Ана Мария Матуте. Король Зеннов
-----------------------------------------------------------------------
"Библиотека современной фантастики" т.21. Пер. с исп. - Е.Любимова.
& spellcheck by HarryFan, 28 August 2000
-----------------------------------------------------------------------
Зачем ты вытащил меня из моря?
Рафаэль Альберти
Фербе, который в раннем детстве был пастушонком, а когда ему минуло
девять лет, поступил в ученье к сапожнику, однажды вечером рассказал
своему хозяину Мосу, что видел Зеннов в окрестностях бухты Маргариты.
Остров был каменистый: большое пространство занимали зыбучие пески.
Голоса из поселка, голоса женщин, чинивших сети, лай собак, хлопанье
птичьих крыльев - порывы ветра разносили все это через камыши и зеленый
тростник с легкостью и быстротой развеянного пепла. Поэтому Мос
посоветовал Фербе быть осторожным и помалкивать о своих галлюцинациях.
Однако Фербе но соглашался, что это галлюцинации, и упорно твердил, что
еще давно, когда он был пастушонком и бродил по острову, там, где растут
мох и чахлая, мягкая, пахучая травка, он много раз видел Зеннов, причем он
почти что и не спал.
Мос снова посоветовал ему помалкивать. Времена настали бурные,
происхождение Фербе, да и самого Моса, по мнению Высочайших и Достойнейших
особ, было подозрительным, и при таких обстоятельствах лучше всего было
держать язык за зубами.
Несколько дней Фербе молчал, но однажды ночью он удрал из мастерской,
где обычно спал среди мешков с обрезками кожи; появился он, когда давно
уже настало утро, бледный, со сверкающими глазами; песок и сухие
водоросли, которые море выбрасывает на берег, пристали к его одежде.
Наступил октябрь, солнце уже не грело, и холодный ветер убивал
последние цветы в садике Моса.
Мос сказал Фербе: "Не вздумай ни с кем болтать о том, где ты бродишь,
даже со мной не болтай об этом".
Но ничто не могло удержать язык Фербе, который объявил, что сегодня
ночью Зенны избрали его своим королем. На сей раз, услышав это, Мос
обозлился, отлупил его палкой и попытался выведать у него что-нибудь об
этих самых Зеннах. Но ничего нового Фербе не сказал, только упрямо
твердил: "Когда человечество достигнет высшего и истинного совершенства,
Зенны поднимутся из глубины моря, из водорослей и губок; море и небо
станут единым целым, и воцарятся правда и справедливость; но для этого
нужно, чтобы я жил, чтобы никто меня не трогал, потому что я один могу
слышать их голоса, понимать их и видеть. Так что, пока этого не
произойдет, я не должен умереть - они сделали меня королем, потому что я
их понимаю, и я должен объяснить это людям".
Мос ничего не понял из этих туманных слов, произнесенных невнятным
голосом, похожим на голос лунатика. Никогда не приходилось ему слышать
столь длинной речи из уст Фербе, молчаливого мальчика с угрюмо сдвинутыми
бровями и с видом полупокорным, полувызывающим. Мос снова сказал ему:
"Смотри, дурачок, не проболтайся кому-нибудь об этом".
Но Фербе не мог молчать. Мало того, он отправился на Торговую площадь и
рассказал торговцам о повелениях этих необыкновенных Зеннов, которые
сделали его королем.
(Говорить на земле правду было бесполезно; мир, говорили Зенны, был
огромен и полон зла, люди в отчаянии искали человека, который искупил бы
их великие преступления; с неистовой яростью и злобным смехом проследовали
они его, чтобы потом объявить преступником и совершить жертвоприношение,
после которого они осмеливались обратиться к Неумолимому и сказать ему:
"Смотри, мы принесли тебе в жертву того, кто оскорбил тебя". Все это Фербе
видел не раз, но молчал и никому ничего не говорил ни о себе, ни о
таинственных и терпеливых Зеннах, живших на дне моря - по другую сторону
злодеяний. Но теперь они приказали ему: "Ты будешь нашим королем", и он
уже не мог больше молчать, и никто не должен был его трогать.)
Мос, дрожа от страха, ругался: "Уходи отсюда, убирайся и заткнись, не
то сгоришь, как свечка!" Мос любил его - ведь он взял Фербе к себе
ребенком, когда от него еще пахло козами и пастбищем, и теперь ему было
страшно за него, да и за себя, и за свою сапожную мастерскую тоже.
"Заткнись, полоумный, уходи в горы, молись и молчи..."
Но вместо этого Фербе объявил на Торговой площади: "Я - король Зеннов".
Сперва послышались насмешки, и прямо в лицо ему полетели огрызки
фруктов, гнилые яйца, смех детей и женщин. Но однажды его увели альгвасилы
и сказали ему: "Ты пьян, проспись-ка здесь, хмель-то и выйдет из головы",
хотя во рту у него не было ни капли спиртного. На следующий день он
получил несколько палочных ударов, затем его отпустили и сказали: "Ступай
и больше не устраивай беспорядков".
Но Фербе не мог молчать - ведь ему было дано поручение, ведь Зенны
сказали ему: "Мы ждем тебя целую вечность", и он говорил: "Не будем злыми,
или зло воцарится и весь мир запылает, как огромное солнце, черное и
зловонное".
И гончарам, и людям, приходившим с Востока, которые вели за собой
навьюченных осликов, и торговцам зеленью, вином и тканями он говорил:
"Ночью Зенны сделали меня королем". И если кто-нибудь спрашивал его: "А
кто такие эти Зенны?" - он отвечал: "Они существуют и не существуют, они
ждут там, на дне, они покачиваются в самой глубине и возвещают и
объявляют, что в назначенный час они поднимутся и придут, и люди станут
справедливыми. Для этого они сделали меня своим королем и сказали мне: "Ты
чист, невинен, ты - наш король, ибо ты нас понял". Ведь, кроме меня, никто
никогда не знал их".
Фербе снова отсидел двадцать дней и получил сорок ударов кнутом. В
конце концов его арестовали, судили и приговорили к сожжению на костре.
В конце ноября холодным ясным утром к месту казни привели Фербе и еще
десять других приговоренных. Привязанного к столбу Фербе снова принялись
уговаривать признаться в колдовстве и в связи со Злым Духом, но он не
признался. Отказался он также и от всякой помощи.
("Я не такой, как эти люди, совсем не такой, у нас разные цели, и все
же я страшными нитями связан о этой толпой, в которой один терпит и
плачет, другой кричит от злобы, и злоба заполняет собою воздух, но я далек
от слез и от злобы, все это мне глубоко чуждо. У меня нет другого места, я
здесь; и какие разные вопросы хотят сейчас разрешить! Я кричал Мосу: "Меня
избрали королем, и теперь никто не должен меня трогать! Они придут за мной
и уведут меня, как обещали, в свой таинственный мир; я знаю все, что может
знать человек: я знаю корни и последние побеги всего сущего, ибо я
неискушен и прост". Мос сказал: "Ты дурак, несмышленыш, ты погибнешь,
молчи". Но я продолжал говорить, я не мог иначе, к этому меня обязывало
мое новое положение, а я повторяю: Зенны сделали меня своим королем, я -
король, и никто не должен меня трогать".)
К одиннадцати часам утра Фербе сожгли. Тело его горело необычайно ярко,
белый огонь поглотил его прежде, чем его товарищей, и Фербе не проявлял ни
признаков боли, ни признаков страха.
В два часа дня запах горящего мяса заполнил весь город, и какой-то
черный, маслянистый туман налипал на стены домов, на деревья, на одежду.
Ветер, дувший над площадями и над зыбучими песками, унес золу в море.
Личные вещи Фербе, как-то: миска, костяная ложка, одежда, табуретка, на
которой он сидел, и инструменты, которыми он пользовался, были сожжены или
сломаны и брошены в море.
Мос плакал всю ночь. Но прошло некоторое время, и он забыл о Фербе.
Марио Зеленая Куртка родился моряком и в старости купил старую таверну
рядом с пристанью.
Иногда по утрам он рано выходил из дому, спускался на берег и ловил
крабов возле Бухты Маргариты.
И вот однажды утром, едва только солнце вышло из-за моря, он увидел
мальчика. Мальчик шел из воды к песчаному берегу, двигался он с трудом и
сверкал как звезда; солнце светило ему в спину. Когда он подошел поближе,
Марио увидел, что он совсем голый и что он обессилел, как потерпевший
кораблекрушение.
Марио быстро снял куртку, которая была уже не зеленой, а почти черной,
и протянул ее мальчику:
- Ты с какого корабля, сынок?
Но мальчик ничего не ответил. Весь мокрый, он дрожал и сверкал. Марио
Зеленая Куртка завязал куртку на его влажной и блестящей груди и принялся
его расспрашивать. Мальчик по-прежнему молчал, и Марио подумал, что он
либо немой, либо слишком напуган, либо лишился рассудка.
Марио привел его в свою таверну. Он дал ему одеться, сварил ему кофе,
усадил его у только что растопленной печки и разговаривал с ним со всей
нежностью, на какую только был способен.
Парнишка отодвинулся от печки, его щеки и губы порозовели и уже ничем
не напоминали синих губ человека, боровшегося с морем за свою жизнь.
Марио Зеленая Куртка побежал сообщить о своей находке властям. Однако
власти ни о каком кораблекрушении сведений не имели. На этих берегах царил
мир, и море казалось спокойным, как спящий дракон. Марио сказал себе, что
этот мальчуган, должно быть, с какого-нибудь контрабандистского судна,
которых в тех водах было множество, и уже раскаивался, что слишком
разболтался. Он отказался от мальчика, и Отцы города и Власти поместили
его в лечебницу для умалишенных, которая находилась неподалеку от таверны
Марио.
Но у Марио Зеленой Куртки не было детей, и он все время думал о
мальчике. Он попросил разрешения повидаться с ним и в конце концов увидел
его. Мальчику подстригли его длинные волосы, носил он нечто вроде балахона
из очень грубой ткани. Марио подумал, что он похож на юного святого: таким
чистым и самоуглубленным был взгляд его голубых глаз. Он ничему не
сопротивлялся, был послушен или, быть может, пугающе-равнодушен. Марио
сказали, что иметь дело с мальчиком очень легко, что он туп и покорен до
такой степени, что порой они даже забывают о его существовании. Он казался
забитым; на руках и на спине у него были рубцы от ударов плетью. "Быть
может, - сказал Директор, - он был рабом у сарацин и каким-то чудом
оказался на этих берегах. В нем чувствуется какое-то странное упорство".
Марио ничего не понимал в этих делах, но вполне согласился с тем, что
мальчик несчастен. Но, с другой стороны, потерпевший кораблекрушение, или
кто бы он ни был, казалось, ни о чем не вспоминал и ничего не хотел. Он не
умел ни читать, ни писать.
Марио Зеленая Куртка прошел целый ряд инстанций, пока не добился
разрешения взять мальчика к себе. Через некоторое время и на определенных
условиях разрешение было получено.
Каждый день Марио учил мальчика варить кофе в большом оловянном
кувшине, жарить витые сдобные хлебцы и подавать анисовую водку, когда
ранним утром таверна наполнялась людьми, которые отправлялись на суда или
возвращались с моря. Мальчик научился очищать и подавать крабов,
ошпаривать их кипятком и делать ароматную подливку по рецепту вдовы
Сальвадоры, родственницы и ближайшей соседки Марио.
Однажды утром Марио привел его на скалы Бухты Маргариты, чтобы научить
его ловить крабов. Тут потерпевший кораблекрушение уселся в сторонке и
принялся глядеть на море, неподвижный, как мертвец, и ничто не могло
вывести его из задумчивости. Но Марио не хотел с ним расставаться, и домой
они вернулись вместе в полном молчании. Быть может, мальчик и был глухим,
но, когда в таверне его о чем-нибудь просили, он все делал безошибочно.
Вскоре он стал известен всем; его назвали Потерпевший Кораблекрушение.
Однажды Марио взял его за левую руку и сказал:
- Сынок, у тебя чудная рука, по ее линиям ничего не прочтешь, они у
тебя шевелятся, как огонь, и путаются, как языки пламени. Не такие у тебя
линии, как у людей.
Потом он засмеялся, приложил руку ко лбу и прибавил:
- Ну ясно, ты ведь еще не мужчина...
Но это было необоснованное утверждение, потому что Марио Зеленая Куртка
не знал, сколько лет Потерпевшему Кораблекрушение, он мог только гадать,
глядя на его сухощавую, несформировавшуюся фигуру: шестнадцать? Или
восемнадцать? Но почему не двенадцать? В глазах Потерпевшего
Кораблекрушение была та редкостная невинность, которая порой плывет, как
тень облака по поверхности земли.
В нескольких шагах от таверны стоял дом вдовы Сальвадоры - женщины, о
которой прежде ходили в народе всякие сплетни. Но теперь она утомилась,
стала старой и толстой. Она приходила на пристань к прибытию кораблей,
помогала при их разгрузке, помогала расставлять сети, что-то выкрикивала,
стоя под навесом между огнями. Она выкрикивала своим мужским, не
допускающим возражений голосом цифры, цены, какие-то таинственные советы и
похвалы. Голос ее был великолепен, но тело уже стало дряблым, и прекрасное
прошлое уходило вдаль. Перед ее внутренним взором еще скользили печальные
призраки, запоздалые воспоминания об ушедшей любви, любви прекрасной,
повесть о которой никогда никому не была рассказана. Теперь ее любили
только женщины, которые ласково обращались к ней: "Сальвадора, приходи
помочь мне завтра на кухне" (чаще всего это бывало на свадьбах, потому что
вдова знала, как готовятся старинные блюда; только она одна умела при
помощи разных специй, которые она хранила в кожаных сумках, похожих на ту,
что носил на поясе Иуда, сделать кушанье ароматным). Но особенно любили
соседки вдову за то, что у нее была единственная семнадцатилетняя дочь по
имени Нейла.
Нейла редко выходила из дому. Она убирала комнаты и вела хозяйство,
тогда как мать исполняла более тяжелую, мужскую работу. Нейла росла как
редкий цветок: как голубой тюльпан или же голубая маргаритка в
обыкновенном садике. По наследству переходило к Нейле и то волшебное
искусство, с каким руки ее матери готовили ароматное жареное мясо и
кулебяки. Каждый год она познавала какой-нибудь новый кулинарный секрет и
уже теперь, в этом возрасте, помогала матери. Как маленькая нежная фея,
появлялась она на свадьбах, крестинах и всякого рода торжествах. Они с
матерью были родственницами Марио Зеленой Куртки и порой приходили помочь
ему или купить у него крабов, чтобы приготовить их на заказ. Вдова и Марио
очень любили друг друга, любили всегда, даже в былые времена, когда о
вдове ходили разные сплетни.
По мнению людей, посещавших таверну Марио, Нейла была женщиной, причем
женщиной слишком высокой и слишком худой. Однако люди эти не признавались
в том, что от ее черных вьющихся волос, от ее серо-зеленых, пожалуй,
чересчур широко расставленных глаз, от ее свежих и длинных губ исходило
какое-то таинственное очарование. Нейла была горда и сурова и проходила
между этими людьми, как солнце или луна, и никогда не слышала ни
сальностей, ни комплиментов.
Через сорок три дня после того, как Потерпевший Кораблекрушение
поселился в таверне Марио Зеленой Куртки, Нейла пришла к Марио по делу и
увидела Потерпевшего Кораблекрушение. Ее веки нежного,
розово-мандаринового оттенка прикрывали глаза, но блеск ее глаз стал ярче,
когда она спросила:
- Это и есть Потерпевший Кораблекрушение?
И завтра и послезавтра Нейла приходила в таверну под всякими
незначительными предлогами. На четвертый день Потерпевший Кораблекрушение
был один; он мыл стаканы и кувшины среди пара и дыма; волосы у него
немного подросли. Она прошла позади прилавка, засучила рукава и принялась
помогать ему.
С того дня она выбирала такое время, чтобы застать его одного и взять
его длинную и горячую руку, покрытую мыльной пеной.
Однажды в воскресенье Нейла не пошла в церковь; она пошла к
Потерпевшему Кораблекрушение, который был один. Когда она подняла
портьеру, стаканы уже были вымыты и сверкали на полке. Таверна, казалось,
дремала, за окном был слышен шум моря; это был конец осени. Потерпевший
Кораблекрушение стоял к ней спиной и смотрел на море.
Когда пришла зима, Нейла смазала матери, что ждет ребенка. Вдова
Сальвадора принялась охать и причитать: она-то, дескать, и впрямь дурная
женщина, но своей дочери она желала самого полного счастья и берегла ее.
Плача и проклиная все на свете, она пошла к Марио Зеленой Куртке и
сказала ему:
- Это все натворил тот полоумный, которого ты подобрал, неблагодарная
он тварь!
Марио Зеленая Куртка сказал, что этого никак не может быть, потому что
несчастный Потерпевший Кораблекрушение еще невинный ребенок.
Но Нейла сказала:
- Это сделал Фербе.
- А кто это - Фербе?
Марио разыскал Потерпевшего Кораблекрушение и решил проверить это. Он
крикнул ему:
- Фербе!
Потерпевший Кораблекрушение поднял голову.
- Ладно, - сказал Марио. - Все это можно уладить.
А вечером он сказал мальчику:
- Вот что, Фербе: ты должен жениться на Нейле.
Фербе продолжал складывать кучками щепки для печки.
С этого времени Сальвадора, Марио и Нейла встречались каждую ночь и
строили планы при свете свечи.
- Но откуда ты знаешь, что его зовут Фербе? Неужели он тебе это сказал?
- допытывался у Нейлы Марио Зеленая Куртка.
Но Нейла ничего не могла объяснить:
- Кажется, он сумел назвать мне свое имя. Я не могу хорошенько
вспомнить, как это было, но я знаю, что зовут его Фербе.
- Это старинное имя, его давали у нас на острове в давно прошедшие
времена, - сказала Сальвадора, которая знала понемножку обо всем, что
касалось прошлого.
Когда к приходскому священнику обратились с просьбой, чтобы он назначил
день свадьбы и все такое прочее, он сказал им:
- Фербе? Это не христианское имя.
И Фербе записали "Марио Младший".
Накануне свадьбы Фербе сложил на берегу большую кучу дров. Нейла
задумчиво смотрела на него. Огонь, который развел Фербе, был очень красив,
но дым от него шел черный, густой и липкий. При виде этого дыма сердце
Нейлы переполнилось страхом.
Фербе подошел к ней с протянутыми руками. Нейла заметила, что руки
Фербе сверкали, как факелы. Нейла онемела от ужаса, но желание обнять его
было сильнее ее, и вот платье ее вспыхнуло, она загорелась и с криком
бросилась к морю.
На крики прибежал Марио Зеленая Куртка, но от Нейлы остался черный
пахучий комочек, свернувшийся на песке; волны еще не достигали этого
места. Она умерла в морской пене, которая не смогла потушить огонь.
Землю охватила великая жажда, она охватила и розовые облака, и
занесенные снегом горы в глубине острова, и ничто не могло утолить эту
жажду.
- Будь ты проклят, будь ты проклят! - плача, сказал Марио.
Все женщины и мужчины села собрались на месте происшествия,
вооружившись старыми веслами. Они окружили Фербе и принялись избивать его
с застарелой и неумолимой жестокостью и били его до тех пор, пока кровь не
смочила песок, и вот Фербе превратился в огромную странную, движущуюся
губку, и вода подошла к нему, и волны его накрыли.
Подняв весла, люди ждали: они хотели добить его - ведь море возвращает
то, что не растворяется в воде, - но тут все увидели, что диковинная
красная губка погружается все глубже и глубже в воду и удаляется по
направлению к горизонту, к солнцу.
Но так как люди все еще не успокоились, они убили Марио Зеленую Куртку.
Женщина, еще красивая, хотя уже не только не первой, но, пожалуй, даже
и не второй молодости, однажды увидела мальчика, который пел в
"Распутине", старой мельнице, приспособленной для туристов.
Когда она познакомилась с этим парнишкой, у которого были влажные,
широко расставленные глаза, он нес какую-то чушь, вроде бы пел, а вроде и
нет. Например, он говорил вот что: "В тот день, когда я вернусь, я увижу
пустые раковины улиток, земля будет необитаемой, песок будет мокрым от
морских волн, которые поглощают все воспоминания. Нагнувшись, я услышу
отзвуки человеческих голосов, увижу тени людей, которых уже нет в живых и
которые, быть может, никогда и не существовали; и все же я что-нибудь
придумаю: желтый дрок на заброшенных дорогах, изобрету жидкость в зеленых
бутылках, вроде той жидкости, например, из-за которой погиб парусник", - и
так далее, и так далее. Однажды, когда она ждала ответа на свои ласки, он
сказал: "Когда я вернусь? Быть может, будет слышен только хруст сухой
хвои, которая дремлет по краям заповедной тропы; ведь всем известно, что
тот, кто умер, никогда не возвращается". Она целовала его и всегда
приговаривала при этом: "Ты похож на дурачка, дитя мое".
Но ей пришло в голову, что мальчик придумывает свои песни по ночам, и у
нее возникло к нему нечто вроде уважения, смешанного с жалостью.
Однажды она спросила, откуда он взялся - у него был какой-то странный
акцент, которого она никогда не слышала. Но он никогда не отвечал ни на
какие вопросы, кроме одного: "Хочешь выпить?" На это он всегда отвечал:
"Да, хочу". И он потреблял спиртные напитки, но не напивался пьяным. По
правде говоря, он, верно, так и появился. Афиши "Распутина" объявляли его
так: "Фербе, Король Современной Песни".
Женщина заинтересовалась мальчиком, потому что другие приключения были
для нее уже почти недоступны. Она дарила ему кольца, браслеты для
щиколоток и для запястий, жилеты из голубого бархата и более интимные
предметы. Едва прикоснувшись к его коже, камни - фальшивые или
полудрагоценные - казались рубинами, золото становилось ярко-желтым, как
пламя, а ткани приобретали цвет пылающего подсолнечника. Женщина, которая
кое-что читала на своем веку, особливо книги любовного содержания,
вспоминала стих Сафо: "Ты опаляешь меня". Но мальчик по-прежнему с головой
погружался в сочинение песенок, и когда она думала, что он начинает
доверять ей, он говорил: "...меня никто не знает; никто не знает, зачем я
пришел и отправился на Восток; а быть может, я пойду в другую сторону:
ведь меня никто никогда не видел, меня никогда ничему не учили..." (тут
она начинала кое-что понимать), "...я никогда никого не знал, никогда я не
защищал того, что действительно принадлежало мне, никто не сможет
преодолеть собственную тупость; никто ничем со мной не делился, даже не
разговаривал: никто не приходил в мой дом, а если бы у меня был дом, он
был бы как яйцо - без окон и без дверей. Никто не знает ни моей улицы, ни
моего лица, ни моего имени. Ведь никто меня не знает, и я никого не
узнаю..." и т.д. и т.п.
Однажды ночью она наконец не выдержала и сказала ему:
- Уходи и не возвращайся, дитя мое, ты невыносим.
Мальчик, казалось, ждал этих слов, как приказа. Он улыбнулся и исчез.
Вскоре ее охватила великая скорбь: "Ничего хорошего я не заслуживаю, я
грубое животное, я тщеславна и жестока; сердце мое - толстая ракушка,
прилепившаяся к кораблю. Я снова позову его, бедного мальчика".
Но в "Распутине" она уже не встретила Фербе, Короля Современной Песни.
Его заменило трио.
Женщина грустила всю ночь; она слишком много выпила и разулась в
компании забулдыг. Она бродила по притонам старого города и в "Золотом
Крабе" бросила свои серьги в тарелочку с остатками соуса. Хозяину
"Золотого Краба", который знал ее, стало ее жалко:
- Не делайте этого, ваши серьги стоят целое состояние; возьмите их и
вытрите салфеткой.
Это было не совсем так, но женщина поняла, что этот человек по-своему
прав; она с тоской опустила глаза и сквозь пары виски, смешанные с парами
красного вина и касальи с изюмом, с каким-то жестоким любопытством
посмотрела на свои ноги, уже столько времени грязные, с нелепыми и
оскорбляющими взгляд подагрическими шишками. "Я стара, - подумала она. - Я
стара и сентиментальна, я дряхлая корова, глупая, как человеческий род", -
и, ни с кем не простившись, ушла на берег; сердце ее жалобно кричало, но
она шла выпрямившись, с гордо поднятой головой, как настоящий солдат.
Она прошла под утесами, где в пещерах жили цыганята с темными животами,
женщины, поневоле ставшие жестокими, мужчины, которых время от времени
посещала грусть, стояли горшки с геранью, серебряные птицы... "Я не буду
сочинять песен, нет, этого еще мне не хватало".
Нить ее блуждающих мыслей прервалась, и она очутилась на песке,
грязная, как этот кусок берега.
Тогда она увидела Фербе, Короля Современной Песни, он стоял лицом к
морю, как будто вел с ним разговор. Она побежала к нему с внезапно
возникнувшей радостью, отчасти подогретой алкоголем: такая радость
приходила к ней в прежние годы. Но Фербе не слышал, как она звала его, не
видел, как она опустилась рядом с ним на колени, не чувствовал, как она
принялась ласкать его и просить, чтобы он вернулся, - ведь ничего же на
произошло, пусть он вернется. И постепенно радость стала отходить от нее,
подобно морскому отливу; и на равнодушном песке остались только
подкатывающая тошнота и полная опустошенность.
- Если ты не вернешься, я покончу с собой, - сказала она.
Но Фербе даже но смотрел на нее. Быть может, он сочинял. Да, да, он
снова сочинял свои страшные и смешные песенки.
- Идем, ведь я убью себя, если ты не вернешься, - повторяла она, и в
голосе ее звучали жалобные старушечьи всхлипывания. Она набила его карманы
всеми деньгами, которые были при ней, а также и валютой, она дала ему
браслет, серьги, еще жирные от соуса, - все, что, по ее мнению, могло
представлять собой для него какую-то ценность. Она рычала, как старый лев:
- То, что совершится, не будет самоубийством, это будет преступлением,
преступлением...
Красное вино, смешанное с виски, подступало к горлу. "Мерзкая смесь", -
подумала она. Она взошла на утес и бросилась в бездну. Она еще успела
вспомнить о той толстой жабе, которую она (ей было тогда семь лет)
раздавила камнем.
Через полтора дня уполномоченные ворвались в пансион, где жил Фербе,
Король Песни. Они обыскали его комнату, надели на него наручники и увели
его, конфисковав предварительно деньги, валюту, браслеты, выпачканные в
соусе серьги и еще кое-какие вещички красивой, зрелой, разбившейся
женщины.
Через некоторое время его приговорили к смерти. Хозяин "Золотого Краба"
сказал:
- Ведь говорил я этой несчастной женщине, ведь говорил: не делайте
этого, все это плохо кончится, все это пахнет преступлением, молодежь
совершенно разложилась. Но люди есть люди, что тут поделаешь? Вы об этом и
представления не имеете, да и я тоже ничего тут не смыслю.
В день казни палачу показалось странным, что преступник, таинственный
Король Современной Песни, видимо, умер гораздо раньше. Через час после
совершения казни внезапно начался пожар, и все крыло здания было объято
кроваво-красным, почти красивым пламенем.
В это время несколько мальчишек разговаривали в Kim's-таверне (прежнем
"Киме"). Один из этих мальчиков, у которого было худощавое и нервное лицо,
божился и клялся, что на дне Бухты Маргариты нашли огромное скопление
губок, и притом отличного качества. Другие, напротив, утверждали, что там
губок никогда и не было, что все это ложь. К тому же один из них добавил:
- Не стоит труда и ловить эти губки, что в них хорошего? То ли дело
искусственные!
Но первый юноша сказал, что именно поэтому настоящие губки гораздо
ценнее.
Голубой, мальвовый, зеленый мир, обрызганный редкими звездами,
покачивался над головой юного водолаза, и какой-то непонятный грохот,
казалось, пронизывал его слух; он даже подумал, что сходит с ума. Губки
образовывали странный, живой, покачивающийся мир, и юноша вспомнил, что,
когда он был еще маленьким, дед рассказывал ему истории про злых сирен,
которые обольщали сердца юных моряков, и они расставались с жизнью. Но его
здравый смысл победил. Он не верил в выдумки стариков.
Все было сделано превосходно. Он набрал губок великолепного качества.
Когда наконец он набрал достаточное количество губок, он, посвистывая,
направился в город. День был безоблачный, и он шел вдоль берега. Ни
единого облачка не было над морем.
Вдруг что-то спустилось к нему, к его сердцу, словно какая-то птица,
названия которой он не знал. Он остановился, посмотрел на море, на
береговые скалы, на бухту, за которой виднелась желто-серая громада
города. Его окружала полная тишина, точно его внезапно накрыл стеклянный
колпак. Он опустил глаза и посмотрел на свою длинную тень на песке. И он с
полной уверенностью сказал себе:
- Что-то исчезло с земли.
| [X] |