Книго 

---------------------------------------------------------------
      Андрей Никитин-Перенский "ImWerden" 09.2002
---------------------------------------------------------------


     Я помню  хорошо глухие  годы России  - девяностые  годы,  их  медленное
оползание,  их  болезненное спокойствие,  их глубокий провинциализм  - тихую
заводь:  последнее  убежище  умирающего века. За  утренним  чаем разговоры о
Дрейфусе,  имена  полковников Эстергази и Пикара, туманные споры  о какой-то
"Крейцеровой  Сонате"  и  смену  дирижеров  за  высоким пультом  стеклянного
Павловского вокзала, казавшуюся мне сменой  династий. Неподвижные  газетчики
на углах, без выкриков, без движений, неуклюже  приросшие к тротуарам, узкие
пролетки с маленькой откидной  скамеечкой для третьего, и, одно к одному,  -
девяностые годы  слагаются в моем представлении  из  картин, разорванных, но
внутренне   связанных   тихим   убожеством   и    болезненной,    обреченной
провинциальностью умирающей жизни.
     Широкие  буфы дамских  рукавов, пышно взбитые плечи и обтянутые  локти,
перетянутые осиные талии, усы,  эспаньолки, холеные  бороды; мужские  лица и
прически, какие сейчас  можно встретить  разве  только  в портретной галерее
какого-нибудь захудалого парикмахера, изображающей капули и "кок".
     В двух словах -  в чем девяностые года. - Буфы дамских рукавов и музыка
в Павловске; шары дамских  буфов и  все прочее вращаются вокруг  стеклянного
Павловского вокзала, и дирижер Галкин - в центре мира.
     В  середине девяностых годов в Павловск, как в некий  Элизий, стремился
весь  Петербург.  Свистки  паровозов  и  железнодорожные  звонки мешались  с
патриотической какофонией  увертюры  двенадцатого  года,  и особенный  запах
стоял в огромном  вокзале,  где  царили  Чайковский и  Рубинштейн. Сыроватый
воздух  заплесневших парков,  запах гниющих  парников  и  оранжерейных роз и
навстречу  ему  - тяжелые испарения  буфета, едкая сигара, вокзальная гарь и
косметика многотысячной толпы.
     Вышло так, что мы сделались павловскими зимогорами, то есть круглый год
жили на зимней даче в старушечьем городе, в российском  полу-Версале, городе
дворцовых лакеев, действительных статских вдов, рыжих  приставов, чахоточных
педагогов (жить в Павловске считалось  здоровее) -  и взяточников, скопивших
на дачу-особняк. О, эти годы, когда  Фигнер терял  голос  и по  рукам ходили
двойные его  карточки: на одной половине  поет,  а  на другой затыкает  уши,
когда "Нива", "Всемирная Новь" и "Вестники  Иностранной Литературы", бережно
переплетаемые, проламывали  этажерки и ломберные  столики, составляя надолго
фундаментальный фонд мещанских библиотек.
     Сейчас  нет таких энциклопедий  науки и техники, как  эти переплетенные
чудовища.  Но  эти  "Всемирные Панорамы" и  "Нови" были настоящим источником
познания  мира.  Я любил "смесь" о  страусовых яйцах, двухголовых телятах  и
праздниках в Бомбее и Калькутте, и особенно картины,  большие, во весь лист:
малайские  пловцы,  скользящие  по  волнам   величиной  с  трехэтажный  дом,
привязанные к доскам, таинственный опыт господина  Фуке: металлический шар и
огромный маятник,  скользящий  вокруг  шара, и толпящиеся  кругом  серьезные
господа в галстуках и с бородками. Мне сдается, взрослые читали то же самое,
что  и я, то есть  главным  образом приложения, необъятную, рас  плодившуюся
тогда  литературу  приложений к "Ниве"    Интересы  наши,  вообще, были
одинаковы, и я семи-восьми лет шел в уровень с веком. Все чаще и чаще слышал
я  выражение  fin  de si