Тихон Непомнящий
Бумеранг Зорича Фантастическая повесть
Наука выигрывает, когда ее крылья раскованы фантазией. М.Фарадей I Идея родилась у Зорича после того, как он прочел в одной из работ академика Д.С.Лихачева о том, что старые деревья в Михайловском еще помнят Пушкина... Помнят... Случайно прочтенная строка, как семя, упала на хорошо вздобренную почву поисков Зорича и тех дел, которыми он повседневно занимался, - он разговаривал с растениями: посылал им сигналы, ожидая их реагирования. И вот эта идея, что деревья помнят Пушкина, что у деревьев может быть какой-то механизм памяти, какая-то фиксация происходившего вокруг них, молнией пронзила существо Зорича, и он подумал, что, возможно, это главное дело его жизни. Озарение, открытие, видимо, чаще всего приходят неожиданно, внезапно. Об этом Зорич прочел немало. Открытие теперь нередко делается не на путях прямого поиска, не тогда, когда непрерывно думаешь и ищешь: что? где? как? почему?.. И Зорич решил искать. Он потерял границу между днем и ночью, между реальным миром работы в лаборатории и жизни дома. Ежедневной обязанностью его было изучение жизни цветов, трав и деревьев, исследование закона наследственности растений. Каждый день он приходил в лабораторию, занимался конструированием приборов, которые предусматривались планом института. И вдруг вспомнил о приборе, известном науке как каллиграфон, способном переводить речь в импульсы и при этом передавать все индивидуальные оттенки голосов, а голоса, как известно, неповторимы, как отпечатки пальцев. Потом у Зорича возникала необходимость разобраться заново, выяснить, а не является ли клетка растения своеобразным фото- или кинокадром, который фиксирует, как на кинопленке, все, что находится в секторе ее обзора. Возможно, у клетки есть что-то подобное глазу рыб или птиц, которые видят совсем не так, как видят млекопитающие и люди. Однажды, найдя спил ствола, с жадностью принялся он изучать его годичные кольца, состоящие из миллиардов ячеек. В этих ячейках годичных колец, может быть, как на барабан, намотана своеобразная, из клеток, "пленка" видеозаписи окружающего мира, и, вероятно, есть пути, что позволят вычитывать содержащиеся в этих годичных кольцах изображения. И таким образом, увидеть, разгадать, что запечатлели растения, деревья в окружающем их мире. Клетки дерева, храня наследственную программу, передавая ее семенам, быть может, фиксируют и окружающий мир - соседние растения, пробегающих мимо зверей, пролетающих птиц и насекомых, проходящих мимо них людей и даже их движения, характеры... А вдруг эта способность окажется не у всех клеток... В институте появилась комиссия, которая проверяла работу лаборатории. Зоричу пришлось очень много потрудиться, чтобы к определенному времени завершить ряд своих и чужих опытов, как того требовали обязательства, взятые шефом. Но после комиссии наступило затишье. И оно помогло Зоричу вновь целиком окунуться в свои размышления и поиски. Он обнаружил, что даже в период, когда он не столь интенсивно работал, сама по себе в его воображении вроде бы сложилась система приборов, позволяющая решить задуманное. Во-первых, это должен быть луч, точнее, луч лазера, проникающий поочередно в клетку растения, скользящий луч, что-то вроде локатора, дающий обратный импульс, посылающий обратный сигнал, который несет информацию о состоянии клетки, о том, что она содержит, - ее внутренний рисунок... Луч может быть записан на пленку видеомагнитофона, а затем уже преобразован в изображение. Для такого изображения едва ли сгодится обычный телеэкран, но что-то похожее может получиться... Зорич не сомневался, что какие-то аппараты уже имеются и их не придется изобретать заново. На если их нет, значит, надо будет просить помощи электронщиков, людей, занимающихся лазерами. Подобно тому как ведется видеозапись телепередачи, можно будет записывать и информацию, посылаемую возвратным лучом, идущим из клетки растения... И все-таки Зоричу казалось, что на обычном телеэкране информация, идущая из глубины клетки, не сможет предстать преображенной в кинематографическую картину, которую на своем шифре зафиксировала клетка. Задача для телемеханики... И Зорич стал искать людей, которые помогли бы ему, заинтересовавшись этой идеей. Но когда он себе представил реакцию ученых на его "невероятную" идею, то понял, что вряд ли сможет рассчитывать на чье-то участие. У немецкого ученого-естествоиспытателя Юстуса Либиха он вычитал о том, что "разум и фантазия одинаково необходимы для наших знаний и равноправны в науке", но это было слабым утешением. И Зорич не спешил открываться в своем замысле товарищам по институту. Он углубился в изучение жизни растений, функций клетки, ибо озаренность требовала знаний. Каждую свободную минуту он сидел за книгами, научными трудами, способными подтвердить его догадку или разрушить, отвергнуть ее. Несмотря на то что картина жизни растений казалась предельно знакомой, тем не менее он снова и снова искал свидетельства, что деревья-долгожители хранят информацию о том, что они видели в давние времена, когда были молодыми. Сведения, самые элементарные, которые школьник знает, вызвали восторг Зорича: ель и сосна живут примерно четыреста лет, а липа, оказывается, вдвое больше них - восемьсот! Дубы вообще долгожители по сравнению со всеми другими деревьями - некоторые из них достигают и полуторатысячелетнего возраста!.. А Пушкин жил в Михайловском первый раз, кажется, в 1824 году, а сейчас 1984 год. Значит, сто шестьдесят лет назад деревья, рядом с которыми он ходил, под которыми он отдыхал, сегодня еще сравнительно молоды, средних лет, до старости им еще ого-го-го... II Как много дел считалось невозможным, пока они не были осуществлены. Плиний Старший Знанию всегда предшествует предположение. А.Гумбольдт Первые сведения, которые заново, как школьник, как студент-первокурсник, начал осваивать Зорич, для него оказались даже любопытными. Ведь пока не возникло определенной идеи, предположения, все эти знания, механически пройденные в школе и в вузе, казались обычными, элементарными, хрестоматийными. Но так получалось, что теперь в этой обыденности Зоричу следует докопаться до сути, которую ни он, никто другой, видимо, прежде не искал. И Зорич читал о том, как у растений каждый год откладывается камбий, зоны прироста деревьев, связанные с сезонной периодичностью и, естественно, сменой теплого и холодного времени года; ярче, чем в других местах, это выражено у деревьев наших широт - умеренных и северных, где резче, чем в других краях, бывают смены времен года. Годичные кольца... Зорич даже вскрикнул, когда однажды прочел о том, что было бы для биолога естественным знать и что несомненно узнавал на уроках биологии каждый школьник. "...Древесина, отложенная камбием весной или в начале лета, отличается по структуре, цвету, блеску, твердости и другим механическим свойствам от древесины, образовавшейся во время второй половины вегетационного периода. Если первая, внутренняя, часть годовых колец более рыхлая и светлая, то вторая, наружная, - более плотная и темная, потому что клетки, из которых состоит ранняя древесина, имеют тонкие стенки и широкие полости, а клетки поздней древесины имеют более толстые стенки и узкие полости..." "Вероятно, эти стенки и стали "губкой", "камерой", впитавшей биотоки минувших событий, запечатлевшей картины давних времен?.. Облик Пушкина, например?" - в волнении думал Зорич... Нередко одни сведения, догадка, предположение переплетались с другими - с фотосинтезом, например. И Зорич углублялся в те свидетельства, которые могли как-то подкрепить его предположения, соединившись вместе, дать новый путь поиска. И он, утомленный, прерывал знакомство с образованием годичных колец и в который раз читал о фотосинтезе. Он фиксировал для себя основные положения, на первый взгляд для ученого казавшиеся примитивными; в понятии "фотосинтез" он делал упор на слово "фото": ведь какой-то же относительно прямой смысл наука вкладывала в слово "фото" как фиксацию, запечатление, фотографирование. Это, конечно, помимо основных, главных явлений фотосинтеза. Никто еще не искал, быть может, побочных явлений в основном законе биологической жизнедеятельности. "В широком смысле под фоторецепторами понимают все светочувствительные образования от стигмы одноклеточных организмов и одиночных, рассеянных по всему телу светочувствительных клеток до специализированных клеток глаза - сложного органа фоторецепции животных и человека", - как сказано в одном из справочников. И далее Зорич читал о фотобиологических процессах - фототропизме, фототаксисе, фотопериодизме и многом другом. Его заинтересовали материалы о биомембранах, которые, отгораживая клетку от внешней среды, создают в ней необходимый и довольно своеобразный микроклимат, обеспечивая ее жизнедеятельность. Он уже вновь и вновь пытался доискаться, нет ли здесь возможностей для изобразительной фиксации окружающей среды в тот период, когда биомембраны регулируют поток веществ, проникающих в клетку, пропуская полезные и задерживая вредные. Именно в биомембранах генерируется и трансформируется энергия, и с помощью мембранных систем в растениях осуществляется фотосинтез... Параллельно с накоплением, уточнением этих знаний, служивших как бы платформой для внутреннего утверждения зародившейся у Зорича идеи, он много занимался прикидкой схемы приборов, с помощью которых будет искать в клетках растений изображения-"картинку". Новые знания о годичных кольцах растений приводили к удивительным для него акцентам поиска: например, переход годичных колец от ранней древесины к поздней и к тому, что в природе, как и в жизни любых других живых существ, бывают "неприятности" - болезни. Так вот, Зоричу показалось, что этот постепенный переход как следствие вегетационного периода может давать одни результаты, а в периоды болезни растений воспроизведутся искаженные картины. Теперь по-новому воспринималось Зоричем знание того, что на срезе дерева, сделанном на высоте шейки корня, можно определить возраст растения, а ширина годичных колец может изменяться в зависимости от условий произрастания. По мере того как дерево растет, особенно в период зрелости, наступает стабилизация, а когда дерево стареет, годичные кольца уменьшаются. При этом исследователи отметили, что по высоте ствола ширина годичных колец у одиноко стоящих деревьев уменьшается к вершине, а у тех, которые живут в лесной теснине, зарослях, годичные кольца уменьшаются к основанию. И еще Зорич узнал о важней особенности - случается удвоение годичных колец из-за гибели листьев, прибитых весенними заморозками или объединенных гусеницами... Дендрохронология оказалась важным подспорьем в поисках Зорича. III Познание подобно морю: тот, кто барахтается и плещется на поверхности, всегда больше шумит и потому привлекает к себе больше внимания, чем искатель жемчуга, без лишнего шума проникающий в поисках сокровищ до самого дна неизведанных глубин. У.Ирвинг В институте были большие, хорошо оснащенные мастерские, где трудились высочайшего класса умельцы; они постоянно совершенствовали, приспосабливали различные приборы, инструменты для лабораторий: это были рабочие и техники уникальнейших профессий и широкого профиля. Почти каждый день по чертежам и наброскам ученых из разных лабораторий они при участии специалистов создавали новые приборы. Рабочие институтских мастерских были люди не только трудолюбивые, но и мыслящие, ищущие, они порой сами приходили с предложениями в ту или иную лабораторию, предлагая усовершенствовать давно работающие приборы, машины, панели, лабораторные шкафы, посуду. О них почти без преувеличения можно было сказать, что они в состоянии и блоху подковать. Среди них - свои специалисты по электронике, механике, токари высочайшего класса. Вот к ним и пошел Зорич в попытке создать свой прибор для задуманных исследований. Когда Зорич очень коротко и не очень откровенно, не раскрывая самой сути - что же он хочет выведать у растений, - рассказал мастеровым, из каких трех основных блоков может быть составлена и сконструирована "машинерия", они задумались, а Петр Хрисанфович Чугунов даже сострил: "Значит, будем сочинять очередной гиперболоид Гарина-Зорича?" Зорич смутился, и пришлось ему откровенно говорить о своей идее. Присутствовавший при этом Сергей Алексеевич Лисицкий не удивился и даже заметил, что ему нравится сама "задумка". Зорич не зря говорил с Лисицким и Чугуновым, он видел в каждом из них несостоявшегося конструктора, которые хотя и не отваживались на необыкновенное собственное творчество, но по-настоящему помогали ученым. Каждый из них имел патенты на собственные или совместные изобретения, а вместе с группой ученых они были удостоены премии Академии наук. Оба они понимали, что идея Зорича не значится в официальных научных разработках и планах лаборатории. Зорич поспешил заверить, что труды их оплатит сам, на что Чугунов и Лисицкий обидчиво ответили: он их не понимает. Принялись обсуждать первый, самый трудный, блок прибора. Лисицкий высказал предположение - лазерный луч может проникнуть в клетку и вернуться из нее с информацией, которую можно записать на видеомагнитную ленту, а затем уже воспроизвести на телеэкране. Чугунов предложил другое - попробовать новый вариант полихроматического луча, потому что хотя ныне лазер и умеет делать все - пришивать сетчатку глаза к сосудистой оболочке, сверлить алмазы и строить туннели, измерять расстояния до далеких планет, но Чугунову кажется, что именно полихроматический луч способен "забрать" изобразительную информацию, сохраняя всю цветную гамму картинки... И потянулись дни поисков и проб. Для одних узлов друзья Зорича находили на полках своей мастерской "ненужные" детали, для других что-то приходилось покупать, но многое мастерить самим. Не раз допоздна засиживались они в мастерской втроем, то радуясь, то огорчаясь тому, как подвигалась работа. А подвигалась она не быстро. Иногда Зорич опускал руки и готов был отказаться от всей затеи, но Чугунов и Лисицкий его поддерживали: "Чем ты рискуешь? Попробуем!" Чугунов и Лисицкий приезжали на работу на удивительных, сделанных своими руками автомобилях. Зорич морозными утрами пешком преодолевал расстояние от метро до института, прибегал раньше других, успев вскипятить чайник, осмотреть приборы, наведаться в мастерскую, где его встречали всегда с улыбкой и сочувствием. В мастерской знали истинную цену многим сотрудникам института, кто по-настоящему увлечен наукой, отдается ей всей душой, а для кого институт был лишь престижным путем к благам; мастеровые безошибочно судили, кто здесь мучительно продирался к научным истинам, кто себя "нес" в науке. И вот настал день, это было много месяцев спустя после того, как Зорич, Лисицкий и Чугунов начали мастерить "гиперболоид" - название этому прибору или аппарату они не придумали, а просто называли свою работу то "гиперболоид", то "машинерия", - так вот настал день, а точнее, весенний вечер, когда опустел институт, а трое энтузиастов, оставшись в лаборатории, решили испытать свой аппарат. Три блока: носок - металлическое сопло для полихроматического луча - был подсоединен к питанию, состыкован с системой видеомагнитной записи, а последний с небольшим телеэкраном. Закончив настройку, они установили перед носком-соплом срез ствола дерева и включили прибор. Он что-то показывал, но что, толком разобрать было нельзя. Это не огорчило замечательную тройку - важно было, что блок заработал, что схема получилась. Они даже в порыве чувств обнялись, а более восторженный Лисицкий сказал: "Ура! Начало есть!" Спилы нескольких стволов деревьев, которые заготовил Зорич, они проходили лучом и получали непонятное изображение, которое, видимо, передавало внутренний цвет клетки. И тут Зорич выпалил: "Так мы же олухи, это же мертвые деревья! Только живая клетка может откликнуться на сигналы!" Он опрометью выбежал во двор института, сломал какую-то веточку и с него вернулся в мастерскую. Друзья его встретили аплодисментами, хотя еще не было известно, что это может принести успех. Они установили прутик перед лучом, который также воспроизвел не очень внятное изображение. Друзья сникли, приуныли. Зорич задумался: "А может быть, нам еще предстоит эту "машинерию" научить говорить?.. Ведь она же нуждается в регулировке, в фокусировке... Это же как объектив фотоаппарата. Не всякий может сразу настроить". По дороге из института зашли выпить пивка, и обсуждение продолжалось за столиком. Их не покидала уверенность, что они на правильном пути, что надо будет еще многое проверить, поработать в разных режимах. Предполагали, что полихроматический луч берет информацию из клетки, но не может ее передать в виде магнитной записи. А если нет ошибки здесь, то, может быть, телеэкран не соответствует "правилам игры"? "Вычитывать клетку должен какой-то другой луч, не полихроматический, а может быть, все-таки лазерный луч?" - Не следует ли обратиться к другим спецам? - сказал Чугунов. Тут Зорич, вздыхая, признался: - Нет, не следует. Зорич не хотел усиливать и без того ироническое отношение к некоторым своим замыслам: он знал, что нередко его идеи опровергались и отвергались, хотя спустя какое-то время кое-какие оказывались плодотворными, но Зоричу "плодов" никаких не приносили. Он был в таком состоянии, что скорее готов был вообще отказаться от своей идеи, чем посвятить в нее недружелюбных коллег. Лисицкий, теребя свою мефистофельскую бородку, предложил "обмозговать это дело с ребятами из института телемеханики", которые наверняка не откажут в помощи, да и мало ли сколько еще есть знающих людей, которые искренне присоединятся к интересной научной идее... Спустя несколько месяцев, действительно повстречавшись с многими интересными людьми, Зорич и его товарищи кое до чего докопались. Первый вариант "машинерии" в общих чертах был готов, но каждый из трех составных блоков имел недостатки в системе регулировки. Они создали несколько вариантов настройки, один из которых был основан на лазерном луче, другой - на тепловом и магнетическом свойствах, третий - "примитивный", с подключением датчиков на разных уровнях к стволам. Последний вариант, как ни странно, давал эффект чтения, но только некоторых клеток, без четкого изображения... Много месяцев спустя, как зародилось это содружество, был сооружен небольшой чемоданчик, в нем спокойно укладывались все три агрегата. Друзья решили попробовать "машинерию" в условиях лаборатории. Они поочередно направляли луч на растения - лимонное дерево, карликовую березку, оставшиеся в лаборатории для украшения от прежних опытов и не востребованных заказчиками. Возле растений каждый день работали коллеги Зорича. И каково же было его удивление, когда на телеэкране предстал не очень четкий, но все же узнаваемый портрет шефа лаборатории Жужгова, разговаривающего с Ширяевым. Изображение мерцало, гасло, съезжало - уходило в сторону, но вновь прояснялось. Это был не кинокадр и не фотография, а какой-то слепок момента, больше скульптурно-объемный, чем графически прорисованный, скорее похожий на наскальные рисунки древних. Зорич чувствовал себя обессиленным. Его друзья - Лисицкий и Чугунов, люди с более крепкими нервами, вели луч биолокатора по клеткам различных растений, в окружении которых стоял столик и установленный на нем прибор - "машинерия", и считывали в клетках растений все новые и новые "кадры", зафиксировавшие сотрудников лаборатории и других людей, заходивших к ним; в некоторых кадрах был и Зорич. Он отупело смотрел на чужие и свои блеклые изображения, еще не в силах поверить: кажется, что-то вышло... В тот вечер первого серьезного успеха друзья не ожидали, что Зорич вместо восторгов вдруг заговорит о необходимости искать новые варианты. Ведь главное-то не в том, чтобы в лаборатории увидеть изображения сослуживцев, хотя и это само по себе любопытно. Важно все-таки проверить, действительно ли "деревья помнят Пушкина"... Поэтому Зорич заговорил о том, что их аппарат прежде всего должен работать в так называемых полевых условиях, на автономном питании, где нельзя подключиться к электрической сети. Предстояло придумать питание "машинерии", быть может, на принципах сегнетоэлектрических кристаллов или, может быть, на кристаллах триглицинсульфата, способных генерировать ток высокого напряжения. Безудержный полет мысли и ее заземленность - все это сочеталось в натуре Зорича, за этим было удивительное соединение мечты и знаний, опыта, трудолюбия. IV Ученые те же фантазеры и художники: они не вольны над своими идеями; они могут хорошо работать только над тем, к чему лежит их мысль, к чему влечет их чувство. В них идеи сменяются; появляются самые невозможные, часто сумасбродные; они роятся, кружатся, сливаются, переливаются. И среди таких идей живут, и для таких идей они работают. В.Вернадский Умение Зорича проникать в различные стороны жизни растений, и не только на основе знаний, но все нового накопления фактов, данных других исследований, опыта, соединенных с чутьем и проницательностью истинного ученого, порой приводили его к выводам неожиданным, для коллег казавшимся скороспелыми, в лучшем случае преждевременными, и коллеги острили по поводу того, что Зорич торопится, забегает вперед. Но что он мог поделать, если ему многое становилось понятным уже в начале опытов, по первым фактам, данным, деталям. Это происходило, видимо, оттого, что он каждый раз неистово проникался задачей и всеми своими помыслами, чувствами уходил в опыт; ему даже казалось, что и без длительных наблюдений можно понять, как будет опыт протекать далее. Несколько раз высказанные подобные предложения Ширяев встретил смехом, рассказал какие-то анекдоты, но было видно, что подобные качества Зорича раздражали коллег. Люди порой завидовали тому, что для него, кроме работы, не существовало жизни. В дни мучительных поисков - каким может быть аппарат, каким он должен быть, чтобы узнать, помнят ли деревья Пушкина, - Зоричу приходилось туго на основной работе, дававшей "хлеб насущный". Там тоже не ладились опыты по внекорневой подкормке растений новым препаратом; тема важная, заказная... а растения реагировали "неадекватно". Сколько Зорич ни бился, он не мог найти причину, что же происходит, почему задача, казавшаяся ему такой простой и легкой, не решается. Советоваться с коллегами, с шефом Зоричу не хотелось, тем более что недели три на пятиминутках у профессора Жужгова Зорича прорабатывали, цеплялись к невнятности его объяснений, туманности рассуждений. Зоричу была неприятна не сама процедура выговаривания, а пренебрежение к нему Ширяева, руководителя, в чьем подчинении находился Зорич. - Вы фантаст, Зорич, из-за вас страдает главное дело, которым занимается лаборатория. Пусть вами займется дирекция. Зорич никогда не оправдывался. Промолчал он и сейчас. Очень некстати была эта проработка. Спустя несколько недель, когда результаты опытов с внекорневой подкормкой не получились и у других МНС - младших научных сотрудников (не сходились данные-предположения разработчиков об эффекте усиления внекорневой подкормки), - в этот момент взбунтовавшаяся Валери-Ка (так переиначили имя научной сотрудницы Калерии Валерьевны) высказала догадку, что, наверное, плохой материал - удобрения. И тут же решили сделать их анализ. Оказалось, что удобрения имели существенные отклонения от нормы, и в этом не были виноваты ни МНС, ни растения, а только институтские снабженцы. Зорич, измученный месяцами работы над "машинерией", нелепостями лабораторных неурядиц, придирками Ширяева, сел и написал заявление об отпуске или увольнении, вложил его в конверт и оставил у шефа на столе. В тот день, когда Зорич исчез из института, шефу принесли документ - государственное свидетельство о том, что профессор Жужгов и его коллега С.И.Зорич нашли новый, эффективный метод исследования механизма растений, помогающий растениям заблаговременно распознавать своих врагов - возбудителей различных болезней и интенсивно вырабатывать противоядия... Это был один из немногих случаев, когда одна из идей Зорича была не просто "подхвачена", но и он, С.И.Зорич, был включен в подобный коллективный документ и его заслуги в науке были признаны. Но самого Зорича это уже не интересовало. Аспирант, прикомандированный к лаборатории, обнаружил в толстенных журналах опытов записи, которые вел в свои дежурства Зорич, систематически обращая внимание и на ту сторону исследований, которая не была главной в данном опыте. На одной из еженедельных пятиминуток Зорич как-то невнятно, стесняясь, рассказал о своих наблюдениях, но эффекта это не произвело - его не поняли, и его наблюдение кануло бы в институтских архивах, если бы не приход аспиранта. Этот дотошный аспирант, просматривая старые записи в журналах, обратил внимание на четко изложенные там сведения о самозащите растений от болезней. Факты эти заинтересовали профессора Жужгова. Таким образом, профессор Жужгов оказался причастным к проблеме, открытой и в основном доказанной Зоричем. И тут же было поручено аспиранту, естественно, под руководством шефа все еще раз перепроверить; под новые факты Жужгов "подвел научную основу-фундамент". Так появилась коллективная заявка на открытие в лаборатории Жужгова. Но повторим: все это уже не интересовало Зорича. Зорича не стало в лаборатории. Он, подав заявление, исчез. Отсутствие его не могло не сказаться на работе лаборатории. Профессор Жужгов сердился, не хватало именно тех "нелепых", новых, свежих мыслей, которые давал Зорич... V Искание истины совершается не с веселием, а с волнением и беспокойством; но все-таки надо искать ее потому, что, не найдя истины и не полюбив ее, ты погибнешь. Б.Паскаль Зорич тайно договорился с Лисицким и Чугуновым, что он заберет "машинерию" и для начала съездит в Болдино или в Михайловское. Лучше в Михайловское. Добравшись до Михайловского, Зорич устроился жить на турбазе и тотчас отправился в заветные места, но без "машинерии". Ее он решил сдать в камеру хранения, чтобы не вызывать к себе излишнего интереса. Вскоре он присоединился к одной из многочисленных групп экскурсантов и вместе с ними обошел все помещения, где жил, бывал Пушкин. Уже в который раз вглядывался он в лицо Великого Поэта, запечатленное Тропининым и Вивьеном, Кипренским и Уткиным, Райтом, Соколовым и Брюлловым, с интересом рассматривал набросок, сделанный Гоголем, и картину Чернецова. Зоричу были известны почти все прижизненные портреты Пушкина. Они-то и должны были помочь узнать дорогой облик среди других, запечатленных деревьями. Он и с собою привез небольшого формата цветные фотокопии этих портретов, но оказалось, что здесь, в доме Пушкина, портреты и рисунки смотрелись с иным, особо благоговейным настроением. Это настроение усиливалось негромким, приятным голосом девушки-экскурсовода, которая не просто объясняла, а как бы размышляла вслух о том, что она хорошо узнала, призывала думать, воображать. И речь ее, перемежающаяся в меру короткими цитатами из Пушкина - его стихов, его писем, его прозы, - действительно помогала оживить в воображении облик Великого Поэта. После экскурсии по дому Зорич вернулся на турбазу, перекусил и, захватив свою "машинерию", снова отправился в заповедные места. Теперь ему предстояло познакомиться с тем главным, чем он жил последнее время, - увидеть деревья, естественно, не молодые, а те, которые могли запомнить Пушкина. Он прошел аллеей, названной потомками аллеей Анны Керн. Зорич уселся в стороне от аллеи, под кустом, и долго вглядывался в деревья, выбирая те, с которыми предстояло работать. Понимая, на какую глубину десятилетий - сто шестьдесят лет! - ушла в толщу стволов информация о Пушкине, догадываясь, что изображения поэта закрыты более поздними наслоениями картин иных лет, иных событий, Зорич составил себе приблизительную хронологию, ведя отсчет событиям от дней нынешних к дням минувшим. Сначала ему придется пройти эти более поздние слои, потом он доберется до желаемого времени. Основными этапами Зорич взял отечественную историю, ее вехи: массовое стечение народа на Пушкинских праздниках в последние годы и, видимо, группы людей, посещающих заповедник в любое время года. Затем послевоенное запустение, следы оккупации этих мест гитлеровцами... Кстати, он понимал, что беспощадное время могло оставить варварские отметины - осколки и пули, которые тоже уже заросли... Затем времена послереволюционные, революция, предреволюционные... первые Пушкинские праздники, устроенные почитателями великого национального гения... Еще Зоричу предстояло определить, на какую высоту подросли, поднялись те части деревьев, которые сто шестьдесят лет назад могли запечатлеть Великого Поэта. Желанное изображение нужно искать не на уровне роста человека, а выше, и для этого понадобится лесенка-стремянка. А как с нею появиться здесь, в заповедном парке, не вызывая недоуменных вопросов?.. И здесь Зоричу пришлось пойти на хитрость: прихватив с собой фотоаппарат, он решил представляться всем как фотолюбитель, который хочет снять здешние места с возможно более высоких точек. Когда поубавилось посетителей на аллее, он, найдя укромный уголок, раскрыл свой чемоданчик и опробовал "машинерию". Первый сеанс длился недолго. Неизвестно откуда появилась большая группа людей, ведомая все той же милой девушкой-экскурсоводом, и Зоричу пришлось торопливо закрыть свой чемоданчик. И он решил сегодня, когда день был уже на исходе, удалиться из парка. Но следующим утром он раздобыл на турбазе подходящую лесенку-стремянку и с утра пораньше отправился прямиком в желанную аллею. Солнце прекрасно освещало деревья. Зорич быстро ощутил дыхание этих деревьев, каждое из них воспринимал как отдельного человека, с разными обликами, характерами, нравами; одни, несмотря на возраст, казались веселыми балагурами, шелестящими листвой и в безветрие, другие - ожиревшими лентяями. Он с улыбкой подумал: у каких же из этих деревьев выспрашивать, выведывать то, ради чего он оказался здесь? Лесенка лежала в кустах, а он с чемоданчиком все ходил возле деревьев и присматривался к ним, долго не решаясь выбрать одно из них для первой беседы. Наконец наметил одно из деревьев. Оно стояло с достоинством, что-то благородное было в его облике. И Зорич, достав лесенку, пристроил ее не со стороны аллеи, а чуть сбоку, с той стороны, с которой ствол смотрел на идущих. Он основательно укрепил лесенку, взобрался на нее, раскрыл чемоданчик и довольно быстро выстроил "машинерию". И только направил луч на ствол как услышал хриплый удивленный голос снизу: "Послушайте... молодой человек, что вы здесь лазите?.. Клад ищете? Я за вами давно наблюдаю..." Зорич пустился объяснять, что он фотолюбитель и снимает для альбома парк с большой высоты... Старик, наблюдавший за ним, ретировался. Но не успел Зорич настроить луч на ствол дерева, как писклявый мальчишеский голос спросил: "Дяденька, а вы чего на дереве делаете? Вы, наверное, ботаник?" Многоцветный луч уперся в ствол дерева, и Зорич мягко повел его поперек ствола, то и дело подстраивая силу и напряженность луча, скорость записи на видеомагнитную пленку, проверяя четкость изображения на телеэкране... Здесь терялось ощущение времени не только вычитываемого в порах дерева, но и обычное, рабочее время. Зорич не мог бы потом объяснить, как долго длился этот контакт. Для него уже не существовало поверхности ствола дерева - губчатая кора, с севера поросшая мхом, глянцевые и шершаво-замшелые листья, которые приходилось отодвигать, когда они вставали на пути луча. Зоричу удалось вчитаться в одну хорошо просматриваемую клетку; он затаил дыхание, не веря в то, что видел на экране: стенки клетки давали одно и то же изображение в трех проекциях, одного и того же лица. Это был крестьянский ребенок, стриженный под скобку; похоже, он в свое время стоял у этого дерева и что-то разглядывал или просто смотрел в эту сторону. Мальчик был зафиксирован стенками клетки как бы тремя "аппаратами"! Такого Зорич даже не мог предположить! В соседней клетке все тоже повторилось, только едва сдвинутым в сторону... Через сотни клеток изображение ушло из кадра, открывая пейзаж, который собою заслоняло... Беспорядочные поиски Зорича давали различные изображения, и вдруг одна из клеток показала вроде бы пожар: четко просматривались дымы и вспыхивавшие по временам языки пламени. Зорич настолько увлекся попыткой разгадать это явление, что стал ряд за рядом проходить соседние клетки и был поражен, когда увидел нечто похожее на цыганский табор, стоявший вдали, на полянке, освещенный, видимо, вечерним солнцем... Как бы издалека зазвучала песня, цыганская песня, поначалу заунывная, а потом все более удалая, быстрая. Может быть, и не такими были цыганские песни в пушкинские времена, но в душе Зорича слились строки поэта о цыганах и ныне знакомые цыганские напевы, и это изображение, возникавшее в клетках старого дерева. Великий Поэт был радостным, веселым человеком. Не только мыслителем и психологом - он мог упиваться вольницей цыганской радости... Позже, когда Зорич отыщет среди других изображений в клетках этих деревьев действительно изображение пожара, то в его восприятии этот пожар озвучится трагической музыкой Мусоргского, навеянной композитору пушкинским "Борисом Годуновым". - Что вы тут делаете? - донеслось до Зорича снизу. Возле стремянки стояла экскурсовод Мария Ивановна; женщина не могла понять, зачем неизвестный человек, пристроившись на одной из толстых веток, а на другой закрепив непонятный чемоданчик, поправляет какие-то колесики, во что-то вглядывается. Закрыв чемоданчик и спускаясь с дерева, Зорич невнятно говорил о том, что ему трудно объяснить, кто он. Женщина отступила на безопасное расстояние от Зорича, не спуская взгляда с чемоданчика. В свой очередь, и Зорич разглядывал милую молодую женщину, экскурсовода, он ее узнал - своеобразное, красивое, почти иконописное лицо; во время экскурсии в помещении заповедного пушкинского дома ее лицо было одухотворенным, даже отрешенным, сейчас - взволнованным. Еще при первой встрече Зорич проникся к ней симпатией, доверием, и был миг, когда Зоричу хотелось все откровенно объяснить этой женщине и даже попросить у нее помощи, но как знать, какую реакцию вызовет его несуразное откровение у нее и других пушкинистов. Молчание Зорича Мария Ивановна истолковала по-своему, тем более что он сложил и стремянку-лесенку, явно собираясь уйти, так и не дав объяснения причины своего столь необычного появления в заповедном парке. - Может быть, нам вызвать милицию, и вы им объясните, в чем дело? - строго спросила Мария Ивановна. Зорич улыбнулся. - Что же я такое натворил?.. Мария Ивановна встала на тропинке, перекрыв собой отступление Зоричу. - А как ваше имя-отчество? - шутливо спросил он. - Мария Ивановна. Я местный экскурсовод. - А я биолог и изучаю жизнь растений разных возрастов. - Вы должны были прийти к нам в дирекцию, предъявить командировочное удостоверение, и все было бы... по правилам... - Я, понимаете ли, пробую один аппарат собственной конструкции... - Зорич показал на свой чемоданчик. Позже, когда они довольно обстоятельно поговорили о том, чем Зорич занимается у себя в лаборатории, как вообще ему там живется, Мария Ивановна рассказала о себе, и он поведал ей о своих "растениеведческих" коллегах, признался, что даже не знает, в отпуске он или уволен из лаборатории. Расспрашивая Машу о жизни Великого Поэта в Михайловском, Зорич то и дело допытывался, не известно ли ей или кому-нибудь другому, возле каких деревьев мог ходить Пушкин, под какими отдыхать. Он доверился Маше, что его занимает мысль, высказанная академиком Лихачевым о том, что в Михайловском деревья помнят Пушкина. Зорич уверял, что у деревьев есть действительно механизм памяти. Вечером, когда рабочий день закончился, когда экскурсанты разъехались по кемпингам, турбазам или отправились в свои города, Маша пригласила Зорича в свою небольшую, всю уставленную книгами комнату, приготовила чай и начала рассказывать о Пушкине. Она говорила без пафоса, но с каким-то присущим ей одной вдохновением, без механического, каждодневного повторения одного и того же для новых групп экскурсантов. Маша делилась сокровенными размышлениями и впечатлениями, которые накопились за годы жизни в Михайловском. Она рассказывала Зоричу об обстановке комнат пушкинского дома, о вещах поэта, его рукописях, она о каждой из них говорила так, что и для Зорича все становилось одухотворенным, беспредельно понятным, он чувствовал себя причастным - свидетелем и участником. VI Человек должен верить, что непонятное можно понять, иначе он не стал бы размышлять о нем. В.Гёте Это был необычный вечер для обоих - Зорич не просто узнавал что-то новое, он по-другому воспринимал то, что, казалось, знал хорошо и прежде. И Маша как бы заново соединяла все известное о поэте в одно целое. Не только для Зорича, но и для себя она теперь вновь открывала жизнь поэта. Она процитировала Зоричу известные строки о том, как однажды сюда в июне 1825 года нагрянули гости, друзья Пушкина. Позже они об этом напишут, что встретили Пушкина в лесу: "...он был в красной рубахе, без фуражки, с тяжелой железной палкой в руке. Он нас сейчас же узнал, а Зенович, неповоротливая и неловкая фигура, от радости стал бросать свою шапку, крича: "Виват, Пушкин!" Маша припомнила еще одно описание, которое также могло пригодиться Зоричу в его исканиях. Она предупреждала, что поэт может выглядеть совсем не так, как на популярных портретах. Маша прочла воспоминания одного из давнишних жителей этих мест - Лапина. Он увидел Пушкина на местной Святогорской ярмарке, описал его костюм, сцену, происшедшую на этой ярмарке. Пушкин сделал какое-то замечание толкнувшему его полицейскому чину, тот вознегодовал, полагая по его костюму, что это какой-нибудь цыган. Полицейский вызвал караул, и Пушкина повели в кордегардию. Из-за страха Лапин не пошел вслед за задержанным поэтом, хотя ему очень того хотелось. Пушкин был небрит, нестрижен и в этаком странном виде... Что случилось? А может быть, это был и не Пушкин, а действительно какой нибудь цыган?.. Несмотря на позднее время, а вечер был летний, июньский - самый разгар белых ночей и в этом краю, что не так уж далеко от невских берегов, - Маша повела Зорича к месту, где росла прежде знаменитая старинная сосна. В 1944 году по этим местам проходила линия фронта, прямо по берегу реки Сороти. На сосне гитлеровцы оборудовали наблюдательную вышку. Вокруг они спилили сорок тысяч сосен для устройства блиндажей и окопов. И эта знаменитая древняя сосна могла погибнуть. После освобождения на ней обнаружили следы пилы, но дерево было таким могучим, что гитлеровцы отступились от него. После войны сосну долго лечили, убрали вокруг нее чудовищные следы войны. Это помог сделать местный лесник Николай Дмитриевич Шендель и его товарищи: Василий Кондратьев, Иван Васильев, Иван Петров. Они очистили искалеченные корни дерева, заделали щели, подкормили сосну специальными удобрениями, обнесли ее ограждениями. Поныне здравствует древняя сосна, герой-дерево! За первые же дни Зорич сумел снять несколько кассет записей изображений более поздних слоев, колец деревьев, но снимка Пушкина получить ему не удавалось. Он понимал, что предстоит кропотливая работа с каждым деревом, чтобы найти не только в глубине те кольца, где могло быть зафиксировано изображение Великого Поэта, но прежде всего определить высоту, которая 160 лет назад, во времена поэта, была ему вровень. Зорич чертил графики, вел измерения, в некоторые дни вообще не появлялся в парке, пытаясь с помощью уже накопившихся записей-фиксаций вывести, определить систему, которая позволяла бы измерять скорость роста деревьев на определенную высоту, роста стволов за минувший век. Но однажды в парке его ждала неожиданность. Забравшись по лесенке невысоко, он обследовал ствол одного из крайних в аллее Керн деревьев. И вдруг услышал: "Стасик! Что ты здесь делаешь?" Голос был ему хорошо знаком. В аллее стояла изумленная Валери-Ка, сотрудница института. Он испугался, хотя тотчас вспомнил, что институтские коллеги, видимо, приехали на экскурсию в Михайловское, она планировалась давно, и сроки ее не раз переносились... Деваться было некуда. Зорич спустился с дерева, стараясь спрятать за спину чемоданчик, и никак не находил подходящего объяснения. Но с Валери-Кой ему невозможно хитрить, изворачиваться: Валери-Ка догадливый и проницательный человек, всегда отличалась тактом и искренним дружелюбием. Видя его смущение, она стала успокаивать его, коллеги не узнают о его пребывании в Михайловском... Это было важное предупреждение: встречи с коллегами Зоричу не сулили радости... Попросив ее до времени молчать, он признался в своем намерении получить портрет Пушкина из клеток деревьев. Она была восторженным человеком, а сейчас онемела, понимая невероятность замысла товарища, Зорич стал расспрашивать об институтских делах. Валери-Ка оживилась, рассказала, как восприняли его уход из лаборатории: шеф хотя и ругался, но подписал приказ об отпуске, а не об увольнении, но ведь срок-то отпуска истекает. Зорича могут уволить. Потом вспомнила о патентном свидетельстве, которое прибыло на его имя и на имя профессора Жужгова. Открытием в биологической защите растений от болезней заинтересовались практики, о чем недавно писала институтская газета. Зорич расспрашивать об этом не стал, он был увлечен другим. Они вместе придумали, что Зорич напишет заявление с просьбой предоставить ему отпуск за свой счет, так как занят опытами, связанными с жизнью растений; в опыты не хотел бы преждевременно посвящать других. - На какие средства ты существуешь? - осторожно спросила Валери-Ка. Зорич молчал. - Слушай, Стасик, давай я пришлю тебе денег? Словно бы очнувшись от забытья, он с благодарностью пообещал дать телеграмму, если окажется в полном безденежье. VII Общепринятое мнение, будто наука а поэзия - две противоположности, большое заблуждение... неправда, что истины науки лишены поэзии... Люди, посвятившие себя ученым изысканиям, постоянно нам доказывают, что они не только так же, как другие люди, но даже гораздо живее их воспринимают поэзию изучаемых ими предметов. Г.Спенсер Солнце садилось, экскурсанты покидали заповедник, Зорич прекращал свои работы. Затем он шел в комнату к Маше, и она в беседах открывала ему все новые и новые страницы жизни Великого Поэта в Михайловском. Маша обратила внимание Зорича на то, что впервые Пушкин побывал здесь в 1817 году, по окончании лицея, а затем и в следующем году. Следовательно, Зорич может встретить в годичных кольцах и юный облик поэта. Это будет большая удача, так как очень мало портретов той поры сохранилось. Следует помнить и то, что последний раз Пушкин приезжал в Михайловское в 1836 году, когда привез прах матеря, чтобы захоронить в Святогорском монастыре... Еще Зорич узнал, что не только Болдинская осень была плодотворной порой поэта, но и здесь, в Михайловском, он задумал и написал более ста произведений, и среди них такие выдающиеся, как главы из "Бориса Годунова", "Евгения Онегина" и многое другое. Маша наизусть знала странички, даже расположение строк в произведениях поэта и много вечеров кряду просвещала Зорича. Здесь она передала ему и много таких сведений, которые знали лишь истинные ученые-пушкиноведы. Зорич прочел и книгу главного хранителя Михайловского, который уже много десятилетий по крупицам собирал материал, исследуя и систематизируя его, сопоставляя и выстраивая в четкую, жизненно правдивую хронику пребывания Великого Поэта в Михайловском. В этой книге Зорич прочел: "В первые дни ссылки деревня показалась Пушкину тюрьмой. Бешенству его не было предела. Все его раздражало. Он хандрил, скандалил, бывал во хмелю. С утра приказывал седлать и уезжал в никуда. Стремительно несущегося всадника можно было встретить очень далеко от Михайловского... (Здесь Зорич подумал, что нужно будет поинтересоваться, не сохранилось ли где-нибудь в округе древних деревьев, которые укажут, где именно бывал поэт.) И конь и седок возвращались домой уставшими. Он исколесил всю округу - деревни и села Новоржева, Опочки, Острова, Пскова, Порхова, а однажды чуть было не очутился под Новгородом. Постепенно поэт стал чувствовать себя в деревне как у бога за пазухой. Что же произошло? Его спасла работа. Он полюбил природу этих мест. Он нашел верных друзей в Тригорском... Но не только это. Он пришел к простым людям, и они пришли к нему... Есть в литографии Ильи Иванова деталь. Все думают, что это просто группа крестьян, изображенная для оживления пейзажа. Ан вряд ли! А что это за старик с клюкой, идущий мимо усадьбы? Это, конечно же, старик Еремей. А кто эти семеро, возвращающиеся с граблями с сенокоса? Это и есть дворовые: Прасковья - племянница Ульяны, Настасья Михайловна, Дмитрий Васильев и другие. А что это за маленькая девочка, идущая рядом со взрослыми? Да это, конечно, дочка Андреевой Дарьи - малолеток с косичками". Зорич не был экзальтированным человеком, но даже он шумно вздохнул, когда прочел об этом. Ведь это именно те сведения, которые помогут ему не проглядеть, не пропустить важные черты в окружении, в бытии Великого Поэта. Здесь он узнал и то, когда какие деревья были посажены в Михайловском. Хорошо сохранились аллеи липовая и еловая, некоторым деревьям, посаженным еще при основании парка, более двухсот лет, хотя таких экземпляров совсем немного. Зорич почувствовал, что он может со временем оказать помощь и хранителям заповедных мест, ибо он уже освоился с "машинерией" и понял, как можно ее лучом проходить годичные кольца: или постепенно, в их хронологической последовательности, или сразу проникать в глубины, минуя десятилетия. Обычно луч, минуя годичное кольцо, как бы упирается и преодолевает новую препону, образуя при этом сигнал. Нужно успевать считать эти сигналы и по ним определять количество лет. Для дальнейших исследований можно сделать еще и счетчик годичных колец и сразу же проникать в нужный год, получая на счетчике дату. Когда-нибудь такой аппарат поможет работникам лесного хозяйства абсолютно точно, до единого года определять возраст растений, особенно деревьев, идущих в промышленную разработку, и это, видимо, даст немалый экономический эффект. "Машинерия" позволит вычитать и зафиксировать на видеомагнитную пленку множество подробностей из жизни Великого Поэта в Михайловском. Зорич намеревался предложить своему другу, кинодраматургу Аничкову, сделать документальный фильм о том, что расскажут о столетиях деревья. Кадры с видеомагнитной записи легко перенести на обычную пленку... Маше очень хотелось посмотреть, как этот "мудрый" прибор все выведывает у деревьев. Зорич не мог ей отказать, и они условились, что завтра Маша выберет время между экскурсиями и придет к тому дереву, которое они наметили вместе. День выдался солнечным и тихим. Зорич все подготовил к очередному сеансу и ждал Машу. Она показала отметку, у которой предстояло вычитывать содержание годичных колец. Зорич был удивлен. Это был уровень, который фиксировал современную жизнь, недавние годы. Маша призналась, что это для нее важно. Почему? Он сейчас поймет. Она попросила углубить луч всего на несколько годичных колец. Зорич удивился, но стал послушно выполнять ее просьбу. И когда возникло изображение на телеэкране, Зорич ахнул: "Так это же вы, Маша!" Она благодарно сжала его руку и стала объяснять, что ей хотелось убедиться, не шутит ли Зорич с нею, не обманывает ли ее, не фантазирует ли напрасно. В тех же годичных кольцах Маша увидела своих коллег по заповеднику и самого главного хранителя, а про себя отметила, что "дерево ее сфотографировало еще совсем молодой - было это лет десять тому назад". Затем она попросила Зорича внедриться в пушкинское время. Для этого пришлось приставить лесенку к стволу и взобраться на нижнюю толстую ветвь. Маша поудобнее устроилась, обхватив ствол, Зорич раскрыл чемоданчик и, закрепив его на ветке, стал настраивать "машинерию", предварительно пояснив, что на этом дереве ярче, чем на других, видна война. Маша сказала: "Не надо, это ужасно. Я насмотрелась и кинохроники и фотографий". Маша с напряжением наблюдала за телеэкраном и, увидев, как нелегко приходится Зоричу, решила ему помочь. Она, вытянув руку, поддерживала чемоданчик, другой рукой держась за ствол. Увлеченный настройкой, Зорич не заметил, что чемоданчик непрочно держится и что Маша дрожащей рукой слабо поддерживает "машинерию". Сейчас они оба были поглощены зрелищем на телеэкране. Аллея оживала, это была та аллея, которая навеки стала аллеей Анны Керн... Они увидели на экране сначала картинку, запечатленную одной клеткой дерева, затем Зорич медленно повел луч вдоль годичного кольца, и возникали почти кинокадры идущих рядом Анны Керн и поэта. И Маша тихо произнесла фразу из письма Пушкина к той, кому были посвящены вдохновенные строчки: "Я помню чудное мгновенье". Маша читала письмо по памяти, вслух, что еще более усиливало впечатление от сменяющихся кадриков на телеэкране: "Пишу вам, мрачно напившись... - Так в самом начале пишет Пушкин одно из своих писем Анне Керн. - Все Тригорское поет "Не мила мне прелесть ночи", и у меня от этого сердце ноет... Каждую ночь гуляю по саду и повторяю себе: она была здесь - камень, о который она споткнулась, лежит у меня на столе, подле ветки увядшего гелиотропа, я пишу много стихов, - все это, если хотите, очень похоже на любовь, но клянусь вам, что это совсем не то. Будь влюблен, в воскресенье со мною сделались бы судороги от бешенства и ревности, между тем мне было только досадно..." И тут в новых клетках-кадрах Пушкин стал приближаться к ним. Он явно шел к дереву. Было явственно видно его лицо - и счастливое и взволнованное... Маша вдруг ойкнула и, теряя сознание, качнулась, выпустила из рук чемоданчик. Зорич, подхватив ее, едва удержал, а чемоданчик, кувыркаясь по лестнице, полетел вниз, шлепнулся о землю... Хрупкая "машинерия" не только разладилась, она поломалась. И казалось, что печаль Маши не сравнима с печалью Зорича, который ее утешал, уверяя, что удастся все наладить, удастся поправить. Несколько последующих дней, когда Зорич разбирал "машинерию", исследуя размеры бедствия, присутствующая при этом Маша с горечью говорила о том, что многое может остаться неузнанным, ведь Зорич мог увидеть здесь и Антона Антоновича Дельвига, давнего друга Пушкина, который навещал его в Михайловском, и ведь они наверняка гуляли по этим аллеям. Волшебный аппарат Зорича мог проверить, был ли здесь Дельвиг, хмурый человек в очках с маленькими стеклами... Зорич еще надеялся, что ему быстро удастся привести в порядок "машинерию", вот только бы достать паяльник и несколько лабораторных измерительных приборов, чтобы проверить состояние панели, ламп накаливания, прогрева... Маша обещала организовать поездку с очередным автобусом экскурсантов в Псков, где, возможно, Зоричу удастся позаимствовать все необходимое в местном институте. "Там, кажется, даже есть и радиозавод", на худой конец, в каком-либо приличном телеателье что-то подходящее найдется... Но в ожидании этой оказии Зорич решил привести в порядок свои обрывочные записи, которые он иногда делал по ночам. Маша тем временем строила планы, она говорила о том, что Зоричу нужно, кроме Михайловского, побывать и в Болдине, а еще непременно съездить и в Ясную Поляну и там попробовать в имении, где также сохранились старые деревья, открыть новые, неведомые нам черты облика Льва Николаевича Толстого. Ведь чуть больше семидесяти лет отделяет нас от того времени, когда Толстой жил в яснополянских местах, большей частью безвыездно в течение многих десятилетий, и деревья могли стать летописцами... А еще Маша говорила о том, что отныне ей будет трудно жить в Михайловском, бывать в парке, беседовать здесь с экскурсантами - ей все время будет казаться, что сквозь деревья на нее смотрят глаза Пушкина и его близких. И еще смущало одно признание Маши: - Нам с вами, Стасик, уже давно за тридцать, но вы оказались по-настоящему счастливым человеком, у вас наступил звездный час, а у меня его нет и быть не может... Я только истолкователь чужого жития, чужих мыслей и чувств... И, простите, скажу самое сокровенное: я была счастлива с вами... Но я сама неосторожно разрушила счастливые часы... Стасику приходилось ее утешать: - Много, очень много в моей жизни было "поломок"... В школьные годы он увлеченно занимался на станции юных техников при Дворце пионеров. Он почти без экзаменов был принят на биофак, а затем очутился в лаборатории "контакт с растениями" как "одаренный человек, получивший диплом с отличием". Но это ничего не значило; и первый год, и второй год ему поручали лишь составлять питательные растворы, мыть лабораторную посуду и в редких случаях подменять других мэнээс, а порой даже старших научных... Над ним часто подшучивали, но только одна Валери-Ка понимала его... В лаборатории он превратился в ходячее справочное бюро. Со временем, когда возникали затруднения в каком-либо опыте, он смущенно предлагал выход, который оказывался кстати, оказывался подходящим, и это считалось уже в порядке вещей. Иногда его хвалили, но чаще давали новую и новую работу. И только однажды Александр Александрович Дупленский, второй старший научный сотрудник лаборатории, попросил у шефа закрепить Зорича за ним. Ширяев давно уже считал Стасика "своим" и сумел это отстоять, пообещав выделить Стасику самостоятельный участок работы и "дать диссертацию"... - А теперь "машинерия" поломалась и ты вернешься в свою лабораторию, - с грустью сказала Маша. - Именно сегодня благодаря поломке этой "машинерии" у меня родилась новая идея, - пытался утешить Зорич. - Проверяя луч локатора, случайно поднес к нему руку, и локатор показал, где у меня была повреждена фаланга пальца. Локатор сработал и как рентген и передал сигнал, который я только что сумел расшифровать. Думаю, что возможно создать аппарат, который будет обследовать и считывать клетки органов у животных, человека и, может быть, третий аналог аппарата сможет врачевать людей без лекарств и скальпеля. Это будет особая работа новых лучей! Маша удивленно покачала головой. А Стасик, говоря с Машей, зажигался все новыми и новыми проектами. - Раньше изобретатели все делали своими руками, - говорил он. - В изобретательстве соединены разные науки и разные профессии. Если в начале нашего века было чуть больше десятка разных наук, к концу века, говорят, их будет более пятисот. И у каждой науки свои орудия, инструменты, приборы, методики. Их десятки тысяч. И тот, кто вдруг придумает, как самым неожиданным образом соединить эти приборы и аппараты, предназначенные для определенной области, и заставит их работать в новой, сделает крайне полезное дело, но это не значит, что он гений... Маша слушала его, и ей вдруг стало обидно, что во всех его словах нет ничего о ней, о Маше. Она понимала и боялась, что это их последний разговор и они больше никогда не увидятся. Она хотела спросить об этом. Но Стасик будто догадался. - Мне кажется, вы, Маша, тот человек, который меня понимает. Я завтра поеду не в Псков, а в свой город, в лабораторию, без нее "машинерию" я не отремонтирую, а только испорчу. Я счастлив, что провел отпуск с вами... Хотите ли вы приехать ко мне... в гости? Маша, смутившись, молча кивнула. -------------------------------------------------------------------- "Книжная полка", http://www.rusf.ru/books/: 27.05.2002 13:35
[X]