Оттого что мы больны, у нас отнимают свободу. Мы слушались закона. Мы
никого не обижали. А нас хотят запереть в тюрьму. Молокаи - тюрьма. Вы это
знаете. Вот Ниули, - его сестру семь лет как услали на Молокаи. С тех пор
он ее не видел. И не увидит. Она останется на Молокаи до самой смерти. Она
не хотела туда ехать. Ниули тоже этого не хотел. Это была воля белых
людей, которые правят нашей страной. А кто они, эти белые люди?
Мы это знаем. Нам рассказывали о них отцы и деды. Они пришли смирные,
как ягнята, с ласковыми словами. Оно и понятно: ведь нас было много, мы
были сильны, и все острова принадлежали нам. Да, они пришли с ласковыми
словами. Они разговаривали с нами по-разному. Одни просили разрешить им,
милостиво разрешить им проповедовать нам слово божие. Другие просили
разрешить им, милостиво разрешить им торговать с нами. Но это было только
начало. А теперь они все забрали себе - все острова, всю землю, весь скот.
Слуги господа бога и слуги господа рома действовали заодно и стали
большими начальниками. Они живут, как цари, в домах о многих комнатах, и у
них толпы слуг. У них ничего не было, а теперь они завладели всем. И если
вы, или я, или другие канаки голодают, они смеются и говорят: "А ты
работай. На то и плантации".
Кулау замолчал. Он поднял руку и скрюченными, узловатыми пальцами
снял с черноволосой головы сверкающий венок из цветов мальвы. Лунный свет
заливал ущелье серебром. Ночь дышала мирным покоем. Но те, кто слушал
Кулау, казались воинами, пострадавшими в жестоком бою. Их лица напоминали
львиные морды. У одного на месте носа зияла дыра, у другого с плеча
свисала култышка - остаток сгнившей руки. Их было тридцать человек, мужчин
и женщин, - тридцать отверженных, ибо на них лежала печать зверя.
Они сидели, увенчанные цветами, в душистой, пронизанной светом мгле,
выражая свое одобрение речи Кулау нечленораздельными хриплыми криками.
Когда-то они были людьми, но теперь это были чудовища, изувеченные и
обезображенные, словно их веками пытали в аду, - страшная карикатура на
человека. Пальцы - у кого они еще сохранились - напоминали когти гарпий;
лица были как неудавшиеся, забракованные слепки, которые какой-то
сумасшедший бог, играя, разбил и расплющил в машине жизни. Кое у кого этот
сумасшедший бог попросту стер половину лица, а у одной женщины жгучие
слезы текли из черных впадин, в которых когда-то были глаза. Некоторые
мучились и громко стонали от боли. Другие кашляли, и кашель их походил на
треск рвущейся материи. Двое были идиотами, похожими на огромных обезьян,
созданных так неудачно, что по сравнению с ними обезьяна показалась бы
ангелом. Они кривлялись и бормотали что-то, освещенные луной, в венках из
тяжелых золотистых цветов. Один из них, у которого раздувшееся ухо свисало
до плеча, сорвал яркий оранжево-алый цветок и украсил им свое страшное
ухо, колыхавшееся при каждом его движении.
И над этими существами Кулау был царем. А это захлебнувшееся цветами
ущелье, зажатое между зубчатых скал и утесов, откуда доносилось блеяние
диких коз, было его царством. С трех сторон поднимались мрачные стены,
увешанные причудливыми занавесями из тропической зелени и чернеющие
входами в пещеры - горные берлоги его подданных. С четвертой стороны
долина обрывалась в глубочайшую пропасть, и там, вдалеке, виднелись
вершины более низких гор и хребтов, у подножия которых гудел и пенился
океанский прибой. В тихую погоду к каменистому берегу у входа в долину
Калалау можно было подойти на лодке, но только в очень тихую погоду. И
смелый горец мог проникнуть с берега в верхнюю часть долины, в зажатое
скалами ущелье, где царствовал Кулау; но такой человек должен был обладать
большой смелостью и к тому же знать еле видные глазу козьи тропы. Казалось
невероятным, что жалкие, беспомощные калеки, составлявшие племя Кулау,
сумели пробраться по головокружительным тропинкам в это неприступное
место.
- Братья, - начал Кулау.
Но тут один из косноязычных, обезьяноподобных уродов издал безумный,
звериный крик, и Кулау замолчал, дожидаясь, когда отзвуки этого
пронзительного вопля, перекатившись между скалистыми стенами, замрут
вдали, в неподвижном ночном воздухе.
- Братья, не удивительно ли? Нашей была эта земля, а теперь она не
наша. Что дали нам за нашу землю эти слуги господа бога и господа рома?
Получил ли кто из вас за нее хоть доллар, хоть один доллар? А они стали
хозяевами и теперь говорят нам, что мы можем работать на земле - на их
земле, и что плоды наших трудов тоже достанутся им. В прежние дни нам не
нужно было трудиться. И ко всему этому теперь, когда нас поразила болезнь,
они отнимают у нас свободу.
- А кто принес нам эту болезнь, Кулау? - спросил сухопарый, жилистый
Килолиана, который лицом так напоминал смеющегося фавна, что, казалось,
вместо ног у него должны быть копыта. Но это были не копыта, а ноги,
только все в крупных язвах и лиловых пятнах гниения. А когда-то Килолиана
смелее всех карабкался по горам и знал все козьи тропинки, он-то и привел
Кулау и его несчастный народ в безопасные верховья Калалау.
- Это правильный вопрос, ответил Кулау. - От того что мы не хотели
работать на их сахарных плантациях, где раньше паслись наши кони, они
привезли из-за моря рабов-китайцев. А с ними пришла китайская болезнь - та
самая, которой мы болеем и за которую нас хотят заточить на Молокаи. Мы
родились на Кауаи. Мы бывали и на других островах, кто где: на Оаху, Мауи,
Гавайи, в Гонолулу. Но всегда мы возвращались на Кауаи. Почему мы
возвращались? Как вы думаете? Потому что мы любим Кауаи. Мы здесь
родились, здесь жили. И здесь умрем, если... если среди нас нет трусливых
душ. Таких нам не нужно. Таким место на Молокаи. И если они есть среди
нас, пускай уходят. Завтра на берег высадятся солдаты. Пусть трусливые
души спустятся к ним. Их живо отправят на Молокаи. А мы, мы останемся и
будем бороться. Но не бойтесь, мы не умрем. У нас есть винтовки. Вы ведь
знаете, как узка тропа, двоим на ней не разойтись. Я, Кулау, который ловил
когда-то диких быков на Ниихау, один могу защищать эту тропу от тысячи
врагов. Вот Капалеи, он раньше был судьей над людьми, почтенным человеком,
а теперь он - затравленная крыса, как и мы с вами. Он мудрый, послушайте
его.
Капалеи поднялся. Когда-то он был судьей. Он учился в колледже в
Пунахоу. Он сидел за одним столом с господами и начальниками и с высокими
представителями иностранных держав, охраняющими интересы торговцев и
миссионеров. Вот каков был Капалеи в прошлом. А сейчас, как и сказал
Кулау, это была затравленная крыса, человек вне закона, превратившийся в
нечто столь страшное, что он был теперь и ниже закона и выше его. Вместо
носа и щек у него остались только черные ямы, глаза без век горели под
голыми надбровными дугами.
- Мы не затеваем раздоров, - начал он. - Мы просим, чтобы нас
оставили в покое. Но если они не оставляют нас в покое - значит, они и
затевают раздоры и пусть понесут за это наказание. Вы видите, у меня нет
пальцев. - Он поднял свои култышки, чтобы все могли их увидеть. - Но вот
от этого большого пальца еще сохранился сустав, и я могу нажать им на
спуск так же крепко, как и в былые дни - указательным пальцем, которого
нет. Мы любим Кауаи. Так давайте жить здесь или умрем здесь, но не пойдем
в тюрьму на Молокаи. Болезнь эта не наша. На нас нет греха. Слуги господа
бога и слуги господа рома привезли сюда болезнь вместе с китайскими кули,
которые работают на украденной у нас земле. Я был судьей. Я знаю закон и
порядок. И я говорю вам: не разрешает закон украсть у человека землю,
заразить его китайской болезнью, а потом заточить в тюрьму на всю жизнь.
- Жизнь коротка, и дни наши наполнены страданиями, - сказал Кулау. -
Давайте петь и танцевать, и будем счастливы, как можем.
Из пещеры в скале принесли калабаши и пустили их вкруговую. Они были
наполнены крепчайшей настойкой из корней растения ти; и когда жидкий огонь
ударил этим людям в мозг и разлился по телу, они забыли все и снова стали
людьми. В женщине, проливавшей жгучие слезы из пустых глазниц, проснулись
прежние чувства, и она, перебирая струны своей гитары, запела любовную
песню дикарки - песню, что родилась в темных лесных чащах первобытного
мира. Воздух дрожал от ее голоса, властного и зовущего. На циновке,
подчиняясь ритму песни, плясал Килолиана. Каждое его движение излучало
любовь, и рядом с ним на циновке плясала женщина, чьи пышные бедра и
высокая грудь странно не вязались с изъеденным болезнью лицом. То была
пляска живых мертвецов, ибо в их разлагающихся телах еще таились и любовь
и желания. Все громче звучала любовная песня женщины, проливавшей жгучие
слезы из невидящих глаз, все упоеннее плясали танцоры пляску любви в
теплой ночной тишине, все быстрее ходили по рукам калабаши, и упорным
огнем тлели у всех в мозгу воспоминания и страсть.
Рядом с женщиной на циновке плясала тоненькая девушка; лицо у нее
было красивое и чистое, но на скрюченных руках, поднимавшихся и падавших в
пляске, болезнь уже оставила свой разрушительный след. А оба идиота -
страшная, отвратительная пародия на человека - плясали поодаль, бормоча и
хрипя что-то невнятное, пародируя любовь.
Но вот любовная песня женщины оборвалась на полуслове, опустились на
землю калабаши, и кончилась пляска. Взгляды всех устремились в пропасть, к
морю, над которым в залитом луною воздухе призрачным огнем сверкнула
ракета.
- Это солдаты, - сказал Кулау. - Завтра будет бой. Нужно подкрепиться
сном и подготовиться.
Прокаженные повиновались и уползли в свои норы, и скоро Кулау остался
один. Он сидел неподвижно в свете луны, положив на колени винтовку и глядя
вниз на далекий берег, к которому приставали лодки.
Здесь, наверху, долина Калалау была надежным убежищем. Если не
считать Килолианы, знавшего обходные тропы в отвесных стенах ущелья, никто
не мог добраться сюда, кроме как по острому горному гребню. Гребень этот
тянулся на сотню ярдов в длину; в ширину он был не больше двенадцати
дюймов. По обе стороны его зияли пропасти. Стоило поскользнуться - и
справа и слева человека ждала верная смерть. Но в конце пути перед ним
открывался земной рай. Море зелени омывало ущелье, заливая его от стены до
стены зелеными волнами, стекая со скалистых уступов обильными струями лоз
и разбрызгивая по всем расщелинам пену папоротников и воздушных корней.
Долгие месяцы Кулау и его подданные вели борьбу с этим морем
растительности. Им удалось оттеснить буйные цветущие заросли, и теперь
бананам, апельсинам и манговым деревьям стало свободнее. На небольших
полянках рос дикий аррорут; на каменных террасах, покрытых слоем земли,
они развели таро и дыни; и на всех открытых местах, куда проникало солнце,
поднимались деревья папайя, отягченные золотыми плодами.
В это убежище Кулау ушел из низовьев долины, от моря. Если бы
пришлось уходить и отсюда, у него были на примете другие ущелья, еще выше,
среди громоздящихся горных вершин. И теперь он сидел, положив рядом с
собою винтовку, и вглядывался сквозь завесу листвы в солдат на далеком
берегу. Он разглядел, что они привезли с собой тяжелые пушки, отражавшие
солнце, как зеркала. Прямо перед ним тянулся острый гребень. По тропинке,
ведущей к нему снизу, ползли крошечные точки - люди. Кулау знал, что это
не солдаты, а полиция. У этих ничего не выйдет, и вот тогда за дело
возьмутся солдаты.
Он любовно провел искалеченной рукой по стволу винтовки и проверил
прицел. Стрелять он научился давно, когда охотился на острове Ниихау, где
до сих пор не забыли его меткой стрельбы.
По мере того как движущиеся точки приближались и увеличивались, Кулау
определял дистанцию с поправкой на ветер, дувший сбоку, и учитывал
возможность перелета по таким низко расположенным целям. Но стрелять он не
стал. Он дал им добраться до начала острого гребня и только тогда
обнаружил свое присутствие. Он спросил, не выходя из зарослей:
- Что вам нужно?
- Нам нужен Кулау-прокаженный, - ответил начальник отряда туземной
полиции, голубоглазый американец.
- Уходите обратно, - сказал Кулау.
Он знал этого человека: это был шериф, - тот, кто не дал ему жить на
Ниихау и прогнал его через весь Кауаи в долину Калалау, а оттуда вверх, в
ущелье.
- Кто ты? - спросил шериф.
- Я Кулау-прокаженный, - послышалось в ответ.
- Тогда выходи. Ты нам нужен, живой или мертвый. Твоя голова оценена
в тысячу долларов. Тебе не уйти.
Кулау громко рассмеялся в своем тайнике.
- Выходи! - скомандовал шериф, но ответом ему было молчание.
Он посовещался с полицейскими, и Кулау, понял, что они решили взять
его штурмом.
- Кулау! - крикнул шериф. - Кулау, я иду к тебе.
- Тогда погляди сначала на солнце, и небо, и море, потому что больше
ты их никогда не увидишь.
- Хорошо, хорошо, Кулау, - сказал шериф примирительным тоном. - Я
знаю, что ты стреляешь без промаха. Но в меня ты не станешь стрелять. Я
ничем тебя не обидел.
Кулау проворчал что-то.
- Право же, - настаивал шериф, - я ведь ничем тебя не обидел, разве
не так?
- Ты обижаешь меня тем, что пытаешься засадить в тюрьму, - прозвучал
ответ. - И ты обижаешь меня тем, что пытаешься получить за мою голову
тысячу долларов. Если тебе дорога жизнь, стой на месте.
- Я должен до тебя добраться. Что поделаешь, это мой долг.
- Ты умрешь раньше, чем доберешься до меня.
Шериф был не трус, но тут он заколебался. Он посмотрел вниз, в
пропасть, окинул взглядом острый, как нож, гребень и решился.
- Кулау! - крикнул он.
Заросли молчали.
- Кулау, не стреляй. Я иду.
Шериф повернулся к полицейским, отдал им какое-то приказание и
пустился в свой опасный путь. Он шел медленно. Это напоминало ему ходьбу
по канату. Кроме воздуха, ему не за что было ухватиться. Камни сыпались у
него из-под ног и стремительно летели в пропасть. Солнце палило, и по лицу
у него катился пот. Но он все шел и наконец достиг половины пути.
- Стой! - скомандовал Кулау из зарослей. - Еще шаг и я стреляю.
Шериф остановился, покачиваясь над бездной, чтобы удержать
равновесие. Он побледнел, но во взгляде его была решимость. Он облизал
пересохшие губы и заговорил:
- Кулау, ты не убьешь меня. - Я знаю, что не убьешь.
Он снова двинулся вперед. Пуля заставила его перевернуться волчком.
Когда он падал, на лице его промелькнуло сердитое недоумение. Он успел
подумать, что если упасть на острый гребень, то еще можно спастись, - но
тут смерть настигла его. Секунда - и гребень был пуст. И тогда пятеро
полицейских один за другим смело пустились бегом по острому гребню, а
остальные тут же открыли огонь по зарослям. Это было безумие. Кулау
нажимал курок так быстро, что пять выстрелов прогремели почти непрерывной
очередью. Пригнувшись к самой земле от пуль, со свистом прорезавших кусты,
он выглянул из зарослей. Четверо полицейских исчезли так же, как их
начальник. Пятый, еще живой, лежал поперек гребня. На дальнем конце
толпились остальные полицейские, уже переставшие стрелять. Положение их на
этой голой скале было безнадежным: Кулау мог снять их всех до последнего,
не дав им спуститься. Но он не стрелял. И после короткого совещания один
из полицейских снял с себя белую рубашку и помахал ею, как флагом. Потом
он, а за ним и другой пошли по гребню к раненому товарищу. Не выдавая себя
ни одним движением, Кулау смотрел, как они медленно отступали и,
спустившись вниз, в долину, снова превратились в темные точки.
Два часа спустя Кулау заметил из другого укрытия, что группа
полицейских пробует подняться по противоположному склону долины. Дикие
козы разбегались от них, а они лезли все выше и выше. И наконец, не
доверяя самому себе, Кулау послал за Килолианой.
- Нет, здесь им не пройти, - сказал Килолиана.
- А козы? - спросил Кулау.
- Козы пришли из соседней долины, а сюда им не попасть. Дороги нет.
Эти люди не умнее коз. Они упадут и разобьются насмерть. посмотрим.
- Они смелые, - сказал Кулау. - посмотрим.
Лежа рядом на ковре из лиан, под свисающими сверху желтыми цветами
хау, они смотрели, как крошечные человечки карабкаются вверх - и то, чего
они ждали, случилось: трое полицейских оступились, упали и, докатившись до
выступа, камнем полетели вниз.
Килолиана усмехнулся.
- Больше нас не будут тревожить, - сказал он.
- У них есть пушки, - возразил Кулау. - Солдаты еще не сказали своего
слова.
Разморенные жарой, прокаженные спали в пещерах. Кулау тоже дремал у
своего логовища, держа на коленях начищенную, заряженную винтовку. Девушка
с искалеченными руками лежала в зарослях, наблюдая за острым гребнем.
Вдруг Кулау вскочил, забыв про сон: на берегу раздался взрыв. В следующее
мгновение воздух словно разодрало на части. Этот немыслимый звук испугал
его. Казалось, боги схватили небесный покров и рвут его, как женщины рвут
на полосы ткань. Страшный звук быстро приближался. Кулау с опаской поднял
глаза. И вот снаряд разорвался высоко в горах, и столб черного дыма вырос
над ущельем. Утес дал трещину, и обломки полетели к его подножию.
Кулау провел рукой по взмокшему лбу. Он был потрясен. Он еще никогда
не слышал орудийной стрельбы и даже не мог представить, как это страшно.
- Раз, - сказал Капалеи, решив почему-то вести счет выстрелам.
Второй и третий снаряды с визгом пролетели над ущельем и разорвались
за ближним хребтом. Капалеи считал. Прокаженные высыпали на открытое место
перед пещерами. Вначале стрельба испугала их, но снаряды перелетали через
ущелье, и скоро они успокоились и стали любоваться новым для них зрелищем.
Оба идиота визжали от восторга и принимались кривляться и прыгать всякий
раз, как воздух раздирало снарядом. Кулау почти успокоился. Пушки не
причиняли вреда. Наверно, такими большими снарядами и на таком расстоянии
невозможно стрелять метко, как из винтовки.
Но вот что-то изменилось. Теперь снаряды не долетали до них. Один
разорвался в зарослях у острого гребня. Кулау вспомнил про девушку,
которая лежала на страже, и побежал туда. Кусты еще дымились, когда он
заполз в чащу. Изумление охватило его. Ветки были поломаны, расщеплены.
Там, где он оставил девушку, в земле была яма. Девушку разорвало в клочья.
Снаряд попал прямо в нее.
Выглянув из кустов и убедившись, что на гребне нет солдат, Кулау
пустился бегом обратно к пещерам. Снаряды летели над ним с воем, свистом,
стоном, и вся долина гудела и сотрясалась от взрывов. Перед пещерами
весело скакали оба идиота, вцепившись друг в друга полусгнившими пальцами.
И вдруг Кулау увидел, как рядом с ними из земли поднялся столб черного
дыма. Взрывом их отшвырнуло в разные стороны. Один лежал неподвижно,
другой на руках пополз к пещере. Ноги его волочились по земле, из ран
хлестала кровь. Он был весь в крови и скулил, как собачонка. Все
остальные, кроме Капалеи, попрятались в пещеры.
- Семнадцать, - сказал Капалеи и тут же добавил: - Восемнадцать.
Восемнадцатый снаряд упал у самого входа в одну из пещер. Прокаженные
высыпали на волю, но из этой пещеры никто не показывался. Кулау вполз в
нее, задыхаясь от едкого, вонючего дыма. На земле лежали четыре
изуродованных трупа. Среди них была женщина с невидящими глазами, у
которой только теперь иссякли слезы.
Подданных Кулау охватила паника, и они уже двинулись по тропе,
уводившей из ущелья вверх, в хаос вершин и обрывов. Раненый идиот, тихо
подвывая, тащился по земле, стараясь поспеть за остальными. Но у самого
начала подъема силы изменили ему, и он скорчился и затих.
- Его нужно убить, - сказал Кулау, обращаясь к Капалеи, который сидел
там же, где и раньше.
- Двадцать два, - ответил Капалеи. - Да, лучше убить его. Двадцать
три... Двадцать четыре.
Увидев направленное на него дуло, идиот громко взвизгнул. Кулау
заколебался и опустил винтовку.
- Это не легко, - сказал он.
- Ты дурак. Двадцать шесть, двадцать семь, - сказал Капалеи. - Давай
я тебя научу.
Он встал и, подняв с земли тяжелый камень, пошел к раненому. В ту
минуту, когда он замахнулся, новый снаряд попал прямо в него, тем самым
избавив его от необходимости действовать и подведя итог его счету.
Кулау остался один в ущелье. Он провожал глазами своих подданных,
пока последние скрюченные фигуры не исчезли за выступом горы. Потом
повернулся и пошел вниз, к зарослям, где убило девушку. Стрельба
продолжалась, но он не уходил, так как заметил, что далеко внизу к подъему
двинулись солдаты. Один снаряд разорвался в десяти шагах от него.
Распластавшись на земле, Кулау слышал, как осколки пролетели над ним.
Цветы хау посыпались на него дождем. Он поднял голову, посмотрел на
тропинку и вздохнул. Ему было очень страшно. Пули не смутили бы его, но
орудийный огонь вселял в него ужас. При каждом выстреле он, дрожа,
припадал к земле, но всякий раз опять поднимал голову и следил за
тропинкой.
Наконец стрельба прекратилась. Верно, потому, решил он, что солдаты
уже близко. Они ползли по тропинке гуськом, и он стал было считать их, но
сбился со счета. Их было не меньше сотни, и все они пришли за ним -
Кулау-прокаженным. На мгновение в нем вспыхнула гордость. С винтовками и
пушками, с полицией и солдатами они идут за ним, а он - один, да еще
больной, калека. За него, живого или мертвого, обещана тысяча долларов. Во
всю свою жизнь он не имел столько денег. Это была горькая мысль. Капалеи
сказал правду. Он, Кулау, никому не сделал зла. Просто белым людям нужны
были рабочие руки на краденой земле, и они привезли китайских кули, а с
ними пришла болезнь. И теперь, оттого что его заразили этой болезнью, он
стоит тысячу долларов, но ему-то их не получить! Его труп, сгнивший от
болезни или разорванный снарядом, - вот за что будут выплачены эти
огромные деньги.
Когда солдаты добрались до острого гребня, Кулау хотел было
предупредить их, но взгляд его упал на убитую девушку, и он смолчал. Когда
на тропинке показался шестой солдат, он открыл огонь и стрелял до тех пор,
пока тропинка не опустела. Он выпускал пули, снова заряжал винтовку и
снова стрелял не переставая. Все старые обиды огнем горели у него в мозгу,
им овладела ярость и жажда мщения. Растянувшись по всей тропе, солдаты
тоже стреляли и хотя они залегли, стараясь укрыться в неглубоких выемках,
целиться по ним было легко. Пули свистели и ударялись вокруг Кулау, со
звоном отскакивая от камней. Одна пуля царапнула его по черепу, другая
обожгла лопатку, не оцарапав кожи.
Это было настоящее побоище, и учинил его один человек. Солдаты стали
отступать, унося раненых. Снимая их выстрелами одного за другим. Кулау
вдруг почуял запах горелого мяса. Он огляделся по сторонам, но потом
понял, что это его пальцы горят от накалившейся винтовки. Проказа
разрушила нервы рук. Мясо горело, и он слышал запах, а боли не чувствовал.
Он лежал в зарослях и улыбался, но вдруг вспомнил о пушках. Они,
вероятно, замолчали ненадолго и теперь уже будут стрелять прямо по
зарослям, откуда он вел огонь. Не успел он отодвинуться за выступ скалы,
куда, по его наблюдениям, снаряды не попадали, как обстрел возобновился.
Кулау считал: еще шестьдесят снарядов выпустили пушки по ущелью, а потом
замолчали. Небольшая площадь была так изрыта воронками, что, казалось,
ничего живого там не могло остаться. Солдаты так и решили и под палящими
лучами послеполуденного солнца опять полезли вверх по тропе. И снова им не
удалось пройти по гребню, и снова они отступили к морю.
Еще два дня Кулау удерживал тропу, хотя солдаты продолжали
обстреливать его укрытие из пушек. На третий день на скалистой гряде,
нависавшей над ущельем, появился один из прокаженных, мальчик Пахау, и
прокричал ему, что Килолиана, охотясь на коз, чтобы им всем не умереть с
голода, упал и разбился и что женщины перепуганы и не знают, что делать.
Кулау велел мальчику спуститься и, дав ему запасную винтовку, оставил его
сторожить тропу, а сам поднялся к своим подданным. Они совсем пали духом.
Большинство из них были слишком слабы, чтобы добывать себе пищу в таких
тяжких условиях, поэтому все они голодали. Кулау выбрал двух женщин и
мужчину, у которых болезнь зашла еще не слишком далеко, и послал их в
ущелье за едой и циновками. Остальных он постарался утешить и подбодрить,
так что даже самые слабые стали помогать в постройке шалашей.
Но посланные за едой не вернулись, и Кулау пошел назад в ущелье.
Когда он появился над обрывом, одновременно щелкнуло пять-шесть затворов.
Одна пуля пробила ему мякоть плеча, другая ударилась о скалу, и отлетевшим
осколком ему порезало щеку. Он отпрянул назад, но успел заметить, что
ущелье кишит солдатами. Его подданные предали его. Они не выдержали ужаса
канонады и предпочли ей Молокаи - тюрьму.
Отступив на несколько шагов, Кулау снял с пояса тяжелую патронную
сумку. Он залег среди скал и, когда над обрывом поднялась голова и плечи
первого солдата, спустил курок. Так повторилось два раза, а потом, после
паузы, из-за края обрыва вместо головы и плеч высунулся белый флаг.
- Что вам нужно? - спросил Кулау.
- Мне нужно тебя, если ты - Кулау-прокаженный, - раздался ответ.
Кулау забыл об опасности, забыл обо всем, - он лежал и дивился
необычайному упорству этих хаоле - белых людей, которые добиваются своего,
несмотря ни на что. Да, они добиваются своего, подчиняют себе все и вся,
даже если это и стоит им жизни. Он почувствовал восхищение этой их волей,
которая сильнее жизни и покоряет все на свете. Он понял, что дело его
безнадежно. С волей белого человека спорить нельзя. Убей он их тысячу, они
все равно подымутся, как песок морской, и умножатся, и доконают его. Они
никогда не признают себя побежденными. В этом их ошибка и их сила. У его
народа этого нет. Теперь ему стало понятно, как ничтожная горсть посланцев
господа бога и господа рома сумела поработить его землю. Это случилось
потому...
- Ну, что же? Пойдешь ты со мной? - Это был голос невидимого
человека, держащего белый флаг. Ну да, он настоящий хаоле, идет напролом к
своей цели.
- поговорим, - сказал Кулау.
Над обрывом поднялась голова и плечи, а потом и весь человек. Это был
молоденький капитан с нежным лицом и голубыми глазами, стройный,
подтянутый. Он двинулся вперед, потом, по знаку Кулау, остановился и сел
шагах в пяти от него.
- Ты храбрый, - сказал Кулау задумчиво. - Я могу убить тебя, как
муху.
- Нет, не можешь, - ответил тот.
- Почему?
- Потому что ты - человек, Кулау, хоть и скверный. Я знаю твою
историю. Убивать ты умеешь.
Кулау проворчал что-то, но в душе он был польщен.
- Что ты сделал с моими людьми? - спросил он. - Где мальчик, две
женщины и мужчина?
- Они сдались нам. А теперь твоя очередь, - я пришел за тобой.
Кулау недоверчиво рассмеялся.
- Я свободный человек, - заявил он. - Я никого не обижал. Одного я
прошу: чтобы меня оставили в покое. Я жил свободным и свободным умру. Я
никогда не сдамся.
- Значит, твои люди умнее тебя, - сказал молодой капитан. - Смотри,
вот они идут.
Кулау обернулся. Сверху двигалась страшная процессия: остатки его
племени со вздохами и стонами тащились мимо него во всем своем жалком
уродстве.
Но Кулау суждено было изведать еще большую горечь, ибо, поравнявшись
с ним, они осыпали его оскорбительной бранью, а старуха, замыкавшая
шествие, остановилась и, вытянув костлявую руку с когтями гарпии, оскалив
зубы и тряся головой, прокляла его. Один за другим прокаженные
перебирались через скалистую гряду и сдавались притаившимся в засаде
солдатам.
- Теперь ты можешь идти, - сказал Кулау капитану. - Я никогда не
сдамся. Это мое последнее слово. Прощай.
Капитан соскользнул вниз, к своим солдатам. В следующую минуту он
поднял надетый на ножны шлем, и пуля, выпущенная Кулау, пробила его
насквозь. До вечера они стреляли по нему с берега, и когда он ушел выше, в
неприступные скалы, солдаты двинулись за ним следом.
Шесть недель гонялись они за Кулау среди острых вершин и по козьим
тропам. Когда он скрывался в зарослях лантаны, они расставляли цепи
загонщиков и гнали его, как кролика, сквозь лантановые джунгли и кусты
гуава. Но всякий раз он путал следы и ускользал от них. Настигнуть его не
было возможности. Если преследователи наседали вплотную, Кулау пускал в
дело винтовку, и они уносили своих раненых по горным тропинкам к морю.
Случалось, что солдаты тоже стреляли, заметив, как мелькает в чаще его
коричневое тело. Однажды они нагнали его впятером на открытом участке
тропы и выпустили в него все заряды. Но он, хромая, ушел от них по краю
головокружительной пропасти. Позже они нашли на земле пятна крови и
поняли, что он ранен. Через шесть недель на него махнули рукой. Солдаты и
полицейские возвратились в Гонолулу, предоставив ему долину Калалау в
безраздельное пользование, хотя время от времени охотники-одиночки
пытались изловить его... на свою же погибель.
Два года спустя Кулау в последний раз заполз в заросли и растянулся
на земле среди листьев ти и цветов дикого имбиря. Свободным он прожил
жизнь и свободным умирал. Стал накрапывать дождь, и он закрыл свои
изуродованные ноги рваным одеялом. Тело его защищал клеенчатый плащ.
Маузер он положил себе на грудь, заботливо стерев со ствола дождевые
капли. На руке, вытиравшей винтовку, уже не было пальцев; он не мог бы
теперь нажать на спуск.
Он закрыл глаза, слабость заливала тело, в голове стоял туман, и он
понял, что конец его близок. Как дикий зверь, он заполз в чащу умирать. В
полусознании, в бреду он возвращался мыслью к дням своей юности на Ниихау.
Жизнь угасала, все тише стучал по листьям дождь, а ему казалось, что он
снова объезжает диких лошадей и строптивый двухлеток пляшет под ним и
встает на дыбы; а вот он бешено мчится по корралю, и подручные конюхи
разбегаются в стороны и перемахивают через загородку. Минуту спустя,
совсем не удивившись этой внезапной перемене, он гнался за дикими быками
по горным пастбищам, и, набросив на них лассо, вел их вниз, в долину. А
загоне, где клеймили скот, от пота и пыли ело глаза и щипало в носу.
Вся его здоровая, вольная молодость грезилась ему, пока острая боль
наступающего конца не вернула его к действительности. Он поднял свои
обезображенные руки и в изумлении посмотрел на них. Почему? Как? Как мог
он, молодой, свободный, превратиться вот в это? Потом он вспомнил все и на
мгновение снова стал Кулау-прокаженным. Веки его устало опустились, шум
дождя затих. Томительная дрожь прошла по телу. Потом и это кончилось. Он
приподнял голову, но сейчас же снова уронил ее на траву. Глаза его
открылись и уже не закрывались больше. Последняя мысль его была о
винтовке, и, обхватив ее беспалыми руками, он крепко прижал ее к груди.