Борис Можаев. Власть тайги
-----------------------------------------------------------------------
В кн.: "Собрание сочинений в четырех томах. Том второй".
М., "Художественная литература", 1989.
& spellcheck by HarryFan, 5 July 2002
-----------------------------------------------------------------------
Поздно ночью сильно постучали в окно избы участкового милиционера.
Сережкины спали прямо на полу; широкую деревянную кровать вынесли во
двор и пересыпали дустом - от клопов спасенья не было. Татьяна,
приподнявшись на локте, будила мужа:
- Вася! Слышь, Вась! Да очнись ты, не маку же напился!
- А! - тревожно вскрикнул Сережкин и, сбросив теплое одеяло с лоскутным
верхом, быстро вскочил на ноги. - Что случилось, Тань?
- Да ничего, - спокойно ответила жена. - Вон стучит кто-то. Опять,
видно, по твою душу.
В окно снова настойчиво постучали.
- А-а, - равнодушно отозвался Сережкин, почесывая широкую волосатую
грудь, и потянулся так, что захрустели суставы. - А я уж думал, не пожар
ли?
В одних кальсонах и ночной рубахе он пошел в сени, шлепая по полу
босыми ногами. В сенях Сережкин наскочил на ведро, чертыхнулся в темноту,
обозвав Татьяну раскидухой, и на ощупь отыскал дверную задвижку.
- Кто там? - хрипло спросил он, выглядывая наружу из-за приотворенной
двери.
- Василий Фокич! - метнулась от окна к Сережкину темная фигура. - Беда,
Василий Фокич. Сплавщики у нас бузят. Из ружьев так и палят, так и
палят...
- Постой, говори толком, - оборвал его Сережкин. - Где это - у вас!
- Да ты что, ай не признал меня? Я ж Усков из Переваловского сельпо.
- Николай! - удивленно воскликнул Сережкин. - Фу ты, дьявол!
Спросонья-то никак не очухаюсь. Здорово! - Сережкин вышел на крыльцо и
подал Ускову руку. - Откуда ты? Неужто в такую пору из Переваловского?
- А я на моторке... Еле утек. Так из ружьев и палят, варнаки.
- А что, задели кого-нибудь?
- Да нет, этого не было...
- Кто же сплавщиками верховодит, Рябой, что ли?
- Вроде его не видал. Больше этот, Варлашкин, шумит. Этот, что в
картинках весь. - Усков показал рукой на грудь и живот.
- А, татуированный! - протянул Сережкин. - Известно. Ну, пошли в избу.
Я в момент соберусь, и поедем.
На кухне или, как Сережкины говорили, в чулане, отгороженном невысокой
дощатой перегородкой от остальной избы, Василий зажег лампу. Круглолицый
толстогубый Николай с непривычки к свету сильно сощурился.
- Садись, - пригласил его к столу Сережкин и сунул табуретку.
- Вася, едешь? - спросила Татьяна.
- Да. - Сережкин ушел в темную комнату собираться.
- Поесть чего-нибудь собрать?
- Не надо.
- Куда ж ты теперь?
- В Переваловское. Опять сплавщики поднялись, - ответил Сережкин и
закряхтел, с трудом натягивая волглые сапоги.
- Из ружьев так и палят, так и палят, - донеслось из чулана.
На пол, на постель, на стол падал от двери длинный прямоугольник света.
Татьяна лежала, все так же опираясь на локоть. Ладонью другой руки она
прикрывала лицо от света. Одеяло сползло на грудь, обнажая острые худые
плечи и выпуклую ключицу.
- Ты бы погодил до свету, Вася, - упрашивала она тихим глухим голосом.
- А то ведь, не ровен час, того и гляди... - она не сказала, что убьют, но
он понял.
- Чудная ты, Татьяна, - нехотя ответил он. - А если бы, к примеру, в
бою меня командир послал ночью в разведку, я бы ему что сказал? А?
Молчишь? То-то и оно. А здесь я сам командир и солдат. Сам себе приказываю
и выполняю, понятно? Если я не пойду, кто пойдет? В одну сторону на
полсотни километров нет милиционера, а в другую, может, на пятьсот, а
может, на тыщу... Аж до самого океана. Я один тут. А порядок все равно
должен быть. Власть и в тайге власть, - заканчивал Сережкин всегда этой
внушительной фразой, за что получил в округе прозвище "Власть тайги".
И Татьяна смирялась, затихала.
- Подай-ка мой портупей, - попросил он жену. - А то куда мне в грязных
сапогах через постель?
- Папань, я подам! - неожиданно раздался из темного угла детский голос,
и парнишка лет десяти, опережая мать, бросился к столу, где лежала
отцовская портупея.
- Ах ты, кочедык! - ласково обругал отец сына. - Не спишь, мерзавец!
- Может, молочка попьешь, - предложила Татьяна.
- Это можно.
Сережкин уже в чулане, на свету, проверил пистолет - заряжен ли? Затем
надел снаряжение. Приземистый, туго затянутый ремнями, он производил
внушительное впечатление. У него все подалось вширь: скуластое с широкой
переносицей лицо, угловатые тугие плечи и даже ступня была широкой, почти
квадратной. Крупные черты его лица выражали степенное миролюбие, и только
маленькие светлые глаза задорно поблескивали и хитровато щурились. Ему шел
сороковой год, но выглядел он лет на десять моложе. Впрочем, молодила его
короткая стрижка жестких рыжеватых волос.
Он выпил литровый горшок молока, предварительно предложив Ускову,
который отказался, и, повернувшись к Татьяне, сказал на прощание:
- Ну, я поехал.
- Поезжай, поезжай, - ответила она, и это прозвучало и как прощание и
как доброе напутствие.
Сережкин с Усковым вышли на улицу. Небо затянуло плотными облаками, они
куда-то спешили, наваливались друг на друга и клубились темно-бурыми
клочьями. Иногда сквозь их рыхлую толчею проваливалась луна, и тогда видны
были далеко разбросанные друг от друга деревянные дома Хохловки, за ними
похожие на кочки стога сена, а еще дальше матово поблескивал плес
Бурлита... Сережкин и Усков быстро шли по луговой тропинке к реке.
- Как думаешь, доберемся к утру до Переваловского? - спрашивал Ускова
Сережкин.
- Сейчас два часа, светает в пятом... Думаю, доедем.
- Ну, давай, рассказывай по порядку.
- Пришли они, значится, с вечера, засветло еще, вроде как бы на
танцы... - начал торопливо Усков, катя свое полное круглое тело по
тропинке за размашисто шагающим Сережкиным. - Ну, и как водится, зашли ко
мне в магазин, взяли водки. Человек пять их было. Я еще предупредил их:
"Не много ли, ребята, будет три литра-то?" Не твое, говорят, дело. Ты знай
продавай да посапывай. Меня, конечно, задела такая непочтительность, но я
смолчал. Ладно, думаю, что будет дальше? Ушли они. Да, Варлашкин-то
завернулся, скорчил рожу и говорит мне: приготовь, мол, нам местечко,
дружок, мы погулять решили. Я думаю: тебе тот дружок, который на цепи
сидит. Но смолчал. Ушли. А через час, в сумерках, закрываю это я магазин,
слышу, возле клуба кричат. Я туда. Смотрю, дерутся на танцах. Девки с
криком врассыпную, как горох. А потом и ребята наши разбежались. А что они
сделают? Их меньше. К сплавщикам еще со станов подошли, да двое с ружьями.
Ну, они как пальнут, пальнут! Куда тут деваться? У председателя Волгина
собаку убили, а сам он в сопки чесанул, а за ним и мужики. Изобьют ведь! И
пошли они по селу охальничать, заборы ломают, собак бьют. В избу ко мне
вломились. Так я успел во дворе на сушилах спрятаться. В сено зарылся.
Часа два пролежал там. А потом задами пробрался к реке, завел моторку и
вот к вам приехал.
- А когда уезжал ты, они еще в деревне были? - спросил Сережкин.
- Да все там колобродили. А вот и лодочка моя, прошу!
Они подошли к реке. Усков вытащил кол, за который лодка была привязана
на цепь. Вдвоем они столкнули лодку с мели, сели в нее и стали выгребать
на быстрину. Течение подхватило лодку и медленно понесло ее вдоль темных
лесных берегов. Вскоре заработал мотор, стало веселее. По реке Бурлиту от
Хохловки до Переваловского было километров двадцать, и они надеялись
добраться на место происшествия к рассвету. Мотор выбивал ровную
пистолетную дробь, лодку, покачивая, легко несло по течению. На перекатах
волны заливали выхлопную трубу, тогда от кормы веером разлетались брызги,
а трескотня мотора становилась глуше. Усков сидел в корме, навалившись
боком на изогнутый руль, и без конца говорил о том, как "палят из ружьев"
сплавщики. Вдруг мотор несколько раз сильно выстрелил и заглох.
- Свечи замочило, - сказал авторитетно Усков. - Это мы сейчас.
Он засветил фонарик и начал копаться в моторе.
Лодка еще несколько минут с тихим плеском летела по инерции и наконец
застыла. Река в этом месте была широкая, течения не ощущалось. После
грохота мотора стало неестественно тихо, и лишь через некоторое время
Сережкин услышал стрекот кузнечиков, доносившийся с берега, и даже шелест
крыльев и попискивание летучих мышей, которые ловили над рекой невидимую
мошкару. Медленно шли минуты ожидания. Звенел и кусался гнус. Сережкин
хлопал себя широкой ладонью по шее, по лицу, отфыркивался, словно
умывался, и говорил сердито:
- Ну скоро ли ты? Что, в самом деле, вывез на съедение, что ли?
- Обождите минуточку... Я скоренько... отсырели, проклятые, - отвечал
виновато Усков и что-то брал на зуб, на язык, на что-то плевал и кряхтел.
А минуты, долгие, тягучие, все шли и шли. Сережкин уже стал проявлять
заметное недовольство.
- Да ты что, смеешься надо мной? Может, за это время преступление
случилось, а у тебя - свечи... Смотри, головой отвечать будешь!
- Ну что же мне теперь делать? - в отчаянии восклицал Усков. - Кажись,
все на месте: искра, свечи, магнето... а не ревет, проклятый!..
Уже полнеба зарделось, заиграло зарей, уже верхушки деревьев стали
ловить красноватые отблески восхода, когда наконец Усков понял причину
отказа мотора: он повернул к Сережкину свое мокрое от пота одутловатое
лицо и сказал жалобно и тихо:
- Бензин весь кончился.
- А, чтоб тебя рыбы съели! Тюфяк с мякиной, - обругал его в сердцах
Сережкин. - К берегу давай. Пешком дойдем!
К Переваловскому подходили часам к одиннадцати пополудни. Вдоль по
берегу Бурлита упорно месил глинистые отмели массивными сапогами Сережкин;
шел погибисто, наклонив лобастую голову, и тянул на длинной веревке
моторную лодку. По его следам устало и тупо переставлял коротенькие ноги
Усков. Возле сельского водопоя на Бурлите их встретил конюх Лубников.
Этого человека не обходила стороной ни одна новость. У него был
удивительный нюх на всякого рода происшествия; он страсть как любил все
пересказывать, причем каждый случай в его устах получал необычную окраску
и уходил от него по миру на самых фантастических ходулях. Вот и теперь,
придерживая одной рукой вороного жеребца, он второй приветливо махал
Сережкину. На нем, словно на колу, трепалась синяя рубаха и выпущенные
поверх сапог серые штаны.
- Поймал его, голубчика! Ну, молодец ты, старшина! - восторженно
изливался Лубников, подходя к Сережкину и с любопытством поглядывая на
Ускова. - А ведь я так и сказал следователю: насчет побега Ускова не
беспокойтесь... Его Сережкин из-под земли достанет. У него, говорю, у вас
то есть, не сорвется. Поймал, поймал. Ну-к, подержи-ка жеребца-то, я на
него полюбуюсь, на красавчика! - Лубников ткнул повод в руки Сережкину.
- Пошел ты к черту со своим жеребцом! - сердито оборвал конюха
Сережкин. - Чего мелешь! Кто поймал Ускова? Я? С какой стати?
Лубников в крайнем удивлении отступил на шаг от Сережкина.
- Да ты что, старшина? - всплеснул он руками. - Дак он же магазин
собственный обокрал... Его четыре часа ищут везде. А ты, можно сказать, с
государственным преступником прогулки гуляешь...
- Какой магазин? - испуганно спросил Усков. - Мой?
- Да, твой, - передразнил его Лубников. - Держи карман шире. Был
твой...
- Ты это правду говоришь? - снова спросил Усков, бледнея.
- Да брось ломаться! Старшина, арестуй его, а то убежит.
У завмага затряслась челюсть.
- Василь Фокич, ты привяжи лодку-то, а я уж побегу, - взмолился он и,
не дожидаясь ответа, катышем покатился по лугу к селу.
- Держи его! - гаркнул было Лубников и, закинув поводья на холку
жеребца, хотел броситься вдогонку.
- Легче! - придержал его за локоть Сережкин. - Что у вас тут стряслось?
- Нет, уйдет, ей-богу уйдет!.. - сокрушался готовый сорваться в погоню
Лубников, глядя, как бежит Усков.
- Успокойся, никуда он не денется. Рассказывай, что обокрали?
- Сельповский магазин и обокрали. Когда драку устроили сплавщики,
наши-то все убежали в сопки. Я-то, конечно, остался на своем посту, в
конюшне, значит. Думаю, нагрянут, живым не дамся. А к утру стихло все. Иду
домой из тайги, то есть из конюшни, вижу: сквозь щели в ставнях магазина
будто огонь светит. Кто такой, думаю, там? Одному-то мне нельзя: ну-ка,
что не в порядке? Протокол надо составить при свидетелях. Я к
председателю. Пошли мы с ним к магазину, а там дверь-то не заперта.
Смотрим - все три замка открыты честь по чести - ключами, а закрыть-то,
видно, не успел Наверно, я его и спугнул. Мы, конечно, тоже не вошли
в магазин, а по телефону в район сообщили. И оттуда оперуполномоченный со
следователем в момент прикатили к переправе, а с переправы мы их на машине
сюда доставили. Как следователь-то посмотрел, так и сказал: мол, известное
дело, кража сделана лицом причастным. И ключи у вора оказались: открыли-то
ключами, а замки для видимости чуть помяли. Но это уж опосля.
А оперуполномоченный говорит: использование ворами отвлекающих
обстоятельств, то есть драки. Это я уж точно запомнил. Ну-ка, позвать сюда
Ускова, говорит! Хвать-похвать, а Ускова и след простыл. Но вещей-то много
украдено. Следователь говорит, тут не один работал. А я так полагаю:
Усков, должно быть, навел воров, а потом глаза отводил.
- Кому? - спросил Сережкин.
- Известное дело, вам, - ответил Лубников.
- Чепуху говоришь, - пробасил старшина, но рассказ Лубникова заставил
его задуматься. Загадочно теперь выглядела история Ускова с мотором и с
бензином. "Странно, - твердил про себя Сережкин, - и подозрительно. Но не
будем торопиться".
Возле магазина сельпо в огороженном неошкуренными жердями травянистом
палисадничке толпился народ. В центре палисадника за непокрытым столом
сидел мрачный седовласый районный следователь Перебейнос и писал протокол.
Возле него стоял, переминаясь с ноги на ногу, Усков. На нем висел тот же
брезентовый плащ. Он вытирал тыльной стороной ладони пот с лица, но только
размазывал грязь и часто шмыгал носом. Худенький, светловолосый лейтенант
милиции Коньков, поблескивая очками, говорил, осаждая толпу:
- Граждане, прошу податься! Назад, назад, еще немного...
Народ, увидев Сережкина, загомонил:
- А вот и Власть тайги!
- Эк, бедняга, уморился. Смотри, какой грязный!
- Говорят, его в болото Усков затянул ночью-то.
- Х.. А прикинулся божьей коровкой.
- От закона не уйдет.
Сережкин медленно прошел мимо толпы, поздоровался с оперуполномоченным
и следователем, посмотрел в упор на Ускова. Усков кашлянул в кулак и,
разведя руками, сказал упавшим голосом:
- Вот оно как все обернулось-то.
- Что украдено? - спросил Сережкин следователя.
- Вот список, смотри. Пока предварительный, уточняем еще.
Перебейнос сунул в руки Сережкину лист с длинным перечнем украденных
вещей. Старшина отметил несколько кусков крепдешина и драпа, беличью шубу,
костюмы...
- В магазине не убрано еще? - спросил он Конькова.
- Нет еще, все так оставлено, - ответил лейтенант.
Сережкин вошел в магазин.
Там был относительный порядок. На прилавке стояла керосиновая лампа,
чуть поодаль распитая бутылка коньяку, а рядом банка недоеденных рыбных
консервов. Видно было, что воры действовали наверняка и не торопились,
даже за успех выпили и нагло выставили напоказ пустую бутылку и консервы.
Сережкин осмотрел бутылку и банку: нет ли следов пальцев? Нет, все было
тщательно обтерто, "Опытные", - отметил про себя старшина. Затем он
осмотрел замки. Было ясно, что они открыты ключами, а потом для виду
помяты. Теперь эти ключи лежали на столе перед следователем как
вещественное доказательство. Усков вынул их из кармана. Это были
единственные ключи, других таких не было, по крайней мере в селе.
Усков отрицал всякую причастность к воровству. На вопрос, откуда же у
воров ключи взялись, ответил:
- Не могу знать.
"Кто же мог обокрасть магазин? - ломал голову Сережкин. - Неужели
Усков? Неужели он меня так ловко обманул?" - "Да нет, не может быть", -
возражал он сам себе. Чутье человека, привыкшего разгадывать повадки
преступника, отрицало эту возможность. "Ну кто же? Если Рябой с
Варлашкиным, то откуда у них ключи? А может, кто еще в сговоре с Усковым?
- снова сомневался он. - Вот и разберись тут..."
Но разбираться надо. С особой силой почуял это Сережкин, когда
следователь Перебейнос, закончив составлять протокол, сказал Ускову:
- Ну-с, а вас, дорогой-хороший, придется взять с собой... Расскажете
нам, что и как, и поподробнее.
- Чтоб сговору не было с сообщниками, - шепнул Сережкину Коньков.
Усков робко посмотрел в смоляные выпуклые глаза Перебейноса и,
ссутулившись, покорно сказал:
- Ну что ж, раз надо - я пойду. Ты уж, Василь Фокич, извини, но я тебя
попрошу, окромя некого... Не дай пропасть задаром!.. - растерянно и
жалобно глядя на Сережкина, попросил Усков.
- Да ты что, чудак? Ты не того... тебя держать не станут. Допрос только
снимут. Сам понимаешь, без этого нельзя, - утешал старшина Ускова.
- Да, да, как же, понимаю, - тупо глядя в землю, отвечал Усков.
Пока поджидали колхозный грузовик, чтобы доехать до переправы,
оперуполномоченный Коньков говорил Сережкину с плохо скрываемой иронией о
том, как они с Перебейносом определили возможного вора. Рассказывая,
Коньков поминутно поднимался на носки и покачивался, словно от дуновения
ветра: тоненький, аккуратно затянутый в темно-синий китель, с мягкими
белокурыми волосами, выбившимися из-под фуражки, он рядом с массивным и
прочно стоящим на земле Сережкиным казался хрупкой фарфоровой статуэткой.
- Неспокойно у тебя, Василь Фокич, неспокойно, - говорил, покачиваясь
на носках, Коньков. - Сплавщики хулиганят на селе, по собакам стреляют.
Этим шумом пользуются ловкачи и лезут в магазин, а ты, мой друг, в это
время по тайге разгуливаешь с вероятным сообщником вора!
- Кто украл - это еще вопрос, - угрюмо сказал Сережкин.
- "Вопрос, которого не разрешите вы!" - продекламировал Коньков,
любивший щеголять цитатами.
- А у сплавщиков были?
- Да, милый Вася. Ну и что же?
- Как что же? Они же скандал здесь учинили!
- А последствия? Одна убитая собака? За это, мой дорогой законник, не
привлечешь. Так-то!
- Ну, присматривались хоть к ним? - настойчиво басил Сережкин.
- Мы ко всем должны присматриваться, - наставительно заметил Коньков. -
Если и есть кто из них заодно с этим, - он кивнул в сторону Ускова, - то
вряд ли расколется. Нет, смотреть надо за Усковым. Здесь верное дело.
Вернется из района - ты с него глаз не спускай.
Наконец, разбрасывая подсыхающую дорожную грязь, подъехал грузовик.
Следователь сел в кабину, Коньков с Усковым в кузов.
- Ну, действуй тут, - сказал Коньков на прощание Сережкину. - Адью!
Сережкин долго провожал глазами грузовик, пока он не скрылся за мелкой
придорожной порослью. "Приехали, нашумели, взяли, что поближе лежит, и
прощай, - думал старшина. - А ты возись тут".
Толпа после проводов Ускова быстро угомонилась, стала угрюмее,
серьезнее - расходились молча.
- Что ж ты стоишь, Власть тайги? - сказал Сережкин сам себе. - Надо
действовать, брат.
Сережкин давно знал Ускова. Лет пять назад он, возвращаясь из районного
отделения милиции, был захвачен в Переваловском вечерней грозой. Тащиться
двадцать километров по таежной дороге в темень да в грозу - не большое
удовольствие. Он зашел в магазин переждать дождь. Разговорились с Усковым,
тот и предложил заночевать у себя. Сережкин согласился. С тех пор они
познакомились. Усков был холост, недавно возвратился из армии, где
прослужил года три на сверхсрочной. Здесь поселился он на квартире, в
незнакомом селе.
- А чего мне одному-то не жить, - говорил он, оглаживая себя по
начинающему полнеть животу. - Девок много, а баб и того больше.
- Я это холостяцкое баловство не одобряю, - степенно возражал ему
Сережкин. - Через это дело, может, и в историю какую попадешь.
- Да брось ты, чудак человек! - весело возражал Усков. - Она, баба-то,
в воде не тонет и в огне не горит, а я как-нибудь за подол ухвачусь, и
меня, глядишь, вытянет...
Вспомнив эту фразу, Сережкин грустно улыбнулся:
- Вот теперь и ухватись за подол-то... Он те вытянет из реки в болото.
Старшина знал, что последнее время Усков путался с Нюркой, поварихой
сплавщиков. "А может, у нее рыльце в пуху? - думал Сережкин. - Уж больно
баба-то разбитная. Чего она ластилась к этому увальню?" Он решил зайти на
квартиру к Ускову.
Домик бабки Семенихи стоял на отшибе, возле ручья, под развесистым
серебристым бархатом. Впрочем, здесь про каждый дом можно сказать, что он
стоит на отшибе, потому что улиц в привычном понятии в Переваловском не
было. Бабка Семениха, или, как ее звали в селе за гнусавый говор,
Гундосая, встретила Сережкина у калитки палисадника.
- Заходи, родимый, заходи, - гнусаво приглашала она Сережкина. - Чай,
забрали его, кормильца. А уж смирен-то он, смирен, батюшка! Ну чистое
дите. Теленка не обидит... А поди ты, вот как вышло, - приговаривала она,
идя в избу за Сережкиным.
В избе, усадив гостя на скамью, она тараторила без устали:
- Поверишь ли, как прибежал он, грешный, когда сплавщики-то буянили,
так с перепугу-то на сушила в сено зарылся! Там и пролежал до полуночи. А
потом сказал, мол, к милиционеру поеду... Вот те крест, никуда и не ходил
он.
- Верю, верю, - остановил ее Сережкин. - Ты лучше вот что скажи мне:
давно Нюрка не была у него?
- Да уж давненько, ден десять, почитай, как не было. И чтой-то она на
него осерчала? Все с ним покончила, как отрезала. Он-то места не находил
себе: за что, говорит, она на меня осердилась. Раза два к ней на стан
норовил сходить, да будто и там не подпустила.
- Интересно, мать! - воскликнул Сережкин.
- Не говори! - взмахнула Семениха своими сухими желтыми руками. - Уж
так интересно, что впору хоть самой сходить разузнать. А ты сходи, сходи,
родимый.
- Ладно уж, схожу.
- Так-то, так-то. А его-то, сердешного, помоги ослобонить. Уж смирен -
теленка не тронет.
- Ладно, ладно, ты уж сиди, - осадил он жестом Семениху, готовую
проводить гостя. - Я сам тут похожу да на твои сушила загляну.
Тщательный осмотр двора ничего не дал Сережкину, и он возвращался от
Семенихи в раздумье. Рассказ бабки о разрыве Ускова с Нюркой был
загадочен. "Почему она порвала с ним так неожиданно? - спрашивал Сережкин.
- Кабы любовь была, уж тут ясно было бы. А что, если она от него
добивалась чего-то. Допустим, ей нужны были ключи. А?"
Для Сережкина ясно одно, что кража магазина не дело рук Ускова.
Конечно, он мог быть сообщником, но...
"Но ведь надо доказать, кто украл. Надо найти воров. А если не найду я,
Сережкин, кто же их найдет? Кто же тогда поверит Ускову, что он честен? -
думал Сережкин. - И, ясное дело, воры будут посмеиваться надо мной. Да и
не успокоятся. Еще чего-нибудь украдут".
"А может, Нюрка с Усковым маскировку разыгрывали на людях? Мол, мы не
знаем друг друга, а сами договаривались потихоньку насчет кражи... Как бы
там ни было, а следы надо искать на стане сплавщиков".
Сережкин давно знал бригаду сплавщиков, кочевавшую в этих местах по
Бурлиту. Ребята в ней были хоть и чудаковатые, - половина из них бороды
поотпустила, - но смирные, баловства раньше за ними никакого не
замечалось. Однако в прошлом году пришел к ним на работу Чувалов Иван.
Сильный, сухопарый, широкий в кости, он быстро выдвинулся среди них и стал
бригадиром. У него густо усеянное рябинами лицо, за что ему дали кличку
Рябой, и он получил известность в округе больше по кличке, чем по имени.
Сережкина предупредили, что за Рябым водились раньше грешки по части
воровства. Старшина присматривался к нему, но Рябой вел себя безупречно.
Однако бригаду сплавщиков словно подменили в последний сезон. Появились
драки, набеги на село и даже одна крупная кража: двое сплавщиков обокрали
рабочую кассу в леспромхозе. Сережкин нашел преступников, но у самих воров
в стане выкрали четыре тысячи рублей - и никаких следов. Сережкин тогда
сразу обыскал вещи Рябого, стал допрашивать его и... провалился.
Вот и теперь, чтобы не конфузиться, прежде чем пойти на стан, на
сближение с Рябым, нужно самому точно убедиться, что воры скрылись в стане
сплавщиков. Нужно было найти хоть маленькую, но явную улику, чтобы
действовать наверняка. И Сережкин искал ее полдня. Он исходил тропинку,
ведущую из села в стан, долго кружил поодаль от стана и обследовал каждый
кустик. И уже под вечер, когда упорство его почти иссякло, он вдруг нашел
под кустом жимолости, недалеко от тропинки, свежую, только что сорванную
этикетку с черного куска крепдешина.
- Вот она, тикетка от крендэшеля, - ласково говорил Сережкин, с
усмешкой разглаживая радужный бумажный лоскут на своей широкой ладони. -
Ну, теперь мы посмотрим, кто кого одолеет!
Сережкин бережно положил этикетку в планшет и пошел на стан сплавщиков.
Километрах в двух от Переваловского на излучине Бурлита расположилась
палаточным лагерем бригада сплавщиков. Здесь в жаркие дни сплава они
ворочали баграми бревенчатые заторы, разводили по протокам легкие стайки
бревен, а в большую воду вязали плоты. У них не было постоянного
пристанища: в теплые времена бригада кочевала по берегам Бурлита, а с
наступлением холодов размещалась обычно в поселках лесорубов.
Оторванная на многие месяцы от запани, бригада была предоставлена самой
себе. Рябой по прибытии в нее сколотил вокруг себя звено из крепких
парней. "Кто хочет заработать, становись в сторону, - говорил он, подбирая
напарников. - Только не хныкать - кости трещать будут..."
И они двинулись по реке, работая по шестнадцать часов в сутки, нередко
и ночевали на бревнах, там, где темень застанет.
Звено прогремело на всю запань, и Рябого избрали бригадиром. Он
встретил это выдвижение просто, с такой внутренней уверенностью, с какой
встречают наступление дня после ночи: мол, так и должно быть.
Рябой относился к тем властным и крутым натурам, которые не могут жить,
чтобы не подчинять других, не распоряжаться ими.
Всех людей он делил на два разряда: на тех, которых надо заставлять
подчиняться грубо, вплоть до применения кулаков, и на тех, которых надо
убеждать подчиняться.
Первым столкнулся с Рябым Варлашкин, когда они еще работали в одном
звене. Напившись однажды, Варлашкин лег на плоту животом кверху и объявил,
что больше не работает и Рябой ему не указ. Время было горячее, даже уход
одного человека грозил провалить работу всего звена. "Ничего, - успокоил
Рябой сплавщиков, - я его вылечу". Он прыгнул на плот к Варлашкину и,
оттолкнувшись от затора, уплыл с ним по реке за кривун. Возвратились они
на другой день пешком молчаливые и хмурые. Татуировка на голом торсе
Варлашкина была подкрашена лиловыми кровоподтеками. Никто не знал, что
произошло между ними, только с этого дня Варлашкин стал правой рукой
Рябого и преданным ему по-собачьи.
Рябой действовал по своему неписаному закону: он думал, что самое
важное - подчинить до раболепия хотя бы одного человека на глазах у всех,
остальные станут либо заискивать перед тобой, либо почитать тебя, либо, в
худшем случае, держаться в стороне. Таким сторонним в звене оставался один
Ипатов, белобрысый детина, могучий, как сохатый. Но, сделавшись
бригадиром, Рябой назначил Ипатова и Варлашкина звеньевыми. Ипатов
поддался, стал послушным, но Рябой не доверял ему, хотя относился
почтительно. Вообще Рябой не ругался, не кричал ни на кого в бригаде; эту
"черную" работу, как выражался он, выполняли звеньевые. Но боялись его,
как огня: он мог непослушного рабочего лишить прогрессивки - в бригаде
Рябого всегда поддержит большинство; по его указанию компания Варлашкина
могла избить провинившегося, тихо, без свидетелей и синяков. Как бы там ни
было, но трудовая дисциплина соблюдалась и бригада была не на последнем
счету.
Сережкин хоть и не знал всех тонкостей жизни сплавщиков, но чувствовал
волю Рябого в бригаде и понимал, что дело предстоит ему нелегкое.
Стоял тихий августовский в Солнце, отяжелевшее за день, лениво
опускалось на дальние в голубичном, бледно-синем налете сопки. Его темные
клюквенные отсветы разбросаны были повсюду: на засыпающей переливчатой
воде, на бронзовых кедровых бревнах, лежащих в завалах, на серых палатках,
задравших высоко свои полы. Сплавщики, кончив работу, готовились к ужину.
Одни купались, другие лежали возле костра, где в котлах на треногах
варилась уха и каша. Дым струился жидким сизым столбом, а над костром
летала, толклась мошкара, смешиваясь с гаснущими пепельными искрами.
Первым Сережкина заметил малорослый мужичок в линялой гимнастерке и в
кирзовых сапогах. Он с готовностью пошел навстречу старшине, улыбаясь всем
своим морщинистым лицом, словно старому приятелю.
- Фомкин! - крикнул кто-то от костра. - Бригадир зовет!
С лица Фомкина мгновенно исчезла улыбка, будто ветром сдуло; он сухо и
деловито кашлянул в кулак и свернул к костру.
Сережкин подошел к группе купающихся.
- Ну, как дела, ребята? - спросил он, присаживаясь.
Сидевший рядом широкогрудый светловолосый парень с маленькой кудрявой
бородкой обернулся, молча посмотрел на Сережкина, затем, посвистывая,
встал и пошел на другое место метров за десять. Это был Ипатов. За ним
поднялись и остальные. Старшина остался один.
- Приемчик! - усмехнулся он и пошел к костру.
Увидев его, от костра повставали несколько человек и пошли к реке.
Возле котлов остались только Нюрка и Рябой.
- А, Власть тайги! Здорово живешь! - воскликнул Рябой, кривя в
приветливой усмешке тонкие губы.
Он лениво растянулся на траве. На нем была кремовая с манжетными
резинками модная курточка и зеленые непромокаемые брюки. Рядом, помешивая
в котле деревянной ложкой, сидела Нюрка, широкобровая щекастая молодуха в
пестрой шелковой кофточке, туго стянувшей высокую грудь.
Сережкин сел возле костра, неторопливо раскрыл портсигар, достал
папироску.
- Нюрка, огня старшине! - приказал Рябой.
Нюрка выхватила горящую головешку и услужливо подала Сережкину.
- Привет передает тебе Усков, - сказал старшина Нюрке, принимая
головешку.
- Я с преступниками не вожусь, - бойко ответила кухарка.
- И давно ли?
- Да уж месяца два, почитай...
"Врешь ты, чертовка!" - хотелось сказать Сережкину.
- А мне бабка Семениха сказывала, что ты еще десять ден назад
миловалась с ним, - заметил он.
Нюрка насторожилась. "А еще что ты знаешь?" - написано было на ее
бровастом лице. Но Сережкин умолк.
- Семениха сослепу козу с коровой перепутает! - Нюрка засмеялась
тоненьким, притворным смешком, запрокинув лицо.
"В пуху рыльце-то у тебя, в пуху, - думал Сережкин, прикуривая. - Ишь
какого лебедя шеей-то выгнула!"
- А где десятник? - спросил он у Рябого.
- На запани. Здесь я за него, а что?
- Да вот потолковать надо. Кое-кто из вашей бригады замешан кое в чем.
- Уж не в воровстве ли? - хохотнула Нюрка.
- В воровстве?! - с ленивой усмешкой протянул Рябой.
- Нет, зачем же в воровстве? - равнодушно заметил Сережкин. - Здесь ни
следователь, ни оперуполномоченный никаких подозрений к вам не имели. А
вот хулиганством занимались ваши ребята. Пришел узнать, как вы с ними
поступите.
- Да не говори, старшина, - озабоченно заметил Рябой. - Просто от рук
некоторые отбились. Оторванность, понимаешь. Начальства никакого. Даже
десятник не каждый день бывает. Ну и, сам понимаешь, трудно одному с ними
управляться. Но мы их на собрании пропесочим.
- А кто был в Переваловском? - спросил Сережкин.
- Сейчас выясним, - ответил Рябой и крикнул: - Варлашкин!
От группы купающихся отделился черноголовый парень в трусах. Рослый,
отлично сложенный, он шел вразвалку. Когда-то перебитая и неровно
сросшаяся переносица придавала его лицу свирепый вид. Весь торс, руки,
ноги его были расписаны татуировкой. На спине выколота целая картина:
собака воет на крест, а под этой картиной надпись: "И необмытого меня
падлай собачий похоронят". Так и было написано: "падлай собачий".
Грамотность Варлашкина плакала на его собственной спине. Даже на ступнях
вытатуирована надпись: "Они устали".
Сережкин не без любопытства рассматривал эти диковинные надписи и
картины.
- Что, интересно, старшина? - спросил Варлашкин, перехватывая взгляд
Сережкина.
- Ты лучше расскажи, кто вчера с тобой был в Переваловском? - строго
оборвал Рябой Варлашкина.
- А что он, не знает, что ли? - ответил Варлашкин. - Ему все известно,
он же власть тайги!
- А ты, может, перестанешь дурака валять? - спросил, недобро
улыбнувшись, Рябой и показал рядом с собой на траву. - Садись.
Варлашкин сел.
- Ну?
- Ну, ну! Иван Косолапов, Костюков... Звено наше, все пятеро, да Ипатов
с нами, - неохотно, поглядывая с опаской на Рябого, ответил Варлашкин.
- Запишите, товарищ старшина, и передайте в селе, что мы их строго
накажем по общественной линии и прогрессивки лишим.
- А что мы, виноваты? - огрызнулся Варлашкин. - Они сами начали драку.
Прогнать нас хотели.
- Ну, ваши объяснения пока не нужны, - прервал его Рябой и повернулся к
старшине: - Еще что у вас есть к нам?
"Ах, хитрая бестия!" - думал Сережкин, глядя на Рябого, но вслух
сказал:
- Я слышал, что ваша моторка сегодня пойдет на станцию?
- Да, пойдет, - ответил Рябой, немного помедлив. - А что?
- Да я хотел служебные письма с вами переслать. Мне самому-то нельзя
отлучаться. Возись теперь с этой кражей.
- А что ж! Можно, конечно, - с веселым облегчением поспешно подхватил
Рябой. - Я сам поеду. Можешь не беспокоиться, доставлю.
- Ну и хорошо! Я ночью занесу вам письма.
Сережкин, не прощаясь, встал и пошел от костра. За своей спиной он
услышал подавленный смешок Нюрки.
- Заткнись! - цыкнул на нее Рябой.
"Смейся! - думал ехидно Сережкин. - Опосля плакать будешь. Крендешин у
вас, но тикеточка у меня".
В хомутной пахло дегтем, конским потом и плесенью. Фонарь "летучая
мышь" скупо освещал дощатые стенки, завешанные сбруей, земляной пол и
сидевшего в углу на охапке сена за починкой недоуздка Лубникова. Сережкин
тщательно прикрыл за собой дверь и сказал, присаживаясь к Лубникову:
- Запомни хорошенько: в час ночи ты выведешь двух заседланных лошадей,
одну для меня, другую для себя... Выведешь их, значит, на Красный бугор к
развилке, и ни гугу об этом.
Лубников слушал, раскрыв рот от удивления. Напряжение, любопытство и
страх, написанные на его лице, придавали ему вид заговорщика.
- Понял? - строго спросил его Сережкин.
- А как жеть! - весело воскликнул тот, сдвигая на затылок фуражку.
Следует заметить, что фуражка эта была предметом особой гордости
Лубникова. Настоящая фуражка, какую носят пограничники, но Лубников за
пять лет так замызгал ее, что она из зеленой превратилась в грязно-серую.
- Как не понять! Стало быть, мы с вами оперативную выполнять будем?
- Потише ори, оперативный! - строго одернул его Сережкин. - Смотри, не
проспи!
- Ну, Василь Фокич! Да в таком деле лучше как на меня не на кого
положиться во всей округе. Я уж буду точно... Ходики свои настрою.
- Лошадей возьми получше, скакать долго придется.
- Да я вам самого Рубанка заседлаю. Вот оно, значит, как! Пригодился
еще Лубников на оперативные дела! А ты знаешь, как я в тысяча девятьсот
сорок пятом году шпиона поймал? Так вот, иду я, значит, по тайге. А Играй,
пес мой, жмется и жмется ко мне. Уши навострил, да так отрывисто, не
голосом, а чревом брешет: "ав! ав!" А хвост промеж ног держит. Что такое,
думаю? Не тигра ли?
- Будя врать-то, - перебил его Сережкин. - Слыхал я твою сказку не один
раз. Смотри, не усни! - бросил, он на прощание.
- Ну что ты, право! Не первый раз на оперативной. Как-нибудь - люди
привычные, - важно заверил Лубников Сережкина, провожая из конюшни.
Близилась полночь. Крупная белая луна пряталась в седловину черных
сопок, и мрачные длинные тени все плотнее окутывали землю.
Сережкин неторопливо шел по знакомой тропинке в стан сплавщиков.
Замысел его был прост: показаться Рябому за несколько минут до отхода
моторки и уйти. Вор, будучи уверенным, что ему теперь никто не угрожает,
обязательно прихватит с собой краденые вещи и отвезет на станцию. Вот
тут-то и надо перехватить моторку. А перехватить ее можно только у
переправы, километров за двадцать пять от Переваловского, где лодка
причаливает к берегу. По тайге верхом до переправы можно проскакать часа
за полтора-два, а моторной лодке петлять по извилистому Бурлиту вдвое
больше и по времени и по расстоянию.
Обычно моторка отходила от сплавщиков после полуночи, чтобы к началу
работы попасть на станцию. На лодке они подвозили продукты, всякое
оборудование и тросы, перевозили людей.
Сережкин, подходя к стану, увидел возле реки темные фигуры, освещенные
фонарем. Кто-то размахивал фонарем, отчего огромные тени людей тревожно
метались по земле, окружающим кустам и палаткам.
- Да свети лучше, дьявол! - услышал он голос Рябого, доносившийся из
лодки.
Сережкин подошел к ним.
- А, старшина! - воскликнул Рябой. - Ну, как, принес письма? - На нем
была брезентовая куртка, высокие яловые сапоги, а на голове, спадая на
плечи, словно бабий платок, трепался удэгейский накомарник. - Вот вожусь с
мотором, да едят комары, черти!
Сережкин открыл планшетку и подал Рябому два конверта.
- Ну, будь спокоен, сегодня получат твои письма! А может, с нами
прокатишься?
- Да нет, куда мне от своих дел, - ответил старшина.
- А-а, жаль. Ну ладно, будь здоров. А насчет наказания хулиганов не
беспокойся. Завтра вернусь, и мы займемся этим отсталым элементом.
Не успел Сережкин далеко отойти от стана, как зачихала, затарахтела
моторка.
- Торопится, - сказал Сережкин и пустился бежать.
"Только бы Лубников не подвел, - думал он на бегу. - До лошадей бы
добраться. А уж там не уйдешь от меня, голубчик".
Бежать к Переваловскому было все время в гору. Сережкин грузно
перепрыгивал через ручьи и шумно отдувался.
- Уф, черт, жарко! - восклицал он, отирая ладонью пот.
Расстегнул мундир, снял фуражку, но легче от этого не было. Чтобы
сократить путь, он свернул с тропинки и по лугам бежал, огибая село, к
Красному бугру, где должен ждать его Лубников.
Но никого на Красном бугре не оказалось. Сережкин, тяжело переводя
дыхание, растерянно озирался по сторонам. Никого! В настороженной ночной
тишине несмело пробовал свой голос одинокий перепел. "В путь пора!.. В
путь пора!" - чудилось Сережкину. Злость, обида, отчаяние, словно
пальцами, перехватили ему горло. Хотелось крикнуть, дать волю гневу, силе,
но он только тихо выругался.
- Ах же ж ты, с-сукин сын! Прохвост проклятый! - и тяжело, размашисто
побежал к конюшням.
Лубникова он застал в хомутной спящим; все так же тускло освещал его
фонарь "летучая мышь" и мерно тикали над ним ходики. Взяв за шиворот
обеими руками, Сережкин с силой тряхнул его.
- Что, что такое? Что такое? - забормотал спросонья Лубников и, увидев
перед собой гневное лицо Сережкина, растерянно захлопал глазами.
- Ты что ж? Пособничать нарушителям решил! - кричал на него Сережкин. -
Да я тебя под арест сейчас и в сельсовете запру. Понятно? До разбора дела,
денька на два.
Лубников сидел перед Сережкиным неподвижно и ошалело смотрел на него.
- Да чего ж ты сидишь? Руки-ноги отнялись, что ли? Седлай коней скорее,
тебе говорят!
Наконец Лубников сорвался с места и суетливо начал снимать седла и
недоуздки.
- Я сейчас, сейчас... В момент...
Он сунул седла в руки Сережкину и выбежал из хомутной. Через несколько
секунд в темной конюшне раздался его хриплый спросонья голос:
- Но, милок, но! Да ну же, дьявол! Чего уперся? - раздался удар кнута,
и жеребец зафыркал, застучал о настил. Наконец Лубников вывел Рубанка на
свет, падавший сквозь растворенную дверь хомутной: и начал седлать,
одновременно разговаривая с Рубанком и Сережкиным.
- То-ой, черт! Чего мордой-то мотаешь? А то тресну вот по зубам. А
насчет пособничества ворам, Василь Фокич, это ты напрасно. Тьфу, окаянная
сила! Чего брыкаешься?.. Я, можно сказать, весь в ярости против них. А ты
- пособник!
- Скорее, скорее ты седлай! - торопил его Сережкин. - Проспал, да еще
копается.
- Проспал, - ворчал Лубников. - Вовсе и не проспал, а так, прилег
только. Какой уж сон, когда ехать надо.
- Готово, что ли?
- Готово. А мне-то кого заседлать - Зорьку ай Буланца? - спрашивал,
почесываясь, Лубников.
- Да хоть самого черта седлай! - крикнул, выйдя из терпения, Сережкин.
- Если через пять минут не будешь готов, один поскачу и брошу в тайге
твоего Рубанка.
Лубников побежал к соседнему стойлу и в темноте ворчал:
- "Брошу Рубанка". Смотри-ка, пробросаешься... Где это видано, чтобы
такое добро бросали.
Но оседлал он на этот раз быстро. Сережкин вывел Рубанка из конюшни,
осветил карманным фонарем часы.
- Почти час потеряли. Ну, если не догоним!.. - Он не договорил и
прыгнул в седло. Сытый жеребец отпрянул в сторону и пошел маховитой рысью.
Сережкин пустил лошадь галопом и долго, напрягаясь, прислушивался. Но,
кроме глухого щелкающего стука копыт, ничего не слышал. Перед глазами
бежала травянистая дорога, словно три параллельные тропы, где-то впереди
совсем близко она пропадала и никак не могла пропасть. Изредка с боков
набегали придорожные кусты так близко, что с непривычки Сережкину
казалось, вот-вот смахнут они его своими черными мохнатыми шапками. Но
кусты надвигались, вырастали до больших размеров и пропадали, и снова
перед глазами были три тропы, коротко обрывающиеся впереди, и снова
чмокающее щелканье копыт по грунту.
Так размеренным гулким галопом проскакал Сережкин, а за ним Лубников
почти полпути до самой Каменушки, мелкой протоки Бурлита. И когда жеребец
разбрызгивал на переезде речную воду, старшина уловил отчетливый стук
мотора.
- Догнали! - крикнул он во все горло.
- Чегой-то? - переспросил, подскакивая, Лубников.
- Догнали, говорю! - Сережкин придержал жеребца и спросил Лубникова: -
Слышишь?
- Мотор, - сказал Лубников.
- Ну, теперь-то не уйдут, голубчики.
Сережкин знал, что от Каменушки Бурлит делает самую большую петлю, а
дорога напрямую идет до переправы.
Дальше поехали медленнее. Несколько минут они слышали, как стучал мотор
все тише и тише и, наконец, з Лодка ушла по кривуну.
Когда они подъехали к переправе, было уже совсем светло, хотя солнце не
выкатилось еще из-за покрытых белой дымкой сопок. Вся переправа состояла
из одного бата - длинной долбленой лодки. Батчик - сухонький пожилой
нанаец Арсе, равнодушный и молчаливый. На противоположном берегу возле
избы перевозчика сидели три человека. Двое поджидали оказию, третий был
Арсе.
На переправу обычно заходят все лодки, идущие по Бурлиту, чтобы забрать
или высадить пассажиров, заправиться горючим и просто порасспросить о
таежных новостях.
Сережкин слез с лошади, передал повод Лубникову:
- Останься пока здесь, только в кусты уведи лошадей и сам спрячься.
Затем с высокого лесистого бугра стал махать фуражкой. Его заметили.
Арсе неторопливо столкнул в воду бат и, работая двухлопастным веслом,
переехал реку.
- Не проходила лодка сплавщиков? - спросил его Сережкин.
- Нет, - ответил Арсе, посасывая трубочку.
- Хорошо. Перевези-ка меня, друг Арсе. - Сережкин прыгнул в бат, лодка
осела под его грузным телом.
Нанаец молча оттолкнулся и направил бат поперек реки. Вода курилась
молочным туманом, чуть розоватым на стрежне, подкрашенным зарей.
- А что эти двое, - кивнул Сережкин в сторону сидевших возле избы, - на
станцию ехать собрались?
Перевозчик утвердительно кивнул головой.
- Ягоду синюю торговать, - сказал он, помедлив.
- Хорошо, - заметил Сережкин. - А ты, друг Арсе, как сарыч,
неразговорчив. Скажи, у тебя бывали когда-нибудь радости, чтоб смеяться
захотелось?
- Берег подходит, - ответил Арсе и указал трубочкой на нос бата.
- Ах ты, какой деревянный, ей-богу! - воскликнул Сережкин и с ходу
выпрыгнул на берег. Он подсел на бревно к двум женщинам с большими
корзинами.
- Ну что, бабочки, божий дар везете продавать?
Одна, что помоложе, в пестрой косыночке, в синих резиновых тапочках,
игриво прыснула в руку и спросила:
- А что - конфисковать хочешь?
- Будет тебе! Нашла с кем шутить! - укоризненно оборвала ее пожилая
напарница в повязанном углом платке и в улах.
"Ишь ты какая баба-яга", - подумал про нее Сережкин и встал с бревна.
Он подошел к реке, вода все так же кудрявилась парным дымком, но уже того
легкого настроения у него не было. Он вдруг почувствовал, как звенит
голова, гудят и ноют отяжелевшие ноги, от жажды пересыхает рот.
- Эх, напиться, что ли? - Он зачерпнул пригоршнями теплую речную воду и
внезапно услышал отдаленный стрекот мотора.
- Бабочки, идет моторка. Тащите сюда корзины! - скомандовал им Сережкин
и сам побежал навстречу, подхватил корзины и поволок их к самому
приплеску.
- Да будет вам, - гудела пожилая женщина и шла покорно за старшиной.
- Вот здесь садитесь и машите, кричите. Они обязательно возьмут вас. -
Сережкин подбодряюще улыбнулся и пошел к прибрежным кустам. Там он
спрятался в развесистом кусту жимолости и стал наблюдать за рекой.
Вскоре из-за кривуна вышла черная моторка сплавщиков. В ней сидели
четверо. Сережкин сразу узнал Рябого, тот развалился, откинувшись на борт.
Положив голову на его колени, свернулась клубком Нюрка. Кроме них, в лодке
сидели еще двое мужчин.
Ягодницы с берега замахали руками.
- Завернем? - спросил моторист Рябого.
- А чего ж, - ответил тот. - По десятке с носа - и то хорошо.
Лодка, разворачиваясь, заскользила к берегу. Мотор несколько раз
булькнул, как бутыль, в которую наливают воду, и умолк. Затем лодка
бесшумно ткнулась в песочную отмель.
- Заходи, пошевеливайся, - скомандовал Рябой ягодницам и осекся, увидев
Сережкина, выходящего из кустов.
Если бы перед Рябым появился сейчас уссурийский тигр, он бы не
растерялся так, как от появления Сережкина. Он так и застыл с открытым
ртом и поднятой рукой, которой хотел принимать корзины.
- Не ждал? - спросил Сережкин, и его широкоскулое лицо расплылось в
довольной улыбке.
- А, старшина! - наконец воскликнул Рябой. - Ты что, с неба свалился?
Ну проходи, проходи... Тоже до станции?
- Да нет, подальше провожу вас, - ответил Сережкин и перешел на строгий
начальнический тон. - Прошу всех разобрать свои вещи и вынести из лодки.
Проверка.
В лодке лежало всего два объемистых рюкзака. Моторист и рабочий быстро
выпрыгнули из лодки. Рябой и Нюрка замешкались на минуту, Нюрка взяла
сначала один рюкзак, но Рябой выразительно посмотрел на нее, она потащила
за лямку и другой.
- Товарищ старшина, эти вещи я везу начальнику районной милиции, -
сказала Нюрка. - Поэтому вы их здесь не смотрите.
- А вот я есть здесь и начальник милиции, и участковый, вся власть
тут... Давай, давай, - ответил Сережкин, подхватывая рюкзаки. - Смелее!
Вот так.
Он рывком расстегнул первый рюкзак и воскликнул:
- Гляди-ка, хорошие отрезы вы начальнику милиции везете! Все из
переваловского магазина. Вот он обрадуется. Это ты везешь такой подарок? -
спросил он Рябого.
- Это ее вещи, - кивнул он на Нюрку. - Я к ним не имею никакого
отношения.
Нюрка, заложив руки в карманы фуфайки, презрительно смерила Рябого
взглядом:
- Проходимец ты, Рябой! Из воды сухим хочешь выйти? Думаешь, я такой же
холуй тебе, как Варлашкин? Плевала я тебе в рожу!..
- Убью! - бросился на Нюрку Рябой, но перед ним встал с пистолетом
Сережкин.
- Зачем же? Пусть живет, - сказал старшина. - Поехали, - пригласил он
всех в лодку.
- Может, поинтересуешься своими письмами? - спросил Рябой.
- Возьми их себе на память, - ответил Сережкин.
Рябой бросил скомканные конверты и пошел первым в лодку.
- Нет, ты погоди, - остановил его Сережкин. - Ты ко мне поближе сядешь.
Сережкин пропустил на нос моториста и рабочего, затем подсадил Нюрку и
ближе к себе Рябого. Сам старшина сел за руль, завел мотор, и тронулись.
Рябой молча смотрел в воду. Видно было по бугристым надбровьям, по
сильно поджатым тонким губам, что он напряженно о чем-то думает. Наконец
он повернулся к Сережкину и сказал:
- Не могу понять... как ты догадался?
Сережкин раскрыл планшетку, вынул этикетку, найденную под кустом
жимолости, затем среди кусков крепдешина нашел один с белой меткой и,
приложив к нему этикетку, спросил:
- Видишь? Тикеточку ты обронил на тропинке возле стана.
- Ну-ка, ну-ка! - Рябой ринулся к Сережкину, глаза его остро блеснули,
словно вспыхнули, и увесистый кулак мелькнул в воздухе.
Старшина рывком уклонился.
- Еще одна попытка, - внушительно сказал Сережкин, - и ты приедешь на
станцию дырявым. А я не хочу этого. Ведь тебе надо еще в тайгу съездить,
показать, где остальные вещи спрятаны.
- Ничего я вам не покажу, - угрюмо и безнадежно ответил Рябой.
Лубников, привязав лошадей в кустах, побежал по берегу за лодкой.
- Василь Фокич! - крикнул он. - А мне-то какая задача дальнейшая?
- Домой поезжай, - ответил из лодки Сережкин.
Обратно конюх скакал с не меньшей скоростью, ведь он вез такую новость!
А к вечеру уже все Переваловское знало, как он, Лубников, на самом юру на
Бурлите настиг контрабандита Рябого и передал его из рук в руки самому
Сережкину.
Через день в районной милиции Рябой все-таки согласился идти в тайгу и
показать спрятанные вещи. Запираться дальше не было смысла. Нюрка все
рассказала, и ее выпустили накануне. В кабинете начальника милиции Рябой
сказал ей на прощание:
- Ты передай Варлашкину, что я завтра вечером приеду на стан с
кем-нибудь. Пусть все приготовит...
- Может, не стоило бы ее туда пускать? - осторожно спросил Сережкин
Конькова.
- А что?
- Варлашкин вещи может перепрятать.
Коньков засмеялся:
- Неужто ты знаешь, где они спрятаны? - Затем он снисходительно оправил
погон у Сережкина и добавил озабоченно: - По совести говоря, милый Вася,
не верю я Рябому. Прогуляемся мы с ним по тайге и ни с чем вернемся. А
Нюрка убедить их сможет, она слово дала.
- Все-таки не надо было Нюрку выпускать, - с сожалением заметил
старшина.
- Да что она тебе далась. Никуда она не денется до самого суда.
- Она-то не денется, да мы с тобой тайгой поедем, еще и вечером.
- Уж не боишься ли ты засады, доблестный лыцарь!
- Да ну тебя к черту! - выругался Сережкин.
Из показаний Нюрки, которые затем признал и Рябой, следовало, что
Варлашкин по договоренности с ним устроил скандал на селе, а Нюрка недели
за две принесла ему слепки с ключей Ускова. Прямого участия в грабеже она
не принимала. Магазин обокрал один Рябой.
В коридоре милиции Нюрку поджидал Усков.
- Может, вместе поедем в Переваловское, а? Нюрка? - робко предложил он
ей, когда она вышла из кабинета начальника. - Я и насчет подводы
договорился.
Нюрка саркастически улыбнулась:
- Больше твои ключи не понадобятся... по крайней мере мне.
- Ну зачем ты об этом? - с мучительной гримасой сказал Усков. - Ну, был
грех... Что ж теперь, через это и в душу плевать?
- Эх, грех! Мало бьют вас, дураков... Вот в чем грех-то, - сказала она
с какой-то злобной горечью и пошла к выходу.
За ней посеменил Усков. Возле двери она обернулась к нему и процедила
сквозь зубы:
- Не ходи за мной... Тошно мне, понимаешь, тыквенная голова.
Она быстро вышла, хлопнув дверью перед самым носом Ускова.
На следующий день Коньков и Сережкин сопровождали Рябого в тайгу на
поиски вещей. До переправы они добрались уже в сумерках. На той стороне их
поджидал грузовик из Переваловского. Шофер лежал на фуфайке под машиной,
оттуда торчали его сапоги.
- Эй, шофер! - крикнул Коньков. - Машину готовь! - Но сапоги не
пошевелились. - Спит, каналья, - беззлобно выругался Коньков.
Молчаливый и строгий, как бронзовый бог, Арсе усадил их в бат и
оттолкнулся сначала шестом, потом взял весло.
Рябой, ехавший всю дорогу ссутулившись, в бату ожил и зорко посматривал
на противоположный берег На середине реки он неожиданно навалился на один
борт, ухватился за другой руками, и бат мгновенно перевернулся.
Первым вынырнул Арсе; маленький, с угловатым черепом и жиденькими
белыми волосами, он был похож на старого водяного духа. Ухватившись за
корму опрокинутого бата, он крутил головой, фыркал и никак не мог понять,
что произошло. Коньков не умел плавать, он тоже держался за бат, высунув
из воды свое острое лицо, и сокрушенно ахал:
- Ах, черт! Очки-то мои, очки! Как же я буду теперь без них?
К берегу, вымахивая черными рукавами рубахи, плыл Рябой. За ним в пяти
метрах Сережкин. Поодаль мирно колыхались на волнах две милицейские
фуражки. Течение уносило их от плывущих. Рябой первым достал дно.
Разбрызгивая воду, он бежал к берегу Вот он уже выпрыгнул на зеленый
откос, а там в десяти шагах и тайга... Но в это время грохнул выстрел.
Рябой обернулся и застыл. Сережкин стоял по грудь в воде с наведенным на
него пистолетом.
- Правильно, - говорил, приближаясь к нему, старшина. - Зачем
рисковать?
- Ну что ж, твоя взяла, - сказал Рябой.
- Моя всегда берет, - ответил Сережкин.
- М-да, - протянул Рябой и усмехнулся.
Выстрел разбудил шофера, он стоял теперь возле машины и тупо смотрел на
происходящее. Это был молодой парень в облезлой сиреневой майке.
- Что смотришь? - окликнул его Сережкин. - Видишь, бат уплывает. Помочь
людям надо.
- Это можно, помочь-то, - тихо сказал парень и стал неловко, будто
стесняясь, раздеваться. Затем нагим забежал по берегу напротив бата и
медленно пошел в воду, сводя лопатки.
Наконец бат вытащили. Коньков, весь мокрый, худенький, без очков, стал
сразу меньше и теперь сильно смахивал на подростка в форме.
- Ты мне, сукин сын, ответишь за эту баню! - кричал он на Рябого. -
Смотри, не вздумай еще чего учинить. Башку сниму!
Он сел с шофером в кабину. Сережкин с Рябым в кузов.
- Машину в тайге не останавливай, кто бы ни встретился, - наказал
Сережкин шоферу. - Понял?
Тот согласно кивнул головой, включил зажигание, и поехали...
Из-за помутневших в белесой пелене вечернего тумана сопок выкатилась
огромная красная луна. Она замелькала в ветвях придорожных деревьев,
словно хотела заглянуть и получше рассмотреть, что же это за машина? Рябой
сидел у кабинки и посматривал по сторонам. Сережкин подпрыгивал на
корточках возле борта. Под каждым из них натекли и поблескивали черные
лужицы.
- Держись крепче, старшина, а то, не ровен час, на ухабе выбросит, -
мрачно сострил и усмехнулся Рябой.
Сережкин уловил в позе, в жестах Рябого какую-то настороженность,
ожидание чего-то важного, внезапного. Эта настороженность передалась и
Сережкину, взвинтила нервы, обострила внимание.
Когда переезжали мелкий серебристый поток Каменушки, Рябой вскочил на
ноги и крикнул шоферу:
- Щука, щука на дороге!.. Останови!
Действительно, на каменистой дороге, возле самой воды, лежала огромная
щука, будто сама выпрыгнувшая из воды.
Шофер притормозил машину. И Сережкин вдруг увидел, как в прибрежных
кустах промелькнули тени, четко на луне холодным стеклышком блеснул ствол
ружья.
- Гони! - гаркнул он на шофера и, выхватив пистолет, выстрелил поверх
кустов.
Машина, взревев, рванулась прямо на кусты, в которых была засада.
Сережкин осадил Рябого и, припав к борту, отчетливо крикнул:
- Уложу первого, кто двинется!
Машина стремительно шла на засаду, тени в кустах скрылись... Секунда,
две, три... но впереди все еще маячит этот проклятый куст. Как медленно
движется и время и машина! Кровь в висках стучит так, что заглушает рев
мотора, и Сережкину кажется, будто машина стоит на месте, а куст
отдаляется и становится маленьким. "Когда-то я уже испытывал все это, -
мелькнуло у него в сознании. - Но где?"
- Трусы! - прошипел Рябой. - Будьте вы прокляты!
Машина уже разбрасывала колесами последний галечник прибрежного откоса.
Вот она выскочила на лесную травянистую дорогу и понеслась. Засада
осталась позади.
Всю ночь Сережкин просидел в стане сплавщиков, охраняя Рябого. Коньков,
потеряв очки в Бурлите, сказал: "Я теперь все равно что обезоружен", - и
ушел еще с вечера спать в палатку.
На рассвете лениво подошла к костру закутанная в шаль Нюрка. Присела.
- Что, не спится? - спросил ее Сережкин.
- Вот посмотреть пришла на вожачка, - усмехнувшись, сказала она в
сторону Рябого. Тот отвернулся.
- Кто ж его избрал вожаком-то?
- Глупость наша да трусость, - ответила она, глядя в костер широко
раскрытыми глазами. - А подлость поддержала... Как же! Каждому хотелось
поближе быть к вожачку-то, позаметнее. - Она горько усмехнулась, встала и
поплелась в палатку.
Варлашкин с компанией появились только утром. Они шли гуськом хмурые,
молчаливые. Видно было по лицам, что они перебранились и были сильно не в
духе.
- Сложите ружья! - приказал им Сережкин.
Они равнодушно положили ружья, даже не посмотрев ни на Рябого, ни на
Сережкина. Старшина указал им место у костра рядом с Рябым, сам сел
напротив.
Приятели Варлашкина были крупные, как на подбор, детины. Особенно
выделялся светлобородый Ипатов, с лицом упрямым, но добродушным. Когда он
запрокидывал от дыма лицо, шея троилась - такие бугристые сильные мышцы
были у него.
Сережкин вдруг начал испытывать чувство крутой горячей злости. Он
вспомнил свой приход сюда, их равнодушные уклончивые лица. Представил
себе, как они с ружьями протопали за ночь двадцать с лишним километров.
Ради чего? Ради мести ему, старшине? Нет, к Сережкину они не питали
никакой злобы. Это видно было и по их лицам и по тому, что они не стали
стрелять. Ведь легко могли бы застрелить его из кустов, оставаясь сами
невредимыми. Значит, у них не было к нему злобы. Но что же тогда заставило
их идти скандалить в село, чтобы помочь Рябому обворовать магазин и теперь
вот пытаться освободить его? Что?
- Ну как, неудачной охота на Сережкина оказалась? - спросил старшина
Ипатова.
- Какая там охота! - ответил тот. - Просто попугать хотели, да сами
испугались.
- А рыбу где такую крупную взяли? Ту, что на дороге положили.
- Вон, Варлашкин достал, - ответил второй парень и усмехнулся. -
Приманочка, говорит, клюнет, мол, Сережкин - тут мы его и накроем.
- Что ж вы, Ипатов, друзья с ним, что ли? - указал старшина на Рябого.
- У меня среди трусов нет друзей, - ответил за него Рябой, презрительно
сплевывая.
Ипатов молчал, но Сережкин заметил, как заходили его узловатые желваки.
"Эге, брат, ты как бык - грозен, да ленив", - подумал Сережкин и решил
расшевелить парня.
- Ну, может, были с ним друзьями?
- Нет, - угрюмо ответил Ипатов.
- Может, он тебе платил за помощь? - допытывался Сережкин.
- Он те заплатит! - криво усмехнулся Ипатов. - Да и не нужна мне его
плата.
- Так что же ты, из интересу пошел скандалить на село?
- Пошел... просто так... - Ипатов помолчал и добавил: - Как все, так и
я.
- Эх!.. - воскликнул Сережкин и выругался, скорее от удивления, чем по
злобе. - И ты тоже пошел на село, как все? - спросил он Варлашкина.
- А то что ж, - ответил тот. - Приказано было... Ну мы и палили по
верхам.
- Да кто же приказал-то?
- Рябой.
- Зачем же слушался?
- А как же не слушаться? У него сила...
- А у вас? Вот у него, у него, - показывал Сережкин на сидящих. - Разве
у вас нет силы? Неужто послабее Рябого будете?
Рябой грыз ветку и смотрел на них, прищурившись. Ипатов по-бычьи
исподлобья смерил его ответным взглядом и сказал, больше обращаясь к
Рябому, чем к Сережкину:
- Наша-то сила не мерена...
Помолчали.
- Он вас гнул, а вы терпели, - снова заговорил Сережкин. - Так неужто ж
вам нравилось его самоуправство?
- Не нравилось, - ответил Ипатов. - А если терпели, значит, свернуть
ему шею время не подошло... не накипело.
- Под защитой старшины-то все вы смелые, - сказал Рябой, поджимая
тонкие губы.
Ипатов снова исподлобья посмотрел на Рябого, но только глубоко
вздохнул.
- Так что ж, он сам расправлялся с теми, кто не подчиняется? - спросил
Сережкин.
- Нет, больше все вот этот, Варлашкин, - раздался голос сзади
Сережкина.
Он обернулся. За ним стояли еще человек семь сплавщиков, незаметно
подошедших к костру.
- Этот холуй продался Рябому, - пояснили из толпы.
- Нет, постой, постой, я скажу, - расталкивая людей, вырвался вперед
узкоплечий мужичок в расстегнутой фуфайке. Сережкин признал в нем Фомкина.
- Он же, паразит, по отдельности нам бока мял. Дай-кась я ему в ломаную
переносицу хрясну! Хоть разок! - рванулся он к Варлашкину.
- А что, и стоит пощупать их с Рябым-то, - поддержал его кто-то.
Толпа загудела и стала обступать Рябого и Варлашкина.
Варлашкин беспокойно заерзал, бросая из-под лохматых нависших бровей
опасливые взгляды. Рябой не шелохнулся, все так же покусывал веточку,
словно никого и не было.
- Вот паразит! Он еще и не замечает нас! Бей его, ребята!
- Стой! - крикнул Сережкин и поднял руку. - Осади назад! Храбрецы!
- Как же так получается? - обратился к ним старшина. - Вас много, и
ничего сделать с Рябым не могли, а я один - и вот обезвредил его...
- Так на то вы и власть!
- Вам положено.
- Мы что? Мы - посторонние, - раздались возгласы из толпы.
- Значит, не накипело, - снова угрюмо пробасил Ипатов.
- Эх вы, люди-головы! - воскликнул Сережкин и почесал затылок.
Поздно ночью сильно постучали в окно избы милиционера Сережкина.
Татьяна вскочила с постели в одной рубашке, подошла к окну и, приложив
ладони козырьком к щекам, стала всматриваться через стекло.
- Никак, Вася! - радостно воскликнула она и пошла открывать дверь.
- Ну, слава богу! - лепетала она сонным голосом через минуту, зажигая в
чулане лампу. - Неделю не был дома. Ну, что там у тебя?
- Обыкновенно, порядок наводил, - ответил Сережкин, с трудом стягивая
волглые сапоги. Он не любил расписывать дома о своих делах.
- Навел порядок-то? Ну и хорошо. Поужинаешь?
- Нет, молочка, пожалуй, выпью. Отнеси-ка мой портупей на стол, -
сказал он, подавая Татьяне снаряжение. - Эх, хоть высплюсь! - Он аппетитно
потянулся.
Татьяна поставила на стол глиняный горшок молока, сама ушла в соседнюю
комнату.
Сережкин выпил залпом молоко, погасил лампу, постоял с минуту над
кроватью сына.
- Спит, кочедык, - ласково пробасил он и положил на подушку мальчика
горсть нешелушеных лесных орехов.
А через минуту всю избу заполнил громкий затяжной храп Сережкина, от
которого тихо и жалобно тренькали оконные стекла.
1954