Сергей МИХАЛЁВ
ФОРС-МАЖОР
"Я никогда раньше не падал во сне..." Диспетчер открыл глаза. Яркие зеленые Шифры "06.21" высвечивали уголок телефонного аппарата. Привычно выбросив перед собой руку и привычно застонав от дикой боли в мускулах, он схватил трубку. Нет гудка. Он не побежал колющими прыжками к соседям, разбуженным ошибочным междугородним звонком, - знал, что лишь потеряет на этом несколько драгоценных мгновений. Его телефону молчать ровно четырнадцать секунд. Запивая таблетку кислой вчерашней (вчерашней?) минералкой, диспетчер успел позволить себе возмутиться. "Блокиратор! При моей-то профессии! Без спроса! Хамство со стороны телефонней станции!" Впрочем, при чем тут станция... Нищета наша... Нищета.. (Гудок) Аккуратней и жестче. Чтоб не сорвался палец, как вчера (вчера?). Два, три, четыре длинных, восемь... Проснулся. - Михалыч! Сизов. У меня десять секунд. Немедленно передавай на борт семьсот дробь сорок третьего: "Штурвал на себя! Резкий набор высоты!" В уме! Объясню! Отвечу! Передавай же, гад!.. Не отвечает?.. Потом... "06.22" - вздрогнули цифры. На получилось... Седьмого марта в шесть часов двадцать две минуты аэробус, выполнявший рейс 700/43, при заходе на посадку в условиях низкой облачности врезался в скалу. Все триста два пассажира и экипаж погибли... Теперь можно не спешить. Медленно одеваться. Долго плескать в лицо холодной водой. Только через тридцать семь минут позвонит Алексей Михайлович, старший диспетчер. А он вновь не подойдет к телефону. Тогда еще через сорок одну минуту за ним примчится белая "Волга" начальника аэропорта с обозленным, поминутно зевающим водителем. Можно разозлить его еще больше, долго не открывая дверь, изобразив едва проснувшегося, но тогда опять придется выслушивать длинный злобный монолог, растянутый до стеклянных дверей аэровокзала. Нет, и в этот раз он встретит водителя на лестничной площадке, скажет пару сочувственных слов и получит в награду девятнадцать минут павианьих воплей какого-то рок-ансамбля, под которые легко ни о чем не думать перед тяжелым разговором с начальством, где каждое слово он помнит наизусть. Он будет все объяснять дурным сном, совпадением, может быть, и телепатией, только бы отвязались наконец, отпустили, пообещав вернуться к этому идиотскому разговору уже после праздника, хотя какой праздник - нужно срочно собирать комиссию, вылетать на место катастрофы... Обещание свое начальник выполнит, под вечер снова пришлет машину, и дется в его кабинете писать бассмысленную тельную записку под изучающим взглядом молодого человека в штатском, который не представится, не поднимется с кожаного дивана у зашторенного окна, а начальник сразу, не прочитав, передаст ему исписанный листок и кивком головы отпустит диспетчера, и они вновь встретятся лишь в очередное утро. Я можно опять нацарапать на белом листе свою любимую песню Владимира Высоцкого "Порвали парус" и ожидать резкого оклика от молодого человека, требующего объяснений, и отмолчаться, и быть увезенным на психометрическую экспертизу, и провалиться в ненормальный черный сон на казенной койке, чтобы очнуться в шесть часов двадцать одну минуту на коврике у своего дивана. Но это будет потом, так или иначе - как он сам захочет, а пока можно пойти в диспетчерскую и долго-долго молчать, глядя на суетящегося Михалыча я зная, что бесполезно сейчас с жаром уговаривать его, растолковывать, как он должен действовать, когда завтра заступит на смену. Завтра не будет. Для Михалыча будет сегодня, а для него - вчера. Лучше всего вернуться в город на рейсовом автобусе (такси он так и не сможет дождаться), закрыться наглухо в пустой квартире, зажав уши руками, отключив телефон, и думать, думать, перебирать в уме новые, новые варианты, пока вечером не придет машина. Сколько он их использовал, вариантов... Когда первый раз повторилось злосчастное утро, когда ему окопа девяти часов позвонил Алексей Михайлович и передал приказ начальника вылететь в составе комиссии, он решил, что это повторная катастрофа, и подумал в ярости: "Как же так. Ведь даже слепая молния дважды не ударяет в одно и то жо место. До чего же мы докатились, до чего довели Аэрофлот!" Он был так расстроен, что не обратил внимание на повторяемость действий членов комиссии (а потом подстерег, успел поддержать медика-старичка, не дал ему поскользнуться на трапе и больно ушибить коленку. Он потом многое предотвратил, и комиссия, вылетев на час раньше, чем прежде, работала необычайно быстро и четко - все он предусмотрел, подавил в зародыше все накладки. Кроме самой катастрофы!.. Но это опять же потом, а в первый раз до него начал доходить смысл происходящего с ним, когда он наткнулся на врезавшуюся в память со вчерашнего дня картину: обгоревшие останки ребенка, прижавшего к себе совершенно целого вельветового медведя... Тогда он понял, что сошел с ума, и рухнул наземь, вжимаясь в снег лицом, и никто не удивился, не встревожился, все держались на последнем нерве, не в силах терпеть этот ужас... И он через минуту встал, с захолодавшим сердцем продолжал работу, вздрагивая перед каждой предугаданной деталью. На следующее утро он не мог отказаться от участия в работе комиссии. Все повторилось. Он молился богу, предположив, что незаметно умер предыдущей ночью и находится на том свете, и этот кошмар дан ему навечно в наказание за все его грехи, может быть, в первую очередь, за поспешный развод с женой, хотя причиной была ее откровенная измена. Он не просил у Бога прощения, лишь предлагал заменить наказание, ведь не выдержит долго ни одна человеческая душа вида этого кровавого месива, разорвется скоро, и придется придумывать новый способ адских мучений, а много ли их в запасе, хватит ли на всех нас, бесчисленных грешников... Так было несколько дней подряд, и он уже молил о смерти, но никак не сгорали его мозг, его сердце, и он даже, кажется, стал привыкать к своему аду, механически выполняя запомнившуюся до мелочей работу... Потом он опомнился. Старый осел! Как ты мог не догадаться сразу! Не в наказание тебе Бог послал эту катастрофу. Знание о ней он вложил в твою дурную голову, чтобы ты сумел ее предотвратить! А что, если иссякло терпение Его, и не вернет Он тебя опять к истоку кошмарного утра? Да нет же, не может 6ыть!Терпелив Он и даст недостойному, на коего случайно пал указующий перст Его, еще одну попытку. В эту ночь он впервые осмысленно решил не спать, как-то забыв, что и прежние ночи несли ему, пережившему столько, бессонницу, однако в какой-то миг он выключался будто, просыпаясь затем на полу с одной и той же мыслью. "Я никогда раньше не падал во сне..." Тогда он догадался, наконец, заметить время своего пробуждения. 06.22. И точно зная, что именно эту минуту страшного взрыва зафиксировал "черный ящик" разбившегося самолета, он проклял Бога за его иезуитскую выдумку и поклялся матерью своей, что вырвет у провидения необходимые секунды, чтоб успеть предупредить о столкновении, чтобы остался жив и цел, как его вельветовый медведь, неопознанный ребенок. Он начал борьбу. Сторожил миг своего выключения и миг возвращения во вчерашний (для него одного вчерашний) день. Он уже убедился, что никто - ни Михалыч, ни другие диспетчеры, ни начальник аэропорта, ни дежурный Министерства гражданской авиации, ни молодой капитан госбезопасности - никто не сохраняет за ночь память о предстоящем несчастье. И он уже побывал и в психиатрической лечебнице, и в изоляторе городского управления внутренних дел, неизбежно возвращаясь на свой диван к роковому сроку - в 06.22. Он научился уже саботировать свое участие в комиссии, не отвечая на телефонные звонки и не открывая дверь, затаившись, пряча голову под подушку. Это принесло ему некоторое облегчение, но все равно с первых же мгновений дня труп ребенка вставал перед глазами и не отпускал, терзая изболевшуюся совесть. И все-таки это была хоть какая-то передышка. А когда он ловил себя на желании не открывать больше дверь, ничего не слышать о катастрофе, провести остаток жизни под подушкой, - он заставлял себя подняться, самому приехать а аэропорт, самому добиться включения в состав комиссии и оберегать ее от всех мелких и крупных накладок, чтобы работала она быстро и четко, чтобы вновь он своими руками бережно отнял у того, что было ребенком, совершенно целого вельветового медведя. И он работал по ночам, концентрируя всю свою волю, до хруста в мозгу, до остановки сердца... И однажды он уловил, как моргнула последняя цифра на электроннык часах, превращаясь в двойку из единицы. Он бешено усилил свои мучения. И пришел тот день, пришло то утро, когда, очнувшись, он различил в темноте яркое зеленое счастье: "06.21!" Еще несколько дней ушло на отработку движений. И он едва на сошел с ума, когда впервые обнаружил, что телефон молчит. Распроклятый блокиратор. Он дважды бегал к соседям, убеждаясь, что те кладут свою трубку еще до его истерических звонков в дверь. Он караулил телефон, как вспышку контрольной лампочки на приборе для проверки быстроты реакций. Только теперь от его реакции зависел не зачет на тренажере, а реальная жизнь трех сотен людей, жизнь хозяина (или хозяйки) вельветового медведя. Когда он впервые дозвонился до Михалыча, он опять чуть не сошел с ума - от счастья. Но и на следующий, и на третий день не мог поверить, не укладывалось в измученном сознании, что Михалыч убьет драгоценные, сединой завоеванные секунды на выяснение, в своем ли он уме. Не мог сразу понять Михалыч, что не секунды он убивал, а триста восемь человек... Потом понимал, убивался, во всем обвинял то его, то себя, готов был сердце вырвать из груди, и с сердечным приступом увозила его "скорая", да поздно, поздно... И настал день, настало утро, когда он решил покончить с собой. Ничего у него не получалось, не мог он ничего предотвратить. Форс-мажор - непреодолимое стечение обстоятельств. И терпеть эту муку он больше не мог. Ведь не вчерашним он возвращался во вчерашний день, не свеженьким, ничего не помнящим, как Михалыч, а постаревшим за эти два месяца, поседевшим, истерзанным до предела. Да, все, предел. И он убил себя - мучительно и трудно. И очнувшись, как всегда, на коврике у дивана, мгновенно вспомнив, как долго он вчера умирал, автоматически выхватил взглядом в темноте ярко-зеленое, невероятное: "06.20". В конце концов он научился убивать себя почти безболезненно и быстро. Когда он счел, что, набралось достаточное количество запасных минут, он потратил их на уговоры, чтобы Михалыч передал приказ пилоту аэробуса изменить курс для захода на посадку. Не этот ли странный приказ отвлек внимание пилота - и самолет врезался в скалу! Он решил больше не рисковать. Умерев бессчетное количество раз, он земного за полночь поймал такси, приехал в аэропорт, поболтал, пошутил, дрожа внутри, с Михалычем, предложил ему передохнуть, а он подменит, все равно не спится ему, свежеразведенному, и загодя, спокойным тоном переговорил с пилотом 700/43-го, посоветовал ему быть повнимательнее в условиях низкой облачности, а лучше вообще изменить курс, на что он, диспетчер, дает "добро" и ожидает его с другой стороны посадочной полосы. И в изнеможении откинулся на спинку кресла, бессильно наблюдая, как выскакивают в окошечке контрольных часов черные цифры: 06.19, 06.20, 06.21, 06.22, 06.23... до той минуты, пока не прошелестел за окном благополучно приземлившийся аэробус. Счастья он не ощутил. Давила мысль: не повторится ли следующим утром все с начала? ...Что ж, теперь он знает, что он должен делать, чтобы каждый день могла, бережно баюкая, пронести над аэродромными плитами девочка в красном платьице своего вельветового медвежонка.
[X]