Есть милая поговорка: на чужбине и звезды из олова. Не
правда ли? Хороша природа за морем, да она не наша и кажется
нам бездушной, искусственной. Нужно упорно вглядываться, чтобы
ее почувствовать и полюбить; а, спервоначала, оранжерейным
чем-то веет от чуждых деревьев, и птицы все на пружинках, и
заря вечерняя не лучше сухонькой акварели. С такими чувствами
въезжал я в провинциальный английский городок, в котором, как
великая душа в малом теле, живет гордой жизнью древний
университет. Готическая красота его многочисленных зданий
(именуемых колледжами) стройно тянется ввысь; горят червонные
циферблаты на стремительных башнях; в проемах вековых ворот,
украшенных лепными гербами, солнечно зеленеют прямоугольники
газона; а против этих самых ворот пестреют выставки современных
магазинов, кощунственные, как цветным карандашом набросанные
рожицы на полях вдохновенной книги.
Взад и вперед по узким улицам шмыгают, перезваниваясь,
обрызганные грязью велосипеды, кудахтают мотоциклы и, куда ни
взглянешь, везде кишат цари города Кэмбриджа-- студенты:
мелькают галстухи наподобие полосатых шлагбаумов, мелькают
необычайно мятые, излучистые штаны, всех оттенков серого,
начиная с белесого, облачного и кончая темно-сизым, диким,--
штаны, подходящие на диво под цвет окружающих стен.
По утрам молодцы эти, схватив в охапку тетрадь и форменный
плащ, спешат на лекции, гуськом пробираются в залы, сонно
слушают, как с кафедры мямлит мудрая мумия, и, очнувшись,
выражают одобренье свое переливчатым топаньем, когда в тусклом
потоке научной речи рыбкой плеснется красное словцо. После
завтрака, напялив лиловые, зеленые, синие куртки, улетают они,
что вороны в павлиньих перьях, на бархатные лужайки, где до
вечера будут щелкать мячи, или на реку, протекающую с
венецианской томностью мимо серых, бурых стен и чугунных
решеток,-- и тогда Кэмбридж на время пустеет: дюжий городовой
зевает, прислонясь к фонарю, две старушонки в смешных черных
шляпах гагакают на перекрестке, мохнатый пес дремлет в ромбе
солнечного света... К пяти часам все оживает снова, народ валом
валит в кондитерские, где на каждом столике, как куча
мухоморов, лоснятся ядовито-яркие пирожные.
Сижу я, бывало, в уголке, смотрю по сторонам на все эти
гладкие лица, очень милые, что и говорить,-- но всегда как-то
напоминающие объявления о мыле для бритья, и вдруг становится
так скучно, так нудно, что хоть гикни и окна перебей...
Между ними и нами, русскими,-- некая стена стеклянная; у
них свой мир, круглый и твердый, похожий на тщательно
расцвеченный глобус. В их душе нет того вдохновенного вихря,
биения, сияния, плясового неистовства, той злобы и нежности,
которые заводят нас. Бог знает, в какие небеса и бездны; у нас
бывают минуты, когда облака на плечо, море по колено,-- гуляй,
душа! Для англичанина это непонятно, ново, пожалуй заманчиво.
Если, напившись, он и буянит, то буянство его шаблонно и
благодушно, и, глядя на него, только улыбаются блюстители
порядка, зная, что известной черты он не переступит. А с другой
стороны, никогда самый разъимчивый хмель не заставит его
расчувствоваться, оголить грудь, хлопнуть шапку оземь... Во
всякое время -- откровенности коробят его. Говоришь, бывало, с
товарищем о том, о сем, о скачках и стачках, да и сболтнешь по
простоте душевной, что вот, кажется, всю кровь отдал бы, чтобы
снова увидеть какое-нибудь болотце под Петербургом,-- но
высказывать мысли такие непристойно; он на тебя так взглянет,
словно ты в церкви рассвистался.
Оказалось, что в Кэмбридже есть целый ряд самых простых
вещей, которых, по традиции, студент делать не должен. Нельзя,
например, кататься по реке в гребной лодке,-- нанимай пирогу
или плот; не принято надевать на улице шапку -- город-де наш,
нечего тут стесняться; не полагается здороваться за руку
,--
и, не дай бог, при встрече поклониться профессору: он
растерянно улыбнется, пробормочет что-то, споткнется. Немало
законов таких, и свежий человек нет-нет да и попадет впросак.
Если же буйный иноземец будет поступать все-таки по-своему, то
сначала на него подивятся -- экий чудак, варвар,-- а потом
станут избегать, не узнавать на улице. Иногда, правда,
подвернется добрая душа, падкая на зверей заморских, но
подойдет она к тебе только в уединенном месте, боязливо
озираясь, и навсегда исчезнет, удовлетворив свое любопытство.
Вот отчего, подчас, тоской набухает сердце, чувствуя, что
истинного друга оно здесь не сыщет. И тогда все кажется
скучным,-- и очки юркой старушки, у которой снимаешь комнату, и
сама комната с ее грязно-красным диваном, угрюмым камином,
нелепыми вазочками на нелепых полочках, и звуки, доносящиеся с
улицы,-- крик мальчишек-газетчиков: пайпа! пайпа!..
Но ко всему привыкаешь, подлаживаешься, учишься в чуждом
тебе подмечать прекрасное. Блуждая в дымчатый весенний вечер по
угомонившемуся городку, чуешь, что, кроме пестряди и суеты
жизни нашей, есть в самом Кэмбридже еще иная жизнь, жизнь
пленительной старины. Знаешь, что ее большие, серые глаза
задумчиво и безучастно глядят на выдумки нового поколения, как
глядели сто лет тому назад на хромого, женственного студента
Байрона и на его ручного медведя, запомнившего навсегда родимый
бор да хитрого мужичка в баснословной Московии.
Промахнуло восемь столетий: саранчой налетели татары;
грохотал Иоанн; как вещий сон, по Руси веяла смута; за ней
новые цари вставали золотыми туманами; работал Петр, рубил
сплеча и выбрался из лесу на белый свет; -- а здесь эти стены,
эти башни все стояли, неизменные, и все так же, из году в год,
гладкие юноши собирались при перезвоне часов в общих столовых,
где, как ныне, лучи, струясь сквозь расписные стекла высоких
окон, обрызгивали плиты бледными аметистами,-- и все так же
перешучивались они, юноши эти,-- только, пожалуй, речи были
бойчее, пиво пьянее... Я об этом думаю, блуждая в дымчатый
весенний вечер по затихшим улицам. Выхожу на реку. Долго стою
на выгнутом жемчужно-сером мостике, и поодаль мостик такой же
образует полный круг со своим отчетливым, очаровательным
отражением. Плакучие ивы, старые вязы, празднично пышные
каштаны холмятся там и сям, словно вышитые зелеными шелками по
канве поблекшего, нежного неба. Тускло пахнет сиренью,
тиневеющей водой... И вот по всему городу начинают бить часы...
Круглые, серебряные звуки, отдаленные, близкие, проплывают,
перекрещиваясь в вышине и на несколько мгновений повиснув
волшебной сеткой над черными, вырезными башнями, расходятся,
длительно тают, близкие, отдаленные, в узких, туманных
переулках, в прекрасном вечернем небе, в сердце моем... И,
глядя на тихую воду, где цветут тонкие отражения -- будто
рисунок по фарфору,-- я задумываюсь все глубже,-- о многом, о
причудах судьбы, о моей родине и о том, что лучшие воспоминания
стареют с каждым днем, а заменить их пока еще нечем...