Книго 

---------------------------------------------------------------
 Перевод: А.Борисова
---------------------------------------------------------------
     И вот она теперь там, покинутая, в дальнем углу дома. Кто-то сказал нам
- еще до того,  как мы  принесли ее вещи: одежду, еще  хранящую лесной  дух,
невесомую  обувь  для  плохой погоды,  -  что  она не  сможет  привыкнуть  к
неторопливой  жизни,  без вкуса  и запаха,  где самое привлекательное  - это
жесткое, будто из  камня и извести, одиночество, которое давит ей  на плечи.
Кто-то сказал нам - и мы вспомнили об этом,  когда прошло уже много времени,
- что  когда-то у  нее  тоже  было  детство.  Возможно, тогда  мы просто  не
поверили  сказанному.  Но  сейчас,  видя,  как   она  сидит  в  углу,  глядя
удивленными глазами и приложив  палец к губам, пожалуй, поняли, что у нее  и
вправду когда-то было детство,  что она знала недолговечную прохладу дождя и
что в солнечные дни от нее, как это ни странно, падала тень.
     Во  все  это - и во  многое  другое  - мы поверили в  тот вечер,  когда
поняли, что, несмотря на ее пугающую слитность с низшим миром, она полностью
очеловечена. Мы поняли это,  когда  она, будто у нее внутри разбилось что-то
стеклянное,  начала  издавать тревожные  крики; она  звала нас,  каждого  по
имени, звала сквозь слезы,  пока мы все не сели рядом с ней; мы стали петь и
хлопать в  ладоши,  как будто  этот шум  мог склеить разбитое стекло. Только
тогда  мы  и  поверили,  что у нее  когда-то было  детство. Получается,  что
благодаря ее  крикам нам  что-то  открылось; вспомнилось  дерево и  глубокая
река, когда она  поднялась и,  немного наклонившись вперед, не закрывая лицо
передником, не высморкавшись, все еще со слезами, сказала нам:
     - Я никогда больше не буду улыбаться.
     Мы молча,  все втроем,  вышли  в патио,  может  быть,  потому, что  нас
одолевали одни и те  же  мысли. Может, мысли  о том, что не стоит зажигать в
доме  свет.  Ей  хотелось побыть одной - быть может, посидеть в темном углу,
последний раз заплетая косу, - кажется, это было единственное, что уцелело в
ней из прежней жизни после того, как она стала зверем.
     В патио, окруженные тучами насекомых, мы сели, чтобы подумать о ней. Мы
и раньше так делали. Мы, можно сказать, делали это каждый день на протяжении
всех наших жизней.
     Однако  та  ночь отличалась от других: она сказала тогда ,  что никогда
больше  не  будет улыбаться,  и  мы, так хорошо  ее знавшие,  поверили,  что
кошмарный  сонстанет  явью.  Мы  сидели, образовав  треугольник, представляя
себе, что в его  середине она - нечто  абстрактное, неспособное даже слушать
бесчисленное множество тикающих часов, отмеряющий  четкий, до секунды, ритм,
который  обращал  ее  в  тлен.  "Если  бы  у нас  достало смелости желать ей
смерти",  - подумали мы все одновременно. Но мы так  любили ее безобразную и
леденящую душу, подобную жалкому соединению наших скрытых недостатков.
     Мы выросли  давно, много лет назад. Она, однако, была еще старше нас. И
этой  ночью она могла сидеть вместе с нами, чувствуя  ровный пульс  звезд, в
окружении  крепких  сыновей. Она  была бы уважаемой  сеньорой, если бы вышла
замуж за добропорядочного буржуа  или стала бы подругой достойного человека.
Но она  привыкла жить в одном  измерении - подобная  прямой линии, наверное,
потому,  что ее пороки и добродетели невозможно было увидеть  в  профиль. Мы
узнали об этом уже несколько лет назад. Мы - однажды утром встав с постели -
даже не удивились, когда увидели,  что она  совершенно  неподвижно  лежит  в
патио и  грызет землю. Она тогда улыбнулась и посмотрела на нас;  она выпала
из окна второго этажа на жесткую глину патио и осталась лежать,  несгибаемая
и  твердая, уткнувшись лицом в  грязь.  Позже  мы поняли: единственное,  что
осталось неизменным,  - это страх перед расстоянием, естественный ужас перед
пустотой. Мы подняли ее, придерживая за плечи. Она была не одеревенелая, как
нам показалось вначале. Наоборот, все в ней было мягким, податливым, будто у
еще не остывшего покойника.
     Когда мы повернули ее лицом к солнцу - словно поставили перед зеркалом,
- глаза  ее  были  широко открыты, рот выпачкан землей, погребальный привкус
которой, должно быть, был ей известен. Она оглядела  нас  потухшим, бесполым
взглядом,  от  которого создалось ощущение - я держал ее на  руках, - что ее
будто нет. Кто-то сказал  нам,  что она  умерла;  но осталась  ее  холодная,
спокойная  улыбка - она всегда так улыбалась, когда по ночам бродила без сна
по  дому. Она сказала, что не понимает, как добралась до патио. Сказала, что
ей стало  жарко,  что  она услышала  назойдивое,  пронзительное  стрекотание
сверчка, который, как  ей казалось -так она сказала,-  хочет разрушить стену
ее  комнаты,  и что,  прижавшись щекой к  цементному  полу, она готова  была
вспомнить все воскресные молитвы.
     Однако мы знали, что она не могла вспомнить ни одной молитвы, поскольку
мы уже  знали, что  она  давно потеряла представление  о времени, и тут  она
сказала,  что уснула, поддерживая стену  комнаты изнутри, тогда как  сверчок
толкал ее снаружи, и что она глубоко спала, когда кто-то, взяв ее за  плечи,
отодвинул стену и повернул ее лицом к солнцу.
     В  ту ночь,  сидя  в  патио, мы поняли, что она уже не будет улыбаться.
Может быть,  нам  заранее  стало  горько от ее  равнодушной серьезности,  ее
своевольной и необъяснимой привычки жить в углу. Нам стало горько, как в тот
день, когда мы впервые увидели, что она сидит  в углу, вот как  сейчас; и мы
услышали,  как она говорит, что не будет больше бродить  по дому. Сначала мы
не поверили ей, мы столько месяцев подряд видели, как  она ходит по комнатам
в любое время суток, держа голову прямо и опустив плечи, не останавливаясь и
никогда не уставая. По ночам мы слышали  неясный шорох  ее шагов, когда  она
проходила меж  двух мраков, и случалась,  не раз,  лежа в  кровати, мысленно
следили  за ней  по  всему дому. Однажды  она сказала,  что когда-то  видела
сверчка  внутри  круглого  зеркала, погруженного,  утопленного в его твердую
прозрачность,  и что  она  проникла  внутрь  стеклянной  поверхности,  чтобы
достать его. Мы не поняли, что она хотела этим сказать, но смогли убедиться,
что одежда на ней мокрая и прилипает к телу, будто она только что купалась в
пруду. Не найдя объяснения  этому, мы решили покончить  с насекомыми в доме:
уничтожить причину мучившего ее наваждения.
     Мы  вымыли стены, велели подрезать кустарник в патио, и получилось так,
будто мы счистили грязь с тишины ночи. Но мы уже не слышали, как она  ходит,
как говорит о сверчках, -  до того  дня, когда,  поев  в последний раз,  она
оглядела  всех  нас,  села, не  отрывая от нас взгляда,  на  цементный пол и
сказала нам :"Я  буду сидеть  здесь"; и мы содрогнулись, потому что увидели,
как она становится чем-то, что очень сильно похоже на смерть.
     С  тех  пор  прошло много  времени, и мы уже привыкли видеть ее сидящей
там, на полу, с наполовину расплетенной косой, будто она расплетала ее, уйдя
в свое одиночество,  и там затерялась, несмотря на то, что была нам видна.тИ
потому мы поняли, что она больше никогда не будет улыбаться; она сказала это
так  же уверенно и убежденно, как когда-то - что она уже не будет  ходить. У
нас появилась уверенность, что пройдет  немного времени и она скажет нам: "Я
больше не буду видеть"или "Я больше не буду слышать",  и мы бы поняли тогда,
что в ней достаточно  человеческого, чтобы по собственной воле погасить свою
жизнь, и что одновременно органы чувств отказывают ей, один за другим, и так
будет  до того  дня,  когда мы найдем ее  прислонившуюся к  стене, будто она
заснула впервые в жизни; может быть, это произойдет еще нескоро, но мы трое,
сидя в патио,  хотели в ту ночь услышать ее пронзительный и неумолчный плач,
похожий на звон бьющегося стекла,  чтобы хоть тешить  себя  иллюзией,  что в
доме родился ребенок (он или она). Нам хотелось верить, что она родилась еще
раз.
Книго
[X]