Эрнест Маринин.
Свой жанр-
Свет начал меркнуть, униформисты скрылись за бархатным занавесом, стало почти темно. Голос шпрехшталмейстера объявил: - Юрий Дедичев. Просто имя и фамилия - без титулов, без жанра, без затяжного вздоха и положенной истеричности - без продажи, как говорят в цирке. "Странно, - подумал Саврасов. - Даже фамилия не парадная. Или это прием? Ладно, поглядим..." Узкий луч прожектора-пистолета протянулся к форгангу, занавес раздвинулся, и в круге света возник артист. На нем обычный костюм мима - гладкое черное трико без украшений. Только белый воротничок подчеркивал смуглость лица - спокойного, сосредоточенного лица, какое бывает у занятого делом человека. Артист занят делом - он несет воздушный шарик. Большой, голубой, с намалеванной наивной рожицей, очень круглый, завязанный толстой желтой ниткой. Конец нитки, хорошо заметный на фоне черного трико, свисал свободно. Дедичев нес шарик двумя руками, бережно поддерживая его с боков и чуть снизу растопыренными пальцами, лицо было серьезно, глаза устремлены на ношу. В центре арены он остановился - и шарик начал плавно поворачиваться у него в руках. Пальцы артиста не двигались, неподвижно было лицо с проступившими желваками, губы крепко сжаты. Он даже не дышал - застыла, поднявшись, грудь, замерли рельефные мышцы живота под облегающим трико, Он весь напряжен, как атлет, оторвавший на мгновение от земли платформу с двумя быками, - а шарик вращался, постепенно разгоняясь. Замелькали глаза, уши, нос... Скорость росла. Дедичев перевел дух и улыбнулся простой радостной улыбкой, не для публики, а для себя - было так тяжело раскрутить эту ушастую-глазастую башку, а теперь вышло - здорово! Только тут вступил оркестр, негромко и мягко. Все это довольно легко сыграть, подумал Саврасов, я тоже мог бы... и сразу одернул себя. Ну зачем так? Парень работает, еще не ясно, что он покажет. Пока все неплохо. Это я просто сердит на него, а так нельзя... Дедичев, уже свободный и раскованный, выпрямился, плавно поднял шарик над головой, поворачивая вслед светящееся легкой улыбкой лицо... Он весь вытянулся, сблизил руки, ладони выгнулись, обтекая скользящую сферу. Вот он стал переступать, как танцовщик, на кончиках пальцев, поворачиваясь за шариком. И тут зал увидел, что шарик не касается рук! Музыка в этот момент почти смолкла, по рядам пронесся вздох - и взорвались аплодисменты. Вспыхнул свет, радостно загремел оркестр. Дедичев чуть вывернул левую ладонь, так что она одна держала теперь его невесомую ношу, а правой рукой помахал зрителям. Он все еще улыбался, видно было, что он доволен собой и радуется вместе с залом. Левая рука сделала толкающее движение, шарик всплыл чуть выше, а правая ладонь свободно прошла под ним - смотрите, все без обмана, никаких невидимых палочек-ниточек! Снова грохнули аплодисменты. Артист кивнул, остановил рукой шум - погодите, мол, дальше глядите! - и начал издали как бы поглаживать шарик снизу вверх, и тот завертелся вокруг второй оси, теперь глаза и уши выписывали запутанные восьмерки, желтый хвостик мотался из стороны в сторону, норовя достать расшалившегося артиста, но Дедичев ловко увертывался от нитки. Желтый хвостик разгневался не на шутку, он уже не мотался, а хлестал, артисту пришлось туго, он приседал, делал глубокие нырки из стороны в сторону, вот откинулся назад. И нитка раз за разом на него! Мостик, обороты телом вокруг упершейся в ковер макушки, перекат, снова на ногах - ах, гибкий какой, течет! - а левая рука все время вертикальна, она держит шарик! Держит над собой, в воздухе... Конечно, для зала это - чудо. Зал будет глядеть, затаив дыхание, будет кричать и хлопать, ждать в конце разгадки - и не дождется. Нету ее пока, разгадки... А парень хорош. На удивление сильный парень. Интересно, он руки натирает?.. Наконец Дедичев сжалился, опустил левую руку, и, держа шарик перед собой, правой рукой погладил его, все так же не касаясь. Ну спокойно, малыш, спокойно, не буду больше дразниться, не сердись... Ласково двигалась ладонь, и шарик постепенно успокаивался, пока совсем не замер, тихо и уютно умостился над ладонью, чуть склонив к человеку макушку с нарисованным хохолком. И человек глубоко вздохнул, задумался о чем-то своем. Лицо стало грустным, устремились вдаль глаза, он откинулся на невидимую ограду, положив на нее правую руку, а левой небрежно и рассеянно подбрасывал шарик. Тот взмывал и опускался, как детская игрушка йо-йо - увесистый мячик на тонкой резинке. Все глубже погружался в мысли артист, все выше взлетал шарик и вдруг замер на высоте. Какая-то мысль поразила Дедичева, он резко оттолкнулся от невидимой ограды, нахмурился, постоял, сложив руки за спиной, и побрел куда-то через арену. Шарик повернулся в воздухе, чтоб лучше видеть его, и нерешительно поплыл следом. Саврасов так и подпрыгнул. Вот это да! Такого и он не мог. Поддерживать снизу, толкать, подбрасывать - пожалуйста. Но тянуть!.. Поразительный парень! Похоже, прав Левин, и Юрий стал Дедичевым не случайно... Артист не спеша брел по арене, мягко переступая ногами, и почти не двигался с места. Тоже стандартный элемент пантомимы, а смотрится. У способного человека все смотрится... Вот он остановился, поморщился, недоуменно развел руками, плечами пожал. Дернул головой - нет, не так, мол! Он спорил с внутренним собеседником. Движения рук были красноречивы и естественны, спор шел напряженный... А забытый шарик пытался привлечь к себе внимание. Он подплывал то слева, то справа, менял высоту, отворачивался и замирал обиженно - и тут же бросался следом... И все это, казалось, никак не связано с движениями рук, которые заняты своим. Работа была виртуозная. Саврасов забыл, что он здесь по делу, и любовался мастером - ему-то лучше других было видно, какое это мастерство... Наконец шарик не выдержал. Он разогнался и крепко боднул артиста пониже спины. Дедичев кубарем покатился по арене, уселся, растопырив руки-ноги, и растерянно помотал головой. А шарик отвернулся от него и медленно опускался на ковер где-то далеко-далеко, у самого барьера. Артисту стало стыдно. Он нерешительно поднялся, постоял понурившись, ковыряя носком арену, с заложенными за спину руками, а потом робко двинулся к шарику - зигзагами, с остановками, озираясь по сторонам. Присел на барьер чуть в сторонке, отвернул лицо с выпяченной губой и начал потихоньку придвигаться к шарику, пока не оказался совсем рядом. Смущенно протянул руку - и отдернул. Еще раз. А шарик - ноль внимания, только качнулся брезгливо. Артист сцепил пальцы, зажал руки между колен, лицо стало совсем несчастным. И вот решился, присел на одно колено возле шарика и начал извиняться. Надоело шарику демонстрировать обиду, повернулся и всплыл в воздух. Дедичев суетливо подставил ему ладонь, заулыбался, радостно и вопросительно захлопал ресницами. Шарик чуть вывернул мордаху и показал подбородком вверх. Артист ткнул пальцем туда же - мол, повыше хочешь, да? Шарик энергично кивнул. Дедичев вздохнул и согласился. Он вышел в центр арены, сосредоточился и начал подбрасывать шарик - двумя руками, размашисто, с резким толчком в конце. Шарик взлетал все выше и выше, замирал в верхней точке - и опускался обратно. Артист страдал. Уголки рта скорбно опустились. Он вытягивался на цыпочки, подбрасывая шарик, он сам прыгал следом, но шарик каждый раз падал к нему. Дедичев не выдержал, схватил шарик обеими руками - первый раз за все время действительно коснулся тонкой резины, прижал к себе и обвел глазами зал. "Помогите же!" - просило его лицо. Оставил шарик висеть в воздухе, отбежал в сторону и показал зрителям: помогайте! захотите! напрягитесь! - сжатые добела кулаки прижались к груди. Я сосчитаю до трех, показал он левой рукой, - и вы, все вместе... понимаете?.. "Что делает, а! Что делает! - Саврасов восхитился. - Ведь смогут! Они уже его, все сделают, что он захочет!" - И сам ощутил волнение и готовность. А Дедичев уже вернулся к шарику, снова держал его не касаясь - и обводил глазами зал. Готовы? Ну... Р-раз... Он сделал головой движение вверх и вниз. Два... Три! Он весь выбросился вверх, взлетев вслед за руками, на неуловимый миг завис в воздухе - и упруго опустился на ковер. Саврасов, захваченный общим порывом, включился по-настоящему. Отдача была, как на операции, и все же он успел заметить тот миг, когда артист застыл в верхней точке прыжка. Чуть дольше, чем должно... А шарик, рванувшийся вверх, быстро потерял скорость, но все же продолжал всплывать. Дедичев напряженно застыл посреди арены, устремив к нему руки, зал не дышал, луч прожектора вел шарик все выше и выше, осветились тросы, растяжки, блоки - хозяйство воздушных гимнастов, потом "ребра плит перекрытия и круглое отверстие в центре купола. Голубой шарик влетел туда и исчез в вечерней темноте... Саврасов толкнул деверь с лестничной площадки и оказался посреди длинного коридора, уходящего по дуге вправо и влево. Узкий коридор загромождали старые фанерные афиши, гуашь на них оплыла от дождей... Саврасов прислушался к себе - да, здесь, и повернул вправо. Навстречу прошла девушка, девчонка пожалуй. Лег так шестнадцати, в телесном трико, мягких тапочках и голубой пачке с блестками. Прошла, а потом окликнула: - А вы зачем? Сюда посторонним нельзя!.. Саврасов остановился, обернулся. Как мы все любим что-нибудь запрещать! Даже в таком возрасте... Или просто тебе, сороке, любопытно? А что за любопытство к немолодому и неинтересному? - Я к Дедичеву. - Ой... А к нему не ходят... Он ни с кем не хочет разговаривать... А вы из газеты? - Нет. Дело у меня. Вот так: информации ноль, а вроде бы что-то объяснил. - А-а... Ну идите. Это туда, дальше. Там написано. - Я найду. Спасибо, девочка, - подчеркнул обращение Саврасов и поджал губу. Девчонка сердито фыркнула и удалилась, жестко держа спину и стуча пятками по полу. Саврасов усмехнулся и пошел дальше. Возле нужной двери он остановился. Точно, здесь. Собственно, вот же афиша приколота: "Юрий Дедичев". Непохожий красавец, высоко над ним - голубой шар. И тоже без жанра... Мистер Икс Дедичев. Кумир всех девушек и дам. "К нему не ходят, он ни с кем не разговаривает". А дверь?.. Э-э, мистер Икс, дверь-то запирать нужно! Вот я вхожу - придется разговаривать... За фанерной дверцей плескалась вода. Пахло вазелином, пропотевшей одеждой, табачным дымом. Саврасов, не снимая плаща, уселся в кресло, вытянул ноги и закурил. Наконец брякнул крючок, дверь душевой отворилась, и в клубах пара возник красный и лохматый Дедичев, завернутый в махровую простыню. Замер, глядя на незваного гостя, потом спросил: - Пришли, да? Дерзкая интонация странно противоречила голосу - мягкому, чуть картавому. - А вы что, ждали? - в тоне Саврасова тоже прозвучала резкость. - Ждал, - вдруг как-то равнодушно отозвался Дедичев и стал вытираться. - Отвернитесь, что ли, мне одеться надо... - Простите, - Саврасов встал и отвернулся. Почему-то в гримуборных редко бывают окна, а торчать, уставившись в угол, противно. Он сдержался и спросил спокойно: - Что, почувствовали меня? - Сразу, только на арену вышел. Второй сектор, пятый ряд... Саврасов слышал шелест одежды, скрип половиц - и спиной ощущал чужую волну. Так ощущаешь поток тепла от печки. Только это было иначе - тяжело, давяще и воспринималось не кожей, а где-то глубже. Он приблизил руки одну к другой и принялся мысленно бинтовать себя от головы к ногам слоями плотной непроницаемой пленки. Стало легче. - Окуклились? - насмешливо спросил Дедичев. - Что, неприятно, когда тебя не любят? Поворачивайтесь, я уже оделся... А мне каково было работать? Вы ж на меня сердились раньше, чем увидели. - Верно. Сердился. Потому и пришел в цирк. - Да вы вообще-то кто? - Доктор Саврасов, Анатолий Максимович. - Чего доктор? - Я медик. Врач-психокинетик. - Вот оно что... Ну-ну. И что нужно от меня медицине? - Вас, Дементьев. Вы нужны медицине. Лицо артиста стало неподвижным. - Моя фамилия - Дедичев. Показать паспорт? - Не надо. Я знаю, что вы - Дементьев. Вас узнал доктор Левин. Он бывал у покойного Митрофана Сергеевича, видел вас и запомнил, Юра. Простите, Юрий Петрович. Дедичев пристроился на высокой табуретке, склонил голову набок и посмотрел на Саврасова как-то сбоку и снизу. - Ладно, допустим, Дементьев. И что? Что нужно вам от Дементьева? Дементьевскую мазь? - Мазь? - Саврасов задумался. - Мазь, конечно, хорошо бы. Дементьевская мазь - это вещь. - Мазь, значит... - Дедичев перевел дух и зло усмехнулся. - Не будет вам мази!.. До чего же дед в людях понимал! Говорил: первым делом мазь будут выдуривать. Не дам! Семейный секрет. Вот так. Саврасов прищурился, глубоко затянулся и положил сигарету на край пепельницы. Охватил сцепленными пальцами колено, тоже вздохнул и ответил очень спокойно: - Собственно, о мази заговорили вы, а не я. Мазь - дело десятое. Дадите - спасибо, не дадите - бог с ней... И сделал паузу. - А если не мазь, так что вам нужно? - Да вы ведь поняли уже... - Саврасов вдруг ощутил тяжкую усталость. С самого начала знал - не получится. Не хотел унизительного и бесплодного спора. И Левину сразу сказал: не пойду. Тамара вмешалась. Ортодоксальная добросовестная Тамара. Права, конечно, - дело важнее гордости... Он пожевал губами и сказал наконец: - Юрий Петрович. Я пришел предложить вам работу. У нас в клинике. Хватит цирка. Нужно людей лечить. Дедичев посмотрел на него с сожалением и покачал головой. - Не спешите, Юра. Выслушайте. Вы - психокинетик прирожденный. Наследственный. И редкостно сильный. Очевидно, Митрофан Сергеевич учил вас?.. - Учил, - Дедичев коротко вздохнул. - А отец ваш, мне говорили, не имел дара... - Да, - сухо отозвался Дедичев. - Видимо, психокинетические способности определяет какой-то редкостный рецессивный ген... Вы не женаты еще? Вам надо будет очень тщательно подбирать себе жену... - С ума сошли! Я что - бугай племенной? - Нет. Вы - носитель редчайшей наследственности... Но это все так, к слову. Почему вы не занялись целительством? Дедичев снова вздохнул. Вскочил с табуретки, нервно заходил по комнате. Потом резко остановился. - Слушайте, доктор... Почему я должен перед вами отчитываться? - Не передо мной. Перед больными. Значит, перед совестью. - Перед совестью? - он криво улыбнулся. - Потому и не лечу! Эх, да что вы знаете о целительстве?! - Кое-что знаю. Мало, конечно. Но людей лечу. Клиника у меня на сорок мест. Плюс амбулаторные больные... - А я знаю о целительстве все! Я сигналы больных органов выучил раньше, чем буквы! И сейчас на арену выхожу, а руки сами ловят: сердце, сосуды, циррозы, носоглотки бесконечные... склерозы, язвы... опухоли... Но это - одна сторона. А другая... Он резко сжал зубы и замолчал. Саврасов ощутил: что-то произошло. Что-то изменилось, и запальчивая речь Дедичева - это не контратака, а, похоже, крик о помощи. Он почуял это раньше, чем понял, и мгновенно отреагировал. - Говорите, Юра, - сказал он мягко. - Кажется, я невольно задел вас за живое. Даже если не примете мое предложение, хоть выговоритесь. Об этом ведь не с каждым поговоришь? - Да уж! - усмехнулся Юрий. - Так вот, о другой стороне. Скажем, у вас слева вверху золотая пломба. В шестом, пожалуй, зубе - так? - Прощупали? - Прощупал. Сигнал золота я тоже знаю с детства. Он снова сел на табуретку, сцепил пальцы, как раньше Саврасов (только у него сверху оказался большой палец левой руки), и заговорил ровным тоном. - Целительство - это нередко еще и деньги, бешеные. Не знаю уж, как дед там оборачивался. Не интересовался. Жили в достатке, урожай, нет ли, а в доме всего вдоволь. Не роскошествовали, цену деньгам знали, все работали, и дед тоже - в саду, в огороде там... А только святее слова, чем "золото", не было. Дома одно - а в школе другое. И в книжках другое. Кино, телевизор - там по-разному. Артист говорит, что положено, а по лицу видно: неправда. Не чувствует он так, не думает. А в книжке нет человека лживого, там - мысль и чувство чистые. В хороших, конечно, книжках. И я им верил больше, чем деду, вот как... Потому и ушел... Саврасов медленно кивнул. - А вы меня зовете лечить людей. Бросьте... Знаю, что скажете: в больнице, мол, честно, мы - не знахари, у нас бесплатно... Ведь хотели это сказать? Саврасов неловко пожал плечами, а потом кивнул. - И хорошо, что не сказали. Брехни не люблю. Береге ведь, все берете... Саврасов вскочил и заорал: - Слушай, ты, сопляк! Дедичев приподнял голову и с интересом поглядел на него. - Что ж вы горячитесь, доктор? Конечно, вы - честный человек, букет цветов или коньяку бутылка - это не взятка... Вам бы посмеяться надо мной, глупым и обозленным, а вы сердитесь, а?.. Эх, доктор! Берут, сволочи, за спиной у вас, честных. Вы лечите, а они мошну набивают. Саврасов сдержался. Снова опустился в кресло, вытащил сигареты. Нервно закурил. Как грязно все, о чем он говорит... Кто возьмет? Подьячий Коля? Левин? Рябухин? Иван Яковлевич? Викторов? И осекся. Викторов... Викторов мог бы... - А нянечек у вас хватает? Сестер? Нет, конечно. Значит, приплачивают им больные, чтоб все успели, чтоб поработали сверхурочно... А кто к вам на осмотр направляет? Кто в очередь записывает? Карточки ведет? - безжалостно продолжал Дедичев. Карточки. Лидия Михайловна. Очаровательная. Моложавая. В белоснежном халате. С золотой коронкой. С безукоризненным ажуром в бумагах. С теплыми, обаятельными _бегающими_ глазами... Саврасов поморщился. При чем тут это все? Он врач. Его дело - лечить... Э, стоп, Анатоль Максимыч! Если тебе, честному, нет дела, кому ж тогда оно есть?.. - Что же, - сказал Саврасов хрипло к откашлялся. - Больно бьете. И, похоже, со знанием дела. Откуда, кстати? - Откуда? Из личного опыта, - усмехнулся Дедичев. - Я ведь начинал оберманом, верхним значит, у акробатов Савицких. Ну, перелом неудачный, месяц в больнице. Заживлял, конечно, последнюю неделю уже со здоровой ногой в гипсе лежал... Ну и насмотрелся... Саврасов раздавил в пепельнице сигарету. Помолчал - считал до десяти. Наконец сказал: - А все-таки мы лечим. Безнадежные уходят от нас здоровыми. Может быть, вся мерзость, о которой вы говорили, - правда. Но мы лечим. - Что ж, - пожал плечами Дедичев, - не всем ведь лечить... - А вы - не все! Вы - Дементьев! Кому ж лечить, как не вам? Эх... - Саврасов горестно махнул рукой. - А знаете вы, что у нас в клинике нет ни одного прирожденного психокинетика? Все _выученные_!.. Это же как третьеразрядник против гроссмейстера! Знаете вы, что я могу оперировать не чаще двух раз в неделю, - я ведь тоже выученный, мне сутками приходится энергию копить! Что меня выключает циклон с Атлантики и пятна на Солнце! А больные ждут... - У вас - своя работа, у меня - своя. Мир - не одни больные. Это, в первую очередь, здоровые, обычные люди. Которым не хватает радости и восторга. Я даю им чудо - и они уходят с радостью и восторгом. Вы копите энергию трое суток и потом вылечиваете за день пятерых или там десяток больных... Саврасов хмыкнул. Десяток? Хорошо, если двоих... - ...а я, - продолжал Дедичев, - за одно представление даю чудо трем тысячам. Как вы считаете, нужна людям сенситивность? Не как редкостный дар у одиночек, а чтоб у всех? Чтоб каждый умел? Целительство - только одно из возможных применений... Но чтоб каждый умел ощутить другого, как себя! Тютчев недаром говорил: "Мысль изреченная есть ложь"! Мы ведь понимаем других только частично, один скелет мысли, да и то перевираем. А тонкости, второй, третий слой - все пропадает, остается невыраженным... Я пунктиром говорю, но вам ясно, да? Вы-то ведь волну принимаете! Все эмоции доходят, я вижу! Саврасов кивнул. Он уже давно все понял и видел правоту артиста. А тот продолжал, отбросив сигарету: - Конечно, я их не учу, но даю хоть раз ощутить. Вы были на представлении, видели. Ведь люди слились! Были как один! На репетиции у меня шар выше пяти метров не идет, а сегодня, а?! И вы думаете, зал не ощущает? Я слежу за ними, когда расходятся, - глаза горят! Взрослые за руку друг друга держат! Не знают ничего, а все равно понимают: они, все вместе, сделали чудо!.. Дедичев вскочил. - Побывали бы вы на моем месте! Когда зал удачный, я все могу! Сегодня чуть сам за шариком не улетел... Слушайте, а это ведь из-за вас! Вы ведь под конец помогали мне, верно, доктор? Идите ко мне в партнеры! Мы такое сделаем! Саврасов поднялся, взял со столика шляпу и перчатки. Вздохнул. - Простите меня. Юрий Петрович. Собственно, я знал, что не выйдет, но попытаться должен был. Вы убедили меня в своей правоте. Да, вы делаете прекрасное дело. Оно свято и необходимо, как любое искусство. И нельзя, конечно, заставить художника вместо картин рисовать таблицы для проверки зрения, а скульптора - лепить гипсовые повязки... Жаль лишь, что мне не удалось доказать вам свою правоту... Он повернулся и пошел к двери. Остановился на пороге. - Вот сейчас у меня лежит больной Фомин. Осколок в сердечной сумке. С войны... Осколок неприятный, начал поворачиваться, давит... Сейчас апрель. Раньше июля я за него не возьмусь - не наберу форму. Разомкну ткани, осколок выведу. Но хватит ли сил сомкнуть? И хватит ли у него сил до июля?.. Вчера положили больную... ну, фамилия не важна... по поводу рака матки. Уже четвертый раз - я не умею обнаруживать и ликвидировать метастазы. Ей тридцать семь лет. Мечтает родить... Вы правы: мир - для здоровых. Им нужно давать восторг и радость. А я, когда вижу больного, об этом забываю. Может ли быть в мире восторг и радость, когда человек страдает? Наверное, может, но не для меня. Если я могу лечить людей, как же мне делать что-то другое? - Он вздохнул и добавил скороговоркой: - Извините, что побеспокоил. Я искренне сожалею об этом, Юрий Петрович. Прощайте. Кстати, номер у вас чудный... - Постойте, - тихо отозвался Дедичев. - Подумать дайте... Он стоял, опершись рукой на стол, опустив голову. Саврасов физически ощущал напряжение - как перед грозой. Наконец Дедичев выговорил: - Знаете что, дам я вам мазь. Штука хорошая, считайте, вдвое сильней импульс будет. Конечно, к ней привыкнуть надо. Потренируйтесь, на собачках, что ли... не жалейте, я еще пришлю и рецепт дам... - он вытащил из чемодана баночку. - Держите! - Спасибо, Юрии Петрович. Поклон вам земной. Я понимаю, как много вы даете, - сказал Саврасов стесненным голосом и проглотил комок. - Да погодите! Скажите лучше: завтра к полудню успеете этих двоих приготовить? Только я давно без практики, да и пациенты неизвестные... - Успею. Я заеду за вами без четверти. Но скажите: вы хорошо обдумали свое решение? - Какое решение? Ни черта я не решил! - буркнул Дедичев. - Просто завтра утренника нет, что ж не помочь... Саврасов молча глядел на него. Да. Можно отказаться от своего дара лечить. Можно. Но это - пока разговор вообще. Пока не появились конкретный Фомин и конкретная Петракова... И, видно, нелегко было этому мальчику оставаться один на один со своей волшебной силой. Вот потому он и не закрыл дверь, бедный мистер Икс... А Дедичев охватил пальцами лицо, похлопал глазами и вдруг спросил: - Слушайте! А скажите-ка, доктор... неужели им в тридцать семь еще рожать хочется? Саврасов вздохнул. - Вам сколько лет, Юрий Петрович? - Двадцать три. Саврасов снова вздохнул. - Хочется, Юра. Очень хочется. Вы себе не представляете, до какой степени... -------------------------------------------------------------------- "Книжная полка", http://www.rusf.ru/books/: 13.07.2001 16:58
[X]