Юрий Мамлеев.
Вечерние думы
Михаил Викторович Савельев, пожилой убийца и вор с солидным стажем, поживший много и хорошо, заехал в глухой район большого провинциального города. Тянули его туда воспоминания. Район этот был тусклый, пятиэтажный, но в некоторых местах сохранивший затаенный и грустный российский уют: домики с садиками, зелень, петухи, собачки и сны. Савельев, раньше не любивший идиллию, теперь чуть не расплакался. Был он на вид суровый, щетинистый мужчина с грубым лицом, но почему-то с весьма тоскливыми глазами. Денег у него было тьма, но он забыл о них, хотя они лежали в карманах пиджака - на всякий случай. Остановился он у знакомого коллеги, который, однако, укатил на несколько дней по делам. Денька три-четыре Миша Савельев бродил по городу, чего-то отыскивая, и почти ничего не ел - аппетит у него совершенно отнялся, как только он приехал в до боли знакомый город. За все три дня кряхтя выпил только кружечки две пива, а насчет еды - никто и не видел, чтобы он ел. На четвертый день, по связям своего приятеля, собрал он на квартире, где остановился, воровскую молодежь, будущих убийц и громил - "нашу надежду", как выразился этот его приятель. Отобрал Миша только троих - Геннадия, Володю и Германа; все трое, как на подбор, юркие, отпетые, но тем не менее, исключая одного, еще никого не зарезали, не застрелили, не убили, не изнасиловали. Почти невинные, значит, начинающие... Все они с уважением посматривали на Мишу - для них он был авторитет. Сидели за столом культурно, за чаем, без лишнего алкоголя. Из почтения к старшему. Сначала Михаил Викторович рассуждал о своем искусстве. Его слушали затаив дыхание. У Гены сверкали глаза, у Володи руки как-то сами собой двигались, хотя сам он был тих, а Герман словно спрятал свое лицо - дескать, куда мне. Потом выпили помаленьку, по сто, и Михаил Викторович продолжил. - Ну, теперь, ребяты, вы поняли, кто я такой, - сказал он смиренно. - Но сейчас я расскажу вам историю, которая случилась в этом городе примерно пятнадцать лет назад и которую никто забыть не сможет, если узнает о ней. Приехал я сюда пустой. Бабки нужны были до зарезу. Жрать и пить хотелось - невмоготу. Тут навели меня на одну квартиру - дескать, лежат там иконы, рубли, золотишко и разные другие предметы роскоши. Я злой тогда был, беспокойный, крутой - и всегда хотел что-нибудь совершить, что-нибудь большее, чем просто ограбить. Ну, скажем, рот оторвать или ударить по башке, чтоб без понимания лежала, и изнасиловать. А тот раз, как на грех, топорик захватил. Очень аккуратный, маленький, вострый, с таким можно и на медведя идти. Вечерело. Я тогда еще красоту любил, чтоб было красиво, когда на дело идешь. Ну, чтоб луна там светила, птички пели... Ребята расхохотались. - Ты у нас, папаня, своеобычный, - высказался Володя, самый образованный. - Помолчи лучше, - оборвал его Геннадий, самый решительный. - Пойдем дальше, - заключил Викторыч. - Дверь в той квартире была для смеха - пнешь и откроет пасть. По моим расчетам, там никого быть не должно. Захожу, оглядываюсь, батюшки, внутри все семейство - и маманя тебе, и папаня, и еще малец У них пятилетний должен быть, но я его не заметил. Маманя, конечно, в слезы, словно прощения просит, но я ее пожалел, сначала папаню пристукнул, он без сопротивления так и осел, а кровищи кругом, кровищи - будто на празднике. Маманя ахнула, ну а я аханья не любил. Парень я был наглый, осатанелый, хвать ее топориком по пухлому лицу - она и замолчи. Лежит на полу, кровь хлещет, глаз вытек, помада с губ растеклась. Пнул я ее ногой для порядка - и осматриваюсь, где что лежит. Вдруг из ванны, она в глубине коридора была, мальчик ихний выходит: крошка лет пяти, он еще ничего не видел и не понял, весь беленький, невинный, светлый и нежненький. Смотрит на меня, на дядю, и вдруг говорит: "Христос воскрес!" - и взглянул на меня так ласково, радостно. И правда. Пасха была. Со мной дурно сделалось. В одно мгновение как молния по телу и уму прошла - и я грохнулся на пол без сознания. Сколько прошло - не помню. Встаю, гляжу - я один в квартире. Трупы - те есть, лежат тихие такие, даже тише, чем трупам положено. Дитя этого нигде нет. Я туда, я сюда, где дите? Нет его - и все. Ну, на нет и суда нет, не христосоваться же с ним после всего. Я, ополоумев, ничего не взял, смотрю в себя: аж судороги изнутри идут. И какая-то сила вынесла меня из этого дома... С тех пор три года никого не резал. Воровал - да, грабил, конечно, но мокрого дела избегал. Не тянуло меня на него. Года через три пришлось-таки одного дядю прирезать - иначе было нельзя. Пришел домой - плачу... Тут исповедальный рассказ Миши Савельева был прерван смехом. Хохотали ребята от души. "Ну и дед", - подумал про себя Володя. Михаил Викторович на их смех, однако, не обратил внимания и медленно продолжал: - И вот с этих пор, если убью кого - плачу. Не могу удержаться. Креплюсь, знаете, ребяты, креплюсь, а потом как зареву. Такая вот со мной история произошла. Правда, я уже, почитай, лет пять никого не погубил, Да и нужды не было, - и Савельев мрачно развел руками. Воцарилось молчание. Ребята недоуменно переглядывались, дескать, уж не придурок ли перед ними. Всякое бывает. Не только фраера, но и воры в законе могут с ума сойти. Михаил Викторович почувствовал некоторое напряжение и для разрядки пустил два-три похабных анекдота. Ребята чуть-чуть повеселели, но сдержанно. - Ну, а корытник-то куда пропал? - спросил вдруг Володя. - Откуда я знаю про это дите, - угрюмо ответил Михаил Викторович. - Я вам не ясновидящий. - Поди в попы подался. Больно религиозный корытник-то был, - хихикнул Герман. - Еще чего, дураков нет, - неожиданно огрызнулся Геннадий. Разговор дальше не ладился. Савельев, как старшой, почувствовал, что надо закругляться. - Пора, ребяты, по домам, и вам отдохнуть надо, - вздохнул он. - Отдыхают только после мокрых дел, - сурово ответил Геннадий. - А так мы всегда в работе. Нам отпуска не дают и не оплачивают их. Герман хихикнул. - Михаил Викторович, - продолжил Геннадий, видимо он был среди ребят за главного, - пусть те идут, а мы с вами, может, прошвырнемся немного на свежем воздухе, а? Савельев согласно кивнул головой. Вышли на улицу. Было свежо, еще пели птички, одна села чуть ли не на кепку Геннадия. Но он ее смахнул. И два человека - старый и помоложе - медленно пошли вперед. Володя и Герман скрылись за углом. Геннадий был статный, красивый юноша, уголовно-спортсменистого виду. - Погода-то, погода-то, - развел он плечами. - Хорошо. Я после мокрого люблю стаканчик водочки выкушать. Веселей идет, падла... Так по крови и разливается. И он захохотал. - Тебе уж приходилось? - сурово спросил Михаил Викторович. - А как же, не раз... Что мы, лыком шиты, что ли. Небось, - проурчал Геннадий. - Но на меня фраера не должны жаловаться. У меня рука твердая, глаз зоркий - р-раз, и никаких тебе стонов, никакого визга. Без проблем. - Правильно, сынок, - мрачно заметил Савельев. - Да и мертвому кому жаловаться? Нет еще на земле таких инстанций, куда мертвые могли бы жаловаться... - Ты юморист, папаня, - засмеялся Геннадий. Они свернули на пустынную улицу, выходившую на опушку леса. Вечерело. Солнце кроваво и призрачно опускалось за горизонт. - А я после того случая с дитем книжки стал читать... - вдруг проговорил Савельев. Геннадий остановился. - Слушай, папаня. Надоел ты мне со своим корытником, - резко и нервно сказал Геннадий, и губы его дернулись. - Не хотел я тебе говорить, а теперь скажу; тот корытник был я. Савельев остолбенел и расширенными от тревоги и непонятности глазами взглянул на Геннадия. - Ты что, парень, рехнулся? - еле выговорил он. - А вот не рехнулся, папаша, - Геннадий весело и пристально посмотрел на затихшего Савельева. - Ты, должно быть, помнишь, что, как входишь в комнату, зеркало еще огромное стояло рядом со славянским шкафом. И картина большая висела. Пейзаж с коровками - она у меня до сих пор сохранена. Под ней и маманя в крови лежала. Это ты должен помнить, - миролюбиво закончил Гена. - Хочешь, пойдем ко мне, покажу? - Все точно, все точно, сынок, - нелепо пробормотал Савельев, и вид у него был как у курицы, увидевшей привидение. У него пошла слюна. - Ну и добро. Я тебя сначала не узнал. Ребенком ведь я был тогда, - добавил Геннадий спокойно. - Но ты напомнил своим рассказом. Могилки предков на городском кладбище. Хочешь, сходим, бутылочку разопьем? Савельев не нашелся, что сказать. Странное спокойствие, даже безразличие Геннадия потихоньку стало передаваться и ему. - Ну, а потом, - продолжил Гена, - родственнички помогли. Но все-таки в детдом попал. На первое дело пошел в шестнадцать лет. И все с тех пор идет как по маслу. Не жалуюсь. Молча они шли по кривым улочкам. Савельев все вздыхал. - А ты, отец, все-таки зря не пошарил там у нас в квартире, - рассудительно, почти учительским тоном проговорил Геннадий. - Говорят, золотишко у нас там было. Работу надо завершать, раз вышел на нее. Я не говорю, что ты зря меня не прирезал, нет, зачем? Запер бы меня в клозете, отвел бы за руку туда, посадил бы на горшок, а сам спокойненько бы обшаривал комнаты. Это было бы по-нашему. А ты повел себя как фраер. И то не всякий фраер так бы размягчился, словно теленок. Ребят и меня ты до смеху довел своим рассказом. Молчал бы уж лучше о таких инцидентах. Краснеть бы потом не пришлось. Мы ведь у тебя учиться пришли. Савельев загрустил. - А я вот этого корытника, каким ты был тогда, никогда не забуду. Во сне мне являлся, - дрогнувшим голосом сказал Савельев. - И слова его не забуду... Геннадий чуть-чуть озверел. - Ну ты, старик, псих. Не знай, что ты в авторитете, я бы тебе по морде съездил за такие слова, - резко ответил он. - И куда ж это все у тебя делось, что было в тебе тогда? Неужели от жизни? Так от чего же? - слезно проговорил Савельев. - Одному Богу, наверно, известно. - Слушай, мужик, не ной. Мне с тобой не по пути. Иди-ка ты своей дорогой. А я своей. - Я ведь не сразу после твоих младенческих слов отвык от душегубства. Книги святые читал. И слова твои вели меня. Хотел я и вас, дураков, вразумить сегодня. Да не вышло. Геннадий протянул ему руку. - Прощай, отец, - сказал. - Тебе лечиться надо и отдохнуть как следует. А мне на дело завтра идти. Может быть, и мокрое. Савельев остановился, даже зашатался немного. - А я вот только недавно, года два назад, окончательно завязал со всем, - медленно проговорил он. - Теперь решил в монастырь идти. Может, примут. Буду исповедоваться, Не примут - в отшельники уйду. Богу молиться. Нет правды на земле, но где-то она должна быть... - Ищи, отец, - насмешливо ответил Геннадий. - Только в дурдом не попади, ища правду-то... Савельев махнул рукой и улыбнулся. И так пошли они в разные стороны: один, сгорбленный, пожилой человек, бывший убивец, ищущий правды и Бога, другой - молодой человек, легкой, весело-уверенной походкой идущий навстречу завтрашнему мокрому делу... Прошло несколько лет. Савелий, покаявшись, постранствовал и приютился в конце концов около монастыря. Случайно узнал он о судьбе Геннадия: тот погиб в кровавой разборке. После гибели душа Геннадия медленно погружалась во все возрастающую черноту, которая стала терзать его изнутри. И он не сознавал, что с ним происходит. А в это время Михаил Викторович, стоя на коленях, молил Бога о спасении души Геннадия. И в его уме стоял образ робкого, невинного, светлого мальчика, который прошептал ему из коридора: - Христос воскрес!
[X]