В. Морочко.
 НЕПОКОРЕННАЯ  
1.  На широкой равнине, среди дымящихся хлябей, у оранжевой яркой палатки
оранжевой мышью застыл гравилет.
  Сложив на коленях большие руки, на ящике возле палатки сидел человек -
могучий и кряжистый. Лицо его. избороздили морщины.
  Другой человек - небольшой и подвижный - нервно ходил по алице, ковром
устилавшей почву.
  - Послушайте, Громов, - кричал он дискантом, утюжа румяные грозди. - Как
удалось вам попасть в экспедицию?! Кажется кто-то не может забыть ваших
старых заслуг! Представьте, что будет, если сюда соберутся родные всех
сгинувших в этих трясинах! Но люди привыкают к утратам, иначе ведь жить
было бы невозможно!
  - Вы, Косицкий, философ, - старик сморщил губы. - А я не могу
философствовать, когда погибает сын. У меня никого не осталось! Вы можете
это понять?
  - Не понимал бы, не позволил бы вам увидеть это болото, этот адский
гнойник планеты... В прошлом году, кроме вашего сына, экспедиция потеряла
трех человек... И вы еще просите здесь предоставить вам отпуск! Надеетесь,
вам одному откроется больше, чем группе поиска, работавшей по живым
следам? Эта планета люто оберегает свои гнусные тайны. Не зря же ее
назвали Непокоренной.
  - Верно, - согласился старик. - Но верно и то, что это одна из немногих
планет, где можно дышать без маски и одеваться, как на Земле.
  - Не обольщайтесь, Громов. Я знаю эти места: на едких горячих болотах
могут жить лишь глупыши. Но аллигаторы эти почти не изучены. Первых
рептилий заметила только третья экспедиция... Теперь их встречают
десятками, и не известно, откуда они приходят. Считают, что глупыши едят
ягоды алицы... Но это еще не доказано. Были случаи, когда они зарились на
продовольствие. Не позволяйте им подползать слишком близко. Не доверяйте
их глупому виду. Скорее всего они коварны и злы! И не забывайте, Громов: я
отвечаю за вас и, возвратившись, хотел бы застать вас в живых! - щеки
Косицкого раскраснелись. Он был молод - в три раза моложе Громова.
  Косицкий помолчал и вдруг засмеялся
- Черт возьми, Громов! Вы же тот самый Громов! Человек из легенды... Вы же
все знаете! Все можете! Вы - настоящий бог! Посоветуйте, Громов: как
человеку, вроде меня, сделаться богом?
  - Все очень просто, - ответил старик, будто не слыша насмешки, - чтобы
стать богом, надо, как минимум, вырастить сына. Чтобы стать богом, надо
узнать счастье...
  - А что же есть счастье?
  - Способность быть нежным, возможность быть нежным, повод быть нежным!
  - Это не мужской разговор...
  - Мужской! Счастье - это когда тебе говорят, что сны передаются по
наследству, и кивают в окно: "Вон, гляди, бегут твои сны!"
  - Вы с ума сошли, Громов! Вы верите, что ваш сын еще жив?!
  - Не верю... Почти не верю... Потому и прошу оставить меня одного... на
могиле Павлика. Боже мой, ведь это же так естественно!
  - Тихо! - насторожился Косицкий. - Они уже здесь. Глядите! - он показал в
ту сторону, где за кустарником дымилось болото... На синей траве отчетливо
выделялось нечто серое и продолговатое. - Первый раз я тут приметил его,
как только мы разгрузились. Он наблюдал за нами. Возможно, это -
разведчик. Лучше будет, если глупыш не вернется к своим... - Косицкий
выхватил маленький бластер и начал прицеливаться. - Смотрите, смотрите,
Громов, - шептал он, - а эта тварь и в самом деле глупа - идет на бластер,
точно на угощение!
  Действительно, приподняв над травою страшную морду, медленно двигая
ластами и волоча толстый хвост, животное приближалось к палатке, - земной
аллигатор в сравнении с ним мог бы считаться красавцем: у этого даже не
было задних лап.
  - Ну что ж, угощайся! - сказал Косицкий и положил палец на спусковую
кнопку, но тут получил удар по руке... Бластер дернулся, выпуская заряд.
Воздух вздрогнул. Над туманной равниной пробежал омерзительный шелест
смерти. Было видно, как шагах в десяти от животного вздыбилась почва, а
сам глупыш, подброшенный взрывом, сверкнул над кустами желтым глянцевым
брюхом.
  - Напрасно вы помешали, - спокойно сказал Косицкий.
  - Хватит, могил! - во взгляде Громова появилась угроза.
  - Ерунда! - усмехнулся Косицкий. - Так попросту безопаснее. Не хочу, чтобы
эти твари лишили вас продовольствия.
  - Вы убийца, Косицкий! - старик сжимал кулаки. - Ну-ка летите отсюда!
Скорее!
  - Громов, не сходите с ума из-за какой-то рептилии! Оставьте свои
сантименты. На непокоренных планетах один закон: кто кого! Вы - человек и
не имеете права никому уступать. Было бы глупо взять и позволить этим
тварям сожрать себя.
  Громов смотрел на Косицкого, но думал о своем. Еще каких-нибудь лет
двадцать назад он сам мог бы сказать то же самое... Тогда он тоже
поминутно хватался за бластер и находил всякий раз оправдание... Но теперь
ему было от этого стыдно и гадко. Не потому ли, что старые люди смотрят на
жизнь иными глазами то ли прощаясь с нею, то ли надеясь найти окошко в
бессмертие.
  - Улетайте! - повторил он. В темных его глазах под густыми седыми бровями
снова была только скорбь.
  - И не подумаю с вами задерживаться! - крикнул Косицкий. - Я перестал
понимать вас, Громов, - с обиженным видом он полез в гравилет, и Громову
стало его жаль.
  - Послушайте, Громов, добавил Косицкий, уже закрывая люк, - дней через
десять я, постараюсь вернуться... и не один!
  Машина как будто вздохнула, всплыла над синими мхами, над маревом алицы,
покачиваясь, скользнула над палаткой, зависла на миг над кустарником... и,
подернувшись дымкой, растаяла в воздухе.
  Громов остался один, но не двинулся с места, неожиданно вспомнив слова,
которые слышал мальчишкой. Незнакомая женщина кричала когда-то над
маленьким гробиком: "Пустите меня в могилку! Положите меня рядом с
доченькой! Я буду за ней ухаживать!" Вот какой страшной явью обернулась
теперь для него эта чужая мольба!
  Аллигатор лежал на спине. Его гладкое брюхо лоснилось, как у жабы. Длина
животного вместе с хвостом составляла не больше трех метров. Лапы - ласты
были прижаты к морде, словно глупыш прикрывался.
  Старик подошел к неподвижному телу и, поборов омерзение, коснулся ладонью
холодного влажного брюха... Под рукой что-то вздрогнуло; пробежала живая
волна... и послышался стон. Жив, значит. Но, возможно, контужен...
  Глупыш встрепенулся, заерзал, попробовал, опираясь на ласты и хвост,
повернуться на брюхо... но сил не хватило. Отдохнув немного, двупалая
ящерица повторила попытку. Громов схватился за ласт и помог глупышу
опуститься на брюхо. Животное приподнялось на ластах, вытянув серую морду
и тут же со стоном уткнулось в мох.
  Так вот отчего их зовут глупышами, подумал старик, разглядывая пустые,
будто прикрытые матовой пленкой глаза. Спину рептилии покрывали твердые
складки, гребнем идущие от затылка к хвосту. Громов коснулся ладонью
зазубрин на хребте и ощутил под рукою дрожь... Так дрожит человек от ужаса
и возбуждения.
  Бедняга, подумал старик, совсем ему, видимо, плохо. Он ведь никому не
мешал! Когда же избавимся мы от детской привычки палить при первом удобном
случае? Но ведь и Павлик здесь тоже никому не мешал!..
  Нина выросла на зеленой равнине, где вольно пасутся стада, а воздух - как
мед с молоком... Погибла вдали от родного простора в горном ущелье при
взрыве реактора. Но от этой мимолетно сверкнувшей жизни успела зажечься
еще одна жизнь - жизнь Громова-младшего, Павлика. Он многое унаследовал от
матери, а среди многого и милый каприз - обожание "белого чуда равнин".
  Сжав ладонями голову. Громов тихо застонал, вдруг представив, как живого,
сына своего, мальчика в веснушках и с капельками молока на губах...
Очнувшись, заметил, что идет к палатке. А стон все длился... Но стонал не
Громов, а тот, кто остался сзади. Вспомнив о рептилии, человек возвратился
к действительности. Глупыш, поднявшись на ластах, издал приглушенный вопль
и снова уткнулся в мох.
  Просунув руки под гладкое брюхо, старик без труда поднял глупыша,
осторожно ступая, обошел с ним воронку. Кончик хвоста аллигатора, качаясь
при каждом шаге, сбивал гроздья алицы.
  Собрав мох, и траву. Громов устроил бедняге ложе. Осмотрев аллигатора,
выяснил, что у животного отсутствует пасть. Серая треугольная морда
кончалась отверстием, не более сантиметра в сечении. Трубочка-глотка
скорее напоминала ноздрю, чем приемник пищи.
  Старик не решался давать глупышу земные продукты... Животное смело брало
из его рук алицу, засасывало сочные ягоды в крошечный зев.
  От этой пищи не разжиреешь, решил Громов, наливая в большую миску
обыкновенной воды. Глупыш сунулся мордой в воду и так жадно пил, что
человек испугался, не повредит ли больному незнакомая жидкость. Рептилия
вздрагивала, била хвостом, шлепала ластами, тыкалась мордой в миску, пока
не перевернула посудину. Остатки воды мгновенно впитались в почву.
  - Разбойник, что же ты делаешь?! - покачал головою старик. - Ну, больше не
дам, отдыхай.
  По-человечески громко вздохнув, аллигатор положил морду между ластами и
затих.
  Рано утром Громов покинул палатку. При нем был ранец с запасами, карта,
"навигатор".
  Нет, Громов летел сюда не для того, чтобы уронить слезу на печальной
могиле. О чем он подумал, едва первая боль чуть-чуть поутихла? Конечно о
том, что Павлика мог бы найти только он - отец. Здравый смысл
подсказывал, что товарищи Павла сделали все, что сделал бы он, окажись на
их месте. Но все они были молоды, у каждого - своя жизнь, в которой гибель
товарища - лишь эпизод, в то время, как для отца она - катастрофа... И
Громов добился участия в очередной экспедиции: пусть он уже не молод,
утратил былую подвижность, но в выносливости и физической силе, ему, как
прежде, нет равных. Все это, вместе с известностью Громова в Секторе
Иносистем, помогло ему получить назначение. Так что выпад Косицкого по
поводу "старых заслуг" отчасти был справедлив... Но только отчасти: Громов
летел в экспедицию со специальным заданием, прямо связанным с участившейся
потерей людей. А чтобы не вызвать обиды у членов спасательных групп,
задание не предавалось огласке. Знал о нем лишь глава экспедиции. Даже
начальник отряда - Косицкий - не поверил, узнав, что старик получил
разрешение высадиться в "Долине болот".
  Еще на Земле он наметил себе "маршрут часовой пружины" - расширяющейся
спирали, в центре которой была палатка. Включив "навигатор" и отметив на
планшетке начало маршрута, он тронулся в путь, исследуя посохом каждую
лужицу, вмятину, кочку... А равнина жила своей жизнью, не обращая внимания
на странное существо, неизвестно зачем поселившееся у кипящих болот и
теперь одиноко бродившее среди них.
  Весь первый день Громов был возбужден: слишком много пришлось пережить,
слишком много было потеряно времени, пока этот день наступил. Иногда он
складывал ладони рупором: над равниною разносилось "Павлик!", и
возвращалось, как бумеранг, поражая в самое сердце жалостным эхом.
  Необъятная, покрытая зарослями кустарников и язвами бездонных болот
равнина окружала со всех сторон, дурманя приторными запахами испарений.
Далеко в глубине ее что-то ворочалось, булькало и взрывалось, издавая
протяжные звуки. Временами слышался всплеск взбаламученной жидкости или
шорох в кустах, и тогда, приглядевшись, старик замечал глупышей. Они
наблюдали за ним из кустарника, прячась за кочки, но прятались так
неумело, что невозможно было их не заметить. Он подходил к ним почти
вплотную, вначале казалось, что животные вовсе не прячутся, а спокойно за
ним наблюдают... Но встречи всегда завершались паническим бегством. Это
наводило на мысль, что вчерашний выстрел не был первым.
  Со временем Громов перестал замечать аллигаторов, но вздрагивал, если
глупыши где-то рядом срывались с места и шумели, удирая кустарником.
  Наконец, казавшийся вечностью день подошел к концу. Человек поставил на
карте точку, обозначил ее на местности вехою, за каких-нибудь десять минут
по прямой возвратился к палатке и только здесь оглянулся: эта бескрайняя,
утопавшая в сумерках плоскость своими шумами, тенями и запахами внушала
лишь мысль о гибели... только о гибели.
  Чтобы пройти ее всю "маршрутом спирали", пожалуй, не хватит и ста жизней,
печально решил старик.  2.  Шли дни. Громов проходил виток за витком, исследуя каждую кочку. Путь по
спирали стал для него ритуалом, помогающим выжить и примириться с
действительностью. Сначала в течение дня он делал не меньше пяти витков,
затем - по четыре, по три, по два... по половине, по трети витка... Длина
дневного маршрута не изменялась... увеличивался виток. Обратный путь
занимал теперь около часа. Но удаление от палатки с каждым днем
замедлялось. Поиск все больше становился похож на бессмысленное топтание.
Наконец, наступило утро, когда Громов сказал себе: "Все! Это последний
виток!"
Так решив, он достал из контейнера банку с "белым чудом равнины". Молоко в
экспедиции - дань ритуалу... одновременно ритуалу надежды и скорби...
Продолжать хранить молоко казалось теперь безумием.
  Вывинтив крышку, залюбовался он безукоризненно белой поверхностью
жидкости. Запах встревожил в памяти образы самых близких людей. Старик не
решился попробовать... а, чуть-чуть наклонив, плеснул из сосуда под ноги,
на мох, на примятые стебли и смотрел, как белые капли растаяли в "горькой
могиле".
  Подняв глаза, он заметил "свою" рептилию. Раздвинув мордою полог, животное
уставилось на человека пустыми глазами.
  Старик уже привык к аллигатору, привык вечерами сидеть, разговаривать с
ним... и слышать в ответ только стоны, вздохи, мычание.
  Их отношения не были дружбою человека и больной собаки. В повадках
животного обнаружилось много странного: оно было капризным, легко доходило
до состояния, похожего на отчаяние. Глупыш мог часами лежать неподвижно,
слушая Громова... Но иногда на него словно накатывало безумие: он стонал,
метался, прятался в тамбуре или совсем убегал из палатки. Старик был
уверен, что в эти минуты рептилии невыносимо присутствие рядом чудовища -
человека. Вполне вероятно, что такие приступы бывали у глупыша и в
отсутствие Громова. Каждый раз, возвращаясь под вечер, старик находил на
теле животного свежие раны: очевидно, оно ударялось об острые углы
контейнера. Хотя порезы удивительно быстро затягивались, с утра он стал
выводить аллигатора в тамбур и задраивать накрепко внутренний полог
палатки... Во всем остальном они ладили.
  - Зачем пропадать добру? - спросил вслух старик, увидя рептилию,
привлеченную новым запахом. Спросил... и вылил в миску оставшееся молоко.
Глупыш приблизился и, немного отпив, бессмысленно посмотрел на Громова.
  - Что, не нравится? - спросил человек. - Пей, дружок, набирайся сил. Это
тебе не алица.
  Точно вняв его речи, глупыш припал к молоку, а Громов, закончив
приготовления, не оборачиваясь, покинул палатку: вид рептилии, поглощавшей
лакомство Павлика, мог довести до отчаяния.
  На последний виток ушло трое суток. Теперь он не возвращался .в палатку,
довольствуясь отдыхом в спальном мешке... Но и последний виток был
пройден. Вокруг по-прежнему были зыбкие кочки, синий кустарник, столбы
испарений в алых россыпях алицы... и ни следа человека.
  Громов уже не глядел на планшет "навигатора". Последний виток он прошел из
упрямства, как будто себе самому хотел доказать, что сделано все, что было
в человеческих силах... Но от этого легче не стало... и, убыстряя шаги,
человек потерял над собою контроль. Безотчетная ненависть накатилась
волною, сжала грудь, опалила лицо.
  Путаясь в тонких ремнях, дрожащей рукой он извлек из футляра бластер и
застонал... Из горла вырвался крик: "Будь ты проклята, Непокоренная!"
Продолжая идти, не целясь, он с облегчением палил куда-то перед собою в
мягкое тело планеты... Потом, когда разряды кончились, он отбросил
бесполезный уже бластер и почувствовал, как поднимается стыд: никогда еще
не срывался он так отвратительно.
  - Устал я, - сказал себе Громов. - Здесь нужен был кто-то другой... не с
моею извечною слабостью... Как я мог?! Как я мог!
  "Извечною слабостью" была неуверенность, которую чувствовал он не только в
общении со старшими, но даже с собственным сыном... Приходилось себя
перебарывать. Он боялся судить других, не будучи уверен, что в их
положении поступил бы иначе. Не давал житейских советов, сомневаясь, что
лучше других знает, как надо жить. Никогда не срывался, никогда не кричал.
И если ему везло, и если он стал знаменитым, то также благодаря
неуверенности, заставлявшей рассчитывать каждое дело до деталей,
готовиться до изнурения, продумывать все возможные осложнения. Было немало
промахов. Он тяжело переживал их, но всегда оставался собою и боялся
только одного - сорваться... То, что случилось теперь - когда-то уже
приходило во сне: тяжелое чувство, словно зачеркнуто все, что удавалось до
того, и все святое, прочное сломано и превращено в фарс... и перед ним -
пустота... И не за что ухватиться.
  Падая, балансируя, словно во сне. Громов боролся с оцепенением. Твердь под
ногами заколебалась, а место, куда угодили заряды, вспучивалось горой... и
неожиданно лопнуло, как набухший нарыв. Через край поднималась кипящая
жидкость. Снаряды бластера взломали твердую корку... и разверзлась пучина.
Пахнуло гибельным жаром болота. Живая земная ткань должна была сгинуть в
этой среде за доли секунды, как в электрическом пламени.
  Это конец... Так надо! - подумал Громов, теряя сознание.
  3.  Он не мог сказать, как долго находился в беспамятстве. А очнувшись,
почувствовал, что задыхается, что тело, как мумия, крепко спеленуто. Глаза
ничего не видели, но слышались всплески и бульканье. Что-то мягко толкало
в бока и спину, тянуло за ноги, за голову. Громов то погружался куда-то,
то как будто всплывал, то кружился на месте.
  Свет проник неожиданно в отверстия около глаз, будто прикрытые пленкой.
Свет проник вместе с воздухом. Громов увидел знакомую мутную жижу и клубы
пара, в которых мелькали длинные тени. Что-то снова толкнуло и, поддев,
потащило, дергая в разные стороны. Когда накрывала волна, пропадали и
воздух и свет. Наконец, он увидел берег и россыпи алицы. Возле глаз
блеснуло жабье брюхо рептилии. Животные, словно играючи, выталкивали
старика на сушу. Это было похоже на сон: вокруг человека - злейшая смесь
из самых едких кислот... А он еще жив. Он дышит... И только изводит себя
догадками.
  Состав мирового болота, пришел к заключению старик, настолько чужд земной
природе, что два вещества просто не могут войти в контакт: между ними
родится мгновенно прослойка нейтральной среды.
  Но усилия глупышей извлечь его из болота давали мыслям самое мрачное
направление. Вспомнив о трубчатой глотке животных, он неожиданно был
потрясен навои догадкой: они не могут загрызть человека, но вполне
способны высосать все его соки, всю кровь... Ужас оставил мыслям свободу
только в одном направлении. Громов уже проникался уверенностью, что
является для глупышек нормальной добычей - чем-то вроде живых консервов в
такой упаковке, которую можно вскрыть лишь на суше... Но больше чем
собственная участь, его ужасало то, что такой, очевидно, была и судьба
Павлика.
  - Нет уж, я вам так просто не дамся!
  Хотя ноги были спеленуты вместе и не гнулись в коленях, обеими сразу
двигать он мог свободно. Руки были как будто бы в гипсе, не мешавшем им,
однако, сгибаться. Он безотчетно давно уже ими греб, чтобы удержаться на
поверхности.
  Теперь я знаю, что делать. Добычей не буду! - сказал себе Громов. Он
прекратил двигать руками и стал погружаться. Кончился воздух. Уже
задыхаясь. Громов почувствовал снова толчки. Теряя сознание, руками,
ногами и бедрами отталкивал подплывавших рептилий. В бреду пережил новый
приступ стыда от того, как панически быстро сменил свое мнение об этих
странных созданиях.
  Начал срываться - не остановишься! Скорей бы конец! - уходя в забытье, с
отвращением подумал старик.
  В сознание он вернулся от боли, лежа вниз животом - голова ниже ног, грудь
упиралась во что-то твердое и острое. Дышалось легко. Подумал: все-таки
выволокли. И открыл глаза. Его голова нависала над маленькой заводью, из
которой в лицо старику смотрела глупая морда рептилии. Громов лежал
неподвижно, наслаждаясь возможностью снова дышать, а глупыш притаился
зловещим призраком, не отводя бессмысленных глаз.
  Голова наливалась кровью. Громов дернулся, чтобы сменить положение, но
налипшая на тело болотная грязь, очевидно, затвердела, превратившись в
плотную оболочку, и была так тяжела, что пропахав ею берег, он замер,
шумно дыша. Вместе с воздухом залетели в рот знакомые ягоды алицы. Громов
почувствовал сладость и вкус, похожий на вкус айвы - приятный, если бы не
излишняя терпкость.
  Прижатые телом руки совсем онемели. Он рывками подтягивал их к голове,
пытаясь высвободить... И вдруг отпрянул, уткнувшись в ласт глупыша.
Попробовал его отстранить... И ласт легко отстранился. Громов даже
зажмурил глаза. Потом, опираясь на руки, поднялся и глянул в заводь. Из
глубины смотрела знакомая морда. Громов чуть-чуть повернулся. Животное
сделало то же... Руки обмякли. Старик опять ударился грудью о выступ. Боль
подтвердила, что он еще жив... к сожалению жив, потому что теперь-то он
знал, что из заводи смотрит ему в глаза... его собственное отражение.
  Хотелось кричать: "Я еще человек! Я думаю, помню и чувствую тело отдельно
от шкуры!" Но то было просто болью фантома - памятью чувств, которую знают
калеки.
  Да нет! - говорил себе Громов. - Я все-таки человек - в спасительном
коконе, повторяющем вид глупыша! Но страшная мумия эта стремительно
затвердевает... Не жди, пока задушит совсем! Срывай ее! Стаскивай! Режь!
Что угодно... Но только скорей от нее избавляйся... пока есть силы! - Еще
раз он приподнялся на руках и содрогнулся, увидев свое отражение. И руки
опять подломились, и стукнувшись грудью, он снова почувствовал боль... Как
ветер небо, она прояснила сознание... Он теперь спрашивал и сам же себе
отвечал: кто вынес меня из болота? Здесь были одни глупыши. Почему я так
странно лежу - головой ниже ног? Чтобы скорее очнулся и увидел свое
отражение. Этот острый выступ под грудью - не подсказка ли страшного
выхода? Что если ждут они, когда сам я разорву о него оболочку... чтобы
взять беззащитного? Ерунда! Для этого у них уже были возможности. Ну, а
если они так добры, чего они ждут? Почему бы им мне не помочь? Куда все
попрятались? А время не терпит: проклятая "шкура" твердеет, твердеет!
  Это казалось логичным, но было похоже и на цепочку успокоительных
домыслов. Все же что-то следовало предпринимать, пусть даже то, что
подсказано со стороны. Громов чуть-чуть отодвинулся, чтобы взглянуть на
выступ - торчавший из кочки прочный рогообразный отросток, скорее всего
метеоритного происхождения. Кончик рога напоминал токарный резец... Громов
примерился, опять приподнялся на руках и, точно самоубийца, бросился
грудью на выступ... Удар был силен, а боль - оглушительна, и Громов с
минуту лежал без сознания. Очнувшись, почувствовал теплые струйки.
Выходит, пробил!
  Дыша тяжело, он стонал и ворочался, глотал и сосал залетавшие с воздухом
ягоды... и неожиданно сделал открытие: хорошо утолявшая жажду алица
снимает боль.
  Теперь он специально втягивал ягоды и скоро не то что боли... не
чувствовал даже зуда от прилипающей массы. Нащупав разрыв на груди,
пристроился к выступу так, чтобы новый удар увеличил отверстие. Снова упав
на "резец", почувствовал лишь сотрясение, от которого ломило в затылке.
  Задыхаясь, ругая Непокоренную, мировое болото и глупышей, удар за ударом
он рвал оболочку... вместе с собственной кожей. Когда разрез оказался
достаточно длинным он, содрогаясь, протиснул в него, как за борта рубахи
тяжелые ласты и, напрягая все силы, стал раздирать на груди спасительный
кокон, успевший прилипнуть и, теперь отдиравшийся с кровью. Это были
страшные муки. Шкура не желала сниматься. Тяжелее всего отделялись ласты
от рук. Когда, наконец, избитые и кровоточащие кисти были свободны, работа
пошла быстрее: он смог воспользоваться походным ножом, который висел на
ремне и сохранился под коконом. С ногами пришлось повозиться: здесь был
особенно толстый защитный слой, образующий хвост. Затем, осторожно
разрезав маску, он выпростал голову. С едкой, отчаянной иронией он думал о
самом себе, как о насекомом, которое только что с превеликими муками
освободилось из кокона и теперь расправляет крылышки... чтобы вылететь в
новую жизнь.
  Бессознательно Громов отполз от растерзанной шкуры, будто в ней до сих пор
таилась угроза. Отдышавшись, но все еще истекая кровью, он поднялся и,
сжимая в ладони нож, покинул страшное место. Долго шел, как в бреду, а
споткнувшись, уселся в траву и поглядел на себя: от одежды остались
лохмотья, тело - в коросте от запекшейся крови, боли нет, но от слабости
кружится голова, утеряны ранец с продуктами и "навигатор". Он заставил
себя подняться, найти куст и вырезать палку - щуп, удивляясь, как до сих
пор не провалился в болото. Догадки, связанные с омерзительной шкурой,
кружили голову, отнимая последние силы и, чтобы совсем не расклеиться, он
гнал эти мысли прочь.
  Вокруг было тихо. Рептилии не попадались, как будто бы, сговорившись, ушли
все сразу в другие края. И Громовым овладело тупое спокойствие. Хотелось
спать, спать, спать. Он опустился лицом в грозди алицы. В рот угодило
несколько ягод, но не было сил проглотить их.
  Зов он услышал во сне и узнал прилетевший издалека голос Павла: "Отец! Ты
слышишь меня? Я здесь? Отзовись! "
- Сынок, я тут! Сюда! Ко мне! - хотел закричать он в ответ, но издал лишь
бессвязные звуки. Сел, пробудившись в поту, и сердце стучало, как бешеное.
В ушах еще жил родной голос, и Громов готов был поклясться, что помнит, с
какой стороны прилетел этот зов. Он снова попробовал крикнуть, но слов не
услышал: это был вопль немого.
  Язык?! - ужаснулся Громов. Разжав воспаленные губы, нащупал бесчувственную
опухшую мякоть и догадался, что жгуче терпкая алица, утолявшая жажду и
боль... отнимает дар речи. Больше его не звали.
  Это был только сон! Сон! Сон! - говорил себе Громов, но, тяжело опираясь
на палку, двигался в том направлении, откуда послышался зов... Давно
стемнело, когда силы его оставили. Он уткнулся в спящие травы и заснул
мертвым, сном... А когда на рассвете открыл глаза, то шагах в сорока
увидел свою палатку. Она неожиданно выплыла из тумана, цеплявшегося за
синий кустарник. Как будто ничего не случилось и, как обычно, он вышел
утром продолжить "спираль".
  Но были лохмотья и раны. Уже возвращалась боль. Язык, немного опав, все
еще был чужим.
  При входе в палатку Громов наткнулся на миску и долго не мог взять в толк,
почему она здесь. Память, как замороженная, отходила не сразу... Однако же
вспомнилось, что уходя, налил глупышу молока... и почему-то подумалось:
нет, молоко - не алица - и сил придает и речи не отнимает. Глупыш - не
такой уж глупенький, коль не оставил ни капли.
  В тамбуре Громов споткнулся и отпрянул назад .. было похоже, что кто-то
нарочно принес и бросил на его пути остатки вчерашнего кокона - страшные
клочья с его запекшейся кровью.
  Кому, зачем это понадобилось?! - подумал старик, перешагивая через шкуру и
направляясь за полог, в центральный отсек. Сквозь окна, с ватного неба
сюда проникал ровный свет, играя в капельках крови, застывших на вырванных
стеблях, на стенах и на потолке. Всюду были следы борьбы. Громов увидел
свой нож, вернее такой же как тот, что оставил, поднятый зовом. Рубиновый
дождик, пунктирной дорожкой вел за контейнер туда, где находилась его
постель.
  Цепенея от ужаса, оглушенный ударами крови в висках, Громов дошел до
контейнера, обогнул его... и упал на колени, точно увидя себя самого этой
ночью... В постели лежал человек. Он спал, и от его дыхания содрогалось
покрытое корками запекшейся крови и жалким рубищем тело. Лицо утопало в
густой растительности, и только раскрытые губы зияли, как воспаленная
рана. Старик прикоснулся к седеющим прядям, скрывавшим лицо, и чуть их
раздвинув, стоял на коленях, смотрел... и беззвучно рыдал. Затем он
поднялся и осторожно поправил сползавшее одеяло. На ватных ногах, не
оглядываясь, двинулся к выходу. Откинув полог, сделал три шага, увидел
стену тумана над вечною бездной... а на узорном ковре - глупышей... Всех,
сколько было. Они его ждали... Громов качнулся, рухнул вперед, на румяные
терпкие грозди и, обнимая руками планету, шептал оживающим языком:
  - Спасибо, Непокоренная! За сына... за сыновей... которых уберегла! 

  Книго
  




        

            
[X]