Герман МАРИНИН

ОДЕРЖИМЫЕ ЗЛОМ (Из записей журналиста)

В начале тысяча девятьсот сорокового года я жил в Вильнюсе в небольшом отеле на площади Гедиминаса, почти совершенно пустом в это глухое время года, когда зимний сезон оканчивается, а весенний еще не начинается. Моим соседом был богатый купец из Клайпеды, страдавший множеством болезней, которые он днем лечил у литовских знаменитостей при помощи радия, электричества и световых лучей, а ночью - в кафе "Вильна", усердно глотая коньяк, кальвадос и ликеры. Этот маленький толстый человек с красным лицом, на котором отчетливо проступала тонкая сеть фиолетовых жилок, и длинными седыми бровями, представлял настоящий сборник медицинских наук или, правильнее говоря, полушарлатанских способов лечения. Он перепробовал все патентованные средства, проглотил такое количество всевозможных микстур, чудесных экстрактов и отваров целебных трав, что было совершенно непонятно, как он перенес такое лечение и остался жив. Господин Сталерюпас носил с собой запах аптеки, смешанный с пьяными ароматами крепких и дорогих вин. Горничная, прислуживавшая в нашем коридоре, называла приторную, тошнотворную атмосферу, окружавшую самого клайпедского купца и все его вещи, "букетом господина Сталерюпаса". Ко мне в комнату Сталерюпас входил с какой-нибудь банкой или коробкой с пилюлями и отварами, и настойчиво предлагал попробовать новое чудодейственное средство. - Берите, берите! - повторял он, видя мою нерешительность. - Я, слава богу, имею достаточно денег, чтобы угощать такими вещами всех своих знакомых. - Да вы скажите прежде, что это такое? Сталерюпасу только и надо было услышать подобный вопрос. Он садился в кресло, бесцеремонно отодвигал мои бумаги и с манерами извозчика - мой сосед, впрочем, не скрывал, что он в молодости был кучером и погонщиком скота - начинал излагать неистощимый запас своих медицинских познаний. Он говорил о женьшене и рогах изюбра, о броунсенаровской жидкости и гомеопатии, об ультрафиолетовых и инфракрасных лучах, о тибетских травах и китайском способе лечения земляными червями, отваром пауков и вытяжками из гусениц шелкопряда, об иглоукалывании и хатха-йоге. Был только один способ прекратить словоизвержение Сталерюпаса, прерываемое хриплым кашлем, от которого звенели стеклянные подвески в люстре - это встать и решительно заявить, что вы должны идти, что вам некогда слушать лекцию о каком-нибудь индийском бальзаме, но и после этого бывший кучер сдавался не сразу. Он загораживал двери своим тучным коротким телом, удерживал меня за пуговицы сюртука толстыми пальцами, украшенными перстнями с целебными камнями, и продолжал говорить, пока вдруг не вспоминал, что ему пора бежать в какой-нибудь кабинет металлотерапии или принимать световую ванну. Другим моим соседом был опереточный артист, носивший отделанный мехом костюм фантастического покроя, яркий бархатный жилет с черными и красными разводами и голубые лайковые перчатки. Господин Финнел, хорошо известный посетителям веселых ночных уголков Вильнюса, желал быть оригинальным и неподражаемым во всем, начиная с внешности. Ему действительно удалось добиться этой трудной цеди, казалось бы, превосходившей силы пустого и ограниченного малого, каким он был. Булавку в галстуке Финнела украшал искусственный брильянт, отшлифованный в виде чечевицы, смотря в которую можно было увидеть панораму Рижского залива; его черная тяжелая палка заканчивалась серебряным черепом, глаза которого светились в темноте; кошелек был из настоящей крокодиловой кожи - так, по крайней мере, уверял сам актер - а материалом для часовой цепочки послужили пепельные, каштановые, черные и золотистые волосы, подаренные на память этому поистине необыкновенному человеку его старыми и новыми приятельницами. Но самое изумительное из его оригинальных свойств заключалось в той манере, с какой он снимал и клал свой цилиндр, стягивал с пальцев и бросал перчатки. - Искусство снимать шляпу - величайшее искусство - говорил мне Финнел, искренне удивляясь той небрежности, с какой я проделывал необходимые для этого движения. - Тут все должно быть обдумано и рассчитано, потому что очень часто, например, на прогулке в парке или на скачках, вы, при помощи шляпы и головы, можете завязать новые, полезные и ценные знакомства или расстроить старые. Есть около пятидесяти способов кланяться, но я изобрел еще один. Я снимаю цилиндр не спереди, а сзади, что позволяет не закрывать лица. Теперь перчатки. При помощи десяти пальцев, затянутых в лайковую кожу, вы можете разыгрывать целые симфонии, не произнося ни одного слова, выражать самые разнообразные чувства. В то время, когда я жил в Вильнюсе, артист не имел роли и занимался тем, что показывал туристам, с которыми он повсюду заводил знакомства, "самое интересное" в Вильнюсе, неизменно начиная эти обзоры с площади Гедиминаса и заканчивая их... Но кто скажет, где и перед чем остановится господин Финнел, располагающий туго набитым кошельком скучающего иностранца или провинциала. В одно ненастное утро, когда хлопья мокрого снега залепляли зеркальные окна модных магазинов напротив отеля, в мою комнату, не постучавшись, ворвался Сталерюпас. Он был еще не одет и явился в ночной рубашке и домашних туфлях, волоча за собою голубые подтяжки. - Слышали? Вот так история! - кричал он. - В нашем коридоре поселился еще один жилец. И знаете, кто? Пусть я лопну, если это не сам Гул! Вот она штука-то какая!.. Разбогатевший погонщик скота сиял от восторга, как будто приезд этого Гула был одним из самых счастливых событий в его жизни. - А кто он такой, этот Гул? - полюбопытствовал я, продолжая умываться. - Как, вы не знаете? Ну, так я вас сейчас просвещу. Гул - знаменитый ученый; он изобрел или изобретает аппарат для соединения радиоактивных лучей, которые испускает земля: понимаете, что из этого может произойти? Я куплю такую штуку и у себя в Клайпеде буду собирать эти лучи, как дождевую воду. Все, кто пожелает лечиться, пожалуйте к Сталерюпасу, который ни с кого не возьмет ничего. А если кто-нибудь не пожелает исцелиться добровольно, тому я устрою радийную ванну в его собственном доме! Хи-хи-хи!.. Вот будет потеха: никто не отвертится - хочешь, не хочешь, лечись! Повернул линзы, отражатели, нажал кнопку - и закатывай через стенку радиоактивные души. Сейчас одеваюсь и иду к Гулу! Я предложу ему за аппарат самую высокую цену. Туго набитый кошелек действует иногда сильнее радия. Закончив свою болтовню этой плоской остротой, Сталерюпас убрался в свою комнату доканчивать туалет, а я мог приняться за чтение газет. Просматривая новости, я увидел в отделе хроники небольшую заметку о профессоре Гуле. "Знаменитый химик, - указывалось в информации, - продолжает свои работы над изобретением особого вещества неслыханной разрушительной силы, которое должно внести полный переворот в военное дело. Радионит - так назвал это вещество профессор Гул - создаст такую же новую эру в борьбе народов, как и изобретение пороха. Крепости не понадобятся, так как они не будут представлять никакой защиты от невидимых разрушающих лучей, а сражения полевых армий станут напоминать мифы о боях богов и титанов, в которых принимали участие стихийные силы природы. К сожалению, Гул до настоящего времени вынужден проводить опыты на свои личные средства, так как те физико-химические принципы, на которых он основывает свое изобретение, не получили общего признания, относятся к наиболее темной области в науке о природе и вызвали множество возражений со стороны ученых не менее выдающихся, чем сам изобретатель радионита". Я подумал, что такой человек может быть одинаково и гением, и ученым шарлатаном, который надеется извлечь приличное состояние из своего мнимого открытия. В этот день мне, по-видимому, не суждено было заниматься ничем другим, как только разговорами о Гуле. Он оказался блистательной кометой, нарушившей жизнь сонного и скучного отеля. Едва я окончил чтение, как в комнату вошел Финнел, держа в руках тщательно вылощенный цилиндр. - Я иду к Гулу! Эти ученые нуждаются в том, чтобы их время от времени встряхивали и освежали. - На месте Гула я не пожалел бы для вас нескольких граммов его знаменитого радионита. - А я вам говорю, что со всеми своими сверхразумными веществами он не устоит перед Финнелом. Через два-три часа мы поедем с ним к замку Гедиминаса или в рощу за Нярис, а вечером будем ужинать в кафе, на углу площади Гедиминаса. Приходите туда, я вас с ним познакомлю! Финнел два раза повернулся перед зеркалом, стер платком часть пудры с лица и направился к двери. - Постойте! - остановил я его. - Объясните мне ради всего святого, каким путем вам удается каждую минуту заводить все новые и новые знакомства и притом с людьми, у которых с вами нет ничего общего. Вчера утром вы утащили куда-то из пятого номера почтенного ксендза, вечером овладели каким-то подозрительным польским паном, третьего дня я видел вас в обществе двух нетрезвых немецких дельцов, которым вы почему-то показывали городскую ратушу, сегодня этот странный изобретатель радионита, а завтра, может быть, какой-нибудь перуанец или французский винодельческий магнат. Какая-то человеческая энциклопедия! И самое удивительное, что со всеми ними у вас с необычайной быстротой завязываются приятельские отношения. Что это за необыкновенная способность? Финнел с удивлением посмотрел на меня. - Что же тут необыкновенного? - Ну, хотя бы то, что вы находите темы для разговоров со всеми этими вечно сменяющимися людьми. - Я никогда не ищу темы, - ответил Финнел. - Мы говорим все об одном и том же. Со мною все могут быть совершенно откровенны, так как я лишен всяких предрассудков - английских, американских или ваших русских. Один очень известный английский романист сказал мне: "Вы, Финнел, в моральном смысле человек совершенно голый. Поэтому все так легко и свободно себя с вами чувствуют". Однако мне пора к Гулу! Не забудьте, в девять часов приходите в кафе! Любопытство мое было сильно задето, а вечером, несмотря на отвратительную погоду, я пошел на площадь Гедиминаса. Кафе, куда пригласил меня Финнел, принадлежит к числу самых дорогих и роскошных во всем Вильнюсе. Здесь не бывает той суетливой толкотни, как в заведениях подобного рода на соседних бульварах. Войдя в небольшую залу, устланную пушистым розовым ковром, с позолоченной эстрадой для музыкантов, я сразу увидел круглое, сияющее счастьем лицо Сталерюпаса, рядом с ним прямую фигуру Финнела и напротив высокого, слегка - согбенного человека лет пятидесяти. У него были черные вьющиеся волосы, небольшой красивый лоб, резко очерченные, точно подведенные карандашом, брови. Выражение лица было насмешливое и вместе с тем грустное. Финнел быстро поднялся мне навстречу и громко представил Гулу. При имени профессора посетители кафе, сидевшие за соседним столом, повернулись в нашу сторону и с любопытством посмотрели на ученого. - Я давно собирался поехать в Советскую Россию, - сказал Гул после того, как мы обменялись мнениями о качествах вина, заказанного с шумной суетливостью Стадерюпасом. - Но есть некоторые осложнения, вы знаете о них, и меня пугают ваши расстояния. Россия так огромна, что ее надо изучать долгие годы. Странный, загадочный и еще несложившийся мир, вроде тех материков и морей отдаленных геологических эпох, где силы природы работали с удесятеренной энергией и производили все новые и новые формы жизни. Гул поднял свой стакан с вином, задумчиво глядя через него на яркий свет лампы. У него, видимо, вообще была манера внезапно прерывать разговор и о чем-то сосредоточенно думать, не обращая внимания на своих собеседников. Потом ученый начал подробно расспрашивать меня о России, и видно было, что все вопросы он задавал с какой-то затаенной целью, прикрываясь лишь отвлеченным интересом, который у него возбуждала великая страна. Сталерюпасу наш разговор, видно, очень не нравился. Он то и дело пытался вернуться к лечебным свойствам радиоактивных элементов, но Гул отмахивался от него, как от назойливой мухи. Мы просидели до закрытия кафе, и я вместе с профессором вернулся в отель, а Финнел и клайпедский купец, поддерживая друг друга, направились в сторону еврейского квартала и исчезли среди прохожих. Так началось мое знакомство с человеком, великое изобретение которого, как я теперь наверное знаю, могло бы в несколько дней уничтожить все силы фашистской Германии, накопленные ею в течение многих лет. Радионит Гула действительно существовал, и скрытой в нем силе не могло противиться никакое человеческое сооружение. Правильнее было бы сказать, ничто материальное не могло уцелеть под действием этого адского разрушительного пламени, которое превращало в первобытный хаос, в лучи, исчезающие за пределами нашей планеты, все, что приходило с ним в соприкосновение. Как будет видно ниже, пользуясь изобретением Гула, его джином разрушения, заключенным в платиновые трубки, можно было уничтожить, стереть с лица земли не только любой город, крепость или армию, но взорвать, распылить, превратить в ничто любую горную цепь, будь то Кавказ или Гималаи. Впоследствии я узнал, что, когда мы сидели в мирном кафе на площади Гедиминаса, небольшая трубочка с радионитом лежала в кармане Гула. Мне становится смешно и страшно, когда я вспоминаю красное и добродушное лицо пошляка Стадерюпаса, легкомысленного и развязного Финнела и между ними этого гения разрушения, который спокойно, маленькими глотками пил портвейн и время от времени дотрагивался рукой до футляра, оклеенного красной сафьяновой кожей, в котором лежало то ужасное, что могло в несколько минут образовать в центре Вильнюса крутящийся огненный вихрь, постепенно углубляющийся в землю, в котором, как в гигантском водовороте, исчезли бы театры, дворцы, каменные громады домов, люди и самая почва... На следующий день утром ко мне в комнату неожиданно вошел Гул. К моему удивлению, он задал мне несколько вопросов, касающихся моих занятий на родине, спросил, долго ли я предполагаю оставаться в Литве, и, наконец, сказал: - Так как вас ничто не удерживает в Вильнюсе и, будучи писателем и журналистом, вы хотели бы увидеть как можно больше, то я был бы очень рад, если бы вы нашли возможность заглянуть ко мне в Тракай. Это прекрасный, древний и очень интересный городок. Моя лаборатория помещается в опустевшем монастыре, в нескольких километрах от центра Тракая. Места у меня много, монахи не переставали строить свой каменный лабиринт в течение столетия, и я сам не знаю всех уголков и переходов этого бесконечного сооружения. Со своей стороны, вы будете мне очень полезны, если поможете выучиться русскому языку, на котором я свободно читаю, но мне теперь необходима практика. - Ваше приглашение слишком неожиданно! И потом, я не могу так долго оставаться в Тракае, чтобы вы могли извлечь серьезную пользу из моих уроков. - Я полагаю, что мне не хватает главным образом правильного произношения, - ответил Гул, переходя на русский язык. - Как видите, я достиг некоторых успехов! - Разрешите мне спросить, чтобы облегчить задачу, с какой целью вы изучаете русский язык? Гул секунду помолчал и потом ответил: - Может быть, мне все-таки придется поехать в Россию. После Литвы это единственная страна, которой я могу предложить свой труд. - Как профессор химии? - Нет, как изобретатель. - Хорошо. Поскольку я собираюсь ехать в Бирштонас, то ваше предложение не нарушает моих планов. Через одну или две недели я могу быть в Тракае, однако затрудняюсь сказать, сколько времени проживу в вашем монастыре. Гул был, видимо, очень доволен моим согласием. - Вы только приезжайте, а там мы сумеем вас удержать, - сказал он на прощанье. - Телеграфируйте, я вышлю за вами автомобиль. Он пожал мне руку и направился к дверям, но на пороге остановился и сказал фразу, странного смысла которой я долго не мог понять: - Какая бы ни была погода, вы поедете в открытом экипаже - непременно в открытом! И, пожалуйста, в предместьях монастыря сидите так, чтобы вас хорошо было видно всем, кто идет по обочинам дороги. С этими словами он вышел из комнаты. В Тракай я ехал в теплое, пасмурное апрельское утро. Иногда накрапывал мелкий дождь, порывы ветра буйно и весело шумели в вершинах ив и тополей, но, несмотря на тучи и дождь, в этой части цветущей долины реки Нярис уже чувствовалось широкое и свежее дыхание Балтийского моря. Мы ехали в большом автомобиле с откинутым парусиновым верхом. Водитель - угрюмый, плечистый малый по временам пристально и внимательно смотрел на меня, держа руку в толстой кожаной перчатке на рулевом колесе. Еще перед отъездом я сразу отметил в лице этого человека какую-то странную, неприятную особенность, но не мог понять, в чем она заключается, пока один из носильщиков, побрякивая полученными мелкими монетами, не крикнул шоферу: - Ну, Гинтарас, протри хорошенько свой стеклянный глаз, чтобы не вывалить в Нярис багаж и пассажира! Гинтарас промолчал и плавно тронул автомобиль с места. Через несколько минут, когда мы уже мчались по блестящему от дождя шоссе, он повернулся ко мне и медленно, разделяя слова, сказал: - Стеклянные глаза тоже имеют свои преимущества! Я не нашел что ответить на это странное замечание... На пути в Тракай, древнее пристанище католичества, на каждом повороте видишь какую-нибудь средневековую башню с узкими, как щели, окнами, церковь или часовню, украшенную изображениями святых и аллегорических чудовищ. Иногда этим каменным изваяниям не хватает места на стенах, и они, подобно густо разросшимся вьющимся растениям, поднимаются над крышами, оплетают колонны, заглядывают в цветные окна. Рядом с этими остатками исчезающего мира вырос небольшой город, строения которого теснят и давят каменные призраки отдаленного прошлого. Блеснуло озеро, и на широкой глади его я увидел уродливые очертания нескольких разрушенных арок старинного моста, построенного, по преданию, дьяволом. Я спросил Гинтараса об этой легенде. - Не знаю! - ответил он. - В Тракае давно уже нет ни святых, ни чертей. - Ловко обогнув ехавший нам навстречу огромный фургон, он добавил: - Впрочем, одного я видел! - Кого? - Полагаю, что это было то, о чем вы спрашиваете, - уклончиво ответил водитель. - Где же вы его видели? - спросил я, все более и более удивляясь странным ответам и замечаниям моего спутника. Но Гинтарас снова замолчал и молчал, пока мы не проехали мимо зеленого острова, густо заросшего у берегов старыми ивами, ветви которых наклонялись к самой воде. Когда мы миновали город, дождь усилился, и я было хотел нарушить просьбу Гула и попросил водителя поднять парусиновый верх машины, но Гинтарас отрицательно покачал годовой. Я раскрыл зонтик и сидел среди своих намокших вещей, обозревая ярко-зеленые поля, убегавшие по обеим сторонам превосходного широкого шоссе. Впереди показалась роща, и Гинтарас вдруг сбросил скорость. Это меня окончательно вывело из терпения. - Послушай, парень, мне совсем не нравится мокнуть под дождем! Слышишь? - Благодарю вас, я слышу очень хорошо! - Что такое? - закричал я, окончательно рассерженный этим глупым ответом. - Поезжай скорей! - Вы куда хотите сегодня доехать? - К профессору Гулу, конечно. Что за вопрос? - Ну так если вы не хотите очутиться в другом месте, то мы должны ехать через лес самой малой скоростью. - Ничего не понимаю. - Если бы и понимали, то дождь донимал бы вас не меньше. - Я буду жаловаться Гулу на ваше поведение. - Теперь, я думаю, он вас хорошо видит, - пробурчал Гинтарас. Я с недоумением посмотрел на зеленую стену кустарника и тополей, омытых дождем, и вдруг увидел или, вернее, почувствовал, что за нами кто-то внимательно наблюдает, прячась за группой отдельно растущих деревьев. На мгновенье мне показалось, что между склоненными к земле ветвями, на которые в эту минуту упала полоса солнечного света, мелькнула чья-то черная фигура. Автомобиль прибавил скорость, и пришоссейные кусты слились в единый темно-зеленый вал. Шофер, видимо, старался наверстать потерянное время, и через десять минут мы влетели в раскрытые ворота, скрипевшие на заржавленных петлях. Описав широкую дугу по заросшему травой пустырю, автомобиль остановился перед боковыми дверями заброшенного монастыря. При взгляде на это здание я пожалел, что принял приглашение Гула. Глубокая печаль была в покрытых плесенью и мхом низких арках, уходивших в землю, печаль немая и бледная смотрела в длинные ряды окон с выбитыми стеклами. Молчание и мрак царили в этом гигантском каменном склепе. Отдельные здания, соединенные крытыми галереями и колоннадами, постройки и башни, круглые и четырехугольные, образовали хаотическое нагромождение бездушного камня, лишенное красок, симметрии и стиля. Казалось, что все эти сооружения, принадлежавшие разным векам и эпохам, сошлись на пологом склоне холма, чтобы тоскливо закончить здесь свою долгую жизнь. Массивная входная дверь, почерневшая от времени, в которую каким-то условным стуком с короткими промежутками постучал Гинтарас, была украшена великолепной художественной резьбой, изображавшей шествие химер. Над дверями, в глубокой нише, освещенной появившимися после дождя лучами солнца, помещалась мраморная группа, со страшной живостью воспроизводившая борьбу человека с дьяволом. Художник представил беса в виде того ужасного отвратительного существа, одного из сонма, созданного больным воображением средневековых демономанов, который в древних хрониках и судебных актах инквизиции носил имя Бельфегора. Бородавчатые лапы лягушки, отвисшее брюхо и годовалого кабана с крепкими коническими бивнями. Борец-человек был худой, изможденный бичеваниями, постом и молитвою. Он упал на одно колено и последним страшным усилием отталкивает головой и руками мягкое огромное тело дьявола. В углу, возле колонны, стоял едва намеченный резцом, не отделившийся еще от камня ангел с весами в правой руке и ждал исхода борьбы. Дверь отворил сам Гул. Он был в серой рабочей блузе, подпоясанной широким ременным поясом, и в войлочных туфлях. Проводив меня в соседнюю пустую комнату, единственной мебелью которой служили две широкие скамьи, он вернулся к автомобилю, и я услышал голос Гинтараса: - Он ждал нас около поворота! - Ты рассмотрел его? - Ну, это не так легко, особенно, когда смотришь одним глазом! Они поговорили еще о чем-то шепотом. Потом Гинтарас внес мои вещи, и профессор повел меня на второй этаж, в обитаемую часть бесконечного здания. Мы прошли длинную галерею, украшенную по стенам и углам паутиной, которую пауки плели здесь в продолжение целых столетий, поднялись по узкой каменной лестнице, и, когда Гул толкнул дверь, я вздохнул с облегчением. Мы очутились в комнатах, очищенных от пыли и обставленных удобной мебелью. Здесь были мягкие кожаные кресла, столы, заваленные рукописями и книгами, библиотечные шкафы, и в темных закоулках, к которым монахи питали какую-то страсть, горели электрические дампы. Эти три комнаты Гула были радостным и светлым оазисом среди унылых, гулких хором, где серая пыль, покрывая своды и массивные скамьи, на каждой из которых могли бы усесться около двух десятков человек, лежала на гигантских столах, построенных из корабельного леса, и при каждом дуновении ветра поднималась с каменного пола. - Переоденьтесь в сухое платье, - сказал Гул, - и пойдемте обедать. Я вас познакомлю со своими сотрудниками. Обед был накрыт в старой монастырской столовой рядом с кухней. Помещение это было велико: в нем вокруг стола можно было бы проехать на автомашине. На одной из стен над высоким резным креслом, вероятно, для настоятеля, висело мраморное распятие, на другой - полуистлевшие краски позволяли различить смутные очертания библейской картины, напротив висел разорванный холст с изображением какого-то старика в черной мантии. Его коричневое лицо почти совершенно слилось с темным фоном портрета, но глаза, живые и лукавые, прекрасно сохранились и были так удивительно написаны, что, где бы вы ни сидели, они всюду наблюдали за вами, смотря из черной застывшей глубины. Когда мы вошли в столовую, там находились уже двое. Они шумно и горячо спорили, и голоса их гулко отдавались во всех уголках. Собственно, кричал один из них, плотный приземистый мужчина лет сорока по имени Карл Варт. У него была большая голова с густой гривой черных волос, к которым, по-видимому, давно не прикасалась расческа или щетка, бледное лицо с широким четырехугольным лбом и выдавшейся вперед нижней челюстью; густая спутанная борода закрывала грудь и в нескольких местах была опалена, видно, взрывами тех опасных веществ, с которыми постоянно возился этот человек. Одет он был чрезвычайно небрежно и неряшливо. Черный расстегнутый жилет покрывали желтые и бурые пятна, из разорванного кармана пиджака висел грязный платок, а широкие порыжевшие брюки были подвязаны у пояса ремнем, оборванные концы которого спускались до колен. Во время разговора он имел привычку беспрерывно теребить бороду своей худой рукой с необыкновенно гибкими, подвижными пальцами. Другой сотрудник Гула произвел на меня несравненно лучшее впечатление. У него были прекрасные лучистые серые глаза, которые невольно останавливали внимание того, кто встречал этого человека. Добрая, застенчивая улыбка придавала его некрасивому лицу чрезвычайно привлекательное выражение, а тихий голос и робкие манеры заставляли полагать, что Эдуардас Капсукас воспитан женщинами или вырос в одиночестве, без друзей и товарищей. Когда мы уселись за стол, Варт продолжал начатый спор, обращаясь то ко мне, то к Гулу, при этом он стучал ножом по тарелке, с грохотом отодвигал скамью, уронил на пол стакан и производил один столько шуму, сколько не могли наделать все монахи святой обители, обедавшие когда-то в этой комнате. - Я знаю, черт побери, на что мне нужен радионит или другое такое же вещество! Твердо и отчетливо знаю, иначе зачем бы я ухлопал два десятка лучших моих лет на возню с рентгеноустановками и вонючими газами, ретортами и колбами! Вы думаете, это легко? - набросился он на меня. - Пока вы разгуливаете по лужкам и забавляетесь с молочницами, люди, подобные мне, сидят в каменных клетках с тиграми? Хуже! Тут одно неосторожное движение, пять лишних градусов температуры, ничтожная разница в силе тока - и от вас не останется ничего, что можно было бы собрать и без большого скандала предъявить для похорон. У Капсукаса взрывом искалечило ноги. Я весь обожжен. Вот, смотрите! - он засучил рукав и показал зарубцевавшуюся рану выше локтя. - Такие следы у меня на шее, на ногах и груди. Часто, входя в лабораторию при начале новых опытов, я не знаю, выйду ли из нее живым. Где, я вас спрашиваю, Микалоис, славный, веселый малый? Я не знал, где был этот Микалоис. - Он отравился ядовитыми газами. Где Вольдемар? Погиб при взрыве в лаборатории. Вилли? Сгорел. А-а... Вы думаете, это так же легко и просто, как болтаться по театрам и ресторанам. Попробуйте! Держу пари на сто долларов, что, если я вас пущу в мою лабораторию, то через пять минут мы все взлетим выше Эльбруса, и за нами отправится это дряхлое аббатство. Попробуйте, милости просим! Вот ключ! - Послушайте, Варт! - вмешался Гул, улыбаясь. - Наш гость совсем не желает производить такие опыты. - Ну так пусть он не говорит о том, чего не знает! Вошел Гинтарас с большим блюдом, на котором лежали куски жареного мяса и пучки зелени. За ним показался еще один сотрудник Гула: высокий, стройный, с уверенными и твердыми движениями. На голове у него была белая повязка, закрывавшая лоб и правое ухо. - Капитан Циранкевич! - сказал Гул, знакомя нас. - Он немного пострадал при последнем испытании радионита. - Рана почти зажила, - ответил Циранкевич, - но я все еще плохо слышу, и поэтому вы меня извините, если я попрошу говорить со мной громче, чем с другими. - Мы по очереди дежурили на кухне, - объяснил Гул, когда мы принялись за еду, - так как прислуга наша состоит лишь из Гинтараса, вам поэтому придется извинить нас за качество пищи. Впрочем, Циранкевич хороший повар, а вот Варт!.. Он воображает себя на кухне в химической лаборатории и производит опыты с мясом, дичью и зеленью, стараясь, должно быть, приготовить новое уничтожающее вещество. Все засмеялись, за исключением самого Варта, который никогда не смеялся. - Зато, благодаря таким моим опытам, - пояснил он, - вы можете похвалиться, что ели деликатесы, которых не пробовал ни один король, ни один разжиревший купец. - Я думаю, - вставил Капсукас. - Кухня с начала веков находится в руках самых невежественных людей. Когда в нее заглянут изобретатели и таланты, тогда только мы съедим первый хороший обед. - Или совсем не будем обедать, - возразил Циранкевич. - Вы-то уж, капитан, помолчали бы! Не спорю, вы прекрасный физик-экспериментатор, но на кухне вас заедает рутина. Мой протертый кролик, сваренный с медом... - Есть вещи, о которых лучше не вспоминать, - сказал Гул. - Прекрасно, но ведь хвалили же вы, черт побери, телятину, которую я сначала заморозил жидким кислородом, а потом истолок в ступе. Впрочем, если вы недовольны моими стараниями, то я торжественно, раз навсегда... - Перестаньте, Варт! Мы все благодарим вас за... не знаю, право, как назвать эти великолепные кушанья, но не лучше ли придерживаться на кухне старого порядка? - Это мы еще посмотрим, - угрожающе пробурчал Варт, жадно обгладывая кость крепкими белыми зубами. Я хотел вернуться к началу разговора и узнать, с какой целью Варт работает над изобретением новых уничтожающих веществ, но обед кончился, и Гул сказал, что я до вечера останусь один, так как в лаборатории много работы. - Осмотрите пока здание, - посоветовал ученый. - Оно совершенно пустое, но на всякий случайно заходите в темные и отдаленные закоулки. Все они вместе направились к выходу - впереди Гул, за ним сильно хромавший Капсукас, потом обожженный Варт и сзади Циранкевич с высоко поднятой забинтованной головой. Я наудачу отворил одну из массивных дверей и очутился в широком коридоре со сводчатым низким потолком. Пройдя его, я попал в часовню, в которой царил жуткий полумрак: на каменных плитах пола и решетки, сплетенной из железных линий и виноградных листьев, лежали яркие красные и фиолетовые пятна солнечного света, проникавшего сюда через круглое окно с цветными стеклами. Через маленькую боковую дверь я попал в узкий темный тоннель, в конце которого брезжил чуть заметный свет. В десяти шагах от часовни в глубокой нише можно было различить ступени винтовой лестницы, уходившей куда-то вверх. Меня начал охватывать смутный страх, но вместе с тем росло и жуткое любопытство, заставлявшее исследовать все углы и переходы этого каменного лабиринта. Поднявшись по лестнице, я попал в квадратную башню, служившую, должно быть, тюрьмой, так как узкое окно было заделано густой железной решеткой, а на стене уцелело ржавое кольцо с короткой метровой цепью. Спустившись обратно и дойдя до конца тоннеля, я, к своему удивлению, увидел Гинтараса, который стоял среди большого помещения, и, наклонившись к пыльному полу, внимательно рассматривал одну из каменных плит. - Что вы здесь делаете? - спросил я. Гинтарас вздрогнул и выпрямился. - Что делаю? А вот посмотрите сюда! Видите? След чьей-то ноги. - Прекрасно вижу, но что же тут необыкновенного? - Если есть след, значит, был человек, - ответил Гинтарас с таким выражением, как будто сомневался в справедливости своего вывода. - Конечно! - Но куда же он девался? - Если его нет здесь, вероятно, ушел, - ответил я улыбаясь. - Да, действительно! Хотя он, может быть, все еще здесь, рядом с нами. Я невольно оглянулся. - Но его не так-то легко увидеть: я ищу его целый месяц и еще ни разу не встречал. - Да ведь этот след мог оставить Гул или кто-нибудь из его помощников. - Посмотрите хорошенько, ведь это отпечаток босой ноги. Тут я только заметил, что на слое серой пыли остались следы пальцев. Это обстоятельство заставило меня внезапно вздрогнуть. - Теперь вы поймете, в чем дело, - продолжал Гинтарас, заметив мое волнение и тот интерес, с которым я вновь принялся рассматривать отпечаток большой грубой ноги. - Тут творится какая-то чертовщина. Этот босой человек или дьявол расхаживал повсюду, я находил его следы на третьем этаже и в подвалах, но еще ни разу не видел его самого и полагаю, что никто его не увидит. Мы невольно говорили шепотом, так как в этой части здания эхо повторяло каждое слово, и глухие голоса камней производили до крайности неприятное впечатление. У меня очень тонкий слух, и в тот момент, когда Гинтарас замолчал, я услышал осторожные мягкие шаги в той самой галерее, которую только что прошел. - Он там! - сказал я поднимая руку и чувствуя, как мгновенно замерло сердце. - Скорей! - закричали разом я, Гинтарас и звучные стены. Стуча ботинками по истертым плитам, мы бросились ко входу в тоннель и мгновенно пробежали его, но всюду было пусто и тихо, только на башне над нашей головой скрипел и стонал заржавленный флюгер. Когда я вернулся в уютную комнату Гула и уселся в мягкое удобное кресло, вся эта история начала постепенно утрачивать свои жуткие очертания, и мое поведение мне самому стало казаться смешным и нелепым. Испугаться следа чьей-то босой ноги! Как будто в монастырь не мог зайти какой-нибудь крестьянин или пастух, пожелавший укрыться от дождя или осмотреть заброшенное здание, в которое можно проникнуть через десятки входов и разбитые окна. Я и Гинтарас так кричали что непременно должны были напугать этого бедняка, который, вероятно, без оглядки бежит теперь под продувным дождем. Может быть, я увидел бы его в окно, если бы горизонт не закрывали большие деревья, росшие вокруг овального пруда с темно-зеленой водой. Этот угол запущенного и заброшенного парка под окнами Гула производил такое же мрачное, тоскливое впечатление, как и само здание. Вода застыла, умерла, и казалось, никакая буря не могла всколыхнуть гладкую поверхность искусственного озера, среди которого чернели две наполовину затонувшие лодки. В деревьях не чувствовалось жизни, не видно было веселого, радостного трепетания листьев и ветвей, слившихся в одну бесформенную тяжелую массу. На месте Гула я предпочел бы наглухо закрыть эти окна и целый день пользоваться электрическим светом, лишь бы не видеть угнетающей картины тления и разрушения. Вечер я провел в одиночестве, скучая над каким-то ученым трактатом о радиоактивных веществах. К ужину мы все снова собрались в монастырской столовой. Свет лампы, спускавшейся с потолка, падал на угол стола и на небольшую часть каменного пола - все остальное пространство оставалось во мраке: там шла своя жизнь, странная, чуждая и непонятная для нас. Мои новые знакомые завели сначала ученый спор об источниках атомной энергии, в котором я ничего не понимал. Но потом разговор перешел на более интересную для меня тему. - Такая дождливая и темная ночь, как сегодня, очень удобна для этого проклятого Икса, - сказал Варт, оглядываясь в ту сторону, где смутно виднелся ряд глубоких оконных ниш. - Вы осмотрели двери, Циранкевич? Капитан молча кивнул головой. - Кто этот Икс? - спросил я. Варт пожал плечами. - Об этом я знаю не больше вашего, за исключением того, что встреча с этим человеком может иметь очень скверные последствия для него и для меня. Я вопросительно посмотрел на Гула. - Видите ли, - сказал профессор, - с некоторого времени наша лаборатория и заключенные в ней материалы представляют такую ценность, как если бы здесь хранилось все золото швейцарского банка. Радионит и, главное, искусство его приготовления в переводе на деньги означают миллиарды долларов. Собственно, нет, не может быть такой суммы, в какую возможно было бы оценить мое изобретение. - Наше изобретение! - поправил Варт. Я с трудом скрыл недоверчивую улыбку при взгляде на грязную скатерть, серые дешевые тарелки и блюдо с отбитым краем, которое стояло перед этими сказочными богачами. - Не знаю, каким путем, - продолжал Гул, - кому-то, несмотря на всю нашу осторожность, удалось довольно точно ознакомиться со свойствами радионита. Месяца за два до вашего приезда, почти в тот самый день, когда производились первые опыты с радионитом, мы получили письмо... - И довольно странным способом! - прервал Капсукас профессора. - Мы нашли конверт на этом столе, на том месте, где стоит ваш прибор. - Вот это письмо, - сказал Циранкевич, протягивая мне вчетверо сложенный лист бумаги. Развернув его, я увидел несколько строк, написанных твердым, размашистым почерком: "Профессор Гул и его друзья извещаются, что они должны не позднее конца марта составить подробное описание приготовления радионита и положить рукопись сзади алтаря, в круглой часовне. В противном случае все они будут приговорены к смерти, и ни один из них не покинет этого монастыря". Вместо подписи стояла большая буква X. - Подобные же письма мы получали еще два раза, - продолжал Гул. - По некоторым причинам я считаю дело очень серьезным, и поэтому просил вас ехать в открытом автомобиле, чтобы вы не подвергались той опасности, которая угрожает только мне и моим товарищам. Я хотел возразить профессору, что он, может быть, преувеличивает размеры опасности, но промолчал, вспомнив мелькнувшую между деревьями около дороги черную фигуру. - Желал бы я встреться с этим негодяем, - задумчиво сказал Циранкевич. - Ваше желание легко исполнить, - насмешливо ответил Варт, ловко бросая хлебный шарик в портрет старого монаха, который своими живучими глазами смотрел на нашу компанию из глубины рамы. - Пройдите сейчас по всем галереям, и, наверное, вы где-нибудь наткнетесь на почтенного Икса. - И получу из-за угла пулю, как это случилось с Капсукасом. - Как, дело дошло уже до этого? - спросил я. - Да, это произошло три дня назад, - сказал Капсукас. - У меня была привычка ходить вечером по одному из бесчисленных коридоров, обдумывая сложные и запутанные вопросы, на которые я наталкивался во время работы в лаборатории. Проходя мимо какого-то отверстия в стене, я вдруг услышал сзади слабый шорох, быстро обернулся, и это невольное движение спасло мне жизнь, так как пуля ударилась на вершок выше моей головы. - Отчего вы не обратились в полицию? - спросил я у Гула. Профессор улыбнулся. - Во-первых, что же может сделать полиция с этим никому неведомым Иксом? А во-вторых, полицейские чиновники слишком любопытны, и я поэтому не хотел бы пускать их дальше порога. - Я, например, не имею ни малейшего желания встречаться с жандармами и судебными следователями! - воскликнул Варт. - Но они были бы очень рады увидеть меня здесь! А как вы думаете? - спросил он, обращаясь к Гулу. - Слушайте! - остановил нас Капсукас, поднимаясь со своего места и вытягивая руку по направлению к боковой двери. Мы замолчали, и в наступившей тишине отчетливо и ясно зазвучало жалобное и невыразимо тоскливое пение. - Что за чертовщина! - проговорил Варт, напряженно прислушиваясь. - Тише! - шепотом остановил его Капсукас, побледнев от волнения. - Это культовая служба. - Или ветер, - нерешительно заметил Гул. - Все это здание с десятками коридоров и множеством расщелин напоминает огромный каменный орган, в котором рождаются самые странные звуки. - Но только не слова латинской молитвы, - возразил Капсукас. - Вот теперь громче, слышите? Но голос или голоса внезапно умолкли, и, стоя в светлом кругу под лампой, мы могли уловить лишь отдаленный шум деревьев и монотонный стук дождя за окнами. Циранкевич, который ничего не слышал, с уверенностью повторил: - Ну, конечно, ветер, что же еще тут может быть? - К черту все эти глупые сказки и старые легенды! - закричал Варт с волнением, и так оглушительно стучал по столу, как будто этим стуком желал заглушить голова целого сонма призраков. - Здесь, кроме нас да еще, может быть, этого подлого Икса, никого нет. Но не станет же Икс, человек в высшей степени осторожный и ловкий, распевать, как дурак, в пустых залах, подражая голосу давно исчезнувших отсюда монахов. Вы, Капсукас, начинены легендами, словно брамин, турецкий святой иди проводник по катакомбам. Для ученого это весьма скверный багаж. - В легендах иногда можно найти такую же глубину и красоту, как и в научных теориях, - ответил Капсукас. - Это причудливые фантастические решения прошлых веков, которые развертывают еще кое-где свои редкие тайны. - Их надо вытоптать, вырвать с корнем, чтобы они не отравляли всех нас ядовитым дыханием! Долой старые сказки! - снова закричал Варт, размахивая обожженной рукой. - Мы, ученые и техники, создадим самую прекрасную и величественную легенду. Мы сравняем горы, превратим пустыни в моря, откроем путь в глубину нашей планеты, устроим города около полюса и зажжем искусственное солнце! Наступят новые дни творения. Наука изменит климат, направит по новым путям морские и воздушные течения, вернет на землю первобытного плезиозавра и мамонта или создаст животных еще более чудовищных. Старые леса и поля исчезнут - на их месте развернется невиданная флора. Тебе, Капсукас, я много раз описывал эту растительность, формы которой ботаники и физиологи будут заранее проектировать так точно, как теперь инженеры с помощью автоматического проектирования выпускают чертежи машин и мостов. Наука поведет нас в бездны неба, на другие планеты, может быть, на иные звезды, и тогда наступит золотой век, осуществится самая удивительная легенда о всемогущем человеке. Варт не мог сидеть от охватившего его волнения. Он быстрыми нервными шагами расхаживал в освещенной полосе около стола, провожаемый насмешливым лукавым взглядом старого аббата на стене. Циранкевич и Гул, казалось, совершенно не слушали своего товарища: Капсукас задумчиво смотрел в стороживший нас мрак, наполнивший гулкую пустоту. И только я один с возрастающим удивлением следил за бурной речью этого фанатика науки, голос которого далеко разносился по пустынным залам и коридорам отцов-бернардинцев. - Но для того, чтобы наука и разум овладели миром, - продолжал Варт, - совершили все свои завоевания, необходимо заставить людей отказаться от их своекорыстия, взаимной ненависти, вражды и угнетения друг друга! С этого надо начать, и с этой точки зрения христианство, если бы люди приняли его во всей чистоте, прекрасно подготовляет путь для победы разума! Теперь придется начинать все вновь. Если они не желают добровольно стать справедливыми и отказаться от жестокости и мелочной тирании, их нужно заставить! Понимаете ли, заставить! Принудить, загнать на тот путь, на который они не желают идти добровольно! Варт посмотрел на меня, как будто ожидая возражений и вопросов. - Но кто же их заставит? Я вас совсем не понимаю. - Еще бы! - с выражением неизмеримого превосходства воскликнул Варт. - Вы, журналисты, вечно заняты маленькими ничтожными идейками, микроскопическими вопросами, плесенью повседневной жизни!.. - Не совсем так, - возразил я, задетый его замечанием. - А вот мы сейчас увидим, способны ли вы и люди подобные вам возвыситься до понимания истинно великой идеи! Вам Гул говорил о свойствах радионита? - Я знаю это вещество только по названию. - Радионит не вещество! Впрочем, я не стану читать вам лекцию об этом изобретении, которое перевернет вверх дном всю культуру, и скажу только, что радионит представляет собой нечто между материей и энергией. Не думаю, чтобы ваши знания по физике были особенно велики, но, может быть, вы поймете меня, если я скажу, что радионит возбуждает распад атомов. Под его влиянием эти мельчайшие частицы превращаются в свет и электричество. Материя, так сказать, сгорает, с той разницей, что при этом всеуничтожающем горении не получается дыма и газа, а происходит полное превращение веществ в колебания эфира. Колебания эти распространяются со скоростью в сотни тысяч километров в секунду. Другими словами, если бы зажечь радионитом этот монастырь, то его каменные стены унеслись бы в неизмеримое пространство в виде ослепительных потоков света и через короткое время исчезли бы между звездами, как замирающие волны на поверхности моря. Здесь на земле не осталось бы ни одной пылинки, и только какой-нибудь астроном на отдаленной планете мог бы, пожалуй, уловить голубоватое сияние, удаляющееся от нашей планеты со скоростью в триста тысяч километров в секунду. Понимаете? Я утвердительно кивнул головой. - Ну, так теперь вам должно быть ясно, что, обладая такой страшной и разрушительной силой, я могу взорвать, сжечь, уничтожить весь земной шар! Человечеству придется выбирать: или оно станет совершенно разумным и справедливым, или вместе со своей планетой отправится во вселенную и погаснет в вечном мраке, как искры, выброшенные ночью из дымохода. Варт заложил руки в карманы своего разорванного пиджака и смотрел на меня с вызывающим видом, очевидно, ожидая возражений. Но я до такой степени был ошеломлен этой сумасшедшей идеей устроить мировой пожар, что не находил слов для ответа. - И этот радионит действительно существует? - спросил я наконец. - Спросите у Гула. Профессор, давно выказывавший признаки нетерпения, с неудовольствием посмотрел на сумасбродного ученого. - Мне кажется, что теперь поздно продолжать этот разговор, - сказал он. - Вы забываете, Варт, что существует еще и антирадионит, которым можно потушить тот пожар, который, я это знаю, вы решились бы зажечь. - Ваш антирадионит не вышел еще из лаборатории, и мы только теряем время, ожидая его появления, - с раздражением ответил Варт. - Я вам уже говорил сотни раз и еще повторяю, что никто, ни одного грамма радионита, кроме меня, не будет иметь, пока наука не даст возможности защитить мир от самого ужасного несчастья. - Вы не имеете права так поступать! - закричал Варт. - Изобретение принадлежит не вам одному! Это насилие, я не могу больше ждать!.. - Подождете! - Смотрите, как бы вам не пришлось раскаиваться! - Довольно, Варт! - вмешался Циранкевич. - Ваши выходки становятся прямо несносны. Нам незачем заводить ссоры, которые еще более ухудшат наше и без того трудное и опасное положение. - Я только отстаиваю свое право сделать из радионита наиболее практическое и полезное употребление, - ответил опасный изобретатель. Я и Капсукас невольно рассмеялись при этой фразе, произнесенной человеком, который считал практичным сжечь земной шар, как ракету. - Ваша комната в соседнем коридоре, - сказал Гул, прощаясь со мной. - Циранкевич вас проводит. До этого момента, несмотря на усталость, я не думал о сне, но после слов профессора с неприятным чувством вспомнил о том, что мне придется проводить ночь в одном из мрачных закоулков этого каменного лабиринта. Не знаю почему, мысль эта так меня испугала, что я хотел было немедленно сбежать из монастыря в какую-нибудь деревенскую гостиницу, и только стыд за свою трусость заставил отказаться от этого намерения. - Вот ваша комната, - проговорил Циранкевич, держа в одной руке свечу, а другой с трудом отворяя тяжелую дубовую дверь. Это помещение было, вероятно, кельей для одного из отцов-бернардинцев. Здесь я обратил внимание на странное несоответствие в расположении между комнатами, служившими для жилья монахам, залами и коридорами. Первые походили на склепы, выполненные в твердом камне. Тяжелый покатый потолок часто опускался к самому полу, стены образовывали выступы, слабый дневной свет проникал из каких-то невидимых отверстий или маленьких квадратных окон, размещенных так высоко, что дотянуться до них можно было только поднявшись на носках. Несокрушимые двери сантиметров двадцать толщиной запирались железными ржавыми болтами и засовами. Но за порогом этих тесных каморок тянулись огромные унылые пустыри, украшенные колоннами и соединявшиеся друг с другом широко разверстыми арками. При свете двух свечей, горевших в резном высоком подсвечнике, я внимательно осматривал свою мрачную комнату. Она сохранила почти тот же самый вид, какой имела при ее прежних, давно исчезнувших владельцах. Все жалкое убранство этого склепа состояло из двух тяжелых стульев, массивного стола, закапанного воском, и деревянной кровати, поставленной в глубокой нише против двери. Гул добавил к этой обстановке высокий деревянный шкаф, мягкое кресло и ковер, закрывавший часть пола. На столе лежали письменные, принадлежности и груда книг самого разнообразного содержания. Не раздеваясь, я лег на кровать и прилагал все усилия, чтобы увлечься чтением "Трех мушкетеров". Но, читая, я все время напряженно к чему-то прислушивался, вздрагивая при каждом слабом звуке. Вдруг мое внимание привлекло небольшое квадратное отверстие в двери, на высоте человеческого роста. Должно быть, такие отверстия служили для того, чтобы монахи постоянно и незаметно могли наблюдать друг за другом. Мрак, наполнявший коридор, был так непроницаем, что окошко казалось закрытым куском черного бархата. С этой минуты, переворачивая страницы книги, я каждый раз бросал взгляд на дверь с таким чувством, как будто ожидал встретить там чей-то внимательный глаз. Но минуты шли за минутами, передо мной в колеблющемся сумраке плыли, путаясь с действительностью, картины похождений отважных мушкетеров, отражение света на зеркале превратилось в сияющее солнце над Парижем, которое то вспыхивало, то гасло и наконец исчезло. Книга выпала у меня из рук, и я уснул тревожным и чутким сном. Проснулся я как будто от неожиданного толчка. Оплывшие свечи догорали, я приподнялся, чтобы их потушить, и с затаенным страхом взглянул еще раз на окошко в дверях. Из черной тьмы на меня глянуло чье-то бледное худое лицо с неподвижными блестящими глазами. Я замер от ужаса, не имея силы, чтобы крикнуть или отвести глаза от этого видения. - Кто там? - спросил я наконец хриплым, чужим голосом. - Это вы, Циранкевич? Лицо медленно отодвинулось и исчезло в темноте. Свечи догорали, вспыхивая длинным синеватым пламенем. Я почувствовал, что умру от страха, если останусь один в темноте, и с тем приливом мужества, которое дает неотвратимая опасность, схватил подсвечник, отодвинул железный засов и выбежал в коридор, высоко поднимая свечи и крича во все горло: - Варт! Циранкевич! Варт! Вставайте... скорей!.. Казалось, десятки замирающих голосов повторяют мой крик в пустых коридорах и разносят его по всему монастырю. Варт в исподнем белье появился на пороге своей комнаты. - Что с вами? - спросил он. - Почему вы так отчаянно кричите? Что случилось? - Здесь кто-то был. Я видел лицо!.. - Где? - В окошке двери! - Может быть, вам это только показалось? Я сам запирал все двери в эту галерею и в столовую. - Уверяю вас... - дрожащим от волнения голосом начал я, но в ту же минуту раздался отчетливый стук железной решетки в другом конце коридора. Варт выпрямился, услышав этот дребезжащий звук, и с криком: "Теперь он от нас не уйдет!" - побежал по галерее. Впереди него неслась черная тень, отбрасываемая на каменный пол пламенем свечи и зажженной бумаги. Мы быстро добежали до конца коридора, и когда очутились в зале, то на мгновение увидели чью-то серую фигуру, неслышно скользившую между колоннами. - Скорей, скорей! - подбадривал Варт меня, но я не умел так быстро бегать, как он, и все больше и больше отставал от своего напарника. Голос ученого слышался уже из того тоннеля, в котором я был днем. - Он здесь! - кричал Варт. - Не отставайте! Давайте свечи! Боже мой! Кто это?! В то же мгновение прогремел оглушительный выстрел, всколыхнувший весь мрак старинного здания, и сразу наступила тишина. Я продолжал бежать как сумасшедший, плохо сознавая, что делаю, пока не наткнулся на тело Варта. Он лежал лицом вниз, с откинутой правой рукой. Горела только одна свеча, и при ее дрожащем свете я ничего не мог рассмотреть вокруг себя, но зато слышал чьи-то тяжелые шаги, удалявшиеся по лестнице, которая вела на башню. В то же время мои необычайно напряженные чувства позволяли угадывать присутствие еще одного человека, который стоял в конце тоннеля, на пороге часовни. Я бросил подсвечник около трупа и, не помню как, добрался до столовой, где увидел полуодетого Гула, Циранкевича с одеялом на плечах и Капсукаса, который по-видимому, еще не ложился. В дверях стоял Гинтарас. - Что случилось? Где Варт? Кто стрелял?! - засыпали они меня вопросами и после первых моих слов бросились из столовой. Через несколько минут Гул и Циранкевич внесли труп своего погибшего товарища и положили его на скамью. Я немного успокоился и мог наконец связно рассказать о том, что произошло со мной и Вартом. - Следовательно, их было двое, - заметил Гул, когда я закончил рассказывать. - Один, несомненно, этот таинственный Икс, который, видимо, очень торопится осуществить свои угрозы. Но кто же другой, и как он проник в запертый коридор? Или, может быть, Варт забыл запереть двери? - Этого вам никогда не удастся узнать, - угрюмо пробормотал Гинтарас. - Почему? - Потому что есть вещи, о которых не пишут в самых ученых книгах. - Но, как бы там ни было, нам всем необходимо соблюдать величайшую осторожность. Я думаю, что недели через две или самое большее через месяц все работы будут закончены, и мы сможем уехать отсюда, но до того времени нам придется жить, как в осажденной крепости. Вам, Циранкевич, я поручаю обязанности коменданта. Дело идет не только о том, чтобы сохранить нашу жизнь, но еще, и это самое главное, о будущности моего изобретения. Последние слова Гула произвели на меня крайне неприятное впечатление. Этот человек больше всего на свете был озабочен мыслью о своем разрушительном веществе и, кажется, ни на минуту не задумался бы принести ему в жертву жизнь своих друзей. При первых лучах зари Гинтарас сколотил гроб из необструганных досок, и когда всходило солнце, мы похоронили. Варта на берегу пруда, между двумя высокими тополями. Я твердо решил уехать в тот же день и за обедом сказал об этом профессору. Он нахмурился и ответил: - Когда гарнизон в опасности, то всегда находятся солдаты, которые желают уйти. Я покраснел и резко ответил, что не принадлежу к гарнизону, и мое присутствие здесь является совершенно случайным. - Поступайте, как знаете, - холодно сказал Гул. Я взглянул на опустевшее место Варта, на печальное лицо Капсукаса и решил остаться, хотя больше всего в эту минуту желал очутиться на залитой весенним солнцем дороге, убегавшей в Тракай. С этого дня я сделался полноправным членом маленькой коммуны, был допущен в лабораторию и присутствовал при всех последних опытах с радионитом. Прежде чем продолжить рассказ, я считаю необходимым опровергнуть самым решительным образом те заметки и статьи, появившиеся в польской печати, в которых говорилось, будто бы профессор Гул посвятил меня во все тайны приготовления радионита. Эти ложные сведения, неизвестно кем распространяемые, навлекли на меня множество неприятностей, о которых здесь не место говорить. Достаточно упомянуть, что я несколько раз лишался всех своих бумаг и однажды едва не был убит в поезде, шедшем из Варшавы в Вильнюс. Вероятно, под влиянием этих газетных заметок, ко мне обращался военный агент одного Европейского государства и позднее представитель США с просьбой продать секрет изобретения профессора Гула. Переговоры эти оборвались в самом начале, так как и первому и второму я ответил, что не располагаю тем товаром, за которым они явились по поручению своих спецслужб. Великая Отечественная война вновь воскресила эту старую историю, погребенную в развалинах бернардинского монастыря, и принесшую мне столько тяжелых и опасных минут. Заявляю для сведения всех тех лиц, которые возобновили свои попытки вырвать у меня секрет изготовления ужасного разрушительного вещества, что у меня никогда не было в руках бумаг Гула. Не стану отрицать, я знаю кое-что, недалеко не все. Мне известна, да и то не вполне, общая теория, принципы, но не их практическое применение. Печатая этот рассказ, представляющий вполне точное и правдивое изложение трагических событий, случившихся в лаборатории профессора Гула, я надеюсь, что мне наконец поверят и оставят меня в покое. В этой главе я помещаю те немногие сведения о радионите, которые мне удалось разновременно получить от Гула и его сотрудников. Не знаю, представят ли они интерес для обыкновенного читателя, но изобретатели и техники найдут в них указание на ту тропинку, по которой шел человек, достигший совершенно необычайных, чудовищных и фантастических результатов в деле разрушения. Может быть, кому-нибудь из них удастся получить то вознаграждение, которое по всей справедливости должно было бы принадлежать Гулу. К сожалению, мои заметки, которые я составил в Тракае, давно украдены, и приходится по памяти восстанавливать объяснения людей, обладавших огромными знаниями в наиболее запутанной и темной области физико-химических наук. Лаборатория, из которой вышел радионит, помещалась в подвалах, тянувшихся под южной частью здания. В этом подземелье, куда скудный свет проникал через заделанные решетками окна под потолком, по странной случайности сохранились еще печи, кубы и тигли какого-то средневекового алхимика. Рентгеноустановка и динамо-машина Гула стояли на том месте, где беспорядочно валялись рычаги, колеса и винты какого-то распавшегося древнего механизма, а огромный горн алхимика в дальнем углу Циранкевич приспособил для накаливания радиоактивных металлов. Около стен лежали груды мусора и черный шлак, выброшенный из печей древних и новых химиков. Колбы, реторты и другая стеклянная посуда самых разнообразных и причудливых форм наполняли глубокие ниши: холодный блеск полированного металла и грозно-трепетное синее пламя, с неистовым шумом вырывавшееся из конической трубы в середине лаборатории, оживляли мрачные своды подвала, затянутые густой копотью. Изобретение радионита, как говорил мне Гул, было в такой же степени делом случая, как и результатом упорной научной работы, сопровождаемой бесконечным числом опытов. Гул и его сотрудники исходили из того предположения, что при известных условиях все вещества способны к такому же выделению энергии, как и радиоактивные металлы. Со времени работ Беккереля, супругов Кюри, Резерфорда, Нильса Бора известно, что распавшиеся разрушенные атомы радия дают начало непрерывному потоку мельчайших частиц, которые уносятся со страшной скоростью в десятки тысяч километров в секунду. Если бы снаряды наших артиллерийских орудий обладали подобной скоростью, то их разрушительная энергия возросла бы в миллионы раз. Но в сравнении с радионитным потоком, снаряд, выпущенный сорокапятимиллиметровой пушкой, движется так же медленно, как улитка рядом с курьерским поездом. Каждая крупинка радиоактивного вещества представляет маленький вулкан, извержение которого может продолжаться в течение столь долгого времени, что в сравнении с человеческой жизнью оно кажется почти бесконечным. По наблюдениям и вычислениям Резерфорда средняя продолжительность существования радия равна 2550 годам. Уран сохраняется неизмеримо дольше, и средний срок его существования надо исчислять миллионами лет. Уже по этому можно судить, до какой степени неуловима та мельчайшая атомная пыль, которая непрерывно рассеивается радиоактивными металлами. И это к нашему счастью, так как такое рассеивание и превращение материи сопровождается колоссальным выделением энергии. На основании точных вычислений Гула, распадающиеся атомы ста граммов меди или свинца могли, бы приводить в движение в течение десяти дней все машины Польши и Литвы. Скрытый в куске радия запас работы, по давно известным опытам, в пятьсот тысяч раз превышает ту работу, какую может дать теплота, выделяемая при сгорании равного ему по весу куска угля. Вся сила Ниагарского водопада ничтожна в сравнении с мощностью этих невидимых титанов, которые когда-нибудь будут служить человеку и дадут ему такое могущество, о котором он теперь не смеет и мечтать. Вокруг нас в каждом предмете скрыта безмерная энергия, которая, если бы она разом вырвалась наружу, способна была бы произвести стихийное разрушение. Но какое практическое приложение возможно будет в последующее время сделать из этих парадоксальных, хотя и бесспорных истин? Пользование новым видом энергии, скрытой в атомах, почти так же трудно, как если бы она находилась на другой планете. Нам известны лишь очень немногие радиоактивные вещества, которые с медлительностью, свойственной геологическим процессам, выделяют и рассеивают заключенную в них силу, превращенную в электромагнитные и световые волны, что по существу одно и то же, в движение бесконечно малых материальных частиц. Если представить себе такие существа, для которых время тянулось бы в миллион раз медленнее, чем для нас, то они могли бы, пожалуй, каким-нибудь способом собирать, концентрировать энергию радиоактивных тел и пользоваться ею для работы или взрывов и массового истребления друг друга. Они открыли, бы десятки других, излучающих энергию элементов, которые слишком медленно теряют свои атомы для того, чтобы мы сумели заметить это общее течение, бесконечный круговорот материи и силы. Великое изобретение Гула и заключалось именно в том, что ему после трехлетних трудов удалось ускорить радиоактивное излучение большей части тел, а при помощи Варта, и в особенности Капсукаса, процесс этот был доведен до нескольких мгновений. Мельчайшая, едва видимая песчинка разлеталась с сотрясением, подобным грохоту пушечного выстрела. Щепотка железных опилок на моих глазах опрокинула и раздробила в мельчайшие куски огромную скалу, поднимавшуюся над вершинами вековых сосен. Окружавшие ее деревья были изломаны в щепы и отброшены на расстояние в девятьсот, шагов. Важно заметить, что радионит давал лишь начальный толчок к распаду атомов. Его роль была сходна с той, какую играет зажженная спичка, поднесенная к бочке с порохом. Из чего он состоял? Вот вопрос, который мне ставили сотни раз! Те изобретатели, которые пожелают получить заработанные Гулом деньги, пусть запомнят следующее. Радионит не был веществом в обычном смысле этого слова. Он заключал продукты распада различных элементов, в том числе радия, тория, свинца и золота. Сам Гул и его помощники часто употребляли термины, принятые музыкантами, - они говорили о полной гамме радионита, об его нижних и верхних тонах, о силе и полноте этой адской смеси. Радионит "полной гаммы" невозможно было хранить ни в какой посуде, так как, приходя с нею в соприкосновение, он сейчас же начинал свое действие. Капсукас как-то объяснил мне, что весь изготовленный ими радионит был неполным разрушителем, так как не содержал возбудителя атомной энергии платины, из которой делались трубки для хранения смеси, но открывать однажды наполненную трубку было в сто раз опаснее, чем бросить горящий факел в склады пороха. Вырвавшийся наружу демон разрушения немедленно взрывал окружающий воздух, взрывы эти распространялись все дальше и дальше, подобно волнам на поверхности воды, и все кругом рушилось, таяло, пылало и наконец исчезало в неизмеримых глубинах неба. Тот, кто получит в своей лаборатории радионит, должен твердо помнить, что ему необходимо уметь останавливать действие разрушителя, потому что в противном случае изобретатель нечаянно может уничтожить всю нашу планету. Гул знал это средство, но мне оно неизвестно, хотя по одному случайному замечанию профессора я догадываюсь, что антирадионит был очень легким газом, подобным аргону или гелию, который не поддавался действию этого сверхогня и, выражаясь неточно, быстро "тушил" начавшееся извержение. У нас в лаборатории всегда стояли высокие стальные цилиндры с этим газом. Предосторожность эту я оценил только тогда, когда Гул объяснил мне, что действие его разрушителя нарастает, подобно катящейся лавине: в первые две минуты взрыв унес бы в космическое пространство только часть монастыря, но через десять минут взлетел бы весь Тракай, через двадцать - Карпаты, а через час - Кавказ, Урал и Алтай в виде светящейся пыли неслись бы за пределами лунной орбиты. Через полтора часа земля была бы разметена по всей солнечной системе, возвратившись в свое первобытное хаотическое состояние. Угроза Варта сжечь мир совсем не была бессмысленной фразой маньяка: радионит так же опасен для земли, как тлеющая лучина над пролитым бензином. Насколько я понял Гула, он предполагал применять в артиллерии и в качестве движущей силы не полную гамму радионита, а лишь те возбудители, которые вызывали распад одного определенного вещества. Вот все, что я знаю и могу сообщить об этом страшном изобретении. К написанному в этой главе я не могу прибавить ни одного слова. Всякие попытки принудить меня к этому будут совершенно бесполезны. В течение нескольких дней наша жизнь протекала в каком-то оцепенении. Смерть Варта стала мне казаться каким-то ужасным кошмаром, к воспоминанию о котором мы часто возвращались, сидя в столовой. Изо всех своих новых друзей я ближе всего сошелся с Капсукасом. Этот человек привлекал меня своей необыкновенной душевной мягкостью и возвышенностью своих идей. Я не знаю, был ли Капсукас религиозным, не знаю даже, исповедовал ли он какую-нибудь религию, но в его внешности, в одухотворенном лице, в ясном и чистом выражении глаз было нечто, заставлявшее невольно вспоминать о людях, горевших пламенем веры. - Зачем вам этот радионит, страшное орудие убийства и разрушения? - спросил я его как-то, когда мы вдвоем сидели в сумрачной лаборатории, озаренной красным светом углей, догоравших в горне древнего алхимика. - Вы ошибаетесь, - ответил он. - Радионит не будет средством для истребления людей. Это новая, неизмеримо могущественная сила, которая совершенно изменит нашу жизнь. Война станет невозможной. Радионит уничтожит бедность и нищету, потому что при его помощи человечество извлечет в тысячи раз больше продуктов, чем добывает их теперь. Я иногда как будто вижу этот новый мир, в котором нет слез и страданий. Машины неизмеримой мощности превратят всю землю в цветущий сад, изменят климат и рассеют ночной мрак. Миф о Прометее вновь воскреснет в двадцатом веке, но - тот огонь, который мы теперь похитим у богов, не будет чадным дымящимся факелом, который принес на землю древний титан, а действительным божественным пламенем, способным согреть и осветить все человечество. Вы мне не верите! - продолжал он с волнением. - Но ведь пора, давно пора!.. Все человечество чего-то ждет. Это тяжелое чувство ожидания одинаково свойственно теперь и бедняку в жалкой грязной хижине и миллионеру. Мир живет как будто бы все более и более напряженной жизнью, но сердце его устало, износилось, и все чаще людей охватывает отчаяние в том, нужна ли вся эта безмерно давящая культура, которую поддерживают миллионы живых кариатид. Наука освободит человечество, и ревнивая природа напрасно сторожит от нее тайну свободы, силы и счастья. Я, не задумываясь, отдал бы свою жизнь, если бы она понадобилась для нового открытия радионита. Варт погиб, как мученик, но я знаю, что никто из нас не отступил бы перед такой смертью, лишь бы довести дело до конца. В эту минуту мне почему-то показалось, что Капсукас даже завидовал своему погибшему товарищу. Циранкевич видел в радионите только средство для ведения войны. Он не скрывал своего насмешливого отношения ко взглядам Капсукаса, и между ними часто возникали упорные споры. Впрочем, оттого ли, что они давно знали доводы и возражения друг друга, иди вследствие осознанной ими невозможности прийти к соглашению, диспуты эти велись таким образом, что каждый ученый, не возражая противнику, развивал лишь свои собственные планы с применением радионита. Циранкевич раскладывал перед собой карту Европы и отмечал на границе Польши и Германии те места, где произойдут первые битвы. Он подробнейшим образом перечислял дивизии, корпуса, переводил их с одного фронта на другой и все дальше и дальше, по направлению к Берлину, двигал польскую армию. По его мнению, при помощи нового разрушителя, вся кампания должна была окончиться в три недели. Одержав окончательную победу, разгромив все немецкие силы, начинал развивать планы новых походов и завоеваний. Во все концы земного шара радионит нес великое разрушение, и все народы, действуя то в союзе с Польшей, то против нее, втягивались в страшный водоворот войны. - Это будет прекрасно, - повторял Циранкевич, - прекрасно и величественно! Главное сражение, например, разыгрывается где-нибудь в Китае. Вообразите себе армию в сто миллионов человек, и против нее нашу скорострельную артиллерию, которая будет громить фланги и центр этих несметных полчищ и сносить без остатка их укрепления. Он умолкал и быстрыми шагами начинал ходить по комнате, воображая себя, вероятно, в центре этой необозримой битвы. И тогда слышался голос Капсукаса: - Исчезнет проклятие, тяготеющее над человечеством и заставляющее его от колыбели до могилы работать из-за куска хлеба. Братство людей и народов уничтожит всю накопившуюся злобу и ненависть, радионит очистит мир, как тот огонь, о котором говорится в Библии. Все, что есть лучшего у современного человека, является пока только смутно сознаваемой возможностью. Рай не сзади нас, а впереди. Входы его, может быть, и охраняются, но наш радионит разрушит все преграды! Гул никогда не вмешивался в эти споры. Для него существовала только наука, и когда он уставал от своих вычислений, измерений и опытов, то предпочитал всему остроумную болтовню за стаканом вина. В такие минуты он походил на веселого легкомысленного студента, готового поддержать каждую шутку. Одна из таких шуток окончилась самым неожиданным образом. Как-то мы засиделись в столовой дольше обычного, может быть, потому, что ночь была ненастная, бурная, и никому не хотелось слушать у себя в комнате печальную музыку ветра, метавшегося по всему зданию. Я обратил внимание Гула на портрет старого аббата. - Глаза монаха кажутся иногда живыми. Вы не замечаете, что их выражение меняется? Гул засмеялся. - В конце концов мы все поверим здесь во всякую чертовщину! Меняются не его, а ваши глаза, и все чудо можно объяснить двумя-тремя стаканами выпитого вина. - Я говорю совершенно серьезно. Мне кажется, что никто не мог бы сегодня выдержать его взгляда в течение пяти минут. Портрет помещался против меня и хотя едва выступал из сумрака огромной комнаты, я все время испытывал такое чувство, как будто на меня из мрака устремлен чей-то пристальный взгляд. - А вот мы сейчас попробуем! - ответил Гул. - Осветите лицо этого страшного старика. Профессор быстро поднялся со своего места и, сделав несколько шагов по направлению к портрету, остановился. В лучах электрического света слабо поблескивала вытертая позолота на рамке, чуть заметно выступали сухие очертания пожелтевшего лица, но глаза, казалось, блестели и со странной пытливостью смотрели на Гула. - Не делайте этого! - сказал я, вдруг чего-то испугавшись и чувствуя, как дрожит моя рука, поддерживавшая фонарь. - Что за вздор! - весело ответил профессор и продолжал, обращаясь к портрету: - Ну-с, почтенный отец-бернардинец, смотрите на меня с такой злобой, на какую только бы вы были способны при жизни! Я мог поклясться, что глаза портрета обратились к Гулу. Профессор постоял минуту и вдруг, закрыв лицо руками, вскрикнул: - Боже мой!.. Он... Ах! - он зажмурил глаза. - Они живые! Мы все, не разбираясь в смысле этих слов, бросились к портрету. Глаз не было! На их месте чернели, как у черепа, два глубоких отверстия. - Что это: призрак, галлюцинация или, может быть, мы все сошли с ума? - сказал Гул слабым голосом, наливая себе стакан вина. Циранкевич схватил со стола нож и одним взмахом разрезал холст. За ним - пустота! На пыльном полу узкого прохода ясно отпечатались следы босых ног. - Тут кто-то стоял, - вымолвил Капсукас. - И этот человек смотрел на нас через отверстие, которое он проделал на месте глаз у портрета. Вот, смотрите! Капсукас указал на отогнутые треугольные кусочки потемневшего холста. Маленькие надрезы были сделаны так искусно, что, закрыв отверстие, мы в четырех шагах не могли заметить никаких повреждений картины. - Завтра надо осмотреть весь этот проход, - сказал Гул, все еще бледный от волнения. - Впрочем, я наверное знаю, что мы ничего и никого не найдем в этих стенах, похожих на пчелиные соты. Просто невероятно, - продолжал он, внимательно осматривая под галереи, - какую уйму труда затрачивали древние и новые строители этого здания, чтобы всюду иметь уши и глаза, следить за грехом и добродетелью, окружать каждого брата невидимой сетью. Здесь уловляли души, и, видимо, работа эта была чрезвычайно трудная! Ну, пойдемте. С этого дня мы будем обедать в моем кабинете. Поспешите. Циранкевич закончил работу с гелием и аргоном. Нам пора уезжать. Я начинаю нервничать и, кажется, скоро дойду до такого умственного падения, что стану верить в приметы и предчувствия. - Желал бы я знать, что это за человек, - задумчиво произнес Циранкевич. - И что ему от нас надо? - Я догадываюсь, что ему нужно, - ответил Гул, останавливаясь на пороге своей комнаты. - Он заботится о спасении наших душ. Берегитесь его, господа! С этими словами профессор запер за собой дверь. На другой день дождь перестал. Светило яркое солнце, но мощный ветер широкими взмахами несся по равнине, пригибая деревья, опрокидывая изгороди, и с яростным шумом прибоя обрушивался на все непреодолимые препятствия. Я сидел в своей комнате за книгой, когда вдруг услыхал отчаянный крик Гинтараса. Он кричал где-то на дворе, у подножья главной башни. Я бросился вниз, и первое, что увидел, выбежав на залитый солнцем двор, был распростертый на лужайке труп Капсукаса. Он лежал в двух шагах от сырой стены, покрытой пятнами синевато-зеленой плесени. - Боже мой! - кричал Гинтарас, дотрагиваясь до окровавленного лица убитого. - Он упал из самого верхнего окна! Я слышал, как он крикнул. Его сбросил тот, кто убил и Варта. Ну, негодяй, попадись только ты мне в руки, я вытяну из тебя все жилы! Прячешься, подлая гадина! Но я до тебя доберусь... Он кричал, подняв голову и обращаясь к кому-то на вершине массивной башни. Капсукас упал с высоты двадцати метров и умер мгновенно. Поднявшись на колокольню, мы там ничего не нашли, кроме нескольких обвалившихся кирпичей у того широкого окна, где Капсукас часто сидел, смотря на панораму Тракая и синеющих вдали гор. Эта смерть потрясла нас всех неизмеримо больше, чем гибель Варта. Копая могилу, я так рыдал, что Гинтарас, у которого у самого слезы текли по загоревшим коричневым щекам, принялся меня утешать. Как все простые бесхитростные люди, он не мог ничего другого придумать, кроме беспрестанного повторения, что наступит время, когда умру и я, и Гул, и Циранкевич, и всех нас зароют в землю так же, как и несчастного Капсукаса. - С этим ничего не поделаешь! От смерти никуда не уйдешь. Давно ли хоронили Варта, и вот теперь... Тут мысли шофера приняли другое направление. Он вытер лицо грязной ладонью и, обращаясь к суровым, мрачным стенам, принялся вновь бранить и проклинать убийц, придумывая для них всевозможные казни. Гула и Циранкевича я застал в лаборатории, где они о чем-то громко спорили. - Вы не можете один браться за такое опасное дело, - протестовал Гул. - Я не стану сидеть сложа руки. - Но поймите, ваше участие все испортит! Если мы вчетвером начнем гоняться за убийцей, то, понятно, никогда его не увидим. Он слишком осторожен и ловок. Оказалось, что Циранкевич твердо решил поймать таинственного убийцу, но желал обойтись в этом деле без нашей помощи. - Из вас никто не сумеет пройти впотьмах так тихо, чтобы остаться незамеченным. Для этого нужна большая опытность. Когда я служил на Кавказе, в мировую войну, то участвовал во многих экспедициях, и мне приходилось по неделям выслеживать и днем и ночью очень опытных турецких лазутчиков. Поверьте мне, я один сделаю это лучше, чем целая дюжина храбрых, но неопытных людей. Не забывайте, что все будет происходить ночью. - Но если он вас убьет? - Возможно. Если бы моим противником был бесчестный убийца, я бы сказал, что между нами в этом каменном лабиринте произойдет дуэль, с выслеживанием врага. Гул о чем-то сосредоточенно думал, смотря на реторты с разноцветными жидкостями. - Может ли быть такой случай, - спросил он, - что вы будете знать: противник идет за вами, хотя для вас он останется неуловимым? - Это вероятный и самый опасный случай. Особенно в темноте. - Хорошо, - сказал Гул с повеселевшим лицом. - Я вам дам великолепное оружие, которое сразу уничтожит и сделает напрасными все уловки этой ядовитой гадины. Циранкевич с удивлением взглянул на Гула. - Какое это оружие? Профессор вместо ответа быстро подогрел на спиртовой лампе какую-то смесь и, подавая ее Циранкевичу с другим объемистым пузырьком, сказал: - Разлейте эту жидкость и потом другую на пути вашего противника, и когда он наступит на нее, то подошвы его обуви будут оставлять огненные следы. - Великолепно! - воскликнул Циранкевич. - Как я сам забыл о такой простой вещи! Вечером я, профессор и Гинтарас собрались в библиотеке, служившей теперь спальней Гулу, - единственной комнате, где мы могли считать себя в полной безопасности. Минуты тянулись со страшной медлительностью. Гинтарас дремал около двери. Гул быстро расхаживал из угла в угол, а я сидел у стола и напряженно прислушивался к неясным звукам, теням звуков, скользивших за стенами комнаты. - Наш гарнизон сильно поредел, - с печальной улыбкой сказал Гул. - Варт, Капсукас... И, может быть, теперь Циранкевич. Остаюсь я один. Не слишком ли много жертв принесено было радиониту? И какой ужас, если эти жертвы окажутся бесплодными. Слушайте, если со мной что-нибудь случится, то откройте ящик вот этого стола и возьмите мои записки! Он на минуту показал мне объемистую тетрадь в зеленом переплете. - Но не оставайтесь здесь больше ни одной минуты. Спешите в Тракай и дальше в Польшу! Нигде не останавливайтесь. В лаборатории ни к чему не прикасайтесь, иначе может произойти несчастье. - Но ведь оно может произойти и без меня, - сказал я, пугаясь при мысли о запасах этого проклятого радионита, находившихся в подвале. - Все ограничится взрывом части здания, - ответил Гул. - Там есть предохранитель. Но, главное, позаботьтесь о том, чтобы сохранить мои записи. Там описаны опыты, которые создадут новую эру в науке. Я нашел путь к решению мировой загадки, и мне хотелось бы, чтобы теория строения, созданная Гулом, не умерла вместе с ним. Радионит - это только приложение теории, одно из возможных приближений. Главное - мои шесть формул, которые вы опубликуете в каком-нибудь специальном журнале и представите в Академию наук. Он еще раз достал рукопись, как будто желая передать ее мне немедленно, но потом решительно бросил обратно в ящик и запер стол. Часы пробили одиннадцать, двенадцать, и стрелка продвигалась к часу, когда мы вдруг услышали приближающиеся шаги. Они гулко звучали в соседнем зале, все ближе и ближе; дверь распахнулась, и в библиотеку спокойно вошел высокий человек, одетый в зеленую охотничью куртку. За ним показался Циранкевич. - Добрый вечер, профессор! - произнес человек в охотничьем костюме, кланяясь Гулу и как будто не замечая моего присутствия. - Ловкую штуку вы со мной сыграли, нечего сказать! - Вот убийца Капсукаса и Варта! - громко заявил Циранкевич. - Не бойтесь, он безоружен. К нашему удивлению, преступник не обнаруживал ни малейшего испуга или растерянности. Он с любопытством оглядывал комнату и, увидев удивленное лицо Гинтараса, сказал с усмешкой: - Ну и мастер же вы ругаться! Много вы мне наговорили хороших слов в день смерти Капсукаса. Он произносил слова с заметным немецким акцентом. Впрочем, его можно было принять и за шведа, и за датчанина. Судя по внешности, этому человеку было не больше тридцати лет. Его лицо с твердо очерченными линиями напоминало каменную маску; четырехугольный, давно небритый подбородок выдавался вперед, в серых глазах застыло такое подозрительное, настороженное выражение, какое бывает у хищных животных, выслеживающих добычу. Невольно бросалась в глаза огромная рука, в которой он держал фуражку; длинные узловатые пальцы быстро перебирали суконный околыш, и казалось, что эта нервная, необыкновенно подвижная кисть принадлежит другому человеку или живет своей особой жизнью, как самостоятельное существо. - Как вас зовут? - спросил резким голосом Гул. Убийца пожал плечами. - Полагаю, что знакомство со мной не доставит вам особого удовольствия, да и к чему вся эта комедия суда? Моя игра проиграна, и следовательно мне остается только уплатить долг. Дерзость и смелость этого человека меня поражали не менее, чем Гула. И только Циранкевич, стоявший с револьвером у двери, сохранял спокойное и суровое выражение. - Почему вы совершили эти убийства? - Потому что вас всех и особенно капитана Циранкевича я считаю самыми опасными людьми на всем земном шаре! - В серых глазах убийцы сверкнуло злобное выражение. - Да и что же вас приводит в негодование? Вы - гениальный ученый, но, как часто бывает с гениями и детьми, не понимаете самых простых вещей! Вас возмущает убийство двух человек, из которых один собирался сжечь всю землю, а другой хотел перевернуть вверх дном жизнь людей. Или что вы скажете о капитане, который при помощи радионита мечтает отправить на тот свет четвертую часть населения обоих полушарий? Мы, кажется, тут все, за исключением шофера и журналиста, свободны от всяких предрассудков. - Вы его видели, - сказал Циранкевич, - и теперь мы окончим то, что начали в одном из помещений верхнего этажа. Пальцы человека в охотничьей куртке забегали еще быстрее, ощупывая фуражку, но лицо оставалось неподвижным. - Это и мое мнение, - бросил он. - Как бывший офицер, я могу надеяться, что дело будет покончено одним выстрелом. Капитан утвердительно кивнул головой. - Надеюсь, больше говорить не о чем. Идем! - И, подняв револьвер, Циранкевич пропустил мимо себя преступника. На пороге последний на минуту остановился. - У вас есть еще один враг, более опасный, чем я. Не знаю, дьявол он или человек, но берегитесь, Гул... Вы все стоите так же близко к концу, как и я! С этими словами он вышел из комнаты и медленно по диагонали пошел через квадратный зал в ту сторону, где чуть заметно белели окна, пропуская слабый свет звезд. Стоя в дверях, я видел, как на каменных плитах загорались мерцающие огненно-желтые пятна, быстро принимавшие голубоватый фантастический оттенок. - Раз, два, три... четыре!.. - шепотом считал Гинтарас, и когда сказал "семь", - прогремел выстрел, и следы разом оборвались среди пустынного зала. В моей старой записной книжке я нашел несколько строчек о последних трех днях моего пребывания в лаборатории Гула. Ниже я помещаю эти заметки. "27-го мая. У меня только одна мысль и одно желание: скорее бежать отсюда! Циранкевич сказал, что мы уезжаем через пять дней, но даже и этот срок кажется мне бесконечным. Сегодня утром я едва не поддался искушению уехать в Тракай с каким-то автомобилистом, который при помощи Гинтараса починял свою машину у ворот монастыря. Остается еще сто двенадцать часов! Не знаю, чем наполнить это время, так как Гул и Циранкевич по целым дням остаются в лаборатории, а я, по просьбе профессора, который стал до крайности подозрительным и все чего-то боится, должен безотлучно сидеть в библиотеке, сохраняя от невидимого врага его драгоценные записки. Меня возмущает уверенность Гула, что все люди должны считать за величайшую честь участвовать в его трудах над радионитом. Он убежден, кажется, что я должен считать себя очень счастливым, волей-неволей служа этому демону разрушения. 28-го мая. Наконец я увидел или, вернее, услышал того неуловимого врага Гула, о котором говорил убийца наших товарищей. Впрочем, может быть, это была галлюцинация. Я не знаю, я ничего не знаю. Новая наука, чудесное открытие Гула, его распадающаяся материя для меня так же непонятны и непостижимы, как и таинственное, жуткое прошлое, которое смотрит из всех углов этого здания, построенного из камней и мрака, окутанного серой пылью, в которой все исчезает, и в которую все возвращается. Сегодня за обедом я вспомнил, что забыл свой портсигар в лаборатории, и спустился за ним в эту "колыбель радионита", как Гул называет подвал. На рабочем столе профессора мерцал синеватый свет радиоактивной лампы, похожий на свет яркой звезды в морозную ночь. Можно было усилить его до блеска солнца, но я не знал, как это сделать. Печальный серый сумрак сгущался в углах, не позволяя ничего различить в десяти шагах. Неожиданно я услышал тихий мелодический звук задетой кем-то посуды. - Кто там? - дрожащим голосом спросил я, стоя среди лаборатории. Молчание. И потом чей-то едва слышный, слабый голос, который заглушался шумом крови у меня в ушах, проговорил: - Бегите отсюда! Я давно ждал случая сказать, чтобы вы уходили, потому что я не хочу вашей смерти. Мои глаза, привыкшие к темноте, различили у стены подземелья высокую серую фигуру. Впрочем, может быть, это была только пыль и паутина. Я подумал, что у меня галлюцинация, вызванная постоянным страхом и напряжением нервов. - Там никого нет! - сказал я вслух, напрасно стараясь усилить свет звезды, горевшей над столом. И добавил, почти уверенный, что меня никто не слышит: - Я уеду через четыре дня! - Будет поздно, - ответил тот же тихий голос. - Бог избрал меня слабым орудием для сокрушения козней дьявола и слуг его. Я стар и долго жид здесь, когда еще святое дерево бернардинцев цвело и приносило плоды. Теперь вертоград Господен опустел, здесь разливается адское пламя, но я затушу его своими слабыми высохшими руками. Слова звучали все громче и громче, но мой страх уже начал проходить, как только я убедился, что имею дело не с фантомом, а с живым человеком. Вероятнее всего, с каким-нибудь монахом, не пожелавшим покинуть монастырь. Серая тень медленно двинулась из слабо освещенного пространства и слилась с древними пыльными стенами. Мне наконец удалось осветить лабораторию, но я никого не увидел. Был ли кто-нибудь здесь? Не схожу ли я в самом деде с ума? Или, может быть, это древнее здание, в мрачных подвалах которого загорелся чудесный новый огонь, рождает видения, подобно черной бездонной воде, в которую заглядывает солнце? Не знаю! Гулу я решил ничего не рассказывать. Он и без того кажется чем-то сильно встревожен и жалуется на бессонницу. 29-го мая. Сегодня утром я нашел у своих дверей письмо на пожелтевшей бумаге, вложенное в грязный конверт. Оно без подписи, без обращения и заключает десяток слов, написанных дрожащим неровным почерком: "Приходите сегодня вечером к трем дубам, по дороге в Тракай, и там увидите свет, победивший тьму". Я показал это странное послание Гулу. - Вам надо пойти, - сказал он. - Я хорошо знаю это место. Там совершенно открытый холм, на котором из трех дубов, упоминаемых в старинных легендах и преданиях, остался только один. Возьмите на всякий случай револьвер, хотя, по моему мнению, вам ничто не может угрожать. Я полагаю, что это пишет тот сумасшедший монах, который не зная, чем заполнить свое время, по старой привычке следит за каждым шагом своих соседей. Поговорите с этой пыльной мумией, и, может быть, он избавит нас от своего назойливого любопытства." На этих словах Гула мои заметки обрываются и дальше идет ряд бессвязных фраз, написанных под влиянием того ужасного события, которое произошло в тот вечер. Я отправился к "трем дубам" в то время, когда солнце скрывалось за волнистой линией леса. В неподвижном ясном воздухе был разлит тонкий аромат цветущего шиповника и полевых трав. Листья на вершинах деревьев стряхивали последние золотые капли и нити, которые исчезали в голубоватом спокойном сумраке. Дорога, покрытая теплой пылью, в которой недавно погасли солнечные искры, делала множество поворотов, но я чувствовал такую радость среди этого простора, что готов был идти без конца. Крутой холм "трех дубов" поднимался на окраине болота, где в чаще тростника хор лягушек робко и тихо начинал свою страстную песню. Старик-крестьянин в синем жилете с медными пуговицами и в деревянных башмаках косил молодую траву рядом с розовой водой, покрытой черным кружевом плавающих листьев. Я заговорил с ним о погоде и все время смотрел на вершину холма, где в неподвижном воздухе застыло исполинское дерево, при взгляде на которое чувствовалось мощное дыхание бури. Впрочем, этот дуб с узловатыми скрюченными ветвями сам был зеленым воплощением сокрушительной бури, воздвигнутым природой над мирной и тихой равниной. От двух его товарищей остались лишь серые пни, похожие на основания обрушенных колонн. - Вы не знаете, что это за здание? - спросил я у старика, указывая на бывший монастырь и желая узнать мнение окрестных жителей о лаборатории Гула. Крестьянин снял шляпу и перекрестился. - Не советую вам подходить к нему близко. В молодости я был матросом и могу сказать вам, что эта каменная громада - самый опасный риф, какой только существует от Кале до Клайпеды. - Чем же он опасен? - Около него христианская душа так же легко погибнет, как судно без руля, попавшее в буруны. Вы, должно быть, приезжий? - продолжал он, переменяя разговор. Я боялся дальнейших вопросов, но старик вывел меня из затруднения, высказав предположение, что я приехал в соседнюю деревню на свадьбу к какому-то богатому хуторянину. Окончив косить, он поднялся за мной на вершину холма и принялся показывать окрестности, подробнейшим образом перечисляя имена всех владельцев хуторов, полей, лугов, рощ и садов на десять километров в окружности. Сумерки сгустились, и небо заискрилось алмазной пылью. Я с нетерпением слушал нескончаемую болтовню старика, не спуская глаз с пустынной дороги. Крестьянин к моей досаде и не думал уходить. Он уселся на землю и, набивая трубку, сказал: - Звезд-то, звезд сколько! Говорят, что это - к урожаю... Боже мой! Смотрите, что это такое! - закричал он вдруг. Я быстро обернулся и увидел поток зеленоватого света, струившегося вокруг черной громады монастыря. Призрачное пламя вырывалось снизу, из той части здания, где помещалась лаборатория. Оно быстро поднялось над крышей и, как хвост кометы, изогнулось в небе. Древние стены на моих глазах плавились, таяли и обращались в сияющий серебристый туман, улетали в бездонную высь. Явление это сопровождалось нарастающим яростным свистом и шумом, похожим на завывание бури в ущелье. Внезапно налетевшая волна невидимого прибоя сбросила нас на берег болота. Я на минуту потерял сознание и когда поднялся на ноги, то почувствовал нестерпимую боль в ушибленной руке. Прежде всего я увидел сломанную вершину дуба, который продолжал еще грозно шуметь своими изуродованными ветвями, и над ним в черном небе длинную полосу яркого голубого тумана, уносившегося к звездам. Вытирая с лица кровь, я пустился бежать к монастырю, не разбирая дороги, прыгая через канавы и путаясь в траве. По земле разливался слабый свет, испускаемый обращенными в атомную пыль камнями, и при этом бледном свете я, как в лунную ночь, видел остатки монастыря. По-видимому, ужасное действие радионита было в самом начале остановлено предохранителем Гула. Исчезла только южная пристройка, где находится лаборатория, остальная часть здания лишь изменила свои очертания, стала ниже и массивнее, так как рухнули все башни и обвалилась часть крыши. Наконец, еле переводя дыхание, я вбежал в раскрытые ворота и остановился на берегу пруда, появившегося в том месте, где произошел взрыв. Вода из озера в парке хлынула в образовавшуюся глубокую яму и заполнила ее до краев. На гладкой поверхности среди густых теней отчетливо блестело изображение новой кометы. - Гул! - закричал я и прислушался. Нигде ни звука. - Гул!.. Циранкевич!.. Никто не ответил. Я поднял голову и посмотрел на небо. Голубоватое мерцающее пятно быстро уменьшалось. Оно уже не затмевало звезд, и его спокойное сияние растворялось в трепетном сумраке весенней ночи. Я неподвижно стоял, пока оно не превратилось в звезду первой величины, и потом медленно пошел по дороге в Тракай.

Книго

[X]