Юлия Латынина                      ПОВЕСТЬ О ЗОЛОТОМ ГОСУДАРЕ
    Часть ПЕРВАЯ.    Когда умер основатель династии Амар, наследник по наущению  других
распорядился: слуг и женщин из дворца не прогонять, захоронить  вместе
с покойным. Сделали в Яшмовой Горе дворец,  оставили  там  государя  и
свиту. Мастеров тоже замуровали. Вскоре столицу  перенесли,  Варнарайн
стал провинцией, а наследник  запретил  варварский  язык  и  прическу,
возродил законы Иршахчана и принял его имя.    Через год,  однако,  наместнику  Варнарайна  доложили:  на  рынках
торгуют вещами из государевой усыпальницы. Схватили  одного  человека,
другого. Те, как по волшебству, исчезали. В народе стали  поговаривать
недоброе.    Однажды  арестовали  человека,  продававшего   яшмовое   ожерелье.
Наместник лично распорядился привести негодяя для допроса  в  сад  под
дуб. Взглянул -  и  обомлел:  вылитый  покойный  император.  Наместник
помолчал и сказал:    - Не было случая, чтоб боги торговали на рынке.    И велел принести  тиски.  Принесли  тиски,  зажали,  -  преступник
улыбнулся, а наместник закричал от боли.    - Э, - сказал покойник, - ты меня не узнал, а ведь раньше в  одной
палатке спали! Скоро встретимся.    Арестованный встряхнулся, обломил с дуба ветку, та превратилась  в
меч. Взмахнул мечом  -  сделалось  темно,  запрыгали  голубые  молнии,
листья  посыпались  вниз.  Арестант  исчез.  Присутствующие  очнулись,
смотрят: на всех дубовых листьях мечом вырезано государево имя.    Наместник  велел  выпустить  всех,  задержанных  по  подозрению  в
осквернении могилы. Понял, что это слуги и наложницы  государя.  Много
молился. Впрочем, некоторые не верили всей этой чертовщине и  считали,
что все это были проделки обыкновенного колдуна.    Вскоре новый государь под каким-то предлогом отозвал наместника  в
столицу и казнил. Потом покончил с родом. Потом заменил всех варваров,
пришедших с отцом, справедливыми чиновниками. Потом рынки запретили, и
покойники больше не торговали.    Из этой истории следует, что усопшие государи могут  вернуться  на
землю в неподобающем обличье и даже иногда принуждены  продавать  свое
имущество скупщикам краденого. Рассказываю я это к тому, что в  народе
много странного болтали о Рехетте и Даттаме, и даже поговаривали,  что
в их-де облике на землю возвратились древние  государи.  На  священных
треножниках высечено: "Народ всегда прав".    О, не сомнительно ли это?    * * *    В 2167 году царствования государя Иршахчана в провинции  Варнарайн
объявился кафтан. Никто не знал, что такое, а только по вечерам  сядут
во дворе  чай  пить:  влетит,  руками  машет,  лепешки  ворует.  Народ
волновался  и  ругал  из-за  этого  государя.   Начальство   приказало
произвести расследование: слухи о кафтане прекратились совершенно.    Одна  женщина  из  цеха  оружейников,  однако,  проснулась  ночью,
чувствует: она в  кафтане.  Тот  копошится  так  рукавами,  старается.
Женщина потихоньку схватила со стола булавку и воткнула ее  в  обшлаг.
Кафтан вспискнул и пропал. На следующее утро пошла искать: у камня для
стирки белья лежит непонятно что: не то еж, не то ихневмон,  иголка  в
боку, глаза золотые, мертвые.    Через девять месяцев у женщины родился мальчик. Назвали  Даттамом.
Мальчик рос здоровым, очень умным. Хорошо дрался.  Мать  его,  однако,
боялась: глаза у него были совсем как у ихневмона, золотые и мертвые.    Тогда еще люди из цехов жили только в казенных шестидворках: шесть
домов, седьмой сад. Заработки на стороне  имели  редко.  Ворота  между
кварталами ночью закрывались, так что мальчишки меж собой по ночам  не
дрались. Каждый сезон государь дарил цеху двух баранов.    Оружейников  в  Анхеле,  столице  провинции,  боялись,  как  людей
пришлых и колдунов. К тому  же  считают,  что  колдун  должен  держать
своих, так сказать "маленьких человечков", всегда занятыми, а  то  они
начнут безобразничать. А у оружейников "маленькие человечки"  остались
без работы.    При начале династии община оружейников жила  в  Голубых  Горах,  у
рудников. Когда приемный  сын  государя  Иршахчана,  государь  Меенун,
искоренил войско, цеху запретили делать мечи и  копья.  Чтобы  удобней
было соблюдать запрет, общину перевели в  столицу  провинции,  Анхель.
Однако не  распустили,  чтоб  не  оставить  народ  без  работы.  Потом
испортились сами рудники: не иссякли, а именно кто-то навел  порчу  на
людей, и люди  стали  непочтительны  к  правительству.  Справились  по
книгам и узнали, что такая порча была уже в  конце  прошлой  династии:
горнорабочие мерли в шахтах, а потом мертвецы ночью душили чиновников,
а живые кричали: "Нету правды, как ног у змеи." - восстали и  дошли  с
варварами до столицы. Государь Иршахчан, впрочем, впоследствии  казнил
рудознатца Шехеда по делу "о серебре и яшме."    Поэтому, когда в 21О3 царствования государя  Иршахчана  неглубокие
выработки кончились, из столицы  распорядились:  переселить  людей  на
равнину, возвести между Орхом и Дивом  дамбы  и  обучить  рисоводству.
Выделили ссуды и семена, предписали чиновникам наблюдать за посевами и
церемониями.    Когда переселялись, начальнику округа попался  человек  верхом  на
лошади, половина золотая, половина - пепел, и  не  уступил  чиновникам
дорогу. На него набросились с бранью, он вскричал:    - Эгей!    Чиновники  узнали  Ишевика,  Золотого  Государя,  который   правил
Варнарайном пятьсот лет назад, когда ойкумена  простиралась  за  моря.
Золотой Государь указал на пепельную половину и молвил:    -  После  смерти  я  был  пожалован  на  должность  бога-хранителя
Варнарайна. Теперь,  после  завоевания,  провинция  распалась  на  две
части. И пока Верхний Варнарайн и Нижний Варнарайн будут раздельно,  у
всех моих подчиненных будет скверный характер.  И  горные  боги  будут
людям вредить, и речные.    Начальник округа протер глаза, смотрит  -  посреди  торной  дороги
вырос трехсотлетний ясень, одна половина зеленая, другая засохла...    Как и обещал бог-хранитель,  из  переселения  рудокопов  проку  не
вышло. Каждый год плотины приходилось  обновлять:  подмоет  и  снесет,
подмоет и  снесет,  гибли  и  люди,  и  скот.  Говорили,  что  это  от
казнокрадства на строительстве.    * * *    А цеху оружейников стали поставлять сырье из  соседней  провинции.
Утвердили новые  образцы  и  расценки:  тот  теперь  занимался  тонкой
работой для храмов и управ.    В городе была шайка скобяных торговцев, портили  цену,  промышляли
схожим товаром, продавали его по  цене  ниже  справедливой.  Никак  не
могли вывести их на чистую воду - те давали большие взятки  городскому
судье. Рехетта, староста цеха, от этого ужасно горевал.    Городской  судья,  человек  легкомысленный,  однажды  на  казенном
празднике стал смеяться над старостой цеха Рехеттой.    - Говорят, вы колдун. Покажите свое умение.    Тот, сорвав листок с грецкого ореха, протянул  оный  судье.  Судья
поглядел, - а это  не  листок,  а  список  всей  воровской  шайки,  на
разноцветной бумаге, с золотой кистью.    - Ну и что, - говорит судья, - эти имена даже мне известны...  При
чем тут колдовство?    И порвал список.    Ночью  судья  умер.  Прибежали  бесы,  выволокли  душу  серебряным
крюком, подхватили  под  мышки  и  швырнули  перед  Парчовым  Старцем.
Парчовый Старец произвел дознание: все  взятки  до  гроша  подсчитали.
Развели большой костер, стали лить  золото  прямо  в  глотку.  Сначала
сожгли рот, потом стало вариться в животе. Раньше чиновник  радовался,
если получал не бумажными деньгами, а золотом - а теперь так скорбел!    Вдруг вбегает порученец.    - Вы кого взяли, - кричит, - Судья, да не тот! Опять этот  Рехетта
подкупил приказных, чтобы напутали в списках!    Судью прогнали, утром он ожил. Встает: а сожженный список лежит на
столе. Судья испугался, дал делу ход: преступники  все  отправились  в
каменоломни. С  тех  пор  оружейников-кузнецов  в  городе  еще  больше
боялись, а  те,  кто  покупал  у  злоумышленников  дешевый  товар,  их
прямо-таки возненавидели.    Многие смеются над суевериями. Думается, однако - если не знамения
и не приметы, что ограничивало бы произвол  иных  чиновников  и  даже,
увы, Того, кто выше?    * * *    Даттам рос мальчиком сообразительным. Вышел императорский  указ  о
том, чтоб заводить при городских управах часы,  чиновники  стали  тоже
заказывать себе часы. Вот Даттам и сделал баловство: часы  размером  с
голубиное яйцо. Посмеялись. Потому что время вещь общая, как язык  или
земля, зачем она одному человеку? Цех подарил часы своему епарху.    Даттам был племянником Рехетты, старосты  цеха  и  сына  Небесного
Кузнеца. Как известно, существует два рода колдунов - черные и  белые.
Белые колдуны - те, что значатся в государственных списках, а черные -
те, что не значатся. Ремесло кузнеца тысячи  лет  окружено  тайной,  и
Рехетта, староста цеха, значился белым кузнецом.    Для чего это делалось? А вот для чего: когда в управах  составляют
справедливые  цены,  исходят  из   количества   труда,   нужного   для
изготовления вещи. При этом  в  графу  "труд  священнодействия"  смело
ставят любую цифру, и поэтому ремесла, связанные с колдовством,  не  в
пример выгоднее прочим.  Однажды,  говорят,  даже  столичные  золотари
сложились на взятку городскому чиновнику, чтобы тот  разрешил  завести
им колдуна, но тут уж чиновник осерчал и воскликнул: "Не  раньше,  чем
ваш колдун превратит при мне дерьмо в соловья, и  не  меньше,  чем  за
двести тысяч!"    Когда Даттаму исполнилось пятнадцать  лет,  Рехетта  повез  его  в
горы, в заброшенный храм Небесного Кузнеца. Крыша обвалилась,  поросла
травой, смотришь вверх, как из могилы. А на стенах  роспись:  колонны,
залы, Золотой Государь, волосы девушек полны жемчугами и бирюзой.    Ночью Рехетта разбудил Даттама.  Было  темно,  хоть  глаз  выколи.
Рехетта вырезал из бумаги кружок, прилепил  к  руке:  оказалась  луна.
Вскоре дошли до Яшмовой  Горы:  двери  распахнуты,  кругом  нефритовые
колонны, жемчужные пологи... их уже ждали.    - Вот, - сказал Рехетта, - привел.    Золотой Государь Ишевик взял Даттама за подбородок, засмеялся:    - Не зря я с твоей матерью грешил!    И надел на шею печатку со своим ликом. Воротились только  к  утру,
легли спать. Утром Даттам проснулся: глядь,  у  него  на  шее  золотой
ишевик  на  шелковом  шнурке.  Даттам   показал   ишевик   дяде.   Тот
раскричался:    - Что за  чушь?  Никуда  я  тебя  не  водил,  и  вообще  тебе  все
приснилось! Не для того мы, щенок, сюда приехали!    "Золотые государи" тогда были вещью запретной. Во-первых, золото в
частных руках, во-вторых, императорский лик на деньгах - как можно?    На следующее утро Даттам узнал, для чего они явились в горы.    Дядя велел оседлать лошадей, взял Даттама и еще двоих  человек  из
столицы, и поехал к заброшенным  штольням.  Один  человек  служил  при
императорских конюшнях, другой - при печатном цехе. Надо сказать,  что
тогда  лошади  были  только  у  государства.  Однако   чиновники,   по
нерадивости, если надо было подковать лошадь, оставляли ее в кузнечном
цехе на много дней, и Даттам, как и  другие  мальчишки,  умел  на  них
ездить.    Даттам был в цехе приучен к порядку и бережливости, все вокруг ему
очень не понравилось. Земля жирная, а пропадает втуне. Деревья  растут
совершенно  вразброд:  не  Садом,  а   Лесом.   Камни   тоже   сложены
неправильно: не Город,  а  Гора.  Гора,  правда,  служит  водонапорной
башней, но реки бездельничают, без плотин...    Приехали к заброшенным  шахтам,  скормили  духам  лепешку  и  сами
полезли вниз. Навстречу - летучие мыши.    Рехетта сказал:    - А ведь это, наверное, как раз те горные  чиновники,  которых  по
приказу государя Аттаха сюда сбросили.    Гость возразил:    - Души  умерших  чиновников  не  летают,  а  ползают.  Стелются  в
штольнях по дну, и убьют, только если станешь на колени  или  открытым
огнем ткнешь.    В царстве мертвых  ходили  весь  день.  Человек  из  императорских
конюшен оказался куда как знаком с  горным  ремеслом.  Тыкал  пальцем:
"гнезда" , "складки", "кровавик". Говорил, что горы умеют  зачинать  и
рожать так же, как поля и люди. Даттам смотрел во все глаза:  он  ведь
раньше имел дело только со взрослым металлом, а теперь,  так  сказать,
ходил у железа в материнской утробе. Наконец человек из  императорских
конюшен сказал:    - Не стоит нам  добывать  здесь  железо,  потому  что  все  сливки
съедены.    - А проложить новые штольни? - спросил товарищ.    - А тут нужны такие взятки,  что,  как  говорится,  отдашь  масло,
получишь сыворотку.    Задумался и добавил:    - К тому же глубокие штольни зальет водой.    - Воду можно откачать, - сказал маленький Даттам.    Конюший посмотрел на него и засмеялся:    - Еще нет такой машины, чтобы откачивала  воду  в  столь  глубоких
штольнях.    На обратном пути Даттам думал, почему такой машины нет и нельзя ли
ее построить. А человек из конюшен, Арравет, очень много рассказывал о
Верхнем Варнарайне, который варвары захватили двести лет назад.    - Вот там, - говорил, - рудники  должны  быть  очень  плодородные.
Во-первых, варвары их забросили, а во-вторых, руда от крови жиреет.  А
варвары, страшно сказать, сколько людей перебили.    - Да, - сказал Рехетта, - О варварах  неизвестно,  существуют  они
или нет, но слухи о них ходят омерзительные.    Теперь надо сказать, что Рехетта  был  в  глубине  души  рад,  что
грязная затея с заброшенными  рудниками  провалилась.  Предполагалось,
что человек из конюшен, имевший  много  неопознанных  денег,  займется
добычей руды; цех в Анхеле будет  изготовлять  черный  товар,  а  сбыт
товара в столице конюший тоже брал на себя. Что касается рабочей  силы
для рудников, то конюший  собирался  организовать  там  исправительное
поселение, так как этот род работников особенно бесправен и  сам  свой
труд не считает. Люди в  цехе  все  время  хотели  денег  от  нечистой
работы, а грех на душу приходилось брать Рехетте.    * * *    Пятнадцати лет от роду Даттам уехал в Небесный Город и поступил  в
лицей Белого Бужвы.    В этом, семьдесят втором году, государь Неевик отдал  своему  сыну
Падашне  в   экзархат   провинцию   Варнарайн.   Люди   рассудительные
предостерегали  государя,  что  Падашна-де  глуп  и  неспособен.  Один
чиновник подал доклад, в котором  писал  "Иршахчан  усыновил  Неевика,
Неевик усыновил Миена. Власть-де наследуют достойные, а  не  сыновья".
"Что же сын мой - недостоин власти?" - молвил  государь,  и  чиновника
побили тушечницами.    В провинции Иниссе был мор, а над Голубыми Горами  видели  в  небе
девятиглавого барсука.    В столице, однако,  чудес  не  происходило.  Император  послушался
недобросовестных  советчиков   и   в   Государев   День   окончательно
провозгласил сына наследником.    В  честь  назначения  устроили  праздник.  Государь  отдал  приказ
расцвести деревьям и птицам  вить  брачные  гнезда.  Птицы  и  деревья
повиновались, так как была весна. По улицам  пустили  бегать  богов  в
диковинных масках, а над яшмовыми прудами выстроили  карусель  в  виде
Золотого Дерева, - на ветвях дерева катали народ.    Даттам тоже пошел покататься на карусели.  Залез  на  самый  верх,
оглянулся...  Красота!  Звенят-шелестят  бронзовые   листья,   щебечут
серебряные птицы, ветви кружатся, и народу с высоты видно все: и небо,
и землю, и небесный дворец под  серебряной  сеткой...  Вдруг  раздался
сильный треск; в механизме что-то заело,  дернуло,  -  перильца  пошли
ломаться:  люди  сыпались  в  воду.  Впоследствии  обнаружилось,   что
чиновники, ведавшие праздничным  зодчеством,  съели,  что  называется,
слишком много.    День был теплый, Даттам плавал хорошо, видит, рядом бьется и тонет
юноша. Даттам выволок его на  берег,  стал  расстегивать  студенческое
платье: так худ, что просто жалко, ногти желтые, изъеденные, а глаза -
глаза тоже золотые!  -  и  на  влажном  лбу  -  кровь.  Даттам  совсем
испугался, но тут сверху кто-то говорит:    - Не бойтесь, кровь у него от волнения...    Даттам поднял глаза на говорившего. Почти ровесник; в чертах  лица
дышит благородство, брови - оправа, глаза -  жемчужины,  так  и  ловят
мысль собеседника. Строен,  мягок  в  обращении,  скромное  чиновничье
платье, обшлага с серебряной нитью, - дворцовый, значит, чиновник.    - Харсома. А это товарищ мой, Арфарра. Пойдемте отсюда быстрей,  а
то сейчас будут переписывать злоумышлявших на эту бесову карусель...    Харсома привел обоих обсушиться и обогреться в веселое  заведение.
Им  подали  верченого  гуся,  пирожки,  вино,  печенье  в   серебряной
плетенке. Девушки ходили, подкидывая ножками подолы. Арфарра, впрочем,
от вина и мяса отказался. Даттам заметил, что у Харсомы  денег  не  по
платью много. Ели, пили, сожалели о дурном предзнаменовании: всем было
ясно, что без казнокрадства тут не обошлось.    - А вы что скажете, - поинтересовался у  Даттама  новый  знакомый,
Харсома.    Даттам взял салфетку и попросил тушечницу, - насилу нашли  таковую
в этом заведении, начертил на салфетке чертеж и сказал:    - Золотое дерево, - это просто большая игрушка, которая вертится с
помощью тросиков и коленчатых валов. В  позапрошлом  году  у  карусели
размер ветвей был десять шагов, а диаметр ствола - шесть.    Не знаю, много ли в  этот  раз  украли,  но  думаю,  что  истинная
причина крылась в самой конструкции. Со времени восшествия на  престол
государя Меенуна каждый год делают дерево выше на одну мерку и шире на
одну мерку. Из-за этого нарушились пропорции,  и  механизм,  вращающий
ветви, оказался слишком слаб. И мне жалко будет, если все дело сегодня
кончится тем, что найдут  проворовавшихся  чиновников,  и  не  обратят
внимание на недостатки конструкции.    - Вы смотрели чертежи старых деревьев? - заинтересовался Арфарра.    Даттам кивнул и начал новый чертеж, и тут эти  двое  сели  друг  к
дружке и стали толковать, отставив еду  и  девушек,  так  что  хозяйка
заведения даже обиделась: ну, в самом деле, разве люди приходят  в  ее
заведение  потолковать  о  шатунах  и  кривошипах?.  А  третий  юноша,
Харсома, сидел рядом и потягивал через соломинку вино,  и  так  зевал,
что Арфарра с упреком воскликнул:    - Харсома, да вы хоть понимаете, о чем мы говорим?    - Вполне понимаю, - сказал Харсома, - вы говорите, что  для  того,
чтобы  предотвратить  подобные  происшествия,  нужно  бороться  не   с
казнокрадством  чиновников,  а   с   коренными   недостатками   самого
механизма.    Даттам  с  опаской  на  него  посмотрел,  а  Харсома  улыбнулся  и
продолжал:    - А знаете ли, господин Даттам, почему при первой династии Золотое
Дерево было таким низким?    Даттам не знал, и Харсома объяснил:    - Дело в том, что при первой  династии  Государев  День  справляли
по-другому. В деревне выбирали людей, и те съезжались  в  столицу  для
обсуждения действий властей. Эти же люди привозили деньги, добровольно
собранные народом для праздника, и хотя народ наш щедр, выстроенное на
добровольные  взносы  Дерево  было  слишком  мало,  чтобы  упасть  под
собственной тяжестью.    Тут одна из девушек села Арфарре на колени, запрокинула головку  и
хихикнула:    - Не тронь, - укушу.    Харсома посмотрел на девушку, усмехнулся и добавил:    - Так выпьем же за государя Миена, который из  скромности  отменил
обычай, дабы не отягощать народ лишними тратами.    Арфарра процедил сквозь зубы:    -  Правильно  сделал  государь  Миен.  Они  зачем   съезжались   -
жаловаться... Жаловаться и сейчас  можно,  доносные  ящики  на  каждом
шагу... Народ должен не жаловаться, а принимать законы...    И спихнул девицу с колен. Парень рядом обиделся:    - Слушай, костяная ножка, ты колдун  или  "розовенький"?  Ты  чего
казенную девушку обижаешь? Вот я сейчас стражу кликну!    Парень, конечно,  хотел  их  напугать.  Все  закричали,  поднялась
свалка. Арфарра брезгливо  усмехнулся,  говорит  Даттаму:  держись  за
меня. Махнул рукавом - из печенья полез белый дым, лавка взлетела  под
потолок...    Даттам очнулся, - над ним небо в серебряную сетку, на  деревьях  -
золотые яблоки, - небесный дворец!    Cпутник, Харсома, сказал Арфарре с досадой:    - И для таких-то фокусов я вас пускаю к тайным книгам!    * * *    Даттам часто встречался с новыми друзьями. Харсома был  троюродный
племянник вдовствующей государыни, инспектор по налогам. Как  описать?
Незлобив, незаметен.... Совершенный чиновник  подобен  истине:  нельзя
говорить об истине, но лишь благодаря истине возможна речь.    Арфарра был сыном мелкого сельского чиновника, и  после  экзаменов
хотел стать монахом в храме Шакуника.    Монахи-шакуники тогда не могли рассчитывать на карьеру при  дворе.
Шакуник пришел в империю вместе с  варварами,  и  при  государе  Амаре
знатные люди переполнили храм деньгами  и  землями,  взятыми  со  всей
ойкумены. Когда государь Иршахчан возобновил древние законы  и  вернул
захваченные земли народу, отменив "твое" и "мое", храм  был,  увы,  на
стороне тех, кто проявил непочтительность к государю. Государь указал,
что храмовые земли принадлежат ему, как воплощению  Шакуника,  разорил
храмовые мастерские и пощадил только сокровищницу.    - А чем занимаются монахи сейчас? - спросил как-то Даттам.    - Осмысляют сущее и существующее, - ответил Арфарра.    А Харсома прибавил:    - Деньги дают в рост.    Увы!  И  сказать  постыдно,  и  умолчать  нельзя.   Казалось   бы:
уничтожили в империи торговцев, отменили корыстолюбие, ни один частный
человек не смеет  завести  себе  мастерскую.  И  что  же?  Иные  храмы
обратили  сокровищницы  в  ссудные  кассы,  стали  вести   себя   хуже
торговцев. Даже  те  впадают  в  соблазн,  которым  вера  предписывает
презирать  мирское.  А  Шакуник  -  варварский  бог,  бог  грабежа   и
богатства. Монахи говорят: Шакуник предшествует  субъекту  и  объекту,
действию и состоянию, различает вещи друг от друга, придает им смысл и
форму, и нет в мире ничего, что было бы чуждо ему -  золото,  серебро,
камни... И копят, и приумножают, а золото - проклятая вещь: сколько ни
съешь, все мало. А Арфарра всего этого тогда не замечал.    * * *    Государь Иршахчан, как известно, поощрял  изобретателей,  особенно
искателей золота и вечности. Бесчестные люди,  однако,  наживались  на
страсти Основателя, толпами стекались в столицу.  При  испытаниях  все
шло хорошо: и золото из меди вываривалось, и новые водоотливные колеса
вертелись...    Однако если общиннику будет в два раза легче  поливать,  разве  он
станет в два раза больше сеять?  Нет,  он  будет  в  два  раза  меньше
работать.    И  вот,   когда   последние   проявления   непочтительности   были
истреблены, инспектор Шайшорда подал доклад. "Нынче в государстве мир,
механизмы же родятся от войны  и  корысти  отдельных  лиц,  а  рождают
народную леность...". В результате доклада государь изволил  запретить
недобросовестные изобретения.    После этого некоторые книги попали в государеву сокровищницу,  как
и все редкостное. Однако Даттам и  Арфарра,  по  ходатайству  Харсомы,
имели доступ в Небесный Сад. Ходили туда каждый  день:  книги  -  плод
проклятый: сколько ни ешь - все голоден.    Трое друзей были совершенно неразлучны. Ели вместе, спали  вместе,
вместе ходили в  веселые  переулки.  Даттаму  как-то  раз  понравилась
барышня Харсомы, тот немедленно уступил ему барышню, и еще два  месяца
платил за домик, где она жила. Вообще у Харсомы денег было удивительно
много,  гораздо   больше,   чем   полагалось   дальнему   родственнику
императора.    * * *    Как-то Харсома  показал  Даттаму  бумагу  о  делах,  творящихся  в
Варнарайне. Сообщалось, что некто Хариз, доверенное  лицо  наследника,
даром велел  цеху  кузнецов  отделать  его  новый  загородный  дворец,
угрожая в противном случае снизить расценки и довести  цех  до  полной
нищеты. А спустя два месяца тот же Хариз подал заявление о том, что-де
баржа, груженная светильниками для  столицы,  утопла.  Кузнецам  из-за
этого не выплатили денег за светильники, а между тем светильники и  не
думали утопать, -  они  были  тайно  выгружены  в  одном  из  поместий
наследника, а  баржу  затопили  пустую,  чтобы  скрыть  казнокрадство.
Назывались также имена девиц, которых Хариз держал у себе на  подушке,
стращая их арестом семьи.    Даттам изумился:    - Как это к тебе попало?    Харсома махнул рукой:    - На жалобном столбе висело... Это правда, что тут написано?    - Да откуда же я знаю? - изумился Даттам, - хоть писал-то кто?    - Да дядя твой, голова  твоя  соленая!  Что  он  за  человек?  Это
правда, что он поссорился с Харизом из-за взятки?  Сам  -  умелец  все
пять  пальцев  в  масле  держать...  Что  это  за  история  с   ушками
треножника?    Но Даттам об ушках треножника ничего не знал.    Его интересовали лишь механизмы - числа, обросшие плотью. Любил он
их за то, что, если что-то не так, - можно было разобрать на  части  и
переложить по-правильному. А мир механизмом не был, и  потому  Даттама
не занимал. Черна ли, бела ли душа правителя - Даттаму, увы, было  все
равно. Он думал так: черной ли, белой  краской  выкрашу  я  модель,  -
разве изменит это свойства и связи?    - Да не знаю я ничего, - пробормотал Даттам.    - Ну, - сказал с досадой Харсома, - ты, Датти, право, не  человек,
а канарейка, - если тебя не кормить, так с голоду у корма умрешь!  Это
правда хоть, что дядя твой  очень  влиятелен  среди  черни?  Чуть  ли,
говорят, не пророк?    - Да что такое пророк?    - Если человек лжет другим, а сам про себя все знает, его называют
обманщиком, - пояснил Харсома, - а если он лжет другим и верит в  свою
ложь сам, его называют пророком.    Даттам после этого останавливался у жалобных столбов доклада нигде
не видел.    * * *    Даттам сделал механический гравировальный станок и по рекомендации
Харсомы  принес  его  одному  человеку.   Это   оказался   тот   самый
императорский конюший Арравет, который  вместе  с  Рехеттой  лазил  по
заброшенным шахтам.    Арравет обрадовался.    Конюший Арравет тоже был в некотором роде колдуном:  дом,  где  он
жил,  в  земляном  кадастре  значился  частью  государева   парка.   А
приглядишься: высятся стены там, где  по  описи  пустошь  для  выездки
лошадей, резные перила соткутся  над  призрачным  озером...  и  я  так
скажу: если всякая магия, помимо казенных чародеев, черная, то  и  это
черная магия.    Арравета называли одним из самых богатых  людей  империи.  Однажды
поймали вора, который показал, что унес  у  Арравета  двадцать  тысяч.
Арравет, конечно, отперся: "Я - мелкий чиновник, откуда у  меня  такие
деньги?" Наутро вора нашли в городской тюрьме задохнувшимся.    Арравет стал печатать на станке ходовой товар, - городские истории
и непристойные картинки, причем прямо приспособил под это  официальный
цех.    О том, что количество  труда  в  гравюре  теперь  уменьшилось,  не
доложили,  справедливую  цену   нарушили,   деньги   разделили   между
сообщниками, - разве может все это хорошо кончиться?    Харсома, увидев картинки, расхохотался, и тут же закричал Даттаму,
что пойдет в веселый дом и не успокоится, пока не  перепробует  каждой
позиции. Арравет дал  Даттаму  и  Харсоме  целую  кучу  денег,  да-да,
прямо-таки мешок. Даттам поблагодарил Харсому и сказал:    - Сдается мне, что если бы не ты, я бы  ни  гроша  не  получил  от
такого человека, как Арравет.    * * *    Записные книжки Даттама в это время  были  наполнены  рисунками  и
чертежами. В них были военные повозки с приделанными к ним мельничными
крыльями, движимыми ветром, и  с  хитроумной  системой  трансмиссии  к
колесам; была  лодка,  в  которой  весла  были  заменены  пропеллером,
вращаемым двумя лодочниками, мосты, в которых настил  покоился  не  на
сваях, а плавал на бурдюках с воздухом, - Даттам услышал, что  варвары
переправлялись через реки на мехах, и попытался рассчитать  количество
воздуха и выдерживаемый им вес; было изображение вечного двигателя  со
ртутью в семи подвешенных к колесу мешочках -  этот  двигатель  Даттам
срисовал с манускрипта в Небесной Книге, но двигатель не работал. Была
там и осадная башня с движущимися лестницами-платформами, которые сами
поднимали солдат кверху. Эту башню Даттам придумал сам.    Больше всего было набросков касательно машины для откачки воды  из
глубоких штолен. Арравет часто говорил о том,  что  такая  машина  ему
очень нужна, потому что в стране мало железа сверху и много - внизу. В
государственных рудниках воду откачивали  с  помощью  древнего  винта,
изобретенного еще десять династий назад. Этот винт вращает под  землей
слепой осел или штрафник, а люди  выливают  в  винт  бадейки.  Арравет
такой винт использовать не  мог.  Во-первых,  это  стоило  бы  слишком
дорого, во-вторых, Арравет и так боялся ареста, а если спустить  сотню
неквалифицированных рабочих под землю, только чтобы они черпали воду -
как есть донесут!    За два месяца до экзаменов Даттам принес  Арравету  модель  машины
для откачки воды и показал, как та работает.    * * *    Несколько раз Харсома приносил к своему  другу  разные  документы.
Требовалось совсем немного -  вытравить  кислотой  имя  или  цифру,  и
вписать другую, или состарить бумагу или шелк до подходящего возраста.
Даттам с досадой спросил:    - Почему ты не просишь об этом Арфарру? Он знает химию куда  лучше
меня!    - Арфарра прекрасный человек, - ответил Харсома, - но он  способен
с этакой бумагой отправиться прямо к "желтым курткам", да еще и  будет
всю жизнь гордится своей верностью правопорядку.    * * *    За месяц до выпускных экзаменов  надежный  гость  передал  Даттаму
письмо  от  дяди.  Отец  Даттама  умер,  и   было   много   хлопот   с
виноградником,  купленным  в  Нижнем  Городе  на  имя  жены.   Харсома
выхлопотал Даттаму отпуск, и тот поехал в Варнарайн, но к его  приезду
все уже уладили.    В эту поездку даже  Даттам  увидел,  что  влияние  Рехетты  сильно
выросло.  Так  получилось,  что  он  единственный  из  старшин   цехов
осмелился сцепиться со сворой наследника, и от этого имя  его  гремело
весьма широко. Строгостью своей жизни он вызывал почитание народа, чем
и пользовался для нападок на вышестоящие власти. Алтари патрона  цеха,
небесного кузнеца Мереника, стали появляться в  самых  разных  уголках
провинции.    Несколько гулящих девиц сожгли свои наряды и  стали  вести  святую
жизнь  из-за  проповедей  Рехетты,  и  в  числе  их   была   любовница
наместника; это рассердило наместника до крайности.    В  честь  Даттама  Рехетта  устроил  молебен.   Закололи   барана,
накормили Небесного Кузнеца запахом и огнем,  оставшееся  съели  сами.
Даттам от имени Арравета предложил мастерам из цеха использовать  свой
гравировальный станок, но те решительно воспротивились.    - И думать не смей об этих станках, - заявил один из мастеров. Наш
цех сейчас враждует с  людьми  экзарха.  Если  они  прознают  об  этих
станках, они тут же навяжут их нам, чтобы испортить  цену  и  прогнать
половину мастеров за ненадобностью.    А дядя Даттама насупился и сказал:    - Нынче в Варнарайне души чиновников почернели от алчности, а зубы
народа почернели от лотосовых корней. Люди наследника,  как  оборотни,
пьют кровь народа и сосут его мозг. В почетной охране наместника - две
тысячи головорезов, рыщут по деревням  и  понуждают  людей  усыновлять
чиновников... Луга и поля исчезают из земельных списков, общие  амбары
пустеют,  и  народ,  будучи  не  в  состоянии  прокормиться,  вынужден
заниматься торговлей. Скоро в Варнарайне не останется свободных людей.
Увы, страшно подумать, - что будет после смерти государя?    И, взяв модель из рук  Даттама,  спалил  ее  в  жертвенном  костре
небесному кузнецу Меренику.    Вечером дядя спросил племянника:    - Говорят, в столице ты  связался  со  скверными  людьми,  которые
делают деньги в обход государства?    - Я изобретатель, - сказал Даттам, - и если выйдет  так,  что  мои
изобретения нужны только бесам, я буду работать на бесов.    * * *    На следующий день Даттам пошел заверить подорожную. Казалось бы  -
пустяковое дело, а чиновники  в  управе  вдруг  стали  кланяться,  как
болванчики,  и  отвели  Даттама  в  кабинет   ко   второму   секретарю
наместника, господину Харизу.    Ах, какой кабинет был у господина Хариза!    Яшма тушечницы белая, как бараний жир. Стол в  золоте,  на  стенах
гобелены, на гобеленах красавицы, от которых  рушатся  царства,  перед
гобеленами столик в золоте  и  нефрите,  вино  и  фрукты,  черепаховая
шкатулка с благовониями: все, знаете ли, совершенно неподобающее  чину
и присутственному  месту.  Надо  сказать,  что  Хариз  был  тот  самый
чиновник, который много нажился на Государевом Дне, но благодаря своей
матери-колдунье избегнул правосудия.    Сели, стали беседовать. Хариз все знал о Даттаме: поздравил его  с
успехами в учении,  -  будущий,  как  говорится,  опора  трона,  слуга
народа, - и вдруг вынул из черепаховой шкатулки часы-яичко.    - Какую, - говорит, - гадость написали: будто вы эти часы  сделали
в насмешку. Мол, епарх отдает деньги в рост. Часы считают время, а  он
на времени наживается: и то, и другое неправильно...    Даттам побледнел и стал глядеть на гобелены. Говорили, будто Хариз
решает за наместника все дела, городскому судье протоколы приносит  на
подпись пачками, а допрашивать  любит  прямо  рядом  с  кабинетом,  за
красавицами, от которых рушатся царства. А господин Хариз взял  персик
и стал очищать кожицу. О слушатель! Разве справедливый человек,  когда
зубы крестьян почернели от весенних  кореньев,  будет  есть  тепличный
персик?    - А что вы, - спросил секретарь  Хариз,  -  думаете  о  механизмах
вообще?    Даттам ответил:    - Разве можно улучшить совершенное? Государь установил  церемонии,
расчислил цены, учредил цеха и села. Если бы  государству  требовалось
вдвое больше, скажем, фарфоровых ваз, то людей в фарфоровом цеху  было
бы вдвое больше, или работали бы они не треть дня,  а  две  трети.  Но
государство заботится не о вещах, а о людях, которые делают вещи. Если
ныне удвоить производительность труда, то куда же деть лишних рабочих?    - Это похвально, - сказал господин Хариз, - что  в  таком  молодом
возрасте вы думаете лишь о благе  ойкумены.  Я  слыхал,  вы  построили
водоотливное колесо... А вот епарх вашего цеха и в  самом  деле  берет
взятки. Ах, если бы такой человек, как вы, были на его месте...    И господин Хариз любезно протянул очищенный  персик  юному  гостю.
Надо сказать, что никто из мира людей подслушать  этого  разговора  не
мог. Но в левом углу на полке стояли  духи-хранители;  господин  Хариз
побоялся оскорбить небо и потому предложил персик, что на языке плодов
значит "десять тысяч". Но Даттам был непочтителен к богам и сказал:    - А сколько получат мастера?    Господин Хариз удивился:    - Вы же сами заметили, что они больше трудиться не станут.    - Я подумаю, - сказал Даттам.    Тут глаза Хариза стали как дынные семечки.    - Э, господин студент, что ж думать над очищенным персиком? Сейчас
не съешь - через час испортится.    Даттаму  делать  было  нечего,  он  съел  персик  и  откланялся  с
подорожной.    Только ушел - из-за гобелена с  красавицами  вышла  старуха,  мать
Хариза. Цоп, - косточку от персика, бросила ее  в  серебряную  плошку,
посмотрела и говорит:    - В этом юноше три  достоинства  и  один  недостаток.  Достоинства
таковы: душа у него - пустая: вечно будет желать, чем наполнить. Любит
число и разум: людей жалеть не будет. Таит внутри себя беса, -  вечно,
стало быть, будет снаружи... . Недостаток же  один:  судьба  его  -  с
Рехеттой и твоими врагами. Он в душе решил: ты  его  сделаешь  епархом
цеха, а он тебя обманет...    А у господина Хариза был близнец,  только  он  сразу  после  родов
умер. Старуха кликнула близнеца, пошепталась с  ним,  стукнула  в  лоб
косточкой от персика:    - В златом дворце - златой океан, в златом океане - златой остров,
на златом острове - златое дерево, на златом дереве златые гранаты,  в
златом гранате - златой баран, в златом баране - покой  и  изобилие...
Иди к тому океану, принеси мне того барана.  А  при  входе  предъявишь
пропуск Даттама.    * * *    По приезда Даттама вызвал к себе начальник училища и спросил:    - Господин студент, отчего вы отлучились накануне экзаменов?    - Но вы мне предоставили отпуск для  устройства  домашних  дел,  -
изумился Даттам.    Начальник училища выпучил глаза и закричал:    - Как вы смеете такое говорить! Никакого отпуска предоставлено  не
было!  Самовольно  покинув  училище,  вы  лишили  себя  права  сдавать
экзамены!    Даттам кинулся к Харсоме. Того не было. Даттам побежал к Арравету.
Арравет принял его в гостиной: шелк, как облачная пелена, не  стены  -
золотая чешуя, в левом углу сейф - золотой баран с  драконьим  глазом.
Арравет написал письмо начальнику училища, запечатал и отдал Даттаму:    - Этот дурак не знал, кому чинит  гадости.  Успокойся,  завтра  же
тебя восстановят!    Помолчал и добавил:    - Эти негодяи, приспешники Падашны, думают, что им все  позволено.
Но нельзя безнаказанно  издеваться  над  законами  судьбы  и  природой
человека.    - А в чем природа человека? - спросил Даттам.    Арравет допил вино, распустил золотой шнурок у шеи:    -  Человеку  свойственно  стремиться  к  собственности,   и   люди
объединились в  государство  затем,  чтоб  оно  гарантировало  каждому
сохранность его имущества.    Даттам расхохотался.    - Вы напрасно смеетесь, - сказал с досадой Арравет.    - Это не я, - возразил Даттам, - это государь Иршахчан смеется.    Арравет помолчал, вдруг кивнул на барана в углу:    - Полевка - не мангуста. Наследник Падашна  -  не  Иршахчан.  Вот,
допустим, господин Хариз. Кажется -  словно  чародейством  человек  на
свободе. Но в столице чародейства давно не бывает.  А  на  самом  деле
каждый шаг его известен. И делам наследника опись готова.    - Да, - сказал Даттам, - уж больно народ на них жалуется.    Арравет даже рассердился:    - Народ - это что! и уронят, и наступят... От собачьего  лая  гора
не обвалится... А вот что в Варнарайне берут - да не дают, крадут -  а
не делятся...    Помолчал, а потом:    - Законы природы нельзя нарушать вообще:. А законы общества нельзя
нарушать безнаказанно. Можно  долго  голодать  или  болеть,  но  потом
придется выздороветь...    Вышли в сад. Заколдованный мир: высятся стены там,  где  по  описи
пустошь для выездки лошадей водяные орхидеи струят изысканный  аромат,
на воде резной утячий домик... Даттам вздохнул и спросил:    - А сколько, господин Арравет, под вашим садом земли?    Арравет ответил:    - Вдвое больше, чем под шестидворкой. Целых  полторы  иршахчановых
горсти.    * * *    А пока Арравет и Даттам гуляли  по  заколдованному  саду,  в  саду
государевом двое стражников близ златого  дерева  развели  костерок  и
принялись, чтоб не пропадало время, вощить башмаки. Вот один  из  них,
молодой и из деревни, обтоптал башмак, поглядел на дерево и говорит:    - А чего врут? В гранате, мол, баран, в баране - изобилие. Нет тут
никакого златого барана, один златой гранат.    - Дурак, -  отвечает  ему  тот,  кто  постарше,  с  усами,  как  у
креветки. Баран - это же символ.    - Символ чего?    - Изобилия.    - А гранат?    - А гранат - символ барана.    - Не вижу я барана, - вздохнул деревенский.    Вот они вощат  башмаки  и  пьют  вино,  и  вдруг  деревенский  как
закричит:    - Вот он, баран!    Однако, то был не баран, а просто соткалось из  воды  одноногое  и
одноглазое - и - ужом по дереву. Усатый стражник онемел, а деревенский
схватился за лук и выпустил одну за другой,  по  закону,  три  гудящие
стрелы: с  белой  полоской,  с  желтой  полоской,  с  синей  полоской.
Злоумышленник вскрикнул  и  исчез.  Подбежали  -  нет  никого,  только
валяется персиковая косточка, да пропуск в  сокровищницу,  как  дынная
корка. Креветка подобрал этот пропуск и вдруг говорит:    - Да я же этого человека знаю! Как есть колдун.    А младший пересчитал гранаты и говорит:    - Гранаты все на месте.  А  вот  интересно  знать,  можно  украсть
барана без граната? Или гранат без барана?    * * *    Вечером Даттам вернулся к Арравету.  Вошел  в  аллею:  меж  резных
окошек свет, на террасах копошатся, как муравьи  на  кипящем  чайнике,
желтые куртки... Даттама притащили в гостиную,  там  все  вверх  дном,
сейф в виде золотого барана раскурочен, и лицо у Арравета, как вареная
тыква. Один стражник пригляделся к Даттаму и вдруг ахнул:    - Стойте! Это ж колдун! Хотел  стащить  золотой  гранат  с  дерева
справедливости, да растаял в воздухе. Только с документом чары  ничего
не смогли поделать.    - Ага! - говорит начальник с синей тесьмой. Ясно, откуда у хозяина
столько золота, и кому этот студент таскал гранаты.    Арравет засмеялся и говорит:    - Ты еще передо мной поползаешь, желтая  крыса.  А  колдовства  не
бывает.    Начальник ухмыльнулся и говорит:    - Собирали губкой золотую воду... Стали  выжимать,  а  она  пищит:
"Мое, мое..." Откуда ж твое, когда государево?    Размахнулся и  ударил  Арравета  ногой  в  живот.  Тут  за  стеной
закричали, - глядь, стражники волокут старшую жену конюшего, -  полосы
паневы разошлись, из прически сыпятся шпильки. А  за  ней  -  командир
стражи несет восковую куклу в белом нешитом хитоне.    Командир  сел  за  стол  и  стал  заполнять  протокол:  колдовали,
наводили порчу на наследника. Женщина заплакала:    - Это не наследник, это соседка... Он мне изменял, - и  показывает
на мужа.    - Нарушение супружеской верности - запишем. Только шурин  ваш  уже
показал, что материя на кукле - с подола светлейшего наследника...    Арравет закричал:    - Женщина, что ты наделала!    Тут  охранник,  державший  Даттама,  увидел,  что  все  заняты,  и
наклонился, чтобы  поднять  с  полу  шпильку  с  изумрудом.  А  Даттам
выхватил  у  него  с  пояса  кинжал,  скакнул  на  яшмовый  стол,   на
подоконник, вышиб наборное стекло, и в сад, а в саду - в пруд. Обломил
камышину, нырнул под утячий домик, и сидел там до следующей ночи, пока
в сад не пустили народ посмотреть, как карают людей,  подозреваемых  в
богатстве. А стражники решили, что колдун  ушел  по  воздуху,  как  из
государева сада.    * * *    Арфарры в столице  не  было,  Харсома  был  во  дворце,  -  Даттам
прокрался задами к "сорванной веточке", у которой часто бывал Харсома.
Холодный,  дрожащий,  в  волосах  -  водяной  орех,   золотые   зрачки
раздвоились, сквозь намокшее студенческое платье проступила подкладка,
синяя, как у жениха или покойника.    - Ну, - говорит девица, - ни дать  ни  взять  -  пастушок  Хой  от
подводных прях.    Она уже  все  знала,  -  заплакала,  показала  объявление,  вынула
маринованную курицу и вино, стала потчевать. Даттам ее  совершенно  не
боялся. Казенные девушки хоть и обязаны рассказывать о гостях,  однако
платить им за это не платят, а за  бесплатно  кошку  ловят  не  дальше
печки. Разве это хорошо? Обманывают  государство,  искажают  связи,  -
ведь если нет донесений, как узнать настроение народа?    Даттам прочитал объявление и покачал головой:    - Колдовство! Тоже мне, выдумают...    Девица возразила:    - Раз написано в докладе - - значит, правда. Не докладу же  лгать?
Только это не тебя хотели сглазить, а Харсому,  -  ведь  это  он  тебе
пропуск дал...    Даттам  поглядел  вокруг.  Уютно!  Ларчики,   укладки,   брошенное
рукоделье. Над жаровней  бегают  огоньки,  дымчатая  кошка  возится  с
клубком, занавесь с белыми глициниями чуть колышется от тепла...    - Так что же, - сообразил Даттам, - у Харсомы  тоже  неприятности?
Он, стало быть, не придет?    Девица заплакала.    - Придет, обязательно придет. Ты его совсем не знаешь. Ты думаешь,
ему я или ты  нужны?  Нынче  во  дворце  заведено  проводить  ночь  за
занавесью с белыми глициниями, вот он и хочет показать, что такой  же,
как все...    Надо сказать, что девица просто не хотела говорить Даттаму правды:
Харсома к ней  ходил  не  только  блудить,  но  и  получать  те  самые
сведения, которые девица не сообщала правительству.    Через день пришел Харсома.  Девица,  однако,  спрятала  Даттама  в
резной ларь и говорит:    - Лежи смирно, что бы над тобой ни делалось.    Вот они с Харсомой кормят друг друга  "рисовыми  пальчиками",  как
вдруг прибегает маленькая девочка:    - Ой, тетя Висса! Там у соседнего колодца схватили этого,  который
к тебе захаживал... Даттама...    - Ой, - говорит девица Харсоме, - что же делать?    А Харсома побледнел и спросил:    - Какая стража? Желтая или со шнурами?    Девочка говорит:    - Со шнурами, как у вашего дяди...    Харсома кинул девочке монетку, та ушла. А Харсома сел на  ларь  и,
улыбаясь, стал качать светильник так, что масло капало  сквозь  резные
щели.    - Все в порядке, - казал Харсома. - Дядя мне обещал:  раз  колдун,
значит, убьют при попытке к бегству.    Помолчал и добавил:    - Так я и знал, что попадется.  Вот  ведь  -  книжники!  Механизмы
делать умеют, а как до дела: еще не пошел, а уже споткнулся. И Арфарра
такой же. И такие-то умники советовали Иршахчану!    Тут, однако, девица расстелила  шелковый  матрасик,  забралась  за
полог с глициниями, и им с Харсомой  стало  не  до  разговоров.  Когда
Харсома ушел, девица вынула Даттама из ларя и говорит:    - Ну, как ты себя чувствуешь?    - Да, - сказал Даттам. -  Мне  Арфарра  рассказывал  про  истинное
познание : исчезают слои и пелены, пропадают опоры и матицы, остаешься
ты один на один с Великим Светом... Вот я, кажется, понял, что значит,
без опоры, без матицы, один на один с Великим Светом.    Свесил голову и добавил:    - И умирать не хочется, и жить тошно...    - Да за что ж ты ему так опасен? - полюбопытствовала девица.    Даттам промолчал, а сам вспомнил документы, которые подделывал  по
просьбе Харсомы. Да еще Даттам мог показать, что это Харсома свел  его
с богачом Арраветом...    Утром Даттам встал: девица укладывает узлы, на столе - палочки для
гадания, рядом в черненой плошке - бульон с желтыми глазками.    - Поешь на дорожку, - говорит девица.    - Это из чего сварено? - говорит Даттам.    - Это, - говорит девица, - меня мать учила,  как  человека  хитрым
сделать.    Даттам пригляделся: а в  одном  из  глазков  свернулся  каштановый
волосок, совсем как у Харсомы.    А девица продолжала:    - Мне сегодня ночью Золотой Государь приснился. Говорит: брось все
и иди с Даттамом в Иниссу, в деревню к  бабке.  Суп  -  супом,  а  без
подорожной и один ты у третьей заставы сгинешь.    Даттам доел суп, посмотрел на нее и подумал:    "Верно, Харсома - большое дерево, что ты не хочешь стоять под  ним
во время грозы."    До Иниссы дошли через месяц. Была весна:  ночи  усыпаны  звездами,
земля - цветами. Ручьи шелестят, деревья в зеленом  пуху,  плещутся  в
небе реки. Крестьяне пляшут у костров, ставят алтари государю и  селу,
и восходит колос, как храм, отстроенный с каждой весной.    У Даттама сердце обросло кожурой, он научился обманывать  людей  -
особенно крестьян. Про крестьян он думал так: царство мертвых, еда для
чиновников. За сколько времени постигнешь книгу - это зависит от тебя,
а за сколько дней созреет зерно - от тебя не зависит.  Механизм  можно
улучшить, а  строение  зерна  неизменно,  как  планировка  управ.  Вот
крестьянин и привыкает быть как зерно, разве что портится от голода  и
порой пишет доносы небесным чиновникам, именуя их молитвами.    Даттам пожил в Иниссе неделю, семья девицы к нему пригляделась:    - Ну что ж,  работящий,  дюжий.  Кто  возьмет  в  жены  "сорванную
веточку", как не тот, у кого и пест сломался, и ступка исчезла...    На восьмой день девица с  Даттамом  работали  в  саду,  обирали  с
персика лишние цветки, чтоб плоды были крупнее: он на земле, а  она  -
на дереве. Девица говорит:    - В третьем правом доме сын умер, - если хочешь,  они  тебя  сыном
запишут.    Даттам усмехнулся и сказал:    - Чиновником я быть не могу , а крестьянином - не хочу.    - Если это из-за меня, - говорит девица, - так  у  меня  сестренка
есть, непорченная.    - Нет, - говорит Даттам, - это из-за меня.    - Ну что ж, - говорит девица, а сама  плачет,  -  отшельники  тоже
мудрые люди.    - В отшельники, - говорит Даттам, - уходят те,  кто  танцевать  не
умеет, а говорит - пол кривой.    Тут девушка рассердилась.    - Ах ты, умник! Я вот стою на дереве, хоть и на нижней ветке, а ты
у корней. Если ты такой умник, смани меня вниз.    Даттам сел на землю и говорит:    - Вниз я тебя заманить не могу, а вверх - пожалуй, попробую.    Девушка слезла, подбоченилась и говорит:    - Ну, попробуй!    А Даттам смеется:    - Вот я тебя вниз и заманил, чего тебе еще надо.    - Да, - вздохнула девушка, - накормила я тебя на свою  беду,  стал
ты как Харсома... И куда ж ты пойдешь?    - В Варнарайн,  -  говорит  Даттам,  -  в  родной  цех.  А  там  -
посмотрим.    Часть ВТОРАЯ.    Летом в Варнарайне появилось много небесных  кузнецов.  Ходили  по
деревням - махнет рукавом и вспашет за крестьянина поле,  или  ребенка
вылечит. Бывало также: распадется казенный амбар,  зерно  исчезнет,  -
глядь, а оно уже в крестьянских закромах. Противозаконного, однако, не
говорили,  толковали  амбары  так:  всякий  человек  имеет  право   на
произведенное его трудом, и возникает все из труда, и отнимать труд не
позволено никому. Власти же ныне кормятся не трудом, а насилием, ловят
рыбу сплошною сетью, едят ворованное, носят краденое, перелили  печати
на половники. А народ - как зерно на молотильном камне.    Экзарх Варнарайна пребывал в столице,  араван  -  тоже,  наместник
предпочитал ничего не делать, мол, лежа  в  постели,  не  споткнешься.
Смеялся:    - Мало ли какой вздор проповедуют? Горячей водой дом не сжечь.    Летом стало совсем плохо: древний  ясень  на  горной  дороге  стал
сохнуть второй половиной, на сосне вырос дынный плод,  в  горах  выпал
синий град, а в заводи  Козий-Гребень  изловили  человека  с  крысиным
лицом. Многие смеются, когда ответственность за такие  вещи  возлагают
на власти, я же скажу так: если  власти  блюдут  церемонии  и  вовремя
прочищают  каналы,  то  откуда  быть  неурожаю?  Если  при  недостатке
привезут зерно из других областей и не разворуют, а  раздадут,  как  и
положено - то откуда взяться голоду?    Наместник так бы и продолжал  бездействовать,  но  осенью  у  него
заболела пятилетняя дочь. Когда все усилия врачей изошли пустоцветами,
тот в отчаянии позвал Рехетту.    - Ежели ты колдун, сделай так, чтоб она выздоровела.    Рехетта сказал:    - Ежели ты в течение десяти дней извергнешь обратно награбленное и
принесешь покаяние государю и небу - девочка выздоровеет.    Через десять дней девочка умерла. Наместник приказал  доставить  к
нему Рехетту и стал кричать:    - Это ты ее убил!    - Напротив, - отвечал пророк, - Дерево не  отнимает  тени  даже  у
тех, кто пришел его срубить. Мереник продлил жизнь ребенка  на  десять
дней, чтоб ты покаялся в ереси алчбы. Ты, однако, предпочел расстаться
с ребенком, а не с награбленным.    Наместник,  приводя  в  смущении  присутствующих  при  сей   сцене
чиновников, стал кататься в отчаянии по полу, а  потом  набросился  на
пророка с плеткой.    Секретарь Хариз стал подыскивать причину для ареста пророка:    - Арестуешь, как колдуна - засмеют. Арестуешь, как бунтовщика, так
интриганы при дворе скажут: "В целое яйцо муха не  залетит,  довольный
народ без повода не бунтует".    Нашли в цехе недостачу и посадили по ложному обвинению.    * * *    Теперь мы расскажем о человеке по имени Бажар.    Когда Падашна стал экзархом и наместником  Варнарайна,  Левый  Орх
так рассердился, что размыл Медвежью  Дамбу.  Новый  наместник  первым
делом согнал людей на ее починку. Дамбу сооружали местные крестьяне  и
сосланные государственные преступники. Чиновники речного бога, то бишь
малярия и лихорадка, трепали людей, воспротивившихся воле Левого Орха,
а чиновники бога земного разворовали  припасы  и  заполнили  ведомости
ложными цифрами. Выяснилось, что людей не хватает. Тогда донесли,  что
варвары из местного военного поселения хотят отложиться от ойкумены, и
забрали всех варваров на строительство дамбы. Кто мог - бежал, кто  не
мог - помирал. Государственный преступник Бажар, бывший чиновник, алом
по  происхождению,  утек  в  заброшенные  рудники  с  двумя  десятками
соплеменников и стал грабителем. Грабил  он,  однако,  лишь  тех,  кто
сосал кровь народа, и пояснял свои  действия  следующей  запиской:  "В
вашем доме - горы и сундуки... Разве  не  ясно,  что  такое  богатство
добыто нечестным путем? Почему же не раздать его нуждающимся?"    Увы! Плохо, когда государство не  может  найти  людям  талантливым
подобающего применения!    Узнав об аресте Рехетты, Бажар и  послал  наместнику  записку:  не
выпустишь праведника - изловлю тебя и вырежу  твое  сердце.  Наместник
переполошился, перебрался с семьей из  загородной  усадьбы  в  Верхний
Город а в усадьбу вызвал людей из охранных поселений.    Наутро подлетают к усадьбе молодцы в  желтых  куртках.  Впереди  -
удалец в кафтане с голубой каймой, руки - как корни  имбиря,  скулы  -
как сучья, протягивает бумагу с печатью:    - Мы - из поселения Черепаховый-Яр. Предписано: охранять усадьбу.    Только растворили  ворота:  охранники  сбросили  желтые  куртки  и
оказались людьми  Бажара...  Нагрузили  телеги,  согнали  крестьян  из
соседних сел:    - Забирайте остальное!    Наместник, узнав обо всем, положил  руку  на  сердце  и  упал  без
чувств, Так Бажар исполнил свое обещание - сердце наместника оказалось
в сундуке с золотом.    После этого Рехетту обвинили в связях с разбойниками и  предписали
казнить. Для воспитания народа казнь назначили на  день  Куюн.  В  это
время  в  Варнарайне  начинается  весенняя   ярмарка.   Торгуют   всем
позволенным: предсказаниями, снами,  судьбою,  советами,  талисманами,
праздничными игрушками, и многим недозволенным, иногда даже  маслом  и
рисом. В обычае также гадать о судьбах года.  Крестьяне  собрались  на
ярмарку отовсюду: кто просто поглазеть, а  кто  надеялся  после  казни
достать кусочек святого - это очень помогает урожаю.    * * *    Надобно сказать, что судебная управа в Анхеле  изнутри  уклонялась
от предписанного образца, и венец на главе Бужвы поблек. По форме было
все как полагается: управа, за управой - сад,  подобный  Небесному,  в
саду озеро - око Парчового  Старца,  в  середине  ока  двойной  зрачок
алтаря, на берегу малый храм и казенное жилье для судьи.    Судья, однако, жил в Нижнем Городе,  в  доме,  записанном  на  имя
жены, а из жилых покоев и малого храма устроили баню.  Баня  эта  была
особого рода:  с  девушками,  большей  частью  из  тех,  кто  приходил
ходатайствовать за родственников.    Девицы эти впоследствии показывали следующее:    В ночь накануне казни господин Хариз и судья, и другие  веселились
в  бане.  Известно:  первую  чашу  пьет  человек,  пятая   чаша   пьет
человека... И вот, когда уже и пятая, и шестая чаша были выпиты, одной
девице, Шайме, показалось, что каменный Бужва с островка не так на нее
смотрит. Она стала драть со стены  шитый  бисером  покров,  норовя  им
прикрыться от Бужвы, и заплакала:    - Такие вещи на глазах Парчового Старца добром не кончатся.    Господин Хариз отобрал у нее занавеску и говорит:    - На небе, как на земле!  Бужва  слушается  секретарей,  секретари
слушаются взяток. Он за золото не то что мои грехи покроет -  он  воду
молоком сделает.    Гости усомнились. Хариз стал смеяться:    - Вы думаете, только этот смутьян, которого завтра  казнят,  умеет
колдовать?    Тут все стали просить Хариза показать свое умение. Хариз  говорит:
"Хорошо". Принесли пять связок золотых государей. Хариз написал  указ,
предписывающей воде стать молоком и  завернул  в  указ  золото.  Потом
подозвал девицу Шайму и велел ей все это кинуть с островка в пруд.    И надо же было  такому  случиться:  девица  пожалела,  что  деньги
пропадут напрасно, и тайком сунула две связки в рукав.    Вода зашумела, забелела... Кто-то зачерпнул ковшом и засмеялся:    - Что за шутки! - говорит. - Это сыворотка.    Судья рассердился на Бужву:    - Ты чего меня позоришь перед гостями? Я тебе и так  втрое  больше
дал! Отдавай деньги обратно.    Однако разве Парчовый Старец, взяв,  отдаст?  Пьяные  гости  стали
нырять в воду, надеясь выудить  деньги,  да  не  тут-то  было.  Кто-то
вспомнил про Рехетту:    - А вот кому надо велеть нырнуть за деньгами!    Гости усомнились: не сбежит ли? Хариз заверил присутствующих:    - Никакой опасности нет! Колдун, будь он хоть трижды  искусен,  не
может перелететь за казенную стену! Три месяца назад его  племянник  в
столице воровал златой гранат. По воздуху - пролетел, а через казенные
стены пришлось пропуск показывать.    Привели небесного кузнеца. Судья кричит:    - Мы тут спьяну Бужве взятку дали, отбери у Бужвы взятку! Отберешь
- помилую.    Колдун улыбнулся, встряхнулся: веревки поползли с него, как гнилое
луковое перо.  Одна  взметнулась:  к  островку  лег  радужный  мостик.
Рехетта перебежал по мостику и нырнул прямо в  рот  Бужве.  И  тут  же
статуя начала расти, расти, вот  она  уже  выросла  выше  ограды,  вот
начала клониться на сторону... Тут Хариз протрезвел и закричал:    - Рубите! Уйдет за казенную стену, уйдет!    Набежали стражники, стали рубить топором статую Бужвы!    Тут загремел гром, заходили волны, небо  покрылось  тучами,  стены
управы поползли как плоть с костей мертвеца. Статуя пропала, а  сквозь
стены запрыгали молодцы с огненными крючьями. Девицы, однако, увидели,
что это не  люди  Парчового  Старца,  а  подмастерья  Белого  Кузнеца.
Во-первых, одеты были точь-в-точь как на  стенах  кузнечного  цеха,  а
во-вторых, ни женщин, ни золота не тронули, а стали рубить стражу, как
капусту. Судью подтащили к алтарю Бужвы и оттяпали  серебряным  крюком
голову. Господин Хариз испугался, прыгнул в пасть  кувшину,  -  кувшин
зашатался и взвился к луне. А больше в ту ночь никто из казенных людей
не спасся.    Снова сделался гром - и кузнецы пропали.    Слушатель! Ты, конечно, не поверишь, что небесный кузнец раскрошил
стены управы. Потому что если в священном сосуде прогоркло  масло,  то
масло выливают, а сосуд наполняют вновь.  Но  какой  безумец  разобьет
сосуд,  вместо  того,  чтоб  вылить  масло?  Если  в  управе  завелись
казнокрады,  разве  бог  разобьет  стены  закона?  Нет,  он   покарает
казнокрадов. А колотить за этакое дело стены управы - это  все  равно,
что разбивать сосуд за то, что в нем прогоркло масло.    А дело было вот в чем: неделю назад в город вернулся Даттам. Он-то
колдовать не умел, но в цеху к  нему  пристали:  освободи-де  Рехетту,
иначе  заявим  на  тебя  властям.  Тогда  Даттам  велел  достать   ему
оливкового масла, вылил его в котел, нагрел с окисью свинца, перегнал,
смешал с кислотой, какой в цехе травили офорты и  разлил  по  горшкам.
Эти-то горшки Даттам велел заложить под казенную стену, и он же  велел
заговорщикам натереть мечи фосфором.    Девицы поняли, что спрашивать будут с них, разбежались, кто  куда,
разнесли весть о случившемся по всем деревням. Разнесли они весть и  о
записке, приколотой в ту ночь Даттамом к трупу убитого судьи: "Насилие
по отношению к негодяю - не преступление, но заслуга перед  Небесами".
Страшные слова!    Кроме того, в  день  Куюн  начиналась  ярмарка:  крестьяне  наутро
скопились у управы, расхватали лопнувшие камни и  потом  продавали  их
везде, как талисманы. Продали столько, что  если  бы  их  сложить,  то
стена бы вышла до самого неба.    Так началось восстание Небесных Кузнецов.    От себя же прибавлю так. Вначале, когда мир находился в  гармонии,
и все пять путей были праведны и просторны, никаких демонов и колдунов
не было, а были только боги. Потом, однако, вся эта  нечисть  выросла,
как гриб-навозник, на непохороненных грехах.    Если бы чиновники не бесчинствовали  и  царедворцы  не  обманывали
государя, разве решились бы простые люди на мятеж? Разве можно  мутить
око Бужвы?    * * *    Через две недели повстанцы взяли Охряный Посад. Не бесчинствовали.
Зерно раздали голодающим. Однако, пока  стояли  в  посаде,  войско  их
возросло на шесть тысяч человек, и зерна на всех не хватило.    Даттам обложил город Суену и предложил епарху Суены  сдаться.  Тот
ответил: "Дело крестьян - копать землю, а воевать они не умеют". Тогда
Даттам сказал: "Ну что ж, старый черт, я тебе  накопают  погибель",  и
раздал войску лопаты, отвел воду от западной стены, заложил под  стену
бочонки со слизью и взял город.    Епарх Суены сказал Даттаму перед смертью:    - Если бы крестьяне так копали оросительные каналы, как они копали
у западной стены, - так вся провинция была  бы  и  без  тебя,  колдун,
сыта...    Горожане Суены стали на сторону бунтовщиков и охотно указывали  им
на богатые дома. Слухи о богачах, гноивших зерно, чтоб сбыть его потом
на  черном  рынке,  оказались  преувеличенными:  зерна  нашли   триста
иршахчановых горстей.    Зерно раздали народу. Много грабили.  Правительственных  войск  не
было.    Состоялся совет. Бажар сказал, что Рехетта должен  надеть  нешитые
императорские одежды и взять в руки золотой гранат, по примеру  Аттаха
и Инана. Надобно сказать, что среди простолюдинов  в  Варнарайне  есть
вздорное суеверие, будто государь Аттах - не воскресший  сын  Золотого
Государя, а добывал в детстве устриц и  крабов.  Что  же  до  государя
Инана, - он хоть и родился в пастушеской семье, но из  золотого  яйца.
Но Рехетта отказался провозглашать себя императором и сказал:    - Народ чтит династию. Если мы призовем к ее  свержению,  то  люди
решат, что мы стремимся к  власти.  Надо  призывать  к  восстановлению
справедливости,  и,  уничтожая   богачей   и   казнокрадов,   всячески
подчеркивать свою  верность  императору.  Тогда  люди  решат,  что  мы
бескорыстны. Государь Иршахчан  повелел,  чтобы  в  мире  не  было  ни
богатых, ни бедных, и пока соблюдали его законы и  церемонии,  повсюду
текли реки масла, и земля давала тринадцать  урожаев  в  год.  Следует
всячески обещать народу, что, как только мы уничтожим богатеев,  земля
станет давать эти  тринадцать  урожаев,  а  нынешний  голод  объяснять
происками богатеев.    Даттам поглядел, как слушали Рехетту, и подумал:    "Вот сидят неудачники и считают меня за своего, потому что я  тоже
- неудачник. Вот сидят неудачники  с  блаженной  улыбкой  на  лицах  и
собираются править ойкуменой... "    Даттам сказал:    - Нам надо управлять освобожденным областями. А как  это  сделать,
если у нас нет  чиновников?  Надо  временно  предоставить  избранникам
общин  право  суда  и  управления.  Так  мы   избегнем   обвинений   в
своекорыстии и докажем верность императору. Кроме того, как только  мы
возьмем столицу провинции, мы может  собрать  туда  всех  выборных,  и
бьюсь об заклад, что эти общины, хлебнув свободы, навсегда  станут  на
нашу сторону!    Рехетта возразил:    - Мы не вправе заставить разоренный народ  тратиться  на  какие-то
выборы и переезды!    - Народ жаждет справедливости и  свободы,  -  сказал  Бажар,  -  а
галдеть на сходках ему нужды нет.    А на самом деле оба подумали одно: если народ соберется на  сходку
в столицу провинции, он на этой сходке выберет вождем Даттама...    * * *    В это время распространилось такое  суеверие:  скоро  будет  время
Небесного Кузнеца, и земля  будет  гладка,  как  яйцо,  и  чиста,  как
государевы помыслы. Доживут, однако, лишь праведные. Нынче же -  время
великих бедствий. Богатых и  бедных  уже  нет,  но  есть  праведные  и
неправедные. Как истребят неправедных - бедствия окончатся.    Праведные шли к Небесным Кузнецам.  Красили  брови  и  становились
невидимы. Услышав, что повстанцам не хватает железа, приносили с собой
железные монеты. Все равно Рехетта обещал восстановить  справедливость
и отменить деньги. Верили, что чародеям это под силу. Многие чиновники
стали переходить на сторону восставших.    Приходили и из других областей, из числа обойденных и униженных. У
Рехетты было зеркало - только взглянет , - и  сразу  отличит  человека
искреннего от лазутчика. Не ошибся ни разу.    * * *    В шестом месяце Даттам подошел к столице провинции  Анхель.  Никто
не думал, что Даттам так быстро переправится через  реку,  потому  что
наместник сжег все лодки.    Но  в  Харайне  крестьяне  возят  масло  в  деревянных   долбленых
кувшинах, затыкая их так прочно, что кувшины, связанные бечевой,  сами
плывут по воде вслед за лодкой, и  вот  эти-то  кувшины  наместник  не
догадался  сжечь,  так   как   никогда   не   видал,   чтобы   кувшины
использовались вместо лодок. А Даттам конфисковал кувшины и  навел  из
них сплошной мост, укрепив их якорями на воде и насыпав сверху сучья и
хворост.    В  Анхеле  были  двухгодовые  запасы   продовольствия   для   всей
провинции, и повстанцам надо было взять город до прихода  войск  и  до
зимних  дождей.  Больше  продовольствия  было  добыть   неоткуда.   Те
крестьяне, которым государь совсем недавно приказал сеять  рис  вместо
винограда и справлять рисовые праздники,  почти  все  сражались  в  их
войсках.    Наместник разорил окрестные поля, свез все, что  можно,  в  город,
вырезал тех, кто по доносам, сочувствовал разбойникам.  Наместник  был
безбожником, но вывесил объявления, что Рехетта колдовать не умеет,  а
сам потихоньку велел распространять слухи, что у правительства колдуны
лучше. И, действительно, старая женщина, мать  Хариза,  многое  могла.
Возьмет горшок, пошепчет, кинет уголья, - и тут же в лагере взрываются
бочки с  Даттамовым  маслом...  Против  этого  колдовства  Даттам  был
бессилен. Велел, однако, построить деревянного  идола  выше  городских
стен: четыре рта плюются камнями, брюхо прикрыто кожаной плетенкой,  в
брюхе шестьсот человек. Еще наделали по чертежам черепах.    Воистину: машины рождаются в мире, лишенном гармонии, и нужны тем,
кто поедает людей: богачам и полководцам.    Наместник увидел идола и рассмеялся:    - У повстанцев все общее, даже щит один на всех.    И велел готовить горючий хворост, чтоб забрасывать плетенку.    В день Имень повстанцы помолились, попостились и пошли  на  штурм.
Деревянный идол не горел, потому что Даттам пропитал плетенку какой-то
гадостью. Вечером деревянного идола отвели. Проскакал Бажар, пустил  в
город стрелу о запиской:    "Пусть-де наместник протопит хорошенько свои  бани,  завтра  Бажар
будет в них мыться".    Наместник вздохнул и сказал:    - Если не случится чуда, завтра город возьмут.    Хариз бросился к матери. Та покачала головой:    - Это в мирное время можно было колдовать с  помощью  косточек,  а
теперь война, безкровное колдовство на ней не поможет!    Велела привести из тюрьмы трех мятежников,  иссекла  их  в  лапшу,
набрала в рот крови, - как прыснет!    Тут же загрохотал гром, налетели молнии, - зимние  дожди  начались
на месяц раньше срока, и наутро колеса деревянного  идола  застряли  в
грязи.    Мятежники стали предаваться грабежу.    Среди повстанцев начались раздоры.    Правительственных войск не было.    * * *    Сам Бажар колдуном не был. Рехетта  дал  ему  одного  из  небесных
кузнецов, Аюна. Как-то  Бажар  переправлялся  через  реку.  Был  самый
дождь, Бавар подъехал, видит: Аюн в  палатке  забавляется  с  девицей.
Бажар рассердился:    - Войско не может переправиться, а ты развратничаешь.    Аюн засмеялся, махнул рукавом: вместо девицы стал  кусок  бамбука.
Тогда Бажар велел связать Аюна и опустил по пояс в воду:    - Сумеешь до вечера осушить реку, - помилую, не сумеешь - казню.    Аюн реку выпил, и войска переправились как посуху. Бажар,  однако,
все равно его казнил. С этого времени, говорят, Бажар и Рехетта  стали
недолюбливать друг друга.    * * *    Еще объявилось суеверие: братья длинного хлеба. Говорили,  что  не
только имущество, но и жены должны  быть  общими.  Сбрасывали  о  себя
одежду, совокуплялись на глазах у всех. Каждый из них считал богом сам
себя, и Рехетта не мог этого стерпеть, ибо считал, что  богами  бывают
лишь избранные. Говорили: бог не может красть, потому что богу  и  так
принадлежит все. Забирали добро не только у богачей, но и у  бедняков,
сопротивлявшихся убивали как святотатцев.    Даттам взял отряд и загнал их в озеро. Те  не  защищались,  потому
что веровали в неуязвимость, только кричали: "Я бог, я  мир  сотворил,
его без меня не будет!" Многие сильно визжали. Ну, чего ты визжишь!  и
отец твой, и мать твоя отправились туда, а ты все-таки визжишь...    * * *    В деревнях священные деревья увесили в честь  Мереника  лентами  и
трупами. Жгли ведомости и чиновников. Сотник  Маршерд  как-то  спросил
Даттама, отчего он больше не заговаривает о совете выборных.    Даттам помолчал и ответил:    - Я хотел передать власть из рук  неудачников  в  руки  народа,  а
теперь неудачники - все.    Между тем ему просто понравилась власть.    * * *    Однажды вечером Даттам усышал, как его люди пели песню о  будущем.
В песне говорилось, что в будущем не будет ни твоего, ни  моего.  Пели
так:    Там ни будет ни гор, ни равнин,    Все покроет песок золотистый,    В реках - мед, а в каналах похлебка -    Только ложку носи, не зевай.    Ну а рис будет зреть не в полях,    А в амбарах, мешках или чанах,    Там, где множатся нынче одни    Казнокрады, жучки и приписки.    Деревянная роспись карнизов    Оживет и протянется вниз    Виноградом, хурмой и орехом,    Каждый сможет сорвать и сожрать.    А кто хочет невиданных фруктов    Или нежного мяса фазана    Нарисует их прямо в пыли, -    И картинка тотчас оживет...    И надо же было такому случиться, что Даттам  узнал  песню:  а  это
была песня из древней комедии. Эта комедия была написана более чем две
тысячи лет назад одним  из  придворных  поэтов  лахельского  княжества
после того, как поэту приказали осмеять крестьянских бунтовщиков.    Даттам прибежал к Рехетте в палатку и  потребовал  повесить  того,
кто нашел эту песню. Рехетта страшно удивился:    - Почему?    - Потому что народ, который поет эту песню, так глуп, что не может
отличить насмешки от правды, но книжник, который выискал эту  комедию,
знал, что к чему.    Пророк усмехнулся и сказал:    - Правда не была бы правдой, если б над ней не смеялись... А песню
отыскал я - это самый древний из текстов о правде.    Даттам вышел молча, только шваркнул в терновый куст  соглядатая  у
выхода.    - Вредно, - говорит, -  народу  подслушивать  книгочеев...  Яблоко
познания - покрыто кожурой невежества.    Даттаму показалось  удивительным,  что  самый  старинный  текст  о
времени, в котором не будет ни богатых,  ни  бедных,  написан  поэтом,
который хотел посмеяться над этакой глупостью. Он  стал  проверять  по
книгам - оказалось, действительно так.    * * *    В  этот  год  из-за  дождей  наружу  вылезло  необыкновенно  много
дождевых червей, красных и багровых.    Даттам услышал, как кто-то  говорит,  что  эти  черви  заколдованы
наместником и  ночью  превращаются  в  скорпионов,  и  велел  повесить
говорившего, как правительственного шпиона. Тот перед  смертью  сказал
юноше:    - А все же черви наместника ползают там, где увязают твои машины.    Даттама эта фраза очень поразила. Он сидел всю ночь и на следующее
утро он велел делать червей из деревянных  колодок,  так  чтоб  колесо
носило  с  собой   собственную   гать.   Называли   это   "деревянными
гусеницами".    Через  три  дня  машины  на  гусеницах  взяли  столицу  провинции.
Секретарь наместника покончил с собой,  перед  этим  приказал  поджечь
государственные склады, и оставил записку:  "Если  Рехетта  волшебник,
пусть кормит людей нарисованным рисом..."    Жители вывесили повсюду мерениковы  флаги,  вместе  с  повстанцами
восстанавливали  справедливость.  Грабили  лишь  неправедно   нажитое,
делили поровну, однако,  сообразно  степени  участия  в  восстании.  В
управе наместника были дивные ковры, шитые жемчугами. Рехетта разрезал
ковры на кусочки с одной жемчужиной и раздал поровну. Некоторые носили
эти жемчужины при себе,  потому  что  считали,  что  в  них  сидит  по
маленькому Рехетте, а некоторые зарывали  в  землю  и  говорили,  что,
когда настанет час,  из  жемчужин  вырастет  дерево  справедливости  с
золотыми лепешками.    В садах при управах выловили и съели ручных белок и рыб,  что,  по
древнему поверью, приносит удачу.    Храмов,  однако,  не  тронули.  Бажар  было  окружил   со   своими
всадниками местный храм  Шакуника  и  потребовал  у  монахов  Небесную
Книгу. Эконом вышел, развел руками.    - Волшебные вещи, - они как цифры, сила  и  смысл  их  зависит  от
местоположения.  В  ваших  руках  Небесная   Книга   заполнится   лишь
проклятиями...    Бажар смирился. Крупных правительственных войск все не было.    Учредили чины, упорядочили декреты.    Вместо простонародного "возвращение к старому"  стали  употреблять
книжное "революция". В Анхель  тайком  из  столицы  явился  знаменитый
книгочей Хаш, представил доклад: "Тысячи лет Небесный  Кузнец  Мереник
плавит золото солнца в тигле востока, дабы солнечный свет  служил  нам
примером общего достояния; тут  никто  не  может  ни  получить  больше
других, ни отнять у ближнего..."    Бажар смеялся над новыми чиновниками:    -  Обсуждают  до  третьего  лада,  как  правильней:  "избранные  и
неизбранные," или "уничтожаемые и уничтожающие"...    А Даттам сидел с ними по ночам над казенными числами.    В народе Даттама обожали, он теперь умел  приказывать  людям,  как
раньше - шестеренкам.    * * *    Надо было  узнать,  что  происходит  во  дворце,  а  как?  Рехетта
поступил  с  необычайной  жестокостью.  Он  велел  привести   к   себе
наместника, взятого в  плен,  вырезал  ему  сердце  и  кровью  окропил
соломенного человечка. Соломенный человечек, однако, не знал,  что  он
умер - только почувствовал, что его воля теперь -  это  воля  Рехетты.
Колдун приказал:    - Пойдешь в Небесный Город, узнаешь у наследника, что творится,  к
вечеру вернешься. Но смотри - если наследник поднимет при тебе яшмовую
печать - сразу же беги.    Соломенная кукла в  тот  же  день  явилась  в  столице.  Наследник
Падашна спешно вызвал человечка к себе. Узнав о взятии Анхеля,  пришел
в ужас. Стали беседовать. Наследник Падашна сказал:    - Государя пока  не  тревожили  рассказами  о  мятеже,  однако  он
отпустил на его подавление шесть миллионов. А теперь, знаете  ли,  эти
деньги куда-то  пропали.  Не  знаю,  как  отчитаться.  Я  думаю,  надо
написать, что Рехетта сражается колдовством и наслал град,  погубивший
стотысячное войско, собранное на эти деньги.    А секретарь поддержал:    - Вы, когда предстанете  перед  государем,  скажете,  что  Рехетта
делает войско из бобов и резаной бумаги, а так народ властями доволен.    Тут же составили  обманный  доклад,  наследник  поставил  подпись,
секретарь привесил к бумаге багряную кисть  и  принес  печать.  Только
наместник увидел печать:    - Ах, - и упал на пол. Наследник Падашна обернулся:  нет  никакого
наместника, на  полу  в  луже  крови  лежит  куколка  не  более  локтя
высоктой! Тут Падашна ужаснулся по-настоящему, однако доклад  все-таки
представил.    * * *    Один из раскаявшихся  чиновников  рассказал  пророку,  что  власти
провинции, перестав надеяться на помощь государя, отправили доверенных
лиц к соседнему варварскому князю Варай  Алому.  Рехетта  ужаснулся  и
сказал Даттаму:    - Возьми сокровища наместника, отправься к варварам и отговори  их
вмешиваться в дела ойкумены. Мы - не предатели родины. Мы не допустим,
чтобы копыта варварских коней топтали нашу страну!    - Про копыта коней, - сказал Даттам, -  говори  на  общем  совете.
Просто ты думаешь, что Бажар - тоже варвар, и они сговорятся с ним,  а
не с тобой.    Рехетта промолчал.    * * *    Плохие советчики отговаривали Даттама ехать к варварам,  говорили,
что Рехетта просто хочет спровадить его из Варнарайна. Даттам, однако,
явился на следующий день к пророку и сказал:    -  Я  поеду,  и   вот   почему:   для   успеха   восстания   нужно
продовольствие. Народ пойдет за тем, кто даст ему еды. Если зерна  нет
в Варнарайне, надо купить его  у  варваров...  Дай  мне  два  миллиона
золотых государей, и я привезу зерна на всю летнюю кампанию.    Рехетта сказал:    - Хорошо.    Думается мне, что Даттам был глуп, а Рехетта - благороден.    Почему Рехетта был благороден? Потому что поставил интересы народа
выше собственных. Ибо деньги для  зерна  надо  было  изъять  тайно  от
Бажара и других: станут говорить, что Рехетта утаил золото... А  зерно
привезет Даттам - станут говорить: Даттам накормил народ.    Почему же Даттам был  глуп?  Потому  что  ему  все  казалось,  что
восстание - это предприятие, и что кто накормит народ  хлебом,  тот  и
получит  прибыль  властью.  Разве,  однако,  законы  войны  -   законы
хозяйства?    Воистину   восстание:   время,   когда   отмирают   силлогизмы   и
господствуют чары! И народ не отличает правду от насмешки над правдой.
Поднимаются люди во имя изобилия вещей и радости жизни -  а  меж  тем,
поглядишь, какое равнодушие к вещам и жизням...    * * *    По приезде Даттама к варварам выяснилось, что  варвары  совершенно
не понимают дел империи. Послов правительства они называли  "вассалами
императора", а послов мятежников "вассалами Небесного Кузнеца".    Король Шадаур Алом раскрыл Даттаму врата  гостеприимства,  подарил
рабов и меха,  а  молодой  сын  его  стал  побратимом  Даттама.  Послы
правительства встревожились и  прибавили  денег  королю.  Даттам  тоже
встревожился и  дал  королю  еще  больше  денег.  Послы  правительства
посовещались и подарили  королю  черноногого  коня  стоимостью  в  две
тысячи золотых. Король этого и добивался. Золото он раздал  дружине  и
двинулся в поход на инуваков, вторгшихся в его край с северо-востока.    Даттам спросил, может ли король продать ему зерно. Тот удивился:    - Откуда у меня запасы зерна? Я  -  господин  свободных  людей,  а
оброк платят только рабы... Рабов, кстати, могу продать...    Даттам удивился:    - Если у вас нет  запасов,  что  же  вы  делаете,  если  в  стране
неурожай?    - Я иду войной на соседей, - отвечал король, -  и  вообще  сдается
мне, что свободному человеку не подобает добывать трудом то, что можно
добыть разбоем.    * * *    Тогда Даттам решил купить зерно у владельцев поместий и поехал  по
стране варваров. Надо сказать, что завоеватели  ее  тоже  в  некотором
роде были колдунами: села превратили в поместья, каналы во рвы, города
- в леса и топи. С тех пор у аломов все наоборот. Земля тоже общая, но
не  с  тем,  чтоб  была  справедливость,  а  с   тем,   чтоб   хранить
боеспособность. Торговцев презирают - но не потому,  что  те  алчны  и
вороваты, а потому, что не склонны к вооруженному грабежу. Церемоний и
мер нт знеют,исспу ан. Золото считают богом и зарывают его врывают его
в землю. Живут очень бедно, потому что в  древности,  когда  раздавали
священные вещи, варвары опоздали: злаки и  треножники  уже  разобрали,
остался только меч и конь.    Так близки к звериной природе, что многие  в  бою,  вопреки  своей
воле, обращаются в рысей и волков. Однако, надо сказать, что когда две
рыси дерутся, они дерутся по правилам: сначала шипят, бранятся, брюшко
показывают, потом  сходятся  в  поединке.  А  звери  миролюбивые,  как
зимородок, дерутся насмерть и без правил.    А у варваров, если кто  побежден  в  поединке,  становится  лучшим
другом победившего. Даттам приобрел очень много друзей, но  все  равно
считал, что лучший способ борьбы - не поединок, а резня, ибо в глубине
души был миролюбив.    Господа, охотясь, разоряют поля, а воюя - все остальное. Крестьяне
поэтому запасов не делают. Все выращенное сверх необходимого  идет  не
государству, а на корм скоту и господам. На  пирах  едят  сверх  меры,
предусмотрительность и  бережливость  считается  позором,  как  знание
грамоты. Так что оказалось, что зерна на продажу нет ни у короля, ни у
господ, ни у крестьян.    Король подарил Даттаму поместье, к нему многие пристали в дружину.
Одевался и вел  себя  Даттам,  как  варвар.  Говорил:  "Как  свободный
человек".    * * *    Про золотые глаза Даттама все говорили: "большой шакун".    Дело в том, что у варваров, как и в империи почитали Шакуника,  но
почитали неправильно, вертелись и пели, как в бою. Это слово, "шакун",
на вейский даже  не  переведешь,  как,  скажем,  слово  "сущее"  -  на
аломский.    Шакун - это вроде силы, мощи и судьбы.  Сущее  без  существующего,
субстанция  без  акциденции,  чистая  значимость   и   чистая   форма.
Растекается по мирозданию, как масло по гадательному ковшу, но как  бы
задерживается в складках бытия, удачливых людях и чудесных  предметах.
Большой шакун, - это и плодовитая корова, и урожайный год, и удачливый
воин. Большой шакун - в мечах и конях, которыми король  одаряет  своих
верных. Король как бы не средоточие закона, а средоточие удачи.    Даттам принес в жертву Шакунику сто баранов:  догадался,  что  его
после этого будут очень почитать. А самому богу сказал так:    - Мне надоели боги-чиновники, боги-неудачники, боги-сумасшедшие  и
боги-трансцендентные. Я нашел тебя, и я буду владеть тобой, как  своей
волей и собственностью.    * * *    Несколько раз Даттам встречался с монахами-шакуниками из  империи.
Дело в том, что служителям бога, почитаемого по обе  стороны  границы,
было как-то легче ходить из империи к варварам. А  так  как  храм  был
весьма склонен к наживанию денег, то поговаривали,  что  монахи  ходят
туда и обратно с контрабандой.    Однажды разыскавший Даттама монах-шакуник передал  Даттаму  письма
от Бажара и Рехетты. Рехетта писал:  "Весной  поля  остались  пустыми.
Крестьяне   разучились   сеять   рис   и   не    научились    воевать.
Правительственные войска стоят на границах  и  ждут,  пока  бунтовщики
сдадутся сами. Если ты не вернешься с зерном, - восстание обречено".    Бажар писал: "Рехетта хочет задержать вас  у  варваров  под  любым
предлогом. Он оттер всех, кто начинал с ним восстание, и окружил  себя
бывшими чиновниками. Не имея убеждений и  заслуг  перед  народом,  они
зависят лишь от  милости  Рехетты.  Принялись  за  прежнее:  понуждают
крестьян сеять рис и  платить  налоги,  а  не  сражаться  за  свободу.
Возвращайтесь немедленно - нам нужны вы, оружие и кони".    Письма были запечатаны, однако  монах  спросил,  когда  Даттам  их
дочитал:    - Что вы собираетесь везти: оружие или зерно?    Даттам помолчал и ответил:    - Вернусь, как закуплю зерно. Но, увы, это очень трудно.    - Сколько вам нужно?    - Десять тысяч иршахчановых горстей.    - Если вы согласны заплатить десять  ишевиков  за  горcть,  можете
возвращаться завтра. Храм привезет рис прямо в Анхель.    -  Храмовые  земли,  -  возразил  Даттам,   -   совсем   рядом   с
освобожденными районами. Стоит нам пойти на юг -  и  зерно  достанется
нам даром. Четыре ишевика.    - А что скажут в столице, если  узнают,  что  храм  продает  зерно
бунтовщикам? Большой риск - большая цена.    Сошлись, однако, на восьми ишевиках.    Часть ТРЕТЬЯ.    Меж тем в ойкумене случилось вот что: весной Бажар захватил  земли
на левом Орхе. Велел выпороть реку и  разрушить  дамбы.  Реку  пороли,
пока вода не стала кровью. Тогда воду спустили через сети и поймали  в
них зеленого червя в шестьсот локтей. Бажар сказал:    - Проклятая тварь! Ты сожрал тысячи, а теперь боишься плетки!    Червя зарубили и сварили: хватило на трехтысячный отряд. Мясо было
необыкновенно нежным, и многие у Бажара хвастались, что они съели бога
и сами стали богами.    * * *    Надобно сказать, что этот червь был племянником одной  из  любимых
наложниц Небесного Государя, ясноликой Ди.    Через неделю Великий Государь устроил праздник в  яшмовых  покоях:
ткали  дворцы  из  дыма,  катались   на   радужной   змее.   Государь,
расшалившись, ухватил ясноликую за ножку . Та внезапно заплакала.    - Ах, - сказала она, - государь! Вы наслаждаетесь музыкой и вином,
забыли о  делах  управления  ,  а  меж  тем  Небесный  Кузнец  Мереник
покушается на ваш трон. Он подкупил всех при дворе, они молчат.  Епарх
Орха подал доклад - доклад сгноили, его самого  на  земле  зажарили  и
съели...    Государь  встревожился  и   приказал   произвести   расследование.
Мереника схватили, оборвали печать  с  пояса,  швырнули  к  государеву
трону. Тот заплакал:    - Увы мне, государь! Полтора года, как я изгнан из  своих  храмов!
Обманщики и колдуны, прикрывшись моим именем, сеют смуту в мире людей.
А один из них назвал меня неудачником и сумасшедшим! Я слал доклад  за
докладом - но чиновники  нынче  нерадивы,  никто  не  осмеливался  вас
тревожить.    Государь призвал к себе Парчового  Старца  Бужву.  Тот  рассмотрел
дело и доложил:    "Экзарх Варнарайна,  наследник  Падашна,  пренебрегал  законами  и
бесчинствовал. Чиновники  его  действовали  несвоевременно,  одевались
вызывающе, нарушали церемонии и ели кости народа. Увы!  Они  заслужили
кару.    О трех руководителях восстания доложу следующее:    Рехетта, сын Небесного Кузнеца, пытался унять бесчинства, но разве
проехать смертному верхом на урагане! В поисках  спасения  прибегал  к
недозволенному, стремясь  выпрямить  ветви,  затронул  корень.  Однако
добрая его природа еще может  взять  верх  над  злом.  Племянник  его,
Даттам, разумом гнусен, в богов не верит, волшебной силой не обладает,
а только морочит народ. Бажар - негодяй и святотатец. Расправляется не
только с земными, но и с небесными чиновниками".    Зашатались деревья, свились тучи, государь, заплакав, молвил:    - Суд Неба медленен, но неотвратим,  -  и  велел  Парчовому  Бужве
принять меры.    * * *    Даттам вернулся в Анхель в  конце  весны,  привел  с  собой  отряд
аломов. Рабов - не  рабов,  а  так,  странных  людей:  они  вроде  как
заключили договор с богом драться за Даттама и  после  смерти  его  не
жить. Варвары смотрели на мир вокруг и  дивились:  "Ежели  Анхель  так
хорош, - то каков же должен быть Небесный Город?"    В Анхеле в это время пророк  истребил  пустоцвет,  укрепил  корни,
стер следы расточительства.  Чиновники  -  честны,  торговцев  -  нет.
Заложен храм: в ширину - двести локтей пророка  Рехетты,  в  высоту  -
двадцать ростов пророка...    Одна девочка из деревни собирала хворост, заснула. Вдруг с неба  -
скок большая тушечница на медной ножке. поклонилась, доложила:    - Я - сам Именет со стола Парчового Старца, отнеси меня пророку.    С тех пор, как пророк стал пользоваться этой тушечницей, все указы
на столбах были оборваны: крестьяне срывали и ели их на счастье.    В  одном   из   своих   путешествий   на   небо   пророк   победил
Дракона-Хранителя Небес и  превратил  его  в  белую  лошадь  с  черной
гривой. На этой лошади он везде появлялся перед народом, и часто самые
восторженные  видели,  как   у   лошади   вырастают   крылья   и   она
распластывается над толпой.    Крестьяне  также  повсюду  нападали  на  продовольственные  отрады
повстанцев, утверждая, что это грабители, выдающие себя за повстанцев.
Что же до самих повстанцев, то  им  нет  нужды  конфисковывать  зерно,
потому что стоит Рехетте нарисовать мешок, и этот  мешок  можно  будет
развязывать и печь из его содержимого лепешки для всей армии.    Много народу было казнено, но каждому  истраченному  человеку  был
заведен строгий учет. А гравировальный станок Даттама - работал. Людей
в цехе стало мало, а повстанцам требовалось очень много печатей.    Также нашли волшебный  камень:  в  полночь,  в  центральной  зале,
Рехетта видел в нем  прошлое  и  будущее.  Утром  камень  выносили  на
площадь, и пророк толковал усмотренное.  На  площади  камень  свойства
менял:  люди  видели  в  нем  не  мир,  а  себя;  каялись  прелюбодеи,
исповедывались преступники...    Пророк погрузнел, устал. Старые одежды наместника ему стали  малы.
Один из чиновников подал ему  доклад:  пророк-де,  не  пророк,  а  сам
Мереник, а других богов нет. Едино имущество - едино стадо  -  един  и
бог. Предлагал обесчестить другие храмы. Пророк, однако, его повесил.    Услышав от Даттама о сделке, Рехетта сказал:    - Воистину торговля - кладезь  обмана.  Изобилие  или  нехватка  -
разве изменится от этого количество труда, вложенного  в  производство
одной меры риса? Все товары исчисляют в переводе на рис -  а  шакуники
продают  рис  за   золото!   И   не   государственный,   а   храмовый,
предназначенный для даровых раздач.    Даттам засмеялся:    - Бросьте,  дядя,  мы  купили  ворованное  зерно  за  награбленные
деньги.    * * *    Вечером Рехетта созвал совет в  бывшей  управе  наместника.  Стены
залы,  как  при  древних  государях,  были  покрыты  тростником,  окна
затянуты промасленной бумагой, а не стеклами. Посереди залы  -  старый
мраморный стол, бронзовые треножники,  мереников  лик;  при  отдельном
столике:  бумага  с  кистями,  секретарь,  тушечница  простая-простая:
медный Именет на гнутой ножке. Даттам по уговору с Рехеттой ничего  не
сказал о купленном рисе, а только доложил:    - Варвары не придут на помощь правительству.    - Но и к нам на помощь не придут, - уточнил Мехвер.    Мехвер был силач: так велик, что  на  все  тело  ума  не  хватает.
Раньше он был инспектором при военных поселениях, а теперь  командовал
пятитысячным отрядом и всюду держал сторону Бажара.    Даттам помолчал и сказал:    - Король Алом - не придет. Но король - не государь, и  королевство
- не государство. У меня там есть друзья с пятитысячными армиями,  они
придут, если я позову.    - Странно было бы, - заметил Бажар, - тем, кто не признает частной
собственности,  звать  на  помощь  частные  войска.  Ведь  это  войска
должников и рабов!    Мехвер поддержал его:    - Варвары будут грабить народ, невозможно звать их на помощь.    На самом деле Мехвер и Бажар думали не о  народе,  а  о  том,  что
союзники - личные друзья Даттама.    Потом стали составлять воззвание. В это время многие жители бежали
из захваченной бунтовщиками столицы провинции. Чтобы бороться с  этим,
Даттам предложил восстановить деление по шестидворкам и  предупредить,
что за побег одного несут ответственность остальные.  Это  предложение
было принято единогласно.  Также  написали  о  необходимости  бороться
против воров и разбойников. Надо сказать, что к  этому  времени  слово
"вор" употреблялось у правительства и повстанцев как местоимение "вы",
и ничего особенного, кроме противной стороны, не обозначало.    Рехетта стал подписывать воззвание. Вдруг  Мехвер  своей  лапой  -
хвать у него тушечницу, и кричит:    - Пусть первым подпишет Бажар.    Рехетта усмехнулся, протянул прибор. Потом помолчал и говорит:    - Мы опоздали с воззваниями!  Как  восстановить  древние  порядки,
если народ испорчен до мозга костей и изменил путям неба? Ему  неведом
голос справедливости, ему  ведом  лишь  шепот  зависти.  В  Варнарайне
взяточники не давали людам наживаться, - зависть заговорила  в  полный
голос и толкнула людей на бунт.  А  в  соседних  провинциях  бунтовать
некому - те, у кого есть имущество, не хотят им делиться, а те, у кого
имущества нет, не прочь завладеть чужим, но  не  хотят  ничего  делать
общим.    Бажар стал смеяться:    - При чем тут народ! Ваша личная стража ходит в бархатном  тряпье!
Вы тыкаете пальцем в баб на улицах! Нет женщины в городе, с которой бы
вы не переблудили! Вы не раздаете народу  и  десятой  доли  того,  что
забираете себе! Куда вы подевали половину казны наместника?  Отправили
в горы вместе с Даттамом... Новые чиновники бьют народ палками,  чтобы
люди сеяли рис!    Тут секретарь выронил тушечницу, и один из  телохранителей  Бажара
отшвырнул ее носком сапога. А пророк спокойно сказал:    - Новые чиновники приводят народ в чувство, потому что  войскам  и
народу нечего есть. Войскам и  народу  нечего  есть  потому,  что  вы,
Бажар, разрушили дамбы на Левом Орхе. А дамбы вы разрушили потому, что
продались правительству.    - Это ты продался властям, - закричал Мехвер. - Ты не назвал  себя
императором,  чтобы  легче  было  примириться  с  этими  подонками  из
столицы!    Телохранители   Бажара   обнажили   клинки.   Чиновники    Рехетты
попятились, понимая, что сейчас их зарежут. Тогда Даттам  свистнул:  в
окнах разорвалась промасленная бумага, и в зал начали прыгать  варвары
его свиты.    Телохранители Бажара  окаменели,  ведь  варвары  Даттама  были  не
совсем людьми, и так близки к  животной  природе,  что  в  пылу  битвы
помимо воли превращались в медведей и рысей.    - Ладно, - молвил Бажар. - Не хотел я с тобой ссориться,  Рехетта,
это как-то случайно вышло. Но уж коли стряслась такая беда, нам  лучше
расстаться.    Ночью  войска  Бажара  выступили  на  юг,  в  направлении  столицы
империи.    В суматохе  тушечница  пропала  .  Решили:  кто-то  из  охранников
позарился на талисман. Но, как помнит слушатель, тушечница эта была не
кто иной, как сам Именет. Предстал  перед  Парчовым  Старцем,  скакнул
ножкой, доложил:    - Бунтовщики поссорились... И лишь благодаря мне.    Увы! И на небе чиновники преувеличивают свои заслуги!    * * *    Вечером Даттам свиделся с Рехеттой наедине.  Тот  сидел  в  кресле
обрюзгший и поседевший, как больная сова.    Надобно сказать,  что  слухе  о  блуде  пророка  были  совершенным
вздором. Просто бабы сами научились: надо взять пыль из следа пророка,
сжечь в курильнице, и тогда ночью его подобие придет и совокупится.    - Ну, и что теперь будет? - спросил Даттам.    - У всякого восстания - три этапа,  -  сказал  пророк.  -  Сначала
голодные следуют за теми, кто убивает  сытых.  Потом  они  следуют  за
теми, кто голодает вместе с ними.  Потом  они  следуют  за  теми,  кто
накормит их... Ты был прав - чье зерно, того и  власть...  Если  бы  у
правительства была хоть капля здравого смысла, - они бы выиграли  бой,
обещав нам помилование и раздав зерно...    Даттам подумал: "Здравого смысла в Варнарайне давно нет,  и  богов
нет, остались одни колдуны". Но спросил:    - И ты бы помилование принял?    -  Я  разрешу  это  сделать  другим...  Это  касается  и  тебя,  -
слышишь... Меня хоть и называют воплощением государя Амара,  однако  я
не хочу, как твои варвары, забирать с собой людей в могилу.    * * *    А через неделю случилось вот что: почти вся провинция была в руках
кузнецов; те чиновники, что не  были  истреблены  толпой,  повсеместно
раскаивались и переходили на их сторону. Не могли взять  только  город
Шемавер в сорока иршахчановых шагах от Анхеля. Осаждал город бунтовщик
Нейен, а оборонял - чиновник по имени Баршарг, кстати, из  варварского
рода,  который  совершенно  почти  иссяк  при  государе  Иршахчане  за
недостаток почтительности.    Баршарг сражался доблестно. Он осыпал бунтовщиков камнями. По  его
приказу рабочие смешивали серу с асфальтом, смолой и оливковым маслом,
а затем поджигали и выливали эту смесь на осаждающий, которых  как  бы
осыпал огненный дождь. Чтобы обезопасить себя от  зелья,  применяемого
бунтовщиками,  он  внимательно  следил  за  подкопами  и  тут  же  рыл
контрмины. Однажды, когда мина и  контрмина  встретились,  под  землей
началось  сражение,  и  Баршаргу  удалось  захватить   в   плен   двух
мастеровых, знавших секрет огненного зелья: одного мастерового Баршарг
замучил  безо  всякого  толку,  а  второй  не  выдержал  пыток  и  все
рассказал.    Нейен  предлагал  Баршаргу  перейти  на   сторону   повстанцев   и
командовать десятитысячным отрядом, но тот ответил: "Я  потомок  Белых
Кречетов, и мечом не торгую". И предложил  через  гонца:  "Сойдемся  в
поединке у городских ворот. Кто кого убьет - тому и владеть  городом".
Нейен рассердился, обрезал гонцу уши и послал обратно со словами:  "Мы
не варвары, чтоб решать судьбы ойкумены поединками".    Тем временем  лазутчики  донесли:  правительство  собрало  наконец
войско, солдаты поднимаются на  лодках  к  Шемаверу.  Узнав  об  этом,
Рехетта кликнул своих  "маленьких  человечков",  позвал  тысячников  и
затворился с ними в кабинете.    В этот день Даттам отправился в городской храм Шакуника; двое  его
варваров-телохранителей везли в  седельных  сумках  золото.  Это  была
предоплата за  зерно,  в  размере  двух  третей  общей  суммы.  Даттам
спросил, когда придут баржи с  зерном,  и  шакуники  сказали,  что  не
позже, чем послезавтра. Даттам сказал, что если  послезавтра  барж  не
будет, то он прикажет своим солдатам сравнять храм с землей.    Когда Даттам ушел, настоятель долго сидел, глядя ему вслед.    - Дельный молодой человек, хотя и бунтовщик, - сказал  настоятель,
- жаль его голову.    - На что прикажете  употребить  деньги,  полученные  за  зерно?  -
справился эконом.    - На ссуду правительству, - ответил настоятель.    * * *    А в кабинете пророка происходило вот  что.  Перво-наперво  Рехетта
очертил  вокруг  себя  круг,   зажег   курильницы,   исписал   бумажки
заклинаниями, поставил нефритовую печать.    Сидели полночи. Наконец внутри круга стало густеть, грузнеть: ноги
- столпы,  голова  -  как  купол,  глаза  -  не  глаза,  целое  озеро,
восьмибашенный пояс - душа города... Рехетта  накинул  белый  капюшон,
развязал восьмибашенный пояс - и прыгнул внутрь.    Через два часа он появился, усталый и бледный.    Руководители восстания стали расспрашивать его,  что  да  как,  но
Рехетта только мрачно отмалчивался. Все  решили,  что  ничего  путного
пророк на небесах не выпросил. Уже загасили свечи, как вдруг  на  окне
разлетелась решетка и на пол спрыгнул какой-то незнакомец.    Охрана схватилась за оружие, а незнакомец распахнул плащ и  бросил
меч с серебряной насечкой к ногам Нейена:    - Я - Баршарг. Я спас для наследника город, и это  не  понравилось
командующему наследника. Этот негодяй побоялся, что моя слава помешает
ему, и донес, что, мол, я храбро оборонял город затем, чтобы во  время
осады продавать государственное зерно  на  городских  рынках!  Сегодня
днем они подписали приказ о моем аресте!    Тут стража опомнилась. Баршаргу скрутили руки за спиной, привязали
к столбу. Нейен был сперва зол на Баршарга, хотел повесить его на виду
у всего войска. Но Рехетта приказал развязать  пленника  и  отдал  ему
меч. Все были  поражены,  поняли,  что  колдовство  Рехетты  опять  их
спасает. А Баршарг сказал:    - Я хочу отомстить тем,  кто  меня  предал.  План  мой  состоит  в
следующем. Все думают, что я  отправился  навстречу  правительственным
войскам. Пусть Нейен завтра явится в Шемавер с  пятитысячным  отрядом,
будто бы сдаться, и захватит город. В это же время  мой  младший  брат
проведет вас через Сизое ущелье в тыл правительственным войскам.    * * *    Через  Сизое  ущелье  Рехетта  отправил  Даттама  с   трехтысячным
отрядом. Даттам умел обходиться  с  людьми:  и  полдня  не  прошло,  а
проводник, младший брат Баршарга, уже не сводил с него влюбленных глаз
и болтал без умолку.    У входа в ущелье росла огромная желтая катальпа. Отрад  подошел  -
глядят, на катальпе кто-то висит. Оказалось - мертвец. Ну,  мертвец  и
мертвец, чего тут особенного? Даттама, однако, взяло сомнение:    - Отчего это он такой свежий?    Велел схватить проводника, повесить рядом и  бить  палками.  Юноша
сначала упорствовал, потом сознался:    - Брат хотел заманить вас в ловушку, в ущелье - засада.    - Видно, эта сволочь и в самом деле торговала зерном! - воскликнул
тысячник Шемад.    Даттам кинулся в Анхель, но было уже поздно: на пути столкнулся  с
бегущими повстанцами. Баршарг,  увы,  спрятал  иглу  в  вате!  Заманил
Нейена в свой город, перерезал его людей, переодел солдат в их  одежду
и в ту же ночь на рассвете с безумной дерзостью проник в Анхель.    И надо же было такому случиться, что именно в эту  ночь  в  Анхель
пришли храмовые баржи с рисом.    Некоторые  потом  говорили,  что  Рехетта  заранее   через   своих
маленьких человечков знал, что Баршарг - изменник,  и  хотел  погубить
Нейена и Даттама. Достоверно известно только одно: как войска  Даттама
ушли от катальпы в зеленом ущелье, мертвец сорвался с ветки, хлопнулся
оземь и предстал перед Парчовым Старцем Бужвой:    - Даттам избег воли Неба. А почему? Потому что не верит не  только
в богов, но и в людей... Разве это может быть терпимо?    * * *    Через неделю Даттам нарядился в  зеленый  плащ  монаха-шакуника  и
отправился в  столицу  провинции  выяснять  у  храма  Шакуника  судьбу
купленного им риса. Была середина лета, сушь,  в  каналах  и  канавках
сухой гной: это Бажар разрушил дамбы левого  Орха,  и  еще  под  самым
городом гусеницы перекрошили землю. Во рту у Даттама тоже стало  сухо:
он почувствовал, что болен.    Даттам прошел по городу: объявлений новой власти никто не срывал и
не ел. В одном из  объявлений  за  его  голову  давали  две  тысячи  и
говорили, что это  его  огненные  забавы  спалили  год  назад  рисовые
склады. Вдруг  раздались  радостные  клики,  загустела  толпа.  Даттам
подошел: посереди ликующего народа  стоял  человек  в  небесно-голубом
кафтане и читал такой указ:    - Отчего случилось восстание? Оттого, что чиновники прежней власти
угнетали народ. Души их почернели от жадности, зубы народа - от гнилых
корней. Увы! Мы, император Великого Света, небрежно исполняли  веления
богов! Почему же коварные царедворцы не укоряли нас за  это?  Если  бы
народ не угнетали и не обманывали - неужели бы взялись за оружие!    Что это? - стал расспрашивать Даттам, - и что же услышал! Как  раз
в это время государь узнал о размерах бедствия  и  ужаснулся.  Сместил
виновников с должностей, а иные умерли от огорчения. Господин Падашна,
мучимый раскаянием, отказался от должности  наследника  и  удалился  в
монастырь, а наследником государь по совету людей благоразумных избрал
своего троюродного племянника Харсому.  Тот  немедленно  отправился  в
Варнарайн во главе войск.    В списке чиновников, сопровождавших  нового  экзарха,  значился  и
Арфарра - не стал-таки  монахом...  У  Даттама  в  голове  все  как-то
смеялось, он подумал: Харсома - мой друг, с Харсомой  я  договорюсь  о
сдаче. Как Баршарг... Баршарг, стало быть, действовал тоже по  приказу
Харсомы...    Даттам отправился в храм Шакуника.    У входа в храм людей  было  больше,  чем  травы  в  поле,  -  храм
раздавал голодающим рис. Главное здание храма стояло  на  площади,  по
витой лесенке на колокольню  бежал  монах,  и  колокольня  была  такая
высокая, что, казалось, вместо колокола на ней повешено солнце. А  сам
храм - как колесница: на восьми стенах - восемь колес, восемь колес  о
восьми спицах, в каждой спице восемь  шагов.  Воры  побоялись,  власти
остереглись - хватать колесо за спицы...    Вдруг рядом - женский голос:    - Слышь, монашек, - а у входа в храм с утра чегой-то обыскивают...    Даттам вздрогнул и понял, чей рис храм раздает голодающим... Пошел
бочком из толпы. Глядь - в переулке конный патруль:    - Что-то этот монах больно похож на мятежника.    Тут же его схватили четверо за руки и поставили перед начальником.
Тот сидел на коне и держал меч  в  левой  руке,  а  щит  в  правой.  А
начальник, надо сказать, и не думал, что перед ним повстанец, а просто
накануне проигрался в кости и хотел получить с прохожего на отыгрыш.    - Ты кто таков?    Даттам промолчал, а в народе стали кричать:    - Совести у вас нет! Государь амнистию объявил, а вам - на  аресте
нажиться...    Рядом  со  стражниками  стоял  мальчишка-разносчик,  державший  на
голове плоскую корзину с салатовыми кочанами и жареным гусем. Один  из
стражников вытащил гуся  из  корзинки  и  начал  есть.  Тут  разносчик
обиделся, - шварк корзинкой о голову стражника. Кочны так запрыгали по
мостовой. А Даттам вырвался из рук стражников, подскочил к  начальнику
и ударил по щиту ногой. Щит  прыгнул  и  своротил  тому  всю  челюсть.
Другого стражника Даттам заколол ножом и бросился бежать.    - Вот это молодец! - кричали в толпе.    А Даттаму совсем стало  плохо.  Он  добежал  до  городских  ворот,
принял степенный вид и даже понять не может - это  желтые  куртки  или
желтые пятна у ворот.  Разобрался,  наконец,  что  куртки.  Потихоньку
прошел  колоннадой  синего  храма  и  вылез  из  города   по   старому
водопроводу, разрушенному его машинами.    Даттам побежал по дороге прочь от столицы: солнце палило над самой
головой, все деревья покорежились  и  увяли,  вдоль  дороги  -  только
столбы с предписаниями и без тени. И у самого  седьмого  столба  прямо
под  иршахчановым  оком  -  кучка  всадников,   и   свернуть   некуда.
Поравнялись; на переднем всаднике бирюзовый кафтан,  трехцветный  шнур
по оплечью, и глаза золотые, как яшмовая печать -  секретарь  экзарха,
Арфарра.    Арфарра оглядел бродячего монаха, побледнел и  ткнул  коня  носком
сапога. Всадники поскакали дальше.  Вдруг  один  из  них  обернулся  и
говорит:    - Слушай, божья птичка, где это ты по такой жаре промок  по  пояс?
Неужто теперь из города выпускают только по водопроводу?    Тут, однако, иршахчаново  око  со  столба  подмигнуло  Даттаму,  и
дорога вспучилась, и Даттам вместо ответа упал ничком прямо в пыль...    А дух дорожного столба задернул око и доложил:    -  Преступник  схвачен.  Обидно,  однако,   что   обязанности   за
чиновников земных выполняет лихорадка, да еще из варварской страны...    * * *    Даттаму  чудились  всякие  ужасы,  мертвецы  на  золотых   ветвях,
приходил Мереник и хохотал: "Ну, так кто из нас неудачник..."  ,  было
видно, что у секретарей в управе Бужвы - сероводород вместо крови.    Через неделю  Даттам  очнулся  :  каменный  мешок,  стены  сочатся
слезой, как соевый сыр, руки склеены веревкой, а  волосы  и  платье  -
кровью и  тухлым  яйцом.  Каждый  день,  пока  он  был  без  сознания,
стражники обкладывали его бычьими потрохами и  били  над  ним  гусиные
яйца, - лучшее средство против колдовства...    Вечером на Даттама надели белый плащ и снесли в судебную залу, где
по семи углам курились треножники и на  письменном  коврике  прилежный
секретарь растирал тушь. Однако, надо сказать, от Даттама  так  мерзко
несло гусиной кровью, что даже аромат "мира и спокойствия" не помогал.
А в восьмом углу сидит человек - в простом платье без знаков различия,
брови - оправа,  глаза  -  жемчужины,  так  и  чувствуют  собеседника.
Исхудавший, озабоченный - Харсома!    Стали оглашать обвинение. Читали долго, однако, о покупке  риса  у
храма не сказали ни слова, не сказали даже,  что  Даттама  первый  раз
взяли у храма и в монашеском плаще, а написали, что  колдун  проник  в
город, чтоб навести порчу на цистерны с водой.    - Ты согласен с этим? - спросил Харсома.    Даттам вспомнил: не хватай колесо за спицы...    - Да, господин экзарх.    Стали опрашивать свидетелей. Мальчишка-разносчик показал:    - У меня в корзинке лежал салат  витлуф  и  жареный  гусь.  Колдун
выхватил корзинку, закричал: "Оживи!" Гусь перевернулся и ожил, колдун
ухватил за хвост и полетел.    Тут, однако, у Даттама от казенных благовоний закружилась  голова,
он потерял сознание и смертного приговора не слышал.    * * *    Меж тем дела у мятежников снова пошли  на  лад:  Бажар  и  Рехетта
ссору свою, что называется, прикрыли шапкой. Бажар  захватил  половину
Иниссы, а Рехетта обложил столицу провинции и грозился, что  превратит
в лягушку всякого, кто обидит племянника. Наследник  Харсома  приказал
не торопить  с  казнью  и  беречь  Даттама,  как  золотую  денежку.  А
тюремщики боялись пророка и жалели его племянника.    Тюремщики кормили Даттам с ложечки и вздыхали:    - Вот ведь какая глупая доля у колдуна! Летает человек на  облаках
и на треножниках, может обернуться уткой и барсуком,  а  окропишь  его
гусиной кровью - и пропало все его умение. А любому мужику  эта  кровь
нипочем, лей, не лей, глупей не станет.    - А у меня  сыну  было  бы  столько  же,  совсем  был  молоденький
парнишечка: покойный наместник затравил его собаками.    Как-то раз  Даттам  проснулся  чистенький,  как  луна  в  колодце.
Тюремщики собрались вокруг и рассказывали друг другу про него басни.    - Не думай, - сказал один.  -  Никто  про  порченные  цистерны  не
верит, это господин Баршарг сочинил из мести за брата. Всем  известно,
что ты знал о приезде экзарха  и  пришел  с  ним  поговорить.  Вы  же,
говорят, с ним старые друзья... А злые  люди  тебя  до  наследника  не
допустили.    - А милостив ли наследник? - спросил Даттам.    Тюремщики вздохнули:    - Сад счастья, источник  изобилия...  Говорят,  однако:  будто  бы
назначили его, чтоб сгубить в государевых глазах... Войска не  дали...
Каждый шаг  стерегут...  Попробуй  он  тебя  помиловать  или  с  тобой
поговорить, тут же и его голова полетит...    Даттам смотрит: седоусый охранник утирает рукавом  слезы.  Утер  и
говорит:    - Если тебе чего надо, ты скажи.    Даттам подумал:    - Плитку туши, да монаха-шакуника, исповедаться.    Тюремщик удивился:    - Я думал, лягушиных лапок или ногтей от покойника. Ты  не  думай,
их сейчас не трудно достать, ногти-то.    Даттам улыбнулся суеверию тюремщика и сказал:    - Я сейчас не могу колдовать, из-за  этой  гусиной  крови,  и  еще
долго не смогу...    Следующей ночью охранник пронес в тюрьму набивной кафтан казенного
курьера, завернул Даттама в плащ и вывел через сад на улицу.    - Иди, - сказал стражник.    - Безоружным? - удивился Даттам, - ты мне хоть кинжал какой-нибудь
дай.    Стражник отдал ему свой кинжал, и Даттам в ту же секунду приставил
его к горлу стражника:    - А ну, рассказывай, кто тебе заплатил за мое бегство?    Стражник захныкал:    - Секретарь экзарха, господин Арфарра.    Даттам подумал: "Чтобы спасти меня, Арфарра рискует жизнью! А что,
если этот глупый стражник проговорится? Арфарра займет  мое  место  на
дыбе!"    И перерезал шею своему спасителю.    "Теперь-то  он  точно  не  выдаст  Арфарру",  -  подумал   молодой
мятежник, утопив труп в казенном озерце, том самом, в которое когда-то
старый судья швырнул взятку Бужве.    Ночевал Даттам у казенной гадалки: поел пряженных в масле  лепешек
и велел разбудить его в час  Росы,  чтоб  выйти  из  городу  вместе  с
народом, ходившим на строительство укреплений; стражники  должны  были
заявить о бегстве лишь в полдень.    И вот сосед по шестидворке  отогнул  занавеску  и  видит:  гадалка
принимает то ли любовника, то ли вовсе клиента в неурочный час.  А  он
сам имел на женщину виды... Разве может такое быть терпимо?    Даттам очнулся оттого, что что-то мокрое капало  ему  за  шиворот.
Дернулся: трое стражников справа, двое слева, а шестой  бьет  над  ним
гусиное яйцо.    - Эй, -  кричит  один,  который  слева,  -  трех  яиц  хватит,  из
остальных яичницу сделаем...    Потом привязали Даттама к лошадиному  хвосту  и  проволокли  через
весь город.    * * *    На допросе Даттам показал, что свел в камере знакомство с  крысой,
обменялся с ней одеждой, а сам утек через нору.    - А крысу, - говорит, -  чтобы  стража  не  заметила,  проклял  до
полудня, - велел носить человечью личину...    Секретарь экзарха, Арфарра, сидел с законченевшим лицом в  углу  и
вел протоколы допроса.    Вечером Даттам смотрел через оконце вверху: небо улыбается, цветет
фейерверками, за  стенами  ликует  народ.  Даттам  понял,  что  войска
мятежников отходят от столицы и подумал: завтра меня  казнят...  Стало
одиноко и страшно. В конце концов, двадцать два года...    А потом вдруг пошел дождь: это искренние молитвы экзарха  развеяли
злые чары...    Наутро пришли  стражники,  остригли  арестанта,  переодели,  пряча
глаза... Понесли в паланкине с решетками к площади  назиданий.  Даттам
глядит: солнце сверкает на мокрой черепице, пахнет свежими  лепешками,
и зелень так и лезет, так и тянется, хватает за душу пальчиками. Стоит
Верхний Город, - здания как жемчужины, стены как  оправа...  осунулся,
погрустнел.    Даттама, однако, пронесли мимо площади для  назиданий  под  самыми
иршахчановыми очами, мимо управ, мимо цехов, через семь  ворот,  через
пять арок - вниз, вглубь, - крытой дорогой внутрь Шакуникова храма.    Развязали, повели... Сюда мятежники не ходили:  лес  колонн,  кущи
столбов, старая катальпа меж золотых столбиков, нефритовая  галерея...
Ввели в павильон: стены - в узорочье, узорочье - в зеркалах, от зеркал
павильон как человечья душа: снаружи - замкнут, изнутри - безграничен.    В зеркальной  комнате  сидели  трое,  настоятель  храма  Шакуника,
секретарь экзарха Арфарра, и сам экзарх. Экзарх обмахивался веером,  а
Арфарра прямо на коленях держал обнаженный меч.    Экзарх махнул веером, стражники ушли и затворили за  собой  дверь,
но рук Даттаму так и не развязали. Экзарх кивнул  Даттаму,  чтобы  тот
сел, и проговорил:    - Великий Вей, как ты бледен! Как спаржа, отлежавшаяся в земле.    Даттам пожал плечами:    - Я так понимаю, - сказал он, - что мой  дядя  вчера  отступил  от
города, и меня завезли сюда попрощаться перед казнью.    - Ваш дядя, - сказал экзарх, -  вчера  был  назначен  моим  указом
наместником Варнарайна, а сегодня утром  его  войска  вместе  с  моими
войсками выступили против разбойника Бажара. Только злодеяния  прежних
властей толкнули народ на  мятеж:  почему  бы  не  помириться  с  теми
бунтовщиками,  которые,  по  мере  сил,  выказывали  свою  преданность
династии?    Даттам помолчал, а потом сказал:    - Я знаю Рехетту. Он отпустит войска, а сам покончит с собой.    Экзарх засмеялся:    - Ты, Даттам, знаешь своего дядю еще хуже, чем черную магию,  -  и
протянул Даттаму зеленый треугольник.    Даттам развернул письмо: а это был ежемесячный  отчет  соглядатая.
Адресован он был лично Харсоме, а подписан пророком, и  число  на  нем
стояло за две недели до начала восстания.    Тут-то Даттам понял, и отчего пророк отказался  от  императорского
титула, и отчего не хотел звать варваров, и отчего поверил Баршаргу.    - Это что ж, - спросил Даттам  нового  наследника  империи,  -  мы
подняли восстание по твоей указке?    - Разумеется, да, - сказал  справа  Арфарра.  -  Истинные  причины
вещей скрыты от людских глаз, однако же нет вещей, у которых  не  было
бы истинных причин.    -  Разумеется,  нет,  -  сказал  настоятель  храма   Шакуника.   -
Провокация опасная вещь. Если государство играет с огнем, как ребенок,
оно, как ребенок, и обожжется.    Тогда Даттам повернулся к монаху.    - И вы обо всем знали, - спросил он, - еще до  того,  как  продали
нам зерно, содрав за опасность впятеро против обыкновенного?    Настоятель удивился:    - Никакого мы зерна не продавали... В  благодарственном  манифесте
экзарха как раз отмечено, что монастырь прислал в Анхель рис даром,  в
дни народного бедствия ...    Помолчал и прибавил:    - Между  прочим,  наш  дар  окупился  сторицей,  -господин  экзарх
пожаловал нам земли по Левому Орху.    Даттам уронил голову в скованные руки и прошептал:    -  Значит,  мы  даже  не  могли  выиграть.  Великий  Вей  -  вождь
повстанцев - провокатор правительства!    И расхохотался. Потом умолк и спросил:    - Ну а мне-то вы зачем все  это  рассказываете?  Перед  виселицей?
Я-то милости недостоин, я провокатором не был...    Арфарра молчал.    - Не скрою, - сказал Харсома, - ваши преступления велики, господин
Даттам. Пролиты реки крови, пепел от рисовых хранилищ достигает  локтя
толщиной, матери варят младшего брата на ужин  старшему...  Кто-то  же
должен за все это отвечать?    - Тот, кто нанимал провокаторов, -  заорал  Даттам,  вскакивая  на
ноги.    - Сядь, - негромко сказал Харсома.    - Нет не сяду! Мы сожгли половину провинции и  продавали  варварам
другую, - и все затем только, чтобы ты сел  на  место  этого  мерзавца
Падашны?    Но тут Даттама, от слабости, зашатало на ногах, и он действительно
сел в кресло, чтобы не упасть в ноги Харсоме. Потом  он  повернулся  к
настоятелю храма Шакуника и спросил:    - А что вы сделали с  теми  сорока  тысячами  золотых,  которые  я
заплатил вам за зерно?    - Я уже ответил вам, - сказал настоятель,  -  что  никакого  зерна
храм бунтовщикам не продавал, но  если  вы  так  настаиваете,  я  могу
сказать, что эти  деньги  мы  ссудили  правительству  на  определенном
условии.    - Каком?    - На условии, что вас отдадут нам.    Даттам поднял брови.    - Вы слишком хороший делец и изобретатель, господин Даттам,  чтобы
скормить вам речным угрям. Мы хотим, чтоб вы трудились на благо  храма
Шакуника.    - Но я вовсе не собираюсь  становиться  монахом!  -  запротестовал
молодой бунтовщик.    - Вам придется выбирать между рясой и плахой, Даттам,  -  вмешался
Харсома, - никто, кроме храма Шакуника, не может защитить вас. Баршарг
требует отдать тебя ему, за то, что ты повесил его брата.  Твой  дядя,
наместник провинции, тоже не хотел бы оставлять тебя в живых,  а  если
собрать имена всех, кто казнен тобой и выпустить из тебя всю кровь, то
на каждое из имен не придется и по половинки капли...    - Говорило сито иголке - у тебя на  спине  дырка,  -  презрительно
пробормотал Даттам.    Но, конечно, ему ничего не оставалось, как принять предложение.    * * *    Вскоре в столицу доложили: наместник Харсома вынул стрелу беды  из
тела государства, провел народ по мосту  милосердия  в  сад  изобилия.
Бывший первый министр от досады помер.    Мятежник  Бажар,   правда,   еще   бесчинствовал:   нашел   где-то
золотоглазого оборванца и обул его  в  государевы  сандалии.  Наконец,
сдался Даттаму и Арфарре.  Наследник  и  ему  обещал  жизнь.  Господин
Арфарра, однако, обманул доверие экзарха, молвил: "Когда тушат  пожар,
не смотрят, чиста-ли вода", - и приказал зарубить вора.    Через четыре месяца в провинции отмечали Государев День.  Расцвели
на улицах золотые гранаты, реки наполнились молоком и медом; и бродили
по улицам боги, которые есть не что иное, как слова мудрых указов.    Было, однако, невиданное:  по  всей  провинции  ходил  корабль  на
деревянных гусеницах - золотые  борта,  серебряные  весла.  Слова  при
корабле были такие: Государь - корабль, народ - море. Хочет  -  несет,
хочет  -  опрокинет...  А  секретарь  Арфарра  ухитрился   даже   небо
раскрасить надписями: это тогда в  Варнарайне  впервые  стали  пускать
шутихи и ракеты.    Экзарху же доложили:  "В  древности  Золотой  Государь  взошел  на
Голубую Гору, обозрел мир, и от этого государство процвело".    Экзарх  Харсома  отправился  к  горам.  Отказался   от   казенного
паланкина, проделал весь путь на лошади, как простой  чиновник,  чтобы
народ всегда имел к нему доступ.    Накануне молебна наследник изволил спуститься в заброшенные шахты.
Долго стоял, будто ждал Золотого Государя, потом со слезами на  глазах
молвил:    - Увы! Народ Великого  Света  после  мятежа  -  как  неоперившийся
жаворонок. Надобно его жалеть, - ибо, бывает, и жаворонок в  неразумии
клюет кречета...  Разве  стал  бы  государь  Амар  преемником  Золотых
Государей, если бы не помощь рудознатца Шехеда.    Помолчал и спросил у Даттама:    - А правда ли, что в стране варваров еще много легкого железа?    На следующий день взошли  на  гору,  исполнили  обряды.  Наследник
сказал:    - Нынче все наши мысли - о достижении мира и спокойствия. Когда  в
государстве царит  мир  и  спокойствие,  человек  думает  о  том,  как
преумножить собственное добро. Когда же в государстве  царим  смута  и
бунт, человек думает о том, как завладеть  добром  ближнего.  Поистине
цель государя - добиться,  чтобы  простые  люди  сохраняли  нажитое  и
старались приумножить его. Ибо чем больше в государстве богатых людей,
тем богаче само государство.    Секретарь Арфарра молвил, указывая по ту сторону Голубых Гор:    - Некогда ойкумена доходила  до  самого  океана,  а  ныне  океаном
называют маленькое озеро в государевом дворце! Государство  расколото,
и трещина  проходит  через  сердце  наследника!  Пока  не  восстановим
целостность государства, в нем будут непременно случаться беды,  бунты
и неурожаи!    Вечером, наедине, экзарх спросил Даттама:    - А вы что скажете о целостности государства?    Тот поклонился, оправил шелковый монаший паллий и ответил:    - Увы! Варвары кормятся с копья, мочатся с  седла...  Прежде  надо
научить их жить не для войны, а для мира... Разрешите храму  торговать
с королевством, - мы научим их  уважать  мирную  выгоду,  и  они  сами
отдадут нам земли.    Надобно сказать, что храм и раньше нарушал торговую монополию,  но
тайком.    - А потом, - прибавил, поколебавшись, Даттам, - не все у  варваров
достойно осуждения.  Например,  крестьяне  их  пребывают  в  бедности,
немыслимой для жителя ойкумены, однако ж не жалуются и не бунтуют.    - Почему? - быстро спросил экзарх.    - Потому что над ними - не чиновник с печатью, а сеньор  с  мечом.
Потому что нет, увы, государя, которому подают жалобы,  и  потому  что
нет людей мудрых, учащих народ стоять за свои права...  И  поэтому,  -
сказал Даттам, -  хотя  железо  в  стране  варваров  спрятано  так  же
глубоко, как и здесь, добыть его легче.    Долго смотрел наследник на далекие горы, еще пребывающие во мраке,
и, вздохнув, молвил:    - День сменяет ночь, и ночь сменяет  день,  и  изо  лжи  рождается
истина... День, однако, сменяет ночь - чтобы на полях  росли  колосья.
Что-то же растет и в истории?    Вздохнул и вынул из рукава золотого государя.    - Говорят, - сказал наследник, - деньги - те же  знаки  собранного
урожая. Почему же тогда не размножаются они,  как  зерна?  Говорят:  в
древности государев лик рисовали на  монетах,  и  деньги  размножались
сами собой. Говорят: золото ближе по свойствам к зерну, чем бумага.    Засмеялся и добавил:    - Что ж, - пусть храм торгует с королевством.    * * *    В этот год случилось чудо: у подошвы Голубой  горы  стала  оживать
мертвая половина старого  ясеня,  пустила  клейкий  листок.  А  одному
ярыжке было видение: заскворчали яшмовые вереи,  расскочились  засовы,
камни Золотой Горы перекинулись Золотым Городом...


        

            
[X]