---------------------------------------------------------------
© Copyright Сергей Павлович Лукницкий, 1997
Email: [email protected]
---------------------------------------------------------------
крошечная повесть о работе над ненаписанной повестью
ПОСОБИЕ ПО ПЕРЕВОРОТУ,
намеренная быть предложена для НТВпередачи "Куклы",
изданная под патронажем покойного цензора Владимира Солодина
...Великие дела совершаются обыкновенным меньшинством. Оппозиция всегда
составляет славу страны.
Иисус был честь Израильского народа, и он его распял.
Э. Ренан
Немедленно уберите эпиграф. Причем здесь Ренан, причем здесь Израиль,
вы что хотите выглядеть интеллигентным для всех?
Тогда всем будет смешно,кроме вас.
Владимир Солодин
ПРЕДИСЛОВИЕ
я обещал вам Солодина
В
годовщину смерти отца, в семьдесят четвертом, я отправился по заданию
"Знамени" в командировку. Можно сказать, послал меня - заместитель главного
редактора Катинов, да не просто послал, а чтобы я ему оттуда, куда он меня
послал, еще и привез убедительный очерк о комсомольской стройке
судостроительного завода "Океан" в городе Николаеве, словом, тогда еще не в
заграницу. Он же дал аванс: тысячу рублей,- по тем временам, для
двадцатилетнего парня сумму убийственную... Преисполненный профессионального
рвения, очерк я написал грандиозный. В редакции его прочитали и отправили,
как полагалось в то время, в Главлит. Некоторым молодым читателям это
понятие неведомо, они из-за того много в жизни потеряли. Людям постарше
смысл слова понятен, но и те вряд ли расшифруют само слово, явно
сложносокращенное.
Через неделю, подозрительно, искоса, но одновременно с почтением, с
которым смотрят на нарушителя общественного подремывания, поглядывая на
меня, добрые коллеги проинформировали, что очерк не выйдет по цензурным
соображениям, а мое лицо хочет видеть некто Солодин.
Ну, хочет так хочет.
Пришел в Китайский проезд, был приглашен в кабинет Цензора. Цензор
возглавлял Главлит. Я вдохновенно повторял про себя правозащитные
восклицания.
Об очерке речи не было. Говорили о моем отце, о Гумилеве, об Ахматовой,
то есть о том, что мы только дома с мамой обсуждали, да и то без посторонних
слушателей. И тональность, взятая Солодиным, была, к у меня дома, без налета
нарочитой полублатной "совковости", с такими же изящными, несовременными
оборотами речи. Впрочем, крепкое словцо было ему не чуждо.
- Два совета, - сказал Солодин, - перестаньте писать дерьмо, - он
кивнул на очерк, - лучше в стол пишите, но хорошо, а второй, - речей подобно
нашей теперешней не ведите ни с кем. Через двадцать лет меня вспомните,
когда все будет иначе. А Катинову я позвоню, чтобы деньги за эту
неопубликованную работу не высчитывал, вы свое дело сделали, но, если я
теперь дам вам карт-бланш, вам потом будет стыдно за эту высокоидейную
стряпню, к тому же есть и формальное основание ее не печатать: завод, к
которому вы хотите привлечь внимание, делает еще кое-что помимо теплоходов и
яхт.
Он встал, проводил меня до двери и дружески обнял. Я отметил изящность
его походки и потрясающе начищенные ботинки. С тех пор я знал, что в секторе
КГБ, именуемом с года моего рождения Главлитом, - имеется интеллигентный
генерал. После, некоторые коллеги, не способные принять словосочетание
"интеллигентный генерал", меня убеждали, что он интеллигентом прикидывался.
А я поразмыслил и рассмеялся: а разве я стал "совком" не прикидывался,
насовав в очерк породистых, как бычки в совхозе "Заветы Ильича", эпитетов о
комсомольском заводе, да еще денег за это хапнул. Хотя, благодаря Цензору,
не обидел никого и позорища избежал.
Потом имя Солодина на сколько-то лет для меня потерялось.
Мелькнуло разочек, когда я сам какое-то время занимал сходную с ним
должность по милицейской молодости, а потом вдруг многожды замелькало в
сводках военных действий в "горячих точках", рядом с именем Федотова, тогда
еще не Министра печати, и с именем уже Министра по делам национальностей -
Шахрая.
Вновь Цензор вошел в мою жизнь на постоянной основе, когда в
Конституционном суде рассматривалось "дело КПСС", где он выступил
обвинителем ее деяний в области печати и литературы.
...Звонит домой только что назначенный министром печати Федотов, просит
занять должность начальника управления. Я сомневаюсь. Я пишу книги. И их
издают. Правда, платят не очень, но ведь на должностях нынче деньги не
платят вовсе, к тому же дома у меня есть полная свобода достижения в любое
время холодильника и бара, чего не будет в присутствии. Так я Федотову и
объяснил.
- Но вашим первым заместителем будет Владимир Алексеевич Солодин, -
сказал Федотов, и причины пререканий как-то сами собой отошли за задний
план, и я тотчас же пообещал на работу выйти. Еще бы, мне, сыну биографа
Гумилева, человека, у которого все предки советского периода были
репрессированы "за это" самое, иметь в подчинении генерала из самого Пятого
главка!
На службе служить было неправдоподобно комфортно и легко.
Шестидесятидвухлетний, всегда в отутюженных брюках, красивый, сдержанный,
умный, абсолютный Солодин удивительно вписывался в команду, самому старшему
в которой - мне - было тридцать восемь. Солодина обожали все: мужчины за то,
что у него легко было учиться профессионализму, правильному завязыванию
галстука и умению вести беседу, а дамы за то, что им так редко теперь
приходилось видеть нераспущенных людей. Каждому он находил доброе слово. Его
шутки не ранили. А шутил он на четырех языках, в том числе на китайском.
Одно его качество казалось вообще непосюсторонним. Когда управление не
справлялось с заданием, он всегда находил повод идти на доклад к министру
сам. Когда управление выполняло задание, он отправлял меня.
- Ты молод, - говорил он, - тебя еще будут бить. А сейчас пусть бьют
меня. И, заметь, за дело. Поручение министра мы ведь провалили...
О смерти он говорил часто. И с юмором. Многое предвидел. Ворчал, что не
доживет до времени, когда Горбачева посадят в тюрьму.
Как-то я принес ему свою только что написанную повесть "Фруктовые часы"
и попросил его прочесть. Повесть была о француженке, с которой я бродил по
Парижу в бытность моих там учений. Мне хотелось, чтобы повесть прочел именно
Солодин, потому что мало у кого есть сегодня вкус. К тому же в повести много
эротики, а мне негоже скатываться до пошлости. И еще одно. Сам Солодин не
мог теперь запретить эротику, как, впрочем, и пошлость.
- Хорошая повесть, - сказал Солодин, - изящная, добрая, только убери
сцену любви под танком.
- Ага, - обрадовался я свободе слова, - будем спорить на тему: секс
чужд советскому человеку?
- Да нет, - спокойно ответил Солодин, - просто нужно соблюдать точность
и достоверность. А так - под танком - не бывает, хотя это экстравагантно.
- Как это не бывает, - запротестовал я, - когда это случилось со мной.
Это его не убедило.
- Возможно, - усмехнулся Солодин, недоверчиво тыча кулаком мне в живот,
уже нажитый за министерским столом. (Сам он всю жизнь прожил спортивным,
подтянутым и стройным.) - Но там, под танком, все равно мало места, если
речь идет о советском Т-34, - добавил он.
Я не принял поправку цензуры и шумно потребовал гласного
разбирательства "произвола со стороны недобитков от Главлита".
В пари, которое я заключил с Солодиным (ящик хорошего коньяку), приняло
участие все министерство. Лично Федотов разбивал наши сжатые в рукопожатии
руки.
В конце рабочего солнечного июньского дня с той стороны Парка Победы,
где выставлены на обозрение дулами как раз на въезжающих в столицу гостей
огромные и зеленые, как кузнечики, пушки, пулеметы и жукообразные танки, к
охраняемым милицией объектам подъехала вереница черных министерских "Волг" и
частного автотранспорта. В Парке высадился невиданный в этих краях лет
пятьдесят десант. А местная милиция передала по рации своим, домашним, чтобы
проверили, не транслируют ли по первому каналу ТВ "Лебединое озеро".
Мы подошли к ближайшему танку. Вокруг, как водится, стали собираться
любопытные. Милиция заняла ключевые позиции.
- Лезь, - ласково сказал Солодин.
- А вы разве не хотите попробоваться в роли героини?
Как потом рассказывал Федотов, через несколько минут из-под танка
раздался сдавленный голос Солодина: "Ну, ты теперь понял, что надо
вычеркнуть эту сцену?!"
Ящик коньяка, проигранный мной, пили всем управлением до конца дня.
Кто-то остался на сверхурочные...
А ночью произошла неприятность: жена одного из наших пустяковых
сотрудников, кстати, впоследствии оказавшегося страшной сволочью, фактически
"сдавшим" команду, позвонила мне и сообщила, что ее муж попал в
вытрезвитель. Я перезвонил Солодину.
- Приезжай срочно ко мне, - сказал Солодин,- поедем вместе.
Я приехал.
- Иди лови машину, желательно черную, - сказал он, - нам же надо
переиграть ментовку, а они видали всяких начальников.
- Я на казенной.
- Пусть ждет здесь. Если поедем на министерской, все завтра будут
обсуждать клубничку в твоем управлении.
Я поймал черную машину, и мы подъехали к вытрезвителю к самому
подъезду. Дежурный, увидев двух при параде, помчался, было, докладывать
обстановку. Солодин на ходу сунул две бумажки: одну поменьше шоферу, чтобы
ждал, другую побольше дежурному и вполголоса назвал фамилию нашего бедолаги.
Нас без лишних вопросов провели в двадцатиметровое вонючее помещение с
двухэтажными нарами, пол которого был залит нечистотами. Слышались стоны,
отхаркивания и рыгания.
- Ищите своего сами, - сказал дежурный.
Когда мы его, наконец, нашли, первые его слова были: "Владимир
Алексеевич, и вы тут?"
По дороге домой Солодин сказал мне: "А ведь вытрезвитель роднит". Он
имел право так шутить. Он был аристократом.
Солодин - исключительное явление российской действительности. Пример
того, как дворянин взялся служить "заглотчикам" не ради корысти - у него до
смерти была квартира - две комнатенки, не было собственной машины, дачи,
прислуги и регулярных Канар. Взялся (как выяснилось в среду, пятого июня, за
два дня до его смерти), чтобы раскачать и уничтожить власть, отнявшую у него
право бивать морду старым русским (коммунякам) и новым, строящим циничное и
хамское общество.
Вспоминать о Солодине стыдно. Не стыдно о нем не забывать.
Сегодня кого из писателей ни спроси, говорят о "великой с ним дружбе".
Не было этого. Было его одиночество при живых Чаковском, Стаднюке,
Карпове, Кожевникове - всех тех, кому он книги подправлял. Делал это не из
трусости и, уж конечно, не от уважения, а из-за глупого русского
пигмалионизма. Их книги он не пускал тоже (и это меня, юного, с литературным
начальством всегда роднило), только их он не пускал - так хочу думать - по
причине их несостоятельности и неграмотности. Ну, а раз совесть не позволяла
дать "добро", а "добро" ждали с легкой тенью покровительства на лице, сам и
подправлял (переписывал) этим "сильным" писателям их нетленные рукописи и
сигнальные экземпляры. Так уж повелось на Руси Великой.
Он многим помог в жизни, и его любили, чаще на словах. Писатели народ
такой... Ждали: может быть, красные придут, может быть, некрасные. И, когда
оказалось, что пока - некрасные, многие тоже свой родной красный цвет
поубавили, как будто так и было... Стали розовыми, ро-зо-вы-ми, ра-зо-вы-ми,
чтобы было удобно в случае чего сказать: виноват, запачкался, но ведь не
сильно же, не сильно! Попробуйте доказать: чего больше в розовом - белого
или красного. А Солодина записали на всякий случай в резерв. Он умер потому,
что был в резерве.
Мы с ним не дружили. Вовиком, Володей, ВАСом, шефом я его не называл.
Всегда он был для меня интеллигентом, великолепным чиновником, невероятно
образованным человеком, но оставался в памяти тем самым Солодиным -
цензором: когда я написал, а он запретил. На похоронах я сказал, что в
запрещении есть своя прелесть, в особенности тогда, когда это совершает
Тютчев... Или, если цензор в приятельствовании.
Я никогда ничего не вспоминаю, я открываю записи. В записных книжках у
меня еще много про Солодина: и про то, как он один, отогнав
идиотов-милиционеров с автоматами, с ледяным спокойствием, одной только
силой духа и слова остановил разъяренную, подстрекаемую, оплаченную толпу в
девяносто третьем, на площади перед мечетью, что возле проспекта Мира; и про
дни путча, когда была обстреляна его машина, а он вышел из нее и, пока с
перепугу поседевший, жрущий пригоршней валидол шофер, что называется, "сушил
портки", рассказал актуальный, как он выразился, анекдот, про русского,
еврея и чукчу, которых вели на расстрел; есть записи и про Краснопресненский
суд девяносто четвертого, где он свидетельствовал о русском фашизме, а
лепечущий, вызванный впервые в жизни свидетелем замгенпрокурора пытался
убедить присутствие, что уже и слово это - "фашизм" стало атавизмом. Он
напоминал даму, свидетельствующую, что в СССР секса нет.
Кое-что из этих записей пригодилось мне для моей повести "Пособие по
перевороту", которую мы обсудили с Солодиным накануне небытия. Он
посоветовал заменить подлинные имена вымышленными. Поскольку главному герою
подходило множество имен, мы решили так и остановиться на нейтральном -
Каликин.
Меня Солодин называл - вольтерьянцем, лиру свою он передал
Виктору
Монахову,
зампреду Палаты по информационным спорам, что при президенте, ему
же велел посвятить эту повесть, что я и делаю.
Начинающий писатель отличается от неначинающего тем, что обязательно
думает, что эпиграф бывает только в начале книги.
В.Солодин
Эпиграф, украденный из Гоголя, с тем только исключением, что Солодин не
был рыжим, как Рудый Панько, и был не хуторянином, а дворянином.
Это что за невидаль: Пособие по перевороту? Что за пособие? И швырнул в
свет какой-то Солодин. Кто такой Солодин? Слава Богу, еще мало украли
компьютеров в Госкомпечати и ноутбуков в Федеральной службе Ростелерадио.
Еще мало народу всякого рода и звания вымарало пальцы в картриджах. Дернула
же охота и Солодина - последнего цензора Государства Российского потащиться
вслед за другими. Право, флоппи-дисков развелось столько, что не придумаешь
скоро, куда бы только засунуть их...
Глава 1
САХАРНАЯ МИЛИЦИЯ
Д`Артаньян: Я буду защищать Вас
до последней капли крови, Инстанция...
С
олодин, экс-цензор, даже экс-последний цензор России умирал. Умирал
весело и вкусно. Много ел и пил. Свою генеральскую пенсию тратил на хорошее
комфортное настроение. Купил жене видеодвойку.
Его мужественно-легкое, и отнюдь не фальшивое, ожидание смерти
заставляло не мучиться окружающих. Самым замечательным занятием было сидеть
у Солодина дома, в его небольшом кабинете, смаковать изысканное вино, нимало
не тяготясь предстоящей поездкой домой.
Кстати, в Италии в дождь водители ездят осторожнее, чем мы, привыкшие к
тому, что автоинспекторы - сахарные. Дело в том, что "гаишницы", а именно
эти представительницы прелестной части человечества служат там в дорожной
полиции... так вот в Италии, как дождь, оные дамы не только не бегут в
укрытие, а наоборот, снимают мундиры, оставаясь в темных купальниках, и
подставляют упругие смуглые тела небесным струям. Уже потому поедешь
медленно, что засмотришься, результат - экономия на штрафах. Ничего не
поделаешь - виктимология. В Москве ГУБДД мало доставила бы удовольствия
проезжающему, если бы вдруг разделась...
Я почему об этом говорю?
Солодин умирал не в Италии.
Солодин умирал у нас, в стране (представили карту?), он умирал в
столице нашей страны (представили план города?), он умирал в центре столицы,
недалеко от главной площади, посредине которой уже много лет лежит мертвый
человек. Политическая ситуация уже такова, что даже старые партийцы и их
вдовы не идут молиться на своего идола, а торгуют за углом большевистскими
газетами, и назначение лежащего посредине восточного полушария мертвого
человека начинает забываться нарождающимися гуменидами. В городе идет дождь.
Мертвого человека охраняют неестественно похожие друг на друга, словно
рисованные, курсанты. Зевакам из свободной Италии кажется, что они страдают
от невозможности снять с себя форму и остаться в плавках. Сказать по
секрету, пост номер "раз" давно бы ликвидировали, если бы коммунистический
большевик Зюганичев не сторговался с Комендантом Кремля - сокращенно "Ка-Ка"
- на том, что биологических курсантов заменят на их биологические же копии,
а натуральных отпустят по домам. Надеялись сэкономить средства. Оказалось,
двойники хоть и не чувствуют угрызений совести и щекотки, едят вдвое больше,
а затраты на их производство обошлись компартии подороже, чем последние
выборы в Думу.
Поговаривают, что район Кремля и прилегающих к нему площадей скоро
объявят коммунальной зоной. Кто-нибудь представляет себе последствия смерти
одного из жильцов в коммунальной квартире? Конечно, на площадь (Площадь?!)
стала бы претендовать малоимущая семья или какой-нибудь инвалид. Придет
инвалид в комнату покойника и скажет: а не пора бы вам, уважаемый Владимир
Ильич, уважать себя заставить...
Солодин умирал в дождь.
Наши "гаишники" сахарные и в дождь прячутся. Я был рад. Доеду без
приключений.
Я принес "Смирнофф - сухарничек", одну шестьдесят первую часть ведра. И
надо было не просто выпить. Обо всем успеть поговорить, увидимся еще
неизвестно когда на том свете, когда Господь отпустит, а пока еще срамимся
на этом, пить, конечно, надо, пить надо много и профессионально, но надо и
насытиться интеллектом и мудрыми замечаниями по поводу моей новой книги, да
просто голосом того, кто уйдет первым. Надо и машину в родной гараж довезти
без стрессовых ситуаций для последней.
- А ты знаешь, что такое "сухарничек", - спросил Солодин. - Это великое
дело было для молодых корнетов. Это не так, как теперь: корнет не имел право
пить водку... Но водки хотелось. И вот в питейных заведениях, где знали
порядки, но и слабостям человеческим сострадали, корнетам она подавалась в
винных бутылках, под видом белого вина, чуть-чуть поджелтенная растворенным
в ней черным сухариком...
Супруга Солодина не беспокоила нас.
Наталья Николаевна, политолог, что значит по латыни "толкущий пыль",
ничего тут не поделаешь. Зато она никогда не препятствовала вольному
семейному выпивону своего мужа, поэтому выбор напитков и совыпивальщиков был
основательный и точный, как выстрел снайпера: пили с ним только друзья, пили
вкусно и не так уж много.
Мне не надо было приходить к нему тогда, третьего июня. Но если бы я не
пришел, я не смог бы объяснить ему этого ни на языке людей, ни потом на
языке неба. Он считал бы меня свиньей, как других своих друзей. А так,
случилось то, что я увидел перед глазами, кажется, когда покупал водку.
Я пришел, мы выпили, обсудили повесть, он расплакался, я его уложил. Он
перестал сопротивляться.
Меня Наталья Николаевна довела до лифта, и мы с ней еще разговаривали,
а дверь лифта все время то закрывалась, то открывалась. Потом я поцеловал ее
руки и в этот лифт вошел. Солодин жил на третьем. Я поехал на первый, но на
втором вдруг остановился, двери открылись, и на меня пахнуло, несмотря на
жару, холодом. "Кондиционер", - подумал я. В этом доме живет слишком много
начальства, чтобы в нем было так же жарко, как и на улице. Я нажал кнопку
первого этажа, но к моему удивлению лифт меня не послушался и вместо того,
чтобы идти вниз, двинулся вверх. Дверь еще раз открылась, и холодная
невидимая субстанция вырвалась к Солодину на этаж. Когда я вышел на улицу,
то увидел, что одновременно идут два дождя.
Глава 2
ЗАПАХ ПРОПАДАЕТ!
Ж
ены великих людей обыкновенно выдумывают разные фокусы, чтобы их мужья
не вкусили очередной дозы зелья. Но также их мужья без всяких особых там
способов ухитряются это делать. Каликин, например, говорит неискренние слова
своей половине, за что даже в неурочное время может получить стопочку водки.
Однажды, когда после утренней творческой разминки я пошел пописать собаку,
он вот так прибежал ко мне с забинтованным грязным чулком ухом и не своим
голосом шепотом заорал (время было раннее - шесть часов утра):
- Дайте срочно выпить, запах пропадает!.. У меня тут такое случилось!
Меня клонировать хотят, дабы усовестить общественность тем фактом, что
человек-то не мертвый, а она его - зарыть...
Мы с собакой не привыкли к столь "благообразной" речи и переглянулись.
Черномырдина стали подзабывать...
Было, как я уже говорил, ранее утро. Но, кажется, я не упомянул, что
была весна того самого года, когда правительство, все еще демократическое,
категорически настояло, чтобы мертвый человек не праздновал свой день
рождения в их квартире. Все эти лимузины у подъезда, красные флаги вместо
скатертей, ананасы и рябчики в качестве укора совести буржуазии, могли,
наконец, спровоцировать кухонный скандал. А все еще коммунистический
парламент уже демонстративно раздавал пригласительные на фуршет в Мавзолей
родным и соседям. Это был уже тот год, когда коммунистам, как наследникам
мертвого человека, прописанным на их площади, разрешено было приватизировать
свою комнату в коммуналке, но с условием предать тело земле. И никаких
ритуальных плясок над усопшим!
Решив, что у Жоры Каликина похмельный синдром или подготовка к фуршету,
я немедленно налил тройную порцию китайской водки и протянул ему стакан, в
качестве тренажера - три-на-жора.
...Войнович исхитрялся выпить, пока его жена бегала к не ко времени
зазвонившему телефону. Вот сколько вам позволит выпить любимая? Бутылку,
две? Вы уж забыли, зачем вы пригласили вечером милую вашему сердцу даму.
От жены же больше двух стопочек не дождетесь. Ну, трех. Да и то, если
честно, вам придется долго и унизительно убеждать, что во второй это
все-таки был нарзан и вы сами начали следить за своим здоровьем.
Я налил Каликину еще, чем поставил себя в его глазах на более почетное
место, чем было у его супруги, но на менее почетное, чем у Зюганичева,
потому что Зюганичев пообещал налить больше моих двух стаканов - ведь
фуршет, это когда дозы не дозированы.
Часом ранее, едва брезжущим апрельским утром, часов в пять, когда нежно
зазеленившийся лес окутан легкой дымкой и первая птаха прочищает горло для
первого куплета, Прохаймов, редактор подпольной газеты "Послезавтра",
который хорошо знал писательский городок Перестройкино, ибо на пеньке, от
руки, по-ленински здесь одно время эту газету и выпускал, высадил на улице
Гринева возле дома номер двадцать шесть овального лысого человека и
немедленно уехал, потому что знал, что на той же улице, напротив указанного
дома, живет давний его оппонент, писатель. Этот писатель - я.
Прохаймов не догадывался, что по старой привычке, если только бывают
врожденные привычки - я встаю каждый день незадолго до пяти утра и,
предварительно взглянув на улицу Гринева, на свой двор со второго этажа, на
легкую дымку в ветвях бесконечных, уходящих в небо сосен, приступаю к
правительству - правлю текст рукописи, точнее компьютерописи.
Прохаймов промчался в своей кибитке мимо моих окон, сочтя мое белое
тело в окне лишь отблеском восхода, и скрылся за поворотом. Я заметил, как
по участку Каликина прямо над тропинкой, ведущей к дому, плавно продвигается
шаровидное черное тело...
Не убоявшись собаки Альфы, которую русский разночинец, (недворянин)
Каликин переименовал в младенчестве по причинам, истинным демократам
понятным, и которая несколько раз с лаем пробежала под Зюганичевым,
удивляясь летящему объекту, Зюганичев бесшумно проплыл в дом, немного
наклоняя голову, поднялся на второй этаж и "предложил Мавре шинель". Но, так
как ни шинели, ни Мавры в этом веке не предвиделось, то оставив прямо на
полу на каких-то обломках, связках газеты "Позавчера" и банках из-под
голубцов свой плащик, по случаю приобретенный в Государственной Думе по
цене, преуменьшенной в девять раз, пользуясь беспрепятственностью
перестройкинских нравов, а также сонливостью каликинской супруги, которая
еще не проснулась, прошествовал сквозь вонючую, в которой неделями не мылась
посуда, кухню, едва не наступив на мышь, которая впоследствии оказалась
разросшимся тараканом, остановился перед входом в комнаты. Перед ним
предстали две двери. Зюганичев в раздумье даже опустил на пол ранее поджатые
ноги. Выбрав из двух дверей принадлежащую хозяину, а не хозяйке, что было
заметно по самой двери (она была менее изящной) с провисшей блевотиной
поперек картины "Сон разума, разрывающий пасть Чубайса", он отворил эту
симпатягу вдруг и бесповоротно (ручка не работала в ней).
А в это время по другую сторону двери хозяин - крупный теоретик
бесовщины и всего того, что так мастерски, по-нашему, по-достоевски портит
людям нервы - как раз вставал и, радуясь солнышку, подходил к зеркалу,
прибитому к двери, с предвкушением узнавания себя.
Заботливой рукой хозяйки поперек зеркала яркой красной помадой было
написано слово "ЗЕРКАЛО". Это было сделано потому, что великий хозяин по
утрам уже несколько раз принимал собственное отражение за реальность,
осведомлялся о состоянии его здоровья и предлагал неурочному "визитеру" его
поправить.
Подойдя сегодня к отражению почти вплотную, прикрыв в предвкушении
зрелища глаза, застыв так на секунду, он не заметил, как дверь распахнулась
и перед ним, застывшим с закрытыми глазами в похмельном анабиозе, и возник
овальный человек, по всему видно, опешивший.
Ни о чем таком не подозревавший Георгий (а по неосвятцам - Юрий)
Федорович смело открыл глаза и приятно удивился. Он не так представлял себе
себя. Прежде всего, он не носил галстук, и, пощупав лысую грудь, обнаружил,
что и сейчас, как будто бы его не надел. "Неужели я вчера столько выпил?", -
подумал Каликин. - Но все-таки не столько же, чтобы не отличить выпирающих
ключиц от галстука в горошек."
Озарение явилось не сразу. Потрогав то место у себя на челе, где у
отражения была бородавка, Каликин успокоился: у него на этом месте был прыщ.
- Сколько я знаю Геюрия (Деюрия) Федоровича, - сказал Солодин, - он до
сих пор после этой истории не доверяет зеркальным изображениям, а иногда и,
видя их, приветливо раскланивается.
Зюганичев не знал, что на оборотной стороне двери висит зеракло.
Поэтому, когда Каликин спросил его: "Вы живой или зеркало?", ему вопрос
понравился.
Зюганичев ответил:
- Я - зеркало нашей эпохи, а вот вы, батенька, живее всех живых. У меня
об том и постановленьице съезда ЦИКа имеется.
- А кто это такая, ваша Съездациха?
- Это не важно, - отрезало каликинское отражение.
Каликин растроганно смотрел на свое голое лицо в отражении, но позволил
себе уточнить еще одну вещь.
- Я, конечно, не имею ничего против, но все ж об чем идет наша речь?
- Если вы посмотрите на себя в зеркало, - начал было Зюганичев, но
Каликин слишком резво придвинул к нему свое перегаристое лицо, и ему
пришлось отодвинуться, заметив, - не воспринимайте мои слова слишком
буквально. ЦИК КП НС (нашей страны, не путать с ЭС - этой страны) поручил
мне купить у вас одну вашу клетку, многоуважаемый товарищ господин.
- Клетку? - изумился Каликин, - у меня нет клеток! Я не произвожу
клеток. Я свободный человек. Ах, это какая-то ошибка.
- Позвольте, Юрий Хведорович! - испугался Зюганичев, но из чего же вы
тогда сделаны, вот же, я же вижу же, есть же клетки! Обычный клеточный
организм из рода примитивных.
- Вы что же, Геннадий Зюганович, - растерялся Каликин, - имеете в виду
мою личную клетку, с ядром и оболочком, а чего ж только одну, не хотите ли
десяточек? По сходной цене уступлю!
Зюганичев подумал, взвесил и решил, что десять клеток компартия не
потянет, ну, а парочку, для верности и чистоты экскр(пере)емента, приобрести
можно.
- По рукам, Георгий Хфедорович! Беру обе.
- Надо же, как утро хорошо начинается. С какой части тела нужно сырье?
- с готовностью оголяя ягодицу, спросил Каликин.
Зюганичев предложил ему снять всю одежду, а именно треники, в которых
тот еще в школе уроки физкультуры прогуливал за чтением "Бедных людей", и
вынув из кармана заранее приготовленные спирт, ватку, пробирку с резиновой
затычкой, ланцет и пинцет, разложил все это на столе. Обошел вокруг тощего
голого донора, выбирая место, из которого вышел бы наилучший вариант вождя
мирового пролетариата.
- Пожалуй, одну клеточку возьмем с левой ягодицы, - решил Зюганичев, -
она у вас привлекательная, вторую клеточку возьмем с правой мочки. Итого я
вам буду должен одну бутылку "Кремлевской" и одну "чебурашку" - ЧЕКУшку,
по-старому. Приступим, подержите, пожалуйста, "дезинфекцирующее" средство.
Каликин не расслышал последнюю фразу, подумал, что с ним уже
расплачиваются авансом, и, не мешкая, осушил бутылочку.
- Что же вы так долго тянули, - крякнув, укорил он, - какая вещь
хорошая, из большевистского подполья? - Зюганичев уже делал надрез на
ягодице, так и не продезинфицировав верхний слой эпидермиса. Небольшой
кусочек уха также был закупорен в пробирку. Всего несколько тысяч клеток, не
меньше. Он довольно пощелкал ногтем по склянке, поднимая ее к свету.
Каликин, одной рукой схватившийся за ухо, другой за ягодицу, крутился
на месте от немыслимой боли.
- А позвольте узнать, не собираетесь ли вы глумиться над частицами, так
сказать, моей субстанции? Цель, так сказать, использования? - на прощание
спросил он.
И тут Зюганичев ошарашил прооперированного, истекающего кровью
демократа.
- Я же говорил, вы, батенька, вылитый Владимир Ильич перед смертью. Мы
вас клонируем, будет у нас свой Ленин, мы его еще в Президенты выдвинем. Это
уж я вам, как честному демократу, по секрету. А эта восковая мумия нам даром
не нужна. Вождь из воска! Тьфу, одно отключение системы кондиционирования, и
вождя не стало. Только парик с надписью "Мэйд ин Ю эС эЙ" останется, потому
что выдерживает высокие температуры, я иногда беру напрокат, когда иду в
баню. Нет уж, мумию похороним, так и быть, бросим им эту кость, зато всех
обхитрим.
-Все, - он еще раз пощелкал по пробирке, - у нас теперь дубликат есть.
Глава 3
ЗЮГАНИЧЕВ И ПРЕЗИДЕЛЬЦИН
А вечером мы потанцуем вальс,
Я буду бесконечно ласков
И рад, если придет Чубайс
И принесет сто тысяч баксов...
Клонирование - это верный способ консервирования коммунистических идей.
И наша история была бы неправдива, если бы я рассказал вам, что после указа
Президельцина о захоронении тела вождя некто позволил себе все-таки взять
одну-единственную клетку этого уникального человека и вырастить в пробирке
второго. Умершие клетки клонировать еще не научились. Моя история была бы
неправдива еще и потому, что, во-первых, все мои истории неправдивы, кроме
этой, а во-вторых, самое умное, что придумал господин Зюганичев, начитавшись
одесских эссе "Шаг вперед - и два назад", он решил пойти на компромисс.
Компромисс состоял в следующем. "Мы, - отбойным, как молоток, голосом
гудел Зюганичев, - устраиваем похороны. Мы хороним вождя мирового
пролетариата, но. Мы хороним его после торжественного Съезда-фуршета
компартии и приглашенных на съезд представителей инородных политических
движений. На них мы прочествуем рождение Ленина, потом идем его закапываем в
районе староверского кладбища, что будет иметь свое символическое значение.
А в Мавзолее, пока нас нет, меняют тарелки. Мы быстренько возвращаемся, нам
подают горячее, день рождения плавно переходит в поминки. Зал нужно будет
расширить до размеров всея Красной площади, тент уже натягивают".
Президельцин подтянул губы к носу и пять раз просопел. Думал.
- Ну-у-у, а меня-то как-нибудь пригласят? - спросил он наконец, явно на
что-то решившись: уж больно простоватый вид у него, хитреца, был в этот
момент.
- Мы обсуждали этот вопрос на ЦИКе...- уклончиво начал Зюганичев, от
волнения бородавка на лбу его налилась чем-то коричневым и превратилась в
большую Родинку.
- На ЦИКе, не на ЦИКе, ты тут, понимаешь, отвечай за себя, тут тебе не
ЦИКа, а озоновая дыра. Я для чего тебя сюда вызвал? ЦИКу цитировать?
- У нас было серьезное обсуждение, но большинством голосов,
коммунистический централизм...
- Знаю, знаю, - вновь перебил Президельцин, глубоко вдыхая озон в
легкие и протягивая руку за приглашением, которое Зюганичев доставал из
кармана, - в гробу я видел твой централизм, в американском парике! Ха!
Небось поприжать хотел пригласительный, думал, не спрошу!
- В Эфиопии голодают! - объяснил Зюганичев, - и Фидель...
Озоновая дыра сегодня была небольшая, не развернуться. Президельцин
облокотился на ее край и осторожно спустился в атмосферу, стоявший
неподалеку кабриолет подлетел как раз вовремя, Президельцин плюхнулся прямо
в бежевые кожаные подушки.
Глава 4
КАДРЫ РЕШАЮТ: ВСЕ!
З
десь я хочу напомнить читателю,
что пишу не просто книги, а только те,
которые еще никто не читал... Их нет и в библиотеках.
Над Красной площадью возвышался зонтообразный розовый шатер, на котором
белыми буквами была написана фраза: "Если чист ты пред своим народом,
денежку получишь переводом". Шучу. На куполе на самом деле было написано,
где можно вымыть руки, и стрелка в сторону Никольских ворот. Я, как
представитель демократического лагеря, а также как писатель, сотворивший все
это, был в числе приглашенных.
Я вошел в розовый банкетный зал. Булыжник площади был застелен дерном с
густорастущей, зеленой стриженой декоративной голландской свежей сочной
травкой. Столы стояли по окружности шатра, вдоль сетки из колючей проволоки,
которую элегантно прикрывали розовые занавеси, спущенные сверху фалдами.
В центре шатра были еще два круга столов: один в другом, в круге
первом, самом малом, разместили карточки демократов, на их столах, красиво
нарезанные и умело уложенные в хлебницы, лежали разные сорта черного хлеба и
какие-то солдатские фляги со спиртом, но я-то знал, что самое интересное
происходит в Усыпальнице.
Интимный тихий свет узких черных лабиринтов привел меня в траурный зал.
Перед гробом вождя была накрыта трибуна, так что становилось непонятно, кто
над кем здесь торжествует. С одной стороны - эта линия зеленого стола с
лидерами фракций и Президельциным посредине, причем все они расположились с
одной стороны стола, лицом к Ленину: неудобно как-то жевать рябчиков, когда
тот, кто за спиной уже три четверти века, капли в рот не брал. С другой
стороны - Ленин по-прежнему лежал на высоком пьедестале, перпендикулярно
столу, слегка поднят в изголовье, так что его сжатая в кулак рука,
освещенная приглушенным лучом прожектора, стала для многих тостующих,
образно говоря, комом в горле.
Вскоре, когда гроб Ленина окружили сотрудники ритуальных услуг,
проверенные коммунисты, вождь перестал привлекать внимание и о нем забыли.
Зюганичев, принимавший гостей и, в первую очередь, Президельцина, с
замиранием сердца дождался случайной паузы и прогундел:
- Гос-товарищи! Позвольте вам объявить, что у нас имеется небольшой
сюрприз. В программе праздника он стоит в поминальной части, но дабы
заинтриговать вас и призвать не расходиться по домам раньше времени, могу
вам сказать, что в восемь часов вечера к нам приедет невиданный гость.
Поаплодируем, гос-товарищи!
Тут Зюганичев покосился на меня с опаской и вдруг высунул язык. Он-то
хотел подразнить меня, но вышло это так жалостливо, словно он хотел показать
мне борадавку, которая была у него еще и на языке. Теперь я понял, почему он
так долго произносит свои речи: наверное, она чешется!
Я прошел в комнату ритуальных приготовлений и увидел Каликина. Он
прикрылся красивым венком из сосновых лап и белых роз с лентами, на которых
была надпись: "Чурики нас. Администрация Президента". Каликин был в стельку
дугообразен, но еще мог говорить.
- Нет, это же верховенские со ставрогиными, бал степан трофимовичей в
защиту чести гувернерок, послушайте, (и было названо мое имя), бегите
отсюда...
Я попытался вытащить бедного бесоеведа из-под искусственной елки, да
только накололся.
- Вам бы по возможности что-нибудь качественное пить, - посоветовал я,
- желудок погубите. Послушайте, там Зюганичев какой-то сюрприз анонсировал,
вы не знаете ли, что за этим кроется?
Каликин высунул голову из-за венка. Обнаружилось, что мочка правого уха
у него раскусана надвое, словно жало змеи.
- Обернитесь, друг мой.
Я обернулся и обомлел, в углу комнаты сидел еще один Каликин, только
уже с циррозом печени и начальной стадией шизофрении в глазах. Он был в
кепке и в жилетке на белую рубаху с короткими воротничками, он кого-то мне
напомнил, да так, что сердце защемило.
-Здаавствуйте, товаищ! Вы с Пет`огаадской стааны? П`оголодались?
П`ойдите в соседнюю залу, я аспояжусь, вас покоомят.
Я оглянулся на Каликина. Он, по-прежнему сидя за венком, но, очевидно,
видя меня сквозь мохнатые ветки, развел руки в разные стороны. Так и сидел
венок-венком с ногами и руками. Вот оно что! Как же из такого ярого
убежденного демократа получился такой настоящий Владимир Ильич Ленин?
Пропился человек.
Я снова вернулся в банкетный зал, где еще возлежали останки настоящего
вождя. Речь толкал какой-то неизвестный литератор, говорил зло и по-хамски.
Я запомнил эту речь и его самого. Но запомнил я его, потому что его обувь
выглядела весьма экстравагантно. Торчали пальцы.
Он вещал, впрочем серьезно. И его, делали вид, что серьезно слушали:
- Дорогие, простые люди. - Президельцин насторожился. - Я посвящаю эту
книгу вам, - писатель потряс в воздухе лакированную книжицу. - И делаю это
не потому, что уверен искренне в том, что вам нужна нарезанная,
переплетенная, испещренная по большей части не понятными вам значками
бумага, не к чему ни предназначаемая, да к тому же еще и именуемая книгой, а
потому, что так принято.
Вас большинство, и я поэтому вынужден подчиниться вам, как силе.
Наверное, было бы возможно бороться с вами, даже победить, а потом вас
же уверить в том, что это ваша победа. Но зачем? Пять тысяч лет
существования литературы не научили вас, да и нас, тех, кто ее делает,
ничему.
Вы молча стояли в ожидании зрелища - что будет? Вы безмолвствовали,
когда на земле совершались войны, насилия и прочая несправедливость, а потом
вы притворялись сторонними, и главное, невиновными наблюдателями, вы
позволяли себе давать советы императорам, и оттого распадались империи, а вы
благополучно обвиняли потом в этом бедных монархов, поддавшихся на ваши
увещевания.
Вы невнимательно молились даже Богу, вы уничтожали все, что мешает вам
в пьяном виде заняться зачатием себе подобных. И теперь за все это вы
перестаете верить в Бога, полагая, что раз он отвернулся от вас, перестал
служить вам, то, стало быть, в этом его вина.
Настало время, когда вам уже мало, что вам посвящают лиру, она стала
дешевле рубля, вам теперь нужен доллар.
Ваша демократия (власть ваша, народа) привела к тому, что вы голосуете
за самозванцев и жуликов, вы злы и убоги, но по-прежнему считаете, что народ
- это та осмысленная масса, без которой невозможно мироздание. Вы всерьез
думаете, что вот только чуть-чуть поднатужиться и тоже сможете все вместе
поднасесть и создать и "Тамань," и "Мадонну с младенцем," и "Болеро". А
когда это все-таки делает кто-то другой, Богом отмеченный, вы радостно
кричите, что он один из вас...
Но не сможете вы ни с Равелем, ни с Рафаэлем, ни с Лермонтовым..., не
сможете. Поэтому читайте меня.
А рядом пусть пылится Гоголь. Он в восемь раз дешевле моей книги. Его
прочту я сам и еще раз сделаю выводы...
...в отношении вас.
Вот так он угрожал народу.
А потом обидно и сбивчиво заговорил о клонировании.
- Ты нигде не упомянул его имени? А то ведь эти ребята именем народа с
тобой и посчитаются, - сказал Солодин.
-Ты - не Деламбер, а я не Дидро, - снова сказал Солодин и в этом был
прав. - Этих людей давно уже разыскивает политика.
- Я только одного боюсь, Владимир Алексеевич, - сказал я. - А ну как
эту книгу вы прочтете уже в другом мироощущении.
- Что делать, - ответил Солодин, и это была его последняя фраза:
-Мы построили общество, где нет проблем с выживанием, а есть проблемы с
парковкой. Оттого, что Х... издал все, что я о тебе вычеркивал, он не
произвел меньше семи тонн дерьма в своей жизни - средняя норма советского
человека. Мы всегда более склонны осуждать непредателей, забывая, что
человек имеет право на преступление, а не на подлость. Я тут недавно
позвонил к одному своему другу - нарвался на автоответчик, и ты знаешь, что
мне этот автоответчик сказал? Он сказал: "Вы ошиблись номером". Но я
надеюсь, что ты еще не знаешь, как ты назовешь повесть, очередной свой
детектив, который ты пишешь на своем компьютере, информацию с которого
считали все спецслужбы, которые только есть на свете. И они в большинстве
своем решили, что это правда.
Дарю. Назови ее "Выход из Windows" и спокойно нажми клавишу
"Выключение".
В тот день, пока Солодин не материализовался на мавзолейном банкете, я,
потихоньку хмелея, все ждал, когда он сам спросит:
- Кстати, а как твоя повесть "Пособие по перевороту"?
- Я принес, - сказал бы я, чувствуя стыд и возвышенное волнение
одновременно, - давно уже меня просили написать что-нибудь этакое,
патриотическое, в духе времени. Того самого времени, в котором уже самое
патриотическое никому не нужно, потому что понятие патриотизма в исконном
своем значении исчезло. Считается хорошим тоном, а значит патриотичным на
полном ходу под улюлюкание блядских писклячеств из "Мерседеса" вывалить на
грязную, загаженную, как пол в нарсуде, мостовую банки из-под пива, а то и
склянку. Ба-бах ее в прохожего, пусть сдает и на вырученные деньги кушает до
отвала, если, конечно, склеит осколки. Патриотизм! Надо думать, владелец
этого пандемониума - большой патриот новой России и его дети будут
достойными продолжателями дела своего отца.
Говорить нам мешали вещатели. Мы не прислушивались.
- Беда только в том, что, если родится у него ребенок с недоразвитой
головкой или пальчики на руке его будут склеены, обозленный отец будет
думать: за что?!
- Путем насилия над бедным классом установится, конечно, в итоге
какой-то порядок, но пока... Пока хочется только одного: зайти в сортир и
спустить свою голову в унитаз.
- И не обращайте внимания на мое ворчание. Я и в самом деле считаю, что
родина моя там, где хамство и мусор на улицах, а хозяева жизни те, кто этот
мусор на дорогу бросает и изо рта вываливает...
- Большой христианин Жириновский зажег в церкви зажигалкой свечу и
поставил ее гореть перед образом. Раз она погасла, два погасла, а на третий
Чудо церкви решило, как бы он тут нам не рассерчал и народ не перепугал,
нехай на третий раз горит фитилек, только если приглядеться, пламя этой
свечи было розовым. И не все это видели.
- Свечи горят желтым, а эта розовая, как будто там капелька крови
переливается.
- А если Министерство вселенских религий создавать, то по чиновным
неписаным законам будет оно таким, чтобы в невероятности своей...
- Выдвинуть Гумилева в депутаты Госдумы - маленькая месть создателя
"Ирочки" правительственным чиновникам. Помните, у Лескова: "Может быть, в
своих бумагах Государь и не так написал, как сказывают, но старики - они
правду знают."
- Эта книга будет о том, как бы поинтереснее прожить середнячком, не
возжелая славы Александра Великого или Наполеона. Порой достопочтенный
читатель, если, конечно, припомнит, обратясь к своей памяти, "Разговор
Деламбера с Дидро", уловит дух светлой памяти французского энциклопедиста.
Правда, в нашем случае всем известные господа Прудовской и Прудовский
изволят беседовать, не видя друг друга и не зная друг друга в лицо...
- Никому не говори, что если у еврея есть чувство юмора, он становится
писателем, а если нет - адвокатом...
- Слушай, а ведь Швейк почти сто лет назад кричал: На Белград...
- Полина Виардовна, присаживайтесь вот сюда на краешек, вам сосисок или
бляуманже? Как поживает ваш Гений Тур?..
Банкет продолжался. Откуда-то послышалась оптимистичная песенка:
Ребята по улице весело шли.
Ребята убитого дядю нашли.
Впечатался дядя в застывший цемент,
А форма на нем говорит, что он - мент.
Один из мальчишек был явный хохол.
Он уголечек какой-то нашел.
Мальчишке присущ украинский акцент.
И он написал на цементе: "Це - мент"...
Вскоре после того, как Президельцин доел ножку поросенка и стопочкой
"Нарзана" залил, пошли смотреть на Ленина. Конечно, смотреть: не целоваться
же с восковым огарком. Оно, может, когда-то и было маленьким мальчиком с
золотой кучеряшкой на трехдюймовом лобике...
- Но ведь и Смердякова баба на свет рожала, - сказал кто-то за моей
спиной и тут же исчез за поворотом.
Давно Владимир Ильич не слышал голоса человечьего. Поди, одичала мумия.
Вокруг гроба с белыми атласными краями, черным окаймлением стояли важные
персоны Зюганичева и Президельцина и их охраны. Зюганичев пребывал в
изголовье, Президельцин в ногах, по бокам бронированные хлопцы из одной и
той же конторы.
- Ну, с днем рождения и с днем воскрешения вас, Владимир Ильич, -
запальчиво сказал Зюганичев и чмокнул любимое мертвое тело в лоб задом
наперед.
- Ладно, кончай лизаться, я пойду отолью, а вы быстренько смотайтесь в
Каланчевку и обратно, да смотрите мне, поглубжее заройте, чтоб не откопался,
хоша он и мертвец, - Президельцин похлопал усопшего по ногам, - помянем, не
волнуйся, дядя.
Охрана взяла гроб под белы рученьки и унесла в соседнее помещение. Там
должны были вынуть из тела солому, противоугонное устройство, датчики
температуры и пожарную сигнализацию. Внеся гроб в комнату, парни бухнули его
на пол, вынули тело из гроба и положили на приготовленную подставку, а сами
вернулись в банкетный зал.
Академик Барсик еще пять часов назад не подозревал, что и ему самому, и
его бессмертному пациенту предстоит сегодня отмучиться раз и навсегда. Нет,
Барсик не расстроился, когда лимузин, который за ним прислали, свернул на
Красную площадь и въехал под тент, случалось, его отвозили и дальше: то в
Пекин, то в Пхеньян... Но потерять возможность довести до естественного
завершения такой любопытный эксперимент, понаблюдать за первым в своем роде
пациентом еще какое-то время - было обидно.
Академик был высок ростом, слегка одутловат, волосы его были седы и
зачесаны назад, прямая осанка и женственные плечи выдавали в нем
аристократа. Последние годы академику жилось грустно. И хотя он был не из
тех людей, кто не позволял себе скучать от безделья, ему не хватало его
бурной деятельности, бурной жизни, которою он жил в период народных идолов и
их неизбежных смертей. Согласитесь, бальзамировать тело умершего врага - в
этом есть своя прелесть. Академик, на ходу надевая белый халат и маску,
успевал, однако, прихватывать у знакомцев и незнакомцев протянутые ему
бокалы: во-первых, он был вечным экспериментатором и ему еще нужна была своя
клиентура, во-вторых, он хотел пить.
- Что там на этот раз? Мы же провели санобработку, опять тараканы?
- Похороны, - наконец-то объявили ему и втолкнули в комнату, где его
ждал захороненец.
Академик Барсик пробежал по инерции еще двадцать три ступени вверх и
вдруг остановился, хватаясь руками за мраморные стены. Перед ним на
специальной широкой разделочной доске лежало три Ленина. Один, тот что
слева, был уже укрыт венком, средненький вроде и не спал, а некрепко прикрыв
веки, подсматривал за академиком, только желтая восковая кожа выдавала в нем
покойника, а тот что справа - был морщинист и тоже желт, как горчица, но на
нем была свежесшитая одежда, хотя и из ленинского гардероба. Академик
нашарил в кармане валидол и сунул под маску пару колес. Стал сосредоточенно
сосать.
- Ты верно понял мое ремесло, - заметил Солодин. - Но кого же все-таки
похоронили? Ведь, по крайней мере, кто-то один должен был остаться.
- Правильно, - сказал я, польщенный похвалой цензора. Не всякому
говорят, что он понимает то, против чего борется. - Но как вы это
установили?
- Я слышал про все эти торги. В конце концов мы до сих пор имеем
мертвое тело в сердцевине государства. А поскольку ты, пользуясь своими
источниками, всегда пишешь правду, хоть и выдаешь ее за выдумку, остается
только от трех отнять одного. Двоих нужно было академику препарировать.
Так он и сделал. Один из трупов оказался в очень хорошем состоянии. Ну,
это как книжка, написанная хорошим русским языком, но безнравственная. Так и
это тело - органы, хоть и поедены ракообразными, но не полуторавековой
давности. Словно только что функционировали, даже теплые. Странно, что
никаких рефлексий вмешательство в организм не вызвало. Обычно даже мертвые
мышцы "ведут беседу" с доктором. Академик сделал необходимую обработку и
удаление ненужных червям внутренностей и перешел к другому телу. От этого
рефлексий ждать не приходилось. Сотни раз вскрываемая брюшная полость в
конце концов так иссохлась и обтрепалась, что современные коммунистические
лидеры, наконец-то, разрешили Барсику вшить молнию. Он сразу ее узнал.
Раздвинув брюшину, как тибетский хирург, Барсик выкинул на стол
дорогостоящие устройства, вложил внутрь то, что осталось от первого
покойника, как будто так оно и было - это для хирургов будущих времен -
новое слово в старой медицине - и быстро застегнул молнию.
Третье тело Ленина поддалось раздеванию так же легко, тем более что, и
снимать было особенно нечего. Каликин пришел на банкет в своих единственных
трениках для приемов и белой рубашке, заправленной в трусы.
Академик Барсик подошел к рабочему лаборантскому столику, налил себе
водки "Черный Кристалл", осушил стакан и пошел к третьему Ленину. Этот Ленин
был похож на дохлого кролика: обвислая жиденькая кожица, худые длинные вялые
ноги... После первого прикосновения скальпеля тело содрогнулось и
улыбнулось, что академиком в принципе не исключалось, но в данном конкретном
случае насторожило. Он занес скальпель над животом Каликина еще раз, но
застыл, как статуя, потому что тело открыло глаза и заорало. Каликин прикрыл
достоинство, потому что любой мужчина, открывший глаза после сильного пития
и увидевший над собой хирурга в белой маске и белой шапочке, прежде всего
решит, что это жена решила наказать его по-своему, по-дамски, и оттяпать у
алкоголика все его хозяйство. Так вот, прикрыв достоинство, Каликин выполз
из-под хирурга, так и стоявшего еще в позе Дон Кихота с копьем, и подвывая
себе под нос, пополз в сторону одежды. Не будь дурак, он заграбастал себе
все, что осталось от двух первых анатомированных, и быстро оделся.
- Ты че, мужик, охренел?! - с трезвым укором в голосе спросил Каликин,
искренне заинтересованный в ответе.
- Ты живой или Ленин? - спросил его в свою очередь Барсик, стоявший все
еще в той же позе, как позже выяснилось, временно закостеневший от шока.
- Я - Ленин? Да я тебе... - пригрозил Каликин, неожиданно вспомнив, что
он демократ.
- А это кто? - спросил Барсик, показывая глазами на первого Ленина.
- Это? - Каликин ухмыльнулся и подошел поближе, натягивая кепку, - а
во, ухо видал? Вот он - мое ухо и есть. А вы Гоголя не понимали? Говорили,
так не бывает. Провидец!
Академик Барсик, наконец, стал понимать, что произошло и почему первый
труп не дернулся, умирая во сне: клонированная субстанция не чувствует боли.
Через пять минут в комнату постучали голосом Зюганичева:
- Поторапливайтесь, любезнейший, у нас еще горячее и особый пункт
программы, а уже темнеет.
- Секундочку, - крикнул Барсик голосом переодевающейся девушки, - не
заходите! Что делать-то? - обратился он к Каликину, - как я второго
покойника объясню.
- Я спасу вас, - сказал Каликин, и вдруг его лицо осенила счастливая
идея, - я спасу Россию!..
В полумраке апрельского вечера от Мавзолея отъехали две машины. Одна -
большой черный кадиллак - с гробом вождя мирового пролетариата Владимира
Уй-йянова (Ленина) рванул вниз, под гору, резко свернул на набережную,
просвистел через Яузские ворота, миновал Таганку и Абельмановку и очутился у
старообрядческого кладбища в Калитниках. Второго вынесли в простыне два
дюжих охранника и сунули в багажник лимузина, который все еще поджидал
Барсика. А тот, обнимаясь в лаборатории с Каликиным, благодарил его за
спасение от уголовного наказания: кто же будет преследовать врача за то, что
он случайно зарезал живого Каликина, но оставил в целости и сохранности
дорогостоящую биологическую копию?.. Та идея, так кстати озарившая ленинскую
голову Каликина, и заключалась в том, чтобы выдать клонированное тело за
натуральное, паспортизированное, а себя любимого сделать Президентом России,
подсунув Зюганичеву в виде доморощенной биокопии.
- Хорошо, что не перепутал, я бы тебе сонную артерию перекусил, -
сказал Зюганичев, услышав покаянное признание академика, и по-детски
улыбнулся.
Сделав свое дело, Барсик благодарно распил с Каликиным бутылку
"Амаретто" и повез домой отжившего свой короткий век агнца Долли. Так, про
себя, он стал называть клонированное тело Каликина. И хотя Барсик был
большим ученым, и мухи профессионального любопытства овладевали им и
пытались совратить его с пути истинного, он не стал заспиртовывать бывшего
кандидата в Президенты, а от греха подальше сжег его тело в песочнице
детского сада, что располагался неподалеку от его дома. Так и положено
поступать с нечистой силой. Барсик сидел рядом с песочницей и потягивал
"Беломорчик", а тело, облитое бензином, потихоньку подсыхало и рассыпалось,
пока прямо над песочницей не пошел столбовой ливень и не превратил угольки в
грязь. Через несколько минут песок был промыт до белизны, а вся грязь ушла
глубоко в землю. С одним, правда, не успевшим еще набедокурить Лениным, было
покончено. Небеса просияли, как иногда это случается в предзакатную пору,
когда вкруг нескольких бурых туч вдруг возникает голубое обрамление и
оказывается видно небо, все такое же ясное, лазоревое, как и днем.
Каликин остался в лаборатории один с ящиком "Советского шампанского" в
ожидании возвращения званых гостей с променажа вдоль опустошенной
кремлевской стены.
Глава 5
ПРАВА, КАЦ и Я
З
атеяв писать предисловие к этой рукописи, я обнаружил, что таких
предисловий была уже написана гора, можно вспомнить сразу несколько, но я
хочу привести в пример одно булгаковское, к "Театральному роману". Там
автор, который нашел рукопись романа, объясняет читателям, что он к нему не
имеет никакого отношения и что рукопись его попросил издать товарищ,
который, к тому же, умер.
Не знаю, кто как, а я абсолютно верю автору, а взамен прошу и ко мне
отнестись так же благосклонно.
Действительно, рукопись, которую вы держите в руках и которая уже стала
книгой, попала ко мне случайно. Написана она была человеком, который мне не
был знаком, хотя как будто бы однажды и привиделся мне. Он живет за
границей, а там все плохо, и я обещал издать его книгу на родине, то есть в
России, поскольку это была его единственная просьба.
Ему сейчас очень грустно и тяжко. А грустно ему потому, что живет он с
женщиной, которую любит, и живет в Швейцарии. У него есть деньги, и все
вокруг него хорошо. Так вот, оказывается, когда все вокруг хорошо, это и
есть плохо.
Давайте его пожалеем и выполним его волю: издадим эту книгу.
Теперь еще следующее: я сколько ни пытался установить подлинность имен,
которые в этом произведении появляются, не сумел этого сделать.
И еще насчет "этой страны"...
А если когда-нибудь в этой стране
Поставить задумают памятник мне...
А. Ахматова
Кладбище было черным. Не потому, что черный цвет - цвет траура, а
потому, что большая его часть была застроена склепами, огромными крестами и
плитами из черного гранита. В основном похоронены в этой стороне кладбища
были целые старообрядческие кланы, все купеческие фамилии. Они и церковь
помогали строить, и кладбище это содержать. Теперь же все здесь заросло
лианами, спускавшимися с корявых ветвей, паутиной и забвением. Джунгли!
Процессия была небольшая. Гроб несли медленно, пробираясь сквозь ивовые
ветви, вьюны и еще черт знает что, как сквозь тростниковые заросли. Узкую
тропинку уже еле было видно, откуда-то со стороны завода "Серп и молот", где
пятый год простаивало три четверти мощностей, повеяло холодом. Зюганичев шел
за гробом, опустив голову, вспоминая меню второй половины вечера.
- Так, - вздохнул он начальственно, - где тут яму-то вырыли, Анатолий
Иванович?
Из-за спины Зюганичева, как вспухший призрак Суслова, показался
отставной козы барабанщик стихуйщик Пролежнев. (Это его литературный
псевдоним, настоящая его фамилия - Экземпляров.)
- Дальше, - промычал он.
Они шли еще долго, пока совсем не стемнело. Обернувшись на вереницу
соратников, Зюганичев увидел только горящие во тьме воротнички белых
рубашек, словно глаза призраков. В кладбищенском мраке по-кошачьи проорал
филин. Кто-то встрепенулся в ветвях, оббил об них перья и перепрыгнул на
другое дерево.
- Может факелы зажечь? - спросил Пролежнев.
Устроили факельное шествие. Пришлось помучиться с деревьями: факелы все
время цеплялись за ветки и стебли, пару раз сухие стволы лиан, вспыхнув как
бикфордовы шнуры, понесли огонь вверх, к кронам. От ночного холода и жара
огня вокруг шествия образовался туман. Если бы кто-то мог видеть процессию с
ветвей, кроме жирных летучих мышей, тот увидел бы, что территория кладбища
давно закончилась и яма, зияющая на лысой горе и приготовленная для гроба,
вырыта на склоне одного из вулканов, которые повырастали в Москве за этот
год, как шампиньоны.
- Забивай, - буркнул Зюганичев рабочим, смахнув скупую слезу со щеки, -
помните, товарищ Ленин, я вас любил.
- Чего же боле? - успокаивающе приобнял его Пролежнев.
- Што?! - насупился Зюганичев, ему всегда слышалась в голосе Пролежнева
издевка. Даже то, что лицо Пролежнева выдавало в том давно умершего
человека, тоже казалось издевкой. Ему вообще все его окружение казалось
сбежавшим с шабаша мертвецов, да и в своем лице он находил мертвечинку, и
это раздражало его.
- Ветчинки бы сейчас, - зевнул Пролежнев, - опускать, что ли?
Зюганичев еще раз подошел к гробу. Постучал в крышку. Никто не ответил.
- Молчание - знак согласия, - резюмировал он. - Опускайте.
Гроб положили на веревки и медленно стали опускать в яму. Дна ее не
было видно. Неожиданно гроб всей своей подошвой плюхнулся на поверхность
воды, рабочие растерялись и выпустили из рук веревки. Провожающие сгрудились
над могилой.
- Да наклони ты факел-то! - раздраженно приказал Зюганичев какому-то
пожилому человеку с орденскими планками на двух полочках пиджака. - Фу, вонь
какая! С завода что ли?
Гроб, действительно, плавал, как башмак в колодце. Случайно с факела
полилась разгоряченная жидкость и небольшой огарочек полетел вниз. Тут же
вода, а точнее бензин, который наполнял могилу, взорвался и столб огня
вылетел из могилы на двадцать метров вверх. Вдруг земля заскрипела,
зашевелилась и разошлась по швам. Заработали жернова вулкана, разбуженного
взрывом, и сквозь трещины в земле, словно кровь, засочилась красная лава.
Зюганичев, не помня себя, ринулся напрямик, через пустырь, куда глаза
глядят. Земля под его ногами была похожа на корку кипящего болота, она
ходила ходуном и скрипела, как пружинная кровать под телами грешников в
комнате Карамзина, где была написана "История государства Российского...", в
той самой комнате, из которой большевики в свое время устроили для своих
палату санатория.
Он выбежал на Владимирку, ту самую, по которой гнали в Сибирь сначала
тысячи людей, одурманенных коммунистическим пониманием свободы, а потом
миллионы людей, живших при этой "свободе", тогда этот тракт уже назывался
"шоссе Энтузиастов".
За его спиной раздавались крики людей и звуки прожорливой земли,
ворочающей своими челюстями...
Как ни странно, в самой Москве еще было светло. "Уж не пришел ли в
столицу феномен белых ночей?" - подумал Зюганичев, тормозя одинокий,
позвякивающий, как стаканы на подносе, освещенный изнутри трамвай.
- До Красной площади, именем революции, - сказал Зюганичев и положил
перед вагоновожатым стодолларовую бумажку.
Вагоновожатый выдал Зюганичеву тысячу проездных талонов на все наземные
виды городского транспорта, кроме автолайна, и Зюганичев обрадовался, что
транспорт теперь в руках коммунистов.
К восьми часам погорелец добрался до Мавзолея. Там уже начинался
кордебалет. Из-за голубых елок взвивались в небо разноцветные пушистые
феерверки, Зюганичев был ранен в самое сердце. На трибуне Мавзолея лежали
дюжины четыре стройных дамских ножек, стоял визг и гам. Под тентом бегали
официанты, демократы играли в "Биржу", а возле дверей Мавзолея прохаживался
насупленный Президельцин. Увидев Зюганичева, Президельцин довольно
улыбнулся.
- Ну, что, колобок ты мой недопеченый, пока ты на революционном трамвае
сюда громыхал, там, понимаешь, "Серп и молот" выгорел на три четверти. Вот
тебе решение Верховного суда о взыскании убытков с компартии на сумму
годового бюджета на двухтысячный год.
- Так это провокация? - возмутился Зюганичев и отошел назад на полтора
шага. - Я буду жаловаться в ЮНЕСКО и ГРИНПИС...
- А вы поплачьте, товарищ, - крикнул ему из толпы, ожидающей объедков,
некий Отрыжков, старый комбрат Зюганичева.
В тот момент, когда разъяренный Зюганичев ворвался в комнату, где ждал
его команды близнец-брат партии, потому что Ленин и партия -
близнецы-братья, Каликин допивал уже пятую бутылку "Шампанского", закусывая
одним только пивом и занюхивая ленинской кепкой.
Президельцин вошел в банкетный зал. Взгляд его упал на стол, где все
эти годы лежал мертвый человек. Президельцин сел на свое место, все шумно
сели следом, но кто-то подал знак, издавна означавший "тихо, Чапаев думать
будет", и гул голосов затих, все устремили глаза в глубину себя.
Президельцин вытянул перед собой руки и взгрустнул. "Лежал себе и лежал
старик, никого не трогал, - подумал он, - и что меня дернуло разрешить
Лужникову здесь торговые бутики открыть. Все-таки память юности, ностальгия,
понимаешь... Другие, так те в парках траву мяли, а мы, как в Москву, так к
Ленину, сверять сердцебиение. Да я здесь и покойника-то впервые в своей
жизни толком увидел, интересно..."
Глава 6
ШУМЕЙ И ШАХРАЙКО
Э
та глава самая приятная, потому что в ней в ретроспективном изложении
я сочинил себе даму, которую люблю по сей день. Встретил я ее в городе
Варезе на севере Италии в провинции Ломбардия, где должен был состояться
большой всемирный съезд шпионов-нелегалов, и куда я приехал из Парижа без
документов, к тому же забыв отметить визу.
Но все разрешилось благополучно: пограничные чиновники Франции и Италии
были и сонными и глупыми, короче говоря, я вышел на перрон варезского
полустанка.
И вот теперь, излагая суть происшествия, я нахожусь в неловкой
ситуации, ибо не могу умолчать о том, что в настоящий момент как раз лежу в
постели с моей роскошной возлюбленной, а вы принуждены ждать, пока я
продолжу мой в высшей степени правдивый рассказ.
У меня замечательная возлюбленная: кроме того, что она просто создана
для любви, она еще красива, умна, респектабельна и хорошо владеет русским
языком.
Я познакомился с ней при весьма заурядных обстоятельствах: вышел в
Варезе из парижского поезда и попросил первую же даму дать мне две копейки
на телефон-автомат. Попросил, конечно, по-английски, потому что в голову не
могло придти, что она говорит на моем языке тоже. И что такие прелестные
дамы знают кириллицу. Но сама сорвавшаяся с языка ностальгическая фронда с
двумя копейками заставила маховик рулетки остановиться там, где это было
нужно мне. Нет, сначала-то она по инерции протянула мне свой автомат У-ZI,
достав его из дорожной сумки, но потом, элегантно проведя пальчиком по лбу,
воскликнула:
- Ах, телефон-автомат! - и прищурилась.
Она дала мне монету, и я позвонил туда, куда должен был поехать. Из
телефона я вышел к ней так, словно у нас было запланировано свидание.
Сообщив своему абоненту ее приметы, я с удовлетворением принял информацию о
том, что она и есть мой связник, просто меня забыли предупредить о ее
существовании.
Должен сказать, что в Варезе съезд шпионов организовал я. Потому что,
когда некоторые мои наблюдатели стали сообщать мне, что спецслужбы Европы,
Южной и Северной Америк, Юго-Восточной Азии, практически всех развитых стран
и России продались и работают налево, я в сердцах бросил крылышко куропатки
в Зюганичева, который как раз в этот момент высветился на сцене, и тут же
стал организовывать совещание в Варезе прямо в банкетном зале Мавзолея.
Появился какой-то сбой в шпионской информации, которая всегда была
двигателем прогресса. Я приехал в Варезе в крайне злом настрое, повезло же
некоторым, что связная оказалась столь точной копией моего идеала женщины.
Мы тайно договорились создать дубль спецслужб, которые работали бы
всерьез на то государство, которое нам приемлемо. Поэтому такой съезд и
должен был происходить в никому неведомом городишке Варезе в сорока пяти
километрах от Милана на границе со Швейцарией.
Не обошлось без курьеза. Немцы - участники ассамблеи - оказались
настолько законопослушными, что побежали советоваться относительно
возможности принять участие в форуме со своим правительством: целесообразно
ли такие подпольные спецслужбы создавать и, конечно, были
дисквалифицированы. Но в общем с немцами бороться никогда не представляло
труда. У них ведь ordnung, они шпионят с девяти до шести с перерывом на
съедание сосисок, а с шести до девяти можно спокойно шпионить за ними.
Вы будете недовольны, но Варезе слегка напоминало мне Перестройкино:
росли на холмах сосны и по-чешски пели русские птицы. Здесь тоже очень
хотелось писать стихи и плевать на государство, которое кроме неприятностей
никому ничего не принесло. В этом городе некогда жил Пьерокьяро, и я никогда
не мог отделаться от мысли, что его новеллы мне близки по духу. Вы, конечно,
понимаете, что каждый разведчик должен иметь свою особую профессию. Так вот
той самой профессией прикрытия была профессия писателя, как и у многих
других, чьи имена рядом с моим мне упоминать нескромно. Я сочиняю и надеюсь
это делать и впредь.
В ту весну все было удивительно хорошо, и кабы знать тогда, что все
столь гармонично закончится, можно было совсем ничем не заниматься. Не идти,
например, в кабачок, чтобы принять свои триста пятьдесят виски, не утруждать
себя ухаживанием за понравившейся дамой. Но в ту весну я еще не готов был
уверовать в то, что вечность, которая даст и отдохновение и спокойствие и
даже в какой-то степени выпестует аристократизм духа, чтобы можно было
иногда, этак не торопясь, создать рассказ в духе О'Генри - уже наступила.
В тот самый момент, когда я бросал под ноги Зюганичева крылышко
куропатки, прогоревший в нескольких местах, угрюмый конферансье Зюганичев
встал в стойку на авансцене рядом в постаментом для гроба вождя. Он широко
расставил ноги и сцепил руки под животом. Президельцин взглянул на него
исподлобья. Встал с рюмкой в кулаке. Какой-то протоеврей поддержал его под
локоть.
- Ну, так сказать, помянем аксакала минутой молчания, - пробасил
Президельцин.
- Минуточку, гос-товарищи, минуточку, - успокоил уже встающих гостей
Зюганичев, - присядемте.
Вот оно, победное мгновение, Зюганичев торжествовал и ликовал. Он
сделал шаг в сторону дверей и вывел за руку Владимира Ильича Ленина, живого
и невредимого, подтолкнул его к публике.
- Позвольте представить: Кандид... Кандидат в Президенты России на
следующих выборах, честь и совесть нашей эпохи, любимец публики - Ленин!
Поприветствуем, товарищи!
Все товарищи вскочили и рьяно зааплодировали, восклицая:
- Мир народам!
- Земля крестьянам!
- Бордели неимущим!
- Да здравствует Ленин!
- Ленин жив, Ленин жил, Ленин в органах служил!
- Хлева и зрелищ!
- "Пицца-Хат", "Птица-МХАТ"...
- Первого адвоката человечества - Иуду, в президенты!
Червячок злорадства и высокомерия прополз через Зюганичева и внедрился
в Каликина. Он сдвинул на затылок ленинское кепи и зацепился большими
пальцами за проймища собственной жилетки. Стал раскланиваться. Вдруг
звериное рычание переросло крики толпы и все замолкло вмиг, словно люди
увидели извержение Везувия. Это Президельцин лез на сцену через стол в
неудержимом порыве сопротивления столь вероломному обману.
- Не дам, не бывать, танки сюда! Я буду разговаривать только с танка! -
кричал он, срывая горло, обиженный и оскорбленный. - С вами по-человечески
нельзя!
Я в это время как раз звонил своему африканскому коллеге, который,
услышав рычание Президельцина, спросил меня, не путешествую ли я по сафари в
окружении львиной семьи. Я сказал, что я путешествую по Евразии в окружении
бурых медведей, что несколько успокоило коллегу, потому что медведей он
никогда не видел.
В это время Президельцин, выкрикивая одну только фразу: "Не отдам!",
пытался расцарапать физиономию Каликина, прячущегося за широкие плечи
Зюганичева. Словом, кавардак на сцене был неприятен во всех отношениях, так
как перерос границы трагифарса. Каликин выкрикивал что-то вроде "Помогите!",
с трудом увертываясь от разъяренного демократа.
Неловко оступившись, Президельцин наступил на брошенное мной крылышко,
поскользнулся и со всего маху грохнулся на каменный пол заведения. Это малое
сотрясение мозгов Президельцина произвело странную штуку: он сел, выпрямился
и тихим голосом сказал:
- Или ты, эласмозавр, его положишь обратно в гроб, или я тебя лишу
пропуска в вечность.
- Да что вы так разволновались, - попытался отшутиться Зюганичев, - да
вы посмотрите на него, он же года не проживет...
- Я, понимаешь ли, сказал, - отрезал Президельцин.
- Подумать можно? - спросил Зюганичев, никак не ожидавший такого
поворота.
Он знал, что ХОЗУ Президента уже отпечатало несколько именных пропусков
в вечность, предназначенных, в основном, первым и вторым лицам государства,
но только сейчас он осознал, что первым лицам фракций Госдумы пропуска тоже
были подготовлены. Он быстро проворачивал в мозгу варианты, представлял всю
ту божественную жизнь, которая ему предстояла за озоновой дырой, потом резко
повернулся и сказал Каликину:
- Надо лечь!
Тот еще вяло бросал в молчаливо наблюдавшую за ходом сюжета толпу
оправдания, вроде: "Я не Ленин, я - Каликин", но Президельцин ему отвечал:
"Знаем мы вас, Владимир Ильич. Вы кем хочешь назоветесь, лишь бы в гроб не
ложиться! Ишь раскарячился". Двое бравых солдатиков подхватили тело Каликина
и положили его на место, еще теплое после похорон настоящего Ленина.
Утром следующего дня, обнаружив, что на полу полно воды, льющейся из
ниоткуда, позвав домового и не получив ответа, я понял, что пора ехать. Но
куда ехать? По счастью, был со мной рядом мой старый глобус, я раскрутил
его, отчего он упал и разбился, но я собрал его, зажмурился и наугад воткнул
в него иголку. Игла засела в Италии, слегка поцарапав при этом Францию. Я
пригляделся: острие иглы оказалось в провинции Ломбардия, прямо в городе
Варезе.
Через несколько часов все секретные агенты уже транспортировались
разными средствами передвижения в эту маленькую дыру, оставленную на глобусе
моей булавкой.
В двухэтажном купе поезда я вспоминал о вонючих носках одного из
оппонентов на суде по КП`эсэсовскому делу. В перерыве заседания я подошел к
нему и спросил, отчего он столь не уважает судебное присутствие. Он мне
ответил невероятное: он сказал, что так он ближе к народу и, приди он в суд
в галстуке, а не в рваных штанах, народ бы его не понял. Массовка, которую
он привел с собой в суд, была такой же. Разуверение в Боге и перенесение
своих надежд на человеческую личность - есть демонизм. И человечество его
постигло уже несколько раз за историю. Еще Крещатик помнит, как по нему
волоком спускали к Славутичу каменных скифских баб и топили их в бурлящих
водах славянской реки, омывшей тысячи голов новых христиан. В нашем веке
идолов топили многажды. И в двадцать девятом, и в тридцать третьем, и в
семьдесят третьем... Но если они еще раз придут к власти, они обязательно
назовут это демократией.
В обнимку с моей новой спутницей, являвшейся по совместительству
связной, мы завалились в маленькую частную гостиницу, на которой был вывешен
зеленый транспарант с надписью: "Съезд писателей-гуманистов".
На стойке ресепшена валялись напечатанные брошюрки первой
предварительной пресс-конференции, на которую я, из-за остановки во Франции,
опоздал. Я наугад открыл одну книжицу и обнаружил цитаты из собственного
интервью, взятого у меня по интернету, пока я ехал в поезде.
Ты, голубушка, про это
Больше мне не суесловь.
В картотеке интернета
Поищи мою любовь,
- хотел я сказать...
Умей поставить в радостной надежде
На карту все, что накопил с трудом,
Все проиграть и нищим стать как прежде,
И никогда не пожалеть о том...
Р. Киплинг
...И никогда не пожалеть о том... - я кричал в вагонное окно.
Я зимою не люблю жениться.
Мне зимою холодно, друзья.
Потому что мерзнет в колеснице
Бедная избранница моя.
Я весною не люблю жениться,
Потому что, охладев от сна,
В окна, двери, в душу мне стучится
Зацветающая заново весна.
Я и летом не люблю жениться.
Летом жарко. Еду на курорт.
Там в порту портовая девица
То ли порт полюбит, то ли спорт.
Но, когда приходит снова осень
И по крышам барабанит дождь,
Делать нечего и тело просит очень
Тотчас же испортить чью-то дочь.
А откажешь телу, так поджаришь
Сонмы чувств на медленном огне.
Подскажи мне, истинный товарищ,
Что же в дождь и слякоть делать мне?
Может быть, и в осень не жениться,
Но тогда судьба мне не простит.
Ах, скажи мне крошка, кружевница,
Тебя юбка эта не толстит?
"О чем скорбеть, клянусь дыханьем; есть в жизни два ничтожных дня:
день, ставший мне воспоминаньем, и не наставший для меня"...
- это конечно,
сказал до меня Хайям, но я не возражал бы, если бы сия цитата приписывалась
мне.
- Кстати, Сереженька, о вечности, - сказал Солодин, дослушав проект
пособия. - Ваш или вашего приятеля рассказ, теперь уж не знаю, имеет
реальное продолжение. Очевидно, автор, увлеченный обворожительной особой или
особой миссией, не поинтересовался тем, что сталось с бедным Каликиным и
вообще с этой проблемой.
- Любопытно, - оживился я, - но вы не устали?
- Устал. Но осталась лишь пара фраз. Псевдоленин и псевдоклонированный
Каликин сошел с ума. Академик Барсик взял новую тему для исследования:
причина шизофрении Уй-йянова (Ленина). Им уже выдвинуты две версии: одна -
навязчивая идеология, другая - необходимость смерти. Барсик регулярно
посещает Мавзолей и приносит Каликину выпить. Тот и сам иногда выбирается в
Перестройкино, если столкнетесь с ним случайно, не спугните. Он стал очень
ранимым. Падает.
- Выходит, только один Барсик знает, что настоящий Ленин давно в чреве
земном. Иногда приходят мысли о роли Провидения в некоторых выкидышах.
Остается надеяться.
- Все правильно, - вздохнул Солодин, - Но думаю, что о том, что
покончено с мертвым человеком, знает еще один человек, этот ваш писатель,
написавший эту драму так, а не иначе....И еще попрошу вас выключить из
повествования стихотворение Амфитеатрова, датированное восемнадцатым годом:
"Иоффе, Кац, Лион Бронштейн
Розенфельд, Линкор и Дан...
- а также нигде его не читать и не цитировать.
В. Солодин
Я показал эти записки Л. Прудовскому. Он их взял для включения в
сборник воспоминаний о Владимире Солодине.
...Но умер, расплескав память.
Перестройкино, 1997