Эрик Ластбадер

      Шань

      Даже исчезнувь вновь,

      Он будет продолжать сиять

      Лунный свет на воде

      Чо Шу

      Слава или собственная персона,

      Что из двух люблю более?

      Потеря себя или обладание вещами,

      Что является большим злом?

      Лао-цзы

      От автора

      В буддизме санскритское слово кальпа имеет несколько значений. Во-первых, это почти неисчислимый период времени. Кроме того, так называется эпоха между созданием и воссозданием мира. Каждая великая кальпа делится на четыре части. Точно так же из четырех частей состоит и книга, предлагаемая вашему вниманию.

      Читатели, знакомые с моим романом «Цзян», знают, что китайская интерпретация этого слова ки. Мастера вэй ци. древней настольной игры, требующей знания военного искусства и стратегии, в которую Джейк, Ши Чжилинь и Даниэла Воркута играют в «Шане», пользуются этим термином для обозначения ситуации, когда противоборствующие силы попадают в патовую ситуацию.

      Однако знатокам вэй ци хорошо известно, что Цзян — человек, достигший высшей степени мастерства в этой игре, — способен выбрать тактику, позволяющую найти выход из ки. Этот выход — Шань (Гора).

      В соответствии с имеющимися сведениями нет и не было в высшей степени законспирированной организации (создание которой было санкционировано президентом Джоном Фицджеральдом Кеннеди) под названием Куорри. Точно так же, как в 1945 году у посланника в Китае генерал-майора Дж. Харли не было помощника по имени Росс Дэвис. Однако как первая, так и второй могли существовать в действительности.

      Джейк, — промолвил Роджер Донован, не оборачиваясь. Внешне он оставался совершенно спокойным, несмотря на то что ситуация сложилась критическая. — Похоже, у тебя жизней как у сказочного героя. Я знал, что нам не удастся покончить с тобой.

      — Что, однако, не мешало вам пытаться сделать это.

      Тон собеседника заставил Донована поморщиться.

      — Разумеется, нет. За кого ты нас держишь? За профанов?

      — Хватит болтать, — отрезал Джейк, — Веди меня к Вундерману.

      — А-а, старина Вундерман! Воображаю, как ему хочется узнать, что ты сделал, чтобы прорваться сквозь нашу систему охраны.

      — В таком случае его ждет разочарование. Ну же, пошли.

      В далеком Гонконге Джейк Мэрок спал, и ему снился сон о событиях, происходивших в другое время и в Другом месте. Это было воспоминание об одном дождливом дне девятилетней давности. Он прилетел в Вашингтонский международный аэропорт, после того как они вместе с Блисс в результате многочасовой работы дешифровали-таки документы, попавшие им в руки. Ради обладания ими немало людей отдали свои жизни, и среди них ближайший друг Джейка — Дэвид Оу. Документы однозначно подтверждали, что Генри Вундерман — нынешний руководитель тайной разведывательной организации Куорри, на которую некогда работал сам Джейк, — являлся двойным агентом, сотрудничавшим с генералом КГБ Даниэлой Воркутой. В советской разведке его знали под кличкой Химера.

      Из документов следовало, что генерал Воркута и Химера совместно разрабатывали и готовили план покушения на Энтони Беридиена, основателя и первого директора Куорри, который погиб всего несколько недель назад.

      Джейк, едва добравшись до Вашингтона, пересел в автомобиль и помчался в сторону Грейт Фолса, где среди изумрудных холмов уютно расположилась вилла девятнадцатого века Грейсток. Там в своем кресле, точно на троне, восседал новый директор Куорри Вундерман, заявивший во всеуслышание, будто именно Джейк убил Энтони Беридиена, сведя, таким образом, счеты с человеком, изгнавшим его из рядов организации. Резонно опасаясь за свою жизнь, Вундерман позаботился о создании целого ряда новых постов охраны вокруг виллы.

      Вот это и снилось сейчас Джейку: тот день, когда он вступил в единоборство с отцом и нанес ему смертельный удар.

      Не то чтобы Генри Вундерман был ему настоящим отцом. Однако, затаившись в густой траве на границе Грейстока, Джейк вспоминал времена, когда он, молодой и буйный беспризорник, ссутулив плечи под бременем глухой злобы на весь свет, бродил по грязным закоулкам Гонконга.

      Генри Вундерман перевернул всю его жизнь. Он прибыл в Гонконг, словно для того, чтобы отыскать Джейка. Отыскать и впоследствии сделать агентом Куорри, Вера Вундермана в юношу спасла того от внутренней опустошенности и, быть может, даже от самоубийства. Благодаря ему Джейк обрел цель в жизни и с тех пор стал считать Генри Вундермана своим духовным отцом.

      И вот теперь… теперь Джейку предстояло убить его.

      Для выполнения такой задачи он нуждался в ба-мааке. В буквальном переводе с китайского ба-маак означает «чувствовать пульс». Фактически же под этим понимается такое состояние душевной готовности, когда человек способен «чувствовать» любые, едва уловимые источники энергии вокруг себя. Иными словами, ба-маак дает возможность узнать многое из того, что скрыто от обычных пяти чувств. В этом состоянии можно легко разгадывать намерения противника и пресекать их осуществление ещё в зародыше.

      Не удивительно, что Джейк решил воспользоваться ба-мааком, перед тем как вступить на «минное поле», покрытое сетью охранных ловушек, сплетенной изобретательным Вундерманом, Джейк расслабился и вошел в ба-маак. Он привычно ощутил, как он переходит в совершенно иной мир. Он преобразился, став едва ли не чистым духом, или, как говорят китайцы, ки. Ки — это внутренняя энергия, наполняющая всякое живое существо. По сути, сама жизнь. Отсутствие ки. означает для человека паралич силы, отсутствие внутренних ресурсов и свидетельствует о том, что он не может жить в гармонии с самим собой или окружающим миром.

      В ба-мааке сила духа, или, что то же самое, ки, Джейка резко возросла. Подобно кругам на поверхности воды от брошенного камня, необычайно могучее ки Джейка распространялось во все стороны, чутко реагируя на малейший признак опасности. Вначале оно засекло инфракрасные излучатели, торчавшие из земли под видом сухих стебельков травы и почти неприметные для глаз. Затем наступил черед умело запрятанных между корней деревьев ультразвуковых датчиков, на вид мало чем отличавшихся от мухоморов.

      С помощью ба-маака Джейк раскрывал секреты внешних рубежей охраны Грейстока и с легкостью огибал стороной или переступал через замысловатые электронные устройства, создававшие ему не больше проблем, чем легкий ветерок, раскачивавший кроны деревьев.

      Очутившись внутри двойного внешнего кольца, Джейк остановился, чтобы сделать передышку, и потом вновь погрузился в ба-маак. Он испытал блаженное ощущение возвращения в свой, скрытый от посторонних глаз мир, где он без помех мог чувствовать, впитывать в себя пульсацию жизни необъятного космоса. Он сознавал всю глубину не только наслаждения, получаемого от погружения в ба-маак, но и свою зависимость от этого универсального оружия, явившегося источником его побед. Побед, одержанных в начале под знаменем Куорри, а затем уже и во имя себя и своего подлинного отца Ши Чжилиня.

      Он знал, что благодаря ба-мааку сделался особенным, непохожим на других человеком. Ба-маак стал для него путеводной звездой в избранной им жизни, полной смертельных опасностей. Ну и, разумеется, только с его помощью Джейк мог пробраться через Грейсток…

      Следующим препятствием были сторожевые собаки. Страшные доберманы были способны учуять даже самый слабый запах человека и были натасканы, чтобы в доли секунды лишить его способности не то что сопротивляться, но и вообще пошевелиться. Ба-маак «учуял» их издалека, и Джейк благополучно миновал злобных псов с подветренной стороны.

      Во сне он опять преодолел все охранные рубежи. Как и тогда, девять месяцев назад, ему снова казалось, что им не будет конца. Попытка проникновения в Грейсток чем-то походила на партию в вэй ци, древнюю китайскую настольную игру. Бессмысленно было стараться преодолевать охранные посты по очереди, ибо прохождение через один в большинстве случаев означало попадание в ловушку на другом. Однако ба-маак позволял Джейку «чувствовать» несколько рубежей одновременно.

      Вот таким манером он в конце концов вышел на Роджера Донована, вундеркинда и человека помер два в Куорри, который, ничего не подозревая, ковырялся в моторе своей «Корветты» 1963 года на подъездном пути к вилле перед знаменитым грейстокским розовым садом.

      Донован лично провел Джейка в дом, святая святых директора Куорри, где Джейк наконец встретился лицом к лицу с Генри Вундерманом.

      Блудный сын вернулся домой, чтобы предстать перед разгневанным отцом. Произошло событие поистине космического масштаба. Не хватало разве что соответствующих предзнаменований: громовых раскатов и вспышек молний. Напротив, хмурое небо навевало вялость и coil, а вокруг царила тишина, нарушаемая лишь назойливым жужжанием жирных шмелей, жадно собиравших в саду нектар с пышных роз.

      Аромат цветов доносился даже сюда, в кабинет директора, расположенный на втором этаже. И лишь благодаря этому обстоятельству окончание сна Джейка в точности соответствовало реальному ходу событий. В его подсознании поединок с Генри Вундерманом, на который Роджер Донован взирал со стороны с безразличием сфинкса, был неразрывно связан с тяжелым, густым запахом розового масла.

      Вундерман выхватил пистолет. По всем канонам он обязан был застрелить Джейка, стоявшего всего в двух шагах от него. Однако благодаря ба-мааку тот мгновением раньше разгадал его намерение. Джейк успел нырнуть вперед — и пуля просвистела у него над головой.

      Этим выстрелом Вундерман подписал себя приговор. Смрад смерти вполз в комнату, смешавшись с благоуханием роз. Сдавленные крики сцепившихся противников раздавались время от времени под мирное жужжание шмелей.

      Подсчитывал ли кто-нибудь, сколько легенд сложили племена и народы в разных уголках земного шара о том, как блудный сын возвращается домой, чтобы убить отца? Обуреваемый праведным гневом, Джейк ещё раз воспользовался волшебными свойствами ба-маака, чтобы пробить брешь в последнем оборонительном редуте Вундермана. Смертельный удар в печень оборвал жизнь директора Куорри — за Дэвида Оу, за Марианну, жену Джейка, за его единокровного брата Ничирена! Ведь Химера прямо или косвенно был виновен в смерти каждого из них.

      Защищенный ба-мааком от понимания всего ужаса содеянного, Джейк был непоколебим. Смерть стучала ему в виски, смерть струилась из его пальцев, смерть переполняла его сердце. Вырвавшееся пламя мщения затмило чистый свет звезд, сияющих на вечном небосводе.

      Но вот через мгновение неуловимо все преобразилось. Вместо радости возмездия он ощутил лишь дыхание смерти, отталкивающей и необратимой. Сознание вины и безутешное, невидимое никем горе невыносимым бременем легли ему на душу, навсегда слившись с ароматом роз и жужжанием шмелей.

      КНИГА ПЕРВАЯ

      РАЗРУШЕНИЕ

      САМВАТРА

      ЗИМА — ВЕСНА

      ГОНКОНГ — ПЕКИН — ВАШИНГТОН ? МОСКВА

      Джейк и Блисс сидели в «Hope». Как сквозь туман, до них доносился приглушенный гул ночного Гонконга. Неумолчный плеск воды у причала напоминал о близости порта. К нему то и дело примешивался пронзительный писк крыс, разгулявшихся за стенами прогнивших досок, присыпанных снаружи утрамбованной землей.

      Впрочем, шум за игровыми столами заглушал все остальные звуки. Он олицетворял собой дух, внутреннюю сущность «Норы», этого подземного лабиринта из соединенных проходами комнат. Игра. Из азартных развлечений в Гонконге официально были разрешены только скачки. Однако никакие запреты не могли остановить китайцев, поистине ненасытных игроков.

      В «Hope» всегда царил полумрак. Джейк не любил это место, но ему назначили здесь встречу, и он терпеливо ждал.

      — Ты его хорошо знаешь? — спросила Блисс.

      Джейк бросил на неё испытывающий взгляд. Он понял, что она имела в виду.

      — Он один из тех немногих, с кем я имел дело за последние полгода, — сказал on. — И я ему доверяю.

      Блисс слегка поежилась.

      — Не нравится мне это место, — заметила она, словно прочитав его мысли.

      — Но все-таки он, наверное, не зря назначил мне встречу именно здесь.

      Блисс осмотрела полутемное помещение.

      — Тут запросто можно угодить в какую-нибудь историю.

      — И так же запросто можно исчезнуть и обрубить хвост, — в тон ей ответил Джейк, — Не волнуйся.

      — Просто мне немного не по себе, — едва заметно улыбнулась она. Джейк lie сводил глаз с восхитительного изгиба её шеи. — Мне не нравится сидеть под землей.

      — Ты могла остаться дома. Я же говорил тебе.

      — Могла бы если б не знала, на что намекает твой связной. Джейк, ты думаешь, он и в самом доле так расколол того шпиона, который к нам пролез?

      Джейк всматривался под низкие своды темного коридора. Его внимание привлекло какое-то движение в его глубине.

      Со всех сторон раздавалось щелканье фишек из слоновой кости: игра в маджонг ни на мгновение не прерывалась.

      — Я уже сказал тебе, что проверял его лично. В синем свете лампочек сигаретный дым походил на густой сизый туман. Местные жители, кантонцы, по мере того как страсти за игорными столами накалялись, все менее сдерживали свой темперамент.

      В тускло освещенном коридоре промелькнула чья-то тень.

      — Я доверяю ему всецело. Иначе я сейчас бы просто не сидел здесь.

      Блисс повернула голову, и Джейк почувствовал, как его подруга насторожилась.

      — Это он?

      Джейк перевел взгляд на худого китайца с гладко зачесанными назад волосами. Он выглядел, пожалуй, слишком молодо для «Норы». Обычными посетителями здесь были люди постарше, ещё помнившие те славные времена, когда в этих туннелях регулярно собирались контрабандисты.

      — Нет, — покачал головой Джейк, все ещё глядя на китайца, следившего за ходом игры на одном из столов.

      Партия закончилась, и китаец стал перекидываться шутливыми замечаниями с игроками. Джейк отвернулся.

      — Твой связной что-то опаздывает, — заметила Блисс.

      — Придет.

      — Ведь все ниточки к разгадке были уже у тебя в руках.

      — Что толку! Все они вели в никуда, — Джейк смотрел за спины игроков. — Всякий раз, как только мои люди начинают выходить на след, они точно натыкаются на глухую стену.

      — Значит, надо изменить тактику.

      Джейк задумался над её словами, Он знал, что Блисс бесспорно умна. Кстати сказать, отчасти из-за этого он и любил её. Возможно, она права, — подумал он. — Возможно, пора…

      Вдруг он поднялся с места.

      — Наконец-то.

      Джейк вышел на свет, чтобы его легче можно было увидеть. Коренастый усатый китаец пристально осмотрел помещение и уверенно двинулся к Джейку. В это время за ближайшим столом оживленно загалдели — игра подходила к концу, и на стол выкладывались последние костяшки.

      Ловко лавируя среди яростно жестикулирующих игроков, связной проходил мимо столика. Внезапно он, коротко вскрикнув, споткнулся и упал лицом вперед, коротко вскрикнув, угодив прямо в группу игроков. Дряхлый стол рухнул, не выдержав его тяжести, костяшки рассыпались, и игроки с негодованием вскочили со своих мест.

      Почти тотчас Джейк заметил, как молодой китаец с прилизанными волосами мотнулся в коридор, по которому только что проходил связной.

      Джейк рванулся к столпившимся игрокам. Блисс стремглав пронеслась мимо, а он, присев на корточки, перевернул на спину связного. Кровь залила все вокруг. Джейк увидел нож, и в его голове пронеслось: Точно в сердце. Работа настоящего профессионала.

      Глаза коренастого китайца остекленели. Его жизнь оборвалась мгновенно, подобно тому как гаснет свеча, задутая порывом ветра. Переход из бытия в небытие произошел мгновенно, без предупреждения.

      Не обращая внимания на крики игроков, Джейк бросился вслед за Блисс и убийцей. Надо было глаз с него не спускать, — стучало у него в голове. — Я должен был догадаться. Как же это я не почувствовал?

      Но, пожалуй, хуже всего было то, что теперь и Блисс угрожала смертельная опасность.

      Тем временем Блисс, стремглав свернув за угол, успела заметить промелькнувшего впереди молодого китайца и бросилась за ним. Густой, сладкий запах опиума был здесь настолько силен, что почти заглушал едкие испарения. Воздух от едкого запаха потных тел сделался плотным и вязким, как в подземелье. По дороге она налетела на кучку тощих стариков, увлеченно игравших в фань тянь. Они обернулись, посылая ей вдогонку проклятия. Что эта баба делает в «Норе»? Пусть убирается отсюда домой, на кухню, чистить креветки. Вот самое подходящее для неё занятие, С какой стати она мешает мужчинам заниматься важным делом?

      Блисс пропустила их замечания мимо ушей. С такими оскорблениями ей приходилось сталкиваться всю жизнь. Она научилась не обращать внимания на яд, заключенный в них. Она заметила, что молодой китаец метнулся влево, и, расталкивая игроков, парящих в клубах опиумного дыма, на всем ходу влетела в закуток, где царил полумрак.

      Убийца поджидал её. Неожиданно резкий удар обрушился на неё сверху. Девушка вскрикнула, ощутив острую боль в ключице и позвоночнике. Ноги её подкосились, и она рухнула на земляной пол.

      Наполовину оглушенная, Блисс почувствовала, как её затаскивают в небольшую комнату, пропитанную омерзительным запахом. Вокруг себя в этом мраке она скорее угадывала, чем различала ленивые, замедленные движения курильщиков опиума. Кое-где неясно вырисовывались безжизненно лежащие изможденные тела, похожие на тени. Крошечные красные огоньки в маленьких чашечках на концах длинных трубок были здесь едва ли не единственными источниками света.

      Блисс почувствовала жар, исходивший от тела её противника. Она знала, что ему не составит труда прикончить её в два счета.

      Всего несколько мгновений он в раздумье стоял над ней, но их хватило Блисс, чтобы понять, что ей следует предпринять. В её мозгу продолжали звучать гневные крики картежников: Что эта баба делает в «Норе»? Ее враг не отличался от других мужчин, и она знала, как обратить это против него.

      Его громкое сопение отдавалось у неё в ушах. Оно разительно выделялось на фоне размеренного, глубокого дыхания курильщиков, валявшихся на полу.

      Лежа на спине, Блисс обхватила убийцу рукой за шею и притянула его голову вплотную к своему лицу. В щелочках глаз, уставившихся на нее, она увидела желтые искры отражавшегося света. От китайца исходил резкий мужской запах. Блисс доводилось слышать, что некоторые убийцы испытывают сексуальное возбуждение, приканчивая жертву.

      Ей нужна была передышка, чтобы прийти в себя и выработать план действий. Разведя ноги, она резко выпятила грудь, в то время как её рука медленно скользила вдоль его шеи. Ей удалось ограничить движение его рук, и в тот же миг она нащупала большим пальцем нужную точку на его шее. Блисс боялась сделать неточное движение и позволить врагу разгадать её намерения.

      Она понимала, что у неё только один шанс уцелеть. Стоит ей ошибиться хоть на миллиметр, и для неё все будет кончено. Она не питала никаких иллюзий на сей счет и поэтому сосредоточилась целиком на своих действиях.

      Сонная артерия. Блисс знала, куда следует надавить, чтобы пережать её, и все же медлила. Слишком многое зависело от её следующего шага. Смерть открыто стучалась в её двери.

      Она вдруг остро ощутила физическую близость его тела и решила, что пора действовать. Собрав всю свою энергию, ки, в тонкий луч, подобный лазерному, она направила его в точку, где се палец соприкасался с пульсирующей артерией. Широко открыв рот, она испустила пронзительный крик, как её учил Джейк, и одновременно надавила на сонную артерию.

      Ее действия имели поистине ошеломляющий эффект. Убийца дернулся, точно рыба, попавшаяся на крючок. Глаза его широко распахнулись, и Блисс стали видны круглые белки, становившиеся все более выпуклыми, по мере того как кровь отливала от его щек.

      Лишь теперь, с опозданием разгадав замысел Блисс, китаец сделал ответный, чисто инстинктивный ход. Его кулаки, подобно двум железным молотам, обрушились на её грудь. От страшной боли слезы выступили на её глазах.

      Ухмыляющийся, точно пьяный, китаец нанес ещё удар. Он смеялся Блисс в лицо, несомненно получая удовольствие от происходящего. У неё мелькнула мысль, что, возможно, она ошиблась, и ей только показалось, будто силы начали покидать его.

      Она отпустила сонную артерию и ударила его справа по ребрам. Два из них, самые нижние, сломались с отвратительным хрустом.

      Услышав крики Блисс, Джейк молнией влетел в одно из ответвлений лабиринта и помчался по полутемному, почти совсем безлюдному коридору. Боковым зрением он заметил возню в одной из комнат и ринулся туда.

      Схватив китайца сзади, он дернул его на себя. Блисс, сконцентрировавшая все свое внимание на противнике, даже не заметила появления Джейка и, почувствовав внезапную свободу, нанесла роковой удар. Как учил её Джейк, она вонзила жестко выпрямленную кисть руки в живот китайца, разорвав кожу, оболочку мышц, какие-то внутренние органы. Она вложила в удар столько сил, что он неминуемо должен был оказаться смертельным.

      — Нет! — крикнул Джейк, но он опоздал. К тому же Блисс не слышала его, Она сражалась за свою жизнь, и её тело, слишком увлеченное стремлением выжить, не откликалось на внешние призывы.

      Умирающий китаец выплюнул сгусток крови и желчи. Нагнувшись, Джейк бережно поднял Блисс с пола и прижал к себе. Потом он поцеловал её и осведомился:

      — Ты и порядке, Блисс?

      — Джейк, — она припала головой к его груди.

      — Ты молодчина, — тихо промолвил он, выходя из этого жуткого места.

      Блисс сидела в их квартире на диване со стаканом хорошего шотландского виски в руке. Она не сводила глаз с Джейка Мэрока. Тот лежал возле нее, растянувшись во весь рост и скрестив ноги.

      — Я все испортила, — негромко заметила она.

      — Он хотел убить тебя, — возразил Джейк. — Ты сделала то, что должна была сделать. У тебя не оставалось выбора. Но многие смогли бы выжить в таком поединке, не говоря уже о том, чтобы победить, Думай только об этом.

      — Да, но если бы я просто вырубила его, то мы смогли бы узнать много интересного, — она поднесла стакан ко рту. — Возможно, нам удалось бы даже добраться до этого шпиона, затесавшегося к нам.

      — Мы имели дело с профессионалом, Блисс. Шансы извлечь информацию из такого человека близки к нулю. Я, честно говоря, рад просто тому, что мы оба уцелели.

      Их дом стоял неподалеку от изогнутого дугой залива Отвращения, но они находились так высоко, что пронзительные крики чаек не достигали их слуха. За окном сверкало и переливалось оперенье огромного воздушного змея, застрявшего на дереве.

      — Еще один тупик, — протянула Блисс и проглотила виски.

      Вернувшись домой накануне, она долго принимала горячую ванну, а затем занималась любовью с Джейком. Именно этого ей хотелось больше всего.

      — Мой отец, должно быть, уже давно проснулся, — сказал Джейк, глядя на змея.

      Блисс следила за ним своими миндалевидными глазами. После долгой паузы она зашевелилась, точно решившись на что-то.

      — Пойми, Джейк. Я часть йуань-хуаня, крута избранных. И я к тому же часть тебя самого. Если от меня нет проку…

      Джейк посмотрел на неё и нежно улыбнулся. Протянув руку, он сжал пальцы Блисс.

      — Что бы я делал без тебя, Блисс? Мой связной погиб, и то же самое случилось с его убийцей. Провидение, судьба. Если бы я не хотел, чтобы ты была рядом, то, черт побери, давно бы уже позаботился об этом, — он нахмурился. — Ты нужна мне. Если б тебя не было, не знаю, что со мной творилось бы по ночам.

      Он имел в виду тяжкий период в его жизни, закончившийся совсем недавно. На протяжении девяти месяцев после возвращения в Гонконг из Вашингтона, где он убил Генри Вундермана, Джейк каждую ночь мог спать от силы час-два. Около полуночи он отключался, словно приняв снотворное, и Блисс тут же захлопывала книгу и, торопливо погасив свет, забиралась в постель рядом с ним.

      И всякий раз между часом и двумя её будил животный крик ужаса. Джейк был не в состоянии удержать в памяти приснившиеся кошмары, однако Блисс но сомневалась, что их источником являлось совершенное им убийство. Убийство «крестного отца».

      Блисс обвила его узкую талию руками. Ее длинные шоколадные пальцы бороздили переплетения его мышц. Уголком глаза она видела тревожные складки, прорезавшие его лицо.

      — Помнишь больницу? — промолвила она. Джейк улыбнулся с отсутствующим видом.

      — Да. Я испытал настоящий шок, вновь встретившись с тобой спустя столько лет.

      — В детстве мы были очень милой парочкой, когда разгуливали по улицам Гонконга.

      — Неужели? — Джейк пододвинулся к Блисс.

      — Я так всегда считала.

      — Это оттого, что ты рано повзрослела, — он скользнул пальцем вдоль её щеки. — Для меня ты была лучшим другом.

      Блисс рассмеялась.

      — Теперь ты видишь, что я хочу сказать? Какой ещё парень стал бы думать о девчонке как о лучшем друге?

      — Думаю, ты права, — согласился Джейк. — Наверное, я люблю тебя.

      Он увидел, что Блисс закрыла глаза. Интересно, что на неё так подействовало: ласка или слова? Впрочем, какое это имеет значение, — подумал он. — Или я просто сошел с ума.

      Ее глаза распахнулись, и теперь Джейк рассмеялся в свой черед.

      — Я рада, что ты не сердишься на меня, — сказала Блисс.

      — С чего это я должен сердиться? Он соскользнул с кровати на пол.

      — С того, что год назад, вновь появившись в твоей жизни, я пришла как агент твоего отца… И мне запретили рассказывать тебе об определенных вещах, например, о внутреннем круге избранных, пока не пройдет какое-то время.

      Карие, с необычным медным отливом глаза Джейка, полуприкрытые веками, потемнели.

      — Отец хотел вернуть меня в мою семью и возложил эту миссию на тебя. С твоей помощью я отыскал своего кровного брата Ничирена. Я наконец обрел своего подлинного отца Ши Чжилиня. Благодаря тебе я вошел в йуань-хуань, крут избранных. Людей, которые когда-нибудь будут держать в своих руках бразды правления всей Азией.

      — Ты гораздо больше, чем просто один из нас, мой милый, — заметила Блисс. — Ты Чжуань. Отец готовит тебя на роль нового лидера. Задумайся над этим: ты становишься самым могущественным и влиятельным человеком во всем восточном полушарии.

      Джейк отвернулся, и Блисс подумала: Что-то не так, но вот что? Джейк босиком отправился в ванную. Он даже не побеспокоился закрыть за собой дверь, и Блисс, подтянув колени, не отрывала взгляда от его тени, загораживающей свет.

      Выйдя из-под душа, он зашел в комнату и так посмотрел на Блисс, что ей показалось, будто он заглянул в самые сокровенные глубины её души.

      — Никто на целом свете не сумел бы сделать то, что оказалось по силам тебе, — промолвил он. — И потом, ты всегда сражалась плечом к плечу со мной против шпионов и убийц. Как вчера вечером. Даже смертельная опасность не пугает тебя.

      — Я прошла хорошую школу у своего отца, — отозвалась Блисс.

      Однако её мысли блуждали где-то далеко. Она думала о том, как изменился Джейк, с тех пор как Чжилинь прибыл в Гонконг, Он моментально стал куда более властным и скрытным. Блисс спрашивала себя, не связано ли здесь одно с другим, но надеялась, что это не так.

      Джейк приблизился к ней вплотную, и она ощутила силу, исходящую от него. Блисс купалась в ней, точно в лучах полуденного солнца.

      — Борьба только начинается, — его голос звучал очень тихо. — Она приобретает куда большие масштабы, чем кто-либо из нас мог прежде представить себе. И до тех пор, пока она не окончена, нам будет нужна каждая крупица силы, которой мы располагаем.

      Слова падали, точно удары молота. Блисс почувствовала, как се сердце забилось сильнее.

      — Что происходит, Джейк? Что ты утаиваешь от меня?

      Он внезапно улыбнулся и крепко поцеловал её в губы.

      — Ничего, — он поцеловал её вновь. — Кстати, если уж зашла речь о твоем отце, сегодня днем я должен увидеться с Цунем Три Клятвы.

      — Ты хочешь встретиться и с другими тай-пэнями. круга избранных или только с моим отцом?

      Что омрачает мысли Джейка? — промелькнуло у неё в голове. Она почувствовала, что здесь что-то не так. Беспокоили ли его тени мертвых, недавно погребенных им? На мгновение в её сознании промелькнуло озарение, подобное сверкнувшему лучу света. Нет, тут должно быть что-то еще. Она почувствовала леденящее прикосновение страха. Если Джейк перестал жить в согласии с самим собой и с окружающим его миром, то последствия могут оказаться самыми губительными. Ему требовалась максимальная собранность, чтобы выработать собственную стратегию внутри круга избранных и постараться понять действия противника. Если его ки утратило гармонию, то способность Джейка принимать правильные решения окажется под серьезной угрозой.

      — Нет, я хочу навестить только Цуня Три Клятвы, — ответил он. — Договорись с ним часа на три, ладно? Блисс кивнула.

      — Конечно.

      Она считала Цуня Три Клятвы своим отцом, потому что именно он воспитал её. Блисс никогда не знала своего настоящего отца, а о матери сохранила лишь отрывочные воспоминания.

      — И не забудь про экстренную встречу, которую созывает в полдень Эндрю Сойер, — добавила она. — Это самый ранний срок, на который согласились все тай-пэни.

      Джейк молча кивнул.

      — Ты не знаешь, в чем дело? — в голосе Блисс звучало беспокойство. — Эндрю был очень расстроен, когда звонил.

      — Эндрю всегда чем-то расстроен, — заметил Джейк. Блисс собиралась было сказать, что хотела бы как можно больше ему помочь, но он уже отвернулся. Она почувствовала, что Джейк, ещё не успев шагнуть за порог, уже расстался с ней. Его мысли занимало предстоящее сегодня утром свидание с отцом, великим Ши Чжилинем.

      До появления в его жизни Генри Вундермана — его «крестного отца» — у Джейка имелись приемные родители. Соломон и Руфь Мэрок — еврейские беженцы, жившие в Шанхае, — однажды приютили Джейка и его мать, Афину. Она была безнадежно больна и умирала. Мэроки сделали все, что было в их силах, для неё и её перепутанного ребенка.

      К тому времени настоящий отец Джейка Ши Чжилинь уже присоединился к Мао, пожертвовав семьей и вообще всем, чем дорожил, чтобы внести свой вклад в решение судьбы Китая.

      Будучи закулисной фигурой при Мао, он неустанно укреплял его власть. Его собственная позиция с каждым годом становилась все более устойчивой. Он прошел через мучительные, кровавые годы революции и борьбы за власть, затем через времена падения Мао и правления Банды Четырех, внезапный конец культурной революции. До сих пор он всегда оказывался вне междоусобных разборок китайских правителей, каждый раз оканчивавшихся чистками. Политические группировки, правившие бал в Поднебесной империи, сменяли друг друга. Однако Чжилиню удавалось уцелеть благодаря своей засекреченности.

      Не то чтобы никто не пытался уничтожить его. Последним в длинной череде его врагов являлся У Айпин, возглавивший ЦУН — группу революционных министров, выступавших против дальновидных взглядов Чжилиня в отношении линии экономического и индустриального развития.

      Однако, как и в случаях с другими врагами, отцу Джейка удалось перехитрить У Айпина. Теперь правители Китая решили идти путем, предложенным Чжилинем, и больной старик предпринял путешествие на юг, чтобы повстречаться со своими подросшими сыновьями: Джейком и Ничиреном.

      Один из сыновей выжил, а другой погиб в роковой схватке, состоявшейся на веранде дома, стоявшего на высоком утесе над заливом Отвращения. Там Ничирен, обнаруживший, что Чжилинь тайно руководил его действиями, напал на отца, Джейк всего лишь встал на защиту старика. Своего отца. Защищая его, Джейк убил брата. Быть может, кто-то скажет, что они были братьями только наполовину, потому что Ничирен родился от любовницы Чжилиня. Какая разница? Одна и та же кровь — кровь Чжилиня — дала жизнь обоим. И ни тот, ни другой до окончания поединка не узнали об этом. Значительную часть своей зрелой жизни они провели, охотясь друг за другом и обмениваясь ударами, как и полагается злейшим врагам. Убийство дочери Джейка на берегу реки Сумчун три с половиной года назад было на совести Ничирена. Будучи агентом американской спецслужбы Куорри, Джейк сделал все возможное, чтобы выследить его. Узнавая все больше и больше о нем, он вместо одинокого волка-убийцы стал видеть в Ничирене человека, работавшего на русских, точнее на генерала Даниэлу Воркуту. До недавних пор Воркута возглавляла экстерриториальное управление в составе КГБ, внушавшее наибольший ужас. Лишь позднее Джейк установил, что на самом деле Ничирена контролировал не кто иной, как Чжилинь, сидевший в своем Пекине.

      Все это входило в мастерский план Чжилиня, который сам старик называл своей жатвой — рен. Ши создал круг избранных, йуань-хуань, в который вошли могущественные люди. В йуань-хуане состояли главные тай-пэни — руководители крупнейших торговых домов в Гонконге, а также «драконы» — главы трех самых больших тайных обществ, называвшихся триадами.

      И кто же должен был возглавить этот круг? Джейк Мэрок, или Джейк Ши, как вам больше нравится. Тай-пэнь всех тай-пэней, самый главный. Ибо Джейк был Чжуань.

      С тех пор как он заново обрел отца, тот занял огромное место в его жизни. Иногда Джейк проводил целые дни в беседах с Чжилинем. Нередко его усердие оказывалось чрезмерным даже для феноменальной выносливости старика.

      Они беседовали, как правило, на берегу, сидя на песке и закатав штаны до колен. Морской прибой омывал их босые ноги. Даже проголодавшись, они не прерывали разговор и продолжали его за трапезой, почти не ощущая вкуса принесенной ими с собой еды. Они не замечали приставленных к ним в качестве охраны членов триады, которые лениво прогуливались по пляжу, добродушно поглядывая на малышей, с трудом ковылявших по песку, и внимательно изучая лица всех остальных людей, приближавшихся туда, где располагались отец и сын. Как Джейк, так и Чжилинь выглядели совершенно равнодушными к возможной опасности.

      На сей раз над бухтой опустился такой густой туман, что казалось, будто ночь не желает ослаблять, своей хватки.

      — Настало время тебе как Чжуаню приниматься за дело.

      Чжилинь сидел, вытянув ноги перед собой. Узловатыми пальцами он разминал атрофированные мышцы на правом бедре.

      — Разговоры остаются конструктивными до определенного момента, — промолвил он. — Дальше только действие имеет значение.

      На костлявые плечи Чжилиня было наброшено зимнее пальто. Его мешковатые хлопчатобумажные штаны были подвернуты чуть ниже колен, но, несмотря на это, кое-где материя потемнела, намоченная брызгами прибоя.

      — Чжуань — это тай-пэнь всех гонконгских тай-пэней. Он является главным «драконом» в круге избранных. В конечном счете Чжуань будет контролировать весь бизнес и торговлю, осуществляемую в Азии. Он станет той отдушиной, через которую Пекин начнет вести свои дела, а осевшие в Индонезии китайские бизнесмены — получать свою прибыль. Через него потечет торговля с Британией, точно так же, как и с Америкой, Японией, Таиландом, Малайзией.

      Чжилинь глядел туда, где солнечные блики на воде блестели, подобно пластинкам из начищенной меди.

      — Это высшая цель всей моей жизни, моей жатвы. Пятьдесят лет я мечтал об объединенном Китае. Я уже рассказывал тебе, как принимал участие в зарождении китайского коммунизма. Моя первая жена Мэй была помощником Сунь Чжоншаня, — он говорил о докторе Сунь Ятсене, основателя Гоминьдана. ? Мы встретились в Шанхае в то время, когда организовывалась китайская коммунистическая партия.

      Я поведал тебе о своем детстве в Сучжоу, о том, сколько времени я проводил в саду моего наставника Цзяна. Именно там я узнал, сколь важное значение в жизни имеет хитрость и изобретательность. Сад Цзяна выглядел настолько естественно, что некоторое время я вполне серьезно верил, будто каждое дерево, куст или камень в нем стоит на своих местах многие сотни лет, а может, даже с самого сотворения мира.

      Вообрази себе мой испуг, когда Цзян открыл мне тайны своего сада. Он рассказал мне про холмик, который он создал собственными руками, стремясь достичь определенного успокаивающего эффекта. Про валуны, принесенные им с берега ручья. Про деревья, пересаженные с другого места, кусты, появившиеся в саду всего три недели назад. Сад был творением его рук, и все же нес в себе гармонию, присущую только самой природе. Неудивительно, что я полагал, будто сам Будда потрудился над этим клочком земли, а вовсе не разум одного-единственного человека.

      Однако я ошибался и вскоре сам убедился в этом. Я стал частью плана, в соответствии с которым Цзян создавал свой сад.

      Мысли об этом не выходили у меня из головы, пока я рос. К тому моменту, когда моя семья переехала в Шанхай, и пришло время мне поступать в колледж, я твердо знал, что должен каким-то образом применить стратегию Цзяна в игре, носящей название жизнь. Я уже являлся мастером вэй ци и одерживал победы за игровой доской.

      В те дни, Джейк, все мои друзья только и вели разговоры о том, чтобы очистить наше побережье от напавшего на него заморского дьявола. Заморский дьявол систематически вывозил из Китая его природные ресурсы, наживаясь за наш счет. Однако тогда страна была разделена на части и в ней шла междоусобная война. Как в таких условиях она могла оградить себя от заморского дьявола? На сей счет велись бесконечные споры. Я выслушивал мнения других, но редко вставлял собственные замечания, ибо знал, насколько враг коварен и хитер. Я размышлял о том, что если бы мы только проявили достаточную изобретательность, отдав заморскому дьяволу то, что, как он полагал, ему нужно, то смогли бы использовать его в своих целях так, как он использовал нас в своих. Нам бы удалось поставить его таланты на службу нашей стране.

      Однако прежде всего Китай должен был объединиться. В то время у меня не имелось ясного представления о том, как можно укротить столь обширную страну, измученную нищетой и смутами.

      И вот тогда-то в Шанхае произошла встреча, перевернувшая мою судьбу. Я столкнулся лицом к лицу с коммунистической идеей и инстинктивно почувствовал, что нашел наконец нечто, благодаря чему мир может вновь воцариться на нашей земле.

      Тогда наступила первая стадия рена, моей полувековой «жатвы». Однако для воплощения в жизнь своих идей мне пришлось покинуть Шанхай и Афину — мою вторую жену и твою мать… И покинуть тебя. У меня не было выбора. Китай стоял для меня на первом месте. Так было всегда.

      Теперь мы наконец добрались до финальной стадии. Тебе предстоит стать оросительным каналом, по которому потечет все могущество азиатского континента. Китай вновь станет единым целым. Это произойдет не путем разрушения Гонконга, к чему рьяно стремятся некоторые умники в Пекине, но через использование всех преимуществ, полученных этой колонией от заморского дьявола. Я говорю о свободной торговле и открытом рынке. Сохранив лицо, мы сумеем добиться от заморского дьявола помощи для нашей промышленности и электроники, в которой так остро нуждаемся.

      Под сенью широко раскинутых крыльев круга избранных Китай будет процветать и развиваться.

      Это твоя судьба, твое предназначение — увидеть плоды моей «жатвы». Пройдут годы, и коммунизм увянет и отомрет сам собой. В прошлом он сослужил нам добрую службу, став мощным инструментом в наших руках. Он пробудил спящего колосса, каким являлся Китай, и продвинул его вперед до определенного рубежа, Однако теперь он тянет нас назад. Мы задыхаемся в тисках устаревшей доктрины, в то время как весь мир шагнул уже в новую эпоху. Если мы не последуем его примеру и не вступим в новую, великую обитель человечества, то Китай обречен на отсталость и реальную перспективу попасть в подчинение Москвы. Советы на протяжении десятилетий искали ключ к управлению нашим будущим.

      Чжилинь сделал неловкое движение, и на короткое мгновение гримаса боли омрачила его лицо.

      — С самого начала, Джейк, я знал, что не смогу пройти дальше стадии Цзян. Я успел сделать достаточно много за свою жизнь, и вот теперь я нашел тебя, своего сына. Я создатель. Тебе же уготована роль Чжуаня, канала, через который будет течь вся деловая энергия в Азии. Я признаю, что не в состоянии контролировать все силы, вступающие в игру на нынешнем этапе не только на материке и в Гонконге, но и в Бангкоке, Сингапуре, Маниле, Куала-Лумпуре, Дели, Токио и Осаке. Некоторые связи уже установлены и отданы в твое распоряжение. Остальными придется заняться тебе самому. Это входит в обязанности Чжуаня так же, как и продолжение борьбы с нашими врагами.

      Какая-то джонка обогнула мыс и взяла курс в открытое море. Ее парус надулся, поймав зимний ветер, и джонка накренилась.

      Чжилинь протянул перед собой открытую ладонь, и Джейк увидел на ней нефритовую гемму с изображением двух мифических животных, сошедшихся в смертельной схватке. Некогда гемма была расколота на четыре куска, соединенных теперь между собой золотыми скрепками.

      — Недостаточно лишь предаваться мечтам и плести паутину власти, — Чжилинь поворачивал гемму на ладони то так, то эдак. — Наши умозрительные схемы окажутся никуда не годными в конечном счете, если йуань-хуань, крут избранных, распадется. Связь между его членами может оказаться куда более хрупкой, чем ты предполагаешь. Да, «драконы» триад и тай-пэни, выбранные мной, связаны этим фу, императорской печатью, выгравированной на нефрите, части которой ты, Ничирен, Блисс и Эндрю собрали воедино.

      Он поднял гемму на свет. Солнечные лучи, просвечивающиеся сквозь камень, заставлявшие его сверкать и искриться, казалось, пробудили к жизни сражавшихся животных.

      — Поразмышляй над этим изображением: легендарная битва между тигром и драконом за первенство на земле. Возможно, именно это мы и имеем в виду на самом деле, рассуждая о чудовищной по сложности задаче, стоящей перед йуань-хуанем. Она заключается, во-первых, в защите нового Китая, контуры которого только-только начинают вырисовываться, от врагов: русских, англичан, американцев и тех умников в Пекине, что не желают смириться с неизбежной гибелью коммунизма. Во-вторых, в объединении Гонконга и материка с постепенным присоединением Японии, Малайзии, Индонезии, Таиланда, Филиппин, дабы сильный и однородный Китай стремительно ворвался в двадцать первое столетие.

      Мы должны не допустить раскола в своих рядах. Пока мы все в единой связке: мои братья — Цунь Три Клятвы и Т.И.Чун, Эндрю Сойер, преданный мне и моей семье, благодаря услуге, оказанной ему мной много лет назад, «драконы» трех главных триад.

      Однако эти «драконы» будут держаться чрезвычайно недоверчиво, постоянно ища возможность наступить на мозоль конкурентам внутри йуань-хуаня. На них нельзя рассчитывать как на источник значительных капиталов. Их поддержка проявляется в других аспектах. Нет смысла ни дискутировать по поводу этой ситуации, ни пытаться изменить её. Ее нельзя изменить. Это джосс — предначертание.

      Мы должны ни на секунду не забывать о том, что наши враги, могущественные враги во многих странах, будут стараться разрушить йуань-хуань. Если они преуспеют в этом, Гонконг превратится в поле торговых сражений. Каждое государство, каждая финансовая клика будут искать способ урвать кусок от богатств, обильной рекой текущих через Гонконг. Уровень прибыли резко сократится. Начнется война. В результате Китай вновь погрязнет в средневековом болоте, из которого только-только начал выбираться. Разделившись, мы станем уязвимыми, и нас быстро смогут уничтожить. Поэтому старайся любой ценой избежать подобного развития событий. Ты — Чжуань. Без твоей силы и мудрости Китай никогда не станет обновленной мировой державой. Без тебя и круга избранных нам как нации надеяться не на что.

      Чжилинь отвернулся от плоского диска солнца. В его черных глазах вспыхивали яркие огоньки: отблески космической энергии. Будь на его месте человек послабее, он давно уже скончался бы, не выдержав обессиливающих мучений, порожденных болезнью. Тело предавало Чжилиня, но его дух был настолько дисциплинирован и подчинен воле, что мог на самом деле отделять себя от переплетении нервов, сотрясаемых ужасными болями.

      — Наши враги хорошо известны нам, отец, — промолвил Джейк. — В России Даниэла Воркута ищет способ захватить контроль над кругом избранных, а заодно и над всем Гонконгом. Однако мы знаем её здешнего агента, сэра Джона Блустоуна, тай-пэня «Тихоокеанского союза пяти звезд», хотя он сам ещё не догадывается о том, что разоблачен.

      Тревожный звонок уже прозвенел. Шпионы Джейка, которых в Гонконге было множество, принесли известия о странном событии — вечеринке на борту «Триремы», 130-футовой яхте сэра Джона Блустоуна. В число гостей входили по крайней мере четыре могущественных тай-пэня. Джейк не смог узнать имена всех, кто гам присутствовал. Однако сознания того, что целых четыре тай-пэня. облеченных реальной властью, провели вместе с Блустоуном продолжительное время, было достаточно, чтобы внушить ему серьезное беспокойство.

      Возможно, этот уик-энд являлся не более чем двухдневным круизом по Южно-Китайскому морю. В конце концов, про развлечения, которые устраивал для гостей Блустоун, ходили легенды по всей колонии. Однако, как ни старался Джейк, он не мог избавиться от жужжащего роя вопросов, назойливо крутившихся у него в голове. Как он жалел, что у него нет своего человека среди экипажа «Трирема»! Вернувшись после встречи с агентом в офис, он решил, что займется этим вопросом, как только появится свободное время.

      — Ты забываешь о шпионе, сообщившем Химере, что ты владеешь кусочком фу. Его имя все ещё не известно нам, — возразил Чжилинь. — Ты обязан найти и уничтожить этого человека. Сколько горя нам принесло его предательство. Из-за него погибли Марианна и твой брат Ничирен. Возмездие должно свершиться.

      — Этот шпион прячется слишком глубоко, отец. — Джейк никак не мог выбросить из головы вечеринку на «Триреме». — Боюсь, придется выкопать много корней, прежде чем мы узнаем, кто он такой.

      — Время для нас сейчас очень дорого, Джейк.

      — Ты бы приветствовал мои действия, если б я разбил своими руками круг избранных? Цзян покачал головой.

      — Ни в коем случае. Круг избранных имеет первостепенное значение. Если он будет уничтожен, то вся моя жизнь, все мои жертвы и мучения, все смерти, причиной или свидетелем которых я являлся, — все пропадет зря. Только йуань-хуань способен помочь Китаю выстоять против внешних и внутренних врагов. Однако этот шпион вновь и вновь демонстрирует свою способность наносить нам чувствительные удары.

      Внезапно Чжилинь сделал то, что делал чрезвычайно редко. Он протянул руку и сжал своими узловатыми, старческими пальцами плечо сына.

      — Ты — Чжуань, — повторил он уже в который раз. — Любыми способами добивайся того, что тебе кажется правильным в данных обстоятельствах. Я знаю: что бы ни случилось, ты не подведешь меня. Ты должен сохранить целостность йуань-хуаня любой ценой. Ты слышишь меня? Любой ценой. Если ты не сможешь быть безжалостным к друзьям, точно так же как по отношению к врагам, то не сумеешь добиться успеха на посту Чжуаня. И моя пятидесятилетняя жатва окажется бессмысленной тратой времени и сил.

      Вспомни недавнюю историю Китая. Наша жалкая грызня из-за пустяков позволила заморскому дьяволу вторгнуться в страну. Наше невежество в отношении мировой культуры дало возможность заморскому дьяволу эксплуатировать нас. Однако я знал, что именно из-за превращения нашего народа в сборище нищих кули идея коммунизма способна всколыхнуть даже такую громадную страну.

      Коммунизм в конечном счете является только средством. Те из нынешних правителей в Пекине, которые до сих пор цепляются за его окостеневшие догматы, поступают так лишь с целью сохранения власти в своих руках. Коммунизм перестал приносить пользу Китаю. Напротив, он сдерживает прогресс страны. С самого начала в мои намерения входило использовать Гонконг в качестве меча, постепенно отсекающего умершие доктрины без ущерба для авторитета Китая. Такой путь представлялся мне совершенно очевидным. Пекин не может в одночасье выбросить на свалку идеи, которые поддерживал столько лет.

      Моя жатва представляла собой нескончаемую борьбу за спасение Китая от него же самого, — старик покачал головой. — Гонконг — это ключ к безопасности и процветанию не только для нас, но и для всей Азии. К несчастью, наши враги знают об этом ничуть не хуже.

      Чжилинь опустил голову, и Джейк с тревогой спросил:

      — В чем дело, отец?

      Ему показалось, что тот внезапно постарел, что болезнь и многолетняя усталость берут свое. Лицо Чжилиня приобрело унылое, безжизненное выражение. Джейк почувствовал спазм в желудке. Ему вдруг стало страшно за отца.

      — Отец, тебе больно?

      Старик вновь покачал головой. Он держался с такой осторожностью, словно боялся рассыпаться на части.

      — Боль, которая мучает меня, не имеет никакого отношения к моей болезни.

      Он закрыл глаза. Долгое время они оба сидели молча, не проронив ни звука. Над их головами разносились пронзительные крики чаек, круживших в тусклом свете зимнего дня. Над водой клубился туман, похожий на дым, извергающийся из пасти дракона. Джейк чувствовал, что где-то там, в этой белой мгле, блуждает неведомый ужас.

      — Я долго не решался сказать об этом даже тебе, Джейк, — прервал наконец затянувшееся молчание Чжилинь. — Однако в сложившейся ситуации у меня нет иного выбора. — Он с такой силой сжал нефритовую печать, что его пальцы побелели. — Есть одна вещь, о которой мы не часто вспоминаем в наших беседах. Камсанг.

      — Это наш главный козырь, — заметил Джейк. — Помнится, ты говорил, что Камсанг в конечном итоге, весьма вероятно, может сыграть спасительную роль в судьбе Китая.

      Теперь стало заметно, как Чжилиня пробирает дрожь.

      — Камсанг всегда был обоюдоострым мечом, — возразил он. — Мы все понимали это с самого начала. В любом проекте подобного рода содержится разрушительный потенциал. Тем не менее в то время мы считали, что риск в данном случае оправдает себя. Нам казалось, что мы сумели создать адекватные ему системы контроля и безопасности. — Он глубоко вздохнул. — Однако теперь все обстоит иначе.

      Повисло мертвое молчание, и в этой тишине Джейк ясно различал плеск волн.

      — Что случилось с Камсангом, отец? — он не узнал собственный голос.

      Его сердце вдруг заколотилось с бешеной скоростью, отдававшейся в ушах колокольным звоном.

      Чжилинь смотрел на море, туда, где за полоской прибоя и силуэтами крошечных джонок, высоко поднимавшихся на гребнях волн, простиралось чистое пространство.

      — Ученые совершили там открытие, — тихо промолвил он. — Ужасное, пугающее открытие. Его сделали совершенно случайно во время выполнения обычных, плановых экспериментов, — он резко повернул голову, и зловещий взгляд черных глаз пронзил Джейка насквозь. — Джейк, оно представляет угрозу для всего мира. Разрушительный потенциал Камсанга, о котором я говорил, стал поистине безграничным. Он настолько ужасен, что ты обязан предотвратить малейшую попытку воспользоваться им. Лучшие представители всех народов предпочли бы зарыть его как можно глубже. Однако кроме них есть и другие, которые… — он внезапно оборвал фразу и, слегка поежившись, вновь подставил свое лицо бледным лучам солнца. — Русские охотно пошли бы на все, лишь бы овладеть секретом Камсанга. То же самое касается американцев и англичан. И ты, Джейк… Теперь ты его единственный хранитель.

      Он вложил нефритовую печать в руку сына и продолжил:

      — И ты, и я держали её в руках, и все же она осталась такой же холодной, какой и была. Камень всегда холоден, в отличие от людей, распаляемых страстями и желаниями. Это урок, который необходимо усвоить, — Чжилинь положил свою ладонь сверху на печать, так что нефрит словно стал связующим звеном между отцом и сыном. — Существует пословица, Джейк, более древняя, чем само Дао: «На вершине горы царят холод и мрак, однако без них не было бы ничего», — он пододвинул ноги навстречу набежавшей на берег волне. — Ты сейчас стоишь на вершине горы и уже должен был почувствовать холод и мрак вокруг себя. Не познав их истинной сущности, ты собьешься с пути. Твои чувства умрут. Останется лишь страх, который станет преследовать тебя до конца жизни.

      Соленый ветер освежал лицо Джейка. Откуда-то издалека доносился детский смех и радостный собачий визг. Однако все ощущения казались стертыми, расплывчатыми, и лишь одно выделялось на их фоне. Джейк чувствовал, как холодная резная нефритовая печать наливается тяжестью в его руке. Отец, — хотелось ему спросить, — когда я усвою твой урок, сделаюсь ли и всесильным или стану просто бесчеловечным?

      Однако, сидя на пляже в заливе Отвращения, возле своего отца — Цзяна, творца, создателя, — он не мог вымолвить ни слова. Он просто ждал, когда отец объяснит ему, что произошло с Камсангом. Объяснит, каким образом мир вдруг преобразился, став гораздо более опасным местом, чем прежде.

      Чжинь Канши находился в Цянмине, районе Пекина, начинающемся к югу от площади Тяньаньмынь. Он представляет собой лабиринт из узких улочек, вдоль которых тянутся ряды продовольственных лавок и торговых лотков. В желто-серой шинели с погонами, туго перетянутой поясом, полы которой доставали до земли, Чжинь Канши казался ещё более высоким и худым, чем был на самом деле.

      Мимо него двигался бесконечный поток велосипедистов. Сырой, холодный воздух поглощал почти все звуки, так что двухколесные машины, проносившиеся мимо без малейшего шума, производили жутковатое впечатление. Тучи пыли превратили воздух в черную патоку.

      Чжинь заметил приземистого, коренастого человека у входа в лавку, где торговали коврами, и подошел к нему.

      — Доброе утро, товарищ. Как поживает наша лизи, наша несносная ягодка?

      Полковник Ху с шумом вздохнул.

      — С нашей лизи все в полном порядке, как и следовало ожидать, — ответил он.

      Полковник Ху, как обычно, чувствовал себя неуютно в присутствии Чжиня. Грубые, плебейские черты его лица разительно контрастировали с элегантной внешностью Чжинь Канши.

      — Операция по её поимке прошла удачно? — осведомился Чжинь.

      Они медленно шагали по тротуару, пробираясь через толпы покупателей. Чжинь Канши не любил стоять на месте.

      — Без лишних трудностей, — сказал полковник Ху, но Чжинь насторожился, уловив некоторую странность в интонации собеседника. — Предложенный вами план оказался верным. Они привыкли к тому, что их искали неподалеку от рек. Так было на протяжении многих лет.

      Мы обнаружили Ченга и девушку на горном склоне и застали их врасплох, когда они спали. — Полковник Ху пожал плечами. — И тем не менее я потерял двух человек, а ещё один лежит в коме. Эти люди исключительно находчивы.

      Чжинь Канши показалось, что он уловил уважительные нотки в тоне, которым полковник произнес последние слова. Впрочем, он не был в этом уверен.

      — Мы предприняли все необходимые меры предосторожности, и все же они сумели оказать сопротивление.

      — Жаль, что так вышло с её сопровождающим, — промолвил Чжинь Канши. — Я предпочел бы его допросить с пристрастием.

      — Ченга? — Полковник Ху опять пожал плечами. — Он погиб как настоящий солдат. Пуля попала ему в сердце.

      Чжинь Канши фыркнул.

      — Погиб как «настоящий солдат»!.. Что это ещё за романтическая ахинея? В смерти нет ничего романтического.

      Полковник промолчал. Дойдя до конца квартала, они свернули направо. Этот район прилегал к железнодорожной станции. По пути они миновали целый ряд аптек, продававших традиционные лечебные средства. Узкие помещения этих магазинчиков были заставлены запыленными стеклянными полками со снадобьями из оленьих рогов, измельченных зубов тигров, кореньями женьшеня и всевозможными разновидностями грибов.

      Чжинь Канши кивнул, показывая, что данная тема исчерпана.

      — Впрочем, нас в конце концов интересует девчонка. Спасибо У Айпину, узнавшему, что она входит в состав триады Стального Тигра. Его почти патологический интерес к этой организации позволил ему незадолго до смерти выследить девушку и установить её личность и другие данные. Такое наследство он оставил своему другу Хуайшань Хану.

      — Так это через него мы вышли на девушку?

      — Да, — задумчиво ответил Чжинь Канши. — Скоро она превратится в послушный механизм, собранный вашими руками.

      — Существует большая вероятность, — медленно протянул полковник Ху, — что то, о чем вы просите меня, в корне изменит её личность.

      Да, — мысленно согласился с какими-то своими внутренними мыслями Чжинь Канши, — да. Она подобна древнему мифическому существу. Любой, мужчина, взглянувший на её лицо, оказывается во власти её чар. Он резко остановился и повернулся к полковнику.

      — Я должен сказать вам вполне определенно: значение всей операции настолько велико, что между нами должно быть полное взаимопонимание. Это относится и к вам, и ко мне, — он сделал паузу и устремил свой пытливый взгляд на полковника, стараясь зафиксировать малейшее изменение в выражении лица собеседника.

      Тот немного погодя кивнул.

      — Согласен.

      Впервые полковник Ху осознал истинную причину того состояния, которое появлялось у него всякий раз в присутствии этого человека. Я боюсь его, — с некоторым изумлением признался он себе. — Чжинь Канши знает, какую силу таит в себе лизи. Неужели она оказала такое сильное впечатление на меня, своего тюремщика? Интересно, насколько догадки Чжинь Канши близки к истине? Больше всего Ху беспокоило то, что он сам не знал ответа на эти вопросы.

      — Ну вот и славно, товарищ полковник. Эта ягодка ещё не созрела. Однако сие отнюдь не означает, что она не опасна. Она исключительно опасна.

      Чжинь Канши внезапно пошел, и полковник Ху, застигнутый врасплох, поспешил догнать его.

      — Вы попали в точку, — промолвил он. — Однако, должен сознаться, я не уверен, понимаете ли вы всю степень опасности, которую она представляет в моих руках.

      Чжинь Канши повернулся к собеседнику. В его глазах вспыхнуло пламя, точно они источали поток энергии.

      — Скажите, товарищ полковник, — осведомился он, — вы когда-нибудь бывали в море?

      — Нет, — отозвался озадаченный Ху. — По правде говоря, путешествие по воде вызывает у меня морскую болезнь.

      Чжинь Канши рассмеялся.

      — Верно. Похоже, так обстоит дело со многими нашими соотечественниками. Однако в обиходе у моряков есть один термин, который вам необходимо запомнить, работая с нашей лизи. Она похожа на прекрасную яхту. Имея дело с ней, человек начинает ощущать вседозволенность. Поэтому, товарищ полковник, опасайтесь идти в слишком крутой бейдевинд. В противном случае ваш корабль может пойти ко дну. — Он бросил взгляд на свои часы. — Я опаздываю.

      Полковник Ху умел распознать угрозу под любой личиной. Он остался стоять на месте, следя за удаляющимся Чжинь Канши. Через несколько мгновений высокая фигура в желто-серой шинели затерялась в водовороте пешеходов и велосипедистов.

      Этот портфель Ян Маккена получил в тот момент, когда возглавляемое им полицейское подразделение усмиряло беспорядки, вспыхнувшие в Стенли. Он руководил тремя своими людьми, теснившими назад толпу оглушительно кричащих китайцев, в одно мгновение разметавших хлипкий барьер, воздвигнутый полицейскими перед входом в «Гонконг и Бангкок Траст Банк». Вдруг какой-то ничем не примечательный китаец вложил что-то в свободную руку Маккены, Благодаря внушительному росту (шесть футов и три дюйма) инспектор выделялся даже в этой сумасшедшей давке.

      В первое мгновение Маккена даже не заметил, что произошло. Он был слишком увлечен вышибанием зубов одного из бузотеров. Его полированная трость из тикового дерева стремительно взмывала вверх и столь же стремительно опускалась вниз, круша человеческую плоть. Каждый меткий удар сопровождался хрустом, ласкавшим слух инспектора.

      Истекающий кровью китаец повалился лицом на асфальт, и, перешагивая через него, Маккена внезапно ощутил добавочный вес в своей руке. Недоуменно повернув голову, он увидел портфель и того самого неприметного человека.

      — Это для вас, инспектор Маккена, — промолвил китаец.

      — Эй! — окликнул его тот. — Эй, ты!

      Но было уже слишком поздно. Незнакомец растворился в обезумевшей пестрой толпе.

      Среди всех китайцев, которым приходилось иметь с ним дело, Маккена был известен под кличкой Напруди Лужу. Даже те из них, кто работал под его началом, называли его так, правда лишь между собой и непременно на родном языке. Огненно-рыжий австралиец говорил на кантонском и немного на ханьском диалектах китайского языка с ужасающим акцентом. Он прошел курс обучения ремеслу полицейского в одном из малонаселенных районов Австралии, прежде чем эмигрировал в Гонконг десять лет назад. Он получил должность капрала Королевской колониальной полиции и благодаря откровенной подлости и огромной силе воли дослужился до звания капитана.

      Он обладал чисто звериным, инстинктивным умением находить наиболее уязвимое место врага, и эта черта внушала страх не только его подчиненным, но и начальникам.

      Однако находились и такие, кто не боялся Яна Маккены. И среди них — Верзила Сун, обладатель порядкового номера 489 в крупнейшей кантонской триаде, 14 К. Именно Верзила Сун, потерпевший неудачу при попытке полюбовно договориться с Маккеной, сумел обнаружить слабую точку австралийца. Капитан получил конверт с фотографиями, на которых он был снят вместе с одиннадцатилетним китайским мальчиком в позах столь интимных, что публикация этих снимков не только означала бы конец его карьеры, но и, более чем вероятно, обвинительный приговор уголовного суда.

      Теперь дважды в неделю Маккена докладывал о деталях своей текущей работы прямо Верзиле Суну. В нарушение всех традиций номер 489 не побрезговал лично вручить капитану глянцевый малиновый пакет со снимками.

      Этот жест имел свой подтекст: точно такой же красный конверт с символической суммой денег было принято давать прогоревшему конкуренту. И этим он смертельно ранил самолюбие австралийца. При всем старании Маккена не мог забыть тот миг, когда Верзила Сун вложил конверт в его руку. Каждый жест, каждый запах, а самое главное, лукавый, насмешливый блеск в глазах номера 489 неизгладимо врезались в память капитана. Такого оскорбления он забыть не мог, ибо Сун, лично явившись на рандеву и глядя снизу вверх на рослого австралийца, заставил того чувствовать себя жалким, ничтожным пигмеем.

      Наконец его люди разогнали последних участников так называемых «беспорядков», и Маккена задумался над тем, какое новое унижение для него придумал дракон из 14 К. Его лицо побагровело, и причиной тому было не пребывание в толпе истеричных желтолицых дикарей.

      Маккена подул в свисток, призывая своих людей вернуться в фургон, доставивший их сюда из участка. Окинув взглядом китайца, валявшегося на тротуаре, капитан смачно плюнул в его разбитое лицо. Как бы ему хотелось, чтобы оно оказалось физиономией Верзилы Суна.

      Развернувшись, он тяжело зашагал к фургону, повторяя про себя: Наступит день, когда я сделаю это. И тогда я уважу, как краснеет его лицо. Чума на него и. его проклятую триаду.

      Он открыл портфель, только добравшись до участка. Однако он не решился проделать это даже в своем кабинете. Вместо этого он прошел по коридору в мужскую уборную, где стояла невыносимая вонь. Единственное закопченное окно было закрашено белой краской. На полусгнившем подоконнике валялась целая груда черных высохших мух. Одна их них, все ещё живая, не прекращала вялые попытки пробиться сквозь стекло. Проникавшего в уборную тусклого света зимнего солнца хватало ровно настолько, чтобы зародить у обессилевшего насекомого ложную надежду.

      Маккена замешкался. Глупое постукивание мухи о стекло, звук которого усиливался, отражаясь от стен, раздражал его.

      Внезапно Маккена перенесся в свое далекое прошлое, на дикие просторы Северной Территории в Австралии. Там, на границе пустыни Гибсона, он и его напарник напали на след трех аборигенов, обвинявшихся в краже шести молодых бычков. Маккена хорошо помнил, как заартачился Дик Джонс, его напарник, не желавший двигаться дальше, завидя пустыню.

      — Только не туда, дружище, — его глаза превратились в две узенькие щелочки на загорелом лице. — Черт с ними, с этими козлами. Они сами изжарятся там.

      Ни одно живое существо не могло находиться в январе в пустыне без укрытия от палящего солнца и без достаточного запаса воды.

      — Они здесь как рыбы в воде, — возразил Маккена. — Во время перехода через пустыню они станут убивать животных одно за другим, пить их кровь и есть мясо. Им удастся улизнуть, если мы повернем назад.

      — Послушай, они ведь голодают. Им приходится воровать, чтобы выжить.

      — Когда они увидят вот это, — Маккена извлек из кобуры «Магнум 357», — то поймут, что поступили неправильно. — Он облизал губы, взведя курок. — Такова, мой милый, наша работа. Если мы не добьемся этого, то не добьемся ничего.

      — Мы должны притащить их живыми, Ян, — промолвил Дик, тревожно глядя на ствол пистолета напарника, — не забывай об этом.

      Маккена ухмыльнулся, оскалив зубы. — Пора в путь, дружище. Пошли.

      Два дня ушло у них на то, чтобы взять след аборигенов и догнать их в пустыне. На закате второго дня они взобрались на небольшой холм и обнаружили на противоположном склоне туземцев и то, что осталось от скота. Они провели в пустыне уже более пятидесяти часов, и это давало о себе знать. Истощенные ужасающей жаждой и бессонницей, они нервно вздрагивали, заслышав любой незнакомый звук.

      — Давай брать их, — промолвил Дик, с трудом шевеля запекшимися губами.

      В тот же миг Маккена по-звериному тихо устремился вниз.

      Заслышав приближение полицейского, аборигены подняли головы. Как и предсказывал Маккена, они жадно пили кровь только что зарезанного бычка, лежавшего на земле с распоротым брюхом.

      Никто не проронил ни звука. Аборигены даже не шелохнулись. Их лица не выражали ни злобы, ни запоздалого раскаяния, как подумал Маккена уже позднее, удивляясь.

      — Ладно тебе… — едва успел начать Дик.

      Маккена наизусть знал речь, которую тот собирался произнести. Он вытащил «Магнум» и всадил по очереди всем троим пулю в лоб. Они упали вперед, прикрыв собой труп животного.

      — Боже милостивый! — Дик повернулся к напарнику точно ужаленный. — Ты сошел с ума? Мы ведь должны были притащить назад их живыми. Жи-вы-ми, черт возьми!

      Маккена спокойно убрал «Магнум» в кобуру.

      — Теперь послушай, что я тебе скажу, — промолвил он. — Мы уже и так бродим по этой вонючей пустыне два дня. Их было трое, а нас — всего двое. Взгляни на вещи трезво: сколько мы бы ещё протянули? Ты полагаешь, что сможешь не спать ещё одну ночь? И как ты думаешь, что случилось бы, когда ты сомкнул бы глаза хоть на минуту? Ты бы уже никогда не проснулся, дружище, и я тоже, вот так-то. Мой способ более надежный, а значит, и единственно верный.

      Они заночевали прямо там же, плотно поужинав мясом бычка. На запах мертвечины вскоре слетелись мухи. Дико было видеть их в пустыне. Их гудящие рои облепили тушу животного и тела аборигенов, не делая между ними, по-видимому, никакого различия.

      Раздалось легкое постукивание. Маккена повернул голову в ту сторону, откуда доносился звук. В последнем свете угасающего дня он увидел муху, бившуюся о широко раскрытый глаз одного из туземцев, словно приняв его за кусочек стекла.

      Тук-тук-тук… Тук-тук-тук… И так без конца, до тех пор пока этот звук не стал действовать на нервы Маккене. Он поднялся и приблизился к трупу. Тук-тук-тук… Он заглянул в его помутневшие глаза. Тук-тук-тук…

      — Черт тебя побери! — выругался он, и тяжелый ботинок с размаху опустился на пепельно-бледное лицо. — Заткнись! — Затем он вытер подошву о труп. Мертвому аборигену это было уже все равно.

      Однако в ту ночь Маккена слышал, как противное постукивание возобновлялось вновь и вновь, и не мог с этим ничего поделать. Он медленно поджаривался на раскаленной почве, потирая веки, стараясь избавиться от рези в глазах и чувствуя, как отвратительные насекомые ползают по обнаженным участкам его кожи.

      Он проснулся от кошмарного сна, весь мокрый от пота. Громкие частые удары сердца отзывались болью в груди. Дик Джонс сидел рядом, подобрав колени, и пристально вглядывался в лицо Маккены. Увидев, что тот уже не спит, он пробормотал:

      — Хотел бы я знать, как тебе удается спать. Вернувшись, Джонс подал прошение о переводе в другое место, и с тех пор Маккена его больше не встречал. Однако вот это постукивание время от времени продолжало преследовать его.

      Вот и теперь благодаря ему события тридцатилетней давности, перешагнув через гигантскую пропасть во времени и пространстве, навалились на него чудовищной тяжестью многотонного катка. В два шага он пересек уборную и прижал жирную черную муху к грязному стеклу двумя пальцами.

      — Словно прыщик. Раз — и нет, — пробормотал он себе под нос и направился в ближайшую из кабинок. Заперев дверь, он уселся на толчок и положил на колени дипломат.

      Некоторое время он просидел неподвижно. Вытряхнув сигарету из пачки, он прикурил и глубоко втянул в легкие табачный дым, а затем с шипением выпустил его. Был ли то покорный вздох перед лицом неизбежности?

      Латунные замки открылись с легкими щелчками. Маккена поднял крышку и едва не задохнулся от неожиданности. Сигарета повисла у него на губе. Струйка сизого дыма вилась перед его округлившимися от изумления глазами.

      — Господи! — услышал он свой собственный сдавленный шепот.

      Словно сами собой его пальцы стали извлекать из дипломата пачки денег. Три тысячи американских долларов. Все ещё плохо соображая, он пересчитал их заново: сумма была той же.

      Только тогда он заметил записку. Она была приклеена изнутри к крышке дипломата. Маккена развернул её и прочел: «Если такая еженедельная плата за оказание определенных услуг может заинтересовать Вас, то будьте добры явиться сегодня ночью в два часа тридцать минут на пляж Заколки. Добравшись до второго фонаря на третьем километре дороги к северо-востоку от Стенли, сверните на пляж и ждите у кромки воды».

      Подписи на записке, напечатанной на машинке, не было.

      Однако не этот клочок бумаги, а содержимое дипломата словно магнитом притягивало взгляд Маккены. Капитан Королевской колониальной полиции нервно поежился, как будто предвкушая необычное лакомство.

      Переместившись в кабинет, принадлежащий ещё Энтони Беридиену, ныне покойному первому директору Куорри, Роджер Донован захватил с собой маленькое полотно Жоржа Сера. Доновану оно казалось исключительно необычным произведением. Когда-то он получил его в подарок. Дважды в сутки — на рассвете и в сумерках, когда свет за окном становился не слишком ярким, но и не тусклым, — кажущиеся разбросанными как попало мазки на холсте вдруг оживали, образуя уникальную световую гамму. В них даже совершенно непостижимым образом проступали очертания некой формы.

      Донован подозревал, что именно поэтому работы Сера так сильно привлекали его. Этот художник творил на полотнах настоящие чудеса. Донован твердо знал, что в повседневной жизни чудес не бывает. Однако Сера обладал способностью отвлекать Донована от рутины. Его уединение оборвал мелодичный звонок. С грохотом опустив на окнах тяжелые стальные жалюзи, он оторвался от созерцания своего чуда. Звонок раздался вновь, и Донован сказал:

      — Войдите.

      Массивная дверь отворилась. После гибели Генри Вундермана Донован позаботился о создании вокруг своей резиденции шестиэтапной системы охраны, сводившей практически к нулю вероятность внезапного нападения. Тем не менее, на случай непредвиденных обстоятельств он распорядился поставить в своем кабинете внушительную дверь из двух трехдюймовых панелей красного дерева, разделенных бронированным листом в дюйм толщиной.

      В дверном проеме показался высокий худощавый человек. Он был одет в твидовый жакет, шерстяные штаны и мягкие ботинки из кордовской кожи, украшенные кисточками. Длинные, вьющиеся волосы и высокий, открытый лоб делали посетителя на вид не старше девятнадцати-двадцати лет. На самом же деле ему уже исполнился тридцать один год. Румянец на щеках свидетельствовал о здоровом образе жизни и явном увлечении спортом. Следует заметить, что Тони Симбал (так звали посетителя) не упускал случая зимой покататься на лыжах, а летом — на виндсерфинге.

      Донован жестом указал на плетеное кресло:

      — Садись, Тони.

      Тони в несколько шагов пересек свободное пространство комнаты. Его походка, легкая, почти летящая, с неизменным успехом привлекала к нему внимание подавляющего большинства представительниц прекрасного пола. Он устроился в кресле и, закинув ногу на ногу, скрестил перед собой длинные пальцы рук.

      — Как в Нью-Йорке? — поинтересовался Донован.

      Симбал покряхтел.

      — Мрачно. Теперь там столько машин на улицах, что человек, дорожащий своим временем, просто вынужден лезть в подземку. — Он усмехнулся. — Ну, а там ему совсем не помешает «Магнум 357», если он, конечно, не хочет преждевременно сыграть в ящик.

      — Однако, похоже, у тебя особых проблем не возникало.

      — Да вообще-то нет. Мне было достаточно обнажить клыки, чтобы зулусы держались на почтительном расстоянии.

      Зулусы. Донован издал слабый смешок, и угрюмое выражение бесследно исчезло с его красивого лица. Слова, произнесенные Тони, вернули его в далекое прошлое.

      В колледже они называли зулусами чернокожих, которые были не в ладах с законом.

      Симбал относительно недавно появился в Куорри, но тем не менее его связывали с Донованом тесные отношения. Именно поэтому новый директор вытащил его из рядов УБРН и перевел под свое начало.

      Некогда Донован и Симбал вместе прошли через Стэнфордскую «мельницу». Они делили одну комнату в общежитии и были неразлучными друзьями, хотя между ними ни на мгновение не утихало прямо-таки яростное соперничество. Однако познакомились они ещё раньше: их отцы регулярно встречались на региональных шахматных турнирах Тихоокеанского побережья.

      После двойного, почти катастрофического потрясения Куорри, вызванного смертями Беридиена и Вундермана, Донован стремился перестроить организацию в соответствии с принципом абсолютного доверия. Именно поэтому он сделал все, чтобы заполучить к себе Тони Симбала. В ком в ком, а в нем Донован не мог усомниться ни на секунду.

      Когда-то в колледже с ними произошел забавный случай. Они, как это бывало нередко, приударяли за одной и той же подругой. Она же, весьма польщенная этим обстоятельством и к тому же будучи девушкой легкомысленной, назначала им свидания поочередно, до тех пор пока они сами не попросили её выбрать кого-то одного. Она же возразила, что не может этого сделать, ибо каждый из них обладает своими особыми, привлекательными чертами, которых нет у другого. Ее заявления оказалось достаточно, чтобы навсегда скрепить их дружбу. Впоследствии они, разумеется, точно так же старались перещеголять один другого (главным образом, правда, в учебе), но никогда не вели счет набранным очкам. Они делили поровну и радости и разочарования, памятуя о словах своей однокурсницы. Они давно уже позабыли даже её имя, однако — отчасти даже с суеверным трепетом в душе — вспоминали тот день, когда она поделилась с ними своим наблюдением.

      — В Чайнатауне, по крайней мере, зулусов точно не было, — сказал Донован.

      — Не было, — согласился Симбал. — Зато был совсем мертвый белый.

      — Как это?

      Симбал поморщился. Он встал с кресла и подошел к картине Серо.

      — Он производил впечатление готового жаркого на вертеле. На лице практически не осталось ни кусочка мяса. Ты только представь себе: Алан Тюн, изжаренный драконом.

      — Не понял?

      Симбал продолжал, не отрываясь, изучать полотно.

      — Это произошло на китайский Новый Год. Тюн заявился туда, чтобы получить деньги за три четверти тонны опиума номер четыре. Проще говоря, героина. Но вместо должников нарвался на дракона с огнедышащей пастью.

      Донован взглянул на Симбала, и тот усмехнулся.

      — Драконы — традиционное новогоднее развлечение у китайцев. Голова делается из папье-маше. Внутри-люди. Только на сей раз вместе с ними там оказался ещё и противопехотный огнемет.

      — Значит, от него и в самом деле почти ничего не осталось? — переспросил Донован. Симбал кивнул.

      — Почти ничего. Впрочем, наши ребята сделали молекулярный анализ останков. Ошибки не могло быть: это Алан.

      — Ублюдок, — Донован откинулся на спинку кожаного вращающегося кресла. — Жаль только, что это сделал не я.

      За его спиной сквозь узкие щели в темно-синих шторах Симбал видел Белый Дом и часть безукоризненно ухоженного цветника. Косые струи дождя укутывали все это полупрозрачным покрывалом. Тони недоумевал по поводу того, чем Тюн так насолил Доновану. Насколько он помнил, в Стэнфорде ничто не могло омрачить безмятежное выражение на красивом лице его товарища: будь то особенно сложный экзамен или разрыв с девушкой. Хотя в конце концов Симбал понял, что Донован вовсе не лишен эмоций, но просто не любит их демонстрировать. Вот так, как произошло только что.

      — Ты провел два года в Юго-Восточной Азии, — промолвил Донован чуть погодя. — Все это время ты следил за деятельностью дццуй. — Слово дицуй на мандаринском наречии китайского языка, обозначавшее планету Земля, как нельзя лучше подходило для названия столь могущественной и влиятельной организации, как та, о которой шла речь.

      — Какие у тебя соображения насчет того, что происходит?

      Симбал никак не мог оторваться от полотна.

      — Это подлинник? — поинтересовался он.

      — Нет, — отозвался Донован, — копия. Хотя я не перестаю мечтать о подлиннике. Надо будет как-нибудь смотаться за ним в Париж.

      — Симбал вздохнул и повернулся спиной к картина За окном уже смеркалось.

      — Вряд ли можно найти простое объяснение тому, почему дракон сжигает человека. Но одно можно утверждать наверняка: это был броский, откровенный ход, рассчитанный на привлечение внимания. И это для нас кое-что значит.

      — Предупреждение? Симбал кивнул.

      — Вне всяких сомнений. Но о чем? Тюн являлся главным американским агентом дицуй. Пытался ли он прикарманить часть доходов? Или это борьба конкурентов? Или личная месть? А может, Тюн чем-то не устраивал верхушку дицуй? — он пожал плечами. — Прямо так, с ходу, невозможно сказать ничего определенного.

      Серые глаза Донована некоторое время пристально следили за Симбалом. В комнате повисло молчание, нарушаемое лишь тиканьем антикварных часов работы французского мастера. Зато снаружи ветер рвал козырьки над окнами, поднимая такой шум, точно разъяренная толпа демонстрантов швыряла булыжники в обтянутые металлической сеткой окна.

      — Я не признаю слова «невозможно». Какой вариант представляется тебе наиболее вероятным?

      Симбал прошел к своему креслу и уселся в него. Он не спешил с ответом.

      — Я пропустил все, что у меня имелось, через компьютер, — веско произнес он наконец. — Но ведь ты знаешь, Роджер, какого мнения я придерживаюсь в отношении компьютеров. Они лишь выдают то, что другие люди вложили в них. Все федеральные агенты по большому счету придурки. Когда речь заходит не о событиях прошлого, то они годятся в лучшем случае только на то, чтобы составлять бюджет. Ни у кого из них нет ни капли воображения, а стало быть, и их информационные банки данных имеют тот же недостаток.

      Донован принялся нетерпеливо постукивать пальцами по столу.

      — Только не говори, что в своей башке ты хотя бы отчасти сузил крут версий.

      Симбал тонко улыбнулся.

      — Чутье подсказывает мне, что дицуй в данном случае ни при чем. Я пас Тюна довольно долго. Его положение внутри организации было надежным и вряд ли могло пошатнуться, если он, конечно, не набедокурил всерьез, а я к тому же умудрился это прохлопать. Наоборот, я подозреваю, что его ждало повышение. Кто-то готовил его к более серьезным делам, чем снабжение всевозможной дрянью Города развлечений.

      — Кто бы это мог быть?

      — Прости, — Симбал покачал головой, — мне ещё не удалось забраться так глубоко.

      — Тогда измени подход.

      Симбал следил за лицом Донована. Ему казалось, что тот лишь благодаря огромному внутреннему усилию сохраняет одно и то же, бесстрастное выражение лица. Тони вновь задумался над вопросом: что же могло так глубоко задеть его друга?

      — Чего бы это ни стоило.

      Симбал широко открыл глаза.

      — Шифферу это не понравится. Он даже возмущался по поводу того, что я отправился в Нью-Йорк, не поставив его в известность. Сегодня утром он мне все уши прожужжал на эту тему.

      — Теперь можешь больше не волноваться.

      — Как тебя понимать?

      — Отныне ты будешь отчитываться только передо мной — и все. Ясно?

      — В Бирме я повстречался с женщиной. Точнее говоря, девушкой. Прямо-таки полинезийская красавица, хотя она и бирманка. С точки зрения западного человека она необразованна, но зато стреляла лучше многих наших снайперов, включая меня, а её отец — владелец несметных сокровищ, преимущественно неотшлифованных алмазов, хотя я припоминаю, что он был связан и с торговлей опиумом. На территориях, объединенных названием Шань, не существует понятия цивилизация. Там есть только жизнь и смерть. Любовь и ненависть. Встретившись с этим, я был просто потрясен. Я вдруг понял, что именно за этим я и приехал туда, отказавшись от заманчивого места в Компьютерном центре Крэя, за которое лучшие ученики нашего курса перегрызли бы горло кому угодно. В глубине души я сомневаюсь, что меня можно назвать цивилизованным человеком, — Симбал, слегка ссутулившись, наклонился вперед, и Донован обратил внимание на его необычайно сильные кисти рук. — Я не люблю правила и законы, навязываемые цивилизацией. Центр Крэя не подходил мне. Точно так же, как и УБРН, распоряжающаяся, так сказать, йинь и янь — всем на свете. Там даже и в сортир не сходишь, не представив соответствующее заявление. А я не люблю писать заявления.

      — И не любил отчитываться перед Шиффером, — продолжил за него Донован. — Знаю. Он взглянул на Симбала.

      — При моем предшественнике Куорри занималась в основном махинациями, за которыми стояла Москва. Я думаю, что так или иначе это было неизбежно. Энтони Беридиен основал организацию во время правления Джона Фицджеральда Кеннеди.

      Симбал фыркнул.

      — «Правления?» Не слишком ли громкое слово для срока пребывания у власти президента Соединенных Штатов?

      — Нет, если речь идет о Кеннеди. Беридиен любил часами рассказывать о том времени. Камелот. Вспомни, что пресса говорила о его правлении? Сто солнечных дней. — Донован хмыкнул. — В Америке все уменьшается до масштабов рекламного лозунга. Реклама, вот что привлекает внимание американской публики, Тони. Ни на что другое у неё не остается времени, ибо она занята распространением новых «Тойот» и «Ниссанов». Мы-то с тобой знаем, что цена всякой рекламе — дерьмо.

      Симбал пристально разглядывал истинно американское светловолосое чудо, в которое в процессе служебной эволюции превратился его старинный приятель. Кто бы мог подумать? Тогда, в Стэнфорде, они были просто двумя сексуально озабоченными юными гениями. Экими же недоумками мы стали!

      — Вот почему нам обоим следует выбираться.

      — Выбираться?

      — Я говорю о цивилизации, Роджер. От неё мерзко воняет. Я говорил именно об этом. Ты — тоже, только по-своему.

      Донован помолчал, словно обдумывая слова Симбала, и заметил:

      — Я говорил об Энтони Беридиене.

      — И Кеннеди.

      — Кеннеди предоставил Куорри её истинный статус. Именно он вдохнул в неё жизнь, хотя замысел целиком принадлежал Беридиену. Куорри, Тони, являлось детищем паранойи. В шестидесятых годах мир сжимался, уменьшался в размерах с ошеломительной, пугающей скоростью. Всем казалось, что до русских рукой подать. Что они где-то вот здесь, совсем рядом, по соседству. Разумеется, карибский кризис подлил масла в огонь. Вообще говоря, Беридиен и Кеннеди были близкими друзьями. Президент безошибочно угадывал любое перспективное начинание, а потому и предоставил Беридиену возможность действовать по своему усмотрению. Однако была сделана одна оговорка. Каждый новый президент, занимающий Белый Дом, может изменить статус Куорри в течение первого месяца своего правления. На то имелась своя причина. Ответственность за деятельность Куорри ложится непосредственно на президента. Назойливые сенаторы не суют свои длинные носы в наши дела. Нас финансирует не конгресс. Никто не знает о том, что мы существуем, и тем более, чем занимаемся на самом деле. У нас судьба одиноких волков… несомненно, последних в истории американского государства. Не забывай об этом.

      Донован положил ладони на стол.

      — Это у Беридиена была маниакальная идея борьбы с Советами, а не у меня. Сегодня другие, куда более насущные проблемы требуют к себе повышенного внимания. Вот почему я украл тебя из УБРН. Ты много занимался дицуйм, и нам в Куорри нужен именно твой опыт.

      — Но ведь контрабанда наркотиков не входит непосредственно в компетенцию Куорри, — заметил Симбал. — Это конек УБРН. Не мне тебе рассказывать, как мой старый шеф Макс Треноди охраняет свою территорию. Он выходит из себя, даже если кто-то со стороны всего лишь запрашивает информацию, добытую УБРН.

      — Ну и на здоровье, пусть охраняет. Я не буду против, если Треноди достанется весь улов кокаина и опиума, добытых его агентами. Ты прав, наркотики не наше дело. Иное дело Камсанг. Последние полтора года я только и делаю, что пытаюсь получить сведения об этом китайском проекте. Именно поэтому, главным образом, я пытался заново завербовать Джейка Мэрока пару месяцев назад. Мне кажется, что я понял сущность этого проекта. Я располагаю кое-какой информацией о том, что его отец каким-то образом связан с проектом. Ну, а что известно старику, то, я полагаю, ведомо и Джейку.

      — Так почему бы тебе не попросить его заняться этим?

      — По одной простой и глупой причине. Джейк оставался верен Куорри до конца. Однако его выгнали ещё при первом директоре. Теперь он не скажет мне даже который час, если это не будет в его собственных интересах.

      Симбал перегнулся через стол.

      — Что общего между Камсангом и смертью Алана Тюна?

      — Не знаю, — чистосердечно признался Донован.

      — Возможно, вообще ничего. Однако наши дальневосточные службы радиоперехвата наткнулись на внезапную вспышку заинтересованности дицуй в Камсанге. Откуда она взялась? Ведь они, как правило, держатся в стороне от таких вещей.

      — Кто-нибудь брался за эту работу? — осведомился Симбал.

      — Пауэра и Чой.

      — Может быть, имеет смысл мне самому потолковать с ними?

      — Лучше попробуй отыскать толкового медиума, — отозвался Донован. — Они заработали деревянные костюмы.

      — Погибли?

      — Убиты выстрелами в глаза. Оба.

      — Фирменный знак дицуй, — заметил Симбал, размышляя, уж не является ли это причиной недовольной мины на лице Донована.

      Директор Куорри поднялся из-за стола.

      — Тони, меня не оставляет ощущение, что началась какая-то крупная игра и она пока для нас вне пределов досягаемости. Смерть Алана Тюна, возможно, является лишь прелюдией кровавой бойни в международных масштабах.

      Симбал следил за выражением его лица.

      — Кстати, насчет Треноди, — вспомнил он. — Что мне сказать ему?

      — О господи, напряги свое воображение, не мне тебя учить. Говори ему все, что считаешь нужным. Кроме правды, разумеется.

      Узенькая Сойер-плэйс, единственная улица в Гонконге, названная в честь американца, начиналась к востоку от Коннадот Роуд Сентрал. Центральное место на ней занимало Сойер Билдинг, здание из голубого гранита, воздвигнутое в середине 30-х годов, когда затраты на строительство столь грандиозного сооружения находились в относительно разумных пределах. С тех пор многое изменилось, так что даже при строительстве «Бэнк оф Чайна» приходилось привозить камень из Канады, чтобы хоть как-то уменьшить расходы.

      По соседству с Сойер Билдинг, в котором располагались офисы многочисленных компаний, стояло похожее на него по отделке здание, до недавних пор служившее штаб-квартирой «Маттиас и Кинг», старейшего и знаменитейшего в Азии торгового дома.

      Новоиспеченный тай-пэнь этой компании счел необходимым — возможно, прислушавшись к настоятельным просьбам самой королевы, — перевести резиденцию на Бермуды. Это было сделано под предлогом освоения территорий с более либеральной налоговой политикой. Однако все остальные тай-пэни королевской колонии знали, что за этим шагом кроется паническое бегство от устраиваемой англичанами «коммунистической интервенции Китая» на свободный рынок Гонконга.

      Дожидаясь завершения строительства гигантского нового офиса, «Бэнк оф Чайна» временно занял пустующее здание «Маттиас и Кинг». Признак грядущего времени, — как заметил по этому поводу Эндрю Сойер.

      Старый тай-пэнь отвернулся от огромного окна, из которого открывался вид на Коулун, порт Виктории и на туманные очертания азиатского континента вдали. Он находился в своем офисе, вознесенном на самую вершину Сойер Билдинг.

      «Сойер и сыновья» уже на протяжении многих лет входили в состав самых процветающих западных торговых домов в Гонконге. Давным давно, ещё в Шанхае, Чжилинь вступил в тайное сотрудничество с отцом Эндрю — Бартоном Сойером, основавшим фирму. Помимо того, что семья Ши являлась совладельцем «Сойер и сыновья», Эндрю лично находился у Чжилиня в неоплатном долгу. В свое время только вмешательство Чжилиня спасло репутацию молодого и глупого Эндрю Сойера и помогло тому в конце концов стать тай-пэнем торгового дома. Высокий пост едва не достался местному управляющему Чень Чжу, пользовавшемуся доверием у Бартона Сойера.

      — Разоблачение Питера Ынга, работавшего на русских, — сказал Эндрю, имея в виду своего прежнего управляющего, — явилось началом наших бед. После него в системе безопасности царит жуткий беспорядок. По совести говоря, что бы я сейчас сделал с удовольствием, так это повесил бы сэра Джона Блустоуна вниз головой.

      — Мне кажется, это было бы неразумно, — медленно и спокойно протянул Джейк, удобно устроившийся на обтянутом кожей диване.

      В атмосфере огромного кабинета царило необычайное напряжение. Впрочем, оно даже предшествовало этой чрезвычайной встрече лидеров йуань-хуаня: Джейка, Сойера, Цуня Три Клятвы и Т.И.Чуна. Совещание состоялось по настоянию Сойера, отвечавшего за ежедневную связь между членами круга избранных. Так как конкурентная война между Цунем Три Клятвы и Т.И.Чунем все ещё не утихла и привлекла внимание газет, им было крайне нежелательно оказаться увиденными вместе. В свое время хитрость и изобретательность Чжилиня позволила обоим его братьям привлечь на свою сторону большие капиталы и дополнительных союзников, никогда не согласившихся бы поддерживать их двоих одновременно. Только нечто из ряда вон выходящее могло заставить Сойера посреди бела дня пригласить их обоих в свой офис. Однако ему не приходилось выбирать.

      — Именно этот шелудивый пес Блустоун совратил моего управляющего. Тот самый Блустоун, который является советским шпионом номер один во всей Азии, — гневно возразил Сойер.

      Он похлопал ладонью по конверту, лежавшему перед ним.

      — У нас имеется более чем достаточно доказательств его вины. Я уже ведь говорил вам, что пора заткнуть ему рот. Приведи мне хоть один вразумительный довод, мешающий натравить на него Особое подразделение, которое разобралось бы с ним в два счета.

      — Первый и основной заключается в том, что теперь мы хотя бы точно знаем своего противника, — рассудительно промолвил Джейк. — Ты предлагаешь мне лишиться столь важного преимущества. Я на такой шаг не пойду ни за что. Сейчас мы в состоянии следить за действиями советского резидента, самого важного на всем континенте. Если его вышлют или уберут, кого Даниэла Воркута пришлет взамен? Когда мы узнаем это, возможно, уже будет слишком поздно. К тому же агентурная сеть Блустоуна, в которую мы стали наконец-то потихоньку просачиваться, тут же развалится, когда он сам исчезнет. Его московское руководство непременно проследит за этим. Даниэла Воркута прикроет старые явки и начнет создавать все заново. Мы опять будем блуждать в потемках в поисках неизвестно кого. Этого тебе хочется?

      Сойер чуть поостыл и уселся в кресло возле Джейка. Пригладив ладонью жидкие пучки волос, зачесанные так, чтобы прикрыть пробивающуюся плешь, он промолвил:

      — Разумеется, нет.

      Его голубые глаза вспыхнули.

      — Но я просто хочу отплатить Блустоуну по заслугам.

      — Ты сумеешь сделать это, — Джейк говорил ровным, почти бесцветным голосом. — В свое время. Урожай не следует собирать прежде, чем он созреет, Эндрю.

      — Поэтому до тех пор следует седеть, сложа руки и наблюдать, как рушится построенная нами империя? Блустоун через подставных лиц стремится установить контроль над нашей компанией, в которую, как вы помните, входит Пак, группа дочерних компаний, входящих в Камсанг. Мы обязаны уделять основное внимание именно им, не так ли, почтенный Цунь?

      — Я создавал эти компании, — отозвался Цунь Три Клятвы, — и могу ответственно заявить: да, я согласен с вами. Лишившись этих компаний, мы потеряем двести миллионов долларов.

      — Не говоря уже о том, что контроль над Камсангом должен быть сосредоточен целиком в руках йуань-хуаня, — вставил Джейк. — На этот счет сомнений, надеюсь, ни у кого нет?

      — Однако борьба за контроль над Паком в совокупности с возвращающимися инвестициями в Камсанге серьезно подорвали нашу ликвидность, — заметил Сойер.

      — Вы знаете, что это означает? — вступил в разговор Т.И.Чун. — Я никогда в жизни не видел, чтобы столь огромные суммы испарялись так быстро. Уму непостижимо, сколько денег мы уже вложили в «Общеазиатскую торговую корпорацию». Мы трое самых богатых тай-пэней во всей Азии. И тем не менее, в соответствии с экстраординарными указаниями почтенного Ши Чжилиня, мы передали наши состояния в руки Чжуаня. Теперь я даже не знаю, на что расходуются мои деньги.

      — Мне очень не хотелось говорить этого, — заметил Цунь Три Клятвы, — но, возможно, Чжуань допустил ошибку.

      Он повернулся к Джейку.

      — Я до сих пор не могу понять, зачем нам затевать возню с новым проектом «Общеазиатской торговой корпорации». В то самое время, когда, как указал уважаемый Чун, мы выбиваемся из сил, стараясь удержать наплаву Камсанг, создание совершенно новой корпорации представляется мне серьезной ошибкой. Особенно учитывая то обстоятельство, что наши с трудом накопленные капиталы тонут в ней, точно в болоте. О боги, все наши деньги уходят в «Общеазиатскую торговую корпорацию». Нам не удастся и дальше скрывать это от врагов. Вы знаете это сами, Чжуань, не хуже меня. Боюсь, как бы «Общеазиатская торговая корпорация» не стала магнитом, притягивающим деловых акул. Что бы они не отдали за контроль над корпорацией!

      — Надо принять во внимание и другую сторону этого вопроса, — тихо промолвил Джейк. — Благодаря маневрам моего отца в наших руках оказалась новая деловая структура, не имеющая предыстории и модуса операнди. Другими словами, мы можем использовать «Общеазиатскую» для любых, подчеркиваю, любых операций, которые задумаем, не поднимая шума ни в деловых, ни в правительственных кругах. Подобная свобода недоступна в рамках имеющихся у нас на сегодняшний день компаний, включая сюда и подконтрольную нам банковскую систему «Южноазиатской банковской корпорации». Недоступна ни в одной сфере деятельности наших фирм, занимающихся торговлей, транспортом, недвижимостью и так далее. В «Общеазиатской» наше будущее. Мы сможем сделать из неё то, что посчитаем нужным. В конечном итоге она превратится в крышу, под которой вырастут новые фирмы.

      — И все же, Чжуань, чем конкретно станет заниматься «Общеазиатская?» — осведомился Т.И.Чун. — Нас так и не просветили насчет того, почему мы должны ставить под угрозу само существование наших финансовых империй.

      — Мы собрались не для обсуждения проблемы «Общеазиатской», — вмешался Эндрю Сойер. — Я должен попросить у вас прощения, Чжуань, за то, что слишком додай не сообщал эти новости.

      Вытерев вспотевшую макушку льняным платком, он продолжал.

      — Я вынужден вам сообщить следующее: сегодня ночью наши ревизоры обнаружили, что инспектор «Южноазиатской» систематически переводил банковские средства на частные счета за пределами колонии.

      Джейк оцепенело слушал Сойера, думая про себя:

      Ясли это просочится в прессу, нам конец.

      — Проклятье на голову бесчестных червей-банкиров! — взорвался Цунь. — От банков никогда не следует ждать ничего хорошего. Я сложу свои золотые слитки под кроватью. Я не хочу заработать инфаркт вот от таких подонков!

      Джейк, терпеливо дождавшись конца страстной тирады, сказал: — Ты уверен, что это сделал Тек Ю?

      — Абсолютно, — отозвался Сойер. — Мы проследили его путь до аэропорта: он улетел в Дели. Сейчас он, вне всяких сомнений, уже в Швейцарии, или Лихтенштейне надрывает живот от смеха, думая о том, сколько денег украл у нас.

      — Оставив нас разгребать оставшиеся за ним кучи дерьма, — продолжил Джейк, постукивая пальцем по ручке кресла. — Прежде всего нам следует принять все меры, чтобы скандал не выплеснулся наружу. Стоит местным газетчикам учуять жареное, и «Южноазиатская» навсегда утратит доверие своих вкладчиков.

      Ему не было нужды добавлять, что большинство этих вкладчиков составляли китайцы, которые, подобно Цуню Три Клятвы, не особенно доверяли таким чисто западным институтам, как банки. Столь грандиозный скандал вызвал бы стремительный отток средств и крах «Южноазиатской» в течение нескольких дней. А так как основные оборотные средства йуань-хуаня проходили через эту корпорацию, размеры финансовой катастрофы явились бы поистине ужасающими. Джейк почти не сомневался, что йуань-хуаню не удалось бы оправиться после нее.

      Отец просто не мог предвидеть подобного оборота дел, — думал Джейк. — Возможно, дядя прав. Возможно, я пошел на слишком большой риск, переоценив наши возможности. Он опять вспомнил про морской круиз яхты Блустоуна. Какие новые беды сулил он?

      В сложившейся ситуации ему представлялось немыслимым обратиться за помощью к отцу. Такое проявление слабости неминуемо подорвало бы его авторитет. Нет. Он является Чжуанем и поэтому должен взять на себя ответственность за развитие событий, и притом немедленно.

      — Эндрю, мне нужна вся имеющаяся у тебя информация по этому вопросу, — Джейк повернулся к Цуню. — Дядя, я хочу, чтобы ты встретился с входящими в йуань-хуань «драконами» триад. Пусть они предпримут все возможное для предотвращения утечки информации. Если это появится в газетах, то нам не выплыть.

      — Даже они не смогут держать языки на привязи чересчур долго, Чжуань, — возразил Цунь. — Ты ведь знаешь, как распространяются слухи в этом городе.

      — Знаю, — согласился Джейк. — Нам нужна всего неделя или около того. К тому времени я найду способ влить деньги в «Южноазиатскую».

      Цунь Три Клятвы кивнул.

      — Я сделаю то, о чем ты просишь. И они тоже. Я лично прослежу за этим.

      — Хорошо, — ответил Джейк, думая при этом: Мы уже на краю. Стоит ветру подуть совсем чуть-чуть, и мы рухнем в пропасть.

      Он вдруг вспомнил об уроках Фо Саана, своего наставника, исключительно необычного человека, которому Чжилинь поручил готовить Джейка к жизни. Встретившись с сильным противником, следует наносить удары по краям, — говорил ему мудрый учитель. — Если ты попытаешься атаковать в лоб врага, превосходящего тебя силой, то его дух одолеет твой. Ты потерпишь неудачу. Поэтому направляй стремительные удары на крайние, наиболее уязвимые точки его защиты. Таким образом ты ослабишь его дух и, может быть, сумеешь найти путь к его сердцу.

      В следующее мгновение он принял решение. Было совершенно очевидно, что от распада «Южноазиатской» больше всех выигрывает Блустоун и, соответственно, Даниэла Воркута. Мог ли Блустоун вновь проникнуть в круг избранных? Однажды, как сказал Эндрю, ему это удалось. Значит, он мог бы предпринять ещё одну попытку?

      Джейк поднялся и обвел взглядом присутствующих.

      — Ну что ж, нам всем пора вернуться к своим обязанностям.

      Он плохо помнил, как спустился на эскалаторе в гараж и сел в машину. Покидая офис Сойера, он отодвинул на задворки сознания мысли о неудаче с «Южноазиатской». Он не мог предпринять ничего для исправления ситуации до тех пор, пока Сойер не соберет более детальную информацию.

      Его голова была занята новостями, поступившими из Токио и Осаки. Блисс вытащила его прямо из-под душа. Весь мокрый, он наблюдал на экране ужасные кадры последствий того, что диктор назвал «самой кровавой стычкой между конкурирующими кланами Кисен и Комото». Главой клана Комото являлся близкий друг Джейка Микио Комото. Джейка сильно тревожила его судьба.

      «Смерть и разрушения», — вещал телекомментатор на фоне мелькающих кадров. Раздувшиеся, обезглавленные трупы и сгоревшие дома в Осаке, пламя, перекидывающееся на ещё одно здание в деловом центре Токио, оглушительный взрыв, который многие наверняка приняли за толчок землетрясения, явились закономерным итогом развития тактической войны, начавшейся несколько недель назад, но не привлекавшей большого внимания, поскольку до поры она носила характер мелких стычек.

      Новые кадры: перепуганные лица очевидцев, ещё кровь. Полномасштабная бойня, давно предсказанная представителями токийских антимафиозных спецслужб, наконец-то разразилась.

      Остается только один вопрос: когда ей будет положен конец? Чем она завершится?

      Джейк дотянулся до телефона и позвонил Микио Комото. Однако того не оказалось дома. Да, пообещали ему, все, что он скажет, будет передано Микио. Джейк не задумываясь оказал бы другу любую помощь, какая только была в его силах.

      Утром Джейк, прочитав заметки в газетах, пытался снова дозвониться Микио. Безуспешно. В офисе Сойера он попросил Сей Ан, секретаря Эндрю, позвонить Комото. Результат оказался тот же.

      Где же Микио? — в который уже раз спрашивал себя Джейк. — Что с ним случилось?

      Вечеринка была уже в самом разгаре, когда Тони Симбал добрался до городского особняка Макса Треноди в Джорджтауне. Высокий и худощавый

      уроженец Бостона, Треноди производил впечатление человека педантичного, точно профессор из Оксфорда, только что сошедший с кафедры. Благодаря этому имиджу никто, будучи в здравом уме, не мог и подумать, что он является одним из высокопоставленных чинов Управления по борьбе с распространением наркотиков. Он был к тому же непосредственным начальником Симбала. Именно в его хитроумной голове родился план по заброске Тони на территорию Шан, в самое сердце Золотого Треугольника. Туда, где из опийного мака вырабатывалась большая часть всего героина, производимого в мире. Разумеется, эта область земного шара являлась главной мишенью УБРН.

      Территория Шан, растянувшаяся по горному району Северной Бирмы вдоль границы с Китаем, управлялась фактически неопределенным количеством вождей туземных племен, чьи армии постоянно вели боевые действия против правительственных войск обоих государств. И китайское, и бирманское руководство предпринимали немало попыток задушить торговлю опиумом.

      Вечеринка в особняке Треноди была устроена главным образом для работников УБРН, однако, бродя по первому этажу здания, Симбал заметил присутствие представителей государственного департамента, Сената и даже ЦРУ. Вечеринка носила откровенно неофициальный характер, из чего следовало, что все присутствовавшие были на самой что ни на есть «короткой ноге» с УБРН.

      В доме, обставленном французской провинциальной мебелью, куда более удобной, чем могло показаться на первый взгляд, царила атмосфера уюта. Приглушенные тона повсюду прекрасно гармонировали с картинами, бережно и с любовью развешанными по стенам. Все свободные средства Треноди вкладывал в живопись, свое единственное хобби. Он обожал импрессионистов, таких как Дега, Моне и Мане и близких к ним Писсарро и особенно Сезанна. Похожие на галлюцинации работы последнего он мог без устали разглядывать по несколько часов. Подобно своим кумирам, он испытывал некоторое тяготение и к позднейшим мастерам, поэтому не вызывало удивления, что кое-где на стенах попадались миниатюры Пикассо и Брака. Этот дом всегда оказывал на Симбала умиротворяющее воздействие.

      Тони взял со стола банку пива и отправился поздороваться с хозяином. Он нашел Треноди на кухне, где тот увлеченно занимался приготовлением какого-то блюда, рецепт которого, по всей видимости, он только что почерпнул из лежавшей перед ним кулинарной книги.

      Симбалу пришлось посторониться, пропуская парочку молодых, одетых по последней моде агентов УБРН, явившихся на кухню в поисках льда. Треноди добродушно помог им найти кубики.

      Вдруг Симбал почувствовал чье-то присутствие у себя за спиной. Обернувшись, он встретился с устремленным на него взглядом темно-синих глаз.

      — Привет, Моника, — пробормотал он. Из-за спины донесся голос шефа.

      — Поговорим позже, Тони, — сказал Треноди и с легким смешком добавил: — Если получится.

      — Давненько не виделись, — Моника Старр говорила с едва заметной хрипотцой. Симбал вгляделся в её лицо, обрамленное длинными черными волосами, волнами спускавшимися на её плечи, и у него перехватило дыхание. Насколько он помнил, прежде она всегда носила короткую стрижку, делавшую её похожей на фею. Теперь это впечатление бесследно пропало. Впрочем, тогда она была моложе, сказал он себе.

      Чуть погодя Симбал обнаружил, что Моника потихоньку уводит его все дальше и дальше из переполненной людьми кухни, расчищая путь в шумной толпе гостей.

      В конце концов, они очутились в одной из задних комнат. Люстра не горела, но свет фонарей, проникавший с улицы через высокое окно, слегка разгонял темноту. В полумраке Симбал разглядел большую кровать, заваленную грудой плащей, шляп, шарфов и дамских сумочек.

      Лицо Моники слегка расплывалось в темноте. Симбал мысленно сравнил её с прима-балериной: она почти совсем не красилась и не носила других украшений, кроме крошечных бриллиантовых сережек и золотых часиков на изумрудно-зеленом ремешке из кожи ящерицы.

      — Моника, — тихо окликнул он её.

      Она улыбнулась и наотмашь влепила ему пощечину.

      — Это за то, что ты сбежал от меня.

      Симбал оцепенел от неожиданности.

      — Я выполнял задание, Моника. О господи! Чего другого ты от меня ожидала?

      — Твоего звонка по возвращении. Мне пришлось тащиться к Максу и спрашивать, вернулся ли ты вообще, — дрожь в голосе выдавала эмоции, угрожавшие вырваться наружу, несмотря на твердую решимость Моники не поддаваться им. — Ты хоть представляешь, чего мне это стоило? Макс Треноди твердо убежден в том, что «забег» слишком опасно поручать женщинам. Мы, видите ли, слишком непредсказуемы — кажется, он так выразился — для оперативной работы. Слишком эмоциональны. До того самого момента, когда я ворвалась в его кабинет вся в слезах — в СЛЕЗАХ из-за тебя, сукин сын! — я считала, что между нами установилось взаимопонимание. Все шло к тому, что я вот-вот дожму его, и он, сдавшись, отправит меня на самостоятельное задание. Однако, увидев, что со мной творится из-за тебя, он поставил на мне крест. Ты понимаешь, что это значит? Что я отдала ради этой работы? Если отнять её, то у меня ничего не останется.

      Симбал уловил блеск в её глазах. Блеск слез, которые, как она, возможно, поклялась, он никогда не должен был увидеть.

      — Даже с собаками обращаются лучше, чем ты со мной.

      — Моника, прости, — он протянул было руку, но Моника оттолкнула её.

      — Это ничего не изменит. Ты и сам прекрасно знаешь. — Теперь Симбал в полной мере ощутил, как ей тяжело сдерживать себя. — Макс сказал, что я, должно быть, сошла с ума, влюбившись в тебя. Он был прав, да?

      В комнату ворвался чей-то смех. В дверях показался человек, которого ни он, ни она как следует не разглядели. Сказав «Ой!», он тут же исчез.

      — Отвечай же, — потребовала Моника низким, похожим на угрожающее рычание тигрицы голосом.

      У Симбала в памяти всплыл разговор с Роджером Донованом. Как он мог объяснить этой женщине свое отношение к цивилизации? Она родилась в Филадельфии, получила образование в лучших частных школах Восточного побережья. Что она. знает о примитивной, животной стороне жизни? Как она может понять соблазн, таящийся в элементарных понятиях, столь старательно и безуспешно изгоняемых цивилизацией? Ничем не приукрашенных, не расцвеченных психологической риторикой и модным жаргоном. На высоком плоскогорье где-нибудь на севере Бирмы человеку, вставшему на пути, не говорят: «Да пошел ты!» Его убивают. Потому что там, среди горных вершин, повсюду царит первозданная, необузданная дикость. Тайны, опасности, хитрые ловушки преграждают путь к обширным маковым полям. На территории Шан сильные выживают за счет слабых.

      Ему очень хотелось соврать, но, совсем было собравшись сделать это, он вдруг остановился и закусил губу. С какой стати ему врать? Так поступил бы на его месте цивилизованный человек, а он смертельно устал от этого внешнего лоска.

      — Я видел в тебе нечто, — наконец промолвил он, — чего не думал встретить когда-нибудь вновь.

      — Почему? — она вскинула голову. Что ты имеешь в виду?

      — Я говорю о той ночи, когда мы в последний раз были вместе, накануне моего отъезда. Тогда я не спал и увидел особое выражение на твоем лице. Я хотел, чтобы оно не исчезало. Однако я знал, что ты слишком хорошая и благовоспитанная девушка, чтобы это вновь повторилось.

      Моника пошевелилась. Полосы света и тени перемешались на её лице. Симбал вспомнил, что однажды видел уже точно такую же картину. На лице другой женщины в зарослях джунглей на склоне высокой горы. Он вдруг явственно ощутил особенное благоухание той женщины, животный запах самих джунглей и пьянящий аромат в доме её отца, исходящий от тяжелых корзин с необработанными драгоценными камнями.

      — Ты слишком цивилизованна для меня, Моника, — вырвалось у него, прежде чем он успел прикусить язык. О, черт, — пронеслось у него в голове. — Ну вот я и не выдержал.

      Запрокинув голову назад, Моника горько рассмеялась. Симбал не отрывал глаз от её шеи, матово белевшей в полумраке. Он ощущал необычное теснение в груди.

      — Вот как? — её смех скорее походил на судорожные рыдания. — Какой же ты пижон, Тони! Да, я училась в колледже два с половиной года. А потом взяла и бросила. Дело вовсе не в психологическом давлении, которое я испытывала. По правде говоря, я не ощущала его вовсе. Причина крылась в чем-то совершенно ином. В чем-то, что я не могла объяснить толком ни своему преподавателю, ни родителям, ни даже самой себе. Я работала год в «Баскин-Роббинс», что в западной части верхнего Манхэттена. За это время нас грабили раз десять, а одну девушку, мою напарницу, застрелили. К нам регулярно вваливались ублюдки, которые, не успев нажраться, заблевывали начищенную до блеска стойку, а другие приставали к нам. Приставали всерьез, Тони. Им было явно недостаточно просто хватать нас за коленки. Однако я вовсе не хочу, чтобы ты жалел меня. Я сама распоряжалась своей жизнью. Я сама зарабатывала деньги, потому что мне надоело жить за чужой счет. Это «надоело» являлось частью того чувства во мне, которое я не могла определить. Проведя год в настоящем аду, я решила, что пора сваливать. И свалила. Из Нью-Йорка, из Штатов, из мира, знакомого мне до мелочей. Я отправилась на Таити, но и там увидела вывеску «Макдональдса». Меня чуть не стошнило. Я поехала дальше, мимо Бора Бора, пока не нашла пляж, где не было никого. Где ближайшим городом было поселение, целиком построенное из бамбука и банановых листьев. Где никто не мог потревожить меня. Я провела полтора года наедине с голубым морем и тропическим солнцем. Я наблюдала за птицами, а они, надо думать с не меньшим интересом следили за мной. Им было все равно, как я выгляжу или чувствую себя, и меня это вполне устраивало.

      — Почему же ты вернулась? — тихо спросил Симбал. Он видел слабый, едва уловимый блеск в её глазах.

      — Потому что я поняла, что невозможно, по крайней мере, для меня, жить без общения с людьми. Без интеллектуального общения, если говорить точнее.

      — Однако жизнь вдали от всего этого… — начал было Симбал

      — …делает возвращение ещё более захватывающим.

      — Прости меня — повторил он.

      Глаза Моники затуманились, как бывало всякий раз, когда она испытывала смущение.

      — Теперь мне кажется, ты говоришь это всерьез.

      — Пожалуй, ты права, — признался он.

      — Ты ужасно самоуверенный тип, Тони, — её тихий голос буквально пронизывал его. — Ты ни на секунду не сомневался, что знаешь меня от и до.

      — Замечательная девушка из богатой семьи. Воспитание и образование, что ещё может потребоваться ей, по мнению родителей. Должно быть ты разбила сердце своей матери.

      — И отца тоже, — Моника разжала полные губы. Еще один признак тою, что её гнев утихает, — отметил про себя Симбал.

      — Ведь я так и не закончила колледж, и они даже не знак», чем я занимаюсь на самом деле. «Государственная служба», — так описывает отец мою работу своим коллегам и при этом всякий раз морщится, точно говорит о крысином яде. Я для него нечто непостижимое: чиновник.

      Тони рассмеялся.

      — Может быть стоит как-нибудь привести домой Макса. Это облегчит твою участь.

      — Напротив, — возразила она. — Мне следовало бы познакомить тебя со своими родителями.

      Вначале он решил, что Моника шутит, но совершенно серьезное выражение её глаз свидетельствовало об обратном.

      — Твое появление просто потрясло бы отца, — добавила она.

      Внезапно Симбал заметил, что Моника придвинулась совсем вплотную к нему. Он протянул руку, и на сей раз она не оттолкнула его, она вообще не шелохнулась. Сердце тяжело бухало в его груди. Он вовсе не за тем приехал на эту вечеринку. Ему нужно было разузнать кое-что, и начинать поиски следовало именно отсюда и только отсюда.

      Уже несколько дней он в часы обеденного перерыва словно случайно натыкался в Джорджтауне и северном округе Вашингтона на знакомых из УБРН. Это были пустяковые разговоры за кружкой пива на тему: «Как дела? Давно не виделись».

      Вот таким образом он разнюхал про вечеринку в доме Треноди. Он знал, что Питер Каррен обязательно явится на нее, если, конечно, находится в городе. Если же нет, то кто-нибудь наверняка сумеет сообщить его координаты. Симбалу нужно было обязательно встретиться с Карреном, поскольку тот принял на себя роль главного охотника УБРН на дицуй, прежде принадлежавшую самому Симбалу. Из этого вытекало, что Питер должен был находиться в Юго-Восточной Азии или, по крайней мере, в «забеге» — как называли в УБРН оперативное задание, — пока Симбал решал в Вашингтоне необходимые, но от этого не менее скучные и утомительные вопросы, связанные со своим переводом из УБРН, изучал систему Куорри и тренировался на базе, располагавшейся на ферме в Вирджинии.

      Симбал убеждал себя, что явился на вечеринку только ради встречи с Карреном, однако теперь понимал, что, по крайней мере, отчасти пытался одурачить самого себя.

      — Время, проведенное мною в колледже, нельзя назвать совершенно потерянным, — говорила Моника. Теперь в её глазах появились лукавые огоньки. — Я научилась там кое-чему интересному.

      Симбал почувствовал, как слабеет его ремень, затем пояс брюк. Мгновение спустя он ощутил прикосновение её руки.

      Моника издала неопределенный хриплый звук.

      — Сколько я знала тебя, ты никогда не носил под штанами ничего. Интересно, кто покупал тебе нижнее белье?

      — Ты сошла с ума? — Симбал старался вновь обрести равновесие. — Что, если кто-нибудь войдет сюда?

      Однако возбуждение уже охватило его. Моника переместилась так, что оказалась спиной к двери. Тени плясали по комнате, словно привидения, разбуженные шумом вечеринки Веселье продолжало идти своим чередом, но для Тони и Моники оно перестало существовать.

      — Если кто-нибудь зайдет, — тихо сказала Моника, — то я сделаю так, что он тут же испарится.

      Поставив ногу на низенький подоконник, она подняла юбку и привлекла Симбала к себе. Он шумно выдохнул, и она улыбнулась. Под юбкой у неё не было ничего, кроме подвязок.

      — Моника…

      — Что? Что-то не так?

      Однако он уже закрыл глаза. Моника с жадным, яростным восторгом наблюдала за игрой чувств на его лице. Желание изменило облик Тони, словно тяжкое бремя цивилизованности разом упало с его плеч.

      Свет фонарей падал на бурно вздымавшуюся и опускавшуюся грудь Моники. На её плоском животе лежала тень, а дальше все скрывала собранная в складки твидовая юбка.

      Он лишь неглубоко вошел в нее. Моника, слегка покачиваясь, стала совершать бедрами круговые движения. Ее припухлые губы приоткрылись, а дыхание вдруг резко участилось.

      Симбал пребывал в состоянии, сходном с опьянением. Он испытывал необычайно острые ощущения от коротких, нежных прикосновений влажной плоти к самым чувствительным местам. В доме царила духота, и окно было слегка приоткрыто. Из сада доносился приглушенный шепот какой-то парочки. Тихие звуки, казалось, плыли в воздухе, поднимаясь к небу подобно ночным испарениям земли.

      Звуки и ощущения сплетались в тонкую паутину чувственного экстаза, по мере того как едва различимые голоса все больше смешивались с ласками Моники в сознании Тони. Дрожа всем телом, он хотел поглубже проникнуть в нее, но почувствовал, как её рука мешает ему сделать это.

      — Моника, — прошептал он.

      — Поцелуй меня, — выдохнула она в ответ. Он приник губами к её манящему рту. Их языки соприкоснулись. В тот же миг она убрала руку, и он овладел ею до конца. Громкий стон вырвался из его груди. Бедра Моники принялись совершать волнообразные движения.

      Скользнув руками по мягкой шерсти свитера, Тони приподнял его и прикоснулся к обнаженной груди. Она была теплая, а её кончики затвердели, став такими чувствительными, что она вскрикнула, когда он дотронулся до них пальцами.

      — Помоги мне кончить, Тони, — шепнула она ему на ухо, с трудом переводя дыхание. — Мне так хочется тебя!

      Эти слова ударами молота отзывались в его мозгу. Ему показалось, что то же самое он разобрал в легком шуме ночного ветерка, доносившегося в комнату.

      Он чувствовал, как его обволакивает жар, исходящий от Моники. На его поясницу навалилась такая тяжесть, что ему с трудом удавалось удерживаться на ногах. Его икры и колени задрожали. Он ощущал на себе тяжесть её тела. Он чувствовал, он чувствовал…

      Мне так хочется тебя!

      — О! — простонал он. — О, Моника!

      — Да!

      Был ли это её шепот или шепот той пары в саду? Симбал проник в неё настолько глубоко, насколько это было возможно. Его сердце подпрыгнуло и бешено заколотилось где-то у самого горла. Он стал задыхаться. Вскрикнув, он кончил.

      — О-о-о! — глаза Моники распахнулись, и она застонала, уткнувшись лицом в его шею.

      Раскаленная лава, прятавшаяся в глубинах её тела, прорвала последний барьер и вырвалась на волю, вызвав чудовищные судороги наслаждения. Ее лицо вспыхнуло, и она ощутила восхитительную тяжесть, волнами расходившуюся вдоль бедер. Она ещё крепче прижалась к Тони, и это, как ни странно, сделало ощущение столь ярким, что она вообще напрочь потеряла способность; контролировать себя.

      Она взобралась на Тони верхом, и тот, пошатнувшись, упал вместе с ней спиной на кровать прямо на груду плащей. Они рассмеялись.

      Симбал сдвинул с лица складки юбки и взглянул в аметистовые глаза Моники.

      — Как я мог так заблуждаться насчет тебя?

      — Очень просто. Ведь я уже сказала, что ты просто пижон. И ещё какой.

      Приглушенный шепот в саду смолк.

      Сверкающая черными боками новенькая «Чайка» стояла в ожидании неподалеку от взлетной полосы аэропорта Домодедово. Молочно-белый снег, высокими сугробами лежавший между полосами, искрился и переливался в лунном свете. Крепкий мороз, обычный для этого времени года, моментально превращал выхлопные газы в облака густого, белого пара.

      В пятидесяти километрах к северо-западу от аэропорта величественное зарево в небе над Москвой затмевало свет луны, изгоняя ночь за пределы огромного города.

      Внутри черного лимузина, откинувшись на спинку кожаного сидения, полусидела-полулежала Даниэла Воркута, женщина, носившая звание генерала КГБ. Соболиная шуба, словно плед накинутая на её плечи, была распахнута, и роскошный мех резко контрастировал с суровыми линиями и защитным цветом выглядывавшей из-под него формы. Той самой парадной формы, в которой Даниэла появилась на похоронах Юрия Лантина. Каждая складочка на ней была тщательно отутюжена. Награды, висевшие в три ряда на левой стороне кителя, тускло отсвечивали в лучах голубых огней аэропорта.

      Мысли Даниэлы витали далеко от Москвы и от человека, которого она приехала встречать в «Домодедово». Как обычно её блестящий ум неутомимо трудился, анализируя последние разведданные, сообщенные её главным агентом в Гонконге. Гонконге. В последнее время этот гигантский порт занимал ключевое место в жизни Даниэлы. Невероятнее суммы денег, обильной рекой текшие через королевскую колонию, неудержимо притягивали её к себе, подобно тому, как магнит притягивает кусок железа.

      Впрочем, человек, заподозривший генерала Воркуту в неуемной алчности, допустил бы серьезную ошибку. Эта женщина принадлежала к крайне малочисленной когорте избранных, способных разглядеть за ослепляющим блеском золота нечто большее. Для неё деньги означали власть. Особенно когда речь заходила о Гонконге. Она знала, что этот остров является ключом к воротам Китая, а возможно, даже и всей Азии.

      Ей было известно и то, что точно такого же мнения придерживается и Ши Чжилинь. Ши Чжилинь! Великий стратег, в чьи планы относительно будущего она старалась проникнуть вот уже три года. Смерть помощника Ши Чжилиня от сердечного приступа лишила её главного источника информации. Однако теперь она не слишком переживала по этому поводу. В её руках оказалось нечто такое, о чем она раньше даже не решалась мечтать: сведения о самой засекреченной организации Чжилиня йуань-хуане.

      До сих пор все старания Даниэлы узнать хоть что-нибудь о таинственном проекте Камсанг оказывались тщетными. Однако теперь ей начинало казаться, что Митра (такова была кличка её агента) открыл новый путь к самым сокровенным замыслам великого мастера вэй ци.

      Контроль над Гонконгом — вот к чему страстно стремилась Даниэла Воркута, ибо знала, что, достигнув этого, она смогла бы контролировать весь Китай. Гонконг являлся для Китая воротами в западный мир, и такое положение должно было обязательно сохраняться на обозримое и даже необозримое будущее. Лишившись Гонконга в качестве посредника во взаимоотношениях с Западом, Китай был обречен вновь скатиться в болото средневекового прошлого. Без Гонконга Китай не имел ни малейших перспектив на развитие, не мог конкурировать с другими державами современного мира. В силу всего этого Гонконг являлся бесценным и, в случае утраты, невосполнимым сокровищем для Китая.

      И вот наконец Даниэла узнала наилучший способ установления контроля над королевской колонией. Она должна была вступить в поединок с властью, сосредоточенной внутри йуань-хуаня, и подчинить её себе.

      Главным образом именно по этой причине ей пришлось уничтожить Анатолия Карпова, её предшественника на посту руководителя Первого Главного управления, и его ещё более могущественного, чем он сам, союзника Юрия Лантина. Эти два человека состряпали план под кодовым названием «Лунный Камень», предусматривавший окружение Китая кольцом военных баз, а также марионеточную войну против него в провинции Юньнань с использованием вьетнамских подразделений, сосредоточенных в Малипо.

      Ее предшественники стремились к разрушению Китая. Глупцы! Их безумные милитаристские схемы привели к возникновению реальной угрозы новой мировой войны, в результате которой вся планета превратилась бы в безжизненную пустыню.

      Согласно же планам Даниэлы, Китаю была уготована более мягкая участь. Ему предстояло превратиться в покорного вассала северного соседа и предоставить в распоряжение Москвы свои несметные сокровища. Ключевая роль в стратегии Даниэлы отводилась Гонконгу. Гонконг должен был принести ей сказочное богатство, а вместе с ним необъятную власть и грандиозную победу, внушающую благоговейный страх всему миру. Только она, Даниила, блестящий мастер вэй ци, могла на равных сражаться с Ши Чжилинем, Чжуанем — абсолютным чемпионом этой игры. Человеку, неискушенному в стратегических тонкостях вэй ци, не впитавшему её дух с молоком матери, нечего было и думать о том, чтобы найти уязвимое место Чжуаня и нанести удар именно туда.

      Наконец-то Даниэла почувствовала, что может перевести дух. До сих пор каждый новый маневр Ши Чжилиня ставил её в положение догоняющей. И вот теперь вдалеке замаячила желанная цель: полная, безоговорочная победа. Не за горами был тот день, когда миллионы рублей непрерывным потоком потекут в кремлевские закрома. Ну и, разумеется, в её, Даниэлы, карманы. В её руках окажутся нити власти, не снившейся ни одному из деспотов и завоевателей в истории Азии. Мечта о советском господстве на этом континенте вынашивалась в сердцах русских патриотов со времен появления на политическом небосклоне лже-коммуниста Мао Цзедуна. После того как эта мечта станет явью, перед Даниэлой откроется путь к новым вершинам. Каким — покажет время.

      С трудом вырвавшись из-под власти восхитительного видения, она заметила:

      — Он запаздывает.

      — Должно быть, самолет попал в бурю, — отозвался водитель «Чайки», офицер КГБ, в чьи обязанности входило выполнять всевозможные поручения Даниэлы. — В любом случае он опаздывает ненамного, иначе меня уже поставили бы в известность.

      Даниэла повернулась к нему лицом. Пряди густых белокурых волос, обрамлявших её красивое лицо, рассыпались по плечам. Она досадливо отбросила их назад и нахмурилась. Ей не понравился тон замечания Алексея, и то, как он употребил слово «меня». Ей бы хотелось, чтобы собственное «я» занимало в его жизни как можно меньшее место.

      — Леша, — ласково промолвила она, — пожалуйста, будь достаточно благоразумен и при нем держи рот на замке.

      — Не беспокойтесь.

      Взгляд его темных глаз был устремлен на Даниэлу из зеркальца, висевшего перед ним.

      Наклонившись вперед, она шепнула ему на ухо:

      — Прежде всего, не создавай мне причин для беспокойства.

      Тон, которым она произнесла эту фразу, был тверд как кремень. Алексей просто кивнул и перевел взгляд на лобовое стекло.

      — Яволь, герр товарищ генерал, — сказал он, великолепно выговаривая рубленые немецкие слова.

      Даниэла рассмеялась и потрепала рукой его густые черные волосы на затылке. Со своего места она не могла разглядеть его лицо. Зато в своем воображении она без труда рисовала его худощавое, мускулистое тело атлета, широкую грудь и плоский живот, которые так часто пахли её собственным потом.

      Сквозь дымчатое стекло «Чайки» она взглянула на охрану: полтора десятка человек, одетых в грубые черные полушубки и шапки-ушанки. Это были простые милиционеры, не «комитетчики». Они не принадлежали к наиболее устрашающей части советского аппарата — Комитету государственной безопасности, крупнейшее и самое могущественное подразделение которого находилось в непосредственном подчинении Даниэлы.

      — Самолет приземлился, товарищ генерал, — услышала она голос Алексея.

      Даниэла собралась с духом. Она уже и сама увидела, как вдруг засуетились стоявшие снаружи милиционеры. В ярких вспышках голубого света она могла рассмотреть их получше. Уловив поблескивание автоматных стволов, она поежилась и подумала: Какому маньяку пришло в голову отдать приказ тащить сюда автоматы?

      Он появился из темноты. Его фигура казалась размытой в слепящем блеске огней самолета и сигнальных знаков, светившихся по обе стороны взлетной полосы, Даниэле ещё не было видно лица, но она узнала походку. Походку опасного человека, плавную и стремительную, полную мощи и в то же время легкости. Она разительно отличалась от неуклюжего и медленного ковылянья, типичного для подавляющего большинства представителей верхних эшелонов советских властей.

      Его сопровождали шестеро оперов из КГБ, облаченных в штатскую одежду. Даниэла узнала своих людей. Несмотря на мороз, она настояла на том, чтобы они не надевали пальто. «Если произойдет что-то непредвиденное, то от вашего снаряжения, запрятанного под эти хламиды, не будет ни малейшего толка», — заявила она им на утреннем совещании.

      Выстроенные в две шеренги милиционеры расступились, открывая проход к машине прибывшему человеку.

      — Ты знаешь, куда ехать, — полувопросительно сказала Даниэла, и Алексей уловил напряжение в её голосе.

      — Так точно, товарищ генерал, — ответил он, как полагалось по уставу.

      Приближающаяся группа остановилась. Один из оперативников вышел вперед и открыл заднюю дверцу «Чайки». Через несколько мгновений Олег Малюта уже сидел в теплом салоне лимузина.

      — Приветствую, товарищ генерал! Его голос звучал, как скрежет наждачной бумаги по бетону.

      — Здравствуйте, товарищ Малюта.

      Даниэла остро ощущала, как от него разит смешанным запахом табака и пота. То был запах подлинного труженика, направлявшегося домой после долгого дня непростых переговоров и совещаний.

      Двигатель разогрелся, и Алексей включил первую скорость.

      — Стопку, — потребовал Малюта. Он даже не умеет вести себя вежливо, — подумала она, доставая бутылку азербайджанского коньяка. Наполняя стакан, Даниэла вспомнила, что любимым напитком Юрия Лантина была «Старка». Эта любовь оказалась для него роковой. Даниэла растворила пригоршню его же собственных снотворных таблеток в стакане, а потом засунула голову Лантина в духовку и пустила газ, дабы сымитировать самоубийство. Тем самым она добилась своего назначения на пост начальника Первого Управления, вакантный на тот момент из-за безвременной кончины Анатолия Карпова. Затем, укрепив свои позиции, она получила и место Юрия Лантина в Политбюро. Она стала первой женщиной, поднявшейся столь высоко по ступенькам советской иерархии.

      Да, эти стремительные успехи впечатляли, однако Олег Малюта, человек, сидевший сейчас рядом с ней, мог уничтожить результаты её трудов одним мановением руки.

      Его внешность производила странное впечатление. Ее нельзя было назвать типично русской. Скорее наоборот, слегка раскосые глаза и высокие скулы говорили о том, что предки Малюты вели свой род из диких монгольских степей. Присыпанные сединой черные волосы были тщательно подбриты у висков. Небольшая проплешина на макушке вызывала неизменно доброжелательное отношение к её обладателю со стороны тех, кто имел с ним только мимолетное знакомство. Неискушенному наблюдателю он мог показаться кем-то вроде прославленного шахматиста, чья интеллектуальная энергия направлена на достижение исключительно безобидных целей.

      Как же глубоко заблуждались эти «наблюдатели»!

      Малюта принял стакан, наполненный на три пальца, из рук Даниэлы и залпом опрокинул его. Он пил по-русски, то есть высоко задрав подбородок, при этом его огромный кадык ходил взад-вперед при каждом глотке. Отдай стакан спутнице, он вытер губы пожелтевшим кончиком указательного пальца и, повернувшись, стал разглядывать вереницу сопровождающих машин. Казалось, он любуется этим ночным парадом, устроенным в его честь.

      Следуя инструкции, полученной от Даниэлы, Алексей свернул с Каширского шоссе на набережную Москвы-реки. Даниэла подозревала, что Малюта любит реку почти так же сильно, как балет. Она знала, что он специально подбирал себе квартиру, равно как и кремлевские кабинеты, располагавшиеся таким образом, чтобы из окон обязательно открывался вид на Москву-реку.

      — Лунный свет выглядит так красиво на реке, — промолвил он, вытряхивая сигарету «Кэмел» из пачки.

      Он не предложил закурить Даниэле, и та облегченно вздохнула. Лантин в свое время заставлял её курить, и она прониклась глубочайшим отвращением к табаку. Вот и теперь её едва не стошнило, когда она почувствовала омерзительную вонь табачного дыма, ассоциировавшуюся в её памяти с резким запахом газа.

      — Это из-за льда, — отозвалась она.

      Они мчались вдоль набережной. Узловатые и перекрученные тени голых ветвей походили на пальцы старика, с мольбой протянутые над серебристой гладью скованной льдом реки.

      Салон «Чайки» наполнился дымом, и Даниэла чуть опустила стекло со своей стороны.

      — Как там, в Ленинграде? — поинтересовалась она.

      — Забавно, — процедил Малюта, не отрывая глаз от ре ки. С того момента как они стали приближаться к Центру города, он отвернулся от Даниэлы и сидел неподвижно, уставясь в темное стекло.

      — Разрешите спросить… — начала было она, но Малюта пренебрежительным жестом прервал её на полуслове.

      — Я проголодался.

      Это было уже откровенное хамство. Он ведет себя так, потому что я женщина? — недоуменно спрашивала себя Даниэла. — Или тут кроется что-то еще, о чем я не подозреваю?

      — Когда я поужинаю, — продолжил он, — ты получишь ответы на все свои вопросы.

      Сидеть рядом с Малютой, — промелькнуло в её голове, — все равно что вступить в контакт с нечистой силой. Она буквально кожей ощущала излучаемый им мощный поток отрицательной энергии. Проведя всего десять минут в его компании, она чувствовала себя истощенной до предела и окоченевшей изнутри. Теперь ей приходилось бороться с этим ощущением, чтобы сохранить остроту и ясность ума, столь необходимые ей сегодня.

      Она заранее поручила Алексею заказать столик в гостинице «Россия» на Москворецкой набережной. Там имелось девять ресторанов. Даниэла частенько посещала тот, что располагался на первом этаже, по праву гордившийся своим великолепным оркестром. Однако на сей раз они поднялись на двадцать первый этаж. Отсюда открывался изумительный вид на Кремль и разноцветные маковки собора Василия Блаженного. Даниэле казалось, что её выбор должен понравиться Малюте, и она не ошиблась в расчетах.

      — Как прекрасно выглядит Москва, — заметил он, когда им предложили лучший столик у окна. — Она такая чистая и сверкающая в ночи.

      И тут же заказал водку и закуски: два вида каспийской икры, заливную осетрину и паштет. Ему и в голову не пришло поинтересоваться у Даниэлы, чего она хочет.

      Она закрыла глаза и мысленно увидела свою доску для вэй ци. Всякий раз, когда представлялась такая возможность, она не упускала случая сыграть партию в эту старинную китайскую игру, известную в Японии под названием го. С незапамятных времен считалось, что стратегия и тактика, выбираемые игроком за доской, являются отражением его личной философии.

      Она недоумевала, что побуждало Малюту временами играть с ней. Он несомненно не испытывал к ней ничего, кроме ненависти и отвращения, то есть тех чувств, которые питал по отношению ко всем женщинам. И уж тем более его возмутило её наглое посягательство на святая святых мужской власти — Политбюро.

      Заказ немедленно приняли: ещё одно проявление вездесущего могущества Олега Малюты. К счастью для Даниэлы, он заказал перцовку, которую она любила сама, особенно в зимнюю стужу. Острый перец придавал водке изысканный, согревающий душу аромат.

      Малюта дождался, пока поднос с закусками не поставят на стол, но не проявил ни малейшего намерения притронуться к ним, хотя утверждал, что хочет есть.

      — Мы должны узнать, в чем суть этого самого Камсанга.

      Это заявление, сделанное без малейшей преамбулы, шокировало Даниэлу. Так назывался секретный проект, осуществлявшийся в китайской провинции Гуандун, доступ к которому она пыталась отыскать на протяжении уже почти целого года без малейшего успеха. Только два человека были полностью посвящены в эту тайну: Ши Чжилинь и его сын Джейк Мэрок. Почему Олег Малюта вдруг ни с того ни с чего заинтересовался этим проектом? Даниэла совершенно не доверяла ему. Если он хотел добраться до секретов Камсанга, то это могло означать только одно: когда придет время делить награды, он обязательно постарается избавиться от нее, Даниэлы, и вряд ли что-то сможет помешать ему сделать это. Камсанг мог предоставить сказочную власть в распоряжение Даниэлы или Малюты, но не обоих одновременно:

      — Сделать это будет чрезвычайно трудно, — осторожно заметила Даниэла.

      — Это должно быть сделано, товарищ генерал. — Глаза Малюты сверкнули. — Я собираюсь стать преемником Федора Леонидовича.

      Он имел в виду Федора Леонидовича Геначева, советского лидера, главу коммунистической партии Советского Союза.

      — Без власти, которую я обрету, овладев секретом Камсанга, мои шансы окажутся близкими к нулю. С такими друзьями в Политбюро, как Резцов и Карелин, нельзя даже пернуть у себя в туалете, чтобы это тут же не стало известно Геначеву.

      Карелин. Не имелось ли у Малюты других причин вспоминать это имя?

      Даниэла постаралась применить тактику медленного дыхания. Значит, она все-таки оказалась права. Какой сумасшедший план вынашивал этот маньяк? А впрочем, какая разница. Главное заключалось в том, что он намеревался втянуть её в свою игру. Целый вихрь мыслей закружил у неё в голове. Даниэле приходилось предпринимать усилия, чтобы оставаться внешне спокойной.

      — Вам бы следовало побывать в Ленинграде вместе со мной, товарищ генерал. Так, просто для того, чтобы посмотреть на Геначева. Зрелище ещё то. Он ходил в толпе, улыбаясь и крича: «Я здесь вместе с вами, чтобы помочь вам. Выслушать ваши проблемы и решить их. Я пришел сюда, чтобы вместе с вами строить новую страну!»

      Малюта глубоко вздохнул. На его лице появилась гримаса, как у человека, внезапно почувствовавшего смрад гниющей плоти.

      — В молодости я видел Никиту Хрущева. Он выступал перед народом во всех уголках Советского Союза. Он упивался восторгами толпы. Сугубо внешние, низкопробные проявления действовали на него, как наркотик. Он даже ездил в Америку и там умудрился забраться в Диснейленд. Однако тогда я принимал все за чистую монету и считал его настоящим героем. Человек, живущий иллюзиями, интересовавшийся всем, что происходит повсюду в мире, за исключением своей собственной страны, вызывал у меня искреннее восхищение. Так продолжалось до тех пор, пока однажды я не услышал от отца слова, вначале показавшиеся мне кощунственными. Он материл Хрущева на чем свет стоит. «Культ личности, на создание которого Хрущев затрачивает столько времени и энергии, представляет собой серьезную и насущную угрозу», — говорил он. — «Хрущев слишком много говорит о Хрущеве, — добавил тогда отец. — Он, как обезьяна, подражает во всем американскому президенту Кеннеди. Война между Советским Союзом и Америкой не имеет никакого отношения к народам и идеологиям. Нет, это война двух раздутых эго».

      Малюта начал есть, очевидно вспомнив о том, что пить не закусывая все равно что признать себя алкоголиком. Это, однако, не помешало ему продолжить свое повествование.

      — После этого я на два дня заперся у себя в комнате. Я ничего не ел и ни с кем не виделся. Я размышлял о Хрущеве и о том, что мой отец сказал про него. Постепенно я начал понимать, что отец прав. Хрущевым двигало его эго — крайне опасная привычка для лидера такой страны, как Советский Союз.

      Даниэла глубоко вздохнула.

      — Не думаете ли вы, что опрометчиво вести подобные разговоры?

      Малюта резко вздернул голову. Сейчас он походил на ястреба, разглядевшего свою жертву в траве с высоты в полмили. Ужасный взгляд, принадлежащий не человеку, но отвратительной Медузе, парализовал Даниэлу. Тоненькая струйка пота сбежала вдоль её позвоночника, в то время как в её голове молнией промелькнула мысль:

      Этот человек внушает мне настоящий ужас. Она изо всех сил напрягла волю, стараясь навести порядок в смятенных чувствах, ибо знала что этот самый страх может погубить её.

      — Вы интересуетесь моим мнением, товарищ генерал? — подчеркнутое ударение, сделанное на последние слова, яснее некуда показывало, что он ни в грош не ставит её звание. И вновь она подумала: Видимо, оттого, что я женщина.

      — Вовсе нет, — ей было очень непросто заставить свой голос звучать твердо и уверенно. — Я просто беспокоюсь из-за не совсем подходящей обстановки. Здесь…

      — Здесь так шумно, что никакому микрофону не под силу уловить хоть одно слово из нашей беседы. — Он продолжал внимательно изучать выражение на её лице.

      — Вас действительно беспокоит именно эта причина?

      Она даже не шелохнулась, стараясь все время держать голову прямо.

      — Что вы имеете в виду?

      Малюта бросил в рот очередной кусок осетрины и пожал плечами.

      — Народ любит его. Геначеву ещё только пятьдесят пять. По кремлевской шкале он совсем молод. Он демонстрирует людям свою энергичность, и те отвечают ему взаимностью. Он объявляет, что внесет коренные изменения в сельскохозяйственную систему. Экономика, экономика и ещё раз экономика. Он только и делает, что разглагольствует о ней. Четыре процента прироста валового дохода, без каких бы то ни было сокращений военных расходов — вот что он обещает народу. Да-да, товарищ генерал, народу. После чего отправляется вместе с женой и дочкой на парады, смотры. В Художественном театре они недавно втроем спустились в партер и сидели там вместе с остальными зрителями, вместо того чтобы, как повелось, смотреть спектакль из ложи.

      Он запустил руку во внутренний карман пиджака и извлек оттуда несколько глянцевых журнальных страниц.

      — Еще не успели посмотреть?

      Даниэла взяла из его рук обложку и большую статью из последнего номера «Тайм». Она увидела семейное трио Геначевых, счастливо улыбающихся на каком-то официальном приеме, и толпу на заднем плане, восторженно взирающую на них. «Советская семья номер один» — гласил размашистый заголовок. Она вернула страницы Малюте, не читая.

      — Осталось совсем маленькое пространство, в котором пока можно ещё маневрировать, — продолжал он, откладывая страницы в сторону. Он прикасался к ним так, точно они были отравлены. — С каждым днем этот наш вождь «нового поколения» прибирает к рукам все больше и больше власти. С каждым днем его культ личности разрастается. Геначев основное внимание уделяет внутренней политике, не отдавая себе отчета в том, какие усилия потребуются для того, чтобы вновь сдвинуть эту страну с места. Одними словами, брошенными в народ, не добьешься четырех процентов прироста в экономике. Зато он совершенно перестал уделять внимание делам на международной арене. Геначев игнорирует китайскую угрозу, забывает про афганскую войну. После целого десятилетия постоянных и заметных успехов мы испытали болезненную и, боюсь, почти невосполнимую потерю авторитета в Африке. Мы утратили контроль, даже тот, что имели, над Южной Америкой, и все попытки навести порядок в Юго-Восточной Азии имели плачевный исход. И на что же тратит свое время Геначев? Вместо того чтобы обратиться к решению насущных вопросов, он «сближается» с народом, болтает с фермерами, уверяя их, что скоро от былых трудностей не останется и следа. — Он фыркнул. — Еще немного, и мы начнем раздавать субсидии частным фермам, как в Америке.

      Малюта крепко стиснул кулак.

      — Довольно! Пора положить этому конец. Когда ты добудешь для меня секреты Камсанга, я сумею доказать на Политбюро свою правоту Настало время вновь взять под контроль всю ситуацию в Африке и Латинской Америке Советский Союз должен расширить сферу своего влияния на земном шаре. Нам следует проявлять больше агрессивности во внешней политике, а не стараться увеличить производительность труда в безнадежно устаревших колхозах. Однако до тех пор, пока Геначев стоит у власти, ничей голос, кроме его, на Политбюро не имеет веса.

      Желая отвлечь его от этой темы хотя бы на некоторое время, Даниэла жестом указала на тарелки:

      — Может быть, приступим к еде? Я просто умираю от голода.

      В молчании они приступили к ужину, однако она видела, что мысли Малюты заняты не едой.

      — Разумеется, — промолвила она, после того как остатки закусок унесли со стола. — Вы всегда стояли за иной выбор приоритетов. Вы могли бы заключить союз с Геначевым, используя тактику мелких уступок и приобретений. Возможно, вы даже убедили бы его взять вас в советники по международным вопросам.

      Малюта не проронил ни звука в ответ, однако по выражению его лица Даниэла видела, что он размышляет над её словами. Наконец он широко развел руками и пожал плечами.

      — Я не могу себе представить, что могло бы заставить товарища Геначева прислушаться хоть к какому-нибудь совету, данному мной. Его духовный наставник — Михаил Карелин, человек без лица. Кажется, так про него говорят?

      — В некоторых кругах, — согласилась она.

      Она снова вспомнила свою доску для вэй ци. Главное — правильно выбрать стратегию. Тогда Малюта угодит в расставленную для него ловушку. Даниэла смогла бы обвинить его в подготовке заговора с целью физического устранения Геначева, если б только у неё были доказательства. Не домыслы, а бесспорные факты, не вызывающие сомнений в своей достоверности. Такие доказательства, предъявление которых фактически означало бы немедленное вынесение смертного приговора.

      — Карелин!.. Говорят, он совершенно лишен честолюбия. Он вполне доволен жизнью, оставаясь в тени и нашептывая на ухо Геначеву, что и как нужно делать. Может быть, весь идиотизм Геначева следует на самом деле приписывать Карелину? Понимаете? Во взаимоотношениях между ними очень трудно разобраться, где кончается один и начинается другой.

      Не спеши, не спеши, — уговаривала она себя. Ее сердце тревожно забилось.

      — А если предположить, что Карелин сам порекомендует вас Геначеву на пост советника?

      Малюта задумчиво постучал указательным пальцем по нижней губе цвета сырой печени. Достав сигарету из пачки, он прикурил. Даниэла с трудом подавила непреодолимое отвращение.

      — Вот это уже становится интересным, товарищ генерал, — его рот растянулся в улыбке, такой странной и неестественной, словно Малюта был не в состоянии управлять мускулами лица.

      По мере того как смысл этой улыбки стал доходить до сознания Даниэлы, страх разрастался в её груди.

      — Вы, однако, шутить изволите. С какой стати Карелин станет делиться со мной хоть крупицей своей власти?

      — Станет, если я попрошу его об этом.

      — Ого! И он вот так запросто выполнит твою просьбу надо полагать.

      Даниэла поставила чашку на стол.

      — Месяца полтора тому назад Михаил Карелин позвонил мне и пригласил в ресторан. Я решила, что он хочет заручиться моей поддержкой по каким-то вопросам. Мне показалось весьма вероятным, что он мог считать меня, как самого молодого члена Политбюро, наиболее сговорчивой. Он отвез меня в «Русскую избу», что, признаться, удивило меня. Я совершенно не понимала, зачем надо тащиться так далеко от центра города. Сорокаминутная поездка на машине чересчур попахивала романтикой. Кроме того, меня немало озадачило то обстоятельство, что за все это время он ни разу не заговорил о делах. Вместо этого мы болтали о разной чепухе, рассказывали друг другу о своем прошлом, вспоминали детство. Другими словами, знакомились ближе, чем это принято между коллегами.

      — Карелин назначил вам свидание?

      — Свидание, — подчеркнуто повторила она. — Да, совершенно верно. И вот теперь он снова хочет увидеться со мной.

      Малюта вспомнил жену Карелина, пухленькую, низенькую женщину, и двух дочерей, очень похожих на мать. Покряхтев, он промолвил:

      — Как там говорится? В тихом омуте черти водятся?

      — В данном случае лучше не скажешь.

      — Ну и что же вы ответили господину Карелину?

      — Я не сказала ему ни да, ни нет.

      — Женщины, — сказал Малюта так, точно одно это слово объясняло разом все. Он хранил молчание, пока на стол подавали ужин. Когда официант ушел, он добавил:

      — Ну что ж, в нашем случае ваша женская… м-м-м… нерешительность сослужила нам хорошую службу.

      Не пускаясь в немедленное разъяснение своего туманного замечания, он с видимым удовольствием принялся уплетать пельмени. По-видимому, во время беседы его аппетит проснулся с прежней силой. Он съел все дочиста и лишь после того, как последний кусочек вареного теста исчез в его пасти, заговорил опять.

      — Я хочу, чтобы ты была моими ушами с Карелиным, — сказал он с набитым ртом.

      — И заставила его использовать свое влияние на Геначева, — добавила она, подумав про себя: Ну, вот ты и попался!

      Малюта кивнул и, набрав полный рот водки, прополоскал его, прежде чем проглотить.

      — Это сослужит мне добрую службу.

      Он снова улыбнулся своей странной, леденящей улыбкой, и Даниэла с трудом подавила дрожь.

      Ее сердце переполняла радость долгожданного триумфа. Она недооценивала опасность, таившуюся в такой двойной игре, но риск был оправдан, принимая во внимание сложившиеся обстоятельства. Помимо всего прочего она выяснила один жизненно важный вопрос, касающийся её взаимоотношений с Малютой: как это было ни странно, но он, очевидно, не вел слежку за ней. В противном случае он бы уже знал, что Даниэла спала с Михаилом Карелиным.

      Впервые за весь ветер позволив себе расслабиться, она сказала:

      — Ладно. Думаю, мне это удастся.

      — Прямой провод к мозгам Геначева, — он казался погруженным в глубокие раздумья.

      Она кивнула.

      — Да, это вполне возможно осуществить.

      — Очень хорошо. Тогда действуйте. Когда они получили в гардеробе свои шубы, у Даниэлы в голове пронеслось: Ладно, я буду его ушами. Я стану шпионить для него. Если я в конце концов сумею свалить его, то ради этого я готова сделать все, что потребуется. Даже для такого чудовища, как он.

      Из задней комнаты Симбал и Моника направились прямиком на кухню, где Тони соорудил для них по огромному сэндвичу из всех остатков и обрезков, которые нашлись в холодильнике Макса Треноди. Они стояли плечом к плечу, наклонившись над громадной раковиной и с жадностью вгрызались зубами в сэндвичи. Судя по звукам, доносившимся из гостиной, Макс провожал последних гостей. Работа в УБРН требовала от людей постоянной подтянутости, поэтому, получив возможность расслабиться, они старались выпустить как можно больше пара, накопившегося внутри. Впрочем, этого и следовало ожидать. Собственно говоря, Макс устраивал свои пользующиеся скандальной известностью вечеринки именно для того, чтобы его люди могли получить разрядку. Он справедливо полагал, что пар лучше выпускать в приватной компании, нежели на глазах у всех.

      Несмотря на все бурные события этого вечера, Симбал отнюдь не забыл, зачем он явился сюда. Отхлебнув вина из своего бокала, он заметил как бы между прочим:

      — Кстати, я что-то не видел сегодня Питера Каррена. Неужели я разминулся с ним?

      При этих словах Моника так побледнела, точно вся кровь разом отхлынула от её лица. Опустив недоеденный сэндвич, она слабым голосом спросила:

      — Почему ты сказал это?

      — Сказал что?

      — Почему ты вспомнил про Питера?

      Он небрежно пожал плечами, но внутри насторожился. Внимательно глядя на Монику сбоку, он очень жалел, что она не стоит к нему лицом. Тогда бы, возможно, он сумел бы понять, какие чувства охватили её при упоминании имени Питера.

      — Просто когда-то мы с ним хорошо знали друг друга. Вот и все. — Выдержав паузу, он добавил: — А в чем дело, Моника?

      Прежде всего, ему не следовало показывать ей, что он почему-то интересуется Карреном. Поэтому он старательно изобразил беспокойство по поводу её расстроенного вида.

      — Я не знала, что вы с Питером такие друзья, — сказала она, по-прежнему не глядя на него.

      — Да мы в общем-то ими и не были. Насколько я помню, очень мало кому удавалось сойтись с Питером поближе. Однако мы провели вместе шесть недель в Бирме, прежде чем он уехал оттуда.

      Осторожно! — мысленно добавил он, обращаясь уже к самому себе.

      — Да. Я припоминаю. — Моника снова поднесла сэндвич ко рту и облизала испачканные приправой пальцы.

      Она выглядела такой уставшей, что, казалось, у неё даже нет сил поддерживать разговор.

      — Я не знала, что ты тоже был там в это время.

      — Тогда мы ещё не были знакомы, — непринужденно заметил он. — Кажется, я наткнулся на тебя после моего первого возвращения оттуда. По-моему, это произошло здесь.

      Она попыталась изобразить на лице улыбку, но та вышла какой-то совсем безжизненной.

      — Значит, ты помнишь?

      Симбал ясно видел, что она думает о чем-то другом. О Питере Каррене, ясное дело.

      — Значит, насколько я понял, он сегодня не появлялся здесь?

      Моника дернулась, точно Тони уколол её чем-то острым, и он с раздражением подумал: Что происходит, черт побери?

      — Нет, — промолвила она так тихо, что ему пришлось приблизить ухо к её губам, чтобы услышать. — Не появлялся.

      Симбал опустил глаза и увидел, что пальцы Моники глубоко вошли в толстый сэндвич — с такой силой она сжала его. Лучше не обращать ни на что внимания, решил он.

      — Стало быть, он на задании.

      — Мы можем поговорить о чем-нибудь другом? — она резко повернулась к нему, и Симбал поразился, увидев, как она побледнела.

      — Конечно. Прости меня, — он прикоснулся к её руке. — Моника, если б ты только сказала мне…

      — Отвези меня домой, Тони, — на её лице застыло отрешенное выражение. Вытерев руки бумажной салфеткой, она повторила: — Отвези меня домой. И больше не говори ничего, хорошо? Хорошо?

      В этом не было ничего хорошего, однако Симбал твердо решил, что Моника не должна звать, что он придерживается такого мнения.

      В салоне «Чайки» по-прежнему невыносимо воняло табачным дымом, несмотря на то что Алексей, зная привычки Даниэлы, сделал все, чтобы проветрить внутри автомобиля, пока она и Малюта ужинали в ресторане.

      — Здесь холодно, — заявил Малюта, забравшись в лимузин. — Включите печку.

      «Чайка» отъехала от тротуара, и он откинулся на спинку сидения. От его старомодного костюма несло все тем же табаком.

      — Дядя Вадим просил передать тебе привет и поздравления, — он говорил о Вадиме Дубасе, брате покойного отца Даниэлы, возглавлявшем партийную организацию в Ленинграде.

      — Как у него дела?

      — Он все такой же упрямый старик, каким был всегда, — коротко ответил Малюта. — Его, похоже, ничто не в состоянии изменить.

      Он достал ещё одну сигарету. Затем, внезапно наклонившись вперед, похлопал Алексея по плечу.

      — Я хочу съездить к памятнику. Вы знаете, лейтенант, какой памятник я имею в виду?

      — Да, товарищ министр.

      Алексей взял курс на северную окраину города, туда, где в десяти минутах езды от кольцевой дороги на каменном пьедестале стояли огромные стальные кресты, весьма напоминавшие творения модернистских скульпторов. Основная разница заключалась в том, что изначально они не имели никакого отношения к искусству. То были противотанковые «ежи» — крошечный кусочек более чем 400-километровой линии обороны, выстроенной вокруг Москвы её жителями, не пожелавшими отправиться в эвакуацию. По личному распоряжению Сталина эти кресты были оставлены в память о разгроме семидесяти пяти немецких дивизий, остановленных на самых подступах к городу.

      «Чайка» замедлила ход и остановилась, съехав на обочину шоссе. Уже минуло одиннадцать, и поэтому казалось, что все вокруг вымерло. Подавляющее большинство советских граждан не имели представления о том, что такое «ночная жизнь» вне пределов своих квартир.

      Малюта сидел не шевелясь, до тех пор, пока лейтенант не открыл дверцу с его стороны. Затем он молча взял из рук Алексея фонарик, зажег его и направился к монументу. Покрытый коркой наста снег хрустел под подошвами его ботинок.

      Он остановился перед памятником, и подоспевшая Даниэла с изумлением увидела, как самые настоящие слезы блестят у него на глазах.

      — Здесь было пролито столько крови, — хрипло промолвил Малюта. — Героический, революционный дух пылал как факел в сердцах людей в ту суровую пору.

      Он замолчал, глядя на острые края стальных балок, поблескивавшие в темноте.

      — Снег, — задумчиво протянул он, обращаясь в темноту. — Знаете, товарищ генерал, я очень люблю снег. Он чист, как чист великий дух Ленина, указывающий нам путь, направляющий каждый наш шаг.

      Не сходя с места, он принялся расчищать носком ботинка снег, пока из-под него не показалась черная земля.

      — Однако снег может служить и покрывалом для бесчисленного множества грехов, — он перевел взгляд на Даниэлу, и та почувствовала, как у неё по коже ползут мурашки. — Мрачная нора ещё не осталась позади, товарищ генерал, и нам приходится не легче, чем сорок лет назад. Мы по-прежнему вынуждены бороться за свое право на существование, и эта война не на жизнь, а на смерть.

      Даниэла стояла неподвижно, точно каменное изваяние. Кровь бешено стучала у неё в висках. Она с ужасом думала о том, сколь опасен человек, стоящий всего лишь в шаге, от нее. Опасен не только для нее, но и для всего мира.

      — Я хочу, чтобы вы поняли одну простую истину, товарищ генерал, — продолжил он. — В этой войне вы или за меня, или против. Ясно?

      Даниэла молча кивнула, боясь вымолвить хоть слово.

      — Слова, слова, — сказал Малюта, словно угадав её мысли. — Мне приходится иметь с ними дело двадцать часов в сутки. И с каждым днем я все больше убеждаюсь, что ложь — самое обыденное дело, а вот правда — большая редкость.

      Он закурил и вновь задумчиво уставился на монумент. В свете ручного фонарика создавалось впечатление, что стальные «ежи» слегка колеблются.

      Луна скрылась за тучами, и мороз усилился ещё больше. Вновь начал идти снег, и, казалось, воздух потяжелел. Снежная буря, задержавшая самолет Малюты, добралась и сюда. Даниэла запахнула шубу. Густые пряди волос, подхваченные внезапным порывом ветра, упали ей на лицо, однако она даже не попыталась убрать их.

      — Ваша беда в том, товарищ генерал, — промолвил Малюта, нарушив долгое молчание, — что вы слишком красивы.

      Он выпустил дым изо рта, снял табачную крошку с нижней губы и продолжил, внезапно перейдя на «ты»:

      — Поэтому ты полагаешь, что можешь делать с мужчинами все что захочешь. Ты залезла в постель к Анатолию Карпову и тут же возглавила КВР.

      Он говорил про тайное подразделение в составе Первого Главного Управления, которое в разговорах если и упоминалось, то обычно как Отдел «К». КВР занимался исключительно террористической деятельностью за пределами страны, а также полевой контрразведкой.

      — Потом наступил черед моего покойного коллеги Юрия Лантина. В результате сразу же после его безвременной кончины ты пересела в его кресло.

      Малюта по-прежнему не смотрел на Даниэлу. Он говорил небрежным тоном, делая затяжки в промежутках между фразами, словно беседовал с близким приятелем, обсуждая планы на ближайшие выходные.

      — С одной стороны, я восхищен твоей хитростью и готов признать, что для женщины ты исключительно умна и изобретательна.

      Он выбросил окурок. Красная искорка прорезала ночной мрак и тут же погасла, уткнувшись в снег.

      — С другой, я ясно представляю себе размеры твоих притязаний. На сей счет у меня нет иллюзий. Поэтому я хочу, чтобы ты отдавала себе отчет в том, что со мной у тебя не выйдет фокус, который ты блистательно проделала с Карповым и Лантиным и, надо полагать, не только с ними. Твоя красота не действует на меня. У меня нет ни малейшего желания ковыряться в твоей…

      И он произнес непечатное слово, произнес нарочито грубо, желая шокировать Даниэлу, что ему и удалось в полной мере.

      — И вот теперь, — продолжал он, — ты должна сделать выбор. Либо ты за меня, либо против. Третьего не дано. Скажу больше. Неужели ты хоть на секунду могла допустить, что я поверил спектаклю, разыгранному тобой в ресторане? Фантастическому сценарию, согласно которому Карелин внушит Геначеву сделать меня советником, поставив вровень с Резцовым и им самим, Карелиным?

      Знакомая улыбка вновь заиграла у него на губах.

      — Да ни за что на свете, товарищ генерал. Я слишком хорошо знаю, что ты никогда бы не уговорила Карелина сделать это, даже если б я, очарованный твоей задницей, согласился поверить в подобную ахинею. Он бы просто рассмеялся мне в лицо. И смеялся бы ещё пуще, услышав жалобы на то, что ты не привыкла к подобному обращению.

      Дрожь пробрала Даниэлу. Она запоздало начала сознавать, что серьезно недооценивала Малюту и что, заняв так быстро место Юрия Лантина, разоблачила себя перед ним. У неё стали закрадываться сомнения в том, достаточно ли хорошо она подготовилась к борьбе за выживание в гибельной атмосфере высшего эшелона власти и так ли уж глубоко она проникла в хитросплетения политической игры.

      Она знала, что должна дать ответ прямо сейчас, понимая, что выбор, предложенный Малютой, чистая фикция и что в случае отрицательного ответа её песенка спета.

      — Я с вами, — ей пришлось дважды открывать рот, прежде чем она смогла сказать это: у неё так пересохло в горле, что в первый раз из него вырвался бы только хрип.

      Малюта удовлетворенно кивнул головой.

      — Хорошо. Теперь Алексею не придется дырявить тебе затылок.

      — Что?

      Вновь Малюта хотел привести её в замешательство и преуспел в этом. Он повернулся к Даниэле, и та опять содрогнулась, увидев перед собой злобный оскал черного рта.

      — Да-да. Ты не в курсе, что Алексей регулярно сообщает мне о каждом твоем шаге? Я знаю обо всем, чем ты занимаешься, товарищ генерал. Обо всем!

      Этого не может быть. Он пытается ложью запугать меня ещё больше, — промелькнуло в голове Даниэлы. — Будь это правдой, он бы уже знал о моей связи с Карелиным. Собрав волю в кулак, она решила не уклоняться от игры, предлагаемой ей Малютой.

      Тот внимательно следил за меняющимся выражением её лица. В его черных, слегка раскосых глазах вспыхнули свирепые огоньки.

      — Я вижу, ты сомневаешься в моих словах. Ну что ж, это вполне понятно.

      Он запустил руку за пазуху и извлек оттуда маленький бумажный пакет. Ни слова не говоря, он протянул его Даниэле.

      Та машинально взяла сверток и уставилась на него так, точно оттуда должна была вот-вот выползти ядовитая змея. Ее сердце забилось быстрее, и она почувствовала, как судорога исказила её лицо. Негнущимися пальцами она открыла пакет и обомлела. Боже правый! — мысленно повторяла она, уставившись на содержимое пакета.

      С удивительным спокойствием, свидетельствовавшим о том, что охватившая её паника достигла наивысшей точки, Даниэла подумала о том, как странно, неуклюже и даже комично выглядят со стороны два человека, занимающиеся любовью. Особенно если одним из них являешься ты сама.

      Снимки крупным планом демонстрировали обнаженные тела Даниэлы и Карелина, переплетенные в неистовых объятиях, извивающиеся в судорогах наслаждения.

      Малюта аккуратно забрал снимки из её безжизненной руки. Он перетасовал их, точно колоду карт, и выбрал один.

      — Вот этот, мне кажется, самый лучший. Или, может быть, вот этот, — он вытащил другой.

      — Прекрати!

      Он стремился добиться именно такой реакции, а добившись, послушно убрал снимки в карман.

      — Теперь, — промолвил он, — я хочу, чтобы ты кое-что для меня сделала. Это будет символический жест, который свяжет нас между собой ещё более неразрывно, чем ты была связана с товарищем Карелиным во время этого маленького свидания тет-а-тет.

      Он говорил мягко, почти нежно.

      — Я. прошу тебя об одной услуге, потому что ты соврала мне. Я допускаю, что ты поступила так только однажды, в случае с Михаилом Карелиным, однако, — он пожал плечами, — кто знает, возможно, в прошлом имели место и другие случаи. Впрочем, меня совершенно не волнует прошлое. Я думаю лишь о будущем.

      В его руке появился невесть откуда взявшийся новый предмет.

      — Я хочу, товарищ генерал, чтобы ты получила наглядный урок, который навсегда остался бы у тебя в памяти. Однако сначала тебе придется снять перчатки.

      Даниэла молча повиновалась. Ее сознание пребывало в каком-то оцепенении. Как я могла так заблуждаться относительно него? — спрашивала она себя. — Я была так уверена, что он уже у меня в руках.

      Малюта вложил рукоять пистолета в её холодную ладонь. На конце ствола Даниэла увидела глушитель. Она обратила внимание на то, что это был немецкий пистолет, а не такой, которые носили офицеры Советской Армии. Личное оружие — строго запрещенная законом вещь. Но не для члена Политбюро.

      — Я хочу, чтобы ты прикончила Алексея, — словно сквозь сон она услышала этот мучительный голос. — Тебя ведь учили, как приводить в исполнение смертный приговор: пуля в затылок — и все. Если ты помнишь, он должен был убить тебя именно так.

      Как в кошмарном сне, — подумала Даниэла. Панический ужас обуял её, подобно тому как пламя охватывает дерево. Он парализовал её волю и разум. Казалось, мозг её погрузился в сон. Проснись! — отчаянно взывала к нему Даниэла. — Что же мне делать?

      — Эта задача не должна показаться тебе слишком трудной, — доносился откуда-то издалека голос Малюты.

      Он опять закурил, и ветер относил зловонный дым прямо в лицо Даниэле.

      — В конце концов, у тебя есть все основания отомстить ему. Ты доверяла ему, а он вместо благодарности шпионил за тобой. Подумай, разве не справедливо будет воздать ему по заслугам за такое отвратительное преступление, как предательство?

      Я связалась с настоящим чудовищем, — подумала Даниэла. Она почувствовала холод и ужасную пустоту в животе. У неё начала кружиться голова. Она словно примерзла к тому месту, где стояла, будучи не в силах пошевелиться. Я не могу сделать то, что он требует, — повторяла она про себя. — Просто не могу. Это выше mows сил.

      — Почему вы медлите, товарищ генерал? — в голосе Малюты вновь появились скрежещущие нотки. — Подобная нерешительность недостойна человека, являющегося членом Политбюро. Я буду вынужден доложить об этом Генеральному секретарю. Такие вещи караются очень строго. Любой мужчина на твоем месте не позволил бы себе подобного проявления слабости.

      Он вынул сигарету изо рта.

      — Раз такое дело, то, вероятно, мне придется позвать сюда Алексея и приказать ему прикончить тебя.

      Сверкая глазами, Малюта подошел к Даниэле вплотную. Он приблизил губы к её уху. Запах табака, исходивший из его рта, был настолько силен, что Даниэла ощутила позывы к рвоте, заглушавшие даже ощущение холода.

      — Сделай это, — прошептал ей на ухо Малюта. — Сделай, иначе твоя жизнь оборвется прямо сейчас.

      Даниэла не могла поверить в происходящее: её тело без какой бы то ни было команды, исходящей от мозга, двинулось к машине. Она не имела ни малейшего представления о том, кто или что распоряжается им в этот момент, зная лишь, что сама она тут ни при чем.

      Забравшись в «Чайку», она увидела в зеркальце глаза Алексея.

      — Что случилось? — осведомился он шепотом. — Вы выглядите бледной как привидение.

      Словно сторонний наблюдатель, Даниэла увидела, как она наклоняется вперед, поднимая правую руку. Она открыла рот, собираясь ответить Алексею. В тот миг, когда дуло пистолета должно было коснуться его затылка, она нажала на курок.

      Ее стошнило, когда она стала вылезать из машины. Она не ощущала ничего, кроме отвратительного запаха смерти.

      Малюта действовал необычайно быстро. Он вытащил из кармана чистый носовой платок и, накинув его на дуло пистолета, забрал оружие у Даниэлы.

      — Твои отпечатки, — сказал он, тщательно заворачивая пистолет в платок и пряча его в карман шубы. — Ты должна знать, что в любой момент я могу предъявить тебе обвинение в убийстве. И запомни: больше всего на свете я не люблю, когда мне врут. Я бы отправил тебя на тот свет вслед за ним, но мне нужны твои мозги.

      Даниэла отвернулась от него, и её вырвало. Малюта даже не пошевелился. Он просто стоял на месте, водя лучиком фонаря вдоль волнистого меха шубы Даниэлы. Великолепный мех блестел, точно платина. Малюта принялся напевать себе под нос какую-то песенку, фальшивя на каждой ноте.

      — Для чего я нужна вам? — во рту у неё стоял горький вкус, который, она знала, нельзя будет извести никакой зубной пастой.

      — Разумеется, для того, чтобы проникнуть в планы Ши Чжилиня. Видишь ли, занимаясь каким-нибудь вопросом, я обычно изучаю его весьма тщательно. Я знаю, что тайна Камсанга прячется в башке у этого старого китайца. Ты поможешь мне выудить её у него.

      Даниэла стояла, словно оглушенная громом.

      — Это невозможно, — запинаясь пробормотала она. Брови Малюты поползли вверх в притворном удивлении.

      — Неужели? В таком случае, товарищ генерал, вам поручается устранить Ши Чжилиня.

      У Даниэлы пересохло во рту.

      — Ши Чжилинь и Джейк Мэрок неразрывно связаны друг с другом.

      — Понятно, — отозвался Малюта. — Ну что ж, я всегда был приверженцем здравого смысла.

      Вокруг шуршал снег, и эти шорохи напоминали осторожные, крадущиеся шаги дикого зверя.

      — Пусть они умрут оба.

      Даниэла почувствовала, как ледяной комок страха внутри неё расплавился.

      — Я не уверена, что вы отдаете себе отчет в том, чего требуете от меня.

      Малюта захлопнул рот, щелкнув зубами.

      — Камсанг, Ши Чжилинь, Джейк Мэрок. Раз, два, три. Что может быть проще?

      Даниэла промолчала в ответ. Она понимала, что у него на уме, и ничего не могла поделать. Более основательному допросу она не подверглась бы, даже очутившись в мрачных подвалах Лубянки.

      — Я лично возглавляю группу, занимающуюся Китаем, — возразила она наконец. — В настоящее время проводится ряд операций, имеющих далеко идущие задачи. Вы же не станете заставлять меня…

      — Еще как стану, товарищ генерал.

      Малюта сделал большую затяжку. Он выглядел и говорил как человек, бесконечно уверенный в себе.

      — Штука в том, что если кто-то оказывается в состоянии распоряжаться таким мощным рычагом по своему усмотрению, то ему в голову обязательно придет мысль о том, как использовать его в личных целях, — наклонившись вперед, он выпустил изо рта дым прямо в лицо Даниэле. — В личных интересах, товарищ генерал, которые, как правило, противоположны истинным интересам государства.

      Он снова лязгнул зубами.

      — Ваша сила, товарищ генерал, это прежде всего Химера. Однако я знаю, что Китай превратился у вас в навязчивую идею. В конце концов, я ведь прошу у вас не так много, а? — он вдруг заговорил вкрадчивым голосом.

      — А ведь я мог бы потребовать, чтобы вы мне рассказали, кто такой Химера. Он усмехнулся.

      — Я мог бы отобрать у вас этот лакомый кусочек. Интересно, что бы с вами тогда сталось? Ну как, нравится? Взгляните на дело в таком свете, и вы поймете, что мне нужно от вас совсем чуть-чуть. Узнать секрет Камсанга, во-первых. И избавиться от Ши Чжилиня и Джейка Мэрока, во-вторых.

      Даниэлу трясло Долгие годы она единолично «вела» Химеру, и это являлось главной причиной её головокружительных успехов. Без обильного потока самой секретной информации, поставляемой ей Химерой, ей ни за что бы не удалось забраться так высоко и так быстро в том мире, где безраздельно властвовали мужчины.

      Поэтому слова Малюты попали точно в цель Химера прочно обосновался в самом центре Куорри. Напрасно Джейк Мэрок полагал, что покончил с Химерой девять месяцев назад в поединке, состоявшемся на вилле Грей-сток. На самом деле вовсе не Генри Вундерман, его давний наставник, являлся агентом советской разведки. С помощью блестящих ходов Даниэле удалось надежно прикрыть настоящего Химеру и обвести вокруг пальца всех, включая самого Ши Чжилиня.

      Теперь она очутилась в отчаянном положении. Слова Малюты не ввели её в заблуждение. Она должна была переубедить его или нанести упреждающий удар. В противном случае контроль за всеми операциями, осуществляемыми ею в Китае, перешел бы полностью в его руки. Именно к этому вели распоряжения, которые он только что отдал ей. Заполучив секреты Камсанга и убрав с пути Ши Чжилиня и Джейка Мэрока, Малюта стал бы неодолимым противником. Даже помощь Карелина и Резцова не смогла бы помешать ему свергнуть Геначева с партийного трона. Страшно было подумать, что ждало страну, если бы бразды правления попали в руки этому сумасшедшему. Малюта, и без того обладавший огромной властью, присовокупив к ней всю мощь Камсанга, сумел бы убедить остальных членов Политбюро в том, что сделанное им — отстранение Геначева от власти — служит интересам Советского Союза И что тогда будет со мной? — подумала Даниэла. — Впрочем, нетрудно догадаться Я попаду в полную зависимость от Малюты, Стоит ему хотя бы на мгновение усомниться в своей власти надо мной, как он уничтожит и меня тоже.

      Она не обольщалась и насчет того, что или, точнее, кого имел в виду Малюта, говоря о «государстве». Разумеется себя и только себя.

      — Вы хотите сказать, что я не гожусь для проведения операции в Китае?

      — Возможно, — кивнул Малюта, бросая дымящийся окурок далеко в темноту.

      Ярость, скопившаяся в её душе, наконец-то нашла выход. Даже не сознавая, что делает, Даниэла выплеснула все чувства, клокотавшие в её душе:

      — Вы рассуждаете о государстве и его интересах. Однако вам до него нет никакого дела. Все очень просто и ясно. В борьбе за власть вы затеваете силовую игру, а я должна отдуваться за вас.

      Она чувствовала, как жгучие слезы наворачиваются ей на глаза, и крепко зажмурилась, чтобы он не увидел их. Неверующая в душе, она стала молить Бога послать ей силу.

      — Я раздобуду магическое оружие, которое поможет вам расправиться с Геначевым. Если же вся затея провалится, то кожу будут сдирать с меня.

      — Ах, товарищ генерал, — Малюта улыбнулся ей почти ласково. — Сегодня вечером вы положительно доставили мне целое море удовольствия. Да, вы совершенно правы в своих рассуждениях.

      Он пожал плечами.

      — И тем не менее вы все равно сделаете то, о чем я вас прошу, не так ли?

      Даниэла молча кивнула. Что ей оставалось делать? Таким образом она, по крайней мере, могла бы избавиться от его слежки.

      Когда они зашагали назад к «Чайке», Малюта дружески взял её под руку.

      — Кроме того, — заметил он уже поспокойнее, — избавиться от семейства Ши — наилучший выход, если говорить о долгосрочной перспективе. Мне крайне не нравится та силовая база, которую они создают в Гонконге.

      Снег уже повалил хлопьями. Вдвоем они вытащили труп Алексея из машины и запихнули в багажник. Потом Малюта вручил Даниэле кусок замшевой тряпки, сам взял другую, и они вместе вытерли кровь на водительском кресле. Окровавленные тряпки Малюта положил рядом с телом.

      Взглянув на побелевшее, словно замороженное лицо покойника, он заметил.

      — Парень выглядит таким удивленным. Да и немудрено, — он с треском захлопнул крышку багажника. — Он оставался верным вам до конца, товарищ генерал.

      Даниэла почувствовала, как земля закачалась у неё под ногами. Она попыталась ухватиться за крыло автомобиля, промахнулась рукой и упала на колени.

      Малюта даже пальцем не пошевелил, чтобы помочь ей подняться. Он стоял рядом, наблюдая за ней с любопытством, сродни тому, какое испытывает ученый, разглядывавший своих подопытных животных.

      — Ты и вправду считаешь меня дураком, способным позволить тебе прикончить моего человека, следящего за тобой? Если бы Алексей и вправду занимался тем, о чем я говорил, то он представлял бы для меня слишком большую ценность, чтобы вот так вот ни за что пускать его в расход. Нет, моя милая. Все, что я сказал тебе про Алексея, было ложью от начала и до конца. В этом отношении он был чист, как только что выпавший снег. Теперь ты понимаешь, каково приходится человеку, когда ему врут.

      С каким-то неистовым упоением он следил, как горячие слезы капали из глаз Даниэлы.

      — Погоди, — хрипло пробормотал он. — Скоро у меня появятся фотографии, на которых ты будешь плакать. Мой человек позаботится об этом.

      Казалось, что он задыхается, выпуская изо рта огромные клубы белого пара.

      Послезавтра твой день рождения, — промолвил Цунь Три Клятвы. — Куда бы ты хотела сходить пообедать?

      — В «Гаддис», что на Полуострове, — не задумываясь воскликнула Неон Чоу.

      Цунь Три Клятвы стоял на свежевымытой палубе своей джонки, покачивавшейся на волнах в гавани Абердина, и смотрел на свою любовницу Ну конечно, — подумал он. — Разумеется, «Гаддис»! Почему в день своего двадцатичетырехлетия она не может отправиться в самый изысканный и дорогой ресторан в Гонконге?

      — «Гаддис»! — воскликнул он. — Готов поклясться Божественным Голубым Драконом, что, если я хоть немного знаю тебя, ты постараешься разорить меня там!

      В свои семьдесят пять лет Цунь Три Клятвы знал (или, по крайней мере, думал, что знает) все уловки и приемы изобретательного женского ума. Сопротивление разжигает желание.

      — Ты зря на меня наговариваешь, я вовсе не собираюсь разорять тебя, — обидчиво отозвалась Неон Чоу, изящно надувая губки. — Мне ведь всего раз в жизни исполняется двадцать четыре года. Неужели я в такой день не могу быть счастлива? — Она нежно погладила изумрудное ожерелье, недавно подаренное ей Цунем Три Клятвы. — Неужели я не заслуживаю того, чтобы сводить меня в «Гаддис»? — Выражение её лица стало ещё более обиженным. — Я знаю, все дело в том, что тебе просто стыдно показаться со мной в таком хорошем заведении.

      На самом деле, — подумал Цунь Три Клятвы, — трудно придумать что-нибудь более далекое от истины. Куда бы он ни вел эту изысканную во всех отношениях женщину, люди неизменно поворачивали головы в их направлении. И не только мужчины, но и женщины. Неон Чоу, «трудившаяся» по несколько часов в день на службе у губернатора колонии, с таким же успехом могла бы сниматься в главных ролях или стать звездой шоу-бизнеса. Цунь Три Клятвы подозревал, что только неискоренимая лень могла помешать ей добиться успеха на одном из этих поприщ. За всю свою жизнь Неон Чоу не проработала как следует и часу, и, без сомнения, такое положение вещей её вполне устраивало.

      — Правда, правда. Тай-пэню твоего уровня не пристало публично срамиться, — продолжил он, подыгрывая ей. — Поэтому я вынужден отказать тебе в твоей просьбе. Пошли тогда в рыбную таверну на Козевэй Бэй, которая так тебе нравится. Думаю, я и в самом деле лучшего не заслуживаю.

      Цунь пытался остаться серьезным. Он бы с радостью дал ей все, что она пожелала бы, обладай он такой возможностью. Однако подобное признание, сделанное в открытую, не принесло бы пользы ни ему, ни ей. Он считал, что Неон Чоу лучше не знать о силе его чувства и зависимости от нее. Ни одна женщина, (а он перевидал их немало за свою долгую жизнь), не затрагивала столько струн в его душе, как Неон Чоу. Он снова всякий раз становился тридцатилетним, когда они занимались любовью. Просто глядя на нее, он чувствовал, как возбуждение волнами прокатывается по нему.

      — Случайно тебе повезло, — промолвил он. Голос не выдал ни одного из тех чувств, что наполняли сердце Цуня.

      — Я звонил в заведение на Козевэй Бэй, но у них нет мест по случаю частной вечеринки.

      Это была вопиющая ложь: он заранее решил вести её в тот ресторан, который она сама выберет.

      — Поэтому у меня складывается впечатление, что, кроме как сходить в «Гаддис», ничего иного не остается.

      — И-и-и-и! — радостно завизжала Неон Чоу и кинулась к нему на шею. Она прижалась к нему всем телом. — Как здорово!

      «Да, — подумал Цунь, — действительно здорово».

      — А вот и мы, достопочтенный отец!

      Цунь Три Клятвы выпустил Неон Чоу из своих рук и повернулся, узнав голос того, кого он считал своим первым сыном. Слегка прихрамывая, он зашагал навстречу Джейку и Блисс, когда те взошли на палубу. Моя дочь сейчас выглядит лучше, чем когда-либо прежде, — подумал он. Казалось, полупрозрачная кожа Блисс слегка светится изнутри. Она словно всю жизнь дожидалась, когда Джейк Мэрок вернется к ней. Навстречу любви.

      — Приветствую вас, Чжуань, — сказал Цунь и, повернувшись к Блисс, добавил: — Здравствуй, дочь.

      Лицо его все время оставалось безмятежным, не отражавшим и намека на какое-либо чувство.

      — Блисс может спуститься вниз? — осведомился Джейк. — Мой отец говорил, что нуждается в помощи её исцеляющих рук.

      — Конечно, — тут же ответил Цунь и пошел вперед, указывая путь. Приехав из Пекина в Гонконг ради воссоединения с семьей, Ши Чжилинь предпочел жить на джонке своего брата, потому что, как он говорил: Она напоминает мне о старых днях, когда нам приходилось продавать мак заморскому дьяволу в Шанхае.

      Джейк и Цунь наблюдали, как Блисс спускалась по трапу. Джейк чувствовал, что Неон Чоу, не отрываясь, смотрит на него. Сам он, однако, не подавал виду, что заметил её присутствие. Он предпочитал относиться к ней как к вещи, вроде тюков и корзин, захламлявших до блеска надраенную палубу.

      Он, собственно говоря, и не думал о Неон Чоу. По его мнению, ответственность за неё целиком ложилась на дядю. Джейк не признавал её членом семьи. В глубине души он подозревал, что её больше интересуют деньги Цуня, нежели их владелец.

      Ему доводилось встречать немало таких красоток, располагавших в жизни только одним товаром, пригодным для торговли, — собственным телом. Впрочем, для Азии это всегда было характерно.

      Блисс, спустившись в каюту, улыбнулась, представ перед Ши Чжилинем, и взяла его за руку. Она сжала ладонь старика и погладила её. Взгляд девушки выражал любовь и нежность. Затем она расцеловала Чжилиня в обе щеки.

      — Где у вас больше всего болит сегодня, а-йэ? — тихо спросила она. Когда Чжилинь ответил, она удовлетворенно кивнула. — Не начать ли с Меридиана Печени? — Опустившись на пол, она сняла обувь со старика. — Седативная точка находится здесь, — продолжала она, приподнимая ступню Чжилиня, — у самого основания среднего пальца. Теперь, когда я нажимаю на нее, представьте энергетический поток, движущийся с противоположного конца меридиана — ключицы.

      Энергия течет вниз по ребрам в область паха. Дальше — по ноге до колена, потом по голени, делает там круг и достигает точки, на которую я нажимаю. Ну, а теперь закройте глаза, а-йэ.

      На падубе Цунь Три Клятвы смотрел вслед стройной фигуре удалявшейся Неон Чоу. Когда она скрылась в каюте, он перевел взгляд на небо, затянутое серебристыми тучами, и смачно сплюнул за борт.

      — Ни солнца, ни дождя. Никакая погода. Не годится ни для рыбалки, ни для развлечения с женщинами, а-йэ?

      Полуприкрытые глаза Джейка были устремлены в морскую даль. Там, у самого горизонта, ползли черные и низкие силуэты танкеров, заполненных нефтью из богатых Эмиратов. Вне всяких сомнений, они миновали по пути Малаккский пролив, крошечный, но стратегически важный кусочек современного мира, приводимого в движение черным золотом.

      Как предостерегал сына Ши Чжилинь, именно сюда, на Малаккский пролив, так же как и на материковую часть Китая, собирались нанести свой удар Советы.

      Выбросив из головы мысли о дяде и Неон Чоу, Джейк вспомнил свой разговор с Чжилинем, состоявшийся несколькими часами раньше. Старик казался одержимым беспокойством по поводу их старого врага — КГБ. В особенности ему не давали покоя две высокопоставленные фигуры.

      — Более трех с половиной лет тому назад, — сказал Цзян, — получив политическое благословение Анатолия Карпова и Юрия Лантана, командование Советской Армии затеяло крупные мероприятия по повышению боеспособности пятидесяти восьми дивизий, размещенных в приграничной зоне. Девять из них уже полностью перевооружены и укомплектованы. Они базируются вдоль северной границы Китая. Согласно последним данным разведки, в Восточной Сибири, где наши позиции исторически слабы, сосредоточено около ста бомбардировщиков Ту-22 и примерно сто пятьдесят мобильных ракет СС-20, снабженных ядерными боеголовками.

      — Это те самые бомбардировщики «Бэкфайеры»? — спросил Джейк.

      Увидев, что отец молча кивнул в подтверждение, он невольно поежился. Это были самые современные стратегические бомбардировщики русских с впечатляющими характеристиками: радиус действия — пять тысяч миль, боекомплект — восемь бомб или ракет типа «воздух-земля» с ядерными зарядами.

      — Они окружают нас со всех сторон, Джейк, — говорил Чжилинь. — Однако дело не в количестве техники: это всего лишь мертвые машины. Необходимы операторы, которые запустят в ход механизмы. Только человеческий разум может привести их в движение. И вот здесь-то начинается самое худшее. В Кремле у нас появился новый враг Олег Малюта. Он гораздо опасней, чем когда-то были Карпов и Лантин, так как устои его могущества и власти практически непоколебимы. И если наступит момент, когда он шагнет ещё выше по лестнице власти, то — Будда, защити нас! Его агрессивность и воинственность не нуждаются в проверке. Афганистан и Пакистан — далеко не самые впечатляющие доказательства. Какая тенденция — мирная или милитаристская — возьмет верх в змеином мозгу Малюты — вот вопрос, который мы должны постоянно задавать себе. Прикажет ли он поднять «Бэкфайеры» в воздух?

      Лучистые глаза Чжилиня не знали, что такое возраст. Прогрессирующая болезнь продолжала терзать его тело мучительными болями, однако не могла погасить его внутреннюю энергию и притупить остроту необычайного ума.

      — Каким образом Малюта привлек твое внимание, отец? — поинтересовался Джейк.

      — Через Даниэлу Воркуту, — ответил старик. — Вечно та же самая Даниэла Воркута. Это её глаза неусыпно следят за всем, что происходит в Китае, Джейк. Никогда не забывай об этом. Из всей советской верхушки едва ли не одна она сознает, насколько важно контролировать Гонконг. Если русским удастся прибрать к рукам торговые компании здесь, то они отрежут Китай от основных источников доходов. Установив в Гонконге свои порядки, они станут наживаться за счет материковых компаний, втягивая их в безнадежные операции. Влияние Даниэлы Воркуты в Гонконге должно быть сведено к нулю раз и навсегда. В противном случае Китай может поставить крест на своих надеждах стать в будущем мировой державой. И хотя Малюта опасен из-за своей агрессивности, именно Даниэла Воркута может уничтожить нас. Мы потерпим крах финансовый, экономический. И уже больше не сможем подняться. Генерал Воркута умеет играть в вэй ци. Она понимает толк в стратегии. Здесь её представляет сэр Джон Блустоун. Правда, мы не выпускаем его из виду, но не следует недооценивать её интеллекта. Лишь она одна из всех русских реально осознает потенциал, накопленный нами здесь.

      — Как много Даниэла Воркута знает о Камсанге? — снова задал вопрос Джейк.

      Чжилинь тяжело вздохнул.

      — Она уже дважды пыталась разузнать о проекте. До сих пор нам удавалось… ммм… управляться с её агентами, прежде чем какая-либо существенная информация поступала к ней. Однако она не прекратит своих попыток.

      — Но мне кажется, что сам факт создания обстановки столь глубокой секретности вокруг Камсанга должен настораживать её, — заметил Джейк. — Она достаточно умна, чтобы понять, что за плотным занавесом тайны скрывается очень важный военный объект.

      Чжилинь взглянул на сына.

      — Да, так оно и есть. Боюсь, что это насторожит и Олега Малюту. А он отдаст приказ поднять в воздух «Бэкфайеры».

      ? Вам стало лучше, Цзян? — спросила Блисс. Чжилинь открыл глаза. Его разум, освобожденный из сетей боли, свободно парил, пребывая в самом центре да-хэя, великого мрака, там, где обитает бесплотная сущность всего. Голос Блисс вернул его в мир телесный.

      — Да, — хрипло ответил он. — Твои руки сотворили чудо.

      «Бесценный алмаз» — поистине прав мой брат, называя тебя так. — Он слегка пошевелился. — Я благодарю тебя десять тысяч раз.

      — Но ведь я всего лишь уменьшила вашу боль, — возразила она, ошеломленная тем, что он вспомнил то ласковое имя, которым называл её отец. — Я не дала вам ничего.

      — Напротив, — его лучистые глаза внимательно изучали её. — Ты отдала мне часть себя. Послушай меня, боу-сек. Тело — это всего лишь часть того, что ты можешь предложить другим. И, возможно, самая незначительная часть. Да, твое тело может дарить и само испытывать огромное наслаждение. В лучшем случае, это наслаждение мимолетно и преходяще.

      С другой стороны, у тебя есть разум, вскормленный твоей аурой, твоей внутренней сущностью, ки. Именно он делает тебя уникальной и неповторимой. Именно это, в конечном итоге, остается в памяти. Именно это хранит душа.

      Блисс опустилась на колени подле тростникового ложа и склонила голову, сложив руки перед собой.

      — Скажи мне, — продолжил он. — Известно ли тебе что-нибудь о да-хэй?

      — Нет, духовный отец.

      — Прикоснись кончиками своих пальцев к моим, — тихие, не громче шепота звуки его голоса, проникавшие в сознание Блисс, походили на волны прилива, ласково плескавшиеся у бортов джонки.

      — Теперь взгляни мне в глаза. Слышишь, взгляни мне в глаза.

      — Что я должна увидеть?

      — Ничего, — ответил он, как показалось Блисс, даже не открывая рта.

      — Ничего.

      В комнате царил полумрак. Однако для Блисс он вдруг стал источником света, хотя девушка и не могла себе представить, что такое возможно.

      В глубине глаз Чжилиня горели искорки. Блисс долго всматривалась в них, пытаясь понять, какого они цвета, но так и не сумела разгадать эту загадку. Потом вокруг неё стала расползаться тьма, поглощая свет. Каюта исчезла.

      И Блисс услышала, как мир зовет её.

      ? У меня в руках десять тысяч нитей, которые я должен сплести в один тугой клубок, — говорил Джейк на палубе своему дяде.

      — Таков труд Чжуаня, — ответил Цунь.

      Хотя тон дяди был совершенно нейтральным, Джейк уловил в нем едва заметную странность, и в его голове тут же прозвенел тревожный звонок.

      — Ты ведь не одобряешь того, что отец выбрал меня своим преемником, не так ли, дядя?

      — О нет, нет. Ты совершенно заблуждаешься. Просто я не представляю, как йуань-хуань выживет без Цзяна. Не прими мои слова за проявление неуважения, племянник: я не любил бы тебя больше, даже если б ты был моим сыном. Однако за плечами у Цзяна опыт восьмидесяти с лишним лет жизни. Йуань-хуань — целиком творение его рук. Он развивал эту идею на протяжении полных пятидесяти лет. Мысль о том, что мы можем потерять его сейчас, в самое критическое время, наполняет мою душу ужасом.

      День угасал, но воздух оставался совершенно неподвижным. Джейк наблюдал за Неон Чоу, беспечно болтавшей со второй дочерью Цуня на носу джонки.

      — Вы останетесь на обед, Чжуань?

      — К сожалению, не могу, — промолвил Джейк. — Слишком много работы.

      Он попытался улыбнуться, но его лицо словно одеревенело. Многочисленные события чересчур стремительно следовали одно за другим. Джейку отчаянно хотелось обсудить свою стратегию с кем-нибудь — с Цунем или Блисс. Однако он знал, что не имеет на это право. В этом он был одинок: такова участь Чжуаня. Он не имел права доверять кому бы то ни было. И все же он чувствовал не утихающую боль в сердце. Кто мог сказать, чего ему стоило отталкивать Блисс от себя? Часть его сгорала от желания довериться ей, ибо он любил её. Однако другая часть понимала, что знания, которыми он располагает, слишком взрывоопасны, чтобы передать их другому человеку. Враг находился чересчур близко, в самом кругу избранных, был чересчур хорошо замаскирован, чтобы Джейк отважился на такой риск. Тем не менее, у него холодело в груди при мысли о том, что он должен сделать. Блисс была составной частью его жизни. Он не мог представить себе, как сможет обходиться без нее.

      Джонка под высоким треугольным парусом, рдеющим в сгустившихся сумерках, лениво вползла в устье бухты.

      Джейк облокотился о поручень. Рукава его рубашки были закатаны по локоть, и Цунь, глядя на кисти рук племянника, чувствовал силу, таящуюся в них. На ладонях Джейка ясно проступали мозоли, желтые, как стертая слоновая кость.

      — Дядя, — промолвил он вдруг. — Ты веришь в то, что за растратой в «Южноазиатской» скрываются происки Блустоуна?

      — Вне всяких сомнений, — решительно ответил Цунь. — Совершенно очевидно, что у безродного пса, укравшего деньги, не хватило бы мозгов придумать такую схему. Он попался бы на первом же шаге. Нет, эта комбинация требует интеллекта уровня Блустоуна.

      Джонка под малиновым парусом проследовала в защищенное от штормов укрытие возле берега. Джейк увидел, что черное пятно на горизонте увеличилось. Поднялся ветер.

      — Вполне возможно, — печально добавил Цунь, — что Блустоун проник в йуань-хуань глубже, чем кто-либо из нас подозревает.

      Джейк промолчал. Его ничего не выражающий взгляд был устремлен к горизонту.

      — Химера — советский шпион в Куорри, твой бывший наставник Генри Вундерман, знал об императорской нефритовой печати фу, кусочки которой мой брат распределил между тобой, Ничиреном, Блисс и Эндрю Сойером. Каким образом сведения могли попасть к нему?

      Джейк глубоко вздохнул.

      — Блустоун — просто пешка, дядя. Канал для сбора и передачи информации. За планом банкротства «Южноазиатской» стоит Даниэла Воркута. Это она незримо присутствует среди членов йуань-хуаня. Здесь чувствуется работа её мозгов. Даниэла Воркута руководит Блустоуном. Точно так же, как и Химерой.

      — Химерой? — недоверчиво переспросил Цунь Три Клятвы. — Что ты хочешь этим сказать? Химера мертв. Ты убил его собственными руками.

      — Я убил Генри Вундермана, дядя, — в голосе Джейка звучала неприкрытая боль. — Но на самом деде он не был Химерой.

      — Что?

      Джейк по-прежнему стоял неподвижно. Только сейчас Цунь заметил это и поразился: его племянник походил на каменную статую.

      — Неделю назад человек из Куорри вышел на меня. Неважно, кто он. Просто глубоко законспирированный агент по кличке Аполлон. Только Беридиену и Доновану и, может быть, ещё нескольким людям из Куорри было известно его настоящее имя. Так вот, узнав из бесед в высших дипломатических кругах о смерти Вундермана и причинах, вызвавших её, он хорошенько задумался. Он знал, просто знал, дядя, что Вундерман ни в коем случае не мог вести двойную игру. Он утверждал это, равно как и то, что Химера по-прежнему действует. За прошедшее с тех пор время Аполлон много размышлял над этим. В результате он логическим путем раскрыл имя шпиона генерала Воркуты в рядах Куорри: Роджер Донован.

      Говоря все это, он, не отрываясь, наблюдал за тем, как яхта с тремя угрюмыми, словно рептилии, бизнесменами на борту ловко лавирует в узких проходах между судами, направляясь к одному из плавучих ресторанов, стоявших на якоре посреди бухты.

      Джейк повернулся лицом к дяде.

      — Исходя из соображений здравого смысла и логики, Донован — единственный, кто подходит на роль Химеры. Хитрость Воркуты, запорошившая глаза всем нам, была столь же рискованной, сколь и тщательно продуманной. Она использовала дезинформацию, чтобы убедить меня, что Химера — Генри. И в то же время с помощью другой дезинформации внушила Генри, кто прикончил Беридиена. Вся операция была крайне опасной для Химеры. В любой момент я или Генри могли наткнуться на истину. Поэтому цена успеха не могла не быть очень высока.

      — Шпион Воркуты возглавил Куорри! Я бы сказал, что это немалый успех, — заметил Цунь.

      — О да, — угрюмо подтвердил Джейк.

      Цунь Три Клятвы задумчиво смотрел на масляные пятна, расплывавшиеся на воде там и сям вокруг джонки. Огромный плавучий ресторан «Джумбо» внезапно засверкал множеством огней, и веселые разноцветные отблески закачались на волнах.

      — А ты уверен в правильности своих сведений? Может быть, это ещё один дьявольский план Воркуты. Джейк покачал головой.

      — Нет, я так не думаю по двум причинам. Во-первых, у неё нет серьезных оснований будить во мне новые подозрения. Ведь все задумывалось с той целью, чтобы я уверовал, что Химера мертв. Во-вторых, Аполлон сообщил мне, что в последней директиве Вундерман поручал ему убрать Даниэлу Воркуту. Я подтвердил этот приказ.

      — Пусть она умрет сто раз, а не один, за то, что сделала с тобой, племянник! — воскликнул Цунь и сплюнул за борт.

      — Одного вполне хватит, дядя, — мрачно заметил Джейк. — Из-за генерала Воркуты я убил одного из своих самых старых друзей.

      Он вгляделся вдаль, стараясь различить какой-то неясный силуэт. Возможно, то было лишь видение из потустороннего мира.

      — Она натравила нас друг на друга, и ни я, ни Генри не поняли, что происходит. Она разрушила все, что связывало нас: дружбу, любовь, доверие. Словно искусный волшебник, она продемонстрировала нам наши предполагаемые ложь, предательство, страх. Она разъединила нас и таким образом победила. Хуже того, заставила нас драться между собой. Она правильно рассчитала, что наша взаимная любовь может обернуться ненавистью. Великий Будда, как, должно быть, она злорадствовала, когда я убил Генри. И стал игрушкой в её руках.

      — А-а-а-ах, — это был протяжный вздох, выражавший согласие — Генерал Воркута — сам дьявол, Чжуань. Она целиком поглощена тем, как бы уничтожить нас. Как поверить в то, что этот дьявольский ум находится в голове у женщины?

      Ветер затягивал унылую, пронзительную песню. Над их головами пролетела крачка. Свет, окружавший их, казалось, налился вдруг свинцом. Лишь спустя долгое время Джейк пошевелился, но и тогда Цунь, понимая его состояние, не сказал ни слова.

      — Взгляни-ка, дядя, — вдруг промолвил Джейк, указывая на сгущающиеся над морем черные тучи, — вон он, твой дождь.

      Ян Маккена застегнул воротник рубашки. Вокруг все было тихо и неподвижно, как обычно бывает после дождя. Короткий вечерний ливень оставил после себя лужи на дорогах и грязь там, где заканчивался асфальт и начиналась глинистая почва. Начавшийся прилив выносил на темный пляж всевозможный хлам и обломки. Маккена посветил фонариком туда-сюда. Уже наступила полночь, и стояла такая тишина, что он даже различал протяжные гудки какого-то судна, находившегося явно вдали от берега.

      — Убери свет, если тебя это не затруднит.

      Маккена замер на месте. Фраза была произнесена по-английски, однако говорил, несомненно, китаец. Рука Маккены инстинктивно поползла к кобуре со служебным револьвером. Успокойся, остынь, — приказал он себе. — Ты заработаешь сердечный приступ, если будешь продолжать в том же духе. Он погасил фонарик, и темнота тут же сомкнулась вокруг него. Слабое освещение исходило лишь от скопления огней находившегося неподалеку Стэнли.

      Маккена ощущал чье-то присутствие справа от себя. Невидимый в темноте человек приблизился к нему и произнес:

      — Добрый вечер, мистер Маккена.

      Повернув голову, капитан полиции увидел круглое, плоское лицо с приплюснутым носом и единственным глазом, белевшим в темноте. Типичная физиономия жителя южных провинций Китая, но обезображенная лиловым шрамом, тянувшимся вниз от левого глаза. Маккена внутренне содрогнулся, почувствовав зловещий взгляд незнакомца.

      — Меня зовут Белоглазый Гао, — представился тот.

      — Вы для меня все на одно лицо, — буркнул Маккена. — Шанхайцы, кантонцы и Бог знает кто ещё — все едино. Вы все мерзавцы и бандиты.

      Белоглазый Гао ответил не сразу. Он помолчал, затем его губы расползлись, изобразив подобие улыбки.

      — Это не помешало тебе принять мои деньги, — промолвил он ровным, бесстрастным голосом.

      — Деньги не пахнут, — возразил Маккена. — Поэтому мне наплевать, откуда они берутся.

      — Достаточна ли сумма? — осведомился Гао. Господи, неужели я нашел курицу, несущую золотые яйца? — пронеслось в голове у Маккены. Однако вслух он произнес самым самоуверенным тоном, на какой только был способен:

      — В настоящий момент она представляется мне достаточной. Однако окончательное решение на сей счет я приму, когда узнаю, чего ты хочешь взамен.

      — О, сущие пустяки, мистер Маккена. — Белоглазый Гао заложил руки за спину.

      Он стоял лицом к морю, однако его невидящее око было по-прежнему устремлено на Маккену. Глаз, обтянутый прозрачной пленкой, о которую стучатся черные насекомые. Прекрати! — мысленно рявкнул Маккена сам на себя. Он старался успокоиться и прийти в себя, но не мог прогнать из головы образ, засевший там.

      — Все в порядке?

      — Что? — с трудом высвобождаясь из-под власти кошмарных воспоминаний, пробормотал он. — Я не слушал тебя.

      — Я спросил, с вами все в порядке, мистер Маккена? Вы ужасно побледнели.

      Маккена провел по лицу трясущейся рукой: оно было холодным и липким.

      — Я… нет, со мной все в порядке. Просто подхватил где-то желудочный грипп, и все.

      — Вам следует поберечь себя, мистер Маккена. — Белоглазый Гао достал из пачки сигарету, прикурил и глубоко затянулся. — От вас сейчас многое зависит.

      — Что ты хочешь, чтобы я сделал?

      Гао был сыт по горло отвратительными манерами полицейского.

      — Интересно, что с тобой сделает начальство, когда разнюхает про мальчика, с которым ты спишь?

      Лицо Маккены побагровело.

      — Что, черт возьми, это означает?

      Белоглазый Гао прищелкнул языком.

      — Верзила Сун, возглавляющий крупнейшую из гонконгских Триад, знает ваш маленький секрет, не так ли, мистер Маккена? Он время от времени пользуется этим знанием, чтобы заблаговременно получать информацию о предстоящих полицейских рейдах и облавах.

      — Что за чушь!

      — Неужели? Позвольте вам не поверить, мистер Маккена. — Белоглазый Гао ухмыльнулся. — Кстати, сколько ему лет, вашему юному э-э, сожителю? Восемнадцать? Да нет, пожалуй, многовато. Может быть, шестнадцать? Или пятнадцать более точная цифра? — Китаец рассмеялся.

      Он все знает, — холодея, подумал про себя Маккена — Вонючий ублюдок знает все! Внезапно ярость вспыхнула в нем с новой силой. Сама мысль о том, что он вынужден плясать под дудку этих жалких, узкоглазых недоносков, была невыносима для него. Хрипло прорычав что-то нечленораздельное, он потянулся за пистолетом.

      Однако Белоглазый Гао, предвидевший подобное развитие событий, успел опередить его. В мгновение ока он выпрямился, и холодное, поблескивающее в темноте лезвие ножа очутилось у самого горла Маккены.

      — Не слишком умный ход, мистер Маккена, — последние два слова Белоглазому Гао пришлось буквально выдавливать из себя.

      Только строжайший приказ, которому он беспрекословно подчинялся, удержал его от того, чтобы перерезать глотку этому заморскому дьяволу

      — У себя в участке ты, может быть, и силен, но здесь, посреди ночи, ты всего лишь кусок падали, который я, если пожелаю, могу бросить на съедение крысам. Они устроят по такому случаю шикарный пир, мистер Маккена. Мне хочется, чтобы ты все время помнил об этом.

      Гнев, клокотавший в груди Маккены, прорывался наружу, точно пузыри на поверхности воды в кипящем чайнике. Его голова тряслась от ярости. Однако он чувствовал острую кромку лезвия ножа, прижатого к его кадыку. Ты просто кусок дохлятины, приятель, — промелькнуло у него в голове. Его губы оттянулись назад, как у оскалившегося зверя. — Никто не может позволить себе безнаказанно обращаться со мной вот так. Никто.

      Стальное лезвие исчезло столь же мгновенно, как и появилось. Беседа вновь перешла в спокойное русло.

      — Первая услуга, которую вы окажете мне, — начал Белоглазый Гао так, словно ничего не случилось, — будет подтверждение или опровержение слухов. До меня дошли вести, будто совсем недавно в «Южноазиатской банковской корпорации» произошла какая-то крупная неприятность. У меня имеются кое-какие вклады в этом банке, и поэтому вполне понятно, что меня тревожит их судьба. Вы понимаете?

      Маккена хрипло рассмеялся.

      — Да. Я понял.

      Этот узкоглазый, может статься, предоставил мне шанс расплатиться с Верзилой Суном. Негодяй уже и так слишком долго шантажирует меня. Пора и честь знать. Сун владеет частью акций в «Южноазиатской». Бели в банке действительно какие-то серьезные нарушения, то я с необычайным удовольствием посмотрю на его лицо, когда сообщу об этом куда следует.

      — Хорошо, — промолвил он, делая над собой усилие, чтобы погасить ещё не остывший гнев. — Я сделаю, что смогу. Посмотрим, что мне удастся найти.

      — Ищите, — отозвался Белоглазый Гао, — и поживей, мистер Маккена. Ну, а теперь отправляйтесь домой. Примите в свои объятия мальчугана и ложитесь спать. Возможно, в свое время, если, конечно, вы станете честно и исправно выполнять мои поручения, я дам вам то, с помощью чего вы сумеете свалить Верзилу Суна.

      Мрак. И внутри него вращающийся шар ослепительного света. Возможно ли это? Да, потому что то был не обычный свет. То была боль.

      Такая утонченная, такая острая, такая чувствительная, что она обрела материальное воплощение. Она «висела» в центре её вселенной, похожая на отточенный серп, бешено вертящийся вокруг своей оси. Он рассекал её нервы, оставляя их порванные концы открытыми и кровоточащими. Она не сомневалась, что боль никогда не прекратится.

      Однако в конце концов боль прекратилась.

      Это произошло, потому что так повелел полковник Ху Ксю Жинь.

      Ци Линь, как ни странно, довольно ясно слышала его голос за нестройным гулом, являвшимся всего-навсего составной частью её мучений. Она потеряла способность ориентироваться во времени. Она не могла бы рассказать, как долго длилась эта боль. Как долго ослепительный свет обволакивал её тело. День, неделю, месяц или, может быть, столетие: для неё все было едино. Прежде — до того, как началось её мучение, — она, как подсказывала ей память, обладала очень острым чувством времени. Ей никогда не требовалось ставить будильник, чтобы вовремя проснуться, или смотреть на часы, дабы не опоздать на встречу. Она всегда и везде оказывалась в точно назначенное время.

      Боль поглотила время. Оно растворилось в ненасытной утробе плотоядного огня, отрыгнувшей затем то, что осталось, не время, но и не его отсутствие, потому что второе означало бы также прекращение страданий. Однако боль никуда не уходила, точно вечное адское пламя в черноте преисподней. Единственный источник света в душе Ци Линь. И, поскольку так было устроено, со временем он превратился в её единственного друга.

      До тех пор, пока не появился полковник Ху.

      Полковник Ху заставил боль исчезнуть. Вначале Ци Линь возненавидела его за это, за то, что он лишил её единственного источника света. Она погрузилась в непроницаемую тьму. Пустота, тишина, одиночество разом навалились на неё со всех сторон. Она смутно припоминала, что однажды ей все же удалось вновь ощутить боль. Таким образом она удостоверилась, что все ещё дышит, что её сердце бьется. Что она все ещё жива.

      Однако она вновь усомнилась во всем этом, когда боль прошла. Какое-то время ей казалось, что она умерла. Она ничего не видела, не слышала, не осязала, не чувствовала никакого вкуса или запаха. Что это была за карма, которая привела её сюда, в незнакомое и внушающее ужас место? Не оказалась ли она у самого начала Колеса Жизни? Какие тайные грехи, совершенные ею, она должна была обнаружить здесь?

      Полковник Ху сумел вытянуть её из объятия небытия. Ци Линь отнеслась к этому как к своему второму рождению. В буквальном смысле. Никаких слов не хватило бы, чтоб выразить всю глубину её благодарности к этому человеку.

      Он показал ей свет, различающийся по цвету и яркости, и в восторге упоения она потянулась к пламени обеими руками, желая приблизить его к себе.

      Полковник Ху дал её слуху насладиться шепотом ветра в кронах деревьев, короткими, дрожащими трелями птиц. Стоило ему отдать приказ, как начинал идти дождь, и нежные, умиротворяющие звуки заставляли её плакать от радости.

      Полковник Ху сказал ей, что эти слезы — свидетельство чистоты сердца и ума. То были первые его слова, обращенные к ней, которые она, по крайней мере, могла вспомнить. Она взяла его руку в свою, дрожа от прикосновения мозолистой ладони к чувствительным кончикам своих пальцев.

      Он стал поить её, но первые порции воды просто стекали у неё по подбородку. Ей было стыдно, пока она не почувствовала, что полковник Ху вытирает мягким платком её лицо. Затем он нежно поцеловал её в щеку. Она согрелась и заснула.

      Потом она проснулась, голодная как волк. Полковник Ху оказался тут как тут и тотчас же принялся кормить её. Она пыталась есть сама, но у неё ничего не вышло. По-видимому, забыв, для чего существуют палочки, она вознамерилась брать еду руками, но полковник остановил её.

      Вместо этого он накормил её, орудуя палочками медленно и аккуратно, как заправский инструктор. Так что вскоре она научилась есть сама под бдительным присмотром без посторонней помощи.

      За все это время она не произнесла ни единого слова. Впрочем, она обнаружила, что не испытывает трудности в понимании простых вещей, про которые он ей рассказывал. Очевидно, как и в случае с палочками, она просто разучилась говорить.

      Полковник Ху научил её и этому, проявив необычайную выдержку и терпение. Ци Линь не могла представить, чтобы кто-то вел себя более терпеливо, чем полковник Ху в те минуты, когда он занимался с ней, и за это полюбила его ещё больше.

      Конечно, иногда у неё случались проблески в памяти. Тогда она с завораживающей ясностью вспоминала свою «другую» жизнь, предшествовавшую её вторичному появлению на свет из ослепительного пламени мук. В такие минуты у неё вдруг развязывался язык, и она говорила полковнику Ху, что он неправ, что она сама знает, что значит то или иное на самом деле, и хотела узнать, почему он обманывает её.

      Затем темнота смыкалась вокруг нее, укутывала её, точно удушливое покрывало, и не оставалось ничего, даже последнего пристанища души — боли, за которую она, могла бы ухватиться, как за спасительную соломинку. Вместе этого она проваливалась в то самое небытие, откуда её извлек полковник Ху.

      Когда такое случилось впервые, Ци Линь сказала:

      Этого не может быть. Я уже однажды родилась заново. Однако из её горла при этом не вырвалось ни звука, и, кроме того, она едва не захлебнулась в потоке жидкости, заполнившей её открытый рот.

      Боль уже давным-давно перестала пугать её. Она инстинктивно чувствовала, что может противостоять практически любым мучениям, потому что знала, как с ними управляться. Словно средневековый алхимик, она превращала боль в свет, в лучах которого она чувствовала себя уверенно и надежно.

      Когда в последующем подобные эпизоды повторялись, она держала рот крепко закрытым. Это, правда, не давало ей захлебнуться, но не помогало ей уменьшить страх, не дававший ей покоя. Из этого она заключила, что нет ничего хуже, чем быть заново ввергнутым в бесконечную пустоту. Это походило на смерть и утрату вечной жизни. Или даже нечто ещё худшее: не смерть… но и не жизнь.

      В конце концов, она научилась скрывать эти вспышки того, что она сама называла «цветной памятью», от людей, окружавших её, особенно от полковника Ху. Тот же, казалось, удваивал свое внимание к девушке из-за этих, как он говорил, «регрессивных моментов». Как бы там ни было, такие эпизоды случались все реже и реже.

      К тому времени, когда полковник Ху познакомил Ци Линь с её заданием, девушка уже едва помнила жизнь иную, чем та, которую она вела здесь, на окраине Пекина.

      Он плыл по сверкающей поверхности бескрайнего океана. Освобожденный от боли, он простирал свою ки, внутреннюю энергию, свое истинное я, до самых дальних пределов Южно-Китайского моря. Струившийся сверху теплый солнечный свет вдыхал в него жизнь. Он смотрел, как резвятся дельфины в пенистых следах, тянувшихся за перепачканными нефтью танкерами. В другом месте он заметил стадо голубых китов, погружавшихся в бездонную пучину. Гигантские создания разрезали толщу воды, мощно работая хвостовыми плавниками, и исчезали в вечной мгле, царившей на неведомых глубинах. Тай, в непроглядном мраке, они набирали ход. Огромные мамаши нежными толчками направляли своих детенышей в нужную сторону. Лишь серебристые струйки пузырьков, поднимавшиеся на поверхность, позволяли угадывать, куда держат путь морские исполины.

      — Тебе удалось расслабиться, а-йэ? — осведомилась Блисс.

      До заката оставалось совсем чуть-чуть: она уже больше двух часов трудилась над телом Ши Чжилиня.

      — Да, и ещё как. Вчерашняя боль исчезла, а сегодняшняя не может идти ни в какое сравнение с ней. Твои руки творят настоящие чудеса.

      Теплу, обволакивающему его, удалось на некоторое время взять верх над болезнью. Блисс — единственная, кто называет меня дедушкой, — подумал Чжилинь. — Для остальных я — Цзян. Для всех, даже для собственного сына. Хотя Блисс не состояла с ним в родстве и приходилась скорее духовной дочерью, ему нравилось, что она звала его а-йэ, дедушка. Так бы могла звать его Лан, дочь Джейка. Лан, Мысли Чжилиня обратились к ней.

      Он перестал чувствовать пальцы Блисс, разминавшие его дряхлое тело. Его ки охватило все большее пространство; телесные заботы, не дававшие ему покоя, отступали на задний план, и он вновь мог посвятить себя целиком более серьезным и важным вопросам.

      Однако в конце концов его мысли все же обратились к не столь возвышенным человеческим заботам. Я — Цзян, — размышлял он, пребывая в полусонном состоянии духа. — Я провел всю свою жизнь, стремясь достичь этого почтенного сана. Могу ли я теперь сожалеть о том, к чему привели эти, в конечном счете, увенчавшиеся успехом стремления?

      Увы, не просто могу, но и сожалею! Я оказался отрезанным от всего того, что составляет сущность жизни обычных человеческих существ. Возвращаясь вечером домой, я не застаю ни жены на пороге, ни детей, собравшихся вокруг очага. Я принес в жертву многовековые традиции — традиции, сделавшие наш народ самым неповторимым и культурным на всей планете, — дабы перед страной открылась надежная и безопасная дорога в будущее.

      Чтобы выжать и процветать в этом будущем, нам предстоит создать или перенять у других новые традиции, но мне неведома их суть. Мне нечего на сей счет сказать Джейку, нечем помочь ему. Поистине я завис на полпути между двумя мирами. Я зачат в Срединной Империи, древнем Китае, настолько погрязшем в средневековых суевериях и предрассудках, что я сознательно отверг его уровень мышления. Благодаря первому Цзяну, хозяину чудесного сада в моем родном Сучжоу, я постиг значение изобретательности и свободы мысли для строительства нового мира. В шанхайском колледже сверстники считали меня чудаком, бунтарем, чьи взгляды были недоступны их пониманию. Я не имел права забывать, чем обязан своему наставнику, Цзяну. Поэтому я не устаю каждый день возносить хвалу Будде за то, что его живое наследие — правнучка Блисс — находится поблизости от меня, здесь, в Гонконге.

      У Чжилиня до сих пор не стерся из памяти тот день, когда мать Блисс явилась к нему. В то время он вместе с повстанческими отрядами Мао скрывался в горах Хунаня от превосходящих сил Чан Кайши, стремившегося уничтожить Коммунистическую Армию. То были трудные дни, но Чжилинь сделал для этой женщины все, что мог. Он накормил и приютил её, а когда она набралась достаточно сил, он, пользуясь своим влиянием среди вождей шаньских племен, обитавших в Бирме, переправил её в Гонконг к своему брату Цуню Три Клятвы.

      Словно громадное полотно толщиной в несколько микрон, его ки раскинулась над просторами сверкающей глади океана. Сознание неисчерпаемости этого источника внутренней энергии, хотя и привычное для Чжилиня, тем не менее всякий раз заново поражало его до глубины души. Разрушительное действие болезни, годами подтачивавшей его силы, сказывалось только на теле. Впрочем, боли временами достигали такой чудовищной силы, что ему приходилось все больше и больше прибегать к помощи ки, чтобы сохранить способность мыслить и действовать. Поэтому знание того, что этот таинственный резервуар не может опустеть, служило большим утешением. В этом отношении Чжилинь был ничуть не менее силен, чем когда ему только перевалило за двадцать. Пожалуй, даже более силен, — подумал он, — потому что с тех пор научился использовать ки таким образом, как мне бы и не приснилось во времена моей молодости.

      Однако он сознавал и то, что теперь ему, как никогда раньше, было трудно высвобождать свою ки до конца. Дряблое тело отказывалось повиноваться и нуждалось во внешнем толчке. Лишь ценой неимоверных усилий Чжилиню удавалось поддерживать свободный поток энергии через нервные окончания, заблокированные постоянными болями. И здесь на помощь ему приходила Блисс. Используя уже заблокированные нервные пути, она расчищала другие, словно волшебная фея из сказки, сражаясь с разрушительным действием времени.

      — Блисс, — позвал он её.

      — Я здесь, дедушка.

      — Ты очень добра ко мне, старику. Ты позволяешь мне вновь ощутить себя молодым.

      — Спасибо, дедушка, — ответила она, низко наклонив голову. — Однако во всем остальном вы похожи на гранитную статую. Вы никогда не умрете.

      — Э, мое золотко, всякий живущий должен рано или поздно умереть. Такова воля Будды. Противиться ей — значит проявлять безмерную жадность. — Он отчего-то вздохнул, возможно потревоженный каким-то видением. — Ты знаешь, что случилось с жадным человеком?

      — Нет, не знаю.

      — В конце концов, после долгих лет странствий он добрался до вершины одного холма. Оттуда его взору открылась долина, такая обширная, что он не мог определить, где она заканчивается. И в той долине было все, чем ему хотелось бы обладать на протяжении всей жизни. Все без исключения. Целыми днями он носился по долине от одной вещи к другой, ощупывая и разглядывая свои новые богатства, и, казалось, счастью его не будет конца. Вначале радость и волнение вытеснили мысли о пище и воде из его головы. Однако постепенно блеск сказочных богатств начал тускнеть на фоне грызущего голода и нестерпимой жажды. Шатаясь и спотыкаясь на каждом шагу, бродил он среди некогда столь вожделенных для него сокровищ, уже не обращая внимания на все новые и новые побрякушки, попадавшиеся на пути. Его голова кружилась от голода; его тело сгорало от жажды.

      Чжилинь замолчал, словно погрузившись в свои мысли, и Блисс, которой хотелось узнать окончание притчи, пришлось вывести его из оцепенения.

      — Что произошло дальше? — спросила она.

      — «Человек понял, что не в состоянии больше выносить голод и жажду. Однако он был бессилен изменить что-либо. Ибо долина действительно не имела границ, и в ней нигде нельзя было найти ни кусочка пищи, ни капли воды. Всю свою жизнь этот человек стремился к обладанию сокровищами, и наконец его желание осуществилось. Однако оно было настолько всепоглощающим, что в бескрайней долине — его вселенной — не осталось места ни для пищи, ни для воды, ни для другого живого существа.

      — Мне кажется, это слишком жестокая судьба, — Блисс невольно поежилась.

      — Жестокость порождает жестокость, — тихо возразил он.

      Внезапно он почувствовал волнение на сверкающей глади океана, по которому плыл в приятной полудреме. Словно откуда-то из-за горизонта надвигался шторм. Стремясь обнаружить его источник, Чжилинь раскинул свою ки настолько, насколько это было возможно.

      — На сегодня мы закончили, — промолвила Блисс. — Как вы себя чувствуете?

      — Чудесно, — отозвался Чжилинь, чувствуя как его ки стремительно вливается назад в недра его организма, словно отступая перед надвигающейся ночью. — И все оттого, что ты сама чудо. — Однако у него не выходил из головы тот отдаленный шторм, и поэтому он сказал: — Ты готова вновь погрузиться в да-хэй?

      Он имел в виду великий мрак, сосредоточие всей духовной энергии людей.

      Блисс кивнула, добавив, однако:

      — Я не совсем понимаю, о чем вы говорите.

      — Кошка тоже не понимает, как ей удается упасть с огромной высоты и приземлиться на все четыре лапы, не разбившись насмерть. Птица не понимает, каким образом она летает: она просто взмывает в воздух и сливается с ним. — Чжилинь вытянул руку перед собой. — То же самое относится и к тебе. Неужели ты думаешь, что кто угодно способен проникнуть в сферу да-хэй? — Он хмыкнул. — Теперь мне нужна твоя рука и твои глаза. Вот так. И так. Тебе страшно?

      — Нет.

      — Тебя не страшит да-хэй. Это я чувствую. Но меня интересует, не боишься ли ты неведомого, того, что нельзя объяснить?

      — Я была обучена этому.

      — И тем не менее ты боишься?

      Она наклонила голову, и тихо прошептала:

      — Да.

      — Тогда тебе следует знать, почему ты боишься, — Чжилинь замолчал и, только дождавшись, когда Блисс поднимет голову, и их взгляды опять встретятся, продолжил: — Страх в твоей душе возникает оттого, что нечто не имеющее объяснения не имеет также и пределов.

      — Слишком большая ответственность.

      Стены крошечной каюты эхом отзывались на её слова, её чувства. А затем, когда она вместе с Чжилинем погрузилась во мрак да-хэй, восторг и ужас захлестнули её.

      Джейк спал, и ему снилась его дочь, Лан. Это случалось нередко, и такие сны никогда не, приносили ему радости. Всякий раз он оказывался на берегу реки Сумчун. Он стоял по колено в мутном потоке, не видя и не чувствуя собственных ступней.

      Его взор был устремлен навстречу дочери, бегущей к нему. Она была очень красива и походила лицом и фигурой на свою мать. Вот только во сне, в отличие от того злопамятного дня, на ней была не рваная униформа бойца триады, а развевающееся легкое одеяние из тонкого шелка.

      Лан! Лан!

      Девушка вбежала в реку Она сделала несколько шагов, и Джейк заметил, что её ноги ступают по воде точно по земле, не проваливаясь. Испугавшись за дочь, он решил окликнуть её и открыл было рот. Однако изо рта его не вырывалось ни единого звука. Он напрягся изо всех сил, стараясь произнести имя дочери, но внутри него словно оборвалась какая-то ниточка, и все его усилия были тщетными. Внезапно откуда-то появилась его вторая жена, Марианна, и встала рядом с ним. Она хохотала во все горло, так что слезы буквально ручьями текли из её глаз.

      Что ты делаешь? — ей едва удалось вымолвить эти слова. — Разве ты забыл, что родился на свет без голосовых связок? — Марианна уже была готова расплакаться по-настоящему, как вдруг исчезла так же неожиданно, как и появилась, оставив его наедине с Лан.

      Девушка торопливо пересекла речушку, стремясь как можно скорее достичь другого берега, где её ждал отец. Заметив его, она улыбнулась. Затем она вдруг широко раскинула руки, и кровь хлынула из аккуратных, круглых дырочек, темной цепочкой прочертивших её тело сверху вниз. Целый поток крови. Лицо Лан исказилось от ужаса. Она упала, и волны мутного потока сомкнулись над её головой.

      Джейк, громко крича, упал в воду и стал тонуть. Ленивый поток затягивал его все глубже и глубже.

      Достигнув дна, он обнаружил Лан. Черные волосы упали ей на лицо, так что Джейку, в конце концов все же приблизившемуся к дочери, пришлось убрать их со лба. Вначале они не поддавались, однако Джейку почему-то казалось очень важным открыть лицо Лан, и он вложил в это занятие все оставшиеся, у него силы.

      Когда ему это удалось, из его горла вырвался дикий вопль ужаса.

      Перед его глазами слегка покачивалось из стороны в сторону его собственное лицо. Его лицо.

      Это произошло три с половиной года назад, когда Джейк, ещё будучи действующим агентом Куорри, выполнял задание на границе Новых Территорий и Китая. Он сотрудничал с маленькой, замкнутой триадой, состоявшей сплошь из отчаянных головорезов, изгнанных из рядов главных триад, занимавшихся патрулированием северной границы Новых Территорий и переброской в Гонконг диссидентов, спасающихся от коммунистического режима.

      Джейк и его группа — его дантай — получили задание обеспечить переход границы трем китайским ученым. Для его выполнения Джейку пришлось обратиться за помощью к триаде изгоев.

      Однако дело обернулось очень плохо. По всей видимости, кого-то в последнюю минуту арестовали и заставили говорить. Тактика противника была безупречной: во главе отряда правительственной армии стоял Ничирен, человек, застреливший в этом бою дочь Джейка, Лан.

      В то время как Лан умирала у него на руках, её убийца, единокровный брат Джейка Ничирен, руководил контратакой, находясь на противоположном берегу реки. Преследуя его, Джейк перебрался через реку и углубился в джунгли. Истратив все силы впустую, он вернулся назад и обнаружил лишь мертвые тела членов своей группы, уничтоженной полностью. Бойцы триады, подобрав своих раненых и убитых, скрылись в горящем лесу.

      С того самого дня эта триада решительно отказывалась возобновлять какие-либо контакты с Джейком, полагая, что предательство имело место в рядах самой Куорри и именно оттуда китайские спецслужбы почерпнули информацию о готовящейся операции. Это была катастрофа, и за неё Джейку не раз приходилось дорого расплачиваться.

      Лан! Лан!

      Блисс пыталась обнять его, но он отталкивал её руки, вырывался. Он ещё не видел её, даже не имел представления о том, кто она такая и почему она рядом с ним.

      — Джейк! — взывала к его сознанию девушка, с трудом переводя дыхание. — Джейк! Это всего лишь сон.

      Сон! Послушай меня! Это только сон! Лан мертва! Ты слышишь меня? Мертва!

      Глаза Джейка широко распахнулись Он уже сознавал, где находится, но перед его взором продолжала стоять мутная Сумчун, деревья, выворачиваемые с корнем минометным огнем, и шатающаяся фигура его давно погибшей дочери.

      Ба-маак, — пронеслось у него в голове Ба-маак — это путь восстановления энергии, спокойствия и порядка внутри себя. Ба-маак — «чувство пульса». Первый урок, преподанный ему его учителем Фо Сааном. Он попытался сосредоточиться. Итак, чувствовать пульс.

      И вдруг впервые Джейк не почувствовал ровным счетом ничего Ворота ба-маака закрылись для него.

      Все исчезло, остался лишь назойливый голос в голове, повторяющий без конца: Лан, Лан, Лан.

      Не успев понять, что произошло, Джейк расплакался, уткнувшись лицом в плечо Блисс.

      — Все в порядке, — ободряюще шептала она, стараясь утешить его. — Все в порядке.

      Она нежно гладила его по голове, вытирала пот с лица, отводила назад прилипшие ко лбу волосы. Сильными, привычными движениями пальцев она растирала его одеревеневшие от напряжения мышцы, прижималась обнаженной грудью к его груди — одним словом, делала все, чтобы вернуть тепло жизни в его окоченевшее тело.

      В такие моменты (а они бывали не раз и не два) у Блисс создавалось впечатление, что Джейк умер, или, по крайней мере, мертва большая и лучшая часть его. Джейк удалялся по дороге, ведущей в небытие, а Блисс старалась всеми силами удержать его. Она боялась, что однажды он зайдет слишком далеко и уже не сумеет вернуться назад, к ней. Ей стало казаться, что его припадки с каждым разом становились все сильнее и сильнее. Вначале Лан снилась Джейку раз в месяц. Теперь это происходило по нескольку раз в неделю, и к тому же разрушительная сила видений все возрастала.

      Опустив руку вдоль его тела, она погладила живот и бедра Джейка затем осторожно принялась ласкать его священный член, легонько стискивая ладонью и прикасаясь кончиками ногтей к чувствительной коже. Она почувствовала, как от него начала струиться энергия, когда, направляемый её рукой, он притронулся к створкам её нефритовых ворот.

      Медленно, словно нехотя, они раскрылись навстречу ему, усиливая возбуждение, уже охватившее Джейка.

      Она вскрикнула, когда он проник внутрь её, и крепко прижалась к нему. Ее голова откинулась назад. Джейк жадно приник губами к её шее, и девушка застонала от удовольствия.

      Ни на мгновение Блисс не позволяла ему остановиться, ни на мгновение её умелые руки не переставали ласкать его плечи и спину.

      Она плавно вращала бедрами, и при каждом движении ей казалось, будто раскаленный меч проникает в самые сокровенные глубины её тела.

      Наконец наступил момент, когда они ощутили слияние друг с другом на совершенно ином, гораздо более высоком уровне.

      И тогда Блисс с помощью своего ки стала очищать память Джейка от остатков кошмарного сна.

      Это взаимопроникновение становилось все более полным, пока в конце концов Джейк не мог более сдерживать себя.

      Испустив глубокий стон, он кончил, дрожа всем телом. Трепещущая, точно лист в бурю, Блисс ощутила обжигающую волну его оргазма.

      Беззащитная, открытая навстречу надвигающейся буре, она совершенно непреднамеренно впервые самостоятельно проникла в его да-хэй. Вместо того чтобы попасть в мир сверкающих огней поразительной ки Джейка, она наткнулась на нечто совершенно иное.

      Там, в великом мраке да-хэй, вместилище квинтэссенции нематериального мира, ей открылось все, что она хотела знать. Тогда она распахнула глаза и взглянула в лицо своему возлюбленному. Он, уже успокоившись, потихоньку засыпал, нежно обнимая её.

      Я не заплачу ни за что на свете, — твердила про себя Блисс. Однако здесь она оказалась бессильной.

      Маккена шел по вечернему Гонконгу в весьма возбужденном состоянии. Возбуждение охватившее его, было вызвано весьма интригующим предположением будто у «Южноазиатской банковской корпорации» имеются серьезные финансовые неприятности. Если слухи подтвердятся, — размышлял он, — то Верзила Сун окажется в настоящем дерьме. По крайней мере, половину своих денег он хранит в сейфах «Южноазиатской». Если речь и впрямь идет о крупных махинациях, то мне, черт побери стоит узнать об этом. Именно эти соображения заставили капитана Королевской полиции отправиться в столь поздний час на поиски человека, которого звали Большая Устрица Пок.

      Маккена искал его в ночных клубах в Ванчае, методично обшаривая один грязный притон за другим Это был мир красно-зеленых огней, разбавленного виски, жалких шлюх, сидящих на игле уже с двенадцати лет и ловких жуликов.

      Прежде Большая Устрица встречался капитану только в таких местах, и Маккена сделал вывод что китаец здесь постоянный посетитель Среди китайцев ходили слухи, что Большой Устрице известно все, что происходит в колонии Ее Величества. Маккена нуждался в Поке и потому не трогал его.

      Маккена нашел его в «Белой Чашке» Большая Устрица сидел возле стены, где свет был не так ярок музыка звучала потише и виски не разбавляли водой

      Маккена стал проталкиваться сквозь толпу матросов с таким преувеличенно важным выражением на физиономии, за которое и получил свое прозвище Напруди Лужу.

      Большая Устрица сидел с женщиной явно не из местных второразрядных девиц. На ней был потрясающий наряд — у Маккены так и потекли слюнки при виде полуобнаженной груди и ножек, выглядывавших из разреза на дорогом платье.

      Заметив капитана, Большая Устрица сжал локоть женщины. Та тут же поднялась и скрылась в облаке сизого дыма.

      По лицу Большой Устрицы совершенно нельзя было определить, что он думает о здоровенном австралийце, сидевшем напротив него. В действительности же фигура Маккены заставила китайца всего сжаться внутри. Большая Устрица ненавидел себя за это чувство страха, но не мог ничего с ним поделать.

      — Не возражаешь, если я выпью?

      — Пожалуйста, — ответил Большая Устрица. Маккена наполнил себе стакан.

      — Только не рассказывай мне, что ты ужинаешь в такой дыре, — он презрительно фыркнул.

      — У меня здесь дело, — возразил Большая Устрица. — А ем я в «Стар Хаузе» на Козевэй бэй.

      — Я в курсе, — кивнул Маккена в ответ. Он посмотрел на собеседника сквозь стакан. — Мне нужна кое-какая информация о «Южноазиатской банковской корпорации».

      Большую Устрицу всего передернуло от грубой прямолинейности Маккены. Сидя рядом с ним, невозможно не запачкаться, — подумал про себя Большая Устрица. Вслух же он осведомился:

      — Что именно ты хочешь знать?

      — Я надеюсь, ты сам мне все расскажешь. Большая Устрица всмотрелся в холодные бледно-голубые глаза Маккены.

      — Что я получу взамен? — поинтересовался он.

      — Заблаговременное предупреждение о следующей облаве Специального подразделения на твоей территории.

      — Я хочу, чтобы эти облавы вообще прекратились. Маккена от неожиданности чертыхнулся про себя.

      — Даже я не обладаю для этого достаточной властью. Но даже если бы я смог отменить облавы, все равно это вызвало бы слишком много кривотолков. В Лондоне поднимется настоящий переполох. Будет проведено открытое расследование, и тогда конец твоей «крыше», нашему соглашению — всему.

      Большая Устрица отвернулся и смачно сплюнул на пол.

      — Английским дьяволам придется ограничиться вот этим. Их время подошло к концу.

      — Когда они уйдут, если это, конечно, произойдет, тебе и таким, как ты, поверь, не поздоровится, — буркнул Маккена. — Придут коммунисты — и от тебя только перья полетят

      Большая Устрица рассмеялся.

      — Меня не тревожит приход коммунистов, — отозвался он. — У нас для них заготовлена парочка сюрпризов.

      — Так как насчет «Южноазиатской»? — вернулся к прежней теме Маккена.

      У него не было охоты обсуждать политические тонкости с невежественным китайцем.

      — Почему ты явился именно ко мне?

      Маккена допил свой бренди.

      — У меня достоверные данные о том, что кто-то свистнул оттуда целую кучу денег.

      Большая Устрица на некоторое время задумался.

      — Я не слышал ничего такого, — промолвил он наконец. — Совершенно ничего. И это самое интересное. Либо у тебя ложная информация, либо…

      — Либо что? — подхватил Маккена.

      — Либо, — повторил Большая Устрица, — кража настолько велика, что они возвели вокруг этого дела глухую стену.

      — Значит, я с тобой попусту теряю время.

      — Напротив. Завтра в это же время ты получишь ответ

      — Отлично, черт побери.

      Маккена поднялся.

      — Да, чуть не забыл, — сказал Большая Устрица.

      — Ну?

      — Насчет предупреждения об облавах. Ты будешь обеспечивать их на протяжении полугода.

      — Невозможно! — взорвался Маккена.

      — Для человека твоего уровня нет ничего невозможного, — возразил Большая Устрица, не повышая голоса. — Значит, завтра. В это же время.

      Задыхаясь от ярости, Маккена кивнул. Он круто развернулся и стал пробираться к выходу. Из-за шума он не услышал довольного смеха Большой Устрицы.

      Каждый день Джейк приходил работать в «Сой-ер и сыновья», где Эндрю Сойер предоставил ему кабинет на верхнем этаже башни, рядом со своим. По выходным Джейк работал дома или на джонке своего дяди.

      Дел было по горло. Надо было постоянно поддерживать связь с Китаем, Сингапуром, Бангкоком, Манилой, Джакартой, Токио и Осакой. Каждый день устанавливались новые контакты, углублявшие и расширявшие сферы влияния йуань-хуаня. Компании, занимавшиеся рубкой кедра в Индонезии, выпуском световых приборов в Сингапуре, созданием компьютерных чипов в Токио, были сплетены воедино коммерческими связями.

      И координация деятельности всех их без исключения осуществлялась Чжуанем. Утренние и вечерние часы посвящались телефонным и телексным переговорам с директорами многочисленных фирм и ключевыми фигурами в местных подразделениях. В промежутке Джейк изучал компьютерные данные о состоянии дел компании: наличие производственных запасов, объем продукции, усредненные цифры продажи товаров, открытие долго — и краткосрочных кредитов, состояние рынка и, в случае государственных корпораций, котировка их акций по национальным биржам.

      Дни тянулись, и каждый приносил свои проблемы. Поиск решений часто напоминал выбор ходов на игральной доске вэй ци, о чем был хорошо осведомлен Цзян. Джейка завораживали хитросплетения маневров и тактических ходов, найденных и осуществленных им самим.

      В этот день он, завершив последний разговор по телефону, перекинул через плечо куртку и спустился на первый этаж в особом лифте, которым пользовались только он и Эндрю Сойер.

      «Ягуар» Джейка был припаркован у самого входа в здание. Едва забравшись в машину, он понял, что за ним следят.

      Интересно, почему кто-то сел мне на хвост? Кому это понадобилось? — подумал он.

      Он выехал на Куинс Роуд.

      Мельком взглянув в заднее зеркальце, он увидел приземистую «Альфа Ромео Спайдер Велос» серебристо-серого цвета. Словно уловив этот взгляд, преследователь слегка иоотстал и пропустил между собой и Джейком вначале новенький «Мерседес», а затем и грузовик «Мицубиси». «Спайдер» постоянно менял место в сплошном потоке машин, что бесспорно свидетельствовало о высоком профессионализме водителя.

      Джейк остановился на одной из улочек в Западном округе и вышел из машины. Наконец ему удалось как следует разглядеть шпика. Это была женщина. Черты лица её не были типичными для уроженки Гонконга или Китая, но её наряд вполне соответствовал окружающей обстановка: толстый свитер в темную полоску с широкими рукавами, штаны из темно-красной кожи и замшевые сапожки.

      Он ни разу не взглянул прямо на нее: вокруг попадалось достаточно витрин и стеклянных дверей магазинов.

      У Джейка оставалось в запасе всего пятнадцать минут, чтобы добраться до джонки Цуня Три Клятвы, где ему предстоял важный разговор с отцом. Этого времени было явно недостаточно, чтобы по всем правилам уйти от слежки, однако Джейк не волновался.

      Он спокойно зашагал в противоположную от гавани сторону.

      На ходу обдумав план действий, Джейк сделал единственное, что ему оставалось: он покинул улицу.

      Мигом, перепрыгивая через три ступеньки, он взлетел по лестнице и проник в хитросплетения поднятых над землей крытых переходов, соединявших огромные здания деловых учреждений Центрального округа.

      Джейк перебрался на противоположную сторону, свернул за, угол и в отражении на рекламе увидел у себя за спиной женщину.

      Джейк нырнул в один из ресторанов и прошмыгнул мимо длинной извилистой очереди. Однако его маневр оказался неудачным: преследовательница не отставала от него ни на шаг.

      Джейк выбрался из ресторана и, поняв, что от этих блужданий по переходам толку мало, спустился на тротуар. Теперь он ясно отдавал себе отчет в том, насколько сложно будет «потерять» этот хвост.

      Он быстро шагал по Айс Хаус-стрит, пока не добрался до Дес Воке Роуд Сентрал. Там он некоторое время постоял на краю тротуара, точно размышляя, куда идти дальше. В самое последнее мгновение он прыгнул на подножку трамвая и краешком глаза заметил, что женщина бросилась к открытой задней двери. Несмотря на великолепную реакцию, она все равно бы не успела, но энергичный бородатый турист буквально втащил её внутрь.

      Он начал оживленно болтать с ней, громко смеясь и тряся головой, а Джейк стал протискиваться к передней площадке.

      Когда трамвай поворачивал на Тонг-стрит, Джейк, больше уже не пытаясь маскировать свои намерения, спрыгнул на мостовую. Западный округ Гонконга, на территории которого он очутился, был заселен исключительно китайцами. Здесь на каждом шагу попадались большие магазины, конторы транспортных компаний, лавки, рыбные базары и аптеки.

      Женщина, разумеется, тут же выскочила из трамвая и, увидев, что Джейк юркнул на Джервойс-стрит, последовала за ним. Джейку только того и надо было. Еще в трамвае он придумал, как избавиться от неугомонной преследовательницы, и теперь сознательно «вел» её.

      Пройдя два квартала, он внезапно свернул направо в узкий переулок, насквозь провонявший рыбными потрохами. Света заметно поубавилось: тусклое зимнее солнце уже скрылось за горизонтом. Последние лучи его отражались в окнах небоскребов, поднимавшихся на склоне холма Виктории.

      Джейк снова вспомнил про Микио Комото. Он дважды пытался дозвониться до того сегодня в Токио, но даже Качикачи, верный советник Микио, оказался бессилен разыскать своего патрона. Это был очень нехороший знак. Микио пришлось покинуть свою китайскую резиденцию из-за начавшихся разборок между враждующими мафиозными кланами. Остался ли он цел и невредим? Удалось ли ему сохранить свои власть и влияние в уголовном мире Японии? Джейк позвонил своему информатору в Токио. Того не оказалось дома в полдень, что тоже было весьма странно: именно это время отводилось для их телефонных бесед. Если бы не финансовый кризис в «Южноазиатской», Джейк забросил бы все дела и первым же рейсом вылетел в Токио. Но при теперешних обстоятельствах…

      Очутившись на Ладдер-стрит, он зашагал в гору. Улица круто взбиралась вверх и к тому же была очень узкой. По обе стороны тянулись ряды магазинчиков без дверей. Даже в полдень солнечный свет едва пробивался в эти крошечные лавки. Джейк нырнул в одну из них и торопливо купил то, что ему было нужно. Ему пришлось заплатить большие деньги — сезон уже кончился. Стоя спиной к улице, он спрятал свое приобретение и продолжил путь по Ладдер-стрит. Он проделал все так быстро, что в совсем уже сгустившихся сумерках его преследовательница не могла разглядеть, что происходило в лавке. Вот так-то лучше, — подумал он.

      Джейк знал, что в начале Ладдер-стрит есть боковое ответвление, крошечный переулок без названия. Джейк бросился туда и оказался в почти непроницаемой темноте. Стараясь не обращать внимания на отвратительную вонь, он продвинулся шагов на пятьдесят в глубь прохода, плотно прижимаясь спиной к глухой стене. Затем он остановился и прислушался. Наступил момент устроить настоящее испытание противнице. Она могла последовать за ним в темный переулок или остаться ждать его появления на Ладдер-стрит Джейк был готов к любому из этих вариантов.

      Он ждал. Мимо Джейка протрусила собака. Остановившись, она несколько раз гавкнула, принюхалась и отправилась дальше. Где-то над головой у него заплакал ребенок. Раздался мелодичный женский голос, выводивший красивую колыбельную на кантонском диалекте. Вскоре ребенок затих.

      Вокруг все замерло, и мысли Джейка опять обратились к Микио Комото. Быть может, он тоже где-то далеко, за сотни миль от Гонконга, осторожно крадется по темным улицам, ожидая нападения в любую минуту? Был ли он вооружен пистолетом или древним луком со стрелами? Кровь струилась по улицам Токио и Осоки. Сколько людей он потерял? А его противники? Сражение не только за территорию, но и во имя чести. Не следовало забывать, сколь ревностно относились к вопросам чести люди из якудзы.

      Он бросил взгляд на светящийся циферблат: прошло четверть часа. Стало быть, она не собиралась идти за ним.

      Улыбаясь своим мыслям, Джейк стал бесшумно пробираться в глубь переулка. Он выбрал именно это ответвление Ладдер-стрит, потому что оно было похоже на тупик. Лишь совершенно случайно во время одной из прогулок по Западному округу Джейк обнаружил, что в дальнем конце прохода между двумя складами имеется щель, достаточно широкая, чтобы человек мог проскользнуть в нее.

      Там, за этой щелью находилась Так Чин Роуд. Джейк в последний раз оглянулся на пустой переулок. Никаких следов погони. Ни единого звука. Пусть себе на совесть стережет вход в нору, — подумал он, пролезая в щель.

      Огни Так Чин Роуд на мгновение ослепили его, и тут же у своего лба он почувствовал холодный ствол пистолета 22-го калибра.

      В тот момент, когда Джейк покидал офис, три японских пары спускались по трапу самолета, прибывшего из Токио в гонконгский аэропорт Кайтак.

      Они спокойно миновали таможенный и паспортный контроль. Все шестеро были на вид примерно одного и того же возраста: года двадцать два — двадцать три. Они походили на состоятельных молодоженов, решивших отправиться в увлекательное путешествие по дорогим, фешенебельным магазинам Гонконга: типичное развлечение японских толстосумов. Поэтому они не привлекли к себе особого внимания. Их уже поджидал шофер в новенькой форменной одежде. Он подвел прибывших к сверкающему белому «Роллс-Ройсу».

      Гости из Японии остановились в ультрасовременном отеле «Риджент», по всей видимости из-за того, что он находился ближе других к морю и из его окон открывался потрясающий вид на гавань. Впрочем, едва распаковав чемоданы, они отправились в отель «Пенинсьюла», располагавшийся через дорогу, — самый роскошный на азиатском континенте. Это было место, где стоило на других посмотреть и себя показать во время обеда или ужина.

      Проведя там около часа, шестерка заносчивых японцев обратила на себя внимание почти всего обслуживавшего персонала: дамы без умолку болтали, как и положено представительницам прекрасного пола при столь волнующих обстоятельствах. Что же касается кавалеров, то никто из них не проронил ни слова: они сосредоточенно курили одну сигарету за другой и почти машинально опорожняли свои стаканы с шотландским виски.

      Девушки продолжали сидеть, увлеченные беседой, а юноши вдруг встали и торопливо спустились по мраморной лестнице во двор гостиницы, заставленный «Роллс-Ройсами» и «Мерседесами».

      Не возвращаясь в «Риджент», они остановили такси и отправились в Кайтак. Добравшись до аэропорта, они разделились. Один из них прошел через главный терминал к камерам хранения. Открыв своим ключом один из металлических ящиков, он извлек оттуда три одинаковых синих пластиковых пакета с белой эмблемой авиакомпании. Затем он направился в мужской туалет.

      Там его уже поджидали два компаньона. Отдав им два пакета, он оставил третий себе. Потом все трое зашли в отдельные кабинки.

      Десять минут спустя они вышли в зал ожидания. Ничто в их облике не напоминало трех молодых богатых японцев, приехавших в аэропорт полчаса назад. По дороге каждый выбросил свой пакет в отдельную урну.

      Выйдя из здания аэропорта двое из них сели в автобусы под разными номерами, а третий взял такси. И хотя они воспользовались различными видами транспорта, конечная цель у них была одна и та же — гавань в Абердине.

      Цунь Три Клятвы взял Неон Чоу за руку. Он не привык демонстрировать свои чувства на публике, но на сей раз не мог удержаться. Присутствие этой женщины опьяняло его.

      Они вдвоем сидели за столиком в изысканном «Гаддис» — одном из лучших ресторанов Азии Именно здесь хотела отпраздновать свой день рождения Неон Чоу Она облачилась в его любимое платье, не забыв надеть подаренное им изумрудное ожерелье.

      В этот вечер Цунь чувствовал себя даже лучше чем когда ему было тридцать. Среди присутствующих в ресторане мужчин не нашлось ни одного, кто хотя бы украдкой не посмотрел на его подругу. И в подавляющем большинстве все они были куда моложе его В душе человека горят факелы, которые не может погасить даже время — думал он. Он испытывал такое блаженство, что даже перспектива отведать произведения европейского кулинарного искусства не могла омрачить его В конце концов, он не умрет, если разок проглотит массу, состоящую из нарезанных, порубленных, истолченных и перемешанных ингредиентов, на вкус ничем не напоминавших исходные продукты.

      — И и-и-а! — завизжала Неон Чоу, когда старший официант поставил на стол бутылку «Дом Периньона». — Мое любимое!

      На службе у губернатора она приобрела вкус к хорошему шампанскому.

      Он смотрел, как она поглощает деликатесы: икру, а затем оленину, привезенную черт знает откуда, облитую таким жирным соусом, что Цунь сделалось худо от одного только запаха. Но какое все это имело значение, раз его возлюбленная была счастлива?

      Он смотрел на Неон Чоу, но мысли его поневоле вернулись к проблемам банковской корпорации.

      Окончательная сумма потерь, понесенных «Южноазиатской», стала известной в тот момент, когда он вновь посетил офис Эндрю Сойера. Придя в себя от шока, испытанного при виде цифр, они попытались отыскать Джейка. Однако в столь поздний час его уже не оказалось в офисе.

      Результаты ревизии в «Южноазиатской» оказались поистине кошмарными. Выяснилось, что из банковского сейфа похищено не 25, а 55 миллионов долларов. Это была сумма, означавшая смертный приговор «Южноазиатской», по крайней мере, насколько могли судить об этом Эндрю Сойер и Цунь Три Клятвы.

      Немного оправившись от потрясения, Цунь заметил, что совершенно непостижимо, каким образом оказалось возможным украсть столь гигантскую сумму, при этом не вызвав ни у кого ни малейших подозрений. Однако Сойер в ответ указал, что всему виной исключительно хитроумно сплетенная вокруг «Южноазиатской» сеть международных компаний и фирм. Банк располагался в самом центре этой паутины; через него осуществлялись все расчеты и координировалась деятельность отдельных элементов системы. Поэтому достаточно дерзкий и ловкий управляющий мог за определенный период времени похитить такие деньги.

      — Беда в том, — добавил Сойер, — что я лично не знаю того, кто был бы способен решиться на столь отчаянный шаг. Риск, сопровождающий подобные махинации, слишком велик.

      — Однако факт остается фактом, — возразил Цунь. — Йуань-хуань потерял пятьдесят пять миллионов долларов. У нас нет достаточных резервов, чтобы покрыть недостачу. По сути дела, похищенные деньги — это средства наших вкладчиков. Если хоть малейший намек на то, что произошло, просочится наружу, «Южноазиатская» погибнет практически мгновенно.

      …На десерт принесли плотный шоколадный торт с толстым слоем жирного крема. Желудок Цуня взмолился о пощаде, однако он все же съел свою порцию, уповая на целительное действие душистого китайского чая.

      Разумеется, они могли бы прекратить борьбу за сохранение контроля над Паком, и таким образом высвободить достаточное количество денег для поддержания «Южноазиатской». Но какой ценой? Нет, об этом нечего было и думать. Пак Ханмин являлся ключом к Камсангу. Цунь Три Клятвы не знал, почему Камсанг имеет столь жизненно важное значение для йуань-хуаня, хотя своими руками создал сеть взаимосвязанных компаний, известную как Пак Ханмин. Он делал это, повинуясь указаниям старшего брата, Чжилиня. Зачем?

      Вся компания, входившая в Пак, приносила большую прибыль, и не в последнюю очередь благодаря проницательности и тонкому деловому расчету Цуня. Однако вся эта прибыль без остатка сложным и совершенно засекреченными путем направлялась в Камсанг. Почему?

      Только Цзян имел доступ ко всей секретной информации. Во всяком случае, так полагал Цунь, в то время как он сам знал лишь то, что ни в коем случае нельзя утратить контроль над Пак Ханмином. Означало ли это, что следует ради сохранения Пака позволить умереть «Южноазиатской», бросив её на произвол судьбы? Что в таком случае осталось бы от йуань-хуаня?

      — Что случилось, си джи? — Поскольку в кантонском диалекте не имелось эквивалента слову «милый» или «дорогой», Неон Чоу, обращаясь к Цуню, употребляла всевозможные ласковые прозвища. Си джи — означало «лев».

      — Что? — он оторвался от своих тягостных мыслей.

      — Я видела, как ты задрожал. Ты не простудился? Не потому ли ты весь вечер почти не слушаешь меня?

      — Я не болен, — резко возразил он. Ему чрезвычайно не нравилось, когда Неон Чоу обращалась с ним как с ребенком, потому что всякий раз он невольно вспоминал о своем преклонном возрасте. — Если же я не уделял тебе сегодня должного внимания, то прости, это произошло помимо моей воли.

      — Но у тебя озноб, — настаивала явно озабоченная Неон Чоу.

      — Пустяки, это от вентиляции, — соврал он. — Мне следовало бы попросить их накрыть для нас другой столик.

      Заметно успокоившись, она промолвила:

      — Я знаю, что в последнее время тебя что-то тревожит. С тех пор как ты стал проводить много времени в «Сойер Билдинг», на твоем прекрасном лице появились новые морщинки, и мне это не нравится.

      — Я — тай-пэнь, — ответил он. — На мне лежит большая ответственность. Ты знаешь сама.

      — Раньше все было как-то проще… Мне кажется, ты был более счастлив до того, как Джейк Мэрок стал Чжуанем.

      — Вы никак не можете поладить друг с другом.

      — Да кто он тебе? Всего-навсего племянник.

      — Он сын Цзяна, — напомнил ей Цунь.

      — И ещё он Чжуань. Кстати, а почему это место не занял один из твоих сыновей? Твой старший обладает достаточными знаниями и опытом. Разве он не заслуживает подобной чести?

      — Возможно, — согласился Цунь Три Клятвы. — Но решение принимал не я.

      — Разве ты не великий mau-пэнь? — протянула Неон Чоу.

      — Почему ты не выбросишь из головы все эти черные мысли?

      — Потому что Джейк Ши все время молчит, точно в рот воды набрал. Я не доверяю ему.

      — Не валяй дурака. То, о чем ты говоришь, входит в непосредственные обязанности Чжуаня. Не думай, будто легко совершенно отстраниться от лишних тревог. Он должен полностью сосредоточиться на руководстве йуань-хуанем.

      — Во имя чего? — осведомилась Неон Чоу. — Тебе не кажется, что все мы имеем право знать это?

      — Во имя единого Китая! — Глаза Цуня засветились. Он почувствовал прилив воодушевления. — Об этом на протяжении целых десятилетий мечтал Цзян. И я тоже.

      Сильный, объединенный Китай, стоящий на передовых рубежах мировой торговли и экономики, — вот наша цель

      — Чтобы это произошло, — заметила Неон Чоу, — Пекину необходимо выбросить на свалку коммунистическую шелуху. Ему придется заключить прочный союз с капиталистическим Западом.

      — Да, совершенно верно.

      Неон Чоу извинившись, встала из-за столика и направилась в женскую комнату. Однако по дороге она остановилась возле кабинки телефона в маленьком холле.

      Она набрала номер и стала терпеливо дожидаться ответа.

      — Алло? — послышалось в ответ.

      — Это Неон, — сказала она. — Мне нужно как можно скорее встретиться с Митрой.

      — Я постараюсь помочь вам, — ответил бесстрастный голос. — Подождите, пожалуйста.

      В крошечной кабинке не хватало воздуха. Лоб Неон Чоу начал покрываться потом от волнения. Ну же, — повторяла она про себя. — Чего вы там тянете?

      — Через семьдесят два часа, — услышала она. Вот и все, на что способны эти бюрократы, — подумала она в бессильной ярости. — Какое им дело до того, что время от времени случаются чрезвычайные происшествия?

      — Я же сказала, — закричала она в трубку, — что говорит Неон.

      — Ладно, ладно, — голос слегка смягчился. — Сорок восемь часов. Быстрее никак невозможно.

      Внутри Неон Чоу все клокотало от гнева. Тысяча чертей! Если б я не была женщиной, Митра не стал бы так обращаться со мной. Чума на головы всех мужиков!

      Она прошла в туалет и постаралась взять себя в руки, при этом внимательно разглядывая в зеркале собственное отражение, словно видела его впервые.

      Она понимала, что ей нельзя вернуться за столик в таком возбужденном состоянии Цунь тут же заметил бы, что с ней творится что-то неладное. Неон Чоу твердо знала, что самое главное не подавать ему поводов для беспокойства. Если он чуть-чуть усомнится в ней — все пропало.

      Вспомнив свои тренировки, она стала дышать медленно и глубоко. Таким способом она освобождалась от отрицательных эмоций. Только вновь обретя душевное равновесие, она возвратилась в зал. Между тем Цунь распорядился принести ещё один чайник.

      — Садись, пожалуйста, — сказал он, наполняя её чашку. — У меня есть к тебе разговор.

      Волна страха, словно ледяной душ, окатила Неон Чоу с головы до ног. У девушки закружилась голова, ноги едва не подкосились. Успокойся, — яростно потребовала она, мысленно обращаясь к себе. — Или ты хочешь умереть такой молодой?

      Она уселась напротив Цуня Три Клятвы и поднесла чашку к губам. Я должна сделать все, чтобы мы вернулись на джонку как можно скорее, — твердила она про себя. — Но как?

      — О чем же ты хочешь поговорить? — промолвила она, когда почувствовала, что может говорить, не опасаясь выдать себя дрожью в голосе или неправильной интонацией. — Отчего у тебя такой серьезный вид? В конце концов, у меня сегодня день рождения. По традиции все серьезные беседы на сегодня отменяются.

      — Я ждал, сколько мог, — произнес он, как бы извиняясь. — Однако определенные деловые… э-э… проблемы требуют, чтобы сегодня традиции были нарушены.

      — Ладно, си джи, — покорно согласилась Неон Чоу. Она произнесла эти слова голосом маленькой девочки. — Пусть будет так, как тебе хочется.

      Боги, что произошло между тай-пэнями в офисе Эндрю Сойера? — подумала она.

      — Дело вовсе не в том, что мне хочется. Просто таково веление судьбы.

      — Ну что ж, тогда я безропотно принимаю свою судьбу, — улыбка, сопровождавшая эти слова, была такой же фальшивой, как и они сами.

      Цунь кивнул.

      — Я знал, что так и будет. Теперь слушай меня внимательно. Мне надо, чтобы ты придумала, как бы тебе встретиться с сэром Джоном Блустоуном. Воспользуйся своим положением на службе у губернатора и найди подходящий повод.

      У Неон Чоу перехватило дыхание Она не сомневалась, что вся краска сбежала с её лица. В её обезумевшем мозгу молнией пронеслась мысль: Бога, сжальтесь надо мной! Ему все известно!

      — Я хочу, чтобы ты держалась с ним как можно дружелюбнее. Даже заигрывала, если понадобится. Короче говоря, мне надо, чтобы ты сблизилась с ним.

      У него нет уверенности, одни подозрения. Поэтому он просто играет со мной, — подумала Неон Чоу.

      — В конечном счете ты должна войти к нему в доверие. Постарайся убедить его, что я уже изрядно поднадоел тебе. В конце концов, я ведь старик. Так что, если ты скажешь, что мои сексуальные возможности ограничены, это прозвучит вполне правдоподобно.

      — Но, си джи!

      — Мне представляется, что такая тактика оправдает себя. Я думаю, мистер Блустоун охотно поверит подобным заявлениям. Надо полагать, у него появится желание наставить мне рога. Особенно после того, как ты скажешь ему, что согласна шпионить за мной в его пользу

      — Си джи!

      — Ну-ну, не волнуйся. Я просто хочу, чтобы он поверил в это. На самом же деле ты станешь следить за ним в мою пользу.

      — О! — воскликнула она и захлопала в ладоши. — На всем свете не сыщешь второй такой умной головы, как у тебя!

      — Йуань-хуань очень нуждается в достоверной информации о следующих шагах, которые собирается предпринять Блустоун. Ты сделаешь то, о чем я прошу?

      Неон Чоу еле сдерживала смех. Впрочем, она испытывала такое облегчение, что с равным успехом могла бы и расплакаться. Цунь Три Клятвы ни о чем даже и не подозревал!

      — Конечно, сделаю. Она наклонилась вперед.

      — Пошли отсюда, — шепнула она, прикоснувшись к его руке. — Я хочу как можно скорее оказаться дома.

      Змея зашипела в тот момент, когда Джейк вытащил её из-за пазухи. Именно её он и купил в маленькой лавочке на Ладдер-стрит. В это время года змеи находились в зимней спячке, однако даже непродолжительное пребывание в тепле, под рубахой у Джейка, разбудило пресмыкающееся. Не теряя ни секунды, Джейк швырнул змею в противницу. Скользкая тварь запуталась в широком воротнике свитера, и женщина, выронив пистолет, пыталась стряхнуть её с себя. Джейк на секунду отвлекся, наблюдая за этой борьбой, совершив тем самым непростительную ошибку.

      Женщина нанесла ему два молниеносных удара растопыренными пальцами. Первый оказался немного смазанным, зато второй пришелся точно в цель. У Джейка перехватило дыхание и он согнулся пополам.

      Змея, тускло поблескивая гладкой кожей, лежала на земле и угрожающе шипела. Женщина ударила. Джейка снизу коленом в скулу, и тот рухнул на землю. Перед его глазами плавали какие-то разноцветные пятна.

      Нагнувшись, женщина ловко стащила со своей ноги сапог. Повернув голову, Джейк увидел, что она направила на него высокий, острый каблук. Его стальной кончик мерцал в свете фонарей.

      Джейк все-таки успел увернуться. Он услышал скрежет стали о булыжник и увидел возле себя искры, а над головой — руку, занесенную для повторного удара. Он резким движением крутанул её руку влево и повернулся увлекая её за собой.

      Женщина упала на колени. Резким ударом по запястью Джейк выбил сапог из её руки, и тот полетел в полумрак переулка.

      Услышав, как громко дышит его противница, Джейк понял, что у него появился шанс. Они оба поднялись на ноги, и женщина быстрым движением стянула второй сапог и отбросила его вслед за первым. Теперь она почувствовала устойчивое равновесие.

      Ее очередная атака, замаскированная круговым движением и двойным замахом, достигла цели. Джейк вновь упал, проклиная себя в душе за то, что забыл наставления своего учителя Фо Саана. Великий учитель советовал: во время поединка слушай не ушами, которые слышат лишь обычные звуки, и не сердцем, воспринимающим только информацию рассудка. Слушай дыханием.

      Джейк же не мог отделаться от мысли, что его противник — женщина, хотя его опыт говорил вполне однозначно: она может быть не менее опасна, чем мужчина. Он не уклонялся, но пытался предугадывать и тем самым обрекал себя на поражение.

      Он опустился на землю, ослепленный и оглушенный страшной болью. Руки сделались ватными. Его противница с ураганной скоростью нанесла четыре или пять ударов, прежде чем Джейк, оправившись от шока, сумел отразить следующие два.

      От удивления она несколько замешкалась, и Джейк успел хоть чуть-чуть перевести дух. Он вновь попытался предугадать её действия и просчитался. Она внезапно сорвала с шеи тяжелую золотую цепочку и взмахнула ею, точно стальной японской цепью.

      Ударив Джейка по глазам, она закинула цепочку ему на шею и потянула за оба конца, упершись коленями ему в грудь.

      Мгновенно отреагировав, Джейк ударил ребрами ладоней по её рукам изнутри, заставив развернуться вправо. Затем, перехватив её правую кисть, резко дернул вниз.

      Раздался треск. Она вскрикнула от боли и, потеряв равновесие, наклонилась вперед, когда Джейк рванул её на себя.

      Она очутилась совсем рядом с ним. Он собрался было оглушить её сильным поверхностным ударом, однако, вовремя заметив кончик ножа, понял, что нельзя терять ни мгновения.

      У него не оставалось выбора, и он прибег к джут-харе. Это был смертельный удар, направленный в область пятого и шестого ребер на левой стороне грудной клетки. В результате него осколки ребер вдавливаются внутрь, разрывая сердечную ткань и вызывая мгновенную смерть.

      Шесть минут спустя Джейк уже сидел в двухэтажном автобусе, направлявшемся в восточную часть города. Едва зайдя в салон, Джейк поднялся наверх, откуда было легче наблюдать за происходящим вокруг. Автобус уже тронулся с места, а он все продолжал смотреть назад, до тех пор, пока не убедился, что за ним нет хвоста.

      На следующей остановке он вышел и прошагал четыре квартала. Затем он опять сел на автобус и вскоре оказался в Центральном округе.

      Там вовсю бурлила ночная жизнь. Красные бока автобуса светились в ярком свете огней. Лица пассажиров казались голубыми в отсвете неоновых реклам. У женщины, погибшей от рук Джейка, не имелось при себе удостоверения личности. Впрочем, было бы удивительно, если б дело обстояло иначе. В карманах у неё Джейк не нашел ничего, даже ключей, лишь кое-какие деньги. Зато за подкладкой он обнаружил маленький бумажный пакетик. Развернув его, Джейк увидел неоправленный опал исключительной чистоты.

      На своей остановке Джейк выскочил из автобуса в самое последнее мгновение. Он опаздывал на встречу с отцом, но его осторожность была вполне оправданна. Если к нему уже цеплялся один шпик, то поблизости могли оказаться и другие.

      Наконец он решил, что может без опасения вернуться к своему «Ягуару». Резко тронувшись с места, он взял курс в сторону гавани Абердина, туда, где на джонке старого Цуня Три Клятвы его дожидался Цзян.

      Блисс читала Чжилиню одну из его самых любимых сказок, про зайца и сестер-звезд, спустившихся в Срединное Царство в человеческом облике.

      Девушка давно уже поняла, что больше других Цзян любил истории, в которых происходили странные превращения. В глубине души она подозревала, что он верил, будто нечто подобное случалось и с ним.

      Блисс получала невероятное удовольствие, читая вслух Чжилиню. Однако большую часть времени, проводимую ими вдвоем, он рассказывал про её прадедушку, первого Цзяна, и его легендарный сад, где сформировались философские убеждения Чжилиня.

      Несмотря на всю любовь и воспитание, полученные ею в семье Цуня, Блисс не могла избавиться от ощущения, что она безродная сирота. Она почти не помнила свою мать и то время, когда они вдвоем жили в горном племени на территории Шань. Ей не помогло даже то, что позднее по настоянию Цуня Три Клятвы она предприняла путешествие на бирманское нагорье, чтобы обрести там, как он выражался, «чувство родной земли». Что же касается её отца, то она даже не знала его имени. Он умер, когда мать Блисс находилась на шестом месяце беременности.

      Встреча с Цзяном замкнула долгий путь её скитаний: она вновь обрела дом. Всякий раз, когда Чжилинь любовно описывал чудесный сад её прадедушки, у Блисс возникало ощущение, что она была зачата именно там.

      Неожиданно для самой себя она обнаружила, что любит этого старика с таким самозабвением, какое прежде представлялось ей совершенно невозможным. Это было совсем иное чувство, нежели то, которое она испытывала по отношению к Джейку или даже Цуню Три Клятвы. Необычность его состояла в том, что благодаря Цзяну Блисс ощущала себя частицей земли, моря, неба. Она никогда не исповедовала буддизм в качестве руководства к повседневной жизни, но знакомство с Цзяном заставило её пожалеть об этом.

      Она почитала его лучшим из людей, но никогда не боготворила. Сам же он верил, что является избранным свыше «хранителем Китая». Именно так он объяснял, что его рен, полувековая жатва, обрела материальное воплощение в виде йуань-хуаня.

      Начинание, задуманное и осуществленное Чжилинем, выглядело грандиозным даже для целого народа. Для одного же человека оно казалось невыполнимым. Впрочем, Блисс знала, что Цзян был не одинок в своих трудах. Он руководил обширной сетью помощников, раскинувшейся по всему азиатскому континенту, а быть может, и за его пределами. Кто мог указать истинные масштабы ренет? Блисс подозревала, что даже Джейк не в силах оценить в полной мере размах деятельности отца. Цзяну было свойственно умение хранить свои тайны: вероятнее всего, он уже не мог избавиться от многолетней привычки, приобретенной за годы вынужденной конспирации.

      Теперь, чувствуя приближение конца своих трудов, он постепенно учил Джейка, что значит быть Цзяном. Между званиями Цзяна, творца, и Чжуаня, правителя, имелась колоссальная разница. В своих самых сокровенных мыслях Блисс не раз задавалась вопросом, заслужит ли когда-нибудь Джейк титул Цзяна.

      Она дочитала сказку. Заяц героически выполнил возложенную на него миссию и помог сестрам, вновь занявшим свои места на небе. В мире опять воцарился порядок.

      Блисс поднялась с места.

      — Ты уже уходишь, Блисс?

      — Нет, а-йэ, — она снова села. — Мне показалось, что вы задремали.

      — Нет, боль не дает мне заснуть.

      Блисс внимательно посмотрела на него, и он спросил:

      — Что случилось, боу-сек!

      — Ничего. Я просто… не могу понять, почему вам выпало выносить такие страдания?

      Чжилинь вгляделся в её лицо.

      — Если б я не страдал, то не знал бы, жив ли ещё или нет. Ну, а пока что я жив. Подумай над моими словами как следует.

      Он замолчал. Но через некоторое время его голос нарушил наступившую тишину.

      — Ты верно служила мне, боу-сек, в прошлом. Сберегла моего сына во время тяжких испытаний. Не думай, что я хоть на секунду забыл об этом. — Он легонько встряхнул её. — Я знаю, что тебе есть что сказать мне. И ты должна сделать это.

      — Но ведь у вас есть много других…

      — Делай, как я говорю, дитя!

      Их взгляды встретились, и Блисс подумала, что в его глазах таится целая вселенная.

      — Мне хочется сказать, а-йэ. Очень хочется.

      — Но ты боишься, — промолвил он, как обычно угадывая её состояние.

      Она молча кивнула.

      — Тебя нелегко напугать чем-то, боу-сек. Мне это хорошо известно. Ты боишься да-хэй, верно? А чего еще?

      Блисс покачала головой.

      — Только да-хэй, — прошептала она. — Больше ничего.

      — Что же случилось, боу-сек?

      — Я воспользовалась… — запнувшись, она глубоко вздохнула и повторила: — Я воспользовалась им. Точнее, оно явилось мне. Джейк и я лежали в постели. Мы…

      Чжилинь кивнул. — Я понимаю. Продолжай.

      — В самом конце, за мгновение перед… тем, как это произошло, я словно раскрылась. Я чувствовала себя будто пустой кувшин, который должен наполниться. Наполниться любовью Джейка. Я выпустила наружу свое ки, чтобы оно встретилось с его. И вдруг я обнаружила…

      Не договорив, она оборвала фразу и отвела глаза в сторону. Ее лицо сильно побледнело.

      — Что ты обнаружила? — настойчиво спросил он. Еще один судорожный вздох. Чжилинь ощущал, как её всю трясет от какого-то неведомого ей самой чувства.

      — Ничего. Совершенную, абсолютную пустоту. Как если бы я провалилась в колодец и вместо того, чтобы удариться о дно, продолжала бы падать.

      Раскрыв наконец свою ужасную тайну, Блисс всмотрелась в лицо Цзяна.

      — Что случилось с Джейком, а-йэ? И что это было такое?

      Наступило долгое молчание, нарушаемое лишь скрипом снастей джонки да тихим плеском волн о борта.

      Наконец Чжилинь промолвил:

      — Ты помнишь историю про мышь, которая спросила: «Что это такое?»

      — Нет, я никогда не слышала её.

      — Да? — Цзян выглядел слегка удивленным. — В таком случае эту оплошность нужно исправить как можно скорее.

      Он уселся поудобнее и начал:

      — В этот день у крысы был день рождения. Пробегая мимо норки подруги, мышь заметила бумажный сверток очевидно присланный в подарок, от которого шел восхитительный запах. «Интересно, что это такое?» — подумала она. Не в силах устоять перед искушением, она осторожно развернула сверток. «Конечно, этот подарок предназначен не мне, — размышляла она, — но ведь, в конце концов, крыса моя лучшая подруга. Неужели она стала бы возражать, если бы я краешком глаза взглянула на него?»

      Внутри находился кусок сыра необычного сорта, никогда прежде не встречавшегося мыши. Теперь, когда бумага была развернута, чудесный запах стал ещё сильнее. «Нет никого на свете, к кому я относилась бы лучше, чем к крысе, — продолжала рассуждать мышь. — Я люблю её, словно родную сестру. Окажись она сейчас здесь, неужто ей не захотелось бы поделиться со мной своим подарком? Разумеется, она так бы и поступила», — решила она, отвечая на свой собственный вопрос.

      Она стала потихоньку отщипывать от сыра, вкус которого оказался замечательным. И вот так, кусочек за кусочком, мышь съела весь подарок своей подруги, даже не заметив, как это произошло.

      В ту же ночь, возвратясь домой с вечерней прогулки по помойкам, крыса обнаружила возле норки окоченевший труп своей лучшей подруги. Тогда с величайшей осторожностью она обнюхала все кругом. Подкравшись к дохлой мыши, она учуяла запах крысиного яда, хорошо знакомый ей, но совершенно незнакомый её подруге.

      Чжилинь замолчал, и в наступившей тишине до слуха Блисс донесся низкий звук мотора проплывавшей мимо лодки.

      — Вы хотите сказать, мне не следует спрашивать о том, что я обнаружила? — сказала она.

      Цзян уже закрыл глаза, и Блисс услышала его мерное дыхание.

      В рассказе Чжилиня таилась угроза смерти. Так ли это на самом деле? И кому угрожает опасность: ей или Джейку? Потом ей пришла в голову ещё более важная мысль. Чжилинь ничуть не удивился, когда она рассказала ему про бездонный колодец.

      Почему?

      И этот вопрос заслонил собой все остальные.

      Трое молодых японцев снова собрались все вместе — на сей раз неподалеку от доков в порту Абердина. Они несколько раз тщательно осмотрелись вокруг, желая убедиться, что им никто не угрожает, хотя каждый из них не сомневался в том, что за ними не было хвоста.

      Теперь они облачились в обычную одежду кантонцев, обитателей многочисленных лодок, стоявших на якоре неподалеку от берега. Теперь отличить в сумерках трех молодых людей от местных жителей было практически невозможно, разве что уж с очень близкого расстояния.

      Они так уверенно нашли путь к причалу, словно родились и выросли в Гонконге, а не среди холмов на севере Японии. Их действия были столь слаженными, что казалось, будто они являются не тремя отдельными существами, а частями одного механизма. Они представляли собой одну из самых страшных в мире диверсионных групп, известных в Японии под названием дантай. Ее опасность заключалась прежде всего в необычайно сильно развитой групповой психологии. В сущности, о них и нельзя было говорить как об отдельных индивидуумах. Они мыслили и действовали как одно целое.

      У подножия узкой бетонной лестницы, спускавшейся с причала к поверхности воды, их поджидала готовая к отплытию лодка.

      Один из молодых людей влез в нее, чтобы проверить подвесной мотор, а другой стал отвязывать крошечное суденышко. Третий остался у входа на причал, куря сигарету и посматривая по сторонам. Его натренированные глаза всматривались в темноту.

      Тихий свист известил его о том, что все готово. Бросив окурок в воду, он прыгнул в лодку, и они отплыли от берега.

      Выполнявший обязанности рулевого не имел при себе карты, за исключением той, которая отпечаталась у него в памяти. И хотя ему прежде не приходилось бывать в Гонконге, он разбирался в лабиринте проходов среди джонок, составлявших плавучий город, едва ли не лучше старожилов гавани.

      Двое его товарищей лежали на дне лодки. Они уже извлекли из промасленных мешков, заткнутых за пояс, миниатюрные автоматы, убойная сила которых не уступала «Магнуму» 357-го калибра. Пока рулевой вел лодку по извилистому пути, аккуратно огибая борта джонок, они, разобрав оружие, тщательно проверили и смазали каждую деталь, затем проделали то же самое с автоматом своего рулевого.

      К тому времени, когда они заканчивали свою кропотливую работу, их лодка была почти у цели.

      ? Я чувствую Приближение бури, боу-сек, — что-то в голосе Чжилиня заставило Блисс вздрогнуть.

      — Какая буря, а-йэ? Я не понимаю тебя. Весь вечер небо было чистым.

      Ее сердце отчаянно трепетало, неистово рвалось вон из груди, точно птица, попавшая в силок.

      — Я говорю об иной буре, — отозвался он шепотом. — Буре куда более злобной, чем любая природная стихия.

      — Он чуть пошевелился. — Ты ничего не чувствуешь, боу-сек? Ты не ощущаешь присутствие зла?

      Ей было нечего сказать в ответ. Она знала лишь, что Цзян благодаря своему ки, распростертому далеко за пределами каюты, чувствует нечто, пока ещё ускользающее от нее.

      — Ки говорит мне, что близится час моего расставания с миром, боу-сек.

      — Нет! — воскликнула она, бросившись к нему, точно стремясь своим телом прикрыть его от любого зла, угрожавшего ему. — А-йэ, а-йэ, не говори таких ужасных вещей.

      — Это правда, боу-сек.

      — Но как? Почему?

      — Мое ки все ещё достаточно сильно, дитя. Это же мое второе зрение, оно защищало меня на протяжении семидесяти лет. Неужели ты полагаешь, что оно может ошибиться сейчас?

      — Я люблю тебя. Я увезу тебя отсюда.

      — Уже слишком поздно, — прошептал он. — Прислушайся.

      Блисс почувствовала, как у неё холодеет спина. Тихое урчание мотора маленького судна проникло в каюту сквозь тонкую перегородку. Блисс сидела совсем тихо, едва дыша.

      — Кто это? — прошептала она. — О, а-йэ! Она вцепилась в Чжилиня, как мать цепляется за ребенка, которого у неё хотят забрать.

      — Послушай меня, боу-сек, — он говорил очень тихо, однако в каюте царила такая тишина, что, казалось, его голос проникает во все уголки. — То, что моя смерть уже близка, не имеет никакого значения. Это моя судьба. Каждый когда-нибудь умирает, так уж заведено.

      Блисс услышала шорох простыней, когда Чжилинь вновь пошевелился.

      — Меня тревожит лишь то, как я умру. Мне не хочется умирать от пули неизвестного убийцы. — Он перевернулся на спину и сжал плечи Блисс тонкими, костлявыми пальцами. — Ты понимаешь меня, боу-сек?

      Смысл его слов дошел до неё не сразу Холодный ужас сковал её рассудок.

      — Я не…

      — Блисс!

      В его черных, как, уголь, глазах вспыхнули зеленые огни, которые ей прежде не доводилось видеть. Он вдруг предстал перед ней совершенно иным: живым воплощением древнего божества. Позднее она готова была поклясться, что видела мягкое свечение, исходившее от него, раздвигавшее мрак неосвещенной каюты.

      — Нельзя терять ни секунды. Ты должна сделать так, как я говорю. Возьми подушку из-под моей головы.

      — О, великий Будда!

      Ее ужас возрастал с каждым мгновением. Она задыхалась. Ее мозг горел, словно охваченный пламенем. Тем не менее, в следующий миг она ухватилась за подушку, не зная сама, что заставило её послушаться Цзяна: неземной зеленый огонь в его глазах или теперь уже явственно различимый скрип дощатого настила над головой.

      Она ощущала присутствие чужих на борту джонки. Куда подавалась охрана? Кто эти незваные гости? С изумлением и страхом она мысленно видела трех человек, крадущихся по палубе. Словно в открытой книге, она читала в их душах холодную решимость привести в исполнение жестокий замысел. Впервые в жизни она соприкоснулась с подлинной сутью зла, и смрад, исходящий от него, был столь отвратителен, что тошнота подступила у неё к горлу.

      — Пора, дитя мое. Мешкать нельзя. Они уже слишком близко.

      Блисс отчетливо сознавала, что Цзян прав: молчаливые убийцы уже спускались по трапу. Она зарыдала.

      — Спокойной ночи, а-йэ, — проговорила она сквозь слезы.

      Ей казалось не под силу выговорить слово: Прощай… Всего лишь две минуты спустя тишина крошечной каюты взорвалась оглушительным треском автоматных очередей.

      Совершенно очевидно, что это чисто экономический вопрос.

      Чжинь Канши был слишком взволнован, чтобы спокойно сидеть на месте. Он расхаживал взад и вперед по кабинету, время от времени поглядывая на стеклянную дверь, за которой начиналась огромная веранда. Впрочем, почти все комнаты этой великолепной виллы имели поистине гигантские размеры. Человек, попадавший сюда, забывал, что он находится в Китае, по крайней мере, в том Китае, который существовал с 1949 года. В свое время на этой вилле жил император. Обстановка, сохранившаяся с тех пор, представляла собой уникальную, тщательно подобранную коллекцию шедевров, созданных руками самых талантливых китайских мастеров и привезенных из других стран Юго-Восточной Азии. Здесь имелись тибетские сакральные колеса; черненые деревянные фигурки Будды из Таиланда и бронзовые из Японии; искусно вырезанные из камня статуэтки Апсар, священных танцовщиц, обнаруженных археологами в богатейшей подземной сокровищнице Камбоджи Аш Ангкор Ват, и многие другие рукотворные чудеса, в том числе миниатюрные замки из золота и драгоценных камней, вызывавшие головокружение у Чжинь Канши при одном взгляде на них. Даже малая часть сокровищ, собранных на вилле, стоила во много раз больше, чем все собрание экспонатов пекинского Исторического музея.

      — Я не представляю себе, каким образом мы изыщем средства, — заметил он, мысленно добавив: Твоя одержимость в конце концов погубит нас.

      — Кажется, вы закончили? — раздался голос из тени, скрывавшей дальний конец кабинета. — Или, быть может, просто переводите дух?

      Чжинь Канши обернулся, точно ужаленный. Выражение его лица лучше всяких слов говорило, насколько серьезно он относится к обсуждаемой теме.

      Чья-то морщинистая рука поднялась и безжизненно упала.

      — Идите сюда, за стол, Чжинь тон ши. Отведайте душистого хризантемового чаю. Он поможет вам взять себя в руки.

      — Но не поможет нам отыскать требуемую сумму, — возразил Чжинь Канши, однако послушно подошел к плетеному диванчику и уселся на него.

      Взяв маленькую фарфоровую чашку, он выпил чай в один присест.

      — Я думаю, — продолжал все тот же голос, — что всем следует опасаться своей одержимости, Чжинь тон ши.

      — О чем вы?

      — Вы все чаще повторяетесь в своих высказываниях, становящихся к тому же все более злыми.

      — Финансы — моя забота.

      — Точно так же, как и моя, Чжинь тон ши. Пожалуйста, не обижайте меня подозрением, будто я плохо подготовился.

      — Будущее покрыто мраком неизвестности, Хуайшань тон ши. Никто не в состоянии подготовиться ко всем случайностям. Даже вы.

      — Разумеется. Однако рассудительный воин должен уметь правильно оценить те особенности поля предстоящей битвы, которые ему надлежит принять во внимание.

      В комнате повисло молчание. Огромная собака, дремавшая рядом с человеком, скрывавшимся в тени, беспокойно зашевелилась и тихонько зарычала во сне. Должно быть, ей приснилось, как она вонзает клыки в жертву. Чжинь Канши не любил собак, особенно тех, что были приучены по приказу хозяина рвать на части человеческую плоть.

      — Предоставьте мне решать проблему сбора средств, — промолвил наконец Хуайшань Хан. — У меня ещё сохранились кое-какие связи, равно как и друзья в высших кругах.

      — Однако даже у них рано или поздно опустеют кошельки. Боюсь, что это уже произошло или вот-вот произойдет.

      — Теперь вы видите, как далеко простирается ваша одержимость, Чжинь тон ши? Повторяю, достать деньги не составляет большого труда. Они текут ко мне бесконечной, неисчерпаемой рекой. Меня лично проблема средств уже совершенно не тревожит. — Глаза старика горели. Его ки, вырываясь наружу вместе с выдыхаемым воздухом, растекалось по кабинету. — Вместо этого я думаю о нашей лизи. О нашей ягодке, спусковом крючке нашего ружья. Как забавно… и удачно… что именно ей предстоит выйти на Джейка Мэрока. И в нужное время, время, выбранное мной, — старик начал смеяться, — он примчится на встречу с ней. Мы заставим врага покинуть свою территорию, и он очертя голову ринется навстречу смерти!

      Голова Хуайшань Хана мелко тряслась от хохота.

      — Мне нет нужды напоминать вам, как нам повезло, что мы отыскали её. Теперь дело за нашим кудесником, полковником Ху. Вне всяких сомнений, он сумеет обработать её как следует. Он может превратить ночь в день. Я сам наблюдал за его филигранной работой.

      О, моя месть будет воистину сладка. Долгое ожидание сделает её ещё слаще. Представляете ли вы Чжинь тон ши, сколь велики будут страдания, порожденные моей местью? О нет, зато я представляю! Бесконечно велики! То будут страдания, которые не под силу вынести человеку.

      Сам воздух на вилле, казалось, был пропитан ненавистью и злобой Хуайшань Хана.

      — Джейк Мэрок — моя главная мишень. И разве можно подыскать лучшего противника для него, чем тот, которого мы готовим! — его голос, лишившийся всех признаков старческой немощи, гулким эхом разносился по огромному дворцу. — Вдумайтесь в это, Чжинь тон ши. Его собственная дочь выследит и прикончит его!

      Джейк заметил Неон Чоу и Цуня Три Клятвы, идущих по пристани в сотне шагов от него, и собрался было окликнуть их, как вдруг ночную тишину прорезал треск автоматной стрельбы. Помчавшись вперед что было духу, Джейк успел подумать на бегу: Это — Джион 30-09!

      Он стремительно летел к причалу. Пламя бушевало в его груди, и он с бессильной яростью вспомнил о женщине-шпике. Он мог бы оказаться здесь гораздо раньше, если бы она не задержала его! Если бы…

      Неон Чоу бежала с ним бок о бок. Джейк с разбегу прыгнул в лодку около пристани.

      — Вызови полицию! — крикнул он перепутанной девушке.

      Он завел мотор и направил лодку в узкий проход между рядами высоких джонок.

      Что произошло? Что произошло? — один и тот же вопрос сверлил его мозг, пока он через плавучий город добирался до джонки Цуня.

      Заметив привязанную к борту джонки лодку, он выключил мотор и оставшиеся несколько метров проплыл, не поднимая шума. Он не сводил глаз с чернеющего перед ним судна, тщательно изучая каждый квадратный дюйм на палубе.

      Собственное дыхание оглушало его, пока он взбирался по веревке на джонку. Его сердце колотилось так, что, казалось, вот-вот выскочит из груди.

      На палубе царил полумрак. Сильный запах пороховой гари, разлитый в воздухе, был горьким и удушливым. Снизу доносился приглушенный шум, словно стая крыс совершила набег на кухню.

      Вниз, где находилась каюта, вели два люка. Передний был закрыт. Джейк, водрузив на него тяжелую корзину, стоявшую у борта, прокрался на корму.

      Ночь выдалась очень темной. Стал накрапывать холодный дождь, и Джейк успел изрядно продрогнуть. Внезапно он замер на месте. Затем, присев на корточки, протянул руку, и она наткнулась на что-то теплое и липкое. Он понял, в чем дело ещё до того, как разглядел трупы телохранителей Цуня: один, два, три. Шея каждого из них была стянута тонкой стальной проволокой, глубоко впившейся в кожу.

      Обогнув их. Джейк заглянул в черный провал открытого люка. Внутри было так тихо, что он невольно содрогнулся. Здесь запах пороха был ещё сильнее. Белый дым лениво поднимался из отверстия люка. Это был не тот случай; когда следовало размышлять, взвешивая различные за и против. Он думал лишь о том, что там, внизу, его отец наедине с убийцами.

      Кто был там, под палубой, вместе с его отцом? Каким злобным ветром их занесло сюда? Если Чжилинь погиб, то любой китаец на месте Джейка сказал бы: Судьба — и продолжал бы жить как ни в чем не бывало. Однако Джейк был всего лишь наполовину китайцем, а другая, западная его половина восставала против несправедливости этого мира. Сколько может продолжаться это пиршество смерти? Жена, друзья, дочь… а теперь и отец? Почему столь злая судьба преследует его? Забыв про титул Чжуаня, он чувствовал себя самым несчастным человеком на свете

      Если ты не сможешь стать безжалостным Джейк, то дело всей моей жизни окажется бессмысленной тратой времени.

      Не чувствуя ничего, кроме мучительной боли в сердце, он прыгнул без оглядки в зияющую пасть люка.

      Навстречу ему из недр джонки пахнуло дуновением смерти. И внезапно ожившие тени закружились в безумном хороводе.

      Джейк сделал ложный выпад влево, а сам бросился вправо.

      Мрак прорезала яркая вспышка сопровождаемая оглушительным грохотом Дождь деревянных щепок хлынул на Джейка и ему пришлось заслонить глаза руками, в таком крошечном пространстве даже промах противника был опасен.

      Ударив ногой в темноту, он услышал хриплый возглас, нарушивший зловещую тишину.

      Отступив назад и влево, он выбросил вперед кулак. Голова врага дернулась назад. Промелькнули широко открытые глаза, затем челюсть. После повторного удара раздался хруст ломающейся кости.

      Новая очередь прошла совсем близко от Джейка, и тут он издал жуткий боевой клич, предназначенный для того, чтобы повергнуть врага в смятение и ужас:

      — Кия!

      Отчасти ему удалось добиться желаемого, по крайней мере, теперь он мог отличить противников от теней. Его руки заработали ещё быстрее. Раздался сдавленный вопль, и он едва не поскользнулся попав ногой в лужу крови.

      Однако в ответ на свой крик он не услышал ни звука, и это встревожило его. Он не знал числа противников, успев лишь убедиться, что их не меньше двух. Их молчание свидетельствовало о несомненном профессионализме, но помимо этого Джейк чувствовал нечто слишком ему хорошо знакомое

      Дантай?

      Времени разбираться не было: они на удивление согласованно атаковали его, все включая того, со сломанной челюстью! Невероятно! — пронеслось в голове у Джейка.

      После серии жестких ударов по ребрам он упал навзничь, судорожно хватая воздух ртом Ему в ноздри ударил источаемый ими животный запах. Запах хищников, вышедших на охоту запах стаи. Дантай!

      Приклад автомата обрушился сбоку на его череп так что из глаз у него посыпались искры. На несколько мгновений Джейк ослеп, и противник умело воспользовался полученным преимуществом, яростно нанося удар в область грудной клетки, стараясь опять сбить у него дыхание.

      Он застонал, получив сильный удар ногой в бок. Еще один такой же — и его ребра затрещат. Их острые осколки вонзятся в мягкие ткани, и начнется внутреннее кровотечение. И тогда — конец.

      Лежа, Джейк попытался нанести ответный удар и промахнулся. В тот же миг он вдруг осознал то, что чувствует где-то близко присутствие Блисс. Ему больше не приходилось рассчитывать на помощь ба-маака. Его способность погружаться в окружающий мир, чувствовать пульсацию ки бесследно исчезла. В это мгновение он походил на человека, который во время прогулки внезапно заметил, что непостижимым образом лишился зрения.

      Умение пользоваться ба-мааком являлось, пожалуй, главным из того, чему учил его Фо Саан. Оно позволяло Джейку выигрывать за игровой доской вэй ци и правильно выбирать жизненную стратегию. Благодаря ему Джейк проникал сквозь завесу тьмы, скрывающую намерения окружающих, и одерживал победы в поединках.

      Теперь же он не чувствовал внутри себя ничего, кроме зияющей раны, зловещей черной дыры. Он потерял свое главное отличие от других людей и ощущение собственной беспомощности овладело им.

      Приклад «Джиона» снова опустился сверху на его грудь, и Джейк с глухим рычанием наугад протянул руку в темноту. По счастливой случайности он нащупал автомат, схватился за него и, используя инерцию движения противника, притянул того за шею к себе, заставив при этом сильно изогнуться вперед.

      Однако в столь неудобной позиции он не смог выполнить прием до конца, и шейные позвонки противника выдержали. Почувствовав, что тот собирается с силами, Джейк мгновенно откатился в сторону, спасаясь от неминуемой гибели. Опоздай он на долю секунды и приклад «Джиона» размозжил бы ему череп.

      Но противник не отставал от него, и тогда Джейк выбросил вверх свободную руку. Подобно стальному наконечнику копья, жесткая, негнущаяся ладонь его вонзилась в тело противника чуть пониже края грудной клетки и, прорвав кожу и мышечные ткани, добралась до сердца.

      Поток крови хлынул на Джейка, и тот почувствовал, как ослабел его противник. Однако он слишком много времени потратил на одного врага, и остальные — двое или, может быть, трое — атаковали его. Они не могли не почуять смерти своего товарища, тем более, если они и вправду были дантай.

      Вновь раздалась автоматная очередь, и Джейк почувствовал, что к нему из темноты приближается новый противник. Успев подняться, он подумал: Они слишком полагаются на свои пушки. Удар его ноги пришелся в пустоту, и расплата за ошибку последовала незамедлительно. Ему показалось, что на сей раз его ребро не выдержало. Волна страха нахлынула на него. Он почувствовал, что ему уже не выбраться живым из этого узкого черного прохода. Без помощи ба-маака он не мог предугадать намерения врагов, а его собственные действия рассыпались на разрозненные фрагменты, вместо того чтобы, органично вытекая одно из другого, идти по нарастающей и в конце концов привести к победе.

      На Джейка надвигались сразу двое, и он, понимая, что его шансы на успех ничтожны, все-таки атаковал одного, сделавшись тем самым удобной мишенью для другого. Сознание покидало его.

      Возможно, он даже прекратил бы сопротивление, желая умереть подле отца. Однако рассудок уступил место подсознанию.

      В ограниченном пространстве коридора обычные приемы борьбы были почти бесполезны, и интуиция подсказала, что именно в этом обстоятельстве и следует искать преимущество.

      Коротким ударом ноги Джейк на мгновение ошеломил одного из противников, однако другой (Джейк уже определил, что их осталось двое) атаковал его сбоку. Каким-то образом Джейк понял, что именно ему он сломал челюсть в самом начале схватки. Доверившись этой догадке, он с разворота ударил нападавшего в лицо ребром ладони — все, на что он был способен в данной ситуации. Наградой за прозорливость явился громкий хрип. Однако даже ужасная боль не вырвала крика из горла противника, и сознание Джейка механически отметило этот факт.

      Мгновенно он нащупал на горле противника перстевидный хрящ и надавил на него большими пальцами обеих рук. Еще один готов.

      Из последних сил Джейк поднялся на ноги и, напрягая все органы чувств, попытался определить в темноте местонахождение последнего противника. Наконец, уловив слабое мерцание автоматного дула, он ринулся вперед, нанося удар с неистовой яростью. Но тут яркие искры вспыхнули в его голове, и он повалился прямо на автомат, судорожно сжатый в руках трупа.

      Блисс услышала одну автоматную очередь, затем другую. Вслед за этим наступило неестественное молчание. Оно длилось, казалось, целую вечность. Блисс подмывало выбраться из её укрытия: низкого, продолговатого сундука с одеждой. Однако она понимала, что этого делать нельзя, и оставалась на месте.

      Терпение, — твердила она про себя. — Терпение.

      Она вздрогнула, когда грохот стрельбы раздался в третий раз. И вновь все смолкло, за исключением тихого плеска волн о борт джонки. С величайшей осторожностью Блисс медленно вылезла из сундука, подкралась к открытой двери каюты и замерла.

      Изо всех сил вглядываясь в темноту, она стала различать какое-то движение.

      Ей удалось различить очертания человеческой фигуры.

      Джейк, — мысленно позвала она. — Где же ты?

      Человек крался по коридору. Если бы сверху сквозь щели между досками не пробивался совеем слабый свет лампы, раскачивавшейся на ветру, то Блисс вообще бы ничего не увидела.

      Черная фигура исчезла и спустя несколько мгновений вновь появилась совсем близко от девушки. Их глаза встретились, и Блисс громко вскрикнула.

      Он стремительно бросился на нее. Сильный удар автоматного приклада в грудь заставил Блисс отступить назад. Она зацепилась ногой за веревку и тяжело рухнула на бедро. В следующее мгновение она ощутила на себе вес его тела. Стараясь выскользнуть из-под него, она умудрилась нанести атеми, однако угол был далек от нужного, и противнику ничего не стоило отразить слабый удар. Его ответ оказался мгновенным.

      Резкая боль обожгла её бок. Ее глаза широко раскрылись от страха. Вдруг она увидела перед собой открытую шею врага и, не раздумывая, с размаху вцепилась в неё зубами. Ей удалось сразу же прокусить кожу. Его голова рефлекторно откинулась назад, а Блисс, сжимая челюсти, все глубже впивалась в упругие волокна мышц и сухожилий.

      Выпустив из руки автомат, он принялся обеими руками отталкивать её от себя. Однако она не уступала. Он пытался стряхнуть её, но она, мотаясь из стороны в сторону, все-таки не разжимала челюстей. Ее рот наполнился его кровью, соленой и сладкой одновременно, и ей приходилось прилагать усилия, чтобы не захлебнуться горячим потоком.

      Тогда он изменил тактику: схватил её за горло и надавил большим пальцем. Однако его движение было неподготовленным и он не смог найти правильную точку. Блисс издала глухое рычание и, извиваясь всем телом, сумела сбросить его ладонь с шеи. Но дыхание её сбилось и она теперь задыхалась.

      Он почти тотчас вернул свой палец на место, но на сей раз рассчитал все как следует. Блисс почувствовала, что приток воздуха в её легкие совершенно прекратился, и поняла: если она срочно не предпримет что-либо, ей крышка.

      Изловчившись, она резким и сильным движением ударила противника коленом в пах. Она услышала хриплый возглас и заметила боль, промелькнувшую в его глазах. Он отнял руку от её горла. Блисс видела, что силы покидают его.

      Он закашлялся, и она ещё глубже впилась в его шею. Еще не все потеряно, — пронеслось у неё в голове.

      Внезапно он ударил её чуть пониже левой груди. Блисс почувствовала, как её сердце точно споткнулось. Ее голова закружилась, глаза помутнели, и она подумала: Я недооценила его. Тошнота с такой силой подступила к горлу, что она почти инстинктивно разжала зубы.

      Он ударил её снова в ту же самую точку. Блисс застонала, в горле у неё начались спазмы.

      Он с трудом встал на колени, одной рукой зажимая продолговатую рану, оставленную её зубами. Рубашка свисала с его плеча. Его губы раздвинулись в злобной ухмылке. Он ударил Блисс ещё раз. Ее вырвало.

      Поднявшись с пола, он пнул её ногой, захрипев от боли в плече. Войдя в раж, он принялся избивать её ногами, злясь на самого себя за то, что едва не позволил какой-то женщине встать у него на пути.

      Неожиданно он поскользнулся, и последним отчаянным усилием Блисс, приподнявшись, ухватила его за раненую руку. Сдавленно вскрикнув, он рубанул её по плечу ребром ладони сверху вниз. Блисс застонала, но не ослабила хватку. Она вся с ног до головы была в крови.

      Он ударил ещё раз, теперь сильнее. Пальцы Блисс соскользнули с его плеча. Тонкая материя его рубашки затрещала и обнажила его руку.

      То, что Блисс увидела на ней, заставило её широко открыть глаза от изумления. Между тем её противник, опустившийся было на колени, вновь поднялся, постоял несколько мгновений, шатаясь, затем пнул девушку ногой изо всех оставшихся у него сил. Блисс не за что было ухватиться в кромешной тьме, внезапно поглотившей её.

      Bee подсознании застыла мысль: Я — мир. Блисс, слившись с Цзяном в процессе совершения милосердного акта прекращения жизни, стала частью его необъятного ки.

      Лежа по разные стороны подушки, они — Блисс и Чжилинь — были, казалось, двумя половинками одного существа. Их дыхание, их внутренние сущности, смешиваясь, образовывали нечто единое, целое, неразделимое.

      Потом Блисс с ужасом ощутила под собой движение. Когда же, решившись, она открыла глаза, то увидела лишь немощное тело дряхлого старика, неподвижное, как изваяние из камня. Возможно, он уже был мертв. Ей казалось, что нити, соединявшие душу и бренное тело Чжилиня, не столь прочны и оборвать их не составляло большого труда.

      Однако стоило Блисс закрыть глаза, как ей вновь чудилось какое-то движение, и она не могла утверждать наверняка: было ля это движение внутри неё самой или снаружи.

      Многочисленные причудливые образы теснились в её мозгу, как будто она спала, опьяненная сладким дымом опиума.

      Она чувствовала, как парит в вышине над бездонной пучиной Южно-Китайского моря. Пронзительный ветер носился по ночному небу, затянутому пеленой туч. Моросил холодный зимний дождь. Несмотря на это, ей все же удавалось разглядеть внизу дельфинов, бороздящих черные волны вслед за стадом огромных китов, отмечавших свой путь струйками светящихся в темноте пузырьков воздуха. Дельфины ныряли и высоко выпрыгивали из воды, обмениваясь пронзительными криками, звучавшими странно на фоне низких, завывающих голосов китов.

      Она уже заплакала, не в силах сдержать себя при виде величественной красоты жизни, открывавшейся ей.

      Ее поражало, каким вездесущим оказалось её ки, заключавшее в свои объятия все, к чему прикасалось, с такой неистовой страстью, на которую способна только истинная любовь. Блисс недоумевала, откуда возникло в её душе столь чистое и светлое чувство, неведомое ей прежде.

      Затем она вдруг осознала, что парит на крыльях вовсе не своего ки. И, поняв это, догадалась, кому оно принадлежит. Это было настолько очевидно, что она изумленно спрашивала себя, как она могла принять это ки за свое.

      Но ведь ты мертв, — думала она. — Ты приказал мне убить тебя, чтобы грязные пули убийц не замарали твое ки. Означают ли мои теперешние ощущения, что мне не удалось выполнить твою просьбу?

      В глубине души она знала ответ на свой вопрос, хотя и не желала признаваться в этом даже себе самой. Цзян был мертв.

      Но если так, что же тогда творилось с ней самой?

      Она не могла сосредоточиться, её отвлекала невыразимо прекрасная симфония моря.

      И, забыв про свои сомнения и страхи, она бросилась навстречу чудесной мелодии в сокровенные морские глубины, где её окружили причудливые существа — такие же, как и она, творения всемогущего Будды.

      Очнувшись, Джейк выплюнул изо рта сгусток крови и откашлялся. Сознание вернулось к нему. Он встал на четвереньки и прислонился к перегородке. Острая боль пронизывала все его тело и мешала сосредоточиться.

      Третий противник! Джейк вспомнил, как он бросился на мертвеца. Да, это была серьезная ошибка. Должно быть, третий в этот момент напал на него сзади. Какой же я беспомощный без ба-маака, — с горечью подумал Джейк.

      Он поднял руку и едва не вскрикнул. Морщась от боли, он осторожно ощупал ребра. Похоже, целы, — подумал он с облегчением.

      Джейк вытащил «Джион» из рук трупа, предварительно разогнув окоченевшие пальцы покойника. Затем он с трудом поднялся на ноги, опираясь на перегородку, и, осторожно перешагнув через мертвое тело, поплелся в сторону каюты отца.

      Еще не дойдя до распахнутой настежь двери, он ощутил на лице дуновение ночного ветерка. Он осторожно просунул голову внутрь и едва не зажмурился при виде ужасного зрелища, открывшегося его глазам. Великий Будда! — подумал он, глядя на изрешеченные пулями стены, пол и потолок, на широкие трещины в обшивке, сквозь которые свистел ветер. В воздухе по-прежнему висел пороховой дым.

      Чувствуя в душе пустоту, он шагнул внутрь каюты, с трудом передвигая отказывающиеся повиноваться ноги. Спиной к нему стоял третий противник! Совершенно машинально он нажал на спусковой крючок автомата. Стоявший упал лицом вперед, открывая взору Джейка столик, часть койки и… то, что лежало на ней.

      Джейк отбросил ненужный больше автомат в сторону, кинулся к отцу и обнял его.

      Горе и ужас, охватившие его, казались невыносимыми. Всю свою жизнь он остро нуждался в доверии, защите и утешении, которые мог дать только отец. Джейк испытал необычайное облегчение, когда его долгожданная встреча с отцом все же состоялась. И вот теперь…

      И тут он вспомнил о Блисс.

      А вдруг она тоже приехала на джонку и была здесь во время нападения? Джейк вспомнил, как часто она в последние недели появлялась у отца, облегчая его страдания.

      Он вышел в коридор, слегка прихрамывая от боли. У подножия носового трапа он остановился и поднял голову, прислушиваясь. Ни единого звука, кроме мерного поскрипывания снастей джонки.

      Он пошел назад по собственным следам, но, оглянувшись через плечо, в полумраке разглядел смутные очертания лежащего человеческого тела и поспешил нему, понимая, что заметил бы его гораздо раньше, если бы не лишился ба-маака.

      Джейк опустился на колени.

      — Блисс, — позвал он.

      Не дождавшись ответа, он растянулся на полу рядом с ней. Ее кровь медленно растекалась по дощатому полу. Он позвал ещё раз:

      — Блисс.

      Молчание. Тогда он поцеловал её в сухие приоткрытые губы, и вдруг, словно в детской сказке, её глаза распахнулись.

      — Джейк…

      Он с трудом узнал её голос.

      — Не разговаривай, Блисс. Все будет в порядке. — Джейк легонько ощупал её, стараясь определить, насколько серьезны раны. — Не шевелись. — Он увидел, что она пытается сказать что-то, судорожно шевеля губами, и добавил: — Успокойся.

      — Джейк… — её глаза наполнились слезами. — Он был из якудзы.

      Вначале ему показалось, что он ослышался.

      — Что? Откуда он был?

      — Из якудзы, Джейк, якудзы.

      — Не может быть, Блисс. Наверное, ты ошиблась. Мы поговорим об этом…

      — Татуировка. — Он замер, ловя каждое её слово. — У него были татуировка с фениксом и пауком.

      Он понял, что она говорит об ирезуми: традиционной японской татуировке, которой украшают себя исключительно представители преступных кланов.

      — Он был из якудзы, — повторила она шепотом.

      — Блисс, что он…

      Однако она уже закрыла глаза. Джейк понял, что её надо как можно скорее доставить в больницу. Держа её на руках, он поднялся по трапу. Подняв голову, он посмотрел в темное небою Отец, ты так нужен мне. Почему ты ушел сейчас, когда мне необходима твоя поддержка? Ответить на эти терзавшие его вопросы было некому.

      Части огромного механизма уже пришли в движение Роковая черта перешагнута, жребий брошен. Назад отступать было невозможно. Но что, если он ошибся? Что, если он неверно оценил стратегию врагов? Что тогда? Кто мог бы спасти его? Кто бы защитил йуань-хуань? Джейк, Чжуань? В настоящий момент он чувствовал себя неспособным защитить даже насекомое, что уж говорить о творении отца, явившемся результатом пяти десятилетий упорного труда, которое должно было преобразить лицо Азии.

      Джейк поежился. Мрак и холод окружали его. Капли дождя мерно стучали по дощатой палубе. Он знал, что находится на борту джонки своего дяди в гонконгской гавани, но мысленно видел себя стоящим на склоне легендарной горы Шань, о которой говорил Чжилинь Отец! Отец! Нам было отпущено так мало времени! Он плакал, и его слезы смешивались с каплями дождя. Склонясь над Блисс, он бережно укачивал её, а заодно и самого себя.

      Но грозное слово Шань не выходило у него из головы. Гора. Черная и неприступная, она грозно вздымалась перед его взором, заслоняя собой все остальное.

      ЛЕТО 1945 — ЗИМА 1949

      НАНКИН — ЮНЬНАНЬ — ПЕКИН

      Было время, когда невозможного не существовало. Китаю довелось пережить эпоху странную и грандиозную. Казалось, реальностью стали внушающие суеверный ужас древние мифы Дальнего Востока: огромные драконы рыскали по горным склонам, раскаты грома раскалывали само небо, воды великих рек краснели от пролитой крови. То было время героев и злодеев.

      То было время, когда Чжилинь вернулся к жизни. И тогда же в землю были брошены семена его гибели. Причиной и того и другого стала одна девушка.

      Однако, пожалуй, самая неправдоподобная из истин состояла в том, что в эту эпоху, отделенную от нас всего несколькими десятилетиями, в Китае, быть может по воле его небесных покровителей, возродилась древняя форма волшебства.

      В наши дни Чунцин, расположенный в местах слияния Янцзы и Цзялинцзян, представляет собой шумный современный город с широкими улицами и безликой архитектурой. Скала, на которой он стоит, круто спускается к мутной от промышленных сбросов воде, где снуют многочисленные сампаны.

      Однако во времена драконов и великих потрясений все было иначе. Крохотные домишки всевозможных оттенков кремового цвета, с серыми черепичными крышами стояли на сваях, а между ними по узким улочкам бродили горбатые старухи в соломенных шляпах, нагруженные вязанками хвороста или открытыми корзинками с чаем-сырцом.

      Впрочем, и тогда, как и теперь, на протяжении летних месяцев в Чунцине стояла удушливая жара, и люди, непривычные к такой погоде, искали убежище в прохладной тени Жиньюнь Шаня — Горы Красного Шелка.

      Вечером одного августовского дня 1945 года Мао Цзэдун и его свита прибыли в город. Они проделали дальний путь (во время которого Мао впервые взошел на борт самолета), чтобы встретиться с генералиссимусом

      Чан Кайши и посланником президента Трумэна генерал-майором Патриком Дж. Харли. На этой встрече предстояло выработать соглашение между противостоящими друг другу сторонами.

      В свое время Рузвельт прислушался к голосам противников возобновления гражданской войны в Китае, приостановившейся только из-за военных катаклизмов более глобального, планетарного масштаба. Однако в глубине души Рузвельт испытывал страх перед Мао и его идеологией.

      Мао же, со своей стороны, также склонялся к заключению компромиссного договора с Чан Кайши. Он отдавал себе отчет в том, сколь губительна для Китая эта война, опустошавшая природные богатства страны. Он пребывал в тревоге за будущее народа и государства. Он знал, что Китай отчаянно нуждается в проведении индустриальной революции, чтобы выдержать конкуренцию на международной арене в послевоенном мире. Для этого же, в свою очередь, требовался иностранный капитал.

      Однако хитрый Чан Кайши в этом вопросе уже обскакал своего конкурента. Всего лишь за несколько дней до встречи он подписал китайско-советский договор о дружбе и сотрудничестве. Вдобавок к этому, играя на легко предсказуемой боязни коммунизма в Америке, он заключил договор и с Соединенными Штатами.

      По мнению Чжилиня, Чан допустил роковую ошибку.

      — Он пытается усидеть на двух стульях сразу, — сказал он Мао в самолете по дороге на юг. — И это может иметь гибельные последствия для Китая, если Чан останется у власти.

      — В случае создания коалиции, задуманной мной, — возразил Мао, — его, по крайней мере, можно будет контролировать.

      — Я сильно сомневаюсь в этом, Мао тон ши. Тот, кому подчиняется армия, управляет страной, любит повторять Чан. До тех пор, пока он придерживается такого мнения, с ним бесполезно разговаривать.

      Американские военные советники сидят под боком Чана, нашептывая ему на ухо, что следует делать. В другое же ухо вливаются речи Сталина и Молотова. Русские уже вторглись в Манчжурию. Да, они хотят уничтожить нашего извечного врага, Японию, но не вынашивают ли они при этом другие, куда более коварные и злобные планы? Они хотят отобрать у нас Манчжурию, Мао тон ши.

      Мао не торопился с ответом, обдумывая слова собеседника. Со времен инцидента двухлетней давности в горах Юньнань, где военный план, разработанный Чжилинем, привел к разгрому армии Чана, посланной для уничтожения вождя повстанцев и его новоиспеченного крестьянского войска, Мао неизменно прислушивался к словам своего советника. Он считал его самым выдающимся человеком среди своих соратников.

      Разумеется, приказы отдавал Мао, и поэтому победа и тактика, способствовавшая её достижению, приписывались ему. Слава Мао распространялась по южным провинциям, словно лесной пожар летом. Даже сам главнокомандующий не мог точно сказать, сколько новобранцев принес ему один только тот успех. Он знал лишь, что в 1936 году его армия состояла из восьмидесяти тысяч человек. Теперь же она возросла неизмеримо, и в её рядах насчитывалось около миллиона солдат, к которым следовало добавить ещё примерно столько же бойцов народного ополчения.

      Чжилинь никогда не стремился быть признанным в качестве лидера, принимающего решения. Он вообще не просил ни о каком вознаграждении за свои труды. Напротив, когда Мао собрался было назначить его своим министром, Чжилинь отказался.

      — Благодарю вас, Мао тон ши, — ответил он на предложение. — Однако мое скромное положение вполне меня устраивает. Оно напоминает мне о жалкой роли человека, отведенной ему в этом бренном мире. — Он опустил голову. — Если время от времени вы и я сможем побеседовать, и результаты наших раздумий окажутся полезными для нашего дела, то это вполне достаточно для меня. — Он улыбнулся Мао. — Кроме того, я думаю, вы согласитесь, что у вас и так хватает официальных помощников. Я думаю, что смогу приносить вам больше пользы, если и дальше буду пребывать в тени, невидимый и неизвестный никому.

      И вот теперь, сидя в самолете, Мао глубоко вздохнул и бросил взгляд в иллюминатор на раскинувшийся внизу ландшафт столь милого его сердцу Китая.

      — К несчастью, мы занимаем невыгодную позицию, — промолвил он наконец. — Нам нужна помощь извне. Русские боятся нас. Вы знаете, и Сталин, и Молотов называют нас «маргариновыми» коммунистами за то, что я отказываюсь слепо следовать директивам из Москвы. К тому же они утверждают, будто подлинная коммунистическая революция совершается пролетариатом, а не крестьянами.

      Мао хмыкнул.

      — Единственная наша надежда — это Америка, — продолжал он. — Они уже сами явились сюда. Они любят совать нос во внутренние дела других стран. Я полагаю, что послевоенное промышленное развитие должно идти через свободное предпринимательство. Такая идея придется им по вкусу. У них есть деньги, гораздо больше, чем у русских… Если нам удастся правильно вести себя с ними, то, я думаю, мы сумеем получить от них средства. Имея в виду эту цель, я хочу, чтобы вы поближе сошлись с Россом Дэвисом, помощником их посла. В свое время он был майором и, насколько я слышал, знал толк в своем деле. Поговорите с ним о Сунь Дзу. Хоть он и заморский дьявол, возможно, вы найдете общий язык с помощью военного искусства. Насколько я понимаю, он является доверенным лицом посла Харли, и тот обсуждает с ним все вопросы. Я хочу знать мнение американского президента. Мне необходимо выяснить, станет ли он поддерживать нас.

      Чжилинь не возлагал столь больших надежд на помощь Америки. Он хорошо знал, что американцы тонко использовали Чан Кайши в качестве орудия своей политики в Китае просто потому, что могли контролировать его. Однако вне всяких сомнений они не питали иллюзий, будто тот же номер пройдет и с Мао.

      — А что они станут делать, — осведомился он, — если в Китае вспыхнет пламя войны?

      — Мы должны сосредоточить все силы на том, чтобы этого не произошло, — ответил Мао.

      Даже если бы Мао не дал Чжилиню особого поручения, он все равно не желал его присутствия за столом переговоров с Чан Кайши. Май, первая жена Чжилиня, была помощницей доктора Сунь Ятсена. Когда в 1925 году генералиссимус Чан Кайши порвал с Гоминьданом, его хорошо вооруженные подразделения вернулись в Шанхай, в то время главный оплот Гоминьдана, и уничтожили всех до единого человека.

      Люди Чана явились за Май ночью и увели её с собой. Опасаясь за её судьбу, Чжилинь и Ху Ханмин кинулись за ними следом. Настигнув похитителей, Чжилинь прикончил их всех. Однако не успел предотвратить гибели Май.

      Возможно, за столько лет Чан успел позабыть о том происшествии и начавшейся после него охоте за людьми. На сей счет Мао не мог сказать ничего определенного. Однако даже и в этом случае для него было крайне нежелательно, чтобы давние враги встретились лицом к лицу. По правде говоря, он раздумывал, стоит ли ему вообще брать Чжилиня с собой в поездку. Однако в конечном счете потребность в молодом советнике перевесила возможные последствия такого шага.

      Знакомство Чжилиня с Россом Дэвисом началось одним ранним утром, когда Чжилинь занимался гимнастикой тай цзы чуань. Воздух был совершенно неподвижен и полон влаги, хотя солнце ещё не поднялось над крышами домов. Внизу под утесом сверкала бело-голубая река. Кое-где её течение уже бороздили сампаны. В одном из дворов, тянувшихся вдоль узенькой улочки, кричал петух.

      Дэвис проснулся ни свет ни заря, весь покрытый холодной испариной. Сев в кровати, он стал жадно глотать воздух, но это не принесло особенного облегчения. В отчаянии он огляделся по сторонам. За окнами только-только рассвело, но утренней свежести и прохлады не ощущалось. Даже прожив в Китае некоторое время, он так и не смог привыкнуть к этому климату. Наихудшим же сезоном для него было, безусловно, лето: он невыносимо страдал от жары даже ночью

      Встав с постели, он торопливо оделся и вышел на улицу. Крошечная комната, отведенная ему, производила на Дэвиса гнетущее впечатление. Он вытер пот с лица прислушиваясь к кукареканию петуха и, отняв платок ото лба, внезапно заметил Чжилиня, сосредоточенно выполнявшего свои упражнения.

      Выходя из дома, Дэвис захватил с собой книгу, посвященную римскому военному искусству, намереваясь почитать её в тени какого-нибудь дерева и хоть немного прийти в себя. Однако, совершенно забыв про нее, он застыл на пороге, наблюдая за утренним ритуалом Чжилиня.

      Разумеется, Дэвис не в первый раз был свидетелем демонстрации упражнений тай цзы. Однако ещё никогда ему не доводилось видеть, чтобы они исполнялись со столь плавной и грациозной непринужденностью

      Человек, за которым он наблюдал, был единственным из свиты Мао, на кого Харли не сумел раздобыть военное досье. По сути дела, о нем не было известно почти ничего. Даже в отношении его функций в иерархии коммунистического движения и взаимоотношений с Мао не имелось никаких достоверных данных

      Стоя в тени, Дэвис обливался потом. Будучи крупного телосложения, он обладал фигурой атлета, в отличие от многих своих сверстников, накопивших к сорока годам уже изрядное количество жира, только потому, что уделял своему телу достаточно внимания. Дважды в день он по три четверти часа выполнял сложные, требующие большого физического напряжения, гимнастические упражнения. Разумеется, это не относилось к летнему сезону в Китае, когда жара, по мнению Дэвиса, делала немыслимым любое занятие, требующее напряжения.

      Глядя на Чжилиня, он изумлялся до глубины души. Ему казалось, что он впервые видит эти медленные, ритуальные движения и жесты. Человек, выполнявший их явно не испытывал никаких затруднений с дыханием хотя находился на самом солнцепеке. И, что самое удивительное, Дэвис не мог разглядеть на обнаженных участках его тела ни единой капельки пота.

      Наконец комплекс упражнений подошел к концу. В последней позе, как показалось Дэвису, Чжилинь простоял целую вечность. Все вокруг замерло вместе с ним. Только ветерок, подхватив горстку пыли у ног Чжилиня, закружил её в миниатюрном смерче.

      Где-то по соседству залаяла собака, и Чжилинь вышел из состояния, которое вполне можно было назвать трансом. Заметив Дэвиса с книгой в руках на пороге дома он улыбнулся и промолвил:

      — Доброе утро.

      Дэвис молча кивнул, внезапно почувствовав себя неловко. Ему пришло в голову, что, возможно, он нарушил границы приличия. Проведя в Китае два с половиной года, он все ещё не мог утверждать с уверенностью, что разбирается в местных обычаях.

      — Меня поразили упражнения, которые вы выполняли. Надеюсь, я не обидел вас тем, что наблюдал за вами.

      — Нисколько. — Чжилинь пересек двор и приблизился к Дэвису. — Я не возражаю против хорошей компании.

      Он улыбнулся вновь, зная, что это считается признаком хорошего тона у заморских дьяволов. Улыбки помогали им чувствовать себя раскованней. Как знаки, которые животные подают друг другу, — подумал Чжилинь Он читал книгу с описанием привычек африканских горилл. К этим обезьянам следовало приближаться с нейтральным выражением на лице, опустив при этом глаза, чтобы продемонстрировать отсутствие агрессивных намерений. Стоило хоть на мгновение обнажить зубы, и ответная реакция в форме яростного нападения последовала бы незамедлительно.

      Гвай-ло, — подумал Чжилинь, — очень похожи на горилл: сильные, опасные и примитивные. Имея с ними дело необходимо знать наверняка мотивы которыми они руководствуются, если хочешь чего-либо от них добиться.

      — Вы очень хорошо говорите по-английски — сказал Дэвис, не замечая снисходительных ноток, проскальзывавших в его тоне.

      Он сам считает меня обезьяной, — сказал про себя Чжилинь. — Ну что ж, культурный человек должен мириться с любой грубостью, чтобы получить от варвара то, что ему нужно.

      — Много лет назад я учился в Шанхае, — ответил он непринужденно. — Мой друг из Вирджинии был достаточно добр и терпелив, чтобы заниматься со мной языком.

      Невинная ложь, вполне простительная в данных обстоятельствах.

      Глаза Дэвиса загорелись.

      — Я родился в Вирджинии, — сказал он. Чжилинь, конечно же, сам знал об этом. — Моя семья жила на ферме неподалеку от Роанона. Мой отец занимался разведением лошадей. Скаковых лошадей. Как зовут вашего друга?

      — Сойер. Бартон Сойер. Он тоже вышел из фермерской семьи, хотя, кажется, они не имели никакого отношения к лошадям.

      — Никогда не слышал этого имени, — Дэвис был заметно разочарован. — Впрочем, Вирджиния — большой штат. Кстати, я давненько не бывал там. Еще со времен моей молодости.

      Заметив, что выражение на лице Дэвиса смягчилось, Чжилинь подумал: По крайней мере, хоть какие-то вещи имеют одинаковое значение повсюду. И то хорошо.

      — Должно быть, вы так же соскучились по Вирджинии, как я по Сучжоу?

      Дэвис печально улыбнулся, и в его чертах проступило что-то детское. У него были ясные голубые глаза, большой подвижный рот и прямой пропорциональный нос — большая диковина на азиатском континенте. Вьющиеся, чуть рыжеватые волосы его спускались сзади на шею: прическа крайне необычная для военного.

      — Пожалуй, да, соскучился.

      Достав серебряный портсигар, он вытащил сигарету. Затем протянул его Чжилиню, но тот вежливо отказался. Дэвис чиркнул спичкой и прикурил.

      — В свое время я был очень неплохим наездником, — сказал он. — Я хочу сказать, что хорошо ездил верхом на лошадях.

      Чжилинь с трудом подавил желание громко заверещать, изображая обезьяну. Раз он полагает, что мой запас английских слов настолько ограничен, то я не стану разубеждать его, — решил он. — Возможно, в будущем мне представится шанс извлечь выгоду из его заблуждения на сей счет.

      — Лошади — большая редкость в Китае, — заметил он. — Не думаю, что вам часто удавалось посидеть здесь в седле.

      Дэвис рассмеялся и выпустил изо рта облачко сизого дыма.

      — Ни разу.

      — Что ж, может быть, где-нибудь здесь в округе есть ферма, на которой мы сумеем найти для вас благородного скакуна.

      — Правда? — Дэвис сбежал со ступенек, лишившись дополнительного преимущества в росте, впрочем, и без того достаточно заметного. — Я был бы вам ужасно признателен.

      На мгновение он задумался, стряхивая пепел с сигареты, и вдруг выпалил:

      — Послушайте, Ши тон ши, вы бы не хотели научиться ездить верхом?

      Ни за что на свете, — промелькнуло в голове Чжилиня. С внутренним содроганием он представил себя сидящим на спине огромного животного.

      — Это было бы очень интересно, мистер Дэвис, — произнес он вслух. — Думаю, мне бы понравилось.

      В глазах Дэвиса вдруг появилось хитрое выражение. Ну вылитая обезьяна, — подумал Чжилинь.

      — Послушайте, — промолвил американец, — а как насчет того, чтобы вы взамен взялись бы обучать меня таи цзы чуань?

      Чума да тебя и твоих лошадей, — в сердцах выругался Чжилинь про себя, но вслух же он сказал:

      — Отличная идея, мистер Дэвис. Я буду очень рад помочь вам в столь важном начинании. Давайте приступим с завтрашнего дня. Встретимся в половине шестого, идет?

      Дэвис едва не задохнулся от удивления.

      — Утра?

      — Вы схватываете все на лету, сэр, — ответил Чжилинь с легким поклоном. Дэвис протянул ему огромную ручищу

      — Значит, договорились, — и ухмыльнулся, в точности как горилла.

      Росс Дэвис и в самом деле оказался на редкость способным учеником. В то время как понятие быстроты было совершенно чуждо тай цзы, американец очень скоро стал постигать интеллектуальные аспекты этой науки. Это вызывало некоторое удивление у Чжилиня, привыкшего к тому, что подавляющее большинство заморских дьяволов оказывалось совершенно неспособным усвоить философскую основу тай цзы. Они считали её уделом стариков и слабовольных людей, не способных посвятить себя «настоящему» делу, непременно требующему скорости, силы и выносливости.

      В действительности, для занятий тай цзы были необходимы исключительная сила и выносливость, ибо выполнение упражнений в медленном темпе требовало самоконтроля и координации в гораздо большей степени, нежели механическое запоминание позиций. Что же до скорости, то самое главное заключалось в умении управлять ею. Кроме того, главное отличие этой гимнастики от армейских упражнений состояло в том, что она требовала постоянной работы мозгов.

      Дэвис заговорил об этом с Чжилинем в начале второй недели занятий.

      — Если я принимаюсь за свои кувыркания и прыжки в такую жару — заметил он, — то через пару минут начинаю задыхаться. Занимаясь тай цзы, мы работаем на протяжении целого часа, а я остаюсь свежим и сухим. Тем не менее, мое тело чувствует себя так, словно я провел полновесную тренировку по акробатике.

      — Я плохо знаком с тем, что вы называете акробатикой, — ответил Чжилинь. — Однако я знаю, что тело и ум должны стать одним целым. Тренировать одно без другого не имеет особого смысла.

      Они сидели во дворике на лавочке, потягивая душистый чай.

      — Начав делать эти упражнения, я стал лучше спать и меньше курить, — промолвил Дэвис. — И вот, взгляните-ка. — Он снова отхлебнул чая. — Я могу влить в себя целую чашку горячего чая в летнюю жару и не обливаться потом. Что вы думаете об этом, Ши тон ши?

      Чжилинь рассмеялся.

      — Я думаю, что вы становитесь китайцем.

      Он навел справки и узнал, что в близлежащих окрестностях есть ферма, на которой имеется конь. Она находилась неподалеку от Жиньюнь Шаня, и её хозяева владели большой плантацией отличного жиньюньского чая. Чжилинь подозревал, что благодаря именно этому обстоятельству коню удалось избежать участи своих собратьев по всей стране и не попасть на стол к хозяевам. Те слишком нуждались в нем при сборе обильного урожая. Впрочем, он и впрямь являлся отличным экземпляром, как заявил Дэвис Чжилиню после их первого визита на ферму. Пожалуй, он питался не хуже, если не лучше самих хозяев.

      Все молодые мужчины из семьи, владевшей фермой — их было пятеро братьев, — отправились на войну, оставив в доме отца примерно того же возраста, что и Чжилинь, мать и трех дочерей. Поэтому конь превратился в единственное средство выживания на протяжении суровых лет войны. Здесь, на плодородных склонах горы, где в изобилии бурно произрастали всевозможные субтропические растения, не бывало холодных сезонов. Тщательно возделываемые поля чая сторицей возвращали труд, вложенный в них, и огромный Китай не знал недостатка в чудесном напитке.

      Во время первого посещения фермы Чжилинь принес в подарок хозяевам свежую рыбу и яичную лапшу — весьма сомнительное лакомство с точки зрения Дэвиса, но поистине манну небесную для семьи Пу.

      — Почему бы вам просто не заплатить им деньгами? — осведомился Дэвис, заставляя Чжилиня задуматься о том, что, как бы ни велик был соблазн, к сожалению, нельзя обезьяну научить мыслить.

      По мнению Дэвиса, опять же, его новый знакомый чересчур расшаркивается перед какими-то крестьянами и слишком долго беседует с ними о малозначащих вещах. Тем не менее, он вел себя так, как просил его Чжилинь. Пускай эти люди всего лишь крестьяне, — рассуждал он про себя, стоя на коленях и кланяясь, — зато у них есть конь.

      — Вот это животное! — восхищенно заметил он позднее в полуразвалившейся хибаре, служившей конюшней. — Я поражен тем, как хорошо они его содержат.

      — Вам не случалось нести на спине вниз по горному склону полтонны чайных листьев, мистер Дэвис?

      — Да, я понимаю, о чем вы говорите, — отозвался Дэвис, продолжая осматривать скакуна.

      — Соответственно, мы должны обращаться с этим животным крайне осторожно.

      Чжилинь предусмотрительно держался подальше от четвероногого монстра. Ему совершенно не улыбалось оказаться с проломленным черепом, если этой зверюге захочется побрыкаться.

      — Лишившись его, Пу умрут от голода или непосильного труда.

      — Нет проблем, — ответил Дэвис и поразительно стремительным движением взлетел на скакуна.

      Тот тихонько заржал, нервно перебирая ногами. Будь Дэвис чуточку понаблюдательней, он наверняка заметил бы ужас, написанный на лице его спутника. Чжилинь изо всей сил вцепился в перекладину стойла, как человек, который хватается за поручень на корабле, попавшем в шторм.

      Дэвис же нагнулся вперед, нежно поглаживая выгнутую дугой шею коня и что-то ласково нашептывая тому на ухо.

      Конь застыл на месте. Лишь странная дрожь пробегала по его ногам. Затем Дэвис заставил тронуться его с места способом, совершенно непостижимым для Чжилиня.

      Тот с опаской вышел из конюшни вслед за всадником и скакуном. Солнце стояло в зените, и крестьяне по традиции делали перерыв в работе, выжидая, пока жара хоть чуть-чуть спадет. Чжилинь не случайно привел Дэвиса на ферму именно в этот час. Ему никогда не пришло бы в голову отрывать людей от работы, приставая к ним с идиотской просьбой уступить на время их драгоценное животное ради развлечения заморского дьявола.

      Дочери крестьянина вышли из дому, чтобы взглянуть на громадного гвай-ло. Они хихикали украдкой, не сводя с него глаз, а одна из них поинтересовалась у Чжилиня, почему чужеземный варвар не сгорает заживо, если его волосы охвачены пламенем.

      Чжилинь заворожено наблюдал за тем, как Дэвис пригнулся к холке коня, и тот рванул вперед. Птицы, пронзительно крича, шарахались в разные стороны перед несущимся прямо на них двухголовым чудовищем. Чжилинь увидел белый хвост кролика, в ужасе бежавшего куда глаза глядят, петляя в густой траве.

      Вдруг до Чжилиня донесся хохот. Сестры Пу услышали его и притихли. Будда, защити меня, — подумал Чжилинь. — Этот варвар смеется.

      Долго ещё после этого восторженные крики Росса Дэвиса звенели в воздухе, и их гулкое эхо гуляло вдоль склонов Жиньюнь Шаня, слыхом не слыхавших прежде ничего подобного.

      Через некоторое время Дэвис вернулся. Он заставил коня трусить медленной рысью, что, как он объяснил Чжилиню позднее, имело существенное значение: животному надо было отойти после бешеной скачки.

      Раскрасневшийся, широко улыбающийся Дэвис спрыгнул на землю и промолвил:

      — Теперь ваша очередь.

      Чжилинь почувствовал, как у него похолодело внутри.

      — Что?

      — Неужели вы думаете, будто я позабыл о нашем уговоре, Ши тон ши? Я обещал вас научить ездить верхом, если вы станете моим учителем тай цзы.

      И это моя награда за праведную жизнь? — тоскливо подумал Чжилинь.

      — Пожалуй, мы подзадержались здесь слишком долго, — сказал он. — Может быть, в другой раз?

      — Ерунда! — Дэвис похлопал коня по спине. — Это очень просто. Давайте я помогу вам. С вашим ростом нелегко взобраться на него. — Он сцепил пальцы рук и слегка пригнулся. — Наступайте сюда, не бойтесь. Ну же! Вы даже не представляете себе, какое это удовольствие.

      — Не знаю, мистер Дэвис. Эта затея представлялась мне более привлекательной в Чунцине.

      — Понимаю, — ответил Дэвис.

      Он запрыгнул на скакуна и наклонился в сторону. Даже не успев понять, что произошло, Чжилинь очутился на коне за спиной американца.

      — Просто обхватите меня руками за пояс, Ши тон ши, — обратился к нему Дэвис и пришпорил коня каблуками.

      О, Будда! Это невозможно! — промелькнуло в смятенном мозгу Чжилиня. Для него, как и для всех китайцев, подобный физический контакт на глазах у других, являлся чем-то не только необдуманным, но даже неприемлемым.

      Когда конь взял с места в карьер, Чжилинь чуть было не слетел на землю, скользнув назад по потной спине лошади. В отчаянии он пытался усидеть, но, взглянув вниз, понял, что, упав с такой высоты, неминуемо расшибется. Тогда, обхватив руками поясницу варвара, он закрыл глаза и стал молиться, чтобы никто из его предков не проснулся в этот момент и не стал свидетелем его унижения.

      Стремительный напор ветра бил ему в лицо, трепал волосы. В его ушах отдавался громкий стук копыт. Он ощущал под собой горячую плоть, согласованную работу мышц, сухожилий и костей.

      Он открыл глаза и едва не потерял сознание, почувствовав резкое головокружение. Мир, мчавшийся ему навстречу, расплывался в огромное пятно, в котором смешались все цвета: коричневый, зеленый, голубой…

      От ощущения стремительного движения желудок Чжилиня буквально выворачивало наизнанку. Однажды в детстве, когда он трясся в ознобе, мучимый жестокой лихорадкой, его вырвало рыбным супом, которым его накормила мать. В то время он был уже достаточно взрослым и, несмотря на болезнь, хорошо сознавал происходящее вокруг, чтобы почувствовать стыд за выброшенную в помойное ведро еду, от которой другие члены семьи отказались в его пользу.

      Теперь же, чувствуя тошнотворные позывы внизу живота, он с ужасом думал, что вновь, уже в зрелом возрасте, сделает то, что запретил себе в детстве раз и навсегда. Страшно подумать, как он опозорился бы… да ещё перед лицом варвара. Нет, немыслимо!

      Он снова закрыл глаза и мысленно воззвал к Будде, умоляя того смилостивиться над ним, дать ему сил преодолеть свою слабость. Одновременно он решил пустить в ход собственные резервы. Переключив все внимание внутрь себя, он устремил свои помыслы к источнику духовной энергии — ки.

      Тогда Чжилинь ещё не был настолько хорошо знаком с экстраординарными возможностями своего ки, открывшимися ему в полной мере в последующие десятилетия. Оно представлялось ему грубой, примитивной силой, к которой он прибегал лишь изредка.

      Погрузившись в себя, Чжилинь добрался до так называемой хрустальной тропы. Она занимала промежуточное положение между сознанием и подсознанием, и человек, находясь на ней, мог — при соответствующем опыте и практике — превращать намерения в действия, поступки, позитивную стратегию. Пребывать на хрустальной тропе — означало занимать наиболее выгодную позицию по отношению к окружающему миру. Отсюда можно было проникать в замыслы врагов, а равно формировать и свои собственные, оценивая сложившуюся обстановку в целом, а не её разрозненные фрагменты. Здесь удавалось примирить даже самые несовместимые вещи.

      Не вполне отдавая себе отчет, как это произошло, Чжилинь вдруг очутился на хрустальной тропе. Его страх растаял. Вместо него появилось ощущение взаимосвязанности с могучим животным. Чжилинь увидел его тем, чем оно было на самом деле: мощной четвероногой живой машиной.

      Энергия, излучаемая скакуном в идеально скоординированном биополе, стала энергией Чжилиня. Его глаза распахнулись, а сердце затрепетало от восторга, рожденного стремительным движением.

      Сидя на коне, Чжилинь любовно обнимал в душе ветви деревьев и кустов, проносившихся мимо. Вместе с жаворонками и растениями он резвился над зеленью крон под ползущими по голубому небу белоснежными облаками. Словно дикий зверь, он прыгал по лесным тропинкам в глухой чаще. Он слился с вселенной в одно неразделимое целое.

      Позже, в тот же день, они вдвоем лежали на зеленой поляне на берегу ручья, наблюдая за водомерками, скользившими по сверкающей глади и лягушками, затаившимися в тени папоротников, нависших над водой. Воздух гудел от жужжания многочисленных пчел и шмелей.

      Позади вздымались крутые, пирамидальные кряжи Жиньюнь Шаня густо поросшие лесом и кустарником. Оттуда ветер приносил особенный аромат молодых, ещё не пригодных для сбора урожая побегов чайных кустов.

      После неожиданного приключения конь вернулся к своей повседневной, но жизненно важной для его хозяев работе. Тем не менее, Чжилинь и Дэвис продолжали ощущать не покидавший их запах конского пота, густого, точно благоухание цветов жасминового куста.

      Американец в очередной раз извлек из кармана серебряный портсигар и закурил. Прищурившись, он пристально смотрел на зеленые склоны, расцвеченные яркими лучами солнца.

      — Когда-нибудь я действительно брошу курить, — промолвил он.

      Чжилинь наблюдал за тем, как лениво, с явным наслаждением затягивался его собеседник, понимая, что тот никогда не откажется от своей привычки.

      — Почему вы никогда не задаете вопросов? — внезапно поинтересовался Дэвис. — Я задаю их все время. Так меня учили поступать. Вот этот портсигар подарил мне отец, как бы подтвердив тем самым, что в его глазах я достиг совершеннолетия. Он был первым человеком, научившим меня задавать вопросы. Как вам удается узнать что-либо, не спрашивая об этом?

      — Быть может, — спокойно отозвался Чжилинь, — существуют иные способы приобретения знаний? — Он, не отрываясь, глядел на муравья, целеустремленно пробиравшегося к ним, преодолевая на пути всевозможные преграды. — Я, например, выбираю путь наблюдений.

      — Вот этого я как раз не могу понять. За время, проведенное в Китае, я много смотрел по сторонам, но это не сделало меня ничуть умнее. Вокруг по-прежнему осталось столько непостижимых вещей.

      — Возможно, оттого, что вы смотрели, но не наблюдали. Это отнюдь не одно и то же.

      Дэвис сел, уставившись на него.

      — Что вы хотите этим сказать?

      — Возьмем, например, этого муравья. — Чжилинь показал пальцем. — Что вы видите, глядя на него?

      Дэвис пожал плечами, следя за тем, как муравей приближается к его вытянутой ноге. Когда крошечное создание начало карабкаться вверх по брюкам американца, тот стряхнул его.

      — Все, что я вижу, это надоедливое насекомое.

      — Ну а теперь попробуйте понаблюдать за ним, мистер Дэвис. И делайте это при помощи сердца, а не глаз.

      — Я не имею ни малейшего представления о том, что вы имеете в виду.

      — Если бы мы сейчас находились а нашем дворе в Чунцине, приступая к выполнению упражнении тай цзы, вы бы не стали произносить эти слова.

      — Умственная работа — это одно дело, а…

      — Простите, что перебил вас, мистер Дэвис, но умственная работа не есть что-то, предназначенное для определенных обстоятельств. Ее нельзя включать и выключать, как водопроводный кран. Если человек хочет добиться чего-либо в жизни, то его ум должен работать непрерывно.

      — Однако какое отношение все это имеет к нашему муравью?

      — Видите, как он, получив от вас страшный удар, отбросивший его назад, возвращается прежним путем? — Дэвис нехотя кивнул, и Чжилинь продолжил. — Вот он приближается к той точке, где потерпел неудачу в предыдущий раз. Что же он делает теперь?

      — Опять карабкается наверх.

      — Совершенно верно, мистер Дэвис. И, заметьте это, без малейшего промедления. Для муравья вы — июнь, гора. Теперь представьте себе, что вы взбираетесь по склону Жиньюнь Шаня, мистер Дэвис. Добравшись до определенной точки, вы попадаете в ужасную бурю, которая сбрасывает вас вниз, к подножию горы. Как вы поступите? Отступите ли вы назад? Или снова полезете наверх?

      — Я человек, а не насекомое, Ши тон ши, — возразил Дэвис. — Я обладаю способностью мыслить. А это существо знает лишь, что должно двигаться вперед, даже если ему предстоит быть уничтоженным неведомой силой, — с этими словами он протянул руку и, взяв муравья двумя пальцами, раздавил его.

      — Э, мистер Дэвис, — Чжилинь сокрушенно покачал головой. — Скажите, как вы можете испытывать столько любви и сострадания к скакуну, на котором вы сегодня ездили верхом, и при этом не чувствовать ничего подобного к только что раздавленному вами муравью.

      — Какую пользу может принести мне муравей?

      — Понятно. Таков ваш критерий выбора между жизнью и смертью. — Чжилинь взглянул прямо в глаза американцу. — Тогда ответьте мне, мистер Дэвис. Прикончи

      ли бы вы меня, если бы поняли, что от меня вам нет и не будет никакой пользы?

      — Не говорите глупостей! Чжилинь поднялся с земли.

      — В глупости следует упрекать не меня, мистер Дэвис.

      Он побрел прочь.

      Дэвис вскочил на ноги и кинулся за ним следом.

      — Я обидел вас, Ши тон ши, — сказал он. — Пожалуйста, простите меня, хотя, признаюсь, я не могу взять в толк, что я такого натворил.

      — Я полагаю, что в этом все и дело. — Чжилинь остановился и задумчиво посмотрел на собеседника. — Меня же заботит только один вопрос: поддаетесь ли вы обучению или нет.

      Слова Чжилиня задели Дэвиса за живое.

      — Вы говорите так, будто речь идет о животном.

      — Или, если быть совсем откровенным, о варваре. Именно так, мистер Дэвис.

      Дэвис заморгал глазами.

      — Я должен, по-видимому, счесть себя оскорбленным.

      — Вовсе нет. Большинство моих соотечественников полагают, что гвай-ло не обладают способностью к обучению… Что им вообще не дано стать цивилизованными людьми.

      — Понимаю.

      — Нет, мистер Дэвис, к сожалению, не понимаете, — Чжилинь глубоко вздохнул. — Вы произносите слова, не подумав прежде. Вы говорите, но не наблюдаете. Короче говоря, вы шагаете по жизни так, словно мир не более чем принадлежащий вам клочок земли, распоряжаясь по собственному усмотрению всем, что попадается вам на глаза, если не испытываете помех со стороны тех, кто сильнее. Сейчас вы находитесь здесь, но это не ваша земля. Вы здесь чужой. Никто не звал вас сюда, вы явились непрошеным. Вас боятся, ненавидят, иногда просто терпят. Мне нет нужды напоминать вам об этом. Это унизительно для нас обоих.

      Юношеские щеки Дэвиса запылали. В его глазах возникло выражение боли и обиды

      — Черт бы вас побрал, — рявкнул он, трясясь от ярости. — Вы просто негодяй.

      Чжилинь не ответил. Его слух наполнили щебет птиц, пул насекомых, шмелей, шуршание листвы. То были сладкие для уха звуки. Звуки жизни.

      Спустя некоторое время он все же промолвил:

      — То, что я говорил прежде, я говорил всерьез. Мне кажется, мистер Дэвис, что вы не лишены способности учиться. Я думаю, что вы можете извлечь для себя пользу из вашего пребывания в Китае. По-моему, такое нельзя сказать о подавляющем большинстве представителей западного мира. Я бы очень серьезно задумался над этим, будь я на вашем месте.

      — Но ты не на моем месте, Ши, — процедил сквозь зубы Дэвис.

      Слепой гнев обуревал его. Сунув руку во внутренний карман, он вытащил маленький пистолет. Впрочем размер его вовсе не внушил Чжилиню иллюзию, будто перед ним безобидная игрушка.

      — Мои предки жили в горах Кавказа, и тебе никогда не понять, что это значит. У тебя желтая кожа и узкие глаза. Ты болтаешь вздор, и вздор опасный.

      Он взвел курок.

      — Я могу убить тебя сейчас с такой же легкостью, с какой раздавил муравья. В моей власти решить твою судьбу. Как тебе это нравится?

      Чжилинь покачал головой.

      — Аргумент, предъявленный вами, мистер Дэвис, не имеет никакого отношения к власти. Это всего лишь сила. Впрочем, их часто путают между собой, и именно в таких случаях чаще всего гибнут люди.

      — Какая чушь!

      — Неужели? Убив меня, мистер Дэвис, вы проиграете.

      — Почему?

      — Да потому что вы потеряете меня навсегда.

      — Ничего подобного, Ши. Я убью тебя, отберу у тебя жизнь. И это станет высшим проявлением моей власти над тобой.

      — Нет, ты достигнешь не больше, чем достиг, раздавив муравья, совершив бесполезное — хуже того! — бессмысленное действие. Ты проявишь подлинное могущество, если защитишь меня в минуту опасности, сохранишь мне жизнь, станешь моим другом. Вот тогда ты обретешь во мне соратника в своих трудах, в крайнем случае, союзника в час испытаний. Ты докажешь, что дальновидность и смелость не чужды тебе. И таким образом ты сумеешь выработать свою стратегию.

      Долго они стояли, глядя друг другу в глаза, застыв, словно каменные изваяния. Их разделяло несколько шагов и блестящее дуло пистолета, взведенный курок которого походил на змею, готовую ужалить в любую секунду. Многие годы спустя Росс Дэвис был готов поклясться, что в те мгновения на зеленом склоне Жиньюнь Шаня явственно ощущал присутствие какой-то потусторонней силы. Сидя в кругу друзей за бутылкой доброго старого виски, он говорил, что едва не задохнулся от ярости и унижения. Прошло много лет, прежде чем он решился признаться себе, что слова Чжилиня проникли ему в самое сердце. Тогда же на поляне он понимал лишь то, что его вдруг заставили почувствовать себя жалким и ничтожным созданием. Долго накапливавшийся в его душе гнев, порожденный собственной неспособностью проникнуть сквозь эластичный занавес, скрывавший от чужих взоров эту странную и завораживающую страну, выплеснулся наружу в ответ на слова Чжилиня.

      В последующие годы Дэвис, вспоминая про этот случай, находил самым удивительным и необъяснимым то, что ему не хватило лишь чуть-чуть, чтобы нажать на курок. Профессиональный солдат, он хорошо знал ощущение жажды крови и в тот момент почувствовал, как она сжигает его изнутри. Ему показалось, что в воздухе разливается запах дыма и гари, точно пламя охватывает лес на склоне горы в жаркий день.

      И именно в эту секунду оцепенение особого рода охватило его. Он словно почувствовал дыхание земли, передававшееся его ногам, проникавшее в его тело неведомыми ему путями, заглушая удары его собственного сердца.

      Он вспомнил про тай цзы, про серебристые токи мыслей, которые подобно нитям, привязанным к пальцам кукольника заставляли его поднимать руки и ноги, поворачивать туловище и шею, вдыхая в него ритмы занимающегося дня.

      Дэвис моргнул. Затем он перевел взгляд на пистолет и, внезапно охваченный ужасом, как суеверный человек при дурном предзнаменовании уронил его в густую траву.

      Что случилось? Было уже поздно. Ночной мрак полз вдоль склонов Жиньюнь Шаня. Солнце несколько часов назад, сверкнув на прощание последним лучом, скрылось на западе, исчезнув за грядой голубых облаков.

      Одна из сестер Пу (та, что спрашивала про огонь в волосах гвай-ло) принесла им еду, приготовленную из продуктов, подаренных семье Чжилинем. Отказаться было невозможно, и они поблагодарив девочку, принялись за еду.

      Они ели молча, сосредоточившись на работе челюстей и вкусе пищи. Только когда они завершив трапезу отложили в сторону миски и палочки, Дэвис нарушил молчание.

      — Есть вопросы, — тихо промолвил Чжилинь — не требующие ответов.

      — Но…

      — Вы должны научиться примиряться с тайнами, мистер Дэвис. Довольно часто жизнь не любит давать ответы на свои загадки.

      Он посмотрел вверх. Сквозь чернеющую листву пробивался извечный бело-голубой свет звезд Чжилинь подумал, что давно уже не видел столь величественной карты звездного неба. На протяжении долгих лет сияние далеких светил меркло и тускнело за пеленой дыма от пожарищ и походных костров.

      — Я сообщу вам один секрет, мистер Дэвис Совершенно непостижимо, почему я испытывал сегодня днем столько удовольствия.

      — Вам действительно понравилось ездить верхом?

      — Да.

      Трескучее пение цикад усиливалось, отражаясь от гигантской стены Жиньюнь Шаня.

      — Знаете, иные полагают, будто вы воплощение дьявола, — в ночи голос Дэвиса звучал так, словно американец шептал Чжилиню на ухо. — В библейской книге Апокалипсис говорится о Звере. Как утверждает Аллен Даллес, Зверь — это вы. Вы, и Мао, и прочие коммунисты.

      — Мистер Даллес единственный, кто придерживается этого мнения?

      — Господи, разумеется, нет. С ним соглашаются многие богатые и влиятельные люди. Генри Люс, Билл Донован, Генри Форд… Да всех и не перечислишь. — Дэвис повернулся к собеседнику. — Говорят ли вам что-нибудь эти имена?

      — Думаю, да, говорят. — Чжилинь размышлял, стоит ли задать столь интересующий его вопрос. Он словно вновь услышал громкий топот скакуна. Почувствовал свое слияние с ним и близость к Россу Дэвису. Ну и, конечно же, он вспомнил оцепенение, охватившее их на поляне.

      — А что президент Рузвельт? Соглашается ли он с этими богатыми и влиятельными людьми?

      — Если говорить начистоту, то я думаю, что мнение мистера Рузвельта не имеет большого значения.

      Слова Дэвиса заставили Чжилиня задуматься. Сам он полагал, что американский президент ненавидит и опасается Мао.

      — Но ведь президент правит страной, разве нет? — заметил он.

      — Да-а, — протянул Дэвис. — Но это верно лишь в определенном смысле. Кроме того, что согласно конституции в нашей стране действует принцип разделения властей, президент испытывает постоянное давление со стороны.

      Дэвис не различал в темноте лица Чжилиня. Тот, помолчав, промолвил:

      — Как известно, общий закон состоит в том, что чем богаче человек, тем большее давление он способен оказывать.

      При этих словах Росс Дэвис слегка пошевелился.

      ? Да, я думаю, вы попали в точку.

      На следующую их встречу на склоне Жиньюнь Шаня Дэвис явился не один. В его спутнике Чжилинь узнал одного из офицеров, сопровождавших Чан Кайши. Однако он не сказал ни слова, решив сначала узнать, что задумал американец.

      — Ши тон ши, — сказал Дэвис, представляя их друг другу. — Это Хуайшань Хан. Подполковник Национально-освободительной армии.

      — И советник генералиссимуса Чана, — добавил Чжилинь. — Я слышал о вас.

      Он сопроводил свои слова мягким, церемонным поклоном и получил в ответ точно такой же.

      — Ну что ж, — сказал Дэвис, потирая руки, — не приступить ли нам к ленчу? Я попросил нашего повара приготовить кое-что.

      Он как бы невзначай поглядывал то на Чжилиня, то на Хуайшань Хана, словно ожидая первой искры, которая привела бы к пожару. Не дождавшись, он отошел в тень ближайшего дерева и поставил на землю большую плетеную корзину. День выдался необычайно душным. Тяжелый воздух, в котором не ощущалось ни единого дуновения ветерка, навевал дремоту.

      Дэвис деловито извлек из корзины сэндвичи, невесть откуда раздобытые им приправы и бутылку белого вина.

      — Не желаете подкрепиться? — обратился он к спутникам с надеждой в голосе. — Мне не хочется, чтобы вся эта провизия пропала зря.

      Хуайшань Хан молча глазел на чужеземную пищу. Он был худым, как спичка. Чуть выдающаяся вперед челюсть свидетельствовала о том, что он уроженец Манчжурии или одной из высокогорных областей, тянущихся вдоль северной границы Китая. Маленькие уши его плотно прилегали к голове. Сквозь короткую щетину волос, едва прикрывавших череп, проглядывал кусочек лиловой полосы родимого пятна. Возможно, из-за формы челюсти создавалось впечатление, что нос и глаза Хуайшань Хана расположены несколько выше, чем им полагается.

      Закончив раскладывать закуски, Дэвис обвел их взглядом.

      — Ну хоть что-нибудь из этого вам нравится?

      — Сэндвичи, — промолвил Чжилинь.

      — А нет ли чая? — осведомился Хуайшань Хан. Солнце ненадолго скрылось за облаками. Поляна, казалось, утратила свои очертания, лишившись при этом отчасти присущего ей ощущения покоя. Плантация чая подходила к ней почти вплотную, и Дэвис и его спутники видели, как глава семьи Пу нагружает своего четвероногого помощника. Трое его дочерей, не останавливаясь, подавали один бушель чая за другим.

      — Вино не подойдет? — Дэвис откупорил бутылку и извлек из корзины хрустальные бокалы.

      — Я не возражаю, — ответил Хуайшань Хан, усаживаясь рядом с американцем. — Однако сомневаюсь, что наш товарищ придерживается того же мнения. — Он сделал глоток из протянутого ему Дэвисом бокала и поднял его с насмешливым видом. — Вам не стоит тратить время на это вино, товарищ, — сказал он, обращаясь к Чжилиню. — Столь элитарный напиток станет вам поперек горла. — Он кивнул головой, продемонстрировав родимое пятно в полной красе. — Кстати, по дороге мы видели небольшой ручеек. Вода, берущая начало из земли, больше подходит для коммуниста.

      Чжилинь не спеша расположился по другую руку от Дэвиса. Он недоумевал, зачем тот притащил с собой человека из окружения Чана. Недолго думая, он решил выжидать и наблюдать. Определив характер взаимоотношений между Дэвисом и его спутником, он нашел бы ответ на свой вопрос.

      Хуайшань Хан наклонился вперед. Его тонкие губы блестели от вина.

      — Отличное вино, товарищ, — заметил он, обращаясь к Чжилиню. Его голос звучал с сарказмом. — Почему бы вам и не попробовать его? Оно ведь тоже берет начало из земли. — Он улыбнулся, показав два ровных ряда маленьких, ослепительно белых зубов. — Какая разница, что это напиток, ценимый капитанами капиталистической промышленности. — Он хмыкнул. — Впрочем, простите меня. Я забыл, что слово «промышленность» мало что может сказать истинному коммунисту. Я дрожу от мысли о том, что произойдет с этой страной, если Мао придет к власти.

      — Без коммунистов Китай обречен на бесконечную междоусобную грызню, — парировал Чжилинь без малейшего признака враждебности. — Коммунизм — это единственная идея, способная объединить под своими знаменами миллионы крестьян, составляющих основную массу нашего народа. Без единства, которое может обеспечить только коммунизм, Китай станет слабой, раздробленной на куски страной, а следовательно, и легкой добычей для гвай-ло, подобных шакалам, питающимся падалью.

      Хуайшань Хан крякнул с отвращением.

      — Они всеядны, — промолвил Чжилинь, — эти гвай-ло. У них нет представления о культуре, о приличиях. Они ничего не знают об универсальности природы. Без защитного вала коммунизма они наверняка дочиста обгложут наши кости. Они вывезут из Китая все, что имеет хоть какую-нибудь ценность и полезность. Только тогда они уйдут, оставив после себя кучи отбросов и костей.

      — Вы говорите не хуже, чем ваш бог Мао, — заметил Хуайшань Хан.

      — Мой бог — Будда, — возразил Чжилинь. — Мне казалось, что это должно было быть очевидным.

      Он подобрал с земли несколько тонких прутиков бамбука и, достав из кармана складной нож, принялся делать на них надрезы, мастеря какое-то сложное сооружение.

      — Что вы делаете? — поинтересовался Дэвис, оторвавшись на мгновение от сэндвича.

      — Я голоден, — ответил Чжилинь, — и намереваюсь предпринять кое-что по этому поводу.

      Он встал и сорвал несколько стеблей какого-то растения, похожего на коноплю. Движения его рук были молниеносными. Закончив свои странные приготовления, он исчез в кустах.

      Несколько минут спустя он вернулся и, усевшись на прежнее место, промолвил.

      — Ну вот, теперь я не прочь отведать этого вина, — он не спеша пригубил изысканный напиток, попробовав его вначале на язык, и добавил: — В наше время не часто удается встретить в Китае такое отменное вино.

      — Вы только послушайте его. Неужели эти слова произнесены коммунистом? — заметил Хуайшань Хан.

      — Политика определяется убеждениями, — отозвался Чжилинь.

      — Те, кто твердолобо следуют догмам на каждом шагу, часто ломаются на полдороге.

      — Однако убеждения являются чем-то непреклонным и постоянным по своей сути, — указал Хуайшань Хан.

      — В моем понимании, убеждения — это сознание правильно выбранной цели, — возразил Чжилинь. — Отстаивая правое дело, не стоит пренебрегать разнообразными средствами. Напротив, постоянно придерживаясь догм, мы наверняка не сумели бы решить нашу главную задачу и защитить людей от нищеты, болезней и иностранной интервенции.

      Хуайшань Хан допил остатки вина из бокала и попросил Дэвиса налить ему еще.

      — Я начинаю чувствовать голод, — проворчал он.

      — По крайней мере, в этом, — подхватил Чжилинь, — националист и коммунист могут сойтись.

      Он снова поднялся на ноги и исчез в зарослях кустов. Как и в первый раз, он задержался ненадолго и возвратился, таща попавшегося в его самодельный силок зайца.

      — Вот и ленч, — провозгласил он и стал свежевать зверька.

      — Вот видите, мистер Дэвис, — обратился он к американцу, — земля должна кормить людей. Это всеобщий закон.

      Тот смахнул хлебные крошки с брюк.

      — Разве убийство — любое убийство — не запрещено Буддой?

      Он раскрыл портсигар и достал из него сигарету. Хуайшань Хан последовал его примеру. Дэвис поднес ему спичку, затем прикурил сам.

      — Я слышал, что монахи не копают землю даже лопатами, опасаясь убить какого-нибудь жука или червяка, ? продолжал он, затягиваясь. — Это правда, Ши тон ши?

      — Правда, — согласился Чжилинь, потроша зайца. — У каждого из нас свое, отличное от других, предназначение на земле, мистер Дэвис. Например, я, быть может, больше похож на лису, чем мне бы того хотелось. Однако, как следует изучив мир, вы обнаружите, что он, в лучшем случае, несовершенен. Надо научиться принимать его таким, каков он есть. Вы не согласны?

      Не дожидаясь, пока его попросят, Хуайшань Хан развел огонь, предварительно расчистив кусочек земли. Вскоре оба китайца уже поджаривали зайца на сделанном на скорую руку вертеле. Капли жира, стекая в огонь, взрывались с треском и шипением. Восхитительный запах готовящегося мяса разливался в воздухе.

      Дэвис не мог разделить с ними это удовольствие: он видел лишь перед собой тусклые, остекленевшие глаза зверька и потому предпочел ограничиться табаком.

      Чжилинь и Хуайшань Хан, по-братски разделив нежное, сочное мясо, были, казалось, всецело поглощены трапезой. Во всяком случае, пока она не закончилась, они не проронили ни слова. Дэвис, также молчавший все это время, с изумлением увидел, что они уничтожили все подчистую. Даже внутренности и те были запечены в углях и съедены на закуску.

      — Наверное, вас интересует, зачем я пригласил на нашу встречу Хуайшань Хана, — сказал наконец Дэвис, когда его спутники завершили свой обед.

      Чжилинь промолчал в ответ. Он знал, что пустые слова являются признаком глупости.

      — Мы, то есть он и я, хотели бы узнать, не захотите ли вы обдумать предложение… — Дэвис откашлялся, прочищая горло. Он пристально изучал сияющие носы собственных ботинок, — …перейти, э-э-э… на нашу сторону.

      Другой, «идеологически выдержанный» человек на его месте наверняка взорвался бы от возмущения, переполняемый праведным гневом. Чжилинь же просто внимательно посмотрел на собеседников, чувствуя, что здесь дело нечисто. В их тактике ощущалось едва заметное противоречие, и это настораживало его.

      — Насколько я понимаю, — осторожно начал он, — говоря о «нашей» стороне, вы имеете в виду националистов?

      — И американцев, которые поддерживают их. Чжилинь кивнул.

      — О, мистер Дэвис. Мы уже успели в достаточной мере удостовериться в вашем патриотизме. Дэвис смущенно улыбнулся.

      — Неужели это так заметно?

      — Словно горящий факел во мраке ночи. — Чжилинь даже не постарался скрыть своей иронии. — Однако в вашем неумении скрывать свои чувства есть нечто забавное и даже милое. Надеюсь, что хотя бы это не подвергнется разрушительному воздействию войны и времени.

      — Все эти замечания весьма любопытны, — возразил Хуайшань Хан, — но вы так и не ответили на наш вопрос, товарищ.

      Чжилинь посмотрел прямо в глаза подполковнику.

      — Только лишь потому, что не воспринял его всерьез. Кроме того, я ни за что на свете не поверю, будто это и впрямь «ваш» вопрос. Мистеру Дэвису такая глупость просто не могла прийти в голову.

      Чжилинь уже почувствовал напряжение, охватившее Хуайшань Хана, и подумал: Что-то ускользает от моего внимания, но вот что?

      — Это вовсе не шутка, товарищ, — возразил помощник Чан Кайши, переходя на мандаринское наречие. — Нам весьма желательно как можно скорее получить от вас настоящий ответ.

      — Но, любезный сударь, — ответил Чжилинь на том же диалекте, — вы уже получили его. Мне скорей пришло бы в голову наложить на себя руки, чем присоединиться к националистическим силам. Весь Китай находится в подвешенном состоянии. Его будущее и благополучие — вот что является главным для меня. Вы же предлагаете мне предать не столько Мао тон ши, сколько сам Китай.

      Хуайшань Хан, внимательно изучавший лицо Чжилиня, быстро кивнул, словно окончательно удостоверившись в чем-то. Последнее казалось тем более вероятным, что, как ни странно, кивок был адресован Россу Дэвису.

      — Ну что ж — вздохнул американец, приступая к уборке остатков ленча. — Мне думается, нам пора назад в Чунцин.

      На дворе была глубокая ночь. Чжилинь крепко спал и слышал во сне завывающие голоса духов его соотечественников, погибших от рук гвай-ло, обращавшихся к нему на давно забытых языках. В их хор ворвалась барабанная дробь.

      Капли дождя хлестали по окнам. Звук повторился, срывая с Чжилиня остатки прозрачного покрывала сна. Бамбуковые ставни задребезжали. Возле них виднелась тень. Высокая, угловатая, она застыла возле закрытой двери. Тень, которой там не должно было быть.

      Чжилинь задышал ровней и глубже, возвращаясь на хрустальный путь, чтобы определить, что изменилось в обстановке комнаты.

      Прислушавшись, он различил звуки дыхания, своего и чужого, к которым примешивался шум грозы. Короткая вспышка молнии, и могучий раскат грома загрохотал в ночном небе.

      В это короткое мгновение Чжилинь понял, что не ошибся, доверившись хрустальному пути. В его комнате был не кто иной, как Хуайшань Хан!

      Чжилинь вспомнил беспокойное напряжение подполковника во время их беседы на поляне. Сосредоточенное выражение, застывшее в его глазах. Это вовсе не шутка, товарищ. Нам весьма желательно как можно скорее получать от вас настоящий ответ. Тотчас в памяти Чжилиня вспыхнула другая картина: пистолет Дэвиса, союзника Хуайшань Хана, направленный на него.

      Соскользнув с постели, он мысленно приготовился к поединку. Он не испытывал желания нападать первым, но твердо решил защищаться до конца.

      — Ши тон ши.

      Дождь оглушительно барабанил по стеклам.

      — Ши тон ши!

      Ставни тряслись под ударами ветра.

      — Я здесь. — Подав голос, он тут же переместился на несколько шагов в сторону, но Хуайшань Хан никак не проявил свои агрессивные намерения, если даже они у него и были.

      — Я должен поговорить с вами.

      — Вы выбрали для этого весьма странный и бесцеремонный способ.

      — На войне между нами также не принято придерживаться церемоний.

      — Это правда, — признался Чжилинь. — Говорите то, зачем пришли. Сейчас я зажгу свет.

      — Нет!

      Голос незваного гостя звучал так настойчиво, что Чжилинь замер на месте.

      — Прошу вас, не зажигайте света. Никто не должен даже заподозрить, что я приходил к вам.

      — Простите мою недоверчивость, Хуайшань Хан, — промолвил Чжилинь, взвешивая каждое слово, — но вы отъявленный националист. Вчера вы совершенно ясно подтвердили это. Более того, вы старались склонить меня на свою сторону, убеждая предать дело, во имя которого я пожертвовал всем, что у меня было в жизни. Проще говоря, вы мой враг. Поэтому объясните мне, если сможете, почему я должен хранить в тайне ваши действия, а не сообщить о них тотчас же моему и вашему руководству.

      — Потому, — ответил Хуайшань Хан пронзительным шепотом, — что мое руководство приговорило вас к смерти.

      В комнате повисло жутковатое молчание, нарушенное лишь отдаленными раскатами грома.

      — Объяснитесь.

      — Я скажу все, что знаю, но вы должны пообещать не зажигать света.

      — Ладно.

      — Чану каким-то образом удалось мельком увидеть вас.

      Сердце Чжилиня учащенно забилось при этих словах.

      — Он все ещё помнит, — продолжал Хуайшань Хан, — о гибели своих людей от рук человека, чьей женой была помощница Сунь Ятсена. Он не забыл про устроенную по его приказу охоту за головой того человека и то, что она оказалась безрезультатной. Теперь он решил, что ваш час пробил. Он прикончит вас здесь.

      — Ерунда! — в глубине души Чжилинь испытывал гораздо меньшую уверенность, чем хотел показать. — Сейчас в деле замешана большая политика. На кон поставлена судьба Китая. Если Чан и Мао договорятся между собой, коалиция…

      — Коалиции не будет, — прошипел Хуайшань Хан. — Это я могу вам гарантировать.

      — Тогда зачем нужно было договариваться об этой встрече?

      — По мнению генералиссимуса, только для того, чтобы умаслить американцев и русских, требовавших от него начать переговоры с Мао. Впрочем, если уж на то пошло, то к ним можно добавить и китайский народ. Он устал от войны. Однако, смею вас уверить, Ши тон ши, Чан принял решение ещё до того, как вы и ваши соратники ступили ногой на землю Чунцина. Он рассматривает как победу тот факт, что «великий Мао» приехал в его логово смиренно просить о мире. — Хуайшань Хан покачал головой. — Однако о коалиции не может идти и речи. Чан намерен тянуть время, хитрить, а затем обвинить в провале переговоров несговорчивых коммунистов. После чего он обрушит на вас армию.

      Чжилинь был потрясен: он с самого начала предполагал, что Чан планирует вести себя именно так. Мао знал об этом, но отказывался прислушаться к его мнению. Чжилинь не верил в жизнеспособность подобной мифической коалиции, и Чан, как теперь выяснялось, видимо, тоже. Разумеется, в том случае, если Хуайшань Хан говорил правду.

      — У меня нет оснований доверять вашим словам, — заявил Чжилинь. — Вы мой враг. Тем более после вчерашнего разговора.

      — В этом-то все и дело. Вы ещё не отдаете себе отчета в том, что на самом деле произошло вчера. У меня не было ни малейшего намерения переманивать вас на сторону Чана, Ши тон ши. Я просто хотел заглянуть в ваше сердце, определить глубину и искренность ваших убеждений. Я хотел знать наверняка, с кем имею дело. Дэвис сказал мне, что я могу довериться вам. Однако я не поверил ему до конца. В конце концов, он всего лишь гвай-ло, не так ли? Можно ли полагаться на слова варвара, если речь идет о китайце?

      — И вы решили взглянуть на меня сами? Из разрозненных кусков постепенно складывалась целостная мозаика.

      — Совершенно верно. Вот почему я забросил приманку, пытаясь завербовать вас. Теперь я знаю, что ваши помыслы чисты. Следовательно, я могу довериться вам.

      — Довериться мне? В чем?

      — Дело в том, что я сам хочу перейти на вашу сторону, Ши тон ши. Я не в состоянии мириться с Чаном и его милитаристскими идеями. Его мысли заняты одними военными победами. Предполагаемыми победами. Он верит только в армию. Все остальное для него не существует. Ему почти совсем нет дела до народа.

      — Значит, вы хотите стать коммунистом?

      — Я хочу счастливого будущего для моей страны. Чан не способен обеспечить его. Это мне известно.

      — Разумеется, вы рассказали обо всем Россу Дэвису, когда выбрали его в качестве посредника?

      — Вовсе нет, — возмущенно возразил Хуайшань Хан. — Вы принимаете меня за круглого дурака? Я сказал ему лишь, что хочу неофициальными путями продвинуть вперед создание коалиции. «Возможно, — объяснил я ему, — наладив контакт с кем-нибудь из советников Мао и начав конфиденциальные переговоры, мы сможем ускорить процесс».

      — И он поверил вам?

      — А почему бы и нет? Вы знаете Дэвиса не хуже меня. Такой подход не мог ему не понравиться. Он был вынужден согласиться: это означало для него исполнить долг патриота.

      Чжилинь засмеялся.

      — Да-да. Долг патриота.

      — Лучшее качество благородного дикаря, — промолвил Хуайшань Хан.

      — Он не так уж и плох, этот Дэвис, — заметил Чжилинь. — Для гвай-ло, во всяком случае.

      Хуайшань Хан вышел на середину комнаты.

      — Я помогу вам собрать вещи, — сказал он. — Вдвоем мы удерем на север, туда, куда не дотянутся руки генералиссимуса.

      — Нет, — возразил Чжилинь. — Это ничего не решит. К тому же ваше исчезновение создаст серьезную проблему для Мао. Надо придумать лучшее решение.

      — Решение? — повторил за ним следом Хуайшань Хан. — Как вы можете рассуждать о каких-то решениях, когда каждую минуту вам угрожает смерть?

      — Успокойтесь, товарищ. Чан не станет подсылать убийц ночью в мою комнату. Скандал, который обязательно разразится после этого, обойдется для него слишком дорого. Если все, рассказанное вами только что, соответствует действительности, то, значит, ему во что бы то ни стало надо выйти из этого тупика с чистыми руками. По крайней мере, на этом как на обязательном условии продолжения своей помощи будут наверняка настаивать американцы. Отказавшись же от их поддержки, Чан тем самым подпишет себе смертный приговор. Поэтому он не станет торопиться. Он знает, что, пока Мао здесь, я никуда не денусь. Ему придется устроить все таким образом, чтобы моя смерть выглядела результатом несчастного случая. Он и его люди должны быть абсолютно вне подозрений.

      — Да, вы правы, — согласился Хуайшань Хан. — И все же…

      — Терпение, мой новый товарищ. Терпение. Мы найдем способ решить эту проблему.

      Наутро, однако, Чжилиня стали обуревать сомнения в верности его расчетов. Поводом к тому послужило то обстоятельство, что Росс Дэвис не появился на занятиях по тай цзы. Подобное произошло впервые с тех пор, как они заключили свой договор, и могло быть расценено как тревожное предзнаменование. Чжилинь не любил делать поспешных выводов. Однако он не делал секрета из того, что каждое утро выполняет свои упражнения в определенное время и в одном и том же месте. Если Чан и намеревался устранить его, то наверняка не собирался осуществлять свой замысел на глазах у свидетеля, тем более американца. Не было ничего проще, чем придумать предлог, который воспрепятствовал бы появлению Дэвиса на месте преступления.

      Тревога Чжилиня усилилась ещё больше, когда он обнаружил, что Мао со свитой, сопровождавшей его на переговорах, уже отбыл на утреннее заседание, хотя стрелка часов только-только достигла цифры шесть. Чжилинь даже не успел передать ему информацию, полученную от Хуайшань Хана. Сам же Хан по предложению Чжилиня вернулся в лагерь Чана, где ему предстояло дожидаться условного сигнала. Чжилинь убедил его, что, находясь там, он сможет в настоящий момент принести Мао больше пользы.

      Вокруг царили покой и тишина. Земля во дворике все ещё оставалась сырой после ночного дождя. Не было слышно ни лая собак, ни петушиных криков. Плотная пелена тяжелых туч затягивала небо от края до края.

      Чжилинь приступил к своим упражнениям, хотя и не мог целиком сосредоточиться на них. Он постоянно следил за воротами, выходившими на улицу. Его обострившийся до предела слух был готов уловить малейший тревожный звук, который мог бы донестись из-за ограды, окружавший двор.

      Выполняя привычные движения, он чувствовал, как его коротко остриженные волосы на затылке встают дыбом. Он мысленно видел, как длинный ствол снайперской винтовки направляется в его сторону. Ему казалось, вот-вот раздастся нарастающий визг, и кусочек свинца, заключенный в стальную оболочку, вонзится в его череп.

      И вот что-то шевельнулось!

      Чжилиню пришлось сделать над собой усилие, чтобы не повернуть голову. Он продолжал делать упражнения, стараясь успокоить взвинченные нервы.

      Напрягая глаза, он старался разобрать, было ли движение, которое он уловил боковым зрением, настоящим или только кажущимся. Представляло ли оно собой угрозу или просто какая-то пташка перепрыгнула с ветки на ветку.

      Да, так и есть. Едва уловимое движение.

      Ворота!

      После короткой заминки они начали открываться. Чжилинь беззвучно, на одних носках, перебежал с открытого пространства посредине двора в укромный уголок сбоку от ворот.

      Все стихло, словно человек, стоявший снаружи, разглядывал двор через щель, стремясь определить, туда ли он попал. Дыхание Чжилиня не нарушилось, однако он почувствовал, что покрывается холодной испариной.

      Крупные капли пота стекали по лбу Чжилиня. Он вдруг понял, что боится. Ему не хотелось умирать. Жажда жизни вдруг вскипела в его душе с необычной силой, и он подумал, что злость, сопровождающая её, может помочь ему уцелеть. Злость на того, кто явился сюда, чтобы убить его. Чжилинь знал: без этой злости в душе он окажется не в силах лишить жизни другого человека.

      Створка ворот, находившаяся всего в дюйме от его плеча, задрожала и медленно открылась. Мурашки поползли по телу Чжилиня при мысли о том, что сделает с ним Чан, если захватит живым.

      Он ощущал чье-то присутствие по ту сторону створки ворот. Кто бы то ни был, он собирался зайти во двор, и Чжилинь знал, что для него наступил решающий момент: ему предстояло убить или быть убитым. Прежде ему доводилось убивать, впрочем лишь однажды: он прикончил тех ублюдков Чана, которые похитили Май. Он хотел спасти её, и у него не оставалось выбора.

      Вот и теперь выбора не было. Тем не менее, Чжилинь вдруг подумал о Будде и его учении. В этом отношении, по крайней мере, Дэвис не был неправ.

      Внезапно осторожные движения вошедшего сменились на стремительные, и у Чжилиня не осталось больше времени на раздумья. Мысли отступили на задний план, а на авансцену вышли действия: организм намеревался защитить себя любой ценой.

      Мелькнула бегущая фигура. Чжилинь выпрыгнул из своей засады. Он занес обе руки, намереваясь нанести удар, используя их силу и инерцию тела. Однако в тот миг, когда смертоносный удар должен был обрушиться на врага, образ, запечатленный глазами Чжилиня, достиг его сознания.

      Его рука опустилась, и сильная дрожь, вызванная избытком неизрасходованного адреналина, прошла по его телу. Злость бессильно улетучилась, точно её и не было.

      — Что ты делаешь здесь?

      Она подумала, что Чжилинь сердится на нее, и расплакалась.

      Это была одна из дочерей Пу, та, что увидела пламя в волосах Росса Дэвиса.

      Дело было плохо, и Чжилинь понимал, что его уже никак не поправишь.

      Все произошло из-за того, что конь оступился. Возможно, ноша оказалась слишком тяжела для него, а может, копыто зацепилось за корень или попало в трещину между камней. Какое это теперь имело значение?

      Значение имел лишь тот факт, что полтонны груза обрушилось на бедного главу семьи Пу. Конечно, нога лошади сломалась при падении. Что же касается Пу, то, как установил Чжилинь, у него оказались порванными кишки и селезенка. Он буквально плавал в луже собственной крови.

      Между тем конь продолжал мучиться от жестокой боли. Со сломанной ногой он не мог принести никакой пользы семье. Разве что в качестве мясного блюда. В любом случае Чжилиню следовало позаботиться о том, чтобы облегчить страдания животного.

      Скользя руками по мокрой от пота спине лошади, Чжилинь вспоминал дикие ликующие крики Росса Дэвиса. И ещё — свой собственный необузданный прорыв к свободе, пережитый им во время бешеной скачки… Он нащупал точку пересечения нервов и резко надавил большим пальцем. Дико вращающиеся глаза лошади потускнели и безжизненно замерли.

      Девушки плакали, давая волю своим чувствам, но их мать стояла с каменным лицом. Оно напоминало Чжилиню лицо многочисленных жертв, виденных им на полях сражений за годы войны: отсутствующее выражение в глазах — признак безнадежно опустошенного сердца. Что причиняло женщине большее горе: потеря мужа или лошади? Чжилинь не знал. Суровые времена предъявляли свои требования к людям, и грубые, прагматические соображения зачастую заслоняли собой все остальные ценности. Смерть мистера Пу ещё не означала конца света для его семьи. Однако гибель коня практически не оставляла им шансов на выживание.

      — У нас даже нет денег на достойные похороны, — промолвила миссис Пу чуть позже. Ее хрупкий голос звучал не громче шума ветра за окном.

      Ее дочери вместе с Чжилинем задержались, разделывая конскую тушу: мясо следовало съесть, пока оно не протухло. Старик Пу остался лежать там, где он упал. Его труп, весь вымазанный в потемневшей, запекшейся крови, был почти целиком засыпан грудой чайных листьев.

      — Что станет с его душой, если её не проводить как полагается в следующую жизнь?

      Она обращалась не к Чжилиню или к своим дочерям, сидевшим подле нее, но к своему дому. Создавалось впечатление, будто она чувствует близость духа своего покойного мужа, все ещё бродящего в пространстве, ограниченном грубо сколоченными дощатыми стенами, и надеется получить ответ на свой вопрос оттуда.

      Пока Чжилинь трудился бок о бок с девушками, у него зародилась неожиданная идея. Он, однако, не высказал её вслух, а вместо этого принялся вертеть её в голове то так, то эдак, как поступает ювелир, оценивая редкую жемчужину.

      Идея была, несомненно, рискованной, даже более того — сумасшедшей. Однако, убеждал себя Чжилинь, разве вокруг не царила эпоха, когда, казалось, весь мир сошел с ума. К тому же эта идея содержала в себе нечто вроде будничной симметрии, равновесие между потерянным и приобретенным, что не могло не привлекать Чжилиня. Он всегда стремился к тому, чтобы при подведении итогов соблюдался баланс добра и зла.

      Наблюдая за отблесками бледного света на лице госпожи Пу, впитывая боль, терзавшую её сердце, он обдумывал то, о чем хотел попросить несчастную женщину. Хватит ли у него духу сделать это? Впрочем, Чжилинь знал, что точнее было спросить, хватит ли у него духу не сделать это?

      Строго говоря, его просьба противоречила моральным принципам буддизма. Однако в Китае полыхал пожар войны. Главной целью каждого, по крайней мере, на ближайшую перспективу являлось выживание. Именно это Чжилинь собирался предложить семье Пу. Выживание в обмен на…

      — Сударыня, — сказал он, наклоняясь вперед, чтобы не повышать голоса. Девушек в это дело впутывать не следовало. — Я знаю, что сделать, чтобы Дух вашего супруга обрел покой и смог вернуться на землю в следующей жизни.

      Подняв голову, она отвела в сторону свисавшие на лицо пряди преждевременно поседевших волос. Темные бороздки на щеках говорили о том, что она все-таки не смогла сдержать слез, но постаралась скрыть их от дочерей. Однако в её глазах Чжилинь не увидел ни малейшего признака усталости. Напротив, они горели лихорадочным огнем. Ей выпал тяжкий удел в этой жизни, и это обстоятельство давно перестало волновать её. Она принимала свою судьбу с унаследованной от предков верой в то, что все должно быть именно так. Только так.

      — Наша утрата велика, Ши тон ши, — ответила она. — Вы уже и так сделали для нас больше, чем я могла бы попросить вас или даже представить. Я поступила бы дурно, прося вас о чем-либо еще.

      — Напротив, сударыня, — осторожно возразил он, — это я хочу попросить вас об ужасной услуге. В моих силах помочь вам осуществить свои желания. Я хочу обеспечить достойные похороны вашему покойному мужу. Более того, я могу раздобыть для вашей семьи новую лошадь.

      Госпожа Пу встретила его слова молча, хотя и перестала плакать. Ее мудрые глаза изучающе уставились на лицо Чжилиня. Наконец она промолвила.

      — Война приносит страдания всем без разбору, не так ли?

      Чжилинь наклонил голову в молчаливом согласии.

      — Мы должны выжить, Ши тон ши, — её голос окреп. — Но важно, какой ценой. Если вы сумеете помочь нам в этом, то я и мои дочери будем считать себя вашими вечными должниками. Я обещаю вам.

      Чжилинь знал, что, наоборот, это он должен оказаться в долгу перед ней, но у него хватило ума не затевать спора.

      — Я хотел бы вначале сказать, в чем заключается моя просьба, прежде чем вы дадите согласие.

      Ее глаза мгновенно сузились, превратившись в две щелочки.

      — Вы не заберете у меня дочерей?

      — Ни за что, сударыня.

      — Я так и думала. — Она походила на птичку, сидящую на жердочке. — Я знаю вас, Ши тон ши. Я заглянула в ваше сердце. Вы бы никогда не поступили так. — Она важно кивнула головой.

      — Поэтому я говорю вам: делайте то, что считаете нужным. Мы сумеем выжить. Беде не удастся сломить нас, хотя мы и согнулись под её тяжестью, подобно гибкому бамбуку.

      — Я хочу, чтобы вы узнали. Она пожала плечами.

      — Такова судьба.

      Чжилинь, кивнув, отозвался эхом.

      — Да, такова судьба.

      Это безумие, — заявил Хуайшань Хан. — Чистой воды безумие.

      — Почему? — осведомился Чжилинь. — Потому что я хочу умереть?

      Хуайшань Хан фыркнул.

      — У вас это ни за что не получится.

      — Получится. Разумеется, с вашей помощью.

      — Невозможно!

      Чжилинь послал одну из сестер Пу в Чунцин с весточкой, адресованной Хуайшань Хану. Тот появился только после наступления сумерек.

      — Великий Будда, — воскликнул он, слегка задыхаясь.

      — Узнав, что вы исчезли из города, я решил, что сбылись худшие из моих опасений. Что произошло?

      Чжилинь поведал ему о случившемся. Затем изложил свой план.

      — Я покажу вам, что в моей затее нет ничего невозможного, — заявил он, когда они, покинув дом Пу, шагали в темноте.

      Он заранее развел несколько маленьких костров вокруг того места, где лежал покойный господин Пу, чтобы отпугнуть диких зверей. Ему не хотелось трогать тело раньше срока.

      — Взгляните, — промолвил он, когда они вошли внутрь кольца горящих огней. — Мы с ним примерно одного возраста и если и различаемся по росту и ширине плеч, то не настолько, чтобы кто-то смог заметить.

      — Вы не слишком-то похожи друг на друга, — проворчал Хуайшань Хан.

      — Верное замечание, — согласился Чжилинь. — Однако, когда мы завершим приготовления, это не будет иметь значения.

      Хуайшань Хан изумленно уставился на Чжилиня.

      — Вы сошли с ума.

      — Напротив, я нашел способ выпутаться из сложной ситуации, в которой оказался по вине Чана. На самом деле все довольно просто. Моя смерть положит конец этой истории. Чан успокоится, узнав, что меня больше нет.

      — Как вам пришла в голову подобная идея?

      — Этот человек умер, — ответил Чжилинь. — Я не желал его смерти, но так уж было суждено судьбой. Его семья осталась без средств к существованию. Кто знает, что станет с ними теперь, когда у них нет лошади? В обмен на возможность использовать по своему усмотрению эту земную оболочку, которую уже покинула душа, я дам им то, в чем они нуждаются.

      — Товарищ, ответьте мне, только чистосердечно, на один вопрос, — голос Хуайшань Хана походил на лезвие бритвы. — Что бы вы сделали, если бы госпожа Пу отказала вам? Вы бы предоставили им умирать от голода?

      — Я сделал бы в точности то же самое, что делаю сейчас. Я бы обеспечил господину Пу отличные похороны и раздобыл бы для них новую лошадь. Ничего другого просто не остается.

      Хуайшань Хан некоторое время пристально разглядывал своего спутника. Сухой хворост трещал, пожираемый пламенем костров, озарявших ночь. Тошнотворный, сладковатый смрад тлена почти не различался за запахом горелого дерева.

      — Я думаю, что госпожа Пу догадывается обо всем, — продолжил Чжилинь, — однако она не отказала мне из чувства благодарности. Узнав, что я не собираюсь отбирать у неё дочерей, она была готова согласиться на что угодно. Обмен также удовлетворил её чувство долга.

      Отвернувшись, Хуайшань Хан смотрел на труп. Затем он наклонился и поднял с земли окостеневшую руку покойника. Перевернув её ладонью вверх, он показал на большие крестьянские мозоли.

      — Положим, мы сумеем сделать лицо неузнаваемым. А как насчет вот этого?

      Чжилинь рассмеялся и поднял руки, показав свои ладони собеседнику. На них ясно выделялись плотные пятна мозолей.

      — Вы забыли, товарищ, что я настоящий революционер. Много лет я трудился на полях наравне с другими крестьянами. Я один из них, как и полагается настоящему революционеру.

      — После того, как я поменяюсь с ним одеждой и надену свое кольцо на его палец, после того, как мы создадим видимость несчастного случая и вы окажетесь человеком, обнаружившим труп, меня объявят мертвым. В этом я не сомневаюсь.

      Все получилось так, как и рассчитывал Чжилинь. По просьбе Мао официального расследования его «гибели» проведено не было. Впрочем, оно и не представлялось необходимым: на теле Чжилиня, найденном на дне высокого обрыва у подножия Жиньюнь Шаня, не было обнаружено никаких сомнительных следов. Всем было очевидно, что, шагая ночью по узкой дороге вдоль склона горы, он сорвался в обрыв в результате столкновения с каким-то транспортным средством или крупным животным. Событие, разумеется, прискорбное, но вряд ли вызывающее подозрения. Судьба!

      Повинуясь недвусмысленному пожеланию Мао, Хуайшань Хан продолжал оставаться в свите генералиссимуса Чана. Исключительно ценные сведения, которыми он снабжал Мао, сыграли, по крайней мере, по мнению Чжилиня, значительную роль в том, что чаша весов склонилась на сторону коммунистов.

      Мао пробыл в Чунцине почти до середины октября. Даже узнав от своего советника о том, что Чан не имеет намерений вступать в какие бы то ни было соглашения по поводу создания коалиций, он оставался там из чувства долга и, как полагал Чжилинь, из соображений вежливости.

      Осенью Мао покинул Чунцин, предоставив вести переговоры Чжоу Эньлаю. Это было всего лишь простой уступкой все ещё настойчивым требованиям посла Харли, который, впрочем, сам с каждым днем все больше разочаровывался в успешном исходе предприятия.

      Вернувшись в Юньнань, Мао устроил военный совет. Русские наконец-то вступили в войну с Японией: острый нюх Сталина почуял добычу. Советские дивизии вторглись на территорию южной Манчжурии, сметая на ходу японские оборонительные рубежи.

      Именно на это в первую очередь были обращены помыслы Мао. В тот момент он больше всего опасался, что американцы позволят частям армии Чан Кайши занять так называемые свободные зоны, оставленные разбитыми японцами. Мао знал, что после их ухода останутся большие запасы военного имущества и техники, представлявшие бесценные сокровища для его плохо вооруженной армии. Он содрогался, думая о том, что произойдет, если все это богатство попадет в лапы националистов, которые не преминут воспользоваться им в борьбе против коммунистов.

      Этими тревожными мыслями он поделился с Чжилинем, единственным среди своих помощников, с которым он был откровенным до конца.

      — У Чана больше людей, — сказал ему Мао однажды хмурым дождливым днем в конце декабря. — Он опирается на поддержку как американцев, так и русских. Его правительство признано в мире. Я боюсь, что сейчас он достаточно силен, чтобы разбить нас окончательно.

      Чжилинь стоял, опираясь спиной о каменный свод пещеры, в которой размещался их штаб.

      — То, что армия Чана превосходит нашу по численности, не будет иметь решающего значения для исхода войны, — ответил он.

      Мао, сидевший скрестив ноги на полу, внимательно посмотрел на своего верного советника.

      — Пожалуйста, продолжайте.

      Чжилинь закрыл глаза и прислонился затылком к холодному камню. Казалось, они были отрезаны от внешнего мира серо-зеленой пеленой дождя, начинавшейся сразу у входа в пещеру.

      — Сунь Цзу сказал как-то: «Если враг не знает, каково ваше военное положение, то даже имея столько солдат, сколько на небе звезд, он не будет знать, как подготовиться к битве».

      — Нам следует изменить тактику, — сказал Мао. — Это собьет с толку Чана, который сейчас полагает, будто разгадал наши замыслы. Такую информацию я получил от Хана.

      — Если вы станете совершать неожиданные налеты на его постоянные коммуникации, то это повергнет его в ещё большую растерянность. Если же вы затем прибегнете к секретной тактике, неизвестной даже генералам нашей армии, а только нам, то вы по праву сможете назвать себя творцом самой важной победы коммунистических сил.

      Долгое время Мао сидел молча. Затем он поднялся и стал расхаживать взад и вперед по пещере.

      — Манчжурия — вот ключ к победе, — задумчиво промолвил он наконец. — Я чувствую это. Господство в Манчжурии — залог успеха Чана. Вот почему он так настаивал на этом пункте во время переговоров. Если мы сумеем устроить ему там западню, то победа будет за нами.

      Чжилинь по-прежнему не открывал глаз.

      — Раз так, Мао тон ши, то давайте направим основные силы именно туда. Давайте выманим Чана в северную Манчжурию. Давайте устроим себе там громкое поражение.

      — Что? — Мао застыл на месте от изумления.

      — Да, — подтвердил Чжилинь. — Да. Давайте выдадим нашу тактику Чану. Мы сосредоточим крупную армию у стен города, являющегося одним из ключевых пунктов Манчжурии. Какой вы выберете?

      Мао, завороженный против своей воли словами Чжилиня, пробормотал:

      — Сыпин подойдет вполне.

      — Пусть будет Сыпин. — Чжилинь кивнул и открыл глаза. — Боюсь, нам придется пожертвовать большим количеством людей. Однако после этой победы Чан наверняка решит, что наконец-то раскусил нас. Его превосходство в силе заработает против него.

      И Чжилинь в общих чертах обрисовал свой план.

      В мае 1946 года коммунистическая армия потерпела поражение в сражении при Сыпине, понеся тяжелые потери. Два месяца спустя Мао во всеуслышанье объявил, что отныне его силы будут именоваться Народной Освободительной Армией.

      Вслед за этим он отдал приказ своим частям оставить все города в Манчжурии, за исключением тех, которые можно было оборонять малыми силами. Основная масса Народной Освободительной Армии зажила новой, партизанской жизнью. Ее подразделения превратились в мобильные боевые единицы диверсионного типа.

      Чан, раздувшийся от гордости после решающей, как он полагал, победы под Сыпином, воспринимал изменение тактики НОА как свой очередной успех. Исходя из этого, он незамедлительно приказал крупным силам своей армии занять города Манчжурии, сданные без боя спасающимися бегством коммунистами.

      Не останавливаясь на достигнутом, Чан, воодушевленный победами в Манчжурии, начал мощное наступление на противника. Под его ударами армия Мао рассеялась, а сам главнокомандующий коммунистическими силами и его советники спаслись бегством в горы Юньнаня. Ослепительный свет близящейся полной победы все больше и больше затмевал разум Чана.

      Он отдавал приказы своим войскам занимать и удерживать все новые и новые города на бескрайних просторах Манчжурии. В конце концов, как и предсказывал Чжилинь, силы националистов оказались рассредоточенными на слишком большой территории.

      И вот тогда Народная Освободительная Армия впервые перешла в серьезное контрнаступление, руководствуясь информацией, поставляемой Ханом. Длительное, неослабевающее на протяжении месяцев, оно стало постепенно приносить плоды. Через девять месяцев после его начала один из полевых командиров НОА одержал победу в битве с националистами при Сиане. Таким образом, возможный путь отхода Чана из Юньнаня оказался надежно перерезанным. Тогда коммунистические силы стали стягивать с двух сторон мешок, в который попала армия Чана, готовя смертельный удар.

      Помощь Соединенных Штатов националистической армии в виде военных советников и денежных вливаний возрастала с каждым днем. Чем хуже становилось положение Чана, тем в больший ужас приходили американцы и тем больше денег они тратили.

      Несколькими месяцами ранее генерал-майор Дэвид Барр упрашивал Чан Кайши покинуть позиции Манчжурии. Мао оставил там незначительные силы, но они, руководствуясь его указаниями, завербовали на свою сторону всех, кто остался (то есть около трехсот тысяч человек) из манчжурской «марионеточной» армии. Она была сформирована японцами из местного населения и брошена ими на произвол судьбы при поспешном бегстве. Оставшаяся не у дел после ухода русских, она представляла собой грозную силу. Таким образом, северная группировка НОА получила значительное подкрепление, при этом южная осталась нетронутой.

      Однако Чан по наущению своих советников — в том числе и Хана — отказался уступать противнику столь важную территорию. В конце концов, генерал Барр являлся всего лишь гвай-ло, и от него нельзя было ожидать понимания исторической необходимости удержания контроля над Манчжурией.

      В ноябре 1948 года коммунистические силы под общим командованием генерала Чен И развернули грандиозное наступление в центральных и восточных провинциях. В результате него всего за три месяца была полностью уничтожена полумиллионная группировка националистической армии.

      Теперь уже Чан Кайши стал изыскивать возможность заключить мир. Однако освободительный марш уже набрал ход, и ни воинственный генералиссимус, ни американские толстосумы, ни двурушнические советские лидеры не могли поставить преграды на пути могучего движения, порожденного гремучей смесью чужеземной интервенции, лютой ненависти и отчаяния народа.

      В апреле 1949 года части НОА вступили в Нанкин. К началу осени разгром националистических сил был завершен. Армия Мао Цзедуна одержала полную, безоговорочную победу Первого октября в Пекине была торжественно провозглашена Китайская Народная Республика.

      С каким ликованием в этот день жители древней столицы Китая приветствовали Мао! Великого вождя Мао! Что же касается невысокого человека, скромно шагавше го в конце цепочки новых китайских лидеров, то немногие знали его в лицо. И уж вовсе никому не было известно, как его зовут.

      КНИГА ВТОРАЯ

      ПУСТОТА

      САМВАТРАСИДХА

      ЗИМА-ВЕСНА

      НЬЮ-ЙОРК — ГОНКОНГ — ВАШИНГТОН — МОСКВА — ПЕКИН — ТОКИО

      Услышав треск автоматных очередей, а затем увидев Неон Чоу, бегущую назад с причала, Цунь Три Клятвы поспешил к ближайшему таксофону вызвать полицию. Он уже не сомневался, что стрельба доносится с его джонки, и мысленно приготовился к самому худшему.

      В ту ночь. за дежурным пультом местного полицейского управления сидел один из дальних родственников Цуня, и поэтому тай-пэню не пришлось долго ждать. Спустя считанные минуты после звонка он уже находился вместе с четырьмя полисменами на борту служебного катера, петлявшего среди хитросплетений плавучего города.

      Цунь стоял на самом носу катера, нервно переминаясь с ноги на ногу. За его спиной полицейские проверяли свое оружие столь же профессионально, как это делали менее чем за полчаса до того трое молодых японцев, членов дантай.

      Капли дождя чертили косые штрихи на темной воде, барабанили по бортам джонок и катеров. Цуню то и дело приходилось протирать глаза, чтобы лучше видеть. Он заметил Джейка, который сгорбившись сидел рядом с каким-то продолговатым предметом, в темноте походившим на длинный сверток.

      — Оставайтесь здесь, — прошипел один из полицейских, после того как Цунь вполголоса сообщил, что узнал Джейка.

      Он уже дал своим спутникам описание внешности членов семьи, которые должны были быть на джонке: Джейка, Блисс и Чжилиня.

      — Блисс! — воскликнул он и упал на колени, узнав девушку в темном предмете, который Джейк прижимал к себе. — О, моя боу-сек!

      Трясущимися пальцами он бережно убрал волосы с её лба. Когда он отнял руки от её лица, то обнаружил на ладони кровь.

      — Джейк, — еле прошептал он. — Джейк!

      — Ей нужен врач, дядя.

      Лицо Джейка было белым, как мел. Его полуприкрытые глаза, обычно полные внутреннего огня, казались бесцветными и потухшими.

      — С тобой все в порядке, племянник?

      — Да, — Джейк настолько обессилел, что мог говорить только шепотом.

      — А что с Цзяном?

      Джейк моргнул.

      — Моего отца, — начал было он, глядя в глаза Цуня, но запнулся и повторил, — моего отца больше нет в живых.

      — Злые духи предрекли сей день! — Цунь судорожным движением протянул руки к приемной дочери. То был инстинктивный, но от этого не менее значительный жест. Теперь, когда семья уменьшалась, каждый её член становился ещё более драгоценным для старика. — Ты видел убийц, Джейк? Ты видел их?

      Джейк кивнул.

      — Да, я наткнулся на них внизу. Их было трое, вооруженных автоматами. — Он покачал головой. — Они хорошо знали свое дело. Настоящие профессионалы. Я полагаю, что они из дантай.

      Он не стал вдаваться в подробности. Что он мог рассказать дяде об утрате ба-маака? Как объяснить необъяснимое? Откуда взять слова, чтобы выразить непосильное бремя вины, придавившее его к земле? Он верил, что ба-маак предупредил бы его заранее о готовящейся попытке покушения или, по меньшей мере, помог бы расправиться с убийцами, прежде чем они успели бы тронуть Блисс. Он ещё крепче прижал её к себе.

      — Ей нужен врач, дядя, — повторил он. — Мы должны доставить её в больницу как можно скорее.

      — Я прибыл на катере вместе с полицией. Они отвезут её на берег, как только управятся со всем здесь.

      Цунь поднял голову, вопросительно глядя на полицейских, поднявшихся на палубу из обоих люков.

      — Три трупа, — промолвил один из них. Другой деловито строчил что-то в блокноте. — Все в крови. Разрушения такие, точно они старались разнести автоматным огнем все судно.

      — Три человека? — переспросил Цунь. — Кто они?

      Поскольку полицейский молча и безучастно смотрел на него, он перевел взгляд на Джейка.

      — Кто они?

      — С ответом на этот вопрос придется обождать, — сказал тот же полисмен. — Мы не обнаружили при них ничего, что помогло бы идентифицировать их личности.

      О, боги, боги, — подумал Цунь. — Зачем я трачу время на бесполезные разговоры с этими тупыми и продажными слизняками? Они не знают ровным счетом ничего, а если бы и знали, то все равно не сказали бы мне. Он поднялся с колен, изо всех сил стараясь овладеть своими чувствами.

      — Моя дочь нуждается в безотлагательной медицинской помощи, — заявил он деловым тоном. — Будьте так добры, отвезите её в больницу.

      — Что вам известно о происшествии, сэр? — осведомился полицейский, державший в руках блокнот.

      — Ничего, — ответил Цунь. — Совершенно ничего. Откуда я могу что-либо знать? Зачем вы задаете мне бессмысленные вопросы?

      — Чистая формальность, сэр, — отозвался один из стражей закона. — Мы должны побеседовать с вашим племянником. И с дочерью.

      — Пожалуйста, очень прошу вас. Все это можно сделать утром. Сейчас моя дочь находится без сознания. Я не имею ни малейшего представления о том, насколько тяжелы её раны. Что же касается племянника, то он испытал нервное потрясение и пребывает в шоке. Я ручаюсь, что они дадут вам полные и исчерпывающие показания… Но не сейчас.

      Старший группы посмотрел на Джейка, потом перевел взгляд на Блисс и кивнул.

      — Ладно, — он сделал жест своим подчиненным. — Поднимите её, ребята, вот так. Только полегче, полегче.

      Проследив за тем, как Блисс перенесли на катер, он шагнул к Цуню.

      — Я должен предупредить вас, чтобы вы не прикасались ни к чему на судне до прибытия судебных экспертов из Специального подразделения. Люди коронера также уже выехали сюда. Вы обязаны беспрепятственно пропустить их на борт.

      — Да, разумеется.

      Полицейский отвернулся.

      — Примите мои соболезнования. Это настоящая трагедия. — Он вздохнул. — Нуждается ли ваш племянник тоже в услугах врача?

      — Я позабочусь о нем, — ответил Цунь. — Главное, проследите, пожалуйста, чтобы все было в порядке с моей дочерью.

      Полицейский отдал честь. Затем он спрыгнул в катер. Двигатель, увеличив обороты, затарахтел ещё громче, и они растворились в ночи.

      ? Это напоминает мне о прошлом. Было время, когда я не мог позволить, себе подобной роскоши.

      Тони Симбал разглядывал картины в резных позолоченных рамах.

      — Вот она.

      Макс Треноди показал на полотно Сезанна. Симбал совершенно не понимал и не любил такую живопись.

      — В Сезанне меня больше всего привлекает то, — промолвил Макс, — что он ходит по грани, за которой начинается анархия.

      Треноди сделал какие-то пометки в буклете, полученном им при регистрации в здании аукциона на Висконсин-авеню, и заметил:

      — Я что-то никак не мог отыскать тебя на вечеринке у себя дома. Ты тогда словно сквозь землю провалился.

      — Мы с Моникой предавались воспоминаниям о старых добрых временах.

      Треноди захлопнул буклет и усмехнулся.

      — Не потому ли моя гардеробная в течение часа была закрыта для посетителей?

      — Вообще-то, да.

      — Давай займем места, не возражаешь?

      Они направились в заполненный на четверть торговый зал аукциона, уставленный рядами серых металлических кресел с откидными сиденьями.

      — Насколько я понял, дело закончилось не слишком весело.

      — Просто никак.

      Треноди оказался прав, предложив занять места: народу в зале прибывало с каждой минутой.

      — Полагаю, — добавил Симбал, — Моника рассказала тебе, что я интересовался Питером Карреном?

      Треноди снова открыл буклет и написал в нем что-то.

      — С чего ты взял, что Моника вообще рассказывала мне что-либо? — промолвил он. — Однако уж если ты затронул эту тему, то, так и быть, скажу тебе по секрету. Мне кажется, что здесь у нас возникли кое-какие проблемы.

      Начавшиеся торги прервали их разговор.

      Позже, так и не купив Сезанна, они вышли на улицу и побрели на запад, к реке. День выдался чересчур хмурым и унылым для конца зимы. Ветер с Потомака был таким же пронизывающим, как и в разгар холодов.

      Треноди, одетый в старую куртку, был похож на студента.

      — Итак, поговорим о деле. Откуда у тебя вдруг такой неожиданный интерес к Питеру Каррену? — осведомился он.

      — Ты сказал на аукционе, что у нас есть кое-какие проблемы. Какие? Они связаны с Карреном?

      — Я думаю, нам стоит поговорить начистоту, — заметил Треноди.

      — Я больше не работаю на тебя, Макс. Дисциплина УБРН не распространяется на меня.

      — И тем не менее мы снова вместе. Что ты можешь сказать по этому поводу? Симбал смягчился.

      — Мне нужна информация.

      Достигнув Вирджиния-авеню, они побрели на северо-запад.

      — Если ты не будешь говорить со мной откровенно, — ответил Треноди, — то я вряд ли сумею помочь тебе. Ты ведь знаешь, что не сумеешь выудить информацию у меня. А без доступа к компьютерам УБРН тебе не удастся… — внезапно он оборвал фразу, не закончив. — Ну да, Моника. Вечеринка. — Он сокрушенно кивнул. — Я дал тебе отличный шанс, не так ли? Наверное, я старею.

      — Я думал о том, чтобы через Монику снова получить доступ к компьютерной сети УБРН. Однако у меня ничего не вышло.

      — Должен отдать девочке должное. Она далеко не глупа. Однако она вся изводится при мысли о тебе, Тони. Бог знает почему, ты ведь такой негодяй. Дай срок, и её сердце растает, вот увидишь. Правда, с другой стороны, она вряд ли знает тебя так же хорошо, как я.

      — Тебе не приходится спать со мной.

      При этих словах Треноди широко открыл глаза.

      — Господи, неужели отсюда следует, что она имеет лучшее представление о настоящем Тони Симбале, чем я? — в его голосе звучал неприкрытый сарказм.

      Они добрались до южной границы парка Рок Крик. С места, где они стояли, открывался прекрасный вид на дамбу. За их спинами высилась громадина шикарного, но с некоторых пор пользующегося скверной репутацией отеля «Уотергейт».

      Симбал молчал, собираясь с мыслями. Ленивое течение реки навевало скуку и сон. Он вглядывался в грязную, серую воду, словно надеясь отыскать там достойный ответ на выпад Треноди, но нужные слова не шли на ум.

      — Ты поможешь мне или нет, Макс? — вымолвил он наконец.

      — Ты сам ответил на свой вопрос, сказав, что больше не работаешь на меня.

      Симбал чувствовал, что что-то важное ускользает от его внимания. В словах бывшего шефа, в тоне, которым он их произносил, даже в его манере держаться проскальзывали намеки, суть которых Тони не мог расшифровать.

      — Может быть, — сказал он, — нам стоит попытаться стать друзьями?

      — Я доверял тебе. Потом ты, вернувшись из Бирмы, покинул УБРН, когда тебя позвал к себе бывший приятель по колледжу. Интересно, кто сказал, что этот британец владеет монополией на моих ребят?

      Они замолчали, глядя друг другу в глаза. Каждый обдумывал слова, сказанные другим.

      Раздался громкий гудок баржи, невидимой за изгибом реки, и Симбал невольно поежился.

      — Черт побери, — пробормотал он. — Похоже, наш союз не удался.

      — Возможно.

      Симбал перевел дыхание.

      — Давай покончим с этой грызней, Макс, а? Мне бы очень того хотелось.

      Треноди перевел взгляд на реку, точно высматривая баржу. После некоторого раздумия он кивнул.

      — Ну что ж, это меня устраивает. — Он сцепил пальцы рук. — Я всегда восхищался тобой, Тони. Ты был моим лучшим агентом. Эта потеря оказалась болезненной для меня.

      — Просто я непоседа по натуре, Макс. — Симбал опять глубоко вздохнул. — В этом все дело.

      — Да, конечно. — Треноди кивнул даже несколько доброжелательно. — Мы все должны двигаться дальше.

      Такова жизнь. Некоторое время они шагали, погрузившись в молчание. Мимо протрусили два подтянутых клерка в тренировочных костюмах.

      — Господи, при виде этих молодцов я почувствовал себя безнадежно старым, — заметил Треноди.

      — Питер Каррен — твой эксперт по дицуй, верно? — заговорил наконец Симбал. — На прошлой неделе в Нью-Йорке после рядовой встречи со своим агентом был убит Алан Тюн. Я полагаю, что Каррен больше моего знает о нынешней ситуации в дицуй.

      — Мне не вполне понятен твой интерес в данном случае. — Треноди вытер глаза носовым платком: они постоянно слезились у него на ветру. — Поправь меня, если я ошибаюсь, но разве вы не должны предоставить нам и АНОГ? — он имел в виду Анти-Наркотическую Оперативную Группу в составе ЦРУ.

      — Дицуй только часть того, что поручил мне Донован. Моя задача — Юго-Восточная Азия. И если наблюдается какое-то шевеление, то я должен все разузнать. Ну так как насчет того, чтобы организовать мне встречу с Карреном?

      — Теперь это вряд ли возможно. — Треноди не сводил тяжелого взгляда, с Симбала. — Питера Каррена больше нет в живых.

      В теплом свете лампы её кожа имела рыжевато-коричневый оттенок. Если добавить к этому пышную копну белокурых волос и серые глаза, то станет понятно, почему она производила впечатление волшебницы или феи. Лорелеи или, скорее, Цирцеи, ибо Михаилу Карелину казалось, что в красоте Даниэлы присутствовало нечто от древнегреческой мифологии.

      Любивший историю до самозабвения, Карелин находил в её внешности черты, присущие представительницам народов, населявших некогда Малую Азию: месапотамцев, ассирийцев, вавилонян. Во всяком случае, у неё был необычный тип лица. Карелин частенько в шутку утверждал, что в ней воплотилась какая-нибудь из цариц древности.

      — Я из русской семьи, — возражала она в таких случаях. — И не знаю и знать не хочу ни о каких ассирийцах и вавилонах.

      Однажды, в очередной раз услышав от неё подобное заявление, он сунул ей в руки книгу.

      — Это ещё что такое? — спросила она. — У меня совсем нет времени читать.

      — Это жизнеописание Александра Македонского, — ответил он. — Я думаю, тебе стоит отложить в сторону какие-нибудь не слишком важные дела и прочитать её.

      — Зачем?

      — Затем, что этот человек пытался завоевать весь цивилизованный мир. И он был чертовски близок к своей цели.

      Карелин верил в то, что Даниэла ставит перед собой ту же цель, что и великий македонский полководец.

      — В наши дни, — заметил он, — тот, кто собирается пойти по стопам Александра, больше нуждается в помощи, нежели он сам в свое время.

      Он находил, что Даниэла чрезмерно честолюбива, и считал, что эта особенность её характера, придававшая ей, как она сама считала, сил и уверенности в мужском мире, является признаком высокомерия.

      — Высокомерие же, — объяснял он ей, — есть оборотная сторона излишней самоуверенности…

      — Ну и что тут такого?

      — …за которую часто приходится расплачиваться.

      Она прикусила язык, подумав об Олеге Малюте. Впервые она повстречалась с Малютой в неофициальной обстановке благодаря своему дяде Вадиму. Дядя Вадим хотел, чтобы она приехала в Ленинград в начале января. Все члены семьи полагали, что он выбрал именно это время из-за её загруженности делами. Казалось вполне естественным, что после новогодних праздников ей легче всего будет выкроить несколько свободных дней.

      И только они вдвоем — Даниэла и дядя Вадим — знали настоящую причину. Мать Даниэлы была верующей. Свои религиозные убеждения ей приходилось тщательно скрывать от отца Даниэлы. Дядя Вадим также был верующим человеком, и ему хотелось провести с племянницей Рождество.

      Там, в Ленинграде, Даниэла впервые встретила Олега Малюту. В то время её только-только избрали в Политбюро, где Малюта являлся одним из его заправил. Дядя Вадим устроил обед в «Дельфине», плавучем ресторане напротив Адмиралтейства. Впрочем, в это время года Нева была скована льдом, и слово «плавучий» не очень-то подходило в данном случае.

      — Этот человек может оказать тебе помощь и поддержку, Данушка, — говорил тогда дядя Вадим племяннице.

      — Если ты ему понравишься, перед тобой откроются многие двери, и самый сложный для тебя период — следующие полгода — окажется несравненно легче. Олег Сергеевич знает все ходы и выходы в Кремле.

      Не знаю, как насчет Кремля, — думала Даниэла теперь, — но то, что ваш, дядя Вадим, Олег Сергеевич знает все ходы-выходы на кладбище, это точно. Знает все могилы наперечет, и кто где закопан.

      Ирония судьбы заключалась в том, что, заняв один из наиболее могущественных и влиятельных постов в Советском государстве, она попалась в ловушку, точно лиса в собственной норе, из-за злобного коварства всего лишь одного человека. Она не рисковала предпринимать какие-либо контрдействия против Малюты в открытую, ибо была ещё слишком слаба для подобных шагов. Новичок в Политбюро, она не знала, как вести себя там, и учеба обещала быть долгой и трудной.

      Она даже не могла использовать в борьбе с Малютой свою собственную агентурную сеть и тайные методы борьбы, ибо знала, что находится под постоянной слежкой. А ведь она являлась не каким-нибудь обычным гражданином: организовать круглосуточное наблюдение за шефом Первого управления КГБ было делом непростым.

      Первое управление представляло Собой обширную организацию, и Даниэла даже не знала лично всех начальников отделов, коих насчитывалось там бесчисленное множество. Многие остались с тех времен, когда Управлением руководил Анатолий Карпов. Даниэла не сомневалась, что Малюта подкупил кого-то из них: единственный способ держать её под надзором, не вызывая ни малейших подозрений, заключался в использовании её собственных подчиненных.

      И вот теперь, ворочаясь под большим стеганым пуховым одеялом и чувствуя рядом теплое тело Карелина, она раздумывала, стоит ли говорить ему о вероломном поступке Малюты. Что бы сделал её высокопоставленный любовник, узнай он о существовании этих фотографий и о том, в чьих руках они находятся?

      Жажда мщения с такой силой вспыхнула в ней, что Даниэла рывком села в постели.

      — В чем дело, котенок? — Карелину нравилось звать её так.

      — Просто озноб, — ответила она.

      Слезы в снежную ночь. Малюта, упивающийся её печалью и муками, подобно отвратительному вампиру, в то время, как кто-то щелкает фотоаппаратом, снимая крупным планом её, Даниэлы, лицо в минуты постыдной слабости. Лицо, по которому катятся слезы.

      — Ничего страшного.

      Карелин сел рядом и обнял её. Его внешность была такой, что лучше всего к ней подходило слово «неопределенная». Ни то ни се. Не будучи ни красавцем, ни уродом, он с легкостью затерялся бы в толпе. Кремлевские наблюдатели из Англии и Штатов не замечали его, то и дело уделяя все внимание Геначеву, Резцову, Кулагину и другим людям, обаятельным и в то же время властолюбивым. Как в их компанию мог затесаться человек типа Карелина?

      И тем не менее Даниэлу, воспитывавшую себя в соответствии с катехизисом власти, Карелин привлекал гораздо больше, чем другие знатные кремлевские властители. Не претендуя на внимание мировой общественности и международную известность, он обладал качеством, неизмеримо более ценным по сравнению со всей этой внешней мишурой: поразительной внутренней силой. Именно благодаря этому качеству он и стал советником Геначева.

      Карелин не стремился непрерывно расширять границы собственной власти. Его уверенность в себе вызывала восхищение у Даниэлы. Оставаясь в тени, он бродил по коридорам власти, шепча нужные вещи в нужные уши, и творил политику, умело избегая чисток, непременного атрибута идеологизированной системы. Малюта называл его «человеком без лица». Однако правда состояла в том, что Карелин подделывал свое политическое лицо под стратегию. Подобное качество — большая редкость для политика.

      У Даниэлы складывалось впечатление, что в душе Карелина всегда царит невыразимый покой. Чувствуя, как это ощущение безмятежности передается и ей, Даниэла испытывала удивительную радость.

      Радость эта не имела, однако, никакого отношения к физиологическому удовольствию. Даниэла искала и находила наслаждение в объятиях многих мужчин. Она обнаружила, что особей мужского пола можно выдрессировать так, чтобы они доставляли удовольствие. Иное дело — радость. Умение радовать является чисто внутренней чертой. Этому невозможно обучить: оно или есть, или его нет. И, насколько могла судить Даниэла, исходя из своего богатого опыта, второе имело место гораздо чаще первого. Поэтому-то она ценила Михаила Карелина, неизменно дарившего ей радость, гораздо больше, чем любого из прежних любовников.

      Сама она не переставала удивляться этой его способности. Она привыкла — была приучена в силу обстоятельств — манипулировать мужчинами в качестве контрмеры против их манипуляций с ней. Стоило ей во взаимоотношениях с ними перейти от оборонительной тактики к наступательной, как в случаях с Карповым и Лантиным (в чьих постелях, к слову сказать, она побывала), как её карьера получала невиданный по силе толчок.

      С Карелиным все обстояло по-другому. Впрочем, очень возможно, что начиналось все как обычно. Соблазнила ли она его? Память — при непосредственной поддержке чувства, разумеется, — стремилась скрыть в своих глубинах определенные воспоминания, касавшиеся истоков их романа, и теперь некоторые факты казались взятыми скорее из легенд и мифов Карелина, нежели из жизни Даниэлы. Мифов о Даниэле и Михаиле. Подобная мысль не раз вызывала у неё приступы безудержного веселья. И тогда она просто покрепче прижималась к худощавому, все ещё достаточно подтянутому возлюбленному.

      В таких случаях Даниэла отчетливо ощущала свой страх перед тем, что в один прекрасный день Карелин возьмет и бросит её. С другой стороны, она сознавала всю необоснованность этого страха. Она нисколько не сомневалась в искренности чувств Карелина, любившего её страстно и самозабвенно, но без рабского поклонения, вызывавшего у неё непреодолимое отвращение.

      Всякий раз, заводя новую связь, Даниэле приходилось самой вызывать любовь в сердце мужчины. В результате этого всякий раз чувство, благодаря своему неестественному происхождению, улетучивалось, теряло свежесть. Любовь Карелина была иной. Она знаменовала целую эпоху в личной жизни Даниэлы.

      — Иди ко мне, котенок, — шепнул он игриво. — Приляг.

      Даниэла послушалась его. Расслабившись, она закрыла глаза и задышала ровно и глубоко, убаюканная теплом его тела.

      Во сне она произнесла вслух имя Малюты, не ускользнувшее от внимания Карелина, который, нежно обняв её, лежал без сна, наблюдая за игрой бледных пятен уличного света на потолке.

      Значит, Малюта, — мысленно повторил он.

      Незадолго до рассвета Даниэла проснулась.

      — Расскажи мне, что связывает тебя с Олегом Малютой, — попросил он.

      — Не понимаю, о чем ты, — настороженно отозвалась она.

      — Не притворяйся, котенок. Я хочу знать, отчего ты боишься его.

      — Почему ты заговорил об этом?

      — Потому что он преследует тебя, даже когда ты спишь. — Карелин повернулся и внимательно посмотрел на нее. — Во сне ты произносишь его имя с ненавистью и страхом.

      Выпростав руку из-под одеяла, она провела ладонью по его щеке.

      — Почему ты не спишь, любимый? Карелин улыбнулся.

      — Я прислушивался к ночи. И думал. И вдруг посреди размышлений я услышал, как ты сказала: Малюта.

      — Что ещё я говорила?

      — Больше ничего.

      Даниэла была в растерянности. С тех пор, как она в последний раз доверилась другому человеку, прошла целая вечность. Ей очень хотелось быть откровенной до конца с Карелиным, и именно поэтому она никак не могла на это решиться. Опасность была слишком велика. Следуя зову сердца, человек всегда оказывается обманутым: горькую правоту этой жестокой истины Даниэла познала на себе. И все же всякое любящее сердце жаждет поделиться своими тайнами с предметом любви, ибо такая откровенность порождает новую, ещё более интимную близость. Ту самую, которая превращает удовольствие в радость.

      — Я хочу рассказать тебе…, — она осеклась, не договорив фразу.

      В этой войне ты либо за меня, либо против, — сказал ей Малюта. Она вспомнила снег, гробовую тишину ночи и скрежещущий голос Малюты, проникающий ей в сердце. Горький вкус во рту при виде гаснущего света в глазах Алексея, свой указательный палец, дрожащий на спусковом крючке, гулкое эхо от выстрела, звенящее в ушах, и удушливый запах пороха.

      Словно наяву она видела, как Малюта забирает пистолет из её ослабевшей руки. Она знала, что из этого оружия больше не будет произведено ни единого выстрела. Теперь его предназначение состояло в том, чтобы хранить отпечатки пальцев Даниэлы, дабы быть использованным против неё в случае необходимости как изобличающее доказательство. Я хочу, чтобы ты знала, что я могу в любую минуту предъявить тебе обвинение в убийстве.

      — Котенок… — начал было Карелин.

      — Возьми меня.

      — Котенок, я вижу боль в твоих глазах…

      — Сделай, как я прошу, любимый. — Ее руки заскользили вдоль его крепкого торса. — Пожалуйста.

      Карелин обнял её. Он положил ладони на её упругие, высокие груди, легонько проведя пальцами по их кончикам. Даниэла, вскрикнув, уткнулась лицом в его плечо, так что густые, расточающие аромат лаванды пряди её волос мелькнули перед его лицом.

      Он принялся нежно гладить её, опуская руку все ниже и ниже, пока, добравшись до темного треугольника внизу живота, не обнаружил, что Даниэла уже готова принять его.

      Тогда он, повернувшись, приподнял её и бережно усадил на себя сверху. Ее бедра раскрылись, подобно лепесткам цветка на рассвете.

      Он овладел ею. Даниэла подумала, что теряет сознание. Она прижалась спиной к его мускулистой груди, чувствуя, как ускоряется ритм его сердца по мере того, как он все глубже проникает в сокровенные глубины её тела. Ее голова откинулась назад. Веки затрепетали.

      Даниэле казалось, что она ощущает биение его сердца внутри себя. С каждым движением волна наслаждения, поднимавшаяся от бедер, захлестывала её и спадала, достигая затылка. Она вся пылала, охваченная огнем любви.

      Он нежно мял руками её груди, то и дело слегка стискивая их кончики меж пальцев, отчего дрожь пробегала по её телу.

      — Любимый, — шептала она, с трудом ловя воздух. — Любимый…

      Она принялась вращать бедрами и услышала возле самого уха тихие стоны, вырывавшиеся из его горла вместе с горячим дыханием. Казалось, что он говорил что-то, точно в забытьи, на неведомом языке, однако слова проникали ей прямо в сердце, минуя разум.

      Пальцами побуждая его проникнуть ещё глубже внутрь её тела, она в то же время ещё крепче прижималась к нему.

      — Котенок!

      Остекленевшие, ничего не видящие глаза Даниэлы широко распахнулись. Она задыхалась. Ее бедра трепетали, когда она сжимала их, чувствуя под собой ответные судороги, пробегавшие по его напряженным мышцам.

      Он так резко подался вперед, что она вскрикнула, точно от боли. Казалось, поток раскаленной лавы внезапно затопил её. Инстинктивным движением она накрыла руками его ладони, по-прежнему стискивавшие её грудь.

      Она никак не могла остановиться. Затем, когда уже все кончилось, она повернулась к нему, шепча:

      — Обними меня, любимый. Обними меня крепко-крепко.

      Впервые в жизни она почувствовала, сколь важны эти ласки после удовлетворения страсти.

      С первыми голубоватыми лучами холодного зимнего утра она промолвила:

      — Я хочу рассказать тебе про Малюту.

      В этой войне ты либо со мной, либо против меня, — звенело в её ушах. Она ощущала на сердце леденящий ужас перед этим человеком.

      — Я хочу рассказать тебе все.

      Она едва удержалась, чтобы не добавить: потому что Малюта заставил меня плакать, и мои щеки горели от жгучих слез, замерзавших на ветру. И эти слезы, пролитые из-за него, обнажали мое сердце перед его алчным и злобным взглядом. Ему удалось то, что не удавалось со времен её детства никому, кроме отца Даниэлы. Он заставил её вновь почувствовать себя маленькой, несмышленой девчонкой. Он сорвал одежду с её души, и раздетую изнасиловал столь ужасным способом, что это навсегда запечатлелось в памяти Даниэлы. Поступи он так с её телом — она страдала бы несравнимо меньше.

      — Я хочу, как верующий в храме, исповедоваться перед тобой.

      Карелин молчал. Густые волосы Даниэлы щекотали его щеку. Он смотрел в эти спокойные серые глаза и отчего-то вспоминал шторм, виденный им на Черном море.

      За окном поднялся ветер. Время от времени с улицы доносился шум проезжавших машин.

      — Чем он обидел тебя, котенок?

      — Теперь я работаю на него, — она говорила совсем тихо.

      Даже находясь так близко от нее, Карелин едва расслышал, что она сказала.

      — Сволочь, — так же тихо и бесстрастно промолвил он.

      Тон, которым он произнес это одно-единственное слово, внес успокоение в душу Даниэлы. Мне нечего опасаться с ним, — подумала она.

      — Он заставил меня убить Алексея, — проговорила она сдавленным голосом. — Он заявил, будто Алексей работает на него, шпионя за мной. Ну, а потом, после того, как я всадила пулю в голову Алексея из пистолета — из его, Малюты, пистолета, — он рассказал мне правду. Он утверждал, что его человек фотографировал меня тогда, ночью. Я не сомневаюсь, что он и сейчас караулит меня.

      — Ты видела его когда-нибудь? Как он выглядит?

      — Не знаю.

      Карелин задумался на мгновение.

      — Что с оружием?

      Даниэла сидела совершенно неподвижно. Ее глаза оставались сухими. Казалось, она даже перестала дышать.

      — Малюта забрал его. Там остались мои отпечатки. Кроме того, у него есть фотографии.

      — Фотографии с места убийства?

      Раздался хруст.

      — Нет, другие, — прошептала Даниила.

      Она вдруг задрожала всем телом. Что если из-за этого Михаил бросит меня? — мелькнуло у неё в голове. При этой мысли она испытала физическую боль. Она не могла даже думать о том, как снова предстать лицом к лицу с Малютой, оставшись в полном одиночестве, не чувствуя за спиной никакой поддержки.

      — Какие другие?

      Даниэла молчала, продолжая трястись. Ее язык прилип к пересохшему небу. Голосовые связки безуспешно напрягались, пытаясь издать хоть какой-нибудь звук.

      — Котенок, — ласково обратился к ней Карелин, — раз уж ты начала, то договаривай.

      Он взял её руку в свою, словно неумелый подросток, приступающий к устрашающему ритуалу физической близости, и крепко стиснул её пальцы между своих, стараясь вдохнуть в них мужество.

      — Неужели это так страшно?

      Даниэла закрыла глаза. Она чувствовала себя так, точно собиралась прыгнуть в ледяную воду с высоты десяти саженей.

      — Что сделала бы твоя жена, узнай она про наши отношения? — спросила она.

      Он рассмеялся так неожиданно, что она вздрогнула от испуга.

      — Зачем тревожиться из-за этого, котенок? Единственный человек, от которого она может узнать про нас, это ты. А ты, надеюсь, не собираешься откровенничать с ней на сей счет?

      Однако, увидев невыразимо мучительное выражение на её лице, он перестал смеяться.

      — Малюта? — его голос зазвенел, как колокол. — У Малюты есть наши фотографии?

      Даниэла молча кивнула. Она боялась произнести хоть слово, чувствуя, что может не выдержать.

      Карелин прислонился затылком к стене.

      — О, котенок, — пробормотал он после долгой паузы. — Я думаю, нам конец.

      ? Так что, как видишь, — заключил Треноди, — ни мне, ни тебе, ни кому бы то ни было ещё не представится возможность потолковать с Питером Карреном.

      Теперь Симбалу стала ясна реакция Моники на его слова, когда он упомянул в разговоре о Каррене.

      — Как это случилось?

      — Фунт взрывчатки превратил его машину в огненный шар.

      — Ну и ну. — Симбал остановился. Прогулка слегка затянулась, и он уже начал слегка замерзать. — Как производили идентификацию?

      — От него остался один скелет, да и тот без каких-либо отличительных признаков: ни следов старых переломов, ни врожденных дефектов. Поскольку Каррен никогда не обращался к дантисту, осмотр зубов был также бесполезен. К счастью, он постоянно носил на пальце необычное кольцо с печаткой. — Треноди вынул кольцо из кармана и показал Симбалу. — Он принадлежал к некоему Клубу адского пламени, когда учился в колледже. Если не ошибаюсь, в Йеле. Пришлось очистить кольцо от налипших на него обрывков обуглившейся кожи, прежде чем удалось установить его принадлежность.

      — Значит, все верно.

      Треноди поднес ко рту озябшие пальцы и попытался согреть их дыханием.

      — Этого могло и не произойти.

      Вот оно, — мелькнуло в голове у Симбала. Ему показалось, что он уловил причину едва уловимых странностей в поведении Треноди, подмеченных им с первых же минус, встречи.

      — Ты хочешь, чтобы я занял место Питера и внедрился в дицуй? — промолвил он с легкой дрожью в голосе. — Именно этого тебе хотелось с самого начала?

      — И да, и нет. Прежде чем выходить из себя, выслушай меня до конца. Затем, если твой ответ окажется отрицательным, иди на все четыре стороны, и делу конец. Буду с тобой откровенен. Мне действительно нужен человек, не состоящий в штате Управления, который способен продолжать это расследование. Однако мне и в голову не приходило предлагать тебе занять место Питера. Но незадолго до смерти он выкинул одну штуку, и теперь мне понадобился ты.

      — И что же он выкинул?

      — После того как Питер отбыл на выполнение своего последнего задания, стало известно, что определенные…э-э-э… документы весьма серьезного содержания пропали из наших архивов.

      — Каррен прихватил их с собой?

      Порывы ветра, налетавшего с реки, заставили Треноди поднять воротник.

      — Да, похоже на то.

      — Ты можешь сказать мне, что туда входило?

      — Имена, даты, места, агентурные сети.

      — Черт побери!

      — Хорошо сказано, Тони. Наши друзья с Капитолийского холма с радостью вцепятся нам в горло, пронюхав про эту историю. Подкомитеты Конгресса живут исключительно за счет вот таких ошибок. Симбал изумленно взглянул на него.

      — Ошибка? Вот, значит, как это называется?

      — Как бы ты ни назвал это, положение должно быть исправлено, — отрезал Треноди. — И исправлено с величайшей осторожностью. Если какая-то информация просочится даже в другое Управление, то нам не поздоровится.

      Симбал. понял, что речь идет прежде всего о Доноване.

      Откуда-то сзади донесся вой сирены. Когда машина скорой помощи промчалась мимо, и остановившийся было поток машин вновь тронулся с места, Симбал сказал:

      — Мне понадобится неограниченный доступ к компьютерному банку данных УБРН.

      Треноди кивнул.

      — Ты получишь все, что тебе нужно, Тони, — он протянул руку своему бывшему подчиненному, и тот крепко пожал её. Дождь за окном прекратился.

      В палате было так тихо, что ритмичный шум аппарата искусственного дыхания резал слух. Цунь теребил в руках шнур от жалюзи и с тоской вглядывался в серую мглу сквозь щели в шторах.

      — Эти врачи не знают ни черта, — в отчаянии повторял он. — Они совершенно беспомощны и потому отмалчиваются, не желая говорить правду. Блисс может умереть в любую минуту, а они даже не поймут, что с ней.

      — Успокойся, дядя, — промолвил Джейк. — Врачи же сказали, что рентгеновские снимки у неё хорошие, а энцефалограмма показала отсутствие внутренних травм.

      — Тогда зачем им понадобились новые анализы? Зачем они мучают мою дочь своими дурацкими приборами?

      — Потому что, как выразился доктор, они обнаружили некоторые отклонения в сигналах головного мозга».

      — Я не понимаю, что это означает.

      — Я думаю, они тоже.

      — Вот видишь! А что я говорил?

      — Ерунда, дядя. Эти отклонения не опасны для жизни. Просто они сбивают их с толку.

      — О, Будда! — Цунь Три Клятвы обессиленно рухнул на стул, стоявший возле высокой стойки. — Что за злая судьба преследует нас, Джейк? Какие прегрешения мы совершили в предыдущей жизни, что заполучили таких злобных и могучих врагов в этой?

      — Прежде всего, — возразил Джейк, — следует установить, кто они, наши враги.

      Цунь взглянул на племянника.

      — Ты утверждал, что Блисс видела татуировки.

      — Да, — подтвердил Джейк. — Она сказала, что они из якудзы.

      — Ничего не понимаю. — Цунь недоуменно развел руками. — У нас ведь нет врагов в Японии.

      — Если она права, стало быть, теперь есть. — Джейк встал и подошел к окну. — В Японии идет война, — сказал он, не поворачиваясь. — Война кланов. Мой друг Микио Комото находится в тяжелом положении.

      — И ты думаешь, что вот это, — Цунь показал на Блисс, — имеет какое-то отношение к вашей дружбе?

      — Почему бы и нет? — Джейк пожал плечами. — Возможно, они искали меня и, не найдя, со злости убили отца.

      Его слова не убедили Цуня Три Клятвы.

      — Они были профессионалами, хорошо знавшими свое дело. Это твои собственные слова, племянник. Ты сказал, что они — дантай. Работая в Куорри, ты сам лично создал две такие группы. Я не ошибусь, если скажу, что члены дантай всегда отличаются исключительным бесстрашием и дисциплинированностью. Тогда у меня к тебе два вопроса. Во-первых, неужели дантай не смогли бы установить твое местонахождение? Во-вторых, стали бы они совершать бесполезное, с их точки зрения, убийство и производить беспричинные разрушения просто со злости?

      Джейк промолчал в ответ. Он смотрел в окно, вспоминая женщину-шпика, севшую ему на хвост и задержавшую его вдали от джонки ровно настолько…

      Ему наверняка удалось бы разгадать планы врагов при помощи ба-маака. Тогда бы события приняли совсем иной оборот. Его отец остался бы жить…

      Идиот! — мысленно обругал он себя. — Ты снова рассуждаешь как западный человек. Вспомни, что ты китаец. Что случилось, то случилось. Судьба. Лучше подумай о том, что следует предпринять в сложившейся ситуации.

      — Как бы там ни было, я уезжаю в Японию, — сказал он после долгой паузы.

      — И бросишь на произвол судьбы Блисс! А что будет с «Южноазиатской»?

      — Блисс не поправится быстрее оттого, что я останусь здесь, — возразил он. — Что же касается «Южноазиатской», то этой проблемой займется весь йуань-хуань.

      — Не забывай, что ещё предстоит достойно похоронить твоего отца, — резко заметил Цунь Три Клятвы. Ему на ум пришли слова, сказанные Неон Чоу в ресторане, о том, что его старший сын вполне подходит на роль Чжуаня. — Сыновний долг…

      Джейк повернулся к нему, точно ужаленный.

      — Не надо учить меня, в чем состоит мой долг. Я Чжуань. Я хорошо знаю свои обязанности. Тело будет кремировано сегодня же. Ты, я и Т.И.Чун будем присутствовать на церемонии завтра на рассвете, когда прах моего отца, согласно его желанию, будет развеян над Южно-Китайским морем.

      — Теперь о деле, — сказал он уже спокойнее. — Уезжая, я оставляю вам одно поручение. — Он достал из кармана маленький сверток и вручил его дяде. — Выбери кого-нибудь из своих сыновей, кого сочтешь нужным. Посмотрим, что он сумеет разузнать об этом.

      Цунь Три Клятвы развернул грязные обрывки газетной бумаги и увидел неограненный опал. Старик вертел камень в руках, любуясь игрой красок.

      — Где ты нашел его?

      — В кармане человека, у которого хватило глупости следить за мной.

      — Когда это было?

      — Просто было и все, — грубовато отрезал Джейк.

      Любое воспоминание о той женщине-шпике заставило его вновь переживать боль утраты. Ба-маак… Джейк сосредоточился, пытаясь почувствовать пульс. Ничего не выходило. Он помолчал, собираясь с мыслями.

      — К тому времени, когда я вернусь, необходимо узнать, где, когда, а главное, кем он был куплен. Цунь Три Клятвы спрятал камень в карман.

      — Будет сделано, — пообещал он. Его взгляд упал на бледное лицо дочери. — Она такая же часть меня, как и мои собственные дети. Даже больше. Она часть Ши Чжилиня. Моя боу-сек!

      Когда он вновь поднял голову, его голос зазвучал совершенно по-другому.

      — Сейчас я хочу, чтобы ты сходил на осмотр к врачу. Раз ты настаиваешь на избранном тобою плане и собираешься действовать в соответствии с ним, то я хочу быть уверенным, что твое здоровье в полном порядке. Не ради себя, пойми меня правильно, а ради йуань-хуаня.

      — Да, конечно, — согласился Джейк, однако напряжение, возникшее между ними, не спадало. Все не так, как планировал отец, — подумал Джейк. — О Будда, я не могу поверить в то, что его больше нет. Дай мне силы выполнишь намеченное. — Я рассчитываю на то, что вы сумеете сохранить в тайне ситуацию в «Южноазиатской».

      — Завидую твоей стойкости, племянник. — Цунь Три Клятвы сидел совершенно неподвижно. Он сделал паузу, однако тон, которым он произнес это замечание, предупредил любые комментарии со стороны Джейка. — Возможно, в конечном счете мой старший брат был прав, полагая, что тебе следует быть Чжуанем. Надо быть по-настоящему холодным и бесчувственным, чтобы вынести на плечах тяжесть такой организации, как йуань-хуань. Я знаю, что мой хребет не выдержал бы этой ноши.

      Слова дяди тронули Джейка. Вытащив из кармана запечатанный пакет, он хрипло заговорил:

      — Дядя, я не знаю, где окажусь в самое ближайшее время, и что со мной приключится. Поэтому я предпринял кое-какие меры предосторожности. — Он держал конверт перед собой в вытянутой руке. — Здесь ты найдешь настоящее имя Аполлона, нашего резидента в Москве. В мое отсутствие ты должен поддерживать радиосвязь с ним. Необходимо, чтобы он чувствовал, что его дорога жизни из России по-прежнему остается абсолютно надежной. Я не могу ставить под угрозу его сотрудничество с нами. Малейший риск здесь должен быть исключен. Ты понял?

      Цунь Три Клятвы посмотрел на племянника. Гордость переполняла его сердце.

      — Я все понял, Чжуань, — ответил он.

      Значит, Неон Чоу все-таки была неправа, — подумал он. Впрочем, в глубине души он и раньше верил в это. Тем не менее, было чрезвычайно приятно получить такое весомое доказательство уважения, которым он все ещё пользовался.

      — Ровно через сорок восемь часов после моего отъезда, — продолжал Джейк, — ты вскроешь конверт и, следуя изложенным в письме инструкциям, выйдешь на связь с Аполлоном. В дальнейшем ты будешь продолжать переговоры, соблюдая двухдневные паузы, до моего возвращения.

      — Когда оно состоится, племянник?

      — Когда на то будет соизволение Будды.

      С этими словами Джейк отдал конверт дяде.

      Маккена появился в «Белой Чашке» точно в назначенное время. Доклад о происшествии в порту, относившийся к компетенции Специального подразделения, лежал у него на столе, и капитан с неподдельным интересом прочитал эту бумажку. Цунь Три Клятвы являлся совладельцем «Южноазиатской», и потому Маккена спрашивал себя, уж не связано ли нападение на джонку с финансовыми проблемами в корпорации, о которых ему рассказал Белоглазый Гао.

      Увидав, что Большая Устрица Пок уже находится за своим обычным столиком, Маккена стал решительно проталкиваться к нему через толпу посетителей, главным образом матросов и второразрядных шлюх. Скоро я получу ответы, на свои вопросы, — думал он.

      Большая Устрица Пок сидел в одиночестве. Заметив полицейского, он помахал рукой.

      — Присаживайтесь, — пригласил он. — Выпьете? — и тут же, хихикнув, добавил. — Или вы сегодня на дежурстве?

      Решив пропустить шутку мимо ушей, Маккена уселся, налил себе щедрую порцию «Джонни Уокера» и одним махом опрокинул содержимое стакана себе в глотку. Он надеялся, что это придаст ему уверенности в разговоре с китайцем. Ему было в общем-то плевать на то, как Большая Устрица Пок относится к нему, но в настоящий момент он не мог открыто демонстрировать это. Во всяком случае, до тех пор, пока я не получу то, чего хочу от этого желтого ублюдка. — Маккена ухмыльнулся. — Ничего, скоро я преподам ему урок хороших манер. Он научится с уважением относиться к человеку в форме офицера полиции.

      — Что у тебя есть для меня? — осведомился он у Пока.

      — Капитан, — промолвил Большая Устрица Пок, — вы напоминаете мне зайца, которому не терпелось перебраться на противоположную сторону шоссе. — Не спеша он налил себе виски. Подняв стакан, он принялся слегка взбалтывать янтарную жидкость, глядя сквозь неё на свет. — Он кинулся наперерез машинам и угодил прямехонько под колеса тяжелого грузовика. Здоровенные покрышки вмяли его в дымящийся асфальт. Вот так. — Он сделал небольшой глоток. — Искусство терпения — великая вещь.

      — Терпения, говоришь? — процедил сквозь зубы Маккена. Оказавшись между Верзилой Суном и Белоглазым Гао, он чувствовал себя зажатым, в чудовищные тиски, выжимавшие из него все соки, лишавшие его какой бы то ни было свободы действия.

      — Мне нужны сведения! — взорвался он и грохнул увесистым кулаком по столу, отчего зазвенели бутылки и стаканы. Маккена дрожал всем телом: ярость захлестывала его. — Ты слышал? Сведения!

      Он вытер вспотевшее лицо.

      Большая Устрица Пок откинулся на спинку стула и уставился на громадного полицейского так, как смотрят в зоопарке на диковинное и безобразное животное. Этому человеку нельзя доверять, — подумал он. — Мне надо остерегаться его.

      — У меня есть сведения, которые нужны тебе, — промолвил он.

      — Отлично, — выдохнул Маккена. — Просто здорово, черт побери. — Он налил себе ещё одну порцию виски, которую прикончил так же быстро, как и первую. — Выкладывай, что у тебя есть. Я не собираюсь торчать здесь весь вечер.

      — У «Южноазиатской банковской корпорации» серьезные проблемы, — медленно протянул он.

      — Какого рода проблемы?

      — Им приходится искать нового человека на место управляющего.

      — А где же старый? Уволен?

      — Нет, насколько я наслышан, смотал удочки.

      — Готов поспорить, что здесь не обошлось без денег. — У Маккены загорелись глаза.

      — Несомненно. — Большая Устрица Пок кивнул. — Неизвестна только общая сумма потерь.

      Маккена, опустив глаза, задумчиво двигал стакан по столу.

      — Надо думать, многое зависит от того, сколько бабок умыкнул этот парень, а?

      — Вы спрашиваете мое мнение? — уточнил Большая Устрица Пок.

      Маккена поднял голову.

      — Что? О, да, конечно.

      — О серьезных последствиях можно говорить только в том случае, если он ухитрился увести у корпорации так много, что банк не в состоянии покрыть недостачу.

      — Точно, — согласился Маккена. — Малейший намек на финансовую неблагонадежность — и вкладчики опустошат сейфы банка.

      — Только при указанном условии.

      — Происшествие держится в строжайшей тайне, — пробормотал Маккена. — Видимо, не случайно. Если у них мало наличности, то для них нет ничего хуже недостачи.

      — Почему вас так интересует финансовое положение «Южноазиатской»? — осторожно поинтересовался Большая Устрица Пок. С какой стати я стану выкладывать ему все, что знаю, и называть цифру?

      — Это не твоего ума дело, приятель, — отрезал Маккена. — Вместо того чтобы задавать лишние вопросы, ты бы занялся делом: установил бы точную сумму потерь. И поживей!

      — Разве я у тебя мальчик на побегушках? — Большая Устрица Пок придал лицу угодливое выражение.

      Маккена перегнулся через стол. Его лицо побагровело, в глазах забегали свирепые огоньки.

      — Слушай, приятель. С момента заключения нашего маленького договора ты у меня в кармане. Я могу свернуть тебя в бараний рог, в любой момент предъявив любое из полудюжины обвинений, включая попытку подкупа офицера полиции Ее Величества.

      — В этом случае вы сами бы оказались замешанным в дело, — заметил Большая Устрица Пок. Маккена издал лающий смешок.

      — Как ты думаешь, кто поверит твоим показаниям на меня? Никто из гонконгских судей, это уж точно. Пораскинь мозгами, дружище. Будь умником и делай то, что тебе говорят. Все хорошо, что хорошо кончается. Лады?

      — Я сделал то, о чем вы просили, — не повышая голоса возразил Большая Устрица Пок. — Мы заключили договор. Я не намерен делать больше. Я и так уже серьезно рискую.

      — Ты, подонок, рискуешь получить серьезные неприятности от меня, заруби себе на носу. Ты должен бояться прежде всего меня. Не заблуждайся на сей счет. У меня белая кожа, дружище. И я решаю, как здесь пойдут дела.

      Большая Устрица Пок сидел молча несколько мгновений. Затем, коротко кивнув, он поднялся с места.

      — Спокойной ночи, капитан. — Он бросил на стол несколько банкнот.

      — До свидания.

      Даниэла и Олег Малюта сидели в ложе Большого театра. На сцене шел балет «Спящая красавица»; великолепие музыки сопровождалось изысканными движениями артистов.

      Даниэла чувствовала себя уставшей. Ее чувства притупились от наплыва слишком большого количества впечатлений. Роскошные сценические костюмы, искусно выполненные декорации, потрясающая музыка…

      В который раз она задавалась вопросом, почему Малюта так настойчиво требовал от неё пойти с ним на балет. Долгие годы он с женой чуть ли не еженедельно появлялся в этой раззолоченной ложе. Внезапная, загадочная смерть супруги положила конец этому увлечению балетом.

      С тех пор прошло немало лет. Теперь Малюта посещал Большой в компании других людей, преследуя исключительно политические интересы. Сидя так близко от этого человека, Даниэла размышляла о непредсказуемости его характера.

      Даниэла, естественно, не испытывала ни малейшего желания сопровождать его куда бы то ни было. И уж конечно, она предпочла бы провести свободное время с Михаилом Карелиным. Взглянув на часы, она со вздохом подумала, что позднее совещание её возлюбленного с Геначевым уже должно было завершиться.

      К несчастью, теперь она не могла отказать Малюте ни в чем. Она представила себе надежно запертую потайную комнату, где он хранил снимки, запечатлевшие её в постели с Карелиным, и пистолет. А самое главное — фотографии, на которых она плакала, прислонись к сверкающей дверце «Чайки». Больше всего ей хотелось добраться до них. Не уничтожив эти снимки и их автора, она не смогла бы избавиться от отвратительного ощущения, будто она вся с головы до ног обнажена. Фотографии давали Малюте возможность не только быстро и беспрепятственно устранить Даниэлу, но и при желании заглянуть в самые сокровенные тайники её сердца. Ее ненависть к этому человеку была почти осязаемой.

      Но самое плохое заключалось в том, что Даниэла не могла противопоставить ему ровным счетом ничего. Хотя стол в её кабинете был буквально завален грудами отчетов и важных сообщений из ключевых отделов, она проводила большую часть времени за компьютером, залезая все глубже и глубже в электронную память в попытках отыскать хоть малейшую щелочку в безупречной броне Малюты. Но все её усилия были тщетны. Сведения о его школьных годах сообщали о выдающихся способностях пятнадцатилетнего Олега. По примеру родителей он рано вступил в партию. Его отец был простым инженером и всю жизнь добросовестно трудился на благо Советской Родины.

      Стремительное и безупречное восхождение Малюты по ступеням власти являлось исключительно делом его собственных рук. Все его враги — реальные или потенциальные — или лишились власти, или уже ушли в мир иной. Единственным серьезным ударом для него была смерть жены, сгоревшей во время пожара на даче под Звенигородом.

      Согласно досье, Малюта, испросив отпуск по состоянию здоровья, принял личное участие в строительстве нового дома на пепелище — случай небывалый в практике советских руководителей. По-видимому, это было нечто вроде траурного ритуала. Не вызывало сомнений, что он чрезвычайно любил жену. Он был ещё совсем не старым, но не женился вторично и, судя по имеющейся информации, не проявлял никакого интереса к интимным отношениям.

      Действительно ли он проявлял столь удивительную воздержанность или просто все это время умело водил за нос сотрудников КГБ? — гадала Даниэла.

      Заставив себя вслушаться в музыку Чайковского, льющуюся со сцены, она немного расслабилась. Это было своего рода достижение. Общество Малюты угнетало её, при нем она постоянно испытывала чудовищное напряжение. Ей пришли на ум слова дяди Вадима: Мужчина, как ему кажется, обладает превосходством над женщиной, но это ровно настолько, насколько он сам в это верит. По мнению Даниэлы, они как нельзя лучше подходили к Малюте.

      Покинув сверкающее великолепие Большого, они очутились на площади Свердлова, освещенной почти так же ярко, как и фойе театра.

      «Чайка» Малюты дожидалась их. Они забрались в салон, и машина тронулась с места.

      Звуконепроницаемая перегородка из бронестекла отделяла переднее сиденье от заднего. Малюта постучал по ней согнутым пальцем, однако водитель никак не прореагировал на этот сигнал, очевидно попросту не услышав его.

      — Никого, кроме нас двоих, — удовлетворенно бросил Малюта и откинулся на спинку сидения, повернувшись вполоборота к Даниэле. Та бросила взгляд в окно. Они ехали, по-видимому, в сторону Москвы-реки, но уж, во всяком случае, не к её дому. Даниэла поняла, что сейчас узнает, зачем потребовалась Малюте в этот вечер.

      — Ну, как продвигаются дела на любовном фронте, мой птенчик?

      Даниэле не понравился его тон.

      — Если бы вы оставили меня в покое сегодня, то я бы узнала, зачем Карелин так срочно понадобился Геначеву.

      — Не переживай. Когда ты вернешься домой, он успеет наиграться с тобой. — Малюта издал короткий смешок. — Кроме того, мне доставляют удовольствие завистливые взгляды, адресованные мне, когда я появляюсь в обществе с тобой под руку. Мои коллеги приходят в театр не только для того, чтобы насладиться искусством, но и посмотреть на спутниц друг друга.

      Несмотря на то что они оба являлись членами Политбюро, Малюта подчеркнуто произнес слово «мои коллеги».

      — В вас слишком много пессимизма, товарищ генерал, — продолжал он, как обычно чередуя обращения на «ты» и на «вы». Прикурив сигарету, он с наслаждением затянулся. — Возможно, здесь играет роль женское начало. Интересно, упадешь ли ты в обморок при виде мыши? — Он снова рассмеялся и сжал кулак. — Мне думается, вряд ли. Я уже имел случай понаблюдать, как ты владеешь оружием. Ты прирожденный снайпер. Однако что случится с тобой, если попытаться закалить тебя в огне? Затвердеешь ли ты, подобно стальному клинку, или развалишься на части и сгоришь? Вот что мне хочется знать.

      Свернув с широкой магистрали, «Чайка» остановилась. Нагнув голову, Малюта выбрался из машины, и придержал дверь со стороны Даниэлы.

      Они спустились по каменной лестнице. Широкие ступени едва удавалось различить под толстым слоем снега. Лед на реке, кое-где потрескавшийся во время недавней оттепели, тускло поблескивал, отражая свет фонарей. Москва-река выглядела серой и безжизненной, как свинец. На её пустынных берегах не наблюдалось никакого движения.

      — Это мое любимое место, — промолвил Малюта. На всякий случай, чтобы Даниэла не приняла его замечание за признак доверия, он добавил: — Я прихожу сюда, когда хочу поговорить с кем-нибудь с глазу на глаз. Здесь я могу быть уверен, что никто не подслушает и не запишет на пленку мои слова. — Он широко развел руками. — Тут негде прятаться. Все видно как на ладони.

      В призрачном свете городских огней снег казался розовым. Ветер совершенно стих, и снежинки отвесно падали на землю.

      Малюта остановился у самой кромки льда.

      — На этом самом месте я чуть было не погиб. — Огонек его сигареты вспыхнул в темноте. Он походил на зловещий, всевидящий третий глаз. — Тогда я был пятнадцатилетним мальчишкой. Я вытворял бог знает что и не признавал никаких запретов. — Он стряхнул пепел с сигареты. — Это случилось весной. Мать предупреждала меня, что тонкий лед опасен, но я ведь никогда её не слушал.

      Глубоко затянувшись, Малюта неторопливо выпускал дым изо рта. Его самоуверенная поза и слегка насмешливый тон подливали масло в пламя гнева, разгоравшееся в душе Даниэлы.

      Впрочем, он не старался произвести на неё впечатление. Таков уж был этот человек по имени Олег Малюта: мрачный, своевольный, жестокий, невероятно самоуверенный и, при всем том, являвшийся несомненно выдающейся личностью.

      И вновь Даниэла вспомнила слова дяди Вадима: Мужчина, как ему кажется, обладает превосходством над женщиной, но это ровно настолько, насколько он сам в это верит.

      Она изо всех сил старалась его не бояться: страх ставил её в подчиненное положение по отношению к нему. Однако её попытки раз за разом терпели неудачу, и она начала подозревать, что слишком большое желание освободиться от этого чувства мешает ей.

      — В тот день я пошел кататься на коньках, — продолжал Малюта. — Кажется, я с кем-то поспорил и был слишком опрометчив или слишком глуп, чтобы идти на попятную. Едва выйдя на берег, я сразу почувствовал, что дело плохо. Я много катался и хорошо знал, каким на вид бывает крепкий лед. В тот день он был другим, покрытым темными пятнами. Хороший, толстый лед всегда белый. Совсем белый. Я спустился к реке вон там. — Он поднял руку, показывая, и кончик его сигареты описал в воздухе короткую дугу. — Я ступил на лед, и почти сразу же раздался громкий треск, словно кто-то выстрелил из пистолета. В следующее мгновение я очутился в воде. Она была очень холодной и темной. — Докурив сигарету, он выбросил окурок. — Теперь я привожу сюда тех, кто перестал приносить мне пользу. Это ещё один способ отправлять людей на тот свет.

      В своей типичной манере он не завершил рассказ. Даниэла знала, что он и не собирался этого делать. По его мнению, для неё было вполне достаточно знать, что он хорошо усвоил урок многолетней давности. В конце концов, то, что он тогда не утонул, было и так ясно. Взглянув на нее, Малюта рассмеялся.

      — Не пугайтесь понапрасну, Даниэла Александровна. Я вовсе не намереваюсь отправлять вас на тот свет. Вы слишком особенное существо. Вас надо лелеять и оберегать.

      — И показывать на публике. — Она следила за выражением его лица. — Именно этим мы и занимались сегодня.

      — В Большом? Ну да, разумеется. Это одна из составляющих игры.

      — Игры?! Какой игры?

      Лицо Малюты потемнело.

      — У тебя хватило ума расчистить себе дорогу в Политбюро, — сказал он. — До недавних пор у тебе все шло как по маслу. Ты ловила в силки мужчин — толковых, я бы даже сказал, исключительно умных людей, — так как ты умела пользоваться их слабостью. Они хотели обладать тобой — ты умело возбуждала в них это желание — и помогали тебе взбираться вверх по служебной лестнице. Подумать только! Они были готовы ради тебя отправиться на другой конец земли. Они продали свои души ради тебя, склонили головы перед тобой, стоя на коленях, отдали тебе все, что составляло их могущество и власть. И все вот за это… — Он грубо сдавил рукой её грудь. — И за это. — Другая его рука скользнула вниз…

      Даниэле стало дурно, выслушивая эту проповедь. Мужская самоуверенность и извращенное сладострастие. Казалось, Малюта и вправду верил, что стоило ей отдаться Карпову или Лантину, как они тут же становились наивными детьми.

      Приступ бешеной ярости охватил Даниэлу. Она почувствовала, что разум отказывается ей служить. Усилием воли она сумела взять себя в руки и мысленно приказала себе: Не смей превращаться в жалкое и безмозглое создание, каким он тебя считает. Он думает, будто все, что ты умеешь, это заниматься любовью. Неужели ты хочешь, чтобы он думал, что он прав?

      — Таких людей нельзя назвать мужчинами. — Глаза Малюты слегка светились в темноте, подобно зрачкам ночного хищника. — По крайней мере, по моим меркам. Ты полагаешь, что, забравшись так высоко, ты заслужила право на уважение и даже на равенство? Глубокое заблуждение. Пришла пора указать тебе твое настоящее место.

      Он прикурил новую сигарету. Язычок пламени зажигалки на мгновение рассек мрак, и Даниэла увидела такую ненависть в глазах Малюты, что даже удивилась.

      — По моему глубокому убеждению, тебя ни в коем случае нельзя было вводить в Политбюро. Я боролся против выдвижения твоей кандидатуры. Однако большинство оказалось слишком высокого мнения о твоей работе в комитете, и с моим мнением не стали считаться. Впрочем, я человек практичный по натуре, чем весьма горжусь. Поэтому, раз уж ты все равно здесь, то я постараюсь воспользоваться твоими способностями в полной мере.

      — Я рада, что вы признаете за мной хоть какие-то способности.

      — В постели мужики слушаются тебя. — Он выплюнул изо рта крошку табака. — Ты рождена быть шлюхой. Именно благодаря этому я могу использовать тебя.

      Она едва удержалась от того, чтобы не вцепиться ему в глотку. Вспышка гнева была настолько сильна, что Даниэла покрылась испариной, несмотря на мороз.

      Малюта улыбнулся.

      — Вы бы с удовольствием прикончили меня, Даниэла Александровна, не так ли? Нужно отдать вам должное, это у вас тоже выходит неплохо. Секс и смерть — вот ваше ремесло, а?

      Он рассмеялся.

      — Однако, — продолжал он, — я оставлю вас рядом с собой, даже когда стану Генеральным секретарем. Я не могу разбрасываться столь драгоценными кадрами. Как бы там ни было, вы нужны мне, а я, как уже было сказано, человек практичный. Вот почему сегодня я слегка разочарован вами. Правда, вы придумали хитрый способ убрать Ши Чжилиня. Однако покушение на Джейка Мэрока оказалось на редкость неудачным. Меня это не радует. И разве вы приблизились хоть на шаг к тому, чтобы проникнуть в тайну Камсанга? Наверное, мне следует наказать вас. Я размышлял на эту тему на протяжении всего спектакля. Музыка Чайковского прекрасно способствует таким мыслям.

      Видя, что Даниэла молчит, Малюта приблизился к ней. Внезапно на неё пахнуло ужасной смесью запахов одеколона, табака и пота. Даниэлу чуть не стошнило.

      — Вы удивляете меня, Даниэла Александровна. Я ожидал, что вы хоть как-то попытаетесь оправдаться передо мной. — Он наклонил голову набок. — Не хотите? Как хотите. Хотя, право, это не имеет значения. Вы бы все равно не сумели убедить меня. Кто знает, — он пожал плечами, — возможно, вы поняли это с самого начала.

      Немного придя в себя, она промолвила:

      — Как насчет Карелина и Резцова? Вы полагаете, они будут бездействовать, спокойно взирая на то, как вы копите силу? Если Геначев умрет, его место предстоит занять кому-то из них.

      — Неужели?

      Он услышал от неё именно то, что хотел услышать. Ее поведение так легко предугадать, — мелькнуло у него в голове.

      — Помимо физического существуют и другие способы устранения препятствий, возникающих на пути.

      — Что вы имеете в виду? — спросила она. Увидев испуганное выражение на лице Даниэлы, он ухватил её за ворот шубы и, с ошеломляющей силой развернув к себе лицом, прижал к дереву.

      — Взгляни на себя. Ты не можешь от страха пошевелить пальцем. Ты — начальник Первого управления КГБ. Тебе хорошо известно, что мне не составит труда привести в такое же состояние Карелина. Неужели ты думаешь, что мои руки не дотянутся и до Резцова? — Внезапно его лицо потемнело. — Теперь ты на моей стороне. Запомни это хорошенько. Если у тебя хватит глупости ослушаться меня, то твоя песенка спета. Тебе не удастся выбраться из подвалов родной Лубянки. Разве что по этапу на Колыму, где ты все равно сдохнешь, как собака.

      С видимым отвращением он разжал пальцы.

      — Не забывай, что ты ещё должна доставить мне голову Джейка Мэрока. Что же касается секретов Камсанга, то, если я не узнаю их в течение десяти дней, мне придется прибегнуть к другим мерам.

      — Вы требуете слишком многого, — в отчаянии заявила Даниэла. — Такие вещи…

      — Вполне выполнимы, товарищ генерал. Если же я ошибаюсь, то мне придется отдать приказ о немедленном уничтожении Камсанга.

      — Что? — Ее сердце забилось с удвоенной частотой. ? Уничтожение военного объекта на территории Китая! В своем ли вы уме?

      — Перестань, — досадливо поморщился он. — Подобные задачи решаются в два счета. Нет ничего проще, чем объяснить все ошибкой пилота, выходом из строя системы управления и так далее, и так далее. В конце концов, нам не впервой. — Он ухмыльнулся. — И это будет сделано, товарищ генерал, поверьте мне. Так или иначе, но китайцы не должны воспользоваться плодами этого проекта.

      Несколько мгновений спустя слуха Даниэлы достиг хруст снега под подошвами ботинок Малюты, взбиравшегося по крутому склону.

      Хуайшань Хан сидел за лучшим столиком в «Павильоне певчих птиц». Ресторан стоял на северном берегу озера, возле которого был некогда воздвигнут Летний дворец, и по сути дела находился на территории, прилегавшей ко дворцу. Всего три четверти часа езды на автомобиле отделяли это место от центра Пекина, и потому это заведение никогда не пустовало. Тем более что оно славилось своей кухней, основу которой составляли блюда из свежей рыбы, пойманной в озере.

      Хуайшань Хан не отрываясь глядел на очертания Холма долголетия, в тени которого располагался ресторан. Как иронично и в то же время закономерно, — размышлял он, — что этот холм — творение человеческих рук. Ничто не вечно на свете, и тем не менее человек, выбиваясь из сил, старается устроить так, чтобы хоть какая-то часть его души, приняв материальный облик, пережила бренное тело. Интересно, думали ли об этом, берясь за свой проект, создатели Холма долголетия?

      Сооружения, в которых размещался «Павильон певчих птиц», были недавно отреставрированы. Их изящно украшенные колонны и внутренние стены, как и крыши, выложенные глазурованной черепицей, наводили на мысль о возрождении в миниатюре былого великолепия китайской столицы. По крайней мере так представлялось Хуайшань Хану. Вот почему он так часто обедал в «Павильоне». И ещё потому, что, находясь вблизи Холма долголетия, мог предаваться размышлениям о значении этого необычного сооружения для него. С его виллы, хотя и находившейся неподалеку. Холм виден не был.

      Изысканная кухня «Павильона» совершенно не интересовала Хуайшань Хана. Он уже давным-давно утратил способность воспринимать вкус пищи и выбирал блюда исключительно по внешнему виду. Тем не менее, он получал удовольствие от процесса поглощения еды.

      Сезон певчих птиц ещё не наступил, однако Хуайшань Хана это обстоятельство ничуть не трогало. Тишина, расстилавшаяся над озером, ощущение безопасности, создаваемое громадным комплексом сооружений и строений Летнего дворца, и навеваемые им воспоминания позволяли Хуайшань Хану проводить здесь поистине незабываемые часы. К тому же этому способствовала и близость Холма.

      Могло сложиться впечатление, будто Ши Чжилинь при жизни любил рукотворные холмы. Однако на самом деле его привлекали заботливо ухоженные, украшенные скульптурами сады Сучжоу. Объяснение этому, полагал Хуайшань Хан, следовало искать в том, что Чжилинь родился и вырос в Сучжоу, а значит, с первых лет жизни питал особый интерес к садам. Сам Хуайшань Хан находил их слишком искусственными и надуманными.

      Вдруг он понял, что теперь все это уже не имеет значения. Эти внутренние дебаты насчет привязанностей потеряли всякий смысл после смерти Ши Чжилиня. Радость Хуайшань Хана была воистину велика.

      — Хуайшань тон ши!

      — Да?

      — Не сделать ли нам заказ?

      Хуайшань Хан с усилием отвел глаза от неудержимо притягивающего взор Холма и посмотрел на вытянутую худую физиономию Чжинь Канши.

      — Ваш желудок ворчит от голода? — Он вздохнул. — Что касается меня, то я не нуждаюсь в пище, как и во сне. Я уже давно миновал тот возраст, когда трехразовое питание и восьмичасовой сон являются ежедневной потребностью. Теперь, смежая веки, я не засыпаю. Я грежу наяву о полях сражений и реках крови, о политических переменах, о проблемах коммунистических сил. Я слышу голос народа Китая, взывающий ко мне. Благодаря привычке или возрасту, не знаю сам, мой отдых длится всего лишь короткое мгновение. Впрочем, мне не кажется, что это имеет хоть какое-либо значение. — Он махнул костлявой рукой, — Однако не мешкайте. Не позволяйте моей болтовне помешать удовлетворению вашего желудка. — Он снова закряхтел. — Не заказывайте мне сегодня креветок, не надо. Просто парочку чжао цзы и все.

      Выполняя просьбу старика, Чжинь Канши заказал для него поджаренные клецки, а сам выбрал рыбу, запеченную целиком, и для них обоих мао тай — алкогольный напиток китайского производства. Бутылка почти тут же появилась на столе. Официант наполнил бокалы и оставил посетителей одних. Чжинь Канши предпочел бы не ограничиваться одним блюдом, однако, заказав в присутствии Хана что-либо еще, он рисковал проявить к нему неуважение.

      — Скажите, Чжинь тон ши, — промолвил Хуайшань Хан, — снилось ли вам что-нибудь прошлой ночью?

      Чжинь Канши уже успел привыкнуть к манере старика задавать кажущиеся странными и неожиданными вопросы.

      — Да, мне снились сазаны, резвящиеся в чистом ручье. Их чешуя была золотистой и, когда свет попадал на нее, сверкала множеством крошечных солнц.

      — Гм-м-м, — задумчиво промычал Хуайшань Хан. — Это хорошее предзнаменование.

      Сеть тонких морщинок покрывала его лицо. Многочисленные темные пятнышки усеивали его бледную кожу на щеках и ладонях.

      — Сазаны символизируют Китай, — продолжал он. — Или, точнее, народ Китая. Златокожих людей.

      Он закивал головой, мотавшейся, точно тяжелый шар на тонком стебле шеи. Эти кивки выглядели со стороны на удивление странно из-за позы, в которой приходилось сидеть Хуайшань Хану: одно плечо было выше другого. Чжинь Канши слышал, будто его собеседнику много лет назад довелось пережить перелом позвоночника.

      — Это хорошо. — Хуайшань Хан задумался. Его глаза затуманились. — У вас есть дети? — вдруг осведомился он странным, неровным голосом.

      Чжинь Канши вздохнул про себя. Старик не только знал, что у него есть дети, но и их количество и даже сколько им лет и как зовут каждого. Более того, Хану неоднократно доводилось видеться с ними. Тем не менее, Чжинь Канши сообщил ему, точно заученный наизусть отрывок из сутры, имена и возраст своих шестерых детей.

      Хуайшань Хан молча кивал головой, точно выслушивая все это впервые. Потом, как бывало это всегда, он промолвил:

      — Иметь детей — это счастье, Чжинь Канши., — Всегда, произнося эту фразу, он называл Чжинь Канши полным именем. — Дети — самое главное в жизни. В течение долгих лет после смерти первой жены я пытался завести потомство. Я женился ещё трижды, а один раз завел любовницу с прозрачной кожей. Я пережил их всех, но мне нечем похвастаться. Ни одна из них так и не забеременела от меня. Эти доктора!.. Чуму и сифилис каждому из них! — воскликнул он, впервые оживившись за весь вечер. — Ни один из них не мог сказать мне ничего вразумительного. Я сам был здоров и мог зачать ребенка чуть ли не в восемьдесят лет. Мои женщины не страдали бесплодием. И все же у меня нет детей. Вам неведомо, что это такое, Чжинь Канши. На вас, в отличие от меня, не лежит проклятие.

      Чжинь Канши уловил блеск в уголках глаз собеседника. Уж не слезы ли это? — удивленно подумал он. Впрочем, по здравому рассуждению, особо удивляться не приходилось. Мысль о потомстве беспрестанно преследовала Хуайшань Хана.

      Даже гибель злейшего врага не могла внести покой в его беспокойную душу. Хуайшань Хану было мало смерти Ши Чжилиня. Он хотел уничтожить и его сына. Единственного оставшегося в живых наследника.

      — Меня не занимают мысли о детях, — осторожно промолвил Чжинь Канши. — Мое внимание приковано к другим вещам. Например, к обстановке в Гонконге.

      Хуайшань Хан закряхтел.

      — Гонконг. Еще одно вечное бедствие! Этот зловонный рассадник капиталистической заразы явится причиной падения Китая. Будь Чжилинь проклят десять тысяч раз за то, что отправился туда! Какие злые духи затмили его разум настолько, что он поверил, будто средства для спасения нашей страны следует искать там! Как часто и как глубоко заблуждаются люди… даже самые влиятельные. Такие, к чьему мнению прислушиваются, чей авторитет является достаточным доказательством достоверности их слов.

      Он грустно покачал головой.

      — Ши Чжилинь считал себя избранником небес, стражем Китая. — Он кисло улыбнулся. — Что за идиотское представление о собственной роли! Что за вздор вся эта мистическая трескотня. Подумать только, избранник небес! Он отослал членов своей семьи в Гонконг и хотел передать в их руки свою власть и, надо сказать, власть обширную. Передать её за пределы Китая. Что бы мы ни делали и ни говорили сейчас и в будущем, одно совершенно ясно: Гонконг навсегда останется Гонконгом. Тем, во что превратили этот остров заморские дьяволы. Порча проникла слишком глубоко в его почву. Пытаясь изменить там что-то, мы просто потеряем время. Гораздо лучше пресечь всякие отношения с ним и забыть даже о самом его существовании.

      Еда, принесенная несколько минут назад, остывала на тарелках, однако Хуайшань Хан не обращал на неё внимания. Чжинь Канши, мучимый голодом, также не притрагивался к своей рыбе. Он не мог приступить к трапезе, не дождавшись, пока это не сделает старший, и ещё белее непростительной ошибкой с его стороны стало бы напоминание старику о столь очевидной вещи. Поэтому он молчал, продолжая слушать собеседника. Впрочем он не возражал, ибо находился в присутствии человека, обладавшего грандиозной, чуть ли не ощутимой на ощупь, властью. Ради этого Чжинь готов был терпеть — и терпел — гораздо большие страдания, чем муки голода.

      — Почему Джейк Ши все ещё жив? — осведомился Хуайшань Хан. — Почему месть, задуманная мной, до сих пор не осуществлена?

      — Полковнику Ху требуется больше времени, чем предполагалось, — ответил Чжинь Канши. — Он утверждает, что процесс созревания нашей ягодки наталкивается на серьезные трудности. — Он внимательно наблюдал за выражением лица Хана. — В любом случае, с самого начала было ясно, что, имея дело с человеческим мозгом, невозможно выдерживать жесткий график. Вы говорили…

      — Я итак уже жду слишком долго! — рявкнул Хуайшань Хан. — Передайте это полковнику Ху!

      Хуайшань Хан все больше и больше утрачивал способность ориентироваться во времени и окружающей обстановке. У Чжинь Канши подчас складывалось впечатление, что он вообще живет в ином мире. С каждым днем рассудок старика все заметнее замыкался в себе. Однако, в таком случае, откуда же бралось его неизмеримое могущество? Он обладал богатством, подлинные размеры которого не мог представить себе ни один из знакомых Чжинь Канши. Что служило источником этого богатства? Чжинь Канши чувствовал, что не успокоится, пока не отыщет ответ на этот вопрос.

      — Мы должны дорожить нашей лизи, — промолвил он.

      — В этом, как мне кажется, у нас нет разногласий.

      Хуайшань Хан улыбнулся.

      — О, да. Именно дорожить нашей крошкой.

      Он метнул на Чжинь Канши проницательный взгляд:

      — Почему вдруг теперь, когда все уже давно решено и обговорено, вдруг вновь поднимается вопрос о её норове?

      Чжинь Канши постарался скрыть свое раздражение. С Хуайшань Ханом явно творилось что-то неладное. Возможно, просто старость брала свое. Должно быть, у него начинался самый обычный старческий маразм или сходное расстройство мозговой деятельности. Что случилось бы с его планами, — подумал Чжинь Канши, — если бы не я? Кто бы проследил за тем, чтобы все протекало гладко, без сучка и задоринки? И какова же моя награда за труды? Хуайшань Хан обращался с ним, как с самым обычным бухгалтером, в то время как Чжинь Канши рассчитывал — и по праву! — на часть несметных сокровищ старика.

      — Да, все обговорено, Хуайшань Хан, — согласился он. — Однако, по счастливому стечению обстоятельств, Ши Чжилиня больше нет в живых. Надо ли нам в самом деле идти дальше?

      — Что значит надо ли? Разве Ши Чжилинь не продолжает жить?

      При этих словах в мозгу Чжинь Канши мелькнуло: Ну, вот и приехали наконец. Он окончательно спятил.

      Между тем старик запальчиво продолжал:

      — Разве жизнь Ши Чжилиня не продолжается в его сыне Ши Джейке?

      Сморщенная голова Хана мелко тряслась от ярости. Он судорожно комкал рукой скатерть.

      Чжинь Канши промолчал: всякие комментарии были излишни.

      Хуайшань Хан сердито посмотрел на собеседника.

      — Я так долго ждал в тени своего часа, Чжинь тон ши. Слишком долго. Власть Ши Чжилиня была настолько велика, что я в течение многих лет не мог вернуться в Пекин. Однако он не мог воспрепятствовать моим набегам, совершавшимся с помощью выбранных мной людей, стоявших у власти, министров. Иногда я выступал под своим именем, в других случаях под чужим, исключительно для того, чтобы Чжилинь не узнал о моей деятельности. Теперь вы и другие люди называете меня самого министром, но это вовсе не так. Я, скорее, отношусь к числу природных ресурсов Китая. Моя власть отлична от правительственной и лежит вне пределов последней. И все из-за Ши Чжилиня. Его жизнь оказалась непомерно долгой, и в результате мне отпущено слишком мало времени на мои труды. Однако наконец это время наступило, Чжинь тон ши. Моя звезда подходит к зениту. Все мои приготовления делались ради достижения одной цели, и теперь эта цель близка. После того как десять месяцев назад Ши Чжилинь покинул Пекин, давние друзья тепло встретили меня здесь. Моя личная армия в сборе и ожидает последнего приказа. И сейчас, обладая возможностью стереть с лица земли саму линию рода Ши Чжилиня, чтобы он умер окончательно, я смогу отдать этот приказ.

      Словно очнувшись от сна, Хуайшань Хан увидел еду на столике. На его лице появилось удивительное выражение: казалось, что он вспомнил, что сидит в ресторане и для чего вообще предназначены подобные заведения.

      — Я проголодался, — заметил он.

      Сделав это заявление, он принялся за клецки, предварительно обильно полив их соевым и острым томатным соусами.

      До окончания трапезы они не промолвили больше ни слова. Хуайшань Хан быстро расправился с тем, что лежало у него на тарелке и, отложив в сторону палочки, задумчиво уставился куда-то в пространство перед собой. Он не обращал никакого внимания на собеседника, точно тот внезапно исчез, растаяв в воздухе, или, того больше, вовсе не существовал.

      Тем не менее, когда Чжинь Канши закончил есть, и официант принес чай, Хуайшань Хан промолвил:

      — Где вы служили, когда были в армии, Чжинь тон ши?

      — По большей части в Камбодже, — ответил Чжинь Канши. — Так же, как и полковник Ху.

      — А, наш друг Ху… Общение с красными кхмерами не прошло для него даром, не правда ли? Он перенял у них кое-какие довольно мрачные трюки. — Хуайшань Хан зловеще рассмеялся. — Его душа черна, словно опаленное огнем дерево.

      — Можно сказать, что и так, — задумчиво согласился Чжинь. — Полковник был дважды ранен. Первое ранение оказалось пустяковым. Однако во второй раз ему повезло меньше. Трассирующая пуля угодила ему в живот. Он нуждался в сложной операции. Ему вырезали кишку длиной в метр. С тех пор боли в животе преследуют его. — Чжинь пожал плечами. — Надо думать, поэтому он с такой горечью вспоминает наше наступление в Камбодже. Собственные страдания заставили его забыть о насущных интересах Китая.

      — Русские поддерживали Северный Вьетнам. Американцы, сменив французов, по примеру последних соблазняли сладкозвучными посулами принца Сианука.

      — Китай выбрал наиболее простое, с моей точки зрения, решение. Он принял сторону восставших красных кхмеров. Их варварство и жестокость в сложившихся тогда обстоятельствах были вполне оправданны, вы не находите? Они были вынуждены каленым железом выжигать все остатки политического и морального растления, составлявшего прошлое целого народа. После чего им предстояло соорудить на пепелище новый режим, новое государство, новое общество.

      Хуайшань Хан пристально всматривался в лицо собеседника.

      — Расскажите мне, Чжинь тон ши, какой была Камбоджа в то время? — попросил он.

      Чжинь Канши резким движением отодвинул от себя пустую тарелку. От целой рыбины на ней не осталось ничего, даже костей.

      — Вам приходилось бывать в аду? — осведомился он. Впервые за все время своего знакомства с Хуайшань Ханом он увидел такое выражение. Выражение, запечатлевшее нечто совсем иное, чем внутренняя боль и всепоглощающая жажда чести, к которой, несмотря на постоянные заявления Хана о его озабоченности будущим Китая, казалось, сводился для него смысл жизни.

      — Ад, — сказал старик, — это место, в котором я провел последние тридцать восемь лет.

      ? Уехал? Куда? — спросила Блисс.

      — В Японию.

      — Куда? В какое место?

      — Об этом знает только он, боу-сек, — ласково промолвил Цунь. — Не нам спрашивать о том, куда и зачем держит путь великий Чжуань.

      Блисс уловила в его тоне какие-то настораживающие нотки, но была слишком расстроена и сбита с толку, чтобы обратить на них более пристальное внимание.

      — Почему его нет? — вновь удрученно воскликнула она.

      Блисс только что приехала из больницы, где её мозг подвергли всем тестам и анализам, какие только существовали в медицинской науке. Так и не обнаружив ничего, что позволило бы вынести окончательное заключение, врачи предложили Блисс пробыть в больнице ещё несколько дней: им очень хотелось продолжить обследование, но она отказалась.

      — Что у меня не так? — спросила она их.

      — Мы не знаем, — последовал ответ. У неё перед носом очутились белью полосы бумаги, исчерченные волнистыми линиями. — Мы предлагаем вам остаться у нас ещё на некоторое время.

      — Зачем?

      — Чтобы мы смогли разобраться.

      — В чем разобраться?

      — В том, почему все наши тесты дают отрицательный результат.

      — Значит, что-то все-таки не так?

      — Нам ничего не удалось обнаружить. Пока.

      — А ЭКГ? — Всякий раз разговор возвращался к энцефалограмме, не дававшей им покоя.

      — На ней ясно выражены пики, один или два из которых имеют некоторое расхождение с нормой.

      — Стало быть, по вашему мнению, какая-то проблема все же есть?

      — Нам пока об этом ничего не известно. Пока. Если бы вы согласились остаться ещё на…

      Блисс уехала оттуда, порядком устав от загадочных ответов врачей. Эти люди походили на древнегреческих оракулов: они не говорили пациентам ничего определенного, оставляя их наедине со своими страхами.

      Три бригады рабочих трудились в поте лица, ремонтируя судно её отца. Сам Цунь Три Клятвы, выбрав из своей обширной флотилии другую джонку, поставил её на якорь возле первой и разместился там вместе с семьей. Туда он и отвез Блисс, забрав её из больницы.

      Он ни словом не обмолвился о Джейке и его отъезде в Японию до тех пор, пока они не взошли на борт. Блисс неоднократно пыталась расспрашивать его о своем возлюбленном ещё в больнице, но ему всякий раз удавалось уходить от ответа. У неё хватало поводов для тревог, так что незачем было добавлять новые.

      — Так куда же в Японии он отправился? — повторила она свой вопрос.

      — Этого я не знаю, боу-сек. — Он пожал плечами. — Скорее всего в Токио. Там, кажется, живет его друг из якудзы?

      — Микио Комото? Да.

      — Якудза имеет непосредственное отношение к убийству Цзяна. Джейк поехал в Японию, чтобы самому на месте разобраться во всем.

      Только теперь Блисс почувствовала, в каком необычно напряженном состоянии пребывает её отец. Так и должно быть, — подумала она. — Ведь Ши Чжилинь был для него всем.

      С того самого момента, когда Блисс пришла в сознание, она изо всех сил старалась не думать о Чжуане. Впрочем, в больнице она большую часть времени спала, Напичканная до бесчувствия снотворным. Случалось, у неё бывали видения, полные света и чудесных ощущений. Ей снилось, будто она плывет или летит. Ей снились облака, такие близкие и реальные, что ей хотелось дотронуться до них рукой. Иногда она видела во сне гигантские сферы, такие огромные, что в её воображении могла бы поместиться только небольшая часть любой из них. Эти сферы величественно вращались в необъятном пространстве мрака, расцвеченного яркими блестками.

      Часто она просыпалась с чувством непоколебимой уверенности, что различает до боли знакомые черты на поверхности ближайшей сферы. Внезапно, так что Блисс даже вздрагивала от испуга, изображение становилось четким: перед ней вставало лицо Ши Чжилиня таким, какое оно было за секунду до смерти.

      Усилием воли она заставляла себя отвлечься от этого видения и затевала разговор с врачами или отцом, если он был поблизости.

      Однако однажды это видение явилось к ней во сне. И тогда Блисс удалось разобрать выражение, застывшее в предсмертный миг на лице Чжуаня. Его глаза были закрыты, это она знала наверняка, но с неменьшей уверенностью чувствовала, что он наблюдает за ней. Как такое было возможно?

      Она вспомнила о да-хэй, великом мраке, попав в который человек освобождается от телесной оболочки.

      Не раз она спрашивала себя, простит ли ей Будда её деяние. Ши Чжилинь просил её об этом как об услуге. В конце концов, она ведь спасала его от пуль убийц.

      В первый раз за все это время Блисс удивилась, вспомнив, что Цзян знал об их приближении заранее. Откуда ему было известно об этом? И, если ему было известно, почему он не предпринял ничего, чтобы спасти себя? Несомненно, у него и Блисс хватило бы времени покинуть джонку и спрятаться в надежном укрытии.

      — Боу-сек? — словно издалека до неё донесся голос Цуня Три Клятвы. — Ты не ответила на мой вопрос.

      Я его просто не слышала, отец, — подумала она.

      — С тобой все в порядке?

      Она было открыла рот, собираясь ответить, но промолчала, поняв, что не знает, что сказать. Внезапно её охватила странная слабость. Словно змея, проснувшаяся после долгой зимней спячки, в груди Блисс зашевелилось непонятное чувство. Оно затмило собой все остальные, и у Блисс появилось ощущение полета.

      Вновь, как это было в страшные предсмертные мгновения Ши Чжилиня, она распласталась над безбрежной равниной Южно-Китайского моря.

      Блисс увидела черные пузатые танкеры, только-только выбравшиеся из Малаккского пролива. Ее ушей достигли крики морских чаек: крупные пестрые птицы ныряли и резвились в воздушном течении у неё над головой. Снизу доносились протяжные трубные звуки, разносимые морскими течениями на многие мили.

      Прислушиваясь к этой древней, таинственной песне китов, Блисс испытала потрясение, какое случается только в миг подлинного откровения. Ее сознание беспомощно замерло, и в ту же секунду забилось внутреннее глубинное сердце её разума, пробужденное к жизни яркой вспышкой вдохновения. Блисс увидела и ощутила источник непонятного чувства. Ее ки было связано неразрывной цепочкой с…

      Бога, бога, этого не может быть! — в ужасе подумала она. — Наверно, я схожу с ума!

      — У тебя такой вид, словно ты увидела привидение. Дрожа всем телом, она все же сумела сосредоточить внимание на встревоженном лице отца.

      — Клянусь Голубым небесным драконом, — промолвил он, — ты бледна как мел. Может, ты больна?

      Будда! — взмолилась она. — Будда, защити меня от этого безумия.

      — Мне… — Она прижала руку ко лбу. — Мне действительно что-то не по себе.

      Ее ноги подкашивались, так что ей едва удавалось удерживать равновесие.

      — Прости, пожалуйста.

      Вцепившись в поручень борта, она перегнулась вниз. Она хотела, чтобы её вырвало, но из этого ничего не вышло.

      — Боу-сек!

      Больше всего она желала перестать чувствовать себя одновременно находящейся в двух местах. Южно-Китайское море манило своими таинственными звуками.

      Что творится со мной? — повторяла она. Когда её ки ринулось вниз, в морскую пучину, Блисс схватилась за голову. Симфония звуков гремела в её ушах. И Блисс слушала её. Слушала ее…

      ? Искусство — это истина, — объяснял Фо Саан Джейку. — Из ничего — чистого листа бумаги или пустого холста — оно создает нечто впечатляющее. Искусство можно определить только по чувству, пробуждаемому им у зрителя. Оно не предполагает, не утверждает, не спорит. Подобно великим рекам и морям Земли, оно является одним из Повелителей впадин. Его сила проистекает из глубины.

      Фо Саан учил Джейка умению правильно пользоваться своим разумом и телом. Именно его Ши Чжилинь послал к сыну в качестве наставника, когда Джейку шел всего восьмой год. Фо Саан в известном смысле также являлся членом йуань-хуаня, круга избранных. В его обязанности входило заниматься воспитанием не только Цзяна, но и его лучшей подруги детских лет Блисс.

      Фо Саан познакомил Джейка с понятием чам хай, погружения, и его высшей ступенью — ба-маак.

      — Наступит время, — говорил Фо Саан юному ученику, — когда ты вдруг обнаружишь, что сражаешься против теней. Неважно, будешь ты знать своего врага или нет. В любом случае его намерения будут неизвестны тебе. Ты станешь наносить удары и попадать в пустоту, задевая лишь тени противников. Тогда ты должен будешь вспомнить мои слова и найти путь к Повелителям впадин. Тебе так же надо будет уйти в глубину.

      Сообщая Цуню Три Клятвы о своем намерении ехать в Японию, Джейк держал в уме эти слова наставника. Разумеется, главным фактором была его тревога за судьбу Микио Комото. Однако Джейк отчетливо сознавал, что йуань-хуань подвергается постоянным нападениям. Он не знал, кто его враги и какие цели в конечном итоге они преследуют. Момент, некогда предвиденный Фо Сааном, наконец наступил, и, покидая Гонконг, место, где разворачивались основные события, Джейк уходил на глубину. Уходил в надежде, что впоследствии ему удастся привлечь на свею сторону могущество Повелителей впадин.

      На борту самолета, вылетевшего из аэропорта Токио, Джейк заснул и увидел во сне яркие глаза-пуговки Фо Саана. На протяжении последних недель он спал только урывками, а с момента гибели отца и вовсе не сомкнул глаз. К тому же поединок с дантай хотя, к счастью, и обошелся для Джейка без серьезных повреждений, тем не менее отобрал у него немало энергии, как физической, так и эмоциональной. Мысль о том, что какой-либо из кланов якудзы причастен к убийству отца, не была совсем уж лишена смысла. У Джейка мороз пробегал по коже, когда он думал об этом, ибо его связь с преступным миром Японии осуществлялась напрямую через Микио. Означал ли налет на джонку, что события в войне между кланами приняли зловещий оборот? Был ли Микио жив или пал-таки жертвой вражеского катана?

      Фо Саан…

      — Ты больше не ребенок и не можешь чувствовать себя в полней безопасности.

      Он берет Джейка за руку и выводит на улицу. Уже довольно поздно. На небе ни единого облачка. Звезды кажутся дождем ярких вспышек, осыпающихся на землю. Чаша небес полна света и движения.

      — Где мы? — спрашивает Джейк.

      — На склоне горы.

      — Куда мы идем?

      — Вверх.

      Они бредут очень долго. Наверху сверкающие звезды продолжают медленно ползти по некогда Предначертанному им пути. Неподалеку раздается крик совы. Вот она взлетает с ветки, шумно хлопая мощными крыльями. Огромные желтые глаза вглядываются в темноту у земли, и в следующее мгновение птица стремительно бросается вниз.

      — Два спутника — мужчина и мальчик — с чудовищной отчетливостью слышат треск ломающихся крошечных косточек.

      — Шань, гора… — говорит Фо Саан, — из горы земные драконы черпают свою силу.

      — Из этой горы? — спрашивает Джейк. — Или из любой?

      — Спроси у ветра и воды, — отзывается Фо Саан.

      — Фэн-шуй.

      — Да, фэн шо, искусство геомантии. Оно заключается в умении разгадывать магические знаки земли, воздуха, огня, воды и металла — пяти главных элементов.

      Фо Саан выглядит ничуть не утомленным, хотя подъем долог, а склон местами весьма крут.

      — У земли есть свое ки, — продолжает он свои наставления, — так же, как оно есть у каждого из нас. Ku — это великая спираль. При вдохе она стремится вниз, к центру Земли, а при выдохе — вверх, в долины, реки, ручьи… и Шань, горы. Вблизи от них люди строят свои жилища.

      Незадолго до рассвета они поднимаются на вершину. Звёзды, ставшие заметно ближе, уже начали тускнеть на востоке. Однако прямо над головой они сияют с прежней силой.

      — Ложись на землю и закрой глаза, — обращается Фо Саан к Джейку.

      Тот послушно делает, что ему говорит наставник.

      — Чтобы отвести от себя смерть, — продолжает учитель, — ты должен генерировать энергию, достаточную для того, чтобы осуществить маневры, которым тебя обучили. Тренировка — это одно, а поединок — совсем другое. Быстрота, ловкость, гибкость тела и ума — все это будет иметь для тебя жизненно важное значение, если ты не собираешься погибнуть в первой же настоящей схватке. Сила, энергия, мощь… Ки…

      Джейк не столько слышит, сколько ощущает рядом с собой какое-то движение, но не открывает глаза.

      — Ты больше не ребенок. Ты больше не дитя. — Есть ли какой-либо скрытый смысл в том, что Фо Саан повторяет вновь и вновь эти слова, Джейк не знает. — Ты должен начать все заново. Ты должен познать самые основы жизни, раз тебе предстоит впредь жить в соответствии с этим.

      Неожиданно Джейк шумно выдыхает воздух, но с его губ не срывается ни единого звука. На его груди лежит страшно тяжелый груз, который, как уверен мальчик, вот-вот расплющит его. Его веки дрожат, но Фо Саан приказывает:

      — Не открывай глаза!

      И Джейк подчиняется.

      — Я не могу дышать, — с трудом выдавливает он из себя. — Я умираю.

      — На твоей груди лежит камень. — Фо Саан словно не слышит слов воспитанника. — Огромный, тяжелый камень. Быть может, это кусочек чешуи дракона, опавшей в конце зимы.

      — Я не могу дышать.

      — Значит, тебе надо заново научиться дышать, — заявляет Фо Саан, и лишь теперь до Джейка доходит смысл повторяющихся фраз: Ты больше не дитя. Ты больше не ребенок.

      В его легких не осталось ни капли кислорода. Ему кажется, что не один камень, но вся Шань навалилась ему на грудь всем своим чудовищным весом. Тебе надо заново научиться дышать.

      — Ты спросишь, — продолжает Фо Саан, — почему я не учу тебя дышать в спокойной обстановке, там, где ветерок ласкает щеки и у тебя было бы достаточно времени для учебы?

      Его голос приближается к уху Джейка. Словно назойливое насекомое, он жужжит над его ушной раковиной.

      — Я отвечу тебе, что это иная форма обучения. Мы говорим с тобой об инстинкте. Когда на тебя нападают, инстинкт заставляет тебя задержать дыхание и напрячь мышцы. Тогда поток ки останавливается. И это означает, что ты обречен на смерть. Поэтому ты должен научиться сохранять дыхание, даже когда на тебя нападают. Научиться держать мышцы расслабленными так, чтобы поток ки не останавливался ни на мгновение. Сейчас на тебя напали! Ты должен дышать!..

      Голос затихает в ночи. У Джейка перед глазами появляются красные крути. Он видит их и думает, откуда они взялись и что означают. Его сердце бешено колотится в груди, напрягающейся под гнетом непомерной тяжести. Удары пульса громовыми раскатами отдаются в ушах. Я умираю, — думает он.

      Затем его тело или разум — он сам не знает, что именно, — приходит в движение и выбирается на свободное пространство. Пространство потустороннего мира. Он не чувствует боли, только легкое щекочущее прикосновение какого-то светящегося потока. Неужели это то самое ки, о котором говорил Фо Саан?

      Джейк концентрирует все внимание на одной точке, где ощущается это прикосновение. Ему кажется, он видит залитую серебристым светом луны одинокую поляну посреди темного душного леса. Он двигается по этой поляне. Он поднимается вверх.

      Он чувствует, как постепенно набирает силу. Все его мышцы сокращаются и расслабляются в унисон, точно управляются мгновенными импульсами, исходящими откуда-то изнутри него и связанными с этой внутренней энергией.

      Он подается вверх. Тяжесть с груди спадает. Он слышит, как камень с глухим стуком ударяется о землю. Он дышит.

      Фо Саан, наклонившись к самому его уху, шепчет:

      — Ну, вот ты и собрался с силами. Ты заново научился дышать. — Джейк открывает глаза. На горизонте уже ослепительно сверкают первые лучи восходящего солнца. В их свете наконец-то становится видимой гора, на вершине которой ему пришлось так славно потрудиться.

      Сидя перед монитором компьютера в офисе УБРН, Тони Симбал внимательно просматривал информацию, имевшуюся в памяти машины об Энкарнасьоне, городке на юго-востоке Парагвая. Как сообщил своему бывшему подчиненному Треноди, Питер Каррен погиб именно там. Следует оговориться, что Симбала интересовала отнюдь не всякая информация, ибо если бы он хотел узнать о численности жителей, топографии, климате, промышленности и так далее, то он просто бы обратился к «Британской энциклопедии».

      С 1947 года УБРН активно собирало сведения о той части земного шара, где располагался Энкарнасьон. Указанную дату никак не назовешь случайной. Дело в том, что в тот год в судьбах некоторых государств Южной Америки — и в том числе Парагвая — наметились тенденции, указывавшие на возможность серьезных перемен в не столь отдаленном будущем. Некоторые общественные лидеры и политические деятели вдруг резко пошли в гору, становясь все сильнее, а их личные вооруженные формирования разрослись до размеров армий, вооруженных новейшей техникой и снаряжением. Эти страны получили громадные иностранные инвестиции за поразительно короткий промежуток времени, и в результате в течение последующих пяти лет зародились и стали приносить прибыль новые сферы экономики. Впрочем, преимущественно то были теневые, а в большинстве стран мира и вовсе запрещенные сферы деятельности.

      Наиболее дальновидные и могущественные фигуры разгромленной фашистской Германии вовремя успели удрать из Европы, убравшись подальше от пылающих развалин Берлина и трибуналов Нюрнберга. Многие из них осели в небольших городках, затерявшихся в изумрудных джунглях далекой Латинской Америки.

      В картотеке УБРН Парагвай стоял на одном из первых мест среди стран, режимы которых помогали преступникам укрываться от справедливого возмездия. Впрочем, естественно, помощь эта была отнюдь не бескорыстной. Правящая верхушка всеми силами старалась укрепить свое положение в условиях растущего недовольства основной массы населения, погрязшего в нищете, болезнях и неграмотности.

      Как удалось узнать Симбалу, Энкарнасьон до наплыва нацистов представлял собой самый обычный провинциальный городишко. Ветер перемен, принесенных «гостями» из-за океана, затронул и его. С тех пор прошло немало лет, и вот теперь он попал в сферу интересов дицуй. Могущественные магнаты потихоньку стали прибирать город к рукам. Зачем? Никто не мог сказать. Не вызывало сомнений, что Питер Каррен отправился туда с целью выяснения этого вопроса.

      — Кто был в Энкарнасьоне, когда туда прибыл Питер Каррен? — громко осведомился Симбал.

      — Не знаю, — вполголоса отозвалась Моника, стоявшая у него за спиной.

      Как и Тони, она не сводила глаз с ярко светящегося экрана.

      — Никого из УБРН?

      — Мне об этом ничего не известно.

      — Давай поднимем эти материалы и проверим. Какой файл?

      — Трэвел Фолдер.

      Отыскав нужный файл, Симбал ввел даты пребывания Каррена в Энкарнасьоне. Результат оказался отрицательным.

      — Ладно, — промолвила она. — Что дальше? Симбал вдыхал лимонный запах, исходивший от нее, смешанный с едва уловимым ароматом её духов. Длинная черная прядь её волос щекотала ему щеку. Он почувствовал тепло, излучаемое телом Моники.

      — Отпуска, — коротко бросил Тони, и она так же коротко сообщила ему название файла. Вызвав его, Симбал пробежал глазами список. В нем значились имена шести агентов. Ни у одного из них сроки отпусков не совпадали с датами, указанными раньше. Кроме того, каждый из этих людей перед отъездом на отдых должен был оставить Треноди название конечного пункта своего путешествия и номер местного телефона.

      Моника нашла эти сведения. Выяснилось, что за время пребывания в отпуске трое из них звонили в Центр по телефону из указанных ими заранее мест. Трое других все ещё находились на отдыхе, и контакты с ними не осуществлялись. Никто из них не был (или, по крайней мере, не должен был быть) поблизости от Южной Америки, не говоря уже о Парагвае, но, с другой стороны, Симбал не ожидал, что кто-либо, намереваясь отправиться туда, станет афишировать свое имя.

      — Ты хоть сам знаешь, что ищешь? — осведомилась Моника.

      — Нет, просто полагаюсь на свое чутье, — ответил Симбал, набирая первый номер. Он отдал трубку Монике, и та на ходу сочинила повод для звонка. Там, куда они звонили, было уже довольно позднее время, и отдыхавшие агенты отвечали недовольными, сонными голосами. Все трое оказались там, где им и следовало быть.

      — Вот и наши отпускники, — заметила Моника. — Ты удовлетворен?

      — Велики ли возможности этой малютки? — Симбал похлопал рукой по монитору.

      — Вполне. А что?

      — Она связана с другими компьютерными сетями?

      — Конечно. Впрочем, все зависит от самих организаций, а внутри их сетей — от классификации материалов.

      — Как насчет ФБР, ЦРУ, АНОГ?

      — Ого, — промолвила Моника, накрывая ладонью клавиатуру компьютера. — Думается, что прежде чем я рискну втравить себя и Управление в эту историю, тебе следует поделиться со мной своими намерениями.

      — Не могу.

      — Тогда наше сотрудничество заканчивается. — Она потянулась к терминалу, но Симбал перехватил её руку.

      — Моника!

      — И не проси, Тони. Дело начинает пахнуть серьезными неприятностями. Начнем с того, что я вообще согласилась пустить тебя сюда. Ты же знаешь: это категорически запрещено.

      — Макс в курсе всего.

      — Да ну? Он почему-то не сказал мне об этом.

      — Ты хочешь узнать, кто убил Питера Каррена? Моника едва заметно вздрогнула.

      — Я уже и так знаю. Дицуй.

      — Возможно.

      — Что ты хочешь сказать?

      — Я хочу сказать, что мне надо разобраться, какого черта дицуй делает в Энкарнасьоне… В том месте, куда у них нет ни малейшего права соваться.

      — Из-за нацистов?

      — Да, из-за нацистов.

      В комнате повисло молчание. Большинство кабинетов в здании уже опустело, о чем напоминало тусклое, ночное освещение в коридоре. Кондиционеры уже отключили, и в помещении царила духота.

      — Что, по-твоему, случилось с Питером? — тихо спросила Моника.

      — Он перебежал кому-то дорогу, — задумчиво протянул Симбал. — Вот только я не уверен, что этот «кто-то» — дицуй.

      — Кто же тогда, если не они?

      — Я как раз прошу тебя позволить мне разобраться с этим.

      Моника колебалась только одно мгновение. Затем она кивнула.

      — С кого начнем?

      Проверка материалов ФБР и ЦРУ не принесла ничего утешительного. АНОГ, в отличие от остальных подразделений ЦРУ, имело свою отдельную компьютерную связь.

      — Давай-ка я лучше сама займусь этим, — сказала Моника, сгоняя его с кресла. — Сеть АНОГ — вроде минного поля. Они так трясутся над ней, что при вызове определенных файлов автоматически включается сигнал тревоги.

      — Есть ли какие-нибудь обходные пути?

      — Смотря что нам нужно.

      — Все те же. Задания, отпуска.

      Моника стала вызывать различные файлы. Ее пальцы так и летали над клавиатурой.

      — Ничего подходящего, — вздохнула она наконец. — Ни с тем, ни с другим.

      — Ясно, — угрюмо буркнул Симбал.

      Она уже совсем собралась выходить из сети АНОГ, как вдруг заметила маленькую звездочку на экране.

      — Что это значит?

      — Не знаю, — отозвалась она. — Давай посмотрим. Через мгновение на экране вспыхнула новая надпись.

      — Отпуск, — прочитал Симбал. — Господи!

      — Сроки совпадают, — заметила Моника. — Отпуск начался через два дня после отъезда Питера в Парагвай.

      — И он ещё до сих пор не вернулся. Ты знаешь этого парня? Некто Эдвард Мартин Беннетт?

      — Нет.

      — Список кадров?

      Моника вызвала новый файл.

      — Ой, — воскликнула она. — Это заминировано. Придется идти в обход.

      На окружной путь она затратила ровно двадцать минут.

      — Вот, — провозгласила она, — дело мистера Беннетта. На экране стали появляться строчки из досье:

      БЕННЕТТ, ЭДВАРД МАРТИН, РОДИЛСЯ 3/13/36, ДУЛУТ, МИННЕСОТА, РОДИТЕЛИ…

      — Пропусти это.

      ОБРАЗОВАНИЕ. МЛАДШАЯ ШКОЛА ИЗ ИНДОНА, СРЕДНЯЯ ШКОЛА ТИТЦСИММОНСА. ПЕРЕВЕЛСЯ НА ПОДГОТОВИТЕЛЬНЫЙ КУРСЫ В ВЭЛЛЕЙФОРЖ, ПЕНСИЛЬВАНИЯ 1/4/50. ПОЛУЧИЛ СТЕПЕНИ БАКАЛАВРА ГУМАНИТАРНЫХ И МАГИСТРА ЕСТЕСТВЕННЫХ НАУК В ЙЕЛЬСКОМ УНИВЕРСИТЕТЕ, ВЫПУСК 1956 ГОДА. ЧЛЕН СБОРНЫХ УНИВЕРСИТЕТА ПО ПЛАВАНИЮ, ЛАКРОССУ И ФУТБОЛУ. ФИ БЕТА КАППА. КАПИТАН КОМАНДЫ ВАРСИТИ, 1956 ГОД. ЧЛЕН КЛУБА АДСКОГО ПЛАМЕНИ…

      — Останови-ка, — попросил Симбал, чувствуя, как внутри него поднимается волнение. — Этот парень учился в Йеле вместе с Питером.

      — Совпадение?

      — И оба входили в этот клуб.

      — Ты полагаешь, это важное обстоятельство?

      — Да, — Симбал вспомнил про кольцо с печатью, обнаруженное в машине Каррена. — Точнее, оно может быть важным.

      Моника вышла из файла АНОГ, и они приступили к изучению компьютерных сетей авиалиний.

      — Смотри третий день после отъезда Питера, — Моника стала выводить на экран информацию транспортных агентов.

      — Это займет немало времени.

      — Отнюдь. — Палец Симбала уперся в экран. — Вот оно!

      ПАН.АМ. РЕЙС 107, ВЫЛЕТ 11.00, ДЖ.Ф.К., ПОСАДКА 19.00, БЕННЕТТ, ЭДВАРД МАРТИН.

      — Мехико, — пробормотал Симбал. Моника продолжала нажимать на клавиши.

      — Оттуда нет подходящего рейса в Парагвай, но зато есть в Буэнос-Айрес, — она хмыкнула и добавила через несколько секунд: — В списке пассажиров нет его имени.

      — И не удивительно. Если бы я решил лететь туда, то тоже не стал бы кричать об этом на каждом углу.

      — Вот он опять, — сказала Моника. Возбуждение, охватившее Симбала, становилось, похоже, заразительным. — Порядок перелетов следующий. Вначале Мехико. Через неделю после того, как мы получили известие о смерти Питера, он отбыл оттуда в Сан-Франциско. Задержавшись там на день, он вылетел в Майами.

      — Он все ещё там?

      Она вернулась к клавиатуре.

      — Во всяком случае, — ответила она, — он не улетал оттуда самолетом.

      Когда они, закончив работу, покинули компьютерный Центр, Моника промолвила:

      — Жаль, что мы не можем провести этот вечер вместе.

      Симбал помог надеть ей пальто.

      — Ты должна в первую очередь думать о семье, — ответил он.

      По правде говоря, в настоящий момент он думал совсем о другом. Например, об Эдварде Мартине Беннетте, находившемся где-то в Майами.

      — Сколько ты не видела свою кузину? Год?

      — Около того. — Моника замешкалась в дверях. Она вгляделась в затемненное лицо Симбала. Ее глаза заблестели.

      — Ты уезжаешь в Майами, да?

      Он промолчал в ответ. Моника провела его к выходу и заперла дверь. Вечер выдался не по сезону теплый. С того места, где они стояли, был хорошо виден залитый светом памятник Вашингтону.

      — Только не ври мне, Тони. Не надо начинать все заново.

      Помедлив, он кивнул.

      — Да, уезжаю.

      — Беннетт — тот, кого ты ищешь?

      — Я сам узнаю это наверняка, когда окажусь на месте.

      — Почему ты не хочешь, чтобы хоть на сей раз это а сделал кто-нибудь другой?

      Симбал ей не ответил, и Моника, отвернувшись, быстро спустилась по мраморной лестнице. Через несколько мгновений её «Мазда» тронулась с места.

      Симбал с легкой грустью смотрел ей вслед. Ему очень хотелось провести свою последнюю ночь в Вашингтоне в объятиях Моники. Вдруг он вспомнил, что забыл узнать у неё новый входной шифр компьютерной сети УБРН. Он собирался в одиночестве как следует покопаться в прошлом Эдварда Мартина Симбала.

      Он бросился вниз по ступенькам, зовя её на бегу, но расстояние уже было слишком велико. Тогда он добежал до своего «Сааба», запрыгнул внутрь и отправился вдогонку за Моникой.

      Они мчались по ночному Вашингтону. Вокруг расстилался блистающий мир, в котором на каждом шагу попадались памятники, парки, скверы, пруды, фонтаны…

      Они въехали в Джорджтаун, и тут Симбал почувствовал, как неприятный холодок подозрений закрадывается к нему в душу. Моника жила в Александрии. Чтобы попасть туда, надо было двигаться в прямо противоположном направлении. Кроме того, Моника всего несколько часов назад несколько раз говорила Симбалу, что в этот вечер из Сан-Диего прилетает её кузина Джил, которая собирается погостить у неё несколько дней. И вот теперь, увидев, что она свернула совсем в другую сторону, у Симбала промелькнуло в голове: Какого черта! Погасив фары, он повернул за ней следом.

      Он остановился на противоположной стороне улицы, не доезжая одного квартала до так хорошо знакомого ему дома. С возрастающим ужасом он наблюдал за тем, как Моника поднимается по лестнице и нажимает на кнопку звонка. Через мгновение он увидел своего старого друга Макса Треноди, отворившего дверь.

      Прислушиваясь к слабому шуму вентилятора, охлаждавшего мощный двигатель, Тони Симбал сидел в темноте. Им овладело тошнотворное ощущение от сознания того, что его предали. И ещё оттого, что он больше не мог чувствовать себя в безопасности дома.

      Сэр Джон Блустоун обладал запоминающейся внешностью. Это был высокий, худощавый, краснощекий человек. Его орлиному носу и широкому, прямому лбу мог бы позавидовать любой римлянин. Довершали портрет светлые голубые глаза, пытливо взиравшие на окружающий мир. Он носил костюмы исключительно от Сэвил Роу, с презрением отвергая результаты усилий лучших портных Гонконга. Все его рубашки были сшиты вручную, и то же самое можно было сказать и об обуви. Сэр Джон твердо придерживался мнения, что нельзя не платить за красивую и, самое главное, удобную одежду.

      — Как поживает мой цветочек? — осведомился он.

      — У меня для тебя кое-что есть.

      — Я знаю. — Он улыбнулся. — Именно поэтому я и решил, что наш совместный ленч доставит мне массу удовольствий.

      — Ленч был моей идеей, — поправила она его. Блустоун нахмурился.

      — Да, и весьма странной, должен заметить, идеей. — Он развел руками. — Здесь слишком много народу.

      Они сидели в центральном отделении «Принцесс Гарден».

      — О, да, — подтвердила она. — Очень, очень много народу.

      — И, надо полагать, на это есть причины. Она выглядела убийственно хорошо, словно супермодель или телезвезда. Когда она вошла в ресторан, головы всех посетителей — и мужчин, и женщин — разом повернулись в её сторону. На ней была черная шелковая юбка и жакет, из-под которого выглядывала белая блузка, изящно расшитая по краям. Она надела всего одно украшение: золотое кольцо с огромным изумрудом. Блустоун знал, откуда оно у нее.

      — Прозит, — сказал он, поднимая бокал.

      — До свидания, — вдруг ответила она по-русски с ужасающим акцентом. Это было едва ли не единственное известное ей русское слово.

      Блустоун нахмурился и бросил на неё сердитый взгляд.

      — Перестань валять дурака.

      — Валять дурака? — переспросила Неон Чоу. — Я и не думала. Цунь Три Клятвы знает, кто ты такой. Они все знают: Джейк, Сойер — все до единого.

      Блустоун осторожно поставил бокал на стол.

      — Что конкретно ты имеешь в виду, говоря, что они знают, кто я?

      — Они знают, что ты главный агент КГБ во всей Азии. Неон Чоу явно наслаждалась ошарашенным и испуганным выражением на лице оцепеневшего Блустоуна.

      — Не корчи такую кислую физиономию, — бросила она, потягивая вино. — Они хотели, чтобы я шпионила за тобой. Вот почему вчера, когда ты появился в офисе губернатора, я предложила тебе вместе пообедать.

      Блустоун внимательно смотрел на Неон Чоу, лихорадочно соображая, что следует предпринять в сложившейся ситуации. Подумав, он вздохнул посвободнее. В конце концов, весьма возможно, что все обстояло не так уж плохо, как ему показалось в первый момент.

      — Господи, — вымолвил он. — Цунь Три Клятвы хочет, чтобы ты следила за мной?

      — Совершенно верно.

      Подошел официант. Они сделали заказ, и, когда он удалился, Блустоун заметил:

      — Это, может быть, даже к лучшему. Очевидно, они предпочтут не трогать меня. Известный враг менее опасен, чем неизвестный. Я уже обвел их вокруг пальца в случае с «Южноазиатской».

      — О да, — согласилась Неон Чоу. — Как я уже говорила, они подозревают, что за комбинацией со снятием денег со счетов стоишь ты.

      — Ничего страшного, — рассеянно ответил он, продолжая обдумывать детали плана, созревшего у него в голове.

      Благодаря этим подозрениям, — весело размышлял он, — они решат, что комбинация с «Южноазиатской» и составляет суть моего замысла, направленного против них.

      Он ещё раз прокрутил в голове все детали.

      — Слушай меня внимательно, — наконец произнес он.

      — Я знаю, что надо сделать. Если, используя тот факт, что ты якобы следишь за мной, я смогу им внушить кое-какие ложные соображения, то у меня в руках окажется все, чтобы раздавить «Общеазиатскую торговую корпорацию» и все, что стоит за ней.

      — Это ещё не все.

      — Ты узнала, кто прикончил Ши Чжилиня?

      — Забудь об этом, — быстро ответила она. — Старика убила банда из якудзы. Конкуренты друга Джейка, я не помню его имени. — Она допила вино и отставила в сторону пустой стакан. — То, что я хочу рассказать тебе, гораздо серьезней. Когда Цунь Три Клятвы повел меня в ресторан на мой день рождения, я навела его на разговор об йуань-хуане. Так вот. Они ставят перед собой цель связать каким-то образом воедино интересы некоторых местных тай-пэней и коммунистического Китая.

      На лице Блустоуна появилось изумленное выражение.

      — Что ты сказала? Гонконг и Пекин вступят в тайный сговор?

      — Да.

      — Этого не может быть! Даже когда Китай получит полный контроль над Гонконгом в 2047 году, здешние воротилы будут драться против коммунистических перемен до последнего вздоха.

      — Насколько мне известно, — возразила Неон Чоу, — коммунистические перемены не будут угрожать Гонконгу. Вместо этого возникнет единый Китай. С единой политической системой, с общей экономической системой.

      И эта система, вне всяких сомнений, не будет иметь никакого отношения к коммунистическим идеям.

      Все это уже было известно Блустоуну. Однако для большей надежности всегда, если есть возможность, следует сверять информацию, полученную из разных, а главное, совершенно независимых источников. Блустоуну не раз приходилось убеждаться в ценности этой идеи, вкушенной ему Даниэлой Воркутой.

      Разведка, — думал Блустоун, пристально глядя на Неон Чоу, — это игра не для любителей. Тут выживают только закаленные профессионалы.

      Лишенная всяких представлений о времени, Ци Линь плыла по течению, направляемая умелой рукой. Полковник Ху хорошо знал свое дело.

      Чжинь Канши предупреждал его, каким неподатливым может оказаться разум этой девушки. Ее разум и воля. Было совершенно очевидно, что она обладает исключительным ки. Тому, кто захочет преуспеть в решении своеобразной и запутанной задачи перестройки чужого сознания, прежде чем применять любой метод, необходимо ясно представлять себе величину ки подопечного. Ибо это самое ки способно поставить все с ног на голову.

      Полковник Ху в свое время наблюдал сколько угодно подобных случаев в Камбодже. Занимавшиеся перестройкой сознания красные кхмеры, в помощь которым его туда прислали, практиковали весьма грубые и не продуманные как следует методы. С такими людьми было очень трудно иметь дело, и все закончилось тем, что полковник Ху просто перестал помогать им даже советами. С фанатиками нельзя беседовать. Им можно только рассказывать в расчете на то, что они, быть может, выслушают тебя.

      Пробыв в Камбодже достаточно долго, полковник Ху исполнился презрения к красным кхмерам. Правда, это не помешало ему кое-чему у них поучиться, поскольку некоторые их методы оказались на удивление эффективными. Однако каждая минута, проведенная в этой залитой кровью стране, усиливала его ненависть к союзникам.

      Если говорить совсем начистоту (сам полковник Ху вспоминал об этом постыдном и отвратительном факте только иногда по ночам, когда, запершись от всех, напивался вдрызг), то следует признать, что он испытывал настоящий ужас перед красными кхмерами. Для него они, по сути дела, ничем не отличались от роботов, если иметь в виду разум, точнее говоря, его отсутствие. Они были запрограммированы точно так же, как и их несчастные жертвы. Разумеется, полковнику Ху в жизни пришлось повидать «немало и других фанатиков: Китай в свое время «славился» на весь мир идеологическим фанатизмом своих граждан. Однако то были цветочки по сравнению с тем, что ему довелось наблюдать в Камбодже.

      В его сознании животное варварство красных кхмеров было неразрывно связано со смрадом горящего человеческого мяса и паленых волос. Этот запах преследовал его в Камбодже буквально на каждом шагу. Со временем полковник Ху привык к нему, как привык к жизни среди злобных дикарей.

      Впрочем, находясь в Камбодже, он очень много пил, стараясь избавиться от чувств, внушенных ему этими чудовищами в обличье людей. Отслужив положенный срок, он вернулся домой и, улучив момент, когда поблизости никого не было, опустился на колени и поцеловал землю родного Китая.

      Он продолжал пить, чтобы забыть увиденное, но память оказалась живуча. Далее чудовищные дозы алкоголя не могли прогнать страх, глубоко засевший в подсознании полковника Ху. Лишь когда он засыпал — обычно незадолго до рассвета, — его измученный рассудок получал передышку. Однако наступало утро, и рой воспоминаний, похожих на злобных, завывающих демонов, с Новой силой набрасывался на него.

      Не раз во время особо мучительных приступов у полковника Ху появлялось желание покончить с собой, убив тем самым и свой страх, однако вместо этого он только ожесточался ещё больше и с головой окунался в работу. В настоящий момент его работой являлось прочищение мозгов Ци Линь.

      Эта задача была отнюдь не простой. Имея дело с девушкой, полковнику Ху приходилось решать целый ряд непривычных (если не сказать небывалых) и поначалу сбивающих с толку проблем. Впрочем, ему это даже нравилось. Чем труднее оказывался объект, тем больше внимания и сил приходилось ему уделять. Это, в свою очередь, означало, что хотя бы днем полковник мог вздохнуть посвободнее.

      Поэтому он испытывал панический ужас перед ночью… В одну из таких ночей полковник Ху по обыкновению был в одиночестве. Его подчиненные уже спали, и Хуайшань Хан, проведший целый день с ним и его подопечной, отбыл восвояси. В который раз он остался один на один с промозглым мраком за окном. Ночь была полна шорохов звериных лап и шума ветра, похожего на отзвуки отдаленных голосов… голосов умерших, проклятых людей. Полковник Ху поежился и потянулся за бутылкой.

      Он частенько обходился без стакана, замедлявшего течение целительной струи.

      В эту ночь, когда порывы ветра швыряли в окна пригоршни песка, принесенного из пустыни Гоби, полковник Ху пребывал в состоянии, близком к апатии. Он не смел притронуться к бутылке, пока старый, горбатый Хуайшань Хан был здесь. Однако Хана давно уже след простыл, а бессонные часы тянулись удручающе медленно, поэтому полковник Ху вспомнил про свое лекарство. Он судорожно ухватился за горлышко почти пустой бутылки. Отчаяние, охватившее его, было сравнимо разве что с чувствами, переживаемыми тонущим человеком.

      На подстриженных коротким ежиком волосах полковника блестели крошечные капельки пота. Перед его затуманившимся взором маршировали бесконечные ряды грозных призраков.

      Он лежал босым и, казалось, чувствовал под ногами хлюпающую, пузырящуюся, чавкающую жижу — отвратительную смесь грязи, крови и гниющих потрохов, столь хорошо знакомую ему по Камбодже. Там, куда бы он ни шел, он всюду наталкивался на это месиво, так что в конце концов стал сомневаться, остался ли во всей стране хоть один клочок незагаженной земли. Мерзкая жижа растекалась по долинам, полям, берегам озер, подобно лаве, извергаемой из чудовищного вулкана.

      Полковник Ху вздрогнул и принялся икать. Он пробормотал вслух нечто столь нечленораздельное, что даже сам не смог разобрать.

      Потом он поднял глаза и увидел Ци Линь, стоявшую в двери. Позади неё начинался непроницаемый мрак. На его фоне Ци Линь выглядела ещё меньше и походила на тощую, вечно голодную уличную бродяжку.

      — Разве Хуайшань Хан уже уехал?

      — Что ты делаешь здесь? — вместо ответа осведомился полковник.

      Его язык слегка заплетался.

      — Мне приснилась… — дрожащий голосок Ци Линь оборвался. Она вся была такой юной, такой…

      — Что?

      — Жизнь. Настоящая жизнь.

      Полковник Ху подумал о том, какие сны являлись бы ему, если бы не забвение, даруемое алкоголем. Он снова вздрогнул и судорожно сглотнул.

      Он поднял руку и, с удивлением обнаружив, что в ней все ещё зажата бутылка, вяло помахал девушке, добавив:

      — Заходи.

      Охрана была расставлена по всему периметру, но у комнаты девушки никто не дежурил.

      — Садись.

      Ци Линь присела на край бамбукового дивана. Маленькая и хрупкая, словно птичка, она, не отрываясь, смотрела на полковника Ху своими огромными, темными, загадочными глазами. Странные это были глаза: что-то в их черной глубине неудержимо влекло к себе полковника с того самого дня, когда он впервые увидел девушку. В них горел несомненный ум и нечто еще, не имеющее названия. Да, несомненно, это были китайские глаза. Но не только. Они имели определенное сходство с глазами европейца, и полковник Ху знал, почему это так.

      Вот и сейчас он снова попал в плен этих глаз. Их взгляд проникал в его душу сквозь завесу пьяного отупения, подобно лучам солнца, пробивающим пелену утреннего тумана.

      — Расскажи мне свой сон, — промолвил полковник.

      — Мне приснился город, — послушно начала Ци Линь. — Огромный город, похожий на улей. Он стоял на холме… Вернее, на многих холмах, и оттого ни одна из его улиц не была ровной. Ни одна. Они поднимались и опускались, подобно океанским валам. И это было очень странно.

      — Что именно показалось тебе странным?

      — Там я чувствовала себя совсем как дома, — продолжала Ци Линь с легким удивлением в голосе. — Я не понимаю, как такое оказалось возможным. Я знаю джунгли. Я жила там. И там я чувствую себя дома. Вы сами мне время от времени говорили об этом.

      — Верно.

      — Значит, город…

      — Город — всего лишь сон.

      — Однако он выглядел совсем как настоящий. Я видела все до мельчайших подробностей… Улицы, дома, магазины… Даже людей.

      — Каких людей? — полковник Ху выпрямился. Проведя ладонью по затылку, он вытер руку о штаны.

      — Не знаю.

      — Но ведь ты сказала, что видела все до мельчайших подробностей.

      — Да, видела.

      — Тогда опиши мне этих людей.

      — Не могу.

      — Нет, можешь.

      Ци Линь от неожиданности вскрикнула: её глаза наполнились страхом. Какая жалость, — подумал полковник Ху. — Гак они совершенно теряют свой удивительный блеск. Подернувшись мутной пленкой, глаза девушки действительно лишились своей неповторимости.

      — Нет!

      — Рассказывай!

      — Не могу!

      — Рассказывай! — полковник Ху вдруг понял, что он перешел на крик.

      Крепко схватив девушку, он с силой тряс её. Он задыхался от ярости, ибо заунывный, похоронный вой проклятых призраков стоял у него в ушах.

      Захлебывающаяся от слез Ци Линь походила на нежный стебелек, согнувшийся перед ураганом.

      — О Будда! — вырывалось из её дрожащих губ. — Будда, защити меня!

      Взбешенный окончательно, полковник Ху затряс её с удвоенной силой.

      — Не смей взывать к Будде! Это запрещено! Категорически запрещено!

      Ослепленная, оглушенная Ци Линь поперхнулась и стала ловить воздух ртом. Она почувствовала себя во власти сил, куда более могущественных, чем она, угрожавших самим основам новой жизни, к которой её приучили. Это означало возврат к боли, ужасной, острой, раскатывающейся по всему телу, боли, за которой таилась чернота, внушавшая девушке непреодолимый ужас.

      Ци Линь отчаянно сопротивлялась. Полковник с такой силой тряс её, что она билась грудью о его грудь, а её слезы чертили полосы по его щекам, попадая ему в глаза и на губы.

      Полковник Ху чувствовал тепло её тела. Дрожь девушки передалась ему, и, совершенно не задумываясь, что делает, он обнял Ци Линь и прижал её к себе.

      Полковник действовал, подчиняясь инстинкту, как ведут себя дикие животные в лютую стужу, когда, забыв про извечную вражду, они прижимаются друг к другу во имя выживания. Не только жалость к девушке, но и инстинкт самосохранения двигали полковником, хотя сам он вряд ли отдавал себе в этом отчет.

      — Малышка, — бормотал он. — Малышка. Он прислушивался к тихим всхлипам, к которым примешивались мучительные стоны десятков, сотен тысяч искалеченных, морально изуродованных во имя разрушительной, нигилистической идеологии, не ведающей жалости и сомнений. Тех самых десятков и сотен тысяч, чьи останки и кровь, смешавшись с глиной, образовывали зловонную жижу, которая просачивалась даже в его армейские сапоги и жадно чавкала под ногами.

      Он чувствовал, как девушка все сильней прижимается к нему. Ее рыдания постепенно стихали, по мере того как цепкие когти страха отпускали её сердце.

      От девушки исходило необычайное тепло, и полковник Ху с немалым удивлением отметил про себя сей факт. Он вовсе не был убежденным холостяком. Скорей напротив: он искал наслаждения в объятиях многих женщин. Эти женщины не походили друг на друга во многом, часто во всем, но одна черта была общей у всех: их точно выточенные из алебастра бедра оставались, несмотря ни на что, холодными и неподатливыми. Их нефритовые ворота напоминали тоннели из тщательно отполированного мрамора.

      Однако сейчас полковнику Ху казалось, что он прижимает к себе жаркое, июльское солнце, а не крошечную хрупкую женщину-девочку. Постепенно, не сразу, он стал замечать, что его организм вполне определенным, недвусмысленным образом реагирует на этот поток лучистого тепла.

      Ци Линь слегка зашевелилась, и полковник издал слабый стон.

      Происходило нечто незапланированное и нежелательное. Хуже того, совершенно немыслимое. Тем не менее, ощущение тепла, источник которого прятался между бедер Ци Линь, было настолько восхитительным, что полковник Ху ничего не мог с собой поделать.

      Он вовсе не хотел приходить в возбужденное состояние, однако не желал лишаться столь нужного ему живительного тепла. Их объятия становились все более тесными.

      Полковник Ху старался убедить себя в том, что не хочет ее; не имеет права хотеть. Ее нефритовые ворота были для него столь же запретны, сколь для неё упоминание имени Будды. Разве он не получил в свое время вполне ясное предостережение от Чжинь Канши? Эта ягодка ещё не созрела. Однако это не означает, что она не опасна. Напротив, она смертельно опасна.

      Однако, решил полковник Ху, подобное тепло не может излучать смерть. В его мозгу наряду с назойливым хором мертвецов звучало лишь настойчивое желание не выпускать девушку из своих рук. Однако другие части его тела явно стремились к чему-то большему. Полковник весь изнывал от внутренней междоусобицы рассудка и инстинктов, и если бы Ци Линь сама не перешла к активным действиям, неизвестно, чем бы все закончилось.

      Опустив руку, она легонько коснулась его плоти, и полковник едва не задохнулся от этого электризующего прикосновения. Воля покинула его, и он покорно капитулировал перед её лаской.

      В тот же миг снаружи донесся шум: капли внезапно начавшегося дождя хлестнули по окнам, точно хвост разъяренного дракона.

      Полковник Ху почувствовал, как пуговицы на его брюках словно сами собой расстегиваются одна за другой. И каждая приближала его к желанному источнику тепла. Он потянулся к пуговицам на кофте Ци Линь. Эта кофта, как и штаны девушки, хотя и была сшита из грубого полотна, тем не менее, совершенно не походила на арестантскую робу.

      Он обнажил её упругие, спелые груди и, дрожа, приблизил их к своим губам. Ему так не терпелось притронуться к её обнаженным бедрам, что его пальцы тряслись, когда он пытался развязать узел на поясе. В конце концов, Ци Линь самой пришлось помочь ему.

      Не опуская ноги на пол, она выскользнула из штанов, оставшись полураздетой. Кофта, хотя и расстегнутая, все ещё была на ней, и от вида этого зрелища желание полковника Ху возросло ещё больше.

      Наконец он притронулся к её бедрам и, лаская их, обнаружил, что они вовсе не холодны, как алебастр. Его мозолистые пальцы впервые прикасались к такой нежной и гладкой коже.

      Ци Линь осторожно и медленно направляла его…

      Полковник почувствовал удивительно мягкое прикосновение нежной ткани желанной плоти и застонал от предвкушения небывалого наслаждения. Его напряжение стало почти болезненным.

      Ее тонкие руки легли ему на плечи, затем скользнули ниже, вдоль спины. Чуть наклонившись вперед, она прижалась влажными губами к его шее, и электрические импульсы побежали по его телу вниз.

      Больше он выдержать не мог. Глубоко и протяжно застонав, он рывком поднял бедра, проникая сквозь трепещущие створки нефритовых ворот Ци Линь.

      В то же мгновение её руки напряглись. Еще раньше она положила их по обе стороны от головы полковника Ху так, что её левый локоть упирался сбоку в его подбородок. Используя его в качестве точки опоры, Ци Линь сильно и резко надавила правой рукой.

      Она выполнила этот прием безупречно, в точности, как её учили в Гон лоу фу. При других обстоятельствах шея полковника Ху непременно сломалась бы, однако его любовный пыл спутал девушке все карты.

      Правда, она услышала, как что-то хрустнуло, но вслед за этим раздался взрыв отборной брани, и Ци Линь почувствовала, как внутри неё все оборвалось.

      В ушах полковника Ху стоял звон. Перед глазами все смешалось. Острая боль пронизывала его тело. Он пребывал в полушоковом состоянии, и к тому же его физические реакции оказались замедленными из-за оттока крови к бедрам и низу живота.

      Все это, однако, не помешало ему мгновенно понять, что произошло. В его голове вновь промелькнули слова Чжинь Канши: Она исключительно опасна. Он отчаянно старался высвободить руки, зажатые её гибкими бедрами. Вспышки чувствительной боли заставили его наклонять голову вправо. Не смолкавший ни на мгновение замогильный хор звучал точно блеяние ягнят, ведомых на заклание. Перед его мысленным взором возникла знакомая картина: отвратительное желтое небо Камбоджи, отравленное напалмом, разорванное артиллерийским огнем и взрывами бомб.

      Ци Линь причинила ему жестокую боль. За время службы в армии он дважды мог погибнуть, но все-таки уцелел. Ему тогда повезло, и теперь он тоже вовсе не собирался умирать. Ценой чудовищного усилия он сумел высвободить одну руку и наотмашь ударил Ци Линь в грудь. Девушка вскрикнула, но не сдвинулась с места, и его рука упала, тяжелая и неподатливая, как мешок с цементом. Его зрение немного прояснилось, однако перед глазами по-прежнему плавали цветные пятна, вызывавшие у него тошноту и головокружение.

      Как ни странно, он все ещё находился внутри нефритовых ворот Ци Линь. Его возбуждение, по крайней мере, чисто физиологическое, ещё не прошло, несмотря даже на боль, и он сам не мог понять почему. Он двинул в живот девушке, но из-за слишком короткого расстояния удар вышел слабый и неэффективный.

      Высвободив вторую руку, он ещё раз, теперь уже сильнее, ударил Ци Линь куда-то в область сердца. Затем, почувствовав её руки у себя на голове, понял, что она вознамерилась повторить не удавшийся ей с первого раза прием. Беда, однако, заключалась в том, что он находился в сидячем положении, и поэтому его изначальное преимущество в физической силе было в значительной степени сведено на нет. К тому же, хотя и не добившись полного успеха с первой попытки, Ци Линь все же повредила часть его нервных окончаний, чем в известной степени лишила подвижности.

      Сознавая, что шансов на спасение остается совсем мало, полковник Ху надавил большим пальцем на ключицу девушки, стараясь нащупать сонную артерию. Однако Ци Линь, извернувшись, сбросила его руку. Тем временем она уже как следует ухватилась за его голову, и смертоносные тиски заработали снова.

      Полковник, судорожно сглотнув, едва не прокусил свой язык. Он давился и кашлял, чувствуя во рту солоноватый привкус крови.

      Он умудрился опять нащупать сонную артерию и, надавив поглубже, услышал слабый хруст. Ци Линь, вскрикнув от неожиданной боли, с развороту ударила его локтем в глаз. Временно ослепший, полковник тем не менее сумел воспользоваться её мгновенной слабостью и дотянулся рукой до оставшейся неприкрытой шеи девушки. Буйный восторг охватил его. Вот она, сонная артерия! Он сильно нажал на неё большим пальцем, и в тот же миг почувствовал, что его голова свободна.

      Однако не успел он обрадоваться, как страшная боль обожгла его бедра, выворачивая наизнанку живот и сдавливая сердце железными тисками.

      Он отнял палец от шеи Ци Линь, и девушка, опять обхватив его голову, резко накренила её влево.

      Раздался оглушительный треск, и полковник Ху согнулся, будто пораженный молнией. Ци Линь тут же выпустила его из рук и сползла с кушетки. Не сводя с него глаз, она подобрала с пола штаны и, пятясь назад, подошла к двери. Там она, морщась от боли в ключице, наскоро оделась и застегнула кофту.

      Снаружи ночь встретила её дождем. Косые струи серебрились и сверкали в лучах сторожевых огней. Однако прежде чем выйти наружу, Ци Линь отыскала пистолет полковника Ху и проверила обойму. Та оказалась полной. Тогда девушка засунула его за пояс и, накинув на плечи форменную куртку полковника, шагнула в темноту.

      Между тем полковник, вновь оставшийся в одиночестве, попытался сдвинуться с места, но рухнул на пол. Падение несколько оживило его. Однако его голова оставалась повернутой под неестественным углом. Он слышал шум воды, хлещущей из крана, и тщетно силился понять, откуда взялась эта вода.

      Он не мог ни стоять, ни сидеть. Он мог только ползти, и то очень медленно. С большим трудом он сумел-таки добраться до распахнутой двери. Зрение то возвращалось к нему на несколько мгновений, то опять пропадало. В промежутках между этими проблесками он видел перед собой лагерь красных кхмеров, бывший его домом почти два года. Его слуха достигали резкие, гортанные крики, похожие на рычание голодных волков, и тяжелые взрывы бомб, после которых ветер разносил по округе куски розовой плоти и покрытых слизью внутренних органов, прилипавших к лицу и одежде.

      Он видел и склоненные спины, и обнаженные, до предела беззащитные шеи людей, признанных неполноценными с точки зрения «Ангка», таинственной иерархической организации красных кхмеров, вечно окутанной смутными слухами. Вот раздались быстрые, ритмичные выстрелы из пистолетов: «Ангка» быстро и беспощадно расправлялась со своими противниками — настоящими или мнимыми, все равно. Милосердная казнь, как прокомментировал эту сцену улыбающийся павиан в чине лейтенанта. «В прежние времена, — смеясь, сказал он, — когда мы сражались за власть и ещё не могли опереться на вашу великодушную помощь, нам нельзя было тратить ни одного лишнего патрона. Поэтому обычно мы забивали этих негодяев насмерть плетьми. — Он сплюнул. — Я думаю, что так было лучше. Подобные мероприятия укрепляют дух наших воинов».

      Полковник Ху умирал, поливаемый холодным зимним дождем. Впрочем, он едва ли хорошо разбирался в том, что происходило вокруг него. Его сознание взрывалось яркими, болезненными вспышками и вновь замирало. Во время одной из таких вспышек он понял, что звук хлещущей воды рождается где-то внутри него самого. Его легкие казались такими тяжелыми, что за каждый вздох приходилось бороться.

      Он свернулся клубочком на земле. Грязь вместе с водой просачивалась между пальцами его ног. Это было последнее его воспоминание: чавканье мерзкой, гнилой жижи, кровавого месива из человеческих останков и земли.

      Постепенно завывания призраков затихли, будто растворившись в непроницаемом тумане, окутавшем угасающий мозг полковника Ху.

      У Джейка ушло почти три часа на то, чтобы добраться до центра Токио из аэропорта Нарита. Впрочем, это отнюдь не означало, что стряслось нечто необычное, напротив, все было, как всегда. Великолепные скоростные автострады были забиты на всем своем протяжении машинами и автобусами, которые стояли, уткнувшись друг другу в бампер. Так что, выбравшись из такси в Окуре, Джейк почувствовал себя совершенно измочаленным.

      В отеле, предоставив носильщику открывать чемоданы, Джейк забрался на кровать с охапкой газет (всех, какие ему попались на глаза в Нарите). Среди них не оказалось ни одной, на первой полосе которой не была бы напечатана сводка последних новостей с полей сражений мафиозных кланов.

      Полиция, сбиваясь с ног, работала круглыми сутками, но особыми успехами похвастаться не могла.

      По непосредственному указанию премьер-министра Накасонэ специальные подразделения по борьбе с якудзой получили солидные подкрепления. Были произведены кое-какие аресты — последний рано утром в день прибытия Джейка, — однако в полицейские сети попадалась только мелкая рыбешка. Акулы мафии, оябуны, продолжали разгуливать на свободе, а «Асахи Симбун» напечатала разгромную редакторскую статью, целиком посвященную некомпетентности служб охраны порядка. Зато имя Микио Комото не упоминалось ни в одной из газет, хотя его клан регулярно фигурировал в сводках с театра военных действий. Было ли это хорошим или дурным знаком? Джейк не умел гадать на кофейной гуще.

      Оставшись в одиночестве, он вспомнил о Блисс. Чтобы услышать её голос, достаточно было протянуть руку к телефону, но Джейк продолжал сидеть неподвижно. Он не хотел разговаривать с ней. Нельзя было допустить, чтобы сейчас хоть малейший намек на нежное чувство закрался к нему в душу. Это неминуемо привело бы к недостатку собранности и бдительности, что в конечном итоге могло повлечь за собой самые печальные последствия.

      Джейк смотрел в пространство перед собой, а в его ушах звучал голос отца. Как много значило для него присутствие отца! Когда тот был рядом, Джейк постоянно ощущал особый, ни с чем не сравнимый аромат достойной старости: теплый, густой, умиротворяющий. Он ассоциировался в голове Джейка с пляжем Шек О, где они часами сидели на солнце, а волны прилива ласково плескались около их босых ног. Они беседовали о самых разных вещах, а иногда и вовсе ни о чем. Просто были вместе. Наслаждение близостью, которую обострили десятилетия разлуки и сделали её неповторимой и более тесной.

      И вот все ушло. Ушло навсегда.

      У нас есть враги во многих странах. Они будут питаться уничтожить йуань-хуань.

      Противники в каком-либо из кланов якудзы? Какой они могли испытывать интерес к йуань-хуаню?

      Опершись локтями о колени, он уронил голову на руки. Он чувствовал себя таким усталым и разбитым, словно провел пятнадцать раундов против чемпиона мира среди тяжеловесов. В его мозгу кружил вихрь вопросов и предположений.

      Наконец с легким стоном он поднялся и прошлепал в одних носках через всю комнату в ванную. Он долго стоял под обжигающим душем, стараясь смыть с тела и с души усталость, боль и страх. Он знал, что на каждом шагу его поджидает смертельная опасность. Йуань-хуань попал под мощную, хорошо спланированную атаку, и ему предстояло немедленно выяснить, кем и откуда она направляется. В противном случае хрупкое единство людей, на создание которого его отец потратил более пятидесяти лет жизни, распадется.

      Джейка снова охватил страх. Боязнь неудачи. Во мраке и холоде стоял он на склоне горы. Собственный отец выбрал его на роль Цзяна, первого среди избранных. Возможно, он ошибся, и любовь к единственному оставшемуся в живых сыну ослепила его, заглушила голос рассудка и инстинкта. Возможно, ему просто хотелось, чтобы Джейк стал Цзяном. Неужели выбор Ши Чжилиня пал не на того?

      Выйдя из-под душа, Джейк вытерся насухо и облачился в синий льняной костюм, серую рубашку и сине-голубой галстук в горошек. Причесываясь, он посмотрел на себя в зеркало. Оттуда на него взглянули карие с медным отблеском глаза. Вьющиеся волосы, доставшиеся ему в наследство от дедушки по материнской линии, казалось, не желали укладываться ровно, как бы старательно он их ни причесывал. Оставив эту затею, он бросил расческу и покинул номер.

      В эти послеобеденные часы улицы Токио были многолюдны, но не запружены дикими толпами, как по утрам и вечерам. Джейк перекусил на самолете. Он ел, не чувствуя вкуса еды, — только для того, чтобы наполнить желудок.

      Машины, как обычно, ползли черепашьим шагом; их поток тянулся вдоль улиц насколько хватало взгляда. Да, собственно говоря, Джейк был не прочь и прогуляться: день выдался солнечный и на удивление ясный. Погода стояла все ещё довольно прохладная, но на ветках вишен уже появились первые бутоны, и воздух был куда более свежим и чистым, чем ему следовало быть по всем законам природы.

      Джейк дошагал до Сотобори-дори, где свернул налево на широкую улицу, идущую в сторону Акасаки. У театра Микадо он спустился в метро и проехал три остановки до Майдзи-Дзиньгумас. Поднявшись на поверхность, он попал в Харагоку. Сразу после окончания второй мировой войны здесь размещалась большая часть американских оккупационных сил, дислоцировавшихся в районе Токио.

      С тех пор утекло много воды, и Харагоку превратился в район, «оккупированный» состоятельной молодежью. Здесь внимание прохожего привлекали прежде всего ультрамодные (а соответственно, и супердорогие) магазинчики, а также рестораны с европейской кухней. Если кому-то хотелось отведать гамбургер вместо традиционных японских блюд, следовало направляться именно сюда.

      По погожим воскресным дням молодые юноши и девушки танцевали на широком, обсаженном прекрасными деревьями бульваре Омотесандо-дори. Облаченные в когда-то модные в далеких пятидесятых кожаные куртки и остроносые ботинки, они держали путь в парк Йоёги, посреди которого высилась Мейдзи Шрайн. Под неумолкающий рев переносных магнитофонов они крутились и вертелись с почти маниакальным остервенением.

      Здесь же, в Харагоку, находились и офисы корпорации Микио Комото. Несведущий человек, вероятно, прежде всего стал бы искать их в небоскребах Синьдзю-ку, где главным образом и протекала деловая жизнь Японии. Однако Микио по целому ряду соображений разместил свой штаб несколько южнее.

      Это решение оказалось весьма удачным. Возрастающая популярность Харагоки притягивала сюда все большее количество мелких и средних бизнесменов, старавшихся вырваться из удушливой атмосферы Синьдзюку.

      Контора Микио располагалась напротив Того Шрайн, и из её окон был виден парк Южных прудов и знаменитый ирисовый сад. По соседству с ней находился киссатен, стильное кафе, где за два доллара можно было купить крошечную чашечку кофе. Впрочем, эта сумма одновременно являлась и арендной платой за столик, сидя за которым посетитель мог спокойно наблюдать за вращением жизни на живописной улице. Этот сравнительно новый способ обирания клиентов японские владельцы подобных заведений бессовестно позаимствовали у поднаторевших в этом деле европейских коллег.

      Джейк протиснулся в дверь из дымчатого стекла, соседнего с входом в кафе, и поднялся в лифте на последний этаж. Пройдя до конца коридора, стены которого были выложены полированными гранитными плитами, он остановился у двери с надписью «Комото сому когио» на английском и японском языках. В переводе это означало приблизительно следующее: «Коммерческое заведение Комото». Название, прямо скажем, не слишком вразумительное, которое могло означать поистине все что угодно.

      Джейк не вполне хорошо представлял себе, на чем компания делает деньги. Микио брался буквально за все: электронику, волоконную оптику, робототехнику и так далее. Если какая-нибудь отрасль экономики попадала в лист приоритетов ММТП — Министерства международной торговли и промышленности, — можно было не сомневаться, что Микио ею тоже заинтересуется, если уже не заинтересовался. ММТП представляло собой типичное бюрократическое заведение с очень широкими полномочиями, определявшее со времен окончания войны промышленно-торговую политику в частном секторе.

      Приемная офиса Микио была обита японским кипарисом, а все встроенные полки, шкафы и пристенные столики покрыты черным лаком. На полу лежал огромный, промышленной выделки берберский ковер, на котором преобладали серые и коричневые тона. Для тех, кто ожидал приема, вдоль стены тянулся ряд деревянных квадратных сидений, покрытых небольшими татами.

      Джейк сразу направился к плексигласовой перегородке. За ней сидел секретарь — молодой человек, опрятно, но довольно скромно одетый. Джейк сообщил ему свое имя, а когда юноша осведомился, какого рода у него дело, ответил, что личное.

      В тот момент, когда Джейк наклонился к окошечку, женщина-администратор — а он почему-то решил, что она занимает именно эту должность — повернулась и окинула его внимательным взглядом. Некоторое время она не сводила с него глаз, и Джейк, заметив это, в свою очередь исподтишка приглядывался к ней. Она была одета, как и полагается администратору серьезной фирмы, в строгий темный костюм. Джейку бросилась в глаза необычная прическа, какую ему со времен шестидесятых годов нечасто доводилось видеть в Японии. Вдруг, точно захлопнув дверку, женщина моргнула и, отвернувшись от него, вернулась к своей работе.

      — Присаживайтесь, пожалуйста, — промолвил молодой клерк за окошечком, взяв визитную карточку Джейка. — Я свяжусь с секретарем мистера Комото.

      Он говорил по-английски чисто и, пожалуй, даже чересчур старательно.

      — Спасибо, — поблагодарил его Джейк и опустился на одно из сидений для посетителей.

      Он вовсе не возражал побыть в одиночестве, хотя для этого явно следовало бы подыскать другое место. В приемной же сидели, точно птицы на проводах, бизнесмены, все до одного облаченные в темные костюмы и оттого похожие на братьев. Время от времени молодой клерк появлялся из-за перегородки и, почтительно кланяясь, приглашал одного или нескольких посетителей пройти внутрь.

      Когда одни визитеры, закончив свои дела, уходили, наступала очередь других, и сцена повторялась. В конце концов, Джейк, прождавший почти час, вновь подошел к перегородке и просунул голову в окошко.

      — Прошу прощения, — обратился он к молодому клерку, — но вы мне до сих пор ничего не ответили.

      — Я передал вашу карточку лично в руки секретарю мистера Комото, — ответил тот, по всей видимости считая, что это вполне исчерпывающее объяснение.

      — Это произошло пятьдесят минут назад.

      — У нас очень насыщенный день, — возразил юноша. Его волосы лоснились. Подстриженные ежиком и старательно напомаженные, они стояли торчком. Увидев загоревшуюся лампочку селекторной связи, он бросил Джейку:

      — Извините, — и, нажав кнопку, стал что-то тихо говорить в микрофон, висевший у него под подбородком. Разговор занял у него всего несколько секунд.

      — Я близкий друг мистера Комото, — объяснил Джейк. Уголком глаза он заметил, что женщина-администратор, перестав рыться в бумагах, повернула голову, прислушиваясь.

      — Когда мне можно будет увидеться с ним?

      — Когда мне об этом сообщат, вы тотчас же узнаете, — невозмутимо ответил клерк.

      — Могу ли я в таком случае побеседовать с секретарем мистера Комото?

      Юноша опустил взгляд на сверкающий пульт.

      — Простите, но она сейчас говорит по телефону. Присядьте пока, пожалуйста.

      Через двадцать минут Джейк снова очутился у окошка. Молодой клерк, оторвавшись от бумаг, взглянул на назойливого посетителя.

      — Да?

      — Где туалет?

      — Налево по коридору. Последняя дверь. Джейк кивнул и вышел. Мужской туалет оказался таким же сверкающим и новеньким, как и все здание, но довольно тесноватым. Поэтому, когда чуть погодя туда вслед за Джейком вошел ещё один человек, им пришлось в буквальном смысле стоять плечом к плечу возле имевшихся в наличии двух писсуаров.

      Джейк скосил глаза на вошедшего. Это был широкоплечий японец лет сорока пяти. В черных как уголь волосах его кое-где проглядывали серебряные нити. Подобно любому токийскому бизнесмену, он был одет в темный костюм, хотя чувствовал себя в нем явно неловко: лоснящаяся материя не могла скрыть выступающие бугры мышц. Он стоял, не поворачивая головы, точно завороженный уставясь на стену перед собой.

      Однако когда Джейк, застегнув брюки, направился было к выходу, японец вдруг промолвил:

      — Чашечка кофе может пойти на пользу.

      Он произнес эти слова тихо, но вполне отчетливо. Джейк в недоумении уставился на него, но увидел лишь затылок. Всем своим видом японец демонстрировал, что, если в туалете и есть кто-либо, кроме него самого, то ему до этого нет никакого дела. Через секунду он застегнулся и, спустив воду, вышел.

      С полминуты Джейк продолжал стоять на месте, стараясь понять, действительно ли он слышал что-то или ему только померещилось? Он не мог решить. Единственное, что он знал наверняка, так это то, что в офисе «Комото сому когио» ему делать больше нечего.

      Очутившись в коридоре, он огляделся по сторонам и не увидел ни души. Тогда он решительно направился к лифту и через минуту уже вновь был на улице. Свернув налево, он миновал шикарную лавку «Кенцо», отделанную в стиле позднего японского минимализма: гладкие серые стеньг, черные вешалки из проволоки, обтянутой резиной, серый ковер на полу, положенный с таким расчетом, чтобы один его край прикрывал нижнюю часть прилавка, где лежала одежда.

      Мельком взглянув на лавку, Джейк по инерции прошел мимо, но вдруг остановился, осененный какой-то мыслью, и повернул назад. В витрине стоял женский манекен. И этот манекен с рыже-зелеными волосами и

      ногтями цвета топаза был облачен в точно такой же костюм, какой Джейк видел на женщине в офисе Микио.

      Администратор в наряде из «Кенцо»? На подобную роскошь ей пришлось бы. потратишь годовой заработок. В том случае, разумеется, если она действительно администратор. Если же нет, то кто она?

      Чашечка кофе может пойти на пользу.

      Джейк торопливо зашагал назад и в мгновение ока оказался перед входом в кафе «Лающая рыба». Там он замедлил шаг и уже не спеша зашел внутрь, давая глазам возможность привыкнуть к перемене освещения.

      Мягкий свет неоновых ламп падал на стены, покрытые густым слоем лака. Джейк окинул взглядом небольшое помещение и увидел костюм от «Кенцо» за мраморным столиком. Женщина из офиса Микио сидела в европейской манере, скрестив ноги под столом, и курила. Перед ней стояла миниатюрная чашка с кофе. Заметив Джейка, женщина приветливо улыбнулась.

      Он подошел к её столику с таким видом, точно они заранее договорились о свидании, и уселся напротив нее. Заказав кофе, он спросил:

      — Кто вы?

      Она насмешливо надула полные губы. — Вы очень плохо воспитаны, мистер Мэрок.

      — Прошу прощения за свои варварские манеры, — тут же ответил Джейк на японском.

      — Уже лучше, — она перешла на тот же язык. — Я рада, что вы получили послание. — Огоньки в её глазах вспыхнули и погасли. — Мне было весьма любопытно, как долго протянет ваш мочевой пузырь.

      Джейку, однако, было совсем не до шуток.

      — Где Микио? — спросил он. — С ним все в порядке? Мне надо поговорить с ним.

      Собеседница наблюдала за ним с веселым блеском в глазах.

      Глядя на её плоское лицо, можно было подумать, что оно все состоит из лба и скул. Наверняка кто-то мог счесть её идеалом красоты, однако Джейк имел свои представления на сей счет.

      — Вы знаете Цукиджи? — осведомилась она.

      — Да.

      — Будьте там завтра утром не позднее половины пятого.

      — Микио приедет туда?

      Костюм от «Кенцо» уже стоял перед ним. Бросив взгляд на Джейка, женщина, не оборачиваясь, направилась к выходу.

      Сидя в своем кабинете, Блустоун наблюдал за игрой лучей, проходивших сквозь тонкие полупрозрачные стенки бесценной вазы, принадлежавшей некогда династии Цинь и стоявшей на лакированной черной тумбе у стены в гордом одиночестве. Она переливалась всевозможными оттенками зеленого и являлась единственным во всей комнате предметом, не окрашенным в черный или ярко-красный цвет. Потолок кабинета покрывал толстый слой густой и лоснящейся черной краски. Стены были оклеены обоями с рисунком, выполненным по специальному заказу Блустоуна: блестящие черные линии плели витиеватый узор на матовом (разумеется, черном же) фоне, по которому были рассыпаны крошечные красные хризантемы. Диван, стоявший напротив чудесной вазы, был обтянут черной кожей, так же, как и кресла. Крошечные красные крапинки усеивали ковер, протянувшийся от стены до стены. Единственным предметом искусства в кабинете, помимо вазы, являлся массивный стол из черного дерева, изготовленный в стиле античного Рима и одним своим видом внушавший безотчетный страх посетителям.

      На сей раз посетителем сэра Джона Блустоуна был Белоглазый Гао, явившийся с докладом о проделанной работе.

      — Напруди Лужу обошел своих обычных клиентов среди газетчиков. Я сам проследил за этим. Кроме тоги, из своих источников я узнал, что он уже о чем-то проболтался. За определенное вознаграждение, естественно.

      — Разумеется, — заметил Блустоун. — Упаси бог, чтобы наша безмозглая ищейка не подкачала.

      Ему нравилось, что китаец, сидя в огромном кресле, казался ещё меньше. Белоглазый Гао повернул голову к свету, и его невидящий глаз, потеряв свой блеск, сделался матовым.

      — Это исключено, — он рассмеялся.

      — Хорошо. — Блустоун кивнул. — Ты удостоверился в том, что почтенный Пок не имеет подозрений насчет того, случайно ли к нему просочилась информация о прискорбном случае хищения в «Южноазиатской банковской корпорации»?

      — Ни малейших, — убежденно заявил Белоглазый Гао.

      — Его людям пришлось землю грызть, чтобы узнать хоть что-нибудь.

      — Еще лучше. — Блустоун по-прежнему не отрывал глаз от циньской вазы. — На меня произвело особое впечатление, как ты избавился от управляющего «Сойер и сыновья».

      — Я получил от этого истинное удовольствие. Вонючий сифилитичный недоносок гораздо больше походил на заморского дьявола, чем на китайца. — Он засмеялся.

      — Мой троюродный брат, тот, что работает в мясной лавке на По Янь-стрит, был тоже очень рад позабавиться. Он, как и я, не любит гвай-ло. — Он опять засмеялся. — Как вы знаете, его магазин продает товар всем крупным отелям, обслуживающим заморских дьяволов. Ха-ха! Что за чудесное блюдо подавали в тот вечер на стол тупым гвай-ло, а?

      — Попридержи язык, — отрезал Блустоун. — Я такой же заморский дьявол, как и они.

      — Нет, — с некоторым жаром возразил Белоглазый Гао. — Вы — коммунист. У вас есть план, как устроить жизнь в Азии, во всем мире так, чтобы людям жилось лучше. Я знаю, как вы помогаете несчастным народам, страдающим под гнетом гвай-ло по всему свету. Нет, вы не такой, как они.

      — Да, — промолвил Блустоун. — Не такой. Раздался звонок. Блустоун поднял трубку и несколько секунд молча слушал.

      — Впустите его и проводите сюда, — коротко бросил он и повесил трубку.

      Блустоун, предпочитавший обдумывать наиболее сложные деловые проблемы вдали от шумного офиса «Тихоокеанского союза пяти звезд», держал двух секретарей: одного — на работе, другого — дома. И сейчас звонок второго отвлек его от размышлений о превосходстве человека над природой, вызванных игрой света в удивительной вазе.

      Белоглазый Гао, встрепенувшись, повернулся к двери. Она распахнулась, и на пороге появилась дородная фигура сэра Байрона Нолина-Келли. Шотландец по происхождению, он, помимо огромного состояния, являлся также обладателем пары великолепных бакенбардов и безукоризненно ухоженных, пышных усов, закручивавшихся на концах. Копна густых волос пепельного цвета, зачесанная назад, открывала широкий лоб. Густой румянец на щеках и мясистая картофелина вместо носа делали его похожим на всеобщего добрейшего дядюшку.

      На самом же деле он был тай-пэнем «Тихоокеанской торговой корпорации», влиятельной компании, пользовавшейся такой же почтенной репутацией, что и старейшая торговая корпорация «Маттиас и Кинг».

      Сэр Байрон единолично контролировал «Тихоокеанскую корпорацию» на протяжении вот уже пятидесяти лет, несмотря на отчаянные попытки других членов семьи отобрать у него хоть часть власти. Он был самым настоящим тираном, злобным и могущественным, и Блустоуну пришлось затратить немало времени и сил, умасливая его.

      Больше всего на свете сэр Байрон любил побеждать. И наоборот, он ненавидел проигрыши в чем бы то ни было. Особенно если дело касалось его компании. По мнению Блустоуна, концепция тай-пэней, основавших «Общеазиатскую торговую корпорацию», была обречена на крах. При помощи доказательств, подтверждавших наличие явного дефицита средств, ему удалось убедить в этом и сэра Байрона, проведшего наряду с другими тай-пэнями достопамятный уик-энд на борту «Триремы».

      — Добрый день, тай-пэнь, — поздоровался сэр Байрон.

      Ответив на приветствие, Блустоун повернулся к Белоглазому Гао.

      — Это Пин По, — небрежно промолвил он, указывая на того. — Один из моих управляющих.

      Как и рассчитывал Блустоун, сэр Байрон небрежно кивнул китайцу и тут же забыл о его присутствии.

      — Я только что прибыл из Макао, — заявил он, отмахиваясь от предложения Блустоуна выпить. — Шестипалый Пин и Угрюмый Лион Лау уладили свои финансовые проблемы.

      — А скупка? — Блустоун от возбуждения даже наклонился вперед.

      Сэр Байрон кивнул.

      — Уже началась. Бобби Чань позаботился об этом. В операции участвует достаточное количество независимых брокеров, так что всю цепочку можно проследить только с помощью специального расследования.

      — Стало быть, вы и я начнем скупать их с завтрашнего дня.

      — Как договорились.

      Блустоун внимательно следил за сэром Байроном, дожидаясь хотя бы намека на истинную цель его визита. Все, сказанное старым шотландцем до сих пор, можно было вполне сообщить и по телефону.

      — Может, все-таки присядете? — промолвил он, указывая на кресло, освобожденное Белоглазым Гао, который скромно отошел на другой конец комнаты и принялся сосредоточенно изучать вазу.

      — Ладно, — смягчаясь, согласился сэр Байрон. Он сидел — впрочем, и стоя он сохранял ту же осанку, — выпрямившись, словно аршин проглотил. Полковник в отставке, он демонстрировал безупречную армейскую выправку.

      — Прежде чем вы и я возьмемся за это дело, мне бы хотелось прояснить кое-какие вопросы. Блустоун недоуменно пожал плечами.

      — У вас было более чем достаточно времени на яхте.

      Байрон окинул его холодным, оценивающим взглядом.

      — Я не хотел говорить в присутствии узкоглазых. Пусть это останется только между нами.

      И Белоглазым Гао, — добавил про себя Блустоун, — которого ты считаешь частью мебели.

      — Я хочу знать, насколько опасна наша затея на самом деле.

      — Риск, — без малейшего промедления отозвался Блустоун, — действительно велик. Я не стану этого отрицать. — Он знал, что любое иное заявление заставило бы сэра Байрона немедленно подняться, выйти за дверь и поставить крест на своем участии в операции. — Нам противостоят умные тай-пэни. Однако я верю, что их силы уже идут на убыль. Ши Чжилинь мертв. Его сын… его сын исчез.

      — Как это исчез?

      — Где бы он ни был, можно сказать наверняка одно: его нет в Гонконге. Кто же в таком случае окажется у руля «Общеазиатской»? Сойер? Он уже дряхлый старик или близок к тому. Цунь Три Клятвы? Он знает толк в морских дедах — там ему нет равных. На суше же он предпочитает уповать на других.

      Сейчас они испытывают острую нехватку денег. У нас появился шанс замахнуться на Камсанг. Если разработки по опреснению воды попадут к нам в руки, весь Гонконг окажется в нашей власти. Думаю, нет смысла убеждать вас в том, что в Гонконге вода является страшным дефицитом. Овладев Камсангом, мы тем самым станем у вентиля и сможем по сути начать диктовать цену на воду.

      В наступившей паузе сэр Байрон переваривал все только что услышанное. Наконец он кивнул.

      — Я удовлетворен, — промолвил он, — и передам свои рекомендации другим.

      — Отлично, — Блустоун поднялся, поскольку было очевидно, что тема разговора исчерпана.

      Тай-пэни пожали друг другу руки, и Нолин-Келли вышел из комнаты. Когда дверь за ним затворилась, Блустоун повернулся к Белоглазому Гао.

      — Как ты полагаешь, он поверил мне?

      — О Будда, конечно. Потому что именно в это ему и хотелось поверить. То же самое касается и остальных. В их собственных интересах поверить вам. Откуда им знать, что мы стремимся овладеть Камсангом ради чего-то большего, чем какое-то опреснение воды. — Белоглазый Гао фыркнул, — Стоит лишь заглянуть ему в глаза, чтобы убедиться, что он уже ослеплен мечтой о том, как вы выложите ему на блюдечке деньги и власть.

      Блустоун, усевшись в кресло, развернул его так, что ваза оказалась перед его глазами.

      — Интересно, — пробормотал он, — что сказал бы наш добрый друг сэр Байрон, если бы узнал, что своими капиталами оказывает финансовую поддержку укреплению позиций Советского Союза в Гонконге?

      С серого неба над Москвой вместо снега сыпал мелкий дождь. Впрочем, это вносило в жизнь советской столицы хоть какое-то разнообразие, а заодно означало приближение конца опостылевшей зимы. Даниэла Воркута и Михаил Карелин сидели в планетарии, куда приехали вместе с делегацией высокопоставленных гостей из-за рубежа. Во время сеанса у них возникло ощущение, что они частички космической пыли, плывущей в безвоздушном пространстве. Расстояние, отделявшее их от голубой планеты, сонно ползущей по своей орбите вокруг Солнца, было настолько велико, что на нем не чувствовалось ни напряжения, ни боли, ни тревог — вечных спутников жизни на земле. Вечному и бесконечному космосу неизвестно, что такое беспокойство.

      Спустившись, однако, на грешную землю, Даниэла вспомнила про не дававшего ей покоя ни днем, ни ночью Малюту. Время, отпущенное им ей, подходило к концу. Она предпринимала отчаянные усилия, делая за его спиной все возможное и невозможное. Больше всего Даниэлу страшила мысль, что он пронюхает об операции с участием Блустоуна и возьмет её под свой контроль. Теперь, узнав наконец подлинный размах йуань-хуаня, она поняла, почему Ши Чжилинь шел на все, стараясь утаить от неё масштабы своей деятельности.

      Митра, он же Блустоун, сумел-таки пробиться сквозь, казалось, непроницаемую завесу. Больше не оставалось сомнений: между группами в Пекине и Гонконге существует такая связь. Сама мысль о размерах политического и экономического колосса, созданного трудами чуть ли не одной пары рук, поражала воображение. Теперь Даниэла отчетливо сознавала, что мало просто внедриться в йуань-хуань. Ей следовало либо установить над ним полный контроль, либо уничтожить.

      Она знала, что стоит только Малюте добраться до информации, сообщенной Митрой в последних донесениях, как тут же оправдаются её худшие опасения: руководство всей китайской операцией перейдет к нему. Этого Даниэла допустить не могла. Но как было одолеть человека, внушавшего ей такой ужас? Его досье было чистым, как девственный снег.

      — Откуда они взялись? — спросил Карелин, проводя пальцем вдоль глубоких складок, залегших у её переносицы. — Из-за Малюты?

      Она кивнула.

      — Я боюсь, что он уничтожит нас, Михаил, Мы оба попались в его капкан. Ты не можешь обратиться к Геначеву. Принимая во внимание его щепетильность в вопросах личной морали, это закончится для нас катастрофой. Что если Малюта станет угрожать тем, что сообщит ему все?

      Карелин беспокойно поежился.

      — Но ведь он ещё не пытался это сделать, не так ли?

      — Да, — согласилась Даниэла. — Но только потому, что я ему пока нужна. Кто знает, может, у него найдется дело и для тебя.

      Комета с огненным красно-зеленым хвостом, описав дугу в черном космосе, скрылась где-то слева от Даниэлы. Яркая вспышка на мгновение выхватила из полумрака её щеку. У Карелина вдруг екнуло сердце. Он не мог отвести глаз от Даниэлы. Когда она была рядом с ним, он ощущал страстное желание обладать ею, которое никогда не пропадало.

      — Может быть, ты мне чего-то не рассказываешь, Данюшка?

      — Он сделал из меня козла отпущения, — хрипло прошептала она. — Я должна выполнять все его указания, действуя от своего имени. Если что-нибудь выйдет не так, отдуваться придется мне, а он окажется в стороне.

      — Чего конкретно он хочет от тебя?

      Они добрались до опасной черты, вдоль которой Даниэла мысленно бродила весь день, будучи не в силах переступить её. Теперь, когда Карелин сам задал вопрос, она не знала, что предпринять. Несомненно, проще всего было рассказать ему обо всем. Даниэла ужасно устала от раскинутых Малютой сетей, в которых она окончательно запуталась. Каждая новая ложь обессиливала её ещё больше. Она походила на человека с прогрессирующей болезнью, удаляющегося с каждым днем все дальше и дальше от окружающего мира. Даниэла была больна и не знала, существует ли средство, способное исцелить её от недуга.

      Она продолжала колебаться и молчать. Глядя на нее, Карелин вновь вспомнил Цирцею: он чувствовал, что эта необычная, удивительная женщина, сидящая рядом с ним, совершенно околдовала его, словно напоив каким-то волшебным зельем. С самого начала он сознавал, что их связь безрассудна и, хуже того, опасна. Но тем не менее он не уклонился от нее. Его душа, его сознание раскололись на две половины. Одна из них благоразумно выступала против романа с Даниэлой, а другая же, презрев все тревоги и страхи, была за.

      Бледный, синеватый свет Юпитера падал на лицо Даниэлы. Карелин подумал, что такую картину можно наблюдать лишь на лесной поляне в ясную летнюю ночь, когда лунный свет мягко струится сквозь густую листву. Он вдруг вспомнил, как полгода назад, получив торопливую радиограмму, он почувствовал, что пропал. В депеше стояло всего одно лишь слово: Селена. Это был сигнал бедствия. Селена. Богиня луны. Не потому ли сейчас ему пришла в голову мысль о лунной поляне?

      — Речь идет… об операции, проводящейся в Гонконге, — выдавала наконец из себя Даниэла. В глубине души она со вздохом признала, что и на сей раз придется ограничиться в лучшем случае полуправдой, по сути ничем не отличавшейся от лжи. Ее болезнь продолжала набирать обороты. — Малюта посягнул на Митру, моего лучшего агента в Азии. Он постепенно прибирает к рукам всю операцию.

      Она вовремя спохватилась. Еще чуть-чуть — и она проговорилась бы о Камсанге! Это разом перечеркнуло бы все ещё остававшиеся у неё надежды. Карелин, а в этом она и не сомневалась, тут же отправился бы к Геначеву и сообщил ему имя некого Джейка Мэрока, единственного хранителя тайны грандиозного проекта Китая. Результатом этого опять-таки могла быть только смерть — если не физическая, то уж политическая точно — и Даниэлы, и самого Карелина.

      Так или иначе, информация о таком разговоре обязательно достигла бы ушей вездесущего Малюты, и тогда на поверхность всплыли бы и пистолет, и фотографии…

      Время. Именно оно было сейчас нужней всего Даниэле. Время, достаточное для того, чтобы собраться с силами и свалить Малюту. Однако он не давал ей опомниться, требуя немедленного устранения Джейка Мэрока.

      Заметив, что Карелин смотрит на нее, она было отвернулась, но он крепко взял её за руку и притянул к себе, вглядываясь в её лицо.

      Матерь Божья, — в смятении подумала она. — Дай мне сил не проболтаться. Ее ум метался в поисках пути к спасению. Спасению их обоих.

      Боясь, что, даже несмотря на тусклое освещение, Карелин сумеет прочитать правду в её глазах, она прижалась лбом к его груди.

      — Михаил, он хочет отобрать у меня все. Всю мою власть. Я не могу допустить этого. Иначе я погибну.

      — У тебя ведь ещё есть Химера, — заметил он. Даниэла кивнула.

      — Да, и я никогда не подозревала, что он сумеет забраться так высоко. Но даже агент такого калибра не спасет меня в нынешней ситуации. Дело дойдет до того, что я просто пристрелю Малюту и разом покончу со всем.

      — Пиф-паф! Прямо как в детективном романе, да?

      — Прекрати смеяться надо мной! — воскликнула она в сердцах.

      — Хорошо, но сначала ты перестань вести себя как ребенок. С помощью оружия проблемы не решаются. Кому-кому, а тебе-то следовало это знать.

      Даниэла подняла голову и посмотрела на него.

      — Что мне ещё остается? У меня нет на него никакого компромата. В его прошлом нет ничего, к чему можно было бы прицепиться.

      Волна отчаяния захлестнула её. Что толку, — думала она, припав к его груди, — жаловаться на то, как тяжело жить под колпаком у Малюты? Чем мне поможет его понимание?

      Карелин обнял её обеими руками, зарывшись лицом в благоухающую массу волос. Никогда и никого не любил он с такой силой, как эту женщину.

      — Быть может, я сумею найти способ взять тебя с собой через месяц в Женеву, когда мы поедем туда с Геначевым, — промолвил он.

      — Почему ты вдруг заговорил о Женеве?

      — Не знаю, — он пожал плечами и огляделся по сторонам. — Должно быть, эта мысль пришла мне в голову оттого, что я сейчас нахожусь здесь. Это особенное место. Тут даже забываешь про то, что ты в Москве. Наверное, поэтому я и решил, что тебе стоит хоть ненадолго уехать из страны подальше от любопытных глаз и завуалированных угроз Малюты. Уехать и забыть хоть на время про все свои тревоги.

      Столь непосредственное проявление чуткости со стороны её возлюбленного так потрясло Даниэлу, измученную вконец чудовищными, запутанными интригами Малюты, что она чуть было не расплакалась. Тем более что, как ни печально было ей сознавать это, она сама являлась их соучастницей. Она не хотела обманывать Карелина, но что ей оставалось делать?

      — Глядя на все эти звезды и планеты, — продолжал он, не подозревая, что творится в душе его подруги, — мне подумалось, что в Женеве мы будем чувствовать себя, словно на другом конце земли.

      Вначале Даниэла не могла понять, что с ней. Она почувствовала себя только что проснувшимся человеком, который видел множество снов, но не сохранил в памяти ничего, кроме смутного ощущения. Странное эхо блуждало в её голове. Откуда оно взялось?

      …другом конце земли.

      Вдруг в её сознании отчетливо зазвучал другой, столь ненавистный ей, высокомерный, саркастический голос:

      Подумать только, они были готовы ради тебя отправиться на другой конец земли. Они продавали свои души из-за тебя, склоняли перед тобой головы и, стоя на коленях, отдавали тебе все, что составляло их могущество и власть. И все вот за эти цацки и за эту вот хреновину. Ей показалось, что она вновь ощутила на себе грубые прикосновения его ледяных рук.

      Как ни странно, в необычайной атмосфере планетария, позволившей Даниэле на время отстраниться от мирской суеты, слова Малюты приобретали новый смысл. Склоняли перед тобой головы… стоя на коленях… Почему он употребил подобные выражения? Уж не держал ли он их в тайниках своего подсознания?

      Даниэле очень хотелось знать, было ли в жизни Малюты нечто такое, ради чего он согласился бы отправиться на другой конец земли. Склоняли перед тобой головы…стоя на коленях. «Точно перед богиней или чародейкой вроде карелинской Цирцеи. Коли так, то разве не означало это, что Малюта уже в некоторой степени признал власть Даниэлы над собой? Что он на самом-то деле тоже испытывает страх перед ней? И что именно в этом следует искать источник его ненависти и презрения к ней?

      В самом деле, какой она представлялась Малюте? Какие силы, воображаемые или реальные, сосредоточены, по его мнению, в её душе? И, наконец, каким образом эти силы могут быть направлены против него?

      Еще раз припомнив до мельчайших подробностей их разговор на берегу реки, Даниэла торжественно поклялась, что найдет ответ на все свои вопросы, даже если ей понадобится для этого сделать то, чего она боялась больше всего на свете: броситься с головой во мрак, клубившийся вокруг темной звезды, которая жадно высасывала соки и энергию из всего живого вокруг, оскверняя при этом жизнь своим фактом своего существования. Звезду по имени Олег Алексеевич Малюта.

      Желтый, точно осенний лист, глаз рыбины тупо уставился на него. Огромный красный тунец лежал на боку. У самой головы его, прямо поверх чешуи, был прилеплен аккуратный бумажный квадратик с указанием веса и размера.

      Этот тунец, как и множество его собратьев, попался в рыбацкие сети и теперь был выставлен на продажу на громадном токийском рыбном рынке, раскинувшемся на берегах реки Сумидо.

      Стрелки часов указывали на без четверти пять. Легкий ветерок весело резвился в небе, окрашенном в устричный цвет. Значительная часть города ещё не пробудилась ото сна и пряталась под сенью предрассветных сумерек. Издалека казалось, будто в районе Синьдзюку высоченные башни из стекла и металла впивались в хмурое небо. Серебристые верхушки некоторых из них скрывались за низкими облаками.

      На Цукиджи тунца привозили не только на всевозможных судах, но и на специально оборудованных грузовиках, ибо, как ни странно, часть его доставлялась по воздуху через Северный полюс из Монтаука. Лонг-Айленд.

      Джейк помнил, как однажды летом он с причала на восточной оконечности острова наблюдал, как японские торговые представители неистово торговались с моряками глубоководных траулеров, пристававших к берегу под вечер.

      Джейк с безразличным любопытством глазел на продавцов. Одни из них, в основном те, кто помоложе, с короткими баграми в руках расхаживали среди валявшихся на бетонных плитах тунцов и вертели здоровенные туши так и сяк, подцепив их крючком за жабры. Другие медленно бродили вдоль разложенных рядами рыбин и поливали их водой.

      Без пяти минут пять вокруг поднялась суета. Продавцы стали поспешно складывать штабелями розовые и белые сасими, блестящие и исключительно свежие, ожидавшие среди прочей рыбы начала распродажи.

      Рынок стал постепенно наполняться народом: покупателями, сонными зеваками и разным шатающимся людом, избравшим рыбный базар конечным пунктом долгого хмельного путешествия по ночному городу.

      — Мэрок-сан.

      Обернувшись, Джейк увидел маленького японца, вынырнувшего из-за высоченной горы моллюсков.

      — Качикачи-сан!

      Они поклонились друг другу, исполняя стандартный ритуал приветствия, принятый в якудзе.

      — Последний раз я видел вас связанным по рукам и ногам.

      — И, кстати, связанным вами лично, Мэрок-сан.

      — Тысяча извинений, обстоятельства… Качикачи кивнул.

      — Впоследствии Комото-сан мне все объяснил.

      — Из-за него я и приехал сюда, — поспешил перейти к делу Джейк. — Он здесь?

      — Давайте позавтракаем, — вместо ответа предложил Качикачи. Они пересекли бетонный сток, в котором смешались морская вода и рыбья кровь, и двинулись к маленькой закусочной, состоявшей из стойки и полосатого тента.

      Запивая куски сасими пивом «Кирин», Качикачи как бы невзначай заметил:

      — Комото-сан шлет вам свои приветствия.

      Джейк в ответ промолчал.

      — Он просит у вас прощения за неудобства, причиненные вам. Как вы сами изволили сказать, — обстоятельства…

      — Война.

      — Вы приехали в момент самых тяжелых испытаний, которые только можно представить, — промолвил Качикачи, вгрызаясь в толстый ломоть морского ужа, хитроумно завернутый в форме бабочки.

      — Я знаю.

      — Ходят разговоры об усилении войны. Будда всемогущий! — пронеслось в голове Джейка. — Тут и так уже идет настоящая бойня.

      — Настали очень тяжелые времена, Мэрок-сан. Прежде чем подойти к вам, я провел четверть часа на рынке, чтобы убедиться, что за вами не следят.

      — Кто за мной может следить?

      — В наши дни, — заметил Качикачи, макая моллюска в блюдце с соевым соусом, — вокруг много врагов. — Джейк подумал о том, что сам находится в схожей ситуации.

      — Я боялся, что Комото-сан погиб, — признался он. — Сколько раз я пытался дозвониться до него, но безрезультатно.

      — Безопасность превыше всего, Мэрок-сан, — Качикачи ещё заказал каждому по порции сасими. — К тому же Комото-сан не хотел подвергать вас исключительной опасности.

      Теперь слишком поздно, — возразил Джейк. — Я уже здесь.

      Лицо Качикачи потемнело.

      — Боюсь, что лучше всего будет, если вы уедете.

      — Уеду?

      Качикачи вручил ему небольшой пакет.

      — Да, и немедленно.

      Вскрыв пакет, Джейк обнаружил в нем билет до Гонконга в один конец.

      — Что это?

      В глазах Качикачи появилось грустное выражение.

      — Это воля моего оябуна.

      — Комото-сан не мог прислать мне это. — Он положил пакет на стойку между собой и собеседником.

      — Мне очень жаль, Мэрок-сан, но у вас нет выбора. — Качикачи опустил глаза. — Я знаю, что так не следует говорить с друзьями, но я получил однозначные указания. — Вытащив из кармана несколько банкнот, он положил их на стойку. — Пожалуйста, улетайте этим рейсом.

      Он поднялся.

      — Я хочу увидеться с Комото-сан.

      — До свидания, Мэрок-сан.

      — Я увижусь с ним, Качикачи-сан. Мне это необходимо.

      Последние слова Джейка были обращены в пустоту, ибо Качикачи уже скрылся в утреннем тумане. Сунув билет в карман, Джейк вышел из-под тента и направился вдоль торговых рядов, внимательно оглядываясь по сторонам и стараясь затеряться в толпе. Последнее сделать было нетрудно, ибо уже перевалило за половину шестого. Покупателей с каждой минутой становилось все больше, и торговля шла уже довольно бойко.

      Заметив Качикачи, Джейк тут же стал проталкиваться к нему, постоянно меняя направление, поскольку японец и так был настороже.

      Добравшись до конца Цукиджи, Качикачи остановился и огляделся вокруг. Не заметив ничего подозрительного, он свернул вправо и торопливо зашагал по улице, поднимавшейся вверх. Джейк следовал за ним на приличном удалении, несколько раз переходил с одной стороны улицы на другую, используя для наблюдения за маленьким японцем витрины, а где была возможность — и зеркала. Вместе с тем он нет-нет да и оглядывался назад, проверяя, нет ли там хвоста, который он или Качикачи могли подхватить на рынке. Насколько он мог судить, сзади все было чисто.

      Качикачи углубился в Агасико. Он направился прямо к дверям «Хиоаку», знаменитого ресторана, где посетители, как в былые времена, могли за обедом или ужином наблюдать выступления гейш, возраст которых, впрочем, был ближе скорее к шестидесяти годам, нежели к двадцати. Молодые представительницы древнейшей профессии предпочитали торговать своим телом на Гиндзе.

      Покатая черепичная крыша и старинный облик делали ресторан похожим на храм. Однако архитектурные особенности здания, по всей видимости, мало волновали Качикачи, который, приблизившись к нему вплотную, нырнул в тень под нависшим карнизом.

      Джейк остановился и внимательно огляделся вокруг. Вдоль тротуара тянулся ряд припаркованных машин, в одной из которых он признал «Мерседес», принадлежащий компании Микио. Стекла автомобиля были матовыми, и понять, есть ли кто-нибудь в салоне или нет, не представлялось возможным. Зато в холодном и прозрачном утреннем воздухе Джейку удалось разглядеть тоненькую струйку, поднимавшуюся из выхлопной трубы «Мерседеса».

      Не спуская глаз с «Хисаку», за дверью которого исчез Качикачи, Джейк вышел на проезжую часть и остановил такси. Стекло со стороны водителя опустилось, и Джейк, просунув голову в салон, быстро произнес несколько фраз на японском, сопроводив их достаточным количеством купюр крупного достоинства.

      Водитель, кивнув, сунул деньги в карман. Джейк собрался было вернуться на свой наблюдательный пост, как дверь ресторана отворилась. Из неё показался Качикачи, а следом за ним здоровенный японец. Оставшись у входа, они стали озираться по сторонам. Вовремя заметив это, Джейк тут же отвернулся и пригнулся, навалившись на открытую дверцу такси.

      Глядя в отражение на стекле машины, он увидел, что из двери ресторана вышел ещё один человек. Он присоединился к Качикачи и его напарнику, и все трое направились в сторону «Мерседеса».

      Джейк забрался в такси и бесшумно закрыл дверь. Он выключил миниатюрный телевизор, оставшийся включенным предыдущим пассажиром, ни на мгновение не выпуская из виду троицу, быстро шагавшую по тротуару. Взгляд Джейка был прикован к человеку, последним покинувшему ресторан. За массивной фигурой напарника Качикачи совершенно нельзя было рассмотреть лицо, но Джейку это и не понадобилось. Широкий размах плеч, узкая талия, аккуратный, короткий ежик на затылке не оставляли сомнений в том, кто это.

      Микио!

      Стало быть, он все же был жив и здоров.

      Джейку лишь показалась немного странной его походка. Последствие раны? Джейк уже собрался было вылезти из такси, как вдруг его слуха достиг кашляющий звук просыпающегося мотора, долетевший с противоположной стороны улицы. Повернув голову, он увидел облачко дыма из выхлопной трубы голубого «Ниссана».

      — За «Мерседесом», — бросил он водителю. Тот молча кивнул.

      Микио и его люди уже сидели в машине. Через мгновение «Мерседес» отъехал от тротуара.

      — Подождите, пока проедет голубой «Ниссан», — попросил Джейк водителя и спокойно встретил его внимательный взгляд в зеркале заднего обзора.

      Процессия тронулась в путь по забитым транспортом улицам утреннего Токио: Микио, Джейк и неизвестный враг, каким-то образом узнавший о незапланированной встрече старых друзей.

      Из головы Джейка не выходили слова, сказанные Качикачи в закусочной: Ходят разговоры об усилении войны.

      Тони Симбал не спеша вел свой «Сааб» по извилистой ленте дороги, ведущей к вилле Грейсток.

      Стекла в его автомобиле были опущены, а откидной верх открыт. Тони уже успел отвыкнуть от теплой погоды и теперь с наслаждением грелся в золотистых лучах солнца. В дуновении легкого ветерка, о чем-то тихо шептавшегося с кронами высоких сикомор и сосен, не ощущалось ни малейших признаков зимней стужи.

      Вокруг раздавался неугомонный щебет птиц, перепархивавших с ветки на ветку, точно радуясь долгожданному возвращению на родину. Солнце золотило пушистое облако, сонно висевшее в ярко-голубом небе. То и дело Симбалу попадались на глаза зайцы и фазаны, прятавшиеся в кусты при приближении автомобиля. Один раз ему даже удалось заметить грациозного оленя, промелькнувшего и скрывшегося в густых зарослях.

      Однако чем ближе Симбал подъезжал к роскошной вилле девятнадцатого века, принадлежавшей Куорри, тем все больше и больше его радужное настроение уступало место глубокой задумчивости. Он вспоминал Бирму, территории Шань и размышлял о таинственных убийствах Питера Каррена и Алана Тюна. Впрочем, раздумья его были не слишком продолжительными, и вскоре он увидел перед собой великолепный особняк с остроконечной крышей и башенками, стоявший посреди широкой долины, окруженной изумрудными холмами, затерявшейся в глубине штата Вирджиния.

      Вилла по-прежнему несла на себе печать присутствия Энтони Беридиена, первого директора Куорри, совсем недавно погибшего в результате покушения, подготовленного (если верить слухам) генералом Даниэлой Воркутой и её агентом внутри Куорри Химерой, он же Генри Вундерман.

      Беридиен был страстным коллекционером антиквариата, поэтому в комнатах и коридорах Грейстока попадались реликвии времен Гражданской войны, Чиппендейла, Луи XV и ещё бог знает каких, давно ушедших в прошлое, эпох.

      Когда гул двигателя «Сааба» затих, Симбал заметил Донована, копавшегося в моторе своей «Корветты», чему совершенно не удивился. Донован еженедельно залезал в капот своей машины, постоянно что-то регулируя и улучшая. Это давно переросло у него в маниакальную страсть.

      Высунув голову из утробы автомобиля, он улыбнулся Симбалу и помахал рукой, сжимавшей гаечный ключ. По случаю выходного дня он был в старых, выцветших рабочих брюках, рубашке столь же неопределенного цвета и кроссовках, одетых на бесу ногу. Рядом с ним стоял зеленый металлический ящик с инструментами и поднос с кувшином лимонада, ведерком со льдом, в котором охлаждалось несколько бутылок пива, и набором стаканов.

      — Угощайся, Тони, — промолвил Донован, продолжая ковыряться в двигателе «Корветты».

      Вытащив из ведерка бутылку пива, Симбал откупорил её и, сделав большой глоток, без особого интереса стал наблюдать за работой своего шефа. Он знал практически все, что можно было знать о двигателях любого типа. Годы, проведенные в джунглях, сделали эти знания необходимостью, но никак не увлечением. Ему было чем занять себя помимо этого.

      Он огляделся по сторонам. В саду кто-то из обслуживающего персонала аккуратно обрезал кусты роз. Скоро они должны будут зацвести, распространяя томный, восхитительный аромат по всей округе.

      — Итак, чем же ты занимался? — осведомился Донован, не вылезая из-под капота.

      Симбал отставил в сторону пустую бутылку и прислонился к теплому крылу автомобиля.

      — Помнишь некую Монику Старр?

      — М-м-м, что-то знакомое. У тебя с ней роман или дела?

      — Вообще-то и то, и другое, — Симбал скрестил на груди руки. — У нас был роман, когда я ещё работал в УБРН. Недавно я опять наткнулся на нее.

      — Правда? Где же?

      — На вечеринке.

      — Уж не у Макса ли Треноди дома?

      — Именно там, — признался Симбал. — А что?

      — Да, собственно, ничего. Просто хочу знать, в какие дыры суют нос мои агенты.

      — Ты ведь не любишь Макса, Роджер, верно?

      — Люблю? Гм. Я никогда не задумывался о таком варианте. Скажем так, я не одобряю деятельности УБРН, вот и все. На мой вкус, они слишком глубоко увязли в бюрократической возне и цепляются за Конгресс, как за юбку матери. Не думаю, что ублажение этих идиотов, засевших на Капитолийском холме, может пойти кому-нибудь на пользу. Особенно людям нашей профессии. Для того, чтобы мы могли работать нормально, политики должны оставить нас в покое. Только действуя в автономном режиме, можно добиться каких-то результатов.

      Из-под капота «Корветты» донеслось какое-то лязганье, и Донован закряхтел.

      — По правде говоря, я не понимаю, как у тебя хватило сил продержаться там так долго. По сравнению с нами, УБРН на удивление буржуазная организация.

      — Может, и так, но только их компьютер содержит ключ к загадке странного поведения дицуй, который мы силились отыскать.

      При этих словах Донован наконец-то прервал свое занятие и выпрямился.

      — В самом деле? — Он вытер масленые руки о тряпку и налил себе лимонаду. — Рассказывай все по порядку.

      Симбал поведал Доновану о своей беседе с Моникой, выделив особо, как она смутилась при упоминании Питера Каррена. Когда речь зашла о смерти Каррена, Симбал рассказал все без утайки, но из его слов странным образом (по крайней мере ему так казалось) складывалось впечатление, что он получил секретную информацию не от Макса Треноди, а прямиком из компьютерной сети УБРН.

      — Как ты получил доступ к этой информации? — поинтересовался Донован и, не дожидаясь ответа, добавил, пристально глядя на собеседника. — Через девушку, да?

      Симбал молча кивнул.

      — Гоняешься за юбками? — задумчиво, точно жуя что-то, протянул Донован. — Помнится, в колледже мы только и делали, что занимались этим на пару.

      — Да уж, мы давали шороху. — Симбал ухмыльнулся.

      — Как хорошо было тогда. Никакой ответственности.

      — Равно, как и власти.

      Донован взглянул на приятеля. Голубые глаза и красивые черты лица делали его похожим на персонаж рекламы Кельвина Клейна.

      — Ты ошибаешься, Тони, — возразил он. — Мы обладали властью. Самой что ни на есть настоящей властью над женщинами. Они все до единой хотели спать с нами. Ты помнишь?

      — Да, — Симбал пожал плечами. — Но, говоря по правде, я не знаю, насколько это было правдой, а насколько это нашей собственной выдумкой.

      — Что ты этим хочешь сказать? — чуть резковато осведомился Донован. — Мы имели их всех… всех, кого хотели.

      — Всех, кроме Лесли.

      Донован поставил стакан на поднос и сказал:

      — Полезай за руль и заводи машину, когда я подам сигнал. — Он немного поковырялся в моторе и скомандовал: — Давай!

      Симбал включил зажигание, и машина заурчала, как довольный кот, которого чешут за ухом.

      — Превосходно! — Донован поправил ещё что-то и, захлопнув крышку капота, предложил: — Прокатимся?

      Он занял водительское место и, дождавшись, когда Симбал, обойдя автомобиль, усядется рядом, тронулся. Он ловко и быстро развернул машину на небольшой площадке перед виллой, отчего мелкий гравий так и брызнул из-под колес красавицы «Корветты».

      — Они знают об этом? — поинтересовался Симбал, не без оснований полагавший, что деревья чересчур быстро несутся им навстречу.

      — Кто?

      — Да государственная компания, которая платит за неё страховку. — Симбал украдкой бросил взгляд на стрелку спидометра и увидел, что она приближается к отметке 110 миль в час.

      Донован засмеялся, и Симбал прокричал, стараясь перекрыть шум мотора:

      — Сколько можно выжать из этой тачки?

      — Сейчас мы узнаем, — отозвался Донован, выжимая педаль газа до упора.

      Он так резко вписался в вираж, что Симбал почувствовал, как у него в шее что-то хрустнуло. Дорога выпрямилась, и дрожащая стрелка заплясала около цифры 150.

      — Ну как? — закричал Донован, довольно усмехаясь. Симбал, чувствовавший себя куда более уютно в потрепанном джипе времен второй мировой войны или на спине ишака, шагающего вниз по склону горы, в ответ промолчал. Он сосредоточился на борьбе с собственным желудком, изо всех сил старавшимся выйти из-под контроля.

      Ему казалось, что прошла целая вечность, прежде чем Донован уменьшил скорость. Холмы, тянувшиеся по обе стороны дороги, уже ярко зеленели под горячими лучами солнца, точно своим нетерпением стараясь приблизить приход лета.

      — Почему ты вспомнил про Лесли? — спросил Донован после долгого молчания. Симбал пожал плечами.

      — Сам не знаю. Как-то к слову пришлось. Мы ведь вдруг ни с того ни с чего ударились в ностальгию. Не знаю, как ты, а я не могу думать о колледже, не вспоминая при этом Лесли. Недоступная Лесли.

      Донован ещё снизил скорость. Теперь они походили на любителей живописных уголков, наслаждавшихся видом ожившей после зимы природы.

      Возможно, она просто-напросто лесбиянка.

      — Лесбиянка? Господи! — Симбал от души расхохотался. — С чего это ты взял?

      — Она не обращала на нас внимания, верно? Единственная из всех.

      — Я не говорю, что она не обращала на нас внимания, — слегка успокоившись, возразил Симбал. — Я сказал, что она была недоступной.

      — Что то же самое, если смотреть в корень, — заметил Донован.

      Симбал метнул взгляд на шефа и тут же отвел глаза.

      — Извини, я просто забыл, как раздувается твое эго, когда речь заходит о женщинах. Взгляни правде в глаза, Роджер. Не все они клевали на тот вздор, что мы несли тогда. Как ни крути, в то время нам хотелось одного: трахаться, и как можно больше. Два жеребца в период случки — вот на кого мы тогда походили. Если мне не изменяет память, то свои интеллектуальные запросы мы удовлетворяли в аудиториях. — Он вновь пожал плечами.

      — Может быть, поэтому мы не интересовали Лесли.

      — Черт возьми, я так и не смог позабыть её, — внезапно вырвалось у Донована. Он с такой запальчивостью произнес эти слова, что Симбал благоразумно предпочел промолчать. — Теперь мне кажется, что я вижу её во сне.

      Съехав на обочину, Донован затормозил и выключил зажигание. Внезапно наступившая тишина резанула слух Симбала, привыкшего к шуму.

      — Я помню, как струились по плечам и спине её длинные белокурые волосы, когда она шла через двор колледжа. Они были густыми. И её серые глаза. У меня часто складывалось впечатление, что они видели насквозь любого, кто оказывался перед ней. — Донован откинул голову на кожаную спинку сидения. — Господи, как я хотел её.

      — Еще бы не хотеть. А все оттого, что не мог заполучить её, — вставил Симбал. — Без неё твой послужной список не дотягивал до тысячи.

      — Нет, ты не прав, — задумчиво возразил Донован. — Я хотел её просто потому, что она была именно такой. Я хотел Лесли.

      Невидящим взглядом он уставился в потолок машины. Долина, раскинувшаяся вокруг них, продолжала купаться в тихой мелодии, рожденной многоголосым хором птиц.

      — Тони, я никогда не рассказывал тебе, да и вообще никому о том, что на следующий вечер после нашего выпуска я отправился к Лесли домой. Ты помнишь, её семья жила неподалеку от колледжа. Я не предупредил её заранее. Думаю, у меня не хватило бы духу набрать её номер. Я помню этот дом, выглядевший в сумерках таким уютным и гостеприимным. Идя туда, я представлял себе, как она вместе с родителями и младшей сестрой сидит за ужином, и чувствовал, не знаю, как назвать это — потребность? — присоединиться к ним. Я помню, как брел по улице, поднимался по той самой оштукатуренной лестнице, возле которой росла громадная юкка, голубовато-зеленая днем, но почти черная в окружавшей меня темноте. Ее ветка пощекотала мне щеку. Едва взойдя на верхнюю ступеньку, я нажал звонок. Я знал, что если замешкаюсь хоть на секунду, то не сделаю это вообще. Я думал, что дверь откроет её мать или отец, и запасся для обоих случаев соответствующей речью. Однако случилось такое, к чему я не был готов вовсе. Дверь отворилась. На пороге стояла сама Лесли. Ее волосы блестели в теплом, домашнем свете, струившемся из комнат и четко обрисовывавшем контуры её фигуры. То был волшебный миг… как будто мои бесконечные фантазии о ней вдруг стали явью. Вдруг из комнаты донеслось: «Кто там?» Это был мужской голос, и он явно не принадлежал её отцу. Затем я увидел, как кто-то подошел к Лесли сзади. Он прижал её к себе, обняв за талию, и спросил: «Кто это, любимая?» Я не знал, что сказать, чем объяснить свой приход. И тогда я развернулся и побежал во весь дух. Пробежав квартал, я остановился, и меня стошнило.

      Донован закрыл глаза и шумно вздохнул.

      — Прости, что я упомянул её, Роджер, — промолвил Симбал.

      — Пустяки, — отозвался Донован. — Я все время думаю о ней. — Он потряс головой, словно прочищая засорившиеся извилины. — Теперь Лесли стала для меня чем-то вроде Единорога или Грааля. Возможно, она просто никогда не существовала на свете, и мы с тобой просто её выдумали.

      Сказав это, он завел двигатель.

      — Дело идет к вечеру, а мы так и не разобрались до конца с делами, — заметил он, развернувшись и взяв курс на Грейсток. — Итак, что у нас с этой женщиной, Моникой… Как ее?

      — Старр. Моника Старр. Что тебя интересует?

      — У тебя с ней по-прежнему что-то есть?

      — У неё был роман с Питером Карреном.

      — Ты мне сказал, что Каррен мертв. Она любила его?

      — Не знаю.

      — А тебя она любит?

      — Не думаю, что это имеет какое-то значение.

      Донован расхохотался, глядя на Симбала.

      — Узнаю старину Тони. Он, как и прежде, любит их и все равно бросает. Ну что ж, в таком случае все в порядке, а то я чуть было не засомневался. Кто знает, какие карты припрятаны в рукаве у дяди Макса? Мне плевать, что ты когда-то работал на него. Сейчас ты работаешь на меня, и я ни за что не поверю, будто ему по душе, что ты крутишься на его территории.

      — Какое отношение ко всему этому имеет Моника? Вопрос Симбала не понравился Доновану, и он не стал это скрывать.

      — У каждого есть свои «белые пятна», Тони. У тебя такое тоже есть. Это — Макс. Тебе не приходило в голову, что он специально подставил тебе эту Монику?

      Холодок, появившийся внизу живота у Симбала, когда он накануне вечером увидел Монику на пороге дома Макса Треноди, перерос в отвратительное ощущение тошноты, подступающей к горлу.

      — В чем дело, Тони? — участливо осведомился Донован. — Ты неважно выглядишь.

      Симбал решил, что с этим пора покончить.

      — Я никогда не думал, что мне придется произносить такие слова, но, похоже, Макс ведет со мной нечистую игру. Сначала он изображает из себя паиньку, эдакого доброго дядюшку, за которого я его всегда принимал. Затем он подсылает ко мне Монику, и мы с ней даем жару. Далее он говорит мне: пользуйся её услугами, приятель, — она станет твоим проводником в святилище связанных между собой федеральных компьютерных сетей.

      — Пока все нормально, — заметил Донован. — Ты взял след. Эдвард Мартин Беннетт. Чего ты ещё хочешь?

      Симбал рассказал ему про то, как накануне, проследив за Моникой, он убедился, что она, вместо того, чтобы поехать домой, направилась прямиком в гости к Максу Треноди.

      Донован хмыкнул.

      — Теперь ты видишь, что Треноди ничуть не лучше остальных представителей шпионской братии, — сказал он, обгоняя пожилую пару в «Датсуне». — Я бы на твоем месте не стал бы повторять старую ошибку и держался бы с ним начеку.

      — Одного я не могу понять: чего он всем этим хочет добиться?

      — Не будь таким тупым, Тони. Это раздражает меня, — грубо ответил Донован. — Он хочет, чтобы ты отправился по следам Эдварда Мартина Беннетта. Если Беннетт как-то был связан с Питером Карреном, то он наверняка знает, кто его прикончил. Слишком много агентов УБРН уже сыграли в ящик. Именно поэтому твой приятель Макс пошел на все, чтобы втянуть тебя в это дело. Ты идеально подходишь для него, неужели ты сам не понимаешь? Ты — бывший агент УБРН, толковый и многократно проверенный. Ты знаешь как свои пять пальцев их систему, но сам больше не связан с ней. У тебя безупречная репутация. И к тому же, если ты свалишься в эту вонючую яму, вырытую неизвестно кем, и не сумеешь выбраться из нее, дядюшке Максу даже не придется заказывать гроб для тебя: ты для него дерьмовая рабочая сила.

      — Но ведь это имеет отношение и к нашим операциям. К операциям Куорри.

      Донован искоса взглянул на Симбала.

      — Пошевели мозгами, Тони. За каждым твоим шагом будут следить. Как ты думаешь, кто вынырнет, словно из-под земли, когда твоя добыча окажется на расстоянии выстрела?

      Дядюшка Макс собственной персоной, кто же еще? Он будет тут как тут, чтобы выхватить у тебя изо рта лакомый кусочек и присвоить себе лавры победителя. В придачу ко всему он на десерт получит удовлетворение от реванша за прошлые неудачи.

      Симбал безрадостно кивнул, саркастически подумав, что за славный денек выдался у него.

      — Ладно, — продолжал Донован. — Теперь, когда я подготовил тебя к сражению, отправляйся в путь и возьми за горло Беннетта и всех, кто ещё окажется замешанным в этом деле. Если тебе нужна помощь, проси.

      — Я работаю в одиночку, — ответил Симбал.

      — На задании я предпочитаю отвечать только за свою шкуру.

      — Да, я знаю. — Донован опять нажал на газ. Они уже почти добрались до Грейстока.

      — Как мне быть с Максом? — спросил Симбал. Подрулив к воротам, Донован вручил охраннику два пропуска в виде карточек с магнитным шифром. Через пару мгновений путь был свободен, и «Корветта», шурша колесами по гравию, въехала на территорию виллы.

      — Никак, — сказал Донован, отвечая на вопрос Тони. — Пусть Треноди повисит на свитой им же самим веревке. Теперь, зная, какой он лжец, ты сам сумеешь выбрать надлежащее время для экзекуции. В конце концов, у тебя богатый опыт общения с ним.

      Тосима-ку. Микио держал путь к себе домой, таща за собой на хвосте врагов, намеревавшихся, вне всяких сомнений, прикончить его.

      Джейк хорошо знал и микрорайон Канате-ке, где жил Микио, и дом своего друга. В свое время он тщательно изучил их, прежде чем тайно пробраться к Микио и завладеть секретной информацией, касавшейся его единокровного брата Ничирена.

      Он смотрел на знакомые чугунные ворота и плотный забор из бамбука в двенадцать футов вышиной. Из-за него выглядывала покатая крыша дома, по другую сторону которого тянулись бейсбольные площадки университета Рикино. Тренировка уже началась, и время от времени до Джейка долетали звуки ударов ясеневых бит по тяжелым, набитым конским волосом мячам.

      Джейк попросил водителя такси остановить машину в начале пригорка, с которого было удобно обозревать дом Микио. «Мерседес» проскользнул в чугунные ворота и исчез из виду. Расплатившись, Джейк вышел и проводил взглядом такси.

      Теперь он следил за голубым «Ниссаном». Он остановился около дома прямо напротив того места, где, как было известно Джейку, находился кабинет Микио. Кто бы ни были враги Комото-сан, их источники информации, по всей видимости, работали на славу.

      Джейк вытащил из кармана маленький цейсовский бинокль, сделанный в виде очков. Надев его на глаза, он попытался рассмотреть, что происходило в салоне «Ниссана». Солнечные лучи, отражаясь от стекла голубого автомобиля, ослепили Джейка, и ему пришлось отказаться от своего намерения.

      Он снял бинокль. Джейк знал, что во время наблюдения не следует слишком долго пользоваться увеличительными линзами, сужавшими поле обзора, ибо, привыкнув к ним, можно запросто не заметить то, что творится поблизости. Это, как и многое другое, Джейк постиг в процессе овладения искусством вэй ци: концентрация внимания на одном участке игровой доски нередко приводит к проигрышу партии в целом.

      Вдруг он заметил едва различимую в тени фигуру человека, торопливо вышедшего на улицу через боковые ворота. Человек этот осторожно двигался в полутемном пространстве вдоль бамбуковой стены, а затем опрометью кинулся к голубому «Ниссану». Он нагнулся к боковому стеклу, которое тут же скользнуло вниз. Джейк моментально водрузил на место бинокль и с шумом втянул в себя воздух.

      Качикачи!

      Человек, бывший правой рукой Микио, продавал своего оябуна врагам, указывая самое слабое место в защите дома. Несколько минут спустя он уже мчался назад и, очутившись за оградой, «позабыл» запереть ворота.

      Качикачи — предатель! Джейк не мог поверить своим глазам. Однако ему было хорошо известно, что гримасы войны — особенно войны междоусобной — часто лишь с большим трудом поддаются пониманию. Возможно, все объяснялось просто: Микио терпел поражение в битве с противниками, а Качикачи предпочитал находиться в стане победителей. Может быть, другие, более сложные причины подтолкнули маленького японца к измене. Как бы там ни было, Джейк твердо знал: подсмотренная им сцена допускает лишь одно правдоподобное толкование.

      То снимая, то вновь одевая бинокль, он сделал круг, в результате чего одновременно и приблизился к дому, и получил лучший угол обзора «Ниссана», позволивший ему заглянуть внутрь автомобиля через щель над приспущенным стеклом.

      Уловив в салоне машины какое-то движение, он сделал увеличение линз максимальным. Помимо водителя в «Ниссане» находился ещё один человек, державший в руках какой-то вытянутый предмет. Черт побери! — пронеслось в голове Джейка. В следующую секунду он узнал этот предмет. То был «Ривертон Бизон», миниатюрный ручной гранатомет, стрелявший разрывными гранатами на три сотни шагов. Вот, значит, что они собрались сделать. Все с грохотом взлетит на воздух, а тело Микио окажется размазанным по стенам, — подумал Джейк.

      Он уже собрался было двинуться в сторону машины, как вдруг заметил, что водитель вытащил откуда-то короткоствольный автомат и снял его с предохранителя. Не вылезая из машины, он стал внимательно осматривать окружающую территорию, разбив её мысленно на секторы. С первого же взгляда на него было ясно, что это профессионал, от внимания которого ничто не ускользает.

      Джейк сжался в комок, укрывшись за деревянным ящиком, и тоже в свою очередь стал оценивать обстановку. «Ниссан» был припаркован исключительно грамотно. Нигде поблизости от него не имелось ничего, что могло бы послужить укрытием Джейку. Ему не оставалось ничего другого, как отказаться от мысли попробовать незаметно подкрасться к машине.

      Слева от дома. Джейк знал, что времени у него в обрез. Сунув в карман бинокль, он осторожно выбрался на место, где сидевшие в «Ниссане» убийцы при всем желании не могли его увидеть, и приблизился к бамбуковому забору. Там он достал из кармана прочную нейлоновую веревку с железным крюком на конце. Перекинув её через ограду, он с силой потянул на себя. Веревка держалась крепко.

      Быстро вскарабкавшись на забор, он спрыгнул вниз и мягко приземлился на траву. Он услышал пение птиц и краем глаза уловил, как среди ветвей деревьев промелькнула белка или какой-то другой небольшой зверек. И все. Откуда-то ветер доносил приглушенный шум машин. Один раз Джейку даже удалось расслышать треск сломавшейся бейсбольной биты.

      Будда великий и всемогущий, где она, хваленая охрана Микио? Куда она могла подеваться?

      Он быстро прокрался вдоль стены дома, обогнув длинную узкую полосу для упражнений киудзюцу, на которой он и Микио некогда устроили грандиозный поединок, соревнуясь в древнем искусстве самураев — стрельбе из лука.

      Посмотрев на часы, он увидел, что уже затратил непростительно много времени. Поднявшись на энгаву, он попробовал открыть фузуму в комнате, соседней с кабинетом Микио. Она оказалась заперта. Не имея времени на возню с задвижкой, он с размаху ударил ребром ладони по стеклу.

      Теперь, так явно выдав свое присутствие, он уже не мог повернуть назад. Устрашающий «Бизон» ни на мгновение не выходил из памяти Джейка, но ничто его уже не могло остановить. Он должен был спасти Микио.

      В доме висела пугающая, неестественная тишина. Не было слышно ни топота бегущих ног, ни криков охраны взбудораженной внезапным вторжением. Ничего.

      Джейк торопливо пересек полутемную комнату, распахнул толчком внутреннюю фузуму и вышел в коридор.

      Он тут же увидел Качикачи, приближавшегося ему навстречу. По крайней мере, хоть кто-то встревожился, услышав подозрительный шум.

      — Амида! Мэрок-сан!

      — Мухон-нин! — закричал Джейк. — Предатель!

      Между ними произошла стычка в узком коридоре. Отшвырнув Качикачи в сторону, Джейк потянул фузуму кабинета Микио.

      — Убирайся отсюда!

      Дикий вопль Качикачи достиг его ушей в ту секунду, когда он увидел стоящего на коленях на татами Микио, погруженного в глубокую медитацию.

      — Как ты попал сюда! Ты, идиот! Не заходи туда! Не мешай!..

      Микио был облачен в просторное кимоно, на котором сзади был изображен комод клана: гребень, заключенный в фигуру, образованную внешними контурами трех пересекающихся окружностей. Словно пробуждаясь от сна, оябун стал медленно поворачивать голову в сторону шума.

      — Микио! — закричал Джейк. Ухватившись за кимоно, он потащил друга к себе, И в это самое мгновение окно кабинета разлетелось вдребезги.

      «Бизон», — успел подумать Джейк. — О Будда, я опоздал!

      Ослепительная вспышка белого и желтого света, страшный шум и запах дыма — все смешалось в один ужасный клубок, с ревом катавшийся по рушащейся с надрывным треском комнате.

      И почти тотчас же занялся огонь, побежавший по стенам и полу, точно река смерти.

      ЗИМА 1949 — ВЕСНА 1950

      ПЕКИН

      Мысль, что победа в конечном итоге достается тому, кому подчиняется армия, Мао почерпнул, как это ни парадоксально, у генералиссимуса Чана. Война, полагал Чан, способна разрешить любой конфликт.

      Отсюда Мао вывел следующее заключение: Политическая власть произрастает из ствола орудия.

      Разумеется, подобный принцип, положенный в основу политики, не мог не встревожить всерьез правящие круги Соединенных Штатов. Однако больше всего американцев пугало то, что стратегия Мао для них, так же как и для народных масс, оставалась тайной за семью печатями. Они рассматривали сложившуюся ситуацию как опасную и непредсказуемую в свете дальнейшего развития. И уж во всяком случае они не питали никаких иллюзий на тот счет, что им удастся использовать Мао для достижения своих политических целей в Китае так, как они использовали Чана.

      Только сам Мао, восседавший на громоздкой пирамиде власти, воздвигнутой им и его окружением, знал, что дело обстоит именно так благодаря трудам, по сути, всего двух человек — Сунь Цзу, указавшего ему путь, как сохранять свою стратегию в тайне от всего мира, и Чжилиня, говорившего: В политике угроза применения насилия сама по себе равносильна гибели.

      В действительности Мао и в значительной степени Чжилинь были готовы прислушаться к советам американцев относительно создания коалиционного правительства в послевоенном Китае. Мао больше, чем кто бы то ни было другой, верил в то, что вмешательство из-за океана может сыграть важную, даже ключевую роль для обустройства будущего его страны. Чжилинь полагал, что в этой вере повинно болезненное самолюбие Мао, больно задетое Сталиным и Молотовым, поспешившими окрестить его «маргариновым коммунистом».

      Чжилинь первым понял причины беспокойства Москвы по поводу курса, взятого китайскими коммунистами. Особенно личное недовольство Сталина, главнокомандующего с железными кулаками, способного за версту отличить подлинно сильного лидера от слабого. Чжилинь твердо верил в то, что Москва боится Мао. Не только как человека, олицетворяющего иной, отличный от советского путь к коммунизму, но и его самого как личность.

      Сталин, по мнению Чжилиня, хорошенько присмотрелся к Мао и разглядел в нем то, чего не смогли увидеть другие, а именно — многие из качеств, благодаря которым он сам достиг столь небывалой степени могущества.

      Советские руководители называли Мао и его последователей «маргариновыми коммунистами», ибо те, готовя и проводя революцию, опирались почти исключительно на крестьянские массы, а не на пролетариат, как того требовало учение Карла Маркса.

      Мао принял насмешку близко к сердцу. И как ни старался Чжилинь, говоря, что оскорбление это нелепо и смехотворно, он не мог переубедить вождя.

      — Китай — уникальная страна, — утверждал Чжилинь. — Это земля крестьян, внутреннюю сущность которых Маркс не мог даже представить себе, не говоря уже о том, чтобы указать, как укротить её. И тем не менее нам это удалось, Мао тон ши. Разве одного этого не достаточно, чтобы понять всю лживость домыслов Сталина?

      Мао же в ответ только качал головой.

      — Нет, ты ошибаешься, Ши тон ши. Как ни горько признавать мне это, но Сталин и Молотов правы. Наша революция — подлинно коммунистическая революция — должна была осуществляться пролетариатом.

      — Москва просто старается затравить нас. Вот и все, — возражал Чжилинь.

      — Не спорь! Да, мы аграрная страна, с этим ничего не поделаешь. Однако для того, чтобы выжить в грядущих десятилетиях, мы не можем позволить, чтобы она и дальше оставалась такой. Чтобы наша разваленная экономика ожила и встала на путь, ведущий к процветанию, нам необходимо провести индустриализацию. И в процессе индустриализации мы будем создавать свой собственный пролетариат. Неужели ты думаешь, Ши тон ши, что нам не придется провести свою экономику через капиталистическую фазу, чтобы достичь необходимого уровня её эффективности? Раз так, то у нас должна быть полная уверенность, что мы сумеем добиться появления этого нового класса. Именно пролетарии, а не вырождающееся крестьянство, должны будут стать нашей главной опорой в пятидесятых.

      В этом деле помощь Америки может стать поистине бесценной. Только у американцев есть средства, необходимые нам, чтобы встать на ноги. Смогут ли русские, только-только приходящие в себя после столь тяжелой и разрушительной войны, оказать нам достаточную финансовую поддержку? Маловероятно!

      Да, почтенный Ши тон ши, единственно, на кого мы можем возлагать надежды, так это на Америку.

      Это был тот случай, когда оценки Мао вполне соответствовали реальному положению дел. К тому же подобное сотрудничество имело неоспоримые выгоды и для Соединенных Штатов. В то время (то есть в самый разгар гражданской войны) честная и сбалансированная политика в отношении враждующих сторон открыла бы для американцев массу новых возможностей уже в ближайшем будущем. К тому же она помогла бы им обрести партнера в лице народа одной из ключевых стран Азии.

      Однако владельцы крупных состояний, промышленники и банкиры на дух не переносили любую форму того, что они именовали не иначе как «коммунистическая зараза». И, напротив, в лице генералиссимуса Чана они видели человека в известном смысле сродни им самим и все как один были уверены, что он станет надежным бастионом на пути распространения «красной чумы». Они оказались слепыми в отношении политических и социальных перемен, потрясавших Китай. Они не видели и не могли увидеть то, что давным-давно понял Чжилинь: объединение под знаменем коммунистической идеи являлось единственно разумным и приемлемым выходом для столь обширной и, справедливо говоря, бедной страны, как Китай.

      Таким образом, слепота и предубежденность капиталистов-магнатов и политиков привели к тому, что американская помощь текла обильной рекой исключительно в руки генералиссимуса Чана. Так было в начале войны, когда грузы для националистической армии доставлялись прямиком из Штатов по морю и по воздуху. Так было и потом. Даже в период действия эмбарго на поставки военного имущества в Китай с августа 1946 года по май 1947 тысячи тонн вооружений и боеприпасов, хранившихся на китайской территории под охраной американских солдат, тайно передавались частям, верным генералиссимусу.

      Соединенные Штаты не оставили выбора Мао Цзэдуну, ив декабре 1949 года он отправился в Москву, где вместе со Сталиным подписал китайско-советский договор о дружбе и сотрудничестве. Так решилась судьба Китая на предстоящие десятилетия. С того момента Америка потеряла всякое влияние на формирование его политики и была вынуждена наблюдать со стороны за развитием ситуации в Азии. Западу, упустившему драгоценный шанс, долгие годы пришлось ограничиваться на Дальнем Востоке чисто военной политикой сдерживания.

      Памятуя о роли, сыгранной Хуайшань Ханом в Чунцине, и последующих событиях, не приходится удивляться тому, что Чжилинь как-то однажды привез его на встречу с Ло Чжуй Цинем. Ло в то время возглавлял министерство общественной безопасности. Его обязанности были разнообразны и многочисленны.

      Тому, что Хуайшань Хан обладает значительным опытом в области «безопасности» — а проще говоря, шпионажа, — Чжилинь и другие ближайшие соратники Мао получили достаточно несомненных доказательств на протяжении последних лет войны. Теперь предстояло поставить этот опыт на службу стране в мирное время.

      Встреча состоялась примерно тогда же, когда Мао возвратился из своего продолжительного паломничества в Москву, и время было выбрано отнюдь не случайно.

      На протяжении нескольких месяцев после нее, несмотря на то, что Хуайшань Хан жил буквально по соседству с Чжилинем, двое друзей виделись нечасто.

      Мао вернулся из поездки со смешанными результатами. По крайней мере, у Чжилиня сложилось именно такое впечатление.

      — Именно поэтому, — сказал Мао, — я и не взял тебя с собой туда. Если и есть что-то, в чем ты плохо разбираешься, так это Россия. Со мной было то же самое в отношении американцев, но теперь с этим покончено раз и навсегда. Ты был совершенно прав на их счет. Что же касается русских, то раз Америка наотрез отказалась иметь с нами дело, приходится черпать необходимые средства из любого доступного источника.

      Тем не менее «черпать необходимые средства» предстояло не совсем так, как надеялся Мао. Сталин согласился предоставить Китаю сумму, эквивалентную тремстам миллионам долларов. Беда, однако, заключалась в том, что деньги, по крайней мере отчасти, давались в виде кредитов, а не прямой ссуды. Это в свою очередь означало, что Китай оказывался довольно тесно привязанным к советской экономике: промышленности, технологии, сырью и специалистам.

      Это, как поведал в приватной беседе Чжилиню удрученный Мао, было максимум того, чего он смог добиться.

      — Сталин по-прежнему не доверяет нам, — говорил он. — Он столько раз вспоминал имя Тито и его «пародию» — это слово, которое употребил Сталин — на «социалистическое государство», что я сбился со счета. Он походил на заевшую пластинку. Наша позиция на переговорах была исключительно слабой, — сокрушенно продолжал он. — В конце концов, русские так же, как и американцы, призывали нас в свое время к созданию коалиционного правительства. Вступив в гражданскую войну, мы пошли наперекор всем указаниям Москвы. «Как вы можете ожидать, что я стану верить вам после всего этого?» — сказал мне Сталин тоном обеспокоенного дядюшки.

      Чжилиня, в отличие от Мао, итоги переговоров нисколько не удивили, однако он промолчал. Зная его предубежденность в отношении Советов, Мао не стал бы даже слушать его. Чжилинь нисколько не сомневался, что, если бы Мао удалось предоставить самые убедительные доказательства вины Чана в разжигании войны, Сталин все равно предложил бы ему только кредиты, придумав иной предлог.

      После продолжительной трапезы в резиденции Мао, за все время которой они не обменялись и парой слов, Мао показал Чжилиню свой сад. День выдался морозным и безветренным. Жемчужная снежная пыль осыпала землю, гася все звуки.

      Мао сильнее запахнул пальто.

      — Когда я был в Москве, к северу от города прошел невероятный снегопад. Сугробы доходили до пятнадцати футов в высоту. Ты только представь себе, Ши тон ши!

      Чжилинь вновь промолчал. Его сердце забилось быстрее от недоброго предчувствия. Мао не стал бы зря тащить его из дома на улицу в такой холод. Значит, он собирался сообщить своему верному советнику нечто такое, что должно было остаться между ними двоими. Но вот что?

      — Есть ещё одна проблема, — наконец заговорил Мао. Его взгляд был устремлен в глубину темного сада, обнесенного чернеющей в сумерках изгородью, буйно заросшей плющом. Нужды революции отодвинули, по крайней мере временно, на второй план все остальные заботы. — Сталин говорил со мной ещё на одну тему. О Корее. — Мао сделал небольшую паузу, словно запнувшись.

      — Северокорейские коммунисты при поддержке Москвы собираются напасть на южан.

      — Как скоро?

      — В июне.

      Чжилинь понял все сразу.

      — Это означает, что будет война.

      Мао молча кивнул. На его лице была написана великая грусть.

      — Наш бедный народ. Он только начал отходить от войны, длившейся так долго.

      — Значит, Сталин не оставил вам выбора.

      Мао повернулся к Чжилиню.

      — Никакого, — ответил он и зашагал к дому.

      ? Я нашел ее!

      Чжилинь оторвался от бумаг, которые сосредоточенно изучал уже на протяжении нескольких часов, и поднял голову. Стремительно ворвавшийся в кабинет Хуайшань Хан стоял перед ним. Новенькая форма плотно облегала его тощую фигуру.

      — Мой друг, я нашел ее!

      Худое, обычно неподвижное лицо его точно преобразилось и ожило.

      Чжилинь перевел взгляд на человека, замешкавшегося в дверях.

      Хуайшань Хан нетерпеливо махнул рукой.

      — Заходи, Сеньлинь! Хао чжио хуо! Ну же!

      Женщина, вошедшая наконец в кабинет, по всей видимости и без того никогда не отличавшаяся полнотой, находилась на грани физического истощения. Ее изможденное лицо носило следы прежней красоты. Судя по землистому оттенку кожи на щеках, её здоровье находилось в плачевном состоянии. В огромных, широко расставленных светящихся глазах застыло испуганное выражение. Она беспрестанно моргала, очевидно вследствие необычайного беспокойства и робости.

      Легонько подталкивая в спину, Хуайшань Хан заставил ступить её несколько шагов вперед. От внимательного взгляда Чжилиня не ускользнуло, как она вздрогнула, попытавшись скрыть это.

      — Знакомься, Ши тон ши, — провозгласил Хуайшань Хан с оттенком какой-то особенной гордости. — Это моя жена, Сунь Сеньлинь.

      — Твоя жена? — Чжилинь был настолько потрясен, что, забыв о самообладании, позволил себе открыто выразить изумление в присутствии других.

      Стараясь скрыть это, он отвесил легкий поклон. В ответ на этот традиционный знак вежливости на измученном лице молодой женщины появилась бледная тень улыбки.

      — Вы себя хорошо чувствуете, Сеньлинь? — спросил Чжилинь.

      — Разумеется, она чувствует себя хорошо, — ответил за неё Хуайшань Хан. Он произнес эти слова, пожалуй, чуть громче, чем следовало бы. — Или уж, во всяком случае, она скоро будет в полном порядке, когда я отвезу её в больницу. С ней ничего страшного.

      Чжилинь предложил женщине свое кресло. Сквозь маску бледности и страданий он сумел разглядеть, что она молода: лет на двадцать моложе Хуайшань Хана. С признательностью взглянув на Чжилиня, она села, и сразу же напряженные черты её лица смягчились.

      Чжилинь налил ей чаю. Она взяла чашку в обе ладони, точно вознамерилась вобрать в себя все тепло крошечного сосуда. Качнув головой, она пробормотала слова благодарности и стала пить с такой жадностью, как будто уже давно не пробовала приличного чая.

      Чжилинь вопросительно посмотрел на друга. Хуайшань Хан пожал плечами, промолвив:

      — Она была в плену у коммунистов.

      — Ты говоришь, в плену?

      — Их командир слышал обо мне. Как же, известный националист, а? Вот чем я был для всех, кроме тебя и Мао тон ши, — Хуайшань Хан сопровождал свои слова оживленными жестами. — В конце концов, они видели в ней врага, потому что она — моя жена. Жена Хуайшань Хана, полковника националистической армии. Я думаю, что они пытали её, хотя она упорно отказывается говорить об этом, По правде сказать, мне приходится клещами вытягивать из неё каждое слово.

      — Я и не знал, что ты женат, — заметил Чжилинь, ужаснувшись жестокости людей, бывших его соратниками.

      Впрочем, особо удивляться не приходилось. Он достаточно нагляделся на горькие последствия кровавой и беспощадной войны. Тем не менее вид этого несчастного, ни в чем не повинного создания, попавшего в жернова кошмарной мельницы, подействовал на Чжилиня сильнее обычного.

      Быть может, виной тому стала вопиющая несправедливость случившегося с Сеньлинь, символизировавшая собой безумие, которое толкало мирных крестьян с оружием в руках подниматься на своих братьев, но Чжилинь внезапно осознал, в какой чудовищной игре он принимал участие по собственной воле.

      — Если бы ты сказал мне, — беспомощно промолвил он, — то я бы послал людей, которые бы проследили за тем, чтобы с ней ничего не случилось.

      Хуайшань Хан отвернулся.

      — В то время я не мог думать о ней, Ши тон ши. Я должен был делать свое дело. Я вел слишком опасную игру. Все мои мысли сосредоточились на том, как бы не оступиться в темном туннеле, по которому я продвигался шаг за шагом, повинуясь воле твоей и Мао тон ши. — Он снова взглянул на Чжилиня. — Принимая во внимание твои личные обстоятельства, я думаю, ты один из немногих, кто в состоянии понять меня.

      Хуайшань Хан произнес последнюю фразу в качестве обычного комплимента, доказывавшего глубину и искренность их дружбы, однако его слова поразили Чжилиня в самое сердце. Не столько они сами, сколько горькая правда, заключавшаяся в них. Он отказался от Афины и маленького Джейка так же, как и от своей любовницы Шен Ли и их ребенка, который, повзрослев, принял имя Ничирена. Отказался во имя своего дела, во имя настоящего и будущего Китая. Пожертвовав всем, что он имел, он целиком отдался служению своему народу.

      Взглянув на друга, он опять обратил внимание на его непривычный наряд.

      — Что это за форма на тебе? Я не узнаю её.

      — Это форма Службы общественной безопасности, — в голосе Хуайшань Хана опять появились нотки гордости. — Ло Чжуй Цинь поставил меня во главе пекинского окружного управления.

      — Тайная полиция, — задумчиво пробормотал Чжилинь.

      — Благодаря этому, мой друг, я и нашел Сеньлинь. Наша Служба общественной безопасности крепнет и набирает силу с каждым днем. Я послал наших людей на поиски, и они нашли её. — Он повернулся к жене, и его голос изменился. — Сеньлинь! Нам пора идти.

      Чжилинь перевел взгляд на женщину. Та встала, отдала ему пустую чашку и сдержанно поклонилась.

      После ухода неожиданных гостей он вернулся за свой письменный стол. Колонки иероглифов, выведенных на бумаге аккуратным, красивым почерком, разбегались у него перед глазами. Он пытался сконцентрироваться на них, но тщетно. Вместо них перед его глазами стояли руки Сеньлинь, держащие белую фарфоровую чашку: длинные, узкие ладони, заканчивающиеся тонкими пальцами, такие нежные, белые, точно посыпанные пудрой. Лишь сломанные и обкусанные до основания ногти несколько смазывали впечатление от их необыкновенной красоты.

      В следующий раз, когда они встретились, её ногти уже успели отрасти, и было заметно, что над ними трудился мастер своего дела. Покрытые лаком, они блестели и при этом были изогнуты изящной дугой.

      — Не знаю, что мне делать с ней, — признался другу Хуайшань Хан. Он вместе с женой пришел в гости к Чжилиню на званый обед. Оставив женщин — Чжилинь пригласил в гости свою знакомую и в придачу ещё одну семейную пару, дабы избежать числа четыре, несчастливого в соответствии с китайскими традициями, — мужчины удобно разместились в кабинете. Третья пара, оставившая дома грудного младенца, ушла довольно рано.

      — В чем дело?

      Хуайшань Хан курил сигарету советского производства. Он имел привычку постукивать сигаретой о край пепельницы, даже когда на ней не было лишнего пепла. Возможно, все дело было в избытке энергии, от которой чересчур беспокойный (по мнению Чжилиня) Хан избавлялся лишь у себя на работе. В промежутках между заданиями или когда ему на дому приходилось ковыряться с нудными бумагами, выносить его присутствие становилось нелегко. Так было и теперь.

      Нервным движением вскочив с кресла, он стал расхаживать взад и вперед по темно-бордовому ковру.

      — Дело в Сеньлинь. Если быть откровенным, то это совсем не та женщина, которую я оставил дома, уходя на войну.

      — Ей пришлось многое пережить, — возразил Чжилинь. — Почему бы тебе, набравшись терпения, не подождать, пока она вновь не станет собой? Дай ей время забыть о своих невзгодах.

      — Время! — Хуайшань Хан негодующе фыркнул. — У меня нет времени. У меня уже накопилась целая куча дел, моя голова забита работой. И работой не пустяковой, уверяю тебя! А эта постоянная нервотрепка дома мешает мне.

      — М-м-м… Что ты имеешь в виду?

      — Я имею в виду докторов. Анализы, обследования, осмотры и ещё один Будда знает что!.. — речь Хуайшань Хана от злости и раздражения стала отрывистой.

      Все это время он продолжал метаться по комнате, точно тигр, запертый в клетке.

      — И что же у неё находят? — поинтересовался Чжилинь.

      — Понятия не имею.

      — Ладно, но скажи хоть, какого рода её болезнь? Медицинская или психологическая?

      Хуайшань Хан выпустил изо рта большое облако дыма, зашипев при этом, что сделало его ещё больше похожим на дракона.

      — Это никому не известно. Врачи не могут мне сказать ровным счетом ничего. Они испробовали все средства. Иглоукалывание, мануальную терапию, травы… Полный перечень займет весь вечер.

      — И что же Сеньлинь?

      — Ты сам видел её сегодня за столом. Она не ела вообще ничего. Тебе это не кажется странным?

      — Она не была голодна. Хуайшань Хан воздел руки к небу.

      — О Будда! Она никогда не бывает голодна! Она только пьет чай. И все.

      — Она все больше теряет в весе.

      — Что? — Хуайшань Хан пыхтел, точно паровоз. — О да, ещё бы! Да и как может быть иначе?

      — Когда я впервые увидел её, она уже была чересчур худой.

      — Вот именно чересчур.

      — Значит, исходя из того, что ты только что говорил, она уже должна была умереть.

      Хуайшань Хан, остановившись на мгновение, пристально взглянул на Чжилиня.

      — Однако она жива. Быть может, врачи пытаются найти этому объяснение.

      — Что бы они там ни пытались найти, — фыркнул Хуайшань Хан, вновь срываясь с места, — они до сих пор так ничего и не нашли. Между тем время не терпит.

      — Почему?

      — Потому что я получил от Ло тон ши задание исключительной политической важности. Оно требует моего отъезда из Пекина. — Хуайшань Хан наконец-то прекратил свою беготню и уселся на резной деревянный подлокотник кресла. — Я еду на юг, мой друг. В Гонконг и далее, вероятно, даже на Тайвань. Стало известно, что гоминьдановские агенты, сбежавшие от преследования Чан Кайши и обосновавшиеся на Тайване, тайно проникли в наши воинские части. И — так думает Ло тон ши, — может быть, даже в политические органы. — Лицо Хуайшань Хана потемнело. — Не исключен вариант, что наступит время, когда чистка станет политической необходимостью. Тогда нам придется беспощадно уничтожать предателей, затесавшихся среди нас. И когда это время наступит, именно наши люди разоблачат этих грязных изменников.

      Уже второй раз Чжилинь слышал, как его друг употребляет выражение «наши люди», имея в виду Службу общественной безопасности. Он подумал, что нет более яркого приверженца идеи, чем новообращенный Хуайшань Хан, который, покинув националистический лагерь, стал одним из наиболее горячих и непреклонных представителей лагеря коммунистического.

      — Я не могу оставить Сеньлинь дома одну.

      — Найди сиделку. Или, скажем, компаньонку. Хуайшань Хан покачал головой.

      — Нет. Ни то, ни другое мне не подходит. Я не имею ни малейшего желания делать из своей жены инвалида и не стану нанимать сиделку. Что же касается компаньонки, то среди тех, кого я знаю, нет ни одной, которой я доверил бы такую задачу.

      — Но ведь у Сеньлинь не может не быть родных.

      — Естественно, они у неё есть. Беда в том, что и Сеньлинь происходит из рода Сунов… Ни единого Суна или Куна не осталось даже на Тайване. Они все удрали в Америку, спасая свою жизнь и богатство. — Он опять покачал головой. — Так что здесь у неё нет родных. — Он вдавил догоревший окурок в железную пепельницу. — Вот почему, мой друг, я вынужден просить тебя присмотреть за Сеньлинь. Я знаю, как ты мудр. Если кто и в состоянии разобраться, что с ней не так, то я уверен, что этот человек — ты.

      Чжилинь сидел молча. Он с ужасом ожидал этого момента с той самой секунды, когда понял, что Хуайшань Хан может обратиться к нему с этой просьбой. Мысль о том, что Сеньлинь будет постоянно находится в его доме… Однако выбирать не приходилось. Он не мог отказать другу. Это был бы не только невежливый поступок, но, что гораздо хуже, откровенная пощечина их дружбе.

      Наконец он кивнул и промолвил с тяжелым сердцем:

      — Хорошо. Я согласен.

      Хуайшань Хан встал. Теперь его военная выправка бросалась в глаза. Для политика, каковым являлся Чжилинь, это был тревожный знак. Политики учатся использовать людей, но не доверять им.

      Какое удовольствие получаешь, глядя на это озеро, — заметил Мао. Он и Чжилинь не спеша прогуливались по берегу озера Куньмин. Они находились на территории, прилегавшей к великолепному Ихэюаню, Летнему дворцу. Весь этот комплекс, состоявший из зданий, храмов, беседок, садов, дорожек и рукотворных островков и находившийся всего в одиннадцати километрах к северо-западу от Пекина, создавался постепенно на протяжении жизни многих императоров. Могущественные правители Китая уединялись здесь, покидая столицу своей империи в разгар лета, когда там царила жара и духота.

      — Даже ты, Ши тон ши, не знаешь, сколько раз Куньмин меняло свои очертания. Каждая династия имела своих мастеров, вносивших изменения в его облик. — Мао заложил руки за спину. — И все-таки оно по-прежнему стоит здесь, и его воды остались такими, какими были когда-то. Я думаю — это урок, который следует усвоить всем нам. — Он глубоко вздохнул — Я часто прихожу сюда и смотрю на него. В такие минуты я позволяю своим мыслям блуждать, как им заблагорассудится, чтобы таким образом проникнуть в прошлое. Увидеть, каким было это озеро сто, двести, триста лет назад, и тех людей, которые трудились на его берегах. — Он покачал головой. — Однако картины, рисуемые моим воображением, остаются для меня непонятными. Китай должен стать другим, Ши тон ши. И я не тешу себя иллюзиями относительно грядущих перемен. Они будут и мучительными, и кровавыми.

      — На мой взгляд, было уже достаточно крови.

      Мао слегка улыбнулся своему советнику одной из своих таинственных улыбок.

      — Ну-ка, перестань! Где твой дух настоящего революционера, Ши тон ши? Пути твоего сердца поистине непостижимы для меня. Смерть — это неизбежная спутница перемен, часть их самих. Ни один переворот, ни одна настоящая революция, Ши тон ши, не обходится без кровопролития. Старое должно уступать место новому, молодому. Кровь старого режима орошает землю, на которой всходят посевы революции.

      — У наших революционеров в руках автоматы, а не плуги.

      Мао кивнул.

      — Да, пока что это так. Возможно, так будет и всегда. Все это зависит не от нас, а от наших врагов. Китай достаточно натерпелся унижений и оскорблений от непрошеных гостей, империалистических варваров. Мы больше не можем позволить себе оказаться слабыми и беззащитными перед лицом агрессии. Американцы уже убедились, что у меня стальная хватка. Теперь они шлют свою помощь Тайваню и натаскивают гоминьдановских агентов, которые, попадая, на материк, проникают в наши ряды. Они хотят уничтожить нас изнутри, но — клянусь Буддой! — им это не удастся.

      Слова Мао заинтересовали Чжилиня, вспомнившего тут же свою недавнюю беседу с Хуайшань Ханом.

      — Вы разговаривали с Ло Чжуй Цинем? — осведомился он.

      — Да, — признался Мао. — И с Хуайшань Ханом тоже. Они задержались на высшей точке Зеркального моста. За блестящей полосой воды взору открывался остров Южный, на котором стоял Храм Королевского Дракона, похожий на пагоду. Островок соединялся с берегом потрясающим семидесятифутовым мостом. Строения самых различных оттенков синего и голубого цветов поднимались над поверхностью воды. Многочисленные серые и белые цапли то и дело рассекали водную гладь длинными клювами, вытаскивая извивающихся рыбин, чья чешуя сверкала на солнце серебряным и золотым блеском.

      — Смотри, — промолвил Мао. — Ты видишь этих птиц, набивающих свои ненасытные желудки рыбой? Точно так же империалисты обходились с Китаем. Они с жадностью заглатывали наши природные богатства. На протяжении десятилетий они жирели за счет нашего народа, спокойно предоставляя ему страдать от голода, нищеты и болезней.

      Чжилинь подумал об императорских династиях, сменявших одна другую в течение многовековой истории Китая и обращавшихся со своими подданными ничуть не лучше. Однако он не стал говорить об этом вслух: подобное замечание оказалось бы в тот момент совершенно неуместным. К тому же он размышлял над предыдущими словами Мао.

      — Я полагал, что Хуайшань Хан получает приказы от Ло тон ши, — промолвил он.

      — Вот уже несколько месяцев это не так. Воистину этот человек — настоящая находка! Должен от всей души поздравить и поблагодарить тебя, Чжилинь. Я не спускал с него глаз с того самого дня, когда ты привел его в министерство общественной безопасности. Поручив ему несколько заданий, я убедился в том, что ему совершенно неведом страх.

      — Я ничего об этом не знал.

      — Разумеется, как же иначе. — Мао тронулся с места, и Чжилинь последовал за ним. — Внутренняя безопасность — не твоя сфера деятельности. Кроме того, я знаю, что политика твердой руки, которую я вынужден проводить внутри страны, тебе не по душе. Зачем же я стану забивать тебе голову деталями таких… э-э-э… неприятных операций?

      — Какие ваши поручения выполняет Хуайшань Хан?

      — О, он является частью государственной машины, — небрежно отозвался Мао. — Я ведь неоднократно говорил тебе, что государственная машина часто выступает в роли аппарата подавления.

      — Это-то меня и тревожит.

      — Почему? — осведомился Мао. — Разве ты сам не часть этой машины?

      Чжилинь не ответил. Он думал о повторяющихся ссылках Хуайшань Хана на своих коллег, как на «наших людей». С тех пор, как Ло Чжуй Цинь создал Службу общественной безопасности, подразделение внутри возглавляемого им министерства, она разрослась и стала куда более могущественной, чем Чжилинь когда-либо мог предположить. И он сказал об этом Мао.

      — Чепуха, — возразил тот. — Наша революция, как и всякая другая, привела к радикальным изменениям в обществе. Разумеется, сохранились — не могли не сохраниться! — кучки отщепенцев, которым не по душе стремительные и глубокие преобразования, проводимые и поддерживаемые нами. Мы испытываем дополнительные трудности, поскольку перед нами стоят задачи установления контроля над разрушенной войной экономикой и создания охватывающей всю страну административной системы, чутко и послушно реагирующей на распоряжения верховной власти. Не следует забывать и про угрозу извне: недобитые националисты, которым всячески помогают американские империалисты, были и остаются нашими злейшими врагами. Бывают ситуации, в которых единственно возможными методами управления являются авторитарные. Если не прибегать к ним в период быстрых социальных и политических изменений, то в стране может воцариться хаос, и тогда её ожидает крах. Скажи, Ши тон ши, как мне иначе в таких обстоятельствах удерживать под контролем столь огромную страну?

      Чжилинь молча брел, опустив голову. Чудесные пагоды и храмы, тенистые аллеи и шепчущиеся деревья — все это проплывало мимо него незамеченным. Его мысленный взор был устремлен на нить, связывающую современный Китай с его прошлым и порванную грубо и поспешно, вопреки усилиям Чжилиня. И все же он заставлял себя думать о том, что будущие достижения его страны могут — нет, должны! — оправдать его отказ от всего, что было и ещё будет им безвозвратно утрачено. Как это ни горько было сознавать, но он видел, что древнему наследию Китая неизбежно предстояло зачахнуть и отмереть под сенью знамени революции.

      Когда он наконец поднял глаза, перед ним предстали великолепные постройки, возведенные людьми, ставшими уже бесконечно чужими ему. И в тот же миг его сердце сжалось от невыразимой печали.

      ? Я вижу грусть в твоих глазах, — заметила она. — И боль в твоем сердце.

      Сеньлинь, Ее имя в переводе с китайского означало глухой лес и удивительным образом подходило ей, ибо в её присутствии Чжилинь чувствовал себя совершенно потерянным.

      Почти всю свою жизнь он занимался тем, что развивал и совершенствовал, сообразуясь с окружающими обстоятельствами, стратегию, унаследованную им от его наставника, Цзяна. Цзян жил в Сучжоу, в городе, прославившемся благодаря многочисленным живописным садам. Чуть ли не каждый из его жителей обитал в небольшом домике, окруженном восхитительным садом, представлявшим собой юнь-линь — результат долгого, кропотливого труда и тщательного ухода. Цзян постепенно раскрывал перед юным Чжилинем секреты своего юнь-линя. Он объяснил, каким образом человек способен придать холмикам, прудам и всему остальному такой вид, что они вписываются в окружающую среду столь же естественно, как если бы были созданы самой природой. Со временем Чжилинь обнаружил, что это замечательное искусство, требующее недюжинного воображения и изобретательности, может быть перенесено и на мир, лежащий за пределами юнь-линя. Он понял, что человек в силах достичь чего угодно, если умеет творить, исходя из конкретных обстоятельств.

      Чжилинь в конце концов примкнул к коммунистической партии, дабы исполнить возложенную на него небом миссию стража Китая. Его отношение к коммунистической идее строилось на исключительно прагматической основе. Он очень рано сумел понять, что только эта идея способна объединить его соотечественников, главным образом крестьян, уставших от бесконечных междоусобиц, с целью вернуть подлинную власть в стране в руки её сыновей.

      В процессе достижения этой цели — прежде всего выработки самой стратегии — и проявилось ярче всего его необычно могущественное ки. Оно позволяло ему заглядывать в сердца людей, окружавших его, и, умело скрывая свои намерения, добиваться-таки их выполнения.

      Сеньлинь — глухой лес — оказалась единственным человеком, чью загадочную душу он не мог постичь, как ни старался. Это одновременно и беспокоило, и привлекало его. Сам факт неспособности разгадать её секрет говорил Чжилиню, что молодая женщина обладает ки, по силе сравнимым с его собственной, хотя явно никак не проявляющим себя. И это ставило его в тупик. В самом деле, подавляющее большинство людей, повстречавшись с Сеньлинь, никогда не сочли бы её сильной в каком бы то ни было смысле. В это большинство, вне всяких сомнений, входил и её муж.

      Более того, Чжилинь с изумлением убеждался в том, что она все чаще и чаще проникает в его собственные мысли, тщательно укрытые от посторонних глаз под искусной маской. Подобное прежде не удавалось никому, даже Афине или Май.

      В этот вечер, когда они сидели в его доме, окруженном вечерними сумерками, она вновь без малейшего, казалось, труда разгадала, что творится у него на душе. Теперь уже Чжилинь даже не пытался прибегать к каким-либо хитростям и отговоркам. Когда он в первый раз попробовал было убедить её в том, что она ошиблась, Сеньлинь, взглянув на него, просто спросила:

      — У тебя есть какая-то причина обманывать меня? Чжилинь поразился до глубины души. Однако в её голосе и выражении лица не было ничего, кроме чистосердечной искренности. Словно ребенок, обученный взрослым словам, она говорила то, о чем думала. Этот образ женщины-ребенка неоднократно приходил на ум Чжилиню и в последующие дни.

      — Мне грустно видеть, что сталось с нами, — промолвил он в ответ на её участливые слова.

      — Я не понимаю, о чем ты говоришь.

      У неё была удивительно милая привычка время от времени склонять голову набок. Ее густые черные волосы ярко блестели в свете лампы.

      — Дело оборачивается так, что, похоже, репрессии становятся единственным методом, позволяющим удержать Китай в русле нормальной жизни. Мы испытываем страшное давление как извне, так и изнутри страны, которое вскоре станет невыносимым. Мы уже прошли через ряд грандиозных и мучительных преобразований, но чутье подсказывает мне, что чаша наших страданий далеко не опустела. Еще многим людям предстоит расстаться с жизнью. Еще пролито недостаточно крови. Как будущее может требовать такой жестокости, если она и без того повсеместно царит в настоящем? Глядя на него, Сеньлинь тихо сказала:

      — Спроси у Будды. В нем мы должны искать прибежище от невзгод и мучений.

      — К несчастью, — возразил Чжилинь, — Будде нет места в современном обществе.

      — Так пишет в своих трудах Мао тон ши? Если да, то тебе будет лучше перестать иметь с ним дело. А заодно и с моим мужем.

      Она внезапно отвернулась. Тени медленно двигались по её щеке.

      Чжилинь силился понять, что заставило её так резко замолчать. Неожиданное осознание контрреволюционной сущности своих слов или нечто иное? Он чувствовал, что Хуайшань Хан, говоря о жене, сказал ему не все. Он уже обманул Чжилиня, когда без всякой нужды заявил, будто получил задание от Ло Чжуй Циня. Почему? Возможно, только из соображений секретности. Это было бы вполне понятно и приемлемо. И мысль о возможности такого варианта вполне бы успокоила Чжилиня, если бы поведение его друга в последнее время не изменилось. Однако в действительности же Хуайшань Хан с каждым днем все менее походил на человека, с которым Чжилинь заключил памятный договор на склоне Жиньюнь Шаня.

      В полном соответствии с новым режимом в Китае сердце Хуайшань Хана ожесточилось. Облачась в революционные одежды, вооружась философией Мао, он беспощадно разил направо и налево мечом, вложенным в его руку тем же Мао для выполнения один Будда знает каких заданий.

      Он часть государственной машины. Небрежный и уклончивый ответ Мао на его вопрос точно гвоздь засел в мозгу Чжилиня. Хуайшань Хан верил в то, что он делает Китай местом более безопасным для жизни. Возможно, он даже был прав… И это пугало ещё больше. Ибо Чжилинь подозревал, что выполнение миссии, возложенной Мао на его друга, означало гибель многих людей. Аппарат подавления действовал с точностью часового механизма, неся человеческим существам смерть тихую, быструю и без каких-либо объяснений.

      Знает ли Сеньлинь, чем занимается её муж? — спрашивал себя Чжилинь. — Догадывается ли она, кем он стал?

      Он поднялся и подошел к окну. Снаружи доносились повторяющиеся трели соловья. Чжилинь с наслаждением вдохнул аромат надвигающейся грозы. Вдали яркие вспышки молнии чертили изломанные узоры на темном небе. Чжилинь на глаз определил расстояние.

      — Гроза не затянется надолго, — промолвил он, когда первый громовой раскат эхом отозвался с близлежащих холмов. — Завтра будет хорошая погода, так что ты сможешь даже выбраться на прогулку.

      Если не считать визитов к врачам, Сеньлинь никогда не выходила из дому.

      Не дождавшись ответа, он отвернулся от окна и пристально посмотрел на нее.

      Ты не можешь вечно сидеть взаперти, — следовало бы сказать ему, но он промолчал. Подобным образом мог отчитывать Сеньлинь только Хуайшань Хан, но не Чжилинь.

      Она была ужасно хрупкой и болезненной на вид. В мягком электрическом свете Чжилиню казалось, что её кожа такая же хрупкая, как яичная скорлупа. Взгляд её сверкающих глаз, обращенных на него, не выражал никакого чувства, и в который раз Чжилинь удивился тому, как надежно ей удается скрывать тайны своей души от его настойчивого любопытства.

      — Перед отъездом Хуайшань Хан неоднократно предупреждал меня о том, что ты будешь все время молчать, — сказал он. — Он опасался, что с тобой что-то не так.

      Сеньлинь вытянула перед собой руки ладонями вверх. Малиновые ногти блестели в лучах лампы.

      — Вот здесь целый мир, — тихо промолвила она, приподнимая правую ладонь. — А вот здесь, — она сделала тот же жест левой, — другой.

      — Врачи…

      — Врачи любят загадки, — перебила она его. — Когда они не могут найти их, то выдумывают сами.

      Чжилинь отошел от окна и присел рядом с ней. — Ты хочешь сказать, что с тобой все в порядке?

      Сеньлинь безмолвно уставилась на него.

      — Ты выйдешь завтра из дому, если я пойду вместе с тобой?

      — Мне нет дела до мира, начинающегося за порогом дома. — Тень какого-то чувства, будоражащая и мимолетная, скользнула по её чертам, преобразив их. — Он груб и безобразен. В нем правит зло. Если бы можно было вернуть довоенные дни!

      — Они больше никогда не вернутся.

      — Ты бываешь очень жестоким.

      Слезы дрожали в уголках её глаз.

      — Я всего лишь говорю правду.

      Не выдержав его взгляда, она опустила глаза и тихонько шепнула:

      — Ты спрашивал, почему я не разговариваю с мужем, но разговариваю с тобой. Ты сам только что ответил на свой вопрос.

      Чжилинь короткое мгновение размышлял над её словами.

      — Значит, он лгал тебе?

      Она подняла голову.

      — Только потому, что он лжет себе.

      Эти слова, подтверждавшие его собственные подозрения, ударили Чжилиня, точно электрический разряд. Заметив мелко дрожащую жилку на виске Сеньлинь, он решил переменить тему.

      — Послушай, но ведь тебе же нельзя до конца жизни сидеть в четырех стенах. Это все равно что похоронить себя заживо.

      — Какое это имеет значение? Я уже мертва!

      В глубине её глаз горели зеленые огоньки, похожие на маяки бесконечно чужой земли. Он не представлял, что может сделать, чтобы помочь ей. Он лишь знал, что должен положить конец пытке, терзавшей её изнутри.

      Снаружи донесся оглушительный треск грома. Сеньлинь вздрогнула; её голова покачнулась. Когда первые капли дождя застучали по подоконнику, её глаза широко открылись.

      — Это ничего, — решил успокоить её Чжилинь. — Всего лишь дождь.

      — Это — все, — казалось, она обращается не к нему.

      — Сеньлинь.

      Она резко вздрогнула и прикрыла глаза трепещущими веками. Он протянул руку, и Сеньлинь подалась ей навстречу. Обняв её, он помог ей встать, не выпуская её из объятий.

      Он ощущал её дыхание на своем лице. Ее тепло и даже больше — пульсацию её жизни. Он чувствовал себя так, словно одним жадным глотком опустошил бутылку виски..

      Он задыхался. Его голова кружилась в бессвязном потоке мыслей.

      — Сеньлинь.

      Он привлек её к себе.

      Ему показалось, что теплые капли весеннего дождя упали на его щеку, когда он ощутил влажное прикосновение её полураскрытых губ. Ее волосы рассыпались и нежно ласкали его. Вдруг он заметил, что Сеньлинь раскачивается из стороны в сторону, долго сдерживаемые чувства прорывались сквозь ледяной барьер, воздвигнутый ею. Чжилиню казалось, будто он и Сеньлинь, неразрывно связанные теплом своих тел, покачиваются на волнах океанского прилива.

      Все тесней и тесней прижимались они друг к другу, и Чжилинь уже чувствовал мягкую нежность её щеки, подобной лепестку пиона.

      — Нет! — издав невнятное восклицание, Сеньлинь вырвалась из его объятий и, спотыкаясь, кинулась в противоположный конец кабинета.

      — Сеньлинь!

      — Пожалуйста…

      Раскаты грома следовали один за другим. Капли дождя выстукивали барабанную дробь.

      — Пожалуйста!

      Он шагнул к ней, не зная, что она предпримет, и что она хотела сказать этим сдавленным полукриком-полустоном. Она рывком распахнула стеклянную дверь, выходящую в сад, и бушующая стихия ворвалась в комнату. Ставни задребезжали, и, сопровождаемая этим беспокойным, пугающим звуком, Сеньлинь выбежала под дождь. Чжилинь бросился за ней следом, окликая её по имени. На улице было темно. Ветви деревьев, словно иссохшиеся руки призраков, дрожали, раскачиваемые ветром, который, попав в ловушку между стеной дома и высокой садовой оградой, закручивался штопором, набирая силу.

      Чжилинь догнал её в тот миг, когда яркая вспышка молнии прямо у них над головами осветила весь сад. Словно напутанная ею, Сеньлинь внезапно развернулась и бросилась в его объятия, прижимаясь к нему всем телом и уткнувшись лицом в его плечо.

      Он хотел отвести её в дом, но она не желала сдвигаться с места. Вместо этого она приблизила свое лицо к его лицу. Ее губы распахнулись навстречу его губам. Чжилинь почувствовал себя так, точно он вновь, обхватив сзади Росса Дэвиса, мчался на коне по склонам Жиньюнь Шаня. В следующее мгновение они упали на мокрую землю.

      Он стащил с неё одежду в то время, как она, обезумев, расстегивала одну за другой пуговицы на его рубашке и брюках. Никогда прежде, имея дело со своими женами, любовницами и просто со случайными женщинами, оказывавшимися в его постели, Чжилинь не испытывал такого неистового желания. Но желания не физического и не эмоционального: они были вытеснены чем-то иным, но вот чем — Чжилинь не знал.

      Его тело задрожало от её прикосновения. Припав к её губам, он ощутил восхитительную сладость божественного нектара. Дождь, хлеставший по их обнаженным телам, казался им порождением их собственной кипящей страсти. Грохот грома отдавался в их ушах рычанием какого-то огромного, первобытного кота, свирепого и похотливого.

      Увидев её обнаженную грудь, Чжилинь едва не заплакал от восторга.

      Кончиками пальцев он ласкал её кожу, безукоризненно чистую и гладкую, как у ребенка, и в следующее мгновение приник к ней губами.

      Его рука скользнула к темному треугольнику внизу её живота. Сеньлинь вскрикнула. Ее тело выгнулось дугой, голова запрокинулась назад. Открытым ртом она бессознательно ловила струи дождя, словно пытаясь погасить огонь, сжигавший её изнутри.

      Обеими руками она помогла ему проникнуть сквозь портал её нефритовых ворот, трепещущих, точно два лепестка. В тот же миг Чжилиню показалось, что он очутился в самом центре какого-то захватывающего сновидения.

      В Китае издавна считалось, что во время сна хунь, то есть дух едящего, выходит из его тела через ту точку на голове, в которой кости в детстве затвердевают в последнюю очередь.

      Таким образом, сновидения человека являются в чем-то частью жизни его духа. Очень просто, без всяких мудрствований.

      И, разумеется, из этого следует, что все увиденное человеком во сне не менее реально, чем то, что он видит, когда бодрствует.

      Как только Чжилинь овладел Сеньлинь, дух покинул его тело и смешался с её духом в мареве разбушевавшейся грозы.

      Все выше воспаряли они, следуя бесконечной спирали жестов, звуков, цветов, ароматов.

      Движение.

      Сила.

      Ки.

      Когда их крики наслаждения слились с протяжными стонами ветра, Чжилинь наконец-то увидел освобожденное от всех пут ки Сеньлинь.

      И тогда он понял все.

      ? Война.

      Как и предсказывал Чжилинь, следующий день выдался просто замечательный. Однако Мао пребывал в скверном настроении, которое не могли развеять даже ясное, голубое небо и ласковое солнышко.

      — Война, — раздраженно твердил он, — она окружает нас со всех сторон. Новая война, тем более в Корее, за пределами нашей страны, нанесет тяжелый ущерб нашей экономике. Наш народ жаждет мира. Он взирает на нас с надеждой на мудрое руководство и поддержку в тяжких испытаниях, выпавших на его долю, а вовсе не на решения, в результате которых китайская кровь прольется на землю чужой страны.

      — Я думаю, — осторожно заметил Чжилинь, — что нам следует поискать способ обратить эту войну нам на пользу.

      — Ты не понимаешь, — нетерпеливо возразил Мао. — Американцы и националисты, точно голодные акулы, рыскают вдоль наших берегов. Когда мы отправимся на войну, они будут ждать, пока новый поход не подорвет ещё больше наши силы. И вот тогда они нанесут свой коварный удар нам в спину. Пока ещё сторонники контрреволюции относительно слабы и немногочисленны. Однако возобновление войны подбросит дров в их костер. Недовольство народа, подстрекаемого националистическими агентами, станет серьезной угрозой, от которой нельзя будет отмахнуться. Неужели ты думаешь, что я допущу это?

      — Вовсе нет, — ответил Чжилинь.

      Мао стоял совершенно неподвижно. Их беседа проходила в кабинете Мао, располагавшемся (так же, как и кабинеты всех членов китайского правительства) в переоборудованном номере бывшей гостиницы, чьи окна выходили на площадь Тяньаньмынь. Сквозь открытые окна в комнату лился стрекочущий шум, поднимаемый тучами велосипедистов, заполнявших широкие улицы и проспекты столицы Китая.

      — Я хочу, чтобы ты ясно отдавал себе в этом отчет, — продолжал Мао. — Чтобы потом, когда у тебя изменится настроение, ты не являлся ко мне со своей кровоточащей совестью и просьбами остановить то, что является вынужденной необходимостью.

      — Что вы хотите от меня?

      Из соседнего кабинета доносилось клацанье пишущих машинок, на которых эскадрон квалифицированных клерков печатал образцы листовок.

      — Только одной вещи. Война в Корее принесет новые страдания и беды в наш дом вне зависимости от того, какую пользу ты сумеешь извлечь из неё для нас на международной арене. Экономику ожидает новый крах, но, что ещё хуже, весьма вероятно, своими действиями мы увеличим число наших политических противников. Чтобы выстоять перед лицом надвигающейся катастрофы, нам придется все больше и больше опираться на министерство общественной безопасности.

      — То есть на секретную полицию.

      — Да, можешь называть их так, если хочешь. — Я не могу одобрять и поддерживать правление при помощи террора.

      В первое мгновение Чжилиню показалось, что он в своих словах зашел слишком далеко. На щеках Мао выступили яркие красные пятна, похожие на следы от румян. В кабинете повисло напряженное молчание.

      Мао присел и, закрыв глаза, потер веки. Успокоившись в достаточной степени, чтобы держать себя в руках, он промолвил:

      — Я полагаю, ни у кого из нас нет выбора. Ты согласен с тем, что война с Кореей неизбежна?

      — Не только неизбежна, но и желательна.

      Из соседнего кабинета то и дело доносилось нестройное позвякивание: то один, то другой печатавший добирался до конца строчки. Один министр зашел в кабинет, чтобы выяснить какой-то вопрос с Мао, но был тут же выставлен за дверь.

      Молчание затянулось. Наконец Мао нарушил его:

      — Было бы неплохо, если бы ты пояснил свою мысль, Ши тон ши. У меня сейчас неподходящее настроение для шуток.

      — Вы хорошо знаете, что я не шучу на такие темы, товарищ Мао.

      Услышав это официальное обращение, Мао встрепенулся.

      — Давай перестанем ссориться, дружище. От этого и мне и тебе только хуже. Мне совсем не хочется быть на ножах с министром, которому я доверяю больше всех.

      Чжилинь поклонился и, сложив ладони перед собой, поднял их, а затем опустил в жесте, выражающем почтение и уважение.

      В подкрепление своих слов Мао распорядился принести чай, и пока традиционный обряд чаепития не подошел к концу, ни он, ни его советник не заговаривали о делах. Вместо этого они беседовали на отвлеченные и малозначащие темы.

      Воспользовавшись наступившей в конце чаепития паузой, Мао вновь обратился к Чжилиню с той же просьбой:

      — Пожалуйста, будь так добр, поделись со мной своими соображениями относительно войны с Кореей.

      Чжилинь, кивнув, налил себе ещё чаю.

      — Вы говорили мне, что Сталин непреклонен в этом вопросе. Он требует, чтобы мы начали военные действия, если американцы перейдут Ялу и вторгнутся в Северную Корею.

      — Я сказал, что у него два мнения на сей счет, — поправил советника Мао. — Он, безусловно, хочет, чтобы в конце концов коммунисты управляли всей Кореей. Исходя из этого, он не видит другой альтернативы, кроме отправки советских войск в зону конфликта.

      — Если американцы в свою очередь явятся на подмогу Южной Корее, то такое решение окажется губительным для обеих сторон, а, возможно, и для всего мира. — Чжилинь покачал головой. — Нет, Мао тон ши. Ключ к решению дилеммы Сталина находится в руках Китая, и с его помощью мы можем отпереть дверь, ведущую к нашему собственному спасению.

      — Каким образом?

      — Мы сообщим Сталину, что в случае, если Макартур пересечет Ялу, мы пошлем свои части в Корею. Нам будет гораздо проще, чем ему, пойти на такой шаг, ибо весь мир воспримет это так, как будто мы отправляем добровольцев на помощь братской коммунистической стране. Да и кто на Западе не поверит в то, что корейцы — наши братья? Таким образом, наше участие в войне станет возможным даже при условии вмешательства со стороны Америки. К тому же позиция американцев будет не более прочной, чем наша. Они не решатся напрямую атаковать нас, опасаясь мнения мирового сообщества.

      — Ага, теперь я понимаю, — задумчиво пробормотал Map. — В результате Сталин окажется перед нами в долгу. Я смогу добиться от него большей и на сей раз, возможно, безвозмездной помощи. Однако какие войска мы туда отправим?

      — Пошлем туда остатки гоминьдановских армий, осевшие здесь. Пусть они прольют кровь за наше дело. Пусть они станут первыми китайцами, пришедшими на помощь народу Кореи, который хочет вышвырнуть американцев со своей земли. — Чжилинь опустил чашку. — Не стоит тешить себя пустыми надеждами, Мао тон ши. Мы оба знаем, как будут развиваться события. Не зря же мы потратили столько времени, изучая генерала Макартура. Он ведь перейдет Ялу.

      — Стало быть, такова наша судьба, — вздохнул Мао. — Мы должны временно стать послушным орудием в руках русских, чтобы заслужить их доверие и серьезную поддержку.

      — Таков удел слабых во все времена, — заметил Чжилинь. — Но история не стоит на месте. Все в наших руках. Если мы постараемся как следует, то наступит день, когда Москва будет бояться нас, а не мы её.

      Первым, что они увидели, явившись к Фачжаню, была магическая ширма. В центре её имелось символическое изображение сотворения мира, который, как знает каждый китаец, возник благодаря союзу черепахи и змеи.

      Центральный символ находился в окружении Восьми Триграмм, восьми иероглифов, каждый из которых состоял из трех черточек, слитых или раздельных, и обозначал, соответственно, мужское и женское начало. Как гласило предание, легендарный император Фу Си провозгласил, что Триграммы лежат в основе математики. Все, от могущества до покорности, от всех мифических животных Китая до направлений сторон света, могло быть выражено при помощи комбинаций и наложений Триграмм.

      Магическая ширма являлась своего рода предупредительным знаком. Согласно заповедям фэн-шуй, древнего искусства геомантии, такие ширмы вывешивались в местах, служивших обителью злым духам. Чтобы обойти её, демонам надо было повернуть направо, что, как опять-таки известно любому китайцу от мала до велика, делать они не могут.

      В прихожей Фачжаня стояло громадное зеркало. На нем имелся тот же рисунок, что и на ширме. Еще одна преграда на пути злых сил.

      При виде зеркала Сеньлинь внезапно остановилась, не желая идти дальше. Магическая ширма и её очевидное предназначение всерьез встревожили её. Зеркало же окончательно лишило её присутствия духа.

      Она отвернулась от полированной поверхности, и Чжилинь почувствовал, что его спутница трепещет, точно напуганная лань.

      — Все в порядке, — промолвил он, глядя на их отражение в зеркале. — Здесь тебе совершенно нечего бояться.

      — Зачем ты привел меня сюда? — спросила она слабым, дрожащим голосом.

      — Потому что ты нуждаешься в помощи, — ласково ответил он. — Твой муж был прав в одном отношении. Ни один врач не излечит твою болезнь. Вот почему мы пришли сюда.

      — Это нехорошее, злое место.

      — Нет, — возразил он. — Это всего лишь место, где обитает зло. Фачжань, мастер фэн-шуй, намеренно выбрал именно его, чтобы завлекать злых духов внутрь, держать их там взаперти и, опутав их цепями, лишать силы.

      — Но ведь магическая ширма и зеркало должны помешать им проникать сюда.

      Чжилинь кивнул.

      — Так и есть. Дом свободен от зла. Однако в саду Фачжаня есть колодец. Ксинь чжинь. Магический колодец. Фачжань утверждает, что в нем нет дна. Вот там-то и томятся в заключении злые духи.

      Что-то в его голосе заставило Сеньлинь поднять глаза и посмотреть прямо в его лицо.

      — Ты ведь не веришь во все это, да?

      — Я верю в то, что в саду Фачжаня есть ксинь чжинь, — медленно протянул Чжилинь. — Однако, что или кто находится в его глубинах, мне не известно.

      Сеньлинь сильно вздрогнула и, шумно вздохнув, пробормотала:

      — Зато мне известно.

      Фачжань обладал свирепой внешностью монгола. Его кожа, открытые участки которой кое-где выглядывали из-под пышных складок черного одеяния, казалась опаленной и плотной, как у слона. Голова у него была узкой и вытянутой формы, как, впрочем, и все тело. От него так и веяло невероятной мощью. Это ощущение ещё больше усиливалось благодаря его росту.

      Фачжань был мастером школы «Черной Шанки». Среди многочисленных школ и направлений геомантии она являлась самой древней и таинственной.

      Говорили, будто эта школа была создана в Индии, на родине Будды. Оттуда она перекочевала в Тибет. И лишь затем её учение из Страны великих гор распространилось на юг, в Китай. К тому времени она обогатилась и развилась, испытав влияние культур и традиций многих народов.

      Чжилинь поклонился мастеру фэн-шуй, и Сеньлинь последовала его примеру. Она явно испытывала ужас перед Фачжанем.

      — Мое почтение Великому Льву, — промолвил тот, чуть переиначив имя Чжилиня. — Я рад видеть тебя вновь.

      Его громкий голос походил на грохочущие отзвуки отдаленных громовых раскатов.

      — Воистину добрая судьба, Серебряная Пуговица, — ответил в тон ему Чжилинь, — привела меня опять к твоему порогу.

      С этими словами он протянул хозяину тонкий красный пакет, который, едва появившись, тут же исчез в складках одежды мастера фэн-шуй.

      Сеньлинь наблюдала за всей этой сценой молча, но с большим интересом. Она обратила внимание, что ни тот, ни другой не пользовались при обращении новомодным «тон ши», то есть «товарищ». И в дальнейшем разговоре они называли друг друга шутливыми прозвищами, свидетельствовавшими об их странной и прочной дружбе.

      Тихо, но внятно Чжилинь представил хозяину Сень-линь и сжато рассказал о её недавнем прошлом. Он ещё продолжал говорить, как Фачжань вдруг двинулся с места. Чжилинь тут же отошел в сторону, оставив Сеньлинь стоять в одиночестве в центре комнаты.

      Взор мастера фэн-шуй, в котором горело черное пламя, был таким невыносимым, что Сеньлинь старалась изо всех сил сосредоточить внимание на окружающей обстановке. Они находились в большой квадратной комнате, размером приблизительно девять на девять метров. Потолок её был выкрашен в белый цвет. Узоры из иероглифов покрывали стены. Сеньлинь не могла прочесть их, ибо рисунок был слишком витиеватым, а язык архаичным, однако не сомневалась в том, что видит перед собой сутры или, что более вероятно, отрывки из них, так как знала, что одна сутра составляет подчас целую книгу.

      К тому времени, когда Чжилинь закончил рассказ о невзгодах Сеньлинь, мастер фэн-шуй уже описал вокруг неё три полных круга. Наконец, остановившись перед ней, он заявил:

      — В её внешности есть черты феникса. Это хорошо: феникс происходит из царского рода. Вместе с драконом он правит столицей Китая.

      Он повернулся и поджег три ароматные палочки. Когда они разгорелись, он поместил их одну за другой перед маленькой зеленой фигуркой из нефрита, почтительно съежившейся сбоку от позолоченного Будды.

      — Пожалуйста, отвечай мне, — промолвил Фачжань, и Сеньлинь вздрогнула при звуке его голоса.

      Голос был очень мрачным и, как показалось Сеньлинь, даже обладал каким-то необычным ароматом. Впрочем, должно быть, она вдыхала дым благовоний. Разве голоса могут пахнуть?

      — Тебя пытали, — донеслось до нее. Это было утверждение, а не вопрос.

      — Да, — прошептала она.

      — Как тебя пытали?

      — Серебряная пуговица…

      Жестом руки мастер фэн-шуй заставил Сеньлинь замолчать.

      Сеньлинь не сводила глаз с вытянутого монгольского лица, напоминавшего ей другое лицо. Она только не могла вспомнить чье. Выражение, застывшее на нем, было ей знакомо и незнакомо одновременно.

      — Если тебе больно, — сказал Фачжань, — вспомни о том, что рана болит, когда её лечат. Думай о том, что исцеление невозможно без страданий.

      — Я помню тени, — начала она. — Тени повсюду вокруг меня. Быть может, то были тени людей, двигавшихся возле огней. Я не сказала, что повсюду горели огни? ? Ее голос звучал так, точно доносился издалека. — Эти люди подошли ко мне. Огни горели позади них, так что я никак не могла разглядеть их… разглядеть их лица. Я могла лишь судить о том, куда они двигаются, когда их фигуры заслоняли свет, бивший мне в глаза. Я чувствовала непреодолимый смрад, от которого меня тошнило. Я видела груды сломанных костей, черных, обгоревших, точно их поджаривали на огне. Тени говорили мне, что это кости японцев и националистов. Одна из теней наклонилась, и я почувствовала, как что-то пронеслось мимо меня, едва не задев. Должно быть, это было оружие, потому что через несколько мгновений я увидела у тени в руке отрубленную кисть китайского солдата. «Смотри, что мы делаем с националистическим отродьем!» — сказал он и швырнул кисть в огонь. Раздался треск и громкое шипение. И пальцы… пальцы на отрубленной кисти вдруг задвигались. Я громко закричала, и тени стали смеяться надо мной. Я все кричала и кричала, глядя на то, как пальцы шевелятся, даже когда пламя охватило кожу. Даже после того, как поняла, что движение вызвано лишь нагревом тканей. Я видела, как чернеет рука, в то время как пальцы продолжали шевелиться, словно от боли. В конце концов, от кисти не осталось ничего, даже костей. Тень бросила остаток руки в темноту, расстилавшуюся за пределами крута огней. Оттуда доносились лай и возня собак. Потом тень схватила меня, связала и подвела к кострам. Я поняла, откуда берется такая вонь. Это был запах горящей человеческой плоти. Я увидела солдат, осквернявших миновские трупы… отрубающих у мертвецов половые члены… нажимающих сбоку на их челюсти, так, чтобы те беззвучно распахивались во всю ширину… То было кошмарное, неописуемое зрелище.

      Грудь Сеньлинь бурно колыхалась. Слова срывались с её губ так, будто она давилась ими. Она вся тряслась, словно от приступа лихорадки. Чжилинь, намеревавшийся было успокоить её, остановился, увидев предостерегающий жест мастера фэн-шуй.

      — Ты только что произнесла слова «миновские трупы», — заметил Фачжань.

      Сеньлинь вздрогнула с такой силой, как если бы он приложил к её коже утюг.

      — Разве? — Она несколько раз с усилием моргнула. — Не помню. Разумеется, я имела в виду трупы японцев. Это были именно японцы. — Она смотрела перед собой отсутствующим взглядом. — С чего я вдруг упомянула Мин? Династия Мин свергнута триста лет назад.

      Фачжань отвернулся от неё и зажег ещё три палочки. Он поместил их рядом с предыдущими, уже наполовину сгоревшими.

      — Это произошло, если быть совсем точным, в одна тысяча шестьсот сорок четвертом году, — сказал он. — Начиная с конца пятнадцатого века, судьба династии Мин висела на волоске. С севера империи постоянно угрожали беспощадные монголы, с востока — не менее жестокие японские пираты, бороздившие прибрежные воды. Повсеместно царила хроническая нищета, вызванная ростом числа чиновников, получавших во владение огромные поместья. Все ниже и ниже гнул спину несчастный крестьянин до тех пор, пока наконец несправедливость и беззаконие не привели к всплеску возмущения народа. Первыми поднялись ремесленники. Несмотря на вмешательство только что сформированной тайной полиции, люди, жаждавшие справедливости, стали объединяться в группы. Между тем могущество династии Мин неуклонно катилось под гору, пока во времена Вапли на исходе столетия значительная доля императорской власти не перешла в руки алчных придворных. В тысяча шестьсот двадцать первом году, вскоре после смерти Вапли, противники Минов совершили набег на Пекин и опустошили город. Внутренняя война явилась сигналом, которого только и дожидались маньчжуры. Их полчища с севера хлынули на Китай. У ворот столицы произошло небывалое кровопролитное сражение. В конце концов победа в нем досталась маньчжурам, и они провозгласили правление династии Цин.

      Комната вновь наполнилась кольцами дыма ароматных палочек. Где-то в соседнем помещении, по всей видимости, горел камин, потому что было довольно-таки жарко.

      — Какое отношение Мины и маньчжуры имеют к Сеньлинь? — осведомился Чжилинь.

      — Занимаясь фэн-шуй, приходится иметь дело с самым разнообразным проявлением сил этого мира, — отозвался Фачжань. — Некоторые из них легко доступны взору, другие прячутся в темных углах. Однако обычно не бывает необходимости выходить за пределы ру гир, то есть можно оставаться в рамках нашего повседневного опыта. В таких случаях исцеление достигается довольно быстро и легко, так как люди содержат в себя пять основных элементов: землю, огонь, воду, металл и дерево. Содержание их в том или ином человеке определяется по шкале с делениями от одного до семидесяти двух. Недостаток или избыток одного или нескольких элементов и является наиболее частой причиной проблем, относящихся к сфере фэн-шуй.

      Фачжань зажег ещё три палочки. Теперь их было девять, сгруппированных вокруг нефритовой статуэтки и позолоченного Будды. В соответствии с правилами нумерологии девять — наиболее благоприятное число.

      — Иногда, — продолжал Фачжань, — очень редко, бывают случаи, когда исцеление не может быть произведено в границах ру гир. Тогда, исчерпав обычный набор средств, приходится искать ответы в иной области. То есть в ру гир — в сферах, выходящих за рамки нашего опыта.

      Чжилинь видел, что Сеньлинь, окутанная облаком ароматного дыма, дрожит всем телом. Наконец, не выдержав, она повернулась к нему и, едва не плача, выдавила из себя:

      — Пожалуйста, уведи меня отсюда домой. Умоляю тебя!

      Чжилинь перевел взгляд с её измученного лица на мастера фэн-шуй, стоявшего молча и неподвижно, точно статуя, соединив перед собой кончики пальцев. Впервые в жизни Чжилинь не знал, как ему поступить, чтобы не ошибиться. Разум призывал его остаться, однако сердце, истерзанное жалостью, уговаривало пойти навстречу мольбе Сеньлинь.

      — Пожалуйста, Чжилинь! Я чувствую зло, собирающееся вокруг меня. — Ее глаза округлились. Черты лица выражали неприкрытый ужас. — Я боюсь, что оно проглотит меня.

      — Так и будет, — подтвердил Фачжань, — если ты уйдешь сейчас!

      — Нет! — единственно вырвалось у неё в ответ. Фачжань развел руками.

      — Я не могу помешать тебе уйти. И Чжилинь тоже. Никто не вправе насильно удерживать тебя, Сеньлинь. Ты должна понять это. Если ты не останешься здесь по доброй воле, я не смогу предпринять ничего, чтобы спасти тебя.

      — Спасти ее? — переспросил Чжилинь. — От чего?

      — От того, что медленно пожирает её изнутри.

      — Что это?

      — Ру гир, — ответил мастер фэн-шуй.

      Сеньлинь издала сдавленный крик, наполненный таким отчаянием, что Чжилинь, более не сомневаясь, взял её за руку и вывел из комнаты.

      Из глубины темного коридора доносились судорожные всхлипывающие звуки — путающее эхо сдерживаемых рыданий Сеньлинь.

      Добравшись до выхода, они прошли мимо магического зеркала. Сеньлинь, повернув голову, взглянула на свое отражение и остановилась так резко, что Чжилинь, на мгновение потеряв равновесие, споткнулся.

      — Нет, — вдруг сказала Сеньлинь совершенно иным голосом. — Я не могу уйти. Еще не могу. Зло…

      Они оба вздрогнули при появлении Фачжаня. Чжилинь не понимал, да и не пытался понять, откуда тот вынырнул, из какой тени.

      — Время пришло, — промолвил мастер фэн-шуй. — Земля, вода, огонь, металл, дерево. Ни один из этих элементов не поможет нам найти правильный ответ. Ру гир.

      Сделав знак рукой, он повел их в сторону, противоположную той, где находилась комната.

      — Куда мы идем? — спросил Чжилинь.

      — Ксинь чжинь, — торжественно ответил Фачжань.

      В саду, на который уже опустились вечерние сумерки, повсюду белели стволы тутовых деревьев. Точно таких, каким с незапамятных времен Китай был обязан своими шелковыми тканями, славящимися на весь мир.

      Точно таких же, если не считать исходившего от них странного, пряного аромата, незнакомого Чжилиню. В небе холодным блеском сиял узкий серебристый серп луны — рога дракона, как утверждало древнее китайское поверье. Цикл охоты ночных хищников был в самом разгаре.

      Они девять раз обошли сад кругом. Девять на мандаринском диалекте значило долгую жизнь. В основе многих правил китайской нумерологии лежало то обстоятельство, что во всех наречиях китайского языка слова, как правило, имели не одно значение. Часто слова, обозначавшие числа, звучали сходно с другими, и благодаря этому соответствующему числу приписывался тот или иной смысл.

      — Число девять имеет сегодня особое значение для нас, — промолвил мастер фэн-шуй. — Возможно даже, оно определяет все. Сегодня двадцать четвертый день четвертого месяца. Четыре двадцать четыре — самая благоприятная комбинация календаря.

      Чжилинь, знавший кантонский диалект не хуже самого Фачжаня, знал, почему это так. Слово «четыре» звучало на этом наречии как «умирать». Таким образом «четыре двадцать четыре» означало двойную смерть. Этого номера следовало избегать всеми силами. Зачем, — укорял себя мысленно Чжилинь, — я привел сюда Сеньлинь именно сегодня?

      — Тем не менее, вы здесь, — промолвил Фачжань, точно угадав его мысли, — и это само по себе немаловажное обстоятельство. Если ваш приход выпал на четыре двадцать четыре, то так тому и быть. Дао вечных перемен учит нас, что лишь в полном, кромешном мраке может зародиться свет.

      Он вывел их на середину сада. Здесь повсюду вились виноградные лозы и царил густой и сладкий аромат роз, несмотря на то, что время распускания бутонов ещё не наступило.

      Когда они очутились внутри естественной беседки под сенью ветвей посаженных крутом шелковиц, мастер фэн-шуй стал указывать, кому где стоять.

      — Сеньлинь, — распоряжался он, — повернись лицом к склонам вон той черной горы, похожей на черепаху. Ты, Чжилинь, должен стоять здесь, у камня малинового феникса. Я стану вот туда, в пасть зеленого дракона. — Он кивнул. — Теперь ки будет подниматься, пузырясь и вскипая, подобно лаве, из неведомых глубин планеты, где оно пребывает в бесконечном круговом движении.

      Сеньлинь не сводила глаз с большого пятна, черневшего перед ней.

      — Что это? — спросила она, показывая на него.

      — Магический колодец, — ответил Фачжань.

      Выждав ещё немного, он заговорил на языке, не похожем ни на один из диалектов китайского, известных Чжилиню. Возможно, то был вовсе и не китайский язык, а древнее тибетское или индийское наречие. Слова сплетались друг с другом в ритмичном речитативе то ли заклинания, то ли молитвы.

      Как ни странно, они не ощущали прохлады позднего весеннего вечера, словно тепло, царившее в комнате с исписанными стенами, продолжало согревать их и здесь. Больше того, им постепенно становилось жарко, как бывает в солнечный летний полдень, так что даже пот выступил на их лицах.

      Чжилинь украдкой наблюдал за Сеньлинь. Ее неподвижный взгляд был устремлен в пространство на нечто, видимое только ей. Словно находясь в трансе, она сделала шаг вперед, затем ещё один и так до тех пор, пока не подошла вплотную к магическому колодцу. В бледном свете луны Чжилинь увидел, что её руки легли на верхние камни ограды, окружавшей колодец. Невыразимо медленно она наклонилась вперед до тех пор, пока её голова не свесилась над громадной, зияющей пастью, более черной, чем сама чернота.

      У Сеньлинь перехватило дыхание. Она изо всех сил пыталась вздохнуть, но её легкие отказывались работать, как если бы она очутилась вдруг в открытом космосе. Она уже не слышала таинственных заклинаний Фачжаня, но, скорей, ощущала их. Его слова накрывали её, точно плащом, и вместе с тем вытягивали её из самой себя. Похожее ощущение она пережила предыдущей ночью, когда тела, её и Чжилиня, слились в нерасторжимом объятии, осененном раскатами грома и всполохами молний.

      Ей казалось, что у неё в голове появилось отверстие и нечто — часть её самой — стало медленно выходить наружу. Она почувствовала боль и вдруг поняла — поняла, как понимают не вызывающую сомнений истину — что внутри неё есть кто-то еще.

      Именно этот кто-то, а не дом Фачжаня, и даже не ксинь чжинь, был источником зла, присутствие которого она ощущала все это время. И этот кто-то внушал ей чувство опасности. Опасности, угрожавшей ему, а не Сеньлинь.

      Ее глаза наполнились слезами, но она лишь стиснула зубы. Мучения, невероятно болезненной судорогой сводившие её внутренности, были неописуемы. Словно чьи-то острые когти мертвой хваткой впивались в её тело изнутри. Она попыталась закричать, но не смогла.

      Склонившись над магическим колодцем, она раскачивалась из стороны в сторону и непременно свалилась бы в его бездонную утробу, если бы неведомая сеть, свитая Фачжанем, не удерживала её.

      Внезапно ослепительная вспышка сверкнула в её мозгу, и Сеньлинь на мгновение перенеслась назад, во времена покорения Пекина врагами династии Мин. Она заново переживала зверства, чинимые захватчиками над побежденными, и кровавый, ужасный конец императорской династии. Она увидела супругу императора и узнала лицо генерала Ли Чжи Чена, бывшего некогда её любовником, а теперь ставшего смертельным врагом.

      Одним страшным ударом прикончив правителя Китая, Ли Чжи Чен взял её на руки и швырнул на другой конец комнаты. Она вытащила из ножен кинжал, висевший у неё на груди, и кинулась на изменника. Однако тот лишь рассмеялся в ответ и так сильно ударил её по лицу, что она выпустила оружие из пальцев. Тогда он сам набросился на нее. Он взял её силой, затем, отдохнув, изнасиловал ещё раз. Удовлетворив свою похоть, он отдал несчастную в руки солдат, набившихся в комнату. Тех не пришлось долго уговаривать.

      Она умирала долго. В конце концов, жизнь покинула её физическую оболочку, но не душа, которая, вырвавшись на свободу, жаждала мести. Все её мысли и чувства бесследно исчезли, уступив место одному — единственной и неутолимой страсти.

      Разумеется, Чжилинь узнал обо всем этом позже. Однако он видел, как билась в страшных конвульсиях Сеньлинь, не отходившая от колодца. Когда она подняла голову, Чжилинь ужаснулся при виде её рта, открытого гораздо шире, чем, как он полагал, допускает анатомия человека.

      Вдруг перед ним вспыхнул яркий, обжигающий глаза бело-голубой свет. Зрение Чжилиня помутилось, и он уже не мог разобрать, видит ли он на самом деле или все это только в его воображении…

      …дым столетий тонкой, вьющейся струйкой выходил изо рта Сеньлинь. Поднимаясь вверх, он плыл по воздуху, и вдруг Чжилинь почувствовал тяжелую струю тошнотворного, сладковатого запаха, описанного накануне Сеньлинь и так хорошо знакомого Чжилиню после долгих лет войны. Запах горящего человеческого мяса.

      Облачко дыма стало приобретать правильную форму. Еще несколько мгновений, и проступили очертания фигуры молодой женщины. Они становились все более отчетливыми, пока наконец не стали видны большие, круглые глазницы и впадина на месте носа, какую можно увидеть на голом черепе.

      Призрак обладал и руками, заканчивавшимися пальцами, или, принимая во внимание обычаи представителей династии Мин, скорее ногтями, чуть ли не полуметровой длины. Однако туловище у неё было узким и извивающимся, как у змеи.

      Пораженный Чжилинь наблюдал за тем, как змеиное тело обвивается вокруг плеч Сеньлинь, а затем её шеи и головы.

      Он вскрикнул, и в то же самое мгновение Фачжань шагнул в сторону, так что из-за его спины показалась пасть зеленого дракона, как он сам назвал эту каменную глыбу.

      Чжилинь ощутил дуновение ветра и посмотрел на верхушки деревьев. Однако те оставались неподвижными, какими были все время с тех пор, как мастер фэн-шуй привел своих гостей в сад.

      Лишь тогда Чжилинь заметил, что этот странный ветер — студеный, точно вода незамерзающего ручья в морозную зиму, дул из одной из горизонтальных щелей, рассекавших поверхность зеленого дракона.

      Отвратительный призрак, бывший частью Сеньлинь и теперь пытавшийся убить её, почуяв ветер, повернул голову.

      Затем настал черед воды. Она хлынула обильными струями, как во время ливня, с той лишь разницей, что лилась в горизонтальном направлении.

      Ледяной поток ударил в лицо призраку. Дым клубился; брызги летели во все стороны; ветер пел свою грозную песню. В дрожащем воздухе что-то горело.

      Раздался жуткий вой, вслед за которым наступило неестественное молчание. Призрак исчез и, казалось, унес с собой тепло, согревавшее их до последней секунды. В саду воцарились покой и тишина. Серебряный рожок луны струил свой призрачный свет на землю.

      Фачжань помог Чжилиню подняться с земли. Тот, всмотревшись в глаза мастера фэн-шуй, спросил:

      — Что это было?

      Фачжань улыбнулся. Слегка приоткрыв свое странное одеяние, он промолвил.

      — Видишь, Великий Лев, этот ряд серебряных пуговиц на изнанке моего плаща? Ничто не изменилось.

      — Неужели я видел…

      — Ничто не изменилось, — повторил Фачжань.

      — А что Сеньлинь?

      — Сад в вашем распоряжении. Делайте, что вам захочется. Магический колодец больше не проснется сегодня.

      Оставив их, он направился к дому. Чжилинь, придя в себя, подошел к все ещё дрожавшей Сеньлинь. Она по-прежнему держалась руками за каменную ограду колодца, но, почувствовав приближение Чжилиня, повернула голову. Он увидел, что её глаза прояснились.

      — Она ушла.

      Чжилинь ничто не ответил. Он думал, уж не снится ли ему все это.

      — Жена последнего, императора из династии Мин. Ху Чао.

      Чжилинь сознавал, что в её словах нет ни малейшего намека на здравый смысл. Конечно, это был сон. Сеньлинь шаталась, словно пьяная. Она, наверное, даже не понимала, что говорит. Чжилинь бережно поднял её на руки.

      — Ее любовник превратился во врага, — шептала она. — Это был генерал по имени Ли Чжи Чен.

      Ее голова покоилась на груди Чжилиня. Ее слова отдавались в его ушах, точно приглушенные звуки далекой грозы. Осторожно шагая по извилистой дорожке, он понес её из сада.

      Когда они вернулись к нему домой, Чжилинь первым делом уложил Сеньлинь в постель и лишь потом отправился в свой кабинет. Роясь в книгах, он отыскал толстый том истории и, поспешно вытащив его, стал листать, пока не добрался до периода заката династии Мин.

      Пробегая глазами строчки, он убедился в том, что в 1621 году во время взятия Пекина, в результате которого к власти в Китае пришла маньчжурская династия, армией бунтовщиков действительно предводительствовал генерал Ли Чжи Чен. Рядом имелось упоминание и о супруге последнего императора, однако поскольку тот, в значительной мере утратив власть, узурпированную некоторыми из его придворных, не считался большинством китайских ученых особо важной персоной, её имя не было названо.

      Чжилинь перебирал одну книгу за другой, но, сколь угодно подробно описывая события того периода, они не сообщали, как звали эту женщину. Впрочем, к услугам советника Мао были все библиотеки и книгохранилища Пекина, и в одной из них, известной лишь узкому кругу людей, он нашел то, что искал — имя жены последнего императора из династии Мин.

      Ху Чао.

      КНИГА ТРЕТЬЯ

      ОБРАЗОВАНИЕ

      ВИВАТРА

      ВЕСНА. ВРЕМЯ НАСТОЯЩЕЕ.

      ЧЖИАО — ГОНКОНГ — МАЙАМИ ? КИОТО — МОСКВА — ПЕКИН — ВАШИНГТОН — КАРУИЗАВА

      Под проливным дождем, терзаемая непрекращающейся болью, шагала Ци Линь, повторяя про себя: Я животное. Я была животным в течение долгих месяцев. Теперь, если я хочу выжить, я должна снова стать человеком.

      Легко сказать: стать человеком. Ци Линь поднесла здоровую руку к лиловому пятну, оставшемуся на том месте, где в отчаянии нажимал своим пальцем полковник Ху, сломав при этом девушке ключицу, но так и не избежав своей собственной гибели. Боль от раны волнами прокатывалась по её телу, но Ци Линь было не привыкать.

      Боль оставалась её другом, её единственным постоянным спутником все время, пока полковник Ху убеждал её, будто черное — это белое, любовь — это ненависть, страдания — это чувство, покой — отсутствие чувств, смерть — это жизнь.

      Используя прану — технику глубокого дыхания, она сосредоточила боль в определенном участке мозга, а сама в это время попробовала пошевелить рукой. Все было нормально, пока она не поднимала её до уровня плеча. Стоило, однако, добраться до этой черты, и девушка тут же чувствовала, как начинают тереться друг о друга концы обломков кости. Но самое главное, рука немела от плеча до кончиков пальцев, а это означало, что был задет нерв. Ци Линь не нуждалась в чужих подсказках, чтобы понять, что ей нужно обратиться к врачу.

      Поразмыслив, она решила, что это вполне осуществимо, и таким образом избавилась от хотя бы части вопросов, не дававших ей покоя.

      Однако сначала надо было выбраться из леса. Ци Линь нуждалась в отдыхе. Она ясно отдавала себе отчет в своем положении: пешком, да ещё в такую погоду она не могла идти до бесконечности и, пройдя определенное расстояние, все равно отключилась бы.

      Ее преследователи понимали это и уже наверняка вычислили сектор поисков, в центре которого находился покинутый ею лагерь. В какую бы сторону она ни двинулась, рано или поздно её обнаружат. Поэтому надо было не попасться на удочку естественного желания перегнать преследователей, а постараться перехитрить их.

      Она взглянула вверх, невольно моргая, потому что капли дождя попадали ей в глаза. Теперь она знала, что ей надо было сделать, однако для осуществления своего замысла ей требовалось использовать обе руки, хуже того, поднять их над головой. Единственной альтернативой была смерть.

      Скрипя зубами, она подняла руки и ухватилась за свисавшую ветвь ближайшего дерева. Вскоре её маленькая фигурка уже исчезла в гуще листвы. Забравшись как можно выше, она растянулась на толстой ветке и, поддерживая поврежденную руку, впала в забытье.

      Когда она проснулась, уже почти рассвело. Вдыхая свежий аромат леса, она стала спускаться с дерева, соскальзывая с ветки на ветку. Вдруг до её слуха донеслись голоса людей. Она замерла, припав к стволу дерева, и не шевелилась, пока они не затихли вдали. Очутившись на земле, она, не теряя ни мгновения, зашагала прочь от этого места.

      Пройдя километра два, она наткнулась на крестьянский дом, где ей посчастливилось украсть одежду и кое-какую еду. Она понимала, что поступать так было все равно что навести на свой след собак, но выбора не оставалось.

      Незаметно втеревшись в группу женщин, работавших на протянувшихся до самого горизонта рисовых полях, она весь день вырывала из земли нежные колоски риса и вечером вместе с другими забралась на громыхающий, невероятно потрепанный грузовичок, забиравший работниц с полей. Еще днем она успела познакомиться с одной из них и, запомнив её имя, после обеда перешла на другое поле, где представилась её дальней родственницей. Впрочем, никто не проявлял особого любопытства, и ей почти не задавали вопросов.

      Она добралась до города, состоявшего почти целиком из прямых рядов унылых, неухоженных домом, чрезвычайно напоминавших бараки, уже после наступления сумерек. По дороге она видела несколько мельниц, длинные корпуса факторий, небольшие чугунолитейные заводики и прочие производственные атрибуты провинциального городка современного Китая. Отыскав в темноте дом врача, она постучала в дверь. Прошло несколько минут, прежде чем на втором этаже отворилось маленькое окно и из него высунулась голова. В полумраке блеснули круглые стекла очков. В следующее мгновение человек показал рукой на угол дома.

      Обогнув дом, Ци Линь очутилась перед маленькой дверью и услышала шум отодвигаемого засова. Через несколько секунд она очутилась в доме.

      — Сестра?

      Доктор оказался пожилым человеком, кривоногим и пузатым. На ничем не примечательном лице его было написано добродушное и бесхитростное выражение. Он был одет в старомодное пальто, из-под которого выглядывала пижама. Кончики его длинных усов вздрагивали при каждом слове, вылетавшем из маленького рта, под стать его тихому голосу. Пятна электрического света, отражавшегося от его очков в стальной оправе, прыгали по стене, точно перепуганные мотыльки.

      Ци Линь низко поклонилась по старинному обычаю, полагая, что таким образом сможет завоевать расположение хозяина дома.

      — Тысяча извинений за мой поздний визит, — промолвила она. — Сегодня утром по дороге на поле я поскользнулась на корне и упала. — Она осторожно притронулась пальцем к синяку, расплывшемуся возле основания её шеи. — Мне кажется, я сломала кость.

      Услышав, в чем дело, врач щелкнул языком и заметил:

      — Тебе следовало тотчас же обратиться ко мне. Ци Линь сделала круглые глаза.

      — О, я не могла. Мой заработок и так невелик. К тому же, видите ли, мой сынишка — ему только три года — серьезно болен. Он лежит в больнице, и мне постоянно приходится ездить к нему. Он плачет, когда мамы нет. Разве я могу не навещать его? — Слезы выступили у неё на глазах. — И у меня есть ещё дети, которых надо кормить, а мужа у меня нет.

      — Но ведь государство наверняка…

      — Государство, государство! — воскликнула она, ещё больше входя в роль. — Я не хочу, чтобы я или мои дети стали нахлебниками на шее государства.

      — Э, милая, — протянул врач. — Ты должна помнить, что Конфуций сказал насчет гордости. — Однако было очевидно, что слова девушки не оставили его равнодушным. Он наклонился вперед. — Давай-ка я посмотрю, что с тобой случилось.

      Ци Линь наблюдала за тем, как он, раздвинув отвороты её блузки, стал осматривать поврежденное место.

      — Скажите мне, пожалуйста, точно, куда я попала? Я оказалась здесь по дороге домой.

      — Ты всего в нескольких шагах от шень дао, пути духов. Или, по-другому, Священного Пути, по которому везли тела усопших императоров из династии Мин. — Его прикосновения были мягкими и искусными. Тем не менее девушка вскрикнула, и он вновь щелкнул языком. — Этот поселок называется Чжиао чжуан ху. Возможно, ты когда-либо слышала о нем. Он сыграл важную роль в нашей недавней истории. Во времена войны крестьяне вырыли здесь целую сеть подземных ходов, чтобы иметь возможность укрываться от японцев, а заодно и следить за ними. Эти ходы сохранились до сих пор как памятник изобретательному и смелому китайскому уму.

      Его неутомимые пальцы остановились. Открыв пузырек со спиртом, он смазал кожу вокруг перелома и погрузил в неё две длинные иглы. Боль тут же исчезла.

      — Теперь мне надо сделать надрез, милая. Думаю, тебе лучше отвернуться.

      Ци Линь стало так весело, что слезы чуть было снова не выступили у неё на глазах. Однако она не подала вида, лишь подумала про себе: О, старик! Если бы ты знал, сколько крови, мне довелось увидеть в своей жизни. Даже прожив на земле на тридцать лет меньше тебя, я видела её куда больше, чем ты, хоть ты и врач. Тем не менее она отвернулась, потому что таково было его приказание.

      Ну вот и все, — промолвил он через некоторое время. Он сделал примочку из целебных трав и наложил сверху повязку. Затем отошел к газовой плите и стал греть воду.

      Ци Линь следила, как он откупоривает одну за другой бутылочки, пузырьки, банки, подливая из них поочередно в кастрюлю с горячей водой. Из одного ящика он вытащил какой-то твердый материал, отрезал кусочек, который затем истолок в ступке. Получившийся порошок также был высыпан в кастрюлю. Все это время доктор мурлыкал себе под нос какую-то мелодию без слов.

      После того как Ци Линь выпила по его настоянию целую кружку мерзко пахнувшего снадобья, он направился к небольшому убогому столу. Вооружась чернильницей и пером, достал откуда-то листок бумаги, очень похожий на официальный бланк, и произнес:

      — Теперь, милая, ты должна сказать мне свое имя, адрес и место работы.

      Ответить на первые два вопроса не составляло труда, но зато с третьим дело обстояло гораздо хуже. Ци Линь знала, что он потребует предъявить документы, а их у нее, разумеется, не было. Она хорошо знала, что для свободного передвижения по коммунистическому Китаю они совершенно необходимы, и твердо решила раздобыть их во что бы то ни стало. Именно это, помимо сломанной ключицы, естественно, заставило её явиться сюда в столь поздний час.

      — Подземные ходы, — сказала она, поднимаясь с кушетки, на которой врач обследовал её.

      — Прошу прощения?

      — Я говорю о знаменитом подземном лабиринте, про который вы рассказывали. — Она осторожно приблизилась к столу, не сводя глаз с доктора. — Об этом чуде изобретательности. Я бы хотела взглянуть на него. Вы проводите меня?

      — Когда? Сейчас?

      — Ну, конечно, сейчас. — Она добавила энтузиазма в голос. — Самое подходящее время, ведь верно? Именно в такие часы наши предки спускались в туннели и отправлялись следить за японцами, разве нет?

      — Ну… да, но…

      — Ведь какой прок смотреть на них при свете дня, — она улыбнулась. — Кроме того, мне надо, чтобы что-то отвлекло меня от боли в плече.

      Помедлив, он кивнул и растерянно пробормотал:

      — Хорошо, я согласен.

      Ци Линь удалось нащупать и нажать верные кнопки. Полковник Ху обрадовался бы, узнав, сколь значительная часть его самого продолжает жить в его бывшей подопечной.

      Доктор пошел вперед, указывая путь. Добравшись до нижней ступеньки лестницы, упиравшейся в гладкую стену, он зажег захваченный из дому факел. Отыскав какую-то неровность на поверхности камня, он надавил, и перед ними открылся вход в лабиринт.

      Оглядываясь вокруг в неровном свете факела, Ци Линь сказала:

      — Я хочу, чтобы вы показали мне дорогу в Пекин. Врач замер на месте. Его старые слезящиеся глаза уставились на нее.

      — В столице тебе понадобятся документы, — промолвил он наконец.

      — Тогда вы снабдите меня ими.

      Он пожал плечами.

      — Я не умею их подделывать.

      Она улыбнулась.

      — Я видела у вас на столе фотографию. И туфли в углу комнаты. — Ее взгляд стал жестким. — У вас есть дочь.

      Он держал факел высоко, и от этого огромные тени прыгали по влажным стенам.

      — Кто ты? — осведомился он внезапно осипшим голосом.

      — Я китаянка, — ответила она. — И я не китаянка. Он уловил вызывающие нотки в её голосе.

      — Ты не местная?

      — Нет.

      — Значит, ты родилась не в Китае.

      Она молча изучала его лицо.

      — На Тайване?

      Она засмеялась.

      — Не бойтесь, я не враг. Я не связана с Гоминьданом.

      — Но ты убила бы меня не задумываясь.

      — Вы не захотели бы жить, как живу я, — отозвалась она.

      — «Небо не может не быть высоким, земля не может не быть широкой. Солнце и луна не могут не ходить по кругу, и точно так же все живые существа не могут не жить и не расти», — процитировал он Лао-Цзы.

      — Значит, вы дадите мне документы вашей дочери?

      — Бессмысленно спорить. — Врач, прищурив продолговатые глаза, смотрел на нее. — Я вижу, что тебе ещё предстоит усвоить этот урок. — Он кивнул. — Ты старше меня, хотя и выглядишь моложе. Я уступаю твоим желаниям.

      Они вернулись в дом, где врач вручил ей все документы, которые могли ей потребоваться. Когда они опять спустились в туннель, он подвел её к западной границе лабиринта.

      — Вот, — сказал он, указывая на шаткую деревянную лестницу. — Через заросли пихт ты выйдешь на дорогу. По ней ездит много машин. Оттуда ты сумеешь без труда добраться, куда тебе нужно.

      — Я по-прежнему могу убить тебя, — заметила Ци Линь.

      — Да.

      — Ты видел меня. Ты знаешь, куда я держу путь.

      — Я также видел и лису за окнами дома, — возразил он. — И я знаю, куда дует ветер. Другие изо всех сил делают то, что я уже знаю, но терпят неудачу.

      — Почему?

      Его взгляд, казалось, проникал в душу Ци Линь, и девушка, слегка поежившись, подумала, что этот человек далеко не так прост, как ей показалось вначале.

      — Они не следуют заповедям Дао, — ответил он, помолчав. — Они предпочитают сражаться, и поэтому другие сражаются против них.

      — Подобно мне.

      — Тебе доводилось убивать людей, сестра. Я вижу смерть в твоих глазах.

      — Я убивала, чтобы выжить.

      — И поступая так, ты убивала себя, — тихо сказал он. Она презрительно фыркнула, несмотря на то, что у неё от тоски вдруг защемило сердце.

      — Ты хочешь, чтобы я поверила, будто ты рад помочь мне.

      — Это не в моей власти, сестра.

      — Но ведь ты не веришь мне, — продолжала настаивать она. — Я и сейчас убила по необходимости.

      — Неужели?

      Боль в её сердце стала почти невыносимой. Она чувствовала, как её затягивает в зловещую черную бездну. Страх перед этой бездной заставил её убить полковника Ху.

      — Он меня создал, — её голос опустился до пронзительного шепота. — И я уничтожила его.

      Старик не сводил с неё глаз. Его лицо оставалось совершенно бесстрастным, её же выражало затаенную муку.

      — Он переделал меня. Словно гончар, он вылепил из глины мою новую душу.

      — Теперь его больше нет.

      — И я свободна.

      — Ты сама сознаешь, что это заблуждение. Ци Линь в ответ промолчала. Она знала, что ей следует несколькими расчетливыми движениями свалить его, добить и продолжать путь. Оставлять его в живых означало идти на слишком большой риск.

      — Быть может, твой создатель и превратил тебя в солдата, которого я вижу перед собой, — промолвил старик. — Надо ли мне говорить тебе, что солдаты — это орудия в руках зла? Дао — это путь истины. Тот, кто управляет другими, имеет в своем распоряжении источник физической силы. Однако тот, кто управляет собой, обладает неиссякаемой силой.

      Ци Линь прижала ладонь к раскалывавшейся от боли голове.

      — Я даже не помню, для чего он готовил меня. Смутные тени появляются передо мной и исчезают…

      Какое-то чувство промелькнуло на его неподвижном лице.

      — С тобой сделали нечто такое, что не под силу изменить даже Дао.

      Тени, гоняющиеся друг за другом. Ужасная боль в голове! И надвигающаяся вслед за тенями черная бездна. Ци Линь слабо вскрикнула и стукнула себе кулаком в висок.

      — Ты опасен, — выдавила она из себя с трудом. — Через тебя они могут выйти на мой след.

      — Значит, ты должна сделать так, чтобы этого не случилось, — он произнес эти слова с такой откровенностью, что девушка, опешив, изумленно уставилась на него.

      — Тебе все равно, умереть или остаться в живых?

      — О, нет, не все равно. Но это поистине не имеет никакого значения по сравнению с реками, впадающими в море.

      — Что ты хочешь этим сказать?

      Он оставался совершенно спокойным.

      — Те, кто способны вовремя прекратить действия, точно так же как и начать его, живут долго. Остальным суждено умереть в молодости.

      Ци Линь долго молча смотрела на него. Она чувствовала, как сильно колотится её сердце. Пламя факела плясало, слегка потрескивая. Тени вытягивались вверх по сырым, неровным стенам и скрещивались на своде потолка. Остальным суждено умереть в молодости.

      Бросив на него прощальный взгляд, она засунула бумаги обратно за пояс. Ее путь лежал вверх по шатающимся ступенькам, прочь от мерцающего света факела. Она так и не решилась убить старика. Было ли это признаком победы или поражения? Она не знала. Уже скрывшись во мраке, она обернулась и крикнула:

      — Прощайте!

      — Помни о реках, — ответил он, обращаясь в пространство перед собой, где она только что стояла, — которые впадают в море.

      Закрыв глаза, Блисс видела этот драгоценный камень. Сверкающие лучи, красные, золотые, тянулись от него через бескрайнюю гладь океана. Почему этот опал так важен? — недоумевала Блисс.

      Проснувшись на борту джонки своего отца, она услышала чьи-то голоса и, натянув одежду, вышла из каюты. Босиком она прошла по коридору. Ей казалось, что она слышала эти голоса во сне и что они-то её и разбудили. Впрочем, она тут же усомнилась в этом; уж больно тихо они звучали.

      Будда простит тебя, боу-сек, — сказал он. — Как я прощаю тебя. Но могла ли она простить себя? Этот вопрос по-прежнему не давал Блисс покоя.

      И точно так же по-прежнему Чжилинь не оставлял её наедине с мучительными вопросами и сомнениями. Он умер, да, и умер от её рук. Однако что произошло между ним и ею в то мгновение, когда жизнь покидала бренную оболочку Цзяна. Блисс не могла ни передать в словах, ни даже понять сама. Быть может, — размышляла она, — мы вместе проникли сквозь резонирующую оболочку в да-хэй? И кто знает, какие превращения произошли с нами в великой пустоте, таинственной и волшебной?

      В одном она была уверена: все это — что бы там ни было — являлось частью плана Чжилиня. Он знал о приближавшейся смерти и хотел, чтобы Блисс находилась рядом с ним в эту минуту. Разве он не подготовил её к этому заранее? Разве не с его помощью она неоднократно проникала в да-хэй? Теперь она не сомневалась, что все это делалось для того, чтобы в нужную минуту она оказалась готова.

      Но к чему?

      — …как ты сам можешь убедиться, исключительной чистоты, — донесся до неё голос отца, явно старавшегося говорить негромко. — Отличный экземпляр.

      — Его привезли из Австралии, не так ли? Это был Дэнни, третий сын Цуня Три Клятвы. Было уже поздно — или рано? — почти четыре часа утра.

      — Мне нужно, чтобы ты установил, где его купили. Стоя в дверях каюты, Блисс прислушивалась к разговору отца и сына. Все ещё наполовину погруженная в да-хэй, она вдруг отчетливо поняла, что её место сейчас не в коридоре, а там, в каюте.

      — Отец?

      Цунь Три Клятвы поднял голову, Дэнни повернулся лицом к двери. Он очень походил на отца.

      — Боу-сек. С тобой все в порядке?

      В последние дни она постоянно слышала из его уст этот вопрос и видела на его лице озабоченное выражение, Ей очень хотелось бы успокоить его, но как она могла объяснить, что творится с ней, если сама толком не знала?

      — Да, — ответила она. — Со мной все нормально. Мне приснился огромный опал, горевший малиновым пламенем.

      Опустив взгляд на стол, она увидела на нем в точности такой же камень, какой привиделся ей во сне всего несколько минут назад. Прежде чем кто-либо из мужчин успел помешать ей, она протянула руку и схватила его.

      — Боу-сек…

      — Отец, тысяча извинений, что прервала вашу беседу, но мне кажется, что я уже видела этот опал. — С усилием она отвела глаза от камня. — Я случайно услышала, что ты просил Дэнни узнать, где он был куплен. Это важно?

      В первое мгновение Цунь собирался соврать дочери ради её же блага. Он очень беспокоился за неё и, тщетно ломая голову над тем, как бы помочь ей, чувствовал себя совершенно беспомощным. Однако, встретив её взгляд, так хорошо знакомый ему, он сделал единственное, что ему оставалось, — сказал правду.

      — Джейк дал мне его перед отъездом в Японию. Он обнаружил его в кармане шпика, следившего за ним в ту ночь, когда погиб Чжилинь. Из-за этого шпика Джейк и не успел тогда на джонку к назначенному часу.

      — Знал ли Чжилинь о том, что он должен приехать?

      — Думаю, что знал.

      Блисс, замолчав, стала рассматривать опал, вертя его в своих тонких, длинных пальцах. Огонь, горевший внутри камня, то распадался на тысячу мелких брызг, то вновь сливался воедино. Блисс на мгновение почудилось, будто в трепетном сиянии опала проступают черты лица Цзяна.

      — Боу-сек…

      — Отец, мне бы хотелось…

      — Об этом даже и речи идти не может, — отрезал Цунь Три Клятвы, словно угадывая её мысли. — Это должен сделать Дэнни. Он…

      — Ты держишь меня здесь под арестом?

      — Что за чушь! — возмутился Цунь. — Ты вольна идти, куда и когда тебе заблагорассудится.

      — Ну да, если только сестра Лин будет сопровождать меня, — возразила Блисс и, видя, что отец молчит, добавила: — Стало быть, я не заключенная, а всего лишь пациентка плавучей больницы?

      — Я не… — он вдруг оборвал фразу на полуслове и, повернувшись к сыну, попросил его: — Дэнни, пожалуйста, оставь нас одних.

      Молодой человек, кивнув, вышел, и когда дверь за ним закрылась, Цунь укоризненно промолвил:

      — Боу-сек, боу-сек, чего ты хочешь от меня? Чтобы я послал тебя навстречу опасности, даже не зная, в каком состоянии находится твое здоровье?

      — Единственная опасность, — сердито ответила Блисс, — состоит в том, что я умру от бездействия и тревоги за Джейка. Вот на что ты меня обрекаешь.

      Цунь Три Клятвы покачал головой.

      — Мне кажется, ты сама плохо представляешь, что с тобой происходит

      — Со мной все в порядке. Однако ты прав, я уже не та, что была до… гибели моего духовного отца. — Она уселась в кресло, освобожденное Дэнни. — Ши Чжилинь был последним звеном, связывавшим меня с моим прошлым. — Мой прадед, первый Цзян, был его наставником. Именно к Ши Чжилиню пришла за помощью моя мать в самую трудную минуту. Не будь его, я вообще могла бы не появиться на свет. И уж точно не попала бы в Гонконг и не обрела бы в тебе нового отца. Да, я стала другой и не отрицаю этого. Там, где раньше был свет, теперь — пустота. Я приняла его смерть, отец. Такова была воля Будды. Джосс. И, конечно же, это не могло не повлиять на меня. Я не хочу и не буду притворяться, будто я не изменилась.

      — Никто и не просит этого от тебя, — тихо промолвил Цунь.

      — Вот и хорошо.

      Он смотрел на сидевшую перед ним молодую женщину, чужую ему по крови, но выросшую в его семье, и сам удивлялся безграничности своей любви к ней.

      — Я не принесу тебя в жертву делу йуань-хуаня, ? заявил он решительно.

      — Это уже произошло, — возразила она. — Давным-давно, отец, ты принял решение, противоречащее твоим теперешним словам. Ты подготовил меня. Теперь я прошу тебя: пожалуйста, не мешай мне исполнить мое предназначение.

      — Я сожалею…

      — Поздно сожалеть, отец.

      Цунь Три Клятвы проникся мудростью её слов. Сдавшись, он сообщил Блисс все, что Джейк рассказал ему про опал. В конце разговора Блисс, улыбнувшись, наклонилась к старику и поцеловала его в щеку. И в то же мгновение её пальцы сомкнулись вокруг самоцвета.

      Слуха Джейка достигли чьи-то голоса. Целая толпа мертвых орала у него над ухом. Действуя ему На нервы, они гремели костями, щелкали зубами, точно голодные аллигаторы, тыкали в него костлявыми пальцами.

      Они хотели сообщить ему нечто важное и, видимо, поэтому, решил он, не переставали кричать. Джейк не отвечал, но от этого их вопли не становились тише.

      Он с удивлением и раздражением думал о том, почему их голоса звучат так естественно, словно принадлежат живым. Эта какофония постепенно выводила его из себя. Если он мертв, то к чему столько шума и суеты? Если же нет…

      Несколько песчинок, подхваченных ветром, упали ему на лицо. В горле у него запершило от едкого дыма. Он закашлялся, и в то же миг под опущенными веками забрезжил серый свет, явившийся на смену кромешной тьме.

      Кровь, обрывки кожи, ярко-розовые и малиновые кусочки человеческого мяса — результат взрыва заряда «Бизон» в кабинете Микио. Грохот…

      Он открыл глаза. …швырнувший на него тело Микио. Камон, символ клана Комото, на тонкой, испещренной красными кляксами ткани кимоно, распадающийся на части у него на глазах. Грохот…

      Он увидел, что находится в комнате, стены, пол и потолок которой отделаны полированным кедром.

      …кромсающий тело Микио, навалившееся на него. Полоса визжащего огня, и в самом конце, за мгновение до того, как сознание окончательно угасло, кошмарное зрелище кровоточащего, розового месива из мяса и костей, ухмыляющейся маски смерти на месте лица Микио.

      Он увидел зелень — листва деревьев за окном? — и на другом конце комнаты закрытую фузуму, деревянную дверь с филенкой, обитой матовой парчой. Словно под действием его взгляда она скользнула вбок. Послышалось пение птиц — с деревьев за окном? Он не был уверен ни в чем. Его органы чувств до сих пор не могли оправиться от двойного удара: чудовищного грохота и тяжести тела Микио, разрываемого на части силами, которым не может противостоять ни одно живое существо.

      О, Микио, мой друг!

      Он прищурился, вглядываясь в фигуру человека, появившегося в дверном проеме, точно вынырнув из глубины полутемного коридора. Тихонько, на цыпочках, человек подошел к кровати, на которой лежал Джейк, и склонился над ней.

      Напрягая глаза, перед которыми все ещё плавали облака белого порохового дыма, он изумленно уставился на до боли знакомое лицо.

      — Микио-сан!

      Я должен связаться с Цзяном во что бы то ни стало. Это было первое, о чем подумал Эндрю Сойер.

      Однако, зная, что это невозможно по той простой причине, что он не имел ни малейшего представления, где сейчас пребывает Цзян, Сойер схватил трубку телефона, стоявшего в его кабинете, и набрал номер Цуня. Где-то далеко под ним бурлила и шумела по обыкновению Ханг-Сенг, гонконгская биржа ценных бумаг. При взгляде сверху её можно было принять за змеиное логово — такое там царило неистовое, безостановочное движение.

      Просунув руку под пиджак, Сойер потянул за шелковую ткань дорогой рубашки, прилипшей к его телу. Рубашка была влажная и потемневшая от пота. Черт побери! — ругался он про себя, слыша в трубке длинные гудки. — Где же ты?

      Его беспокойный взгляд метался от цифр на высоком табло к оживлению возле столов «Пибоди, Смитерс» и «Тун Пин Ань» — двух крупнейших брокерский фирм — и обратно. И там, и там налицо были признаки надвигающейся катастрофы.

      Наконец длинные гудки прекратились, и Сойер шумно вздохнул.

      — Да-а-а.

      — Началось, — сказал он с ходу. — Худшие опасения оправдываются.

      — Где ты?

      — На Хант-Сенге.

      — Ну, и как там? Плохо?

      — Хуже, чем плохо. Если бы было просто плохо, сегодня я бы прыгал от радости.

      — Я выезжаю, — сказал Цунь Три Клятвы.

      — Боже правый, — промолвил Сойер в трубку, из которой уже доносились короткие гудки.

      Онемевшими пальцами он водрузил её на место и повернулся к помощнику, уже подававшему ему листки бумаги с данными о торгах и передвижений акций за последние четверть часа.

      Все цифры сегодня с момента открытия биржи подтверждали одно и то же: две брокерские фирмы «Пибоди, Смитерс» и «Тун Пин Ань» через неравномерные промежутки времени целыми пакетами скупали десятитысячные акции «Общеазиатской торговой корпорации». Самым странным было то, что эти пакеты не оплачивались.

      Поскольку «Общеазиатская» являлась относительно новой корпорацией, а также из-за подвижности гонконгского рынка ценных бумаг, значительное колебание цены и уровней продажи и покупки акций на протяжении торгового дня не являлось выходящим из ряда вон событием. В обязанности Сойера, главного биржевого представителя «Общеазиатской», входило отслеживание сделок с крупными пакетами акций корпораций. Его сотрудники проверяли, для кого независимые биржевые фирмы приобретали пакеты, даже в тех случаях, когда след вел к какой-нибудь подставной компании, принадлежащей йуань-хуаню.

      Платежи, так же, как и уровни спроса и предложения, служили индикатором, позволявшим Сойеру и другим главным членам круга избранных чувствовать пульс рынка и, принимая соответствующие меры, уберегать корпорацию от лишних потрясений.

      Однако в этот день на бирже явно творилось что-то неладное. Две брокерские фирмы приобрели в общей сложности около семидесяти пяти тысяч акций «Общеазиатской», и при этом отсутствовала какая-либо информация об осуществленных платежах. Именно это последнее обстоятельство больше всего и тревожило Сойера, ибо недвусмысленно свидетельствовало, что «Общеазиатская» находится под согласованной, корпоративной атакой.

      Но кто же руководит и осуществляет ее? Сзади послышался шум, достаточно громкий, чтобы оторвать Сойера от бесконечных раздумий. Он повернулся и увидел торопливо приближающегося к нему Цуня Три Клятвы. Нездоровая бледность покрывала щеки пожилого китайца. Широкий лоб его был усеян бусинками холодного пота.

      — Плохие новости, — заявил он, едва переступив порог кабинета.

      Помощнику Сойера пришлось посторониться при появлении тай-пэня: в тесном маленьком кабинете едва хватало места для двух человек.

      — Хуже чем вот это? — Сойер показал жестом на беспокойную толпу в зале внизу. ? Я думаю, что ты ещё не осознал всей тяжести…

      — «Южноазиатская», — перебил его Цунь Три Клятвы. — Известия о скандале уже разошлись по всей колонии.

      — О, господи, — Сойер бессильно рухнул в кресло. В следующую секунду его начало трясти. — Что банк?

      — Массовый наплыв требований вернуть вклады, — ответил Цунь. — Если не удастся остановить этот поток, у нас не хватит средств расплатиться с клиентами.

      — Черт бы побрал все это! — В мгновение ока перед мысленным взором Сойера пронеслись картины разрушения трудов всей его жизни, кропотливой и упорной работы, направленной на превращение «Сойер и сыновья» в один из крупнейших торговых домов на Дальнем Востоке. Во имя чего я пахал как проклятый столько лет? — вопрошал он себя. — Чтобы в конце концов все в один прекрасный день пошло прахом? О Боже, нет!

      Сверкая глазами, он уставился на Цуня Три Клятвы.

      — Может статься, что в течение одной недели мы лишимся и «Южноазиатской», и «Общеазиатской».

      — Чума на всех наших врагов! — загремел Цунь. — Это означает, что мы потеряем контроль над Пак Ханмином и Камсангом. То есть случится то, чего, как предостерегал мой старший брат, мы не должны допустить ни в коем случае.

      — Камсанг? — вскричал Сойер. — Во имя всего святого, кому какое дело до проекта, отстоящего от нас на шесть сотен миль, и о котором, к тому же, нам ровным счетом ничего не известно? Наши собственные компании могут пойти с молотка, вот о чем сейчас идет речь. Если операция, затеянная против «Общеазиатской», окажется успешной, то это будет означать конец всему, ради чего мы работали столько лет. Ты понимаешь, почтенный Цунь? Всему!

      ? Ну и напугал же ты нас, юми-тори. Обладатель лука. Этот почетный титул присваивался лишь выдающимся воинам, в совершенстве владевшим этим древним оружием самураев. Кто мог обратиться к нему так?

      — Микио-сан? — Кто мог знать, что он — киудзюцу сенсэй, кроме… — Это действительно ты? Он попытался привстать, чтобы лучше разглядеть склонившееся над ним лицо, и острая боль пронзила все тело.

      — Тише, Джейк-сан, — услышал он умиротворяющий, почти нежный голос Микио. — Да, это я. Только, пожалуйста, перестань волноваться. Тебе здорово досталось.

      — Ну, как?

      Чьи-то руки легли ему на плечи, ласково, но настойчиво заставляя его снова лечь. Повернув голову, он увидел молодую женщину, скорее даже девушку, в оранжево-желтом кимоно.

      Затем он снова перевел взгляд на Микио и почувствовал, что у него кружится голова.

      — Я же сам видел, как ты погиб в кабинете. Я был там, когда твои враги выстрелили из «Бизона». Я видел своими глазами, как взрывом твое тело разорвало на куски.

      — Это тело и спасло тебе жизнь. — Микио Комото улыбался, глядя на Джейка, но под его улыбкой угадывалось плохо скрываемое напряжение. — Я пытался предостеречь тебя, Джейк-сан. Я хотел удержать тебя в стороне от всего этого. Однако я должен был действовать окольными путями, поскольку подозревал, что все мои связи прослеживаются врагами. Я сознательно не отвечал на твои звонки, надеясь, что ты поймешь всю серьезность ситуации и не станешь ничего предпринимать. Получив известие о твоем приезде, я приказал Качикачи отправить тебя обратно в Гонконг. В конце концов, твое место там, верно? И уж, по крайней мере, не здесь, в самой гуще войны, которую я веду. Однако, мой Друг, я совершил ошибку, забыв о твоем удивительном упорстве. И я бесконечно благодарен Господу за то, что ты не получил серьезных ран.

      — Скажи мне, что произошло? — попросил Джейк.

      — Военная хитрость, — ответил Микио. Он провел ладонью по короткому ежику своих кое-где расцвеченных сединой черных волос. — Ты попался на нее, а значит, есть основания полагать, что и мои противники тоже. Как ты уже мог догадаться, человек, который на твоих глазах садился в «Мерседес», был не я.

      — Качикачи! — Джейк внезапно вспомнил о предательстве маленького помощника Микио.

      — Не переживай, Джейк-сан. Он всего лишь исполнял свою роль в задуманном мной плане и по-прежнему предан мне до конца. Однако его умелая игра внушила клану Кизан, будто они могут одним упреждающим ударом положить конец этой кровавой сваре. Без оябуна, которого уважают и беспрекословно слушают все члены клана, война вестись не может.

      — Кто же тогда погиб в твоем кабинете?

      — Храбрец, подлинный герой нашего клана. Он вызвался добровольцем. Это была смерть, достойная самурая, и, скорбя об его уходе, я радуюсь его счастливой судьбе. Его коми вознесется высоко… И теперь у меня появилось преимущество над Кизан. Они считают меня мертвым и из этого неизбежно сделают вывод, будто наш клан обречен.

      — И я чуть было не испортил такой блестящий замысел, — заметил Джейк.

      Я должен был лучше понять твои намерения и предотвратить то, что произошло.

      — Ты не мог предотвратить убийства моего отца.

      — Ши Чжилинь мертв? Господи! Ты знаешь, кто убийца?

      — Да, — ответил Джейк, и Микио уловил горечь в его голосе.

      — Он пал от рук дантай, Микио-сан. Дантай, принадлежавших к якудзе.

      — Это полнейший абсурд, — моментально возразил Микио.

      Лицо его выдавало смятение, охватившее оябуна при словах Джейка.

      — Я сам сражался с ними. Они убили отца и серьезно ранили Блисс, которая сейчас находится в больнице. Ошибки быть не может. Я лично видел татуировки на их телах. Ирезуми.

      — Ирезуми, — повторил следом за ним Микио. Он присел на корточки. — И кто же мог послать дантай в Гонконг? Ни один оябун из тех, кого я знаю, не решил бы пойти на столь открытые действия на территории другой страны.

      — И тем не менее кто-то все же рискнул, потому что члены якудзы выполняют приказы только оябунов, — возразил Джейк. — Это одна из причин, побудивших меня приехать сюда, Микио-сан, и отказаться от обратного билета, который вручил мне Качикачи. Я обязан выяснить, кто стоит за спинами убийц, подосланных к моему отцу. Все люди, близкие ему, как и само дело, начатое им, находятся под угрозой, и я не могу предпринять никаких ответных мер, пока не узнаю, кто мои враги.

      Микио кивнул.

      — Понятно. Ты поступил мудро, приехав сюда, Джейк-сан. В твоем положении это был единственный выход. — Его задумчивый взгляд был устремлен в пространство. — Но Господь следит за нами. Он спас тебя только что от неминуемой гибели, и за это мы должны вознести хвалу ему. Теперь…

      В этот момент девушка в оранжевом кимоно прикоснулась к его руке, молча указав взглядом на Джейка, устало опустившего веки.

      — Я думаю, тебе лучше всего отдохнуть и набраться сил, — мягко промолвил Микио. — Когда ты проснешься, тебя будет ждать трапеза, и у нас будет время поговорить обо всем.

      Нет, — подумал Джейк. — Я хочу поговорить сейчас.

      Однако сон уже неудержимо наваливался на него.

      Тони Симбал провел в Майами-Бич чуть больше трех часов, прежде чем ему удалось засечь Кубинца. Он обнаружил его в модном кабаке под названием «Ла Тукана». Пастельных тонов голубовато-зеленые стены, многочисленные зеркала, длинная стойка бара, составленная из полупрозрачных стеклянных блоков, освещенных изнутри неоновыми лампами, плетеные кресла, столы со стеклянными поверхностями и ещё Бог знает что делали заведение похожим на чудо-дворец, рожденный фантазией какого-нибудь латиноамериканца, подогретого изрядной порцией кокаина. Симбал не успел пробыть в нем и полминуты, как почувствовал, что его тошнит.

      Облаченный в легкий белый костюм, из-под которого выглядывала ярко-голубая рубашка, он уселся у стойки бара, не снимая темных очков из-за этих самых неоновых ламп. Заказав водки, он огляделся по сторонам и незаметно подтянул повыше рукав пиджака, как было принято у здешней публики, ибо не хотел ничем выделяться из толпы.

      Кубинец пришел чуть позже, и его появление удивило Симбала. Настоящее имя его было Мартин Хуанито Гато де Роза, поэтому неудивительно, что в «Кампусе» его звали просто Кубинец.

      «Кампус» — так называлась штаб-квартира АНОГ, поэтому в принципе не было ничего удивительного в том, что Кубинец, один из опытнейших агентов этой службы, оказался в «Ла Тукане». Его пребывание в Майами в то время, когда где-то здесь околачивался Эдвард Мартин Беннетт — вот что настораживало Симбала.

      На земном шаре было немало мест, где Кубинец мог находиться в данным момент. Недаром же руководство ЦРУ так шумно восхищалось им, всячески подчеркивая эффективность его работы на «Субконтиненте», как они называли Южную Америку.

      Совпадение было слишком значительным, чтобы у Симбала не зародилось подозрение, так ли уж оно случайно. Беннетт и Кубинец. Сколько операций им доводилось проводить вместе? Сколько раз каждый из них заявлял, что другой снова спас ему жизнь? Вполне достаточно для того, чтобы усомниться в случайности этого совпадения. В памяти Симбала всплыли строки из досье Беннетта, извлеченного им из компьютерной сети АНОГ с помощью Моники.

      Моника. При воспоминании о ней у него начинало сосать под ложечкой. Что они задумали вместе с Максом Треноди? Что Макс от него хочет? Наверное, в сотый раз после вылета на операцию Тони размышлял, стоит ли ему сообщать Доновану о своих подозрениях. И в сотый раз он решил, что не стоит. В настоящий момент было вполне достаточно того, что у Донована были собственные соображения относительно странных маневров Макса. Симбал не хотел, чтобы ситуация выходила из-под контроля в то время, когда он находился вдали от Вашингтона. Он счел, что будет лучше продолжать вести игру со своим бывшим шефом, пока не удастся глубже проникнуть в его планы. С докладом Доновану можно было и подождать.

      Однако Симбала продолжали грызть сомнения по поводу искренности своих рассуждений. Возможно, он просто в глубине души не мог поверить в то, что Макс работает против него. И если это правда, если Макс против него, то за кого же он тогда? Тони предпочитал не доискиваться ответа на этот вопрос. В конце концов, ужо в самолете в третий раз изучая досье Беннетта, он сказал себе: К черту все! Если я не могу принять решение относительно Макса, то, значит, так тому и бить.

      В конечном счете мне просто придется принять на себя последствия своего бездействия, когда придет время.

      Мартин Хуанито Гато де Роза выглядел заправским франтом в новеньком светлом костюме персикового цвета, создававшем впечатление, будто шоколадная кожа Кубинца светится сама по себе. Его вьющиеся волосы были аккуратно зачесаны назад с высокого, упрямого лба. Сыпь маленьких веснушек на щеках придавала его лицу мальчишеское выражение.

      Однако Симбал хорошо знал, что перед ним отнюдь не мальчик. За время работы в УБРН пути его и Кубинца скрещивались дважды. Однажды в Колумбии он был свидетелем, как этот стройный, красивый караиб с глазами цвета топаза с невозмутимостью и ловкостью хирурга распорол горло торговцу кокаином.

      Тогда Симбалу больше всего запомнилось отношение Кубинца к стоявшей перед ним задаче. Если ему и не доставило удовольствия всадить нож в горло контрабандиста, то уж во всяком случае он не испытывал при этом ни малейшего отвращения.

      Тони никогда не доверял тем людям, даже своим непосредственным коллегам, которые, совершая убийство, относились к этому как к самому обыденному и, более того, приятному делу. Симбал считал подобное отношение ненормальным и опасным. Поэтому он отметил про себя Кубинца, а когда несколько месяцев спустя вновь повстречал того на вечеринке в «Кампусе», то поразился, увидев перед собой остроумного, раскованного, элегантного — одним словом, вполне культурного человека.

      В Кубинце действительно было что-то очень странное. Симбал думал об этом, раз за разом натыкаясь на его имя в досье Беннетта. И вот теперь, снопа увидев его, Тони почувствовал какое-то своеобразное волнение.

      Сам он отнюдь не случайно забрел в «Ла Тукана» в первый же вечер по приезде в Майами. Согласно данным, имевшимся как у УБРН, так и у АНОГ, это заведение являлось одной из новых местных «точек» дицуй и рассадником наркотического зелья вообще. В двух других Тони уже успел побывать. Теперь он с интересом изучал лица людей, среди которых — он знал наверняка — были и подлинные монстры мира наркотиков. Подобно другим посетителям они чинно поглощали свои блюда, запивая их сладким калифорнийским вином, а заодно, как бы походя, заключали сделки на сотни тысяч, даже миллионы долларов, шедших на укрепление их личных империй.

      Кубинец подсел к столику, за которым уже разместилась какая-то парочка. Внешность мужчины показалась Симбалу знакомой. Порывшись в каталоге своей памяти, он вспомнил его имя: Мако Мартинез, один из крупных оптовых торговцев кокаином. Интересно, что, в отличие от большинства своих коллег, Мако промышлял ещё и торговлей оружием.

      Тони представлялось весьма любопытным то обстоятельство, что из красочного многообразия воротил наркобизнеса Кубинец выбрал именно этого. Теперь он должен был отыскать ответы уже на два вопроса. Во-первых, что Кубинец делает в Майами? И, во-вторых, почему он вступил в контакт с Мако Мартинезом?

      Насколько Симбал знал, контрабанда оружием не входила в сферу компетенции Хуанито Гато де Розы. Разумеется, предмет беседы Кубинца и Мако мог относиться к иной области. Однако все это выглядело весьма и весьма подозрительно.

      Допив водку, он заказал новую порцию и сделал знак метрдотелю, означавший, что он не прочь поужинать. Официант тут же повел его к свободному столику, стоявшему неподалеку от того, где расположилась интересовавшая его компания. Проходя мимо, он украдкой взглянул на спутницу Мако и невольно усмехнулся, увидев её совершенно бессмысленный, равнодушный взгляд и невероятных размеров несессер с косметикой.

      Симбал сел так, чтобы столик Мако находился сбоку от него. Принесли водку, и он заказал крабов, салат и спаржу, невзирая на то, что метрдотель всячески расхваливал достоинства поджаренного на углях бифштекса.

      Когда принесли заказ, выяснилось, что все приготовлено весьма посредственно, однако Тони, не будучи гурманом, не придал этому особого значения. Главное, что он получил отличную позицию для наблюдения за Кубинцем и Мако, которые увлеклись беседой, совсем позабыв о женщине. Та от нечего делать тупо разглядывала какого-то типа в штанах в обтяжку, отражавшегося в зеркальной колонне.

      Напрягая слух, Симбал за грохотом бразильской музыки, вырывавшейся из колонок, развешанных по стенам, сумел разобрать язык, на котором шел разговор: испанский.

      В конце концов, произошло то, что Симбал и хотел. То ли повинуясь требованию Мако, то ли окончательно заскучав, женщина поднялась с места, явно нацелившись в сторону танцплощадки.

      Кубинцу пришлось также вылезти из-за столика, чтобы пропустить её, и в это мгновение он заметил Тони.

      Чуть погодя Симбал, окликнув официанта, попросил принести счет. Он чувствовал, что Кубинец смотрит на него, и не поднимал глаз. Не спеша расплатившись, он медленно побрел к выходу из ресторана, предоставив Кубинцу более чем достаточно времени, чтобы, распрощавшись с собеседником, последовать за ним.

      Швейцар подогнал «Корветту», взятую Тони напрокат, к самой двери, и Симбалу не оставалось ничего другого, как забраться в машину: вечер набирал оборот, и у входа выстроилась целая цепочка машин с желающими попасть в «Ла Тукану», Кубинца не было видно.

      Симбал бросил взгляд на боковую улочку. Над залитым неоновым светом тротуаром возле названия ресторана горело огромное изображение птицы, бессмысленно мотавшей головой вверх-вниз. Кубинца не было и там.

      Гудки позади Тони стали более настойчивыми, и он, покачав головой, включил зажигание. Померещилось ли ему или на самом деле это произошло, но в тот миг, когда он тронулся с места, один из швейцаров нырнул в распахнутую дверь ресторана.

      ? В свободной продаже находится примерно двадцать пять миллионов акций «Общеазиатской», — сказал Эндрю Сойер, вытирая платком пот со лба. — «Пибоди, Смитерс» владеют четырьмя миллионами, «Тун Пин Ань» — полутора, включая то, что они приобрели сегодня.

      — Будь они прокляты, все эти открытые торги, — раздраженно буркнул Цунь Три Клятвы.

      — Обычно это лучший способ привлечения капиталов, — заметил Сойер.

      — Клянусь духом Белого Тигра, лучше мне было продолжать заниматься опиумом!

      — Ты шутишь.

      — Ничуть! Чума и сифилис на наших врагов и их потомство до двенадцатого колена! — загремел Цунь Три Клятвы. — Торгуя маком, по крайней мере, знаешь, кто твои враги. Там не проходят номера с подставными компаниями и прикрытиями в виде вонючих брокерских контор!

      Несмотря на то, что биржа уже давно закрылась, два тай-пэня продолжали сидеть в кабинете Эндрю Сойера. Здесь, на командном посту, они ожидали вестей с полей сражений и от своих разведчиков в тылу противника.

      Сойер понимал, что почтенный Цунь просто дает волю гневу, вскипавшему в его груди при мысли о том, что они могут потерять контроль над «Общеазиатской». Их финансовые состояния, по сути дела, целиком были сосредоточены в этой корпорации йуань-хуаня. Ши Чжилинь настоял на том, чтобы они передали в руки Цзяна доверенность на управление всеми активами, вкладами и т.д. Теперь в их распоряжении оставались совершенно мизерные средства, явно недостаточные для того, чтобы бороться за контроль над такой крупной корпорацией. Если бы я не был в таком долгу перед Ши Чжилинем… — повторял про себя Сойер. — Если бы мы не пошли на открытую продажу акций… Если бы, если, если… Бессильная ярость начинала душить его, когда он думал о своих многочисленных трудах, плоды которых могли превратиться в ничто всего за неделю.

      — Нам пришлось закрыть двери «Южноазиатской», ? угрюмо заметил он. — У нас нет возможностей удержать её на плаву, удовлетворив все требования о возвращении средств. Как только слухи о краже в «Южноазиатской» просочились наружу, корпорация была обречена. — Он с размаху ударил кулаком по заваленному бумагами столу.

      — Черт побери, я даже представить себе не могу, как об этом стало известно! Мы вели себя так осторожно!

      Цунь сплюнул себе под ноги.

      — У меня есть свои люди в «Тун Пин Ань», точно так же, как и во многих других компаниях и торговых домах. С чего ты решил, что и в наших корпорациях нет шпионов? Взятки всегда творили настоящие чудеса в Гонконге. Слишком велик соблазн заработать легкие деньги в обмен на нужную информацию. Для многих это становится средством существования.

      — Только не в моей компании! — запальчиво возразил Сойер.

      — Значит, она являет собой удивительное исключение.

      — Я найду этого мерзавца.

      — Гораздо лучше сосредоточиться целиком на решении проблемы, возникшей у нас по его вине. Сойер взглянул на собеседника.

      — Да? Тогда в следующий раз мы снова попадем в ту же ловушку.

      Цунь Три Клятвы промолчал в ответ.

      — Где же он? — Сойер нетерпеливо взглянул на часы.

      — Ему следовало бы появиться час назад.

      — Ты беспокоишься, что он не придет? Напрасно. Он явится сюда, как только представится возможность. Вовсе ни к чему сейчас возбуждать подозрения в «Туи Пин Ань», не так ли? Кривого Носа не следует торопить, Он хороший человек и честный шпион, — при этих словах Цуня рассмеялся. — Если, конечно, одно совместимо с другим.

      — Не думаю, — кисло промолвил Сойер.

      — Кривой Нос — мой зять, — возразил Цунь. — В его верности сомневаться не приходится. — Он снова засмеялся. — Кроме того, я регулярно выплачиваю ему достаточно крупную сумму.

      В огромном зале биржи, хорошо обозреваемом из окна кабинета, царила пугающая тишина, удивительно контрастирующая с неумолкаемым гомоном, неизменно сопровождающим торги. И в этой необычной тишине оба компаньона ясно услыхали звук приближающихся шагов.

      — Он здесь, — сказал Сойер.

      На пороге кабинета возник человек лет сорока — сорока пяти. Единственной примечательной чертой на его некрасивом и незапоминающемся лице был перебитый нос.

      — Какие новости? — встретил его вопросом Сойер. Цунь Три Клятвы налил своему зятю чаю, уже порядком остывшего, но тем не менее вновь прибывший с благодарностью её принял. Опорожнив чашку, Кривой Нос приступил к делу.

      — Я раздобыл информацию. Однако для этого пришлось немало повозиться, так что она попала ко мне буквально только что. Весь офис был завален бумагами от сделок по покупкам акций «Общеазиатской».

      — Ты установил, для кого «Тун Пин Ань» приобрела их? — осведомился Цунь.

      — Да. Для сэра Джона Блустоуна, — ответил Кривой Нос.

      — Блустоуна?! — воскликнул пораженный Сойер.

      — Этого не может быть, — заявил Цунь. — Тут, наверное, какая-то ошибка. Девять месяцев назад, соблазнив его возможностью приобретения Пак Ханмина, мы истощили запасы краткосрочных средств «Тихоокеанского союза пяти звезд». В и этом состоял план Ши Чжилиня, направленный против его врагов в Пекине, скупавших акции «Тихоокеанского союза». — Он покачал головой. — Нет, нет. У сэра Джона слишком много долгов, чтобы затевать подобную операцию.

      — И тем не менее это он и никто другой, — твердо возразил Кривой Нос. Вытащив из портфеля ксерокопии каких-то документов, он бросил их на стол. — Взгляните сами.

      Два тай-пэня молча стали изучать бумаги, подтверждавшие слова Кривого Носа.

      — Откуда он взял деньги, чтобы вкладывать такие капиталы в «Общеазиатскую»? — удрученно спросил Сойер.

      — Я сам не мог взять в толк, — отозвался Кривой Нос.

      — Поэтому я позвонил своему другу, работающему в «Пибоди, Смитерс». Оказалось, что был создан консорциум. Тогда я проверил свои недавние записи и убедился, что «Тун Пин Ань» занималась крупномасштабной продажей собственности, вкладов и тому подобного определенных людей. Вот список имен.

      Цунь Три Клятвы просмотрел его и передал Сойеру.

      — Мы знаем их всех, — сказал он. — Это приятели Блустоуна. Его деловые партнеры и те, кто чем-либо обязан ему. Он собрал всех, кого мог.

      — Средства, вырученные от заключения сделок, использовались для скупки акций «Общеазиатской», — вставил Кривой Нос.

      — Джейк и Ши Чжилинь не могли предугадать подобный поворот событий, — заметил Цунь Три Клятвы, все ещё не в состоянии оправиться от изумления.

      Сойер скомкал бумажный лист.

      — Это уже слишком, — в его голосе звучало отчаяние.

      — Блустоун намеревается прибрать к рукам «Общеазиатскую», а мы связаны по рукам и ногам действиями Джейка и Ши Чжилиня и не можем предпринять ровным счетом ничего, чтобы отстоять её. — Он грохнул кулаком о полированную крышку стола. — Господи, вырви глаза у этого негодяя!

      Блисс решила показать опал Человеку-Обезьяне. Вообще-то его звали Чань, Блисс сомневалась, что кто-либо вообще знает его подлинное имя. Все называли его Человек-Обезьяна. Он держал магазин на Йат Фу Лэйн в Кеннеди-таун. То была ветхая, пыльная лавка, в которой продавалось буквально все, что только можно было представить. По одну сторону от неё находилась традиционная аптека, где торговали корнем мандрагоры, женьшенем и истолченным тигровым зубом. По другую — большая фабрика по выделке ковров.

      Чаня называли Человеком-Обезьяной по одной простой причине: его лицо весьма смахивало на физиономию орангутанга. Голова его выглядела непропорционально большой для тщедушного туловища, а благодаря сутулым плечам и спине руки казались длиннее, чем были на самом деле.

      Однако даже в детстве, в отличие от многих своих сверстников, Блисс не обращала внимания на необычную внешность Человека-Обезьяны. С тех пор прошло немало лет, и Чань, постарев, стал пользоваться всеобщим уважением и почтением даже в большей мере, чем обычно пользуются в Китае пожилые люди.

      Разумеется, он с восторгом встретил появление Блисс. Его удивительное лицо расплылось в широкой улыбке, отчего сеточки морщин вокруг глаз стали ещё гуще. По старой привычке он назвал Блисс тинь гай чжай, маленькой лягушкой. Это прозвище он дал ей ещё в те времена, когда водил её, совсем маленькую, летом на пруд слушать пение древесных лягушек.

      Спровадив последнего покупателя, он запер дверь лавки и провел Блисс. в заднее помещение, где он жил. Идеальный порядок и чистота, царившие там, удивительно контрастировали с захламленной обстановкой в самой лавке.

      Он тут же принялся хлопотать, заваривая чай и доставая откуда-то сладкие пирожки. Блисс даже не пыталась остановить его, зная, какое удовольствие доставляет старику любая возможность поухаживать за ней.

      Они говорили о разных пустяках, пока наконец не добрались до цели её визита. Едва Блисс переступила порог магазина, Человек-Обезьяна тотчас же догадался, что её привело к нему какое-то дело. Однако он, естественно, не стал сразу же заводить о нем разговор, ибо это явилось бы признаком бестактности и дурных манер.

      Блисс протянула старику камень. Тот осторожно взвесил опал на ладони, а затем, достав ювелирную лупу и включив настольную лампу, некоторое время сосредоточенно изучал его.

      — Великолепно, — тихо сказал он. — Камень исключительной чистоты. К тому же он обработан настоящим мастером. — Сдвинув лупу с глаза, он взглянул на Блисс. — Сколько ты заплатила за него?

      — Нисколько, — ответила Блисс и поведала ему, каким образом опал попал к ней, а также что её интересует в связи с ним.

      — Уф, на твои вопросы нелегко найти ответы, — задумчиво протянул Человек-Обезьяна.

      — Но ты сказал, что его обработал настоящий мастер. Разве это обстоятельство не может как-то помочь в поисках?