Л. ЛАГИН

МАЙОР ВЕЛЛ ЭНДЪЮ,

его наблюдения, переживания, мысли, надежды

и далеко идущие планы, записанные им

в течение последних пятнадцати дней его жизни

1

Мало кому известно, что осенью 1940 года во время одного особенно ожесточенного ночного нале­та гитлеровских бомбардировщиков на Лондон милях в двенадцати по Темзе ниже Тауэр-Бриджа выплес­нут был на берег сильным подводным взрывом стран­ный предмет, пролежавший, очевидно, глубоко в тине не один десяток лет. Он был похож на гигантский бак для горючего диаметром в добрых пятнадцать мет­ров. По сей день лично для меня остается непонят­ным, как он за столь долгий срок ни разу не был обнаружен во время проводившейся время от вре­мени чистки дна Темзы, но обсуждение этой самой по себе интересной проблемы увело бы нас от исто­рии, которую мне хочется рассказать. Этот бак, как мы будем его для краткости называть, определенно не был ни железным (во всяком случае, на нем не было и тени ржавчины), ни алюминиевым. Он тускло блестел особенным коричневато-желтым блеском с золотистыми прожилками, напоминавшими блестки в авантюрине. Судя по всему, он был изготовлен из какого-то совершенно необычного материала.

Бомбежка еще не успела отгреметь, как это за­гадочное сооружение под ударом взрывной волны от упавшей неподалеку тысячекилограммовой бомбы рас­сыпалось, словно оно состояло из сигарного пепла. Воздушная волна от следующей бомбы развеяла образовавшуюся на его месте коричневую кучу тон­чайшего порошка.

И тогда на берегу осталась ржавая продолгова­тая жестяная банка из-под бисквитов.

Уже на рассвете следующего дня она была отбро­шена на обочину дороги третьим взрывом.

Здесь, на обочине, она пролежала никем не тро­нутая до середины июля тысяча девятьсот сорок пя­того года, когда была замечена прогуливавшейся в этих местах влюбленной парочкой. Только что выписавшийся из госпиталя лейтенант, поскрипывая новеньким протезом левой ноги, наслаждался со сво­ей невестой состоянием «вне войны». Возможно, ему хотелось доказать девушке, что он и с искусствен­ной ногой ничуть не менее подвижен, чем был до ранения на берегу Нормандии. Завидев коробку, он ударил ее носком правой ноги, как если бы дело про­исходило на футбольном поле. Жестянка отлетела в сторону, раскрылась, и из нее выпал пакет, тща­тельно завернутый в непромокаемую материю, не­сколько напоминавшую целлофан, но значительно более плотную, непрозрачную, шуршавшую, как шелк.

При помощи перочинного ножа лейтенант вскрыл слипшуюся упаковку и извлек из нее четыре исписан­ные убористым, не всегда разборчивым почерком записные книжки в добротных зеленых кожаных переплетах.

Затем молодые влюбленные удостоверились, что эти записные книжки, датированные концом прош­лого века, принадлежали некоему майору в отставке со  странными  именем  и  фамилией - ВЕЛЛ ЭНДЪЮ - и, судя по началу, трактуют о каких-то теоретических разногласиях между их автором и ка­кими-то столь же безвестными его оппонентами.

Вполне удовлетворившись этими данными, моло­дая леди без труда уговорила своего жениха не тра­тить чудесное утро на чтение скучных записок.

Поэтому лейтенант Паттерсон - такова была фамилия искалеченного войной молодого человека - принялся за чтение записных книжек майора Эндъю только поздно вечером.

Это было не очень легкое занятие. Почерк майора Эндъю иногда становился неразборчивым, слова на­бегали друг на друга, а строчки метались вверх и вниз, вкривь и вкось, как если бы они писались в тем­ноте или в экипаже, двигавшемся по сильно пере­сеченной местности.

Лейтенант Паттерсон никогда не интересовался политикой. Тем более проблемами рабочего движе­ния, которым были посвящены первые странички записной книжки номер один. Пробежав их скучаю­щим взором, он совсем было решил прекратить это малоувлекательное занятие, когда его внимание при­ковали строчки:

«...Намыливая мне щеки, Мориссон спросил, не слыхал ли я каких-нибудь подробностей о снаряде, упавшем вчера ночью на пустоши между Хорселлом, Оттершоу и Уокингом. Я сказал, что не слыхал. И что скорее всего это обычные вымыслы досужих людей. Никаких артиллерийских полигонов в этом районе нет, нет, следовательно, и артиллерийских стрельб, так что и снарядам на эту пустошь падать неоткуда. Тогда Мориссон произнес нечто такое, что я от удивления чуть не свалился со стула. Он ска­зал: «Поговаривают, сэр, что это не наш снаряд... что это, смешно сказать, сэр, снаряд с Марса...»

То, что Паттерсон прочел на следующих несколь­ких страницах, заставило его броситься к книжному шкафу. Он отыскал в нем роман Уэллса «Война ми­ров», торопливо перелистал его, снова принялся за записи майора Эндъю и уже не отрывался от них, пока не дошел до самого последнего использованно­го листка четвертой книжки.

Тогда он вернулся к «Войне миров», еще и еще раз мысленно прочел те строки из первой главы вто­рой части, которые и в детстве всегда производили на него поистине потрясающее впечатление.

«Было очевидно, что мы окружены марсианами. Едва викарий догнал меня, как мы снова увидели вдали, за полями, тянувшимися к Нью-Лоджу, боевой треножник, возможно, тот же самый, а может быть, другой. Четыре или пять маленьких черных фи­гурок бежали от него по серо-зеленому полю: оче­видно, марсианин преследовал их. В три шага он их догнал; они побежали из-под его ног в разные сто­роны по радиусам. Марсианин не прибег к тепловому лучу и не уничтожил их. Он просто подобрал их всех в большую металлическую корзину, торчавшую у не­го сзади. В первый раз мне пришло в голову, что марсиане, быть может, вовсе не хотят уничтожить людей, а собираются воспользоваться побежденным человечеством для других целей. С минуту мы стоя­ли, пораженные ужасом; потом повернули назад и через ворота прокрались в обнесенный стеной сад, заползли в какую-то яму, едва осмеливаясь перешеп­тываться друг с другом, и лежали там, пока на небе не блеснули звезды».

Теперь у Паттерсона не было никаких сомнений: и роман Уэллса, к которому он привык относиться, как к блистательной и остроумной выдумке великого фантаста, и записные книжки Велла Эндъю имели отношение к одному и тому же трагическому собы­тию - к высадке на Землю десанта марсиан.

Как ни далек был лейтенант Паттерсон от поли­тики, он все же понимал, что ничего невероятного в такой ситуации не было. Давно ли Англия со дня на день с ужасом ожидала высадки по эту сторону Британского канала вооруженных до зубов, жестоких и беспощадных гитлеровских полчищ? Смерть и раз­рушения, которые они несли с собой, оставили бы далеко позади то, что успели в свое время натворить уэллсовские марсиане. Лежа в госпитале, пока у не­го заживала культя левой ноги, Паттерсон имел до­статочно времени на размышления о дальнейших судьбах мира. Ему приходилось читать в газетах о Квислинге, маршале Петэне и многих других пре­дателях, не за страх, а за совесть служивших тем, кто нес их народам горе, смерть, разорение, позор и рабство.

И сейчас, прочитав записки неведомого ему от­ставного майора Велла Эндъю, лейтенант Паттерсон подумал, что есть смысл, что даже необходимо по­скорее опубликовать этот удивительный и страшный человеческий документ.

Опасаясь, что в процессе публикации записок, возможно, кое-что сократят, и желая сохранить у се­бя полный текст, он потратил добрую неделю на то, чтобы собственноручно снять с них машинописную копию.

Завершив этот акт благоразумной предусмотри­тельности, Паттерсон собрался в редакцию той га­зеты, которая была высочайшим и непререкаемым авторитетом для четырех поколений Паттерсонов. С новенькой медалью на черном пиджаке он вошел, громыхая протезом, в кабинет редактора. Нет, он не был согласен оставить записные книжки майора Эндъю и зайти, как принято в подобных случаях, через несколько дней за результатами. Он настаи­вал, чтобы их прочли немедленно, в его присутствии.

Редактор не мог отказать в приеме увечному офицеру из хорошей семьи, но он решительно не в состоянии был тратить свое драгоценное время на чтение каких-то ископаемых записных книжек. Ему было не до записок. Он так и заявил Паттерсону в своем несколько старомодном стиле, которым гор­дился, как щеголь с Пиккадилли своими сверхново­модными штиблетами.

- Дорогой мистер Паттерсон, - сказал он. - Сейчас, когда Англия засучив рукава занялась вос­становлением всего того, что разрушили гитлеров­ские разбойники, сейчас, когда Англия позволяет себе отвлечься на считанные мгновения от этих свя­щенных работ только для того, чтобы утереть свои слезы по ее славным сынам, убитым на полях сра­жений с проклятой нацистской Германией, редактор такой газеты, как та, которую я имею честь редак­тировать, не имеет права тратить свое время на не­медленное чтение рукописи, да еще такой объемистой, если она не идет в ближайший номер.

На это Паттерсон возразил, что именно по при­чинам, столь красноречиво приведенным уважаемым редактором, он вынужден настаивать на немедлен­ном прочтении дневников. Или он будет поставлен перед необходимостью, к величайшему и искренней­шему своему сожалению, отнести их в другую га­зету.

Поражаясь своему ангельскому терпению и в то же время в какой-то степени уже подзадориваемый любопытством, редактор вызвал одного из своих за­местителей, и тот в присутствии Паттерсона прочи­тал-таки все четыре книжки майора Эндъю от доски до доски.

- Та-а-ак, - протянул заместитель редактора. - Вы это сами сочинили?

- Я уже говорил вам, сэр, что я их нашел.

- Похоже, что все это - выдумка. Изделие бой­кого памфлетиста.

Паттерсон пожал плечами.

- Но ведь сам покойный мистер Уэллс не отри­цал, что его «Война миров» не более как фантасти­ческий роман, - продолжал заместитель редактора.

Паттерсон снова молча пожал плечами.

- Вы не были с этим в других редакциях?

Паттерсон отрицательно покачал головой.

- Вы не снимали с них копий?

Тон, которым, как бы между прочим, был задан этот вопрос, заставил Паттерсона насторожиться.

- Нет, - ответил он самым правдивым голосом.

- Так-так, - протянул после некоторого раз­думья заместитель редактора, - пойду поговорю с шефом.

Он вернулся минут через сорок деловитый, улы­бающийся, сердечный, бесконечно благожелательный.

- Хорошо, - сказал он, - мы берем ваши днев­ники. Но при одном обязательном условии: никто не должен знать об их существовании и о том, что вы их передали в наше распоряжение. Газетные сенса­ции имеют свои законы.

- Но... - попытался было возразить Паттерсон.

- Конкуренция властвует и в газетном мире, - развел руками заместитель редактора. - Такой ма­териал должен обрушиться на читателя внезапно, как... - он задержался, чтобы подыскать подходя­щее сравнение, - ну, как бомба, что ли...

Паттерсон осведомился, когда хоть приблизитель­но редакция рассчитывает опубликовать дневники Велла Эндъю, и получил искренние заверения, что они будут опубликованы немедленно, как только представится первая возможность.

Затем они перешли к денежной стороне вопроса. Паттерсон получил в качестве первого аванса сум­му, о которой он и не мечтал. То есть именно о та­кой сумме они с невестой мечтали, обдумывая, как получше устроить свое будущее семейное гнездыш­ко. Но он и подумать не мог, что их случайная на­ходка может сулить им в качестве первого аванса такое материальное благополучие. Он подписал обя­зательство, о котором шла речь выше, и получил чек.

Прошло не менее года, прежде чем Паттерсон решился узнать в редакции о судьбе дневника майо­ра Эндъю. Ему объяснили, что сейчас, когда разум­но мыслящие англичане уже отдают себе отчет в том, что с немцами, пожалуй, поступили жестоковато, опубликование дневников майора Эндъю было бы на руку только России и всемирному коммунизму.

Впрочем, если господин Паттерсон почему-либо не согласен с мнением редакции, он может получить записные книжки обратно, разумеется, вернув одно­временно аванс.

С таким же успехом Паттерсон мог бы оплатить расходы союзников по высадке в Нормандии.

К тому же он никак не был настроен действовать на благо мировому коммунизму. Это не было в тра­дициях Паттерсонов.

Примерно такие же ответы он получал каждый раз, когда в последующие годы обращался в редак­цию насчет судьбы записных книжек Эндъю.

Понемножку он стал привыкать к мысли, что этим дневникам, видимо, не суждено появиться на свет, так как они и в самом деле могут быть исполь­зованы русскими и красными против Западной Гер­мании, а следовательно, и всего западного мира. Мистер Паттерсон продолжал читать газету, кото­рая в течение четырех поколений была непререкае­мым авторитетом для его семьи, и он сравнительно легко проникся мыслью, что тот, кто против комму­низма и за западный мир, должен держать сторону господина Аденауэра. Ему стало несколько не по себе значительно позже, когда в Англии, правда, по­ка что на договорных началах, появились первые отряды западногерманских военных.

Тогда он снова нацепил на свой черный пиджак медаль и пошел объясняться в редакцию. Его при­нял все тот же заместитель редактора, потому что эта редакция не зря славилась здоровой консерва­тивностью, и все в ней было столь же неизменно, как медвежьи шапки и красные мундиры королевской гвардии и мешок с шерстью под задом лорда-канц­лера в палате лордов.

Заместитель редактора принял Паттерсона с прежним радушием.

- Дорогой мистер Паттерсон, - сказал он, - сейчас, когда Англия гостеприимно раскрыла свои объятия для западногерманских воинских частей, сейчас, когда Англия предоставила западногерман­ским воинским частям не свою территорию, как угодно говорить некоторым безответственным дема­гогам, а всего лишь танкодромы, мне хотелось бы, чтобы вы знали, что это совсем не те немцы, против которых вы так славно сражались, а совсем-совсем другие немцы. Они искренние наши друзья. Они го­товы умереть за каждый дюйм нашего старого ост­рова. Больше того, они готовы сражаться с любым легкомысленным англичанином, который помешает им умирать за Англию. И потом, сэр, я взываю к вашим традиционным чувствам. Англичане всегда были гостеприимны с людьми, особенно молодыми, которые приезжали к нам для продолжения своего образования под сенью британских свобод. Разве мо­лодые немцы, прибывшие на наши танкодромы, не приехали к нам учиться? Почему же нам не отно­ситься к ним, как ко всем студентам, прибывающим в нашу страну? Мне чужды, сэр, ваши необоснован­ные подозрения. Я верю в искренность и непоколе­бимость их чувств к Англии. И поверьте мне, сэр, если они проявят малейшие тенденции использовать во вред нам наше гостеприимство, я первый настою на немедленном, на немедленнейшем опубликовании дневников майора Велла Эндъю.

- Значит, как ко всем студентам? - переспросил Паттерсон и встал, скрипя протезом.

- Ну да, - ответил заместитель редактора, по­рываясь сунуть ему свою руку в знак того, что лич­но он считает разговор исчерпанным.

Паттерсон, казалось, не заметил этого жеста.

- Но почему нельзя публиковать дневники Эндъю, если к нам в Англию прибыли несколько хо­рошо вооруженных подразделений западногерман­ских студентов?

- А аналогии? Немедленно у читателей возник­нут аналогии. И всякие там мысли.

- Ну и отлично! - сказал Паттерсон. - Имен­но поэтому я и пришел. Сейчас самое время публи­ковать записки.

Заместитель редактора с сожалением развел ру­ками.

- Мысли мыслям рознь. И аналогии. Это не те мысли, сэр, и не те аналогии, которые мы, наша газета, хотели бы вызывать у своих читателей. На­ша газета, сэр, слишком дорожит мнением своих читателей. Да вы присядьте, пожалуйста, мистер Паттерсон.

Но Паттерсон продолжал стоять.

- Я полагаю, что именно в эти дни, когда тыся­чи и тысячи англичан, шотландцев, валлийцев и ирландцев поднялись в поход против американских атомных баз с ракетами «Тор», против грозящей нам чудовищными опасностями базы американских под­водных лодок с ракетами «Поларис» в Холли-Лох...

Заместитель редактора впервые позволил себе почти невежливо перебить своего уважаемого гостя:

- Чепуха, сэр! Че-пу-ха! Базы как базы, лодки как лодки, ракеты как ракеты... Безответственные, невежественные люди и плохие патриоты тратят свое время и подметки на недостойную травлю наших со­юзников и наших министров...

- Сэр! - воскликнул внезапно охрипшим голо­сом Паттерсон. - Я хотел бы, чтобы вы знали, что завтра и я отправляюсь в поход в Холли-Лох!..

- На одной ноге?

- Вот именно, на одной ноге. Другая осталась в операционной полевого госпиталя, и я ее отдал, в частности, и за то, чтобы у нас не заводились на исконной британской земле иностранные ракетодро­мы, аэродромы и базы подводных лодок с этими трижды проклятыми «Поларисами».

- Они трижды благословенны, дорогой мистер Паттерсон.

- Не верю. И поэтому я настаиваю на опубли­ковании дневников Эндъю.

- Какое они имеют отношение к этому вопросу?

- Смею утверждать, самое непосредственное.

Заместитель редактора второй и последний раз развел руками.

- Сожалею, сэр, но у меня уйма текущих дел.

Паттерсон правильно понял его слова и немед­ленно покинул редакцию...

Поздней ночью в конце апреля прошлого года я разговорился с несколькими иностранными тури­стами, следовавшими «Красной стрелой» из Москвы в Ленинград. Поговорили и разошлись по своим ку­пе. Весь вагон уже давно спал, когда ко мне кто-то тихо постучался. Это был высокий и плотный англи­чанин лет сорока пяти. Я узнал его: часов до двух ночи мы с ним тихо беседовали в коридоре вагона, у окошка, за которым ничего не было видно. Его по­чему-то заинтересовало, что я писатель. Я говорю «почему-то», ибо сам он не имел к писательскому ремеслу никакого отношения.

Несколько удивленный столь поздним визитом, я пригласил его войти: я был один в купе. Англича­нин вошел, закрыл за собой дверь, молча вынул из-под пиджака довольно объемистую рукопись, прило­жил палец ко рту, передал мне рукопись, крепко пожал руку и ушел, тяжело ступая протезом левой ноги...

Ранним утром, когда проводник уже убрал по­стели, а до Ленинграда еще было сравнительно да­леко, он рассказал мне все, что изложено мною выше.

Поезд уже подходил к ленинградскому вок­залу, когда я спросил у Паттерсона, как ему удалось узнать про судьбу таинственного бака, вы­брошенного темной ночью сорокового года на берег Темзы. Он успел только сообщить мне, что на другой день после прочтения дневников майора Эндъю он бродил в районе своей удивительной находки имен­но с этой целью. Первый день розысков ничего не дал. На второй день ему встретился старик садовник одного из ближайших домов. Он-то и рассказал Паттерсону, не сразу, а после очень долгих и настойчи­вых расспросов, историю с появлением и исчезнове­нием бака. Старик сказал, что тоже видел ржавую длинную жестяную коробку из-под бисквитов, но не обратил на нее никакого внимания. Паттерсон спросил, почему он не рассказал никому об огромном баке, рассыпавшемся, как сигарный пепел. Потому что он не хотел, чтобы его приняли за сумасшедшего, отве­тил мистер Соббер. (Фамилия садовника была Соббер.) Ответил, нервно рассмеялся и пошел прочь, так и не сказав больше ни слова.

Такова предварительная история, которую нам хо­телось предложить вниманию читателей дневников майора Велла Эндъю.

2

Четверг, 18 июня.

Трудно представить себе более идиотское время­препровождение. Целый вечер мы переливали из пу­стого в порожнее. Сначала эти нелепые разговоры про Марс, про загадочные вспышки на нем. Гадали, что это - вулканы или не вулканы. Арчи говорил: вулканы. Остальные возражали: что это за чудные такие вулканы, в которых извержения происходят ровно один раз в сутки и точно в одно и то же вре­мя? Тогда Арчи (в который раз) начинал выклады­вать перед нами свои школьные познания насчет ре­гулярных извержений исландских гейзеров, и все начиналось сначала.

А эти четверо молодых джентльменов из Ист-Сайда, которых Арчи коллекционирует с тех пор, как решил увлечься социализмом! Они молчали и ухмылялись, словно находились в зоопарке перед клеткой с мартышками!

Кончили с Марсом, и началась столь же плодо­творная и организованная дискуссия о социализме. (Ого, у меня, кажется, родился неплохой каламбур: «Покончили с Марсом и принялись за Маркса»! Не забыть вставить его как-нибудь завтра во время обе­да в клубе. Это каламбур с большим будущим, или я ничего не понимаю в каламбурах.)

Арчибальд начал свою последнюю, но уже поряд­ком надоевшую арию насчет того, как все будет хо­рошо, когда уже больше не будет плохо. Львы будут запросто водиться с ягнятами, все будут ходить чи­стенькие, добренькие, дружно щипать травку и воз­носить хвалу всемогущей технической интеллигенции, которая-де осчастливит человечество райским житьем через два-три дня после того, как ей будет вручена вся полнота власти.

На это один из ист-сайдских юнцов - его зовут Том Манн или как-то в этом роде - соизволил за­метить, что он и его товарищи придерживаются не­сколько иной концепции и что, по их, ист-сайдских юнцов, просвещенному мнению, социализм может победить только тогда, когда за это дело вплотную возьмутся рабочие. Он даже сказал не «рабочие», а «рабочий класс»!

Сколько раз я давал себе слово не вмешиваться в подобные разговоры! Но наглое невежество этого мальчишки меня взорвало. Нет, я, конечно, не унизился до спора с этим юным демагогом. Я просто позволил себе заметить, обращаясь исключительно к моему чересчур увлекающемуся кузену Арчи, что классы существуют только в воспаленном воображе­нии тех джентльменов, которым с определенных пор не дают покоя чужие богатства. В действительности же каждому мыслящему и интеллигентному человеку известно, что никаких классов не было и нет, а име­ются умные люди и люди глупые, бережливые и мо­ты, верующие и безбожники, упорные и слабоволь­ные, трезвенники и пьяницы. Умные, бережливые, упорные и не забывающие бога люди не шляются по кабакам и не треплют там языками, болтая о клас­сах в промежутке между двумя кружками пива, а откладывают фартинг к фартингу, пенс к пенсу, шиллинг к шиллингу, фунт к фунту. Такие люди ста­новятся в конце концов, и, конечно, с божьего соиз­воления, уважаемыми дельцами, негоциантами, про­мышленниками, банкирами - цветом нации. Я уже не говорю о нашей родовой аристократии, которая приобрела свое высокое положение в государстве вер­ной службой Британии, короне и церкви.

Я твердо рассчитывал, что молодые джентльмены с Ист-Сайда найдут в себе хоть то небольшое коли­чество собственного достоинства, которое требова­лось, чтобы оскорбиться по поводу моего прямого на­мека насчет их кабацких споров и уйти. Но юный ми­стер Манн в ответ на мой намек, я бы даже сказал - плевок, только усмехнулся да еще так снисходитель­но, точно он имел дело не с майором королевских войск, верой и честью прослужившим почти двадцать лет в Индии и Египте, а с деревенским мальчишкой, не научившимся еще правильно держать в руке вилку и нож.

Неизвестно, к чему привело бы продолжение этой недостойной перепалки, если бы в это время лакей не принес Арчибальду вечерние газеты. В них на виднейших местах были напечатаны очередные статьи, трактовавшие лично мне осточертевшую «загадку вулканов на Марсе», и все в гостиной моего милого кузена завертелось сначала.

Я плюнул и ушел. Вечер был на редкость теплый и светлый. Я не стал нанимать кеба и не заметил, как дошел до моей одинокой квартиры. Я шел и думал. Сначала я думал о Дженни и ребятах. Они уже тре­тий день гостят у ее родителей, в их усадьбе недалеко от Эдинбурга. Стал бы я ходить к этому лентяю и ти­пичной штафирке Арчибальду, если бы дома меня не томило непривычное одиночество. Потом я почему-то вспомнил об этом развязном Томе Манне и его собу­тыльниках, и мне, признаться, вдруг стало страшно­вато при мысли, что получилось бы, если бы такие, как он, вдруг взяли верх над порядочными людьми и заняли бы места в правительстве его величества!..

Пятница, 19 июня.

Часов в двенадцать Арчи прислал своего лакея с приглашением на сегодняшний вечер. К нему, ви­дите ли, собираются в гости несколько джентльме­нов из общества Фабия Кунктатора. Снова будут раз­говоры про социализм, про святую всемогущую и равноапостольскую техническую интеллигенцию, про всякие там «новые пути». Слуга покорный! Надоело! Я так и написал ему в обратной записке.

Ел в клубе прелестный черепаховый суп. Биф­штекс сегодня был не совсем удачный. Полковник Кокс полностью со мной согласен. И насчет супа и насчет бифштекса. Приятный человек полковник Кокс! Джентльмен с головы до пят. Приятно, что у нас с ним так часто совпадают мнения. Мой новый каламбур имел у него потрясающий успех. От смеха он едва не уронил свой монокль в суп. Сразу после обеда он не замедлил повторить мой каламбур доб­рой дюжине влиятельнейших членов клуба, и я ходил в именинниках. Мы закурили с полковником трубки и весь вечер вспоминали о нашей службе в Индии. Жаль, что мы там ни разу не встретились. Правда, я почти все время служил в Бомбее, а полковник - в Бенгалии, где-то около Калькутты. Счастливые, не­возвратные, поистине чудесные времена!.. Полковник уже третий год командует Н-ским полком, и я ни­сколько не удивлюсь, если вскоре я буду иметь честь и удовольствие дружить с генералом Коксом. Пого­варивают, что он вскоре будет принят при дворе. И опять-таки ничего удивительного: он племянник маркиза Вуудхеда и двоюродный брат Стоунбека, того самого Эллиота Стоунбека, который заворачи­вает всеми свинцовыми рудниками в Рио-Тинто.

Что и говорить, в высшей степени лестное зна­комство! И многообещающее. Особенно если учесть, как дружески он ко мне относится. Очень приятный джентльмен! Если бы я мог позволить себе некото­рую чувствительность, я бы сказал, что я попросту люблю моего глубокоуважаемого друга полковника Кокса. Преотличный джентльмен. Сегодня же напишу Дженни о том, как мы с ним подружились. Пусть она там тоже порадуется моей удаче.

Снова возвращался домой пешком. Странно, нет-нет да и мелькнет в голове воспоминание о Томе Манне и его компании, и на душе сразу становится как-то удивительно мерзко, словно наглотался сквер­ного рома или вспомнил о приближении срока уплаты по большому векселю.

Суббота, 20 июня.

Намыливая мне щеки, Мориссон спросил, не слы­хал ли я каких-нибудь подробностей о снаряде, упав­шем вчера ночью на пустоши между Хорселлом, Оттершоу и Уокингом. Я сказал, что не слыхал. И что скорее всего это обычные вымыслы досужих людей. Никаких артиллерийских полигонов в этом районе нет, нет, следовательно, и артиллерийских стрельб, так что и снарядам на эту пустошь падать неоткуда. Тогда Мориссон произнес нечто такое, что я от удив­ления чуть не свалился со стула. Он сказал:

- Поговаривают, сэр, что это не наш снаряд... что это, смешно сказать, сэр, снаряд с Марса.

Я так смеялся, что чудом избежал страшнейших порезов. Я чуть не рыдал от смеха. Несколько придя в себя и утирая слезы, я посоветовал Мориссону вы­пить успокоительных капель и впредь не болтать по­добной чепухи, если он хочет, чтобы его уважали по­рядочные люди.

Он молча добрил меня, а я с удовольствием пред­вкушал, как буду рассказывать полковнику про сна­ряды с Марса, и как он будет вместе со мною xoxoтать, и как мы с ним снова славно проведем весь ве­чер в клубе... Но потом я вспомнил, что сегодня суббота и что полковник, конечно, отправится в усадьбу своего двоюродного брата Эллиота Стоунбека, и тогда я поспешил к полковнику, который со­бирался с утра побывать в штабе полка.

А в штабе я еле смог добиться двухминутного разговора с моим другом, потому что оказалось, что и в самом деле на пустоши возле Уокинга упал сна­ряд с Марса; и что внутри этого снаряда будто бы оказались живые марсиане, о которых никто толком ничего сказать не может; и что эти марсиане якобы каким-то неведомым, но страшным оружием уже успели уничтожить целую кучу гражданской публи­ки; и что полк моего друга Кокса в полном составе выходит в этот район, чтобы остановить продвижение марсиан, а если не будет другого исхода, то и без­жалостно их уничтожить. Вот тогда я по-настоящему пожалел, что я в отставке! Но полковник Кокс лю­безно пригласил меня прибыть на огневые позиции его полка и быть свидетелем этой в высшей степени оригинальной артиллерийской экзекуции. Конечно, я с благодарностью принял это приглашение. Инте­ресный штрих: чтобы сделать мне приятное, полков­ник сказал, что будет мне весьма благодарен, если по ходу боя я приду ему на помощь своим богатым индийским опытом. Он так и сказал - богатым, что было в высшей степени учтиво со стороны такого опытного и высокопоставленного офицера. И родови­того. И с такими связями в деловом мире! Это боль­шая честь и преимущество - быть другом такого человека. А я его друг. Он это вчера мне сам сказал.

Уже сегодня, не позже одиннадцати вечера, две роты солдат оцепят злосчастную пустошь. Одна из них высадится в Хорселле, другая начнет развора­чиваться южнее Чобхема. А завтра на рассвете ба­тареи полковника Кокса займут огневые рубежи меж­ду Сент-Джордж-хиллом, Уэйбриджем и селением Сенд, на юго-западе от Рипли. Командный пункт пол­ковника будет на первой батарее, потому что важ­нейшие решения должны претворяться в жизнь без се­кунды промедления.

Договорились, что я прибуду в расположение пол­ка завтра же с первым утренним поездом.

Понедельник, 22 июня.

Бедная моя Дженни, бедные мои сиротки!.. Какое счастье, что вы никогда не узнаете, что произошло с вашим несчастным-мужем и отцом!..

Вторник, 23 июня.

Пока они возятся с подбитой машиной, я попыта­юсь записать события последних двух суток.

Зачем я это пишу? Кто это прочтет? Буду ли я сам даже через каких-нибудь два дня в состоянии прочесть то, что я сейчас запишу? Останется ли во­обще через несколько дней во всей Англии хоть одно живое человеческое существо - все равно, грамот­ное или неграмотное? Не честнее ли будет перед са­мим собой сознаться, что пишу лишь для того, чтобы хоть на время забыть о той страшной беде, в ко­торую я попал?..

Я честный старый солдат. Я только хотел внести свой посильный вклад в борьбу с этим ужасом, с этим кошмаром, который обрушился на наш добрый ста­рый остров. Неужели так стремительно и безвозврат­но может пойти ко дну великая культура, могучий и изобретательный гений такого народа? Нет! Не верю! Если удалось на первый случай хоть временно вы­вести из строя один их цилиндр, или боевую машину, или как ее там к черту правильней назвать, то мож­но вывести из строя, смести с лица земли и два и три - все, сколько их там ни окажется, этих дьявольских снарядов, в недобрый час выстреленных в нас с далекой и поистине кровавой планеты... О, если бы я сейчас был во главе батальона, если бы в моем распоряжении были хотя бы две-три ба­тареи орудий, лучше всего гаубиц, с марсианами бы­ло бы покончено! Слово офицера!..

Подумать только, с каким поистине коровьим спо­койствием и тупостью все, с кем я ехал в это зло­счастное воскресное утро в поезде, по дороге к Хорселлу, относились к предупреждениям насчет марсиан! Нет смысла врать, я был не умнее тех, кто поднимал меня на смех, когда я пробовал заговорить о марсианах, высадившихся на пустоши возле Уокинга. Подумать только, рядом со мной сидела парочка, ехавшая в гости в тот самый Уокинг, который уже вторые сутки представлял собой кучу обгоревших раз­валин!

- Если верить всяким дурацким слухам, - отве­тила мне молодая леди, подмигнув своему болвану муженьку, - нам пришлось бы все воскресенье па­риться в Лондоне.

С удовольствием выслушав одобрительное пофыркиванье нескольких не более рассудительных соседей и соседок, она решила развить свой успех и под­бросила в печку несколько поленьев дубового сар­казма:

- К тому же, даже если верить этим бабьим (бабьим!) слухам, марсиане еле ползают вокруг сво­их снарядов. Так мы, - фыркнула она, и все эти будущие покойники заржали, как табун сытых ло­шадей, - так мы, так и быть, не будем разгуливать около пустоши. Мы будем, ха-ха-ха, гулять около са­мого вокзала...

Полковник Кокс встретил меня на своем команд­ном пункте озабоченный, деловитый, спокойный, весь в горячке подготовки к бою, не предусмотренному никакими учебниками и воинскими уставами.

- Я очень рад вам, мой дорогой друг, очень! - повторил он несколько раз, сильно, по-солдатски по­жав мне руку.

Мне бы оставаться в расположении полка, а я вызвался пойти с лейтенантом Блейдсовером и тремя солдатами разведать, что делается там, откуда те­перь уже непрерывным потоком двигались жалкие толпы перепуганных беженцев. У каждого был свой вариант событий.

Нам предстояло уточнить, что же происходит там и правда ли, что они будто бы повылезли из своей ямы посреди пустоши и что они якобы имеют какие-то особые, не похожие ни на какие земные, удиви­тельно быстрые средства передвижения.

Я вышел во главе моего маленького отряда в две­надцатом часу утра. К началу второго небо покры­лось черными тяжелыми тучами. Стало темно, душно и жутко. Блеклые языки пожаров лизали черный го­ризонт. Грянула гроза. С низкого темно-свинцового неба под адские вспышки молний хлынул ливень.

Мы промокли до нитки почти мгновенно, но про­должали двигаться в заданном направлении. Мы на­ивно радовались. Мы предполагали, что марсиане испугаются неизвестного им явления земной приро­ды, спрячутся в своей яме, а нам дадут спокойно до­браться как можно ближе к Уокингу, разведать все возможное и спокойно вернуться обратно.

Мы прошли, таким образом, не соблюдая простей­ших требований маскировки, мили три, не меньше, когда вдруг лейтенант Блейдсовер сдавленным голо­сом вскрикнул:

- Вот они!.. Вот они!..

Мы увидели при свете молний быстро приближав­шихся марсиан. Вернее, мы увидели огромные, ярдов двадцать в диаметре, цилиндрические сосуды, быстро, очень быстро передвигавшиеся на высоких, с трех­этажный дом, металлических треножниках. Это было так же необычно и удивительно, как если бы вдруг зашагали, торопливо перебирая, своими стальными треножниками, приусадебные водонапорные баки.

Но это было не только необычно и не только уди­вительно. Это было и очень страшно.

Надо было возвращаться и как можно скорей, по­ка они нас не приметили. Нет, мы не ударились в па­нику. Мои солдаты и лейтенант даже пытались острить. Но острили они почти шепотом, хотя до чудищ, примчавшихся на нашу бедную Землю из космиче­ской бездны, было еще не менее мили.

Теперь-то я понимаю, что нам нельзя было риско­вать. Нам надо было сразу нырнуть в кусты и вы­жидать.

А мы (нет смысла этого скрывать) растерялись и побежали очертя голову прямо по дороге. Вскоре последние строения мертвого городка - мы даже не успели узнать, как он называется, - остались поза­ди, а мы все бежали и бежали, разбрызгивая дорож­ную грязь, то и дело попадая ногами в колдобины, залитые водой, бежали, не сворачивая в сторону, не рассредоточившись, компактной группой, то и дело для вящего удобства марсиан освещаемые мертвой голубизной молний.

Когда я, мобилизовав все свое мужество, заста­вил себя оглянуться назад, ближайшая машина мар­сиан уже почти настигла нас. Вспышка молнии слиш­ком коротка, чтобы видеть предмет в движении. Ци­линдр как бы застыл всего в нескольких десятках шагов, застыл, подняв высоко над нами одну из го­ленастых суставчатых ног и отбрасывая на нашу группку необыкновенно густую черную тень.

Нам уже не осталось времени даже на то, чтобы подумать, что же с нами произойдет. Было только ясно, что все, все пропало.

В ту же сотую долю секунды я увидел, как из сочленений треножника с шипением вырвался ярко светящийся зеленый пар, что-то над нами залязгало, как буфера вагонов во время составления поездов. Мою талию крепко обхватило что-то холодное, метал­лическое, суставчатое, змееподобное. Снова вспыхну­ла молния, и я увидел, как блестящее металлическое щупальце легко, без видимого напряжения поднимает меня на высоту трехэтажного дома и опускает в неч­то, напоминающее металлическую корзину с откры­тым верхом, наглухо прикрепленную к стенке гро­мадного кастрюлеподобного цилиндра. Это и была самая настоящая корзина, но с дном площадью в де­сять-двенадцать квадратных ярдов.

Я был в ней не один. Рядом со мной оказались все три моих солдата и два неизвестных мне чело­века. Они сидели, обхватив руками колени: очень плотный мужчина, лет сорока пяти, с мясистым ли­цом и мощным затылком, и юноша, лет восемнадца­ти, не больше, очень похожий на пожилого - очевид­но, его сын. Старший был без пиджака, в подтяж­ках, в сорочке без пристежного воротничка, но с тор­чавшей сзади запонкой.

Лейтенанта Блейдсовера среди нас, к счастью, не было. Хорошо, что хоть он избежал этого позорного и страшного плена. Да поможет ему бог вовремя и благополучно добраться до огневых позиций полка и не забыть то, что я сказал ему еще до того, как мы так глупо бросились бежать от марсиан. Боже, по­моги рабу твоему лейтенанту Блейдсоверу не забыть, что я советую полковнику Коксу немедленно вытре­бовать как можно больше гаубичных батарей, потому что против этих цилиндрических крепостей, стреми­тельно передвигающихся в воздухе на высоте трех­этажного дома, нужны орудия с крутой траекторией.

Оба незнакомца смотрели на нас странными, остекленевшими глазами. Впрочем, очень может быть, что они смотрели не на нас, а как бы сквозь нас. Они просто бесцельно смотрели прямо перед собой, и все.

Ливень уже давно потушил все пожары, и я по­терял возможность ориентироваться на местности. Но мне показалось, что марсианин (или марсиане?) внутри «нашего» цилиндра после минутной остановки повернули обратно к пустоши.

Одновременно в результате не замеченных мною сигналов и остальные цилиндры повернули к песчаной яме на пустоши.

«Наша» машина легко шагала по дороге, скра­дывая по мере необходимости все изгибы, перешаги­вая через дома и сады с обуглившимися плодовыми деревьями.

Было непонятно, зачем они нас взяли. Для того чтобы на досуге получше нас рассмотреть? Чтобы узнать поточнее, что собой представляют земные су­щества? Тогда почему они ограничились только людьми? Почему в этой проклятой корзине, в которой трясло, как на спине бегущего слона, не было ни ло­шади, ни собаки, ни кошки? Может быть, им нужно было что-то у нас выведать? Но как? Ведь мы не знаем марсианского языка, а они - английского. К тому же нам удалось выпытать у наших штатских спутников, что марсиане и не пытались вступать с ни­ми в переговоры. Это, собственно, единственное, чего нам удалось от них добиться. В ответ на наш вопрос они, наконец, отрицательно мотнули головой, не про­ронив ни единого слова. Всего моего красноречия не хватило, чтобы заставить их заговорить, а я их про­сил, срамил, я угрожал им позором и всяческими не­приятностями в дальнейшем. Они молчали. Они про­должали смотреть сквозь меня с лицами, как бы навсегда застывшими от нечеловеческого горя и ужа­са. Когда я, совершенно выйдя из себя, сказал, что я за себя не ручаюсь, если они и впредь будут пре­небрегать просьбой британского офицера, они исте­рически зарыдали, прижавшись лицами к стене кор­зины, но так и не произнесли ни единого слова.

Ливень уже кончился, когда мы достигли края пустоши. Быстро ушли тучи, и над всей округой, мертвой, сожженной и обезлюдевшей, открылось вы­сокое, чистое и отвратительно праздничное небо. Было щемяще грустно при виде этого куска нашей милой старой планеты, над которой уже безраздель­но владычествовали не люди, а непоколебимо враж­дебные представители другого, чужого, страшного, далекого, непонятного и злого мира. И было странно и удивительно, что сравнительно совсем недалеко существовал еще привычный и бесконечно родной, но уже навеки нам недоступный мир старинного хо­зяина Земли - человека...

Почти у самой ямы юноша пришел в себя. Види­мо, когда-то, страшно давно, несколько часов тому назад, он был отличным спортсменом. Во всяком случае, он вдруг с неожиданной легкостью подпрыг­нул, ухватился за край корзины и перемахнул через него раньше, чем его успело поймать стремительно взвившееся ему навстречу металлическое щупальце. Мы услышали глухой стук тела, рухнувшего с вы­соты двенадцати ярдов на твердую, выжженную землю, и все было кончено.

А его отец оставался совершенно безучастным. Но предположим даже, что это не его отец, а совер­шенно чужой человек. Почему он не удержал этого мальчика от верного самоубийства?

- Почему вы его не удержали? - Я схватил его за плечо. - Вы были обязаны удержать этого не­счастного от верного самоубийства!..

Он молча и как-то очень уж неторопливо смах­нул мою руку со своего туго набитого мышцами плеча и посмотрел на меня с таким презрением, ко­торого я не простил бы даже члену палаты лордов.

- Я был бы вам, сэр, весьма обязан, - сухо за­метил я ему, не повышая голоса, - если бы вы не забывали, что имеете дело с майором войск его ве­личества и кавалером...

Тогда этот хам ни с того ни с сего начал смеять­ся. Он смеялся так, словно я произнес нечто чрез­вычайно глупое. Он смеялся так долго, что это шо­кировало бы даже чистильщика сапог. Он смеялся, а я пытался вспомнить, где я когда-то совсем недав­но ловил на себе такой же вызывающе-презритель­ный взгляд, и, наконец, вспомнил.

Ну, конечно, передо мною был один из тех чер­товых социалистов с их презрением ко всем честным слугам короля и нации! Но только я раскрыл рот, чтобы выразить свое мнение об этой неприятной разновидности англичан, как джентльмен в подтяж­ках выдавил из себя сквозь судорожный смех:

- Самое смешное во всей этой истории, что я мастер по кровяным колбасам, по кро-вя-

ным!..

- Тем более, - промолвил я еще суше. - Люди вашего скромного положения обязаны ни при каких обстоятельствах не забывать о...

- Боже, какой идиот! - простонал сквозь смех колбасник. - Да понимаете ли вы, что нам с вами теперь надо ду...

- Я понимаю только, что такие оскорбления не прощаются! - крикнул я и бросился на него с ку­лаками...

Это был человек невероятной силы. Первым же ударом он отшвырнул меня к противоположной сте­не корзины, и я на несколько мгновений потерял сознание.

Я пришел в себя, когда цилиндр, к которому была прикреплена наша корзина, с громким лязгом скольз­нул вниз, вобрав в себя ноги своего треножника, как ножки штатива фотографического аппарата.

Колбасник по-прежнему сидел на корточках с гла­зами, безразлично устремленными куда-то сквозь меня.

Надо мной склонились два солдата. Один из них, высокий, щеголеватый шатен, по разговору своему типичный «кокни», размахивал перед моим лицом фуражкой, как веером. Другой, рыжеволосый, с круг­лым и решительным лицом деревенского забияки, лил мне на голову воду из фляжки. Вода была совсем теплая и нисколько не освежала.

- И вы допустили, чтобы этот негодяй, - я кив­нул на колбасника, - оскорблял в вашем присутствии вашего офицера?

- Черт с ним, сэр! - прошептал мне на ухо рыжеволосый. - У нас с вами есть сейчас забота поважней.

- Этот социалистический  ублюдок... - начал я снова, но на этот раз рыжеволосый перебил меня довольно резко:

- Право же, сэр, совершенно ни к чему впуты­вать в эту историю дискуссию о социализме.

- Да вы никак и сами социалист? - ужаснулся я. - Нечего сказать, в восхитительную компанию я попал!

Тут рыжеволосый позволил себе такое, что я не позволил бы и его величеству королю, - он заткнул мне рот своей грязной лапой!

- Прошу прощения, сэр, - быстро забормотал он, оглянувшись на заднюю стену корзины. - Ка­жется, нам нужно поторапливаться, если мы хотим спасти свои шкуры...

Я глянул в ту же сторону и увидел в стенке ци­линдра нечто вроде иллюминатора. Сквозь его тол­стое стекло на нас смотрела пара больших, черных, очень холодных и неподвижных глаз. От этого взгля­да марсианина мне стало не по себе, и я сразу по­терял охоту обижаться и на колбасника и на рыжего солдата.

А тот мне тем временем торопливо шептал:

- Давайте выпрыгнем, сэр... Выпрыгнем и раз­бежимся в разные стороны. Всех им не поймать, это уже вполне определенно...

- Они нас сожгут раньше, чем мы сделаем пер­вые пять шагов, - ответил я тоже шепотом. - По­дождем до ночи... Или пусть они хотя бы все вберут свои треножники.

Но прежде чем последний цилиндр опустился на землю, он подошел вплотную к нашей корзине. Три его щупальца схватили колбасника и двух моих сол­дат (они беспомощно извивались в их кольцах, как гусеницы) и переложили их в свою корзину. Затем этот цилиндр отошел ярдов на пятьдесят в сторону и тоже вобрал в себя треножник.

Мы остались вдвоем с рыжеголовым солдатом. Его зовут О'Флаган, Майкл О'Флаган. Рядовой, под­носчик третьего орудия второй батареи. Рядовой, ирландец и, кажется, социалист!.. Нечего сказать, подходящая компания для майора из старинного ро­да, давшего Англии двух епископов, одного вице-министра и трех генералов!..

Мы услышали продолжительное шипение, слов­но выпускали пар из паровоза. Затем последовало какое-то тихое гудение, наш цилиндр завибрировал, и его верхняя крышка стала медленно вывинчи­ваться...

Вторник, 23 июня (продолжение).

Нет, они не отдыхали. Судя по всему, они вообще никогда не отдыхают. И не спят.

Я видел, как из двух цилиндров, пока третий с выпущенным треножником охранял их покой, вы­лезли и плюхнулись в яму восемь одинаковых круглых чудовищ, каждое ростом с невысокого мужчину. У них не было туловищ в нашем понимании этого слова. Они состояли из гигантских карикатурных по­добий человеческого лица с большими немигающими глазами, с единственной барабанной перепонкой на затылке и клювообразными ртами, по обе стороны которого двумя пучками свисали отвратительные змееподобные щупальца. Головы-туловища и щу­пальца. И больше ничего. Они тяжело дышали в не­привычной для них, слишком плотной атмосфере.

Видимо, они выползли посоветоваться о дальней­шем плане военных действий. На нас с О'Флаганом они обратили не больше внимания, чем человек на домашнее животное. Скользнули по нас безразлич­ными взглядами и занялись своими делами.

Вскоре они вернулись в свои цилиндры, крышки над ними быстро завращались по нарезке, пока не завинтились до отказа. Потом оба цилиндра снова встали на треножники, и все три, развернувшись в каре шириной мили в две - две с половиной, дви­нулись в сторону железной дороги...

Это нельзя было назвать боем. Это была бойня. Против их оружия бессильны пушки и пулеметы. Невидимый тепловой луч, моментально сжигающий все, что попадется на его пути. В них можно попасть только с первого залпа или погибнуть.

Стоит им только обнаружить батарею или засаду где-нибудь на церковной колокольне, как они на­правляют на цель этот дьявольский тепловой луч, и все кончено.

Они сожгли несколько городков с такой легко­стью, с какой мальчишка сбивает палкой головку одуванчика...

3

Среда, 24 июня.

Боже мой, они нас пасут!

Неясные подозрения охватили меня еще вчера ве­чером, когда марсиане, вернувшись на свою базу в пустоши, вышвырнули из цилиндров несколько трупов. Два из них мне удалось распознать. Это были обескровленные трупы моего солдата-кокни и колбасника.

Бесконечно страшно об этом писать, но марсиане питаются человеческой кровью. Еще вчера вечером мне удалось рассмотреть этот жуткий процесс сквозь тот самый иллюминатор в стенке цилиндра, который выходит в нашу корзину и, очевидно, предназначен для наблюдения за поведением ее живого содержи­мого. Это слишком отвратительно, чтобы рассказы­вать подробности, но это именно так. Они вводят прямо в кровеносные сосуды своего головотела кровь жертвы пипетками объемом около чайного стакана.

Марсиане удивительно  быстро ориентируются в новой для них земной обстановке. Они уже успели понять, что без пищи и воды люди истощаются и гибнут. И они решили нас пасти. Меня и О'Флагана. И они уверены, что нам от них не убежать.

А мы-то с О'Флаганом сначала не поняли, почему «наш» цилиндр так медленно рыщет среди развалин Уокинга. Он шагал, неторопливо передвигая свои се­ребристые суставчатые ноги, пока не остановился над домом, с которого как ножом срезало второй этаж. Когда нас охватили щупальца, мы решили, что вот он и пришел, наш смертный час. Но щупальца до­вольно бережно опустили нас в этот бесконечно пе­чальный разрез дома, в котором еще пять дней тому назад текла мирная и счастливая человеческая жизнь. Опустили и отпустили, а сами с неприкрытой угрозой раскачивались в непосредственной близости от нас. Бежать нам было некуда. И они решили попасти нас, дать нам возможность размяться, поискать себе пищи, набрать воды.

Дом, в который нас опустили, принадлежал до прошлой пятницы владельцу крохотного магазинчи­ка, который, будь он раз в двадцать крупнее, можно было бы назвать небольшим универсальным магазином. Жилые комнаты были расположены позади мага­зинчика и в начисто снесенном втором этаже. В этой лавчонке было всего понемногу: и канцелярских това­ров, и колониальных, и вина, и книг, и все, что тре­буется рассеянному охотнику, забывшему запастись необходимыми боеприпасами в Лондоне.

В кладовой мы обнаружили три окорока, два черствых, но вполне еще съедобных хлеба, несколь­ко банок варенья, фунтов десять сахару, четыре круга колбасы, две дюжины пива в тяжелых картон­ных коробках, несколько жестяных коробок с бис­квитами, ящик отличного коньяку, несколько банок табаку, вдоволь спичек. Мы напились из-под крана, из которого почему-то еще текла вода, и вернулись в столовую за скатертью, чтобы упаковать в нее все это бесплатно доставшееся нам чужое добро. Это было настолько увлекательно - бесплатно брать все, что тебе угодно, что я на время даже забыл о сво­их тяжких размышлениях.

Для удобства мы взяли две скатерти. Со ска­тертями в руках мы заглянули в то, что осталось от магазина: четыре стены и голубое небо вместо по­толка. На полу поблескивали еще не успевшие вы­сохнуть дождевые лужи. В лужах плавали пожелтев­шие листья с деревьев, поломанные стволы которых уныло торчали по обе стороны входа в бывший ма­газин. В полувыдвинутом ящике кассы денег не было, но вдоволь валялось разбухших от дождя счетов и записок с лиловыми разводами дешевых чернил. Зато на полках товар был почти не тронут сыростью. Я взял себе три записные книжки (родные сестры той, в которой я сейчас веду свои записи! У меня страсть к хорошим записным книжкам.), несколько каранда­шей и библию, библию, которой мне так не хватало и без которой я во время моей колониальной службы не отправлялся ни на одну операцию, даже если она лично мне не грозила никакой опасностью. Упаковав все это в скатерти, мы положили узлы на стол и ста­ли советоваться, как поднять их к нам в корзину. Но мы явно недооценивали сообразительность мар­сиан. Только мы несколько отошли от стола, как щупальце схватило один за другим оба громадных узла и перенесло их в корзину со сноровкой бывалого грузчика.

В это время Майкл О'Флаган, в котором его ирландское бунтовщическое нутро рождало одну бе­зумную идею за другой, стал совать мне в руки увесистые продолговатые коробки. Я глянул на их наклейки, и меня чуть не хватил удар: это были ко­робки с охотничьим порохом!

- В крайнем случае, - возбужденно шептал мне О'Флаган, - мы уничтожим хоть одну марсиан­скую боевую машину!.. Ну, берите же!.. - Он на­столько обезумел, что даже не счел нужным приба­вить «сэр». - Берите!.. И я захвачу коробки четыре... Эти вурдалаки не знают, что в этих коробках, а ко­гда поймут, уже будет поздно...

- Я вам приказываю немедленно положить порох на место! - крикнул я этому осатаневшему молоко­сосу. - У меня семья, дети, и я не тороплюсь на тот свет!..

О'Флаган от злости покраснел до самых корней рыжих волос, но то, что еще осталось в нем от дис­циплинированного солдата, заставило его выполнить мое приказание.

От волнения у меня пересохло в горле. Я раску­порил бутылку содовой и налил себе стакан.

Сколько это потребовало времени? Минуту, не более. Но за это время проклятый ирландец успел схватить из витрины охотничью двустволку и заря­дить ее.

- Бегите! - крикнул он мне, стреляя в упор в дежурное щупальце. - Бегите через кухню и спрячьтесь в саду!.. А я постараюсь пока задержать это чудище!.. Да здравствует Ирландия!..

Никогда еще я не был так близок к смерти.

Это было просто наитием с моей стороны. Я схва­тил недопитую бутылку и изо всей силы уда­рил ею по голове этого идиота. О'Флаган рухнул на пол без чувств (головой в лужу, которая сразу по­краснела от крови), и это спасло мне жизнь. Имей я глупость броситься бежать, меня бы без труда пой­мали и... Бр-р-р! Даже страшно подумать...

Я уже имел случай писать об удивительной сооб­разительности марсиан. На этот раз они поняли, что О'Флаган хотел организовать наш побег, а я не согласился. Они это отлично поняли. Полагаю, что в конечном счете и О'Флаган уразумел бы, что я действовал в интересах нас обоих, но, к сожале­нию, пути наши сразу и бесповоротно разошлись. То самое щупальце, в которое он столь легкомыс­ленно и бесполезно выпустил заряд, как ни в чем не бывало подхватило обеспамятевшего солдата и зашвырнуло его в мрачную глубину чуть приоткрыв­шегося цилиндра. Пока крышка стала сама по себе завинчиваться, я услышал донесшееся из цилиндра довольное уханье марсиан, и у меня мороз пошел по коже. Потом то же щупальце мягко охватило меня под мышки и бережно (!!!) подняло в корзину, где и оставило, наедине с теперь уже только для меня одного предназначенными двумя узлами...

Надо будет все-таки поэкономней расходовать продукты и напитки. Бог знает, сколько дней и но­чей мне предстоит еще провести в этой ужасной кор­зине, пока до меня дойдет очередь.

А вдруг меня минет чаша сия? Господи, помоги мне ради моей бедной жены, ради моих невинных детей!

Четверг, 25 июня.

Прошлой ночью я не сомкнул глаз.

Утром, лишь только достаточно рассвело, я на­чертил на листке бумаги «Пифагоровы штаны» и поднес бумагу к самому иллюминатору. В цилиндре заметили, что я хочу привлечь внимание. Пучок све­та, на сей раз, к счастью, безвредного, осветил мой незамысловатый чертеж, и одна за другой несколько пар больших, чудовищно спокойных глаз показались по ту сторону иллюминатора.

Мой расчет был очень прост: мыслящие сущест­ва, дошедшие до такой высокой степени цивилиза­ции, как марсиане, не могут обойтись без геометрии. Геометрия всюду одинакова. Увидев мой чертеж, марсиане поймут, что имеют дело с мыслящим су­ществом и что это мыслящее существо хочет с ними вступить в контакт.

Удостоверившись, что все они ознакомились с мо­им первым чертежом, я предложил их вниманию второй. Это была грубо нарисованная, но достаточ­но ясная схема солнечной системы. Кружочки, изображавшие Землю и Марс, я перечеркнул кре­стиками. Перечеркивая Землю, я на всякий случай ткнул пальцем в грудь, а перечеркивая Марс, пока­зал пальцем на цилиндр. Потом я постарался изо­бразить вокруг Сатурна кольцо и держал эту бу­мажку, прижав к стеклу иллюминатора, пока марсиане не ушли в глубь цилиндра.

Тогда я, совершенно обессилевший от нервного напряжения, присел на дно корзины. Выпитая нато­щак бутылка коньяку дала себя знать, и я не заме­тил, как уснул...

Проснулся я оттого, что ярдах в двухстах от меня разорвался снаряд. Потом еще два. Несколько осколков прогудело где-то высоко над моей головой. Почти одновременно с этими тремя взрывами, не причинившими марсианам никакого вреда, в отда­лении раздался грохот, от которого листва на де­ревьях под нами зашелестела, как при ураганном ветре, и от теплового луча марсиан взлетела на воздух батарея, укрывшаяся за восточной окраиной городка. Кажется, это был Уэйбридж. А может быть, Шеппертон. Было очень трудно разобраться: дым, пламя, зыбкие коричневые стены пыли от рушив­шихся зданий. Все более или менее приметные ориентиры, были начисто сметены с лица земли...

На этот раз пленных (если людей, взятых для такой цели, можно называть пленными) взяли в свои корзины марсиане с других боевых машин. Но значит ли это, что меня не хотят беспокоить, что меня как-то выделяют из массы других пленных?.. А что, если меня решили оставить в живых? Просто так, из благодарности?.. А может быть, меня остави­ли и оставят в живых не столько из благодарности (вряд ли они настолько сентиментальны), сколько в знак доверия? А если в знак особого доверия, то чего они от меня ждут?.. Как мне отблагодарить марсиан за то, что они мне доверяют?

Погруженный в размышления, я долго не обращал внимания на местность, по которой неторопливо продвигались боевые машины.

Я был уверен почему-то, что мы возвращаемся в пустошь. И вдруг я поднял глаза и увидел, что мы передвигаемся в прямо противоположном направ­лении. Вскоре меня охватило странное чувство: меня томило какое-то неопределенное воспоминание. Я готов был поклясться, что совсем недавно был уже в этих местах, хотя - и это было так же не­сомненно - ни разу не видел их сверху. И вспомнил: в отдалении, вон за тем леском, и за тем, и вон за этой кучкой домиков, тонувших в сочной зелени са­дов, и во-о-он за теми высокими каменными изго­родями расположились огневые позиции полка, которым командует мой друг полковник Кокс. Ну, конечно, я еще помог ему выбрать для его гаубиц ложбинку справа от железнодорожной станции...

Значит, еще минут пять, не более, и мы ока­жемся в зоне огня его батарей. Судя по опыту пред­шествующих дней, им вряд ли удастся произвести больше одного залпа. В лучшем случае (для пол­ковника Кокса, а не марсиан) ему удастся повредить одну из боевых машин марсиан. А потом полковник Кокс со своими орудиями и артиллеристами все рав­но будет сметен с лица земли. Но марсиане озлобят­ся. А кроме того - и это-то наиболее вероятно, разрывы снарядов единственного залпа полковника Кокса, не причинив никакого вреда цилиндрам, пре­вратят меня, ничем не защищенного от осколков, в груду дырявого мяса...

Еще в военной школе я получал высшие баллы за то, что быстро и точно набрасывал в полевых условиях кроки. Мне до сих пор трудно вспомнить, отдавал ли я себе отчет, чем руковожусь, набрасы­вая с лихорадочной быстротой на листке бумаги кроки местности, по которой, не подозревая о грозившей им опасности, продвигались боевые машины марсиан. Но скажу без ложной скромности: редко кому когда бы то ни было удавалось в столь корот­кие промежутки времени набросать в труднейших условиях (плохая видимость: ведь моя корзина была на обращенной назад части цилиндра, и трясло, как на спине у верблюда) столь точные кроки, от которых зависела - страшно сказать! - судьба че­ловечества. Над всеми естественными и искусствен­ными прикрытиями, за которыми укрывались орудия полковника Кокса, я по наитию (кто знает, какие знаки употребляют в подобных случаях марсиане!) нарисовал, конечно схематически, орудия с белыми облачками вокруг их жерл и стал неистово стучаться в иллюминатор.

Не думаю, чтобы они услышали там, внутри, этот стук: слишком толсты были прозрачные пластины, заменявшие в них наше земное стекло. Но, прижав­шись к иллюминатору, я застил собой свет, поступав­ший внутрь цилиндра, и на это обстоятельство мар­сиане сразу обратили внимание. Одна за другой про­мелькнули за иллюминатором несколько пар неподвижных, холодных глаз.

А спустя считанные мгновения (я так до сих пор и не могу понять, каким способом марсиане поддер­живают между собой связь в походе) боевые маши­ны развернулись в широкое каре, охватив с флангов огневые позиции полковника Кокса. Потом, по тому же невидимому и неслышимому сигналу, все машины одновременно подняли над собой сероватые цилин­дрические предметы размером со ствол трехдюймово­го орудия, и в тучах рыжей пыли, в чудовищном пламени и грохоте взлетел на воздух и превратился в прах весь полк со всей орудийной прислугой, со всеми, расположенными в глубине позиций, зарядны­ми ящиками, повозками и лошадьми.

И все это обошлось без единого выстрела со сто­роны того, что еще несколько мгновений тому назад составляло грозное и мощное боевое подразде­ление.

Впрочем, для кого грозное? Для марсиан оно было не более грозным, чем нападение десятка ос на человека в водолазном скафандре.

Я не сентиментальная барышня. Я старый воен­ный, и меня учили трезво оценивать боевую обста­новку. Больно и трудно признаться, но я не вижу те­перь на всей нашей планете сил, которые могли бы противостоять беспощадной и сверхсовременной мощи марсиан...

Я старался не вспоминать о полковнике Коксе. Он был, смею надеяться, моим другом. Он был челове­ком хорошего происхождения и самых лестных свя­зей. Я был бы рад иметь его на своей стороне в этой новой ситуации. Но я отнюдь не уверен, что он обла­дал достаточно широким кругозором, чтобы стать на мою точку зрения, даже если бы ему представилась такая возможность. Он был, пожалуй, слишком чув­ствителен и старомоден для кадрового военного. Боюсь даже, что он не смог бы отнестись к моей точ­ке зрения с должным если не пониманием, то хоть уважением. Что ж, это несколько облегчает тяжесть моих теперешних переживаний...

Весь во власти этих мыслей, я стоял, опершись о стенку корзины, когда мне вдруг ударил в глаза пу­чок света из иллюминатора. Я увидел во мраке цилиндра два глаза и матовый блеск бурого змеевид­ного щупальца. Мне показалось, что марсианин ма­шет мне этим щупальцем, чтобы привлечь мое вни­мание. Во всяком случае, когда я приблизился к ил­люминатору, щупальце поднесло к самому стеклу серебристую матовую пластинку, несколько напоми­нающую алюминиевую. Я различил на ней прекрасно вычерченные густой черной краской «Пифагоровы штаны». Потом оно перевернуло пластинку. На обрат­ной ее стороне было изображено что-то, напоминаю­щее крючковатый крест. Подобные знаки я часто встречал на индийских храмах, хотя ясно, что ничего общего с индийскими культовыми знаками, кроме чисто случайного внешнего сходства, этот знак не имел и иметь не мог.

«Пифагоровы штаны», видимо, должны были служить подтверждением того, что марсиане признают меня мыслящим, высокоорганизованным существом, с которым они считают возможным вступить в кон­такт. Что же до крючковатого креста, то хочется ви­деть в нем знак того, что они признают меня полез­ным для себя, достойным признательности за помощь, которую я им только что оказал.

Первой моей мыслью было, что отныне я един­ственный на Земле человек, которому не гро­зит гибель от руки (от щупальца?) марсиан. Второй моей мыслью было, что я стою на пороге огромных и величественных свершений. Третьей моей мыслью было: хорошо, что, кроме меня, никого в корзи­не нет!

Долго и смиренно искал указания и утешения в чтении библии. «Несть власти, аще не от бога!» Эти пророческие и боговдохновенные слова да будут мне путеводной звездой в моем грядущем трудном подвиге! И не могу не повторить снова и снова: как хорошо, что никто не был свидетелем того, как меж­ду марсианами и мною впервые и навсегда уста­новился нерушимый контакт!

Верю, что господь направил мою руку, когда я вычерчивал кроки огневых позиций полковника Кок­са, и что он и в дальнейшем будет ее направлять в угодном ему направлении...

Ночью черное небо прорезал стремительный ярко-зеленый болид и упал милях в восьми от Уокингской пустоши. Это шестой снаряд с Марса. Новое пополне­ние. Со дня на день мы становимся сильнее и силь­нее. К месту его падения сразу отправились две бое­вые машины, чтобы оградить его от возможных экс­цессов со стороны безумцев, продолжающих сопро­тивление. К утру вновь прибывшие марсиане уже смогут принять участие в дальнейших мероприятиях по наведению порядка.

4

Пятница, 26 июня.

Для меня ясно одно: безвозвратно ушло время, когда Британия была повелительницей мира. Но трезвые политики не падают духом, а принимают реше­ния, сообразуясь с обстановкой.

Я продолжаю стоять при этом на той точке зре­ния, на которой стою с первого дня моей сознатель­ной жизни: сила не нуждается в моральной упаковке. Сила есть сила, и этим все сказано.

Лично я склонен видеть в появлении на нашей старой планете марсиан нечто в высшей степени обод­ряющее. Больше того, я почти уверен, что при извест­ной гибкости и такте возможно подлинно плодотвор­ное объединение Британии и марсиан в единое государство, в некое в конечном счете глубоко конст­руктивное и гармоническое целое. Конечно, ценой неко­торых взаимных уступок в дальнейшем, а пока что за счет всех возможных уступок с нашей стороны. Вместе с марсианами - пусть и в качестве их млад­шего партнера - мы будем силой, которая в несколь­ко месяцев подчинит себе все человечество.

Основания?

Первое. Было бы неразумно и катастрофично не понимать, что марсиане никогда и ни за что не отка­жутся от обязательств, которые они имеют по отно­шению к Англии и всему земному шару. Но они отнюдь не заинтересованы в полном или даже более или менее серьезном истреблении человеческого рода. Мне скажут: они питаются человеческой кровью. Пра­вильно, питаются. Но именно по этой причине они и заинтересованы в сохранении человечества как своей питательной базы. Да и много ли им в конце концов потребуется для этой цели людей? Тысячи. Ну, сотни тысяч. Пусть даже, на самый крайний слу­чай, несколько миллионов голов. Объединенное госу­дарство с лихвой обеспечит им это количество за счет политических преступников и цветных. Зато какой огромный прогресс в укреплении порядка! Под стра­хом попасть в щупальца марсиан мы в несколько недель добьемся идеального дисциплинирующего эффекта и внутри страны и в колониях. А если мо­лодчикам вроде Тома Манна и прочих социалистов и возмутителей общественного покоя (включая и мое­го кузена Арчи, если он не одумается; но он обязательно одумается: я его неплохо знаю) будет угодно бунтовать, пусть и идут себе на здоровье на пропи­тание наших мудрых и верных союзников. И нет сом­нения, что все государства мира с благодарностью будут предоставлять своих заключенных в распоря­жение марсиан. Ради такой перспективы любое циви­лизованное государство с радостью пойдет на некото­рое разумное ограничение своего суверенитета. Маль­тус был бы счастлив приветствовать марсиан во имя здоровья и гигиены человечества. Дикари-туземцы, политические преступники и смутьяны, безработные старше сорока - сорока пяти лет - какие поистине гигантские возможности удовлетворить запросы на­ших старших друзей! Безо всякого ущерба для циви­лизации и прогресса.

Второе. Марсиане не смогут обойтись на Земле без посредников, без тех, кто полностью и с уваже­нием понимал бы их цели, интересы и обязательства и которым они могли бы полностью доверить это трудоемкое и в известном смысле щекотливое де­ло. Только организованный в виде высокодисциплини­рованного и четко работающего государственного аппарата коллектив особо доверенных и глубоко по­рядочных людей способен обеспечить бесперебойное, равномерное и высококачественное снабжение достаточным поголовьем людей пищевого назначения.

Третье. Было бы в высшей степени легкомыслен­ным недооценивать известную ограниченность могу­щественных боевых возможностей марсиан.

Прежде всего они не знакомы с географией Земли. Без нашей помощи им не разобраться в сложном комплексе географических вопросов, в путанице миро­вых, региональных и внутригосударственных путей сообщения.

Кроме того - и это, пожалуй, самое важное, - марсиане понятия не имеют о крупных естественных водоемах, начиная от рек и озер и кончая морями и океанами. Их нельзя в этом винить. Ведь на Марсе этого уже очень давно нет. Значит, то государство, которое поможет им своим флотом, окажет им неоце­нимую услугу. Без наших плавучих средств для них станет непреодолимой преградой любой водоем, глу­бина которого превышает высоту их треножников.

Без нас им нечего и думать о десанте на конти­нент и завоевании всего мира.

Итак, в перспективе, и притом ближайшей, - сое­динение марсиан и английских владений под единым знаменем, тень от которого даст долгожданную про­хладу, покой всему человечеству. Со стороны людей потребуется второй по значению член этого могущественнейшего за всю историю человечества правитель­ства, и этим всесильнейшим из всех смертных, когда-нибудь правивших на Земле, буду я. Я, Велл Эндъю, - первый из людей, вступивший в боевой и деловой контакт с нашими космическими друзьями и уже оказавший им поистине неоценимую услугу...

Какое все-таки счастье, что Дженни с детьми сей­час так далеко отсюда, в Эдинбурге!

Пятница, 26 июня (продолжение).

На пустошь к нам пришли вновь прилетевшие мар­сиане. Пока они вместе с прежними марсианами сове­щались в яме, я имел возможность снова, на этот раз без ложной и ни на чем не основанной предвзятости, внимательно присмотреться к их внешнему облику.

Надо иметь мужество признаться, что я был к ним несправедлив. Они совсем не так отвратительны. Они вообще не отвратительны. И дело не столько в том, что я к ним притерпелся, сколько в исходной точке зрения.

С точки зрения банальной эстетики, господствовав­шей на Земле до прошлой пятницы, марсиане далеки от совершенства. Вряд ли они могли бы увлечь своим внешним видом какую-нибудь простодушную красот­ку с Пиккадилли, но только потому, что у нас с марсианами были разные представления о красоте. Но если красота - это наиболее экономное воплощение высшей целесообразности, то марсиане, превратив­шиеся в итоге многотысячелетнего прогресса их умственной деятельности в тело-голову, являются образцами высочайшей целесообразности и, следова­тельно, по-своему не только красивы, но и прекрасны. В восточных поэмах признаком высшей красоты считается лицо, подобное луне. Не сомневаюсь, что у африканцев приплюснутый нос и толстые губы так­же служат предметом восторженного воспевания в примитивных произведениях их невежественных поэтов. Но точно так же, как общечеловеческим кри­терием красоты до прошлой пятницы считался евро­пейский критерий, так сейчас, после прошлой пятни­цы, носителями подлинного идеала красоты стали представители марсианского мира.

Нет ничего красивей и благородней внешнего облика завоевателя! Важно только понять это, про­чувствовать эту непреложную истину. В остальном это становится только делом привычки. Пройдут год-два, а может быть и меньше, и прекраснейшие дочери Земли будут вздыхать по марсианам и вздыхать, увы, без всякой надежды на взаимность, потому что похо­же, что марсиане - существа бесполые и размно­жаются отпочкованием...

Пятница, 26 июня. Полдень.

Мне оказано волнующее доверие: сегодня я пас пленных.

Конечно, эти новички принимали меня за одного из своих, и я их, понятно, не разочаровывал, а, наобо­рот, всячески в этом приятном и для них и для меня заблуждении утверждал. Они обрадовались, узнав, что я в корзине уже шестые сутки. Они видели в этом хорошее предзнаменование для себя.

Оказывается, кем-то где-то был три дня тому назад обнаружен обескровленный труп, и по всему юго-востоку поползли слухи, что марсиане для каких-то неведомых целей выпускают из пленных кровь.

Я изобразил на своем лице улыбку:

- Разве вы не замечаете, что во мне не осталось ни единой кровинки?

И все они облегченно рассмеялись.

Я стою на той точке зрения, что бывает обман, который на том свете будет засчитываться как выс­шая степень милосердия. Если это так, а это именно так, то мне на небесах все мои грехи будут прощены. Я сказал этим беднягам, что, судя по всему, марсиане подобрали нас для того, чтобы поближе присмотреться к людям. Для этой цели они будут вре­мя от времени брать к себе внутрь цилиндра то одного, то двух, а то и больше человек, но что бояться этого нечего.

Смею надеяться, что именно под моим воздейст­вием ни один из пленных и не подумал улизнуть. На­брав необходимое количество продуктов в брошенных хозяевами домах и лавках, напившись и нагулявшись вдоволь, они спокойно отдались во власть щупалец, которые и вернули их в корзины.

Вскоре после того, как и я очутился в своей кор­зине, я увидел в иллюминаторе пластинку с крючко­ватым крестом. Скорее всего, я прав, принимая это за знак признания моих, пусть и скромных, заслуг.

А может быть, они только проделывают надо мною какие-то свои заранее запланированные психо­логические опыты? Вдруг они всего лишь проверяют мои рефлексы, как биологи, изучающие реакцию му­равьев или пчел на разные раздражители?.. Или как собаководы, выискивающие среди очередного помета наиболее многообещающие экземпляры?.. Ну что ж, на крайний случай и это не так плохо. Во всяком слу­чае, сегодня я могу спать спокойно. Сегодня меня не умертвят. И завтра тоже...

Пятница, 26 июня. Полдень (продолжение).

Только я приготовился вздремнуть, как четыре боевые машины выпустили свои треножники и с уже привычным лязгом приблизились к нашей машине так близко, что мне стало вчуже за них страшно; достаточно было бы одного шального снаряда, чтобы сразу вывести их всех из строя. Надо будет подумать, как им дать понять, чтобы они всячески избегали такого скопления.

Но, судя по всему, они скучились ненадолго и только для того, чтобы рассмотреть меня получше. Во всяком случае, щупальце нашей машины подняло меня из корзины и передало на весу щупальцу из другой. Повертев меня перед ее передним иллюминатором (оказывается, у цилиндров впереди и по бокам тоже имеются иллюминаторы, только значительно большие, чем задние, обращенные к корзинам), второе щупальце таким же манером передало меня третьему. Точно таким же путем я был передан следующему щупальцу, и, после того как меня подробно осмотрел экипаж четвертой машины, я был благополучно воз­вращен «домой», в свою корзину.

Во время этих захватывающих перелетов меня приветствовали из своих корзин пленные, которых я меньше часа тому назад пас в разрушенном доме. В ответ я махал им рукой, улыбался и кричал:

- Ну, вот видите! Я нисколько не боюсь!.. Это наши подлинные друзья!.. Они нас всех подробней­шим образом изучат и отпустят по домам!..

Я еще не успел как следует прийти в себя после этого головокружительного воздушного променада, как крышки всех машин одновременно приподнялись и щупальца каждой перенесли по человеку внутрь своих цилиндров.

Что ни говори, а потребуется еще, вероятно, неко­торое время, покуда я научусь с должным спокойст­вием переносить подобные сцены. Как все-таки счаст­ливы по-своему цыплята, которые и понятия не имеют до самого последнего мгновения, зачем их понесли на кухню!.. Эти люди, которых щупальца уносили в глубь цилиндров на неминуемую и уже совсем близкую смерть, улыбались, смеялись, махали тем, кого они оставили в корзинах, как мальчишки, особенно высоко взлетевшие на «гигантских шагах».

А те, кто оставался еще в корзинах, кричали им, чтобы они не особенно задерживались внутри цилинд­ров, потому что всем интересно поближе посмотреть на марсиан.

Правда, из одного цилиндра раздался пронзи­тельный человеческий вопль и довольное уханье мар­сиан, прежде чем крышка над ними окончательно за­винтилась. Все оставшиеся на воле, то есть в корзи­нах (как все в конце концов относительно!), встревоженно взглянули на меня. И хотя меня самого пробирала нервная дрожь, я нашел в себе силу воли улыб­нуться и крикнуть:

- Нечего сказать, хорошее у них составится мне­ние о нашем пресловутом спокойствии!..

Я почувствовал себя лучше лишь тогда, когда ма­шины наконец развернулись в каре и выступили в очередной боевой поход.

И тут, когда я уже думал, что обо мне, наконец, забыли и что мне удастся хоть немного отдохнуть от этого сверхчеловеческого напряжения нервов, шторка в моем иллюминаторе раздвинулась. В нем показались не то две, не то три пары глаз (от вол­нения я позабыл, сколько в точности). Затем одно из щупалец, висевших до этого отвесно вдоль стенки цилиндра, вдруг взмыло в воздух, сделало плавный полукруг, и самый его конец повис перед моим ртом. Что-то внутри щупальца щелкнуло, и у моего рта ока­залось нечто продолговатое, прозрачное, объемом с чайный стакан. Это нечто было заполнено чем-то темным, жидким...

Мой отказ был бы равносилен подписанию самому себе смертного приговора и не принес бы никакой пользы никому, в том числе и несчастной жертве...

Впрочем, я все больше проникаюсь уверенностью, что с их стороны это было не только испытанием моей преданности пришельцам с Марса. Возможно, что там, на их далекой планете, этим угощают го­стей, всех, кому они хотят сделать приятное. Ведь в каком-то смысле я находился у них в гостях. В та­ком случае мой отказ мог быть воспринят как оскорб­ление и иметь не менее далеко идущие последствия.

Трудно пересказать, что я передумал за эти корот­кие мгновения. Я подумал о своей семье, которая в случае отклонения мною этого угощения осталась бы без главы и кормильца в эти тяжкие времена. В то же время я твердо сознавал, что никогда еще судьбы моей страны и всего человечества так не за­висели от того, проявит ли или не проявит один-единственный человек чисто условное чувство брезг­ливости... Я уверен, что и тот, кто только что стал в нашем цилиндре жертвой особенностей марсианского питания, легче умирал бы, если бы знал, что и он, пусть столь пассивным и косвенным путем, участвует в борьбе за превращение своей страны в младшего партнера самых могущественных властителей, кото­рые когда бы то ни было появлялись на просторах нашей старой планеты...

К чести марсиан, они даже не заставили меня вы­пить все до конца. Щупальце отплыло от моего рта, а в иллюминаторе снова, уже в третий раз за время моего пленения, появилась пластина с крючковатым крестом. Теперь уже у меня не было никакого сомне­ния. Это могло означать только одно: они были мною довольны.

Итак, первый этап установления взаимопонимания между марсианами и человечеством можно считать завершенным. И радостно сознавать, что именно меня господь избрал на этот высокий подвиг. Нет теперь, и не было никогда на всем земном шаре человека, обладающего такими поистине неограниченными воз­можностями воздействия на дальнейший ход мировой истории на страх всем подрывным элементам и для вящей славы христианской европейской цивилизации!

Задача теперь в том, чтобы выработать необходи­мый язык для более детального и точного общения с марсианами. Но в этом я смиренно полагаюсь на них, у которых интеллект так далеко ушел вперед по сравнению с человеческим.

Пятница, 26 июня. Четыре часа пополудни.

Правильней всего было бы высадить меня на зем­лю и дать мне возможность любым путем передать правительству их ультиматум и мой проект сотрудни­чества и государственного объединения. Я уверен, что мой проект нашел бы понимание у большинства ми­нистров и членов палаты лордов. Но не было реши­тельно никакой возможности объяснить мой план мар­сианам. Приходилось поэтому ограничиться тем, что­бы давать им кроки местности и такие схемы боевых действий, которые обеспечили бы наименьшее коли­чество жертв среди мирного населения и наименьшие разрушения невоенных объектов. Вот когда мне и, на­деюсь, Англии пригодилось то обстоятельство, что военная школа, питомцем которой я являюсь, прово­дила учебные маневры как раз в тех местах, где сейчас ведут свое наступление марсиане.

Как военный, никогда не осквернявший свою репу­тацию ложью, я обязан заявить, что на первых порах недооценивал военный и технический гений предста­вителей этой знаменитой планеты. Оказывается, кро­ме тепловых лучей, на их вооружении имеется еще одно неотразимое оружие - черный дым. Они выпус­кают на объект нападения клубы черного дыма, кото­рый душит все живое, но оставляет совершен­но целыми и невредимыми строения, машинное оборудование и прочие пред­меты материальной культуры! Дым по­степенно оседает в виде черного порошка, из которо­го, на мой взгляд, можно изготовлять первоклассные красители для текстиля и промышленных лаков.

Порошок этот следует убирать как можно скорее, потому что первый ,же дождь смывает его без остатка.

Суббота, 27 июня. Десять часов утра.

Никогда я еще не имел таких оснований считать себя идиотом! Я мог, я обязан был предусмотреть эту возможность!

В самом деле. Каждый вечер мы возвращались на Хорселлскую пустошь по одной и той же дороге. Каж­дое утро мы отправлялись по той же дороге в обратном направлении. Навстречу новым победам? Бесспорно. Но ведь и навстречу неизвестности. Я не имел права успокаиваться на том, что армейские час­ти откатились далеко на северо-восток.

И все же кто мог подумать, что неожиданности грозят нам со стороны каких-то штатских!

Правда, что-то вроде искорки сомнения вспыхнуло у меня еще вчера, когда мы возвращались на пус­тошь. Мой взгляд упал на велосипедный завод, вер­нее, на то, что от него осталось. Его обгоревший и по­луобрушившийся остов мрачно и как-то угрожающе чернел у обрыва крутого и широкого оврага на ярко-оранжевой стене заката. Я патриот, горжусь индуст­риальной мощью Британии, но смею все же заявить: терпеть не могу индустриальных пейзажей. Они пор­тят мне настроение. Они портят буколическую красоту доброй, веселой старой Англии. Они портят людей, которые приходят на предприятия законопослушными и доверчивыми верноподданными короны. Они портят молодых людей призывного возраста.

Мне пришло в голову, что лишней порцией теп­лового луча дела не испортишь. Я торопливо набро­сал на бумажке контуры завода, а над ними - раз­рывы снарядов.

По меньшей мере полминуты две боевые машины тщательно прожаривали заводской скелет, пока он окончательно не осыпался и не превратился в смрад­ную груду полурасплавленного и потрескавшегося кирпича.

И все же этого оказалось недостаточно.

Два часа тому назад как раз невдалеке от этих проклятых развалин неожиданно взлетела на воздух одна из боевых машин. Она спокойно, не встречая на своем пути препятствий, шагала третьей справа от нашей, пока не достигла того единственного узкого места, где можно было перешагнуть через овраг. И тут раздался оглушительный взрыв.

Теперь-то я знаю, что это сработала адская маши­на, предательски замаскированная дерном и битым кирпичом. А тогда я увидел, как внезапно вырос огненный холм в темно-рыжем нимбе вздыбленной земли. Треножник несчастной боевой машины как бы растаял; ее цилиндр боком грохнулся в овраг и по­катился по нему, как неправдоподобно громадная консервная банка. Мы кинулись на помощь, но были еще ярдах в пятистах от него, когда крышка цилинд­ра отлетела прочь и из нее показались первые щу­пальца. Это было безумие! Это было так непохоже на осторожных и осмотрительных марсиан. Они долж­ны были ждать нашего прибытия и уже тогда только отвинчивать крышку!

И вот я увидел, как откуда-то, видимо из норы во внутреннем склоне оврага, полетела в открытый цилиндр вторая адская машина, и со всеми, кто не успел еще выбраться, было покончено. Клочья крова­вого мяса брызнули во все стороны и оглушили един­ственного марсианина, которому к этому времени уда­лось отползти от цилиндра ярдов на пятнадцать. Его расстреляли в упор из дрянных охотничьих ружей два обросших человека в рваной, отвратительно гряз­ной одежде, опоясанные дешевыми матерчатыми пат­ронташами.

Нет, они не стали удирать от нас. У них хватило мозгов, чтобы понять, что убежать от марсиан невоз­можно. Они перезарядили ружья и стали палить по приближавшимся цилиндрам. С таким же успехом они могли бы стрелять из рогаток по Дуврским скалам.

О, если бы марсиане догадались хоть на несколь­ко минут спустить меня на землю! Я бы придушил этих мерзавцев собственными руками. Но марсиане оказались умнее меня. Надо еще и еще раз воздать должное великолепному хладнокровию и блистатель­ной расчетливости этих прирожденных завоевателей.

Они взяли их живьем! Они взяли их живьем и швырнули в мою корзину. А пока они еще извивались высоко над моей головой в могучих щупальцах, в иллюминаторе мелькнула  знакомая  табличка с крючковатым крестом: марсиане целиком полага­лись на мою преданность и сообразительность. И, смею надеяться, я не обманул их надежд!

Пленники не очень удивились, обнаружив в кор­зине еще одного человека.

С минуту они тяжело дышали, упершись спинами в стенку цилиндра.

- Вот это здорово! - воскликнул, наконец, млад­ший из них, невысокий, тонкогубый, кудлатый, как пудель, вытаскивая дрожащими руками из кармана старенький кожаный портсигар. - У нас тут собра­лась неплохая компания! Хотите закурить? - протя­нул он мне портсигар.

Этот невзрачный малый был в состоянии крайнего возбуждения. Второй, высокий, широкоплечий, с за­горелой лысиной, обрамленной по сторонам плохо подстриженными седыми волосами, был внешне спо­коен.

Вот и говорите после этого, что нет на свете наи­тия! Я повел себя с ними, как равный с равными. Я взял сигарету, и мы закурили.

- Видали? - торжествующе продолжал кудла­тый, судорожно затянулся и закашлялся. - Полный ящик марсиан ко всем чертям!

- Великолепно сработано! - ответил я. - Ни­когда бы не подумал, что такое возможно.

- Возможно! Все возможно! - расхохотался (по­думать только, в таком положении расхохотался!) кудлатый. - Плохо вы знаете англичан, сэр!

- Я надеюсь, что вы не откажете мне в чести быть англичанином, - возразил я с улыбкой, которая стоила мне очень многого.

- Прошу прощения, сэр, - спохватился кудла­тый. - Я не хотел вас обидеть... Я только хочу ска­зать, что просто так англичане не сдаются... Что мы еще повоюем...

Его перебил лысый:

- Ходят слухи, что они питаются людьми... Что они якобы кормятся человеческой кровью...

Видимо, он не терял еще надежды, что я отвечу на его вопрос отрицательно. Но я утвердительно кивнул головой.

Лысый помрачнел еще больше и замолк надолго.

- Еще вчера нас было трое, - сказал я.

Казалось, что на кудлатого мои слова не произве­ли никакого впечатления. Он продолжал упиваться своей пирровой победой. Глаза его лихорадочно бле­стели.

- Даже помирать не так обидно, когда знаешь, что отправил на тот свет полную кастрюлю этих чер­товых чудищ!

Он сделал несколько глубоких затяжек, швырнул окурок за борт корзины и не совсем последовательно добавил:

- А что, если выпрыгнуть из этого лукошка?

- Поймают, - сказал я с самым обреченным видом. - Разве только, когда вернемся в пустошь. Ночью... А пока давайте знакомиться. Томас Браун. Бухгалтер.

- А что! - запальчиво заметил кудлатый. - Среди бухгалтеров тоже попадаются совсем неплохие парни!

Видимо, он хотел сказать мне нечто приятное.

В интересах дела я проглотил эту пилюлю. Мне надо было во что бы то ни стало заставить его раз­говориться.

- Вчера мы тут с одним парнем, ирландцем, по­пробовали было улепетнуть, - продолжал я. - Меж­ду прочим, тоже палили из ружья, и тоже из охот­ничьего...

- И что? - спросил кудлатый.

Я пожал плечами.

- Они его сожгли? - спросил кудлатый.

Я отрицательно покачал головой.

- Противно! - промолвил после коротенькой паузы кудлатый.

- Что ж, - вздохнул я, - давайте хоть на не­сколько часов знакомиться.

- Джек, - представился кудлатый. - Джек Смит. Литейщик.

- Фергюс Дэвидсон. Слесарь, - мотнул головой лысый и снова надолго замолк.

- Вы с этого завода? - кивнул я на развалины велосипедного завода.

- Подымай выше, с сэнткетринских доков! - гор­деливо ответил кудлатый.

Я поразился не на шутку:

- Вы хотите сказать, что вы пробрались сюда из Лондона?

- Потомственные почтенные кокни! - ответил оборванец таким тоном, словно он отрекомендовался пэром Англии.

- Нас, докеров, голыми руками не возьмешь! - снова разгорячился он. - Мы, с вашего позволения, сэр, не бараны... Мы пораскинули мозгами и решили действовать... В нашем союзе...

Он вдруг замолк, вопросительно глянул на Дэвидсона, словно спрашивая, можно ли выдать мне военную тайну. Лысый утвердительно кивнул, и тог­да кудлатый Смит простодушно поведал мне такое, от чего у меня потемнело в глазах.

Оказывается, лондонская чернь, и не только лон­донская (кудлатый намекнул, что уже имеется дого­воренность и с Бирмингемом, и с Глазго, и с Манче­стером, и с горняками Уэльса), собирается на свой страх и риск вести войну с марсианами. На манер испанских гверильясов. Нетрудно понять, что значит та­кая борьба в условиях капитуляции армии и к чему такая борьба может в конечном счете привести. Пре­до мной устрашающим призраком встала Парижская коммуна. Я содрогнулся, представив себе, к чему ска­тится бедная Англия, если вдруг случится чудо и эти ист-эндовские гверильясы победят марсиан. Чернь у кормила государственной власти!.. Лорд-канцлер - литейщик!.. Сапожник - в палате общин!.. Дети по­денщиков и лакеев за одной партой с моими детьми!.. Моя жена - на файв о'клоке у кухарки!.. Все, что есть в Англии родовитого, богатого, просвещенного и тонко думающего, под пятой у торжествующего простонародья!

Нет, нет и еще тысячу раз нет! Пусть лучше все летит в тартарары, пусть Англия станет даже самой заурядной провинцией великой Марсианской империи, пусть нами правят немцы, американцы, французы, но только не взбунтовавшаяся безграмотная чернь! В каком поистине величественном ореоле предстали предо мною профессор Тьер и генерал Галифе, кото­рые имели мудрость и мужество призвать пруссаков против сорвавшейся с цепи закона и религии париж­ской голытьбы!

Эти мысли буквально раскалывали на части мой мозг, а Смит с упоением разворачивал передо мною свои воинственные и столь далеко идущие планы. Как я ни старался сохранить на своем лице внима­тельное и даже благожелательное выражение, оно все же время от времени поневоле мрачнело, и куд­латый думал, что это потому, что я не верю в выпол­нимость столь заманчивых планов. Он амикошонски хлопал меня по плечу, он старался меня подбодрить! А я с тоской мечтал о той сладостной минуте, когда милосердные щупальца избавят меня от этого воню­чего общества грязных и страшных плебеев...

Наша боевая машина уже давно продолжала свой путь на левом фланге каре.

- Я бы отдал жизнь за то, чтобы принять по­сильное участие в нашей общей борьбе, - сказал я, надеясь узнать, где и как можно будет найти штаб этих заговорщиков.

- Здесь, в корзине? - усмехнулся лысый.

- Я сегодня ночью снова попытаюсь бежать, - перешел я на шепот, то и дело с подчеркнутой опасливостью оглядываясь на иллюминатор.

- Вы все-таки считаете, что есть шансы? - заго­релся приунывший было кудлатый.

- К сожалению, мы ничем не рискуем.

- Вот то-то и оно! - жарким шепотом поддер­жал меня кудлатый. - На всякий случай запомните адресок. Может, вам в Лондоне пригодится... - Он снова глянул на лысого, испрашивая у него разре­шение, и лысый снова разрешил. - Олдгейтхайстрит, угол Миддлэссексстрит... Запомнили?.. Второй дом от угла, там, где «паб», забыл вдруг, как он назы­вается...

- «Голубой лев», - подсказал лысый.

- Правильно, «Голубой лев», во дворе спросите инженера Стеффенса...

- Инженера? - неприятно поразился я. Мне бы­ло дико представить себе образованного человека в компании с подобным отребьем.

- Инженера, - подтвердил кудлатый. - Расска­жите, что мы с Дэвидсоном уничтожили марсианскую машину... Это придаст ребятам бодрости... А может быть, нам повезет и всем троим удастся убрать ноги подальше, тогда нам с вами, сэр, большущие дела еще предстоят!..

Тут его взгляд впервые остановился на уголке кор­зины, в котором были сложены мои запасы. Он мог спросить, что это такое, и тогда я влип бы в неприят­ную историю.

- А что, если нам выпить по стаканчику брэнди? - спросил я с неплохо разыгранным раду­шием. - Все-таки веселее станет на душе...

- Брэнди? - удивились оба джентльмена.

- Осталось от вчерашнего парня, - соврал я.

И снова мне на выручку пришли мои верные и мудрые союзники!

Я увидел в иллюминаторе две пары неподвиж­ных черных глаз и табличку, на которой был изобра­жен какой-то знак.

Судя по обстановке, это мог быть знак вопроса. Во всяком случае, я страстно хотел, чтобы это был имен­но знак вопроса. В таком случае у меня спрашивали, достаточно ли я выведал у наших пленных, не пора ли с ними кончать.

- Глаза! - закричал я страшным голосом. - Вы видите, они на нас смотрят! Сейчас они нас будут забирать к себе внутрь цилиндра, двоих из нас... Это их дневная порция - два человека... Надо спа­саться!

И я стал суматошно «помогать» то одному, то дру­гому взобраться на край корзины. А когда они заме­тили взметнувшиеся к нашей корзине щупальца, было уже поздно.

Через мгновение щупальца обхватили обоих во­инствующих ист-сайдских джентльменов.

- Не забудьте, - крикнул мне, уже находясь вы­соко над корзиной, кудлатый Смит. - Инженер Стеффенс! Угол Олдгейтхайстрит и Миддлэссекс­стрит!.. И скажите, что мы умираем с гордо поднятой головой!..

- Не забуду! - весело крикнул я им в ответ. - Приготовьте ему место потеплее в аду, вашему инже­неру Стеффенсу и всей вашей банде!

- Я вас не понял! - успел еще переспросить куд­латый, пока медленно отвинчивалась крышка цилинд­ра. - О чем это вы?.. Громче!..

- Будьте вы оба прокляты вместе с вашим гряз­ным Дэвидсоном! - заорал я с диким торжеством. Если бы вы видели их лица!..

Суббота, 27 июня. Час пополудни.

Это была моя мысль - выйти на побережье, что­бы отрезать противнику путь эвакуации на ту сторо­ну канала. К сожалению, они или не захотели со мной согласиться или плохо меня поняли.

Я им начертил ясную схему: идти вдоль побе­режья, но вне досягаемости артиллерии военных ко­раблей. Я даже, словно предчувствуя несчастье, на­рисовал одну нашу машину у самого берега, и облач­ка вспышек снарядов вокруг нее, и военный трехтруб­ный корабль, ведущий по ней огонь. Но они, видимо, не разобрались в моем предостережении. Надо по­лагать, что у них на Марсе нет судоходных водоемов.

И мне выпала печальная судьба беспомощно на­блюдать, как правофланговая боевая машина всту­пила в пролив так далеко, что треножник ее почти целиком скрылся под водой, и как прямо на нее помчался крейсер. Кажется, это был «Сын грома». Если это так, то на нем служит (вернее, служил) артиллерийским офицером старший брат Арчибаль­да - Фрэнсис. Конечно, я в таком отдалении не мог бы даже в бинокль увидеть моего несчастного кузе­на. «Сын грома» успел сделать только один залп из своих носовых орудий и попал-таки в правофланго­вую боевую машину марсиан. Снаряд разорвался внутри цилиндра и разметал в клочья весь его эки­паж. Но перед тем как рухнуть в воду, машина, уже лишенная своего мозга, подняла все же трубу, испус­кающую тепловой луч, крейсер вспыхнул, как спи­чечный коробок, огонь мгновенно достиг его пороховых трюмов, и чудовищный взрыв довершил то, чего еще не успел сделать тепловой луч.

Как член фамилии Эндъю, я почувствовал гор­дость за высокое мастерство и отвагу моего кузена Фрэнсиса Эндъю. Как военный и патриот, я не мог не отдать должное мужеству и выдержке прочих офи­церов и команды «Сына грома». Это было высоковол­нующее зрелище, в сравнении с которым тускнеет подвиг древних героев Фермопильского ущелья. Но как реальному политику мне было больно видеть, как бесполезно гибнет один из тех кораблей, которые вскоре потребуются нам с марсианами для объеди­ненных и вдохновляющих действий во славу цивили­зации и прогресса.

Первое, что мелькнуло у меня в мозгу, когда я увидел, как в облаках пара ушли под воду печаль­ные останки правофланговой машины, - это вполне понятное опасение, как бы оставшиеся в живых мар­сиане не заподозрили, что я нарочно подвел их не­счастных товарищей под огонь орудий Фрэнсиса. Но последовавшее после гибели боевой машины заста­вило меня устыдиться моих подозрений. Почти сразу после того, как развороченная снарядом машина, уничтожив безумный крейсер, сделала несколько ша­гов мористей и исчезла в водах канала, в иллюмина­торе моего цилиндра показалась пластина с крючкова­тым крестом. Даже в такую минуту они нашли в се­бе силы, чтобы успокоить меня, подчеркнуть, что они меня ни в чем не винят! В такую минуту!.. Вот это военные!.. Были достойны всяческого восхищения быстрота и четкость, с которыми они перестроили свои ряды и двинулись на северо-запад, на Лондон...

Суббота, 27 июня. Восемь часов вечера.

Я все более убеждаюсь, что был прав в своих предположениях. Они и не помышляют об уничтоже­нии всего населения. То, что они совершили с момента высадки, следует, очевидно, понимать как операцию по устрашению, которая должна была привести к прекращению военного сопротивления десанту.

Им ровным счетом ничего не стоило бы в несколько дней уничтожить Лондон со всеми его обитателя­ми и двинуться дальше двумя колоннами на север и запад. Между тем лишь только они перестали встре­чать организованное сопротивление, марсиане начисто прекратили боевые действия. Лондон остался совер­шенно нетронутым.

Свершилось исторически неизбежное: марсиане стали повелителями Англии. На очереди дня - пере­несение дальнейших боевых операций на континент. Я уже набросал для них соответствующую схему, ко­торая, насколько я могу понять, служит сейчас пред­метом их обсуждения. Но прежде всего надо ликви­дировать опасное гнездо на углу Олдгейтхайстрит и Миддлэссексстрит...

Я чувствую огромный прилив сил, в частности, и в связи с тем, что мы не продвинулись дальше юго-восточной окраины Лондона и что, следовательно, мои близкие вне всякой опасности. Бедные мои! Они, конечно, с ума сходят от беспокойства! Может быть, даже думают, что я погиб. Если бы они знали, что я жив, здоров, полон кипучей энергии и замыслов титанических масштабов!

Впрочем, насчет здоровья я, пожалуй, несколько преувеличил. Вчерашний дождь и ночевка под откры­тым небом наградили меня довольно противным нас­морком. Я промок до нитки и продрог до мозга кос­тей. Вольно же мне было забыть об одеялах! Их можно было взять хотя бы в той самой лавке, где мы расстались с О'Флаганом. Но тогда, в спешке, мы думали прежде всего о пище и питье. А потом, ко­гда О'Флаган угодил в цилиндр, мне было не до одеял.

И вот я чихаю и чихаю, точно кошка. Меня даже легонько знобит. В порядке профилактики я осушил больше полбутылки «Мартини». В Индии мне в по­добных случаях всегда помогал коньяк. Поможет и на этот раз. Но, конечно, не сразу... А тут еще по­дул довольно свежий ветер с Темзы. Мы стоим яр­дах в пятидесяти от берега. Отсюда до моей кварти­ры не больше семи-восьми миль... Черт возьми, я бы сейчас с удовольствием принял горячую ванну!

Воскресенье, 28 июня.

Это поистине гениальные существа! Они догада­лись, что мне в теперешнем моем состоянии было бы лучше в закрытом от ветра помещении!

Вчера, когда солнце уже скрывалось за Вест-Эндом, милосердное щупальце перенесло меня внутрь цилиндра. Меня сразу охватило благодатное чувст­во тепла и покоя, и я, почихав еще минут десять, за­снул.

Я проснулся рано утром от вопля: марсиане под­креплялись перед деловым днем. Не скрою, мне с непривычки стало жутковато. Я зажмурил глаза и прикинулся спящим... Меня они не трогают!..

Я не заметил, как снова заснул. Меня разбудили мирные и еще не жаркие солнечные лучи, пробивав­шиеся через иллюминатор.

Было четверть восьмого утра. Значит, я в общей сложности проспал около десяти часов, но чувство­вал себя на редкость отвратительно. Болела голова. Очень хотелось пить, а все мои запасы остались в корзине.

Я подошел к иллюминатору, выходящему в кор­зину, и увидел, что в ней копошилось пятеро плен­ных: трое мужчин и две женщины с изможденными, голодными и полубезумными лицами. Одна из жен­щин (на вид лет двадцати) была в голубой жакетке с большими пуфами. На голове у нее чудом сохра­нилась газовая шляпка с нелепо болтающимися ис­кусственными вишенками. Другая постарше, просто­волосая, с пышными рыжеватыми волосами, в моем вкусе. Одевается, видно, у первоклассного портного. Очень может быть, что это дама из общества.

Все пятеро с жадностью пожирали мои запасы. Та, которая с вишенками, случайно подняла глаза, заметила меня и испуганно вскрикнула. Двое муж­чин (один из них - полицейский, без шлема, с об­висшими от истощения и давно не бритыми щеками, другой - типичный пожилой клерк, без пиджака, в жилете и грязном стоячем воротничке) вздрогнули и бросили на меня быстрый взгляд затравленных животных. Простоволосая женщина и третий мужчина (у него большая розовая лысина и желтые усы на нездоровом костистом лице) продолжали жрать, не обращая на меня никакого внимания.

Я отодвинулся от иллюминатора, но потом за­ставил себя снова приблизиться к нему. Эти опустив­шиеся существа возбуждали во мне какое-то болез­ненное любопытство. Неужели все лондонцы так быстро опустились?

Но только я успел прильнуть к прозрачной толще иллюминатора, как клерк вдруг сжал грязные кула­ки и рванулся к иллюминатору с такой стремитель­ностью, что я на какой-то миг забыл о том, что на­хожусь за надежным прикрытием, и отпрянул в глубь цилиндра.

Мне стало стыдно моего малодушия, и я вернул­ся на свой наблюдательный пункт. Рядом со мной пристроился один из марсиан. Доверчиво положив мне на плечо одно из своих щупалец, он уставился на пленных.

Сейчас уже все пятеро лондонцев размахивали руками перед самым иллюминатором. Судя по их широко раскрытым ртам и ненавидящим лицам, они выкрикивали какие-то проклятия и угрозы. Несчаст­ные пигмеи! Против кого они выступают?! Если бы они могли понять, кого они удостоились лицезреть перед тем, как превратиться в продукт питания!

Мне было стыдно перед марсианином за их вуль­гарное поведение и совершенно непристойный вид. Впрочем, не прошло и минуты, как они снова приня­лись уничтожать мои запасы.

На Темзе - ни суденышка. На берегу - ни души. У наших ног - мертвый Лондон. Очень хочется пить. Я чихаю почти беспрерывно.

Вдруг в моей голове возникает глупейшая мысль: «Интересно, подвержены ли марсиане насморку?..»

Я с досадой щупаю свои обросшие щеки. Завтра утром неделя, как меня в последний раз брил Мориссон. Интересно, жив ли он? Куда он делся? Не удив­люсь, если он, пользуясь суматохой, скрылся, захва­тив все более или менее ценное, что было в моей квартире.

Воскресенье, 28 июня. Вечер.

Они пришли в форменное остервенение, эти люди в корзине. Насытившись и утолив свою жажду, они схватили бутылки и пытались разбить стекло иллю­минатора. Оно, конечно, выдержало, не дав ни трещин, ни вмятин, но бутылки одна за другой разле­телись вдребезги. В том числе и еще непочатые. В несколько минут они уничтожили все мои запасы пива и коньяка. Их руки были в крови от бесчислен­ных порезов. Покончив с бутылками, они стали ко­лотить по иллюминатору кулаками, оставляя на нем кровавые следы. Сквозь него уже почти ничего не видно. Нет, один уголок, самый верхний, остался чи­стым. Им до него невозможно было дотянуться.

Поэтому мне удалось увидеть (марсианину, ви­димо, надоело, и он ушел), как клерк стал рвать на полосы скатерти, в которые была увязана провизия, скатывать эти полосы в жгуты и связывать в само­дельную веревку. Чтобы удлинить ее, обе женщины порвали свои юбки и тоже скрутили из них жгуты. Бесстыдницы! Остаться в нижних юбках перед по­сторонними мужчинами! Боже, как тонок еще слой культуры в наших людях! Потом в ход пошли под­тяжки и пояса мужчин. Связав из всего этого само­дельный канат, клерк прикрепил его к краю корзи­ны, а свободный конец перебросил наружу.

Им нельзя было позволить убежать. Они могли своей безответственной панической болтовней со­здать нам немалые затруднения.

Я жестами привлек внимание моих марсиан к го­товящемуся побегу. Странно, почему они так вяло передвигаются? Во много раз медленнее, чем тогда, на пустоши близ Уокинга. Но вот один из них до­полз, наконец, до какого-то выступа на стене, нажал кнопку. Я вижу, как мешкотно, словно нехотя, взды­мается по ту сторону цилиндра щупальце и невы­носимо медленно плывет в воздухе к корзине.

Но бунтовщики (я их иначе не могу назвать) заметили, что щупальце пришло в движение. При помощи клерка (он переплел перед собой обе свои ладони, и остальные становятся на них, как на ска­мейку) они один за другим перемахивают через вы­сокий край корзины и, ухватившись за канат, начи­нают спускаться. Своих шлюх они пустили первыми! Джентльмены, с позволения сказать! Я вижу только напружинившийся канат, закрепленный торопливым узлом. Неужели он выдержит всех пятерых? Он не должен, не имеет права выдержать!.. Слава богу, не выдержал! Оборвался!..

А вспотевший и обезумевший от ужаса клерк пы­тается подпрыгнуть до края корзины и не может. Не те годы, сэр! Опершись спиной о стенку, он как за­вороженный смотрит на медленно приближающееся беспощадное щупальце. Вот оно, наконец, достигло цели, попыталось (да, только попыталось!) схватить бешено сопротивляющегося клерка... Впервые за все время моего пленения я вижу, как человеку удается отбиться от щупальца!.. После нескольких бесплод­ных попыток оно бессильно падает, глухо звякнув о цилиндр...

Что-то неладное творится с нашей машиной...

 Ужасно хочется пить...

Кажется, вторник, 30 июня.

Два дня у меня во рту не было ни крошки пищи, но голода я совсем не чувствую. Мне очень хочется пить.

Удивительно, что все четверо марсиан совершен­но не движутся. Они обмякли на полу, как четыре большие кучи темно-бурого, тускло лоснящегося студня. Они только изредка вздрагивают, словно сквозь них пропускают гальванический ток...

Отвратительно пахнет. Душно. Очень жарко. Хоть бы дождь пошел и остудил раскаленные солн­цем стенки и крышку цилиндра!

Непонятно, почему мы не движемся, почему сто­ят на месте и остальные боевые машины? Три из них находятся в пределах нашей видимости. Почему над одной из них вьются тучи воронья? Почему мар­сиане третьи сутки обходятся без пищи и даже не пытаются напасть на меня? Потому что они видят во мне своего союзника? Вряд ли. Они не настолько сентиментальны. Они вообще не сентиментальны... У меня мелькнула смешная мысль: «А вдруг они за­болели?.. Чем? Насморком? Все? Все сразу и в на­шей и во всех других машинах? Фу, глупости ка­кие!..»

Скорее всего, они все-таки отдыхают. Они, оче­видно, как и люди, нуждаются в отдыхе, но только через значительно большие промежутки времени, не­жели жители Земли... Ну, конечно, это так, это имен­но так... А вот я, пока они изволят отдыхать, опреде­ленно погибну от жажды, если они не вберут хотя бы на полчаса треножник или не спустят меня на Землю любым другим путем...

Четверг, второго июля (?).

Я схожу с ума от жажды...

Теперь они, кажется, совсем уснули. У них гла­за стали какими-то невидящими. Смотрят сквозь ме­ня тяжело, неподвижно, как тот мастер по кровяным колбасам, когда я с ним впервые встретился. Они очень редко, судорожно и очень слабо вздыхают. Где-то совсем близко, над самой моей головой, все время, ни на секунду не умолкая, звучит душевыматывающий, громкий, как пароходный гудок, однотон­ный вой: «Ула-ула-ула-ула!»

И даже на таком отдалении и через толстые стен­ки нашего цилиндра до нас доносится такой же вой остальных машин: «Ула-ула-ула-ула!»

От этого воя можно сойти с ума, даже если чело­век и не умирает от жажды.

Я пытаюсь обратить на себя внимание марсиан. Я рисую перед ними на бумаге машину с вобранным треножником, бутылку, из которой льется вода, но они никак не откликаются. Я чувствую, как во мне пробуждается глухая ненависть. Почему они так безразличны к моей просьбе? Ведь они прекрасно понимают, что мне нужно, необходимо немедленно напиться или я погибну! Черте ними, попытаюсь сам.

Я начинаю обходить по кругу внутреннюю стену цилиндра и нажимаю на все попадающиеся на моем пути кнопки. Одно за другим вяло вздрагивают и снова бессильно повисают, как плети, все наружные щупальца. Я бреду дальше, держась за стенку, что­бы не упасть, с трудом обходя застывшие, но от этого еще более зловеще расплывшиеся тела марсиан. На­жимаю какую-то, бог весть какую по счету, кнопку. Рев над моей головой усиливается во много раз. Теперь от него дребезжит раскаленная крышка на­шего цилиндра. Я торопливо нажимаю соседнюю кнопку. Слава богу, вой прекратился. Стало тихо до звона в ушах.

Ох, как у меня закружилась голова! Я, кажется, на какое-то время потерял сознание. Во всяком слу­чае, я вдруг обнаружил, что лежу на полу. Мне стои­ло большого труда подняться на ноги, еще больше­го - продолжить поиски нужной кнопки. Я обошел уже почти всю стену - и все безрезультатно. Очевид­но, требуется определенная комбинация кнопок. Ес­ли это так, то я погиб... Ага, вот еще какой-то ру­бильник...

Я повисаю на нем всем своим телом. Машина вздрагивает и еле ощутимо начинает передвигать но­ги. Это мне совершенно ни к чему. Я пытаюсь вер­нуть рубильник в исходное положение, но для этого у меня уже не хватает сил...

Мы движемся к берегу!.. С фантастически нич­тожной скоростью, чуть быстрее черепахи, но без­остановочно и неотвратимо. И я ничего не могу поделать. Я слишком слаб, чтобы остановить это движение. Через пять-восемь-десять минут машина войдет в Темзу. А еще через минуту она уйдет под воду.

Но ведь можно попытаться отвинтить крышку. Боже, только бы отвинтить ее, и я спасен!

Где же тут кнопка, рубильник или штурвальчик, который открывает крышку? Я был настолько беспе­чен, что не поднимал даже головы, нажимая эти ле­гионы одинаковых кнопок! Я снова перебираю одну кнопку за другой, один штурвальчик и рубильник за другим. Ими густо утыкана стена этой дьявольской марсианской кастрюли... Фу, вот он как будто, тот самый марсианский рубильник! Но я уже не в силах, даже повиснув на нем всей своей тяжестью, оттянуть его вниз до конца. Крышка чуть сдвинулась по нарезу и остановилась... Остановилась!.. Зна­чит, теперь вся надежда на то, чтобы пробиться через иллюминатор!

Я хватаю тяжелый металлический предмет - что-то вроде гаечного ключа - и пытаюсь пробить им то, что я условно называл стеклом иллюминатора. Я продолжаю в исступлении бить по стеклу изо всех сил и вдруг замечаю по ту сторону его сначала не­доумевающее, а потом торжествующее лицо прокля­того клерка. Это уже свыше моих сил!.. Я, я безна­дежно заперт в этой огромной коробке из-под шпрот! Я, я буду медленно издыхать от жажды и удушья еще долго после того, как цилиндр уже будет по­коиться на дне Темзы! А он, этот плебей, этот воню­чий клерк в грязном стоячем воротничке, этот жал­кий раб, только чудом избежавший смерти, смеется надо мной и еще может надеяться на спасение!

Чтобы не доставлять ему напоследок удовольст­вия, я бросаюсь (бросаюсь?! Я еле передвигаю но­ги!) к другому иллюминатору со своим бесполезным гаечным ключом, к третьему... и убеждаюсь оконча­тельно, что мне уже нет спасения...

А марсиане и вздрагивать перестали. Неужели они погибли? Погибли от насморка?..

Как мы еще каких-нибудь две недели тому назад смеялись над подобными соображениями!..

Что же делать?.. Они бы еще могли спасти и себя и меня... Но как им помочь? Как привести их в себя, вдунуть в их грузные и безобразные голово-тела жизнь хоть на четверть часа? Всего на четверть .часа-и все было бы спасено: и наши жизни, и на­ши планы, то есть мои планы... У них уже совсем мутные зрачки... Мутные и мертвые...

Все!.. Кажется, теперь уже все кончено!..

Что это такое? Банка с печеньем? Зачем мне те­перь печенье? Другое дело, если бы это была вода. Хоть глоток воды, и веселее было бы умирать! Прочь эту банку!.. Хотя нет... Пусть моя семья узнает хотя бы из этих записных книжек, что их самый близкий, самый родной человек чуть не стал самым могу­щественным человеком за все время существования человечества.

Боже мой, что подумал бы, узнав о моей нелепой гибели, этот молодой демагог из Ист-Энда, этот наг­лый демагог Том Манн!.. Я хочу верить, мне необхо­димо перед смертью быть уверенным, что он уже погиб от руки марсиан, сгорел в тепловом луче, задохся в их черном дыму, раздавлен под развалина­ми обрушившегося дома! И инженер Стеффенс и вся его гверильянская банда. Боже, помоги мне быть в этом уверенным в самый последний мой смертный миг, и я уйду в царствие твое безропотно и с легким сердцем!..

Мне бы перед смертью хоть два денечка поуправлять Англией, чтобы навести настоящий порядок в стране, суровый, беспощадный, при полной под­держке всей военной мощи марсиан!..

Пора паковать книжки...

Мы уже вступили в Темзу...

Вода подступила к самому иллюминатору, она смыла кровавые следы на стекле, и я теперь ясно вижу, как этот проклятый клерк, даже не взгля­нув в мою сторону, быстро поплыл к берегу...

Стало совсем темно...

Где моя библия?..