Альберто Моравиа. Презрение
------------------------------------------------------------
Источник: Моравиа А. Приказывай:я подчиняюсь: Роман, рассказы / с ит. - М.:
Изд-во ЭКСМО -Пресс, 2000. - 544 с. ( Сери "Зарубежная классика. ХХ век")
: [email protected]
------------------------------------------------------------
роман
Перевод Г. Богемского Хлодовского
Первые два года после женитьбы теперь я смело могу это утверждать мы с
женой жили душа в душу. Я хочу сказать, что в течение этих двух лет
полнейшая и глубокая гармония наших чувств сопровождалась тем помрачением
или, если хотите, тем молчанием разума, когда лишаешься всякой способности
рассуждать здраво и, оценивая поступки и характер любимого человека,
прислушиваешься лишь к голосу любви. Словом, Эмилия казалась мне полностью
лишенной недостатков, думаю, и я представлялся ей таким же. Возможно, я
видел ее недостатки, а она мои, однако в силу чудесного превращения,
совершенного любовью, они казались нам обоим не только простительными, но
даже милыми и трогательными, словно были это вовсе не недостатки, а
достоинства, пусть несколько необычные. Как бы то ни было, мы не судили, а
любили друг друга. В этой повести я хочу рассказать, как произошло, что в то
время, когда я продолжал по-прежнему любить Эмилию, не задумываясь над ее
достоинствами и недостатками, она, наоборот, открыла во мне или вообразила,
что открыла, некоторые недостатки, стала меня за них осуждать, а потом и
совсем разлюбила.
Чем огромнее счастье, тем меньше его замечаешь. Как ни странно, в
первые два года мне порой казалось даже, что я начинаю скучать. Просто я не
отдавал себе отчета в том, насколько я счастлив. Я считал, что живу, как и
все: люблю свою жену и любим ею, и наша любовь представлялась мне чем-то
вполне обычным, естественным, чем можно было совсем не дорожить ведь не
дорожим мы воздухом, которым дышим и который нас окружает; мы понимаем, что
он нам необходим, только когда его вдруг начинает не хватать и мы
задыхаемся. Скажи мне кто-нибудь в те времена, что я счастлив, я, пожалуй
бы, удивился. И вероятно, ответил бы, что нет, я вовсе не счастлив и что
хотя мы с женой любим друг друга, но у меня нет никакой уверенности в
завтрашнем дне. Так и было на самом деле: я получал гроши, сотрудничая в
качестве кинокритика в одной второстепенной газетке, да еще прирабатывал
разной журналистской поденщиной, и мы еле сводили концы с концами. Мы
снимали меблированную комнату и, поскольку вечно сидели без денег, не могли
позволить себе ничего лишнего, иной раз у нас даже не хватало на самое
необходимое. Так разве мог я быть счастлив? И только впоследствии я понял,
что именно в то время, когда я так часто жаловался на судьбу, я,
по-видимому, вкушал всю глубину и полноту счастья.
Мы были женаты уже два года, когда наконец наши денежные дела немного
поправились: я познакомился с кинопродюсером по фамилии Баттиста и написал
для него свой первый сценарий. На работу в кино я смотрел тогда как на
занятие временное, тем более что всегда мечтал стать известным драматургом,
однако именно этой работе суждено было сделаться моей профессией. И как раз
в это время наши отношения с Эмилией стали омрачаться. Мой рассказ
начинается с первых моих шагов на поприще киносценариста и с первых
замеченных мной признаков охлаждения со стороны жены двух событий, которые
произошли одновременно и были, как потом стало ясно, самым непосредственным
образом связаны одно с другим.
Пытаясь теперь воскресить в памяти прошлое, я смутно вспоминаю об одном
случае, показавшемся мне тогда не заслуживающим внимания; лишь впоследствии
я понял, что должен был отнестись к этому серьезно.
Я стою на тротуаре одной из центральных улиц города. Эмилия, Баттиста и
я только что поужинали в ресторане. Баттиста предложил закончить вечер у
него, и мы приняли приглашение. Мы подходим все вместе к красному автомобилю
Баттисты, роскошной, но небольшой машине в ней всего два места. Баттиста
садится за руль, потом открывает дверцу, высовывается из машины и говорит:
- А вам, Мольтени, придется поехать на такси... одному, но хотите,
можете подождать меня здесь я за вами вернусь.
Эмилия стоит рядом со мной в единственном своем вечернем туалете,
черном шелковом платье с глубоким вырезом. Меховую накидку она держит в
руках в октябре было еще тепло. Я смотрю на нее, и мне вдруг кажется, что в
ее красоте, обычно такой спокойной и безмятежной, в этот вечер появилось
нечто новое какая-то тревога, почти смятение. Я весело говорю ей:
- Конечно, Эмилия, поезжай с Баттистой... я догоню вас на такси.
Эмилия смотрит на меня, потом медленно произносит протестующим тоном:
- Пусть лучше Баттиста поедет вперед, а мы с тобой возьмем такси.
Тогда Баттиста высовывает голову из машины и шутливо возмущается:
- Вот это мило, вы, значит, хотите, чтобы я ехал один?!
- Да нет, но... возражает Эмилия, и я снова замечаю, что ее красивое,
всегда такое безмятежно-спокойное и гармоничное лицо омрачается, глубокое
душевное волнение искажает его черты. Но у меня уже вырвалось:
- Баттиста прав, поезжай с ним, я возьму такси.
На этот раз Эмилия уступает, вернее, подчиняется и садится в машину.
Сидя рядом с Баттистой, еще не захлопнув дверцы, она глядит на меня, и я
вижу в ее растерянном взгляде то было нечто совсем новое, но осознал я это
только теперь, когда пишу эти строки, мольбу, упрек, смешанные с
отвращением. Но тогда я не придал значения тому, что прочел в ее глазах, и
решительным жестом, точно человек, закрывающий сейф, захлопнул тяжелую
дверцу. Машина уезжает, а я в самом веселом настроении, тихонько
насвистывая, направляюсь к ближайшей стоянке такси.
Баттиста жил неподалеку от ресторана, и, если бы мне ничто не помешало,
я приехал бы одновременно с ними или всего несколькими минутами позже.
Однако на полдороге происходит нечто непредвиденное - такси на перекрестке
сталкивается с другой машиной. Оба автомобиля получают легкие повреждения: у
такси поцарапано и помято крыло, у другой машины вмятина на боку. Шоферы
немедленно выскакивают из машин и начинают ругать друг друга, вокруг
собирается толпа, появляется полицейский, с трудом разнимает спорящих, потом
записывает их адреса и фамилии. Во время всей этой перепалки я не вылезаю из
такси и не только не проявляю ни малейшего нетерпения, но даже впадаю в
какое-то блаженное оцепенение от обильной вкусной еды и вина и оттого, что
Баттиста в конце ужина предложил мне написать для него сценарий. Однако на
пререкания водителей ушло минут десять, а то и пятнадцать, и я приезжаю на
квартиру к продюсеру с опозданием. Когда я вхожу в гостиную, Эмилия сидит в
кресле, а Баттиста стоит в углу у столика-бара на колесах. Баттиста весело
приветствует меня, а Эмилия с какой-то мукой в голосе спрашивает, где я
пропадал столько времени. Я небрежным тоном сообщаю о причине задержки, но
сам чувствую, что ответ мой звучит как-то уклончиво, словно я пытаюсь что-то
скрыть, на самом же деле я просто рассказываю о случившемся, не придавая
своим словам решительно никакого значения. Но Эмилия не успокаивается, и в
голосе ее слышатся все те же необычные нотки:
- Столкновение... какое еще столкновение?
Меня удивил и, пожалуй, даже несколько озадачил этот вопрос, и я снова
принимаюсь по порядку рассказывать обо всем, что со мной произошло. Мне даже
начинает казаться, что я слишком вдаюсь в детали, будто опасаюсь, что мне не
поверят; словом, я чувствую, что непонятно почему взял ошибочный тон, и то
прибегаю к недомолвкам, то пускаюсь в излишние подробности. Наконец Эмилия
прекращает свои расспросы, и Баттиста воплощенная любезность, весело
улыбаясь, ставит на стол три бокала и предлагает нам выпить. Я усаживаюсь, и
вот так за болтовней и шутками болтаем и шутим главным образом мы с
Баттистой проходит часа два. Баттиста так оживлен и весел, что я почти не
замечаю подавленного настроения Эмилии. Впрочем, она всегда довольно
молчалива и замкнута, так что ее теперешняя сдержанность не слишком меня
удивляет. Мне лишь кажется странным, что она не принимает никакого участия в
беседе. Она не улыбается, не смотрит на нас и только молча курит и
потягивает вино из бокала, будто она одна в комнате. В конце вечера Баттиста
заводит со мной деловой разговор о фильме, в создании которого я должен
участвовать, излагает сюжет, сообщает фамилии режиссера и моего соавтора по
сценарию и предлагает на следующий день зайти к нему в контору и подписать
контракт. Эмилия, воспользовавшись короткой паузой, встает и говорит, что
устала и хочет домой. Мы прощаемся с Баттистой, выходим на лестницу,
спускаемся, вот мы уже на улице и молча идем к стоянке такси. Потом садимся
в машину, такси трогается. Меня пьянит радость от неожиданного предложения
Баттисты, и, не в силах сдержать ее, я обращаюсь к Эмилии:
- Сценарий подоспел как раз вовремя... Просто не знаю, что бы мы без
него делали... Пришлось бы залезать в долги..
Эмилия в ответ только спрашивает:
- А сколько платят за сценарий? Я называю сумму и добавляю:
- Итак, все проблемы наши решены, по крайней мере на эту зиму.
Говоря это, я беру руку Эмилии и пожимаю ее. Она не отнимает руки и до
самого дома не произносит больше ни слова.
И вот с того вечера все, что касалось работы, пошло самым великолепным
образом. На следующее утро я отправился к Баттисте, подписал контракт и
получил аванс. Насколько я помню, мне предстояло написать довольно пустую
сентиментальную кинокомедию. Тогда я считал, что, будучи по характеру
человеком серьезным, я не подхожу для этого жанра, однако в ходе работы
неожиданно оказалось, что это было моим истинным призванием. В тот же день
состоялась моя первая деловая встреча с режиссером и соавтором сценария.
Я могу совершенно точно установить, когда началась моя кинокарьера то
был вечер, проведенный у Баттисты, но мне очень трудно с такой же
определенностью сказать, когда стали портиться наши с женой отношения.
Вероятнее всего, следует считать началом ее охлаждения тот же самый вечер у
Баттисты, но понял я это только теперь, как говорится, задним числом, тем
более что в Эмилии пока еще не заметно было ни малейших перемен. Хотя,
несомненно, они происходили в течение этого месяца после вечера,
проведенного у Баттисты, но я и правда не в состоянии сказать, когда именно
в сердце Эмилии одна чаша весов окончательно перевесила другую и что могло
послужить тому причиной. В то время мы виделись с Баттистой ежедневно, и я
мог бы подробно описать многие другие эпизоды, подобные тому, какой
произошел в тот памятный вечер у него дома. Я говорю об эпизодах, которые
тогда казались мне ничем не примечательными, не выделяющимися из общего
течения нашей жизни; впоследствии, однако, каждый из них приобрел в моей
памяти свои отличительные черты, занял свое особое место. Мне только
хотелось бы отметить одно обстоятельство: всякий раз, когда нас приглашал
Баттиста а это происходило теперь довольно часто, Эмилия отказывалась идти
со мной. Правда, противилась она не слишком сильно и решительно, но с
удивительным постоянством. Она всегда находила какой-нибудь предлог, чтобы
избежать общества Баттисты, а я каждый раз настойчиво доказывал Эмилии, что
отговорки ее несостоятельны, и все выспрашивал, не питает ли она к Баттисте
антипатию, а если питает, то по какой причине. На мои расспросы она в конце
концов неизменно, хотя и не без некоторого замешательства отвечала, что
Баттиста ей вовсе не антипатичен, что она ничего против него не имеет,
просто ей не хочется идти с нами, поскольку эти вечерние выходы ее утомляют
да и вообще надоели ей. Меня не удовлетворяли такие малоубедительные
объяснения, и я продолжал донимать ее: не задел ли ее чем Баттиста,
возможно, сам того не заметив, или, может, так получилось помимо его воли.
Но чем настойчивее я пытался доказать Эмилии, что она не симпатизирует
Баттисте, тем упорнее она продолжала это отрицать, и замешательство ее под
конец сменялось упрямым и решительным сопротивлением. Тогда, вполне
успокоившись относительно чувств, испытываемых ею к Баттисте, и поведения
Баттисты по отношению к ней, я начинал излагать ей доводы в пользу наших
совместных вечерних развлечений: до сих пор я никогда никуда не ходил один,
и Баттиста это прекрасно знает; к тому же Баттисте ее присутствие доставляет
удовольствие всякий раз, приглашая меня, он просит: "Приходите, пожалуйста,
с женой"; ее неожиданное отсутствие, которое трудно будет объяснить, может
показаться Баттисте признаком неуважения или, что еще хуже, может обидеть
его, а от Баттисты теперь зависит наша судьба. В общем, поскольку Эмилия не
может привести никаких серьезных причин в оправдание своего отказа, а я,
наоборот, могу привести множество самых основательных доводов в пользу того,
почему ей надо пойти со мной, то не лучше ли ей примириться со скукой этих
вечеров и превозмочь усталость. Эмилия обычно слушала эти мои рассуждения
рассеянно, с каким-то отрешенным видом: пожалуй, более внимательно, чем за
моими доводами, следила она за жестами, которыми я их сопровождал, и за
выражением моего лица; в конце концов она обычно сдавалась и начинала
одеваться. Перед самым уходом, когда она бывала совсем готова, я спрашивал
ее в последний раз: ей и в самом деле не хочется идти со мной? Спрашивал
вовсе не потому, что сомневался в ее полной свободе поступать, как ей
нравится. Она самым категорическим тоном отвечала, что и правда не имеет
ничего против, и тогда мы выходили из дому.
Однако все это я смог восстановить в памяти, как я уже упомянул, лишь
позднее, терпеливо роясь в прошлом и воскрешая многие незначительные факты,
которых в то время просто не замечал. Тогда я понимал только, что отношение
ко мне Эмилии изменилось к худшему, но совершенно не мог ни объяснить
причины этого, ни определить, в чем именно состоит это ухудшение: так при
еще безоблачном небе гнетущая тяжесть в воздухе возвещает приближение грозы.
Все чаще я стал думать о том, что Эмилия любит меня меньше, чем прежде:
я заметил, что теперь она уже не стремится всегда быть со мной, как в первые
дни и месяцы нашей совместной жизни. Раньше, когда я говорил: "Послушай, мне
надо часа на два уйти. Постараюсь вернуться как можно скорее", она не
спорила, однако весь вид ее покорный и опечаленный говорил о том, что мое
отсутствие ей неприятно. Поэтому нередко случалось, что, махнув рукой
надела, я оставался дома или, если это было возможно, брал жену с собой. Ее
привязанность ко мне в то время была так сильна, что однажды на вокзале,
провожая меня а я уезжал всего на несколько дней в Северную Италию, она
отвернулась, чтобы я не видел ее слез. Я сделал вид, что ничего не заметил,
но всю поездку меня мучило воспоминание о слезах, которых она стыдилась, но
не могла сдержать, и с тех пор я никогда больше не уезжал один. Теперь же,
когда я говорил ей, что ухожу из дому, на лице ее не появлялось привычного,
столь любимого мной выражения легкого недовольства и грусти. Она спокойно,
часто даже не поднимая глаз от книги, отвечала: "Хорошо... значит, увидимся
за ужином... Смотри не задерживайся". Иногда мне даже казалось, что ей
хочется, чтобы я подольше не приходил. Скажем, я предупреждал ее: "Я ухожу,
вернусь в пять". А она отвечала: "Можешь не торопиться... У меня полно дел".
Однажды я в шутку заметил, что она, видимо, предпочитает, чтобы я поменьше
бывал дома, но Эмилия уклонилась от прямого ответа. Она лишь сказала, что
раз я все равно занят почти целый день, то нам лучше видеться только за едой
тогда и она сможет спокойно заниматься своими делами. Это было верно лишь
отчасти: работая над сценарием, я уходил из дому во второй половине дня, а
все остальное время неизменно старался проводить с Эмилией. Но после того
разговора я стал уходить и по утрам.
Когда Эмилия еще выказывала недовольство моим отсутствием, я
отправлялся по делам с легким сердцем, в сущности, радуясь этому ее чувству,
так как видел в нем новое доказательство ее большой любви. Однако стоило мне
заметить, что она не только не проявляет ни малейшей досады по поводу моего
ухода, но, по-видимому, даже предпочитает оставаться одна, как я ощутил
смутную тревогу нечто подобное, должно быть, испытывает человек, неожиданно
почувствовавший, что земля уходит у него из под ног. Теперь я не бывал дома
не только после обеда, но, как я уже сказал, и утром, причем часто с
единственной целью проверить, существует ли это совершенно новое и столь
горькое для меня равнодушие Эмилии. Она постепенно не только перестала
проявлять какое-либо недовольство моим отсутствием, но, напротив, относилась
к этому совершенно спокойно, даже, как мне казалось, с плохо скрытым
облегчением. Вначале я пытался объяснить эту холодность, пришедшую после
двух лет супружеской жизни на смену любви, неизбежным появлением привычки,
пусть даже исполненной самой нежной заботливости, ведь спокойная уверенность
супругов во взаимной любви, конечно, лишает их отношения какого бы то ни
было налета страсти. Но я и сам чувствовал, что это не так именно скорее
чувствовал, чем сознавал, ибо мысль, несмотря на всю ее кажущуюся
логичность, обманывает нас чаще, чем смутное и неясное чувство. Словом, я
видел, что Эмилия не досадует теперь на мое отсутствие не потому, что
считает его неизбежным или не опасается больше, что оно скажется на наших
отношениях, просто она меньше любит меня, а может, и совсем разлюбила. И я
понимал: произошло нечто такое, что серьезно повлияло на ее чувство ко мне,
недавно еще необыкновенно сильное и страстное.
Когда я впервые встретился с Баттистой, положение мое было крайне
затруднительным, чтобы не сказать ужасным, и я не знал, как мне из него
выпутаться. Дело в том, что я купил квартиру, хотя у меня не было денег для
выплаты необходимой суммы и я даже не представлял себе, где их достать.
Первые два года мы с Эмилией жили в большой меблированной комнате. Может
быть, другая женщина и не страдала бы от такого временного жилья, но Эмилия
в этом я совершенно уверен, согласившись жить в таких условиях, дала мне
самое большое доказательство любви, какое только может дать мужу преданная
жена. Эмилия была, что называется, женщина "домовитая"; однако ее любовь к
дому выходила за пределы естественного и свойственного всем женщинам
чувства, это было нечто вроде пылкой и всепожирающей страсти, чуть ли не
алчности, страсти, которая была сильнее Эмилии и корнями своими уходила,
по-видимому, куда-то очень глубоко. Эмилия выросла в бедной семье. Когда я с
ней познакомился, она работала машинисткой. Я думаю, что в ее любви к дому
бессознательно проявлялись разбитые надежды тех обездоленных, у которых
никогда не было возможности обзавестись своим жильем, пусть даже самым
скромным. Не знаю, надеялась ли Эмилия, выходя за меня замуж, осуществить
мечту о собственном доме. Но я хорошо помню один из тех немногих случаев,
когда видел ее плачущей; произошло это вскоре после нашего обручения, когда
я вынужден был признаться, что пока не в состоянии купить или даже снять
квартиру и что поэтому первое время нам придется довольствоваться
меблированной комнатой. Правда, она сразу же совладала со слезами, хоть они,
по-моему, были вызваны не одним только горьким сожалением о том, что
осуществление столь дорогой мечты отодвигается на неопределенный срок; в
этих слезах обнаружилась вся глубина и страстность этой мечты в сущности,
даже не просто мечты, а того, в чем Эмилия видела чуть ли не смысл жизни.
Итак, первые два года мы жили в меблированной комнате. Но какую чистоту
и порядок поддерживала в ней Эмилия! Насколько было возможно а в
меблированной комнате это отнюдь не просто, Эмилия пыталась создать иллюзию,
будто у нее собственная квартира. И поскольку у нас не было своей
обстановки, она стремилась вложить в чужую обшарпанную мебель всю свою душу
домовитой и аккуратной хозяйки. На моем письменном столе неизменно стояла
ваза с цветами; бумаги мои были всегда разложены в исключительном порядке и
словно звали к работе, гарантируя мне максимальные удобства; не было случая,
чтобы на обеденном столе не лежали салфетки и не стояла вазочка с печеньем;
никогда одежда или предметы туалета как это часто бывает в подобного рода
тесных и временных обиталищах не оказывались там, где им меньше всего
следует быть: на полу или на стульях. После уборки, наскоро сделанной
служанкой, Эмилия еще раз тщательно прибирала комнату, да так, чтобы все,
что могло блестеть и сверкать, блестело и сверкало, будь то латунный шарик
на оконном шпингалете или самый незаметный кусочек паркета. По вечерам она
сама, без помощи прислуги, стелила постель, и всегда на кровати с одной
стороны лежала ее прозрачная ночная рубашка, а с другой моя пижама; одеяло
было аккуратно отогнуто, а подушки удобно уложены. Утром она поднималась
раньше меня, шла на общую кухню, готовила завтрак и приносила его мне на
подносе. Все это Эмилия делала бесшумно, четко и естественно, но с пылом и
старанием, которые говорили о чувстве, слишком глубоком, чтобы в нем можно
было признаться. И тем не менее, несмотря на все героические усилия Эмилии,
меблированная комната оставалась меблированной комнатой. Иллюзия, которую
Эмилия пыталась создать у себя и у меня, никогда не бывала полной. Иной раз
в минуты большой усталости она начинала жаловаться, правда, мягко и, в силу
своего характера, сдержанно, но все-таки не без внутренней горечи; в таких
случаях она спрашивала меня, до каких же пор будет продолжаться эта наша
временная, неустроенная жизнь. Я понимал, что за внешним спокойствием Эмилии
скрывается подлинная боль, и меня мучила мысль о том, что рано или поздно
мне придется найти способ как-то удовлетворить ее страстное желание
обзавестись собственным домом.
В конце концов, как уже было сказано, я решил купить квартиру; но не
потому, что у меня появились деньги их у меня по-прежнему не было, а потому,
что понимал, как страдает Эмилия, и опасался, что в один прекрасный день
чаша ее терпения переполнится. За два года нашей совместной жизни я отложил
небольшую сумму; добавив к ней деньги, взятые в долг, я смог сделать первый
взнос. Однако я не испытал при этом того удовлетворения, какое ощущает
человек, приобретя для своей жены квартиру; наоборот, я чувствовал
мучительное беспокойство, ибо совершенно не представлял себе, каким образом
мне удастся выкрутиться через месяц, когда подойдет срок уплаты следующего
взноса. Я впал в такое отчаяние, что был почти зол на Эмилию, чье упорное и
страстное стремление иметь собственный дом в какой-то мере вынудило меня
пойти на столь необдуманный и рискованный шаг.
Но искренняя радость Эмилии, когда я сообщил ей о покупке квартиры, и
потом бурное ликование, охватившее ее, когда мы в первый раз вошли в наши
еще не обставленные комнаты, на некоторое время заставили меня забыть обо
всех моих тревогах и волнениях. Я уже говорил, что любовь к дому была у
Эмилии поистине страстью; более того, в тот день мне показалось, что к этой
страсти примешивалась какая-то чувственность, словно то, что я наконец купил
для нее квартиру, сделало меня в ее глазах более желанным. Мы осматривали
нашу квартиру, и сперва Эмилия просто ходила со мной по пустым и холодным
комнатам, а я говорил ей, как мне хотелось бы расставить мебель. Но в конце
нашего осмотра, когда я подошел к окну, чтобы распахнуть его и показать,
какой из него открывается вид, Эмилия вдруг прижалась ко мне и тихо
попросила поцеловать ее. Для нее, обычно столь сдержанной и почти робкой в
проявлениях любви, это было чем-то совершенно новым и неожиданным.
Пораженный и взволнованный ее тоном, я поцеловал ее. Это был один из самых
пылких, самых опьяняющих поцелуев, которыми мы когда-либо обменивались; и
внезапно я почувствовал, что ее объятия стали крепче, словно она хотела
вызвать меня на еще большую близость; потом она судорожно стянула с себя
юбку, расстегнула кофточку и прижалась ко мне всем телом. Оторвавшись от
моих губ, она почти неслышно, но жарко и нежно шепнула мне в самое ухо по
крайней мере так мне показалось "возьми меня", и сама, всей своей тяжестью
потянула меня вниз, на пол. И мы любили друг друга на пыльных плитках, под
тем самым окном, которое я так и не успел распахнуть.
Однако в пылкости столь неожиданно бурных объятий Эмилии я почувствовал
не только любовь ко мне, я ощутил в них прежде всего порыв подавленной
страсти к собственному очагу, которая как бы сама собой вылилась в
чувственное желание. Необставленные гулкие комнаты, еще пахнущие краской и
непросохшей штукатуркой, всколыхнули в глубине ее души что-то такое, чего до
сих пор не могли пробудить все мои страстные ласки.
Между нашим посещением еще пустой квартиры и переездом в нее прошло два
месяца. За это время мы оформили контракт на покупку квартиры на имя Эмилии
я знал, что это доставит ей удовольствие, и, насколько позволяли мои весьма
ограниченные средства, приобрели кое-какую мебель. Когда прошло первое
чувство удовлетворения от того, что квартира все-таки куплена, я, как уже
говорилось, стал испытывать мучительное беспокойство при мысли о будущем, а
временами просто впадал в отчаяние. Конечно, зарабатывал я неплохо, неплохо,
чтобы жить скромно и даже немного откладывать, но заработка моего было явно
недостаточно, чтобы сделать ближайший взнос за квартиру. Я испытывал тем
большее отчаяние, что не мог даже отвести душу, поговорив обо всем с
Эмилией: мне не хотелось отравлять ее радость. Теперь я вспоминаю о том
времени, как о поре, когда я пребывал в постоянной тревоге и даже как-то
меньше любил Эмилию. Я невольно удивлялся тому, что, хотя она великолепно
знала наши возможности, ее нисколько не беспокоило, где я смогу раздобыть
такую уйму денег. Поэтому меня неприятно поражало и чуть ли не выводило из
себя то, что радостная и возбужденная Эмилия все эти дни только и бегала по
магазинам в по- исках обстановки для квартиры и ежедневно без тени
беспокойства оповещала меня о какой-нибудь новой покупке. Я спрашивал себя,
как может она, любя меня, не догадываться о моих страхах и тревогах. Я
понимал, что, по всей вероятности, Эмилия решила: раз уж я купил квартиру,
то, конечно, позаботился и о том, чтобы достать необходимые для этого
деньги; и все же то, что она была такой безмятежно довольной, когда меня не
оставляли тревожные мысли, казалось мне проявлением ее эгоизма или по
меньшей мере бесчувственности.
В ту пору я был настолько озабочен мыслями о деньгах, что у меня даже
изменилось представление о себе самом. Я считал себя человеком
интеллигентным, культурным, драматургом по призванию; я всегда питал
пристрастие к драматургии и полагал, что мне следует посвятить ей себя
целиком. Этот скажем так внутренний мой облик побуждал меня смотреть
определенным образом и на собственную внешность: мне казалось, что худоба,
близорукость, нервность, бледность, небрежность в одежде являются у молодого
человека признаками будущей литературной славы, которая, как я считал, была
мне уготована. Но тягостные заботы вытеснили из моего сознания этот столь
заманчивый и многообещающий образ и заменили его другим образом жалкого
неудачника, запутавшегося в сетях страсти и погрязшего в тине мелких забот;
несчастный, он не смог устоять перед любовью к жене и решился на шаг,
превышающий его силы, и кто знает, как долго еще придется ему страдать от
унизительного отсутствия денег. Я себе казался уже не молодым непризнанным
театральным гением, а всего лишь голодным журналистом, сотрудничающим во
второсортных газетенках и журнальчиках, или, еще хуже, жалким чиновником
какой-нибудь частной фирмы или государственного учреждения: бедняга, чтобы
не волновать жену, скрывает от нее свои тревоги, целыми днями бегает по
городу в поисках работы и не находит ее; он просыпается по ночам,
вздрагивает при мысли о долгах, которые надо платить; одним словом, ничего
не знает и не видит, кроме денег. В таком, возможно и трогательном,
персонаже не было ни блеска, ни достоинства, это был жалкий герой
какого-нибудь дешевенького романа, и я остро ненавидел его, так как боялся,
что постепенно полностью уподоблюсь ему во всем. Но так уж вышло я женился
не на женщине, которая понимала бы и разделяла мои мысли, вкусы и
стремления, а на необразованной машинистке, зараженной, как мне казалось,
всеми предрассудками своего класса. С женщиной, которая бы меня понимала, я
мог бы переносить тяготы бедной и неустроенной жизни в какой-нибудь студии
или меблированной комнате в ожидании будущих успехов на поприще драматургии;
теперь же я вынужден был любой ценой создавать домашний очаг, о котором
мечтала моя жена. Ради этого, думал я в отчаянии, мне придется отказаться,
и, быть может, навсегда, от столь дорогой для меня честолюбивой мечты о
литературной карьере.
Итак, я был во власти тоски и сознания собственного бессилия преодолеть
материальные трудности. Если железный прут долго держать над огнем, он
становится мягким и гнется; вот и я чувствовал, что свалившиеся на меня
заботы постепенно ослабляют и сгибают меня. Я сознавал, что невольно завидую
тем, кто подобных забот не знает, людям богатым и привилегированным, и что к
этой зависти, опять-таки помимо моей воли, примешивается ожесточение,
направленное уже не против отдельных конкретных лиц или обстоятельств, но
неудержимо стремящееся к обобщениям, принимающее отвлеченный характер
определенного миросозерцания. Одним словом, в эти трудные для меня дни я
стал замечать, как раздражение и досада, вызванные отсутствием денег,
переходят в чувство возмущения несправедливостью не только той, которая
совершалась по отношению ко мне, но и той, от которой страдало бесчисленное
множество мне подобных. Я отдавал себе отчет в том, что мои личные обиды
незаметно выливаются в настроения и взгляды, связанные уже не только со
мной; я замечал это по тому, как все мои мысли постоянно и неуклонно
устремлялись в одном направлении, по своим разговорам, которые независимо от
моего желания все время вращались вокруг одних и тех же проблем. Тогда же я
обнаружил в себе все возрастающую симпатию к политическим партиям,
объявлявшим борьбу против пороков и недостатков того самого общества,
которое я винил в терзавших меня заботах. Это общество, думал я, обрекает на
голод лучших своих сынов при этом я имел в виду себя самого и потакает
худшим. У людей попроще и необразованных процесс этот обычно совершается как
бы сам собой в темных глубинах сознания, где некая таинственная алхимия
перерабатывает эгоизм в альтруизм, ненависть в любовь, страх в мужество; но
для меня, привыкшего наблюдать за собой и заниматься самоанализом, все
происходившее со мной было предельно ясным, словно я следил, как это
совершается в ком-то другом. Я, конечно, понимал, что мною движут чисто
материальные и эгоистические побуждения и что я распространяю на все
человечество то, что имеет отношение только ко мне одному. Никогда прежде у
меня не возникало желания вступить в какую-нибудь партию, как делали почти
все в те беспокойные послевоенные годы, и именно потому, что, как мне
казалось, я не смог бы заниматься политикой из каких-то личных соображений;
меня могли побудить к этому только определенные взгляды, убеждения, но их-то
у меня как раз и не было. Поэтому я злился на себя, замечая, что все мысли
мои, разговоры, поступки незаметно уносит поток своекорыстных расчетов и что
направление их постепенно меняется под воздействием переживаемых мной
затруднений. "Значит, и я ничуть не лучше прочих, думал я с яростью, значит,
мне достаточно было очутиться без гроша, чтобы начать мечтать о возрождении
человечества". Но это была бессильная ярость. В конце концов то ли я
почувствовал тогда большое отчаяние, то ли оказался менее тверд, чем обычно,
я позволил одному из своих старых приятелей убедить себя и вступил в
коммунистическую партию. Сразу же после этого я подумал, что вот опять я
повел себя не как молодой непризнанный гений, а как голодный журналист или
чиновник, в которого я так боялся со временем превратиться. Но дело было
сделано, я состоял в партии, и отступать было поздно. Кстати, характерно,
как приняла известие о моем вступлении в партию Эмилия. "Теперь, сказала
она, только коммунисты будут давать тебе работу... Остальные станут тебя
бойкотировать". У меня не хватило духу сказать ей то, о чем я думал, то есть
что, возможно, я никогда не вступил бы в партию, не приобрети я ради ее
удовольствия слишком дорогую квартиру. Тем дело и кончилось.
Наконец квартира наша была готова к переезду, а через день совпадение
это кажется мне теперь роковым я встретил Баттисту и, как уже рассказывал,
сразу же получил от него приглашение работать над сценарием одного из его
фильмов. Я вздохнул свободно, и на какое-то время мне стало так хорошо и
легко, как давно уже не бывало. Я думал, что сделаю четыре или пять
сценариев, расплачусь за квартиру, а затем вернусь к журналистике и дорогому
моему сердцу театру. Я опять и еще сильнее, чем прежде, любил Эмилию и,
часто испытывая при этом мучительные угрызения совести, ругал себя за то,
что мог думать о ней плохо, считая ее черствой эгоисткой. Однако просвет
этот был недолгим. Довольно скоро горизонт мой заволокли тучи. Впрочем,
сперва появилось только маленькое облачко, правда, достаточно мрачное.
Встреча с Баттистой произошла в первый понедельник октября. Через
неделю мы въехали в уже полностью обставленную квартиру. Квартира эта,
доставившая мне столько хлопот и огорчений, по правде говоря, не была ни
большой, ни роскошной. Она состояла всего из двух жилых комнат просторной
гостиной и спальни. Ванная, кухня и комната для прислуги, как это обычно
бывает в современных домах, были совсем маленькими. Имелась еще крохотная
каморка без окна, где Эмилия пожелала устроить свою гардеробную. Наша
квартира находилась на последнем этаже нового дома, такого белого и
сверкающего, словно он был сделан из гипса. Стоял он на маленькой, полого
спускавшейся улочке. По одну ее сторону выстроились в ряд точно такие же,
как наш, дома, по другую тянулась ограда парка чьей-то виллы, и высокие
деревья простирали поверх нее свои ветви. Вид, открывавшийся из нашей
квартиры, был превосходный, и я обратил на это внимание Эмилии. Казалось
даже, что парк, где сквозь деревья проглядывали извилистые дорожки, фонтаны
и лужайки, не отделен от нас ни улицей, ни оградой и что мы можем спускаться
и гулять там, когда нам вздумается.
Мы переехали в полдень, у меня были какие-то дела, и сейчас я уже не
помню, ни где, ни с кем мы тогда обедали, помню только, что около полуночи я
стоял и спальне перед зеркалом и медленно развязывал галстук. Вдруг в
зеркале я увидел, как Эмилия взяла с кровати подушку и направилась к двери в
гостиную. Я очень удивился и спросил:
- Что ты делаешь?
Я произнес это не оборачиваясь. Опять-таки в зеркале я увидел, как она
остановилась в дверях и, оглянувшись, сказала равнодушным тоном:
- Ты не обидишься, если я буду спать на диване?
- Нынче ночью? спросил я растерянно, ничего не понимая.
- Нет, всегда, быстро ответила Эмилия. По правде сказать, это одна из
причин, почему мне хотелось перебраться в собственную квартиру... Я не могу
больше спать, как ты любишь, с открытыми окнами. Каждое утро я просыпаюсь на
рассвете и уже не могу уснуть, а потом весь день хожу сонная... Ты не
обидишься?.. Думаю, нам лучше спать врозь.
Я все еще ничего не понимал, подобный сюрприз в первую минуту вызвал у
меня лишь легкое раздражение. Подойдя к Эмилии, я сказал:
- Но это же невозможно... у нас всего две комнаты, в одной кровать, в
другой диван и кресло. Зачем? А кроме того, спать на диване неудобно.
- Я все никак не могла решиться сказать тебе об этом, проговорила
Эмилия, опустив глаза и не глядя на меня.
- Но прежде, продолжал я, ты никогда не жаловалась. Я считал, что ты
привыкла.
Она посмотрела на меня и, как мне показалось, явно обрадовалась, что
разговор принял такое направление.
- Нет, я никак не могу привыкнуть... Я все время спала плохо...
Возможно, именно поэтому я стала такой нервной. Если бы еще мы ложились
рано, но мы всегда засыпаем поздно... И вот... Не докончив фразы, она
направилась в гостиную.
Я догнал ее.
- Погоди, торопливо сказал я, если тебе так уж хочется, я могу спать и
с закрытыми окнами... Ну, хорошо, с сегодняшнего дня мы будем спать с
закрытыми окнами.
Говоря это, я почувствовал, что мое предложение подсказано не только
уступчивостью любящего мужа; вероятно, тогда мне захотелось испытать Эмилию.
Она покачала головой и, чуть улыбнувшись, ответила:
- О нет... Почему ты должен жертвовать собой... Ты всегда говорил, что
задыхаешься, когда окна закрыты... Лучше уж нам спать врозь.
- Уверяю тебя, мне легче этим пожертвовать... я привыкну.
Эмилия поколебалась, но потом сказала с неожиданной твердостью:
- Нет, я не желаю никаких жертв... ни маленьких, ни больших... я буду
спать в гостиной.
- А если бы я тебе сказал, что мне это неприятно и что я хочу, чтобы мы
спали вместе? Она снова заколебалась.
- Какой ты странный, Риккардо, произнесла она наконец, как всегда,
мягко. Ты не хотел жертвовать этим два года назад, когда мы только
поженились... А теперь хочешь пойти на это во что бы то ни стало... К чему?
Очень многие супруги спят врозь и тем не менее любят друг друга... По утрам,
когда ты уходишь на работу... тебе будет даже удобнее. Ты не будешь меня
будить...
- Но ты же сама сказала, что обычно просыпаешься на рассвете... А ведь
я не ухожу из дому на рассвете.
- Ох, какой ты упрямый, сказала она раздраженно. И на этот раз, не дав
мне ничего возразить, вышла из комнаты.
Оставшись один, я сел на кровать, где не хватало подушки, и уже одно
это наводило на мысль о разлуке и одиночестве. Некоторое время я рассеянно
смотрел на дверь, за которой скрылась Эмилия. "Эмилия, спрашивал я себя, не
хочет спать со мной потому, что ее действительно беспокоит по утрам
солнечный свет, или просто потому, что ей не хочется спать со мной?" Я
склонялся ко второму предположению, хотя всем сердцем хотел бы поверить в
первое. Я чувствовал, что, если приму объяснение Эмилии, у меня останутся
сомнения. Я не признавался себе в этом, но вопрос, который меня мучил,
сводился к следующему: а может быть, Эмилия вообще меня больше не любит?
Пока, погруженный в подобные мысли, я сидел на постели, Эмилия входила
и выходила из спальни; вслед за подушкой она перенесла в гостиную две
простыни, которые достала из шкафа, одеяло и халат. Было начало октября,
погода стояла теплая, и Эмилия расхаживала по квартире в одной тонкой
прозрачной рубашке. Я еще не описал Эмилию и хочу сделать это сейчас, хотя
бы для того, чтобы объяснить мои тогдашние переживания. Пожалуй, Эмилия была
не высока ростом, но моя любовь к ней делала ее в моих глазах выше, а
главное, величественнее всех других женщин. Не могу сказать, действительно
ли ей была присуща величественность или это только мне так казалось, но
помню, что в первую ночь после свадьбы, когда она сняла туфли на высоких
каблуках и я обнял ее, стоя посреди комнаты, меня поразило, что лоб ее
оказался на уровне моей груди и что я выше ее на целую голову. А потом,
когда она легла рядом со мной в постель, новая неожиданность: она вдруг
показалась мне большой, полной, широкой, хотя я знал, что на самом деле
Эмилия отнюдь не грузная женщина, У нее были самые красивые плечи, руки и
шея, какие мне когда-либо приходилось видеть, полные, округлые, изящные и
гибкие. Лицо у нее было смуглое, нос прямой и тонкий; когда она улыбалась,
за ее свежими чувственными губами влажно сверкали два ряда изумительно белых
зубов; в ее больших глазах прекрасного золотисто-каштанового цвета светилась
чувственность, а порой в минуты страстного самозабвения они казались
какими-то странно растерянными. Эмилия, как я уже говорил, не была настоящей
красавицей, но, не знаю уж почему, казалась прекрасно сложенной, то ли
благодаря гибкой талии, подчеркивавшей линию бедер и груди, то ли потому,
что держалась очень прямо и с большим достоинством, то ли из-за вызывающей
красоты и девической силы длинных, стройных ног. Одним словом, в ней была
непринужденная грация и та естественная спокойная величавость, которая
дается одной лишь природой и поэтому кажется еще более таинственной и
непостижимой.
Пока Эмилия ходила из спальни в гостиную, а я, расстроенный и
растерянный, смотрел на нее, не зная, что сказать, мой взгляд соскользнул с
ее спокойного лица на ее фигуру, очертания которой по временам проглядывали
сквозь тонкую рубашку; и вдруг в мою душу закралось подозрение, что Эмилия
меня больше не любит; меня пронзила мучительная мысль, что близость между
нами невозможна. Никогда прежде я не испытывал ничего подобного, и на
мгновение это ошеломило меня, но вместе с тем я не мог поверить, что это
правда. Конечно, любовь прежде всего чувство, но также и невыразимая, почти
одухотворенная плотская близость. До этого я не задумываясь наслаждался
своей любовью, как чем-то вполне естественным и само собой разумеющимся.
Теперь же я вдруг увидел то, чего раньше никогда не замечал, и понял, что
прежней близости между нами, видимо, больше не будет и даже уже нет. Как
человек, внезапно очутившийся на краю бездны, я ощутил нечто вроде сосущей
тоски при мысли о том, что на смену нашей близости неизвестно почему пришла
отчужденность.
Все мои мысли сосредоточились на этом, все перевернувшем во мне
ощущении; Эмилия тем временем, по-видимому, принимала ванну: я слышал, как
из кранов льется вода. Я остро сознавал свое бессилие и в то же время
мучительно желал побороть в себе это чувство. До сих пор я любил Эмилию
легко и бездумно; моя любовь к ней словно до волшебству выливалась в
бессознательный, бурный, вдохновенный порыв, зависевший, как мне до сих пор
казалось, от меня, и только от меня. Теперь же я впервые понял, что все
зависело от такого же ответного порыва Эмилии и поддерживалось им; видя, как
она переменилась, я испугался, что не смогу любить ее с прежней легкостью,
непринужденностью и естественностью. Словом, я боялся, что в чудесную
близость между нами проникнет холод и скованность с моей стороны, а с ее...
Я не знал, как она себя поведет, но предчувствовал, что всякое принуждение с
моей стороны встретит у нее в лучшем случае лишь безучастную пассивность.
В эту минуту Эмилия прошла мимо меня, направляясь в гостиную. Почти
непроизвольно я приподнялся и, схватив ее за руку, сказал:
- Пойди сюда... Я хотел бы поговорить с тобой.
В первое мгновенье она сделала шаг назад, но тут же уступила и присела
на кровать, правда, на некотором расстоянии от меня.
- Поговорить? О чем ты хочешь со мной поговорить? Не знаю почему, но у
меня тревожно сжалось сердце. Возможно, это была робость, чувство, которого
до сих пор в наших отношениях не было и которое, как мне казалось, больше,
чем что-либо, указывало на происшедшую перемену.
- Да, поговорить, сказал я. Мне кажется, что-то у нас изменилось.
Эмилия взглянула на меня и спокойно ответила:
- Не понимаю... Почему изменилось? Ничего не изменилось.
- Я-то не изменился, а вот ты да.
- Вовсе я не изменилась... Я такая же, как была.
- Раньше ты любила меня больше... Ты огорчалась, когда я уходил и
оставлял тебя одну... А потом, тебе не было неприятно спать со мной...
наоборот.
- Ах, вот в чем дело! воскликнула она, но я заметил, что в голосе ее
уже не было прежней уверенности. Я так и знала, что ты вообразишь что-нибудь
такое... Чего ты ко мне пристал? Я не хочу спать с тобой просто потому, что
хочу высыпаться, а когда мы спим вместе, мне это не удается, вот и все.
Странно, но теперь я вдруг принял ее доводы, и мое скверное настроение
быстро рассеялось: оно растаяло, как воск подле огня. Эмилия сидела рядом со
мной в измятой рубашке, сквозь которую просвечивало ее тело; я желал ее, мне
казалось непонятным, почему она не замечает этого, почему она не умолкнет и
не обнимет меня, как бывало прежде, стоило лишь встретиться нашим
взволнованным взглядам. С другой стороны, это желание вселяло в меня надежду
не только на то, что во мне пробудится прежнее влечение к Эмилии, но и что
оно вызовет у Эмилии ответное чувство ко мне.
- Если ничто не изменилось, докажи мне это, тихо сказал я.
- Но я же доказываю тебе это ежедневно, ежечасно.
- Нет, сейчас.
Я привстал и, почти грубо схватив ее за волосы, хотел поцеловать.
Эмилия позволила привлечь себя, но в последний момент легким движением
головы уклонилась от поцелуя, так что губы мои коснулись лишь ее шеи.
- Ты не хочешь, чтобы я тебя поцеловал? спросил я, выпуская ее из
объятий.
- Не в этом дело, все с тем же безразличием проговорила Эмилия и
поправила волосы. Если бы речь шла только о поцелуе, я охотно поцеловала бы
тебя... Но ты же не ограничишься этим... А теперь уже поздно.
Ее рассудительность и холодность обидели меня.
- Ну, для этого никогда не поздно. Я опять попытался поцеловать Эмилию
и, взяв ее за руку, привлек к себе.
- Ой! Ты сделал мне больно! воскликнула она.
Я едва коснулся ее; прежде, в пору нашей любви, случалось, что я душил
ее в своих объятьях, и все-таки у нее не вырывалось даже стона.
- Раньше тебе не бывало больно, разозлившись, сказал я.
- У тебя не руки, а клещи, заметила Эмилия, ты совсем не считаешься с
этим... Теперь у меня останется синяк.
Все это она произнесла равнодушно и без всякого кокетства.
- Ну так как, спросил я резко, хочешь ты меня поцеловать или нет?
- Пожалуйста. Она привстала и по-матерински коснулась губами моего лба.
А теперь пусти меня, я хочу спать... Уже поздно.
Я ничего не мог понять. Я снова обнял ее за талию.
- Эмилия, сказал я, наклоняясь к ней, так как она отстранялась от меня,
я хотел, чтобы ты поцеловала меня не так.
Она оттолкнула меня и повторила, но теперь уже сердито;
- Пусти меня... Мне больно.
- Неправда, не может быть, пробормотал я сквозь зубы, сжимая ее в
объятьях.
На этот раз Эмилия высвободилась несколькими сильными, резкими
движениями, встала и, словно вдруг решившись, сказала мне в лицо:
- Если тебе так уж приспичило, пожалуйста... Но не делай мне больно, я
не желаю, чтобы со мной грубо обращались.
Во мне все оборвалось. На этот раз голос Эмилии звучал холодно, сухо, в
нем не было даже намека на чувство. На мгновение я з Я сидел на
кровати, зажав руки между коленями, опустив голову. До меня снова донесся ее
голос:
- Если ты действительно хочешь, я буду твоей... Хочешь?
Не поднимая головы, я тихо ответил:
- Да, хочу.
Это была неправда, теперь я уже не хотел ее. Но мне надо было сломить в
ней эту новую, странную отчужденность. Я услышал, как она сказала: "Хорошо",
затем прошла по комнате, обогнув за моей спиной кровать. "Ей надо снять одну
лишь рубашку", подумал я и вспомнил, что прежде смотрел на нее в такие
минуты завороженными глазами, словно разбойник из сказки, который, произнеся
магическое слово, видит, как медленно распахивается дверь пещеры, открывая
его взору блеск несметных сокровищ. Но теперь я не хотел смотреть. Я
понимал, что смотрел бы на нее уже другим взглядом не открытым и чистым,
хотя и страстным, а таким, каким его сделало равнодушие Эмилии алчным,
оскорбительным и для нее, и для меня. Я по-прежнему сидел, низко опустив
голову и зажав руки между колен. Спустя некоторое время я услышал, как тихо
скрипнули пружины матраца: Эмилия легла на постель и забралась под одеяло.
Послышался шорох, по-видимому, Эмилия устраивалась поудобнее. Потом она
сказала все тем же новым, ужасным тоном:
- Ну же, иди... Чего ты ждешь?
Я не обернулся, даже не пошевелился; и вдруг я спросил себя, а не было
ли в наших отношениях всегда все точно так же. Да, ответил я себе, все было
более или менее так. Эмилия раздевалась и ложилась в постель, а как же могло
быть иначе? Но в то же время все было совсем по-другому. Прежде никогда не
было этой бездушной, холодной, пассивной податливости, которая теперь
ощущалась не только в тоне Эмилии, но даже в скрипении пружин, в шорохе
примятого одеяла. Прежде все совершалось в вихре вдохновенного неосознанного
порыва, в опьянении взаимного чувства. Порой, когда ум бывает захвачен
важной мыслью, случается, уберешь какую-нибудь вещь книгу, щетку, ботинок и
потом часами тщетно ищешь ее, пока в конце концов не обнаружишь в самом
невероятном месте, куда и положить-то ее было нелегко на шкафу, или в самом
дальнем углу комнаты, или же в ящике стола. Так бывало со мной прежде в
минуты любви. Все происходило стремительно, в каком-то опьянении и волшебном
самозабвении: я оказывался в объятьях Эмилии, почти не помня, как это
случилось и что произошло между той минутой, когда мы сидели друг против
друга, еще спокойные, не испытывая желания, и тем мгновением, когда наши
тела сплетались. Теперь у Эмилии не было этой самозабвенности, а поэтому не
было ее и у меня. Теперь я мог бы холодно и жадно разглядывать ее, а она,
несомненно, могла бы точно так же холодно разглядывать меня. Это ощущение,
которое обретало все большую ясность, неожиданно породило точный образ:
передо мной была уже не жена, которую я любил и которая любила меня, передо
мной была проститутка, недостаточно терпеливая и недостаточно опытная,
которая равнодушно приготовилась принять мои объятия, надеясь, что они будут
непродолжительными и не слишком ее утомят. На мгновение образ этот возник
перед моими глазами, как призрачное видение, потом он как бы прошел мимо
меня и слился с лежавшей за моей спиной Эмилией. В ту же минуту я встал и,
не оборачиваясь, сказал:
- Не надо... Я уже не хочу... Пойду спать в гостиную... Оставайся
здесь. И на цыпочках вышел.
Диван был застлан, одеяло отогнуто, рядом лежал халат Эмилии с
закатанными рукавами. Я взял ночную рубашку, стоявшие на полу шлепанцы,
халат, который Эмилия положила на кресло, и, вернувшись в спальню, сложил
все это на стул. На этот раз, не удержавшись, я взглянул на нее. Эмилия
лежала все в той же позе, которую приняла, сказав мне: "Ну, иди же",
обнаженная, одна рука заложена за голову, лицо с широко раскрытыми,
безучастными, словно невидящими глазами обращено ко мне, другая рука
вытянута вдоль тела. Это была уже не проститутка, а призрачный образ,
овеянный дыханием тоски по невозможному. Эмилия находилась в нескольких
шагах от меня, но казалась такой далекой, словно она была существом из
другого мира, расположенного за пределами реального и осязаемого.
В тот вечер я, конечно, уже предчувствовал, что для меня начинается
сложная жизнь, но, странная вещь, я не сделал из поведения Эмилии тех
выводов, которые, казалось бы, напрашивались сами собой. Конечно, тогда она
проявила холодность и равнодушие, а я предпочел отказаться от любви, не
желая принимать ее на таких условиях. Однако я любил Эмилию, а любовь
заставляет не только надеяться, но и забывать. Прошел день, и, не знаю уже
как, инцидент предыдущего вечера, впоследствии показавшийся мне таким
знаменательным, почти утратил в моих глазах всякое значение; тягостное
чувство отчужденности рассеялось, все свелось к обычной размолвке. Легко
забываешь то, о чем не хочется вспоминать. С другой стороны, забыть о
случившемся, думаю, помогла мне и сама Эмилия, которая, хотя она по-прежнему
спала одна, больше уже не отвергала моей любви. Правда, Эмилия проявляла все
ту же холодность и пассивность, которые вызвали у меня в первый момент
чувство возмущения и протеста; но, как это часто случается, то, что сначала
было неприемлемым, через несколько дней стало казаться мне не только
приемлемым, но даже приятным. Одним словом, сам того не замечая, я ступил на
ту зыбкую почву, где благодаря уверткам и ухищрениям жаждущей обмана души
холодность представляется на следующий день самой пылкой любовью. В тот
первый вечер я возмутился, подумав, что Эмилия ведет себя как проститутка,
но прошло меньше недели, и я уже соглашался обладать ею как проституткой. В
глубине души я, вероятно, боялся, что любовь Эмилии ко мне совсем остыла,
поэтому был благодарен ей даже за ее холодность и нетерпеливое равнодушие,
словно именно такими и должны были быть наши супружеские отношения.
Мне все еще хотелось думать, что Эмилия любит меня, как прежде, вернее,
я вообще старался не думать о нашей любви. И все же меня не оставляли
подозрения, что отношения между нами изменились. Я даже стал иначе смотреть
на свою работу. Отказавшись на время от мечты о театре, я занялся кино
только для того, чтобы удовлетворить страстное желание Эмилии иметь
собственный дом. Пока я был уверен, что Эмилия любит меня, работа сценариста
не казалась мне слишком тягостной, но после того, что произошло в тот вечер,
я неожиданно стал замечать, что эта работа вызывает у меня скуку,
недовольство и отвращение. В самом деле, ведь я согласился писать сценарии
для кино, как согласился бы на всякую другую работу, даже более
неблагодарную и менее интересную, только из любви к Эмилии. Теперь же, когда
ее любовь от меня ускользала, работа эта утратила для меня всякий смысл и
представлялась лишь бессмысленным рабством.
Тут я хочу сказать несколько слов о ремесле сценариста хотя бы для
того, чтобы было ясно, что я в то время чувствовал. Как известно, сценарист
это тот, кто, чаще всего в сотрудничестве с другим сценаристом и режиссером,
пишет сценарий, то есть создает канву, на основе которой в дальнейшем
возникает фильм. В соответствии с развитием действия в сценарии указываются
все жесты и реплики актеров, а также различные повороты съемочной камеры.
Таким образом, сценарий это в одно и то же время и пьеса, и
кинематографическая разработка, и режиссерский план. Но хотя роль сценариста
в создании фильма огромна и в этом смысле он занимает место сразу же за
режиссером, по существующей до сих пор в кино традиции сценарист считается
фигурой второстепенной и всегда остается в тени. Если оценивать искусство с
точки зрения непосредственного выражения а по-другому оценивать его и
нельзя, то сценарист это художник, который вкладывает в фильм всю свою душу,
не получая при этом никакого удовлетворения от сознания, что выразил в
фильме самого себя. Труд его творческий, и все-таки он всего лишь поставщик
находок, выдумок, технических, психологических и литературных указаний; дело
режиссера затем обработать весь этот материал в соответствии со своим
талантом и выразить себя в фильме. Сценарист, таким образом, человек, всегда
остающийся на втором плане; он жертвует кровью своего сердца ради успеха
других, и, хотя судьба фильма на две трети зависит от него, сам он никогда
не видит своего имени на афишах, где красуются имена режиссера, актеров и
продюсера. Правда, нередко сценарист может достичь высокого мастерства в
этом своем второразрядном ремесле и зарабатывать большие деньги, но он
никогда не имеет возможности сказать: "Этот фильм сделал я... В этом фильме
я выразил себя... Этот фильм я сам". Говорить так может только режи
Сценарист же вынужден довольствоваться работой ради денег, которые ему
платят, и, хочет он того или нет, они в конце концов становятся единственной
и подлинной целью всей его деятельности. Поэтому сценаристу остается лишь
наслаждаться жизнью, если, конечно, он на это способен, на деньги, которые
являются единственным ощутимым результатом его труда, и переходить от одного
сценария к другому, от комедии к трагедии, от приключенческого фильма к
мелодраме беспрерывно, безостановочно; почти так же, как некоторые
гувернантки переходят от одного ребенка к другому: не успев привязаться к
одному, они уже расстаются с ним и начинают воспитывать другого, а в
результате плоды их усилий достаются матери, которая одна имеет право
называть ребенка своим.
Но, помимо этих основных и постоянных, так сказать, недостатков,
ремесло сценариста имеет и другие неприятные стороны, меняющиеся в
зависимости от качества и жанра фильма, от характера делающих его людей, не
становясь от этого менее тягостными. В отличие от режиссера, которому
продюсер предоставляет свободу действий, сценарист может лишь согласиться
или не согласиться работать над предложенной ему темой, а согласившись, не
вправе выбирать себе сотрудников: его выбирают, он нет. Бывает, что из-за
личных симпатий продюсера, ради его выгоды или каприза или же просто в
результате случайности сценарист вынужден работать с антипатичными ему
людьми, намного ниже его по культурному уровню, с людьми, чьи манеры и
характер вызывают у него раздражение. Работать совместно над сценарием
совсем не то же самое, что, допустим, работать вместе в конторе или на
фабрике, где каждый делает свое дело независимо от соседа и где личные
взаимоотношения могут быть сведены до минимума либо даже вовсе
отсутствовать. Работать над сценарием это значит с утра до вечера, связывая
и соединяя свой ум, свои чувства, свою душу с чувствами и душой остальных
сотрудников, жить с ними одной жизнью; словом, это значит в течение
двух-трех месяцев, пока идет работа над фильмом, создавать между собой и
ними искусственную близость, единственная цель которой создание сценария, а
следовательно, в конечном счете, как я уже говорил, деньги. Это близость
самая неприятная, самая утомительная, самая нервирующая, самая докучливая,
какую только можно себе представить, потому что в основе ее лежит не
молчаливый напряженный труд, как это бывает у ученых, проводящих совместно
какой-нибудь эксперимент, а нескончаемые разговоры. Обычно режиссер собирает
своих сотрудников ранним утром этого требует краткость срока, отпущенного
для производства фильма, и с раннего утра до позднего вечера сценаристы
только и делают, что разговаривают большей частью о фильме, но порой, устав,
пытаются отвлечься, то есть болтают о чем попало. Одни рассказывают
непристойные анекдоты, другие излагают свои политические взгляды, третьи
обсуждают поведение общего знакомого, четвертые говорят об актерах или
актрисах или делятся своими горестями, между тем комната, где идет работа,
наполняется табачным дымом, на столах рядом с листами сценария скапливаются
чашки из-под кофе, а сценаристы, которые явились сюда утром выутюженные и
причесанные, к вечеру сидят всклокоченные, без пиджаков, вспотевшие и
растерзанные. Бездушный автоматизм, с каким фабрикуются фильмы, это своего
рода растление таланта; здесь скорее можно говорить об упорстве и корысти,
чем о вдохновении, искренности. Бывает, конечно, что сценарий обладает
высокими художественными достоинствами, а режиссер и его сотрудники связаны
давней дружбой и испытывают друг к другу взаимное уважение, словом, бывает,
что работа проходит в тех идеальных условиях, какие можно встретить в любой
области человеческой деятельности, даже самой неблагодарной. Но такое
счастливое сочетание столь же редко, как редки хорошие фильмы.
После того как я подписал контракт на второй сценарий уже не с
Баттистой, а с другим продюсером, меня вдруг покинуло мужество, и я начал со
все возрастающим раздражением и отвращением ощущать те неприятные стороны
своей работы, о которых я только что говорил. Предстоящий день уже с самого
начала казался мне бесплодной пустыней, выжигаемой неумолимым солнцем
вымученного вдохновения. Едва лишь я входил в кабинет к режиссеру, как он
встречал меня дежурной фразой, вроде: "Ну, что же ты придумал за ночь? Нашел
решение?" Это злило меня и вызывало отвращение. Во время работы все меня
раздражало: шутки, которыми режиссеры и сценаристы пытались оживить
длительные споры и обсуждения; глупость и тупость моих соавторов или просто
разногласия, возникавшие у нас в процессе работы над сценарием; даже похвалы
режиссера моим находкам и решениям вызывали у меня лишь горькое чувство
досады, ибо, как я уже говорил, мне казалось: я отдаю лучшее, что во мне
есть, чему-то, до чего мне, в сущности, нет никакого дела и в чем я принимаю
отнюдь не добровольное участие. Похвалы были для меня самым невыносимым.
Всякий раз, когда режиссер со свойственными многим людям этой профессии
пафосом и фамильярностью подскакивал в кресле и восклицал: "Браво! Ты
гений!" я думал с досадой: "Хорошо бы включить это в какую-нибудь свою
драму, в комедию". Но и в этом состояло странное и горькое противоречие
несмотря на все свое отвращение к работе в кино, я не мог относиться
равнодушно к своим обязанностям сценариста. Работа над сценарием напоминает
старинную упряжку четверкой, где есть сильные, резвые лошади, которые
действительно тянут карету, и лошади, которые делают вид, что тянут, а на
самом деле только бегут следом. Так вот, при всем своем раздражении и
недовольстве работой я был той самой лошадью, которая тянет. Я очень скоро
заметил, что режиссер и мой соавтор, когда возникает какая-нибудь трудность,
всякий раз ждут, чтобы я справился с ней и двинул телегу дальше. И делать
это меня вынуждал не дух соревнования, а, скорее, сознание долга, более
сильное, чем нежелание выполнять эту работу: раз уж мне платят, я должен
трудиться. Но всякий раз при этом мне было стыдно перед самим собой, и я
испытывал такие угрызения совести, словно продал за бесценок нечто, цены не
имеющее и чему я, во всяком случае, мог бы найти гораздо лучшее применение.
Как я уже говорил, все эти неприятные стороны работы в кино стали сильно
досаждать мне только через два месяца после того, как я подписал свой первый
контракт с Баттистой. Сперва я не понимал, почему не замечал их с самого
начала и почему прошло столько времени, прежде чем я обратил на это
внимание. Но чувство отвращения и неудовлетворенности, которое возбуждала во
мне столь привлекавшая меня прежде работа, становилось все сильнее, и
постепенно я начал связывать это со своими отношениями с Эмилией. В конце
концов я понял: работа в кино вызывает у меня отвращение потому, что Эмилия
меня больше не любит или по крайней мере хочет показать, что не любит. Я
понял, что смело и решительно брался за работу над сценарием, пока был
уверен в любви Эмилии. Теперь же, когда у меня больше не было такой
уверенности, смелость и решительность оставили меня и работа в кино стала
представляться мне рабством, растлением таланта, пустой тратой времени.
В то время я напоминал человека, которого мучает страшная болезнь, но
который никак не решается пойти к врачу. Иными словами, я старался поменьше
думать о поведении Эмилии и о своей работе. Я знал: рано или поздно мне
придется задуматься и над тем и над другим, но именно потому, что я понимал
неизбежность этого, мне хотелось, чтобы все произошло как можно позже; то
немногое, что я уже подозревал, заставляло меня гнать от себя подобные мысли
и даже бессознательно страшиться их. Наши отношения с Эмилией нисколько не
изменились с той минуты, когда я впервые подумал, что они неприемлемы; но
теперь, опасаясь худшего, я пытался, хоть и не слишком успешно, убедить себя
самого в том, что отношения у нас самые обычные: днем равнодушные, ничего не
значащие, уклончивые разговоры, ночью время от времени любовь, которую я не
без некоторой жестокости навязывал ей и которую она безучастно принимала. Я
продолжал работать усердно и упрямо, но со все большей неохотой и со все
возрастающим отвращением. Если бы тогда у меня достало смелости разобраться
в создавшемся положении, я, несомненно, отказался бы и от работы в кино, и
от любви Эмилии, ибо всегда был убежден, что то и другое связано между
собой. Но у меня не хватало на это мужества: возможно, я смутно надеялся,
что со временем все само собой разрешится. Действительно, со временем все
разрешилось, однако совсем не так, как мне того хотелось бы. Итак, Эмилии
опротивела моя любовь, а мне опротивела моя работа. Дни проходили в
тягостном и томительном ожидании.
Тем временем сценарий, который я писал для Баттисты, был почти
закончен. Баттиста тогда же намекнул мне, что ему хотелось бы, чтобы я
принял участие в новой работе, значительно более серьезной, чем эта. Подобно
всем продюсерам, Баттиста был человек скользкий и уклончивый; бросаемые им
мимоходом намеки не шли дальше общих фраз, вроде: "Мольтени, как только вы
закончите этот сценарий, мы сразу же примемся за другой... Но уже за
настоящий". Или: "Будьте готовы, Мольтени, на днях я намерен вам кое-что
предложить". Или несколько более определенно: "Не подписывайте никаких
контрактов, Мольтени, через две недели вы подпишете контракт со мной". Таким
образом, я был предупрежден о том, что после этого малоинтересного сценария
Баттиста собирается поручить мне работу над другим сценарием, который будет
куда более значительным в художественном отношении, и за него, понятно, мне
заплатят гораздо больше. Признаюсь, несмотря на мое возрастающее отвращение
к подобного рода деятельности, первое, о чем я тогда подумал, была все та же
квартира и деньги, которые мне предстояло за нее внести. Поэтому предложение
Баттисты меня обрадовало.
Впрочем, такова уж работа киносценариста: даже если, как это было со
мной, ее не любишь, всякое новое предложение принимается с благодарностью, а
когда никаких новых предложений тебе не делают, начинаешь волноваться и
считать, что тебя обошли.
Однако я не сказал Эмилии о новом предложении Баттисты, и вот почему:
прежде всего, я еще не знал, соглашусь ли на него, а потом, как я понял, моя
работа больше не интересовала Эмилию, поэтому я предпочел ничего не говорить
ей, чтобы не получать лишнего подтверждения ее холодности и безразличия,
которым я все еще упорно старался не придавать значения. Я смутно связывал
новое предложение Баттисты с холодностью Эмилии; и я не был уверен,
соглашусь ли на новую работу, именно потому, что чувствовал: Эмилия меня
больше не любит. Если бы она любила меня, я, конечно, рассказал бы ей о
предложении Баттисты, а рассказать ей о нем значило бы для меня уже
согласиться.
В один из таких дней я вышел из дому и отправился к режиссеру, с
которым работал над первым сценарием для Баттисты. Я знал, что иду к нему в
последний раз оставалось дописать лишь несколько страниц, и мысль об этом
меня радовала: наконец-то тягостный труд будет окончен и хотя бы полдня я
смогу делать, что захочу. Как это часто случается при работе над сценарием,
двух месяцев оказалось вполне достаточно, чтобы у меня возникла глубокая
неприязнь и к героям фильма, и к его сюжету. Я знал, что скоро буду
заниматься новыми героями и новым сюжетом и они тоже в свою очередь быстро
мне осточертеют; но от этих-то я, во всяком случае, отделаюсь; и при одной
только мысли об этом я уже чувствовал огромное облегчение.
Надежда на скорое освобождение окрыляла меня, и в то утро я работал с
подъемом. Оставалось лишь внести в сценарий два-три незначительных
исправления, над которыми мы бились безрезультатно вот уже несколько дней. В
порыве вдохновения мне удалось сразу же направить обсуждение по верному
руслу и одну за другой преодолеть все оставшиеся трудности. Не прошло и двух
часов, как мы обнаружили, что работа над сценарием закончена, и на этот раз
окончательно. Так бывает иногда во время бесконечного изматывающего подъема
в гору, когда совсем уже отчаиваешься достигнуть вершины, а она вдруг
возникает за ближайшим поворотом. Я написал фразу и удивленно воскликнул:
-Но ведь на этом можно и кончить!
Пока я писал, сидя за столом, режиссер все время расхаживал по кабинету
из угла в угол; тут он подошел ко мне, взглянул на рукопись и сказал, тоже
удивленно, словно не веря самому себе:
- Ты прав, на этом можно закончить.
Я написал слово "конец", захлопнул папку и встал из-за стола.
С минуту мы оба молча глядели на стол, где лежала папка с уже
завершенным сценарием, совсем как два вконец обессилевших альпиниста смотрят
на озеро или утес, до которого они добрались с таким трудом.
Потом режиссер сказал:
- Мы добили его... Ну вот, повторил он снова, наконец мы добили его.
Режиссера звали Пазетти. Это был молодой блондинчик, угловатый, сухой,
весь какой-то приглаженный и прилизанный. Он был больше похож не на
художника, а на педантичного учителя геометрии или счетовода.
Пазетти был моих лет, но, как это часто случается при работе над
сценарием, отношения между нами были такими, какие устанавливаются между
выше и нижестоящим: режиссер всегда пользуется большим авторитетом, чем все
другие участники, в работе над фильмом.
Помолчав еще немного, Пазетти произнес со свойственным ему тяжеловесным
юмором:
- Должен заметить, Риккардо, что ты, как лошадь, которая чует
конюшню... Я был уверен, что нам придется возиться еще по меньшей мере дня
четыре... А мы все кончили за два часа... Перспектива гонорара подстегнула
тебя!
Несмотря на всю свою ограниченность и почти невероятную тупость,
Пазетти не был мне антипатичен. При установившихся между нами отношениях мы
в какой-то мере дополняли друг друга: он человек без воображения и нервов,
но сознающий свои возможности, а они не превышали уровня посредственности, я
же, наоборот, человек легко возбудимый и одаренный, весь во власти своего
воображения и сплошной комок нервов.
- Ну, конечно, ответил я, подделываясь под его тон и обращая все в
шутку. Ты верно сказал: перспектива гонорара.
Закурив сигарету, Пазетти продолжал:
- Но не рассчитывай, что на этом так все и закончилось. Мы сделали
сценарий пока лишь вчерне... Нам придется еще пересмотреть все диалоги... Не
почивай на лаврах.
Я лишний раз про себя отметил, что Пазетти, как всегда, пользуется
штампами и избитыми фразами. Украдкой взглянув на часы был уже час, я
сказал:
- Не беспокойся... Если что-нибудь придется переделывать, я к твоим
услугам. Пазетти покачал головой.
- Знаю я вашего брата... Чтобы ты не размагнитился, скажу-ка Баттисте
пусть придержит выплату последней части твоего гонорара.
Ему была свойственна шутливая и в то же время поразительная у столь
молодого человека властная манера пришпоривать своих сотрудников, переходя
от попреков к похвалам, от лести к суровым замечаниям, от просьб к
приказаниям; в этом смысле он мог считаться хорошим режиссером, потому что
режиссура на две трети заключается в умении как следует использовать труд
подчиненных.
Как всегда, дав Пазетти возможность поразглагольствовать вволю, я
возразил:
- Нет, ты скажешь, чтобы мне выплатили весь гонорар, а я обещаю, что
буду в твоем полном распоряжении, когда понадобится сделать какие-нибудь
поправки.
- Но к чему тебе столько денег? спросил он с неуместным смешком. Тебе
всегда мало... А ведь ты не играешь, и у тебя нет ни любовницы, ни детей...
- Мне надо внести очередной взнос за квартиру, ответил я серьезно и
опустил глаза. Его бестактность начинала меня раздражать.
- А много тебе надо еще выплатить?
- Почти все.
- Бьюсь об заклад, что жена не дает тебе покоя. Я так и слышу:
"Риккардо, не забудь, что ты должен внести очередной взнос".
- Да, жена, сказал я. Ты знаешь, каковы женщины... Дом для них все.
- Кому ты говоришь!
И Пазетти принялся рассказывать о своей жене, которая очень походила на
него самого, но которую, как я понял, он почему-то считал существом
причудливым, капризным и способным на самые невероятные выходки одним
словом, с ног до головы женщиной. Я сделал вид, будто внимательно слушаю
его, хотя в действительности думал совсем о другом.
- Все это, конечно, чудесно, самым неожиданным образом закончил свои
разглагольствования Пазетти. Но знаю я вас, сценаристов: все вы одним миром
мазаны... Получите деньги только потом вас и видели... Все-таки скажу
Баттисте, чтобы он попридержал выплату твоего гонорара.
- Не надо, Пазетти. Прошу тебя.
- Ну, там видно будет... Не слишком-то на меня рассчитывай.
Я снова украдкой взглянул на часы. Я дал Пазетти возможность покичиться
своей властью он покичился ею, теперь можно было и уходить.
- Ну вот, начал я, рад, что сценарий написан или, как ты говоришь,
закончен вчерне... А теперь, пожалуй, мне пора идти.
- Ничего подобного! воскликнул он добродушно. - Мы должны выпить за
успех фильма... Какого дьявола... Сценарий написан, и ты от меня так просто
не уйдешь...
- Ну, если надо выпить, сказал я покорно, что ж, я готов.
- Тогда пошли... Думаю, жена будет рада составить нам компанию.
Я прошел за ним из кабинета по узкому, пустому белому коридору, в
котором стояли запахи кухни и детских пеленок. Пазетти открыл передо мной
дверь в гостиную и крикнул:
- Луиза, мы с Мольтени закончили работу над сценарием... Выпьем за
успех фильма.
Синьора Пазетти встала с кресла и сделала несколько шагов нам
навстречу. Это была невысокая женщина с большой головой и очень бледным
продолговатым лицом, обрамленным черными блестящими волосами. Ее большие, но
тусклые и невыразительные глаза оживлялись только в присутствии мужа: тогда
она не спускала с него взгляда, словно преданная собака. Но когда мужа не
было, она сидела потупившись, изображая неприступное целомудрие. Хрупкая и
миниатюрная, она за четыре года супружеской жизни родила четырех детей.
- Ну и напьемся же мы сегодня, с вымученной веселостью заявил Пазетти.
Я приготовлю коктейль.
- Только не для меня, Джино, предупредила его синьора Пазетти. Ты ведь
знаешь, я не пью.
- Ну, а мы выпьем.
Я сел в обитое узорчатой материей кресло некрашеного дерева, стоявшее у
камина, сложенного из красных кирпичей. Синьора Пазетти уселась в такое же
кресло по другую сторону камина. Оглядевшись вокруг, я подумал, что комната
похожа на хозяина дома. Это была стандартная гостиная в псевдодеревенском
стиле, чистенькая и аккуратная и в то же время жалкая, точно у какого-нибудь
педантичного бухгалтера или счетовода. Мне только и оставалось озираться по
сторонам, потому что синьора Пазетти не сочла нужным поддерживать со мной
беседу. Она сидела напротив меня совершенно неподвижно, опустив глаза,
сложив на животе руки. Мой взгляд проследовал за Пазетти, который прошел в
глубь комнаты, подошел к на редкость безобразному шкафчику, куда были
вмонтированы радиоприемник и бар, опустился на свои тощие коленки и неловко
извлек оттуда бутылку вермута и бутылку джина, три стакана и ше Я
заметил, что обе бутылки не початы и не распечатаны; видимо, Пазетти не
часто разрешал себе пить тот коктейль, который он собирался сейчас
приготовить. Сверкающий шейкер тоже казался совершенно новым. Пазетти
сказал, что сходит за льдом, и вышел.
Мы долго молчали. Наконец, просто чтобы сказать что-нибудь, я произнес:
- Вот мы и закончили работу над сценарием! Не поднимая глаз, синьора
Пазетти ответила:
- Да, Джино мне уже говорил.
- Уверен, что это будет хороший фильм.
- Я в этом тоже уверена, иначе Джино за него не взялся бы.
- Вы знакомы с сюжетом?
- Да, Джино мне рассказывал.
- Вам он нравится?
- Раз нравится Джино, значит, нравится и мне.
- Вы всегда во всем соглашаетесь друг с другом?
- Джино и я? Всегда.
- А кто у вас глава семьи?
- Ну, конечно, Джино.
Я заметил, что она ухитряется произнести имя Джино всякий раз, как
только открывает рот. Я разговаривал в несколько шутливом тоне, но она
отвечала мне совершенно серьезно.
Вошел Пазетти, держа ведерко со льдом.
- Риккардо, тебя зовет к телефону жена, сказал он.
У меня почему-то сжалось сердце, и внезапно мною снова овладело
ощущение тоскливого беспокойства. Я машинально встал и сделал шаг к двери.
Пазетти остановил меня:
- Телефон на кухне... Но если хочешь, можешь говорить отсюда... Я
переключу аппарат.
Телефон стоял на тумбочке подле камина. Я поднял трубку и услышал голос
Эмилии:
- Извини, но сегодня тебе придется где-нибудь поесть... Я иду обедать к
маме.
- Почему же ты не сказала мне об этом раньше?
- Не хотелось отрывать тебя от работы.
- Хорошо, сказал я, пообедаю в ресторане.
- Увидимся вечером. До свидания.
Она повесила трубку, и я обернулся к Пазетти.
- Риккардо, спросил он, ты не будешь обедать дома?
- Нет, пойду в ресторан.
- Вот что, пообедай с нами... Тебе придется удовольствоваться... тем,
что есть. Но мы будем очень рады.
При мысли, что надо обедать одному в ресторане, мне стало почему-то
грустно вероятно, я заранее предвкушал, как сообщу Эмилии об окончании
работы над сценарием. Может быть, я и не сделал бы этого, зная, как я уже
говорил, что Эмилию больше не интересует, чем я занимаюсь, но в первый
момент я поддался старой привычке, сохранившейся от наших прежних отношений.
Приглашение Пазетти обрадовало меня. Я чуть ли не рассыпался в
благодарностях.
Тем временем Пазетти откупорил бутылки и жестом фармацевта, дозирующего
микстуру, налил в мензурку джина и вермута, а затем перелил все это в
ше
Синьора Пазетти, как обычно, не спускала глаз со своего мужа. Когда
Пазетти, старательно встряхнув шейкер, начал разливать коктейль по бокалам,
она сказала:
- Мне только глоток, прошу тебя... И ты, Джино, не пей много... Тебе
может стать плохо.
- Ну, сценарий заканчиваешь не каждый день. Пазетти наполнил бокалы мне
и себе, а в третий, по просьбе жены, налил на донышко. Мы чокнулись.
- За сотню еще таких же сценариев, сказал Пазетти, пригубив коктейль и
ставя бокал на столик.
Я выпил залпом. Синьора Пазетти сделала несколько маленьких глотков и
встала.
- Пойду взглянуть, что делает кухарка, сказала она. Извините.
Она ушла, Пазетти занял ее место в узорчатом кресле. И мы принялись
болтать. Вернее, говорил один Пазетти, и почти все время о сценарии, а я
только слушал, поддакивал, кивал головой и пил коктейль. Бокал Пазетти
оставался почти полным, он не отпил даже половины, а я осушал свой уже
трижды. Не знаю почему, но я почувствовал себя очень несчастным и пил в
надежде, что опьянение прогонит это чувство. К сожалению, алкоголь всегда на
меня мало действует, а коктейль Пазетти был к тому же сильно разбавлен
водой. Так что три или четыре выпитых бокала лишь усилили мое скверное
настроение. Вдруг я спросил себя: "А почему, собственно, я чувствую себя
таким несчастным?" И тут я вспомнил, как защемило у меня сердце в тот
момент, когда я услышал по телефону голос Эмилии, такой холодный, такой
рассудительный и такой равнодушный, столь непохожий на голос синьоры
Пазетти, когда та произносила магическое имя Джино. Однако я не смог целиком
отдаться этим мыслям, потому что в эту минуту вошла синьора Пазетти и
пригласила нас в столовую.
Столовая Пазетти была похожа и на его кабинет, и на его гостиную: та же
новая, крикливая, дешевенькая мебель из некрашеного дерева; цветная
фаянсовая посуда; бокалы и бутылки из толстого зеленого стекла, скатерть и
салфетки из соломки. Мы уселись в маленькой столовой, большую часть которой
занимал стол, так что служанке, когда она подавала кушанья, всякий раз
приходилось беспокоить кого-нибудь из сидевших.
Мы принялись за обед молча и сосредоточенно. Потом служанка переменила
тарелки, и я, чтобы завязать разговор, задал Пазетти какой-то вопрос о его
планах на будущее. Он отвечал мне, как всегда, спокойно, четко и размеренно.
Посредственность и полное отсутствие воображения ощущались не только в его
фразах, но даже в самих интонациях. Я молчал, ибо планы Пазетти меня не
интересовали, а если бы даже и интересовали, то от одного его монотонного и
бесцветного голоса они стали бы мне неинтересны. Взгляд мой перебегал с
предмета на предмет, ни на чем не задерживаясь, и в конце концов остановился
на лице жены Пазетти, которая слушала мужа, уперев подбородок в сложенные
ладони и, как всегда, не спуская с него глаз. Я взглянул на нее, и меня
поразило выражение ее лица: в глазах светилась самозабвенная любовь, к
которой примешивалось безграничное восхищение, беспредельная
признательность, чувственное влечение и почти меланхолическая робость. Это
удивило меня, показалось чем-то поистине загадочным: человек сухой,
бесцветный, посредственный, явно лишенный того, что обычно нравится
женщинам, Пазетти, по-моему, не способен был вызвать к себе столь глубокое
чувство. Потом я подумал, что каждый мужчина в конце концов находит женщину,
которая его ценит и любит, и что нельзя судить о чувствах других, исходя
только из своих восприятий. Я ощутил симпатию к синьоре Пазетти за такую
преданность мужу и порадовался за самого Пазетти, к которому, несмотря на
всю его посредственность, я, как уже говорилось, испытывал своего рода
ироническую доброжелательность. Моя грусть рассеялась. И вдруг одна мысль,
или, вернее сказать, внезапное ощущение снова пронзило меня: "В глазах
синьоры Пазетти все время светится любовь к мужу... И Пазетти доволен собой
и своей работой, поэтому что она его любит... Эмилия уже давно на меня так
не смотрит... Эмилия меня больше не любит, она меня уже никогда не
полюбит..."
Мысль эта причинила мне почти физическую боль, я поморщился, и синьора
Пазетти обеспокоенно спросила, не попался ли мне случайно пережаренный кусок
мяса. Я ответил: "О нет, мясо вовсе не пережарено". По-прежнему делая вид,
будто слушаю Пазетти, который рассказывал о своих планах на будущее, я
попытался разобраться в овладевшем мною чувстве такой острой и в то же время
такой смутной печали. Я понял, что весь последний месяц старался
приспособиться к невыносимому положению, в котором оказался, но что мне это
не удалось: дальше так продолжаться не может, я не могу жить с Эмилией, если
она меня не любит, и заниматься делом, которое мне противно оттого, что
Эмилия ко мне охладела. Неожиданно я сказал себе: "Хватит... Я должен
объясниться с Эмилией раз и навсегда. Если понадобится, я уйду от нее и
перестану работать в кино".
Однако, хотя я думал об этом с решимостью отчаяния, я никак не мог
поверить в то, что произошло: я не был еще полностью уверен ни в том, что
Эмилия меня больше не любит, ни в том, что найду в себе силы уйти от нее,
бросить работу в кино и вернуться к холостой жизни. Иными словами, я
испытывал некое мучительное и совсем новое для меня чувство неуверенности
перед тем, что разум мой считал бесспорным.
Почему Эмилия меня больше не любит? Чем вызвано ее равнодушие? У меня
тоскливо сжималось сердце, я предвидел, что для того, чтобы полностью
убедиться в справедливости своего предположения, самого по себе очень
мучительного, потребуются доказательства весьма конкретные и, следовательно,
еще более мучительные. Одним словом, я был уверен, что Эмилия меня больше не
любит, но не знал, почему и как это случилось; чтобы не оставалось никаких
сомнений, нужно объясниться с ней, нужно во всем разобраться, ввести
безжалостный зонд анализа в рану, которую я до сих пор старался не замечать.
Мысль об этом меня ужаснула, тем не менее я понимал: только разобравшись во
всем до конца, я найду в себе силы совершить то, что порывался сделать в
минуту отчаяния, то есть смогу уйти от Эмилии.
Ничего не замечая вокруг себя, я продолжал есть, пить и слушать
Пазетти. Слава богу, обед в конце концов кончился. Мы снова перешли в
гостиную, и мне пришлось пройти через все обряды мещанского гостеприимства:
кофе с одним или двумя кусочками сахара, ликер, от которого принято
отказываться, разговоры ни о чем, лишь бы как-то протянуть время. Наконец,
когда мне показалось, что можно откланяться, я встал. В эту минуту
гувернантка ввела в комнату старшую дочку Пазетти, чтобы показать ее
родителям перед ежедневной прогулкой. Это была темноволосая девочка,
бледная, с большими глазами, ничем не примечательная, совсем как и ее
родители. Помню, когда я смотрел, как мать ласкает ее, у меня мелькнула
мысль:
"А вот я никогда не буду таким счастливым... У нас с Эмилией никогда не
будет ребенка". И сразу же эта мысль породила другую, еще более горькую:
"Как все это пошло и тривиально... Я уподобляюсь всем мужьям, которых
разлюбили жены... Я завидую любой супружеской паре, сюсюкающей над своим
дитятей... Такое чувство возникло бы у любого неудачника, окажись он на моем
месте".
Эта горькая мысль сделала для меня невыносимой трогательную сцену, при
которой я вынужден был присутствовать. Я резко сказал, что должен идти.
Пазетти с трубкой в зубах проводил меня до двери. Я почувствовал, что
мой уход удивил и обидел синьору Пазетти: возможно, она ожидала, что меня
растрогает назидательная картина материнской любви.
Работа над вторым сценарием начиналась в четыре, у меня оставалось еще
полтора часа. Выйдя на улицу, я невольно направился к дому. Я знал, что
Эмилии нет, что она ушла обедать к своей матери, но, охваченный чувством
растерянности и беспокойства, почти надеялся, что это неправда и что я
застану ее дома. Тогда, твердил я себе, я наберусь смелости, поговорю с ней
откровенно, вызову ее на окончательное объяснение. Я понимал, что это
объяснение повлияет не только на наши взаимоотношения с Эмилией, но и на мою
дальнейшую работу. Но теперь, после всех жалких и лицемерных уверток, мне
представлялось, что лучше любая катастрофа, лишь бы пришел конец тому
ненормальному положению, которое становилось для меня все более очевидным и
все более невыносимым. Возможно, мне придется уйти от Эмилии и отказаться от
работы над вторым сценарием для Баттисты. Ну что ж, тем лучше. Правда, какой
бы она ни была, лучше этой неопределенности, унизительного состояния лжи и
жалости к самому себе.
Когда я дошел до своей улицы, мною вновь овладела нерешительность:
конечно, Эмилии нет дома, и в нашей новой квартире, которая казалась мне
теперь не только чужой, но даже враждебной, я буду чувствовать себя еще
более одиноким и несчастным, чем где-нибудь в другом месте. Я уже совсем
было решил повернуть обратно и провести эти оставшиеся полтора часа в кафе.
Но тут роковым образом вспомнил об обещании, данном Баттисте: он должен был
позвонить и договориться со мною о встрече. Это была очень важная для меня
встреча. Баттиста наконец сделал мне конкретное предложение и собирался
представить меня режиссеру. Я заверил Баттисту, что в этот час он, как
обычно, найдет меня дома. Правда, я мог бы сам позвонить ему из кафе, но я
не был уверен, что застану его, потому что Баттиста часто обедал в
ресторане, а кроме того, в том состоянии полнейшей растерянности, в котором
я находился, мне надо было найти предлог, чтобы вернуться домой. Им-то и
стал звонок Баттисты.
Я миновал подъезд, вошел в лифт, закрыл за собой дверцу и нажал кнопку
последнего этажа, на котором мы жили. Но пока лифт поднимался, мне пришла в
голову мысль, что, в сущности, я не имею права уславливаться с Баттистой о
встрече, так как не знаю, соглашусь ли я на его новое предложение. Все будет
зависеть от моего объяснения с Эмилией. И если Эмилия скажет мне откровенно,
что она меня больше не любит, я не только не стану заниматься этим
сценарием, но вообще навсегда брошу работу в кино. Но ведь Эмилии нет дома.
Когда позвонит Баттиста, я не смогу ему честно сказать, согласен я обсуждать
его предложение или нет. Договориться о деле, а затем отказаться казалось
мне полнейшей нелепостью. Самая мысль об этом была омерзительной, и мной
овладело чувство почти истерического раздражения. Я резко остановил лифт и
нажал кнопку первого этажа. Будет лучше, говорил я себе, будет гораздо
лучше, если Баттиста, позвонив, не застанет меня дома. Сегодня же вечером я
объяснюсь с Эмилией. А на следующий день дам ответ продюсеру.
Между тем лифт опускался: за его чисто вымытыми стеклами один за другим
мелькали этажи, и я наблюдал за этим с таким же отчаянием, с каким,
вероятно, смотрит рыба на то, как опускается уровень воды в аквариуме.
Наконец лифт остановился, я собирался уже открыть дверцу. Но тут меня
осенила мысль: судьба моей следующей работы у Баттисты зависит от объяснения
с Эмилией, а что, если нынче вечером Эмилия убедит меня в своей любви? Ведь
тогда Баттиста, не застав меня дома, может рассердиться, и я потеряю работу!
Продюсеры я знал это по собственному опыту капризны, как все маленькие
тираны. Этого может оказаться вполне достаточно, чтобы Баттиста раздумал и
пригласил другого сценариста. Такого рода мысли быстро проносились в моем
воспаленном мозгу, вызывая у меня горькое сознание собственной никчемности.
"Ты действительно жалкий человек, говорил я себе, тебя обуревает то жажда
денег, то любовь, и ты никак не можешь сделать выбор и принять какое-то
твердое решение".
Кто знает, как долго простоял бы я в лифте, не решаясь ничего
предпринять, если бы дверцы его не распахнула молодая дама, нагруженная
покупками. Увидев перед собой мою неподвижную фигуру, она вскрикнула, потом,
оправившись от испуга, вошла в лифт и спросила, какой этаж мне нужен. Я
ответил. "А мне третий", сказала дама, нажимая кнопку. Лифт снова стал
подниматься.
Оказавшись на площадке своего этажа, я почувствовал большое облегчение.
Но тут же подумал: "Что же со мной происходит, если я веду себя подобным
образом? До чего я дошел?" Размышляя над этим, я машинально открыл дверь
квартиры, запер ее за собой и прошел в гостиную. И тут я увидел Эмилию она
лежала в халате на диване и читала журнал. Рядом на маленьком столике стояли
тарелки с остатками обеда. Эмилия никуда не уходила, она не обедала у матери
одним словом, она меня обманула.
Вид у меня, видимо, был ужасный, потому что, взглянув на меня, Эмилия
спросила:
- Что с тобой? Что случилось?
- Разве ты не собиралась обедать у матери? прохрипел я. Почему же тогда
ты дома? Ведь ты сказала мне, что уйдешь.
- После нашего с тобой разговора позвонила мама и сказала, чтобы я к
ней не приходила, спокойно ответила Эмилия.
- Так почему же ты не перезвонила?
- Мама позвонила в самый последний момент... Я подумала, что ты уже
ушел от Пазетти.
Я сразу же решил, что Эмилия лжет, не знаю даже почему, но, не будучи в
состоянии доказать это не только ей, но даже самому себе, промолчал и тоже
сел на диван. Через некоторое время она спросила, перелистывая журнал и не
глядя на меня:
- А ты что делал?
- Пазетти пригласил меня пообедать с ними.
В эту минуту в соседней комнате зазвонил телефон. Я подумал: "Это
Баттиста... Сейчас скажу ему, что решил больше не заниматься сценариями... К
черту! Ясно ведь, что у этой женщины нет ни капли любви ко мне".
- Пойди послушай, кто звонит... как всегда, безразличным тоном сказала
Эмилия. Это, конечно, тебя.
Я встал и вышел.
Телефон стоял в соседней комнате на тумбочке. Прежде чем взять трубку,
я взглянул на кровать, увидел лежавшую в изголовье одинокую подушку и
укрепился в своем Решении: все кончено, откажусь от сценария, а потом уйду
от Эмилии. Я поднял трубку, по вместо голоса Баттисты услышал голос тещи.
- Риккардо, Эмилия дома? Я ответил, не думая:
- Нет, ее нет... Она сказала, что пойдет к вам обедать... Она ушла... Я
думал, она у вас.
- Но ведь я же звонила, что не смогу ее принять. Сегодня у прислуги
свободный день, удивленно начала она объяснять мне. В эту минуту я поднял
глаза и в раскрытую дверь увидел лежавшую на диване Эмилию. Она смотрела на
меня. Ее пристальный взгляд выражал не столько удивление, сколько отвращение
и холодное презрение. Я понял, что из нас двоих солгал я и она понимает,
почему я это сделал. Я что-то пробормотал, прощаясь с тещей, затем, словно
опомнившись, крикнул:
- Нет... Подождите... Эмилия только что вошла... Сейчас я позову ее.
Одновременно я делал знаки Эмилии, чтобы она подошла к телефону.
Эмилия поднялась с дивана, прошла в спальню и молча, не глядя на меня,
взяла трубку. Я вышел в гостиную. Нетерпеливым движением руки Эмилия
приказала мне закрыть дверь. Я закрыл ее, смущенно уселся на диван и стал
ждать.
Эмилия говорила долго. Я мучительно ждал, когда она кончит, и мне даже
казалось, что она нарочно затягивает разг Но Эмилия всегда подолгу
разговаривала по телефону со своей матерью. Она была очень привязана к ней.
Мать Эмилии, овдовев, жила одна, и, кроме дочери, у нее никого не осталось.
Думаю, что Эмилия поверяла ей все свои тайны.
Наконец дверь открылась, и вошла Эмилия. Я молчал видя по необычно
суровому выражению ее лица, что она на меня очень сердита.
- Ты что, с ума сошел? убирая со стола посуду, сказала Эмилия. Зачем
тебе понадобилось говорить что я ушла?
Пораженный ее тоном, я не нашелся, что ответить.
- Чтобы проверить, сказала ли я правду? продолжала Эмилия. Чтобы
узнать, предупреждала ли меня мама о том, что не сможет со мной пообедать?
- Возможно, с трудом выдавил я из себя.
- Очень прошу тебя больше так не делай... Я никогда не лгу... И мне
нечего от тебя скрывать... Подобных вещей я просто не выношу.
Все это она сказала очень решительно, взяла поднос, собрала тарелки и
вышла из комнаты.
Оставшись один, я на мгновение испытал даже какое-то горькое
удовлетворение. Значит, это правда: Эмилия меня больше не любит. Прежде она,
конечно, со мной так не говорила бы. Она сказала бы нежно и с наигранным
изумлением: "Неужели ты мог подумать, что я тебя обманула?" а затем
посмеялась бы над всем этим, как над детской шалостью; а может быть, дала бы
понять, что ей это даже приятно: "А ты в самом деле ревнуешь? Разве ты не
знаешь, что я люблю тебя одного?" Все кончилось бы почти материнским
поцелуем; ее длинные пальцы погладили бы мой лоб, словно желая отогнать мои
тревожные мысли. Правда, и прежнее время мне и в голову бы не пришло в
чем-либо заподозрить Эмилию, и уж тем более я не смог бы не поверить ей. Все
изменилось: и ее любовь, и моя. И, видимо, продолжает меняться к худшему.
Однако человеку всегда хочется верить, даже когда он знает, что верить
больше не во что: я получил доказательства того, что Эмилия меня больше не
любит, и все-таки у меня оставались некоторые сомнения или, скорее, надежда
на то, что я неверно истолковал, в сущности, очень незначительный эпизод. Я
говорил себе: не надо ускорять события, пусть Эмилия сама скажет, что она
тебя больше не любит, ведь только она одна может представить доказательства,
которых тебе пока еще не хватает... Такие мысли проносились в моей голове
одна за другой, а я сидел на диване и напряженно смотрел в пустоту. Потом
дверь отворилась, и в комнату вернулась Эмилия.
Не глядя на нее, я сказал:
- Скоро позвонит Баттиста, он собирается предложить мне работу над
новым сценарием... Над очень серьезным сценарием.
- Ну и что же, ты доволен? донесся до меня ее спокойный голос.
- На этом сценарии, продолжал я, можно хорошо заработать... Во всяком
случае, вполне достаточно, чтобы внести два очередных взноса за квартиру. На
этот раз она промолчала. Я продолжал:
- Кроме того, этот сценарий будет много значить и для моей дальнейшей
работы... Если я его сделаю, мне закажут еще... Речь идет о большом фильме.
Она спросила рассеянно, как человек, который разговаривает, не желая
отрываться от книги:
- А что это за фильм?
- Не знаю, ответил я. Затем, немного помолчав, произнес почти
торжественно: Но я решил от него отказаться.
- А почему? Тон ее был по-прежнему спокойный и
безразличный.
Я встал, обогнул диван и сел напротив Эмилии. Она читала журнал, но,
заметив, что я сел напротив нее, опустила его и взглянула на меня.
- Потому что, признался я откровенно, тебе известно, как ненавистна мне
эта работа. Я занимаюсь ею только во имя сохранения твоей любви... ведь надо
платить за квартиру, которой ты так дорожишь или делаешь вид, что дорожишь.
Но теперь я твердо знаю: ты меня больше не любишь... И все это уже ни к
чему...
Эмилия смотрела на меня, широко раскрыв глаза, не
произнося ни слова.
- Ты меня больше не любишь, продолжал я, и я не намерен браться за эту
работу... Ну а квартира? Что ж, заложу ее или продам... Короче говоря,
дальше так жить я не могу, настало время сказать тебе об этом... Ну вот,
теперь ты знаешь все... Скоро позвонит Баттиста, и я пошлю
его к черту.
Я высказался. Наступила минута для решительного объяснения, которого я
так долго и мучительно жаждал и которого так боялся. При мысли об этом я
почувствовал почти облегчение и с неожиданной для Эмилии смелостью взглянул
на нее: итак, что она мне ответит?
Эмилия немного помолчала. Ее явно удивила резкость моего тона. Наконец,
желая выиграть время, она спросила уклончиво:
- Но что заставляет тебя думать, будто я тебя больше не люблю?
- Все, ответил я порывисто.
- Например?
- Прежде всего скажи, правда это или нет? Эмилия упрямо повторила:
- Нет, ты скажи, что тебя заставляет думать, будто это так.
- Все! - снова сказал я. То, как ты говоришь со мной, как смотришь на
меня, как со мной держишься... Все... Месяц назад ты пожелала спать одна.
Прежде ты этого не хотела.
Эмилия смотрела на меня, не зная, что ответить. Потом я увидел, что в
глазах ее вспыхнул огонек внезапно принятого решения. Вот сейчас, подумал я,
она решила, как вести себя со мной, и потом уже не отступит от этого, что бы
я ни говорил и ни делал.
Наконец она мягко сказала:
- Уверяю тебя, я готова даже поклясться, что не могу спать с открытым
окном... Мне нужно, чтобы было темно и тихо, клянусь тебе.
- Но я же предлагал тебе спать с закрытыми окнами.
-Видишь ли, она заколебалась, я должна тебе сказать, что ты не умеешь
спать тихо.
- То есть как?
- Ты храпишь. Она слегка улыбнулась, а затем добавила: Каждую ночь ты
будил меня своим храпом... Потому я и решила спать одна.
Ее слова о том, что я сильно храплю, смутили меня. Но мне трудно было
этому поверить: я спал с другими женщинами, и ни одна из них не говорила
мне, что я храплю.
- Ты не любишь меня, сказал я, потому что жена, которая любит своего
мужа... мне стало немного стыдно, я помолчал немного, подыскивая подходящие
слова, не относится к любви так, как ты... с некоторых
Эмилия сразу же возразила, и в тоне ее я почувствовал скуку и
раздражение:
- Не знаю, чего ты хочешь... Я принадлежу тебе всякий раз, как ты
пожелаешь... Разве я тебе когда-нибудь отказывала?
Когда у нас заходил разговор о подобного рода вещах, обычно смущался и
стыдился только я. Обычно такая сдержанная и скромная, Эмилия в минуты нашей
близости, казалось, не знала ни стыда, ни смущения. Меня всегда поражала и
привлекала та естественность и прямота, с какой она говорила о чувственной
стороне любви откровенно, поразительно свободно, без тени недомолвок или
сентиментальности.
- Нет, не отказывала... тихо ответил я. Но... Эмилия продолжала
наступать:
- Всякий раз, когда ты хотел этого, я принадлежала тебе... Ты не из тех
мужчин, которые довольствуются обычной близостью... Ты умеешь любить.
- Ты так думаешь? спросил я, почти польщенный.
- Да, сказала она сухо, не глядя на меня. Но если бы я тебя не любила,
именно твое умение любить докучало бы мне. Женщина всегда найдет предлог,
чтобы отказаться. Не так ли?
- Ну хорошо, сказал я, ты принимаешь мою любовь, ты никогда мне не
отказывала... Но ты принимаешь мою любовь не так, как это делает женщина,
которая действительно любит.
- А как?
Я должен был бы ответить: "Как проститутка, которая безропотно
подчиняется клиенту и жаждет лишь, чтобы все кончилось как можно скорее. Вот
как". Но из уважения к ней, а также к самому себе я предпочел промолчать.
Да, впрочем, что бы это дало? Эмилия, конечно, сказала бы, что я не прав, и,
пожалуй, напомнила бы мне с грубой технической точностью некоторые свои
чувственные порывы, в которых была опытность, жажда наслаждения,
страстность, эротическое неистовство все, кроме нежности и невыразимого
самозабвения подлинной любви.
Поняв, что объяснение, которого я так желал, закончив лось ничем, я
сказал с отчаянием:
- Словом, как бы то ни было, я убежден, что ты меня больше не любишь.
Вот и все.
Прежде чем ответить, Эмилия еще раз внимательно посмотрела на меня.
Казалось, по выражению моего лица она старалась понять, как ей следует вести
себя. Я давно отметил у нее одну характерную черту: когда Эмилии трудно было
решиться на что-то такое, что было ей не по душе, ее красивое, обычно столь
правильное и симметричное лицо искажалось одна щека как бы вваливалась, рот
перекашивало, растерянные, потускневшие глаза скрывались под веками, словно
за семью печатями. Я знал эту ее особенность так бывало всегда, когда Эмилии
приходилось принимать неприятное для нее решение или идти против своей воли.
Вдруг она порывисто обняла меня за шею.
- Но зачем ты говоришь мне все это, Риккардо? воскликнула она, однако в
голосе ее прозвучали фальшивые нотки. Я люблю тебя... И ничуть не меньше
прежнего.
Ее горячее дыхание коснулось моего уха. Она погладила мне лоб, виски,
волосы; затем обеими руками крепко прижала мою голову к своей груди.
Я подумал, что Эмилия обняла меня так, чтобы я не видел ее лица,
которое, вероятно, было теперь напряженным и озабоченным, как у человека,
заставляющего себя делать то, чего ему совсем не хочется. В отчаянной тоске
по любви я прижался к ее полуобнаженной груди и все-таки не мог не подумать:
"Она притворяется... Но ее обязательно выдаст какая-нибудь фраза или
интонация".
Я ждал этого несколько минут. Потом услышал ее осторожный вопрос:
- А что бы ты сделал, если бы я тебя действительно разлюбила?
"Я был прав, подумал я с горьким торжеством, она выдала себя. Ей
хочется знать, что я сделаю, чтобы взвесить и оценить, чем она рискует, если
решит сказать мне правду". Не пошевелившись, я ответил:
- Я тебе уже говорил... Прежде всего откажусь от новой работы для
Баттисты. Мне хотелось прибавить: "И уйду от тебя", но у меня не хватило
духу сказать это в ту минуту, когда моя щека прижималась к ее груди, а ее
пальцы гладили мой лоб. Я все еще надеялся, что Эмилия меня любит, и боялся,
что нам действительно придется расстаться, если я заговорю о такой
возможности.
Все еще крепко обнимая меня, Эмилия сказала:
- Но ведь я люблю тебя... Все это просто нелепо... Знаешь, что ты
сделаешь?.. Когда позвонит Баттиста, ты условишься с ним о встрече, а затем
пойдешь и согласишься на предложенную работу.
- Почему я должен поступать так, зная, что ты меня больше не любишь?
крикнул я с раздражением.
На этот раз Эмилия ответила обиженно и рассудительно:
- Я люблю тебя, и не заставляй меня без конца повторять одно и то же. Я
хочу остаться в нашей квартире... Если тебе не нравится работа над этим
фильмом, я не стану тебя уговаривать... Но если ты не хочешь браться за нее,
потому что считаешь, будто я тебя больше не люблю и не дорожу домом, то знай
ты ошибаешься.
У меня мелькнула надежда на то, что Эмилия не лжет. Я понял, что по
крайней мере на сегодня она меня убедила. Но теперь мне отчаянно захотелось
пойти еще дальше, мне хотелось быть уверенным до конца. Словно угадав мое
желание, Эмилия выпустила меня из объятий и прошептала:
- Поцелуй меня, хочешь?
Я встал и, прежде чем поцеловать Эмилию, взглянул на нее. Меня поразила
бесконечная усталость, отразившаяся на ее лице, больше чем когда-либо
печальном и нерешительном. Словно разговаривая со мной, лаская и обнимая
меня, она проделала какую-то нечеловечески тяжелую работу, а теперь
приготовилась к поцелую, как к чему-то еще более тягостному и трудному.
Я взял Эмилию за подбородок и приблизил свои губы к ее губам. В эту
минуту затрещал телефон.
- Это Баттиста, сказала Эмилия, с явным облегчением высвобождаясь из
моих объятий и убегая в соседнюю комнату.
Я остался сидеть на диване и через открытую дверь увидел, как Эмилия
подняла трубку и сказала:
- Да... Он дома... Сейчас я его позову... Как поживаете? Эмилия еще о
чем-то поговорила. Потом, многозначительно кивнув мне, сказала:
- Мы только что говорили о вас и о вашем новом фильме.
Затем последовало еще несколько неопределенных фраз. Потом она сказала
спокойно:
- Да, в ближайшее время увидимся... А сейчас передаю трубку Риккардо.
Я поднялся, прошел в спальню и взял телефонную трубку. Как я и
предполагал, Баттиста сообщил мне, что завтра в полдень будет ждать меня у
себя в конторе. Я сказал, что приду, обменялся с ним несколькими словами и
повесил трубку. Лишь тут я заметил, что, пока я разговаривал с Баттистой,
Эмилия вышла из спальни. И я вдруг подумал, что она ушла, потому что
добилась своего, заставив меня согласиться на встречу с Баттистой: теперь не
было никакой надобности ни в ее присутствии, ни в ее ласках.
На следующий день к условленному часу я отправился на свидание с
Баттистой. Контора Баттисты занимала весь первый этаж старого палаццо.
Некогда этот дворец принадлежал какой-то патрицианской семье, теперь же в
нем помещалось несколько акционерных обществ. Большие залы с расписными
потолками и стенами Баттиста разгородил простыми деревянными перегородками
на множество маленьких комнат, обставленных канцелярской мебелью. Там, где
некогда висели старинные картины на мифологические и библейские сюжеты,
теперь пестрели яркие, красочные афиши кинофильмов. Повсюду были развешаны
фотографии актеров и актрис, вырезанные из журналов кадры фильмов, грамоты,
полученные на фестивалях, и тому подобные украшения, которые можно встретить
в помещении любой кинофирмы. В приемной вдоль стены с поблекшими фресками
тянулся длинный зеленый металлический барьер, за которым три или четыре
секретарши принимали посетителей. Баттиста был еще довольно молодым
продюсером, в последние годы сделавшим себе имя на производстве
посредственных, но обеспечивающих хорошие сборы фильмов. Его фирма, скромно
названная "Триумф-фильм", была в то время одной из самых процветающих.
Когда я появился в приемной, она была уже переполнена. Благодаря
приобретенному опыту я с первого же взгляда мог совершенно точно определить,
кем является каждый из посетителей; здесь было несколько сценаристов я узнал
их по усталому и в то же время беспечному выражению лица, по папкам, которые
они сжимали под мышкой, по небрежно-элегантной манере одеваться; какой-то
администратор, сильно смахивающий на управляющего имением или на торговца
скотом; две или три девушки, мечтающие стать актрисами, или, вернее,
статистками, юные, даже грациозные, но уже развращенные кино: это было видно
по их заученным позам, чрезмерной косметике и вычурным туалетам; наконец,
здесь находилось несколько лиц, которых всегда встречаешь в приемной любого
продюсера: безработные актеры, неудачливые сценаристы и всякого рода
попрошайки. Они расхаживали взад и вперед по грязному мозаичному полу или
покачивались на стоящих вдоль стен позолоченных стульях, зевали, покуривали
сигареты и вполголоса беседовали друг с другом. Секретарши разговаривали по
бесчисленным телефонам или неподвижно сидели за барьером, тупо уставившись
перед собой остекленевшими от скуки глазами. Поминутно резко и неприятно
верещал звонок, секретарши выкликали фамилию, один из посетителей быстро
вскакивал и скрывался за позолоченными створками огромной двери.
Я назвал свое имя и уселся в самом дальнем углу. На душе у меня было
так же скверно, как и вчера, но чувствовал я себя уже гораздо спокойнее.
После разговора с Эмилией я пришел к твердому убеждению, что она солгала,
сказав, что любит меня. Однако на этот раз отчасти потому, что я очень
устал, отчасти потому, что мне непременно хотелось заставить ее объясниться
до конца и начистоту, я решил пока что ничего не предпринимать; иначе
говоря, я не отказывался от новой работы у Баттисты, хотя прекрасно
сознавал, насколько она теперь бесцельна, как, впрочем, и вся моя жизнь.
Потом, думал я, как только мне удастся заставить Эмилию сказать мне правду,
я плюну на работу и пошлю все к чертям. В известной мере такое далеко не
мирное решение вопроса нравилось мне даже больше, чем то, о котором я
подумывал прежде. Скандал и материальный ущерб еще больше подчеркнули бы мое
отчаяние, а также мое твердое желание покончить со всякими недомолвками и
компромиссами.
Как я уже сказал, я был совершенно спокоен. Но спокойствие это было
порождено апатией и равнодушием. Предчувствие неведомой беды вызывает
тревожное беспокойство ведь в глубине души до последней минуты надеешься,
что, может быть, все обойдется; осознание же неизбежности несчастья,
напротив, порождает на некоторое время тягостное спокойствие. Я был
совершенно спокоен, но понимал, что это ненадолго: первая стадия, стадия
подозрения мною пройдена; вскоре на смену ей придет стадия мучительных
терзаний, разрыва и раскаяния. Я знал, что так оно и будет. Но знал также и
то, что между этими двумя стадиями временно наступил период мертвого штиля,
напоминающего мнимое затишье перед новым и еще более свирепым неистовством
бури.
Пока я ждал вызова Баттисты, мне пришло в голову, что до сих пор я
только старался узнать, любит меня Эмилия или нет. Теперь же, казалось мне,
я уже убедился, что она меня не любит. Значит, решил я, пораженный этим
открытием, следует задуматься над другим вопросом: почему она меня не любит?
Как только я установлю причину, мне будет гораздо легче заставить Эмилию
объясниться.
Должен признаться, подобный вопрос в первое мгновенье показался мне
лишенным всякого смысла. Это же невероятно, просто нелепо: у Эмилии не могло
быть решительно никакой причины разлюбить меня. На чем основывалась эта моя
уверенность, я не сумел бы объяснить, как не сумел бы объяснить и то,
почему, хотя у Эмилии, казалось, не было никаких причин разлюбить меня, она
тем не менее явно меня не любит. Противоречие между тем, что я чувствовал, и
доводами рассудка заставило меня на мгновенье растеряться. В конце концов,
подобно студенту, доказывающему теорему, я сказал себе: "Допустим, идя от
противного, что причина имеется, но в чем же она состоит?"
Я заметил: чем сильнее овладевают людьми сомнения, тем охотнее они
хватаются за мнимую логическую очевидность, надеясь с помощью разума
прояснить то, что затуманивает и замутняет чувство. В тот момент, когда
инстинкт подсказывал мне столь противоречивые ответы, мне хотелось, подобно
сыщику из детективного романа, прибегнуть к логическому анализу. Допустим,
убили человека. Необходимо установить причину убийства. Определив причину,
нетрудно отыскать убийцу... Так вот, думал я, причины могут быть двоякого
рода: во-первых, связанные с Эмилией, во-вторых со мной. Я тут же решил, что
причины первого рода можно свести к одной-единственной: Эмилия больше не
любит меня потому, что любит другого.
После минутного размышления мне показалось, что от такого предположения
надо отказаться. Ничто в поведении Эмилии не свидетельствовало о том, что в
ее жизнь вошел какой-то другой мужчина. Наоборот, как раз в последнее время
она стала вести жизнь более замкнутую и очень тесно связанную со мной. Я
знал, что Эмилия почти безвыходно сидит дома, читает, разговаривает по
телефону с матерью или занимается домашним хозяйством. Все ее развлечения
кино, прогулки, обеды в ресторане зависели только от меня. Несомненно,
первое время после нашей свадьбы ее жизнь была более разнообразной и в
какой-то мере более светской. Тогда Эмилия еще поддерживала отношения с
подругами своей юности; но вскоре они исчезли с ее горизонта, и жизнь ее
стала настолько зависеть от моей, что это меня начало даже стеснять. Эта
зависимость нисколько не ослабла и после того, как она ко мне охладела.
Эмилия не сделала ни малейшей попытки вытеснить меня из своей жизни; уже не
любя меня, она, как и прежде, ждала моего возвращения с работы, и ее
нечастые развлечения были связаны только со мной. В этой зависимости без
любви было даже что-то возвышенное и печальное. Эмилия как бы уподобилась
женщинам, чье призвание состоит в том, чтобы оставаться верной женой,
сохраняя верность даже тогда, когда для этого нет уже никаких оснований.
Одним словом, хотя она меня больше не любила, в ее жизни, несомненно, не
было никого, кроме меня.
Помимо этого, было еще одно соображение, которое заставило меня
отказаться от мысли, будто Эмилия любит другого. Я знал или полагал, что
знаю ее очень хорошо. Я знал, что она не способна лгать прежде всего в силу
своей невыносимой прямоты и откровенности. Любая ложь казалась ей чем-то не
столько постыдным, сколько утомительным и скучным. Наконец, почти полное
отсутствие воображения не позволяло ей уверенно говорить о том, чего в
действительности не произошло и реально не существует. Я был уверен: влюбись
Эмилия в другого человека, она с ее характером не нашла бы ничего лучшего,
как сразу же доложить мне об этом с бессознательной жестокостью и резкостью,
свойственной мещанской среде, из которой она вышла. Эмилия могла быть
молчаливой и замкнутой, такой она и была теперь, поскольку чувство ее ко мне
изменилось; но для нее было бы очень трудно если вообще возможно вести
двойную жизнь, чтобы скрыть адюльтер, то есть придумывать встречи с
модистками и портнихами, утверждать, что она ходила к родственникам или
подругам, а возвращаясь домой поздно, объяснять все, как
обычно делают в таких случаях женщины, театром или городским
транспортом. Нет, ее холодность ко мне не означала пылкой страсти к другому.
Если причина была а не быть се не могло, искать ее следовало не в жизни
Эмилии, а в моей.
Я так погрузился в свои размышления, что не заметил, как ко мне подошла
одна из секретарш. Она стояла передо мной и, улыбаясь, повторяла:
- Синьор Мольтени... Доктор Баттиста ждет вас...
Я встрепенулся и, прервав нить своих рассуждений, поспешно вошел в
кабинет продюсера.
Баттиста сидел в глубине большого зала с расписным потолком и
позолоченными стенами за металлическим письменным столом зеленого цвета.
Хотя я уже довольно много говорил о Баттисте, я до сих пор еще не
описал его внешности. Думаю, теперь это следовало бы сделать.
Так вот, Баттиста был одним из тех, кого сотрудники и подчиненные за
глаза награждают милыми прозвищами, вроде: Животное, Обезьяна, Скотина,
Горилла. Нельзя сказать, что внешний облик Баттисты не отвечал подобным
эпитетам. Однако самому мне никогда не приходило в голову применять их к
нему отчасти потому, что я питаю отвращение ко всяким прозвищам, отчасти
потому, что все они, как мне кажется, никак не соответствовали истинному
характеру Баттисты: его поразительной хитрости, даже хитроумию, скрываемой
под маской внешней грубости. Спору нет, Баттиста был толстокожее животное,
наделенное колоссальной жизненной силой. Но сила эта проявлялась не только в
его чудовищных аппетитах, но и в деловых операциях, зачастую весьма тонких,
служащих удовлетворению этих аппетитов.
Баттиста был среднего роста, но широкоплечий, с узкими бедрами и
короткими ногами это и придавало ему то сходство с крупной обезьяной,
которому он был обязан своими прозвищами. В лице его тоже было что-то
обезьянье: зачесанные назад волосы образовывали по обе стороны лба залысины,
густые подвижные брови, маленькие глазки, короткий широкий нос, большой, но
почти лишенный губ, тонкий, как лезвие ножа, рот и слегка выступающий
подбородок. Живота у Баттисты совсем не было, и благодаря этому грудь сильно
выдавалась вперед. Его мускулистые руки, начиная от самых запястий, были
покрыты черной шерстью; увидев его как-то на пляже, я обратил внимание, что
эта шерсть густо покрывает и его спину и грудь. Но этот человек с такой
грубой внешностью говорил мягко, вкрадчиво, убедительно, с легким
иностранным акцентом Баттиста родился в Аргентине. Голос Баттисты поражал
своим неожиданно мягким звучанием, и в этом я тоже усматривал проявление его
хитрости и изворотливости. Баттиста был в кабинете не один. У стола сидел
мужчина, которого он, представляя, назвал Рейнгольдом. Я много слышал о нем,
но встречался с ним впервые. Рейнгольд был немецким кинорежиссером. В
дофашистской Германии он поставил несколько фильмов-"колоссов", имевших в
свое время довольно большой успех. Конечно, Рейнгольд не считался режиссером
такого масштаба, как Пабст или Ланг, но все-таки это был крупный режиссер;
он никогда не ставил чисто коммерческих фильмов, и у него имелись свои,
пусть спорные, но все же вполне определенные эстетические взгляды и
принципы. После прихода Гитлера к власти о Рейнгольде никто ничего не
слышал. Говорили, будто он работал в Голливуде, но последние годы в Италии
не показывали ни одного его фильма. И вот теперь совершенно неожиданно он
появился в конторе Баттисты.
Пока Баттиста говорил, я с любопытством разглядывал Рейнгольда. Видели
ли вы на какой-нибудь старинной гравюре лицо Гете? Так вот, у Рейнгольда
было такое же благородное и строгое лицо олимпийца. И так же, как у Гете,
голову его окружал нимб ослепительно белых волос. Одним словом, у него была
голова гения. Однако, присмотревшись повнимательнее, я обнаружил, что
величие и благородство Рейнгольда несколько искусственные: черты его лица,
крупные и в то же время рыхлые, напоминали картонную маску; казалось, за ней
ничего нет, как под теми чудовищно огромными головами, которые на карнавалах
надевают на себя карлики. Рейнгольд встал, чтобы пожать мне руку. При этом
он слегка склонил голову и щелкнул каблуками с чисто немецкой чопорностью.
Тут я обнаружил, что он маленького роста, хотя плечи его, подчеркивая
величавость его внешности, были очень широкими. Здороваясь, он приветливо
улыбнулся широкой лунообразной улыбкой, обнажив два ряда очень ровных и
слишком белых зубов, показавшихся мне, не знаю почему, искусственными. Но
едва он сел, улыбка исчезла с его лица внезапно и бесследно, словно на луну
набежала туча; лицо приняло суровое, немного неприятное выражение, властное
и требовательное.
Баттиста, как всегда, начал издалека. Кивнув в сторону Рейнгольда, он
сказал:
- Мы с Рейнгольдом говорили о Капри... А вы, Мольтени, знаете Капри?
- Немного, ответил я.
- У меня на Капри своя вилла, продолжил Баттиста, Я только что
рассказывал Рейнгольду, какое восхитительное место Капри... Там даже такой
деловой человек, как я, становится немного поэтом.
Это был один из излюбленных трюков Баттисты: он любил покрасоваться
своим восхищением прекрасным, возвышенно-благородным одним словом, всем тем,
что относится к сфере идеального. И больше всего меня поражало то, что
восхищение это было, по-видимому, искренним, хотя далеко не всегда
бескорыстным.
Баттиста снова заговорил, казалось, растроганный собственными словами:
- Роскошная природа, восхитительное небо, вечно лазурное море... и
цветы, всюду цветы. Если бы я был, как вы, Мольтени, писателем, мне хотелось
бы жить на Капри, для вдохновения... Не понимаю, почему художники вместо
того, чтобы писать пейзажи Капри, рисуют свои безобразные картины, на
которых ничего не разберешь... На Капри имеются, так сказать, уже готовые
прекрасные картины... Остается только взять и скопировать их.
Я промолчал. Взглянув украдкой на Рейнгольда, я увидел, что он
одобрительно кивает головой: улыбка на его лице опять напоминала серп луны
на безоблачном небе. А Баттиста продолжал:
- Мне всегда хотелось пожить там хотя бы месяц, ничего не делая и не
думая о делах. Но осуществить это мне ни разу не удалось. Здесь, в городе,
мы ведем противоестественный образ жизни... Человек создан не для того,
чтобы жить среди папок, в конторе... В самом деле, жители Капри выглядят
гораздо счастливее нас... Посмотрите на них,
когда они вечером выходят погулять: юноши, девушки, улыбающиеся,
спокойные, красивые, веселые... И это потому, что в их жизни не происходит
ничего особенного, а их стремления и интересы незначительны... Н-да, им
хорошо...
Помолчав, Баттиста продолжал:
- Так вот, как я сказал, на Капри у меня вилла, но, к сожалению, я там
никогда не бываю... С того времени, как я купил эту виллу, я прожил на ней в
общей сложности не больше двух месяцев... Я как раз говорил Рейнгольду, что
моя вилла самое подходящее место для работы над сценарием. Во-первых, вас
будет вдохновлять пейзаж. Но, помимо этого, как я уже сказал Рейнгольду,
пейзаж этот вполне соответствует сюжету фильма.
- Синьор Баттиста, заметил Рейнгольд, работать можно везде... Конечно,
и Капри может оказаться подходящим местом... Особенно если, как я
предполагаю, мы будем делать натурные съемки в Неаполитанском заливе.
- Вот именно. Рейнгольд говорит, что предпочитает жить в гостинице. У
него свои привычки, а кроме того, он любит иногда поразмышлять в
одиночестве. Но мне кажется, вы, Мольтени, могли бы поселиться у меня на
вилле... Вместе с женой... Этим вы премного обяжете меня наконец-то там
кто-то будет жить. На вилле имеются все удобства, а женщину, которая будет
вести хозяйство, подыскать нетрудно.
Как обычно, я прежде всего подумал об Эмилии. Подумал и о том, что
жизнь на Капри, да к тому же на богатой вилле, могла бы разрешить многие
наши трудности. Сказать по правде, не знаю уж почему, но у меня возникла
уверенность, что это положит конец всем моим проблемам.
- Спасибо, искренне поблагодарил я Баттисту. Я тоже думаю, что Капри
подходящее место для работы над сценарием. Мы с женой будем очень рады
погостить
у вас.
- Великолепно, договорились, сказал Баттиста и поднял руку, словно
желая остановить поток благодарностей, хотя я и не думал в них изливаться.
Договорились. Вы отправитесь на Капри, а я приеду к вам погостить... Теперь
побеседуем-ка немного о фильме.
"Давно пора", подумал я и пристально посмотрел на
Баттисту. Теперь я раскаивался в том, что столь поспешно принял его
приглашение. Не знаю почему, но я почувствовал, что Эмилия не одобрила бы
моей поспешности. "Я должен был бы сказать, что мне нужно все это обдумать,
посоветоваться с женой", упрекнул я себя с некоторым раздражением. Чувство
благодарности, с каким я принял приглашение Баттисты. показалось мне
неуместным, чуть ли не постыдным.
- Все как будто согласны с тем, продолжал Баттиста, что в кино надо
найти что-то новое... Послевоенный период кончился, и возникла необходимость
в новой формуле... Возьмем, к примеру, неореализм, он всем уже изрядно
надоел. Проанализировав причины, по которым зрителям наскучили
неореалистические фильмы, мы, возможно, сумеем понять, какой могла бы быть
новая формула.
Я уже говорил, что Баттиста не любил играть в открытую. Он не был
циником, во всяком случае, старался не казаться им. В отличие от большинства
продюсеров Баттиста редко заговаривал о кассовых сборах; вопрос о прибылях,
имеющий для него не меньшее, а, может быть, даже большее значение, чем для
других, он всегда оставлял в тени. Если, допустим, ему казалось, что сюжет
фильма не обеспечит приличной прибыли, Баттиста никогда не заявлял, как
другие продюсеры: "На таком сюжете не заработаешь ни гроша". Нет, он
говорил: "Этот сюжет не нравится мне потому-то и потому-то". И причины,
которые он приводил, всегда оказывались причинами эстетического или
морального порядка. Однако в конечном счете все для него решала все-таки
прибыль. После долгих споров о прекрасном и нравственном в киноискусстве,
после всего того, что я называл дымовой завесой Баттисты, он неизменно
выбирал коммерчески наиболее выгодное решение. Поэтому я уже давно утратил
интерес к зачастую долгим и сложным рассуждениям Баттисты о хороших и плохих
фильмах, о фильмах нравственных и безнравственных. Я обычно ждал, пока он
ступит на твердую почву, а ею постоянно и неизменно оказывалась финансовая
сторона вопроса. Теперь я тоже подумал: "Конечно, Баттиста не признается,
что неореалистические фильмы надоели продюсерам потому, что они больше не
приносят прибыли. Послушаем, как он все это подаст..." И действительно,
Баттиста изрек:
- По-моему, неореалистические фильмы надоели всем потому, что это
нездоровые фильмы.
После этого он замолчал. Я искоса взглянул на Рейнгольда тот даже
глазом не моргнул. Баттиста, который своим молчанием хотел подчеркнуть слово
"нездоровые", пояснил:
- Я хочу сказать, что они не помогают жить, не укрепляют веры в жизнь.
Неореалистические фильмы угнетают зрителя, они пессимистичны, мрачны. И к
тому же они стараются представить Италию страной нищих, к великой радости
иностранцев, которым очень выгодно думать, что наша страна нищая страна. Не
говоря уже об этом, что само по себе достаточно важно, неореалистические
фильмы слишком уж подчеркивают все негативное, все низменное, грязное,
ненормальное в жизни человека... Одним словом, это пессимистические, вредные
фильмы, фильмы, которые напоминают людям о трудностях, вместо того чтобы
помогать им преодолевать эти трудности.
Я смотрел на Баттисту и не мог понять, действительно ли он думает то,
что говорит, или это только прием. В его тоне слышалась даже какая-то
искренность. Возможно, это была всего лишь искренность человека, который
охотно соглашается верить в то, во что ему выгодно верить, но все-таки он
казался искренним.
Баттиста продолжал развивать свои мысли. Тембр голоса у него был
какой-то неестественный, почти металлический, даже когда он старался быть
любезным.
- Рейнгольд сделал мне предложение, которое меня заинтересовало. Он
обратил мое внимание на то, что в последнее время большой успех имели фильмы
на библейские сюжеты. Они делали самые крупные сборы.
Баттиста отметил это, но словно в скобках, как факт, которому лично он
не хотел бы придавать слишком большого значения.
- А почему?.. Потому что Библия самая здоровая книга из всех когда-либо
существовавших... Так вот, Рейнгольд сказал мне: "У англосаксов имеется
Библия, а у вас, людей средиземноморской культуры, есть Г.." Не так ли?
Он обернулся к Рейн гольду, словно спрашивая, правильно ли передал его
слова.
- Именно так, подтвердил Рейнгольд, но на его расплывшемся в улыбке
лице мелькнула тень тревоги.
- Для вас, средиземноморцев, Баттиста продолжал цитировать Рейнгольда,
Гомер то же, что Библия для англосаксов. Почему бы нам не сделать фильм,
например, по "Одиссее"?
Наступило молчание. Я был ошеломлен и, желая выиграть время, спросил:
- Имеется в виду "Одиссея" целиком или какой-нибудь эпизод из нее?
- Вопрос этот мы уже обсудили, быстро ответил Баттиста, и пришли к
выводу, что лучше будет обратиться к материалу всей "Одиссеи". Впрочем, это
не так уж важно. Важнее другое. Он повысил голос. Перечитав "Одиссею", я
наконец нашел в ней то, что я уже давно и безотчетно ищу... То, чего нельзя
найти в неореалистических фильмах. И то, чего, к примеру, я никогда не
находил в тех сюжетах, какие в последнее время предлагали мне вы, Мольтени.
Одним словом, то, что я чувствую, но не могу хорошенько выразить и что так
же необходимо для киноискусства, как и для жизни поэзия.
Я снова взглянул на Рейнгольда. Тот по-прежнему улыбался. Пожалуй, его
улыбка стала даже еще шире. Он одобрительно кивал головой. Неожиданно для
себя самого я сказал почти резко:
- Разумеется, поэзии в "Одиссее" сколько угодно... Все дело в том,
чтобы передать ее в фильме.
- Верно, сказал Баттиста. Он взял со стола линейку и прицелился ею в
меня. Верно... Но для этого и существуете вы оба: вы, Мольтени, и вы,
Рейнгольд... Я знаю, что поэзия там есть, а ваше дело извлечь ее оттуда.
- "Одиссея", заметил я, это целый.. Можно извлечь из нее все, что
пожелаешь. Надо, однако, знать, с какой стороны к ней подступиться.
Казалось, Баттисту удивило, что его предложение не вызвало у меня
никакого энтузиазма. Он пристально посмотрел на меня, словно хотел понять,
что скрывается за моей холодностью. Потом, по-видимому, отложив выяснение
этого на некоторое время, встал из-за стола и, откинув назад голову, засунув
руки в карманы, принялся расхаживать по комнате из угла в угол. Мы
повернулись и следили за ним глазами. Расхаживая по комнате, Баттиста
говорил:
- Больше всего меня потрясло в "Одиссее" то, что поэзия Гомера всегда
имеет характер зрелища. Говоря о зрелище, я имею в виду то, что неизменно и
безоговорочно нравится публике. Возьмем, к примеру, эпизод с Навзикаей.
Прелестные голые девушки плещутся в воде, а Одиссей наблюдает за ними,
спрятавшись в кустах... Да это просто вариант сцены из "Купающихся
красавиц". Или возьмите Полифема: одноглазое страшилище, великан, сказочное
чудовище... Но это же Кинг-Конг один из популярнейших персонажей довоенного
кино. Или вспомните Цирцею с ее дворцом. Это Антинея из "Атлантиды"... Вот
что мы называем зрелищем. Но, как я говорил, тут не просто зрелище, это
также и поэзия. Баттиста был в восторге. Остановившись перед нами, он
произнес: Вот как я представляю себе "Одиссею", выпущенную кинофирмой
"Триумф-фильм".
Я промолчал. Я понимал, что поэзия для Баттисты совсем не то, что для
меня. И если исходить из его понимания поэзии, "Одиссея" производства
"Триумф-фильм" должна быть сделана по образцу голливудских фильмов на
библейские сюжеты с чудовищами, обнаженными женщинами, соблазнительными
сценами, эротикой и театральной помпезностью. В сущности, говорил я себе, у
Баттисты вкус такой же, как и у итальянских продюсеров эпохи Д'Аннунцио. Да
и как может быть иначе?
Баттиста уселся за письменный стол и спросил:
- Ну, так что вы на это скажете, Мольтени?
Каждому, кто знаком с миром кино, известно: есть фильмы, о которых еще
до того, как написана хотя бы одна строка сценария, можно с уверенностью
сказать, что они будут поставлены; и есть другие фильмы даже после того, как
заключен контракт и написаны сотни страниц сценария, твердо знаешь, что они
никогда не будут закончены. Пока Баттиста говорил, профессиональное чутье
сразу же подсказало мне, что его "Одиссея" один из тех фильмов, о которых
много шумят, но которые так и не выпускают на экран. Почему я так решил? Я
не смог бы этого объяснить. Не знаю, может быть, из-за непомерных претензий
подобного фильма, а может быть, из-за того впечатления, которое произвела на
меня внешность Рейнгольда, столь величественного, пока он сидел, и
оказавшегося таким маленьким, когда он встал. Я чувствовал, что, подобно
Рейн гольду, фильм будет иметь великолепное начало и жалкий конец. Совсем
как в известной строке о сиренах "Desinit in piscem" ( Прим.: "Все кончается
рыбьим хвостом" ( лат ) Из "Послания Пизонам" Горация ). Но почему Баттиста
пожелал поставить такой фильм? Я знал, что он очень осторожен и не склонен
рисковать. Может быть, подумал я, он надеется, сыграв на имени Гомера, на
"Одиссее" этой, по выражению Рейнгольда, Библии средиземноморских народов,
получить солидные ассигнования, возможно даже из Америки. В то же время я
знал, что, если фильм не будет поставлен, Баттиста в этом он ничуть не
отличался от других продюсеров найдет какой-нибудь предлог, чтобы не
оплатить мой труд. Так всегда бывает: если работа над фильмом оказывается
напрасной, продюсер в большинстве случаев предлагает отложить оплату уже
написанного сценария до производства следующего фильма, и бедняге сценаристу
не остается ничего другого, как согласиться. Поэтому я сказал себе, что, как
бы то ни было, мне следует обезопасить себя, потребовав немедленного
подписания контракта, а главное, выплаты аванса. Для этого существовал лишь
один способ: сослаться на трудности и заставить Баттисту добиваться моего
сотрудничества.
- Мне кажется, что это превосходная мысль, сухо ответил я.
- Однако не видно, чтобы она привела вас в восторг.
- Боюсь, что это не мой жанр, что я... не справлюсь.
- Но почему? Заметно было, что Баттиста злится. Вы всегда утверждали,
что хотели бы работать над серьезными фильмами... А теперь, когда я даю вам
такую возможность, вы отказываетесь.
- Понимаете, Баттиста, возразил я, у меня склонность к психологическим
фильмам. А этот фильм, если я правильно вас понял, должен быть чисто
зрелищным, вроде американских фильмов на библейские сюжеты. Баттиста не
успел ответить совершенно неожиданно в разговор вмешался Рейнгольд.
- Выслушайте меня, синьор Мольтени, сказал он, выпуская на лицо свою
лунообразную улыбку, и это напомнило мне жест, которым актер приклеивает
себе усы. Чуть наклонившись вперед, он заговорил почтительно, даже
заискивающе: Синьор Баттиста прекрасно рассказал о нашем замысле... Он дал
очень верное представление о том, какой фильм я намерен поставить с вашей
помощью. Но синьор Баттиста говорил как продюсер, обращая внимание главным
образом на элементы зрелищности... Если вы испытываете склонность к
психологическим сюжетам, вам непременно надо работать над этим фильмом.
Потому что в фильме будет дан психологический анализ взаимоотношений Одиссея
и Пенелопы... Я хочу сделать фильм о человеке, который любит свою жену, но
не любим ею.
Я растерялся, особенно потому, что озаренное театральной улыбкой лицо
Рейнгольда приблизилось ко мне и, казалось, отрезало все пути к отступлению.
Надо было что-то ответить, и притом сразу же. И вот в тот самый момент,
когда я собирался возразить: "Но ведь неверно, что Пенелопа не любит
Одиссея", последняя фраза режиссера неожиданно напомнила мне о моих
отношениях с Эмилией, ведь я сам был человеком, который любит свою жену и не
любим ею. И в то же мгновенье по какой-то непонятной ассоциации мне
вспомнилось нечто такое, что, как я тут же решил, могло дать ответ на
вопрос, который я задавал себе в приемной, ожидая вызова к Баттисте: почему
Эмилия больше не любит меня?
Сейчас, когда я рассказываю, может показаться, что на это ушло много
времени. В действительности же воспоминания пронеслись в моем мозгу
стремительно, в какую-то долю секунды. Так вот, пока Рейнгольд склонял ко
мне свое улыбающееся лицо, я вдруг увидел себя в нашей гостиной диктующим
сценарий. Я диктовал в течение нескольких дней, работа приближалась к концу,
а я все еще не мог сказать, хорошенькой была машинистка или нет. Пустячный
случай, так сказать, открыл мне на это глаза. Машинистка печатала какую-то
фразу, когда я, взглянув на лист через ее плечо, увидел, что она сделала
ошибку. Я наклонился и исправил ошибку, напечатав сам нужное слово.
Кладя пальцы на клавиши, я непроизвольно коснулся ее руки. Я заметил,
что рука у нее большая, сильная и как-то совсем не вяжется с хрупкой
фигурой. Она не отдернула руку. Я напечатал следующее слово и на этот раз,
пожалуй, уже намеренно тронул ее пальцы. Затем я взглянул ей в лицо, она
тоже смотрела на меня, выжидающе и как бы поощряя. Неожиданно, словно увидев
ее в первый раз, я понял, что она хорошенькая. У нее был маленький
чувственный рот, капризный носик и пышные, зачесанные назад волосы. Ее
тонкое бледное лицо выражало разочарование и досаду. И еще одна деталь когда
она произнесла с гримаской: "Простите, я отвлеклась", меня поразил резкий,
сухой тембр ее довольно неприятного голоса. Так вот, взглянув на нее, я
увидел, что она не только не опустила глаза, но даже посмотрела на меня
вызывающе. Должно быть, я немного смутился, и с этой минуты в течение
нескольких дней мы только и делали, что обменивались взглядами. Точнее
сказать, посматривала на меня она причем нагло, с бесстыдным вызовом. Ее
взгляд преследовал меня, когда я отводил глаза в сторону, старался удержать
мой взгляд, когда наши глаза встречались, и погружался в мои глаза, когда я
смотрел на нее. Сперва она поглядывала на меня лишь изредка, потом все чаще
и чаще. В конце концов, не зная, как уклониться от ее взгляда, я стал
диктовать, прохаживаясь у нее за спиной. Но упрямая кокетка сумела выйти из
положения, глядя на меня в большое зеркало, висящее на противоположной
стене. Всякий раз, когда я поднимал глаза, я встречал в зеркале ее
пристальный взгляд. В конце концов случилось то, чего она так старательно
добивалась. Однажды, исправляя через ее плечо какую-то ошибку, я поднял на
нее глаза, наши взгляды встретились, и губы соединились в коротком поцелуе.
Характерно, что, поцеловавшись со мной, она тут же сказала: "Наконец-то! Я
начала уже думать, что ты так никогда и не решишься". По-видимому, она была
уверена, что теперь я У нее в руках, настолько уверена, что не стала больше
целоваться со мной и сразу же принялась за работу. Я почувствовал смущение и
раскаяние. Конечно, девушка мне нравилась, иначе я не стал бы ее целовать,
но я знал, что не люблю ее. Я поцеловал ее потому, что к этому меня вынудила
ее дерзкая и лестная для моего мужского тщеславия
настойчивость. Теперь она печатала, не поднимая глаз от машинки. Я
смотрел на ее бледное круглое личико, на густую гриву черных волос, и она
казалась мне все более хорошенькой. Потом, вероятно нарочно, она сделала
ошибку, и, желая исправить ее, я снова наклонился. Она следила за каждым
моим движением. Как только моя голова приблизилась к ее лицу, она быстро
повернулась, обняла меня и, схватив мою голову, прижала свой рот к моим
губам. В эту минуту дверь распахнулась, и в комнату вошла Эмилия.
Я думаю, не стоит подробно рассказывать, что вслед за этим произошло.
Эмилия сразу же вышла. Я торопливо сказал девушке: "Синьорина, на сегодня
работа закончена... Идите домой" и чуть ли не бегом бросился в комнату
Эмилии. Я ждал сцены ревности, но, когда я вошел, Эмилия мне только сказала:
"Ты бы хоть стер с губ помаду". Я вытер губы, сел рядом с ней и начал
оправдываться, рассказывая, как все произошло. Она слушала меня немного
недоверчиво, но, в сущности, снисходительно, а потом сказала, что если я
действительно люблю машинистку, то не стоит извиняться, она, конечно,
согласится дать мне развод. Она сказала это без всякого раздражения, грустно
и мягко, словно без слов просила меня сказать "нет". В конце концов мои
долгие объяснения и крайнее отчаяние (мысль о том, что Эмилия оставит меня,
привела меня в ужас), по-видимому, убедили ее, и, немного поупрямившись, она
согласилась меня простить. В тот же день я в присутствии Эмилии позвонил
машинистке и сообщил ей, что больше не нуждаюсь в ее услугах. Девушка
попыталась назначить мне свидание, но я ответил уклончиво и с тех пор ее
больше не видел.
Как я уже говорил, может показаться, что эти воспоминания заняли много
времени, в действительности же они озарили мое сознание, как вспышка молнии:
я вдруг увидел Эмилию, открывающую дверь в тот самый момент, когда я целовал
машинистку. Несомненно, подумал я, все развивалось следующим образом: Эмилия
сделала вид, что не придала никакого значения этому случаю, но на самом деле
он продолжал ее мучить, хотя сама она этого, быть может, и не сознавала.
Позднее, вспоминая этот инцидент, она наматывала вокруг него все более тугой
и плотный клубок растущего разочарования. Поцелуй, который был для
меня минутной слабостью, нанес ее душе, выражаясь языком психиатров,
травму, рану, которая со временем не только не зарубцевалась, но стала еше
болезненнее.
Должно быть, пока я думал об этом, вид у меня был очень рассеянный,
потому что вдруг, словно из густого тумана, до меня донесся встревоженный
голос Рейнгольда:
- Вы слушаете меня, синьор Мольтсни? Туман внезапно рассеялся, я
встрепенулся и увидел перед собой улыбающееся лицо режиссера.
- Простите, сказал я. Я немного отвлекся... Я задумался над тем, что вы
мне сказали: человек, который любит свою жену, но не любим ею... Не зная,
однако, что сказать дальше, я привел возражение, какое прежде всего пришло
мне на ум: Но ведь в поэме Гомера Одиссей любим Пенелопой... В известном
смысле вся поэма держится на любви Пенелопы к Одиссею.
- Это верность, синьор Мольтени, Рейнгольд улыбнулся, а нелюбовь...
Пенелопа верна Одиссею, по мы не знаем, насколько она его любит. А как вам
известно, можно быть очень верным и не любить... Иногда верность может
оказаться даже местью, расплатой за любовь... Верность, а не любовь.
Эти слова Рейнгольда меня совсем ошеломили. Я опять подумал об Эмилии.
Я спросил себя, не предпочел бы я ее измену с последующим раскаянием
верности и равнодушию? Конечно, да. Если бы Эмилия изменила мне, а потом
почувствовала себя виноватой, я мог бы держать себя с ней увереннее. Но я
только что доказал себе, что это не Эмилия мне изменила, а я изменил Эмилии.
Я снова погрузился в свои мысли, когда вдруг услышал голос Баттисты:
- Словом, Мольтени, мы договорились, вы будете работать с Рейнгольдом.
- Договорились, выдавил я через силу.
- Великолепно. В голосе Баттисты я почувствовал Удовлетворение. Сделаем
так: завтра утром Рейнгольд Должен уехать в Париж, он пробудет там неделю,
за эту неделю вы, Мольтени, напишете и представите мне либретто сценария
"Одиссеи"... Как только Рейнгольд вернется из Парижа, вы оба отправитесь на
Капри и немедленно приметесь за работу.
После этой завершившей наш разговор фразы Рейн гольд встал, я
машинально поднялся вслед за ним. Я знал, что мне нужно заговорить о
контракте и об авансе, иначе Баттиста обведет меня вокруг пальца. Но меня
волновали мысли об Эмилии, а еще больше странное совпадение рейнгольдовской
интерпретации Гомера с фактами моей личной жизни. Все-таки, когда мы подошли
к двери, я пробормотал:
- А контракт?
- Контракт готов, неожиданно благодушно ответил Баттиста. А вместе с
контрактом и аванс... Вам надо только зайти в канцелярию, подписать контракт
и получить деньги...
Я растерялся от неожиданности. Я ожидал, что, как бывало при работе над
другими сценариями, Баттиста будет всячески вилять, стараясь снизить мой
гонорар или затянуть выплату аванса, а тут вдруг он платит мне сразу и без
проволочек. Пока мы шли в соседнюю комнату, где помещалась канцелярия, я не
удержался и промямлил;
- Спасибо, Баттиста... Вы знаете, я сижу без денег.
Я кусал себе губы. Прежде всего неправда, будто я сидел без денег, во
всяком случае, дела мои были не настолько плохи, как можно было бы заключить
из сказанной мною фразы. Да и вообще я сразу почувствовал, не знаю даже
почему, что мне не следовало этого говорить. Баттиста подлил масла в огонь.
- Я догадывался об этом, мой милый, сказал он, покровительственно
похлопывая меня по плечу, и обо всем позаботился.
И, обратившись к одному из секретарей, сидевших за барьером, он
распорядился:
- Это синьор Мольтени... контракт и аванс.
Секретарь встал, открыл папку и извлек из нее уже готовый контракт, к
которому скрепкой был приколот бланк расписки в получении аванса. Пожав
Рейнгольду руку, Баттиста снова похлопал меня по плечу, пожелал мне удачной
работы и вернулся к себе в кабинет.
- Синьор Мольтени, сказал Рейнгольд, подходя ко мне и протягивая руку,
мы увидимся, как только я вернусь из Парижа... Тем временем сделайте
либретто сценария "Одиссеи", представьте его синьору Баттисте и обсудите с
ним.
- Хорошо, сказал я, посмотрев на него с некоторым изумлением, мне
показалось, что он понимающе и очень по-дружески кивнул мне.
Заметив мой удивленный взгляд, Рейнгольд вдруг взял меня под руку и
прошептал на ухо:
- Не волнуйтесь... Не бойтесь... Пусть Баттиста говорит все, что ему
угодно... Мы сделаем психологический фильм... только психологический.
Я обратил внимание на то, что слово "психологический" Рейнгольд
произнес на немецкий манер: "псюхологический". С коротким поклоном он пожал
мне руку и вышел, стуча каблуками. Я проводил его взглядом. Голос секретаря
заставил меня вздрогнуть:
- Синьор Мольтени... Не будете ли вы так любезны расписаться вот
здесь?..
Когда я пришел домой, было только семь часов. Я позвал Эмилию, но она
не откликнулась квартира была пуста. Эмилия ушла, и вряд ли ее следовало
ждать раньше ужина. Я был разочарован и даже немного огорчен тем, что ее не
оказалось дома: я рассчитывал, что застану ее и не откладывая поговорю о
случае с машинисткой. Я решил, что причиной нашего разлада послужил именно
тот поцелуй, и, преисполненный новой уверенности в себе, надеялся, что мне
удастся несколькими словами разъяснить недоразумение, а затем сообщить ей
приятное известие о только что заключенном контракте, о полученном авансе, о
поездке па Капри. Хотя объяснение с Эмилией откладывалось всего лишь на два
часа, я вес равно испытывал разочарование и досаду и даже видел в этом
плохое предзнаменование. Сейчас я был уверен в себе, но кто знает, сумею ли
я найти столь же убедительные слова через два часа. Потому что, хотя я и
обманывал себя, тешил мыслью, что мне удалось отыскать конец нити и
распутать клубок, разобраться, в чем истинная причина того, что Эмилия меня
разлюбила, в глубине души я далеко не был уверен в этом. И достаточно было
мне не застать Эмилии дома, как я снова почувствовал тревогу и впал в дурное
настроение.
Подавленный, раздраженный, растерянный, я прошел в кабинет и стал
рыться в книжном шкафу, ища "Одиссею" в переводе Пиндемонте. Найдя книгу, я
сел к письменному столу, вставил в пишущую машинку лист бумаги и, закурив,
приготовился изложить краткое содержание поэмы. Я надеялся, что работа
поможет мне успокоиться или по крайней мере забыться. К. этому средству я не
раз прибегал и прежде. Раскрыв книгу, я не спеша прочитал первую песнь.
Затем напечатал заголовок: "Краткое содержание "Одиссеи" и приступил к
изложению. "Троянская война окончилась несколько лет назад. Все
участвовавшие в ней греческие герои возвратились домой. Лишь один Одиссей
находится еще вдали от родного острова и своей семьи". Однако, дойдя до
этого места, я остановился, сомневаясь, следует ли в кратком изложении
описывать совет богов, на котором обсуждался вопрос о возвращении Одиссея на
Итаку. Я считал этот эпизод важным моментом, поскольку он вносит в поэму
идею неотступности рока, тщеты и вместе с тем возвышенности героических
усилий человека. Выбросить этот эпизод означало исключить весь внеземной мир
поэмы, отрицать всякое божественное вмешательство, отказаться от изображения
столь милых и исполненных высокой поэзии богов. Баттиста, несомненно, не
пожелает даже слышать о них он сочтет богов всего лишь пустыми болтунами,
хлопочущими о том, с чем герои поэмы прекрасно могут справиться и сами. Что
до Рейнгольда, то его недвусмысленное желание создать чисто психологический
фильм тоже не предвещало для богов ничего хорошего: психологизм, разумеется,
исключал идею рока и самую возможность божественного предопределения:
сторонники психоанализа, в лучшем случае, находят фатальную неизбежность в
глубинах человеческой души, в темных закоулках так называемого подсознания.
Поэтому боги излишни они неэффектны сценически и неоправданны
психологически... Я думал об этом все более вяло, мысли путались. Время от
времени взгляд мой падал на пишущую машинку, и я говорил себе, что должен
продолжать работу, но мне это не удавалось, я не в силах был шевельнуть
пальцем; я неподвижно сидел за письменным столом, устремив взгляд в пустоту
и глубоко задумавшись. В действительности я не столько размышлял, сколько
пытался осмыслить все те
противоречивые и неприятные чувства, которые наполняли мое сердце
горечью и ледяным холодом. Однако я был так подавлен, испытывал такую
усталость и глухое раздражение, что никак не мог разобраться, что же
происходит в моей душе. И вдруг совершенно неожиданно так по недвижной
поверхности стоячего пруда пробегает легкая рябь у меня мелькнула мысль:
"Сейчас я собираюсь подвергнуть "Одиссею" той хирургической операции, какой
обычно подвергают художественное произведение при экранизации... а когда
сценарий будет закончен, книга вернется в шкаф, встанет среди прочих
использованных мной при работе над другими сценариями томов... и через
несколько лет в поисках какой-нибудь книги, которую можно было бы так же
изуродовать для очередного фильма, я вновь увижу "Одиссею" и скажу себе: "Ах
да, тогда я писал сценарий вместе с Рейнгольдом... а потом дело кончилось
ничем... кончилось ничем, после того как мы целыми днями с утра до вечера
говорили об Одиссее, Пенелопе, циклопах, Цирцее, сиренах... и говорили
впустую, потому... потому что не оказалось денег на постановку". При этой
мысли я почувствовал, как во мне вновь поднимается глубокое отвращение к
ремеслу, которым я вынужден был заниматься. И снова с острой болью я ощутил,
что отвращение это рождает во мне уверенность в том, что Эмилия меня больше
не любит. До сих пор я работал для Эмилии, только для нее одной; когда же я
убедился, что она меня больше не любит, эта работа утратила всякий смысл.
Не знаю, сколько времени я просидел в такой позе, неподвижно застыв
перед пишущей машинкой, устремив взгляд в окно. Внезапно я услышал, как
хлопнула входная дверь, затем до меня донесся шум шагов в гостиной, и я
понял возвратилась Эмилия. Но я не тронулся с места, не сделал ни одного
движения. Через некоторое время у меня за спиной приоткрылась дверь и
раздался голос Эмилии. Она спросила:
- Ты здесь? Что ты делаешь? Работаешь?
Тогда я обернулся.
Она стояла на пороге в шляпке и со свертком в руках. Я ответил с
легкостью, которая после стольких сомнений и раздумий самого меня удивила:
- Нет, не работаю... Думаю, следует ли вообще соглашаться писать для
Баттисты этот новый сценарий. Она закрыла за собой дверь, подошла ко мне.
- Ты был у Баттисты?
-Да.
- И вы не столковались?.. Он тебе мало предложил?
- Да нет, предложил он мне достаточно... мы сговорились.
- Тогда в чем же дело?.. Может быть, тебе не нравится
сюжет?
- И сюжет неплох.
- А что за сюжет?
Прежде чем ответить, я взглянул на нее, она была все такой же
рассеянной и равнодушной, видно было, что говорит она со мной, словно
отбывает повинность.
- "Одиссея", ответил я кратко.
Она положила сверток на письменный стол, затем подняла руки и,
осторожно сняв шляпку, тряхнула головой, чтобы распушились примятые волосы.
Но лицо ее ничего не выражало, и взгляд оставался рассеянным: она либо не
поняла, что речь идет о бессмертной поэме, либо это название пожалуй, так
оно и было, хоть она его и слышала, ничего не говорило ей.
- Ну так что же, произнесла она наконец почти нетерпеливо, она тебе не
нравится?
- Я тебе уже сказал, что нравится.
- Эта та самая "Одиссея", которую проходят в школе? Почему же ты не
хочешь за нее браться?
- Потому что я вообще не намерен больше этим заниматься.
- Но ведь еще сегодня утром ты решил дать согласие!
И вдруг я понял: наступил момент для нового, на этот раз действительно
окончательного объяснения. Я вскочил, схватил ее за руку и сказал:
- Пойдем в другую комнату, я должен с тобой поговорить.
Она испугалась, быть может, не столько моего тона,
сколько того, как судорожно я сжал ей руку.
- Что с тобой... ты сошел с ума?
- Нет, я не сошел с ума, пойдем поговорим.
С этими словами я потащил упиравшуюся Эмилию в гостиную и, распахнув
дверь, подтолкнул ее к креслу.
- Садись.
А сам сел напротив и сказал:
- Теперь поговорим.
Она посмотрела на меня, во взгляде ее было недоверие и еще не прошедший
испуг.
- Ну говори, я тебя слушаю.
- Вчера, как ты помнишь, начал я холодным и бесстрастным тоном, я
сказал тебе: мне не хочется писать этот сценарий, так как я не уверен, что
ты меня любишь... А ты ответила, что любишь меня и советуешь мне взяться за
него... Не так ли?
- Да, верно.
- Так вот, произнес я решительно, я думаю, что ты мне солгала... Не
знаю почему, может, из жалости ко мне, может, из собственной выгоды...
- О какой выгоде ты говоришь? гневно перебила она.
- А вот о какой: ты сможешь по-прежнему жить в квартире, которая тебе
так нравится.
Ее ответ поразил меня своей резкостью. Она поднялась с кресла и почти
выкрикнула:
- Откуда ты это взял?.. Да мне эта квартира не нужна, совершенно не
нужна... Я готова сию же минуту переехать обратно в меблированную комнату...
Видно, ты меня не знаешь... мне она совершенно не нужна...
Ее слова причинили мне острую боль, как бывает, когда с презрением
отвергают твой дар, ради которого пришлось принести немало жертв. К тому же
в этой квартире, о которой она говорила теперь с таким пренебрежением,
последние два года заключалась вся наша жизнь, ради этой квартиры я
пожертвовал любимой работой, отказался от заветных надежд. Не веря своим
ушам, я тихо спросил:
- Она тебе не нужна?
- Нет, совершенно не нужна, голос ее дрожал от непонятной ярости и
презрения, не нужна... Ты понял? Не нужна!
- Но вчера ты сказала, что хотела бы остаться в этой квартире.
- Я сказала это, чтобы сделать тебе приятное... думала, ты ею дорожишь.
Я изумился: выходит, это я, пожертвовавший своим призванием драматурга,
я, никогда в жизни действительно не придававший значения таким вещам,
выходит, это я дорожил квартирой? Поняв, что по какой-то неизвестной мне
причине она начинает вести спор недобросовестно, я решил: незачем ее
ожесточать, возражая ей и напоминая о том, чего она прежде так желала и что
теперь упрямо отвергает. Впрочем, квартира была лишь деталью, важно было
совсем другое.
- Оставим квартиру в покое, сказал я, пытаясь овладеть собой и
сохранить примиряющий и рассудительный тон, я не об этом хотел поговорить с
тобой, а о твоем чувстве ко мне... Вчера ты мне солгала не знаю, с какой
целью, сказав, что любишь меня... Ты мне солгала, и именно поэтому я не хочу
больше работать в кино... Ведь я делал это только ради тебя, а если ты меня
больше не любишь, мне совершенно незачем всем этим заниматься.
- Но с чего ты взял, что я солгала? Что дает тебе основание так думать?
- Ничего и вместе с тем все... Об этом мы уже говорили с тобой вчера, я
не хочу снова заводить разг.. Такие вещи трудно объяснить, их
чувствуешь... И я чувствую, что ты меня разлюбила...
Эмилия вдруг сделала какое-то непроизвольное движение, и впервые за все
время разговора слова ее прозвучали искренне.
- Ну зачем тебе до всего допытываться? глядя в окно, спросила она
неожиданно печальным и усталым голосом. Зачем? Оставь все как есть... Так
будет лучше для нас обоих.
- Значит, не отставал я, ты признаешь, что я, возможно, и прав?
- Ничего я не признаю... Я хочу только одного, чтобы ты оставил меня в
покое... В ее голосе прозвучали слезы. Ну хватит, я пойду... мне надо
переодеться.
Поднявшись, она направилась к двери. Но я успел остановить ее, схватив
за руку таким же привычным движением, как и прежде: бывало, она поднималась,
говоря, что ей надо идти, а я, когда она проходила мимо, ловил ее руку,
сжимая узкое и длинное запястье. Тогда я не давал ей уйти, потому что во мне
неожиданно поднималось желание, она
это знала и послушно останавливалась в привычном ожидании, а я, не
вставая, привлекал ее к себе и прижимался лицом к ее платью или сажал к себе
на колени. Все это, после недолгого сопротивления и ласк, обычно кончалось
объятиями на том же кресле или соседнем диване. Однако на этот раз и я
отметил это с горечью у меня и в мыслях этого не было. Она не вырывалась, но
отстранилась и, глядя на меня сверху вниз, спросила:
- Ну чего ты от меня, в конце концов, хочешь?
- Правды.
- Ты непременно хочешь, чтобы наши отношения испортились... Вот чего ты
хочешь!
- Значит, ты допускаешь, что эта правда будет мне неприятна?
- Ничего я не допускаю.
- Но ведь ты сказала: наши отношения испортятся.
- Я сказала это просто так... а теперь пусти меня.
Однако она не вырывалась, даже не двигалась, а просто ждала, когда я ее
отпущу. Я подумал, что этому холодному и презрительному терпению предпочел
бы яростную вспышку, и со слабой надеждой пробудить в ней чувство любви я
обнял ее. На Эмилии была длинная и очень широкая юбка со множеством складок:
под моими руками она, словно спущенный парус вокруг корабельной мачты,
плотно обвилась вокруг ее стройных и тугих ног. Я почувствовал, как во мне
вспыхнуло желание, оно было непроизвольным, и в то же время я так ясно
сознавал полную невозможность, неосуществимость его, что у меня сжалось
сердце. Подняв голову, я сказал:
- Эмилия, что ты затаила против меня?
- Решительно ничего... А теперь пусти!
Обеими руками я еще крепче обхватил ее ноги, уткнулся лицом в подол.
Обычно после этого я сразу чувствовал, как на голову мне опускается ее
большая рука, прикосновения которой я так любил, и медленно, нежно гладит по
волосам. Это было признаком ее ответного волнения, знаком согласия. Но на
этот раз рука была безжизненной и вялой. И это столь отличное от прежнего
поведение Эмилии ранило меня в самое сердце. Я отпустил ее, но тотчас вновь
схватил за руку.
- Нет, не уходи, воскликнул я, ты должна сказать
мне правду!.. Сейчас же... Ты не уйдешь, пока не скажешь мне всей
правды.
Она по-прежнему стояла, глядя на меня сверху вниз; я не видел ее лица,
но мне казалось, я ощущаю устремленный на мою поникшую голову взгляд и читаю
в нем нерешительность.
- Ну что ж, произнесла она наконец, если ты настаиваешь... Я ведь
согласна была, чтобы все продолжалось по-прежнему... Но раз ты сам этого
хочешь, так слушай: я тебя действительно больше не люблю... Вот тебе правда.
Мы можем сколько угодно рисовать в своем воображении самые неприятные
перспективы и даже быть уверенными, что именно так и произойдет в
действительности. Однако, когда эти наши предположения, или лучше сказать
уверенность, подтверждаются, это всегда бывает для нас неожиданным и
болезненным. В сущности, я давно знал, что Эмилия меня разлюбила. Но когда я
услышал об этом из ее уст, сердце мое болезненно сжалось. Она меня больше не
любит слова, которые я столько раз мысленно повторял себе, теперь, когда она
их произнесла, приобретали совершенно иной смысл. Теперь они были фактом, а
не предположением, которое, впрочем, было почти что уверенностью. Они стали
весомыми, приобрели ту осязаемость, какой никогда раньше не имели в моем
воображении. Я уже не помню хорошенько, как воспринял эти слова. Возможно,
услышав их, я вздрогнул: так человек, который встает под ледяной душ,
прекрасно зная, что он ледяной, все равно, попав под струю, вздрагивает от
холода, словно это было для него полной неожиданностью. Я постарался взять
себя в руки.
- Иди сюда, стараясь говорить мягко, произнес я, сядь и объясни, почему
ты меня разлюбила.
Она подчинилась и снова села, на этот раз на диван: Затем немного
раздраженно ответила:
- Объяснять здесь нечего... Я тебя больше не люблю, это все, что я могу
тебе сказать.
Чем больше старался я быть рассудительным, тем острее пронзала мне
сердце нестерпимая боль. С вымученной улыбкой я сказал:
- Однако согласись, что ты должна дать мне хоть какое-
то объяснение... Ведь даже когда отказывают прислуге, ей тоже объясняют
причину...
- Я тебя разлюбила, мне нечего больше сказать.
- Но почему?.. Ведь ты же любила меня?
- Да, любила... очень... Но теперь не люблю больше.
- Ты меня очень любила?
- Да, очень, а теперь все кончено.
- Но почему? Ведь должна же быть какая-то причина!
- Может, она и есть... Но я не могу ее объяснить... Знаю только, что
больше не люблю тебя.
- Да не повторяй же ты этого так часто! почти непроизвольно вырвалось у
меня.
- Ты сам вынуждаешь меня повторять... Ты никак не хочешь понять моих
слов, оттого я и повторяю их.
- Теперь я уже понял.
Наступило молчание. Эмилия закурила сигарету, она курила, опустив
глаза. Я сидел, согнувшись, обхватив голову руками. Наконец я спросил:
- А если я назову тебе причину, ты признаешь ее?
- Я сама ее не знаю...
- Но если ты услышишь об этом от меня, ты, быть может, со мной
согласишься?
- Ну что ж, говори.
Мне хотелось крикнуть ей: "Не смей так вести себя со мной!" до того
острую боль причинял мне ее голос, в котором явственно звучало равнодушие и
желание поскорее кончить наш разг Но я сдержался и, пытаясь сохранить
прежний рассудительный тон, начал:
- Ты помнишь ту девушку, которая несколько месяцев назад приходила к
нам перепечатывать сценарий... машинистку... Ты застала нас, когда мы
целовались... Это была с моей стороны глупая слабость... Но тот поцелуй,
клянусь тебе, был первым и последним, у меня с ней ничего не было, и после
того я никогда ее больше не видел. Теперь скажи мне правду: не из-за этого
ли поцелуя ты стала отдаляться от меня?.. Скажи мне правду... Неужели из-за
этого ты могла меня разлюбить?
Говоря это, я внимательно следил за Эмилией. Сначала на лице ее
отразилось некоторое удивление, затем она отрицательно покачала головой,
словно мое предположение показалось ей совершенно нелепым. Потом я отчетливо
увидел, как выражение ее лица изменилось очевидно, у нее неожиданно
родилась какая-то мысль.
- Ну, допустим, медленно ответила она, что дело в том поцелуе... Теперь
ты успокоился?
Я сразу же почувствовал, что причина вовсе не в поцелуе, как она хотела
сейчас меня убедить. Все было ясно: сначала Эмилия просто удивилась моему
предположению, столь далекому от истины, а затем ей неожиданно пришла в
голову мысль, что ей выгодно с ним согласиться. Я чувствовал, что причина ее
охлаждения ко мне гораздо серьезнее, чем какой-то невинный поцелуй.
Возможно, она не хотела открывать мне этой причины из-за не совсем еще
умершего чувства уважения ко мне. Эмилия не была злой и не любила
кого-нибудь обижать. Очевидно, истинную причину она считала для меня
обидной.
- Неправда, дело не в том поцелуе, возразил я мягко. Она удивилась:
- Почему?.. Ведь я же тебе сказала, что дело именно в нем.
- Нет, дело не в поцелуе... Тут что-то другое.
- Не понимаю, что ты хочешь этим сказать.
- Прекрасно понимаешь!
- Нет, не понимаю, честное слово.
- А я говорю, что понимаешь.
На лице ее отразилось нетерпение, и она сказала увещевающим тоном,
словно уговаривая непослушного ребенка:
- Ну зачем тебе это нужно знать?.. Что ты за человек такой... вечно
тебе нужно до всего допытываться... Какая тебе разница?
- Я предпочитаю знать правду, какова бы она ни была, а не
довольствоваться ложью... Кроме того, если ты не скажешь мне правды, я могу
вообразить себе бог знает что... может быть, очень плохое.
Она молча и как-то странно посмотрела на меня.
- Какая тебе разница, повторила она, ведь твоя то совесть спокойна?
- Конечно, спокойна.
- Ну так какое же тебе дело до остального?
- Значит, правда... продолжал я настаивать, значит, что-нибудь очень
плохое?
- Я этого не говорила... Я сказала только, что если твоя совесть
спокойна, то тот поцелуй вряд ли может волновать тебя.
- Моя совесть спокойна, это верно... Но это еще ничего не значит...
порой совесть тоже может обмануть.
- Только не твоя, не правда ли? сказала она с еле заметной иронией,
которая, однако, не могла ускользнуть от меня и показалась даже еще обидней,
чем ее равнодушный тон.
- И моя тоже.
- Ну ладно, мне надо идти, -неожиданно произнесла она, ты хочешь мне
еще что-то сказать?
- Нет, ты не уйдешь, пока не скажешь мне правды.
- Я уже сказала правду: я тебя больше не люблю. Как глубоко ранили меня
эти пять слов! Я побледнел и умоляющим тоном, со слезами в голосе сказал:
- Я же просил тебя не повторять это так часто... Мне слишком больно это
слышать.
- Ты сам вынуждаешь меня повторять... Для меня в этом тоже мало
приятного.
- Почему тебе так хочется, чтобы я обязательно поверил, будто ты
разлюбила меня из-за того глупого поцелуя? продолжал я, следуя ходу своих
мыслей. Подумаешь... Это была просто легкомысленная девчонка, которую я
никогда больше и в глаза не видел... Ты все это прекрасно знаешь и
понимаешь... Нет, дело не в этом, теперь я говорил, медленно связывая
воедино отдельные слова, стараясь как-то выразить свои неясные, еще смутные
догадки, разлюбила ты меня не потому... Произошло что-то, что изменило твое
чувство ко мне... Или, вернее, что-то, быть может, изменило сначала твое
отношение ко мне, а потом уже и твое чувство.
- Надо признать, ты не глуп, произнесла она с неподдельным удивлением и
чуть ли не с похвалой.
- Значит, я сказал правду.
- Я этого не говорю... Я только сказала, что ты не глуп. Я старался
докопаться до истины и чувствовал, что подошел к ней почти вплотную.
- Значит, до того, как что-то произошло, настаивал я, ты была обо мне
хорошего мнения... А потом стала думать обо мне плохо... и потому разлюбила.
- Ну, допустим, что это так.
Мне стало невыносимо тяжело. Мой рассудительный тон я сам ощущал это
звучал фальшиво. Я не мог больше выдержать. Не мог больше быть
рассудительным, я страдал, страдал сильно и глубоко, весь во власти ярости и
отчаяния: к чему мне сохранять этот рассудительный тон? Не знаю, что со мной
случилось в ту минуту. Я вскочил с кресла и, прежде даже чем понял, что
делаю, закричал:
- Не думай, что я собираюсь заниматься пустой болтовней! И, бросившись
на Эмилию, схватил ее за горло и повалил на диван. Скажи правду! крикнул я
ей в лицо. Скажи наконец... сию же минуту!
Подо мной билось ее большое, прекрасное тело, которое я так любил. Лицо
Эмилии покраснело и словно разбухло наверно, я слишком сильно сдавил ей
горло. Я вдруг понял, что бессознательно стремлюсь убить ее.
- Скажи мне наконец правду! Выкрикивая эти слова, я еще сильнее сжал
пальцы; у меня мелькнула мысль: "Сейчас я задушу ее... Пусть лучше она
умрет, чем будет моим врагом". Я почувствовал, что она старается ударить
меня коленом в живот, это ей удалось, удар был столь яростным, что у меня
перехватило дыхание. Он причинил мне почти такую же боль, как фраза: "Я
больше не люблю тебя", такой удар и впрямь мог нанести только враг, который
стремится возможно больнее ударить противника. Но в ту же минуту я
почувствовал, что моя ярость, мое желание убить ее прошли. Я немного ослабил
тиски, и она вырвалась, оттолкнув меня с такой силой, что я чуть не упал с
дивана. И, прежде чем я успел прийти в себя, с ожесточением выкрикнула:
- Я презираю тебя... Вот что я к тебе испытываю, вот в чем причина, что
я тебя разлюбила... Я презираю тебя, я чувствую отвращение всякий раз, когда
ты до меня дотрагиваешься... Вот тебе твоя правда... Я тебя презираю, ты мне
противен!
Я поднялся. Взгляд мой остановился на тяжелой стеклянной пепельнице,
затем к ней потянулась и рука. Эмилия, наверно, подумала, что я хочу убить
ее, она испуганно вскрикнула и закрыла лицо ладонями. Однако мой ангел
хранитель удержал меня: не знаю как, но мне удалось овладеть собой, я
поставил пепельницу на место и вышел из комнаты.
Как я уже говорил, Эмилия не получила настоящего образования, она
кончила только начальную школу, два-три года проучилась в средней, а затем
забросила науки и приобрела специальность машинистки-стенографистки. В
шестнадцать лет она уже служила в конторе одного адвоката. Правда, была она,
как принято говорить, из хорошей семьи, то есть из семьи, некогда
состоятельной и владевшей какой-то недвижимостью близ Рима. Однако дед ее
разорился на неудачных коммерческих спекуляциях, а отец до самой смерти
оставался мелким чиновником министерства финансов. Выросла она в бедности, и
по воспитанию и образу мыслей ее, пожалуй, можно было бы назвать женщиной из
простонародья; как многие простые женщины, она привыкла полагаться лишь на
свой здравый смысл и столь непоколебимо верила в него, что порой это
казалось даже глупостью или просто ограниченностью. Однако, располагая одним
только этим оружием здравым смыслом, она совершенно для меня неожиданно и
непостижимо иной раз высказывала суждения и давала оценки весьма верные и
меткие, как это свойственно именно простым людям они ближе нас к природе, и
голова у них не забита всякими условностями и предрассудками. Обычно свои
суждения Эмилия высказывала, лишь обдумав все хорошенько, со всей
серьезностью, искренностью, прямотой и от этого ее слова всегда звучали
удивительно веско. Но сама она не считала свои суждения достаточно
убедительными и со свойственной ей скромностью старалась привести в
подтверждение их какие-нибудь доводы.
Поэтому, когда она крикнула мне: "Я презираю тебя!" я больше ни минуты
не сомневался, что эта фраза, которая в устах другой женщины могла бы и не
иметь никакого значения, сорвавшись с уст Эмилии, вполне отвечает своему
истинному смыслу: Эмилия действительно меня презирала, и я ничего не мог с
этим поделать. Даже если бы я совершенно не знал характера Эмилии, уже один
тон, каким она произнесла это, не оставлял никаких сомнений: так человек
произносит слово, которое до сих пор он, быть может, еще ни разу в жизни не
произносил, но, когда к этому вынуждают обстоятельства, оно почти
непроизвольно вырывается из самых глубин его души. Именно так вы можете иной
раз внезапно услышать от крестьянина среди множества исковерканных, избитых
фраз и диалектизмов блестящие по точности нравственной оценки слова, которые
не удивили бы вас в устах другого, но, будучи произнесены крестьянином,
изумляют и кажутся просто невероятными. "Я презираю тебя" в этих словах, как
я с горечью констатировал, звучала та же убежденность, что и в трех других
словах, которые она произнесла впервые, когда призналась мне в любви: "Я
люблю тебя".
Я был настолько уверен в искренности и правдивости этих ее слов, что,
оставшись один в кабинете, начал ходить взад и вперед, не в силах ни о чем
думать, не зная, что предпринять. Взгляд мой блуждал, руки дрожали.
Сказанные мне Эмилией три слова, будто три шипа, с каждой минутой все глубже
вонзались мне в сердце, причиняя острую, все возрастающую боль; и, кроме
этого нестерпимого чувства боли, которое я так отчетливо ощущал, я, в
сущности, ничего не воспринимал. Сильнее всего я, конечно, страдал от
сознания, что она меня не только больше не любит, но даже презирает. В то же
время я не в силах был найти никакой причины, пусть даже самой
незначительной, которая могла бы дать повод для презрения; я испытывал
острую боль от незаслуженной обиды и одновременно страх перед тем, что, быть
может, на самом-то деле меня обидели и не напрасно, что презрение ко мне
основано на каких-то объективных фактах, объясняется чем-то таким, в чем я
не отдаю себе отчета, тогда как другим это ясно видно. До сих пор я всегда
считал, что заслуживаю уважения, пусть, на худой конец, смешанного с
некоторой долей жалости, как человек не очень-то удачливый, к которому
судьба не слишком благосклонна, но уж, во всяком случае, никак не ожидал,
что способен вызвать чувство презрения. Теперь же фраза, брошенная Эмилией,
переворачивала вверх дном это мое представление о себе, заставляла меня
впервые заподозрить, что я недостаточно хорошо себя знаю и не могу правильно
о себе судить, что я всегда обольщался, глубоко заблуждался в оценке самого
себя.
Наконец я прошел в ванную, сунул голову под кран, и холодная струя воды
помогла мне; мой мозг пылал, точно охваченный пожаром, вспыхнувшим от слов
Эмилии.
Я умыл лицо, причесался, повязал галстук, затем вернулся в гостиную.
Один вид накрытого в нише стола вызвал у меня чувство возмущения. Разве
могли мы теперь сесть, как делали это изо дня в день, за стол в этой
комнате, где в воздухе, казалось, еще звучали потрясшие меня слова?! В ту же
минуту дверь открылась, и на пороге появилась Эмилия. Лицо ее уже успело
принять обычное спокойное и невозмутимое выражение. Не глядя на нее, я
сказал:
- Мне не хочется сегодня обедать дома... Скажи прислуге, что мы уходим
и поскорее одевайся... пойдем в ресторан...
- Но ведь уже все готово, ответила она слегка удивленно, придется
выбрасывать...
- Довольно! крикнул я с неожиданно охватившей меня яростью. Выкидывай
на помойку все, что хочешь, но иди одевайся, я сказал тебе: мы не обедаем
дома!
Я по-прежнему не смотрел на нее и услышал только, как она пробормотала:
"Что за манеры!" и закрыла за собой дверь.
Спустя несколько минут мы вышли из дому. На узкой улице, застроенной
небольшими новыми домами, как две капли воды похожими на тот, где жили мы,
нас ждала, затерявшись среди множества роскошных автомобилей, моя
малолитражка недавняя покупка, за которую так же, как и за квартиру, я еще
должен был расплачиваться, рассчитывая в основном на то, что мне удастся
заработать в будущем за сценарии. Машину я приобрел всего лишь несколько
месяцев назад и испытывал еще чувство почти детского тщеславия, которое на
первых порах вызывает собственный автомобиль. Но в тот вечер, когда мы, не
глядя друг на друга, молча шли к машине, я невольно подумал: "Вот еще одна
вещь, ради которой, как и ради квартиры, я принес в жертву все свои
стремления... а жертва эта оказалась никому не нужна". И в самом деле, в ту
минуту я остро ощутил всю нелепость противоречия между этой богатой улицей,
где все казалось таким новехоньким и шикарным, нашей квартиркой, окна
которой смотрели на нас с четвертого этажа, машиной, ожидавшей нас в
нескольких шагах от подъезда, и саднящим сердце ощущением пришедшей беды, от
чего все эти приобретения стали сразу ненужными и вызывали лишь раздражение.
Сев за руль, я подождал, пока устроится Эмилия, и протянул руку, чтобы
захлопнуть дверцу; обычно при этом движении я слегка задевал ладонью ее
колени или, нагнувшись к ней, легко касался губами ее щеки. На этот раз я
почти непроизвольно постарался не касаться ее. Дверца с громким стуком
захлопнулась, и мы некоторое время сидели неподвижно, молча. Потом Эмилия
спросила:
- Куда же мы поедем?
Я помолчал, но, так ничего и не придумав, ответил наугад:
- Поедем на Аппиеву дорогу.
- Но в это время года еще рано на Аппиеву дорогу, с легким удивлением
возразила она, мы замерзнем и потом там сейчас никого нет...
- Неважно... зато будем мы.
Она промолчала, а я быстро повел машину в сторону Аппиевой дороги.
Выехав из нашего квартала, я пересек центр города и поехал по улице Трионфи
и бульвару Пасседжата Аркеолоджика. Вот уже видна древняя, поросшая мхом
городская стена, а за ней огороды, сады, прячущиеся среди деревьев виллы,
начало Аппиевой дороги. Вот и освещенный двумя тусклыми фонарями вход в
катакомбы. Эмилия была права: ехать сюда было еще рано. В зале ресторана,
где стены были выложены грубо отесанным камнем на манер древней кладки,
увешаны мраморными обломками фрагментами гробниц, надгробных плит и
уставлены глиняными амфорами, мы увидели одних лишь официантов вокруг пустых
столиков. Мы были единственными посетителями, и я невольно подумал, что в
этом пустынном и холодном зале, окруженные надоедливым вниманием целой армии
официантов, мы вряд ли сможем разобраться в наших отношениях и, пожалуй, еще
больше все запутаем. Потом я вспомнил, что года два назад, в пору расцвета
нашей любви, мы часто приезжали сюда ужинать, и вдруг понял, почему из
множества ресторанов, несмотря на промозглую погоду и отсутствие публики, я
выбрал именно этот.
Над нами склонился официант с раскрытым меню, а с другой стороны стоял,
держа наготове карту вин, бармен. Я начал заказывать обед, предлагая Эмилии
то одно, то другое блюдо, слегка нагнувшись к ней, совсем как заботливый и
галантный муж. Она сидела потупившись и, не поднимая глаз, односложно
отвечала: "Да... Нет... Хорошо". Я заказал также бутылку дорогого вина,
несмотря на протесты Эмилии, твердившей, что она не будет пить. "Тогда я все
выпью сам", сказал я. Бармен улыбнулся мне с заговорщическим видом и ушел
вслед за официантом.
Я не собираюсь здесь описывать этот обед во всех подробностях, хочу
только рассказать о своем душевном состоянии, в тот вечер совершенно для
меня новом, хотя впоследствии это стало обычным в моих отношениях с Эмилией.
Говорят, человеку удается жить, не затрачивая слишком много энергии,
только благодаря выработавшемуся в нем автоматизму: большинство наших
движений мы совершаем абсолютно бессознательно. Для того чтобы сделать всего
один шаг, мы должны привести в действие бесчисленное множество мышц, однако
благодаря автоматизму мы совершаем это с безотчетной легкостью. То же самое
и в наших отношениях с людьми. До тех пор, пока мне казалось, что Эмилия
любит меня, нашими отношениями управлял своего рода счастливый автоматизм,
свет сознания освещал только внешнюю сторону моего поведения, все же
остальное оставалось погруженным во мрак неосознанной, пронизанной любовью
привычки. Но теперь, когда иллюзия любви рассеялась, я заметил, что
задумываюсь над каждым даже самым незначительным своим жестом, поступком.
Предлагал ли я ей налить вина, передавал ли соль, смотрел ли на нее или
отводил взгляд любое мое движение было заранее обдуманным, причиняло мне
боль, наполняло смутным чувством бессилия и отчаяния. Я словно был связан по
рукам и ногам, оглушен, парализован; прежде чем совершить какой-либо жест, я
невольно задавал себе вопрос: надо мне это делать или же нет? Словом, я
полностью утратил внутренний контакт с Эмилией. Когда имеешь дело с
посторонними людьми, всегда можно надеяться вновь обрести былую близость, но
в отношениях с Эмилией приходилось лишь тешить себя навсегда погребенными
воспоминаниями прошлого: никакой надежды у меня не оставалось.
Мы сидели, ни о чем не разговаривая, время от времени молчание наше
нарушалось редкими, ничего не значащими фразами: "Хочешь вина? Тебе дать
хлеба? Положить еще мяса?" Мне хотелось бы передать здесь характер этого
молчания, понятный только нам одним, ибо именно в тот вечер оно впервые
установилось между нами и отныне больше нас не покидало. Это молчание,
тягостное, невыносимое, таившее в себе глубокий разлад между мной и Эмилией,
было соткано из всего того невысказанного, что я жаждал ей сказать, подавляя
в себе это желание, не находя ни сил, ни слов. Назвать наше молчание
враждебным было бы не совсем точно. В самом деле, мы я, во всяком случае, не
испытывали друг к другу никакой вражды, а ощущали лишь полное бессилие
объясниться. Мне хотелось говорить с ней, мне многое нужно было сказать ей,
но в то же время я понимал, что все мои слова теперь ни к чему, что мне вряд
ли удастся найти нужный тон. Поэтому я хранил молчание. Однако это не было
непринужденным спокойствием человека, молчащего просто потому, что у него
нет потребности говорить: напротив, меня обуревало желание высказаться, мне
очень многое надо было сказать ей, и мысль о невозможности объяснения между
нами не давала мне покоя, невысказанные слова трепетали у меня в сердце, в
горле, словно за железной тюремной решеткой. Но и этого еще было мало: я
чувствовал, что тягостное молчание для меня все же наилучший выход. Нарушив
его, пусть даже тактично и мягко, я рисковал услышать в ответ слова еще
более для меня неприятные, еще более невыносимые если только это вообще было
возможно, чем само наше молчание.
Однако я еще не привык безмолвствовать. Мы съели первое, затем второе,
по-прежнему не произнося ни слова. И только когда подали фрукты, я не
выдержал и спросил:
- Почему ты все время молчишь?
- Потому что мне нечего сказать, не задумываясь ответила она.
Она не казалась ни опечаленной, ни озлобленной, и эти ее слова тоже
звучали искренне.
- Совсем недавно ты произнесла фразу, продолжал я нравоучительным
тоном, которая требует объяснений.
- Позабудь о ней... будто ты ее никогда и не слыхал, ответила она все
так же искренне.
- Разве могу я забыть о ней? спросил я с надеждой. Я позабыл бы, если
бы твердо знал, что это неправда... Если бы это были только слова,
вырвавшиеся в минуту гнева...
На этот раз она ничего не ответила. И у меня снова мелькнула надежда.
Может быть, в самом деле так оно и было: она крикнула, что презирает меня, в
ответ на мою грубость, когда я душил ее, причинил ей боль.
- Ну признайся, продолжал я осторожно настаивать, ведь то, что ты мне
сегодня сказала, неправда... У тебя вырвались эти ужасные слова нечаянно, в
ту минуту ты просто вообразила, что ненавидишь меня, тебе хотелось меня
оскорбить...
Она взглянула на меня и вновь промолчала. Мне показалось хотя, может
быть, я и ошибся, что ее большие темные глаза на мгновение наполнились
слезами. Набравшись смелости, я взял ее руку, лежавшую на скатерти, и
сказал:
- Эмилия... значит, все это неправда?
На этот раз она с силой, которой я в ней и не подозревал, вырвала руку
и даже, как мне показалось, отшатнулась от меня.
- Нет, это правда.
Меня поразил ее глубоко искренний, хотя и печальный тон. Она, казалось,
понимала, что стоило ей в ту минуту прибегнуть ко лжи и все, хотя бы
временно, хотя бы внешне, пойдет по-старому; я ясно видел, что на какое-то
мгновение она испытала искушение солгать мне. Но после короткого размышления
отказалась от этой мысли. Сердце мое сжалось еще болезненнее, еще
мучительнее, и, опустив голову, я пробормотал сквозь зубы:
- Ты понимаешь, есть веши, которые нельзя говорить просто так, без
всякого основания... никому... тем более собственному мужу?
Она ничего не ответила, только взглянула на меня почти с испугом:
наверное, мое лицо было искажено злобой. Наконец она сказала:
- Ты сам спросил меня об этом, и я тебе ответила.
- Но ты должна объяснить...
- Что именно?
- Ты должна объяснить, почему... почему ты меня презираешь.
- А вот этого я тебе никогда не скажу... Даже когда буду умирать.
Меня поразил ее непривычно решительный тон. Но удивление почти сразу же
сменилось яростью, я уже не в силах был рассуждать спокойно.
- Скажи, я снова взял ее за руку, но на этот раз отнюдь не ласково.
Скажи... за что ты меня презираешь?
- Я ведь говорила уже, что никогда этого тебе не скажу.
- Скажи, не то я сделаю тебе больно.
Вне себя я с силой сжал ее пальцы. Некоторое время она удивленно
смотрела на меня, потом стиснула зубы от боли, и на ее лице отразилось то
презрение, о котором до сих пор она только говорила.
- Перестань, резко сказала она, ты опять хочешь причинить мне боль.
Меня ударило это ее "опять", в нем, казалось, таился намек на какие-то
мучения, которым я подвергал ее раньше, я почувствовал, что мне не хватает
воздуха.
- Перестань... Как тебе не стыдно!.. На нас смотрят официанты.
- Скажи, за что ты меня презираешь?
- Брось дурить, пусти меня.
- Скажи, за что ты меня презираешь?
- Да пусти же!
Она резким движением вырвала руку, смахнув на пол бокал. Раздался звон
разбитого стекла, она встала и направилась к выходу, громко сказав мне:
- Я буду ждать в машине... Ты пока расплатись.
Она вышла, а я остался неподвижно сидеть за столом, оцепенев не столько
от стыда {изнывающие от безделья официанты, как и сказала Эмилия, не
отрываясь, глазели на нас, не пропустив во время нашей ссоры ни одного
слова, ни одного жеста), сколько пораженный необычностью ее поведения.
Никогда прежде она не говорила со мной таким тоном, никогда так не
оскорбляла меня. Кроме того, у меня в ушах продолжало звучать произнесенное
ею "опять" еще одна печальная загадка, которую мне предстояло разгадать.
Когда, каким образом, чем я мог ее ранить, на что она теперь сетовала,
подчеркивая это "опять"? Наконец я подозвал официанта, расплатился и вышел.
Выйдя из ресторана, я увидел, что погода, с самого утра
пасмурная, окончательно испортилась, моросил частый, мелкий дождь.
Впереди в нескольких шагах я различил в темноте фигуру Эмилии. Она стояла у
нашей машины, дверцы которой были заперты, и, не проявляя нетерпения, ждала
меня под дождем.
- Извини, я забыл, что запер машину, проговорил я неуверенно, и в ответ
услышал ее спокойный голос:
- Ничего... дождик совсем маленький.
Покорность, с которой она произнесла эти слова, вновь пробудила в моем
сердце хотя это было чистым безумием надежду на примирение. Разве могла она,
разговаривая со мной таким спокойным, таким нежным голосом, презирать меня?
Я открыл дверцу и влез в машину. Эмилия села рядом со мной. Включив мотор, я
сказал ей неожиданно веселым, чуть ли не игривым тоном:
- Ну-с, Эмилия, так куда же мы поедем? Не поворачивая головы, глядя
прямо перед собой, она ответила:
- Не знаю... куда хочешь.
Я нажал на стартер, и машина тронулась. Как я уже сказал, меня вдруг
обуяла неизвестно откуда взявшаяся игривость и веселость, всю скованность
словно рукой сняло. Я чуть ли не вообразил, что, обратив все в шутку,
отнесясь к происшедшему менее серьезно, заменив страсть фривольностью, мне
удастся наладить отношения с Эмилией. Не знаю, что со мной случилось в эту
минуту быть может, отчаяние, как слишком крепкое вино, бросилось мне в
голову. С наигранной веселостью я воскликнул:
- Поедем куда глаза глядят... будь что будет!
Я чувствовал, что, произнося эти слова, я донельзя смешон как бывает
смешон хромой, пытающийся проделать танцевальное па. Но Эмилия молчала, и я
поддался овладевшему мной новому настроению. Я почему-то полагал, что запас
моей веселости неисчерпаем, как море, однако очень скоро убедился, что это
всего лишь робкий и мелкий ручеек. Теперь я вел машину по бежавшей впереди
нас в свете фар Аппиевой дороге. Сквозь тысячи сверкающих нитей дождя из
темноты неожиданно выступали то кипарисы, то какие-то красные кирпичные
развалины, то беломраморная статуя, то специально оставленный
незаасфальтированным участок древней римской дороги, вымощенной крупными
неровными камнями. Неожиданно я произнес неестественно возбужденным голосом:
- постараемся хоть раз в жизни позабыть, кто мы такие в
действительности, вообразим, что мы студенты, ищущие укромного уголка, чтобы
там спокойно предаться любви.
Она и на этот раз ничего не ответила, ее молчание придало мне смелости,
и, проехав еще немного, я резко затормозил. Теперь дождь лил как из ведра, и
двигавшиеся вверх и вниз щеточки на ветровом стекле не успевали разгонять
струйки воды.
- Мы двое студентов, неуверенно повторил я, меня зовут Марио, а тебя
Мария... Наконец-то мы нашли тихое местечко... Это ничего, что идет дождь...
В машине нам так хорошо... поцелуй меня.
Говоря это, я с решительностью пьяного обнял ее за плечи и попытался
поцеловать.
Не знаю, на что я надеялся: после истории в ресторане я должен был бы
понять, чего мне ждать в этом случае. Эмилия сначала довольно мягко
попыталась высвободиться из моих объятий, потом, поскольку я не отпускал ее
и даже, взяв рукой за подбородок, старался повернуть к себе ее лицо, с силой
оттолкнула меня.
- Ты что, сошел с ума?.. Или, может, ты пьян?
- Нет, не пьян, пробормотал я, поцелуй меня.
- И не подумаю, ответила она с неподдельным возмущением, вновь
отталкивая меня. И добавила: И ты еще удивляешься, когда я говорю, что
презираю тебя... Как можешь ты так себя вести... после того, что между нами
произошло...
- Я люблю тебя.
- А я тебя нет.
Я чувствовал, что смешон, и это причиняло мне особенно острую, особенно
невыносимую боль. Я понимал, что очутился в положении не только смешном, но
и безвыходном. Но я все еще не хотел признавать себя побежденным.
- Ты поцелуешь меня, хочешь ты того или нет! крикнул я, стараясь, чтобы
голос мой звучал по-мужски грубо, и набросился на нее.
На этот раз она не стала отталкивать меня, а просто от-
крыла дверцу, и я повалился на пустое сиденье. Выскочив из машины,
Эмилия побежала по дороге, не обращая внимания на все усиливающийся дождь.
На мгновение я остолбенел, уставившись на пустое сиденье. Потом,
мысленно обругав себя дураком, тоже вылез из машины.
Дождь хлестал немилосердно, и, едва я ступил на землю, нога у меня по
щиколотку погрузилась в лужу. Это привело меня в ярость, и вместе с тем я
почувствовал еще большую жалость к себе.
- Эмилия, иди сюда, в отчаянии закричал я, не бойся, я тебя не трону!
- Если ты не прекратишь, я вернусь в Рим пешком, отозвалась она
откуда-то из темноты.
- Иди сюда, произнес я дрожащим голосом, обещаю тебе все, что хочешь.
Дождь не утихал, вода стекала за ворот, неприятно холодя затылок и шею,
я чувствовал, как она струилась ручьями с моего лба, с висков. Фары машины
освещали лишь небольшое пространство впереди лучи выхватывали из ночного
мрака камни каких-то древнеримских развалин и высокий черный кипарис,
верхушка которого терялась в темном небе; но, сколько я ни напрягал зрение,
мне так и не удалось разглядеть силуэт Эмилии. Охваченный беспокойством, я
снова позвал:
- Эмилия... Эмилия! В моем голосе теперь слышались почти что слезы.
Наконец она появилась из темноты, войдя в пространство, освещенное
фарами машины, и сказала:
- Значит, ты обещаешь, что не дотронешься до меня?
- Да, обещаю.
Она подошла к машине и села в нее.
- Что за дурацкие шутки... я вся промокла... И волосы мокрые... завтра
утром придется идти к парикмахеру.
Не сказав ни слова, я вслед за ней влез в машину, включил мотор, и мы
поехали. Эмилия чихнула раз, немного погодя другой, затем еще и еще, притом
очень громко и не совсем естественно, словно желая показать мне, что она
из-за меня простудилась. Но я не поддался на эту уловку. Я вел машину как во
сне. Это был очень скверный сон, в котором меня действительно звали
Риккардо, и у меня была жена по имени Эмилия, и я любил ее, а она меня не
любила, и не только не любила, но даже презирала.
На следующее утро я проснулся разбитый и вялый, испытывая глубокое
отвращение ко всему, что меня ожидало в тот день и во все последующие дни, а
также ко всему, что может произойти в будущем. Эмилия еще спала в соседней
комнате, а я, лежа в полутьме на диване в гостиной, долго не вставал;
постепенно приходя в себя, я восстанавливал в памяти страшную явь, о которой
сон заставил меня позабыть. Прежде всего, думал я, надо решить, соглашаться
ли мне на работу над сценарием "Одиссеи", затем окончательно установить,
почему меня презирает Эмилия, и наконец найти средство вернуть ее любовь.
Я уже сказал, что чувствовал себя разбитым, усталым, расслабленным. Мои
старания с какой-то педантичной точностью сформулировать три жизненно важных
для меня вопроса были, в сущности, и я сразу это понял лишь попыткой
обмануть себя, заставить поверить, что я не утратил еще энергии и ясности
мысли, хотя всего этого у меня и в помине не было. Генерал, политический
деятель, делец вот так же стремятся как можно короче и четче изложить
стоящие перед ними задачи, свести их к предельно ясным, безжизненным схемам,
которыми столь удобно оперировать. Но ведь я не был человеком такого склада,
совсем наоборот. И я чувствовал, что и эта энергия, и ясность мысли,
которыми, как мне хотелось думать, я в ту минуту обладал, сразу же покинут
меня, едва лишь я попытаюсь перейти от размышлений к делу.
Во всяком случае, я сознавал, что не способен разрешить ни одну из этих
трех поставленных перед собой задач. Даже сейчас, лежа с закрытыми глазами
на диване, я чувствовал, что, когда я мысленно пытаюсь найти на них ответ,
воображение мое тотчас отрывается от печальной действительности и начинает
парить где-то в облаках мечты. Мне представлялось, что написать сценарий
"Одиссеи" сущий пустяк, что я уже сумел объясниться с Эмилией и на-
конец-то выяснил, что эти ее столь ужасные на первый взгляд слова,
будто она презирает меня, плод глупого недоразумения; и наконец, что я
вообще помирился с ней. Но вместе с тем я понимал, что все это лишь мечты об
удачном выходе из положения, надежды на счастливую развязку, но между
желаемым и действительным глубокая пропасть, и пропасть эту мне никак и
ничем не заполнить. Одним словом, я надеялся найти какой-то выход, который
полностью устраивал бы меня, но совершенно не представлял себе, как я смогу
это сделать.
Я продолжал лежать в полудреме на диване и, по-видимому, незаметно для
себя уснул. Неожиданно я вновь проснулся и увидел Эмилию: она сидела у меня
в ногах. Жалюзи были опушены, и в гостиной царил полумрак, лишь на столике
возле дивана горел ночник. Я не слышал, как Эмилия вошла в комнату, зажгла
лампочку и села подле меня.
Ее непринужденная поза, домашний халатик напомнили мне о том, как я
просыпался в былые, более счастливые времена, и на мгновение я поддался
иллюзии. Я приподнялся и, сев на диване, спросил прерывающимся голосом:
- Эмилия, ты, значит, все-таки любишь меня? Она немного помедлила.
- Послушай, я должна поговорить с тобой, вместо ответа сказала она.
Я почувствовал, что холодею. Мне хотелось крикнуть, что я не желаю ни о
чем с ней говорить, пусть она оставит меня в покое, даст мне снова уснуть, и
все же я спросил:
- О чем же?
- О нас с тобой.
- Что уж тут говорить, сказал я, пытаясь справиться с неожиданно
охватившим меня беспокойством, ты меня больше не любишь и, мало того,
презираешь... вот и все.
- Нет, я хотела сказать тебе, медленно проговорила она, что сегодня же
переезжаю к маме... Хотела предупредить тебя, прежде чем позвоню ей... Ну
вот, теперь я тебе сказала.
Я никак не ожидал этого, хотя после всего происшедшего накануне решение
ее было вполне логичным и его можно было предвидеть. Мысль о том, что Эмилия
уйдет от меня, как это ни странно, до тех пор не приходила мне в голову; ее
жестокосердие и безжалостность ко мне, казалось, уже и без того достигли
предела. И вот теперь, совершенно для меня неожиданно, она не колеблясь
пошла еще дальше. Я невнятно пробормотал:
- Ты хочешь оставить меня?
- Да.
Некоторое время я молчал, потом вдруг почувствовал непреодолимое
желание что-то предпринять, я не к силах был больше терпеть пронзившую
сердце боль. Я вскочил с дивана, бросился к окну, словно хотел поднять
жалюзи и впустить в комнату дневной свет, потом вернулся на прежнее место.
- Нет! громко крикнул я. Ты не можешь так уйти... Я этого не хочу!..
- Не глупи, сказала она, словно увещевала ребенка, мы должны
разъехаться, это единственное, что нам остается... Нас с тобой ничто больше
не связывает, по крайней мере меня... Так будет лучше для нас обоих.
Не помню, как я вел себя после этих ее слов, вернее, помню только
отдельные фразы, отдельные жесты. Наверное, я тогда говорил и двигался как в
бреду, не отдавая себе отчета ни в своих словах, ни в поступках. Помнится,
растрепанный, в пижаме, большими шагами ходил взад и вперед по комнате, то
умоляя Эмилию не оставлять меня, то пространно объясняя ей, в каком я
нахожусь состоянии, то разговаривая сам с собой, будто я один в комнате.
Сценарий "Одиссеи", квартира, очередные взносы домовладельцу, мои
загубленные драматургические способности, любовь к Эмилии, отношения с
Баттистой и Рейнгольдом все, чем была наполнена моя жизнь, смешалось и
мелькало в моем лихорадочном, бессвязном монологе, точно разноцветные
стеклышки на дне калейдоскопа, который кто-то встряхивал с яростной силой. Я
сознавал, что все это лишь жалкая игра, призрачная забава так разрозненные
кусочки цветного стекла складываются в мозаике, не образуя никакого узора;
теперь калейдоскоп разбился, осколки рассыпались и валялись у меня под
ногами. Меня пронзило острое ощущение, что все меня покинули. Одиночество
внушало мне страх оно угнетало меня, мешало не только думать, но даже
дышать. Все существо мое яростно бунтовало при одной только мысли о разрыве
с женой и ожидающем меня одиночестве; и вместе с тем я сознавал, что, не
смотря на всю искренность моего возмущения, слова мои звучат неубедительно.
И в те короткие мгновения, когда туман растерянности и страха, застилавший
мой разум, немного рассеивался, я видел Эмилию, которая все так же сидела на
диване и спокойно увещевала меня:
- Ну, Риккардо, поразмысли хоть немного: для нас это единственный
выход.
- Но я не хочу, в который раз повторял я. Не хочу!
- Почему ты не хочешь? Будь же благоразумен.
Не помню, что я ей отвечал. Кинувшись в глубь комнаты, я стал рвать на
себе волосы. Но в таком состоянии, я это понял, мне не только не удастся в
чем-либо убедить Эмилию, но даже связно выразить свои чувства и мысли.
Собрав всю свою волю, я овладел собой, снова сел на диван и, сжав голову
руками, спросил:
- Когда же ты думаешь уйти?
- Сегодня.
С этими словами она встала и, не обращая больше на меня внимания а я
по-прежнему сидел согнувшись, обхватив голову руками, вышла из комнаты. Я не
ожидал, что она уйдет, так же как раньше не ожидал того, что она сделала и
сказала. Некоторое время я сидел не двигаясь, словно не веря тому, что все
это совершается наяву. Потом окинул взглядом комнату, и мне вдруг стало
страшно: разрыв уже произошел, мое одиночество уже началось. Комната была та
же, что и несколько минут назад, когда Эмилия сидела на диване; и все же я
чувствовал, что она стала иной. Комната я никак не мог избавиться от этой
мысли словно лишилась одного измерения. Она казалась больше и была не такой,
какой я видел ее, зная, что в ней находится Эмилия, а другой какой мне
предстояло ее видеть кто знает сколько лет, примирившись с тем, что Эмилии в
ней нет и никогда больше не будет. Ощущение разлуки витало в воздухе, все
вокруг было наполнено им, и, странное дело, исходило оно не от меня, а,
казалось, от самих вещей. Все это я не столько сознавал, сколько ощущал
где-то в самых глубинах своей души смятенной и растерянной, пронизанной
щемящей болью. Я почувствовал, что плачу: что-то защекотало мне щеку, и,
дотронувшись до лица рукой, я обнаружил, что оно мокрое. Тогда, глубоко
вздохнув и уже больше не сдерживаясь, я разразился судорожными рыданиями.
Потом встал и вышел из гостиной.
В спальне, залитой дневным светом, показавшимся мне после полумрака
гостиной слепящим и невыносимо ярким, Эмилия, сидя на неубранной постели,
разговаривала по телефону. Я сразу же понял, что она говорит с матерью.
Выражение лица у нее было какое-то растерянное, она явно была чем-то
смущена. Я, по-прежнему в пижаме, тоже сел и, закрыв лицо руками, продолжал
всхлипывать. Я и сам не очень хорошо понимал причину моих слез: возможно,
плакал я не потому, что рушилась моя жизнь, а от какой-то давней боли,
которая не имела никакого отношения ни к самой Эмилии, ни к ее решению
оставить меня. Эмилия между тем продолжала разговаривать по телефону:
по-видимому, мать что-то объясняла ей, а она с трудом улавливала смысл.
Сквозь слезы я видел, как на лице ее, словно тень от набежавшего облака,
вдруг появилось разочарование, потом обида и огорчение. Наконец она сказала:
- Хорошо, хорошо, я поняла. Не будем больше об этом говорить. Здесь ее
прервало новое словоизлияние матери. Однако на этот раз у Эмилии не хватило
терпения дослушать до конца, и она неожиданно прекратила разговор: Я ведь
тебе уже сказала: хорошо, я все поняла. До свидания.
Мать пыталась еще что-то ей втолковать, но Эмилия повторила: "До
свидания" и повесила трубку, хотя мать все еще что-то говорила. Потом Эмилия
словно во сне посмотрела на меня невидящим взглядом. Я инстинктивно схватил
ее за руку, бормоча:
- Не уходи, прошу тебя... не уходи.
Дети прибегают к слезам как к крайнему доводу и средству воздействия на
окружающих: так же поступают большинство женщин и вообще все слабые духом. В
ту минуту я, хотя и плакал искренне, как ребенок или как женщина, как
существо слабое, где-то в глубине души надеялся, что мои слезы помогут
убедить Эмилию не покидать меня; иллюзия эта немного меня утешила, но вместе
с тем мне вдруг показалось, будто я лицемерю и притворяюсь лишь для того,
чтобы своими слезами шантажировать Эмилию. Мне сразу стало стыдно, я встал
и, не дожидаясь ответа Эмилии, вышел в гостиную.
Через несколько минут туда пришла и Эмилия. Я успел немного
успокоиться, вытер слезы и накинул поверх пижамы халат. Я сидел в кресле и
машинально, держа в зубах сигарету, чиркал спичкой, хотя курить мне не
хотелось. Эмилия тоже села и сразу же сказала:
- Можешь успокоиться... не бойся... я не уйду.
Однако в голосе ее звучали отчаяние и горечь, и произнесла она это
как-то равнодушно и устало. Я посмотрел на нее: она сидела, опустив глаза,
и, казалось, что-то обдумывала, но я заметил, как вздрагивают уголки ее рта
и как она теребит ворот халата, что обычно являлось у нее признаком
растерянности и смущения. Потом с неожиданным ожесточением она добавила:
- Мать не хочет, чтобы я к ней переезжала... Она говорит, что сдала мою
комнату квартиранту... Двое квартирантов уже жили у нее, теперь их стало
трое, и в квартире полно народу... Она не верит, что я это всерьез...
говорит, что я должна хорошенько все обдумать... Теперь я просто не знаю,
куда идти... Никому я не нужна... и мне придется остаться с тобой.
Эти ее слова, столь жестокие в своей искренности, причинили мне острую
боль: помнится, услышав их, я вздрогнул, как от удара, и, не в силах
сдержаться, с возмущением воскликнул:
- Да как ты можешь так говорить!.. "Мне придется..." Что я тебе такого
сделал? За что ты меня так ненавидишь?
Теперь заплакала она. Я видел это, хоть она и закрыла лицо рукой.
- Ты хотел, чтобы я осталась... тряхнув головой, промолвила Эмилия.
Хорошо, я остаюсь. Теперь ты доволен... не так ли?
Я встал с кресла и, сев рядом с ней на диван, обнял ее, но она тихонько
отстранилась, пытаясь незаметно высвободиться.
- Конечно, я хочу, чтобы ты осталась, сказал я, но не так... не
вынужденно... Что я тебе сделал, Эмилия, почему ты так со мной
разговариваешь?
Она ответила:
- Если хочешь, я уйду... сниму комнату... Тебе придется помогать мне
только первое время... Я опять поступлю
работать машинисткой... Как только мне удастся найти место. Я ни о чем
больше не буду тебя просить.
- Да нет же! закричал я. Я хочу, чтобы ты осталась... Но не потому, что
у тебя нет другого выхода, Эмилия, не потому!
- Не ты меня вынуждаешь остаться, ответила она, продолжая плакать, а
жизнь.
Я сжимал ее в объятиях, а на языке у меня снова вертелись все те же
вопросы: почему она разлюбила меня и, мало того, стала еще и презирать, что,
в конце концов, произошло, чем я так перед ней провинился? Но, видя ее слезы
и растерянность, я даже несколько успокоился. Я подумал, что сейчас не время
это выяснять и что своими вопросами я наверняка ничего не добьюсь; если я
хочу узнать правду, надо прибегнуть к другим, не столь прямолинейным
способам. Немного выждав она в это время, отвернувшись от меня, продолжала
молча плакать, я предложил:
- Послушай, давай прекратим эти препирательства и объяснения... Они все
равно ни к чему не приведут, и мы только причиним друг другу боль. Я не хочу
больше тебя ни о чем спрашивать, по крайней мере сейчас... Лучше выслушай
меня внимательно: я все-таки согласился писать сценарий "Одиссеи"... Но
Баттиста хочет, чтобы мы над ним работали на берегу Неаполитанского залива,
где и будет проходить большая часть натурных съемок... Поэтому мы решили
поехать на Капри... Там я не стану тебе докучать, даю слово... Впрочем, и не
смогу, даже если бы хотел: мне придется целыми днями работать вместе с
режиссером, и мы с тобой будем видеться лишь за обедом и ужином, да и то не
каждый день... Капри очаровательное место, лето в самом разгаре... Ты
отдохнешь, будешь купаться, гулять, успокоишься, все обдумаешь и не торопясь
решишь, как поступить... Твоя мать, между прочим, рассуждает совершенно
правильно: тебе надо все обдумать... А потом, через несколько месяцев, ты
сообщишь мне о своем решении, и тогда, только тогда, мы вновь вернемся к
этому разговору.
Она продолжала сидеть отвернувшись, словно ей неприятно было меня
видеть. Затем, почти успокоившись, спросила:
- А когда надо ехать?
- Скоро, то есть дней через десять... Как только режиссер вернется из
Парижа.
Хотя я по-прежнему обнимал Эмилию и чувствовал рядом ее округлую и
мягкую грудь, л не решался поцеловать ее. Она была ко всему так безучастна
просто терпела мои объятия. Но я все же тешил себя надеждой, что ее
безучастность, быть может, еще не означает полного охлаждения. Немного
помолчав, она спросила все тем же спокойным голосом, в котором, однако,
звучала прежняя враждебность:
- А где мы будем жить на Капри? В гостинице?
Я радостно ответил, думая доставить ей удовольствие:
- Нет, не в гостинице, в гостиницах так шумно... У нас есть кое-что
получше... Баттиста предоставляет нам свою виллу, она будет в полном нашем
распоряжении столько, сколько продлится работа над сценарием.
И я сразу почувствовал точно так же, как несколько дней назад, когда
слишком поспешно согласился на предложение Баттисты, что Эмилия по каким-то
своим причинам этого не одобряет. Действительно, она сразу же высвободилась
из моих объятий и, резко отодвинувшись на край дивана, переспросила:
- На вилле Баттисты?.. И ты уже согласился?
- Я думал, тебе это должно понравиться, попытался я оправдаться. Жить
на вилле гораздо удобнее, чем в гостинице.
- И ты уже согласился?
- Да, я думал, так будет лучше.
- С нами вместе там будет жить и режиссер?
- Нет, Рейнгольд поселится в гостинице.
- Туда приедет Баттиста?
- Баттиста? спросил я, в глубине души удивленный этим вопросом. Думаю,
что он время от времени будет наезжать... но ненадолго, на уик-энд, надень
или на два... чтобы посмотреть, как идет наша работа.
На этот раз Эмилия ничего не сказала, лишь пошарила в кармане халата и,
достав платочек, высморкалась. Когда она вынимала платок, халат ее
распахнулся. Она сидела, положив ногу на ногу, словно стыдясь своей наготы,
но поза ее все равно не могла скрыть белое молодое и тугое тело, перед
которым, казалось, бессильны все запреты. Эмилия,
сама того не сознавая, как бы предлагала себя, и я вдруг почувствовал
неудержимое желание и на мгновение вообразил, что могу заключить ее в
объятия и овладеть ею.
Но в глубине души я понимал, что, как бы ни было сильно мое желание,
осуществить его невозможно, я только смотрел на нее, пока она вытирала
платком нос и глаза, смотрел почти что исподтишка, словно боялся, что она
заметит мой нескромный взгляд и пристыдит меня. Поймав себя на этой мысли, я
подумал о том, до чего я дошел: тайком, как чем-то запретным, любуюсь
наготою собственной жены, словно мальчишка, подглядывающий в щелку кабины на
пляже! Я протянул руку и зло, чуть ли не с яростью запахнул ее халат. Она,
казалось, даже не заметила моего движения и, спрятав платок в карман,
произнесла на этот раз совершенно спокойным голосом:
- Я поеду на Капри... но при одном условии...
- Не смей говорить ни о каких условиях... Я не желаю ничего знать!
неожиданно закричал я. Мы поедем... Но я не желаю ничего слышать... А сейчас
уходи, уходи!
Должно быть, в моем голосе звучало такое бешенство, что она испугалась,
сразу же встала и поспешно вышла из комнаты.
Наступил день отъезда на Капри. Баттиста решил ехать с нами, чтобы, по
его словам, принять нас, как подобает гостеприимному хозяину. На улице у
нашего дома мы увидели рядом с моей маленькой малолитражкой красный мощный
несерийный автомобиль продюсера. Хотя стоял июнь, погода все еще не
установилась, было туманно и ветрено. Баттиста в кожаной куртке и фланелевых
брюках стоял возле своей машины, разговаривая с Рейнгольдом, который, как
всякий порядочный немец, был уверен, что Италия страна солнца, и потому
оделся в дорогу довольно легко: на нем была белая полотняная кепочка и
хлопчатобумажный полосатый костюм в колониальном стиле. Мы с Эмилией вышли
из дому в сопровождении швейцара и нашей прислуги, которые несли чемоданы;
Баттиста и Рейнгольд, увидев нас, пошли нам навстречу.
Ну, так как же мы разместимся? спросил Баттиста после взаимного обмена
приветствиями. И, не ожидая ответа, сказал: Я предлагаю, Мольтени. чтобы
жена ваша ехала со мной, в моей машине, а Рейнгольд сел в вашу машину...
Таким образом, вы уже дорогой сможете побеседовать о фильме... Поскольку,
произнес он с улыбкой, но серьезным тоном, с сегодняшнего дня нам необходимо
работать по-настоящему... Сценарий должен быть у меня в руках через два
месяца.
Я невольно посмотрел на Эмилию и увидел, что лицо ее вдруг исказилось,
я уже не раз прежде замечал у нее эту гримасу, являвшуюся признаком
душевного смятения и протеста. Но я не обратил на это внимания, не задумался
над тем, что именно такое выражение лица было у нее, когда она услышала о
предложении впрочем, вполне разумном, которое сделал мне Баттиста.
- Превосходно, сказал я, изо всех сил стараясь выглядеть оживленным и
веселым, мне казалось, что именно этого требуют обстоятельства: ведь мы
отправлялись в приятную поездку к морю. Прекрасно... Эмилия поедет с вами, а
Рейнгольд со мной... Но не обещаю, что говорить мы с ним будем о сценарии!
- Я боюсь быстрой езды! воскликнула вдруг Эмилия. А вы на своей машине
всегда гоните как сумасшедший...
Но Баттиста, стремительно схватив ее под руку, воскликнул:
- Со мной вам нечего бояться! И вообще, чего вы боитесь? Ведь мне тоже
дорога жизнь.
С этими словами он чуть ли не силой увлек ее к своей машине. Я видел,
что Эмилия растерянно и вопросительно смотрит на меня, и я подумал, а может
быть, надо настоять на том, чтобы она села со мной? Но тут же решил, что
Баттиста обидится: автомобильная езда была его страстью, и, надо отдать ему
должное, водил он машину великолепно, поэтому я и на этот раз промолчал.
Эмилия продолжала возражать, но все менее решительно:
- Мне хотелось бы все-таки ехать в машине мужа... А Баттиста шутливо
парировал:
- Почему обязательно в машине мужа?.. Вы и так целые
дни проводите со своим мужем... Садитесь, не то я обижусь.
Так, пререкаясь, они подошли к автомобилю продюсера. Баттиста распахнул
дверцу. Эмилия села на переднее сиденье, Баттиста обошел машину, чтобы сесть
с другой стороны...
Я смотрел на них как в полусне и даже вздрогнул от неожиданности,
услышав голос Рейнгольда:
- Ну как, поехали?
Стряхнув с себя оцепенение, я сел рядом с ним и нажал на ста
Позади я услышал гудение мотора тронувшейся вслед за нами машины
Баттисты, затем она обогнала нас, резко рванула вперед и стала удаляться по
узкой, идущей под гору улочке. Я едва успел разглядеть сквозь стекло спины
сидящих рядом Эмилии и Баттисты, потом машина свернула на повороте и
скрылась из виду.
Баттиста порекомендовал нам во время пути поговорить о сценарии...
Излишний совет: едва мы выехали за город и на умеренной скорости такой,
какую позволяла развивать моя маленькая машина, покатили по шоссе на Формию,
как Рейнгольд, хранивший до тех пор молчание, начал:
- Скажите откровенно, Мольтени, тогда, у Баттисты, вы испугались, что
вам придется делать кинобоевик? Он с улыбкой подчеркнул это слово.
- И продолжаю этого бояться, рассеянно проговорил я, тем более что
сейчас на итальянских киностудиях наблюдается именно такая тенденция.
- Все это так, но вам-то бояться нечего, сказал он, и голос его
неожиданно зазвучал твердо и властно, мы создадим психологический фильм,
чисто психологический. Как я уже говорил вам в тот раз у Баттисты... я,
дорогой Мольтени, не имею привычки делать то, чего хотят продюсеры... Я
привык делать то, чего хочу я сам... В студии хозяин я, и никто другой...
иначе я отказываюсь ставить фильм... Все очень просто, не правда ли?
Я ответил, что все это и в самом деле совсем просто, и в моих словах
прозвучала неподдельная радость, ибо такое проявление независимости со
стороны Рейнгольда сулило надежду на то, что мне легко удастся найти с ним
общий
язык и работа над сценарием будет не такой скучной и неприятной, как
обычно. Помолчав немного, Рейнгольд продолжал:
- Теперь я хочу изложить вам некоторые свои соображения. Вы сможете
вести машину и одновременно следить за ходом моих мыслей?
Я ответил: "Разумеется", однако, едва я приготовился внимать
откровениям Рейнгольда, как с проселочной дороги на шоссе выехал запряженный
волами воз, и мне пришлось резко свернуть в сторону. Машина накренилась,
сделала зигзаг, и мне с трудом удалось выровнять ее, чуть не налетев на
дерево.
- Пожалуй, вам следовало ответить: "Разумеется, нет", расхохотался
Рейнгольд.
- Ерунда, сказал я, несколько раздосадованный случившимся, просто волы
эти появились совсем неожиданно... Продолжайте, я вас слушаю.
Рейнгольд не заставил себя просить.
- Видите ли, Мольтени... я согласился поехать на Капри... потому что мы
действительно собираемся вести натурные съемки на берегу Неаполитанского
залива... Но это будет лишь фон... Вообще мы могли бы даже остаться в
Риме... Ведь драма Одиссея вовсе не драма моряка открывателя новых земель
или возвратившегося домой солдата... Это драма любого из нас... В мифе об
Одиссее заключена подлинная история человека определенного типа.
Я сказал первое, что пришло в голову:
- В основе каждого из греческих мифов лежит человеческая трагедия,
потому-то они не подвержены действию времени. Они бессмертны.
- Вот именно... другими словами, греческие мифы не что иное, как
аллегорическое изображение человеческой жизни... Что же должны сделать мы,
современные люди, чтобы воскресить эти столь древние и далекие от нас мифы?
Во-первых, определить, какое значение могут они иметь для нас, современных
людей, и, во-вторых, расшифровать, раскрыть, разъяснить их значение... Но
сделать это следует живо, по-своему, не испытывая благоговейного трепета
перед шедеврами греческой литературы, созданными на основе этих мифов...
Приведу пр.. Вы, разумеется, знаете пьесу "Траур идет Электре" О'Нила,
по которой был поставлен фильм?
- Конечно.
- Так вот, О'Нил тоже постиг ту весьма простую истину, что древние мифы
нужно толковать на современный лад. Так он и поступил в своей пьесе... Но я
все же не люблю "Траур идет Электре"... и знаете почему? О'Нил позволил
Эсхилу запугать себя. Он правильно посчитал, что миф об Оресте может быть
истолкован психологически... Но, устрашившись темы, слишком буквально
пересказал миф... Точно примерный ученик, пишущий изложение в школьной
тетрадке в линейку... Так и чувствуется, что он писал по разлинованной
бумаге, Мольтени.
Я услышал самодовольный смех Рейнгольда, пришедшего в восторг от того,
как ловко он разделал О'Нила.
Теперь мы проезжали римскую Кампанью, совсем близко от моря, между
отлогими холмами, склоны которых были покрыты золотистой спелой пшеницей,
тут и там изредка попадались одинокие раскидистые деревья. Должно быть, мы
намного отстали от Баттисты, подумал я: сколько я ни вглядывался, перед нами
на дороге и когда она шла прямо, и когда петляла не видно было ни одной
машины. Баттиста мчался сейчас, делая больше ста километров в час, где-то
далеко впереди, он обогнал нас, наверное, километров на пятьдесят. Рейнгольд
снова заговорил:
- Если О'Нил постиг ту истину, что греческие мифы нужно толковать
по-современному, согласно последним открытиям психологии, ему не следовало
так держаться темы, он должен был не бояться отойти от нее, раскрыть ее
по-своему, обновить... А он этого не сделал, и его пьеса "Траур идет
Электре" получилась скучной и холодной... как школьный урок.
- А мне она все же нравится, возразил я. Рейнгольд, не обратив внимания
на мои слова, продолжал:
- Теперь мы должны сделать с "Одиссеей" то, что О'Нил не захотел или не
сумел сделать с "Орестеей" Эсхила... Вскрыть ее, как на анатомическом столе,
проникнуть в ее внутренний смысл, разобрать на составные части, а потом
вновь собрать в соответствии с требованиями современности.
Так и не поняв, куда клонит Рейнгольд, я сказал первое, что пришло в
голову:
- Внутренний смысл "Одиссеи" всем известен. Одиссей тоскует по дому,
семье, родине, но на пути его встают бесчисленные препятствия, которые
мешают его скорому возвращению на родину, домой, к семье... Вот в чем
конфликт... По-видимому, любой военнопленный, любой солдат, задержавшийся
после окончания войны по каким-то причинам вдали от родины, тоже своего рода
маленький Одиссей.
Рейнгольд издал кудахтающий смешок.
- Я так и ожидал, что вы это скажете солдат, пленный... Однако дело
совсем не в том, Мольтени... Вы ограничиваетесь только внешней, чисто
фактической стороной... При таком подходе фильм, сделанный по "Одиссее",
действительно рискует оказаться лишь обычным фильмом "колоссаль",
приключенческим кинобоевиком, как того хотел бы Баттиста... Но Баттиста
продюсер, и вполне понятно, что он мыслит таким образом... А вы, Мольтени,
вы же интеллигент... вы умный человек и должны поработать головой...
Попробуйте немножко поразмыслить.
- Именно этим я весь день и занимаюсь, сказал я немного обиженно.
- Нет, вы не хотите поразмыслить... Ну, подумайте хорошенько,
постарайтесь вникнуть поглубже, и прежде всего учтите, что история Одиссея
это история его отношений с женой.
На этот раз я промолчал. И Рейнгольд продолжал:
- Что нас больше всего поражает в "Одиссее"? Медлительность, с какою
возвращается Одиссей, то, что он тратит на возвращение домой десять лет... И
в течение этих десяти лет, несмотря на любовь к Пенелопе, о которой он так
много говорит, пользуется всяким удобным случаем, чтобы ей изменить. Гомер
старается уверить нас, что Одиссей только и думает, что о Пенелопе, только и
желает поскорее оказаться с ней... Но можно ли верить ему, Мольтени?
- Если не верить Гомеру, сказал я шутливо, то уж прямо не знаю, кому же
тогда верить.
- Себе самому, современным людям, умеющим разглядеть то, что скрыто за
мифом... Мольтени, я читал и перечитывал "Одиссею" бесчисленное множество
раз и пришел к выводу, что в действительности Одиссей, хотя, возможно, он и
сам не отдавал себе в этом отчета, совсем не хотел возвращаться домой, не
стремился вновь обрести Пенелопу... Таков мой вывод, Мольтени.
Я снова промолчал, Рейнгольд, ободренный моим молчанием, продолжал:
- На самом деле Одиссей страшится возвращения к жене, и далее мы увидим
почему; страшась этого, он подсознательно сам старается создать препятствия,
которые могли бы помешать его возвращению... Его пресловутая любовь к
странствиям не что иное, как бессознательное стремление затянуть возможно
дольше свое путешествие, участвуя во множестве различных приключений,
которые и в самом деле неоднократно прерывают и удлиняют его,.. Возвращению
Одиссея препятствуют не Сцилла и Харибда, не Калипсо и феаки, не Полифем и
Цирцея, даже не боги; возвращению его препятствует подсознательное желание
самого Одиссея, оно подсказывает ему один за другим удобные предлоги, чтобы
на год задержаться в одном месте, на несколько лет в другом, и так далее...
Значит, вот к чему клонил Рейнгольд: это была типично фрейдистская
интерпретация классики. Я только удивился, что не догадался об этом раньше,
ведь Рейнгольд немец, свои первые шаги он делал в Берлине в те времена,
когда начал пользоваться известностью Фрейд, затем переехал в Соединенные
Штаты, где психоанализ в большом почете; естественно, что он пытается
применить эти методы даже к такому, совершенно не знающему сложных
переживаний герою, как Одиссей. Я сухо сказал:
- Очень здорово придумано... Однако мне еще не совсем ясно...
- Одну минутку, Мольтени, одну минутку... Как это совершенно очевидно
при таком моем толковании, являющемся единственно правильным, "Одиссея",
согласно открытиям современной психологии, представляет собой сугубо личную
историю, историю разлада одной супружеской пары... Одиссей долгое время
страдает и вместе с тем сам усугубляет этот разлад, пока наконец после
десяти лет внутренней борьбы ему не удается найти выход, хотя для этого ему
приходится вернуться к той ситуации, которая этот разлад и породила... Иначе
говоря, в течение десяти
лет Одиссей сам придумывает всевозможные поводы для задержки,
изобретает всевозможные предлоги, чтобы не возвращаться под супружеский
кров... Он даже не раз намеревается связать свою судьбу с другими
женщинами... Однако в конце концов ему удается побороть себя, и он
возвращается... Возвращение Одиссея как раз и означает, что он примиряется с
положением, из-за которого уехал и не хотел возвращаться.
- С каким положением? спросил я, на этот раз действительно удивленный.
Разве Одиссей уехал не для того, чтобы принять участие в Троянской войне?
- Это только внешняя сторона событий, внешняя сторона... нетерпеливо
повторил Рейнгольд. Но о положении на Итаке до того, как Одиссей отправился
на войну, о женихах и обо всем прочем я скажу после того, как объясню
причины, по которым Одиссей не желает возвращаться на Итаку и боится встречи
с женой... А пока что мне хотелось бы подчеркнуть первое важное
обстоятельство: "Одиссея" не описание приключений или каких-либо внешних
событий, происходящих в различных странах, хотя Гомер и хотел бы заставить
нас в это поверить... А наоборот, описание сугубо личной душевной драмы
Одиссея... И все, что происходит и "Одиссее", лишь отражение подсознательных
чувств... Вы, конечно, знакомы с учением Фрейда, Мольтени?
- Да, немного.
- Так вот, Фрейд будет нашим проводником в сложном внутреннем мире
Одиссея, а не какой-нибудь Берар с его географическими картами и филологией,
которая ничего не объясняет... И вместо Средиземного моря мы станем
исследовать душу Одиссея... или, вернее, его подсознание.
Чувствуя, как во мне поднимается раздражение, я сказал, возможно,
излишне резко:
- Но тогда ни к чему ехать на Капри, раз речь идет просто о будуарной
драме... Мы прекрасно могли бы работать и в меблированной комнате в одном из
новых районов Рима!
При этих словах Рейнгольд бросил на меня изумленный и вместе с тем
оскорбленный взгляд, и я услышал его
неприятный смех так смеются, когда хотят обратить в шутку грозящий
плохо кончиться
- Лучше давайте продолжим этот разговор на Капри, в спокойной
обстановке, сказал он и перестал смеяться. Вы, Мольтени, не можете
одновременно вести машину и разговор об "Одиссее"... Так что лучше уж ведите
машину, а я полюбуюсь очаровательным пейзажем.
Я не рискнул ему возражать, и почти целый час мы ехали молча. Так мы
миновали древние Понтийские болота; по правую сторону дороги тянулся канал с
почти неподвижной, застоявшейся водой, по левую зеленела орошаемая низина;
мелькнула Чистерна, за ней Террачина. Дальше дорога пошла по самому берегу
моря, вдоль невысоких, каменистых, выжженных солнцем Море было
неспокойно, за желтыми и черными прибрежными дюнами оно казалось
мутно-зеленым, по-видимому, его взбаламутила недавняя буря, поднявшая со дна
пласты песка. Тяжелые волны, лениво вздымаясь, набегали на узкий пляж,
окатывая его белой, словно бы мыльной, пеной. Вдали от берега море было
подернуто рябью и казалось уже не зеленым, а синим, почти фиолетовым. Под
порывами ветра, то появляясь, то исчезая, пробегали белоснежные барашки. И
небо было такое же беспокойное, в причудливом беспорядке плыли в разные
стороны белые облака, а в разрывах сверкала лазурь, ослепительно яркая, вся
пронизанная солнцем, морские птицы кружили, падали как подстреленные вниз и
то снова взмывали ввысь, то парили над самой водой, словно стараясь
приноравливать свой полет к порывам ветра, непрестанно менявшего
направление. Я вел машину, не отводя глаз от этого морского пейзажа, и вдруг
совершенно неожиданно, словно в ответ на укоры совести, вызванные удивленным
и обиженным взглядом, который бросил на меня Рейнгольд, когда я назвал его
толкование "Одиссеи" будуарной драмой, решил, что я прав так и виделись мне
в этом море, расцвеченном сочными живыми красками, под этим ярким небом, у
этого пустынного берега черные корабли Одиссея, держащие путь к еще
девственным и неведомым землям Средиземноморья. Гомер хотел изобразить
именно такое вот море, такое же небо и такое же побережье, и герои его сами
походили на эту природу, наделившую их классической простотой, удивительным
чувством меры. Вот и все. И ничего более! А теперь Рейнгольд пытается
превратить этот яркий и красочный мир, овеянный свежими ветрами, щедро
залитый солнцем, населенный хитроумными и жизнерадостными существами, в
какой-то бесцветный, бесформенный, лишенный солнца и воздуха мир
подсознательного -тайники души Одиссея. Выходит, "Одиссея" вовсе не рассказ
об удивительных странствиях, сопутствовавших открытию Средиземноморья в
легендарном детстве человечества, а бесконечное копание в тайниках души,
описание внутренней драмы современного человека, запутавшегося в
противоречиях, находящегося на грани психоза. Как бы подытоживая свои
размышления, я подумал, что, пожалуй, трудно было бы найти более
неподходящего для меня соавтора; к обычно наблюдаемому в кино стремлению без
всякой надобности все изменять, причем изменять к худшему, в данном случае
добавлялась еше особая мрачность, свойственная чисто механическому и
абстрактному психоанализу. И в довершение всего эксперимент этот проводился
над таким удивительно ясным и светлым произведением, как "Одиссея"!
Теперь мы ехали почти по самому берегу моря; вдоль дороги, совсем рядом
с прибрежными песками, вились зеленые лозы густого виноградника, а за ним
темнел усеянный обломками скал узкий пляж, на который время от времени,
сверкая пеной, неторопливо обрушивались волны. Я резко затормозил и сухо
сказал:
- Надо немного размять ноги.
Мы вышли из машины, и я зашагал по тропинке, которая, пересекая
виноградник, вела к пляжу. Как бы в оправдание я сказал Рейнгольду:
- Я целых восемь месяцев просидел дома взаперти... с прошлого лета не
видел моря... пойдемте на минутку на пляж.
Он шел за мной молча, все еше обиженный и мрачный. Мы не прошли и
полсотни метров, как бегущая вдоль виноградника тропинка уткнулась в
прибрежный песок. Неживой и однообразный стук мотора сменился теперь то
нараставшим, то затихавшим рокотом волн; беспорядочно громоздясь, они
набегали друг на друга и разбивались о берег. Я прошелся по пляжу, стараясь
не попасть под обрушивавшиеся на него волны, потом остановился и долго стоял
неподвижно на песчаном холмике, устремив взгляд к горизонту. Я чувствовал,
что обидел Рейнгольда и должен как можно любезнее возобновить с ним
разговор, поскольку он этого ждет. Мне очень не хотелось прерывать те
размышления, в которые я погрузился, созерцая безбрежный морской простор, но
все же я наконец решился.
- Простите меня, Рейнгольд, неожиданно сказал я, несколько минут назад
я, возможно, не слишком удачно выразился... но, говори откровенно, ваше
толкование показалось мне не совсем убедительным... Если хотите, объясню вам
почему.
Он сразу же с готовностью ответил:
- Пожалуйста... объясните... Ведь споры составляют часть нашей работы,
не так ли?
- Ну, хорошо, продолжал я, не глядя на него, допустим, что "Одиссею"
можно истолковать и так, как делаете вы, хотя я в этом совсем не убежден...
И все же отличительной чертой гомеровских поэм и вообще античного искусства
является то, что любое толкование, как ваше, так и множество других, могущих
прийти в голову нам, современным людям, должно подтверждаться строго
законченной формой этих произведений, исполненной, сказал бы я, глубокого
содержания. И с внезапным, необъяснимым раздражением я добавил: Я хочу
сказать, что вся прелесть "Одиссеи" именно и состоит в верности реальному
миру, такому, каким он предстает перед нами в действительности. И эту
законченную форму гомеровской "Одиссеи" нельзя видоизменять ни полностью, ни
частично ее надо либо принять, либо вообще отказаться от мысли ставить
фильмы по Гомеру. Иначе говоря, закончил я, по прежнему глядя не на
Рейнгольда, а на море, мир Гомера это реальный.. Гомер принадлежал к
цивилизации, которая развивалась в полной гармонии с природой, а не в
противоречии с ней... Поэтому Гомер верил в реальность осязаемого мира и
видел его реально, так, как он его себе представлял. Поэтому и мы тоже
должны брать его таким, каков он есть, верить в него так, как верил Гомер,
понимать его буквально, не ища в нем скрытого, подспудного смысла.
Я умолк, но не успокоенный, а, наоборот, охваченный
непонятным раздражением: попытка объяснить свою точку зрения оставила у
меня ощущение тщетности предпринимаемых мной усилий. И действительно, почти
тотчас раздался ответ Рейнгольда, сопровождаемый его обычным смешком, на
этот раз торжествующим:
- Экстроспективно, экстроспективно!.. Вы, Мольтени, как все южане,
экстроспективны и не понимаете того, кто интроспективен... Однако в этом нет
ничего плохого... просто я интроспективен, а вы экстроспективны... Я именно
потому и выбрал вас... вы уравновесите своей экстроспективностью мою
интроспективность... Вот увидите, мы с вами великолепно сработаемся...
Я уже собирался ему ответить, и, думаю, ответ мой, наверное, опять
обидел бы его, ибо я чувствовал, как во мне поднимается раздражение,
вызванное его тупым упрямством, но внезапно услышал у себя за спиной хорошо
знакомый голос:
- Рейнгольд, Мольтени... что вы здесь делаете?.. Дышите свежим морским
воздухом?
Я обернулся и увидел на гребне одного из песчаных холмов две четко
выступающие в ярком утреннем свете фигуры Баттисту и Эмилию. Баттиста быстро
шел к нам, приветственно махая рукой. Эмилия следовала за ним не спеша,
опустив голову. Баттиста казался еще более веселым и самоуверенным, чем
обычно, тогда как весь облик Эмилии выражал недовольство, растерянность и
чуть ли не отвращение.
Немного удивленный, я сказал приближавшемуся Баттисте:
- А мы думали, вы намного опередили нас... наверное, уже в Формии или
еще дальше!
- Мы сделали круг... непринужденным тоном ответил Баттиста, я хотел
показать вашей жене один из земельных участков возле Рима, где я строю
виллу... потом нас несколько раз задерживали шлагбаумы у железнодорожных
переездов. И, повернувшись к Рейнгольду, он спросил: Все в порядке,
Рейнгольд?.. Говорили об "Одиссее"?
- Все в порядке, ответил в таком же телеграфном стиле Рейнгольд из-под
козырька своей полотняной кепочки. Видимо, появление Баттисты его
раздражало: ему хотелось продолжить начатый со мной разг
- Вот и прекрасно, просто великолепно. Баттиста фамильярно подхватил
нас под руки и увлек по направлению к Эмилии, стоявшей рядом на пляже. Итак,
добавил он с галантностью, показавшейся мне невыносимой, итак, прелестная
синьора, вам предстоит сделать в.. Где мы будем обедать, в Неаполе или
в Формии?.. Решайте.
Эмилия вздрогнула и сказала:
- Решайте вы... мне все равно.
- Ну нет, решать должна, черт возьми, дама.
- Тогда пообедаем в Неаполе, у меня еще нет аппетита.
- Отлично, значит, в Неаполе... Рыбный суп с томатной приправой...
оркестрик: "О, мое солнце". Баттиста
был очень весел.
- В котором часу отходит пароход на Капри? спросил Рейнгольд.
- В половине третьего. Пожалуй, нам пора ехать, заметил Баттиста. Он
оставил нас и направился к дороге.
Рейнгольд последовал за ним и, догнав его, пошел рядом. Эмилия же,
словно желая пропустить их вперед, некоторое время стояла не двигаясь, делая
вид, будто смотрит на море. Но, едва я поравнялся с нею, она схватила меня
за
руку и сказала шепотом:
- Теперь я сяду в твою машину... пожалуйста, не возражай.
Меня поразил ее встревоженный тон.
- Но что произошло?
- Ничего... Баттиста слишком быстро ездит.
Мы молча пошли по тропинке. Когда мы выбрались на дорогу и приблизились
к стоявшим неподалеку машинам, Эмилия решительно направилась к моей машине.
- Как? закричал Баттиста. Разве вы поедете не со
мной?
Я обернулся: Баттиста стоял у распахнутой дверцы своего автомобиля
посреди залитой солнцем дороги. Рейнгольд остановился в нерешительности
между двумя машинами и смотрел на нас. Эмилия, не повышая голоса, спокойно
сказала:
- Теперь я сяду к мужу... Встретимся в Неаполе.
Я ожидал, что Баттиста уступит, не настаивая. Однако, к некоторому
моему удивлению, он побежал нам навстречу.
- Синьора, вы проведете с мужем на Капри целых два месяца... А я,
добавил он тихо, чтобы его не услышал режиссер, слишком долго находился в
обществе Рейнгольда в Риме и могу вас заверить, что это не очень-то
весело... Ваш муж, конечно, не будет иметь ничего против, если вы поедете со
мной, не правда ли, Мольтени?
Мне только и оставалось, сделав над собой усилие, ответить:
- Абсолютно ничего... Вот только Эмилия говорит, что вы слишком быстро
ведете машину.
- Поеду черепашьим шагом, с шутливой горячностью заверил Баттиста. Но
прошу вас, не оставляйте меня наедине с Рейнгольдом. Он снова понизил голос:
Если бы вы знали, до чего он скучен... все время рассуждает о кино.
Не знаю, почему я так поступил в ту минуту... Может быть, подумал: не
стоит портить Баттисте настроение по столь пустячному поводу. Но так или
иначе у меня вырвалось:
- Иди, Эмилия, разве тебе не хочется доставить удовольствие Баттисте?..
К тому же он прав, -добавил я, улыбаясь, с этим Рейнгольдом невозможно ни о
чем говорить, кроме кино.
- Вот именно, с довольным видом подтвердил Баттиста. Затем он взял
Эмилию под руку, очень высоко, у самой подмышки: Идемте, прелестная синьора,
не надо упрямиться... я обещаю вам плестись шагом.
Эмилия бросила на меня взгляд, значение которого я не сразу понял, а
затем медленно проговорила:
- Ну, если это говоришь мне ты...
Потом с неожиданной решительностью повернулась и, добавив: "Идемте же",
пошла с Баттистой, который все так же крепко держал ее под руку, словно
боясь, что она от него убежит. Я продолжал стоять в нерешительности у своей
машины и смотрел вслед удалявшимся Эмилии и Баттисте. Она шла рядом с
приземистым Баттистой, который был гораздо ниже ее ростом, но, несмотря на
вялую походку, была в ней какая-то загадочная чувственность; Эмилия
показалась мне в ту минуту очень красивой, и красота ее
необыкновенно гармонировала со сверкающим морем и ярко-голубым небом,
на фоне которых четко вырисовывалась се фигура. Но в красоте Эмилии
ощущалось какое-то смятение, какой-то внутренний протест, и я не знал, чему
это приписать. Потом я все еще смотрел ей вслед у меня мелькнула мысль;
"Дурак... быть может, она хотела остаться с тобой... поговорить, наконец-то
объясниться, раскрыть тебе душу, сказать, что любит тебя... а ты заставил ее
уйти с Баттистой!" При этой мысли у меня сжалось сердце, и я поднял руку,
словно намереваясь позвать ее. Но было уже поздно: она садилась в автомобиль
Баттисты, тот усаживался рядом с ней, а навстречу мне шел Рейнгольд. Я тоже
влез в машину, Рейнгольд опустился на сиденье рядом со мной. В ту же минуту
автомобиль Баттисты промчался мимо нас и вскоре, превратившись в черную
точку, скрылся вдали.
Быть может, Рейнгольд заметил охватившее меня раздражение, почти что
ярость; вместо того чтобы продолжить, как я этого боялся, наш разговор об
"Одиссее", он, надвинув на глаза кепку, откинулся на спинку сиденья, застыл
в неподвижности и очень быстро задремал. Я все так же молча вел машину,
выжимая предельную скорость из мотора своей слабосильной малолитражки, и с
каждой минутой во мне нарастала безотчетная ярость. Дорога отдалялась от
моря и теперь шла мимо цветущих позолоченных солнцем полей. В другое время
как бы я восхищался густыми деревьями, сплетавшими над нашей головой свои
кроны, образуя живой коридор из шумящей листвы, и серебристо-серыми оливами,
разбросанными по красноватым склонам холмов, и апельсиновыми рощами, где
среди глянцевито-темной листвы сверкало золото плодов, и одиноко стоящими
старыми, почерневшими от времени крестьянскими домишками, и торчащими рядом
двумя-тремя скирдами светло-золотистой соломы. Но я вел машину, словно
ничего не замечая вокруг, с каждой минутой чувствуя себя все более
подавленным. Я не пытался искать причину того, что со мной происходит, но
она, безусловно, была глубже, чем просто раскаяние в своей уступчивости
Баттисте в том, что позволил Эмилии ехать в его машине; впрочем, если бы я
даже и хотел найти объяснение, мозг мой был настолько затуманен яростью, что
я все равно не в состоянии
был это сделать. Бывают такие припадки неудержимых нервных конвульсий,
которые длятся ровно столько, сколько им положено, затем начинают постепенно
ослабевать и наконец проходят, оставляя больного совсем разбитым, лишенным
сил. Так и мое раздражение, пока я гнал машину через поля, леса, холмы и
долины, достигнув апогея, начало затем постепенно ослабевать и наконец,
когда мы уже подъезжали к Неаполю, совсем исчезло. Теперь мы быстро
спускались с холма по направлению к морю. Дорога шла среди пиний и магнолий,
впереди уже виднелась голубая гладь залива. Я чувствовал себя обессилевшим и
отупевшим такое ощущение, наверное, испытывает эпилептик, который только что
перенес потрясший его тело и душу яростный, неотвратимый припадок.
Вилла Баттисты, какой сказал нам по прибытии на Капри, находилась вдали
от центральной площади городка, в уединенном уголке побережья, в той стороне
Капри, что смотрит на Сорренто. Проводив Рейнгольда до гостиницы, Баптиста,
Эмилия и я по узкой улочке направились к вилле.
Улочка вывела нас в тенистую аллею, огибающую весь остров. Наступали
сумерки, и в тени цветущих олеандров по выложенным кирпичом дорожкам, идущим
вдоль ограды густолиственных садов, в тишине медленным шагом прогуливались
лишь несколько туристов. Где-то далеко внизу сквозь кроны пиний и рожковых
деревьев неожиданно проглядывало необычайно яркое густо-лазурное море,
освещенное ослепительно сверкающими холодными лучами заходящего солнца. Я
шел позади Баттисты и Эмилии, то и дело останавливаясь, чтобы полюбоваться
красотой окружающей меня природы, и впервые за много времени чуть ли не с
удивлением чувствовал, как сердце мое наполняется, если не радостью, то, во
всяком случае, умиротворением и спокойствием. Мы прошли до конца всю аллею,
потом свернули на другую, более узкую дорожку. На одном из поворотов перед
нами вдруг открылась морская ширь и скалы Фаральони, и я с радостью услышал,
как Эмилия вскрикнула от изумления и восторга. На Капри она была впервые и
до сих пор всю дорогу молчала. Эти высящиеся среди водной глади два огромных
красных утеса производили отсюда, с высоты, странное впечатление они
походили на метеориты, упавшие с неба на необозримое зеркало моря. Я был
тоже восхищен открывшимся перед нами видом и сказал Эмилии, что на утесах
Фаральони живет разновидность ящериц, нигде больше не встречающихся: они
голубого цвета, потому что над ними голубое небо, а под ними голубое море.
Она выслушала мои объяснения с интересом, словно на миг позабыв о своей
враждебности, и меня вновь с огромной силой охватила надежда на примирение.
Голубая ящерица, живущая в расселинах этих утесов, о которой я только что
говорил, вдруг превратилась в моем воображении в некий символ. Кто знает,
какими могли бы стать мы сами, если бы надолго остались на острове;
безмятежная жизнь у самого моря постепенно очистила бы наши души от копоти
тоскливых городских мыслей, души и чувства у нас стали бы такими же ясными,
светящимися изнутри голубизной, как море, как небо как все, что светло,
радостно и чисто.
Миновав скалы Фаральони, дорожка принялась петлять меж крутых
каменистых обрывов, лишенных всякой растительности, здесь больше не было ни
вилл, ни садов. Наконец в одном из пустынных уголков мы увидели длинное и
низкое белое строение с обращенной к морю широкой террасой. Это и была вилла
Баттисты.
Она оказалась небольшой всего три комнаты, не считая выходящей на
террасу гостиной. Баттиста шел впереди и, пожалуй, чуточку хвастливо при
каждом удобном случае стремился подчеркнуть свою роль хозяина дома, объясняя
нам, что сам он здесь никогда еще не жил и вилла эта досталась ему меньше
года назад от одного из его должников в уплату части долга. Он старался
показать, что к нашему приезду позаботился о любой мелочи: в гостиной стояли
вазы с цветами, натертый до блеска паркет издавал резкий запах воска, а на
кухне мы увидели хлопотавшую у плиты жену сторожа, занятую приготовлением
ужина. Баттиста, казалось, жаждал продемонстрировать нам все без исключения
удобства своей виллы: он заставил нас заглянуть во все чуланы и простер свою
любезность так далеко, что даже распахивал шкафы и спрашивал Эмилию, хватит
ли вешалок для одежды. Потом мы вернулись в гостиную. Эмилия сказала,
что пойдет переодеться, и вышла. Я хотел последовать за ней, но Баттиста
задержал меня. Он опустился в кресло и сделал приглашающий жест. Закурив
сигару, он без всякого вступления неожиданно спросил:
- Скажите, Мольтени, что вы думаете о Рейнгольде? Несколько удивленный,
я ответил:
- Право, затрудняюсь сказать... Я мало его знаю и не могу судить о
нем... Но мне он кажется серьезным человеком... его считают опытным
режиссером...
Баттиста немного подумал, а потом продолжал:
- Видите ли, Мольтени, я ведь тоже мало с ним знаком, но все же более
или менее знаю, о чем он думает и чего хочет... И прежде всего он немец, не
так ли? А мы с вами итальянцы два разных мира, два различных мировоззрения,
два мироощущения.
Я промолчал. Баттиста, как обычно, начинал издалека и с того, что не
касалось его финансовых интересов; я решил выждать и посмотреть, куда он
клонит.
Он продолжал:
- Так вот, Мольтени, я решил, что вместе с Рейнгольдом должны работать
вы, итальянец, именно потому, что вижу: он совсем не такой, как мы с вами...
Вам, Мольтени, я доверяю и, прежде чем уехать а, к сожалению, мне придется
уехать довольно скоро, хочу кое о чем вас предупредить.
- Говорите, я вас слушаю, холодно произнес я.
- Я наблюдал за Рейнгольдом, сказал Баттиста, во время наших бесед о
фильме... Он или соглашается со мной, или молчит... Но я теперь слишком
хорошо узнал людей, чтобы верить им, когда они начинают себя так вести...
Вы, художники, все без исключения, более или менее единодушно считаете, что
продюсеры только дельцы и ничего больше... Не возражайте, Мольтени, и вы
тоже так думаете, и, разумеется, так же думает Рейнгольд... Однако это верно
лишь до известной степени... Может быть, Рейнгольд надеется, что ему удастся
усыпить мою бдительность своим пассивным поведением... но я начеку... Я
гляжу в оба, Мольтени...
- Короче говоря, резко спросил я, вы не доверяете Рейнгольду?
- Я ему верю и в то же время не верю... Я ему доверяю как специалисту,
как мастеру своего дела... Но я не доверяю ему как немцу, как человеку
другого мира, который так отличается от нашего... Теперь же, Баттиста
положил сигару на край пепельницы и посмотрел мне в глаза, теперь же,
Мольтени, я хочу со всей ясностью сказать вам, что мне нужен фильм, возможно
более похожий на "Одиссею" Гомера. Чего хотел Гомер в своей "Одиссее"? Он
хотел рассказать приключенческую повесть, которая все время держала бы
читателя в напряжении... Историю, которая, так сказать, воздействовала бы на
воображение. Вот чего хотел Г.. И я требую, чтобы вы оставались верны
Гомеру... У Гомера в "Одиссее" великаны, чудеса, бури, волшебницы,
чудовища...
- Но они будут и у нас, сказал я, немного удивленный.
- Они будут и у нас, они будут и у нас... с неожиданным раздражением
передразнил меня Баттиста. Вы что, Мольтени, считаете меня дураком?.. Но
я-то не дурак!
Он повысил голос и с яростью уставился на меня. Я был удивлен этой
вспышкой злобы, а еще больше выносливостью Баттисты: целый день он вел
машину, потом его качало на пароходе от Неаполя до Капри, и теперь, вместо
того чтобы отдохнуть, как сделал бы на его месте я, он еще способен спорить
о намерениях Рейнгольда! Я вяло проговорил:
- Но с чего вы взяли, будто я принимаю вас за... за дурака?
- Я сужу по вашему поведению, Мольтени, да и по поведению Рейнгольда.
- Что вы хотите этим сказать?
Немного успокоившись, Баттиста вновь закурил и продолжал :
- Вы помните тот день, когда впервые встретились с Рейнгольдом в моем
кабинете? Вы тогда еще сказали, что не подходите для работы над
развлекательным фильмом, не так ли?
- Кажется, да.
- А что вам ответил Рейнгольд, желая вас успокоить?
- Сейчас не припомню...
- Могу освежить это в вашей памяти... Рейнгольд вам сказал, чтобы вы не
волновались... что он намерен ставить
психологический фильм... фильм о супружеских отношениях между Одиссеем
и Пенелопой... Разве не так?
Я снова удивился: Баттиста оказался куда более проницательным, чем
можно было бы предположить, исходя из его внешней грубости и невежества. Я
подтвердил:
- Да, кажется, он действительно говорил что-то в этом роде.
- Так вот, поскольку сценарий еще не начат и ничего до сих пор не
сделано, я считаю своим долгом самым серьезным образом вас предупредить: для
меня поэма Гомера не история супружеских отношений между Одиссеем и
Пенелопой.
Я ничего на это не ответил, и Баттиста, помолчав немного, продолжал:
- Когда я хочу поставить фильм об отношениях между мужем и женой, я
беру какой-нибудь современный роман, никуда не трогаюсь из Рима и снимаю
фильм в спальнях и гостиных квартала Париоли... И тогда мне нет дела ни до
Гомера, ни до "Одиссеи". Вы поняли, Мольтени?
- Разумеется, понял.
- Отношения между супругами сейчас меня не интересуют, вы поняли,
Мольтени?.. "Одиссея" это история странствий Одиссея, и мне нужен фильм
именно о его странствиях... И чтобы не оставалось никаких сомнений, мне
требуется развлекательный фильм, Мольтени, раз-вле-катель-ный! Вы поняли?
- Не беспокойтесь, сказал я, так как этот разговор уже начинал мне
надоедать, вы получите развлекательный фильм.
Баттиста швырнул сигару и сказал обычным тоном:
- А я и не беспокоюсь, ведь, помимо всего, деньги-то плачу я... Вы
должны понять, Мольтени, я говорю все это во избежание неприятных
недоразумений... Принимайтесь за работу завтра же с утра. Я хотел вас
вовремя предупредить, и в ваших собственных интересах тоже... Я вам доверяю,
Мольтени, и хочу, чтобы, работая с Рейнгольдом, вы, так сказать,
представляли меня... Вы должны напоминать Рейнгольду всякий раз, когда в
этом возникнет необходимость, что "Одиссея" нравится и всегда нравилась
людям потому, что она исполнена поэзии... И я хочу, чтобы эта поэзия целиком
и полностью была сохранена в фильме...
Я понял, что Баттиста совсем успокоился: в самом деле, теперь он
заговорил уже не о развлекательном фильме, которого от нас требовал, а о
поэзии. После короткого экскурса в насквозь земную презренную область
кассового успеха мы вновь воспарили в заоблачные выси искусства и духовных
интересов. С болезненной гримасой, которая должна была изображать улыбку, я
сказал:
- Не сомневайтесь, Баттиста, вы получите сполна всю поэзию Гомера или
по крайней мере столько, сколько мы сумеем из него выжать.
- Прекрасно, прекрасно, не стоит больше об этом говорить!
Баттиста, потягиваясь, поднялся со своего кресла, посмотрел на часы и,
буркнув, что хочет привести себя в порядок к ужину, вышел. Я остался один.
Сначала я тоже хотел уйти к себе в комнату, чтобы переодеться к ужину.
Но разговор с Баттистой взволновал меня и отвлек от этого намерения: почти
машинально я принялся ходить взад и вперед по гостиной. В самом деле, все
то, что сказал Баттиста, заставляло меня впервые задуматься над трудностью
работы, которую я довольно легкомысленно, беспокоясь только о материальных
выгодах, взвалил на себя. И мне казалось, что я уже сейчас заранее ощущаю ту
страшную усталость, какую мне предстоит испытать в конце работы над
сценарием. К чему все это? думал я. Зачем мне обрекать себя на столь
неприятную и тяжелую работу, на споры, которые, несомненно, будут возникать
у нас с Баттистой, не говоря уже о спорах, которые придется вести с
Рейнгольдом, на неизбежные компромиссы, на горечь при мысли, что мое имя
появится под произведением, извращающим "Одиссею" и созданным только ради
кассовых сборов?.. К чему все это? Еще совсем недавно, когда я с высоты
бегущей по обрыву тропинки смотрел на скалы Фаральони, пребывание на Капри
представлялось мне таким привлекательным. Теперь же оно казалось
беспросветно мрачным, и виной тому была стоящая передо мною неблагодарная и
невыполнимая задача: примирить свои требования честного литератора с прямо
им противоположными требованиями продюсера. И вновь я необычайно остро
ощутил, что Баттиста хозяин, а я слуга и что слуге многое дозволено, кроме
одного неповиновения хозяину, а те способы, с помощью которых он старается
защитить себя от хозяйской власти хитрость и лесть, еще унизительнее
беспрекословного подчинения... Короче говоря, я чувствовал, что, подписав
этот контракт, продал душу дьяволу, требовательному и вместе с тем
мелочному, как все дьяволы. Баттиста в припадке откровенности выразил это с
предельной ясностью. "Деньги то плачу я", сказал он. Мне же требовалось
проявить совсем немного откровенности, чтобы сказать самому себе; "А я тот,
кому платят". Фраза эта неотступно звучала у меня в ушах, едва только я
начинал думать о сценарии. Неожиданно я почувствовал, что задыхаюсь, словно
эти мысли вызывали у меня приступ удушья. Мне захотелось поскорее уйти из
этой комнаты, перестать дышать тем воздухом, которым еще недавно дышал
Баттиста. Я подошел к стеклянной двери, распахнул ее и вышел на террасу.
Тем временем спустилась ночь, террасу освещало мягкое, серебристое
сияние, разлитое по небу невидимой луной. Ступеньки с террасы вели прямо на
дорожку, обегавшую весь остров.
Сначала я хотел спуститься по этим ступенькам и пойти побродить по
острову, но потом заколебался час был уже поздний, а дорожка погружена во
мрак. Я решил остаться на террасе, облокотился на балюстраду и закурил.
Вокруг высоко вздымались, упираясь в звездное небо, темные остроконечные
скалы. Далеко внизу, подо мной, угадывались в темноте такие же огромные
скалы. Ничто не нарушало ночной тишины: только вслушавшись, можно было
различить легкий шелест волн, набегающих на прибрежные камни и мягко
откатывающихся назад. Но, быть может, это был даже не шелест волн внизу, в
маленькой бухточке, а лишь мерное дыхание моря, движение прилива и отлива.
Воздух был недвижим, ни малейшего дуновения ветерка. Очень далеко, где-то на
самой линии горизонта, я с трудом различал слабый белый огонек то был маяк в
Пунта Кампанелла, на материке; он то вспыхивал, то потухал, и этот еле
различимый, затерянный в ночном просторе огонек был единственным признаком
жизни, который я мог заметить вокруг.
Я чувствовал, как мне передается спокойствие этой тихой ночи, хотя и
сознавал, что никаким красотам на свете не отвлечь меня от тревожных дум. И
действительно, зачарованный красотой этой ночи, я простоял так довольно
долго, не думая ни о чем определенном, но затем, почти против своей воли,
вновь вернулся к неотступно мучившим меня мыслям об Эмилии. Однако на этот
раз мысли о ней были удивительно путаными и переплетались с размышлениями о
сценарии, может быть, из-за разговора с Баттистой и Рейнгольдом, а также
того впечатления, которое произвел на меня этот остров, столь напоминающий
места, описанные в гомеровской поэме. Неожиданно, сам не знаю в какой связи,
мне пришел на память отрывок из последней песни "Одиссеи", тот, в котором
Одиссей подробно описывает свое супружеское ложе, после чего Пенелопа
наконец узнает мужа. Она бледнеет и чуть не лишается чувств, а потом вся в
слезах с плачем бросается к нему в объятия и произносит слова, которые я
хорошо запомнил, не раз их перечитывая и повторяя самому себе:
О, не сердись на меня, Одиссей! Меж людьми ты всегда был
Самый разумный и добрый. На скорбь осудили нас боги!
Было богам неугодно, чтоб, сладкую молодость нашу
Вместе вкусив, мы спокойно дошли до порога веселой
Старости...
( Прим.: Г "Одиссея". Перевод В. Жуковского. )
К сожалению, я не знаю древнегреческого, но я всегда чувствовал, что
перевод Пиндемонте неточен и никоим образом не передает чарующей
непосредственности подлинника. Однако эти стихи мне все же особенно
нравились: они согреты подлинным чувством, хотя и звучат несколько
напыщенно. Читая этот отрывок, я невольно сравнивал его со стихами Петрарки,
с его известным сонетом, который начинается строкой:
Спокойный порт Любовь явила мне...
и кончается терциной:
И, может быть, в ответ она сказала б
Утешные слова об этих двух
Поблекших ликах с равной сединой.
( Прим.: Петрарка. Избранная лирика. Сонет . Перевод Л. Эфроса. )
Как у Гомера, так и у Петрарки на меня тогда наиболее сильное
впечатление произвело это чувство верной и нерушимой любви, которую ничто,
даже годы, не в силах ни уничтожить, ни охладить. Почему же теперь в моей
памяти всплыли эти стихи? Я понял: о них напомнили мне наши с Эмилией
отношения, столь непохожие на те, что были между Одиссеем и Пенелопой,
Петраркой и Лаурой, отношения, над которыми нависла угроза не после долгих
десятилетий супружеской жизни, а всего через каких-нибудь два года, и,
конечно, нельзя было тешить себя надеждой пройти вместе жизненный путь до
конца, любя друг друга, как в первый день, читая эту любовь пусть на
"поблекших ликах с равной сединой". И я, так надеявшийся, что наши отношения
приведут нас к такому будущему, чувствовал себя сейчас растерянным, был
напуган непонятным для меня разрывом, разрушившим мои мечты. Но что же, что
же произошло? И, словно вопрошая эту виллу, в одной из комнат которой
находилась Эмилия, я повернулся лицом к окнам.
Из того угла террасы, где я стоял, я видел все, что происходит в
гостиной, сам оставаясь незамеченным. Подняв глаза, я увидел Баттисту и
Эмилию; на Эмилии было то же сильно декольтированное черное шелковое платье,
что и при нашей первой встрече с Баттистой. Она стояла возле уставленного
бутылками маленького сервировочного столика, а Баттиста, наклонившись,
приготавливал в большом хрустальном кубке коктейль. Мне сразу бросилась в
глаза какая-то неестественность в позе Эмилии в ней чувствовались и
смятение, и в то же время развязность, словно, поддаваясь искушению, она
пыталась что-то побороть в себе. Эмилия стояла, ожидая, когда Баттиста
подаст ей бокал, и время от времени неуверенно озиралась вокруг; лицо ее
было искажено какой-то растерянной и вместе с тем двусмысленной улыбкой.
Баттиста кончил смешивать ликеры, осторожно наполнил два бокала и,
выпрямившись, подал один из них Эмилии; она вздрогнула, словно очнувшись от
глубокой задумчивости, и медленно протянула руку за бокалом. Я смотрел на
нее не отрываясь, Эмилия стояла перед Баттистой, слегка откинувшись назад и
опершись одной рукой на спинку кресла, в другой руке она держала бокал: мне
невольно бросилось в глаза, что она, выставив вперед туго обтянутые
блестящей тканью грудь и живот, точно предлагала себя Баттисте. Эта
готовность, однако, нисколько не отражалась на ее лице, сохранявшем столь не
вязавшееся с такой позой обычное выражение неуверенности. Наконец, словно
желая нарушить тягостное молчание, она что-то проговорила, показав жестом на
стоявшие у камина в глубине гостиной кресла, а затем, осторожно ступая,
чтобы не расплескать полный до краев бокал, направилась к ним. И здесь
произошло то, чего я, в сущности, давно уже ожидал: Баттиста на середине
комнаты догнал ее, обвил рукой ее талию и, вытянув шею, прижался щекой к ее
щеке. Она сразу же воспротивилась этому, но не слишком решительно, даже,
наверно, шутливо и кокетливо, прося отпустить ее и показывая глазами на
полный бокал, который она осторожно несла перед собой в вытянутой руке.
Баттиста засмеялся, отрицательно покачал головой и привлек ее к себе еще
крепче таким резким движением, что вино, как она и предупреждала,
расплескалось. Я подумал: "Сейчас поцелует ее в губы", но я, видимо, позабыл
характер Баттисты, его грубость. В самом деле, он не стал целовать Эмилию,
а, собрав в кулак платье у нее на плече у самого выреза, с непонятной и
жестокой яростью перекрутил материю и с силой дернул. Плечо Эмилии
обнажилось, и Баттиста впился в него губами; она же стояла неподвижно,
выпрямившись, словно терпеливо ожидая, когда он насытится, но я успел
заметить, что во время этого поцелуя ее лицо и глаза оставались по-прежнему
растерянными и недоумевающими. Потом она посмотрела в сторону окна, и мне
почудилось, что взгляды наши встретились: она сделала движение, выражающее
досаду, и, придерживая рукой на груди оборванную бретельку, поспешно вышла
из комнаты. Я тоже отошел в глубь террасы.
В ту минуту я прежде всего почувствовал замешательство и глубокое
удивление: мне казалось, что все виденное мною противоречит тому, что я до
сих пор знал или предполагал. Эмилия, которая не только меня разлюбила, но,
как она призналась, презирала, на самом деле изменяла мне с Баттистой!
Теперь положение резко менялось: смутное ощущение своей неправоты перешло в
ясное сознание того, что правда на моей стороне; после того, как меня б
всякой причины начали презирать, теперь с полным основанием мог в свою
очередь презирать и я; а все загадочное!
поведение Эмилии по отношению ко мне объяснялось самой обыкновенной
любовной интрижкой! Возможно, эти первые пришедшие мне в голову мысли, может
быть, и примитивные, но наиболее логичные, продиктованные прежде всего
самолюбием, помешали мне в ту минуту ощутить боль от измены (или того, что
казалось мне изменой) Эмилии. Но когда я в полной растерянности подошел,
словно в тумане, к краю террасы, у меня болезненно сжалось сердце, и меня
вдруг охватила уверенность в том, что увиденное мною в гостиной не было, не
могло быть истинной причиной. Несомненно, твердил я, Эмилия позволила
Баттисте целовать себя; тем не менее ощущение собственной неправоты странным
образом не покидало меня, и я чувствовал, что все увиденное еще не позволяет
мне начать презирать в свою очередь Эмилию; более того, не знаю почему, мне
казалось, что это право по-прежнему принадлежит ей и она, несмотря на тот
поцелуй, может испытывать ко мне презрение. Так, значит, я, в сущности,
заблуждался: Эмилия не изменила мне или, во всяком случае, измена ее лишь
внешняя; истинная глубокая причина измены Эмилии еще не обнаружена, она
скрывается за этим внешним проявлением неверности.
Я вспомнил, что Эмилия всегда проявляла по отношению к Баттисте упорную
и непонятную мне неприязнь и что не далее как в этот самый день, утром, она
дважды просила меня не оставлять ее наедине с продюсером в его машине. При
таком ее отношении к нему чем же все-таки можно было объяснить этот поцелуй?
Несомненно, он был первым: Баттиста, по всей вероятности, воспользовался
благоприятным моментом, который до этого вечера ему не представлялся.
Значит, не все еще потеряно; я могу еще выяснить, почему Эмилия позволила
Баттисте целовать себя, а главное понять, почему я безотчетно, но твердо
чувствовал, что, несмотря на этот поцелуй, наши отношения не изменились, и
она, как и раньше, и в не меньшей степени, чем раньше, имеет право все так
же отказывать мне в любви и презирать меня.
Могу сказать, что время для подобных размышлений было неподходящим и
что первый мой порыв ворваться в гостиную и предстать перед любовниками был
куда более естественным. Однако слишком я много размышлял об отношении ко
мне Эмилии, поэтому не мог реагировать так непосредственно и простодушно; с
другой стороны, для меня не так важно было доказать Эмилии ее вину, как
пролить свет на наши отношения. Если бы я вошел в гостиную, это окончательно
лишило бы меня возможности не только узнать истину, но и вновь завоевать
любовь Эмилии. Мне, напротив, следует, убеждал я себя, действовать со всей
осторожностью и благоразумием, каких требуют от меня деликатные и вместе с
тем не совсем ясные обстоятельства.
Было еще одно соображение, возможно, более эгоистичное, которое
остановило меня на пороге гостиной: теперь у меня был достаточный повод
отделаться от сценария "Одиссеи", развязаться с этой работой, вызывающей у
меня отвращение, и вернуться к любимому делу драматургии! Достоинством
такого рода рассуждений было то, что они устраивали всех троих Эмилию,
Баттисту и меня. В самом деле, поцелуй этот явился как бы кульминационным
пунктом двусмысленного положения, в каком находилась теперь вся моя жизнь, и
это касалось также моей работы. Наконец мне представилась возможность раз и
навсегда покончить с этой двусмысленностью. Но действовать я должен не
спеша, постепенно, без скандалов.
Все эти мысли пронеслись у меня в голове с той бешеной скоростью, с
какой в неожиданно распахнувшееся окно врывается порыв ветра, наполняя
комнату песком, сухими листьями и пылью. И так же, как в комнате, где, едва
лишь окно вновь захлопнется, сразу наступает тишина и воздух становится
недвижим, так и моя голова словно вдруг опустела, сознание отключилось, и я,
ни о чем больше не думая, ничего не чувствуя, застыл в глубоком оцепенении,
вперив взгляд в темноту ночи. В том же состоянии полузабытья, почти не
отдавая себе отчета в своих намерениях, я с трудом оторвался от балюстрады,
подошел к выходящей на террасу стеклянной двери, открыл ее и появился в
гостиной. Сколько времени провел я на террасе после того, как увидел Эмилию
в объятиях Баттисты? Несомненно, больше, чем мне показалось, так как
Баттиста и Эмилия уже сидели за столом и ужинали. Я заметил, что Эмилия
сняла платье, разорванное Баттистой, и вновь надела то, которое было на ней
во время поездки; эта деталь, не знаю
почему, глубоко меня взволновала, словно я увидел в ней особенно
красноречивое и жестокое подтверждение измены Эмилии.
- А мы уже думали, что вы отправились ночью купаться? _ весело сказал
Баттиста, где это вас черти носили?
- Я стоял здесь, на террасе, тихо ответил я.
Эмилия подняла глаза, бросила на меня быстрый взгляд и вновь опустила
их; я был совершенно уверен, что она заметила, как я подглядывал за ними с
террасы, и знала, что я знаю о том, что она меня видела.
За ужином Эмилия была молчалива, но не обнаруживала сколько-нибудь
заметного смущения, и это меня удивляло; я думал, что она, наоборот, будет
взволнована, ведь до сих пор я считал ее неспособной на притворство. Что же
до Баттисты, то он не скрывал своего торжества и приподнятого настроения и
болтал, не закрывая ни на минуту рта, что, впрочем, не мешало ему с
аппетитом поглощать блюдо за блюдом и прикладываться, пожалуй, даже слишком
часто, к бутылке с вином. О чем разглагольствовал в тот вечер Баттиста? О
многом, но я заметил, что, о чем бы он ни заводил речь, говорил он главным
образом о себе самом. Слово "я" агрессивно гремело в его речах, срывалось с
его уст настолько часто, что это вызывало у меня раздражение; в не меньшей
степени злило меня и то, как легко удавалось ему постепенно переводить
разговор с самых, казалось бы, далеких тем на собственную персону. Однако я
понимал, что этот хвалебный гимн самому себе объяснялся не столько
тщеславием, сколько чисто мужским желанием произвести впечатление на Эмилию,
а может быть, и унизить меня; ведь он был уверен, что завоевал Эмилию, и
теперь, вполне естественно, ему хотелось, подобно распускающему свой
ослепительный хвост павлину, немного покрасоваться перед покоренной Эмилией.
Следует признать, что Баттиста был неглуп и что, даже теша свое мужское
самолюбие, не терял присущего ему практического взгляда на вещи. Все или по
крайней мере большая часть того, что он говорил, было интересно; например, в
конце ужина он очень живо и вместе с тем рассуждая здраво и серьезно
рассказал нам о своей недавней поездке в Америку, о посещении киностудий в
Голливуде. Но его авторитетный, не терпящий возражений, самодовольный тон
казался мне невыносимым, и я наивно полагал, что таким же он должен казаться
и Эмилии; вопреки всему, моя увидели узнал, я по-прежнему почему-то думал,
что она все еще относится к Баттисте неприязненно. Это была еще одна моя
ошибка: Эмилия не испытывала неприязни к Баттисте, напротив! В то время, как
он говорил, я наблюдал за выражением лица Эмилии, и в глазах ее я прочел,
что она если не увлечена Баттистой, то по крайней мере серьезно им
заинтересована; порой она даже бросала на него взгляды, исполненные уважения
и восхищения. Эти ее взгляды приводили меня в замешательство, они были мне,
пожалуй, еще более неприятны, чем шумное и неуместное бахвальство Баттисты.
Они напоминали мне чей-то другой, но схожий взгляд, однако я никак не мог
припомнить, у кого же я его подметил. И только в самом конце ужина
неожиданно вспомнил: такое же, или, во всяком случае, очень похожее
выражение не так давно я заметил в глазах жены режиссера Пазетти, когда у
них обедал. Бесцветный, незначительный, педантичный Пазетти
разглагольствовал, а его жена была не в силах отвести от него взгляд, где
можно было прочесть и любовь, и глубокое уважение, и восхищение, и
преданность. Конечно, отношение Эмилии к Баттисте пока еще не дошло до
такого обожания, но мне казалось, что в ее взгляде я уже различаю в зародыше
все те чувства, которые питала к своему мужу синьора Пазетти. Одним словом,
Баттиста мог ходить гоголем: Эмилия каким-то необъяснимым образом была им
уже почти порабощена, и, по-видимому, скоро ее порабощение будет
окончательным. При этой мысли сердце мне пронзила еще более острая боль, чем
та, какую я испытал, увидев тот его поцелуй. Я невольно нахмурился, не; в
силах скрыть своего состояния. Баттиста, вероятно, заметил происшедшую во
мне перемену; бросив на меня проницательный взгляд, он неожиданно спросил:
- Что с вами, Мольтени... вы недовольны, что приехали на Капри? Вам
что-нибудь не нравится?
- С чего вы взяли?
- Но у вас такой грустный вид, сказал он, наливая себе вина. Вы что, в
дурном настроении?..
Итак, он перешел в атаку, зная, что лучший способ защиты нападение. Я
ответил с быстротой, самого меня удивившей:
- Настроение у меня испортилось, когда я стоял на террасе и любовался
морем.
Он поднял брови и, не теряя хладнокровия, вопрошающе уставился на меня:
- Вот как? И почему же?
Я взглянул на Эмилию она тоже совсем не была взволнована. Оба были
невероятно уверены в себе. А ведь Эмилия, несомненно, видела меня и, по всей
вероятности, сказала об этом Баттисте. Неожиданно с губ моих сорвались
слова, которых я не собирался произносить:
- Баттиста, могу я с вами говорить откровенно? Меня вновь восхитила
невозмутимость Баттисты.
- Откровенно?.. Само собой разумеется!.. Вы всегда должны говорить со
мной откровенно. Я сказал:
- Видите ли, любуясь морем, я на минуту представил себе, что я здесь,
на острове, работаю один, самостоятельно... моя мечта, как вы знаете, писать
для театра... И я подумал: вот, как говорится, идеальное место для того,
чтобы посвятить себя любимому делу; красота окружающей природы, тишина,
спокойствие, моя жена со мной, никаких забот... Потом я вспомнил, что здесь,
в таком красивом и таком благоприятном для творческого труда месте, мне
придется извините, но вы сами призывали к откровенности, мне придется
тратить время на сочинение сценария, который, несомненно, сам по себе штука
неплохая, но до которого мне, в сущности, нет никакого дела... Я отдам все
силы, все свои способности Рейнгольду, а Рейнгольд использует это так, как
ему заблагорассудится, и в конечном счете я останусь с банковским чеком в
кармане... потеряв три-четыре месяца лучшей и самой плодотворной поры своей
жизни... Я знаю, что не следовало бы говорить такие вещи вам или какому-либо
другому продюсеру... но вы сами пожелали, чтобы я был откровенен... Теперь
вы знаете, почему у меня плохое настроение.
Почему я заговорил обо всем этом вместо того, чтобы
сказать совершенно о другом, что было готово сорваться у меня с языка и
касалось отношения Баттисты к моей жене? Я сам не знал почему; быть может,
из-за усталости, неожиданно охватившей меня после слишком сильного нервного
напряжения, или, может быть, таким образом вырвалось наружу мое отчаяние,
рожденное неверностью Эмилии; я чувствовал, что между ее неверностью и
продажным, зависимым характером моей работы существует какая-то связь.
Однако Баттиста и Эмилия ничем не обнаружили, что испытали облегчение,
услышав мое жалкое признание в собственной слабости, так же как прежде не
проявили ни малейших признаков беспокойства при моем таящем угрозу
вступлении. Баттиста самым серьезным тоном произнес:
- Но я уверен, Мольтени, что вы напишете отличный сценарий.
Я чувствовал, что пошел по неверному пути, но уже не мог остановиться.
И раздраженно ответил:
- Боюсь, что вы меня не поняли... Я драматург, Баттиста, а не
профессиональный сценарист, которых теперь развелось видимо-невидимо... И
сценарий, как бы он ни был хорош и даже безупречен, для меня будет всего
лишь одним из многих сценариев... Работой, разрешите это вам прямо сказать,
за которую я берусь исключительно ради заработка... Однако мне двадцать семь
лет и у меня есть то, что принято называть идеалами... И мой идеал писать
для театра. Почему же я не могу этим заняться? Да потому, что современный
мир устроен так, что никто не может заниматься тем, чем ему хочется, а,
наоборот, должен делать то, к чему стремятся другие... Всегда все упирается
в деньги, от этого зависит и то, что мы делаем, и то, что мы собой
представляем, чем хотим стать, наша работа, наши самые заветные мечты, даже
отношения с теми, кого мы любим.
Я чувствовал, что слишком возбужден, глаза мои даже наполнились
слезами. Я сам стыдился своей чувствительности и проклинал себя за то, что
раскрываю душу перед человеком, который всего лишь несколько минут назад
пытался причем весьма успешно соблазнить мою жену. Однако такие пустяки не
могли нарушить невозмутимости Баттисты.
- Знаете, Мольтени, сказал он, слушая вас, я
словно вижу себя самого, когда мне было столько же лет, сколько вам
теперь!
- Вот как? пробормотал я, несколько сбитый с толку.
- Да, я был очень беден, продолжал Баттиста, наливая себе вина, и у
меня тоже имелось то, что вы называете идеалами... Каковы же были эти мои
идеалы?.. Теперь, пожалуй, я затруднился бы сказать и, быть может,
хорошенько не знал этого даже тогда... Но они у меня были... возможно, даже
не идеалы, а Идеал с большой буквы. Потом я встретил человека, которому
очень многим обязан, он меня многому научил... Баттиста помолчал немного,
напустив на себя обычную нелепую торжественность, и я невольно вспомнил, что
человек, на которого он намекал, был кинопродюсером, ныне почти забытым, но
некогда, в годы становления итальянского кино, весьма известным; в самом
деле, свою успешную карьеру Баттиста начинал именно с ним и под его
руководством, однако, насколько мне было известно, достойным восхищения в
том продюсере только и было его умение делать деньги... И вот однажды,
продолжал Баттиста, я высказал ему примерно то, что сегодня вечером говорили
мне вы... Знаете, что он мне ответил? До тех пор, пока вы сами хорошенько не
знаете, чего хотите, об идеалах лучше вовсе позабыть, их следует отложить
подальше, в сторонку... Но как только вы прочно встанете на ноги, сразу же
вспомните о них и сделайте своим идеалом... первую заработанную вами
ассигнацию в тысячу .. Вот вам идеал. Потом, как он мне сказал, идеал
начнет расти, превратится в киностудию, кинотеатры, фильмы, уже поставленные
и те, которые вы только собираетесь ставить. Идеал это наша повседневная
работа... Вот что он мне сказал... Я последовал его совету и не раскаиваюсь.
У вас, однако, то огромное преимущество, что вы хорошо знаете, каков ваш
идеал вы хотите писать пьесы... И вы будете их писать.
- Я буду писать пьесы? не удержавшись, переспросил я, полный сомнений и
в то же время уже испытывая от этого утешение.
- Да, вы будете их писать, подтвердил Баттиста. Будете их писать, если
действительно этого хотите, даже работая только ради заработка, даже сочиняя
сценарии для "Триумф-фильма"... Хотите знать, в чем секрет успеха, Мольтени?
- В чем?
- Встать в очередь и ожидать своей минуты в жизни. Точно так, как вы
стоите в очереди за билетами у окошечка вокзальной кассы... Ваш черед
обязательно придет, если вы ждете терпеливо и не перебегаете из одной
очереди в другую... Всему свой срок, и кассир в окошечке выдаст каждому его
билет... Разумеется, в соответствии с тем, чего он заслужил... Тому, кто
должен и может ехать далеко, билет хоть до самой Австралии... А другому на
более короткое расстояние... Ну, скажем, до Капри... Он засмеялся, довольный
своим намеком, и добавил: А вам я желаю получить билет куда-нибудь очень,
очень далеко... Хотите в Америку?
Я посмотрел на Баттисту, улыбавшегося мне с отеческим видом, потом на
Эмилию и увидел, что она тоже улыбается, и хотя улыбка ее была еле заметна,
тем не менее эта улыбка была, по крайней мере мне так показалось, совершенно
искренней! Я снова ощутил, что Баттисте за один день каким-то непонятным
образом удалось превратить былую неприязнь к нему Эмилии чуть ли не в
чувство симпатии. При этом сердце у меня сжалось от тоски, как в ту минуту,
когда мне почудилось, что я узнаю во взгляде Эмилии взгляд синьоры Пазетти.
Да, я ощутил тоску, а не ревность; я и в самом деле ужасно устал после
поездки и множества событий этого дня, ко всем моим чувствам, даже самым
бурным, примешивалась усталость, ослабляя их и превращая в бессильную,
близкую к отчаянию тоску.
Ужин закончился непредвиденным образом. После того, как Эмилия с
симпатией слушала Баттисту, она словно вдруг вспомнила обо мне или, лучше
сказать, о моем существовании, и поведение ее еще более усилило мое
беспокойство. В ответ на произнесенную мной без всякого умысла фразу:
- Может быть, выйдем на террасу... наверно, взошла луна, она сухо
сказала:
- Мне не хочется выходить на террасу... Я иду спать...-• Я устала. И,
резко поднявшись, пожелала нам спокойной ночи и вышла. '!
Баттиста, казалось, не был удивлен ее внезапным ух
Глава 16
Моя комната была соединена дверью с комнатой Эмилии. Не раздумывая, я
прямо направился к этой двери и постучал. Сразу же раздался голос Эмилии:
- Войди.
Она сидела на постели неподвижно, в задумчивой позе. Едва я вошел, она
сразу же спросила усталым и сердитым тоном:
- Чего тебе еще от меня надо?
- Абсолютно ничего, холодно ответил я, ибо теперь уже совершенно
успокоился, голова у меня была ясная, и я чувствовал себя даже менее
усталым, хотел только пожелать тебе спокойной ночи.
- Или же узнать мое мнение обо всем том, что ты наболтал сегодня
Баттисте... Так вот, если хочешь, я тебе прямо скажу: все это было не только
неуместно, но просто глупо.
Я взял стул, сел и спросил:
- Почему же?
- Не понимаю тебя, сказала она раздраженно, совершенно тебя не
понимаю... Ты все время так держался за этот сценарий, а теперь вдруг
заявляешь продюсеру, что работаешь только из-за денег, что работа тебе не
нравится, что ты мечтаешь писать для театра и тому подобное... Но разве ты
не понимаешь, что сегодня он тебе поддакивал из простой вежливости, а завтра
вспомнит обо всем, что ты наговорил ему, и не захочет давать тебе другую
работу? Неужели ты не способен понять такой простой веши?
Итак, она же еще на меня нападала. И хотя я понимал, что она делает
это, чтобы скрыть от меня другие, куда более
беспокоящие ее мысли, я все же почувствовал в ее голосе искренние
нотки, пусть даже эта искренность была для меня оскорбительной и
унизительной. Я дал себе слово сохранять спокойствие, но, услышав, каким
презрительным тоном она со мной разговаривает, невольно возмутился:
- Но это же правда. Эта работа мне совсем не по душе и никогда не была
по душе... И вообще, с чего ты взяла, что я вечно буду этим заниматься?!
- Будешь, будешь, можешь не сомневаться. Никогда раньше она еще так
глубоко не презирала меня. Я стиснул зубы и сделал усилие, чтобы сдержаться.
- Кто знает, может, и не буду, сказал я спокойно. Еще сегодня утром я
готов был писать сценарий... Но в течение сегодняшнего дня произошло нечто
такое, после чего, по всей вероятности, я завтра же объявлю Баттисте, что
отказываюсь работать над сценарием.
Я произнес эту загадочную фразу с умыслом, охваченный почти мстительным
чувством. Она так долго меня мучила, и теперь мне хотелось помучить ее,
намекнув на то, что я увидел через окно, но не говоря ей об этом открыто и
прямо. Она пристально на меня посмотрела, а потом спокойно спросила:
- Что же такое произошло?
- Многое.
- А именно?
Она настаивала и, казалось, искренне хотела, чтобы я начал обвинять ее,
упрекать в неверности. Но я продолжал все так же уклончиво:
- Это имеет отношение к фильму... и касается лишь меня и Баттисты... Не
стоит об этом говорить.
- Почему же ты не хочешь сказать, в чем дело?
- Потому что тебе это не интересно.
- Не хочешь говорить, не надо, только у тебя все равно не хватит духу
отказаться от сценария. Ты его напишешь.
Я хорошенько не понял, прозвучало ли в этой фразе просто обычное
презрение ко мне или же в ней сквозила еще и какая-то смутная надежда. Я
осторожно спросил:
- Почему ты так думаешь?
- Да потому что я тебя знаю. Немного помолчав, она добавила, желая
смягчить свои слова: Впрочем, со сценариями у тебя всегда так... Сколько раз
ты мне заявлял, что не будешь писать то тот, то этот сценарий, а потом
все-таки писал... Стоит тебе приступить к работе, все твои сомнения тотчас
же исчезают.
- Да, но на этот раз затруднения кроются вовсе не в сценарии.
- А в чем же?
- Во мне самом.
- Что ты хочешь этим сказать?
"То, что тебя целовал Баттиста", хотелось мне ответить ей. Но я
сдержался: мы никогда не были настолько откровенны, чтобы выяснять до конца
наши отношения, всегда ограничивались намеками. Прежде чем выложить всю
правду, нам надо было еще слишком многое сказать друг другу. Я наклонился
вперед и серьезным тоном проговорил:
- Эмилия, ты же знаешь, в чем дело, я все сказал за столом. Просто я
устал работать на других, мне хочется наконец поработать для себя.
- А кто тебе мешает?
- Ты, произнес я с пафосом, но, увидев, что она сделала протестующее
движение, сразу же добавил: Конечно, не ты сама, а та роль, которую ты
играешь в моей жизни... Не секрет, во что превратились наши отношения...
лучше о них и не говорить... Но все же ты моя жена, и я в который раз это
повторяю согласился на подобную работу прежде всего ради тебя... Если бы
тебя не было, я бы на это не пошел... Короче говоря, тебе прекрасно
известно, что у нас много долгов, мы должны выплатить уйму денег за
квартиру, да и наша машина еще полностью не оплачена... Поэтому-то я и пишу
сценарии... Однако теперь я хочу сделать тебе одно предложение...
- А именно?
Мне казалось, что я очень спокоен, рассуждаю очень здраво, очень
разумно. В то же время какое-то еле уловимое неприятное чувство говорило
мне, что мое спокойствие, моя рассудительность, моя разумность все это
напускное и, хуже того, абсолютно нелепы. Ведь я видел Эмилию в объятиях
Баттисты! Только одно это и было важно. Тем не менее я продолжал:
- Предложение, которое я хочу тебе сделать, следующее: ты сама решишь,
писать мне этот сценарий или нет... Если ты не советуешь мне за него
браться, то завтра же
утром я сообщу Баттисте о своем отказе... и мы сразу уедем с Капри.
Она продолжала сидеть, опустив голову, казалось, погруженная в
раздумье.
- Хитер ты все-таки, наконец сказала она.
- Почему?
- А потому, что, если ты впоследствии пожалеешь об этом, ты сможешь
обвинить во всем меня.
- Да мне и в голову не придет говорить тебе что-нибудь подобное... Тем
более что сейчас я сам прошу тебя принять решение.
Я видел, что она обдумывает ответ. И я понял, что ответ, который она
мне даст, будет, безусловно, свидетельством ее чувств ко мне, каковы бы они
ни были. Если она скажет, что я должен писать сценарий, значит, она меня и
впрямь глубоко презирает, настолько, что, несмотря на создавшееся положение,
считает возможным, чтобы я продолжал работу; если же ее ответ будет
отрицательным, значит, она еще сохраняет ко мне некоторое уважение и не
хочет, чтобы я работал под началом у ее любовника. Итак, в конечном счете
передо мной вновь стоял все тот же вопрос: в самом ли деле она меня
презирает и за что? Наконец она проговорила:
- Такие вещи нельзя решать за других.
- Но ведь я тебя об этом прошу.
- Запомни, ты сам настаивал, вдруг произнесла она неожиданно
торжественным тоном.
- Хорошо, запомню.
- Так вот, я считаю, что, раз ты уже взял на себя обязательство, не
стоит от него отказываться... Впрочем, ты ведь сам мне много раз говорил...
это может рассердить Баттисту, и он никогда больше не даст тебе работы...
Думаю, ты должен написать этот сценарий.
Значит, она мне советовала не оставлять работы над сценарием; значит,
как я и предполагал, она испытывала ко мне самое глубокое презрение. Не веря
своим ушам, я переспросил:
- Ты действительно так считаешь?
- Безусловно.
Я не сразу нашелся, что сказать. Потом, охваченный враждебным чувством,
предупредил:
- Прекрасно... только не говори потом, что дала этот совет, так как
поняла, что я, мол, сам хочу заняться этой работой... Как ты говорила, когда
надо было заключить контракт... Я заявляю тебе со всей ясностью, что не
желаю писать сценарий.
- Ох, как ты мне надоел! пренебрежительно проговорила она, вставая с
постели и подходя к шкафу. Я дала тебе совет... А ты можешь поступать, как
тебе угодно...
В ее тоне слышалось презрение; итак, мои предположения подтвердились. И
внезапно я почувствовал, как сердце мое вновь пронзила острая боль, как и
тогда в Риме, когда она крикнула мне прямо в лицо о том, что меня не любит.
У меня невольно вырвалось:
- Эмилия, что же это такое? Разве мы враги? Раскрыв шкаф и смотрясь в
зеркало на внутренней стороне дверцы, она рассеянно сказала:
- Что поделаешь, такова жизнь!
У меня перехватило дыхание, я оцепенел и не в силах был произнести ни
слова. Никогда еще Эмилия так не разговаривала со мной, с таким равнодушием,
с такой апатией, такими избитыми словами. Я понимал, что могу еще придать
этому разговору совсем иное направление, сказав, что видел се с Баттистой
(впрочем, она и сама прекрасно это знала); что, попросив ее совета, работать
ли мне над сценарием, я только испытывал се, и это было правдой; и что,
короче говоря, теперь, как и раньше, все дело только в наших отношениях. Но
у меня не хватило духу или, вернее, сил так поступить; я чувствовал себя
бесконечно, безнадежно усталым. И я даже почти что робко спросил:
- А что ты будешь делать здесь, на Капри, пока я буду работать над
сценарием?
- Ничего особенного... Буду гулять... купаться... загорать... Буду
жить, как все.
- Одна?
- Да, одна.
- И тебе не будет скучно?
- Мне никогда не бывает скучно... Мне много о чем надо подумать...
- Ты думаешь иногда и обо мне?
- Разумеется, и о тебе.
- И что же ты обо мне думаешь?
Я встал, подошел к ней и взял ее за руку.
- Мы уже много раз говорили об этом.
Ее рука сопротивлялась, но не слишком решительно.
- Ты по-прежнему думаешь обо мне то же, что и раньше?
При этих словах она отступила назад, затем резко сказала:
- Слушай, шел бы ты лучше спать... Есть вещи, которые тебе неприятно
слушать, и это вполне понятно... Но, с другой стороны, я могу только
повторять их тебе... Что за удовольствие в подобных разговорах?
- Нет, давай все-таки поговорим.
- Но зачем?... Мне придется еще раз повторить тебе то, что я уже много
раз говорила... Или, может, ты думаешь, что я изменила свое мнение после
приезда на Капри? Напротив.
- Что значит "напротив"?
- Напротив... объяснила она, немного смешавшись, этим я хотела сказать,
что вовсе не изменила своего мнения. Вот и все.
- Значит, ты продолжаешь испытывать ко мне... все то же чувство... Не
так ли?
Неожиданно для меня в ее голосе послышались возмущение, чуть ли не
слезы:
- Ну зачем ты меня так мучаешь?.. Может, ты думаешь, мне приятно
говорить тебе такое?.. Мне это еще тяжелее, чем тебе!
Слова ее прозвучали искренне, в них чувствовалась боль, и это меня
тронуло. Я сказал, снова взяв ее за руку:
- А я думаю о тебе только хорошее... И всегда так буду думать. Затем,
желая дать понять, что прощаю ей измену (а я ведь действительно простил ее),
добавил: Что бы ни случилось!
Эмилия ничего не ответила. Она смотрела куда-то в сторону и, казалось,
чего-то ждала. И в то же время незаметно, но с упрямой враждебностью
пыталась высвободить свою ладонь. Тогда я резко отпустил ее руку и, пожелав
спокойной ночи, быстро вышел. И почти сразу же я услышал, как в замке ее
двери щелкнул ключ, и этот звук вновь наполнил мое сердце острой болью.
На следующее утро я поднялся рано и, не спрашивая, где Баттиста и
Эмилия, ушел, вернее, убежал из дому. Я выспался и отдохнул, события
предыдущего дня, и прежде всего мое собственное поведение, вставали теперь
передо мной в довольно неприглядном свете, как цепь сплошных нелепостей,
которым я пытался противостоять самым нелепым образом. Теперь мне хотелось
спокойно обдумать, что следует предпринять, оставляя за собой свободу
действий, не ограничивая ее каким-нибудь поспешным решением, которое может
оказаться непоправимым. Итак, выйдя из дому, я пошел той же дорогой, что и
накануне вечером, и направился в гостиницу, где жил Рейнгольд. Я спросил
режиссера, мне ответили, что он в саду. Я вошел в сад, в глубине аллеи
сквозь деревья виднелась легкая балюстрада, ослепительно белая в ярком
сиянии безмятежных, залитых солнцем моря и неба. На небольшой площадке перед
балюстрадой стояло несколько стульев и столик; заметив меня, сидевший там
человек поднялся и приветственно помахал мне рукой. Это был Рейнгольд,
одетый как капитан дальнего плавания: ярко-синяя фуражка с золотым якорем,
такого же цвета пиджак и белые брюки. На столике стоял поднос с остатками
завтрака, тут же лежали папка и письменные принадлежности.
Рейнгольд казался очень веселым. Он тотчас спросил меня:
- Ну, Мольтени... как вам нравится сегодняшнее утро?
- Утро просто замечательное.
- А что бы вы сказали, Мольтени, продолжал он, беря меня под руку и
становясь рядом со мной у балюстрады, что бы вы сказали, если бы мы с вами
плюнули на работу, взяли лодку и, выйдя в море, покатались вокруг острова?..
Разве не было бы это гораздо приятнее, чем работать, несравненно приятнее?
Я ответил без особого воодушевления, подумав про себя, что общество
Рейнгольда в значительной мере лишило бы такую прогулку ее очарования:
- Да, в известном смысле это было бы приятнее.
- Вы сказали, Мольтени, в известном смысле! воскликнул он торжествующе.
Но в каком же именно? Не в
том, в каком мы понимаем жизнь... Ведь для нас жизнь прежде всего
долг... Не так ли, Мольтени?.. Долг... и потому за работу, Мольтени, за
работу!
Он отошел от балюстрады, вновь уселся за столик, а потом, нагнувшись ко
мне и глядя мне в глаза, не без некоторой торжественности произнес:
- Садитесь поближе... Сегодня утром мы только поговорим... Я должен вам
многое сказать...
Я сел, Рейнгольд надвинул фуражку на глаза и продолжал:
- Помните, Мольтени, по дороге из Рима в Неаполь я начал излагать вам
свою концепцию "Одиссеи"... Но нашу беседу прервало появление Баттисты... А
потом я решил отложить дальнейшее объяснение и весь остальной путь дремал...
Помните, Мольтени?
- Конечно.
- Вы помните также, как я интерпретировал "Одиссею": Улисс десять лет
не возвращается домой, потому что на самом деле в своем подсознании не хочет
возвращаться?
- Да.
- Теперь же я вам открою причину, по которой, я считаю, Одиссей не
спешит возвращаться домой, сказал Рейнгольд. Он минутку помолчал, словно
желая этой паузой подчеркнуть, что сейчас начнет излагать сделанное им
открытие, а затем, нахмурив брови и уставившись на меня со своим обычным
серьезным и важным видом, продолжал: Одиссей подсознательно не хочет
возвращаться на Итаку, потому что в действительности у него плохие отношения
с Пенелопой. Вот в чем причина, Мольтени... И испортились они еще до того,
как Одиссей ушел на войну... Более того, на самом деле Одиссей и на войну
уезжает именно потому, что ему не по себе в собственном доме... А ему не по
себе там потому, что он не ладит с женой.
Рейнгольд вновь немного помолчал, сохраняя при этом важный и поучающий
вид, а я воспользовался паузой и повернул стул так, чтобы мне в глаза не
било солнце. Наконец он продолжал:
- Если бы у него с Пенелопой было все в порядке, не пошел бы на
войну... Одиссей не драчливый хвастун, вояка. Он благоразумный, мудрый,
осмотрительный человек. Если бы у Одиссея с женой были хорошие отношения,
то он, чтобы показать свою солидарность с Менелаем, возможно,
ограничился бы только посылкой экспедиционного корпуса под командованием
какого-нибудь верного человека... А он отправился сам, воспользовался войной
как предлогом, для того чтобы уехать, бежать от своей жены.
- Очень логично.
- Вы хотите сказать очень психологично, Мольтени, поправил меня
Рейнгольд, видимо, уловив в моем тоне некоторую иронию, очень
психологично... И не забывайте, что все зависит от психологии, без
психологии не может быть характеров, а без характеров истории... Теперь
разберемся в психологии Одиссея и Пенелопы. Так вот, Пенелопа женщина,
верная традициям архаической, феодальной, аристократической Греции
добродетельная, благородная, гордая, религиозная, хорошая хозяйка, хорошая
мать и хорошая жена... Характер же Одиссея, напротив, предвосхищает
греческий характер более позднего периода, Греции мудрецов и философов...
Одиссей человек без предрассудков и в случае необходимости не слишком
щепетилен, он проницателен, рассудителен, умен, не религиозен, он скептик, а
иногда даже циник.
- Мне кажется, -возразил я, что вы рисуете характер Одиссея в черных
красках... В самой же поэме... Но он нетерпеливо прервал меня:
- Да нам вовсе и дела нет до "самой поэмы"... Или вернее, мы вправе
толковать ее по-своему, развивать... Мы создаем фильм, Мольтени... "Одиссея"
уже написана... А фильм еще надо поставить.
Я молчал, а он продолжал:
- Итак, причину плохих отношений между Одиссеем и Пенелопой следует
искать в несходстве их характеров... До того, как началась Троянская война,
Одиссей сделал нечто такое, что не понравилось Пенелопе... Но что же именно?
Вот здесь на сцене появляются женихи... Из "Одиссеи" мы узнаем, что они
хотят жениться на Пенелопе, а пока что бесчинствуют в доме Одиссея и
расхищают его добро... Необходимо коренным образом изменить ситуацию.
Я смотрел на него с изумлением.
- Не понимаете? спросил он. Хорошо, сейчас я вам объясню... Женихи нам,
возможно, стоит сделать из них один персонаж, ограничившись, например,
только Антиноем, итак, женихи влюблены в Пенелопу уже давно, еще до того,
как началась Троянская война... И, будучи влюблены, осыпают ее, согласно
древнегреческому обычаю, подарками... Пенелопа, воспитанная по-старинке,
гордая, исполненная чувства собственного достоинства женщина, хотела бы
отвергнуть эти подарки, хотела бы прежде всего, чтобы муж прогнал женихов...
Однако Улисс причины мы еще не знаем, но ее легко будет найти не желает
сердить женихов... Как человек рассудительный, он не придает большого
значения их ухаживаниям, ибо знает, что жена ему верна; не придает он
большого значения и подаркам, которые даже, может быть, для него не так уж и
неприятны... Не забывайте, Мольтени, что греки очень любили получать
подарки... Разумеется, Одиссей вовсе не собирается советовать Пенелопе
уступить домогательствам женихов, он лишь рекомендует ей не раздражать их,
так как ему кажется, что этого не стоит делать... Одиссей хочет жить
спокойно, он ненавидит скандалы... Пенелопа, ожидавшая чего угодно, кроме
такой пассивности со стороны Одиссея, раздосадована, не может этому
поверить. Она протестует, возмущается. Но Одиссея это не трогает, он не
видит в подарках ничего оскорбительного... Он вновь советует Пенелопе
принять подарки, быть любезной, тем более что ей, в конце концов, нетрудно
так себя вести. И Пенелопа следует совету мужа... Но в то же время начинает
испытывать к нему глубокое презрение... Она чувствует, что больше его не
любит, и говорит ему об этом. Слишком поздно прозревает Одиссей, убеждаясь,
что своей осмотрительностью и хитроумием он убил любовь Пенелопы. Одиссей
пытается исправить положение, вновь завоевать любовь жены, но это ему не
удается... его жизнь на Итаке становится адом... И в конце концов,
отчаявшись, он решает участвовать в Троянской войне, воспользовавшись этим
поводом, чтобы уехать из дому. Через семь лет война окончена, и Одиссей
снова отправляется в путь, чтобы морем возвратиться на Итаку. Но он знает:
дома ждет женщина, которая не только не любит, но даже презирает его... И
потому Одиссей бессознательно пользуется любым предлогом, чтобы оттянуть
свое безрадостное возвращение, которого он так боится. Однако рано или
поздно, а возвращаться надо... И когда он наконец возвращается, с ним
происходит то же,
что с рыцарем в сказке о драконе. Вы помните, Мольтени?. Принцесса
потребовала от рыцаря, чтобы он победил дракона, если хочет заслужить ее
любовь... Рыцарь убил дракона, и принцесса его полюбила... Так и Пенелопа.
По возвращении Одиссея она доказывает мужу, что была ему верна, и вместе с
тем дает понять: верность ее объясняется не любовью, а лишь чувством
собственного достоинства... Полюбить же Одиссея снова она сможет только при
одном условии если он убьет женихов... Одиссей, как мы знаем, отнюдь не
кровожаден и не мстителен... Он, возможно, предпочел бы избавиться от
женихов по-другому, уговорить их уйти, что называется, добром. Но на сей раз
он решается на убийство... Ведь Одиссей понимает: от этого зависит, будет ли
Пенелопа уважать его, а значит, и любить... Вот почему он убивает женихов...
И тогда только тогда Пенелопа перестает его презирать и дарит ему свою
любовь... Итак, Одиссей и Пенелопа после долгих лет разлуки вновь любят друг
друга... и празднуют свою настоящую свадьбу... Bluthochzeit, кровавую
свадьбу... Ну как, Мольтени, поняли? Резюмирую: первое Пенелопа презирает
Одиссея за то, что он не реагировал, как подобает мужчине, мужу и царю, на
домогательства женихов. Второе ее презрение приводит к тому, что Одиссей
уезжает на войну... Третье Одиссей, зная, что дома его ждет женщина, которая
его презирает, бессознательно всячески оттягивает свое возвращение...
Четвертое для того, чтобы вновь завоевать любовь и уважение Пенелопы,
Одиссей убивает женихов... Вы поняли, Мольтени?
Я ответил, что понял. И действительно, понять все это было не так уж
трудно. Но теперь чувство отвращения, которое с самого начала вызывала у
меня психоаналитическая трактовка Рейнгольдом "Одиссеи", охватило меня еще
сильнее прежнего; я не знал, что сказать, и слушал Рейнгольда как во сне. Он
же между тем продолжал педантично объяснять:
- Вы спросите, как мне удалось дойти до понимания этого ключевого
момента всей ситуации? Единственно путем размышлений по поводу избиения
женихов... Мне бросилось в глаза, что это избиение, столь зверское,
жестокое, безжалостное, совершенно не соответствует характеру Одиссея,
который, как мы могли убедиться, всегда отличался хитростью, гибкостью,
проницательностью, рассудительностью, благоразумием... И я сказал себе:
"Одиссей отличнейшим образом мог просто выставить женихов за дверь... Он мог
это сделать по-хорошему, он хозяин у себя в доме, он царь, ему достаточно
было лишь открыться... Если же он этого не сделал, значит, у него была
какая-то серьезная причина. Какая же?.. Очевидно, Одиссей хотел показать,
что он не только хитроумен, гибок, проницателен, рассудителен и
благоразумен, но в случае необходимости также и яростен, как Аякс,
безрассуден, как Ахилл, безжалостен, как Агамемнон... Теперь встает вопрос,
кому же он хотел все это доказать? Ясно кому Пенелопе... Итак эврика!
Я промолчал. Ход рассуждений Рейнгольда был на редкость гладок и
полностью отвечал его стремлению превратить "Одиссею" в психоаналитическую
драму. Но как раз эти-то его попытки, в которых я видел профанацию
"Одиссеи", и вызывали у меня глубокое отвращение. У Гомера все было просто,
чисто, благородно, наивно, даже само хитроумие Одиссея, которое в
поэтическом плане предстает лишь как проявление его умственного
превосходства. В интерпретации же Рейнгольда все низводилось до уровня
современной драмы с претензией на нравоучительность и психологизм. Между тем
Рейнгольд, весьма довольный своим объяснением, подходил к концу.
- Как видите, Мольтени, фильм уже готов во всех деталях... Нам остается
лишь написать сценарий. Я резко прервал Рейнгольда:
- Послушайте, Рейнгольд, но эта ваша интерпретация мне вовсе не
нравится!
Он широко раскрыл глаза, пожалуй, более удивленный моей горячностью,
чем несогласием.
- Она вам не нравится, мой дорогой Мольтени? А чем же она вам не
нравится?
Я начал говорить сначала с усилием, но постепенно голос мой зазвучал
увереннее:
- Ваше толкование мне не нравится потому, что оно:] представляет полную
фальсификацию подлинного характера самого Улисса... У Гомера он
действительно человек проницательный, рассудительный, если хотите, даже
хитрый, однако никогда не забывающий о чести и достоинстве... Он никогда не
перестает быть героем, то есть доблестным воином, царем, верным мужем. А при
такой трактовке, как ваша разрешите сказать вам это, дорогой Рейнгольд, вы
рискуете превратить его в человека, лишенного чести и чувства собственного
достоинства, в человека, не вызывающего уважения... Уж не говоря о том, что
вы слишком далеко отходите от подлинника...
Я видел, что по мере того, как я говорил, у Рейнгольда постепенно
сходила с лица его широкая улыбка, она все таяла и таяла, пока совсем не
исчезла. Потом он, не стараясь, как обычно, скрыть свой немецкий акцент,
резко сказал:
- Дорогой Мольтени, разрешите заметить вам, что вы, как всегда, ничего
не поняли.
- Как всегда? обиженно повторил я с подчеркнутой иронией.
- Да, как всегда, подтвердил Рейнгольд. И я вам сейчас объясню
почему... Слушайте меня внимательно, Мольтени.
- Можете не сомневаться, я слушаю вас внимательно.
- Я вовсе не собираюсь превращать Одиссея, как вы полагаете, судя по
вашим словам, в человека, лишенного чувства собственного достоинства, чести,
не заслуживающего уважения... Я просто хочу сделать его таким, каким он
предстает в "Одиссее". Что представляет собой Улисс в поэме, каким мы его
там видим? В поэме это просто цивилизованный человек... Среди прочих героев,
людей нецивилизованных, Одиссей единственный человек, приобщенный к
цивилизации. В чем же это проявляется у Одиссея? Да в том, что он свободен
от предрассудков, в том, что он неизменно прислушивается к голосу разума,
даже и в тех случаях, когда речь идет, как вы выражаетесь, о чести, о
собственном достоинстве, уважении... В том, наконец, что он умен,
объективен, я бы даже сказал, обладает умением мыслить аналитически...
Цивилизованность, продолжал Рейнгольд, разумеется, имеет свои недостатки...
Одиссей очень быстро забывает, например, о том значении, какое придают так
называемым вопросам чести люди нецивилизованные... Пенелопа же человек
нецивилизованный, это женщина, которая чтит традиции старины, прислушивается
только к тому, что подсказывают ей инстинкт, горячая кровь, ее гордость...
Теперь будьте особенно внимательны, Мольтени, и постарайтесь понять, что я
хочу сказать... Всем тем, кто нецивилизован, цивилизация может
показаться да нередко и кажется моральным разложением, безнравственностью,
беспринципностью, цинизмом... Такие обвинения против цивилизации выдвигал,
например, Гитлер, который, несомненно, был человеком нецивилизованным... Он
ведь тоже немало разглагольствовал о чести... Но мы-то теперь знаем, что
представлял собой Гитлер и какова была его честь... Одним словом, в
"Одиссее" Пенелопа олицетворяет собой варварство, а Одиссей цивилизацию...
Знаете ли, Мольтени, я считал вас цивилизованным человеком, а вы,
оказывается, рассуждаете, как эта варварка Пенелопа!
Последние слова он произнес с широкой, ослепительной улыбкой, было
видно, что, сравнив меня с Пенелопой, Рейнгольд остался очень доволен этой
своей остротой. Но именно это сравнение, сам даже не знаю почему, было мне
особенно неприятно. Я побледнел от бешенства и сказал изменившимся голосом:
- Если вы считаете проявлением цивилизованности такое положение, когда
муж закрывает глаза на ухаживание другого мужчины за собственной женой,
тогда, дорогой Рейнгольд, сознаюсь, я человек нецивилизованный.
На этот раз Рейнгольд, к моему удивлению, не полез в бутылку.
- Одну минутку, сказал он, поднимая руку, одну минутку! Сегодня,
Мольтени, вы не в состоянии рассуждать хладнокровно... Совсем как
Пенелопа... Сделаем так... Идите сейчас выкупайтесь и поразмыслите
хорошенько над всем, о чем мы тут с вами говорили... а завтра утром
возвращайтесь и расскажите мне, к чему вы пришли в результате ваших
размышлений... Ну как, согласны?
Я ответил в замешательстве:
- Согласен... Но только не думаю, что смогу изменить свою точку зрения.
- Поразмыслите обо всем, о чем мы тут с вами говорили, повторил он,
поднимаясь и протягивая мне руку. Я тоже встал. Рейнгольд спокойным тоном
добавил:
- Уверен: завтра, поразмыслив обо всем этом, вы согласитесь, что я
прав.
- Не думаю, ответил я и пошел по аллее, ведущей к гостинице.
С Рейнгольдом я провел не более часа ровно столько, сколько длился наш
спор об "Одиссее". Итак, у меня впереди был целый день, чтобы, как он
выразился, "обо всем поразмыслить", или, иначе говоря, решить, согласен ли я
с его трактовкой поэмы. Сказать по правде, едва лишь я вышел из гостиницы,
меня тотчас охватило непреодолимое желание не только не размышлять больше по
поводу идей, высказанных Рейнгольдом, но и вообще поскорее забыть о них и
насладиться изумительным солнечным днем. Но в то же время мне казалось, что
в словах Рейн гольда заключено нечто выходящее за рамки нашей совместной
работы над сценарием: нечто, что я сам еще не мог определить и что открылось
мне из-за моей слишком бурной реакции на этот разг Таким образом, мне и
в самом деле следовало "обо всем поразмыслить". Я вспомнил, что, выходя
утром из дома, заметил внизу под обрывом, на котором стояла вилла, маленькую
уединенную бухточку, и решил к ней спуститься: там я как раз и мог бы
спокойно "обо всем поразмыслить", а если бы я не пожелал этого, то и вовсе
ни о чем не думать, просто искупаться в море.
С этими мыслями я направился по уже знакомой мне аллее, опоясывающей
остров. Время было еще раннее, и на узкой тенистой дорожке я почти никого не
повстречал лишь несколько мальчишек мягко простучали среди царившей вокруг
тишины босыми пятками по мощенной кирпичом дорожке, затем прошли, обнявшись,
две совсем молоденькие девушки, вполголоса болтая друг с другом, да две или
три пожилые дамы, вышедшие прогулять своих собачек.
В конце аллеи, там, где она проходила по самой пустынной и обрывистой
части острова, я свернул на узенькую дорожку. Пройдя еще немного, я дошел до
бегущей в сторону тропинки, она оканчивалась террасой, казалось, висящей над
бездной. Достигнув террасы, я остановился и глянул вниз. Метрах в ста подо
мною дрожала и блестела в лучах солнца, переливаясь и меняя свой цвет в
зависимости от направления ветра, необъятная гладь моря. В одном месте море
было голубое, в другом синее, почти лиловое, а еще дальше от берега зеленое.
Выступая из моря, далекого и молчаливого, словно стая летящих навстречу мне
стрел, устремляли вверх свои голые, сверкающие на солнце верхушки
громоздившиеся вдоль берега острова отвесные скалы. При виде их, сам не знаю
почему, меня вдруг охватило какое-то странное возбуждение; жить мне больше
не для чего, подумал я, и у меня мелькнула мысль: а что, если прыгнуть в эту
сверкающую бескрайнюю бездну? Может быть, такая смерть не будет недостойной
всего того хорошего, что во мне заложено. Да, я готов был покончить с собой,
чтобы хоть после смерти обрести ту чистоту, которой не было у меня при
жизни.
Это искушение покончить с собой было вполне искренним и сильным, и,
возможно, какое-то мгновение моей жизни действительно грозила опасность.
Потом почти инстинктивно я подумал об Эмилии и спросил себя, как она
восприняла бы известие о моей смерти. И тогда я вдруг сказал себе: "Нет, ты
хочешь покончить с собой не потому, что устал от жизни... ты ведь совсем не
устал от нее... Ты кончаешь самоубийством из-за Эмилии". Меня смутила эта
мысль: она весьма коварно сводила мой порыв к личной заинтересованности.
Затем я задал себе еще один вопрос: "Из-за Эмилии или ради Эмилии?.. Ведь
это существенное различие". И тотчас же сам себе ответил: "Ради Эмилии, ради
того, чтобы вновь вернуть ее любовь, ее уважение, пусть даже после моей
смерти... Чтобы заставить ее мучиться угрызениями совести, из-за того что
она несправедливо презирала меня".
Все это самокопание напоминало детскую игру в кубики: сваленные в кучу
кубики нужно разложить в определенном порядке, чтобы получился определенный
рисунок. Едва я успел додумать все до конца, как сразу же картину моего
нынешнего положения, которую я себе нарисовал, дополнила пришедшая мне в
голову мысль: "Ты столь бурно реагировал на слова Рейнгольда потому, что
тебе показалось, будто, разъясняя отношения между Улиссом и Пенелопой,
Рейнгольд, возможно, сам того не сознавая, намекал на отношения между тобой
и Эмилией... Когда он заговорил о презрении Пенелопы к Одиссею, ты сразу же
подумал о презрении Эмилии к тебе... Короче говоря, тебе неприятно было
услышать правду, и ты восстал против нее".
Однако картина все еще была неполной, и вот ее завершила, на этот раз
уже окончательно, новая мысль: "Ты думаешь о самоубийстве потому, что не
можешь разобраться в себе самом... Однако, если ты хочешь вновь обрести
уважение Эмилии, тебе вовсе не обязательно кончать с собой. Достаточно
сделать нечто гораздо более легкое... Как ты должен поступить, тебе уже
подсказал Рейнгольд... Одиссей, стремясь вернуть любовь Пенелопы, убивает
женихов... Значит, рассуждая теоретически, тебе следовало бы убить
Баттисту... Но мы живем в менее жестоком и более сложном мире, чем мир
"Одиссеи". Ты можешь ограничиться тем, что откажешься писать сценарий,
порвешь все отношения с Рейнгольдом и завтра же утром уедешь обратно в Рим.
Эмилия советовала тебе не отказываться от сценария потому, что ей, в
сущности, хочется тебя презирать и она желает, чтобы своим поведением ты сам
подтвердил, что ее презрение к тебе обоснованно... Но ты не должен слушать
ее советов, наоборот, ты должен поступать именно так, как, по мнению
Рейнгольда, поступил Одиссей".
Теперь картина была действительно полной: я проанализировал свое
положение до конца, безжалостно, предельно правдиво по отношению к самому
себе. И мне стало ясно: больше нет никакой необходимости "обо всем
поразмыслить", как советовал Рейнгольд; я со спокойной совестью могу
вернуться в гостиницу и объявить режиссеру о своем на этот раз уже в самом
деле бесповоротном решении. Однако я тут же подумал, что, поскольку больше
нет необходимости "обо всем поразмыслить", не следует также действовать
поспешно, чтобы не создалось ошибочное впечатление, будто я поступаю
необдуманно, сгоряча. Пойду к Рейнгольду после обеда и совершенно спокойно
сообщу ему о принятом мною решении. Возвратившись домой, я так же спокойно
велю Эмилии укладывать чемоданы. Что же касается Баттисты, то разговора с
ним я намеревался вообще избежать, хотел утром перед отъездом просто
оставить короткую записку, в которой объясню свое решение расхождением во
взглядах с Рейнгольдом, что, в сущности, было правдой. Баттиста человек
проницательный, он поймет, в чем дело, и я никогда в жизни его больше не
увижу.
Погруженный в эти свои мысли, я и сам не заметил, как снова вернулся в
аллею и прошел по ней до обрыва, на котором стояла вилла. Я пришел в себя,
лишь обнаружив, что чуть ли не бегом спускаюсь по крутой, осыпающейся под
ногами тропинке, ведущей к маленькой бухточке той самой, которую приметил
еще утром, выйдя из дому. Задыхаясь, я сбежал вниз и, с трудом переводя дух,
несколько минут стоял на одной из прибрежных скал, озираясь вокруг.
Небольшой каменистый пляж был со всех сторон окружен каменными глыбами,
словно только что скатившимися с Бухточку замыкали два скалистых мыса,
вздымающихся из зеленой морской глади; вода здесь была настолько прозрачна,
что солнечные лучи проникали до самого дна, * потом я заметил наполовину
ушедший в песок черный утес, весь в трещинах и выбоинах, и решил
расположиться под его сенью, чтобы укрыться от жаркого солнца. Но, обогнув
утес, я внезапно очутился перед Эмилией совершенно обнаженная она лежала на
прибрежной гальке.
По правде говоря, узнал я ее не сразу, потому что лицо у нее было
закрыто большой соломенной шляпой; в первую минуту я хотел даже уйти: мне
показалось, что передо мной какая-то незнакомая женщина. Но потом мой взгляд
упал на руку загоравшей незнакомки, и я сразу же заметил у нее на
указательном пальце золотое кольцо с двумя маленькими опаловыми желудями,
которое незадолго до того я подарил Эмилии в день рождения.
Я стоял в головах у Эмилии и видел ее как бы в ракурсе. Как я уже
сказал, она была обнажена, одежда ее лежала рядом с ней на камнях кучка
пестрых тряпок, даже трудно было поверить, что они могут прикрыть такое
крупное тело. В самом деле, когда я смотрел на нагую Эмилию, меня больше
всего поражала в ней, если можно так выразиться, не какая-то та или иная
часть ее тела, а гармоническое целое, величина и мощь всей ее фигуры. Хотя я
и знал, что Эмилия вряд ли была крупнее других женщин, но в ту минуту ее
нагое тело показалось мне огромным, словно ему передалось что-то от
необъятности моря и неба. Она лежала на спине, и очертания ее грудей были
мягкими и расплывчатыми, но мне эти два невысоких упругих холмика
представлялись большими и тяжелыми, большими казались и розоватые кружочки
сосков; такими же большими казались и ее бедра, удобно и мощно покоившиеся
на камнях пляжа, и живот, словно собравший в свою округлую чашу весь
солнечный свет, и длинные, стройные ноги, лежавшие немного ниже корпуса
из-за уклона пляжа, хотя у меня было такое впечатление, будто их тянет вниз
их собственная тяжесть. Я вдруг спросил себя, откуда у меня это столь острое
и столь волнующее ощущение массивности и мощи всей ее фигуры, и тут я понял,
что породило его неожиданно проснувшееся во мне желание. Желание, скорее
духовное, чем физическое, настоятельное и неотложное, слиться с ней, но не с
ее плотью и не ради самой плоти, а лишь при ее посредстве. Одним словом, я
изголодался по Эмилии, однако не в моей власти было утолить этот голод, все
зависело только от нее, от ее согласия насытить меня. А я чувствовал, что в
этом своем согласии она мне отказывает, хотя на первый взгляд могло даже
показаться но это, увы, было лишь обманом зрения! будто, раскинувшись передо
мной нагая, она предлагает себя.
Бесконечно долго созерцать эту запретную наготу я был не в силах. И вот
я шагнул вперед и, нарушив окружающую тишину, отчетливо произнес:
- Эмилия!
Она сделала два быстрых движения: сначала сбросила шляпу, потом,
протянув руку, молниеносно выхватила из лежащего рядом вороха одежды блузку,
чтобы прикрыть ею свою наготу; в то же время она приподнялась и села,
торопливо озираясь, пытаясь увидеть, кто же ее зовет. Когда я произнес: "Это
я, Риккардо", она наконец меня заметила и тогда выпустила из рук упавшую на
камни блузку. Затем Эмилия повернулась всем телом в мою сторону, чтобы лучше
видеть меня. "Значит, подумал я, в первую минуту она испугалась того, что
здесь оказался кто-то чужой, но, увидев меня, решила, что стесняться ей
незачем, как если бы тут никого не было". Я рассказываю об этой своей, в
сущности, нелепой мысли лишь для того, чтобы дать как можно более точное
представление о том состоянии, в каком я тогда находился. Мне даже в голову
не пришло, что она не прикрыла свою наготу именно потому, что я был не
посторонний, а ее муж. Я был убежден, что больше не существую для нее, по
крайней мере как мужчина, и в ее движении, которое можно было истолковать
по-разному, естественно, увидел еще одно подтверждение этой своей
уверенности. Тихим голосом я произнес:
- Вот уже целых пять минут я стою здесь и смотрю на тебя... И, знаешь,
мне кажется, я вижу тебя впервые...
Она ничего не ответила и только еще немного повернулась в мою сторону,
чтобы получше видеть меня, поправив при этом с видом равнодушного
любопытства темные очки.
Я добавил:
- Если ты не против, я останусь здесь; или, может, ты хочешь, чтобы я
ушел?
Она посмотрела на меня, затем вновь неторопливо опустилась на камни и,
растянувшись на солнце, сказала:
- По мне, оставайся, раз тебе хочется... Только, пожалуйста, не
заслоняй солнце.
Итак, я действительно был для нее пустым местом или, самое большее,
неодушевленным предметом, который может помешать солнечным лучам греть ее
обнаженное тело. Такое безразличие со стороны Эмилии вызывало у меня
мучительное ощущение растерянности; у меня вдруг, словно от страха,
пересохло во рту, а на лице невольно отразились неуверенность и смущение,
даже какое-то наигранное, неестественно веселое выражение. Я сказал:
- Здесь так хорошо... Мне тоже хочется немного позагорать. И, стараясь
держаться непринужденно, я уселся неподалеку от нее, прислонившись спиной к
одной из высящихся на пляже скалистых глыб.
Последовало продолжительное молчание. Меня захлестывали набегавшие одна
за другой, ласково обжигающие, ослепительно сверкающие волны золотистого
света, и я невольно закрыл глаза, всем существом ощущая довольство и покой.
Но мне не удалось обмануть себя, заставить поверить, что я пришел сюда
действительно загорать; я чувствовал, что до тех пор, пока Эмилия не вернет
мне свою любовь, я не смогу по-настоящему наслаждаться сиянием солнца. Я
сказал или, вернее, подумал вслух:
- Это место словно создано для тех, кто любит друг друга.
- Совершенно верно, продолжая все так же неподвижно лежать, отозвалась
Эмилия из-под закрывавшей ее лицо соломенной шляпы.
- Но не для нас, потому что мы друг друга больше не любим.
На этот раз она ничего не ответила. А я по-прежнему,
не отрываясь, глядел на нее, и чем больше я смотрел, тем сильнее
просыпалось во мне желание, охватившее меня, когда я увидел ее, выйдя из-за
скалы.
Сильные чувства отличаются тем, что внезапно, помимо нашей воли и
сознания, переходят в поступки. Сам не знаю, как это произошло, но
неожиданно я увидел, что уже не сижу в стороне, прислонившись спиной к
большому камню, а стою на коленях подле неподвижно распростертой Эмилии,
склоняюсь над ней все ниже и ниже. Не помню уже как, я отбросил шляпу,
прикрывавшую ее лицо, и хотел ее поцеловать, но никак не мог отвести взгляда
от ее губ: так иногда долго любуешься каким-нибудь плодом, прежде чем
впиться в него зубами. У Эмилии был крупный рот с очень полными губами,
помада на них высохла и потрескалась, словно иссушенная не солнцем, а
каким-то внутренним жаром. Я подумал о том, что эти губы давно меня не
целовали и что, произойди это сейчас, в сладкой полудремоте, поцелуй их был
бы пьянящим, как старое, крепкое вино. Наверно, целую минуту, если не
больше, я смотрел на ее рот, потом совсем осторожно коснулся губами ее губ.
Но поцеловал я ее не сразу: какое-то мгновение я медлил, чувствуя ее губы
совсем близко от своих. Я слышал ее легкое и спокойное дыхание, ощущал,
казалось мне, жар ее пылающих уст. Я еще только предвкушал этот поцелуй,
когда мои губы уже встретились с губами Эмилии. Их прикосновение, казалось,
не разбудило и не удивило ее. Я прижался губами к ее губам, сначала нежно,
потом настойчивее, а затем, видя, что она по-прежнему неподвижна, рискнул
поцеловать ее еще крепче. И я почувствовал, что губы ее, как я этого ждал,
медленно раскрылись, подобно раковине, створки которой открываются, когда в
ней начинает трепетать живое, омытое прохладной морской водой существо; губы
раскрывались все шире и шире, обнажая десны, и одновременно ее рука обвила
мою шею...
Вдруг меня словно кто-то сильно толкнул, и я, вздрогнув, очнулся,
пробудился от дремоты, навеянной тишиной и солнечным зноем. Эмилия, как и
прежде, лежала в нескольких шагах от меня, и лицо ее все так же закрывала
соломенная шляпа. Я понял, что поцелуй этот мне приснился или, вернее,
пригрезился в том полубредовом состоянии острой тоски, когда сегодняшней
жалкой действительности предпочитаешь призраки прошлого. Я ее поцеловал, и
она ответила на мой поцелуй; но и тот, кто целовал, и та, что ответила на
поцелуй, были лишь призраками, воскрешенными моим желанием, лишь двумя
тенями, которые не имели ничего общего с нашими неподвижными, ставшими столь
чужими друг другу телами. Я взглянул на Эмилию и внезапно спросил себя: "А
что, если сейчас ты действительно поцелуешь ее?" Но тут же сам ответил на
свой вопрос: "Нет, у тебя не хватит смелости... Ты скован робостью и
сознанием того, что она тебя презирает". И тут я неожиданно громко позвал:
- Эмилия!
- Что тебе?
- Я задремал, и мне приснилось, что я тебя целую.
Она ничего не ответила. Испуганный этим молчанием, я хотел переменить
тему и спросил первое, что пришло на ум:
- А где Баттиста?
Она спокойным голосом ответила из-под шляпы:
- Не знаю, где он... Кстати, сегодня его не будет за обедом, он обедает
с Рейнгольдом в гостинице.
Внезапно, не успев даже осознать своих слов, я проговорил:
- Эмилия, вчера вечером я видел, как тебя в гостиной целовал
Баттиста...
- Знаю... я тебя тоже видела.
Голос ее звучал совершенно обычно, он был лишь слегка приглушен полями
шляпы.
Меня сбило с толку спокойствие и равнодушие, с которыми она восприняла
мое признание; отчасти меня смущало и то, как я сам это признание сделал.
Мне, видимо, казалось, что расслабляющее действие зноя и безмолвие моря
заставят нас позабыть о ссоре, примирят нас, помогут понять суетность всего,
что произошло, и навсегда вытравят это из памяти.
Сделав над собой усилие, я все же добавил:
- Эмилия, нам с тобой надо поговорить.
- Только не теперь, дай мне спокойно позагорать.
- Тогда сегодня вечером.
- Хорошо... сегодня вечером. Я поднялся и, не оглядываясь, направился к
тропинке, ведущей в сторону виллы.
За обедом мы почти не разговаривали. Безмолвие, казалось, окутывало
виллу так же плотно, как лившийся на нее со всех сторон нестерпимо яркий
полуденный свет; сверкание неба и моря, проникавшее в большие окна, слепило
нас и отдаляло друг от друга. Вся эта слепящая лазурь будто приобрела вдруг
плотность, как морская вода на большой глубине, и мы двое сидели, словно на
дне моря, разделенные окрашенными во все цвета радуги льющимися на нас
струями света, не в силах произнести ни слова. А я к тому же считал
недостойным начинать объяснение с Эмилией до наступления вечера, поскольку я
сам это предложил. Казалось бы, при подобных обстоятельствах два сидящих
друг перед другом человека, у которых имеется какой-то неразрешенный и очень
важный для обоих вопрос, только о нем и должны были бы думать, однако все
было совсем иначе: мои мысли блуждали где-то далеко, я не думал ни о поцелуе
Баттисты, ни о наших взаимоотношениях с Эмилией; не думала об этом, наверно,
иона. Пожалуй, я еще не вышел из состояния какого-то внутреннего оцепенения
и безразличия, мной еще владело то нежелание что-либо предпринимать, которое
утром на пляже побудило меня отложить объяснение с Эмилией.
После обеда Эмилия поднялась из-за стола, сказала, что хочет отдохнуть,
и ушла. Оставшись один, я долго сидел неподвижно, устремив взгляд в окно, на
сверкающую, четкую линию горизонта вдали, где яркая синева моря переходила в
более спокойную и мягкую синеву бездонного неба. Вдоль этой линии, словно
муха по натянутой нитке, двигался маленький черный кораблик. Я следил за ним
глазами, и мне, сам не знаю почему, приходили в голову нелепые мысли о том,
что делается сейчас на борту этого судна. Я представлял себе матросов,
надраивающих медные части корабля и моющих палубу; кока, перетирающего
тарелки в камбузе; офицеров, возможно, еще не вставших из-за стола; а внизу,
в машинном отделении, по пояс голых кочегаров, бросающих в топку полные
лопаты угля. Это было маленькое суденышко, и со столь большого расстояния
оно казалось мне всего лишь черной точкой; однако вблизи оно наверняка было
большим, полным живых людей, человеческих судеб. Я думал и о том, что они,
эти люди на борту, возможно, в свою очередь смотрят на Капри и невольно
задерживаются взглядом на затерянной среди прибрежных скал белой точке, даже
и не подозревая о том, что эта белая точка вилла и что в ней нахожусь я, а
со мной Эмилия, и что мы с ней не любим друг друга, Эмилия меня презирает, а
я не знаю, как мне вернуть ее уважение и любовь...
Почувствовав, что меня снова охватывает дремота, я сделал над собой
усилие, решив, не откладывая, привести в исполнение первую часть
выработанного мною плана: сообщить Рейнгольду, что я "обо всем поразмыслил"
и пришел к решению отказаться от участия в работе над сценарием. Эта мысль
произвела на меня такое же освежающее действие, как если бы я подставил
голову под струю холодной воды. Я окончательно пришел в себя, поднялся и
вышел из дому.
Пройдя быстрым шагом по огибающей остров дорожке, спустя полчаса я
входил в вестибюль гостиницы. Я велел доложить о себе и сел в кресло. Мне
казалось, что голова моя работает необычайно ясно, но это была какая-то
лихорадочная, судорожная ясность. Однако все возрастающее чувство
облегчения, едва ли не радости от сознания того, что я собирался сделать,
говорило мне, что я наконец-то на верной дороге. Спустя несколько минут
Рейнгольд появился в вестибюле и шагнул ко мне навстречу с обеспокоенным и
вместе с тем удивленным видом; к его изумлению, вызванному моим приходом в
столь необычный час, казалось, примешивалось опасение, что я принес какую-то
неприятную весть. Из вежливости я спросил:
- Я вас не разбудил, Рейнгольд?
- Нет-нет, заверил он меня, я не спал, я вообще никогда не сплю после
обеда... Идемте, Мольтени, пройдем в
Я вошел вслед за ним в бар, в это время дня совершенно безлюдный.
Словно желая оттянуть начало разговора, смысл которого он предчувствовал,
Рейнгольд осведомился, что: мне заказать черный кофе или рюмку ликера. Он
спросил об этом с озабоченным и недовольным видом, точно!
скупец, вынужденный тратиться на дорогие угощения. Но я понимал, что
причина тут другая он предпочел бы меня здесь не видеть. Как бы то ни было,
я отказался и после нескольких ничего не значащих фраз прямо перешел
к главному:
- Возможно, вас удивляет, что я вернулся так скоро. В моем распоряжении
был целый день... но мне кажется, что откладывать решение до завтра ни к
чему... Я достаточно хорошо все обдумал... И хочу сообщить вам, к какому
выводу я пришел...
- К какому же?
- Я не смогу делать с вами этот сценарий... Одним словом, я отказываюсь
от работы.
Рейнгольд воспринял мое заявление без особого удивления _ очевидно, он
ждал его. Но мне показалось, что мои слова все же проняли его. Он сразу же
раздраженно
произнес:
- Мольтени, мы с вами можем говорить откровенно.
- Мне кажется, я сказал достаточно откровенно: я отказываюсь работать
над сценарием "Одиссеи".
- Разрешите узнать, почему?
- Потому что не согласен с вашей интерпретацией сюжета.
- Значит, вдруг проговорил он другим тоном, вы согласны с Баттистой?
Это неожиданное обвинение, не знаю уж почему, меня рассердило, и я в
свою очередь разозлился на Рейнгольда. Я не считал, что мое несогласие с
Рейнгольдом должно означать согласие с Баттистой. И я сказал раздраженно:
- При чем тут Баттиста?.. Я не согласен и с Баттистой... Но прямо
скажу, если бы мне пришлось выбирать между вами двумя, я, несомненно, выбрал
бы не вас, а Баттисту... Извините меня, Рейнгольд, но я считаю, что нужно
либо ставить "Одиссею" так, как ее написал Гомер, либо вообще отказаться от
этой затеи.
- Значит, вы предпочитаете этот раскрашенный маскарад с голыми
женщинами, страшилищем Кинг-Конгом, танцами живота, бюстгальтерами,
драконами из папье-маше и демонстрацией мод?
- Я этого не говорил, я сказал: предпочитаю то, что написал Г
- Но "Одиссея" Гомера это как раз то, о чем говорю я, наклоняясь
вперед, произнес он убежденно, это моя "Одиссея", Мольтени.
Неизвестно почему, мне вдруг захотелось оскорбить Рейнгольда: его
фальшивая дежурная улыбка, скрывающая властность и упрямство, его дурацкие
ссылки на психоанализ показались мне в тот момент просто невыносимыми. Я со
злостью проговорил:
- Нет, Рейнгольд, гомеровская "Одиссея" не имеет ничего общего с вашей.
И я вам скажу даже больше, раз вы сами меня к этому вынуждаете: "Одиссея"
Гомера меня восхищает, тогда как ваше толкование вызывает у меня чувство
омерзения!
- Мольтени! На этот раз Рейнгольд, кажется, был действительно возмущен.
- Да, чувство омерзения! повторил я, приходя во все большее
возбуждение. Ваше постоянное желание принизить, опошлить гомеровского героя,
потому что вы не в силах воссоздать его таким, каков он у Гомера, эти
попытки во что бы то ни стало развенчать его мне отвратительны, и я ни за
что не буду во всем этом участвовать.
- Мольтени... погодите, Мольтени.
- Вы читали "Улисса" Джеймса Джойса? в бешенстве прервал его я. Вы
знаете, кто такой Джойс?
- Я читал все, что относится к "Одиссее", отвечал Рейнгольд, глубоко
уязвленный, но вы...
- Ну так вот, продолжал я, совсем обозлившись, Джойс тоже по-новому
интерпретировал "Одиссею"... И в ее модернизации или, лучше сказать, в ее
опошлении он пошел гораздо дальше вас, дорогой Рейнгольд... Он сделал Улисса
рогоносцем, онанистом, бездельником, импотентом, а Пенелопу непотребной
девкой... Остров Эола превратился у него в редакцию газеты, дворец Цирцеи в
бордель, а возвращение на Итаку в бесконечные ночные шатания по улочкам
Дублина, с остановками в подворотнях, чтобы помочиться... Но у Джойса все же
хватило благоразумия оставить в покое средиземноморскую культуру, море,
солнце, небо, неизведанные земли античного мира...
У него нет ни солнца, ни моря... все современно, то есть все
приземлено, опошлено, сведено к нашей жалкой повседневности... У него все
происходит на грязных улицах современного города, в кабаках, борделях,
спальнях и нужниках... А вам не хватает даже этой последовательности
Джойса... Вот почему я предпочитаю Баттисту с его бутафорией из
папье-маше... Да, предпочитаю Баттисту... Вам хотелось знать, почему я не
желаю работать над этим сценарием... Теперь вы знаете.
Я упал в кресло, обливаясь потом. Рейнгольд нахмурил брови и посмотрел
на меня сурово и строго.
- Итак, вы заодно с Баттистой?
- Нет, совсем не заодно с Баттистой... Я просто не согласен с вами.
- И все же, сказал Рейнгольд, неожиданно повышая голос, вы не просто не
согласны со мной... Вы заодно с Баттистой.
Я вдруг почувствовал, как от лица у меня отхлынула кровь, я, видимо,
смертельно побледнел.
- Что вы хотите этим сказать? спросил я изменившимся голосом.
Рейнгольд вытянул вперед шею и прошипел совсем, как змея,
почувствовавшая опасность:
- Я хочу сказать то, что сказал... Баттиста обедал сегодня со мной. Он
не утаил от меня своих планов и того, что вы их разделяете... Вы, Мольтени,
не просто расходитесь со мной во взглядах, вы заодно с Баттистой, чего бы он
ни пожелал... Искусство для вас не имеет значения, для вас важно только,
чтобы вам платили... В этом-то все дело, Мольтени. Вам нужно, чтобы вам
платили, на любых условиях.
- Рейнгольд! крикнул я.
- Я раскусил вас, дорогой мой, не унимался он, и скажу вам прямо в
лицо: на любых условиях!
Мы стояли друг против друга, тяжело дыша, я белый как бумага, он
красный как рак.
- Рейнгольд! повторил я так же резко и звонко. Но я почувствовал, что
теперь в моем голосе звучит не столько негодование, сколько глубокая скорбь.
Это "Рейнгольд" заключало в себе скорее мольбу, чем гнев оскорбленного
человека, который может перейти от угроз к действию. Все же я и сейчас еще
готов был отвесить режиссеру пощечину. Но не успел этого сделать. Странно, я
считал его толстокожим человеком, а Рейнгольд, видимо, уловил в моем голосе
боль и сразу же взял себя в руки. Подавшись немного назад, он произнес тихо
и примирительно:
- Простите меня, Мольтени... Я сказал то, чего не думаю.
Я судорожно мотнул головой, словно говоря: "Прощаю вас", и
почувствовал, что глаза мои наполнились слезами. После минутного
замешательства Рейнгольд проговорил:
- Ну, хорошо, я понял... Вы не хотите участвовать в работе над
сценарием... И уже предупредили об этом Баттисту?
- Нет.
- А собираетесь его предупредить?
- Скажите ему об этом вы... Думаю, я больше не увижусь с Баттистой.
Немного помолчав, я добавил:
- Скажите ему также, пусть подыщет себе другого сценариста. Вы хорошо
меня поняли, Рейнгольд?
- В чем дело? спросил он удивленно.
- Я не буду работать над сценарием "Одиссеи" ни над тем, который
замыслили вы, ни над тем, которого ждет Баттиста... Ни с вами, ни с другим
режиссером... Понятно?
Наконец он понял, в глазах его мелькнуло сочувствие. Но он все-таки
осторожно спросил:
- Вы не хотите работать над моим сценарием или вообще не хотите
участвовать в создании этого фильма? Немного подумав, я ответил:
- Я вам уже сказал: я не хочу работать над вашим сценарием. Однако я
понимаю, что, мотивируя так свой отказ, я бросаю на вас тень в глазах
Баттисты... Поэтому сделаем так: для вас я не хочу работать над вашим
сценарием... Для Баттисты условимся, что я не хочу работать над фильмом
вообще, как бы ни трактовался его сюжет... Передайте Баттисте, что я плохо
себя чувствую, что я устал, у меня, нервное переутомление... Идет?
Выслушав меня, Рейнгольд приободрился. Тем не менее он спросил:
- А Баттиста поверит этому?
- Не беспокойтесь, поверит... Уверяю вас, поверит. Наступило длительное
молчание. Мы оба испытывали какую-то неловкость. Ссора еще висела в воздухе,
и ни мне, ни ему не удавалось забыть о ней окончательно. Наконец Рейнгольд
сказал:
- А все же мне жаль, Мольтени, что вы не будете работать со мной над
этим фильмом... Может быть, все же попробуем договориться?
- Вряд ли что-нибудь выйдет.
- Возможно, наши разногласия не так уж серьезны... Я ответил твердо и
теперь уже совершенно спокойно:
- Нет, Рейнгольд, очень серьезны... Кто знает, вдруг вы и правы, толкуя
поэму Гомера таким образом... Но я все-таки убежден, что даже сегодня
"Одиссею" следует ставить так, как ее написал Г
- Вы мечтатель, Мольтени... Мечтаете о мире, подобном миру Гомера...
Вам хотелось бы, чтобы он существовал... Но увы! его не существует.
Я сказал примирительно:
- Допустим, что вы правы: я мечтаю о мире, подобном миру Гомера... А
вот вы, прямо скажем, нет.
- Я тоже мечтаю о нем, Мольтени... Кто о нем не мечтает? Но когда надо
ставить фильм, одной мечты мало...
Опять наступило молчание. Я смотрел на Рейнгольда и понимал, что мои
доводы его совсем не убедили. Неожиданно я спросил:
- Вы, конечно, помните песнь Улисса у Данте?
- Да, ответил он, несколько удивленный моим вопросом, помню... Правда,
не слишком хорошо.
- Тогда разрешите, я прочту ее вам. Я знаю ее наизусть.
- Что ж, если хотите, пожалуйста.
Не знаю, почему мне пришло в голову прочесть ему этот отрывок из Данте:
возможно, так я решил позднее, мне хотелось еще раз напомнить Рейнгольду о
некоторых вещах, не рискуя его снова обидеть.
Режиссер уселся в кресло, и лицо его приняло устало-снисходительное
выражение.
- В этой песне, сказал я, Данте просит Улисса рассказать, как погибли
он и его товарищи.
- Знаю, Мольтени, знаю... читайте.
На минуту я задумался, опустив глаза, потом начал:
С протяжным ропотом огонь старинный Качнул свой больший рог...
Мало-помалу я стал читать стихи обычным голосом и, насколько мог,
просто. Сердито взглянув на меня из-под козырька фуражки, Рейнгольд
отвернулся к морю и больше не двигался. Я продолжал читать медленно и
размеренно. Но, дойдя до слов:
О братья, так сказал я, на закат Пришедшие дорогой многотрудной, я
вдруг почувствовал, что волнуюсь и что голос у меня начал дрожать. Ведь в
этих немногих строках было заключено не только мое понимание образа Одиссея,
но и мое представление о себе самом и о том, какой должна была бы стать моя
жизнь и какой она, к сожалению, не стала. Волнение мое, я понимал это, было
порождено несоответствием между ясностью прекрасной идеи и моим полным
внутренним бессилием. Однако мне все-таки удалось заставить свой голос не
дрожать и дочитать до последней строки:
И море, хлынув, поглотило нас.
Окончив, я тут же встал, Рейнгольд тоже поднялся со своего кресла.
- Простите, Мольтени, быстро заговорил он, простите. Для чего вы прочли
мне этот отрывок из Данте?.. Зачем?.. Конечно, все это прекрасно, но зачем?
- Это, ответил я, тот Одиссей, чей образ я хотел бы создать. Таким я
представляю себе Одиссея... Прежде чем расстаться с вами, мне хотелось
показать его вам как можно яснее... Я решил, что Данте сделает это лучше,
чем я.
- Конечно, лучше. Но Данте это Данте... Он человек средневековья... а
вы, Мольтени, современный человек.
На этот раз я ничего не ответил и протянул ему руку. Он понял и сказал:
Данте. "Божественная комедия". Перевод М. Лозинского.
- А все-таки, Мольтени, мне будет жаль отказаться от сотрудничества с
вами... Я уже привык к вам.
- До следующего раза, ответил я. Мне бы тоже хотелось работать с вами,
Рейнгольд.
- Но тогда в чем же дело? В чем дело, Мольтени?
- Судьба, ответил я и, улыбнувшись, пожал ему руку. Я направился к
выходу, Рейнгольд остался сидеть за столиком бара, и его руки, казалось,
застыли в безмолвном вопросе: "В чем же дело?"
Я быстро вышел из гостиницы.
Я возвращался на виллу с той же поспешностью, с какой ее покинул.
Чувство нетерпения и воинственного порыва не давало мне спокойно
поразмыслить над тем, что же, в конце концов, произошло. Не думая ни о чем,
я бежал по дорожке под лучами палящего солнца. Я понимал, что сошел наконец
с мертвой точки, нарушил невыносимое положение, длившееся слишком долго, и
теперь вскоре узнаю, почему Эмилия меня больше не любит. Что будет потом, я
не загадывал. Размышления либо предшествуют действию, либо следуют за ним.
Когда мы действуем, нас подвигают на это наши прошлые, уже забытые
размышления, переплавившиеся в нашей душе в страсти. Я действовал и потому
не думал. Я знал, что думать буду потом, после того, как что-то сделаю.
Добежав до виллы, я быстро поднялся по лестнице, ведущей на террасу, и
вошел в гостиную. Там никого не было, но на кресле лежал раскрытый журнал, в
пепельнице торчали испачканные губной помадой окурки, из включенного
радиоприемника тихо лилась танцевальная музыка - я понял, что Эмилия только
что вышла. Возможно, на меня подействовал приятный рассеянный свет
полуденного солнца и приглушенная музыка, но я вдруг почувствовал, что
ярость моя исчезла, хотя я по-прежнему ясно и отчетливо сознавал, чем она
вызвана. Больше всего меня поразил обжитой вид гостиной: в ней было
спокойно, удобно и уютно. Казалось, на вилле живут давно, и Эмилия уже
привыкла считать ее своим постоянным местопребыванием. Это радио, этот
журнал, эти окурки, не знаю уж почему, напомнили мне о страсти Эмилии к
домашнему уюту, о ее беспредельной, такой органической и такой женской любви
к домашнему очагу. Я понял: несмотря на все, что случилось, Эмилия
собирается прожить здесь долго и, в сущности, очень довольна тем, что
находится на Капри, в доме у Баттисты. А я пришел сказать ей, что нам надо
уезжать.
Задумавшись, я подошел к двери, ведущей в спальню Эмилии, и открыл ее.
Эмилии в спальне не было. Здесь тоже все говорило о ее домовитости.
Аккуратно сложенная ночная рубашка лежала на кресле возле кровати. Рядом с
креслом стояли домашние туфли. На туалетном столике перед зеркалом в
идеальном порядке были расставлены флаконы и баночки с кремом. На ночном
столике книга, грамматика английского языка, которым Эмилия недавно начала
заниматься, тетрадь для упражнений, карандаш, пузырек с чернилами. Нигде
никакого следа чемоданов, с которыми мы приехали из Рима. Я невольно
заглянул в шкаф. Немногочисленные платья Эмилии висели на плечиках. На
полках лежали платки, пояса, ленты, стояла пара туфель. "Конечно, подумал я,
для Эмилии неважно, кого любить Баттисту или меня, -• для нее важно одно:
иметь свой дом, где она могла бы спокойно и надежно устроиться, не зная
никаких забот".
Я вышел из спальни и по коридору прошел на кухню, которая помещалась в
маленьком строении позади виллы. Подходя к кухне, я услышал голос Эмилии,
разговаривающей с кухаркой. Я невольно остановился у открытой двери и
прислушался. Насколько я понял, Эмилия давала указания, что приготовить на
ужин.
- Синьор Риккардо, говорила Эмилия, любит простые кушанья, без соусов и
пряностей... Одним словом, вареное или жареное мясо, рыбу... Вам же лучше,
Аньезина, меньше хлопот.
- Ну, синьора, хлопот всегда хватает... И простое блюдо сделать не
так-то уж просто... Так что же приготовить сегодня к ужину?
На некоторое время наступило молчание. По-видимому, Эмилия думала.
Потом спросила:
- А можно еще достать рыбу?
- Если сходить к торговцу рыбой, который обслуживает гостиницу, то
можно.
- Тогда купите хорошую, большую рыбу... Так на килограмм или больше...
но не слишком костистую... Зубатку или, еще лучше, кефаль... Словом, что
удастся... И поджарьте ее... Или нет, лучше сварите... Вы умеете делать
майонез?
- Да, умею.
- Вот и хорошо... Если сварите рыбу, приготовьте майонез... И салат или
вареные овощи... Морковь, кабачки, фасоль... что найдется. И фрукты,
побольше фруктов. Фрукты, как только вернетесь, поставьте в холодильник,
чтобы они, когда будете подавать их на стол, были совсем свежие.
- А что на закуску?
- Ах да, еще закуска... Сегодня сделаем что-нибудь попроще: купите
ветчины, но только понежнее... К ветчине подайте винные ягоды... Винные
ягоды у вас найдутся?
- Найдутся.
Не знаю уж почему, но, пока я слушал их разговор, такой спокойный,
такой рассудительный, мне вдруг припомнились последние слова, которыми мы
обменялись с Рейнгольдом. Он сказал, что я стремлюсь жить в мире, подобном
миру "Одиссеи", и я ответил ему, что он прав. Тогда Рейнгольд заявил, что
мое желание неосуществимо, ибо современный мир вовсе не мир "Одиссеи". Но
теперь я подумал: "А все-таки точно такая же сцена могла бы произойти и
много сотен лет назад, в эпоху Гомера... Хозяйка, беседуя со служанкой,
объясняет ей, что приготовить на ужин". Мне вспомнился мягкий, рассеянный
солнечный свет, заливавший гостиную, и мне вдруг показалось, будто вилла
Баттисты это дом на Итаке, а Эмилия Пенелопа, беседующая со своей рабыней.
Да, я был прав, все могло быть точно таким же, как и тогда. Но, увы, все
было до обидного по-другому. Я заглянул на кухню и позвал:
- Эмилия.
Она спросила, чуть обернувшись:
- Чего тебе?
- Ты сама знаешь... Мне надо поговорить с тобой.
- Подожди в гостиной... Мне надо закончить с Аньезиной. Я скоро приду.
Я вернулся в гостиную, сел в кресло и стал ждать. Теперь я уже
раскаивался в том, что хотел предпринять: по всему было видно, что Эмилия
собирается долго прожить на вилле, а я вдруг объявлю ей об отъезде. Но тут
же вспомнил, как вела себя Эмилия, когда решила уйти от меня. Сопоставив ее
тогдашнее отчаяние с ее теперешним спокойствием, я подумал, что, значит, она
готова жить со мной, даже презирая меня. Иными словами, теперь она
соглашалась на то, против чего так протестовала тогда. Для меня это было еще
оскорбительнее. Это говорило о том, что Эмилия сдалась, что воля ее сломлена
и что теперь она презирает не только меня, но и себя. Одной этой мысли было
достаточно, чтобы я перестал раскаиваться в принятом решении. И для нее, и
для меня необходимо уехать, и я должен объявить ей, что мы уезжаем.
Я подождал еще немного. Вошла Эмилия, выключила приемник и села.
- Ты сказал, что тебе надо поговорить со мной. Я ответил вопросом:
- Ты уже распаковала свои чемоданы?
- Да, а что?
- Мне очень жаль, сказал я, но тебе придется снова уложить их... Завтра
утром мы уезжаем в Рим.
Мгновение она смотрела на меня пристально и неуверенно, словно ничего
не понимая. Потом резко спросила:
- Что еще случилось?
- Случилось то, сказал я, вставая с кресла и закрывая дверь в коридор,
случилось то, что я решил бросить работу над сценарием. Я послал его ко всем
чертям... И поэтому мы возвращаемся в Рим.
По-видимому, такая новость ее по-настоящему рассердила. Она спросила,
нахмурив брови:
- Почему ты решил отказаться от этой работы?
- Меня удивляет твой вопрос, сухо ответил я. Мне кажется, после того,
что я видел вчера вечером в гостиной, я не мог поступить иначе.
Эмилия холодно возразила:
- Вчера вечером ты был иного мнения... А ведь тогда ты уже все видел.
- Вчера вечером я позволил убедить себя... Но потом решил не считаться
с твоими доводами... Не знаю, почему;
ты советуешь мне работать над этим сценарием, и не желаю знать... Знаю
только одно: для меня, а также и для тебя, лучше, чтобы я над ним не
работал.
- Баттиста об этом знает? неожиданно спросила Эмилия.
- Не знает, ответил я. Но об этом знает Рейнгольд... Я только что был у
него и сказал ему все.
- Ты поступил неумно.
- Почему же?
- Потому, голос ее звучал неуверенно, что нам нужны эти деньги для
уплаты за квартиру... А потом, ты сам не раз говорил, что разорвать контракт
значит отрезать возможность получить новую работу... Ты поступил
необдуманно, тебе не следовало этого делать.
Я разозлился и крикнул:
- Да ты понимаешь, что положение, в котором я оказался, невыносимо...
Не могу я получать деньги оттого, кто... От того, кто соблазнил мою жену...
Она промолчала. Я продолжал:
- Я отказался от сценария потому, что работа над ним в создавшихся
обстоятельствах была бы для меня позором... Но я отказался также и ради
тебя, во имя того, чтобы ты снова поверила в меня... Не знаю уж почему, но
ты теперь считаешь меня человеком, способным соглашаться работать даже на
подобных условиях... Но ты ошибаешься... Я не такой человек!
Я увидел, как в ее глазах появились враждебность и злоба. Она сказала:
- Если ты поступил так ради себя, ну что же... Но если ты сделал это
ради меня, у тебя еще есть время передумать. То, что ты делаешь, глупо и
бессмысленно, уверяю тебя... Все это ни к чему не приведет, ты окажешься на
мели... Только и всего.
- Что ты хочешь этим сказать?
- То, что уже сказала: все это ни к чему.
У меня похолодели виски, я почувствовал, что бледнею.
- А все-таки?
- Скажи мне сначала, какой вывод, по-твоему, я должна сделать из того,
что ты отказался от работы?
Я понял: настало время для окончательного объяснения. Эмилия сама шла
на это. Мной овладел страх, но я все-таки сказал:
- Ты как-то заявила, что... что презираешь меня... Ты так сказала... Не
знаю, за что ты меня презираешь... Знаю только, что презирают за нечто
постыдное... Продолжать работу над сценарием теперь постыдно... Мое решение,
помимо всего прочего, докажет тебе, что я не тот, за кого ты меня
принимаешь...
Она сразу ответила мне, торжествуя и радуясь, что поймала меня в
ловушку:
- Но ведь твое решение ровным счетом ничего мне не доказывает...
Поэтому-то я и советую тебе передумать.
- То есть как ничего не доказывает? Я сел и непроизвольным жестом, в
котором выразилось все мое смятение, схватил ее руку, лежавшую на спинке
кресла. Эмилия, и ты говоришь мне об этом?
Она резко вырвала руку.
- Прошу тебя, оставь... Очень прошу, не прикасайся ко мне... Я больше
не люблю тебя и никогда не смогу полюбить.
Я тоже убрал руку и сказал раздраженно:
- Хорошо, не будем говорить о любви... Поговорим о твоем... о твоем
презрении... Даже если я откажусь от сценария, ты все равно будешь презирать
меня?
- Да, буду... И оставь меня в покое.
- Но почему ты меня презираешь?
- Потому что ты, она вдруг закричала, потому что ты так уж устроен и,
как бы ни старался, другим не станешь.
- Но как я устроен?
- Не знаю, как именно, тебе лучше знать... Знаю только, что ты не
мужчина и ведешь себя совсем не по-мужски.
Меня снова поразил резкий контраст между неподдельной искренностью
чувств, прозвучавших в ее словах, и избитостью, банальностью сказанной ею
фразы.
- А что значит быть мужчиной? спросил я с иронией. Не кажется ли тебе,
что это ничего не говорит?
- Брось, все ты отлично понимаешь.
Она подошла к окну и говорила, отвернувшись от меня. Я сжал голову
руками и с минуту смотрел на нее в полном отчаянии. Эмилия отвернулась от
меня не только физически, но и, так сказать, всей душой, всем существом
своим. Она не хочет или, подумал я вдруг, не умеет объясниться со мной.
Несомненно, существует какая-то причина, вызвавшая ее презрение ко мне, но
не настолько определенная, чтобы можно было ее точно указать; поэтому она
предпочитает объяснить свое презрение присущей мне врожденной подлостью,
беспричинной, а следовательно, неисправимой. Я вспомнил, как Рейнгольд
объяснял отношения между Одиссеем и Пенелопой, и вдруг меня осенило: "А
может быть, у Эмилии создалось впечатление, будто все эти последние месяцы я
знал, что Баттиста ухаживает за ней и пытался использовать это в своих
интересах, иначе говоря, вместо того, чтобы возмутиться, поощрял Баттисту?"
При мысли об этом у меня перехватило дыхание. Теперь я припомнил отдельные
факты, которые могли вызвать у нее подобное подозрение, например, мое
опоздание в тот вечер, когда мы впервые встретились с Баттистой. Тогда такси
попало в аварию, но Эмилия могла усмотреть в этом только предлог, на который
я сослался, чтобы оставить ее наедине с продюсером. Как бы подтверждая мои
мысли, Эмилия сказала, не оборачиваясь:
- Мужчина, мужчина в полном смысле этого слова, ведет себя совсем не
так, как ты вел себя вчера вечером, увидев то, что ты увидел... А ты
преспокойно пришел ко мне советоваться, притворившись, что ничего не
заметил... И ждал, что я посоветую тебе работать над сценарием... Я дала
тебе тот самый совет, какой ты хотел от меня получить, и ты согласился... А
сегодня, не знаю уж, что там у тебя вышло с этим немцем, ты вдруг приходишь
и заявляешь, что отказался от работы из-за меня; оттого, что я тебя
презираю, а ты не желаешь, чтобы я тебя презирала... Но уж теперь-то я тебя
раскусила. Возможно даже, что не ты сам отказался, а он заставил тебя это
сделать... Впрочем, сейчас это уже все равно. Поэтому не устраивай никаких
историй и раз навсегда оставь меня в покое.
Мы пришли к тому, с чего начали. Я по-прежнему думал: она презирает
меня, но не хочет сказать о причине, вызвавшей ее презрение. Мне было
бесконечно противно самому называть ей причину, и не только потому, что
причина была отвратительна, но и потому, что, называя ее, я, как мне
казалось, в какой-то мере допускал ее обоснованность. Тем не менее я хотел
выяснить все до конца, иного выхода у меня не было. Я сказал как мог
спокойно:
- Эмилия, ты презираешь меня, но не хочешь сказать почему... Возможно,
ты и сама этого не знаешь... Но я должен знать, мне необходимо объяснить
тебе, насколько ты не права, чтобы оправдаться... Если я сам назову тебе
причину твоего презрения ко мне, обещай, что ты скажешь, правда это или нет.
Эмилия по-прежнему стояла у окна, повернувшись ко мне спиной, некоторое
время она молчала. Потом сказала устало и раздраженно:
- Ничего я тебе не обещаю... Ох, оставь ты меня в покое.
- Причина вот в чем. Я говорил медленно, почти что по слогам. Ложно
истолковав некоторые факты, ты вообразила, будто я... будто я знал о
Баттисте, но ради собственной выгоды решил закрыть на все глаза, будто я
даже толкал тебя в объятия Баттисты... Не так ли?
Я взглянул на Эмилию в ожидании ответа. Но ответа не последовало.
Эмилия смотрела в окно и молчала. Я вдруг почувствовал, что покраснел до
ушей: я сам устыдился того, что сказал. И я понял: Эмилия может истолковать
мои слова как доказательство того, что ее презрение ко мне вполне
обоснованно. Этого-то я больше всего и боялся. Я продолжал с отчаянием в
голосе:
- Если это так, клянусь тебе, ты ошибаешься... Я ничего не подозревал
до вчерашнего вечера... Конечно, ты можешь верить мне или не верить... Но
если ты мне не веришь, значит, ты хочешь презирать меня во что бы то ни
стало и отказываешься дать мне возможность оправдаться.
Эмилия опять ничего не ответила. Но я понял, что попал в самую точку:
возможно, она действительно не знала, за что презирает меня, и не желала
этого знать, продолжая считать меня подлецом просто так, без всякой причины,
как нечто само собой разумеющееся. Я почувствовал, что сказанное мной
прозвучало весьма неубедительно. Невиновный, подумал я, отнюдь не всегда
способен доказать свою правоту. В отчаянии, побуждаемый каким-то внутренним
движением души, которое было сильнее рассудка, я ощутил необходимость
подкрепить свои слова вескими аргументами. Я встал, подошел к Эмилии, все
еще стоявшей у окна, и взял ее за руку:
Эмилия, за что ты меня так ненавидишь?.. Почему ты не хочешь позабыть
об этом хоть на минутку?
Она отвернулась, словно не желала, чтобы я увидел ее лицо. Но позволила
пожать ей руку, а когда мое бедро коснулось ее бедра, не отстранилась.
Тогда, осмелев, я обнял ее за талию. Наконец она повернулась, и я увидел,
что она плачет.
- Я никогда тебе этого не прощу! крикнула она. Никогда не прощу, что ты
разрушил нашу любовь... Я так тебя любила... Я не любила никого, кроме тебя,
и никогда не полюблю... А ты, с твоим характером, все испортил... Мы могли
быть так счастливы вместе... А теперь это уже невозможно... Как я могу
позабыть об этом?.. Как я могу не сердиться на тебя?
У меня появилась надежда, что бы там ни было, а Эмилия призналась мне:
она любила меня и никогда не любила никого, кроме меня.
- Послушай, сказал я, пытаясь привлечь ее к себе, сейчас ты уложишь
чемоданы, а завтра утром мы уедем... В Риме я тебе все объясню... и я
уверен, сумею убедить тебя.
С какой-то яростью она вырвалась из моих объятий.
- Не поеду! закричала она. Что мне делать в Риме? В Риме мне придется
уйти из дому... Мать не хочет, чтобы я жила у нее, и, значит, мне придется
снимать меблированную комнату и снова работать машинисткой... Нет, я не
уеду... Останусь здесь, мне нужен покой, отдых... Я останусь... Уезжай, если
тебе это так уж хочется...Я останусь здесь. Баттиста сказал, что я могу
оставаться здесь сколько захочу... Я остаюсь.
Я тоже был в ярости:
- Ты уедешь со мной... Завтра утром.
- Мне очень жаль, но ты ошибаешься, я останусь здесь.
- Тогда я тоже останусь... И сделаю так, что Баттиста вышвырнет нас
обоих.
- Ты этого не сделаешь.
- Нет, сделаю.
Эмилия взглянула на меня и, не сказав ни слова, вышла из гостиной.
Итак, я связал себя сделанным под горячую руку заявлением: "Я тоже
останусь". На самом же деле, как я это осознал сразу же после ухода Эмилии,
я не мог здесь больше оставаться: только мне одному и следовало уехать. Я
порвал с Рейнгольдом, порвал с Баттистой, а теперь, по вероятности, также и
с Эмилией. Словом, я был здесь лишний, и мне следовало уехать. Ноя крикнул
Эмилии, что остаюсь, и, в сущности, то ли потому, что я еще на что-то
надеялся, то ли просто из упрямства, но мне и правда захотелось остаться.
При других обстоятельствах положение, в котором я оказался, было бы только
смешным, но при моем тогдашнем душевном состоянии, при том отчаянии было
невыносимо тягостным; я был точно альпинист, поднявшийся на крутую скалу,
который вдруг осознал, что не в силах ни удержаться на ней, ни двигаться
дальше, ни вернуться назад. Я взволнованно ходил из угла в угол и все
спрашивал себя: как мне следует поступить? Не могу же я сегодня вечером
сесть за один стол с Эмилией и Баттистой, будто ничего не произошло. Я даже
подумывал, не пойти ли поужинать в Капри и вернуться домой поздно ночью? Но
за этот день я уже четыре раза проделал путь от виллы до города, все время
бегом, все время под палящим солнцем. Я очень устал, и еще раз выходить из
дому мне не хотелось. Я взглянул на часы: шесть. До ужина оставалось по
крайней мере два часа. Что делать? Наконец я принял решение: я ушел в свою
комнату и запер дверь на ключ.
Я закрыл ставни и в темноте бросился на постель. Я и В самом деле устал
и, едва лег, сразу почувствовал, как тел" мое инстинктивно ищет позу
наиболее удобную для сне. В эту минуту я был благодарен своему телу, более
мудрому,; чем мой рассудок: оно сразу же дало молчаливый ответ мучивший меня
вопрос: "Что делать?" И вскоре я действительно крепко уснул.
Спал я долго и без сновидений. Проснулся я, когда было уже совсем
темно. Встав с постели, я подошел к окну распахнул его: был поздний вечер, Я
зажег свет и посмотрел на часы: девять. Я проспал три часа. Ужин, как мне
мнилось, подавали в восемь, самое позднее в половине, девятого. Передо мной
снова встал вопрос: "Что мне делать?"
Я отдохнул и поэтому сразу же нашел смелый и простой ответ: "У меня нет
никаких оснований прятаться, явлюсь к столу и будь что будет". Я был
настроен прямо-таки воинственно и чувствовал, что готов не только выдержать
стычку с Баттистой, но и заставить его вышвырнуть вон и меня, и Эмилию. Я
быстро привел себя в порядок и вышел из комнаты.
В гостиной за накрытым столом никого не было. Я заметил, что стол
накрыт на одну персону. Почти сразу же вошла служанка и подтвердила
возникшее у меня подозрение, сообщив, что Баттиста и Эмилия ушли ужинать в
Капри. Если угодно, я могу присоединиться к ним: они в ресторане
"Беллависта". Или же могу поесть дома, ужин уже полчаса как готов.
Я понял, что перед Эмилией и Баттистой тоже возник тот же вопрос: "Что
делать?" И разрешили они его весьма просто ушли из дому, предоставив меня
самому себе. Однако на этот раз я не почувствовал ни ревности, ни обиды, ни
огорчения. Не без грусти я подумал, что Эмилия и Баттиста поступили именно
так, как только и можно было поступить; я должен быть благодарен им за то,
что они уклонились от неприятной встречи. Понял я и другое: их уход был
своеобразным тактическим приемом, направленным на то, чтобы выжить меня;
если они будут придерживаться такой тактики и в последующие дни, то,
несомненно, достигнут цели. Но все это потом, а что произойдет потом, никому
не известно. Я сказал служанке, чтобы она подала ужин, и сел за стол.
Ел я мало и неохотно. Едва прикоснулся к ломтику ветчины и съел кусочек
рыбы, которую Эмилия велела купить для нас троих. Через несколько минут я
покончил с ужином. Сказал служанке, чтобы она шла спать, мне она больше не
нужна. И вышел на террасу. На террасе в углу стояли шезлонги. Я раздвинул
один из них и сел у балюстрады лицом к морю, которого сейчас, в темноте, не
было видно.
Возвращаясь на виллу после разговора с Рейнгольдом, я обещал себе, что,
поговорив с Эмилией, спокойно все обдумаю. В тот момент я сознавал, что мне
пока неизвестны причины, по которым Эмилия разлюбила меня. Но мне и в голову
не приходило, что и после объяснения с ней я их не узнаю. Напротив, я был
почему-то уверен, что наше объяснение прольет свет на все, что до сих пор
было скрыто мраком неизвестности, так что, когда этот мрак рассеется, я
воскликну: "И это все?.. И из-за такой чепухи ты разлюбила меня?"
Однако я никак не ожидал того, что произошло; объяснение состоялось, во
всяком случае, то объяснение, которое было возможно между нами, и тем не
менее я знал обо всем не больше, чем раньше. Хуже того: я установил, что
причину презрения Эмилии можно определить, только разобравшись в наших
прошлых отношениях; но Эмилия не хотела и слышать об этом; в
действительности она желала по-прежнему беспричинно презирать меня, отнимая
у меня всякую возможность оправдаться и тем самым вернуть ее любовь.
Короче говоря, я понял, что чувство презрения зародилось у Эмилии
гораздо раньше, чем мои поступки могли дать для этого какой-либо повод,
действительный или мнимый. Презрение возникло без всякого повода, попросту
из-за продолжительного сосуществования наших характеров. В самом деле, когда
я рискнул предположить, что ее презрение ко мне порождено ложной оценкой
моего поведения по отношению к Баттисте, Эмилия не сказала ни да, ни нет,
она промолчала. Видимо, подумал я с горечью, она и впрямь считает, что я на
все способен. Ей не хотелось ни о чем меня расспрашивать, из опасения, что
мои ответы только усилят ее чувство презрения. Другими словами, Эмилия в
своем отношении ко мне исходила из оценки моего характера, независимой от
моих поступков. Последние, к сожалению, только подтверждали эту ее оценку.
Но даже и без такого подтверждения она, по всей вероятности, относилась бы
ко мне точно так же.
Доказательством тому, если мне еще нужны были какие-либо
доказательства, служила необъяснимая странность всего ее поведения. Эмилия
могла бы, поговорив со мной откровенно и высказавшись начистоту, полностью
уничтожить недоразумение, убившее нашу любовь. Но она не сделала этого, и не
сделала именно потому, что, как я крикнул ей, и в самом деле не желала,
чтобы ее разубеждали, хотела по-прежнему презирать меня.
Обо всем этом я думал, сидя в шезлонге. Но мысли мс
так взволновали меня, что я почти машинально встал и оперся о
балюстраду. Я, вероятно, бессознательно искал успокоения, глядя на тихую
безмятежную ночь. Но едва лишь моего разгоряченного лица коснулось легкое
дыхание морского ветра, как я подумал, что не заслуживаю этого облегчения. Я
понял, что презираемый не может и не должен знать покоя, до тех пор пока его
презирают. Как грешник на страшном суде, он может, конечно, воскликнуть:
"Горы, сокройте меня, моря, поглотите!" Но презрение последует за ним, где
бы он ни укрылся, ибо оно проникло в его душу и он повсюду носит его с
собой.
Я снова уселся в шезлонг и дрожащими пальцами зажег сигарету.
"Заслуживаю я презрения или нет?" спрашивал я себя. Я был убежден, что вовсе
его не заслуживаю, ведь у меня как-никак остается мой ум, качество, которое
признает за мной даже Эмилия. "Умом своим я могу гордиться, в нем оправдание
моего существования. Поэтому я должен думать, неважно над чем. Я должен
бесстрашно обнаруживать силу своего интеллекта перед лицом любой тайны. Если
я перестану размышлять, у меня в самом деле не останется ничего, хроме
страшного ощущения, что я достоин презрения, хотя и неизвестно почему".
Так вот, я принялся рассуждать, упрямо и трезво. Отчего же я все-таки
достоин презрения? Мне припомнились слова Рейнгольда, которыми он, не
отдавая себе в этом отчета, определил мою позицию по отношению к Эмилии,
считая, что говорит об Одиссее и Пенелопе: "Одиссей человек цивилизованный,
а Пенелопа натура примитивная". Словом, Рейнгольд, сам того не желая, своей
фантастической интерпретацией "Одиссеи" вызвал тогда кризис в моих
отношениях с Эмилией; теперь же, опираясь на эту же интерпретацию (несколько
напоминавшую копье Ахиллеса, способное излечивать нанесенные им раны), он
старался меня утешить, называя человеком "цивилизованным", а не "варваром".
Я понимал, что это могло бы служить довольно серьезным утешением, захоти я
его принять. Я в самом деле был тем цивилизованным человеком, который, попав
в банальную ситуацию, затрагивающую его честь, не пожелал размахивать ножом;
цивилизованный человек не перестает мыслить, даже оказавшись перед лицом
того, что является или почитается святыней. Но, едва подумав об
этом, я сразу же обнаружил, что подобное, так сказать, историческое
объяснение не может меня удовлетворить. Не говоря уже о том, что я отнюдь не
был убежден, что мои отношения с Эмилией действительно походят на выдуманные
режиссером отношения Одиссея и Пенелопы. Такого рода доводы, возможно, и
объясняющие что-то в плане историческом, ничего не могут объяснить в глубоко
интимной и индивидуальной области человеческого сознания, находящейся вне
времени и пространства. В ней диктует законы наш внутренний демон. История
могла оправдать и помочь мне только в своей собственной области, а ее
область в ситуации, в какой я оказался, независимо от породивших ее
исторических причин, не была той действительностью, в которой мне хотелось
бы жить и работать. Но почему же все-таки Эмилия перестала меня любить,
почему; она презирает меня? И прежде всего, почему она испытывала
потребность презирать меня? Я неожиданно вспомнил фразу Эмилии: "Потому что
ты не мужчина", меня тогда еще поразил контраст между банальностью,
избитостью этой фразы и той искренностью и непосредственностью, с какой она
была произнесена. И я подумал, что, может быть, в этой фразе ключ ко всему
поведению Эмилии? В ней негативно отразился идеальный образ того мужчины,
который для Эмилии, говоря ее же словами, был настоящим мужчиной, мужчиной,
каким я, с ее точки зрения, не был и быть не мог. Но, с другой стороны, сама
банальность фразы заставляла предполагать, что этот идеальный образ возник у
Эмилии не в результате сознательной оценки достоинств человека, а под
влиянием условностей, присущих той среде, в которой она выросла. Для этой
среды настоящим мужчиной был именно Баттиста, с его животной силой, с его
преуспеянием в жизни. Что это так, доказывали те чуть ли не восторженные
взгляды, какие вчера э§ столом бросала на Баттисту Эмилия, и то, что она в
конце концов уступила его домогательствам, пусть даже в припадке отчаяния.
Одним словом, Эмилия презирала меня и желала презирать и дальше потому, что
вопреки своей посредственности и простоте или, лучше сказать, именно
благодаря им она совершенно погрязла в традиционных представлениях,
свойственных среде Баттисты. Сюда относилось и представление о том, что
бедный человек не может не зависеть от богача, а значит, не в состоянии быть
человеком, мужчиной. Я не был уверен, действительно ли Эмилия подозревала,
что я поощрял домогательства Баттисты, но если это было так, то она, по всей
вероятности, думала: "Риккардо зависит от Баттисты, Баттиста платит ему, он
рассчитывает получить следующую работу от Баттисты, за мной волочится
Баттиста, значит, Риккардо толкает меня на то, чтобы я стала любовницей
Баттисты".
Меня поразило, как я не додумался до этого раньше. Странно, что именно
я, так проницательно увидевший в тех двух интерпретациях "Одиссеи", какие
дали Баттиста и Рейнгольд, два очень различных миропонимания, не понял, что,
создавая свое столь не соответствующее действительности представление обо
мне, Эмилия, по сути, проделала ту же работу, что продюсер и режи
Разница здесь состояла только в том, что Рейнгольд и Баттиста
интерпретировали образы Одиссея и Пенелопы, персонажей вымышленных, а Эмилия
приложила схему, созданную жалкими условностями, которые над ней тяготели, к
живым, реальным людям, к себе и ко мне. Ее нравственная чистота в соединении
с врожденной вульгарностью и породила ту идею, которую Эмилия, правда, не
принимала, но и не отвергала, идею о том, что я хотел толкнуть ее в объятия
Баттисты.
"Допустим на мгновение, сказал я себе, что Эмилии предстояло бы выбрать
одну из трех различных интерпретаций "Одиссеи" Рейнгольда, Баттисты и мою.
Она, конечно, поймет те чисто коммерческие мотивы, по которым Баттиста
требует, чтобы фильм по "Одиссее" был чисто зрелищным; она может также
одобрить умозрительную и психологическую концепцию Рейнгольда; но,
бесспорно, при всей своей естественности и непосредственности она будет не в
состоянии подняться до моей интерпретации или, правильнее сказать, до точки
зрения Гомера и Данте. Она не сможет сделать этого не только потому, что
необразованна, но также и потому, что живет не в мире идеального, а целиком
в реальном мире всех этих Баттист и Рейнгольдов". Так круг замкнулся. Эмилия
была в одно и то же время женщиной, о которой я мечтал, и женщиной, которая
судила обо мне, основываясь на жалких, ходячих представлениях, и поэтому
презирала меня, Пенелопой, которая десять долгих лет хранила верность
уехавшему мужу, и машинисткой, подозревающей корыстный расчет там, где его
не было. Чтобы обладать той Эмилией, какую я любил, и чтобы она могла
увидеть меня таким, каким я был на самом деле, мне следовало вывести ее из
того мира, где она жила, и ввести ее в мир такой же простой и естественный,
как она сама, в тот мир, где деньги ничего не значат, а язык вновь обретет
свою чистоту, в мир, к которому, по словам Рейнгольда, я мог страстно
стремиться, но которого не существует в действительности.
Однако мне надо было продолжать жить, то есть существовать и работать,
в мире Баттисты и Рейнгольда. Что же я должен предпринять? Я решил, что
прежде всего мне следует отделаться от мучительного чувства неполноценности,
возникшего у меня под влиянием нелепого предположения, будто я по природе
своей, так сказать, от рождения человек презренный. Ибо, как я уже говорил,
именно эта мысль сквозила в отношении Эмилии ко мне: мысль о моей врожденной
подлости, вытекающей не из моих поступков, а из самой моей натуры. Я был
твердо убежден, что никто не может считаться человеком презренным сам по
себе, независимо от его поведения и его отношения к другим. Но чтобы
освободиться от чувства собственной неполноценности, мне надо было убедить в
этом также и Эмилию.
Я припомнил три толкования образа Одиссея, в которых я усмотрел три
возможные формы существования. Образ, нарисованный Баттистой, образ,
созданный Рейнгольдом, и, наконец, тот, который создал я, единственный, как
мне казалось, истинный и, в сущности, принадлежащий самому Гомеру. Почему
Баттиста, Рейнгольд и я столь по-разному представляли себе Одиссея? Именно
потому, что так непохожи наша жизнь и наши человеческие идеалы. Образ,
нарисованный Баттистой, поверхностный, вульгарный, риторичный,
бессодержательный, отражал идеалы, или, лучше сказать, интересы продюсера.
Более реальный, но сниженный и мелкий образ Рейнгольда соответствовал
нравственным и творческим возможностям этого режиссера. И, наконец, мой
образ, несомненно, более возвышенный и вместе с тем более естественный,
более поэтичный и в то же время более истинный, был порожден моим пусть
неосуществимым, но искренним стремлением к жизни, не загрязненной и не
обездушенной деньгами, не опускающейся до животного уровня и чисто
физиологического существования. Меня до некоторой степени утешило, что
образ, который рисовался мне, был наилучшим. Я должен стать вровень с ним,
даже если мне не удалось создать его в сценарии, даже если, что очень
вероятно, мне не удастся воплотить его в реальной жизни. Только так я сумею
заставить Эмилию поверить мне и верну ее уважение и любовь. Но как это
сделать? Я видел лишь одну возможность любить Эмилию еще больше, доказывать
ей постоянно, изо дня в день, чистоту и бескорыстность своей любви.
Однако я подумал, что мне не следует пока что принуждать к чему-либо
Эмилию и насиловать ее волю. Останусь до завтра и уеду с дневным пароходом,
не делая попыток повидаться и поговорить с ней. Потом из Рима я напишу ей
большое письмо, в котором объясню все, чего не смог объяснить сегодня, во
время нашего разговора.
В эту минуту до меня донеслись приглушенные голоса с дорожки, ведущей к
террасе. Я сразу же узнал голоса Эмилии и Баттисты. Я поспешно вошел в дом и
заперся у себя в комнате. Но спать мне не хотелось, и к тому же я изнемогал
от того, что сижу здесь взаперти, в душной комнате, в то время как они,
оживленно болтая, расхаживают по всей вилле. Я страдал бессонницей, особенно
в последнее время, и привез из Рима сильное и быстродействующее снотворное.
Приняв двойную дозу, я не раздеваясь бросился на кровать. Уснул я почти
мгновенно: голоса Эмилии и Баттисты я слышал не более нескольких минут.
Проснулся я поздно, судя по солнечным лучам, пробивавшимся в комнату
сквозь щели в ставнях, и некоторое время прислушивался к глубокой тишине,
столь непохожей на городскую; в городе, даже когда становится совсем тихо,
тишина как бы хранит следы отзвучавшего грохота. Лежа неподвижно на спине, я
вслушивался в эту девственную тишину, и мне вдруг показалось, что в ней
чего-то не достает, чего-то вроде тех спокойных размеренных звуков, которые
издают электрический насос, накачивающий по утрам воду в цистерну, или
половая щетка служанки, звуков, которые словно бы подчеркивают тишину и
делают ее еще более глубокой. Было так тихо, что казалось, будто вокруг не
осталось ни одного живого существа. Словом, стояла не тишина, полная жизни,
а мертвая тишина. Тишина, как сказал я себе, найдя наконец нужное слово,
полнейшего одиночества.
Едва в моем сознании мелькнуло это слово, как я тут же вскочил с
кровати и бросился к двери, ведущей в комнату Эмилии. Я отворил дверь, и
первое, что мне бросилось в глаза, было письмо, положенное на подушку в
изголовье широкой смятой и неприбранной постели.
Письмо было очень короткое: "Дорогой Риккардо, поняв, что ты не желаешь
уехать, уезжаю я. Вероятно, сама я не решилась бы на это пользуюсь отъездом
Баттисты. И еще потому, что боюсь одиночества. Как бы там ни было, но
общество Баттисты все-таки лучше, чем одиночество. В Риме, однако, я
расстанусь с ним и буду жить одна. Если вдруг до тебя дойдут слухи, что я
стала любовницей | Баттисты, не удивляйся: я не железная, это будет значить,
что у меня не было иного выхода и что мужество меня покинуло. Прощай.
Эмилия".
Прочтя эти строки, я сел на кровать, не выпуская письма из рук, и
уставился прямо перед собой. Через открытое окно я видел пинии и облупленную
стену за их стволами. Потом я огляделся вокруг: в комнате, холодной и
нежилой, царил беспорядок ни одежды, ни туфель, ни предметов | туалета,
только пустые, выдвинутые ящики и раскрытые шкафы с висящими в них пустыми
плечиками. В последнее время мне часто приходилось думать о том, что Эмилия
может уйти от меня. Я думал об этом, как о каком-то страшном бедствии, и вот
оно настигло меня. Я почувствовал глухую боль, которая, казалось, шла из
самой глубины моей души. Если бы вырванное из земли дерево могло чувствовать
боль, оно ее почувствовало бы корнями. Я стал таким вырванным деревом, корни
мои обнажились, а милая земля, Эмилия, которая питала их своей любовью, была
далеко; мои корни не смогут больше погружаться в ее любовь и черпать из нее
жизненные соки, и мало-помалу они засохнут: я чувствовал, что они уже
засыхают, и это причиняло мне невыносимые страдания.
Наконец я встал и вернулся в свою комнату. Я был ошеломлен и растерян и
испытывал тупую боль; я чувствовал скоро она станет нестерпимой и со страхом
ждал этой минуты, не зная, когда она наступит. Прислушиваясь к этой боли, я
в то же время старался не думать о ней из боязни растравить рану. Машинально
я взял плавки и по тропинке, огибающей остров, вышел на площадь. Здесь я
купил газету и сел за столик какого-то кафе. Мне казалось, что в моем
положении я не смогу ни о чем думать, но, к своему удивлению, я прочел всю
газету от первой до последней строчки. Вот так же, подумал я вдруг, муха, у
которой жестокий мальчишка оторвал голову, некоторое время, как бы ничего не
замечая, ходит, чистит лапки и только потом падает мертвой. Пробило
двенадцать, гулкие удары часов на колокольне заполнили всю площадь. В эту
минуту на пляж Пиккола Марина отходил автобус. Я сел в него.
Вскоре я был уже на месте. Ярко светило солнце. На автобусной остановке
остро пахло мочой. Здесь стояли пролетки, запряженные лошадьми. Кучера,
собравшись в кружок, не спеша болтали о чем-то. Легкой походкой я стал
спускаться по ступенькам, ведущим к купальне. Глядя вниз, я видел небольшой
пляж из белой гальки и лазурное море, раскинувшееся под летним небом море.
Совершенно неподвижное, оно сверкало и переливалось, словно атлас. Я
подумал: хорошо бы сейчас покататься на лодке; гребля отвлекла бы меня, и
потом я был бы совершенно один; на пляже, уже усеянном купающимися, это было
невозможно. Подойдя к купальне, я окликнул служителя и попросил его
приготовить мне лодку. Потом вошел в кабинку, чтобы раздеться.
Я вышел из кабинки и босиком направился по настилу купальни, опустив
вниз глаза, стараясь не занозить ноги о шершавые, изъеденные солью доски.
Июньское солнце припекало, оно заливало меня своим светом, жгло спину. Это
было очень приятное чувство, совсем не соответствовавшее тому состоянию
подавленности и растерянности, которое я испытывал. Все так же глядя себе
под ноги, я спустился по ступенькам небольшой лесенки и пошел вдоль берега,
усеянного горячей галькой. Только подойдя к самой воде, я поднял глаза и
увидел Эмилию.
Служитель купальни, худощавый, мускулистый, сильно загорелый старик в
сдвинутой на глаза огромной соломенной шляпе, стоял у лодки, наполовину
спущенной на воду. Эмилия сидела на корме в хорошо знакомом мне зеленом,
немного выгоревшем купальном костюме, состоявшем из бюстгальтера и трусиков.
Она сидела, крепко сжав колени, опираясь на отставленные назад руки, чуть
изогнув стройный обнаженный стан в неустойчивой, исполненной женственной
грации позе. Видя мое удивление, она улыбнулась и пристально посмотрела на
меня, словно желая сказать: "Я тут... Но ничего никому не говори... Поступай
так, как если бы ты заранее знал, что встретишь меня здесь".
Я подчинился ее безмолвной просьбе и, не произнося ни слова, ни жив ни
мертв, с замирающим сердцем машинально оперся на протянутую мне руку
служителя и очутился в лодке. Служитель вошел в воду по колено, вставил
весла в уключины и оттолкнул лодку. Я сел на весла и принялся, опустив
голову, грести под палящим солнцем, держа курс на мыс, который отгораживал
маленькую бухту. Я греб сильно и размеренно, молча, не глядя на Эмилию, и
минут через десять достиг мыса. Я чувствовал, что не в силах заговорить с
Эмилией, пока еще виден пляж с его кабинками и купающимися. Мне хотелось,
чтобы мы были совсем одни, только она и я, как бывало на вилле, когда мне
нужно было сказать ей что-нибудь важное.
Я все греб и греб, и меня охватило вдруг чувство глубокой грусти, к
которой примешалась какая-то новая, неизъяснимая радость. Я обнаружил, что
плачу. Я греб и чувствовал, что слезы щиплют мне глаза, каждая слезинка,
стекающая по щеке, жгла мне лицо. Поравнявшись с мысом, я стал грести еще
сильнее, чтобы справиться с течением в этом месте вода бурлила и пенилась.
Справа от меня торчал из воды большой камень, слева высилась отвесная скала.
Я направил лодку между ними, налег на весла в том месте, где вода особенно
бурно клокотала, и обогнул мыс. Камень был весь белый от соли, и всякий раз,
когда на него набегали волны, на солнце сверкала зеленая борода водорослей.
За мысом, по другую сторону отвесной скалы, открывался огромный амфитеатр
больших камней. Между камнями виднелись маленькие, совершенно пустынные
пляжи, сплошь усеянные белой галькой. Море тоже было пустынно ни лодок, ни
купающихся. Вода здесь казалась маслянистой, густо-синего цвета, что
свидетельствовало о большой глубине. Вдалеке вырисовывались другие мысы,
врезающиеся, подобно кулисам причудливого театра, в спокойное залитое
солнцем море.
Я стал грести медленнее и взглянул на Эмилию. Пока мы не обогнули мыс,
она все время молчала, но тут улыбнулась мне и спросила:
- Почему ты плачешь?
- Я плачу от радости, что вижу тебя.
- Ты рад меня видеть?
- Очень... Я был уверен, что ты уехала... Но ты не уехала.
- Я решила уехать... Сегодня утром я уже отправилась с Баттистой на
пристань... Но в последний момент раздумала и осталась.
- А что ты делала до сих пор?
- Побродила по пристани... Посидела в кафе... Потом на фуникулере
поднялась в Капри и позвонила на виллу... Мне сказали, что ты ушел... Тогда
я подумала, что ты, наверно, отправился на пляж Пиккола Марина, и пошла
туда... Разделась и стала ждать... Увидала тебя, когда ты просил дать тебе
лодку... Я лежала на солнце, а ты прошел мимо, не заметив меня... Тогда,
пока ты раздевался, я села в лодку.
Некоторое время я молчал. Мы были на полпути между мысом, который
обогнули, и сильно выдававшейся в море скалой. Я знал, что за ней находится
Зеленый грот, и мне вдруг захотелось искупаться. Потом я тихо спросил
Эмилию:
- А почему ты не уехала с Баттистой? Почему ты осталась?
- Потому что сегодня, подумав, я поняла, что ошибалась в тебе... И все,
что случилось, просто недоразумение.
- Что же заставило тебя так подумать?
- Не знаю... Может быть, интонация твоего голоса вчера вечером.
- И теперь ты действительно веришь, что я не сделал ничего постыдного,
ничего, в чем ты меня обвиняла?
- Да, я уверена в этом.
Мне оставалось задать ей еще один, последний вопрос и, пожалуй, самый
важный.
- Но ведь ты, сказал я, ты ведь не считаешь, что я подлец... по самой
своей натуре... Скажи, ты так не считаешь, Эмилия?
- Я этого никогда не считала... Мне просто показалось, что ты повел
себя неверно, и я перестала уважать тебя... Но теперь я знаю: все это было
только недоразумением. Не будем больше говорить об этом, хорошо?
Я ничего не ответил, она тоже молчала. Я принялся грести с удвоенной
силой и, как мне казалось, с еще большей радостью, которая, словно
восходящее солнце, поднималась во мне и отогревала мою застывшую,
окоченевшую душу. Тем временем мы доплыли до Зеленого грота, и я направил
лодку к его входу. Он был уже виден и вздымался темной аркой над зеркальной
поверхностью холодной зеленой воды.
- И ты меня любишь?
Эмилия заколебалась, потом ответила:
- Я всегда тебя любила... И буду всегда любить. Меня поразила печаль, с
какой она произнесла эти слова. Обеспокоенный, я снова спросил ее:
- Почему ты говоришь об этом так грустно?
- Не знаю... Может, потому, что было бы гораздо лучше, если бы никакое
недоразумение не разлучало нас и если бы мы всегда любили друг друга, как
прежде...
- Конечно, ответил я. Но теперь все уже позади... Мы не должны больше
думать об этом... Теперь мы будем всегда любить друг друга.
Мне показалось, что она кивнула в знак согласия. Но глаз она не
поднимала и была все время несколько опечалена. Я на мгновение опустил весла
и, наклонившись вперед, сказал:
- Сейчас мы поплывем в Красный грот... Это очень маленький и глубокий
грот, он находится за Зеленым гротом. В глубине его есть крошечный пляж...
Там, в темноте, мы будем любить друг друга... Эмилия, хочешь?
Она подняла голову и молча кивнула, взглянув на меня понимающе и даже
несколько застенчиво. Я снова налег на весла. '
И вот мы уже в гроте, под каменистым сводом, на котором весело играет
густая подвижная сеть изумрудных отблесков от воды и солнца. Дальше, в
глубине, там, где от размеренных ударов волн гулко гудят своды, вода совсем
темная, и черные блестящие камни выступают из нее, как спины морских
животных. А вот и проход меж двух скал, ведущий к Красному гроту.
Эмилия сидела неподвижно, глядя на меня, и следила за каждым моим
движением в податливой, выжидающей позе, как женщина, которая только ждет
знака, чтобы отдаться. Отталкиваясь то одним, то другим веслом от скал, я
пропел лодку под сталактитовым сводом, вывел ее на открытую воду и направил
к темному входу в Красный грот. Я крикнул Эмилии: "Нагнись!" сделал взмах
веслом, и лодка плавно проскользнула в грот.
Красный грот состоит из двух частей: первая, словно прихожая, отделена
от второй большим уступом; за ним грот изгибается и тянется до пляжа,
расположенного в самой его глубине. Эта вторая часть погружена почти в
полный мрак, и глаза должны привыкнуть к темноте, чтобы можно было различить
маленький пляж, освещенный странным красноватым светом, давшим название
всему гроту.
- Это очень темный грот, сказал я Эмилии. Но скоро наши глаза
привыкнут, и мы начнем видеть.
Лодка все еще по инерции скользила под низкими темными сводами. Я
больше ничего не различал. Наконец нос лодки со скрипом зарылся в гравий.
Тогда я бросил весла и, приподнявшись, протянул руку к тому месту, где
находилась корма.
- Дай руку, сказал я, я помогу тебе встать. Она не отвечала. Я
повторил, ничего не понимая:
- Дай руку, Эмилия, и снова наклонился к ней с протянутой рукой. Видя,
что она не отвечает, я наклонился еще ниже и осторожно, чтобы не попасть ей
рукой в лицо, стал ощупью искать ее на корме. Но там никого не было. В том
месте, где, как мне казалось, должна была сидеть Эмилия, пальцы мои ощутили
лишь гладкую доску сиденья. Неожиданно к моему удивлению примешался ужас.
- Эмилия! закричал я. Эмилия! Мне ответило лишь слабое эхо. Во всяком
случае, так мне показалось. Тем временем глаза мои привыкли к тем ноте, и в
густом мраке я смог наконец различить врезавшуюся в берег лодку, пляж,
усеянный мелким темным гравием, и изогнувшиеся над моей головой блестящие
влажные своды. Я увидел, что лодка пуста, на корме никого нет, пляж тоже
пуст, и вокруг меня ни души; я был совсем один.
Глядя на корму, я прошептал растерянно: "Эмилия". Потом повторил чуть
громче: "Эмилия, где ты?" И в ту же минуту понял все. Я вышел из лодки и
бросился на землю, уткнувшись лицом в хрустящий гравий. Вероятно, я потерял
сознание и пролежал так долго, не двигаясь и ничего не ощущая.
Потом я встал, машинально сел в лодку и вывел ее из грота. Меня ослепил
яркий солнечный свет, отраженный морем. Я взглянул на свои часы: два часа
дня. В гроте я пробыл чуть больше часа. Мне вспомнилось, что полдень час
призраков; и я понял, что та, с которой я говорил, была всего лишь видением.
Обратно я плыл бесконечно долго. Я то и дело переставал грести, сидел
неподвижно, подняв весла, уставившись ничего не видящим взглядом на
сверкающую поверхность лазурного моря. Совершенно ясно я стал жертвой
галлюцинации; точно так же, как два дня назад, когда увидел обнаженную
Эмилию, тогда мне тоже показалось, что я наклонился и поцеловал ее, хотя на
самом деле я к ней даже не подошел. На этот раз галлюцинация была гораздо
более отчетливой и ясной; тем не менее это была всего лишь галлюцинация: об
этом свидетельствовал хотя бы мой воображаемый разговор с призраком Эмилии.
Я заставил Эмилию сказать все, что мне хотелось от нее услышать, и вела она
себя именно так, как мне бы хотелось. Тут все исходило от; одного меня. Я не
только представил себе все так, как мне] хотелось, чтобы это произошло, но
благодаря силе перси полнившего меня чувства вообразил, что все на самом
деле так и произошло. Странно, но меня ничуть не удивила моя галлюцинация,
столь редкостная, пожалуй, даже единственная в своем роде. Словно все еще во
власти ее, я восстанавливал в своей памяти отдельные детали и почти
сладострастно останавливался на тех, которые радовали меня больше других.
Как прекрасна была сидящая на корме моей лодки Эмилия, больше не презирающая
меня, а любящая, как нежно она со мной говорила, какое страстное смятение
овладело мной, когда я сказал, что желаю ее, а она ответила мне "да", слегка
кивнув головой. Подобно человеку, который, увидев сладостный и очень ясный
сон, просыпается и долго смакует вызванные им образы и ощущения, я был еще
весь во власти галлюцинации; мне было все равно, что это галлюцинация, ведь
я испытывал сейчас те же чувства, с которыми обычно вспоминаешь о чем-то
реально случившемся.
Я с наслаждением припоминал отдельные подробности своего видения, как
вдруг мне пришло в голову еще раз сопоставить время, когда я отплыл на лодке
от Пиккола Марина, и время, когда я выплыл из Красного грота. И снова меня
поразило, как долго я пробыл на подземном пляже. Если считать, что я плыл от
Пиккола Марина до грота сорок пять минут, то провел я там больше часа. Как я
уже сказал, я приписал это своего рода обмороку, состоянию, очень близкому к
потере сознания. Но теперь, поразмыслив над своей галлюцинацией, столь
сложной и в то же время столь отвечающей моим самым сокровенным желаниям, я
спросил себя: не приснилось ли мне все это? Другими словами, может быть, я
сел в лодку у купальни совсем один, один заплыл в грот, улегся там на пляже
и заснул. Там мне приснилось, что я отъехал от купальни с Эмилией, поговорил
с ней, попросил ее быть моей и уплыл с нею в грот. А потом мне пригрезилось,
что я протянул ей руку, чтобы помочь встать, и, не найдя Эмилии, я
испугался, подумал, будто совершил прогулку с призраком упал на берег и
лишился чувств.
Такое предположение показалось мне теперь весьма вероятным. Но не более
чем вероятным. В голове у меня все перепуталось, я не мог провести четкую
границу между сном и явью. Этой границей, должно быть, стал тот момент,
когда я улегся на подземном пляже в глубине грота. Я заснул, и мне
приснилось, будто я вместе с Эмилией, с настоящей Эмилией из плоти и крови?
Или я заснул, и мне приснилось, будто меня посетил призрак Эмилии? Или же
я заснул, и мне приснилось, что я сплю и вижу один из этих двух снов?
Подобно китайским шкатулкам, в каждой из которых находится другая, поменьше,
действительность заключала в себе сон, который, в свою очередь, заключал в
себе действительность, а та опять сон, и так до бесконечности.
Несколько раз я переставал грести и, подняв весла, спрашивал себя снова
и снова: видел ли я сон, или у меня была галлюцинация, или же, что труднее
всего представить, меня в самом деле посетил призрак? В конце концов я
пришел к выводу, что установить это я не в состоянии и что, по всей
вероятности, так этого никогда и не узнаю.
Я снова налег на весла и доплыл до купальни. Быстро* оделся, поднялся
на автобусную остановку и успел вскочить в автобус, который как раз в эту
минуту отъезжал на| площадь Капри. Теперь я торопился обратно. Не знаю
почему, но я был уверен, что найду на вилле ключ к разгадке всех тайн. Я
торопился еще и потому, что до отхода парохода, который отчаливал в шесть,
мне надо было успеть поесть и уложить чемоданы. Времени у меня оставалось в
обрез. С площади я почти бежал по тропинке, огибающей остров. Через двадцать
минут я был уже на вилле.
Войдя в пустую гостиную, я даже не успел испытать; грустного чувства
одиночества. На накрытом столе рядом с| тарелкой лежала телеграмма.
Обеспокоенный, ничего не понимая, я взял со стола желтый конверт и вскрыл
его. Подпись Баттисты поразила меня и, не знаю почему, вселила надежду на
благоприятные известия. Потом я прочел телеграмму. В нескольких словах меня
извещали, что Эмилия попала в автомобильную катастрофу и что состояние,! ее
"крайне тяжелое".
Дальше мне рассказывать уже почти не о чем. Излишне говорить, что в тот
же день я покинул виллу. Приехав в Неаполь, я узнал, что Эмилия не ранена, а
погибла в результате автомобильной катастрофы неподалеку от Террачины.
Смерть ее была очень странной. Истомленная жарой и усталостью, она,
по-видимому, уснула, свесив голову на грудь. Баттиста, как обычно, вел
машину на большой скорости Неожиданно с боковой дороги на шоссе выехала
телега, запряженная волами, Баттиста резко затормозил. Выругав возницу, он
снова тронулся в путь. Эмилия молчала, голова ее раскачивалась из стороны в
сторону. Баттиста заговорил с ней, она не отвечала. На повороте от толчка
она упала на него. Баттиста остановил машину и обнаружил, что Эмилия мертва.
Когда Баттиста неожиданно затормозил, чтобы не наскочить на телегу, все тело
Эмилии было расслаблено, как обычно во время сна; при внезапном толчке
голова ее резко повернулась, и у нее переломился позвоночник. Смерть
наступила мгновенно, она ее даже не почувствовала.
Стояла сильная жара. Жара притупляет скорбь, которая, как и радость, не
терпит рядом с собой никаких других ощущений. В день похорон была страшная
духота, небо сплошь затянуто тучами, во влажном воздухе ни малейшего
дуновения ветерка. Вечером после похорон, войдя в нашу, теперь уже навсегда
пустую и ненужную квартиру и закрыв за собой дверь, я наконец осознал, что
Эмилия действительно умерла и что я ее никогда уже не увижу. Все окна были
раскрыты настежь, спускались сумерки; переходя из комнаты в комнату по
сверкающему паркету, я чувствовал, что задыхаюсь. Освещенные окна соседних
домов приводили меня в бешенство. Их ровный свет напоминал мне о мире, где
люди живут спокойно и любят друг друга без всяких недоразумений, о мире,
откуда, как мне казалось, я был изгнан навеки. Чтобы вновь вернуться туда, в
тот мир, я должен был бы объясниться с Эмилией, убедить ее сотворить еще раз
чудо любви, состоящее в том, что не только сам зажигаешься любовью, но и
зажигаешь ее в сердце другого человека. Однако теперь это было уже
невозможно. Мне казалось, я схожу с ума при мысли, что смерть Эмилии была,
видимо, последним, окончательным проявлением ее враждебности ко мне.
Но надо было как-то жить дальше. На следующий день я взял чемодан,
который так и не распаковывал, запер входную дверь на ключ с таким чувством,
словно запирал склеп, и, отдавая ключ швейцару, сказал, что намерен по
возвращении с Капри избавиться от этой квартиры. Я опять уехал на Капри.
Странно, но возвратиться туда меня заставляла какая-то смутная надежда, что
я снова увижу Эмилию либо там, где она мне явилась, либо в каком-нибудь
Другом месте. Тогда я еще раз объясню ей, почему все так произошло, скажу о
своей любви и снова услышу от нее, что она понимает и любит меня. Надежда
моя походила на
безумие, и я сознавал это. Никогда я не был так близок к потере
рассудка, как в те дни, когда я испытывал отвращение к действительности и
тоску по галлюцинации.
К счастью, Эмилия мне больше не являлась ни во сне, ни наяву.
Сопоставив тот час, когда я ее увидел в последний раз, с часом ее смерти, я
установил, что по времени события эти не совпадали. Эмилия была еще жива,
когда мне показалось, что я вижу ее на корме лодки. Но, по всей вероятности,
она уже умерла, когда я лежал без сознания в глубине Красного грота. Итак,
ничто не совпадало ни в жизни, ни в смерти. Я так никогда и не узнаю, был ли
это призрак, галлюцинация, сон или какой-нибудь иной обман чувств.
Недоразумение, отравившее наши отношения, продолжалось и после смерти
Эмилии.
Движимый тоской по ней и тем местам, где я видел ее в последний раз, я
забрел однажды на тот самый пляж у виллы, на котором я видел обнаженную
Эмилию и вообразил, что поцеловал ее. На пляже никого не было. Пробравшись
между камнями и глядя на ласковую лазурную ширь моря, я опять подумал о
поэме Гомера, об Одиссее и Пенелопе и сказал себе, что Эмилия, так же как
Одиссей и Пенелопа, находится теперь в беспредельных морских просторах,
навеки застыв в той форме, в которую была облечена при жизни. Теперь только
от меня одного, а не от сновидений или галлюцинаций зависит, смогу ли я
вновь обрести ее и продолжить тот разговор, какой мы начали с ней на земле.
Только так Эмилия сможет отделиться от меня и, освободившись от бремени моих
чувств, склониться надо мной, как образ умиротворяющей красоты. И я решил
написать эти воспоминания в надежде, что желание мое осуществится.