Эрик ван Ластбадер

      Ниндзя

      От автора

      В некоторых случаях мне довелось встречаться с людьми, занимающими должности, упомянутые в романе, и я заявляю, что все эти люди оказали мне огромную помощь; в то же время они не имеют ничего общего с героями книги.

      Я выражаю признательность:

      д-ру Гите Натараджан, помощнику патологоанатома из Нью-Йорка;

      лейтенанту Джиму Дойду, начальнику полиции в Уэст-Хэмптон-Бич;

      и особенно д-ру Майклу Бейдену, бывшему главному патологоанатому Нью-Йорка,

      а также многим людям, помогавшим мне переводами, моему отцу, в частности, который вычитал рукопись.

      Особую признательность я выражаю Рут и Артуру, благодаря которым я смог отдохнуть и востановить силы в райском уголке, а так же маме за её мужество.

      Эрик ван Ластбадер.

      Летние травы

      Там, где исчезли герои,

      Как сновиденье.

      Мацуо Басе

      Миссис Дарлинг: «Дорогие ночники, берегите моих малышей, горите всю-всю ночь!»

      Дж. Барри, «Питер Пэн»

      В темноте прячется смерть.

      Это первое, чему его научили, и он никогда об этом не забывал. Он умел оставаться незамеченным и при свете дня. Но лучшим его другом была ночь.

      Пронзительный звук сигнального устройства заглушил все остальные ночные звуки: треньканье цикад, раскаты прибоя, бьющегося где-то внизу о черные скалы, сердитый крик всполошившейся вороны над верхушками деревьев.

      … Вдруг листья древних развесистых платанов облил свет зажегшихся в доме огней, но он был уже далеко от машины, надежно защищенный тенью ограды. Это не диктовалось необходимостью, ведь он был одет во все черное: мягкие ботинки, холщовые брюки, рубаха с длинными рукавами, тростниковый жилет, перчатки и капюшон, закрывающий все лицо, не считая узкой прорези для глаз. Чтобы исключить случайные блики, он смазал капюшон ламповой сажей, смешанной с мельчайшей угольной пылью. Изнурительная подготовка оставила в нем слишком глубокий след, и он не мог пренебречь даже самыми незначительными мерами предосторожности.

      Над крыльцом вспыхнула лампа, и тотчас к ней устремились стаи насекомых. Звук сигнализации был слишком громким, чтобы расслышать как открылась дверь, но он мысленно отсчитывал секунды…

      В дверном проеме показался хозяин дома. Он был в джинсах и бедой майке; расстегнутая ширинка говорила о том, что мужчина одевался в спешке. В правой руке он держал фонарь.

      С высоты крыльца Барри Бром посветил узким лучом фонаря вокруг своей машины. Свет, отраженный от полированного хрома, рассеял темноту. Щурясь, Барри отвел луч в сторону. Ему совсем не хотелось возиться с машиной среди ночи.

      Не прошло и получаса, как Энди укатил после очередной шумной ссоры в город. Что ж, так ему и надо — сам виноват. Впрочем, Энди не переделаешь — такой характер.

      «Ей-богу, — сердито пробормотал Барри. — Почему только я его терплю!» И укоризненно покачал головой: «Сам знаешь, почему. Ладно».

      Барри Бром спустился по каменным ступеням, предусмотрительно перешагнув через первую — она была треснута; Энди обещал поправить её на этой неделе, как и многое другое в доме.

      Барри побрел по мокрой траве к большой черной машине. Влажный ночной ветер шевелил листву молодого клена, впереди смутно виднелись контуры ограды. «На кой черт мне нужен этот «мерседес»? — с раздражением подумал Барри. — Все из-за Энди, ему подавай только самое лучшее»… Он посмотрел в сторону дороги, словно мог там увидеть Энди на его черном «ауди»: вот сейчас он покажется из-за поворота, и свет фар зальет двор. Барри резко отвернулся. «Не сегодня. Энди никогда, поругавшись, не отходит так быстро».

      Он направил луч фонаря поверх ограды, потом вдоль гравийной дорожки — на капот «мерседеса».

      «Проклятая жара! Вечно сигнализация ошибочно срабатывает. Этой ночью я не хочу оставаться в доме один, — пробормотал себе Барри. — Но надо было думать об этом прежде, чем называть Энди дерьмом».

      Он огляделся, освободил защелку, поднял капот «мерседеса» и направил свет фонаря внутрь, всматриваясь в двигатель.

      Удовлетворенный осмотром, Барри Бром захлопнул капот и обошел автомобиль, одну за другой проверяя дверцы. В поисках следов взлома он осветил все стыки; ничего не обнаружив, вставил небольшой ключик в отверстие на крыле «мерседеса» и повернул его. Опять стали слышны цикады и шум прибоя, без устали накатывавшего на медленно отступающий берег.

      Барри уже повернул к дому, когда со стороны небольшого утеса, примыкавшего к его участку, донесся какой-то звук. Это походило на топот босых ног. Барри повернулся и посветил туда, но никого не увидел.

      Заинтригованный, он пересек газон и шагнул в высокую траву, которую никогда не стриг, потому что она подступала к самому утесу. Через минуту Барри поднялся на небольшую плоскую площадку и посмотрел по сторонам, потом вниз. Прямо под собой он увидел бледное свечение пенистых волн, которые с шумом набегали на скалы. «Прилив», — подумал Барри.

      Неожиданно его грудь пронзила резкая боль. Словно невидимая рука отшвырнула его назад, Барри с трудом удержал равновесие на скользких от росы камнях, широко раскинув руки в стороны и выпустив фонарь, который покатился вниз, как одинокая падающая звезда. Барри отчетливо слышал, как фонарь, отскочив от скалы и, описав дугу, угасающим светлячком упал в море. Рот Барри стал судорожно дергаться. Он попытался закричать, но издал лишь слабый стон. В угасающем сознании шевельнулась мысль: так чувствует себя рыба, попавшая на крючок…

      Руки и ноги Барри налились свинцом; он хватал ртом воздух, словно человек, выброшенный на чужую планету без спасательного скафандра. Он уже не мог управлять своими движениями и с трудом удерживался на гладких камнях над краем утеса. У Барри мелькнула смутная мысль о сердечном приступе, и он отчаянно попытался вспомнить, что нужно делать в таких случаях. Но в этот момент наступила смерть…

      Легкая тень бесшумно отделилась от ограды и скользнула к скалам, не потревожив даже ночных цикад. Черная фигура склонилась над телом, и пальцы в перчатках нащупали небольшой металлический предмет в груди убитого чуть ниже и правее сердца. Резкий рывок, и предмет заблестел на черной ткани перчатки…

      Человек ощупал сонную артерию Барри и внимательно осмотрел белки его глаз.

      Потом он тихо произнес «Хання-сингё» — сутру высшей мудрости.

      Человек выпрямился. Труп в его руках казался легким как пушинка. Едва уловимым движением человек сбросил тело с утеса, и его тотчас подхватил мощный поток.

      Через мгновение тень исчезла, слившись с темнотой и не оставив никаких следов.

      Первое Кольцо

      КНИГА ЗЕМЛИ

      I

      Уэст-Бэй-Бридж. Нынешнее лето.

      Увидев, как из воды выловили разбухшее сине-белое тело, Николас Линнер развернулся и зашагал прочь вдоль пляжа. Когда начала собираться толпа, он был уже далеко.

      Над извилистым краем нанесенного волнами песка жужжали мухи; высыхающая морская пена напоминала белокурые детские локоны. С моря набегали лиловые волны, закипая пузырьками и расстилаясь на мокром песке у его босых ног.

      Николас зарывался носками в песок, как делал это в детстве, но напрасно: море вымывало опору из-под ног, и с каждой новой волной безжалостного прилива он опускался в песок на несколько дюймов глубже.

      До этого все было спокойно и тихо, хотя и наступила праздничная неделя после Четвертого июля, Дня Независимости. Николас машинально потянулся за пачкой тонких сигарет, которые давно уже не носил с собой. Он бросил курить шесть месяцев назад и хорошо это помнил, потому что в тот день оставил работу.

      В то промозглое мрачное зимнее утро Николас Линнер пришел в агентство и пробыл в своем кабинете ровно столько, сколько нужно, чтобы положить портфель на стол из красного дерева. Этот портфель из страусовой кожи подарил ему Винсент без всякого явного повода — со дня рождения Николаса прошло уже несколько месяцев, а со времени его повышения по службе — и того больше. Николас вышел из кабинета, сопровождаемый любопытным взглядом своей секретарши, и спустился в холл, устланный бежевым ковром и залитый мягким розовым светом неоновых ламп. Когда он принял решение? Николас не мог ответить на этот вопрос. По дороге сюда, в такси, его голова была совершенно пустой; мысли беспорядочно кружились, как чаинки в чашке. Казалось, ничего другого просто не остается.

      Николас миновал двух охранниц, которые стояли по бокам огромной резной двери, словно прекрасные сфинксы у могилы великого фараона; при этом они отлично знали свое дело. Он постучал в дверь и вошел.

      Голдман разговаривал по телефону темно-синего цвета — значит, разговор шел с важным клиентом; второй телефон, коричневый, использовался для переговоров внутри агентства. Николас выглянул в окно. «Нынче все клиенты стали важными», — подумал он. Иногда работа на тридцать шестом этаже имела свои преимущества, но только не сегодня. Небо было так плотно затянуто свинцовыми облаками, словно над городом захлопнулась крышка. Наверно, к вечеру снова пойдет снег. Николас не мог решить, хорошо это или плохо.

      — Ник, мой мальчик! — выпалил Голдман, положив трубку. — Ты просто телепат, ну надо же прийти так вовремя! Знаешь, кто звонил? Не стоит, — он взмахнул рукой и стал похож на утку, которая пытается взлететь, — не гадай. Я сам тебе скажу. Это был Кингсли. — Глаза Голдмана расширились от возбуждения. — И знаешь, что он сказал? Он восторгался тобой и твоей рекламной кампанией. Первые результаты уже налицо — «замечательное повышение спроса». Так и сказал, шмендрик, «замечательное повышение».

      Сэму Голдману было около шестидесяти, но ему, бодрому, подтянутому и всегда загорелому, никак нельзя было дать больше пятидесяти. Николас подозревал, что Голдман поддерживает загар, чтобы оттенить свои великолепные седые волосы. Сэм обожал контрасты. Его удлиненное лицо было изрезано морщинами; щеки слегка тронуты оспинками. Большие карие глаза властвовали на этом гордом лице, несмотря на длинный нос и чувственный рот. На Голдмане была голубая сорочка в светлую полоску с белым воротничком и итальянский шелковый галстук сине-бордовых тонов. Да, Сэм умел одеваться. Правда, рукава его элегантной сорочки были небрежно закатаны почти до локтя.

      Глядя на Голдмана, Николас вдруг понял, почему ему было так трудно решиться.

      — Я рад это слышать, Сэм, — сказал он.

      — Ну, садись, не стоит.

      Голдман показал на металлическое кресло с бежевой замшевой обивкой, стоявшее перед его огромным письменным столом.

      Вряд ли это кресло было ему самому по вкусу, но клиенты приходили в восторг.

      — Спасибо, мне здесь удобнее. — Николас чувствовал, что разговор будет нелегким. — Я ухожу, Сэм.

      — Уходишь? Тебе уже нужен отпуск? Ты работаешь художественным редактором только шесть месяцев…

      — Семь.

      — Ладно, не будем торговаться. Короче, ты хочешь взять отпуск? Хорошо, считай, что ты в отпуске. Куда поедешь?

      — Ты не понял, Сэм. Я хочу уйти из агентства. Совсем. Голдман повернулся в кресле и посмотрел в окно.

      — Знаешь, сегодня будет снег. Хотя по радио передавали, что не будет. Но я-то знаю. Я это чувствую по суставам, когда играю в теннис. Сегодня утром я сказал Эдне…

      — Сэм, ты меня понял?

      — Этот Кингсли, может быть, и соображает в издательских делах, но только не в рекламе. Долго он думал, прежде чем к нам обратиться. — Голдман резко повернулся к Николасу. — А вот ты, Ник, в рекламе разбираешься.

      — Сэм…

      — Уходишь, Ники? Что значит — уходишь? Не верю. У тебя здесь есть все. Все. Ты знаешь, сколько чистого дохода мы получим от твоей кампании?

      — Меня это не волнует, Сэм.

      — Две сотни тысяч. Ник. Так с какой стати тебе вздумалось уйти?

      — Я устал, Сэм. Знаешь, мне кажется, будто я работаю в рекламе целую вечность. В последнее время просыпаюсь и чувствую себя как граф Дракула.

      Голдман вопросительно поднял голову.

      — Словно я лежу в гробу.

      — Значит, возвращаешься в Японию.

      — Я ещё не думал об этом всерьез. — Николас был в который раз приятно удивлен проницательностью Голдмана. — Не знаю, имеет ли это значение.

      — Конечно, имеет! — взорвался Голдман. — Я все время думаю о возвращении в Израиль!

      — Но ты не вырос в Израиле, — возразил Николас.

      — Только потому, что тогда его ещё просто не было, — фыркнул Голдман. — Но не в этом дело. — Он снова взмахнул рукой, — История. Все дело в истории. — Зазвенел телефон, и Сэм сердито приказал одному из сфинксов ответить. — Послушай, мне наплевать, сколько мы выжмем из этого Кингсли — ты же знаешь, Ник. Но это добрый знак, неужели ты не понимаешь? Пришел твой час. Еще год назад я чувствовал, что это должно случиться, и теперь я вижу, что был прав. Ты действительно хочешь уйти? Именно теперь.

      — Нельзя сказать, что я хочу уйти. Скорее, не могу не уйти. Голдман достал сигару из деревянной коробки и повертел её в руках.

      — Ник, не хочу утомлять тебя разговорами о том, сколько толковых ребят отдали бы все на свете за твое место…

      — Спасибо, — сухо поблагодарил Николас. — Я ценю твою заботу.

      — Каждый должен отвечать за себя.

      Взгляд Голдмана остановился на кончике сигары. Он обрезал его и зажег спичку. — Если можно, не кури, — попросил Николас — Я бросил.

      Голдман посмотрел на него сквозь пламя.

      — Похоже на тебя, — сказал тихо. — Все одним махом. Голдман задул спичку и бросил её в большую стеклянную пепельницу. Затем, не желая окончательно сдаваться, сунул сигару в рот и стал задумчиво её жевать.

      — Знаешь, Ник, очень надеюсь, что для тебя я больше, чем просто шеф. Много воды утекло с тех пор, как я подобрал тебя прямо с теплохода.

      — С самолета.

      — Неважно. — Голдман вынул изо рта сигару. — И как твой друг, я рассчитываю услышать от тебя какие-то объяснения.

      — Послушай, Сэм…

      Голдман предупреждающе поднял руку.

      — Ник, я не собираюсь тебя отговаривать. Ты уже большой мальчик. Не буду притворяться, что я не разочарован — с какой стати, если это так и есть? Просто я хочу знать, в чем тут дело.

      Николас подошел к окну. Голдман повернулся вслед за ним в своем кресле, словно радар за целью.

      — Я и сам пока в этом не разобрался, Сэм, — Он потер пальцами лоб. — Не знаю… я стал чувствовать себя как в тюрьме. Мне хочется бежать отсюда. — Николас посмотрел на Голдмана. — Нет, нет, дело не в твоем агентстве. Здесь все в порядке. Просто… — он пожал плечами. — Наверно, я устал от этой работы. Я чувствую себя не в своей тарелке… словно очутился в другой эпохе. — Николас подался вперед. — И теперь мне кажется, что я выброшен в открытое море, а берега не видно.

      — Значит, я не смогу тебя переубедить.

      — Нет, Сэм. Голдман вздохнул.

      — Эдна будет очень расстроена.

      На несколько мгновений их взгляды скрестились в молчаливом поединке.

      Голдман опустил руки на стол.

      — Знаешь, Ник, — сказал он тихо. — Раньше, чтобы выбиться в люди, нужен был покровитель, рабби. Человек, который бы заботился о тебе и оберегал от ошибок. Так было в любом деле. — Сэм снова взял в рот незажженную сигару. — Теперь, наверно, все по-другому. Корпорации не нуждаются в чужих советах. Ты должен сам себя зарекомендовать. Ты должен лизать задницы всем вице-президентам, проникать на их вечеринки, лепетать комплименты их сексуально озабоченным женушкам, готовым похлопотать даже за столб, если только он скажет, как прекрасно они выглядят. Ты должен жить в той части Коннектикута, где живут они в своих двухэтажных особняках. Да, все изменилось, Ник. По крайней мере, так говорят. Сам-то я этого не испытал и надеюсь уйти на пенсию до того, как меня в это втянут. — Глаза Голдмана блестели в тусклом свете зимнего дня. — Я был воспитан по-другому, и меня уже не переделать, — Он наклонился вперед и посмотрел Николасу в глаза. — Понимаешь, о чем я говорю?

      — Да, Сэм, — ответил Николас после короткого молчания. — Я тебя прекрасно понимаю.

      Пронзительные крики чаек какое-то время заглушали вой сирены скорой помощи» но по мере её приближения, звук становился все громче. Люди молча бежали по пляжу. Своими неуклюжими движениями на мягком песке они напоминали больших птиц.

      Николас переехал в Уэст-Бэй-Бридж в самом начале сезона.

      Чтобы сохранить покой, он должен был оставить свою прежнюю жизнь и работу в агентстве. И теперь даже случай с утопленником не должен был нарушить покой его замкнутого мира — это слишком напоминало о жизни большого города.

      Странно, но именно сейчас Николас вспомнил о том телефонном звонке. Прошло лишь несколько дней после его ухода из агентства. Он тогда листал «Тайме» и допивал вторую чашку кофе по-ирландски,

      — Мистер Голдман любезно сообщил мне ваш номер телефона, мистер Линнер, — — сказал декан Вулсон. — Надеюсь, я вам не помешал.

      — Ума не приложу, чем обязан вашему звонку.

      — Все очень просто. В последнее время возрождается интерес к востоковедению. Студентов уже не устраивает некоторая… скажем, поверхностность многих наших курсов. Боюсь, они считают лекции своих преподавателей безнадежно устаревшими.

      — Но у меня нет опыта преподавания.

      — Да, нам это известно. — Голос Вулсона звучал довольно сухо, но в нем слышался оттенок искренней теплоты. — Естественно, мы знаем, что у вас нет соответствующих документов. Но вы, мистер Линнер, сможете идеально вести тот курс, который мы хотим вам предложить.

      Вулсон издал странный смешок, словно герой какого-то мультфильма.

      — Но я совершенно не знаком с учебным планом, — настаивал Николас. — Я даже не знаю с чего начать.

      — Голубчик, это пустяки. — Голос Вулсона стал откровенно доверительным и дружелюбным. — Видите ли, курс, о котором идет речь, — это семинар. Его ведут четыре профессора. Вернее, теперь три, потому что доктор Кинкейд заболел. Семинар будет проводиться дважды в неделю в течение весеннего семестра поочередно четырьмя преподавателями — разумеется, включая вас. Вы понимаете, что это вам сулит, мистер Линнер. Вы можете оставить учебную программу на совести остальных профессоров и заниматься тем, что знаете лучше всех в Западном полушарии. — И снова раздался его странный, но довольно приятный смех. — Полагаю, вы не станете повторять материал других преподавателей, не так ли Я хочу сказать, — продолжал Вулсон, — понимание японской души — это как раз то, что нам нужно. Студенты будут в восторге. И мы тоже…

      Во время паузы в телефонной трубке слышалось пение, и Николас мог различить далекие голоса.

      — Вы наверняка захотите осмотреть университет, — предположил Вулсон. — Конечно, красивее всего у нас весной.

      «Почему бы не попробовать что-то новое?» — подумал Николас.

      — Договорились, — сказал он Вулсону. … Мимо Николаса пробегали люди, привлеченные беспокойным воем сирены. Растущая кучка зевак напоминала ночных мотыльков, кружащих вокруг пламени, отталкивающего и манящего одновременно. Николас попытался сосредоточиться на шуме прибоя, который пенясь подкатывал к нему и звал к себе, как старый друг, но этому мешали возбужденные голоса людей, множеством отголосков пронизывающие воздух. Для них это было дополнительным развлечением, возможностью после вечернего выпуска новостей, сказать друзьям: «Что, видели? Я там был как раз в это время», а потом как ни в чем не бывало вернуться к своим охлажденным коктейлями макаронам с острой приправой,. предусмотрительно привезенной кем-то из гостей из города.

      Дом Николаса был построен из обветренных досок и коричневого кирпича. В отличие от многих домов на этом участке побережья, здесь не было ни пучеглазых окон из пеностекла, ни вычурных стен с выступающими балками. Справа от дома дюны внезапно сменялись ровным песчаным участком. Прежде там стоял дом, который оценивался в четверть миллиона долларов, но зимние штормы смыли его вместе с фундаментом. Владельцы пытались получить деньги по страховке, чтобы выстроить новый дом, но… пока рядом с жилищем Николаса красовался пустырь, что выглядело очень необычно в этом модном и густо застроенном курортном районе.

      Вода продолжала прибывать, и волны ударялись все сильнее. Николас чувствовал, как холодная соленая вода поднимается от лодыжек к икрам. Его подвернутые в несколько раз штанины потяжелели от мокрого песка. Николас наклонился, чтобы их отвернуть, и в эту минуту на него кто-то налетел. Чертыхаясь, он упал на спину и оказался под чьим-то телом.

      — Какого черта вы не смотрите, куда прете? — сердито закричал Николас, освобождаясь от тела и поднимаясь на ноги.

      Вначале он увидел её лицо, но ещё раньше ощутил запах духов, слегка лимонный и сухой, как голос Вулсена. Лиц девушки было совсем рядом; сначала её глаза показались Николасу карими, но потом он разглядел, что они скорее зеленые, с малиновыми искорками. Широкий нос придавал липу волевое выражение, а пухлые губы говорили о врожденной чувственности незнакомки. Николас взял её под руки и помог подняться. Девушка немедленно освободилась от его объятий и скрестила руки на груди.

      — Не трогайте меня. — Она сердито смотрела на него, однако не торопилась уходить, поглаживая пальцами предплечья, как будто Николас оставил на них синяки.

      — Мы с вами раньше не встречались? — поинтересовался он. Губы девушки скривились в усмешке.

      — Вы ведь могли придумать что-нибудь пооригинальнее? Правда?

      — Нет, я серьезно. Где-то мы уже виделись. На мгновенье она отвела взгляд в сторону, и затем снова посмотрела на него.

      — Не думаю…

      Николас щелкнул пальцами.

      — В кабинете Сэма Голдмана. Осенью или зимой. — Он мотнул головой. — Я точно помню.

      Взгляд девушки прояснился, словно имя Сэма Голдмана разрушило невидимую преграду, стоявшую между ними.

      — Я знаю Сэма Голдмана, — сказала она задумчиво. — Я делала для него несколько работ.

      Незнакомка поднесла к губам длинный указательный палец; ноготь, покрытый светлым лаком, блеснул на солнце. Неровный шум голосов на пляже перешел теперь в настоящий гул, похожий на тот, что можно услышать во время бейсбольного матча.

      — Вы Николас Линнер, — вспомнила девушка. ? Сэм только и знает, что говорит о вас.

      Николас улыбнулся.

      — Тем не менее, вы не помните: нашу встречу. ? Незнакомка пожала плечами.

      — Возможно… Когда я занята работой… Линнер рассмеялся.

      — Но я мог бы оказаться какой-нибудь шишкой.

      — Судя по тому, что о вас говорят, вы и есть важная персона. Но вы все бросили. Мне это кажется довольно странным.

      Она смотрела на Николаса, щурясь без солнечных очков, и казалась студенткой колледжа, совсем неопытной и наивной. Наконец, девушка отвела взгляд.

      — Все-таки, что там происходит?

      — В океане выловили труп.

      — Чей?

      — Понятия не имею.

      — А разве вы не оттуда идете?

      Девушка снова посмотрела на него. С моря подул легкий летний ветерок.

      — Вы должны были видеть, как его вытягивали. Ее глаза были добрее чем руки, которые удерживали Николаса на расстоянии. Он подумал, что это очень по-детски. Обиженный ребенок… иди, может быть, напуганный. Ему захотелось прижать её к себе и успокоить.

      — Я ушел раньше, чем это случилось.

      — И вам совсем не интересно? — Казалось, девушка не замечала, как ветер играет её темными волосами. — Это может быть кто-то из местных. Здесь же все друг друга знают.

      — Мне это неинтересно.

      Девушка убрала руки с плеч. Бирюзовая, майка без рукавов замечательно оттеняла её глаза. Крепкая грудь поднималась и опускалась в такт дыханию, под майкой выделялись соски. Узкая талия и длинные стройные ноги делали её похожей на балерину.

      — Но я вижу, кое-что вам интересно, — заметила она сердито. — Как бы вам понравилось, если бы вас так разглядывали?

      — Я был бы польщен, — не растерялся Николас. — Безусловно, польщен.

      Жюстина, рекламный дизайнер, жила через четыре дома от Николаса; летом она предпочитала работать за городом.

      — Ненавижу Нью-Йорк летом, — призналась она Линнеру на следующий вечер за коктейлем. — Представляешь, однажды я все лето безвылазно просидела в своей квартире — кондиционер работал на полную катушку. Я до ужаса боялась задохнуться от запаха собачьего дерьма. Еду мне приносили из ресторана, а раз или два в неделю присылали из конторы одного жирного гомика, который забирал мои эскизы и приносил чеки. Однажды я не выдержала, схватила сумку и первым рейсом улетела в Париж. Я пробыла там две недели, а они сбились с ног, разыскивая меня. — Жюстина отхлебнула коктейль. — Когда я вернулась, ничего не изменилось. Они, правда, убрали того гомика, но жара по-прежнему была невыносимой.

      Море поглощало малиновый шар заходящего солнца; его прощальные лучи играли на волнах. Внезапно опустилась темнота, и погасли даже эти огоньки в далеком море.

      «Так и она, — подумал Николас. — Внешне яркие цвета и веселая болтовня — а что кроется за ними, в ночи?»

      — Ты не собираешься осенью вернуться в город? — спросила девушка.

      — Нет.

      Жюстина молча откинулась на спинку дивана и широко развела руки, словно парящая птица крылья. Потом наклонила голову набок, будто ожидая объяснений.

      — Я полюбил университет. — Николас решил начать сначала. — Конечно, тогда был февраль, но я мог вообразить, что здесь будет весной — мощеные дорожки, обсаженные магнолией и кизилом, айвовые деревья среди старинных дубов.

      Сам курс — «Истоки восточной мысли» — оказался вовсе не плохим. По крайней мере, студентам нравилось, и если они не спали, то добивались приличных успехов, а некоторые — просто блестящих. Похоже, мой интерес к ним они восприняли как неожиданность.

      К концу семестра я понял, в чем тут дело. У других профессоров просто не оставалось времени на студентов: они были по горло заняты своими исследованиями. Когда же они снисходили до общения с ними, то делали это с нескрываемым презрением.

      Помню один семинар сразу после экзамена. Доктора Эн и Ройстон — они вели основной курс — объявили, что экзаменационные работы уже проверены. После этого Ройстон стал читать свою лекцию. Когда прозвенел звонок, Эн попросил студентов остаться на местах и аккуратно разложил работы на полу в четыре стопки. «Работы разложены по фамилиям: в первой стопке — от А до Е, — объяснил он, — я так далее». Когда студенты начали ползать на коленях в поисках своих работ, обоих профессоров уже и след простыл.

      — Это было унизительно, — продолжал Николас, — Терпеть не могу неуважения к людям.

      — Значит, тебе понравилось преподавать? Николас раньше об этом не задумывался.

      — Просто, не имею ничего против этой работы. — Он смешал ещё один джин с тоником и выжал в наполненный льдом бокал дольку лимона. — В конце семестра я устал от этих профессоров. Думаю, они были обо мне не слишком высокого мнения. Это ведь довольно замкнутый мирок, в котором все связаны строгими правилами. «Публикуй статьи или исчезни». Звучит банально, но для них это действительность, с которой они сталкиваются каждый день. — Николас пожал плечами. — Воображаю, как их возмущало мое положение. Я пользовался всеми прелестями университетской жизни и, в то же время, был свободен от общепринятых обязательств.

      — А Ройстон и Эн — что они из себя представляют?

      — К Ройстону у меня нет особых претензий. Вначале он держался немного высокомерно, потом оттаял. Зато Эн, — Николас покачал головой, — Эн просто мерзавец. Он составил свое мнение обо мне ещё до того, как мы встретились. Однажды мы сидели втроем, в гостиной, Эн подходит ко мне и говорит: «Значит, вы родились в Сингапуре? И при этом смотрит на меня сверху вниз, сквозь свои допотопные очки. У него странная манера разговаривать — короткими отрывистыми фразами, повисающими в воздухе как льдинки. «Омерзительный город, осмелюсь заметить. Его построили британцы, которые относились к китайцам с таким же презрением, как прежде к индийцам».

      — А ты?

      — Честно говоря, я растерялся. Раньше мы с этим мерзавцем не общались. Он застал меня врасплох.

      — И ты не нашел, что ему ответить.

      — Только то, что он не прав. Я родился уже не в Сингапуре. — Николас поставил стакан. — Я рассказал об этом декану Вулсону, но тот лишь отмахнулся. «Эн — гений, — заявил он мне. — Вы же сами знаете, с талантливыми людьми бывает нелегко. Должен вам сказать, мы просто счастливы, что он у нас работает. Он чуть было не сбежал в Гарвард, но в последнюю минуту мы его удержали.» Вулсон по-отечески потрепал меня по спине. «Кто знает, что у Эна на уме. Видимо, он принял вас за малайца. Мы все должны прощать друг друга, мистер Линнер».

      — Что-то я не понимаю, — удивилась Жюстина. — Ведь ты не малаец.

      — Нет, но если Эн действительно так решил, у него были причины меня недолюбливать. В районе Сингапура китайцы и малайцы всегда смертельно враждовали друг с другом.

      — А кто ты? — внезапно Жюстина приблизила к Николасу свое лицо с огромными светящимися глазами. — Мне кажется, у тебя в лице есть что-то азиатское. Может быть, глаза… или скулы.

      — Мой отец был англичанин, — сказал Николас. — Точнее, еврей, который вынужден был изменить свое имя, чтобы пробиться в бизнесе, а потом в армии. Он стал полковником.

      — Как его звали? Я имею в виду — до того, как он изменил свое имя.

      — Не знаю. Он никогда мне не говорил. «Николас, — обратился он ко мне однажды, — что такое имя? Тот, кто скажет тебе, что его имя само по себе что-то значит, — наглый лжец».

      — И ты никогда не пытался узнать свое настоящее имя?

      — Да, было такое время. Но потом я успокоился.

      — А твоя мать?

      — Мать всегда утверждала, что она чистокровная китаянка.

      — Однако?

      — Но, по всей вероятности, она была китаянкой только наполовину. И наверно — наполовину японкой. — Николас пожал плечами. — Я в этом не уверен. Просто мама мыслила как японка. — Он улыбнулся. — Как бы там ни было, мне приятно думать, что в ней текла кровь таких разных, враждебных друг другу народов — это очень романтично и таинственно.

      — А ты любишь тайны?

      Николас следил за изгибом её темных локонов, упавших на щеку.

      — Да. В каком-то смысле.

      — Но вообще-то у тебя европейские черты лица.

      — Да, внешне я пошел в полковника. — Николас запрокинул голову, и его волосы успели коснуться пальцев Жюстины, прежде чем она отдернула руку. Он всмотрелся в пятна света на потолке. — Но внутри я устроен по-другому, я похож на свою мать.

      Док Дирфорт никогда не ждал от лета ничего хорошего. «Странно, — думал он, — ведь как раз летом больше всего работы». Он не уставал поражаться летнему наплыву курортников — целый район Восточного Манхэттена стягивался сюда из года в год, словно стая диких гусей.

      Впрочем, Док Дирфорт слабо представлял себе современный Манхэттен: вот уже пять лет он не показывался в этом сумасшедшем доме, да и прежде только изредка навещал своего друга Нейта Граумана, главного патологоанатома Нью-Йорка.

      Дирфорту нравилось жить и работать в этом прибрежном городке. Две дочери время от времени приезжали к нему в Уэст-Бэй-Бридж со своими семьями. Жена Дирфорта умерла от лейкемии больше десяти лет назад, и в память о ней осталась только пожелтевшая фотография. Занимаясь обычной врачебной практикой, Док Дирфорт исполнял обязанности патологоанатома в клинике Фаулера. Его ценили за усердие и находчивость, и Фаулер предлагал ему место окружного патологоанатома. Однако Дирфорт был вполне доволен своим нынешним положением. Здесь у него было много добрых друзей, и, самое главное, он обрел самого себя. Он понял, что в сущности ему больше никто не нужен. Правда, время от времени к Дирфорту возвращались ночные кошмары. Он все ещё просыпался иногда в холодном поту, запутавшись ногами в липких простынях. Дирфорту снилась белая кровь жены, но чаще — собственные старые кошмары. Тогда он поднимался и молча брел на кухню, готовил себе чашку горячего какао и брал наугад один из семи романов Рэймонда Чандлера. Дирфорт черпал спокойствие духа в этой сдержанной и изысканной прозе; в течение получаса он снова засыпал.

      Док Дирфорт потянулся, пытаясь прогнать боль» которая, словно виды, вонзилась между лопаток. «Вот что бывает, если много работать в мои годы», — подумал он. Дирфорт снова вернулся к своим записям; знакомые слова складывались в предложения и абзацы, но теперь он впервые постиг смысл написанного, будто египтолог, расшифровавший древний папирус.

      «Еще один заурядный утопленник», — подумал Док Дирфорт, когда его вызвали для вскрытия. Нет, конечно, он так не считал — слова «заурядный» не существовало в его лексиконе. Жизнь человека представляла для Дирфорта высшую ценность. Чтобы это понять, ему не нужно было становиться врачом — достаточно было провести годы войны в Юго-Восточной Азии. День за днем из своего лагеря в филиппинских джунглях Дирфорт наблюдал, как маленькие одноместные самолеты, управляемые камикадзе, с тонной взрывчатки на борту таранили американские военные корабли. Эти самолеты ярко иллюстрировали культурный разрыв между Востоком и Западом. По-японски они назывались ока — цветы вишни, но американцы переиначили слово в бака — идиоты. В западном мировоззрении не находилось места концепция ритуального самоубийства, присущая древним самураям. Но самураи остались в истории, несмотря ни на что. Док Дирфорт навсегда запомнил одно стихотворение — хайку, которое, как говорили, написал перед смертью двадцатидвухлетний камикадзе:

      Если б нам упасть

      Как цветы вишни весной

      Так чисто и светло!

      «Вот как японцы воспринимают смерть, — размышлял Дирфорт. — Самурай рождается для того, чтобы пасть смертью героя… А я хотел тогда только одного — сохранить свою шкуру и не свихнуться до конца войны».

      И вот все прошло, не считая ночных кошмаров, которые преследовали его как голодные вампиры, только что воскресшие из могил.

      Док Дирфорт поднялся из-за стола и подошел к окну. За густой листвой дубов, спасавших дом от долгого послеобеденного зноя, он увидел знакомый отрезок Главной улицы. Еще один обычный летний день. Но теперь внешний мир казался ему бесконечно далеким, словно увиденная в телескопе поверхность другой планеты.

      Док Дирфорт отошел от окна и сложил бумаги в папку. Выйдя из дому, он зашагал по Главной улице, мимо уродливого кирпичного здания пожарного управления, через автомобильную стоянку, к полицейскому участку.

      На полпути он столкнулся с Николасом, который выходил из дверей супермаркета, нагруженный свертками с продуктами.

      — Привет, Ник.

      — Привет, Док. Как поживаете?

      — Отлично. Собрался вот навестить Рэя Флорама. — Как большинство жителей Уэст-Бэй-Бридж, они познакомились когда-то на этой же Главной улице через общих друзей. Даже самым отчаянным отшельникам здесь было трудно не завести знакомств, пусть самых поверхностных. — Я только что из клиники.

      — Вчерашний утопленник?

      — Да. — Док Дирфорт обрадовался этому случайному разговору, из-за которого оттягивалась встреча с Флорамом. Он боялся сообщить полицейскому то, что должен был сказать. К тому же, Ник ему нравился. — Возможно, вы его знали. Он жил недалеко от вас.

      Николас криво улыбнулся.

      — Не думаю.

      — Его звали Бром. Барри Бром.

      На мгновение Николасу стало дурно; он вспомнил слова Жюстины в день их первой встречи. «Здесь все друг друга знают». Она сама не предполагала тогда, насколько была права.

      — Да, — медленно произнес Николас. — Когда-то мы работали в одном рекламном агентстве.

      — Мне очень жаль, Ник. Ты близко его знал? Николас задумался. У Брома был прекрасный аналитический ум, и он разбирался в людях, пожалуй, лучше, чем все его коллеги. А теперь его больше нет.

      — Достаточно близко, — ответил Николас.

      Они покачивались в медленном танце; из распахнутой двери доносились звуки проигрывателя. Музыка окутывала их томными струями, заглушая шум прибоя. Жюстина задрожала, когда Николас коснулся её руки и вывел на веранду. Но он поступил правильно — только так и надо было поступить. Жюстина любит танцевать. А во время танца ему разрешено касаться её, хотя ведь совершенно очевидно, что танец — это та же эротика, только вытесненная в подсознание. Какая разница? Главное, что она с ним танцует.

      Отдаваясь ритму, Жюстина становилась чувственной, словно с неё спадал панцирь благопристойности и наружу вырывалась неудержимая страсть. Казалось, музыка освобождала Жюстину от каких-то оков, от внутренних запретов, от страхов — и не столько перед ним, перед мужчинами вообще, как перед собой. Касаясь Николаса своим плечом, Жюстина рассказывала ему:

      «Я много читала в детстве. Сначала все, что попадалось под руку. Когда моя сестра уходила на свидания, я проглатывала одну книгу за другой. Забавно, но это быстро прошло. Вернее, я продолжала читать, но уже не все подряд — очень скоро стала довольно разборчивой. — Девушка рассмеялась звонким счастливым смехом, поразившим Николаса своей искренностью. — О, у меня были разные пристрастия! Сначала книги Тримейна о собаках, потом Ховард Пайл — я была без ума от его «Робин Гуда». Однажды, когда мне было около шестнадцати, я открыла для себя де Сада. Естественно, этот плод был запретным и потому манящим. Книги де Сада действительно поразили меня. И тогда мне пришла в голову фантастическая мысль: родители назвали меня Жюстиной под впечатлением от его творчества. Когда я стала старше и спросила об этом свою мать, она ответила: «Знаешь, просто мне и твоему отцу нравилось это имя». Думаю, здесь проявились её европейские симпатии; она ведь была француженка. Но в ту минуту… как я пожалела о своем вопросе! Насколько моя фантазия была красивее действительности! Впрочем, чего стоило ожидать or моих родителей — они оба были, в сущности, пошлыми людьми».

      — Твой отец был американец?>

      Жюстина повернула к Николасу лицо, и теплый свет лампы из гостиное упал на её щеку, словно мазок кисти художника.

      — Даже слишком американец.

      — Чем он занимался?

      — Пойдем в дом. — Жюстина отвернулась. — Мне холодно.

      На стене висела большая черно-белая фотография грузного человека с массивным подбородком и суровым взглядом. Под снимком подпись: «Стэнли Дж. Теллер, начальник полиции, 1932-1964». Рядом красовалась репродукция картины Нормана Рокуэлла «Тропа».

      Окна небольшого кабинета выходили на автомобильную стоянку во дворе, пустовавшую в это время дня.

      — Почему бы вам не сказать обо всем прямо. Док? Что вы ходите вокруг да около? — Лейтенант Рэй Флорам явно нервничал. — Что особенного в этом утопленнике?

      Из коридора доносились треск рации и гул искаженных голосов.

      — Как раз это я и пытаюсь вам втолковать, — медленно и терпеливо проговорил Док Дирфорт. — Этот человек умер не от утопления — он задохнулся в воде.

      Деревянное кресло скрипело под тяжестью Рэя Флорама. Его фигура служила предметом постоянных шуток среди полицейских, впрочем, довольно безобидных и благодушных. Флорам был начальником полиции Уэст-Бэй-Бридж. Его полнощекое загорелое лицо венчал нос картошкой, украшенный фиолетовыми прожилками; светлые с проседью волосы были коротко подстрижены. Коричневый костюм лейтенант носил только в силу необходимости: будь его воля, он ходил бы на работу во фланелевой рубахе и старых брюках.

      — Отчего же тогда он умер? — так же медленно спросил Флорам.

      — Его отравили, — ответил Док Дирфорт.

      — Док, — Флорам устало провел рукой по лицу. — Я хочу, чтобы все было ясно. Совершенно ясно. Настолько ясно, чтобы в моем рапорте не было никаких неточностей. Потому что кроме полицейского управления штата, куда, как вам известно, я должен отправить копию рапорта, кроме этих сукиных детей, я должен буду связаться с окружным полицейским управлением, и эти подонки скорее всего заявят, что мы должны передать дело им. Более того, теперь, когда вы утверждаете, что это — убийство, сюда примчится Фаулер из окружной клиники и начнет требовать, чтобы я поскорее закончил расследование и забрал у него труп — ведь у его людей столько работы!

      В кабинет вошел сержант и молча передал Флораму несколько аистов.

      — Господи, иногда просто места себе не нахожу. Мне нет никакого дела до этой проклятой политики, а им просто неймется впутать меня в свои делишки. Кого волнует, хороший я полицейский или нет!

      Флорам встал из-за стола и взял папку. Почесав затылок, он начал раскладывать на столе стопку черно-белых фотографий, на которых Дирфорт безошибочно узнал тело утопленника.

      — Во-первых, — спокойно продолжил Дирфорт, — Фаулера я беру на себя. Он не будет вас беспокоить, по крайней мере, некоторое время.

      Флорам с любопытством посмотрел на Дирфорта и снова уткнулся в фотографии.

      — Как вам удалось это чудо?

      — Я ему ещё ничего не говорил.

      — Вы хотите сказать, — уточнил Флорам, доставая из ящика стола продолговатую лупу, — что никто не знает об этом… убийстве, кроме нас двоих?

      — Совершенно верно.

      Через минуту Флорам добавил:

      — Знаете, Док, на этих снимках ничего такого не видно. — Лейтенант стал тасовать отпечатки как колоду карт, пока наверху не оказалась фотография головы и груди утопленника крупным планом. — Самый обычный утопленник.

      — На этих фотографиях вы ничего не разглядите.

      — Вот я и говорю.

      — Но это не значит, что больше нечего искать. Флорам откинулся в кресле и скрестил руки на необъятном животе.

      — Ладно, Док, рассказывайте. Я вас внимательно слушаю.

      — Этот человек умер до того, как оказался в воде. — Док Дирфорт вздохнул. — Даже такой хороший патологоанатом, как Фаулер, мог пропустить одну маленькую деталь. — Флорам хмыкнул, но промолчал. — В груди этого человека, с левой стороны, есть крохотное отверстие; его вполне можно принять за царапину, которая образовалась при ударе о камни, — но это не так. Я взял анализ крови в нескольких местах, в том числе из аорты, потому что именно там скапливаются такого рода яды. В других местах яд не обнаруживается, то есть, он был вымыт из системы кровообращения примерно через двадцать минут после наступления смерти. Понятия не имею, как это могло произойти. Это очень необычный яд сердечно-сосудистого действия.

      Флорам щелкнул пальцами.

      — Значит, паралич сердца?

      — Да.

      — Вы уверены?

      — Если бы я не был уверен в отравлении, я бы к вам не пришел. Но мне нужно ещё кое-что проверить. Похоже, что предмет, которым была проколота грудина, все ещё находится внутри тела.

      — А рана не сквозная?

      — Нет.

      — Этот предмет мог выпасть при падении. Или потом, в море…

      — Или кто-то вытащил его из тела.

      — О чем вы говорите, Док… — Флорам отложил фотографии и просмотрел листки полицейского протокола. — Покойного звали Барри Бром; он служил в рекламном агентстве Голдмана в Нью-Йорке. Такое зверское убийство. Но с какой стати? Он жил здесь один. У него не было ревнивой жены или любовника… — Флорам рассмеялся. — Мы уже связались с его сестрой в Куинсе. Обыскали его дом на побережье. Ничего. Никаких признаков взлома или воровства. Его машина стоит на месте — во дворе перед домом. Совершенно не за что уцепиться…

      — Есть за что, — возразил Док Дирфорт. Наступила минута, которой он боялся с тех самых пор, как обнаружил колотую рану и взял анализ крови из сердца покойника. «Этого не может быть», — уверял себя Дирфорт, в то время как результаты анализов неумолимо подтверждали обратное. «Этого не может быть», — повторял он будто заклинание. А теперь Дирфорт смотрел на себя как бы со стороны, словно киноактер, который видит себя впервые на экране.

      — Этот яд, — продолжал он, — очень необычный. — Дирфорт вытер ладони о брюки; давно у него так не потели руки. — Я столкнулся с таким ядом очень давно, когда служил в Азии.

      — Во время войны? Но, Боже мой, прошло уже тридцать шесть лет. Вы хотите сказать, что…

      — Я никогда не забуду этот яд, Рэй, сколько бы лет ни прошло. Однажды ночью патруль вышел на дежурство. Из пятерых вернулся только один — он едва дотянул до границы лагеря. Мы не слышали выстрелов: только крики птиц и жужжание насекомых… От такой странной тишины мороз пробегал по коже; перед этим нас целую неделю непрерывно обстреливали снайперы. — Док Дирфорт глубоко вздохнул. — Короче, того парня, который вернулся, принесли ко мне. Совсем мальчик, не старше девятнадцати. Он был ещё жив, и я сделал все, что мог. Но ничего не помогло — он умер у меня на глазах.

      — От такого же яда?

      — Да, — устало кивнул Дирфорт.

      — Ты хочешь, чтобы я ушел? — спросил Николас

      — Да, — ответила Жюстина. — Хотя… Не знаю. — Она стояла рядом с диваном; её пальцы рассеянно теребили пушистое покрывало. — Ты… ты меня смущаешь.

      — Я бы этого не желал…

      — Слова ничего не значат.

      Николас с удивлением заметил, что в профиль лицо Жюстины выглядит совершенно иначе, словно он теперь смотрит на неё из другого времени, из какой-то другой жизни. Так было и с Юкио. Конечно, в случае с Юкио Николас относил это на счет её происхождения, уходившего корнями в иной мир, к которому он не принадлежал, но в который ему иногда интуитивно удавалось проникать. Теперь Николас знал, что это чисто западная реакция на все, что нельзя объяснить словами; ему казалось странным, что здесь, на Западе, это воспринимается совсем по-другому. Очевидно, только со временем, когда боль утихла, Николас смог понять, чем была для него Юкио; только время помогло ему осознать свои ошибки и правильно оценить свою роль в её жизни.

      Жюстина казалась теперь бесконечно далекой, хотя он чувствовал аромат её духов.

      — Уже поздно, — сказала она.

      Николас подумал, что Жюстина не вкладывает в эти слова особого смысла, просто заполняет пугающую её пустоту. Но именно эта её внутренняя скованность возбуждала любопытство Николаса. Да, Жюстина казалась ему очень красивой; если бы он встретил её на шумной улице Манхэттена, он наверняка проводил бы её взглядом, вероятно, даже прошел бы за ней несколько шагов, пока она не растворилась бы в толпе. Возможно, Жюстина занимала бы его мысли ещё некоторое время. Ну и что? Николас очень рано понял, что физическая красота ещё ничего не значит, более того, она может таить в себе опасность. Сильней всего Николаса привлекали в женщинах, как и во всем остальном, вызов и сопротивление. Он чувствовал: ничто в жизни не дает удовлетворения, если достается без борьбы — даже любовь; особенно любовь. Этому он тоже научился в Японии, где с женщинами надо обращаться с бесконечной осторожностью, постепенно раскрывая их как хрупкое бумажное украшение оригами — и тогда, в конце концов, проявятся их тонкая нежность и скрытая страсть.

      Пластинка остановилась, и стал слышен густой рокот прибоя, прерываемый обиженным криком одинокой чайки.

      Николас не знал, что ему делать и чего ему действительно хотелось бы. Он сам чего-то боялся.

      — У тебя было много женщин? — спросила вдруг Жюстина. Николас видел, как напряглись и задрожали её руки, с каким усилием она подняла голову. Девушка смотрела на него, словно ожидая, что сейчас он высмеет её иди, может быть, отругает, укрепив тем самым её подозрения по отношению к себе и к мужчинам вообще.

      — Странный вопрос

      Жюстина слегка повернула голову, и мягкий свет лампы скользнул по её лицу и шее.

      — Ты не хочешь отвечать? Николас улыбнулся.

      — Я об этом не задумывался.

      Она смотрела в его глаза, отчаянно пытаясь найти в них следы насмешки.

      — Что ты хочешь знать, Жюстина? — мягко спросил Николас. — Ты боишься, что я тебе не скажу?

      — Нет. — Она покачала головой. — Я боюсь, что ты скажешь. — Ее пальцы перебирали покрывало, словно струны арфы, — Я хочу этого — и не хочу.

      Николас уже собирался сказать с улыбкой, что все это не так важно, как вдруг почувствовал, что это действительно важно; он понял, о чем она говорила. Он подошел к ней поближе.

      — Здесь нас только двое, Жюстина.

      — Я знаю.

      Но в её словах не было уверенности; словно маленькая девочка, она хотела, чтобы кто-нибудь подтвердил что-то очень важное для нее.

      Почувствовав, что хрупкое равновесие их встречи может вот-вот нарушиться, Жюстина встала и отошла к большому окну в противоположном конце комнаты. На крыльце горели огни, и было видно, как волны набегают на черный песок.

      — Знаешь, почему-то этот вид напоминает мне Сан-Франциско.

      — Когда ты там была? — спросил Николас, усаживаясь на подлокотник дивана.

      — Года два назад. Почти одиннадцать месяцев.

      — Почему ты уехала?

      — Я… я порвала с одним человеком. А потом вернулась сюда, на Восточное побережье — блудная дочь возвратилась в лоно семьи.

      Почему-то это показалось Жюстине смешным, но смех застрял у неё в горле.

      — Тебе нравится Сан-Франциско?

      — Да, очень. Очень нравится.

      — Зачем же ты уехала?

      — Я должна была уехать. — Жюстина подняла руку и удивленно посмотрела на нее, будто недоумевая, почему та вдруг оказалась у неё перед глазами, — Я была тогда другим человеком. — Она сцепила руки и опустила их перед собой. — Я чувствовала себя такой беззащитной. Я… просто не могла больше там оставаться одна. Глупая история, — добавила Жюстина. — И я была глупой. — Она покачала головой, словно удивляясь собственному поведению.

      — Я был там два раза, — сказал Николас — Я имею в виду Сан-Франциско. И полюбил этот город. — Он всматривался в тонкую светящуюся полоску прибоя, который не переставая поднимался и обрушивался на берег. — Я тогда часто ходил на побережье — просто посмотреть на океан — и думал: эти воды докатываются сюда из Японии, через весь океан.

      — Почему ты уехал? — спросила Жюстина. — Что привело тебя сюда?

      Николас глубоко вздохнул.

      — Это трудно объяснить в нескольких словах. Наверное, существовало много причин. Мой отец хотел приехать в Америку, но ему это было не суждено. Он жалел об этом всю жизнь. — Морская пена вдали казалась тонким серебряным кружевом. — Если часть моего отца живет во мне, то он сейчас здесь, и я этому рад.

      — Ты действительно в это веришь? Жизнь после… ? Николас улыбнулся.

      — И да, и нет. Я не могу это объяснить. Восток и Запад борются во мне… Но что касается моих родителей — да, они здесь, со мной.

      — Это так странно…

      — Только потому, что мы здесь, в этом доме в Уэст-Бэй-Бридж. Если бы мы были в Азии… — Николас пожал плечами, словно считая, что этого объяснения вполне достаточно. — И потом, я приехал сюда для того, чтобы доказать, что могу жить на Западе, а не только на Востоке. В колледже я изучал средства массовой информации, и когда приехал сюда, мне показалось естественным заняться рекламой. Мне повезло: нашелся человек, который взялся сделать профессионала из неопытного новичка. — Он рассмеялся. — Я оказался способным учеником.

      Жюстина подошла к Николасу.

      — Ты хочешь меня? — её голос сливался с шумом прилива. — Ты хочешь быть со мной?

      — Да, — ответил он, глядя ей в глаза, в её расширенные и потемневшие зрачки. Николас замер, будто кто-то легким перышком провел вдоль его позвоночника, — Ты хочешь быть со мной?

      Жюстина не отвечала; Николас чувствовал её близость, завороженный искорками в её глазах. Он ощутил тепло её рук; пальцы девушки коснулись его бицепсов и стали гладить их, нажимая сильно и в то же время мягко. Казалось, этот простой жест открыл ему очень многое, словно ни она, ни он никогда прежде не испытывали ничего подобного. Это первое прикосновение было таким пронзительно нежным, что Николас почувствовал, как у него подкашиваются ноги и учащенно бьется сердце.

      Он медленно обнял Жюстину: он был уверен, что сейчас у неё вырвется крик, и быстро коснулся губами её рта. Губы Жюстины открылись навстречу, и она всем телом прижалась к Николасу, обжигая его теплом груди, живота и бедер.

      Она вся пылала, когда его губы ласкали её длинную шею, скользя вдоль ключиц. Ее губы коснулись его уха, её язык беспокойно кружил, как та последняя чайка над ночным пляжем, и она прошептала:

      — Не здесь. Не здесь. Прошу тебя…

      Николас отвел её руки в стороны, и блузка упала на пол; его пальцы проведи по длинной глубокой впадине вдоль её позвоночника. Жюстина вздрогнула и застонала, когда его язык коснулся её подмышек, медленно перемещаясь к груди, к набухшим твердым соскам.

      Длинные пальцы девушки расстегивали его джинсы, пока открытые губы Николаса скользили по её груди.

      — Прошу тебя, — шептала она. — Прошу тебя. — Жюстина сбросила с него джинсы, прижимаясь все сильнее.

      Страх сжал Николаса в последний раз перед тем, как окончательно рассеяться. Они опускались все ниже и ниже, изгибаясь и дрожа от возбуждения, сбрасывая друг с друга остатки одежды. Жюстина стада стягивать с себя тонкие шелковые трусики, но Николас остановил её, поднял и отнес на диван. Он склонился над ней, его открытые губы ласкали мягкую кожу на внутренних поверхностях её бедер, медленно поднимаясь вверх, к покрытому шелком бугорку. Побелевшими пальцами Жюстина впилась в диванную подушку; его язык коснулся влажной ткани, и она снова застонала, непроизвольно выгибая спину.

      Николас ласкал её языком через тонкую шелковую преграду. Жюстина обхватила его голову руками; из её широко открытого рта вырывались короткие непроизвольные крики. Тогда он оторвался от намокшего шелка и зарылся головой в её плоть. Ее ногти царапали его плечи, её длинные ноги рванулись вверх, и лодыжки сомкнулись у него на спине. Тело Жюстины сотрясалось мощными толчками, и Николас продолжал ласкать её языком и губами, пока не услышал долгий крик; в последнем содрогании она изнеможенно притянула его к себе, яростно впившись в его рот губами. Больше всего на свете Жюстине теперь хотелось, чтобы он вошел в нее, чтобы продолжился этот мучительный жар, чтобы ему стадо так же хорошо, как было ей.

      Обжигаясь о её распаленное тело, Николас все глубже погружался в нее, чувствуя удары её живота; они оба стонали от страсти. Жюстина обняла его, устало покачиваясь, так, чтобы её твердые соски терлись о его грудь. Она лизала его шею, а Николас гладил все её тело, чтобы увеличить её наслаждение. Наконец, когда напряжение стало невыносимым, когда пот и слюна потекли по её рукам и груди, её мышцы несколько раз резко сократились; Жюстина услышала его глухой стон, слившийся с громким биением их сердец, и прошептала:

      — Давай же, милый, скорее!..

      Доктор Винсент Ито размешивал цветочный чай в керамической чашке. Несколько темных чаинок поднялись со дна и стали кружить на поверхности. Это напомнило ему о трупах утопленников, которые примерно через месяц всплывали на поверхность. Когда-то они прыгнули в Ист-Ривер или в Гудзон, а может быть, их туда столкнули. Какое-то время они покоились в прохладной глубине — до начала лета, пока не успевала прогреться вода. При тридцати пяти градусах по Фаренгейту начинали размножаться бактерии, вызывая гниение и выделение газов; в конце концов, тело выплывало наверх и попадало к нему, в патологоанатомическое отделение.

      Подобная аналогия не испортила доктору аппетит. Для Винсента, помощника патологоанатома, это было частью его жизни, причем довольно важной. Здесь, в подвальном помещении морга с обшитыми сталью дверями, снабженными аккуратными табличками, с дочиста отмытым серым кафельным полом, с огромными весами, на которых взвешивали трупы, — здесь он проводил большую часть своего времени. В этом не было для Винсента ничего отталкивающего: обескровленные тела на никелированных тележках, огромные Т-образные разрезы от плеча до плеча и вниз к животу, умиротворенные лица, словно у спящих тихим сном. На доктора это не производило никакого впечатления; в судебной медицине его привлекала волнующая тайна смерти, вернее, не самой смерти, а её причин. Работа Винсента состояла в разгадывании тайн мертвых, и много раз это впоследствии помогало живым.

      Винсент пил чай небольшими глотками и поглядывал в окно. Предрассветная мгла ещё не рассеялась. Четыре часа двадцать пять минут — он всегда вставал так рано.

      Доктор смотрел на город, на безлюдные освещенные улицы Манхэттена. Издалека донесся скрежет мусоровоза, который медленно продвигался по Десятой улице. Потом в ночную тишину вдруг ворвалась полицейская сирена и тут же исчезла. Винсент остался один на один со своими путаными мыслями.

      Он чувствовал себя в западне. «Должно быть, от прошлой жизни мне досталась плохая карма», — сказал он себе. Япония казалась Винсенту теперь недоступной, словно её и вовсе не было, по крайней мере, той Японии, которую он покинул двенадцать лет назад. От его Японии остался лишь увядший цветок — но он манил неумолимо, как морская сирена.

      Николас проснулся перед самым рассветом. На какое-то мгновение ему показалось, будто он в своем старом доме на окраине Токио и косые тени на стене у него над головой падают от высокой стены шелестящего бамбука. Он слышал короткий крик кукушки и шум устремившегося в город утреннего потока машин, приглушенный и в то же время по-особому отчетливый.

      Еще полусонный, Николас повернул голову и увидел рядом с собой фигуру спящей женщины. «Юкио. Она все-таки вернулась», — промелькнуло в мозгу. Николас знал, что она придет. Но именно теперь…

      Он резко сел на кровати, его сердце колотилось. Таинственное пение далекого моря вдруг превратилось в шум прибоя и близкий крик чаек за окном. И все же он знал смысл того загадочного напева…

      Николас сделал несколько глубоких вдохов. Япония обволакивала его теперь как тонкая вуаль. Что пробудило в нем такие яркие воспоминания?

      Он обернулся и увидел краешек носа и полуоткрытые пухлые губы Жюстины — все остальное было скрыто под бело — синей простыней, покрытой складками, как морскими волнами. Она спала глубоко и безмятежно.

      «Что в ней так притягивает меня?» — подумал Николас.

      Странно, глядя на её теплое тело, которое мерно колебалось в такт дыханию, он чувствовал, что снова возвращается в Японию, в прошлое, в которое не смел вернуться…

      Николас проснулся от необычайно приятного ощущения. Открыв глаза, он увидел бедра Жюстины у своего лица. Ее язык ласкал его нежно, сладострастно, и Николас застонал. Он протянул руки, но её бедра ускользнули. Он видел как набухает бугорок среди влажных вьющихся волос.

      Его наслаждение вилось бесконечной лентой уходящего вдаль шоссе. Всякий раз, когда Николас приближался к вершине блаженства, Жюстина отводила рот и принималась нежно гладить его руками, и его напряжение спадало. Тогда все начиналось сначала, снова и снова, пока его сердце не застучало как молот и сладкий жар не разлился по всему телу.

      Николас почувствовал её грудь на своем животе, и, охватив её соски, стал ласкать их до тех пор, пока Жюстина невольно не развела бедра.

      Он остро ощущал каждое прикосновение. Она сделала какое-то движение, заставившее его вскрикнуть. Николас притянул Жюстину к себе и уткнулся лицом в ложбинку между её бедер, сотрясаясь в последнем экстазе.

      Винсент Ито приехал в патологоанатомическое отделение в четыре минуты восьмого. Поднявшись по ступенькам, он кивнул дежурному полицейскому и поздоровался с седовласым Томми, шофером Нейта Граумана. До утреннего совещания оставалось времени ровно столько, чтобы успеть второпях выпить чашку кофе.

      Винсент пересек небольшой холл и вошел в огромный, переполненный людьми кабинет главного патологоанатома.

      Нейт Грауман, главный патологоанатом Нью-Йорка, был очень тучным человеком. Его черные блестящие глаза прятались в узких щелочках, под полукруглыми складками обвисшей кожи; широкий нос был когда-то сломан, видимо, в ночной драке на улицах Южного Бронкса, где Грауман родился и вырос; волосы тронула седина, зато усы оставались черными как смоль. Короче говоря, Нейт Грауман выглядел весьма внушительным соперником, что легко могли подтвердить мэр и несколько членов городского финансового совета.

      — Доброе утро, Винсент, — поздоровался Грауман.

      — Доброе утро, Нейт,

      Винсент поспешил к высокому металлическому куполу кофеварки, торжественно возвышавшейся в углу комнаты. «Поменьше сахара, — думал он мрачно. — Сегодня утром мне нужен кофеин в чистом виде».

      — Винсент, задержись на минутку, — обратился к нему Грауман после того, как окончилось совещание по ассигнованиям.

      Винсент опустился в зеленое кресло возле заваленного бумагами стола и протянул Грауману заранее приготовленные бумаги.

      Они были когда-то близкими друзьями, но те времена давно прошли, и теперь их связывала только работа. Когда Ито приехал в Нью-Йорк, Грауман работал заместителем главного патологоанатома; тогда у них было больше времени. А может, просто не было нужно столько денег. После того как на них обрушилось сокращение бюджетных ассигнований, работы резко прибавилось. У города были дела поважнее, чем забота о людях, которых ежедневно убивали дубинками, резали ножами, душили, топили, разрубали или разрывали на куски на улицах города. «Каждый год в Нью-Йорке умирает восемьдесят тысяч человек, и тридцать тысяч из них попадает к нам», — подумал Винсент.

      — Чем ты сейчас занят? — спросил Грауман.

      — М-м… Дело Моруэя, — начал Винсент, нахмурив брови. — Потом этот зарезанный в Холлуэе — я жду вызова в суд в любую минуту. Случай с директором школы практически закрыт. Осталось собрать кое-что для окружного прокурора — анализ крови б у дет т ото в сегодня после обеда. Ах да, ещё Маршалл.

      — Кто это?

      — Труп доставили вчера. Маккейб предупредил, что дело не терпит отлагательства, и я сразу же за него взялся. Утопление в бассейне. Маккейб предполагает, что его голову придержали под водой. Кого-то уже взяли по подозрению в убийстве, так что им позарез нужны улики.

      Грауман кивнул.

      — Работаешь на всю катушку?

      — Более того.

      — Я хочу, чтобы ты на несколько дней съездил на побережье.

      — Как? Именно теперь?

      — Если бы это не было важно, я бы тебя не просил, — терпеливо объяснил Грауман. — Верно?

      — Но как же?..

      — Я лично займусь твоими делами. А это, — Грауман кивнул в сторону бумаг, которые принес Винсент, — я передам Майкельсону.

      — Майкельсон — осел, — едко заметил Винсент.

      Грауман ответил ему хладнокровным взглядом.

      — Он действует по инструкции, Винсент. На него можно положиться.

      — Но он такой медлительный, — не сдавался Винсент.

      — Скорость — это ещё не все.

      — Скажите это Маккейбу. Он напустит сюда целую свору помощников окружного прокурора.

      — Это их работа.

      — Что же я должен делать на побережье?

      — Вчера поздно вечером позвонил Док Дирфорт. Помнишь его?

      — Мы встречались с ним в прошлом году, когда я у вас гостил. Уэст-Бэй-Бридж?

      — Да… — Грауман подался к столу. — Похоже, у Дирфорта проблема, с которой ему одному не справиться. — Грауман посмотрел на свои длинные заостренные ногти, потом снова перевел взгляд на Винсента. — Он просил, чтобы прислали именно тебя.

      Вдоль стены гостиной в доме Николаса стоял большой аквариум, по его прикидкам — литров на двести. В аквариуме обитали не обычные гуппи или гурами: хозяева оставили на попечение летнего жильца множество морских рыбок, которые переливались в воде яркими цветами, подобно стайке пестрых птиц в густых тропических джунглях.

      Николас наблюдал за Жюстиной сквозь линзу аквариума, словно слуга, подсматривающий сквозь густую листву за своей госпожой.

      Она надела красный купальник с открытыми бедрами, напоминающий балетное трико и подчеркивающий её длинные стройные ноги; обмотала шею белым полотенцем, будто только что вышла из спортивного зала. Жюстина слизывала с пальцев яичный желток, а второй рукой подчищала тарелку остатком тоста. Отправив его в рот, она повернулась к Николасу.

      — Это ведь не твои рыбки?

      Он уже закончил их кормить, но по-прежнему вглядывался в аквариум, зачарованный причудливо искажаемыми движениями рыб и пузырьков воздуха.

      — Нет, не мои. Они здесь настоящие хозяева. — Николас рассмеялся и выпрямился. — Во всяком случае, в большей степени, чем я.

      Жюстина встала и отнесла тарелки в кухню.

      — Боже мой, идет дождь. — Она оперлась локтями на раковину и выглянула в окно. — А я хотела сегодня поработать на воздухе.

      Дождь негромко барабанил по окнам гостиной и плоской крыше.

      — Работай здесь, — предложил Николас — Ты ведь все взяла с собой?

      Жюстина вошла в гостиную и вытерла руки об полотенце.

      — Не знаю, что и делать.

      Она смущала его, но ничего не предпринять в эту минуту было равносильно неверному шагу. Николас презирал нерешительность.

      — Ты принесла свои эскизы?

      — Да, я… — она перевела взгляд на холщовую сумку возле дивана. — Да, конечно.

      — Можно взглянуть?

      Жюстина кивнула и протянула ему большой блокнот в синей обложке.

      Пока Николас перелистывал страницы, она расхаживала по комнате. Шипение воздуха в аквариуме; приглушенный шум прибоя.

      — Что это?

      Жюстина стояла перед низким ореховым шкафчиком, сцепив руки за спиной, и смотрела на стену, где висели два слегка изогнутых меча в ножнах. Верхний был в длину дюймов тридцать, нижний — около двадцати.

      Какое-то мгновенье Николас любовался изгибом её спины, сравнивая его с линиями лежавшего перед ним эскиза.

      — Это старинные мечи японского самурая, — объяснил он, — Длинный меч называется катана, короткий — бакидзаси.

      — Для чего они?

      — Они используются в бою и для ритуального самоубийства сеппуку. В средние века только самураям было дозволено носить дайсё — два меча.

      — Откуда они у тебя? — Жюстина по-прежнему не сводила глаз со стены.

      — Это мои мечи.

      Она посмотрела на Николаса и улыбнулась.

      — Ты хочешь сказать, что ты самурай?

      — В каком-то смысле, — ответил он серьезно и поднялся с дивана.

      — Можно посмотреть длинный меч? Николас бережно снял меч со стены.

      — Я не должен был бы это делать. — Он держал ножны в одной руке, а другой обхватил длинную рукоять.

      — Почему?

      Николас медленно потянул за рукоять, открыв небольшую часть сверкающего лезвия.

      — Меч можно обнажать только для поединка. Это священный клинок. Он дается при посвящении в мужчины, у него есть собственное имя; это душа и сердце самурая. Этот меч длиннее обычного, он называется дай-катана, большой меч. Не трогай, — сказал он резко, и Жюстина отдернула палец. — Ты могла порезаться.

      Николас увидел её отражение в зеркале клинка — широко открытые глаза, слегка удивленные губы. Он слышал рядом с собой её дыхание.

      — Можно я посмотрю ещё немного? — Жюстина откинула прядь волос со лба. — Очень красивый меч. Какое у него имя?

      — Да, смотри. — Николас подумал о Цзон и Итами. — Иёсё-гай — это значит «на всю жизнь».

      — Это имя дал ты?

      — Нет, мой отец.

      — Красивое имя; мне кажется, оно ему подходит.

      — В японских клинках есть тайна, — сказал Николас, укладывая меч в ножны. — Этому мечу почти двести лет, но он выглядит как новый: время не оставило на нем никаких следов. — Он осторожно повесил меч на место. — Такого острого лезвия никогда больше не было и не будет.

      Зазвенел телефон,

      — Ник, это Винсент.

      — Привет. Как дела?

      — Прекрасно. Знаешь, а я собираюсь в твои края.

      — На побережье?

      — Да. В Уэст-Бэй-Бридж.

      — Слушай, это здорово. Мы не виделись…

      — С марта, не напрягай свою память, Я остановлюсь в городе, у Дока Дирфорта.

      — И не думай. Ты остановишься у меня, рядом с морем. Здесь полно места, а в городе ты не поплаваешь.

      — Извини, но это не отпуск. Пока не выясню в чем дело, мне лучше побыть у Дока.

      — Как поживает Нейт?

      — Как всегда. У всех нас слишком много работы, Николас посмотрел на Жюстину, которая листала блокнот с эскизами, загустив одну руку в сдои густые волосы… Она потянулась к сумке, достала карандаш и принялась заканчивать эскиз.

      — Ты не один?

      — Нет.

      — Понятно. Ладно, я приезжаю сегодня вечером, — Винсент засмеялся, и в его голосе послышалась неуверенность. — Знаешь, там у вас действительно что-то произошло. Представляешь, Грауман дал мне свою машину вместе с Томми. Так что я подремлю на заднем сидении. — Он вздохнул. — Не везет мне. Пару лет назад, до сокращения бюджета, я бы ехал на «линкольне». А теперь придется довольствоваться «плимутом» поносного цвета.

      Николас расхохотался.

      — Звякни, когда приедешь.

      — Ладно. Пока.

      Николас опустил трубку и сел рядом с Жюстиной. Его глаза следили за движениями её карандаша, однако мысли были далеко.

      — Кажется, теперь я понимаю, почему вы меня вызвали, — сказал Винсент.

      — Вы разобрались в чем дело? — спросил Док Дирфорт. Винсент потер большим и указательным пальцами уставшие от резкого света глаза, затем ещё раз просмотрел листки отчета.

      — Честно говоря, я не уверен.

      — Человек, труп которого мы только что видели в подвале, не умер от утопления.

      — В этом я не сомневаюсь, — согласно кивнул Винсент. — Отчего бы он ни умер, только не от удушья.

      — Как видите, — продолжал Док Дирфорт, указывая на бумаги в руках Винсента, — ни он, ни его родственники никогда не страдали сердечными заболеваниями. Это был совершенно здоровый тридцатишестилетний мужчина; несколько лишних килограммов — и не более того…

      — Он умер от обширного инфаркта миокарда, — добавил Винсент. — Сердечный приступ.

      — Спровоцированный вот этим. — Дирфорт наклонился к столу и ткнул пальцем в документ.

      — Вы обработали данные на компьютере? Док Дирфорт покачал головой.

      — Не забывайте, для всех это «случайная смерть в результате утопления». Пока, по крайней мере.

      — А что скажут о задержке вашего отчета у главного патологоанатома? — Винсент передал бумаги Дирфорту.

      — У меня ведь могли возникнуть кое-какие проблемы с семьей покойного.

      Дирфорт взял папку под мышку и вывел Винсента из лаборатории, погасив за собой свет.

      Жюстина сидела на краю дивана, поджав ноги и обхватив руками колени. Ее открытый блокнот лежал перед ними на невысоком кофейном столике. Дождь стих и превратился в мелкий туман, но оконные стекла были по-прежнему мокрыми.

      — Расскажи мне о Японии, — попросила она неожиданно, вплотную приблизив лицо к Николасу.

      — Я не был там очень долго.

      — Какая она?

      — Другая. Совсем другая.

      — Ты имеешь в виду язык?

      — Да, и язык тоже, разумеется. Но не только. Ты можешь поехать во Францию или в Испанию, и там тебе придется говорить на другом языке. Но мыслят там, в общем-то, так же.

      Япония — другое дело. Японцы ставят в тупик большинство иностранцев, даже пугают их, что, в сущности, странно.

      — Не так уж странно, — возразила Жюстина. — Любой человек боится того, чего он не понимает.

      — Но некоторые сразу же понимают и принимают Японию. Одним из таких людей был мой отец. Он любил Восток.

      — Как и ты.

      — Да. Как и я.

      — Почему ты сюда приехал?

      Николас смотрел на её лицо, меняющееся с наступлением сумерек, и думал о том, как могла Жюстина быть такой проницательной в своих вопросах и в то же время такой уклончивой в ответах.

      — Значит, ты приехал сюда и занялся рекламой. Он кивнул.

      — Выходит, так.

      — И оставил семью?

      — У меня не было семьи.

      Эта холодная жесткая фраза пронзила Жюстину, словно пуля.

      — После твоих слов мне даже стыдно, что я никогда не разговариваю со своей сестрой. — Она в смущении отвернулась от Николаса.

      — Должно быть, ты её ненавидишь. Жюстина откинула голову назад.

      — Ты жесток.

      — Правда? — Николас искренне удивился. — Не думаю. — Он снова посмотрел на Жюстину. — Она тебе безразлична? Это было бы ещё хуже.

      — Нет, она мне не безразлична. Она моя сестра. Ты — ты не сможешь это понять.

      Последние слова Жюстины прозвучали неуверенно. Николас понял, что она собиралась сказать что-то другое, но в последнюю минуту передумала.

      — Почему ты не расскажешь мне о своем отце? Ты говорила о нем в прошедшем времени — он что, умер?

      Глаза Жюстины затуманились, будто она смотрела на огонь.

      — Да, можно считать, что он мертв. — Она поднялась с дивана, подошла к аквариуму и стала напряженно в него всматриваться, словно ей хотелось уменьшиться в размерах, прыгнуть в соленую воду и слиться с её беззаботными обитателями. — В конце концов, какое это имеет для тебя значение? Мой отец во мне не живет — я не верю во всю эту чушь.

      Тем не менее, голос Жюстины говорил обратное, и Николас подумал: «Что же сделал её отец, раз она его так презирает?»

      — А твоя сестра? — спросил он. — Мне это интересно, ведь я был единственным ребенком в семье.

      Жюстина отвернулась от аквариума, и отраженный от воды свет причудливыми бликами упал на её лицо. Николас представил себя вместе с ней на дне моря: стройные водоросли, слегка колеблющиеся в глубинных потоках, посылающие друг другу вибрации в неторопливой беседе.

      — Гелда. — В голосе Жюстины появился странный оттенок. — Моя старшая сестра. — Она вздохнула. — Тебе повезло, что ты один в семье; есть вещи, которые нельзя поделить.

      Николас понимал, что бессмысленно винить Жюстину за недостаточную откровенность, и все же его раздражала её упрямая скрытность.

      Внезапно он почувствовал острое желание разделить её тайны — её унижения, детские обиды, её любовь и ненависть, её страхи, стыд, — все то, что делало её такой, какая она есть, непохожей на других и пленительно несовершенной, как диковинная жемчужина. Загадка Жюстины манила Николаса; он был как пловец, который выбился из сил и чувствует, что вот-вот опустится на дно, понимает, что замахнулся слишком высоко, не рассчитав свои силы; в то же время он знает, что где-то рядом, в нем самом, лежит ключ к спасению, к скрытым резервам, которые могли бы вынести его к далекому берегу.

      Но Николас, по крайней мере, подсознательно, хорошо знал эти скрытые силы и боялся снова столкнуться с ними, увидеть их ужасные лики. Когда-то с ним это уже было… и он едва не погиб.

      Они вышли из дому. Вечерние облака умчались на запад, и небо, наконец, прояснилось. Звезды мерцали, как блестки на бархате, и им казалось, что они окутаны шалью, сотканной специально для них.

      Они шли по пляжу, вдоль берега; море отступало, повинуясь силе отлива. Они цепляли ногами выброшенные на песок водоросли и вздрагивали от боли, наступая на острые обломки крабьих панцирей.

      Прибой набегал невысокими, тускло светящимися гребнями. Кроме них на пляже никого не было; лишь дымящиеся оранжевые угольки остались от чьего-то позднего пикника в дюнах.

      — Ты боишься меня? — Голос Николаса был легкий, как туман.

      — Нет. Я не боюсь тебя. — Жюстина спрятала руки в карманы джинсов. — Мне просто страшно. Уже полтора года я не могу избавиться от этого страха.

      — Мы все боимся — чего-нибудь или кого-нибудь.

      — Ник, ради бога, не успокаивай меня как ребенка. Ты никогда не испытывал такого страха.

      — Потому что я мужчина?

      — Потому что ты — это ты. — Жюстина отвернулась от него и стала потирать предплечья; ему показалось, что она дрожит. — Господи.

      Николас наклонился и поднял камешек. Он очистил его от песка и почувствовал бесконечно гладкую поверхность. Время отшлифовало все кромки и придало камню свою форму, но его сущность осталась — его цвет, пятнышки и прожилки, плотность и твердость. Сущность изменить нельзя.

      Жюстина взяла у него камешек и швырнула его далеко в море. Он ударился о воду и исчез в глубине, словно его никогда и не было. Но Николас ещё ощущал его тяжесть на своей ладони.

      — Это было бы слишком просто, — сказал он, — если бы можно было принимать близких людей без всяких наслоений, без их прошлого.

      Жюстина молча стояла и смотрела на него, и только легкий поворот головы говорил о том, что она его слышит.

      — Но это невозможно, — продолжал Николас. — У человека долгая память; в конце концов, именно память объединяет нас. Иногда, впервые встретившись, два человека испытывают какой-то особый трепет, слабое, но отчетливое ощущение узнавания — узнавания чего? Вероятно, родственной души. Или ауры. У этого явления много названий — его нельзя увидеть, но тем не менее, оно существует. — Николас помолчал. — Ты почувствовала это» когда мы встретились?

      — Да… было какое-то чувство. — Жюстина провела большим пальцем по его запястью, потом посмотрела себе под ноги, на мокрый черный песок, на беспокойную воду. — Я боюсь тебе помнить. — Она резко подняла голову, словно приняла какое-то решение. — Мужчины, которых я знала, были подонки — впрочем, я сама выбирала…

      — Ты хочешь сказать, что я могу оказаться таким же, как он?

      — Но ты другой. Ник. Я знаю. — Жюстина убрала руку. — Я не могу снова через это пройти. Я просто не могу. Это не кино, где всегда заранее известно, что все кончится хорошо.

      — А разве можно что-нибудь знать наперед?

      Жюстина продолжала, не обращая внимания на его слова.

      — Нас воспитали в романтическом духе, а жизнь оказалась coсем иной. Вечная любовь и прочная семья. Об этом твердили в кино, по телевизору, даже в рекламных роликах — особенно в рекламе. Мы все остаемся взрослыми детьми. И что делать, КОРДА начинается настоящая жизнь и приходит одиночество?

      — Наверно, продолжать поиски. Мы всю жизнь ищем то, что нам нужно: любовь, деньги, славу, безопасность. Просто каждой выбирает для себя главное.

      — Только не я. — В голосе Жюстины звучала горечь. — Я уже не знаю, чего хочу.

      — А чего ты хотела там, в Сан-Франциско? — В темноте Николас видел только её силуэт на фоне звезд.

      Ее глухой и отчужденный голос заставил его вздрогнуть.

      — Я хотела… повиноваться,

      ? Что?

      — Не могу поверить, что я тебе это сказала. ? Они лежали в его постели, обнаженные, под простынями.

      Лунный свет проникал сквозь окна как эфирный мост, ведущий в другой мир.

      — Почему? — спросил Николас

      — Потому что мне стыдно. Мне стыдно, что я этого хотела. Но больше я не хочу быть такой. Никогда.

      — Разве это так ужасно — хотеть повиноваться?

      — У меня это было… Да, это было противоестественно.

      — Что это значит?

      Жюстина повернулась, и Николас почувствовал мягкое прикосновение её груди.

      — Я больше не хочу об этом говорить. Давай забудем. Николас притянул её к себе и посмотрел ей в глаза.

      — Давай договоримся. Я — это я, а не тот парень из Сан-Франциско. Кстати, как его звали?

      — Крис.

      — Так вот, я не Крис. — Он помолчал, изучая её реакцию. — Ты понимаешь, о чем я говорю? Если ты боишься, что повторится то, что было, значит, ты видишь во мне Криса или ещё кого-то. Это бывает со всеми; у каждого есть свои призраки. Но ты не должна этого допустить сейчас. Если ты сейчас себя не переломишь, ты никогда этого не сделаешь. И каждый мужчина, которого ты встретишь, будет для тебя Крисом, и ты никогда не освободишься от своего страха.

      Жюстина вырвалась из его рук.

      — По какому праву ты учишь меня жить? Что ты о себе воображаешь? Думаешь, ты уже все обо мне знаешь? — Она встала с кровати. — Ни черта ты не знаешь, и никогда не узнаешь. Мне наплевать на то, что ты говоришь!

      Через мгновение послышалось хлопанье двери в ванной.

      Николас сел на кровати, свесив ноги. Ему сильно захотелось курить, и он постарался думать о чем-то другом. Он закинул руки за голову и невидящим взглядом посмотрел в сторону моря. Даже теперь его не покидали мысли о Японии. Николас знал: за этим что-то кроется, но он сам так глубоко запрятал свои воспоминания, что теперь они очень медленно пробивались к свету.

      Он поднялся с кровати.

      — Жюстина!

      Она вышла из ванной, одетая в джинсы и темную майку на бретельках. Ее глаза горели злыми огоньками.

      — Я ухожу, — сказала она твердо.

      — Так быстро? — Николас был удивлен театральностью её поведения; он ей не верил.

      — Мерзавец! Ты такой же, как все! — Жюстина направилась к двери.

      Николас схватил её за руку и притянул к себе.

      — Куда ты?

      — Куда-нибудь подальше! — закричала она. — Подальше от тебя, сукин сын!

      — Жюстина, ты поступаешь глупо. Свободной рукой она ударила его по лицу.

      — Не смей так говорить со мной! — хрипло выкрикнула она с искаженным от ненависти лицом.

      Не отдавая себе отчета, Николас ответил ей пощечиной. От сильного удара Жюстина отлетела к стене. У Николаса замерло сердце; он нежно произнес её имя, Жюстина подошла и приникла к нему. Она гладила его затылок, и её горячие слезы обжигали ему шею.

      Николас приподнял её, отнес на смятую постель, и они отдались всепоглощающей страсти.

      Когда успокоилось биение их сердец, и Жюстина обвила его своими гибкими руками, Николас сказал нахмурившись:

      — Это никогда не повторится. Никогда.

      — Никогда, — прошептала Жюстина.

      Николаса разбудил телефонный звонок, и он стал медленно, шаг за шагом, выбираться из пучины сна. Окончательно проснувшись, он потянулся к телефону; рядом с ним зашевелилась Жюстина.

      — Да? — Голос Николаса звучал сердито.

      — Привет, это Винсент. — Короткая пауза. — Я тебе помешал?

      — Да, пожалуй.

      — Извини, старик.

      Из телефонной трубки доносилось неясное пение. Винсент был слишком японец, чтобы звонить в такую рань без серьезной причины. Николас знал: если он сейчас попросит перезвонить позже, Винсент повесит трубку.

      — Что случилось, Винсент? Вряд ли тебе захотелось просто поболтать.

      — Ты прав.

      — В чем же дело?

      — Ты слышал о трупе, который вытащили из воды пару дней назад?

      — Да. — В животе у Николаса что-то оборвалось. — А что?

      — Из-за него я и приехал сюда. — Винсент откашлялся; ему явно было не по себе. — Я сейчас в патологоанатомическом отделении. Знаешь, где это?

      — Я знаю, как добраться до окружной клиники, если ты к этому клонишь, — коротко ответил Николас.

      — К сожалению, это так, Ник.

      Николас вдруг почувствовал противную слабость.

      — Что происходит, черт возьми? Почему ты не договариваешь?

      — Думаю, тебе лучше посмотреть самому. — В голосе Винсента слышалась тревога. — Я не хочу… не хочу навязывать тебе свое мнение. Не хочу, чтобы ты строил предположения.

      — Ошибаешься, старик. У меня голова идет кругом от предположений. — Николас посмотрел на часы: семь пятнадцать. — Ты дашь мне сорок минут?

      — Конечно. Я встречу тебя у входа. — Винсент немного помолчал. — Извини.

      — Ладно.

      Положив трубку, Николас обнаружил, что его ладонь стада липкой от пота.

      Николас снова посмотрел в микроскоп на крохотный кусочек металла, который Док Дирфорт извлек из грудины покойника.

      — Вот показания спектрометра. — Винсент придвинул несколько листов бумаги по оцинкованной столешнице; Николас оторвался от микроскопа. — Мы трижды перепроверили.

      Николас взял бумаги и пробежал глазами колонки цифр. То, что он увидел, показалось ему невероятным, хотя он подозревал, что увидит именно это.

      — Эта сталь, — произнес он медленно, — была изготовлена из специального магнитного железа и железистого песка. Там было, вероятно, около двадцати различных слоев. Размеры образца не позволяют сказать об этом с уверенностью, но я сужу по своему прошлому опыту.

      Винсент вздохнул, не сводя глаз с Николаса.

      — Это было сделано не здесь.

      — Да, — согласился Ник. — Изготовлено в Японии.

      — Вы понимаете, что это означает? — Винсент откинулся на спинке стула.

      — А что это может означать само по себе? — спросил Николас.

      Винсент взял со стола папку и передал её Николасу.

      — Просмотри третью страницу.

      Николас открыл папку и углубился в строки печатного текста. Вдруг он почувствовал, как у него заколотилось сердце и застучала в венах кровь. Он приближался к дальнему берегу.

      — Кто делал анализы?

      — Я, — сказал Док Дирфорт. — Ошибка исключена. Во время войны я служил на Филиппинах, и там мне пришлось столкнуться с таким же случаем.

      — Вы знаете, что это? — спросил Николас

      — Могу утверждать, что это природный яд сердечно-сосудистого действия.

      — Это доку, — уточнил Николас. — Смертоносный яд, который получают из пестиков хризантемы. Способ его приготовления практически неизвестен за пределами Японии, да и среди японцев об этом знают очень немногие. Говорят, этот яд пришел в Японию из Китая.

      — Значит, мы знаем, как яд попал в организм, — заметил Винсент.

      — Что вы имеете в виду? — вмешался Дирфорт.

      — Он имеет в виду, — терпеливо пояснил Николас, — орудие убийства. Это сякэн — небольшой метательный нож, который предварительно смочили в доку.

      — Следовательно, мы знаем также, кто убийца, — продолжал Винсент.

      Николас кивнул.

      — Правильно. Это мог сделать только ниндзя.

      Они вышли из лаборатории, предусмотрительно прихватив с собой все документы и вещественные доказательства.

      Никто из них ещё не завтракал, и по пути они заехали в придорожное кафе, где подавали настоящие португальские блюда.

      Мужчины заказали крепкий черный кофе, жареные сардины и моллюски в дымящемся винном соусе; все молча смотрели в окно на проносящиеся мимо машины, и никто, казалось, не хотел первым начинать разговор. Наконец Винсент спросил:

      — Кто твоя новая подружка, Ник?

      — Что? — Николас отвернулся от окна и улыбнулся. — Ее зовут Жюстина Тобин. Она живет на побережье, рядом с моим домом.

      — Я её знаю, — сказал Дирфорт, — Красивая девушка. Только её фамилия Томкин.

      — Вы, должно быть, что-то путаете, Док.

      — Темные волосы, зеленые глаза с искорками, рост около пяти футов и семи дюймов…

      — Это она.

      Док Дирфорт кивнул.

      — Ее зовут Жюстина Томкин, Ник. По крайней мере, так её звали раньше. Знаешь компанию «Томкин Ойл»?

      — Тот самый Томкин?

      — Да, это её папочка.

      Рафиэла Томкина знали все. Его международная империя была построена на нефти, но он занимался и другими делами. Он стоил — в каком же журнале Ник об этом читал? — около сотни миллионов долларов; впрочем, на таких заоблачных высотах не было особого смысла подсчитывать личное состояние.

      — Она его не очень-то жалует, — заметил Ник. Док Дирфорт засмеялся.

      — Да, наверно. Она явно не желает иметь с ним ничего общего.

      Николас вспомнил, что сказала Жюстина. Да, можно считать, что он мертв. Теперь он стал понимать смысл её слов. Но все это ему не нравилось.

      — Что вы можете рассказать мне о ниндзя? — спросил Док Дирфорт, впившись в сочную мякоть моллюска.

      Рядом с кафе остановился белый «форд» с черной отделкой. Они видели, как из машины вышел грузный краснолицый человек и направился в их сторону.

      — Надеюсь, вы не станете возражать, — сказал Дирфорт. ? Я позвонил отсюда Рэю Флораму, начальнику местной полиции. Мне кажется, он должен быть в курсе дела.

      Николас и Винсент согласно кивнули.

      Открылась дверь, и в кафе протолкнулся Рэй Флорам. Дирфорт представил его и рассказал ему обо всем, что стало известно.

      — Буквально, — начал Николас, — слово «ниндзя» означает «тот, кто скрывается», — Флорам налил себе кофе, а Николас продолжал: — В самой Японии, не говоря уже о загранице, почти ничего не известно о ниндзюцу — искусстве ниндзя. Дело в том, что издавна секреты ниндзя ревностно оберегались и передавались из поколения в поколение.

      Возможно, вы знаете, что японское общество всегда было жестко организовано; нельзя было и помышлять о том, чтобы изменить свое положение в общественной структуре. Каждый попросту смирялся со своей кармой.

      Например, воины феодальной Японии — самураи — составляли класс аристократов буси, никому кроме самураев не было позволено носить два меча. Ниндзя же берут начало на противоположном конце социальной лестницы, среди париев хинин. Разумеется, эти люди были бесконечно далеки от буси, В то же время, по мере разгорания плановых междоусобиц, повышался спрос на специфические услуги ниндзя, потому что сами самураи были накрепко связаны кодексом чести бусидо, который прямо запрещал им не слишком благородные поступки. Поэтому самураи нанимали ниндзя для совершения поджогов, убийств, шпионажа — то есть всего того, чего сами должны были избегать. Первые упоминания о ниндзя относятся к шестому веку нашей эры; они тогда служили в качестве наемных шпионов у принца-регента Сётоку.

      Число ниндзя резко возросло в периоды Хэйан и Камакура; они обитали, в основном, на юге страны: например, ночной Киото полностью находился в их власти.

      Последний раз ниндзя прославились в 1637 году, когда их использовали для подавления восстания христиан на Кюсю. Известно, однако, что они играли активную роль на протяжении всего периода правления сёгунов Токугава.

      — Для них что, действительно не существует преград? — Док Дирфорт ощутил вдруг гнилостный запах филиппинских джунглей.

      — Они могут очень многое, — признал Николас — Именно у них самураи научились фехтовать, маскироваться, изменять свою внешность, пользоваться шифрами, изготовлять зажигательные смеси и дымовые завесы. Короче говоря, можете себе представить блестящего иллюзиониста на поле боя. Впрочем, каждая школа ниндзя — рю — специализировалась в различных видах боевых искусств или шпионажа; часто по почерку наемного убийцы можно было определить, к какой рю он принадлежит. Например, школа Ходо славилась своими потайными метательными ножами. Члены Гёкко были известны умением поражать противника большим и указательным пальцами в рукопашной схватке, другие школы использовали гипноз и так далее. Кроме того, многие ниндзя были умелыми фармацевтами.

      Тяжелое молчание было нарушено покашливанием Винсента.

      — Ник, я думаю, ты должен рассказать все. ? Николас промолчал.

      — Что он имеет в виду? — спросил Рэй Флорам. Николас глубоко вздохнул.

      — Ниндзюцу — очень древнее искусство, и никто не знает о его истоках. Считается, что оно родилось в Китае. На протяжении столетий японцы заимствовали из Китая очень многое. Во всем этом есть элемент… суеверия. Можно даже сказать, магии.

      — Магии? — переспросил Док Дирфорт. — Вы серьезно полагаете, что?..

      — В истории Японии, — продолжал Николас, — очень часто трудно отличить факты от вымысла. Поймите, я не хочу нагнетать обстановку. Такова Япония. Ниндзя приписываются некоторые способности, которые нельзя рационально объяснить.

      — Небылицы, — заключил Флорам. — Их хватает в любой стране.

      — Может быть.

      — Что насчет яда?

      — Это яд ниндзя. Если его проглотить, он совершенно безвреден. Обычно из этого яда варили быстро сохнущий сироп и обмакивали в него сякэн.

      — А это что такое? — не успокаивался Флорам.

      — Один из видов метательных ножей ниндзя — небольшая металлическая звездочка, которая в их руках становится бесшумным и смертоносным оружием. Если сякэн смочить ядом, любая царапина, оставленная на теле жертвы, вызывает скорую и неминуемую смерть.

      Флорам хмыкнул.

      — И вы пытаетесь доказать, что этого парня прикончил ниндзя? Господи, Линнер, вы же сами сказали, что уже триста лет их не существует.

      — Нет, — поправил его Николас — Я сказал только о времени последнего серьезного упоминания о них. С шестнадцатого века в Японии многое изменилось, теперь это другая страна. Однако есть традиции, которые неподвластны ни людям, ни времени.

      — Здесь должно быть другое объяснение, — Флорам покачал головой. — С какой стати ниндзя оказался на нашем побережье?

      — Боюсь, на этот вопрос я не смогу ответить, — сказал Николас. — Но я знаю, что он здесь и что во всем мире нет более опасного и умного врага. Вы должны быть предельно осторожны. Современное оружие — пистолеты, гранаты, слезоточивый газ — все это вас не спасет и не помешает ему уничтожить выбранную жертву и скрыться незамеченным.

      — Ему это уже удалось, — заметил Флорам, поднимаясь из-за стола. — Спасибо за информацию. — Он протянул руку. — Рад был познакомиться с вами обоими. Пока, Док.

      С этими словами лейтенант вышел из кафе.

      У Жюстины екнуло сердце, когда она услышала стук в дверь. Она отложила карандаш, вытерла замшевой тряпкой руки и отошла от чертежной доски. Сейчас было как раз подходящее освещение; она предпочитала дневной свет, хотя сочетание небольшой лампы накаливания и верхнего неонового света служило ему неплохой заменой.

      Она впустила Николаса в дом.

      — Тебя вызывали из-за того трупа? — спросила Жюстина. Николас пересек комнату и сел на диван, забросив руки за голову.

      — Какого трупа?

      — Ты знаешь. Того, который вытащили из воды, когда мы познакомились.

      — Да, из-за него.

      Николас показался ей усталым и опустошенным.

      — Зачем ты им нужен?

      — Они думали, что я помогу им установить причину смерти.

      — Ты имеешь в виду, что он не утонул? Но…

      — Жюстина, почему ты не сказала мне, что твой отец — Рафиэлом Томкин?

      Руки, которые она держала на груди, бессильно опустились,

      — А почему я должна была тебе об этом рассказывать?

      — Ты думала, я польщусь на твои деньги? 7

      — Не говори глупостей. — Она засмеялась, но довольно вымученно. — У меня нет никаких денег.

      — Ты знаешь, что я имею в виду.

      — Ну какое имеет значение, кто мой отец?

      — Действительно, никакого. Меня больше интересует» почему ты поменяла имя.

      — Думаю, тебя это не касается.

      Николас встал и подошел к чертежной доске.

      — Красиво. Мне нравится.

      Затем он прошел в кухню и открыл холодильник.

      — Того человека убили, — сказал он через плечо. — Это сделал профессиональный убийца. Но никто не знает почему. — Он достал бутылку вина и наполнил бокал. — Они вызвали Винсента, а тот обратился ко мне, потому что убийца, судя по всему, японец; это человек, который убивает за деньги.

      Николас вернулся в гостиную; Жюстина вопросительно смотрела на него.

      — Нет, он не из гангстеров, о которых пишут в газетах. Такие люди всегда остаются в тени; о них никто не знает, кроме узкого круга потенциальных клиентов. Но я и сан не очень взбираюсь в этих делах. — Он поднял глаза на Жюстину. — Тебе это интересно?

      Какое-то время они молчали; был слышен только приглушенный шум прибоя. Наконец, Жюстина поднялась с дивана, подошла к проигрывателю и поставила пластинку, но тут же сняла иглу, словно музыка оказалась здесь незваным гостем.

      — Когда я была на втором курсе колледжа, он вызвал меня домой. — Жюстина стояла к Николасу спиной; её голос звучал сухо и сдержанно. — Прислал свой проклятый самолет, чтобы я, не дай Бог, не пропустила занятия. — Она повернулась к Николасу, но не поднимала головы, теребя в руках какой-то комок бумаги.

      — Я чувствовала себя… можно сказать… испуганней, Я не могла представить, чем вызвана такая поспешность. Сразу подумала о маме — она часто болела. В отличие от Гелды. С сестрой никогда ничего не случалось.

      Короче, меня привели к нему в кабинет, где он грел руки у камина. Я стояла и смотрела на него, даже не сняла обсыпанного снегом пальто. Он предложил мне выпить. — Жюстина подняла голову и обожгла Николаса взглядом. — Представляешь! Он предложил мне выпить, как ни в чем не бывало, словно я была его партнером и нам предстояло обсудить очередную сделку.

      Странно. Мое впечатление оказалось верным — это и была сделка. «Дорогая, — сказал он, — я приготовил для тебя сюрприз. Я познакомился с необыкновенным человеком. Он будет здесь с минуты на минуту — видимо, немного задерживается из-за снегопада. Ну давай, снимай пальто и садись». Но я стояла на месте как вкопанная. «И поэтому ты вызвал меня домой?» — спросила я. «Ну да. Я хочу вас познакомить. Он идеально тебе подходит: из прекрасной семьи, с большими связями, привлекательный и в придачу хороший спортсмен». — «Отец, ты меня до смерти напугал: что мне только не приходило в голову…» — «Я напугал тебя?» — «Да, я подумала, что-то случилось с мамой…» — «Жюстина, не будь такой дурой! Не знаю, что с тобой делать».

      Я в ярости бросилась из комнаты, а он не мог понять, чем меня обидел. Он сказал, что сделал все это ради меня. «Ты знаешь, сколько времени я потратил на поиски подходящего человека?» — спросил он меня. — Жюстина вздохнула. — Для отца его время всегда было самым ценным товаром.

      — Теперь так больше никто не поступает, — заметил Николас. — Нельзя обращаться с человеком как с вещью.

      — Правда? — Жюстина разразилась недобрым смехом. — Так делают все. Все время. При женитьбе, когда от женщины ждут выполнения определенных обязанностей; при разводе, когда детей используют как предмет торга; всегда и везде, Ник. Пора тебе стать взрослым!

      Он поднялся с дивана.

      — Бьюсь об заклад, что твой папаша говорил тебе именно эти слова. «Пора тебе стать взрослой, Жюстина».

      — Ты знаешь, что ты негодяй?

      — Разумеется. Но ты ведь не собираешься начинать новую ссору? Я ведь сказал тебе…

      — Мерзавец! — Жюстина бросилась на него с кулаками, но

      Николас без труда поймал её запястья.

      — Послушай. Я не против с тобой побеситься, но я не Крис и не хочу, чтобы ты затевала драку всякий раз, когда тебе нужно мое внимание. Для этого есть другие способы. Например, ты могла просто попросить.

      — Я не должна была об этом просить!

      — Вот как? Но я не телепат. Я обычный человек. И мне не нужны психодрамы.

      — Они нужны мне.

      — Нет, тебе они тоже не нужны. — Николас отпустил её руки.

      — Докажи.

      — Это можешь сделать только ты сама.

      — У меня нет сил. — Жюстина смотрела ему в глаза. Ее пальцы коснулись его щеки. — Помоги мне, — прошептала она. — Помоги.

      Николас наклонился к ней, и их губы сомкнулись в поцелуе.

      Билли Шотаку, краснощекому крепышу, было слегка за сорок. Он всегда носил рубашки с длинными рукавами, даже в самый разгар лета, когда в воздухе стоял запах пота и почти не было ветра.

      Если бы спросили у его приятелей, они бы объяснили эту странность тем, что он не хочет показывать свои огромные бицепсы. Они бы могли также рассказать, что вместо пива он всякий раз проглатывает двойную порцию виски со льдом, за что и получил прозвище «Бешеный Билл». Как бы там ни было» жара не причиняла ему особых неудобств.

      Билли водил тяжелый грузовик, а вечера коротал в небольшом ресторанчике, где собирались местные рабочие. Он не уставал повторять своим приятелям, с которыми мерился силой рук и которых неизменно побеждал, что его мускулы заработаны честным трудом. «Мне для этого не надо каждый день таскаться в спортзал», — утверждал Билли, опрокидывая бокал с виски и поднимая руку, чтобы заказать ещё один. — «Черт возьми, я просто вкалываю по-настоящему». — После этого он встряхивал копной рыжеватых волос. — «Я ведь не протираю штаны в какой-нибудь конторе».

      Было уже поздно, когда Билли выходил из ресторана. Небо из темно-синего стало черным, и огни машин на шоссе мерцали как глаза ночных животных.

      Остановившись на крыльце, Билли сделал глубокий вдох и выругался в адрес туристов, наводнявших летом побережье. «В один прекрасный день мы все здесь подохнем от окиси углерода, — подумал он.

      В нескольких шагах его ждал грузовик, но в этот вечер Билли не хотелось покидать уютный теплый ресторанчик. Из музыкального автомата доносилась музыка — Тони Беннетт пел «Я оставил свое сердце в Сан-Франциско».

      «Можешь взять свой Сан-Франциско, — думал Билли, — все свое Западное побережье и засунуть их к себе в задницу». Он проходил армейскую службу в тех краях, и с тех пор их возненавидел. «Я там ничего не оставил, кроме крепкого триппера. — Билли засмеялся. — Черт, зря я согласился на эту ночную работу». Полторы смены и сверхурочные — это, конечно, хорошо, но время от времени ему казалось, что игра не стоит свеч. Сегодня был как раз такой день.

      Билли вздохнул и стал спускаться по ступенькам, погрозив на прощанье пальцем Тони Беннетту и его позорному городу.

      Когда он свернул на темную боковую» дорогу, его настроение улучшилось и он принялся насвистывать что-то неопределенное. Наверно, сегодня он не задержится слишком поздно. Он думал о Хелен и о подарках, которые выписал для неё по каталогу. Может, их уже и доставили.

      Билли представил себе длинноногую Хелен в новой одежде и улыбнулся: если только это можно назвать одеждой. Выехав на последний поворот, он вдруг увидел в свете левой фары одетую в черное фигуру.

      — Что за черт! — Билли нажал на тормоза и выкрутил руль вправо, затем высунулся из окна и заорал: — Тебе что — жить надоело, придурок? Да я…

      В этот момент распахнулась дверца и какая-то чудовищная сила вышвырнула его из кабины.

      — Эй! — Он покатился по откосу. Билли поднялся на ноги и сжал кулаки, приняв низкую боксерскую стойку.

      — Эй ты, сукин сын, брось свои шуточки.

      Но тут он увидел блеск длинного клинка в лучах фар, и его глаза расширились. «Господи, — подумал Билли, — меч! Видно, я здорово набрался».

      Ослепленный мотылек кружил перед капотом; громко трещали цикады, и совсем рядом успокаивающе шуршал прибой, словно няня, которая убаюкивает плачущее дитя.

      Билли показалось, что воздух перед ним раскололся и задрожал, и он почувствовал невыносимую острую боль.

      Однажды в армии он сцепился с одним типом из военной полиции, и перед тем как Билли обрушил на него свои кулаки, полицейский ухитрился всадить нож в его правый бок. Билли тогда отделал его как надо, и хотя загремел на гауптвахту, никогда в жизни он не чувствовал такого удовлетворения.

      Но та боль была ничто в сравнении с теперешней. Сверкающий клинок пронзил ночь, а потом он пронзил Билли — от правого плеча, через живот, к левому бедру. Его кишки стали вываливаться, и он ощутил тошнотворное зловоние.

      — Господи Иису…

      Потом круглый деревянный шест со свистом обрушился на плечо Билли, и он услышал треск ломающихся костей; как ни странно, это не было больно.

      Впервые за долгие годы на глазах у Билли выступили слезы. «Мама, — подумал он, — мамочка, я возвращаюсь домой».

      Наступила ночь; рядом с домом яростный ветер ломал верхушки деревьев. Где-то вдалеке послышался гудок катера. Они лежали в постели, наслаждаясь теплом друг друга.

      — Обещай мне, что не будешь смеяться, — потребовала Жюстина, повернувшись к Николасу.

      — Обещаю.

      — Мне кажется, что я готова… готова уйти.

      — Уйти?

      — Да, уйти из этой жизни.

      — Мне кажется, жить с такими мыслями очень грустно.

      — Да.

      Николас обнял её, и Жюстина просунула свою стопу между его голеней.

      Помолчав немного, он спросил:

      — Чего ты хочешь?

      — Быть счастливой. Только и всего.

      «Во всем мире нет ничего, кроме наших тел, — думала Жюстина, — кроме наших душ». Еще ни с кем она не была так близка, как теперь с Николасом. В ней рождалось доверие; наверное, для этого настало время.

      Жюстина подскочила от страшного шума, донесшегося из кухни, и закричала, словно почувствовала на своей шее железную хватку чьей-то холодной руки.

      Николас встал и начал осторожно двигаться к двери. Он был совершенно нагой, но его напрягшиеся мускулы и блестящая от пота кожа казались какой-то таинственной одеждой.

      Он молча приблизился к желтому конусу света, льющегося из коридора. Николас двигался слегка присев, выставляя вперед левую ногу и отклоняясь а сторону, словно фехтовальщик, не отрывая ступни от пола. Не говоря ни слова, он вышел в коридор.

      Собравшись с силами, Жюстина пошла вслед за ним. Она видела, что он держит руки поднятыми перед собой, ребрами ладоней вперед, и это почему-то напомнило ей два меча. Они вошли в кухню.

      Жюстина увидела, что окно над раковиной разбито вдребезги и на поду поблескивают осколки стекла. Она не решилась идти дальше босиком. Ветер развевал занавески, и они бились о стену, выложенную керамической плиткой.

      Николас застыл, разглядывая что-то на поду возле стола. Он стоял не двигаясь так долго, что Жюстина осторожно прошла по осколкам и остановилась у него за спиной.

      На полу лежала пушистая черная масса, большая и неподвижная, Из неё в нескольких местах сочилась кровь, переливаясь на битом стекле. Жюстине в ноздри ударил странный едкий запах, и её чуть не вытошнило.

      — Что… — она с трудом подавила рвоту. — Что это?

      — Не знаю, — сказал Николас задумчиво. — Летучие мыши не бывают такими большими — во всяком случае, в этой части Америки, и это не белка-летяга.

      Зазвенел телефон, и Жюстина схватила Николаса за руку.

      — Меня знобит, — прошептала она. Николас не сводил глаз с черного животного.

      — Свет ослепил его, — сказал он.

      Жюстина отошла к стене и сняла телефонную трубку, а Николас продолжал рассеянно рассматривать пол. Ей пришлось подойти к нему и тронуть его за плечо.

      — Винсент хочет с тобой говорить.

      Николас оторвал глаза от пола и посмотрел на Жюстину.

      — Хорошо. — Его голос звучал хрипло, и казалось, что его мысли блуждают где-то далеко. — Не подходи сюда, — предупредил Николас и взял трубку. — В чем дело?

      — Я звонил тебе домой, — начал Винсент. — Потом решил поискать тебя здесь. Николас молчал.

      — Послушай, я знай, что уже ночь. — В голосе Винсента слышались странные, тревожные нотки. — Это случилось снова. Флорам только что привез ещё один труп. Теперь над ним работают фотографы.

      Ветер, с шумом врывающийся через разбитое стекло, показался Николасу обжигающе холодным; на его теле выступил пот. Он посмотрел на пол: черная пушистая тушка, красная кровь, растекающаяся струйками по разбитому стеклу.

      — Ник, тело было рассечено по диагонали, от лопатки до тазобедренного сустава… Одним ударом. Ты понимаешь?

      II

      Пригород Токио. Сингапур. Лето 1945. Пригород Токио. Лето 1951.

      В каких-нибудь трехстах метрах от границы их участка, среди пышного тенистого леса скрывался синтоистский храм. По другую сторону границы, метрах в ста пятидесяти, стоял их дом — большая постройка в традиционном японском стиле, хрупкая и изящная. Перед Г-образным фасадом был разбит аккуратный сад, требовавший неустанного внимания и бесконечной любви, как малое дитя.

      Словно в насмешку, через несколько лет на дальней стороне пологого холма проложили сверхсовременное восьмиполосное шоссе, которое должно было разгрузить мощные транспортные потоки.

      Последние остатки японской военной мощи превратились в груды металлолома, а военачальники даймё отбывали заключение как военные преступники. Император оставался в своем дворце, но американцы в военной форме повсюду чувствовали себя хозяевами и часто с гордостью вспоминали об «атомном солнце».

      Однако для Николаса уроки истории начались в другой стране.

      Когда Николасу было десять лет, отец рассказал ему, что 15 февраля 1942 года британский гарнизон оставил Сингапур под ударами японцев. Они удерживали город три с половиной года, до сентября 1945, когда в Сингапур снова вошли британцы. Там, в растерзанном войной городе, отец Николаса встретил его мать. На исходе того удушливого лета у неё на глазах погиб её первый муж, комендант японского гарнизона, и Цзон на какое-то время лишилась рассудка.

      Первые британские части уже просачивались в город, и комендант отвел свой гарнизон на восток, чтобы охватить противника с флангов, однако просчитался и в результате сам оказался в окружении. Попав под бешеный перекрестный огонь, он зарубил мечом шесть английских солдат, пока остальные не догадались отступить и забросать его гранатами. От бесстрашного коменданта не осталось ничего, даже костей.

      Спустя много лет, в старой замызганной лавке на узенькой токийской улочке, где торговали гравюрами укиёэ, Николас натолкнулся на гравюру, которая называлась «Конец самурая». На ней была изображена смерть отчаявшегося воина, у которого взрывом вырвало из рук большой меч катана. Наверное, Николас увидел в этом образе первого мужа своей матери, павшего жертвой исторической неизбежности.

      Мать Николаса всегда держалась в стороне от политики. Она вышла замуж по любви, едва ли здесь мог быть какой-то расчет. После разгрома японцев в Сингапуре, после смерти мужа весь её мир превратился в жуткую пустыню. Но она твердо знала, что жизнь принадлежит живым. Человек оплакивает утраты и продолжает жить, исполнять свою карму. Нет, Цзон не верила в фатальное предопределение, как ошибочно полагали многие её знакомые не-японцы. Просто она умела смиряться с неотвратимыми ударами судьбы.

      Но тогда она почувствовала себя затерянной в грохочущем море артиллерийского огня и рвущихся мин. Беззащитный прекрасный цветок, подхваченный неодолимым вихрем.

      По иронии судьбы Цзон встретила отца Николаса в том самом кабинете, который прежде принадлежал её погибшему мужу. Она пришла туда в поисках убежища, как приходят в буддийский храм, неприкосновенный для пламени войны. Наверное, это было одно из немногих знакомых ей зданий, уцелевших в Сингапуре. Странно, но ей никогда не приходила в голову мысль бежать из этого города; она целыми днями бродила по его улицам, ежеминутно подвергая свою жизнь смертельной опасности.

      Город был так сильно разрушен, что женщина не смогла отыскать даже руины собственного дома. Повсюду громоздились груды камней, по улицам бродили бездомные дети. Глядя на них, Цзон невольно вспоминала свое счастливое детство, новогодние праздники, когда на время можно было почувствовать себя свободной от всех забот и запретов. Эти воспоминания бередили её разум.

      Цзон бесцельно ходила по дымящимся улицам и инстинктивно ныряла в черные проемы разрушенных домов, едва заслышав топот тяжелых солдатских сапог — неважно, кто это был, японцы или англичане. Каким-то чудом ей удалось остаться в живых.

      «Карма», — говорила она впоследствии.

      Ей помогло выжить сострадание китайцев, которые останавливали бедную бродяжку и кормили как ребенка: вливали в её слабые губы жидкий рисовый суп и утирали подбородок; Цзон уже не могла делать этого сама. Она ночевала в канавах и давно забыла, что такое ванна. Если случалось проходить мимо проточной воды — в городе оставалось несколько ещё не разрушенных фонтанов, — она совала пальцы под струю и подолгу разглядывала их, словно видела впервые. Когда шел дождь, Цзон неподвижно стояла и смотрела вверх, на угрюмо клубящиеся облака; наверно, она надеялась увидеть там проблеск божества.

      В то утро, когда Цзон появилась в штаб-квартире гарнизона, отец Николаса был поглощен тяжелыми мыслями. Мало того, что его войскам предстояло подавить последние очаги сопротивления японцев, согласно новому приказу, британским солдатам вменялось в обязанность патрулировать город, чтобы предотвратить яростные столкновения, снова вспыхивающие между китайцами и малайцами, которые с давних пор вели необъявленную войну. Солдатам оставалось на сон не более полутора часов в день; так больше продолжаться не могло, и полковник напряженно искал решение, которое позволило бы уклониться от выполнения приказа. Он уже почти сутки не поднимался из того самого деревянного кресла, которое последние три года принадлежало покойному коменданту японского гарнизона. Полковник так никогда и не смог объяснить себе, каким образом этой полубезумной женщине удалось проникнуть в его кабинет через тройную охрану. Но в первую минуту он об этом не думал; когда незваная гостья появилась перед его письменным столом, офицеров поразил не столько сам факт её неожиданного появления, сколько реакция полковника.

      — Данверс! — обратился он к адъютанту, — Принесите сюда койку, бегом!

      Адъютант вылетел из кабинета; полковник подошел к женщине, уже терявшей сознание, и подхватил её.

      — Сэр? — начал лейтенант Макгиверс. — Что касается…

      — Ради Бога, найдите мне мокрую тряпку, — раздраженно гаркнул полковник. — И давайте сюда Грея.

      Гарнизонный хирург Грей, высокий нескладный человек с пышными усами, появился в ту минуту, когда Данверс пытался втащить койку в узкий дверной проем.

      — Помогите ему, Макгиверс, — сказал полковник лейтенанту.

      Вдвоем они внесли койку в кабинет.

      Полковник поднял женщину и осторожно опустил на койку, успев разглядеть под слоем грязи тонкие черты её азиатского лица. Затем он уступил место Грею и вернулся за свой стол, искоса поглядывая на хирурга. Наконец, Грей отошел от койки.

      — Лейтенант, — устало проговорил полковник, — все свободны до завтрашнего утра.

      Когда они остались одни, полковник спросил у Грея:

      — Ну, как она? Хирург пожал плечами.

      — Трудно что-нибудь сказать, пока она не придет в себя. Безусловно, эта женщина перенесла шок. Но я не удивлюсь, если хорошая пища и покой быстро поставят её на ноги. — Он вытер руки тряпкой. — Послушайте, Денис, у меня полно раненых. Если будут трудности, пришлите за мной Данверса. Но я думаю, вы справитесь и без меня.

      Полковник вызвал Данверса и отправил его раздобыть горячего бульона и курятины. После этого он склонился над койкой, глядя на мягкое биение пульса на тонкой шее.

      Очнувшись, Цзон увидела лицо полковника. Как она потом рассказывала Нику, её сразу же поразили глаза этого мужчины. «Я никогда не видела таких добрых глаз, — говорила она легким певучим голосом. — Синие-синие. Я и не знала, что такие бывают. Может, эти синие глаза и вернули меня к жизни, Я вдруг вспомнила долгие дни после гибели Цуко; они прошли передо мной, и обрывочные эпизоды, наконец, сложились в законченную картину. С меня спада пелена, и в голове прояснилось. Мне показалось, что все это было не со мной, словно я смотрела кинофильм, запечатлевший ужасы последних дней войны. Увидев твоего отца, я сразу же поняла, что он — часть моей кармы: ведь я совершенно не помнила, как туда добралась, как проскользнула мимо британских солдат».

      В конце дня полковник отвез Цзон к себе. Город задыхался от клубящейся в долгих изумрудных сумерках пыли; по улицам грохотали джипы, вдоль тротуаров маршировали солдаты, а китайцы и малайцы останавливались и пропускали их, молчаливые и непроницаемые, в вечных холщовых шортах, подвязанных веревками, и в треугольных тростниковых шляпах.

      Полковник вызвал джип, хотя чаще предпочитал возвращаться пешком. Вполне понятно, что начальство не было в восторге от его пеших прогулок, и к нему были приставлены двое солдат, которые сопровождали полковника до самого дома. Он считал это ужасным расточительством в условиях нехватки людей, но ничего не мог изменить.

      Вначале полковнику выделили огромный особняк на западной окраине города, но очень скоро он понял, что не сможет вынести близкое соседство мангровых болот с наветренной стороны жилища. Поэтому он присмотрелся и вскоре нашел для себя новый дом — не такой большой, но гораздо удобнее. Дом стоял на холме, что очень нравилось полковнику — с холма открывался прекрасный вид на Букит-Тима, самую высокую точку Сингапура. За массивным гребнем скрывались черные воды пролива Джохор, и дальше — Малайзия, южная оконечность огромного азиатского континента. В самые жаркие и влажные дни, когда рубашка прилипала к коже и пот заливал глаза, когда весь город дышал тяжелыми испарениями, как тропический лес в сезон дождей, полковнику казалось, будто Азия всей своей огромной массой медленно надвигается на него, обволакивая покрывалом из бесконечных болот, комаров и людей. В такие дни усиливалась застарелая боль в шейных позвонках.

      Но все это исчезло, как только в его жизни появилась Цзон. Для полковника это было настоящее чудо — словно она не вошла в его кабинет с улиц Сингапура, а спустилась с мглистого неба. В первый же вечер, когда он передал Цзон заботам Пай, чтобы та её вымыла и одела, а сам стоял возле полированного тикового стола и медленными глотками потягивал коктейль, полковник почувствовал, как его усталость растворяется и исчезает, словно остатки соли на коже под горячим душем. Он думал тогда только о том, как хорошо вернуться домой после тяжелого дня. Впрочем, возможно, он думал и о чем-то другом, что не осталось в памяти. Во всяком случае так ему казалось, когда он вспоминал тот вечер много лет спустя. Полковник твердо знал: когда Цзон приведи к нему, когда он увидел её лицо, Азия перестала преследовать его кошмарами, впервые с тех пор, как в 1940 году он покинул Англию. Он смотрел, как Цзон приближается к нему, и чувствовал себя домом, из которого наконец уходят жуткие призраки, и теперь, очистившись, он готов был принять под свою крышу новых, настоящих жильцов. В нем ликовал освобожденный дух, и он понял, что добрался, наконец, до цели в своих мучительных поисках Азии.

      Он разглядывал её лицо в неверном свете закатного неба. Через несколько минут полный мрак яростно обрушится на землю; с такой же яростью полковник обрушивался на врагов. Его бесстрашие высоко ценили американцы и британское командование; благодаря этому он быстро продвигался по армейской лестнице.

      Полковник заметил, что у женщины не совсем китайское лицо; об этом говорили не отдельные его черты, а, скорее, общее выражение. Овальное лицо Цзон нельзя было назвать правильным, но в самой его неправильности полковник находил непостижимое очарование. Широкие скулы, удлиненные миндалевидные глаза, нос, не такой плоский, как можно было ожидать; особую выразительность её лицу придавали широкие полные губы. Позже полковник научился безошибочно читать по губам Цзон малейшие перемены в её настроении.

      Пай расчесала длинные черные волосы Цзон и перевязала их красной шелковой лентой; волосы падали с плеч, такие густые и блестящие, что в ту минуту Цзон показалась полковнику каким-то мифическим существом, живым воплощением Востока, бескрайнего и многолюдного.

      — Как ты себя чувствуешь? — Он задал вопрос на кантонском диалекте и, не услышав ответа, повторил по-пекински.

      — Сейчас хорошо. Спасибо, — ответила Цзон и поклонилась. Полковник был поражен: ему никогда не доводилось слышать такого нежного и певучего голоса. Он смотрел, не отрываясь, на её высокую стройную фигуру, которой бы залюбовался любой мужчина.

      — Мне очень повезло, что я вас встретила, — сказала Цзон, не поднимая глаз. Она безуспешно попыталась произнести его фамилию. — Мне очень стыдно. — Цзон потупилась. — Пай столько раз учила меня. Не сердитесь, прошу вас.

      — Ничего. Называй меня Денис. ? Цзон несколько раз повторила его имя.

      — Теперь не забуду. Денис

      К этому моменту полковник уже знал, что женится на ней.

      Когда курьер доставил полковнику предложение американского оккупационного командования поступить на службу к генералу Дугласу Макартуру в качестве советника, он прежде всего подумал, как сказать об этом Цзон. Не могло быть и речи о том, чтобы отказаться от предложения — мысли полковника уже перенеслись в Токио.

      Было начало 1946-го года. Юго-Восточная Азия ещё не оправилась от чудовищного потрясения после взрывов в Хиросиме и Нагасаки, неисчислимых последствий которых никто не мог предсказать.

      Они были женаты уже четыре месяца, и у Цзон пошел третий месяц беременности. И все же полковник без колебаний решил покинуть Сингапур, ставший его вторым домом. Принять предложение американцев он считал своим долгом; он отчетливо представлял, с какими проблемами столкнулась Япония после безоговорочной капитуляции, и страстно стремился вместе с Макартуром «уверенно вывести Японию на новый путь».

      После минутного размышления полковник вызвал Данверса и объявил, что уходит; в случае крайней необходимости его можно найти дома.

      Услышав шум джипа в переулке, Цзон прогнала Пай от двери и сама встретила полковника на пороге.

      — Ты сегодня рано вернулся домой, Денис, — сказала она с улыбкой.

      Он выбрался из джипа и отпустил водителя.

      — Наверно, ты сейчас заявишь, что я помешаю слугам убирать в доме.

      — Нет, нет. — Цзон взяла полковника за руку, и они вместе поднялись по ступенькам. — Наоборот. Я задала им трепку и отправила на кухню — там все так запущено.

      Они пересекли прихожую и вошли в его кабинет; Цзон приготовила коктейль.

      — Вот как? — Полковник взял из её рук прохладный бокал. — Ты находишь, они заслужили наказания?

      — Нет, что ты. — Цзон прикрыла рот рукой, как бы испугавшись его слов.

      Полковник кивнул, не показывая своей радости.

      — Ведь ты бы мне сказала?

      — Ни в коем случае.

      Цзон проводила полковника к его любимому креслу, и когда он удобно уселся, вытянув ноги, опустилась на колени рядом с ним. На ней был просторный темно-синий шелковый халат с маленьким воротничком и широкими рукавами. Полковник не мог вообразить, где она раздобыла это необычное одеяние, но спрашивать об этом посчитал бестактным.

      — Ты не имеешь к этому никакого отношения, — прибавила Цзон. — Я хозяйка в доме. Ты командуешь у себя в гарнизоне, а здесь — я. Чтобы поддерживать в доме покой, нужно доверие. Доверяй мне! Ведь покой — это самое важное для душевного здоровья, ты согласен? — Когда полковник кивнул, глядя ей в глаза, она продолжила: — Мир в доме зависит не только от его расположения и от поведения слуг, но и от самих хозяев.

      Цзон замолчала, и полковник, который все это время медленно потягивал свой коктейль, выпрямился в кресле и поставил бокал на столик. Его западная натура подсказывала, что нужно наклониться к ней, нежно взять её руки в свои и спросить: «В чем дело, дорогая? Что тебя тревожит?». Но он знал, что этого делать нельзя: Цзон почувствовала бы себя неловко. Она наверняка долго готовилась к этому разговору. Он должен оценить это. Пусть жена говорит, пусть потихоньку подводит к главному. Если полковник и научился чему-то за шесть лет, проведенных на Востоке, — так это терпению; тот, кто сразу же не усвоил этот урок, рискует навлечь на себя неминуемую беду.

      — Ты знаешь, Денис, в покое, в спокойствии проявляется гармония жизни. А гармония — это то единственное, к чему стремятся люди. Основа ясного разума, благоприятной и сильной кармы. — Цзон коснулась пальцами тыльной стороны его ладони, лежавшей на гладком подлокотнике кресла. — Ты обладаешь такой кармой, очень сильной кармой. — Она посмотрела ему в глаза. — Я очень боюсь чем-нибудь её нарушить. Но теперь я должна думать ещё об одной жизни, той, в которой смешались и переплелись наши кармы. — Полковник снова кивнул, и Цзон, довольная тем, что он слушает её и соглашается, продолжала: — Я должна тебя о чем-то попросить.

      — Ты знаешь, что я сделаю для тебя все, — искренне сказал полковник. — Ведь ты дала мне счастье.

      Однако эти прочувствованные слова не произвели особого впечатления на Цзон.

      — Это очень серьезная просьба. Мы должны уехать из Сингапура, — решительно проговорила она и, видя, что муж её не останавливает, торопливо добавила: — Я знаю, как много значит для тебя твоя работа, но это… — Цзон помолчала в поисках подходящего слова, — это совершенно необходимо для всех нас. Для тебя, для меня и для ребенка. — Она опустила руку на живот, — Мы должны ехать в Японию. В Токио.

      Полковник рассмеялся, пораженный комизмом ситуации и одновременно заинтригованный необычным поведением жены.

      — Что в этом смешного? — вспылила Цзон, неправильно истолковав его реакцию. — Нам нельзя оставаться здесь. Нельзя. В Японии — наша карма, там наша — как это называют по-английски? — наша судьба, правильно. Наша судьба.

      — Я засмеялся из-за случайного совпадения, — успокоил её полковник. — Не обижайся. — Он погладил тонкую руку. — А теперь скажи, почему мы должны ехать в Токио?

      — Потому что там Итами. Сестра Цуко.

      Цзон довольно подробно рассказывала ему о своем первом браке, но, кроме этого, полковник почти ничего не знал о её прошлом.

      — И какое отношение она имеет к нашей карме?

      — Не знаю, — ответила Цзон. — Но сегодня ночью я видела сон.

      Полковнику было хорошо известно, какое значение здесь придается снам. Да и сам он отчасти им верил, помня, что подсознательное играет в жизни гораздо большую роль, чем полагают многие. В любом случае, сны были тесно связаны с идеей кармы, а в карму полковник уверовал основательно — слишком много лет он провел на Востоке.

      — Мне снилась Итами, — сказала Цзон. — Это было в большом городе. В Токио. Я пошла за покупками и свернула на маленькую улочку. Меня окружали лавчонки из дерева и бумаги — такими они были, когда Токио назывался Эдо, а Японией правили сёгуны Токугава.

      Я прошла мимо лавки с весело украшенной витриной и остановилась. В центре витрины стояла кукла — таких красивых кукол я никогда ещё не видела.

      Она была из фарфора, эта кукла, белолицая, в элегантной аристократической одежде. Ее глаза смотрели на меня, и я не могла отвести взгляда. «Купи меня», — говорили они.

      Хозяин лавки завернул куклу в шелковую ткань, и я отнесла её домой. Когда я стала её разворачивать, кукла заговорила. Ее голос был очень твердый и властный. В ней сразу угадывалась дама из знатного дома.

      Это была Итами. Она сказала, что мы должны оставить Сингапур и приехать к ней, в Токио.

      — Ты когда-нибудь встречалась с Итами? — спросил полковник.

      — Нет.

      — Цуко показывал тебе её фотографии?

      — Нет.

      — И все-таки ты уверена, что эта кукла была Итами.

      — Это была Итами, Денис

      Полковник, наконец, сделал то, что давно уже хотел сделать — наклонился к жене и взял её руки в свои. Он увидел, что сегодня её ногти покрыты темно-лиловым лаком. Минуту он любовался их атласным матовым блеском.

      — Мы поедем в Японию, Цзон, в Токио. И мы встретимся с Итами.

      Ее лицо озарилось улыбкой.

      — Правда, Денис? Это правда?

      — Это правда.

      — Но скажи мне, почему ты согласился? Моя душа счастлива, но мой разум не дает мне покоя — почему ты согласился?

      За день до отъезда Цзон отвела его к Со Пэну.

      Он жил в деревушке к северо-западу от города, где прежде не ступала нога европейца. Полковник никогда не видел этой деревни на картах. Когда Цзон объяснила ему, куда они направляются, он рассмеялся и сказал, что они не найдут там ничего кроме мангровых зарослей. Тем не менее она стояла на своем, ему пришлось уступить.

      Было воскресенье, и Цзон уговорила полковника не надевать военной формы.

      — Это очень важно, — настаивала она, и он надел кремовый полотняный костюм с широкими отворотами, белую шелковую сорочку и темно-синий форменный галстук; при этом полковник увидел себя со стороны — яркое светлое пятно среди изумрудного тропического леса, беззащитная и легко доступная мишень.

      Цзон была в белом шелковом платье до пят с орнаментом г форме небесно-синих цапель. Она походила на небесное видение. Когда они выехали из города, ослепительно сияло солнце; его жар накатывал обжигающими волнами. Вялый ветерок доносил тошнотворный запах мангровых болот. Дважды они были вынуждены остановиться и пропустить длинных серебристо-черных гадюк, которые извиваясь переползали тропу. Когда это случилось в первый раз, полковник хотел убить змею, но Цзон схватила его за руку и помешала.

      Далекий и одновременно близкий, как броский театральный задник, восточный горизонт постепенно затягивался громоздящимися друг на друга серыми облаками. Выше облаков небо было каким-то необычно желтым, без всякого следа синевы; время от времени белые молнии беззвучно вспыхивали в облаках, делая их похожими на серый с прожилками мрамор. С трудом верилось, что ещё недавно, когда они ступили на эту тропу, вьющуюся вдоль гребня холма, небо было таким чистым и безмятежным.

      Сингапур давно уже скрылся из вида, словно брошенный за борт якорь; казалось, будто он остался далеко позади, в другом мире, из которого они вышли, миновав какой-то невидимый барьер. По крайней мере, так казалось полковнику в тот волшебный день, и потом — в снах, прилетавших из прошлого в смутные предрассветные часы.

      Постепенно тропа, по которой они шли, затерялась в густом лесу, но Цзон взяла его за руку и уверенно вывела к деревне, где жил Со Пэн.

      Деревня лежала в неглубокой низине у подножья базальтовой скалы, за которой, должно быть, скрывалось штормовое море.

      Они подошли к дому, который ничем не отличался от остальных, и поднялись по пологим деревянным ступенькам на широкое крыльцо, защищенное навесом от проливных дождей и палящего солнца. Здесь Цзон сняла туфли и велела Денису сделать то же самое.

      Открылась дверь, и их встретила пожилая женщина с серебристо-седыми волосами, уложенными в изящную прическу, одетая в длинный шелковый халат пепельного цвета. Она сложила руки перед грудью и поклонилась. Гости ответили ей таким же поклоном, и теперь, когда она улыбаясь смотрела на них, полковник заметил, что у неё совсем нет зубов. Но лицо женщины, несмотря на многочисленные морщины, ещё хранило следы былой жизнерадостной красоты; черные миндалевидные глаза сияли невинным любопытством маленькой девочки, каким-то чудом попавшей сюда из прошлого.

      Цзон представила полковника.

      — А это Цзя Шэн, — сказала она без дальнейших объяснений.

      Цзя Шэн рассмеялась, глядя на полковника, и покачала головой, как бы говоря: «Ну что поделаешь с нынешней молодежью?». Она пожала плечами и поцокала языком.

      Полковник обратил внимание, что Цзон говорила на пекинском диалекте, и решил последовать её примеру.

      Они находились в необыкновенно просторной комнате; ни в одном доме из тех, что он видел в Сингапуре, включая его собственный прежний особняк, не было такого большого зала. Полковник отметил, что это не очень вяжется со скромным фасадом.

      Еще более удивительно выглядел пол этой комнаты, устланный тата ми — японскими соломенными матами строго определенного размера, по числу которых измеряется площадь комнаты в традиционных японских жилищах. Но главные сюрпризы ждали полковника впереди.

      Вслед за Цзя Шэн они молча миновали эту комнату, в которой почти не было мебели, не считая нескольких низких лакированных столиков и подушек, и оказались в коротком темном коридоре. В его дальнем конце стояла огромная глыба нефрита, покрытая такой густой резьбой, что она напоминала решетку. В ней был проделан круглый проем; полковник где-то слышал, что это «лунные ворота», которые устраивались в богатых домах континентального Китая второй половины прошлого века.

      Над «лунными воротами» был укреплен бамбуковый шест, с которого свисал серый шелковый свиток, украшенный темно-синим узором в виде колес со спицами. Полковнику показалось, что он уже видел этот рисунок; он напряг память и вспомнил, что такой же свиток был изображен на гравюре Андо Хиросигэ из серии «Пятьдесят три станции Токайдо». «Еще одна загадка», — подумал полковник, когда Цзя Шэн провела их через «лунные ворота».

      Гости очутились в комнате, почти такой же огромной, как первая. Вдоль трех её стен стояли великолепные складные ширмы; их темные краски казались живыми и нетронутыми временем.

      Ноздри полковника наполнились запахами — свежестью древесного угля, мускусом курений, далекими ароматами растительных масел и другими, более тонкими запахами, которые он не мог распознать.

      — Прошу вас — Цзя Шэн провела супругов мимо красного лакированного столика, на котором стояла ваза со свежесрезанными цветами. — Осторожно, ступеньки.

      По узкой винтовой лестнице они поднялись на мансарду. Четыре деревянные стойки поддерживали по углам зеленую черепичную кровлю. С трех сторон мансарда была открыта, а четвертая примыкала к базальтовой громаде скалы.

      Глаза полковника остановились на высоком человеке, который сквозь длинную подзорную трубу всматривался в приближающийся ураган. Это был Со Пэн.

      — Добро пожаловать, полковник Линнер.

      Казалось, вся мансарда вибрировала от звуков его зычного голоса. Со Пэн говорил на пекинском наречии с едва уловимым акцентом, произнося слова чуть-чуть отрывисто. Он не повернулся к ним и никак не отреагировал на присутствие Цзон. Миссия Цзя Шэн была, очевидно, исчерпана, и она молча удалилась по винтовой лестнице.

      — Прошу вас, полковник, подойдите ко мне, — сказал Со Пэн.

      На нем был старинный китайский перламутровый халат. Полковник впервые видел такую ткань: при малейшем движении старика она переливалась диковинными цветами.

      — Взгляните. — Со Пэн протянул полковнику трубу. — Посмотрите на ураган, полковник, и скажите мне, что вы видите.

      Полковник взял полированную медную трубу и поднес её к глазу, прищурив второй. Теперь, с высоты мансарды, он видел первые порывы урагана; поднимался штормовой ветер.

      В круге подзорной трубы он видел свечение облаков, ставших теперь лилово-черными. Изменился и цвет неба, сквозь его желтизну пробивались бледно-зеленые полосы; издалека долетал глухой рокот проносившийся над землей как невидимые волны цунами. Полковник послушно рассказал обо всем….

      — И это все, что вы увидели, — произнес Со Пэн без вопросительной интонации в голосе.

      «Да, — хотел было подтвердить полковник, — это все, что я увидел».

      Но в последнюю минуту он остановился, почуяв, что старик ждет от него чего-то еще.

      Медленно, дюйм за дюймом, передвигал он подзорную трубу, но не замечал ничего нового. И вдруг, опустив трубу вниз, увидел женщин на рисовых полях — плоских, залитых водой клочках земли, без единого деревца или хотя бы временного навеса, чтобы укрыться под ним от дождя. Женщины работали слаженно, почти синхронно, склонившись над рисовыми побегами; их юбки были высоко подняты и завязаны узлом между ног, по щиколотки погруженных в воду, а на спинах были закреплены большие мешки из грубого холста. Не женщины, а вьючные животные.

      — Они продолжают работать, — ответил полковник, — как будто не начался ураган.

      — Ага! — кивнул Со Пэн. — И о чем это вам говорит? Полковник опустил подзорную трубу и посмотрел на Со Пэна, на его желтоватый лысый череп, серый пучок бороды, темные непроницаемые глаза, которые взирали холодно и отрешенно, словно из другой эпохи.

      — М-м… — пробормотал Со Пэн. Ему все было ясно.

      — Они знают что-то такое, чего не знаем мы, — сказал полковник.

      Под словом «мы» он подразумевал европейцев. Но Со Пэн ещё не решил, говорит ли гость серьезно или просто насмехается. С последним Со Пэну приходилось сталкиваться гораздо чаще, как и многим другим азиатам. И все же что-то заставило его поверить полковнику.

      А тот почувствовал, что в его отношениях с Цзон наступил решающий момент. Благословение этого старика было ей необходимо. Правда, полковник не понимал, почему оно не потребовалось, когда Цзон выходила за него замуж. И все же, Со Пэн каким-то образом повлиял на её решение уехать из Сингапура.

      Полковник тем более насторожился, что этот дом, эта деревушка были совершенно неизвестны европейцам. Он с болью сознавал: многие китайцы не .испытывают особой любви к людям с Запада, к «заморским варварам». В эту минуту для него не имело значения, что их неприязнь, или даже неприкрытая враждебность, были, по существу, оправданны.

      Но полковник по-настоящему любил этих людей, их образ жизни, их историю, религию и обычаи, и именно поэтому он сказал:

      — Несомненно, сэр, нам здесь многому надо учиться, но я думаю, самый лучший путь — это взаимный обмен знаниями. А ещё важнее — взаимное доверие.

      Со Пэн скрестил на узкой груди руки, спрятанные в рукава халата.

      — Доверие, — произнес он задумчиво, будто пробуя на вкус нечто не вполне знакомое. — Что ж, полковник, у этого слова может быть много значений. И мне кажется, мой мальчик, я понимаю, что вы хотите сказать. Доверять — значит делиться друг с другом своими тайнами.

      — Это очень близко к тому, что я имел в виду, сэр.

      — Но чем вы могли бы заслужить такое доверие?

      Полковник не отводил взгляда от обжигающих глаз Со Пэна, пока лицо старика не расплылось… Остались лишь эти два огня — глаза.

      — Прежде всего, уважением, сэр. Затем, знанием ? знанием, к которому стремятся и которое обретают. И, наконец, любовью.

      Полковник расслабился, сознавая, что сумел высказаться, показав себя достойным своей жены. Он сделал все, что должен был сделать.

      Когда Со Пэн заговорил, то обратился не к полковнику, а к его жене.

      — Цзон, я думаю, тебя зовет Цзя Шэн. Кажется, я слышу её голос

      Цзон поклонилась и исчезла.

      Полковник молча стоял на месте. Вокруг их хрупкого укрытия бушевал ураган.

      — Цзон сообщила, что вы скоро уезжаете в Японию. Гость кивнул.

      — Да. Завтра. Меня пригласили работать у генерала Макар-тура — строить новую Японию.

      — Это весьма почетно. Историческая миссия, не правда ли?

      — Честно говоря, я об этом не думал.

      — А вам не кажется, полковник, что «строить новую Японию» — дело самих японцев?

      — Конечно, это было бы идеально. Но, к несчастью, некоторые силы в японском обществе на протяжении двух десятилетий вели страну по гибельному пути. — Старик молчал, и полковник продолжил: — Не сомневаюсь, что вам известно о событиях в Маньчжурии.

      — Маньчжурия! — презрительно фыркнул Со Пэн. — Какое дело мне и моему народу до Маньчжурии? Для нас это глухая провинция, край земли. По мне, пусть бы японцы дрались за неё с большевиками — невелика потеря для Китая.

      — Но Японцы готовили в Маньчжурии плацдарм для вторжения в Китай. Они собирались построить там свои военные базы.

      — Да, — вздохнул Со Пэн. — Их империалистические идеи меня глубоко огорчают — по крайней мере огорчали, когда я был моложе. Да, это никогда не давало мне покоя, потому что путь Японии — путь войны. Так было всегда, и по-другому быть не могло. Это кровь, которая зовет из глубины веков, и её призыв не могут заглушить ни разглагольствования политиков, ни коллективная потеря памяти. Вы понимаете меня, полковник? Сейчас немцы отрекаются от своего расизма. Но это же бессмысленно

      Легче отречься от воздуха, которым они дышат.

      — Сегодня Япония не представляет для Китая никакой опасности, можете мне поверить. Угроза теперь исходит от большевиков, и они даже страшнее, чем были японцы.

      — Бусидо, полковник. Вы знаете, что это такое? Полковник кивнул.

      — Думаю, что да.

      — Прекрасно. Значит, вы понимаете, что я хочу сказать. — Со Пэн посмотрел на небо, серое и изменчивое, словно сказочный великан колыхал над ними огромное полотнище. — Бусидо — это кодекс дружбы. Я говорю о настоящей дружбе — не о приятельских отношениях между деловыми партнерами иди соседями. В такой дружбе, которая в наши дни встречается реже, чем можно предположить, исчезают все барьеры общения. Вы согласны?

      — Да, сэр, безоговорочно.

      — М-м. Почему-то я вам верю. — Со Пэн рассмеялся, тихо и беззлобно. — Был точно такой же день, когда Цзон пришла ко мне в первый раз. Ей тогда не исполнилось и трех лет, совсем маленькая девочка. Когда-то у неё была большая семья. Не знаю, что с ними стадо; похоже? этого не знает никто, потому что я пытался разыскать её родственников много раз, и все бесполезно.

      Через какое-то время это уже не имело большого значения. Она стала для меня дочерью. У меня много детей, а теперь есть уже и внуки, и правнуки — так много, что я иногда путаю их имена. Ладно, простительно для старика, у которого голова занята другими проблемами.

      Должен вам признаться, полковник, что Цзон занимает особое место в моем сердце. В её жилах не течет моя кровь, но к ней перешла часть моей души, понимаете? Вы должны об этом знать, прежде чем уедете из Сингапура.

      Некоторое время Со Пэн молчал; казалось, он грезит о дальних странах иди, может быть, о давних временах. Угольно-черное небо наконец разверзлось косыми струями, которые барабанили по квадратной крыше мансарды и стекали по её коротким свесам. Блестящие листья деревьев дрожали под тяжестью дождя; вскоре все вокруг затянулось сплошной пеленой воды. Полковник уже не мог различить перед собой крышу дома; на них наступал густой дымный туман. Это напоминало серо-зеленое полотно художника-пуантилиста, на котором проступали неясные тени, словно незаконченные мысли, бродившие в каком-то божественном сознании.

      — Мне сейчас кажется, что мы очень одиноки здесь, наверху. — Со Пэн улыбнулся. — В Азии человек никогда не бывает по-настоящему одинок, правда? — Старик стоял неподвижно, словно изваяние, и это выглядело полной противоположностью всему окружающему миру, находящемуся в непрерывном и яростном движении. На полковника летели брызги от подоконника, будто он стоял на носу катера, вышедшего в открытое море, и он отступил в глубину мансарды. — Здесь другой мир, — продолжал Со Пэн. — Наш мир другой. Мы рождаемся, вырастаем и живем всю жизнь с ощущением вечности, которая рядом с нами. Я всегда думал, что у этой вечности есть две стороны: в ней, несомненно, наша большая сила, и в то же время — наша слабость, особенно, когда мы сталкиваемся с Западом. Боюсь, большинство моих соотечественников недооценивают европейцев именно потому, что считают их варварами, неспособными в полной мере понять восточные взгляды на человеческое достоинство и природу времени. И это может привести к гибели. Посмотрите на японцев — на что они замахнулись! Это было величественно, но глупо. Правда, японцы умеют с честью проигрывать. Большинство их легендарных героев по западным меркам были бы признаны жалкими неудачниками. Японцы глубоко чтут их отношение к жизни, их мысли — но для Запада важны только деда, только результат. Кажется, это называется протестантской этикой? Что ж, теперь любой японец скажет вам, что тут не над чем смеяться. Протестантская этика разгромила Японию; этой стране пришлось дорого заплатить за свою ошибку, за Пирл-Харбор. Америка оказалась спящим великаном, ужасным в своем гневе. — Со Пэн всматривался в яростный ливень. Воздух стад тяжелым от влаги. — Мы не понимаем, что настало другое время. Мы все ещё смотрим в прошлое, когда не было ничего, кроме вечности, и не можем угнаться за настоящим. — Он рассмеялся. — Но дайте нам срок. Мы очень сообразительные и гибкие люди, мы умеем учиться. Смотрите, как бы мы вас не обошли!

      Задумчивое и отрешенное выражение глаз Со Пэна изменилось. Он повернулся к полковнику и сказал:

      — Впрочем, мои взгляды на жизнь вам малоинтересны. Я не верю в мудрые изречения. Мудрости нельзя научиться, глядя кому-то в рот. Чтобы понять смысл собственного существования, нужно жить своим умом и ошибаться. Спотыкайся, вставай, снова пробуй, уже по-другому. Набирайся опыта и учись — иного не дано.

      Ладно, что-то я сегодня разболтался. Наверное, из-за погоды. Во время грозы всегда становлюсь разговорчивым — это успокаивает. В детстве сезон дождей всегда наводил на меня ужас…

      Да, вступление затянулось. Возможно, вас интересует мое происхождение, полковник. Мой отец был китаец, интеллигентный и рассудительный, — слава Богу, не маньчжур. Он начинал мелким торговцем, но благодаря своему острому уму скоро стал преуспевающим коммерсантом, в возрасте тридцати трех лет он перебрался в Сингапур. Так что мои корни не здесь, а на материке. Моя мать была японка. — Со Пэн перехватил изумленный взгляд полковника и добавил: — Не удивляйтесь, полковник. Такие вещи случались время от времени. Разумеется, не часто, совсем не часто. По вполне понятным причинам происхождение моей матери тщательно скрывалось. По поводу её необычной внешности отец говорил окружающим, будто она родом из северной части Китая, что недалеко от границы с Россией, где смешалось много кровей — монголов, маньчжуров и ещё бог знает кого.

      Что касается Цзон, не могу сказать ничего определенного. Вероятно, сама она об этом знает, а может быть, и нет. Возможно, однажды она расскажет вам о своем прошлом, но это касается только вас двоих. Для меня её происхождение не имеет значения, потому что её родина здесь. Здесь она выросла…

      Если увидеть породу, из которой извлечен драгоценный камень, это, безусловно, поможет лучше понять свойства самого камня. — Со Пэн недовольно покачал головой. — Попробую найти более удачный пример. Представьте себе, что кто-то встречает необыкновенно красивую женщину, но постепенно её поведение начинает казаться ему немного странным, необычным — словом, необъяснимым. Пусть теперь этот человек узнает, что она была средней из трех сестер. Возможно, он начнет понимать тайну необычного поведения красавицы. Чем больше он узнает о её прошлом, тем менее странными покажутся её поступки, и, наконец, он найдет ответы на все свои вопросы. — Со Пэн потянул носом воздух. — Дождь скоро кончится. Пора спускаться в дом.

      Они сидели втроем — полковник, Цзон и Со Пэн — вокруг красного лакированного столика в комнате с ширмами, а Цзя Шэн подавала им одно блюдо за другим. Полковнику давно не доводилось видеть так много еды и пробовать таких изысканных кушаний. Сначала ели дим сум — небольшие рисовые клецки с самой разной начинкой. Затем был подан рыбный суп, горячий и пряный. Третья перемена состояла из шести сортов риса — от простого отваренного белого до жареного, смешанного с рублеными моллюсками и яичным желтком. За рисом последовал холодный салат, приправленный; хреном и огурцами. После этого были поданы главные блюда: золотисто-коричневые цыплята с хрустящей корочкой, натертые крупной солью и травами; жареные креветки и лангусты; расколотые крабы, только что ошпаренные кипятком, с блестящими красными панцирями. На десерт Цзя Шэн принесла большие ломти дыни; сок ручейками стекал на глиняные тарелки.

      Наконец, трапеза была окончена. Со Пэн отодвинул от себя тарелку с аккуратно сложенной кожурой, вздохнул и положил руку на живот.

      — Расскажите о себе, полковник.

      Полковник рассказал ему о своем отце и о матери, умершей от дифтерита, когда ему было всего два года; о своей мачехе, которую он презирал, хотя сам не мог объяснить почему. Он рассказал Со Пэну о своих детских ощущениях — ощущениях единственного ребенка в семье, которые показались старику захватывающими и странными одновременно. О своем детстве в английской деревушке, о дороге в школу, в конечном счете приведшей его в Лондон. О своем интересе к Дальнему Востоку, о своей учебе и военной службе.

      — И теперь, — сказал Со Пэн, — в вашей жизни открывается новая страница. Вы станете политиком; более того, вам предстоит делать историю. Прекрасно. Прекрасно. Скоро мне тоже придется на время оставить Сингапур — я нужен в другом месте, меня там ждут. Значит, у нас сегодня прощальный обед.

      Он умолк, словно чего-то ожидая. Долгие минуты молчания прерывались только последними ленивыми каплями дождя, падавшими с густой листвы.

      Наконец появилась Цзя Шэн с каким-то предметом в руках. Она приблизилась и передала предмет Со Пэну. На этот раз Цзя Шэн не ушла, а осталась стоять возле столика.

      Полковник увидел довольно большую медную шкатулку, покрытую эмалью и лаком. На её крышке был искусно изображен огненный чешуйчатый дракон, обвивший могучего тигра.

      Не выпуская шкатулку из рук, Со Пэн сказал:

      — Я должен извиниться перед тобой, моя любимая Цзон, что меня не было в Сингапуре в день твоей свадьбы с полковником Линнером. Я много месяцев думал о том, какой выбрать подарок — ты ведь знаешь, что все в этом доме принадлежит тебе, как и остальным моим детям. — Он бережно опустил шкатулку на стол. — Но ты, Цзон, значишь для меня больше, чем остальные, потому что трудная дорога, которую ты выбрала, делает твою любовь ещё ярче и чище. Никто из моих детей — никто, кроме тебя — никогда и ни в чем не нуждался.

      Все это, конечно, тебе известно. Но сейчас я хочу сказать, что только в тебе вижу часть своей души. Это глубоко взволновало меня, потому что случилось само собой, без всяких усилий с моей стороны. Ты сама этого хотела, и ты этого добилась.

      Теперь, во время нашего последнего прощания — боюсь, что мы больше никогда не увидим друг друга, — я отдаю шкатулку тебе, твоему полковнику, твоим будущим детям. И делаю это с радостью и любовью. Это подарок от меня, от Цзя Шэн, от наших семей. В целом мире существует только одна такая шкатулка, равно как и её содержимое. Это твое наследство, которым ты вольна распорядиться как сочтешь нужным.

      Со Пэн протянул свои старые руки с длинными пальцами, обтянутыми пергаментной кожей, и стал медленно двигать шкатулку по столу, пока она не оказалась на другой половине. Руки Со Пэна бессильно отпустили шкатулку и возвратились к нему на колени.

      Полковник взял дрожащую руку Цзон и заглянул в глаза старику. Хотел что-то сказать, но язык онемел, и он молча смотрел на Со Пэна, совсем не зная его, но понимая, что тот играет загадочную и важную роль в его жизни.

      Полковник и Цзон полюбили свой дом и участок в пригороде Токио. Макартур вполне разумно предложил новому советнику подыскать себе подходящее жилье в центре города. Однако полковнику никак не удавалось найти того, что могло бы удовлетворить его и Цзон.

      Поэтому они отправились в пригород и почти сразу же натолкнулись на этот дом, который чудом уцелел среди руин, заполнивших Токио и его окрестности.

      Дом стоял на восточном краю огромного леса, в глубине которого, среди сосен и криптомерий, словно диковинный цветок, возвышался синтоистский храм; изящество его архитектуры, атмосфера покоя и полного подчинения природе говорили полковнику о благородстве японской души больше, чем самые красноречивые ораторы. Каждый раз при виде храма он вспоминал о Со Пэне.

      Никто не знал, кому когда-то принадлежал этот дом, даже Атаки, иссохший старый садовник. Он говорил полковнику, что дом был заброшен уже много лет, время стерло из памяти старика имена прежних владельцев; тем не менее, он каждый день приходил сюда и ухаживал за участком. Полковник подозревал, что старик просто не хотел говорить. Как бы там ни было, теперь здесь обосновались полковник и Цзон.

      Парадный сад перед домом поражал замысловатым цветением крохотных деревцев бонсаи и неглубоким каменным бассейном, в котором плавали синеглазые золотые рыбки с тонкими, как паутинка, плавниками; чтобы укрыть их на зиму, полковник предусмотрительно принес большой аквариум и установил его на кухне.

      Позади дома был ещё один, совсем другой сад — выложенный галькой прямоугольник, на котором его создатель расположил четыре больших камня; полковнику они казались островами, выступающими из глубины спящего моря. Николас, же думал иначе: научившись говорить, он уверенно заявил, к восторгу полковника и Цзон, что это — горные пики, возвышающиеся над грядой облаков. В любом случае, буддийский сад оставался крохотным островком покоя и вечности в искалеченной полумертвой стране, которая мучительно пробивалась к новой жизни.

      Николас не уставал восхищаться красотой своего участка. Его снова и снова тянуло в дзэнский сад, и Цзон часто видела, как он сидит там, обхватив голову руками, и всматривается в неподвижность камней посреди идеально ровной гальки.

      Николас никак не мог для себя решить, что ему нравится больше — когда он в саду совершенно один или когда туда, с лейкой и граблями, приходит Атаки, чтобы увлажнить землю и придирчиво проверить ровность гальки. Николас любил щемящую уединенность сада («Кажется, — сказал он однажды полковнику, — слышно, как дышит твоя душа»); в то же время ему нравилось смотреть, как ловко, без лишних движений старик-садовник управляется с галькой. Камешки были настолько гладкими, что Николас не сомневался: их привезли сюда с побережья, потому что так обработать их поверхность могли только неутомимые волны.

      Движения садовника были легкими, плавными, и Николасу казалось, будто старик вообще не затрачивает никаких усилий. Когда ему было шесть лет, он спросил Атаки, как это ему удается. В ответ услышал только одно слово — будзюцу — и сразу же побежал к отцу за объяснением, зная, что приставать с расспросами к Атаки было бесполезно: он говорил только то, что считал нужным.

      — Будзюцу, — полковник, опустил на стол чашку чая и отложил газету, — называют все воинские искусства Японии.

      — Тогда, — решительно заявил Николас, — я хочу изучать будзюцу.

      Полковник внимательно посмотрел на сына. Он знал, что Николас ничего не говорит попусту, и если он сказал, что хочет изучать будзюцу, значит, действительно к этому готов; не стоило объяснять ему, как это трудно.

      Полковник поднялся из-за стола и, обняв сына за плечи, открыл седзи — раздвижные стенки из деревянных планок, обтянутых бумагой, открыл так, чтобы можно было вместе выйти из дома.

      Они стояли перед дзэнским садом, но Николас заметил, что взгляд полковника устремлен вдаль, туда, где поднимались зеленые громады криптомерий.

      — Ты знаешь, Николас, — рассеянно спросил полковник, — что посреди этого леса стоит синтоистский храм, а на его территории есть небольшой парк, в котором, как говорят, собрано сорок разных видов мха?

      — Я никогда там не был, — ответил Николас. — Ты сводишь меня туда?

      — Когда-нибудь, — пообещал полковник, с горечью подумав о том, что у него вечно не хватает времени и что он занят здесь тяжелой и неприятной работой, которую тем не менее нужно сделать, и сделать надлежащим образом.

      Годы, проведенные полковником в Токио, давно сломили бы человека меньшего мужества и упорства. Всякий раз, когда ему становилось невмоготу, он вспоминал Со Пэна и своего сына и продолжал работать — ещё одна долгая ночь, и ещё один долгий день; наступала новая неделя, и все начиналось сначала.

      — Я тоже никогда не был в этом парке, Николас. Там мало кто бывал, кроме священников из храма. — Полковник помол-чад. — Ты хочешь заняться тем, чем сегодня занимаются единицы. Кроме того, есть разные школы и направления.

      — Я хочу начать с самого начала, отец. Ведь я прошу не так уж много?

      Полковник крепче сжал плечи сына.

      — Нет, не много. — Над его бровями обозначились морщины — Вот, что, — сказал он наконец. — Я поговорю с твоей тетей, хорошо?

      Николас кивнул и перевел взгляд на горы, смутно вырисовывавшиеся среди облаков.

      Тетя, о которой говорил полковник, была Итами. Николас знал, кто она, но никогда не считал её своей тетей. Сколько Николас себя помнил, он её не любил; Итами сразу не понравилась Нику, и потом он так и не смог изменить свое отношение к ней.

      Легко предположить, что его инстинктивная неприязнь к тете была лишь отблеском тех чувств, которые он испытывал к её мужу Сацугаи. Мальчику, с рождения приученному во всех случаях сохранять спокойствие духа, в присутствии Сацугаи становилось не по себе. Словно налетали на него мощные вихри, и ему никак не удавалось обрести покой до тех пор, пока Сацугаи не уходил.

      С другой стороны, он отнюдь не чувствовал беспокойства, когда приходила тетя. Она была очень хрупкая и очень красивая женщина, хотя Николас полагал, что совершенная симметрия её лица не идет ни в какое сравнение с очарованием матери.

      Итами всегда носила традиционный японский костюм и окружала себя слугами. Ее необычное обаяние только усиливалось хрупким телосложением. Полковник рассказал Николасу, что тетя принадлежала к одной из старейших аристократических семей, входившей в самурайский круг буси. Уже одиннадцать лет Итами была замужем за Сацугаи, богатым и, влиятельным коммерсантом.

      Их сын Сайго, крупный мальчик с темными упрямыми глазами, жестокий и расчетливый, был на год старше Николаса. Он всегда держался возле отца, но часто, когда собирались их семьи, Николас и Сайго оставались вдвоем.

      Николасу казалось, что Сайго возненавидел его с первого взгляда, хотя объяснение этому нашел гораздо позже. Тогда же он вел себя так, как вел бы себя любой мальчик в любой части света, столкнувшись с неприкрытой враждебностью, — он платил тем же.

      Ясно, что именно Сацугаи настроил Сайго против него. Когда Николас это понял, его ненависть к Сацугаи и страх перед ним стали ещё сильнее. Но именно Сайго познакомил Николаса с Юкио — как говорится, все в мире имеет две стороны, и не бывает худа без добра.

      Второе Кольцо

      КНИГА ВЕТРА

      I

      Нью-Йорк — Уэст-Бэй-Бридж. Нынешнее лето.

      Вынырнув из глубины вокзала на Седьмой авеню, человек в зеркальных солнечных очках не стал оглядываться по сторонам и не направился к обочине, как это сделало большинство пассажиров, чтобы подозвать такси.

      Вместо того он терпеливо дождался зеленого сигнала светофора и быстро пересек авеню, не обращая внимания на моросящий дождь. По легкой стремительной походке и по длинной черной спортивной сумке, переброшенной через плечо, его можно было принять за профессионального танцора.

      На нем была темно-синяя шелковая рубаха с короткими рукавами, такого же цвета легкие брюки и серые замшевые туфли почти без каблуков, на тонкой, как бумага, подошве. На его широком лице, по обе стороны рта, пролегли глубокие морщины, будто человек не умел улыбаться; его черные волосы были подстрижены коротким ежиком.

      Он прошел мимо оживленного фасада отеля «Статлер Хилтон», пересек Тридцать вторую улицу и нырнул в кафе «Макдональдс». В холле, отделанном пластиком кричащих желто-оранжевых тонов, вдоль стены тянулась череда телефонов-автоматов. Сбоку, словно спящие летучие мыши в пещере, висели телефонные справочники, защищенные от воровства и хулиганства металлическими переплетами. Человек в темных очках выбрал нужный том; его обложка была оторвана, а края страниц изжеваны, будто кто-то пытался их съесть. Пролистав справочник, человек нашел нужный раздел и стал двигать указательным пальцем вниз по странице; наконец, он удовлетворенно кивнул. Человек уже знал этот адрес, но имел давнее обыкновение перепроверять любые сведения.

      Выйдя на улицу, он вскочил в переполненный автобус. В душном салоне пахло потом и плесенью. На Семьдесят четвертой улице он выпрыгнул из автобуса и быстро зашагал на запад, в сторону реки Гудзон. Дождь прекратился, но небо было по-прежнему хмурым, точно с похмелья после затянувшейся попойки. Воздух казался совершенно неподвижным, над городом поднимался тяжелый пар.

      Когда человек нашел нужный дом и поднялся по каменным ступенькам, его ноздри на мгновение расширились. Он открыл застекленную входную дверь и оказался в крохотном коридорчике. Вторая дверь, из стали и армированного стекла, была надежно заперта. Он уверенно нажал кнопку звонка; над звонком висела небольшая медная пластина, на которой было выгравировано «ТОХОКУ-НОДОДЗЁ».

      — Что вам угодно? — послышался металлический голос из громкоговорителя, закрытого овальной декоративной решеткой.

      — Я хочу записаться в зал, — сказал человек в темных очках и взялся за рукоятку внутренней двери.

      — Пожалуйста, поднимитесь на второй этаж и сверните налево — до конца.

      Зазвенел сигнал, и он открыл дверь.

      В нос ударил едкий запах пота, а вместе с тем здесь пахло, как почудилось ему, напряжением и страхом. Впервые в этом городе он почувствовал себя как дома, но тут же с презрением отбросил расслабляющее чувство. Быстро и бесшумно человек поднимался по устланной ковром лестнице.

      Терри Танака разговаривал по телефону с Винсентом, когда к нему подошла Эйлин. Увидев выражение её глаз, он попросил Винсента подождать, прикрыл трубку ладонью и спросил:

      — Что случилось, Эй?

      — Там пришел человек — он хочет сегодня заниматься.

      — Да? Прекрасно, запиши его.

      — Мне кажется, тебе лучше заняться этим самому.

      — Но почему? В чем дело?

      — Ну, во-первых, он хочет говорить с тобой. А во-вторых, я видела как он ходит — он не новичок. ? Терри улыбнулся.

      — Вот видишь, как растет наша слава? Та статья в газете здорово помогла. — Эйлин не отвечала, и он спросил: — Ты что-то недоговариваешь?

      Она покачала головой.

      — От этого парня меня в дрожь бросает. Его глаза… — Эйлин пожала плечами. — Не знаю. Но все равно, поговори с ним сам.

      — Ладно, предложи ему пока чашку чая. Я сейчас приду. Она кивнула и виновато улыбнулась.

      — Что там у тебя? — послышался в трубке голос Винсента. ? Ничего особенного. Похоже, один клиент своим видом напугал Эйлин.

      — Как у неё дела?

      — Отлично.

      — А у вас двоих?

      — Ты же знаешь. Пока все без изменений. — Терри негромко рассмеялся. — Жду, пока она скажет «да». Я уже столько раз становился на колени, что протер четыре пары приличных брюк.

      Винсент захохотал.

      — Значит, сегодня мы обедаем вместе?

      — Конечно. Только не очень поздно — вечером я встречаюсь с Эйлин.

      — Разумеется. Просто я хочу спросить тебя кое о чем. Ник тоже собирался прийти, но…

      — Да? Как он там? Он звонил мне перед тем, как рванул на побережье. Он что — все лето там дурака валял?

      — Да, — смеясь ответил Винсент. — Пока я за него не взялся. Кстати, у него новая девушка.

      — Хорошо, — заметил Терри. — Пора бы уже. Ведь он все ещё не порвал с прошлым?

      — Похоже. — Винсент хорошо знал, что имел в виду Терри. — Ник передает привет — тебе и Эй. Он как-нибудь к вам заглянет.

      — Это здорово. Послушай, если я немедленно не вмешаюсь, мой новый клиент наверняка откусит Эйлин голову. Встретимся в семь. Пока.

      Он положил трубку и вышел из кабинета — ему не терпелось посмотреть наконец на загадочного посетителя.

      С приходом Терри, Эйлин Окура почувствовала себя увереннее. Две вещи поразили её в этом посетителе. Во-первых, она не слышала, как он вошел. Во-вторых — необычное выражение его лица. Он стоял совершенно неподвижно, со спортивной сумкой на спине и солнечными очками в правой руке. Его лицо и руки были неестественно белыми для азиата, словно здесь кожа изменила свой цвет после какого-то несчастного случая, но в расстегнутом вороте рубашки виднелась кожа потемнее. Впрочем, больше всего Эйлин поразили его глаза. Они казались совершенно неживыми, точно черные камешки в стоячей воде; в них не было и следа хоть каких-то чувств; они смотрели на неё холодным взглядом, как на подопытное животное, уложенное на стерильный столик и готовое к вскрытию. Эйлин ежилась, будто её обдало ледяным душем.

      — Ватаси-ни нани-ка го-ё дэс ка? — обратился Терри к посетителю. — Чем могу быть пoлeзeн?

      — Аната-га коно додзе-но масута дэс ка? Вы хозяин этого зала?

      Терри, казалось, не замечал вопиющей невежливости собеседника с точки зрения японского этикета. — Со дэё. Да.

      — Коко-дэ, рэнсю-сасэтэ итадакитай но дэс га. Я хочу позаниматься.

      — Да, конечно. Какие дисциплины вас интересуют?

      — Айкидо, каратэ, кэндзюцу.

      — С айкидо и каратэ нет никаких проблем; что касается кэндзюцу, боюсь, не смогу вам помочь — мой инструктор уехал в отпуск.

      — А вы сами?

      — Я? Но я уже давно не тренирую.

      — Меня не надо ничему учить. Просто поработайте со мной в течение часа.

      — Я…

      — Это лучше, чем перебирать бумажки.

      — Верно. Меня зовут Терри Танака. А вас?

      — Хидэёси. Терри кивнул.

      — Хорошо. Мисс Окура даст вам заполнить необходимые документы. Оплата — сорок долларов в час.

      Посетитель ответил коротким наклоном головы. Терри ожидал увидеть бумажник с туристскими чеками; вместо этого, клиент достал из кармана брюк пачку денег и отсчитал шесть двадцатидолларовых купюр.

      — Пожалуйста, распишитесь вот здесь, — попросил Терри. Потом показал на маленькую дверь в дальнем конце комнаты:

      — Там вы сможете переодеться. У вас есть свой костюм?

      — Да.

      — Отлично. Зал — додзе — расположен этажом выше. С чего вы хотите начать?

      — Решайте сами — пусть это будет для меня сюрпризом, — бросил Хидэёси на ходу и скрылся в раздевалке.

      Терри повернулся к Эйлин и заметил, как она смотрит вслед Хидэёси. Сквозь высокие узкие окна, прикрытые шторами, струился мягкий рассеянный свет, матовыми пятнами ложась на её теплую кожу. «Она очень стройная и грациозная, — подумал он. — Бледная балерина, готовая исполнить свою часть трудного па-де-де».

      — Кто он? — В этой комнате с высоким потолком голос Эйлин звучал как шепот. Над их головами слышались тяжелые удары о половицы.

      Терри пожал плечами; он был высокого роста, широкий в плечах и узкий в талии и бедрах; на плоском широкоскулом лице светились угольно-черные глаза.

      — Ты ведь не будешь с ним заниматься, Терри?

      — Почему бы и нет? Всего лишь часовая тренировка. — Его голос звучал беззаботно, но в глубине души он отнюдь не был спокоен. Терри, как и Николас, считался одним из лучших мастеров кэндзюцу за пределами Японии. Из своих тридцати восьми лет он почти тридцать посвятил занятиям этим древним искусством фехтования, и западному человеку было нелегко понять, почему в прошлом году он вдруг бросил свои кэндзюцу.

      Прежде всего, все воинские искусства основаны не столько на физической подготовке, сколько на состоянии духа. Много лет назад Терри прочитал книгу Миямото Мусаси «Горин-но сё»,.пожалуй, самый замечательный из когда-либо написанных трактатов о стратегии боя. Великий воин написал эту книгу за несколько недель до смерти, и Терри считал, что она неподвластна времени. Он знал, что многие преуспевающие японские бизнесмены и сегодня использовали принципы Миямото при разработке своих рекламных кампаний.

      Примерно год назад эта книга снова попала в руки Терри. Но перечитывая её теперь, он обнаружил, что в стройной логике и причудливом воображении Миямото скрыт другой, более мрачный смысл. Терри заподозрил, что не создан для того, чтобы так самозабвенно подчинять себя чужой воле. Ему стали сниться беспокойные сны, полные смутных призраков, бесформенных и безликих, но от этого ещё более реальных и жутких. Терри вдруг мучительно захотелось избавиться от книги, и он выбросил её однажды ночью, не дожидаясь наступления утра.

      Но наутро тревога не прошла. Он чувствовал, что сделал неверный шаг и оказался на краю страшной бездны; у него возникло искушение заглянуть в книгу, но он знал, что сделав это, уже не удержится и сорвется вниз. Терри отступил и отвернулся, навсегда отложив свой меч катана.

      А сегодня появился этот странный человек, назвавший себя Хидэёси. Терри внутренне содрогнулся, стараясь не выдавать Эйлин своих переживаний.

      Его охватило дурное предчувствие. Терри был уверен, что новый посетитель хорошо знаком с учением Миямото. Без сомнения, Хидэёси владел и харагэй, особой психологической техникой, которая была больше чем просто интуиция — сэпсэй говорил Терри, что это «подлинное восприятие действительности». Владение харагэй не только делало человека сверхвосприимчивым, словно у него глаза на затылке, а слух усилен мощными приборами, — оно позволяло также передавать свои мысли другому посвященному. Терри сразу почувствовал это в Хидэёси.

      — Еще один японец прилетел из Токио, — беззаботно сказал он Эйлин. Ни при каких обстоятельствах Терри не открыл бы ей того, что знал об этом человеке.

      — И все же в нем есть что-то странное. — Она все ещё смотрела в сторону раздевалки; темный дверной проем зиял, будто оскал черепа. — Эти глаза… — Ее передернуло. — Такие мертвые, словно нечеловеческие. — Эйлин подошла к Терри. — Что он может делать там так долго?

      — Медитация, — объяснил Терри. Он взял трубку телефона, нажал кнопку внутренней связи и спокойно дал указания кому-то в зале. — Он пробудет там ещё минут двадцать, — сказал он

      Эйлин. Терри смотрел на её длинные шелковистые волосы, густым черным потоком ниспадавшие до самого пояса. Эйлин вздрогнула.

      — Что с тобой?

      — Ничего. Просто я поймала твой взгляд. Терри улыбнулся.

      — Но я всегда так смотрю на тебя.

      — Да, по вечерам. И не здесь. — Ее глаза оставались серьезными, губы были слегка поджаты. — Не смотри на меня так, Терри, прошу тебя. Ты знаешь, как я к этому отношусь. Мы работаем вместе и…

      Терри показалось, что сердце у него замерло. Был ли это страх, тайный, глухой, как ночной вор?

      Он мягко притянул к себе Эйлин. Она не сопротивлялась и обняла его, словно соскучившийся по ласке ребенок. Рядом с ним она чувствовала себя в безопасности.

      — Все в порядке, Эй?

      Она молча кивнула, но Терри видел, что её глаза стали влажными от слез. У неё перехватило дыхание.

      — Я хочу провести эту ночь с тобой, — услышала Эйлин свой собственный голос, и ей сразу же стало легче.

      — А как насчет всех остальных ночей, — спросил Терри. Он задавал этот вопрос уже много раз, хотя прежде — при несколько иных обстоятельствах. Эйлин всегда отвечала одно и то же, но сейчас она знала, что вечером ответит «да».

      — Вечером, — мягко сказала она. — Спроси меня вечером. — Эйлин вытерла глаза. — Во сколько мне прийти?

      — Сегодня я обедаю с Винсентом. Почему бы тебе не присоединиться?

      Эйлин лукаво улыбнулась.

      — Чтобы слушать ваши скучные мужские разговоры?

      — Сегодня этого не будет, я тебе обещаю.

      — Нет, нет. Я знаю, что для тебя значит бусидо:

      — Это часть нашего наследия; без него мы не были бы японцами. Я не настолько укоренился на Западе, чтобы забыть историю своего народа — надеюсь, этого никогда не случится… — Терри вдруг замолчал, увидев, как дрогнули её веки.

      — Мой народ, — словно эхо повторила Эйлин. — Бусидо. Я умру за моего императора и любимую отчизну. — Слезы катились из её закрытых глаз, радужно переливаясь на щеках. — Мы пережили огненный шторм, когда американцы сбросили на нас три четверти миллиона напалмовых бомб, — в её шепоте слышались стоны умирающих, — когда двести тысяч японцев были заживо поджарены, когда половина Токио была превращена в пепел, а на следующий день ветер разносил, словно пыль, обожженные останки.

      — Не надо, Эй…

      — Тогда мы бежали на юг, в Хиросиму, но скоро мои родители, запуганные слухами, отправили меня в горы, к бабушке. — Эйлин смотрела на него невидящим взглядом. — Там нечего было есть, и мы медленно умирали от голода. О, ничего особенно страшного, просто невыносимая усталость. Я часами грелась на солнце и ни о чем не думала. Я долго-долго не расчесывала волосы, потому что у меня болели руки, когда я поднимала их вверх. Так и жила. Но моим родителям была суждена Хиросима. — Она посмотрела Терри в глаза. — Что же я там оставила, кроме позора и боли? Что сделали мы и что сделали с нами? Несчастная страна.

      — Но все уже позади, — попытался успокоить её Терри.

      — Нет. И ты должен понимать это лучше всех. Ты, Винсент, Ник — вы постоянно твердите о японском духе. Но как вы можете восторгаться им, не испытывая одновременно стыда? Люди забывают то, что хотят забыть, история — никогда. Мы такие, какие есть. Нельзя вычеркнуть зло, словно его никогда и не было. Я знаю, Ник помнит все и страдает. Но ты и Винсент — вы забыли.

      Терри хотел рассказать ей о своих мыслях, но передумал. Не теперь. Он остро чувствовал, что ни время, ни место не подходят для такого разговора. Может быть, сегодня вечером. Вечером все станет на свои места. Он любовался мягкими бликами на её атласной коже, на её длинной точеной шее; невозможно было поверить, что Эйлин уже сорок один — ей никак нельзя было дать больше тридцати.

      Они познакомились два года назад, и через год стали тайными любовниками — разумеется, это оставалось тайной для тех, кто имел отношение к додзе, но не для их друзей. Эйлин никогда не хотела чего-то большего, не заговаривала о будущем. Сам Терри почувствовал: такие отношения его не устраивают. Недавно ему пришло в голову, что конец романа с кэндзюцу стал одновременно началом романа с Эй. И как было прежде с кэндзюцу, ему казалось, что в его жизни нет ничего важнее, чем она. Терри открыл додзё пять лет назад, и теперь дела шли достаточно хорошо, чтобы он мог позволить себе небольшую отлучку — для свадьбы и беззаботного путешествия. Пожалуй, в Париж. Да, определенно, в Париж. Эйлин влюблена в этот город и мечтала там побывать. Осталось только сделать ей предложение. Сегодня вечером. Терри понял, что на этот раз она согласится, и его сердце ликовало в радостном ожидании.

      — Я вернусь в девять, в крайнем случае, в десять — если Винсент застрянет в пробке по дороге сюда. Но у тебя есть ключи, так что приходи в любое время. Только прихвати шампанское, а я принесу икру.

      Эйлин вполне могла бы спросить его, по какому поводу торжество, но — стоит ли задавать лишние вопросы? В конце концов, впереди было много времени. К тому же, её сердце уже знало ответ.

      — Хорошо, — согласилась Эйлин.

      Терри вдруг вспомнил о предстоящей тренировке.

      — Мне, пожалуй, лучше подняться и приготовить боккэн. Хидэёси вот-вот появится в зале.

      Как ни странно, в глазах Жюстины не было слез; впрочем, это её мало утешало. — Тревога ворочалась тяжелым камнем в животе, сдавливала грудь, сжимала горло. «Все в порядке, — повторяла она себе снова и снова. — Ничего не произошло». Жюстина дрожала от озноба; её пальцы стали холодными как лед.

      Она стояла в темной гостиной Николаса и вглядывалась в надоедливый туман за окном. Где-то там было море, спрятанное за пеленой дождя. Ей захотелось выйти наружу, продраться сквозь туман и увидеть море, но не хватало духа вступить в борьбу с непогодой.

      О, Господи! О, Господи!

      Жюстина отпрянула от мокрого стекла, пошатываясь дошла до ванной, рухнула возле унитаза. Ее вытошнило. Потом… дрожь, на лбу выступил пот, потек в глаза.

      Казалось, прошла целая вечность, прежде чем рука потянулась к кнопке смывного бачка; это движение отняло последние силы. Жюстина с трудом встала на ноги и склонилась над раковиной. Холодная струя ударила в лицо. Она судорожно открыла рот, чтобы выполоскать противный привкус; ей было трудно глотать.

      Наконец села на холодный край ванны и опустила голову на колени, обхватив её руками, покачиваясь. Я не могу этого сделать. Я не могу.

      Тошнота разлилась внутри Жюстины. Все предательства, которые ей пришлось пережить, разворачивались в её сознании, не оставляя места ни для чего другого. Все её мужчины. Первый, Тимоти, тренер школьной баскетбольной команды. «Я буду с тобой нежным, Жюстина», — и он яростно набросился на нее, наслаждаясь гримасой боли на её лице, её криками в строгой тишине темного спортивного зала, детским ужасом в её глазах. Потом Джоди, студент Гарварда со смеющимися глазами и жестоким сердцем. «Я хочу стать хирургом, Жюстина», — да, хладнокровия ему было не занимать. Эдди, который через день встречался с ней и со своей женой; он, видите ли, нуждался в них обеих. А потом, в Сан-Франциско, был Крис. Они соединились в страстном желании, вспыхнули, как костер, ничего и никого не замечая вокруг. А может быть, так было только с ней, а для него все выглядело по-другому? Даже теперь эта мысль жгла нестерпимо. Копание в прошлом доставляло Жюстине какое-то мазохистское удовольствие, словно она вскрывала ещё не затянувшуюся рану и касалась обнаженного нерва.

      В то время она пользовалась именем своего отца. И его деньгами, Бог знает, сколько было истрачено — Жюстина не считала. Разве не эти деньги сделали её слабой и беспомощной? Как она ненавидела отца за то, что получила от него — за имя и за деньги.

      «Господи, как мне противно», — подумала Жюстина, точно страдала каким-то физическим недугом, при котором в организме выделяется желчь. Ее снова потянуло на рвоту, она схватилась за живот, но в желудке уже ничего не оставалось.

      «Я не могу этого сделать — повторила она. — Не могу».

      Она брада его деньги — много денег — умышленно, потому что ненавидела отца. И обнаружила, что деньги у него никогда не кончаются, как вино в волшебном кубке, который всегда полон до краев. То, что казалось ей огромной суммой, для него ничего не значило.

      Но много значило для Криса, на которого, в конечном счете, уходили почти все. Она узнала об этом в тот день, когда в дом ворвался её отец с дюжиной местных детективов, когда ей дали прочитать отчет. Его содержание так потрясло Жюстину, что она не смогла даже возразить, когда отец приказал своим людям собрать её вещи и затолкал её в свой лимузин. Во время полета на восток на отцовском самолете с её губ не сорвалось ни слова, а он был слишком поглощен своими бумагами, чтобы обращать на неё внимание. Жюстина не ощущала ни голода, ни усталости, она не ощущала ничего — она сама превратилась в ничто.

      Казалось, все это произошло с ней много лет назад. Пока самолет приближался к Нью-Йорку, перед её глазами встал их старый сельский дом в Коннектикуте, который Жюстина так любила в детстве, дом с каменными стенами, увитыми зеленым плющом, и высокими окнами; зеленая лужайка за домом и конюшня из красного кирпича, откуда доносился запах сена, навоза и конского пота. После смерти матери отец продал старый дом и за два с половиной миллиона купил новый особняк на одной из самых фешенебельных улиц Америки.

      Пасхальная неделя в Коннектикуте. Жюстине восемь лет. У Гелды собрались друзья, с которыми Жюстине неинтересно. Мама уехала в город за покупками. Девочка бродит по огромному старому дому; повсюду снуют слуги, занятые приготовлениями к вечернему приему. Выглянув из окна, Жюстина видит много машин перед домом; спустившись по долгой спирали парадной лестницы на первый этаж, она различает голоса, которые доносятся из дверей библиотеки. Входит туда.

      — Папа? — Отец обсуждает с большой группой людей какие-то дела, которые ей ни о чем не говорят.

      — Жюстина, — хмурится отец, — ты должна понимать, что я теперь занят.

      — Я просто хотела поговорить с тобой. — Она чувствует себя совсем маленькой среди этих людей. Один из них усаживается поудобнее, и кожаный диван скрипит под его весом.

      — Сейчас неподходящее время. Позвать Клиффорда. — В голосе отца не слышно вопроса.

      Жюстина беспомощно оглядывается. Через минуту появляется слуга.

      — Да, сэр?

      — Клиффорд, — обращается к нему отец, — займите её чем-нибудь до прихода миссис Томкин. Проследите, чтобы больше мне не мешали. Кажется, к Гелде пришли друзья?

      — Да, сэр.

      — В таком случае, отведите девочку туда.

      — Да, сэр. — Клиффорд поворачивается к Жюстине: — Идемте, мисс Жюстина.

      Но она уже бежит по длинному коридору и слышит за собой тяжелые шаги Клиффорда. Клиффорд ей нравится, она любит с ним разговаривать. Но сейчас хочет остаться одна.

      Жюстина обегает вокруг дома и, уже запыхавшись, устремляется к конюшне. Среди шести арабских лошадей одна — её собственная, её любимец — Кинг-Сайд. Хотя дети уже прилично ездят верхом, им запрещено подходить к лошадям без взрослых.

      Но Жюстине теперь все равно. Она идет по устланному соломой проходу прямо к Кинг-Сайду. Окликает его и слышит в ответ сопение и стук копыт; он застоялся и хочет на волю. Он наклоняет к девочке голову, она видит, как лоснится его кожа. Она хочет погладить его, но не достает. Она хочет выпустить его и уже поднимает тяжелую щеколду, когда её настигает Клиффорд.

      — Мисс Жюстина, вы никогда, никогда не должны… Девочка бросается к нему на грудь и безутешно рыдает. В Нью-Йорке её ожидала тяжелая полоса. Не в силах справиться с тревожным возбуждением Жюстина в отчаянии обратилась к психиатру. Сначала ей казалось, что лечение ничего не дает. Она судила несправедливо — просто ей было так плохо, что улучшение не бросалось в глаза. Это походило на бессонную ночь — когда жадно смотришь на восток, а мрак упрямо не хочет отступать; стрелки часов говорят, что вот-вот наступит рассвет, но не видно его приближения. Нужно ждать.

      Жюстине тогда пришлось сократить свои расходы. У неё не было работы, и она вспомнила о занятии, которое очень любила в детстве, — она начала рисовать. Постепенно набралась целая папка рисунков. В ужасе от предстоящих поисков работы Жюстина не спала ночами, а все оказалось вовсе не так страшно, как она ожидала. Уже во втором агентстве, в которое обратилась Жюстина, нашлась работа. Правда, вскоре выяснилось, что даже любимая работа — ещё не все (может быть, именно тогда Жюстина почувствовала, что окончательно поправилась). Конечно, она знала, чего ей не хватает. Но мысль о том, что ужас может повториться, была невыносима.

      В то время она открыла для себя танцы. Однажды вечером подружка привела её в класс, и Жюстина сразу же поняла, что танцы существуют для нее. Теперь всю свою нерастраченную энергию она сжигала в танце, наслаждаясь строгой стихией ритма и бесконечным чередованием напряжения и расслабления,

      Жюстине нравились не только сами танцы, но нравилась и подготовка к ним. Ее учитель считал, что лучшая разминка — это тай цзи. Овладев основами этой системы, Жюстина с радостью обнаружила, что может заниматься практически любыми танцами — от современных до классического балета. Спустя год с небольшим учитель сказал ей:

      — Знаешь, Жюстина, начни ты заниматься танцами с детства, сегодня была бы замечательной танцовщицей. Я говорю об этом только для того, чтобы ты могла трезво себя оценить. Ты одна из лучших моих учениц, потому что танцу отдается не только твое тело, но и твоя душа. Ты могла бы стать великой, Жюстина, но, к несчастью, время неподвластно никому.

      Жюстина испытывала гордость и радость; это было очень важно — и она знала почему. Впервые в жизни девушка почувствовала себя самостоятельной личностью, а не игрушкой в руках других людей; она почувствовала, наконец, что начала жить.

      Через месяц, уволившись из агентства, Жюстина стала работать на себя. Она по-прежнему сотрудничала с агентством, но теперь могла выбирать заказы, которые ей нравились. И обнаружила, что при этом её доходы возросли примерно втрое. И тогда она переехала в Уэст-Бэй-Бридж, в собственный дом. И встретила Николаса. «Я не могу этого сделать. Не могу».

      Она поднялась, вышла из ванной и как слепая, выставив перед собой руки, пошла из дома. В гостиной она наткнулась на аквариум. Его обитатели безмятежно кружили в воде, такие же прекрасные и бездумные, как водоросли. Она почувствовала новую волну тошноты и направилась к входной двери.

      «Я не могу себя связывать. Я не верю ему. О, Господи!»

      Спотыкаясь, Жюстина вышла под дождь, спустилась по деревянным ступенькам и упала на колени на мокрый, липкий, как тесто, песок. Она поползла, потом ей удалось подняться и она побежала, не останавливаясь, к своему дому.

      Вскоре вернулся Николас. Он был на пляже, в том месте, где нашли второй труп; его там ждали.

      «Одним ударом. Ты понимаешь?» — сказал по телефону Винсент. Николас понял, что это значило — удар катана.

      Побелевший труп был рассечен по диагонали — от правого плеча до левого бедра. Один удар самого острого в мире клинка; в руках мастера меч катана мог легко пройти сквозь металлическую кольчугу, а человеческое тело он резал как бумагу. Древние мечи на протяжении многих веков передавались среди воинов от поколения к поколению, нисколько не утрачивая своей остроты и сокрушительной силы, даже в наше время ни один арсенал в мире не может похвастаться таким великолепным оружием, как японский меч катана.

      От такого меча погибла вторая жертва. Это заставило их пересмотреть свои выводы. Выходило, что Барри Бром не был единственной мишенью ниндзя. Но между двумя трупами трудно было усмотреть хоть какую-то связь. Этот человек принадлежал к беднейшему слою среднего класса — он был рабочим, водителем тяжелого грузовика. Ничего общего, абсолютно ничего.

      И все же ниндзя был где-то поблизости и продолжал убивать.

      Войдя в дом, Николас рассеянно сбросил плащ. Его кроссовки и джинсы до колен насквозь промокли. Но он этого не замечал; его мысли были заняты Жюстиной и тем животным, которое ночью влетело в её кухню. Он не решался думать о том, что это могло означать. Кроме того, это было совершенно бессмысленно. Тем не менее, он попросил её оставаться у него и пока не возвращаться домой.

      Ее не было.

      Николас негромко выругался, снова накинул плащ и направился к двери.

      На его стук никто не ответил, но, подходя к дому со стороны пляжа, он заметил огни сквозь окна спальни. Он снова постучал и, встревоженный, дернул за дверную ручку. Дверь подалась, и Николас вошел в дом.

      На пороге он замер как изваяние, вслушиваясь и вглядываясь в полумрак. Николас немедленно понял, что в доме кто-то есть. Он позвал:

      — Жюстина!

      Его беспокоил не только удар меча. Док Дирфорт и Винсент не заметили ещё одной детали; по крайней мере, они не придали ей значения. На левом плече трупа, где был уже почерневший кровоподтек, Николас нащупал сломанную ключицу. Он сразу же насторожился, но пока не сказал об этом даже Винсенту. Если его подозрение подтвердится…

      Когда-то жил человек по имени Миямото Мусаси, наверное, величайший воин Японии. Кроме прочих своих деяний, он основал собственную рю — школу кэндзюцу под названием Нитэн («Два неба»); эта школа практиковала фехтование двумя мечами одновременно. Еще одним нововведением Мусаси было использование — не для тренировки, а в настоящем сражении — деревянных мечей боккэн, которые он считал непобедимыми.

      Николас вспомнил об этом потому, что человек на пляже был убит не одним ударом, как полагал Винсент, а двумя. Удар катана рассек его пополам, и одновременно второй удар раздробил ему ключицу — это был боккэн.

      — Жюстина, это я, Ник. — Теперь в глубине дома послышались какие-то звуки.

      Николасу казалось, будто вокруг него кружатся конфетти, медленно опускаясь на пол и складываясь в определенный, все более различимый узор. И то, что он увидел, потрясло его до глубины души.

      В дверях спальни показался силуэт Жюстины.

      — Что ты здесь делаешь?

      — Жюстина? — Николас удивился её резкому тону.

      — Зачем ты пришел?

      — Я ведь просил тебя не возвращаться сюда. — Он старался не думать о черной пушистой тушке на залитом кровью полу кухни. Он пытался успокоиться, тщетно внушая себе, что только по чистому совпадению сюда попало животное, которое ниндзя используют для ритуального предупреждения.

      — У меня приступ клаустрофобии, понятно? Я тебе говорила, что со мной это бывает.

      — Здесь опасно оставаться.

      — О чем ты говоришь? Мне здесь хорошо. Это мой дом. Мой дом, Ник.

      В темноте он различал только её смутные очертания.

      — Мне кажется, ты не понимаешь.

      — Нет, — печально возразила Жюстина. — Боюсь, это ты не понимаешь. — Она сделала шаг вперед. — Уходи. Прошу тебя.

      — Что случилось?

      — Просто… мне нечего тебе сказать.

      — Не может быть.

      — Я не хочу об этом говорить, вот и все.

      — Но это касается не только тебя.

      — Ник, никого больше это не касается.

      — Ты знаешь, что я имею в виду.

      — Да, знаю. Именно поэтому я не хочу говорить. Я… я не готова.

      — К чему ты не готова?

      — Не требуй от меня объяснений, Ник.

      — Я просто хочу понять, что с тобой происходит.

      — Ты… ты совсем не знаешь меня. Да, я такая. Непостоянная. Взбалмошная. — Жюстина вздохнула. — Пожалуйста, уходи. Не надо сцен.

      Николас примирительно поднял руки ладонями вперед.

      — Никаких сцен. — Он подошел к ней поближе. — Я хочу всего лишь получить ответы на несколько вопросов.

      — Ты не получишь никаких ответов. Во всяком случае, сегодня. — Она повернулась к нему спиной.

      — Жюстина, постой! — Он протянул руку, пытаясь её удержать.

      — Оставь меня в покое! — закричала она, отталкивая его. И потом тихо прошептала: — Оставь меня. Я этого хочу, Ник. Николас повернулся и направился к выходу.

      Щелк. Щелк-щелк. Пауза. Щелк-щелк-щелк. «Хай». Они двигались взад и вперед внутри воображаемого круга, и Терри впервые в жизни испытывал чувство страха перед противником. Он — мастер, сэнсэй — не знал, что такое страх в кэндзюцу. До сегодняшнего дня.

      Это был не столько страх поражения — ему, пусть нечасто, приходилось проигрывать, и он с самого начала знал, что этот человек может его победить. Нет, им овладело более сложное чувство. Дело было в том, как дрался этот Хидэёси. Стиль в кэндзюцу определяет все; можно многое сказать о противнике по тому, как он фехтует, — не только где и у кого он учился, но и что он за человек. Потому что стиль — это ещё и философия, и, если угодно, религия, и система ценностей; по стилю видно, что человек ставит превыше всего и что презирает.

      Терри было не по себе, потому что в своем сопернике он угадывал презрение к человеческой жизни. Эйлин попала в точку, когда сказала, что у незнакомца мертвые глаза. Они были совершенно лишены блеска и глубины; за ними не было ничего, только пустота. И это пугало Терри. В исторических хрониках он читал о том, что в начале XVII века, когда Иэясу Токугава сумел объединить враждующих даймё в своем двухсотлетнем сёгунате, были самураи, которые ни во что не ставили жизнь человека. Убийцы, для которых существовали только приказы хозяина и требования бусидо. А ведь кодекс бусидо, несмотря на всю свою жесткость, включал благородную идею человеколюбия, которой эти люди пренебрегали. Терри часто размышлял над тем, что могло их так развратить.

      И сейчас ему почему-то казалось закономерным, что он встретился именно с таким человеком, словно выступившим из глубины веков. «Карма», — подумал Терри.

      Он попытался атаковать, но противник тотчас уклонился. Их деревянные мечи со свистом рассекали воздух; они мелькали с такой быстротой, что неопытному наблюдателю могли показаться большими раскрытыми веерами.

      Терри опустился на одно колено, вращая боккэн над собой, но Хидэёси использовал вертикальный блок. Менее искусный фехтовальщик попытался бы контратаковать мощным рубящим ударом, что привело бы к его мгновенному поражению: Терри хватило бы легкого движения, чтобы поразить его в живот.

      Вместо этого, противник отступил, вынуждая Терри подняться и продолжать поединок. Было уже две ничьи, время истекало, и этот последний поединок должен был скоро закончиться. Но отразив несколько молниеносных выпадов, Терри с досадой обнаружил, что Хидэёси показал ещё далеко не весь свой арсенал.

      Больше того, Терри чувствовал, что соперник до сих пор играл с ним как кошка с мышкой.

      Терри яростно наносил удар за ударом, но противник не отвечал на них — его боккэн двигался вслед за мечом Терри, слегка его касаясь. Они теперь находились очень близко друг к другу, и Терри смог в первый раз хорошо разглядеть лицо Хидэёси. На какую-то долю секунды он дрогнул и ослабил дзансин — состояние внутренней концентрации и готовности отразить удар. И тогда противник с нескрываемым презрением отвел в сторону меч Терри и приставил свой боккэн к его шее. Терри проиграл.

      Когда Жюстина вышла из спальни, чтобы приготовить себе коктейль, солнце уже садилось. Выглянув в окно, она увидела серые рваные клочья облаков; мутное небо заливало все вокруг своим тусклым светом, и песок казался твердым и неровным, как застывший свинец.

      Девушка стояла, держа в одной руке бутылку рома. Ей показалось, что на крыльце вырисовывается тень. Поставив бутылку, она осторожно отошла вправо, чтобы получше рассмотреть крыльцо. Теперь она не сомневалась, что там кто-то есть.

      Она почувствовала, как её тело цепенеет от невыразимого страха, и машинально поднесла руку к горлу. Ее сердце отчаянно колотилось, и она вдруг вспомнила, что сказал Ник. Здесь опасно оставаться. Значит, это были не пустые слова? Теперь она пожалела, что не обратила на них внимания, но тогда она слышала только себя и хотела одного — чтобы он ушел.

      Жюстина изо всех сил пыталась вспомнить, замкнула ля она дверь. Ей казалось, что нет, но уверенности не было. Проверить она не решалась, ведь ей пришлось бы пройти мимо окна. Она думала даже проползти, но побоялась поднять шум.

      Тогда Жюстина вспомнила про телефон. Не сводя глаз с темного силуэта на крыльце, она медленно отступила в комнату и судорожно схватила трубку, чуть не уронив аппарат. Жюстина набрала номер Николаса и закрыла глаза, моля Бога, чтобы он оказался дома. Каждый гудок острой льдинкой впивался в её сердце. Когда она положила трубку, её бил озноб и все тело покрылось гусиной кожей.

      Она на цыпочках подошла к дивану и села на подлокотник.

      Она могла бы выскользнуть через черный ход. Но что потом? Звать соседей? А что им сказать — испугалась тени?

      Жюстина внезапно почувствовала, что сходит с ума. В конце концов, эта тень была совершенно неподвижна. Это могла быть спинка стула или…

      Не давая себе времени для отступления, Жюстина решительно направилась к двери, открыла её и вышла на крыльцо. Воздух был тяжелым от морской соли, но уже не таким влажным; с востока дул легкий ветерок.

      Она заставила себя посмотреть в сторону силуэта.

      — Николас! — вырвалось у неё со вздохом. Он сидел скрестив ноги, опустив руки на колени, и смотрел на море.

      — Что ты здесь делаешь? — Жюстина подошла ближе. — Ник? Что ты здесь делаешь?

      — Думаю.

      — О чем?

      Она сама поразилась своим словам — ей следовало спросить иначе: «А ты не мог бы заняться этим в другом месте — подальше отсюда?». К своему удивлению, Жюстина обнаружила, что его присутствие в доме — присутствие защитника, а не врага — мгновенно развеяло её тревогу, как дурной сон. Ее мысли прервал голос Николаса:

      — Мне надо с тобой поговорить.

      Это было все равно, что сказать: «У тебя рак». Но Жюстина повела себя более мужественно, чем он ожидал.

      — Ты уверен? — спросила она.

      — Я бы не стал тебе говорить, если бы не был уверен. Я и сам до конца не понимаю, что это значит, но это животное брошено в окно не случайно. Это предупреждение ниндзя.

      — Может, я не права, — спокойно сказала Жюстина, — но разве ты не говорил, что ниндзя нападают без всякого предупреждения?

      Николас кивнул.

      — Да, обычно так оно и было. Но известны случаи, когда делалось ритуальное предупреждение — например, если убийство совершалось из кровной мести или если ниндзя хотел похвалиться своей неуязвимостью.

      — Но это чушь, — возразила Жюстина. — Зачем я могла понадобиться ниндзя? У меня нет ничего общего… Николас молча ждал, пока она сама догадается. Жюстина встала с дивана и стала беспокойно ходить по гостиной» заламывая пальцы. Наконец она остановилась перед баром и приготовила себе ром со льдом, слишком погруженная в свои мысли, чтобы предложить Николасу что-нибудь выпить.

      — .Мне на ум приходит только одно, — сказала она неуверенно.

      — Посмотрим, не совпадают ли наши предположения.

      — Мой отец-

      — Твой отец, — повторил Николас. — Рафиэл Томкин. — Он встал и налил себе лимонного сока. — Что тебе известно о его делах?

      Жюстина пожала плечами.

      — Боюсь, то же, что и всем остальным. Я никогда не интересовалась его делами. Ты и сам знаешь — прежде всего, нефть. Транснациональная корпорация. Вот и все, пожалуй.

      — Словом, не густо. Жюстина вздрогнула.

      — Я же тебе говорила.

      — Ладно. Вернемся к этому позже, а сейчас… Ее длинный палец коснулся его губ.

      — Не надо. Ник. Не спрашивай меня ни о чем. Не теперь. Давай оставим все как есть. Прошу тебя.

      Николас смотрел ей в глаза. Он не хотел с ней соглашаться, но она была нужна ему, и приходилось уступать. Он знал, что эта уступка будет нелегкой. Говорить всегда лучше, чем молчать — прописная истина в отношениях между людьми. Все же Жюстина, пожалуй, права: сейчас не самое подходящее время для разговоров. Он отпил большой глоток лимонного сока.

      — Что же нам делать?

      «Хороший вопрос», — подумал Николас. Почти наверняка ниндзя собирался убить её. Конечно, важно узнать его мотивы, но сейчас это невозможно, и Николас старался об этом не думать. Его мысли занимало другое. Встретить в наши дни это чудовище было само по себе странным, хотя, как Николас объяснил Винсенту и Доку Дирфорту, несколько таких убийц состоят на тайной службе у богатых и влиятельных людей. Но особенно тревожило Николаса то, что ниндзя принадлежал к школе Нимэн. Овладеть таким стилем кэндзюцу особенно сложно, и за этим могло крыться многое.

      — Все, что мы можем пока сделать, — это не оставлять тебя одну.

      Жюстина кивнула. Странно, но она не рассердилась. Скорее, наоборот. «Да, — подумала она, — я хочу, чтобы он остался».

      Неожиданно Жюстина почувствовала себя намного лучше.

      Док Дирфорт лежал в гамаке, слегка покачиваясь, и видел сон.

      Ему снился изумрудный, дышащий влагой тропический лес. Но Дирфорту некогда было любоваться его красотой: он изо всех сил бежал сквозь густой подлесок. Время от времени он в ужасе оглядывался назад и видел ужасного зверя, который несся за ним по пятам. Огромный тигр двигался легко и бесшумно, мощные мускулы перекатывались под его гладкой полосатой шкурой. Снова и снова Док Дирфорт встречался взглядом со своим врагом; глаза тигра пылали зеленым огнем, но по форме это были не кошачьи глаза — их овал безошибочно выдавал человека, а точнее, японца.

      Это были глаза ниндзя, которого Дирфорт встретил в филиппинских джунглях в самом конце войны.

      Теперь на пути у Дока Дирфорта встала стена бамбука. Он тщетно метался в поисках прохода; обернувшись, он увидел открытую пасть человека-зверя. Из неё на Дока обрушился поток пламени, охвативший его липким жаром. Он извивался, пытаясь сбить пламя, но оно, как живое, цепко преследовало его. Кожа Дирфорта скручивалась и обугливалась, обнажая мышцы и сухожилия; жар пожирал его кости. Все это время тигр с лицом ниндзя злорадно ухмылялся. Наконец, когда силы оставили Дока, чудовище подняло лапу, которая оказалась ампутированной по локоть человеческой рукой. Тигр поднес этот обрубок к его глазам, словно говорил: «Смотри и помни». На внутренней стороне плеча был выжжен семизначный номер. «Лагерь, — подумал Дирфорт. — Лагерь, лагерь, лагерь». Теперь он был медузой — ещё не было людей, не было даже обезьян. Человек ещё не зародился в глубине всеобъемлющего моря, ещё не вспыхнула искра разума, ещё не выползла на сушу первая рыба, чтобы стать амфибией. В этом первобытном море Дирфорт плыл вместе со своим заклятым врагом. «Смотри, смотри, смотри», — говорило чудовище, приближаясь к нему, беспомощному, гонимому волнами. «Нет! — закричала медуза. — Разве ты не понимаешь? Ты погубишь всех!» Но непреклонный человек-тигр настиг его. «Это тебе за…»

      Док Дирфорт проснулся в холодном поту, пижама сбилась набок, сжимая его, как смирительная рубашка. Он сделал несколько глубоких вдохов. Пока Дирфорт спал, дождь стих, но вода ещё капала с карниза, напоминая о море, о медузе, о ниндзя.

      По пути к Винсенту Терри чуть не погиб, толком и не заметив этого: он был слишком занят своими мыслями.

      Сходя с тротуара Шестой авеню, он думал о Хидэёси. Они договорились встретиться с Винсентом в «Митита», небольшом японском ресторане на Сорок шестой улице. Это заведение в традиционном японском стиле, с баром, где подавали суси, и устланными татами кабинетами, было открыто практически круглые сутки, потому что его посетителями были большей частью японские бизнесмены, недавно прибывшие в страну и жившие ещё по токийскому времени. Терри, Винсент и Николас любили этот ресторанчик, потому что там они чувствовали себя как дома.

      Терри шел на красный свет, и его чуть не сбило такси, выскочившее из-за угла. Резкий сигнал прервал его размышления, и он отпрянул на тротуар под скрежет тормозов и прочувствованные ругательства водителя, толстяка с растрепанной шевелюрой. «Ну, кретин!» — донеслось из окна, когда такси, набирая скорость, промчалось мимо Терри.

      Впрочем, это происшествие не надолго отвлекло его от размышлений. Там, в додзё, готовя свой боккэн к предстоящему поединку, Терри наблюдал, как Хидэёси занимался айкидо, а потом каратэ. Он был потрясен силой и ловкостью этого человека. Очень скоро стало очевидно, что по тактике боя он далеко превосходит инструкторов. Додзё Терри быстро завоевал славу одного из лучших залов не только в Америке, но и во всем мире. В немалой степени это объяснялось той тщательностью, с которой владелец отбирал своих тренеров — все они были мастерами высочайшего класса. Видеть их бессилие было для Терри непривычно и горько. Ступив на порог ресторана, он думал о том, как рассказать Винсенту о визите Хидэёси.

      Закончив работу в додзё, Эйлин отправилась в магазины. Она сделала несколько покупок в отделе дамского белья и позволила себе флакон нового одеколона, который раньше не пробовала. Она пришла к Терри ещё засветло, забежав по дороге в винный магазин, чтобы купить там бутылку марочного шампанского.

      Эйлин поставила шампанское в холодильник, а пакеты с покупками небрежно бросила на широкую кровать. Вернувшись на кухню, она поставила вариться четыре яйца для икры и проверила, хватит ли лука и хлеба для тостов.

      Потом она пересекла просторную спальню, вошла в ванную, разделась и готова уже была принять душ, как вдруг о чем-то вспомнила. Не завернувшись даже в полотенце, Эйлин прошла в гостиную и поставила на проигрыватель пластинку; громкость она установила так, чтобы слышать музыку в ванной.

      Она пела, стоя под струями и слушая далекую музыку, которая доносилась словно из-за водопада. Эйлин воображала себя на тропическом острове, в бирюзовой воде уединенной лагуны; мыльные руки приятно скользили по стройному телу.

      Эйлин выключила воду и вышла из ванной. Вытирая волосы полотенцем. Задержавшись у большого зеркала, она устроила себе придирчивый осмотр. Эйлин гордилась своей внешностью: гладкая чистая кожа; по-молодому упругое тело; изящная длинная шея и хрупкие, как у фарфоровой куклы, плечи; округлая грудь с длинными темными сосками: тонкая талия над плавным изгибом бедер. Но лучше всего были ноги — длинные и крепкие, с маленькими тугими мышцами, узкими лодыжками и миниатюрными ступнями.

      Ее соски набухли от прикосновения шершавого сине-зеленого полотенца, и она почувствовала тепло, когда медленно проводила полотенцем по животу и ниже к бедрам: её тело ждало Терри, Эйлин любила прикосновения его рук, таких нежных и искусных; она ненавидела все грубое. Терри знал, что его ласки нужны ей не меньше, чем их продолжение. Она обожала заниматься любовью под музыку: изменяющиеся мелодии, гармонии, темпы делали наслаждение более сильным и утонченным. И конечно, музыка помогала их собственным словам и стонам. Эйлин видела в зеркале, как розовеет её тело, когда она думает о Терри. Она представила, что он уже пришел, ходит по гостиной, ставит на стол икру и шампанское. Выпустив полотенце, одна рука нежно провела по груди, а вторая опустилась к бедрам. Она вздохнула и вышла в спальню.

      Наклонившись над кроватью, Эйлин открыла сумочку и достала флакон «Шанель N19». Покончив с этим, она натянула только что купленные кремовые шелковые трусики, наслаждаясь ласковым прикосновением тонкой ткани. Такой её должен увидеть Терри.

      Она взглянула на дверь и нахмурилась. В прихожей было темно, но она помнила, что оставила свет зажженным. Или это ей показалось? Пожав плечами, она вышла в прихожую.

      На полпути к столику, где стоял фарфоровый светильник, Эйлин остановилась и повернула голову. Ей почудилось какое-то движение в комнате. Она видела только густые неподвижные тени. На улице вдруг взвыла кошка, словно с неё заживо сдирали шкуру, потом послышался стук крышек на контейнерах для мусора. Все ещё звучала музыка. Генри Манчини. Щемяще-сладкая мелодия, последняя на этой стороне пластинки.

      Эйлин шагнула к столику и нажала кнопку. Свет в спальне погас; она посмотрела туда, не сразу заметив, что не зажегся фарфоровый светильник. Пластинка доиграла, и было слышно, как возвращается на место тонарм и с шуршанием останавливается диск. Теперь был слышен только один звук, где-то совсем рядом, и Эйлин поняла, что это её собственное прерывистое дыхание.

      — Здесь есть кто-нибудь? — Она чувствовала себя в дурацком положении.

      Мертвая тишина была гораздо страшнее любого ответа. Эйлин посмотрела на светящийся циферблат своих наручных часов и подумала: «Скоро вернется Терри».

      Как зачарованная, Эйлин пересекла гостиную и остановилась у двери, вглядываясь в полумрак. Она вошла в спальню и стала на ощупь искать выключатель. Но прежде чем найти его, Эйлин услышала щелчок проигрывателя в соседней комнате; через несколько секунд раздались звуки рояля, и Манчини начал свой джазовый дуэт с контрабасом. Потом вступили ударные, а через несколько тактов — струнные. Последним зазвучал саксофон; он плакал почти человеческим голосом, придавая музыке мучительное напряжение.

      Эйлин повернулась к двери, но ничего не увидела: проход был чем-то или кем-то заслонен. Она сделала шаг вперед, когда внезапно что-то сомкнулось на её правом запястье. Эйлин закричала и попыталась вырваться, но это ей не удавалось; кольцо на её руке сжималось все сильнее, пока ей не показалось, что вот-вот треснут кости.

      — Что вам надо? — вскрикнула Эйлин. — Что вам надо? — В её онемевшем от ужаса сознании не оставалось других слов; ей казалось, что, в силу какого-то магического заклинания, ночь ожила и бросилась на нее.

      Ее ноги коснулись края кровати; это прикосновение вернуло Эйлин к действительности, и она рванулась вперед. Эйлин не верила, что призраки или даже древние божества ками могут вмешиваться в жизнь людей. Она открыла рот, готовая впиться зубами во врага, кем бы или чем бы он ни оказался. Но в эту минуту её голова резко дернулась.

      — О, Господи! — услышала она свой голос, который казался совсем чужим.

      Эйлин всматривалась в противника: его голова была закрыта плотным капюшоном и маской, видны были только глаза — совсем близко от нее, мертвые, неподвижные.

      — О, Господи! — Эйлин чувствовала себя совершенно беззащитной, не в силах вырваться из железной хватки. Незнакомец бросился на нее, и ей показалось, что она захвачена стихией, каким-то страшным водоворотом. Эта чудовищная сила не могла принадлежать человеку.

      Казалось, что его пальцы проходят сквозь её плоть и сокрушают кости. Внезапно в легких Эйлин не осталось воздуха, будто её бросили на дно океана. Все внутри наполнилось водой; со всех сторон подступала смерть. Ее тошнило, но она не могла открыть рот, не могла глотать. Глаза заплыли слезами, и она яростно моргала. Она начала задыхаться в собственной рвоте.

      Его лицо теперь приблизилось к ней вплотную, но ей казалось, что это не человек. Она ничего не видела, не чувствовала никакого запаха; она не могла понять, что им движет, чего он хочет. Он так сильно сжимал её, что она не могла даже повернуть головы. Эйлин продолжала сопротивляться, и ей удалось сделать ещё один вдох, продливший её жизнь… Теперь Эйлин видела перед собой пологий склон гори на юге Японии, где она ребенком пряталась от войны. Высокие величественные сосны шумели под порывами западного ветра, и вдоль длинного склона усталой змеей тянулась бесконечная череда беженцев. Эйлин ощутила во рту вкус дзосуй, вареного риса с овощами, который был их основной пищей; её ноздри наполнились запахом горной репы. Она никогда не думала, что сможет вспомнить все это так мучительно ярко: человеческая память охотнее удерживает приятные воспоминания.

      Внезапно шелковые трусики с треском отделились от её тела, и она осталась совершенно нагая. Эйлин подумала о Терри, не сомневаясь, что чудовище её изнасилует, эта мысль бесила её и одновременно успокаивала. Казалось, смерть отступила, удовольствовавшись ролью случайного гостя на этом празднике.

      Она почувствовала на себе его тело — не горячее, но и не холодное, не человеческая плоть, но и не камень. Эйлин показалось, что её укладывают в колыбель. Она судорожно сжала ноги, сцепив лодыжки в замок.

      Но совершенно неожиданно для Эйлин незнакомец схватил её густые волосы, свил их в жгут и обернул вокруг её шеи. Только когда на её горле стала сжиматься петля, она поняла, что должно произойти. Яростно сражаясь за каждый вдох, потому что его вторая рука продолжала зажимать её рот, Эйлин знала, что ему не нужно её тело. Дикие мысли роились в её мозгу как извивающиеся угри, а в легких оставалось все меньше и меньше воздуха.

      «Heт! Пожалуйста! Возьми меня, только не убивай! Не надо! Пожалуйста!» Она пыталась кричать, но из горла вырывались только нечленораздельные стоны, что ужасало её ещё больше, будто это чудовище и её лишило человеческого облика.

      Он сжимал петлю все сильнее, выгибая спину совсем как страстный любовник. Мышцы её шеи судорожно сокращались, а легкие пылали, словно обожженные кислотой. «Этого не может быть, — думала Эйлин. — Я не могу умереть. Я не умру. Нет, нет, нет, нет!..»

      Она яростно боролась, царапая его ногтями, извиваясь в тщетной попытке сбросить его с себя, заставить отказаться от маниакальной затеи. Но она была бессильна против него. Он был сама смерть.

      Эйлин задыхалась в последних приступах рвоты, которая накатывалась как неумолимая волна цунами. Легкие наполнялись жидкостью, и в предсмертной агонии Эйлин услышала у себя над головой дьявольский свист; подняв глаза, она увидела в небе тень одинокого бомбардировщика, затмившего солнце; от него что-то отделилось и, устремившись к земле, раскрылось черным цветком в ярко-синем небе.

      Взрыв. Адский жар. И невыносимый свет десяти тысяч солнц. «Моя несчастная страна!»

      Пепел, кружащийся в горячем ветре.

      Через открытое окно такси Терри прощался с Винсентом. Дождь не принес облегчения городу, изнывающему от удушливого летнего зноя; это напомнило им Токио.

      — Я позвоню тебе, — пообещал Терри.

      — Да, свяжись со мной, если тебе что-нибудь придет в голову. — Винсент облокотился на край окна. Терри засмеялся.

      — Мне все-таки кажется, что вы с Ником слишком много напридумывали.

      — Мы не придумали этот яд, Терри, — серьезно возразил Винсент. — Или удар катана.

      — Не знаю, старина. В городе полно сумасшедших. И потом, что здесь делать ниндзя? Винсент пожал плечами.

      — Эй, парень, — рявкнул водитель. — Время — деньги. Если вам надо поболтать, зачем было садиться в такси?

      — Хорошо, едем.

      Терри повернул голову и помахал Винсенту, когда такси отъехало от тротуара.

      Потом он назвал водителю адрес и откинулся на спинку сиденья. Теперь он думал, что нужно было подробнее рассказать

      Винсенту о странном посетителе додзё. Так бы оно и вышло, не будь Винсент слишком поглощен недавними событиями. Терри казалось, что Винсент сочиняет эти небылицы просто от скуки. И дело не в его работе, которую никак не назовешь монотонной. Нет, похоже, он устал от Америки и хочет домой.

      Терри подумал об Эйлин, которая ждет его дома. Наконец все препятствия остались позади. «Терпение, — говорил ему сэнсэй, — часто бывает самым сильным оружием. Ты слишком нетерпелив, мой мальчик». Неожиданно Терри вспомнил об икре. Он наклонился к решетке, установленной в толстой поцарапанной пластмассовой перегородке, которая отделяла его от водителя.

      — Послушайте. Я забыл предупредить: мне надо по дороге забежать в «Русский чай». Таксист чертыхнулся:

      — А раньше ты вспомнить не мог? Теперь снова возвращайся в это пекло.

      Он резко выкрутил руль, и машина врезалась в непрерывный поток транспорта. Раздались резкие гудки, сопровождаемые громкими ругательствами и скрипом тормозов. Таксист высунул руку из окна и ткнул пальцем в воздух.

      — Сукины дети! — заорал он. — Когда вы научитесь водить, кретины!

      Терри нацарапал карандашом на клочке бумаги имена: Хидэеси, потом Ёдогими, и наконец, Мицунари. Он смотрел на эти имена так, будто видел их в первый раз, будто это не он сам только что их написал.

      Такси резко остановилось, и водитель повернулся к Терри:

      — Только не заставляй меня долго ждать, ладно? Терри сунул карандаш и бумагу в карман и поспешно вышел из такси. Ему потребовалось несколько минут, чтобы купить две унции свежей икры; когда он вернулся, таксист рванул с места, словно за ними гналась банда налетчиков.

      — Теперь такое время, что не знаешь, чего ожидать, — сказал водитель, разглядывая Терри в зеркало заднего вида, — понимаешь? Садится такой в такси, а потом смотрит на тебя честными глазами и просит остановиться. Глядишь, его и след простыл. И плакали твои денежки, понимаешь? Раньше я таких за версту узнавал, а теперь сам черт их не разберет. Поедем через парк?

      — Да, конечно, — согласился Терри.

      Темный парк точно вымер и казался бесконечно далеким от окружавших его огнями небоскребов, сверкавших яркими огнями.

      Тихонько насвистывая, Терри поднимался по ступенькам. Еще на лестнице он различил звуки оркестра Манчини, доносившиеся из его квартиры. Он улыбнулся, ощутив прилив тепла и уверенности. Эй любила Манчини.

      Терри повернул ключ и вошел в квартиру.

      Он сразу почувствовал, что должен попасть в спальню. Захлопнув дверь, Терри в полной темноте стал пробираться через гостиную. Все говорило ему об опасности. Он не слышал ничего кроме музыки. «Уловка, — подумал Терри. — Если бы не это, я бы почувствовал ещё на лестнице. Черт бы побрал эту музыку!»

      Он подумал об Эйлин, и в ту же секунду на него обрушились четыре сокрушительных удара. Три из них Терри отбил, но четвертый пришелся ему над правой почкой; он задохнулся и рухнул. Перекатываясь по поду, он заметил слабый свет в спальне и почувствовал тяжелый сладковатый запах.

      Над левым ухом просвистел новый удар; рядом с Терри на пол обрушился край стеклянного столика, и осколки взлетели в воздух, как рассерженные насекомые. Он подтянул ноги и, с гортанным криком, одновременно выбросил их перед собой в мощном толчке. Потом вскочил и побежал, приволакивая правую ногу. На бегу Терри схватился за край двери и захлопнул её за собой. «Время, Мне нужно время».

      Все его мысли спутались, когда он увидел Эйлин. Ноги стали ватными, и Терри показалось, что обжигающее лезвие ножа пронзило его внутренности.

      Ее лицо было закрыто прядями угольно-черных волос, обвитых вокруг шеи; руки заброшены вверх, за голову; грудь залита рвотой. Взгляд Терри скользнул на темное пятно между её бедер: на теле не было никаких следов насилия.

      Он знал, что она мертва, и все-таки склонился над ней: он должен быть абсолютно уверен. Он положил её голову к себе на колени и держал её так, пока не услышал звуки за дверью.

      Терри машинально встал и отошел к стене. Его холодные пальцы сомкнулись на лакированной коже ножен; он осторожно снял меч со стены; шуршание обнажаемого клинка показалось ему самым громким звуком в мире. Даже громче, чем треск двери, подавшейся под мощным ударом ноги.

      В проеме показалась черная фигура; в левой руке зажат боккэн, правая пуста. Только теперь Терри признался себе в страшном подозрении и невольно содрогнулся.

      — Ниндзя, — прошептал он, не узнавая в этих сдавленных звуках своего голоса. — Придя сюда, ты выбрал смерть.

      Терри вскочил на кровать и яростно взмахнул своим катана. Он немедленно понял бессмысленность этого хода, потому что у него не было твердой опоры и, следовательно, он не смог вложить в удар достаточно силы.

      Без всякого видимого усилия ниндзя уклонился от удара, даже не подняв боккэн, как бы говоря: нет нужды скрещивать мечи, ты этого не стоишь.

      Ниндзя скользнул в глубину темной гостиной, и Терри ничего не оставалось, как последовать за ним. Он смутно сознавал, что этим играет на руку врагу. Терри перепрыгнул через труп Эйлин, чувствуя, как у него сжимается сердце и холодеет кровь. «К черту! — мелькнула безрассудная мысль, — Я убью его!» Охваченный горем и бешеной яростью, он забыл все то, чему так долго и старательно учился.

      В полумраке гостиной, где звучала ласкающая музыка Манчини, Терри заметил смутный контур деревянного меча и сразу же бросился на него. Но ниндзя уже был в движении, и Терри поднял свой меч, готовясь к блоку. Он совершенно не ожидал сокрушительного удара в открытую грудь и был отброшен назад, словно взрывной водной. Терри зашатался; его ребра и грудная клетка запылали огнем. Ниндзя готовился к атаке, и Терри инстинктивно поднял меч, хотя не знал, с какой стороны последует новый удар; все плыло у него перед глазами. И снова Терри отшвырнуло назад, и он упал на одно колено. Катана в его правой руке стал невыносимо тяжелым; его легкие судорожно сокращались, и он уже с трудом понимал, что происходит.

      Третий удар настиг Терри, когда он пытался подняться на ноги. На этот раз он отчетливо услышал громкий треск и почувствовал, что его левый бок стал влажным. «Ребра», — подумал он тупо. Все происходило как во сне: этого просто не могло быть в действительности.

      Следующий удар отбросил Терри от стены, и катана покатился в темноте. Он видел, как из его разорванного тела торчат переломанные ребра; из раны сочилась черная кровь.

      Это был классический удар, о котором писал Мусаси. «Начинай удар левым плечом, — учил он, — вложи в него всю решимость духа, и враг умрет». «Ниндзя хорошо усвоил этот удар», — почти безразлично подумал Терри. Теперь, когда в соседней комнате лежала мертвая Эйлин, его мало заботила собственная жизнь. Но убить чудовище — да, это ещё имело значение для Терри.

      Он начал медленно двигаться вдоль стены, но тело отказывалось слушаться. Он раскачивался, не сводя глаз с врага, защищаясь от удара скрещенными руками.

      Бесполезно. Терри снова отлетел назад; его грудная клетка трещала под градом ударов. Собственные кости, как шрапнель, разрывали его тело. Он ещё раз заглянул в каменные глаза и подумал, что Мусаси был прав. В ушах звенела нежная музыка Манчини, напоминая об Эйлин.

      Когда Терри позвал её ломким, как рисовая бумага, голосом, кровь хлынула у него изо рта. «Эйлин, — шептал он. — Я люблю тебя». Его голова беспомощно повисла, и веки сомкнулись.

      Ниндзя неподвижно стоял в темноте и бесстрастно смотрел на убитого. Долгие мгновения он напряженно вслушивался и, удовлетворившись наконец, молча вышел из комнаты. Он достал из-под дивана свою спортивную сумку, расстегнул замок и бережно уложил боккэн рядом с его собратом. Одним движением ниндзя закрыл сумку, вскинул её на плечо, и не оборачиваясь вышел из квартиры.

      Там все ещё звучала музыка Манчини; медленная печально-сладкая мелодия рассказывала о потерянной любви. Из разбитых губ Терри вытекло ещё немного крови и раздался глухой стон. Подняв голову, он пополз к спальне, ничего не видя вокруг и не понимая, зачем он это делает.

      Судорожно преодолевая дюйм за дюймом, Терри, наконец, упал рядом с Эйлин, задыхаясь и истекая кровью.

      Он увидел перед собой шнур, с трудом дотянулся до него и дернул. Телефонный аппарат упал на его левое плечо, но Терри не почувствовал боли. Дрожащим пальцем он медленно набрал семизначный номер. Гудки доносились до него как колокольный звон далекого храма.

      Вдруг Терри почувствовал, что Эйлин отдаляется от него, и он понял, что нужен ей сейчас. Трубка выскользнула из его влажных пальцев.

      ? Алло? — в брошенной трубке послышался голос Винсента. — Алло? Алло!

      Но его уже никто не мог услышать. Терри лежал, уткнувшись лицом в черные волосы Эйлин. Невидящие глаза стекленели, а изо рта вытекала струйка крови, прямо в губы Эйлин. Музыка в гостиной смолкла.

      II

      Пригород Токио. Весна 1959-го-весна 1960-го.

      — Послушай, Николас, — сказал однажды полковник. Был темный и ненастный вечер; грозовые облака скрыли вершину горы Фудзи; время от времени небо прорезали молнии, вслед за которыми доносились далекие раскаты грома.

      Они находились в кабинете полковника, и он держал в руках лакированную шкатулку. На её крышке были изображены переплетенные между собой дракон и тигр. Николас знал, что это был прощальный подарок Со Пэна его родителям.

      — Думаю, пришло время показать это тебе. — Полковник расстегнул кисет и опустил в него трубку вместе с указательным пальцем. Чиркнув спичкой о край письменного стола, он раскурил трубку и с удовольствием затянулся. Потом бережно провел пальцем по рисунку на шкатулке. — Николас, тебе известно символическое значение дракона и тигра в японской мифологии? Николас покачал головой.

      Полковник выпустил облачко голубого ароматного дыма и зажал трубку в уголке рта.

      — Тигр — это повелитель земли, а дракон — воздуха. Мне это всегда казалось забавным. Согласно верованиям майя, воздухом тоже повелевает летучий змей, Кукулькан. Тебе не кажется любопытным, что такие далекие культуры перекликаются?

      — Но почему Со Пэн дал вам японскую шкатулку? — спросил Николас. — Он ведь был китаец?

      — М-м, хороший вопрос — Полковник попыхивал трубкой. — Только боюсь, я не смогу на него ответить. Да, Со Пэн был китаец, но только наполовину. Он сказал мне, что его мать — японка.

      — Это ещё не объяснение. — Николас указал на шкатулку. — Конечно, он знал, что вы собираетесь в Японию. Но это старинная шкатулка, и её не просто было отыскать, особенно в то время.

      — Да, — согласился полковник, — наверняка эта шкатулка досталась ему от матери. Но почему Со Пэн подарил нам именно эту шкатулку? Это не могло быть просто капризом, не такой он был человек. Нет, это не случайность.

      Полковник встал и подошел к забрызганному дождем окну. Зимние холода ещё не отступили, и на запотевшем стекле проступали причудливые узоры.

      — Я долго об этом думал, — продолжал полковник, глядя в окно. Он протер на стекле небольшое овальное отверстие. — Эта мысль не давала мне покоя на протяжении всей поездки из Сингапура в Токио. Со Пэн просил нас не открывать шкатулку, пока мы не прибудем в Японию, и мы выполнили его просьбу.

      В аэропорту Ханэда нас встретили американцы — разумеется, мы прилетели военным самолетом. Но, кроме них, нас ждал ещё один человек. Твоя мать сразу же узнала её, и я тоже — по её описанию. Это была Итами, и она оказалась в точности такой, какой её увидела во сне Цзон. — Полковник пожал плечами. — Что не особенно меня удивило. Здесь, на Востоке, люди с детства привыкают к таким… явлениям, и ты сам это скоро поймешь.

      Но меня поразило другое: твоя мать вела себя так, будто знала Итами с рождения, будто они были сестрами. Я не заметил никакого смущения, а ведь его вполне можно было ожидать, когда женщина, выросшая в затерянной китайской деревушке, встречается с дамой из высшего японского общества. И в то же время, твоя мать и Итами были совершенно разными людьми. — Полковник отвернулся от окна и посмотрел на сына. — Но казалось, что их очевидная противоположность — тепло и жизнелюбие твоей матери и холодная отчужденность и меланхолия Итами — не помешала им с первого взгляда понять друг друга.

      Об этом я тоже долго размышлял, и вот что я решил: хотя Со Пэн уверял меня, что не знает о подлинном происхождении твоей матери, его подарок говорит об обратном.

      — Ты хочешь сказать, что мама японка.

      — Скорее всего, в ней течет японская кровь. — Полковник сел рядом с сыном и ласково положил руку ему на плечо. — Но ты должен обещать мне, Николас, что никогда и ни с кем не станешь об этом говорить, даже с твоей матерью. Я рассказываю тебе все это лишь потому… потому, что когда-то узнал об этом сам. Со Пэн считал, что происхождение очень много значит; возможно, так оно и есть, хотя я не придаю значения таким вещам. Я англичанин и еврей, но мое сердце с этими людьми. В моей крови звучит их история, моя душа созвучна их душам. Какое значение может иметь мое происхождение? Я хочу, чтобы ты кое-что понял, Николас. Я не отрекался от своего еврейского имени, я просто отбросил его. Кто-то может возразить, что это одно и то же. Нет, это не так! Я сделал это не по собственной воле, а из необходимости. В Англии не любят евреев. И никогда не любили. Изменив свое имя, я обнаружил, что передо мной распахнулись многие двери. Знаю, это вопрос совести. Можно ли так поступать? Да, отвечаю я, а на остальных мне наплевать. Каждый решает сам за себя. И теперь, хотя моя душа принадлежит Японии, я не стал ни буддистом, ни синтоистом. Их религии представляют для меня только научный интерес. В своем сердце я никогда не отрекался от еврейства. Нельзя так просто вычеркнуть шесть тысячелетий борьбы и страданий. В твоих жилах тоже течет кровь Соломона и Давида, кровь Моисея. Никогда не забывай об этом, Николас. Ты сам должен решить, кто ты — я не хочу вмешиваться. Но я считаю своим долгом обо всем тебе рассказать. Думаю, ты меня понимаешь. — Полковник долго смотрел на сына, прежде чем открыл шкатулку с тигром и драконом, последний подарок загадочного Со Пэна.

      Николас заглянул внутрь и увидел сверкающий огонь шестнадцати огромных граненых изумрудов.

      Николас занимался будзюцу уже семь лет, но по-прежнему чувствовал себя новичком. Он обладал достаточной силой и прекрасной реакцией; на тренировках выполнял все упражнения усердно и сосредоточенно, но не испытывая особого пыла. Это удивляло и беспокоило его. Он с самого начала был готов к тяжелой работе, к преодолению трудностей — ему это нравилось. Чего он от себя не ожидал — так это безразличия. «Нет, — подумал Николас однажды во время занятий в додзё, — у меня ни в коем случае не пропала решимость овладеть будзюцу». Скорее, эта решимость только усилилась. Ему трудно было объяснить свои ощущения. Наверное, не хватало какой-то искры.

      Возможно, дело было в его инструкторе. Флегматичный Танака считал, что все дело в бесконечной отработке правильных движений. Снова и снова Николас вынужден был их повторять. Еще и еще, пока он не чувствовал, что они намертво запечатлевались в его мозгу, в его нервах, в его мышцах. Он ненавидел эти монотонные упражнения; не нравилось Николасу и то, что Танка обращался с ними как с детьми, ещё не готовыми к настоящей жизни.

      Время от времени он довил себя на том, что смотрит в дальний конец додзё, где другой мастер — Кансацу — проводил индивидуальные занятия с несколькими старшими учениками.

      Благодаря участию Итами, Николас попал в ту же школу — рю, — где занимался Сайго; его раздражало, что двоюродный брат, будучи на год старше, начал заниматься раньше и ушел далеко вперед. Сайго не упускал случая показать свое превосходство. В додзё он относился к Николасу с нескрываемым презрением, как и многие другие ученики — из-за его европейской внешности. Они считали, что гайдзин, иностранец, недостоин заниматься традиционными воинскими искусствами, священными для японцев. Однако дома Сайго старался быть с Николасом подчеркнуто вежливым. Николас пытался объясниться с двоюродным братом, но после третьей неудачной попытки оставил эту затею.

      Присутствие Сайго в додзё было для Николаса настоящим мучением. Вместо того чтобы поддерживать двоюродного брата, который так нуждался в его помощи, Сайго старался всячески ему навредить и дошел даже до того, что стад неформальным лидером «оппозиции».

      Однажды вечером после тренировки, когда Николас принял душ и стал одеваться, к нему с разных сторон подошли пять или шесть мальчиков.

      — Что ты здесь делаешь? — начал один из них. — Это наше место.

      Николас молча продолжал одеваться. Внешне он оставался невозмутимым, но его сердце бешено колотилось.

      — Тебе нечего сказать? — продолжал другой. Он был меньше ростом и младше остальных, но близость приятелей явно придавала ему смелости. — Видимо, он не понимает по-японски. Может быть, нам обратиться к нему по-английски, как к обезьяне в зоопарке?

      Все дружно расхохотались.

      — Правильно, — подхватил первый мальчик. — Я жду ответа, обезьяна. Что ты делаешь на нашем месте? Здесь уже все провоняло.

      Николас поднялся.

      — Почему бы вам не пойти куда-нибудь, где смогут оценить ваши шутки.

      — Вы посмотрите! — закричал меньший мальчик. — Обезьяна разговаривает!

      — Заткнись! — велел старший и обратился к Николасу: — Ты сейчас пожалеешь о своих словах, обезьяна.

      И без предупреждения ударил Николаса в шею ребром ладони. Николас ответил, и все они набросились на него. Сквозь мелькание рук Николас увидел Сайго, который спокойно направлялся к выходу, и выкрикнул его имя.

      Сайго подошел поближе.

      — Держись! — крикнул он, пробиваясь к Николасу. Он растолкал мальчишек в стороны, и Николас смог перевести дух. — Что здесь происходит?

      — Это все гайдзин, — заявил один из нападавших, продолжая сжимать кулаки. — Сам нарывается.

      — Это правда? — спросил Сайго. — Один против шестерых? Трудно поверить. — Он пожал плечами и ударил Николаса в живот.

      Николас рухнул на колени, его лоб касался пола, будто в молитве. Его рвало, он задыхался, судорожно хватая ртом воздух.

      — Не приставай к ним больше, Николас, — сказал Сайго. — Где твое воспитание? Но что вы от него хотите, ребята — отец варвар, а мать китаянка.

      Сайго отвернулся и пошел к выходу; остальные мальчики потянулись за ним следом, оставив Николаса корчиться от боли на холодном полу.

      Она пришла неожиданно, среди недели, и в доме поднялась невообразимая суматоха. Разумеется, больше всех суетилась Цзон, которой всегда казалось, что для Итами комнаты недостаточно чисто убраны, еда недостаточно вкусна, а домашние недостаточно хорошо одеты.

      «Она похожа на куклу, — думал Николас. — Изящная фарфоровая статуэтка, которая должна стоять на подставке, под стеклянным колпаком, защищающим её от несовершенного окружающего мира». На самом деде Итами не нуждалась в подобной защите: она обладала железной волей и умела подчинять ей даже своего мужа, Сацугаи.

      Николас тайком следил из другой комнаты, как Цзон выполняла для Итами сложную чайную церемонию, стоя на коленях возле зеленого лакового стола. На ней был традиционный японский халат; длинные блестящие волосы были собраны костяными заколками. Николасу показалось, что она никогда ещё не выглядела такой царственно красивой. В то же время, в Цзон не было ничего от холодного очарования Итами, и именно поэтому он так восхищался своей матерью. В довоенных японских фотоальбомах Николас видел многих женщин, похожих на Итами, — но Цзон! С ней никто не мог сравниться. О свойственном ей благородстве духа Итами не могла и мечтать, по крайней мере, в этой жизни. Властное обаяние Итами уступало силе Цзон, её внутреннему спокойствию, глубокому, как полная неподвижность летнего дня; это Николас ценил в своей матери выше всего.

      Ему не хотелось разговаривать с Итами, но уйти из дому, не поприветствовав её, было бы крайне невежливо. Его мать пришла бы в ярость и, конечно, потом винила бы себя. Этого Николас не мог допустить. Через некоторое время он раздвинул сёдзи и вошел в комнату.

      Итами перевела на него взгляд.

      — Ах, Николас, я и не знала, что ты дома.

      — Здравствуйте, тетя.

      — Извините, я на минуту отлучусь, — сказала Цзон, легко и бесшумно вставая с колен. — Чай уже остыл.

      В присутствии Итами она почему-то предпочитала обходиться без прислуги. Мать оставила их наедине, и Николасу стало не по себе от испытующего взгляда Итами.

      Он подошел к окну и посмотрел вдаль, на верхушки сосен и криптомерий.

      — Ты знаешь, — спросила Итами, — что посреди этого леса стоит древний синтоистский храм?

      — Да, — ответил Николас, поворачиваясь к ней. — Отец говорил мне.

      — Ты его видел?

      — Еще нет.

      — А ты слышал, Николас, что в этом храме есть парк, известный своими мхами?

      — Кажется, сорок различных видов мха, тетя. Но мне сказали, что туда могут ходить только священники.

      — Это несколько преувеличено. Не могу вообразить тебя священником, Николас. Это тебе не подходит. — Итами неожиданно встала. — Хочешь проводить меня туда? Посмотреть храм и парк?

      — Сейчас?

      — Разумеется.

      — Но я думал…

      — Все в жизни возможно, Николас, так или иначе. — Она улыбнулась и позвала: — Цзон! Мы с Николасом немного погуляем. Скоро вернемся.

      Повернувшись к Николасу, Итами протянула руку.

      — Пойдем, — мягко сказала она.

      В молчании они приблизились к краю леса. Свернув направо, прошли ещё метров двести. Итами вдруг повела Николаса вглубь. Они оказались на узкой, но хорошо протоптанной дорожке.

      — Николас, я хочу знать, нравятся ли тебе занятия в додзе? — спросила Итами.

      Она осторожно ступала в своих деревянных сандалиях гэта, опираясь о неровную землю, как тростью, концом бумажного зонтика.

      — Это очень тяжело, тетя.

      — Да, конечно. — Итами взмахнула рукой, словно отметая его слова. — Но ведь это не было для тебя неожиданностью?

      — Нет.

      — Тебе нравятся эти трудные тренировки?

      Николас посмотрел на Итами, не понимая, к чему она клонит. Он отнюдь не собирался рассказывать ей о вражде, которая разгоралась между ним и Сайго. Это было совершенно ни к чему. Он не говорил об этом даже своим родителям.

      — Иногда, — признался Николас, — мне хотелось бы быстрее продвигаться. — Он пожал плечами. — Наверно, не хватает терпения.

      — Бывают случаи, Николас, когда своего добиваются только нетерпеливые, — заметила Итами, переступая через спутанные корни. — Ты мне не поможешь? — Она протянула ему руку. — Вот мы и пришли.

      Перед ними открылась поляна. Выйдя из тени сосен, Итами раскрыла зонт и подняла его над головой. Кожа, белая как снег, ярко-красные губы, угольно-черные глаза.

      Покрытая глубоким слоем лака стена храма отражала слепящие лучи солнца, и Николасу пришлось зажмуриться, пока его глаза не привыкли к яркому свету. Ему казалось, будто он утопает в золотом море.

      Они пошли вдоль посыпанной гравием дорожки, вьющейся вокруг храма. По ней можно было идти вечно» никогда не приближаясь к цели и не отдаляясь от нее.

      — Но ты держишься, — мягко сказала Итами. — Это обнадеживает.

      Они достигли крутых деревянных ступенек, ведущих к дверям из бронзы и лакированного дерева. Двери оказались открыты, словно молча ожидали кого-то, предлагая тень и покой. Они остановились. Итами положила руку мальчику на плечо, так тихо, что он бы и не почувствовал её прикосновения, если бы не видел.

      — Когда твой отец попросил найти для тебя подходящую рю, я стала колебаться. — Она покачала головой. — Я не решалась ему возражать, но мне было тревожно. — Итами вздохнула. — Иногда мне бывает жаль тебя. Как сложится твоя жизнь? На Западе ты не станешь своим из-за восточной крови, а японцы будут презирать тебя за европейскую внешность.

      Рука Итами поднялась в воздух как бабочка и слегка коснулась пальцем щеки Николаса.

      — Даже твои глаза — это глаза отца. — Она опустила руку. — Но меня не так просто обмануть. — Итами отвела от него беспощадный взгляд. — Давай войдем и помолимся.

      — Правда, красиво? — сказала Итами.

      Николас не мог не согласиться. Они стояли перед небольшим ручьем, пробиравшимся среди огромных замшелых камней. Все вокруг — даже вода, даже галька — все было зеленым. Николасу казалось, будто здесь было не сорок видов мха, а добрые четыре тысячи.

      — И тихо, — продолжала Итами. — Здесь так тихо. Остального мира словно и не существует.

      Она свернула зонтик в тени развесистой криптомерии и глубоко вдохнула воздух, запрокинув маленькую голову.

      — Кажется, что само время исчезло, Николас. Будто и не было двадцатого века, экспансии, империализма — будто не было войны. — Итами закрыла глаза. — Не было войны.

      Николас пристально смотрел на нее, пока она не разомкнула ресницы.

      — Но война была. — Итами отвернулась. — Присядем на эту каменную скамью? Хорошо. Возможно, здесь когда-то сидел сёгун, один из Токугава, Здесь начинаешь чувствовать историю, верно? Ее непрерывность… и свое место. — Итами посмотрела на мальчика. — Ты этого, видимо, не чувствуешь. Пока ещё нет. В этом отношении мы с тобой похожи. Да, похожи. — Она засмеялась. — Вижу, ты удивлен. Напрасно. Мы оба чужаки, навсегда отрезанные от того, к чему сильнее всего стремимся.

      — Но вы ведь принадлежите к Нобунага, — возразил Николас, — одной из самых древних аристократических семей Японии.

      Итами ответила ядовитой улыбкой, обнажившей её ровные, блестящие от слюны зубы.

      — Да, — согласилась она со вздохом, — Нобунага. Но, как часто бывает в Японии, это только внешность, великолепный фасад, за которым скрывается мерзость запустения.

      Ее искаженное гневом лицо больше не казалось красивым.

      — Слушай меня хорошенько, Николас. Мы потеряли честь, мы позволили западным варварам развратить себя. Мы — народ, достойный презрения. Наши предки должны содрогнуться в могилах, увидев наши дела. Их духи — ками — предпочтут вечный покой возвращению в нашу жизнь.

      Николас молча слушал, а голос Итами становился все громче. Николас догадывался, что ей трудно было начать этот разговор, но теперь она уже не в силах остановиться.

      — Ты знаешь, что такое дзайбацу, Николас?

      — Только название, — ответил он, снова сбитый с толку её вопросом.

      — Спроси когда-нибудь об этом своего отца. Полковник много знает о дзайбацу, и тебе тоже следует это знать. — Словно объясняя свой неожиданный вопрос, Итами добавила. — Сацугаи работает на одну из дзайбацу.

      — На какую?

      — Я ненавижу своего мужа, Николас. И только твой отец, — она отрывисто засмеялась, — знает почему. Это так забавно! Но жизнь любит насмехаться над нами, удерживая нас от того, чего мы больше всего жаждем. — Итами сцепила на коленях свои крохотные руки. — Что толку быть одной из Нобунага, если я навсегда обречена нести на себе позор моего прадеда? Я так же не могу избавиться от этого позора, как ты от своей смешанной крови.

      Когда моему прадеду было двадцать восемь лет, он оставил службу у сёгуна. Ты знаешь, Николас, что такое ронин?

      — Самурай, оставшийся без сюзерена.

      — Да, воин, лишившийся чести. Разбойник, вор. Мой прадед стал наемником, продающим свою отвагу тому, кто больше заплатит. Возмущенный его низким поступком, сёгун послал за ним людей, которые в конце концов его выследили. Нет, моему прадеду не суждено было самоубийство сеппуку — сёгун не даровал бы ему такую благородную смерть. Он больше не был буси, он стад просто падалью, и его распяли, как последнего негодяя.

      В таких случаях обычно уничтожали всю семью, всех женщин и детей, чтобы лишить преступника самого дорогого и прервать его род. Но с нашей семьей этого не произошло.

      — Почему? — спросил Николас — Что случилось? Итами пожала плечами и вымученно улыбнулась.

      — Карма. Моя карма, которая определяет всю мою жизнь. Я не могу с ней смириться, она причиняет мне боль, и я плачу по ночам. Мне стыдно в этом признаваться. Я буси, женщина-воин, и у меня в крови закипают тысячи сражений, моя душа отзывается взмахом меча, смертоносным отливом его клинка.

      Итами встала, и зонтик раскрылся над ней, как огромный цветок.

      — Когда-нибудь ты это поймешь. И помни: теперь тебе тяжело в додзё. Не перебивай, я знаю. Но ты не должен отступать. Слышишь? Никогда. — Она отвернулась; мягкие цвета зонтика помогали скрыть ярость в её глазах. — Пора возвращаться на землю.

      — Это Аи Ути, — сообщил Муромати. Он держал в руках боккэн. Семь учеников из группы Николаса окружили его ровным полукругом.

      — Это первая аксиома школы Итто, одна из сотен. Аи Ути — это значит относиться к противнику так, как он относится к вам. Это расчет времени, на котором строится кэндзюцу. Аи Ути — это отсутствие гнева. Это значит обращаться с противником как с почетным гостем. Это значит забыть страх. Аи Ути — это первая и последняя аксиома, которая замыкает круг Дзэн. Запомните это.

      Таким был первый урок Николаса, который он получил в рю семь лет назад. Мальчик не понял тогда слов учителя, но никогда о них не забывал. И потом, когда он с холодной яростью тысячи раз взмахивал катана под присмотром Муромати, когда он постигал моральное учение кэндзюцу, когда его знания и умения ширились с головокружительной быстротой, — Николас всегда вспоминал тот первый урок, и это придавало ему мужества.

      И он снова и снова повторял удары, чувствуя, что его руки и ноги оставляют в воздухе глубокие борозды, пока его усилия не были вознаграждены — меч Николаса перестал быть мечом, цель перестала быть целью, и он понял, что первый урок, который преподал ему Муромати много лет назад, и есть высшая мудрость.

      И все-таки Николас не был доволен своими занятиями. Однажды, размышляя об этом вечером, после тренировки, он почувствовал, что в зале кто-то есть. Николас осмотрелся и никого не увидел, но никак не мог отделаться от ощущения, что он здесь не один. Он уже хотел было встать и громко позвать невидимку, но подумал, что это снова могут быть проделки поджидающих его мальчишек, и решил не доставлять им удовольствия.

      Николас прошелся по темному додзё. Дальний конец пустынного зала был исполосован кроваво-красными лучами закатного солнца, в которых медленно кружились пылинки. И вдруг Николас понял, что в зале действительно кто-то есть, но одновременно он понял и другое: этот человек не причинит ему вреда. Он не мог объяснить, почему так решил: это произошло само собой.

      Луч света упал в угол зала, коснувшись покрытого светлым лаком деревянного ограждения, за которым располагался небольшой помост. Угловая балка оставалась в густой тени. Николас заворожено наблюдал за игрой светотени, когда вдруг раздался голос

      — Добрый вечер, Николас.

      Тень в углу зала ожила, и из неё вышел Кансацу, худощавый человек с коротким жестким ежиком седых волос.

      Совершенно бесшумно он спустился с помоста и остановился перед раздетым до пояса Николасом, который не мог вымолвить ни слова. С тех пор как Николас пришел в рю, Кансацу заговаривал с ним не больше двух или трех раз. Теперь же они были одни, и Николас понимал, что эта встреча не случайна.

      Кансацу внимательно разглядывал мальчика, потом сделал шаг вперед и коснулся указательным пальцем фиолетового синяка на его груди.

      — Для Японии настали тяжелые времена, — сказал Кансацу. — Очень тяжелые. — Он посмотрел на потолок. — Война была развязана из-за экономики. Наш империализм требовал расширения территории. — Он вздохнул. — Но мы были обречены на поражение, потому что нами двигала не честь, а жадность. Нынешние японцы не руководствуются бусидо, они лишь используют его для внешнего блеска. — Взгляд Кансацу был печальным. — А теперь мы расплачиваемся. Американцы наводнили страну, продиктовали нам новую конституцию, и теперь мы служим их интересам. Как это странно для Японии — служить такому хозяину. — Он пожал плечами. — Но, что бы ни случилось с Японией, бусидо никогда не исчезнет. Мы начали носить европейские костюмы, наши женщины причесываются по американской моде, мы перенимаем западный образ жизни. Но это ничего не значит. Японцы, как вербы, гнутся на ветру, чтобы не сломаться. Это просто внешние проявления нашего стремления не уступать другим, быть признанными в мире. Как ни парадоксально, американцы тоже — невольно — служат нашим целям: с помощью их денег мы станем могущественнее, чем прежде. Но мы никогда не должны забывать о наших традициях — только бусидо дает нам силы.

      — Ты хочешь стать одним из нас, — неожиданно сказал Кансацу. — Но я вижу, — он показал на синяк, — тебе это не вполне удается.

      — Успех придет в свое время, — возразил Николас — Я учусь быть терпеливым. Кансацу кивнул.

      — Прекрасно. И все же нужно идти вперед. Он сложил перед собой ладони и медленно двинулся вдоль додзе. Николас последовал за ним.

      — Думаю, для тебя пришло время поработать с другим учителем. Я не хочу, чтобы ты оставил весьма полезные занятия у Муромати — я предлагаю тебе позаниматься дополнительно.

      С завтрашнего дня ты начнешь работать со мной, — объявил Кансацу, направляясь к выходу из зала. — Мы займемся харагэй.

      Свои отношения с Сацугаи Николас мог четко разделить на два периода. Переломным моментом послужил банкет дзайбацу, на который его пригласили с родителями. Возможно, Николас просто повзрослел и переменился, тем не менее он твердо верил, что решающую роль сыграли события того вечера.

      Несмотря на небольшой рост и невзрачную внешность, Сацугаи, безусловно, привлекал к себе внимание. Толстые руки и ноги выглядели слишком короткими на фоне его массивного туловища. Голова Сацугаи, казавшаяся вмурованной в плечи без всякого намека на шею, представляла собой правильный овал, покрытый сверху короткой щетиной черных волос, — Николас считал, что это придавало ему военную выправку. Лицо Сацугаи нельзя было назвать типично японским. Например, внешние уголки его миндалевидных лучисто-черных глаз были заметно приподняты, и это, вместе с широкими плоскими скулами и желтым оттенком кожи, выдавало его монгольское происхождение. Николас без труда мог разглядеть в нем одно из воплощений Чингисхана.

      С точки зрения истории, это предположение было не таким уж фантастическим. Николас знал о монгольских походах в Японию в 1271 и 1281 годах. Главной мишенью стал южный район

      Фукуока, расположенный очень близко к азиатскому материку. Сацугаи, как было известно Николасу, родился в Фукуока, и хотя он во всех отношениях был настоящим японцем, почитающим традиции и крайне консервативным, кто мог поручиться, что среди его предков не оказалось кого-то из тех неукротимых кочевников?

      С первого взгляда было заметно, что Сацугаи — прирожденный лидер. Сын народа, считавшего высшей ценностью преданность родителям, даймё, и, наконец, сегуну, который на протяжении двух с половиной веков олицетворял собой японский дух даже в большей степени, нежели император, — Сацугаи, тем не менее, всегда был занят лишь собой. Внешне, разумеется, все выглядело иначе: он был бесконечно предан Японии, его Японии, и в этом смысле он принадлежал ко многим группам, не только к дзайбацу. Но в тот вечер Николас полностью убедился, что в душе Сацугаи считает себя выше остальных; отчасти именно поэтому он был хорошим руководителем. Подчинение заложено у японцев в крови; многие поколения были приучены слепо, не щадя собственной жизни, повиноваться сёгуну. Что же удивительного, если у Сацугаи, для которого главным в жизни была власть, нашлось много преданных пocлeдoвaтeлeй?

      Итами всегда находилась рядом с ним; Сайго тоже не отходил от отца, словно заряжаясь его энергией. Но в тот вечер, помимо жены и сына, с Сацугаи была ещё одна девушка, которая с первого взгляда пленила Николаса. Он наклонился к матери и спросил, кто она.

      — Это племянница Сацугаи, с юга, — пояснила Цзон. — Она приехала ненадолго, погостить у них.

      Мать больше ничего не сказала, но в её интонации слышалось: лучше бы она вообще не приезжала. Николас собрался спросить, чем ей не нравится эта девушка, но как раз в этот момент Сацугаи подвел к ним племянницу и представил её Цзон и полковнику.

      Она была высокая и стройная — гибкая, как сказал бы европеец. Необыкновенно длинные темные волосы, огромные влажные глаза, кожа, светящаяся изнутри, словно фарфор, — этого нельзя было добиться с помощью косметики. Николас был просто потрясен. Сацугаи отдельно представил девушку Николасу: её звали Юкио Дзекоин.

      Юкио пришла на банкет с Сайго, который демонстративно не отходил от неё ни на шаг. Николас никак не мог понять, нравится ей это или нет.

      Большую часть вечера он провел в колебаниях. Николасу очень хотелось пригласить девушку на танец, но он не знал, что из этого может выйти. Он не столько робел перед Сайго, сколько не хотел раздражать Сацугаи, у которого с полковником были и без того весьма натянутые отношения.

      Ему не у кого было спросить совета. В конце концов, Николас решил, что преувеличивает возможные последствия своего поступка. Он подошел к Юкио и Сайго, и девушка сама завела с ним разговор. Она много спрашивала о Токио, в котором давно не была, и Николасу показалось, что Юкио не отпускают далеко от Киото.

      Как и следовало ожидать, вторжение Николаса пришлось Сайго не по душе. Он уже был готов заявить об этом вслух, как вдруг его позвал к себе отец. Сайго нехотя извинился и отошел.

      Пока они шли к площадке для танцев, Николаса успел оценить кимоно Юкио: серо-голубая ткань с серебряной ниткой, украшенная узором из темно-синих колес со спицами, — такой узор был распространен в средние века среди даймё.

      Они двигались в такт медленной музыке, и Юкио казалась Николасу невесомой. Через тонкую ткань кимоно он чувствовал тепло её тела.

      — Мы оба слишком молоды, чтобы помнить войну, — сказала Юкио хрипловатым голосом, — а она так сильно повлияла на нас. Странно, правда?

      — Да нет, не очень. — Николас вдыхал аромат её кожи, и ему казалось, что даже её пот пахнет духами, — Ведь история не прерывается. Ничто не происходит в вакууме — от любого события расходятся круги, сталкиваются с другими кругами, изменяют их ход и меняются при этом сами.

      — Надо же, какая философия. — Николас подумал, что Юкио издевается над ним, но она засмеялась и добавила: — Но эта теория мне нравится. Знаешь почему? Потому что из неё следует, что сегодняшняя встреча повлияет на наше будущее.

      — Ты имеешь в виду нас с тобой?

      — Да. Нас двоих. Белое и черное. Инь и ян. Говоря это, Юкио непринужденно приблизилась к Николасу, и его обожгло горячее прикосновение её бедра. Она продолжала говорить, глядя ему в глаза и прижимаясь все сильнее. Николас затаил дыхание и боялся пошевелиться. Он чувствовал интимность этой минуты тем острее, что все происходило среди сотен нарядно одетых людей, не одобрявших новую жизнь и свободные нравы. Поворачивая Юкио в танце, Николас поймал на себе взгляд Сайго, все ещё беседующего с отцом. Пожалуй, это был единственный случай, когда Николас подумал о Сацугаи с теплотой.

      Танец казался бесконечным, и когда они, наконец, расстались — не сказав друг другу ни слова о возникшей между ними близости, — Николас не предполагал, что следующая их встреча произойдет спустя четыре года.

      По воскресеньям полковник спал допоздна. Наверно, он позволял себе это потому, что в выходной ему хотелось полностью нарушить привычный распорядок. По выходным Цзон готовила сама. Николас знал, что она любила стряпать и делала бы это каждый день, если бы не запрет полковника.

      — Пусть готовит Тай, — распорядился он однажды. — В конце концов, ей за это платят. А твое время должно принадлежать тебе — делай, что тебе нравится.

      — Но что мне делать?

      — Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду.

      — Кто, я? — Цзон показала на себя. — Моя только глупый китаец, господин полковник, — сказала она на ломаном английском, хотя прекрасно владела этим языком, и стала непрерывно кланяться.

      Полковник был раздосадован её кривлянием, тем более что Цзон блестяще пародировала людей, мгновенно схватывая их самые тонкие особенности. Он не любил вспоминать об этой темной стороне азиатской истории, о том, с каким презрением англичане и американцы относились к китайцам и малайцам, словно те были недочеловеки, годные только для услужения белым хозяевам. Полковник крепко обнял Цзон загорелыми руками и поцеловал в губы — он знал, что это единственный способ заставить её замолчать.

      В то воскресное утро Цзон была уже на ногах и нарезала свежие овощи, когда Николас вошел в кухню.

      Косые лучи солнца играли на оконных стеклах. Издалека доносился гул самолета, приземлявшегося в аэропорту Ханэда. Низко над горизонтом повис гусиный клин, медленно удалявшийся от огненного круга восходящего солнца.

      Николас поцеловал мать.

      — Ты пойдешь сегодня в додзе? — — спокойно спросила она» обнимая сына.

      — Нет, если отец будет дома. Она принялась лущить бобы.

      — Мне кажется, у него есть для тебя сюрприз. Я рада, что ты решил остаться дома.

      — Я почувствовал, что так будет лучше, — признался Николас.

      — Может придти такое время, — сказала Цзон, не отрываясь от работы, — когда это станет невозможным.

      — Ты имеешь в виду отца?

      — Нет, я говорю о тебе.

      — Я не совсем понимаю.

      — Когда мы с твоим отцом уезжали из Сингапура, Со Пэн был уже при смерти. У него в запасе ещё оставалось какое-то время — он собирался привести в порядок свои многочисленные дела. Но он сказал, что мы с ним видимся в последний раз; так оно и вышло.

      Руки Цзон мелькали над столом, будто жили своей отдельной жизнью.

      — Я знала, что должна навсегда оставить Сингапур. Наша жизнь с твоим отцом была здесь, в Японии. Но разлука с Со Пэном разбивала мне сердце. Он стад мне отцом, нет, гораздо больше чем отцом, и я была для него больше чем дочерью. Вероятно, потому, что мы сами выбрали друг друга — нас связывала не кровь, а общность душ.

      В тот последний день, перед уходом, я на минуту задержалась на крыльце его дома, как всегда делала в детстве. Когда я уже собралась идти, Со Пэн положил руку мне на плечо. Твой отец в это время уже ушел вперед. «Теперь, Цзон, ты — это я», — сказал он на особом китайском диалекте, которым мы с ним обычно пользовались.

      — Что это означало?

      — Не знаю — могу только догадываться. — Цзон вытерла руки, смочила их в чашке с холодной лимонной водой и снова принялась ловко и быстро резать овощи, на этот раз огурцы. — Я плакала не переставая, пока мы не прошли через лес и не оказались на поляне, где нас дожидался джип. Твой отец, разумеется, ничего не сказал; он побоялся меня обидеть.

      — Ты должна была оставить Со Пэна?

      — Да, — ответила Цзон, в первый раз оторвав свой взгляд от работы. — Это был мой долг перед твоим отцом. Со Пэн это знал. Он бы никогда не допустил, чтобы я осталась с ним и пренебрегла своим долгом. Забыть о долге — значит, разрушить то, что делает человека личностью, что дает ему силы для великих дел.

      Долг — это основа жизни, Николас. Это единственное, что неподвластно смерти. Это подлинное бессмертие.

      Как выяснилось, полковник был свободен весь день. Он повел Николаса в город, в ботанический парк Дзиндайдзи, чтобы полюбоваться цветением вишни.

      По дороге они проводили Цзон к Итами; мать собиралась вместе с ней навестить больного дядю.

      Сильный восточный ветер уже развеял утренний туман; легкие перистые облака выстроились в ряд, словно картины импрессионистов в гигантской галерее.

      Весенний парк, казалось, целиком опустился на землю с небес. Ветви деревьев, согнувшиеся под тяжестью нежно-розовых соцветий, поражали неземной красотой. В другое время года этот парк, наверно, выглядел более заурядно, но теперь, в апреле, от его великолепия захватывало дух.

      По извилистым тропинкам парка мелькали кимоно и яркие зонтики из вощеной бумаги, растекаясь по извилистым тропинкам парка. Николас с отцом подошли к дотку со сладким соевым творогом тофу. Полковник купил две порции, и они, жуя на ходу, неторопливо продолжили свой путь. Мимо пробегали смеющиеся дети, получившие на время полную свободу; проходили, держась за руки, влюбленные пары. Среди гуляющих было довольно много американцев.

      — Отец, расскажи мне о дзайбацу, — попросил Николас.

      Полковник отправил в рот очередной кусочек тофу и задумался.

      — Очевидно, кое-что тебе уже известно.

      — Я знаю что такое дзайбацу, — подтвердил Николас — Четыре самых крупных промышленных концерна Японии. И какое-то время, сразу после войны, многие из высших руководителей дзайбацу стояли перед судом как военные преступники. Этого я не понимаю.

      Полковник был вынужден пригнуться, когда они проходили под низко нависшими ветвями. Казалось, нет вокруг шумного Токио — только эти розовые облака. Для японца это ощущение было вполне естественным. Япония изобилует символами, обладающими немалой силой. Пожалуй, самый важный из этих символов — цветы вишни. Они олицетворяют обновление, очищение, любовь и невыразимую вечную красоту — основные категории японского духа. Обо всем этом успел подумать полковник, собираясь с мыслями.

      — Как часто бывает в Японии, — заговорил он наконец, — простого ответа не существует. В самом деле, его надо искать в долгой истории японского милитаризма. С началом революции Мэйдзи в 1868 году Япония предприняла ряд мощных усилий, чтобы преодолеть изоляцию от внешнего мира и покончить с феодализмом, царившим на протяжении более чем двухсотлетнего периода правления сегунов Токугава. Это означало и отказ от древних традиций, в которых, как считали многие, кроется сила Японии.

      Они свернули на тропинку, спускавшуюся к небольшому озеру. Сквозь густую листву доносился шум детских голосов.

      — Эта новая политика, — продолжал полковник, — которую можно было бы назвать европеизацией, естественно вела к ослаблению могущества самураев. В конце концов, они всегда были самыми несгибаемыми приверженцами традиций. Теперь их клеймили как реакционеров, потому что они яростно сопротивлялись всему, на что была направлена революция Мэйдзи.. Тебе, конечно, хорошо известно, что начиная с 1582 года, когда сегуном стал Тоётоми Хидэёси, только самураям разре далось носить два меча, один из которых — катана — считался исключительно самурайским оружием. Теперь все изменилось. Закон о воинской службе запретил ношение катана, а создание регулярной армии из «простолюдинов» положило конец привилегированному общественному положению самураев, которое они занимали начиная с 792 года.

      Несколько минут они бродили вдоль озера. Холодная синева оттеняла нежные бело-розовые цветы. По воде плавали игрушечные кораблики; их белые паруса надувались ветром, и маленькие капитаны радостно бегали за ними у самой воды.

      — Однако самураи так легко не сдались, — прервал молчание полковник. — Эти крохотные, уверенно движущиеся вперед кораблики напомнили ему изящные средневековые гравюры. — Большинство из них открыто сопротивлялись, а потерпев поражение, стали объединяться в союзы. Самый крупный из таких союзов назывался Гэньёся — Общество Темного Океана. Появлялись и более мелкие, как, например, Кокурюкай — Общество Черного Дракона. Эти реакционные союзы весьма активны и сегодня — они исповедуют идеи империализма и японского господства на азиатском побережье.

      Так вот, общество Гэньёся возникло в Фукуока и базируется там до сих пор. Впрочем, здесь нет ничего удивительного — этот район Кюсю ближе всех к материку.

      Николас подумал о монгольских нашествиях и о том оголтелом национализме, который они должны были породить. Это заставило его вспомнить о Сацугаи.

      Они присели на скамейку возле воды. На противоположном берегу озера резвился мальчуган со связкой разноцветных воздушных шаров, а дальше, высоко над верхушками деревьев, на фоне неба вырисовывался зыбкий силуэт коробчатого воздушного змея в виде огнедышащего дракона.

      — Когда им не удалось открыто свергнуть режим Мэйдзи, члены общества предприняли попытки подорвать его изнутри. Это были умные люди. Они понимали, что новым властям для индустриализации страны не обойтись без экономической экспансии. Это означало дальнейшую колонизацию Китая.

      Внедрившись в официальные политические структуры нового японского общества, люди Гэньёся вербовали союзников среди высших правительственных чиновников. Главной мишенью они избрали Генеральный штаб, где реакционная философия была скорее правилом, чем исключением.

      Всеобщие выборы 1882 года помогли представителям Гэньёся.

      Они заключили сделки со многими политиками, обеспечивая им сохранение занимаемых постов и подучив взамен уверения в том, что будет проводиться империалистический внешний курс Чтобы добиться своего на выборах, члены общества наняли провокаторов и разослали их во все округа для запугивания избирателей; нередко дело доходило до драк и поножовщины.

      Мимо прошли два офицера американской армии с семьями. Они с достоинством носили свою форму, ступая твердо и уверенно, как и подобало славным завоевателям. Наверняка они видели, что происходит вокруг, но вряд ли хоть что-нибудь понимали.

      — По мере воплощения этой политики и расширения экспансии в Маньчжурии и Шанхае росли заморские аппетиты японских бизнесменов. Экономика развивалась невиданными темпами, и в её недрах родились четыре промышленных гиганта дзайбацу.

      — Значит, Кансацу был прав, когда говорил, что экономика сыграла в развязывании войны не меньшую роль, чем милитаризм, — задумчиво заметил Николас.

      Полковник кивнул.

      — С точки зрения Запада, Япония была во многих отношениях отсталой — об этом позаботились Токугава. Но в то же время, они лучше других понимали дух своей страны. Боюсь, как раз этого недоставало Макартуру. Разумеется, он был достаточно умен, чтобы не тронуть императора, хотя повсюду раздавались требования судить его как военного преступника. И дело не в том, что император всячески помогал американцам после войны. Просто Макартур прекрасно понимал, что любая попытка лишить его трона ввергнет Японию в беспредельный хаос: на это не решались даже могущественные сегуны.

      Американцы с самого начала поддерживали миф о том, что Японию втянули в войну генералы. — Он облизал липкие пальцы и достал трубку. — Но все далеко не так. Это дзайбацу загнали страну в угол, единственным выходом из которого стала война.

      — Но что же японский народ? — спросил Николас. — Наверняка он не хотел войны.

      Полковник сжал губами трубку, не зажигая её. Он посмотрел вверх, где мягко качались тяжелые от цветов ветви.

      — К несчастью, в этой стране народом помыкали на протяжении многих веков. Слепое подчинение — императору, сёгуну, даймё — вошло в кровь. — Он сидел выпрямив спину, слегка повернувшись к сыну и поддерживая рукой трубку. — Поэтому нет ничего странного в том, что накануне войны антивоенные настроения не проявились с достаточной силой. Более того, Социал-демократическая партия, открыто занявшая антивоенную позицию после вторжения в Маньчжурию, на выборах 1932 года потеряла значительную часть избирателей. Голос крохотной, но неукротимой Коммунистической партии был почти не слышен. Дзайбацу и Гэньёся умело манипулировали ключевыми фигурами в правительстве и в средствах массовой информации. Война становилась неминуемой.

      Полковник и Николас подняли головы, услышав топот. Слева от них вниз по лестнице мчались двое полицейских в форме, перепрыгивая через три ступеньки и широко расставив руки для равновесия. Люди стали оглядываться по сторонам. Раздался громкий крик. Дети бросились к родителям, оставив кораблики одиноко качаться на воде. Несколько американских офицеров после минутного колебания последовали за полицейскими. Николас и полковник поднялись и двинулись вслед за остальными.

      Из-за густых крон вишневых деревьев невозможно было разобрать, что происходит впереди. У лестницы уже собралась толпа. Полковник взял Николаса за руку и стал проталкиваться вперед. Там уже слышались крики и какая-то возня, но подоспевший полицейский отряд быстро остановил потасовку.

      Люди немного расступились, и Николас с отцом увидели большую поляну. Зеленая трава была устлана опавшими цветами вишни. Николас заметил на земле кимоно. Сначала оно казалось серым, и только когда толпа вынесла юношу вперед, он разглядел, что на самом деде ткань была черной в белую полоску.

      Вскоре Николас увидел стоящего на коленях человека, который касался лбом земли, усыпанной вишневым цветом. Правая рука его, скрытая в складках, одежды, была прижата к животу. Перед ним стояла небольшая лакированная шкатулка; рядом лежала длинная полоса белого шелка.

      Полковник сжал плечо Николаса.

      — Это Ханситиро! — сказал он, имея в виду знаменитого японского поэта.

      Николас пригнулся. Сквозь частокол ног он разглядел лицо коленопреклоненного человека. Стальные волосы, широкое плоское лицо с крупными чертами. В уголках рта пролегли глубокие складки; глаза закрыты. Теперь Николас рассмотрел, что темные пятна на белом шелке, которые он сначала принял за тени, не что иное, как кровь.

      — Сеппуку, — сказал отец. — Так уходят из жизни люди чести.

      Николас невольно подумал о том, как строго и торжественно это выглядело. Он слышал много рассказов о войне, где смерть представала грязной и мучительной. Здесь же все было так спокойно и размеренно, будто само бесстрастное течение времени среди жизненной суеты.

      — С тобой все в порядке? — Полковник обнял сына за плечи и с тревогой посмотрел ему в глаза. Николас кивнул.

      — Да. Это было… слишком неожиданно. Я… Почему он сделал это в парке? Он хотел, чтобы все видели.

      — Чтобы видели и помнили, — сказал полковник. Когда Николас с отцом поднялись в парк, воздушный змей все ещё парил высоко в небе и изрыгал пламя, словно вопреки воздушным потокам, швырявшим его из стороны в сторону.

      — Он был глубоко связан с прошлым и не сумел примириться с новой жизнью Японии, — Мимо прошла пожилая японка, толкая перед собой темно-синюю коляску с двумя розовыми близнецами. — Ханситиро был замечательным художником и благородным человеком. Так он выразил свой протест против будущего, к которому устремилась Япония и которое, как он считал, погубит её.

      Они поравнялись с молодым американским моряком и его японской подружкой, которые держались за руки и весело смеялись. Моряк обнял девушку и поцеловал её в щеку. Она захихикала и отвернулась. Ее волосы развевались на ветру как хвост дракона.

      — Таких людей, как Ханситиро, много, — произнес Николас. — Сацугаи, кажется, родился в Фукуока?

      Полковник задумчиво посмотрел на сына, остановился, достал из кармана кисет и принялся набивать трубку.

      — Я читал конституцию, отец, — сказал Николас, глядя на парившего в небе змея. — Я знаю, что ты участвовал в её создании. Может быть, она и не японская по духу, но очень демократичная. Гораздо более демократичная, чем политика нынешнего правительства. Япония отклонилась далеко вправо. Никто и не пытался разрушить дзайбацу. Большинство довоенных чиновников остались на своих местах — я этого не понимаю.

      Полковник достал зажигалку и, повернувшись спиной к ветру, стал раскуривать трубку. Наконец он спрятал зажигалку.

      — Перед тем как ответить, я хочу знать, что ты чувствуешь. Тебя взволновала смерть Ханситиро? Или просто ты впервые увидел, как человек лишил себя жизни?

      — Не знаю. Я действительно не знаю. — Николас положил руку на черную чугунную ограду и почувствовал холод металла. — Может быть, я ещё не успел разобраться. Все было как в кино. Я не знал ни этого человека, ни его книг. Мне грустно, но я не знаю почему. Он сделал то, что хотел сделать.

      Выпуская кольца дыма, полковник размышлял над словами сына. Чего он, собственно, ожидал? Слез? Истерики? Ему страшно не хотелось возвращаться домой и рассказывать Цзон о случившемся. Она любила стихи Ханситиро. «С моей стороны, — подумал полковник, — было бы нечестным ожидать, что на Николаса эта смерть произведет такое же глубокое впечатление». У них был слишком разный опыт, они принадлежали к разным поколениям. В любом случае, у Николаса ещё не сложилось то восприятие истории, которым обладали его родители. Разумеется, он по-иному смотрел на вещи. У полковника мелькнула мысль о Сацугаи. «Николас все подмечает, — подумал полковник. — Нужно будет уделять ему больше внимания».

      — Хотя американцы старались свалить всю вину на японских. военных, — сказал полковник, — справедливости ради надо отметить, что сразу после войны была предпринята попытка очистите дзайбацу от преступников. Однако очень многие подлинные документы оказались уничтожены или заменены поддельными, и большинству высших чиновников удалось выйти сухими из воды. Разумеется, не всем. Некоторые из них были осуждены как военные преступники.

      Полковник с сыном направились к восточным воротам, где их дожидалась машина.

      — Американцы пришли сюда с самыми лучшими намерениями, — продолжал полковник, — Я хорошо помню день, когда мы закончили работу над проектом новой конституции и передали его премьеру и министру иностранных дел. Они были поражены, будто узнали о ещё одной атомной бомбе. Безусловно, по духу эта конституция чисто западная. Но Макартур твердо решил отлучить страну от феодального прошлого, в котором он видел огромную опасность. Сущность новой конституции состояла в том, что император всю свою власть передавал в руки японского народа, оставаясь при этом лишь символом государства.

      — И что было дальше? — спросил Николас

      — В 1947 году Вашингтон резко изменил свою позицию. Часть приговоров по военным преступлениям была отменена, и руководители дзайбацу вернулись на свои довоенные посты.

      — Очень странно.

      — Только с точки зрения Японии, — возразил полковник. — Видишь ли, Америка смертельно боится коммунистической угрозы и готова на все для её предотвращения. Посмотри, как американцы поддерживали Франко в Испании или Чан Кайши в Азии; в фашизме они усмотрели лучшее оружие против коммунизма.

      — Значит, американцы сознательно пренебрегли конституцией, которую сами же составили для Японии, восстановили реакционные дзайбацу и отклонили японский курс вправо.

      Полковник кивнул, но промолчал. Ему вдруг показалось, что до ворот парка бесконечно далеко и у него не хватит сил преодолеть этот путь.

      — Давай присядем на минутку, — мягко предложил он. Они перелезли через невысокое ограждение и сели на залитую солнцем траву. Полковнику стадо зябко, и он поежился. Тонкие облака то и дело закрывали солнце, и их тени, как призраки, скользили по траве. Тихо шелестели цветы вишни; цикады звенели дрожащей медью; над деревом в одиноком танце металась большая коричнево-белая бабочка. «Этот день, — подумал полковник, — похож на стихотворение — хайку: прекрасный и печальный настолько, что хочется плакать. Интересно, почему большинство хайку такие грустные?»

      Полковнику доводилось видеть много смертей, близких ему людей и совсем незнакомых. Со временем у человека вырабатывается иммунитет к страданиям, спасающий его от сумасшествия. И тогда смерть становится нереальной, как пантомима, на которую можно не обращать внимания.

      Но эта смерть в парке, солнечным весенним днем, среди детей, — она была другой. Полковник чувствовал себя опустошенным, как Цезарь, вернувшийся в холодный Рим после объятий Клеопатры. И он подумал о римских авгурах, толковавших будущее по полету птиц. Эта смерть показалась ему важным предзнаменованием, смысл которого от него ускользал.

      — Что с тобой? — Николас взял отца за руку.

      — А? — Мысли полковника были ещё далеко. — Ничего, Николас, все в порядке. Не беспокойся. Просто я думал о том, как рассказать твоей матери о смерти Ханситиро. Она очень расстроится.

      Какое-то время он молчал, глядя на бело-розовое море вишневых соцветий, пока не почувствовал, что к нему возвращается спокойствие.

      — Отец, я хочу задать тебе один вопрос. На мгновение полковнику стало не по себе — судя по голосу Николаса, мальчик долго к этому готовился.

      — Какой?

      — Сацугаи принадлежит к Гэньёся?

      — Почему ты спрашиваешь?

      — Но это естественно. Сацугаи стоит во главе дзайбацу, он ярый консерватор, к тому же он родился в Фукуока. — Николас посмотрел на отца. — Честно говоря, было бы странно, если бы он не оказался членом этого общества. Это помогло ему пережить чистку 1947 года?

      — М-да, — протянул полковник. — Что ж, весьма логичное заключение, Николас. Ты очень наблюдателен.

      Полковник задумался. Три большие птицы сорвались с дерева и, сделав круг, взмыли в небо. Воздушный змей вдалеке опускался все ниже и ниже; день клонился к закату.

      — Общество Гэньёся, — медленно произнес полковник, — основал Хираока Котаро. Самым преданным его помощником был Мунисаи Сёкан, отец Сацугаи.

      Николас помолчал.

      — Значит, я прав?..

      Полковник кивнул, думая о чем-то другом.

      — Знаешь, почему Сацугаи назвал своего единственного сына Сайго?

      — Нет.

      — Помнишь, я говорил тебе, что члены Гэньёся решили внедриться в политические структуры?

      — Да.

      — Они не сразу к этому пришли. Закон о военной службе расколол олигархию Мэйдзи на три части. Одну из них, объединившую самых реакционных самураев, возглавил человек по имени Сайго. В 1877 году Сайго выступил во главе тридцати тысяч своих самураев против правительственных войск. Регулярная армия, вооруженная ружьями и артиллерией, легко разбила самураев.

      — Ну конечно! — воскликнул Николас. — Восстание в провинции Сацума. Мне никогда это не приходило в голову. — Он сорвал травинку. — Это ведь был последний самурайский мятеж?

      — Да, последний.

      Полковник поднялся. Он наконец почувствовал в себе силы увидеть печальное лицо Цзон.

      Они вышли из парка. Густая закатная дымка расплывалась по небу, как пятно крови по промокательной бумаге.

      Ночью им обоим снилась смерть Ханситиро, но каждый видел её по-своему.

      Третье Кольцо

      КНИГА ВОДЫ

      I

      Нью-Йорк — — Уэст-Бэй-Бридж. Нынешнее лето.

      Серые бетонные громады Манхэттена заливало яркое июльское солнце. Воздух был липким, и Николас чувствовал, как через тонкие подошвы мягких летних туфель к нему подбирается зной.

      Он стоял на тротуаре Седьмой авеню рядом с модернистским шатром Мэдисон Сквер Гарден и вокзалом Пенн. Глядя на это сооружение Николас думал, как быстро оно перестало казаться современным. Через улицу возвышался отель «Статлер Хилтон», а неподалеку от него красовался отвратительный пластмассово-стеклянный фасад кафе «Макдональдс».

      Николас рассеянно смотрел на потоки машин, накатывающих стальными волнами. Он думал о вчерашнем позднем телефонном звонке. Голос Винсента обрушился на него страшным ударом. Терри и Эйлин убиты. В это невозможно поверить. Никто не мог пробраться в дом Терри и застать его врасплох. Тогда как же это произошло? От Винсента было трудно чего-то добиться. Когда Николас стал настаивать, тот просто повторил свою просьбу приехать в город первым утренним поездом и ждать у входа в вокзал Пенн со стороны Седьмой авеню.

      На небе не было ни облачка, и солнце опаляло улицы безжалостным огнем. Рубашка Николаса прилипала к телу. Он провел руками по волосам и пожалел, что не подстрижен покороче. Зажегся красный свет, движение остановилось, и удушливый воздух повис неподвижной тяжелой шторой.

      Его должен был встретить не Винсент, а лейтенант сыскной полиции Кроукер. Лью Кроукер. Николасу показалось, что он уже слышал это имя. Теперь у него было больше времени на чтение «Нью-Йорк тайме». Ну да, убийство Дидион. Газеты, даже обычно солидная «Тайме», превратили его в сенсацию. Наверное, потому, что это случилось в новом фешенебельном жилом массиве на Пятой авеню. Дело поручили Кроукеру. Видно, он был чей-то любимчик; газеты извели на него массу бумаги, но особенно усердствовало телевидение в вечерних выпусках новостей.

      Зажглись зеленые огни, и снова ожил сумасшедший поток машин, в котором тон задавали желтые такси. Неожиданно из этого хаоса вынырнул сверкающий черный лимузин с затемненными стеклами и мягко остановился у тротуара рядом с Николасом. Открылась задняя дверь, и последовал приглашающий жест.

      — Садитесь, мистер Линнер, — послышался звучный голос из глубины лимузина.

      Пока Николас колебался, передняя дверь бесшумно распахнулась, из неё вышел плотный человек с коротким ежиком темных волос, в строгом темно-синем костюме, и проводил его в машину. Обе двери захлопнулись с мягким звуком, какой бывает только у очень дорогих автомобилей, и лимузин снова влился в общий поток.

      За окнами бесшумно скользил город. Покрытый серым бархатом салон был явно сделан на заказ — такого не увидишь среди выставочных образцов. В машине царили прохлада и полумрак, как в дорогом баре. Даже вибрации мощного восьмицилиндрового двигателя почти не ощущались.

      Кроме Николаса, в лимузине находились три человека: водитель, рядом с ним широкоплечий человек в темно-синем костюме и ещё один высокий крепкий мужчина в безукоризненно элегантном летнем костюме. Последний сидел на заднем сидении и теперь пристально разглядывал Николаса. Крупная голова с немного выступающим подбородком, крутой лоб, короткие седые волосы, впалые с оспинами щеки и глубоко посаженные голубые глаза под кустистыми бровями — все это придавало ему несколько агрессивный вид. Николас подумал, что этому человеку пришлось принимать немало тяжелых решений, и всякий раз он выходил победителем. Пожалуй, он мог быть генералом.

      — Хотите выпить? — послышался властный голос рядом с Николасом. Синий костюм на переднем сидении мгновенно повернулся к ним вполоборота и положил руку на бархатную спинку сидения. В этом жесте Николас почувствовал скрытую угрозу и подумал: что же могло задержать лейтенанта Кроукера?

      — Бакарди с лимонным соком, если можно.

      Синий костюм открыл маленькую дверку в центре переднего сидения, и Николас услышал звяканье льда в бокале. Он оставался спокойным, хотя понятия не имел, кто эти люди. Нужно было попытаться разговорить человека на заднем сидении.

      — На фотографиях вы выглядите совсем по-другому, — заметил тот с явным оттенком неудовольствия.

      Когда синий костюм протянул руку, чтобы налить ром, Николас заметил, что у него под мышкой поблескивает револьвер в замшевой кобуре. Он перевел взгляд на окно. Город казался Николасу бесконечно далеким.

      — Это совершенно естественно, — сказал он. — У меня никогда не было хороших фотографий. По крайней мере, я таких не видел.

      — Пейте, — посоветовал синий костюм.

      Николас протянул руку через открытую перегородку и сразу же понял, что сейчас произойдет. Как ни странно, он не стал этому противиться. Человек в синем костюме поднял бокал, а второй рукой схватил запястье Николаса. Это молниеносное движение было в глазах Николаса достаточно медленным и неуклюжим. Он знал тысячу способов, чтобы его предупредить, но тем не менее равнодушно наблюдал, как синий костюм сжимает его запястье, не сводя глаз с ребра его ладони, твердого, как кость. Наконец синий костюм поднял глаза, кивнул человеку, сидящему рядом с Николасом, и подал Николасу бокал.

      Николас сделал глоток и решил, что коктейль вполне приличный.

      — Вы удовлетворены?

      — Теперь я убедился, что вы — тот человек, которого я искал,

      — Вы знаете обо мне гораздо больше, чем я о вас, — заметил Николас.

      Человек пожал плечами.

      — Так и должно быть.

      — Возможно — с вашей точки зрения.

      — Другие точки зрения, мистер Линнер, значения не имеют.

      — Не возражаете, если я закурю?

      Николас протянул правую руку к карману брюк, и в ту же минуту синий костюм напрягся и покачал головой.

      — Вы этого не хотите, мистер Линнер, — заявил сосед Николаса. — Уже полгода как вы бросили курить. — Он хмыкнул. — И правильно сделали. Вы курили слишком крепкие сигареты — это настоящее самоубийство.

      Такая осведомленность произвела впечатление на Николаса. Кто бы ни был этот человек, он не дилетант.

      — Известно ли вам, мистер Линнер., что сигареты с высоким содержанием никотина разрушают вкусовые точки? ? Незнакомец кивнул, словно подтверждая собственные слова. — Это факт. Соответствующее исследование было проведено в университете Северной Каролины. — Он улыбнулся. — Забавно, правда? Университетский городок буквально окружен табачными плантациями.

      — Никогда не слышал о таком исследовании, — сказал Николас.

      — Разумеется. Результаты пока держатся в тайне. Они будут оглашены в октябре, на ежегодном съезде производителей табака в Далласе.

      — Вы, похоже, хорошо в этом разбираетесь.

      — Еще бы, — рассмеялся незнакомец. — Ведь я финансировал это исследование. — Он отвернулся и погрузился в свои мысли.

      — Что вам известно обо мне? — спросил Николас Теперь он был почти уверен, что уже видел это лицо.

      Собеседник повернулся к нему, обжигая колючим взглядом.

      — Вполне достаточно, чтобы возникло желание потолковать с вами с глазу на глаз.

      Теперь Николас вспомнил.

      — А я вас сначала не узнал. Никогда не видел вас без бороды. Человек улыбнулся и потер чисто выбритый подбородок.

      — Согласен, это сильно меняет внешность. Вдруг дружелюбие сошло с его лица, и оно стало каменным. Потрясающая перемена!

      — Что вам чадо от моей дочери, мистер Линнер? Его голос прозвучал как щелчок кнута. Николас представил, каково иметь такого отца — да, Жюстине не позавидуешь.

      — А что может быть нужно от женщины любому мужчине? — вопросом на вопрос ответил Николас. — Только это, мистер Томкин. Ничего больше.

      Краем глаза он уловил движение синего костюма и расслабился: теперь не время. Огромные руки схватили его за шиворот рубахи; коктейль выплеснулся из бокала и струйкой потек по штанине. Николас подумал, что силы этому человеку не занимать. Томкин наклонился к Николасу.

      — Не очень остроумно, мистер Линнер. Его голос снова резко изменился: теперь враждебность была прикрыта тонким слоем бархата.

      — Как бы там ни было, Жюстина не обычная женщина. Она моя дочь.

      — И поэтому вы так обошлись с Крисом в Сан-Франциско? На мгновение наступила полная тишина. Потом, не отворачиваясь от Николаса, Томкин сделал короткий жест, и синий костюм убрал руки. Он отвернулся и не оглядываясь закрыл перегородку.

      — Так-так, — сказал Томкин, когда они остались одни. — Интересно. — Он внимательно разглядывал Николаса. — Вы, должно быть, действительно понравились моей дочери. — Голос Томкина снова посуровел. — С тех пор как я привез её оттуда, она ни с одним мужчиной не провела больше двух часов. — Немного подумав, он добавил: — У Жюстины есть сложности.

      — У каждого свои сложности, мистер Томкин, — сухо заметил Николас. — Даже у вас

      Николас тут же пожалел о последних словах: им руководил гнев, а это было плохим признаком.

      Томкин откинулся на подушки сидения и искоса посмотрел на Николаса.

      — Странный вы человек. У меня много дел с япошками, я даже бываю там три-четыре раза в год. Никогда не встречал таких, как вы.

      — Надо полагать, это комплимент. Томкин пожал плечами.

      — Как вам угодно.

      Он наклонился вперед и нажал на утопленную кнопку. Перед ним откинулся маленький столик с миниатюрной лампочкой. За столиком, в спинке переднего сидения, был встроен шкафчик.

      Томкин запустил в него руку и достал сложенный вдвое лист бумаги. Он протянул его Николасу.

      — Что вы об этом скажете?

      Николас осторожно развернул тонкую рисовую бумагу. В середине был изображен иероглиф, вокруг которого располагались девять ромбиков. Иероглиф означал комусо — японский нищенствующий монах.

      — Ну, — потребовал Томкин. — Вы знаете, что это?

      — Как к вам это попало? — спросил Николас, отрывая глаза от герба; в холодных голубых глазах Томкина он прочел скрытое беспокойство.

      — Это было в мешке. — Заметив недоуменный взгляд Николаса, Томкин раздраженно пояснил: — В почте из Японии. Наши филиалы каждый день отправляют мешки с почтой: не все можно сказать по телефону. Сначала я подумал, что это шутка, но теперь… — Он пожал плечами. — Скажите, что это значит?

      — Это герб.

      Николас протянул листок Томкину, но тот не взял его, и Николас положил листок на стол.

      — Герб одной из школ ниндзя — рю.

      Он сделал глубокий вдох, обдумывая следующую фразу, но прежде чем успел открыть рот, Томкин постучал в перегородку из дымчатого стекла. Синий костюм повернул голову, и перегородка приоткрылась.

      — Фрэнк, едем в башню.

      — Но, мистер Томкин…

      — Давай, Фрэнк.

      Фрэнк кивнул и закрыл перегородку. Николас видел, как он что-то сказал водителю. На следующем перекрестке они повернули на восток, доехали до Парк-авеню и двинулись налево.

      Томкин смотрел на сложенный вдвое лист бумаги так, будто внутри его внезапно что-то ожило и зашевелилось.

      В то утро у лейтенанта сыскной полиции Кроукера был не самый довольный вид, когда он вышел от капитана Финнигана. Больше того, он еле сдерживал ярость. Он размашистыми шагами мерил залитый неоновым светом коридор, не замечая полицейских офицеров и служащих.

      — Послушай, Лью, постой…

      Но Кроукер был уже далеко. Сержант пожал плечами. С Кроукером это бывало. В такие минуты его лучше не трогать.

      Войдя в свой кабинет, Кроукер ударил кулаками по пластиковому столу. Ни один раз он пытался прожечь его сигаретой — и все напрасно. Достижения современной науки в быту.

      Кроукер плюхнулся в темно-зеленое вращающееся кресло и уставился на стенку из матового стекла. Перед ним всплыло обрюзгшее лицо Финнигана, тупой взгляд его водянистых глаз.

      — Я хочу, чтобы ты наконец понял, Кроукер! Дело Дидион закрыто. — Капитан поднял свои пухлые руки, предвосхищая возражения Кроукера. — Знаю, знаю, я сам поручил тебе это дело. Но тогда я надеялся, что мы быстро получим результат. Все, начиная с мэра, подняли страшный вой. А потом вмешалась пресса: сам знаешь, на что они способны. — Он опустил руки и положил их на стол. Кроукер подумал, что они похожи на два окорока, которые давно пора поджарить. — Ты знаешь не хуже меня, что за люди живут в том доме. Им не нравится, когда рядом с ними творятся такие вещи. На меня давили со всех сторон.

      Кроукер прикрыл глаза и стал медленно считать: «Один, два, три», с трудом подавляя желание двинуть кулаком в толстый красный нос Финнигана. Он открыл глаза и увидел капитана, который откинулся в кресле и сложил руки на своем огромном животе. «Интересно, сколько рюмок уже успел пропустить старик», — подумал Кроукер. Он искоса взглянул на правый нижний ящик стола, где всегда была наготове бутылка виски. В мягком утреннем свете, струившемся сквозь закрытые шторы, глаза Финнигана на одутловатом красном лице казались ещё более тусклыми, чем обычно.

      — Я знаю об этом давлении, капитан. — Голос Кроукера не выдавал его чувств. — Я сталкиваюсь с этим все десять лет, с тех самых пор как поступил в полицию. Но я не понимаю, что случилось — с чего это вдруг так резко по тормозам?

      — У тебя ничего не выходит, — невозмутимо ответил Финниган. — Я решил поставить точку, вот и все.

      — Чушь! Ведь…

      — Не заводитесь, лейтенант. — Глаза Финнигана сверкнули, и на выступающей нижней губе появилась тонкая полоска слюны. — У меня нет желания участвовать в ваших спектаклях. — Капитан выпрямился, и теперь его глазки стали беспощадными. — Пусть газетчики носят тебе на руках. Ничего не имею против, потому что это идет на пользу нашему отделу. Публике нужны герои! Но не воображай, что это дает тебе какие-то особые привилегии — ни здесь, ни там. — Огромный палец Финнигана указал назад, на улицы города за окном. — Я тебя насквозь вижу: ты любишь внимание, обожаешь, когда вокруг тебя крутятся журналисты. Ладно, на здоровье. Но я не потерплю, чтобы ты обращался со мной как с идиотом, как с каким-то моральным уродом. — Он поймал взгляд лейтенанта. — Да-да, как с моральным уродом. Ты уже достаточно долго служишь в полиции, чтобы знать, почему прекращаются расследования. Кто-то наверху «попросил» об этом. Теперь понятно? — Лицо Финнигана покраснело ещё больше, двойной подбородок дрожал. — Поверь, я уже не раз подумывал от тебя избавиться, перевести в другое место. Но ты мне слишком нужен. Хотя бы для того, чтобы мэр каждый год упоминал меня в своем отчете. Не скрою, мне это нравится.

      Теперь он стоял, упираясь в стол огромными кулаками. Пальцы его побелели от напряжения.

      — Но черт меня подери, если я позволю тебе выкидывать фокусы, как было с делом Лаймана! Ты не угомонился даже тогда, когда дело было официально закрыто. Ты выставил меня идиотом перед всей полицией, и мне просто повезло, что слухи не дошли до комиссара. — Финниган погрозил Кроукеру толстым, как сосиска, пальцем. — Займешься двойным убийством Танака-Окура, и не вздумай свалить расследование на ребят из участка. — Он откашлялся и вытер губы серым носовым платком. — В чем дело? Ты что-то имеешь против узкоглазых? Ну так займись этим делом и радуйся. Радуйся, что тебе вообще что-то поручили.

      Кроукер направился к двери, и когда его пальцы были уже на ручке, Финниган добавил:

      — Кстати, лейтенант. Вы служите здесь уже давно, так что в следующий раз не заставляйте меня объяснять вам устав как новобранцу!

      Именно в ту минуту Кроукер решил продолжать расследование на свой страх и риск. Теперь он мог рассчитывать только на себя. Если ему и придется обратиться за помощью к кому-то из коллег, он будет вынужден их обманывать.

      Кроукер посмотрел на часы, потом перевел взгляд на остатки холодного кофе в замызганной пластмассовой чашке. Он опаздывал на встречу с Линнером, но это его не очень волновало. Мысли лейтенанта крутились вокруг дела Дидион. В одном Финниган прав — Кроукер ничего не добился. Пока. У девушки где-то были друзья, просто оказалось чертовски тяжело до них добраться. Но он уже напал на след одного человека и теперь ждал, когда агент сообщит имя и адрес. Вот почему лейтенант так болезненно воспринял отстранение от дела. Говорить об этом Финнигану было бесполезно — все равно что стенке. Кроукер никогда подробно не докладывал ему о ходе расследования, и капитана это устраивало: для него важны были результаты… и упоминание в отчете мэра. И этот человек упрекает кого-то в тщеславии! Кроукер хмыкнул. Его результаты позволяли Финнигану всецело сосредоточиться на любимой бутылке.

      Лейтенант выругался и встал из-за стола. Пора ехать к Линнеру.

      В это время Винсент находился в патологоанатомическом отделении. Его немедленно вызвали вчера поздно вечером, когда привезли трупы Терри и Эйлин. Все решили, что лучше Винсента в этом никто не разберется.

      Он застал спор между двумя патрульными, обнаружившими трупы, и офицером сыскной полиции, который устроил им разнос. Их возбужденные голоса не отвлекали Винсента. Он хотел удостовериться. Скорее всего, произошла ошибка: вероятно, кто-то из инструкторов Терри был у него в квартире или… Но это были Терри и Эйлин. Мертвые. И тогда он вспомнил о странном телефонном звонке. А вдруг это звонил Терри? Винсент медленно отвернулся. Теперь это не имело значения.

      Он отложил вскрытие до утра, убедившись, что все личные вещи убитых аккуратно пронумерованы и упакованы для передачи полиции. После этого он вернулся домой, где его ожидала беспокойная ночь.

      В морге Винсент чувствовал себя увереннее. Здесь он мог работать: изучать молчаливые свидетельства увечий и раскрывать тайны преступлений. Иногда это ему удавалось, и его отчет помогал арестовать преступника. В других же случаях ему приходилось утешать родственников погибших, с которыми Винсент встречался каждый день.

      Трупы подобны огромным иероглифам — молчаливые глыбы, ожидающие, когда пытливый археолог раскроет их тайны.

      Винсент получал огромное удовлетворение от работы здесь, в «мертвецкой», как говорили многие. Однако он считал это название совсем неподходящим: ведь здесь, день за днем, с огромным напряжением вырывали у холодной смерти её секреты. Винсент и его коллеги копались в ней, расчленяли её на части, срывали с неё покровы таинственности, до тех пор, пока не рассеивался внушаемый ею ужас. Что могло быть важнее для живых?

      Теперь Винсент стоял в центральном заде, прислонившись к стальной двери. Рядом с ним на тележке лежал негр, холодный и голый, со свесившейся на бок головой. Винсент смотрел на дверь, ведущую в комнату вскрытия. Там лежал его друг, Терри Танака. Следующей будет Эйлин. Впервые в жизни у Винсента мелькнула мысль: а хочет ли он войти в эту дверь? Казалось, эта смерть переполнила чашу, и он вдруг устал. Ему хотелось вернуться в Японию. Но ой чувствовал, что это невозможно. Будто он заразился какой-то ужасной болезнью на Западе, в этом городе, и стал совсем другим человеком.

      Но в глубине души Винсент знал, что должен идти — в этом было его единственное спасение. Смерть встала перед ним высокой стеной. Он должен разрушить эту стену — или сойти с ума. У него один путь — в эту маленькую комнату, залитую безжалостно ярким светом. Там он сможет спокойно разобрать эту стену по кирпичику. Винсент вдруг понял: ему мучительно хочется знать, что случилось с его друзьями.

      Он встряхнулся и решительно толкнул дверь. Япония, далекая мечта, отступила…

      Лимузин вынырнул из потока машин и плавно притормозил у тротуара. Фрэнк вышел первым и открыл заднюю дверь.

      Они оказались на площадке, посередине которой возвышался стальной скелет на три четверти готового здания. Тротуар был взломан, и на его месте укладывали красную керамическую плитку. Для пешеходов проложили временный деревянный настил.

      На краю площадки работала огромная бетономешалка; рядом с ней мощный кран поднимал несколько ферм.

      Часть шикарного фасада из черного камня была уже готова. На некоторых блоках ещё виднелись сделанные медом белые и желтые метки. Но одна стена была пока полностью открыта, словно прозрачный кокон, сквозь который можно наблюдать образование куколки.

      Николас и его спутники двигались по деревянному настилу, а вокруг люди с напрягшимися мышцами и перепачканными маслом лицами упрямо вгрызались в камень отбойными молотками. Они вошли в крытый переход. Воздух был насыщен мельчайшей удушливой пылью, которая, как перхоть, оседала на их волосы и плечи.

      Навстречу вышел человек с изможденным лицом. Голову его защищала ярко-желтая каска, на которой синими буквами было выведено «Братья Любин». Узнав Томкина, человек широко улыбнулся и протянул руку. Затем он проводил гостей к большому автофургону, служившему конторой. Томкин коротко представил его как Эйба Рассо, начальника строительства. Рассо удостоил Николаса холодным крепким рукопожатием и раздал всем каски.

      Фрэнк повел их в здание — через огромный холл с колоннами, потом вдоль длинного коридора, с голыми лампочками на гибких проводах. Их ноздри наполнились въедливым запахом сырого бетона. Мужчины дошли до лифта и поднялись наверх, где их встретил человек, такой же широкоплечий, как Фрэнк, но немного пониже ростом. Все вместе молча двинулись по коридору.

      Стены и потолок покрывала темно-синяя ткань; многочисленные узелки делали её похожей на шелк-сырец. Правая наружная стена была стеклянной почти до уровня пола. Точнее, она должна была стать такой после застекления, а пока всюду были видны тонкие металлические конструкции с оранжевым антикоррозийным покрытием. Снаружи открывалась захватывающая панорама северо-западного Манхэттена. Вдалеке Николас разглядел низину Центрального парка.

      Коридор упирался в двухстворчатую металлическую дверь с вычурными бронзовыми ручками. По левой стороне коридора через открытые деревянные двери виднелись небольшие кабинеты с пока ещё голым бетонным полом. В некоторых из них Николас заметил огромные рулоны коврового покрытия.

      Даже на такой высоте было жарко — не так-то просто сбежать от летнего зноя Манхэттена. Частички сажи усеивали бетонный пол, будто брызги неумолимого морского прибоя.

      Перед металлической дверью Томкин остановился и посмотрел на строительную площадку. Он поднял руку, словно собираясь начать арию:

      — Ты видишь, Николас? — Томкин отвернулся от окна. — Я ведь могу называть тебя Николасом? — Не дожидаясь ответа, Томкин продолжил: — Когда-то там был большой мир, и для каждого в нем находилось место — по крайней мере, для каждого, у кого хватало смелости это место занять. — Он опустил руку и сжал пальцы. — Но теперь здесь сплошная адская фабрика. Больше нет ни места, ни времени. Понимаешь, что это значит, а? Я тебе объясню. Каждый душит другого, чтобы уцелеть самому. Да, да, ты не ослышался — не просто получить больше прибыли, а выжить. И так везде, во всем мире.

      Томкин искоса посмотрел на Николаса.

      — Понимаешь, о чем я говорю? Нет? Тебе хотелось бы быть Марко Поло, а? Два с половиной года путешествовать по бескрайним просторам Азии и, наконец, очутиться в Китае, который до тебя другие европейцы не видели ни наяву, ни во сне? Разве что-нибудь может сравниться с этим чувством? Нет, говорю тебе я, никогда.

      Двигаясь точно в забытьи, Томкин положил руки на ажурную паутину стальной рамы.

      — Тебе известно, — прошептал он, — что я не знаю, сколько у меня денег? Да, я мог бы нанять людей и они бы подсчитали. Но только к тому времени, когда они закончат расчеты, их результаты безнадежно устареют. — На его лице поблескивала тонкая пленка пота. — Я могу иметь практически все, что захочу. Не веришь?

      Томкин посмотрел на Николаса. В его голосе теперь слышалась ярость, на висках вздулись вены.

      — Я мог бы сбросить тебя вниз. Сейчас. Просто взять и сбросить — и остаться совершенно безнаказанным. Возможно, мне пришлось бы для вида пройти через расследование, но не более того. — Он взмахнул рукой. — Но я этого не сделаю.

      — Вы меня успокоили, — съязвил Николас, но Томкин продолжал, не обращая на него внимания.

      — Это было бы довольно примитивно. Мне не интересно щеголять своей властью.

      — Похоже, вы разочарованы в жизни.

      — Что? — Томкин медленно оторвался от своих раздумий. — О, нет. Но, видишь ли, как и всех великих людей, меня беспокоит то, что рано или поздно мне придется умереть. — Он колебался. — Я желаю счастья Жюстине, обеим моим дочерям.

      Николас был почему-то уверен, что Томкин собирался сказать что-то совсем другое.

      — Тогда я не сомневаюсь, что они будут счастливы.

      — Не говори со мной таким тоном, — отрезал Томкин. — Я прекрасно знаю, что я не лучший отец. У Жюстины проблемы с мужчинами, а Гелда только что развелась с четвертым мужем, и я не могу оторвать её от спиртного. Я вмешиваюсь в их жизнь — время от времени, — а потом снова оставляю в покое. Это тяжело для них обеих.

      — Похоже, Жюстина предпочитает, чтобы вы вовсе не вмешивались, — заметил Николас.

      — Ее никто об этом не спрашивает, — рявкнул Томкин. — Я её отец, что бы она обо мне ни говорила. И я люблю её. Люблю их обеих. Никому сладко не живется, просто их проблемы бросаются в глаза — вот и все-

      — Послушайте, мистер Томкин…

      — Не заводись, Николас. Теперь, когда мы начинаем понимать друг друга. — Томкин выплевывал слова, будто они жгли ему рот. — Конечно, ей не понравилось, когда я вмешался два года назад. Но что она знала? Господи, она была по уши в дерьме. — Он яростно дернул головой. — Она таскалась за этим подонком как за Господом Богом.

      — Она сказала мне… — начал Николас.

      — А она сказала тебе, что он был сутенером? Что он колол наркотики? Что мужчины нравились ему больше женщин? Что он привязывал её к кровати и избивал, прежде чем трахнуть? Это она тебе сказала? — Его лицо исказилось от гнева и стыда, с губ слетала слюна.

      — Нет, — мягко ответил Николас.

      Томкин разразился резким звериным смехом.

      — Я в этом не сомневался.

      Он выставил голову вперед и был теперь очень похож на охотничью собаку, которая сделала стойку. Николас подумал, что если дичью был он, то на этот раз Томкин выбрал себе орешек не по зубам.

      — Вы не должны были мне этого говорить.

      — А в чем дело? Тебя, что, тошнит? — Томкин ухмыльнулся. — Она тебе больше не нравится? Ты уже жалеешь, что с ней связался?

      — Ее прошлое не имеет значения, — медленно произнес Николас. — Если только она не продолжает жить этим прошлым. — Он посмотрел на приблизившееся к нему потное лицо Томкина. — Я знаю, что за человек Жюстина. Но я не уверен, что это знаете вы, Томкин.

      На мгновение Николасу показалось, что глаза Томкина выпрыгнут из орбит. Но он быстро справился с собой, и на его лице не осталось и следа былого гнева. Он улыбнулся и похлопал Николаса по спине.

      — Я просто хотел тебя проверить, Николас, понимаешь? Николас понял, насколько Томкин уязвим. Вот почему он так демонстративно расправлялся со своими дочерьми. Они слишком много значили для него, от них зависело его бессмертие. «Интересно, — подумал Николас, — смирился ли он с тем, что у него нет наследника?»

      Странно, но эта слабость Томкина вызвала у Николаса симпатию. В рю его учили сокрушать противника, воспользовавшись его слабостью. Но за пределами додзё Николас узнал, что именно слабости делают людей человечными. Взять, например, Мусаси. Судя по книге Горин-но сё, её автор не человек, а истукан, непобедимый и бесчувственный. Но о Мусаси рассказывали много разных историй. Николас навсегда запомнил одну из них — о том, как некий ниндзя победил Мусаси с помощью всего лишь бумажного веера. Беспомощность воина объясняли тем, что ниндзя владели сверхъестественными силами. И все же Николасу было приятно сознавать, что великий Мусаси испытал горечь поражения.

      «Было бы слишком просто, — думал Николас, — зачислить Томкина в негодяи и отвернуться от него. Но очень часто внешность обманчива.» Николас задел обнаженный нерв этого человека и на мгновение почувствовал его слабость. Более того, Томкин был достаточно умен, чтобы понять это, и Николас терялся в догадках, почему он это допустил. Ему не пришлось долго ждать.

      — Я хочу, чтобы ты работал на меня, — спокойно сообщил Томкин. — Хочу выяснить, что происходит. О якудза я знаю все! У меня даже была стычка с Сёто. Ты о нем, конечно, слышал?

      Николас кивнул.

      — Крепкий орешек, — продолжал Томкин. — Но я с ним справился. — Он задумчиво оттянул двумя пальцами нижнюю губу. — О ниндзя я ничего не знаю, а в таких случаях я привык полагаться на специалистов. — Томкин ткнул в Николаса указательным пальцем. — Ты ведь специалист по части этих мерзавцев?

      — Можно так сказать.

      — Так вот, я хочу тебя нанять. Разберись, что все это значит. — Он достал сложенный вдвое лист бумаги с гербом ниндзя и помахал им перед Николасом. — Возьми эту дрянь. Мне она не нужна.

      Николас не пошевелился.

      — Когда вы это получили?

      — Я же говорил, вместе с почтой из Японии… Постой, с неделю назад.

      «Неделю назад, — подумал Николас — Это не может быть совпадением: примерно в то же время обнаружили тело Барри. Значит, мишенью был Томкин».

      — Думаю, к вам подослали наемного убийцу. Томкин и глазом не моргнул.

      — Что ж, такое уже случалось.

      — Но убийцы не были ниндзя.

      — Нет, — согласился Томкин. — Но я же говорил, у меня были проблемы с якудза. И ничего — обошлось.

      — Это другое дело.

      — То есть? Да он никогда до меня не доберется.

      — У ниндзя есть для этого тысяча способов… Но не стоит тратить время на догадки. Вы все равно никогда не угадаете.

      — Ты что, набиваешь себе цену? — Глаза Томкина стали колючими. — Еще не начал работать, а уже торгуешься?

      — Я не говорил, что буду на вас работать. Томкин пожал плечами.

      — Как знаешь. У меня есть Фрэнк и Уисл. С ними мне не о чем беспокоиться.

      Николас даже не посмотрел в их сторону.

      — Томкин, если они действительно наняли ниндзя, чтобы вас убрать, он пройдет через этих ребят как сквозь траву.

      — Я уже сказал, все эти небылицы ты сочиняешь для того, чтобы набить себе цену.

      — Ничего подобного. Из-за вас я опаздываю на важную встречу. Я не …

      Не успел Николас договорить, как Фрэнк и Уисл встали у него по бокам. Пальцы Фрэнка были слегка сжаты. Уисл держал наготове револьвер 38-го калибра, не очень удобный на большом расстоянии, но весьма эффективный в пределах пятнадцати метров.

      Николас принял классическую стойку ёрой куми-ути. Первоначально она предназначалась для воинов в доспехах, но вполне успешно применялась и тогда, когда на человеке была европейская одежда.

      Указательный палец Уисла уже начал скользить к курку, когда Николас шагнул вперед, правой ногой ударил его в подъем левой ноги и одновременно ребром левой ладони отклонил дуло револьвера. Раздался выстрел. Пуля просвистела, оставив след на синей обивке стены. Уисл отбросил бесполезный револьвер и замахнулся правой рукой. Он с удивлением обнаружил, что на середине пути она остановилась, словно наткнувшись на бетонную стенку. Уисл вздрогнул от боли и услышал звук, напоминающий щелчок кнута. В ту же секунду левая рука Николаса обрушилась на его ключицу, и Уисл потерял сознание.

      Теперь к Николасу приближался Фрэнк. Он не пытался выхватить из-под мышки револьвер, пальцы его были выпрямлены и плотно прижаты друг к другу.

      Николас стоял неподвижно и следил, как разворачивается атака. У него было достаточно времени. «Левша, — подумал Николас, — и рассчитывает на каратэ».

      Вдруг Николас, будто нехотя, сделал какое-то неуловимое движение, Томкину, с интересом наблюдавшему за поединком, показалось, что никакого удара не было, просто Николас слегка толкнул локтями Фрэнка в грудь. Фрэнк как подкошенный рухнул на бетонный пол.

      — Я знал, что ты молодец, — возбужденно проговорил Томкин. — Мне докладывали. Однако нельзя слишком полагаться на чье-то мнение, не то окажешься в дураках. Сплошь и рядом такое случается.

      Томкин посмотрел на своих выведенных из строя телохранителей.

      — Хорошая работа, ничего не скажешь. — Затем он взглянул на Николаса и протянул ему руку: — Рад видеть тебя в своей команде, Ник.

      Николас уже удалялся по коридору к лифту. На миг он повернулся к Томкину.

      — Я же сказал, что не собираюсь на вас работать. — Он нажал кнопку, и послышался шум поднимающегося лифта. — Вы не уважаете людей.

      Томкин переступил через неподвижные тела и приблизился к Николасу.

      — Это не так.

      — Так. Не люблю, чтобы мной помыкали. Так же, как и Жюстина. Я вам ничего не должен, Томкин, и вам не стоит на меня рассчитывать.

      Двери лифта открылись, и Николас вошел в кабину.

      — Подожди, Ник…

      — Не ищите меня. Я сам с вами свяжусь.

      Николас нажал кнопку первого этажа. Двери стали закрываться, но Томкин удержал их руками. Лицо его было каменным, а глаза горели мрачным огнем.

      — Ты, кажется, кое-что забыл. Речь идет не только обо мне, но и о моих дочерях. Ты ведь не хочешь, чтобы этот сукин сын добрался до Жюстины? Подумай об этом, — яростно выпалил Томкин и отпустил двери.

      Спускаясь в лифте, Николас вспомнил тот вечер у Жюстины. Черная шерсть и красная кровь. Посеять панику — испытанное оружие ниндзя. Визитная карточка Кудзикири, самой страшной рю. Герб этой школы — иероглиф комусо в кругу из девяти ромбиков.

      Жюстина! Николас нетерпеливо следил за мельканием этажей. Ему срочно нужен был телефон.

      На улице Николас увидел широкоплечего темноволосого человека с волевым лицом — такими обычно изображают ковбоев. Человек стоял рядом с белым «фордом», в котором легко угадывалась полицейская машина, даже если бы на крыше и не было красного маячка. Николас узнал это лицо. Лейтенант сыскной полиции Лью Кроукер. Николас вышел из крытого деревянного перехода, отдал рабочим свою каску и по дощатому настилу направился к тротуару.

      Он уже позвонил из фургона Эйба Рассо. Сначала Николас хотел связаться с Рэем Флорамом, начальником полиции Уэст-Бэй-Бридж, но подумал, что Жюстине это не понравится. Тогда он узнал в справочном бюро номер Дока Дирфорта и попросил его время от времени заглядывать к Жюстине.

      — Линнер, — воскликнул Кроукер, когда Николас подошел к нему, — что у вас за дела с Рафиэлом Томкином? — Его тонкие длинные пальцы сжимали зубочистку.

      — Я тоже рад вас видеть, лейтенант, — кивнул Николас.

      — Кончайте умничать и садитесь в машину, — распорядился Кроукер, ныряя в «форд» и усаживаясь за рулем. — Нам надо поговорить.

      Николас расположился на переднем сидении рядом с лейтенантом. В ту же секунду «форд» с ревом рванулся вперед. Николас захлопнул дверь.

      — Разве ваш приятель Ито не сообщил вам, где меня ждать? Кроукер ловко пробивался сквозь непрерывный поток машин.

      — Томкин подобрал меня, пока я вас ждал. Кроукер фыркнул.

      — А ваша мама не учила вас не садиться в машину к незнакомым людям? Господи! Чего этот сукин сын от вас хотел?

      — Я не обязан отвечать на этот вопрос. Кроукер повернул голову и уставился на Николаса, забыв о потоке машин перед собой».

      — Послушай, приятель, не надо портить мне настроение. Если я тебя спрашиваю о Рафиэле Томкине, значит, мне это нужно, черт возьми, — понятно? Ну, давай! — Он резко затормозил перед перекрестком.

      — Почему вас так интересует Томкин? — спросил Николас Он уже устал сегодня отпечатана вопросы.

      — Послушай, Линнер, — сказал Кроукер, чеканя каждое слово. Он явно с трудом сдерживал ярость. — Я изо всех сил стараюсь быть вежливым. Я против тебя ничего не имею. Пока. Но сегодня я не в лучшей форме, я взвинчен до предела. Поэтому будь любезен, отвечай на мои вопросы. Обещаю: это тебе не повредит.

      — Я встречаюсь с его дочкой, — пояснил Николас. — Он хотел меня прощупать.

      Кроукер ударил ладонью по рулю и подскочил на сидении.

      — Черт возьми! — Он покачал головой. Впереди еле-еле тащилось такси, и Кроукер, выругавшись, обогнал его. — Ты только посмотри! — Он показал рукой на море сверкающих машин. В салоне было душно, воздух пропитался выхлопными газами и перегретым маслом.

      — Ладно, хватит, — пробормотал Кроукер и включил сирену; на крыше «форда» закрутился красный маячок. Машины стали нехотя уступать дорогу. — Господи! — процедил Кроукер. — Лето в Нью-Йорке!

      Они свернули на Тридцатую улицу, и лейтенант выключил сирену.

      — С которой?

      — Что с которой?

      — С которой дочкой, Линнер. С этой алкоголичкой Гелдой или с младшей, ненормальной — как её там зовут?

      — Жюстина.

      — Да. Никак не могу запомнить. — Он пожал плечами. — Слишком хороша для Томкина. — Он повернул голову и выплюнул в окно зубочистку. — Я разговаривал с ней пару месяцев назад. Производит впечатление.

      — Да, — согласился Николас. — Красивая девушка. Сейчас ему хотелось быть рядом с ней, а не в этом удушающем зное по дороге в морг. «Проклятый Томкин!» — подумал он со злостью.

      — Видимо, вы хорошо знаете эту семью.

      Перед перекрестком скопились машины. Из-за поворота неуклюже протискивался огромный рефрижератор.

      Кроукер повернулся к Николасу, выставив локоть в открытое окно. У него были серые глаза; довольно длинные густые волосы зачесаны назад. Он походил на человека, прошедшего через войну.

      — Для гражданского ты слишком наблюдателен. Рефрижератор наконец развернулся, и поток машин медленно, будто погребальная процессия, двинулся вперед.

      — Думаю, старый сукин сын не в восторге от того, что ты встречаешься с его крошкой. — Голос Кроукера стал заметно мягче.

      — Можно сказать и так. — Они снова остановились. Жара была просто невыносимой. — Но как вы меня нашли? Кроукер пожал плечами.

      — Подъехал к вокзалу Пенн и увидел, как ты садишься в лимузин. Фрэнк — большая умница.

      — Знаю, — усмехнулся Николас. — Они с Уислом пытались меня немного задержать.

      Кроукер смерил его взглядом.

      — Похоже, на тебе это не отразилось.

      — Просто, мне действительно нужно было идти. Кроукер откинулся на сидении и рассмеялся.

      — Линнер, ты меня развеселил.

      Вскоре они увидели источник задержки движения транспорта: улицу заливали потоки воды. Неподалеку несколько ребятишек без рубашек, в закатанных брюках, прыгали вокруг открытого пожарного гидранта. Кроукер поднял стекло и проехал сквозь сплошную пелену воды.

      — Вам трудно без этого?

      — Без чего? — Кроукер проскочил перекресток на желтый свет и прибавил газу.

      — Без сигарет. — Николас заметил, что кончики пальцев на правой руке лейтенанта были желтыми.

      — Еще как, — буркнул Кроукер. — С чего бы я стал жевать эту дрянную мятную резинку? Думаешь, у меня есть время перекусить, когда в этом городе столько дерьма? Я уже забыл, когда в последний раз высыпался.

      Лейтенант свернул на Пятую авеню и резко затормозил перед зданием судебно-медицинской экспертизы, облицованным бирюзовой плиткой. Наверное, при этом «форд» оставил на асфальте немало резины со своих покрышек.

      Они подоили к дежурному. Кроукер показал свой значок и удостоверение.

      — Доктор Ито, — сказал Кроукер. Дежурный кивнул, потянулся к телефонному аппарату и набрал трехзначный номер.

      — Доктор Ито сейчас придет, лейтенант. Он в морге. Кроукер внимательно посмотрел на полицейского у входных дверей — раньше он не видел этого человека.

      Появился Винсент в зеленом халате с застежками на спине.

      — Привет, Ник, — мрачно поздоровался доктор и пожал руку Кроукеру.

      Он повел лейтенанта и Николаса мимо комнаты для опознаний, которая соединялась с моргом с помощью гидравлического лифта, потом по ступенькам в подвал.

      Внизу не чувствовалось никакого запаха. Николас всегда думал, что здесь должно пахнуть формальдегидом или чем-нибудь в этом роде. Было тихо, если не считать монотонного гула, доносившегося из-за одной из дверей: шло вскрытие.

      Винсент провел их в другую комнату за стальными дверями и подробно рассказал о том, что ему удалось обнаружить.

      — Это был не обычный взломщик, — добавил он в заключение. — Вы заметили, что стало с ребрами и грудиной?

      — Господи, — изумился Кроукер. — В жизни не видел ничего подобного. Похоже, ему размозжили грудь бейсбольной битой. Винсент покачал головой.

      — Нет, лейтенант. Это сделано голыми руками. Кроукер фыркнул.

      — Чушь! Просто невозможно. У этого гада должны были быть молоты вместо кулаков.

      — Никаких кулаков, — возразил Винсент. Кроукер пристально посмотрел на него.

      — Вижу, вы к чему-то клоните.

      — Лейтенант, — вмешался Николас, — Терри был сэнсэй, мастер кэндзюцу, каратэ, айкидо. Ни один человек в мире не смог бы даже подойти к нему, если только…

      — Если только что? Я хочу это знать. — Кроукер небрежно прислонился к металлической двери.

      — Существует особая техника кэндзюцу, которую описал Миямото Мусаси, величайший фехтовальщик Японии. С помощью плеча…

      — Этот парень, должно быть, здоровый, как танк, — перебил его Кроукер.

      — Напротив, — не согласился Николас, — он мог быть даже немного меньше Винсента. Здесь дело не столько в физической силе, лейтенант, сколько в другой — внутренней.

      — Послушайте, Линнер, эти штучки я видел только в кино про кунг-фу — сплошное надувательство. Николас улыбнулся.

      — Значит, нам придется вас просветить, лейтенант. Кроукер оторвался от двери.

      — Значит, вы согласны с Ито. Вы полагаете, что этих двоих убил японец.

      — Есть несколько людей на Западе» которые владеют кэндзюцу. Но ни один из них не смог бы этого сделать.

      Они снова посмотрели на раздробленную грудь Терри.

      — В доме у Терри нашли оружие? — спросил Николас

      — Только какой-то меч…

      — Это катана Терри, — перебил Винсент, в его глазах загорелся огонек. — Он лежал рядом с телом.

      — Да. Однако на нем не было крови, — заметил Кроукер. — И больше никакого оружия. Но это ничего не значит, убийца мог унести оружие с собой.

      — Он этого не сделал, — уверенно сказал Николас. — Убийство считалось в Японии высоким искусством на протяжении почти двух веков. Когда-то это был образ жизни японца. И сегодня, когда Япония стала совсем другой, остаются старые традиции. Остается бусидо. Путь Воина.

      — Что это такое, черт побери? Николас улыбнулся.

      — Боюсь, я не смогу вам это объяснить за несколько минут.

      — Ничего. У меня времени достаточно. — Кроукер достал из кармана мятную резинку и отправил её в рот. — Я уже давно ничего не ел. Что, если мы с вами поговорим об этом за обедом?

      Николас согласно кивнул, и Кроукер повернулся к Винсенту.

      — Послушайте, док, давайте я распишусь за пакеты» раз уж я здесь.

      — Хорошо.

      Винсент зашел за перегородку, где дожидались полиции небольшие пакеты с вещами убитых. Винсент протянул два пакета Кроукеру и дал ему расписаться.

      Кроукер вернул Винсенту ручку и пообещал держать его в курсе дела.

      Звонок Николаса встревожил Дока Дирфорта. Хотя Николас был предельно краток, у Дока появилось достаточно пищи для беспокойства.

      До половины первого у него был прием, но как только от него вышел последний больной, Док Дирфорт поехал к Жюстине. Разумеется, он постоянно поддерживал связь с Рэем Флорамом. Расследование двух убийств не продвигалось, и лейтенант вынужден был передать дело сыскной полиции округа. «Это ничего не даст, — думал Док Дирфорт с раздражением. — Все эти полицейские из округа много из себя строят, но мало соображают».

      Он направился к морю. Чайки кружились над водой. Постепенно многоквартирные дома уступили место небольшим особнякам.

      До самого дома Жюстины его не отпускала мысль о ниндзя. С тех пор как Док Дирфорт обнаружил первые улики, его сон был нарушен. Он снова и снова возвращался в удушливые джунгли, под грохот артиллерийского огня и свист снайперских пуль. Но самой ужасной была одна ночь, с воспоминаниями о которой он боролся даже во сне.

      Док Дирфорт остановил машину рядом с домом, поднялся по ступенькам и постучал в дверь. За его спиной плескались волны и слышались веселые детские крики. Лохматый пес с лаем носился вдоль пляжа в поисках лакомств. Песок пестрел блестящими от крема телами, яркими покрывалами и полосатыми зонтиками. С моря дул прохладный ветерок; издалека доносился гул самолета.

      Жюстина открыла дверь и улыбнулась.

      — Привет. Каким ветром?

      — Да так, — соврал Док Дирфорт. — Просто проезжал рядом и решил зайти. Мы ведь не виделись с начала лета.

      Жюстина засмеялась и отступила, приглашая его в дом.

      — Слава Богу, что аллергия быстро проходит. Все лето я бы просто не выдержала. — Она прошла в кухню. — Хотите выпить? — Он кивнул. — Джин с тоником?

      — Отлично. Здесь так тихо. К вам кто-нибудь заходит?

      — Что? — переспросила она. — Не слышу. Док Дирфорт заглянул в кухню.

      — Кто-нибудь заходил к вам в последнее время? Жюстина подала ему бокал и начала готовить коктейль для себя.

      — Только Николас. — Она отпила глоток. — Но мне так нравится. Не люблю, когда вокруг много людей… по крайней мере, у меня дома. — Они прошли в гостиную и сели на диван. — Конечно, работа — другое дело. Предпочитаю не смешивать одно с другим.

      Док Дирфорт кивнул.

      — Я вас понимаю. Мне тоже нравится быть одному. Жюстина посмотрела на него сквозь край своего бокала и повертела его в руках.

      — Скажите, Док, ведь вы пришли сюда не для того, чтобы обменяться со мной любезностями?

      — Просто заехал вас проведать.

      — Но я не больна, — настаивала Жюстина. Док Дирфорт улыбнулся.

      — Нет-нет, это не визит врача.

      — Понятно. — Она не спускала с него глаз. — Вам звонил Николас?

      Док Дирфорт облегченно рассмеялся.

      — Знаете, вы напоминаете мне Кейти, мою младшую дочь. От неё тоже ничего не скроешь. — Он покачал головой. — Николас позвонил сегодня утром.

      — Лучше бы он позвонил мне, — заметила Жюстина. — Лучше бы он вообще не ездил в город.

      — Но он должен был поехать, насколько я понимаю. — Док Дирфорт поставил свой бокал. — И потом, вы могли поехать вместе с ним.

      Девушка покачала головой.

      — У меня слишком много работы. Кроме того, это были его друзья. Я бы чувствовала себя там лишней. — Она отпила глоток. — У каждого из нас своя жизнь. Мы… мы как два колеса, которые катятся по своим маршрутам. Нас тянет друг к другу, но мы колеблемся, прикидываем, насколько можно приблизиться, не слишком отклоняясь от своего пути.

      — И что же случится, если вы зайдете слишком далеко и отклонитесь от своих, как вы говорите, маршрутов? — поинтересовался Док Дирфорт.

      Жюстина встала, подошла к окну, посмотрела на горячий пляж и прохладный пенящийся прибой.

      — Если это случится, — произнесла она чуть слышно, — боюсь, что мы погибнем.

      — Девушки позаботятся о вас, месье. — Поглаживая усы, метрдотель указал рукой на темную лестницу с крутыми ступеньками.

      — Знаете, я думал, вы отвезете меня в Центральный парк, — сказал Николас

      — Вы имеете в виду кафе «Бедмор»? Господи, да там никогда прилично не кормят.

      На втором этаже было тихо. Занятым оказался только один стол у дверей. Две официантки, в темных блузках и коротких юбках, были очень приветливы. Они говорили с заметным акцентом. Кроукер попросил столик на возвышении возле окна, и одна из официанток проводила их туда. Спросив, что они будут пить, она оставила их изучать меню.

      — Вы давно знали Танака? — спросил Кроукер. Его глаза скользили по строчкам меню.

      — Около шести лет, — ответил Николас — Мы познакомились в классе кэндзюцу.

      — Здесь, в Нью-Йорке?

      — Да, я до сих пор туда хожу. Мы можем съездить туда после ланча.

      — В порядке моего просвещения? Гм, пожалуй, я возьму яичницу с беконом.

      Официантка принесла напитки: аперитив для Николаса и темный ром со льдом для Кроукера. Кроукер заказал яичницу, и Николас последовал его примеру. Когда девушка ушла, Кроукер продолжил.

      — Этот додзё. Откуда Танака взял деньги, чтобы его открыть?

      — Думаю, основную часть он заработал. — Николас сделал большой глоток. — И потом, кое-что он привез с собой в Америку: мать оставила ему небольшое наследство.

      — Сколько?

      Николас пожал плечами.

      — Понятия не имею. Он из богатой семьи, но у них было девять детей.

      — Где они теперь?

      — Насколько мне известно, все в Японии. Только Терри уехал оттуда.

      — А отец?

      — Погиб во время войны.

      — Так-так. — Кроукер покачал годовой. — Чтобы открыть в Нью-Йорке свое дело, нужно иметь либо кучу наличных, либо мощные гарантии под кредит.

      — К чему вы клоните?

      Кроукер молча отпил глоток из своего бокала.

      — Вы же сами знаете: взять взаймы просто, а вот отдать долг… Иногда люди начинают нервничать, они не хотят больше ждать.

      Николас покачал головой.

      — Единственным его деловым партнером был банк «Чейз Манхэттен», и Терри расплатился с ним девять месяцев назад. Дела в додзё шли прекрасно.

      — Кого-то это не устраивало.

      — Послушайте, лейтенант…

      Кроукер поднял руку в предупреждающем жесте.

      — Я просто перебираю все варианты. Вы так уверены, что у Танака все было чисто? Я хочу сказать: вы же не проводили с ним двадцать четыре часа в сутки.

      — Это не обязательно. Я знал его. Поверьте, у него не было сложностей с законом. По крайней мере, таких, на которые вы намекаете.

      — Вернёмся к бусидо?

      Их разговор прервала официантка, принесшая заказ. Кроукер дождался, пока она удалится, и сказал:

      — Знаете, Линнер, глядя на вас, не подумаешь, что вы особенно убиваетесь по этим двум покойникам.

      Николас не пошевельнулся. Он чувствовал сильное биение пульса на шее. Ему казалось, что в мозгу пронесся холодный ветер, словно глухие голоса предков донеслись до него из недр времени. Пальцы Николаса под столом стали твердыми и неподвижными как сталь. Ему не нужно было никакого оружия. Самым совершенным орудием убийства являлось его собственное тело.

      Кроукер смотрел ему в глаза.

      — Ладно, забудем об этом, — предложил он мягко и поднял вилку, по которой стекал желток. — Ваша еда стынет.

      Кроукер вернулся к своей яичнице, не подозревая, что мгновение назад находился на волосок от смерти.

      Бывают разные оскорбления и разный гнев. «Лью Кроукер — ещё один недалекий американец», — успокоил себя Николас. Он просто не отдает отчета своим словам и возможным последствиям, Кроукер сказал это, чтобы проверить реакцию Николаса. Но никакой реакции не должно было последовать — этому научили Николаса занятия будзюцу. Просто с тех пор прошло слишком много времени, и он расслабился.

      «Это урок», — подумал Николас. Опасность рядится в самые неожиданные одежды. Разумеется, ему нечего было бояться Лью Кроукера. Просто на примере лейтенанта, который, сам того не желая, положил голову под топор, Николас ещё раз убедился в том, что невежество тоже по-своему опасно.

      Николас пытался рассказать Кроукеру о сущности бусидо, и лейтенант то и дело поглядывал на него, отрываясь от тарелки. Конечно, в основе лежит повиновение, но для людей Запада это слово имеет такой унизительный оттенок, что Николас не решился с этого начинать. Идеи бусидо коренились не только в социологии и религии, но и в истории. Однако американцам, у которых собственная история насчитывала всего две сотни лет, это казалось непостижимым.

      Тем не менее, Кроукер слушал Николаса со все большим интересом. Когда принесли кофе, Кроукер откинулся на спинку кресла и достал мятную резинку. Какое-то время он рассеянно смотрел по сторонам, затем неожиданно заявил:

      — Моя старуха сведет меня с ума. Мне не хочется возвращаться домой.

      — Но вы сами сказали, — заметил Николас, — что почти не бываете дома.

      Кроукер отпил глоток кофе, потом влил туда сливок и высыпал гранулированный сахар из пакетика.

      — Не знаю почему, но я никак не могу привыкнуть к черному кофе, тем более без сахара. — Он сделал ещё один глоток и удовлетворенно кивнул. — Да, сказал. Но дома мне ещё хуже.

      — Вам нужно поменять работу, — съязвил Николас

      — Нет, думаю, мне надо поменять жену. Элис — эндокринолог. Она уже три с половиной года работает над одним проектом. По-моему, какая-то чушь — за все это время они ни на шаг не приблизились к цели. — Лейтенант перекатил зубочистку из одного угла рта в другой. — Рекомбинант ДНК.

      — Ага, клоны?

      Кроукеру понравилось, что Ник об этом знает. Его лицо разгладилось.

      — Да. — Лейтенант рассмеялся. — Она там плодит армию супермужчин, так что нам с тобой скоро нечего будет делать, Ник. — Он снова засмеялся. — Шутка. Они пытаются изменить ДНК в материнской утробе так, чтобы у людей с наследственными болезнями могли быть дети. — Некоторое время Кроукер молча отхлебывал кофе. — У нас уже давно не ладится. Видимо, пора уходить.

      — Тогда уходи, — предложил Николас Кроукер посмотрел на него.

      — М-да. — Наступило неловкое молчание. — Послушай, то, что я раньше сказал…

      — Пора идти, — отрезал Николас и поднялся из-за стола. — Нас ждут, и лучше не опаздывать.

      Внутри было прохладно и сухо, несмотря на отсутствию кондиционера, будто они опустились глубоко под землю, куда не проникало беспощадное летнее солнце. Стены из огромных каменных блоков были достаточно толстыми, чтобы сохранять прохладу даже в самый жаркий день.

      Кроме звука собственных шагов, Кроукер слышал слабые отголоски безмолвных согласованных движений в строю. Это напомнило ему занятия в полицейской школе в захолустном пыльном городке.

      — Несколько лет назад кино и телевидение открыли для себя боевые искусства, — рассказывал Ник Кроукеру, пока они шли, — и превратили их в цирк. Для американцев они стали чем-то вроде профессиональной борьбы, что бесконечно далеко от истины. — Он остановился и посмотрел на Кроукёра. — Путь Воина — это не просто убийство. Чисто западный образ: достал пистолет, пиф-паф — и готово! Нет, основа будзюцу — внутри человека.

      Они снова двинулись, и звуки стали более отчетливыми. Кроукеру казалось, что он слышит топот босых ног и деревянный треск, словно какой-то великан играет на огромном барабане.

      — Будзюцу надо принимать всерьез, лейтенант, можете мне поверить, — продолжал Николас. — Это не цирковые фокусы и не салонная игра. — Он опять посмотрел на Кроукёра. — Надеюсь, вас не раздражает мое многословие. Просто я хочу, чтобы вы меня правильно поняли. Средний человек на Западе никогда не видел настоящих мастеров будзюцу, он даже не представляет себе, что это такое. Это вполне естественно — ведь настоящие мастера не ищут славы. Несмотря на свой боевой дух, будзюцу ближе к религии, особенно, Дзэн и Синто, чем, скажем, к спорту. Это образ жизни, подчиненный бусидо. И такой человек скорее совершит сеппуку, ритуальное самоубийство, нежели нарушит кодекс чести. Бусидо охватывает все стороны жизни, лейтенант, абсолютно все. Надеюсь, вы это понимаете.

      — Неуверен, — признался Кроукер.

      Его мучила какая-та неясная мысль, но он не пытался до неё докопаться. Кроукер знал: чем настойчивее он будет это делать, тем глубже она спрячется.

      — Это неудивительно. — Николас сухо улыбнулся. — У людей на это уходят годы. — Он обогнал Кроукёра на несколько шагов и, обернувшись, добавил: — А некоторые могут так ничего никогда и не понять.

      Ничто в мире не могло заставить Гелду Томкин заплакать, но теперь она чувствовала, что слезы вот-вот выступят у неё на глазах. Она стояла посреди комнаты и смотрела в окно на сверкающую под жарким солнцем воду Ист-Ривер. Знакомый пейзаж выглядел плоско и безжизненно, как на картине. «Вероятно, это и есть картина», — подумала Гелда. Мысли её блуждали как в тумане. Одно только радовало: наконец она нашла то, что искала. «Алкоголя уже недостаточно, к тому же он только вредит делу». Гелда криво улыбнулась. Травка тоже не годилась, она это давно поняла. От опиума она просто вырубалась. И вот, как оказалось, таблетки кодеина в сочетании с виски — то, что доктор прописал. Гелда рассмеялась горьким смехом.

      В соседней комнате раздалось приглушенное жужжание телефона. Этот звук был такой же частью атмосферы её жилища, как и длинный кожаный диван, согреть который могло только прикосновение обнаженного тела.

      Гелда продолжала смотреть в окно, не торопясь подходить к телефону. Он будет звонить до тех пор, пока она не подойдет. Если бы её не было дома или ей просто не хотелось разговаривать, она включила бы автоответчик. Она нужна Груше, пусть подождет.

      Сейчас Гелда хотела бы заплакать, но даже сквозь дымку алкоголя и наркотиков она понимала, что у неё нет больше слез, что все внутри сухо и безжизненно, как в опаленной солнцем пустыне.

      Гелда медленно отвернулась от окна и пошла по толстому синему ковру спальни. Через открытую дверь она увидела темно-коричневую кожаную громаду на терракотовом ковре в гостиной, или мастерской, как она сама называла эту комнату: в последнее время никто уже не хотел пользоваться кроватью.

      Когда Гелда пересекала полосу солнечного света, её волосы вспыхнули шелковистым блеском. На ней был слегка затянутый поясом травянисто-зеленый атласный халат. Он открывал ложбинку на её груди и длинные ноги, но прятал те части тела, которые Гелда втайне презирала. Во всей квартире не было ни одного зеркала, даже в ванной.

      Девушка сняла трубку.

      — Да.

      — Дорогая, почему ты так долго? — волновалась Груша. — Что-нибудь случилось?

      — К сожалению, ничего. — Гелда закрыла глаза. Груша хихикнула.

      — Узнаю мою девочку. — Ее голос вдруг переменился. — Джи, у тебя все в порядке?

      — Да, а что?

      — В последнее время ты не появляешься. Некоторые девочки без тебя скучают.

      — Я тоже скучаю, — сказала Гелда, сама не понимая, правда это или нет. — Я много думала. Груша.

      — Моя дорогая, — терпеливо начала Груша, — ты же знаешь, мысли бередят душу. Тебе надо меньше сидеть дома. Почему бы не собраться с друзьями?

      — Ты знаешь, что я этим не занимаюсь, — рявкнула Гелда.

      — Пожалуйста. Я не настаиваю. — В голосе Груши теперь слышалась горечь. — Дорогая, я переживаю за тебя. По-настоящему.

      — Есть за что — ты на мне неплохо зарабатываешь.

      — Вот что, Джи. Прекрати, эти разговоры. — Теперь уже разозлилась Груша. — Ты просто капризничаешь. Но я понимаю это и прощаю тебя. Видит Бог, в мире найдется немного людей, за которых я переживаю… Во всяком случае, мои девочки в их число не входят.

      — Я одна из твоих девочек, — стояла на своём Гелда. Последовал огорченный вздох Груши.

      — Дорогая, неужели я снова должна напоминать, что ты сама меня разыскала. Да, я обеспечиваю тебя клиентурой, но очень специфичной — ты знаешь об этом не хуже меня. Тысяча долларов за вечер не так уж мало, чтобы нос воротить. Вполне допускаю, что ты сможешь заработать больше за час — так в чем же дело? А в том, что эта работа тебе нравится. Но я никак не могу назвать тебя одной из своих девочек!

      — У тебя есть что-нибудь для меня? — тупо спросила Гелда. Груша снова вздохнула.

      — Да. Сорви-голова, актриса. Помнишь…

      — Помню.

      — Она требует только тебя.

      — Ладно.

      — У тебя есть все, что нужно?

      Гелда подумала об огромном шестизарядном револьвере с длинным восьмигранным стволом и полированной деревянной рукояткой.

      — Да, — произнесла она мечтательно. Груша засмеялась.

      — Ну вот, это уже лучше. Ты же знаешь, сегодня вечером будет больше удовольствия, чем работы.

      Теперь, по крайней мере, было чего ждать. Гелда повернулась к окну, через которое врывался безжалостный солнечный свет. Телефонная трубка выскользнула из её руки. Река ослепляюще подмигнула Гелде.

      Большая прямоугольная комната с высоким потолком была вся сделана из дерева. Даже половицы, покрытые глянцевым светлым лаком, закреплялись с помощью деревянных штифтов и клея. Мягкий свет равномерно заливал все уголки помещения, напоминающего спортивный зал. Вдоль стены были установлены помосты с невысокими деревянными ограждениями. Больше никакой мебели или оборудования не было.

      Шесть пар мужчин в белых холщовых штанах и рубахах выстроились в ряд. Каждый держал в руках полированную деревянную палку с небольшим эфесом. Кроукер мог бы принять эти палки за мечи, но не обнаружил ни лезвия, ни острия. Мужчины были без масок. Все японцы, в основном лет двадцати-тридцати, хотя Кроукер заметил одного подростка и двоих, которым было уже около сорока.

      Между двумя шеренгами стоял невысокий человек в сером с выбритой головой. Определить его возраст было трудно. Кроукер решил, что ему от сорока до пятидесяти. Человек издал резкий крик, и ряды сомкнулись, скрестив деревянные палки.

      — Это класс кэндзюцу, лейтенант, — пояснил Николас. — Лучший в Западном полушарии.

      Кроукер зачарованно следил, как соперники наступали и отступали, атаковали и отражали удары, сопровождая свои действия дружными криками. Но все это казалось таким медленным и заученным, что он не мог себе представить, как подобная техника может пригодиться в настоящем поединке.

      Вскоре по отрывистой команде учителя все одновременно отступили, подняли мечи и глубоко поклонились друг другу. После этого мужчины молча разбились на маленькие группы. Одни отошли к стене и присели на корточки, другие стали разминаться на месте. Все были полностью поглощены собой.

      Николас подвел Кроукера к мастеру кэндзюцу, поклонился и произнес несколько фраз по-японски. Тот поклонился в ответ и протянул руку Кроукеру. Лейтенант неуверенно пожал ее; рука была холодная и твердая как камень.

      — Это Фукасиги, — объявил Николас. — Считайте, что я вас представил.

      Кроукер выпустил руку человека в сером и спросил:

      — А что сейчас?

      — Смотрите, — сказал Николас.

      Фукасиги повернул голову в сторону и быстро сказал что-то по-японски. Один из учеников поднялся, взял второй деревянный меч и подошел к ним. Он поклонился и подал оружие Николасу. Выслушав Фукасиги, ученик кивнул годовой.

      — Хай!

      Это был высокий худощавый человек с суровым лицом и живыми глазами. Они оба — ученик и Николас — приняли исходную стойку: ноги на ширине плеч, колени слегка согнуты, обе руки на рукояти меча.

      — Итак» — Николас начал объяснять Кроукеру, не сводя глаз с противника, — в кэндо есть пять — и только пять — стоек: верхняя, средняя, нижняя, правосторонняя и левосторонняя. Из них первые три — основные. Две другие, переходные, используются только тогда, когда сверху иди сбоку встречается преграда. Однако это ещё не Путь. Чтобы овладеть этой техникой, нужно научиться тому, что обычно называется «стойка — не стойка». Это значит, переходить из одной стойки в другую в соответствии с обстоятельствами — не думая, так, чтобы все движения от начала до конца поединка были одним непрерывным плавным движением, как море. Это самое важное в кэндзюцу, лейтенант.

      И он атаковал противника так молниеносно и яростно, что Кроукер буквально подскочил.

      — Атака из средней стойки, — пояснил Николас и повторил, на этот раз очень медленно. Он поднял меч так, что его «острие» оказалось у лица противника. Тот немедленно атаковал, но Николас легким, почти незаметным движением отвел его меч в сторону.

      Николас стал в верхнюю стойку, подняв меч над головой.

      Ученик бросился вперед, но в то же мгновение Николас нанес удар сверху вниз.

      Николас опустил меч, и противник повторил атаку. На этот раз он отразил удар Николаса, но тот мгновенно освободился от блока и легко провел мечом по груди противника.

      Ученик тут же снова занял атакующую позицию, на этот раз с правой стороны. Николас переместил меч влево, на уровень пояса. Как только противник бросился на него, его меч взметнулся вверх и опустился на плечо ученика.

      Наконец, в последний раз, когда противник попытался нанести удар снизу, Николас плавно перешел в верхнюю стойку и коснулся мечом его головы.

      Оба отступили на шаг и поклонились друг другу.

      — Вы видите, — Николас повернулся к Кроукеру, — основы кэндзюцу.

      — Но вы используете тренировочные деревянные мечи, — возразил Кроукер. — Вряд ли вы сможете…

      — Напротив, деревянный боккэн не менее грозное оружие, чем катана, и…

      В эту секунду он развернулся, чтобы отразить двойное нападение — сбоку на него бросился ученик, а сзади — сэнсэй. Одним ударом меча Николас разоружил ученика и к тому времени, как Кроукер успел сообразить, что происходит, он уже сражался с мастером. «Господи, — подумал Кроукер, — а ведь я должен был заметить нападение раньше него».

      Зал наполнился щелчками деревянных мечей, но противники двигались так быстро, что нельзя было разглядеть ничего, кроме сплошного пятна. Как Кроукер ни старался, он не мог различить отдельных движений, настолько они были стремительными и плавными одновременно. Лейтенанту показалось, что он теперь понимает, почему Николас привел для сравнения море.

      Раздался громкий треск, когда Фукасиги нанес сокрушительный удар по высоко поднятому мечу Николаса. Николас не двинулся с места, и тогда сэнсэй с невероятной легкостью отскочил назад, готовясь к следующей атаке. Но когда учитель отводил меч, чтобы размахнуться и нанести удар, Николас рванулся вперед; его меч в точности повторил траекторию меча противника, а потом вдруг оказался у его головы. В то же мгновение левый кулак Фукасиги коснулся лица Николаса.

      Оба противника отошли назад и поклонились. Ни у одного из них не было заметно и следа учащенного дыхания.

      Док Дирфорт ушел. Жюстина склонилась над чертежной доской. Уже четыре дня она работала над одним эскизом. Несколько раз ей казалось, что он вот-вот будет готов, но в итоге решение ускользало. «Все равно что ловить руками мелкую рыбешку», — подумала Жюстина. Наконец она с раздражением отбросила карандаш, сорвала с доски лист кальки и скомкала его.

      Девушка пошла на кухню и приготовила себе сандвич с тунцом. Она рассеянно жевала и размышляла о том, где же ошибка. Сама идея была, безусловно, неплохая. Жюстина запила остатки сандвича апельсиновым соком.

      Какое-то время она с ненавистью смотрела на чертежную доску. «Плохой признак», — сказала она сама себе.

      Жюстина накинула полотенце поверх купальника и пошла на пляж. Бросив полотенце на песок, она побежала к морю, высоко поднимая ноги. Наконец, увидев перед собой нависшую, готовую обрушиться волну, девушка нырнула в её зеленую глубину.

      Там она услышала отдаленный гул и легкое содрогание воды. Жюстина вытянулась и устремилась вверх, чувствуя, как напрягаются её спина, плечи, бедра. Из уголка рта вырывались прозрачные пузырьки воздуха. Наконец она рассекла дрожащую поверхность воды, моргнула и жадно глотнула воздух, прежде чем снова погрузиться в воду.

      Жюстина думала о Николасе. Вопреки тому, что она сказала Доку Дирфорту, она собиралась ехать в город, Николас не звонил. Значит, он занят. Господи, она уже этим сыта по горло. Но он ей нужен, она ничего не может с собой поделать. Время от времени Жюстина выныривала на поверхность, ровно настолько, чтобы вдохнуть новую порцию воздуха. Отплыв достаточно далеко, она двинулась параллельно берегу.

      Жюстина поймала себя на том, что думает о черных с золотом лакированных ножнах на стене комнаты Ника. Мысленно она подошла к стене, на цыпочках дотянулась до меча и осторожно сняла его с крючка. Левой рукой она держала ножны, а правую положила на длинную рукоять катана. Меч Николаса. Дюйм за дюймом она с усилием обнажала сверкающую сталь, не сводя с неё широко открытых глаз. Серебряный блеск слепил ей глаза. Огромное напряжение продолжало нарастать в её ласковых руках. Комок застрял у Жюстины в горле, сердце яростно билось, пульсирующая кровь звенела в ушах. Холодное море ласкало её тело. Соски стали твердыми, и девушка почувствовала, как между её бедер разливается волна возбуждения. Не переставая работать ногами, она скользнула рукой вниз по животу. Она застонала, и пузырьки устремились вверх, как стайка птиц.

      Жюстина чувствовала, как холодные струи омывают её ноги. Это было так похоже на ласковую человеческую руку, что она открыла глаза. Поток охватил её пылающие бедра и теперь подбирался к груди. Жюстина перевернулась на спину. И тут она поняла, что её затягивает водоворот. Сначала это были легкие рывки, на которые она не обратила внимания, но теперь, когда она оказалась далеко от берега, её все сильнее тянуло вниз.

      Девушке инстинктивно захотелось вдохнуть, но она вовремя стиснула зубы. Откатная волна неумолимо влекла её в море и швыряла, но не из стороны з сторону, а по кругу, словно она оказалась внутри бочки. Потеряв ориентацию, Жюстина слепо пробивалась к берегу. Она отлично плавала, и воздуха ей должно было хватить надолго. Но все-таки, прежде всего необходимо было выбраться на поверхность.

      Она отчаянно рвалась наверх, но почти не продвигалась. Ее удерживала какая-то живая сила, будто из невидимой бездны появился морской змей и обвил её своими скользкими кольцами.

      Жюстина вынырнула, судорожно хватая воздух и кашляя. Она пыталась поднять голову, стряхнуть с глаз жгучую соленую воду, чтобы увидеть берег, но море не отпускало её.

      Ее охватила паника. Она уже не плыла, а просто отчаянно барахталась. Почему она не закричала, когда была наверху? Жюстина попыталась снова вырваться на поверхность, но мертвая хватка не ослабевала. Она опускалась на дно. И здесь она нашла путь к спасению. Здесь, а мрачной глубине царила полная неподвижность. Охваченная ужасом, девушка не сразу поняла, что освободилась от откатного потока. Она нащупала камень и, удерживаясь у самого дна, стала пробираться к берегу.

      Ее легкие пылали, левая нога вдруг оцепенела. Она расслабилась. Вскоре судорога отпустила, и Жюстина поползла по дну, как огромный краб. Ей отчаянно хотелось вынырнуть, но страх перед потоком был сильнее. Она мучительно продвигалась вперед. Ей казалось, что глаза вот-вот выскочат из орбит, в ушах звенел беспокойный гул.

      Наконец Жюстина почувствовала теплое мелководье и мягкие толчки прибоя. Она изо всех сил рванулась наверх и вышла из воды, покачиваясь, кашляя и задыхаясь. Ноги не держали её, и она рухнула на песок.

      Девушку тошнило. Она слышала вокруг себя возбужденные голоса. Чьи-то сильные руки подхватили её.

      — С вами все в порядке?

      Жюстина пыталась кивнуть, но её снова вырвало. Она почувствовала под своей спиной сухой теплый песок. Все её тело судорожно содрогалось. Ее легкие работали как кузнечные мехи, с громкими хрипами, и казалось, им уже никогда не хватит воздуха. Кто-то подсунул ей под голову сложенное полотенце. Щеки и губы горели, словно в них впились тысячи иголок. Жюстина попыталась поднять руки, но они не слушались. Силы оставили её.

      — Не волнуйтесь, — проговорил кто-то над ней. — Не волнуйтесь.

      Жюстина закрыла глаза. У неё кружилась голова, как это бывает после какой-нибудь сумасшедшей карусели. Мысленно она все ещё металась в водовороте. Постепенно головокружение прошло, и дыхание стало приходить в норму.

      — Уже лучше?

      Девушка кивнула, не решаясь заговорить.

      — Мы вызвали доктора.

      — Все в порядке, — чуть выговорила она, не узнавая собственный голос.

      — Он вот-вот приедет.

      Жюстина снова кивнула и закрыла глаза. Она думала о Гелде, о том, как они когда-то купались в море. Наверное, Гелде тогда было лет девять, а ей — шесть. Они играли в воде, и Жюстина в шутку толкнула сестру в бок. Гелда в ярости повернулась к ней и, сцепив руки у неё над годовой, толкнула под воду. Жюстина вырывалась, но Гелда не отпускала её. Сначала Жюстина мысленно умоляла сестру, потом проклинала её. Когда сестра наконец расцепила руки, Жюстина с истерическим плачем побежала на берег, к матери. Она никогда никому не рассказывала об этом случае, но после этого девочка целую неделю не разговаривала с сестрой и даже не смотрела в её сторону. Гелда молча торжествовала.

      Жюстина открыла глаза и увидела склонившегося над ней Дока Дирфорта. Он помог ей встать, и Жюстина разразилась рыданиями у него на груди.

      Расставшись с Никодасом на выходе из додзё, лейтенант Кроукер связался по рации с полицейским управлением. Маккейб просил его позвонить — очевидно, по деду Танака-Окура; его также искал Вейгас, а Финниган требовал отчета о ходе следствия.

      Лейтенант пробирался сквозь плотный транспортный поток.

      — Если вы найдете Вейгаса, передайте ему, что я буду в четыре тридцать, ладно?

      Кроукер не хотел пока разговаривать с окружным прокурором, а что касается Финнигана — пошел он…

      Других звонков не было. Кроукер старался сохранять спокойствие. Но как он ждал ещё одного звонка!

      — Вот ещё что, — сказал лейтенант. — Свяжите меня с Винсентом Ито из судебно — медицинской экспертизы.

      Горячий воздух подрагивал над асфальтом. Кроукер вытер пот со лба. Когда позвонил Винсент, они договорились вместе пообедать. Винсент предложил ресторан «Митита» и объяснил лейтенанту, как туда добраться.

      Кроукер миновал Центральный парк, потом свернул на путепровод на Семьдесят второй улице и через несколько минут подъехал к трехэтажному зданию, в котором находился додзё Терри Танака. Там лейтенант опросил всех инструкторов и вызвал полицейского художника, чтобы тот составил портрет странного японца, который приходил в додзё в день двойного убийства. Никто из опрошенных не видел этого человека ни до, ни после случившегося. Никто не знал, откуда он приехал. Сэнсэй айкидо вспомнил, что он назвался Хидэёси, но это Кроукеру ровным счетом ничего не говорило. Хотя можно было предположить, что этот человек был убийцей или, по крайней мере, как-то связан с преступлением.

      Когда лейтенант закончил опрос, было уже больше четырех часов. В кабинете Терри вряд ли остались отпечатки пальцев кого-нибудь, кроме убитых, но… но Кроукер вызвал дактилоскопическую бригаду. Не стоило пренебрегать даже самой маловероятной возможностью. «Кто знает, — подумал лейтенант, — а вдруг повезет, и мы что-нибудь найдем». Перед уходом он попросил сержанта опросить соседей по кварталу.

      В управлении Кроукер отметился у дежурного, прошел в свой кабинет и бросил в угол пакеты с вещами Терри и Эйлин. Он проверил автоответчик — звонков не было. Лейтенант уже собрался открыть пакеты и разобраться с вещами, как в дверях показалась огромная фигура Вейгаса. Его кожа была настолько черной, что неоновый свет полицейского участка оставлял на ней синие блики. Густая борода закрывала лицо Вейгаса, вплоть до глаз, горящих лукавым огоньком.

      — Привет, — сказал Кроукер, поднимая голову.

      — Как жизнь? — Голос Вейгаса гремел подобно раскатам далекой грозы.

      — Я слышал, ты хотел меня видеть.

      — Точно.

      — Садись.

      Вейгас крякнул и опустился на стул. На нем были выцветшие джинсы, ковбойские ботинки и клетчатая ковбойская рубашка с перламутровыми кнопками.

      — Мне надо оттуда сматываться. — Он имел в виду отдел по борьбе с наркотиками. — Сил больше нет терпеть.

      — Салдисон? — Так звали капитана, начальника отдела.

      — Он самый. — Вейгас хмыкнул. — По нему давно уже психушка плачет. — Он наклонился вперед, упираясь локтями в бедра. — Слушай, Лью, я хочу к вам. В отдел убийств.

      Кроукер посмотрел на своего друга. Они были знакомы уже давно, побывали в разных переделках и никогда не подводили друг друга.

      — Финнигана не так-то просто уломать, старик, — заметил Кроукер. — Он ещё тот сукин сын.

      — Парень, я должен оттуда уйти. Кроукер задумался.

      — Послушай, есть ведь и другие отделы. Почему бы тебе не перейти в полицию нравов? Никаких проблем. Лицо Вейгаса перекосилось.

      — Дерьмо! Ясное дело, я мог бы там войти в долю и разжиться деньжатами. Только вся беда в том, сукин ты сын, что эти подонки не подпускают негров к серьезным дедам, усек? Я им там не нужен.

      — Вейгас, я не уверен, что ты нужен Финнигану.

      — Ты знаешь, что на цвет шкуры ему наплевать. В чем дело, парень, ты не хочешь со мной работать? Кроукер засмеялся.

      — Я об этом мечтаю, дружище, но как раз сейчас старик не захочет меня слушать.

      — Чепуха! Ты его прекрасно знаешь. Стоит тебе выловить ещё одну крупную рыбку, мэр даст ему очередную побрякушку, и он снова будет лизать твою белую задницу.

      Кроукер ухмыльнулся.

      — Может, так оно и будет.

      — Не может быть, а точно, Лью.

      Кроукеру хотелось рассказать Вейгасу о деле Дидион — о своих подозрениях и планах, но он не мог этого сделать. Лейтенант полностью доверял этому человеку: слишком часто они спасали друг другу жизнь. Просто» это было бы нечестно. Одно дело самому влезать в интриги внутри отдела, и совсем другое — втягивать в это посторонних.

      Кроукер вышел из-за стола и хлопнул Вейгаса по колену.

      — Ладно, твоя взяла. Я поговорю с Финниганом, как только мне покажется, что он остыл и уже не отгрызет мне голову. Вейгас ответил ему широкой улыбкой.

      — Заметано. — Он встал, возвышаясь над Кроукером, словно башня. — А теперь один черномазый должен снова шнырять по улицам. Саллисон всем нам установил задания, усек? Дерьмо! — Он махнул рукой. — Пока.

      — Не знаю, Ник, мне кажется, будто я живу здесь уже сто лет. — Винсент смотрел на орех, который очищал. — Смешно, но Токио кажется мне далекой мечтой.

      — Значит, тебе надо вернуться. Хотя бы на время отпуска.

      — Да, пожалуй, ты прав. — Винсент бросил орех в рот. Они спускались по ступенькам зоопарка в Центральном парке, вдыхая едкий запах животных.

      — Но я этого не сделаю. Я знаю.

      — Тебе ничего не мешает. Абсолютно ничего. Винсент покачал головой. Они вышли на площадь. Слева виднелся большой пруд, где ныряли недавно завезенные морские львы, пытаясь привлечь внимание старой самки.

      — Моя семья, Ник. Мои сестры. Если я вернусь, я должен буду встретиться с ними. Но я не могу сделать это теперь, когда я стал совсем другим.

      Возле вольеров с обезьянами стоял смуглый человек с густыми усами в соломенной шляпе. К восторгу собравшихся вокруг детей, он надувал гелием разноцветные воздушные шары.

      — Каким ты стал?

      — Не знаю. Но не таким, как был прежде. Я чувствую, что этот город развратил меня. Рушатся традиции, изменяются ценности.

      Перед клеткой с гориллами собралась толпа. Все с интересом наблюдали, как служительница поливает из шланга обитателей клетки. Мать семейства протянула лапу к наконечнику шланга и обрызгала наблюдателей. Послышались крики, и толпа мгновенно рассеялась. Рядом надменный орангутанг невозмутимо изучал странных существ через прутья своей клетки, словно собирая материал для будущей книги.

      — Послушай, — мягко сказал Ник. — Я помню, как мы встретились в первый раз — ты, Терри и я. Это было в ресторане «Митита», помнишь? Нам всем тогда было не по себе; возможно, поэтому мы туда и пришли, — Николас попытался улыбнуться. — Маленький кусочек дома. — Он покачал головой. — Но что нас объединило? Только тоска по дому? Не думаю.

      — Эйлин говорила, что нас связывает боевой дух. Вероятно, для неё это выглядело ребячеством. Николас покачал годовой.

      — Нет. Здесь ты ошибаешься. Она это уважала, хотя и не могла понять. Вот почему она никогда не участвовала в наших встречах. Она знала, что будет чувствовать себя лишней, как бы мы ни старались её переубедить.

      — Не знаю, — сказал Винсент. — Теперь все это мне кажется настолько далеким, точно мы обсуждаем обычаи каких-нибудь африканских племен. Похоже, я уже ничего в этом не смыслю.

      — Это только слова, которые ничего не значат. Открой свою душу, и ты почувствуешь. Сколько бы ты здесь ни прожил, это никуда не уйдет. — Похоже было, что Николас говорит не только о Винсенте, но и о себе. — Мы родились а стране боевого духа, который связывает людей навсегда, сильнее кровных уз. Мы никогда не забудем то, чему нас научили, и ты это знаешь. В сущности, ты тот же человек, который сошел с самолета на эту землю двадцать лет назад.

      — Нет, не тот же. Я стал по-другому говорить и по-другому думать. Америка изменила меня, и обратного пути нет. Я уже не чувствую себя японцем. Запад незаметно, исподтишка отобрал у меня что-то очень важное.

      — Ты можешь это вернуть. Еще не поздно.

      Винсент посмотрел на Ника, сунул руки в карманы и зашагал дальше. Они вышли к воротам, на которых были установлены знаменитые часы: каждый час звучала короткая мелодия, и игрушечные животные танцевали в хороводе. Впереди раскинулась детская площадка, с которой доносился радостный смех и топот ног.

      — Я об этом никому не говорил, даже полиции. В тот вечер, когда убили Терри и Эйлин, мне кто-то позвонил. — Винсент посмотрел на Николаса. — Телефон молчал, но мне кажется, что я слышал какую-то музыку.

      — Ты помнишь, какую?

      — Да. Я почти уверен, что это был Манчини. Оба знали, что Манчини был любимым композитором Эйлин. Винсент поежился.

      — Словно Терри звонил мне из могилы. — Он поспешно поднял руку. — Знаю, знаю. Я и сам не верю в мистику. Но, черт возьми, мне почему-то кажется, что Терри пытался сообщить мне, кто это сделал.

      — Ты хочешь сказать, он знал убийцу? Винсент пожал плечами.

      — Возможно, я насочинял лишнего. Не знаю. Но я… я хотел бы, чтобы в тот вечер ты был в городе. Господи, они ведь были и твоими друзьями!

      Николас молча смотрел на веселых детишек, которые лизали мороженое и показывали обезьянам свои перепачканные языки. Он так хотел что-нибудь чувствовать. Хотя бы горечь. И то лучше, чем таскать это на себе, как горб. Он вдруг испытал необычный покой, словно оказался в центре бушующего урагана. Ему ничто не угрожало, но вокруг свирепствовала опустошительная буря. Мог ли Николас её остановить? Он чувствовал, что знает ответ, но ему мучительно не хотелось об этом думать. Винсент не сводил с него взгляда, будто надеялся, что это поможет добиться от Николаса какого-то важного признания. Значит, он должен это сделать. Он знал это с самого начала. Винсент был прав: Терри и Эйлин были его друзьями. Винсент тронул его руку.

      — Извини, старик. Я просто не в себе. Господи, это нечестно — сваливать все на тебя. — Он криво улыбнулся. — Видишь, каким западным человеком я стал.

      Николас ответил ему улыбкой.

      — Нет. Ты прав. Мы оба помним, что такое долг.

      — Послушай, Кроукер пригласил меня пообедать с ним. Почему бы тебе не присоединиться? В нашем ресторане.

      — Хорошо, — кивнул Николас. Винсент посмотрел на часы.

      — Пора возвращаться на свою каторгу. До вечера.

      В поисках телефона-автомата Николас вышел на Пятую авеню. Он позвонил Жюстине, но к телефону подошел Док Дирфорт.

      — Что случилось? — спросил Николас; сердце его колотилось.

      — Ничего особенного. Но если можешь, приезжай.

      — Все-таки, в чем дело?

      — Жюстина попала в откатную волну. Теперь уже все в порядке.

      — Вы уверены, что это была волна?

      — Разумеется. Что ты имеешь в виду?

      — Рядом были люди? Кто-нибудь видел что-то подозрительное?

      — На пляже было много людей. Один из соседей помог ей выбраться из воды. Ничего особенного.

      — Вы можете остаться с ней до моего приезда? Я сяду на ближайший поезд. — Николас посмотрел на часы.

      — Конечно. У меня есть время. В клинике знают, где я. Но если будет срочный вызов…

      — Понимаю. Док… скажите ей, что я выезжаю.

      — Хорошо — когда она проснется. Не беспокойся. Николас повесил трубку, подозвал такси и поехал к вокзалу Пенн. Когда он купил билет, до отправления оставалось ещё двадцать три минуты. Николас позвонил Томкину. Ему пришлось долго ждать. Он рассеянно глядел на поток пассажиров. Рядом двое подростков сражались с огромными рюкзаками, а чуть поодаль, у колонны, стояла молодая женщина и нетерпеливо посматривала по сторонам. «Интересно, кого она ждет?» — подумал Николас.

      — Николас? — неожиданно раздался голос в трубке.

      — Томкин.

      — Я рад, что ты позвонил. Ты подумал над моим предложением?

      Подонок! Втянул Жюстину в свои делишки. Николас заставил себя успокоиться.

      — Да, подумал. Я начну работать с сегодняшнего дня.

      — Отлично. Тогда приезжай ко мне в башню, и мы…

      — Нет. Я на вокзале Пенн. Следующим поездом еду на побережье.

      — Но…

      — Я должен там быть. Там Жюстина.

      — Понятно.

      — Еще бы, — с яростью выпалил Николас. — Я позвоню завтра.

      — Ник…

      Он повесил трубку, и голос Томкина оборвался.

      Человек напряженно работал. Он был принят в фирму «Братья Любин» неделю назад. Сначала его отправили на стройку на Ралф-авеню в Бруклине, но потом Эдвардс заболел, и его перевели на Парк-авеню. Томкин платил дополнительно за то, чтобы строительство не выбивалось из графика. Именно эта стройка укомплектовывалась людьми в первую очередь.

      Этот человек безропотно и аккуратно выполнял любые задания. Он мало говорил, и никто не замечал его присутствия.

      Днем, за работой, у него было время, чтобы обдумать то, что предстояло сделать ночью.

      Для него не представляло сложности проникнуть на стоянку в подвале дома, где жил Томкин. Человек въехал туда на пустом заднем сидении «линкольн-континенталя», который выгрузил пассажиров на улице перед входом. Теперь оставалось только ждать.

      Лимузин Томкина показался на стоянке в десять минут четвертого. Томкин страдал бессонницей и первую половину ночи проводил обычно в своем кабинете в новом здании.

      Мощные фары осветили стоянку. Шофер поставил машину на место, мотор затих и фары погасли.

      Человек знал наизусть последующие действия шофера. Тем не менее, он выждал ровно час после его ухода. Времени у человека было достаточно. Время могло стать лучшим из друзей, но и злейшим из врагов, поэтому человек относился к нему с большим вниманием. Ненужная спешка никогда себя не оправдывала.

      Наконец он выбрался из своего укрытия и бесшумно, как тень, подошел к лимузину. В течение нескольких мгновений задняя дверь открылась и снова закрылась. Оказавшись в салоне, человек достал миниатюрный фонарь и хирургический скальпель. Он сделал два аккуратных надреза в форме буквы «Т» на полу перед задним сидением, отвернул края плюшевого коврика и вложил в отверстие небольшой диск диаметром около сантиметра. С помощью эпоксидного клея он восстановил первоначальный вид коврика. Затем его внимание привлек телефон. Человек открыл крышку и установил туда ещё один диск. После этого он расположился на сидении так, как сидел Томкин, снял трубку и, не заметив диска, удовлетворенно положил трубку на место. Человек погасил фонарик и выскользнул из лимузина. Через двадцать секунд он уже шагал вдоль Пятьдесят первой улицы, сутулясь в своей черной нейлоновой куртке.

      Сейчас же, отделывая холл здания «Томкин Индастриз», человек одновременно думал над тем, как ему попасть на верхний этаж.

      Во время обеда он поднялся на наружном подъемнике до самого конца, на один этаж ниже кабинета Томкина. Здесь на стенах подсыхала свежая штукатурка. Коридоры были пустынны, но человек был начеку, готовый в любую минуту юркнуть в одну из многочисленных дверей. Время от времени человек останавливался и прислушивался, затаив дыхание. Если бы на этаже кто-то был, он бы сразу это почувствовал.

      За свою внешность человек не беспокоился. Щеки и нос его прятались под налепками, покрытыми слоем телесного грима, а между деснами и щеками были вложены тампоны. По его походке тоже никак нельзя было узнать мужчину, который приходил в додзё Терри Танака. Теперь его плечи ссутулились и он заметно хромал, будто одна нога была короче другой: для этого правый ботинок сделали немного выше левого.

      Изменить лицо — это хорошо, но опытный глаз легко узнает человека и по другим признакам. Обо всем облике нужно позаботиться так же тщательно, как о лице; маскировка должна быть полной. С другой стороны, здесь важно не переусердствовать, то есть изменить свою внешность ровно настолько, чтобы стать неузнаваемым.

      Человек нашел пожарную лестницу и осторожно поднялся на верхний этаж. Там царило оживление: и сотрудники Томкина, и строители находились на своих местах. «Тем лучше», — подумал человек.

      Кабинет Томкина в углу коридора был почти готов, но поскольку Томкин уже в него вселился, его доделывали полным ходом, без перерывов на обед. Когда одни рабочие спускались на обед, тут же на смену им поднимались новые. Человек как раз успел к ним присоединиться. Он прошел в кабинет под пристальным взглядом Фрэнка.

      Это было несложно. Нужно только делать вид, что знаешь свою работу, и никто не обратит на тебя никакого внимания. Забавно: свои самые тайные действия человек производил на виду у всех. Но сейчас ему было не до иронии.

      Разумеется, ему приходилось работать урывками, то есть выполнять свою собственную работу в перерывах между заданиями, полученными от бригадира. Из-за этого человеку пришлось задержаться в кабинете подольше.

      Но он, по своему обыкновению, обратил эту задержку в выгоду для себя. Он использовал это время, чтобы изучить все закоулки кабинета, запомнить, в каких местах в стене установлены вентиляционные решетки, где расположены электрические розетки и выключатели, откуда подается питание для аварийного освещения. Сейчас все это было ему совершенно не нужно, однако неизвестно, что может понадобиться в решающую минуту. Очень важно составить тщательный план, но всегда нужно предусмотреть несколько вариантов. Ведь события разворачиваются непредсказуемым образом, и часто, слишком часто, в намеченные планы вторгается случайность, например, дополнительный охранник или неожиданный ливень.

      К часу тридцати человек закончил свою работу и под неизменно настороженным взглядом Франка вышел из кабинета вместе с остальными рабочими. Они направились к лестнице, чтобы спуститься на один этаж и сесть в наружный подъемник. В это время в противоположном конце коридора открылись двери лифта, и оттуда вышел Томкин в сопровождении Уисла.

      Человек на мгновение задержался, и его мертвые глаза блеснули. «Как просто, — подумал он бесстрастно, — было бы разделаться с ним прямо сейчас. Уисл корчится на полу, а его босс летит сквозь горячий воздух прямо на стройплощадку». Ему понравилась эта мысль. Понравилась, но не привела в восторг. Во-первых, такое убийство не будет достаточно изящным, а во-вторых, оно не будет достаточно страшным для Томкина: несколько секунд в воздухе, горячий ветер в лицо и приближающаяся груда булыжника. Интересно, о чем бы думал Томкин в эти мгновения. Бог? Прощение грехов? Aд? Не имеет значения. Он никогда не понимал этих вещей. Для него существовала только карма. Карма и ками, которые останутся с ним после смерти, с которыми он в назначенный срок воплотится в новом теле.

      Эта идея, такая простая и такая важная, была недоступна для людей вроде Томкина. Это не означало, что убить его проще, — скорее не так интересно. Мысли человека были заняты тем, как посеять ужас. Само убийство для него ничего не значило, все равно что раздавить таракана. В сущности, Томкин и был тараканом — его никак нельзя было назвать цивилизованным человеком.

      Что касается собственной безопасности, человек знал, что эта работа может оказаться для него последней. Это его нисколько не беспокоило, потому что к этому он готовился всю жизнь. Больше всего человек хотел умереть смертью воина, ибо в истории и памяти потомков остается не то, как человек жил, а то, как он умер.

      За убийство Томкина ему предложили кругленькую сумму, но деньги мало что значили для этого человека. В сущности, он приехал сюда осмотреться. Он так и сказал об этом своим нанимателям, ещё не решив для себя, возьмется ли за эту работу. Но здесь человек увидел нечто настолько неожиданное, настолько непреодолимо влекущее, что не смог устоять. Он рано научился брать от жизни все, что она могла дать. Здесь же предлагалось нечто совершенно фантастическое; сердце человека замирало в предвкушении… Отказаться от этой возможности было бы преступлением — второй раз такое не повторяется.

      Это был ещё один веский аргумент против того, чтобы убрать Томкина в ту же минуту. Тем более, это обязательно получилось бы небрежно, а такие импровизации были ему не по нутру. Да, он мог бы сделать это прямо сейчас, и сделать хорошо. Но он не хотел. Человек любил, чтобы все было чисто и аккуратно; в другой жизни из него мог выйти первоклассный ювелир.

      Поэтому он лишь пристально посмотрел на Томкина, который даже не подозревал, что смерть была в нескольких шагах от него.

      Человек отвернулся, быстро спустился по пожарной лестнице к подъемнику и через несколько минут снова очутился в холле. Там он непринуждённо почесал ухо, и теперь в слуховом проходе был установлен совершенно незаметный снаружи шарик телесного цвета. Человек надавил на шарик кончиком пальца и стал слушать.

      Николас почувствовал это, отвернувшись от стены со сверкающими телефонными автоматами: предостерегающее щекотание вокруг шеи. Он спокойно направился к книжному магазину, хотя и не собирался туда входить. Просто он стоял к витрине лицом и не хотел резко изменять направление движения. Люди входили в магазин и выходили из него. У кассы выстроилась небольшая очередь: карманные издания бестселлеров продавались на двадцать процентов дешевле обычного.

      В витрине отражался большой участок зада позади Николаса, хотя наблюдение затруднялось бликами от огней и искажением в стекле. Не стоило слишком долго тут задерживаться. Николас посмотрел на часы. У него оставалось ещё пятнадцать минут, и он вовсе не желал провести это время в вагоне поезда, особенно теперь.

      Ник отошел от витрины книжного магазина и стад пересекать зал по диагонали. Перед ним прошла старушка, катившая перед собой сумку на колесиках. Его обогнали два моряка в белой летней форме, один из которых рассказывал другому соленый анекдот. Молодой женщины у колонны уже не было. Трое темноволосых ребятишек шумно проследовали к перрону под присмотром матроны с суровым лицом. Около автоматических камер хранения стоял мужчина в черной нейлоновой куртке; изо рта у него торчала зажженная сигарета. Напротив него человек в светло-коричневом костюме листал свежую газету. К нему подошел другой человек с небольшим саквояжем, они обменялись рукопожатием и ушли.

      Николас вошел в кафе и уселся за стойку рядом с толстяком, который расправлялся с большим куском орехового пирога. Перед ним на стойке лежала долларовая бумажка и несколько монет. К губам толстяка прилипли крошки пирога и остатки крема. Он не обратил на Николаса никакого внимания. Николас заказал сосиску и апельсиновый сок. Колонны кафе были отделаны зеркалами, с помощью которых Николас продолжал наблюдение. Ему принесли заказ, и он расплатился.

      Тревожное ощущение не покидало Николаса. Без сомнения, за ним следил человек, владеющий харагэй. Связь была двухсторонней, потому что наблюдатель по неосмотрительности подошёл к нему слишком близко.

      Николас вытер губы жесткой салфеткой, последний раз взглянул в зеркало и вышел из кафе. До поезда оставалось немногим больше пяти минут, и за это время он должен был заставить того человека выдать свое присутствие. О том, чтобы пропустить поезд, не могло быть и речи. Жюстина не выходила у Николаса из головы. Ей наверняка угрожала опасность, и Ник чувствовал себя совершенно беспомощным вдали от нее. Одно дело попросить Дока Дирфорта присматривать за ней время от времени, и совсем другое — находиться там самому в решающую минуту. В такой ситуации Николас мог рассчитывать только на себя,

      Ему оставалось сделать ещё одну вещь. Он вернулся к автомату и позвонил лейтенанту Кроукеру.

      — Слушаю. — Голос был хриплым и раздраженным.

      — Это Николас Линнер, лейтенант.

      — Что там у вас?

      — Я возвращаюсь на побережье. Жюстине нужна моя помощь.

      Кроукер молчал. Николас медленно скользил взглядом вокруг себя.

      — Кроукер, за мной кто-то следит.

      — Вы, похоже, переутомились или насмотрелись детективов?

      — Я ещё никого не заметил — пока. ? Опять наступила тишина, только где-то на линии тихо звучала музыка.

      — Откуда же вы знаете, что за вами следят? — спросил наконец Кроукер.

      — Вы можете мне не поверить.

      — И все-таки.

      — Это харагэй. Называйте это шестым чувством, телепатией — как угодно.

      Николас ожидал услышать очередное едкое замечание.

      — Кто это, по-вашему, может быть?

      — Ниндзя.

      Послышался подавленный вздох.

      — Оставайтесь на вокзале, Линнер. Я выезжаю.

      — Нет. Он никогда не пробудет здесь так долго. Кроме того, он вас учует за квартал.

      — Но мы не можем сидеть сложа руки.

      — Поверьте, лейтенант, от вас сейчас ничего не зависит. Предоставьте его мне.

      — Вам? Вам-то зачем в это ввязываться?

      — Думаю, он охотится за Томкином… возможно, и за Жюстиной. Вот почему я туда еду.

      — С каких это пор вас волнует безопасность Томкина? — В голосе Кроукера послышалось негодование.

      — С тех пор, как я стал на него работать. С сегодняшнего дня.

      Николас услышал в трубке возмущенное сопение.

      — Черт! Послушай, Линнер…

      — Нет, это вы послушайте, Кроукер. Вы не понимаете, с кем имеете дело. Сегодня в додзё я попытался вам кое-что объяснить, но, пожалуй, правду говорят об американцах: они слишком тупоголовы, и им трудно что-нибудь втолковать.

      Николас повесил трубку и смешался с толпой пассажиров, спускавшихся на платформу номер семнадцать. Жжение не прекращалось. Когда Ник выходил на платформу, ему показалось, что он заметил подозрительное лицо. Лицо промелькнуло перед ним на долю мгновения. Николас хотел повернуться и рассмотреть его, но сделать это в плотной толпе было невозможно.

      В поезде Ник сел у окна. Тревожное чувство прошло. Может, его никогда и не было? Этот вопрос был лишним: Николас слишком хорошо знал ответ. Но почему ниндзя преследовал его? Николас не мог найти удовлетворительного объяснения, хотя и не сомневался, что оно существует.

      Последние пассажиры заходили в вагон и поспешно рассаживались. На секунду выключился кондиционер, и послышался чей-то стон. Лампочки мигнули и снова зажглись. Кондиционер заработал на полную мощность. Все шло своим чередом.

      Прозвенел звонок» и двери вагона захлопнулись. Платформа стада медленно удаляться. Николас выглянул из окна. В конце платформы старый негр размахивал щеткой. Мелькание за окном становилось все более быстрым.

      Город остался позади, и Николас думал только о Жюстине. Он задремал, прислонившись головой к окну. — Билеты, пожалуйста.

      Ник вздрогнул и проснулся. Перед его глазами всплыло лицо человека с какими-то смазанными чертами, словно луна в тумане летней ночи.

      Гелда смеялась. Когда она смеялась, её грудь тряслась, а это, как говорила Сорви-голова, возбуждало её больше всего.

      Сорви-голова всегда могла рассмешить Гелду, и это была одна из причин, по которой Гелда любила проводить с ней время. Второй причиной являлось тело актрисы.

      Кожа у Сорви-головы была золотисто-коричневой, с головы до ног, никаких следов от бикини. Наверное, это её естественный цвет — Гелда никогда об этом не спрашивала. Сорви-голова была высокая, даже выше Гелды, и очень стройная. Она носила длинные волосы, завитые в мелкие локоны, и это ей очень шло.

      Ноги у Сорви-головы были длиннее, чем у Гелды, более тонкие и изящные; маленькие идеально круглые груди, тонкая талия, довольно узкие бедра. В ней было что-то мальчишеское и одновременно очень женственное, и это естественно уживалось друг с другом. Сорви-голове нравился Дикий Запад: загорелые мужественные ковбои, мускулистые скачущие кони, но больше всего — необузданность.

      Как сказала Груша, это было скорее удовольствие, чем работа.

      — На этот раз, Джи, я решила, будто нашла то, что нужно, ? рассказывала Сорви-голова.

      Она лениво лежала в ванне; в воздухе сладко пахло фиалками. Гелда опустилась на колени рядом с ванной, медленно вращая хрустальные краны. Вода ударила по белому фаянсу, между расставленных ног Сорви-головы. На стене висели перепачканные ковбойские брюки, словно ритуальная жертва, которую скоро должен поглотить священный огонь.

      — Но, знаешь, — продолжала Сорви-голова, — я ни на минуту не верила в свое счастье.

      — И чем же все кончилось? — Гелда увеличила напор горячей воды.

      — Чем кончилось? — взвыла Сорви-голова. — Мой чудесный техасец, мой славный ковбой оказался педиком. — Она оперлась локтями на края ванны и выгнулась навстречу струе воды, — Он плакал в постели и жаловался, что женщины его пугают. — Она откинула голову и закрыла глаза, наслаждаясь теплым потоком. — Нет, видно не суждено мне найти ничего стоящего. — Сорви-голова раскрыла глаза и посмотрела на Гелду. — Но, знаешь, мне это, кажется, все равно. — Ее голос понизился до хриплого шепота. — У меня есть ты, и лучше уже, наверно, не бывает. — Она протянула руки. — Иди сюда, дорогая. Снаружи холодно.

      Гелда встала и стряхнула с плеч розовый халат, который со сладострастным звуком соскользнул на кафельный пол. Сорвиголова задрожала при виде её наготы. Гелда вошла в ванну.

      — Таких, как ты, больше нет, — шептала Сорви-голова. — Нигде. — Она гладила плечи Гелды, её шею, грудь, — И мне не важно, сколько это стоит.

      Длинные пальцы Гелды тихонько гладили под водой её бедра.

      — А что, — мягко спросила Гелда, — если бы это ничего не стоило?

      Брови Сорви-головы нахмурились, и Гелда одним пальцем разгладила морщинки.

      — Не надо так делать, — ласково сказала она.

      — Вначале это имело значение, — призналась Сорви-голова. — Теперь уже нет. — Она пожала плечами. — В конце концов, счет оплачивает студия… — Ее губы растянулись в улыбке. — Я прихожу сюда, чтобы встретиться с тобой, дорогая. Так уж получилось, что за это надо платить. Ну и что? Деньги приходят и уходят. Ты гораздо лучше, чем грамм кокаина или русский соболь.

      Гелда улыбнулась.

      — Это комплимент? Сорви-голова рассмеялась.

      — Ты же знаешь, что да. — Она посмотрела по сторонам. — Где on?

      Гелда продолжала гладить её мягко, но настойчиво. Она чувствовала, как под её пальцами сильнее бьется пульс.

      — У нас ещё много времени, дорогая. Расслабься. — Пальцы Гелды ласкали нежную кожу. — Я все сделаю, как нужно.

      Сорви-голова взяла в руки полные груди Гелды и стала тереть их большими пальцами, чувствуя как напрягаются соски.

      — М-м, — прошептала она. — Вот что мне в тебе нравится: двойственность. Огонь и лед, нежность и сила, самка и маленькая девочка.

      — Я лишь твое отражение, — прошептала Гелда.

      — Нет, это не правда. Я знаю, что ты любишь меня так же, как я тебя. Можно сколько угодно дурачить мужчин, но женщину не проведешь. Я чувствую. Ты хочешь меня, Гелда.

      Пальцы Гелды медленно приблизились к мягкому бугорку, осторожно проникли внутрь.

      — Ты — единственная женщина, которой я хочу обладать вот так, — сказала она.

      Бедра Сорви-головы сотрясались, и вода ударялась о края ванны. Они были внутри своей вселенной, отдаваясь своим приливам и отливам. Гелда опустила руку под ягодицы Сорви-головы. Та застонала и взяла в рот грудь Гелды.

      — А-а! — Грудь выскользнула у неё изо рта, покрытая слюной. — Знаешь, на съемках, по ночам я думаю о тебе. Я вижу твои большие груди, твои длинные ноги. О Господи! — Она вцепилась Гелде в плечо. — Давай же, давай!

      Гелда опустила руку через край ванны и подняла револьвер. Круглые блестящие глаза Сорви-головы затуманились от вожделения.

      — Дай мне, — хрипло прошептала она, и Гелда поднесла к её рту черное дуло. — Еще! — Но Гелда отняла револьвер и, удерживая извивающуюся Сорви-голову, осторожно вложила его между её ног. Сорви-голова рванулась вверх, и ствол револьвера вошел в нее, опускаясь все глубже и глубже. Гелда только два раза осторожно потянула револьвер вверх и вниз, как почувствовала приближающиеся спазмы. Она ждала, пока наслаждение достигнет кульминации. Тело Сорви-головы было очень чувствительным, и Гелда безошибочно определяла наступление оргазма.

      Сорви-голова отчаянно дернулась, высвободившись из рук Гелды, и тогда та нажала на курок — раз, два… шесть раз. При каждом выстреле Сорви-голова вскрикивала под мощной струёй горячей воды.

      Ее бил озноб. Она обняла Гелду, прижалась к ней и прошептала:

      — Оставь его там, оставь. — Веки её задрожали. — О Господи! — Грудь Сорви-головы поднималась так, будто она только что пробежала марафон.

      — Еще раз, — просила она. — Еще раз…

      Ровно в шесть пятнадцать Винсент встретился с лейтенантом Кроукером у входа в ресторан «Митита». Поблизости было много театров, и теперь посетители спешили пообедать перед спектаклем.

      В полутемном зале столики были отделены друг от друга деревянными перегородками. Бар, где подавали рисовые колобки суси, был почти полон, но Винсент увидел только одного американца.

      Их проведи в дальний конец ресторана. Здесь не было европейских столов и стульев. В маленьких комнатках, устланных татами и отделенных сёдзи, стояли только низкие столики.

      Мужчины сняли туфли и вошли в одну из комнаток; Винсент заказал сакэ для обоих. Официант оставил им светло-желтое глянцевое меню и ушел. Кроукер положил на стол папку и достал из неё два листа бумаги.

      — Вы когда-нибудь видели этого человека?

      Полицейский художник сделал наброски человека лет за тридцать, азиата, с широким носом, плоскими щеками и безжизненными глазами.

      Винсент внимательно посмотрел на рисунки и покачал головой.

      — Нет, но честно говоря, это меня не удивляет.

      — Почему?

      — Ведь это человек, который приходил в додзё к Терри в день убийства?

      — Откуда вы знаете?

      Официант принес сакэ, и они молча ждали, пока он наполнит крохотные чашечки. Когда он ушел, Кроукер испытующе посмотрел на Винсента.

      — В тот вечер мы обедали с Терри, — задумчиво сказал Винсент. — Говорил в основном я. — Его голос стад печальным. — Теперь я об этом жалею, потому что Терри был чем-то озабочен. Он сказал мне только, что в тот день к нему пришел позаниматься один японец. Каратэ, айкидо… и кэндо. — Винсент отхлебнул сакэ и взмахнул рукой. — Теперь я в первый раз пытаюсь сопоставить все факты. Видите ли, Бэнноку, инструктор по кэндзюцу, находился тогда в отпуске. И если тот человек хотел фехтовать, у него мог быть только один партнер. Сам Терри.

      Кроукер пожал плечами.

      — Ну и что в этом такого? Линнер сказал мне, что Танака был мастером кэндзюцу — сэнсэй, так вы это называете? Винсент кивнул.

      — Да, но Ник не сказал вам о другом: Терри давно уже отложил свой меч. Я не могу объяснить вам почему: что-то изменилось в его душе. Он больше не находил удовольствия в кэндзюцу.

      — Когда это случилось?

      — Не знаю точно, пожалуй, месяцев шесть назад.

      — Тогда почему же Линнер не сообщил мне об этом? Винсент подлил сакэ себе и Кроукеру.

      — Честно говоря, я не уверен, что Ник сам об этом знает. Он… в нем тоже происходят какие-то перемены, но пока неясно к чему они приведут. Мы по-прежнему с ним очень близки, и с Терри он был близок, но в последнее время он как-то отдалился. Я уверен, что у Терри была возможность рассказать Нику о своем решении, но он, видимо, решил этого не делать. — Винсент пожал плечами. — В любом случае, — он показал на рисунки, — если это тот человек, он изменил свою внешность. Если бы даже я или Ник его и видели раньше, мы никогда не узнали бы его по этим рисункам.

      Кроукер кивнул.

      — Ладно. — Он стал складывать рисунки обратно в папку. Винсент остановил его.

      — Почему бы нам не дождаться Ника? Оттого что он посмотрит, хуже не будет.

      — Линнер позвонил мне сегодня в конце дня. Он отправился в Уэст-Бэй-Бридж: у его девушки какие-то трудности. — Кроукер закрыл папку. — Никто не видел, как этот тип входил или выходил. Ни в додзё, ни в квартиру Терри.

      — Ничего удивительного. Это профессионал. Очень опасный профессионал. Боюсь, вы не представляете, с кем имеете дело.

      — Точно то же сказал мне Линнер, — взорвался Кроукер. — Мне это не нравится.

      — Но это так, лейтенант. Надо смотреть правде в глаза. Этот парень может убрать с дороги любого, кого сочтет нужным.

      — Даже Рафиэла Томкина? Винсент кивнул.

      — Даже его.

      — Но это уже пытались сделать несколько раз, — возразил Кроукер. — И тоже с помощью профессионалов.

      — Этот профессионал не такой, как другие. — Винсент вздохнул. — Мы говорим не о гангстере из Детройта или… где они там водятся.

      — В Джерси-сити, — криво улыбнулся Кроукер.

      — М-да. Так вот, это ниндзя, лейтенант. По сравнению с обычным наемным убийцей он просто супермен. — Винсент постучал по столу кончиком указательного пальца. — Это маг.

      Кроукер пристально посмотрел в глаза собеседника, пытаясь уловить в них насмешку.

      — Вы что, серьезно?

      — Серьезнее не бывает.

      Подошел официант. Мужчины заказали обед и ещё сакэ.

      — Не спешите, — сказал Винсент официанту, который кивнул и неслышно исчез.

      — Линнер водил меня сегодня в класс кэндзюцу, — сообщил Кроукер.

      — В какой?

      — Не знаю, как он называется. Там был сэнсэй по фамилии Фукасиги.

      У Винсента странно изменилось выражение глаз.

      — Вы удостоились большой чести, лейтенант: туда допускают немногих. И Николас решил взять вас туда… — Он тихонько присвистнул.

      — М-да… И это после того, как я его оскорбил. Значит, он не держит обиды.

      Теперь глаза Винсента погрустнели.

      — Дело не в том, сердится он или нет. Вы должны знать, что потеряли лицо.

      — Потерял лицо? Что вы имеете в виду?

      — То, что сказал. Отношения между людьми основаны на уважении — на взаимном уважении. Отсюда вытекает доверие. И долг. Я не спрашиваю, что вы сделали — нет, нет, не надо, я не хочу этого слышать. Но я знаю одно: если вы его оскорбили, он стад вас меньше уважать.

      — Какое мне дело до того, что он обо мне думает?

      — Да, вероятно, это вас не волнует. — Винсент улыбнулся. — В таком случае не стоит больше говорить об этом. — Он медленно отпил сакэ и снова наполнил свою чашечку.

      Кроукер откашлялся и через некоторое время спросил:

      — Так что вы собирались сказать?

      — То, что Ник не должен вас прощать — судя по визиту к Фукасиги, он это уже сделал. А вот вы должны думать о том, как восстановить утраченное равновесие.

      — И как это можно сделать? — Кроукер насторожился.

      — О, если бы я знал ответ на этот вопрос, я был бы очень мудрым человеком. — Винсент покачал головой. — Но сегодня, лейтенант, я совсем не чувствую себя мудрым.

      За стойкой сидел человек с искусно наложенным гримом, который сделал его плоские щеки более полными, изменил форму носа и углубил глазные впадины. Даже собственная мать вряд ли узнала бы его, хоть она и была необыкновенно проницательной женщиной.

      Он наполовину съел свою порцию сасими, когда в ресторан вошли Винсент и лейтенант Кроукер. Не поворачивая головы, человек краешком глаза проследил, куда они прошли.

      Через несколько минут он аккуратно отодвинул тарелку и двинулся по направлению к туалету. В зале было многолюдно, слышался ровный гул голосов. По дороге человек прошел мимо комнаток с татами. В туалете никого не было. Человек помыл руки, глядя на себя в зеркало. Потом он вернулся к стойке, расплатился и вышел.

      На улице было душно. Человек подозвал свободное такси. Ему пришлось пересаживаться четыре раза, прежде чем он нашел подходящую машину.

      Ровно в 20:18 полицейский Пит Трейвин остановил патрульную машину возле самого бордюра. Он уже второй раз сегодня проезжал по Двадцать восьмой улице, и того, что он увидел в проходе между трехэтажным каменным домом и небольшим ателье, ещё двадцать минут назад здесь не было. Трейвин думал о добрых старых временах, когда все полицейские патрулировали только по двое. Теперь же, в связи с серьезными финансовыми затруднениями, в некоторых районах города полицейских посылали на дежурство по одному, несмотря на их дружные протесты.

      Время от времени трещала рация, но в его районе все было спокойно. Трейвин достал фонарик и направил его в сторону темного прохода между домами. Луч света выхватил ряд мусорных баков, выкрашенных в серебристый цвет. Было очень тихо: ни одного пешехода, только легкий шум моторов доносился с Лексингтон-авеню.

      Трейвин открыл дверь со стороны тротуара и вышел из машины. Одной рукой он расстегнул кожаную кобуру и осторожно свернул в переулок, освещая путь фонарем. За открытыми металлическими воротами находилось несколько крутых бетонных ступенек. Правая стена — стена трехэтажного дома — была глухая, а слева, на стене ателье, начиная со второго этажа располагались окна жилых квартир. Из окон лился странный мерцающий свет: работали телевизоры.

      Трейвин спустился по ступенькам. У него возникла мысль вызвать кого-нибудь из участка, но он решил этого не делать, пока сам что-нибудь не обнаружит.

      За мусорными баками лежала глубокая тень, но из неё высовывался какой-то странный предмет, который и привлек внимание Трейвина. Он подошел ближе, оторвал руку от кобуры и присел на корточки. Тело наполовину прикрывал джутовый мешок, но Трейвин увидел лицо, одной щекой прижатое к стене. Он приложил два пальца к шее и убедился, что человек мертв.

      Трейвин встал и, ни к чему не прикасаясь, поднялся по ступенькам на улицу. Он осмотрелся по сторонам, В направлении к Лексингтон-авеню шли, взявшись за руки, парень с девушкой. Больше никого не было. Трейвин позвонил сначала в свой участок, потом — в судебно-медицинскую экспертизу.

      — Яне могу ждать до утра, — кричал он дежурному в патологоанатомическом отделении. — Мне нужно что-нибудь знать уже сегодня.

      После этого полицейский вернулся к трупу. Ни бумажника, ни денег, ни документов. Но этот человек не выглядел бродягой. Трейвин снова дотронулся до тела. Оно ещё не успело остыть. Трейвин выпрямился. Вдалеке послышались пронзительные звуки сирен, которые становились все громче.

      По отпечаткам пальцев удалось установить личность убитого. На это потребовалось около трех часов. И сразу же перед полицией встал новый вопрос что случилось с его такси?

      Винсент вышел из ресторана и оглянулся по сторонам в поисках такси.

      Он нисколько не был пьян и чувствовал себя прекрасно, несмотря на духоту летнего вечера. Все заботы и тревоги, которые не отпускали его уже несколько месяцев, отпали как старая кожа.

      Винсент шел немного неуверенно, но отдавал себе в этом отчет, и ему это даже нравилось. Ему давно пора было расслабиться.

      Винсент вдыхал тяжелый воздух, наполненный выхлопными газами и запахами кухни из соседнего кафе. Ему казалось, что он на Гиндзе, в Токио, среди веселой толпы и ярких неоновых огней рекламы.

      Он смотрел на проходивших мимо людей, и у него слегка кружилась голова. Винсенту захотелось смеяться, но он подавил в себе это желание, а потом подумал: «Почему бы и нет?». И расхохотался. Никто не обратил на это внимания.

      Винсент двинулся вдоль по улице. Шум машин с Шестой авеню напомнил ему о далеком морском прибое. Он подумал об адмирале Перри, который в 1853 году привел свои корабли в порт Урага, положив конец двухсотпятидесятилетней изоляции Японии. Лучше бы всего этого не произошло. Лучше бы не рушились вечные оковы волшебного плена.

      Такси тронулось и медленно поехало вдоль тротуара. Когда оно поравнялось с Винсентом, он махнул рукой, и такси остановилось. Большая, удобная машина. С кондиционером. Конечно, это было частное такси, а не одно из тысяч, принадлежавших крупным фирмам: в салоне отсутствовала обычная пластиковая перегородка.

      Винсент назвал адрес и откинулся на сидении. «Даже на переполненных улицах современного Токио, — думал он, — среди всей этой городской суеты и европейских костюмов, можно наткнуться на старинный синтоистский храм, затаившийся где-то между высотными зданиями. Можно услышать призрачный звон бронзовых колокольчиков, позеленевших от времени, и почувствовать тонкий аромат благовоний. В такие минуты весь городской смрад исчезает, и душа вечной Японии, незапятнанная нашествием Запада, призывает древних богов».

      В салоне было темно. Винсент посмотрел в окно на мерцающие огни и понял, что машина движется очень медленно.

      — Послушайте, — вяло возмутился он, — я не собираюсь ездить с вами всю ночь.

      Водитель слегка повернул голову, и Винсент разглядел его глаза в подоске зеркала. Он увидел, что водитель японец и попытался прочесть его имя на карточке в правом углу приборного щитка, но не смог ничего разобрать в полумраке. Тогда Винсент обратился к водителю по-японски и извинился за грубость.

      — Ничего, — ответил таксист. — Сегодня у всех тяжелый день.

      Они повернули на Пятьдесят четвертую улицу, потом на Восьмую авеню. По обеим сторонам выстроились дешевые забегаловки и низкопробные эротические театрики. На тротуарах было полно проституток, уличных торговцев наркотиками, подозрительных негров и пуэрториканцев — клоака большого города во всем её вызывающе-мрачном великолепии.

      — Сегодня вечером я чувствую себя как в Японии, — сказал Винсент.

      — Этого никто не хотел, — пробормотал водитель. — Лучше бы все оставалось по-прежнему.

      Винсент снова подумал о военных кораблях Перри. Пожалуй, он прав. Мы не должны были…

      Неожиданно водитель повернулся к Винсенту. На лице его плясали синие и зеленые блики ярких огней рекламы. Он улыбнулся — узкая черная щель, как в традиционной маске театра Ноо. В его каменных глазах, казалось, не было места никаким человеческим чувствам. Этот пугающий контраст между улыбкой и враждебными глазами напомнил Винсенту о первом спектакле Ноо, который он увидел в шестилетнем возрасте. Тогда маска демона ужаснула его.

      В лице водителя было что-то странное, но в тусклом свете Винсент не мог понять, что именно. Он наклонился вперед. Ему показалось, что это лицо покрыто какими-то пятнами, как будто…

      Винсент откинулся назад, пораженный догадкой, но его сознание было притуплено алкоголем. Лицо таксиста по-прежнему нависало над ним как голова змеи: щеки надулись, а губы округлились. Из черного отверстия вырвались мелкие брызги, и Винсент не сразу сообразил, что нужно задержать дыхание.

      После ухода Винсента Кроукер сел скрестив ноги и подпирая голову кулаком. Он заказал ещё сакэ и с отвращением подумал о возвращении домой. Ему понравился этот напиток: почти безвкусный, но от него становится по-настоящему хорошо.

      Кроукеру не хотелось домой. «Нет, нет, — думал он, — я не хочу видеть Элис». Эта мысль удивляла и одновременно раздражала его. Удивляла потому, что это впервые стало так очевидно, а раздражала — потому что он позволил этому зайти так далеко. Кроукер не испытывал гнева по отношению к Элис, просто не хотел её больше видеть. Ему показалось забавным, что люди могли быть так близки когда-то, а потом стать совершенно чужими. «Одно из свойств человека, — заключил он философски, — но чертовски неприятное свойство».

      Официант принес новую бутылочку сакэ и наполнил чашку. Кроукер опорожнил её и сразу же налил еще. Ему не терпелось позвонить своему агенту по деду Дидион, но он подумал, что такой поспешностью может испортить все дело. Кроукеру казалось, что все упирается в одно: имя и адрес той девки.

      Лейтенант прикрыл глаза и отчетливо увидел квартиру Анджелы Дидион. Первое, на что он тогда обратил внимание, был запах. Тошнотворно-сладкий — эфир и что-то еще. Что это могло быть? В темной гостиной Кроукер ничего не обнаружил. Зато в спальне он увидел костяную индейскую трубку и безошибочно уловил запах опиума. Он попробовал его кончиком языка: опиум очень высокого качества. Вряд ли такой можно купить у уличного торговца. Но это была спальня Анджелы Дидион, и вполне естественно, что у женщины, которую считали самой дорогой фотомоделью мира, все было самое лучшее. Лейтенант оставил трубку на месте.

      Натянув резиновые перчатки, Кроукер приблизился к стенному шкафу рядом с огромной кроватью. Спальня была полностью выдержана в темно-синих тонах — от шелковых панелей на стенах до абажуров. Когда лейтенант вошел, горела только одна лампа, у кровати.

      Он осторожно отодвинул дверку шкафа. Там красовалось несколько шелковых платьев и множество мехов — от длинной шубы из русского соболя до броского манто из серебристой рыси. Внизу выстроились в ряд дорогие модельные туфли.

      На ворсистом коврике между кроватью и шкафом лежал черный шелковый пеньюар. Кроукер обошел его и приблизился к кровати. Кровать была сделана на заказ, в форме полукруга. Поверх темно-синих перкалевых простыней лежало скомканное одеяло в шелковом пододеяльнике. Оно обвивало лодыжки Анджелы Дидион, словно морской прибой, готовый вот-вот её поглотить.

      Дидион лежала наполовину на кровати, голова свешивалась с края, длинные золотистые волосы касались пола. Глаза были подведены, щеки нарумянены, губы подкрашены. Она была совершенно нагая, если не считать тонкой золотой цепочки вокруг талии; других украшений на ней не было. Тело занимало правую половину кровати. Левая была пуста, но примятая подушка позволяла предположить, что недавно там кто-то лежал. На простынях виднелись какие-то пятна, ещё влажные. Крови нигде не было. Под спину Анджелы Дидион была подложена подушка.

      Кто-то хорошо над ней поработал. Ее шея, грудная клетка, живот были покрыты синяками, которые уже начали темнеть. Спина Анджелы Дидион была странно выгнута. Лицо её ничего не выражало: никаких следов боли, или страха, или страсти.

      Эта смерть могла показаться Кроукеру очередной нелепой смертью — он видел их слишком много, — если бы жертвой стал кто-то другой. Но это была Анджела Дидион. «Очевидно, она была необыкновенной женщиной, — думал Кроукер, глядя на тело убитой. — Ее красота оказалась сильнее даже смерти «; Кроукер сознавал, что перед ним прекрасный образец человеческого рода, и было грустно, что это тело так безжалостно разрушено. Впрочем, чувство жалости часто охватывало лейтенанта при виде мертвых тел, если только они не принадлежали подонкам, которые были уничтожены собственными пороками и без которых городу легче дышалось.

      Он оторвал взгляд от кровати, обошел её и наклонился над черным шелковым пеньюаром на ковре. В полумраке спальни пеньюар был почти незаметен на темно-синем фоне.

      Кроукер нагнулся, осторожно поднял его одним пальцем и поднес к носу: он ощутил слабый запах духов. Лейтенант выпрямился и подошел к туалетному столику. Он поочередно просмотрел набор костяных гребней и щеточек, зеркальце в овальной черепаховой оправе, тушь для ресниц, румяна, пудру, кремы. На серебряном подносе стояли два флакона духов. Кроукер медленно принюхался к каждому из них, затем вернулся к шелковому пеньюару. Его догадка подтвердилась: пеньюар пах другими духами и принадлежал другой женщине.

      Кроукер потратил на это дело много времени и сил и, наконец, напал на след. Теперь он с нетерпением ждал, когда агент узнает имя и адрес той женщины. Любовницы Анджелы Дидион. Точнее, одной из её любовниц. Она, разумеется, не была убийцей — судя по размеру пеньюара, она была слишком хрупкой, чтобы нанести такие повреждения. «Не было использовано никаких предметов — только кулаки», — заключил патологоанатом. Значит, убийца был крупным и очень сильным.

      Нет, та женщина не была убийцей, но Кроукер не сомневался, что она была свидетелем убийства. «Она знает, — думал лейтенант, — знает. И до смерти запугана тем, что видела. Никто до неё не доберется. Никто, кроме Кроукера».

      «Ну, давай же, звони, говори, кто она!» Кроукер посмотрел на свою руку и с удивлением заметил, что она дрожит. Ему нужно было раскрыть это убийство — никогда в жизни он так этого не хотел. И черт подери, он знал, кто убил Анджелу Дидион. Но без свидетеля лейтенант ничего не мог сделать. У него не было ничего, кроме предположений и косвенных улик, о которых Маккейб даже слушать не станет, не говоря уже об ордере на арест. Господи, как он ненавидел зависимость от других людей! Но Кроукер возился с этим агентом уже семь лет, и вот-вот окажется, что не зря. Если бы только он справился! «Нет, — поправил себя лейтенант, — вопрос только в том, когда он справится».

      Его мысли вернулись к ниндзя. Дело обрастало все новыми подробностями, но не было видно никаких просветов. Кроукер знал из собственного опыта, что это очень опасно. Это означало потерю контроля над ситуацией, что могло привести к скверным последствиям.

      А ещё этот Николас Линнер. Лейтенант чувствовал, что Винсент был прав. Он действительно оскорбил Линнера своими словами. Он сразу понял, что сморозил глупость. Теперь Кроукер понимал, что только Линнер может помочь ему распутать это дело. «Он знает о ниндзя больше, чем кто бы то ни было в Японии и за её пределами, — сказал Винсент перед тем, как проститься. — Доверяйте ему. Он знает, что делает». «Но Линнер уже работает на этого подонка Томкина», — подумал Кроукер. У него возникло сильное искушение пустить все на самотек. Скорее всего, Томкин погибнет. Но Кроукер знал, что никогда этого не сделает. Он должен разделаться с Томкином, но не так. И потом, были ещё четыре смерти. Если ниндзя охотится за Томкином, зачем он убил этих четверых, которые не имеют к Томкину никакого отношения? Никто не мог ответить на этот вопрос, и уж, конечно, ни с кем в полиции лейтенант не мог это обсудить. Все сходилось на Линнере. Если у кого-то и был ключ к решению этой загадки, то только у него.

      Кроукер посмотрел на часы и решил было позвонить Линнеру, но потом передумал. Телефон — не лучший способ общения; к тому же, он слишком много выпил. Кроукер вздохнул и допил сакэ из бутылочки. На сегодня достаточно.

      Он не мог примириться с мыслью, что придется возвращаться домой. Ему нужна была женщина. Перед глазами Кроукера возникло женское лицо, и он внезапно оцепенел. Где он видел это лицо? Может быть, нигде. Или на какой-нибудь афише. Эта женщина всплыла из далеких глубин его памяти. Наверно, он знал её очень давно. Или её просто никогда не было.

      Винсент сделал судорожный выдох, пытаясь очистить легкие от тошнотворного тумана. Он знал, что это бесполезно, но его тело не могло с этим смириться, и мышцы рефлекторно сокращались.

      Глаза Винсента начали гореть и слезиться. Он наощупь потянулся к дверной ручке. Зажегся зеленый свет, и такси рванулось вперед, когда Винсент уже наполовину выбрался из машины. Он сделал последнее усилие и покатился по мостовой. Откуда-то издалека до него донесся скрип тормозов и яростные крики. Винсент с трудом поднялся на ноги и неуклюже побежал, шатаясь и широко расставив руки. Наконец, он добрался до тротуара.

      Винсент услышал, как за его спиной резко затормозило такси и распахнулась дверка.

      — Эй! — кричал водитель. — Постой! А деньги! Винсент, натыкаясь на прохожих, бежал по улице. Черные лица провожали его удивленными взглядами. «Какой гад», — думал Винсент. Он налетел на огромного негра в майке и бордовых штанах в обтяжку.

      — Эй, парень, потише! Смотри, куда прешь. Пробираясь сквозь толпу, Винсент пытался оценить, сколько времени у него ещё оставалось. Он прекрасно знал, какой туман попал в его легкие. Даже не почувствовав характерного запаха, он сразу понял, что это нервно-паралитический яд.

      Винсент обернулся, но не увидел своего преследователя. Он попытался пробраться к бордюру и сесть в попутное такси: не стоило дожидаться, пока появится полиция. Но тут же он заметил, как от толпы отделился человек и бросился к нему.

      Винсент снова нырнул в плотный поток пешеходов. Он снова побежал, сознавая, что этим только ускоряет действие яда. Его сердце бешено колотилось, а кончики пальцев онемели: плохой признак. Но если этот человек все ещё гонится за ним, значит, есть шанс, что он не успел вдохнуть смертельную дозу.

      Винсент знал, что смерть очень близка — она затаилась внутри его, как хищник в ожидании добычи. Теперь Винсент понял, как сильно ему хочется жить. Это неожиданное открытие придало ему сил. Чтобы победить этого дьявола, понадобятся все силы. Противник превосходил его, но Винсент гнал от себя эту мысль и продолжал бежать среди ночных огней.

      Он кашлял и задыхался. Ему не хватало кислорода. Руки Винсента безвольно висели, и каждый шаг стоил огромных усилий. Отчаянно пробиваясь сквозь толпу, он услышал за собой громкий крик и топот ног.

      Винсент понимал, насколько он уязвим и беспомощен на этой злачной улице. Необходимо найти какое-то убежище… Ресторан не годится: слишком светло. Ему нужно темное место: вот оно. Винсент сделал отчаянный рывок и подбежал к кинотеатру. На огромной афише красовалась блондинка с неестественно большой грудью. «Первоклассная эрекция», — обещал заголовок. Винсент оттолкнул какого-то человека от кассы, бросил деньги и протиснулся в турникет.

      — Эй, мистер! Подождите! Ваша сдача!

      В темноте пахло плесенью, застарелым потом и спермой. На экране двигались неясные фигуры. Из громкоговорителей вырывалось тяжелое дыхание, перемежаемое бульканьем и стонами.

      Винсент моргал, пытаясь приспособиться к темноте. Он поискал мужской туалет и обнаружил, что туалет был двумя этажами выше, за балконом. Вряд ли у него хватит сил туда добраться.

      Винсент стал осторожно продвигаться вдоль заднего ряда и наткнулся на ряд автоматов. Воздушная кукуруза. Конфеты. Газированная вода.

      Винсент порылся в кармане брюк и достал несколько монет. Он бросил их в щель и ткнул наугад в одну из кнопок. Он не мог дождаться, когда бумажный стаканчик опустится по желобку и наполнится газировкой. Винсент перехватил падающие кусочки льда и стал растирать ими лицо. Он яростно моргал и чувствовал, как холодная вода омывает его глаза, бежит по щекам — лед успокаивал невыносимое жжение. У него есть шанс. Окна в такси были закрыты, но он выскочил очень быстро. Винсент попытался прикинуть, сколько времени прошло с тех пор, но у него ничего не подучилось.

      Он повернулся и посмотрел в сторону двери. Люди входили и выходили, как безмолвные тени. Был ли среди них его преследователь? Этого Винсент не знал, но здесь, в конце зада, он был прекрасной мишенью.

      Винсент пошел по проходу. Зрение прояснилось. Теперь он видел людей, которые неподвижно сидели и смотрели на экран, заполненный извивающимися телами. Винсент скользнул в один из средних рядов и прошел до конца, к стене. Там, в самой темной части зала, он сел и оглянулся по сторонам. Люди входили и выходили. Мигающий отраженный свет экрана играл на их лицах.

      Руки Винсента стали трястись, но это можно было объяснить волнением. Во рту у него пересохло, и он дышал с тяжелым хрипом. В остальном он чувствовал себя лучше. Очевидно, доза была меньше смертельной. Винсент постарался расслабиться и глубоко дышать, но у него закололо в боку, видимо, от сумасшедшего бега. Он мысленно перебирал возможные варианты. Их оказалось немного. Ниндзя был где-то рядом. Войдя сюда, Винсент попал в ловушку. Если он попытается бежать отсюда, то не успеет дойти и до двери.

      Винсент должен был вступить в поединок. Ничего другого не оставалось. Он не был сэнсэй и не владел харагэй, как Николас… и Терри. Он старался не думать о Терри. Это вызывало отчаяние: если уже Терри проиграл…

      Но Терри захватили врасплох, и его мысли были заняты Эйлин. Винсент знал, что его ждет. Ему нужно было время, и он его получил. С каждой минутой он чувствовал себя лучше. «Думай! — приказывал он себе. — Ты должен из этого выкарабкаться».

      Сзади и слева слышались шаги и стук сидений. Кто-то сел в его ряду, через одно сидение от него. Винсент медленно скосил глаза и увидел… молодого человека, подтянутого, в строгом костюме, с чемоданчиком на коленях. Образцовый бизнесмен.

      Винсент отвел взгляд и вернулся к своим мыслям. Что-то коснулось его плеча, он вздрогнул и резко повернул голову. Это был его сосед: чисто выбритый, румяные щеки, наверно, живет по ту сторону реки с женой, двумя детишками, собакой и двумя машинами. Этот человек тихонько гладил Винсента по руке и, наклонившись, пытался заглянуть ему в глаза. Он что-то прошептал, но Винсент не расслышал из-за громких стонов, доносившихся с экрана. Сосед наклонился ещё ближе.

      — Хотите пересесть ко мне? — спросил он с надеждой.

      Винсент некоторое время ошеломленно смотрел на него, потом резко покачал головой и отодвинулся.

      Он провел рукой по лбу, и рука стала влажной от пота. Но ему оставалось теперь только одно: ждать.

      Кто-то остановился в проходе напротив его ряда. Винсент слегка повернул голову, но сумел различить только неясный темный силуэт. Его сосед ерзал на сиденье. Руки молодого человека были скрыты под чемоданчиком — для плаща было слишком жарко.

      Кто-то шел по ряду, в котором сидел Винсент, и он замер, сердце бешено забилось. Кто это — ниндзя? Человек медленно приближался к Винсенту. Винсент поднял голову — он как раз подошел к бизнесмену, поглощенному своим занятием. Отраженный луч упал на глаза человека. Это был ниндзя. Он наклонился и сказал что-то соседу Винсента, который убрал с прохода ноги, не отрывая глаз от экрана.

      Человек приближался. Винсент готовился сделать то, что должен был сделать. От него потребуется вся его сила и ловкость. Человек был уже совсем рядом. Он не садился.

      Пора!

      Винсент сделал резкое движение. Ничего не произошло. Он был парализован. Винсент отчаянно пытался поднять руки, но они совершенно его не слушались. Он попробовал встать, но не почувствовал ног. Вдруг Винсент понял, что яд и не должен был его убить — только обездвижить.

      Над ним нависла тень, заслонив собой экран. Винсент слышал сладострастные крики и всхлипывания. Он отрешенно следил за тем, как ниндзя медленно приближает руку к его ключице. В нем не было страха или отчаяния. Перед Винсентом стоял скалистый берег Урага с его ветхими домишками, чистые белые паруса рыбацких лодок на желто-красном фоне рассветного неба. Затем всплыл черный силуэт одинокой сосны на отвесном берегу: часовой, охраняющий его родину…

      Вторая рука с чудовищной силой надавила Винсенту на голову возле уха. Родина уходила вдаль…

      II

      Пригород Токио. Осень 1963.

      — Отсюда великолепно виден закат, — сказала Цзон. Она повернулась к Тай и передала ей лаковый поднос Служанка молча поклонилась и вышла из кухни.

      — Знаешь, я заставила твоего отца убрать сёдзи и вставить стекла. — Она тихонько засмеялась. — Разумеется, Итами это покоробило. Она никогда бы не допустила такого в своем доме. — Цзон вздохнула и добавила уже серьезно. — Мне неприятно это говорить, но временами твоя тетя бывает невыносимой.

      — Итами не наша родственница, мама. Цзон коснулась его своей тонкой рукой.

      — Иногда, Николас, родство духа значит больше, чем кровь. Возможно, ты сам с этим столкнешься, когда станешь старше. — Она отняла руку. — Хочешь есть?

      — Да.

      — Хорошо. Тай приготовила твое любимое блюдо.

      — Мое любимое блюдо — дим сум. Но у Тай не получается так, как у тебя, хотя ты ей все показываешь.

      Цзон рассмеялась, наклонилась к сыну и поцеловала его в щеку.

      — Хорошо, в выходные я приготовлю тебе дим сум.

      — Много?

      — Тебе хватит. Обещаю.

      Она посмотрела в окно. Небо над горизонтом было желтым, как яичный крем, но где-то высоко уже виднелась глубокая ночная синева.

      — Тебе ведь не часто приходится видеть такое?

      — Будзюцу отнимает много времени, мама.

      — Я знаю. — Она колебалась несколько мгновений. — Но это не вредит твоим занятиям в школе?

      — Нет, ты же знаешь.

      — Мой отец, — Цзон всегда называла Со Пэна отцом, — говорил, что происхождение очень много значит в жизни человека. Твои предки живут в твоей крови.

      — Не знаю, — усомнился Николас. — У меня есть много друзей-американцев, и они совершенно не придают этому значения. Их родители…

      — Тогда скажи мне, сынок, разве их предки не предопределили их судьбы?

      Николас посмотрел на мать и подумал, что в конечном счете она права.

      — Все, что было в твоем дедушке, есть и во мне, — продолжала Цзон. — Он передал мне это задолго до того, как я уехала из Сингапура с твоим отцом. Здесь, в Азии, это особенно важно. И теперь я могу сделать то же самое для тебя.

      — Но я так мало знаю о нем.

      — Со временем узнаешь больше. Ты ещё молод

      — Но ты была моложе меня, когда…

      — Тогда было другое время. Опасное время. Я очень счастлива, что ты смог избежать такого горя. Никто не должен так страдать. — Ее красивое лицо озарилось улыбкой. — Но давай поговорим о более приятных вещах.

      «Я хочу знать все, — мысленно говорил Николас матери. — Я хочу знать, что произошло». Но, конечно, он не мог сказать об этом вслух. Никогда. Если Цзон сама решит рассказать ему об этом когда-нибудь… Даже отец едва ли об этом знал. Только Цзон и Со Пэн. А его давно уже не было в живых.

      — Тетя спрашивала сегодня о тебе, — Цзон прервала его мысли. — Она всегда о тебе спрашивает, когда тебя нет дома.

      — С её стороны очень любезно беспокоиться обо мне.

      — Да. — Цзон улыбнулась и приблизилась к сыну. — Тебе следует сказать об этом ей. Она будет счастлива.

      — Не думаю… то есть…

      — Николас, Итами всех нас — всех — считает членами своей семьи. Она очень любит тебя.

      — Иногда… её трудно понять.

      — Да, понять человека не просто. Для этого нужно желание. И терпение. Для тебя это нелегко — из-за твоего отца. Он одновременно терпелив и раздражителен. — Цзон укоризненно покачала головой. — Да, он очень противоречивый человек. До сих юр не могу к этому привыкнуть. — Она погладила затылок. — Ты гак на него похож. Он не заводит друзей так легко, как это делает большинство иностранцев. Впрочем, какой он иностранец? Азия — его дом, как и мой. Мы оба дети Востока, и сами создаем свое прошлое.

      — Это звучит так сложно, так непонятно. Цзон улыбнулась.

      — Мы не смогли бы жить по-другому.

      Сацугаи и Итами все чаще приходили к обеду. Тетя уже давно стала в их доме своим человеком — об этом заботилась Цзон. Однако в последнее время она появлялась в сопровождении мужа.

      Слушая разговоры Сацугаи, Николас начал понимать, как этот человек и другие лидеры могущественных дзайбацу втянули Японию в опустошительную войну. Нет, Сацугаи никогда не говорил ни о довоенных временах, ни о самой войне. Сама по себе война его не волновала. Больше того, он как бы не замечал её страшных следов, раскиданных по всей стране.

      — Коммунисты всегда представляли угрозу для Японии, полковник.

      Николас вспомнил, как Сацугаи сказал это однажды промозглым осенним вечером. Небо из вишневого становилось темно-фиолетовым, и ветер стонал в верхушках сосен и криптомерий, предвещая наступление зимы. Косые струи мелкого дождя, как молчаливые слезы, стекали по огромным окнам кабинета. Несчастный королек кружил под небольшим навесом над аккуратно подрезанной изгородью. Капли дождя жемчужинами садились на овальные листья; мокрая паутина раскачивалась на ветру. Королек то и дело вскидывал голову и вглядывался в небо, дожидаясь, когда кончится дождь и он сможет улететь.

      — Но их партия не такая большая, даже теперь, — возразил полковник. Он набил трубку табаком и не спеша прикурил. Комната наполнилась сладким голубоватым дымом.

      — Дорогой полковник, — настаивал Сацугаи, — опасность нельзя измерять цифрами, особенно здесь, в Японии. — Он говорил так, будто отец Николаса был здесь случайным гостем. — Нужно учитывать активность врага, силу его ненависти. Эти люди не просто преданы своим идеям. Это фанатики мирового коммунизма. Их ни в коем случае нельзя недооценивать — именно с этого начинаются их первые победы.

      Полковник ничего не ответил, сосредоточившись на своей трубке. Это была темно-коричневая вересковая трубка с изогнутой ручкой и высокой чашкой. Полковник пронес её через всю войну, и она была ему очень дорога. Его коллекция насчитывала больше двадцати пяти трубок, но он неизменно курил только эту.

      «На войне каждый обзаводится собственными приметами» — думал полковник. И это понятно: когда смерть каждый день и каждую ночь подступает из мрачных джунглей, когда твои товарищи падают под пулеметным огнем и взлетают на минах в нескольких шагах от тебя, или когда ты находишь их утром с перерезанными глотками, — тогда только эти маленькие суеверия и удерживают тебя от безумия.

      Полковник тогда вбил себе в голову, что до тех пор, пока с ним его трубка, пока он может отнять руку от горячего пулемета и нащупать её в кармане, — все обойдется.

      Он отчетливо вспомнил то утро в начале лета 1945 года, когда его части начали наступление на Сингапур. Они вышли из лагеря и медленно продвигались к югу, поддерживая постоянный контакт по радио. Уже углубившись в джунгли, полковник привычно потянулся за своей трубкой, но её в кармане не оказалось. Он остановился и осмотрелся, но в грязи, среди переплетенных корней, не нашел ничего, кроме многоножек и пиявок. Его охватил липкий страх, и он вместе со своими людьми вернулся в лагерь. Там полковник нашел свою трубку, наполовину увязшую в илистой почве, очистил её и уже собирался отдать приказ на выступление, как послышались первые орудийные залпы. В том месте, откуда они только что ушли, земля сотрясалась от взрывов, и яростные фонтаны грязи и обагренных кровью листьев взмывали в воздух.

      Полковник молча взмахнул рукой, и солдаты поползли сквозь густые джунгли. Их товарищей уже не было в живых. Тех, кто миновал хитроумно поставленные мины, уничтожил снайперский огонь. Негнущимися пальцами полковник нащупал в кармане трубку, взвалил на плечо пулемет и повел солдат на запад, через зловонные мангровые болота, чтобы обойти кровавый пейзаж смерти.

      Глубокой ночью они вышли в тыл японского лагеря, бесшумно сняли часовых и повесили их на деревьях как молчаливых свидетелей. Часть людей полковник отправил обогнуть лагерь с юго-востока. Ровно в четыре утра они открыли огонь. Воздух наполнился шипением свинца и веселым дымком пулеметов. Этот испепеляющий огонь накрыл половину лагеря. Оставшиеся в живых отступили и попали прямо в руки второго эшелона. Оказавшись под перекрестным огнем, они дергались как безумные марионетки, пока от них не осталось и следа.

      В другое время полковник посчитал бы это неразумной тратой боеприпасов, но только не в ту огненную ночь.

      — Сацугаи, — спокойно сказал полковник, выпуская облачко ароматного дыма. Война все ещё звучала у него в ушах. — Я не сомневаюсь, что вы знаете, историю своей страны не хуже других. И вы понимаете, что коммунизм не может прижиться в Японии. Его утопические идеи равенства противоречат слишком многим японским традициям. Насаждать коммунизм в Японии просто смехотворно — народ никогда не пойдет за этими людьми.

      На лице Сацугаи появилось подобие улыбки.

      — Мое мнение не имеет никакого значения, не так ли? Важно то, что думают американцы. Они осознают коммунистическую угрозу и они знают, что мы — дзайбацу — главный бастион на пути коммунизма. С ним не справиться путем либеральных реформ. Ваш Макартур понял это в 1947 году.

      Глаза полковника сверкнули.

      — Тогда мы все были полны надежд…

      — Надежды, полковник, это удел наивных, — вежливо перебил его Сацугаи. — Нужно смотреть правде в глаза. Фукуока всего лишь узким проливом отделена от материка. И оттуда исходит вполне реальная угроза, можете мне поверить. Они всегда будут стремиться проникнуть сюда и свергнуть правительство. Вот почему мы настаиваем на самых жестких мерах. Либерализму здесь не место, и вы не можете с этим не согласиться.

      — Я вижу только, что страна опять страдает в угоду определенным интересам, так же, как это было во время войны.

      На мгновение их взгляды скрестились. Казалось, в воздухе вот-вот вспыхнет электрический разряд.

      — Если бы в 1873 году дела обстояли так, как они обстоят сегодня, — мягко вставил Сацугаи, — идеи сэйканрон никогда не потерпели бы поражения.

      Он говорил о военной кампании против Кореи, которую стремилось развязать общество Гэньёся. Провал этой политики послужил поводом для первого открытого выступления против правительства Мэйдзи — покушения на Томоми Ивакура.

      — Не забывайте, полковник, если бы эти идеи подучили поддержку, не было бы войны в Корее, а коммунисты оказались бы зажаты в Маньчжурии. Теперь же, — Сацугаи пожал плечами, — Соединенные Штаты ведут одну бесполезную войну за другой.

      — Что вы хотите этим сказать? \

      — Разве это не очевидно? Вы сами воевали в азиатских джунглях. Там американские танки, артиллерия или даже массированные бомбардировки ничего не решают. Коммунисты слишком хорошо организованы, и их людские резервы практически неисчерпаемы.

      — Вьетнам нас не касается, — Трубка полковника погасла, но он этого, казалось, не замечал.

      — Извините, дорогой сэр, — Сацугаи скрестил ноги и расправил складки на шерстяных брюках, — но я должен заметить, что в этом вы глубоко заблуждаетесь. Если Вьетнам падет, следующей, несомненно, будет Камбоджа. А что потом станет с Таиландом? Нет, так называемая «теория домино» слишком правдоподобна — от этой перспективы мороз идет по коже.

      Веки полковника были полуприкрыты, будто он задремал. Остывшая трубка по-прежнему находилась в уголке его рта. Он прислушивался к убаюкивающему шуму дождя, барабанившего по оконному стеклу и карнизам. Мысли полковника погрузились в прошлое.

      Они были идеалистами. По крайней мере, вначале. Но к 1947 году американская политика в Японии резко переменилась. Американцам уже не так нужны были военные репарации: они довольствовались тем, что Япония стада демилитаризованной. Теперь их больше занимало другое: Япония должна была превратиться в их форпост против коммунизма на Дальнем Востоке. В связи с этим американцы начали последовательно действовать в двух различных направлениях. Во-первых, многие влиятельные до войны консервативные политики и бизнесмены были восстановлены на своих постах. Во-вторых, в японскую экономику полились миллионы долларов, пока промышленность не была восстановлена на 80 процентов. При этом японцам позволили устроить охоту на коммунистов и левых радикалов — то, что когда-то было сделано в Испании, Иране и Южной Америке. Только на этот раз американцы попали в цель.

      За окном поднимался ветер, швыряя в окно струи дождя. Небо стало совершенно серым.

      Тогда в 1945 году их небольшая группа, сплоченная энтузиазмом» свято верила, что будущее Японии — в подлинной демократии, свободной от феодальных пережитков. «Как все мы были наивны! — думал полковник, с грустью соглашаясь с Сацугаи. — Никого из моих друзей уже нет, никого».

      Он смотрел на окно, по которому холодными беспомощными слезами стекали струи дождя. Яростный порыв ветра закружил мокрые листья и швырнул их в воздух, как эскадрилью странных крохотных самолетиков. За все двадцать три года, проведенные на Дальнем Востоке, полковник никогда не чувствовал себя таким чужим. Он остался один, совсем один. Его друзья, ближайшие советники Макартура, уходили один за другим: их либо куда-нибудь переводили, либо увольняли в запас.

      Сначала они не сознавали, что оказались в центре политической игры, не замечали перемен в самом Макартуре. Даже после поворотной точки в 1947 году они продолжали отчаянно бороться в надежде, что их совместные усилия вернут новую Японию к демократии. Теперь их тогдашнее бессилие стадо совершенно очевидным. Политика вырабатывалась по другую сторону океана, и от них ждали её выполнения, а не критики. Терлейн высказался слишком откровенно и был поспешно уволен в запас. Маккензи отозвали в Штаты. Робинсон не вытерпел унижений и два года назад подал в отставку. Оставался один полковник — человек из железа. Хотя он и не подавал вида, но чувствовал себя разбитым и смертельно разочарованным. Он не мог смириться с тем, что дело его жизни оказалось совершенно бессмысленным, что мечта, за которую он боролся так долго и так напряженно, никогда не станет действительностью.

      Но даже теперь полковник не мог отступить — это было не в его характере. Он всегда считал себя умнее остальных. В конце концов, у него был козырь, о котором знал только он один.

      «Значит, я проиграл, — думал полковник. — Меня перехитрили. Но это не конец. Я этого не допущу».

      Эта идея зародилась у него в 1946 году, в тот день, когда Сацугаи был арестован военной полицией. Похоже, полковник ничем не мог ему помочь. Сацугаи был широко известен в Японии: могущественный реакционер, возглавлявший один из чудовищных концернов дзайбацу. Его неизбежно должны были заподозрить и арестовать как военного преступника.

      Итами мужественно перенесла этот позор, как и все другие испытания, выпавшие на её долю. Но Цзон была в истерике. В ту ночь, в постели, она умоляла полковника вмешаться. Он занимал высокое положение в американском командовании, был .советником самого генерала Макартура: конечно же, он мог найти способ выручить Сацугаи.

      — Дорогая, — пытался объяснить полковник, — все не так просто. Сейчас очень сложное время. Кроме того, — добавил он рассудительно, — Сацугаи действительно мог совершить то, в чем его обвиняют.

      Но это ещё больше разъярило Цзон.

      — Не имеет значения. Он наш родственник.

      — Ты хочешь сказать, что поэтому он не преступник.

      — Да.

      — Дорогая, но это глупо.

      — Возможно. — В голосе жены звучала знакомая полковнику внутренняя сила. — Но прежде всего у тебя есть долг перед семьей, и если Сацугаи можно спасти, ты обязан это сделать. Какудзипва хомбуно цукусанэба наримасэн. Каждый должен выполнить свой долг.

      «Цзон — умная женщина, — подумал полковник, — но временами она бывает слишком упрямой». Он знал, что переубедить её невозможно и что в доме не будет покоя до тех пор, пока он не докажет, что сделал все от него зависящее.

      С этими мыслями полковник заснул. А когда проснулся на рассвете, в голове у него уже зрела идея.

      Сацугаи можно спасти, теперь он это знал наверняка, но это было очень рискованно. Полковник не сомневался, что сможет повлиять на решение трибунала. Весь вопрос был в том, захочет ли он сам этим заниматься.

      С другой стороны, он уже тогда сознавал ненадежность своего положения и подумал, что нет худа без добра: в один прекрасный день этот поступок может сослужить ему хорошую службу.

      Полковник много знал о прошлом этого человека. Гораздо больше, чем предполагал Сацугаи. Его связи в Фукуока были очевидны, и поскольку деятельность Гэньёся никогда не ставилась вне закона, все документы должны были сохраниться. Полковник тайно поехал на Кюсю и выяснил, что Сацугаи являлся одним из лидеров. Гэньёся.

      В то время подобная информация приравнивалась к смертному приговору. Если бы это дошло до военного трибунала, для Сацугаи все было бы кончено. Но полковник не собирался обнародовать то, что стало ему известно. В любом случае, смерть Сацугаи ничего бы не дала: просто его место занял бы другой. Но это никак не устраивало полковника, он хотел уничтожить Гэньёся. Если бы ему удалось освободить Сацугаи, он смог бы держать его на поводке. И тогда, рано или поздно, с помощью Сацугаи полковник доберется до самого сердца Гэньёся.

      Полковник отвел взгляд от залитого дождем стекла и посмотрел в раскосые монгольские глаза своего собеседника. За ними нельзя было прочитать ничего, что Сацугаи хотел бы скрыть.

      «Я отпустил его, — думал полковник, — а он оказался хитрее меня. Он с самого начала знал, что мне нужно. Я лишил его могущества, но он все равно сумел загнать меня в угол». Полковнику стало вдруг очень грустно. «С самого начала это была его игра, — подумал он, — и с моей стороны было глупо этого не видеть».

      Полковник не сомневался в том, что Сацугаи его ненавидит. В конце концов они были политическими противниками. Полковник лучше любого другого иностранца понимал важность сохранения традиций, без которых Япония просто перестала бы существовать. Но он прекрасно понимал и другое: те традиции, которые защищал Сацугаи, чрезвычайно опасны. Он знал: Япония — страна героев, а не злодеев. В эту минуту, вглядываясь в холодные глаза Сацугаи, полковник понял, что упустил что-то простое, но чрезвычайно важное. Раньше он считал, что ещё много лет назад постиг тайный мир Сацугаи. Но теперь он стал подозревать, обратное и был зол на себя за то, что дал так легко себя провести. «Он все это время играл со мной, как с ребенком», — негодовал полковник.

      Полковника слабо утешало то, что он поставил Сацугаи в мучительно сложное положение: Сацугаи был обязан жизнью человеку, которого глубоко презирал. Это было невыносимо для любого японца, но Сацугаи держался молодцом. «Надо отдать ему должное», — подумал полковник.

      «Господи, что же он скрывал от меня все эти годы?» И вдруг полковник понял, что он должен сделать. Столько лет уже потеряно на бесплодные замыслы. Как сказал Сацугаи, нужно смотреть правде в глаза. А правда состояла в том, что полковник должен был любым путем выйти из пата. И путь был только один…

      Полковник прекрасно знал, что в отношениях с Сацугаи он неуязвим. Он мог, например, оскорбить Сацугаи — и тот был бы вынужден молча стерпеть это из чувства долга.

      На несколько мгновений полковника охватило глубокое отчаяние. Николас был ещё так молод, а у него оставалось так мало времени, и многие свои обещания он не сумеет выполнить никогда.

      Полковник снова посмотрел в окно, на свой сад, на мокрые деревья, гнущиеся под ветром. Он поискал глазами королька, но тот уже исчез: должно быть, выбрал бурю. Во всем этом было столько красоты… Но в тот день полковник не чувствовал радости.

      — Что ты узнал из Горин-но сё? — спросил однажды Кансацу в додзё.

      — Много полезных вещей, — ответил Николас, — хотя в основном. это просто здравый смысл.

      — Многие считают эту книгу откровением.

      Голос Кансацу был совершенно бесстрастным, и Николас не мог понять, разделяет ли это мнение сам Кансацу. Его глаза оставались непроницаемыми. За окнами опускался розовый закат. Солнце спряталось в дымке, и рассеянный свет заливал небо и окрашивал деревья.

      — Я почти жалею о том, что вы дали мне эту книгу.

      — В чем же дело?

      — В ней есть что-то… тревожное. Кансацу молча ждал. Позади него раздавались мягкие щелчки деревянных мечей и одновременные громкие выдохи.

      — Кто-то может сказать, что основное достоинство этой книги в её чистоте, — медленно продолжал Николас. — Но, намой взгляд, в этом есть какая-то мания, что-то опасное.

      — Ты мог бы уточнить, что именно?

      — Исключительность.

      — Ты знаешь что-нибудь о жизни Mycacи? — спросил Кансацу.

      — Очень мало.

      — Миямото Мусаси родился в 1584 году. Как тебе известно, это были не лучшие времена для Японии. Страну раздирали междоусобные войны, развязанные многочисленными даймё. Мусаси был ронин, что в сущности немногим лучше разбойника. Он родился на юге, на Кюсю, но в двадцать один год перебрался в Киото. Там Мусаси выиграл свое первое сражение: вырезал каждого десятого в семьях, повинных в гибели его отца.

      О нем сложено очень много легенд. Но надо относиться к ним с большой осторожностью. Как и у большинства других исторических фигур феодальной Японии, в жизнеописании Мусаси факты тесно переплетены с вымыслом. Это замечательно для любителя развлекательного чтения. Но для того, кто серьезно изучает историю — а это обязательно для занятий будзюцу, — здесь кроется опасная ловушка.

      — Но иногда миф поддерживает самурая, — заметил Николас.

      — Нет, — твердо возразил Кансацу. — Воин должен опираться на историю. История и долг, Николас, — и ничего больше. Мифам здесь не место, потому что миф искажает зрение и затуманивает рассудок.

      В будзюцу мы занимаемся очень серьезными делами. Да, защита жизни — но это ещё не всё. Каждый день мы сталкиваемся со смертью, и относиться к ней можно по-разному. Чтобы научиться должным образом относиться к смерти, нужно постоянно помнить об ответственности. Но миф разрушает ответственность. Без бусидо мы значили бы не больше чем ниндзя, уличные бандиты. А поддаться мифу просто, очень просто.

      Кансацу вытянул руку, приглашая Николаса сесть.

      — Ты прошел долгий путь, — продолжал он. — Твоя техника безупречна, и ты не устаешь учиться. Мне кажется, здесь ты уже достиг всего, что мог. Тебе осталось преодолеть ещё лишь один барьер, но он самый трудный. Большинству учеников это так никогда и не удается.

      Николас, ты должен сам найти в себе этот барьер и сделать рывок. Я больше ничем не могу тебе помочь. Либо ты сделаешь это сам, либо нет.

      — Значит, вы хотите чтобы я оставил рю? — Николас почувствовал, что у него в горле застрял ком. Кансацу покачал головой.

      — Нет, нет. Ты можешь оставаться здесь столько, сколько пожелаешь.

      Николас знал, что Кансацу что-то недоговаривает, и теперь отчаянно воспроизводил в памяти весь их разговор. Непохоже, чтобы Кансацу в нем разочаровался. Напротив, за его словами слышалось скрытое восхищение. Думай! Что за этим кроется?

      Кансацу встал.

      — Я хочу, чтобы сегодня ты показал классу, чему ты научился. — Он пристально посмотрел на Николаса. — Давай.

      Учитель прошел в центр зала и хлопнул в ладоши. Моментально установилась полная тишина, и все головы повернулись к нему.

      Кансацу выбрал четырех учеников; все они занимались давно и были физически очень сильные, все старше Николаса.

      Кансацу повернулся к Николасу и кивком подозвал его к себе. В правой руке Николас держал свой боккэн.

      — Встаньте вокруг Николаса, — сказал Кансацу. Ученики сомкнулись тесным кругом. Кансацу махнул рукой одному из инструкторов, и тот принес ему боккэн. Кансацу передал его Николасу.

      — А теперь, — прошептал он так, чтобы его расслышал только Николас, — посмотрим, как ты усвоил Нитэн.

      Учитель отошел в сторону, оставив Николаса в окружении четырех противников. У каждого из них было по одному мечу.

      Осторожные шаги босых ног по полированному дереву… Четыре яркие луны кружат вокруг солнца по своим орбитам.

      «Стрекоза».

      Одно движение из серии тай-сабаки, состоящее из скольжении и разворотов. Разработано в школе Нитэн Миямото Мусаси.

      Николас много раз видел движения этой серии в безукоризненном исполнении Кансацу. Он читал о них в многочисленных книгах, которые давал ему сэнсэй. Он даже пытался воспроизводить их — но не в поединке.

      Необходимо начать двигаться, в соответствии с замыслами противников, ибо только соединив их атаки в одну, можно использовать тай-сабаки, и только так можно победить четверых.

      Двое противников приблизились к Николасу с противоположных сторон, подняв мечи над головой. С громким криком они одновременно обрушились на него.

      Обратный разворот. Николас сделал дугообразное движение, и его правый меч ударил по ногам противника. В то же время он продолжал разворот, и второй меч поднялся к горлу второго атакующего. Оба рухнули на пол, и им на смену пришли ещё двое. Николас хотел было сделать «мельницу», но передумал и ограничился обманным движением.

      Не прекращая вращаться, он стал между нападающими, и его правый меч ударил в грудь ученика, который находился слева от Николаса. Одновременно левый боккэн взметнулся вверх, сокрушая последнего противника. Это был «двойной крест» — один из самых сложных приемов тай-сабаку.

      Николас остановился, но его мечи все ещё подрагивали, готовые к новому поединку. — Сайго.

      Николас услышал голос Кансацу. Четверо учеников ретировались, и к нему приблизился Сайго. В последнее время он все реже появлялся в рю. Николас не знал, где он теперь занимается; по крайней мере залы Токио и его пригородов Сайго не посещал.

      Внезапно Сайго бросился на Николаса. Его катана был ещё в ножнах, но в одно мгновение перед Николасом блеснул клинок. Сайго овладел искусством иаидзюцу — «быстрого обнажения клинка». Человек, владеющий иаидзюцу, мог достать меч из ножен прямо во время удара и поразить соперника ещё до того, как тот поймет, что клинок обнажен.

      Но Николас уже был в движении. Он повернулся к Сайго левым боком так, что удар, направленный ему в сердце, пришелся в пустое пространство. Левым мечом Николас отвел катана вверх и в сторону; в завершение разворота он обрушил свой правый боккэн на незащищенное плечо Сайго. «Мельница».

      Все взгляды были прикованы к Николасу: он стоял, широко расставив ноги, и смотрел вниз на распростертого Сайго. Он знал, что красный рубец от его удара останется ещё по меньшей мере неделю. В зале воцарилась мертвая тишина.

      Николас видел только лицо двоюродного брата. Никогда ещё на него не смотрели такие ненавидящие глаза. Николас заставил Сайго потерять лицо перед всем классом: он, выпускник, был повержен одним из учеников. Их вражда была такой яростной, что, казалось, воздух в зале вот-вот разразится молнией.

      Наконец, Кансацу дважды хлопнул в ладоши, и все разошлись. Занятия были окончены.

      Николас почувствовал, что дрожит, мышцы напрягались помимо его воли. Он знал, что все было уже позади, но его телу нужно было время, чтобы успокоиться. Он сделал несколько глубоких вдохов, но дрожь не унималась.

      Когда Николас вернулся домой, дверь ему открыла не служанка и даже не Цзон… Это была Юкио.

      Николас видел её в последний раз три года назад, да и то мельком, на похоронах кого-то из родственников. Он до сих пор отчетливо помнил их первую обжигающую встречу.

      Юкио поклонилась.

      — Добрый вечер, Николас.

      На ней было серебристо-серое кимоно с узором из колес со спицами, напоминавшими символы средневековых дайме. Николас сделал ответный поклон.

      — Добрый вечер, Юкио.

      Она опустила глаза и отошла от двери, пропуская его в дом. — Ты не ожидал увидеть меня здесь?

      Николас сбросил сумку, не сводя глаз с её лица.

      — Я не видел тебя много лет.

      — Тетя Итами привела меня днем, когда ты был в додзё. Я собиралась остановиться у них, но часть дома — та, где спальня для гостей — теперь перестраивается.

      Николас провел девушку через дом, раздвинул сёдзи, и они окунулись в вечернюю тишину дзэнского сада.

      Небо было чистым; только несколько одиноких облачков, как кольца дыма, поднимались над горизонтом. Воздух в свете огромной полной луны казался жидким. Все было окутано синими тенями. Они словно оказались под водой. Николас смотрел на мягкие линии её профиля: она могла бы быть изваянием в синтоистском храме, который прятался среди криптомерий.

      Высоко в верхушках деревьев пропел соловей; издалека донеслось долгое печальное уханье белой совы.

      — Я никогда не был в Киото, — сказал Николас. Там жила Юкио.

      — Ты должен туда приехать когда-нибудь. — Она смотрела на камни, которые как живые существа поднимались над ровной галькой. Ее голос казался темным и бархатным. Они стояли неподвижно, не касаясь друг друга. — Здесь очень красиво.

      «Ты ещё красивее», — подумал Николас. Он слышал, как бьется его сердце.

      — Я все помню.

      Юкио повернулась к нему, и луна отразилась в её зрачках.

      — О чем ты?

      Николас почувствовал себя дураком.

      — О том вечере. — Помолчав немного, он добавил: — Когда мы танцевали…

      Юкио смущенно засмеялась.

      — Ах, это. Я и забыла.

      Николас был подавлен. Сначала ему показалось, что она пришла сюда отчасти из-за него. Но теперь он понял, как это было глупо. С какой стати она должна помнить то, что было три с половиной года назад?

      — Сайго был сегодня в додзё?

      — Да. Он давно уже там не показывался. Думаю, он теперь в другой рю.

      — Наверное, поэтому он часто ездит на Кюсю. Николас удивленно посмотрел на нее.

      — На Кюсю? Она кивнула.

      — Не сомневаюсь, что это затеял мой дядя. Они всегда что-то вместе придумывают. Не могу представить, чтобы Сайго сам решил ездить в такую даль. Во всяком случае, они держат это в тайне.

      — Откуда ты знаешь?

      — Однажды я спросила тетю, и она сделала вид, что впервые об этом слышит.

      — Значит, все это пустяки.

      Юкио молча пожала плечами и скрестила руки на груди.

      — Может, пойдем в дом? Я проголодалась.

      Николас извинился и оставил её одну. У себя в комнате он сбросил одежду и прошел в ванную. Он встал под душ и открыл воду. Более консервативные люди, вроде Итами, предпочли бы глубокую японскую ванну, но Николасу больше нравился душ.

      Было приятно почувствовать прикосновение горячих струй. Николас принялся намыливаться, вернувшись в мыслях к тому, что произошло сегодня в додзё. Он хотел поговорить с Кансацу после поединка с Сайго, но сделать это ему не удалось. Почему он не сказал Юкио об этом поединке? У него ведь был удобный случай, когда она сама заговорила о Сайго. Николас пожал плечами и отогнал от себя эти мысли.

      Повернув голову, он с удивлением увидел тень на матовом стекле. Тень становилась все более отчетливой: кто-то входил в ванную. Николас выключил воду и открыл дверь.

      Он стоял совершенно неподвижно. Капли воды на его коже блестели в неоновом свете лампы. От её кожи исходило молочное сияние.

      — Ты красивый, — произнесла Юкио.

      Она была нагая. Через руку у неё было перекинуто банное полотенце, но она не предложила его Николасу. Он думал о словах девушки и смотрел ей в глаза, пытаясь прочитать её мысли.

      Ему исполнилось семнадцать. Она была на два года старше. Эта небольшая разница в возрасте казалась теперь астрономической. Несмотря на воспитание, на свой холодный ум, Николас чувствовал себя рядом с ней растерянным, будто он стоял на пороге другого, незнакомого мира, к жизни в котором он был совсем не готов.

      Юкио приблизилась к нему. Ее губы открылись и она что-то прошептала, но Николас не разобрал её слов. Девушка слегка выставила одну ногу вперед, словно готовясь к атаке в додзё. Ее тонкая лодыжка, круглое колено, длинное бедро…

      Николас чувствовал, как что-то в нем поднимается и взмывает вверх, будто обрываются последние канаты, удерживающие его на земле.

      — Иди ко мне, — сказал он хрипло и протянул к ней руку, отбрасывая в сторону полотенце. Оно ярким пятном растеклось по сверкающему кафельному поду.

      Темные длинные соски на её круглых грудях набухли. Узкая талия, матовый живот… Ее руки упади к нему на плечи, и их губы соединились. Юкио прижималась к нему, ласкала его своим телом. Ее губы приблизились к его уху, и он услышал шепот:

      — Открой воду.

      Николас немного отвернулся, отвел руку назад и нащупал краны у себя за спиной. Горячие струи окутали их, и он вдруг понял, что уже глубоко вошел в нее. У него перехватило дыхание. Как она смогла это сделать?

      Николас видел, как голова Юкио вместе с черным потоком мокрых волос откинулась назад. Лицо её было залито водой, и из широко открытого рта вырывался сдавленный стон. Николас слышал её учащенное дыхание. Юкио подняла руки над их головами и нащупала сверкающую хромированную трубу. Ее бедра поднялись, и ноги сомкнулись у него за спиной. Живот девушки яростно содрогался, и, чтобы удержать её, Николас положил руки ей на талию. Судорожные рывки усиливались, словно она пыталась удержаться на диком, необъезженном жеребце.

      Юкио качала кричать, и тогда Николас понял, зачем она просила включить воду. Удовольствие становилось непереносимым, и его ноги задрожали от напряжения. Сквозь туман до него донеслись слова.

      — Ударь меня, — стонала Юкио. — Ударь меня. Николас подумал, что ослышался, но она повторяла это снова и снова, как заклинание. Ее спина выгнулась назад, руки судорожно вцепились в хромированную трубу. Она продолжала стонать, и Николасу показалось, что он уже не сможет выдержать её тяжесть.

      — Прошу тебя! — кричала Юкио. — Пожалуйста! Но он не мог поднять, на неё руку.

      — Я знаю, — выдохнула она, снова приблизив губы к его уху. Горячие потоки воды ударялись об их тела, её твердые соски терлись о его грудь. — Я знаю, что было сегодня в додзё. — Ее слова звучали глухо и отрывисто. — Я знаю… Ударь меня, дорогой, прошу тебя! — И потом, с яростью: — Я трахалась с Сайго так же, как теперь с тобой.

      И тогда Николас ударил её, как она того просила.

      — О! — выкрикнула Юкио, — О! Дорогой!

      В эту минуту Николас почувствовал, как глубоко внутри неё плотное кольцо охватило его плоть, и он тоже закричал, и его ноги, не выдержав, подогнулись. Пальцы Юкио разжались и выпустили трубу. Они оба упали на пол.

      Облака пылали.

      Солнце, опускаясь вдоль своей дуги, зацепило склон горы Фудзи, и небо стало малиновым. Это продолжалось недолго; как только солнце скрылось, от него остались лишь розовые блики на краях облаков. Вскоре и они стали серыми, и все погрузилось в полумрак.

      Кансацу сидел, скрестив ноги, посреди додзё, Николас — напротив него. Оба молчали. В зале было слышно только их дыхание. Остальные ученики и инструкторы уже ушли.

      — Скажи мне, — заговорил наконец Кансацу, — что ты узнал из Горин-но сё?

      — В этой книге есть добро, — ответил Николас. — И зло.

      — Это странно, Николас.

      — Напротив, сэнсэй.

      — Разве?

      — В жизни не бывает черного и белого. Кансацу открыл глаза и кивнул.

      — Ты правильно понял, Николас. Ты проницательный ученик. Никогда не стоит слишком, полагаться на одну школу, на одну стратегию. Это очень быстро ведет к застою. Исходи только из самой ситуации. Если ты полностью подчинишь себя одной идее, то наверняка проиграешь. — Он снова закрыл глаза. — Ты не представляешь, Николас, как много учеников делают эту ошибку. И не только учеников…

      Снова наступила тишина. С улицы доносился глухой шум мотора. Машина отъехала, и за окнами мелькнули отблески её фар. Вернулась темнота. Ржанка что-то прощебетала и взлетела с легким шумом.

      Николас прокашлялся.

      — Я прочитал всю книгу.

      — И что ты о ней думаешь?

      — Честно говори, не знаю.

      — Тебя интересуют ниндзя, Николас?

      — Да.

      — Что же тебя останавливает?

      — Я не думал об этом.

      — Ты должен разобраться в себе, Николас. Николас задумался.

      — Мне кажется, я должен был сказать «нет».

      — Вот как?

      — Ниндзюцу, похоже, запретная тема.

      — Закрытая — да. Но не запретная. — Кансацу смотрел на Николаса. — Даже здесь, в Японии, о ниндзя известно поразительно мало. Они принадлежат к той общественной группе, которой японцы не могут гордиться. Но ниндзюцу — древнее искусство. Оно пришло к нам из Китая, во всяком случае, так принято считать. Не думаю, что кто-нибудь знает это наверняка.

      Ниндзя не были связаны бусидо. Путь Воина — для них пустые слова. Они быстро вознеслись. Буси все чаще прибегали к их услугам. С ростом их богатства совершенствовалось и разнообразилось их искусство. Настало время, когда самураи пришли учиться к ниндзя. И тогда был нарушен Путь.

      В Японии есть много рю. Гораздо больше, чем в любой официальной сводке. В них учат самым разным вещам, и не всегда можно легко отличить добро от зла.

      За окнами стало темно. Облака закрыли луну.

      — Чтобы стать настоящим победителем, Николас, нужно заглянуть во мрак.

      В тот вечер Цзон отвела Николаса в кабинет полковника. В комнате пахло табаком и кожей. Кроме кабинета отца, только кухня была в этом доме европейской, все остальные комнаты — традиционно японскими.

      Цзон села сбоку на высокое деревянное кресло возле секретера, а Николас — рядом, на кожаный диван.

      — Ты рад, что Юкио остановилась у нас. — В словах Цзон не было вопроса.

      — Да, — ответил он прямо. — Тебе это не нравится? Цзон улыбнулась.

      — Ты вырос, Николас, но ты по-прежнему мой сын. Мне кажется, я имею право спросить тебя. Ты ведь знаешь, что можешь не отвечать.

      Николас опустил глаза и мягко произнес:

      — Я это знаю.

      Цзон наклонилась к нему и взяла его руки в свои.

      — Сынок, тебе нечего меня бояться. Что бы ни было у тебя с Юкио, это касается только вас двоих. Возможно, твой отец так не думает, но он по-своему смотрит на вещи. Он все ещё солдат, и поэтому подозревает всех и вся.

      Николас посмотрел на мать.

      — Он не доверяет Юкио. Но Цзон покачала головой.

      — Это не имеет значения, понимаешь? Это его слабость, на которую не стоит обращать внимания. Я уверена, что и Со Пэну он вначале не доверял.

      Она повернулась к секретеру, открыла ключом ящик и достала оттуда прощальный подарок Со Пэна — шкатулку с драконом и тигром. Легким и проворным движением пальцев Цзон открыла шкатулку.

      — Смотри, — сказала она тихо. — Их здесь пятнадцать. — Она имела в виду изумруды. — Сначала было шестнадцать, но на один из них мы купили этот дом. — Цзон посмотрела на Николаса. — Я уверена, что отец рассказывал тебе историю этого подарка. — Николас кивнул, и она продолжила: — Но он не рассказал тебе о том, что этот подарок означает. Не думаю, что он и сам об этом знает. А если бы и узнал, то просто отмахнулся бы от этого. Твой отец очень рациональный человек. — Цзон улыбнулась. — Это один из немногих его недостатков.

      Она поставила раскрытую шкатулку Николасу на колени.

      — Ты можешь взять шесть из этих камней. Продать их, если тебе понадобятся деньги. Нет, выслушай меня до конца. Я хочу, чтобы ты хорошо понял меня — мне кажется, ты на это способен. Здесь никогда не должно, оставаться меньше девяти изумрудов. Никогда. Что бы ни случилось, ты не должен брать больше шести.

      Цзон глубоко вздохнула.

      — Это необычная шкатулка, Николас. Она обладает мистической силой. — Она замолчала, словно ожидая чего-то, — Я вижу, ты не улыбаешься. Хорошо. Я верю в это, как верил мой отец, Со Пэн. Он не был глупцом. Он хорошо знал, что в Азии есть много такого, что не поддается объяснению. Возможно, в современном мире этому уже нет места. Эти вещи подчиняются другим, вечным законам. — Цзон пожала плечами. — Поэтому я верю. — Она отняла руки от шкатулки и посмотрела сыну в глаза. — Ты уже достаточно взрослый, чтобы самому разобраться в жизни и её загадках. Если ты будешь верить, эта сила поможет в самый трудный для тебя день.

      Николас сидел в гостиной, на полу возле окна. Безоблачное небо украшала полная луна. Ее свет струился на верхушки деревьев в саду. Густые тени от высокой сосны падали на оконное стекло. Время от времени, когда ветер шевелил её ветви, тени скользили вверх и вниз по стеклу, как волшебный корабль из сказки, которой когда-то убаюкивала его мать. То время казалось теперь бесконечно далеким, и Николас подумал: «Интересно, думают ли другие люди о детстве так же, как он?» Детство… такое простое и безмятежное время, когда все решения принимаются легко и не влекут за собой никаких последствий.

      Долгие годы эта одинокая сосна защищала его в бессонные ночи. Николас знал каждый изгиб её ствола, каждую веточку. Она казалась ему старым солдатом, часовым в ночи, его другом и советчиком. Чтобы стать настоящим победителем… Его мир менялся теперь так стремительно. Занятия харагэй позволили Николасу сразу же ощутить её присутствие в комнате. Он не двигался. Он слышал, как она подходит к нему сзади. Медленно. Медленно. Он ничего не мог поделать с охватившим его возбуждением.

      Девушка села рядом, спрятавшись от лунного света. Ее лицо было в глубокой тени, и только волосы слабо мерцали серебряными отблесками. Николасу казалось, что он слышит биение пульса во всем её теле. Он остро, почти до боли, ощущал близость Юкио. Запах её тела, смешанный с ароматом незнакомых духов; поток исходившего от неё тепла. Но была ещё какая-то, более осязаемая сила — её аура обволакивала его.

      Николас вдруг встал и почувствовал, как она вздрогнула. Он протянул ей руку, помог подняться и раздвинул сёдзи. Не замечая холода, он повел Юкио к краю леса и стал искать тайную тропинку, которую когда-то давно показала ему Итами.

      Наконец он нашел тропинку, и они окунулись в лес. Вокруг было совершенно темно, если не считать тусклого свечения листвы над головами — проникал лунный свет. Пронзительно пели цикады. Справа послышался мягкий шелест листьев и вспыхнули огоньком глаза ночной птицы.

      Они плыли по лесной тропе. Николас безошибочно, как летучая мышь, угадывал путь в темноте. Они перепрыгивали через корни, ныряли под свисающие кроны и, наконец, вышли к залитой лунным светом поляне. Перед ними выросли закрытые двери величественного храма.

      Юкио потянула Николаса назад, в густую траву.

      — Теперь, — яростно прошептала она. — Я не могу больше ждать.

      Полы её халата слегка разошлись; её тело будто светилось изнутри. Не в силах сдержаться, Николас наклонился к ней и раскрыл халат. Он гладил её бедра, пока девушка не застонала. Она протянула руки и опрокинула его на себя. Ее горячее дыхание обжигало его ухо; Николас открыл рот и взял в губы её твердый сосок. Ногти Юкио оцарапали ему спину. Она извивалась, задыхаясь, и тянула его к себе. В чистом ночном воздухе Николас остро чувствовал манящий запах её тела. Он скользил языком и губами по её животу, медленно опускаясь все ниже по судорожно извивающемуся телу и снова поднимаясь. Наконец, он услышал её крик; Юкио впилась руками в его волосы, и Николас опустился между её пылающих бедер.

      — Я рождена для чего-то большего, — сказала она потом. Обессилевшие, они лежали на мягкой земле; над их головами мерно шелестела криптомерия.

      — Теперь я никто. — Тихий голос Юкио казался ночным ветерком. — Всего лишь тень. ? Николас не понимал, что она хочет сказать.

      — За всю мою жизнь никто не сказал мне ничего настоящего. — Она повернула голову у него на плече. ? Все было ложью.

      — А твои родители?

      — У меня нет родителей. — Юкио теснее прижалась к нему.

      — Они умерли или?..

      — Или оставили меня — это ты хотел спросить? Отец погиб на войне. Он был братом Сацугаи. Дядя не одобрял этот брак.

      — Что стало с твоей матерью?

      — Не знаю. Никто об этом не говорит. Скорее всего, Сацугаи дал ей денег, чтобы она ушла.

      Где-то далеко заливался трелью козодой. В небе почти не было облаков, но воздух пропитался густым туманом. Огромная оранжевая луна опустилась низко над землей.

      — Удивительно, что Сацугаи не взял тебя к себе.

      — Ты удивляешься. — Юкио рассмеялась коротким горьким смехом. — А я нет. Итами хотела меня взять, я знаю. Но Сацугаи нашел одну семью в Киото и отдал меня туда. — Несколько секунд она молчала. — Однажды я спросила тетю… она сказала, будто Сацугаи думал, что у них будет много собственных детей, и что я им помешаю. Как тебе известно, вышло по-другому.

      — Значит, у тебя есть родители.

      — У них в доме творится что-то странное. — Юкио все ещё думала о своем дяде. — Не могу понять, что там происходит. Сацугаи и Сайго что-то замышляют; Итами не вмешивается в их дела. — Над ними прошелестела крыльями ночная птица. — Мне кажется, это как-то связано с поездками Сайго.

      — На Кюсю?

      — Да.

      — Наверняка Он ездит в рю.

      Юкио повернулась к Николасу. Ее огромные глаза светились в темноте; тепло её тела, её запах пронизывали его.

      — Но зачем ездить так далеко? В Токио есть достаточно много школ.

      В Японии есть много рю. Слова Кансацу зазвенели в ушах у Николаса как колокол. Знает ли он о Сайго? Добро и зло. Белое и черное. Инь и ян. Нужно заглянуть 6о мрак.

      — Должно быть, это очень необычная рю, — едва слышно произнес Николас

      — Что? — Юкио не разобрала его слов. Николас повторил.

      — Что значит необычная? — настаивала она. Николас пожал плечами.

      — Чтобы ответить на этот вопрос, я должен знать, в какой город он ездит.

      — Я могу это узнать! — возбужденно воскликнула Юкио, приподнимаясь на локте. — Завтра он уезжает. Мне нужно только взглянуть на его билет.

      — Ты это сделаешь!

      Юкио улыбнулась заговорщической улыбкой, и в её глазах заплясали огоньки.

      — Если ты хочешь.

      Николас привстал, посмотрел на неё и снова откинулся, подложив руки под голову.

      — Я хочу тебя о чем-то спросить. — Он чувствовал, что слова застревают у него в горле. — Я хочу знать… то, что ты сказала раньше, пpaвдa? Ты спала с Сайго?

      — Это имеет значение? — Да, имеет.

      Юкио обняла его за шею.

      — Николас, не надо быть таким серьезным.

      — Да или нет?

      — Может быть — один раз.

      Он сел и посмотрел на нее.

      — Может быть?

      — Ну, хорошо. Да. Но это… это вышло случайно.

      — Как и со мной, — сказал он желчно.

      — Нет, нет. — Юкио смотрела ему в глаза. — У нас с тобой совсем по-другому.

      — Ты хочешь сказать, что со мной ты все продумала заранее? — настаивал он. Ее веки опустились.

      — Я растерялась, когда тетя сообщила, что я буду жить у вас. Я хотела тебя ещё тогда, в тот вечер…

      — Но ты сказала, что ничего не помнишь! — За раздраженным тоном Николаса слышалась радость. Юкио улыбнулась.

      — Я обманула тебя, — Она показала ему язык, что выглядело очень не по-японски, — Я не хотела испортить сюрприз. Как только я снова увидела тебя, я поняла, чего хочу.

      — Но когда мы вышли в сад, ты ничем этого не выдала. Она пожала плечами.

      — Во мне два разных человека. Ты видел обоих.

      — Как ты росла?

      — Почему ты об этом спрашиваешь? Николас расхохотался.

      — Да потому, что это мне интересно, почему же еще. Или ты думаешь, я преследую какую-то тайную цель?

      — Все и всегда преследуют свои цели.

      — Не все. — Николас мягко привлек девушку к себе. — Ты дорога мне, Юкио. — Он поцеловал её, не размыкая губ. — Очень дорога.

      Юкио засмеялась.

      — Хорошо ещё не сказал, что любишь меня.

      — Может быть. — Голос Николаса был серьезным. — Я пока не знаю.

      Она тряхнула головой.

      — Брось. Не надо мне этого говорить. Это все пустые слова. Ты и так получишь все, что тебе надо.

      — Не понимаю тебя.

      — Мне не нужны слова, — повторила она терпеливо, — не нужны иллюзии. Мы дарим друг другу удовольствие, и для меня этого достаточно.

      — Так было и с Сайго? — спросил Николас резко. — Я сказал то, что думаю. Ты мне дорога. Мне не все равно, как ты живешь. Что ты чувствуешь. Хорошо тебе или плохо.

      Юкио долго смотрела на него, будто не могла подобрать нужных слов.

      — Когда я была маленькой, — начала она тихо, — мы уезжали на лето в горы, в небольшой городок на лесистом склоне. Помню, все дома там стояли на сваях: ничего подобного я прежде не видела, и мне это показалось просто сказочным.

      У моих приемных родителей не находилось для меня времени, хотя Сацугаи каждый месяц давал им немало денег. Они никогда не хотели иметь детей. Чаще всего я была предоставлена самой себе. Я помню, как целыми днями сидела в густой траве и слушала металлический звон цикад… — Она вздохнула и посмотрела на колышущуюся листву криптомерии. — Вечера тянулись бесконечно. Я часто сидела на склоне горы и смотрела на долину. Там, среди зелени, проходили две длинные борозды, увядшие, поразительно голые, будто какой-то великан в ярости оцарапал землю своими когтями. Долгими часами я думала, кто мог оставить эти жестокие следы.

      — Наверное, война, — сказал Николас.

      — Да. Мне это не приходило в голову. — Юкио отвернулась от него. — Меня наказывали за то, что я подолгу не возвращалась домой, хотя я знала, что я не нужна им. Они не понимали меня и не знали жалости. Я была для них как чужой взрослый человек, только маленький — уродец какой-то. Будто они сами никогда не были детьми и понятия не имели, что это такое.

      — Юкио, — тихо произнес Николас, наклонился и поцеловал её.

      — А потом была бамбуковая роща, дальше, в горах. Я нашла её случайно и часто убегала туда по ночам. Темнота душила меня в постели, становилась тяжелой, давила мне на веки, и тогда я тайком выскальзывала из дома.

      Рядом с рощей протекал ручей. Его журчание успокаивало меня лунными ночами он казался серебряным. Вода в нем была такой холодной, что обжигала рот.

      Эта роща казалась мне храмом с высокими и стройными бамбуковыми колоннами. В конце лета, когда цикады звенели особенно звонко, верхушки бамбука пронзали оранжевую дуну. — Юкио уютно прижалась к Николасу. Он ощущал рядом с собой её нагое тело. — Только там я чувствовала себя дома. Мой тайный приют. Там я стала женщиной. — Ее тело начало дрожать, словно от холода. — Я привела туда одного мальчика с соседней фермы. Наверное, для него это тоже было в первый раз, и все «вышло очень неловко. Он видел, как это делают животные, и пытался им подражать. Он так волновался, что начал раньше времени.

      — На Западе, — заметил Николас, — говорят «кончил». Все наоборот.

      — Я слышала, то же самое со смертью, — прошептала Юкио. — Они ведь не понимают сеппуку, правда? Прыгают с небоскребов или…

      — Или сносят голову пулей.

      — Странно. — Она хихикнула. — Наверно, они и в самом деде варвары.

      — Давай не будем говорить о смерти. — Николас обнял её.

      — Давай. Мы не будем. — Юкио просунула руку между его бедер и стала нежно гладить.

      — Ты только об этом и думаешь, — сказал он хрипло.

      — Это все, что у меня есть, — со стоном ответила она.

      Четвертое Кольцо

      КНИГА ОГНЯ

      I

      Уэст-Бэй-Бридж — Нью-Йорк. Нынешнее лето.

      — Нет, нет, нет! — кричала она сквозь смех. — Забудем об этом.

      На сей раз она побежала к нему, а не от него, как бывало раньше. Она бросилась к нему через дюну, схватила за ноги и повалила на землю.

      Жюстина смеялась, а Николас выплевывал песок изо рта.

      — Очень смешно!

      Она прыгнула на него, и они покатились по песку. Прохладный ветер с моря трепал их волосы. От зажженных огней на её крыльце струился сквозь туман мягкий успокаивающий свет.

      Лицо Жюстины было совсем близко от Николаса. В её широко раскрытых глазах он видел мерцающие искорки. Ее длинные волосы соединяли их как мост, её длинные пальцы, легкие и холодные, как мрамор, лежали на его щеках.

      — Я не хочу быть грустной, Николас, — тихо сказала Жюстина. Николас нежно поцеловал её.

      — Я здесь.

      — Знаю.

      Ее игривое настроение прошло, и она стала очень серьезной.

      — У меня было много времени, чтобы подумать… обо всем.

      — Когда ты лежала в постели? Жюстина покачала головой.

      — Нет. Раньше, в воде. Говорят, что в таких случаях перед человеком проносится вся его жизнь, — Она засмеялась, но в её голосе слышалась печаль. — Со мной было по-другому. До этого я плавала и сочиняла о тебе всякие безобидные небылицы, а потом в какую-то минуту мне показалось, что я уже никогда не выплыву. — Глаза Жюстины затуманились. — И тогда я подумала, что больше не увижу тебя. — Она говорила так тихо, что Николас с трудом разбирал слова. — Мне страшно. Мне страшно, что я тебе это говорю. Одно дело признаться себе в своих чувствах, а другое — сказать об этом вслух, понимаешь? Жюстина пристально посмотрела на него.

      — Я люблю тебя. Когда я рядом с тобой, я ни о чем не могу думать. Обычно мне хочется куда-то пойти, кого-то встретить, но когда я с тобой, это все уже неважно. Я знаю, это звучит по-детски и слишком романтично, но…

      Николас засмеялся.

      — Романтично — да. Но не по-детски. И что в этом плохого — быть романтичным? Я сам такой. Правда, в наши дни это редкость.

      Ее глаза ждали ответа.

      — Ты меня любишь, Ник? Если нет, так и скажи — ничего страшного. Просто мне нужна правда.

      Николас не знал, что ей ответить. Его душа была полна воспоминаний, радостных и горьких, и он знал, что Юкио все ещё имеет над ним власть. Он ощущал себя рыбой, которая яростно борется с течением. Но он не был рыбой, и с какой стати он должен был бороться? Почему это так важно для него?

      — Николас чувствовал, что ответы на эти вопросы есть, нужно только получше разобраться в себе. Его до сих пор жгли слова, сказанные Кроукером в ресторане, и он злился на себя за это. Что, если Кроукер пpaв? В самом деле, как он воспринял смерть Терри и Эй? Конечно, это не было ему безразлично. Он не машина, он должен что-то чувствовать. Но он не мог плакать. Наверно, можно страдать и по-другому: в этом Николас был похож на свою мать. Он слишком владел собой, чтобы показывать свои чувства. Но он постоянно переламывал себя, и это могло оказаться губительным. Не понимая себя до конца, он никогда не мог стать хозяином положения, не мог совладать ни со светом, ни с мраком. Эта мысль больно кольнула Николаса, и где-то на краю его сознания стало что-то зреть…

      — О чем ты думаешь? — На лице Жюстины застыла тревога.

      — Ты не должна ничем жертвовать, — сказал Николас. — Ни для меня, ни для кого-то другого. Это опасно.

      — К черту! Я ничем не жертвую. С этим кончено. Я ничего для тебя не сделаю, если только не захочу этого сама. — Ее глаза яростно сверкали в темноте. — Разве это так страшно, что мне хорошо с тобой? Что я этому рада? Почему ты этому противишься?

      Ничего не подозревая, Жюстина задела его за живое.

      — Господи, почему ты это сказала? — Николас сел, слыша как колотится его сердце.

      — Может быть, это правда? — Жюстина старалась заглянуть ему в глаза. — Не знаю. Но я чувствую, как откликается твое тело. Это важнее слов, так было давно, когда ещё не было ни книг, ни кино… ничего. Когда у человека был только другой человек. Я хочу знать, почему ты от этого отмахиваешься. Ты не доверяешь своему телу? Но оно лучше твоего рассудка выбирает, что тебе нужно. — Жюстина рассмеялась. — Не могу поверить — Это ты — ты, который работал со своим телом всю жизнь, и ты не веришь ему.

      — Ты ничего об этом не знаешь, — коротко проговорил Николас.

      — Ах, вот как? — Она села рядом с ним. — Тогда расскажи мне. Объясни мне попроще, чтобы я поняла своим женским умишком.

      — Не веди себя как ребенок.

      — Это не я веду себя как ребенок. Ник. Прислушайся к себе. Ты страшно боишься хоть немного открыться перед другим человеком.

      — А ты не думала, что на это может быть причина?

      — Думала. Поэтому и спрашиваю: что с тобой?

      — Возможно, это тебя не касается.

      — Ладно, — вспыхнула она. — Теперь я вижу предел, за который мне не дозволено переходить.

      — Тебе некуда переходить, Жюстина. Я не твоя собственность.

      — Так ты отвечаешь на мою откровенность?

      — Ты хочешь откровенности? — Он знал, что не должен этого делать, но в эту минуту ему было все равно. — Сегодня в городе я встретился с твоим отцом.

      Во взгляде Жюстины появилось недоверие.

      — Ты встречался с отцом? Как?

      — Он подобрал меня на вокзале и посадил в свой лимузин. Прием мне устроили по высшему разряду. Жюстина встала.

      — Я не хочу об этом слышать.

      Ее голос внезапно стал грубым. Она слишком живо помнила Сан-Франциско, и в ней закипала ярость. Она чувствовала свое бессилие. Так было всегда. Всегда.

      — А по-моему, тебе стоит послушать. — Николаса словно кто-то тянул за язык; ему было почти приятно видеть её искаженное болью лицо.

      — Нет! — закричала Жюстина, закрывая уши руками, и побежала прочь.

      Николас встал и пошел за ней по холодному песку.

      — Он хочет знать о нас все. О тебе он уже и так все знает. Что ты делала. Чего не делала.

      — Будь он проклят! — Жюстина поскользнулась и снова выпрямилась. Она побелела от ярости; её огромные глаза горели диким огнем.

      — Господи, да вы оба подонки! Зачем ты мне это рассказываешь? Ты настоящий сукин сын!

      Жюстина бросилась на него, но Николас оттолкнул её.

      — Он подумал, что я похож на Криса…

      — Заткнись! Заткнись, мерзавец! Но Николас не чувствовал жалости.

      — Он предложил мне работу, и что самое смешное — я согласился. Теперь я работаю на него.

      — Как ты мог это сделать? — закричала она. Николас понял, что она имела в виду не работу.

      — Боже мой! — Вся в слезах Жюстина вбежала по ступенькам в дом.

      Николас рухнул на колени и зарыдал, уткнувшись в холодный неумолимый песок.

      — Он скоро будет здесь, — сказала А Ма. — Все готово?

      — Да, мама, — ответила Пенни, сидевшая у ног А Ма. — Астра только что принесла… все, что нужно.

      Красивое белое лицо Пенни склонилось над альбомом в кожаном переплете. Вертикальными столбцами она уверенно выводила китайские иероглифы. Время от времени Пенни макала кисть в баночку с тушью.

      Подождав немного, она решилась обратиться к своей госпоже:

      — Вы думаете, нам следует пускать сюда этого человека? — Пенни не поднимала глаз от альбома; на мгновение у неё похолодело в груди при мысли о том, что А Ма может придти в ярость.

      Но А Ма только вздохнула. Конечно, Пенни была права. В прежние времена она никогда бы этого не допустила. Да. Но времена изменились, и приходилось к ним приспосабливаться. Когда А Ма заговорила, в её голосе не было слышно и тени сомнения.

      — Пенни, дорогая моя, ты прекрасно знаешь, что это связано с большими деньгами. У меня нет предрассудков, не должно их быть и у тебя.

      На самом деле она кривила душой. А Ма, которой было теперь далеко за шестьдесят, родилась на китайском побережье, между Гонконгом и Шанхаем. В семье росло пятнадцать детей, но она всегда держалась особняком от своих братьев и сестер. Вероятно, определенную роль в этом сыграло её имя. Согласно местной легенде, когда-то девушка по имени А Ма хотела нанять джонку. Только один человек во всем порту согласился с ней поплыть. Когда они вышли в море, поднялся ужасный шторм, но девушка сумела благополучно вывести джонку из урагана. А Ма знала, что в её честь на острове Макао был построен храм.

      Она повернулась в кресло, и оно тихонько скрипнуло. Через открытое окно ясно доносились звуки улицы. На соседнем углу допоздна работал рыбный рынок. В это время года там продавали прекрасных кальмаров. А Ма расслышала несколько громких голосов и поморщилась при зауках кантонского диалекта. Здесь, в её ломе, говорили только по-пекински. Так было в доке. где она родилась. Так было и теперь.

      А Ма поднялась, молча подошла к окну и выглянула на узкую многолюдную удочку. Она знала, что может переехать в любое другое место ii Манхэттене. За долгие годы она получила немало заманчивых предложений, но неизменно отказывалась. А Ма считала, что её заведение должно располагаться в самом сердце Чайна-тауна. В этом невзрачном, даже убогом районе была своп особая атмосфера, во многом напоминавшая А Ма о её детстве.

      И это ей нравилось. Даже теперь, заработав миллионы, среди небоскребов Манхэттена она чувствовала себя по-прежнему неуютно, словно только что приехала в Нью-Йорк.

      «Да, здесь мне хорошо, — думала А Ма, глядя на темную улицу, на яркую шумную толпу; вспоминая запахи свежей рыбы по утрам, когда рыбаки приносили свой улов, и ароматы китайской кухни, доносившиеся из соседнего ресторанчика. — Очень хорошо».

      А Ма снова вздохнула. Конечно, муниципальный совет Чайна-таун не был бы в восторге, узнав о её подлинном занятии. Зато полицейские с удовольствием получали каждый месяц свою тысячу долларов. А Ма всегда сама вручала эти деньги и собственноручно угощала их чаем.

      Чем старше она становилась, тем больше думала о своем далеком доме в Фучжоу и тем дороже становился ей Чайна-таун, который, пусть отдаленно, напоминал ей о доме. О том, чтобы вернуться в Китай, не могло быть и речи: А Ма не испытывала любви к коммунистам, и даже теперь, когда поездка на родину стала возможна, сама мысль об этом была ей противна.

      Нет, все, что ей нужно в Фучжоу, сосредоточилось здесь.

      За углом дома зажглись красные и синие огни японских ресторанов, Японцев она возненавидела задолго до коммунистов. Богатые и высокомерные дельцы, набившие карманы в Шанхае и пресытившиеся его ночной жизнью, приезжали на юг в поисках новых впечатлений. «Они так не похожи на китайцев, — с удивлением думала А Ма. — Впрочем, за ними не стоит многовековая история, как у нас». Японцы сравнительно молодой народ. Когда в Китае уже процветали императорские династии, уже изобрели порох, на их островах жили только невежественные дикари айну. Если современные японцы происходят от них, то нечего удивляться их воинственности.

      А Ма отвернулась от окна и сказала:

      — Я хочу его видеть. Пенни. Мы не должны ошибиться. Пенни кивнула, отложила альбом и кисть, поднялась и пошла к двери.

      — Пенни…

      Девочка остановилась, держась за дверную ручку.

      — Что, мама?

      — Он ведь не отсюда?

      — Нет, мама. Он из города. А Ма кивнула.

      — Хорошо. Не хочу… связываться с соседями. После ухода Пенни, А Ма стала думать о ней. Она поступила Правильно, приблизив к себе эту девочку. У неё был быстрый ум и ловкие руки. Хотя А Ма никогда бы а этом не призналась, но случалось, она прислушивалась к мнению Пенни, и теперь её тревожило, что девочке не нравился этот японец.

      Пенни — это имя А Ма дала девочке, когда взяла её на работу. Она давала имена всем своим девушкам, и они пользовались только ими. Это было скромно, удобно и, по мнению А Ма, соответствовало роду их занятий. Кроме того, ей было приятно давать имена своим «детям» и то, что они называли её «мама». На родине А Ма это слово значило очень много.

      Придет время, думала А Ма, когда она устанет. И тогда она должна быть уверена, что передаст дело в надежные руки.

      Пенни вернулась с мальчиком лет одиннадцати. Она остановилась на пороге и положила руки ему на плечи. Мальчик стоял совершенно неподвижно; глаза его ничего не выражали. Через полуоткрытую дверь А Ма слышала тихую суету приготовлений к вечеру. Сегодня они ожидали только одного или двух гостей. А Ма была не против, так как это тоже входило в непомерно высокую плату, которую она потребовала с японца.

      А Ма посмотрела на мальчика: чистая гладкая кожа; в скулах и глазах что-то монгольское; широкий рот с чувственными губами.

      — Это Филип Чэн, — представила его Пенни.

      — Закрой дверь, дорогая, — мягко приказала А Ма. Она сложила перед собой руки и переплела пальцы. — Здесь у тебя будет другое имя, — обратилась она к мальчику. — Воробей. Так тебя будут называть, понятно?

      Мальчик кивнул и медленно улыбнулся.

      — Называй меня мамой.

      — Да, мама.

      — Тебе все объяснили? Не должно быть никаких неожиданностей.

      — Да, — ответил он радостно. — Пенни все объяснила. Нет проблем.

      — Правда? — А Ма приподняла брови. — Посмотрим. Хорошо, Воробей, теперь оставь нас. Разыщи Вербу — она проведет тебя в комнату. Ты знаешь, что делать дальше.

      — Да, мама. — Мальчик повернулся и вышел.

      После того как Пенни прикрыла за ним дверь, А Ма спросила:

      — У него есть родители? Пенни покачала головой.

      — Он живет с дядей-пьяницей, который и не заметит, если он исчезнет на всю ночь.

      — Это надежно?

      Пенни кивнула, и её черные волосы взметнулись как конская грива.

      — Верба сама все проверила.

      А Ма позволила себе улыбнуться.

      — Ты хорошо поработала, детка.

      Пенни низко поклонилась, чтобы скрыть румянец, выступивший у неё на щеках. Нечасто А Ма обращалась к ней так ласково.

      — Спасибо, мама, — прошептала она.

      А Ма молча подошла к Пенни и взяла её за подбородок.

      — А теперь скажи мне, что тебя беспокоит, — произнесла она тихо.

      Под всезнающим взглядом А Ма трудно было найти нужные слова. Пенни казалось, что её язык оцепенел.

      — Давай же, детка, говори. Ведь дело в японце? Что же в нем тебя так волнует?

      — Мне стыдно, что я совсем не умею скрывать свои чувства, — печально призналась Пенни. Она прикрыла глаза, едва сдерживая слезы.

      — Чепуха! — В голосе А Ма слышалось раздражение. — Если я читаю твои мысли, это вовсе не значит, что ты не умеешь их скрывать. Меня ты можешь не стесняться. А теперь ответь на мой вопрос.

      — Мне не нравятся наркотики, — объяснила Пенни. — Мне кажется, нам не стоит с этим связываться.

      Минуту А Ма не отвечала. Она вспомнила, как совсем ещё маленькой девочкой ездила в Шанхай. А Ма никогда не курила опиума, но этот запах навсегда запечатлелся в её памяти. Ее ноздри задрожали от одного воспоминания.

      Этот запах был в воздухе в ту ночь, когда коммунисты пришли за её мужем. Они нагрянули внезапно и точно знали, где его искать. Кто-то им помог.

      Муж А Ма активно занимался политикой. Он смотрел далеко вперед. Он видел приближающийся смерч революции и, возможно даже, понимал её неизбежность. И все же он яростно сопротивлялся.

      — На этот раз, — говорил он в своих выступлениях и писал в листовках, — мы должны взять пример с японцев. Что хорошего принесла им изоляция? Пришло время, и стало очевидно, что страна, опутанная железными цепями своих традиций, оказалась в застое. Тогда они встали на путь западного капитализма и, посмотрите, чего добились. Можем ли мы пренебречь этим историческим пpимepoм? Победа коммунизма отрежет нас от Запада, от того самого капитализма, который принес процветание Гонконгу и Шанхаю, и Китай окажется на задворках мировой цивилизации.

      Они ворвались в дом и швырнули А Ма к стене, так что она ударилась головой о комод. Потом вытащили из постели мужа, раздели донага и стали избивать тяжелыми дубинками и прикладами винтовок. Красные звезды на фуражках, погоны на плечах. Окровавленного и потерявшего сознание мужа А Ма выволокли из дома, и больше она его не видела. До сих пор она не знала, жив он или мертв. А Ма надеялась, что ему не пришлось долго мучиться. Наверно, он смог найти кусок проволоки или какую-нибудь простыню. А Ма старалась не думать о том, что они могли с ним сделать.

      С тех пор прошло много дет, но иногда, в серые мрачные дни, когда дождь хлестал по окнам и застилал улицу густой пеленой, А Ма казалось, что эта рана никогда не затянется.

      Она вернулась мыслями к настоящему и улыбнулась, глядя на Пенни. Красота девочки была безупречной.

      — Хорошо, что ты так думаешь, дорогая. Ты знаешь, обычно я не терплю наркотиков в своем доме. Но для этого человека мы делаем исключение.

      «Он по-своему борется против китайских коммунистов, — подумала А Ма. — Он надеется, что здесь его никто не знает. Никто, кроме меня. Я должна знать все о каждом, кто приходит сюда. Просто на этого человека потребовалось больше времени и больше денег. Но всегда найдутся люди, готовые помочь; все имеет свою цену».

      — Могу я спросить, почему? — тихо сказала Пенни. А Ма потрепала её по плечу.

      — Тебе на надо этого знать. — Она улыбнулась. — А теперь иди и помоги Вербе, Уже скоро. Пенни опустила глаза.

      — Да, мама. Уже иду.

      А Ма смотрела, как девочка молча выходит из комнаты, и думала: «Куда катится этот мир?»

      В это время японец выходил из кинотеатра. Он быстро пересек Сорок девятую улицу и вскочил в автобус.

      Не доезжая одну остановку до конечной, японец вышел, свернул на Восьмую улицу и прошел к Купер-скверу, где стояла скульптура в виде черного металлического куба. На одной его грани кто-то написал белой аэрозольной краской: «Зомби любит Карен Р.». Эта надпись выглядела здесь вполне уместной.

      На углу Восьмой улицы и Третьей авеню японец снова сел в автобус и доехал до Кэнел-стрит. Там он нашел телефон-автомат и посмотрел на старомодные уличные часы над ювелирным магазином.

      Японец набрал номер справки и проверил время. Затем он выждал ровно минуту и пятьдесят секунд и набрал другой номер, нью-йоркский. Ему не нравилась эта процедура, но так было условлено.

      На другом конце подняли трубку. Японец прочитал семизначный номер автомата, из которого он звонил, и немедленно нажал на рычаг, не опуская трубку. Какая-то женщина недовольно посмотрела на него и пошла искать другой автомат.

      Через четыре с половиной минуты раздался звонок, и он отпустил рычаг. Разговор шел на японском.

      — Да. — Он слышал глухой шум международной линии.

      — Опишите положение.

      — Все идет по плану.

      — Подробнее. Какие у вас результаты?

      — Результаты? — Он, казалось, немного растерялся. — Я на месте и делаю все, что требуется.

      — Понятно. — Наступила пауза; в трубке слышались отголоски других разговоров на линии. — Мы хотим быстро покончить с этим делом.

      — Мне сказали об этом с самого начала. — Каждые пятнадцать секунд японец тщательно осматривался вокруг. У него не было особых подозрений, но никогда не следует забывать о собственной безопасности.

      — Вот именно.

      — Но здесь нельзя спешить, вы сами знаете. Мы договорились, что я буду действовать по-своему — иначе я никогда бы не согласился.

      — Да, да. Мы знаем. Но жизнь меняется, и последние события в стране требуют ускорить развязку.

      — Я никогда так не поступаю. Я…

      — А теперь поступите. — Голос был ровным и мягким, как шелк. В нем не слышалось ни волнения, ни угрозы. — Необходимо, чтобы вы закончили дело в течение семидесяти двух часов.

      — Я не думаю….

      — Вы получите двойную плату. На том конце повесили трубку.

      — Добрый вечер. — А Ма изобразила улыбку и протянула руку. — Мы рады…

      — Все готово? — оборвал её гость. А Ма сумела скрыть свое раздражение по поводу вопиющего нарушения ритуала. Она была очень воспитанная женщина и не одобряла такого невежливого, даже грубого поведения. У неё возникло желание выставить этого типа вон. А Ма вполне могла обойтись без его денег. Но он убивал коммунистов в Китае. Она знала о трех высокопоставленных руководителях; значит, на самом деле жертв было гораздо больше. А коммунистов она ненавидела гораздо больше, чем японцев. Кроме того, были уже сделаны все приготовления. Если бы А Ма сейчас выгнала его, пропали бы все труды её людей.

      А Ма улыбнулась японцу своей самой дружелюбной улыбкой.

      — Все готово, как мы и говорили.

      Ее широко поставленные черные глаза пристально изучали японца. «Он изменился, — подумала она. — Теперь он выглядит более напряженным, на грани срыва. Должно быть, отсюда он отправится убивать ещё одного коммуниста». Впрочем, это её не касалось.

      — Не хотите ли сначала выпить чая?

      — Нет.

      — Как раз готовятся дим сум. Гость покачал головой. А Ма пожала плечами.

      — Как вам будет угодно.

      Варвар! Он ничего не понимает в красоте; время подгоняет его как европейца. Что ж! Японцы стали очень похожи на европейцев: подражание у них в крови.

      — Верба! — мягко позвала А Ма.

      В комнату вошла высокая стройная женщина с худощавым лицом, на котором выделялись удлиненные глаза и полные губы. Она держалась с замечательным достоинством, и её никак нельзя было принять за одну из девушек А Ма: видно было, что её положение здесь гораздо выше.

      Верба не сводила глаз с А Ма.

      — Проводи этого господина в Золотые покои. Все комнаты для гостей назывались здесь по цвету. Верба поклонилась и повела японца по тускло освещенному коридору. Стены, за исключением лепных украшений, были обтянуты сине-зеленым шелком, пол — покрыт бежевым ковром. Такого же цвета были и закрытые двери, мимо которых они проходили.

      Они поравнялись с последней дверью на левой стороне, и Верба остановилась. Она взялась за дверную ручку.

      — Подождите минутку.

      Японец схватил её за узкое запястье и рывком повернул к себе.

      — Ты что… — он заговорил на кантонском диалекте, но увидев выражение её лица, перешел на пекинский. — Старуха послала тебя ко мне? Я сказал ей, что мне не нужны высокие.

      Верба молча смотрела на него.

      — Послушай, ты мне не нужна. Понятно? Это какая-то ошибка.

      Верба посмотрела на пальцы, сжимавшие её запястье.

      — Скажи хозяйке, что это ошибка. За те деньги, которые я…

      Японец удивленно замолчал. Девушка даже не пыталась вырваться от него. Ему захотелось, чтобы она сопротивлялась, даже закричала. Он сжал её руку сильнее, но она не проронила ни звука. Тогда он отпустил её.

      Верба повернулась и молча открыла дверь, не переступая порог.

      Японец вошел в комнату и обернулся, но дверь за ним уже закрылась.

      Большая комната была устлана зеленым ковром; стены окрашены в золотистый цвет, а потолок выбелен. Посередине стояла большая кровать, рядом — широкий диван и три стула. Вся мебель была обита золотистой тканью. У окна стоял полированный шкафчик. Через дверь в стене открывалась просторная и богато украшенная ванная.

      Японец выглянул в окно и увидел чугунную пожарную лестницу; в ванной окон не было. Обычные меры предосторожности. Он обернулся. Перед ним стояли мальчик и молодая женщина.

      — Как тебя зовут? — обратился японец к мальчику, не обращая на девушку никакого внимания.

      — Воробей.

      — Ты пpинec?

      Мальчик кивнул и сделал шаг вперед.

      — Стой, — приказал японец. — Отдай ей. Мальчик обернулся и передал что-то девушке.

      — Давай сюда.

      Девушка поклонилась. Она налила чашечку горячего сакэ и протянула её японцу.

      Он посмотрел на неё сверлящим взглядом и выбил чашку из её рук. Девушка едва сдержала крик; рука пылала от удара.

      — Не делай ничего, — сказал он холодно, — пока я не прикажу. Понятно?

      Девушка молча поклонилась.

      — Покажи, что у тебя.

      Она разжала пальцы. На её ладони лежали две коричневые таблетки и какое-то черное вещество. Японец взял его, понюхал и удовлетворенно кивнул. Потом он попробовал таблетки кончиком языка и приказал девушке их смолоть.

      Сочетание опиума и синтетического препарата было японцу знакомо. Его приучил к этому один сокурсник много лет назад. Тогда напряжение в рю было просто невыносимым. Конечно, многие расслаблялись с помощью сакэ, но для него этого было недостаточно.

      С остекленевшими глазами японец наблюдал, как девушка, стоя на коленях, готовит смесь в каменной ступке, которую она достала из шкафчика. Ее длинные черные волосы блестящей волной падали на спину.

      — Когда девушка подала ему трубку, японец приказал ей наполнить ванну.

      — Я могу это сделать, — вызвался Воробей.

      — Стой, где стоишь, — рявкнул японец и повернулся к девушке. — Делай, что тебе говорят.

      Она поклонилась и почти побежала в ванную. Раскуривая трубку, он услышал шум льющейся воды.

      Японец сделал три глубокие затяжки и вынул трубку изо рта.

      — Иди сюда. Воробей. Вдыхай. Нет, глубже. Вот так.

      Японец забрал у мальчика трубку и снова затянулся. Он уже не слышал ничего, кроме отдаленного бульканья воды; это было похоже на звук водопада.

      Теперь, на вдохе, воздух казался ему холодным, а на выдохе — обжигал ноздри. Японец чувствовал, как бьется его сердце, как бежит в венах кровь; ему стало жарко.

      На него навалилась какая-то тяжесть, словно он был глубоко под водой. Тяжесть опускалась по его рукам и ногам; его мошонка, казалось, стала раздуваться.

      — Иди сюда, — приказал японец мальчику, и они вместе вошли в ванную.

      Девушка, стоя на коленях, пробовала температуру воды. Ванна была заполнена уже на три четверти.

      — Раздень мальчика!

      Собственный голос отзывался глубокой вибрацией в груди у японца. «Слова накатывали как волны и устремлялись наружу, одни — маленькие и блестящие, как насекомые; другие — огромные и неуклюжие, как жирафы.

      Японец жадно смотрел, как девушка приближается к мальчику.

      — Делай это на коленях, — потребовал он, с удовольствием наблюдая, как послушно она выполняет его приказы. «Надо будет потом похвалить старуху».

      Мальчик стоял совсем нагой. Его мышцы только начали формироваться. Японец смотрел на него с расширенными зрачками, тяжело и мерно дыша. Девушка села на пол, поджав ноги и склонив голову; её длинные черные волосы блестели.

      Японец приказал ей раздеть себя. Сначала она сняла с него рубашку, а потом, опустившись перед ним на колени, остальное. Он не смотрел на нее; его взгляд был прикован к мальчику.

      Когда девушка раздела его, японец не глядя схватил её за голову и ткнул лицом себе в пах; её рот открылся. Мальчик дрожал от возбуждения.

      Японец оттолкнул девушку и забрался в горячую ванну.

      — Теперь вымой меня, — сказал он ей.

      Затем он заставил её сполоснуть ванну. Когда это было сделано, японец снова влез туда; девушка пустила воду.

      Он лежал, расслабившись в горячей воде, и смотрел в сверкающий белизной потолок, словно был здесь совсем один. Он думал о телефонном звонке и улыбался. В любом случае он собирался убить Томкина в течение трех дней, но и не подумал говорить об этом своим нанимателям. Чем меньше они знают, тем лучше. Любые сведения могут в какой-то момент стать важным преимуществом, а он всегда выходил победителем как раз потому, что преимущества были на его стороне.

      Японец не смог удержаться от смеха. Его тело задрожало, и об стенки ванны ударились мелкие волны. Итак, ни сказав ни слова, он добился того, что его вознаграждение удвоилось. Впрочем, оно было достаточно высоким с самого начала. И недаром — Рафиэла Томкина безуспешно пытались убить уже несколько раз. В своем успехе японец нисколько не сомневался. Его мысли занимала только процедура. Да, он был прав в своих предположениях: легче всего поразить Томкина в его новом офисе. Вокруг — никого, а лабиринты коридоров и недостроенных переходов позволят мгновенно скрыться.

      Разумеется, это можно сделать и с большего расстояния: винтовка, бомба и так далее. Но эти методы не входили в арсенал японца. Это было бы чисто западное, трусливое убийство. Он привык делать свою работу собственными руками. «У ниндзя тоже есть кодекс чести, который сильно отличается от малодушного бусидо, — подумал он с презрением, — но столь же нерушим». Чтобы выполнить свою миссию, ему нужно только оказаться рядом с жертвой. А если это невозможно, то не стоит и браться за дело.

      Итак, это произойдет на последнем этаже нового здания, в отделанном бархатом кабинете — прекрасно! Не сегодня и, скорее всего, не завтра. Осталось ещё Кое-что подготовить. Спешка ни к чему. Японец мысленно, шаг за шагом, повторил свои действия, чувствуя как нарастает приятное щекотание в паху. Сейчас его волновало только одно: не слишком ли очевидными были его поступки? Пожалуй, с убийством Ито он просчитался. «Нет, — решил он, — я хотел сделать это с самого начала».

      Возбужденный пенис японца показался над водой, и он заворожено посмотрел на него.

      — Пора, — сказал он, и девушка открыла пробку. Японец поднялся. Горячая вода стекала по его гладкому телу.

      Он вышел из ванны и отшвырнул толстое полотенце, которое протянула ему девушка.

      — Нет, слижи с меня воду.

      Японец смотрел на мальчика, который все это время стоял не шелохнувшись.

      «Да, — размышлял он. — Времени ещё много. Можно будет вернуться сюда завтра вечером и расслабиться». Тем временем девушка облизывала его широко расставленные ноги.

      В спальне японец раскурил ещё одну трубку и снова предложил её Воробью. Девушка все ещё была в одежде. По команде японца она подошла к нему, опустив глаза. Одним движением он сорвал с неё шелковый халат. У неё была маленькая крепкая грудь с длинными твердыми сосками, узкие талия и бедра, треугольник густых темных волос. Девушка по-прежнему не поднимала глаз, и ему это нравилось.

      Японец поднял левую руку; она была такая большая, что он легко обхватил пальцами тонкую шею девушки. Второй рукой он шлепнул её по груди, так что она затряслась. Лицо девушки исказилось, но она не проронила ни звука. Японец слегка повернул голову, чтобы видеть реакцию мальчика: тот не двигался. Тогда он снова ударил девушку по груди. На этот раз она вскрикнула и тут же прикусила нижнюю губу. На её шее, под его пальцами, выступили капельки пота.

      Третий раз он ударил её гораздо сильнее. Девушка закричала, и её ноги подкосились.

      Японец взял её под руки и швырнул на кровать. На каждом из столбиков кровати было привязано по куску шелка. Он взял их и поочередно обвил вокруг её запястий и лодыжек. Девушка лежала на кровати распростертая, не в силах пошевелиться. Ее грудь тяжело вздымалась и блестела от пота. Она стонала, наполовину потеряв сознание.

      Японец подошел к шкафчику, взял там глиняную бутылочку с сакэ и влил ей в рот. Девушка закашлялась; её глаза открылись, и она стала судорожно глотать. Японец не убирал бутылку до тех пор, пока она не выпила все, что там было. Тогда он залез на кровать и оседлал девушку, сев ей на грудь, спиной к её лицу.

      — Подойди сюда, — сказал он Воробью.

      Мальчик встал рядом с кроватью, и японец приказал ему, чтобы он сел на корточки между её ног. Глаза мальчика устремились к лобку девушки, и тут же его правая щека онемела от удара; через несколько секунд она стада мучительно гореть.

      — Не делай этого, — предупредил японец. — Смотри только сюда. — Он показал на свой набухший пенис.

      Японец подвинулся назад и почувствовал, как губы девушки открылись и её язык коснулся его ягодиц.

      — Давай, — приказал он мальчику. Воробей наклонился вперед и широко открыл рот. Скоро японец закрыл глаза и стал выкрикивать что-то по-японски. Ни Воробей, ни девушка не понимали слов, но его тон не вызывал сомнений.

      По мере нарастания возбуждения, брань японца становилась все громче. Не сознавая того, что делает, он больно схватил девушку за бедра, оставляя красные следы. Достигнув, наконец, оргазма, японец ударил её так сильно, что от боли она потеряла сознание.

      Видя выражение его глаз. Воробей не стал дожидаться своей очереди и мигом скатился с кровати.

      Сидя за письменным столом в своем кабинете, Док Дирфорт думал о войне. Перед ним на бледно-голубой бумажной салфетке стояла чашка с дымящимся кофе. Окно комнаты выходило на Главную улицу, в это время почти пустынную: ещё не было семи утра.

      Дирфорт машинально потянулся за чашкой и сделал глоток. Он слегка обжег язык, но даже не заметил этого.

      «Совсем как малярия, — подумал он. — Если однажды подцепишь, то никогда уже полностью не избавишься: болезнь будет возвращаться снова и снова, как неприятное воспоминание о прошлом». Ему даже казалось, что приступы носят сезонный характер: обострение приходится на самые жаркие дни июля и августа, когда даже здесь, в Уэст-Бэй-Бридж, солнце такое палящее, а воздух такой тяжелый, что вянут листья на деревьях.

      Зимой он никогда не думал о войне.

      Док Дирфорт снял трубку телефона и набрал номер Рэя Флорама в полицейском участке. После шести гудков он положил трубку и позвонил Флораму по прямому телефону.

      «Где его носит?» Док Дирфорт посмотрел на часы и понял, что ещё рано. Рэй приходил около восьми. Дирфорт хотел узнать, как продвигается дело с ниндзя. Его охватила бессмысленная ярость, которая, как он знал, объяснялась страхом.

      Зазвенел дверной звонок. Док Дирфорт вздрогнул. Какую-то минуту он боролся с искушением не открывать, но звонок прозвучал снова, и он пошел к двери.

      — Николас, — сказал он, моргая от яркого света. — Заходи. — Он закрыл дверь. — Почему так рано? Заболел?

      — Я ведь не разбудил вас, правда? Док Дирфорт рассмеялся.

      — Ну что ты, сынок. Просто я задумался и задремал. — Он пристально посмотрел на Николаса. — У тебя неважный вид. Пойдем-ка со мной.

      — Я не выспался, вот и все.

      Николас послушно вошел в дом вслед за Дирфортом. К его удивлению, хозяин повел его не в кабинет, а на кухню.

      — Хороший завтрак будет для тебя очень кстати. — Дирфорт открыл холодильник и достал оттуда пакет апельсинового сока. — Угощайся. — Он посмотрел на Николаса. — Как насчет яичницы с беконом?

      — Послушайте, вы не должны… ? Док Дирфорт отмахнулся от него.

      — Разумеется, не должен. Но я так хочу. — Он улыбнулся и подошел к плите. — Кроме того, у меня давно уже не было гостей к завтраку. Так что сделай одолжение. В последнее время я что-то разленился.

      Он поставил сковороду на огонь и положил туда бекон, а потом включил кофеварку. Шипение мяса на плите наполнило его приятным теплом: Дирфорт вспомнил, как готовил завтрак своим дочерям. Как давно это было.

      — Ты, видимо, хочешь знать, как дела у Флорама, — спросил он.

      Николас сел за стол и налил себе сока.

      — А никак, — продолжал Дирфорт. — Он не продвинулся ни на шаг, черт побери.

      — Я не удивлен, — заметил Николас и рассказал о том, что случилось в городе.

      — Значит, это были твои друзья? Мне искренне жаль. — Док Дирфорт перевернул бекон. — Ты действительно думаешь, что ему нужен Рафиэл Томкин?

      Николас кивнул.

      — Тогда зачем все эти убийства? Ведь ни одна из жертв не имела к Томкину никакого отношения.

      — Нет, насколько мне известно.

      — В чем же дело? Зачем он так рискует?

      — Я думал об этом. — Николас разглядывал свой сок так, будто на дне стакана можно было найти ответ. — Во-первых, подобраться к Томкину не так-то просто. На это нужно время.

      — Тем более он должен бы затаиться. Ведь они не любят яркого света.

      — Обычно так, — согласился Николас. — Но этот человек не такой, как остальные. Он взялся за дело, за которое до него брались уже несколько раз. И не случайно Томкин до сих пор цел и невредим. Ниндзя понимает, что нужен более хитроумный план. Вы ведь знаете, что он должен сделать это своими руками. Ниндзя не станет стрелять из укрытия или подкладывать бомбу.

      — Я знаю.

      Кухня наполнилась аппетитным запахом яичницы. Док Дирфорт протянул Николасу хлеб, чтобы тот приготовил тосты.

      — Так вот. Замысел состоит в том, чтобы привести врага в замешательство. Это старинная стратегия кэндо: изменять характер атаки и нападать с разных сторон. Пока враг пытается угадать твои намерения, ты наносишь решающий удар, и он побежден.

      Док Дирфорт расставлял посуду, не сводя глаз с Николаса.

      — И ты думаешь, ниндзя именно этим занимается? Что ж, это выглядит правдоподобно. — Док Дирфорт принялся за еду, сосредоточенно нахмурив брови. — Ты, конечно, учел и другие возможности, — поинтересовался он через некоторое время.

      Николас поднял глаза.

      — Какие другие возможности?

      — Не знаю. Но они хитрые бестии. Никогда не угадаешь, что у них на уме.

      Николас отвел глаза.

      — Я встречался с несколькими из них в Японии. ? Глаза Дирфорта вспыхнули.

      — Правда?

      — Это было давно.

      — Время для них ничего не значит.

      Николас знал, что Дирфорт говорит это исходя из своего опыта. Он молча отложил вилку. Через минуту Док Дирфорт добавил:

      — Это не люди.

      Было так тихо, что Николас слышал тиканье настенных часов.

      — По крайней мере, в них есть что-то нечеловеческое. Сверхъестественное.

      Глаза Дока Дирфорта были обращены внутрь, словно он погрузился в далекие воспоминания.

      — Наша война, — продолжал он, — была не такая, как в других местах. Мы не наступали, не брали плацдармы и не удерживали их от контратак. У нас не было ни фронта, ни тыла. Утром противник мог находиться впереди, а к вечеру оказывался сзади.

      Мы никогда не знали наверняка, где наш враг. Приказы мы получали нерегулярно, а когда они приходили, нам казалось, будто генералы понятия не имеют о реальной обстановке. В нашем лагере царила едва прикрытая анархия — наверное, только она спасала нас от паники.

      Это было в конце войны. Почти все мы с самого начала оказались на Тихом океане, и многие были уже не в состоянии сражаться. Мы жили среди малярии, амебиаза и других болезней, о которых я прежде и не слышал. Но начиная с какого-то времени ночи стали для нас страшнее холеры.

      Ночами к нам просачивались лазутчики и сеяли бесшумную смерть. Казалось, ничто не может им помешать. Мы удвоили посты, стали патрулировать саму территорию лагеря. Ничего не помогало. В отчаянии, наш командир провел несколько ночных рейдов. Люди стреляли в лесные тени, на крики ночных птиц — и ни в кого не попадали, зато сами оказывались убиты.

      После каждого такого случая нас охватывал жуткий, почти суеверный ужас. Потом один идиот вспомнил про Дракулу. Он раздобыл где-то потрепанную книжку и пустил её по рукам, ещё больше нагнетая страх. Но чего ещё можно было ожидать при подобных обстоятельствах? Человек всегда придумывает каких-то сверхъестественных существ, чтобы объяснить необъяснимое. Даже теперь, спустя столько лет, я вспоминаю об этом с дрожью. Мы были готовы драться с солдатами из плоти и крови, но не с призраками, которые таяли с первыми лучами солнца. Если бы мы схватили одного из них или хотя бы мельком увидели его, мы бы представляли себе, с кем имеем дело, и нам стало бы легче.

      Страх усиливался. Ни один из нас не был трусом; каждому приходилось убивать — даже мне… Но теперь мы столкнулись с силой, которая была за пределами нашего разумения. Знаю, Николас, это звучит глупо, но все так и было, поверь мне.

      Мы тогда располагались на острове Лейте. Позади осталось морское сражение в проливе, где мы наголову разбили японский флот. Но на суше дело обстояло иначе: ни Лейте, ни более крупный остров Лусон не были очищены от японцев. Их обескровели, они остались почти без припасов, и мы думали, что это конец.

      Но до конца оказалось ещё далеко. Накануне сражения из Токио прибыл новый командующий, вице-адмирал Ониси. Спустя два дня он отправился в небольшой городок, где располагался 201-ый отряд японских ВВС. Там Ониси провел совещание, которое сыграло роковую роль в этой войне — хотя в то время мы об этом ничего не знали.

      Новости не заставили себя долго ждать. Многие из нас не верили, зная как быстро множатся самые нелепые слухи. Но примерно через неделю мы увидели это своими глазами. Сначала все подумали, что японские самолеты нацелились на нас, но они просвистели у нас над головами, словно нас и не существовало. Потом мы увидели в море наши корабли, авианосец и два эсминца. Японцы не обстреливали эти корабли и не бомбили их с пикирования — они их просто таранили. Когда это случилось в первый раз, мы не сомневались, что самолет подбит. Но когда они стали один за другим повторять этот самоубийственный маневр, мы начали понимать в чем дело. И все-таки это было невероятно — как разумные люди могли так поступать!

      Был сезон дождей; на всем острове Лейте не осталось сухого места. Мы медленно, с потерями, продвигались вперед. Однажды ночью отряд получил приказ о выступлении. У нас было много раненых, и я вызвался остаться с ними, чтобы сделать перевязки — до прибытия подкрепления, которое ожидалось утром. Но обстановка была очень напряженной, и мой командир настоял, чтобы я пошел вместе с отрядом.

      Перед рассветом мы разбили лагерь. Многие из нас так выбились из сил, что не могли уснуть. Мы сели в кружок, и полились рассказы о вампирах: прошлой ночью были убиты трое наших людей.

      Наконец я оставил их, натянул палатку и залез внутрь. Какое-то время до меня доносились их голоса, потом все стихло. Вероятно, я уснул, или просто они разошлись.

      Я впал в забытье и решил, что мне снится, будто за мной кто-то следит. Я старался проснуться, но не мог, моя голова словно налилась свинцом. Я напрягал мышцы, но не мог пошевелиться, мое тело не слушалось меня.

      Надо мной нависло какое-то лицо: я даже не почувствовал, когда открылись мои глаза — а может, они и не закрывались. Мне было трудно дышать. Хотя ночь стояла душная, меня бил озноб.

      Это было лицо японца, угольно-черное, словно покрытое сажей. Его огромные глаза имели очень странное выражение: хотя они были направлены прямо на меня, казалось, будто они смотрят куда-то вдаль, в какой-то другой мир. Это жутко. Однажды я видел что-то подобное — в больнице, когда учился на последнем курсе медицинского колледжа. Нам тогда показали несколько больных в психиатрическом отделении. Среди них выделялся молодой человек, коротко остриженный, с широкими скулами и длинным тонким носом. Он был в смирительной рубашке, и я долго всматривался в его глаза, пока врач расписывал своих пациентов, как зазывала на ярмарке. Он разглагольствовал о современных гуманных методах лечения, но этот человек… это существо никак нельзя было назвать человеком — он вернулся к животному состоянию своих далеких предков. В его глазах не было и тени разума, по крайней мере, в общепринятом смысле этого слова, но меня потрясло злобное коварство этих глаз. Я подумал: что будет, если его выпустить на свободу? Джек-потрошитель? Трудно даже вообразить, потому что этот человек явно был вне всякой морали.

      Теперь ты можешь отчасти представить, какие глаза я увидел в ту ночь в палатке. Но только отчасти. Назвать это «безумием» значило бы серьезно ошибиться — это было больше чем безумие. Мы живем в мире порядка и законов, которые управляют всем, от науки до морали. Но тот человек жил вне времени, словно сам хаос воцарился внутри его и питал его своей опустошительной энергией. Не знаю, как это лучше объяснить — ты можешь подумать, что я просто приукрашиваю, но это совсем не так.

      Пока я размышлял, японец взял кусок черной ткани, сложил её в несколько раз и туго перевязал мне рот. Теперь, с близкого расстояния, я разглядел, что он одет во все черное.

      Японец вытащил меня из палатки, наклонился, взвалил на плечи и побежал. Похититель бежал беззвучно, все время держась в тени, и уходил из лагеря довольно странно: не кратчайшим путем, а по какому-то ему одному известному маршруту.

      Я не сопротивлялся. Я был ошеломлен и думал об одном: почему он не убил меня, как были убиты мои товарищи? Я понимал, что этот человек чародей. Никто не мог войти в наш лагерь и выйти из него незамеченным, как сделал это он. Японец бежал, и в то же время, казалось, не двигался. Знаю, это звучит нелепо, но он бежал так плавно, что я этого совсем не чувствовал.

      Мы были уже в джунглях и неслись с огромной скоростью. Несмотря на подлесок и нависшие кроны деревьев, мы двигались даже быстрее, чем прежде. У меня возникло ощущение, будто в целом мире нет никого, кроме нас двоих. Был тот предрассветный час, когда ночные твари расползлись по своим норам, а дневные животные ещё не проснулись. В джунглях было тихо, и редкие крики сонной птицы казались звуками из другого мира.

      Так прошло около получаса. Японец вдруг остановился, сбросил меня на землю и сделал повязку пошире, так, чтобы я не мог ничего видеть. Он вел меня через джунгли, держа за воротник. Всякий раз, когда я спотыкался и падал, японец поддерживал меня, точно я падал с вешалки. В этом было что-то ужасно бесчеловечное, но я старался об этом не думать.

      Через некоторое время я услыхал шум голосов. Я кое-что понимал по-японски, но не хотел, чтобы мой похититель об этом знал. Наконец, с меня сняли повязку. Мы находились посреди японского лагеря. То, что я увидел, поразило меня: это едва ли можно было назвать военным лагерем. Большинство солдат неподвижно сидели или лежали на земле. Я не увидел ни организованных отрядов, ни охраны.

      Через просветы в деревьях я различил море. На меня никто не обращал внимания, и я наблюдал, как мой похититель разговаривает с несколькими людьми в таких же черных нарядах. Они казались единственными боеспособными солдатами во всем лагере. Сначала я пытался вслушаться в их разговор, но они говорили или слишком быстро, или на каком-то диалекте, так что ничего нельзя было разобрать.

      Начинало светать, и над горизонтом зажглась белая полоса. Теперь я знал, что смотрю на восток. Далеко в море появилось пятнышко, потом ещё одно. Одновременно на северо-западе, со стороны Лусона, послышался тяжелый гул. Черные самолеты все отчетливее вырисовывались на бледном небе.

      Самолеты пролетели низко над нами и устремились к пятнам на горизонте.

      — Они будут атаковать ваши корабли.

      Я вздрогнул. Рядом со мной стоял исхудавший, японец на костылях. Его левая штанина была заколота на уровне колена, но ему, несомненно, суждено было умереть от истощения задолго до того, как культя начнет загнивать.

      — Вы прекрасно говорите по-английски, — заметил я.

      — Да. — Он смотрел на удалявшиеся самолеты. — Они не вернутся. Ни один. Ониси об этом позаботился.

      Я понял, что японец имеет в виду нового вице-адмирала. Он печально покачал головой.

      — Говорят, он помогал Ямамото разрабатывать план атаки на Пирл-Харбор. — Он щелкнул языком. — Трудно поверить. Кажется, это было так давно. — Неожиданный собеседник повернулся ко мне. — Вы говорите по-японски? Нет? Жаль.

      Самолеты приближались к нашим кораблям. Было видно, как с борта открыли огонь. Черные облачка разрывов вспыхивали неожиданно бесшумно, пока через несколько мгновений воздух вокруг нас не задрожал от раскатов.

      — Нет, они не вернутся, эти ребята. Билеты в один конец. Внезапно его слова проникли в мое затуманенное сознание.

      — Вы хотите сказать, — вырвалось у меня, — что они идут на верную смерть? Что летчик вместе с самолетом?..

      — Да, одна большая управляемая бомба. Мне показалось, что в глазах японца блеснули слезы, но его голос не дрогнул.

      — Идея вице-адмирала Ониси. Жест отчаяния. Ему в конце концов удалось убедить остальных, — Последовало какое-то японское ругательство. — Мало нас погибло за «святое дело». Император все ещё отправляет своих сыновей на войну, которая давно уже проиграна.

      Из лагеря послышался резкий оклик. Не надо было знать японский, чтобы понять, что это мой похититель зовет меня.

      — Вам нужно раздобыть какую-нибудь еду, — посоветовал я раненому солдату, прежде чем отойти. Он горько рассмеялся.

      — Если бы я мог это сделать, меня бы здесь уже не было.

      — А госпиталь?

      — Туда берут только со своим пайком. Я смотрел, как торчат ребра у него из-под гимнастерки, и думал: что со мной? Ведь он мой враг.

      — Мы все умираем от голода. Нас бросили здесь, потому что мы больше не в состоянии воевать. Это смерть, не подобающая солдату.

      Похититель схватил меня и, грубо ругаясь, отвел на другую половину лагеря. Здесь земля тоже была усеяна лежащими солдатами — довольно жалкое зрелище.

      В руках японец держал небольшую черную сумку, которую я раньше не замечал. Похоже, именно из-за неё он спорил со своими товарищами. Их было четверо или пятеро, и они походили друг на друга как братья. Теперь я пожалел, что не спросил у своего неожиданного собеседника, кто эти люди, — это была явно не обычная часть.

      Неподалеку я заметил костер, над которым висел черный чугунный котелок. Рядом с костром — небольшая горка камотэ, сладкого филиппинского картофеля, и ещё какие-то сморщенные клубни. Похоже, это составляло весь их провиант.

      Мой похититель достал из сукми несколько консервных банок, несомненно, украденных в нашем лагере. Не могу понять, как ему это удалось.

      Они снова начали спорить — судя по всему о том, кому сколько достанется. Похититель подтолкнул меня к группе солдат, неподвижно лежавших на земле. Он явно хотел, чтобы я оказал им помощь. Теперь я понял, почему меня пощадили: японец прекрасно знал, что я врач. Я подумал: «Интересно, что ещё ему известно обо мне?».

      Я занялся солдатами. Честно говоря, им вряд ли можно было помочь, не имея с собой лекарств и инструментов, но в них не было нужды. Японцы умирали от недоедания.

      Я отошел от них и обратился к своему похитителю:

      — Жаль, но я ничем не могу им помочь.

      Он ударил меня без предупреждения. Я даже не видел, как он это сделал. Только что я разговаривал с ним, а в следующую секунду уже валялся в грязи.

      — Им нужна пища, — сказал я и понял, как это глупо.

      Японец наклонился и рывком поставил меня на ноги. Его глаза ничего не выражали. Он снова ударил меня, на этот раз сильнее, ребром ладони.

      Когда я очнулся, было уже темно. Голова раскалывалась, а правая рука казалась онемевшей. Я пошевелил пальцами, даже собрал их в кулак, но хоть немного поднять руку не мог.

      Я лежал в палатке, на чем-то твердом, но не на земле. Ниже пояса я был совершенно голый. Я не мог двигаться: все тело пронизывала пульсирующая боль.

      Вскоре японец вошел, совершенно бесшумно — я почувствовал это по какому-то движению во влажном воздухе. Он наклонился надо мной — по-прежнему в черной одежде, только очистил лицо от сажи.

      — Сколько у вас солдат? — спросил японец. Бесполезный как врач, я стад теперь обычным пленным; я понимал, что это значило. Я назвал свое имя.

      — Сколько орудий Я назвал свое имя.

      — С какими частями вы должны соединиться? Я снова назвал свое имя.

      — Когда это произойдет?

      На этот раз я изменил ответ и сообщил свое звание.

      — Когда американцы собираются захватить Лусон?

      — Лусон уже захвачен. Японцами. Тогда он за меня взялся. Японец использовал только большие и указательные пальцы; никаких традиционных орудий допроса — ни ножей, ни огня, ни химических препаратов, ни воды — ничего.

      Он возился со мной всю ночь, больше десяти часов. Разумеется, с перерывами, — иначе я просто не выдержал бы. И за все это время искусный мучитель не оставил на моем теле никаких следов.

      Да, это был настоящий маг. Он воздействовал намой нервы — но не на главные центры, а на сами нервные цепочки, надавливая на них кончиками пальцев.

      Все мои органы чувств были парализованы, оставалась только боль. Я даже не заметил, как помочился, только на какое-то мгновение почувствовал запах.

      Он использовал боль так, как искусная женщина использует удовольствие. Она медленно возбуждает тебя, ласково доводит до грани и останавливается, ждет пока возбуждение спадет, затем начинает все сначала. Этот человек действовал точно так же. Ты же знаешь, что очень сильная боль уже не воспринимается, гасит сама себя. У нервов есть свой предел, после которого все ощущения просто пропадают. И это может стать единственным спасением во время жестокого допроса.

      Но он никогда этого не допускал. Он взвинчивал боль, удерживая меня на пределе, но не давал мне перейти этот предел. Он точно знал, сколько я ногу выдержать, и всякий раз отпускал меня в последнюю минуту.

      Все это время японец снова и снова повторял свои вопросы. Он ни разу не закричал; напротив, его голос был мягким, даже ласковым, будто мы были старыми друзьями и вспоминали прежние времена за кружкой пива.

      Это было странное чувство. Через некоторое время мне показалось, что мы с ним очень близки. Мне хотелось довериться ему, рассказать все свои секреты, разрушить последние преграды, стоявшие между нами. Сама боль стала другой. Она стала… как бы это сказать?.. не такой болезненной. До сих пор не понимаю, как ему это удалось. Конечно, даже в те минуты я сознавал, что он пытается разрушить мой рассудок, но ничего не мог с собой поделать. Я чувствовал себя так, словно теряю равновесие на скользком льду. А потом не стало уже и льда; мне казалось, будто я все глубже погружаюсь в какую-то бездонную илистую бездну.

      При этом боль отступала, и мне все больше хотелось перед ним открыться. Он был моим другом, и я чувствовал себя виноватым передним, отказываясь отвечать на его вопросы, эгоистом, недостойным его дружбы.

      Все это время я не терял сознания — как я уже говорил, японец этого не допускал. Но постепенно боль сменилась удовольствием. Оно охватывало меня, когда я изо всех сил старался не отвечать на его вопросы. Это становилось все труднее и труднее. Несколько раз мне даже пришлось прикусить язык, чтобы не сказать ему все, чего он добивался.

      Я чувствовал, как мое «я» ускользает от меня, и под ним открывается другой человек, которого я совершенно не знал. Мне казалось, что этот человек знает обо мне больше, чем я сам, и это приводило меня в ужас.

      Мне мучительно хотелось открыться ему. Удовольствие росло, и я начал радоваться боли, желать её, поскольку она связывала меня с ним. Мне казалось, если боль пройдет, у меня ничего не останется, и я сам исчезну навсегда. Время утратило для меня всякий смысл. Уже не было ни прошлого, ни будущего — только бесконечно длящееся мгновение.

      И вдруг все кончилось. Я остался один. Меня сотрясали мучительные рыдания. Слез не было, потому что в моем организме уже не осталось влаги. Мне было страшно одному, как младенцу, которого бросила жестокая мать. Я знал, что когда он вернется, я расскажу ему все.

      Вдруг я услышал какие-то звуки в палатке. Я подумал, что он вернулся и заплакал от радости. Я попытался повернуть голову, но ничего не увидел.

      — Вставайте! — раздался хриплый шепот у моего уха.

      — Что? — Мой голос звучал как у пьяного.

      — Вставайте! Вставайте! Вставайте!

      Я почувствовал, как чьи-то руки заставляют меня сесть. Это было совсем новое ощущение. Какое-то время я тупо всматривался в собственное тело, ожидая, наверно, увидеть клочья мяса или почерневшие побеги бамбука под ногтями.

      — Сюда! — Голос звучал требовательно. — Быстрее! У нас мало времени!

      Я осторожно слез с деревянного топчана и обернулся. Это был мой знакомый-инвалид. Он отвернул клапан в задней части палатки, и я увидел яркую зелень джунглей. Солнечный свет ослепил меня. Я почувствовал приступ тошноты.

      Спотыкаясь, я сделал несколько шагов, и он подхватил меня, чтобы я не упал.

      — Я не смогу.

      — Сможете. Днем они не будут вас преследовать. Инвалид протянул мне фляжку с водой и отвернулся, чтобы не видеть, как я жадно пью.

      — Хватит с нас, с нас всех, — сказал он мягко. — Это так бессмысленно. — Он двинулся вперед на костылях. — Идемте. Нельзя терять время.

      Я подошел к выходу из палатки. Сердце бешено колотилось; мне казалось, что я не пройду и десяти шагов.

      — Не знаю, как вас благодарить, — проговорил я.

      — Не надо. Мы бесконечно далеки и никогда не поймем друг друга.

      — Нет, нет. — Я протянул руку своему спасителю. Он смущенно коснулся её. — Последний в опрос, — не выдержал я. — Кто они?

      — Вам это не нужно знать. — Инвалид отвернулся. Клапан палатки разделял нас, как граница двух миров.

      — Скажите. Прошу вас. Он уже стоял ко мне спиной.

      — Ниндзя.

      Его голос донесся точно издалека. Я пожелал ему удачи, но не думаю, что он меня услышал. Собравшись с силами, я побежал через джунгли.

      Док Дирфорт сидел и разглядывал остатки своей яичницы, словно там скрывалось его прошлое. Кожа на его высоком лбу блестела от пота. Николас снова услышал тяжелое тиканье часов на стене.

      Док Дирфорт поднял голову; его глаза выражали усталость.

      — Я об этом никому не рассказывал, даже своему командиру, даже жене. Я рассказал тебе, Николас, потому, что уверен: ты поймешь. — Его взгляд стал теперь тревожным и испытующим.

      — Значит, вы знаете.

      Дирфорт даже не кивнул — страх был в его глазах.

      — Что вы собираетесь предпринять?

      — Предпринять? — Док Дирфорт был искренне удивлен. — А что я должен предпринять?

      — Я догадываюсь, какие чувства вы к ним питаете, — пояснил Николас.

      — К одному из них, — поправил Дирфорт.

      — Они все похожи.

      — Правда?

      — Все дело в обучении. Их тренировки даже более суровые, чем у самураев. Это традиция.

      — Странно, что традиция уживается с… чудовищным хаосом, который они сеют.

      — Я об этом никогда не думал, но, пожалуй, вы правы.

      — Я хочу, чтобы ты наказал его, Николас. — Док Дирфорт отодвинул тарелку с остывшей яичницей. — Только ты можешь это сделать. Полиция…

      — Да, они бессильны.

      — … ничего в этом не понимает. Это большая удача, что ты оказался рядом. Ты об этом не дyмaл?

      В небе не было ни облачка. Хромированные детали автомобиля так блестели, что Николасу пришлось надеть темные очки.

      Он выехал из городка, остановил машину в переулке возле своего дома и подобрал свежий номер «Таймс» на крыльце возле двери. Небрежно просмотрев заголовки, он спустился на пляж.

      Двери в доме Жюстины были за крыты, но газеты уже не было. Он поднялся по засыпанным песком ступенькам.

      — Ее нет дома.

      Николас обернулся. Из-за угла выходил Кроукер. В измятом коричневом костюме, с приспущенным галстуком, он выглядел так, будто не спал несколько ночей.

      — Машины тоже нет.

      — Что вы здесь делаете, Кроукер?

      — Давайте прогуляемся. Они пошли к пляжу.

      — .У вас не совсем подходящий костюм, — заметил Николас.

      — Ничего. Мне нравится, когда в туфли набивается песок. Это напоминает мне о детстве. Я всегда оставался летом в городе. Денег на развлечения не было, и мы забавлялись тем, что включали пожарные гидранты.

      Прибой яростно обрушивался на песок. Из переносного радиоприемника вырывалась оглушительная музыка диско, гудящий бас и бесконечная дробь ударных.

      — Нас было семеро в семье. Не знаю, как моему старику удавалось сводить концы с концами. Но летом, один раз в месяц, он обязательно подзывал меня к себе, перед тем как уйти на работу. «Иди сюда, Льюис, — говорил он. — У меня кое-что есть для тебя». Отец давал мне денег, которых хватало, чтобы съездить на Кони-Айленд и купить мороженое. Он знал, что я люблю купаться. «Обещай мне одну вещь, — повторял он всякий раз. — Ты возьмешь с собой полотенце. Не хочу, чтобы мама волновалась. Договорились?!»

      Люди с громким смехом бежали в воду. За линией прибоя, на волнах появлялись и снова исчезали головы купальщиков. К ним приближалась женщина в купальном костюме, с ярким полотенцем, небрежно наброшенным на плечи. Николас подумал о Жюстине: куда она могла уехать?

      — Да, мы с песком старые друзья.

      Женщина подошла ближе. Она была очень красива. Ее длинные волосы сверкали на солнце. Когда женщина прошла мимо, Кроукер зажмурился и посмотрел на небо.

      — Вчера я выкинул Элис из дома. Николас молча смотрел на него. Кроукер неуверенно улыбнулся, но в его глазах не было радости.

      — Ну, это было не совсем так. Она и сама хотела уйти. Да. Нам обоим стало невмоготу. — Лейтенант опустил руки в карманы брюк. — Обошлось сравнительно тихо. Она с этим справится. Знаешь, — Кроукер пожал плечами, — это проходит…

      Они остановились как по команде. Море подбиралось к их ногам. На песчаном холмике лежала темная кучка водорослей.

      Кроукер посмотрел на свои туфли, наполовину засыпанные песком, потом поднял глаза.

      — Ник, Винсент убит. Его нашли вчера вечером. — Лейтенант не сказал где. — У него была сломана шея.

      Николас сделал глубокий вдох и сел на песок. Он обнял колени руками и уставился куда-то в море.

      — Ник…

      Николас чувствовал, что его мозг цепенеет. Он вспомнил, как Док Дирфорт рассказывал о боли. Это уже слишком. Сегодня был день похорон Терри и Эй.

      — Господи, — прошептал он. — Господи. Кроукер присел на корточки рядом с ним.

      — Ник, — сказал он мягко, — я не мог поступить по-другому. Я не мог позвонить тебе по телефону.

      Николас кивнул. Сквозь туман своих мыслей он понял, что лейтенант признает свою вину перед ним. Он мог бы не ехать в такую даль, а просто снять телефонную трубку и набрать номер. Николас вспомнил, что вчера Кроукер обедал с Винсентом.

      — Ник. — В голосе Кроукера слышалось сомнение. Николас повернулся к нему, — Что происходит? Ты должен мне объяснить.

      — Не знаю. Что вы имеете в виду, лейтенант? Я… послушайте, в этом замешан Томкин. Неделю назад он получил предупреждение от ниндзя. Я сам видел. Это не шутка. У него есть дела с крупнейшими японскими компаниями. Знаете, в большом бизнесе не очень-то церемонятся. Чем-то он им насолил. Словом, они послали к нему убийцу.

      — Но так уже было несколько раз. Томкин не ребенок и не нуждается в твоей помощи. Николас покачал головой.

      — Вы не правы. Без меня он труп.

      — Но где логика? Две смерти здесь, ещё три — в Нью-Йорке, и никакой связи с Томкином.

      — Связь должна быть, — упрямо возразил Николас. — Убийца пытался даже запугать Жюстину.

      И Николас рассказал Кроукеру о тушке, которую подбросили в кухню.

      Какое-то время Кроукер молча смотрел на него. Ровный гул прибоя то и дело прерывался звонким смехом.

      — А что, если это предупреждение относится не к Жюстине? Николас уставился на лейтенанта.

      — Что вы хотите этим сказать?

      — По-моему, больше нельзя отворачиваться от фактов. Думаю, предупреждение относилось к тебе. Николас резко засмеялся.

      — Ко мне? Не говорите глупостей. Нет никаких причин…

      — Должны быть причины, — серьезно проговорил Кроукер. — Смотри сам. Две смерти здесь. Терри и Эйлин. Теперь Винсент. Все сходится на тебе.

      — Второго человека — убитого на пляже — я не знал.

      — Да, но это случилось недалеко от твоего дома.

      — Лью, здесь живет куча других людей.

      — Но только у одного из них убили подряд троих друзей. Конечно, в этих рассуждениях была логика, но Николас знал, что логика не всегда ведет к правильному ответу. Он покачал головой.

      — Я в это не верю. Как я уже сказал, у него нет никаких причин. Это дымовая завеса.

      — Ничего себе завеса! — фыркнул Кроукер.

      — Просто он знает, что я связан с Томкином через Жюстину. И я для него опасен — в отличие от тебя или костоломов Томкина. Он это знает. Нет, ему нужен Томкин, и только он. Все остальное — чтобы замутить воду. Кроукер примирительно поднял руку.

      — Ладно, ладно. Это была всего лишь версия. И вот что я тебе скажу: я очень надеюсь, что ты прав, потому что смерть Винсента Ито волнует меня гораздо больше, чем судьба Рафиэла Томкина.

      Николас посмотрел на него. Это было признанием в дружбе, и он улыбнулся.

      — Спасибо. Это очень важно для меня. И для Винсента это было бы важно.

      Они встали. Кроукер по-прежнему был в пиджаке, несмотря на невыносимую жару. Теперь он наконец его сбросил; на его тонкой белой сорочке темнели большие пятна пота.

      — Пойдем? Николас кивнул.

      — Только… — он колебался.

      — Валяй.

      — Лью, тебе этот вопрос может не понравиться.

      — Тогда я не буду отвечать. Договорились? Николас улыбнулся.

      — Ладно. — Они пошли по пляжу к машине Кроукера. — Почему ты так ненавидишь Томкина?

      Кроукер открыл дверку и бросил пиджак на заднее сиденье. Он сел за руль, а Николас рядом с ним. Машина стояла в тени, но в салоне все равно было душно. Кроукер завел двигатель.

      — Ты прав, — признался лейтенант. — Я мог бы не отвечать на этот вопрос. Несколько дней назад так бы оно и было. — Они выехали на дорогу. — Но теперь все изменилось. Я понял, что если не доверять тебе, то никому нельзя доверять, а я так не могу.

      Они проехали по мосту, мимо бухты, заполненной небольшими лодками с поднятыми моторами.

      — Ты, наверное, слышал про дело Дидион. Николас удивился.

      — Ты имеешь в виду убийство этой манекенщицы? Только то, что было в газетах. Ее фотографии мелькали практически в каждом журнале.

      — М-да, — задумчиво произнес Кроукер. — Красивая женщина. Очень красивая. Идеальная модель.

      — Похоже, ты…

      — Нет. Не то, что ты думаешь. — Они выехали на шоссе, и Кроукер прибавил газа. — Просто меня поразило, что эта девушка такой же человек, как и все. Понимаешь? Обычно люди об этом не думают. А ведь она ела, пила, у неё бывала отрыжка — как у всех.

      Лейтенант перешел на другую полосу, обогнав автобус, который испускал черные клубы удушливого дыма.

      — А потом Дидион умирает, и все раздувают вокруг этого скандал. Ведь она была знаменитостью, и вокруг неё делались большие деньги. Но никто, поверь мне, — никто не сказал: «Вот ещё одна глупо оборвавшаяся жизнь.» Такие мысли пришли мне в голову в её спальне. — Кроукер пожал плечами. — Но, черт подери, то же самое я думаю о любой из несчастных шлюх, которых убивают каждый день. Это не очень-то по душе моему капитану. Да плевать я хотел на этого засранца! — «Мы не можем понапрасну тратить деньги налогоплательщиков, Кроукер. Найдите лучшее применение вашему времени». Господи! — Лейтенант ударил кулаком по рулевому колесу. — Я знаю, что в тот вечер в её спальне был кто-то еще. Женщина. Судя по всему, она близко знала Анджелу Дидион и могла стать свидетелем убийства. Но она исчезла, как сквозь землю провалилась.

      Итак, я остался ни с чем, комиссар давит на капитана Финнигана… В общем, ты понимаешь.

      Кроукер повернул к Манхэттену. Они успели вовремя, движение было ещё сносным.

      — Полицейские опросили жильцов дома. Это не обычный дом, сам знаешь, и им было приказано ходить на цыпочках и разговаривать шепотом. Короче, они ничего не узнали. Ладно. Но через неделю — когда все жаждали крови, моей крови, — я решил сам туда сходить. Не буду тебя утомлять подробностями: оказалось, они не опросили одну женщину. Ее в то время не было в Нью-Йорке. Выясняется, что на следующий день после убийства, рано утром, она улетела на курорт, в Палм Спрингс, и вернулась через семь дней. Алкоголичка лет пятидесяти, но выглядит на все шестьдесят. Я пришел к ней в десять утра, а от неё уже вовсю несло джином. У неё тряслись руки, и она даже при мне не удержалась, чтобы не приложиться к бутылке.

      Кроукер свернул на бульвар Йеллоустоун. — Но самое интересное не в этом. Она клянется, что последние полгода к Анджеле Дидион ходил мужчина. Возможно, эта связь началась и раньше, просто полгода назад она это заметила. Похоже, однажды там была ссора, и с тех пор она регулярно посматривала в дверной глазок — чем ей ещё заниматься.

      Лейтенант остановил машину у небольшого здания с белым кирпичным фасадом. На газоне, напротив огромного вяза, располагалась вывеска «ПОХОРОННОЕ БЮРО ПАРКСАЙД». Деревянные двери здания были открыты. Туда вошли несколько человек, среди которых Николас узнал одного из инструкторов додзё.

      — Она подробно описала мне этого человека. Ник. Это Рафиэл Томкин.

      — Итак, у Томкина был роман с Анджелой Дидион. Что ж, ничего удивительного, когда две знаменитости живут в одном доме. Эта женщина видела его там в день убийства?

      Кроукер посмотрел на вяз. Его листья шелестели на жарком ветру.

      — Она боится самолетов, — сказал наконец лейтенант. — Она приняла снотворное — само собой, запив его джином, — и в шесть вечера легла в постель. Проснулась только в пять утра.

      — После чего преспокойно отправилась в аэропорт.

      — Да. — Кроукер посмотрел на Николаса. — Но я проверил, что делали в тот вечер все знакомые Дидион. Это был Томкин.

      — У тебя нет доказательств, Лью, — заметил Николас. — У тебя нет ничего.

      — Меньше чем ничего, парень, — мрачно согласился Кроукер.

      Они вышли из машины и по каменным плитам направились к двери. Еще один инструктор додзё остановил их и перекинулся с Николасом несколькими фразами.

      — Послушай, — Кроукер понизил голос, — дело Дидион официально прекращено. Все. Финита. На днях Финниган мне это популярно объяснил. Естественно, приказ спустили с самого верха; никто не стад бы подмазывать этого кретина.

      — Ты хочешь сказать, что от полиции откупились?

      — Я хочу сказать, что заставить замолчать полицейское начальство могут очень немногие. Томкин один из них. — Лейтенант перешел на яростный хриплый шепот. — Но у меня есть след. Один мой агент разнюхал, что за женщина была в квартире Дидион в день убийства. Как только я узнаю её имя и адрес, этот сукин сын никуда от меня не денется.

      Короткая церемония проходила наполовину на английском языке, наполовину — на японском. Николаса попросили сказать надгробное слово. Он говорил по-японски. Звучала музыка: двое друзей Эйлин, профессиональные музыканты, играли традиционные мелодии на кото и с Якухати. Было много цветов.

      Кроукер молчал, пока они с Николасом не отошли от могилы. Рабочие взялись за лопаты, и коричневая земля беззвучно полетела вниз.

      — Ник, — обратился лейтенант, — что тебе говорят имена Хидэёси, Ёдогими и Мицунари?

      Николас остановился и отвернулся от солнца — ему не хотелось надевать темные очки.

      — Это известные имена в японской истории. Но почему ты спрашиваешь?

      Кроукер не обратил внимания на его вопрос

      — Они могут принадлежать современным людям? Николас пожал плечами.

      — В принципе, да. Но эти три имени тесно связаны между собой, и такое совпадение вряд ли…

      — Понятно,

      Позади них, на усыпанной черным щебнем дорожке послышался хлопок двери и чиханье мотора. Рядом шелестели листвой платаны и клены. Жара усиливалась.

      — Лучше расскажи мне, в чем дело. Кроукер достал из кармана аккуратно сложенный клочок бумаги. Когда Николас развернул его, лейтенант объяснил:

      — Я нашел это среди вещей Терри, в его кармане. Возможно, он написал это в тот самый день.

      — Ну и что?

      — А то, что накануне убийства в додзё приходил один человек, японец. Двое инструкторов — по каратэ и айкидо — сказали, что лучшего бойца они никогда не видели. А потом у него был поединок на мечах с Терри. Винсент сообщил мне, что за ужином Терри был этим взволнован.

      Николас вопросительно смотрел на Кроукера, не выпуская бумагу из рук.

      — Этот японец назвался Хидэёси.

      Николас отвернулся в сторону кладбища. Белые мраморные памятники сверкали на солнце, и даже камни казались легкими как перышки: вот-вот они оторвутся от своих постаментов и взмоют в небо, словно облака. Посреди недели на кладбище было немноголюдно. Аккуратные узкие дорожки, подстриженные лужайки, яркие цветы создавали атмосферу грустного праздника, словно только что закрылась веселая ярмарка. Где-то вдалеке работал желтый бульдозер. С выгнутого бетонной радугой шоссе доносились приглушенные звуки моторов, напоминая шуршание морского прибоя.

      — В 1595 году, — начал рассказ Николас, — умер Хидэёси, властитель Японии, который держал в руках всех воинственных даймё. Принято считать, что, будучи дальновидным человеком, он передал свою власть Иэясу Токугава, самому могущественному из членов его Совета. Но это не так. Наложница Хидэёси — Ёдогими — подарила ему сына. Хидэёси любил их обоих и мечтал, о том, что однажды Японией будет править его наследник. Перед смертью он позвал к себе самого близкого друга Мицунари и приказал ему тайно охранять Ёдогими и её сына. «Мицунари, друг мой, — сказал Хидэёси, — Иэясу с радостью ждет моей смерти, хотя этого и не показывает. Очень скоро он попытается стать сёгуном. Мицунари, ты должен всеми силами ему помешать, потому что для достижения своей цели Иэясу придется уничтожить Ёдогими и подлинного наследника».

      Сразу после этого Хидэёси принял Иэясу. «Ты самый сильный в Совете, — заявил он. — И после моей смерти власть должна перейти к тебе». — «Не говори о смерти, повелитель», — сказал Иэясу, но Хидэёси знаком велел ему замолчать. «Послушай, что я скажу. Осталось мало времени. Когда меня не станет, в рядах Совета возникнет смута. Совет расколется на группы, и страну снова охватит гражданская война. Этого надо избежать любой ценой. Ты должен взять власть, Иэясу. Другие даймё ничто перед тобой. Смети их со своей дороги и спаси Японию от губительной междоусобной войны».

      Так перед смертью Хидэёси закрутил сложную интригу, которая в конечном счете должна была привести к власти его наследника; он решил, что сможет влиять на судьбы Японии даже из могилы. Хидэёси знал, что умирает в очень неблагоприятный момент. Его сын был ещё слишком молод, чтобы защитить себя или надолго удержать в повиновении небольшую группу своих сторонников. Знал Хидэёси и о стремлении Иэясу захватить власть и не хотел этого допустить.

      Мимо Кроукера и Николаса медленно двигалась небольшая похоронная процессия. Она свернула с черного щебня на узкую дорожку, ведущую к вырытой могиле. Там уже стоял гроб, увитый гирляндами цветов. Кто-то упал в обморок, и поднялась легкая суматоха. Тяжелый воздух заглушал звуки, и всё происходящее напоминало сцену из немого кино.

      — Хидэёси это удалось? — спросил через некоторое время Кроукер.

      — Нет, — ответил Николас. Он все ещё смотрел в сторону толпы. Женщина оправилась от обморока, и началась прощальная церемония. — С одной стороны, Иэясу Токугава был слишком умен и могуществен. С другой стороны, Мицунари собрал вокруг себя группу даймё, которые просто не способны были противостоять Мэясу. В 1615 году Иэясу повел свои войска против тех, кто должен был охранять Ёдогими и наследника. Они укрылись в неприступном замке Осака. К тому времени как войска Иэясу сломили оборону и прорвались в замок, Ёдогими и молодого .наследника уже не было в живых: она сначала убила сына, а потом сделала сеппуку.

      — И кто же в этой истории злодей? В небе послышался тяжелый гул: «Боинг-747» шел на посадку в аэропорт имени Кеннеди.

      — Это зависит от точки зрения, — сказал Николас. — Как бы там ни было, Иэясу стал одним из самых выдающихся правителей Японии. Можно спорить, видел ли в нем эти задатки Хидэёси. Они были разными людьми, и нельзя с уверенностью сказать, кто из них был прав, а кто виноват. Они оба сыграли выдающуюся роль в истории своей страны.

      — Но Хидэёси проиграл, — заметил Кроукер. — Его род оборвался вместе с ним.

      Николас молчал. На кладбище царила какая-то особая тишина. Люди казались неподвижными, как на старой фотографии. Затянутые дымкой небоскребы Манхэттена выглядели неуместно, словно их по ошибке поставил туда какой-нибудь пьяный рабочий сцены.

      — Почему же этот человек назвался именем неудачника? ? тихо продолжал Кроукер.

      Николас улыбнулся и посмотрел на собеседника. «Странно, — подумал он. — В зависимости от освещения, лицо лейтенанта кажется то суровым, то изможденным». Видимо, оно было и тем, и другим.

      — Это чисто западный взгляд на историю, — мягко объяснил Николас. — В Японии и поражение может быть благородным. Многие наши герои не достигли своих целей — но тем не менее они вели себя как герои. На Западе преклоняются только перед результатами. А жаль, тебе не кажется? Кроукер зажмурился от яркого солнца.

      — Ты хочешь сказать, что Хидэёси был героем. Николас кивнул.

      — Да.

      — Ну а другие имена? Как они сюда вписываются?

      — Честно говоря, не знаю. Но Терри не стал бы писать их без всякого смысла. — Николас вернул бумажку Кроукеру.

      — Ничего не понимаю.

      — Я тоже, — признался Николас.

      Было по-прежнему очень тихо. Николас подумал, что давно уже не чувствовал такой близости с другим человеком, как сейчас с Кроукером.

      — Знаешь, — сказал Николас, — когда я приехал в эту страну много лет назад, я сознательно отказался от части своего прошлого. Это непросто сделать любому человеку, но особенно тому, кто вырос в Японии. Я чувствовал себя в долгу перед моим отцом, то есть перед Западом.

      Кроукер молча смотрел на Николаса; он понимал важность этой минуты.

      — Но вдруг что-то произошло. Словно я очнулся после долгого сна. Чем я занимался здесь все эти годы? Чего я добился? Я не хотел бы почувствовать перед смертью, что понапрасну растратил отпущенное время, как это было с моим отцом. Хватит того, что я жил его печалью, его горечью.

      Некоторое время они молчали, прислушиваясь к редким порывам ветра в кронах вязов. Солнце пекло нестерпимо.

      — А теперь? — неуверенно спросил Кроукер. — Что-нибудь изменилось?

      Николас рассмеялся.

      — Весь мой мир перевернулся. Точно не было всех этих лет.

      — Я пытаюсь представить, что бы я чувствовал, если бы нечто подобное происходило со мной.

      Николас с благодарностью посмотрел на лейтенанта. Они медленно двинулись к машине Кроукера. Им обоим не хотелось возвращаться в безумную суету города. Когда они уже приблизились к машине, Кроукер спросил:

      — Что ты думаешь об отце Жюстины?

      — Странно, что ты его так называешь. Кроукер пожал плечами.

      — Так — фигура речи.

      Но Николасу в его словах послышалось дружеское предупреждение.

      — Сначала я его смертельно ненавидел, — медленно подбирая слова произнес Николас. — Да это и понятно, если учесть точку зрения Жюстины и обстоятельства нашей первой с ним встречи. Он расчетливый и деспотичный человек, который привык получать все, что хочет. Мне это не нравится.

      — Но?

      Николас остановился.

      — Послушай, было бы очень легко и удобно представить его богатым злодеем из грошового романа, но все не так просто.

      — Он убийца, Николас-

      — Он очень уязвим…

      — О Господи!

      — Он любит своих дочерей, что бы они о нем ни думали. Он готов на все, чтобы их защитить. И он совсем не так уверен в себе, как можно было бы ожидать. Что-то в нем…

      — Томкин разыгрывает перед тобой спектакль, потому что ему нужна твоя помощь.

      — Думаю, ты не прав. Он не настолько двуличен, как ты полагаешь.

      — Послушай. Твой ниндзя приходит и убивает людей. — Кроукер разгорячился. — Где-то у него тоже есть дом, люди, которых он любит, — но это ничего не меняет.

      — Ты слишком упрощаешь…

      — Томкин — мошенник. И ты должен это понять.

      — Ты смотришь на него только с одной стороны. Кроукер покачал головой.

      — Нет, Ник. Просто я знаю его дольше чем ты, вот и все.

      По пути в город Кроукер рассказал Николасу то немногое, что ему было известно об обстоятельствах гибели Винсента.

      Он высадил Николаса у нового здания Томкина на Парк-авеню, потом заехал в бюро судебно-медицинской экспертизы. Там его ждал отчет патологоанатома о смерти Винсента. Бросив мокрый пиджак на спинку зеленого стула, лейтенант достал из нагрудного кармана мятную резинку, положил её в рот и открыл папку.

      От того, что Кроукер там прочел, у него выступили капельки пота на лбу и над верхней губой. Он провел рукой по густой шевелюре и выругался про себя. После этого лейтенант снял телефонную трубку.

      — Нейт? — К телефону пригласили главного патологоанатома. — Это Кроукер. Спасибо, что так быстро подготовили отчет. Кто-то здорово потрудился.

      — Я сделал это сам. — В голосе Граумана слышалась усталость. — Мы здесь все потрясены, и…

      — Послушай, Нейт, я занимаюсь этим делом.

      — Ну и что ты выяснил? Только не заливай.

      — Не много, — признался Кроукер. — Похоже, это как-то связано с убийством Терри Танака и Эйлин Окура. Они были друзьями Винсента.

      — Я помню это дело. Винсент сам делал вскрытия. Но какая здесь связь? Ведь способ убийства совсем другой. Кроукер потер глаза.

      — Пока могу только сказать, что дело не в способе убийства.

      — Понятно. Я позвонил Доку Дирфорту — хотел, чтобы он узнал об этом от меня.

      — Как он это воспринял?

      — Плохо. Послушай, Лью, я… мы все были бы тебе очень обязаны, если бы… ты понимаешь…

      — Я знаю, вы были друзьями. Не сомневайся, как только мне что-нибудь станет известно, сразу же дам тебе знать. — В дверях появился ухмыляющийся Вейгас. Кроукер поднял палец и прикрыл трубку ладонью.

      — Подожди, я сейчас закончу.

      — … о похоронах, — говорил Грауман.

      — Обязательно, я хочу там быть. — Лейтенант посмотрел на отчет. — Ты уверен насчет этого вещества?

      — Я уже сказал, что сам производил вскрытие. Ошибка исключена.

      . — Хорошо. Это очень существенно.

      — Яд попал в организм незадолго до смерти, и это не могло произойти случайно.

      — Значит, — глаза Кроукера скользнули по, строкам отчета, — «модифицированный нервно-паралитический токсин, ослабляющий мускульные реакции в такой степени, что…»

      — К тому времени, когда это случилось, Винсент был практически беспомощен.

      — Но это не инъекция?

      — Нет. Это органический яд, который действует только при попадании в дыхательные пути. Винсент вдохнул его с очень близкого расстояния. Возможно, он знал убийцу.

      — Или просто ничего не подозревал. Кто угодно мог подойти к нему и брызнуть аэрозолем. Ладно, я тебе перезвоню.

      — Буду ждать.

      Кроукер задумчиво опустил трубку на рычаг. Его агент по-прежнему молчал. Почему он столько возится?

      — Заходи, — пригласил он Вейгаса и передвинул языком резинку во рту. — Куда это ты так вырядился?

      На Вейгасе был бордовый пиджак с широкими отворотами, расклешенные брюки того же цвета и розовая сорочка со стоячим воротничком.

      — Копался в дерьме, — ответил Вейгас; с его лица не сходила широкая улыбка. — Три месяца готовились. Кроукер хмыкнул.

      — Обычное дело. — Его мысли были все ещё заняты отчетом о вскрытии.

      — Нет, парень. Совсем не обычное. — Вейгас поудобнее прислонился к дверному косяку. — На этот раз среди дерьма я нашел одну лапочку.

      Кроукер поцокал языком.

      — Может, скажешь, что решил совместить приятное с полезным? Вейгас покачал головой, и его ухмылка стала ещё шире.

      — Нет. Только не с ней — эта лапочка особенная.

      — Да? Все они одинаковые шлюхи, парень. Вейгас ждал этого замечания. Он ткнул пальцем в Кроукера, торжествующе выпалил:

      — Но не она. Я был её ангелом-хранителем и доставил её тебе в целости и сохранности.

      Кроукер озадаченно посмотрел на приятеля.

      — О чем ты, черт возьми, толкуешь? Вейгас добродушно рассмеялся.

      — То, что я привез в своем фургоне, парень, стоит больших денег. Поедем со мной, не пожалеешь.

      Кроукер взял пиджак и двинулся по коридору вслед за Вейгасом.

      — Смотри, старик, — предупредил лейтенант. — У меня нет времени на твои фокусы.

      — Никаких фокусов, парень. — Вейгас снова засмеялся и вызвал лифт, — Ты не пожалеешь, вот увидишь.

      Он похлопал Кроукера по спине. Открылись двери лифта, и они вошли в кабину. Вместе с ними спускался полицейский с подозрительного вида пуэрториканцом, очевидно, чтобы взять у него отпечатки пальцев и сделать фотографии.

      Кроукер и Вейгас вышли из боковой двери и в холодном тусклом свете бетонного тоннеля подошли к полицейскому фургону. В узком проходе фигура Вейгаса казалась исполинской.

      Он положил руку на плечо Кроукера, и тот вспомнил об одной операции, в которой они участвовали когда-то вместе. «Господи!» — подумал Кроукер. Они тогда уже и не надеялись выбраться из кровавого месива. Отчетливая картина предстала перед глазами лейтенанта: он лежит на земле с раздробленным плечом, а из-за обгоревшей машины, как ангел мщения, появляется Вейгас. Он подходит к тому здоровенному негру, в одной руке которого тяжеленная цепь, а в другой — тупорылый пистолет, и берет его голыми руками. Кроукер никогда ещё не видел, чтобы человек так быстро рухнул от одного удара. В ту ночь было ещё три трупа. Господи!

      Кроукер почувствовал, как рука Вейгаса сжимает его плечо.

      — Ничего не бойся. Мы ведь помогаем друг другу, так? Мне на всех тут наплевать — пускай строят из себя святых. У меня есть своя работа, и я её делаю. А остальные — каждый обделывает свои делишки. Совести у них нет, и сердца тоже. Одно на уме: не проглядеть бы того, кто готов их подмазать. — Вейгас вдруг замолчал и тряхнул головой как раненый зверь. — Прости, Солдат, сегодня был тяжелый день. — Он грустно улыбнулся. — Правда, тяжелое дежурство.

      — Ничего, Смельчак.

      Когда-то давно они дали друг другу прозвища, и это согревало их в суровые полицейские будни.. Иногда, в те дни когда работа душила Кроукера, он думал, что все это насквозь фальшиво.

      — Мы два засранца, которые разгребают дерьмо и воображают себя героями. — Лейтенант засмеялся. — Не падай духом, могло быть и хуже. Мы, по крайней мере, этого дерьма не производим.

      Вейгас откинул голову и захохотал; отголоски его смеха покатились по бетонному тоннелю.

      — Так вот, слушай. Я уже сказал, к этой облаве мы готовились месяца три, не меньше. Наконец мы туда заявляемся — море товара, на год хватит всей сраной китайской армии: героина не сосчитать, грузовик кокаина, полтонны сигарет с марихуаной. Что ж, неплохо. Все это происходит во дворе, а в доме в это время вечеринка, и все, понятно, уже на взводе. Там-то я её и приметил. Возьму-ка, думаю, её на всякий случай. Мне кажется, у неё все чисто, но, — Вейгас пожал плечами, — сам знаешь, как это бывает. Короче, бери её, если она тебе нужна, — с начальством я все улажу.

      — Как я могу сказать, нужна она мне или нет, — буркнул Кроукер, — если я не знаю, кто она.

      Вейгас снял руку с плеча Кроукера и положил её на ручку задней двери фургона.

      — Там сидит, парень, старшая дочка Рафиэла — Гелда Томкин.

      Кроукера словно окунули в ледяную воду. Вейгас ухмыляясь повернул ручку. Стальная дверь отворилась, и Кроукер вошел внутрь.

      Несколько мгновений он стоял неподвижно, привыкая к тусклому свету, который просачивался через решетку, отделяющую «чистых» от «нечистых». Гелда сидела на одной из металлических скамеек, наглухо прикрепленных к боковым стенкам фургона. Кроукер рассматривал её профиль; прямой нос, пухлые губы, длинная плавная линию шеи. Не видя, он угадывал её темные глаза, тяжелую грудь, пышные бедра, длинные стройные ноги, благодаря которым её полнота казалась неожиданно привлекательной.

      — Ну… — Тело Кроукера стадо тяжелым, а язык онемел; он откашлялся и начал снова: — Ну, Гелда, что ты натворила на этот раз?

      Она повернула голову, и четкая линия её профиля растворилась в тени.

      — Кто ты такой, черт подери?

      Даже в ярости её голос был глубоким и шелковистым. Кроукеру показалось, что он слышал этот голос только вчера, а не много месяцев назад.

      — Кроукер, — сказал он, приблизившись к ней. — Лейтенант. Помнишь меня?

      — Я должна вас помнить? — Тон Гелды стал мягким и томным.

      — Возможно. Мы однажды встречались. — Кроукер стоял перед ней, видя в полумраке только бледное сияние белков её огромных глаз. Но он остро ощущал её присутствие, и это было ему приятно. — Я допрашивал вас в начале лета по делу Анджелы Дидион; мы говорили о вашем отце.

      — Дерьмо! — даже ругаясь, Гелда оставалась элегантной. Кроукер слышал её дыхание. — Да, я тебя помню. Пижон с лицом актера Роберта Митчема.

      Лейтенант коротко засмеялся.

      — Вы мне льстите! Спасибо.

      — Не за что. У него такое лицо, будто он прошел через Третью мировую войну. У тебя тоже. Кроукер немного помолчал.

      — Не возражаете, если я присяду?

      — Хочешь сказать, что у меня есть выбор? — Не услышав ответа, Гелда пожала плечами. — Мы не у меня дома.

      — В Саттон Плейс, не так ли? — уточнил он, усаживаясь рядом.

      Гелда тряхнула головой и выпалила:

      — Что тут происходит? Ты что, собираешься завести на меня дело?

      — Это зависит от некоторых обстоятельств.

      — От каких?

      Кроукер молча наклонился к девушке, схватил её правой рукой за запястья, а левой вытащил из пиджака карманный фонарик. Он внимательно осмотрел руки Гелды, стараясь не думать о том, какая нежная у неё кожа.

      Кроукер отпустил её и сел на место.

      — Я мог бы посмотреть и на бедрах, — заявил он. — Или вы сами мне скажете?

      Запястья Гелды наверняка болели после его хватки, но она даже не попыталась их потереть. Это понравилось Кроукеру — гордости ей было не занимать.

      — Я колюсь через глазные яблоки, — съязвила она. — Ты, конечно, об этом слышал. Не остается никаких следов. — Гелда повернулась, и на её щеку упала тень от решетки. Она выглядела подавленной. — Я делаю только то, ребята, что и вы сами. А может быть, и меньше. Например, я не нюхаю кокаин.

      Лейтенант молча сидел рядом с ней и вдыхал аромат её духов, пока Гелда не отвернулась и не оказалась снова в темноте.

      — Вы мне верите? — спросила она робко.

      Кроукер подумал: в какой степени она играет? Он решил быть с ней откровенным. Все остальное было бы бесполезным и, возможно, даже опасным.

      — Да, — произнес он медленно. — Я вам верю.

      — Значит, я могу идти?

      — Через минуту. — Кроукер не сознавал, что в его голосе появилась нежность. — Зачем вы во все это ввязываетесь?

      — И разбиваю сердце моего бедного старого отца? — Гелда громко рассмеялась. — Валяйте, что вам от меня надо? — Я просто разговариваю с вами, — спокойно объяснил Кроукер.

      — Ну конечно. В полицейском фургоне, после облавы.

      — Вы сами выбрали это место.

      Гелда молчала, и хотя Кроукер её не видел, он знал, что она его рассматривает. «Сейчас все может сорваться», — подумал он и затаил дыхание.

      Гелда Томкин снова засмеялась, и её смех звонким эхом прокатился по металлическим стенками фургона. — Хорошо, — сказала она мягко. — Я скажу вам, почему я этим занимаюсь. Просто мне это нравится, вот и все. И потом, это забавно — получать деньги за то, что ты трахаешься. Я актриса, манекенщица — как Анджела Дидион. А это… так, несерьезно.

      — Правда?

      Гелда тряхнула головой, и Кроукер увидел, как вспыхнули её глаза.

      — Иногда, — призналась она, — я получаю от этого удовольствие. С женщиной. — Гелда подумала о Сорви-голове. — Вас это шокирует?

      — Не очень, — ответил Кроукер. — А вы думали, что да?

      — Я не знаю, что вы за человек.

      — Самый обыкновенный нью-йоркский жлоб.

      — Это заметно. — Гелда чувствовала, что он ждал этих слов.

      — Как насчет спиртного? — спросил Кроукер.

      — А что? — она насторожилась.

      — По-прежнему много пьете?

      Гелде почему-то захотелось сказать ему правду, но она вовремя остановилась.

      — Уже не так, как раньше. Меня подогревает работа.

      — Никаких мужчин?

      — Это что, допрос?

      — Называйте как угодно.

      — Мне никак не угодно это называть, ? отрезала она. — Мне угодно выбраться отсюда.

      — Не могу вас больше задерживать.

      — То есть я могу идти?

      — Да.

      — Вы ждете благодарности?

      Лейтенант решил, что все кончено. С таким же успехом он мог вообще не заводить этот разговор.

      — Вы ни в чем не виновны. Можете идти.

      Но Гелда не двинулась с места. Кроукер сидел, прижавшись спиной к холодной металлической стене. Он смотрел на свои руки, но видел только слабые блики на ногтях.

      — Что вам от меня надо?

      Ее голос звучал так тихо, что на минуту Кроукер подумал, будто ему это чудится.

      — Ничего, — ответил он мертвым голосом. — Мне ничего от вас не надо.

      — Так я и поверила.

      — Ладно. — Лейтенант повернул голову и увидел, что девушка разглядывает его. — Я могу тебе помочь, Гелда.

      — Что бы это значило?

      Это значило именно то, что он сказал. Кроукер знал, что она нужна ему не только для того, чтобы выудить сведения о Рафиэле Томкине. Гелда снилась ему уже много ночей. По нему будто пробежал электрический разряд, и Кроукер снова посмотрел на нее: Гелда не сводила с него глаз, пытаясь прочитать что-то в его лице.

      — Только то, что я сказал.

      — Если бы я тонула, я бы не стала звать тебя на помощь.

      — Но ты уже тонешь, — сказал он тихо и тут же добавил: — Тебе это ни к чему — спиртное, таблетки и эта… работа. — Кроукер помолчал. — Ты можешь уехать отсюда.

      — Уехать! — взорвалась девушка. — Господи! От себя не уедешь, нет такого места. — Она откинула голову к стене, и он снова увидел плавную линию её шеи. — Моя мать с детства мечтала о богатстве, это была цель её жизни. Выйдя замуж за отца, она этой цели достигла, но все оказалось совсем не так, как она себе представляла. Да, у неё были деньги и все, что только можно пожелать, но жизнь с моим отцом была сущим адом. Мне кажется, в конце концов для него это стало игрой: он решил выяснить, сколько же он сможет у неё отнять. Речь идет, конечно, не о деньгах и не о вещах, которых у неё было больше чем достаточно. Нет, он отнимал у неё другое, то, что сам больше всего ценил: волю. Вероятно, если бы она сопротивлялась, все могло сложиться по-иному.

      Но мама цеплялась за свою мечту с таким отчаянием, что начисто лишилась мужества. Она превратилась в рабыню отца, а точнее, его богатства. Этой слабовольной самке, должно быть, нравилась боль, которую причинял ей муж. Я хочу сказать, она со всем смирилась. Даже после… — Гелда вдруг замолчала, прикрыв ладонью рот. — Господи, что я говорю? И кому — полицейскому… — Она подавила нервный смешок, — Наверно, я сошла с ума.

      Она сцепила руки и стала водить ими по бедрам, взад-вперед, в мерном завораживающем ритме.

      — Не сомневаюсь, что меньше всего на свете мать хотела детей. Но отец, как всегда, настоял на своем. Странно… а может, и не странно, — она засмеялась, — ему было все равно, мальчики или девочки, лишь бы он был отцом. В этом отношении он старомоден — дети представляются ему символом мужественности.

      Но матери казалось, что ему нужны сыновья, чтобы продлить род Томкинов. Это, между прочим, говорит о том, насколько она его не понимала. Поэтому, когда я родилась, она была в шоке.

      — Послушай, Я скажу тебе правду. — Кроукер знал, что отчаянно рискует, чего он страшно не любил, но теперь у него не было выбора. — Мне нужна твоя помощь в одном расследовании.

      — В каком? Он решился.

      — Я думаю, что твой отец убил Анджелу Дидион.

      — Вот как?

      Такая реакция застала Кроукера врасплох. Гелде это понравилось.

      — Вижу, у тебя нет слов, — сказала она со смехом. — А ты ожидал, я скажу: «Я ненавижу этого человека, но все-таки он мой отец»? Чушь. Не удивлюсь, если он действительно убил её.

      — По-твоему, он способен на убийство? — Сердце Кроукера бешено колотилось — он не ожидал такого подарка от судьбы.

      — По-моему? — Гелда засмеялась. — Да. По-моему, отец вполне способен на убийство. Насколько я помню, законы его никогда не волновали.

      Теперь она повернулась к лейтенанту вполоборота, и он увидел боль глубоко в её глазах.

      — Ты знала об Анджеле Дидион? — спросил он спокойно.

      — Что он с ней спал? Конечно. Однажды она при мне вошла к нему в кабинет. Она вела себя как дома — это сразу видно.

      — Ты с ней разговаривала? Гелда улыбнулась.

      — Мы не очень ладили. Между нами сразу возникла неприязнь, знаешь, как у одноименных магнитных полюсов.

      — Я думал, что у тебя были не лучшие отношения с твоим стариком-

      — Они и сейчас не лучшие. — Гелда вдруг оказалась совсем близко к Кроукеру. — Но иногда от него просто нельзя отцепиться. Такое бывает раза два в году. — Она пожала плечами, — Кто знает? Может, он проверяет, не завязала ли я.

      — С чем завязала?

      — Не твое… — Огонь в глазах Гелды внезапно погас, и она спокойно продолжила: — Он не может смириться с тем, что я встречаюсь с девочками. Может, именно поэтому они нравятся мне больше мужчин. Так мне сказал однажды психиатр. После этого я перестала к нему ходить: ни к чему платить пятьдесят долларов в час, чтобы услышать то, что мне и так известно.

      — Как Томкин об этом узнал?

      — Обо мне и девочках? Он застукал меня однажды летом. Это было после того, как мы продали поместье в Коннектикуте. После того, как моя мать… умерла.

      — Что же он сделал?

      — Она покончила самоубийством. Он…

      — Нет, я имею в виду — когда он застал тебя с той девушкой.

      — Об этом случае не знает даже моя сестра Жюстина. Я никогда ей не рассказывала, а уж отец тем более. Он всегда над ней дрожал, так же, как и мать. Она была худенькой и спортивной, а я всегда была полной. Они испробовали на мне все диеты, какие только можно, но я никак не теряла вес. Мать всегда меня этим попрекала.

      Гелда помолчала.

      — Не знаю, с чего все это началось. — Она уже больше не обращалась к Кроукеру, а говорила сама с собой. — Короче, отец застал меня с Лайзой. Был разгар лета. Я познакомилась с ней на пляже. Лайза жила недалеко от нас, с отцом и мачехой, которых она ненавидела. Видимо, это нас и объединило. Кроме того, нас физически тянуло друг к другу. В нашей любви было что-то очень чистое. Позже я не испытывала ничего подобного.

      В тот день было ужасно жарко, даже возле воды. Мы лежали на газоне, на краю нашего участка, в тени высокой изгороди. На нас были только купальники, и мы буквально не могли оторвать рук друг от друга. Потом мы сняли купальники; это было очень здорово…

      Мы все ещё лежали обнявшись, когда я увидела отца. Думаю, он подсматривал за нами, возможно, с самого начала.

      Он заметил, что я смотрю на него. Лицо у него было красное, он тяжело дышал. Он с криком бросился к нам, размахивая руками. Лайза в ужасе схватила купальник и побежала к пляжу. Отец на неё даже не взглянул.

      Я лежала на земле, оцепенев от страха. Но вглядевшись в его глаза, я поняла: он смотрел как мы занимались любовью, и его это возбуждало. Он приближался ко мне со странным выражением глаз, которого я сразу не поняла. Мне было тогда семнадцати, и я никогда раньше не видела его таким. Я не узнавала своего отца: это был другой человек.

      Он навалился на меня с такой яростью, что я закричала. Он тут же зажал мне рот рукой, и я изо всех сил впилась в неё зубами. Все было кончено так быстро, что на мне мгновение показалось, будто ничего и не было. Но оставался солоноватый вкус крови во рту, и ещё несколько дней мне было больно ходить.

      Гелда замолчала и повернула голову, вспомнив о присутствии Кроукера.

      — Ну вот, я рассказала. Говорят, после этого должно стать легче. Знаешь, ничего подобного. Мне так же противно, как и было. Я презираю себя. Не за то, что он это сделал. За то, что я не сопротивлялась; потому что… потому что в глубине души мне это нравилось. О боже! — Она расплакалась, и её крупное тело сотрясалось от рыданий.

      Гелда покачнулась, Кроукер подхватил её и встал рядом. Ее ноги подкашивались, и ему приходилось её поддерживать. Плечи Гелды вздрагивали, и эта дрожь передавалась Кроукеру. Он чувствовал, как длинные шелковистые волосы нежно гладят его лицо, чувствовал запах её духов и тепло её тела.

      Гелда долго плакала, и даже когда её всхлипывания постепенно утихли, она продолжала прижиматься к Кроукеру, сцепив руки у него на шее.

      Потом он услышал её шепот:

      — Я сошла с ума. Я сошла с ума.

      — Пойдем, — сказал он мягко, но настойчиво. — Пойдем отсюда.

      Поднимаясь в лифте на верхний этаж башни, Николас думал об этих трех именах. Хидэёси. Ёдогими. Мицунари. Что хотел этим сказать Терри? Николас знал его очень хорошо, но не мог разгадать эту головоломку. Ладно. Начнем с начала. Допустим, Хидэёси — ниндзя. Он сам так назвался. Тогда кто такие Ёдогими и Мицунари? Замешаны ли здесь три человека? Это противоречило всем законам ниндзюцу, но ничего нельзя исключать.

      Дедукция — в книгах это так просто. «Элементарно, друг мой». Хотел бы он, чтобы рядом был сейчас Шерлок Холмс.

      И все же Николас чувствовал, что за этими именами что-то кроется. Он прекрасно знал историю этих людей, но то было в далеком прошлом.

      Николас посмотрел на неоновый индикатор, который неумолимо двигался слева направо, отсчитывая секунды, минуты, годы. «Время», — подумал Николас.

      «Господи! — оборвал он себя. — О чем я думаю? Я слишком долго прожил на Западе. Я стал одним из них». Его охватило чувство тайного стыда, в котором трудно признаться даже самому себе.

      «Разве меня не учили, что настоящее неотрывно от прошлого? Почему я все время этому противлюсь? Почему в свои тридцать три года я вдруг ушел от жизни? Бросил работу, бежал из города и впал в спячку?»

      Вдруг Николас почувствовал, как внутри у него поднимается что-то темное и непреодолимое. Цунами, приливная волна. Она вырастала у него за спиной, готовая безжалостно обрушиться на него. Разве не было предупреждения?

      Предупреждений было достаточно. Он был слишком поглощен собой или просто слишком глуп, чтобы их увидеть.

      Николас почувствовал, что задыхается, и уперся потной рукой в стенку лифта. Он вообразил себя пилотом, затерявшимся в огромном небе. Он пытается выбраться оттуда, дергает рычаги управления… И вдруг — ничего. Ни неба, ни облаков, ни звезд. Только прошлое.

      Лифт остановился, и Николас на негнущихся ногах вышел в коридор. Он подошел к стене и через недавно вставленное оконное стекло невидящим взглядом посмотрел на водоворот города.

      Теперь это казалось ему очевидным. Юкио должна дать ему путеводную нить. Его воспоминания о Юкио, как оскалившее зубы привидение, стояли между ним и Жюстиной. Именно это чудовище так ранило Жюстину. Николас невольно сжал кулаки. Прошло столько времени, а оно все ещё не отпускает его. Но он понимал, что это пустые слова. Душа не знает, что такое время.

      Внезапно его чувство к Жюстине вырвалось наружу, как гейзер взрывает безмятежную гладь спокойного пруда. Как он мог быть таким дураком!

      Приняв решение и успокоившись, Николас быстро зашагал по коридору и распахнул металлическую дверь в кабинет Рафиэла Томкина.

      У порога стоял Фрэнк. Когда он увидел Николаса, глаза его сверкнули и правая рука угрожающе согнулась. Николас прошел мимо, не обращая внимания.

      — Послушайте…

      Но Томкин уже поднял глаза от письменного стола и успокоил его взмахом руки.

      — Все в порядке, Фрэнк. Николас теперь работает у нас, верно? — Он перевел взгляд на Николаса.

      Кабинет был огромный, с небольшой танцевальный зал. На первый взгляд, это казалось нелепым, но потом становилось видно, что обширное пространство разделено на отдельные зоны, как квартира; только вместо стен перегородками служила мебель.

      Слева было что-то вроде гостиной: в небольшом углублении паркетного пола стоял огромный полукруглый диван с бархатной обивкой, а перед ним — низкий кофейный столик из хрома и затемненного стекла и торшер с гибкой стойкой.

      Справа, вдоль длинного ряда окон, располагалась небольшая проектная мастерская с чертежным столом, настольной лампой и черным пластмассовым табуретом. Рядом стоял металлический шкаф для чертежей; на нем красовался макет здания вместе с прилегающей площадкой и рядами деревьев.

      В глубине, за гостиной, можно было разглядеть небольшую кухню с холодильником, стальной мойкой и электроплитой. Через открытую дверь просматривалась ванна. В одном из углов была оборудована библиотека; книжные полки поднимались до потолка, а рядом с ними стояли два высоких кожаных кресла, уже явно обжитых. Не хватало, пожалуй, лишь массивной стеклянной пепельницы и пенковой трубки.

      Наконец, посреди комнаты, там где сейчас сидел Томкин, был собственно кабинет. Огромный, сделанный на заказ письменный стол Томкина напоминал пульт управления самолетом: четыре разноцветных телефона, телекс, терминал нью-йоркской фондовой биржи, ряд телемониторов системы безопасности здания и ещё множество разных приборов, о которых Николас понятия не имел,

      Томкин говорил по телефону. Он жестом предложил Николасу сесть в бархатное кресло перед столом. Николас заметил в его правой ручке телефонный аппарат, снял трубку и набрал номер Жюстины в Уэст-Бэй-Бридж. После шести гудков он повесил трубку. Жюстина могла пойти на пляж. На всякий случай он позвонил в её нью-йоркскую квартиру. Никого.

      Николас узнал у Франка внутренний телефон Эйба Рассо и позвонил ему. Он попросил принести список всех рабочих азиатского происхождения, занятых на строительстве этого здания.

      — На это потребуется время, — ответил Рассо. — У меня уйма работы. Не знаю…

      — Вот что, — процедил Николас. — Если у меня не будет этих имен, строительство может быть приостановлено. …

      — Понятно. Сейчас все приготовлю и принесу вам.

      — Спасибо за помощь, Эйб, — сказал Николас. — И еще: я хочу, чтобы вы все сделали сами. Не привлекайте никого, слышите? Потом мне понадобится посмотреть на всех этих людей. Подумайте, как это сделать, не предупреждая их заранее. Договopилиcь? Хорошо.

      Николас повесил трубку, едва справляясь с желанием ещё раз позвонить Жюстине.

      Томкин разговаривал по телефону ещё десять минут. Все это время в кабинете никто не двигался. Николас слышал тихое шипение кондиционера; Фрэнк беззвучно стоял возле двери.

      Николас встал и подошел к книжным полкам. Там на старомодном бюро, которое Николас сначала не заметил, располагались несколько картин в серебряных рамах и фотографии двух женщин. Одна из них была Жюстина; вторая, как предположил Николас, — Гелда. Каждая была по-своему красива. Только на одном снимке сестры были вместе. Это была черно-белая фотография с оторванным уголком. Девочки стояли на лужайке. На заднем плане виднелся угол кирпичного дома, увитого плющом. Жюстина, которой здесь было лет семь, держала в руках раскрашенное яйцо и улыбалась. Гелда, гораздо выше и полнее Жюстины, стояла чуть поодаль и смотрела куда-то в сторону. Девочки, казалось, не замечали друг друга, будто это был монтаж из двух разных фотографий. — Николас? Николас обернулся и подошел к письменному столу.

      Томкин вышел к нему навстречу. На нем был светлый костюм, белая сорочка в желтую подоску с гладким желтым воротником и такими же манжетами, коричневый шелковый галстук. Томкин протянул руку; тыльную сторону широкой ладони покрывали темные курчавые волосы; на безымянном пальце красовалось платиновое кольцо.

      — Рад тебя видеть, — Синие глаза Томкина выглядели какими-то блеклыми. — Я ждал, когда ты наконец объявишься. Что ты выяснил?

      — Простите?

      — Что ты узнал, Николас? — Томкин говорил медленно, словно обращаясь к умственно отсталому ребенку. — Ты поехал в Уэст-Бэй-Бридж потому, что там мог быть ниндзя. По крайней мере, так ты объяснил мне по телефону.

      — Его там не было.

      — У Жюстины все в порядке?

      — Вполне.

      — Мне не нравится твой тон.

      — Вы платите мне не за то, чтобы вам нравился мой тон, а за то, чтобы я вас охранял.

      — Интересно, как тебе удавалось делать это на побережье. С помощью дистанционного управления?

      Николас коротко рассмеялся. Его глаза были ледяными.

      — Послушайте, Томкин, хватит болтать! Мне все равно, нравлюсь я вам или нет; просто вы должны мне помогать, а то я не смогу работать.

      — Но ты мне действительно нравишься, Николас. С какой стати ты в этом сомневаешься?

      Томкин приветливо проводил Николаса в гостиную, и они сели на диван.

      — Ведь нет ничего странного в том, что меня — скажем так — интересуют твои методы. В конце концов, Фрэнк никогда от меня не отходит, и я чувствую себя вполне уверенно.

      — Против ниндзя Фрэнк совершенно бессилен. Он пройдет через Фрэнка, словно его и не было.

      Томкин улыбнулся.

      — Возможно, он и пройдет через Фрэнка, но при этом в нем застрянет пара пуль 45-го калибра.

      Николас пожал плечами.

      — Если вы так спокойно к этому относитесь…

      — Уверяю тебя, я не отношусь к этому спокойно. Отнюдь. Иначе я не стал бы тебя нанимать, так ведь? А теперь, — он похлопал себя по бедру, — скажи, что ты собираешься делать.

      — Я жду Эйба Рассо с минуты на минуту.

      — На кой черт он нам нужен? У него своих забот по горло.

      — Классический прием ниндзя — просачивание, — спокойно пояснил Николас. — Он не будет пытаться убить sac с помощью, как вы сами выразились, дистанционного управления. — Николас ухмыльнулся. — Он явится прямо сюда. Когда придет Эйб, мы узнаем; не проник ли он уже на стройку.

      — Сюда? Но каким образом?

      — Скорее всего в качестве рабочего. Это для него самый удобный вариант: не привлекая внимания, спокойно осмотреться на месте.

      В этот момент раздался стук в дверь, и Фрэнк впустил Эйба Рассо со стопкой компьютерных распечаток в руке, Рассо был в помятом костюме; свободной рукой он убрал светлые волосы с потного лба.

      — Вот. — Рассо протянул бумаги. — Я подчеркнул фамилии мужчин-азиатов. Их всего тридцать пять.

      — Что вы ищете? — спросил Томкин. — Вы знаете его имя? Николас покачал головой.

      — Если бы я его и знал, он никогда бы не назвался настоящим именем. — Едва ли Николас рассчитывал найти в этом списке имя Хидэёси, но пренебрегать такой возможностью было бы неразумно. — Здесь все? — обратился он к Рассо.

      Тот кивнул.

      — Да, все до единого. Двадцать пять в дневной смене, остальные — в вечерней.

      — Все двадцать пять сегодня на месте? — уточнил Николас. — Никто не заболел?

      — Насколько мне известно, все вышли на работу.

      — И никто не знает о нашем разговоре?

      — Никто. Я все сделал сам.

      — Отлично. — Николас поднялся с дивана. — Пойдемте,

      — Что происходит? ? спросил Томкин. Николас свернул листы в трубку.

      — Я хочу встретиться с каждым из этих людей.

      Рассо водил его по лабиринтам строящегося здания, и Николас одного за другим опрашивал этих людей и вычеркивал их из списка. Тринадцатым значился Ричард Яо. Рассо не знал точно, где он сейчас работает, и пришлось пойти к бригадиру.

      — Ты опоздал, Эйб. — Бригадир достал изо рта окурок толстенной сигары и ткнул им через плечо. — Он как раз ушел.

      — То есть как?

      — Сказал, что заболел. — Бригадир снова сунул в рот окурок. — Вид у него и правда был неважный.

      — Когда это случилось? — спросил Николас

      — М-м… минут пятнадцать назад, может быть, двадцать. — Он посмотрел на Рассо. — Что-нибудь не так? Этот малый хороший работник.

      Рассо бросил короткий взгляд на Николаса и покачал головой.

      — Спасибо, Майк. Прислать тебе замену?

      — Да, ещё один человек не помешал бы.

      — Ладно. Я об этом позабочусь.

      На обратном пути, в лифте Рассо спросил:

      — Что вы об этом думаете, мистер Линнер?

      — Думаю, это тот, кого мы ищем.

      — Дайте-ка мне на минутку. — Рассо взял у Николаса распечатки и пробежал глазами список. — Вот! — он ткнул пальцем в лист бумаги. — Постойте, постойте, этот адрес липовый!

      — Ничего удивительного.

      — Двери лифта раскрылись, и Николас, оставив изумленного Рассо, побежал по коридору. Томкин разговаривал по телефону. Он прикрыл рукой трубку.

      — Ну, как дела? Вы нашли…

      Но Николас, не обращая на него внимания, принялся тщательно ощупывать край столешницы.

      — Черт подери…

      — Положите трубку, — сказал Николас. Он медленно продвигался вокруг стола, не отпуская от него пальцев.

      Томкин зачарованно смотрел на руки Николаса; наконец он пробормотал несколько слов и положил трубку.

      — Хорошо. — Николас не прекращал двигаться. — Я хотел бы с вами поговорить…

      — О том, что случилось внизу. Да. Да.

      Томкин смотрел на Николаса, широко открыв свои синие глаза. В комнату вошел Эйб Рассо и молча стал рядом с Фрэнком.

      — Верно. О том, что случилось внизу. — Николас опустился на колени и стал искать под столом. — Думаю, мы его нашли. — Проводка и электронные блоки. — Тринадцатый по списку. Ричард Яо. Его перевели сюда с другой стройки, из Бруклина, — Печатные платы. — Не так давно. — Переплетение разноцветных маркированных проводов. — Бригадир говорит, прекрасный работник.

      — Ну и что? — Томкин не мог отвести глаз от рук Николаса. — Что из этого?

      — Это тот, кого мы ищем. Он исчез сразу после моего звонка Рассо. — Его пальцы натолкнулись на какой-то выступ. — Рассо никому не говорил о моей просьбе. — Николас легонько потянул, и в его пальцах остался крохотный диск. — Об этом списке никто не знал — только Рассо и я. — Он положил на стол перед Томкином маленький пластмассовый диск размером с небольшую монету. — И еще, разумеется, телефон.

      Томкин побагровел. Он опасливо дотронулся пальцем до прибора, словно тот мог его укусить.

      — Черт подери! — закричал Томкин. — Под самым носом! — Он стукнул кулаком по столу и посмотрел на Фрэнка. — Фрэнк, сукин ты сын! Как ты пропустил сюда этого ублюдка! Я убью тебя!

      Фрэнк стоял с растерянным видом.

      — Он не виноват, — спокойно сказал Николас. — Он не знал, кого искать.

      Но Томкина уже нельзя было остановить. Он встал с кресла и ткнул пальцем в сторону телохранителя.

      — За что я тебе плачу, задница? Этот… этот гад был здесь, в моем кабинете. А где был ты? Отвечай! Где был ты?

      — Я никуда не отлучался, мистер Томкин, — поспешно начал оправдываться Фрэнк. — Даже когда вы ходили обедать, я здесь оставался. Можете не сомневаться. Наверно, он забрался сюда ночью, когда никого не было. Я не…

      Томкин подскочил к Фрэнку и ударил его наотмашь тыльной стороной ладони.

      — Никто не может взломать эту дверь, болван, так, чтобы назавтра я об этом не знал. — Он смотрел, как краснеет пятно на щеке Фрэнка. — Нет, он был здесь днем, у нас на глазах. Просто ты кретин, и поэтому его не увидел.

      — Но я даже не знал, кого искать, — робко сказал Фрэнк.

      — Заткнись! Заткнись, понятно? — Томкин повернулся к нему спиной. — Господи, противно слушать твое нытье.

      Николас медленно ползал на корточках вокруг стола по раскручивающейся спирали. Ему потребовалось десять минут, чтобы найти второй «жучок» под диваном. Все это время никто не проронил ни слова.

      — Мне кажется, — сказал Николас, вытирая руки, — нам лучше спуститься вниз.

      — Зачем? — озадаченно спросил Томкин. — Ведь теперь здесь безопасно?

      Николас кивнул. Он уже подходил к двери.

      — Поговорим по дороге вниз, ладно? Мерное жужжание лифта было нарушено низким голосом Томкина.

      — Не спорю, Ник, ты хорошо поработал там, наверху. Просто здорово. Спасибо. — Он вздохнул. — Знаешь, каждые полгода я устраиваю проверки на подслушивающие устройства, но сюда я ещё толком даже не переехал! — Томкин провел пальцами по стальному ежику волос. — Боже мой, когда я думаю, что он мог услышать, мне хочется своими руками разодрать его на части!

      Лифт остановился, и мужчины вышли в холл.

      — Ты не думаешь, что этот подонок может быть где-то здесь? — Голова Томкина медленно раскачивалась из стороны в сторону.

      — Исключено, — сказал Николас. — Подслушав мой разговор с Рассо, он сразу понял, что его раскрыли. Он исчез. На какое-то время.

      Томкин и Николас вышли под палящее солнце на Парк-авеню. Когда они были ещё далеко от машины, из неё выскочил худощавый шофер и предупредительно взялся за дверную ручку. Николас остановился посреди дощатого перехода. Воздух звенел от резких звуков отбойных молотков, словно тысячи зубных врачей одновременно взялись за свои боры. Томкин вынужден был приблизиться вплотную к Николасу, чтобы разобрать его слова.

      Выслушав Николаса, он кивнул, и они забрались в прохладный полумрак лимузина.

      Машина немедленно тронулась и влилась в шумный поток. Николас взялся за работу. Он начал с телефона. «Это должно быть легкодоступное место», — рассуждал Николас Может, в кабинете у Томкина ниндзя и не спешил, но только не здесь. Николас быстро нашел то, что искал; он нажал кнопку и, приоткрыв окно, выбросил туда свою находку.

      — Чисто?

      Николас ощупал другие возможные места: ничего.

      — Все в порядке. — Он откинулся на сидении.

      — Хорошо. — Томкин облегченно вздохнул. — Я здорово волнуюсь, потому что хуже момента не подберешь.

      Он наклонился вперед и нажал на кнопку. Между ними и передним сидением поднялась перегородка из дымчатого стекла. Николас разглядел встроенную в стекло металлическую сетку.

      — Я сейчас на пороге одной из самых крупных своих сделок. В ней участвуют корпорации трех континентов. Объем этой операции… его трудно даже оценить. Мне теперь нужно только одно — чтобы меня не отрывали от дела. И вот на мою голову свалился этот ублюдок!

      Томкин хихикнул; его настроение явно улучшилось.

      — Вообще-то, мне грех жаловаться. Ведь замысел родился у японцев. Просто они оказались слишком трусливыми, хотя я разложил им все по полочкам. Короче, мы поссорились. — Томкин засмеялся. — Я украл их идею. Они собирались сидеть и выжидать, им, видишь ли, нужно было «исследовать» ситуацию. — Он презрительно фыркнул. — Так ещё никто и никогда по-настоящему не разбогател. А когда я уже все завертел, они стали проситься в долю. Представляешь? Я послал их подальше. Да, видно, это задело их слишком сильно, поэтому они и подослали ниндзя.

      Томкин поудобнее устроился на бархатном сидении.

      — Я проголодался. А ты?

      — Не откажусь.

      — Отлично. — Томкин нажал кнопку и назвал шоферу адрес. — Я не хочу, чтобы с моими девочками что-нибудь случилось, понимаешь?

      Николас не отвечал. Он думал о том, что сказал Кроукер об этом человеке. Правда ли это?

      Томкин вдруг резко повернулся к Николасу.

      — Я знаю: ты думаешь, что мне на них наплевать. Представляю, какие небылицы наплела тебе Жюстина.

      — Она почти ничего о вас не говорила. Вас это удивляет?

      — Не дерзи мне, — холодно предупредил Томкин. — Ты этим мало чего добьешься. — Его голос немного смягчился. — Но, честно говоря, я действительно удивлен. — Он махнул рукой. — Впрочем, это неважно. Я все равно люблю их обеих. Я не самый лучший отец в мире, но и они во многом оставляют желать лучшего. Скажем так: мы все виноваты.

      — Если бы вы не злоупотребляли своей властью…

      — Ага, значит, она все-таки говорила обо мне.

      — Да, немного. Один раз.

      — Мой мальчик, может быть, это прозвучит напыщенно, но деньги — это власть, и наоборот. Принимать решения, укреплять власть, следить за притоком денег — в этом мой талант. — Томкин поднял указательный палец, и стал почему-то похож на старого дядюшку из диккенсовского романа. — И моя жизнь. Без этого я умер бы на следующий день, и от этого я не могу отказаться даже ради своих дочерей.

      — А вы бы этого хотели?

      — Честно говоря, не знаю. — Он медленно пожал плечами. — Но какая разница? Это не значит, что я люблю их меньше; просто я многого лишен.

      — Они тоже.

      — Жизнь — суровая штука, верно? Я рад, что ты это понимаешь. — Томкин повернулся к Николасу. — Кажется, я в тебе не ошибся. Мне нравится, как ты работаешь.

      Они пересекли Пятую авеню и застряли посередине квартала. Воздух дрожал от зноя и выхлопных газов над раскаленным асфальтом.

      — Знаешь, — продолжал Томкин, пока они стояли, — деньги — забавная штука. Те, у кого их нет, мечтают о них. Но те, кто ими обладает — если в придачу у них есть хоть капля мозгов, — знают, какое это тяжелое бремя. Иногда по утрам я не хочу подниматься и идти к себе в контору. Мне кажется в такие минуты, что мое тело весит несколько тонн, а каждый вдох дается с огромной болью.

      Машины не двигались. Через некоторое время стали раздаваться нетерпеливые, гудки.

      — Но нужно принимать решения. Решения, связанные с миллионами долларов и судьбами тысяч моих служащих во всем мире. И никто этого не сделает, кроме меня. — Голос Томкина стал задумчивым. — Это захватывающее ощущение, Ник, — тебе так не кажется? Знать, что ты делаешь это так, как не может сделать никто другой. Ведь ты тоже делаешь свое дело лучше всех.

      — Какое дело?

      Глаза Томкина сузились, словно он вглядывался сквозь табачный дым.

      — Ты сильный человек, Ник. Я знал это ещё до того, как ты разделался с Фрэнком и Уислом. Разумеется, было приятно получить наглядное подтверждение своим догадкам. По правде говоря, я рад, что ты нравишься Жюстине. Мне кажется, ты ей подойдешь. Она должна узнать, что такое настоящий мужчина.

      На перекрестке снова зажегся красный свет, но гудки не стихали.

      — В чем дело, Toм? — спросил Томкин через решеточку переговорного устройства.

      — Сломался автобус, мистер Томкин, — раздался из громкоговорителя голос шофера. — Это не надолго.

      — Автобусы… Господи, я не ездил в автобусе уже лет тридцать.

      — Вы можете это сделать — у вас есть деньги, — мягко пошутил Николас

      — Деньги могут только одно, — резко заметил Томкин. — Развращать людей.

      Николас повернулся к нему.

      — Это относится и к вам?

      — Все люди — все до единого — подвержены искушениям. Все слабы. И в этом смысле деньги — великий уравнитель. Они из каждого могут сделать идиота. — Томкин хрипло рассмеялся. — Все те, кто говорит, что деньги их не изменили, — это мешки с дерьмом. Изменили, ещё как изменили! Просто им нравится верить в сказки, которые они сами насочиняли. А я реалист. Я вижу неизбежные недостатки и принимаю их. Все имеет свою цену, и надо только проверить, хватит ли у тебя денег расплатиться.

      Вот моя покойная жена. Господи, эта женщина прекрасно знала, чего хотела, и она это получила. Но у неё не хватило духа принять и все остальное. Такие люди приводят меня в бешенство: они только и делают, что бьют баклуши, а кто-то должен приходить трижды в день и подтирать им задницы. Думаешь, они слышали такое слово — «ответственность»? Никогда!

      Поток машин медленно двинулся вперед, и скоро лимузин затормозил перед рестораном на углу.

      — Пойдем, — властно предложил Томкин. — Не знаю как ты, а я не могу больше ждать.

      Они вышли из лимузина, оставив аккуратно спрятанный под ковриком второй «жучок».

      — Тебе не нравится?

      — Многовато места для одного человека.

      — Я боюсь замкнутого пространства. Кроукер засмеялся.

      — Понятно. — Он отошел от окна, выходившего на Ист-Ривер и побарабанил пальцами по мягкой коже коричневого дивана.

      — Красиво, — пробормотал Кроукер.

      — Да, он всем нравится. — В темных глазах Гелды мелькнуло лукавство. — Лейтенант, да вы покраснели. Только не говорите, что никогда раньше не сталкивались с… с профессионалками.

      — Ты всегда так разговариваешь?

      — Только, когда я… только иногда.

      Кроукеру стало интересно, что она хотела сказать.

      — Слушай, я проголодалась. Но у меня, похоже, ничего нет.

      — Давай я схожу и…

      — Нет-нет, не надо. Не уходи. — Гелда подошла к телефону. — Ты имеешь право немного отдохнуть — по крайней мере, перекусить. А если возникнет необходимость, они знают, где тебя искать.

      «Да, — подумал Кроукер, — если, например, выяснится адрес женщины, которая поможет мне разделаться с твоим отцом». Эта мысль почему-то смутила его.

      Гелда взяла трубку.

      — Как насчет итальянской кухни? Мне она нравится… Прекрасно. — Она кивнула и набрала номер. — — Филип? Это Джи. Все в порядке. А ты? Ты уверен? У тебя какой-то странный голос. Нет? Послушай, ты не мог бы принести мне чего-нибудь поесть. Да, у Марио. На двоих. Отлично. Пока.

      — Кто такой Филип? — спросил Кроукер. — Ты ведь не собираешься впутать меня в какую-нибудь историю?

      — Не беспокойся. Это мальчик, сирота. — Гелда заметила выражение лица лейтенанта. — Перестань. У него никого нет, кроме нас, и мы все его любим. Иногда он оказывает нам мелкие услуги. Что в этом плохого?

      Кроукер улыбнулся.

      — Ничего. — Он сел на диван. — Очень удобно. Гелда подошла к нему вплотную.

      — Без одежды ещё лучше.

      Он рассмеялся, подавляя смущение. Гелда пошла к двери в спальню, снимая на ходу шелковую блузку. Прежде чем она скрылась за дверью, Кроукер разглядел её безупречно красивую спину. Несмотря на большую грудь, она не носила лифчика.

      — Что ты делаешь? — он поднялся с дивана и нервно суну руки в карманы.

      — Всего лишь переодеваюсь, — донесся голос из спальни. ? Не бойся, я не буду на тебя нападать.

      — Я об этом не думал, — сказал Кроукер не очень убедительно.

      — Ну и отлично.

      Он слышал шуршание шелка на её теле.

      — Ты не хочешь войти, чтобы я тебя видела, пока мы разговариваем?

      — Мне и здесь хорошо. — Кроукер чувствовал себя школьником во время первого серьезного свидания.

      — Слушай, — продолжала Гелда, — ты заглянул мне в душу Не понимаю, что тебя после этого может смущать в моем теле.

      — Ничего, — ответил он машинально.

      — Вот видишь.

      Кроукер ощущал себя чужим в этой интимной обстановке. Он пытался представить, чем она тут занималась, но у него ничего не выходило. Его обычно богатое воображение начисто отказывалось ему служить.

      Кроукер подошел к двери и остановился на пороге. Гелда, поставив одну ногу на кровать, натягивала чулок. «Не колготки, — подумал он, — а чулки». Тело просвечивало сквозь черную сетку; ноги Гелды казались бесконечно длинными.

      На ней были кружевные узкие трусики телесного цвета и такой же пояс — больше ничего. Эффект был потрясающим.

      Гелда обернулась, посмотрела на лейтенанта через плечо и бесхитростно улыбнулась.

      — Ну вот, — Ее голос был легким, как дымок. — Не так уж плохо, правда?

      — Я хотел бы, чтобы ты оделась.

      Она прошлась по комнате. Кроукер старался не смотреть на её грудь, но это оказалось выше его сил. Гелда подошла к шкафу, достала оттуда зеленый атласный халат и направилась к Кроукеру.

      — Так лучше, Лью? Я ведь могу называть тебя по имени… после того, как вывернулась перед тобой наизнанку, там, в фургоне?

      Со смутной улыбкой она прошла в гостиную, слегка задев Кроукера, по-прежнему стоявшего в дверях.

      Лейтенант наконец оторвался от дверного косяка и подумал: почему я стоял там до сих пор? Всегда при исполнении. Перед его глазами встала собственная темная квартира, пустынная как Уолл-стрит по выходным дням. Возвращаться туда ему не хотелось точно так же, как и раньше, когда там была Элис.

      — Ляжем в постель сейчас или после того, как принесут поесть?

      В голосе Кроукера звучала плохо скрытая ярость. Он едва владел собой. Такое с ним иногда случалось, когда его мысли были где-то далеко.

      Гелда обернулась. Ее халат распахнулся, и обнажил длинную ногу.

      — Ты так думаешь?

      Ее улыбка была мягкой, как свет, струящийся из-под плотного абажура.

      — Ведь это очевидно.

      — Разве? — Она приподняла одну бровь, — Ты знаешь мои сексуальные вкусы.

      Это начисто вылетело у Кроукера из головы. Он почувствовал себя идиотом. Он снова сунул руки в карманы. Странно, глаза видят одно, а в голове рождаются совсем другие мысли. Кроукер вдруг вернулся в тот невыносимо жаркий день, когда влажный воздух окутывает тебя со всех сторон, словно любящая мать по недомыслию заворачивает больного и бессильного ребенка в тяжелое одеяло. В такие дни ссоры вспыхивают по каждому пустяку.

      Через распахнутое окно раздался крик, и мальчик побежал вниз по узкой темной лестнице. Он лежал в соседнем дворе — в мундире, потемневшем от пота и крови, среди перевернутых мусорных ящиков, обнаруживших свои зловонные тайны. Его серые глаза были открыты и уже стекленели; знакомые добрые глаза.

      Таким был конец Мартина Кроукера. После двадцати девяти лет службы в нью-йоркской полиции он лежал теперь навзничь, получив четыре пули в пятнадцати метрах от собственного дома, окруженный мусором, пугливыми крысами и безучастными тараканами. Вдалеке раздавался вой сирен.

      Мальчик смотрел на труп своего отца, и весь мир шел кругом перед его глазами. Он чувствовал, что этот вихрь может в любую минуту подхватить его и унести. Он этого хотел — убежать как можно скорее и как можно дальше из этой вонючей дыры. Навсегда.

      Но это был самый легкий выход… и самый недостойный. Лью Кроукер не был трусом. Об этом позаботился его отец.

      И он остался, а потом поступил в полицию. Его старая мать пришла на выпускной экзамен в полицейскую академию и заплакала, когда Лью произносил присягу.

      Кроукер так и не смог найти убийцу отца, но со временем эта боль утихла.

      Лейтенант почувствовал, как Гелда коснулась его руки. Он не подозревал, что эта рана все ещё кровоточит.

      — Прости, — сказала она. — Я не должна была тебя дразнить. Просто…

      — Что? Что просто? Гелда опустила глаза.

      — Просто мне хорошо с тобой. — Она попыталась сказать это полушутя, но у неё не получилось. — Я чувствую…

      — Что?

      Гелда посмотрела ему в глаза.

      — Ничего — чувствую и все.

      — Не сомневаюсь, что ты могла сказать это без всяких чувств.

      Она кивнула.

      — Могла бы. Я ведь актриса. Ты мне не довернешь? Не может быть, после того, что ты сказал мне в фургоне о моем отце.

      — Я поступил глупо.

      — Да. — Ее голос был тихим и нежным.

      — Ты сейчас можешь наплести все, что угодно, и я поверю. Кроукер выпалил это, защищаясь от её близости. Гелда должна была знать, что он знает.

      — Нет, — возразила она. — Не могу. Во всяком случае, не теперь. — Гелда погладила его руку теплыми пальцами. — Мне хочется быть с тобой откровенной… и мне от этого хорошо.

      Раздался мягкий звук дверного звонка. Гелда оторвалась от лейтенанта и исчезла в прихожей.

      — Привет, дорогой. Заходи.

      Она вернулась, обнимая за плечи высокого темноволосого мальчика. Филип. Кроукер отвернулся к окну и уставился на ослепительную воду реки. Длинная баржа медленно двигалась против течения. По набережной бежал трусцой человек в красно-белом тренировочном костюме. Он обогнал баржу и скрылся из вида. Кроукер представил себя в постели с Гелдой…

      — Что с твоим лицом, дорогой?

      Ее голос доносился до Кроукера, как звук приглушенного телевизора. Он не мог дождаться этого звонка. Он уже предвкушал удовольствие от того, что ему удастся на двадцать лет отправить за решетку такого подонка, как Томкин.

      — Ради Бога, что с тобой случилось, дорогой? Ты что, подрался?

      — Нет, Джи.

      — В чем же дело?

      — Да так. Упал…

      На реке показалась парусная лодка — и это в будний день. Парус белел на фоне разноцветных зданий на противоположном берегу и плавно скользил вдоль реки, словно облачко. Там, на реке, нет никаких забот — только ветер, и соленые брызги, и долгий путь к порту. Сам себе хозяин. Кроукер представил её тяжелую грудь в своих руках, её раскрывшиеся губы.

      — … во дворе и ударился о мусорный бак.

      — Не говори ерунды, Филип. И не надо лгать. Ты должен все мне рассказать, дорогой. Дай-ка я приложу лед. Делай, как я говорю. Вот так.

      После того как с Томкином будет покончено, Он возьмет отпуск и поедет к морю. Да, к морю. Нет, не рыбачить — Кроукер терпеть не мог рыбалку. Может, ходить под парусом. Он никогда этого не делал; может, пришло время попробовать. Попробовать Гелду.

      — Это было у А Ма. Я работал там вчера вечером.

      — Но она не могла так с тобой поступить.

      — Нет, не она. Один мужчина…

      — Подонок. Подержи лед ещё немного. Больше туда не ходи — я тебе запрещаю.

      — Но этот человек снова придет сегодня, и она хочет…

      — Мне наплевать, что хочет А Ма, — ты туда не пойдешь. Придется ей обойтись без тебя.

      — Без меня ничего не получится.

      — То есть?

      — Я нужен этому человеку. Он так… кончает.

      — Господи, да кто же он?

      — Не знаю. Японец. Очень странный — глаза какие-то мертвые.

      Кроукер уже повернулся к ним с покрасневшим лицом, чувствуя, как жар разливается по всему его телу.

      — Поговори со мной, Филип, — произнес он медленно, скрывая свое волнение. — Расскажи мне об этом японце с мертвыми глазами.

      Кроукер поджидал их у башни на Парк-авеню. Он небрежно опирался на кузов своего автомобиля. На его крыше вращался красный маячок, пронзая яркими лучами, голубую сумеречную дымку.

      Как только лимузин затормозил у бордюра, Николас вышел и направился к лейтенанту, ощущая на своей спине тяжелый взгляд Томкина.

      Весь город был окутан синевой. Солнце уже исчезло, но зной все ещё отказывался отступать. Воздух был насыщен тяжелыми испарениями. По обеим сторонам улицы тянулись караваны желтых такси.

      — Как поживает твой босс? — Кроукер смотрел поверх правого плеча Николаса, в направлении лимузина. Его голос звучал резко и непримиримо.

      Николас, чувствуя, что напряжение нарастает, сказал:

      — Оставь это, Лью. Забудь о…

      — Слишком поздно, приятель.

      Николас отметил присутствие Томкина у себя за спиной ещё до того, как услышал его голос.

      — Все так же патрулируете улицы, лейтенант? Охраняете покой граждан Нью-Йорка? — В его словах слышалась неприкрытая ирония.

      — Для некоторых находиться в этом городе небезопасно.

      — Что вы хотите сказать, черт возьми?

      — Догадайтесь сами, Томкин.

      — Не люблю, когда мне угрожают, лейтенант. Видимо, придется ещё раз поговорить с вашим комиссаром, и…

      — Я знал, что это был ты, грязный…

      — … посмотрим, как долго вы останетесь лейтенантом.

      — Который сейчас как раз занимается тем делом, из-за которого вы наняли Николаса. Так что теперь мы будем часто встречаться.

      — Что?

      На лице у Томкина появилась недобрая ухмылка. В свете фар проезжавших машин оно становилось то светло-желтым, то снова темным.

      — Господи, я вами уже сыт по горло!

      — Боюсь, тут вы ничего не сможете поделать. Так решил сам комиссар. И даже вы не заставите его отменить собственный приказ — он оказался бы в слишком глупом положении.

      — Неужели вам не надоело? Вы шпионите за мной уже…

      — Я здесь только для того, чтобы вас защитить, — заметил Кроукер, — и схватить этого ниндзя, прежде чем он до вас доберется.

      Глаза Томкина сузились. В сумерках они казались какими-то необычно тусклыми.

      — А разве у вас нет желания дать ему возможность спокойно сделать свое дело? Я в этом не сомневаюсь. А потом сказать:

      «Жаль, капитан, но я сделал все, что мог. Моей вины здесь нет».

      — Послушай, ты, подонок, — Кроукер рванулся вперед, стараясь обойти Николаса, — я делаю свое дело лучше всех в этом вонючем городе, и мне плевать, что ты обо мне думаешь. Но ты знаешь, почему я за тобой охочусь…

      — Почему? — рявкнул Томкин. — У тебя нет никаких оснований.

      — Нет, но будут, — заверил Кроукер. — И когда я приду к тебе с ордером на арест, тебе не помогут никакие адвокаты!

      — У тебя ничего нет, — усмехнулся Томкин, — и никогда не будет. В тот вечер я был далеко от Анджелы Дидион…

      Они уже пустили в ход руки. Послышались быстрые приближающиеся шаги Тома. Николас растолкал их в стороны.

      — Прекратите!

      Том пытался оттащить своего хозяина. Томкин позволил ему это сделать, но ткнул пальцем в сторону Кроукера и закричал:

      — Предупреждаю — лучше меня не трогай! — Понизив голос, он обратился к Николасу. — Не знаю, что ему от меня нужно, Ник. Это какая-то месть. Я ничего не сделал. Чего он хочет? — Вдруг Томкин отвернулся и молча пошел к лимузину, бросив на них тревожный взгляд.

      — Это было довольно глупо, — заметил Николас.

      — Ну и что? Ты что, моя нянька? Господи! Кроукер сел за руль, и Николас не спеша устроился рядом. Лейтенант невидящим взглядом уставился в лобовое стекло.

      — Извини, — сказал он через минуту. — Этот подонок просто выводит меня из себя.

      — Ваша неприязнь не поможет делу. Кроукер повернул голову к Николасу.

      — Знаешь, Ник, я боюсь за тебя. Правда. — Мимо них с ревом проносились машины, ослепляя светом фар. — Ты никогда не теряешь самообладания. Хоть когда-нибудь ты сердишься? Тебе бывает грустно?

      Николас подумал о Жюстине. Сейчас ему больше всего на свете хотелось видеть её, говорить с ней.

      — Не надо бояться, — сказал он мягко. — Я такой же человек, как и все.

      — Ты, похоже, считаешь это слабостью? Но слабости есть у каждого, старик.

      — Понимаешь, я всегда думал, что человек не должен делать ошибок. .

      — Но сам ты их делал…

      — О да. — Николас засмеялся, тихо и невесело. — Я сделал кучу ошибок, особенно с женщинами. Я верил им тогда, когда верить не следовало; и теперь я боюсь снова обмануться.

      — Жюстина?

      — Да. Мы крепко поссорились. Теперь я понимаю, что сам был виноват.

      — Знаешь, что я думаю? — Кроукер завел двигатель.

      — Что?

      — Мне кажется, что дело не в Жюстине, а в твоем прошлом. Так нельзя — никому не доверять. Иногда ты потом не жалеешь, а иногда… — Кроукер пожал плечами. — Ну и что, черт подери? Это лучше, чем никогда никому не верить. — Он включил скорость и, объехав лимузин Томкина, развернулся.

      У себя за спиной Николас слышал рокот цунами, своей приливной волны. «Прошлое никогда не умрет», — думал он. Внутри опять поднималась боль, угрожая захлестнуть его с головой. Все его горькие дни возвращались из самых дальних уголков памяти, куда Николас их так старательно запрятал. У него больше не было сил бороться с воспоминаниями.

      «Давай же! — подумал он с яростью. — Вот он я — пускай это произойдет».

      Но прежде чем шквал обрушился на Николаса, он услышал торжествующий голос Кроукера.

      — Держись, старик. Не все так плохо. Мы ещё не знаем, кто такой этот ниндзя, но зато мне известно, где он будет сегодня ровно в одиннадцать вечера.

      Мы должны ждать его там, приятель. Ты и я, да ещё отряд полицейских на подмогу. И мы прихлопнем его прежде, чем он доберется до Рафиэла Томкина!

      II

      Осака — Симоносэки — Кумамото — Пригород Токио. Зима 1963.

      В это время года за городом было серо и скучно. Обжигающе прекрасные оранжевые цвета осенней листвы уже отошли, превратившись под копытами животных в грязное коричневое месиво, а первый снег ещё не прикрыл голую землю своей белизной.

      Поезд мчался под низким осенним небом, в котором неясно угадывался приближающийся дождь. За окнами проносились печальные голые деревья под присмотром мрачных черно-зеленых сосен. Казалось, Бог после долгих стараний отказался от этого уголка земли и махнул на него рукой.

      Николас всмотрелся в далекий горизонт, и пейзаж за окном превратился в смутное темное пятно. Сидевшая рядом с ним Юкио наклонилась к окну и коснулась Николаса упругой грудью. Чтобы удержаться от качки, она оперлась пальцами на его бедро, вонзаясь в него ногтями. Тепло разлилось по телу Николаса. Он полуиспуганно ожидал, что её рука сейчас поднимется выше.

      Напротив них сидел чисто выбритый японский бизнесмен в темном костюме; рядом с ним на сидении лежал кожаный чемоданчик, поверх него — аккуратно сложенный черный плащ, а на самом верху — черный котелок. Попутчик оторвал глаза от газеты и посмотрел в их сторону. Через толстые линзы очков его глаза казались неестественно большими и круглыми. Он моргнул, словно рыба, наткнувшаяся на какой-то неизвестный предмет. Заметил ли он пальцы Юкио у Николаса на бедре, перед тем как вернуться к чтению? Газета тихонько зашелестела; с таким же успехом это могла быть кирпичная стена.

      Николас видел, как поблескивает край толстого золотого кольца. Он вообразил этого человека важной шишкой из дзайбацу. Может, «Мицубиси»? Или «Сумитомо», или «Мицуи»? Во всяком случае, ни «Ниппон Стал», ни «Тойота;», ни «Ниссан». Нет, скорее, это одна из новых электронных фирм — «Тосиба», «Мацусита», «Хитати».

      Возможно, его семья когда-то основала «Мицубиси». Николас знал, что теперь, как и в самом начале, делами дзайбацу управляли семейные кланы. Американские законы Прервали эту власть, но не надолго.

      Николас смотрел сквозь газету и рисовал в своем воображении круглое желтое лицо, слегка поблескивающее от тонкой пленки пота; белоснежный накрахмаленный воротничок; темно-синий шелковый галстук. Символ новой Японии, которая мучительно избавляется от средневековой изоляции. Странно, но это далекое прошлое давит на неё гораздо сильнее, чем события недавней войны. Переход к европейской одежде был всего лишь проявлением культурной тяги к Западу.

      Япония уже достигла экономического равенства и теперь собирала силы для рывка, чтобы оставить позади те страны, у которых она когда-то училась. Николас был убежден, что настанет день, когда японцы докажут всему миру свое могущество и после этого вернутся к традиционным кимоно.

      Они ехали из Токио в Осаку на суперэкспрессе. Справа простирался Хонсю, главный остров Японии. Слева время от времени показывалось море, бросая причудливые золотистые блики на потолок вагона. Толчки и шум почти не ощущались на этом сверкающем серебристо-синем лайнере, тихом и просторном.

      Юкио откинулась на сидении и взяла Николаса под руку.

      — Почему бы нам не переночевать в Осаке? — Словно оправдываясь, она добавила: — Терпеть не могу поездов.

      Николас уже думал об этом. Пожалуй, это неплохая мысль. Ночная жизнь там яркая и оживленная, а Николасу как раз сейчас необходимо было развлечься.

      Их маленький шпионский заговор против Сайго — Николас предпочел забыть, кто все это затеял, — оказался ненужным. Еще до того как Юкио пошла на обед в дом Сацугаи, где она должна была тайком взглянуть на железнодорожный билет Сайго, Николасу принесли записку. Сайго приглашал его на несколько недель в Кумамото, небольшой городок на Кюсю. О цели визита в записке ничего не сообщалось. Как и все в жизни Сайго, это было окутано тайной.

      Николас читал записку с гнетущим чувством. Ему почему-то казалось, что Сайго разгадал его мысли и за словами записки скрывается что-то совсем другое. До Николаса будто доносился далекий звон колоколов с окутанной туманом горы.

      «Если ты решишься, — сказал Кансацу, — то окажешься на неизвестной территории. Я не могу тебе советовать. Помни только, что здесь ты уже всему научился». Николас был подавлен: его план раскрыт, и вместо того, чтобы подумать, зачем Сайго зовет его на юг, Николас отдался тяжелым предчувствиям. В довершение всего, Юкио все-таки пошла на обед к Сацугаи.

      За окном молча возвышались горы, сине-серые, прорезанные полосами снега, стекавшего с их вершин как пролитые сливки. Куда он сейчас направляется — к свету или во мрак? И имеет ли это значение?

      — Особенно этот, — произнесла Юкио, будто и не молчала несколько минут. — Ненавижу этот поезд. Широкие сидения, хромированные полки, огромные окна — все это для меня ничего не значит. Еще хуже. От этой тишины мне становится не по себе. — Она состроила гримасу. — У меня нога затекла.

      Юкио вытащила из-под себя ноги и выпрямила их в проходе. Сосед беспокойно зашуршал газетой.

      — Ладно, — согласился Николас. — Хорошо. Не было никаких причин очертя голову мчаться в Кумамото. В конце концов, Николас был в Осаке только один раз, очень давно, и ему было любопытно посмотреть, как изменился город. Узнает ли он его? Наверно, нет.

      Николас чувствовал рядом с собой теплое тело Юкио и думал, разумно ли брать её с собой. Честно говоря, это была не его идея. Но решив принять приглашение Сайго, он просто не смог отговорить Юкио ехать вместе с ним.

      — Ведь это ты меня во все втянул, — сказала она звонким обвиняющим голосом. — И теперь ты просто обязан взять меня с собой, — Юкио непокорно откинула голову; даже в гневе она была необычайно привлекательной. — И потом, если ты этого не , сделаешь, я поеду сама. Думаешь, ты сможешь от меня спрятаться?

      Николас так не думал. Нехотя соглашаясь, он поймал себя на мысли, что ведет себя совершенно не по-японски. Интересно, полковник так же уступал Цзон?

      Когда Юкио была рядом, Николаса часто охватывала дрожь и его мускулы начинали непроизвольно сокращаться. Иногда в такие минуты он изучал себя, как бы глядя со стороны. Это помогало справиться с каким-то жутким чувством, которое, как дрожащая летучая мышь, поднималось в нем откуда-то из живота. Николас знал, что не должен отдаваться этому чувству, иначе сойдет с ума. Проводя рукой по его телу, Юкио задевала неведомые струны в самом темном закоулке его души, о котором он и сам прежде не знал и который оставался неподвластным его собственной воде.

      Мистер Мицубиси отложил газету. Его лицо лоснилось, как лошадиный круп после галопа. Он открыл чемоданчик, снова закрыл его и развернул вощеную бумагу, в которой оказался сандвич с курицей. Он жевал, и его круглые очки ярко поблескивали. «Наверно, — подумал Николас, — где-то у него припасен пакет хрустящего картофеля иди плитка шоколада».

      Позади несколько бизнесменов, как две капли воды похожих на мистера Мицубиси, шуршали в своих темных костюмах-тройках, будто насекомые в своих коконах, и оживленно обсуждали двух Джеков — Руби и Кеннеди.

      В Осаку на экскурсии не ездили — для этого существовала древняя столица Киото. Бытовало мнение — большей частью среди токийцев, — что жители Осаки — это одержимые деньгами бизнесмены, которые, встречаясь друг с другом, вместо приветствия задают вопрос: «Ну как, деньги делаешь?»

      Николас не знал, насколько это мнение соответствует действительности. Зато он знал, что среди шумных улиц этого города, словно уголки прошлого в неоновом веке, прячутся многочисленные храмы Фудомёо, божества, которое покровительствует торговцам. Эти храмы никогда не жаловались на недостаток посетителей.

      Юкио и Николас остановились в небольшом Современном отеле недалеко от центрального района Дотомбори. Они заняли два отдельных, но смежных номера. Обедать было ещё рано, и они сразу же отправились в город.

      Юкио хотела непременно посмотреть осакский замок, последний бастион семьи Тоётоми, который Иэясу Токугава осадил уже после того, как в 1603 году стал сегуном. Замок, как и большая часть города, был построен Хидэёси Тоётоми. Строительство заняло три года и было завершено в 1586 году.

      — Одно время, — сказала Юкио, когда они проходили через парк, оставив позади современные кварталы, — госпожа Ёдогими была моим идеалом.

      Впереди, в опускающихся сумерках возвышался замок, огромный и неподвижный. Николас подумал, что Иэясу не стал бы строить такое тяжеловесное сооружение.

      По мере приближения к наружным укреплениям замка становилось все многолюднее.

      — Больше всего меня поражало то, как преданно она выполняла волю Хидэёси, даже после его смерти. Словно Ёдогими сама была самураем. Она целиком отдала себя заботам о наследнике.

      — Да, — согласился Николас. — Да. Они подошли к наружной каменной стене, которая казалась особенно массивной в длинных закатных тенях.

      — В ущерб всей стране, — добавил он, — Вместе с Мицунари она строила козни…

      — Эти козни — как ты выражаешься — были направлены на то, чтобы спасти сына сёгуна. Это было для них делом чести.

      Николас покачал головой.

      Ёдогими была наложницей сёгуна, а не его законной женой. Ее амбиции были несколько чрезмерными. — Он взмахнул рукой, словно предупреждая возражения. — Как бы там ни было, Иэясу оказался для них слишком сильным противником. — Николас остановился.

      — Ты говоришь о Ёдогими так, будто она была какой-то злодейкой, — возмутилась Юкио.

      — Согласись, вряд ли она думала об интересах Японии.

      — Возможно, её сын стал бы величайшим правителем страны.

      Слева от них стояла небольшая пристройка. Арсенал. Сюда привела Ёдогими наследника и слуг, когда развязка стала неминуема. Здесь она убила своего сына и сделала сеппуку.

      — Тебе не кажется, что ты рассуждаешь слишком отвлеченно? — сказал Николас. — За те годы, которые потребовались ему, чтобы достичь совершеннолетия, страна снова погрузилась бы в гражданскую войну, из которой её когда-то вырвал Хидэёси. Если бы не Иэясу, Япония была бы обречена.

      — И все же, какая отважная женщина. Верная и отважная. — Голос Юкио звучал как шелест ветра. — Бескорыстная. — Она смотрела на группу туристов перед арсеналом. — Я преклоняюсь перед ней.

      Солнце, не в силах больше удерживать собственный вес, скользнуло за горизонт. Последние золотистые лучи упади на каменные стены замка.

      — Пойдем, — Николас взял Юкио за руку. Осакский замок был до основания разрушен войсками Токугава в 1615 году, хотя до этого он считался неприступным. Теперешнее сооружение построили из железобетона в 1931 году.

      Они брели по Дотомбори мимо многочисленных ресторанчиков, магазинов, газетных киосков, кинотеатров, ночных клубов, бесконечной толпы и, наконец, ярких огней, которые оттесняли темноту, точно ей здесь не было места. Время, казалось, остановилось как во сне, словно эти ослепительные огни не терпели никакого вмешательства в свой праздник, даже со стороны такой могучей силы, как сама ночь.

      Над головами Николаса и Юкио висел огромный макет краба. Его колючий панцирь светился под лучами белых и малиновых огней, таких ярких, что свет стекал вниз словно мед. Николас и Юкио вошли и очутились в мире изумрудно-зеленого лакированного дерева и ослепительно сверкающего хрома, в котором отражались их лица. В маленькой комнате, когда, сняв обувь и рассевшись на татами, они поглощали сасими и пили сакэ, Юкио снова вернулась к ужасной истории замка и его обитателей.

      — Мне кажется, я так восхищаюсь ею потому, что сама нисколько не похожа на нее. — Юкио уверенно налила ещё сакэ.

      — То есть?

      Она посмотрела на него и отвела глаза.

      — Я не верная… и уж никак не отважная. Я просто японка. — Юкио пожала плечами с легким презрением. — Трусливая. Никому это не интересно. Японка без семьи, а следовательно, без верности.

      — Ты забыла о дяде.

      — Нет. — Юкио покачала головой; её черные волосы поблескивали в тусклом свете. — Я никогда о нем не забываю. Никогда.

      — Значит, у тебя есть семья. Ее глаза сверкнули.

      — Тебе надо все разжевывать? Я ненавижу Сацугаи. Как бы тебе понравился дядя, который не взял тебя к себе, а отдал этим… — Она судорожно глотнула сакэ.

      — Когда-нибудь, — произнес Николас, глядя в тарелку, — ты встретишь кого-нибудь. Влюбишься.

      — Во мне нет верности. — В голосе Юкио слышалась горечь. — И я не способна любить. Эти два понятия мне чужды.

      — Просто ты вообразила, что кроме секса для тебя ничего не существует.

      — Вернее, только секс приносит мне радость. Николас посмотрел на нее.

      — Неужели ты не понимаешь — это только оттого, что ты считаешь себя никчемной? — Он взял её за руку. — Ты не допускаешь, что кто-то может тобой интересоваться как личностью, а не потому, что ему нравится твое тело.

      — Ты говоришь глупости. — Однако Юкио не отняла руку и не отвела глаз.

      — Называй как угодно.

      — Я не верю в это. Правда. Почему ты не можешь принимать меня такой, какая я есть? Меня не переделаешь.

      — Дело не в этом. Просто я хочу, чтобы ты когда-нибудь раскрепостилась, дала выход тому, что в тебе есть…

      — О, Николас, — Юкио коснулась пальцами его щеки, — зачем изводить себя и думать о том, чего никогда не будет. Кто знает? Может, через год я умру…

      — Замолчи, — отрезал он. — Я не хочу этого слышать, понимаешь?

      — Да, — ответила Юкио, на удивление покорно. Она опустила голову, словно в покаянии, и черные волосы упади полночным водопадом. Теперь она была образцовой японской женой, которая склоняется перед безусловной властью мужа.

      — И кто тебе сказал, что ты не отважная? — Николас не привык к таким разговорам; ему отчаянно хотелось перегнуться через стол и поцеловать её полуоткрытые губы, но не хватало мужества. — Вспомни о своем детстве, о том, что тебе пришлось пережить. Для этого понадобилось немало сил.

      — Ты так думаешь?» — Совсем как маленькая девочка. Тихо появилась официантка, встала на коленях возле столика и выставила новые блюда и напитки. Николас проводил её взглядом, пока на пороге она не скользнула в свои гэта и не исчезла.

      — Но я же сказал, — яростно прошептал Николас — Что с тобой?

      — Я не знаю, — Темные глаза упорно смотрели в стол. — Не знаю.

      Он подлил сакэ в её крошечную белую чашечку.

      Они вышли из ресторана, и Юкио как ни в чем не бывало взяла его под руку, оживленно болтая, перескакивая с одной темы на другую.

      Они плыли в оживленной вечерней толпе, среди ярких огней и пронзительных звуков. Воздух был пропитан благовониями и бензиновыми парами, которые окутывали многочисленные лавки, открытые почти всю ночь. Город торговцев, этого нового класса, когда-то презираемого равно благородными самураями и униженными крестьянами.

      Николас и Юкио прошли огромный пассаж игральных автоматов, на которые долго пялили глаза, будто приехали из глухой деревни, и оказались а электронном царстве американского рок-н-ролла. Из громкоговорителя музыкального магазина вырывался настойчивый пульсирующий ритм. Завораживающие черные голоса на фоне струнных и ударных. Они танцевали перед освещенной витриной, в которой была установлена черно-белая рекламная фотография: Джон, Поль, Джордж, Ринго.

      Закрой глаза, и я поцелую тебя. Завтра я буду скучать по тебе Помни, я всегда буду искренним… Снова и снова.

      А пока я буду вдалеке Я буду каждый день писать домой… Красные, зеленые, желтые огни; волшебная ночь рок-н-ролла.

      И я пришлю тебе всю свою любовь…

      — Кто это? — спросила Юкио, слегка запыхавшись.

      — Битлз, — ответил хозяин магазина. — Новый ансамбль из Англии.

      И Николас купил ей эту странную заморскую пластинку. Но пройдя квартал, они услышали совсем другие звуки, громкие и отрывистые. Сямисэн. Другая культура. Это оказался Бунраку, традиционный кукольный театр. Юкио пришла в восторг и захлопала в ладоши, как ребенок. Она упросила Николаса зайти. Он порылся в карманах и купил два билета.

      Зал был почти полон, и они не сразу нашли свободные места. Спектакль только начался. Николас успел прочитать на афише, что это знаменитая пьеса Тюсишура, знаменитая история сорока семи верных самураев.

      Марионетки были великолепны в своих ослепительных нарядах. Некоторые были настолько сложны, что для управления ими требовалось три человека: один — главный кукловод — для головы, туловища и правой руки, второй — для левой руки, и третий — для ног.

      Николас и Юкио сидели в последних рядах. Вскоре в зал вошли двое американских моряков, белый и негр. Николас не мог понять, как их занесло в Бунраку. Возможно, они дожидались своих подружек иди третьего товарища. Белый проскользнул на свободное место, а негр остался стоять в проходе.

      Николас видел, как глаза Юкио оторвались от яркой сцены. Он заметил, куда прикован её взгляд: как охотничья собака с дичи, она не сводила глаз с выпуклости под ширинкой у негра. Вокруг мерцали разноцветные блики, и это напомнило Николасу об огромном аквариуме в Токио, куда его водили родители. Все происходящее казалось нереальным. Полуоткрытые губы Юкио, её тяжело вздымающаяся грудь.

      Николас почувствовал, как её пальцы коснулись его бедер, замок медленно скользнул вниз; его обдала горячая волна. Все это время Юкио не сводила с негра широко раскрытых сверкающих глаз. Ноги Николаса стали ватными. Ему хотелось закричать: «Прекрати!». Но он не мог. Моргнула ли она хоть раз? Николас хотел убрать её пальцы, но не сделал этого. Он продолжал смотреть на сцену, краешком глаза поглядывая на зловещую выпуклость. Какого он был размера? Какой он вообще может быть? Правда ли, что это сводит женщин с ума?

      Сямисэн продолжал играть. Самураи сражались с подобающей доблестью. Да, да. Да!

      — Знаешь, что мне не нравится в японцах? — спросила Юкио. Уличные огни, проходя через жалюзи, бросали на стену и часть потолка полосатые тени.

      Николас повернулся в кровати.

      — Что?

      — То, что у них не бывает светлых глаз. — Она вздохнула, и он представил, как её широкие губы вытянулись трубочкой. — В Киото я видела француженок и американок с голубыми глазами. Странно, я всегда мечтала, чтобы у меня были зеленые глаза — как изумруды.

      — Почему ты об этом думаешь

      — Мне кажется, эти мысли показывают, как я себя ненавижу. Вот это, — Юкио потянулась, взяла его руку и опустила её себе между ног, — только это имеет значение.

      — Нет, — Николас отдернул руку. — Это не имеет никакого значения.

      Она спросила тихо:

      — Совсем-совсем. Николас рассмеялся.

      — Ну ладно. Имеет. Но самую малость. Он привстал и наклонился над ней. Ее кожа казалась очень бледной в полумраке.

      — Послушай, Юкио, ты понравилась мне ещё до того, как мы танцевали в тот вечер.

      — До того, как я…

      — Стала ко мне прижиматься.

      Юкио вытащила руку из-под одеяла и легонько ударила Николаса в грудь. Его мышцы задрожали, и он ощутил знакомое напряжение в животе. Ему казалось, будто чья-то могучая рука давит на его легкие, и ему становится трудно дышать.

      — В чем дело? — спросила Юкио, когда он отодвинулся и сел на край кровати. — Чего ты боишься? — Николас чувствовал, как она смотрит на него. — Меня? Ты боишься меня, Николас?

      — Не знаю, — ответил он печально. И в этом было все дело.

      Они уехали из Осаки на старом довоенном поезде, который, несмотря на идеальную чистоту, резко отличался от предыдущего экспресса.

      Стук колес, скрип рельсов, толчки. Но почему-то это успокаивало Николаса. Его мысли то и дело возвращались к тому спектаклю в кукольном театре. Вернее, к спектаклю, который устроила Юкио. Может быть, она нимфоманка? Но как он мог об этом судить? Николас даже не знал точно, что это такое. Любая женщина, которую нельзя удовлетворить? Но её жажду можно погасить. Просто для этого требуется очень много сил. И если даже она нимфоманка? Что это меняет?

      Он отвернулся от Юкио и стал смотреть в окно. Мерное дребезжание. Кто-то шел по проходу и едва не упал на них, когда поезд накренился на повороте. За крутым откосом проносились квадраты лугов и рисовых полей. Николасу показалось, что вдалеке он видит неподвижное стадо коров. Скоро рельсы повернут на юго-восток, к морю.

      День был безоблачным, и солнце уже растопило последние остатки белого утреннего тумана.

      Позади оставался Кобе, один из крупнейших портов Японии, с его бесконечной чередой грузовых судов и международной колонией, которая составляла добрую четверть населения города.

      «Мы уже далеко отъехали», — подумал Николас. Эти промышленные и деловые центры раздражали его. Как и аэропорты, они все удручающе похожи друг на друга, несмотря на языковые и расовые различия. В аэропорту невозможно понять даже, в какой части света ты находишься. Другое дело, вокзалы. Странно, но ему никогда не приходилось видеть два одинаковых вокзала, и этот старомодный индивидуализм действовал на Николаса успокаивающе. Кроме того, из окна поезда можно увидеть больше, чем просто серьге облака, похожие на клочья седой бороды. И как эта штука вообще держится в воздухе?

      Он оторвал взгляд от пейзажа за окном. Пассажиры в этом поезде тоже были другими. Последний бизнесмен сошел в Кобе, и теперь Николас видел вокруг себя людей земли. Напротив сидел человек в синем комбинезоне и высоких ботинках с толстыми подошвами. Скрестив на тощем животе мозолистые руки и уронив подбородок на грудь, он вытянул ноги и скрестил лодыжки. У него были очень короткие седые волосы и жесткие черные усы. Наверное, рабочий с фермы; возвращается домой. Через проход мирно посапывала с полуоткрытым ртом толстая женщина в ярком бело-малиновом кимоно. Рядом с ней высилась стопка коричневых бумажных пакетов. Двое ребятишек в европейских костюмах забрались с ногами на сиденье и строили гримасы каждому, кто проходил мимо.

      — Николас, ты меня слушаешь?

      — Нет, извини. Я думал о кукольном театре. Юкио засмеялась.

      — Ты хочешь сказать, о том, как я тебя там трахнула.

      — Не понимаю, — возмутился он, — почему ты считаешь своим долгом выражаться как матрос. Почему, например, ты говоришь «трахаться», а не «заниматься любовью?

      — Потому что, — серьезно ответила она, — «трахаться» это именно то, что я имею в виду. Ты когда-нибудь занимался любовью, Николас? Расскажи мне, что это такое.

      — Я занимаюсь любовью с тобой.

      — О чем ты говоришь? Мы трахаемся как кролики.

      — Не думаю, что это можно сказать даже о тебе.

      — Не думаешь? — в голосе Юкио послышалось раздражение. — Слушай, Николас, я трахаюсь с тобой точно так же, как и с остальными. Ты знаешь, как я веду себя с тобой? Так вот, точно так же я веду себя и с другими мужчинами. Например, с Сайго. — Зачем она сейчас вспоминает о нем? — Я кончаю у него на ладони…

      — Ладно! — закричал Николас. — Хватит! Зачем ты все это говоришь?

      Юкио потерлась о него и заурчала как кошка.

      — Я? Я просто хочу завести тебя, вот и все. Ты не обращал на меня внимания, и я…

      — Господи! — Он поднялся с сидения. — И ты не нашла другого способа?

      Николас грубо протиснулся мимо неё и прошел в конец вагона. Там он стал наблюдать через двойное стекло, как раскачивается соседний вагон. «Господи, — думал он, — неужели она собиралась подогреть меня такими рассказами? Что за дикая мысль». Он почувствовал озноб и легкую тошноту и оперся рукой о дверь вагона.

      Справа от него сверкали последние огни города. Николас посмотрел на часы. Должно быть, Курасики. Вот-вот покажется северный край Сэто Найкай — Внутреннего моря. Родители часто возили его туда в детстве, и оно всегда казалось ему бесконечно тихим и добрым.

      Поезд пробивался сквозь густые рощи высоких сосен, и в вагоне вдруг стало темно и жутко. Потом так же внезапно снова ворвалось солнце и сосны отступили, открывая отвесный склон. Внизу сверкало Внутреннее море, словно в нем танцевали тысячи кривых золотистых сабель.

      Николас зачарованно смотрел на воду. Теперь Юкио должна была бы тихонько подойти к нему сзади, обнять и извиниться. Но с какой стати? И все же он ждал. Неисправимый романтик.

      До самого горизонта тянулись один за другим острова, большие и поменьше, холмистые и плоские. В детстве Николасу говорили, что во Внутреннем море больше суши, чем воды. Острова были покрыты сложным узором террас: плодородная земля в Японии в большой цене.

      «Когда-нибудь, — думал Николас, мне хотелось бы просто путешествовать с одного острова на другой, помогать людям работать на этих крохотных полях, а потом разговаривать с ними за едой. Наверно, на это не хватило бы целой.жизни. Что за мысль! Никогда не возвращаться — только вперед. Каждый день в новом месте, не такой, как был вчера и как будет завтра. Никогда не уставать, никогда не скучать. Как теперь? Я слишком для этого молод».

      Николас знал, что это не усталость и не скука: совсем другое чувство рядится в их одежды.

      Страх.

      Они проезжали хиросимскую бухту. Показались огромные оранжево-черные тории, ворота храма Ицукусима. Это место считалось одним из самых красивых видов Японии. Николас теперь впервые увидел его своими глазами и вспомнил бесчисленные яркие открытки.

      Ворота будто висели в воздухе, выступая из воды как огромный иероглиф, символ старой Японии, вечно напоминающий о её прошлом.

      Поезд долго стоял на станции. Вокруг трудились безобразные приземистые промышленные здания. В воздухе висела раскаленная тишина, тонкая и хрупкая, как яичная скорлупа.

      Сидение напротив Юкио и Николаса, долгое время остававшееся пустым, теперь занимал высокий худощавый человек в серо-коричневом кимоно. Он был совершенно лысый, если не считать клочков белой бороды, свисавших с. узкого подбородка. Его кожа, полупрозрачная, как пергамент, туго обтягивала широкие скулы; но вокруг глаз и в уголках рта годы собрали множество морщинок. Старое дерево, возраст которого можно определить по числу годовых колец. Старик кивнул им, и его глаза ярко сверкнули. Его руки были скрыты в широких рукавах кимоно.

      Поезд, наконец, дернулся, и станция начала медленно отдаляться. При этом чувство подавленности усилилось; казалось, воздуха больше нет, и если открыть окно и высунуть туда голову, окажешься в холодном космическом вакууме.

      Николас почувствовал легкую дрожь и выглянул в окно. В ярком фарфоровом небе слышался гул самолета.

      Поезд невыносимо медленно тащился через город. На мгновение в окне показался каркас старой обсерватории, такой, каким он был в 1945 году: полуобгоревший скелет купола, одинокий и зловещий. Чайки низко кружились над ним, но никогда не касались, будто повинуясь генетической памяти и инстинкту самосохранения. Наверно, они и теперь ещё чувствовали его обжигающий жар, шипящие потоки радиации.

      — Ты хочешь узнать мое настоящее «я»? — спросила Юкио, наклонившись к его уху, когда они оба не сводили глаз со скорбного памятника. — Смотри. Вот так же и моя душа.

      «Теперь она стала сентиментальной, — подумал Николас. — Противоположный полюс её непробиваемого цинизма». Но именно эта двойственность больше всего привлекала его в Юкио. Николас ни на минуту не верил её напускной простоте. Он знал, что это не более чем самозащита, и ему мучительно хотелось понять, что прячется за каменной стеной, которую Юкио возводила вокруг себя с таким упорством.

      Узкие ленты облаков плыли поднимались откуда-то с земли высоко в небо. Хиросима осталась позади.

      — Извините меня, — сказал старик. — Простите мою назойливость, но я не могу удержаться от любопытства. Он замолчал, и Николас был вынужден спросить:

      — Что же вас интересует?

      — Вы были когда-нибудь в Хиросиме?

      — Нет, — ответил Николас; Юкио молча покачала головой.

      — Я так и думал, — заметил старик. — В любом случае, вы слишком молоды, чтобы помнить старый город таким, каким он был до уничтожения.

      — А вы? — спросила Юкио.

      — О да. — Он печально улыбнулся, и морщинки пропали с его лица. — Да, когда-то Хиросима была моим домом. Теперь кажется, что это было так давно. Почти как в другой жизни. — Старик снова улыбнулся. — Да так оно и было, в некотором смысле.

      — А где вы находились, — — поинтересовался Николас, — когда это произошло?

      — В горах. — Он кивнул. — Да, достаточно далеко от огненного смерча. За много миль отсюда качались деревья и земля содрогалась как от боли. Ничего подобного никогда не случалось. Рана, нанесенная Вселенной. Это больше, чем гибель человека или даже цивилизации.

      Николас хотел спросить почему, но не смог произнести ни слова. Он сидел с пересохшим ртом и не сводил глаз со старика.

      — Вам повезло, что вас не было в городе, когда упала бомба. Старик посмотрел на Юкио.

      — Повезло? — Он выговорил это медленно, будто пробуя на вкус неизвестное блюдо. — Не знаю. Это не совсем подходящее слово. Если и можно подобрать какое-то слово, то это карма. Видите ли, перед самой войной я уехал за границу. В то время я занимался торговлей, я часто бывал на континенте, в основном в Шанхае.

      Рука старика показалась в рукаве кимоно, и Николас поразился необыкновенной длине его ногтей. Они были тщательно ухожены, отполированы и покрыты светлым лаком. Старик заметил удивленный взгляд Николаса.

      — Эту причуду я перенял от китайских аристократов, с которыми вел дела и которые относились ко мне по-дружески. Теперь я к этому привык настолько, что даже не замечаю. Впрочем, длина моих ногтей весьма умеренная. — Он уселся поудобнее, словно собирался рассказать вечернюю сказку своим внукам. У него был замечательный, хорошо поставленный голос: властный, и в то же время мягкий. — Однажды, закончив все дела, мы решили отдохнуть и поехали за город. Я понятия не имел, что меня ожидает: у этих китайцев довольно странные вкусы. Но занимаясь бизнесом, нужно быть космополитом, особенно в том, что касается личных пристрастий твоих партнеров. Да, я не думаю, что в таких делах разумно быть слишком узколобым и упрямо придерживаться собственных традиций. В мире есть сотни разных культур, не так ли? Кто может сказать, которая из них лучше. — Старик пожал худыми плечами. — Во всяком случае, не я.

      За окном сгущались сумерки. Края серых облаков светились розовыми и золотистыми оттенками. Солнце опустилось за горизонт, и небо на востоке было чистым, словно огромная полупрозрачная чаша из темно-синего фарфора. В вышине уже можно было различить несколько ярких звезд, будто заброшенных туда чьей-то огромной рукой. Весь мир, казалось, погрузился в абсолютный покой, и само время уже не имело никакого смысла. Наступил тот волшебный миг, когда после неслышного вздоха должен вот-вот подняться занавес… и начнется представление.

      — Мои китайские друзья отвезли меня в небольшой городок в окрестностях Шанхая. Это был — извините меня, дорогая — бордель. Нет, не тот дом, в котором мы остановились, а весь город. Да, да, город развлечений. Еще раз прошу у вас прощения, барышня. Дедовой человек, который неделями не бывает дома, по многим причинам едва ли может позволить себе взять с собой жену. И подобные развлечения становятся почти неизбежной частью поездки.

      Китайские аристократы ценят чувственные радости весьма высоко. И я не могу сказать, что осуждаю их за это. — Старик засмеялся, но в этом смехе не было ничего непристойного, скорее добродушие любящего дядюшки. — В конце концов, это необходимая и важная часть нашей жизни — так почему же не отдать ей должное?

      М-да, как бы там ни было, я никогда прежде не видел такого роскошного заведения. Среди гостей были исключительно аристократы, более того, из весьма избранного круга. Замечательно изысканное общество. — Его глаза казались огромными и мечтательными. — Да, там хотелось остаться на всю жизнь. Но, разумеется, это было невозможно. Представьте себе, через некоторое время такая разреженная атмосфера может порядком надоесть. По крайней мере, я не хотел бы испытать это на себе. Жизнь ничего бы не стоила, если бы в ней не оставалось места для прекрасных грез. Каждому человеку нужно время от времени отрешиться от действительности, не так ли?

      Поезд прогрохотал по мосту и углубился в лес; чахлые деревца стояли точно жалкие остатки разбитого войска. Последний свет угасал, и черные облака приобрели отчетливые формы. Только над самым горизонтом, в дымке, терялись все очертания. Ночь быстро окутывала землю, как строгая мать.

      — Но я не собираюсь рассказывать вам обо всем, что там было. — Старик обезоруживающе улыбнулся. — Вы достаточно молоды, чтобы нуждаться в моих советах по этой части. Нет, я расскажу вам об одном человеке, которого я там встретил. — Он поднял длинный палец, костлявый, но удивительно красивый, Длинный ноготь причудливо поблескивал в тусклом свете вагона. — Этот человек не был одним из клиентов, я в этом уверен, и в то же время он явно там не служил. По крайней мере, я никогда не видел его за работой.

      Поздно ночью или, точнее говоря, рано утром его можно было застать в большом салоне на первом этаже — здание было двухэтажным (возможно, его когда-то построили англичане, но, разумеется, для каких-то других целей) — он сидел в одном из высоких кресел и играл в какую-то незнакомую мне игру с белыми и красными костями…

      — Маджонг? — предположил Николас.

      — Нет, не маджонг. Совсем другая игра, я так и не выяснил какая. Он сидел там неподвижно, пока девушки убирали зал, а когда они уходили, он начинал играть. Щелк-щелк. Щелк-щелк.

      Старик достал сигарету и не без труда — из-за своих длинных ногтей — прикурил от металлической зажигалки. Он улыбнулся, прижмурив один глаз от дыма, и повернул в руках зажигалку. Она ярко блеснула.

      — Память тех далеких дней. Когда-то она принадлежала одному британскому дипломату, которому я помог выбраться из неприятностей. Он настаивал, чтобы я взял эту зажигалку, и я не мог отказаться.

      Старик убрал зажигалку и затянулся; облачко дыма окутало его как туман.

      — Я никак не мог заснуть в том доме — даже после того, как все мои желания были удовлетворены. Надеюсь, мои слова не оскорбляют вас, барышня?

      — Нисколько, — успокоила его Юкио. «Знал бы этот дедушка, как она обычно выражается», — подумал Николас.

      — У меня была привычка читать поздно ночью; я всю жизнь был ненасытным читателем. Но в ту ночь я чувствовал себя беспокойно и отложил книгу — это был «Моби Дик». Разумеется, в подлиннике. Я не очень-то доверяю переводам — слишком многое в них теряется. Так вот, я отложил книгу и спустился на первый этаж.

      «Щелк-щелк. Щелк-щелк». Было слышно, какой двигает кости. Я сел рядом с ним и молча стал наблюдать за игрой. В те годы я был довольно дерзким молодым человеком. Не грубым, Боже упаси, я получил слишком хорошее воспитание. Это была просто — как бы это выразиться? — юношеская порывистость.

      Герой моего рассказа был старше, чем я теперь, гораздо старше; впрочем, я совсем не умею определять возраст людей, так что мне не следует особенно доверять. Словом, он был старым человеком. Да, никто не взялся бы это отрицать.

      Его ногти были настолько длинными, что он вынужден был носить специальные защитные футляры. Мне доводилось где-то читать, что китайские аристократы пользовались такими футлярами в начале века. «Но я полагал, что в тридцатые годы этот обычай безвозвратно ушел в прошлое. Оказалось, я ошибался.

      Обычно такие футляры делались из лака, но у этого человека — если только мои глаза меня не обманывали — они были из чистого золота. «Как это может быть? — спрашивал я себя. — Как ногти могут выдержать такую тяжесть?» И все-таки это было золото.

      «Зачем вы пришли сюда?» — Человек не поднимал глаз. «Щелк-щелк, — двигались кости. — Щелк-щелк».

      Я был так поражен, что лишился дара речи, и незнакомцу пришлось поторопить меня. «Ну, ну, говорите же. Щелк-щелк». — «Не спится», — ответил я заплетающимся языком. «Я никогда не сплю, — сказал человек. — Но это из-за моих преклонных лет. — Он посмотрел на меня. — В вашем возрасте я всегда хорошо высыпался. Наверное, поэтому сейчас я могу обходиться без сна». — Он говорил по-пекински, но на каком-то довольно странном диалекте: необычные окончания, отрывистые слова и тому подобное. Я не мог определить, из каких он мест.

      «Со мной это нечасто бывает, — сказал я неуверенно. — Но вы не так уж стары». — «Я достаточно стар, чтобы знать, что скоро умру». — «Мне так не кажется».

      Человек скептически посмотрел на меня. «Никогда нельзя полагаться на свои впечатления». — Он начал складывать кости в столбики по девять штук. — «Но это меня не беспокоит. Я не боюсь смерти. Более того, я с радостью оставлю этот мир. Я не хочу видеть того, что грядет». «Грядет? — переспросил я как дурачок. — А что грядет?» ? «Нечто ужасное, — ответил он. Его руки на складном лакированном столике казались остатками какой-то древней культуры, извлеченными на свет осторожной рукой археолога. — Новая бомба, мощность которой находится за пределами нашего воображения. Она может разрушить целый город».

      Никогда не забуду той минуты. Я сидел неподвижно, затаив дыхание. Отчетливо и близко был слышен звон цикады, словно она каким-то образом оказалась в доме. Мне почему-то захотелось найти её и отпустить в ночную темноту. Но я не мог пошевелиться, будто слова этого человека пронзили мое сердце и приковали меня к креслу.

      «Не понимаю», — проговорил я, не в силах скрыть волнения. «Я и не ожидал, что вы поймете», — заметил он, заканчивая складывать кости. После этого он спрятал их во внутренний карман своего халата и поднялся. На мгновение мне показалось, будто я уже где-то видел этого человека. Но теперь я думаю, что это была лишь прихотливая игра светотени.

      — И что же было потом? — не выдержала Юкио.

      — Потом? — Старик выглядел растерянным. — Ничего. Абсолютно ничего. «Доброй вам ночи, — произнес он церемонно. — Желаю приятных сновидений». Правда я не понимаю, как он мог этого желать после того, что сам сказал.

      Когда тот человек ушел, в салоне стало очень тихо. Я откинулся в кресле, и мне чудилось, что я слышу, как растет трава за окнами, там, где спят древесные лягушки. Возле сетки гудело облако комаров.

      Должно быть, через некоторое время я поднялся к себе наверх, хотя и не помню, как я это сделал. В ту ночь я так и не смог сосредоточиться на великом творении Мелвилла.

      Слова незнакомца звучали у меня в ушах, словно он искусно выгравировал их скальпелем в моем мозгу.

      — Но откуда он мог знать? — спросил Николас. — В то время об этом не догадывались даже сами американцы. Старик кивнул.

      — Да. Я часто задаю себе этот вопрос. С того самого дня в августе, когда я стоял на склоне далекой горы и чувствовал, как сотрясается земля, пылает небо и приближается знойный ветер. Откуда он мог знать?

      — И какой же ответ? Старик слабо улыбнулся.

      — Ответа нет, мой друг.

      Поезд спустился под уклон и стал замедлять ход. Старик поднялся и поклонился попутчикам, сцепив руки на плоском животе.

      — Моя станция, — прошептал он. — Пора выходить.

      — Эй! — спохватился Николас. — Подождите! В своем нетерпении он позабыл о вежливости. В его голосе не было того уважения, которое молодой человек должен выказывать старшим. Но это не имело значения, потому что старик уже исчез в конце вагона, и поезд с шипением и свистом остановился. Николас плюхнулся на сидение рядом с Юкио.

      — Слишком поздно, — вздохнул он. — Слишком поздно. Поезд набирал скорость на последнем участке пути к Симоносэки. В вагоне было тихо. Даже Юкио молчала, разглядывая свои руки.

      Ночь была объята пламенем. Они проезжали недалеко от одного из южных городов, превращенных в сплошной огромный нефтеочистительный завод. Исполинские языки пламени лизали ночное небо: это походило на солнечную корону в каком-то дьявольском танце. Казалось, в таком месте не могут жить и работать люди; какой-то кошмарный пейзаж, без конца и края. Они ехали, а красные и оранжевые огни все так же взмывали над темными силуэтами зданий.

      — Что ты думаешь о рассказе этого старика? — спросила Юкио.

      Николас отвернулся от окна.

      — Что?

      — Этот старик… ты ему поверил? Почему-то Николас подумал о Со Пэне.

      — Да, — сказал он.

      — А я нет. — Юкио закинула ногу за ногу, совсем по-американски. — Такого в жизни не бывает.

      Они провели ночь в Симоносэки, так близко от воды, что даже слышали её, хотя все вокруг покрывал густой туман. Глухие гудки казались в ночном воздухе таинственными и мрачными.

      Голова Юкио лежала у него на груди, и волосы,, как веер, раскинулись по его бледному телу. Николас чувствовал её тяжесть, её тихое мерное дыхание. Он думал о том, что в ней с такой силой привлекало его, и не понимал, почему для него так важно знать ответ на этот вопрос

      Юкио зашевелилась, и Николасу показалось, что она — часть его собственного тела.

      — Что cлyчидocь? — спросил он.

      — Ничего, — прошептала Юкио. — Я думала об одной истории, которую когда-то рассказывала мне мама. Только её одну я и помню. Хочешь послушать?

      — Да. .

      — Ну так вот. Давным-давно в замке Року-но-мия жила одна девочка. Никто уже не знает, где находится этот замок (так говорила мне мама). После смерти родителей её воспитывала няня. Прошли годы, и девочка превратилась в прекрасную молодую женщину.

      Как-то вечером её представили одному человеку, и с тех пор он стал часто бывать в замке, а она радушно принимала его.

      Но долгими днями, когда женщина в одиночестве гуляла по саду, она размышляла о силе судьбы. Она думала, что её счастье зависит от этого человека, пожимала плечами и смутно улыбалась солнцу.

      По ночам женщина лежала рядом со своим возлюбленным и

      не чувствовала себя ни счастливой, ни несчастной, потому что её радости были быстротечными.

      Но однажды даже этому настал конец. Возлюбленный женщины печально сообщил ей, что его отец получил назначение в другую провинцию, и он должен следовать за ним. «Но, — пообещал он, — это продлится только пять лет. После этого я снова вернусь к тебе. Прошу, дождись моего возвращения».

      Женщина заплакала, видимо, не столько из-за любви к нему, сколько от мысли о расставании.

      Через шесть лет все переменилось в замке Року-но-мия. Тот человек не вернулся, все деньги растаяли, и слуги один за другим покинули замок. Женщина и её няня были вынуждены перебраться в старый заброшенный дом.

      Теперь они питались только рисом, а огромные щели в деревянных стенах дома пропускали ветер и дождь. Тогда няня обратилась к своей госпоже с мольбой «Извините меня, госпожа, но ваш возлюбленный покинул вас. Один человек недавно спрашивал меня о вас. У нас почти не осталось денег, и поэтому…»

      Но женщина не стала её слушать. «Мне не нужны новые приключения» — сказала она. — Я хочу только смерти».

      В ту минуту, далеко оттого места, её прежний возлюбленный лежал в постели со своей женой. Он вздрогнул и сел в темноте со словами: «Ты слышала?»

      «Ложись спать, мой господин, — сказала ему жена. — Это лишь цветы вишни падают на землю».

      Спустя год этот человек вместе со своей женой и челядью отправился в Року-но-мия. По дороге они остановились на постоялом дворе, чтобы переждать непогоду, и он послал оттуда несколько записок своей былой возлюбленной. Но все записки остались без ответа, и тогда, задетый молчанием, человек оставил жену в доме её отца, а сам отправился в замок.

      Он едва не прошел мимо замка, настолько там все изменилось. От больших ворот, которые были ему так хорошо знакомы, остались лишь унылые столбы, торчавшие из глинистой земли. Не нашел человек и высоких синих лакированных тории, вокруг которых он бродил с возлюбленной детом и весной.

      В замке никого не было. Какой-то ужасный ураган до основания разрушил левое крыло, да и от самого замка немного осталось. В старом доме, неподалеку от замка, человек нашел изможденную монахиню, которая назвалась дочерью одного из слуг. Он спросил её, где теперь госпожа, но она ответила: «Увы, господин, этого никто не знает».

      Он продолжал поиски, но никто в округе не мог ему помочь. Однажды темной дождливой ночью человек остановился на перекрестке дорог вместе с одним монахом. Вдруг он услышал голос, который показался ему знакомым, и заглянул в щель старого дома. Там, на полу он увидел иссохшую женщину, в которой сразу же узнал свою возлюбленную. Вместе с монахом он бросился к ней и вгляделся в её лицо. Она, несомненно, умирала, и человек попросил монаха прочитать над ней сутру. «Призовите будду Амида», — попросил её монах. Женщина ответила; «Я вижу сияющую колесницу… Нет, это золотой лотос». «Прошу вас, госпожа, — умолял монах, — вы должны обратиться к будде Амида. Иначе мы не сможем просить о переселении вашей души. Вы должны воззвать к нему всем сердцем». «Я ничего не вижу, — закричала женщина. — Только мрак». «Госпожа…» — «Мрак и холодный ветер. Черный холодный ветер».

      Монах хлопотал над несчастной, а тот человек молился будде Амида. Постепенно крики женщины утихли и растворились в порывах ветра.

      Какое-то время Юкио молчала.

      — Это конец?

      — Не совсем. Через несколько дней, в полнолуние монах сидел на том же перекрестке, кутаясь от холода в свой потрепанный плащ.

      Мимо проходил какой-то самурай и напевал песенку. Увидев монаха, он присед рядом с ним. «Это то самое место? — спросил самурай. — Говорят, возле замка Року-но-мия по ночам можно услышать женский плач. Что ты об этом знаешь?»

      «Слушай», — коротко ответил монах, и самурай прислушался. Он не слышал ничего, кроме обычных ночных шорохов. Но вдруг ему показалось, что раздался горький женский плач. «Что это?» — изумился он.

      «Молись, — сказал монах. — Молись о духе, который не попал ни на небеса, ни в преисподнюю».

      Но самурай, в душе которого не было Бога, только посмотрел на монаха и пошел своей дорогой.

      Юкио и Николас позавтракали в гостинице и вышли на улицу. Было холодно и сыро, туман ещё клубился у самой земли. Поезд, на котором они приехали, все ещё стоял на станции — пожалуй, точнее было бы назвать это полустанком: единственная платформа, закрытая дощатым навесом на толстых деревянных столбах. Снаружи навес был покрыт лаком от дождя и соленого воздуха, но изнутри доски оставались голыми. До сих пор держался душистый запах кедра.

      Несколько железнодорожников вскочили в поезд, который подался немного вперед и остановился на огромном диске. Диск медленно развернулся, и поезд подъехал с противоположной стороны платформы, готовый отправиться в Осаку.

      Солнце призрачно пробивалось сквозь туман посреди совершенно белого неба.

      Они приблизились к порту, и Николас уже мог различить два или три высоких белых паруса рыболовных лодок, которые осторожно выходили из бухты. Он знал, что за ними, вдалеке, прячутся равнины азиатского побережья.

      Когда они вышли на мыс, Николасу показалось, что на юге, за узким проливом, он видит темные холмы острова Кюсю.

      — Как здесь тихо. — Юкио потянулась по-кошачьи. — Как непохоже на Токио, иди Осаку, или даже Киото. Будто здесь никогда не было ни войны, ни индустриализации. Можно представить, что мы в семнадцатом веке.

      — Среди самураев и их возлюбленных, да? Юкио сделала глубокий вдох.

      — Словно мы на краю Земли.

      Она повернулась к Николасу и обхватила его руку тонкими пальцами. Его поразила чистота и трогательность этого жеста. Резкий запах сушеной рыбы висел в воздухе, прилипая к ноздрям. Огромные чайки кружились низко над берегом.

      — Почему нам не остаться здесь, Николас?

      — Здесь?

      Юкио по-детски кивнула головой.

      — Да, здесь. Почему нет? Здесь так хорошо. Можно забыть обо всем, начать все сначала. Точно мы родились заново.

      Николас посмотрел на нее, и пальцы Юкио на его руке судорожно сжались.