---------------------------------------------------------------
По сборнику "Лютый зверь", Московский рабочий, М.,1985
: Сергей Семенов
---------------------------------------------------------------
Летом 1897 года семейство Таруотеров не на шутку всполошилось. Дедушка
Таруотер, который, казалось, окончательно покорился своей судьбе и сидел
смирнехонько почти полных десять лет, вдруг снова будто с цепи сорвался. На
сей раз это была клондайкская горячка. Первым и неизменным симптомом таких
припадков было у него то, что он начинал петь. И пел он всегда одну песню,
хотя помнил из нее только первую строфу, да и то всего три строчки. Стоило
ему хриплым басом, превратившимся с годами в надтреснутый фальцет, затянуть:
Как аргонавты в старину,
Спешим мы, бросив дом,
Плывем, тум-тум, тум-тум, тум-тум,
За Золотым Руном,-
и все семейство уже знало, что ноги у него так и зудят, а мозг сверлит
всегдашняя бредовая идея.
Десять лет назад он запел свой гимн, исполнявшийся на мотив "Слава в
вышних богу", когда схватил патагонскую золотую горячку. Многочисленное
семейство дружно на него насело, но справиться с дедушкой Таруотером было не
так просто. Когда все попытки его образумить оказались напрасными, родные
решили напустить на старика адвоката, установить над ним опеку и засадить
его в сумасшедший дом - мера вполне уместная в отношении человека, который
четверть века назад ухитрился спустить в рискованных спекуляциях огромные
владения в Калифорнии, сохранив всего какой-то жалкий десяток акров, и с той
поры не выказывал никакой деловой сообразительности. Угроза призвать
адвокатов подействовала на Джона Таруотера как хороший горчичник, ибо, по
его глубокому убеждению, именно стараниями этих господ, умеющих драть с
человека три шкуры, он и лишился всех своих земельных богатств. Не мудрено
поэтому, что в пору патагонской горячки одной мысли о столь сильно
действующем средстве оказалось достаточно, чтобы его излечить. Он мгновенно
оправился от горячки и согласился ни в какие Патагонии не ехать, чем и
доказал, что находится в здравом уме и твердой памяти.
Но вслед за тем старик совершил поистине безумный поступок, передав
родным по дарственной свои десять акров земли, воды, дом, сарай и службы. К
этому он присовокупил бережно хранимые в банке восемьсот долларов - все, что
ему удалось спасти от былого богатства. Тут, однако, близкие не нашли нужным
заключать его в сумасшедший дом, сообразив, что это лишило бы дарственную
законной силы.
- Дедушка, видать, дуется на нас, - сказала старшая дочь Таруотера,
Мери, сама уже бабушка, когда отец бросил курить.
Старик оставил себе только пару старых кляч, таратайку и свою отдельную
комнатку в переполненном доме. Больше того, заявив, что не желает быть ничем
обязанным детям, он подрядился дважды в неделю возить почту из Кельтервила
через гору Таруотер в Старый Альмаден, где в нагорном скотоводческом районе
находились ртутные разработки. На своих клячах ему только-только хватало
времени обернуться. И десять лет кряду, и в дождь и в ведро, он исправно
дважды в неделю доставлял почту. Столь же аккуратно каждую субботу вручал он
Мери деньги за стол. Отделавшись от патагонской горячки, он настоял на том,
чтобы платить за свое содержание, и пунктуальнейшим образом вносил деньги,
хотя для этого ему пришлось отказаться от табака.
Мысли свои на этот счет старик поверял только ветхому колесу старой
таруотерской мельницы, которую он собственноручно поставил из росшего здесь
мачтового леса. Она молола пшеницу еще для первых поселенцев.
- Э-э! - говорил он. - Пока я сам себя могу прокормить, они не упрячут
меня в богадельню. А раз у меня теперь нет ни гроша, никакой
мошенник-адвокат не пожалует сюда по мою душу.
И вот, поди ж ты, за эти именно весьма разумные поступки Джона
Таруотера стали почитать в округе полоумным!
Впервые он запел "Как аргонавты в старину" весной 1849 года, когда,
двадцати двух лет от роду, заболев калифорнийской горячкой, продал двести
сорок акров земли в Мичигане, из которых сорок уже были расчищены, на все
вырученные деньги купил четыре пары волов и фургон и пустился в путь через
прерии.
- В Форте Холл мы разделились: часть переселенцев повернула на север к
Орегону, а мы двинулись на юг, в Калифорнию,- так он неизменно заканчивал
свой рассказ об этом тяжелом переходе.- И в долине Сакраменто, где Каш Слу,
мы с Биллом Пингом в кустарниках ловили арканом серых медведей.
Долгие годы он занимался извозом, промывал золото, пока наконец за
деньги, вырученные от продажи своей доли в прииске Мерсед, не обосновался в
округе Сонома, удовлетворив таким образом присущую веку и унаследованную от
отцов и дедов ненасытную жадность к земле.
Все десять лет, что старик развозил почту в Таруотерском районе, вверх
по долине реки Таруотер и через Таруотерский хребет - территория, некогда
почти целиком входившая в его владения,- он мечтал вернуть эти земли, прежде
чем ляжет в могилу. И вот теперь, распрямив согбенное годами большое
костлявое тело, с вдохновенным пламенем в крохотных, 'близко посаженных
глазках, старик опять запел во все горло свою старую песню.
- Ишь, заливается... слышите? - сказал Уильям Таруотер.
- Совсем спятил старик, - посмеялся поденщик Хэррис Топпинг, муж Энни
Таруотер и отец ее девятерых детей.
Дверь отворилась, и на пороге кухни показался дедушка Таруотер; он
ходил задать корм лошадям. Песнь оборвалась, но Мери была в тот день не в
духе, потому что обварила себе руку, и потому, что внучонка, которого начали
прикармливать разбавленным по всем правилам коровьим молоком, слабило.
- Пой не пой, ничего у тебя не выйдет, отец, - накинулась она на
старика. - Прошло времечко, когда ты мог очертя голову скакать в
какой-нибудь Клондайк, пением-то ведь сыт не будешь.
- А я вот голову даю не отсечение, что добрался бы до Клондайка и
накопал столько золота, что хватило бы выкупить таруотерскую землю, -
спокойно возразил он.
- Старый дуралей! - буркнула себе под нос Энни.
- Меньше чем за триста тысяч да еще с лишком ее не выкупишь, - пытался
образумить отца Уильям.
- Вот я и добыл бы триста да еще с лишком, только бы мне туда попасть,
- невозмутимо возразил дедушка Таруотер.
- Слава богу, что туда не дойти пешком, а то вмиг бы отправился, знаю я
тебя, - крикнула Мери. - Ну, а пароходом стоит денег.
- Когда-то у меня были деньги, - смиренно заметил старик.
- А теперь у тебя их нет, так что и толковать не о чем, - сказал
Уильям.- Прошло то времечко. Когда-то ты с Биллом Пингом медведей арканом
ловил. А теперь и медведи все перевелись.
- Все равно...
Но Мери не дала ему договорить. Схватив с кухонного стола газету, она
яростно потрясла ею перед самым носом своего престарелого родителя.
- А ты читал, что рассказывают тамошние золотоискатели? Вот оно черным
по белому написано. Только молодые да сильные выдерживают. На Клондайке
хуже, чем на Северном полюсе Сколько их там погибло! Взгляни-ка на портреты.
А ты лет на сорок старше самого старого из них.
Джон Таруотер взглянул, но сейчас же уставился на другие снимки на той
же испещренной кричащими заголовками первой странице.
- А ты взгляни, какие они оттуда самородки привезли,- сказал он. - Уж
я-то знаю толк в золоте. Худо-бедно, двадцать тысяч добыл из Мерседы? Кабы
ливень не прорвал мою запруду, так и все бы сто добыл. Попасть бы только в
Клондайк...
- Как есть рехнулся, - чуть ли не в глаза старику бросил Уильям.
- Это ты про отца родного! - мягко пожурил его старик Таруотер.- Посмел
бы я сказать такое твоему деду, он бы мне все кости переломал вальком.
- Да ты и в самом деле рехнулся... - начал было Уильям.
- Может, ты и прав, сынок. А вот дед твой, тот был в здравом уме и не
потерпел бы такого.
- Дедушка, видно, начитался в журналах про людей, которые разбогатели,
когда им уже за сорок перевалило, - с насмешкой сказала Энни.
- А почему бы и нет, доченька? - возразил старик. - Почему бы человеку
и после семидесяти не разбогатеть? Мне-то семьдесят ведь только нынешний год
стукнуло. Может, я бы и разбогател, кабы в этот самый Клондайк попал.
- Так ты туда и не попадешь,- срезала его Мери.
- Ну что же, нет так нет,- вздохнул он,- а раз так, можно, пожалуй, и
на боковую.
Старик встал из-за стола, высокий, тощий, мослатый и корявый, как
старый дуб,- величественная развалина крепкого и могучего когда-то мужчины.
Косматые волосы и борода его были не седые, а белоснежные, на огромных
узловатых пальцах торчали пучки белой щетины. Он пошел к двери, отворил ее,
вздохнул и остановился, оглядываясь на сидящих.
- А все-таки ноги у меня так и зудят, так и зудят, - пробормотал он
жалобно.
На следующее утро дедушка Таруотер, засветив фонарь, покормил и запряг
лошадей, сам позавтракал при свете лампы и, когда все еще в доме спали, уже
трясся вдоль речки Таруотер по дороге в Кельтервил. Два обстоятельства были
необычны в этой обычной поездке, которую он проделал тысячу сорок раз с тех
пор, как подрядился возить почту. Первое то, что, выехав на шос се, старик
повернул не к Кельтервилу, а на юг, к Санта-Роса. А второе - что уже и вовсе
странно - у него был зажат между коленями бумажный сверток. В свертке
находилась его единственная еще приличная черная пара, которую Мери давно
уже не приказывала ему надевать, не оттого, как догадывался он, что сюртук
очень обносился, а потому, что дочь считала одежду достаточно еще приличной,
чтобы отца в ней похоронить.
В Санта-Роса, в третьеразрядной лавке подержанного платья, он, не
торгуясь, продал пару за два с половиной доллара. Тот же услужливый лавочник
дал ему четыре доллара за обручальное кольцо покойной жены. Лошади и шарабан
пошли за семьдесят пять долларов; правда, наличными он получил всего
двадцать пять. Встретив на улице Алтона Грэнджера, которому он никогда не
поминал раньше про взятые им еще в семьдесят четвертом году десять долларов,
Таруотер теперь напомнил ему о долге и тотчас получил деньги. Старик
перехватил доллар даже у известного всему городу горького пьяницы, который,
как это неудивительно, оказался при деньгах и с радостью ссудил человека, не
раз угощавшего его виски в дни своего благоденствия, - после чего с вечерним
поездом Таруотер отбыл в Сан-Франциско.
Две недели спустя с тощим вещевым мешком за плечами, где лежали одеяла
и кое-какая теплая одежонка, старик высадился на берег Дайи в самый разгар
клондайкской горячки. На берегу стоял сущий содом. Тут было сложено в кучи и
разбросано прямо на песке не меньше десяти тысяч тонн всяких припасов и
снаряжения, вокруг которых металось два десятка тысяч пререкавшихся и
оравших во всю глотку людей. Цена за доставку груза через Чилкутский перевал
к озеру Линдерман сразу подскочила: вместо шестнадцати центов за фунт
индейцы запрашивали теперь тридцать, что составляло шестьсот долларов за
тонну. А полярная зима была уже не за горами. Все это знали, и каждый
прекрасно понимал, что из двадцати тысяч приезжих лишь очень немногие
переберутся через перевалы, остальным же предстоит зазимовать в ожидании
нескорой весенней оттепели.
Вот на этот-то берег и ступил старый Джон, миновал его, мурлыча под нос
свою песенку, с ходу направил стопы прямо вверх по тропе к перевалу, как
древний аргонавт, не заботясь о снаряжении, потому что снаряжения у него
никакого и не было. Ночь он провел на косе в пяти милях вверх по течению
Дайи; выше этого места уже нельзя было плыть даже на каноэ. Река, бравшая
свое начало от высокогорных ледников, вырывалась здесь из мрачного ущелья и
превращалась в бурный поток.
И здесь рано утром он был свидетелем того, как щупленький человек, не
более ста фунтов весом, шатаясь под тяжестью привязанного за плечами
стофунтового мешка с мукой, опасливо переправлялся по бревну. Видел он и то,
как человечек сорвался с бревна, упал вниз лицом в тихую протоку, где не
было и двух футов глубины, и преспокойно стал тонуть. Ему вовсе не хотелось
так легко расстаться с белым светом; просто мешок, весивший столько же,
сколько и он сам, не давал ему подняться.
- Спасибо, старина, - сказал он Таруотеру, когда тот помог ему встать
на ноги и выкарабкаться на берег.
Расшнуровывая башмаки и выливая из них воду, незнакомец разговорился,
затем вытащил золотой и протянул его своему спасителю.
Но старик Таруотер, у которого зуб на зуб не попадал после ледяной
ванны, отрицательно покачал головой:
- Вот по-приятельски с тобой перекусить, пожалуй, не откажусь.
- Ты что, еще не завтракал? - с явным любопытством оглядывая Таруотера,
спросил человечек, который назвался Энсоном и которому на вид было лет
сорок.
- Маковой росинки во рту не было, - признался Джон Таруотер.
- А где ж твои припасы, отец? Впереди?
- Нету у меня никаких припасов.
- Думаешь купить продовольствие на месте?
- Не на что покупать, дружище, денег нету ни цента. Да это неважно, мне
бы сейчас вот перехватить чего-нибудь горяченького.
В лагере Энсона-примерно в четверти мили дальше - Таруотер увидел
долговязого рыжебородого мужчину лет тридцати; он, чертыхаясь, тщетно
пытался разжечь костер из сырого тальника. Представленный как Чарльз,
молодой человек всю свою злость перенес на старика и сердито посмотрел на
него исподлобья, но Таруотер, делая вид, что ничего не заметил, занялся
костром: рыжебородый умудрился наложить камней с подветренной стороны.
Таруотер откинул их, утренний ветерок усилил тягу, и вскоре вместо валившего
от тальника дыма заполыхал огонь. Тут подоспел и третий их компаньон, Билл
Уилсон, или Большой Билл, как прозвали его товарищи, с тюком в сто сорок
фунтов весом, и Чарльз подал весьма скверный, по мнению Таруотера, завтрак.
Каша сверху не проварилась, а снизу подгорела, бекон обуглился, кофе больше
походил на помои.
Наспех проглотив завтрак, трое компаньонов забрали лямки и отправились
назад по тропе примерно за милю, к месту последней стоянки, чтобы перетащить
остатки своего добра. Но и старик Таруотер тоже не сидел сложа руки. Он
почистил котел, вымыл миски, натаскал валежника, зашил порванную лямку,
наточил кухонный нож и лагерный топорик и по-новому увязал кирки и лопаты,
чтобы ловчее было нести.
За завтраком старика поразило, что Энсон и Большой Билл почему-то с
особым почтением относятся к Чарльзу. И когда Энсон, принеся очередной
стофунтовый тюк, сел передохнуть, Таруотер издалека завел об этом разговор.
- Видишь ли,- ответил Энсон,- мы поделили между собой обязанности. У
нас у каждого своя специальность. Я вот, к примеру, плотник. Когда мы
доберемся до озера Линдерман, навалим лесу и распилим на доски, постройкой
лодки распоряжаться буду я. Большой Билл - шахтер и лесоруб. Так что он
будет ведать разделкой леса и всем, что касается добычи. Больше половины
нашего груза уже на перевале. Мы все деньги спустили индейцам, чтобы
подтащить хоть эту часть на Чилкут. Наш четвертый компаньон сейчас там и
пока один перетаскивает снаряжение вниз. Его зовут Ливерпул. Он - моряк. Так
вот, когда построим лодку, всем переходом по озерам и рекам до самого
Клондайка командовать будет он.
- А Чарльз? Этот мистер Крейтон, по какой он части?
- Он у нас за коммерсанта и распорядителя. Когда до этого дойдет, он
будет заправлять всеми делами.
- Н-да...-задумчиво протянул Таруотер. - Вам повезло! Компания
подобралась всех мастей!
- Еще как повезло-то, - простодушно согласился с ним Энсон. - И ведь
все, понимаешь, вышло случайно. Отправлялись каждый сам по себе, в одиночку.
А на пароходе, когда шли из Сан-Франциско, познакомились и решили ехать
артелью... Ну, мне пора, не то Чарльз, чего доброго, начнет меня шпынять,
что я не управляюсь со своей долей груза. А как мне, мозгляку, который весит
всего-то сто фунтов, сравняться с детиной в сто шестьдесят!
Притащив в лагерь еще один тюк и заметив, как ловко старик все там
прибрал и устроил, Чарльз сказал Таруотеру:
- Хочешь, оставайся, приготовишь нам чего-нибудь к обеду.
И Таруотер состряпал обед на славу, перемыл всю посуду, а к ужину подал
великолепную свинину с бобами и испек в сковороде такой восхитительный хлеб,
что трое компаньонов объелись и чуть не полегли костьми. Вымыв посуду после
ужина, он нащепал лучины, чтобы утром не канителиться с костром и побыстрее
приготовить завтрак, показал Энсону, как нужно обуваться, чтобы не стирались
ноги, спел "Аргонавты в старину" и рассказал им о великом переходе через
прерии в сорок девятом году.
- Убей меня бог, это первый порядочный привал с тех пор, как мы
высадились, - сказал Большой Билл, выбивая трубку и принимаясь стаскивать
башмаки на ночь.
- Так-то вроде лучше будет, ребята, а? - добродушно спросил Таруотер.
Все утвердительно кивнули.
- Тогда, ребятки, у меня к вам есть предложение. Хотите - принимайте
его, хотите - нет, а уж выслушать извольте. Вам нужно торопиться попасть на
место до ледостава. А один из вас половину времени тратит на стряпню, вместо
того чтобы таскать груз. Если я буду на вас стряпать, дело у вас пойдет
веселее. И еда будет получше, а с хорошей еды работа спорится. Между делом и
я подсоблю с переноской, и побольше, чем вы думаете; не смотрите, что
старик, - силенка еще есть.
Большой Билл и Энсон одобрительно было закивали головой, но Чарльз их
опередил.
- А что ты за это хочешь? - осведомился он у старика.
- Это уж как все решат.
- Так дела не делаются, твое предложение, тебе и условия ставить,-
отчитал его Чарльз.
- Я вот как думал...
- Небось, хочешь, чтобы мы тебя всю зиму кормили? - перебил Чарльз.
- Какое там! Мне бы только добраться до Клондайка на вашей лодке, и на
том великое спасибо.
- Да ведь у тебя нет никаких припасов, старик. Ты с голоду там помрешь.
- Кормился же я как-то до сих пор, - отвечал Та-руотер, и в глазах его
зажглись лукавые огоньки. - Вон уж семьдесят стукнуло, а с голоду не помер.
- А подпишешь бумагу, что по прибытии в Доусон обязуешься сам
заботиться о своем пропитании? - деловито осведомился Чарльз.
- Почему не подписать, подпишу, - отвечал старик. Но Чарльз опять не
дал товарищам выразить свое удовлетворение состоявшейся сделкой.
- И вот что еще, старик. Нас ведь четверо компаньонов, такие вопросы мы
обязаны решать сообща. Впереди с главным грузом Ливерпул, он хоть и молодой,
но согласие его тоже требуется, раз его сейчас нет.
- А что он за человек? - полюбопытствовал Таруотер.
- Моряк. Сорвиголова и буян. Характер у него неважный.
- Да, горяченек, - подтвердил Энсон.
- А уж сквернослов и богохульник, страсть какой! - удостоверил Большой
Билл. Однако тут же добавил: - Но справедлив, этого у него не отнимешь.
Энсон одобрительно закивал, присоединяясь к похвале.
- Ну что ж, ребята, - сказал Таруотер. - В свое время я отправился в
Калифорнию и добрался до нее. Доберусь и до Клондайка. Сказал, доберусь - и
доберусь. И свои триста тысяч из земли добуду, это тоже верно. Как сказал,
так оно и будет, потому деньги мне позарез нужны. А дурного характера я не
боюсь, лишь бы парень был честный да справедливый. Попытаю счастья, пойду с
вами, пока его не нагоним. А уж если он откажет, что ж, внакладе останусь я
один. Только мне не верится, чтобы он отказал. До ледостава остались
считанные дни, да и поздно мне искать другой оказии. А уж раз я до Клондайка
непременно доберусь, значит нипочем он мне не откажет.
Старый Джон Таруотер вскоре стал одной из самых примечательных фигур на
Клондайкской тропе, где путникам никак нельзя было отказать в своеобразии и
красочности. Тысячи людей, которым приходилось отмерять каждую милю пути раз
по двадцать, чтобы на своем горбу доставить до места полтонны груза, уже
знали его в лицо и, встретив, дружески называли "Дедом Морозом". И всегда
старик дребезжащим от старости фальцетом пел за работой свой гимн. Три
спутника Таруотера не могли на него пожаловаться. Пусть суставы его плохо
гнулись - он не отрицал, что у него небольшой ревматизм, - пусть двигался он
медленно, с хрустом и треском, зато он был неустанно в движении. Спать он
укладывался последним и вставал раньше всех, чтобы еще до завтрака напоить
товарищей кружкой горячего кофе, прежде чем они с первым тюком отправятся к
новой стоянке. А между завтраком и обедом и обедом и ужином он всегда
ухитрялся и сам перетащить тюк-другой груза. Однако не больше чем в
шестьдесят фунтов весом. Это был его предел. Он мог взвалить на себя и
семьдесят пять фунтов, но тогда очень скоро сдавал. А один раз, попытавшись
дотащить тюк в девяносто фунтов, свалился на тропе и потом несколько дней
чувствовал противную дрожь и слабость в ногах.
Труд, неустанный труд! На тропе, где даже привычные к тяжелой работе
мужчины впервые узнавали, что такое- труд, никто соразмерно со своими силами
не трудился больше, чем старик Таруотер. Подгоняемые страхом перед близостью
зимы, подхлестываемые страстной жаждой золота, люди работали из последних
сил и падали у дороги. Одни, когда неудача становилась явной, пускали себе
пулю в лоб. Другие сходили с ума. Третьи, не выдержав нечеловеческого
напряжения, порывали с компаньонами и ссорились насмерть с друзьями детства,
которые были ничем их не хуже, а только так же измучены и озлоблены, как и
они.
Труд, неустанный труд! Старик Таруотер мог посрамить их всех, несмотря
на треск и хруст в суставах и мучивший его сухой кашель. С раннего утра и до
позднего вечера, на тропе и в лагере, он всегда был на виду, всегда что-то
делал и всегда по первому зову "Дед Мороз" с готовностью откликался. Как
часто усталые путники, прислонив к сваленному дереву или выступу скалы рядом
с его тюком и свои, просили:
- А ну-ка, дед, спой нам песенку о сорок девятом годе.
И когда Таруотер, тяжело дыша, исполнял их просьбу, снова взваливали на
себя поклажу, говорили, что ничто так не подымает дух, и шли дальше.
- Если кто честно заработал свой проезд, - сказал как-то Большой Билл
компаньонам, - так это наш старикан.
- Что верно, то верно, - подтвердил Энсон. - Для нас он просто находка,
и я лично не прочь бы принять его в нашу артель на полных правах...
- Еще чего? - вмешался Чарльз Крейтон.- Приедем в Доусон - и до
свидания, как уговорились. Какой смысл тащить с собой старика, чтобы его там
похоронить. А кроме всего прочего, здесь ждут голода, и каждый сухарь будет
на счету. Не забывайте, что нам придется всю дорогу кормить его из своих
запасов. Так что если в будущем году нам нечего будет кушать, пеняйте на
себя. Пароходы доставляют продовольствие в Доусон к середине июня, а до
этого еще девять месяцев.
- Что ж, ты вложил в дело не меньше денег и снаряжения, чем мы все, и
имеешь такое же право голоса, - признал Большой Билл.
- И я этим правом воспользуюсь, - заявил Чарльз со все возрастающим
раздражением. - Ваше счастье, что хоть кто-то из вас думает, не то с вашей
идиотской жалостью вы все с голоду передохнете. Говорят вам, что будет
голод. Здешние порядки мне уже достаточно известны. Мука дойдет до двух
долларов за фунт, если не до десяти, да еще ее не достанешь. Вот помяните
мое слово.
По осыпям, вверх по мрачному ущелью к Овечьему Лагерю, мимо грозно
нависших ледников к Весам и от Весов по крутым уступам отшлифованных
ледниками скал, где приходилось карабкаться чуть ли не на четвереньках,
старый Таруотер носил тюки, стряпал и пел. Через лежащий высоко над границей
леса Чилкут он перевалил вместе с первой осенней метелью. Те, кто уже
спустились до неприютного берега озера Кратер и мерзли там, не имея даже
хворостинки на костер, услышали из надвигавшейся сверху тьмы призрачный
голос, который пел:
Как аргонавты в старину,
Спешим мы, бросив дом,
Плывем, тум-тум, тум-тум, тум-тум,
За Золотым Руном.
И вслед за тем из снежного вихря выступила длинная, сухопарая фигура с
развевающимися космами белоснежных, как сама метель, бакенбард, согнувшаяся
под тяжестью шестидесятифунтового мешка с Лагерными пожитками.
- Дед Мороз! - приветствовали его восторженно. - Ура Деду Морозу!
В двух милях от озера Кратер расположен Счастливый Лагерь, прозванный
так потому, что здесь проходит верхняя граница леса и путники могут наконец
обогреться у костра. Впрочем, растущие здесь карликовые горные ели лишь с
большой натяжкой могут быть названы лесом, ибо даже самые могучие их
экземпляры подымают свою крону всего лишь на фут выше мха, а стволы
наподобие портулака скручиваются и вьются подо мхом. Здесь, на тропе,
ведущей в Счастливый Лагерь, в первый за всю неделю солнечный день, старый
Таруотер, прислонив мешок к огромному валуну, остановился перевести дух.
Тропа огибала валун, и мимо старика в одну сторону медленно шагали люди,
нагруженные кладью, а обратно спешили другие, налегке, за новым грузом.
Дважды пытался Таруотер взвалить мешок на спину и тронуться в путь, и оба
раза дрожь в ногах заставляла его прислоняться к камню и ждать, пока не
прибудет сил. За валуном раздались приветственные возгласы. Он услышал голос
Чарльза Крейтона и понял, что наконец-то они встретились с Ливерпулом.
Чарльз сразу же заговорил о деле, и Таруотер от слова до слова слышал, как
Чарльз нелестно отозвался о нем и о его, Таруотера, предложении довезти его
до Доусона.
- Дурацкое предложение, - заключил Ливерпул, выслушав Чарльза.- Везти к
черту на рога дряхлого семидесятилетнего деда! Если он еле ноги таскает,
какого дьявола вы с ним связались? А как же голод? Ведь к тому идет. Тогда
каждая щепотка муки самим нужна будет. Запасались-то мы на четверых, а не на
пятерых.
- Да ты не волнуйся. Все это очень просто уладить,- услышал Таруотер,
как Чарльз успокаивал компаньона. - Старый чудак согласился, подождать, пока
мы тебя не нагоним, и за тобой остается последнее слово. Так что тебе нужно
только упереться и сказать "не хочу".
- Выходит, ты предлагаешь мне отказать старику после того, как вы его
обнадежили и пользовались его услугами от самой Дайни?
- Путь тяжелый, и надо быть мужчиной, если хочешь дойти, - оправдывался
Чарльз.
- А я, значит, из-за вас подлость делай? - проворчал Лверпул.
У Таруотера упало сердце.
- Ничего не попишешь, - сказал Чарльз. - Тебе решать.
Но тут старик Таруотер опять воспрянул духом, ибо воздух потряс
неистовый циклон брани, среди которой можно было разобрать такие фразы:
- Ах, подлецы... Сперва я вас самих к дьяволу упеку... Я принял
решение. Линек вам поперек!.. Старик пойдет с нами по Юкону, заруби себе на
носу, голубчик... Мужчина? Я тебе покажу, что значит быть мужчиной!.. Я ни
на что не посмотрю, если вы вздумаете отделаться от старика... Только
попробуйте, я такое тут светопреставление устрою, что вам небо с овчинку
покажется.
И такова была живительная сила этого словоизвержения Ливерпула, что
старик, даже не сознавая того, что делает, легко взвалил на плечи свою ношу
и бодро зашагал к Счастливому Лагерю.
Весь путь от Счастливого Лагеря к Долгому озеру, от Долгого озера к
Глубокому и от Глубокого вверх, через крутой горный хребет, и вниз к
Линдерману продолжалась гонка не на жизнь, а на смерть с наступающей зимой.
Здоровые мужчины, выбившись из сил, падали в изнеможении и плакали у обочины
тропы. Но зима, которой не требовалось ни отдыха, ни передышки, неуклонно
надвигалась. Задули пронизывающие осенние ветры, и под проливными дождями и
все более частыми снегопадами партия, к которой примкнул Таруотер, свалила
наконец последние тюки на берегу озера.
Но отдыхать не пришлось. Со склона горы на противоположной стороне
озера с ревом сбегал поток; пройдя с милю вверх по течению, они нашли
несколько елей и вырыли яму для пилки леса. Здесь вручную, с помощью
продольной пилы, они распиливали бревна на доски. Работали круглые сутки. В
ночную смену, работая внизу в яме, старый Таруотер раза три терял сознание.
А днем он еще и стряпал и между делом помогал Энсону собирать лодку, по мере
того как им подбрасывали сырые доски.
Дни становились все короче. Ветер переменился и дул теперь с севера,
нагоняя непогоду. По утрам изнуренные путники с трудом выползали из-под
одеял и, сидя в одних носках, согревали затвердевшие от мороза башмаки у
костра, который Таруотер, встав раньше всех, для них разводил. Слухи о
голоде становились все упорнее. Последние суда с продовольствием из
Берингова моря застряли из-за мелководья у первых же отмелей Юкона, больше
чем на сотню миль севернее Доусона. Они стояли на приколе возле старой
фактории Компании Гудзонова залива, в Форте Юкон, по существу, за Полярным
кругом. Мука в Доусоне дошла до двух долларов за фунт, но и за эту цену ее
нельзя было достать. Короли Бонанзы и Эльдорадо, не знавшие счета деньгам,
уезжали в Штаты, потому что не могли купить продуктов. Комитеты
золотоискателей конфисковали продовольствие и посадили все население на
жесткий паек. Того, кто утаивал хотя бы горстку бобов, пристреливали, как
собаку. Десятка два людей уже постигла такая участь.
Между тем нечеловеческое напряжение, сломившее даже более молодых и
крепких мужчин, чем Таруотер, начало сказываться на старике. Он все сильнее
кашлял, и если бы его измученные товарищи не спали мертвым сном, не дал бы
им глаз сомкнуть всю ночь. Его трясло от озноба, и, укладываясь спать, он
старался теперь одеться потеплее. Когда бедняга забирался наконец под
одеяло, в его вещевом мешке не оставалось даже рваного носка. Всю свою
жалкую одежонку, все до последней тряпки, он напяливал на себя или обматывал
вокруг своего старого, тощего тела.
- Плохи дела! - заметил Большой Билл. - Если старикан в двадцать
градусов выше нуля надевает на себя все тряпки, что же он станет делать
потом - при минус пятидесяти или шестидесяти?
Они спустили грубо сколоченную лодку вниз по горному потоку, десятки
раз рискуя ее разбить, и в снежную бурю переправились через южную
оконечность озера Линдерман. На следующее утро им предстояло погрузиться и
плыть прямо на север, совершить опаснейший переход в пятьсот миль по озерам,
бурным потокам и рекам. Вечером, прежде чем лечь спать, Ливерпул куда-то
отлучился из лагеря. Вернулся он, когда все уже спали. Разбудив Таруотера,
Ливерпул долго вполголоса с ним беседовал.
- Вот что, отец, - сказал он. - Проезд тебе в нашей лодке обеспечен, и
если кто заслужил свое место, так это ты. Но сам понимаешь, годы твои уже не
те и здоровьишко твое тоже не ахти какое. Если поедешь с нами, того и гляди
концы отдашь. Постой, отец, не перебивай, дай досказать. За проезд теперь
платят по пятьсот долларов. Я тут походил и нашел одного пассажира. Он
служащий Аляскинского коммерческого банка и должен во что бы то ни стало
попасть в Доусон. Он дает шестьсот долларов, чтобы я его взял в своей
посудине. Продай ему свое место, ты его честно заработал, забирай эти
шестьсот долларов и сыпь к себе на юг, в Калифорнию, пока еще можно умотать.
За два дня доберешься до Дайи, а через неделю будешь в Калифорнии. Что ты на
это скажешь?
Таруотер долго кашлял и дрожал, прежде чем мог выговорить слово.
- А вот что я тебе скажу, сыночек, - ответил он. - В сорок девятом я
гнал свои четыре упряжки волов через прерии, и хоть бы один у меня издох. Я
пригнал их целехонькими в Калифорнию и потом возил на них грузы из Форта
Суттера в Америкен Бар. Теперь я еду в Клондайк. Как сказал, так оно и
будет. Я поеду в лодке, которую ты поведешь, прямиком до Клондайка и вытрясу
там из мха свои триста тысяч долларов. А раз так, то какой же мне смысл
продавать мое место? Но большое тебе спасибо, сынок, за заботу, большое
спасибо!
Молодой матрос горячо потряс руку старика.
- Ну и молодчина же ты! Ей-ей, отец, поедешь с нами! -воскликнул он и,
с откровенным презрением взглянув в сторону храпевшего в рыжую бороду
Чарльза Крейтона, добавил: - Такие, как ты, видно, больше не родятся, отец!
Пятерка золотоискателей упорно пробивалась на север, хотя встречавшиеся
им старожилы качали головами и предвещали, что они на озерах неминуемо
вмерзнут в лед. Ледостава и в самом деле надо было ждать со дня на день, и,
дорожа каждой минутой, они перестали считаться с опасностью. Так Ливерпул
решил проскочить порожистую протоку, соединяющую озеро Линдерман с озером
Беннет, не разгружая лодки. Обычно лодки здесь перегоняли порожняком, а груз
перетаскивали на себе. Впрочем, немало и пустых лодок разбивалось в щепы. Но
теперь прошло время для таких предосторожностей.
- Вылезай, папаша, - приказал Ливерпул перед тем, как оттолкнуться от
берега и ринуться вниз по протоке.
Но старый Таруотер покачал белой как лунь головой.
- Ну нет, сынок, я остаюсь с вами, - заявил он. - Тогда наверняка
проскочим. Видишь ли, я в Клондайк доберусь. И если буду сидеть в лодке -
значит и она дойдет. А вылезу, так, чего доброго, и лодку потеряем.
- Но и перегружать ее не к чему,- ввернул Чарльз и в ту минуту, когда
она отчаливала, выпрыгнул на берег.
- В другой раз без команды не вылезать! - крикнул ему вдогонку
Ливерпул, в то время как лодку подхватило течение.-.Еще чего выдумал, пешком
обходить пороги, а мы жди его, теряй время!
И правда, то, что по воде отняло всего каких-нибудь десять минут,
заняло у Чарльза целых полчаса. Поджидая его у впадения протоки в озеро
Беннет, путники разговорились с кучкой оборванных старожилов, спешивших
выбраться отсюда подобру-поздорову. Слухи о голоде не только подтверждались,
но становились все тревожнее. Отряд северо-западной конной полиции, стоявший
у южной оконечности озера Марш, где золотоискатели переходят на канадскую
территорию, пропускал только тех, кто имел с собой не меньше семисот фунтов
продовольствия. В Доусоне больше тысячи человек с собачьими упряжками ждали
лишь ледостава, чтобы выехать по первопутку. Торговые фирмы не могли
выполнять договоров на поставку продовольствия, и компаньоны тянули жребий,
кому уезжать, а кому оставаться разрабатывать участки.
- Значит, и толковать больше не о чем, - заявил Чарльз, узнав о
действиях пограничной полиции. - Можешь, старик, с тем же успехом сейчас же
поворачивать оглобли.
- Полезай в лодку! - скомандовал Ливерпул. - Мы идем в Клондайк, и
дедушка идет с нами.
Северный ветер сменился попутным южным, и по озеру Беннет они шли
курсом фордевинд под огромным парусом, который смастерил Ливерпул. Тюки со
снаряжением и продовольствием служили хорошим балластом, и он выжимал из
паруса все, что мог, как и подобает отважному моряку, когда дорога каждая
минута. На Оленьей переправе ветер опять как нельзя более кстати отклонился
на четыре румба к юго-востоку, погнав их по протоке к озерам Тагиш и Марш.
Опасный рукав Уин-ди-Арм они пресекли на закате, и уже в сумерках, при
сильном ветре, тут, на их глазах, опрокинулись и пошли ко дну две другие
лодки с золотоискателями.
Чарльз предлагал провести ночь на берегу, но Ливерпул, даже не сбавив
хода, повел лодку по Тагишу, определяя направление по шуму прибоя на отмелях
и горевшим кое-где вдоль берега кострам менее смелых или потерпевших
крушение аргонавтов. Часа в четыре утра он разбудил Чарльза. Окоченевший от
холода Таруотер никак не мог уснуть; он заметил, как Ливерпул подозвал к
рулю Крейтона, и слышал весь разговор, в котором рыжебородому едва удавалось
вставить словечко.
- Вот что, приятель, послушай, что я тебе скажу, а сам попридержи язык,
- начал Ливерпул. - Я хочу, чтобы ты зарубил себе на носу: у деда на заставе
не должно быть заминки. Понятно? Никакой заминки. Когда полиция начнет
досматривать тюки с продовольствием - пятая часть деда, ясно? На каждого из
нас получится меньше, чем положено, но как-нибудь вывернемся. Так вот
запомни хорошенько: все должно сойти гладко.
- Если ты думаешь, что я могу донести на старого чудака...- возмущенно
начал Чарльз.
- Я ничего подобного не говорил, а вот ты, видать, это думал,- оборвал
его Ливерпул.- Но вот что я хочу сказать тебе: что ты думал - мне наплевать,
важно то, что ты теперь надумаешь. Сегодня во второй половине дня мы будем у
заставы. И надо сделать так, чтобы все прошло без сучка и задоринки. Ну,
хватит, надеюсь, ты меня понял.
- Если ты думаешь, что у меня на уме... - начал было Чарльз.
- Послушай,- перебил его Ливерпул.- Что у тебя на уме я не знаю, да и
знать не хочу. Я хочу, чтобы ты наконец понял, что у меня на уме. Если дело
сорвется, если полиция отправит деда обратно, я выберу какой-нибудь уголок
поживописней, свезу тебя на берег и там так отлуплю, что ты своих не
узнаешь. И не мечтай легко отделаться. Поколочу тебя как полагается, как
мужчина мужчину, а у меня, сам знаешь, рука тяжелая. Убить не убью, а до
полусмерти исколочу, будь уверен.
- Но что я могу сделать? - заскулил Чарльз.
- Только одно. Молить бога! Так горячо молить бога, чтобы полиция
пропустила дедушку, что она его пропустит. , Больше ничего,- закончил
Ливерпул.- А теперь ступай спать.
Они еще не достигли озера Ле-Барж, как земля покрылась пеленой снега,
который не сойдет раньше полугода. Труднее стало приставать к берегу, уже
обросшему кромкой льда. В устье реки, при впадении ее в озеро Ле-Барж,
укрылось не менее сотни судов аргонавтов, задержанных бурей. Уже который
день из конца в конец большого озера дул свирепый норд со снегом. Три утра
кряду Ливерпул и его спутники вступали в борьбу с ветром и гонимыми к берегу
пенящимися валами, которые захлестывали лодку, покрывая ее ледяной корой.
Четверка золотоискателей надрывалась на веслах, а закоченевший Таруотер
потому только и остался жив, что непрерывно скалывал лед и выбрасывал его за
борт.
И все три дня, доведенные до отчаяния, они вынуждены были бесславно
отступать с поля боя и искать прибежища в устье реки. На четвертый день там
уже скопилось более трехсот лодок, и все две тысячи аргонавтов хорошо
понимали, что, лишь только утихнет шторм, озеро замерзнет. По ту сторону
Ле-Баржа быстрые реки еще долго не остановят свой бег, но если лодки сейчас
же, не теряя времени, не переправятся на ту сторону, им предстоит на целые
полгода вмерзнуть в лед.
- Сегодня пробьемся, - объявил Ливерпул.- Ни за что не повернем
обратно. Хоть сдохнем за веслами, а грести будем.
И пробились. К наступлению темноты они дошли до середины озера и гребли
всю ночь напролет; ветер понемногу стих, а они все продолжали грести,
засыпая за веслами; тогда Ливерпул расталкивал их, и они снова налегали на
весла, будто в бесконечном кошмаре. Меж тем в вышине одна за другой высыпали
звезды, волнение улеглось, и гладкое, словно лист бумаги, озеро постепенно
стало затягиваться ледяной корочкой, которая под ударами весел похрустывала,
как битое стекло.
А когда забрезжило ясное и холодное утро и они вошли в реку, позади
расстилалось сплошное море льда. Ливерпул посмотрел на своего престарелого
пассажира: по всему было видно, что старик обессилел и едва жив. Но только
моряк повернул лодку к кромке прибрежного льда, чтобы обогреть Таруотера у
костра и напоить его чем-нибудь горячим, как Чарльз накинулся на него, -
нечего, мол, зря тратить время.
- Это тебе не коммерция, - оборвал его Ливерпул, - так что прошу не в
свое дело носа не совать. На воде я командир. Вылезай быстрей да топай за
валежником, только не вздумай отделаться одной охапкой, чтобы хватило,
слышишь! Я займусь дедушкой. Ты, Энсон, разведешь костер. А ты, Билл,
пристрой-ка на носу лодки юконскую печурку. Дедушка немного постарше нашего,
пусть сидит у печки и греется до самого Доусона.
Так и сделали, и увлекаемая течением лодка, дымя, как заправский речной
пароход, своей двурогой печурочной трубой, проскакивала клокочущие пороги,
крутилась в водоворотах, мчалась по быстринам и горным потокам, все глубже
забираясь на север. Притоки Большой и Малый Лосось несли в реку сало, а за
порогами всплыл сверкавший, как хрусталь, донный лед. С каждым часом росла
кромка льда у берега; там, где течение замедлялось, она достигала уже более
ста ярдов ширины. А старик, закутанный во все свое тряпье, сидел у печки и
поддерживал огонь. Смело устремляясь вперед, они, боясь ледостава, не могли
остановиться ни на минуту, а вслед за кормой лодки двигался и все уплотнялся
лед.
- Эй, там, на баке! - время от времени окликал моряк Таруотера.
- Есть на баке! - научился отвечать старик.
- Как же мне, сынок, тебя отблагодарить? - говорил иногда Таруотер,
помешивая в печурке и глядя на Ливерпула, который сидел на заледеневшей
корме у руля и, похлопывая о колено, отогревал то одну, то другую руку.
- А ты грянь-ка свою геройскую,- про сорок девятый год,- был неизменный
ответ.
И Таруотер срывающимся по-петушиному голосом запевал свою песнь, как
запел ее, достигнув цели, когда лодка сквозь теснящиеся льдины повернула к
доусонскому причалу и весь прибрежный Доусон навострил уши, внимая его
победному пеану:
Как аргонавты в старину,
Спешим мы, бросив дом,
Плывем тум-тум, тум-тум, тум-тум,
За Золотым Руном.
Чарльз все-таки донес, но он сделал это так хитро и осторожно, что
никто из его спутников и всего меньше матрос могли что-либо заподозрить. Еще
когда они причаливали, он увидел две большие открытые баржи, на которых
сгоняли народ; расспросив у людей, он узнал, что это комитет спасения
вылавливает и отправляет вниз по Юкону золотоискателей, не имеющих
продовольствия. Тут лелеяли, правда, слабую надежду, что последний пароходик
из Доусона все же успеет до ледостава отбуксировать баржи к Форту Юкон, где
стояли вмерзшие в лед суда с- продовольствием. Как бы то ни было, Доусон по
крайней мере избавится от лишних ртов. Чарльз тайком сбегал в комитет
спасения и предупредил, что сюда прибыл немощный старик без денег и без
продовольствия. Таруотера забрали самым последним, и когда Ливерпул вернулся
к лодке, он с берега увидел, как окруженные шугой баржи исчезают за
поворотом реки у горы Лосевая Шкура.
Продвигаясь все время среди льдов и благополучно миновав несколько
заторов на юконских отмелях, баржи проследовали еще на сто с лишним миль
далее к северу и вмерзли в лед бок о бок с продовольственным транспортом.
Здесь, за Полярным кругом, Таруотер обосновался на всю долгую арктическую
зиму. Кормился он тем, что рубил дрова для пароходной компании. Это занимало
у него несколько часов в день, остальное время делать было нечего, и он
отлеживался в бревенчатой хижине.
Тепло, покой и сытная пища излечили сухой кашель, и, насколько это
возможно в такие преклонные годы, восстановили его силы. Однако еще до
рождества, из-за отсутствия свежих овощей, в лагере объявилась цинга, и
приунывшие искатели счастья один за другим укладывались в постель и лежали,
не вставая, сутками, малодушно пасуя перед этой последней неудачей. Иное
дело Таруотер. Не дожидаясь первых признаков цинги, он стал применять
лучшее, по его мнению, средство против этой болезни - моцион. На старой
фактории в куче хлама он отыскал несколько заржавленных капканов, а у одного
из шкиперов попросил на время ружье.
Снарядившись таким образом, он бросил рубить дрова и стал промышлять не
ради одного пропитания. Не пал он духом и тогда, когда сам захворал цингой.
По-прежнему обходил он свои капканы и пел свою старинную песнь. И ни один
пессимист не мог поколебать его твердую уверенность в том, что он вытрясет
из мхов Аляски свои триста тысяч долларов.
- Но ведь в здешних местах и золота-то нет,- говорили ему.
- Золото там, где его находят, сынок. Мне ли не знать, ведь я его
копал, когда тебя еще на свете не было, в сорок девятом году, вон когда!-не
смущаясь, отвечал Таруотер.- Чем была Бонанза? Долинкой, где лоси паслись.
Ни один порядочный золотоискатель туда не заглядывал. А вот намывали же там
в лотке по пятьсот долларов и добыли чистых пятьдесят миллионов! А
Эльдорадо? Почем знать, может, под этой самой хижиной или вон за той горой
лежат миллионы и только того и ждут, чтобы какой-нибудь счастливец вроде
меня выкопал их из земли.
Однако в конце января с Таруотером приключилась беда. Какой-то крупный
зверь, должно быть рысь, попал в один из капканов поменьше и уволок его.
Старик погнался было за ним, но повалил сильный снег, и он потерял след
зверя, а когда повернул обратно, не нашел и своего следа. В это время года
короткий северный день сменяется двадцатичасовым мраком; снег все валил, и в
серых сумерках угасающего дня отчаянные попытки Таруотера отыскать дорогу в
Форт привели только к тому, что он окончательно заплутался. По счастью,
когда в этих краях выпадает снег, всегда становится теплее, и вместо обычных
сорока, пятидесяти и даже шестидесяти градусов ниже нуля температура была
минус пятнадцать. К тому же Таруотер был тепло одет и в кармане у него
лежала полная коробка спичек. Облегчило его положение и то, что на пятый
день ему удалось добить подстреленного кем-то лося, который весил больше
полутонны. Устроив возле туши подстилку и загородку из хвои, старик
приготовился здесь зазимовать, если его не разыщет спасательная партия и не
доконает цинга.
Так прошло две недели, но никто его не разыскивал, а цинга явно
усилилась. Свернувшись в комок у костра и укрывшись от ветра и холода за
своей загородкой из еловых ветвей, Таруотер долгие часы спал и долгие часы
бодрствовал. Но, по мере того как им овладевало оцепенение зимней спячки,
часы бодрствования все сокращались, становясь не то полудремотой, не то
полузабытьем. Искра разума и сознания, носившая имя Джона Таруотера,
постепенно угасала, погружась в недра первобытного существа, сложившегося
задолго до того, как человек стал человеком, и в самом процессе развития
человека, когда он, первый из зверей, начал приглядываться к себе и создал
начальные понятия добра и зла в страшных, словно кошмар, творениях фантазии,
где в образах чудовищ выступали его собственные желания, подавленные
запретами морали.
Как горячечный больной временами приходит в себя, так Таруотер
просыпался, жарил себе мясо и подкладывал сучья в костер, но все чаще и чаще
его одолевала апатия, и в безмятежном забытьи он уже не различал, когда
грезит наяву и когда - во сне. И тут, в заветных катакомбах неписаной
истории человечества, он встретил непостижимых и невероятных, как кошмар или
бред сумасшедшего, чудовищ, созданных первыми проблесками человеческого
сознания, чудовищ, которые и поныне побуждают людей слагать сказки, чтобы
уйти от них или бороться с ними.
Короче говоря, под бременем своих семидесяти лет, один среди пустынного
безмолвия Севера, Таруотер, словно курильщик опиума или одурманенный
снотворным больной, вернулся к младенческому мышлению первобытного человека.
Над съежившимся в комок у костра Таруотером черной тенью реяла смерть, а он,
как его отдаленный предок, человек-дитя, слагал мифы и молился солнцу, сам и
мифотворец и герой, пустившийся на поиски сказочного и труднодостижимого
сокровища.
Либо он добудет сокровище, гласила неумолимая логика этого призрачного
царства, либо погрузится в ненасытное море, во всепожирающий мрак, что
каждый вечер проглатывает солнце - солнце, которое наутро встает на востоке
и сделалось для человека первым символом бессмертия. Но страна заходящего
солнца, где он пребывал в своем забытьи, была не чем иным, как
надвигающимися сумерками близкой смерти.
Как же спастись от чудовища, которое медленно пожирало его изнутри? Он
чересчур ослаб, чтобы мечтать о спасении или даже чувствовать побуждение
спастись. Действительность для него перестала существовать. И не из глубин
его затемненного сознания могла она возродиться вновь. Сказывалось бремя
лет, болезнь, летаргия и оцепенение, навеянное окружающим безмолвием и
холодом. Только извне могла действительность встряхнуть его, пробудить в нем
сознание окружающего, не то из призрачного царства теней он неприметно
скользнет в полный мрак небытия.
И вот действительность обрушилась на него, ударила по его барабанным
перепонкам внезапным громким фырканьем. Двадцать дней подряд стояли
пятидесятиградусные морозы, и все эти двадцать дней ни единое дуновение
ветерка, ни единый звук не нарушали мертвой тишины. И как курильщик опиума
не сразу может оторвать взгляд от просторных хором своих сновидений и с
недоумением оглядывает тесные стены жалкой лачуги, так и старый Таруотер
уставил мутные глаза на замершего по ту сторону костра огромного лося с
перебитой ногой, который, тяжело дыша, в свою очередь, уставился на него.
Животное, как видно, тоже слепо бродило в призрачном царстве теней и
пробудилось к действительности, только наткнувшись на догорающий костер.
Таруотер с трудом стянул с правой руки неуклюжую меховую рукавицу на
двойной шерстяной подкладке, но тут же убедился, что указательный палец
совсем онемел и не может спустить курок. Казалось, прошла вечность, пока он,
опасаясь спугнуть зверя, медленно засовывал бессильную руку под одеяло,
затем под свою меховую парку и, наконец, за пазуху, под чуть теплую
подмышку. Целая вечность прошла, пока к пальцу вернулась подвижность, и
Таруотер мог с той же осторожной медлительностью приложить ружье к плечу и
нацелиться в стоявшего перед ним лося.
Когда грянул выстрел, один из скитальцев в царстве сумерек рухнул
наземь и погрузился во мрак, а другой воспрянул к свету и, шатаясь, как
пьяный, на ослабевших от цинги ногах, дрожа от волнения и холода, стал
трясущимися руками протирать глаза и озираться на окружающий его реальный
мир, который предстал перед ним с головокружительной внезапностью. Таруотер
встряхнулся и только тут понял, что долго, очень долго грезил в объятиях
смерти. Первое, что он сделал, - это плюнул; слюна еще на лету затрещала:
значит, много больше шестидесяти градусов. В тот день спиртовой термометр
Форта Юкон показывал семьдесят два градуса ниже нуля, иначе говоря - сто
семь градусов мороза, ибо по Фаренгейту точка замерзания - тридцать два
градуса выше нуля.
Медленно, словно ворочая тяжести, мозг Таруотера подсказывал ему, что
нужно действовать. Здесь, среди пустынного безмолвия, обитает смерть. Сюда
пришли два раненых лося. С наступлением сильных морозов небо прояснилось, и
Таруотер определил свое местонахождение: лоси могли прийти только с востока.
Значит, на востоке люди - белые или индейцы, неизвестно, но, во всяком
случае, люди, которые окажут ему поддержку, помогут пристать к берегу жизни,
избежать пучины мрака.
Таруотер взял ружье, патроны, спички, уложил в мешок двадцать фунтов
мяса убитого лося - движения его по-прежнему были медленны, но зато он
двигался в реальном мире. Засим воскресший аргонавт, прихрамывая на обе
ноги, повернулся спиной к гибельному западу и заковылял в сторону
животворного востока, где каждое утро вновь восходит солнце...
Много дней спустя - сколько их прошло, он так никогда и не узнал, -
грезя наяву, галлюцинируя и бормоча свою неизменную песнь о сорок девятом
годе, словно человек, который тонет и из последних сил барахтается, чтобы
его не затянула темная глубина, Таруотер вышел на снежный склон и увидел в
ущелье, внизу, вьющийся дымок и Людей, которые, бросив работать, глядели на
него. Не переставая петь, он, спотыкаясь, устремился к ним, а когда у него
пресеклось дыхание он умолк, они закричали на все лады: "Смотрите, Николай
чудотворец!.. Борода!.. Последний из могикан!.. Дед Мороз!" Они обступили
старика, а он стоял неподвижно, не в силах вымолвить слова, и только крупные
слезы катились у него по щекам. Он долго беззвучно плакал, потом, будто
опомнившись, сел в сугроб, так что его старые кости хрустнули, и из этого
удобного положения повалился на бок, облегченно вздохнул и лишился чувств.
Не прошло и недели, как Таруотер уже снова был на ногах и, ковыляя по
хижине, стряпал, мыл посуду и хозяйничал у пятерых обитателей ущелья.
Настоящие старожилы-пионеры, люди мужественные и привыкшие к лишениям, они
так далеко забрались за Полярный круг, что ничего не слыхали о золоте,
найденном в Клондайке. Таруотер первый принес им эту весть. Питались они
мясом лосей, олениной, копченой рыбой, дополняя этот почти исключительно
мясной стол ягодами и сочными кореньями каких-то диких растений, которые
заготовляли еще с лета. Они забыли вкус кофе, зажигали огонь с помощью
увеличительного стекла, в дорогу брали с собой трут и палочки, как индейцы,
курили в трубках засушенные листья, от которых першило в горле и шел
невыносимый смрад.
Три года назад они вели разведку к северу от верховьев Коюкука и до
самого устья Маккензи на побережье Северного Ледовитого океана. Здесь, на
китобойных судах, они в последний раз видели белых людей и в последний раз
пополнили свои запасы товарами белого человека, главным образом солью и
курительным табаком. Направившись на юго-запад в длительный переход к
слиянию Юкона и Поркьюпайна у Форта Юкон, они наткнулись в русле пересохшего
ручья на золото и остались тут его добывать.
Появление Таруотера обрадовало золотоискателей, они без устали слушали
его рассказы о сорок девятом годе и окрестили его Старым Героем. Отваром из
ивовой коры, кислыми и горькими корешками и клубнями, хвойным настоем они
излечили старика от цинги, так что он перестал хромать и даже заметно
поправился. Не видели они причин и к тому, чтобы лишить старика его доли в
богатой добыче.
- Насчет трехсот тысяч поручиться не можем,- сказали они ему как-то
утром, за завтраком, перед тем как идти на работу. - Ну, а как насчет ста
тысяч. Старый Герой? Заявка тут примерно того стоит, россыпь, что ни говори,
богатая, а участок тебе уже застолбили.
- Спасибо, ребята, большое вам спасибо,- отвечал старик,- могу сказать
одно - сто тысяч для начала неплохо, даже совсем неплохо. Конечно, я на этом
не остановлюсь и свои триста тысяч добуду. Ведь я затем сюда и ехал.
Ребята посмеялись, похвалили его упорство, говоря, что, видно, им
придется сыскать старику местечко побогаче. А Старый Герой ответил, что, как
наступит весна и он' станет бодрей, видно, ему самому придется тут полазить
и пошарить.
- Почем знать, может, вон под той горкой, - сказал он, указывая на
заснеженный склон холма по другую сторону ущелья,- мох растет прямо на
самородках.
Больше он ничего не сказал, но, по мере того как солнце подымалось все
выше и дни становились длиннее и теплее, все чаще поглядывал через ручей на
характерный сброс посредине склона. И однажды, когда снег почти всюду стаял,
Таруотер перебрался через ручей и поднялся к сбросу. Там, где солнце
припекало сильней, земля уже оттаяла на целый дюйм. И вот в одном таком
месте Таруотер стал на колено, большой заскорузлой рукой ухватил пучок мха и
вырвал его с корнями. Что-то блеснуло и загорелось в ярких лучах весеннего
солнца. Он тряхнул мох, и с корней, будто гравий, на землю посыпались
крупные самородки - золотое руно, которое оставалось теперь только стричь!
У аляскинских старожилов еще свежа в памяти золотая горячка лета 1898
года, когда из Форта Юкон на новооткрытые прииски Таруотера хлынули толпы
народа. И когда старый Таруотер, продав свои акции компании Боуди за чистые
полмиллиона, отправился в Калифорнию, он до самой пароходной пристани Форта
Юкон ехал на муле по великолепной новой тропе с удобными трактирами для
проезжих.
На борту океанского парохода, вышедшего из Сент-Майкла, Таруотер за
первым же завтраком обратил внимание на скрюченного цингой седоватого
официанта с испитым лицом, который, морщась от боли, подавал ему на стол. Но
только еще раз пристально оглядев" его с головы до ног, он удостоверился,
что это. и в самом деле Чарльз Крейтон.
- Что, плохо пришлось, сынок? - посочувствовал Таруотер.
- Уж такое мое счастье, - пожаловался тот, когда узнал Таруотера и они
поздоровались. - Из всей нашей компании ко мне одному прицепилась цинга.
Чего только я не натерпелся! А те трое живы-здоровы и работают,- собираются
зимой отправиться на разведку вверх по Белой. Энсон плотничает, зарабатывает
двадцать пять долларов в день. Ливерпул валит лес и получает двадцать.
Большой Билл, тот работает старшим пильщиком на лесопилке, выгоняет больше
сорока в день. Я старался, как мог, да вот цинга...
- Старался-то ты старался, сынок, только можешь ты мало, уж очень
коммерция тебе характер испортила, больно ты мужчина черствый да
раздражительный. Так вот что я тебе скажу. Хворый - ты не .работник. За то,
что вы взяли меня с собой в лодку, я уж заплачу капитану за твой проезд,
отлеживайся и отдыхай, пока едем. А что думаешь делать, когда высадишься в
Сан-Франциско?
Чарльз Крейтон пожал плечами.
- Так вот что,- продолжал Таруотер,- пока не наладишь свою коммерцию,
для тебя найдется работенка у меня на ферме.
- Возьмите меня к себе управляющим...- сразу оживился Чарльз.
- Ну нет, голубчик,- наотрез отказал Таруотер.- Но другая работа всегда
найдется: ямы рыть для столбов, колоть дрова, а климат у нас превосходный...
К возвращению блудного дедушки домашние не преминули заколоть и
зажарить откормленного тельца. Но прежде чем сесть за стол, Таруотер пожелал
пройтись и оглядеться. Тут, разумеется, все единокровные и богоданные дщери
и сыновья непременно пожелали его сопровождать и подобострастно поддакивали
каждому слову дедушки, у которого было полмиллиона. Он шествовал впереди,
нарочно говорил самые нелепые и несообразные вещи, однако ничто не вызывало
возражений у его свиты. Остановившись у разрушенной мельницы, которую он
когда-то построил из мачтового леса, он с сияющим лицом глядел на
простиравшуюся перед ним долину Таруотер и на дальние холмы, за которыми
возвышалась гора Таруотер,- все это он мог теперь снова назвать своим.
Тут его осенила мысль, и, чтобы скрыть веселые огоньки в глазах, он
поспешил отвернуться, делая вид, что сморкается. По-прежнему сопровождаемый
всем семейством, дедушка Таруотер прошел к ветхому сараю. Здесь он поднял с
земли почерневший от времени валек.
- Уильям, - сказал он,- помнишь наш разговор перед тем, как я
отправился в Клондайк? Не может быть, чтобы не помнил. Ты мне тогда сказал,
что я рехнулся. А я тебе ответил, что если бы я посмел так разговаривать с
твоим дедушкой, он бы мне все кости переломал вальком.
- Я только пошутил, - старался вывернуться Уильям.
Уильям был сорокапятилетний мужчина с заметной проседью. Его жена и
взрослые сыновья стояли тут же и с недоумением смотрели на дедушку
Таруотера, который зачем-то снял пиджак и дал его Мери подержать.
- Подойди ко мне, Уильям,- приказал он. Уильям скрепя сердце подошел.
- Надо и тебе, сынок, хоть раз попробовать, чем меня частенько потчевал
твой дед,- приговаривал Таруотер, прохаживаясь вальком по спине и плечам
сына. - Заметь, я тебя хоть по голове не бью! А вот у моего почтенного
родителя нрав был горячий, бил по чему попало... Да не дергай ты локтями! А
то по локтю огрею. А теперь скажи, любезный сыночек, в своем я уме или нет?
- В своем! - заорал Уильям благим матом, приплясывая на месте от боли.
- В своем, отец. Конечно, в своем!
- Ну то-то же! - наставительно заметил старик и, отбросив валек, стал
натягивать куртку. - А теперь пора и за стол.