Владимира стало 
жестким, хотя голос звучал весело: 
     Горе побежденным! Война должна кормить сама себя. Кто к нам 
пришел за шерстью вернется стриженным! Еще и пастбища заберем. Так 
что золота у нас прибудет. А пленных завтра же продать рахдонитам. 
Неча такую орду кормить. 
     А ханов? 
     Владимир на миг призадумался. 
     Придумаем. А пока посади их в цепях... да потяжелее, на заднем 
дворе. Прямо на землю. И прикуй к стене. Да чтоб цепи покороче! 
     Волчий Хвост предложил деловито: 
     Тогда со стороны конюшни? Там солнце печет как угорелое. И воды 
им не давать... И не кормить, понятно. 
     Делай, кивнул Владимир. Пусть сидят. А потом придумаем, как их 
исказнить полютее. Чтоб другие трижды подумали, прежде чем пробовать 
копьем наши рубежи! 
     Из соседних сел и весей набежал народ, всюду стучали топоры, 
пахло сосновой щепой, смолой, стружками. Прямо на улицах развели 
костры, там в котлах варилось мясо, на огромных вертелах жарили 
целиком быков, хлебопеки работали и ночами, а хлеб развозили по 
строительным артелям. 
     Город спешно отстраивался. За день подняли городскую стену, 
взялись за дома, терема, сгоревшие оружейные, кузницы. Владимир 
велел щедро платить всем плотникам и столярам. По случаю победы над 
ворогом снял вину с беглых и виновных, те явились тут же, будто 
ждали под окном. Оказалось, все бились в ополчении, не раскрывая 
своих имен. 
     Скрипели телеги, в раскрытые врата города со всех сторон везли 
бревна. Прямо на улицах обтесывали, подгоняли, терема быстро 
поднимались еще краше. Владимир подумал с хмурым удовлетворением, 
что каменную крепость взять труднее, но зато потом, если 
отстраивать, вовсе за год не отстроишь. А здесь уже на третий день 
после последнего сражения город как умытый дождем, чистый и 
красочный, светло украшенный, ни следа от пожаров, кровавой бойни... 

     Владимир носился по городу, исхудал, глаза горели, и только на 
третий день, вернувшись в терем, сбросил плащ на руку набежавшего 
отрока, поинтересовался: 
     Ну, как там наши семеро? 
     На крыльцо вышел Волчий Хвост, бледный, но довольный как бык. 
     Сидят, ответил он с волчьей ухмылкой. Изжарились на солнце!.. 
Мухи их облепили так, что морд их подлых не видно. Смотреть любо!.. 
Тем более, что их не семеро уже. 
     Они поднимались по лестнице на второй поверх, Владимир 
вскинулся, рука метнулась к рукояти меча, а глаза вспыхнули гневом. 
     Что? Сбежал кто-то? 
     Волчий Хвост широко улыбнулся: 
     Нет. Прибежал. 
     Как это? 
     Да так вот. Смотрим как-то, а там, у стены, еще один сидит. В 
таких же тряпках, на солнцепеке. Не прикованный вовсе! 
     Владимир вбежал в палату, метнулся к окну. Далеко внизу, на той 
стороне двора, под каменной стеной, накаленной солнцем, сидели на 
солнцепеке прикованные тяжелыми цепями пленные ханы. Самый крайний 
без цепей, но сидит в той же позе раба. Халат на нем старый, 
потертый, каким погнушается и самый бедный погонщик скота. 
Сгорбленный, скукожился под стеной, опустив голову. 
     И что же он, сказал Владимир пораженно, он как прикипел к окну, 
вот так пришел и сел сам? 
     Да. 
     Кто он? 
     Тот самый двенадцатый! Который отказался возглавить поход. Даже 
принять в нем участие. 
     Владимир несколько мгновений смотрел на сгорбленную фигуру 
некогда могучего хана. 
     Выходит, он отказался разделить славу победы над Киевом... но 
явился разделить позор плена? 
     Волчий Хвост прорычал за спиной: 
     Это он смог. 
     Владимир долго смотрел на пленников. Воевода замер, ожидая 
необычного решения князя, тот всегда удивлял, но на этот раз 
Владимир отвернулся от окна, буркнул: 
     Явился... ну и пусть явился. Давай подумаем, что делать с 
печенегами. Ударили мы так, что весь этот народ завис на волоске. В 
нашей воле перерезать эту нить. И отныне о печенегах будут знать 
только по старым кощунам. Но можно и дать им снова войти в силу, 
наплодить народу... 
     Волчий Хвост удивился: 
     Зачем? 
     Печенегов знаем, объяснил Владимир, как облупленных! Чаще 
дружим, чем воюем. А там, за печенегами, всякая неведомая погань 
плодится. Печенеги между нами как стена. Пока стояло Хазарское 
царство, никакие степняки не смели к Киеву подступать! Но мы 
уничтожили его вдрызг, теперь вот... 
     Он погрузился в глубокое раздумье. 
     Ночью прошел ливень, а утром Владимир увидел, что прикованные 
ханы сидят в огромной луже. С заднего двора ветром нагнало по воде 
нечистот, в утреннем солнце огромные стаи мух злобно набрасывались 
на пленников. Кто пытался закрыться от них рукавом халата, 
роскошного, но уже перепачканного нечистотами, кто терпел молча, 
закрыв глаза. 
     Ну что ж, буркнул Владимир равнодушно, по крайней мере, с 
мытьем у них решилось. 
     Волчий Хвост хохотнул: 
     Да и с едой решится. 
     Владимир посмотрел непонимающе. Воевода объяснил с довольным 
смешком победителя: 
     Говорят, рыба иногда с неба падает. Ну, когда разверзаются 
хляби небесные, то иной раз и рыба того... сюда, на землю. 
     А-а-а, протянул Владимир, ну, если такая рыба, тогда пусть. Но 
нашей рыбы им не жрать!.. 
     Что-то ты даже поглядеть на них не хочешь, сказал Волчий Хвост 
удивленно. Я бы перед ними каждый день петухом вышагивал! Носом в их 
же дерьмо тыкал! 
     Владимир замедленно кивнул: 
     Ты прав, надо пойти посмотреть самому. Вблизи. 
     Волчий Хвост с удовольствием увязался следом. Вдвоем спустились 
во двор, Владимир медленно пошел вдоль ряда прикованных степных 
ханов. Сапоги погружались в зловонную жижу по щиколотку, 
омерзительный запах забивал дыхание. Все сидели с бледно-зелеными 
лицами, страшно исхудавшие, в мокрой одежде. Над ними звенело 
металлом зеленое марево крупных навозных мух. Толстые жирные твари 
бесцеремонно ползали по лицам, пробовали забираться в ноздри, в уши, 
в рот, пытались поднять веки и отложить яйца в глаза. Почти никто не 
гнал мух, только Жужубун еще слабо мотал головой, что-то бормотал на 
своем языке, то ли призывал богов, то ли клял родителей, что 
породили на свет. 
     Отрок сидел последним. Владимир сделал вид, будто проходит 
мимо, надеясь, что Отрок окликнет или обратится с просьбой, но хан 
молчал, такой же понурый, облепленный грязью и навозными мухами. 
     Сидишь? обратился к нему Владимир. Ну и что? 
     Хан на миг вскинул воспаленные глаза, уже гноятся, губы на миг 
шелохнулись, но тут же опустил голову, ибо вопрос великого князя 
русов был чисто риторическим. 
     Ответствуй, велел Владимир, что ты хочешь? 
     Хан приподнял голову: 
     Пусть все остается... как есть... 
     Голос был хриплый, измученный. Владимир вспомнил, что Отрок уже 
очень не молод. По слухам, даже на коня взбирается с помощью двух 
дюжих батыров. 
     А чего добиваешься? поинтересовался Владимир. 
     Хан покачал головой: 
     Ничего... 
     Так уж и ничего? 
     Ничего, прошептал хан. Позволь мне быть и умереть с остальными. 

     Владимир процедил сквозь зубы: 
     Они умрут не только скоро. Они умрут гадко и позорно. 
     Хан ответил с той же просящей ноткой: 
     Позволь мне разделить с ними все. До конца. 
     Владимир пожал плечами: 
     Как знаешь. Тебя никто не держит. Ты волен уйти в любой миг. 
     Он ушел, брезгливо поднимая ноги. В горнице велел принести 
новые сапоги, а эти, заляпанные навозом и пропитавшиеся мерзким 
запахом, убрать с глаз долой. Принюхавшись, скинул и всю одежду. 
Девки ополоснули его из двух кадок, вытерли насухо. Он отбыл на 
ремонт городской стены, но и там запах навозной лужи и звон зеленых 
мух преследовали целый день. 


     Глава 44 


     Леся ощутила, что едва-едва успела смежить веки, как грубая 
рука потрясла ее за плечо. 
     Так ты остаешься? 
     Она вскочила как ошпаренная, заметалась, натыкаясь на стены. 
Потом с трудом разлепила глаза. Витязь, уже в доспехах, смотрел на 
нее с брезгливым нетерпением. 
     Чего? спросила она хриплым спросонья голосом. 
     Остаешься, говорю? повторил он. Люди здесь хорошие. Злато все 
оставляю тебе. Приживешься. 
     Нет! закричала она. Поеду с тобой! 
     Так чего же валяешься в постели? поинтересовался он холодно. 
Ладно, если захочешь, догоняй. 
     Он вышел, а она, глотая слезы обиды, смотрела вслед. В коридоре 
прозвучали затихающие шаги, донесся звучный голос. 
     Добрыня вышел на крыльцо, половина неба уже красная, вот-вот 
встанет солнце. Двери конюшни распахнуты, доносится лошажье 
фырканье. Когда приблизился к воротам, оттуда из полумрака вышла 
Леся. В поводу за нею ступали оба коня, а сама девушка одета для 
дороги, лук за плечами. 
     Добрыня покосился на открытое окно: 
     Ух ты! Значит, ты не такая толстая, как кажешься. 
     Леся вспыхнула от обиды. Добрыня прыгнул в седло, конь 
покосился на открытую дверь корчмы, но Добрыня развернул его мордой 
в сторону дороги. Солнце высунуло слепящий краешек над лесом, 
доспехи героя привычно вспыхнули как жар. 
     Застоявшийся конь с готовностью пошел галопом. Леся едва успела 
гикнуть и послать свою лошадь следом. Снова он гнал, гнал коня, 
словно тоже, как и тот несчастный буковинец, убегал от Смерти. Леся 
украдкой поглядывала на бледное решительное лицо витязя, упрямо 
выдвинутую вперед челюсть, упругие желваки, горящие глаза. 
     Этот скорее сам помчится ей навстречу. 
     Лес, который только что был почти на виднокрае, неуловимо 
быстро придвинулся, вырос, деревья расступились и понеслись по обе 
стороны. Стволы слились в серую мерцающую, когда среди дубов 
попадались березы, полосу. 
     Дорога пошла вверх, ветер стал холоднее. Леся с изумлением 
увидела, что по сторонам среди зелени мелькают каменные стены. Кони 
начали всхрапывать, бока в мыле. Однажды подниматься пришлось 
настолько круто, что Добрыня соскочил на землю и, держа коня в 
поводу, побежал... не пошел, а побежал! 
     Леся решила, что глупо, если она вот так, это мужчинам 
дозволены любые дурости, до старости дети, а ее конь не тащит гору 
железа, не хрипит... 
     Потом деревья поредели, только кусты торчали из трещин, а 
дорога поднималась все выше, превратилась в тропку. Добрыня то 
садился на коня, то слезал, вел в поводу. Теперь и Лесе пришлось 
сойти на землю, дорожка настолько узкая вдоль стены, что не 
протиснуться верхом, а с другой стороны обрыв, где далеко-далеко 
виднеется зеленая долина, а крохотные деревья смотрятся как трава. 
     Из каменных щелей пугливо выглядывали странные цветы, 
удивительно чистые, неяркие, но Лесе сразу захотелось соскочить с 
коня и нарвать целую охапку. Похоже, сюда попадали на лапах птиц 
многие семена, но иные погибали сразу, другие подолгу ждали дождя, 
да и потом редкому удавалось зацепиться на голых камнях, однако 
сейчас из каждой щели на нее смотрят неброские алые цветы, иногда 
голубые, редко лиловые, но все удивительно чистые, чем-то 
напоминающие снежные вершины... 
     Когда приблизились к перевалу, Добрыня отпустил повод, задрал 
голову. Из немыслимой выси донеслись странные звуки, то курлыкающие, 
то словно зов далеких труб. Летели журавлиные косяки, гуси, утки, 
всякая мелочь. Леся удивленно косилась на витязя, который вдруг 
потемнел лицом, заскрежетал зубами. У него был такой вид, словно 
заболело сердце от недостижимости того птичьего мира. 
     На самом перевале Добрыня натянул повод. Земля под конскими 
копытами чернее, чем рядом, видны головешки. На каменной стене 
закопченный след. Чуть дальше белые человеческие кости. Некоторые 
перерублены, на других глубокие зарубки. 
     Что же здесь было?.. прошептала Леся. 
     Глаза ее округлились. Добрыня поморщился. Дура, здесь то же 
самое, что и везде. Мир усеян человеческими костями. Хотя здесь 
тихо, даже птицы щебечут непотревоженно. Прямо по камню сверху 
пробежала белка, сердито зацокала сверху, кинула не то сосновой 
шишкой, не то камешком. 
     Сердитая какая, прошептала Леся. 
     Жди здесь, произнес Добрыня вполголоса. Что-то мне здесь не 
нравится. 
     С коня соскочил как легкая лень, неслышно скользнул вдоль 
стены, даже птичий щебет не оборвался, словно не огромный человек 
прошел, а крохотный муравьишко пробежал. 
     Боги, и это он умеет, подумала Леся тоскливо. Ничем его не 
удивишь. Наверняка и любую птицу подшибет из ее лука, если захочет 
взять в руки... 
     Дорога с перевала пошла не круто, но сразу же расширилась, 
каменная стена отступила, с обеих сторон деревья настолько кряжистые 
и густые, словно он не на горном перевале, а в родном лесу. 
     И все же он скользил между деревьями настороженно, вслушиваясь 
и всматриваясь во все тени, блики. Солнечные лучи уже пронизывают 
кроны, ветер шевелит ветки, по земле танцующе двигаются ажурные 
тени. Все признаки, способные обмануть даже бывалого охотника, 
говорят, что все мирно, никто не затаился за деревьями, за 
валежинами, за вывороченными пнями. Никто за ним не следит, не 
целится из лука... Но он давно прошел охотничество, после чего не 
раз висел, раненный, над пропастью, падал с крыш, срывался в бездны, 
прыгал с бортов корабля, перепрыгивал с башни на башню... За эти 
годы выработалось еще и особое чутье на опасность, которого нет у 
охотника, но есть... у дичи. 
     Ноги несли вперед все медленнее. В голове промелькнула 
предостерегающая мысль: а почему вспомнил о том, как падал, 
срывался, катился, прыгал? Не потому ли... 
     Он остановился, однако земля под ногами уже подалась вниз. 
Затрещало, деревья справа и слева метнулись вверх... Желудок 
подпрыгнул, закупорил горло. Свет остался вверху, а он падал в 
каменную яму, сбоку толкнуло, оцарапало руку. Он чувствовал, что уже 
скользит по наклонной стене, но падение не замедляется... 
     Не это ли, мелькнуло в голове, то самое? Которое страшное и 
унизительное? Умереть в земляной яме от голода и жажды? 
     Снизу ударило сильно и жестко. Ему показалось, что переломаны 
все кости. Свет померк, на какое-то время рухнул в беспамятство, а 
очнулся, когда сильные руки схватили за плечи. Его били, тащили, 
выворачивали руки. Почти сразу зажглись незримые светильники. Свет, 
болезненно яркий, ударил по глазам с силой бронированного кулака. 
     Чужие руки перестали сжимать плечи. Он ошеломленно огляделся. 
Руки скованы массивной цепью, на ногах цепи такие же толстые, ими бы 
только корабли крепить к береговым столбам в Царьграде. Под ногами 
рыхлая земля, но чувствуется близость каменных плит. 
     В голове тяжелый гул, будто медленно вращались массивные 
жернова. Смутно чувствовал, что куда-то тащили, пинали, мелькали 
человеческие лица, звериные хари, слышался сильный затхлый запах 
прелого дерева... 
     Тяжелые цепи громыхали при каждом шаге. Каменные плиты наконец 
выступили из-под слоя земли, отзывались сухим треском, под ногами 
проскакивали крохотные злые искорки. Вдоль стен неподвижные люди с 
оружием, почти неотличимые от таких же серых стен. Почему-то все 
вдвое короче нормального мужчины, а ему так и вовсе макушкой разве 
что до пряжки пояса, но массивные, широкие, кряжистые как пни... 
     Впереди раскрылось пространство, свет падал на высокий трон. 
Перед троном на столике из чистого золота блестит широкий кубок, 
тоже из золота, украшенный красными камешками. Свет подсвечивал 
сзади, Добрыня не сумел различить лицо сидящего на троне. В голове 
все еще шум, грохот, мысли путаются. Он пытался вспомнить, как 
провалился в странную яму, затем удар, цепи, эти странные 
низкорослые... а, так это те подземные рудокопы, что выходят наверх 
только по ночам, а днем... ну разве что в очень дождливую погоду, 
когда даже лесные звери прячутся в норах! А это... это их владыка? 
     Я полагал, сказал он мрачно, что подземными рудокопами правит 
женщина. 
     Человек на троне пошевелился, свет наконец упал на его широкое 
мясистое лицо. В плечах почти не уступал Добрыне, руки толстые, как 
и ноги, только туловище слишком короткое. 
     Голос от трона прозвучал холодный, как гора на ледяном ветру: 
     Она правит только Медной Горой. А я правлю всеми горами. И 
всем, что живет в горах или под ними. Ты вторгся... 
     Я провалился, бросил Добрыня. И думаю, что эта яма была не 
случайной. Если бы только для вылазок наверх, запрятали бы лучше. 
     Повелитель горных рудокопов бросил так же хо-лодно: 
     Ты не о том говоришь. Ты должен упасть на колени и просить 
пощады, жалкая тварь! Ты в полной моей власти! 
     Добрыня повел плечами. Цепи загремели, из стражников кто-то 
злорадно хихикнул. 
     Я в своей власти, ответил он спокойно, уверенно, даже сам 
удивился той уверенности, что звучала в его голосе. Ты даже не 
представляешь, существо, насколько я сам хозяин! 
     Горные рудокопы застыли под стенами. Добрыня чувствовал 
напряжение, тайну, в голове начало проясняться. 
     Ты, жалкая тварь, в моей полной власти, сказал повелитель 
ровно. В абсолютной власти. Я могу тебя казнить. Могу с живого 
содрать кожу. Могу бросить диким зверям. Могу помиловать... Твоя 
жизнь в моих руках, а сам ты ничто. Ты бессилен что-то изменить... 
     Вельможи кланялись, ловили каждое слово властелина. Добрыня 
выпрямился, превозмогая тяжесть цепей: 
     Я человек, а не тварь. 
     Ты тварь, ты пыль, которую я стряхиваю одним движением... И вот 
сейчас я принимаю решение, которое могу принять только я, абсолютный 
властелин... А ты повлиять не сможешь. 
     Он почти улыбнулся, видя бессильную ярость на лице этого 
существа, именуемого человеком. Этот человек, не самый слабый из 
людей, побагровел, напрягся, пытаясь разорвать цепи. Но подземные 
кузнецы сковали их не только тяжелыми, но и неразрушимыми. 
     Врешь, прохрипел Добрыня. Я хозяин своей судьбы! 
     Правитель мгновение смотрел с величайшей бесстрастностью. 
Внезапно подобие ухмылки появилось на бледных губах. 
     Более того, ты это узришь... 
     Добрыню схватили за плечи, за руки, попытались поставить на 
колени. Он напряг все тело, в уши лезло хриплое дыхание, там сопели, 
кряхтели, били в спину, но он продолжал стоять, а в глаза правителю 
смотрел с высочайшим презрением. 
     Я хозяин, сказал он с вызовом. И ты надо мною не властен! 
     Правитель вскинул ладонь, в зале, и без того почти мертвом, 
настала такая тишина, что падение волоса прозвучало бы как падение 
бревна. 
     Так уничтожить ли, сказал правитель размеренно, или же 
сохранить тебе жизнь... Все в моей воле! Все... гм... Я сделаю 
больше. Я, который мог бы одним мановением пальца уничтожить тебя, 
тем же мановением пальца дарую тебе жизнь. Дарую! Отныне ты будешь 
жить, зная, что живешь только благодаря моей прихоти!.. Я, великий и 
могучий, мог двинуть пальцем налево, мог направо... Ты мог 
исчезнуть, но будешь жить, ибо я так изволил... 
     Один из рудокопов подбежал короткими шажками, торопливо налил в 
кубок вина из узкогорлого кувшина, тут же убежал, пятясь, как речной 
рак. 
     Добрыня почувствовал, как стражи возятся с его цепями. Железо с 
грохотом упало на землю. Еще не веря себе, но все с той же бурей в 
груди и с неистовым гневом в сердце он потер запястья, сжал и разжал 
онемевшие пальцы. 
     Правитель кивнул небрежно: 
     Уведите это существо, которое отныне будет жить благодаря моему 
желанию. 
     Добрыня зарычал и, прежде чем его схватили и оттащили, 
подхватил со стола золотой кубок, с силой вы-плеснул вино в лицо 
правителю. Струя заставила вла-дыку гор отшатнуться с такой силой, 
что он ударился затылком в спинку трона. Мокрое лицо стало страшным, 
красные брызги стекали как капли крови и срывались на потемневшую 
мокрую ткань. 
     Сильные руки оттащили Добрыню на середину зала. Правитель 
выпрямился во весь немалый для подземного рудокопа рост. Рука с 
вытянутым пальцем поднялась, рот уже раскрылся для крика... но 
внезапно правитель застыл, всматриваясь в дрожащего от ярости 
человека. 
     Лицо человека дергалось, точно так же задергалось и дотоле 
бесстрастное лицо властелина горных подземелий. В уголке губ 
показалась пена. 
     Ты... тварь... решил доказать, что захотел умереть... и умрешь 
по своей воле?.. А если я не убью тебя тут же, то опять же ты будешь 
жить по своей воле?.. Так?.. Отвечай, тварь!!! 
     Добрыня тяжело дышал, напрягал мышцы, пытаясь освободиться из 
рук местных богатырей. В голове клокотала красная ярость, путала 
мысли. Он видел только ненавистное горло, в которое надо успеть 
вцепиться в прыжке... 
     Правитель захрипел, ухватился за горло. Вельможи обеспокоенно 
подбежали к трону. Властитель всмотрелся в схваченного богатыря, на 
бледном лице дрогнули и поднялись брови. 
     А, так ты сам хочешь умереть?.. Я не знаю причину твоего 
страстного желания... но, наверное, оно неспроста... 
     Добрыня дернулся, протащил на себе эту гору пыхтящих тел, но 
через пару шагов уперся грудью в выставленные острия длинных копий. 
     Один из вельмож сказал суетливо: 
     Ваше могущество, его надо казнить прямо сейчас! Он настолько 
дерзок... 
     Правитель сказал резко, глаза его не отрывались от взбешенного 
Добрыни: 
     Умолкни, дурак!.. Не видишь, он сам этого добивается! 
     Добрыня злобно дернулся, попер грудью на копья. Кольнуло, 
острое железо просунуло жало между пластинами доспеха и погрузилось 
в мясо. Донесся гневный окрик властителя. Острия исчезли, оставив 
три ранки, кровь побежала струйками в мизинец толщиной. Он попер на 
властителя, держа его бешеным взглядом. Стражи быстро перевернули 
копья и уперлись ему в грудь тупыми концами. 
     Властитель злобно захохотал: 
     Я разгадал тебя!.. Да, ты будешь жить по своей воле, все верно. 
Но ты не захочешь жить!!! 
     Добрыня рычал, расшвыривал, упал и покатился, с наслаждением 
слыша, как трещат кости врагов. Под ним вопили, орали, а когда он с 
усилием поднялся на ноги, все еще с кучей народу на плечах и спине, 
по полу катались раздавленные и покалеченные. 
     Его дотащили до знакомой ямы. Сзади ударили в затылок, в глазах 
потемнело. Он ощутил, что падает оземь. Затем его трясло, качало, а 
когда перед глазами рассеялся туман, прямо перед носом толстый рыжий 
муравей перетаскивал с одной травинки на другую дохлого комара. 
Попробовал пошевелиться, но избитое тело отозвалось острой болью. 
     Когда он, цепляясь за стену, дотащился до знакомого подъема, 
увидел вдали сгорбленную фигурку. Леся сидела на камне нахохлившись, 
жалобная и печальная, словно брошенный под дождь щенок. Жалость 
шевельнулась в сердце, но стиснул железной рукой. Жить ему осталось 
день или два, пусть же для молодой вдовы не останется ни в сердце, 
ни в памяти. 
     Он остановился, расправил плечи, выдвинул челюсть. Кости 
затрещали, когда как можно благороднее выпрямил плечи. И так вышел, 
спокойный и надменный, полный силы и осознания этой силы. 
     Кони дружно обрывали молодые листья с сочного орешника. Тонкие 
веточки хрустели на крепких зубах. Леся вздрогнула, когда ей под 
ноги упала широкая темная тень. В ее глазах мелькнул ужас, но, 
увидев, кто подошел, с шумом выдохнула: 
     Уф, как я напужалась... Ну, что там? 
     Он покачал головой: 
     Ничего. 
     Конь растопырил ноги, но Добрыня не прыгнул в седло, а как бы в 
глубокой задумчивости замедленно поставил ногу в стремя, взялся за 
луку, оттолкнулся от земли, как и делают старые, углубленные в свои 
искания мудрецы. 
     Леся торопливо забралась на спину своего коника. Добрыня 
повернул умного зверя, не касаясь повода, пустил вперед рысью, потом 
перевел в галоп. Ветер засвистел в ушах. В самом деле, подумал он 
хмуро, ничего серьезного. 
     Красиво и быстро умереть не удалось. 


     Глава 45 


     Владимир спал мало, нужно было, помимо восстановления городской 
стены и сгоревших теремов, заново построить порушенные укрепления на 
подходах к городу. Только через три дня вспомнил о пленниках, 
спросил раздраженно: 
     Что там с этими... завоевателями? 
     На месте, ответил Претич лаконично. А ты что ждал? 
     Как они? 
     В дерьме. Там так и не подсохло. Смердит!.. Но еще ни один не 
подох, хоть жрать не даем. Без воды бы уже подохли, но этот дождь... 

     С напряжением в голосе он поинтересовался: 
     А тот... Отрок? 
     Волчий Хвост кивнул с хмурым удовлетворением: 
     Сидит. Матерый волчара! 
     Говорит им что? 
     Нет. Все молчат, друг на друга не смотрят. Стыдно, видать. Они 
ж, когда надо было на последний приступ идти, еще и подрались между 
собой, кому быть верховным каганом Киева!.. Теперь сопят, глаза в 
кучку, смотрят только под ноги. В дерьмо, то исть. 
     После паузы Владимир поинтересовался: 
     А нашим Отрок что-нибудь говорил? 
     Нет. 
     Точно? 
     Гордый! 
     Черт бы его побрал! 
     Он стукнул кулаком в раскрытую ладонь, прошелся взад-вперед по 
комнате. 
     Претич предложил: 
     Может, порубить их всех, не мучая?.. А то сего-дня, сам видал, 
Коневич, когда шел через двор, отсалютовал этому... гордому. 
     Владимир вскинул брови: 
     Хану Отроку? 
     Нет, не хану. Человеку. 
     Всемилостивейший и Всеблагой базилевс изволил собрать Большой 
Тайный Совет. В полном составе. Слушали спархия. Снова с окраины 
империи пришли вести, которые снова и снова спутали все расчеты. На 
далеком севере, в диких лесах создается народ, совершенно загадочный 
и непредсказуемый. А тут еще хан Отрок, вместо того чтобы повести 
горящее местью войско, явился в Киев и сдался в плен. Словно и он 
тоже... киянин! Один из тайных соглядатаев сам видел его, униженного 
и оскорбляемого чернью, сидящего на солнцепеке под стеной сруба, 
возле которого свирепый каган Руси люто казнит врагов. Пленники уже 
изнемогли, кое-кто в беспамятстве, троих ханов терзает болезнь, даже 
Отрок, явившийся позже, исхудал и выглядит при смерти. Но киевский 
каган не спешит с казнью, наслаждаясь их муками... 
     Базилевс оглядел всех налитыми кровью глазами: 
     Что предлагает наш мудрый Фивантрокл? 
     Старец в расшитом красными цветами халате, тяжелом от золотых 
украшений, поклонился, заговорил тихим, вкрадчивым голосом: 
     Времена меняются, ханы приходят и уходят, но интересы империи 
вечны. Дикарские души, бросаемые из стороны в сторону примитивными и 
непонятыми просвещенному человеку чувствами, снова спутали наши 
безукоризненные планы. Но империя стара, она не впадает в отчаяние 
от промахов... в которых не виновата, а умело строит новые планы. 
     Он поклонился и сел. Действительно мудрый, сказал много, но 
ничего не предложил. Базилевс прошелся тяжелым взглядом по членам 
совета. Всех пригибало, словно по ним, как по каткам, протаскивали 
мраморные блоки для строительства нового дворца. 
     Тяжелый и вместе с тем острый взгляд приподнял Йегу. Тот 
поклонился, еще и еще раз суетливо сгибался, выказывая свою 
ничтожность, тем самым как бы приподнимая Божественного базилевса. 
     Капля долбит камень, а время изгрызает любые твердыни. Нам 
ничего не остается, как с упорством мудрых найти тех, кто смог бы 
возглавить племена... а лучше всего, объединение этих племен. 
Степняки плодятся быстро! Уже на следующую весну в седло сядут массы 
молодых удальцов, что сейчас еще скачут на деревянных палочках. Им 
понадобится оружие. 
     Фивантрокл поднялся и добавил льстиво: 
     Если Мудрый базилевс поторопится, то можно в казне наскрести 
еще на сотню тюков с оружием. Если там пусто, то еще чуть поднять 
налоги... Зато успеем в их племена еще до выбора новых ханов. Успеем 
кому-то помочь, а эти дети степей по-дикарски верны слову и до гроба 
будут благодарны тем, кто их поддержал еще в неизвестности... 
Ха-ха!.. 
     Копыта стучали громко, зловеще. Твердая земля с редкими 
кустиками и клочьями сухой травы осталась позади. Теперь под копыта 
бросалась сплошная каменная плита, мертвая и враждебная. Сердца 
сжимались в недобром предчувствии, Добрыня посматривал даже на небо, 
пригибал голову. С востока надвигается массивная туча. Край резок и 
обрывист, вершиной туча царапает небосвод, а основание двигается так 
низко, что сломало бы верхушки сосен, если бы деревья росли в этом 
безжизненном мире. Скол тучи с синим оттенком перекаленного железа, 
а сама туча казалась такой же плотной, как и каменная глыба, по 
которой стучат их копыта. 
     Солнце, медленно разбухая, из оранжевого слитка превращалось в 
багровый шар. На его пути плавился небосвод, ползли темно-красные 
потеки, поджигая темный край земли. 
     Леся с растущей тревогой поглядывала на мрачного витязя. Он 
несся на фоне зловеще багрового неба, залитый недобрым цветом 
пролитой крови, загадочный и молчаливый, как сама смерть. Конь тоже 
стал розовым, будто вынырнул из озера крови. Пусть кровь стряхнуло 
ветром, но оттенок остался, даже запах... 
     Она потянула ноздрями. Запах крови стал отчетливее. Копыта 
гремели зло и неумолимо, впереди возникла невысокая гряда, закрывая 
то, что ждет впереди. 
     Добрыня! вскрикнула она тревожно. Что там? 
     Ветер унес ее слова, а витязь мчался сквозь красный мир все 
такой же неподвижный, словно скала двигалась сквозь багровый мир 
огня и крови. Она прокричала снова, тонко и отчаянно, даже его конь 
тряхнул ухом, словно сбрасывал слепня, наконец и Добрыня повернул к 
ней голову. Красные сполохи метались по лицу, как языки адского 
пламени. 
     Слова застыли у Леси в горле. На нее смотрели глаза... если не 
мертвеца, то человека, что уже стоит на грани двух миров. 
     Река, ответил он мрачно, голос прозвучал подобно грому. Просто 
река. 
     Кони с разбегу вбежали на каменную гряду. У Леси остановилось 
дыхание. В каменных берегах бесшумно и страшно двигалась река. 
Темная как смоль, тяжелая, она передвигалась подобно лаве, без 
привычных волн, а каменные борта удерживали ее, не давая раскатить 
волны по всему миру. 
     Боги, прошептала Леся. Что это? 
     Добрыня, сам темный и мрачный, как порождение этого мира, 
повернул коня. Леся, прикусив язык, поехала следом вдоль берега. От 
звона подков по телу бежали мурашки. 
     Темная изба показалась Лесе огромным камнем, поросшим зеленым 
мхом. Стены вросли в землю по самые окна, и снова Леся ощутила 
непонятный страх. Под копытами стучит цельный камень, что за избушка 
такая... 
     Между избушкой и темным краем воды багровый свет, словно отсвет 
заката. Развешанные на шестах сети бросали причудливые тени на 
темно-красную землю. Добрыне показалось, что нити слишком тонкие, 
что за рыбу ловят, почему поблескивают, словно из металла, но Леся 
тихонько вскрикнула, ее дрожащий палец вытянулся вперед. 
     Издали фигура человека у костра показалась тоже высеченной из 
камня. Добрыня рассмотрел массивного старика. Тот сидел перед 
чугунным котлом таких размеров, где можно варить целиком быка. 
Добрыня огляделся, где еще люди, где много людей, но берег пуст, 
везде запустение. Старик явно живет в одиночестве. Не глядя на 
приближающихся всадников, неторопливо помешивал в чугунном котле 
ковшиком на длинной ручке. Запах поднимался странноватый, и не 
столько рыбный, сколько мясной. 
     Небо на западе уже стало цвета княжеского плаща. Земля 
потемнела, а вода теперь выглядела как застывшая темная смола. 
Старик не поднял головы, а когда поднял ковшик, в нем кипело, 
брызгало. Добрыня вздрогнул и застыл: старик вдруг распахнул пасть, 
куда пролезла бы овца, вылил из ковша, довольно почавкал, буркнул, 
не поднимая головы: 
     Перевоз? Завтра. 
     Нам нужно на ту сторону, отец, попросил Добрыня осторожно. 
     Утром, отмахнулся лодочник. Глаза его, на миг ставшие 
огромно-жабьими, вернулись к человечности, а рот снова стал как рот. 
Нешто за вами гонятся? А завтра такой же день, как и сегодня... 
     Завтра не такой день, подумал Добрыня. Сегодня последний, а 
завтра... завтра за ним придут. Есть разница... 
     Старик помешал в котле снова, это не ковшик, понял Добрыня, а 
такая у него ложка. На затылке зашевелились волосы, этот чугунище 
ему на один обед. 
     Нам нужно сегодня, сказал Добрыня настойчиво. Он опустил руку к 
мечу, по телу прошла знакомая дрожь. Голос стал хриплым, с близкими 
нотками ярости. И ты перевезешь нас. 
     Старик неспешно вылил в пасть второй ковш. Глаза довольно 
задвигались каждый сам по себе. Не глядя на гостей, буркнул: 
     Я лодку уже вытащил на берег. Вон сохнет!.. Спихните в воду, а 
я сейчас подойду. 
     Добрыня расправил плечи, рука потащила меч из ножен. Очень 
медленно, давая старику возможность оценить длину его рук и длину 
меча, одуматься. Леся сказала быстро: 
     Мой господин, тебе не стоит утруждаться. Я сама. 
     Она легко соскочила с коня, Добрыня перехватил повод. Ничуть не 
устрашенный мечом, лодочник буркнул ей в спину: 
     Захвати, красавица, весла. 
     Добрыня чувствовал недоброе, по телу проходила волна, словно в 
ожидании землетрясения. У него дважды земля тряслась под ногами так, 
что рушились дома, и он помнил, как до трясения земли ощутил 
приближение чего-то тяжелого и страшного. Собаки выли и выскакивали 
на улицу, а он просто чувствовал приближение противника, перед 
которым он просто муха без крыльев и с оборванными лапками... 
     Леся шла легко, походка почти вприпрыжку, словно не скакала 
вместе с ним через буреломы, не прорывалась сквозь чащу. 
     Старик так и остался с открытым ртом, ибо девушка на ходу 
сгребла в охапку оба весла и, положив на плечо, пошла так же легко 
вниз к воде. Правда, теперь ее следы стали немного глубже. Под 
ногами потрескивало, разбегались тонкие ветвистые трещинки, словно 
двигалась через молодой ледок, а не по гранитному основанию. 
     Добрыня кивнул на котел: 
     Дедушка, уха остывает! 
     Старик поднял на него глаза, полные удивления. Добрыне 
почудилось, что смотрит если не с опаской, то с появившимся 
уважением. 
     Что?.. Ах да... Может, отведаешь? 
     Добрыня решил было, что стоит помочь деду дохлебать уху, 
быстрее соберется, но вдруг увидел, как в кипящем вареве на миг 
мелькнула крохотная когтистая лапа, и все бы ничего, но когти на 
лапе шевелились, и когда лапа скрылась в глубинах, Добрыня с 
холодком понял, что не просто скрылась, а в кого-то сейчас вцепится, 
тоже живого и страшного. 
     Да мы сыты, ответил он как можно спокойнее, старик следил за 
ним, как Добрыне показалось, с насмешкой и чем-то хуже, чем 
насмешка. Мы пообедали драконом, а его мясо тугое, еще не 
переварилось. 
     Старик сказал с неуверенностью: 
     Дракон? В этих краях? 
     Нет, там были пески, объяснил Добрыня. И большая желтая река. 
Берега желтые, река желтая, люди в желтом, а дракон тоже весь желтый 
с оранжевым, а крылья не поверишь! цветные, как у стрекозы. 
     От реки раздался веселый возглас: 
     Мы плывем аль нет? 
     Далеко внизу Леся стояла по колено в воде, удерживая лодку. 
Лопасти весел выглядывали как выбеленные на солнце лопатки огромного 
неведомого зверя. 
     Старик сглотнул, едва не подавившись, глаза стали огромными, 
как у самой большой жабы. Перевел взгляд на Добрыню, витязь с 
облегчением услышал, как в голосе лодочника впервые прозвучало 
почтение: 
     Как раз цветные и прозрачные... Что ж, негоже красную девицу 
заставлять ждать... 
     Он начал подниматься, Добрыня невольно подал коня назад. 
Разогнувшись, старик оказался с ним бровь в бровь. Волосатая как у 
медведя грудь была шире амбарной двери, а толстые как бревна руки 
свисали до земли. 
     Конь тревожно всхрапывал, старался не ступать в следы странного 
лодочника. Тот неожиданно быстро спустился к воде, жестом велел Лесе 
забраться в лодку. Добрыня перехватил его быстрый взгляд на ее голые 
ноги. Нежная белая кожа покраснела, кое-где виднелись крохотные 
пятнышки, словно прикусил, играя, щенок. 
     Кони пугливо прядали ушами, тревожно храпели. Добрыня сел на 
скамью, обеими руками удерживал под уздцы. Лодочник поплевал на 
ладони, весла в его могучих руках поднялись и без плеска погрузились 
в темную воду. Добрыне показалось, что загребали так, словно вместо 
воды здесь жидкая смола, густая и плотная, однако лодка пошла 
довольно споро. 
     Леся рассеянно перекладывала стрелы в колчане. Ее белые пальцы 
бережно расправляли лебяжьи перья, поглаживали и, как Добрыня 
заметил, несуетливо отложили стрелы с красным черенком в одно 
отделение, а некрашеные в другое. Стрелы с красным черенком потолще, 
длиннее, а наконечники впору на копья насаживать... 
     Они были уже на середине реки, когда вдали над водой показались 
низко летящие птицы. Добрыня смотрел мрачно, через уздечки 
чувствовал страх испуганных коней. Птицы пронеслись, задевая клювами 
воду, похожие на гигантских стрижей. Добрыня перевел дух, но птицы 
сделали полукруг и полетели в их сторону, пугающе неподвижные, даже 
не взмахивая крыльями, а в раскрытых клювах он успел увидеть острые 
зубы. 
     Щелкнула тетива. Передняя птица словно налетела на стену. Ее 
отбросило, вторая столкнулась и тоже ушла в сторону. Третья страшно 
вскрикнула, пораженная стрелой в крыло. 
     Лодочник с уважением покосился на Лесю: 
     Что за лук у тебя, девица? 
     Лук как лук, ответила она отстраненно, ее пальцы молниеносно 
наложили новую стрелу, а взгляд внимательно изучал птиц. 
Обыкновенный... 
     Тогда что за руки у тебя... 
     Стрела сорвалась с тетивы, негромко щелкнуло, а на тетиву тут 
же легла новая стрела. Острый наконечник из закаленного булата 
неотрывно следил за стаей. Птицы двигались по широкому кругу, зло 
шипели по-звериному, но не приближались. 
     Кони дрожали, Добрыня шептал им успокаивающие слова, лодочник 
неторопливо греб. Лодка двигалась будто через расплавленную смолу. 
Противоположный берег вырастал медленно, в странном грязно-желтом 
тумане, словно забрызганный болотной водой. Птицы наконец разом 
забили крыльями, унеслись вниз по реке. Леся опустила лук, но стрелу 
не снимала. 
     Только спросила перевозчика: 
     Но кто на той стороне реки? 
     Лодочник взглянул с некоторым удивлением: 
     Я думал, ты знаешь, на что идете. 
     Его глаза скользнули с ее лица на застывшую фигуру могучего 
воина. Лодочник чуть улыбнулся, его сильное тело продолжало мерно 
откидываться назад, с силой за-гребая веслами, а когда он заносил 
весла для нового гребка, лицо становилось особенно устрашающим. 
     Не знаю, прошептала Леся. Скажи... 
     Лодочник бросил быстрый взгляд на Добрыню: 
     Многие герои стремятся на тот берег. Многие герои, наверное, 
идут и с другой стороны. Хотя там могут быть горы... или болота, не 
знаю. Но известно многим, что там находится Черная Гора. А в той 
горе живет неведомый властелин. По его слову даже трава не растет, а 
муравьи уходят на сажень в землю и не показываются в его владениях. 
     Леся спросила с напряжением: 
     Он... кто? 
     Лодочник ответил глухо, глаза отвел в сторону: 
     Кощей. 
     Он колдун? Чародей? Или неведомый бог? 
     Лодочник подумал, явно хотел почесать в затылке, но руки 
заняты. Вместо этого, после долгой паузы сплюнул в воду: 
     Просто Кощей. Так знают все. Тут много племен и народов 
сменялось, а он все был... Не колдун, ибо те хоть и дольше простых 
людей топчут землю, но тоже мрут. Но и не бог, богам запрещено 
вмешиваться в людскую жизнь. 
     А он вмешивается? 
     Он хмыкнул: 
     Ты еще не зрела поля, усеянные камнями! Узришь... если успеешь. 
Это и есть ответ. 
     С той стороны реки приближался плотный серый туман, похожий на 
слежавшийся снег. Лодка пошла медленнее, весла без плеска 
зачерпывали воду. Теперь туман окутал их со всех сторон. Даже корма 
лодки и нос едва-едва проступали, призрачные и нереальные, как 
лунный свет. Наконец лодочник застыл, с поднятых лопастей медленно 
сливались крупные тяжелые капли, похожие на застывающую смолу. 


     Глава 46 


     Медленно и угрожающе проступал берег. Под днищем скрипнул 
песок, лодка ткнулась в берег. Сквозь туман проступал красноватый 
обрыв, серые узловатые корни. Добрыня вывел коней, Леся выпрыгнула, 
лук и стрелы наготове. Лодочник тут же пихнулся веслом, лодка ушла в 
туман. 
     Добрыня, прошептала Леся. 
     Что? 
     Страшно-то как... 
     Он раздраженно покосился на сильную девушку, вы-прямился и 
расправил плечи. Тяжелые ножны успока-ивающе задвигались по широкой 
спине. 
     Пусть им будет страшно, ответил он. 
     Леся смотрела, как он, ухватившись за корни, быстро поднялся 
наверх. Обрыв оказался невелик, там он встал на колени и протянул ей 
руку. Ее ладонь оказалась вдвое уже, чем его, вздернул наверх с 
такой силой, что Леся оказалась в его объятиях, едва не свалив. 
     Спасибо, торопливо сказала она, щеки ее полыхали как маков 
цвет. Я бы ни в жисть не взобралась! 
     Да что ты, буркнул он. Вот как коням взо-браться... 
     Ее щеки вспыхнули от обиды. Даже кончики ушей защипало, она 
поняла, что ее уши сейчас светятся сквозь туман как огоньки далеких 
костров. 
     Ниже должен был берег... положее, предположила она робко. 
     Ниже? переспросил он. 
     И пошел по течению вверх. Через два десятка шагов обрыв перешел 
в мягкий луг. Добрыня исчез, а туман поглотил даже звуки шагов. Она 
долго стояла, несчастная и брошенная, страшилась шевельнуться. 
Наконец из тумана выступила настолько блистающая фигура, словно 
доспехи облили водой. 
     Он вел коней в поводу, предупредил: 
     Здесь плохая земля. Норки... Да и туман. Пока пешком! 
     Туман стоял серый и грязный. Как тучные коровы, двигались 
совсем плотные скопления, но иногда землю удавалось разглядеть шагов 
за десять вперед. Добрыня шагнул, Леся заторопилась следом. Ей 
хотелось ухватиться хотя бы за пояс богатыря, но побаивалась 
немилости, двигалась шаг в шаг, дважды наступила на пятки. Добрыня 
недовольно заворчал. 
     Земля под ногами мертвая, сухая, словно не протекает рядом 
река. Добрыня как призрак скользил впереди. Тяжелый, как боевой конь 
в доспехе и с попоной, богатырь двигался настолько бесшумно, что 
Лесе на миг почудилось, что он вовсе не касается земли. В страхе 
посмотрела под ноги, собственные шаги тонут в этом плотном пугающем 
тумане, она тоже призрак, но только очень испуганный призрак... 
     Фигура Добрыни начала проступать четче. На миг блеснул шлем, 
затем снова заволокло туманом. Она успевала увидеть то мелькнувшую 
руку, то слегка вычерчивался силуэт, но, когда снова на железе 
зажегся солнечный лучик, поняла, что они начинают выходить из 
пугающей стены тумана. 
     Впереди все то же безрадостное выжженное поле. Мертвое, словно 
в давние века горел сам камень, с той поры эта гарь вроде бы почти 
стала землей... но и не стала, так как все голо, ни травинки, ни 
жучка под ногами. Туман наполовину рассеялся, можно зреть на много 
саженей, хоть не на версты, окрестности скрыты... 
     Внезапно Добрыня остановился, застыл. Леся видела, как 
дергаются крылья его красиво вырезанного носа. Ноздри, тоже красиво 
вылепленные, сейчас раздуваются, ловят запахи, схлопываются как у 
лесного зверя, снова растопыриваются как коровьи уши. 
     Жди здесь, сказал он внезапно. 
     А ты? 
     Схожу вперед. 
     Добрыня! возразила она. Мне одной страшно! 
     Я тебя с собой не звал, ответил он, не оборачиваясь. 
     Голос был холодный, злой. Леся съежилась как побитый заяц. 
Добрыня бросил ей повод, качнулся, пошел через это страшное поле. 
Леся видела, как он поправил ножны за спиной, провел рукой по поясу. 
Его горящая под солнцем фигура начала терять очертания, стала совсем 
призрачной, истончилась и пропала вовсе. 
     Он не сказал, сколько ждать, и она ждала, ждала. Но когда в 
сердце кольнуло остро, даже вскрикнула от неожиданной боли. Потом 
все померкло, а солнечный свет потерял яркость. Леся встала, 
закинула лук за плечи. Как Добрыня, повела плечами, выпрямилась, 
поправила за спиной колчан со стрелами. 
     Страшным унынием и тоской веяло от безрадостного поля. Туман 
по-прежнему глушил шаги, но затем услышала свое дыхание, частое и 
стесненное, из-под ног стал доноситься хруст, словно топтала 
засохшие корки грязи, какие бывают, когда солнце высушит после дождя 
лужи. 
     Впереди выступила глыба, темная и словно отколовшаяся от 
каменной стены. Еще дальше точно такая же, а по бокам еще и еще. 
Леся шла настороженно, лук на всякий случай взяла в руки, наложила 
стрелу. Туман рассеялся почти весь, теперь в пугающей дали она 
рассмотрела черную стену, что упиралась в невидимое пока небо. 
     А на ровном как ток поле, укатанном да утоптанном, то и дело 
виднеются глыбы камня. Такие обычно скатываются с гор, но где здесь 
горы? Одна, да и то за несколько верст отсюда... 
     Массивные глыбы двигались по обе стороны и пропадали сзади, а 
ее глаза не отрывались от черной отвесной стены. Поверхность 
древнего камня изъело ветрами, дождями, вьюгами, но стена, ровная 
как вставшее дыбом замерзшее озеро, без трещин и впадин, шла на пару 
верст вширь и на версту ввысь. 
     Если эти камни и выпали из стены, то не из этой. Леся с 
колотящимся сердцем смотрела по сторонам испуганными глазами, а ноги 
все еще несли вперед. Вдруг земля словно бы вздрогнула, Леся решила, 
что почудилось, но раздался треск, грохот, земля качнулась сильнее. 
     В каменной стене появилась трещина. Леся, дрожа, отступила на 
шаг. Края трещины пошли в стороны. Внутри виднелись ступени, ведущие 
вверх. И еще там сверху лился мертвенно-бледный неживой свет. 
     Не колеблясь Леся торопливо шагнула, края трещины остались 
сзади. От камня несло мертвенным холодом, словно она уже оказалась в 
могиле. Ступени широкие, поднимаются вверх таким нескончаемым рядом, 
что у нее зарябило в глазах. 
     Когда поставила ногу на третью ступеньку, сзади за-гремело. Не 
оборачиваясь, с холодом в сердце уже знала, что трещина за спиной 
захлопнулась, отрезав ее от мира живых. 
     Шагов через двадцать впереди выгнулась каменная стена. Выше 
уровня человеческого роста и до самого свода торчат острые глыбы, 
похожие на исполинские кристаллы соли. Ниже серый камень матово 
мерцает, вытертый до блеска. 
     Свет, слабый и мутноватый, струится от странных камней, 
вплавленных в стену. Леся поежилась, от стены тянет недобрым, словно 
незримые глаза сразу пронзили ее насквозь. Непроизвольно она сделала 
несколько шагов в сторону. В полутьме блеснуло, Леся шагнула еще, 
там затрепетало красным, будто бил крыльями попавший в паутину 
крупный красный мотылек. 
     Вторая пещера оказался соединена с первой узким, на двух конях 
не проехать, проходом, зато сама пещера еще огромнее, но тоже со 
стесанными на уровне человеческого роста глыбами. 
     Однако глаза Леси прикипели к багровому огню. В дальнем углу 
пещеры прямо на полу полыхал костер. Горели стволы вековых дубов. 
Оранжевое с пурпурным пламя гудело, с жадностью пожирая сухое 
дерево. Дым и копоть уходили под свод, где далеко-далеко виднеется 
светлое пятно, часто перекрываемое клубами синего дыма. 
     Багровые блики падали на существо, застывшее на гладком камне 
подле костра. Сперва Леся решила, что это тоже камень, но голова 
шевельнулась, начала поворачиваться в ее сторону. Лесе почудился 
легкий треск, словно лопалась тонкая корочка из камня. 
     На нее взглянуло самое страшное лицо, которое может привидеться 
только в жутком сне. Лицо человека, прожившего во много раз больше 
отпущенного человеку срока. Безволосое, безбровое, с туго натянутой 
и в то же время донельзя морщинистой сухой кожей на черепе. Морщины 
избороздили лицо страшно, жутко, все лицо из морщин: неживых, сухих, 
окаменевших. 
     Леся стояла оцепенев, только внутри вздрагивали жилки, а сердце 
трепыхалось что схваченный грубой рукой воробей. Наконец на месте 
рта раздвинулась щель, Леся на миг увидела черноту беззубого рта. 
Даже изъеденные десны черные, мертвые, сухие, как эти камни. 
     Существо... проскрипел голос. Лесе показалось, что одним камнем 
трут по другому, до того голос напоминал этот скрип. Давно я никому 
не открывал вход... 
     Леся сглотнула воздух, в глазах темно от страха, произнесла 
пищащим голосом: 
     Исполать тебе, батюшка... Что ж топишь по-черному? Не смерд, 
поди... У бояр у всех давно печи поставлены. А ты ж как-никак сам 
Кощей, о котором столько говорено! 
     Кощей хмуро смотрел на нее темными глазницами. Если у него и 
были глаза, то так глубоко прятались в глубь черепа, что Леся видела 
только сухие морщинистые веки, мешки под глазами, присохшие к 
костям, да нависающие сверху тяжелые массивные дуги надбровий, 
словно Кощей наполовину был зверем. 
     Сто тысяч лет, проскрипел холодный голос, я сидел у костра, 
смотрел в огонь... Мне ли менять привычки?.. А живой огонь... он 
живой. 
     Я тоже его люблю, призналась Леся. Так ты и есть, стало быть, 
сам Кощей Бессмертный!.. Отчего такое прозвище? 
     Он произнес уже не так скрипуче: 
     Потому, что бессмертный!.. Разве боги не должны быть 
бессмертны? 
     Она заметила, что он ни разу не назвал себя богом, хотя ей 
старался внушить мысль, что он и есть бог. 
     Боги должны, ответила она медленно. Они и есть... Но не 
говорят, Перун Бессмертный или Мара Бессмертная. Для них бессмертие 
не диковинка! А вот ты... Раз так говорят, то ты бессмертный потому, 
что смерть свою носишь не в себе. Верно? 
     Кощей покачал головой: 
     Да-а, умнеет человек на глазах... Старые до такого не 
додумались. Что ж, раз ты уже догадалась, то тебе и узнать 
восхотелось, где моя смерть схоронена? 
     Леся насторожилась: 
     А ты что, вот так и скажешь? 
     Скажу, ответил Кощей. Горы поднимались из огня, старели и 
рассыпались в песок, моря пересыхали, а на их месте вырастали новые 
горы... Мне ли опасаться людей? Даже боги и то... Но уговор: если я 
не разгадаю твою загадку. Согласна? 
     Леся захолодела: если он в самом деле бессмертный или хотя бы 
живущий сто тысяч лет, то знает все загадки на свете. Но с другой 
стороны, дома у тятьки, когда у лучины пряли или вышивали, либо 
пели, либо придумывали друг другу хитрые загадки. 
     Согласна! 
     Кощей усмехнулся: 
     Но учти, я знаю загадки всех времен и народов. 
     Ладно, согласилась Леся. Только слушай внимательно, такие 
загадки не повторяют. 
     Много говоришь, женщина. 
     Бросили в темницу человека, сказала Леся нараспев. И держали 
его, бедного, там десять лет! Изверги. А приносили ему, чтобы совсем 
уморить с голоду, только хлеб сухой, ничего больше. Но не помер, 
жил, а когда старый князь помер, его сын выпустил всех узников. А 
когда пришли в его темницу, узрели, что весь пол устлан рыбьим 
костями. Ну вот скажи, откуда кости? 
     Кощей явно хотел переспросить, но, вспомнив предупреждение, 
умолк, надолго задумался. 
     У меня хорошая память, сказал он. Я помню слово в слово... Так 
что сейчас решим... Сейчас решим... Рыбьи кости потому, что... рыбьи 
кости... гм... 
     Леся смотрела на его муки, сказала жалостливо: 
     Подсобить? 
     Ладно, бросил он, измучившись. Что-то я не так понял... Так 
откуда кости? 
     Так из ухи ж, понятно, ответила Леся и посмотрела с жалостью, 
как на придурошного. Раз ему с ухой хлеб приносили, то какая уха без 
рыбьих костей? 
     Рот Кощея раскрылся. По коже Леси пробежала гадкая дрожь. Десны 
на месте зубов не просто черные, они еще и плотные как раковина 
перловицы, а вся гортань ссохлась, покрыта корой как на мертвом 
дереве. 
     Хорошо, ответил он нехотя, слушай. На острове на Буяне стоит 
дуб... Ах нет, что это я... С того времени давно перепрятал. Да нет, 
не из-за героев, что почему-то жаждут моей смерти. Просто слишком 
быстро море высыхает, а вместо лесов степи да пустыни... Вот и ищешь 
потом то в барханах, то среди окаменевших раковин в пластах соли! 
Теперь это все близко... Видишь вон тот утес? 
     Леся вскинула голову. В двух-трех верстах отсюда поднималась 
абсолютно отвесная гора. А вершина во-все как черный острый шпиль. 
Даже если бы какому герою удалось туда долететь на Змее, то нигде ни 
сесть, ни зацепиться. 
     А как же ты сам забрался? 
     Кощей ухмыльнулся: 
     Может быть, то яйцо мне самому снять и положить к твоим ногам? 
     Леся покачала головой: 
     Не надо. Яйцо, говоришь? Не знала... А вот отец говаривал, что 
бессмертных не бывает вовсе. 
     Кощей проскрежетал: 
     Рано тебе о моей смерти думать. Своя вот-вот... Но отец твой не 
дурак, знал. Смертны все, даже боги. Но если у человека все открыто 
для смерти, то у героя... ну, у героя, скажем, бывает уязвимо только 
либо место меж лопатками, либо пятка, либо колено, либо кишка... 
     А у тебя и вовсе смерть в яйце, сказала Леся язвительно, яйцо в 
утке, утка в зайце, заяц в сундуке, сундук на дубе, а дуб тот на 
острове посередь моря... а теперь на утесе? Далеко упрятал! 
     Кощей усмехнулся: 
     Не совсем так, но... похоже. Так вот, женщина. В последнее 
время вы все больше меня занимаете, человеки... Раньше только 
муравьев старался понять, а теперь вот откуда-то вы, человечье, 
наплодились. Чую, если и придет гибель, то от вас. Надо же, совсем 
недавно поглядывал на гэгов... были такие зеленые звери, огромные 
как горы, от рева земля тряслась... но гэгов нет, а люди... гм... Ну 
что ж, загадаю теперь я тебе загадку, человек-женщина... А чтобы ты 
знала, насколько тебе важно ее разгадать, объясню... В моей власти 
тебя заколдовать, чтобы ты, к примеру, выбросилась вон из окна... 
или для моего удовольствия разбила голову о стену... 
     Она зябко повела плечами: 
     Ну что ж, если сумеешь... 
     Сумею, заверил он. Но что мне с этого? Надежнее слуги, которые 
служат... неодурманенно. Вот ты и станешь такой служанкой. 
     Ни за что, отрубила она. 
     Он наклонился вперед. Красные глаза впились в ее лицо. Она 
ощутила смертельный холод, что шел от этого колдуна. 
     Так ли? А если я предложу тебе сделку? 
     Никаких сделок, отрезала она твердо. А какую сделку? 
     Он усмехнулся: 
     Женщина... условие простое. Вон там россыпь камней. Их великое 
множество... Один из них твой спутник. Да-да, я много жил и многое 
теперь понимаю с первого взгляда. Ты должна найти его. Отыщешь 
забирай и уходи. Не отыщешь останешься в служанках... Согласна? 
     Леся помедлила: 
     Что-то мне не верится в такую щедрость. Где-то должен быть 
подвох. Где? 
     Он кивнул: 
     Ты не глупа, хоть и женщина. Это даже не подвох... Это моя 
загадка в ответ на твою. Ты должна угадать его с первой же попытки. 
     Стены покачнулись, но Леся заставила сердце смириться, 
вздохнула и пошла в сторону, где запомнила выход. Гладко обтесанная 
стена блестела, по телу пробежал мороз. Потому и нет здесь выступов, 
что Кощей здесь прожил бессчетные годы, ходил да задевал, вот и 
сгладил все острые выступы, а потом и вовсе отполировалось, 
блестит... 
     Страшась представить, сколько же надо пробыть в этой пещере, 
она почти добежала до широких ступеней, что вели вниз, в полутьму. 
Пока бежала, гора дрогнула, загрохотало. Леся видела, как далеко 
впереди трещина в стене пошла шириться, края раздвинулись. Навстречу 
хлынул яркий, победный свет. 
     Она выскочила из страшной горы, здесь сразу ощутила, насколько 
пропахла дымом и сыростью, хотя вроде бы какая сырость в камне... 
     Прямо от ее ног и до самого виднокрая уходит бесконечное 
поле... и везде эти каменные глыбы. По большей части округлые, но 
чем дальше простирался ее потрясенный взор, тем больше глыб 
угловатых, а очень далеко, куда досягал глаз, она рассмотрела с 
острыми гранями, даже различила занесенную во взмахе руку. 
     Кощей остановился в трещине, сгорбившись, глаза болезненно 
мигали. Она успела заметить старческие глаза, белые, выцветшие, без 
радужной оболочки и без зрачков, как показалось. Глаза блестели как 
слюда, глаза ни человека, ни зверя, ни птицы, а скорее... 
насекомого, что ли, паука или богомола. 
     Раньше у меня сил было поменьше, проскрежетал Кощей. Зришь?.. 
Останавливал только на пороге... Потом дальше, дальше. Теперь моей 
силы довольно, чтобы остановить их за пять верст... Или больше, не 
ведаю. 
     Леся с болью и жалостью смотрела на округлые валуны, вершинки 
едва выглядывали из травы. 
     Когда ж это было? Чтоб так ветрами да дождями сгладило как 
яйцо... 
     Кощей хмыкнул: 
     Все первые давно в землю ушли! Да и те... которые не первые. 
Там этих героев... Не могу понять, как это род людской никак не 
переведется? Ведь лучшие же гибнут! Давно все должны известись, а 
только погань остаться... 
     Может, так и есть? ответила Леся уныло. 
     Кощей покачал головой: 
     Нет. Герои не переводятся. Бывало, я точно знаю, в жалкой веси 
одна только погань останется, совсем ничтожные людишки тьфу, 
тараканы! но глядь, опять среди них герои. Отец и мать дрянь, а сын 
герой! Это еще одна загадка, над которой ломаю голову. 
     Трава шелестела по лодыжкам. Иногда поднималась до колен, 
молодая и сочная, из-под ног прыскали голенастые коники, взлетали 
стрекозки. Справа и слева проходили массивные камни. Кончики пальцев 
иногда касались прогретой поверхности, чудилось, что там внутри 
жизнь, но если и жизнь, то герои спят очень крепким сном. 
     Не нашла еще? послышался голос сзади. 
     Она вздрогнула, Кощей ехал следом на вороном коне. Конь шел 
ровно, переступали только ноги, а сам словно был весь из камня. 
     Погоди... 
     Тебе искать здесь не одну сотню лет, объяснил Кощей. 
     Если надо, ответила она, то и тыщу буду искать. 
     Кощей неспешно ехал следом. Черный конь под ним не пофыркивал, 
не махал даже хвостом. Словно плыл по этому туману как сгусток ночи, 
массивный и застывший, красные как уголья глаза смотрели мертво. 
     Леся даже не делала вид, что осматривает камни. Кощей 
проговорился насчет давности, теперь она выбиралась на самый край, а 
там и отыщет своего героя его да не отыскать? 
     Наконец взор уцепился за самые крайние, самые свежие камни. А 
когда подошла ближе, на сердце лег как могильная плита тяжелый 
камень. За спиной раздался неприятный голос Кощея: 
     Перехитрить меня вздумала? 
     Да какая хитрость? пробормотала она. Так, чуяло сердце... 
     Сердце, фыркнул Кощей. А то, что не один твой спутник шел с 
мечом в руке? А с разных племен, народов, стран и земель идут и 
идут? И в тот же день... а двоих вообще в тот же час настигло мое 
карающее слово? Так что даже самые свеженьких камней здесь два-три 
десятка... Хе-хе!.. Удачи! 
     Леся посмотрела на камни, на Кощея, снова на камни, указала 
бестрепетно: 
     Не нужно мне удачи. Вот он. 
     Кощей вскинул брови: 
     Почему? 
     Этот, повторила она. 
     Он развел руками: 
     Как скажешь, женщина... Если не угадала, то знаешь, что тебя 
ждет. 
     Она сказала напряженно: 
     Но это он? 
     Не знаю, ответил он. Как я могу отличить один камень от 
другого? Только по весу. А если вот так, издали, то по размерам. 
Сейчас узнаем. 


     Глава 47 


     Он вытянул руки, сжал и разжал пальцы. Ей показалось, что он 
что-то приговаривает, но слова оставались неслышными. Вспыхнул 
короткий трепещущий свет, тут же погас. Отшатнувшись, потерла 
кулаками глаза, а когда наконец опустила руки, на месте гранитного 
валуна медленно разгибался Добрыня, все еще серый как камень. По его 
телу словно пробежал солнечный луч, она услышала глубокий вздох, 
глаза из серых стали синими. 
     Он непонимающе смотрел на Лесю, потом взгляд упал на Кощея. 
Рука бездумно метнулась к поясу. Кощей предостерегающе вскинул 
ладонь с растопыренными костлявыми пальцами: 
     Не спеши. Наша схватка продолжится... позже. 
     Леся сказала торопливо: 
     Добрыня! Нам надо уезжать. Быстро. 
     Кощей поинтересовался: 
     Так и не скажешь? 
     Леся пожала плечами: 
     Если бы я знала. 
     Но почему именно этот камень? 
     Сердце подсказало, ответила Леся просто. 
     Чутье? 
     Сердце, повторила Леся. 
     Кощей всматривался в ее лицо, Леся чувствовала, что этот... это 
не понимает. Даже если в самом деле знает ответы на все загадки на 
всем белом свете, то этого не поймет. 
     Стреноженные кони паслись вдоль берега, где трава поднималась 
сочная, свежая. Седла и попона лежали нетронуто, только на седле 
устроился суслик и, привстав на задние лапки, весело насвистывал. 
     Кыш, сказала Леся. 
     Добрыня поднял попону, встряхнул, конь подбежал на свист, 
прыгая стреноженными передними ногами. Пока Добрыня освобождал от 
пут, мягкие губы хватали за ухо. 
     Как ты меня отыскала? спросил Добрыня непонимающе. Я ведь 
был... камнем! 
     Она промолчала, что он камнем был всегда, сейчас тоже тот еще 
камень, и сердце у него каменное, но Добрыня смотрел с искренним 
недоумением, она зябко повела плечом, вспомнив, кто недавно смотрел 
вот так же... 
     Удача, ответила она, вздохнув. Просто удача. 
     А-а, протянул он. Плечи зябко передернулись. Ну, тогда... А я 
уж боялся, что пойдут какие-то сопли насчет чуйств! Ты хороший 
боевой друг, Леся! Сильный и надежный, без соплей. А на удачу мы 
должны... Иначе вся жизнь будет черной. 
     Он наложил поверх попоны седло, быстро и умело затягивал ремни. 
Брови сшиблись на переносице, все еще над чем-то напряженно думал. 
Ей показалось, что в глазах витязя страх разросся, захватил уже 
половину лица. 
     Когда Леся взобралась в седло, он уже сидел верхом, оглядывался 
по сторонам в нетерпении. Как только она разобрала поводья, он 
повернулся спиной к реке, глаза его жадно обшаривали пустой 
виднокрай. 
     Леся оглянулась на чернеющий на закате замок. Плечи ее 
содрогнулись, из горла вырвался нервный смешок. Добрыня спросил 
встревоженно: 
     Случилось что? 
     Да так, померещилось... 
     Что? 
     Глупость несуразная. 
     Какая? настаивал он. 
     Подумалось вдруг, что мы ж были в его власти, ответила она, 
отводя глаза. Мог бы все одно нас казнить. 
     Добрыня опешил: 
     Как это? 
     Ну, взять и задавить нас камнями. Или превратил бы в камень и 
меня. 
     Конь под Добрыней пошел шагом, постепенно начиная ускорять 
шаги. Добрыня с тревогой смотрел в ее усталое лицо. 
     Тебе нездоровится. Как же он мог велеть такое, когда слово дал, 
что отпустит, если угадаешь? 
     Она ответила так тихо и смущенно, что за порывами встречного 
ветра он едва расслышал: 
     Он же злодей. 
     Добрыня ахнул: 
     Но это же... Это же закон! Закон, который внутри нас. Его даже 
самый лютый злодей преступить не в силах. Чтоб такое преступить, 
надо быть таким преступателем... таким... преступающим... 
преступником, что я даже не знаю!.. Нет, ты хоть и верный друг, но 
ты, уж прости... тупая баба. Не может существовать мир, коль люди бы 
перестали держать слово! 
     Конь, чуя острые шпоры, рванул в галоп, словно тоже старался 
уйти от мысли, что может существовать такой подлый и отвратительный 
мир, где найдется злодей, что не сдержит слово. 
     На стене Золотой Палаты очистили место для захваченного оружия. 
Под звон золотых кубков, смех и вы-крики на вбитые в бревна крюки 
вешали дорогую саблю Жужубуна, золотой чекан Уланбега, стрелы из 
самшита, усыпанные яхонтами кинжалы, парадные щиты, шлемы... 
     А Претич и Волчий Хвост, сталкиваясь головами, орали друг 
другу, спорили, расплескивали вино из кубков. Морщась, Владимир 
слушал горячую речь Претича: 
     Зачем Отроку это было, а? Зачем нужно?.. Всем по всей 
необъятной степи видно, что он прав, что не пошел с этими 
долбоклювами!.. И везде видно! И всем!.. Тогда не видно было, 
тогда... а теперь видно! Ну и сиди в своем ханстве, радуйся!.. От 
края Степи и до края говорят, что он мудрый... 
     Волчий Хвост сказал деловито: 
     Мог бы прибрать к рукам все остальные ханства. Они ж все без 
голов нынче... 
     И без рук! выкрикнул Претич. Он мотнул головой, седые волосы 
взлетели как водопад, красивой лавиной обрушились на плечи. Все 
самые сильные полегли!.. Остались только женщины и дети! Приходи и 
бери под свою руку!.. Свое ж войско в целости!.. Нет, не понимаю. 
     Он развел руками в таком широком жесте, что плеснул вином в 
сидевшего с другой стороны Коневича. 
     Волчий Хвост требовательно повернулся к великому князю: 
     Что делать будем, княже? 
     А что советуешь, сказал Владимир, что советуешь ты, старый и 
опытный воитель? 
     Он смотрел в честные глаза воеводы и видел ответ. Да, в 
интересах земель киевских надо всех восьмерых исказнить лютой 
смертью. Лучше всего посадить на кол, чтобы мучились долго. Не ради 
утехи своего сердца, хотя сладостно видеть, как враг корчится в 
муках, а дабы устрашить будущих, кто захочет идти на Киев... Да 
только эти слова должен произнести он, князь Владимир. А сам воевода 
такой позор перед воинской честью на себя брать не хочет. 
     Что делать, сказал он, морщась как от зубной боли. Пошли 
кузнеца, пусть раскует. Прямо так в дерьме пусть садятся на коней 
дать им по лошаденке! и пусть едут к чертовой матери. 
     Волчий Хвост отшатнулся. Вид у него был таков, что не верит 
собственным ушам. 
     Княже! Так это ж заклятые враги!.. А после того, как в дерьме 
их извозил, думаешь, добрее станут? 
     Владимир огрызнулся: 
     А что предлагаешь ты? 
     Княже, возразил воевода с достоинством, ты не прав, прости за 
резкость. Ты дурень, если уж на то пошло. Адиет, если совсем уж 
правду. Круглый, да еще и с веревочкой на боку. Ради одного придурка 
отпустить семерых матерых волков? 
     Пусть убираются, повторил Владимир зло, губы еще кривились. Я 
не стану множить славу врага. Битва забудется, а про поступок Отрока 
певцы начнут слагать песни. А вот хрен им! 
     Они мчались и мчались, только однажды Добрыня дал коням 
остановиться, напоил водой из ручья. С седла не слез, оглядывался по 
сторонам в странном нетерпении и тревоге. 
     Мир свеж, зелен, небо чистое, вымытое коротким дождиком, а 
далеко на западе солнце опускается к виднокраю, но еще оранжевое, 
полное жизни. 
     Сердце сжалось. Жизнь бушует, запахи кружат голову, щепка на 
щепку лезет, а мужчины уходят из жизни в расцвете мощи и жизненной 
силы... Сегодня закончился срок. Две недели истекли... Истекут в 
полночь. Наверное, в полночь за его душой и явится этот... 
     Сбоку прозвучал встревоженный голосок: 
     Что-то случилось? Ты потемнел весь. 
     Весна, прошептал он. Весна. 
     Весна? не поняла Леся, но подтвердила с торопливой надеждой: 
Да, как скажешь!.. Это в самом деле весна!.. 
     Весна, повторил он. Ноздри дернулись, грудь жадно раздувалась. 
Леся почти видела, как воздух тугими струями устремляется в его 
легкие. Всегда весна... Здесь и везде... Среди мурманских скал и 
деревьев без веток, но с листьями на вершине... 
     Это в Царьграде такие? спросила она жадно. Даже руки прижала к 
груди, словно удерживая выпархивающее сердце. 
     Он произнес со странной ноткой: 
     Или в Багдаде, не помню... 
     Сказано было с такой отстраненностью, без напускной важности, 
что она в самом деле ощутила трепет во всем теле. Добрыня бывает в 
сказочных землях за тридевять морей, бывает часто, не в диковинку, а 
по делам, когда в привычку и звери небывалые, и чудеса заморские... 
     Какой же ты умный, Добрыня, прошептала она. Как же ты все это 
знаешь... А я вот дура-баба... 
     Он сказал серьезно: 
     Зато красивая. 
     Она остолбенела, даже оглянулась по сторонам: 
     Ты... о ком? 
     О тебе, вестимо, ответил он, в то время как глаза жадно 
обшаривали виднокрай. 
     Теперь она нахмурилась, ища издевку, ибо никто не говорил ей 
такое никогда, и не мог говорить, видя, как она выдирает столетнее 
дерево с корнем и несет на одном плече домой для печи. 
     Добрыня, это ты так шуткуешь? 
     Нет. 
     Добрыня... 
     Он оглянулся, увидел ее лицо, пояснил уже обыденно: 
     Да посмотри в озеро, дура. Ты рослая как королева, у тебя стать 
как у королевы, у тебя прямая спина и прямой взгляд. Разве ты похожа 
на этих румянощеких хохотушек, которые годны только подносить 
королевам да что там королевам, их старшим слугам! воду для 
умывания? 
     Но эти девки... пробормотала она, сбитая с толку, как раз и 
есть писаные красавицы... 
     В деревнях, фыркнул он с непередаваемым презрением. У 
простолюдинов! А у тебя королевская красота! Будто ты не видела, как 
на тебя смотрели! 
     Она вспомнила горящий взгляд то одного встречного героя, то 
другого, ей тогда почудилось, что иной вот-вот готов встать перед 
ней на колени, но это ведь только почудилось... 
     Вспомнила и то, что никто не смел ее задеть в корчме, хотя 
других проходящих женщин с хохотом хватали и пытались усадить на 
колени. Это других женщин шлепали по заду, им пытались залезть за 
пазуху, но на нее только смотрели... а если на них падал ее взгляд, 
то все опускали головы, отводили взоры. 
     А Добрыня в жадном нетерпении все торопил коня, Леся едва 
успела ударить своего под бока каблуками, а то так и бросит ее в 
чужих краях, забудет, что обещал в родные земли... 
     Коня он остановил на ночлег, когда багровый диск еще висел в 
небе. Равнину покрывали красноватые тревожные тени. Леся украдкой 
поглядывала, как он отпустил коня, собрал хворост. Что-то особенное 
чувствовалось в каждом его движении. В ее груди трепетно вспыхивали 
часто-часто то страх, то надежда. 
     Огонек пошел по веточке с первого же удара огнива. Добрыня 
опустился на землю, могучие руки обхватили колени. Пламя пошло 
грызть мелкие веточки, перекинулось на крупные сучки. Глаза витязя 
неотрывно смотрели в огонь, словно видели там дивную жизнь. 
     Пламя бросало на его лицо багровые блики. Надменно выдвинутая 
челюсть уже, на взгляд Леси, не есть высокомерие, а просто явное 
мужество, что на виду, что зримо всем и каждому. А что кому-то не 
нравится... так Добрыня и не собирался всем нравиться. 
     О чем ты думаешь? спросила она наконец. 
     Сердце стучало все чаще. Вокруг них сгустилось напряжение, Леся 
даже испуганно смотрела по сторонам, пыталась понять, что же гнетет, 
но мир оставался тревожно тих, как перед большим землетрясением. 
     Добрыня вскинул голову, непонимающе оглянулся. Костер полыхает 
жарко, круг света охватил даже кустарник за пять шагов, но солнце 
уже успело исчезнуть, а над головой низкое звездное небо, 
истаивающий, уже совсем прозрачный леденец месяца. Некстати Леся 
вспомнила, что Добрыня, не в силах отказать заморской принцессе, 
пообещал вернуться до того, как месяц истает вовсе... 
     Пора, произнес он вдруг со вздохом. 
     Что пора? 
     Он поднялся, огромный и могучий. Багровый огонь страшно и 
красиво подсвечивал его спину, отчего лицо казалось суровым и 
незнакомым. 
     Пора, повторил он. Вот-вот полночь... Слушай, Леся! Если что-то 
увидишь или услышишь, не обращай внимания. Бери обоих коней, там в 
седле зашиты золотые монеты, езжай прямо во-о-он по той звезде. 
Запомнила? Рано или поздно доберешься до славянских земель. А там 
уже скажут, в какой стороне Киев. 
     А ты? 
     Надо идти, ответил он могучим, красивым голосом. Не поднимайся! 

     Голос был строгим, она замерла у костра как мышка. Краем глаза 
видела, как он уходил, а впереди бежала огромная черная тень, затем 
тьма поглотила обоих. 
     Добрыня двигался быстрыми шагами, а когда уже отошел достаточно 
далеко, увидел маленький овражек, прыгнул, проехал по спине до 
самого дна. Здесь тихо звенел невидимый ручеек, дно пологое, 
шелестит невидимая трава. Только звездное небо не по видноколу, а 
срезано темными краями оврага. 
     А в двух шагах из глубин земли уже начал пробиваться лиловый 
свет. Добрыня стиснул зубы, сжал кулаки. Страшно умирать вот так, 
когда никто не зрит, когда не важно, с красивой улыбкой примешь 
смерть или с перекошенной в страхе мордой простолюдина... 
     Он выпрямился, выдвинул нижнюю челюсть. Свет поднялся столбом, 
а с ним возник отвратительный демон. Добрыня взглянул на него с 
холодным презре-нием: 
     А, это ты тварь? 


     Глава 48 


     Лиловое тело метнулось в его сторону. Нечеловече-ским усилием 
Добрыня удержался на месте, а челюсть держал все так же выдвинутой, 
губы презрительно сжатыми. Древний бог рухнул ему под ноги, 
раскинутые в стороны когтистые лапы вцепились в землю. Добрыня 
застыл, ибо этот бог сейчас явился в личине уродливого простолюдина 
с короткими тупыми рогами. Искры уже не бегают по хитиновому телу 
богомола, а сама мужицкая спина выглядит уязвимой... 
     Бог, а вернее, демон, ибо если он, Добрыня, остался верен своим 
богам, значит, этот демон, суетливо целовал сапоги. Его трясло, на 
лиловой спине топорщились старые выцветшие чешуйки. Добрыня сделал 
невероятное усилие, сдвинул непослушное тело на шаг назад. Демон 
приподнялся на колени, безобразная морда перекосилась в ужасе. 
     Мой господин!.. Прости! Прости!.. Теперь я в твоей власти! 
     Добрыня проговорил: 
     Ну? 
     Демон ударился рогатым лбом о землю: 
     Прости! Прости!.. Ведь милосердие это от человека! Ведь боги не 
бьются с людьми! Ни один бог не волен сразить человека... 
     Добрыне показалось, что недавно это уже слышал, сейчас же 
прорычал грозно, чувствуя, что надо сделать страшное лицо, хотя 
внутри все тряслось как у зайца: 
     Ты к чему это плетешь, тварь дрожащая? 
     Демон заторопился, заговорил еще чаще, глотая слова, теперь это 
был уже не всемогущий демон... а если и всемогущий, то все же чем-то 
смертельно напуганный, и... почему-то в его, как он сказал, власти. 
     Пощади! У меня никогда не было власти тебе повредить! Это не я 
сжег твой дом и погубил твоего отца, не я умертвил твою жену! Так в 
Книге Судеб. Меня однажды допустили к Роду почистить его перья... он 
иногда забывает... я краем глаза заглянул в эту Книгу, успел 
увидеть, когда и как умрет твой отец, твоя жена... Я просто солгал, 
что их жизни в моей власти! Мне просто хотелось получить в жертву 
боевого коня, меня бы тоже чтили... 
     А мой срок? спросил Добрыня грозно. 
     Демон всхлипнул: 
     Герои сами куют свои жизни. Над ними Книга Судеб не властна. Я 
схитрил, попытался вынудить тебя принести мне жертву... Но ты 
оказался стоек, теперь меня страшит наказание, когда узнает великий 
Род... Я понял... я только сейчас... в эту минуту понял, что он все 
знал... что он нарочно дал мне заглянуть в эту проклятую книгу! 
     Зачем? тупо спросил Добрыня. 
     Это было испытание! Он испытывал, как я поступлю... Я не 
выдержал, воспользовался нечестно полученным знанием. Но нечестно 
обретенное ведет к пропасти... Я уже на краю, я уже лечу на дно!.. 
Если ты простишь, я сослужу тебе любую службу. Мне казалось, что это 
так просто: если нашептывать, что самое ценное это жизнь, то человек 
на любые предательства пойдет, подлости, гнусности, дабы жизнь свою 
никчемную сберечь и возлелеять. Если нужно лгать солжет, предать 
предаст, убить убьет... Если бы ты поддался... а человек слаб!.. Эх, 
если бы поддался... Он запнулся, уронил голову. 
     Добрыня резко прервал: 
     Продолжай, тварь дрожащая! Что тогда? 
     Тогда стал бы тварью дрожащей ты, ответил демон почти шепотом. 
Ради сохранения жизни попрал бы свою честь... то исть, стал бы 
слугой Тьмы! Но ты выстоял. На самом же деле над человеком не вольны 
ни боги, ни демоны, ни само Небо. Это человек волен... даже над 
богами. Потому и спрос с него, ибо только он все... по своей воле! 
     Добрыня чувствовал, как его бросает то в жар, то в холод. Душу 
охватывает то дикое звериное ликование, что жив, что будет жить, то 
сжигал дотла стыд: поверил, вел себя как безумный, как дурак, как... 
а он же Добрыня! 
     Я родился в лесу, проговорил он, но повидал мир и дальше 
родного леса. Что-то не верится, что ты все это придумал сам. Кто за 
всем за этим?.. Когда я уезжал, все сильнейшие богатыри Киева уже 
разъехались!.. Кто все это затеял? Кто подсказал заглянуть к Роду 
через плечо? 
     Демон сжался: 
     Я не могу... Меня ждет страшное наказание, перед которым 
меркнут... 
     Добрыня потащил из ножен меч: 
     Я дам тебе быструю смерть. Через сотню-другую лет вылезешь 
из-под земли как новенький... 
     Через тысячу, прошептал демон. 
     Но ты будешь снова, продолжал Добрыня. Таким же, как сейчас. А 
так я выжгу тебе глаза, отрежу нос и уши, отрублю руки и ноги... И 
ты останешься слепым, глухим и немым... язык тоже вырву!.. навеки. 
     Демон прошептал с мукой: 
     Ты угадал, человек. Силу киян выманили, чтобы сам Киев стереть 
с лица земли. На тот град пошла невиданная мощь. Однако он уцелел... 
твоя заслуга в том... немалая. Но беда еще не ушла. И отвратить ее 
смог бы только ты... но уже не успеешь... Киев далеко. 
     Говори!!! 
     Голос грянул с такой мощью, что демон распластался на земле как 
попавшая под сапог великана огромная жаба. 
     В Царьграде, пролепетал он, в Царьграде снова сменилась вера, 
сменились храмы... Но служители новой, объявив старых богов 
демонами, тайно просят у них помощи. Те колдуны обнаружили, что с 
древних времен уцелел один Страж. Их когда-то создали боги, дабы... 
     Знаю, грубо прервал Добрыня. Дальше! И быстрее. 
     Двенадцать сильнейших чародеев Востока, заторопился демон, 
сумели перенести Стража в терем вашего князя. Его чаша уже полна. 
Еще одна капля... и нещадные руки Стража утащат в преисподнюю. 
     Как его... уничтожить? 
     Он бессмертен! 
     Как его уничтожить? потребовал Добрыня. 
     Он... он бессмертен... 
     Кощеи тоже все бессмертные, прорычал Добрыня. Но перебили почти 
всех... Как его убить, тварь? У любого бессмертного есть смерть! У 
любого неуязвимого есть уязвимость! 
     Демон простонал в ужасе: 
     Он принимает облик камня в стене или самой стены, но он видит и 
чувствует все, что происходит. Но в это время его нельзя найти и 
уничтожить, а когда воплощается в свою личину, то сами боги не 
смогут его остановить... Страж казнит той смертью, какую... 
заслужил... Эти казни столь ужасны, что даже мы... демоны... 
     Он вздрогнул, задрожал. Добрыня скрипнул зубами. Смерть 
Владимира это раздор для всей Киевской Руси. Даже если власть бояре 
отдадут какому-нибудь прекраснодушному придурку, земли затопит кровь 
междуусобиц. Русь тогда не то что печенеги, куры лапами загребут... 
Пусть уж лучше этот энергичный ублюдок, захвативший верховную власть 
железом и кровью, но удерживающий умом и талантами... 
     Ночь вздрогнула от его яростного крика: 
     В Киев! 
     Демон сказал почти с сочувствием: 
     Ты уже опоздал... 
     Почему? 
     Та капля... та последняя капля... уже сорвалась в чашу на 
восходе солнца! 
     Его торчащие уши внезапно стали золотыми. Полоска золотого 
света медленно сползла на лоб, начала опускаться на безобразное 
лицо. Добрыня в страхе оглянулся. На виднокрае высунулся оранжевый 
диск солнца! 
     В Киев! прохрипел Добрыня. Сердце заныло от ощущения большой 
утраты. Все равно... в Киев! 
     Встающее солнце осталось за спиной, Добрыня жмурился, бешеный 
встречный ураган пытался разодрать рот и выворачивал веки. К спине 
прижалась насмерть перепуганная Леся, он чувствовал, как она 
прижимается всем телом, а руками обхватила его за пояс так, что не 
отодрать и кузнецкими клещами. 
     Конь несся как птица, как стрела, а затем уже почти как мысль. 
Впереди сперва померкли красные тени, а затем потемнело, в черноте 
высыпали звезды! Добрыня рычал от нетерпения. Ему и раньше 
приходилось мчаться так, что солнце останавливалось, но сейчас 
впервые своей волей заставил его пойти вспять и снова опуститься за 
темный край земли! 
     Заблестел истаивающий леденец месяца. Звезды высыпали хоть и 
яркие, но уже чувствующие блеск солнечного дня. 
     Добрыня несся как порождение ночи. Его красный плащ стал чернее 
угля, а шлем и железные пластины на плечах блестели холодно и 
мертво. Леся прилипла, прикипела, голову прижала к широкой спине, 
крепкой и надежной, как гранитная гора. Ветер сорвал повязку, 
золотые волосы трепетали по ветру. 
     Над головой иногда шелестели незримые крылья, чересчур огромные 
для филина или кажана. В темной чаще страшно и тоскливо завыл волк. 
Дорога отзывалась сухим, неживым стуком. 
     Далеко впереди и внизу внезапно блеснула широкая полоса 
звездного неба. Одновременно на самом видно-крае заблестели крыши, 
городская стена. Конь захрапел зло, стук копыт перешел в частую 
дробь, словно дождь по крыше. Звездная река приближалась, звезды 
колыхались и темной воде... 
     Сильный толчок, тяжесть обрушилась с такой силой, что едва не 
раздавили собственные доспехи, в глазах помутилось от прилива крови. 
Добрыня хрипел, стонал, но тяжесть отпустила так же быстро. 
     Потом был плеск, взметнулись брызги. Конь несся все так же со 
скоростью выпущенной из мощного лука стрелы. Добрыня не понял, то ли 
под копытами длинное мелководье, то ли конского прыжка хватило 
только до середины Днепра, но пронесся с такой скоростью, что не 
погружался ниже копыт. Плеск перешел в дробный стук, мелькнули 
придорожные камни. 
     Замелькали темные громады теремов с пустыми глазницами окон, 
плотно закрытые ставнями... 
     Как только копыта простучали по улицам Киева, в небе снова 
начала разгораться алая заря. Когда он с конской спины прыгнул на 
крыльцо княжеского терема, в небе зажглись облака, подожженные пока 
незримым из-за края земли солнцем. 
     Сонные гридни таращили глаза, когда огромный разъяренный витязь 
пронесся как вихрь по лестницам, переходам, а за ним едва поспевала 
рослая золотоволосая девушка, похожая на богиню. 
     Владимир выскочил на крики полураздетый, но с мечом в руке. Он 
тоже сперва обратил внимание на девушку показалась выкованной из 
золота: золотая кожа, золотые брови, даже лук странно оранжевый, 
стрелы на бегу выдергивает из тулы непомерно длинные, с горящими 
желтыми наконечниками. 
     Он ахнул и задержал дыхание, когда увидел, как она мечет стрелы 
по всей палате. С непостижимой скоростью, каждая стрела бьет 
страшно, он сам вскрикнул, когда на его глазах стрела ударила в 
железную пластину на груди полного доспеха печенежского богатыря, 
просадила насквозь так, что окровавленный конец взбугрил и прорвал 
кольчужную рубашку на спине. 
     Да вы очумели!.. загремел он. Стража!.. 
     И осекся, ибо из-под меча воина с безумными глазами, что 
размахивал мечом и крушил всю мебель, рубил стены, вдруг брызнула 
кровь. Владимир не верил глазам: кровь на мече воина горела 
оранжевым, словно кипящее золото! Из окна ударил первый луч 
утреннего солнышка, кровь заблестела и задымилась. Раздался страшный 
рев, прямо из стены потянулись две огромные руки. 
     Владимир взмахнул мечом. Нечеловеческие руки ухватили его за 
горло, потащили к стене. Он задыхался, смутно слышал крики, грохот, 
звон, снова крики. Затем пальцы на горле разжались, его ударило 
снизу. Он увидел перед носом сучок в гладко выструганной доске. 
     Над ним, тяжело дыша, стоял Добрыня. С меча стекала, быстро 
испаряясь, оранжевая кровь. Ослепительно красивая девушка окинула 
Владимира внимательным взором, деловито сняла с лука тетиву. 
     В дверях застыли с открытыми ртами челядины, стражи. Раздвинув 
их, в комнату ввалился Белоян. Длинная сорочка спадала почти до 
полу, но глаза верховного волхва были острые как булавки. 
     Владимир дико посмотрел на стену. По бревну обильно стекали 
оранжевые струйки. Само бревно на глазах морщилось, съеживалось, 
словно шкура, брошенная в огонь, наконец рассыпалось в пепел. 
     Ничего не пойму... пролепетал он. Добрыня?.. Откуда?.. Ты же... 
А это кто?.. И что за напасть... 
     Добрыня оперся о стену, стараясь удержаться на ногах. Дыхание 
вырывалось с тяжелыми хрипами, как у загнанного коня. За эти две 
недели он страшно исхудал, глаза ввалились, только нижняя челюсть выдвинулась еще злее. 
     Страж... прохрипел он. Белоян... расскажет... 
     Владимир оглянулся на то место, где среди бревен зияла чернота: 

     А-а, рассказывал как-то. Ладно, все потом. Дай обниму тебя! Это 
же... пятнадцатый день? 
     Он трогал за плечи, тряс, обнимал, щупал с таким старанием, что 
Добрыня подумал, не встречался ли князь с Рогдаем. Словно проверяет, 
не призрак ли... 
     Девушка, что выглядела королевой и валькирией разом, ходила по 
горнице, выдергивала стрелы, деловито складывала в колчан. Владимир 
проговорил со смешком: 
     А может, зря? Если Страж следил, чтобы люди не грешили... Тебе 
бы указать мне на него, но не трогать! Чтоб и князь, значит, чего-то 
боялся. А так теперь распояшусь! Всех поставлю, запрягу, ремни из 
спин буду резать... 
     Белоян могучим толчком распахнул окно. Ворвался свежий утренний 
воздух. Добрыня с усилием стащил через голову перевязь с огромным 
мечом. 
     Все... просипел он измученно. Теперь отосплюсь... Тоже на пару 
недель... В спячку! Замертво. 
     Верховный волхв всматривался в темный двор. Оттуда неслись 
крики. Наконец с сокрушенным видом постучал себя пальцем по 
медвежьей башке, глазами указывая на витязя, которого явно слишком 
много били по голове. 
     Какой сон, сказал Владимир с сожалением. Попировать бы! Да и 
то... 
     Добрыня прошептал, от усталости едва шевеля губами: 
     А что нам помешает? 
     Владимир сказал с некоторым изумлением: 
     Когда ты выбил дверь, волхв как раз зрел в звездах, что тебе 
прямо щас надо быть... язык сломаешь... в каком-то царстве! А то и 
не в одном. Ты ничего нигде не обещал, случаем? 
     Добрыня замер, перед измученными глазами пошли, побежали 
события последних безумных дней. Широкий зад верховного волхва 
торчал из окна, Белоян все вслушивался в голоса, и его голос 
прозвучал едва слышно: 
     И за врата не успеть, как луна даже в их небе истает... 
Добрыня, а что у тебя за конь, что сейчас забежал к Людоте и жрет 
прямо из горна раскаленные угли? 

  Книго
  




        

            
[X]