Юрий Мамлеев.
Крутые встречи
В глубоком отдалении от Москвы, в домике, затерянном на лесистом участке, но поблизости от шоссе и деревни, собралась небольшая компашка. Один - урод с двумя головами, точнее, то были слипшиеся братья, но слиплись они до такой степени, что представляли, пожалуй, одно тело с двумя головами. Второй оказался просто трупом, и он неподвижно полулежал в кресле. Третий был человеко-мужчина с виду нормальный, но на самом деле выходец из другого мира, весьма жутковатый дух, вселившийся в человеческое тело. Четвертый (он угрюмо ходил по комнате) - медведь, бывший когда-то в предыдущем воплощении и в других мирах существом, наделенным разумом, но преступником, прошедшим через ад и вышедшим оттуда в обличье медведя. И вот все они собрались в комнатушке средних размеров, обитой дорогой вагонкой, с выходом на террасу. Одно окно смотрело в сад с роскошными кустами сирени. В саду лихо пели птички. Был полудень, полувечер. В углу комнаты приютился телевизор, старый, чуть ли не хрущевских времен, и на его экране отражалось какое-то научное заседание. Толстый академик бубнил что-то о человечестве. Но звук был приглушен, так что он не мешал нашим собеседникам. Они сидели за старомодным круглым столом в центре комнаты, на столе пыхтел дедовский самовар, рядом - чашечки, блюдечки и варенье. Кресло медведя пустело, а он, как уже было упомянуто, мрачновато ходил вокруг стола, поворачивая морду в углы. У входа протянулся книжный шкал. Книги были в основном по философии. Человек, мужчина "с виду нормальный" (его называли Павлуша), вынул потертую колоду старинных карт - они были весьма необычные. - Ну что ж, погадаем, господа, - произнес он. Все вдруг замерли. А из уст трупа раздался свист, в котором различимы были слова: - О чем будем гадать? О прошлом или о будущем? - Заглянем сначала в прошлое, в предыдущие жизни в других мирах, ибо здесь повторений не бывает. Может быть, кто-нибудь серьезно подзабыл их... Тогда напомним, - улыбаясь, произнес Павлуша. Урод неодобрительно покачал одной головой, другая же его голова, напротив, согласилась. Медведь чуть-чуть привстал на задние лапы, но на это никто не обратил внимания. Труп засопел и вздрогнул. Павел начал раскладывать свои нечеловеческие карты со странными фигурами на них и звездным небом. Наступила тишина. Медведь покорно опустился на лапы и застыл. - Сначала гадаю о прошлом Арнольда и Эдуарда, - промолвил Павлуша, указывая на урода. - Хотя речь идет не о нашем мире, буду говорить в человеческих выражениях и формах, иначе ничего не понять... Начинаем... Так... Да... Да... - тихо продолжил он и погрузился в себя. Потом пробормотал: - Космический указатель идет направо... Богиня звезды... Над головой... Цвет ада... Хорошо, хорошо... Круг голодных духов... Так, так... Ну, молчу, молчу... А теперь все ясно... Говорить? - обратился он к уроду. В ответ два глаза на лицах того наполнились слезами, третий остался равнодушным, а четвертый смеялся нежно-голубым дымчатым смехом. Павел оценил этот смех как согласие. - Дорогой друг, - торжественно обратился Павлуша к двухголовому, который даже похорошел на одно мгновение, - напоминаю вам вашу предыдущую жизнь. Повторяю, буду выражаться по-человечески, насколько могу. Вы, Арнольд, - обратился он к левой голове, - были по земным понятиям плотоядным чудовищем, но в реалиях того мира, где вы пребывали, вполне нормально-заурядным существом. Даже милым, не без слезы. Эдик, - гадатель бросил взор на правую голову, - жил там же, в той же реальности, что и вы, Арнольд. Вы полюбили друг друга с невиданной вселенской яростью. Все было забыто ради этой любви, даже поклонение богам бреда, которым вы обязаны были поклоняться, живя в том мире, и что соответствовало вашей природе тогда. Вы также отказались от помощи высших чудовищ. Ваша любовь не знала конца, и теперь - здесь на Земле - вы пожинаете ее плоды, вы неразлучны, вы слились, вы слиплись, - вдруг взвизгнул Павлуша. - Такова ваша карма. Вдруг левая голова вспыхнула, покраснела и плюнула в правую голову, но, поскольку тело было, по существу, единым, левая голова, Арнольд то есть, почувствовала, что плюнула в самое себя. - Браво, браво! - захохотал труп. - Вот ведь как все мудро устроено во Вселенной. - Не ерничайте, мой ангел, - прервал его Павлуша. - Не думаю, что вам будет приятно выслушивать ваше прошлое. Труп присмирел. Был он синеват, в каком-то диком мундире, и трупные пятна явственно виднелись на его лице. Но некая сила вдохнула в него то, что в просторечии называется жизнью, и труп мог рассуждать, даже покрикивать. Глаза медведя вдруг осмыслились, словно сквозь звериностъ глянул призрак его прежнего преступно-разумного воплощения. Арнольд и Эдуард смутились и, сдержавшись, приступили к чаепитию. Одна голова подносила ко рту чашку, другая откусывала сахарок. И была во всем этом какая-то тайная гармония. - Ну-с, с вами пока все, - вздохнул Павел. - Мне, господа, действительно жутко бывает вспоминать некоторые свои жизни - и волосы у меня встают дыбом при этом. Внутрь кожи причем. В отличие от вас я их прекрасно помню, без всякой магии и гадания... Ну-с, приступим к трупу, - он посмотрел на синеватого в человечьем мундире. (Условно будем называть труп Евгением. Имя благозвучное.) Павлуша, то есть жутковатый дух, воплощенный в человека, стал испытывать свои карты. Минут через двадцать он облегченно вздохнул. - Ну что ж, подведем итоги. Женя, - обратился он к трупу. - Что ж ты так сплоховал-то, а, Жень? Рассказать? Что краснеешь как рак, а еще труп? Валерьянки, что ли, поднести? А то, я гляжу, в обморок скоро упадешь. Милый... Труп захрипел, из рта выползла черная, как смерть, слюна, один глаз закрылся, другой обезумел, и из прогнившего рта раздался испуганный хруст: - Не говори, не говори... - Как это не говори? Многого хочешь! - Но Павлуша все-таки задумался. Глаза у Паши были совершенно нечеловечьи, при общей нормальности всей фигуры и телодвижений, Ненашесть глаз выражалась в отсутствии всякого выражения в них, кроме одного бесконечного и непонятного холода, отрицающего все живое. - Не говорить, - засомневался тем не менее Павел. - Тебе жалко себя? Ну-ну... А тебе понятно твое настоящее, понятно, кто тобой управляет? Каков твой хозяин? Не дай Бог даже мне с ним встретиться. И почему он с тобой, с таким трупцом, связался? Зачем ты ему нужен? Вот это для меня тайна, Евгений, правду говорю, тайна... Не хрипи, не хрипи... Не скажу я о тебе ничего, и так уж помер, хватит с тебя. Хочешь незнания - бери его. Мне не жалко. Мне, Женя, на все эти ваши страдания наплевать. Не этого я хочу от вас. И Павел внезапно замолчал. Вдруг в тишине раздался голос одной головы (вторая молчала): - А чего же ты хочешь от нас? Дух помедлил. - Ну хорошо, я скажу, чего я хочу от вас, - проговорил наконец Павел и произнес дальше очень четко и ясно в напряженной тишине: - Я хочу, чтобы вы признали всем сердцем, что Бог жесток и несправедлив. Медведь рявкнул, другие остолбенели, даже труп. Опять наступило молчание. - Но ведь жизнь-то от Него, - робко прошипел труп. - Ну и что? - ответил Павел. - И смерть тоже от него. - Что вы нас в угол загоняете! - вдруг закричали сразу две головы. - Что вы здесь, в конце концов, богохульством занимаетесь? Мало того, что вы и так нас опозорили, меня - Арнольда и Эдуарда, да еще на труп нагнали страху... Да что же это такое, на Земле мы или в аду?! - Да на кого же нам теперь надеяться?! - вдруг завыл непонятным голосом медведь, к которому внезапно вернулся прежний, уже как будто умерший разум. Только Павлуша мог понимать его речь. - Я лет восемьсот, наверное, - продолжал вопить он, - по здешним меркам провел в аду, под Вселенной, в кромешной тьме и ненависти, все сны мои были в крови, я не знаю, где я и что со мной, и боли много было нетленной, вот что я выстрадал. И все-таки я Его люблю, ибо от Него жизнь. Люблю, и все... И теперь люблю. Павел побледнел и ничего не возражал. Медведь по-прежнему ревел: - Да, я могу и ревом славить Его. Я ничего не понимаю о творении, но я есть, даже в аду, и не сбивайте меня с толку, черт вас всех возьми, я был беспощадный преступник, да и пострадал за это, все идет по правилу, логично, а не по произволу, как хотите вы доказать, гадатель... - Но вы страдали больше, чем сделали зла, - зная, что медведь поймет его слова, сухо ответил Павел. - Больше!.. Справедливости нет. И кроме того, вы получили высший дар - жизнь, бытие, но если в конце концов, при завершении жизней и циклов вы потеряете этот дар, уйдете в Ничто, растворитесь... как это назвать?! Одарить бесценным - и отнять его, это ли не высший садизм? - Вы богоотступник и дьявол, - прохрипел труп. - Я мертв и подчиняюсь призракам бреда, но впереди у меня миллионы воплощений в разных мирах, и, возможно, я достигну того, что перестану быть все время превращающимся в труп и обрету вечное бытие и сверхжизнь в единстве с Богом, которое уже не потеряю. - Мало кто достигает этого, - ухмыльнулся дух, оставаясь, однако, в своем холоде.- От трупа до бессмертия - далек и тяжел путь. Медведь вдруг успокоился и опять ушел в свою звериность; прежний разум, вышедший из ада, пропал, и он стал монотонно ходить вокруг стола. Труп потрепал его за ухо. Обстановка немного разрядилась, неизвестно почему. Двухголовый умилился, особенно одной головой, которая у него все время кивала в знак согласия. Труп замер. Павлуша встал, и вид у него - у древнего духа - вдруг стал почти полууголовный. - Ох, ребяты, ребяты, - проговорил он сквозь зубы. - Шалуны вы все у меня. Чем же мне позабавить вас, развлечь? - Он вышел в кухню, откуда донесся его голос: - Ну вот икорочкой, что ли. Рыбкой вкусненькой. Коньячком - но строго в меру, без баловства. Эх, гуляем... Труп даже приподнялся от удовольствия. Павлуша вошел с подносом. - Ох, поухаживаю я за вами, ребяты, - завздыхал он. - Бедолаги вы у меня... Ну, ладно... О Боге - молчу, молчу,- быстро проговорил он, заметив пытливый взгляд трупа. - Сами потом в тишине подумайте. А сейчас - веселье. Весьма приличная, даже с точки зрения живых, закусь мигом оказалась на столе. - Бог с ним, с чаем,- приговаривал Павлуша, но глаза его, несмотря на появившуюся в голосе игривость, не меняли своего прежнего жуткого выражения. - Садимся и забудемся. Коньячку сначала лихо отхлебнул труп. Дозы, впрочем, были маленькие, точно для нежильцов. Потом выпили другие, кроме медведя, который вел себя теперь как ученый зверь. - Павлуша, - оживившись, обратилась к духу одна голова двухголового, а именно Эдик, - расскажите теперь уж вы нам, пожалуйста, кто вы, такой всеведущий? Кем вы были в этом, как его, в прошлом? Павлуша захохотал. - Для меня время значит совсем другое, чем для вас, - наконец прохрипел он. - Не задавайте серьезных и дурацких вопросов - ни к чему... А впрочем, кое-что расскажу как-нибудь. - Нет, теперь, теперь, - заголосили сразу две головы. - Мы обе такие любопытные. Труп поежился. - Хватит о сурьезном, братцы, - просюсюкал он, глядя на двухголового. - Чево вспоминать-то. Я и то плохо помню, как умер и как мной стали помыкать. Павлуша хохотнул. - Хорошо, скажу. Кровь, кровь и страдания других существ были мои кормильцы когда-то,- умилился он. - Но это было так давно, так давно. Теперь я не занимаюсь такими пустяками. А когда-то они поднимали мой тонус. Ух, как вспомнишь некоторые мои жизни, свое детство по существу, но какой размах при этом, какой размах! Я натравливал этих существ друг на друга через контроль над их сознанием, а сам был невидим для них и пил их энергию, которая освобождалась в момент их гибели. Павлуша вдруг заговорил почти философским языком, и этот переход с полууголовного языка на возвышенный ошеломил даже медведя, у которого опять вспыхнул угасающий ум ада и желание выхода из него. Он владел праязыком и потому понимал Павлушу. Но Павел видел его мысли. Вдруг какой-то искрой в уме медведя прошло воспоминание о смягчении мук в аду, об этом, как он считал, неизменном подарке высших сил обитателям ада. И тогда медведь заревел. И это было расценено как знак, как сигнал к подлинному веселью. Павлуша искренне хохотал, вспоминая жертвы своих действий, ибо многим жертвам в последующих жизнях везло, пусть очень по-своему, но везло. Павлуша чистосердечно - правда, некоторые сомневались, что у него есть сердце, - радовался за них. - А я попляшу! - закричал труп, карабкаясь на ноги. И он все-таки пустился в своеобразный пляс, вдруг почувствовав, что его хозяин немного отпустил путы своей магии над ним, неизвестно, однако, почему. Но труп и не задумывался (вообще, задумчивостью он не отличался): он просто стал вдруг самодовольным (точно почувствовав полусамостоятельность) и плясал так лихо, как никогда не плясал, будучи живым. Подплясывая, он еще пел песню, но поневоле трупную, про гниение в нежных могилах. - Ох, Женя-то наш, Женя! - то и дело охал Павлуша, хлопая в ладоши. Двухголовый тоже вышел на орбиту, но как-то более застенчиво и скромно. (Труп же разгулялся вовсю.) Вышедши, одна голова его, Эдик, бесшабашно поцеловала другую голову, Арнольда. Та подмигнула. И потом, перебивая труп, обе головы разом запели. Это была долгая, заунывная песня про снега. - Люблю жизнь, - пришептывал про себя Павлуша, наливая себе рюмку за рюмкой и поглядывая на окружающих. Медведь положил морду на стол и мигом слизнул полкило ветчины. - Пусть мишуля кушает побольше, - осклабился Павлуша. - После ада-то ему и надо поправиться и подвеселиться. Мишуль, - обратился он к медведю, - а были ли у тебя в аду-то друзья? Расскажи о них, хоть ревом. Или в аду друзей не может быть, а? - и Павлуша громко захохотал.- Ну тогда о соратниках! - Он посмотрел на мишу: тот уставился на духа своими добрыми звериными глазами. - Ну что, нет членораздельной речи, так подумай, а воспоминания твои я увижу и перескажу нашему обществу, - и Павлуша подмигнул трупу. Медведь моргнул своими двумя глазами. - Ну вот, миша, миша, вспоминай ад, тогда дам колбасы, - и Паша встал, держа в руках батончик колбаски. Медведь потянулся к ней. - Нет, нет, вспоминай! Двухголовый и труп, взявшись за руки, в экстазе веселья и забвенья, подошли поближе, чтоб послушать. - Вспоминает, - проурчал вдруг Павел, придерживая колбаску. - Но смутно, смутно... Вот вспоминает существо одно... Детоеда... Да, да, - развеселился Павлуша, - именно детоеда... В огне утроба его... Миша, миша, не возвращайся... Сник, не хочет вспоминать: больно. Ну ладно, жри, - и Павлуша бросил в пасть медведю колбасу. И тут все совсем обалдели и закружились от прилива счастья: медведь вошел в круг, чуть не приподнялся на две ноги, и все они трое так и заходили кругом, подплясывая. Двухголовый запевал, но только одной головой. Вдруг Павлуша посерел и резко, хлопнув в ладоши, произнес: - По местам! Все кинулись на места. Труп в свое кресло, двухголовый на стул, а медведь прилег в стороне. Глаза Павла зловеще загорелись. - А теперь о будущем вашем буду гадать, - произнес он. - О судьбе вашей жизни. Воцарилось сумасшедшее молчание. Павел совершил какой-то ритуал. Глаза его устремились в созерцание. - Ну вот и все, - громко сказал он потом. - Все три участи как на ладони. И он обратился сначала к двухголовому: - Твоя судьба, драгоценнейший, такова: тебе отрежут одну голову. Потом он повернулся к медведю: - Твоя же участь, миша, другая: тебя весьма скоро убьют и зажарят в лесу. Павел посмотрел на труп. - Женя, а у тебя рок особый: твой хозяин через месяц сойдет с ума и будет с твоей трупной жизнью выделывать такое... что ой-ей-ей... Твоя судьба всех ужасней. И умереть снова, второй раз, не дадут. Гости оцепенели. Первым опомнился медведь и зарычал. Слюна потекла у него из пасти, и он бросился на Павлушу, чтобы вгрызться в него. Но Паша, волею своею нарушив контакт между светом и зрачками нападавшего, сделался невидимым для него и, переместившись в другой угол, посмеялся. - С мишей надо серьезно, - хихикал он в углу. - Забыл вам сказать, господа, что у миши нашего одна небывалая особенность: он умеет грызть привидения. Это у него от ада. Он бегает по лесу, так что обычные медведи разбегаются от него, и он уже много... очень много... загрыз привидений в лесу! - и Павлуша поднял палец. Но двухголовый в тоске бросился на него. Павлуша переместился. Тогда за ним погнался труп, стукнувшись мертвым лицом об стену. - Бей его! - завопили сразу две головы, Арнольд и Эдик. Они даже не знали, кто из них будет отрезан, и вопили вместе, вне себя от ужаса. - Бей его! Он клевещет на судьбу, он хочет накликать ужас! - визжали они. Павлуша оказался вдруг наверху, невидим, и с потолка раздался его звонкий голос: - Да смотри ты на вещи проще, Арнольд-Эдик. Ну, отрежут тебе одну голову, а может, и две - ну и что? - Идиот! - две головы подняли взор к потолку. - Помоги, помоги, Павлуша, - запричитал все же Арнольд. - Ты многое можешь. Не накликивай. Я боюсь! - Да как же я переменю твою судьбу... Что я, Бог, что ли? - возразил голос с высоты. - Сам расплачивайся... - А ты мягчи, мягчи судьбу-то! - закаркала голова Эдика. - Это ведь ты, конечно, можешь. Мягчи! Вдруг из пасти медведя вырвался дикий вой, в котором различимо было одно желание: не хочуууу! Потом медведь бешено подпрыгнул вверх, целясь в пустое пространство, откуда доносился наглый голос чародея и предсказателя. Однако всей своей мощью он долетел до стены, стукнулся головой, посыпалась штукатурка, и мишуля рухнул на пол, давя стулья, опрокидывая стол с закусью. Тут поднялось нечто невообразимое. Свет то возникал, то гас. То из одного угла, то из другого раздавался сочный голос Павлуши, порой с хохотком, но мрачным: - Поймите, ваш ум, ум совершал эти ваши прошлые преступления, за которые вы сейчас расплачиваетесь, но страдает ваше бытие, а не ум, простое и нежное бытие, которое невинно и по своей сути ничего не совершало... Вот она, высшая справедливость, какой оказалась! А на самом деле произвол! - Света жизни хочу, света, света! - благим матом орал труп, бросаясь на раскиданные медведем стулья. - Мама, мама! - вопил двухголовый, носясь по комнате. Медведь с рычанием накидывался на пустоту, видимо, он уже весь мир принимал за привидение и хотел перегрызть миру горло. Труп упал на пол и в истерике, как баба, стал дрыгать ногами. Двухголовый повернул одну голову к нему (другой искал неуловимого Павлушу) и вдруг бросился к трупу. Тут же они сплелись в непотребной ласке, одна голова впилась в проваленный рот трупа, другая же поникла у него на плече, и труп синей и разлагающейся рукой поглаживал эту голову, словно любящая мать, когда успокаивает не в меру нервного ребенка. Медведь выл около них, как волк на луну, подняв голову вверх. Один зуб у него сломался и, выпав из пасти, валялся в тарелке. Голос Павлуши исчез, и его присутствие было почти неощущаемо. Вдруг распахнулось окно, и в окне прогремел голос духа, голос Павла, но уже резко измененный, иной, более суровый, но с еле уловимым потоком тайной грусти: - Что вы все воете и извиваетесь, как призраки на дне... Неужели вы ничего не поняли?.. Ведь провоцировал я вас, провоцировал, говоря о Божьей несправедливости, искушал... слабосильные... и увидел, как вы мучаетесь в неразрешимой попытке понять то, что понять человекам невозможно... Прыгайте, пляшите... Вам ли понять Бога... Непостижимо все это, непостижимо!.. Прощайте, дорогие. -------------------------------------------------------------------- "Книжная полка", http://www.rusf.ru/books/: 13.02.2003 13:52
[X]