Рассказ
Перевод с английского Г.Барабтарло
Я бы мог так никогда и не узнать о смерти Цинтии, если бы
в тот вечер не столкнулся с Д., которого я вот уже года четыре
как потерял из виду; и я мог бы никогда не встретиться с Д.,
если бы моим вниманием не завладела вереница пустяшных
наблюдений.
Мело всю неделю, но в воскресенье погода усовестилась, и
день переливался самоцветами пополам со слякотью. Во время моей
обычной вечерней прогулки по холмистому городку при женском
институте, где я преподавал французскую словесность, я заметил
семейку сверкающих сосулек, кап-кап-лющих с карниза дощатаго
дома, и остановился. Их заостренные тени до того отчетливо
вырисовывались на белых досках позади, что я не сомневался, что
можно будет подглядеть даже и тени падающих капель. Но этого-то
никак не удавалось. То ли крыша выступала черезчур далеко, то
ли угол зрения был не тот, а может быть я просто смотрел не на
ту сосульку в момент падения нужной капли. Был тут какой-то
ритм, какое-то чередование капели, которое подстегивало мое
любопытство, вроде известного фокуса с монетой. Тогда мне
пришло в голову изследовать углы еще нескольких зданий в
округе, что привело меня на улицу Келли, прямо к тому дому, в
котором когда-то жил Д. в бытность свою преподавателем в
институте. И когда я взглянул наверх, на карниз смежного с
домом гаража, где висел полный ассортимент прозрачных
сталактитов с голубыми силуэтами позади, я остановил свой выбор
на одном из них и был, наконец, вознагражден, увидев как-бы
точку восклицательного знака, покинувшую свое обыкновенное
место и очень быстро скользнувшую вниз - на краткий миг раньше
самой капли, с которой она состязалась наперегонки. Чуден был
этот двойной искрящийся перемиг, но мне чего-то недоставало;
вернее, он только раздразнил мой аппетит, так что захотелось
еще других изысканных прелестей света и тени, и я пошел дальше
в состоянии обнаженной восприимчивости, которая, казалось,
обратила всего меня в одно большое, вращающееся в глазнице мира
око.
Сквозь павлинью радугу сощуренных ресниц смотрел я на
алмазную игру света на покатой спине запаркованного автомобиля,
на которой отражалось низкое солнце. Губка оттепели возвратила
множеству вещей красочный наглядный смысл. Вода стекала
наплывавшими друг на друга фестонами вниз по крутой улице и
плавно сворачивала в другую. Узкие проемы между домами с едва
уловимым оттенком показной привлекательности обнаруживали
кирпичные фиолетовые сокровища. Это был первый раз что я
обратил внимание на непритязательную гофрировку, украшавшую
мусорный бидон (последний отзвук каннелюрной отделки колонн), и
увидел зыбь на его крышке - круги, расходившиеся из немыслимо
древнего центра. Стоячие, темноглавые фигуры из мертвого снега
(оставленные в пятницу плугом бульдозера) выстроились в ряд
вдоль панели как рудиментарные пингвины над дрожащим блеском
оживших проточных ручьев.
Я шел вперед, и возвращался назад, и забрел прямо в нежно
умиравшее небо, и наконец цепочка наблюдаемых и наблюдающих
предметов привела меня, в обычный мой обеденный час, на улицу
весьма удаленную от той, где я обыкновенно обедаю, так что я
решил зайти в ресторанчик, стоявший на краю города. Когда я
вышел оттуда, ночь уже пала без дальних слов и церемоний. Тощий
призрак - продолговатая тень, отбрасываемая счетчиком
автомобильной стоянки на мокрый снег - была странного рдяного
оттенка; я установил, что причиной тому был желтовато-красный
фонарь ресторанной вывески над троттуаром; и вот тут-то -
покамест я там топтался, устало соображая, удастся ли мне,
когда буду плестись восвояси, набрести на сходное явление, но
только в неоново-синем колере - возле меня с визгом остановился
автомобиль и из него с наигранно-радостным восклицанием вылез
Д.
Он проезжал через город, где когда-то жил, по пути в
Бостон из Альбани, и не в первый уже раз я почувствовал вчуже
укол вины, сменившийся чувством неприязни по отношению к
вояжерам, которые как-будто не испытывают решительно никаких
эмоций, оказываясь в местах, где на каждом шагу их должны
подстерегать стенающие и корчащиеся воспоминания. Он завел меня
обратно в кабачок, из которого я только что вышел, и после
обыкновенного обмена бодренькими банальностями образовался
неизбежный вакуум, который он заполнил первыми подвернувшимися
словами: "А знаешь, вот ведь никогда я не думал, что у Цинтии
Вейн больное сердце. Мне мой адвокат сказал, что она умерла на
прошлой неделе".
Он был по-прежнему молод, по-прежнему хамоват и
скользковат, по-прежнему женат на мягкосердечной,
изысканно-красивой женщине, которая не подозревала и так
никогда и не узнала о его несчастном романе с истерической
младшей сестрой Цинтии, а та в свою очередь не имела понятия о
разговоре, который произошел у меня с Цинтией, когда она
неожиданно вызвала меня в Бостон и заставила поклясться, что я
поговорю с Д. и добьюсь того, что его "вышвырнут" из института,
если он немедленно не прекратит связи с Сивиллой - или не
разойдется с женой (которую она, между прочим, представляла
себе, через призму бредовых разсказов Сивиллы, как мегеру и
уродину). Я тотчас приступил к нему. Он сказал, что
беспокоиться не об чем - все равно он решил бросить
преподавание и переехать с женой в Альбани, где он будет
служить в фирме отца; и вся эта история, угрожавшая
превратиться в одно из тех безнадежно-запутанных положений,
которые тянутся годами, обрастая побочными группами
друзей-доброхотов, без конца обсуждающих перипетии дела в
круговой поруке тайны - и даже заводящих, на почве чужой беды,
свои собственные романы, - пришла к внезапному концу.
Помню, что на другой день я сидел за столом на возвышении,
в большой классной зале, где накануне самоубийства Сивиллы
проводился курсовой экзамен по французской литературе. Она
пришла в туфлях на высоких каблучках, с саквояжем, который
шваркнула в угол, куда были свалены прочие сумки, одним
движением скинула шубку с худых плеч и сложила ее пополам на
своем бауле, и с двумя-тремя другими девушками задержалась
перед моим столом, чтобы узнать, как скоро я пошлю им почтовые
извещения о выставленных баллах. Чтобы прочитать все сочинения,
сказал я, мне понадобится неделя, считая с завтрашнего дня.
Помню еще, что подумал, сообщил ли ей Д. уже о своем решении, -
и испытывал чувство острой жалости к моей добросовестной
студенточке всякий раз, что в продолжение ста пятидесяти минут
мой взгляд останавливался на ней, такой по-детски щуплой в
своем тесном сером платье, и я разглядывал ее старательно
уложенные темные волосы, шляпку с миниатюрными цветами и
гиалиновой вуалькой, какие носили в тот сезон, а за нею
маленькое лицо, покрытое шрамами от кожной болезни и вследствие
того напоминающее кубистическую картину, несмотря на жалкую
попытку скрыть это загаром от искусственной солнечной лампы,
отчего черты лица погрубели, причем прелесть его еще больше
пострадала оттого что она накрасила все что только можно было
накрасить, так что бледные десны зубов между потрескавшимися
вишнево-красными губами, да еще разбавленные синие чернила глаз
под тушью подведенными веками были единственными доступами,
через которые ее краса приоткрывалась взгляду.
Назавтра, разложив неказистые тетради в азбучном порядке,
я погрузился в хаос почерков и преждевременно наткнулся на
сочинения Валевской и Вейн, чьи тетрадки я почему-то положил
сверху. Первая по случаю экзамена разстаралась, и ее руку еще
можно было с грехом пополам разобрать, но работа Сивиллы являла
собой всегдашнюю смесь нескольких демонических почерков. Она
начала писать очень бледным и очень твердым карандашом, который
вытеснял глубокие рубцы на обороте листа, но на лицевой стороне
не оставлял сколько-нибудь существенных следов. К счастью,
грифель скоро обломился, и Сивилла продолжала писать другим,
более темным карандашом, и постепенно дошла до такой толщины
размытых линий, что казалось она пишет почти что углем, к
которому примешивались следы губной помады из-за того, что она
слюнила тупой кончик грифеля. Ее сочинение, хотя оно было и
хуже, чем я предполагал, хранило все признаки отчаянного
старания, с подчеркиваниями, перестановками частей текста,
необязательными сносками - словно бы она положила себе
покончить со всеми делами самым достойным образом. Потом она
заняла у Мэри Валевской автоматическое перо и дописала: "Cette
examain est finie ainsi que ma vie. Adieu, jeunes filles!
Пожалуйста, Monsieur le Professeur, скажите ma soeur, что
Смерть не лучше, чем D с минусом, но все-таки лучше, чем Жизнь
минус Д."
Я безотлагательно телефонировал Цинтии, и она сказала мне,
что все кончено, - все уже было кончено в восемь часов утра - и
попросила принести записку, а когда я принес ее, улыбнулась
сквозь слезы, с гордостью восхищаясь тем, как своеобразно
Сивилла воспользовалась ("Как это на нее похоже!") экзаменом по
французской литературе. Она тут же "сварганила" два стакана
виски с сельтерской водой, все не разставаясь с тетрадкой
Сивиллы (забрызганной теперь сельтерской и слезами), и
углубилась опять в изучение предсмертного послания, после чего
мне пришлось указать ей на грамматические ошибки в нем и
объяснить, как в американских колледжах переводят слово
"девочка" из опасения, что студенты будут щеголять французским
эквивалентом "девки" или чего похуже. Эти несколько безвкусные
пустяки страшно понравились Цинтии, которая уже выплыла, жадно
хватая воздух, на поверхность своего горя. Потом, держа эту
раскисшую тетрадь как паспорт в некий будничный Элизий (где
карандашные грифели не обламываются и где мечтательная юная
красавица с безукоризненным лицом наматывает локон на свой
мечтательный палец, задумавшись над каким-то небесным
экзаменом), Цинтия повела меня во второй этаж, в холодную
спаленку, - затем лишь, чтобы показать мне - точно я был
пристав или соболезнующий ирландец-сосед - два пустых пузырька
из-под пилюль и разворошенную постель, из которой уже было
удалено нежное, несущественное тело, должно быть знакомое Д. до
последней бархатистой подробности.
Я стал видеться с Цинтией довольно часто месяца через
четыре или пять по смерти ее сестры. Я тогда приехал в
Нью-Йорк, чтобы заниматься по своей специальности в Публичной
библиотеке, а она тоже туда перебралась и по непонятной причине
(имевшей, надо полагать, какое-то смутное отношение к ее
художественным занятиям) поселилась на квартире того разряда,
который люди, не знающие что такое мурашки по коже, зовут
"квартирой с холодной водой", в нижних кварталах поперечных
улиц города. Меня не привлекали ни ее манеры, казавшиеся мне
отталкивающе экспансивными, ни ее внешность, которую другие
мужчины находили яркой. У нее были широко поставленные, очень
напоминавшие сестрины, глаза открытой, испуганной синевы с
черными, лучеобразно расходящимися точечками. Переносье между
густыми черными бровями всегда у ней блестело, как, впрочем, и
мясистые крылья ноздрей. Шероховатая поверхность ее эпидермы
больше походила на мужскую, и в резком свете лампы в мастерской
на ее тридцатидвухлетнем лице видны были поры, чуть ли не
глазевшие на вас как бы из аквариума. Она пользовалась гримом
столь же безудержно, что и ее младшая сестра, но еще и
неаккуратно, отчего на ее крупных резцах оставались следы
губного карандашика. У нее были красивые темные волосы, она
носила не вовсе безвкусную смесь довольно элегантных,
разнородных вещей и имела что называется хорошую фигуру, но
вообще она была на редкость неряшлива, и неряшливость эта у
меня как-то связывалась с левизной в политике и с "передовыми"
пошлостями в искусстве, хотя на самом деле ей было чуждо и то,
и другое. Ее кольчатая прическа на пробор, с высоким пучком
назади, казалась бы диковатой и вычурной, кабы ее не
одомашнивал нежный беспорядок на беззащитном затылке. Ногти она
красила в крикливые цвета, но они были сильно обкусаны и
нечисты. В любовниках у нее были: неразговорчивый молодой
фотограф, вдруг принимавшийся хохотать, и двое пожилых мужчин,
братьев, владевших маленьким типографским заведением через
дорогу. Я дивился невзыскательности их вкуса всякий раз, что
мне случалось с тайным содраганием увидеть туда-сюда бегущие
полоски черных волосков, проступавших сквозь найлоновый чулок
по всей длине ее бледной голени с научной отчетливостью
сплющенного под стеклом препарата; или когда при каждом ее
движении до меня доносился глуховатый, затхловатый, не особенно
явный, но вездесущий и нудный запах, который источала ее
нечасто мытая плоть из-под слоя износившихся духов и кремов.
Отец ее проиграл большую часть солидного состояния, а
первый муж ее матери был славянского происхождения, но в
остальном Цинтия Вейн происходила из хорошей, добропорядочной
семьи. Вполне возможно, что ее род восходит к князьям и
кудесникам туманных островов на краю света. Переселившись в
свет поновей, в живописную местность среди обреченных,
прекрасных лиственных деревьев, ее предки на одной из начальных
ступеней являли собою фермеров-прихожан белой церквушки на фоне
черной тучи, а позже - внушительный ряд мещан, занимавшихся
торговым делом, равно как и несколько людей ученых, как,
например, д-р Джонатан Вейн, сухопарый педант (1780-1839),
погибший при пожаре на пироскафе "Лексингтон" и потом
сделавшийся непременным гостем за вертящимся столом Цинтии. Мне
всегда хотелось поставить генеалогию на голову, и в данном
случае я как раз могу это сделать, ибо только последний отпрыск
династии Вейнов, Цинтия, останется единственным его достойным
внимания представителем. Я, конечно, имею в виду художественное
дарование, ее чудесную, радостную, но не очень ходкую живопись,
которую изредка покупали друзья ее друзей, - и мне очень и
очень хочется знать, куда девались после ее смерти эти честные,
поэтические картины, украшавшие ее гостиную: изображения
металлических предметов с изумительно выписанными
подробностями, и мой любимый "Вид сквозь ветровое стекло" -
стекло с одной стороны схвачено инеем, а по его прозрачной
стороне сбегает переливчатая струйка (с воображаемой крыши
автомобиля), и за всем этим виднеется сапфирное пламя неба и
бело-зеленая елка.
У Цинтии было ощущение, что покойная сестра не совсем ею
довольна, так как ей теперь открылось, что мы с Цинтией
сговорились тогда положить конец ее роману; и вот, чтобы
ублажить ее тень, Цинтия прибегла к несколько примитивному
жертвоприношению (тем не менее, было в этом что-то от
Сивиллиного юмора) и начала посылать по адресу конторы Д. через
умышленно нерегулярные интервалы разный вздор, как-то:
фотографические снимки могилы сестры при слабом освещении;
обрезки собственных ее волос, неотличимых от Сивиллиных;
подробную карту Новой Англии, на которой крестиком было
помечено место между двумя непорочными городишками, где
двадцать третьего октября, средь бела дня, Д. и Сивилла
остановились в придорожной гостинице нестрогих правил, в
розово-коричневом лесу; и чучело скунса (дважды).
Будучи собеседницей скорее многоречивой, чем доходчивой,
она никогда не могла вполне объяснить изобретенную ею теорию о
вмешательстве потусторонних веяний, или "аур", в нашу жизнь.
Собственно, в ее частном догмате не было ничего особенно
нового, ибо он предполагал существование весьма заурядного
загробного мира - безмолвного солярия для безсмертных душ
(сращенных со своими смертными предшественницами), главное
развлечение коих состоит в периодическом витании вокруг милых
им людей. Интересно же тут было то, что Цинтия вносила в свою
непритязательную метафизику любопытный практический элемент.
Она была уверена, что ее жизнь подвержена влиянию самых разных
умерших друзей, каждый из которых по очереди направлял ее
судьбу, как если бы она была потерявшимся котенком, которого
мимоидущая школьница подхватывает на руки, и прижимает к щеке,
и осторожно опускает на землю, около какой-нибудь живой
изгороди за городской заставой, а через минуту его уже гладит
рука другого прохожего - или какая-нибудь гостеприимная дама
уносит его в мир дверей.
В продолжение нескольких часов, а то и дней подряд, иногда
возобновляясь через неправильные промежутки времени по целым
месяцам или годам, все, что бы ни происходило с Цинтией по
смерти какого-нибудь человека, происходило, по ее словам, в
соответствии с обычаем и настроением этого человека. Событие
могло быть чрезвычайным, меняющим ход всей жизни, - или чередой
мелких происшествий, заметных ровно постольку, поскольку они
выделяются на будничном фоне, после чего они растворяются в еще
более туманных частностях по мере того, как "аура" сходит на
нет. Это веянье может быть хорошим или дурным, но важно то, что
можно установить его источник. Как будто проходишь сквозь душу
человека, сказала она. Я пытался возразить, что она не может
всегда знать наверное этот источник, потому что не у каждого
имеется распознаваемая душа; что неподписанные письма или
подарки к Рождеству может послать кто угодно; более того, то,
что Цинтия называет "будничным фоном", может само по себе быть
слабым раствором перемешанных "веяний" или просто очередным
дежурством обыкновенного ангела-хранителя. Да и как быть с
Богом? Разве люди, для которых невыносима мысль о всемогущем
земном диктаторе, не мечтают о небесном? А войны? Что за
гнусная идея: мертвые солдаты дерутся с живыми, или полчища
призраков пытаются одолеть друг друга, распоряжаясь жизнью
старых калек.
Но Цинтия была выше обобщений, равно как и вне пределов
логики. "Ах, это Поль", бывало, говорила она, когда суп, злобно
кипя, убегал, или: "Милая Бетти наверное умерла", когда она
выиграла в благотворительную лоттерею превосходный и очень
нужный пылесос. И с Джемсовскими околичностями, так
раздражавшими мой французский ум, она вспоминала ту пору, когда
Бетти и Поль еще были в живых, и разсказывала о дарах, которыми
ее осыпали из лучших побуждений, но которые оказывались до того
странными, что их невозможно было принять - начиная со
старенького портмоне с чеком на три доллара, который она нашла
на улице и, разумеется, возвратила (вышеназванной Бетти Браун -
вот где она впервые выходит на сцену - дряхлая, едва
передвигающаяся негритянка), и кончая оскорбительным
предложением одного ее прежнего кавалера (вот где выплывает
Поль) изобразить "без выкрутасов" его дом и семью за умеренное
вознаграждение - и все это случилось после кончины какой-то
г-жи Пейдж, добродушной, но придирчивой старушонки, которая
надоедала Цинтии житейскими советами с самого детства.
У личности Сивиллы, говорила она, был радужный край,
словно бы она была немного не в фокусе. Она сказала, что если б
я знал Сивиллу покороче, я сразу бы увидел, до чего в ее духе
была "аура" мелких происшествий, которая время от времени
обволакивала ее, т.е. Цинтии, жизнь после самоубийства Сивиллы.
Еще с тех пор, как они лишились матери, они хотели оставить
свой бостонский дом и переехать в Нью-Йорк, где, как им
казалось, живопись Цинтии скорее получит должное признание; но
старый дом вцепился в них всеми своими плюшевыми щупальцами.
Однако после своей смерти Сивилла принялась отделять дом от
окружающего ландшафта, что убийственно сказывается на самом
ощущении своего дома. Прямо насупротив, на другой стороне узкой
улочки, затеялось шумное, безобразное, огородившееся лесами
строительство. Тою же весной умерла чета давно знакомых
тополей, превратившихся в белесые скелеты. Пришли рабочие и
взломали красивую, теплого цвета, старую панель троттуара, что
отливала особой лиловизной в мокрые апрельские дни и так
незабываемо отзывалась на утренние шаги идущего в музей г-на
Ливера, который, удалившись от дел в шестьдесят лет, посвятил
целую четверть века исключительно изучению улиток.
Говоря о стариках, следует прибавить, что порою этот
посмертный надзор и вмешательство в дела живых принимали вид
пародии. Цинтия когда-то была в приятельских отношениях с
чудаковатым библиотекарем по имени Порлок, который в последние
годы своей покрытой пылью жизни просматривал старинные книги на
предмет отыскания в них таких магических опечаток, как "l"
вместо второго "h" в слове "hither". В противуположность Цинтии
он был чужд восторгам замысловатых предсказаний; его занимала
сама аномалия, нечаянность имитирующая неслучайность, изъян
кажущийся зияньем; и Цинтия, гораздо более извращенная
любительница изувеченных или беззаконно соединенных слов,
каламбуров, логогрифов и так далее, помогала бедному сумасброду
в розысках, которые, судя по приведенному ею примеру,
представлялись мне с вероятностной точки зрения безумием. Как
бы то ни было, по ее словам, на третий день после его смерти
она читала какой-то журнал, и когда ей попалась на глаза цитата
из одной безсмертной поэмы (которую она, вместе с другими
наивными читателями, считала и в самом деле сочиненной во сне),
ее осенило, что слово "Alph" содержало пророческое сочетание
начальных букв Анны Ливии Плюрабель (название другой священной
реки, протекающей через еще один мнимый сон - или вернее,
огибающей его), с добавочной "h", которая подобно путеводному
знаку, понятному только посвященным, скромно указывала на столь
поразившее г-на Порлока слово. Наконец, жалею, что не могу
вспомнить того романа или разсказа (какого-то современного
писателя, если не ошибаюсь), в последнем абзаце которого первые
буквы слов неведомо для автора складывались, по истолкованию
Цинтии, в послание от его покойной матери.
Как это ни грустно, Цинтия не довольствовалась этими
хитроумными фантазиями и имела нелепую слабость к спиритизму. Я
отказывался сопровождать ее на сеансы, в которых участвовали
платные медиумы: слишком хорошо я был осведомлен о подобного
рода вещах по другим источникам. Я, однако, согласился
присутствовать на маленьких фарсах, устраивавшихся Цинтией и
двумя ее каменнолицыми друзьями из типографии. Эти учтивые,
пожилые господа с толстенькими брюшками производили жутковатое
впечатление, но я был доволен уже тем, что они были достаточно
остроумны и воспитаны. Мы сели за легкий столик, и не успели
коснуться его кончиками пальцев как началось потрескиванье и
подрагиванье. Меня потчевали большим разнообразием духов,
которые очень охотно отбарабанивали свои отчеты, хотя и
отказывались объясниться, если я чего-нибудь недопонимал.
Явился Оскар Вайльд и французской скороговоркой, изобиловавшей
ошибками и обычными англицизмами, невнятно обвинил покойных
родителей Цинтии в чем-то, что в моих записях фигурирует как
"плагиатизм". Один назойливый дух поведал непрошенные сведения
о том, что он, Джон Мур, и его брат Виль были углекопами в
Колорадо и погибли при обвале шахты "Хохлатая Красавица" в
январе 1883-го года. Фредерик Майерс, набивший руку в этой
игре, оттараторил стихотворение (до странного напоминающее
собственные Цинтии стишки на случай), которое я отчасти
записал:
Что это такое? Ловкий трюк,
Или блик - с изъяном, но действительный?
Разорвет ли он порочный круг
И разгонит ли кошмар томительный?
Наконец, с ужасным грохотом, со всяческими судорогами и
корчами стола, нашу небольшую компанию посетил Лев Толстой, и
когда его попросили подтвердить, что это он самый и есть,
посредством какой-нибудь отличительной особенности земного
обихода, он пустился в сложные описания каких-то видов русской
деревянной архитектуры, что ли ("фигуры на досках: человек,
конь, петух, человек, конь, петух"), что было непросто
записывать, трудно понять и невозможно удостоверить.
Я присутствовал еще на двух-трех сеансах, которые были еще
того глупее, но, признаюсь, я предпочитал доставляемое ими
детское развлечение и подаваемый во время оного сидр
(Толстобрюшкин и Толстопузин были трезвенники) несносным
домашним вечеринкам Цинтии.
Она устраивала их в уютной соседней квартире Вилеров - что
отвечало ее центробежной натуре; но и то сказать, собственная
ее гостиная всегда выглядела как старая неотмытая палитра.
Следуя варварскому, нечистоплотному и развратному обычаю,
спокойный, плешивый Боб Вилер относил пальто гостей, еще теплые
внутри, в святилище опрятной спальни и сваливал их в кучу на
супружеской постели. Сверх того, он разливал напитки, которые
разносил молодой фотограф, а Цинтия с г-жой Вилер между тем
занимались приготовлением бутербродов.
Взору опоздавшего являлась громогласная толпа людей,
зачем-то сгрудившихся в синем от дыма пространстве меж двух
зеркал, до краев наполненных отражениями. Вероятно вследствие
того, что Цинтии хотелось быть моложе всех в комнате, она
всегда приглашала женщин, все равно замужних или нет, которым в
лучшем случае было очень далеко за сорок; иные из них приносили
с собою из дому, в темных таксомоторах, нетронутые следы
красивой наружности, которые они, однако, в течение вечера
растеривали. Никогда не устану поражаться способности
общительных завсегдатаев субботних пирушек чисто эмпирически,
но очень точно и очень быстро, находить общий знаменатель
опьянения, которого они строго держатся до тех пор, пока сообща
не опустятся на следующий уровень. В щедрой ласковости дам
слышались озорные нотки, а приятно подвыпившие мужчины
занимались пупоглядением, что походило на кощунственную пародию
беременности. Хотя некоторые из гостей были так или иначе
связаны с миром искусства, не было ни вдохновенных речей, ни
подпертых рукою голов в венках, не говоря уже о флейтистках. Из
какой-нибудь стратегической точки, где Цинтия сидела на бледном
ковре в обществе одного-двух мужчин помоложе, в позе
выброшенной на сушу наяды, с лицом как лаком покрытым пленкой
блестящего пота, она приподнималась на колени, держа блюдо с
орешками в протянутой руке, и звучно хлопала другой по
атлетической ноге не то Кокрана, не то Коркорана - торговца
картинами, удобно устроившегося на перлово-сером диване между
двумя возбужденными, радостно расползающимися на составные
части дамами.
На следующей стадии начинались всплески веселья более
буйного. Коркоран или Коранский хватал Цинтию или другую
проходящую женщину за плечо и уводил ее в угол, где донимал ее
ухмыляющейся мешаниной одному ему понятных острот и сплетен,
после чего она, со смехом тряхнув головой, вырывалась. Еще
позже возникали спорадические проявления фамильярности между
полами, шутовские примирения, чья-нибудь мясистая, голая рука
обвивалась вокруг талии чужого мужа (стоящего очень прямо
посреди заходившей под ногами комнаты), и кто-то внезапно
разражался кокетливым гневом, кто-то кого-то неуклюже
преследовал - между тем как Боб Вилер со спокойной полу-улыбкой
подбирал бокалы, росшие как грибы в тени стульев.
После очередной такой вечеринки я написал Цинтии
совершенно безобидное и в сущности доброжелательное письмо, в
котором слегка подтрунивал в романском духе над некоторыми из
ее гостей. Кроме того, я просил прощения за то, что не
прикоснулся к ее виски, сказав, что, будучи французом,
предпочитаю лозу злакам. Через несколько дней я увидел ее на
ступеньках Публичной , под солнцем, брызнувшим в
просвет тучи; шел слабый ливень, и она пыталась раскрыть
янтарный зонтик и в то же время не выронить зажатые под- мышкой
книги (от которых я ее на время избавил) - "Шаги на краю мира
иного" Роберта Дейля Овена и нечто о "Спиритизме и
Христианстве" - как вдруг, безо всякого повода с моей стороны,
она разразилась обвинительной тирадой, грубой, горячей,
язвительной, говоря - сквозь грушевидные капли редкого дождя -
что я сухарь и лицемер; что я вижу только жесты и личины людей;
что Коркоран спас двух утопающих в двух разных океанах - по
совпадению обоих звали Коркоранами, но это не важно; что у
егозы и трещетки Джоаны Винтер маленькая дочь обречена на
полную слепоту в течение нескольких месяцев; и что женщина в
зеленом платье с веснущатой грудью, с которой я каким-то
образом высокомерно обошелся, написала лучший американский
роман за 1932-й год. Что за странная эта Цинтия! Мне
разсказывали, что она может быть чудовищно груба с теми, к кому
расположена и испытывает уважение; однако, нужно было где-то
провести границу, и так как к тому времени я уже достаточно
изучил ее курьезные ауры и прочие шуры-муры, то я решил больше
с нею не встречаться.
В тот вечер, что Д. сообщил мне о смерти Цинтии, я
вернулся к себе в двухэтажный дом, который я делил, в
горизонтальном сечении, с вдовой отставного профессора. Подойдя
к крыльцу, я с присущей одиночеству настороженностью вгляделся
в неодинаковую темноту в двух рядах окон: темноту отсутствия и
темноту сна.
В отношении первой я еще мог кое-что предпринять, но
воспроизвести вторую мне не удавалось. Я не чувствовал себя в
безопасности в постели: мои нервы только подскакивали на ее
пружинах. Я погрузился в сонеты Шекспира и поймал себя на том,
что как последний болван проверяю, не образуют ли первые буквы
строчек какого-нибудь слова с тайным значением. Я нашел FATE
(рок, в LXX-м), АТОМ (в CXX-м), и дважды TAFT (27-й
американский президент, в LXXXVIII-м и CXXXI-м). То и дело я
оглядывал комнату, следя за поведением вещей в ней. Странно
было сознавать, что если начнут падать бомбы, то я почувствую
не более чем возбуждение азартного игрока (и огромное земное
облегчение), но что мое сердце разорвется, если какая-нибудь
склянка вон на той полке, имеющая такой
подозрительно-напряженный вид, сдвинется с места хоть на
четверть вершка. Тоже и тишина была подозрительно
уплотнившейся, как будто нарочно готовился черный задник для
вспышки нервов, которую мог вызвать любой незначительный звук
неизвестного происхождения. Уличное движение замерло
совершенно. Тщетно я молил, чтобы по Перкинсовой со стоном
протащился грузовик. Соседка, жившая надо мной, бывало,
доводила меня до изступления гулким топотом, производимым,
казалось, чудовищными каменными пятами (хотя при свете дня она
была маленьким, пухленьким, унылого вида существом похожим на
мумифицированную морскую свинку), но теперь я благословил бы
ее, если б она проплелась в свою уборную. Я потушил свет и
несколько раз прочистил горло, чтобы быть причиною хоть
какого-нибудь звука. Мысленно я остановил жестом очень
отдаленный автомобиль и поехал в нем, но он высадил меня
прежде, чем мне удалось задремать. Вдруг какой-то шорох
(вызванный, как хотелось мне думать, тем, что выброшенный и
скомканный лист бумаги раскрылся, как зловредный, упрямый
ночной цветок) донесся из корзины для мусора и затих, и мой
ночной столик откликнулся легким щелчком. Было бы очень похоже
на Цинтию, если бы она именно теперь начала разыгрывать дешевую
мистерию с призраками.
Я решил дать отпор Цинтии. Я сделал мысленный смотр
сверхъестественным явлениям и привидениям новейшего времени,
начиная с постукиваний 1848-го года в нью-йоркском сельце
Гайдсвилль и кончая фарсовыми чудесами в Кэмбридже
Массачусеттском. Перед моим умственным взором проходили кости
лодыжки и прочие анатомические кастаньеты сестер Фокс (по
описанию мудрецов Университета Буффало);
необъяснимо-распространенный тип болезненного юноши из хмурого
Эпворта, не то Тедворта, вызывающего те же атмосферические
волнения, что и в старом Перу; торжественно-мрачные
Викторианские оргии, где розы падают, плывут аккордеоны под
звуки музыки священной; профессиональные самозванцы,
отрыгивающие мокрую марлю; г. Дункан, полный важного
достоинства супруг женщины-медиума, который отклонил просьбу
подвергнуть себя обыску, сославшись на несвежесть белья;
престарелый Альфред Рассель Воллес, простодушный натуралист,
отказавшийся поверить, что белая фигура с босыми ногами и
непроколотыми мочками ушей, представшая перед ним на одном
приватном шабаше в Бостоне, была чопорной мисс Кук, которую он
только что видел спящей в углу за занавеской, в черном платье,
в доверху зашнурованных ботинках и в серьгах; двое других
естествоиспытателей, малорослых, тщедушных, но более или менее
разумных и предприимчивых, руками и ногами облепивших Евпазию,
крупную, дородную пожилую бабу, от которой разило чесноком и
которая все-таки умудрилась их объегорить; и посрамленный
скептик-фокусник, которому "дух-руководитель", говоривший через
прелестную юную Марджери, велел перестать шарить в подкладке
халата, а следовать вверх вдоль левого чулка, покуда не
достигнет голой ляжки, - на теплой коже которой он ощутил
"телепластическую" массу, наощупь необычайно напоминавшую
холодную сырую печенку.
Я взывал к плоти, к развращенной плоти, чтобы отринуть и
опровергнуть возможность бесплотного существования. Увы, все
эти заклинания только усилили мой страх перед призраком Цинтии.
Атавистический покой пришел только на рассвете, и когда я
забылся, солнце сквозь рыжие гардины проникло в мой сон,
который весь как-то был полон Цинтией.
Я был разочарован. Находясь теперь в безопасной крепости
бела дня, я сказал себе, что ожидал большего. Она, мастер ясных
как стекло подробностей - и вдруг такая расплывчатость! Я лежал
в постели, ревизуя свой сон и прислушиваясь к воробьям на
дворе: почем знать, если записать гомон этих птиц и потом
пустить запись наоборот, не получится ли человеческая речь, не
раздадутся ли внятные слова, точно так же как эти слова
превратятся в щебет, если их проиграть вспять? Я принялся
перечитывать свой сон сзаду наперед, по диагонали, снизу вверх
и сверху вниз, пытаясь во что бы то ни стало уловить в нем
что-нибудь цинтиеобразное, необычное, какой-нибудь намек,
который должен ведь там быть.
Сознание отказывалось соединить ускользающие линии
какого-то изжелта-облачного, томительного цвета, иллюзорные,
неосязаемые. Тривиальные иносказания, идиотские акростихи,
столоверчение - что, если теопатическая чушь и колдовство
обладают таинственной многозначительностью, едва намеченной? Я
сосредоточился, и видение истаяло, ложно-лучезарное, аморфное.
Итака, 1951
---------------------------------------------------------------
Вейн (Vane) по-английски значит "флюгер".
стр. : "почтовые извещения" - Студенты разъезжаются на
Рождественские вакации по домам (на месяц), и американские
профессора иногда извещают их о выставленных за экзамен или за
весь курс баллах по почте. Сивилла сразу после экзамена уезжает
в Бостон (оттого шляпка и чемодан).
стр. : "преждевременно" - тетради Валевской и Вейн должны
были бы лежать в конце стопки, так как буква "В" двадцать
вторая в английской азбуке.
стр. : "D с минусом" - чтобы понять этот каламбур, надо
знать, что в Америке применяется литерная пятибальная система,
при которой первые четыре балла, A, B, C и D обозначают
убывающую степень удовлетворительности, а "F" означает провал
(по первой букве слова failure). "D с минусом", таким образом,
соответствует скорее тройке с минусом, то есть самому низкому
зачетному баллу.
стр. : "Джемсовские околичности" - должно быть, Вильям
Джемс (William James, 1842-1910), знаменитый американский
психолог (которого, между прочим, Набоков любил с детства и с
сыном которого был дружен в Америке).
стр. : "Hither" значит "сюда" по-английски.
стр. : "изъян - зияние" - в оригинале "flaw" - "flower";
ср. вторую строку четверостишия из пятой главы.
стр. : "безсмертная поэма... мнимый сон" - в первом случае
имеется в виду поэма Кольриджа "Кубла-Хан" (см. особенно
предисловие); во втором, Finnegans Wake Джойса. Одно время
Набоков хотел назвать свой второй английский роман Bend Sinis
ter (Под знаком незаконнорожденных, 1947) - Человек из Порлока.
стр. : "плагиатизм" (plagiatisme, по-французски) - дело в
том, что в книге Оскара Вайльда Портрет Дориана Грея имеется
Сивилла Вейн.
стр. : Фредерик Майерс (Myers) - английский философский
писатель (1843-1901), окончивший, между прочим, тот же колледж
Кэмбриджского университета (Троицын), что и Набоков. Он был
одним из основателей - и непременным членом до самой своей
смерти - Общества для изучения психических явлений,
интересовался потусторонним, и написал несколько книг по этому
предмету: Фантазмы бытия (Phantasms of Living), Наука и
загробная жизнь (Science and a Future Life) и Личность человека
и ее жизнь после физической смерти (Human Personаlity and Its
Survival of Bodily Death). Кроме того, Майерс дважды издал
сборник своих стихотворений.
стр. : Вот дословный перевод последнего пассажа:
Сознание не многое могло различить. Все казалось размытым,
изжелта-мутным, не было ничего осязаемого. Ее безтолковые
акростихи, жеманная уклончивость, ее теопатии - каждое
воспоминание образовывало зыбь таинственного смысла. Все
казалось желтовато-размытым, обманчивым, потерянным.
Рассказ "Сестры Вейн" был написан по-английски в 1951
году, но опубликовавший другие рассказы того же времени
Нью-Йоркер их печатать отказался вследствие чувства странного и
скорее неприятного недоумения, которое разсказ этот вызвал у
редакторов. К одному из них, Катарине Вайт, с которой Набоков
был в дружеских отношениях, он написал по этому поводу длинное
и поразительно откровенное письмо, где указывает тайные тропы
разсказа, его скрытую этику и мистику, которые, по его словам,
свойственны всем его новым произведениям, в частности
предыдущим "Условным знакам". С Нью-Йоркером, тем не менее,
ничего не вышло, и "Сестры Вейн" появились в печати только в
1959-м году, а спустя много лет были включены в сборник
Истребление тиранов (1975).
Этот и еще восемь разсказов я перевел на русский язык в
продолжение второй половины восьмидесятых годов, и по
заведенному еще во времена работы над Пниным обычаю, Вера
Набокова, вдова писателя, читала и поправляла эти переводы. Ее
русский язык, слух, и вкус были безупречны, и я очень дорожил
ее мнением и советами, избавившими мою работу от множества
несуразиц и прямых ошибок. Но ей было далеко за восемьдесят, ее
одолевала физическая немощь, наши сидения вместе раз от разу
сокращались, темпы работы все замедлялись, и к весне 1991-го
года, когда она скончалась, мы успели приготовить к печати, да
и то несколько наспех, только три разсказа: "Алеппо", "Забытого
поэта", и "Условные знаки", и они были отданы мной, по ее
предложению и по стечению обстоятельств, в межконтинентальный
журнал Стрелец.
Со смертью г-жи Набоковой, по разным причинам частного и
технического свойства пришлось отложить мысль издать по-русски
все рассказы отдельною книгой, хотя и сын Набокова, и я
несколько раз возвращались к этой мысли. Важная причина, по
которой мне хотелось осуществить эту затею была та, что за
последние пять лет количество дурных самодельных переложений
Набокова, в том числе его разсказов, появившихся на территории
бывшей России, выросло неимоверно. Здесь не место
распространяться об этом проливном дожде кустарной контрабанды,
тем более что вначале, когда еще только накрапывало, мне уже
случалось писать об этом бедствии в американских журналах.
Предлагаемые здесь читателю переводы, как, впрочем, и
изданный мною в 1983-м году русский Пнин, далеко не свободны от
разнообразных недостатков языка и слога, и может быть даже
ошибок в толковании оригинала; надеюсь, впрочем, что последних
очень немного. Все это замечаешь, когда случается в очередной
раз, по прошествии времени, пересматривать свою работу. Вот и
теперь я обнаружил множество мест, требовавших переделки, и эта
неустойчивость, и, так сказать, скорая порча текста, внушают
мне тревогу частного характера. Но у переводов этих есть два
взаимо-зависимых преимущества перед другими: они были
пересмотрены и большей частью отредактированы людьми, не только
прекрасно владевшими обоими языками, но и особенно хорошо
знавшими язык Набокова. И затем этот перевод максимально
дословный, и, стало быть, сознательно избегающий вольностей, а
в тех редких случаях, когда вольность, или вернее замена,
неизбежна и оттого даже желательна, пользующийся привилегией
специально полученного в каждом таком случае imprimatur'a.
Необходимо наконец сказать несколько слов о "Сестрах
Вейн", самом трудном из всех разсказов Набокова, оттого что
последний абзац его представляет собою акростих - ключ к
совершенно иному плану разсказа. Такую штуку, писал Набоков в
предуведомлении к одному из изданий, можно позволить себе раз в
тысячу лет. Но перевести "такую штуку" конечно еще много
трудней чем сочинить, потому что абсолютно невозможно передать
дословно как бы двухмерный текст, где кроме протяженности есть
глубина, где кода есть одновременно и код, где на воротах висит
наборный замок, причем единственная комбинация отпирающих его
цифр должна еще и образовывать гармонически-возрастающий ряд.
Однако можно воспроизвести и функцию, и до некоторой степени
механизм заключительного акростиха, прибегнув к разным
ухищрениям и вспомогательным построениям. Так на театре теней
силуэт двуглавого орла, образованный проэкцией его чучела на
натянутой холстине, может быть несовершенно, но узнаваемо
воспроизведен посредством особенным образом переплетенных
пальцев обеих рук.
Я бился над финалом "Сестер Вейн" в продолжение довольно
долгого времени и, собственно, взялся за перевод самого
разсказа только после того, как один из вариантов (позднее
отвергнутых) показался мне удовлетворительным соглашением между
тремя враждующими сторонами: шифрованным посланием, требованием
известной близости к подлиннику по содержанию и тону, и
необходимым здесь условием непринужденного слога (тут нужна
апатия Атланта). Что до первого, то мой акростих представляет
собою буквальный перевод английского шифра. В лексическом
отношении мой вариант текста заключительного пассажа совпадает
с подлинником более чем на треть, что при описанных стеснениях
может показаться даже удачей. О прочем не мне судить.
Геннадий Барабтарло,
20-го мая 1996-го года
Колумбия (Миссури)