Майкл МУРКОК

      КОЧЕВНИКИ ВРЕМЕНИ II

      ЛЕВИАФАН ШАГАЕТ ПО ЗЕМЛЕ

      ПРЕДИСЛОВИЕ

      Дед мой, умерший сравнительно молодым — во время Второй Мировой войны он добровольцем отправился на фронт, был тяжело ранен и больше не оправился — к концу жизни становился все более замкнутым и все враждебнее относился к людям, так что когда после его кончины наследники обнаружили между прочими вещами, оставшимися после него, маленький стальной ящичек, у них не возникло никакого любопытства. Как они предположили, там хранились бумаги мизантропа. Ключа от этого ящичка они не отыскали и со временем о шкатулке, так и не открывшейся, попросту позабыли. Так и пролежала шкатулка почти пятьдесят лет в мансарде нашего йоркширского дома и, без сомнений, находилась бы там и до сей поры, если бы я не обнаружил ту самую рукопись, которую опубликовал несколько лет назад под заглавием «Повелитель Воздуха». После появления книги в печати я получил множество интересных писем от людей, спрашивающих меня, не сочинил ли я попросту всю эту историю или же действительно нашел рукопись таким образом, как описываю в книге. Я полностью уверен в рассказе Бастэйбла (и моего деда), хотя зачастую встречал то же непонимание, что и дед, когда тот пытался уверить людей в правдивости своей истории. Невольно мысли мои то и дело обращались к таинственному исчезновению молодого человека, после того как он провел столько часов на Роув Айленде в беседе с дедом. Как выяснилось, вскорости мне предстояло получить наилучшие доказательства истинности того, что писал дед (если даже не правдивости самого Бастэйбла).

      Прошлое лето я провел в Йоркшире, где, кроме долгих прогулок и бесконечных партий в гольф, делать решительно нечего. Я принялся разбирать имущество, оставшееся после деда. За этим занятием я и наткнулся в конце концов на железную коробочку, которую некогда сунули в угол под крышей на одной из многочисленных мансард дома. Коробочка находилась позади истлевших останков волчьего чучела; которое в детстве нагоняло на меля столько ужаса — может быть, именно поэтому я никогда прежде и не находил этого ящичка. Я отодвинул бедного зверя в сторону, и он, казалось, поглядел на меня разнесчастными пыльными глазами, прежде чем медленно опрокинуться на бок и с приглушенным стуком рухнуть на пачку пожелтевших газет — фантазия другого моего родственника, который по непостижимой причине считал необходимым сохранить их. Чучело волка как будто охраняло таинственную шкатулку с начала времен, и у меня возникло такое чувство, будто я вторгаюсь в священные области, подобно алчному археологу викторианской эпохи, раскапывающему гробницу фараона.

      Ящичек оказался примерно восьми дюймов в ширину и двадцати в длину и был сделан из толстой стали. Снаружи его немного тронула ржавчина, но замок и не подумал поддаться, когда я его потряс. Я перевернул весь дом вверх дном в поисках ключей, которые подошли бы к этому замку, и нашел почти двадцать, но ни один не хотел открывать. Между тем мое любопытство возросло настолько, что я притащил шкатулку в мастерскую, где и попытался вскрыть ее. Но все, чего я добился, были две сломанные отвертки и погнутая пила. В конце концов мне пришлось звонить в Лидс слесарю и просить его помочь мне открыть эту штуку. Между тем я успел прийти к пессимистическому предположению, что в таинственной шкатулке содержится несколько совершенно бесполезных ценных бумаг или же вообще ничего. При этом я слишком хорошо знал, что не найду себе покоя, прежде чем она не будет открыта. Наконец слесарь явился. Ему потребовалось совсем немного времени, чтобы вскрыть ящичек.

      Я отлично помню его саркастический взгляд, когда содержимое тайника явилось на дневной свет — впервые за минувшие шестьдесят лет. Слесарь, очевидно, думал, что я напрасно потратил свои деньги, поскольку внутри находилось отнюдь не утерянное фамильное сокровище, но всего лишь стопка плотно исписанных листков, тронутых тлением. Почерк принадлежал не моему деду, и я ощутил смутное разочарование, поскольку, очевидно, надеялся обнаружить сведения, проливающие свет на приключения Бастэйбла и моего деда после того, как последний отправился в Китай на поиски Долины Утренней Зари, где предполагал найти своего таинственного путешественника по времени.

      Уходя, слесарь бросил на меня сочувственный взгляд и сказал, что фирма пришлет мне счет; на это я вздохнул, приготовил себе кофе и принялся перелистывать странички.

      И только тут я понял, что обнаружил нечто куда более существенное (и, как потом выяснилось, куда более удивительное!), чем предполагал — поскольку эти листочки содержали заметки самого Бастэйбла! В рукописи содержался отчет о его приключениях после того, как он расстался с моим дедом, — сошедший с его собственного пера! Здесь имелась также краткая записка:

      Муркок, надеюсь, что Вы получите это послание. Делайте с ним, что хотите. Я хочу еще раз попытать счастья. Если и эта попытка окончится крахом, то сомневаюсь, что у меня достанет сил продолжать мою жизнь (если это вообще моя жизнь).

      Сердечно Ваш

      Бастэйбл.

      К рукописи прилагалось несколько листков, исписанных размашистым почерком моего деда; я включаю их в общий текст, поскольку они являются его первым фрагментом.

      Вступительная часть говорит сама за себя. Мне оставалось добавить лишь немногое. Читайте и делайте собственные выводы относительно правдивости нижеизложенного.

      Майкл Муркок

      Лэдбрук Гроув.

      Сентябрь 1973 г.

      В ПОИСКАХ ОСВАЛЬДА БАСТЭЙБЛА

      Если бы мне когда-нибудь довелось писать отчет о путешествии, то уверен: какими бы удивительными ни были описываемые события, у меня никогда не возникло бы столько трудностей при опубликовании, какие постигли меня при попытках отдать в печать удивительный рассказ Освальда Бастэйбла о его путешествии в 1973 год. Необычное, как правило, не выводит людей из себя, если только оно преподнесено в надлежащем контексте. Книга, описывающая открытие в Тибете расы четырехногих трехглазых людей, обладающих чрезвычайно развитым интеллектом и сверхъестественной силой, получила бы одобрительный прием у большей части читающей публики. Если бы я преподнес историю Бастэйбла как роман, то уверен, критики хвалили бы мою достойную внимания фантазию, а широкая публика проглотила бы его в убеждении, что за свои добрые денежки получила увлекательное чтиво — чтобы тотчас позабыть о нем.

      Возможно, именно так мне и следовало бы поступить, но я, быть может неразумно, был убежден в том, что мой долг — опубликовать рассказ Бастэйбла в том виде, в каком он был мне преподнесен.

      Если бы я хотел заработать на своей писанине деньги, то мне пришлось бы нашпиговать книгу сенсационными анекдотами о своем путешествии в Китай — Китай, раздробленный как внешними, так и внутренними распрями; Китай, где истинную законность можно найти только в областях, управляемых чужеземными державами; где революционеры самого разного толка и пророки самых причудливых политических и религиозных направлений постоянно оспаривают друг у друга право идеологического господства над той или иной областью обширной и древней страны. Однако цель моя вовсе не в том, чтобы вытрясти из истории Бастэйбла как можно больше денег. Я полагаю, что мой долг — сдержать слово и сделать все от меня зависящее, чтобы сделать доверенную мне историю достоянием широкой общественности.

      И вот, когда я с известным облегчением возвратился в Англию, я куда более оптимистично гляжу на шансы Китая собственными силами преодолеть хаос и чужеземную эксплуатацию. Революция имела успех, последние маньчжуры <Маньчжуры захватили Китай в середине XVII в., воспользовавшись внутренними распрями между китайскими феодалами. Китайцы потом долго поклонялись духу своего последнего императора, а кривой ясень, на котором тот повесился, заковали в железную цепь. Этот немой свидетель гибели династии Мин долго сохранялся на склоне горы Цзиншань. Вторжение маньчжуров вызвало коренное изменение во внутренних противоречиях Китая: основным стало национальное противоречие между маньчжурами и китайцами. Маньчжурская династия Цин господствовала в Китае с 1644 по 1912 г.> свергнуты, создана республика под руководством Сунь Ятсена <Сунь Ятсен (другие имена — Сунь Чжуншань, Сунь Вэнь; 1866 — 1926) — китайский революционер-демократ. Создал в 1894 г, революционную организацию Синчжунхой, в 1905 г. — более массовую Тунмэнхой. Вождь Синьхайской революции 1911 — 1913 гг., первый президент Китайской республики (1 января — 1 апреля 1912 г.) В 1895 г. Сунь Ятсен в японском порту Кобэ в знак неповиновения маньчжурским правителям остриг косу и переоделся в европейское платье.>, который производит впечатление разумного и умеренного вождя; человека, который явно многое усвоил из политической истории Европы, однако не довольствовался тем, что просто имитировал обычаи Запада. Возможно, теперь для Китая возникла надежда.

      Однако в мои задачи не входит рассуждать о политическом будущем Китая. Я должен описать свое путешествие в Долину Утренней Зари, которое предпринял, имея в своем распоряжении лишь достаточно мутное описание Бастэйбла. Я выяснил, что она находится где-то в провинции Шаньдун к северу от Вэйчана. Мой план заключался в том, чтобы как можно более коротким путем добраться до Шаньдуна, а затем углубиться внутрь страны. Я сверился со всеми атласами и географическими описаниями, переговорил с миссионерами, работавшими в той части Китая, и в конце концов получил довольно точное представление о том, где я могу отыскать долину — если она вообще существует.

      И все же меня преследовал известный страх перед такой экспедицией, которая будет, вероятно, довольно долгой и напряженной. Хотя я совершенно поверил Бастэйблу, у меня не имелось ни малейшего доказательства, могущего подвести практическую базу под мою теорию о том, что он действительно возвратился в Долину Утренней Зари, где в 1973 году генерал Шоу, Повелитель Воздуха, создал утопический город под названием Цзин Цзян Та-Цзя (в приблизительном переводе: Город Восходящего Солнца). Даже если Бастэйбл действительно отправился туда (и ничего там не нашел), он вполне мог уже исчезнуть в просторах азиатского континента и с тем же успехом погибнуть в одной из локальных войн или во время беспорядков, постоянно сотрясающих эту нищую, разобщенную страну.

      Поэтому я продолжал вести обыденную жизнь, а удивительную историю Бастэйбла отодвинул в самый дальний угол, хотя, в полном согласии, с данным обещанием, продолжал отсылать оригинальную рукопись следующему издателю, как только она возвращалась с отказом от предыдущего. Кроме того, я написал два письма в «Тайме», в надежде, что мое сообщение о встрече с Бастэйбдом заинтересует эту или какую-нибудь другую газету, но письма не были опубликованы, а в ежемесячных журналах, таких, как «Странд», я также не встретил понимания, хотя эти издания полны дичайших и не правдоподобнейших предсказаний насчет того, что принесет нам будущее. Я готов был отважиться и написать Уэллсу, чьи книги «Ожидание» и «Открытие Будущего» несколько лет назад произвели столько шума, однако мистер Уэллс, бывший в моих глазах чистокровным социалистом, вероятно, счел бы историю Бастэйбла слишком несогласованной с его воззрениями и так же бодро проигнорировал бы меня, как и все остальные.

      В это время до меня постепенно стало доходить, что я приобретаю репутацию забавного чудака. Согласно моим взглядам на жизнь, переносить подобную славу я мог лишь с очень большим трудом, так что в конце концов я был вынужден прийти к какому-то решению. Уже несколько месяцев я подмечал в моем лондонском клубе довольно своеобразную атмосферу. Люди, знакомые мне не первый год, казалось, избегали проводить со мной время, другие бросали на меня порой откровенно неприязненные взгляды. Но все это меня не слишком задевало, покуда один мои старый друг не открыл мне истинную причину. Он, кстати, тоже был издатель, однако специализировался исключительно на поэзии и романах, почему я никогда и не имел случая обратиться к нему с предложением напечатать рукопись Бастэйбла. Он, разумеется, знал об этом и поначалу назвал мне одного или двух издателей, которые, по его мнению, могут выказать определенный интерес. И вот он как-то раз подошел ко мне в библиотеке клуба, куда я направился после обеда, чтобы почитать с полчасика. Несколько раз отрывисто кашлянув, он привлек мое внимание.

      — Надеюсь, вы не поймете мое вмешательство превратно, Муркок.

      — Ни в коей мере, — я указал на кресло рядом с собой. — Я в действительности тоже хотел перемолвиться с вами парой слов, старый друг. У меня все еще трудности с опубликованием рукописи, о которой я рассказывал…

      Он оставил без внимания мое приглашение сесть рядом и остался стоять.

      — Как раз об этом я и хотел с вами потолковать. Намерение побеседовать с вами на эту тему возникло у меня уже месяца два назад, однако, по правде говоря, у меня нет ни малейшего представления о том, как мне сделать так, чтобы вы меня поняли. Звучит, должно быть, бессвязно… Я был бы вам более чем благодарен, если все сказанное вы поймете именно в том смысле, в каком мне хотелось бы.

      Он казался чрезвычайно смущенным и вертелся, точно школьник на уроке. Мне даже показалось, что я замечаю легкий румянец на его щеках.

      Я рассмеялся:

      — Вы меня до ужаса заинтересовали, друг мой. О чем же, в конце концов, речь?

      — Вам не следовало бы сердиться на меня.., нет, у вас есть все причины на меня сердиться. Не то чтобы я думал…

      — Да говорите же, ради бога! — я отложил мою книгу в сторону и улыбнулся ему. — Мы же с вами старинные приятели.

      — Ну вот что, Муркок, я хотел поговорить насчет рукописи Бастэйбла. Целая куча людей — разумеется, прежде всего из издательской среды, в том числе довольно большое количество членов клуба — ну вот, они думают, что тот парень, что понарассказывал вам все это, попросту водил вас за нос.

      — Водил за нос? — я поднял брови. Он жалобно уставился в пол:

      — Если не хуже.

      — Думаю, вам лучше сказать мне прямо, что там говорилось, — я нахмурился. — Я уверен, что намерения у вас добрые, и заверяю: все, что вы скажете, не пойму превратно. Я знаю вас слишком хорошо, чтобы думать, будто вы хотите меня оскорбить.

      Он явно почувствовал облегчение, подошел ближе и уселся в кресло возле меня.

      — Итак, — приступил он, — большинство из них думают, что вы стали жертвой изрядного проходимца. Однако некоторые из них полагают, что вы немного… стали слегка эксцентричным. Вроде тех господ, что постоянно предсказывают конец света, анализируют расположение звезд и так далее. Вы, вероятно, понимаете, что я имею в виду.

      Увидев, что вместо ответа я улыбаюсь, он помрачнел еще больше.

      — Я точно знаю, что вы имеете в виду. Я сам уже принимал это в расчет. Всякому, кто никогда не знал Бастэйбла, его история должна представляться довольно бессвязной. Ну, раз уж вы упомянули о ней, — я вовсе не удивлен, что половина Лондона считает меня сумасшедшим. А почему бы людям так не думать? Я бы решил в точности то же самое, вздумайте вы прийти ко мне с историей, вроде той, что рассказал Бастэйбл. Вы проявляете по отношению ко мне исключительное терпение!

      Он слабо улыбнулся моей шутке. Я продолжал:

      — Стало быть, вы полагаете меня кандидатом в дом скорби. Ну что ж, у меня, естественно, не имеется ни малейшего доказательства, чтобы убедить вас в обратном. Если бы я только отыскал самого Бастэйбла! Тогда люди могли бы сами составить мнение касательно его истории.

      — У вас это превратилось в нечто вроде навязчивой идеи, — доброжелательно заметил мой друг. — Быть может, было бы лучше отправить всю эту историю куда-нибудь на чердак?

      — Вы правы. Навязчивая идея. Я все еще уверен, что Бастэйбл говорил правду.

      — Но как же…

      — Вы полагаете, мне следует отказаться от попыток опубликовать его рассказ.

      Искорки беспокойства мелькнули в его глазах.

      — Нет ни одного издателя в Лондоне, старина, который теперь взялся бы публиковать вашу рукопись.

      Им приходится думать о репутации. Всякий, кто за нее возьмется, тут же превратится в мишень для шуток. Поэтому у вас такие большие трудности. Откажитесь — ради вас самих, ради Бастэйбла, ради всех остальных.

      — Может быть, вы правы, — вздохнул я. — Но если бы я мог найти какое-нибудь доказательство, тогда бы вы, возможно, не стали бы смеяться больше надо мной.

      — Но как вам найти такое доказательство, которое бы убедило всех?

      — Я мог бы отыскать Бастэйбла в Китае и рассказать ему о затруднениях, которые возникли у меня из-за него. Если бы он только согласился отправиться со мной в Лондон, чтобы самому говорить с людьми! Я мог бы передать ему это дело, и пусть он сам беспокоится о рукописи. Что бы вы сказали на сей счет?

      Он пожал плечами и сделал странное движение рукой.

      — Это было бы куда лучше, чем вообще ничего.

      — Но, по вашему мнению, предпочтительнее вообще обо всем позабыть. Вы думаете, нужно спалить бумаги и тем самым оставить всю эту затею раз и навсегда.

      — Да, именно так я и считаю. Для вашей же пользы, для пользы Бастэйбла, ради всей вашей семьи. Вы тратите слишком много времени, не говоря уж о деньгах!

      — Я знаю, вы искренне тревожитесь о моем благе, — сказал я ему, — но я дал Бастэйблу обещание (пусть даже капитан его никогда не слышал) и намерен сдержать слово, насколько это в моих силах. Несмотря на все, я очень рад, что вы поговорили со мной. Для такого поступка требовалось известное мужество, и я в состоянии оценить ваши добрые намерения. В любом случае мне необходимо подумать.

      — Да, — горячо отозвался он, — подумайте еще раз, подумайте хорошенько. Нет никакого смысла продолжать сражение, раз оно проиграно, не так ли? Вы приняли все слишком близко к сердцу, Муркок. Я даже опасался, что вы вышвырнете меня вон. И были бы вовсе не так уж не правы. И снова я рассмеялся:

      — Но я же не настолько рехнулся, как видите. Я вовсе не утратил своего здорового человеческого рассудка. Однако, без сомнения, всякий, у кого имеется этот здоровый человеческий рассудок, сочтет меня безумным, как только выслушает. Обладаю ли я в достаточной степени здоровым человеческим рассудком для того, чтобы преодолеть свою навязчивую идею, — это уже другой вопрос.

      Он встал:

      — Давайте не будем больше об этом говорить. Могу ли я пригласить вас на глоточек спиртного?

      В тот момент было очень важно принять его приглашение, чтобы он не подумал, что я все же оскорблен.

      — Я с удовольствием выпью с вами, — ответил я. — Надеюсь, другие члены клуба не перепугаются, что я наброшусь на них с мясницким ножом, одержимый амоком!

      Когда мы покинули библиотеку, он положил ладонь мне на плечо; в его голосе звучало облегчение.

      — Я почти верю. Хотя одну или две недели назад заходила речь даже о том, чтобы сифон держать от вас на цепочке.

      ***

      После этого я еще раз возвращался в клуб, и было совершенно очевидно, что атмосфера значительно улучшилась. Именно там и тогда я решил отказаться от прямых попыток опубликовать историю Бастэйбла и принялся разрабатывать конкретный план своего путешествия в Китай.

      ***

      Солнечным осенним днем я стоял в бюро «Пиренейско-Азиатской пароходной компании» и заказывал место на ближайший рейс «Матушки Ганга». Этот пароход, как я имел случай заметить, не был гордостью компании, однако именно он первым отправлялся на Вэйхай — город, расположенный на побережье той части Шаньдуна, которая с 1898 года находилась под британским правлением. Единственно разумным шагом я счел начать мое путешествие в относительно дружественной области, где я мог бы получить подробный совет и, прежде чем углубляться в дебри страны, обзавестись помощниками.

      На «Матушке Ганга» у меня было много времени для размышлений. Она была очень старым кораблем и за свою долгую жизнь пришла к выводу, что пет на свете ничего настолько неотложного, чтобы спешить и суетиться. Она делала остановки в каждой встречной-поперечной гавани — выгрузить часть фрахта, взять на борт что-нибудь новенькое, поскольку не являлась пассажирским кораблем в полном смысле слова. Это был сухогруз, который иногда брал на борт пассажиров. В высшей степени объяснимо, почему она стремилась избавиться от части своего груза (с моей точки зрения, абсолютно бесполезного), однако с большим трудом я брал в толк, почему в этих маленьких безрадостных портах местные торговцы были готовы обменивать на это барахло вполне ценные вещи.

      Я подготовился к тому, что путешествие предстоит долгое, и большую часть времени занимался тем, что работал над своим планом и проглядывал стенографическую запись — не обнаружу ли там чего-нибудь такого, что могло бы дать ключ к загадке теперешнего местонахождения Бастэйбла. Нашел я весьма мало. С корабля я сошел на берег в отличной форме (благодаря привычке делать гимнастику каждый день); я отдохнул и с готовностью ждал предстоящих мне невзгод.

      К лишениям я себя подготовил; однако чего я совершенно не ожидал, так это встретить в сравнительно малозначительной части Китая такую красоту и разнообразие. Прелесть этой земли успела очаровать меня, едва я вышел на палубу, чтобы проследить за тем, как выгружают мой чемодан. От увиденного захватывало дух.

      Бледно-голубое небо висело над городом, где преобладали красные, золотые и белые цвета, — причудливое чередование старинных китайских пагод и современных европейских построек. Но даже новомодные здания в сказочном освещении приобретали какое-то удивительное очарование, поскольку были сооружены из местных пород камня, в котором поблескивали частицы кварца. Над гаванью, где многие торговые общества имели дочерние предприятия и склады, господствовали европейские строения; мачты с флагами двадцати различных западных государств поднимались по холму вверх, к раскинувшемуся там городу; наименования торговых фирм, написанные на их родных языках, часто повторялись тут же китайскими иероглифами; все это светилось черным, серебряным, багряным.

      Китайские служащие в просторных развевающихся одеждах с трудом проталкивались среди потных, почти голых кули, среди британских и китайских полицейских, солдат и европейцев в белых костюмах, моряков из дюжины различных стран. Все они смешивались в толпе вполне непринужденно и без видимых признаков взаимной неприязни, в одно — как мне, новичку в этих краях, показалось — огромное фантастическое поле игроков в регби.

      Как только я покинул корабль, меня тотчас же взял на буксир китайский мальчонка с косичкой; он проводил меня сквозь толпу, привел для меня рикшу и так усердно принялся усаживать меня и устраивать мой багаж, что плетеное ивовое сиденье закряхтело. Я вложил в его протянутую руку чаевые — довольно умеренные, как мне показалось, однако мальчик выглядел чрезвычайно обрадованным, поскольку широко улыбнулся и несколько раз поклонился, приговаривая «благослови бог, благослови бог», после чего по-китайски растолковал рикше, что я желаю быть доставленным в отель, рекомендованный компанией морских перевозок как лучший в Вэйхае.

      Рикша дернулся и двинулся вперед. Лишь несколько минут спустя я с удивлением обнаружил, что мою повозку тащит хрупкая девушка никак не старше шестнадцати лет. Провозя меня по оживленным узким улочкам города, она развивала значительную скорость. Таким образом, я добрался до отеля за двадцать минут, где девушка меня и высадила.

      И снова деньги были приняты с восторгом, граничащим с эйфорией, и тогда мне пришло на ум, что я, вероятно, чересчур великодушен и что в Шаньдуне хватит совсем незначительной суммы, чтобы довольно долга вести жизнь среднего китайца.

      Отель был лучше, чем я мог надеяться, сервис — превосходным, а обстановка — довольно современной. Приятные комфортабельные комнаты выходили в экзотический китайский садик, полный изящных маленьких статуй, роскошных пестрых цветов и листвы двадцати различных оттенков зеленого. Все это чрезвычайно напоминало картину кисти не лишенного фантазии художника-символиста. Цветы источали душистый аромат, особенно сильный утром и вечером. Электрическая вентиляция (приводимая в движение током недавно построенной станции, принадлежащей также отелю) охлаждала помещения, жалюзи на окнах позволяли избегать близкого знакомства с особо крупными насекомыми. Мне было жаль, что я проведу в отеле лишь короткое время.

      ***

      На следующее же утро после прибытия я нанес визит британскому консулу, молодому Шнезелю, отпрыску одной из лучших британских семей. Несколько расслабленный и франтоватый, он производил такое впечатление, будто Китай и все китайское надоело ему до смерти; однако его советы показались мне разумными. К тому же он познакомил меня с одним из местных коммерсантов, который постоянно предпринимает торговые поездки в глубь провинции и готов за заранее оговоренную сумму сопровождать меня до самой Долины Утренней Зари.

      Этот высокий, немного сутулый китаец средних лет держался с величайшим достоинством и умел даже в простом хлопчатобумажном костюме самого обычного покроя производить такое впечатление (во всяком случае, у меня), что далеко не всегда был обыкновенным торговцем. Я непроизвольно подумал о европейских аристократах, в стародавние времена промышлявших торговлей и авантюрами. Действительно, вскоре выяснилось, что мистер Лу Кайфон чрезвычайно хорошо владеет французским и английским, сносно — немецким, может объясниться на испанском и голландском. Я также узнал, что он порядочно знает японский. Кроме того, он довольно много читал на всех этих языках и куда лучше был подкован по части литературы, чем я (за исключением английской). Он рассказывал, что был воспитан одним европейским миссионером, который передал ему немало из своих знаний; однако я нашел это объяснение недостаточным. Тем не менее, вынужденный к вежливости, я не стал доводить до его сведения мое мнение. Я считал его либо утратившим свою честь аристократом (возможно, из Пекина) или младшим сыном какой-нибудь знатной, но обедневшей семьи. Придворные интриги маньчжуров и их приверженцев были теперь слишком хорошо известны, и вполне могло статься, что какое-то время он играл в Пекине значительную политическую роль, но потерпел поражение и скрылся. Что ж, если он желал сохранять в тайне свое прошлое или местонахождение, меня это совершенно не касалось. Я испытывал только облегчение от того, что мне предстоит путешествовать в обществе образованного человека, говорящего по-английски почти так же бегло, как я сам (я уже начал было мучиться вопросом, как в дебрях Китая буду объясняться с проводником, ибо мои познания в кантонском диалекте, мягко говоря, никогда не были обширными).

      Мистер Лу сообщил мне, что его маленький караван покинет Вэйхай только через несколько дней. Я с удовольствием провел остаток недели в городе и потратил время (как мне казалось) не без пользы. Я настойчиво наводил справки о всяком, кто носил имя Бастэйбла или отвечал описанию его наружности, пытаясь выяснить, не было ли в городе такого человека. Никаких полезных сведений я не получил, однако удовлетворил свою добросовестность, по крайней мере, в одном: я не выступаю на поиски человека, мирно сидящего в соседнем номере того же отеля!

      В конце недели я отправился на рикше к большому торговому дому мистера Лу, расположенному почти в самом центре старого города. Я взял с собой все необходимое для долгого путешествия. Остальные ждали меня в чистых конюшнях, которые немного напомнили мне двор средневековой английской таверны. Верховые лошади и грузовые животные были уже оседланы, их копыта нетерпеливо стучали по полу. Китайцы в плотных дорожных одеждах из тяжелого хлопка, шерсти и кожи громко переговаривались за работой. Мне бросилось в глаза, что все, кроме мистера Лу Кан-фона имели при себе современное ружье, перекинутое за спину, и по меньшей мере один патронташ на груди.

      Лу увидел меня и спустился во двор, чтобы распорядиться о том, как распределить мой багаж по вьючным лошадям; он извинился за суматоху и за лошадь, на которой мне предстояло ехать (животное было в полном порядке). Я указал на оружие.

      — Вижу, вы готовы к любым неожиданностям, мистер» Лу.

      Он слегка пожал плечами:

      — Нынче постоянно приходится быть наготове, мистер Муркок. Во всяком случае, благодаря этим ружьям у нас будет шанс остаться невредимыми!

      Всадники, которые должны сопровождать нас, вызывали у меня тревогу. За пределами города я запросто принял бы их за бандитов. Я подумал, что вполне мог бы потерять голову, встреть мы па дороге разбойников, на вид хотя бы вполовину таких удалых, каковы были наши спутники!

      Наконец мы выступили. Мистер Лу ехал во главе каравана. По тесным, кишащим людьми улицам мы продвигались очень медленно, поскольку никаких правил дорожного движения не существовало, и всякий норовил обогнать другого, как только видел лазейку. Я полагал, что мы направимся к воротам старого города, но вместо этого мы вышли в его современную часть и оказались на вокзале. Если не считать иероглифических надписей, то можно было бы подумать, что здание вокзала камень за камнем переправили прямехонько из Лондона. На железнодорожных путях уже ждал поезд. Мое удивление доставляло мистеру Лу немалое удовольствие. Тихонько засмеявшись про себя, он сказал:

      — Первый этап пути нам предстоит проделать на поезде. На тот случай, если поезд встретит какое-либо препятствие, мы взяли с собой лошадей. Вы, вероятно, назовете это перестраховкой?

      Я улыбнулся ему в ответ:

      — Вероятно.

      Прямо на лошадях всадники взбирались в грузовые вагоны. От мистера Лу я узнал, что наши сопровождающие поедут в теплушках вместе со своими животными, в то время как для нас уже приготовлено купе в отделении первого класса. Мистер Лу, кажется, имел значительное влияние в железнодорожной компании, и я предположил, что он достаточно часто ездил по этому участку дороги.

      Мы заняли место в вагоне, точь-в-точь похожем на большинство своих железнодорожных собратьев в Великобритании. Нам тотчас принесли чай и легкие закуски.

      Только тогда мистер Лу сообщил мне, куда направляется поезд. Он откровенно наслаждался моим неведением.

      — Если нам немного повезет, мы доедем до Нанкина <Нанкин (Наньцзип) основан в 472 г, до н.э. В 1368 — 1421 — столица Китая. После образования Китайской республики неоднократно был местом пребывания правительства (1927-1937, 1946-1949). Порт в низовьях реки Янцзы; административный центр провинции Цзянсу.>. Обычно такое путешествие занимает не больше трех дней, но нужно иметь в виду, что возможны задержки.

      — А чем могут быть вызваны эти задержки? — я отхлебнул отличного чая.

      — О, немало причин, — он пожал плечами. — Бандиты взрывают железнодорожные пути. Крестьяне воруют рельсы и шпалы для своих хозяйственных нужд. Ну, и общая некомпетентность представителей железной дороги. Вероятно, именно последнее вызывает наибольшие трудности!

      Эта некомпетентность не замедлила сказаться. Наш поезд должен был отправиться около полудня, однако уже перевалило за четыре часа пополудни, когда мы наконец покинули вокзал.

      Но все мое нетерпение мгновенно улетучилось, как только мы выехали за город и моим глазам предстал совершенно новый ландшафт. В мягком свете китайского солнца поблескивали влагой обширные рисовые поля, то и дело рассекаемые низкими холмами, где притулилась деревушка. Именно здесь глазам представало истинное и неизменное богатство Китая: его рис. Колеблется ценность серебра; может погибнуть индустрия, охваченная общим кризисом мировой промышленности; расцветают и отцветают города и государства; приходят и уходят захватчики — но китайский рис и трудолюбивые крестьяне воистину бессмертны. Во всяком случае, тогда мне так казалось. Никогда прежде мне не доводилось видеть сельское хозяйство, развитое до таких масштабов. Во все направления на множество миль простирались поля, преимущественно зеленые и желтые; их разнообразили только низкие земляные валы и широкие серебристые ленты оросительных каналов. Надо всем этим тихо светилось необъятное туманное небо, на котором постоянно висело несколько бледных облачков.

      Поезд трясся дальше, и хотя пейзаж за окном почти не менялся, он ни в коей мере не мог мне наскучить. Все время было на что посмотреть. Вот маленькая группа скудно одетых крестьян в широкополых соломенных шляпах, с косами; они приветливо машут поезду (я всегда махал им в ответ). Вот сампан <Сампан (кит, саньбань) — деревянное плоскодонное одномачтовое судно, передвигающееся с помощью весел и паруса.>, медленно двигающийся по каналу. А вот и старый мост — мне он представляется великолепным произведением искусства, и тем не менее это самый обыкновенный мост на дороге, соединяющей два крошечных поселка.

      То и дело я видел пагоды, маленькие городки, крепостные стены (порой в развалинах), с богато украшенными воротами, у которых по несколько крыш, расположенных ярусами одна над другой, — они считаются типичными для китайской архитектуры. Мы проезжали мимо домиков, украшенных зеленым и красным кирпичом, керамическими фигурками, бронзой и зеркальным стеклом, и некоторые из них как будто горели удивительным серебряным огнем.

      Когда поезд, неожиданно дернувшись, останавливался (а это происходило с ним довольно-таки часто), у меня появлялась возможность разглядывать все это куда более внимательно и подробно, не упуская ни одной детали. На третий день, когда мы проделали чуть больше половины пути до Нанкина, я заметил важные перемены в поведении жителей поселков и деревень, мимо которых мы проезжали. Крестьяне теперь редко махали поезду; скорее они предпочитали поглядывать на нас пренебрежительно, если вообще не с откровенным недоверием.

      Вскоре стало очевидно, что немалое число людей тут вовсе не дома. На улицах, мимо которых проходил наш поезд, я видел несколько кавалерийских отрядов, и как-то раз мне показалось, что я различаю пехоту, марширующую по рисовым полям. Кроме того, создавалось впечатление, будто здесь по большей части введено военное положение. Все чаще я видел, как люди в военной форме останавливают, допрашивают и обыскивают крестьян. У меня не оставалось ни малейших сомнений в том, что за право обладать этим регионом Китая идет настоящая война, поскольку я различил по меньшей мере три вида военных мундиров, относящихся к трем различным партиям, и в том числе — центрального правительства. До меня уже доходили слухи о мелких вождях, появившихся в последние годы и имеющих обыкновение присваивать себе всевозможные титулы, почести и привилегии. Каждый из них утверждал, что именно он представляет законность и порядок; каждый ни в какую не соглашался считаться обычным маленьким и жадным бандитом. Теперь же обстоятельства позволили мне своими глазами увидеть, что сообщения такого рода были чистой правдой.

      Долгое путешествие в Нанкин, однако, протекало без происшествий; тем не менее мы покинули наш поезд с известным облегчением.

      Нанкин — большой, на диво прекрасный город (хотя и его затронула общая разруха) и заслуживает более подробного описания, чем то, которое я собираюсь ему уделить. Это столица провинции Цзянсу, один из самых больших городов Китая (в некоторые исторические эпохи он даже становился столицей всей страны). Он лежит у подножия горной цепи, склоны которой густо заросли лесом. Дома террасами спускаются вниз, в долину. Нанкин стоит на берегах могучей реки Янцзыцзян <Янцзыцзян (Янцзы), Голубая река — 5800 км, самая длинная в Евразии; основной водный путь Китая.>. Это один из самых древних и в то же время один из наиболее современных городов Китая. Расположение делает его идеальным торговым центром; он окружен плодороднейшими землями; в городе имеется целый ряд процветающих промышленных предприятий. Здешние финансовые воротилы знамениты своим богатством и властью. Кухня Нанкина имеет в стране наилучшую репутацию.

      В противоположность укреплениям большинства других китайских городов, защитные валы Нанкина построены довольно беспорядочно и тянутся от реки к берегам озера Шуанву <Шуанву — озеро в Нанкине, радиусом в 16 км. Главным украшением озера считаются пять островов, соединенных друг с другом мостами и дамбами.>. Корабельные доки и торговые площади расположены в западной части города, между валами и рекой. В Нанкине тоже можно увидеть своеобразное смешение древней традиционной китайской архитектуры — впечатляющие, сложные строения, украшенные искусной керамикой, и современных построек — одни довольно скучные, однообразные, другие, напротив, поистине являют собой чудеса строительной техники в стиле поздневикторианской готики, которая в Европе уже благополучно сходила на нет, уступая место изящному стилю модерн.

      На реке царит оживленное движение: сампаны, джонки, пароходы, предназначенные для разнообразнейших целей — прогулочные, торговые, военные и так далее. В городе имеется конка; разбито бесчисленное количество садов, одни большие и пышные, другие — маленькие и скромные. Работает множество музеев, библиотек, школ и выставочных галерей; открыты консульства всех европейских держав; здесь повсюду встретишь комфортабельные отели, храмы, дворцы и широкие, обсаженные деревьями проспекты.

      Я очень сожалел о том, что наше пребывание здесь не будет долгим, и пока мистер Лу устраивал свои дела, использовал каждую свободную минуту, чтобы осмотреть в этом городе как можно больше интересного. Кроме того, я коротко переговорил с британским консулом, рассказал ему о моих первых шагах в Китае, справился о Бастэйбле; а также заказал немного денег, попросив по телефону выслать их мне сюда.

      Второй этап путешествия мы проделали па пароходе. Лошади пока что нам не требовались. Я уже начинал завидовать животным — они выглядели настолько довольными, что для меня это было удивительно. В трюме большого колесного парохода для них были подготовлены стойла, и они довольно охотно направились в свое тесное пристанище. Лу и я разместились в отдельных каютах, предназначенных для купцов, куда нам тотчас же принесли обед.

      Пароход отчалил точно по расписанию, и вскоре могучая Янцзыцзян несла нас на своей груди в У чан, нашей следующей цели и месту отдыха. Я был немного огорчен тем обстоятельством, что нам приходится делать такой большой крюк.

      Такой путь, заверил меня мистер Лу, — самый верный, ибо предлагает нам наибольшую вероятность достигнуть цели, поскольку эта часть Китая политически чрезвычайно нестабильна. Кроме того, он узнал, что, по слухам, генерал Чжан Шунь близко подошел к городу, и в окрестностях возможны тяжелые бои. Я уже успел приметить большое количество солдат и укрепленных позиций па центральных улицах города и охотно поверил Лу в том, что мы едва не оказались в эпицентре военных событий.

      В любое другое время я бы предпочел остаться и стать свидетелем столкновения, но сейчас для меня было куда важнее напасть на след Бастэйбла. К тому же я не мог рисковать потерей такого знающего проводника и спутника, как Лу Кан-фон.

      О генерале Чжан Шуне я уже слышал кое-что и считал его висельником чистейшей воды. Во всех областях провинции его бандиты оставляли после себя страшные опустошения; они грабили все, что ни попадалось под руку, сжигали дотла деревни, насиловали женщин.

      Но вот уже Нанкин с его проблемами далеко… Временами начинало казаться, будто наш пароход — единственное транспортное средство на много миль кругом. По мере того как река становилась шире, нам встречалось все меньше и меньше кораблей. Колеса нашей старой развалюхи медленно, но верно толкали пароход с размеренностью и даже некоторой бодростью. Дым из трубы низко стелился над водой, порой глубокой и голубой, но чаще — мелкой и желтой. По обоим берегам простирались теперь холмы, и по многообразию оттенков зелени они оставляли далеко позади даже милые английские пейзажи. На самом деле я вспоминал об Англии тем больше, чем дольше смотрел на Китай. Единственное различие заключалось в масштабе. Если в Англии подобный пейзаж занял бы одну-две мили, в Китае он растянулся на добрых тридцать! Как и у меня на родине, в Китае возникало такое впечатление, будто земля возделывается здесь с начала времен, и ухаживают за ней осмотрительно, с уважением к естественному ее состоянию.

      На третий день нашего путешествия вверх по реке случилось первое неприятное происшествие. Стоя на палубе, я любовался западным берегом, который был к нам ближе, и наслаждался моей первой трубкой за этот день, когда внезапно услышал громкий щелчок и в том направлении, откуда донесся звук, увидел белое облачко дыма. Всмотревшись повнимательнее, я разглядел семерых всадников с ружьями. Последовало еще несколько выстрелов, и я услышал, как что-то свистнуло в такелаже над моей головой. Я понял, что нас обстреливают, и торопливо побежал по палубе к рубке, чтобы предупредить капитана-голландца.

      Старый шкипер Корпелиус улыбнулся мне, когда я рассказал ему о случившемся.

      — Вам лучше оставаться внизу, мингер, — сказал он и запыхтел своей трубкой. Пот бежал по его широкому красному лицу — в душной рубке не было ни ветерка.

      — Не выйти ли нам на середину реки? — осведомился я. — Ведь иначе мы подвергаем себя определенному риску.

      — О да, мы подвергаем себя риску, нет сомнений, но на середине реки опасность куда страшнее. Течение — оно здесь очень сильное, сэр. Будем надеяться, что ничего серьезного не случится. В последнее время они все время в нас палят. Пароход для них все равно что военный транспорт.

      — Кто эти люди? Не могли бы мы подать на них жалобу властям?

      — Очень может так статься, что они-то как раз начальство и есть, мингер. — Корнелиус рассмеялся и хлопнул меня по плечу. — Не беспокойтесь, ладно?

      Я последовал его совету. В конце концов, ничего другого мне и не оставалось. Вскоре опасность была позади.

      В течение двух последующих дней ничего подобного с нами не повторялось. Один раз я видел, как горит целый поселок. Зловещее красное пламя разгоняло сумерки; густой черный дым тянулся над рекой, смешиваясь с дымом из нашей трубы. Охваченные паникой люди пытались пробраться к сампанам; другие кричали нам с берега и звали на помощь. Однако капитан не желал иметь с этим никакого дела и заявил, что будет самоубийством останавливаться, поскольку в подобном случае мы немедленно подвергнемся нападению. Ход его мыслей был мне понятен, но я жестоко терзался, ибо мы проходили достаточно близко, чтобы разглядеть искаженные от ужаса лица женщин и детей. Многие женщины стояли по пояс в воде, прижимали к себе детей и звали на помощь.

      ***

      На следующее утро я увидел несколько кавалерийских соединений в мундирах центрального правительства. Они скакали так, словно сам дьявол преследовал их по пятам. За ними неслись их нерегулярные союзники — или преследователи, трудно было разобрать. Вечером мне довелось наблюдать, как по огромному мосту, перекинутому в самом узком месте реки, шестерка лошадей тянет полевую артиллерию. Воинское подразделение, очевидно, побывало в тяжелом бою, потому что солдаты были измождены, грязь налипла на колеса телег и приклады ружей и, судя по некоторым признакам, они израсходовали почти все свои боеприпасы (я видел только один ящик с патронами, остальные были, вероятно, брошены пустые). В красном сиянии заходящего солнца они выглядели так, словно только что возвратились прямо из ада.

      Я был рад добраться наконец до Учана, однако следующий этап нашего путешествия вызывал у меня серьезное беспокойство, потому что теперь нам предстояло ехать на лошадях. Небольшой отрезок пути пролегал по берегу реки; затем нам надлежало свернуть и взять направление на Шансянь — покуда мы не сможем пересесть на поезд до Гуаншуй. Таково было наше первоначальное намерение. Но тут до наших ушей дошли слухи о том, что бандиты взорвали все железнодорожные пути на Гуаншуй.

      Из трех близко расположенных друг к другу городов Учан — самый красивый; Хуайнин и Ханькоу постепенно приобретают расплывчато-европейский облик и все в большей степени становятся индустриальными центрами.

      В Учане у нас так и не было настоящего отдыха. Было объявлено военное положение, и над городом висело мрачное настроение. Кроме того, зарядили дожди — тихая морось, которая каким-то таинственным способом ухитряется промочить всю одежду насквозь и выстудить тело до самых костей. Служащие, выскочившие из административных зданий порта при нашем прибытии, поспешно проглядели наши бумаги, перерыли наш багаж и тут же принялись подозревать в нас бандитов или революционеров. Лучшие отели были почти все оккупированы офицерами высших чинов, и в конце концов мы были вынуждены остановиться на не совсем чистом постоялом дворе неподалеку от порта. Но и здесь повсюду было предостаточно солдат, нарушавших ночную тишину пьяными воплями. Жаль мне города, который будут защищать подобные вояки!

      Мистер Лу исчез очень рано утром и возвратился, когда я поглощал свой безвкусный завтрак из риса и какой-то рыбы, преподнесенный мне под многочисленные извинения нашего хозяина. Ничего другого не осталось, сказал он, солдаты слопали буквально все — и ни один ни гроша не заплатил.

      Мистер Лу выглядел очень довольным: ему удалось найти места в ближайшем же поезде, покидающем У чан. Поезд был предназначен преимущественно для переброски солдат, но к нему присоединяют несколько грузовых вагонов. Если меня не пугает неудобство путешествия вместе с лошадьми и их всадниками, то мы можем отправляться немедленно.

      Я с радостью дал согласие, мы собрали багаж и присоединились к нашим спутникам, которые ночевали под открытым небом на другом конце города, став лагерем и стреножив животных. Недовольные, с покрасневшими глазами, они переругивались между собой, седлая лошадей и навьючивая багаж на животных.

      Не мешкая, направились мы к вокзалу, поскольку времени у нас действительно оставалось мало. Мистер Лу заявил, что военный транспорт, возможно, будет отправлен без опоздания — или даже раньше срока, как только там все будет готово. С военных станется.

      Когда мы вошли на вокзал, поезд еще стоял. Это был самый мощный локомотив, какой я когда-либо видел. Выкрашенный бледно-голубым и оранжевым, этот зверь не известной мне породы извергал больше огня и дыма, чем дракон Зигфрида.

      Мы втиснулись в грузовые вагоны; двери закрылись. Рывком поезд двинулся вперед, и страшно стало нам за наши жизни, когда он набрал скорость.

      Позднее нам удалось немного приоткрыть раздвижную дверь, чтобы выглянуть наружу. Мы находились на высокогорье. Поезд змеился по самой прелестной местности, какую я когда-либо видел. Древние-предревние горы, нежная зелень деревьев — точь-в-точь картина китайского художника, которая представляется такой условной, покуда не увидишь переданный на полотне оригинал. Только тогда приходит понимание, что в Китае природа сама по себе уже условна, ибо эти земли заселены людьми так долго, что здесь даже пучка травы не найти, в какой бы отдаленной местности он ни рос, чтобы тот не испытал на себе в той или иной степени влияния человека. При этом ни здесь, ни в какой-либо другой части Китая первозданная природа ничуть не теряет своей выразительной силы; напротив, она становится еще выразительнее.

      Мистер Лу наслаждался пейзажем вместе со мной; при этом на все мои восторженные восклицания он отвечал с доброжелательством старого владельца этих угодий.

      — Я и раньше думал, что Китай мне понравится, — сказал я ему. — Но я более чем потрясен — я сражен наповал — и теперь навсегда проникся верой в красоту природы!

      На это мистер Лу не ответил ничего, но вскорости вынул портсигар и предложил мне приятную турецкую сигарету, заметив попутно, что даже над нетронутой, казалось бы, природой нависла угроза того, что творит человек.

      Я тотчас подумал о Бастэйбле и бомбе, отправившей моего знакомца назад, в его собственное время. Должен признаться, что бросил на мистера Лу острый взгляд и невольно спросил себя, не знает ли он о Бастэйбле больше, чем говорит. Однако он не стал продолжать свою мысль, и я решил приписать ее философскому настроению моего спутника.

      Я кивнул и взял сигарету.

      — Это так. Но все же надеюсь, что гражданская война не очень ей повредит, — сказал я и наклонился вперед, чтобы дать мистеру Кан-фону огонька. Поезд делал широкий поворот, и теперь открылся лес, стоявший в нежнейшей зелени. — Ведь я действительно оставлю свое сердце в Китае.

      — К несчастью, — сухо заметил мистер Лу; однако настроение у него было хорошее, — к несчастью, вы не единственный европеец, которого притягивает наша страна. Но всегда ли нужно стремиться завладеть тем, что по душе, мистер Муркок?

      — Я не считаю политику моего правительства в Китае правильной, — признался я ему. — Но, согласитесь, в тех частях Китая, которыми управляют британцы, больше правопорядка, чем в других. Китайский вопрос довольно запутан…

      — Не было бы никакого китайского вопроса, мистер Муркок, — отозвался мистер Лу с легкой улыбкой, — если бы здесь не было японцев и европейцев. Кто нагнетает массовый импорт опиума в нашу страну? Кто ответственен за девальвацию национальной валюты? Эти трудности возникли не по внутриполитическим причинам.

      — Вероятно. Но…

      — Но я тоже могу ошибаться. Кто знает?

      — Не сказать, чтобы маньчжуры тоже были безупречны, — заметил я и улыбнулся.

      Он широко улыбнулся в ответ, отклонился назад к стене, взмахнул рукой, в которой держал сигарету, и оставил мой последний аргумент без ответа. Я решил считать этот изящный жест согласием с той мыслью, которую только что высказал.

      ***

      Весь день поезд мчался с постоянной скоростью. Наступила ночь. Мы уснули, кто как мог, на трясущемся полу вагона, постоянно рискуя попасть под копыто оступившейся лошади. Незадолго до рассвета поезд, издав жуткий скрежет, внезапно остановился. Лошади испуганно шарахнулись, забили копытами, зафыркали, а наши люди повскакивали, хватаясь за винтовки.

      Вслед за визгом тормозов наступила странная, гнетущая тишина. Издалека до нас доносились несколько голосов. Мы осторожно отодвинули дверь и попытались разглядеть в сумеречном свете, что же произошло.

      — По крайней мере, пальбы не слышно, — спокойно заметил мистер Лу. — Стало быть, это не прямое нападение на поезд. Может быть, просто авария на путях.

      Но он явно и сам был не вполне уверен в своем предположении. Мы вместе выбрались из вагона и отправились к локомотиву.

      Огромная машина все еще выпускала гигантские белые облака пара, темные фигуры мельтешили в дыму. Из окон вагонов высовывались головы сонных солдат. В воздухе носились гневные вопросы; высказывались предположения по поводу причины остановки, одно другого неприятнее.

      Мистер Лу отыскал офицера, который, по крайней мере, производил впечатление компетентного человека, и задал ему несколько кратких вопросов. Отвечая, тот то и дело пожимал плечами, разводил руками и указывал на север, в том направлении, куда мы ехали, в сторону иссеченных расселинами горных вершин.

      Когда мистер Лу вновь присоединился ко мне, солнце уже всходило, посылая на землю свои первые робкие лучи.

      — Рельсы впереди взорваны, — объяснил он. — Нам, считай, повезло, что машинист вовремя остановил поезд. Ехать дальше не представляется ни малейшей возможности. Локомотив придется отгонять назад, к ближайшему городу. У нас с вами выбор — либо возвращаться вместе с поездом и наслаждаться сомнительной безопасностью в обществе солдат, либо продолжать наше путешествие верхом.

      Я тотчас же принял решение, поскольку множество промедлений и обходных путей, к которым нам до сих пор приходилось прибегать, постепенно вывели меня из терпения.

      — Я бы предпочел поездку верхом, — сказал я мистеру Лу. — Самое время лошадям немного размяться!

      На такой ответ он, скорее всего, и рассчитывал. Наградив меня быстрой улыбкой, он побежал к той части поезда, которую занимали наши люди, и там крикнул своим спутникам, чтобы те седлали верховых лошадей и грузили вьючных. Мне он между тем доверительно сказал следующее:

      — Лично я думаю, что наши шансы значительно возрастут, если мы будем без солдат. Сейчас эту область контролирует военный диктатор, генерал Лю Фан. Он занят преимущественно тем, что уничтожает все боевые силы, какие только на него не бросают. Мне представляется, что он не станет обременять своим назойливым вниманием обыкновенный караван, особенно если с этим караваном путешествует европейский джентльмен. Лю Фан, насколько я понимаю, надеется найти в Европе союзников. Этот план, конечно, рухнет, что можно предсказать уже сейчас, — однако нам амбиции генерала только на пользу.

      Итак, вскоре мы уже сидели в седлах и двигались по длинному склону прочь от засевшего в ловушке поезда. К полудню мы углубились в незаселенные области страны и шли теперь по долине вниз по течению реки. Долина была узкой, поросшей густым лесом, так что в конце концов нам пришлось спешиться и вести наших лошадей в поводу по замшелым камням. Между тем на нас обрушился довольно сильный дождь, земля стала скользкой, что еще больше замедлило наше продвижение. И в довершение неприятностей в сплошной мороси видимость не превышала нескольких футов. Поскольку я не выспался, стук каплей дождя по плотной листве над головой, оказывал на меня гипнотическое действие, я почти впал в транс и едва замечал даже собственную усталость. Мы почти не разговаривали. Пока выбрались из леса и смогли снова сесть в седло, приблизился вечер. До наступления темноты оставалось несколько часов. Рядом вздувалась река. Мы следовали ее течению из одной долины в другую, пока не оказались на относительно возвышенной местности, где смогли разбить лагерь и свериться с географическими картами, чтобы выяснить, как далеко мы зашли.

      Я смотрел, как наши спутники разбивают палатку для Лу и меня; потом бросил взгляд на горы, высившиеся над нами, — и мне показалось, что вдали я замечаю человека, крадущегося за скалой. Я сообщил об этом мистеру Лу. Он охотно согласился с тем, что я действительно мог кого-то видеть.

      — Ничего удивительного. Возможно, это только разведчик, который должен убедиться в том, что мы не являемся замаскированной под караван военной экспедицией. Он не станет нам докучать, я почти уверен.

      В ту ночь я плохо спал и, должен признаться, в своей крайней усталости начал сожалеть о том, что ввязался в это приключение. Не закончится ли вся эта авантюра чудовищной резней? Не случится ли так, что под утро мой изуродованный труп останется плавать в луже крови среди разгромленного лагеря? В таком случае я буду не первым европейцем, который по глупости пустился в подобное путешествие и поплатился за это жизнью. Когда же я наконец заснул, меня терзали отвратительные сновидения, самые жуткие, какие я когда-либо видел. И все же я проснулся непостижимым образом отдохнувшим и даже успокоившимся. Постепенно я даже начал видеть свои шансы добраться до Долины Утренней Зари в весьма оптимистическом свете и с большим удовольствием проглотил какую-то сухомятку, которую нам подали на завтрак.

      Мистер Лу решил, что обязан сказать мне то, что думает по поводу моей манеры держаться.

      — Мы, китайцы, — заметил он, — гордимся своим стоицизмом, однако нам следовало бы поучиться у вас британскому его варианту!

      — Это не стоицизм, — возразил я. — Просто настроение, я не могу этого объяснить.

      — Вероятно, у вас чутье па удачу. Вот это было бы прекрасно, — он указал на скалистые горы, стискивающие наш лагерь с обеих сторон. — Сегодня ночью нас окружил довольно большой отряд. Мы угодили в котел.

      — Они нападут на нас? — я огляделся по сторонам, однако не заметил и следа солдат.

      — Я бы скорее предположил, что этот маневр — всего лишь мера предосторожности. Возможно, они все еще предполагают, что мы лазутчики или замаскированное воинское подразделение.

      Теперь я заметил, что паши люди выказывают признаки беспокойства, пальцы их невольно ощупывают ружья и патронташи, они поглядывают на горы и перешептываются. Лу Кал-фон казался единственным, кто не тревожился вовсе; он велел навьючить лошадей; люди послушались, правда, поначалу попытавшись спорить. Только когда последний узел был привязан и мы уже хотели сесть на наших лошадей, показались солдаты.

      В противоположность солдатам правительственных войск, эти были одеты чисто по-китайски: просторные рубахи и брюки черного, желтого, белого и красного цвета. На больших кругах спереди и сзади блузы имелись надписи китайскими иероглифами, которые, скорее всего, обозначали звание и полк. Некоторые носили маленькие шапочки, другие — широкополые соломенные шляпы. Все были чисто выбриты и дисциплинированны, и все вооружены современными карабинами немецкого производства. Они навели на нас ружья, прижимая их к бедру, вместо того, чтобы прижимать к плечу. Это доказывало, что они не собираются стрелять прямо в нас. Мистер Лу тотчас поднял руку и приказал своим людям не хвататься за оружие. Словно в ответ на это, из-за высокого густого кустарника показался всадник такой причудливой наружности, что мне почудилось, будто он специально нарядился в карнавальный костюм для какого-нибудь празднества.

      Человек медленно приближался к нам на своем лохматом пони, спускаясь вниз по склону горы. Росту в нем, должно быть, было более ста восьмидесяти сантиметров. Он был широкоплеч и широкогруд. Его длинное бархатное одеяние было расшито по подолу изображениями морских волн и других китайских мотивов; поверх он набросил длинный шелковый плащ с роскошно вышитыми четырехугольниками на груди и спине. Просторные рукава, которые маньчжуры, когда их династия взошла на трон, насаждали среди китайцев, закрывали кисти его рук. Высокие сапоги; на шее — цепь из огромных желто-коричневых жемчужин, свисающая почти до талии; и в завершение всего — круглая, похожая на венчик шапочка с длинной красной кисточкой. На бедре — длинный меч, другого же оружия я не заметил. Всадник держал поводья одной рукой, другая покоилась на рукояти меча; каким-то образом ему удавалось сохранять при этом весьма впечатляющую осанку. С огромным чувством собственного достоинства он скакал вниз под гору, к тому месту, где мы стояли как вкопанные.

      Когда он подъехал к нашему лагерю, остановил пони и смерил нас взглядом своих блестящих черных узких глаз, выражение его лица оставалось загадочным. Мистер Лу и я были удостоены особенно пронзительного взора. Покуда этот человек исследовал мою персону, я решил прервать молчание, слегка поклонился и сказал по-английски:

      — Доброе утро, сэр. Я британский подданный и совершаю приватное путешествие с этими торговцами. Сожалею, если мы по неосмотрительности вторглись в области, где вы, вероятно, не желали бы видеть никаких путешественников…

      Моя довольно сбивчивая речь была прервана. Роскошный всадник, фыркнув, обратился к мистеру Лу:

      — Знаете, кто я такой? Знаете, где находитесь? Какие объяснения можете привести в оправдание свое? Мистер Лу низко поклонился, прежде чем отвечать.

      — Я знаю, кто вы, почтеннейший, и смиренно прошу прощения за то, что вам пришлось утруждать себя инспекцией нашего каравана. Мы ехали по железной дороге, покуда вчера поезд не остановился перед препятствием и не вынужден был возвратиться в ближайший город. Мы решили продолжить наше путешествие…

      — Мы видели, как вы покинули военный транспорт. Вы шпионы или нет?

      — Ни в коем случае, о могущественный генерал Лю Фан. Этот транспорт был единственным средством передвижения, какое мы нашли. Мы купцы и направляемся по торговым делам в Шаньдун.

      — Кто этот иноземец?

      — Англичанин. Хочет написать книгу о нашей стране.

      В ответ на эту поспешно выдуманную сказку в глазах Лю Фана мелькнула искра интереса. У него не было никакого повода полагать во мне нечто иное, кроме нейтрального наблюдателя (чем я в действительности и был), и, вероятно, он счел полезным выказать немного доброй воли по отношению к одному из европейцев, к чьей помощи он стремился.

      — Скажите вашим людям, чтобы сложили оружие, — приказал он, и мистер Лу тотчас выполнил его требование. С мрачными взглядами люди сняли с плеч ружья и побросали их на землю.

      — Какова цель вашего путешествия? — спросил меня генерал на не правильном французском. Я отвечал на том же языке:

      — Я слышал об одной прекрасной долине в этих землях. Ее называют Долиной Утренней Зари, — я не видел никакого смысла в том, чтобы ходить вокруг да около, к тому же у меня, возможно, еще долгое время не будет другой возможности справиться о местонахождении моей цели.

      Совершенно очевидно, это название было знакомо генералу Лю Фану, однако реакция его была своеобразной. Он наморщил лоб и бросил на меня в высшей степени подозрительный взгляд.

      — Что вы там ищете?

      — Ничего определенного, — ответил я. — Мои интересы касаются этого места единственно в географическом отношении.

      Увидев его реакцию, я остерегался открывать ему большее.

      Он, казалось, успокоился и для начала вполне удовлетворился моим ответом.

      — Я бы отсоветовал вам посещать эту долину, — заметил он. — В этой области рыщет довольно много разбойников.

      Я иронически спросил себя, как бы он охарактеризовал в таком случае самого себя, однако, разумеется, не стал знакомить генерала с этим моим суждением. Вместо этого я сказал:

      — Благодарю за предупреждение. Возможно, под защитой вашей армии мне удастся…

      Он сделал нетерпеливое движение рукой.

      — Я веду войну, мусье, и не могу выделить ни одного человека для того, чтобы тот сопровождал иностранного журналиста.

      — Прошу прощения, — сказал я с поклоном. Ситуация продолжала оставаться очень напряженной, и я заметил, что солдаты до сих пор держат оружие направленным на нас. А по обеим сторонам долины притаилась еще по меньшей мере сотня хорошо замаскированных противников.

      Генерал вновь перевел свое внимание на мистера Лу.

      — Что у вас за товар?

      Мистер Лу скрестил руки на груди и сказал беспокойно:

      — Разнообразный. Множество произведений искусства. Статуэтки, керамика и тому подобное.

      — Я должен их осмотреть, — заявил генерал. — Пусть ваши люди все выгрузят.

      И снова мистер Лу повиновался без единой секунды промедления. Когда его люди принялись отвязывать узлы, которые совсем недавно привязывали к вьючным лошадям, он обратился ко мне по-английски:

      — Похоже, жизнь нам оставят, чего нельзя сказать о нашем имуществе…

      — Тихо! — приказал генерал грубо. Он подскакал к тому месту, где были разложены товары мистера Лу, и уставился на них хитрым взглядом китайского крестьянина, который выискивает на рынке рыбу. Затем подъехал опять к нам.

      — Я конфискую это, — заявил он, — на поддержку нашей борьбы за освобождение от маньчжуров.

      Мистер Лу поклонился, всем своим видом выражая покорность судьбе.

      — — Достойный повод, — сухо прокомментировал он. — А лошади?..

      — Лошади будут также конфискованы. Они нам особенно нужны…

      Тут его прервал залп ружейных выстрелов. Сперва я решил было, что он дал какой-то незаметный сигнал к нашему уничтожению. Но стреляли высоко с гор, и внезапно я понял, что на людей генерала совершено нападение. Ко мне возвратилось мужество. Наверняка это правительственные отряды подошли к нам на помощь!

      Но облегчение мое длилось недолго. Почти в то же мгновение генерал Лю Фан проревел приказ и помчался сломя голову под укрытие близлежащей скалы.

      Неожиданно опять пошел дождь — тяжелый, мутный, как испарения, дождь, затянувший даль туманной пеленой. Теперь у меня вообще не было ни малейшего представления о том, что происходит вокруг, кроме одного: солдаты генерала стреляют в нас.

      Люди мистера Лу схватились за оружие, но половина из них была перебита, прежде чем они успели дотянуться до ружья. Оставшиеся в живых пытались найти укрытие. Мистер Лу схватил меня за руку, и мы вместе побежали к вымоине, где могли чувствовать себя в относительной безопасности и надеяться, что худшее нас минет. Мы бросились на землю и вжались лицами в мягкий мох. Между тем битва трех противников продолжалась. Хорошо помню, что мне показалась примечательной чудовищная интенсивность пулеметного треска и что я поневоле задался вопросом: как это китайская армия ухитрилась обзавестись подобной артиллерией? Китайцы известны весьма жалким качеством своих ружей и полным пренебрежением к уходу за огнестрельным оружием.

      Пули вокруг нас так и свистели, и всякое мгновение я был готов к тому, что одна из них поразит меня. Стараясь, чтобы меня услышали сквозь шум битвы и вопли раненых, я закричал:

      — Кто они такие, мистер Лу?

      — Понятия не имею, мистер Муркок. Мне известно лишь, что нам и прежде ничего не стоило расстаться с жизнью, а теперь наши шансы погибнуть резко возросли. Для них, несомненно, куда важнее уничтожить генерала Лю Фана, нежели спасти нас! — он рассмеялся. — К моему прискорбию, придется вернуть вам деньги, которые вы мне заплатили. Я не выполнил своей части нашей сделки. Вряд ли вы отыщете теперь Долину Утренней Зари. Моя помощь оказалась бесполезной.

      — Сожалею, но вынужден согласиться, — сказал я и хотел было продолжать, как услышал приглушенное чмоканье пули, попавшей в плоть. Я поднял голову. Сперва мне показалось, что это ранило меня, но я ошибся. Мистер Лу. Он, должно быть, умер сразу, потому что не одна, а сразу две пули почти одновременно попали ему в голову.

      Глубокая грусть охватила меня. Неожиданно я понял, как ценил общество умного, образованного китайского джентльмена. Однако вид его размозженной головы вызвал у меня приступ дурноты, и мне пришлось отвести глаза.

      Смерть мистера Лу точно послужила сигналом к окончанию битвы. Вскоре после этого замолкли пулеметные очереди, и я осторожно выглянул, стараясь увидеть что-нибудь сквозь проливной дождь. Повсюду царила смерть. Наши люди лежали мертвыми среди разбитых, расстрелянных безделушек, которые они везли так долго и завезли так далеко. Немногие оставшиеся в живых сложили оружие и подняли руки. Генерала Лю Фана нигде не было видно (позднее я узнал, что он позорно бежал, бросив своих приверженцев на произвол судьбы). Куда бы я ни бросил взгляд, кругом на земле лежали тела солдат наместника. Тогда я встал и тоже поднял руки. Донеслось несколько одиночных выстрелов, и я предположил, что добили раненых, как это принято в Китае.

      Мне пришлось ждать по меньшей мере десять минут, прежде чем я впервые увидел наших «спасителей». Все они были конные. Они носили кожаные шапки, немного похожие на монгольские. Вооружение их составляли легкие ружья незнакомого образца. Поверх просторных блуз, шелковых или хлопчатобумажных, они надели от дождя кто кожаный плащ, кто стеганую куртку. Это были уроженцы северного Китая, красивые рослые люди, отличавшиеся особенной заносчивостью в поведении; ни один из них не носил косы. У большинства были нарукавные повязки — единственные их знаки различия — со сложным узором в виде круга о восьми тонких лучах, похожих на стрелы. Внезапно я осознал: они вовсе не были солдатами правительства. Сомнений больше не оставалось: это какая-то банда мятежников, сражающаяся с генералом Лю Фаном либо по собственным соображениям, либо в союзе с правительственными войсками.

      Наконец я увидел сквозь туманную завесу дождя их предводителя. Это был именно вожак — я понял это по тому почтению, с которым остальные всадники уступали ему дорогу. Да и редко увидишь в этих краях такого роскошного черного арабского жеребца, как тот, что был под ним.

      Предводитель бандитов… Стройный, грациозный человек в длинном черном кожаном пальто. Хлопающая на ветру рубаха. Топкая талия. Кожаная шляпа с широкими полями, закрывающими лицо. Длинная сабля, наподобие казачьей, на искусно украшенном шелковом поясе. Таким подскакал ко мне бандитский вожак. Он сдвинул со лба шляпу и, к моему величайшему удивлению, обнаружил почти детскую веселость.

      — Доброе утро, мистер Муркок.

      Голос прозвучал звонко и отчетливо. И он принадлежал женщине. Это был голос англичанки, получившей хорошее образование (хотя она и произносила слова с легким акцентом). Она была молода, не старше тридцати, и цвет лица у нее был чудесный. Коротко стриженые слегка вьющиеся волосы. Серовато-голубые глаза, большой рот с полными губами, нежный овал лица. Это лицо можно было бы назвать прелестным, если бы оно не выдавало такого сильного характера. Она показалась мне самой красивой женщиной из всех, что я когда-либо видел.

      Я оказался способен лишь выдавить:

      — Откуда вам известно мое имя?

      Она засмеялась:

      — Наша осведомительная служба работает не в пример лучше, чем у генерала Лю Фана. Мне очень жаль, что погибло столько ваших людей. Особенно я сожалею о смерти мистера Лу. Он, разумеется, не знал о том, что я возглавляю нападающих. Мы с ним были старые друзья, и я уже радовалась возможности увидеть его снова.

      — Вы довольно-таки легко приняли его смерть, — заметил я.

      — Это был несчастный случай. Однако я еще не представилась. Мое имя Уна Перссон, Несколько месяцев подряд генерал Лю теснил нас, и только сегодня представился случай преподнести ему урок. Поначалу целью нашего похода было встретить вас и проводить до Долины Утренней Зари, однако не могла же я позволить себе упустить возможность окружить с тыла такое количество солдат генерала Лю.

      — Как же вы узнали, что я разыскивал Долину Утренней Зари?

      — Об этом мне известно самое малое месяц. Вы вели довольно интенсивные поиски.

      — Ваше имя кажется мне знакомым. Только вот где я мог его слышать? — разгадка постепенно забрезжила в моем сознании. — Ведь это о вас говорил Бастэйбл! Женщина на воздушном корабле — революционерка Уна Перссон.

      — Да, я знакома с капитаном Бастэйблом. Мое сердце так и подскочило.

      — Он здесь? То есть, я хотел сказать, он в Долине Утренней Зари?

      — Он был там, — согласилась она, — и кое-что оставил для вас.

      — Но что с Бастэйблом? Что с ним сталось? Я непременно должен поговорить с ним. Где он теперь?

      И вот тогда эта загадочная женщина сделала весьма таинственное заявление. Она пожала плечами, улыбнулась усталой улыбкой, тронула поводья и повернула коня.

      — В самом деле, где? — сказала она. — Ответить на этот вопрос не так-то просто, мистер Муркок. Ведь все мы — только кочевники потоков времени…

      Я так и остался стоять, сбитый с толку, промерзший до костей, слишком опечаленный и чересчур уставший для того, чтобы расспрашивать ее дальше. Она поскакала к тому месту, где валялись разбитые и переломанные товары мистера Лу — вперемешку с лошадиными трупами и телами людей. Спешилась, склонилась, чтобы получше рассмотреть сломанную фигурку, сунула палец в полую середину статуэтки и поднесла его к носу. Затем кивнула, точно нашла подтверждение чему-то, о чем знала заранее. После чего отдала своим людям краткий приказ на кантонском диалекте — я почти не понял его. Несколько человек начали очень осторожно собирать обломки и те немногие статуэтки, что оставались целыми. Не требуется большого ума для того, чтобы умножить дважды два и получить в результате четыре. Теперь я понял, почему мистер Лу выбирал обходные пути и с такой охотой отказался от военного транспорта. Не оставалось никаких сомнений: он вез контрабанду опиума. Трудно было мне поверить в то, что человек, внешне такой порядочный и образованный, мог заниматься столь отвратительным ремеслом. Однако доказательства говорили сами за себя. По какой-то причине я в душе не был готов обвинять умершего и потому решил, что к этому средству добывания денег склонил его какой-нибудь странный идеализм. Теперь у меня имелось также объяснение тому, почему генерал испытывал столь жгучий интерес к товарам мистера Лу — без сомнения, предводителю бандитов была известна истина. По той же причине он поспешил реквизировать товар «на нужды борьбы с маньчжурами».

      Добычу быстро собрали. Уна Перссон вновь села на своего горячего жеребца и, не удостоив меня больше ни единым взглядом, поскакала прочь сквозь дождь и туман. Один из ее молчаливых воинов, подвел мне лошадь и жестом дал понять, чтобы я сел в седло. Я охотно принял предложение, поскольку не намеревался расставаться с прекрасной предводительницей разбойников — она была моей первой и подлинной ниточкой к Бастэйблу. Я надеялся, что она приведет меня к нему. Ее разбойники не представляли, как я чувствовал, никакой опасности для меня. Более того, я подозревал, что сама Уна Перссон относится ко мне если не с симпатией, то, по крайней мере, нейтрально.

      Таким образом, я последовал за пей, окруженный ее людьми. Мы покинули долину смерти, бросив там все, что осталось от каравана мистера Лу, и поскакали по узкой тропе, забиравшейся все выше и выше в горы.

      Я почти не замечал этой скачки, так жадно грызло меня любопытство. Тысячи вопросов вертелись у меня в голове. Как, эта женщина, которая была, по описанию Бастэйбла, молодой в 1973 году, могла оказаться в 1910-м — и такой же юной? Вновь и вновь я ощущал ту самую дрожь ужаса, что пробегала у меня по спине, когда я слушал, как Бастэйбл говорит о парадоксах времени.

      И когда я окажусь в Долине Утренней Зари, будет ли там и в самом деле существовать Город Рассвета Демократии, Цзин Цзян Та-Цзя, — тайный утопический оплот революции? И почему Уна Перссон вмешивается во внутренние дела Китая? Почему эти рослые молчаливые люди сопровождают ее?

      По прибытии в долину я надеялся получить ответы хотя бы на некоторые из этих вопросов. Но, как выяснилось, во многих отношениях меня ждало разочарование.

      Только после наступления темноты мы добрались до лагеря Уны Перссон. Дождь шел не переставая, так что по-прежнему было непросто разглядеть детали происходящего, однако то, что открылось перед нами, явно не было городом будущего. Нас встретили лишь развалины маленького китайского поселка, где сохранилось только несколько пригодных для жилья домов. По большей части солдаты со Своими женами и детьми жили в самодельных палатках, разбитых между руин, в то время как другие соорудили навесы или временные хижины, похожие на монгольские юрты. Тут и там пылали костры, защищенные от ветра рухнувшими стенами; торчали полуобуглившиеся балки. Судя по всему, можно было заключить, что катастрофа, постигшая эти места, произошла совсем недавно. Обширные поля превратились в море топкой, грязи, и наши лошади своими копытами еще сильнее разбивали дорогу. Когда я спешился, У на Перссон подскакала ко мне и стеком указала на один из еще не рухнувших домов.

      — Надеюсь, вы окажете мне честь и поужинаете со мной, мистер Муркок.

      — Вы очень добры, мадам, — отозвался я. — Но боюсь, мой туалет не вполне отвечает требованиям, которые накладывает на меня визит к столь очаровательной хозяйке.

      Она улыбнулась комплименту:

      — Вы, как я погляжу, уже переняли у китайцев их манеру выражаться. Одежду вы найдете в вашей комнате. Сан Шуи покажет, где это. Там вы сможете освежиться; засим — до встречи.

      Она подняла свой стек в знак приветствия и уехала, чтобы лично проследить за разгрузкой добычи, состоявшей главным образом из оружия, еще совсем недавно находившегося во владении людей мистера Лу и генерала. Я получил возможность рассмотреть один из автоматов, которые я поначалу мог только слышать. Меня удивило, что он, такой легкий, сеет смерть с такой чудовищной эффективностью. Эти автоматы были неизвестного происхождения. И впрямь точь-в-точь оружие, какое я и ожидал увидеть в городе будущего!

      Сан Шуи, такой же скрытный и замкнутый, как и его товарищи, поклонился и отвел меня в дом, обставленный весьма спартански, хоть и оклеенный изнутри роскошными обоями. В одной комнате под крышей я нашел свой багаж и дорожную сумку, уже разложенную на циновке (кроватей здесь не имелось). Вскоре после этого другой солдат в куртке и брюках из голубого хлопка принес мне миску с горячей водой. Таким образом, я получил возможность смыть с себя хотя бы верхний слой грязи, отыскать по возможности не очень измятую рубашку, переодеться в чистое и спуститься к ужину в сознании того, что удалось придать своей внешности хотя бы наполовину цивилизованный вид.

      Судя по всему, мне предстояло ужинать с моей хозяйкой наедине. Сама она была теперь в простом платье из иссиня-черного шелка, украшенного китайскими вышивками пурпурного цвета. Короткие волосы и круглое лицо — в свете свечей, горевших на обеденном столе, она выглядела почти законченной китаянкой. Никаких украшений; ни следа косметики на бледном лице, и все же она казалась еще прекраснее, чем в нашу первую встречу. Когда я поклонился, это превратилось в невольное преклонение перед ее красотой. В этой комнате на первом этаже имелся лишь необходимый минимум мебели — два ларя у стены и низкий китайский стол, за которым сидят на подушках.

      Не задавая никаких вопросов, У на протянула мне стакан мадеры, за что я сердечно поблагодарил. Пригубив вино, я установил, что оно из лучших сортов, и произнес тост в честь хозяйки.

      Она улыбнулась:

      — Не хвалите мой хороший вкус, мистер Муркок. Хвалите лучше вкус того французского миссионера, который заказал это вино в Шанхае — и, вероятно, до сих пор ломает голову, куда оно подевалось!

      Я был поражен тем, с какой легкостью, с каким бесстыдством она созналась в этой краже; не сказал, однако же, ничего. Поскольку в любом случае я никогда не был большим поклонником церковных учреждений, я продолжал попивать вино неизвестного миссионера и постепенно приходил к выводу, что впервые со дня моего отбытия из цивилизованного мира чувствую себя спокойно. Хотя я не прочь был задать ей так много вопросов, мне точно удавкой перехватило горло, и я не знал, как начать. Я надеялся, что она мне многое объяснит, так что не придется переводить разговор на Бастэйбла; что расскажет, как познакомилась с ним. Я же знал, что она находилась на борту воздушного корабля, который в 1973 году сбросил бомбу чудовищной силы на город Хиросиму. Впервые я начал сомневаться в истории Бастэйбла. Не рассказал ли он мне всего-навсего опиумную грезу, смешавшуюся с действительностью, не вплел ли в свои фантазии реальных людей из круга своих знакомых?

      Мы уселись за стол, и я решил задать ей наводящий вопрос, покуда пробовал изысканный суп (по западному обычаю, его подали перед основным блюдом).

      — Могу ли я спросить о самочувствии вашего отца, капитана Корженевского?

      Теперь она удивленно нахмурилась. Затем лицо ее разгладилось, и она засмеялась:

      — Ах-да!.. Конечно… Бастэйбл! О, у Корженевского все в порядке, я полагаю. Бастэйбл дружески отзывался о вас — кажется, он испытывает к вам доверие. Причина вашего пребывания здесь заключается также в том, что он просил меня об одном одолжении.

      — Одолжении?

      — Позже я расскажу вам об этом побольше. Давайте сперва спокойно перекусим. Знаете ли, для меня это роскошь. В последнее время у нас почти не было возможности готовить изысканные блюда.

      И снова она вежливо, едва ли не с любовью, отклонила мои вопросы. Я решил попытать счастья другим путем.

      — Насколько можно судить по виду этой деревни, она подверглась бомбардировке, — сказал я. — Вас обстреливали?

      Она ответила уклончиво.

      — Да, деревня пережила нападение бандитов. Насколько мне известно, здесь перед нашим приходом побывал генерал Лю… Но постепенно привыкаешь даже к руинам. А эти еще лучше, чем многие из тех, что мне доводилось видеть, — она печально поглядела вдаль, словно вспоминая другие времена, другие разрушенные деревни. Потом выражение ее лица изменилось. — Мир, насколько вы его знаете, надежен, не так ли, мистер Муркок?

      — Сравнительно, — ответил я. — Хотя, вероятно, всегда какая-нибудь опасность да существует. Я уже не раз думал о том, что означает «общественная стабильность». Вероятно, это только вопрос личного опыта и личной позиции. Мои персональные взгляды на будущее относительно оптимистичны. Если бы я был, скажем так, еврейским иммигрантом в лондонском Ист-Энде, я бы, возможно, судил далеко не так оптимистично! Она согласно улыбнулась:

      — Ну, вы, по крайней мере, признаете, что существуют и другие взгляды на общество. Возможно, Бастэйбл говорил вам об этом; возможно, именно поэтому он вас и полюбил…

      — Полюбил? Меня? Такого впечатления у меня вовсе не сложилось. Знаете ли, после нашего совместного сидения взаперти на Роув Айленде он просто исчез. Ни слова в объяснение! Я тревожился за него. Он выглядел очень нервным. Возможно, это главная причина, по которой я здесь. Как давно вы виделись с ним? У пего все в порядке?

      — Я видела его. У него дела идут довольно неплохо, но он сидит в ловушке, из которой, вероятно, никогда не выберется, — последнюю фразу она произнесла, как мне показалось, обращаясь больше к самой себе. — На все времена — в ловушке временных потоков.

      Я ждал, не выразит ли она свою мысль более определенно, но она этого не сделала.

      — Бастэйбл расскажет вам об этом больше, чем я, — добавила она в конце концов.

      — Так он до сих пор здесь?

      Она тряхнула головой, так что ее короткие волосы разлетелись точно колосья на ветру. И снова обратилась к еде и какое-то время молчала.

      Теперь у меня стало складываться впечатление, что я был для нее не вполне реален; что она говорила со мной так, как говорила бы со своей лошадью, домашним животным или знакомой картиной на стене. Она словно вовсе не ждала от меня понимания, а говорила просто так, чтобы для самой себя прояснить какие-то мысли. Я почувствовал себя довольно-таки неуютно, как всякий, кому пришлось невольно подслушать чужой разговор по душам. Но я хотел, по крайней мере, выудить из нее более конкретное объяснение.

      — Может быть, вы проводите меня к Бастэйблу.., или он должен сам вернуться сюда?

      — О, вы это так поняли? Нет, нет, мне очень жаль, если я ввела вас в заблуждение. Слишком многое приходится сейчас обдумывать. Одна только проблема Китая… Исторические взаимосвязи… Слишком многое может пойти под, откос, слишком многое… И должны ли мы вообще нападать? Следует ли атаковать в самом деле или нужно только подготовиться… — она подняла голову, и ее удивительные глаза заглянули в мои — глубоко удивленные. — Столько забот, ответственность… Я очень устала, мистер Бастэйбл. Предстоит долгое, безумное столетие.

      Теперь я совершенно растерялся и решил закончить разговор.

      — Может быть, мы смогли бы продолжить беседу завтра, — сказал я, — когда мы оба немного отдохнем.

      — Может быть, — согласилась она. — Хотите отправиться в постель?

      — Если вы не сочтете меня невежливым. Ужин был великолепен.

      — Да, неплохой. Завтра утром…

      Я невольно подумал о том, не была ли она, как и Бастэйбл, подвержена проклятию опиума. В ее глазах теперь появилось такое выражение, точно она находилась в трансе. Она явно почти не слышала меня.

      — Так до завтрашнего утра, — распрощался я.

      — До завтра, — повторила она мои слова почти машинально.

      — Доброй ночи, миссис Перссон.

      — Доброй ночи.

      Я поднялся к себе, лег на циновку и заснул. Почти мгновенно мне начали сниться своеобразные страшноватые сны, как и прошлой ночью. И снова наутро я чувствовал себя полностью отдохнувшим и совершенно свежим. Я встал, умылся холодной водой, оделся и спустился вниз. Помещение встретило меня таким, каким я оставил его вчера, — остатки ужина еще стояли на столе. И внезапно меня охватило ощущение, что все здесь было в спешке брошено — включая и меня самого. Я вышел наружу и окунулся в лучистое туманное утро. Дождь перестал, пахло прохладой и свежестью. Я огляделся по сторонам в поисках хоть каких-то проявлений жизни, но не заметил решительно ничего. Единственным живым существом, обнаруженным мною в деревне, была оседланная лошадь. Солдаты, женщины — все исчезли. Установив это, я спросил себя, не могло ли быть так, что волей обстоятельств я попробовал опиума мистера Лу и все случившееся мне только пригрезилось? Я вернулся в дом и крикнул:

      — Миссис Перссон! Миссис Перссон! Ответом мне было только эхо. Ни души не осталось в разрушенной деревне.

      Я снова вышел на улицу. Вдали мерцали влажные после дождя зеленые холмы долины. Дождь прекратился, должно быть, еще ночью. Огромное красное солнце стояло в небе. Щебетали птицы. Мир казался совершенно невозмутимым, долина выглядела гаванью полного покоя. Я не видел ни одного ружья, ни одного из тех предметов, что разбойники принесли с собой в качестве добычи. Только грязь была вся истоптана, и можно было разглядеть, что совсем недавно через деревню прошел отряд всадников.

      Может быть, разбойники получили сообщение о том, что вооруженные силы генерала Лю планируют нанести им ответный удар? Может быть, они вышли в поход, чтобы самим провести наступательную операцию? Я решил оставаться в деревне так долго, насколько это возможно, в надежде дождаться их возвращения.

      Я предпринял бесцельный обход деревни. Я обыскал каждый из оставшихся домов. По главной улице я совершил прогулку из поселка, после чего бегом возвратился назад. Не было ни одного признака, подтверждающего мою теорию о том, что деревня должна стать целью нападения.

      Около полудня я изрядно проголодался и вернулся в дом, чтобы перекусить холодными остатками ужина. Я выпил стакан драгоценной мадеры неизвестного миссионера. Осмотрел помещения первого этажа и после этого укрепился в своем первоначальном намерении обыскать все комнаты одну за другой.

      В спальне рядом с моей оставался еще слабый аромат женской косметики. Не было сомнений: это комната Уны Перссон. На стене висело зеркало, возле циновки стояла бутылочка туалетной воды. Несколько темных волос осталось па расческе, валявшейся на полу недалеко от зеркала. В остальном же это помещение было таким же спартанским, как и все остальные. Я заметил маленький инкрустированный столик возле окна, выходящего на небольшой балкон, откуда открывался вид на всю разрушенную деревню. На столе лежал пакет, перевязанный бечевкой и завернутый в платок.

      Подходя к окну, я бросил взгляд на сверток. А потом посмотрел на него второй раз, куда как более пристально, потому что на пожелтевшей бумаге увидел написанное выцветшими коричневыми чернилами свое имя! Просто — «Муркок».

      Почерк был мне незнаком, однако я чувствовал, что имею право вскрыть пакет. Он содержал пачку густо исписанных листков канцелярского формата.

      Это была рукопись, которую тебе, второй ее открыватель, предстоит прочесть (ибо я не имею никакой охоты вторично выставлять себя посмешищем).

      К сему прилагалось послание от Бастэйбла. Рукопись была написана тем же почерком.

      На это, вероятно, и намекала У на Перссон, когда говорила, что Бастэйбл для меня кое-что оставил в Долине Утренней Зари. Рассуждая здраво, можно также предположить, что она намеревалась вручить мне сверток перед своим отъездом (если действительно знала, что придется отбыть так неожиданно, без предупреждения).

      Я вынес на балкон стол, стул и рукопись и уселся так, чтобы видеть холмы долины и жутковатую брошенную деревню, и принялся читать. История оказалась еще более странной, чем та, первая, что рассказывал мне Бастэйбл…

      КНИГА ПЕРВАЯ

      МИР АНАРХИИ

      Глава 1

      Возвращение в Теку Бенга

      Когда тем утром я ушел от Вас, уважаемый мистер Муркок, у меня не было ни малейшего намерения столь внезапно покидать Роув Айленд. Первоначально я хотел всего лишь немного прогуляться и проветрить голову. Однако я был, как Вы знаете, очень утомлен и, кроме того, сказалась моя склонность к импульсивным поступкам. Бродя по пристани, я увидел, как отходит пароход; я стал дожидаться возможности незаметно пробраться на борт; наконец улучил момент. Я остался незамеченным и в результате снова оказался на твердой земле, но уже в Индии, где и начал свой путь в глубь континента, к Теку Бенга. Я все еще надеялся отыскать дорогу назад, в мое, «правильное» время. В Теку Бенга я обнаружил, что расселина все еще неприступна для человека; я порешил было броситься вниз со скалы и тем самым положить конец всей этой чертовщине. У меня недоставало ни мужества, ни сил вернуться назад, в Ваш мир, Муркок, — в этот мир, который так незначительно, но все же отличается от того, что я оставил.

      Должно быть, у меня было нервное расстройство (возможно, причиной тому был шок; не исключено, что сказалось и опиумное голодание, настигшее меня в странствиях, — не знаю точно). Я замер близ расселины, бывшей для меня плацдармом для наступления на столь желанное, но недоступное знание. Часами разглядывал я едва различимые в дымке руины заброшенной древней горной крепости. Сейчас мне вспоминается, что временами я принимался умолять ее, взывать к ней с мольбой об избавлении от ужасной участи, к которой я приговорен, — ею или Шаран Кангом, давно мертвым жрецом и владыкой Теку Бенга.

      Какое-то время (только не спрашивайте, как долго это тянулось) я вел жизнь дикого зверя, питался маленькими животными, которых удавалось поймать, и почти наслаждался медленным распадом моего человеческого рассудка и потерей облика цивилизованного человека.

      Когда выпал снег, пришлось подыскать себе укрытие. Я медленно спускался по склону горы, покуда не оказался близ пещеры, способной предложить мне даже большее, чем убежище, в котором я так нуждался. Судя по всему, до недавнего времени она служила жилищем какому-то дикому зверю, потому что повсюду валялись кости, целые груды костей — овец, диких коз, диких собак и тому подобных (как, впрочем, и многочисленные человеческие останки), — однако ж ничто теперь не указывало на то, что прежний ее обитатель все еще находится поблизости. Пещера была длинной и узкой, она настолько глубоко уходила в гору, что мне так и не удалось исследовать ее до конца. Пришлось довольствоваться тем, чтобы устроиться поблизости от выхода и не разводить огня. Зима становилась все холоднее, но я согревался, кутаясь в шкуры добытого мною зверя.

      Прежним обитателем пещеры был огромный тигр. Это я выяснил однажды утром, когда услышал, как кто-то принюхивается. Вход в пещеру закрыли массивная полосатая голова и плечи гигантской кошки. Тигр считал эту пещеру своей зимней квартирой, и идея разделить ее со мной совершенно явно не приводила его в восторг. Я вскочил и бросился в глубину пещеры, поскольку выход был блокирован тигром; гигантская кошка, должно быть, неплохо разжирела за лето, проведенное в долине, — ей не удавалось протиснуться внутрь.

      Таким образом, мне довелось убедиться в том, что пещера в действительности была туннелем — и к тому же, созданным человеческими руками. Было темно как в могиле, когда я продвинулся немного дальше. Я держался руками за стены и постепенно ощутил, что необработанная скала сменяется гладко обтесанным камнем и что под руками появляются части знакомых скульптур. Тут я потерял голову.., я обезумел. Я еще помню, как смеялся, но потом остановился, подумав о том, что тигр, возможно, все еще идет следом. Я остановился, осторожно ощупал обе стены прохода. Отвратительное, тошнотное чувство страха охватило меня, когда пальцы наткнулись на детали скульптуры; смятение мое росло. И в то же время я почувствовал небывалый подъем, поскольку был уверен, что наткнулся на один из множества потайных ходов Теку Бенга. В конце концов, с тем же успехом я смогу отыскать дорогу к подземным ходам под тем невероятно древним храмом Грядущего Будды! Я ни в малейшей степени не сомневался в том, что, не отыскав дороги над расселиной, обнаружил ее под пропастью. Теперь коридор начал резко подниматься наверх и навстречу мне потянуло таким отчаянным холодом, какого не знает настоящая зима. Когда я в первый раз испытал его, меня охватил панический ужас. Испугался я и теперь, по на этот раз страх мой смешивался с надеждой. Странные тихие звуки коснулись моего слуха — звон храмовых колокольчиков, шепот ветерка, доносящего обрывки фраз на чужом языке. Когда-то я пытался убежать от всего этого, однако теперь я помчался к ним навстречу, и думаю, что при этом кричал и плакал. Пол коридора как будто качался, пока я бежал; стены раздались, так что, даже раскинув руки в стороны, я не мог больше касаться их. И вот я увидел перед собой точку белого света. Она была точно такой же, что и раньше; я невольно рассмеялся. В тот же миг я будто бы со стороны услышал, что смех мой звучит хрипло и безумно; однако мне это было безразлично. Свет становился все ярче, он уже начал ослеплять меня. Позади света двигались фигуры; безымянные, ослепительные пятна красок; вот свились сети из вибрирующей металлической ткани, и снова я подумал об индуистских богах, которые построили машины, чтобы освободиться от законов времени и пространства.

      И вот я начал падать.

      Сломя голову, я вращался и падал вниз, и мне казалось, что я лечу сквозь пустое пространство между звездами. Теперь я потерял и те малые остатки разума, которые у меня еще оставались, и отдался на волю бесконтрольной силы, которая схватила меня и превратила в свою игрушку…

      Мне очень жаль, если все это покажется Вам фантастичным, мистер Муркок. Вы знаете, что я никогда не обладал особым воображением. Выйдя из детского возраста, я начал свой путь простым солдатом, выполняющим свой долг во имя родины и короны. Ничто не было мне милее, как вновь вернуться к прежней жизни, однако судьба распорядилась иначе.

      Я очнулся в темноте — в отчаянной надежде на то, что полет сквозь время был путешествием назад, и я снова обрету мою родную эпоху. Разумеется, не было никакой возможности проверить это немедленно, поскольку я все еще находился в темноте, в туннеле. Однако таинственные звуки и этот удивительный холод уже исчезли. Я встал, ощупал себя в надежде обнаружить мой прежний мундир — однако на теле все еще болтались старые лохмотья. Это не слишком испугало меня, и я принялся ощупью искать дорогу назад. Я твердо решил броситься на тигра и покончить со всеми своими приключениями, если обнаружится, что я все еще нахожусь в той эпохе, покинуть которую так стремился.

      Наконец я снова выбрался в пещеру. Никакого тигра не было и в помине. Напротив — и это подняло мое настроение — не существовало более никаких признаков того, что сам я жил в этой пещере. Я вышел наружу, на снег, и взглянул в синее небо; я жадно вдохнул разреженный горный воздух и рассмеялся, как мальчишка, уверенный в том, что вернулся «домой».

      Мое путешествие из горного региона можно назвать каким угодно, только не «приятным», и я никогда не пойму, как ухитрился не замерзнуть насмерть. Я прошел через множество деревень, где ко мне относились с осторожным уважением, раздобыл теплую одежду и еду. Но никто из тех, с кем я разговаривал, не понимал по-английски, а местные диалекты не были мне знакомы. Так я провел почти месяц, прежде чем мне удалось получить, как я смел надеяться, подтверждение выводов о том, что я нахожусь в моем времени. Появилось несколько примет — обрубок дерева, скала странной формы, небольшая речушка, — показавшихся мне знакомыми. Я знал, что нахожусь поблизости от пограничного поста, на который некогда совершил нападение Шаран Канг. Это нападение и стало причиной для моего первого посещения Теку Бенга, ставшего моим путешествием в иное время.

      Примерно день спустя показался и сам пост — несколько бараков, окруженных немногочисленными кирпичными постройками местных жителей; все это было обнесено крепкой стеной. Здесь погибли наши служащие из местных уроженцев и их командир, английский офицер, и я возносил горячие молитвы за то, чтобы найти все так, как я это оставил. И на самом деле, я увидел все признаки недавних боевых действий, что меня, разумеется, очень воодушевило! Шатаясь, я прошел мимо рухнувшей решетки ворот маленького форта, все еще надеясь, вопреки очевидности, найти отделение пенджабов и гуркхов, которое я оставил здесь перед своей экспедицией в земли кумбалари. Во всяком случае, в поселке были солдаты. Я закричал от облегчения. Голод и усталость ослабили меня, голос мой прозвучал довольно жалко в теплом весеннем воздухе, однако солдаты повыскакивали, держа оружие наготове. И только в этот момент я заметил, что все они были белыми. Без сомнения, индийских солдат заменили британцами. И все же эти люди совсем недавно побывали в бою, это было очевидно. Неужели пока я находился в экспедиции в горах, в логове этой старой лисицы Шаран Канга, на форт напала еще одна банда?

      Я крикнул:

      — Вы англичане? Ответ был краток:

      — Надо полагать!

      И я без сил рухнул в сухую пыль.

      Глава 2

      Мечты и кошмары чилийского чудодея

      Когда я очнулся на раскладной кровати в том, что осталось от спальни, мой первый вопрос, вполне естественно, был:

      — Какой у нас нынче год?

      — Какой год, сэр? — мне отвечал молодой парень с умным лицом. На красной форменной куртке (это была форма «Ройял-Лондондерри», полка, действовавшего в тесном сотрудничестве с моим) у пего были полоски фельдфебеля; в руке — жестяная чайная чашка. Он поддержал мою голову, помогая сесть.

      — Прошу вас, фельдфебель, сделайте это для меня, хорошо? Какой сейчас год?

      — 1904-й, сэр.

      Следовательно, «я «отсутствовал» два года. Это многое проясняло. Я с облегчением отхлебнул довольно жидкого чая (-только потом я узнал, что это был их последний чайный запас) и представился. Я назвал свое звание и свой полк; сообщил фельдфебелю, что, насколько мне известно, я — единственный, кто остался в живых из той карательной экспедиции, что была отправлена два года назад; что находился в плену и бежал; довольно долго блуждал по окрестностям и только теперь сумел выбраться к своим. Фельдфебель выслушал мою историю не выказывая, противу ожиданий, ни малейшего недоверия, однако его следующие слова возбудили опять мою тревогу.

      — Стало быть, вы ничего не знаете о войне, капитан Бастэйбл?

      — О войне? Здесь, на северо-западе? Неужели все-таки русские…

      — В настоящее время это — одно из немногих мест, которые почти не задеты войной, однако в своем предположении вы совершенно правы: Россия числится теперь среди наших врагов. Война охватила весь мир. Я сам и около двадцати солдат — вот и все, что осталось от армии, которая тщетно пыталась защитить Дарджилинг. Город и обширные территории внутри страны находятся во власти русских, а их, со своей стороны, теснит Арабский Альянс. Лично я надеюсь, что русские еще держатся. Они, по крайней мере, оставляют пленных в живых, а если убивают, то быстро. По нашим последним данным, дела обстоят именно так…

      — Почему же из Великобритании не приходит подкрепление?

      Фельдфебель бросил на меня страдальческий взгляд:

      — Мне кажется, родина сейчас мало чем может помочь нам, сэр. Европа пострадала куда больше, чем Азия, поскольку на нее обрушились чудовищные бомбовые удары. Война в Европе закончена, капитан Бастэйбл. Здесь же она продолжается — своего рода альтернативное поле битвы, где выигрыш чертовски мал, кто бы ни победил. Что до топлива, то ситуация довольно неприглядна: горючего нет, ни один британский самолет, вероятно, не сможет взлететь — если только существует еще хотя бы один…

      Его слова становились для меня все менее и менее понятными. И лишь одно ужасное обстоятельство постепенно прояснялось, наполняя меня отчаянием: этот мир 1904 года имел с моим собственным еще меньше общего, чем тот, откуда мне удалось бежать.

      Я попросил фельдфебеля кратко обрисовать для меня мировую историю, как описал бы он события ребенку, и в качестве объяснения снова прибег к давней сказке о потере памяти. Молодой человек принял и это объяснение и любезно предоставил мне краткий отчет мировой истории, начиная с последней четверти XIX столетия. Она радикально отличается от истории Вашего мира, мистер Муркок, как отличается от того мира будущего, который я вам описал.

      Итак, примерно в 1870 году в Чили объявился гений, который в несколько лет изменил участь обездоленных; создал изобилие там, где прежде царили голод и нужда; принес комфорт и роскошь туда, где некогда была лишь горькая нищета. Его звали Мануэль О'Бин. Он был сыном осевшего в Чили ирландского инженера и наследницы чилийского миллионера (возможно, самой богатой женщины Южной и Центральной Америки). О'Бин обладал огромной способностью к обучению и в чрезвычайно раннем возрасте начал делать удивительные открытия. Излишне говорить о том, что отец всячески поощрял его, и О'Бин еще до восьми лет выучился всему, чему только мог научить его отец. Благодаря материальным средствам, которые обеспечивало ему богатство его матери, не существовало никаких препятствий для развития гениальности О'Бина в области техники. В неполные двенадцать мальчик изобрел целый ряд новых горнодобывающих машин, которые были использованы на месторождениях полезных ископаемых, принадлежащих его семье, и увеличили благосостояние семейства в сотни раз. И дело было не только в том, что он обладал огромным талантом в проектировании и создании новых машин; он был наделен также умением открывать новые источники энергии, менее трудные в эксплуатации и бесконечно более дешевые, чем то простое горючее, что использовалось до сих пор. Он разработал метод преобразования электричества, так что теперь его можно было поставлять не по кабелям, а лучами, причем почти в любую часть света. Его генераторы были маленькими, удобными в обращении и требовали минимума энергии. Именно от них работало большинство изобретенных им машин. Были изобретены различные новые моторы, наконец, мудреные модификации паровых турбин, которые работали от быстро нагревающихся жидкостей вместо воды.

      Наряду с горными и сельскохозяйственными машинами в эти годы О'Бин интересовался военной техникой и создал десятки чрезвычайно эффективных военных машин (не следует забывать, что он был всего лишь пятнадцатилетним мальчиком и, как всякий мальчишка, очень увлекался подобными вещами). В числе прочего появились подводные лодки, самоходные орудия, воздушные корабли (эту разработку он создал совместно с великим техником и воздухоиспытателем французом ла Пересом) и моторизированные бронированные автомобили, которые называли «сухопутными броненосцами». Однако как только гражданское сознание О'Бина развилось в полной мере, он отказался от милитаристского направления в своих исследованиях. Еще до того, как ему исполнилось восемнадцать, он дал клятву никогда более не использовать свой талант в военных целях. Вместо этого он решил направить все усилия на машины, которые позволят оросить пустыни, выкорчевать леса и превратить мир в плодороднейший сад, способный прокормить голодающих, и тем самым уничтожить основные предпосылки разногласии между людьми.

      Так началась новая эра. Казалось, утопия воплощается в жизнь. На земле не осталось никого, кто не мог бы хорошо питаться и не имел возможности получить хорошее образование. Как по волшебству, исчезла нищета.

      Человек действительно может жить одним лишь хлебом, покуда все его силы, заняты добыванием этого хлеба. Но стоит человеку освободить разум и перестать посвящать все свое время поискам пропитания, как он принимается размышлять. И если только у него появляется возможность сопоставлять различные факты, и если только сам он неглуп, то он принимается переосмыслять свое место в мире и сравнивать его с чужим местом в мире. Таким образом тысячи людей вдруг осознали, что власть находится в руках кучки меньшинства: землевладельцев, фабрикантов, политиков. Все эти люди восторженно приняли научные и технические новшества О'Бина — поскольку могли покупать его патенты, с их помощью создавать машины и умножать свои богатства. При этом улучшали свое положение и те, над кем господствовали богатые.

      Однако двадцать пять лет — достаточный срок, чтобы выросло новое поколение. Поколение, никогда не знавшее страшной нищеты. В противоположность предыдущему, оно не испытывало ни малейшей благодарности за то, что теперь у людей много свободного времени и вдоволь еды. Именно у этого поколения вызрело желание взять судьбу в свои руки. Короче, эти люди стремились к политической власти.

      В 1900-е годы гражданские войны всех народов, как больших, так и малых, стали обыденным явлением. В некоторых странах — как правило, самых отсталых — произошли победоносные революции, и наряду с уже привычным фанатичным национализмом на политическую арену вышли новые силы и группировки. Великим державам пришлось смириться с тем, что от них оторвали колонии в Азии, Африке и Америке. А поскольку источники энергии стали дешевыми — и патенты О'Бина внедрялись повсеместно; поскольку военная мощь не была больше напрямую связана с большой, хорошо обученной армией — постольку старые державы остерегались ввязываться в войны с молодыми нациями и отныне предпочитали отстаивать свои позиции средствами сложной дипломатии, постепенно создавая «сферы влияния». Но мудреные дипломатические игры в отдаленных областях часто вызывают растущее напряжение в самой метрополии. Особенно это сказалось на Европе. Однако и в Соединенных Штатах, и в Японии национализм все выше поднимал голову, а словесные баталии между великими державами становились все напряженнее. Торговые эмбарго, парализующие экономику, бессмысленные запреты на импорт — все это обсуждалось, оспаривалось, многократно обсасывалось и пережевывалось. В умах владык мира сего расцвела махровая мания преследования. Внутри страны они видели угрозу со стороны агрессивного молодого поколения, требовавшего все больше социальных прав; извне было другое пугало — соседние страны. Все больше ресурсов выделялось на создание сухопутного, морского и воздушного оружия, на формирование гигантских запасов оружия, боеприпасов — и все это для армий, которым вменялось в обязанность держать под контролем бунтующие народы (а также, по возможности, изматывать и истреблять бунтарей внутри страны). Во многих государствах была введена воинская повинность прусского образца — последнее повсеместно вызвало яростный протест со стороны тех, кто стремился к реформе государственных структур. В конце концов даже те, кто первоначально надеялся достичь своих целей дискуссиями и сбором подписей, обратились к революционному насилию.

      Никто в точности не знает, что думал по этому поводу сам О'Бин. Вероятно, его мучило чувство страшной вины. По слухам, в тот день, когда великие державы объявили друг другу войну, он втайне от всех покончил с собой.

      Поначалу война ограничилась лишь территорией Европы. В первые же недели большинство крупных городов континента, а также Великобритании, обратились в развалины и пепел. Кратковременный Центральноамериканский Альянс просуществовал все же достаточно долго, чтобы ввязаться в войну с США, что привело примерно к такому же результату. Огромные подвижные военные машины покатили по опустошенной стране; мрачные боевые самолеты закружили в грозовом небе. Под водой кишели стаи подводных лодок, часто уничтожавших друг друга, даже ни разу не выйдя на поверхность — а там «броненосцы» союзников разносили друг друга на части выстрелами из чудовищно эффективного оружия, разработанного тринадцатилетним мальчиком.

      — Большинство настоящих боев теперь уже позади, — заключил фельдфебель с ноткой презрения в голосе. — Топливо для генераторов и моторов постепенно подходит к концу. Военные машины, которые еще остались, — те просто стоят без дела. Вся тяжесть снова легла на кавалерию и пехоту. Но вот незадача — все уже успели перезабыть, как сражаются верхом, с ружьем в руке. Да и людей осталось не так уж много. И еще меньше боеприпасов, я полагаю. У нас у каждого есть по патрону, — он коснулся оружия, висевшего у него на поясе. — Если повстречается враг, придется брать его в штыки. В этой чертовой войне победят проклятые индусы — те, кто еще помнит, как владеть мечом, копьем, кто имеет луки и стрелы и…

      — Стало быть, вы не считаете войну оконченной? Люди должны были прийти в ужас после всех этих событий! Да им просто отвратительно воевать…

      Солдат тряхнул головой и заметил философски:

      — Это безумие, сэр. И оно охватило всех нас. Это может продолжаться, пока последний человек не отползет от трупа того парня, которого он только что прикончит ударом камня по голове. Война — это чистой воды сумасшествие. Люди совершенно не думают о том, что творят. Знаете, как это бывает: забываешь обо всем, пока убиваешь, убиваешь, все время убиваешь, — он замолчал в легком смущении. — По крайней мере, я так думаю.

      Я согласился с ним: он был слишком прав. Несказанная тоска точно лишила меня рассудка; я жестоко страдал при мысли об иронии судьбы, которая забросила меня из относительно мирного времени в этот кошмар. Однако вместе с тем я испытывал потребность каким-либо образом вернуться в Англию и самолично убедиться в том, что фельдфебель говорил правду. Может быть, он преувеличивал — будь то из пристрастия к драматическому или же от отчаяния, что немудрено — положение его было бедственное.

      Я объявил ему, что мечтаю возвратиться на родину. На это он лишь сочувственно улыбнулся и сказал, что у меня нет ни малейшего шанса. Если я, к примеру, изберу дорогу через Дарджилинг, меня захватят в плен русские или арабы. А если, противу ожидания, мне удастся добраться до побережья, то в порту давно нет кораблей (если в мире еще вообще существуют какие-либо корабли), и аэропорт тоже опустел. Лучше всего мне было бы присоединиться к его солдатам, что он мне и предложил. Они выполнили свой долг, и положение их безнадежно. Они намеревались отойти подальше в горы и там начать новую жизнь. Поскольку население уничтожалось в таких больших количествах, то, по мнению фельдфебеля, вскоре повсюду будет в изобилии дичи, так что можно будет жить охотой — и неплохо жить. Но к тому времени я был уже по горло сыт горами. Что бы там ни случилось, как только я снова наберусь сил, я попытаюсь пробиться к побережью.

      Два дня спустя я распрощался с фельдфебелем и его людьми. Они пытались упросить меня одуматься, не сходить с ума и не отправляться навстречу верной смерти.

      — Говорят, здесь бушует эпидемия, сэр, — добавил на прощание фельдфебель. — Страшные болезни. Вся санитарно-гигиеническая система-то рухнула!..

      Я вежливо выслушал все предостережения и все так же вежливо оставил их без внимания.

      Возможно, я уже исчерпал весь отпущенный мне запас неудач, потому что на протяжении всего моего пути через индийский субконтинент удача оставалась неизменно на моей стороне. Дарджилинг действительно оказался в руках арабов, но те вскорости почти все ушли из города. Их отряды рассеялись. Вероятно, они были отозваны на фронты вблизи от их родины. В городе имелись один или два дивизиона, но те были предостаточно заняты, приглядывая за русскими. Выяснив, что я англичанин, они заключили из этого, что я должен быть их другом. Я уже знал, что перед концом войны предпринимались попытки создания британско-арабского пакта. Так что эти парни были того мнения, что мы с ними сражаемся на одной стороне (как потом выяснилось, они здорово заблуждались на сей счет). Я присоединился к ним. Целью их путешествия была Калькутта — или то, что осталось от Калькутты, — где существовала небольшая надежда найти корабль на Ближний Восток. И там — вот чудо! — действительно стоял на якоре корабль. По их понятиям, это был старомодный пароход с мотором, работающим на угле. И пусть название было написано на борту по-русски — на мачте развевался флаг Арабского Альянса: два скрещенных широких меча. Корабль находился в совершенно запущенном состоянии, и, поднимаясь на борт, мы подвергали свою жизнь серьезной опасности. Однако шансов найти другой корабль, существовало один на миллион, так что я не был расположен упустить хотя бы такой случай. На этом очень старом фрахтовике изначально было предусмотрено очень мало места для пассажиров. Большинство теснилось в трюмах или устраивалось где попало, по мере возможности, удобно, насколько в данном случае вообще можно говорить об удобствах. Как офицер и «гость», я был удостоен чести разделить каюту с четырьмя арабами, среди которых были три палестинца и один египтянин. Все они неплохо говорили по-английски и были хоть и немного чопорными, но все же приятными спутниками, которые простерли свою любезность до того, что ссудили мне капитанскую форму и большинство тех предметов личной гигиены, без которых я в последние месяцы научился успешно обходиться.

      Корабль медленно двигался по Бенгальскому заливу, и я отважно сражался со скукой, рассказывая своим спутникам, как много лет жил в плену у одного из гималайских племен. Таким образом я вынудил их просвещать меня касательно тех деталей мировой истории, которыми не смог поделиться фельдфебель.

      Ходили слухи об ужасном завоевателе, которого они именовали Черным Аттилой. Этот вождь объявился в Африке совсем недавно; мои спутники видели в нем серьезную угрозу. В результате последней войны Африка пострадала далеко не так тяжело, как Европа, и большинство ее народов — некоторым государственным образованиям было всего лишь по несколько лет — изо всех сил пытались оставаться нейтральными. Следствием этого стали, процветающее сельское хозяйство, богатые урожаи, плодотворная работа сельскохозяйственных машин; благосостояние этих народов охраняла армия резервистов. При растущей поддержке черных народов Черный Аттила провозгласил священную войну против белой расы (к этой же категории были отнесены и арабы, а также азиаты). Согласно последним данным моего собеседника, этот вождь одержал несколько локальных побед, и не имелось никаких признаков того, что он собирается обратить свою военную мощь против жалких останков западного мира. Если верить другим сведениям, он давно погиб. Другие же, напротив, утверждали, что он уже в Европе и захватил половину континента.

      На нашем пароходе не имелось рации (еще одно доказательство моей удачливости, потому что арабы так и не подписали никакого пакта с Великобританией!), поэтому у нас не было никакой возможности подтвердить правдивость этих слухов или же заклеймить их как окончательную ложь. Пароход, пыхтя, двигался вдоль побережья Индии, по Маннарскому заливу. На острове Агатти мы загрузились лаккадивским углем; в Арабском море попали в шторм, потеряли троих матросов и большую часть нашего такелажа; вошли в Красное море и находились всего в нескольких днях пути от Суэцкого канала, когда бедный пароход без всякого предупреждения был атакован несколькими торпедами и затонул почти мгновенно.

      На нас напала подводная лодка, оснащенная торпедами, одна из немногих, еще существовавших в мире — и, как выяснилось, нападение было продиктовано отнюдь не стратегическими соображениями. Это был обыкновенный акт циничного пиратства.

      Но как бы то ни было, а пират хорошо сделал свое дело. Пароход закряхтел, затрещал и со всей командой и пассажирами прямиком отправился на дно. Я и примерно десяток других — вот и все, кто сумел выбраться, ухватившись за плавающие вокруг обломки.

      Подводная лодка на несколько минут высунулась на поверхность, чтобы полюбоваться на свое «произведение», убедилась в том, что с этих останков много не возьмешь, и хладнокровно бросила нас на произвол судьбы, погрузившись вновь в пучину вод. Вероятно, нам следовало радоваться, что мы не показались достойной целью для его бортовых орудий. Надо полагать, боеприпасы стали повсеместным дефицитом.

      Глава 3

      Польский капер

      Я не намерен описывать мои впечатления от последующих двадцати четырех часов. Достаточно будет сказать, что они были довольно безотрадными. Я видел, как мои товарищи по несчастью один за другим исчезают в волнах, и знал, что в конце концов та же участь ждет и меня. У меня было немало случаев поупражняться в изучении искусства выживания, и каким-то образом мне удавалось оставаться наверху, вцепившись в жалкий обломок судна. Поздним вечером следующего дня из волн поднялось чудовище; вода, испаряясь, потоками стекала с его черно-голубой шкуры; его гигантские хрустальные глаза уставились на меня; из его брюха донеслось жуткое утробное ворчание. Моя бедная голова приняла его поначалу за живое существо, после чего меня посетила более удачная мысль о подводной лодке, которая торпедировала нас: она вернулась, чтобы убить меня. Постепенно кипящая вода успокаивалась, и теперь до меня доносилось только тихое урчание. Стройный стальной корабль остановился и замер па поверхности воды. Из люков на палубу выпрыгивали матросы в зеленовато-голубой форме. Один из них бросил в воду спасательный круг; я из последних сил поплыл к нему. Меня втащили на лодку. Несколько пар матросских рук подняли меня; к моим губам поднесли чашку с ромом; меня закутали в одеяла и пронесли по качающейся палубе вниз через передний люк. Его быстро закрыли над нами, и, едва меня опустили на палубу, я почувствовал, как корабль снова погружается в пучины вод. Все это разыгралось в несколько минут, и складывалось впечатление, будто все очень спешили. Они словно бы и так пошли на огромный риск, решившись вообще показаться на поверхности.

      Я пришел к заключению, что попал вовсе не на тот же самый корабль, что обрек меня на столь горестную участь. Прежде всего, этот показался мне куда большим. Без сомнения, то было не британское судно, и язык, на котором изъяснялись матросы, говорил мне весьма мало. Не исключено, что я слышал какой-то славянский язык. Уж не русские ли часом захватили меня в плен?

      Меня доставили в маленькую каюту с металлическими стенами, сияли мой насквозь мокрый арабский мундир, уложили на койку и укрыли теплыми одеялами. Я слышал, как вновь заработали корабельные моторы; после почти незаметного рывка судно набрало большую скорость. И я, не утруждая себя более раздумьями насчет моей будущей судьбы, погрузился в глубокий счастливый сон без сновидений.

      ***

      Проснувшись, я машинально бросил взгляд в иллюминатор, однако определить, день сейчас или ночь (не говоря уже о часе!), было, разумеется, невозможно. Я видел только, как струится мимо темно-зеленая люминесцирующая вода. Корабль акулой стремительно проносился по морским глубинам. Какое-то время я предавался созерцанию; первая встреча с этим удивительным царством очаровала меня; я пытался разглядеть подробности жизни таинственного подводного мира, но для этого мы слишком быстро плыли.

      Я все еще смотрел в иллюминатор, когда дверь каюты открылась: один из моряков принес мне большую чашку с горячим черным кофе. Он заговорил с сильным акцентом:

      — Привет от капитана, сэр. Можете посещать его в его каюте, когда хотите.

      Взяв кофе, я увидел, что моя измятая форма постирана, высушена и отутюжена и что на маленьком столике у стены разложена свежая смена белья.

      — С удовольствием, — сказал я. — Может ли кто-нибудь проводить меня к капитану, когда я приведу себя в порядок и оденусь?

      — Я подожду вас снаружи, сэр, — матрос отсалютовал и тихонько закрыл за собой дверь. Не могло быть никаких сомнений в том, что на этом корабле царила исключительная дисциплина: об этом говорила одна та скорость, с которой меня доставили на борт. Я надеялся, что эта дисциплина подразумевает также соблюдение прав военнопленных.

      Я закончил свой туалет так быстро, как только смог, и скоро выглянул за дверь моей каюты. Матрос провел меня по узкому, похожему на трубу коридору с круглыми стенами. Мне бросилось в глаза, что распорки находились также на боковых стенах и потолке; это говорило о том, что корабль обладал исключительной маневренностью. Мое заключение оказалось совершенно правильным (в соответствии с пробковыми планками располагались также «палубы» на внешней стороне кормы, тогда как главная рубка представляла собой шар, который поворачивался согласно углу поворота корабля — это была, как выяснилось, всего лишь одна из проходных идей О'Бина!). Это подводное судно намного превосходило все, что я видел в 1973 году в альтернативном будущем.

      По круглому коридору мы вышли к перекрестку, свернули по направлению к левому борту, вскарабкались по маленькому трапу и оказались у плоской, абсолютно круглой стальной двери, в которую и постучал моряк, проговорив при этом несколько слов на своем неизвестном мне языке. С другой стороны двери донесся лаконичный ответ, после чего матрос потянул за ручку, чтобы открыть ее. Он пропустил меня вперед, отсалютовал еще раз и удалился.

      Я оказался в знакомой почти до мелочей версии капитанской каюты корабля моего родного мира. Здесь было очень много меди и красного дерева; несколько зеленых растений свисали в корзинах с потолка и стен; очень аккуратно прибранная койка; стол, на котором лежали разложенные во множестве навигационные приборы и различные морские карты. Стены украшали гравюры с изображением кораблей и старинные карты в рамках. Вся плоскость потолка излучала свет, похожий на дневной (очередное изобретение О'Бина, сделанное мимоходом). Из-за стола навстречу мне поднялся невысокий юркий человек с усиками, приподнял фуражку и улыбнулся почти застенчиво. Он был совсем молод — вероятно, не старше меня, однако испытания оставили на его лице морщины, и его глаза были глазами пожилого человека — твердые и ясные и в то же время полные удивительной иронии. Он протянул мне руку. Я тряхнул ее и ощутил его крепкое пожатие: сильное, но не грубое. Что-то пугающе знакомое чудилось мне в нем. Рассудок мой все еще колебался, не желая признавать истину, когда он представился на хорошем английском языке с легким гортанным акцентом:

      — Добро пожаловать на борт «Лолы Монтес», капитан. Моя фамилия Коржеиевский, и я капитан этого корабля.

      Я был слишком ошеломлен, чтобы говорить: передо мной стоял мой старый учитель тех времен, когда я летал на борту «Скитальца», только сейчас он был намного моложе. В те годы Коржеиевский командовал (или еще будет командовать) польским воздушным судном. Выводы, естественно вытекающие отсюда, вызывали вполне закономерный страх. Не существует ли, в таком случае, вероятность встретить в этом мире версию себя самого? Изо всех сил я цеплялся за свои хорошие манеры, чтобы не выдать себя. Корженевский совершенно явно ничего обо мне не знал. Поэтому я просто представился, и будь что будет. Я назвал свое настоящее имя, полк, в котором на самом деле служил, и в нескольких словах объяснил, почему ношу этот довольно экзотический арабский мундир.

      — Надеюсь, Польша не находится в состоянии войны с Арабским Альянсом, — добавил я.

      Капитан Корженевский пожал плечами и повернулся к буфету, где стояли в ряд бутылки и стаканы.

      — Я хотел бы предложить вам выпить, капитан Бастэйбл. Что предпочитаете?

      — Виски и немного содовой, если вас не затруднит. Очень любезно с вашей стороны.

      Корженевский вытащил графин с виски и, снимая стакан с полки, еле уловимо шевельнул рукой с графином.

      — Польша больше ни с кем не воюет. Сперва на нее напала Германия, затем русские опустошили ее, а теперь и России больше не существует. Во всяком случае, как единой нации русских больше нет. Бедная Польша… Все ее битвы закончены навсегда.

      Он протянул мне полный стакан и сделал такое движение, точно хотел, по польскому обычаю, разбить свой стакан вдребезги, однако тотчас взял себя в руки, проглотил виски почти залпом и начал теребить себя за мочку уха, как будто рассердился, что едва не поддался страстному порыву.

      — Однако же вы и ваша команда — поляки, — заметил я. — И это польский корабль.

      — Мы не принадлежим больше ни к какой нации, хотя родиной большинства из нас действительно была Польша. Когда-то этот корабль был гордостью нашего военного флота. Теперь это единственное судно, уцелевшее из всей польской флотилии. Вы могли бы назвать нас «каперами». Именно поэтому мы и выжили после катастрофы, — в его глазах появилось иронически-гордое выражение. — Полагаю, мы живем неплохо по сравнению с другими, хотя добыча попадается все реже. Некоторое время мы следили за вашим пароходом, но он не показался нам достаточно богатой добычей, чтобы тратить на него торпеду. Вам, вероятно, было бы любопытно узнать, что подводная лодка, напавшая на вас, называется «Маннанан». Она принадлежала ирландскому флоту.

      — Ирландскому? — я был поражен. Стало быть, в этом мире и впрямь господствовала всеохватывающая автономия.

      — Мы не могли немедленно остановить машины, чтобы взять вас на борт. Поэтому решили, что поначалу вы должны попробовать справиться самостоятельно. «Маннанан» хорошо вооружен, но нам все же удалось довольно быстро повредить его и заставить подняться на поверхность. Лакомый кусочек, говорю как пират! — он рассмеялся. — Мы взяли съестные припасы, которых нам хватит на три месяца. И запасные части.

      Несомненно, «Маннанан» заслужил того, что сделал с ним капитан Корженевский. Поляк обошелся с побежденными куда милосерднее, чем ирландцы с нашим несчастным пароходом. Однако я не мог заставить себя высказывать все эти соображения вслух и тем самым оправдывать факт морского разбоя, совершенного «Лолой Монтес».

      Корженевский зажег тонкую сигару и сделал мне знак, чтобы я сам обслуживал себя у бара.

      — Итак, капитан Бастэйбл, — произнес он, — что же нам теперь с вами делать? Обычно тех, кто остался в живых после нападения, мы доставляем до ближайшего берега и отпускаем на все четыре стороны. Но вы — случай особый. Мы направляемся к Гебридам, где у нас база. Не высадить ли вас где-нибудь по дороге? В общем-то нельзя сказать, что нынче можно найти хоть одну страну, где жизнь была бы привлекательной.

      Я рассказал ему, что намерен непременно добраться до Великобритании, и был бы чрезвычайно признателен, если найдется возможность высадить меня в Южной Англии. При этих словах он поднял брови:

      — Я бы мог еще понять, если бы вы рвались в Шотландию. Но южное побережье! После того, как не без моего участия, вас вырвали из когтей смерти, совесть просто не позволяет мне отправить вас в пасть к другой погибели! Да понимаете ли вы, о чем просите? Есть ли у вас хотя бы туманное представление о том, в какой ад превратилась Южная Англия?

      — Я слышал, Лондон пострадал от тяжелых бомбардировок…

      Корженевский не смог подавить улыбки.

      — Мне всегда импонировала манера британцев преуменьшать, — заявил он. — А что вы вообще слышали?

      — Существует также опасность подцепить какую-нибудь заразную болезнь — тиф, холеру и так далее…

      — Вот именно, и так далее. А вы знаете, капитан Бастэйбл, что за бомбы были сброшены под конец войны?

      — Полагаю, довольно мощные, коль скоро произвели такие опустошения.

      — В высшей степени. Однако разрушения причиняли не взрывы. Бактерии. Бомбы содержали в себе культуры различных эпидемических заболеваний, капитан. Все они имеют очень научные названия, но вскоре каждая получила от ваших соотечественников ненаучное прозвище. Вы когда-нибудь видели, например, какое воздействие оказывает «Чертов гриб»?

      — О таком я еще ни разу не слышал.

      — Болезнь получила название благодаря грибу, который через два часа после инфицирования жертвы начинает распространяться на коже. Сковырнув гриб, вместе с ним вы отрываете от себя кусок мяса. Через два дня вы начинаете выглядеть замшелым деревом, какие вы не раз встречали в лесу. Затем, по счастью, наступает смерть, и вы больше не испытываете физической боли. Кроме того, имеется еще «Эмма-Пруссачка». Ее основные симптомы — кровотечения изо всех естественных отверстий. Если верить тому, что я слышал, эта смерть должна быть очень мучительной. А есть еще «Гнилой глаз», «Красный волдырь», «Кровавая тошнота». Примечательные названия, не так ли? Такие же пестрые, как их симптомы, высыпающие на вашей коже. Помимо эпидемий, существуют еще бродячие банды, убивающие всякое живое существо, какое только встретится им на пути, — и притом далеко не милосердным способом. Вам грозит опасность наступить па газовую бомбу, которая взорвется и выплеснет в лицо ядовитый газ. Если же вам удастся избежать всех этих опасностей, знайте: вас подстерегают десятки других. Поверьте мне, капитан Бастэйбл, только на воде или под водой существует сегодня настоящая жизнь, жизнь для порядочного человека. В море возвратились многие из нас. Основное наше времяпрепровождение — подкарауливать друг друга. Но только таким образом нам удается избежать ужасов и лишений, которые сулит суша. Под водой еще существует определенная степень свободы. Здесь ты все еще хоть в чем-то хозяин собственной судьбы. На земле же воплотились кошмарные видения средневековых художников, когда те пытались представить себе ад. Так что мне милее морские пути!

      — Уверен, что могу с вами согласиться, — сказал я, — но я хотел бы увидеть все своими глазами. Корженевский пожал плечами:

      — Хорошо. Мы высадим вас в Дувре, если вам угодно. Но коль скоро вы измените свое мнение, я мог бы найти на борту этого корабля место для опытного офицера, пусть даже это армейский офицер. Вы могли бы служить под моим началом.

      Вот это было бы поистине повторением моей старой истории! Я уже служил как-то под командой Корженевского, хотя не в армии, а в воздушном флоте — о чем капитан «Лолы Монтес» оставался в неведении. Каково работать и воевать с ним бок о бок — все это я знал наизусть. Я поблагодарил его и заявил, что решение мое остается неизменным.

      — Что ж, как хотите, — сказал он, — но на какое-то время я оставлю этот пост свободным. Никогда не знаешь, что случится.

      ***

      Несколько дней спустя я стоял на побережье против знаменитых дуврских белых скал и махал на прощанье «Лоле Монтес», которая погружалась в воду и постепенно исчезала в пучине. Затем я забросил за спину мешок с провиантом, покрепче взял подаренное мне капитаном скорострельное ружье и зашагал по направлению к Лондону.

      Глава 4

      Король Ист-Гринстеда

      Если я считал, что, описывая мне послевоенную Англию, Корженевский сильно преувеличивал, то вскоре вынужден был убедиться в том, что в своем рассказе о состоянии страны капитан был весьма и весьма сдержан.

      Повсюду бушевали эпидемии, и на каждом шагу можно было встретить жертвы ужасных болезней. Однако самый пик заразы миновал — прежде всего потому, что многие из тех, кто пережил войну, уже скончались от болезней, а живые приобрели иммунитет против большинства опасностей или же каким-либо образом мутировали. У этих мутантов часто отсутствовала какая-нибудь часть тела — глаз или нос, в то время как у других гнили и отпадали целые части лица или тела. Осторожно пробираясь в Лондон, по дороге я видел среди развалин Дувра и Кентерберри несколько банд несчастных, наполовину разложившихся созданий.

      Жители окрестностей Лондона за несколько лет буквально рухнули с высот цивилизации в глубины отвратительного варварства. Остатки прекрасного города — некогда широкие чистые улицы, система освещения, светлая архитектура, созданная О'Бином, — все это еще стояло немым свидетелем погибшего великолепия, которое пришло так быстро и было уничтожено так молниеносно. Нынче там гнездились банды одичавших людей, разрушающих остатки цивилизации лишь для того, чтобы смастерить себе примитивное оружие или слепить временные хижины; где запросто убивали друг друга. Ни одна женщина не была в безопасности. У некоторых «племен», рыскавших в руинах, дети считались особо деликатесным блюдом. Прежние банкиры, биржевые маклеры, менеджеры видели теперь в насекомых-паразитах изысканное лакомство и были готовы перегрызть друг другу глотку, если замечали, что один из них завладел дохлой кошкой. В употреблении оставалось очень немного современного оружия (после изобретения воздушных кораблей и подводных лодок производство ружей и пистолетов пришло в упадок); вместо этого почти каждый владел примитивно изготовленными копьями, луками и стрелами, ножами и дротиками.

      Днем я прятался в каком-нибудь укрытии, а ночами продвигался вперед, рискуя попасть в засаду. Но я считал, что у меня больше шансов в ночные часы, когда большинство «племен» уже возвращались в свои лагеря.

      Здесь не наносили с воздуха таких страшных бомбовых ударов, как в других регионах, но зато велся интенсивный обстрел из орудий с той стороны канала. Местность вокруг Лондона дважды была оккупирована, один раз с моря, один раз с воздуха. При этом было опустошено все, что только оставалось; последние продукты питания разграблены, а дома, которые еще стояли, взорваны, прежде чем остатки нашей армии изгнали захватчиков.

      По ночам на холмах Кента и Сарри мерцали точки огней, показывая стоянки полукочевых лагерей, где днем и ночью горели огромные костры. Огни служили не только источником тепла и использовались не для одного лишь приготовления пищи: там сжигали все новые и новые трупы жертв эпидемии.

      Счастье не изменяло мне, покуда я не добрался до окраин Ист-Тринстеда, некогда прелестной деревушки, знакомой мне с детства. Теперь это была пустыня с истощенной растительностью и грудами развалин. Как обычно, я начал присматривать себе укрытие и на самой северной стороне деревни заметил грубый палисад из неотесанных стволов. В поселке царило постоянное движение, приходили и уходили вооруженные люди; я с удивлением обнаружил у многих ружья и дробовики; да и лохмотья, в которые эти люди были облачены, отличались от тех одежд, что я до сих пор замечал на людях, куда лучшим состоянием. Эта община казалась больше, чем остальные, и лучше организованной. У них был постоянный лагерь вместо маленьких, постоянно сменяемых укрытий. Вдали я слышал мычанье коров, блеянье овец, коз и пришел к выводу, что животные, пережившие бомбежки, должно быть, содержались за частоколом. Здесь воистину царила «цивилизация»! Я был готов обнаружить свое присутствие и просить помощи у жителей этого «очага культуры» — от здешних людей можно было ожидать меньшей агрессивности, чем от всех тех, кого я видел до сих пор. Но из осторожности я продолжал наблюдать за поселком и выжидал, не откроется ли мне что-нибудь еще, прежде чем я объявлюсь.

      Через два часа у меня появился повод поздравить себя с осмотрительностью. Я прятался в маленьком кирпичном строении, которое непонятным образом уцелело после обстрелов. Это строение, я полагаю, использовали для хранения дров, и его размеров едва хватало для того, чтобы там помещался один человек. Оставаясь незамеченным, я подглядывал за палисадом сквозь вентиляционную решетку. Трое мужчин в причудливых лохмотьях, где соседствовали панамы и котелки, охотничьи шапки и дамские шляпки, брюки для гольфа, кожаные охотничьи куртки, фрак, оперная мантия — привели пленного.

      Это была молодая женщина довольно высокого роста, одетая в длинную черную шинель, сшитую специально по ее мерке. На ней были черные брюки и черные кавалерийские сапоги. У меня не имелось ни малейшего сомнения в том, что она, как и я, была в глазах местных жителей нежелательным гостем и «оккупантом». Они обращались с ней так грубо, так что дважды она упала и встала лишь с большим трудом (они связали ей руки за спиной).

      В ее манере держаться было нечто очень знакомое, и я узнал женщину еще прежде, чем она обернулась, чтобы что-то сказать своим мучителям (без сомнения, что-то оскорбительное, потому что ее тут же ударили по губам тыльной стороной ладони). Это была миссис Перссон, революционерка, с которой я впервые познакомился на борту воздушного корабля «Скиталец» и которую считал дочерью капитана Корженевского. Сейчас последнее было бы невозможно, потому что она была примерно того же возраста, что и сам Корженевский.

      Тяжко было мне размышлять о тайнах и парадоксах времени — постепенно я узнавал их и учился отслеживать, точно так же, как люди приучаются замечать противоречия обыкновенной человеческой жизни.

      В то мгновение я видел в У не Перссон только женщину, находившуюся в смертельной опасности, и знал, что ее нужно спасти любой ценой. У меня был карабин и несколько магазинов патронов. Кроме того, я обладал значительным преимуществом, поскольку никто из жителей поселка ведать не ведал о моем присутствии. Я подождал до наступления темноты, чтобы затем выбраться из моего укрытия, и возблагодарил Провидение, позволившее облакам затянуть полную луну.

      Я незаметно добрался до палисада. Это было довольно примитивное «крепостное сооружение» — ни один настоящий дикарь не создал бы столь жалкой ограды, — и перемахнуть через него не составляло никакого труда. Я осторожно залез наверх и бросил взгляд вниз.

      Моему взору предстала картина отвратительного варварства. Посреди лагеря с раскинутыми руками и ногами висела Уна Перссон, привязанная к решетке. Перед ней, скрестив ноги, сидели люди «племени» — многие изуродованные болезнями. Позади эшафота находился помост, представлявший собой не что иное, как старый сосновый стол; на столе громоздилось кресло с высокой спинкой, обильно украшенное резьбой, — в середине XIX века это считалось признаком хорошего вкуса. Бархатная обивка кресла была оборвана и висела лохмотьями; деревянные части обильно замазаны золотой краской. Несколько костров горели полукругом позади помоста; жирный коптящий дым тянулся через всю сцену; бесчисленными дьяволами подскакивали красные языки пламени, окрашивая алым испещренные шрамами лица собравшихся. Таково было зрелище, представшее моим глазам, прежде чем я спрыгнул с палисада и спрятался в тени нескольких полуразвалившихся хижин.

      И вот из глоток зрителей вырвалось жуткое рычание, и они начали раскачиваться из стороны в сторону, неподвижно уставившись на полуобнаженную Уну Перссон. Миссис Перссон не шевелилась. В своих оковах она застыла, совершенно спокойная, и на взоры присутствующих отвечала взглядом, полным отвращения и презрения. Как не раз уже бывало и раньше, я дивился ее мужеству. Очень немногие вели бы себя столь бесстрашно в ее положении.

      Поскольку сейчас ей не грозила непосредственная опасность, я решил подождать, что произойдет дальше.

      Из хижины побольше других, расположенной позади полукружья костров, показалась высокая кряжистая фигура в великолепном костюме: изящная серая шляпа слегка набекрень; большие пальцы рук в жилетных карманах; на манжетах сверкающие алмазные запонки — новое действующее лицо выглядело совершенно как герой оперетты моего времени. Медленно, сохраняя равнодушную мину, взобрался он на пьедестал и, придав себе вид чрезвычайной важности, уселся в золотое кресло. Толпа тотчас прекратила мычать и раскачиваться, чтобы приветствовать его чудовищным криком. Слов мне разобрать не удалось.

      Его голос, напротив, был отчетливо слышен. Визгливый и недобрый, он звучал властно, хотя это и был всего лишь голос полуграмотного мелочного торговца.

      — О, добрые патриоты Ист-Гринстеда, — начал он, — всем вам известно наше гостеприимство по отношению к каждому приходящему, будь то мужчина или женщина, если те в состоянии доказать свою ценность. Но никогда Ист-Гринстед не принимал к себе инородцев, попрошаек, жидов или бездельников, и это вам тоже хорошо известно. Ист-Гринстед знает, как следует поступать с ними. Мы схватили эту лазутчицу, эту шпионку, когда она бродила вокруг Ист-Гринстеда, откровенно не замышляя ничего хорошего — и хочу добавить: до зубов вооруженная. Итак, мои любезные верноподданные, делайте выводы. У меня.., у нас нет ни малейшего сомнения в том, что она — иностранная летчица, которая возвратилась разведать, как мы живем здесь после нанесенных ею бомбовых ударов. Что ж, она обнаружила процветающее общество — стабильное, несгибаемое и ко всему готовое. Имей эта шпионка хотя бы малейший шанс добраться до передатчика, она доложила бы своим землякам о том, что Ист-Гринстед не разрушен, и нам пришлось бы ожидать новых бомбардировок. Но… — тут он заговорил тише, в его голосе зазвучала беспощадная угроза. Он откровенно наслаждался пыткой Уны. — Она никогда не вернется. Дадим ей урок, не так ли? Пусть знают, что ждет чужеземных летчиков и шпионов, если они хоть раз еще посмеют сунуть нос в Ист-Гриистед!

      Он продолжал в том же духе, и я слушал с возрастающим ужасом. Неужели этот человек когда-то просто стоял за прилавком обыкновенного сельского магазина? Может быть, он продавал мороженое или чай… А его «верноподданные», которые сейчас рычат, хихикают, бушуют, обуреваемые жаждой крови, в те годы представляли собой вполне порядочное, известное своей консервативностью сельское население английских графств. Неужели потребовалось так мало времени, чтобы лишить их всяких признаков культуры? Если когда-нибудь я вернусь в мое собственное время, то буду смотреть на этих людей совершенно другими глазами.

      Теперь «король» Ист-Гриистеда поднялся со своего трона, и кто-то протянул ему факел. Когда он поднял факел над головой, в свете пламени толстое небритое лицо превратилось в страшную рожу дьявола. Глаза его сверкали, губы искривились в жестокой усмешке.

      — А теперь мы ей кое-что покажем! — проскрежетал он. И его подданные бросились вперед, простирая руки, и завопили, требуя, чтобы он сделал то, что давно уже хотел.

      Факел наклонился и приблизился к голове Уны Перссон. Она не могла видеть, что происходит, по, очевидно, догадалась. Она содрогнулась в своих путах, затем сжала губы и закрыла глаза. Огонь все приближался к ее волосам.

      Я приложил ружье к плечу, прицелился и выстрелил королю Ист-Гринстеда между глаз. Удивление, проступившее на его лице, было почти забавным; он рухнул с пьедестала и свалился в грязь у ног своих «подданных».

      Спасибо армейской выучке и военному опыту — я действовал быстро.

      Пока все эти отвратительные физиономии таращились на меня в бессильном ужасе, я бросился к решетке и освободил миссис Перссон двумя ударами ножа.

      Затем я застрелил еще троих из тех, что стояли поближе. Один из них был вооружен, и я знаком дал миссис Перссон понять, чтобы она взяла его ружье. Она быстро повиновалась, хотя, должно быть, все еще мучилась сильной болью.

      — Поселок обнесен частоколом, — сказал я людям. — Первый же, кто посмеет угрожать нам оружием, умрет так же быстро, как ваш вожак. Вы видели, нам неведомо милосердие. Если вы останетесь за забором и не станете препятствовать мам, ничего плохого больше не произойдет.

      Несколько человек зарычали, как звери, однако они были слишком ошеломлены и запуганы, чтобы предпринять хоть что-нибудь. Когда мы направились к выходу, я не удержался от заключительного слова.

      — Хочу сказать вам, что я — англичанин, — заявил я. — Англичанин, как и вы, и родился в той же части света, что и вы. Но я возмущен тем, что видел здесь. Британец не должен вести себя подобным образом. Вспомните ваши прежние идеалы. Вспомните, чем они некогда для вас были. Вот ваши поля и скот все еще при вас. Производите продукты питания, как вы делали всю жизнь. Разводите скот. Возродите Ист-Гринстед, пусть это будет снова чистая деревенька, какой была она когда-то…

      Уна Перссон положила руку мне на плечо и прошептала:

      — У нас не так много времени. Они скоро сообразят, что у вас с собой нет никакого подкрепления. Они уже озираются и могут увидеть, что здесь, кроме нас, больше никого нет. Идемте! Бежим к моей машине.

      Мы отступили к воротам и закрыли их за собой. Здесь опрометью бросились бежать. Я следовал за миссис Перссон; она хорошо знала дорогу. Мы мчались по лесу; миновали несколько одичавших полей; затем на нашем пути лежал второй лесок, где мы остановились и прислушались, нет ли погони. Однако ничего не было слышно.

      Задыхаясь, У на Перссон торопливо двинулась дальше, покуда в лесу не засветилась прогалина. Там она наклонилась над кустом, без всякого напряжения вырвала его с корнем и освободила слабо поблескивающий металлический корпус. Миссис Перссон нажала кнопку. Раздалось жужжание, и один из люков открылся.

      — Забирайтесь! — сказала она. — Места хватит как раз для нас двоих.

      Я повиновался. Теперь я находился в тесном помещении, окруженный множеством незнакомых приборов. Миссис Перссон закрыла люк над головой и принялась нажимать на кнопки, поворачивать рычаги, пока машина не затряслась и не засвистела. Она заглянула в прибор, похожий на стереоскоп, затем отвела рычаг назад. Свист стал еще пронзительнее, машина набрала обороты и глубоко зарылась в землю.

      — Что это за машина? — удивился я.

      — Вы еще не видели? — мимоходом отозвалась она. — Это пятая модель туннелекопателя О'Бина. Единственный на сегодня способ передвигаться незамеченным. Едешь довольно медленно, что правда, то правда, но зато безопасно, — она улыбнулась и на мгновение оторвала глаза от контрольной панели, чтобы протянуть мне руку. — Я еще не поблагодарила вас. Не знаю, кто вы, сэр, но я очень благодарна вам за то, что вы сделали. Моя миссия в этой части Великобритании имела жизненно важное значение, и теперь у меня вновь появился шанс выполнить ее удачно.

      В каюте тесного «автомобиля» было чрезвычайно жарко, и я невольно воображал, что мы приближаемся к раскаленному ядру планеты.

      — Не стоит благодарности, — отозвался я. — Я рад, что смог быть вам полезным. Мое имя Бастэйбл. Вы ведь миссис Перссон, не так ли?

      — Мисс Перссон, — поправила она. — Стало быть, вас прислали ко мне на помощь?

      — Я случайно проходил мимо, вот и все, — теперь я жалел, что выдал наше прежнее знакомство — всякое объяснение могло оказаться неудачным. Я поспешно начал припоминать, что мне рассказывали о ней на борту «Скитальца». — Я узнал вас по фотографии. Вы были прежде актрисой, не так ли?

      Она улыбнулась и большим белым платком вытерла пот со лба.

      — Кое-кто думает, что я до сих пор остаюсь актеркой.

      — На какой глубине мы сейчас находимся? — спросил я, чувствуя себя все еще довольно слабым: перепад давления совершенно лишал меня сил.

      — О, не глубже ста футов. Система воздухоснабжения работает небезупречно, но я недостаточно разбираюсь в этом металлическом кроте, чтобы отрегулировать ее. Не думаю, чтобы нам сейчас грозила опасность.

      — Что заставило вас отправиться в Ист-Гринстед, мисс Перссон?

      За дребезжанием машины и неприятным воем мотора она не расслышала вопроса. Женщина немного изменила курс, затем приложила руку к уху и попросила меня повторить.

      В ответ она пожала плечами:

      — У меня были дела невдалеке от этой деревни. Незадолго до конца войны там делались попытки создания подпольного правительства. Разрабатывались планы касательно одной машины О'Бина, которую еще ни разу не изготавливали. Существует только один прототип ее — в Африке. Эти планы могли бы решить одну-две проблемы, над которыми мы все еще бьемся.

      — В Африке? Так вы прибыли из Африки?

      — Да. Так, мы па месте, — она потянула два рычага на себя. Я почувствовал, как туннелекопатель задрал нос и поднялся на поверхность. — Здесь по большей части мягкий грунт, поэтому мы добрались так быстро.

      Она остановила моторы, бросила последний взгляд на приборную панель и осталась довольной увиденным. Затем подошла к люку и надавила на кнопку. Люк открылся. В каюту хлынул свежий вечерний воздух.

      — Выходите первый, — сказала она.

      Я наконец-то выбрался из машины, чему был несказанно рад, и теперь стоял и ждал, пока мои глаза привыкнут к изменившемуся освещению. Вокруг был плоский, ровный ландшафт. Я разглядел лишь очертания построек, окружавших нас ровными рядами. Это место показалось мне чем-то знакомым.

      — Где же мы? — спросил я.

      — Думаю, раньше это называли «Овалом», — объяснила она, спрыгивая на траву рядом со мной. — Быстрее, мистер Бастэйбл! Мой воздушный корабль должен стоять там, снаружи.

      В сложившихся обстоятельствах мои чувства были довольно нелепы, я это знал, и все же был шокирован: мы осквернили одну из самых знаменитых площадок для гольфа!

      Глава 5

      Новая стезя

      Воздушный корабль Уны Перссон значительно отличался от тех воздушных судов, к которым я привык в 1973 году. Это было изящное нечто с алюминиевой рубкой, защищавшей что-то вроде стержня или мачты с вмонтированным в нее большим пропеллером с тремя лопастями. На хвосте находился руль, а по обе стороны руля сидели еще два маленьких пропеллера. Из рубки торчали два широких плоских плавника, которые, как и пропеллеры, служили для управления и стабилизации корабля, пока он находится в воздухе.

      Слегка покачнувшись, мы оторвались от земли. Мотор жужжал едва слышно. Только теперь мне пришла на ум спросить, куда же мы, собственно, направляемся. Мы пролетели Лондон (вернее, то, что от него осталось) на высоте примерно девятисот футов. Не было ни одного объекта, по которому можно было бы ориентироваться. Бомбы сравняли город с землей. Рядом с этим легендарная судьба Карфагена казалась ничем. Какое безумие охватило людей, чтобы так поступать со своими же собратьями по роду человеческому? Не так ли выглядела Хиросима после того, как «Шань-Тянь» сбросила на нее свой смертоносный груз? И если да, то на совести у меня слишком многое. Не брожу ли я из сновидения в сновидение? Не было ли реальностью лишь то, что я делал из своих снов? И, в конце концов, существует ли вообще то, что можно назвать «историей»?

      — Куда мы летим, мисс Перссон? — спросил я, когда Лондон остался позади.

      — Первую остановку я сделаю в Кепи, где мы заправимся горючим.

      — В Ирландию, — я вспомнил первую подводную лодку, которую видел в жизни. — Я надеялся…

      В это мгновение мне стало ясно, что я укрепился в намерении принять предложение Корженевского. Я был сыт по горло тем, что пережил в своей родной стране, и тем, что стало с ней и ее жителями. Утверждение Корженевского о том, что море — единственное место для порядочного человека, постепенно приобретало для меня новый смысл.

      — Да? — она повернулась ко мне. — Я взяла бы вас с собой, мистер Бастэйбл. Я ваша должница, это действительно так. Но, с одной стороны, горючего у меня едва хватит для того, чтобы вернуться самой, а второй пассажир значительно увеличит расход топлива. С другой стороны, вряд ли вы найдете мой образ жизни приятным. Я могла бы высадить вас там, где не так опасно, как в Южной Англии. Вот лучшее, что я могу вам предложить.

      — Я намеревался пробраться в Шотландию, — сказал я. — Каковы считаете, велики ли мои шансы?

      Мне совершенно не хотелось называть мою настоящую цель. Корженевскому вряд ли понравится, если я выдам местонахождение его секретной базы.

      Она нахмурилась:

      — Побережье Ланкашира — вот самое лучшее, что я могла бы вам предложить. Где-нибудь за Ливерпулем. Если вы будете обходить стороной большие города, такие, как Глазго, то пройдете. Горные районы мало пострадали от бомбардировок, и я сомневаюсь в том, чтобы эпидемии распространились до тех мест.

      Вот так и случилось, что я простился с Уной Перссон на соленом пляже залива Моркам поблизости от деревеньки под названием Силвердэйл. Светало. Представший моему взору ландшафт являл приятный контраст тому, что я оставил совсем недавно. В небе кричали морские птицы, искавшие себе завтрак; несколько овец, жуя сочную траву, недоверчиво поглядывали на меня. В свете встающего солнца сверкало неохватное море, широкое, спокойное. Эта умиротворяющая картина сельской идиллии куда больше соответствовала образу той Англии, которую я надеялся найти, когда сходил на берег в Дувре. Я помахал мисс Перссон и долго еще смотрел, как ее корабль быстро поднимается в небо и берет курс через море в направлении Ирландии. Когда она исчезла из виду, я закинул за плечи свой карабин и направился в деревню.

      Это была довольно большая деревня с красивыми каменными домами, обычными для этой местности; однако ж она была совершенно пуста. Жители либо бежали из страха перед ожидаемым нападением, либо же вымерли от эпидемии и были похоронены теми, кто остался в живых, а у тех хватило ума держаться подальше от очага заражения. Но я не обнаружил ни малейшего признака подобной катастрофы. В надежде найти продукты, карты и тому подобное я осмотрел несколько домов, которые оставались в полном порядке. Мебель по большей части была аккуратно прикрыта от пыли покрывалами, и все испорченные продукты выброшены. Я отыскал значительное количество мясных консервов, заготовок овощей и фруктов, которые, правда, были тяжеловаты для того, чтобы их тащить, но зато могли прокормить меня какое-то время. Кроме того, мне чрезвычайно повезло: я наткнулся па несколько хороших карт северной части страны и Шотландии. Я провел в Силвердэйле целый день, позволив себе роскошь поспать в мягкой постели, после чего направился в сторону моря.

      Вскоре мне стало ясно, что жизнь в этой части страны идет сравнительно нормально. Основу сельского хозяйства составляло здесь преимущественно разведение овец и коров, и если люди и вынуждены были жить в сравнительной бедности, то все же война почти не изменила их привычного уклада. Если в окрестностях Лондона меня встречали со страхом и недоверием, то здесь я был желанным гостем, меня кормили и расспрашивали о новостях, касающихся южной части страны. Я охотно рассказывал им все, что знал, искренне желая предостеречь приветливых северян от безумия, охватившего Лондон. Мне же, в свою очередь, рассказывали о том, что подобные же факты наблюдаются в окрестностях Бирмингема, Манчестера, Ливерпуля и Лидса и советовали обходить как можно дальше Карлистл, поскольку тамошние жители (кто еще не умер) чрезвычайно подозрительны по отношению к каждому, кто, как им казалось, живет лучше, чем они сами; они могут быть опасны, пусть даже еще не скатились на ту ступень варварства, какую я наблюдал в Ист-Гринстеде. Кроме того, там имелись небольшие очаги заразы «чертова гриба», что также не улучшало их отношения к любому пришлому человеку.

      Я с благодарностью принимал предостережения к сведению, я шел дальше, я наслаждался гостеприимством, когда мне его предлагали. Таким образом, я постепенно продвигался все дальше на север. Вокруг стояла прекрасная погода — быть может, это была самая лучшая осень в моей жизни. Я изо всех сил старался добраться до островов до наступления зимы, потому что после снегопадов горы будут уже недоступны.

      Наконец я увидел внушительные гряды Грампианских гор и в конце концов пересек большое болото Раннох, взяв при этом курс на Форт-Вильям, лежащий в тени горы Бен-Невис. В ясном солнечном свете начала зимы горы сверкали красным кельтским золотом; ничто на свете не могло с ними сравниться, и Британские острова представляются совсем не такими уж маленькими, когда видишь, как Грампианские горы простираются во все стороны света. Это уникальное место, изобилующее дичью — горными козлами, шотландскими куропатками, фазанами; пенные ручьи полны форели и лосося. На этом этапе своего путешествия я трапезничал, как король, — дичи, как я только что сказал, было в изобилии. Я даже подумывал, не отказаться ли от плана присоединиться к Корженевскому на Внешних Гебридах, не начать ли новую жизнь здесь: занять брошенный крестьянский двор, разводить овец, а остальной мир (вернее, то, что от него осталось) пусть себе медленно погибает. Но я знал, что зима здесь может быть очень суровой. Кроме того, доходили слухи, согласно которым старые кланы вновь собираются вместе, как в былые дни, прежде чем мечты этого великого безумца принца Карла Эдуарда Стюарта не положили плачевный конец древнему укладу жизни горцев.

      Так что я продолжал свой путь к острову Скай. Я надеялся, что на Кайл-оф-Лохалш можно еще найти какой-нибудь транспорт. Наверняка жители Ская не прервали связей с большой землей. Парусники и в самом деле продолжали осуществлять регулярную торговлю с островом, и, предложив в качестве платы шкуры убитых мною животных, я сумел найти себе место пассажира на одном из этих судов. Это произошло как раз перед первым снегопадом.

      Но здесь впервые я столкнулся с трудностями. Жители Ская отнюдь не лишены гостеприимства. Более того, мне довелось узнать, что они — едва ли не самые славные люди на всем свете. Но в большинстве своем они очень скупы на слова, и мои вопросы о возможном местопребывании подводного корабля под названием «Лола Монтес» встречали повальную глухоту. Я не смог добиться от них ни малейшей информации. Со мной были вежливы; меня кормили; вливали в меня пинты крепчайшего виски местного производства; на всем острове меня не раз приглашали посетить танцульки (полагаю, многие мамаши успели положить на меня глаз в рассуждении о своих подрастающих дочерях); звали помочь, когда выпадала подходящая работа. Но стоило мне предложить свои услуги на рыбацкой лодке (в надежде встретиться с Корженевским), как мою помощь тут же отклоняли. От Ардвасара на юге до Килмалейга на севере повторялась одна и та же история: никто не отрицал, что время от времени остров обходит подводная лодка, но никто с этим в открытую и не соглашался. При этом стоило мне затронуть «запретную» тему, как на всех лицах от мала до велика появлялось туповатое отрешенное выражение. Мои собеседники, мужчины и женщины, улыбались, кивали, жевали губами и направляли рассеянный взгляд в пустоту, после чего меняли направление разговора так быстро, как только могли.

      Постепенно у меня сложилось убеждение, что на Внешних Гебридах базируются не только склады продовольствия и топлива, но и надежды островитян на свою безопасность в эти неспокойные времена и свое благосостояние. Возможно, они связывают их с кораблем или кораблями, использующими эту базу. Не то чтобы они мне не доверяли, но и не видели никакого смысла в том, чтобы сообщать кому бы то ни было эту информацию, от которой зависит их жизнь.

      Но, как выяснилось, для меня это не составляло большой разницы. Очевидно, здесь был налажен четкий контакт с базой, и туда передали описание моей внешности и мое имя. Однажды вечером, прямо после карнавала по случаю нового года (костюмированные празднества составляли предмет гордости островитян) я сидел в удобном кресле перед потрескивающим камином в великолепной гостинице поселка Уйг, потягивал отличный солодовый виски и обсуждал местные новости. И тут дверь отворилась, ветер со свистом ворвался в помещение и занес несколько снежинок, прежде чем ему вновь прищемили дверью нос; на пороге стоял мой старый приятель капитан Корженевский в тяжелом кожаном пальто; он поклонился своим резким польским поклоном, ловко щелкнул каблуками сапог и приветствовал меня с насмешливыми искорками в глазах.

      Завсегдатаям таверны он был, без сомнения, очень хорошо знаком. Его встретили с особой сердечностью. Позднее я узнал, что частью политики капитана было обыкновение делиться с населением островов по меньшей мере половиной своей добычи, что обеспечивало ему их дружбу и верность. Когда ему требовались новые люди, он набирал их на Скае, Харрисе, Льюисе, Северном и Южном Уйсте и малых островах, потому что многие из профессиональных мореходов были, как объяснил мне Корженевский, самыми верными, мужественными и находчивыми людьми на свете, которые легко и естественно превращались в морских разбойников и с удовольствием начинали жить жизнью, полной опасностей и романтики!

      В тот вечер мы разговаривали несколько часов. Я рассказал ему о своих приключениях и подтвердил тем самым все, что он говорил мне о Южной Англии. Он, со своей стороны, поведал мне историю своих последних сражений и сообщил последние новости о событиях в мире. Политическая история развивалась, как обычно, все к худшему и худшему. Вся Европа и Россия впали в варварство. Едва ли лучше сложились обстоятельства в Северной Америке. Большинство штатов, остававшихся нейтральными, раздирали внутренние противоречия; они больше не интересовались международными проблемами. Пресловутый Черный Аттила огнем и мечом прошел по Ближнему Востоку и присоединил его к своей так называемой «Империи»; затем пересек Средиземное море, захватил обширные территории Европы и большую часть Малой Азии.

      — Повсюду ходят слухи о том, что он намерен подчинить себе даже Британию и Соединенные Штаты, — сказал мне Корженевский. — Единственную потенциальную опасность его захватническим планам представляет собой Австрало-Японская Федерация, но она ведет политику строгой изоляции и тщательно избегает вмешиваться в события, не затрагивающие сферу ее жизненных интересов. Это уберегло АЯФ от худших последствий войны, и у нее нет никаких оснований рисковать всем, чтобы позволить втянуть себя в конфликт между двумя примитивными племенами, как это, вероятно, выглядит из Австралии. До сих пор Черный Аттила не представлял для АЯФ прямой угрозы. И покуда этого не произошло, она не станет предпринимать против него никаких шагов. Африканские народы, которые до сих пор еще не примкнули к нему, слишком слабы, чтобы оказывать непосредственное сопротивление; они только рады, что он продолжает захватывать регионы, потерянные для цивилизации.

      — Но ведь в самой природе подобных захватчиков множить легкие успехи и в конце концов накинуться на более трудную добычу, — заметил я.

      Корженевский пожал плечами и зажег свою трубку. Остальные посетители уже давно разошлись по домам, мы сидели вдвоем у погасшего очага и допивали остатки виски из бутылки.

      — Вероятно, и его разбег когда-нибудь замедлится. На это надеется большинство. Насколько мне известно, среди завоеванных народов он устанавливает своего рода порядок, даже нечто вроде справедливости, пусть даже немного дифференцированной, только для людей с коричневой, черной и желтой кожей. Что до белых, то, как я слышал, с ними обращаются куда суровее. Он преисполнен жгучей ненависти к белым, которых считает корнем всего зла в этом мире. Хотя, с другой стороны, я слышал, что на него работают некоторые белые ученые. Вероятно, они ему полезны. Многие предпочли служить Черному Аттиле, нежели претерпевать те страшные мучения, которые он приготовил для других людей белой расы. Его возможности постоянно возрастают. Он обладает большим флотом «броненосцев», воздушных кораблей и боевых подводных лодок — и этот флот растет с каждым новым завоеванием, потому что он присоединяет к нему те боевые машины, что сражались против него.

      — Но какой интерес может представлять для него захват Англии? — спросил я. — Здесь ему совершенно нечего искать.

      — Только возможность отомстить, — тихо ответил польский капитан. Он бросил взгляд на свои наручные часы. — Время возвращаться на корабль. Вы со мной, Бастэйбл?

      — Для этого я и здесь, — ответил я. На сердце у меня было тяжело после всего, что рассказал Корженевский, но я заметил шутливым, насколько у меня это получилось, тоном:

      — Мальчишкой я частенько мечтал о подобных вещах, и вот мечта стала реальностью — я буду корсаром. Должен ли я подписать клятву кровью? Коржепевский хлопнул меня по плечу:

      — Вам даже не нужно распивать грог с дьяволом, мой дорогой друг, разве что вам этого очень захочется! Я забрал немногочисленные пожитки из комнаты и вышел в ледяную ночь вслед за своим новым командиром.

      Глава 6

      «Гавань цивилизации»

      Добрый год с лишком провел я вместе с капитаном Корженевским на борту «Лолы Монтес»; я принимал участие в предприятиях, которые означали бы верный смертный приговор в большинстве стран моего утерянного мира. Я жил отчаянной, опасной и не всегда вполне человеческой жизнью современного морского волка. Если не в глазах моих товарищей, то в моих собственных я превратился в преступника. Иногда меня мучил? совесть, но, должен признаться, что получал все больше и больше удовольствия от такой жизни. Мы мерились силами с великим авантюристом по имени Море, никогда не нападали на невооруженные корабли и, согласно неписаному закону нашего жестокого и опустошенного мира, атаковали только те суда, которые занимались таким же пиратством, что и мы сами.

      Однако на протяжении года, пока мы бороздили моря и океаны (постоянно держа ушки на макушке, чтобы случайно не напасть на судно, идущее под флагом Австрало-Японской Федерации или Черного Аттилы), наша добыча становилась все скуднее и попадалась все реже. Прямо пропорционально скорости иссякания источников энергии и запасных частей исчезали те немногие корабли, которые оставались еще на плаву после войны. Я нервничал, как американский охотник на бизонов, когда понял, что истребил уже почти всю дичь. Иногда проходили один-два месяца без того, чтобы мы хотя бы издалека увидели возможную добычу.

      Обстоятельства вынудили нас принимать решение: либо нам придется вызвать на себя гнев одной из великих держав и напасть на ее корабли, либо же предстоит выискивать более мелкую дичь. Обе перспективы выглядели в наших глазах совершенно унылыми. Против великих держав нам не продержаться, а что до такого грязного дела, как нападение на корабль, намного меньше нашего, то ни один из нас не получал радости от подобной мысли. Единственной альтернативой всему этому было присоединиться к флоту одного из небольших нейтральных государств. Без сомнения, нас с восторгом примут на службу (оставаясь пиратами, мы были как заноза в глазу, а корабль такой величины, как наш, любое государство с удовольствием увидело бы на своей стороне; так что большинство правительств откажет себе даже в радости с нами посчитаться). Но что хорошего в том, чтобы подчиняться дисциплине после того, как мы вкусили настоящей свободы в открытом море?

      Несмотря на все оговорки, я чувствовал разумность последнего плана и склонял Корженевского именно к этой идее. Он был умный капитан, смотрел далеко и соглашался с тем, что его деятельность не может быть расценена иначе как пиратская.

      — Я мог бы в любой момент утопить «Лолу Монтес» и уйти на покой, — доверительно объяснил он мне. — На островах меня бы приняли с удовольствием.

      Но я боюсь скуки. Прежде, еще давно, я лелеял мечту писать романы <Действительно, был английский писатель-маринист, по национальности поляк, Юзеф Корженевский (Джозеф Конрад); название одного из его романов — «Каприз Ольмейсра» (1895) — заставляет вспомнить другого персонажа «Кочевников Времени», голландца Ольмсйера.>, знаете ли. Меня не оставляет ощущение, что материала достаточно по меньшей мере для одной-двух книжек. Однако теперь эта мечта не кажется мне столь неотразимой. Кому нынче читать мои книжки? Да и вообще, кто их издаст? Кроме того, не скажу, что возможность писать для грядущих поколений выглядит в моих глазах оптимистично, поскольку, вероятно, не будет больше никаких грядущих поколений! Нет, думаю, вы правы, Бастэйбл. Настало время для нового приключения. В Южной Америке и Индокитае еще существует несколько достаточно больших флотов. Даже в Африке есть один или два. Я надеялся, что нас примет одна из скандинавских стран, но вчерашние известия уничтожили эти планы навсегда.

      Накануне мы узнали, что армии Черного Аттилы достигли Северной Европы и повалили последние бастионы западной цивилизации. От слухов о том, что он сделал со шведами, датчанами и норвежцами, у меня кровь застывала в жилах. Теперь черные племенные вожди разъезжают по Стокгольму в каретах убитых членов королевской семьи, а жители Осло все до единого обращены в рабство, и их силами создаются огромные генераторы и химические фабрики, необходимые для снабжения энергией боевых машин Черной Орды. В Копенгагене не осталось больше никого, кого можно было бы поработить, потому что город пережил длительную осаду. Остался там лишь мусор, шуршащий под ветром.

      Поразмыслив над всем этим, Корженевский снова заговорил:

      — Еще один довод против возвращения на острова — это, несомненно, слухи о том, что Черный Аттила намерен вторгнуться в Британию. Если это произойдет, то рано или поздно горные районы и острова тоже окажутся в смертельной опасности.

      — Этой мысли я просто не могу перенести, — сказал я. — Но если это случится, то я — за то, чтобы вести против него партизанскую войну. Конечно, нас уничтожат, но мы, по крайней мере, успеем сделать хоть что-то…

      Корженевский улыбнулся:

      — Я не испытываю особого чувства долга по отношению к Великобритании. Но вам, вероятно, придало бы воодушевления, если бы я согласился с вашим планом?

      Я был ошеломлен. Тогда он широко улыбнулся:

      — Разумеется, я это сделаю. Шотландцы были добры ко мне. Если я вообще имею нечто вроде родины, то сегодня она находится на Внешних Гебридах. И все же меня не оставляет ощущение, что захват Черными Ордами Великобритании — это всего лишь отвлекающий маневр. Цицеро Гуд держит в уме куда более крупные цели.

      Генерал Цицеро Гуд (как он себя называл) был военным гением, известным под прозвищем Черный Аттила. Мы уже слышали, что он не был урожденным африканцем, что он родился в Арканзасе и был сыном раба. Наиболее вероятная разгадка его планов заключалась в том, что его основной целью были Соединенные Штаты Америки (хотя слово «Соединенные» давно уже не отвечало истине) — если, конечно, главным побуждением для уничтожения западных народов была месть белой расе за все зло, что белые причинили ему и его народу.

      Я заметил, что Цицеро Гуду было присуще чрезмерное стремление выделиться. Даже его тезка, прежде чем спустить орды гуннов на западный мир, обзавелся чем-то вроде благородных побуждений мести.

      — Разумеется, — согласился Корженевский, — но Гуд берет на себя роль мессии. Он ведет квазисвященный крестовый поход против поработителей своего народа. У нас в Польше тоже было несколько подобных вождей. Вероятно, вам, британцу, не понять подобного чувства, по мне оно, думаю, хорошо знакомо. Кроме того, каким бы ни было ваше мнение о характере Цицеро Гуда (о котором мы, если вдуматься, знаем очень мало), вы должны признать, что он гений. Сначала он объединяет большую часть отдельных племен и разобщенных африканских, стран, потом воспламеняет их своими идеалами и с невероятной скоростью и ловкостью начинает претворять эти идеи в жизнь.

      Я возразил, что ни в коем случае не подвергаю сомнению стратегические таланты и изощренный ум Цицеро Гуда, но, тем не менее, у меня складывается впечатление, что свой огромный талант он унизил и извратил, направив на служение низменным целям.

      Корженевский только и добавил:

      — Но вы, в конце концов, тоже не цветной, мистер Бастэйбл.

      Я не вполне понял его замечание, и тема была оставлена, поскольку сказать мне больше было нечего.

      Через два месяца после того, как мы обсудили вопрос будущего «работодателя», мы отправились в Бантустан <Баптустан назван по африканским народам, говорящим на языках банту (название введено европейскими исследователями). Банту населяют большую часть Африки к югу от 6° с. ш. В Средние века отдельные народы банту создали рапнегосударствснные образования, но большинство их к началу европейских колониальных захватов находились на различных этапах разложения первобытнообщинного строя.>, намереваясь присоединиться к военному флоту этой страны.

      В моем мире Бантустан был известен под названием Южной Африки. Это одна из первых колоний, которая перед мировой войной, когда изобретения О'Бина избавили мир от бедности и невежества, начала бороться за свою независимость. Под руководством молодого политика индийского происхождения по имени Ганди страна получила независимость от Великобритании мирным путем, во время переговоров, — да так, что империя не вдруг поняла, что, собственно, произошло. Разумеется, огромные богатства Бантустана — одно только золото и алмазы чего стоят — не были тем, от чего так запросто отказались бы британские, голландские и американские капиталистические круги, но Ганди удалось смягчить их: он оставил за ними большую часть рудников, лишив, однако, возможности инвестировать в них капитал. Затем началась война, а убитым и пропавшим без вести нет необходимости отчислять дивиденды. Во время войны и после нее Бантустан сильно разбогател и теперь был готов превратиться в значительную фигуру па политическом поле послевоенной эры. Создавая серьезные вооруженные силы, подписывая договоры с генералом Гудом, которые открывали тому по обычным торговым ценам важные источники продовольствия и топлива, президенту Ганди удавалось сохранять нейтралитет. Бантустан был, вероятно, одним из самых надежных и стабильных государств мира. Поскольку эта страна могла нуждаться в нашем опыте и корабле, выбор пал именно на нее.

      Кроме того, мы были уверены в том, что там нас не встретит расизм. Черные, коричневые, белые жили в гармонии и полном согласии — образец для всего остального мира.

      Мое личное предпочтение касалось созданной в Бантустане политической системы. Это была республика, опиравшаяся на теории немецкого мечтателя и архисоциалиста по имени Карл Маркс. Для этого человека, проведшего большую часть своей жизни в Англии, известной своей терпимостью, даже большинство радикалов были «чудовищными консерваторами» и «сверх-тори». Лично я считал его идеи в лучшем случае нереальными, а в худшем — опасными для морали и общественного строя. Я сомневался, что они вообще могут работать в каком-либо обществе, и ожидал найти быстрое тому подтверждение, как только мы причалим к Капштадту.

      Мы прибыли в Капштадт 14 сентября 1904 года и были потрясены не только стоявшим там на якоре флотом военных кораблей и подводных лодок, но и большим числом корабельных верфей, работавших в полную силу. Впервые я получил возможность посмотреть, как выглядел мир О'Бина до войны. Большой чистый город с высокими, великолепными зданиями; на улицах полно электромобилей; повсюду протянуты общественные монорельсовые линии. В воздухе множество частных воздушных кораблей, а также больших и очень красивых торговых и военных воздушных судов. Хорошо одетые люди всех цветов и оттенков кожи, которые, судя по всему, полноценно питались, гуляли по широким улицам с бульварами. Рядом с новым Капштадтом Лондон, который я посещал в том, другом 1973 году, выглядел бы таким же устаревшим, как Лондон моего времени по сравнению с тем, что появится в будущем.

      Неожиданно мне показалось, что не имеет никакого значения, какие политические теории были положены правительством Бантустана в, основу этого процветания, поскольку совершенно очевидно — это не играло почти никакой роли, так богата была страна, таким довольным выглядело ее население.

      У нас не возникало никаких трудностей во взаимопонимании с нашими коллегами, потому что хотя официальным языком страны был банту, почти каждый говорил по-английски и очень многие — на африкаанс, который в общем и целом был чрезвычайно похож на голландский. Здесь не бушевало никакой апгло-бурской войны и, следовательно, не существовало никакой злобы между английскими и голландскими поселенцами, которые заключили между собой дружественный союз еще до того, как к власти пришел президент Ганди. При виде того, каких результатов достигла Южная Африка, я был готов плакать над горестной судьбой остального мира. Если бы только все последовали этому примеру! Я решился, если понадобится, пожертвовать жизнью во благо этой страны и дал ей ту же клятву верности, что некогда Великобритании.

      Президент Ганди выразил желание встретить нас лично. Это был маленький, еще довольно молодой человек, похожий на карлика, с обаятельной улыбкой. В последние годы он всю свою энергию направил на то, чтобы привлечь в Бантустан всех одаренных, талантливых людей, которые еще оставались на Западе. Он мечтал о развитом, интеллектуальном, спокойном мире, где каждый человек будет делать все, па что способен, и наилучшим образом сможет развивать свои таланты. Президент сожалел о том, что приходится создавать в стране такие мощные вооруженные силы (и выделять на это финансы и горючее). Это необходимо, чтобы защитить себя от нападений извне. Во время завтрака, на который были приглашены Корженевский и я, Ганди заявил, что надеется подать пример такому человеку, как Цицеро Гуд.

      — Быть может, он увидит, каким расточительством были все его планы, что он с большей пользой может использовать свой талант, если станет улучшать мир и превратит его в место, где все расы будут равны и смогут жить в мире.

      Я не был уверен, что в моем собственном мире я полностью согласился бы с воззрениями президента Ганди, но доказательства его теории были вокруг нас вполне ощутимы. О'Бин верил, что материального благосостояния достаточно, чтобы устранить раздоры и страхи; Ганди показал и другое: хорошее понимание более тонких человеческих потребностей означает также понимание необходимости морального примера. Жизнь должна быть прожита без компромиссов; показная святость политических вождей ведет к ненависти и насилию между народами. Не ведая ненависти и никого не обманывая, Ганди заложил в Бантустане основы для продолжительного процветания.

      — У вас здесь действительно последняя гавань цивилизации, — признал капитан Корженевский, когда мы втроем сидели на большой веранде с видом на Капштадт, курили дорогие местные сигары и пили великолепный портвейн, также местного производства. — Но страна так богата, президент Ганди. Сможете ли вы защитить ее от захватчика, который захотел бы прибрать к рукам ее ценности?

      В ответ маленький индиец бросил на Корженевского почти смущенный взгляд. Он потрогал свой воротник, поглядел на крыши домов и сказал с легкой грустью:

      — Об этом я бы и хотел поговорить. Вы, вероятно, знаете, что Бантустан, согласно своей Конституции, никогда не проливал крови.

      — Разумеется, мы это знаем, — заверил я его почтительно.

      — И никогда не собирается этого делать, — продолжал он, — Ни при каких обстоятельствах я не возьму на себя ответственности за то, что какой-либо человек будет лишен жизни по моей вине.

      — Только если на вас нападут, — сказал я, — Тогда вам придется защищать страну. Это нечто совершенно иное.

      Но президент Ганди покачал головой;

      — Господа, вы только что поступили на службу во флот, у которого только одна цель. Единственный смысл его существования состоит в том, чтобы успешно сдерживать любого, кто хотел бы на нас напасть. Это не что иное, как дорогостоящее и очень впечатляющее пугало. И пока я — верховный главнокомандующий, оно столь же опасно, как любое птичье пугало, которое крестьянин ставит на своем поле. Если на нас когда-нибудь нападут, ваш долг будет заключаться в том, чтобы взять на борт как можно больше людей и эвакуировать их в сравнительно спокойное место. Эта тайна должна остаться между нами. Хорошо берегите ее. Она доверена также всем нашим офицерам.

      От такого огромного риска, на который пошел президент Ганди, раскрывая нам этот план, у меня перехватило дыхание, и я промолчал.

      Корженевский нахмурился; он довольно успешно переварил эту новость, прежде чем заговорить.

      — Вы возложили на нас тяжелый груз, президент.

      — Куда милее мне было бы этого не делать, капитан Корженевский, но я вынужден.

      — Один-единственный предатель… — Корженевский не договорил. Ганди кивнул:

      — Да, один-единственный, и в несколько часов нас бы победили. Но я все еще полагаюсь на нечто иное, капитан Корженевский. Такие люди, как генерал Гуд, не верят в пацифизм. Если к Черному Аттиле перейдет предатель и расскажет ему правду, то очень вероятно, что тот ему не поверит, — Ганди улыбнулся, точно счастливое дитя. — Вам известна японская боевая техника джиу-джитсу? Вы используете силу противника против него самого. Точно то же самое я делаю по отношению к генералу Гуду и не сомневаюсь в успехе. Насильники верят только в такие понятия, как «слабость» или «трусость». Они насквозь циничны, они настолько погрязли в своих неразумных воззрениях, что не способны даже на приблизительное постижение пацифизма. Предположим на мгновение, что вы шпион, подосланный ко мне генералом Гудом; вы намерены выведать мои планы. Представим только, как вы отбываете отсюда и докладываете Черному Аттиле примерно следующее: «Генерал, президент Ганди располагает большой, хорошо вооруженной армией, воздушным и военным флотами, но он не намерен применять их, если вы на него нападете». Что сделает генерал Гуд? Почти уверен: поднимет вас на смех. А если вы будете настаивать на своей правоте, то он, вероятно, отправит вас в заточение или объявит сумасшедшим, в чьих услугах он больше не нуждается, — президент Ганди снова улыбнулся. — Куда менее опасно жить согласно системе высоких моральных принципов, чем верить большинству политиков.

      На этом наша аудиенция была окончена. Президент Ганди пожелал нам счастья в нашей новой жизни, и мы покинули его дом в состоянии полного смятения.

      Только когда мы прошли по узким сходням на борт «Лолы Монтес», Корженевский поглядел на сотню кораблей, похожих на наш, фыркнул и недоверчиво покачал головой — Ну вот, Бастэйбл. Как вы себя чувствуете в новом качестве самого дорогостоящего в мире огородного пугала?

      Глава 7

      Легенда во плоти

      Прошел мирный год в Бантустане — то есть, я хочу сказать, мирный для нас, потому что нашего слуха то и дело достигали сообщения о непрекращающихся завоеваниях Черного Аттилы. Мы узнали, что он водрузил свой стяг над Лондоном и оставил там оккупационную армию, но Лондон не оказал сколько-нибудь серьезного сопротивления и потому Гуд удовлетворился тем, что присоединил Британские острова к своей новой империи, не спустив на Британию свою орду. Так что наши друзья на Внешних Гебридах оставались, по крайней мере, еще на некоторое время в сравнительной безопасности.

      Самой утомительной из наших обязанностей было участие во внушительных маневрах или в эскортировании торговых кораблей вдоль африканского побережья.

      Команды этих кораблей состояли исключительно из черных, и мы редко видели землю, поскольку считалось политически разумным не демонстрировать белых офицеров, пусть даже Гуду и известно, что белые в Бантустане не подвергаются дискриминации.

      У нас было много свободного времени, и мы тратили его на знакомство с прекрасной страной президента Ганди. В буше и джунглях были созданы большие заповедники, и бесшумные воздушные корабли летали над ними, так что можно было наблюдать за жизнью дикой природы в ее естественном состоянии, ничуть не мешая животным. Здесь никто не охотился; львы, слоны, зебры, антилопы, носороги бродили по стране, и люди не тревожили их. Иногда мне поневоле вспоминался сад Эдема, где человек и животные жили бок о бок. В других районах страны мы видели фермы и горные выработки, которые целиком обслуживались машинами, умножая богатства страны и благосостояние ее жителей.

      Складские сооружения — для продуктов питания и топлива — «теснились друг к другу на побережье. Особенно много было хранилищ продуктов. Бантустан производил больше, чем ему требовалось, а избытки либо складывались на хранение, либо продавались более бедным странам по себестоимости. Я уже начал удивляться, зачем так много продуктов закладывать на хранение, когда президент Ганди созвал совещание своих офицеров и сообщил им о плане, над которым работал в последнее время.

      — Во всем мире люди живут, как дикие звери, — сказал он. — Да, они чудовищны, но это не их вина. Они чудовищны, потому что испытывают голод и страх. Поэтому в течение последнего года в складах создавался запас продуктов питания, медицинских препаратов и лекарственных средств. Мои химики разработали вакцину против различных заразных заболеваний, которые все еще бесчинствуют в некоторых частях Азии и в Европе. Все вы знаете, что главная задача наших флотов состоит в обеспечении безопасности Бантустана, но мне кажется позором расточать впустую столь огромный потенциал, поэтому я расскажу вам о своей мечте.

      Он выдержал паузу и улыбнулся нам своей обворожительной застенчивой улыбкой:

      — Никто не принуждает вас разделять эту мечту. Я ищу добровольцев, поскольку задание мое небезопасно. Я хотел бы распределить эти продукты и медикаменты там, где они нужнее. Вы, мистер Бастэйбл, рассказывали о том, что происходит в Южной Англии. Вы готовы поверить также в то, что эти средства помогут смягчить хотя бы самую крайнюю нужду?

      Я кивнул:

      — Несомненно, сэр.

      — А вы, мистер Капони… — президент повернулся к молодцеватому молодому сицилийскому летчику, который прославился тем, что почти в одиночку спас из бушующего пламени, подметавшего Чикаго, всех, кто еще оставался в живых. Он снова и снова опускал свой воздушный корабль в самое пекло ада, где его ждала почти верная смерть, чтобы вывозить все новых и новых людей. — Мистер Капони, вы рассказывали мне, что ваши земляки снова вернулись к каннибализму и к обычаю кровной мести. Разве вам не хотелось бы увидеть, как ситуация вновь изменится?

      Канони кивнул, сверкнув глазами:

      — Дайте мне припасы, и я завтра на рассвете буду уже над Сицилией!

      Большинство других командиров высказывались подобным же образом, и президент Ганди выглядел очень довольным такой реакцией.

      — Мне нужно еще решить несколько проблем, прежде чем мы начнем претворять наш план в действие, — заявил он, — однако в конце этого месяца мы могли бы, вероятно, начать перегрузку провианта и медикаментов. Кроме того, я хотел бы подготовить вас к тому, господа, что генерал Гуд планирует скорый визит в Бантустан.

      Это известие вызвало полное недоумение. Некоторые откровенно демонстрировали свое отвращение; среди последних — Капопи, который не принадлежал к тем людям, что имеют обыкновение скрывать свои чувства. Он выразил то, что многие из нас — особенно белые — не хотели произносить вслух.

      — Этот человек — массовый убийца! Кровожадный захватчик! Безумец! Многие из нас потеряли своих близких из-за его мерзавцев! Когда-то я дал клятву убить его, если мне хоть когда-нибудь подвернется такая возможность! Я бы голыми руками разорвал его на части!

      Маленький президент в легком смущении уставился в пол.

      — Надеюсь, вы не предпримете попытки, капитан Капони, покуда генерал Гуд остается моим гостем…

      — Вашим гостем! — Капони хлопнул себя ладонью по лбу. — Гостем!

      Он испустил целый фонтан сицилийской ругани, которой я, по счастью, не мог понять, — но в тоне ошибиться было невозможно.

      Президент Ганди дал ему браниться какое-то время, прежде чем мягко перебил его:

      — Разве не намного лучше, capitano, видеть этого человека гостем, а не захватчиком? Я надеюсь, что при встрече сумев повлиять на него. Я хочу просить его прекратить бессмысленную войну, вендетту против белой расы, которая может привести лишь к новому насилию, новому террору, новому горю…

      Капони прижал ладони ко рту; почти плаксивое выражение появилось на его грубоватом лице.

      — Вы действительно верите, что он станет прислушиваться к вам, мой президент? С подобным человеком нельзя вступать в переговоры! Я знаю, к моему сожалению, какой разрушительной может быть вендетта — но Черный Аттила — сумасшедший, он дикий зверь, беспощадный убийца, мучитель женщин и детей. О сэр, вы слишком легко верите в добро…

      Президент Ганди поднял брови и прикусил губу, вздохнув.

      — Надеюсь, не в этом случае, — сказал он. — Все ваши протесты мне понятны. Я знаю, что вы должны чувствовать. Однако я обязан следовать голосу моей совести. Я обязан предпринять попытку поговорить с генералом Гудом.

      Капитан Капони отвернулся.

      — Хорошо, говорите с ним, и вы увидите, какая от этого польза. Разве можно вести переговоры со смерчем? С разозленным носорогом? Но вы поговорите с ним, президент Ганди, и попросите его беречь безопасность вашей страны!

      С этими словами он быстро покинул помещение.

      Один или два других офицера пробормотали схожие слова. Все мы любили президента Ганди, однако у всех нас также возникло чувство, что он позволил надеждам обманывать себя.

      Наконец он сказал:

      — Итак, господа, надеюсь, что некоторые из вас согласятся присутствовать на банкете, который я хочу дать в честь генерала Гуда. Если вы поддержите меня своими аргументами, то, как и я, будете знать: мы с вами сделали все возможное…

      С этим он нас отпустил. Мы расходились с тяжелым сердцем и непрерывно строили всевозможные предположения о том, как повстречаем генерала Гуда собственной персоной и как он будет реагировать, когда — или если — он нас встретит.

      Сам я испытывал смешанные чувства. Не всякий день предоставляется возможность отобедать с легендой во плоти, с тираном, завоевавшим почти весь мир, с человеком, которого можно поставить в один ряд с Чингиз-ханом и Александром Великим. Я решился принять приглашение президента. Кроме того, должен признать, что жизнь в Бантустане начала казаться мне немного скучноватой. Прежде всего я был солдатом, человеком действия. Я был обучен делать в жизни лишь одно, да и от природы был всегда не слишком вдумчивым и мало интересовался интеллектуальными предметами. И если уж ничего не происходит, то визит генерала Гуда мог на время немного разогнать мою скуку.

      ***

      Неделю спустя черный флот появился в небе над Капштадтом. Кораблей было от двадцати до тридцати — большие воздушные суда стояли на якоре у специально изготовленных мачт. Они слегка покачивались в теплом западном ветре; на каждом имелся знак различия так называемого Нового Государства Ашанти <Этническая общность ашанти («объединившиеся для войны») сформировалась в середине XVIII — начале XIX в, в результате консолидации нескольких племен на территории Конфедерации Ашанти (ок. 1700-1896), возникшей как военный союз. Во главе Конфедерации стояли верховный вождь, его соправительница, часто называемая королевой-матерью, и совет старейшин. Экономика Конфедерации Ашанти основывалась на работорговле и посреднической торговле золотом и орехами кола. Опираясь на сильную военную организацию, правители Ашанти завоевали право на монопольную торговлю с европейцами и к началу XIX в, контролировали почти всю территорию современной Ганы. Захваченная Великобританией, Конфедерация прекратила свое существование после седьмой англо-ашаптийской войны (1896г.).>, созданного Черным Аттилой: черный, поднявшийся на дыбы, рычащий лев в багряно-красном круге.

      Гуд выдавал себя за потомка знаменитого короля Ашанти и первоначально формировал свою армию на Золотом Берегу: он начинал с маленькой группой националистов ашанти и фанти <Фанти — народ в Ганс (на побережье Гвинейского залива между г. Секонди и р. Денсу). В доколониальный период фанти создали ряд государств, в начале XVIII в, объединившихся в Конфедерацию Фанти во главе с выборным военным предводителем.>, которые свергли первое туземное правительство страны Ашанти (как она начала называться после получения независимости). Хотя Черные Орды состояли из людей, принадлежавших множеству африканских, а также неафриканских народов, название «ашанти» каким-то образом закрепилось за ними — возможно, подобно тому, как Римская империя еще долго сохраняла свое название, хотя давно уже утратила все связи с Римом. Кроме того, народ ашанти пользовался большим уважением во всей Африке, и поскольку Гуд утверждал, что их король был его прямым предком, то сохранение имени «ашанти» было вполне логичным.

      Многие из тех горожан, кто поклялся не иметь со всем этим ни малейшего дела, не выдержали и повысыпали на улицы и балконы, чтобы поглядеть, как Цицеро Гуд со своей свитой покинет флагман (который из дипломатических соображений был назван «Чака» <Назван в честь зулусского вождя Чаки (1787 — 1828), главы объединения родственных южноафриканских племен. Чака создал сильное войско, заложил основы государственности у зулусов. В последние годы был деспотическим правителем и погиб в результате заговора. Биография Чаки была изложена в книге серии «Жизнь замечательных людей».>). «Чака» покачивался прямо над главным соединением.

      Впервые мы увидели знаменитую Львиную Гвардию Гуда — рослых, великолепно сложенных воинов с кожей как полированное эбеновое дерево и гордыми прекрасными лицами. Этих молодых людей собрали со всех африканских племен. На головах у них красовались стальные шлемы с длинными красными и оранжевыми страусиными перьями. С их плеч свисали короткие плащи из львиных шкур с гривами. На них были шитые золотом и серебром короткие безрукавки иссиня-черного цвета, похожие на те, что носят французские зуавы, и сходные по цвету узкие рейтузы. На ногах — черные блестящие кожаные сапоги. Каждый был вооружен двумя символами новой и старой Африки — на плече современный карабин, а в правой руке — длинное копье с широким наконечником. Когда они стояли в открытых гондолах, и ни один мускул их великолепных тел и их прекрасных неподвижных лиц не шевелился, они, без сомнения, казались самыми впечатляющими гвардейцами мира. Их гондолы образовали точный круг вокруг гондолы самого генерала Гуда, расписанной ослепительными красками. Над ней развевался черно-красный флаг империи Черного Аттилы.

      С того места, откуда я смотрел (я стоял на крыше дома, где жил; со мной были почти все мои коллеги, в том числе и Корженевский), я мог разглядеть, что в той гондоле находятся два человека; но расстояние было слишком велико, чтобы можно было рассмотреть лицо второго. И все же мне показалось, что один из сидящих в гондоле имел белую кожу!

      Сразу же после приземления Гуд и его гвардия пересели в электромобили и начали долгий путь по улицам Капштадта, где их ждала восторженная встреча множества жителей (по большей части это исходило от черного населения). Со своего места я немногое мог увидеть.

      Я спустился в бар на первый этаж как раз в тот момент, когда несколько других офицеров входили с улицы, где имели возможность наблюдать этот спектакль. На лицах немногих белых и довольно многих черных офицеров были написаны зависть и удивление, потому что не могло быть никаких сомнений: прибытие Гуда было великолепно отрепетировано. Офицер, знакомый мне лишь мельком, некогда командир индийского флота (его звали Лоуренс, насколько я помню), заказал себе двойной бренди и опрокинул его одним глотком; затем повернулся и заявил:

      — Этот парень, скажу я вам, прицепил классную белую девчонку на буксир. Вот ведь дурь, верно? Его отвращение к нам, кажется, не распространяется па женские особи?

      Другой мой знакомый по имени Хортон (до того, как Гуд захватил его страну, — офицер морского флота Сьерра Леоне) сухо заметил:

      — По победителю и добыча, приятель, — забавное выражение застыло на его коричневом лице, ом подмигнул мне, наслаждаясь недовольством Лоуренса.

      — Ну, лично я думаю… — начал Лоуренс, начавший понимать свою бестактность. — Я не хотел сказать…

      — Вот так-то! — Хортон засмеялся и заказал Лоуренсу еще бренди. — Вы думаете, Гуд взял себе, так сказать, демонстративно белую возлюбленную. Может быть даже, он находит ее настолько эффектной, что ему безразличен цвет ее кожи. Я слыхал о европейцах, которые влюблялись в африканских девушек. А вы — нет?

      Следующий аргумент Лоуренса, без сомнения, был весьма обоснованным.

      — Однако это были вовсе не те европейцы, которые испытывают глубочайшее презрение к черным, Хортон. Я подагаю, такое чувство потрясло бы основы его главного тезиса о том, что все мы страшные чудовища. Разве не так?

      — Должен добавить, — бросил тут лейтенант, который начинал свою карьеру в морском флоте России и носил фамилию Курьенко, Курженко или что-то в том же роде, — что я не имел бы ничего против знакомства с ней. Такая красавица! Думаю, она — самая потрясающая женщина, какую я когда-либо видел. В этом отношении Гуду можно только пожелать счастья, вот что я вам скажу.

      В том же роде разговор продолжался еще некоторое время, пока тем из нас, кто принял приглашение па банкет, не нужно было уходить, чтобы привести себя в порядок. Корженевский, я и еще несколько «подводных моряков» отправились вместе. В простом белом парадном мундире морского флота Бантустана мы двинулись ко дворцу на большой машине — это была разновидность линейного экипажа на электрической тяге. Нас встретили на ступенях дворца и проводили в большой зал, где обычно заседали избранные представители народа Бантустана. Там были выставлены длинные столы, и на каждом месте стояла золотая и серебряная посуда. Мы были удостоены привилегии (если только в данном случае уместно это слово) сидеть за президентским столом и имели хорошую возможность вблизи разглядеть генерала, перед которым трепетал весь мир.

      Когда все заняли места, в дверь на дальнем конце зала вошли президент Ганди, генерал Гуд и его спутница и прошествовали к своим местам за столом.

      Надеюсь, у меня хватило самообладания, чтобы сдержать свое изумление при виде женщины, положившей руку на плечо деспота, повелителя большей части Африки и всей Европы. Наши взгляды встретились; с мимолетной улыбкой она приветствовала меня и затем повернула голову, чтобы что-то сказать Гуду. Это была Уна Перссон! Теперь я понял, почему она так быстро возвратилась в Африку, почему не хотела брать меня с собой. Стало быть, она уже тогда поддерживала отношения с Черным Аттилой?

      Внешность генерала Гуда ничуть не отвечала тому образу, который я успел создать в отношении его личности. Он был так же высок, как солдаты его Львиной Гвардии, и очень строен. Он двигался — иначе не скажешь — со своеобразной неуклюжей грацией. На нем был превосходно сшитый вечерний костюм без всяких орденов и украшений. Я ожидал увидеть полководца со сверкающими глазами, но этот человек средних лет обладал изысканной внешностью высокопоставленного дипломата. В его волосах и бороде показались первые седые пряди, и его большие темные глаза были полны обманчивой мягкости. Против моей воли он напомнил мне черный вариант Авраама Линкольна!

      Президент Ганди сиял. Его беседа с генералом Гудом явно прошла очень удовлетворительно. Маленький индиец был одет, как обычно, в легкий костюм из хлопчатобумажной ткани, как его называли здесь, «бомбейского покроя». Они уселись, и поскольку при появлении высоких персон мы встали, то теперь тоже заняли свои места снова. Ужин начался при довольно кислом молчании, однако затем атмосфера постепенно начала улучшаться. Генерал Гуд довольно дружески беседовал с президентом Ганди, помощниками президента и У ной Перссон. Я немногое мог уловить из их разговоров — достаточно, чтобы знать, что это был всего лишь обыкновенный светский обмен ничего не значащими фразами, как это принято у политиков при подобных обстоятельствах. Из чувства такта, быть может, не совсем уместного, во время обеда я пытался не смотреть в сторону мисс Перссон и полностью посвятил себя даме, сидевшей по левую руку от меня. Эта особа казалась одержимой идеей переселить в Африку множество видов птиц, которые во время войны были в Европе истреблены почти подчистую.

      Угощение представляло собой великолепный компромисс между европейскими и африканскими блюдами. Вероятно, это было лучшим, что я когда-либо пробовал до сих пор. Мы уже приступили к сладкому, прежде чем я смог избавиться от разговоров с любительницей орнитологии. Неожиданно я услышал глубокий мягкий голос генерала Гуда, произносивший мое имя, и я, немного смущенный, поглядел в его сторону.

      — Так это вы — мистер Бастэйбл?

      На этот вопрос я пробормотал утвердительный ответ. Я совершенно не представлял себе, как следует разговаривать с тираном и захватчиком, на чьих руках кровь тысяч невинных людей.

      — Я ваш должник, мистер Бастэйбл.

      Я ощутил, как вокруг нас постепенно смолкают разговоры, и покраснел. Мисс Перссон, сияя, улыбалась мне, так же, как и президент Ганди. Я чувствовал себя довольно глупо.

      — В самом деле, сэр? — спросил я. Все это прозвучало более чем бездарно, поскольку я пытался вновь обрести равновесие, и память моя кричала, что человек этот, вопреки видимости, является заклятым врагом моей расы. Но довольно трудно держаться презрительно и гордо — и в то же время вести себя согласно требованиям этикета. Приняв приглашение на ужин во дворец, я, следовательно, взял на себя обязательство не оскорблять президента Ганди и его гостей.

      Генерал Гуд рассмеялся своим глубоким смехом:

      — Вы спасли жизнь кое-кому, кто мне дорог, — он погладил Уну Перссон по руке. — Вы ведь не забыли еще об этом, мистер Бастэйбл?

      Я ответил, что не вижу в этом ничего особенного, любой другой сделал бы на моем месте то же самое, и так далее.

      — Как мне сказала мисс Перссон, вы проявили большое мужество.

      На это я ничего не ответил. Генерал Гуд продолжал:

      — В самом деле, без вашей помощи я бы не смог продолжать разрабатывать некоторые свои военные планы. Каким бы ни был цвет вашей кожи, я верю, в вашей груди бьется сердце черного человека.

      Воистину что за причудливая ирония! Ему удалось впутать меня в свои преступления и умело воспользоваться моим смущением.

      — Если вы когда-нибудь решите покинуть службу в Банту стане, — продолжал он, — то государство Ашанти с радостью примет ваши услуги. В конце концов, вы уже сейчас доказали свою верность нашему делу не словами, а поступком.

      Я чувствовал, что взгляды всех белых в этом зале направлены на меня. Это было уже чересчур. Охваченный гневом, я выпалил:

      — Мне очень жаль, сэр, но моя верность «не словом, а поступками» отдана делу пацифизма и возрождения здорового мира. Я не смогу так запросто присоединиться к хладнокровному убийце детей и женщин моей расы!

      Теперь в зале царила мертвая тишина. Однако генерал Гуд вскоре разбил ледяную атмосферу, откинувшись в своем кресле, улыбнувшись и покачав головой:

      — Мистер Бастэйбл, я не испытываю никакого отвращения к белому человеку. На своем месте он чрезвычайно полезен. Многие посты занимают у меня белые. Есть даже отдельные личности, выказывающие качества, присущие африканцам. Таким людям в государстве Ашанти предоставляются все возможности для раскрытия своих способностей. Боюсь, у вас успело сложиться довольно неприятное впечатление обо мне — напротив, я же испытываю к вам лишь большое уважение, — он поднял стакан, приветствуя меня. — Ваше здоровье, мистер Бастэйбл. Мое предложение сделано вполне искренне. Президент Ганди и я решили обменяться посольствами. Я буду настоятельно просить его включить вас в число тех, кого он отправит в Новый Кумаси <Назван в память о Кумаси — городе в Гане, административном центре провинции Ашанти.>. Там вы смогли бы составить себе персональное мнение о том, действительно ли я такой тиран, каким вам меня изобразили.

      Теперь ярость моя была столь велика, что я вообще не смог ему отвечать. Президент Ганди тактично увлек генерала Гуда разговором, и немного позднее за моей спиной появился Корженевский, он постучал меня по плечу и вывел из зала.

      Мои чувства были, мягко говоря, взбудоражены. Меня рвали на части кипящая злоба, память о публичном позоре, желание сохранить верность президенту Ганди и его мечте о мире; моя собственная реакция на Гуда. Теперь мне вовсе не казалось чудом, что ему удалось добиться такого трепета во всем мире. Пусть он тиран и убийца — ему великолепно удается изображать из себя личность необычайной притягательности, обладающей силой завораживать даже тех, кто его ненавидит. Я ожидал встретить буйного варвара, а вместо этого увидел утонченного политика, американца (как я позднее узнал), получившего образование в Оксфорде и Гейдельберге и имевшего выдающиеся перспективы в академической карьере, прежде чем он отложил в сторону книги и взялся за меч.

      Я весь дрожал и был готов разрыдаться, когда Корженевский доставил меня па квартиру и попытался успокоить. Прошло несколько часов, прежде чем я избавился от бессмысленной ярости. Я много пил, слишком много, и, вероятно, изрядное количество алкоголя в соединении с моральной усталостью дали себя знать. Вот я еще изрыгаю проклятия Черному Аттиле, а в следующее мгновение валюсь без сил на пол.

      Корженевскому пришлось уложить меня в постель. На следующее утро я проснулся с самой ужасной головной болью, какую когда-либо испытывал; все еще во вчерашнем настроении, однако больше был не в силах выразить его словами. Стук в дверь разбудил меня окончательно. Прислуживавший мне паренек открыл ее и спустя короткое время принес поднос с моим завтраком. На подносе лежало письмо с президентской печатью. Я отодвинул поднос в сторону и принялся рассматривать конверт. Я почти боялся его открывать. Без сомнения, письмо содержит строгий выговор за мое поведение на вчерашнем банкете. Но я ни о чем не сожалел.

      Я улегся в постель все еще с конвертом в руке и принялся выдумывать блестящие ответы, которыми пригвоздил бы Гуда к позорному столбу, если бы только меня не покинул здравый человеческий рассудок.

      Я не позволю ему очаровывать меня! Я стану судить о нем только по его поступкам, я не смею больше забывать, что он разрушил все европейские города и поработил их жителей. Я сожалел, что при встрече не смог привести ни один из этих аргументов. Никогда не думал, что политические проблемы можно разрешить силой, но у меня сложилось впечатление, что если и есть человек, заслуживший, чтобы его убили, то это Цицеро Гуд. Тот факт, что он получил блестящее образование, делало его в моих глазах еще большим негодяем, потому что он обратил полученные знания во зло и использовал их для своего расистского крестового похода. Он может опутывать политику геноцида смелой ложью, но то, что он делал в прошлые годы, говорит само за себя. В это мгновение я, как Капони, с величайшим удовольствием разорвал бы его голыми руками.

      Появление Корженевского заставило меня немного успокоиться. Он встал в ногах моей кровати, поглядел на меня с насмешливым сочувствием и осведомился, как у меня дела.

      — Ничего особенного, — заверил я и показал ему письмо. — Полагаю, я созрел для того, чтобы меня выкинули вон. Меня ничуть не удивит, если вскоре я буду вынужден покинуть Банту стан.

      — Но вы ведь даже не распечатали письма, старина! Я передал ему конверт:

      — Вскройте его! И скажите мне самое худшее! Корженевский подошел к моему письменному столу, взял нож для разрезания бумаг и вскрыл конверт. Он пробежал глазами содержимое — один-единственный листок бумаги — и прочитал со своим гортанным акцентом:

      — Дорогой мистер Бастэйбл! Если у Вас сегодня будет время, то я был бы Вам благодарен за визит. Около пяти мне бы подошло, если Вас это устроит, в моем рабочем кабинете. Сердечно Ваш, Ганди».

      Корженевский протянул мне письмо.

      — Как это похоже на него, — сказал он восхищенно, — «Если у Вас будет время, мистер Бастэйбл». Он оставляет вам выбор. Не стоит думать, что это означает отставку, дружище. А что вы думаете?

      Я сам прочитал письмо и нахмурился.

      — Что же это тогда означает, во имя всего святого?

      Глава 8

      Хладнокровное решение

      Осталось лишь сказать, что, как бы я ни мечтал отвертеться, в конце концов ровно в пять, тщательно выбритый и исключительно скромный, явился в президентский дворец, где меня тотчас проводили в кабинет президента. Его кабинет был таким же скромным, как все помещения, которые он занимал. Он сидел за своим письменным столом и смотрел чрезвычайно серьезно. Из этого я заключил, что мне все же предстоит изрядный нагоняй, за чем последует и моя отставка. Так что я быстро встал по стойке «смирно» и приготовился встретить все, что скажет мне президент. Он поднялся, провел рукой по начисто выбритой голове; стекла его очков блеснули в солнечном свете, лившемся в открытое окно.

      — Прошу вас, сядьте, капитан, — он редко употреблял военные звания. Я сел.

      — Сегодня у меня была долгая беседа с генералом Гудом, — начал Ганди. — Как вы знаете, мы обсуждаем возможности укрепления добрососедских отношений между Бантустаном и государством Новый Ашанти. В большинстве пунктов мы достигли дружественного согласия, осталась одна деталь, которая касается вас. Вы знаете, что я всегда выступал за свободное волеизъявление каждого человека и не в моих принципах заставлять человека делать то, чего он делать не хочет. Поэтому я изложу вам ситуацию, чтобы вы сами могли принять решение. Генерал Гуд вчера вечером вовсе не шутил, когда предлагал вам пост…

      — Не шутил? Хотел бы я надеяться, сэр. Я не хочу, чтобы меня выставляли пособником убийцы… Президент Ганди поднял руку:

      — Нет, разумеется. Но генерал Гуд, кажется, испытывает к вам известную симпатию. Ему понравилось, каким образом вы отвечали ему вчера вечером.

      — Думаю, скорее, что это было довольно жалкое выступление. Я хотел бы извиниться, сэр.

      — Нет, нет. Я полностью понимаю вашу позицию. Вы сохранили большое самообладание. Вероятно, генерал Гуд намеревался также.., устроить вам испытание. Он действительно благодарен вам за ту роль, которую вы сыграли, спасая жизнь мисс Перссон в Англии. Я могу и ошибаться, однако у меня сложилось впечатление, что он хотел бы оправдаться в ваших глазах. Возможно, он рассматривает вас как — как он это называет — представителя лучшей части белых. Возможно, он устал от убийств и действительно хотел бы построить лучший, более надежный мир, даже если его теперешние военные планы и выглядят несовместимыми с этим. Что бы ни было причиной, Бастэйбл, но он настаивает на том, чтобы вы были включены в число сотрудников дипломатической миссии, которая будет размещена в его столице, Новом Кумаси. Точнее говоря, это одно из условий. Вы будете единственным.., э.., белым сотрудником миссии. Если вы не согласитесь, он отказывается продолжать наши переговоры.

      — Ну вот, сэр, если это не образ поведения сумасшедшего деспота, то я не знаю, что это такое! — сказал я.

      — Разумеется, его поведение базируется не на той логике, которая нам знакома. Генерал Гуд привык, что его воля выполняется — особенно если речь идет о судьбе белого человека. Этого я не отрицаю. С другой стороны, вам также известно, как важны для меня эти переговоры. Я надеюсь, что смогу оказать влияние на генерала, чтобы он, по крайней мере, в будущем смягчил свою политику по отношению к завоеванным народам. Сейчас решается судьба всех моих надежд. Спросите свою совесть, мистер Бастэйбл. Я не хочу влиять на ваше решение, я и так пошел против своих принципов, поскольку уже заметил, что оказываю на вас моральное давление. Забудьте о том, чего хочу я, и делайте только то, что вы считаете правильным.

      В этот момент я пришел, вероятно, к самому холодному решению моей жизни. Если я приму предложение, у меня будет отличная возможность приблизиться к Гуду и, если потребуется, раз и навсегда положить конец его авантюрам. Я убью его, как только получу возможность сделать это. Я решился ехать в Новый Кумаси. Я буду наблюдать деяния Черного Аттилы. Я стану судьей Гуда. И если приду к выводу, что он виновен, то возьму на себя обязанность стать его палачом!

      Разумеется, обо всем этом я не сказал президенту Ганди ни слова. Я нахмурил лоб и сделал вид, будто размышляю над его предложением.

      Думаю, тогда я немного лишился рассудка. Сегодня мне это видится именно так. Стресс, который я испытал, обнаружив очередную перемену своей роли в историческом процессе; ощущение, что я ни в малейшей степени не могу руководить своей судьбой, — все это, вероятно, привело к тому, что я захотел изменить течение мировой истории.

      Но я вовсе не желаю искать себе оправданий. Факт остается фактом: я решил в случае необходимости стать убийцей! Оставляю вам, дорогой читатель, судить, какого рода мораль может оправдать подобное решение.

      Наконец я взглянул на президента Ганди и сказал:

      — Когда мне надлежит отбыть, сэр?

      Ганди, казалось, испытал большое облегчение.

      — Примерно через две недели. Я еще не избрал остальных членов делегации.

      — Есть ли у вас представление о том, сэр, какую роль играет во всем этом мисс Перссон?

      — Нет, — признался он. — Никакого. Но из всего, что я узнал, возможно — значительное. Она, кажется, оказывает на него ощутимое влияние. Она в высшей степени загадочная женщина.

      Здесь я не мог с ним не согласиться.

      ***

      С большим сожалением я распрощался с капитаном Корженевским и остальными друзьями, которых обрел в Капштадте. У всех было такое впечатление, будто меня вынудили принять это решение. Мне очень хотелось бы открыть им мое тайное намерение, но это было, конечно же, невозможно. Доверить кому-либо подобную тайну означало возложить на человека большую ответственность, а у меня не было намерения перекладывать на чужие плечи ни малейшей части такого груза.

      Президент Ганди отправил в Новый Кумаси своих лучших людей — десятерых мужчин и трех женщин. Кроме меня, остальные члены посольства были либо азиатского, либо африканского происхождения или же метисы. Оставаясь единственным белым, я совершенно не чувствовал себя неловко в их обществе, потому что уже давно привык к свободному общению между расами в Банту стане. В своем выборе президент Ганди проявил себя хитрым и дальновидным политиком, потому что в состав миссии входили два военных эксперта, задача которых заключалась в изучении мощностей оружейного производства генерала Гуда и разведывании его долгосрочных программ. Все мы, включая меня, душой и телом были преданы идеалам Ганди.

      И вот пришел день, когда нас доставили на воздушный фрегат. У него была ослепительно белая гондола, и на такелаже свисали, как облака на ярко-голубом небе, простые светло-зеленые флаги Бантустана.

      Едва мы поднялись на борт, как корабль поднял якоря и двинулся на северо-запад над мерцающими водами залива св. Елены.

      Я поглядел назад, на стройные здания Капштадта. Увижу ли я когда-нибудь снова этот город и моих друзей? Затем я отбросил эти мысли и погрузился в вежливую беседу со своими коллегами, которые делали всевозможные предположения о том, что ожидает пас в Новом Кумаси и хорошо ли там будут с нами обращаться, если в отношениях между Новым Ашанти и Бантустаном возникнет напряженность. Ни один из нас не привык к общению с деспотом, который был бы господином над жизнью и смертью своих подданных.

      В течение последующих двадцати четырех часов мы пролетели над большей частью Западной Африки и наконец появились в небе над столицей Цицеро Гуда.

      Она сильно отличалась от Капштадта. Новостройки носили отпечаток ярко выраженного африканского стиля и, должен признать, вовсе не производили неприятного впечатления. Высокие цилиндрические здания с конусообразными крышами напоминали немного хижины крааля в старом мире — однако эти «хижины» имели множество этажей и были построены из стали, стекла, бетона и современных металлических сплавов. Город был необычен также и в том отношении, что был окружен своего рода средневековой городской стеной, которая доказывала, что Новый Кумаси создавался как крепость. На стенах были видны большие орудия и укрепленные командные пункты. Повсюду развевались грандиозные флаги с дикими львами государства Ашанти и военные воздушные корабли кружили над внешними постами, как хищные птицы в поисках добычи.

      Здесь не было монорельсов или другого публичного транспорта, как в городах Бантустана. Но это был хорошо организованный большой город, который, насколько хватало глаз, контролировался армейскими подразделениями. Половина всех мужчин и женщин, как я увидел после нашего приземления, носили мундиры.

      Нигде не было следов нищеты, однако, с другой стороны, не было здесь и пышного процветания, как в Капштадте. Большинство населения состояло из черных. Те немногие белые, которых я видел, выполняли малоквалифицированную работу (так, несколько носильщиков на аэродроме были европейцы), однако с ними, по крайней мере, прилюдно, не обращались скверно. На улицах почти не было личных автомобилей, но имелось довольно много городских троллейбусов (по масштабам этого мира слегка старомодных). Они работали от электрического привода. Наряду с этим можно было видеть множество военных машин: огромные бронетранспортеры патрулировали столицу и, по правилам уличного движения, имели преимущество перед всеми остальными средствами транспорта. Кабины шарообразной формы вмонтированы в станину с колесами, однако они могли быть сняты со станины и катиться на собственной тяге; при этом скорость и направление станин можно было дистанционно контролировать по оптическим приборам, выступающим наружу на антеннах — такие приборы имелись на большинстве постов внешней стены. Я слышал о подобных машинах, но никогда не видел их вблизи. Если они набросятся на какой-нибудь город или вражеский лагерь, сравняют его с землей, не произведя ни одного выстрела из парового ружья-автомата или электрической пушки. Могу себе представить, какой ужас охватывал человека, если он видел, что на него катится подобное чудовище!

      Почетная гвардия, которая встретила нас и эскортировала на главную квартиру генерала Гуда, ехала на высоких белых лошадях; да и карета, катившая нас по улицам города, была мне знакома куда больше, чем остальным моим коллегам, — ее везли лошади, совсем как ландо моего времени. По обе стороны от нас развевались перья на шлемах всадников Львиной Гвардии. Их умение держаться в седле ощутимо напоминало мне то время, куда я так желал возвратиться и которое, видимо, никогда больше не увижу.

      ***

      Роскошный рейхсдворец государства Новый Ашанти напомнил мне о том немногом, что я видел из знаменитой культуры Бенина. Как многие другие здания, он был круглым, и его конусообразная крыша выступала за пределы стены, как зонтик, поддерживаемая массивными колоннами, — они образовывали целые аркады, инкрустированные золотом, бронзой, серебром и слоновой костью. Множество солдат находили в ее тени спасение от палящего солнца. Все современные строительные материалы, все новые архитектурные приемы были использованы при сооружении этого дворца, и все же он был настолько африканским, что нельзя было заметить ни одного признака европейского влияния. Позднее мне довелось узнать, что это была одна из принципиальный черт общей политики Цицеро Гуда — поощрять в своем государстве развитие «практических искусств» и при этом настаивать на том, чтобы они сохраняли чисто африканские пластические формы выражения. Я слишком часто видел, как азиатские города теряют свой облик под влиянием европейских архитектурных стилей, и не раз сожалел о гибели традиционных строительных концепций, и поэтому по крайней мере в данном аспекте я вынужден был приветствовать политику генерала Гуда.

      У меня был некоторый опыт общения с маленькими владыками в Индии, и я предполагал, что Черный Аттила будет держаться примерно так же: заставит нас часами ждать в своей приемной, прежде чем удостоить своей аудиенции… Однако нас быстро провели по великолепным помещениям дворца в просторный, полный воздуха зал. Свет падал из стрельчатых окон, доходивших до потолка; стены были украшены фризами и барельефами в традиционном африканском стиле. События недавнего прошлого были представлены на них в форме героических сражений и побед государства Нового Ашанти. На многих сценах, изображающих завоевание Скандинавии, можно было узнать Гуда; представлены были также воздушные и наземные бои, стычки подводных флотилий и тому подобное. Все это придавало стенам весьма своеобразный облик — странное сочетание заимствованных из древности, почти примитивных эмоций с образцами современной техники.

      Напротив большой двойной двери, через которую мы вошли, стоял пьедестал, обтянутый шкурами зебры, на нем стоял трон из резного эбенового дерева, его выкрашенная багряным спинка была украшена изображением льва, которого в Новом Кумаси можно было встретить повсюду (все это напомнило мне на мгновение о «короле Ист-Гринстеда»).

      Цицеро Гуд, одетый в легкий белый тропический костюм, стоял возле своего трона и смотрел в окно. Когда объявили о нашем прибытии, он обернулся, отпустил охрану легким движением руки. Другую руку он держал в кармане брюк. Быстрым шагом подошел к столу, где заранее было выставлено множество алкогольных и безалкогольных напитков (Гуд, без сомнения, уже получил информацию о том, что некоторые члены нашей группы не пьют алкоголя). Он лично обслужил каждого из нас и затем так расположил кресла, чтобы мы могли сидеть поблизости друг от друга. Ни один европейский монарх не мог встретить своих гостей с большей почтительностью, гостей, которым он хотел выразить свое уважение (и на которых намеревался произвести впечатление, потому что позаботился о том, чтобы по дороге во дворец мы получили возможность увидеть все внешние признаки его неограниченной власти).

      Он взял на себя труд узнать имена каждого из нашей группы и выяснить кое-что о специфических интересах каждого члена миссии и о его задачах в Бантустане, и теперь вел беседу совершенно естественно со всеми, выказывал большие познания во всех областях и охотно признавался в своем неведении, если действительно чего-то не знал. В моем собственном мире есть короли и императоры, которым следовало бы поучиться у Черного Аттилы искусству noblesse oblige <Положение обязывает (франц.).>.

      Лично со мной он не разговаривал, покуда не переговорил с другими, а затем он улыбнулся мне широкой улыбкой, дружески пожал руку, и у меня возникло непреодолимое ощущение, что тиран меня любит — чувство, на которое я не мог отвечать, помня о его знаменитой ненависти к белой расе. Моя реакция была вежливой, сдержанной, но холодной.

      — Я так рад, что вы решились приехать, — сказал он.

      — У меня не создавалось впечатления, будто у меня есть большой выбор, — ответил я. — Президент Ганди, кажется, получил однозначную информацию о вашем требовании включить меня в число членов миссии.

      — Разумеется, я выразил надежду, что вы будете включены. В конце концов, мне же нужно было продемонстрировать свою беспристрастность, — он произнес это с улыбкой, предназначенной для того, чтобы разоружить меня. — Получить алиби в отношении белых, знаете ли.

      Намеренно или нет, но его замечание о цвете моей кожи меня смутило. Даже шутка может подчеркнуть то различие, о котором мы оба хорошо знали. Если бы человек, отпустивший ее, был моим лучшим другом, я все равно почувствовал бы то же самое, тем более что в помещении не имелось больше других белых.

      Заметив мою неловкость, Цицеро Гуд хлопнул меня по плечу:

      — Извините, мистер Бастэйбл. Бестактное замечание. Но сыну раба иной раз не так легко сопротивляться искушению, здесь вам придется со мной согласиться.

      — Я думал, сэр, что вам довольно успеха, позволившего забыть об этом клейме…

      — Клейме, мистер Бастэйбл? — его голос зазвучал неожиданно жестко. — Я могу вас заверить, что свое происхождение клеймом не считаю. Клеймом оно является для тех, кто некогда поработил мой народ.

      Этот аргумент бил не в бровь, а в глаз.

      — Вероятно, вы правы, сэр, — пробормотал я. Я не был полноценным противником в споре с человеком, который соображал так быстро.

      Гуд тут же снова вновь обрел мягкость:

      — Но вы правы. В последние один-два года я стал немного мягкосердечнее благодаря тому счастью, которое мне сопутствовало. Теперь у меня осталась еще одна цель, и если я достигну ее, то буду удовлетворен. Но она — самая трудная из всех, что я себе поставил. У меня такое предчувствие, будто известная великая держава, до сих пор сохранявшая нейтралитет, окажет мне серьезное сопротивление.

      — Вы имеете в виду Австрало-Японскую Федерацию, сэр? — этот вопрос задал фельдмаршал Акари, человек, которого мы избрали спикером нашей делегации. Бантустан был многим обязан ему — блестящему офицеру, старейшему другу и соратнику президента, который в последние годы часто действовал в качестве полномочного представителя президента. — Вы, вероятно, все же не станете рисковать всем, чего достигли в последние годы? АЯФ не должна чувствовать, что Ашанти ей угрожает!

      — Этого и я боюсь, фельдмаршал, — заявил Гуд тоном величайшего сожаления. — Создается такое впечатление, будто оба государства рассматривают Тихий океан как свою территорию. Можно подумать, они разведали нечто особенное о моих планах — вот уж из чего я никогда не делал секрета — и теперь полагают, что если только мои корабли окажутся в «их» океане, то я немедленно обращу алчный взор на их острова, и завоевание останется лишь делом времени.

      Миссис Нзинга, бывшая недавно министром коммуникаций и сообщений в правительстве Ганди, спокойно сказала:

      — Следовательно, следующим объектом вашей экспансии станут Соединенные Штаты? Ведь вы на это хотели нам указать, сэр?

      Гуд пожал плечами:

      — «Экспансия» — это не то понятие, которое я хотел бы употреблять, миссис Нзинга. Моим намерением является освобождение черного народа Соединенных Штатов. Я должен помочь своим согражданам, создать там новую и долговечную культуру. Знаю, многие считают меня безумцем и тираном, взявшим ошибочный курс на истребительную войну против белых, на уничтожение народов, — но мое «безумие» имеет свою логику. Слишком долго так называемым «цветным» народам навязывали чувство неполноценности по отношению к белым. Во многих областях Африки царила чудовищная, разрушительная в моральном и материальном отношении апатия, прежде чем я доказал своим соратникам, что белые не обладают ни выдающимися талантами, ни сверхъестественным умом, ни особым правом властвовать над ними. Мои речи против белых, естественно, были преувеличены, как и мой национализм. Я знал, что после войны останется слишком мало времени для побед — а я нуждался в них. Чтобы добыть ресурсы, умножить богатства, завоевать доверие тех, кого я повел за собой, мне пришлось работать жесткими методами. Я считаю, что именно сейчас настало время, когда черный человек должен возглавить цивилизацию. Я верю: если ему удастся избавиться от болезни европейской логики, он сможет воздвигнуть долговечную утопию. Я восхищаюсь президентом Ганди, миссис Нзинга, хотя вы, вероятно, и найдете это странным — еще бы, я же тиран «с руками, обагренными кровью». Я не угрожаю безопасности Бантустана не потому, что боюсь его военной мощи. Я хочу, чтобы Бантустан существовал и дальше, потому что в качестве идеального государства он являет собой пример для всего мира. Но именно богатства Бантустана — а не какие-то особенные добродетели! — сделали его тем, чем он стал. Остальной мир же не столь богат; и если бы Ганди попытался построить свое государство, скажем, в Индии, то убедился бы, что оно обречено на краткий срок жизни! Сначала мир должен объединиться, и способ его объединения есть построение огромного государства. Огромные державы создают только одним образом, мне очень жаль, мадам, но это — войны и кровопролитие.

      — Насилие породит лишь насилие, — сказал профессор Хира, создавший превосходные учебные программы для университета Бантустана. Это был маленький приземистый человек; его лоснящееся лицо горело от волнения. — Завоеванные вами народы рано или поздно попытаются подняться против вас. Это тоже в природе вещей.

      — Восстания могут быть успешными только в том случае, если правительство слабо, — возразил генерал Гуд. — Тираническая власть может держаться столетиями, и тогда все стороны жизни страны находятся под жестким контролем правительства. Но. Если оно будет развивать в себе стоические добродетели. Если оно, по вашим понятиям, будет оставаться справедливым. Мою империю можно сравнить с римской. Римское государство не было разрушено — оно распалось, когда утратило свой смысл. Однако оно оставило нам большое наследие, подарило философские учения, которые вдохновляют нас до сих пор.

      — Но вы сами только что сказали, что западный образ мышления завел нас на край пропасти, — бросил я.

      — Только в известном смысле. И это не самое главное. Я просто привел пример. Я убежден, что африканский образ мышления создаст более разумную и долговременную цивилизацию, чем западный.

      — Но у вас нет тому доказательств, — сказал я.

      — Нет. Однако если вы хотите доказать или опровергнуть теорию, ее нужно когда-нибудь проверить на практике. Я намерен опробовать мою теорию и позабочусь о том, чтобы испытания происходили в жестких условиях. Эксперимент будет продолжаться еще долго после моей смерти.

      На это я не мог возразить, не впутываясь в абстракции. И я сдался.

      — Вы могли бы рассматривать мои амбиции в Америке как акт чистой мести, — продолжал Цицеро Гуд, — но на самом деле я хотел бы создать на моей родине что-нибудь столь же грандиозное, как здесь.

      Белые Соединенных Штатов вырождаются — может быть, они всегда такими были. Но среди черных можно зажечь новый огонь. Я хочу отдать власть в их руки. Я хочу освободить Америку. Разве вы не слышали, что там сейчас творится? После того, как у белых не осталось больше истинных врагов, на которых они могли бы избывать свою злобу, они обратились против национальных меньшинств. Они истребили индейцев — теперь замышляют уничтожение черных. Это дух Салема. Это коррумпирующее влияние пуританского духа, который, со своей стороны, представляет собой извращение стоических идеалов. Он заразил остатки нации, а ведь она могла бы являть собой пример для всего мира, каким стал нынче Бантустан. Подобный образ мыслей должен быть уничтожен раз и навсегда. Белые не будут порабощены, если завоевание увенчается успехом, как некогда поработили они нас. Для них будет подготовлено новое место в государстве Ашанти; им предоставят шанс заслужить себе дорогу к полному равноправию. Я отберу у них власть, но не трону их достоинства. Эти два понятия слишком долго смешивали воедино. Но это может понять только черный — потому что у него был тысячелетний опыт эксплуатации белыми!

      То была благородная речь (пусть даже я был скептически настроен против ее логики). Однако ж я не смог устоять перед искушением сделать одно замечание, которое генерал Гуд нашел весьма показательным.

      — Возможно, генерал Гуд, — сказал я, — вы сумели бы убедить нас своими высокими целями и благородными мотивами, но вы сами нам сказали, что Австрало-Японская Федерация в них вовсе не убеждена. Существует серьезная вероятность того, что она в состоянии сорвать ваши планы. И что тогда? Вы поставите на кон все и не выиграете ничего. Почему бы вам не обратить всю вашу энергию на то, чтобы сделать Африку великой державой? Забудьте свою ненависть к Соединенным Штатам. Пусть сами ищут себе выхода. АЯФ, вероятно, обладает мощью, равной по силе государству Ашанти…

      — О, теперь она, вероятно, намного сильнее! — звонкий приятный голос Уны Перссон перебил меня на середине фразы. Она вошла через дверь, находившуюся за троном Гуда. — Я только что получила подтверждение тому, генерал Гуд, чего боялась. О'Бин находится в Токио. Насколько можно судить, он там с начала войны. Его убедили в том, что Ашанти представляет собой угрозу для человечества. Уже почти два года он работает над планом создания нового флота. На верфях Сиднея и Мельбурна уже создано примерно двадцать кораблей, и они готовы к отплытию. Если мы тотчас не мобилизуемся, мы можем потерпеть поражение.

      Реакция генерала Гуда была совершенно неожиданной. Сперва он бросил взгляд на меня, затем на Уну Перссон, после чего откинул голову назад и расхохотался долгим, радостным смехом.

      — Так мобилизуемся немедленно, — сказал он. — О, непременно. Теперь и мобилизуемся. Я отправляюсь домой, мисс Перссон, я отправляюсь домой!

      КНИГА ВТОРАЯ

      БИТВА ЗА ВАШИНГТОН

      Глава 1

      Столкновение флотов

      Оглядываясь на прошедшие события, я готов считать себя счастливцем: благодаря целому ряду удивительных обстоятельств мне удалось стать не только очевидцем того, как Гуд принял решение ради захвата Америки поставить на карту все, чего достиг, но и участником самой этой экспансии. Немногим молодым офицерам предоставлялась в жизни такая возможность.

      Мое намерение взять на себя исполнение смертного приговора, если я сочту Гуда «виновным», оставалось неизменным. Однако постепенно я начинал понимать, что Черный Аттила — куда более утонченная и сложная личность, чем я полагал поначалу. Кроме того, вскорости мне пришлось узнать, что его знаменитая жестокость (ибо вот уже несколько лет Черного Аттилу сопровождала страшная слава завоевателя, сметающего с лица земли города и обращающего в рабство население) — так вот, эта слава была своего рода сказка, и он вполне осознанно потворствовал ей. Ему шло только на пользу, если враги принимали распускаемые о нем полумифические россказни за истину, ибо это достаточно часто приводило к тому, что он добивался желаемого без всякого кровопролития. Защитники предпочитали вести переговоры, нежели сражаться, и зачастую выдвигали условия, куда более выгодные для завоевателя, чем Гуд готов был принять. И если он затем предлагал менее обременительные требования, чем ожидалось, то этим приобретал репутацию человека щедрого (полностью незаслуженную). Это, в свою очередь, сбивало людей с толку и подталкивало их к добровольному сотрудничеству с ним — зачастую из одного только чувства облегчения, что не так страшен черт, как его малюют.

      В последующие недели мне не много доводилось видеть генерала Гуда и Уну Перссон. Они были слишком заняты своей всеобщей мобилизацией. Мы, члены дипломатической миссии, могли теперь собирать всякие сведения, какие только могли найти, и передавали их в Бантустан. В первые дни нам позволяли отправлять в нашу страну любые сообщения без всякой цензуры, однако вскоре генерал Гуд начал опасаться, что известная информация может просочиться в Токио, и ввел запрет. Вероятно, он слышал, что флот АЯФ находится на пути в Атлантику. Большая часть флота Ашанти размещалась в Европе, где у Гуда больше всего было дел, и некоторые корабли пришлось отозвать; другие же получили распоряжения собраться в Гамбурге, Копенгагене, Гетеборге и других портах севера Европы и готовиться к отплытию в Америку.

      Я выяснил, что Гуд не только опирался на свои многочисленные и хорошо оснащенные вооруженные силы, действующие на суше, в воздухе и на море, но имел еще в рукаве какой-то неведомый козырь. Теперь он собирается пустить его в игру. Из одного замечания Уны Перссон я заключил, что ее поездка в Англию играла определенную роль в разработке «секретного оружия» Гуда, но все это мне предстояло увидеть своими глазами куда позднее.

      Следующее потрясение настигло меня двумя днями спустя, едва только Гуд объявил, что готов начинать. Уна Перссон разыскала меня в посольстве, где я был как раз занят работой над своими заметками. Она извинилась за причиненное ею беспокойство и сказала, что мне надлежит посетить генерала Гуда в его столовой.

      Я отправился туда крайне неохотно. Лично я был убежден в том, что могущественная Австрало-Японская Федерация положит решительный конец захватническим планам Черного Аттилы, и в мировой истории мне не придется больше играть никакой роли. Я тосковал по Бантустану и мечтал туда вернуться, как только рухнет империя Ашанти — а в последнем у меня не было ни малейших сомнений.

      Когда я явился во дворец, Гуд уже покончил с обедом. Он сидел во главе длинного стола, окруженный своими министрами и генералами. Среди остатков неприхотливой трапезы были разложены карты, над которыми клонились черные лица. Военачальники переговаривались приглушенными голосами. При моем появлении они все подняли глаза, некоторые нахмурились, а несколько сделали оскорбительные замечания насчет того, что при виде белого человека у них пропадает аппетит. Я успел привыкнуть к выходкам офицеров Гуда (хотя, если говорить по чести, далеко не все они вели себя столь скверно) и пропустил эти комментарии мимо ушей.

      — Вы посылали за мной, генерал?

      Гуд казался удивленным. Мгновение смотрел он на меня в недоумении, затем прищелкнул пальцами, как будто вспомнил, для чего велел мне прийти.

      — Ах да, мистер Бастэйбл. Я хотел только сказать, что вам надлежит до завтрашнего утра забрать ваши вещи из посольства. Вы поступаете в распоряжение капитана «Дингисвайо» <Дингисвайо — вождь (с 1808 г.) зулусского племени в Южной Африке. Один из руководителей сопротивления зулусов английским и бурским колонизаторам.>. Он ждет вас. Я связался с президентом Ганди, он полностью согласен. Вы вводитесь в состав моего штаба. Вы будете сопровождать нас в Америку, мистер Бастэйбл! Мои поздравления!

      Сказать на это было решительно нечего. Я попытался обрести дар речи, однако безуспешно, и потому ограничился тем, что отсалютовал.

      Имел ли генерал Гуд на то основательные причины или же это был еще один пример его сумасбродного и чудаковатого поведения, — я не знал. Теперь обстоятельства как будто вынуждали меня пройти по моей дороге до самого конца.

      И вышло так, что я оказался единственным белым офицером Черной Орды, когда она вышла в Атлантику и двинулась по направлению к Нью-Йорку. Неприкрытым намерением Гуда было окончательно покончить с белой расой на континенте по ту сторону океана!

      Со времен моей первой несчастливой экспедиции в Теку Бенга жизнь моя была преисполнена иронии судьбы, однако ж я думаю, что то была самая злая насмешка из всех, что меня постигли.

      Гуд вложил в свой флот буквально все, чем владел. Корабли, подводные лодки и воздушные корабли всех конструкций прибыли с исландского побережья — флот, который затмевал небо и покрывал воду, насколько хватало глаз. На борту кораблей были размещены «броненосцы» Гуда, и среди всего этого вздымалось огромное, специально для этого похода созданное чудовище, функции которого оставались для меня совершенной загадкой; оно не могло двигаться само по себе, его тащили тридцать боевых кораблей. Я предположил, что это, возможно, и есть секретное оружие Гуда, но ни я, ни кто-либо из офицеров на борту «Дингисвайо» не имели ни малейшего представления о том, что же это на самом деле.

      И постоянно мы получали сообщения о том, что австрало-японский флот движется нам навстречу.

      Надежды Гуда основывались на том, что серией ловких маневров нам удастся избегнуть встречи с флотом АЯФ и первыми достичь североамериканского побережья. Однако корабли О'Бина были куда быстроходнее наших (об их мощности мы тогда не имели никакого представления), и я знал, что шансов у нас нет. Существовали стратегические разработки, согласно которым нам надлежит разделить наш флот на несколько частей, но Гуд высказывался против, поскольку верил, что шансы наши будут куда больше, если мы сконцентрируем силы. Кроме того, он был готов пожертвовать чем угодно ради монстра, которого мы тащили на буксире (или же ради его содержимого). У меня сложилось такое впечатление, что он действительно пожертвует всем, лишь бы мы доставили таинственное чудище в Нью-Йорк.

      В этом флоте не было ни одного корабля, рядом с которым «броненосцы» моего времени не показались бы карликами. Они были вооружены длинноствольными корабельными орудиями, способными выдать настоящий град выстрелов за то время, какое понадобилось бы кораблю моего времени для производства одного-единственного выстрела; скорость этих судов достигала девяноста узлов, а маневрировали они так легко и быстро, как самые легкие крейсеры. Хватило бы двух кораблей Гуда, чтобы показать небо в алмазах всему нашему доброму старому британскому морскому флоту. Флот Гуда имел только таких кораблей сотню; кроме того, пятьдесят подводных боевых лодок и почти семьдесят огромных воздушных судов (которые, со своей стороны, были снабжены легкими воздушными шлюпками, вполне боеспособными; те покидали материнский корабль, наносили быстрый удар по врагу и снова уходили под облака, скрываясь в безопасное место). Кроме этой внушительной силы, составляющей ядро армии, нас сопровождал десяток более мелких судов, множество сухогрузов, перевозивших сухопутные «броненосцы», пехоту, пушки и торпеды — словом, то были все оставшиеся целыми боевые корабли различных народов, принимавших участие в войне.

      Если бы я верил в дело государства Ашанти, то я, несомненно, ощущал бы гордость при виде этого великолепного флота, выступившего ранним утром 23 декабря 1907 года из Рейкьявика — черно-красный ковер на сером поле зимнего моря. Рваные тучи то и дело затягивали грандиозную сцену, и когда я стоял на ахтердеке «Дингисвайо» и слышал звук корабельных сирен, отдающийся вдали, меня преисполняло благоговение. Где еще, так спрашивал я себя, могла собраться подобная силища? И как мог Господь, если он действительно существует, вообще допустить, чтобы смертными было создано такое могущество?

      В это мгновение мне казалось, что меня вырвали из моего мира для того, чтобы я смог пережить наяву видение Армагеддона <Армагеддон — место последней битвы на исходе времен, перед концом света. По одной из версий, это слово обозначает «гору у города Мегиддо» на севере Палестины, с которым связаны важные сражения ветхозаветной эпохи. Иногда Армагеддон — обозначение самой битвы.> — и что самое удивительное: я воспринимал это как привилегию.

      Думаю, тогда-то я и подумал в первый раз, что Провидение избрало меня именно для того, чтобы я смог участвовать в бесконечной череде альтернативных версий конца света; что я обречен снова и снова проживать гибель человечества и вновь и вновь искать дорогу в тот мир, где человек научился обуздывать свои порывы, приводящие к самоубийственным войнам — и, вероятно, проклят никогда ее не найти. До сих пор еще я не вполне понимаю, почему описываю мои приключения, но может статься — в надежде на то, что они, если кто-нибудь их прочтет, послужат хорошим уроком для человечества, до сих пор занятого лишь приготовлением собственной погибели.

      Но, как я уже прежде говорил, я не принадлежу к числу людей вдумчивых, обращенных внутрь своей души. Вскоре мои мысли вновь обратились к внешним, более насущным сторонам моего положения.

      ***

      Было примерно четыре часа пополудни Рождества 1907 года, когда показался австрало-японский флот. Двигаясь в сумерках с юго-юго-востока, корабли быстро приблизились к нам, остановились и тут же открыли огонь.

      Битва еще не развернулась вполне, когда сгустилась ночь. В воздухе висел тяжелый дым, и шум сражения оглушал. Над нашими головами воздушные силы вели кровавую борьбу; вокруг огромные пушки сеяли ослепляющую смерть; если вдруг неожиданно наступала пауза, одна или две секунды тишины и мрака, то меня охватывал холодный, ничем не объяснимый ужас, ибо я тут же приходил к убеждению, что все кончено, что самый мир уничтожен и солнце никогда больше не встанет.

      Благодаря беспроволочному телеграфу Гуд был в состоянии руководить битвой с борта «Чаки», который колыхался в облаках где-то высоко над нами, и я постепенно начал понимать, что он создает защитный «вал» вокруг содержимого таинственного монстра, возвышающегося среди нашего соединения. Хотя «Дингисвайо» находился поблизости от центра столкновения, он не сразу был затянут в водоворот событий, но нетерпеливо ждал приказаний открыть огонь по врагу. Мы стреляли, когда получали приказ, в небо, целясь в один из австрало-японских воздушных кораблей. Те отвечали бомбами и направленным огнем, однако ни один выстрел нас не задел, и ни один не пробил нашей сверхпрочной стальной обшивки.

      Наконец мы получили распоряжение выйти из нашего подразделения и на полной скорости занять позицию на фланге основной группы австрало-японского флота, где наши корабли несли особенно большие потери.

      Поначалу это выглядело так, точно мы удаляемся от ядра сражения — прочь из темно-красного и золотого полыхания корабельных орудий, прочь от непрекращающегося грома, вперед, в полную темноту. Но затем внезапно два боевых корабля, как будто кто-то сказал им о нашем приближении, направили на нас свои прожектора. Сильный белый свет ослепил нас на мгновение. Я все еще находился на ахтердеке, где мне, по правде говоря, совершенно нечего было делать, поскольку я не принадлежал к числу членов экипажа. Я слышал, как капитан кричит с мостика, видел, как наши длинные орудия занимают боевую позицию, чувствовал, как вздрагивает «Дингисвайо», когда повернулся к врагу бортом под острым углом. Впервые я по-настоящему увидел два длинных ряда боевых кораблей, казавшиеся смутными силуэтами в ослепительных вспышках орудийного огня. Гранаты с воем пронеслись по воздуху, и раздался хриплый гром — взрывы раздались в воде впереди и позади нас и по счастью не повредили ни корпуса нашего судна, ни его надстроек. Затем все наши орудия выстрелили одновременно; «Дингисвайо» вздрогнул от кормы до носа, и я испугался, что он развалится на части. Наши снаряды пронеслись с пронзительным свистом — это был почти торжествующий вопль. Вражеские корабли столпились так тесно, что мы почти не могли промахнуться. Густой дым затянул все вокруг нас, так что все мы были вынуждены надеть специальные маски, чтобы защитить наши легкие.

      Похолодало, температура опустилась ниже нуля, но нам было жарко, точно в тропиках. Мы набрали скорость и снова исчезли в темноте, поскольку хорошо знали: нам всего лишь повезло, а больше надеяться на это в схватке с дюжиной боевых кораблей нельзя.

      Какое-то время прожектора шарили над морем, разыскивая нас, но мы ускользнули из пределов досягаемости и использовали теперь этот свет, чтобы лучше ориентироваться и выбирать оптимальную дорогу. Один корабль вышел из строя и слепо двинулся на нас. Он очевидно не замечал, что мы находимся прямо по его курсу. Для нас это была великолепная возможность. Я слышал, как был отдан приказ немедленно готовить торпеды. Послышался тихий звук, похожий на удар колокола; торпеды вылетели из клюзов и беззвучно устремились к своей добыче, в то время как вражеский корабль оставался в полном неведении.

      Я увидел прямое попадание — мы торпедировали корабль ниже ватерлинии. Он получил пять пробоин и начал тонуть еще до того, как на борту поняли, что произошло. До меня донеслись смятенные вопли с палубы; прожектора лихорадочно шарили вокруг, но корабль уже опрокинулся, и луч света медленно обращался к небу, как палец руки, воздетой в немой мольбе. Он пошел ко дну, не произведя ни одного выстрела. Еще мгновение я видел мерцание под водой его электрифицированных надстроек, затем огни погасли и нас вновь обступила чернота.

      У нас не было времени вылавливать из воды живых (а ашанти не имели ничего против милосердия по отношению к побежденным противникам). Нас вновь обнаружили, и два корабля помчались к нам со скоростью, которая на суше показалась бы невероятной, а на море выглядела совершенно невозможной. Мы могли развить скорость едва ли вполовину меньше, но нам вновь удалось скрыться в спасительной темноте.

      У меня сложилось впечатление, что мы довольно далеко отошли от эпицентра сражения. Небо и море, объятые пламенем, выглядели единым океаном огня. Зарево заливало все вокруг, и то и дело мы видели обломки. Все море было полно этих печальных останков — не только кораблей, но и сбитых воздушных судов. И среди груд разбитого, разметанного металла, среди разноцветных разливов нефти и деревянных частей то и дело мелькали очертания подводных лодок, точно гигантских китов-убийц, которые вышли на охоту в поисках добычи.

      Раз я наблюдал битву двух подводных разрушителей на глубине. Я увидел, как что-то вспыхнуло в глубине, затем вода вырвалась на поверхность. Точно гигантский гейзер, она выбросила высоко в воздух обломки металла и человеческие тела, и тогда я понял, что случилось с одним из кораблей.

      Затем я вновь обратил все свое внимание на те два боевых корабля, чьи лучи обнаружили нас. Неожиданно свет залил нашу палубу, и почти в то же мгновение начался обстрел из вражеских пушек. На этот раз нам повезло куда меньше; Одна граната попала в середину борта, и воздушная волна, поднятая взрывом, швырнула меня на палубу. Мимо промчалась аварийная команда, разворачивая на ходу длинный шланг; огонь потушили буквально за секунду. Я поднялся на ноги и забрался по трапу на мостик, где капитан смотрел в бинокль ночного видения и громким голосом отдавал приказы в мегафон, который делал еще более отрывистой его и без того грубоватую манеру говорить (это был диалект Берега Слоновой Кости, мне незнакомый). «Дингисвайо вновь развернулся и попытался уйти, при этом все наши бортовые орудия выстрелили одновременно, и корабль, повредивший нас, был задет, по меньшей мере, в двух местах. Мы увидели, как он тяжело завалился на бок, часть корпуса осветилась алым и взметнулись искры. Мы, должно быть, угодили в жизненно важный центр, потому что мгновением позже прогремел чудовищный взрыв, который отбросил меня назад и ударил спиной о стену, так что на миг я утратил зрение и слух. От места взрыва пополз маслянистый черный дым, и какое-то время мы ничего не видели. «Дингисвайо» закачало, как будто его подхватил внезапный ураган, затем он запылал. От нашего противника почти ничего не осталось, только топ-мачта торчала над поверхностью воды еще секунду, а затем исчезла и она.

      Второй корабль-близнец теперь открыл интенсивный огонь; и снова мы получили повреждение, хотя и опять несильное. Мы отвечали на огонь так долго, пока противник не счел за лучшее прекратить поединок, не развернулся и на полной скорости не исчез в темноте.

      Столь осторожное поведение противника значительно сказалось на нашем боевом духе; на палубе поднялся оглушительный крик восторга, в то время как наше носовое орудие дало последний, уже презрительный выстрел в «спину» убегающему кораблю.

      Мне бросилось в глаза (и позднее это показалось мне поразительным), что австрало-японский военный флот при всем своем превосходстве в скорости и мощности орудий сражался не слишком успешно. У них не было опыта в ведении морской войны. Ашанти же, напротив, несколько лет находились в состоянии войны и привыкли к тому, что почти ежедневно им приходится играть с собственной жизнью. Перед лицом ужасных последствий битвы наш враг начал терять самообладание. И то же самое происходило и под водой.

      Когда забрезжил рассвет, сражение все еще продолжалось. На много миль во всех направлениях боевые суда обстреливали друг друга, пробираясь сквозь настоящее Саргассово море из обломков кораблей (кое-где вообще уже не оставалось открытой воды), в воздухе гремели орудия, свистели снаряды; кричали и стонали раненые, тонущие, цепляющиеся за обломки люди — эти звуки слышны были куда хуже, однако для моего уха они звучали куда страшнее. То и дело огонь вспыхивал на водной поверхности и жирный дым поднимался в холодное серое небо. Одеяло облаков висело теперь так низко, что лишь изредка можно было видеть маневрирующие наверху воздушные суда, хотя мы постоянно слышали громовые выстрелы и видели непрерывные вспышки огня, разрывающие облака. Дважды я видел, как падает пылающий корабль.

      Вскоре мы вновь сошлись в битве с кораблем; он носил имя «Иво Хима» и, судя по его виду, уже побывал в переделках. Носовая часть выше ватерлинии была снесена выстрелом, и в его тросах нависла огромная куча разнообразного мусора, занесенного туда волной, либо заброшенного взрывом. Мостик был серьезно поврежден, однако «Иво Хима» еще держался молодцом и обладал, как тут же доказал, довольно значительной огневой силой. Он считал себя уже погибшим и потому был преисполнен решимости взять с собой на дно и «Дингисвайо». К такому выводу я пришел, поскольку японец не выказывал ни малейшей заботы о собственной безопасности и рулил прямиком на нас, с откровенным намерением разнести в клочья тараном, если выстрелы из орудий не потопят нас раньше.

      Повсюду сотни судов различных размеров были вовлечены в подобные же поединки, но я нигде не мог обнаружить ни огромного таинственного судна Гуда, которое мы так яростно защищали, ни кораблей, которые его тащили на буксире, и у меня возникло ощущение, что монстр просто погиб.

      «Иво Хима» не собирался отклоняться от своего курса. Мы сделали все возможное, чтобы увернуться. Мы расстреляли все свои боеприпасы, какие еще оставались, из носового орудия и впервые ввели в бой все пулеметы, расположенные за бортовыми укрытиями.

      При этом маневре мы прошли так близко от противника, что едва не коснулись его, и ни мы, ни японец не решились применить свои пушки или торпеды на таком малом расстоянии. Я хорошо разглядел японских моряков: их нарядные, немного непрактичные мундиры были разорванными и грязными, лица в крови, копоти и поту. Они мрачно смотрели на нас, проплывая мимо и норовя развернуться в надежде протаранить наш борт. Но мы тоже повернули, и несколькими минутами спустя все миновало. По приказу нашего капитана мы выпустили несколько торпед в то мгновение, когда стояли бортом к «Иво Химе», и одновременно запустили во врага остатками снарядов; при этом все орудия дали одновременный залп. Японец был достаточно быстр, чтобы уйти от большинства наших выстрелов, однако та же скорость теперь ему повредила, поскольку ответные выстрелы до нас уже не долетели и только один попал в носовую часть по левому борту. Нам удалось вывести из боеспособного состояния большинство его орудий. Но он вновь развернулся, хотя и куда медленнее, чем прежде, поскольку наши торпеды успели повредить лопасти винтов. Между тем море вокруг пас взволновалось, так что нам намного труднее стало целиться и вообще видеть врага. Куда бы я ни бросил взор, повсюду вздымались горы волн, несущие всевозможные обломки битвы — металл, древесина, трупы выныривали и вновь проваливались, точно исполняли чудовищный танец. Затем на мгновение море затихло и мы снова увидели перед собой «Иво Химу». Мы дали поспешный выстрел, и японец вновь исчез.

      Наши повреждения были не столь уж незначительны. Где-то внизу работали на полную мощность наши помпы, выкачивая воду из залитого трюма. Судовые надстройки во многих местах приняли искаженные формы, разбитые и рассеченные, и трупы висели на рваном такелаже у боевых башен, пока санитары не успели их убрать. Мы получили две большие пробоины выше ватерлинии и одну маленькую посреди борта ниже ватерлинии и потеряли по меньшей мере тридцать человек. При обычных обстоятельствах мы бы уже могли с честью выходить из боя, но все мы знали, что сражение идет не на жизнь, а на смерть, и нам не оставалось ничего иного, кроме как продолжать бой. Мы вновь устремились на «Иво Химу», оставили сбоку вражеский «броненосец» и произвели маневр, благодаря которому при небольшой удаче смогли достать врага бортовыми орудиями, которые все еще находились в приличном состоянии.

      Высокий вал вознес нас над водой, и под нами внизу показался «Иво Хима». Воды на палубе у него было больше, чем могли откачать помпы, и корабль начал уже крениться. Когда гигантская волна понесла нас вниз, мы открыли огонь.

      «Иво Хима» затонул, не успев дать больше ни одного выстрела. Вода кипела и пенилась; мы еще видели, как нос упрямо задирается над водой, высовываясь над серо-зеленой поверхностью океана; затем и он исчез. Мы тотчас же дали полный вперед, чтобы водоворот не затянул нас под воду. В глубине прогремело несколько сильных взрывов, затем последовала еще одна волна, поднявшаяся на сотню футов в высоту; маленькие металлические обломки дождем посыпались на нашу палубу.

      И снова на всем корабле поднялось ликование. Но оно слишком быстро оборвалось: огромная черная тень упала на нас из-под облаков. Перед своей гибелью «Иво Хима», должно быть, позвал по рации на помощь воздушный корабль. У нас почти ничего уже не осталось, чем можно было бы обороняться. Пулеметы задрали стволы наверх и принялись обстреливать корпус летающего «броненосца». Я слышал беспрерывный стук, точно стучали шарики пинг-понга, когда наши пули отскакивали от металла, но эффект ничтожен: все равно что комар пытается прокусить шкуру носорога. На наше счастье, это чудовище уже сбросило все свои бомбы и расстреляло тяжелые снаряды. Воздушный корабль открыл огонь из пулеметов. Пули подметали нашу палубу, отыскивая жертву в любом укрытии; враги устроили нам настоящую кровавую баню. Там, где только что стояли гордые ликующие ашанти, лежала теперь вздрагивающая, охваченная ужасом, истекающая кровью плоть.

      Я прочитал имя на темном брюхе воздушного корабля — это был «Ботани Бэй» — и нашел знак различия. Действие этого открытия было подобно удару под ложечку; он летал под добрым старым «Юнион Джеком», к которому добавили красную хризантему императорской Японии! Какая-то часть меня рвалась приветствовать этот корабль ликующим воплем, как старого друга, но другая полностью разделяла чувства моих товарищей по «Дингисвайо» — тех, кто столь отчаянно и безнадежно сопротивлялся. Теперь наше носовое орудие, своего рода современный «Длинный Том», было готово к бою, и когда «Ботани Бэй» пролетал над нами, нам удалось произвести три или четыре выстрела и попасть в него. Мы пробили дыру прямо под главным пропеллером; на большее мы были не способны. Не обращая внимания на причиненные нами повреждения, корабль изящно развернулся в воздухе и снова зашел над нами. На этот раз я успел броситься за щит нашего теперь уже бесполезного 18-миллиметрового орудия, прежде чем пули вновь градом застучали по палубе.

      Когда я поднял голову, я думал, что все кончено, но вместо этого увидел черно-белые знаки одного из наших воздушных крейсеров. Он мчался так стремительно, точно вышел из-под контроля человека, и серые дымные облака вырывались по всей длине его стройного корпуса: он открыл мощную канонаду. Один выстрел за другим таранил бронированный корпус «Ботани Бэй», покуда бензиновый бак не был пробит в нескольких местах. Корабль качнулся сперва в одну, потом в другую сторону. Зрелище было столь же впечатляющим, сколь и страшным — огромное чудовище погибало прямо над нашими головами! Агоний воздушных кораблей я видел более чем достаточно, но никогда еще не был свидетелем картины, что можно было бы сравнить с гибелью «Ботани Бэй»! Он сотрясался, пытался вновь восстановить равновесие, терял высоту, затем вновь со свистом возносился в воздух почти до облаков, заваливался носом. Сотрясания развалили корабль, он рухнул в море, исчез в волнах, затем вынырнул, лежа на боку. Пар шипел, вырываясь из его люков. Он плыл по воде, как умирающий кит. Лишь немногие авиаторы сумели пережить эту катастрофу, но мы не стали брать на себя труд искать их. Наш воздушный корабль вновь поднялся в облака.

      Несколько минут спустя, когда мы осматривали раненых и пытались оказать помощь тем, кого еще можно было спасти, пришла радиограмма с приказом вновь примкнуть к главному соединению, которое находится на позиции в нескольких милях от побережья Ньюфаундленда. Атлантическая битва закончилась, вражеский флот отступил, но сражение за Америку еще даже не началось.

      Глава 2

      Земной Левиафан

      Остатки нашего флота собрались следующим утром. Если мы и нанесли поражение австрало-японскому флоту, то потери наши, вероятно, были еще большими, нежели у побежденных. Осталась едва ли дюжина воздушных кораблей; что до подводных лодок, то способных маневрировать нашлось бы не более пяти, а от остального флота уцелело не более половины. Из оставшихся пятидесяти все имели повреждения; частью они были разрушены и находились в плачевном состоянии. «Дингисвайо» был, быть может, в лучшем состоянии, чем большинство родственных ему судов, хотя помпы его продолжали работать на полную мощность. Единственные, кто почти не получил повреждений, были те, кто под защитой темноты буксировал огромную плавучую тушу таинственного монстра подальше от опасности. Над нами дрейфовал «Чака»: генерал Гуд смотрел, как мы болтаемся на волнах беспокойного моря. Удушливый туман, больше похожий на дождь, сыпался с неба и еще больше ухудшал и без того мрачное настроение, охватившее всех. Гордые черно-красные львиные стяги, под которыми мы шли, каким-то образом здесь, в зимнем свете северной Атлантики, выглядели куда менее великолепно, чем под лучистыми африканскими небесами. В толстых свитерах и тяжелых пальто, с натянутыми на лица шапками стояли мы на палубе — замерзшие, измученные и усталые, в самом пессимистическом настроении. «Чака» передал по рации благодарность, но даже это не смогло поднять нашего настроения. Многие африканцы впервые узнали, что такое настоящие холода — те холода, что пробирают до мозга, костей, морозят кровь в жилах, холода, которые не прогнать даже щедрыми порциями горячего грога.

      Я стоял на мостике и беседовал с капитаном Омбуто о новых климатических условиях. Капитан как раз с большим неудовольствием переваривал известие о том, что температура кажется мне для этого времени года еще довольно высокой, когда пришло сообщение с «Чаки», касавшееся меня лично. Капитан прочел радиограмму, поднял брови и протянул мне листок. Капитан Омбуто, исключительно порядочный человек, никогда не проявлял по отношению ко мне неприязни, как это частенько позволяли себе его офицеры. Он говорил по-английски с сильным французским акцентом (перед войной он несколько лет служил в арабском военном флоте).

      — Высокопоставленные персоны, кажется, очень беспокоятся о вас, Бастэйбл.

      Радиограмма была подписана только названием флагмана. Она гласила: «Срочно необходимы данные о погибших и раненых офицерах. Что Бастэйбл? Отвечайте незамедлительное. Она была написана на английском языке, хотя среди ашанти «лингва франка» был именно французский.

      Прежде чем передавать сведения на флагман, капитан Омбуто подождал, пока ему составят обстоятельный список погибших и раненых. В конце своего ответа он прибавил: «Бастэйбл невредимо. Вскоре после этого пришло второе сообщение:

      «Пожалуйста, передайте всем мое сочувствие команде, потерявшей столько товарищей. Вы доблестно сражались и хорошо сделали свое дело. Отправьте Бастэйбла на флагман. Шлюпка уже выслана».

      Текст был подписан просто: «Гуд». Омбуто прочитал это послание мне вслух, пожал плечами, стянул шапку и поскреб свой лохматый затылок.

      — До сих пор мисс Перссон была единственной из вашей расы, кто получил доступ на флагман. Вы идете в гору, Бастэйбл, — он поднял вверх большой палец. — В самом буквальном смысле.

      Вскоре после этого воздушная шлюпка опустилась на палубу «Дингисвайо». Я забрался в нее и ответил на салют замерзшего офицера Львиной Гвардии, который ею командовал. Бедняга выглядел продрогшим насквозь, и я подумал, что лучшим стимулом, какой только может найти Гуд, если ему потребуется провести своих солдат по Америке в южные штаты, стало бы обещание теплой погоды.

      ***

      Прошло двадцать минут — и шлюпка пролетела через огромный кормовой шлюз «Чаки» и закрепилась в специальном ангаре на нижней палубе. Электрический лифт поднял нас в помещение гигантского корабля, и вскоре я уже стоял на мягком пурпурно-красном ковре контрольной рубки. Помещение имело большие окна по всем стенам, однако они выходили не наружу, а на сам корабль, и сквозь них можно было видеть главную боевую палубу, где большие орудийные стволы высовывались в люки; на бомбовые шахты, теперь по большей части пустые; на усталых офицеров и солдат, стоящих на своих постах. Генерал Гуд, если судить по его виду, спал еще меньше моего, однако Уна Перссон выглядела необычайно свежей. Она приветствовала меня первой:

      — Доброе утро, мистер Бастэйбл. Примите мои поздравления! Вы вышли из этой битвы живым! Генерал Гуд с гордостью сказал:

      — Это было, вероятно, самое ожесточенное и крупное морское сражение в мировой истории. И мы выиграли его, мистер Бастэйбл! Что вы теперь о нас думаете? Для вас мы все еще варвары, которые нападают только на слабых и беззащитных, на раненых и беспомощных?

      — Ваши люди и ваши корабли сражались с большим мужеством и опытностью, заслуживающими всяческого уважения, — признал я. — И в этом случае, должен добавить, у вас есть все основания гордиться собой — ибо австрало-японский флот напал на нас, не дав себе даже труда приступить к переговорам.

      — На нас? — Гуд мгновенно уцепился за это слово. — Следовательно, вы отождествляете себя с нашим делом.

      — Я отождествляю себя с моим кораблем, — пояснил я, — пусть даже для меня на борту нашлось чертовски мало работы. Но я полагаю, что был все же наблюдателем, а не участником.

      — Как вам угодно, мистер Бастэйбл, — сдался Гуд и провел рукой по своим седеющим волосам. — Я только что дал вам возможность сделать выбор. Мы как раз собирались обедать. Не хотите ли составить нам компанию?

      Я сдержанно поклонился.

      — Благодарю вас, — ответил я, — с удовольствием.

      — Тогда идемте!

      Он просунул руку под мой локоть и вывел меня из рубки, направляя к своей квартире, которая соединялась с мостиком коротким трапом. Здесь уже был приготовлен обед — роскошный выбор холодных закусок, перед которыми я не мог устоять. Превосходный белый рейнвейн был подан к столу, и я с удовольствием выпил стаканчик.

      — Условия жизни на борту воздушных кораблей кажутся мне куда лучше, чем на морских, — заметил я. — Там, внизу, ледяной холод, и почти невозможно согреться, разве что в кочегарке. Старые «броненосцы», которые ходили на угле, были, по меньшей мере, теплыми в любых климатических условиях!

      — Ну что ж, завтра мы высаживаемся, — заявил Гуд, приступая к трапезе. — Но если на борту «Чаки» вы чувствуете себя лучше, то я буду только рад видеть вас своим гостем.

      Я хотел уже было отклонить его приглашение, когда Уна Перссон, сидевшая рядом со мной в длинном коричневом бархатном платье простого покроя, накрыла мою руку своей.

      — Пожалуйста, останьтесь, мистер Бастэйбл. Так вы сможете куда лучше наблюдать завоевание Нью-Йорка.

      — Неужели Нью-Йорк непременно должен быть захвачен? Я слышал, там уже почти никто не живет.

      — Несколько тысяч, — пояснил Гуд. — И примерно треть из них примкнет к нам, как только мы появимся, не сомневаюсь.

      — Откуда вам знать это? — спросил я.

      — Мои агенты очень неплохо поработали, мистер Бастэйбл. Вы забыли, что я поддерживаю связь со всеми Соединенными Штатами — в конце концов, это же моя родина…

      ***

      Если у меня когда-либо и были сомнения в том, что Гуд способен взять Нью-Йорк, то как только мы вошли в гавань, некогда одну из самых больших и богатых в мире, все мои сомнения рассеялись. Нью-Йорк пережил еще более страшные бомбардировки, чем Лондон. Город был когда-то знаменит своими высотными строениями, переливающимися тысячью пестрых красок; теперь от них осталось только два или три — полуразрушенные, поврежденные взрывами, эти башни грозили в любой момент превратиться в груду обломков, погребая под собой последние следы того, что в былые времена здесь находились широкие улицы, тенистые аллеи и многочисленные парки. Холодный ветер свистел в руинах, когда мы стали на якорь и наш воздушный флот занял позиции, чтобы отслеживать малейшие признаки сопротивления. «Чака» облетал Нью-Йорк раз за разом и при этом снижался порой до пятидесяти футов. Не оставалось больше сомнений в том, что развалины обитаемы. Костры горели в подвалах, оставшихся под рухнувшими бетонными стенами. Кучки людей, мужчин и женщин, одетых в лохмотья, мчались искать укрытия, как только тень нашего большого корабля скользила по ним; другие же оставались стоять и глазеть.

      У меня складывалось впечатление, что в иных районах города царил своего рода порядок. Я видел грязные белые мундиры, солдат в странных шапках — своеобразных капюшонах, закрывавших также их лица. Однако ни одного выстрела не было сделано небольшими отрядами, которые быстро скрывались в тени, стоило нам приблизиться.

      Летящие хлопья снега, грязного и уже наполовину прокопченного, делали эту картину еще более безотрадной.

      — Я почти не вижу смысла в том, чтобы утруждать себя и завоевывать этот город, — сказал я генералу Гуду. Вместо ответа он нахмурился.

      — Речь идет о том, чтобы нанести удар по боевому духу возможных защитников — здесь и в других частях страны, — почти фанатичное напряжение проступило на его черном лице. Он, не отрываясь, смотрел на руины. Время от времени он начинал говорить со странной смесью сожаления и удовлетворения: вот здесь была первая его квартира в Нью-Йорке, которую он снимал, когда работал на каникулах; вот эта куча проржавевших балок и рассыпавшихся камней некогда была знаменитым музеем или административным зданием. Безрадостно было слушать его. Испытывая отвращение, я отвернулся от иллюминатора и увидел, что за нашими спинами стоит Уна Перссон. На ее лице появилось выражение удивления и грусти, как будто она тоже, по-своему, сожалела, что ей довелось слышать издевательски-радостные замечания Цицеро Гуда.

      — Через, три часа стемнеет, — сказала она. — Может быть, лучше подождать до завтрашнего утра и тогда совершить посадку?

      Гуд обернулся к ней, почти разозленный.

      — Нет! Садимся немедленно. Пусть узнают тяжесть моей руки! — он схватился за рупор и лающим голосом отдал распоряжения. — Приготовиться к посадке! Всякое сопротивление подавлять беспощадно! Сегодняшняя ночь — праздник для ашанти. Все, что найдете, — ваша добыча! Приведите мне предводителей восстания, как только они объявятся. Завтра мы летим дальше, на Вашингтон!

      Полный сострадания, я вновь взглянул на развалины.

      — Разве вы не можете пощадить их? — спросил я его. — Неужели они страдали недостаточно?

      — Не для меня, мистер Бастэйбл, — его голос звучал жестко. — Не по моей вине!

      Всякие разговоры на эту тему он решительно прекратил и движением руки отослал меня и мисс Перссон.

      — Если не можете разделить моего наслаждения, так, ради всего святого, не мешайте! Уходите, уходите прочь, оба! Сейчас я не желаю видеть ни одного белого!

      Мисс Перссон была откровенно оскорблена, однако не возразила ни слова. Мы вместе оставили рубку и вдвоем отправились на другую палубу, откуда хорошо можно было видеть приземление.

      Сперва сошла пехота, которую доставили на сушу воздушными шлюпками. Она в полном порядке выстроилась на развалинах набережной. Затем корабли спустили огромные сходни, и из носовых отсеков покатили с грохотом большие бронированные «сухопутные броненосцы». Казалось совершенно невозможным делом даже столь большому флоту, как наш, транспортировать через океан так много тяжелых машин. Они смели со своего пути все препятствия, выстроились клином и двинулись в глубь территории; их верхние башни разворачивались, грозя Нью-Йорку длинными стволами орудий; нижние башни медленно вращались, экипаж проверял, все ли работает нормально. Хотя во время атлантической битвы ашанти потеряли половину своих сил, они все еще располагали очень большой армией, и сомнительно было, чтобы Соединенные Штаты, разоренные ужасной гражданской войной, были еще в состоянии противопоставить им что-нибудь, хотя бы отдаленно равное по силе. США полностью зависели теперь от поддержки Австрало-Японской Федерации (а все мы были убеждены, что та предпримет еще одну попытку остановить генерала Гуда).

      Вот когда мне, наконец, довелось увидеть, что скрывалось в гигантском брюхе баржи, которую мы тащили за собой всю дорогу из Африки. И лицо Уны Перссон напряглось, когда чудовище выкатилось в доки.

      — Это результат моих расследований в Англии, мистер Бастэйбл, — проговорила она взволнованно. — Изобретение О'Бина, которое сочли чересчур страшным, чтобы даже в самый разгар войны пустить в производство. Смотрите!

      Уже смеркалось. Где-то в недрах плавучего дока отвинтили болты, и одна боковая стенка баржи упала в море, другая — на пристань, вперед. Одна за другой демонтировались части баржи, покуда содержимое ее не освободилось. Это была огромная стальная машина, рядом с которой только что выгруженные «броненосцы» выглядели сущими карликами. Она вся топорщилась орудиями, характеристики которых оставляли далеко позади все то, что мы имели на «Дингисвайо». На верхней палубе этой металлической пирамиды были вмонтированы четыре длинноствольные пушки, на второй палубе под ней разместились шесть таких пушек, на третьей — двенадцать, а на четвертой — восемнадцать. На пятой палубе была размещена целая батарея более маленьких орудий, примерно в треть величины остальных, предназначенных для обстрела в ближнем бою. На шестой ступени имелось примерно пятьдесят таких же орудий, в то время как седьмая и восьмая ступени были вооружены сотней современнейших автоматов, из которых каждый мог дать сто пятьдесят выстрелов в минуту. Кроме того, повсюду в броне были предусмотрены бойницы для снайперов. На каждой ступени имелись зарешеченные наблюдательные люки, и каждая огневая палуба могла поворачиваться независимо от остальных. Все орудия внутри башни имели независимый от остальных и очень широкий сектор обстрела. Все в целом было водружено на стальные колеса, из которых самые маленькие были по меньшей мере вчетверо больше человека, и на множество станин, каждая с десятью колесами, так что огромная машина при необходимости могла двигаться вперед, назад, в стороны. При такой величине колес и таком огромном весе она могла сравнять с лицом земли любую преграду.

      Это и было тайное оружие генерала Гуда. Создание такой махины, должно быть, поглотило половину богатств Африки и Европы, вместе взятых. Никогда прежде не было на земле такого огромного подвижного предмета (да и неподвижного подобных размеров тоже!). Владея Левиафаном, Черный Аттила непобедим, в этом я был убежден. Ничего удивительного, что он был готов пожертвовать остатками своей завоевательской армии, чтобы только спасти этого монстра.

      «Тайное оружие» действительно являло собой символ последней битвы на земле, Армагеддона. Выброшенный на берег Левиафан, чудовище, способное уничтожить все, что только ни повстречается на его пути, закованный в сталь гигантский дракон, с ревом предающий смерти все, что только оказывает ему сопротивление. Его мерцающая серо-голубая броня носила на четырех сторонах каждой огневой палубы красный круг с черным, поднятым на задние лапы львом Ашанти, символом могучей, мстительной Африки — Африки, которая вспомнила о миллионах черных рабов, которых втискивали в вонючие корабельные трюмы, чтобы они воплощали на этой земле мечты белых, — Африки, дождавшейся своего часа, чтобы натравить кошмарную тварь на потомков тех, кто мучил, оскорблял ее народы, держал их в страхе, столетиями эксплуатировал и убивал.

      И если такова справедливость, то она действительно была ужасной!

      Когда я смотрел, как Земной Левиафан топчет сталь и бетон с той же легкостью, с какой мы мнем ногами траву, я думал не только о судьбе, ожидающей Америку, но и о том, что станется с остальным миром, и в особенности с Бантустаном, если Гуд осуществит здесь все свои планы.

      Создав такое чудовище, он, как мне казалось, будет снова и снова пускать его в дело. В конце концов Земной Левиафан сам превратится в «царя над всеми сынами гордости» и будет покорять сильных мира сего, покуда ничего живого больше не останется на свете. Разумеется, подобный исход чрезвычайно соответствовал бы логике этого мира, и я не видел вокруг решительно ничего — кроме разве что идеальных представлений, воплощенных Бантустаном, — что могло бы противостоять этой логике. Затем я подумал о своем моральном долге: сделать все возможное, чтобы сорвать страшный захватнический план Гуда! Однако убийство одного человека не казалось мне теперь подходящим решением. Занятый этой дилеммой, я повернулся к сцене спиной. Спустилась ночь, и сильные прожектора Земного Левиафана пронзили темноту, как ужасные глаза.

      Мисс Перссон сказала мне что-то, но я не расслышал. Совершенно растерявшийся, я, шатаясь, уходил с наблюдательной палубы в убеждении, что спустя короткое время она и я останемся последними людьми нашей расы.

      Глава 3

      Дезертир

      Земному Левиафану потребовалось всего лишь пять часов, чтобы, точно утюгом, пройтись по Нью-Йорку и превратить его в гладкую почву. И это в буквальном смысле. Чудовищная машина Гуда непрерывно ездила по руинам взад и вперед, разваливала немногие еще стоявшие высотные здания и вела сокрушительный кинжальный огонь по позициям тех, кто оказывал сопротивление. Цветное население Нью-Йорка, которое уже до нашего прибытия боролось с белыми, немедленно собралось под черно-красными знаменами Гуда, и около полудня немногие из оставшихся в живых защитников были согнаны в одно место и допрошены. Офицерам Гуда требовалась информация о других очагах сопротивления в стране.

      Гуд пригласил меня присутствовать на одном из таких допросов, и я принял его приглашение в надежде замолвить слово за бедных парней, попавших в руки ашанти.

      Гуд был облачен в великолепный мундир — тоже багряно-красный и черный, с бесчисленным количеством золотых и серебряных шнуров и швов, украшенный теми же перьями, что шлемы Львиной Гвардии. Гуд доверительно сказал мне, что подобное фанфаронство полностью противоречит его природе, но вынужден идти на это, поскольку враги, как и союзники, ожидают именно такого стиля. Он не выпускал из руки кривой меч, и за его пояс были заткнуты два длинноствольных пистолета. Пленные допрашивались в остатках погреба одного из домов на Вашингтон-Сквере. Они были ранены — изголодавшиеся, грязные и полузамерзшие люди. Белые капюшоны (здесь было распространено суеверное убеждение, что такие капюшоны спасают от заразы) были сорваны с их голов, и неряшливо сшитые из мешковины одежды были разорваны и заляпаны кровью. Должен признаться, что я вовсе не испытывал гордости за этих представителей моей расы. Какие бы условия существования ни сложились сейчас в Нью-Йорке, эти типы всегда были портовыми крысами и, вероятно, остались в живых только благодаря своей жестокости и цепкости. Они вопили, плевались, верещали в лицо захватившим их ашанти, и язык у них был самый мерзкий, какой я только слышал. Мисс Перссон стояла поблизости, и я отдал бы все на свете, чтобы только ей не приходилось выслушивать все эти отвратительные проклятия и оскорбления.

      Предводитель этой группы (сам себе он присвоил титул губернатора) имел прозвище Гувер, и его товарищи обращались к нему «Спид». Это был типичный образчик выкормыша узеньких переулочков Нью-Йорка. Такие люди готовы на любое преступление, покуда вероятность быть пойманным на месте невелика. Последнее было большими буквами написано на его хитром, искаженном от ненависти лице. Без сомнения, прежде чем всплыть на поверхности мутной пены в качестве «губернатора», «старина Гувер» занимался тем, что грабил слабых и беззащитных, нападал на детей и стариков и вел переговоры с предводителями более крупных бандитских шаек города. И все же я испытывал к нему известное сострадание. Он бушевал, ругался и в конце концов обратил свое внимание на меня.

      — А что до тебя, любимчик ниггеров, ты всего лишь сраный предатель! — это было единственное принадлежащее ему выражение, какое я могу повторить. Он плюнул в мою сторону, затем повернулся к лейтенанту с кротким лицом, который его допрашивал (кажется, его звали Азума):

      — Мы знали, что вы придете, ниггеры, мы слышали об этом уже несколько месяцев назад и подготовились. У вас, говорят, планы есть — да, у вас получится! — он захихикал. — Пушки вы стибрили у белых, но вот как с ними обращаться, вам невдомек. Скоро из ваших задниц повысовываются белые флаги. Чтоб победить белых, нужно иметь побольше вашего!

      Но все его проклятия оставались невнятными, и вскоре лейтенанту Азуме стало ясно, что продолжать допрос мало смысла.

      Мне тоже не слишком нравилось слушать, как этот подонок обзывает меня «сраным предателем», и все же в том, что он сказал, было зерно истины. Я до сих пор ни слова не сказал, ни пальцем не шевельнул, чтобы попытаться остановить Гуда. Теперь я произнес:

      — Я хотел бы попросить вас, генерал Гуд, сохранить жизнь этим людям. В конце концов, они военнопленные.

      — Но они не представляют собой никакой ценности, чтобы щадить их, мистер Бастэйбл, — ответил он. — Какую пользу мы можем извлечь из подобного рода господ?

      — У них есть право жить, — возразил я.

      — Они вряд ли согласились бы с вами, если бы вы вздумали замолвить перед ними слово за меня, — холодно сказал Цицеро Гуд. — Вы же слышали замечание Гувера насчет «ниггеров». Если бы ситуация была обратной, как вы думаете, стали бы они прислушиваться к вашим просьбам?

      — Нет, — сказал я. — Но если вы хотите доказать, что вы лучше Гувера, то подайте пример.

      — Типично европейская этика, — заметил Гуд и безрадостно рассмеялся. — Но у нас нет никакого намерения, убивать их. Мы оставим их под опекой наших друзей. Пусть трудятся над созданием Нового Бенина, как будет отныне называться этот город!

      С этими словами он вышел из погреба и снова рассмеялся жутковатым смехом — так умел смеяться только он один.

      ***

      Так шла армада Гуда из Нью-Йорка. Я был теперь пассажиром на одном из небольших «броненосцев». Следующей нашей целью стала Филадельфия, где Гуд, по его словам, хотел освободить черных. Положение чернокожих в Америке было в эти дни, как я должен признать, в высшей степени плачевным. Белые снова превратили черных в козлов отпущения, мстя им за свое трудное положение. Суеверие, благодаря которому большинство белых носили эти странные капюшоны, состояло в том, что негры считались каким-то образом «грязнее» белых. По мнению белого населения, именно черные ответственны за распространение послевоенных эпидемий заразных болезней. Во многих частях Соединенных Штатов на чернокожих охотились как на диких зверей и сжигали их живьем, если только удавалось схватить — основанием для такого чудовищного поведения было убеждение, что только так можно предотвратить дальнейшее распространение эпидемии. По какой-то причине черные действительно были менее восприимчивы к последствиям применения бактериологического оружия, и в извращенной логике белых это был последний штрих к тому, чтобы объявить черных «разносчиками» всех заболеваний. Уже свыше двух лет народ группы черных под предводительством агентов Гуда организовались в ожидании интервенции ашанти. Утверждение Гуда о том, что он собирается освободить черных, не было так уж безосновательно.

      Тем не менее я держался того убеждения, что все это не может оправдать действий Гуда.

      С Земным Левиафаном во главе завоевательская армия грабила и предавала огню лежащие на ее пути штаты Нью-Йорк, Нью-Джерси, Пенсильванию, и где она ни останавливалась, повсюду водружала свой черно-красный стяг и оставляла гарнизоны черных управлять захваченной территорией.

      Во время битвы, при которой вся Филадельфия была разрушена и почти все мужчины, женщины и дети белой расы были убиты громовым обстрелом пушек Земного Левиафана, я наконец нашел возможность «дезертировать» из Черной Орды. Сперва я оторвался от конвоя, приписанного к моему «броненосцу», затем мне посчастливилось найти бесхозную лошадь.

      Я намеревался отправиться в Вашингтон, чтобы предупредить тамошних защитников, рассказав им о предстоящем кошмаре. Кроме того, я хотел, если это возможно, обсудить методы, с помощью которых можно будет вывести из строя Земного Левиафана. Мой единственный план заключался в том, чтобы заманить чудовище к краю пропасти: он рухнет туда и сам себя разнесет на части. У меня, естественно, не имелось ни малейшего представления о том, как это сделать.

      Моя скачка от Филадельфии до Вашингтона представляла собой, вероятно, своего рода рекорд. По стране бродили отряды черных солдат и белых солдат. В моем мундире армии ашанти я был дичью для тех и других, и, попади я в руки белых, которые сочли бы меня предателем, я испытал бы куда худшие мучения, чем в руках черных. Но, по счастью, я избежал плена и добрался до Уилмингтона, который почти не пострадал от бомбежек и обстрелов и производил впечатление одичания и заброшенности, как многие американские «города-призраки». На песчаном побережье я снял свой черный форменный пиджак и выбросил его (хотя было все еще довольно холодно), в одной только трикотажной рубахе и рейтузах уселся на свою лошадь и начал искать местных предводителей белого населения.

      Они первыми обнаружили меня. Я осторожно шел по одной из главных улиц, когда внезапно они выскочили со всех сторон. На них были эти жутковатые белые капюшоны, напоминавшие о временах старого рыцарства Юга, Ку-Клукс-Клана, которыми я увлекался в детстве. Они спросили меня, кто я такой и что делаю в Уилмингтоне. Я сказал им, что непременно должен говорить с их предводителем, что у меня ужасные новости о Черном Аттиле.

      Вскоре после этого я уже находился в большом административном здании, которое человек по имени «Бомбардир» Кеннеди использовал в качестве своей главной квартиры. Прозвище он получил благодаря, как я узнал позднее, своей способности создавать взрывные устройства из самого разного материала. Кеннеди уже слышал обо мне и только большим усилием воли не поддался желанию пристрелить меня на месте. Но он допросил меня, внимательно выслушал и, как мне показалось, совершенно убедился в том, что я говорю правду. Он сказал, что давно планировал отправить свою маленькую «армию» в Вашингтон, чтобы усилить растущее число защитников города. Не повредит, добавил он, если я пойду с ним, однако предупреждает: если хоть что-нибудь намекнет ему на то, что я здесь шпионю для Гуда, я умру точно так, как умирает любой негр в этой местности. Я понятия не имел, что он имеет в виду, и единственное разъяснение, которое я получил, была короткая фраза одного из солдат армии Кеннеди:

      — Не слыхал еще в своей Англии о «Прикончить-Либо-Шлепнуть», парень? Тебя или спалят живьем или Перережут глотку.

      Белым удалось восстановить старую железнодорожную сеть, большинство участков которой пережили войну, и локомотивы еще ходили, пусть даже не на угле, а просто на дровах. План Кеннеди заключался в том, чтобы доехать со своей армией до Вашингтона (поскольку существовала прямая ветка). На следующий день мы погрузились в большой старомодный поезд: Кеннеди и я заняли места на платформе у водителя локомотива и кочегара, потому что Кеннеди сказал мне:

      — Не хочу рисковать и выпускать тебя из виду хотя бы на минуту.

      Вскоре локомотив уже раскочегарился, и поезд покатил на Вашингтон; в Балтиморе он остановился в первый раз, потому что Кеннеди рассчитывал взять на свой поезд еще один большой отряд.

      Пока мы ехали по опустевшей стране, Кеннеди рассказывал мне кое-что о своей жизни. Он утверждал, что до катастрофы был очень богатым человеком, миллионером. Его семья происходила из Ирландии, и он испытывал величайшее отвращение к англичанам, которые в его списке врагов шли сразу же вслед за «ниггерами». Он считал, что именно англичане виновны во всем зле, которое творится в мире. Мне бросилось в глаза разительное противоречие: Кеннеди так горячо защищал одно национальное меньшинство — ирландцев, и в то же время по отношению к другому испытывал столь жгучую ненависть.

      Кеннеди между делом рассказал мне, что в Вашингтоне уже разрабатываются планы обороны против Черного Аттилы.

      — У них есть еще туз в рукаве, который попортит черномазому все дело, — заявил он с широкой улыбкой, однако растолковать свое замечание подробнее отказался, и у меня сложилось такое впечатление, что он и сам толком не знает этого плана.

      Кеннеди, кроме того, слышал о вероятности получить поддержку от австралийско-японского флота, который, как он узнал из заслуживающих доверия источников, уже стоит на якоре в Чесапикском заливе.

      Я выразил сомнение в том, что что-либо вообще может устоять против Земного Левиафана Черного Аттилы, но на Кеннеди все это не производило впечатления. Он лишь сморщил нос и заявил, что «есть не один способ остричь у черномазого шерсть за ушами».

      Дважды поезд останавливался, загружая дрова. Мы все ближе и ближе подходили к Балтимору. Город находился всего в часе езды, когда перед нами появился эскадрон «броненосцев», обстрелявших поезд. Над «броненосцами» развевались львиные знамена ашанти. Они вырвались далеко вперед от главных частей (вероятно, ашанти каким-то образом узнали, что к Вашингтону движется транспорт, перевозящий вооруженные отряды белых). Я видел, как длинные стволы боевых башен выплевывали красное пламя и белый дым. Множество снарядов взрывались вокруг нас. Водитель поезда предложил затормозить и сдаться, поскольку держался мнения, что шансов у нас нет. Но Кеннеди, каким бы жестоким, тупым и необразованным он ни был, мог быть кем угодно, только не трусом. Он приказал каждому стрелять из поезда самым крупным калибром и велел водителю выжать из старой развалины максимальную скорость и мчаться прямо на колонну черных машин. Те, в свою очередь, Теперь заняли позиции на крутых склонах по обе стороны рельсов, готовые обстреливать нас сверху, когда мы поедем мимо.

      Я невольно вспомнил старую гравюру, которую как-то видел, — думаю, это был плакат шоу Буффало Билла «Приключения на Диком Западе» — где индейцы нападают на поезд. «Броненосцы» могли развивать ту же скорость, что и мы, потому что поезд тащил большое количество вагонов, и башни машин ашанти вращались очень быстро, обстреливая нас практически под любым углом. Снаряд за снарядом летели в поезд, но он безостановочно мчался дальше и наконец ворвался в длинный туннель, куда танки заехать не могли.

      Оказавшись в туннеле, мы почувствовали большое облегчение, и водитель локомотива стал говорить, что надо бы нам остановиться и спрятаться в середине туннеля в надежде, что вражеские машины откажутся от преследования. Но Кеннеди назвал его план идиотским.

      — Они обложат нас с обеих сторон и выкурят, дурак! — сказал он. — Или пробурятся сверху, у них же есть эти кротовые машины, которые прогрызают любой грунт. Если мы останемся здесь, мы будем точно кролики в ловушке.

      Я считал, что его аргументы звучат совершенно разумно, хотя, конечно, на земле наши шансы едва ли были лучше. И вот поезд помчался дальше и вскоре вновь оказался на дневном свету, где его ожидало с полдюжины «броненосцев». Боевые машины Гуда направили уже свои орудия прямо на отверстие туннеля. Я никогда не пойму, как наш локомотив ухитрился промчаться сквозь эту канонаду, но он сделал это, пусть даже ценой снесенной крыши и простреленных стен. Тендер горел ясным пламенем, потому что туда попала зажигалка.

      Другие части поезда выбрались из переделки далеко не так удачно.

      Одна граната попала в соединение, которое связывало нас с поездом, и мы, после головокружительного рывка, помчались прочь с чудовищной скоростью, едва не сваливаясь с рельс. Без груза остальных вагонов нам быстро удалось оторваться от «броненосцев». Я обернулся, чтобы поглядеть, как сражается наша армия против бронированных боевых наземных кораблей. Их наголову разбили.

      Затем мы проехали поворот и вся трагическая сцена осталась позади. Одно мгновение Кеннеди выглядел совершенно разбитым, затем пожал плечами. А что ему оставалось?

      — Ну и ладно, — сказал он. — Тогда не будем делать остановку в Балтиморе, вот и все.

      Глава 4

      Торжество зверя

      Непостижимым образом Вашингтон избежал худшей участи, постигшей другие большие города. Правительство и все министерства давно были эвакуированы из столицы, едва лишь приближение войны стало реальностью, и перебрались в подземные бункеры далеко в Аппалачах. Поскольку Вашингтон, таким образом, утратил свое прежнее стратегическое значение, большая часть его знаменитых памятников, монументов и небоскребов все еще сохранились. Эти здания, выстроенные в перегруженном неогеоргианском, неоклассицистическом стиле, — дань дурному вкусу, присущему великодержавному менталитету — были видны уже издалека, когда мы на нашем локомотиве прибыли к предместьям города. Вскорости нас остановили на заставе. Эти заставы были воздвигнуты всего неделю назад, никак не больше, и однако же я был поражен их стабильностью. Они были выстроены из кирпича, камня и бетона, усилены аккуратно выложенными вокруг мешками с песком и, по моим оценкам, окружали весь внутренний город. Документы Кеннеди были в полном порядке. Кроме того, трое часовых на заставе узнали его и приветствовали как героя. Нас пропустили, и мы двинулись к центральному вокзалу, где и передали наш локомотив местным властям. Нас проводили по широким безликим улицам к Белому Дому, где нынче располагалась резиденция «президента» Пенфилда. Знаменитые деревья все были повалены на строительство застав. Этот Пенфилд когда-то был довольно большой шишкой в дипломатическом корпусе. Теперь же, в стране, охваченной послевоенной истерией, он быстро сообразил, как извлечь для себя выгоду. Возможно, он первым догадался привлечь на службу «белые капюшоны».

      Служащие Белого Дома проводили нас в рабочий кабинет «президента», обставленный превосходной мебелью в старинном колониальном стиле. Эта комната пробуждала во мне такое ощущение, будто ничто не изменилось со старых добрых времен. Единственное различие состояло в запахе и в человеке, бездельно развалившемся в кресле у письменного стола возле окна. Вонь сочли бы отвратительной даже в одной из пивнушек Ист-Энда: смесь перегара, табачного дыма и человеческого пота. Пенфилд мог похвалиться бесформенно жирной тушей и красным лицом, которое несло на себе все признаки развратной жизни и излишеств. Одетый в полный генеральский мундир (пуговицы форменного кителя лишь ценой героических усилий сходились на необъятном брюхе), он сделал нам приветственный жест десницей, в которой держал сигару; шуйцей же, сжимающей стакан, пригласил садиться.

      — Я рад, что ты все же явился, Джо, — сказал он, обращаясь к Кеннеди, с которым был хорошо знаком. — Наливай себе сам, коли хочешь.

      Меня он игнорировал.

      Кеннеди подошел к бару и налил себе большой бурбон.

      — Мне так жаль, что я не смог привести тебе еще людишек, — сказал он. — Ну об этом-то ты уж наслышан, Фред, не правда ли? Нас обстреляла целая свора этих чертовых «броненосцев». Повезло нам, что мы вообще дотащили сюда свои задницы.

      — Да, слыхал, слыхал, — Пенфилд направил свои маленькие ледяные глазки на меня. — А это ниггеровский прихвостень, не так ли?

      — Лучше бы мне самому вам объяснить, — сказал я, хотя мне вдруг стало противно оправдываться. — Я примкнул к окружению Цицеро Гуда с тайным намерением положить конец его человеконенавистнической деятельности.

      — И как вы себе это представляли, Бастэйбл? — спросил Пенфилд, наклоняясь вперед и подмигивая Кеннеди.

      — Первоначальный мой план состоял в том, чтобы убить его, — спокойно сказал я.

      — Но вы же этого не сделали!

      — После того, как на сцену выступил Земной Левиафан, мне стала очевидна вся бессмысленность этого убийства. Гуд — единственный, кто держит в узде Черную Орду. Убить его означало бы только ухудшить положение белых в Америке.

      Пенфилд скептически фыркнул, глотнул из своего стакана и прибавил:

      — И как вы собираетесь это доказать? И как вы вообще можете убедить нас в том, что не работаете на Гуда и не намерены убить меня?

      — Никак, — признал я. — Но я хотел бы обсудить с вами варианты борьбы с Земным Левиафаном. Его необходимо вывести из игры. Ваши бетонные стены остановят чудовище с тем же успехом, как если бы они были сделаны из бумаги. Вот если бы вы выкопали глубокие рвы, нечто вроде ловушек на гигантского зверя — вот тогда мы смогли бы, по крайней мере, ненадолго вывести его из боя.

      Но «президент» Пенфилд только глупо ухмыльнулся и покачал головой.

      — Мы далеко опередили вас, Бастэйбл. Знает?, нас защищает не одна только стена. У нас есть кое-что побольше. Вы видели только нашу так называемую «переднюю линию обороны».

      — Нет ничего достаточно прочного, чтобы остановить чудовище, — повторил я.

      — А, не знаю, — Пенфилд снова бросил на Кеннеди один из своих таинственных взглядов. — Не прогуляться ли тебе с ним разок, Джо? Думаю, мы можем ему доверять. Он все-таки из наших.

      Кеннеди не выражал столь глубокой уверенности в этом.

      — Ну.., если ты так считаешь…

      — Разумеется! У меня чутье. Парень в полном порядке. Ну, немножко заблуждается.., с фантазиями у него не очень… Но он же все-таки англичанин… Он вполне приличный тип. Добро пожаловать в Вашингтон, мистер Бастэйбл! Вы увидите, как мы смешаем с дерьмом этот черный сброд.

      Мы покинули Белый Дом на коляске, запряженной лошадьми, которую любезно предоставили в наше распоряжение. Кеннеди с некоторой гордостью заявил мне, что Белый Дом превращен в хорошо укрепленный арсенал и что каждое из окружающих его помпезных зданий буквально нашпиговано всеми крупнокалиберными орудиями, какие еще оставались в Соединенных Штатах.

      Однако взгляд мой притягивала вовсе не архитектура, и заинтересовался я отнюдь не деталями оборонительной программы. Нет, меня занимало то, что мы, проезжая в двуколке, видели на улицах. В Вашингтоне постоянно проживало большое черное население. И теперь белые использовали это население в своих целях. Я видел изможденных, едва ли не умирающих от голода мужчин, женщин и детей, которые цепями на шее, вокруг запястий и щиколоток были скованы между собой. Они тащили на себе тяжелые грузы; камни и мешки с песком для оборонительных сооружений. Передо мной разыгрывались настоящие сцены из рабовладельческого прошлого: истекающие потом изможденные черные рабы в буквальном смысле слова трудились на износ под присмотром жестокого белого с длинным кнутом в руке, который тот с явным удовольствием то и дело пускает в ход. Я никогда не ожидал увидеть подобное в двадцатом веке! Я был просто в ужасе, однако прилагал все усилия, чтобы не выдавать своих чувств Кеннеди. А тот словно не замечал происходящего.

      Не раз и не два я содрогался и пытался подавить тошноту, когда видел какую-нибудь несчастную, полураздетую женщину, падающую на землю. Мне было мучительно видеть, как обращались с этими людьми: пинали или били кнутом, покуда они снова с трудом не поднимались на ноги или же их не утаскивали товарищи по несчастью. Один раз я видел, как упал подросток, почти мальчик. Не оставалось никаких сомнений в том, что ребенок умер, и однако же те, кто был скован с ним цепями, продолжали тащить его за собой, не прекращая работы.

      Я попытался совладать с отвращением и сказал так холодно, как только мог:

      — Теперь понимаю, каким образом вам удалось столь быстро воздвигнуть эти стены. Вы снова ввели рабство.

      — Ну что ж, можно назвать и так, — Кеннеди ухмыльнулся. — Черные, как и мы все, выполняют общественные работы. Они тоже должны вносить свой вклад в дело возрождения страны. Да и кроме того… — при этом он посерьезнел. — Подобные работы черные до сих пор выполняют лучше всех. А для большинства из них ничего лучше и не придумать. Они думают и чувствуют совсем не так, как мы с вами, Бастэйбл. Ну, это как с рабочими. Отберите у какого-нибудь пролетария его завод, и он становится сварливым, раздражительным и несчастным. И в конце концов умирает с тоски. Ну, и с черными то же самое.

      — Что так, что так — судьба их не меняется, — заметил я.

      — Ясное дело. Но таким образом они, по крайней мере, принесут хоть немного пользы.

      Пока мы ехали по улицам Вашингтона, я, должно быть, успел увидеть несколько тысяч цветных. Некоторые, очевидно, были личной прислугой и потому находились в немного лучшем положении, нежели их товарищи по несчастью. Но большинство были скованы между собой. Все они были покрыты потом, хотя погода стояла довольно-таки морозная. На их лицах застыло выражение безнадежности. При виде их у меня не было ни малейшего повода испытывать гордость за мою расу. Непроизвольно я вспоминал достоинство, даже некоторое высокомерие, с каким держались ашанти.

      Эти мысли я тотчас же подавил, однако они возвращались снова и снова, и с каждым разом все более настойчиво. Нет никакой справедливости в том, чтобы порабощать людей и обходиться с ними столь сурово, с какой бы стороны несправедливость ни исходила. И все же мне приходило на ум, что в политике Гуда лежало зернышко правосудия, ибо он лишь выплачивал долг, в то время как люди, вроде Пенфилда и Кеннеди, напротив, действовали из побуждений звериной жестокости. Я осторожно сказал:

      — Но разве в экономическом отношении это выгодно — заставлять их трудиться так беспощадно? Они представляли бы из себя большую ценность, если бы с ними обращались немного лучше.

      — Вот логика, которая приводит к гражданской войне, мистер Бастэйбл, — заявил Кеннеди таким тоном, точно разговаривал с ребенком. — Если вы хоть раз позволите себе думать подобным образом, то рано или поздно они придут к мысли, что заслуживают такого же обращения, что и белые, и тогда мгновенно возвратится старое социальное зло. Да и кроме того… — он широко улыбнулся. — Не так уж много смысла вообще заботиться о здоровье вашингтонских ниггеров. Скоро вы убедитесь в этом.

      Теперь мы подошли совсем близко к одной из стен. Здесь, как и повсюду, с нечеловеческой быстротой трудились большие группы негров, которых подгоняли надсмотрщики. Для меня не существовало больше загадки в том, как это Вашингтону удалось в столь короткое время соорудить свои защитные валы. Я все пытался заставить себя вспомнить о том, что делал Гуд с белыми в Скандинавии. Но даже эти преувеличенные и еще более разукрашенные самим Гудом (в целях усиления «ужасного» имиджа) фантазии просто бледнели в сравнении с действительностью нынешнего Вашингтона!

      Когда мы проезжали мимо стены, я заметил наверху большие клетки, вроде тех, в каких перевозят цирковых зверей. Указав на них, я спросил Кеннеди, что они обозначают.

      Он противно ухмыльнулся, откинулся и зажег сигару.

      — Они, мистер Бастэйбл, и есть наше секретное оружие.

      Поначалу я даже стал просить его разъяснить мне это замечание подробнее. Судьба черных наполняла меня глубочайшей скорбью. Я сказал Кеннеди, что устал и хотел бы отдохнуть. Двуколка развернулась и доставила меня в отель, расположенный в двух шагах от Капитолия, где мне выделили комнату с видом на парк.

      Но даже здесь я постоянно получал все новые и новые доказательства нечеловеческой жестокости белых. Метрах в ста находилась большая яма с негашеной известью. Время от времени с больших телег туда вываливали трупы и умирающих людей.

      А я еще думал, что прошел через ад в Южной Англии! Только теперь я узнал, что видел тогда лишь преддверие ада. Именно здесь, где некогда был провозглашен символ веры свободомыслия, где было во всеуслышание заявлено о том, что все люди созданы равными, где, как казалось, претворялись в жизнь идеалы века Просвещения, — именно здесь воистину разверзлась глубочайшая пучина ада.

      И этот ад был создан во имя моей расы! Во имя этой расы я взбунтовался против Гуда и Черной Орды.

      Я плохо спал в отеле и на следующее утро попытался добиться аудиенции у «президента» Пенфилда в Белом Доме. Но мне передали, что он слишком занят, чтобы принять меня. Я принялся бродить по улице, однако там видел чересчур много такого, от чего у меня сводило желудок. Гнев мой рос. Я чувствовал себя глубоко оскорбленным. Я хотел протестовать у Пенфилда и требовать у него снисхождения к черному населению. Он должен подать пример великодушия и терпимости своим приверженцам — «белым капюшонам». Ганди прав. Есть только одна возможность правильного поведения, пусть даже на короткий срок это вступает в противоречие с твоими личными интересами. Не подлежит сомнению, что великодушие, человечность, дружелюбие, справедливость по отношению к другим — все это послужит более долгосрочным выгодам. Презрение к людям, к собратьям по роду человеческому, которое олицетворял собой Пенфилд, ведет лишь к одному: угрозе истребления всего человечества. «Справедливых» же войн не может существовать вовсе, ибо по своей природе война является актом несправедливости против единичного человека, против личности. Зато злых и несправедливых войн в переизбытке. Морально и духовно разложившиеся люди — вот кто развязывает их. Постепенно я приходил к убеждению, что такова дефиниция каждого, кто воюет. Невзирая на мотивы, которыми они руководствуются; па идеалы, которые они защищают; «угрозу», от которой они хотят избавиться, — не может быть для них никакого оправдания.

      Ганди говорил, что насилие вызывает только насилие. Дело выглядело для меня так, будто я доказал эту теорему собственной шкурой. Я понял, каким был совсем недавно. Я сам развивал в себе жестокость и презрение к людям, приняв решение убить Гуда.

      И как раз в тот момент, хуже которого для раздумий не подберешь, я почувствовал, что мысли буквально рвут меня на части. Я был просто вне себя, и тяжким грузом лежало на мне бессилие что-либо предпринять.

      Я ушел из центрального района города и бродил теперь по жилому кварталу, застроенному теми прекрасными домами с террасами, что напоминали мне наши английские площади и улицы эпохи Регентства. Но здесь здания пришли в страшное запустение. Ставни по большей части были забиты, и, судя по всему, двери можно было открыть только ценой неимоверных усилий. Я предположил, что здесь проходили бои, однако не с армией захватчиков, а между черными и белыми.

      И снова я задумался над назначением звериных клеток на городских стенах. Завернув за угол, я остановился перед длинным рядом черных рабочих, которые, скованные между собой за щиколотки, тащились по середине улицы и волокли телегу с большими колесами — на ней покачивалась гора мешков с песком. Среди этих людей не нашлось бы никого, кто не истекал бы кровью под ударами кнута вооруженных надсмотрщиков. Многие лишь с трудом передвигали ноги. Судя по их виду, скоро они тоже созреют для ямы с негашеной известью. И все-таки они пели. Они пели, как пели бы христианские мученики по дороге к римским аренам. Это была жалобная песня, слова которой поначалу трудно было разобрать. Белые люди с белыми капюшонами на лицах орали, чтобы те прекратили. Под капюшонами голоса звучали приглушенно, однако кнуты были куда красноречивее. Но черные не замолкали, и теперь я начал понимать отдельные слова.

      Он грядет — близок час

      Из сердца Африки грядет он — близок час

      На диком звере грядет он — близок час

      Освободит нас он — близок час

      Свободу нашу вернет он нам — близок час

      Грядет он…

      Разумеется, не составляло никакого труда догадаться, что песня была о Цицеро Гуде. Целью ее было выводить белых из равновесия. Припев повторял высокий красивый парень, который каким-то образом сумел поднять голову и держать плечи расправленными, сколько бы сильных ударов на него ни обрушилось. Достоинство и мужество этого юноши находились в таком резком контрасте с истеричным и трусливым поведением белых, что я мог лишь восхищаться им.

      Однако я думал, что эти люди обречены. Они упрямо не прекращали пения, и «белые капюшоны», опустив кнуты, взяли с плеч винтовки.

      Шествие остановилось.

      Пение смолкло.

      Один из белых сорвал с лица капюшон. Его рот кривился от ненависти. Надсмотрщик едва перевалил за свою семнадцатую весну. Подняв ружье к плечу, он ухмыльнулся:

      — Ну так что, будем распевать дальше?

      Высокий чернокожий парень набрал полную грудь воздуха, понимая, что это его последний вздох, и пропел первую строчку нового куплета.

      В это мгновение я импульсивно толкнул белого юношу и всем весом упал на него, так что выстрел прогремел в воздух. Падая, я схватился за ружье. Я слышал удивленные вопли; затем последовал выстрел. Я видел, что пуля попала в моего противника, и использовал его тело в качестве прикрытия. Я открыл огонь по белым капюшонам.

      Я не продержался бы и минуты, если бы тот рослый чернокожий не испустил бы ликующего вопля и не направил бы своих товарищей против белых. Те неосмотрительно повернулись к черным спиной, поскольку я занимал все их внимание.

      Одно мгновение я видел колыханье белых капюшонов в море черных лиц. Слышал еще несколько выстрелов. Затем все было кончено. Белые лежали мертвыми на мостовой, а черные забрали их ружья и выстрелами сбивали цепи со своих ног. Я не знал, как они отнесутся ко мне, и стоял настороженный, готовый в случае необходимости к бегству. Но черный парнишка улыбнулся мне:

      — Спасибо, мистер. А почему на вас капюшона нет?

      — Да я и не носил его никогда, — сказал я и добавил:

      — Я — англичанин.

      Должно быть, последнее заявление прозвучало достаточно высокопарно, потому что в ответ парнишка громко расхохотался:

      — Мы бы, наверное, куда лучше смотрелись бы не на» середине улицы, а где-нибудь в подворотне.

      Он быстро направил своих товарищей в ближайшие же дома, выглядевшие нежилыми. Телега и трупы белых (у тех забрали оружие и капюшоны — последнее из непонятных для меня соображений) были брошены на улице.

      Юноша быстро вел нас по проходным дворам. Мы скрывались, перебегая от здания к зданию, пока он не добрался до знакомого дома. Он забрался внутрь и доставил нас в подвал, где мы перевели дух.

      — Те — они слишком больны, чтобы идти дальше. Пусть побудут здесь до поры. И дети тоже, — сказал он и снова улыбнулся мне. — Ну, а с вами-то что, мистер? Если хотите, оставляйте нам ружье и уходите. Свидетелей-то нет. Им никогда не узнать, что белый впутался в такую историю.

      — Думаю, что спокойно могу доверить им эту тайну, — услышал я свой голос. — Мое имя Бастэйбл. До недавнего времени я был прикомандирован в качестве наблюдателя к штабу генерала Гуда. Несколько дней назад дезертировал и перешел к белым, но теперь решился все же служить человечности. Так что я остаюсь с вами, мистер..?

      — Зовите меня Пол, мистер Бастэйбл. Ну, сэр, это отменная речь была, доложу вам. Да, отменная, пусть даже немножко напыщенная. Но вы показали себя в деле. И силы в вас через край, да. Вы парень хоть куда. Вот это-то нам и требуется в такое дрянное время. Идемте.

      Он отшвырнул два ящика и освободил отверстие в стене, куда нас и препроводил. Здесь начинался ход под несколькими домами. По пути Пол продолжал разговаривать со мной, то и дело оборачиваясь через плечо:

      — А вы что-нибудь слыхали про то, когда они начнут набивать свои клетки?

      — Я не имею ни малейшего представления об этих клетках, — сказал я. — Как-то раз я уже спрашивал, для чего они предназначены. Мне сказали, что это «секретное оружие. Вашингтона» против генерала Гуда. А что это означает, мне никто не разъяснил.

      — Ну, оружие — эффективнее не придумать, — сказал Пол. — Уверен, большинство наших лучше бы умерли…

      — Так кого ваш «президент» собирается посадить в эти клетки? Диких зверей?

      Пол бросил на меня озорной взгляд:

      — Кое-кто именно так бы и назвал, мистер. Они нас туда посадить задумали, вот что. Когда генерал Гуд начнет обстреливать стены, он убьет как раз тех, кого хотел спасти. Ему не взять Вашингтон, не уничтожив всех черных. Мужчин, женщин и детей тоже.

      Если меня и прежде от здешних белых попросту тошнило, то эта информация окончательно выбила меня из колеи. Все это напомнило мне истории варварства, о которых я читал давным-давно. И как это белые вообразили себя лучше Гуда, если применяют против пего методы, даже не приходившие Черному Аттиле в голову, как бы велика ни была его ненависть к белой расе? Вашингтон будет окружен валом из живой плоти — вот что Должно спасти город от захватчиков.

      — Но они добились бы лишь одного: Гуд задержался бы на короткое время, — заметил я. — То есть они угрожают убить всех вас лишь для того, чтобы вынудить Гуда повернуть назад?

      — Вот уж что они точно сделают, — сказал Пол. Мы ползли по узкому туннелю, и я слышал, как вдали плещет вода. — Они получили привет от австрало-япошек. Если они удержат Вашингтон еще двадцать четыре часа, то к ним на помощь придут по суше. Даже большие «броненосцы» Гуда, про которые мы уже слышали, не смогут вести огонь — они поубивают всех нас. Гуду придется решать. И какое бы решение он ни принял, его потери в любом случае будут значительны.

      — Дьявольский план, — сказал я. — Люди не могли до такого додуматься. Я больше не вижу в «белых капюшонах» человеческих существ.

      — Я был одним из специальных агентов Гуда, прежде чем меня схватили, — рассказывал Пол. — Я собирался создать здесь систему сопротивления, чтобы помочь ему внутри страны. Но затем они согнали всех черных в городе в один лагерь. У нас только один шанс: сегодня ночью надо пробраться в центральный лагерь, вооружить там как можно больше людей и предпринять попытку прорыва.

      — А вы думаете, что это возможно? — спросил я. Пол покачал головой:

      — Нет, мистер. Я в это не верю. Но зато от кучи мертвых негров им будет немного толку, когда придет Гуд.

      Тошнотворная вонь ударила мне в нос, и только теперь я сообразил, что это был за плеск. Мы шли по канализационным каналам. Нам приходилось брести по гнилой, грязной воде, поднимавшейся порой до пояса. В конце концов мы очутились в большом подземном помещении, где уже находилось человек двадцать цветных. Вот и все, что осталось от разветвленной сети агентов, которые должны были поднять восстание в поддержку генерала Гуда, когда придет момент. При себе они имели значительный арсенал оружия. Однако теперь было ясно, что едва ли им удастся сделать что-либо, кроме как храбро умереть. Целый день обсуждали мы наши планы, и когда наступил вечер, выбрались наружу. По неосвещенным улицам мы пробрались в северную часть города, где находился главный невольничий лагерь.

      Множество негров все еще трудились в коптящем свете керосиновых ламп. По тому, что мы слышали, отряды Гуда должны были уже стоять под стенами города.

      Мы маршировали совершенно открыто, с ружьями за плечами, демонстрируя полнейшее нахальство. Каждый, кто нас видел, принимал нас за подразделение особо дисциплинированных солдат. Ни разу нас не остановили, поскольку черные лица были скрыты капюшонами, снятыми утром с убитых надсмотрщиков. Черные кисти рук были обернуты кусками белой материи.

      Болезненное суеверие белых впервые обратилось против них самих. Капюшон, бывший символом ненависти к черной расе и страха перед ней, помогал теперь как раз черным безнаказанно проскользнуть прямо под носом у расистов.

      А за нами, скованные за щиколотки цепями (которые могли быть сброшены в любое мгновение), шли остальные. Они тащили огромную телегу, груженную кирпичом. Там были спрятаны все наши ружья.

      Не раз у нас возникало ощущение, что вот сейчас нас раскроют. Но нам удалось беспрепятственно добраться до ворот лагеря. Мой английский выговор тотчас бы обратил на себя внимание, поэтому от нас говорил Пол. Его голос звучал чрезвычайно убедительно.

      — Примите этих ниггеров и дайте нам свежих, — потребовал он у часовых.

      Часовые в своих белых капюшонах не проявили ни малейшего недоверия. Слишком многие приходили и уходили нынешним вечером. Суматохи было куда больше обычного.

      — А что вы всей толпой? — поинтересовался один, когда мы зашли в караулку.

      — Оглох, что ли? — спросил его Пол. — Прорвались несколько черномазых. Ниггеры застрелили десять или даже двадцать наших.

      — Да, слыхал что-то в этом роде…

      Тем временем мы были уже внутри. Лагерь не был покрыт крышей. Это был просто большой огороженный кусок земли, где вповалку спали черные рабы в своих цепях, отдыхая, покуда их не выгнали на новую работу. Огромное свиное корыто с каким-то дерьмом посреди лагерной территории — вот и вся их пища. Те, у кого доставало сил, подползали к этому корыту, остальные же либо надеялись на своих друзей, либо умирали от голода. Белым все это было безразлично, потому что черные выполнили уже почти все свои задачи.

      Мы прошли по лагерю в самый темный угол и крикнули людям, чтобы те вставали, поскольку мы намерены произвести инспекцию, а тем временем начали тайно доставать оружие.

      Этим мы привлекли к себе внимание двух часовых, и те медленно направились в нашу сторону.

      К своему стыду должен признаться, что первый выстрел произвел именно я. Я сделал это без всякого предупреждения и убил солдата на месте пулей в сердце. Остальные тоже открыли огонь и побежали назад, к воротам. Но здесь счастье изменило нам. Поднятый по тревоге выстрелами, из глубин лагеря явился «броненосец»: закованный в импровизированную броню паровой трактор, вооруженный двумя автоматами. Он преградил выход прежде, чем мы успели подбежать к воротам.

      Наступила короткая пауза. Команда примитивного «броненосца» заколебалась при виде наших белых капюшонов. Часовые завопили, чтобы пас немедленно уничтожили!

      Мы бросились в спасительную тень. Темнота была единственным нашим прикрытием. Целый град пуль засвистел над лагерем, сея повальную гибель. Многие из тех, кто лежал еще в цепях, были убиты на месте, и нам пришлось воспользоваться их трупами. Прячась за мертвыми, мы отчаянно отвечали на огонь. Часть нашего отряда бежала вдоль стен в поисках других возможностей для отступления.

      Но стены были высокими: их построили так, что не сломаешь. Мы сидели, как крысы в ловушке. Нам ничего другого не оставалось — мы продолжали безнадежный бой.

      Гусеничная машина медленно катила по лагерю, не прекращая огонь ни на мгновение. Наши пули со свистом отскакивали от брони, не причиняя ей никакого вреда, с какой бы яростью мы ни палили.

      Пол положил мне руку на плечо:

      — Ну что, мистер, можете утешаться тем, что бились на правильной стороне, прежде чем умереть.

      — Не слишком большое утешение, — заметил я.

      Внезапно земля под нашими ногами заколебалась, по ней пробежали волны, точно по морю, после чего из глубины вынырнуло что-то металлическое, что-то невероятно знакомое. Раздалось яростное завывание мотора, и спиралевидный нос высунулся из почвы, оказавшись на пути гусеничного трактора. Мощный треск автоматов смолк. Мы услышали приглушенный гром электрической пушки.

      Теперь из-под поверхности земли показались еще два металлических «крота», которые тоже открыли огонь. За несколько секунд от импровизированного «броненосца» осталась лишь груда покореженного металла. «Кроты» выползали на поверхность один за другим. Их выстрелы в клочья разносили стены лагеря.

      Кажется, мы громко кричали от радости, когда бежали следом за этими машинами. Уверен, О'Бип никогда даже в мыслях не представлял себе, что его «кроты» могут применяться подобным образом. Всякий встреченный нами «белый капюшон» был мишенью для нашего прицельного огня (свои капюшоны мы давно уже сорвали).

      Вероятно, с моей стороны было наивно предполагать, что такой умный стратег, как генерал Гуд, не дал бы себе труда выяснить, какие планы разработали защитники Вашингтона, и не предпринял бы шагов, чтобы уничтожить эти планы. Мы широким потоком вырвались из лагеря и двинулись в сторону парка, где сохранилось еще несколько кустов. Там мы могли спрятаться.

      Только теперь я услышал вдали шум. Больше всего он напоминал мне отдаленный стук, какой бывает, когда выколачиваешь ковер. Но я слишком хорошо знал, что означает этот стук.

      Секундой спустя взрывы уже грохотали над Вашингтоном.

      Земной Левиафан приближался.

      Мы снова собрались отрядом, насколько нам удалось, и старались держаться как можно дальше от открытого, хорошо простреливаемого пространства. Над городом вспыхивали теперь пятна света — там Левиафан вел обстрел фосфорными снарядами.

      ***

      Мой личный взгляд на битву за Вашингтон был в высшей степени однобоким, поскольку я не просматривал стратегию целиком и она была не вполне мне ясна. Гуд слышал, что подразделения АЯФ находятся уже в пути, и ускорил свое продвижение, чтобы обстрелять город прежде, чем союзники смогут воссоединиться. Кроме того, ему было известно, что ночного нападения никто даже не ожидает. Наличие яркого дневного света не было для него вопросом принципиальным, поскольку огни Левиафана могли осветить цель на практически любом расстоянии.

      Пока мы вели свою маленькую партизанскую войну на улицах, огромные лучи прожекторов чудовища выныривали из тьмы, освещали какое-нибудь здание и обрекали его тем самым на уничтожение. Тотчас раздавался громовой удар, сопровождаемый пронзительным визгом снаряда, после чего следовал взрыв, заглушающий все остальные звуки.

      Не то чтобы Вашингтон был совершенно беззащитен. Его орудия (в особенности те, что были на Капитолии) упорно отвечали на огонь, и я думаю, что обыкновенный танковый дивизион Черной Орды вряд ли имел бы шанс овладеть этим городом. Каким-то образом я оторвался от своего отряда, когда рядом взорвалась бомба и мы разбежались в разные стороны. Дым улегся, и оказалось, что «кроты» ушли и с ними ушла маленькая «армия» бывших рабов. Я чувствовал себя одиноким и беззащитным. Сначала я искал своих товарищей. Но мне дважды приходилось менять направление, поскольку меня обнаружил отряд «белых капюшонов».

      Целый час я только и делал, что скрывался, стрелял из засады, если враг появлялся на моем пути, а затем бежал дальше. Инстинкт подсказывал мне, что я должен найти уцелевшее здание и забраться на крышу, откуда смогу наблюдать за белыми, не подвергаясь опасности быть обнаруженным. Но я знал, что идея не слишком хороша: дома вокруг так и рушились под непрекращающимся обстрелом орудий Земного Левиафана.

      Я осторожно пробрался в центр. Там я обнаружил, что большинство солдат противника теперь забрались на стены. Неожиданно поблизости от Капитолия установилась относительная тишина, если не считать грома пушек, доносящегося из помещений административных зданий. Я спрятался за кустом, пытаясь привести в порядок свои мысли и задуматься над дальнейшими действиями. Внезапно я услышал за спиной стук лошадиных копыт. Кони неслись галопом. Я стал следить из-за своего куста и увидел множество всадников, мчавшихся от стен, точно сам дьявол дышал им в спину. Всадники сорвали свои капюшоны, открыв мрачные лица. В ужасе погоняли они своих лошадей. За ними с дикими воплями в своем легком открытом автомобиле доблестно следовал «президент» Пенфилд. Мимо меня промчались, как в калейдоскопе, конные и пешие. Многие побросали оружие. Все они были совершенно явно охвачены паникой. Я по-прежнему лежал в укрытии, однако не было нужды опасаться этих беглецов: слишком они были перепуганы, чтобы остановиться и схватить меня.

      Земля рядом со мной задрожала. Неужели Господь решил наконец покарать всех нас за наши чудовищные деяния? Не наслал ли он землетрясение, чтобы уничтожить Вашингтон?

      Грохот накатывал волнами, нарастал. Я уставился в темноту. Постепенно я начал понимать, что происходит.

      Лучи пронзили ночь ослепительным белым светом. Источник этого сияния находился высоко над нашими головами. Прожектора воздушных кораблей? Нет. Весь воздушный флот Гуда, как позднее выяснилось, был брошен против австрало-японских сухопутных сил, находившихся как раз на пути в Вашингтон. Это горели глаза самого Левиафана.

      И он приближался, перемалывая все, что попадалось ему на пути. Он прокладывал свой путь сквозь здания, сквозь защитные валы, сквозь монументы. Воздух был полон чудовищного скрежета, рева двенадцати огромных моторов, кряхтения, которое он издавал, когда колеса слегка поворачивались.

      Чудовищная стальная пирамида смерти — вот что привело в такую панику Пенфилда и его людей.

      Сперва монстр обрушил на город выстрелы, а затем пришел в движение и сравнял с землей стены, почитаемые местными жителями за очень прочные. Непобедимый, неумолимый, катил он к Капитолию. Теперь самое время было брать ноги в руки. У меня оставалось еще несколько секунд, чтобы спастись. Чудовище развернулось, закряхтело и остановилось, уставившись на Капитолий с — как мне показалось — вызывающей ухмылкой.

      Почти истерически взвизгнули пушки Капитолия. Я наблюдал за всем этим, сам под угрозой гибели, и мне начинало казаться, будто я вижу смертельную схватку двух примитивных монстров, сражающихся в далеком прошлом Земли.

      Выстрелы из Капитолия следовали один за другим, но без всякого результата снаряды отскакивали от боков Левиафана. Он попросту не замечал их.

      Затем две верхние башни Левиафана пришли в движение. Жерла орудий были направлены теперь на большой белый купол, отражающий зарево пылающих вокруг пожаров.

      Дважды прогремели орудия Левиафана, один выстрел сразу вслед за другим. Первый снес напрочь крышу. Второй превратил стены в груду развалин, и Капитолий замолчал. Гигантское металлическое чудовище вновь покатило вперед. Прожектора шарили повсюду, как будто он высматривал еще какого-нибудь наглеца, осмелившегося бросить ему вызов.

      Наконец Левиафан покатился по пылающим руинам. Оттуда донеслись крики людей, которых перемалывали огромные колеса, давило металлическое чудовищное брюхо. Он проехался по развалинам и остановился, точно решил немного потоптаться на костях своей жертвы. Один за другим погасли его огни. Начинал заниматься день.

      Теперь Левиафан воистину превратился в торжествующего зверя.

      Глава 5

      К вопросу о лояльности

      По забавной иронии судьбы случилось так, что именно мисс Перссон возглавляла отряд «кротов», освободивших нас из лагеря. Когда я, позабыв обо всем, неподвижно смотрел на Левиафана, до моего слуха донесся голос, окликавший меня по имени. И вот я вижу ее: она высунулась из люка и машет мне рукой.

      — Доброе утро, мистер Бастэйбл! Я уж думала, что мы потеряли вас.

      Я резко обернулся. Я чувствовал себя очень усталым.

      — Все кончено?

      — Вполне возможно, что так. Согласно последней радиограмме, австрало-японский флот снова показал спину. Они получили по своим каналам связи сообщение о том, что Вашингтон находится в наших руках. Предполагаю, теперь они готовы вести с нами переговоры о мире. Через неделю выступаем на юг. За месяц необходимо освободить все Соединенные Штаты.

      Впервые подобное заявление не вызвало у меня сарказма. После того, как мне довелось стать свидетелем чудовищной жестокости белых, я полагал, что сейчас планы Гуда действительно означали освобождение черных.

      — Благодарю вас за то, что спасли мою жизнь, — сказал я.

      Она улыбнулась и отвесила мне легкий поклон.

      — Вот и пришло время отдать вам мои долги, — она бросила взгляд в ясное холодное небо. — Как вы думаете, мистер Бастэйбл, будет сегодня снегопад?

      Пожав плечами, я потащился к металлическому «кроту».

      — Прокатите меня немного, мисс Перссон.

      — С удовольствием, мистер Бастэйбл.

      ***

      Ну вот, Муркок, примерно так выглядит финал моей истории. В течение всего первого года, который генерал провел в Соединенных Штатах, я оставался на службе у Гуда. Было еще несколько довольно кровопролитных сражений, особенно на юге, как мы и ожидали. Хотя как раз там встречались такие районы, где белые и черные продолжали сосуществовать в полном согласии. Далеко не все методы Гуда вызывали у меня оптимизм. С другой стороны, в обращении с побежденными он никогда не проявлял несправедливости и ни разу больше не доходил до той ожесточенной ярости, какую проявил в Вашингтоне. Да, Гуд вовсе не был «добреньким». На его руках налипло предостаточно крови. Но в своем роде он был справедлив. Поначалу я невольно вспоминал о Вильгельме Завоевателе и о той бесцеремонной откровенности, с какой он захватил Англию в XI веке.

      Кроме всего прочего, мне пришлось принимать участие в публичной казни через повешение «президента» Пенфилда. Его обнаружили в тех самых сточных каналах, где некогда прятались мы. С ним казнили его приверженцев, включая «Бомбардира» Джо Кеннеди. Это зрелище приятным никак не назовешь, особенно потому, что Пенфилд и многие другие отнюдь не проявляли мужества перед лицом смерти.

      Едва только утвердив свою власть, Гуд применил свои оборонные машины для мирных целей. Были созданы такие большие плуги, чтобы цеплять их к «броненосцам» , что позволяло за несколько минут приготовить для посева целое поле. Воздушные корабли применялись повсеместно для доставки продовольствия в те районы, где в них была нужда. И один только Левиафан не находил себе применения. Он оставался там, где находился наутро после битвы за Вашингтон — немым символом победы Гуда. Позднее чудовище, если это потребуется, вновь будет применено в бою, но Гуд счел политически правильным на некоторое время оставить его на прежнем месте. И в этом генерал, несомненно, тоже был прав.

      В этот период состоялись переговоры с Австрало-Японской Федерацией, во время которых было достигнуто соглашение о перемирии. Втайне Гуд был уверен, что это всего лишь временная передышка и что Австрало-Японская Федерация, однажды отказавшись от своей политики изоляции, в будущем вновь может осмелиться на попытку нападения. Это была еще одна причина для того, чтобы оставить Земного Левиафана «на месте преступления», поскольку переговоры проходили в Вашингтоне. Он взирал на нас сверху вниз своими чудовищными глазами, покуда мы сидели за столом переговоров. Мои личные воззрения не вполне совпадали со взглядами Гуда. Я бы счел за лучшее показать нашим партнерам по переговорам, что мы не представляем никакой угрозы их безопасности, поскольку О'Бин, в конце концов, все еще работал на них, однако же Гуд заявил, что в будущем у нас будет предостаточно времени для демонстрации доброй воли и теперь нам ни в коем случае нельзя позволять им думать, что они имеют возможность второй попытки разгромить нас, в то время как мы ни о чем не подозреваем. Президент Ганди не поддержал бы этого, но я в конце концов признал логичность точки зрения генерала.

      В течение этого года я совершил поездку в Банту-стан, чтобы забрать оттуда груз продовольствия и медикаментов, поскольку потребуется немало времени, прежде чем Америка сможет обеспечивать себя самостоятельно. Союз между Ганди, человеком мира, и Гудом, Черным Аттилой и прирожденным полководцем, выглядел достаточно своеобразным, однако он был вполне эффективен, поскольку оба политика испытывали большое уважение друг к другу.

      В свободное время, которого у меня оставалось немного, я составлял эти «мемории» — преимущественно для Вас, мистер Муркок, поскольку не могу отделаться от чувства вины перед Вами. Если Вы сможете их опубликовать — в том случае, если Вы их вообще прочтете — что ж, тем лучше. Можете выдать их за роман.

      Я проводил немало времени в обществе мисс Перссон, но она оставалась для меня в высшей степени загадочной женщиной. Я попытался завести с пей разговор о моих прежних приключениях в эпохе другого будущего, она вежливо выслушала меня, однако ничего так и не сказала. Тем не менее я все-таки вытянул из нее правдами и не правдами признание в том, что она, как и я, путешествует сквозь время и оказывается в различных «альтернативных» мирах. Я пламенно надеялся на то, что в один прекрасный день она сдастся и все же поможет мне возвратиться в мой собственный мир. Стало быть, как-то раз я вручил ей свою рукопись и рассказал о Вас и о Долине Утренней Зари; я объяснил ей, как мне важно, чтобы Вы получили эту рукопись и смогли ее прочитать. Все остальное мне оставалось препоручить ей. Вполне возможно, что мое предположение касательно нее является полным заблуждением, но я так не думаю. Я даже спрашиваю себя, какова доля ее ответственности в успехе Гуда.

      Черная Америка теперь — полноправный партнер государства Ашанти. Ее благосостояние вновь растет, и черные правят этой страной. Оставшиеся белые претерпели поражение в гражданских правах, и так будет оставаться еще некоторое время. Гуд говорил мне, что хочет «покарать целое поколение за преступление их предков». Когда же вымрет старшее поколение, он снимет стопу с преклоненной шеи белой расы. Я готов признать, что это действительно определенная форма справедливости, хотя внутренне я не могу найти аргументов в ее защиту.

      Уна Перссон и я были, естественно, объектами ненависти для большинства белых в Америке. Нас презирали, называли «предателями» и еще похуже. Мисс Перссон проявляла ко мнению окружающих великолепное безразличие; я же чувствовал себя глубоко оскорбленным.

      Я все же создание своей эпохи. Один год — это был максимум, который я смог выдержать в Америке Гуда. Многие из его людей были настолько любезны, что подчеркивали: они вообще не видят во мне белого и обращались со мной совершенно как с черным. Я был в состоянии оценить их добрые чувства, но это ни в малейшей степени не могло заслонить того плохо скрытого отвращения, с каким относились ко мне другие господа, с которыми мне также приходилось иметь дело при «дворе» Гуда. Так что я в конце концов попросил Черного Аттилу позволить мне возвратиться к своей службе в Бантустане. Наутро я уже был на борту воздушного корабля, доставившего меня в Капштадт. Там я буду решать, что же мне делать дальше.

      Вы, вероятно, вспоминаете о том, что я как-то раз уже рассуждал о своей судьбе — не обречен ли я бродить сквозь разные эпохи и миры, слегка отличающиеся от моих, чтобы раз за разом переживать различные вариации самоуничтожения человечества. Итак, я вновь задал себе этот же вопрос. Однако теперь у меня было сильное ощущение, что роль моя мне совершенно не нравится. В один прекрасный день я, вероятно, возвращусь в Теку Бенга и снова войду в туннель в надежде, что на этот раз он приведет меня в тот мир, где меня знают, где мои родные помнят меня, где добрая старая Британская империя правит морями, где опасность Мировой войны так мала. Ведь я не слишком высоко заношусь в своих надеждах, как Вы считаете, мистер Муркок?

      И вот я понял, что начинаю обретать определенную лояльность, но не по отношению к таким людям, как Гуд или Ганди, не к целой нации, не к миру и даже не к моей собственной эпохе. Моя лояльность относится в настоящее время ко мне самому и ко всему человечеству. Мне трудно объяснить все это, поскольку я невеликий мыслитель, и думаю, все это выражено крайне беспомощно. Но я надеюсь, что Вы это поймете.

      Я почти не верю, мистер Муркок, в то, что когда-нибудь вновь смогу увидеть Вас. Но никогда ничего не знаешь заранее. В один прекрасный день я могу оказаться на Вашем пороге, держа наготове еще одну «сказку» для Вас. Но если я появлюсь таким образом, Вам, возможно, стоит побеспокоиться, поскольку это вполне может означать вероятность новой большой войны.

      Удачи Вам, мой дорогой!

      Ваш Освальд Бастэйбл.

      ПОСЛЕСЛОВИЕ

      Был вечер, когда я дочитал последние строки рукописи Бастэйбла, затем снова взял в руки его записку, которая явно была написана позднее.

      «Я хочу еще раз попытать счастья. Если это мне не удастся, то сомневаюсь, что найду в себе силы продолжать маю жизнь (если это вообще моя жизнь! )»

      Я вздохнул, повернулся и покрутил листок в руке. Я был сбит с толку и все еще думал, что определенно грежу.

      Мисс Перссон исчезла — растворилась — провалилась в Ничто со своими бандитами и ружьями удивительной конструкции и огневой мощи (верное доказательство подлинности истории Бастэйбла и его теории касательно ее самое!). У меня оставалась лишь лошадь, которая, если повезет и меня не убьют разбойники и я не собьюсь с пути, доставит меня в Шанхай. Я потерял почти весь свой багаж, значительную сумму денег и время, и все, что я мог предоставить моим скептикам, была таинственная рукопись! Кроме того, мисс Перссон превратилась для меня в такую же загадку, что и сам Бастэйбл. Что до состояния моей души, то едва ли оно было лучше, чем в те дни, когда я покидал Англию.

      Наконец я поднялся, прошел в свою комнату и мгновенно заснул. Наутро я был почти удивлен тем, что рукопись все еще лежит рядом со мной. Выглянув в окно, я удивился не меньше: лошадь все еще была на месте и мирно пощипывала тощую травку.

      Я отыскал клочок бумаги и нацарапал пару строк для мисс (или все же миссис?) Перссон, где благодарил ее за гостеприимство и за рукопись. Затем я — больше ради шутки, нежели всерьез — приписал свой лондонский адрес и пригласил ее заглянуть на огонек, если будет проходить мимо, «на случай, если Вы как-нибудь снова окажетесь в моей части двадцатого столетия» Месяц спустя я, изголодавшийся и уставший, прибыл в Шанхай. Я оставался в Китае ровно столько времени, сколько потребовалось на приготовление моей поездки домой.

      И вот я сижу здесь за письменным столом моего маленького кабинета, гляжу на вечные холмы Вест-Ридинга, перечитываю рукопись Бастэйбла бог знает в какой уже раз и пытаюсь постичь все перипетии его приключений. Но мне это не удается.

      Если кто-нибудь другой когда-нибудь прочтет этот текст, то он, вероятно, выудит из него больше моего.

      ПРИМЕЧАНИЕ ИЗДАТЕЛЯ

      Бастэйбл был беспомощен разрешить эту загадку, дед мой не смог и я, должен признаться, не могу тоже, хотя подобного рода рассуждения — мой рабочий материал и хлеб. Некоторые из идей, которые я обнаружил в книге — (озаглавленной мною «Повелитель Воздуха»), я бессовестно использовал в моих сочинениях. Я «похитил» даже несколько действующих лиц (в особенности это касается Уны Перссон, которая появляется в «Английском Ассасине»). Быть может, когда-нибудь мисс Перссон наткнется на одну из этих книг. И если да, то я очень надеюсь на то, что она почтит меня визитом — и, вероятно, принесет мне разрешение загадки Освальда Бастэйбла. Могу со своей стороны заверить любезного читателя, что все эти новости мгновенно сообщу широкой публике!

      Майкл Муркок,

      Где-то в XX веке