В.Лобас. Желтые короли. Записки нью-йоркского таксиста


---------------------------------------------------------------
      : Игорь Солдатов
---------------------------------------------------------------
           
ЖЕЛТЫЕ КОРОЛИ 
     Записки нью-йоркского таксиста
     Товарищам моим -- белым и черным, американцам и эмигрантам  из России и
Израиля,  из  Греции  и  Кореи,  арабам,  китайцам,  полякам  и всем  прочим
таксистам города  Нью-Йорк  в знак глубокого  уважения к  их нечеловеческому
труду эту горькую книгу посвящаю...
     Водитель No 320718
     

     "Я  никогда  не знал  бы  многое из  того что я знаю,  и  половины чего
достаточно, чтобы  отравить навсегда несколько  человеческих жизней, если бы
мне не  пришлось сделаться  шофером такси..." Из книги "Ночная дорога" Гайто
Газданова, белогвардейского  офицера, который  в  годы первой эмиграции стал
таксистом в Париже



ПРОЛОГ 




1. 


     Вы прилетели в  Нью-Йорк и  остановились  в  одном  из отелей, глядящих
окнами на Центральный парк.  Наутро по  приезде вы вышли из  отеля, вдохнули
полной грудью очищенный зеленью парка воздух  и,  взглянув на часы, --  пора
было начинать хлопотливый день, --  направились к  первому из  таксомоторов,
выстроившихся вереницей у подъезда.
     Несколько странным  вам  показалось,  что  водители двух головных машин
таксистской очереди находились не там, где им полагалось бы: за баранкой, а,
подпирая спинами стену отеля, о чем-то болтали, на пассажира, заглядывавшего
в окна кэбов,  внимания  не обращали, и  выглядело  это  так, будто  они оба
вообще  никуда  не собирались  ехать.  Выждав  минуту  и поняв,  что  беседа
таксистов  может длиться  бесконечно, вы решились,  наконец,  прервать  этот
милый tet-a-tet и спросили:
     -- Ну, ребята, кто из вас отвезет меня?
     -- Мой кэб занят, -- чуть поморщившись, отвечал один из водителей.
     -- Разве вы не видите, что мы разговариваем? -- с режущим слух акцентом
сказал второй и при этом покачал головой, сетуя на всеобщую невоспитанность.
     Чтобы избежать препирательств,  вы шагнули  было  к  третьей машине, но
водитель,  находившийся   именно   там,   где  ему   и  положено,  защелкнул
автоматический замок...  Несуразный бойкот  этот был тем более оскорбителен,
что  невозможно  было  понять,  чем,  собственно,   он  вызван...  Остановив
пробегавшее  мимо  такси,   вы   постарались   как  можно  скорее  забыть  о
случившемся.
     Но несколько часов спустя, перед вечером, когда переодевшись, об руку с
благоухающей женой  вы снова вышли из  отеля, безобразная сцена повторилась.
Было время "пик", в потоке машин свободное  такси все никак не попадалось, а
у подъезда стоял  лишь  один-единственный желтый кэб.  Неопрятный субъект  с
помутневшим  то ли от  пива, то  ли от  безделья взглядом сидел на капоте  и
болтал ногами.
     -- Дружище, сделайте одолжение, -- едва ли не  заискивая, обратились вы
к нему:  -- отвезите нас  в ресторан. Это совсем недалеко,  а мы  будем  вам
очень признательны.
     Туповатый  таксист, однако, не понял намека. Он с натугой подавил зевок
и, проморгавшись, сказал:
     -- Я никуда не поеду. Я -- отдыхаю.
     Швейцар  отвернулся;  ему,  наверное,  было   стыдно  наблюдать  эдакое
измывательство  над  гостями престижного  отеля-  Пришлось  повысить  голос,
окликнуть швейцара, и тот, надо сказать, живо навел порядок: развязный кэбби
в  два счета  оказался за рулем.  Но, Бог ты мой, до чего же  это неприятно,
когда  везет вас обозленный шоферюга, который  все время бурчит что-то  себе
под  нос, гримасничает и вам назло резко тормозит на перекрестках. Притихнув
на заднем  сиденье, вы  молча  разглядываете плешивый  затылок  над несвежим
воротничком и  --  в  зеркало  заднего обзора  --обрюзгшие небритые  щеки. К
счастью, поездка длится лишь считанные минуты, и, когда кэб останавливается,
счетчик  показывает   1.80.   Инцидент  исчерпан;  водителю  протянуты   две
долларовые бумажки и сказано, что сдачу он может оставить себе.
     -- Зачем ты это делаешь?-- в сердцах,  поскольку грубиян угрюмо молчал,
сказала жена.
     -- А ведь и в самом деле, -- вслух согласились вы с замечанием жены. --
Вам, водитель, наверно, следовало бы что-то сказать,  если после всего я дал
вам десять процентов на чай.
     -- При чем здесь какие-то .проценты"? --  ощерился кэбби. -- Вы  хотели
оставить мне меньше, чем квотер 

1

 . Забирайте свои деньги!
     Английскую речь он коверкал;  рука еле  сдержалась,  чтобы  не хлопнуть
дверцей...
     А назавтра, когда  вы  покидали  Нью-Йорк,  у отеля  произошло чудо. Не
успели вы с женой спуститься по ступенькам подъезда, как один из дремавших в
очереди  таксистов,  заметив пассажиров, нажал  на гудок;  другой,  похожий,
кстати,  на  вчерашнего, бросился вам  навстречу и буквально выхватил из рук
чемодан,  а  третий,  юркий  такой, опередив  швейцара, услужливо  распахнул
дверцу...
     Вы  с  женой  только   переглянулись  и   еле   сдержались,   чтоб   не
расхохотаться. Но каково же было ваше изумление, когда вы  своими глазами --
не может же такое померещиться  --  увидели,  как  таксист (определенно  тот
самый,  вчерашний!), захлопнув  багажник, подскочил к  швейцару  и сунул ему
ассигнацию... Да, да: он вместо вас уплатил чаевые!
     --  Аэропорт  Кеннеди!  --  не  слишком  любезно бросили  вы,  не забыв
давешних сцен.
     --  Слушаюсь,  сэр!  --  бойко  откликнулся  жлоб,  и  кэб  рванулся  к
переключавшемуся светофору...
     А теперь, если вас  интересует,  откуда, да  еще с такими подробностями
известно мне о  том, что произошло между  вами и таксистами  перед  входом в
отель, и в машине, и даже  о  нелепых пререканиях по поводу двадцати центов,
оставленных  на  чай,  я откроюсь: плешивый жлоб с небритыми щеками и мутным
взглядом -- это я.


2. 


     Эх,  как  мне  знать: а вдруг читатель, едва  раскрыв  мои записки, уже
досадует, уже  недоволен;  это  ведь  не  тот благодарный  русский книголюб,
который, обнаружив в двадцать шестой главе первое живое  слово, будет уже до
победного конца .давить" двухтомный роман про династию животноводов и,  лишь
перевернув  последнюю,  тысяча  семьсот девяносто  восьмую страницу, скажет:
"Вот ведь какая дрянь!", но  и после  того не зашвырнет неудавшуюся, видимо,
новинку, а даст почитать сослуживцам, чтобы проверить: совпадают ли  мнения?
Здесь ведь нету таких... А привередливый американец уже точно досадует: что,
мол, этот таксист, этот  эмигрант, только  морочит голову и ничего толком  у
него не поймешь: почему  вдруг ленивые кэбби кинулись усаживать пассажиров в
машину? Да  еще  заплатили  швейцару?  Скорее  всего,  это  вообще  какое-то
несусветное  вранье: чтоб таксисты  давали на  чай --  это что-то совсем  уж
неслыханное...
     Но, ей же Богу, ни  слова вранья  нет в бесхитростной моей книжке!  Вам
просто  не  приходилось  слышать  о  долларах,  которые  тайком  мы   платим
швейцарам:  один  --  за  рейс в ближний  аэропорт  "Ла-Гвардия", два  -- за
дальний  .Кеннеди", в  то время,  когда я начинал шоферить, приходилось иной
раз давать и пятерку -- за Нью-Йорк...
     Конечно, не всякий швейцар берету таксистов взятки, и я вовсе не ставлю
перед собой такой цели  -- оклеветать всех подряд швейцаров. Тем паче, среди
них у меня немало друзей, и я сам могу рассказать, например, о замечательном
черном великане Ангеле, который и сегодня стоит у парадного  входа в, Эссекс
Лэйн Отель" и который среди нас, нью-йоркских кэбби, известен, прежде всего,
своей безупречной честностью!
     К тому времени, когда я познакомился с Ангелом, он уже отстоял на своем
месте лет двадцать,  имел парочку двухсемейных домов  в Бронксе и  один -- в
Джамайке, прачечную-автомат  и  участок  земли  во Флориде...  Не удивляйся,
читатель:  любой  из этих молодцов в цилиндрах, таких величественных и таких
расторопных,  с  поклоном   принимающих  твою  монетку,  как  правило,  куда
состоятельней, чтоб не лопасть впросак, скажем так: большинства дающих.
     Завидные деньги, однако, никому не  даются даром.  Коченеют швейцары на
холоде и ветру; хоть и в накидках, а мокнут под дождями; таскают  тяжеленные
подчас чемоданы; и, как многим людям крупного телосложения, Ангелу постоянно
хотелось есть.
     А напротив отеля, у  ограды Центрального парка, старая арабка разводила
по утрам на своей тележке огонь, на угли капал розовый мясной сок, и ветерок
нес к нам дразнящий аромат  доспевающих шиш-кебабов. Как ни  старался  Ангел
даже не глядеть в ту сторону, более часу вытерпеть он не  мог  и посылал  за
порцией  кого-нибудь  из  пользовавшихся его расположением таксистов. Но что
для здоровенного  мужика шиш-кебаб, хоть  и с  горячей  лепешкой, хоть  и  с
салатом?! Отвернется на миг к стене -- и нет шиш-кебаба... И опять старается
Ангел  не смотреть  на Центральный парк.  А  жадная арабка  все  поднимала и
поднимала цены на свой аппетитный товар; начала она с доллара, но как-то  уж
очень быстро дошла до 2.75  и при этом все уменьшала и уменьшала  порции.  И
даже лепешки  ее, жаловался нам Ангел, стали совсем куцыми, и мы уже открыто
возмущались ее бесстыдством!
     Ангел стоял на своем посту,  терзаемый головоломной мыслью. Разумеется,
я далеко не беден, думал швейцар, но, если судить трезво, разве я так богат,
чтоб одной рукой платить по 2.75 за шиш-кебаб, а другой рукой -- за спасибо,
за  здорово   живешь  раздавать  таксистам  бесчисленные   эссекс-лейновские
аэропорты?
     Как  никто,  понимали мы эти  муки и все предлагали Ангелу свой честный
бизнес:  "Ла-Гвардия" --  доллар, "Кеннеди" --  два,  но  он  был тверд, как
скала.  .Нет,  нет и еще  раз нет'' -- отвечал нам  неподкупный Ангел. Пусть
арабка совсем потеряла совесть, он не станет пачкаться и рисковать ...
     Дело  в том, что  "продавать  аэропорты"  таксистам  -- тяжкий  грех не
только   перед   Богом.    Свой   пост   может   потерять   швейцар    из-за
пакостников-кэбби. Потому что таксист, хоть и сам же сует свой  доллар, если
пассажир,  за которого он заплатил, вдруг  передумает и велит везти его не в
Кеннеди,  а  к  автобусу,  отправляющемуся  в  аэропорт, -- может  запросто,
посреди дороги  вышвырнуть из машины и пассажира, и  его багаж, вернуться  к
отелю и закатить швейцару  скандальчик: ты, мол, деньги взял, а сунул мне --
что?! Они  же горло готовы перегрызть за свой несчастный доллар. Как иметь с
ними дело?..
     Со стороны, конечно, вам легко  рассуждать: ну, и  не имей,  дескать, с
таксистами  никаких  .дел",  если  не  велит  начальство, если  деньги эти и
вправду грязные... Так  ведь  кто спорит? Таксистские  доллары,  разумеется,
грязные, но  зато ведь их много... А  ну-ка,  прикиньте:  на  каждые две-три
сотни  гостей,  ежедневно  покидающих  отель,   минимум,  пятьдесят  человек
нанимают кэб  до  "Ла-Гвардии", десятка два-три  -- до .Кеннеди',  а кое-кто
улетает и из аэропорта Нью-Йорк...  Поняли, чем это пахнет? Чуть ли не сотню
в  день суют таксисты швейцару! А  в месяц? А в год?.. Вот и скажите теперь,
что вы сделали бы, очутись вы  на месте Ангела? Уверен, ничего путного вы не
придумали бы, как не придумал до Ангела  ни  один  швейцар,  и  пихали  бы в
карман  запретные  деньги,  пока  не  полетели  бы  с  работы,  как  Боб  из
"Шератона", как Джо из "Холидей Инн", и кусали бы потом себе локти...
     Никогда  не  забыть мне тот  день,  когда среди таксистов только-только
распространился еще не проверенный  слух, будто Ангел стал давать аэропорты!
И тому,  говорят, дал "Кеннеди", и этому. Взволнованный, я поспешил к отелю.
И увидел: для гостя без  чемоданов Ангел остановил проезжавшее мимо такси, а
когда рассыльный выкатил тележку  с багажом, швейцар вызвал первую машину --
из желтой очереди! Сомнений не было: Ангел давал аэропорты, но, оказывается,
денег он по-прежнему не брал.
     Промышлявших  под  его  отелем  таксистов  башковитый  швейцар  обложил
натуральным налогом.  С кого возьмет  утиную  ногу,  а с  кого --  половинку
банана, яблоко, крутое  яичко  или  сырок.  Снедь эту  Ангел заглатывал,  не
привередничая, и в любой последовательности. Уроженец Британской Гвианы,  он
довольно быстро привык  к нашим  русским  пирожкам с  капустой,  к  шибающей
чесноком украинской  колбасе и совсем перестал  тратиться на шиш-кебабы,  за
что лютая торговка его возненавидела и стала обзывать обезьяной.
     -- Манки!

2

 -- кричала она через дорогу.
     Но Ангел был глух к ее глупым  насмешкам. В роскошном мундире с золотым
аксельбантом и в белых перчатках, он меньше всего походил на  обезьяну,  так
что ни прохожие, ни гости отеля не могли догадаться,  почему кричит арабка и
кому адресуется ее сарказм. К тому же, некий полисмен,  снимавший квартиру в
одном  из  принадлежавших швейцару домов,  доподлинно выяснил, что у  арабки
какие-то нелады с  документами, и ей пришлось впопыхах,  всего, говорили, за
семнадцать тысяч  продать свое доходное место у Центрального парка какому-то
греку.
     А  добрый наш  Ангел, покровитель таксистов, и по нынешний день с нами!
Отвернется в  закуток, проглотит ломоть жирного одесского штруделя с изюмом,
закусит хвостом маринованной селедки и, глядишь, погрузит мне Кеннеди.
     Совесть  этого швейцара  чиста перед  управляющим  отелем. Ибо, хотя он
дает аэропорты  не совсем бесплатно, какой, даже самый строгий босс, решится
назвать кусок курицы -- взяткой? И какой кэбби наберется духу заорать на всю
улицу:  раз твой клиент  передумал, отдавай обратно мой  кусок фаршированной
рыбы?!.. Смешно. Никто и никогда чушь такую орать не станет.
     Но что это я все Ангел да Ангел?! Раз уж так вышло,  что речь почему-то
зашла  о швейцарах, давай я  познакомлю тебя,  читатель, со всеми швейцарами
лучших отелей Нью-Йорка! И  поверь,  даже если  ты  богат и  влиятелен, тебе
пригодятся эти знакомства. Любому из моих друзей ты можешь оставить на часок
в центре города  свой "Мерседес"  без всякого  риска, что машину уволокут на
штрафную площадку; захочешь  .понюхать" или "пустить по вене", поставить  на
бейсбольную команду или же пожелаешь добавить в свою жизнь капельку нежности
--  они  всегда  позаботятся,  чтобы  ты  получил именно то,  к  чему  нынче
предрасположен... А кроме швейцаров я  познакомлю тебя с кинозвездой-собакой
и  с нищим таксистом, который разбогател в течение считанных дней: я  покажу
тебе, читатель, тот особый Нью-Йорк, каким  его видят водители желтых кэбов,
а если тебе любопытно -- научу, как украсть чемодан...
     Если  же  ты,  мой читатель,  человек  нуждающийся и  честный, я охотно
подскажу  тебе,  как вечерком подработать  полсотни -- без  желтого кэба, на
твоей  частной,  видевшей   виды  машине.   Мы  нырнем  в  тревожный  сумрак
Вест-сайда, минуем кордоны  проституток  у руин  заброшенного шоссе, оставим
позади старый пирс, где в былые времена гуляли стада педерастов

3

,
и  остановимся  у  одного  из  неприметных  баров  на  безлюдном по  вечерам
Уолл-Стрите: у "Харрис  Америкэн", "Харрис Хановер" или у тайного публичного
дома  на Гринвич-стрит. Мы подождем с  четверть часика, пока под  звезды  не
вывалит очередная компашка дельцов, зашибивших сегодня на бирже  и по  этому
случаю крепко поддавших. Мы крикнем им: "Лимузин -- по дешевке! Квитанции на
двойную  сумму!", и ты увидишь, как от загоготавшей в ответ ватаги отделятся
двое, которым кажется, что они -- самые трезвые. Они идут договариваться, и,
считай, что наши деньги уже в кармане; остается только насажать в машину как
можно  больше  этих пьянчуг. Пусть один шумит, что ему  нужно в  форт  Ли, а
другой заказывает Бруклин-Хайтс  --  не обращай внимания;  постарайся,  если
можешь, запихать их в машину  всех до единого, а предупреди лишь  о том, что
платить будет каждый в отдельности.
     Ну, а если ты, читатель, личность с запросами и не хочешь развозить  по
ночам пьяных  деляг  и нужен  тебе не полтинник, а  многие тысячи  и вольная
жизнь обеспеченного человека, я тоже тебя научу, как в эту жизнь  пробиться,
причем  никак не изменяя --нынешнюю. Не калеча ее ни каторжными  трудами, ни
многолетним скопидомством, а с помощью одного безупречно легального способа,
который сработает даже при условии, что у тебя нет сбережений... И если тебя
интересует  только  это, тебе  не  придется  ни читать  мою книжку, ни  даже
листать  ее,  выискивая  нужный  совет:  открывай сразу  главу 20,  и  через
двадцать  минут  ты будешь  знать все  необходимое и лишь слегка  подивишься
тому, до чего это просто, да, может, в уголке твоего сознания мелькнет мысль
о  том,  как  много твоих  знакомых, которых  ты издавна  и искренне  привык
уважать, проделали в свое время именно это или нечто подобное...
     Но ведь  может  случиться и так,  что  покажутся тебе то  занятными, то
смешными приключения нью-йоркского кэбби: как гадала ему цыганка  (и сбылось
ли  ее предсказание?), как учился он водить машину задним ходом, как однажды
нашел в кэбе булыжник, которым клиенты собирались размозжить ему голову, как
он  разгадал  хитроумные загадки швейцара Фрэнка  о  Нищем  и  Докторе,  как
подружился с комиссаром полиции,  как купил он свое  такси  и  что из  всего
этого  вышло. Страница  за страницей ты, возможно,  и  сам не заметишь,  как
добредешь до конца и тут с удивлением обнаружишь, что тебе  почему-то совсем
не  хочется  воспользоваться  своим  новым  знанием:  тем  самым  простым  и
легальным способом, -- даже  для того, чтоб избавить  от тоскливой  службы и
себя самого, и жену...
     Такси   свободно!  Садись  в   кэб,   мой  читатель!   Тебе   предстоит
необыкновенная поездка: ты  не будешь указывать мне,  куда ехать, я не стану
включать  счетчик, и помчим мы с тобой по разбитым  нью-йоркским дорогам, по
маршруту, которым мне довелось проехать триста тысяч миль...


 * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ * 





Глава первая. ЕЩЕ ВЧЕРА ВПОЛНЕ ПРИЛИЧНЫЙ ЧЕЛОВЕК... 1.


     Каждое утро, проснувшись в  своей квартире на девятнадцатом этаже дома,
расположенного через дорогу от океана, в Бруклине, я первым делом выглядываю
в окно, чтобы проверить, стоит ли мой кэб там, где  я поставил его с вечера.
Машину эту, которую я  арендую и  за которую отвечаю головой, слава Богу, ни
разу  не  угоняли, но автомобили в  Нью-Йорке воруют так часто, что  у  меня
выработался такой вот рефлекс.
     Убедившись, что украшенный пилоткой рекламы чекер

4

 стоит  на
месте, и тихонько прикрыв дверь в  спальню, где спит жена, и другую дверь --
в  спальню  сына,  мимо  ставшего  с  недавних   пор  ненужным  кабинета,  я
направляюсь в  ванную. Накануне я вернулся с  работы поздно,  вымученный,  и
потому  левая  рука  моя  дрожит  даже  сейчас, после сна,  и, чтобы донести
пригоршню  воды  до  лица, мне  приходится как-то изловчиться. Впрочем,  я к
этому  привык,  приспособился  и,  умываясь,  вспоминаю,  что  вчера,  когда
парковался  перед домом,  видел в нашем  квартале только  два желтых кэба, а
сейчас, когда выглядывал в окно, заметил штук пять. Это машины моих соседей,
таких же, как я, эмигрантов  из  России;  значит,  им пришлось  работать  до
глубокий ночи, и они вернулись домой еще позже, чем я... 2.
     В  нашем  доме, а  вернее, в огромном, построенном городскими  властями
жилом  комплексе, образованном шестью корпусами, поставленными на  границе с
черным районом, живет много, чуть ли  не половина "русских". Их привлекает и
близость океана, и  близость колонии земляков на Брайтон-Бич, и, конечно же,
условия контракта:  за отличные, комфортабельные квартиры  мы  платим  вдвое
меньше, чем жильцы окрестных частных домов. Мы живем в раю бедняков.
     Разумеется,  не  все желающие могут  попасть  в рай; поселиться в нашем
комплексе  имеет право лишь семья с определенным доходом: не выше  и не ниже
установленных  пределов.  Если  доход  жильца   повысится,  то  повысится  и
квартплата, а потому мы обязаны ежегодно подавать властям особую, заверенную
нотариусом декларацию о своем финансовом положении...
     Очутившись в чужой  стране,  еще не научившись связать на чужом языке и
двух  слов,  "русские"

5

  сразу  же   разобрались  в  самой   сути
американских порядков.  Они  поняли,  что  предоставляемые  здесь  блага  --
реальны,  а  запреты  --  условны.  Что шкала  доходов --  условность. Если,
записываясь в  очередь на квартиру, указать в анкете не сумму своих доходов,
а разрешенную шкалой цифру, все будет  хорошо. Эту цифру никто не проверяет.
И ежегодную декларацию, тем паче, не  проверяют. Да и сам принцип очереди, в
которой нужно ждать и два, и три  года, есть  ни что  иное, как иносказание,
деликатный  намек. Умным, понимающим что почем и  умеющим  быть благодарными
людям  чиновники предоставляют  жилье без очереди. Для наших  это  было  так
просто, так естественно, ибо когда и какой еврей в Советском Союзе вселяется
в  квартиру  без  взятки?! И  еще кое-кто  из  моих  земляков, из  тех,  кто
побойчей, посмекалистей, успел сообразить, что, получив  от города квартиру,
совсем  не  обязательно в нее  перебираться. Живи  там, где  жил,  покупай в
Лонг-Айленде  дом, а дешевую  квартирку, накинув  цену, можно  сдать от себя
менее  расторопному эмигранту, --  это  бизнес! И потекли  "русские" в  наши
дома, вызывая к себе неприязнь старожилов...
     Дети наших эмигрантов, с удивлением замечаю  я,  стесняются языка своих
родителей: мой шестилетний приятель  дергает за юбку мамашу, разговорившуюся
со мной в  лифте:  "Мама,  перестань!  Как тебе не стыдно..."  Прискакав  на
детскую площадку,  он  уселся на  лавочку, оглядел исподлобья  рой  галдящих
сверстниц и сказал со вздохом:
     -- Я люблю девочек...
     -- Почему же ты с ними не играешь?
     -- Они говорят: "Ты русский, ты плохой..."
     -- Какие невоспитанные!.. Хочешь мороженного?
     -- А оно кошерное?
     -- А что это значит?
     --  Кошерное  -- значит  очень  вкусное. Увидел у киоска  размалеванную
старуху и заподхалимничал, заулыбался.
     -- Тебе нравится эта тетя?
     -- Она богатая...
     -- А почему тебе нравится -- богатая?
     -- Богатая -- значит очень умная.
     Этот мальчик не задавал вопросов. Он знал все ответы на все вопросы. Он
был сыном единственного из моих знакомых, который вскоре стал миллионером...
     В этом бруклинском  раю я прожил какой-то  странной,  призрачной жизнью
около трех  лет.  Каждый  день я покупал  русскую газету.  Книги,  которые я
читал, были изданы на Западе, но -- на  русском языке. Мы покупали в русских
магазинах  выпеченный по  русскому  рецепту  хлеб,  русские  сушеные  грибы,
русскую ветчину и русскую минеральную воду.
     Раз  в неделю я садился  в метро  и  с одного  крошечного  пятачка,  на
котором протекала моя русская жизнь в Америке, через весь Нью-Йорк переезжал
на  другой пятачок, где в нескольких комнатах  в небоскребе  на Сорок второй
улице размещалось  учреждение, сотрудники которого  тоже думали  и  говорили
между   собой   по-русски,  печатали  на  русских  пишущих  машинках,  а  на
библиотечных  столах  громоздились  кипы советских  газет  (некоторые из них
выписывались специально для меня) и здесь же я получал свой еженедельный чек
на 190 долларов... 3.
     Каждую пятницу ровно в десять утра я  входил  в  специальное помещение,
задрапированное  от пола до  потолка поглощавшими отражения звука  складками
ткани, закрывал  за собой тяжелую  звуконепроницаемую дверь, садился лицом к
стеклянной, во всю  стену, тоже звуконепроницаемой перегородке и ждал, когда
над моей головой вспыхнет красная сигнальная лампочка. Когда она загоралась,
это означало, что микрофон -- включен!..
     Одновременно высокий седой человек за стеклянной перегородкой кивал мне
головой,  я  отвечал ему  кивком,  и  тогда  он  нажимал  на кнопку,  пуская
записанную на пленку звуковую заставку:
     -- Говорит "РАДИО СВОБОДА". Сейчас вы услышите  еженедельное  обозрение
нашего комментатора Владимира Лобаса...
     Владимир Лобас -- это мой литературный псевдоним, это я. Чтобы помешать
людям  слушать  нас  там,  в  России,  советские  города  окружались  сетями
сверхмощных радиостанций  особого назначения, которые никогда  не передавали
ни последних известий, ни прогнозов погоды, ни футбольных репортажей, а лишь
непрерывно, двадцать четыре часа  в сутки транслировали  вой высокочастотных
генераторов: "джаз  КГБ". Это была война:  за умы, за людские души,  которая
превращалась в эфире в войну западных передатчиков и советских глушилок. 4.
     Если  бы   всего   лишь   года   три-четыре  назад   меня,  нагловатого
тридцатипятилетнего киношника, чье имя время от времени мелькало  в газетах,
спросили бы: что конкретно толкает тебя  бросить  благополучную жизнь и  все
связанные  с  ней,  может,  и  не  очень  значительные,  но  такие  приятные
привилегии: смотреть западные, не  доступные  для "простых смертных" фильмы,
ездить в не  доступную  для прочих  заграницу,  регулярно получать зарплату,
появляясь на работе лишь иногда, уютную квартиру, купленную по льготной цене
в писательском кооперативе -- за тысячу двести рублей (за тысячу долларов!);
оторвать от сердца могилы матери и вырастившей  меня няньки; родных, друзей,
отца -- я ответил бы: вот эта красная лампочка, эта радиостанция, которая, я
знал, где-то там, в далекой Америке, есть.
     В этом странном,  наверное, для западного  человека побуждении не было,
между  тем, ничего  личного,  присущего именно  мне. Миллионы  других людей:
умных и глупых, неудачников и баловней судьбы, копошившихся вместе со мной в
той, советской  жизни,  тосковали и тоскуют о том,  чтобы любой ценой, любым
путем -- используя туристскую  путевку, гастроль,  спортивные  соревнования,
израильскую  визу, а  то и ночью, под  пулями,  под  колючей  проволокой,  в
резиновой лодке,  с аквалангом,  совершенно не задумываясь о  том,  что ждет
впереди -- лишь бы о т т  у  д а вырваться!.. Вот и  меня  постоянно, годами
жгла  мысль,  что  когда-нибудь я  окажусь  перед этим микрофоном  и  получу
возможность    говорить   правду   людям,   поколениям   которых   ежедневно
вдалбливалась в  головы  злокачественная ложь. И потому я не задумывался над
тем,  сколько денег мне  будут платить  и выгадаю я  или прогадаю,  "изменив
судьбу". 5.
     Денег же, которые я зарабатывал на радиостанции, нам вполне хватало. Мы
с женой ни в чем себе  не отказывали; сын учился в прекрасной частной школе,
за которую мы не платили ни  копейки; потом он поступил в колледж, и, хотя у
меня не было ни знакомств, ни связей, сын не только учился бесплатно, но еще
получал в колледже деньги на учебники и прочие расходы.
     Мой  отец,  которому  я  подробно  писал о нашей  жизни  в  Америке,  с
некоторыми  затруднениями,  но все-таки  переводил  мои  письма на советский
образ  мышления.  Так,  например,  он  не  удивлялся,  что  студенту  платят
стипендию.  Однако,  когда  я  написал  ему,  что  мать  моей'жены,  которая
эмигрировала вместе  с  нами, получает пенсию и  снимает отдельную квартиру,
папа  рассердился  и  в ответном  письме  прикрикнул  на меня  из-за океана:
дескать,  ври,  да не завирайся!  Как  могла  твоя  теща  получить в Америке
пенсию, если не работала там ни  единого  часу?! Впрочем,  я и сам иной  раз
задумывался: в самом деле, а как это так?.. 6.
     Но однажды  к  нам  в дверь постучалась совсем другая Америка:  у  меня
заболел зуб.
     И опять через весь Нью-Йорк в метро,  а потом на автобусе  я отправился
на пятачок, где среди сверкания прожекторных ламп и  шкафов с  инструментами
царил дантист, который  с акцентом, с  трудом,  но  еще  говорил  по-русски.
Услышав мою  безупречно  чистую речь,  он попросил меня заплатить  вперед за
осмотр и  рентген, а затем  вынес приговор: удалить восемь зубов и поставить
два моста.
     -- А почему это, если  болит один зуб, -- вскинулся я, -- нужно удалять
восемь?!
     -- Потому что они мертвы, -- скорбно сказал дантист.
     -- Но у меня никогда не болели зубы...
     --  Это беда  всех  эмигрантов.  Перемена образа жизни,  пищи, воды  --
стресс...
     Научная дискуссия кончилась.
     --  А сколько все это будет  стоить? Щелкнул выключатель, и яркий свет,
бивший мне в лицо, погас.
     -- Четыре тысячи восемьсот пятьдесят долларов, -- отчеканил дантист,  и
в  глазах у  меня потемнело. Я как-то,  знаете, не привык еще оперировать --
тысячами.  Ни в  один из месяцев, что я прожил в эмиграции, мой заработок не
поднимался до суммы в тысячу долларов.
     -- Доктор,  вас  устроит,  если  я внесу,  скажем, пятьсот  долларов, а
остаток буду выплачивать сотни по три в месяц? Дантист обиделся:
     -- Разве я требую у вас всю  сумму сразу? Разумеется, я могу подождать:
месяц, два. Но я не могу ждать год! 7.
     По дороге домой на углу Кони-Айленд и  Брайтон-Бич  авеню под цветастым
зонтом,  водруженным  на новенькую тележку, я увидел будущего миллионера. Он
торговал сосисками.
     -- Ну, как делишки? -- спросил я.
     -- Хорошо,  -- сказал  Миша  и добавил: --  стыд,  Володя,  я потерял в
Америке уже на другой день! (В Союзе он как-никак числился инженером).
     Миша угостил  меня  горячей  сосиской, открыл баночку кока-колы и вдруг
спросил:
     -- Хочешь начать со мной бизнес?
     -- Смотря какой, -- солидно ответил я.
     Миша глядел на меня  в упор, и  я понял,  что сейчас  он  скажет что-то
ужасное... Но  Миша сопел  и молчал. Он запустил руку глубоко в карман своих
широченных,  советского  производства  штанов,   долго  шарил  там  (видимо,
колебался: открываться ли?) и, наконец, решившись, шваркнул о никелированный
прилавок  тележки  желтым,  размером  с долларовую  монетку,  кругляшом.  На
лицевой стороне его я увидел рельефно отчеканенную голову статуи Свободы:
     -- Володя, мы будем штамповать эту б....!
     Он побледнел: в глазах полыхало безумство:
     -- Это чистое золото!
     -- Миша, -- с тоской сказал я. -- Ну, подумай  сам: зачем я тебе нужен?
В золоте я ничего не смыслю, денег у меня нет.
     -- Я знаю, знаю, -- зашептал Миша. -- Но, Володя, у тебя есть -- язык!
     -- Какой "язык"?  Я же говорю по-английски в сто  раз  хуже, чем ты  на
идиш.
     -- При чем тут "ты -- хуже, я -- лучше"? -- Миша  нервничал и сердился:
-- Неужели у тебя совсем нет этой жилки? Ты же даже меня не выслушал!
     Миша перевернул кругляш, оборотная сторона  которого оказалась гладкой,
и объяснил,  что  я держу  в  своих  руках "памятную  медаль",  которую  нам
предстоит продавать счастливым родителям  новорожденных американцев. Если на
гладкой стороне  выгравировать  имя и дату рождения младенца  -- какой отец,
какая  мать устоят перед соблазном иметь  на всю  жизнь "память"?  А сколько
детей рождается в Нью-Йорке! И Нью-Йорк это только начало. Короче, он, Миша,
берет  на  себя  раввинов  и еврейские  родильные  центры,  а мне  предстоит
действовать в англоязычных  сферах: вербовать католических, протестантских и
прочих гойских священников, которые, используя свой авторитет, будут активно
способствовать сбыту медалей...
     --  Но  с  какой  стати  они  станут  нам  помогать?  --  удивился  я и
почувствовал, какую боль способна причинить моя вульгарная наивность:
     -- Во-ло-дя, они же будут падать в долю!.. 8.
     Почему-то именно в эти дни,  когда я старался как можно реже  открывать
обезображенный   рот,  когда  после   продолжительных   переговоров  дантист
удалил-таки мне  зубы,  пообещав, что, едва  подзаживет десна, он  бесплатно
вставит  временные   мосты   --  у  меня  впервые  зародилось   сомнение   в
добросовестности свободной  американской печати... Случилось это  в приятный
послеобеденный час, когда с океана уже потянуло прохладой, и я, развалившись
в кресле, углубился в "Нью-Йорк Пост". Читать газету мне было трудно, но тут
я как-то  очень  уж бойко одолел длинную  статью  о безработице.  Незнакомые
слова в  статье  на  эту тему  встречались  редко, поскольку  все  вокруг: и
пассажиры в метро, и соседи по дому, и телевизионные  дикторы, и сенаторы, и
сам Президент взахлеб говорили о безработице...
     После еды меня клонило в сон, и, чтобы продлить ежедневный урок чтения,
я стал просматривать самое легкое -- объявления:
       
"ТРЕБУЮТСЯ   ФИНАНСОВЫЕ    КОНСУЛЬТАНТЫ,    ПРОГРАММИСТЫ,   МЕНЕДЖЕРЫ,
ДЕТЕКТИВЫ,
 ТЕЛОХРАНИТЕЛИ"...
     Почему же  в каждом  бюро,  где выдают  пособие, стоят в очередях сотни
безработных?
       
"ТРЕБУЮТСЯ   ПОВАРА,  ОФИЦИАНТЫ,  РАССЫЛЬНЫЕ,  ЮВЕЛИРЫ,  ПАРИКМАХЕРЫ,
ЭНЕРГИЧНЫЕ ЛИЧНОСТИ"...
     За каждое  объявление  заплачены деньги. С какой  же стати работодатели
выбрасывают свои  доллары на ветер вместо того, чтобы позвонить в бюро, где,
конечно же, есть  картотека,  и попросить  прислать безработного парикмахера
или  "энергичную личность"? Очевидно, я не понимал чего-то важного  и потому
приказал себе не занимать мысли решением государственных дел, а  подумать  о
чем-нибудь  земном, например,  о том, как бы  подработать  на стороне четыре
тысячи  и  поскорей заменить "временные  зубы"  -- на "настоящие"...  Но  не
тут-то   было:  едва  я   стал   просматривать  объявления  целенаправленно,
выяснилось,  что  подыскать  для  себя  самый  скромный  приработок  намного
трудней, чем решить проблему безработицы в масштабах страны.
     Ни бухгалтерского учета, ни программирования я не  знал. В детективы не
годился.  Менеджером  стать  не  мог  уж хотя  бы  потому,  что  никогда  не
командовал и не умел командовать людьми.
     Спускаясь по лесенке престижности профессий все  ниже и ниже, я  набрел
на раздел "ТРЕБУЮТСЯ ВОДИТЕЛИ", не умещавшийся в трех колонках.
     Требовались водители грузовиков, лимузинов,  микроавтобусов, развозчики
хлеба, воды, горючего...
     Я никогда не  водил ни грузовиков, ни лимузинов, но  такая  перспектива
мне  почему-то сразу  понравилась. И  до чего это сладко  было:  даже просто
помечтать о лихой шоферской свободе!
       
"ТАКСИСТ  САМ  СЕБЕ ХОЗЯИН!  ТРЕБУЮТСЯ ВОДИТЕЛИ ТАКСИ НА ПОСТОЯННУЮ И
ВРЕМЕННУЮ РАБОТУ".
     Это объявление мне понравилось еще больше.
       
"НОВЕНЬКИЕ МАШИНЫ. САДИТЕСЬ ЗА БАРАНКУ ХОТЬ СЕЙЧАС!".
     Чувство ответственности протестовало, а благоразумие подсказывало,  что
мне  не следует садиться за баранку ни новенькой,  ни старенькой  машины, но
ведь я занят на радиостанции только по пятницам и в остальные дни  вполне...
И почему бы мне не попробовать?..
       
"ЕСЛИ У  ВАС  НЕТ ТАКСИСТСКИХ ПРАВ,  МЫ ПОМОЖЕМ ВАМ ПОЛУЧИТЬ ИХ В  ТРИ
ДНЯ.
 НЕ УПУСКАЙТЕ ВОЗМОЖНОСТЬ ЗАРАБОТАТЬ 600 ДОЛЛАРОВ В НЕДЕЛЮ!".
     Ну, как я мог упустить такую возможность?
     Через плечо в  газету заглянула  жена. Полгода назад она потеряла место
русской  машинистки в  переводческом  бюро, а поскольку  с английским языком
была  не в  ладах,  то  нового места все никак  найти  не  могла...  Сейчас,
взглянув на страницу объявлений, жена испугалась, что меня, чего  доброго, и
в самом деле возьмут на работу в гараж, и попыталась умерить мой пыл:
     -- Сиди уж, "водитель"! Кому ты нужен?
     Я позвонил по объявлению, совершенно не веря в успех, как вдруг чертово
колесо завертелось: фотовспышка, отпечатки пальцев, медосмотр,  и вот  уже в
каком-то  заплеванном  сарае я стою  перед  экзаменаторами  Комиссии такси и
лимузинов... 9.
     Хотя я  по-прежнему воспринимал предстоящий экзамен не совсем  всерьез,
однако,  еще  до того,  как нам  раздали  листки-вопросники, когда мы только
рассаживались за столами,  наметил я на всякий случай одного пуэрториканца с
живым, осмысленным лицом и постарался пристроиться рядом с ним.
     В первом  пункте  моего листка спрашивалось,  где находится "Рокфеллер-
центр"? Это, конечно, я знал. Ответ на второй вопрос:
     "Где находится музей  "Метрополитен"?  -- тоже не вызывал  затруднений.
Для  начала  дела  шли неплохо. Но  уже  третий  вопрос  --  о  расположении
Пенсильванского  вокзала --  показался  мне заковыристым:  я никогда на этом
дурацком вокзале не был!
     Отлично   ориентируясь   в  нью-йоркском  метро,  запросто  подсказывая
приезжим, как пересесть  с  поезда "D"  на поезд "Е" или "RR", о поверхности
города  я  имел  непростительно  туманное  даже   для  начинающего  таксиста
представление. Взгляд мой воровато забегал, проверяя,  не следит  ли за мной
инспектор, глаза скосились на листок соседа, и  от сердца сразу  же отлегло:
наши листки с вопросами  были одинаковы. А сосед мой -- в нем я не ошибся --
знал  все на свете:  и  про гостиницу  "Вальдорф-Астория",  и  про госпиталь
"Маунт Синай", и про небоскреб "Крайслер"...
     Мы не обменялись ни единым словом, но, едва перехватив мой взгляд, этот
пуэрториканец положил  свой листок так,  чтобы  мне удобнее  было списывать.
Недаром в России говорили: "Среди евреев тоже бывают хорошие люди!"...
     Шепелявый  экзаменатор,  которому  тоже  не   помешало   бы  наведаться
зубопротезный кабинет, позвал меня к своему столу:
     -- Ты говорисс по-английски?
     Я ответил, что в данный момент мы говорим по-английски.
     Он  протянул мне раскрытую  брошюру  и  ткнул  пальцем  в Сорок  второй
параграф: "Читай вслух!". Я прочел:
     "Водитель такси  не  имеет права  ни словом,  ни жестом и  никаким иным
образом отказываться везти  пассажира. За  нарушение этого правила штраф сто
долларов, за повторное..."
     Скучный американский чиновник, он явно  не намеревался побеседовать  со
мной по  душам,  что  обязательно  сделал бы на  его месте  любой  советский
кадровик. Тот непременно  поинтересовался бы, почему мне вздумалось работать
в такси, сказал  бы, что честность -- это главное в моей новой профессии, а,
может,  даже  загнул  бы  и  что-нибудь  мудреное,  почерпнутое накануне  из
вечерней газеты:  понимаю ли я, какая ложится на меня ответственность  в том
смысле,  что  таксист,  это "лицо  города", --  первым встречает приезжих? Я
покивал бы, послушал и, глядишь, тоже что-нибудь рассказал бы. Ну, например,
о первом такси,  которое  существовало еще в Древнем Риме  и которое, хоть и
представляло собой запряженную лошадьми повозку, тем не менее, было оснащено
самым  настоящим счетчиком,  устроенным  из  двух концентрических  ободов, и
устанавливавшимся  на  ступице   колеса.  Через   каждые  пять  тысяч  шагов
высверленные  в  ободьях отверстия совмещались, и  тогда сквозь них в особый
ящик-"кассу" падал камушек.
     К  сожалению,  инженер и архитектор  Витрувий, оставивший нам  описание
первых счетчиков, ничего не  сообщает  о том,  пломбировались  ли  эти самые
"кассы". А между  тем, если они не пломбировались, жуликоватые древнеримские
таксисты вполне могли  подбрасывать  лишние камушки, когда развозили  пьяных
патрициев или, скажем, туристов из Карфагена.
     Часто ли проделывают подобные штуки нынешние  нью-йоркские  кэбби, я не
знал,  поскольку  в Нью-Йорке  на  такси не  ездил, но прохвосты  из Вечного
города   проучили   меня  жестоко.  Когда   в  период  совсем  еще  недавних
эмигрантских скитаний наша  семья сошла в аэропорту имени Леонардо да Винчи,
и мы, не зная ни слова по-итальянски, протянули  таксисту бумажку с адресом,
он содрал  с нас сто долларов за поездку в центр города и требовал еще денег
-- за  багаж! -- и  орал, и не отдавал  чемоданы, а у нас всего было  триста
долларов,  и   нам   предстояло  неопределенное  время  дожидаться   в  Риме
американских виз...
     Но инспектор  Комиссии по такси  и  лимузинам не собирался вступать  со
мной в какие  бы  то ни было  разговоры  и,  едва  я  дочитал  Сорок  второй
параграф, как он объявил, что экзамен  закончен. Произошло  то, чего боялась
жена  и чего  в глубине души боялся  я сам:  я стал шофером  такси, не  умея
водить машину.



Глава вторая. АЗЫ НОВОЙ ПРОФЕССИИ




1.


     В  последний год жизни в России,  ожидая  разрешения на выезд, я решил,
что мне  необходимо получить водительские  права. Конечно, права  можно было
купить, и  стоили они не дороже,  чем пара импортной обуви, но  я и в  самом
деле хотел  научиться управлять автомобилем. Как ни  сложится моя судьба  за
границей, думал я, хорошо ли, плохо ли, а ездить на машине мне  придется.  И
даже мой консервативный папа, который обычно не одобрял всякие мои затеи и у
которого, как и у меня, никогда не было своей машины, на этот раз согласился
со мной: "Там -- все ездят. Там это необходимо".
     Отмучившись шесть полагавшихся  каждому учебных часов с инструктором, я
получил советское "Удостоверение шофера-любителя". В  Нью-Йорке экзотическое
мое удостоверение обменяли на стандартный "лайсенс"

6

, но практики
вождения у меня не было никакой. Самостоятельно,  без инструктора, я ни разу
не садился за руль.
     Отступать,  однако,  было  поздно,  и,  пообещав  жене  быть  предельно
осторожным, явился я на работу в тот самый бруклинский гараж, по ходатайству
которого таксистские мои документы были оформлены в кратчайший срок.
     Пришел я, как мне было ведено,  к  пяти утра  и увидел в  диспетчерской
безобразно  заплывшего  жиром "Ларри", который  уверял  кого-то по телефону:
"Да, это  я, Ларри!.."  и  жестом велел  мне подождать. Разговор был важным:
все,  что  говорила  трубка,  диспетчер старательно  записывал  на  узеньких
красных и зеленых бланках; по-видимому,  он принимал ранние вызовы  машин...
Из  угла в  угол,  хромая,  словно  перекошенный  маятник, ходил насупленный
алкоголик с  крупнопористым, словно из  пенобетона, носом... На  скамье  без
спинки  в неудобной позе  сгорбилась  женщина лет  тридцати.  Наверное,  она
сидела  так  уже  давно;  можно  было  только  догадываться,  что  черты  ее
безбрового,  серого  сейчас лица, в иное  время, в  иной обстановке,  милы и
приятны.
     Я понимал,  что этих двоих лучше ни о  чем не расспрашивать, и  смутное
предчувствие,  что я  вступаю  в  чужой, не  известный мне  мир,  где  живут
какие-то совсем другие люди, по каким-то своим законам, -- коснулось меня.
     -- "Ди"? Донна? -- переспрашивал диспетчер. -- Тоже десять?..
     Дверь,  в  которую я  вошел  четверть  часа  назад,  приоткрылась, и  в
образовавшуюся  щель  на  высоте  примерно  дверной  ручки  в  диспетчерскую
просунулась всклокоченная голова и рявкнула:
     -- Ларри, машину для леди!
     Правая рука Ларри продолжала писать, но левая -- юркнула в ящик стола и
швырнула на покрытую плексигласом поверхность ключи от машины. Женщина взяла
их и вышла. Хромой  продолжал ходить из угла в угол, а диспетчер все писал и
писал:
     -- Фрэнк? Шоу? Двадцать?.. Гарри? Тоже шоу?..
     -- Ларри, машину для джентльмена!
     Ларри умоляюще взглянул на сердитого карлика: "Донна -- Линда?" -- рука
шмыгнула  в стол. -- "Дубль?"  --  звякнули  ключи. -- "Четыре?"  --  хромой
вышел...
     Приблизившись  к   столу,  чтобы   напомнить  о  себе,  я  взглянул  на
разграфленные  бланки  и  увидел, что диспетчер  вписывает  свои  пометки  в
столбики,  озаглавленные  так: "Название ипподрома",  "Сумма ставки", "Номер
заезда". (Впервые --  мне теперь  часто  придется употреблять это слово -- я
ввдел  живого букмекера). А по плексигласу  стала  по направлению ко мне уже
скользнула  какая-то  синяя  карточка  с  фотографией.  Я  взял ее  в  руки.
Фотография была  моя.  Радом  было  напечатано  мое  имя.  А  над  именем  и
фотографией  нависал черный,  не изменившийся и по сей день  мой таксистский
номер -- 320718.
     --  Ключи  не забудь! -- прикрикнул  на  меня диспетчер.  --  Они  тебе
пригодятся...
     В глубине  захламленного  двора  стояли  два  желтых  "форда": один  --
новехонький,  на который --  ну  его к  бесу! -- я поглядывал  с  опаской, и
другой  --  битый,  изъеденный  ржавчиной,  но  зато  очень  даже  для  меня
подходящий. Какие бы увечья  ни нанес я этому калеке, потом  можно  сказать,
что   так  и  было.  Не  раздумывая,  я  направился  к  старой  машине  и-не
промахнулся:  ключ легко отпер  дверцу -- шелудивый  кэб предназначался мне.
Взревел  мо­тор.  Теперь  нужно  было  выполнить  фигуру  высшего  пилотажа:
развернуть  машину к воротам.  Я  тронул  руль,  он  не двигался. Попробовал
сильнее  -- никакого эффекта. Баранка не  крутилась ни вправо, ни влево,  на
лбу у меня выступил пот.
     -- Эй, Ларри! --  голова карлика торчала рядом с моей машиной,  а через
двор, колыхаясь и пыхтя, к нам уже спешил Ларри.
     -- Руль не крутится, -- пожаловался я.
     -- Эй, парень, -- с налета заорал на меня  Ларри, --  у меня все машины
такие! Ты что, не понимаешь: если руль "заедает", нужно нажать на газ? Тогда
руль повернется.
     -- Нет, не понимаю, -- твердо сказал я. -- Когда нужно повернуть  руль,
я нажимаю не на газ, а на тормоз.
     -- Но в гараже сейчас нет другой машины!
     -- Ларри! -- пристыдил диспетчера карлик.
     -- Хорошо, очень  хорошо! --  взвизгнул  диспетчер. -- Я дам ему кэб, у
которого  на  спидометре  пять  тысяч  миль!  Но,  Робби, пусть он  в  твоем
присутствии сам подтвердит: можно доверить ему эту "ляльку", эту красавицу?
     Тут загадочный мой покровитель, почему-то защищавший мои интересы, но в
то  же время и как бы не  замечавший  меня, повернулся в  мою сторону. Нужно
было что-то ответить. Я покраснел и отрицательно покачал головой:
     -- Нет... 2.
     Профессор  Стенли  Гофман,  специалист  по  новейшей  русской  истории,
уволенный  из университета еще  во  времена  Вьетнамской войны  и  кончивший
службой  в  мебельном  магазине, вызвался  безвозмездно  дать мне  несколько
уроков вождения.
     Учить меня было трудно. Многострадальная  машина  Стенли,  единственное
его  достояние,  не  хотела  меня  слушаться.  Я  боялся  своих  неуверенных
движений, боялся автомобилей, обгонявших нас, и все время наезжал на бровку.
Однако, за  субботу и воскресенье  терпеливый Стенли научил меня  более  или
менее ровно вести машину, поворачивать и даже выполнять разворот.
     Почувствовав, что  моя квалификация растет буквально с каждым часом,  я
все же не  отважился еще раз  показаться на  глаза ни жирному Ларри, ни, тем
паче,  странному  моему  заступнику,   который,  как   объяснил  мне   некий
словоохотливый таксист  в закусочной  "Макдональд",  был главой  профсоюзной
ячейки водителей в том бруклинском гараже, где мой дебют так и не состоялся.
Однако  необходимости встречаться вновь со свидетелями моего позора не было:
ведь я уже стал обладателем синей  карточки, "дипломированным", так сказать,
таксистом, а таксисты требовались везде. И однажды утром в  гараже "Фринат",
расположенном в районе  Квинса, нервный диспетчер  Луи  швырнул мне в окошко
ключи от кэба номер 866, и я побежал разыскивать свою машину!
     Светало... По обеим  сторонам  глухой улочки, упиравшейся в "бок" моста
Квинсборо выстроились желтые чекеры с наклейками гаражных  номеров. Я обошел
вокруг квартала, который и солнечным днем выглядит довольно мрачно, -- моего
номера  не  было.  Оставалось поискать под мостом, где  разместилось  еще  с
полсотни машин, но туда идти не хотелось: там было темно...
     Под  ногами  грохотали  листы железа. Под низко нависшими конструкциями
моста гулко отдавался  каждый звук. За спиной послышались шаги, я оглянулся,
наступил на  бутылку и чуть не упал: по широкому проходу ко мне направлялись
двое  черных! Волосы  их  были  перехвачены повязками, под мышкой  у каждого
торчала коробка из-под сигар. В  таких коробках, я  видел в  кино, грабители
носят револьверы...
     Зловещая пара приближалась, но я уже успел заметить кэб с номером 866 и
юркнул к  машине гораздо поспешней, чем позволяло чувство  достоинства. Шаги
замерли... С трудом  втиснулся я  в кабину:  мой  чекер  стоял  между  двумя
другими,  почти вплотную  к  ним.  Испуганно вскрикнул  пережатый стартер, я
лихорадочно стал подавать назад, чтобы поскорее выбраться из-под моста, и --
зацепился за бампер соседней машины!  Я попытался исправить  ошибку и ударил
другую машину. По крыше кабины над моей головой постучала рука:
     -- Выходи!
     Без всякой попытки к сопротивлению  покинул я  свое  убежище.  Но  меня
бандиты не тронули.  По-видимому,  им  нужен был кэб, а  не  я. Тот, который
стучал по  крыше,  забрался на сиденье и в  два движения развел  сцепившиеся
машины (при  этом к моим царапинам он не добавил ни одной) и остановил чекер
посредине прохода:
     -- Садись!
     Не поднимая глаз, я достал из кармана доллар.
     -- Спрячь!
     Крыло моего кэба было изрядно помято:
     -- Меня заставят за это платить?
     --   Что   ты  так  много  болтаешь?  Езжай  работать!..  Так  в  тихий
предутренний  час в воскресенье я оказался в  движущейся  машине  -- один...
Было 3  июля, мой день рождения -- самый радостный с тех пор, как  я  помнил
себя!
     Сколько  раз  дано  человеку  испытать  ощущение счастья?  Сколько  раз
испытывал это  ощущение я?  Ну, пожалуй, тогда,  когда  с  риском  для жизни
переплыл  крошечный  сельский  пруд...  Но  ведь  то был  не я,  истерзанный
туберкулезом и голодом мальчик из послевоенного русского детства... И еще  я
был счастлив, когда  летал. И учил летать надменную медноволосую кассиршу из
"Салона красоты" на соседней улице. Я шептал ей: "Не бойся!  Делай, как я!".
Повторяя  мои  движения, она  грациозно  взмахивала  руками, и мы взмывали в
воздух!..  Но ведь то были с н  ы...  А потом, лишь много-много лет  спустя,
впервые допущенный  к монтажному столу, склеил я два случайно попавшихся под
руку  кинокадра:  черно-белый, с горящим в ночном небе  и  падающим на землю
самолетом, и  совсем  из другого, цветного  фильма  --  поле, покрытое алыми
маками. Я пропустил ролик на  маленьком экране мовиолы и вдруг почувствовал,
как по спине пробежал  озноб: в монтажном  стыке возникло нечто неожиданное,
чего ни  в одном из  кадров  порознь не было -- будто вспыхнула искра!.. Что
это было?..
     Вот так и  сейчас: я  ехал, сам не зная куда, и был счастлив.  Во  всем
огромном Нью-Йорке я был, наверно, единственным таксистом, который радовался
тому, что на  улицах нет пассажиров. Мне хотелось обвыкнуть,  побыть одному.
Еще сильней обрадовался я, когда увидел, что на мосту Квинсборо нет ни одной
машины, кроме моей!
     Разве я мог когда-либо даже мечтать,  что однажды  какой-то сумасшедший
зальет в свою машину полный бак бензина и отдаст ее мне на целый день, чтобы
я  катался  по городу? Даже добрый  Стенли такого не сделает.  А теперь этот
танк, этот чекер -- мой!
     Я свободен,  как птица. Еду, куда  хочу! Мало того:  за то, что  я буду
учиться водить машину,  узнавать волнующий, до сих пор не знакомый Нью-Йорк,
мне же, за мое удовольствие, будут платить деньги. Неужели такое бывает?
     Я  тронул руль  вправо, и кэб  двинулся к бровке. Тронул  влево  --  он
выровнялся. Коснулся тормоза -- он замедлил ход.
     Я  понял, что  моя  машина  чутка  и  послушна.  Я  ехал все смелей, от
скорости  захватывало дух, стрелка  спидометра приближалась  к отметке "20".
Теперь самое главное, думал я, не спутать педали -- газ и тормоз! 3.
     Сколько ни спрашивал я потом таксистов, ни один из них не помнил своего
первого пассажира: кто это  был,  куда  и  откуда ехал.  Не запомнил  своего
первого пассажира и я. А вот первого таксиста, который со мной разговорился,
я, конечно, запомнил.
     Мы встретились в то же воскресное утро, когда, перевалив через мост,  я
оказался в не  проснувшемся еще Манхеттене и, завидев у Центрального вокзала
пустое  такси,  пристроился ему  в  хвост.  Мне не  терпелось  пообщаться  с
коллегой,  но он сидел, уткнувшись в газету, и, не решившись его беспокоить,
я стал осматривать свой чекер.
     Внутри он  был просторным, несмотря на отделявшую водителя от пассажира
прозрачную,  пуленепробиваемую  (?) перегородку,  верхняя часть  которой  --
двигалась.  Сидя за рулем, я мог открывать и закрывать ее и даже защелкивать
на замок.
     При  закрытой  перегородке  пассажир  и  водитель  могли  рассчитаться,
используя  вделанную в  плексиглас "кормушку" с  круто изогнутым дном, через
которую можно передать деньги, но нельзя -- выстрелить.
     На передней панели был установлен счетчик с флажком. Когда в  кэб сядет
пассажир, я опущу флажок и на табло появятся 65  центов "посадочных". Справа
от счетчика,  вставленная в  специальную  "витринку",  красовалась моя синяя
карточка.
     Я  вышел из машины, полюбовался  гипертрофированными бамперами  чекера,
надежно защищавшими его спереди  и  сзади,  и  заглянул в пассажирскую часть
салона. Интересно, подумал я, а  может ли пассажир, сидя на  заднем сиденье,
прочесть  на карточке мое имя  и номер,  чтобы в случае  чего потом  на меня
пожаловаться?  Я  плюхнулся  на  черную  подушку  и  тотчас  подскочил,  как
ужаленный: счетчик клацнул -- 65 центов!
     -- Доигрался?  -- сказал насмешливый голос. Пожилой таксист с газетой в
руках стоял рядом: -- Разве тебя не предупреждали?
     Наверняка,  предупреждали, но всего не  упомнишь.  Теперь, не заработав
еще ни копейки, я "на почин" оказался "в минусе": 65 центов придется отдать.
     --  Выдумали черт знает что! -- буркнул я. -- Когда клиент сядет,  я уж
не забуду включить счетчик.
     -- Ты, может, и включишь, а другой -- нет.
     -- Почему?
     -- Получит деньги и положит себе в карман. Кэбби это такой народ --  за
ними нужен глаз да глаз.
     Замечание было не  из  приятных; однако  же меня  лично  -- ну, какой я
кэбби! -- оно ничуть не задело.
     --  А  правда, что таксисты зарабатывают по шестьсот долларов в неделю?
-- спросил я.
     -- По-разному зарабатывают...
     -- Ну сколько у вас, например, получается в среднем? Мой новый знакомый
удивленно взглянул на меня:
     -- Ты думаешь, что я таксист?
     Я понял, что сморозил какую-то бестактность.
     -- Если ты собираешься работать в такси, научись разбираться в людях!
     Что он имел в виду? Бесцветное морщинистое лицо, изможденная фигура...
     --  Разве  ты  не видишь,  как  я  одет ? Замусоленный галстук. Помятый
черный пиджак, напяленный, несмотря на жару...
     -- Хозяин  этого кэба -- мой друг. Я ведь не работаю, как ты, на гараж.
Если  у  меня  есть свободное  время,  я  иногда  могу  выехать на несколько
часов...
     Разговор наш происходил в шесть утра в воскресенье.
     -- Для чего же вам это нужно: ездить под видом шофера такси?
     -- Ты задал умный  вопрос. Я  встречаю  новых людей, завожу знакомства,
собираю нужную информацию: я -- бизнесмен!
     Как  ни был  в  то утро  поглощен  я мыслями о  своей  персоне, как  ни
гордился  собой, я  все-таки  догадался,  что  даже  передо  мной,  случайно
промелькнувшим на его пути человеком, он стыдился своей участи, своей желтой
машины. И тем более  мне было  жаль его,  что мое собственное положение было
совсем иное. Ведь  о себе-то я определенно знал, что я  не таксист и никогда
таксистом не буду, и мне, наоборот, даже польстило бы, если бы кто-нибудь по
ошибке  принял меня  за настоящего кэбби.  Но  мысли мои  спутались, едва  я
спросил себя:  а хотелось бы мне, всегда так искренне верившему, что никакой
труд  не может быть  постыдным, встретить сейчас  кого-нибудь из сотрудников
радиостанции  или  соседей по  дому:  сухонького  художника с  шестнадцатого
этажа? его хромую жену? будущего миллионера?.. Ох, пожалуй, нет, не хотелось
бы.
     Долго  мы стояли у  Центрального вокзала.  Никто  к  нам  не  подходил,
разговор заглох. Поразмыслив над тем,  как  бы приспособить свои убеждения к
нынешнему  моему  положению,  я рассудил так:  работа в такси не  хуже любой
другой,  но  если все-таки она  унизительна,  то не потому ли, что  таксисту
дают, а он "принимает чаевые -- лакейские деньги? С тем я и уехал... 4.
     Я по-прежнему не вижу  на улицах прохожих, а  машины  вокруг  -- только
желтые, только такси. И все без пассажиров,  пустые. И  все куда-то  спешат,
спешат... Куда?
     Как  это  глупо, думаю  я. Согласно моим представлениям, таксист должен
ехать быстро, когда везет клиента, а если клиента нет, нужно ехать медленно,
чтобы  случаем  не проскочить  мимо.  Разумнее же  всего --  остановиться  и
подождать. Человек, которому понадобится такси, сам увидит мой чекер.
     Я остановился на углу и стал  ждать. Пять минут, десять... А такси  все
мчатся и мчатся мимо. И не вдоль тротуара, а по самой середине авеню.
     Вдруг я заметил какую-то странную  фигуру: девушку в  вечернем туалете.
Это выглядело  так несуразно: залитый  солнцем  город и  она  --  в длинном,
держащемся  на  тонкой  шлеечке,  платье;  спутанные   волосы   и  заспанное
лицо-Девушка  еле  шла,  ее  шатало. Но  она  направлялась  ко мне.  Однако,
приблизившись  к краю тротуара, не  дойдя  до моего  чекера  лишь  несколько
шагов, зачем-то подняла руку. И  тотчас  же  мчавшаяся  посередине  проезжей
части  машина дрогнула,  словно подстреленная  птица  споткнулась  в лете, и
резко вильнула в нашу  сторону. Возмущенный тем, что какой-то нахал отнимает
у  меня "мою" работу, я нажал на гудок,  но дверца хищника-кэба самодовольно
хлопнула, и уже на том месте, где секунду назад балансировала легкомысленная
гуляка,  таяло  сизое  облачко...  С  перепою,  решил я, клиентка  просто не
разглядела, что моя машина пуста...
     Все расставил  я  по  местам,  разложил по  полочкам:  какие  деньги  у
клиентов брать, каких не брать; лишь одну подробность не  уточнил: где взять
самих  клиентов?  Интересно,  сколько  времени  прошло  с  тех  пор,  как  я
радовался, что улицы безлюдны?
     Мертвое июльское воскресенье...
     Ладно, мой пассажир меня  найдет, подбадриваю я себя. Но мои пассажиры,
по-видимому, еще не проснулись.  А, может, они вообще  уехали  из Нью-Йорка?
Что  им  делать  в  выходной день в  душном городе? Чекер  уже раскалился на
солнце; воздух в кабине стал густым и липким, по лицу течет пот.
     Все  было против  меня в это  первое утро!  Следующий  клиент,  который
появился на  углу,  где  я  караулил добычу, обманул меня, как и подгулявшая
девица. Он  не шатался,  не  был пьян.  Он отлично  видел меня, но почему-то
остановил  движущуюся  машину. Я  понял -- не  рассудком, а, скорей, нутром:
чтобы заполучить пассажира, необходимо -- двигаться.
     В  конце  квартала,  по  которому зашкандыбал  мой чекер,  поднял  руку
прохожий. Он  находился  на моей стороне, на  моей "территории",  но мчавший
посередине кэб немедленно юркнул к нему и -- нету...
     Вон,  у бровки остановилась парочка. И сразу к ней -- два такси. И чуть
не столкнулись. А парочка от них, назойливых, в четыре руки отмахивается: не
нужно нам, мол, машины! И оба кэба отъезжают пустые...
     Совсем  близко,  шагах  в  пятидесяти  от  меня,  из  подъезда  выбежал
подросток  и   зовет:   такси!  такси!  Но  и   этот   мне  не  достался.  С
противоположной  стороны  метнулся  другой кэб, наперерез моему, я еле успел
затормозить...
     Теперь мне стало ясно, куда спешат пустые такси: они стараются обогнать
друг друга.  Это  самая  настоящая гонка.  Кэбби, который выигрывает  гонку,
получает приз -- работу. Но я не мог участвовать в  этом состязании. Никаких
шансов  на  победу  у  меня  не было.  Я  попробовал  переждать,  пропустить
конкурентов, куда там: желтые машины летели непрерывным потоком.
     Я  решил поискать  другую магистраль, где было  бы  поменьше  кэбов,  и
немедленно  ее  нашел. Это  была  Пятая авеню,  сплошь блиставшая  нарядными
витринами. Однако магазины были еще закрыты и, проехав от Центрального парка
до Сорок  второй  улицы, я не встретил ни  одного пешехода. Только бездомные
спали  кое-где  на  тротуарах  да  бродил  угрюмый  полисмен,  охранявший от
еврейских  активистов  контору "Аэрофлота".  Впрочем,  я  не  терял  времени
попусту: я учился водить машину. Говорил же мой папа: "там все ездят". Вот и
я, наконец, как все -- тоже езжу... 5.
     К  тому  времени,  когда город,  наконец,  проснулся  и стал постепенно
заполняться  толпой, и  я  уже кого-то  куда-то  отвез,  и  мой счетчик  уже
наклацал  добрых шесть  или семь монет, выяснилось, что даже  в таком строго
упорядоченном районе, как  Манхеттен,  где улицы пронумерованы,  а их номера
определяют направление движения:  по четным  транспорт течет  на  Восток, по
нечетным  --   на  Запад,  оказавшегося   за   рулем   новичка  подстерегают
бесчисленные неожиданности, и ни  одна  из  них не бывает приятной. Внезапно
дорогу мне преграждали то здание "Пан-Ам",  то  почтамт. Коварство автострад
Центрального  парка  не имело пределов.  Одна  из  них, например,  обещавшая
привести  меня к знаменитой "Таверне",  внезапно вышвырнула мой кэб из Парка
где-то поблизости от площади Колумба. Другая, по которой я, сверяясь на этот
раз с  картой, направился через Парк  к музею  "Метрополитен", завела меня в
джунгли  Гарлема.  А  какие номера  откалывал  подлец-Бродвей!  Без  всякого
предупреждения он  превращался вдруг то в Амстердам-авеню, то  в  Седьмую. И
даже Парк-авеню,  уж такая вроде  бы солидная  магистраль  -- уж на  нее-то,
казалось бы,  может  положиться  начинающий таксист? --  тоже  подложила мне
свинью.  Я  проехал  по  Парк-авеню  ровно одну милю, не  сделав  ни единого
поворота, и очутился -- где бы вы  думали? --  опять на Бродвее! Но если  бы
только это...
     Едва  в  моем   кэбе  появились   первые   пассажиры,  с  которыми  мне
волей-неволей  приходилось  разговаривать:   "Куда  вам   ехать?  Как   туда
проехать?" "А почему же вы заранее не сказали, где повернуть?" -- что вокруг
меня начали вытворять все остальные водители!..
     Респектабельный лимузин выскочил из-за угла и помчался мне навстречу по
улице  с односторонним движением. И еще имел  наглость сигналить!  Виноваты,
как выяснилось,  были не он  и не  я,  а проклятая Шестьдесят  шестая улица,
которая,  путая  общее для Манхеттена  правило "чет-нечет", ведет  на Запад.
Из-за этой путаницы я, конечно, разнервничался и вынужден  был остановиться,
чтобы  перевести  дух.  Но едва  я  успокоился  и  отчалил  от  бровки,  как
проезжавшая мимо в открытой машине дама чуть было не саданула мой кэб в бок.
Куда она  смотрела?!  Даму я  строго отчитал,  но что было  делать со  всеми
остальными?  Улицы  и  авеню  Нью-Йорка  буквально кишели посходившими с ума
автомобилистами, которые совершенно не  желали считаться ни  с  тем, что мой
чекер начинает движение, ни с тем, что пассажир попросил  меня сделать левый
поворот из правого рада. Я  двигался по  улицам в каком-то непрерывном визге
тормозов под градом сыпавшихся на меня проклятий и брани.
     Я  понимаю,  что  вы в свое  время  тоже  учились  водить  машину, тоже
пережили ощущение "полета в космос", понервничали,  разбили фару или погнули
бампер. Но чтоб так уж -- под градом проклятий?.. Не слишком ли?
     Наш  опыт не совпадает  потому, что вы учились в тихих  улочках или, по
крайней  мере,  сами  решали,  куда вам ехать  и  выбирали  удобный  для вас
маршрут.  У меня  же за спиной сидел  клиент,  который заставлял меня  ехать
туда, куда ему вздумалось и, к тому же, удобным для него маршрутом...
     А спешка?!  Постоянно торопившиеся  куда-то пассажиры трепали нервы еще
похлеще, чем все эти "чокнутые" водители. Правда, мои клиенты не  сердились,
когда выяснялось, что кэбби не знает, как проехать с автовокзала в Сохо (им,
по-моему, даже нравилось командовать: направо! налево!), но едва доходило до
денег, чуть ли не каждый из них буквально выходил из себя:
     -- Что за фокусы?!  Почему вы не оставили себе тридцать центов? Ведь  я
же сказал вам!
     -- Он, наверное, хочет больше...
     -- Мало ли что он хочет!
     -- Ладно, дай ему еще немножко... Держи!
     -- Не привык? Работал в кино?.. Эйзенштейн! Я прикусил язык и про  кино
больше  не  заикался.  Но  что это: в пыльный  салон гаражного  кэба, стекла
которого  что  называется  "сроду"  никто не  протирал,  -- впорхнуло  диво,
сияние! Видел ли я когда-либо прежде женщину подобной красоты?.. Ей пришлось
дважды  втолковывать мне, как проехать на Бикман плэйс

7

 и  дважды
напоминать, что  по дороге надо купить газету. Зато,  тормознув у  киоска, я
молниеносно, не  дав опомниться даме, выпрыгнул  из  машины  и преподнес  ей
трехкилограммовый воскресный  выпуск, словно  корзину  цветов!..  В  мощеном
брусчаткой проезде  перед  входом в  дом  угрюмый кэбби вдвоем со  швейцаром
грузили в  такси  багаж.  Помогая пассажирке  выйти из машины, я отнял у нее
неудобную  пачкающуюся ношу; и леди, расплачиваясь, оценила  мою галантность
--  в  полтора  доллара!  Но  принять  даже  столь   щедрые  чаевые  из  рук
ослепительной красавицы было не­мыслимо!..
     -- Позвольте мне отказаться от этих денег, -- пролепетал я.
     Взметнулись удивленные брови, я был польщен.
     -- Видите ли, я в такси недавно. По профессии я учитель...
     -- Леди, только пожалуйста: не надо жалеть его! -- ни с того  ни с сего
"выступил" кэбби.  --  Слава  Богу, что  этот дурак  больше  не  учит детей.
"Учитель"!..
     Таксист,  которого  я  видел впервые, готов был наброситься на  меня  с
кулаками. За что он меня ненавидел? 6.
     Наша жизнь состоит  из  компромиссов. Положил я себе не брать чаевых, а
что  из этого вышло? Лопнул еще один  мыльный  пузырь, и в душе осталась еще
одна грязная лужица.
     По-прежнему  избегая опасной и к тому  же  не  приносившей  мне  успеха
гонки, я свернул с широкой  авеню в узкую улицу. Людей здесь было мало, но я
проехал квартал, другой, и меня остановили -- дети.
     Мальчик и девочка. Лет им по семь-восемь. Они махали ручонками, завидев
мой кэб издали.  Но  подъехал  я к ним  не спеша:  на улице  не  было желтых
хищников, готовых вырвать у меня мою скромную удачу.
     В   окне-витрине   со   светящимся   переплетением   неоновых   трубок,
изображавшем  нечто  непонятное, возникла  немолодая  брюнетка. Она  сделала
жест:   --  "Минуточку!"  --  и  детишки,  тоже  черноволосые,  черноглазые,
забрались  в  чекер.  Они  подняли  возню,  грохотали  откидными  сиденьями,
елозили, а я стал считать выручку. У меня были уже две пятерки, семь бумажек
по доллару и полная горсть мелочи... Щелкнул счетчик: 65 центов превратились
в 75, и в тот же миг мимо моего лица промелькнула детская ручонка -- клац!..
     -- Ты  зачем выключил счетчик? -- спросил я мальчишку, высунувшегося по
пояс в открытое окошко перегородки, отделявшей меня от пассажиров.
     -- Я не выключил.
     -- А что же ты сделал?
     -- Я остановил таймер

8

.
     Ребенок хитро улыбнулся, на него нельзя было сердиться.
     -- Мистер, дай мне квотер, -- попросил он. Я дал,
     -- А мне-е?! -- в окошко высунулась девочка. Пришлось дать и ей.
     -- Пожалуйста! -- горячо зашептал мальчик. -- Даш еще один...
     Это мне совсем уже не понравилось, но мальчишка меня пристыдил:
     -- Смотри, как у тебя их много! Я дал ему второй квотер.
     -- А мне-е! -- захныкала девочка.
     Наконец,  появились  отец с матерью, а с ними еще дети, совсем малышня.
Снова  смех,  возня, взволнованный  детский шепот, и  опять тянутся  ко  мне
ручонки -- попрошайки: "Дай нам тоже!".
     Я  обернулся  и  посмотрел  на  родителей.   Они  сохраняли   улыбчивый
нейтралитет. Они -- не вмешивались! Что за публика?..
     Папаша указывал дорогу и одновременно вел странный допрос:
     -- Скажи: какие бывают таксисты?
     Я не понимал, о чем он, собственно, спрашивает.
     -- Негры бывают?
     -- Конечно.
     -- Японцы бывают?
     -- Бывают.
     -- А цыгана-таксиста ты видел? Я пожал плечами: не знаю, мол...
     -- Не видел и никогда не увидишь! -- назидательно произнес папаша.
     -- Это почему же? -- удивился я.
     -- Потому  что у таксиста тяжелая работа, -- объяснила мать  семейства,
-- а мы работать не любим!
     Только теперь я догадался, что изображало  переплетение неоновых трубок
в витрине, возле которой я ожидал этих клиентов.  То была перевернутая вверх
ладонью рука,  по которой  гадалка читает судьбу. Такая же рука,  только  из
синих,  а  не  из  красных  трубок  мерцала  в  окне  дома,  у  которого  мы
оста­новились.  Счетчик  показывал  1.85,  я получил --  два... Но,  видимо,
супруги  ощутили некоторую  неловкость, и цыганка решила  доплатить таксисту
по-своему:
     -- Хочешь, погадаю? Я молчал.
     -- Бесплатно! -- она протянула руку, и я подал ей свою.
     -- Ой! -- восхитилась цыганка,  едва взглянув на мою ладонь, и зацокала
языком:  --  Ой,  что  я вижу!..  Ты скоро станешь  богатым! Да, да:  кто-то
оставит в твоем кэбе мешок с деньгами...
     Я кисло улыбнулся, а прорицательница сказала:
     -- Не веришь? Потом сам увидишь... 7.
     Было три часа  дня. К четырем я обязан вернуться в Квинс,  в гараж: кэб
будет ждать водитель  вечерней  смены. "Хватит  на сегодня", -- решил я. Мне
хотелось есть, и я вошел в пиццерию.
     Всей  выручки вместе с  мелочью, согласно  моим  подсчетам, должно было
набраться  -- 26 долларов;  а полагалось "сделать" за утреннюю смену --  65.
Впрочем, расстраиваться  из-за невыполненной "нормы"  не  стоило:  лиха беда
начало. Я глотнул кока-колы, откусил кончик огнедышащей пиццы и -- застонал!
Господи, у меня же нет этих 26 долларов!.. Как назло, уходя  из дому, я взял
с собой ровно столько, сколько стоили два сабвейных жетона и пачка  сигарет.
Между  тем  65  центов  я  задолжал  гаражу,  плюхнувшись  сдуру на "горячее
сиденье"; доллар выклянчили у меня цыганята, доллар стоила пицца, а чаевых я
не брал...
     Растрата невелика, но каково  --  объясняться. Хоть большую, хоть малую
выручку таксист обязан сдать до цента. Что я скажу? Ну, как я буду кричать в
окошечко диспетчеру, что нельзя отказывать детям, попросившим подарить им по
монетке! -- а рядом будут стоять съехавшиеся после смены водилы и слушать?
     Словно насмехаясь над  моими горестями, авеню  Колумба провожала меня в
гараж криками "Такси! Такси!". Теперь, когда я кончил работу, на каждом углу
маячила поднятая рука... Подойдя к застоявшемуся чекеру, я заметил у себя за
спиной нагруженную покупками парочку.
     --  Куда  вам?  -- спросил  я, ковыряя  в замке ключом и совершая  свое
первое таксистское преступление: "ПОКА ПАССАЖИРЫ НЕ СЕЛИ В КЭБ, ВОДИТЕЛЬ  НЕ
ИМЕЕТ  ПРАВА  СПРАШИВАТЬ  ИХ,  КУДА ОНИ НАМЕРЕНЫ ЕХАТЬ.  ЗА  НАРУШЕНИЕ ЭТОГО
ПРАВИЛА -- ШТРАФ 100 ДОЛЛАРОВ".
     -- Я возвращаюсь в Квинс, в гараж, -- объяснил я  просительно глядевшим
на меня клиентам и тотчас спохватился, что совершил второе преступление: "НИ
СЛОВОМ, НИ ЖЕСТОМ И НИКАКИМ ИНЫМ  ОБРАЗОМ  ВОДИТЕЛЬ НЕ ИМЕЕТ ПРАВА УКАЗЫВАТЬ
ПАССАЖИРУ,  В  КАКОМ НАПРАВЛЕНИИ  ОН НАМЕРЕН И В КАКОМ НЕ НАМЕРЕН  ЕХАТЬ. ЗА
НАРУШЕНИЕ -- ШТРАФ 100 ДОЛЛАРОВ." Какую в сумме я уже заслужил кару?
     -- А нам как  раз в Квинс и  нужно, --  обрадовался  парень. Везуха!  Я
открыл   багажник,  мы  погрузили  пакеты.  Девчонка,  лет   ей  пятнадцать,
заговорщицки мне подмигнула:
     -- А ты не теряешься!
     -- Что ты хочешь этим сказать?
     -- Ты меня понял!
     Была она такая счастливая,  такая гордая: никто и  не в  чем не смей ей
сейчас перечить! Я и не стал выяснять, что у нее на уме.
     Парень,  ему  уже  стукнуло  двадцать,  накануне  вернулся  из дальнего
плавания. Моряк. Пять  месяцев не был дома. Вчера эта девчонка встречала его
в порту. Сейчас она льнет к нему, багажник загружен подарками.
     -- Поедем через туннель?
     -- Если ты укажешь дорогу...
     Он не  удивляется моему невежеству  и  не впадает в  менторский тон. Он
указывает  таксисту, как  найти связывающий  Манхеттен с Квинсом  туннель, и
звучит у него это так же естественно, как и рассказ о плавании.
     Канада, Норвегия, Португалия,  Египет, Китай... Красных  он  не  любит,
возмущается:   какие-то  подонки  из   Гринич-Виллидж  недавно  организовали
социалистическую партию.
     -- Недавно? По-моему, это произошло лет шестьдесят назад...
     Смеется:
     -- Ты что-то спутал. Наши ребята точно говорили -- в прошлом году.
     И девчонка кивает, она хорошо помнит: именно в прошлом году.
     Разговор  прерывается,  когда  мы  въезжаем  в  туннель  со   встречным
движением. Для меня это -- эксперимент на выживание...
     Убогий  домик,  у   которого   кончается  наша  поездка,  прилепился  к
заброшенному складу... 6.05...
     -- Сколько с нас? --  зачем-то спрашивает девчонка  и смотрит -- хитро,
испытующе.
     Молча указываю на счетчик.
     -- Эх ты,  кэбби  называется! А про  туннель --  забыл? Про багажник --
забыл? А я-то думала...
     За проезд  по  туннелю  я,  действительно,  уплатил 75 центов, но брать
деньги с пассажиров  за пользование  багажником --  запрещено;  меня на этот
счет строжайше проинструктировали в гараже.
     -- Не спорь, я лучше знаю! -- наступает на меня девчонка:
     -- Мой отец таксист.
     Пресекая  никчемный  наш спор,  парень протягивает мне самую крупную за
день купюру -- десятку, сдачи не надо!
     Я  отнекиваюсь:  они  и  так  были  удачными пассажирами,  без них  мне
пришлось  бы ехать в Квинс пустым. Я  сую сдачу  и  чувствую,  что жест  мой
насквозь фальшив. Ведь мне позарез нужны эти деньги...
     -- Ты  за  нас не волнуйся,  -- уговаривает  меня морячок. -- Я  привез
шесть тысяч!
     -- Да! -- подтверждает девчонка.
     Мы долго прощаемся,  пожимаем друг другу руки. Потом еще много раз буду
я испытывать  эту  особенную  радость  от внезапно  возникающей  симпатии  к
незнакомым людям.
     --  Не забывай  брать по пятьдесят центов за багажник!  --  напутствует
меня  девчонка. -- Это  помогает.  И смотри, с  тебя  еще станет, не вздумай
возить черных!.. 8.
     Наутро я  снова попытался выиграть гонку за ранним пассажиром. Я развил
скорость,  обогнал одно, другое, пятое  такси  и теперь, сколько видел глаз,
впереди не было желтых акул.
     Я сам  был  акулой!  Мой  чекер  мчался  посередине  мостовой,  стрелка
спидометра приближалась к "50" -- я господствовал над Лексингтон-авеню!
     Гонку выигрывает  тот,  кто  идет  с  наивысшей  скоростью.  Первый  же
пассажир, которого я увижу, будет мой. Ну, где же он? Где?!..
     В конце следующего квартала у бровки остановился пешеход и поднял руку.
Я прибавил газу  и -- бац! --  руль ударил в грудь, кэб споткнулся о красный
свет...  Но пассажир-то  все  равно мой.  Никуда  он, голубчик,  не денется.
Остальные такси -- отстали! Я  впился  глазами  в светофор: ну,  быстрей же,
быстрей... Ну!..
     Не тут-то было:  плавно кативший сзади  "форд",  который я давным-давно
обогнал,  --  не  споткнулся о  красный свет... Я рванул с места!  До  конца
утопил  педаль  газа!  Но в  моторе чекера только шесть  цилиндров;  это  не
"ягуар" и  не  "порш". Я опять проиграл гонку.  Гонку,  в которой не  знаешь
заранее  ни дистанции,  ни  числа  участников и в которой  победу  приносит,
оказывается, не скорость... Но если не скорость, то -- что?
     Я свернул  с  гоночной трассы авеню  и, поездив  минут десять по  тихим
улицам, спокойненько подобрал клиента. Отвез. Пошарил еще с четверть  часа и
снова  нашел. Так у меня появился свой,  оригинальный  стиль  работы.  Пусть
дураки  участвуют в  дикой гонке  без  судьи и  правил.  Я же  получал своих
пассажиров без всякой нервотрепки. Правда, их было немного, но зато коварный
почтамт все реже преграждал мне дорогу, присмирели вокруг водители, все реже
я слышал  брань и скрежет  тормозов.  Одно было  скверно: денег я привозил в
гараж  вдвое  меньше,  чем  остальные  кэбби.  В  конце недели  меня  вызвал
менеджер, мистер Форман.
     --  Знаешь,  сколько  денег  ты  получишь  за  первую  свою  неделю?  Я
догадывался, что чек будет более чем скромным.
     --  Тебе  начисляется  4.3  процента  от  выручки.  За  воскресенье  ты
заработал 12 долларов

9

, в понедельник -- 14, во вторник  -- II...
Понимаешь, почему так мало?
     Естественно, я  понимал, что у  меня пока нет сноровки,  что  я  еще не
успел втянуться...
     -- Это все приблизительные объяснения, которые никого и ничему не учат,
-- перебил меня менеджер. -- Ты хочешь научиться зарабатывать деньги?
     Еще бы! Такую науку я готов был впитать, как губка влагу.
     -- Ты  теряешь  много  рабочего  времени, дожидаясь,  пока  клиент  сам
подойдет к твоему кэбу. Ты из России, там люди  привыкли садиться в такси на
стоянках. Здесь, в Нью-Йорке, мы работаем совсем иначе. Нью-йоркский таксист
-- всегда в движении!
     Я слушал, раскрыв рот.
     --  Вторая  и главная  твоя  ошибка. Когда работы мало, ты  рыскаешь по
улицам, а пассажиры, тем временем, останавливают кэбы на авеню.
     Сидя  в  своем  безоконном  гаражном  закутке, откуда  он  знал, где  я
"рыскаю"? Допустим,  про такси  в  России  он где-то вычитал. Допустим,  что
кто-то  из водителей  видел  меня  на  стоянках и рассказал  ему.  Но о моем
"оригинальном стиле", которым я так гордился, -- как мог  менеджер разузнать
и о нем?!
     Я не вытерпел:
     -- Каким  образом  вы узнали,  где  я ищу  пассажиров? Поскольку мистер
Форман  не  ставил  перед  собой  задачи  произвести  на  меня  неизгладимое
впечатление, он разъяснил и это:
     -- Я  просмотрел твои путевые листы

10

.  Ты же  пишешь, что в
5:50  утра подобрал  клиента возле  дома  220 по Шестьдесят седьмой улице, а
через полчаса --  возле номера 88 по Восьмидесятой улице. Еще через двадцать
пять минут ты получил работу на Сорок третьей улице... Значит, ты кружишь по
улицам...  А житель Нью-Йорка,  когда  хочет поймать  такси,  не  дожидается
случайной машины у порога своего дома; он выходит на авеню. Он так привык.
     Гарри  Форман -- это  не  выдуманное, а настоящее имя,  и привел я  его
здесь  потому,  что  менеджер  гаража  "Фринат"  был  единственным  из  всех
таксистских  начальников (с которыми мне  потом  приходилось  сталкиваться),
который  вызвал меня не  для того,  чтобы отчитать,  обругать,  оштрафовать,
отобрать документы, а для  того, чтобы мне  помочь.  Никак иных целей, кроме
этой менеджер преследовать не мог,  ибо знал наперед, что пользы от меня его
гаражу не будет, уж хотя бы потому, что я живу в Бруклине, а гараж находится
в Квинсе, и мало-мальски подучившись работать, я уйду. 9.
     Много  раз   после   этого  разговора  я  проигрывал  гонку.  Малодушно
отказывался от борьбы и уходил в тихую заводь улиц ловить случайную рыбешку.
Но однажды,  угадав ритм переключения светофоров, подстроившись под "зеленую
волну", я позволил двум или трем чересчур горячим таксистам обогнать меня и,
когда они споткнулись о красный свет, плавно обошел их и -- взял пассажира!
     Выигранный клиент,  мой живой  "Гран при",  не спешил,  однако, сесть в
кэб.  Он  хотел  сперва  заключить с таксистом  некое устное  соглашение  об
условиях предстоящей поездки.
     --  Вы отвезете меня на угол Третьей авеню и  Тридцать второй улицы, --
говорил  он с полувопросительной  интонацией (а  я кивал), --  выпишете  мне
квитанцию... и укажите в ней сумму на 35 центов большую, чем на счетчике?..
     -- Вы предлагаете неплохие условия, сэр, -- отвечаю я, стараясь попасть
в тон. -- Садитесь на переднее сиденье, вам будет удобнее.
     Веснушчатое  лицо расплывается в улыбке.  Но сияет "сэр" не потому, что
глуп,  а потому,  что ему  семнадцать  лет  и в руках у  него  позванивающий
рабочим инструментом чемоданчик.
     --  Вы,  наверное, неплохой специалист, если компания  оплачивает  ваши
поездки на такси.
     Да,  электрик  он  неплохой.  Работает четвертый месяц.  Зарплата  пока
скромная, но повышение уже обещано. И это тем более важно, что прибавка даст
возможность обзавестись своей семьей, устроить жизнь по-своему.
     -- Давно встречаетесь со своей невестой?
     Простой вопрос неожиданно вызывает сбивчивые разъяснения:
     конкретной  невесты  пока нет. И даже постоянной девушки нет.  И вообще
ему  нелегко  будет  найти  такую,  которая  разделяла  бы  его  склонности,
увлечения...
     Я заинтригован.
     -- Не думаю, сэр, что вам трудно будет найти себе подругу жизни. (Тут я
не  врал, мальчик с виду  был  славный). Наверно,  ваши увлечения  осложняют
дело...
     Молчит, не хочет сказать.
     --  Скрытный  вы человек,  --  попрекнул я  его,  но  это,  конечно, не
помогло.  Приходится  опять  пустить  в ход бесстыдное  сверло лести, против
которого  не  может  устоять хрупкий  панцирь,  защищающий  душу  подростка:
жениться поскорей придется из-за конфликта с отцом...
     Ну, против каких сыновних склонностей восстают отцы --  известно.  Отца
он  поймет  позднее, поучаю  я, но ведь  может случиться, что это произойдет
слишком  поздно,  когда  кажущиеся  ему теперь  невинными  бутылка пива  или
"джойнт"

11

 уже сделают свое разрушительное дело...
     Но я попал пальцем в  небо.  К моему сведению, на свете есть  вещи куда
более волнующие, чем  марихуана и все  такое... Например? Ну, если уж  на то
пошло, хотя бы -- игральные автоматы...
     -- Фу ты, глупость какая! -- разозлился я. -- Как же можно  скармливать
автоматам первые свои трудовые деньги!
     Но я опять не угадал. Уже вторично  за последние пять минут выясняется,
что пошлость и мудрость -- не сестры. Азартные игры ничуть не увлекают моего
пассажира. На свои  заработки  он покупает автоматы, однако  вовсе не те,  в
которые играют на деньги, а те, в которые  играют для удовольствия: pin-ball
machines.
     -- Сколько же у вас этих автоматов?
     -- Шесть.
     -- Но ведь они дорогие!
     В  том-то  и   дело,  что  совсем  недорогие.  Он   выискивает  старые,
поломанные,   и  --  чинит,   реставрирует.  Он  их  очень   любит.  Он  сам
сконструировал  автомат, которого нигде  нет  -- "Космический дождь". Есть у
него еще идея автомата "Подводная война". У него много идей!..
     -- А почему же отец против?
     -- Квартира у нас тесная. В моей комнате  места  больше нет, в кухне --
мама не позволяет.
     Мы уже  стоим,  но  парень все не прощается, хотя расплатился, а я  уже
выписал   квитанцию.  Мнется,   собирается  что-то  еще   сказать;  наконец,
вымучивает:
     -- Эх, научиться бы мне когда-нибудь так водить машину, как вы!..
     Я ехал  в метро и хохотал. Люди  с  опаской поглядывали в мою  сторону,
отодвигались, а я все не мог уняться.
     В  грохочущем  аду подземки,  где в жару, как водится,  были  выключены
кондиционеры и вовсю шпарило отопление, я подсчитывал свои победы, и не было
им числа!
     Прежде всего, я действительно научился водить машину.
     Так быстро?
     Наш опыт опять не совпадает. Не забывайте: с первого дня я участвовал в
утренней  гонке.  Меня  не  учили  плавать:  оказавшись за  бортом  лодки, я
вынужден был плыть...
     За прошедшие две недели я наездил тысячу миль! И не в благостной тишине
предместий, а по клокочущим манхет-тенским авеню,  туннелям, мостам  и -- не
сбил пешехода, не изувечил ни себя, ни свой кэб, ни чужую машину!
     На исходе моего третьего года в Америке я прожил первые дни среди живых
американцев  и не мог не  заметить,  что  поведение  этих, всегда  спешивших
куда-то, чуждых мне не только по языку, но и по образу мышления иностранцев,
несомненно,  определялось тем, чтобы  ни словом,  ни  жестом и никаким  иным
образом не  унизить  человеческое  достоинство недотепы-таксиста.  Двести  с
лишним человек  воспользовались за эти дни моим чекером,  но ни один из моих
клиентов  не  высказал  подозрения  в  том,  что я специально  катаю  его по
Центральному парку или вокруг здания "Пан-Ам"  и все никак не могу попасть к
гостинице "Коммадор" или "Билтмор". И ни один  не потребовал, чтобы  за свою
ошибку я  заплатил из  собственного  кармана. А  можно ли не вспомнить здесь
секретаршу, которой выпало именно в эти  дни  дважды  очутиться в моем кэбе?
Вот ведь какое подчас  испытание посылает рок человеку! Оба раза  секретарша
эта   должна  была  во  время  обеденного   перерыва  "подскочить"  (куда-то
поблизости) на интервью: на старом  своем  месте она дорабатывала  последнюю
неделю. Из-за  меня пассажирка опоздала на интервью в  первый раз; но  когда
три или четыре дня спустя злополучная эта девушка, едва открыв дверцу желтой
машины,  сразу же  узнала доблестного  кэбби и --  обомлела, ахнула,  но  не
послала  меня ко всем чертям,  а заставила себя  сесть в мой  чекер  (хотя я
искренне  советовал  ей  не  делать  этого),  и,  конечно  же,  мы опять  --
опоздали... Как  это случилось,  что  две недели  подряд в  мой кэб попадали
исключительно терпеливые,  доброжелательные и  скромные  люди? (Почему потом
они переродились в  грубиянов, сквалыг, скандалистов?..).  И  разве  все мои
"шалости"  были столь уж  невинны,  вроде  того,  что  я  от случая к случаю
забывал сделать вовремя поворот?.. Иной раз я забывал, например, посмотреть,
сел ли в кэб второй пассажир, и трогал с места в тот момент, когда одна нога
клиента еще оставалась на тротуаре.  Сколько раз, начиная движение, слышал я
истошный, от которого кровь стыла, крик? Но ни  старик, уронивший из-за моей
выходки очки, ни осанистая  медсестра, ни мальчишка-саксофонист,  которого я
чуть-чуть  не сделал калекой -- никто из них не  изругал меня, не  извел мою
душу нотациями. И пусть за полтораста рабочих часов я полтораста раз облился
холодным потом, а заработал едва ли по доллару в час, я все равно победил
     Пусть  завтра  ни свет  ни  заря мне  снова нужно вставать и тащиться в
метро через  весь  город,  но зато --  не  в  искусственно созданный посреди
Нью-Йорка  русский мирок, на котором еще вчера для меня сходилась клином вся
Америка... Две недели назад я чувствовал, что медленно умираю. Теперь, падая
от усталости, я чувствовал, что живу!



Глава третья. КАЛЕЙДОСКОП




1.


     Так  началась моя двойная жизнь. Я вставал в  четыре, в половине пятого
садился  в метро, проезд в  котором  стоил  35  центов;  без четверти  шесть
выезжал из гаража и включался в утреннюю гонку.
     Моя смена кончалась в три пополудни, домой я возвращался к пяти, что-то
ел, ложился на диван  и слипающимися  глазами просматривал советские газеты.
Когда же глаза совершенно слипались,  я  садился к письменному столу. Потому
что помнил: ровно в десять утра  в  ближайшую пятницу я опять должен войти в
студию  записи, закрыть за  собой  звуконепроницаемую  дверь; высокий  седой
человек пустит звуковую заставку "ГОВОРИТ "РАДИО СВОБОДА", и я останусь один
на один -- с микрофоном.
     Вот уже  три года мое  обозрение  "Хлеб наш  насущный"  слушают там,  в
России, миллионы  людей.  Моя программа волнует и ранит  там каждую  душу: и
русского, и еврея, и казаха, и латыша. Такая уж у меня тема. Я рассказываю о
том,  почему великая, высокоразвитая страна -- сверхдержава, которая сегодня
засевает самое большое на Планете поле (вдвое больше американского), -- не в
состоянии прокормить свой народ. И  почему  в этой  стране, которая вышла на
первое место  в мире по производству  минеральных  удобрений,  в стране, где
сельскохозяйственным  трудом  занято  всемеро  больше  рабочих  рук,  чем  в
Америке, -- люди не могут купить в магазине ни мяса, ни рыбы, ни  курицы, ни
молока, ни картошки...
     Но с каждым месяцем  моя работа приносит все меньше удовлетворения. Все
чаще возникает у меня  гнетущее  ощущение, что каким-то таинственным образом
советские глушилки достают и сюда: в редакционные кабинеты, в студию записи.
И   ощущение   это   --   не   результат   психического   расстройства;  был
детант

12

. "Избегайте  --  оценок; ну, к чему эти ваши резкости?!"
-- советует мне доброжелательный, чуть барственно звучащий баритон.
     Тот  сценарист  документального  кино,   который  еще  совсем  недавно,
находясь по ту сторону Стены, был только слушателем этой радиостанции, ни за
что не поверил бы, если бы ему сказали заранее, что когда он окажется здесь,
его новые  начальники, как и  прежние, станут увещевать  его, а  иной  раз и
одергивать,  чтобы  он  не  выплескивал  в  эфир  всю  ту правду о  закрытом
обществе,  которую  удавалось  выискать и собрать по  крупицам;  что  вполне
достаточно  сказать половину  этой  уродливой  правды, а еще  похвальней  --
осьмушку... С не  меньшим увлечением,  чем  я  "играю" в шофера  такси,  мои
начальники  "играют"  в детант;  и бархатисто-барственный баритон  подчас не
упускает намекнуть,  мол, не  такая уж это  редкость  в  свободном  мире  --
остаться без работы...
     Это было так  привычно, так  не ново, но в  моем нынешнем, эмигрантском
положении  был новый нюанс: мои  работодатели понимали, что моя еженедельная
программа  -- о русском хлебе -- единственный для меня  способ заработать на
жизнь; что здесь, в Америке, я больше ни на что не гожусь. 2.
     Вот почему в последние недели я почувствовал себя  куда как лучше, и на
душе у  меня становится  легче, когда  на рассвете  по  мосту Квинсборо  мой
желтый  кэб въезжает в центр  Нью-Йорка, где меня  неизменно  встречает  его
живой символ -- всегда веселая, всегда пьяненькая "регулировщица".
     В одной руке у "регулировщицы" бумажный пакетик с бутылочкой, другой --
она  четко распоряжается  потоками  машин. "Стоп!" --  показывает она, когда
загорается  красный свет,  и  энергично  машет  --  езжай!  езжай!  -- когда
загорится зеленый. Весело же ей оттого, что машины ее "слушаются"...
     Как  рано ни  начал  бы я работать,  она  уже  на  своем посту  --  под
эстакадой протянувшейся через Ист-ривер подвесной канатной дороги. Наверное,
где-нибудь здесь,  под мостом,  бездомная эта пьянчуга и ночует.  Но  даже в
дождь, промокшая, смахнет рукавом струйки воды с лица, приложится к горлышку
и опять -- за "работу"!
     Колонна на мосту, стоп!
     Колонна на авеню, марш!
     Белокурая, молодая, она всегда  улыбается,  ей всегда хорошо! По-моему,
эта бездомная да еще я -- самые счастливые люди во всем Нью-Йорке... 3.
     Выполняя главную  заповедь мистера Формана -- нью-йоркский кэбби всегда
в движении! -- я, съехав с моста, гоню, сколько есть духу, на север, в район
семидесятых улиц, пока  не выхватываю  пассажира.  Уже  вполне овладев  этим
маневром, однажды,  разнообразия  ради, я повернул на  юг, проехал с полмили
сквозь тишину безлюдных пока улиц-ущелий и стал петлять, петлять, пока вдруг
не наткнулся на длинную желтую змею, голова которой  лежала у подъезда отеля
"Мэдисон".
     Что делают  здесь  водители всех  этих кэбов с  выключенными  моторами?
Почему они не участвуют в утренней гонке?..
     Я  остановился,  и  в ту же минуту  вращающаяся дверь вытолкнула наружу
стандартного  постояльца  приличной  гостиницы:  светлый  плащ  с  портфелем
"атташе".
     Светлый плащ оглянулся  по сторонам, вдохнул полной  грудью пропитанный
автомобильной гарью воздух Мэдисон-авеню и, взглянув  на часы, направился  к
выстроившимся у подъезда такси.
     Водитель  первой машины  полулежал на капоте  своего  "форда", опираясь
щекой  о  выгнутую  лебедем  кисть.   Заметив  приближающегося  клиента,  он
драматическим жестом отгородился от каких бы то ни было просьб:
     -- Я никуда не еду. Я отдыхаю...
     --  Моя машина занята,  -- сказал  другой, смуглый  кэбби, на  голове у
которого красовалась огромная кепка.
     Когда я подъехал поближе, светлый плащ упрашивал следующего таксиста:
     -- Пожалуйста, отвезите меня на автовокзал.  Я так спешу,  я был бы вам
так признателен...
     -- Нет, мистер: мы обслуживаем только иностранных туристов.
     Отверженный уже тремя водилами, пассажир с нервическим смешком в голосе
обратился ко мне:
     -- А ты, интересно, кого обслуживаешь? -- Всех, -- кротко сказал я. 4.
     На автовокзале пятеро  черных подростков поджидали "большой кэб", чтобы
ехать  в отель  "Мэдисон":  из  всех  нью-йоркских  такси  только  в  чекере
позволяется возить пятерых пассажиров. Сошедшие с ночного автобуса мальчишки
и девчонки  выглядели сонными,  помятыми, но одна  --  худющая, большеротая,
казалось,  только   закончила  собираться  на  бал.  И   блузка  на  ней  --
ослепительная,  и  юбчонка  --  невероятно  пышная,  и вся жизнь  вокруг  --
праздник!
     Хотя  подружки на  нее  косились, к  вещам,  которые все  укладывали  в
багажник, принцесса эта не  притронулась,  забралась на переднее  сиденье и,
даже сидя --  "танцует"!  И плечи ее движутся, и  руки движутся: "Ну-ка, где
тут у тебя радио?".
     Чтобы не выглядеть круглым дураком  (невозможно было ею не любоваться),
напускаю на себя мрачность:
     -- Не бывает, -- говорю, -- в гаражных кэбах радио.
     -- Как же  ты живешь без  музыки? Девчонки на нее откровенно  злятся, а
парни -- не сводят глаз:
     -- А в какое ты ходишь "диско"? -- кокетничает она с таксистом.
     --  Кэбби  не  шастают по "диско",  -- цежу я сквозь  свои  ненадежные,
"временные" зубы: -- мы много работаем...
     Бесенята  в  глазах  исчезли  и,  подавляя  нарочитый  зевок"  она  уже
совершенно иным тоном, как бы засыпая от невыносимой скуки, которую я на нее
навеял,  переключается  на  ту  единственную  тему,  которую  зануда-таксист
способен поддержать в разговоре:
     -- Ну, как поживает Люси?
     -- Что еще за "Люси"?
     -- Твоя жена!
     И будто я уже ответил про жену:
     -- Как детишки?
     --  Тихий  ужас! -- говорю. -- Можешь себе представить: примерно такие,
как ты.
     Рот до ушей, довольна! С трудом, по слогам читает по синей карточке:
     -- Vla-di-mir? Это имя или фамилия?
     -- Имя.
     -- Красивое... Терпеть не могу всех этих Томов, Клифов, Сэмов. Надоели!
-- Зыркнула  в  зеркало заднего вида,  проверяя  реакцию  мальчишек и  опять
ерзает: что бы еще придумать?
     -- Ты из России?
     -- Угу.
     -- Еврей?
     -- Угу.
     -- Слушай, а что там,  в России, живут  только одни евреи? Я  подавился
воздухом.
     --  Сэр! --  всполошились мальчишки. --  Она ничего  такого  не  хотела
сказать!
     -- В прошлый раз, сэр, когда мы были в Нью-Йорке, нас из аэропорта тоже
вез еврей из России...
     Поняв, что надо мной не смеются, я отвечаю примирительным тоном.
     --  Не  знаю:  таксистов  из  России  в  Нью-Йорке  я  что-то  пока  не
встречал... 5.
     Очередь  желтых машин  у отеля  "Мэдисон" за время  моего отсутствия не
двинулась с места. На капоте первого кэба  в той же томной позе возлежал все
тот  же таксист. Двое других: муглый  водитель  в большой кепке и тщедушный,
маленький, с остриженной ежиком седой головой курили, прислонившись к стене.
Перед ними стояли две пожилые дамы и почтительно слушали:
     --  Все  эти машины возле гостиницы вызваны по специальным  заказам, --
растолковывал провинциалкам нью-йоркские порядки кэбби в  кепке. -- Вон там,
на углу, -- он указал пальцем, -- нужно ловить такси.
     Дамы  поблагодарили доброхота за  разъяснения и,  понурясь,  побрели на
угол...
     -- Почему ты не хочешь отвезти их туда, куда им нужно? -- спросил я.
     -- Потому что я жду  уже  больше  часу!  -- с раздражением  отвечал мне
кэбби.
     -- Ждешь -- чего?
     Но  на этот  вопрос ответа не последовало... К  подъезду отеля подкатил
чекер,  и рослый  негр в  красной рубашке, в  небесно-голубых  брюках (яркие
цвета одежды выдавали в нем островитянина  -- с Джамайки? Тринидада? Гаити?)
принялся  вместе со швейцаром разгружать чемоданы. Пассажир, сутулый  хасид,
расплатился и засеменил к входу.
     Проводив его взглядом, негр ссутулился, покрутил возле шоколадных своих
щек указательными пальцами: будто наматывал на них локоны волос, и у него --
выросли невидимые  пейсы!.. В руках у  негра появилась зеленая бумажка, и он
изобразил целую пантомиму:  "Как жадный  еврей  расплачивается с таксистом".
Единственная,  сложенная  пополам  купюра,  которую  он все  пересчитывал  и
пересчитывал  без  конца,  превратилась  в  пухлую  пачку;  "еврей"  пугался
тянувшихся  к  нему чужих  наглых  рук, защищал  от них свое  богатство,  --
прохожие останавливались  и смеялись, так это  было  талантливо!  А  "еврей"
между  тем  все  скаредничал,  торговался,  страдал,  так  больно  было  ему
расставаться с деньгами, и, наконец, оторвав  их от себя, словно часть души,
уплатил самому  себе и  снова  стал самим собой --  завоевателем  Нью-Йорка,
черным эмигрантом-кэбби!
     Негр  поднял над  головой  -- чтоб  все  видели! --  двадцатидолларовую
ассигнацию,  звонко  чмокнул  изображенного  на  ней президента  Джексона  и
провозгласил  перед  всей  Мэдисон-авеню,  почему  он  покинул свой чудесный
остров в Тихом океане и оказался здесь, в Америке:
     -- I LOVE MONEY!

13

     Насладившись эффектом, кэбби вскочил в свой чекер  и, лихо отогнав  его
задним  ходом в  конец квартала,  пристроился  в  хвосте очереди.  То  ли  с
грустью, то ли с завистью водитель в кепке подвел итог:
     -- "Кеннеди"!..
     --  Чем  вы  все  здесь,  под гостиницей,  занимайтесь?  --  спросил я,
обращаясь к Кепке и Ежику, но они промолчали.
     -- А  вот это уже свинство! Что за манера:  не отвечать,  когда  к  вам
обращаются! -- возмутился я и вздрогнул, услышав русскую речь:
     -- Если ты хател са мной пагаварит, зачем  ты гавариш по-английский? --
укоризненно сказал таксист в кепке.
     -- Откуда же я мог знать, что ты русский?
     -- Я не русский...
     Теперь, по акценту его речи, я догадался,  что он -- из Грузии и что на
нем типичная грузинская кепка:
     -- Ты грузин?
     -- Я еврей.
     -- Он думает, что он очень похож на американца, -- иронически заметил в
мой адрес развалившийся на капоте таксист, и  по его акценту  было ясно, что
он одессит.
     --  Чего  вы  пристали  к  человеку?  --  заступился  за меня  Ежик  --
стопроцентный москвич.
     -- Поц! -- рявкнул кто-то у меня за спиной. Позади стоял негр в голубых
брюках. Наверное, у меня был очень уж глупый вид, потому что все засмеялись.
     Негр  хлопнул  меня  по   плечу  и,  как   бы  представляя  меня   моим
соотечественникам, перевел ругательство с идиш:
     -- Русски-уй!
     Его успех нарастал.
     --  Дитынах!  -- закричал негр,  а русские уже прямо-таки корчились тот
хохота.
     Не успел стихнуть смех, как вспыхнула  ссора: одессит и грузин не могли
поделить славы; каждый  с пеной у рта доказывал, что  это  именно он  обучил
негра с Гаити русским ругательствам.
     -- Ниумны чаловэк, -- доверительно пожаловался мне грузин.
     -- Когда я начал учить эту обезьяну, он еще сидел в своей Одессе.
     -- Ясное дело, -- сказал я, -- товарищ приехал на все готовенькое.
     Грузин степенно кивнул.
     Вращающаяся дверь вытолкнула наружу девушку с портпледом. Швейцар ловко
отнял портплед, о чем-то спросил девушку и объявил:
     -- Первый кэб!
     Водитель поднялся  с капота  (он  оказался  высоченного роста),  сделал
"потягуссньки" и попытался  сунуть швейцару доллар.  Но швейцар -- отстранил
руку  дающего,  и печать  обиды  проступила на  его надменном  лице.  Однако
долговязый кэбби не смутился, а наоборот, явно чему-то обрадовался  и достал
еще один доллар...  Увозивший девушку  с  портпледом желтый "форд"  исчез за
углом; Ежик проводил его печальным взглядом:
     -- "Кеннеди"!..
     --  Зачем он дал  деньги швейцару?  -- спросил  я,  но грузин  в  кепке
ответил так, будто не расслышал вопроса:
     --  Теперь  я  первый.  Поставь  свою  машину  впереди  моей...  Пелена
загадочности окутывала все происходившее перед входом в отель "Мэдисон".
     -- А разве ты не возьмешь следующую работу? -- не унимался я.
     -- Пасмотрим, -- многозначительно сказал грузин... 6.
     Мне было  досадно, что мои земляки хитрят  со мной, превращая  какую-то
ерунду в "профессиональную тайну".  Но  их поведение было, скорей,  смешным,
чем  обидным. Ведь не  собирался  же я  становиться  одним из них:  "жуком",
"шефом",  который каждого  встречного обведет  вокруг пальца. Мне и не нужно
знать  их  "секретов";  пусть   я  заработаю  меньше,  помучаюсь  со  своими
временными, то  и дело срывающимися с опор "мостами" лишний месяц  -- что за
беда?
     Между  тем, гаитянин ни  секунды  не стоял на месте. Сейчас он  играл в
баскетбол. Все прохожие были его противниками! Он  вел невидимый мяч низко и
стремительно по краю тротуара, обыграл полисмена, обошел  двух  обнимавшихся
на ходу  лесбиянок, резко сместился на край, обвел меня, чуть не наскочив на
мамашу с детской коляской, и тройным прыжком вышел к щиту...
     -- Этот  дурак  цели день может так бэгат, -- сказал грузин и  окликнул
негра: -- Эй! Негр подошел.
     -- Павтари! -- грузин по слогам -- разжевал и в рот положил -- произнес
еще не изученный перл.
     -- Боб! -- старательно выговаривал черный.
     -- Скажи хорошо! -- добивался грузин безупречности произношения.
     -- Боб-тую-мьят!
     Получалось,  по-моему,  совсем   неплохо,  но   педагог  был   чересчур
требователен и нетерпелив. "Ступид!"

14

 -- срамил он ученика.
     -- Что ты от него хочешь? -- сказал  Ежик: -- Он же только вчера слез с
дерева.
     Из дверей отеля выкатилась на тротуар тележка с чемоданами, и следом за
нею показались пассажиры.
     -- Японцы! -- ахнул Ежик. -- Сколько их?
     -- Шестеро! -- заговорщицки, углом рта обронил швейцар. Грузин  крякнул
от удовольствия и открыл багажник.
     -- Как ты втиснешь  в свой  "пежо", --  зашептал Ежик, -- багаж и шесть
человек?
     --  Хот  дэсят! -- сказал грузин,  и Ежик  заметался, разрываясь  между
японцами, которым он улыбался, чемоданами, которым он не мог не улыбаться, и
швейцаром, которого умолял- Две машины! Скажи им, что нужно две машины!..
     Незаметно выруливший из глубины квартала чекер подлетел к подъезду, и в
следующий миг между  грузином и чемоданами выросла могучая фигура гаитянина;
он что-то задумал и был полон решимости.
     --  Покажите   деньги!  --  приказал  кэбби  японцам,  и  один  из  них
простодушно раскрыл  бумажник. Черный "шеф" деликатно дотронулся до купюр  и
вытащил за уголок пятерку:
     --  Это  чаевые,  -- объяснил он  пассажиру. -- Хорошие  японцы  платят
швейцару чаевые, а хороший швейцар за это вызывает -- большой кэб!
     --  Сенька!

15

  --  кивнул  японец,  а  негр,  одарив  чужими
день­гами швейцара, приобрел в его лице -- союзника.
     -- Им нужен чекер, -- сказал таксистам швейцар.
     --  Что  эти  сволочи  делают?!  --  отчаянно  завопил  Ежик,   пытаясь
протиснуться  в  центр группы,  но  гаитянин лишь  откинул свой атлетический
корпус назад, и Ежик уже хрипел: каменная спина вдавила его в корпус машины.
     Японцы  стояли испуганные,  побледневшие, они  наверняка сбежали бы, но
подкупленный гаитянином швейцар уже во всю  грузил чемоданы -- в  его кэб!..
Грузин безнадежно махнул  рукой и,  чуть не плача от обиды  и злости, сказал
негру все русские слова, которым так старательно его обучал...
     Негр  же освободил присмиревшего, изрядно  помятого Ежика  и вытащил из
японского  бумажника  все  остальные, сколько  там  было,  доллары.  Однако,
завладев деньгами, он попытался придать видимость законности своим действиям
и пересчитал купюры: емь десятидолларовых бумажек.
     --  Твел-Долла-Линч!

16

  --  непринужденно,  как  само  собой
разумеющееся,  пояснил кэбби японцам.  Пусть  джентльмены  ничего такого  не
думают, он лишнего с них не берет. С шестерых пассажиров таксисту полагается
не семьдесят, а семьдесят два доллара; но эту мелочь он уступает потому, что
японцы -- хорошие люди.
     Гаитянин спрятал конфискованные доллары и вернул владельцу бумажник.
     -- Многовато ты с них слупил, -- заметил таксисту швейцар.
     -- ТВЕЛ-ДОЛЛА-ЛИНЧ! -- зарычал  гаитянин, и переговаривавшиеся на своем
языке японцы  умолкли,  поняв, что у этого страшного  черного человека  есть
свои, святые убеждения,  за которые он  готов  --  на  все!  Но  тут  вперед
выступил  самый маленький и  самый  смелый  лпонец. Он тоже боялся негра, но
чувство логики было в нем сильнее, чем чувство страха:
     "Вай"?!

17

 --  пискнул потомок самураев, бесстрашно  наступая
на черного верзилу и, обличая его, даже вытянул вперед указательный пальчик:
из  "Кеннеди"   в  город  --  двадцать  долларов,   из  города  в  "Кеннеди"
--семьдесят? "Вай?!" Он должен был знать -- почему?
     --  Потому,  что  мы  поедем по Экспресс-шоссе!  -- не моргнув  глазом,
отвечал кэбби.
     --    Сенькаберимяч!

18

    --    пропищал    японец,   вполне
удовлетворенный таким объяснением,  а пятеро его  спутников дружно принялись
кланяться: и  швейцару в цилиндре, и  большому  кэбу, и всему гостеприимному
отелю  "Мэдисон".  Упал невидимый  занавес, картина  кончилась,  и на  сцене
появились новые чемоданы... 7.
     Грузин и Ежик  так  увлеченно  обсуждали план мести  грязному  ниггеру,
внаглую захватившему безответных японцев, что, как мне показалось, вообще не
заметили  эти,  вновь  возникшие  перед  входом в отель  чемоданы, а швейцар
распахнул дверцу моего чекера... Где-то глубоко-глубоко, в потемках сознания
зашевелился незнакомый мне прежде азарт: а вдруг, под шумок, -- чем  черт не
шутит? -- и я получу "Кеннеди".
     Две старухи в голубых париках чинно уселись; Я ждал, затаив дыхание...
     -- Морской вокзал!
     Но  ни разочарования, ни ощущения  проигрыша  нe было:  чем  поездка  к
морскому вокзалу  хуже  поездки в аэропорт? Мне все интересно. Может  там, у
причала, стоит сейчас знаменитая "Королева Елизавета"?
     Любопытство мое  было вознаграждено  с  лихвой: мне  впервые  открылось
мрачное чудо Нью-Йорка.
     Даже если бы  прежде, до этой  поездки я прошел  бы пешком те  же самые
семь  кварталов  от  Мэдисон-авеню  до западного  берега острова  Манхеттен,
впечатление не было бы до  такой степени поразительным. Потому  что прогулка
занимает минут тридцать, а поездка -- пять...
     Бриллиантовый квартал  Сорок седьмой улицы,  оккупированный  ювелирами,
выставившими  на  витринах груды золота  и самоцветов, сменили сверкающие на
солнце  небоскребы  Рокфеллеровского  центра,  за  ними  последовали  театры
Бродвея;   появились   патрули   проституток,    киношки   с   крестами   на
вывесках

19

 и притоны, где за семь долларов, как обещали зазывалы,
можно  испытать  "неземное  блаженство",  мы уже  двигались  среди  домов  с
заколоченными  фанерой  окнами,   кое-где   виднелись  руины,  словно  после
бомбежки; исчезли белые лица...
     Но  вот  --  белая,  эффектная  девушка.  Стоя  посреди  тротуара,  она
расстегивает блузку, обнажает грудь, затем поднимает нарядную юбку и, присев
на  корточки, справляет нужду. Вокруг нее суетятся  двое: один -- с камерой,
другой --  с отражателем. В неустанном творческом поиске  рождается  обложка
или вкладка для иллюстрированного журнала...
     Исчезли  притоны, впереди -- лишь  разбитая эстакада  шоссе и "Королева
Елизавета",  которую  зовет поднявшаяся из моря рука с факелом... Не успел я
рассмотреть морской  вокзал, как  в машину  прыгнул негр  в  кожаной куртке,
надетой на голое, разрисованное татуировками тело. Меня он называл "эй-мен",
спросил разрешения закурить, и кэб наполнился чадом марихуаны.
     В  этом чаду я  увидел обратную панораму  -- возрождения Нью-Йорка:  из
района трущоб мы  возвращались к великолепию центра.  Уже возле  Таймс-сквер
прямо перед капотом  чекера из  людского водоворота вынырнула стриженная под
мальчишку девица: льняные волосы и потертые  джинсы. Накурилась, наверно, до
одури: машет мне, не видит, что  в кэбе пассажир. А  может, именно потому  и
лезет в чекер, что  там -- клиент! Нахальная такая  малолетка-проститутка. Я
уже неплохо различаю. Hwo-йоркцев, поднаторел... Показываю, что, мол, занят,
но "эй-мен" опустил стекло и зовет:
     -- Садись, садись! -- и она уже на заднем сидение.
     -- К сожалению, мисс, я не имею права брать второго  пассажира, пока не
отвезу первого.
     -- Но я опаздываю!
     -- Куда? -- в короткое это слово  я уж постарался влить по меньшей мере
галлон  сарказма. История не нравится  мне чрезвычайно. Не хочу я,  чтоб они
оставались  вдвоем на заднем сиденье! За спиной гудят машины, я не трогаю  с
места:
     -- Выходите, мисс.
     -- Эй, кэбби, кончай комедию! -- негр выходит, громко хлопнув дверцей.
     --  А  деньги?! --  выскакиваю  я вслед за  ним.  Ну,  что мне  делать?
Догонять этого хамлюгу, а машину -- бросить? Водители, чертыхаясь, объезжают
мой чекер...
     --  Он  оставил  деньги!  --  кричит  через  окно проститутка. Когда  я
возвращаюсь, она указывает пальцем на скомканные доллары в "кормушке" и, как
ни в чем не бывало, спрашивает:
     -- К десяти часам в Вилледж, в Университет мы успеем?
     -- Сейчас уже пять минут одиннадцатого...
     Злюсь  я  еще  и потому,  что  не  знаю толком,  где  в  Гринич-Вилледж
находится университет.  Опять придется кого-то спрашивать, переспрашивать...
Но, оказывается,  нам нужно  сделать всего один поворот -- на Пятую  авеню и
доехать до самого ее конца, до Арки.
     --  От  Арки я пройду пешком, это рядом,  -- объясняет  мне,  таксисту,
пассажирка, которая и сама-то в Нью-Йорке со вчерашнего дня...
     Из Мичигана. Собирается здесь учиться. На десять  ей назначил декан. Но
она  не очень огорчена тем,  что  опаздывает. Она  все равно опоздала  -- на
несколько  месяцев.  Заявление о стипендии нужно  было подавать еще  весной.
Впрочем,  и  это не  так уж важно. Главное,  что в свои  семнадцать  лет она
твердо знает, чего хочет -- стать актрисой.
     -- Послушай, будущая знаменитость, -- говорю я,  слегка смущенный  тем,
что  с  первого взгляда пронзаю покамест не каждого пассажира.  --  Ты  хоть
понимаешь, кто это был?
     -- А кто?
     -- Нехороший парень, опасный парень. И особенно -- для тебя.
     -- Вы говорите это только потому, что он черный!
     -- Неправда. Ты видела, как он одет...
     -- Он не сделал мне ничего плохого!
     -- А может, просто не успел? Он позвал тебя  в машину, и ты -- села. Он
только что курил, -- привираю я, -- гашиш...
     -- В самом деле? -- откликается она с неподдельным интересом.
     -- Если бы он пригласил тебя в бар...
     --  Не  надо,  пожалуйста, --  просит  девчушка. Пересела  на  откидное
сиденье, высунулась в кабину через окошко  перегородки и показывает язык. Я,
конечно, растаял.
     -- Ox, -- говорю, -- артистическая ты натура...
     Заметила синюю карточку, поинтересовалась, из России ли я.
     -- Почему вы оттуда уехали? Ведь это страна, где все принадлежит всем.
     -- А кто рассказал тебе о России?
     -- Преподаватель истории.
     Воображение,  мое тотчас рисует:  просветленное лицо, эрудит, марксист,
кумир старшеклассников...
     -- А что ты будешь делать, если тебя не примут в университет?
     -- Не знаю. Поживу пока здесь, мне тут нравится...
     -- А где ты -- "поживешь"?
     -- У подруги. У нее студия на Саттон-плэйс

20

.
     -- И мама разрешит тебе остаться в Нью-Йорке?
     -- Маме теперь не до меня: она ждет ребенка, выходит замуж...
     Я заглянул в  бездонную голубизну ее глаз, и мне стало не по себе. Если
ее угостить выпивкой, она -- выпьет, если кокаином -- понюхает. Она пойдет с
каждым, кто  будет держаться с ней, как товарищ, на равных;  и единственное,
чего не  позволяют ей сегодня  ее  убеждения -- это мучить  животных. Сквозь
какие испытания предстоит пройти этой нежной доверчивой девочке?..
     Но работа  в  такси  не способствует  углубленным размышлениям, это  --
калейдоскоп. Глянешь  в  него  --  открывается яркая, ни на  что не  похожая
картина.  Миг  спустя видишь уже  другой  волшебный орнамент,  повертите эту
игрушку в руках и скажите, какое  изображение оставило  след в вашей памяти?
Никакое.  Запомнилась только феерия... Вот так  и в такси. Смена впечатлений
происходит при каждом включении счетчика.  Не прошло и получаса,  как  я уже
успел подружиться с дюжим альбиносом.
     Сзади раздался какой-то звон, и новый  пассажир,  на которого  я еще не
успел взглянуть, вскрикнул:
     -- Сэр,  у вас тут что-то  забыли!.. Я просунул голову за перегородку и
увидел  промокший,  расползающийся  на глазах бумажный  пакет,  из  которого
сочилась
     -- кровь!.. Выскакивая  из кэба, я стукнулся  головой о раму, ойкнул и,
придерживая  ушибленное  место, открыл  заднюю дверцу:  мой пассажир вытирал
окровавленные руки краем оберточной  бумаги. На полу лежали бутылка  виски и
бутылка вина. Из разодранного пакета вываливались ломти мяса...
     -- Пакет  оставила  парочка  гомосексуалистов: молодой и  моложавый. По
дороге   в  Колумбийский  университет  они  целовались,   --  пожаловался  я
альбиносу.
     --  У нас в Оклахоме, -- сказал альбинос, -- они не посмели бы так себя
вести!
     -- Придется возвращаться к университету, -- с досадой сказал я.
     --  И думать не смейте!  -- прикрикнул  на  меня  пассажир. -- У  нас в
Оклахоме этих паршивцев вытащили бы из  кэба посреди  улицы и такого духу им
дали бы!..
     -- С мясом-то что делать? Выбросить?
     -- Как можно?! Это же великолепные бифштексы.
     -- Все равно пропадут. Жарища. А мне еще долго работать. Если хотите --
забирайте.
     -- Погодите минутку! -- и мой пассажир скрылся  за дверями продуктового
магазина. Что  взбрело  ему в голову? Какого лешего я  должен его  ждать? Но
альбинос  быстро  вернулся. Вид у  него был  озабоченный.  Он принес  пустые
пакеты, прозрачный кулек  с кубиками льда, споро  все перепаковал и  не  без
торжественности вручил мне аккуратный сверток:
     -- Теперь можете ездить по жаре хоть целый день!
     Нужно  ли  тратить  слова  и расписывать, какими  задушевными  друзьями
прощались мы четверть часа спустя?..
     Но едва альбинос растворился  в  толпе, как  счетчик  в моем кэбе снова
щелкнул,  картинка  в  калейдоскопе сменилась,  и я  опять -- подружился.  С
раввином  из  Тель-Авива.  Он  хохотал  до  слез,  когда  я  рассказал,  как
джентльмен-южанин подбил меня присвоить бифштексы  и выпивку, чтобы проучить
гомосексуалистов.
     Отсмеявшись, ребе  клацнул замочком  старомодного саквояжика, извлек из
него  кипу

21

 протянул ее мне. В  этом сумасшедшем городе,  в этом
Вавилоне, еврей, который забывает, что  он  еврей -- плохо кончит...  Поняв,
что угроза на меня не действует, раввин сделал жалостливое лицо и попросил:
     -- Ну что  вам стоит? Наденьте хоть  на  минутку, пока довезете меня до
"Хилтона".  Ну,  доставьте мне такое  удовольствие...  Я  надел кипу и запел
субботний гимн:
     -- Элия, гуга неви!..
     -- Элия,  гуга тешби! -- подтягивал ребе. Мне  опять было так хорошо! А
раввин не мог мною налюбоваться:
     --  Если бы  вы только знали,  как вам  к  лицу эта кипочка,  вы  бы ее
никогда не снимали!
     По  дороге в "Хилтон" мы  должны были  заехать на  Сорок седьмую улицу:
"забрать кое-что" -- сказал раввин.
     Как  только  он ушел,  возле  моего чекера появился какой-то красавчик.
Брюнетик, набриолиненный, все на меня посматривает. Я смутился и снял  кипу.
Но  красавчик по-прежнему не сводит с  меня  глаз. Я  тоже  стал смотреть на
него. Тогда, наконец, он сказал:
     -- Мой друг с тобой в "Хилтон" едет..
     -- Ну и что?
     --  Ничего. Просто он попросил  меня присмотреть за вещами... Обидчивый
человек  по натуре,  я  почему-то не почувствовал  ни малейшей обиды.  Может
быть,  потому,   что  уже  успел   отличиться:  чужие  бутылки  так  ласково
позванивали у моих ног.  Шутки  шутками, а  пакет тянул долларов на сорок...
Что  со   мной  происходит?  Я  утрачиваю  чувство  достоинства?  Становлюсь
таксистом? "Шефом"?..
     -- Хи-хи!
     За спиной раздался'  короткий смешок. И не  просто себе  смешок, а -- с
переливами, с колокольчиками. Хихикала тетка лет пятидесяти:
     -- Хи-хи, я  так  спешу:  сегодня  день рождения  моей собачки... Каким
образом она оказалась в машине? Я не слышал, как открывалась дверца.
     --  Поедете  в Вест-Вилледж. Я так замоталась, что  и  денег с собой не
взяла, хи-хи, даже на метро нету... Я сразу отрезвел:
     -- Без денег я вас не повезу.
     --  Ах, какой  вы,  хи-хи,  невозможный. Не  волнуйтесь,  вам  заплатит
швейцар. Только,  пожалуйста, наконец,  поезжайте, а то я явлюсь домой после
гостей. Это будет конфуз, хи-хи, поверните налево...
     -- Вы слишком поздно сказали...
     --  Неважно.  Поверните  на следующем углу... Пьер так  любит общество,
друзей, но еще  больше  -- поверните  направо  --  он любит ходить в банк...
Когда я спрашиваю: "Пьер, мы сегодня  пойдем  в банк?",  он так радуется,  а
когда приходим, сразу бежит к менеджеру и царапает стол...
     -- Какой стол?
     -- В котором менеджер держит для Пьера печенье. А я говорю:
     "Пьеру сегодня мы возьмем твои деньги..."
     --  Хи-хи!  -- это уже не  у нее, а  у меня вырвался смешок: -- Что-то,
леди, не могу я  понять, о ком,  собственно,  вы рассказываете? Пьер это ваш
сын или муж у вас такой -- со странностями?
     -- Пьер -- это моя собака, -- строго проговорила леди.
     -- Вы хотите сказать, что ваша собака имеет свои сбережения?
     -- У Пьера -- текущий счет...
     -- И много на нем денег?
     --  Хи-хи, значительно  больше, чем на моем, -- ответила пассажирка и в
подтверждение своих  слов протянула  мне  стандартное, выданное  Сити-банком
удостоверение  личности вкладчика --  с  фотографией  белого пуделя...  Весь
чудной разговор наш, как понял я в следующую  минуту, возник не сам по себе.
Это была обкатанная, с отшлифованными репликами юмореска-реприза, специально
рассчитанная на то, чтобы удивлять незнакомых собеседников хозяйки пуделя по
кличке Пьер -- героя детской телевизионной серии. Пьер снимался в кино много
и с неизменным успехом. Он участвовал в  четырех  художественных фильмах и в
одиннадцати рекламных роликах...
     -- Как же ваш Пьер сделал такую карьеру?
     -- Его однажды увидел мой босс...
     -- А кто он такой -- ваш босс?
     -- Владелец телевизионного канала.
     -- Так вы работаете на телевидении?
     -- Нет, я убираю квартиру моего босса и ухаживаю за тремя его собаками.
     Отработанная  реприза  иссякла, и  диалог  заковылял  по камушкам  моих
расспросов.  До  того как хозяйка Пьера получила  свою  нынешнюю  должность,
квартиру босса убирала другая женщина.
     -- Почему же она ушла?
     -- Так получилось...
     -- Проворовалась?
     -- О, нет! Зачем вы так?..
     С  предшественницей,  ухаживавшей  за  собаками  хозяина,  приключилась
история совсем  иного рода: она влюбилась  в обаятельного миллионера. В один
прекрасный вечер, босс, ложась спать,  обнаружил у себя под подушкой письмо;
прочел, расстроился, и влюбленную служанку -- уволили...
     Пассажирка исчезает в подъезде и вскоре возвращается -- с деньгами и со
старым, больным  пуделем на  руках. Больше Пьер в кино не снимается; сегодня
ему исполнился  шестнадцатый год. Обычно  пудели  не  живут так  долго. Если
приравнять возраст Пьера к человеческому, ему уже  более ста лет. Старческие
глаза слезятся,  изо  рта  свисает гипертрофированный,  почерневший на конце
язык...
     Был уже полдень, а выручка  моя  все еще  не достигла  и  двадцати пяти
долларов. Черт возьми, да я опять ничего не заработал! 8.
     Выбраться из лабиринта, именуемого Вест-Вилледж, легко только тому, кто
знает этот  район. Сворачивая  из переулка в переулок,  я блуждал  в поисках
знакомой магистрали  и никак  не  мог отыскать ни  Шестой, ни Седьмой авеню,
проходивших  где-то совсем рядом, как вдруг увидел -- чемоданы!.. Два черных
и два коричневых...
     Еще совсем недавно я, как и вы, не обратил бы никакого внимания на эти,
вполне заурядные чемоданы, стоявшие у обочины тротуара. Но сейчас сердце мое
дрогнуло  и  заныло:  с  ручек  чемоданов свисали  бирки  с  яркими  буквами
JFK

22

... Неужели и мой час пробил?..
     Хозяин чемоданов, пригнувшись, спросил через окно:
     -- Поедете в "Кеннеди"?
     Открывая багажник,  я заметил еще  двух пассажирок. Принаряженные тихие
девочки стояли чуть в стороне, обнимая своих кукол.
     Отец  девочек  подавал  мне чемодан  за чемоданом,  а я  осторожненько,
деланно-равнодушным тоном, чтобы не спугнуть клиента, спросил:
     -- Подскажете мне дорогу?
     Он внимательно посмотрел на меня:
     --  Я  живу  в  Лос-Анджелесе.  А  вы  разве не знаете,  где  находится
аэропорт?
     -- Приблизительно, -- промямлил я.
     Между  тем  багажник  с  тремя чемоданами, которые из-за квадратной  их
формы   мы  еле  втиснули,  был  уже  захлопнут;   девочки  уже  уселись,  и
призадумавшийся  было  пассажир  --  а  не  поехать  ли  ему  в  аэропорт  в
каком-нибудь другом кэбе?  --  все же не отнял  у  таксиста выгодный рейс, а
великодушно предоставил мне возможность решать самому:
     -- У нас есть полтора  часа -- успеете? Кто  не рискует,  тот  не  пьет
шампанского!
     -- Успеем! -- сказал я. -- Найдем!
     Кровь  стучала  в  висках.  Я  услышал, как хлопнула дверца и рванул  к
перекрестку...  О, как проклинал я теперь свое  легкомыслие!  Ведь сегодня у
отеля "Мэдисон" можно было подробно  расспросить водителей,  как проехать из
центра в "Кеннеди". Но почему  именно в "Кеннеди", а  не, скажем, на стадион
"Янки"?.. Да и пассажиры успели меня избаловать: до сих пор почти  каждый из
них знал свой маршрут.
     Каким-то чудом уже через полминуты мой чекер оказался  на Шестой авеню,
и, как только красный свет преградил  мне  дорогу,  я  выскочил из машины  и
метнулся к остановившемуся рядом такси.
     -- Как попасть в "Кеннеди"?
     И шофер, и пассажиры рассмеялись -- вот так кэбби!..
     Ждать,  пока  они  кончат  смеяться, времени  не было, и  я  хотел было
кинуться к другой желтой машине, но таксист уже совладал с собой и сказал:
     -- Не нервничай, это очень просто. Езжай до Сорок шестой улицы, поверни
направо,  доедешь  до  шоссе  и  --  прямо, через  мост Трайборо.  Следи  за
указателями, и приедешь в "Кеннеди". Ты не можешь туда не попасть!
     Вспыхнул зеленый свет, сзади надрывались гудки, но таксист схватил меня
за руку:
     -- Повтори!
     "До Сорок  шестой и направо,  до Сорок  шестой и  направо!"  --  я гнал
машину,  слышал  за спиной детские голоса,  но  не  оглядывался. Было стыдно
встретиться  глазами с  человеком, который доверился мне и  теперь наблюдал,
как я  суматошусь... Голоса девочек звучали тихо-тихо, однако, я уловил, что
они повторяют одно и то же: "Папынетупапынету..."
     Я прислушался:
     -- Нашего папы нету...
     Я оглянулся, и -- голова пошла кругом! На заднем сиденье прижались друг
к  дружке  две  перепуганные  малышки. На  полу болтался  четвертый чемодан;
"папы" в машине не было...
     Увидев  этот проклятый чемодан, я  мгновенно понял, что произошло. Отец
девочек  поставил его в  кэб и захлопнул  дверцу с тем,  чтобы  обойти чекер
сзади и  сесть  с другой стороны,  а  я в это время  нажал на газ...  Но как
только эта картина прояснилась, другая леденящая мысль  залила  мозг: ГДЕ?..
На  какой  улице все  это случилось?.. Где я  его оставил? Ведь  я ничего не
помню!..
     Девочки  были очень напуганы,  но, все же они не  растерялись до  такой
степени, как я.
     -- Папа остался у бабушкиного дома, -- сказала младшая. У меня, однако,
уже не было сил, чтобы попытаться разыскать  "бабушкин дом". Я был счастлив,
что эти козявки хоть не ревут.
     -- Дети, -- сказал я добрым, как у Волка из "Красной шапочки", голосом:
-- Сейчас мы поедем в полицию, и нам скажут, где находится бабушкин дом.
     -- Мистер  водитель!  -- сказала старшая,  ей было от силы лет пять: --
Нам нужно ехать прямо  до  "Королевской котлеты" и свернуть налево. Бабушкин
дом -- там.
     Я доехал до "Королевской котлеты", повернул, и мы увидели папу.
     -- Папа! Папа! -- запищали девчушки...
     Что пережил этот человек, когда какой-то подозрительный тип, выдававший
себя за таксиста и не  знавший дороги в  аэропорт, говоривший к  тому  же на
ломаном языке, угнал машину с его крошечными детьми? Как он воспитывал своих
малявок? Кто и как воспитывал его самого, если, увидев меня, он не выругался
и  опять-таки  не отнял у меня работу... По-видимому,  он все же  не  ведал,
какие еще  страсти  ему предстоит  принять  за свою доброту  --  на  пути из
Гринич-Вилледж к вокзалу авиалинии "TWA". 9.
     Аэропорт  "Кеннеди"!  --  половина души,  половина жизни  нью-йоркского
кэбби, неисчерпаемый колодец фартовых  таксистских  долларов! Недаром  любит
матерый  "водила"  прихвастнуть доскональнейшим  знанием "Кеннеди":  мол,  с
завязанными  глазами  проедет  он  хоть  к  багажному,  хоть  к  таможенному
отделению любой из  авиакомпаний, вспомогательные службы которых  разбросаны
на огромной территории; мол, назубок знает он  подъездные пути к каждому  из
отелей, к  каждой  стоянке  или базе  проката  автомобилей  в  аэропорту. Но
никакому кэбби не придет в  голову даже вскользь упомянуть, что  ему  хорошо
известны все семь  главных авиавокзалов: "International",  "Pan-Am",  "North
West", "Eastern",  "United", "American", "TWA". Это  уж, наверно,  последним
дураком надо быть, чтоб не знать -- вокзалов! Однако же, я-не знал...
     Мне было сказано  "TWA", а чтобы попасть  туда,  ничего вообще знать не
надо.  Езжай  себе по главной дороге  да посматривай  на разноцветные  щиты.
Видишь  коричневый  щит?  Какой  на нем номер? "4"?  А что еще на этом  щите
написано? "TWA"? Да ты просто умница!..
     А вот прямо перед твоим носом, над все  той же главной дорогой -- цифры
на цветных  табличках: 1, 2, 3  и коричневая четверка. По какому маршруту ты
поедешь, чтобы попасть на  "TWA"? По коричневому? По четвертому? Э, брат, да
ты гений; тебе бы при таком интеллекте не такси водить...
     Вам легко смеяться. Вы не забывали папу у бабушкиного дома. Ваш затылок
не сверлил  его ненавидящий взгляд... Когда же я увидел все эти переплетения
путепроводов и магистралей аэропорта, все эти щиты  да номера,  то настолько
обалдел, что немедленно потерял главную дорогу и оказался на какой-то узкой,
глухой,  где не было  ни машин, ни  указателей.  Я понимал, что  еду куда-то
совсем не туда,  но не мог признаться в этом перед  опаздывающим на  самолет
пассажиром с  детьми.  На что я надеялся?  Да ни  на  что! С таким, наверно,
чувством приговоренные идут да расстрел...
     В стороне от дороги над высоченным безоконным корпусом я увидел надпись
"TWA",  высоченные  распахнутые ворота и самолет, на котором были  начертаны
эти же три буквы.
     --  Вот,  -- сказал я, не оборачиваясь и почему-то не съезжая с дороги,
-- Вот "TWA"...
     -- Это ангар, -- с полным уже отчаянием в голосе сказал папа. -- А мне,
как ни странно, нужен пассажирский вокзал.
     По дороге нам навстречу  неслось такси. В полном маразме, ничего уже не
соображая, я попытался  сделать разворот.  Раздался резкий скрежет тормозных
колодок, громыхнул отборнейший мат, я увидел  у своих глаз искаженную злобой
маску и услышал свой голос:
     -- Ради Бога: как попасть на "TWA"?
     Буря стихла, таксист отдышался и проворчал:
     -- Поезжай за мной...
     Вот так:  благодаря  еще  одному  "доброму самаритянину"  мои пассажиры
все-таки не опоздали к самолету  и,  промямлив в который уж  раз жалкие свои
извинения, я последовал за одним из разгрузившихся возле аэровокзала кэбов и
вскоре оказался на таксистской стоянке: в большом загоне, где за проволочным
ограждением  скопилось  не  менее  сотни желтых машин и  где  сто  водителей
курили, болтали друг с  другом, ковырялись в перегретых моторах, а над  всем
этим стоял неизбывный смрад.
     Поставив  свой  чекер  в  ряд,  который  указали  шоферы,  я  мгновенно
почувствовал, как меня, всего целиком, захватило то самое  желание,  которое
испытывает каждый кэбби, въезжающий на стоянку  в аэропорту после того,  как
целый день мотался по городу.
     --  Где  здесь  уборная?  --  спросил  я  таксиста, с  которым случайно
встретился взглядом.
     Таксист пожал плечами и отвернулся.
     --   Где   тут    уборная?   --   обратился   я   к   другому,   и   он
иронически-гостеприимным жестом указал под ноги.
     Весь асфальт загона  для желтого стада,  -- разглядел  теперь я, -- был
испещрен  потеками;  в  выбоинах  стояли  зеленоватые,  видимо,  с  примесью
антифриза,  "озерца",  но  никто,  кроме меня,  не обращал  на эту  мерзость
внимания:  таксисты  жевали сандвичи,  пили  колу  и  кофе.  "Скоты!"  --  с
отвращением думал я о своих товарищах.
     Я взглянул на свои руки, они были черного цвета.
     --  Эй --  крикнул я водителю, который  только что  пригласил  меня  не
стесняться. --  Тут у  вас  хоть можно где-нибудь руки помыть?  -- однако на
этот раз ответа не удостоился.
     "Что за морды'" -- бесился я, пробираясь по узкому проходу, сам не зная
куда и  зачем,  лишь стараясь ступать  осторожно.  Ни единого  человеческого
лица...   Я  прислушался,  о  чем  говорят   таксисты,   столпившиеся  возле
киоска-фургончика, бойко торговавшего булочками, сигаретами, водой:
     --  Рахат-ахарам,   Лагадия,  --   издавал   гортанные  звуки  араб,  а
собравшиеся вокруг арабы -- развесили уши.
     -- Фьюить-фьюить джей-эф-кэй, -- шебетал китаеза, окруженный китайцами.
     -- Ора-тора-аэропорто,  -- галдели пуэрториканцы. Внезапно я понял, что
ищу. Находясь в смрадной этой клоаке, я был не в состоянии ни есть. ни пить.
Чтобы  не опуститься  до  уровня  окружавшего меня  сброда,  подавил  в себе
потребность  сходить по нужде; но  тем сильнее  жгло меня третье  неутолимое
желание  каждого, дорвавшегося до стоянки кэбби. Я  не  мог больше  носить в
душе  все то, что случилось  со  мною за  день.  Я  должен был немедленно  и
подробно  кому-нибудь  все-все-все рассказать: и про то, что сейчас  впервые
приехал в "Кеннеди",  и про то,  как  привез своего пассажира в ангар, и про
то, как обидел меня раввин, и про свои необыкновенные трофеи --  бифштексы и
виски.,. Но, попадись мне  сейчас столь желанный  слушатель, мои приключения
наверняка послужили  бы лишь  поводом  для самого бесстыдного хвастовства --
бесшабашной моей таксистской  удалью, смекалкой и прочими  доблестями. Небо,
что ОБ ЭТОМ я мог рассказать?' Но ведь так нестерпимо хотелось...
     И тут я сделал то, из чего потом родилась эта книжка. То. что придавало
мне силы.  когда  подступало  отчаяние.  То,  что  подарило мне со  временем
десятки друзей среди таксистов, на которых я не выплескивал все, что бурлило
и кипело в груди, не отпугивал их, а слушал...
     Я вернулся к своей машине,  взял шариковую ручку,  которой дел записи в
путевом листе, нашел  клочок бумаги, уселся  поудобнее и задумался: "Записки
таксиста" --  ну,  с  чего  бы  начать?..  Но сосредоточиться мне так  и  не
удалось;  дверца чекера открылась, и  в кабину  заглянул  Ежик. Не дожидаясь
приглашения, он плюхнулся рядом со мной на сиденье и сказал:
     -- Господи, как  я ненавижу эту  страну!


ЧАСТЬ ВТОРАЯ





Глава четвертая. ССОРА С РУССКИМИ


     1.
     Глубокоуважаемый  читатель: из тех, кто практического  склада,  из тех,
кто всегда стремится почерпнуть из книжки хоть  какую-нибудь, хоть на что-то
пригодную  мудрость! Если  ты  знаешь, что  это за пытка: "один слон, другой
слон,  два слона" -- метаться  ночами на  смятой постели, часами  глядеть на
стынущие  синевой окна, вставать, курить,  искать  в  старом журнале скучную
статью,  пробегать  глазами  по  строчкам,  совершенно  не понимая, что  там
написано, и опять гасить свет в полной уверенности, что заснуть все равно не
удастся, -- не таскайся по врачам, не выпрашивай у них омерзительные -- брр!
--  голубые таблетки, а садись-ка за баранку такси и  увидишь: все  пройдет,
как семь баб пошепчет!..
     Лет десять терзала меня бессонница.  Последние  годы я и не ложился, не
приняв  снотворного. В  течение одного  лишь месяца такси полностью излечило
меня! А  потому не спеши  отмахнуться от добросердечного  моего  совета,  он
совсем  не нелеп. Во-первых, работа в  такси для  тебя будет только лечебной
процедурой (вроде упражнений в гимнастическом зале) -- тебе ведь не придется
"вламывать"  наравне  с теми,  кто  зарабатывает  в желтом  кэбе  на  жизнь.
Во-вторых,  лечение не будет стоить тебе ни гроша. Словом, мужайся!  Оденься
поплоше,  подскачи в гараж, сунь  диспетчеру парочку долларов,  чтобы он  не
засадил тебя в колымагу, у которой не крутится руль и -- валяй! Ну что в том
такого особенного или страшного?  Город  ты знаешь,  за рулем -- не новичок;
покатаешься сам, покатаешь людей, которые о том тебя попросят, а как набежит
в кармане  долларов пять  чаевых,--  ни в  коем  случае  не больше,  чтоб не
переутомляться,  --   считай,  что   сеанс  "терапии"   закончен,  и  скорей
отправляйся  домой.  Ручаюсь:  едва   голова  твоя   коснется  подушки,   ты
провалишься в сладостно-непробудную пустоту; так сплю теперь я...
     Желтый кэб  вошел в мои  сны... Мне  снится  белый Днепр в предутреннем
тумане, сгущающемся у прибрежных ракит. На  допотопном,  времен моей юности,
пароходе-колеснике  мы  плывем в село,  на  родину  моей  няньки. Я стою  за
штурвалом и проскочил мимо устья Десны.
     Теперь  надо  возвращаться.  Но в  узкой,  обмелевшей  реке, развернуть
пароход  невозможно.  Возвращаться нужно  задним ходом,а  этого я  не  умею.
Пароход не слушается  меня,  точь-в-точь, как  и  чекер, который  при том же
маневре  всякий  раз выходит из повиновения! Мне  страшно,  что  все вокруг:
команда, матросы, которые и раньше подозрительно на меня поглядывали, теперь
наверняка догадаются, что я не умею по-настоящему управлять пароходом.
     Вот какой-то свирепого  вида  матрос -- догадался, шагнул  ко мне; ужас
сдавил мне горло... Пронзительный звон взрывает видение. Я вскакиваю и, шаря
по  тумбочке,  пытаюсь заглушить привезенный  из России будильник; я все еще
сплю  и  не  сразу могу  вспомнить,  что нахожусь в  своей  спальне,  и  где
расположено окно, а где -- дверь... 2.
     Выезжая на рассвете из гаража, я не направляюсь теперь в непроснувшийся
Манхеттен. Что мне сейчас там делать? Хотя я вполне могу за утренние часы  и
три,  и  четыре  раза выиграть  "гонку",  это  отнимает слишком много  сил и
приносит слишком мало денег.
     Попав   на   главную   магистраль  Квинса,  я  сворачиваю  в   сторону,
противоположную   от   моста,    за   которым   меня   поджидает   бездомная
"регулировщица",  и  гоню свой кэб  навстречу  встающему  над  Лонг-Айлендом
солнцу: я еду в "Кеннеди".
     Двадцаточка "забытого  папы"  настолько  пришлась мне  по  вкусу,  что,
разузнав  у  таксистов,   когда  приходит  первый  самолет,  я  каждое  утро
отправляюсь его встречать... Ветер листает на  тротуарах страницы  вчерашних
газет. На мне лишь рубашка с короткими рукавами, но я не чувствую  прохлады.
А в Манхеттене уже  сейчас  жарко,  да  еще  дышит жаром в лицо  раскаленный
мотор...  И потому  мне особенно  приятно  предвкушение  отдыха на открытом,
обдуваемом со всех сторон пространстве аэропорта, а в манхеттенское  пекло я
попаду часа на два позднее и к тому же -- не с пустыми руками.
     Я еду и думаю: уймой  благ  одарило меня  такси! И работу на  радио мне
теперь потерять не страшно: без куска хлеба моя семья не останется. И машину
вожу  я с  каждой  неделей все лучше  и лучше; и  забыл о бессоннице. Только
зарабатываю я пока совсем мало...
     Появилась у  меня эдакая неумная повадка,  изо дня в день снижающая мой
заработок:  я  подбираю  пассажиров,  которых  не  берут   другие  таксисты.
Например, голосует прохожий, и идущий впереди кэб с включенным сигналом "Off
duty"

23

 останавливается. Мне бы проехать мимо, а я притормаживаю:
может, таксист возвращается  в гараж и сейчас выяснится, что этот клиент ему
не попутчик? Так и есть. Кэбби открыл окно, о чем-то спросил -- и уехал.
     Сознавая,  насколько оскорбителен для человека,  склонившегося к окошку
желтого кэба,  беспардонный этот  вопрос  развалившегося на сиденье  "шефа":
"Куда  ехать?"  --  я  не позволяю  себе  допрашивать стоящего  передо  мной
пассажира, а прежде всего приглашаю его в машину.
     -- Большое спасибо, -- благодарит меня пассажир.  -- Полчаса  уже здесь
торчу: никто не хочет меня везти. Вы поедете в Бруклин-Хайтс?..
     Минут через семнадцать мы на месте. На счетчике 3.65. Казалось бы: грех
жаловаться. Но возвращаться в Манхеттен мне придется  порожняком, и,  если в
Бруклине я  очутился  утром,  когда  ведущие  в центр города  дороги  забиты
пробками, едва ли что-нибудь еще заработаю  я за  этот  неудачно сложившийся
час...
     Сидя   в   кресле-каталке,   голосует   инвалид.    Таксисты    --   не
останавливаются. Однако же, не останавливаются они не потому, что все подряд
-- мерзавцы, а потому, что кресло-каталка не влезет ни в "форд", ни в "додж"
и ни в какую другую машину -- кроме чекера...
     Инвалид  подкатил,  к распахнутой дверце,  а подняться  с  кресла не  в
состоянии: ему  нужно  помочь. Зайдя со спины, я беру  клиента под  мышки  и
пытаюсь подтолкнуть  тяжелое, словно из чугуна, тело. Мои мышцы напряжены до
предела,  но  только  тогда, когда  я совсем  уже выбиваюсь из сил,  до меня
доходит, что, на самом деле, я не помогаю бедняге, а мешаю ему. Оказывается,
мне нужно встать спиной к чекеру и лицом к инвалиду, нагнуться, чтобы он мог
взяться за мою шею обеими руками и, пятясь задом, войти в салон и втянуть за
собой беспомощную тушу.
     За  старания  мои  инвалид по собственной инициативе платит  мне  вдвое
больше, чем показывает счетчик. Но проехали-то мы  всего  милю. А  процедура
высадки  при  неумелом  помощнике  еще  сложнее  посадки,  и  мы  расстаемся
недовольные  друг другом: он  из-за  меня  ушиб ногу,  я из-за  него потерял
время...
     В  Нижнем Городе,  на улице  Диланси,  на достославной  барахолке, куда
людей заманивает  азарт выискать по дешевке модную  тряпку,  у края тротуара
над  горкой картонных ящиков часто стоят  евреи в лапсердаках с  печальными,
как сумерки  в  Вильямсбурге

24

,  глазами и  поднятой, подзывающей
такси рукой.
     Стоят  они  подолгу.  Водители-гои,  водители-аиды не  хотят возиться с
ящиками. Какого лешего я нажимаю на тормоз? Чтобы услышать это: "Ты  хороший
человек. Ты понимаешь на идиш?".
     Мы  уже погрузили все стоявшие  на тротуаре картонки, но они прибывают!
Их  несут и несут  --  из убогой лавки  под  покосившейся  вывеской.  Широко
расставляя  слоновьи  ноги,  топает супруга  неудавшегося негоцианта, пыхтит
мальчишка с  болезненным  нервным  лицом, а за  ними  хромой  негр  катит на
тележке еще целую гору.
     -- Все поместится!  -- уверяет меня лапсердак, -- только счетчик,  пока
мы стоим, не  надо включать: пусть лучше мои деньги пойдут твоей семье, а не
-- этим... Ты меня понял?
     Хотя клиент оказался прав,  и все коробки удалось  втиснуть, мой  чекер
загружен от пола до потолка, я лишен заднего обзора  и вынужден вести машину
очень медленно, включив аварийные огни.
     Попетляв   по   улочкам-нищебродам   за   вильямсбургским  мостом,   мы
останавливаемся  у такой же пыльной витрины за треснувшим стеклом... 3.05. Я
помогаю разгружать, чтобы поскорей освободиться. Наконец бизнесмен, которого
осенила  счастливая  мысль,  что  именно  в  этой  лавке  его  товар  пойдет
нарасхват,  достает  из  кармана  деньги.  Он  отсчитывает  второй,  третий,
ЧЕТВЕРТЫЙ  --  где наше не  пропадало!  --  доллар,  глядит на  меня орлиным
взглядом и ждет  благодарности... Но каким-то  загадочным образом вся печаль
из глаз правоверной, обритой наголо еврейской мамаши, из глаз ее худосочного
ребенка и хромого негра -- перелилась в мои. Минут десять я искал пассажира.
Минут десять мы ехали. Десять минут гужевались  с ящиками. Раньше, чем через
десять минут я не попаду в Манхеттен. Когда же  я получу следующего клиента?
Сколько я могу заработать за этот час?..
     Остановившись  у тележки  с  горячими  бубликами, я  заглатываю --  мне
больно жевать --  безвкусное тесто и наблюдаю,  как  шагах в десяти от  меня
пытается остановить кэб грузная черная старуха.
     Мимо проносятся пустые такси. Черные водители, белые водители -- в упор
не видят черной старухи.
     --  Эй,  леди,  садитесь в  мой кэб!  --  кричу  я:  -- Сейчас  поедем!
Насупленная старуха ковыляет к машине и бормочет (вроде бы себе  под нос, но
так, чтобы и я слышал):
     -- Ишь, какой умник выискался! Хочет, чтобы клиенты  ждали, пока он ест
свой ланч...
     Дернула  меня нелегкая позвать  ее! Едва  она  опустилась на сиденье  и
счетчик клацнул -- взвилась:
     -- Сейчас же убери эти 65 центов! Он еще за руль не сел, а я уже должна
ему чуть ли не доллар. Я не собираюсь платить эти деньги. Ты все подстроил!
     -- Что я "подстроил"? Счетчик включается автоматически.
     -- Посмотрите на него  -- "автоматически"! У меня  племянник в  полиции
служит, он тебе покажет!
     Проучить старуху несложно. Можно  кликнуть людей, застыдить, довести до
слез. Тем более, она этого заслуживает. Но  сколько нервов  у меня  вымотает
свара? Разве не лучше обратить все в шутку:
     -- Леди, прошу вас, не жалуйтесь на меня в полицию!..
     --  Отберут у тебя права, тогда  будешь знать! -- гордо  подняв голову,
она удаляется.
     Смешно получилось? Не очень...
     Съесть  бублик я остановился не  потому, что был ужасно голоден (вполне
можно было еще потерпеть), а потому, что уже  минут  пятнадцать не мог найти
работы. Ел  я минуты  три,  еще две занял эпизод  со  старухой. 65  центов я
потерял. Если следующий пассажир сядет в мой кэб минут через десять, сколько
за этот час я заработаю?
     Впрочем,  ссоры с пассажирами происходили не чаще, чем раз в неделю. На
какой  работе,  в каком  обществе  один  из  ста  встреченных вами людей  не
доставит вам неприятностей? К тому же во многом я виноват сам. Сколько раз я
себе говорил: не подбирай тех, кого не берут другие таксисты. Они ведь лучше
знают.  И зарекался, и клятвы себе  давал,  но какой-то  бес  все  толкает и
толкает меня: если кто-то в твоем присутствии незаслуженно обижает человека,
игнорирует его, неужели и ты тоже должен его не замечать?
     Не будем, однако,  преувеличивать ни свои горести, ни свои добродетели.
Пассажиры, которых заведомо не следовало впускать в кэб, отнимали у меня  не
так уж  много  времени:  ну  час,  ну два в  день, не  больше.  Почему же  в
остальные часы я не мог наверстать упущенное?
     Хоть кровь из  носу -- мне необходимо было доискаться:  как же все-таки
кэбби  делает деньги? Вот  за  этим,  а не только за "легкой" двадцаткой: за
пассажиром  из  аэропорта в город -- ездил я на  рассвете в Кеннеди. Там, на
стоянках, я общался с таксистами, я -- учился... 3.
     Как  и любое другое место, где  мы  привыкли  видеть скопление публики,
впервые  увиденный безлюдный аэропорт, как безлюдная, скажем, станция метро,
вызвал смутное ощущение тревоги. Проехав  мимо нескольких пустых  полутемных
вокзалов,  мимо   пустых  стоянок   такси,  я  оказался   перед   небольшим,
напоминавшим своими  очертаниями полумесяц, загоном, наполовину заставленным
желтыми  кэбами,  свернул  туда и пристроился  за машиной,  у  которой  были
включены мигающие аварийные огни.  В  таксистской  очереди  это означает- "Я
последний".
     Выйдя из чекера и осмотревшись, я почувствовал себя  как бы  не в своей
тарелке:  все собравшиеся на этой стоянке кэбби  были черные. Решив, однако,
вести  себя как ни в чем ни  бывало, я  подошел к  группе  водителей, громко
разговаривавших  на каком-то незнакомом  языке.  Когда  я  приблизился,  они
потеснились: мне дали место в общем кружке. Я поздоровался,  и мне ответили,
а тот, кто говорил, переключился на английский.
     Речь  шла о том, что происходит с таксистами здесь, в "Кеннеди", когда,
возвращаясь  в  Нью-Йорк  после  отпуска, они  превращаются  в пассажиров  и
становятся добычей  своих собратьев по бизнесу. Оказывается,  самое  веселое
приключение для кэбби-клиента -- это попасть в машину кэбби-прохвоста.
     -- Входим  в  аэровокзал,  --  рассказывает молодой пуэрториканец, -- я
предупреждаю жену: ни слова по-английски! Ночь, диспетчера нет, полиции нет;
обращаюсь по-испански  к  разбитному таксисту, который уже  успел  вырвать у
жены чемодан: "Сеньор, вы можете отвезти нас в Асторию, графство Квинс?"
     Байку рассказывает мастер. Произнеся последнюю  фразу, он втянул голову
в плечи, погасил в глазах блеск остроумия, и лицо его стало тупым и наглым.
     -- Графство Квинс?  Это неблизко... Но за сорок долларов я тебя, так уж
и быть, отвезу.
     Подскакивает второй жулик, рвет из рук второй чемодан:
     -- Amigo

25

, я тебя отвезу за тридцать!
     --  Нет,  сеньор. Ваша цена, конечно,  выгодней,  но  ведь  этот сеньор
предложил свою помощь раньше...
     Поездка  из  "Кеннеди"  в  Асторию  стоит  около  десятки.  Жох  катает
оказавшегося на заднем сиденьи таксиста вокруг всего Нью-Йорка -- 37.55!
     Таксист заплатил десять долларов и сказал:
     -- Парень, если бы ты сделал кружок монет на пять,  я бы слова  тебе не
сказал, но ты -- переборщил...
     К сожалению,  финал  истории  скомкан, поскольку  каждый из  слушателей
торопится  сам  что-нибудь  рассказать:  "А  вот я!..  А  вот мы!..".  Право
рассказывать  достается седому, лет  шестидесяти, негру. Опять  ночь,  опять
"Кеннеди", к  возвратившемуся  с женой из  Атланты черному таксисту подходит
черный "шеф".
     -- Куда ехать, братишка?
     -- Мне нужно в Гарлем, сэр. Вы знаете туда дорогу?
     -- Дорогу-то я знаю, но это далеко. Аж за рекой...
     -- Сколько же мы будем вам должны, сэр?
     -- Смотря по какому мосту поедем...
     -- Мне бы как-нибудь подешевле...
     -- Ну, если подешевле -- 59.75.

26

     Садимся, рассказывает неф, моя старушка достает очки, авторучку...
     -- Леди, вы хотите записать мой номер? В чем дело?
     -- Не обращай внимания, -- успокаивает пассажир всполошившегося жулика.
-- Она со  странностями.  У  нее  муж, знаешь,  лет  тридцать  водит  кэб  в
Нью-Йорке...
     -- Братишка, что ж ты мне сразу не сказал?!
     -- Я  тебе покажу 59.75!  -- взрывается жена таксиста. -- Я тебе покажу
"братишку"!
     --  Вы же  меня просто не поняли, -- выкручивается угорь.  -- Я сказал,
что, если  мы  поедем по  мосту  Пятьдесят девятой улицы,  вы сэкономите  75
центов, которые платят за мост Трайборо...
     Целый день  я думал об этих  историях, вспоминал расправу над японцами,
учиненную   "Твел-Долла-Линчем".  Если  квалификация  кэбби,  действительно,
заключается в том, чтобы  выискивать доверчивых людей и обжуливать их, то я,
пожалуй, не гожусь в таксисты... 4.
     Хотя черные водители запросто приняли меня в свою компанию  и отнеслись
ко мне  вполне дружелюбно, на следующее утро я  все  же проехал  мимо черной
стоянки  "Британских  Авиалиний"  и  сделал  круг  по безлюдному  аэропорту.
Миновав несколько пустых "загонов",  я увидел желтый  хвост, высунувшийся из
бетонного, уходившего куда-то вниз туннеля, мигающие огни последнего кэба  и
через минуту уже знал, что нахожусь на стоянке  "Британских Авиалиний", куда
примерно  через  час  прибудет  самолет из  Южной Африки. Еще  минуту спустя
выяснилось, что  попал я на какой-то  слет  или  симпозиум таксистов высшего
класса, асов!
     Один  из  них вчера ездил в Коннектикут  за полтораста долларов, другой
отхватил Филадельфию и привез домой двести...
     -- Зачем мне ваши  "филадельфии",  -- сказал третий  таксист со строгим
мужественным лицом. -- Я по городу сделал больше.
     -- Больше? -- изумился я.
     -- Представь себе: 287  монет! -- отвечал кэбби,  и  его лицо стало еще
мужественней.
     -- Сколько же ты проработал часов? -- вмешался в разговор черный кэбби,
с которым  мы как-то  познакомились  и поболтали на Пенсильванском  вокзале.
Родом  из  Британских  колоний,  он  жил  в Лондоне,  был одним  из  лидеров
профсоюза цветных рабочих, теперь почему-то оказался в Нью-Йорке.
     --  Я  никогда  не  работаю  больше  десяти часов,  --  сказал  чемпион
таксистов.
     -- Как же ты сделал триста долларов?
     -- 287...
     Послушать, как зашибаются бешеные деньги, было интересно не только мне;
чемпиона окружили.  Скромность,  однако,  не позволяла  ему  хвастать  перед
другими  водителями  своим  исключительным   профессиональным   мастерством.
Заработал он так много просто потому, что  вчера ему  по-сумасшедшему везло!
Он  подобрал  пьяного.  Пьяный заплатил  двадцать  долларов  вперед, а когда
приехали, забыл  об этом и дал  еще двадцать. Так  ведь на том не кончилось!
Вылезая из кэба, пьяный попросил проводить его к лифту -- еще двадцатка...
     Слушатели были в восторге.  Как они радовались за этого кэбби!  Меня  и
моего  знакомого  совсем оттеснили,  а  чемпиона  перебил  таксист, которому
накануне повезло еще больше! Он вез в  Вайтстоун  невероятно щедрую семейку:
папу с мамой и дочку с мужем. Папа дал 16, мама 18, дочка 20, а муж 25!..
     -- Зачем они врут? -- тихо спросил я.
     -- Так легче жить. Хочется,  чтобы хоть кто-нибудь и им позавидовал, --
комментировал парень из Лондона, а врун заливался:
     -- Я вообще везучий!..
     -- По-моему, не очень, --  громко сказал мой знакомый. Все неприязненно
уставились на него, но он не смутился:
     -- Те, кому в жизни везет, не водят  такси. Те, кому везет,  сейчас еще
спят.  Они проснутся,  когда мы вернемся в город,  и поедут в наших  кэбах в
свои  офисы  --  продавать  дома,  нефть,  кока-колу, акции.  Бывают везучие
бизнесмены,  везучие актеры, адвокаты, а везучих кэбби не бывает. Здесь  все
неудачники...
     Потупились,  никто  не  сказал  ни слова.  Мне тоже  стало не  по себе.
Бочком, бочком отодвинулся я  в сторонку и по проходу между желтыми машинами
спустился в бетонный, продуваемый ветром туннель.
     Туннель этот вывел меня к вестибюлю аэровокзала, у входа в который тоже
собрались таксисты.  Они стояли полукольцом, в  центре  которого  находились
двое: один, с зубами из нержавеющей стали, сидел на гранитном выступе стены,
а над ним громоздился буйвол, рот которого сверкал золотом, как сокровищница
Алладина. Именно по этим зубам: золотым и железным,  я догадался, что оба --
мои земляки.
     Острием булавки "Алладин" тыкал сидевшего перед ним кэбби в щеку:
     -- Здесь и здесь -- одинаково?
     Медицинский осмотр (?) в  такой  необычной обстановке сопровождался еще
более необычным для врача и больного разговором:
     -- Ты  же  идиот! -- приговаривал  врач, постукивая  пациента по колену
небольшим гаечным ключом, а пациент дрыгал ножкой и огрызался:
     -- Так сделай меня умным!
     --  А кто  это может?..  Ты человеческий  язык  понимаешь: тебе  нельзя
работать.
     -- А кто за меня будет платить?
     -- Ты сдохнешь!..
     Ко мне подошел грузин в кепке, промышлявший у отеля "Мэдисон":
     -- Самолет уже приземлился, сейчас поедем.
     Вровень с нашими лицами поднялся назидательный палец:
     --  Не будем  забывать,  товарищи,  что рейс  международным:  пассажиры
должны пройти таможню...
     Габардиновый, хоть и  с бахромой на концах рукавов, макинтош. Такая же,
видавшая виды, но некогда подобранная в тон велюровая шляпа.
     --  Вы его  знаете? -- спросил  я таксиста  в велюровой  шляпе,  указав
взглядом на "невропатолога" с золотыми зубами.  Чуть  приспустились  веки, и
это означало -- "да"...
     -- Он врач?
     Последовал едва заметный кивок.  Очевидно, Габардиновый Макинтош привык
к тому, что окружающие улавливают его ответы...
     -- Почему же он работает в такси?
     -- А что еще ученый человек может делать в этой вонючей Америке?
     "Вонючей"?
     Я не рискнул  противоречить вслух, но и согласия с категорическим таким
суждением не выразил.  Это  было расценено, как  дерзость. Царапающий взгляд
измерил мой рост:
     -- Когда ты приехал?
     -- Года три назад...
     --  И  до сих пор  ничего не  понял! -- Габардиновый  Макинтош  закинул
рукава за спину  и зашагал прочь, а грузин в  кепке покачал головой, осуждая
меня.
     -- Кто это? -- поинтересовался я.
     -- Балшой  человек!  -- с  печалью ответил грузин  и вернул  разговор в
заглохшее было русло: -- Земляк, я тоже не сразу раскусил этих американцев.
     И  он добросовестно, обстоятельно принялся растолковывать  мне  разницу
между  обманчивым  первым  впечатлением,  которое  американцы производят  на
доверчивого эмигранта  поначалу, и тем, что они собой представляют на  самом
деле.
     Трудолюбивый грузин начал водить  желтый кэб на второй день по приезде,
хотя по-английски не  понимал  ни слова, а  Нью-Йорка, разумеется,  тоже  не
знал:
     --  Пассажиры,  ты   же   сам   знаешь,  смеются,   дорогу  показывают,
"типы"

27

  хорошие платят. Но я тогда еще глупый бил, думал: какие
добрые, какие хорошие люди!
     Поумнел грузин  примерно через неделю, когда его с женой пригласила  на
обед чета волонтеров, помогавших новоприбывшим из России:
     --  Абикнавэны  абет.  Суп  --  из   пакетика,  турка

28

   --
мороженая. Павериш, я это кушат нэ мог. Варенья немножко скушал, чаю  выпил,
гаварим спасибо и пошли в синагогу...
     Однако,  вовсе  не обед --  скромный или неудачный  -- задел грузинское
самолюбие,  а  то, что  после службы в синагоге,  когда евреи  столпились на
крылечке, --  и  тут я  своему приятелю вполне  поверил, --  стали волонтеры
отчаянно хвастаться своим  гостеприимством. Познакомьтесь, это семья  евреев
из   Советской  Грузии;  мы   их   только  что  обедом   угощали...  Рассказ
сопровождался   подмигиваниями    и   перешептываниями:   можете,   дескать,
представить себе, какой это был обед и как наши гости,  дай им Бог здоровья,
уписывали американские вкусности!.. Именно тогда у грузина в кепке открылись
глаза, и он понял, что Америка -- ванючая, и народ в ней живет -- ванючий!
     -- Приходим домой, я говорю жене: сделай стол!
     -- Какой стол?
     -- Абикновэны!  Ты видел когда-нибудь грузинский  стол?  Я поддакнул, и
грузин продолжал:
     --  Делает жена стол,  я звоню  этим валантерам:  приезжайте!..  Пачиму
праздник?  Просто покушаем  вместе. Вчера мы у вас кушали, сегодня ви  у нас
покушаете. Только, пожалуйста, позвоните своим друзьям и пригласите их тоже.
     -- Каких друзей пригласить?
     --  Каких  хотите! Пригласите десять человек,  двадцать человек,  а еще
лучше будет, если пятьдесят человек!
     -- Нет у нас столько друзей, -- удивляются волонтеры.
     -- А вы позовите соседей. Позовите своих детей. Дети у вас  ест, соседи
ест -- всех зовите!
     Ни детей, ни соседей волонтеры не привезли, но сами приехали. Зашли  --
ахают:  "У вас, наверно,  свадьба.  Почему  же вы не сказали, мы бы привезли
подарки...".  А жена-грузинка,  провозившаяся в  кухне,  не приседая, добрых
часов двадцать, хохочет:
     -- Какая свадьба? Ми каждый день так кушаем...
     --  А  что НЭ скушаем, -- сверкнул глазами глава кавказской семьи, -- в
помойное ведро вибрасываем! К нам присоединился еще один кавказец:
     -- Им трудно понять, как ми жили...
     Эти  "им" относилось вовсе  не к волонтерам  и вообще не к американцам.
Незнакомый грузин  имел  в виду  меня.  В  отличие от остальных  эмигрантов,
кавказцы не считали себя "русскими". "Мы не из Советского  Союза. Мы из ФРГ,
-- шутили грузины, -- из Федеральной Республики Грузии".
     --  Маленький  пример,  -- сказал  вступивший в  наш  разговор  грузин,
поясняя свою мысль: -- Допустим, я захожу в парикмахерскую. Побрили, сделали
компресс,  массаж, я  встаю, ничего не плачу, говорю  спасибо. Мне отвечают:
пожалуйста, уважаемый!.. Прихожу в другой раз, сделали маникюр -- "Спасибо".
     -- Пожалуйста! Заходите к нам...
     -- А ты, значит, опять не платишь?
     --  Ни капейки! Прихажу  в третий  раз.  Постригли,  уложили  волос,  я
небрежно кидаю сто рублей, парикмахер говорит:
     --  Больше спасибо. Заходите к нам, уважаемый!.. Тут, наверное, мне  бы
самое время,  воспользовавшись  дружеской  беседой,  расспросить  таксистов,
сколько они  заработали накануне  и поподробнее выяснить,  как вообще делает
деньги водитель желтого кэба, но вместо этого я зачем-то сказал:
     -- Не знаю, какую ты получал  зарплату, а я из своей не  мог платить по
сто  рублей парикмахерам. На  сто  рублей моя семья  должна  была жить  дней
десять.
     Лица грузин расцвели, так приятно им было слышать мои слова:
     -- Чтоб  моя мама была так здорова, -- побожился  любимец парикмахеров.
-- Никогда в жизни не получал я никакой зарплаты!
     -- Как же ты жил?
     -- Я хорошо жил. Красиво.
     -- Я имею в виду, кем ты работал?
     -- Скульптором  я  был,  --  с  горечью ответил грузин.  --  Понимаешь:
скульптором...
     Но я не понимал:
     -- Почему же ты водишь такси?
     -- А что еще скульптор может делать в этой паскудной Америке?!
     Над сонной  стоянкой пронеслось  движение: стеклянные двери аэровокзала
отворились,  взревели  пять-шесть  одновременно  включенных  моторов,  кэбби
спешили к своим  машинам. Промелькнул  таксист с железными зубами; он бежал,
прижимая к груди, словно раненую, левую руку... 5.
     Хорошо  в аэропорту на  рассвете!  Тишина,  ветерок... Нас  пятеро  или
шестеро заспанных русских водителей. Всей компанией, заперев машины (кое-кто
из   ребят  еще  сунет  электронный  счетчик  под  мышку,  чтоб,  часом,  не
свистнули), -- мы отправляемся в буфет пить кофе. По дороге опять начинаются
таксистские байки. Хотите послушать еще одну? Ну, хотя  бы о том, как Доктор
получил свой первый доллар на чай...
     Он  тогда только-только провалил медицинский экзамен, и его благоверная
велела ему либо идти работать, либо убираться из дома ко всем чертям. Старый
знакомый, с которым они  вместе  работали в  Одессе  в таксомоторном  парке,
научил  Доктора,  как   купить  за  сто  долларов  "лайцен"

29

,  и
вчерашний врач стал кэбби.
     Нужно  ли  упоминать,  что  разговорная речь  таксистов  отличается  от
учебных текстов, по которым иммигрант изучает язык. Куда ни приедет  Доктор:
в  аэропорт, к  гостинице, в ремонтную мастерскую  -- всюду слышит:  "фак-ю!
фак-ю!".  Спросил   своего   кореша:  что  это  значит?  Тот  объяснил:   --
Жаргончик...  Вместо thank  you

30

  таксисты  в  Нью-Йорке  обычно
говорят fuck you

31

.
     -- А почему они так говорят?
     -- Почему да почему. Они так говорят в шутку...
     Что-что, а пошутить  Доктор всегда любил. Но, чтобы шутка была уместна,
нужен   повод.   Однажды   какая-то   старуха   из   Боропарка

32

,
расщедрившись  по  случаю  пятницы,  оставила а  идише  драйвер

33

доллар на чай!
     -- Фак-ю! -- осклабился Доктор.
     -- Как вам не стыдно, я старая женщина...
     -- По-моему, вы совсем не такая старая, -- галантно отвечал Доктор.
     --  Закрой  свой  грязный  рот!  --   зарычала  старуха.  --  Где  твоя
благодарность?! Такое говорят человеку, который дал тебе целый доллар?!
     --  Ша! -- сказал Доктор. -- Если вам мало, я могу  сказать  больше: Ай
фак-ю вэри мач!
     ...Хорошо  среди  своих. Я  знаю уже почти всех  русских, встречающих в
Кеннеди ранние  самолеты. Вот Алик-с-пятнышком -- официант из ленинградского
"Интуриста".  Смазливенький, с  розовой  родинкой на  щечке,  он  подмигивал
посетителям и потихоньку предлагал  им расплатиться валютой. Принимал валюту
по официальному советскому курсу:  семьдесят копеек за доллар, --  и спускал
эти доллары  на  "черном  рынке"  раз в  семь дороже.  Алик-с-пятнышком  был
самостоятельным человеком.
     -- Как же тебя не взяли за одно место? -- поинтересовался я.
     -- О чем ты говоришь? Я восемь лет проработал, ты спроси:
     хоть тучка над моей головой пронеслась?!
     -- Значит, ты был пол-езным человеком.
     -- Не говори глупостей!
     -- По-другому не бывает.
     -- Ты не все знаешь! -- фыркал Алик. -- Я никого не закладывал. Но если
меня просили...
     -- О чем же тебя просили?
     -- Боже мой! Ну, могли сказать, чтоб я задержал людей за столом, пока в
номере  посмотрят ихние  вещи.  Так  я  подавал  горячее на  полчаса  позже.
Биг-дил

34

!..
     -- И это все?
     -- Ну, Боже мой! Ну, могли сказать, чтоб я поставил на стол тарелочку с
микрофоном... Биг-дил!
     Дальше в своих откровениях Алик не шел. Да и к чему мне было добиваться
его признаний? Здесь  в приличный  ресторан  официантом  Алика  не  брали, а
подручным он даже начинать не хотел. Не позволяла профессиональная гордость.
     --  Я  обслуживал дипломатические  приемы --  по  четырнадцать блюд  на
обнос!  Пусть я сгнию  в этой желтой  клетке, но убирать  со  стола  грязную
посуду не буду!
     Раньше  всех  приезжали  на  стоянку Помидор  или Валет, партнеры.  Они
купили такси пополам  и работали на нем через день. Помидор был краснощекий,
кругленький,  а  кличка второго  .происходила  от  названия  корпорации,  от
надписи на дверце кэба:
     "Valet Taxi Corporation".
     Золотые   руки,  слесари  экстра-класса,   они  по   приезде,   однако,
бедствовали, гладили  за  гроши одежду в химчистке. Вдруг  работа  нашла их!
Мелкий  бруклинский подрядчик  выхватил  горящий заказ:  срочно смонтировать
сантехнику в надстройке на Парк-авеню.
     -- Сумеете?!
     -- Что за вопрос!
     Стелился  под  ноги,  еду  ребятам  заказывал в китайском  ресторане --
только работайте! Работали день и ночь. Не успели закончить -- выгнал...
     Слесари  умели читать  чертежи,  но  не  умели  читать по-английски.  К
унитазам они подключили горячую воду...
     К тому времени, когда мы  встретились, у  Валета и Помидора  мнение  об
Америке сформировалось окончательное:
     -- Язык педерастов и страна педерастов!
     Завсегдатаем   утренней  стоянки  был   и   Длинный   Марик,  неизменно
возлежавший  на  капоте  своего  форда.  В ясную  погоду  одессит,  принимая
солнечные ванны, сбрасывал  рубашку, и тогда с  его ностальгической груди  в
американское небо глядел грустный Ленин...
     Длинный Марик,  однако, не презирал Америку. Он был разочарован. Он всю
жизнь рубил на Привозе мясо...
     -- Неужели невозможно устроиться рубщиком на Брайтоне? -- спросил я.
     -- Поц!  -- отвечал Марик. -- Причем  здесь твое "невозможно"?  Рубщик,
по-твоему,  это что --  призвание?  Как народный артист?  В  Одессе  я делал
дела...
     -- А здесь?
     --  А здесь я могу  делать только на горшок... Единственный человек, от
которого я услышал нечто вразумительное на ту же тему, был Ежик.
     -- Ты когда-нибудь обращал внимание на то, как тут строят дома?
     -- А как?
     -- Видел  ты особняки в Форест-Хиллс, в Дугластаун?  Симпатичный фасад,
на втором этаже -- балкончик. Но выходит на балкон не дверь, а окно...
     -- Ну и что?
     -- Балконом нельзя пользоваться.
     -- Какоь из этого вывод?
     -- Выслушай!  Строят  жилой дом  рядом  с  Линкольн-центром.  На двести
квартир. Каждая чуть ли не полмиллиона, а балконов нет!
     -- Ты чокнулся: балконы, балконы... Навязчивая идея?
     -- Как ты не понимаешь: это же архитектура "фак-ю", философия "фак-ю"!
     -- У тебя есть право судить о подобных вещах?
     -- "Право"! Я архитектор! Мы с  женой специально  ходили  смотреть  эти
квартиры. Звукоизоляции нет, планировка жуткая:
     не  комнаты,  а  какие-то  кишки,  каморки.  Лишь бы считалось  -- "три
спальни"! При входной  двери  -- мраморный порожек: лишь бы считалось "люкс"
-- и гоните бабки!
     --  Тихий бред, -- отрубил я. --  Сто  домов построили хорошо, а десять
плохо. Что из этого следует? Если хочешь говорить всерьез, скажи: почему ты,
архитектор, водишь такси?
     -- А что еще мне остается делать? Кому здесь нужны архитекторы?
     -- Если  не передергивать,  это  будет  звучать  иначе.  Сегодня любому
архитектору трудно  найти работу.  Кто же виноват, что ты приехал, не выучив
языка, что тебе теперь -- вдвое трудней?
     -- Пошел ты, знаешь куда! -- взорвался Ежик. Он, безусловно, чего-то не
договаривал. Многие инженеры из эмигрантов  работали  в  Нью-Йорке, не  зная
языка. Им меньше платили, они занимали должности техников, но не садились за
баранку такси. Почему он не устроился для начала простым чертежником? Откуда
это -- ненависть, отчаяние?
     Ответить на эти  вопросы  мог  только  сам Ежик, который, нахамив  мне,
перестал со мной здороваться. Я же на него не сердился, но и не терзался его
судьбой... 6.
     Приятно, когда ты всех знаешь, а еще приятней, когда все знают тебя! Ко
мне больше  не обращаются "Эй, чекер!". Меня  называют Бублик. Если мне лень
тащиться в буфет, те, что идут, спрашивают:
     -- Бублик, тебе принести кофе? С молоком? Даже Макинтош  меня отличает:
всем -- общий кивок, а со мною -- за ручку. Доктор мой лучший друг:
     -- Я свою суку зарублю топором!
     -- Что такое?
     -- Вчера я чинил машину, не сделал бабки. Прихожу домой
     -- она не дает мне кушать...
     -- Вы серьезно?
     --  Нет,  я смеюсь...  Сняла с  плиты кастрюлю с  горячим борщом: "Если
откроешь холодильник, этот борщ будет у тебя на голове!".
     -- А дочь -- не вмешалась?
     -- У меня нет дочери!
     Молчу  уж,  чтоб  не  бередить  его  раны,  но  у него  потребность  --
высказаться:
     -- Голодный сажусь к телевизору: надо же успокоиться, от нервов меня аж
трусит. А эта дрянь стала перед телевизором и закрывает экран!
     -- Зачем?
     -- "Ты его не покупал, ты не будешь его смотреть!".
     -- Сколько ей лет?
     -- Шестнадцать. Взрослый, сформировавшийся человек... За стеклами очков
-- слезы.
     -- Доктор, милый, плюньте! Будь они  трижды неладны, уйдите от них.  Вы
же молодой, здоровый мужик. Сколько здесь  одиноких эмигранток, симпатичных,
добрых, которые счастливы будут...
     Рассердился:
     -- Не порите херню!  Что я  --  плэйбой? Жених? Это  моя семья. Это мой
крест, мой позор, но я не могу без них жить...
     В расписании произошло изменение, о  котором никто  не знал. Стеклянные
двери аэровокзала  растворились внезапно, но еще большей неожиданностью было
то, что из них -- к нашим желтым машинам повалила черная толпа...
     Вместо  международного рейса  первым прибыл  внутренний.  А внутренними
рейсами по ночам, по сниженным ценам, летают, в  основном, черные пассажиры:
у них меньше денег.
     Кэбы  один за другим выезжали  со стоянки и мчались мимо  черной толпы.
Уехали пустыми Доктор, Ежик,  Макинтош.  Удрали двое моих знакомых --  чех и
поляк.  Удрал толстый смешной мальчишка, Иоська,  который стеснялся мочиться
на  асфальт  и возил  с  собой  баночку  с  крышечкой...  Приехав в аэропорт
порожняком, проторчав здесь часа  полтора  в ожидании самолета, таксисты  не
желали впускать негров в свои машины. Неужели они так их боятся?..
     Я  остался  и  получил  работу. Правда,  не  на  двадцать  долларов, а,
примерно,  на десять -- в Джамайку. Отвезти нужно было солдата-отпускника  и
его стереозвуковую установку в картонной коробке.
     Установка  была громоздкой,  коробка не Лезла  в  салон; мы с  солдатом
изрядно намучались, прежде чем  сообразили пристроить  ее торчком в открытом
багажнике... Зато  солдат оказался душа нараспашку парнем! "Стерео" он купил
случайно, вчера, в  Чикаго, прямо на  улице, где живет его девушка. Шикарная
вещь, даже не распечатанная -- и всего сто долларов!..
     "Краденая" -- подумал я, но не  попрекнул солдата. К любимой девушке он
прилетел из Европы,  сюрпризом решил нагрянуть, а тут  под руку  подвернулся
такой подарок... Сторговался  с  продавцами, что  за  ту же  цену они еще  и
помогут поднять установку на четвертый этаж. Подняли, позвонили:
     -- Кто там? -- слышит солдат родной голосок.
     -- Доставка! Из магазина "Сирс"...
     -- Что такое?  Почему? Кто заказывал? Ax!.. --  звякнула,  натягиваясь,
цепочка,  забилось  сердце  солдата. Сейчас  обовьет  его  --  обалдевшая от
радости,  горячая  спросонья...  Да   не   обвила.   Из-за  двери   выглянул
задрапированный в простыню мужской торс; такие дела...
     Из Чикаго солдат полетел в Нью-Йорк, где его  ждут всегда --  родители,
сестренки. Им сейчас мы и везем злосчастную стереоустановку...
     Рассказывал  солдат и об армии: уважительно, серьезно. В армии он  стал
другим  человеком:  отучился  бессмысленно убивать  время. За  год  из  него
сделали  классного  автомеханика.  Да  и  вообще   он  обучен   теперь  уйме
полезнейших вещей, буквально на все случаи жизни!
     -- Ну, например...
     Задумался солдат: какой  бы  привести пример, и привел  такой,  что для
меня  интересней и  быть  не  могло:  как  должен  вести  себя  американский
десантник, если попадет в плен к русским.
     Прежде всего, надо пытаться бежать. Даже если шансов на успех нет.
     -- Зачем же тогда бежать?
     -- Они будут меня ловить, а это отвлекает силы противника.
     -- Ну, а если тебе удалось бежать, что же ты, черный, будешь делать  на
советской территории? Где спрячешься?
     -- Спрятаться нужно у священника или у проститутки.
     -- Но ведь могут и поймать; начнут допрашивать...
     -- На  допросах нужно прикидываться дурачком. Если  спросят, сколько  в
полку людей,  надо сказать: очень много, я не считал.  Я вообще,  мол, плохо
учился. Если  спросят,  сколько  танков, надо сказать:  тьма-тьмущая,  тысяч
пять!..
     -- Поверят ли? -- усомнился я.
     Солдат подмигнул:  какое  ему  дело  --  поверят, не поверят.  Главное,
задурить им головы...
     На крылечке  отчего дома солдата встречала вся семья. Ойкнула и повисла
на  шее  молодая мама.  Крепко  обнялись  отец с  сыном,  визжали сестренки,
одаренные  серебряными  долларами. Мы с папой, уже собравшимся на службу, --
при галстуке, в жилетке, -- втащили стереоустановку на крыльцо.
     Оторвавшись от сестренок, солдат вынул бумажник:
     -- Сколько с меня?
     -- На счетчике 7.75,  -- дипломатично ответил я. Солдат отсчитал восемь
долларов, я дал ему квотер сдачи. Монетка  нырнула в карман мундира. Повисла
драматическая пауза.
     -- Почему ты так заплатил? -- спросил я. -- Разве я обязан таскать твое
"стерео"?
     --  Но  мы  ведь  не просили  вас  это  делать,  --  вежливо  возразила
светящаяся радостью мама.
     Я уже слышал, да  и по своему скромному опыту знал, что черные клиенты,
как правило, не  платят чаевых, но  я не предполагал,  что это может быть до
такой степени обидно... 7.
     Мое новое положение среди русских таксистов, которым  я очень гордился,
досталось  мне  нечаянно.  Въехав  однажды  на  стоянку, я занял очередь  за
щуплым, с железными зубами Узбеком, которого уже пару раз в моем присутствии
осматривал  Доктор.  Узбек курил,  щурясь от дыма, не выпуская  сигареты изо
рта, а правой рукой тем временем баюкал, нянчил -- левую:
     "Болит!.."
     -- Дать тебе таблетку?
     -- А что она поможет?!
     -- Снимет боль.
     Запил таблетку моей  кока-колой и, ни слова не  сказав, отошел. А минут
через десять вернулся:  "Отпустило!". С видимым  удовольствием вращал кулак,
сжимал и разжимал пальцы.
     -- Что у тебя с рукой?
     -- А я знаю?..
     -- Какое у тебя давление?
     -- 210.
     -- Тебе нельзя работать...
     -- А платить за меня будешь -- ты?
     Узбек -- еврей из Самарканда -- купил  медальон  год назад. Своих денег
было мало, нахватал  у  ростовщиков. Откуда ему было  знать заранее,  что он
заболеет?   И   о   чем    теперь   говорить?   Лучше   посмотри   на    мою
фамилию

35

...
     Как и многие  из таксистов, Узбек возил с собой фотографию в рамочке на
передней панели: супруга, детишки. Мне  казалось это странным, я  не понимал
еще, что кэбби почти не видятся со своими семьями...
     -- А продать медальон трудно? -- спросил я. Совсем  нетрудно. Но так не
делают:   сегодня   купил,  завтра   продал.   Бедняк   всегда  теряет   при
купле-продаже. Ему,  Узбеку, если он  теперь загонит  свой  медальон,  -- не
хватит даже расплатиться с долгами.
     -- Сколько же часов в день ты работаешь?
     -- Как придется: когда пятнадцать, когда восемнадцать.
     -- Сколько дней в неделю?
     -- Семь... Будь она проклята, эта Америка! В разговор, не замечая меня,
вмешался Ежик.
     -- Тебе сто раз говорили: ростовщикам, конечно,  не  платить нельзя, но
банку месяц-два не платить можно.
     -- Они же отнимут машину!
     -- Слова не скажут. Им нужно написать письмо.  Что ты  заболел и в этом
месяце вынужден пропустить платеж. Укажи, какое у тебя сейчас давление. Если
ты хоть несколько дней посидишь дома, попьешь лекарство -- полегчает.
     -- Ты хорошо говоришь, но кто это может -- писать такие письма?
     -- Хочешь, я напишу, -- предложил я.
     -- По-английски?!
     -- Я напишу с ошибками, но  смысл  будет понятен. Пока я писал,  вокруг
собрались таксисты. Скульптор заглянул
     через плечо и тоном знатока похвалил: "Мне нравится твой слог".
     --  "Ви"  надо  говорить.  "Ви"!  --  строго  указал  ему  Габардиновый
Макинтош, а Доктор посетовал вслух:
     --  Культурный человек  должен возиться  из-за этой скотины! Пусть я не
доживу до завтрашнего утра, если он отправит письмо...
     -- А почему нет? --  Узбек  неуверенно пожал плечами. -- Что мне, жалко
наклеить марку?
     Не знаю,  отправил ли Узбек  письмо,  но он продолжал работать  по семь
дней в  неделю,  и  нянчил больную  руку, и просил у  меня таблетки.  Мой же
общественный  статус  подпрыгнул  на  триста   пунктов!  Чувствовавший  себя
одиноким среди таксистов Макинтош решил, что  общаться с человеком,  который
умеет  написать  по-английски  письмо, для  него не  зазорно, и  почти силой
вытаскивал меня из кружка.
     -- О чем ви можете разговаривать с этими торгашами?
     --  Почему "торгашами"?  -- неуверенно протестовал я.  Гиви,  например,
скульптор...
     -- Какой он скульптор! Надписи на кладбище на памятниках делал...
     -- А этот, архитектор?
     -- Ви  очень  наивный, --  покровительственно произнес  Макинтош: -- Он
числился архитектором при ипподроме. Ему говорили: поставьте здесь  еще одну
кассу; к этой трибуне сделать навес...
     -- Он был рабочим?
     -- Он выписывал рабочим наряды. Лично я такого, извиняюсь за выражение,
горе-архитектора не взял бы даже на сто рублей.
     -- А кем вы  работали? --  спросил я и --  понял,  как  болезненно ждал
Макинтош этого вопроса!..
     Эффектным, отработанным жестом откинул он габардиновую полу и  вынул из
прорезного кармашка  старого пиджака темно-красную книжечку -- удостоверение
своего  былого  могущества.  Секунду-другую  у  меня  перед  глазами маячила
тисненная золотом надпись: СОВЕТ МИНИСТРОВ  АБХАЗСКОЙ АССР... На таксистской
стоянке, куда  мы оба, не доспав,  спешили на  рассвете,  эта претензия, эта
красная книжечка могла вызвать только насмешку. И  все-таки я протянул руку,
чтобы взять документ. Мне хотелось своими  глазами  прочесть, что записано в
удостоверении: был ли в действительности Габардиновый  Макинтош тем, за кого
с такой настойчивостью себя выдавал, -- номенклатурным вельможей?
     Печать,  залихватские  подписи...  Ага,  вот:  "Заместитель  начальника
республиканского стройуправления".
     --  Я  бил первым  заместителем,  --  уточнил  Макинтош,  но  это  было
неправдой. Если  бы он и в  самом  деле был первым, то уж проследил бы, чтоб
именно  так  и  вписали.  Должность  была никак  не  генеральской,  и  ей не
соответствовали все эти замашки:
     полуприкрытые веки,  чуть  заметные кивки;  его вопросы: "Как здоровье?
Как семья? Как работа?", которые он повадился задавать мне, не оставляя пауз
для ответов.
     Теперь  я  понял, почему буквально с первой же  минуты распознал  в нем
начальника. Копируя кого-то, перед кем прежде заискивал, этот провинциальный
заместитель  вжился  в  утрированный образ, в карикатуру.  Впрочем, нетрудно
было догадаться,  что служебное положение позволяло ему воровать  дефицитный
цемент, спекулировать ванными и умывальниками.
     --  Денег  было  море?  -- подмигнул  я.  Он не  испытывал  ни малейшей
неловкости, хотя  вместо крупного руководителя  в  нем  признали -- крупного
афериста.
     -- Паверишь! -- сказал он вдохновенно: -- Никогда я не знал, сколько  у
меня денег...
     Он  закапывал свои миллионы  в подвале, спускал пачки сторублевых купюр
на  веревке в  запаянной  консервной банке  в жижу  дворовой уборной и жил в
постоянном страхе: если поймают -- расстрел... Потому и уехал.
     Из какого  источника питалось его презрение к  Скульптору,  к Ежику, ко
всем остальным таксистам?.. 8.
     Всю жизнь я прожил в  России, а  России -- не знал... Разве не из таких
вот  "работяг", "шоферюг",  продавцов, официантов, не из Доктора, у которого
они все  лечились (и который  был  убежден, что грибы  становятся ядовитыми,
если  по ним проползет ядовитая змея), да еще Начальника, авторитет которого
они признавали, разве не из этих самых человеческих единиц складывалось  то,
что мы все называем --  СОВЕТСКИМ НАРОДОМ? Более того: люди, с которыми меня
столкнула судьба -- в Нью-Йорке, на таксистской стоянке, за тридевять земель
от страны,  где мы родились и выросли -- были никак не худшей  частью  этого
народа.  Они были тружениками и не были пьяницами. Если утром шел дождь, они
не приезжали встречать первый самолет:
     отвозили  жену  --  на  работу,  детей --  в  школу,  хотя  за  это  им
приходилось расплачиваться лишним часом ночного труда.
     Они были --евреями, когда шли в синагогу,  чтоб после службы поклянчить
у раввина "мэбэль".  Они были грузинами, когда  чванились: "Разве вы  можете
понять, как мы жили?". Они были советскими, когда поссорившись с пассажиром,
грозили американцу: "Подожди, вот придут наши!".
     Таксисты были  ничуть не  хуже и  не глупее людей, с которыми  я привык
общаться. Единственное отличие, которое я заметил,  заключалось в  том,  что
кэбби -- и белые, и черные, и русские, и  американцы -- обладали, если можно
так выразиться, недисциплинированным мышлением.
     Любой  из  моих пассажиров рассказывал о  специфике своего  куда  более
сложного,  чем наш,  бизнеса  --  несколькими фразами, за пять  минут или за
десять, сообразуя  степень подробности лишь с  про­должительностью  поездки.
Мои  же нынешние приятели, таксисты, не умели  этого,  как я не  умел ездить
задним  ходом.  Если  я  спрашивал, что  нужно  делать,  чтобы  зарабатывать
побольше, они отвечали:
     -- Умным не будешь...
     Морща от напряжения  лоб, -- столь заумным показался ему мой вопрос, --
кэбби-ветеран из Бенсонхерста сказал:
     -- В такси нужно иметь "мазл"

36

.
     -- Будешь работать -- научишься! -- резюмировал Алик-с-пятнышком.
     Доктор подвел ко  мне  кадрового  водилу, с  которым когда-то работал в
таксомоторном парке в Одессе:
     -- Скотина, объясни человеку все, как следует, чтоб он не мучался!
     -- Почему не объяснить? -- кивал таксер. -- Он не делает бабки  потому,
что медленно едет. Я видел, как он едет...
     Тем  острее было  задето  мое самолюбие,  что  укол  был справедлив.  Я
спросил:
     -- С какой скоростью ты сейчас ехал в "Кеннеди"?
     -- Семьдесят.
     -- Но ведь ты же часа полтора проторчишь здесь и потом под отелем -- не
меньше. Какой смысл в том, что ты выиграл десять минут на шоссе?
     -- Это дело привычки.
     -- А гнать с такой скоростью -- не опасно?
     --  Работа на транспорте  связана  с  авариями. Можно  хоть  что-нибудь
почерпнуть из таких объяснений? Скажите, можно?
     -- Доктор, вы в Союзе тоже водили такси? -- поинтересовался я.
     -- Почему вы так решили? -- обиделся Доктор.
     -- Я уже несколько раз слышал, что вы работали в таксопарке.
     -- Но я работал врачом. -- Он благодушно улыбался:  --  "Скотобаза"  --
это же лучшие годы моей жизни!
     -- А что вы там, собственно, делали?
     -- Стоял на проходной и каждой скотине говорил: "Дыхни!". К обеду я был
уже пьяный без водки... Стоявшие вокруг нас таксисты заржали.
     -- Чем же вам эта роль так нравилась?
     -- "Нравилась"? "Роль"? -- насмешливо переспросил Доктор.
     --  Тем, что каждая скотина давала мне двадцать копеек! Я поморщился, и
губы Доктора искривила ирония:
     -- Посмотрите на него: ему противно! Он такой интеллигентный, что умеет
даже писать по-английски! Что ты понимаешь?
     -- клевал  меня  Доктор. -- Я же  лечащий врач  с многолетним опытом. Я
принимал  в поликлинике по  сорок  больных в  день  и  после  этого ходил по
вызовам:  у  меня  пухли  ноги! Я  работал,  как вол,  как  ишак, а  получал
восемьдесят  рублей  в месяц. Ты забыл,  сколько стоила  курица  на  базаре?
Десять рублей! Килограмм картошки -- рубль, мы же подыхали с голоду!..
     Он глядел куда-то мимо меня, будто там, за моей спиной, находился самый
важный для него слушатель.
     -- Если я приходил в дом, где на столе стояла тарелка с яблоками, так я
уже смотрел не на больного, а на эту тарелку, пока мне не говорили: "Доктор,
пожалуйста,  скушайте яблочко". Тогда я брал два -- и пихал в карман. Я  мог
своему ребенку покупать яблоки?
     Доктор опять бросил взгляд куда-то мимо меня.
     --  Мы жили в одной  комнате с родителями на  четырнадцати метрах.  Моя
жена каждую ночь отворачивалась к стенке, она стеснялась! Я постоял месяц на
проходной таксопарка --  мы ожили! Мы имели, что кушать. Мы через год купили
кооперативную квартиру!..
     На русских  таксистов то, что говорил Доктор, не произвело впечатления.
Разве только врачи там бедствуют? Обо всех, кто  не умеет подворовывать, там
говорят:  человек не  умеет жить. Наш разговор был никому не интересен, и он
заглох бы,  если бы, оглянувшись, не заметил я, куда  поглядывал  Доктор: за
моей спиной  стоял толстый мальчишка Иоська, тот  самый, что возил  с  собой
баночку... Тут черт дернул меня за язык:
     -- Погоди, -- перебил  я Доктора. -- Если тебя, врача, советская власть
так унизила и ты был  вынужден собирать на  проходной  по  двадцать копеек с
рабочих, то почему же, попав в страну,  где живут не "скоты",  а люди, ты ее
проклинаешь?
     -- Атомную  бомбу  им на голову!  -- закричал Доктор и  бросил  быстрый
взгляд на мальчишку. Дался нам обоим этот мальчишка...
     -- Бомбу? -- переспросил я. -- За то,  что  твоим старикам дали пенсии?
За  то,  что  твоя  семья и твои  родители  живут  в  бесплатных,  по  сути,
квартирах? За это?
     Неосторожные слова мои упали, как спичка -- в сено. Что поднялось!
     -- Поц! Поц!  -- в одну  душу орал  весь кружок, а Доктор  схватился за
голову и стонал:
     -- Бож-же! Как-о-ой поц!
     -- Нам дают то, что нам положено!
     -- Положено!
     Крича чуть  ли  не громче всех, я  пытался делать вид, будто  абсолютно
спокоен.
     --  Я тоже так считаю: если в доме гость, его надо накормить, приютить.
Но если вместо "спасибо" гость скажет, что это  ему "положено", что  мой дом
"вонючий"...
     -- Он "идейный"! -- глумился  Доктор. -- Беги! Беги скорей, сообщи куда
следует!..
     -- Ах,  вот как? -- обрадовался я. -- Ты, стало быть, советуешь донести
на тебя? Прекрасная мысль. Но если я  пойду в Эф-Би-Ай

37

 и скажу,
что ты ведешь антиамериканскую пропаганду, объясни, что из этого выйдет? Что
они  могут  тебе  сделать? Они  могут  у  тебя  отнять талоны на  бесплатные
продукты? Выселить тебя из дешевой квартиры?
     Лицо Доктора осенила догадка:
     -- Они могут поцеловать меня в "же"!
     -- Правильно, -- сказал я.  -- В этой  стране даже  для  таких, как ты,
существует свобода слова. Даже твои права охраняет Конституция...
     Почему   непристойная,  режущая   слух  выспренность  звучала  в   моих
интонациях? Разве я говорил не то, что думал?..
     -- Минуточку! -- Разочарованный рубщик  с Привоза  приподнялся на своем
ложе: -- Товарищ Бублик, убедительно прошу  вас ответить на тахой вопрос: --
Почему корова делает б л и н ы , а коза -- орешки?..
     Длинный  Марик молол какую-то  чепуху,  но его  внимательно  слушали...
Словно воочию Марик  увидел слева  от себя,  на асфальте --  коровий "блин",
справа  -- козьи "орешки" и застыл перед  необъяснимостью загадки.  Таксисты
нервно хихикали, их щекотал восторг...
     Я вынужден был что-то сказать и, саркастически  ухмыльнувшись, буркнул:
"Отцепись, не знаю", но  именно такого ответа Длинный Марик и  добивался. Он
широко развел руки, подчеркивая всю мою несостоятельность.
     --  Так  если  ты даже в  говне  не  разбираешься, как же  ты  берешься
рассуждать об Американской Конституции?..
     Толстый мальчишка  смеялся  вместе  со  всеми, бессильная  злоба душила
меня. Но я знал: споря против всех,  выиграть невозможно  и снова набросился
на Доктора.
     -- Сколько раз ты завалил экзамен?
     -- Допустим, четыре...
     -- Почему же ты не можешь его сдать?
     -- А кто вообще может сдать их экзамен? Это же мафия.
     -- Какая "мафия"?
     -- Медицинская. Разве эта сволота подпустит кого-то к своей кормушке?
     -- Но я знаю минимум трех врачей, которые сдали с первого захода.
     -- Значит, забашляли...
     -- Они  такие же нищие эмигранты, как и ты.  Пытаясь привлечь  внимание
таксистов, я достал из кармана деньги:
     --  Доктор, за  каждый  правильный  ответ  я  буду  платить  тебе  пять
долларов. Как по-английски называются почки, ты, конечно, знаешь...
     -- "Кидней" -- сказал простодушный Доктор. -- бабки.
     --  Нет.  Пять  долларов  ты  получишь,  если скажешь,  как  называются
надпочечники. Ну! О чем ты думаешь?
     -- Допустим, что я забыл...
     -- А как будет предплечье? Возникла нехорошая пауза.
     -- Надкостница?
     -- Куда ты гнешь? -- сказал Доктор.
     --  Я хочу тебе  доказать,  что ты водишь такси не  потому, что тебя не
пускает к кормушке "мафия", а потому, что ты ничего не знаешь.
     -- Дурак! -- рассмеялся Доктор. -- Я двадцать лет лечил людей.
     -- "Скотов"...
     Он сделал вид, что не слышал:
     -- Этот английский мне ни на хрен не нужен! Я могу лечить эмигрантов.
     --  Нет,  не можешь,  -- сказал я. --  Тебя на  пушечный выстрел нельзя
подпускать  к больным. Ты  не  знаешь американских  лекарств,  ты  не умеешь
пользоваться справочниками.  Мы  с  тобой говорим не  в первый  раз: ты не в
состоянии объяснить механизм инфаркта. Ты после института не прочел ни одной
книжки.
     --  Да  кто ты  такой!  --  двинулся на меня Доктор, он готов был  меня
избить. -- Над тобой же все смеются. Ты даже в таксисты не годишься!
     -- Правильно, -- сказал я, -- ты точно такой же врач, как я -- таксист.
     Мальчишка  давно  отошел  и курил  на пару  с другим пацаном самокрутку
марихуаны; мы оба -- и Доктор, и  я -- в  равной степени были ему  смешны  и
противны. Но я продолжал разоряться:
     --  В этой "вонючей" Америке есть, по крайней мере,  одно преимущество:
здесь вас всех насильно никто не держит!
     Они говорили: "Разве  был бы в Кишиневе хоть  один камень, который я не
поцеловал  бы?",  "А я бы  пополз  на карачках!",  "А я  согласен десять лет
отсидеть!". Но их не впускали обратно...
     Я плюнул под ноги:
     -- Вы омерзительные, злобные  твари! Подонки! -- вскочил в  чекер и так
рванул с места задним ходом -- выезд со  стоянки был заблокирован кэбами, --
что бедный Скульптор еле вывернулся из-под колес... 9.
     Я кружил  и кружил по пустому аэропорту, а руки  --  тряслись; я не мог
прийти в себя. Господи, как глупо! Моя очередь, занятая в половине  шестого,
--  потеряна. И  ради  чего? Несчастных,  раздавленных  эмиграцией  людей  я
убеждал в том,  что на самом деле им  хорошо,  А  может,  я  хотел в  чем-то
убедить самого себя?
     Среди моих  записей, сделанных  в ту, первую  таксистскую  осень,  есть
замусоленный блокнот с пометкой "Утренний Кеннеди" и списком действовавших в
этой  главе  персонажей:  Архитектор  алкон,  Грузинский  стол, Тарелочка  с
микрофоном, Скульптор, исчезнувший Узбек... Под списком  --  жирно отчеркнут
вывод, поразившее  меня "открытие": ЭМИГРАНТЫ  НЕ ЛЮБЯТ  АМЕРИКУ, а  за этой
записью  следуют  две  мелко-мелко  исписанных странички,  озаглавленных  --
"Жареная картошка".
     Сделанная бисерным почерком заметка начинается так: "Номер 830 по Пятой
авеню, угол Шестьдесят Шестой улицы. Повторите, пожалуйста".  -- "Зачем?" --
"Я хочу быть уверен, что шофер знает, куда нужно меня отвезти".
     Странный  пассажир   был  прав:   недоразумения   с   перепутанным  или
недослышанным   адресом  иногда   случались.   Я   повторил   по-таксистски:
"Шестьдесят  шесть  и  Пять"  и,  уловив  в слове  "пожалуйста"  мягкое "Л",
спросил:
     -- Вы из Англии?
     -- Из Восточной Африки.
     Ответ  произнесен с безупречной корректностью. Джентльмен разговаривает
не с таксистом, а с незнакомым джентльменом.
     -- А чем  вы  вообще занимаетесь? -- задал я вопрос, которым  повадился
щупать своих пассажиров.
     -- Как вам сказать... Читаю книги, коллекционирую марки...
     --  Если  не  возражаете,  я   имел  в  виду:  что  вы  делаете,  чтобы
зарабатывать на жизнь?
     -- О, в  этом смысле?  Ничего... Совершенно  ничего...  После войны ему
пришлось прожить несколько лет
     здесь, в Штатах. Но зато с тех пор и он сам, и его дети
     навсегда освобождены от обязанности заниматься чем-то ради заработка.
     И опять я не уловил весь смысл, который он вкладывал в свои слова.
     -- Вы часто сюда приезжаете? -- спросил я. -- Вам нравится Америка?
     --  Нравится?  --  он  удивился  чуть  больше, чем  позволяла  ему  его
сдержанность. -- А что, собственно, здесь может нравиться?
     Я пошевелил лопатками, словно за шиворот попала холодная капля.
     --  Впрочем,  вы,  наверное,  правы. Так  не  бывает,  чтоб  ничего  не
нравилось.  Гм...  Что же мне здесь нравится? Дайте подумать... Ага! Жареная
картошка. Пожалуй, так: в Америке мне нравится жареная картошка.
     "Мерзавец!" -- подумал я, а вслух сказал:
     -- Эта страна сделала так  много добра и вам  лично, сэр, и всему миру,
что ваш остроумный ответ звучит цинично.
     -- Что поделать...
     С минуту мы ехали  молча,  но удержаться  от продолжения разговора было
трудно не только мне:
     --   Мои   личные  обстоятельства  в  послевоенные  годы  действительно
переменились  тут, в  Америке; но  это произошло  скорей  за счет  некоторых
недостатков, а никак не достоинств этой страны...
     В  своем  ответе  он  не употребил  ни одного  из  тех  слов,  которые,
произнеси  он  их сейчас:  "разбогател",  "сколотил  состояние", "деньги" --
прозвучали бы вульгарно.
     -- А страна, в которой вы теперь живете, вам нравится?
     -- Безусловно! И Швейцария мне нравится. И по-своему Франция.
     Он не упомянул Англию.
     -- А Россия? Вы бывали в России?
     -- О, да! Дважды в сорок первом году и дважды в сорок втором.
     "Неуместная пунктуальность ответа" --  с трудом разбираю я  свою старую
запись в блокноте.
     -- Вы были дипломатом?
     -- Я был моряком. Мы сопровождали конвои в Архангельск...
     Мой чекер свернул  на  Пятую  авеню  и остановился, не  доезжая  метров
двадцать до входа в дом с тем, чтобы нашему разговору не помешал швейцар.
     Конвои в  Архангельск! Спасти тяжело раненную Россию,  потерявшую летом
1941 года  большую часть своей  европейской  территории  и  вместе с  нею --
промышленность, могло лишь прямое  переливание --  из  вены в  вену. Америка
протянула  донорскую руку,  но процедуру  вливания:  оружия, стратегического
сырья,  продовольствия -- проводили  британские  моряки. Немцы понимали, что
раненый гигант  может подняться на  ноги, и потому поставили на пути конвоев
из  Англии  господствовавшую в Северном  море  эскадру.  Английские  моряки,
сопровождавшие караваны  судов в Архангельск в 41-42  годах, были, по  сути,
смертниками. Пройти четыре раза -- туда и  четыре -- обратно, мимо немецкого
линкора  "Тирпиц"  было  все  равно,  что  восемь  раз  сыграть  в  "русскую
рулетку"...
     Мы разговаривали уже не менее четверти часа.
     -- Вы надеетесь, что в России что-то изменится? -- спросил я.
     -- Нет, -- сказал он и  добавил: -- Хотя верующих, знаете ли, там  все-
таки больше, чем коммунистов...
     -- Эту легенду  придумали западные журналисты, --  сказал  я. -- Людей,
которые действительно веруют, в России немного.
     -- Но ведь и в коммунизм уж совсем никто  там не "верует", -- парировал
он, и я краешком  сознания заподозрил, что притягивает меня к этому человеку
нехорошее чувство, и всего-то  навсего -- зависть! Я завидовал не только его
состоянию,  его  элегантности, его воспитанности; он  был и умнее  меня... И
потому я искал в нем слабинку, выжидал: не споткнется  ли он в разговоре, не
ляпнет ли какую-нибудь  глупость; и тогда с полным удовлетворением я взгляну
на часы и "вспомню", что мне ведь надо работать. И он -- споткнулся...
     В истории любой страны есть столько мерзости и крови, что задеть чью бы
то  ни было национальную  гордость  -- дело нехитрое.  Мне, однако,  хочется
думать,  что я все же  не сделал это намеренно,  а, поскольку мы болтали уже
обо всем на свете, случайно упомянул о выдачах.
     Я спросил его, где он служил в 1945-46 годах, когда англичане  выдавали
на расправу Сталину -- русских? Не только тех русских, которые взяли  в руки
гитлеровское оружие, но и сотни тысяч угнанных  немцами в  каторгу девушек и
подростков. Доблестные  британцы ("в едином строю" с американцами) с оружием
в руках,  избивая  дубинками женщин,  загоняли  их,  освобожденных  вчера из
фашистской  неволи,  в  советские теплушки,  отправляли прямым маршрутом  из
немецких концлагерей -- в советские, в Сибирь, на верную гибель.
     Он сказал:
     -- Да, это было ужасно, НО ВЕДЬ МЫ НИЧЕГО НЕ ЗНАЛИ... Это сделал Антони
Идеи...
     Как  мог  этот  рафинированный  человек  сказануть  такое  о  событиях,
растянувшихся на два года; об акциях, в которых  участвовали целые полки: не
знали?!
     Депутаты парламента не знали о том, что сотни  женщин  писали  им сотни
отчаянных  писем. Генералы не знали, что десятки  их  подчиненных, солдат  и
офицеров,  заключали с этими  женщинами фиктивные браки, чтобы спасти их  от
"возвращения  на  родину": от  расстрела или  голодной смерти  на Колыме. Не
знали... Но даже  эта, откровенная,  сорвавшаяся с языка  моего  собеседника
нелепость не вызвала во мне и тени превосходства над ним.
     Подлый поступок женщины может назвать ошибкой только тот, кто любит ее.
Он любил  свою  Англию,  этот  умный  сноб; он  жалел Россию  и  презирал --
Америку...
     За что?
     Мы пожали друг другу  на прощанье руки. Он улыбнулся,  и в его улыбке я
прочел  (наверное, мне просто  этого хотелось) и уважение, и  сочувствие,  и
пожелание  удачи.  Я был так  горд его  рукопожатием,  как будто это  король
Швеции вручал мне Нобелевскую премию  за мои невероятные заслуги в такси, за
то, что я, наконец,  научился водить чекер и задним ходом!..



Глава пятая. С МЕНЯ -- ХВАТИТ!...




1.


     Всего лишь три с  половиной месяца назад сел я за баранку, а знал уже о
такси -- о-го-го -- сколько!
     Гоняют  по  Нью-Йорку полчища  разномастных  кэбов:  синих  и  красных,
зеленых  и  коричневых --  каких только нет!  Захотелось  тебе  зарабатывать
ремеслом балагулы, заставила жизнь -- намалюй на куске картона  фломастером:
"ТАКСИ",  выставь  это художество  на ветровое  стекло своего  драндулета, и
езжай себе с Богом. Сколько долларов удастся наскрести  --  все твои! Ты уже
"таксист"!
     А почему -- в кавычках? Почему -- "наскрести"?
     Да  потому,  что  человек,  которому  понадобился  кэб,   увидев  разом
несколько: и белый, и голубой, и черный -- ни  в  один из них  не сядет. Как
правило, и житель Нью-Йорка, и заезжий бизнесмен, и турист из  дальних стран
будут стоять и дожидаться желтого кэба. Потому что желтый кэб -- это, прежде
всего, безопасность;  и  приезжих еще  в  самолете  предупреждают попутчики:
только в желтом кэбе -- проверенный водитель...
     Мои права с фотографией, выставленные на передней панели, есть гарантия
того исключительно важного  для пассажиров факта,  что  в свое время с  меня
были сняты  отпечатки пальцев, и власти  города  Нью-Йорк  путем  тщательной
полицейской  проверки  удостоверились,  что я  --  не  преступник,  что  мое
до-таксистское  прошлое  не  связано ни с убийствами, ни со  взломами, ни  с
изнасилованиями.  Правда, мне и по сей день ни разу не довелось ни прочесть,
ни услышать, что какой угодно таксист: хоть проверенный, хоть непроверенный,
совершил нападение на  пассажира  (обратное-то  каждый день  случается),  но
такое уж укоренилось в умах публики мнение, что от нью-йоркского кэбби всего
ожидать можно, и не мне с этим предрассудком бороться.
     Сколько  в  Нью-Йорке  самозванных  (их  еще  называют  "джипси",  т.е.
"цыганскими") кэбов -- установить невозможно. Газеты пишут, что их 50 тысяч,
городские  власти предполагают  --  70  тысяч;  точная же  цифра  никому  не
известна. Но таких,  как  у  меня, желтых  таксомоторов  -- 11787.  Ни одним
больше,  ни  одним  меньше. Только нам, водителям  желтых  кэбов,  разрешено
подбирать  пассажиров на улицах

38

. Наши же конкуренты всех мастей
имеют право лишь на  того  клиента, который вызвал машину по телефону. Мы --
"желтые короли" Нью-Йорка, наши привилегии охраняет закон! Потому  на капоте
желтого  кэба непременно должна красоваться особая "бляшка" -- один из 11787
медальонов, а  понятней  будет, если сказать  -- лицензий на  извоз, которые
некогда, в 1937 году,  мэр Нью-Йорка  Фрэнк Ла-Гвардия распродал по  блатной
цене:  водителям-одиночкам  по  сто  долларов, а гаражам  --  по  десятке за
штучку. Да, да: официально  гаражи платили по десять монет  за медальон... И
хотя подозрительная эта распродажа происходила  совсем в  иную  эпоху, сорок
лет назад,  --  ни мне,  ни моим пассажирам недоступно осознать, что сегодня
этот  кусок  жести  размером с  крышку консервной  банки стоит  столько  же,
сколько   стоит   уютный,    утопающий   в   зелени   садика    особняк   на
Брайтоне

39

.
     Особенно  трудно  мне  понять,  что   в  целое  состояние   оценивается
укрепленная  на  капоте моего чекера бляшка сама по себе  -- без машины! Что
под эту жестянку банк доверит многотысячную ссуду. Что эту чепуховскую цацку
можно сдавать в аренду, ничего не делать и получать деньги... Впрочем, это я
сейчас ради  красного словца куражусь:  "жестянка", "бляшка",  а вообще-то о
медальоне никакой  таксист так не скажет. В  устах  любого  кэбби это  слово
всегда звучит веско, как "залог", "недвижимость", "заем" -- по какому поводу
и с какой интонацией ни  было бы оно произнесено. С завистью:  "Видишь  того
грека? У него уже три медальона!". С болью: "Я мог купить медальон за десять
тысяч.  В свое время..." Безвозвратны сказочные те времена, собаке под хвост
пошла  вся твоя таксистская жизнь. Теперь  медальон и  за тридцать тысяч  не
купишь... 2.
     Обо всем этом  думал я промозглым утром в  последнюю  пятницу сентября,
возвращаясь в Манхеттен из дальнего района Вайтстоун. Тяжелый туман лежал на
шоссе. Было скользко, я ехал медленно. Дрогнул  под  колесами обогнавшей мой
чекер машины полурастерзанный труп собаки...
     О  том,  что  сегодня пятница,  напоминали  мне и  гладкость  тщательно
выбритых  щек, и  мой  парадный  пиджак,  аккуратноуложенный  на сиденье,  и
брошенный  в  конверте поверх  пиджака текст радиопрограммы:  по пятницам, в
10.00 у меня запись. С  тех пор как  я стал "подрабатывать" в такси,  мне не
приходится трястись в сабвее через весь город, добираясь на радиостанцию. За
час  до записи я бросаю  свой кэб на стоянке у Центрального вокзала, надеваю
пиджак  -- и бегом через дорогу, к зданию 30  Ист  42, а там  --  на  третий
этаж...
     Елки-моталки!  Отвлекшись  досужими   думами,  я  прозевал   ведущую  в
Манхеттен  магистраль,  и  теперь  мне  придется  добираться  до  центра  по
Северному бульвару. "Мало того, что порожняком, -- чертыхался я, -- так  еще
и через сто светофоров!.."
     Впрочем, таксист никогда не знает,  где найдет, а где потеряет.  Едва я
вырулил с шоссе  на Северный бульвар, как  увидел  у бровки тротуара фигуру,
неуклюже взмахнувшую костылем: меня просили остановиться.
     Скрипнули рессоры под тяжестью туши, опустившейся на заднее сиденье. "В
Манхеттен, через мост Квинсборо!" -- сказал человек-гора.
     Как ни  обрадовался я неожиданному пассажиру, ехавшему туда,  куда  мне
было нужно,  но все-таки  обратил внимание, что  клиент-инвалид почему-то не
уточнил адреса. "Манхеттен большой", -- отметил я про себя, но  под  тиканье
счетчика  мысли  мои унеслись  куда-то  далеко-далеко, черт знает куда --  к
подножию какого-то фантастического  сооружения, которое уже не раз в течение
нынешней  осени приоткрывалось мне в обрывках вскользь услышанных разговоров
между таксистами, и я, словно сквозь марево или дым, видел то вершину 'этого
сооружения, то край его, а сейчас вдруг оно открылось  мне целиком! Это была
пирамида. Да, да, самая настоящая, наподобие  египетских. Пожалуй, не  самая
грандиозная, но зато, несомненно,  последняя из всех  воздвигнутых на  Земле
пирамид:   результат   муравьино-кропотливых   усилий  нескольких  поколений
нью-йоркских кэбби...
     Идея этой пирамиды, сооруженной профессиональными неудачниками, которые
не только не стали братьями по несложившейся доле, но, наоборот, разделились
на множество  замкнутых каст, -- заключалась в том, чтобы еще раз  напомнить
миру исконную истину: "НЕТ И НЕ МОЖЕТ БЫТЬ РАВЕНСТВА МЕЖДУ ЛЮДЬМИ!". 3.
     На  вершине   пирамиды,  исключавшей   все  примитивные  рассуждения  о
равенстве таксистов: дескать, если  ты  извозчик и я  извозчик, то какая  же
между  нами  разница?  -- обитали хозяева  медальонов,  образуя  нечто вроде
дворянского сословия. К  водителям-пролетариям  они,  разумеется, относились
свысока, но что примечательно: внутри своей касты  таксисты --"дворяне" тоже
не были на равных! И не потому, что все  сплошь хозяева медальонов были ужас
до чего спесивыми людьми. Напротив: людьми  они были самыми обыкновенными, а
вот медальонами  владели --  разными. Одни --  индивидуальными,  а другие --
"мини"

40

. Как титулы, знаете, бывают графские  и баронские. Какая
между  ними разница,  я уж, наверное, до конца своих дней не разберусь:  тот
хозяин  желтого  кэба и этот хозяин желтого кэба; но  если медальоны  "мини"
поднялись в последнее время в цене до тридцати пяти тысяч, то индивидуальные
взвились до  сорока  пяти. И потому  владельцы первой  "гильдии"  относились
свысока к владельцам второй.
     Ступенью  ниже  хозяев  отведено  было  место  тем  таксистам,  которые
говорят:  "Кэб --  мой, я  только медальон арендую". Купив желтую  машину (и
подписав контракт на  аренду медальона), кэбби получает право нанять второго
водителя -- от себя. Никто не в состоянии крутить баранку по двадцать четыре
часа в сутки.  Зачем  же  допускать,  чтоб  "тачка"  простаивала? Почему  не
уступить на ночь место  за  рулем горемыке,  который еще  беднее тебя? Чужой
труд -- верная прибыль...
     Но далеко  не  каждый таксист имеет возможность  продавать свои силы --
хозяину.  Для этого нужно  иметь деньги (и для кэбби --  немалые) -- пятьсот
долларов -- если  садишься вторым  водителем, сменщиком. Мало ли какой номер
может  "отколоть" кэбби-люмпен: ударит машину  и  скажет, что так  и было --
залог необходим. Без залога не получишь в аренду ни медальона, ни кэба.
     Для  тех, кто  сумел  собрать  исходные эти  пятьсот монет,  отведена в
пирамиде еще одна  соответственная ступень, а самое ее основание -- пыль под
ногами  --  это  гаражные  кэбби,  такие, как я, "бурлаки".  Однако  и  наше
положение,  низов,  ошибочно  было   бы  рассматривать   как  безвыходное...
Потому-то  кэбби всех  рангов  так старательно возводили свою  пирамиду, что
даже самый распоследний, нищий шоферюга в  полном единодушии с хозяином пяти
медальонов  имел  замечательное   право   --  презирать:  красных,  зеленых,
коричневых и всех прочих подонков "джипси".
     За что? Почему -- "подонков"?
     Да разве мы  могли смотреть на  них как-то  иначе, если они  постоянно,
попирая Закон, хватали пассажиров чуть ли не на каждом углу, воровали работу
у нас -- "желтых королей"! -- полноправных хозяев нью-йоркских улиц... 4.
     "Колонна на мосту, стоп!" -- властным жестом приказала "регулировщица",
приложилась к горлышку и осветилась белозубой улыбкой.
     -- Когда доедем до Третьей авеню, поверните направо, -- сказал инвалид.
     Почему он не хотел открыть водителю, куда направляется?
     -- Теперь все время прямо!
     Мы миновали Семьдесят вторую улицу:
     -- Прямо!
     Восемьдесят шестую...
     -- Прямо!
     Я понял, что этот белый человек едет в Гарлем.
     "Тоже мне --  тайна, событие!" -- подумал я, поскольку бывал в  Гарлеме
не раз.
     С Третьей авеню мы  свернули лишь на Сто  двадцать какой-то там улице и
вторглись   на   территорию  жилого   комплекса,  состоявшего   из   высоких
неприветливых домов, точно таких же, как тот, в котором жил я. Только в этом
дворе  играли черные дети и не было  здесь ни цветов, ни травы, ни деревьев.
Этот двор был сплошь залит асфальтом.
     Гонявшие по  двору шкодники развинтили гидрант, и,  хотя было совсем не
жаоко,  обливали друг  дружку  водой;  визг, хохот...  Внезапно  я -- ослеп!
Ледяная струя ударила прямо в лицо,  я инстинктивно нажал на тормоз, и в тот
же миг черные бесы облепили  мой кэб, как муравьи -- осу. Они карабкались на
капот,  на багажник.  Они распахнули все четыре дверцы  и битком набились на
переднее и заднее сиденья,  будто в машине не  было ни  меня,  ни пассажира.
Черные  руки рылись  в ящичке  для перчаток  и в  карманах "парадного" моего
пиджака; потом, словно по команде -- все разом! -- протянулись ко мне.
     Бесы корчили  рожи и что-то сердито  кричали. Они стали агрессивны. Они
требовали:
     -- Доллар!
     -- Дай доллар!
     -- Доллар!
     Помню  еще,  как  поразило меня поведение  моего  пассажира.  С  трудом
вывалившись из кэба, человек-гора (и  -- не жира, а  мышц!) не оттолкнул  ни
одного  из мальчишек,  путавшихся  у него под  ногами, под костылями:  он их
боялся...
     -- Дай доллар!
     -- Доллар!
     Я  дал двум-трем  немного  мелочи  и тронул, было, кэб, но меня  --  не
выпустили. Самые малые из пацанов бесстрашно встали на пути машины, упираясь
ладонями в  радиатор, а те, что находились  внутри, тащили все  подряд,  что
было на  переднем  сиденье. Один  схватил пачку размокших сигарет, другой --
квитанционную  книжку  (зачем  им  --  квитанции?),  третий  сорвал  с  моей
переносицы темные  очки,  но  не пустился наутек, а стоял  рядом  с чекером,
дразня меня украденной вещью.
     В лицо  опять ударила струя  воды. Я закрыл  окно -- по  крыше бабахнул
камень... Стало страшно, инвалид исчез...
     Я  потянулся к  другому  окну, откуда  меня  не могли  облить  водой, и
швырнул  на  асфальт  горсть  монет.  Вся  орава  с  гиканьем  бросилась  их
подбирать: путь был свободен!
     Пацаны  выскакивали  из  машины  на  ходу, задние  дверцы болтались  --
распахнутые, а я  ехал и ехал куда-то, пока не раздался выстрел, от которого
меня швырнуло  в  сторону  и  на  который  мой  вырвавшийся из  западни танк
немедленно ответил грозной очередью: тра-та-та!.. Педаль газа превратилась в
гашетку пулемета; подбитый чекер  трясло, но он мчался и продолжал стрелять:
тах-тах-тах!.. 5.
     Стрельба оборвалась  лишь  тогда, когда мой  кэб оказался  за пределами
Гарлема. Как только я нажал на тормоз -- пулемет умолк...  Я вышел из машины
и  увидел,  что  правый передний скат  -- лопнул;  металлический обод колеса
упирался в асфальт...
     Свежая рубаха,  брюки, носки,  туфли -- все промокло. Счетчик показывал
11 долларов: я забыл его выключить. Инвалид смылся под  шумок не  уплатив. А
может, он побоялся доставать из кармана деньги? Или сунул их в "кормушку"? Я
пошарил -- денег не было. Возможно, пацаны их украли...
     О деньгах, наверное, нужно сразу же сообщить диспетчеру; иначе,  сдавая
выручку  после смены, мне придется покрыть недостачу из  своего, и так более
чем скромного заработка.
       
"НЕ УПУСКАЙТЕ ВОЗМОЖНОСТИ ЗАРАБОТАТЬ 600 ДОЛЛАРОВ В НЕДЕЛЮ!"
     Вранье, приманка. За  три с лишним  месяца каторжного труда  я  отложил
чуть больше тысячи долларов.
     Впрочем,  звонить  диспетчеру  нужно  было  не только из-за  украденных
денег. Ведь я -- гаражный кэбби, которому хозяева  не доверяют  ни домкрата,
ни запасного колеса. Чтобы заменить поврежденный скат, гаражный кэбби должен
вызвать  техпомощь;  и  я поплелся  через  дорогу к  телефону,  оставляя  на
асфальте мокрые следы.
     -- Где ты находишься? -- спросил диспетчер.
     -- Угол Парк-авеню и... -- только теперь я осмотрелся как следует, -- и
Девяносто второй улицы.
     -- Жди! Не отходи от машины.
     Диспетчер повесил трубку; о деньгах я не успел сказать.
     Девяносто вторая улица! Добрых полмили проехал  я очумевшим, в машине с
болтающимися  дверцами...  Во  рту  чувствовался вкус крови.  Временный мост
сорвался с опор. Хорошо,  что я хоть не проглотил его... Вода попала в часы,
служившие  мне  много  лет верой-правдой,  и они  остановились, зафиксировав
время происшествия -- 7:43.
       
"ТАКСИСТ САМ СЕБЕ ХОЗЯИН".
     Опять же вранье.  Каждый пассажир мне  хозяин.  Куда скажет, туда  я  и
поеду:  хоть в  Гарлем, хоть к  черту на  рога. Велел  мне  сейчас диспетчер
ждать, не отлучаясь от машины, и  я --  мокрый, продрогший, --  буду торчать
тут и ждать.
     Я снял  туфли  и  поставил их сушиться на  горячем  капоте, развесил на
дверце  пиджак. Как я покажусь в таком виде на  радиостанции? Явлюсь, словно
матрос  на  корабль  после  бурной  ночи.  И  кому  и  что объяснишь?  Я  не
рассказывал сотрудникам, что вожу  желтый кэб... И сколько еще предстоит мне
мучаться  в  этом  проклятом  такси?!  Полгода?  Год?..  Я  сидел на  бровке
тротуара, как  это  принято у таксистов:  улица -- наша  гостиная, наш  дом;
никто из прохожих не обращал на меня внимания... 6.
     Сверкающий, как новенький цент, желтый "форд",  кативший по Парк-авеню,
сбросил скорость и вильнул в мою сторону. Таксист лет тридцати пяти, похожий
на штангиста, так и дышавший отменным настроением, подошел ко мне:
     -- Эй, чего ты тут расселся?
     Я молча указал на сплющенный скат.
     -- Ждешь, пока приедут из гаража?
     Видать, этот  парень  был не первый год замужем. Только что-то уж очень
наглаженный, набриолиненный. Из хозяев. Эдакий кэбби-аристократ.
     -- Ха! Да ты весь мокрый?!
     Я рассказал, что случилось, и "аристократ" стал смеяться.
     -- Иди ты!.. -- послал я его, но он не ответил грубостью на грубость:
     --  Не  обижайся.  Ты легко отделался,  могло быть  гораздо  хуже... Ты
думаешь, им нужны были твои мокрые сигареты? Твои квитанции?
     -- Для чего же они их тащили?
     -- Они хотели, чтоб ты погнался за одним из пацанов.
     -- Зачем? -- спросил я, хотя, кажется, уже и сам смутно догадывался.
     -- Им  нужно было,  чтоб ты  --  вышел из  кэба. Они бросили  камень  в
машину, когда  поняли,  что тебя  оттуда все  равно не выманить. Если бы это
удалось,  ты  получил  бы  камнем  по  голове,  а  им  достались  бы  деньги
покрупнее...
     -- Среди бела дня?
     -- Ты дурак? Это же Гарлем. Понимаешь: Гарлем! Как ты туда попал?
     Этот трепач раздражал меня:
     -- А ты туда не попадешь?
     -- Никогда! Запомни: черного  пассажира не должно  быть  в твоем  кэбе,
иначе ты плохо кончишь... Заглянул в кабину:
     -- Работаешь пару месяцев?
     -- И откуда ты все знаешь?
     -- Я посмотрел на твои права...
     Мой  таксистский номер  320718 открыл ему, что  я  -- новичок в  желтом
кэбе. Веселый нахал не постеснялся взять зачем-то и мою путевку:
     -- Э, да ты совсем не умеешь работать!
     Как это --  "не  умею"?  Да я уже знаю  по  крайней  мере три  дороги в
"Кеннеди"!  Да я позавчера выполнил гаражную  норму. Да я могу  хоть  сейчас
прямо  на  асфальте  нарисовать  схему магистралей Центрального  парка и  не
сделаю ни единой ошибки! И это все не считается?..
     -- Ни  одного из твоих  сегодняшних  пассажиров,  --  вещал  между  тем
набриолиненный кэбби, -- нельзя было брать.
     -- А что же, по-твоему, я должен был делать?
     -- Взять других!
     Подобного бахвала мне еще не доводилось встречать:
     -- Первого  пассажира, --  отчитывал он меня, --  ты  подобрал  на углу
Второй  авеню и Пятьдесят восьмой  улицы. Значит, ты только  съехал  с моста
Квинсборо и даже не посмотрел, что делается у отелей "Ридженси" и "Пьер". Ты
был в  двух  шагах  от "Плазы". Сегодня  же пятница,  день  аэропортов,  все
разъезжаются. А  ты  повез  клиента на Шестую авеню за  1.55.  Это же глупо.
Дальше:  ты не  доехал два квартала  до "Хилтона"  -- опять глупость. Ты мог
получить "Кеннеди", а поехал в Вайтстоун.  В Вайтстоуне  тебе делать нечего.
Зачем ты туда поехал?
     -- Женщина села в машину...
     -- А почему ты ее впустил? Ты ездишь с незакрытыми дверцами?
     По "Правилам" дверцы пассажирского салона всегда  должны быть  открыты,
но кэбби-аристократ придерживался противоположного мнения по этому поводу:
     -- Все  четыре дверцы твоего  кэба  должны  быть постоянно  закрыты  на
замки!
     Минимум наполовину он был прав. Если бы хоть  передние дверцы в  чекере
были  защелкнуты, черные пацаны не забрались бы на переднее  сиденье,  и мне
было бы легче выбраться из передряги...
     -- А для чего во флашинге ты подобрал черного?
     -- Он был белый.
     -- Все равно, ты не должен ехать в "джунгли".
     -- Это был инвалид!
     -- Не  твое  дело.  Инвалид может с полным комфортом поехать в Гарлем в
"цыганском"  кэбе.  Если  тебе  так  уж  хотелось  быть  хорошим,  надо было
подъехать с закрытыми дверцами и спросить:
     "Куда вам, сэр, ехать?".
     --   Спрашивать  запрещено,  --   напомнил  я  прописную  истину  этому
всезнайке, но он отшвырнул  и этот мой  аргумент, словно пустую банку из-под
пива.
     --  Заруби  себе  на  носу:  чем  больше  ты  "будешь  бояться  Правил,
полицейских,  пассажиров,  тем меньше  ты  будешь зарабатывать денег.  Кэбби
должен думать  только об  одном:  как сделать деньги. Сто  долларов.  Каждый
день.
     Он наступил на  больную мозоль, я признался, что ни разу еще не дотянул
и  до семидесяти.  Нелегко признаваться  в подобных  вещах,  и нечаянный мой
учитель, наверное, понял это. С неожиданным для меня сочувствием он сказал:
     -- Утром деньги даются трудно. Почему ты выезжаешь в утреннюю смену?
     О преимуществах вечерней смены я и  сам давно догадывался, наблюдая изо
дня  в  день,  что  наплыв  пассажиров  возникает  через два-три  часа после
полудня, именно тогда, когда мне пора возвращаться в гараж. Но ведь я  жил в
Бруклине, а  гараж  находился  в  Квинсе.  Как же я  мог перейти на вечернюю
смену?
     -- Тебе часто приходится ездить в метро в три часа ночи? -- спросил я.
     -- Я вообще не езжу в метро, -- ответил таксист.
     -- Вот видишь!
     Ничему, пожалуй,  не  научился  я в  такси так здорово,  как  искусству
объяснять свои неудачи. Это  у меня  получалось до того  убедительно, что  и
жена,  и сын  всегда со  мной  соглашались... Однако этот вредный кэбби,  от
которого я  за десять минут  услышал  больше  неприятных  вещей,  чем за все
предыдущие три месяца,  рассуждал  как-то совсем по-другому. Его  логика  не
входила  в лабиринт  моих обстоятельств,  она  --  прорубала выход  в  самом
неожиданном месте.
     -- Тебе вообще незачем работать на гараж...
     -- А на кого мне работать?
     -- Возьми кэб в аренду.
     Есть  о  подобных  умниках  меткая  пословица: "Чужую  беду  --  руками
разведу".
     --  Как  же  я  могу  арендовать   кэб  и  платить  хозяину  шестьдесят
гарантированных долларов в день, да еще покупать  бензин, если я зарабатываю
-- меньше? Это  в  гараже, сколько ни привез  -- все  годится. Зачем же даже
советовать такое?!
     -- Не шуми!  -- осадил меня кэбби.  -- Это  тебе только кажется,  что в
гараже  ты  не  платишь  за  бензин.  На  самом деле с  тебя за все, за  все
удерживают. Если я включаю счетчик, я получаю  65 центов, а ты -- 40. Квотер
с каждой посадки у  тебя  забирает  профсоюз.  И за эту  дурацкую техпомощь,
которую ты уже час ждешь вместо того, чтобы  за пять минут поменять  колесо,
ты тоже  платишь.  А  зарплата  бухгалтеру, который  отнимает  у  тебя  твой
заработок, за чей идет счет? Аренда кэба действительно стоит дорого, и  тебе
придется больше "вламывать", но ты же сможешь начинать и кончать свой день в
самые  выгодные для себя часы.  Налогов  платить ты не будешь, отчислений на
пенсию  -- не будет, в отпуск  ты не пойдешь --  вот как  собирают деньги на
первый взнос...
     -- Какой еще "взнос"?
     -- За медальон!
     -- Но я  не  собираюсь  покупать  медальон.  Я  пошел в такси всего  на
несколько месяцев. Он покачал головой:
     --  Так  не  бывает. В  такси работают  либо две недели  и --  бросают,
либо... Я тоже, когда приехал, решил попробовать, а отбарабанил девять лет.
     -- Откуда ты приехал? --• спросил я, надевая мокрые туфли.
     -- Из Албании.
     Мне, конечно, из вежливости полагалось  бы  задать хоть  пару вопросов,
поинтересоваться,  скажем,  есть  ли  у  моего  нового знакомого семья... Но
слишком уж много вылил он на меня поучений.
     --  Извини,  --  сказал  я.  --  Мне  нужно  позвонить диспетчеру, а то
придется околачиваться здесь до вечера.
     Я даже  не просил его последить за  чекером,  хотя схлопотать штраф  за
оставленную  без  присмотра  на  Парк-авеню машину  можно в  два  счета. Мне
хотелось, чтоб он уехал... 7.
     -- К тебе  идет машина из Бруклина, -- услышал я в трубке раздраженный,
как обычно, голос диспетчера.
     --  Но  я уже  жду  больше  часу. Почему вы посылаете  машину сперва  в
Бруклин, а потом в Манхеттен?
     -- Слушай, 866, ты у меня не один. Тот вызов был сделан раньше...
     Теперь я был доволен, что албанец остался.  Все  равно нужно ждать, так
уж лучше вдвоем. Но, вернувшись, я все же спросил его:
     --  Ты  хоть знаешь,  сколько уже времени мы с  тобой болтаем?  Тебе не
нужно работать?
     -- Нет! -- он самодовольно  хмыкнул и вынул из бокового кармана  куртки
пачку  стодолларовых бумажек. -- Я  набит  деньгами! Теперь я буду  ездить в
такси только на заднем сиденье:
     на меня будут работать другие. Идем, посмотришь мою машину
     -- на спидометре сорок миль!
     Новенький  кэб  со  свежей  черной  надписью  на  дверце   TIRANA  TAXI
CORPORATION  и  вправду  был  великолепен.  "Бывший  таксист"  огладил  свою
красавицу:
     -- Я сдал бы ее тебе, но я  уже обещал одному парню, албанцу. Купил он,
оказывается, не один медальон, а  два -- корпорацию целиком! И заплатил  все
до цента наличными. Два медальона и две  машины должны были стоить тысяч под
девяносто. Откуда у таксиста -- такая сумма?
     -- Ты копил несколько лет?
     -- Девяносто тысяч в желтом кэбе и  за всю жизнь  не накопишь. Я сделал
их, -- он щелкнул пальцами: -- вот так!..
     -- Каким образом?
     -- Ты все равно не сможешь, даже если я скажу.
     Неужто он нашел в своем кэбе чемодан  или мешок с деньгами? -- вспомнил
я  предсказание  цыганки из моего первого  таксистского  дня.  Такие  случаи
бывают,  я  уже слышал и  в  газетах  читал, например, о таксисте, вернувшем
ювелиру портфель с образцами алмазов... Вероятно, и этот албанец тоже что-то
нашел -- и не вернул. Массивные  золотые часы на смуглой его руке показывали
9:15. Я мог опоздать на запись. Нужно было немедленно звонить: либо на радио
-- извиняться,  либо -- еще раз в гараж. Перебегая  через дорогу, я заметил,
что туфли мои уже не оставляют следов, подсохли.
     -- Я 866. Я жду вашу техпомощь уже полтора часа...
     -- Не  вздумай  бросить  машину!  -- рявкнул диспетчер. --  Иначе  тебе
придется искать другой гараж! Я повесил трубку.
     --  Чего  ты  такой  нервный? --  спросил  албанец.  В  противовес  его
богатству я  похвалился, что у меня есть другая работа и  что я должен  быть
там к десяти... Албанец снова принялся учить меня:
     -- Если ты работаешь один день в неделю и  получаешь 190 долларов, тебе
нечего  делать  в  такси.  Если  тебе не  хватает денег,  то  пойди на курсы
бухгалтеров,  программистов, научись чему-нибудь,  но забудь про желтый кэб.
Такси -- это только для тех, кто ничего не умеет и ни на что не годится. Это
грязная тупая работа, она  оглупляет: ты все время считаешь и считаешь чужие
деньги; но ты держишь  их в руках, и  тебе кажется, что они -- твои.  Водить
кэб  -- не профессия, а дурная привычка. Ты привыкаешь каждый  день получать
немножко  свежих  денег; это  засасывает,  как  наркотики,  и  потом  ты  не
уйдешь...
     Несчастного, промокшего, -- уговорить  меня было  нетрудно,  и  албанец
чувствовал это:
     -- Брось ключи в багажник и больше никогда в жизни не прикасайся к этой
гадости!
     Я вспомнил,  что  мне-  еще предстоит  объясняться в  гараже  по поводу
одиннадцати долларов...
     -- А как они отбуксируют чекер в гараж?
     -- Не твое дело!
     -- А как быть с выручкой?
     -- Никак!
     -- Ты тысячу раз прав, -- сказал я.
     Албанец все же  не  верил, что  у меня хватит духу оставить  машину  на
Парк-авеню, и пошел  к чекеру следом за мной.  Я швырнул в  багажник ключи и
захлопнул крышку...
     -- Молодец! -- одобрил албанец. -- Поехали! Я тебя отвезу. Мы уселись в
"форд", было без двадцати десять.
     -- Куда прикажете, сэр? -- спросил, сияя, один кэбби другого.  Я назвал
адрес радиостанции и прикрикнул:
     -- Эй, если хочешь получить на чай свой квотер, пошевеливайся. Я спешу!
     -- Слушаюсь, сэр! Большое спасибо, сэр! Вы самый щедрый на свете сэр! И
мы помчались... Я снова  был счастлив: игра  кончилась. Албанец тоже был  на
седьмом небе; мы оба распрощались с такси.  Я  --  через три  месяца, он  --
через девять лет.
     -- Никогда! -- сказал я. -- Не за тем я приехал в Америку, чтобы гонять
желтый кэб.
     --  Никогда!  -- повторил  албанец, как клятву.  И  если  бы кто-нибудь
сказал нам в ту минуту, что вскоре, еще до того, как выпадет первый снег, мы
снова встретимся --  ночью, на смрадной стоянке в  "Кеннеди", мы оба от всей
души рассмеялись бы!..



Глава шестая. "ХЛЕБ НАШ НАСУЩНЫЙ"...




1.


     Высокий седой человек ждал  меня у входа в  студию, поглядывая на часы,
чтобы подчеркнуть,  как  он мной  недоволен.  Обычно я  приходил за  час  до
записи,  и этот час  мы  работали.  Сегодня  же,  изжеванный, взмыленный,  я
появился без двух минут десять и, поздоровавшись на ходу, прошмыгнул внутрь.
Но едва звуконепроницаемая дверь  затворилась за мной,  как все отлетело:  и
туман на шоссе, и растерзанный труп собаки, и струя -- в лицо, и неизвестным
способом разбогатевший албанец...
     Холодок  волнения пробежал  по  коже, вспыхнула красная лампочка, пошла
звуковая заставка:
     -- ГОВОРИТ "РАДИО СВОБОДА". Вступают мои девять с половиной минут.
     -- СЕЙЧАС ВЫ УСЛЫШИТЕ ЕЖЕНЕДЕЛЬНОЕ ОБОЗРЕ­НИЕ "ХЛЕБ НАШ НАСУЩНЫЙ".
     Девять с половиной минут -- истины!.. 2.
     "В НАРОДЕ ГОВОРЯТ: ХЛЕБ ВСЕМУ ГОЛОВА. ХЛЕБ  -- ПРЕКРАСНОЕ И ДРАГОЦЕННОЕ
ТВОРЕНИЕ ЧЕЛОВЕКА И ПРИРОДЫ. ХЛЕБОМ МЫ ИЗМЕРЯЕМ БОГАТСТВО СТРАНЫ!".
     Хотя  эти слова принадлежат одному из  советских  вождей, бессменному в
последнюю  четверть  века  члену  Политбюро

41

,  под  ними  охотно
подпишется   любой  западный   советолог:   и  либерального  направления,  и
антикоммунист. Да,  это  в  высшей степени  глубокая и точная  формулировка:
богатство  России  измеряется  хлебом.  Такова  уж национально-экономическая
особенность этой великой державы.
     А вот высказывание одного из лучших советских журналистов

42

,
доклады которого заслушивала, случалось, и Академия Наук:
       
"ПРИРОДА  ДАРОВАЛА НАМ БОГАТУЮ ЗЕМЛЮ. НИГДЕ В  МИРЕ НЕТ ТАКИХ ТУЧНЫХ,
МОЩНЫХ  И  ОГРОМНЫХ  ПО  ПЛОЩАДИ  ЧЕРНОЗЕМОВ, КАК У НАС.  НИГДЕ  В  МИРЕ НЕТ
ПШЕНИЧНОГО МОРЯ, РАЗЛИВШЕГОСЯ НА 70 МИЛЛИОНОВ ГЕКТАРОВ".
     В музеях  Киева,  в  знаменитой Печорской Лавре, выставлены под стеклом
тяжелые золотые блюда, чаши, кубки, поставцы... "Несметные сокровища эти, --
объясняют  экскурсоводы, -- были  добыты предками  руссинов не в  войнах, не
грабежом...  Этим  золотом  Древние  Афины и Древний  Рим  платили за  хлеб,
выращенный в степях Тавриды, Приазовья, Нижнего Днепра .."
     И это для  русского ума непостижимо: почему же теперь в  эти степи хлеб
везут  --  из  Америки?!..  Какие  же  воистину  нечеловеческие  нужно  было
приложить усилия,  чтобы  сломать  тысячелетиями сложившиеся здесь  традиции
хлебопашества и оставить без хлеба самую щедрую житницу Планеты -- Россию?..
     Именно об  этом: о нечеловеческих усилиях --  я и рассказываю в  каждой
своей программе... 3.
     Представьте себе  сонный город в  российской провинции, где к свадебным
застольям еще выносят окровавленную рубашку новобрачной; ще дети, здороваясь
по утрам  с родителями, целуют руку кормильца-отца...  Заплеванная семечками
набережная Волги, 1916 год...
     Представьте себе все это, уж как  сумеете, и прикиньте в уме: что может
быть скучнее лекций по "частному земледелию" на  сельскохозяйственных курсах
в  глухом  Саратове?..  Пожалуй,  лишь словоблудие  через край какого-нибудь
выскочки,  который  очаровывает местных девиц  сентенциями, например, о том,
что  Цивилизация  на нашей Планете началась  с того, что неведомый  гений из
наших  предков, собрав горсть зерен дикой пшеницы, не съел их, а -- бросил в
землю.
     -- Как вы думаете, -- спрашивал выскочка аудиторию, -- существуют ли на
свете белые васильки?
     Недоумение,  тишина:  каждый  ребенок  знает, что  белых  васильков  не
бывает. Они синие, их называют "синюхами".
     -- А красные ландыши?
     Студенты смеялись.
     -- Мало кто  их видел! Они редки, как многие цветные  камни,  но они --
существуют!
     Лектор,  читавший  "частное  земледелие",  был  прямо-таки  уверен, что
где-то  на земле белые васильки и красные ландыши обязательно  произрастают,
чтобы заполнить  пропущенные "цветовые клетки" в выдуманной им периодической
системе  растений. Несуразная  идея эта  была, впрочем,  по-своему  созвучна
эпохе:  бушевала революция, общепризнанные представления  по  любому  поводу
ниспровергались;  усики у  лектора  были  пресимпатичнейшие,  курсистки  его
обожали,  и  одна  из поклонниц  даже  напечатала в местном  листке заметку:
дескать,  у нас в  Саратове  живет  замечательный  энтузиаст, который  может
предсказывать  свойства неизвестных  науке, неоткрытых еще  растений.  Белые
васильки, Менделеев от ботаники...
     Если бы научные авторитеты  склоняли  свои  головы  перед каждым,  кого
славословят провинциальные листки! Именитые коллеги скептически спрашивали:
     --  Где,  однако, прикажете  искать  ваши  красные  ландыши?  Выскочка,
разумеется, этого не знал и отвечал -- туманно:
     -- Там, где они возникли. У них на родине...
     Статьи в  зарубежных журналах совсем вскружили голову бедняге, и у него
появился  новый  пунктик:  все  растительное  разнообразие  "извергнуто"  на
поверхность Планеты из одного "кратера"...
     Как вам это нравится? Из какого-такого "кратера"? Где расположенного?
     Молодой профессор толком не знал и этого, но был он, как ни странно это
звучит, фантазером практического склада.  Не васильки и не ландыши волновали
его  ум,  и  ни  в  одну  из  своих  аспиранток  (уже  ленинградских,  а  не
саратовских) не  влюблялся он так, как  с юности был влюблен в королеву пяти
континентов  -- Triticum

43

... Он  задумал  отыскать на Планете ее
Родину! Смысл своей жизни он видел в этом предстоящем открытии. 4.
     Около двадцати тысяч видов пшеницы упоминают ботанические  справочники.
Исследуя  их, он описал Идеал, которого  не существовало и который он мечтал
создать. Не сам: он был теоретиком. Он понимал, что осуществление этой мечты
поглотит тысячи и тысячи  жизней  талантливых  рыцарей науки. Свою м ссию он
видел в том, чтобы указать им путь...
     Родина  пшеницы в его  понимании  представляла собой "кладовую  генов".
Каждый ген -- это признак: крупность  зерна,  озерненность колоса, упругость
удерживающих зерно колосковых чешуек, неполегаемость стебля, несущего колос;
мощность  корневой системы,  которая поит и кормит растение... Из пятидесяти
желанных признаков разных пшениц он хотел синтезировать -- Идеал. Но пока не
найдена  "кладовая  генов",  пока  на  Земном  шаре  не   будет  установлено
месторасположение "кратера", из которого на поверхность планеты "извергнуто"
ее нынешнее растительное многообразие, все успехи  и  неудачи селекционеров,
"конструкторов растений" -- набор случайностей.
     Руководитель  крупнейшего  исследовательского   центра,  он   заставлял
боготворивших  его  молодых   ботаников  изучать  корни  мертвых  языков.  К
старинным фолиантам и орудиям  древних землевладельцев: к  мотыгам,  серпам,
жерновам;   к  надписям  на  глиняных  табличках   и  коллекциям  нумизматов
обращались  его  ученики в  поисках родины  злаков и срисовывали изображения
колосьев с полуистертых монет... Не хранит ли ассирийская летопись наряду  с
повестью о военных  походах полузабытые строки о загадочном прошлом пшеницы?
Не откроет ли расшифрованная  клинопись тайну ржи? Не назовут ли  наскальные
рисунки родину овса?..
     --  Где  же  все-таки  находится ваш  пресловутый  центр  происхождения
растений? -- спрашивали его министры. Он не знал.
     -- Вы истратили миллионы. Вы ищете уже десять  лет. Назовите конкретный
срок!
     Он  не  мог; он  отвечал, что избранный  им метод поиска,  к сожалению,
оказался ошибочным:
     -- Мы собрали тысячи фактов, но все они зыбки и недостоверны...
     Однако же всесильные хозяева  страны,  перед которыми  ему  приходилось
держать ответ,  не принимали  подобных  объяснений, ибо  они, хозяева, знали
туго, что советская наука не ошибается -- НИКОГДА!
     Впрочем, несколько  лет спустя этот опальный  в  своем отечестве ученый
снискал  всемирную славу:  сидя в своих гербариях  он  указывал на глобусе с
точностью  до  ста  километров,  откуда  ведут  свое  происхождение  десятки
культурных  растений.  Это  было  почти  фантастично.  Он  указал  на  карте
Западного  полушария  точку  и  заявил,  что  именно  здесь находится родина
кукурузы.  Снарядил экспедицию, послал за  океан одного из своих учеников, и
через  пару  лет  будущий  академик  Букасов привез  в  Ленинград  1183 вида
кукурузы. Многие из них не были прежде известны.
     Брошенной  им  походя мысли  было  подчас  достаточно,  чтобы  в  науке
возникло новое направление.  Мир, Планета --  иными масштабами он не мыслил.
Его   любимым   выражением   было   --   "стоять   на   глобусе"!   Но   его
непоследовательность -- шокировала, его поведение не укладывалось ни в какие
рамки. Если бы только любовные истории!
     Нелегкая вечно носила его то по  Африке,  то  по Австралии.  Караванным
путем,  на лошади, через барханы, через горы, по оврингам он странствовал по
пятидесяти двум странам и вел переписку на двадцати  языках, когда у него на
родине за одно письмишко двоюродной тете в Румынию или Польшу сплошь и рядом
давали  по десять лет  тюрьмы! Он  принимал  на  ответственные  должности не
просто  еврейчиков, а выискивал самых злокачественных: изучавших иврит, -- и
посылал их обследовать поля Палестины.
     Его нельзя было  впускать в  кабинет: он  постоянно выпрашивал  деньги!
Совсем немного: для экспедиции в Тибет и Монголию. Там, в пустыне Гоби,  где
снег  от  зимней засухи  испаряется,  не  успев  растаять,  где  летом трупы
животных иссыхают,  а не  разлагаются,  должна  произрастать  дикая пшеница,
корни  которой  уходят  на  десятки  метров  вглубь!  Если передать этот ген
культурным злакам, Россия забудет о засухах, мир -- о голоде.
     Денег не дали, но он был оптимистом: "Как-нибудь выкрутимся. Для начала
загоним мои золотые часы..."
     Зачем ему  золотые  часы, если  в хранилищах его  института  постепенно
сосредоточивается  самое драгоценное  сокровище  Планеты -- ее "растительный
капитал "...
     Ленинград.  В  старинном аристократическом  особняке,  где  разместился
головной  из  его институтов,  вдоль скрипучей  деревянной  галереи  тянутся
многоэтажные стеллажи, составленные из  тысяч и тысяч  ящичков, на каждом из
которых  помечено:  "Голландия",  "Горный  Китай", "Месопотамия",  "Польша",
"Перу",  "Борнео", "Япония". В каждом ящичке  --  зерно.  Живое  зерно  всех
произрастающих на Земном шаре колосьев. Это --  одно из чудес света; мировая
коллекция  злаков.  Многие,  многие  из  них  были  впервые  обнаружены  его
учениками или им самим.
     Triticum Yakubtzinner... Triticum Zhukovski... Triticum Vavilovi...
     Он умер  от голода  в  саратовской  тюрьме;  в  том самом  городе,  где
когда-то, еще совсем молодым,  написал  свою  первую,  ставшую классической,
работу -- о законе гомологических рядов...
       
ЗАЧЕМ ОНИ ЕГО УБИЛИ?
     Трудно задать вопрос более бессмысленный.
     Зачем горели печи Освенцима

44

? 5.
     Пока  я  говорю в  микрофон,  пока  крутятся  бобины  звукозаписывающей
установки,  я неотрывно  слежу за выражением лица  высокого седого человека.
Если его лицо напряжено, если глаза блестят, это значит, что все в  порядке:
в мои интонации не вкралась патетика, а сказанное не оставляет  равнодушным,
по крайней мере этого слушателя...
     Если бы вы вместе со мной взглянули сквозь  стеклянную перегородку, то,
возможно, узнали бы  того, о  ком  я  сейчас  рассказываю.  Это американский
киноактер Ник С., который время от  времени снимается  то в эпизодах,  то  в
рекламных  роликах  и  который, с  тех пор  как существует  "Радио Свобода",
заведует  отделом звукозаписи  в нью-йоркском  филиале.  Еще  ребенком,  лет
пятьдесят  назад, родители привезли  его из России,  но он навсегда  остался
частицей той страны. Он до сих пор живет русской жизнью.
     Никита Николаевич (так  по-русски звучит его имя) знает названия улиц и
площадей в  Москве,  в  Ярославле,  в  Рязани.  Он  помнит,  какая  премьера
состоялась в  прошлом  месяце  в Большом, а какая -- в Кировском театре... В
американских  фильмах  Ник  Ник  играет  задушевных  епископов,  обаятельных
генералов, добряков-бизнесменов, но все это не больше, чем кинофокус, обман.
Бог  ты мой, с  каким тяжелым человеком свела  меня судьба; на записи это --
деспот! Он прерывает меня чуть ли не на каждом слове:
     -- Чем больше пафоса в  голосе у комментатора, тем меньше я  верю в его
искренность. Чем  страшнее факты, о которых вы рассказываете, тем  спокойнее
должен звучать ваш голос.
     Я очень доверяю этому человеку. Я многим  ему  обязан. Я его люблю. Над
каждой передачей мы  работаем  до  седьмого пота: он  учит  меня  говорить в
микрофон естественно, без котурн. А это -- самое трудное:
     -- Стоп! Что за злобный демагог  там завывает?  У меня нет ни малейшего
желания  его  слушать!  Давайте еще  раз, от  слов: "Его арестовали прямо  в
поле..." 6.
     Четвертый  год я говорил  и говорил -- в микрофон. Но если бы вы только
знали, как  это трудно: месяц  за  месяцем  говорить --  в  пустоту, в вату,
никогда  не  получать ни  единого отклика от тех,  для  кого ты работаешь...
Впрочем  один отклик на мою программу все-таки был: они стали  доискиваться,
кто  скрывается под псевдонимом "Лобас". До меня доходили  известия, что они
опрашивают моих прежних соседей по дому; я боялся за отца. Но вдруг они дали
маху...
     Офицер госбезопасности,  проводивший  расследование, ошибся.  Вероятно,
его сбил с толку недобросовестный осведомитель.
     Просматривая какой-то номер "Вечерней  Москвы", я натолкнулся на статью
об "идеологических диверсантах", о  "РАДИО СВОБОДА", в которой было сказано,
что под псевдонимом "Лобас" на Советский Союз клевещет предатель и отщепенец
-- Александр Кац...
     Алик Кац, лицо вполне реальное: актер,  поэт, художник и драматург,  не
состоявшийся ни в одном из этих качеств по обе стороны океана. Эмигрировав в
США, он  прислал мне из Лос-Анджелеса возмущенное  письмо: с какой стати КГБ
путает меня  с ним? Что я  мог ему  ответить? Что эта путаница обидна  и для
меня?..
     К сожалению, с редактором, моим непосредственным начальником, у меня не
сложились   такие  же  отношения,  как  с  Никитой.  Хотя  это  тоже  вполне
интеллигентный человек,  и его  воспитанность  не  позволяет ему,  например,
скривиться,   когда  я  вхожу  в  сумрачный  кабинетик,  глядящий  окном  во
двор-колодец... Редактор галантно встает мне  навстречу, но  всякий раз  при
моем  появлении  на его  лицо ложится печать такой  гнетущей тоски,  что  он
считает  необходимым  высказать  вслух хоть  какое-то  приличное  объяснение
этому:
     -- Ужасно! -- восклицает редактор. -- Совершенно ужасно, знаете ли, это
смешение дневного и электрического света. И для зрения крайне вредно...
     Сказав это,  он  выключает  настольную лампу.  Проходит минута,  мы оба
молчим. Я пришел сюда не по своей воле, но и мой начальник вызвал меня вовсе
не потому, что ему захотелось со мной повидаться...
     С чуть заметным  недоумением  поглядывает редактор на мой  потрепанный,
советский  еще  костюмчик.  Он  легко  и  охотно  мог  бы  избавить  меня от
продолжения "эпопеи такси", положил бы мне тысчонок в двадцать оклад, дал бы
медицинскую страховку, переселил бы мою семью из бруклинского "рая бедняков"
--  в особнячок где-нибудь в зеленом пригороде Нью-Йорка или Мюнхена; но его
ли вина, что передачи мои тенденциозны, а ведь у нас -- детант...
     Говорить нам  вроде бы не о чем; но  редактору было  ведено еще раз  со
мной  побеседовать.  Неприятное поручение  это  вынуждает  его  начать;  как
всегда, чуть загадочно:
     --  На днях  один влиятельный американец взял  на  отзыв вашу последнюю
программу...
     И  поскольку мы оба догадываемся, что ничего хорошего "один влиятельный
американец" сказать о моей программе не  может, редактор заранее журит  меня
смесью  сочувствия и досады: "Ну,  зачем  во все время пишете одно  и то же:
хлеб,  хлеб, хлеб...  Все  у вас мрачно, все в  черных  красках;  и, в конце
концов, -- ну кому это интересно?!.."
     Швырнув ключи в  багажник  гаражного кэба, я утратил свою только-только
обретенную независимость, и теперь, выслушав советы редактора, уж постарался
бы,  наверное, перестроить свое  обозрение  о советском сельском хозяйстве с
тем,  чтобы  потрафить начальству. Но как это сделать, мне так и  не удается
узнать: в тесную каморку врывается смерч, тайфун... 7.
     --   Простите,  что  я   так  врываюсь!  --  шумит   тайфун,  сбрасывая
редакторскую шляпу с приютившейся у входа вешалки.
     Это заведующий  отделом  новостей Кукин, профессор  политических наук и
самый  энергичный  ветеран  радиостанции  "Свобода".  Он  тут  же  бросается
поднимать шляпу  и  опрокидывает  настольную  лампу.  Однако редактор  успел
изготовиться:  ловко подхватывает  лампу  и  тянется отобрать  свой головной
убор.
     -- Тысяча извинений! -- буянит Кукин, не выпуская редакторской шляпы из
рук. -- Позвольте мне срочно похитить нашего уважаемого автора!
     И мы, все трое, рады. Профессор -- тому, что разыскал меня, редактор --
тому, что от меня избавился. Я же  доволен еще больше, чем они оба: Кукину я
мог понадобиться только для одной цели -- "сделать новость".
     "Сделать новость" -- это значит перевести на русский язык информацию из
"Нью-Йорк  Тайме" и начитать ее в микрофон. Работы часа на  два, заплатят за
нее хорошо; а я уже привык зарабатывать немножко "живых" денег в промежутках
между двумя чеками по 190 долларов.
     -- Сегодня я вас порадую!  --  кричит на меня Кукин.  Властно обвив мою
талию, он увлекает меня по коридору, и я неожиданно замечаю, что мы не идем,
а бежим...
     -- Сегодня я дам вам ДВЕ! информации, а вы С А М И!  выберете, какая из
них подойдет, -- с этими словами Кукин протягивает мне две газетные вырезки:
"На  международный  рынок  выброшены  крупные  партии  советского золота"  и
"Перуано-боливийский конфликт по поводу прибрежной рыболовной зоны".
     -- Интересная  заметка, --  говорю  я.  -- Им  опять  нужна  валюта для
закупок зерна.
     Кукин в восторге:
     -- Так я и знал, -- говорит он, -- что вы захотите сделать про  золото!
Вот видите: вы работаете у  нас всего три  года,  а  уже решили, что  можете
самостоятельно отбирать материалы для передач...
     Оказывается, профессор хотел проверить, насколько я вырос как работник.
Надежд его я не оправдал, но он этим доволен.
     -- Не все  приходит сразу, --  утешает меня Кукин. -- Поработаете с мое
-- научитесь. А пока попрошу вас срочно подготовить "Рыболовную зону".
     "Да это же настоящая сенсация для наших  слушателей! -- думаю я. -- Они
же  буквально  ночами  не спят над своими  транзисторами, чтобы не  упустить
сквозь вой глушилок: какую сегодня ноту направило Перу -- Боливии?".
     Не  так уж давно я сам, бывало, часами просиживал над своей "Спидолой",
пытаясь  поймать  хоть  какую-нибудь  западную  станцию,  а  потом,  услышав
подобный бред, неделю не прикасался к приемнику.
     Но Кукин  заплатит за "Рыболовную зону" пятьдесят долларов, и я покорно
иду за ним -- в отдел новостей.



Глава седьмая. ДРУГАЯ ЖИЗНЬ




1.


     Даже в самых  искренних наших порывах,  даже в самых  решительных наших
поступках непременно присутствует элемент позы...  Да, я изрядно намучался с
тех пор как дантист "бесплатно" вставил мне временные  протезы: укушу яблоко
или хлебную  корку --  больно, каждая  ложка  горячего  супа  -- боль... Да,
действительно: для того, чтобы снова ощутить себя полноценным человеком, мне
необходимы  были  деньги.  Но разве  я погибал? С  первых  же дней работы  в
гаражном  кэбе  стало  ясно, что  я избрал  неподходящий,  какой-то чересчур
"драматический"  способ оплатить  счет  зубного  врача.  А уж возвращаться в
такси теперь, когда на  моем счете в банке собралось  свыше тысячи долларов,
--  и  вовсе  не  было  никакой  необходимости. Брайтон Бич буквально  кишел
дантистами-эмигрантами, которые, как и мой знакомый Доктор, не  осилили пока
американский экзамен  и  были бы  рады вставить мне зубы не за четыре тысячи
долларов,  а за две, и  притом охотно согласились бы  получить свой скромный
гонорар и в рассрочку. Мы с женой  не  раз обсуждали  этот вариант.  Русский
"подпольщик", безусловно, выполнит работу  хуже; но разве наш жизненный опыт
приучил  нас пользоваться  вещами или услугами непременно высшего класса?  И
тем не менее я не спешил расстаться  с  деньгами, которые достались мне  так
тяжело... 2.
     Как блудный сын  к  отцовскому  очагу, вернулся я на русский "пятачок".
Пока я работал в гараже, у меня не было ни времени, ни сил фланировать после
захода солнца  по деревянной  набережной в толпе эмигрантов.  Теперь  старые
знакомства  восстанавливались. Будущий миллионер  Миша по-прежнему  продавал
сосиски,  но  уже  поостыл, не  рвался  штамповать  золотые  медали. Он стал
человеком серьезным: подыскивал рыбный магазин.
     --  Он  сам не  знает, что он  ищет. Над ним  же все смеются! -- Мишину
супругу душила зависть. -- Скажите, Володя, я говорю неправду?
     -- Кто смеется?
     -- Наша жидовня! Пока он хлопает глазами, люди -- торгуют!
     Недели две назад на  Брайтоне  с большой помпой открылся  магазин "Дары
океана", где за стеклом витрины-аквариума  плавали ленивые карпы,  и с этого
дня Мишина жизнь превратилась в сплошной кошмар...
     --  Ничтожество! -- свербела Роза. -- Я его, Володя, теперь иначе и  не
называю: "Мое ничтожество!"
     Миша смотрел на жену, сосредоточенно размышляя: дать ей по морде сейчас
или -- потом? Разумница Роза однако не стала дожидаться решения, и ее словно
ветром сдуло...
     Полоса прибоя, шурша  о песок, подкрадывалась к набережной; мы остались
на лавочке вдвоем.
     --  Она еще прибежит  и  скажет:  "Ой, знаешь, ты-таки  был  прав:  они
сгорели!" -- пророчествовал Миша, гладя вслед удалявшейся супруге.
     -- О чем это ты? Кто сгорит?
     -- "Дары океана". Как они его открыли, так они его и закроют...
     Тихо плеснула в темноте невидимая волна.
     -- Рыбный магазин, чтоб ты знал, Володя, нужно брать в черном районе...
     -- Почему непременно в черном?
     -- Негры покупают много дешевой рыбы. Губы Миши дрогнули:
     -- Я нашел магазин!
     Но в голосе слышалось не торжество, а страдание.
     -- Дорого просят?
     -- Не в этом дело. Хозяин хочет двадцать тысяч -- "под столом".
     -- Этому человеку можно доверять?
     -- Человеку?  Разве это  человек? Это форменный Гитлер! Обобрал родного
брата, которому восемьдесят лет, снял со старика последнюю рубашку...
     -- Как же можно давать ему двадцать тысяч под честное слово?
     Миша запрокинул голову и поглядел в небо:
     -- Вот это  самое  говорит и мой адвокат... Над нами горели бруклинские
звезды.
     -- Но я  дам ему деньги, Володя!  Пусть она кричит,  что я сумасшедший.
Слушай: а вдруг это -- мое? Понимаешь: мое счастье!..
     На русском "пятачке"  я чувствовал себя, как выброшенная на песок рыба.
Я  тосковал  о желтом  кэбе.  Так  заключенные,  выйдя на волю,  тоскуют  по
лагерю... 3.
     В  нашем сложном мире порой случается, что события,  которые происходят
вдали от  тех  мест  и даже от  той части  света,  где мы живем,  события, в
которых  мы ни прямого,  ни косвенного участия не принимали, вдруг оказывают
на  наши  судьбы  куда  более  действенное  влияние,  чем  все   наши  самые
старательные потуги чего-то добиться в  жизни или хоть как-то  пристроиться.
Отдаленной волной именно таких, то есть никакого отношения ко мне не имевших
событий -- толкнуло в конце концов с тропинки, по которой я шел, и меня... И
случилось это, наверное, года через два после того, как однажды в Москве, на
квартиру  к  бывшему  генералу,  давно лишенному  советским правительством и
генеральского звания, и боевых орденов, и пенсии, -- к известному диссиденту
явился незнакомый посетитель.
     -- Я украинский  писатель  из  Киева, -- представился он и назвал свое,
ничего не говорившее хозяевам дома имя. -- Никаких рекомендаций у  меня нет.
О  вас обоих (то есть, о генерале и его  жене) я  слышал  и читал то, что вы
написали...  Я  подумал,  что  если  приду  к вам сам  по  себе,  вы меня не
прогоните...
     "В этих словах,  -- вспоминали  впоследствии  диссидент и его жена,  --
было столько обаяния  и простоты, что  мы  сразу же  прониклись к незнакомцу
доверием. Долго сидели и разговаривали..."
     Гость  вручил  подарок  --  рукопись своей  книги.  Однако  подарком не
обошлось, была у гостя и просьба: хозяева насторожились...
     Писатель  из Киева был ясноглаз  и  русоволос, просьбу свою -- устроить
ему встречу с иностранными корреспондентами,  с которыми он намерен говорить
о  политическом  положении  в  стране,  -- излагал  настойчиво, и у  старого
генерала, который когда-то гнал в атаки, на смерть, тысячи и тысячи таких же
ясноглазых, русоволосых,  --  дрогнуло  что-то  внутри,  и  он  сказал,  что
содействовать не станет:
     --  Последствия  такого   поступка  непредсказуемы...  Так  выговаривал
искателю приключений человек, который уже прошел и аресты, и тюрьмы, и годы,
годы  истязаний в  психушках, где  врачи  "лечили" его разлагающими сознание
инъекциями.
     -- Вернитесь в  Киев, --  посоветовала, смягчая отказ, жена диссидента.
--  Постарайтесь  еще раз  обдумать  свое  решение,  посоветуйтесь с людьми,
которым доверяете. Как знать, может, со временем вы будете благодарны за то,
что получили сегодня такой ответ.
     С тем гость и ушел, а рукопись -- осталась... 4.
     Грубый генерал-каторжанин,  в  облике которого  и Академия Генерального
Штаба не  вытравила в свое время примет мужицкого сына, читал подаренный ему
экземпляр и все ниже опускал своевольную, обритую наголо голову.
     "Не  сразу  решился  я  передать  рукопись  этой  книги для  издания за
границей. Существовало  два варианта. Первый: выехать на Запад  самому (есть
такая возможность)  и, уже находясь там,  издать книжку. Второй: остаться на
родине и передать рукопись за рубеж.
     Я  понимал:  если  останусь,  то --  по  всем  данным,  исходя из опыта
поведения властей моей отчизны, -- буду арестован и осужден...
     Но  я  выбираю  второй  вариант: остаюсь.  Прошу тебя,  читатель, когда
услышишь, что меня  судят, не интересуйся слишком дополнительной информацией
через  слухи...  а  знай заранее,  что  я сказал на суде то,  что ты  сейчас
прочитаешь...
     А "сказал" -- скажу! -- я на суде так:
     -- Граждане  судьи!.. Я переслал  на Запад рукопись своего произведения
потому, что когда  литератор  напишет вещь, он хочет (и должен) выстраданный
труд свой держать в руках книжечкой, изданной многими  экземплярами, которые
дошли бы до многих читателей. У  себя на родине  я этого не мог -- издать  и
держать в руках книжечку. А я ее писал и считал нужной людям...
     Так бы я сказал на суде...
     Но, возможно,  до суда и не  дойдет.  Даже и до закрытого.  Просто меня
заберут, и я исчезну..."
     Жена  генерала тоже читала эти строки  и,  позволю себе  такой домысел,
плакала.  Умным своим  сердцем, которому довелось выстрадать много горя, она
угадывала, что писатель из  Киева -- вернется,  и тогда ей с  мужем придется
исполнить  то,  чего он  от  них  добивался:  помочь  ему погубить  себя  --
окончательно, бесповоротно!
     И он вернулся... 5.
     Тот  год, когда  происходили  события, о  которых  идет речь  советские
газеты обозвали "Годом Конституции",  поскольку на исходе этого года  должен
был вступить в  силу новый свод основных брежневских законов.  В течение уже
нескольких месяцев телевидение  и печать рассказывали о небывалом энтузиазме
трудящихся, которые вовсе и думать забыли о временных трудностях: о том, что
в магазинах по-прежнему нет ни  муки, ни картошки, а только радовались,  что
мудрая партия придумала для них новую Конституцию!.. И потому, когда генерал
и его  жена,  уже  не  пытаясь  отговаривать вновь приехавшего к  ним автора
изданной  за  рубежом  книги,  оповестили  западных  корреспондентов, что  в
такой-то день,  в  такое-то время у них на  квартире  некий гражданин  СССР,
писатель, намерен  в порядке обсуждения высказать свои критические замечания
по поводу Конституции, то, рискуя быть  высланными из страны,  на  созванную
без  ведома  властей   пресс-конференцию   помчались   двадцать   зарубежных
репортеров!
     ...Потом, возвратясь через месяцы или  через годы домой, --  в кабинете
ли редактора,  за столиком ли в Клубе журналистов,  в собственной ли спальне
будут они рассказывать, сколько  мужества требовалось иной раз, чтобы просто
войти  в   подъезд  обыкновенного   московского  дома,  и  будут  с  горечью
чувствовать,  что рассказ неуклюж и что  им -- не верят... Потому что -- ну,
как это высказать? --  не в том же заключалось самое-самое, что могли набить
морду, отнять магнитофон, растоптать  фотокамеру. Чем  отличалась московская
жизнь  от привычной? Среди бела  дня на  улице прекрасного города тебя вдруг
окутывала атмосфера ужаса от сознания того, что в любой момент с тобой может
случиться неизвестно что  и  все что  угодно...  Кирпич с крыши?.. Нападение
"хулиганов"?.. Арест по обвинению в шпионаже?..
     В диссидентскую квартиру входили взволнованные, с чувством исполненного
журналистского долга. Мужчина лет пятидесяти, тот самый, суждениями которого
их  собирались  угостить  (имя,  отчество,  фамилию  записывали  в блокнотах
печатными  буквами, чтобы не перепутать: Gely Ivanovich Sneqirey), в прошлом
--  член  коммунистической  партии, член  Союза советских  писателей и Союза
кинематографистов поднялся со стула и прочел  вслух  заранее  приготовленный
текст:
     "Настоящим  заявлением я отказываюсь от  советского  гражданства. Такое
решение я  принял в  те дни, когда  правительство проводит  обсуждение новой
Конституции.  Газеты,  радио,  митинги  кричат  о  единодушном  восторженном
одобрении.  В ближайшее  время  проект  станет законом под  всеобщее громкое
"Ура!"...
     Ваша Конституция -- ложь от начала до конца. Ложь, что ваше государство
выражает волю  и интересы народа... Ложь и позор ваша избирательная система,
над  которой  потешается весь народ,  ложь  и позор  ваш  герб, колосья  для
которого вы импортируете из Соединенных Штатов..."
     Умолк...
     В комнате было тихо.
     Даже  иностранцы  поняли,  что  произошло:  этот  человек,  несомненно,
отдававший себе  отчет  в своих  действиях,  вполне  сознательно  переступил
роковую черту, будто шагнул -- в зону жесткого облучения.
     Ни вспышки, ни звука. Голова,  руки, ноги --  все  на месте. Но человек
обречен. И нельзя предугадать, что с ним случится: может, завтра его задавит
автомобиль?.. Может, его вышвырнут на ходу из поезда "грабители"? Может, его
объявят душевнобольным?.. 6.
     О  событиях  этих, происходивших за  тридевять  земель от Нью-Йорка, я,
разумеется, и слыхом не слыхал до тех пор, пока из Мюнхена, из штаб-квартиры
"Радио Свободы" в  наш нью-йоркский филиал не переслали "Заявление об отказе
от  советского  гражданства"  и   пока   аккуратная  сотрудница  ,
размножив  документ на копировальной  машине, не  положила  на всякий случай
одну из копий в ящичек с надписью "Lobas" -- для внештатного обозревателя.
     Так  в мою  убогую  жизнь  вошли совершенно особые  пятницы. Теперь  из
студии записи я  выходил окрыленным, и  все предупреждения  редактора о том,
что своевольничество неминуемо  приведет  к  потере работы, казались мне  не
заслуживающей внимания ерундой... Завтра в длинных и злых очередях к  пустым
прилавкам продовольственных  магазинов  будут люди шепотком повторять  лихую
концовку моей программы!
       
"ЛОЖЬ И  ПОЗОР ВАШ ГЕРБ,  КОЛОСЬЯ  ДЛЯ  КОТОРОГО  ВЫ  ИМПОРТИРУЕТЕ ИЗ
СОЕДИНЕННЫХ ШТАТОВ".
     Во, какая  у меня сегодня концовка! Эти  слова  я  помню  наизусть; они
жгут: это мои слова, это мои мысли!.. Разве еще задолго до того, как уехать,
не примерялся я в душе тысячу раз сказать именно это, именно так -- открыто!
-- но не  смел.  И оправдывал  себя  тем, что миллионы других людей, которые
копошились вместе со  мной в той, советской, жизни, порывались сказать то же
самое и тоже -- не смели.
     Даже  здесь, в тихой заводи, живя в Нью-Йорке, в Вашингтоне, в Мюнхене,
многие из  нас, сотрудников вещавших  на  Союз станций,  вели  передачи  под
псевдонимом,  как и я. Осторожность  в отношениях с  КГБ всегда  разумна. Но
этот  человек, швырнувший им: НЕ ХОЧУ  БЫТЬ ГРАЖДАНИНОМ СССР! -- этот автор,
которого  я  цитировал, находился по ту  сторону стены  и за псевдонимом  не
прятался. Свое открытое  письмо советскому правительству он подписал  полным
именем и указал адрес:
     "Киев, улица Тарасовская, 8, кв.6". Он преодолел страх...
     Политический отдел "Радио Свобода", запрещавший своим сотрудникам любое
антисоветское  высказывание, пропускал  в эфир публицистику Гелия Снегирева.
Джентльмены  детанта  все-таки  уважали  чужую храбрость,  они понимали, что
этого автора ждет. И тем сильнее завидовал я -- ему, что не в острословии мы
с ним состязались. Суть вещей,  по-видимому, заключалась  в  том, что он и я
были  сделаны из разного человеческого материала.  Ибо я не  чувствовал себя
свободным  --  здесь, а он был беспредельно свободен  --  там !.. И еще: для
меня его имя не звучало  неким абстрактным символом, как имена Сахарова  или
генерала  Григоренко,  которых я  никогда не видел.  Его, Снегирева, я знал,
помнил. Мы с ним много лет копошились рядом.  И  называть его я привык не по
фамилии, и  уж никак не  Гелием Ивановичем,  а  по  кличке, распространенной
среди его приятелей -- "Гаврилой"... 7.
     Я не  был его другом.  Мы были знакомы постольку, поскольку Гелий  тоже
был  киношником:  сценаристом,  режиссером,  а  одно  время  ходил   даже  в
киноначальниках. Он жил в  центре  города, в лучшей,  чем  я, квартире: имел
такие, что мне и не снились, связи и вообще был одним из тех, о ком говорят:
ну чего еще ему не хватает?..
     Однажды он всех удивил: олимпийский, недосягаемый для посредственностей
"Новый мир"  напечатал его рассказ.  Вещичку взяли у Гелия небольшую, но это
была настоящая проза и, прочитав, я больше не хмыкал  про себя, дескать, как
профессионал,  как  кинематографист, он куда слабее  меня... Он  был  слабее
потому,  что был  непутевым.  Голова  его была  постоянно забита чем угодно,
только   не   сценарными   ходами,  не  поводами  для   кинонаблюдения,   не
спровоцированными ситуациями... Как-то по  пьянке, уж и  не помню, у кого из
общих знакомых пили, Гаврила отвел меня в сторону:
     -- Сделай одну вещь...
     Я удивился: у Гаврилы было достаточно близких приятелей, которых он мог
бы попросить об одолжении.
     -- Вкатили паразиты четвертую группу...
     Я  рассмеялся. Каждому советскому фильму специальная оценочная комиссия
присуждает группу качества.  Оплата режиссерской работы производится по этой
оценке. Только за самую  откровенную халтуру можно было в те годы схлопотать
четвертую группу,  и тогда  режиссеру не  платили ни копейки, что, по-моему,
правильно: в кино работают по призванию, халтурить в кино -- стыдно.
     По  советским,  однако, нормам поведения  не  полагалось  взвешивать --
справедлива ли дружеская просьба? Правило действовало одно: можешь помочь --
помоги... У Гелия, как всегда, был роман.  На  этот раз -- с высоченной, как
баскетболистка, студенткой... Я спросил, что нужно сделать?
     -- Написать статью...
     -- О чем?
     Прямые волосы свисали на взмокший лоб, пьяные глаза смеялись:
     -- О праве режиссера на поиск...
     До  меня  дошло:  бегая  за своей  "баскетболисткой", Гаврила сварганил
картину  левой  ногой (что  и  прежде с ним  случалось), но, если  в  печати
промелькнет,  что  фильм  был  задуман  как-то  там особенно,  а  режиссера,
"ищущего  в своем  творчестве новых  путей", постигла неудача, то  разве  не
следует  рассматривать  ее как своего рода "почетное  поражение"?  Оценочная
комиссия не может, как правило, игнорировать мнение прессы, и после рецензии
группу качества, скорее  всего,  переправят с  четвертой на третью,  и  хоть
половину постановочных Гаврила получит...
     Я позвонил  номенклатурному приятелю,  члену  редколлегии, рассказал, в
чем дело: хороший парень, любовь -- по большому счету, а денег, как у всех у
нас, -- нет...
     -- Ай-яй-яй! -- сказал член редколлегии.
     -- Надо сделать, -- неискренне канючил я:  мне так не хотелось писать о
каком-то страхолюдном фильме, которого я не смотрел.
     --  Папа! -- сказал газетчик, который всех своих знакомых мужского пола
называл  "папами",  -- ответь  честно: пусть уж не фильм, но по крайней мере
бабу этого режиссера ты видел? Баба наших усилий стоит?
     -- Стоит, -- "объективно" сказал я. -- Блондинка, студенточка. --  И не
упустил позлословить: -- Это,  несомненно, лучшее, что ему удалось в кино! В
трубке послышался хохоток:
     --  Папа,  такие  режиссеры --  безусловно!  -- имеют право на поиски и
ошибки. Да, да, да! Именно такие ошибки и делают нашу жизнь прекрасной! Твоя
статья уже запланирована на понедельник. Обнимаю! -- он бросил трубку.
     После выступления, партийной газеты оценку повысили, знакомые смеялись,
мы славно пропили  мой  газетный  гонорар, но  Гелия  я с тех пор  так и  не
видел...
     Мы  не  были настолько  близки,  что  я  должен  был  разыскать  его  и
попрощаться -- перед отъездом. Я вообще забыл о нем, и лишь прожив несколько
лет  в Нью-Йорке,  сняв  как-то с полки очередной  номер "Континента", вдруг
увидел знакомое  лицо. Я решил, что обознался, так нет же! Рядом с портретом
был напечатан текст:
     "Зреет во мне ощущение, рождается надежда, что мне суждено стать первой
ласточкой.  Той,  которая  возвестит  весну   свободы   моей  Родины.  Гелий
Снегирев".
     Я остолбенел:  это тот  Гелий?  "Гаврила"? шумный выпивоха?  член Союза
писателей? член партии?..
     Я начинял  свои передачи  отрывками  из его открытых  писем, очерков  и
рассказов, которые шли и шли на Запад неведомыми путями, и все переспрашивал
самого себя: так это тот самый Гелий?..
     Еще  вчера  он  был нуль, простой  советский  человек,  которого  можно
сгноить в лагере  или  уничтожить в  "психушке" --  кто  там хватится?!.. Но
Гелий как-то сразу  чересчур широко шагнул. Изо дня в день его имя повторяли
и "Би-Би-Си", и "Немецкая волна", и "Голос Америки", и "Свободная Европа".
     "Ваша  конституция -- ложь от начала  и до  конца"! -- кто решался  так
разговаривать с ними...
     Это было  невероятно, непостижимо: Гелий ходил на свободе. Они  явно не
знали, что с ним  делать.  Я иной раз думал: может,  они  и  не  станут  его
сажать? Может, они  объявят  его  евреем?..  Гелия  Ивановича  ?..  Но разве
отчество для них --  помеха?  Скажут -- "Исакович" -- и вышвырнут в Израиль.
8.
     Может, так и  случилось бы, но он перешел последнюю грань. Новое письмо
было адресовано  Генеральному  Секретарю, лично.  "Вы  политический  деятель
образца тридцать седьмого года..." Тех, кто затронул генсека, не выбрасывают
в Израиль.
     У нас, на "Радио Свобода", где за мою бытность они и пальцем не тронули
ни одного сотрудника, появился  -- в качестве  гостя -- болгарский  писатель
Георгий  Марков, политический  эмигрант, постоянно работавший в Лондоне, для
"Би-Би-Си". Главной  мишенью  радиопередач Георгия Маркова был Тодор Живков.
Вскоре после возвращения  в Лондон  -- 7 сентября 1978 года (в день рождения
болгарского фюрера и, видимо, в подарок ему -- от любящей госбезопасности) в
сутолоке  на  мосту  Ватерлоо  "случайный прохожий"  задел  Георгия  Маркова
зонтиком. Охнул Марков: что-то кольнуло в бедре...
     Он  скончался  на четвертые сутки. При  вскрытии из верхней части бедра
была извлечена  крошечная  --  1,7 миллиметра в  диаметре  --  металлическая
ампула с ядом "рицин".
     И  другой  корреспондент  "Свободной  Европы",  Владимир  Костов,  тоже
писавший  о  своем генсеке,  прогуливаясь как-то  по Елисейским полям, вдруг
почувствовал  укол в  спину.  Костова, однако, удалось  спасти.  Желатиновая
"пробка",  закупоривавшая  металлическую  ампулу  с рицином, --  извлеченную
хирургом и показанную на телеэкранах доброй дюжины демократических стран, --
оказалась дефектной. Она не растаяла полностью при температуре человеческого
тела, как  это  должно было произойти (и произошло при убийстве  Маркова), а
только  подтаяла,ив организм Костова  попала лишь  незначительная доза  яда,
содержавшегося в микроампуле.
     Я  читал  письмо,  посвященное  Брежневу:  "Ваша  карьерАа  возникла на
крови... Ваши руки в  крови..." -- и хотелось кричать: нельзя! Гелий,  этого
писать нельзя!..
     Но  разве я  жил неотступной  мыслью о  Гелии?.. Я  жил  своей  жизнью,
заботами и  дрязгами.  Орал  на  сына  из-за тройки  по химии: "Ты живешь  в
эмигрантской семье и обязан учиться блестяще! Такси захотелось водить?!.."
     Когда пришла  весть о том, что Гелий арестован,  я воспринял ее, как мы
обычно  воспринимаем  новость о  том,  например,  что  кто-нибудь  из  наших
знакомых,  будучи  неизлечимо  больным,  попал  в клинику, из  которой  ему,
наверно, уже не выбраться... Жаль, конечно. Но ведь иначе и быть не могло...
9.
     Недооценивая  нашей  госбезопасности,  я думал, что на  допросах  Гелия
будут бить. Но кроме того, что он  арестован, мы ничего не знали. Не знали о
том,  что  в его камере  сверкает паркетный пол,  что его сытно кормят,  что
тюремщики исключительно вежливы  с арестантом, а  за состоянием его здоровья
следит специальная медицинская бригада...
     Не знали мы  и такой  подробности: с десятого по двадцать  седьмой день
голодовки заключенного искусственно не кормили, а когда наконец накормили по
всем правилам -- с  выламыванием рук, наручниками и хрустом крошащихся зубов
-- он  почувствовал в  шее -- иглу --  и потом, уже мечась на койке в бреду,
кричал: "Шприц!.. Январь!.. Японский укол!.." -- а по ногам, вверх от носков
медленно полз паралич...
     Радиостанции передавали последнее открытое письмо Гелия:
     "Леонид Ильич, вы старый человек. Смерть уже задевает вас своим крылом,
от  вас не отходят врачи... Всю свою жизнь вы прожили ложью. Не в мелочах --
соседу  и жене  вы лгали. Лгали  народам -- своему  и всего мира. Неужели вы
так, во лжи, и умрете?.."
     Но Брежнев в тот год еще не собирался умирать, а Бог не принимал молитв
Гелия, который уже просил смерти...
     Всего этого мы не знали. 10.
     Очередную программу  "Хлеб наш насущный", уже  записанную на пленку, не
пропустили  в   эфир.   События,  как  это  иногда  бывает,   опередили  мой
комментарий,  и  теперь  в  него необходимо  было внести  поправки. Телетайп
отстукивал экстренное сообщение из Мюнхена:
     "В газете "Литературная Украина" напечатана за подписью Гелия Снегирева
статья  "Стыжусь и осуждаю", в  которой, в частности, говорится: "В процессе
следствия   у  меня  была  возможность  всесторонне  проанализировать   свою
преступную  деятельность,  которая,  как я теперь глубоко  осознал,  нанесла
серьезный ущерб моей стране...  Из  отдельных, связанных с темпами  развития
нашего общества недостатков, я сделал неправильный вывод о несостоятельности
советской системы..."
     "Учитывая чистосердечное  раскаяние  Г.Снегирева, -- продолжал строчить
телетайп, -- следствие  по его делу  прекращено  и заключенный из-под стражи
освобожден, так как не является более социально опасным..."
     Амбициозному баловню захотелось "стать первой  ласточкой, той,  которая
возвестит  свободу"...  Слава  Богу,   легко  отделался.  Раньше   они  ведь
действительно  убивали  за  такое.  Но  времена  меняются,  помягчел  режим.
Понемногу  и  они  втягиваются   в  детант.  Вот,   пожалуйста:  обезоружили
противника и отпустили с миром...
     С такими мыслями я отправляюсь в библиотеку.
     --  Ага,  вот  ты  где!  три  доллара... Передо мной  хорошенькая
кокетливая москвичка. Здесь работает дикторшей.
     --  А  почему  это ты  даже не  спрашиваешь, для чего я  требую у  тебя
деньги?
     -- А с какой стати я должен спрашивать? Захочешь -- скажешь.
     -- Нет, серьезно. Разве ты не слыхал?
     -- Что такое?
     -- Никиту уволили...
     Она закончила  в  Москве  театральный  институт,  год или два играла на
московской  сцене, но  ее  литературное  русское  произношение, как  и  мое,
шлифовал -- Никита.
     Конечно, увольнение  для него не трагедия. Он будет  получать приличную
пенсию;  да  и "ушли  его" в  общем-то по объективной  причине: радиостанции
опять срезали бюджет; ведь у нас -- детант...
     --  Здесь  нечем дышать  из-за  этих  "объективных причин"! --  говорит
актриса, и только теперь я замечаю, что она выглядит как-то не так, что в ее
почти юном лице зловеще проглядывает старуха: ее мать? ее бабка? или, может,
то была уже поджидавшая ее за углом кокаиновая американская смерть?
     -- Уходи из этого болота, -- советует мне актриса.
     -- Куда?
     -- Думаешь,  я  -- не знаю? Тебя видели. Я так  обрадовалась, когда мне
сказали...
     -- Чему? Грязная, унизительная работа.
     -- А эта -- не унизительная?
     По  длинному  коридору,  приближаясь  к  нам,  идет  "один  влиятельный
американец . Это наш босс, мистер Т. Я гляжу на него  и думаю, что, хотя это
нехорошо, неприлично и вообще "так нельзя", у меня не  хватит душевных  сил,
чтобы с ним поздороваться.


ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ





Глава восьмая. УТРО С КИТАЙЦЕМ. 7:00 -- 10:00




1.


     Для водителя такси, у которого в банке лежит тысяча долларов, снять кэб
в аренду так же просто, как для безденежного кэбби -- устроиться на работу в
гараж. Наперебой, со всех  сторон мне делались  заманчивые  предложения, но,
почувствовав, что нужен сразу многим, я стал переборчив.
     Восьмицилиндровым   "фордам"   я   отказывал  как   неэкономичным.  Оба
предлагавшихся  "шевроле"  не имели  перегородок,  а я  понимал,  что теперь
далеко  не всегда  предстоит мне  возвращаться  домой засветло: мало  ли кто
сядет ночью в мой кэб...
     Настойчивому  "доджу"  я высказал  напрямик, что он не подходит мне  по
возрасту:   слишком  стар,  и  перспектива  таскаться  с  ним  по  ремонтным
мастерским меня не привлекает.
     Отказав  всем, я выписал чек на пять долларов и  послал в  эмигрантскую
газету  объявление, правдивое в такой же степени, как то,  которым я  в свое
время соблазнился.
       
"СДАЙТЕ  СВОЙ  КЭБ  В  НАДЕЖНЫЕ  РУКИ!  ПРОФЕССИОНАЛЬНЫЙ   ТАКСИСТ  С
МНОГОЛЕТНИМ ОПЫТОМ  РАБОТЫ  В НЬЮ-ЙОРКЕ  ВОЗЬМЕТ В  АРЕНДУ  НОВУЮ  МАШИНУ  С
ПЕРЕГОРОДКОЙ" 2.
     О  том,  что объявление  напечатано, меня  оповестил  ранний телефонный
звонок.  Неуместно  томный  женский голос мурлыкал в трубке:  "А сколько вам
лет?.. Вы женаты?.. У вас есть дети?.."
     Выслушав мои ответы, незнакомка сказала, что, по-видимому, мы  подойдем
друг  другу и предложила встретиться на  Брайтоне  у  входа  в кафе "Мечта".
Никакого недоразумения,  однако,  не  произошло,  и вопросы  мне были заданы
исключительно   деловые.   Суть  в  том,  что  молодые  холостяки  --  самый
перспективный контингент бракопосреднических бюро -- крайне низко котируются
на  таксистской бирже труда:  это  люди непредсказуемых  поступков. Долго ли
холостяку загулять,  надраться, а, надравшись,  -- разбить  машину?  Унылый,
обремененный семьей тип вроде меня  -- самый желанный вариант  для владельца
желтого  кэба. Такой, хоть и наврет,  что всю жизнь водил такси, зато пьяным
за руль не сядет.
     Мы встретились. Пожилая, с алыми губами  на жухлом лице, хозяйка чекера
с перегородкой прежде всего дала мне понять,  что мы -- "люди разного круга"
(я  далеко  не  сразу понял, почему  это для  нее  так важно); что ее муж --
"столичный архитектор", что она -- москвичка и театралка, и  потому название
корпорации, написанное на дверце кэба -- столь необычно.
     Название  это  "TAGANKA  TAXI  CORPORATION" я видел  прежде  на  дверце
машины, на  которой ездил Ежик, но  я не стал говорить хозяйке, что  знаю ее
мужа.
     На  спидометре предлагавшегося мне  чекера  было меньше  тридцати тысяч
миль, и нам оставалось  лишь  договориться о  цене да уточнить, где  я  буду
передавать  кэб напарнику,  но  прежде  мне  пришлось  выслушать  следующее:
хозяйка не хочет сдавать машину  двум водителям, которые за год превратят ее
в развалюху; и не соглашусь ли я арендовать кэб по сходное цене, по дешевке:
375 долларов -- на полную неделю?..
     Такой вариант не входил в мои планы;  ведь  я и не думал бросать работу
на радио. Однако же за половину недели --  если арендовать  такси через день
или посменно, -- полагалось платить "всего" на 125 долларов меньше. Разница,
казалось  мне,  была  не  так уж  велика,  а я получал машину  в полное свое
распоряжение. Если не  будет напарника,  то не будет и дрязг: кто  поцарапал
крыло? чья очередь  менять масло? Работай, когда хочешь, сколько хочешь. Это
и  была  именно та таксистская свобода, которую  только сулил, но не дал мне
гараж... 3.
     Мы с хозяйкой "ударили по рукам",  и за 125 долларов купил я себе целый
ворох благ и  поблажек.  Отныне  мне не приходится вскакивать в  четыре часа
ночи, с гудящей, чугунной головой. Теперь я безмятежно сплю, пока на далеком
острове Манхеттен  не кончится -- будь она трижды  проклята! -- выматывающая
нервы  предутренняя гонка. И  таскаться через весь город в метро на работу в
гараж и после работы -- домой мне тоже не нужно, и жена моя не должна ходить
за  продуктами  с  коляской. По субботам я  устраиваю  себе выходной, и мы с
женой чинно, как все остальные таксистские  супружеские пары из нашего дома,
отправляемся в "своем" чекере -- за покупками.
     К сожалению, аренда  кэба имеет не  только  положительные стороны.  Моя
беда  --  это моя стопроцентная ответственность  за  все,  что  случается  с
машиной.
     Однажды  ночью  кто-то разбил  в чекере боковое стекло. Хулиган даже не
открыл  дверцу,  не  полюбопытствовал  заглянуть  внутрь: он  нашел  бы  под
сиденьем  мою монетницу, в  которой всегда долларов  на  десять мелочи, блок
сигарет, изящную авторучку, которую подарил мне сын, но все это было  ему не
нужно. Он разбил окно "просто так"...
     --  Мне  досадно, что такое случилось, но я  ни  в чем  не виноват,  --
сказал я  хозяйке,  имея в  виду,  что не должен,  по-видимому,  платить  за
стекло, и услышал в ответ:
     -- Я тоже не виновата...
     Хозяйка подразумевала, что платить придется  все-таки  мне. Компромисс:
разделить нечаянный убыток пополам она тоже  отвергла. В  денежных  вопросах
столичная театралка была совершенно бескомпромиссна. Стекло обошлось  мне  в
пятьдесят долларов.
     --  Неужели вам не совестно  так поступать с человеком, который на  вас
работает? -- спросил я свою соотечественницу.
     -- Ведь ваш муж тоже водит такси, и вы знаете, какой это труд.
     -- Именно поэтому я так и поступаю, -- отвечала хозяйка.
     --  Если  бы  я сбросила  вам двадцать  или сколько  там  долларов,  их
пришлось бы отрабатывать  моему  мужу. А его,  извините, я жалею больше, чем
вас... 4.
     С  тех  пор,  после  памятного  этого  случая,  я   каждое  утро,  едва
проснувшись, первым  делом  выглядываю  в  окно.  Мы не  оговаривали с женой
Ежика, вернет ли она  мне залог, мою тысячу долларов, -- если чекер  угонят;
но  лучше, чтоб до  спора на эту  тему дело не дошло... Лишь убедившись, что
кэб, украшенный  яркой "пилоткой" рекламы  стоит на месте,  я направляюсь  в
ванную. Однако  и  умываясь, и глотая горячий  кофе, я  всей  душой --  там,
внизу, с  хозяйкиным  чекером: не случилось ли с ним что-нибудь  за ночь? Не
свинчено  ли  боковое  зеркальце?  Не  сняты ли колеса? Таких подробностей с
девятнадцатого этажа не разглядишь. Поэтому окончательно я успокаиваюсь, уже
спустившись к машине и внимательно осмотрев ее. Так было и утром того дня, о
котором я собираюсь рассказать поподробнее.
     К чекеру никто не прикасался, все  было в полном порядке, и свой первый
доллар я получил, как обычно, еще до того, как завел мотор: когда подметал в
машине, вытряхивал окурки из пепельниц и протирал стекла. Подняв по привычке
заднее сиденье,  я извлек  из  пыльного ящика россыпь оброненных пассажирами
пятаков,  двадцатипятицентовую  монету  и сабвейный  жетон...  Думал  ли  я,
проделывая  все  это, о  китайце? Едва ли... Если я  вообще был  способен  о
чем-нибудь  думать  после  вчерашнего,  пятнадцатичасового рабочего дня, то,
наверное, -- о деньгах... О том, что, когда оторвал голову от подушки, я был
уже должен хозяйке  17 долларов 84 цента. Ну, и, конечно, о том, что, пока я
спустился  к машине,  прошел  еще  час, и, стало быть,  мой долг  возрос  до
20.07... Что за арифметика?.. Очень даже простая.
     Люди, которым не приходилось арендовать желтый  кэб, редко задумываются
над такой очевидной истиной, что в неделе -- 168 часов. Если разделить сумму
моей арендной платы -- 375 долларов -- на 168 часов, получается, что я плачу
хозяйке  2.23 в  час.  Каждый  час. И  когда  сплю.  И  когда  ем.  И  когда
отправляюсь с женой за продуктами. И сейчас, когда порожняком жму по шоссе в
Манхеттен.
     Аренда кэба  -- жестокая штука. Да, я  свободен и могу выехать из дому,
когда мне  вздумается.  Могу  совсем  не поехать на  работу. Никто  меня  не
понукает. Но  не в моих силах остановить тот, второй, счетчик  -- в кошельке
хозяйки,  который неумолимо, по четыре  цента  в минуту, по  2.23 в  час все
наращивает и  наращивает мой долг. И пока этот долг не будет перекрыт,  пока
не  оплачена стоимость  сожженного  за  день  бензина  --  имею ли  я  право
вернуться домой? Мою жизнь: соотношение часов отдыха и труда -- контролирует
доллар.
     Чекер бежит  по шоссе.  Хозяйкин счетчик тикает, а свой -- когда я  еще
включу?..
     Почему  я   еду  порожняком?  В  Бруклине  пассажира   в  город  искать
бесполезно. Первое  время я  делал  по  утрам небольшой  круг и  проезжал по
Брайтон  Бич  авеню в поисках клиента. И случалось, меня останавливали. Но с
той поры как  я  вернулся в такси,  все четыре  дверцы  моего кэба постоянно
защелкнуты  замками,  и прежде чем открыть их, я спрашиваю человека, который
меня остановил: куда вам ехать?
     Люди  сердятся,  и,  честное  слово,  я  их  понимаю,  и  мне  не  надо
напоминать,  что  по  правилам  Комиссии такси и лимузинов  за  этот  вопрос
полагается... Но жизнь  упрямо твердит и твердит свое: чем строже  соблюдает
кэбби  установленные  для  таксистов правила, чем  больше боится  он  жалоб,
полиции, инспекторов, тем меньше он привозит домой денег.
     В Манхеттене пассажиры на короткое расстояние -- это твердый заработок,
их много: один выходит,  другой  садится.  Пассажир на короткое расстояние в
любом  другом районе -- это потеря времени.  Жители Брайтона редко позволяют
себе истратить  на  такси больше пятерки. В кэбе они обычно добираются  в те
уголки  Бруклина, куда не ходят автобусы. Подобные поездки  лишь уводят меня
от шоссе.
     Утренний  клиент  с  Брайтона  в город  мне не  попадался  ни  разу,  и
единственное, что запомнил я после всех бесполезных заездов на Брайтон, была
зловещая  картина  уничтоженного  ночным пожаром  магазина  "Дары океана"...
Каким   образом  мой  приятель   сумел  предсказать  и  финансовый  крах,  и
последующий ход неудачливых предпринимателей?
     О  чем еще я думал в  то утро? Казалось бы, уж теперь-то, приближаясь с
каждой минутой к Манхеттену, не мог же я не вспомнить о китайце?
     Сложный  вопрос. Вероятнее  всего, было так:  где-то  краешком сознания
видел я и китайца, но думало деньгах... 5.
     В первую пробку я попадаю перед въездом на Бруклинский мост. Река машин
остановилась  над  Гудзоном, за  которым  открывается  классический  вид  на
Уолл-стрит, знакомый даже  тем, кто  не  бывал  в Нью-Йорке: по открыткам  и
фотографиям. В темной воде колышутся светлые громады небоскребов...
     Однако  из  всех   таксистов,  застрявших  сейчас  вместе   со  мной  у
Бруклинского моста, лишь меня одного радовала эта картина, а на других кэбби
вы и смотреть не стали  бы, отвернулись: ну, мол, и морды!.. Вот, в соседнем
ряду, тоже  в чекере,  остервенело колотит кулаками по рулю жирный, заросший
щетиной араб; в Манхеттен он рвется, а мы -- еле ползем...
     А вот пожилой итальянец с искаженным от злобы  лицом давит  и давит  на
гудок,  и  его желтый "форд"  с  черной зияющей  дырой вместо передней  фары
ревет, как раненый зверь... Зачем и кому он сигналит? Неужто от его гудка --
рассосется пробка?..
     А  вот русский,  сосед мой,  наши "тачки" часто ночуют рядышком, -- что
вытворяет! Едва  справа  ли, слева ли от  него  тронется ряд машин,  как  он
тотчас же пытается в этот ряд вскочить! Разве можно так? Покалечит ведь кэб,
придется чинить, платить... Нет, невтерпеж ему -- в Манхеттен, в Манхеттен.
     Понять их, конечно,  можно:  каждый таксист помнит о ненавистном втором
счетчике -- банка, ссудной  кассы, ростовщика. Оттого-то,  застряв в пробке,
они и не находят себе места...
     "Они"? А ты исхитрился хозяйкин счетчик выключить?
     Как тут исхитришься? К тому времени, когда я застрял  у моста, мой долг
уже превысил 21 доллар.  Просто  я  не позволял  себе так  распускаться,  и,
наблюдая  за другими кэбби,  испытывал даже  некоторое чувство превосходства
над ними, поскольку никто из них не мог знать, как сложится у  него нынешнее
утро, а у меня был китаец...
     Как нелепо выглядит  поведение таксиста  со стороны --  поднимала  меня
волна разыгравшегося  самомнения. Ну, для чего, если трезво рассуждать, прут
они сейчас в  город? Ведь одновременно с нами по двенадцати мостам и четырем
туннелям туда,  на  остров  Манхеттен,  вливаются сотни  тысяч  машин. Попав
наконец в  центр,  все эти  кэбби  опять  окажутся в  заторах, и им  тут  же
захочется во что бы то ни стало -- вырваться из Манхеттена!..
     Куда? Само собой -- в "Кеннеди".
     Честные  кэбби, вроде меня, целыми днями рыщут по городу, как  голодные
волки.  Мы не  гнушаемся  любой добычей. В лавах  улиц,  в  штреках авеню мы
добываем свои гривенники и пятаки, но при этом всегда, всегда ищем блудливым
взглядом -- аэропорт!
     Каким образом выискивает кэбби в уличной  толпе пассажира, спешащего  к
самолету? Никакой мистики  в этом нет, и чтением мыслей мы не  занимаемся. В
глазах человека,  поднявшего руку,  я  не пытаюсь подметить  взволнованность
перед дальней  дорогой. Но если, сворачивая с улицы на  авеню,  кэбби  видит
сразу,  скажем, пятерых  "голосующих" клиентов  и  слышит  одновременно пять
окриков "Такси!", он  ни за что не сделает ошибки. Если только кто-нибудь из
этих людей едет  в аэропорт,  я возьму именно  его! Даже  при  условии,  что
выгодный пассажир вовсе  и не пытается меня остановить, а прощается с кем-то
по телефону...
     Меня будут  звать со всех сторон, но я  подъеду к  телефонной  будке и,
опустив стекло, буду смиренно ждать, пока клиент, еще продолжая разговор, не
встретится со  мной взглядом. И тогда  --  взглядом! --  я спрошу его:  "Вам
нужен кэб?".  И клиент благодарно  кивнет в ответ и,  прикрыв  трубку рукой,
спросит:
     -- Отвезете меня в "Кеннеди"?
     -- Конечно,  сэр,  --  безразлично-вежливым  тоном отвечу  я,  прожогом
выскакивая из машины и лихорадочно: скорей! скорей!  -- запихивая в багажник
--  что?.. Разумеется --  чемодан! Разве  я остановился бы возле  телефонной
будки, если бы рядом с нею на тротуаре не стоял чемодан?.. 6.
     На несколько кварталов вперед вдоль правой и левой бровки простреливает
перспективу  авеню  мой  натренированный  глаз,  реагируя  исключительно  на
багажную   кладь.   Оклеенные   дерматином,  похожие   на  чемоданы  футляры
звукодинамиков, музыкальных инструментов и всякой электронной аппаратуры  не
сбивают меня с толку. Я быстро научился их распознавать. Плохо то, что самые
настоящие  чемоданы  сплошь  и  рядом  оказываются блесной, на которую сдуру
бросается желтый хищник. Схватишь такой чемодан и -- не вырвешься...
     Вот брызнул дождик, и мертвая для таксиста улица мгновенно превратилась
в  лес поднятых рук. Полчаса  перед  этим никто не останавливал  мой кэб. Но
едва первые  капли упали на асфальт, как все сразу вспомнили обо мне. Теперь
мой  кэб нарасхват!  Прехорошенькие  девчушки стучатся ко мне во все окошки,
гранд-дамы  заискивающе  мне  улыбаются, недоступнейшие  господа  фамильярно
подмигивают, сулят мне по  два и  даже по три доллара сверх  счетчика. Как в
данной  ситуации должен я, по-вашему,  поступить? Кого из них  -- впустить в
кэб?
     "Эй,  чекер,  какой-то  неподобающий, непристойный,  прямо  скажем,  ты
задаешь вопрос, --  скажет  строгий читатель,  из  тех, что не раз совестили
меня за поездки  в  аэропорт  через мост  Трайборо.  --  Кто  дал тебе право
выбирать клиентов? Ты обязан обслуживать всех подряд и уж будь любезен..."
     --  Фигу  вам с маком! Как только  начинается дождь,  я одновременно  с
"дворниками" включаю сигнал "НЕ РАБОТАЮ". Теперь яникого не беру!
     "То есть, как это -- "никого"?  Неужто совесть позволит тебе  не взять,
скажем,  эту  барышню-"стрекозу", очутившуюся  под плачущим небом -- в одном
платьице?!.."
     --  А  вы  случайно  не  помните,  чему  учил  князь  Талейран  молодых
дипломатов?
     "Погоди, кэбби! При чем тут князь  Талейран? Речь идет  о  твоем самого
скверного пошиба хамстве".
     --  Нет  уж,  если  забыли,  то  позвольте напомнить. Этот  французский
министр, надоумивший  своего  короля продавать Америке  оружие для  войны  с
Британской короной,  этот величайший из дипломатов, воспитывая  молодых,  не
уставал повторять: "Никогда  не  поступайте  согласно первому движению души,
ибо оно -- самое благородное..."
     "Фу! -- скажет интеллигентный  читатель. -- Вот  уж, действительно: так
завраться может только нью-йоркский кэбби! До чего же противный народец; что
за исторические параллели
     -- по  такому  ничтожному поводу..." --  И явственно  вижу: пухлый  мой
томик скользит по поверхности журнального столика и -- падает на пол...
     Ну и плевать!
     Но что  это:  и кроткая секретарша, дважды опоздавшая по моей  вине,  и
"забытый папа", поразивший меня  своей выдержанностью, и морячок с  девушкой
из моего первого таксистского дня,  и бескорыстный профессор Стенли, который
учил меня водить машину -- все американцы, к которым я проникся неподдельной
симпатией, хмурятся и осуждающе качают головами:
     "Как  же ты можешь так поступать?  Неужто ты проедешь мимо этой бабули?
Глянь:  злой  ветер спицами наружу  вывернул ее зонт.  Старушка  промокла до
нитки. Нет, парень, зря, выходит, говорили мы тебе дружеские слова. Скверным
на поверку ты оказался  фруктом. Не удивимся мы, если ты скажешь, что тебе и
на всех нас плевать..."
     Нет,  друзья мои. Хоть вы и отрекаетесь от меня, такого я вам не скажу.
Иные для вас найду я слова: "Сытый голодного не разумеет"... Думаете, мне не
хочется  быть добрым?  Думаете, мне  приятно оставлять  людей под дождем? Но
если я сейчас пожалею "бабулю", кто потом пожалеет меня?
     Кончится  дождь, и опять мой  кэб никому не будет нужен.  И  снова буду
колесить я по полчаса в поисках двухдолларового пассажира.
     Промелькнет длинный  день, на землю опустится ночь, уснет Нью-Йорк, и я
останусь  один  на безлюдных улицах.  Как я  могу вернуться домой,  пока  не
отработаю 62.50 -- ежедневную стоимость аренды желтого кэба? А бензин? А для
себя как минимум тридцать-сорок долларов должен я  сделать или не  должен? А
чтобы заработать  такие деньги (при тарифе 70 центов за милю), таксисту надо
накрутить на спидометр примерно 140 платных миль. Далеко не всегда успеваю я
сделать их и за 15 часов...
     Расхватанные  такси,  лес поднятых  рук -- это  мой  единственный  шанс
выловить  из  уличной толпы  пассажира  в аэропорт,  сделать двадцатку одним
могучим ударом!
     --  Но  разве  все  кэбби  так  поступают?  --  спросит  мистер Форман,
справедливый таксистский начальник, и его не обманешь: он-то знает...
     Нет, мистер Форман, не все.
     Ага! Значит, ты был еще хуже, чем остальные таксисты!
     Я был хуже многих, и -- лучше многих... 7.
     Слово  "кэб",  -- если  покопаться в  словарях,  если  кроме "Вэбстера"
заглянуть  еще  и в  "Оксфордский", -- имеет  в  английском  языке целый ряд
значений, помимо главного: "наемный  автомобиль". "Cab" --  это и перевод по
подстрочнику, и обман экзаменатора -- шпаргалка, а глагол "to cab" -- совсем
уж блатной, жаргонный смысл которого -- "заниматься  карманными  кражами"...
Ну, а я -- простаков  не грабил; иностранцам не заявлял, что сумму,  выбитую
счетчиком,  должен  оплатить каждый из  пассажиров в  отдельности; не взимал
незаконных поборов  за пользование  багажником;  но в аэропорты,  был  грех,
избегал ездить  самым коротким из центра  маршрутом -- по мосту Квинсборо, а
все норовил  махнуть  на  мост  Трайборо  с тем,  чтобы  газануть  потом  по
широкому, стремительному Гранд-шоссе, превращавшему  каждый  рейс в праздник
(хотя этот, мой, праздник  обходился  клиенту в  лишние два-три доллара); да
еще иной раз баловался я и сигналом "НЕ РАБОТАЮ", когда все остальные желтые
кэбы, находившиеся в моем поле зрения, оказывались занятыми, и я был уверен,
что первый же чемодан достанется мне!..
     Еще минутка терпения, уколов совести,  еще парочка злопыхателей запишет
мой номер, и я -- уйду в "Кеннеди"!
     Есть! Вот он -- долгожданный, желанный! Сопровождающий чемодан старичок
даже  не надеется,  что попадет в такси  под  усилившимся ливнем. Прижался к
газетному киоску спиной, и во всей его фигуре обреченность. Он, миляга, и не
догадывается,  что единственный свободный  кэб  под  сигналом  "НЕ  РАБОТАЮ"
продирается по запруженной авеню к нему, и только к нему!  Что я углядел его
чемодан!..
     Я останавливаю  чекер  у газетного киоска таким  образом, чтобы никакой
случайный  пассажир  не смог  бы  сесть  в  кэб,  и  только  тогда  открываю
автоматический замок. Чемодан погружен, счетчик включен, машина тронулась, и
тут коварный старикашка вонзает в мою доверчиво подставленную спину нож:
     -- Челси!
     Я  проглотил  блесну...  Мало  того, что  поездка --  трехдолларовая, в
скоплении машин она отнимет  уйму времени. Чемодан, сыгравший  со мной такую
неуместную шутку, ездил, как теперь выясняется, в мастерскую:  ручка, видите
ли, у него оторвалась... 8.
     Как улыбка женщины,  многообещающи и обманчивы чемоданы.  По утрам  они
чуть ли не через одного сопровождают своих владельцев  в офисы с  тем, чтобы
отправиться  в  аэропорт  во  второй  половине  дня...  Так  что  со   всеми
ухищрениями  и натренированным  взглядом  не  каждую  неделю  удавалось  мне
попасть в "Кеннеди"...
     --  Что  ж, --  скажет тут самый  взыскательный и самый  дорогой  моему
сердцу  читатель. Тот,  который все понимает. Тот, который сам  не  один год
прожил за баранкой такси. -- Значит, ты покамест не стал настоящим кэбби...
     Значит, не стал.
     --  Ну, а почему  же  ты  не  договаривался  с хозяевами едущих  в офис
чемоданов, что подберешь их во второй половине дня и отвезешь в аэропорт? --
спросит иной прыткий знаток желтого бизнеса. Но это уже несерьезно.  Как это
-- "не  договаривался"? А  откуда  же  взялся  китаец? С  неба он,  что  ли,
свалился?..
     Китаец оказался в моем чекере накануне, под  вечер,  когда, потеряв уже
всякую  надежду  попасть  в аэропорт (после шести это редкость), я решил еще
разок прочесать Парк-авеню и  включил сигнал "НЕ РАБОТАЮ". Час "пик" вот-вот
должен был утихнуть,  но десятки рук все же ко мне тянулись,  а я не замечал
даже самых отчаянных,  что  чуть не бросались под  колеса, как вдруг на углу
Шестьдесят  первой  улицы заметил  на  противоположной стороне  --  чемодан!
Воровато оглянувшись:  ни полиции,  ни встречных  машин  не  было --  сделал
разворот  против  стрелки  одностороннего  движения,  выскочил из  чекера  и
схватил поклажу...
     Узкоглазый владелец  чемодана  благодарно кланялся; но когда я  включил
счетчик, звезданул меня по затылку:
     -- Тат!
     Было  ясно, что дело мое  плохо,  но надежда  в  душе  еще  шевелилась.
Таксисты  любят   непонятные   слова:  за   ними  кроются   неведомые   дали
малоизвестных городков в Нью-Джерси, в Вест-честере, двойная плата...
     -- "Тат" -- это город в Лонг-Айленде? -- спросил я наудачу.
     -- Но лон-айлен. Тел Тат...
     Поняли вы  что-нибудь? А  я, как  ни  тягостно было,  понял.  Фибровому
китайскому  чемодану оказался не по  карману  дорогой отель "Ридженси", и он
эвакуировался с Парк-авеню на  Седьмую, в гостиницу подешевле -- в "Тафт". Я
был  удручен, но тем  не менее строжайше  допросил  китайца.  Прилетел  он в
Нью-Йорк, как было установлено, всего на один  день, и завтра черти  понесут
его  куда-то  дальше. Из какого аэропорта?  Простите, но это детский вопрос.
Разве, застряв в пробке у Бруклинского моста, стал бы я смотреть свысока  на
всех остальных кэбби, если бы мой китаец собирался в "Ла-Гвардию"?..
     Когда дознание было закончено, оставалось только  внушить клиенту,  что
не  он  мне, а я ему нужен позарез.  Но  это для кэбби  -- сущие  пустяки. Я
наплел  китайцу,  что завтра в Америке праздник  -- день рождения президента
Форда, и потому ни автобусы, ни такси не работают. Однако поскольку я  лично
китайцев очень уважаю, потому что они хорошие люди (опять улыбки), то так уж
и  быть,  отвезу  его утречком  в "Кеннеди", чтоб он не  опоздал к самолету,
причем, заеду за ним бесплатно (опять поклоны), но он должен дать мне -- тут
китаец не на  шутку  испугался и успокоился лишь тогда, когда до него дошло,
что требую я не денег, не задаток, а всего-навсего -- визитную карточку...
     Карточку бизнесмен с Тайваня мне дал, и теперь, перевалив наконец через
Бруклинский мост,  я  вертел ее в  руках и  поглядывал на  часы.  К половине
девятого мой кэб оказался на углу Хаустон-стрит. Китайца я  должен подобрать
в  девять,  а  излишек  времени  лучше всего истратить на то,  чтобы  вымыть
машину. 9.
     Я свернул к мойке, и пока  мыльная пена и острые струи смывали с чекера
недельную грязь, подсчитал, что к девяти часам, когда китаец сядет в машину,
мой долг хозяйке достигнет 22 долларов 30 центов. Но это не беда. Китайца  я
поволоку через мост Трайборо, и вместе с чаевыми требуемая сумма наберется.
     Пока я проделывал  эти вычисления, трое  мексиканцев  вытирали тряпками
чекер.  Без  сочувствия глядеть на них было  нельзя. Всегда на ветру, всегда
мокрые... Любой из  этих, нелегальных иммигрантов был  бы рад. поменяться со
мной  местами: стать водителем желтого  кэба.  Я бросил монету в  лейку,  на
которой было  написано "Спасибо", и, устыдившись  своей скаредности, добавил
еще одну... За все заплатит китаец. Я пообещал, что заеду за ним  бесплатно,
но возить бесплатно свой фибровый чемодан он будет у себя на Тайване. На сей
раз за чемодан  в счет  будет поставлен доллар.  Не имею права?  Ничего. Чем
меньше кэбби рассуждает о мировой справедливости, тем больше он зарабатывает
денег...
     По Пятьдесят первой улице  я выехал на Седьмую  авеню, поставил чекер у
входа в отель  "Тафт",  впереди двух дожидавшихся  работы  такси,  и показал
визитную карточку негру-швейцару.
     Швейцар кивнул, ему,  мол, все равно. Куда важней для  меня было сейчас
то, как поведет  тебя  таксист, чья  очередь была первой.  Ведь  именно  ему
предстояло  отдать  выгодного пассажира водителю, который специально за этим
пассажиром  приехал.  Рослый  голубоглазый американец  вполне мог предъявить
претензии на моего китайца, если и не по праву, то -- силой. Но таксист этот
не стал  нахальничать, а вот стоявший за ним дед с торчавшим из уха слуховым
аппаратом зашкандыбал ко мне -- выяснять отношения:
     -- Почему ты тут стал?
     Молча показываю визитную карточку.
     -- По договоренности, -- сообразил старик. -- Куда поедешь?
     -- В "Кеннеди", папаша, в "Кеннеди", -- покровительственно отвечал я.
     Дед вздохнул, завидуя чужому счастью, и поплелся обратно.
     -- Такси! -- из дверей отеля выпорхнули две черные девчонки.
     -- Я не работаю, -- сказал водитель-американец.
     Черный  швейцар достал  из кармана  свисток; он  состоял  в  преступном
сговоре с голубоглазым янки.
     Мимо  катили пустые  кэбы. Белые водители,  черные  водители  не хотели
брать  черных девчонок. От  обиды  у них вытянулись лица. Но доллар, который
черный швейцар намылился  получить  с белого кэбби, дожидавшегося клиента  в
аэропорт, был сильнее расовой солидарности...
     Мне случалось  видеть  драки  таксистов и,  бывало, жесткие.  Но такого
зрелища  я  еще не видал:  с глухим  рыком  ссохшийся  старичок  ринулся  на
голубоглазого,  по  сравнению  с  ним  --  великана!  И --  кулачонком  его,
кулачонком: "Работать не хочешь!" -- кричит старичок и дерется...
     Рослый  кэбби не знал,  куда  деваться. Ответить  он боялся.  Стоит ему
ненароком задеть  старичка  -- тот рассыплется. Он  уворачивался,  убегал, а
старик наседал!.. У отеля  собрался народ,  все  смеются. Таксист сообразил,
наконец, спрятаться  в  своем  кэбе, закрылся изнутри, а старик тарабанит по
крыше:
     -- Убирайся отсюда!
     Откуда-то из-за спин зевак  возник полисмен. Белый. Понимающе глянул на
черных девчонок, и  тяжелая  дубинка  коснулась  дверцы кэба...  Стало тихо,
таксист опустил стекло.
     --  Ты возьмешь  работу? -- спросил полисмен.  -- Предупреждаю: если ты
скажешь хоть слово...
     Лязгнул,  открываясь, автоматический замок,  швейцар поспешно распахнул
дверцу.
     --  Мы  не  поедем  с  ним!  -- негодовали девчонки.  Дубинка коснулась
капота:
     -- Убирайся! -- и кэб исчез...
     -- Возьми работу! -- повернулся полисмен к старику, но дед, скандалист,
уперся руками в бока:
     --  А ты со  мной так не разговаривай! Я тебя не боюсь.  Я  в  тридцать
первом году, бывало, дрался с тремя такими, как ты, --  старик стал считать,
загибая пальцы. -- С  полисменом. С  диспетчером. С менеджером. Когда  кэбби
возвращались в гараж, они каждый вечер поджидали нас,  чтоб отобрать деньги.
Но если после целого дня работы у  меня  в кармане был всего  один доллар, я
его им  не отдавал:  меня дома  ждали голодные  дети!.. -- Старик  кивнул  в
сторону  съежившихся  девчонок. -- Конечно, я их  возьму. Но  не потому, что
испугался твоей дубинки, а потому, что я никогда не выбираю работу!
     Старик указал на меня:
     -- Вот еще один  "артист"  дожидается  "Кеннеди". Только в  Кеннеди  он
поедет. А я -- всех беру!
     Словно лужа бензина, в которую бросили спичку, вспыхнула аплодисментами
толпа.
     Девчонки  уселись  в  машину, полицейский шагнул  ко мне.  Я  предъявил
визитную карточку китайца.
     --  Сейчас проверим! --  заюлил  швейцар.  Теперь  он выхватил  у  меня
карточку и скрылся в вестибюле.
     Было четверть десятого. Ну, китаец,  держись!  Чрезвычайный Таксистский
Трибунал, совещаясь на  месте, определил: за опоздание, за  разгильдяйство и
нервотрепку приговорить тебя к высшей мере  наказания -- к Кольцевой дороге!
Ты, голубчик, теперь поедешь по Западному шоссе; мы нырнем в туннель Баттери
и  почешем по берегу океана вокруг  всего Бруклина. 26 долларов на  счетчике
гарантированы! Подсудимый, вам приговор понятен?..
     -- Он уехал, -- прервал швейцар бесстыдные мои фантазии.
     -- Не может быть! -- взвился я.
     -- Выписался в шесть утра и уехал...
     Вот тебе  и "договоренность"... Вот тебе утренний "Кеннеди",  Кольцевая
дорога  --  еще  один   мыльный  пузырь...  Только  долг  хозяйке  оставался
объективной реальностью.
     Солнечные блики лежали на тротуарах, час "пик" кончился. В десять часов
я отвалил  от "Тафта" --  пустым.



Глава  девятая.  КЛАД ПОСРЕДИ  ПАРК-АВЕНЮ. 10:00 -- 17:00




1.


     Наконец-то докопались мы до правды.  А то слишком уж я расхвастался.  И
прибаутки у  меня таксистские,  и психология, и замашки --  все  это пыль  в
глаза. До настоящего кэбби мне было пока далеко...
     Работы  на  улицах нет. И еще  часа два-три не  будет. Об отрицательном
балансе лучше не вспоминать. Дайте мне Бронкс, Гарлем,  Бруклин  -- я поеду,
куда  угодно!...  Минут  двадцать  пришлось   мне  отстоять   в  очереди   у
Пенсильванского вокзала, прежде чем получить первого в этот день пассажира:
     -- Отель "Доралл".
     Уже  не  новичок, я  помнил, что  пока "загорал"  у  "Тафта", на остров
Манхеттен  влилось  не менее  миллиона  машин.  Самое  сильное скопление  их
поджидает  меня в улицах  --  от Сорок  второй  и выше. Поэтому я выехал  на
Парк-авеню  по  Тридцатой  и  юркнул  в  туннель,  проложенный  под  зданием
"Пан-Ам".
     Это была  простая работа, но и выполнил я ее безупречно: обошел пробки,
выиграл минут десять и  тем самым сберег своему  клиенту полтинник. На  углу
Пятидесятой улицы я остановился:
     -- Отсюда вам лучше пройти пешком. Всего один квартал.
     -- Нет, вы уж пожалуйста ...
     -- Там затор, мы потеряем четверть часа.
     -- Сэр!
     Черт  с  тобой. Поворачиваю направо  и  немедленно  застреваю.  Счетчик
тикает, мы стоим...
     Сказать по совести, предложил я  своему клиенту прогуляться не  потому,
что  его  деньги для  меня  --  святыня.  Квартал  Пятидесятой  улицы  между
Парк-Авеню и  Лексингтон  --  уникальное  для таксиста место. В этот квартал
нужно   въезжать   пустым.   Здесь   расположен   грузовой   подъезд   отеля
"Вальдорф-Астория", предназначенный  исключительно для постояльцев с багажом
--  приезжающих или уезжающих, -- чтобы груды  чемоданов  не  портили  вид у
центрального входа знаменитой гостиницы. И хотя таксистам не разрешается тут
стоять, хотя их вечно гоняет  полиция,  проходя или проезжая по  Пятидесятой
улице, вы всегда увидите несколько  желтых машин: они поджидают пассажиров в
аэропорт...
     Не доехав метров  десять до грузового  подъезда, стоя в заторе, я видел
три желтых кэба: среди них не  было чекера!.. А что, если в эту самую минуту
там, в старомодном лифте  с  литыми  медными ручками, спускается компания из
пятерых бизнесменов, спешащих в "Кеннеди"?.. Ни в одном из кэбов, караулящих
у подъезда, разместиться они не смогут...
     Счетчик  тикает,  мы  стоим.  2.45.  На  светофоре на  Лексингтон-авеню
загорелся зеленый свет, но мы не движемся. 2.55.
     Из подъезда доносится свист, и в мое сердце входит тупая игла.
     -- Сэр,  зачем вы напрасно, -- говорю я, -- теряете деньги  и время? До
гостиницы "Доралл" полминуты ходьбы...
     2.65.  В зеркале заднего обзора -- молодое, искривленное ухмылкой лицо.
Мой пассажир не  из  тех, кто позволит  какому-то кэбби  командовать.  Свист
повторяется, но ни одна из желтых машин  не трогается  с места, и я понимаю,
что это значит...
     Это  значит, что, не  выпуская  свистка изо  рта, швейцар широко развел
руки --  нужен "большой кэб"! Я не вижу швейцара, не  вижу  его  жеста, но я
знаю, что происходит внутри грузового подъезда...
     -- Сэр, вы же слышите: там зовут чекер. Люди опаздывают на самолет...
     Машины  тронулись,  мы  проезжаем  мимо...  Это  последний  мой шанс! Я
нажимаю  на тормоз и оборачиваюсь. Я смотрю на своего клиента  в упор. 2.75.
Он ведь все равно не дотянет  до своей гостиницы.  Он ассигновал  на поездку
три доллара, и  сейчас нарочно, назло мне тянет время, пока счетчик не съест
мои чаевые: брать сдачу ему все же неловко... 2.85. Сзади сигналят машины, и
я вынужден проехать еще несколько метров, освободившихся в моем ряду...
     -- Чекер! --  кричит швейцар,  но -- поздно. Даже  если мой  пассажир и
отпустит меня  теперь,  я  уже  не  смогу подать  назад и попасть в подъезд.
Машина позади уперлась своим бампером -- в мой, я заперт...
     2.95. В  кормушке  шуршат деньги. Иронический молодой  человек  заранее
приготовил три бумажки по доллару, а у меня в кулаке уже  зажаты  пять монет
по одному центу:
     -- Эй, ты забыл взять сдачу! -- кричу я и швыряю медяки на асфальт...
     Зеленый свет, нужно трогать.
     -- Чекер! -- орет швейцар. Ну и денек... 2.
     Все  жестче и жестче  скопление машин  на улицах. Даже  при  включенном
счетчике ездить по городу со  скоростью пять миль в  час -- не удовольствие,
еще  тяжелей  пробираться  сквозь толпы  обтекающих кэб пешеходов, но совсем
невыносимо  торчать  в заторах пустым. К полудню заработал я долларов  18, а
сил уже не было никаких.
     Двигаясь на север по Парк-Авеню, по направлению к Центральному вокзалу,
я включил "НЕ РАБОТАЮ". Это было глупо, потому что никто не покушался на мой
чекер, но я твердо решил добраться до  какой-нибудь "обжорки", выпить кофе и
передохнуть.  Я  уже  собирался свернуть  на  Сорок вторую  улицу, как вдруг
кто-то постучался в окно... Ну что тебе от моей души нужно?
     Пожилой  бруклинский еврей. Такие обожают беседовать с кэбби. О чем мне
с  тобой говорить?.. Нет, открой ему  окно! Да  еще  -- правое, до  которого
дотянуться невозможно. Мне пришлось лечь на сиденье, чтобы покрутить ручку и
опустить стекло.
     -- Что надо? -- лежа спрашиваю я.
     -- Хотите поехать в "Кеннеди"?
     Только теперь я --  болван! -- заметил, что он держит в руках портплед.
Ох, моя профессиональная интуиция!..
     -- Конечно, СЭР !
     -- Я потому спрашиваю, что у вас включен сигнал "НЕ РАБОТАЮ".
     -- Спасибо,  что  напомнили:  я  просто  забыл... Хитрая, всепонимающая
улыбочка:
     -- Я так и подумал...
     А  портплед-то уже  на переднем сиденье! Только почему свет  моих глаз,
нечаянное мое спасенье в потрепанных брюках с мешками на коленях, не садится
в кэб? Тревожно мне от этого:
     ну, как передумает?..
     -- Станьте за углом и подождите  меня пару минут: я предпочитаю платить
в складчину...
     -- В складчину -- с кем?
     -- С попутчиками...
     Свихнулся ты, что ли, дорогуша?
     -- Где же вы их возьмете?
     -- Здесь.
     Хотя клиент  плел какую-то несуразицу, я послушно отъехал и остановился
за углом. Не знаю, может, вы способны постигнуть полет этой  мысли? Стоят на
улицах орды  спешащих к самолетам путешественников и ждут-не  дождутся, пока
явится  некий  предприимчивый  тип  в  неглаженных  брюках  и  пригласит  их
составить ему компанию, чтоб  добраться на  такси в аэропорт за полцены? Так
это понимать?
     Но  с какой стати я должен что-то понимать,  если портплед -- у меня? И
время работает на меня. Пусть прогуляется по улице, поспрашивает. Самолет-то
не  будет ждать, пока этот обалдуй найдет попутчиков. Никого он, разумеется,
не найдет, вернется и -- поедем... 3.
     Однако, хотите  --  верьте, хотите  --  не верьте,  предприимчивый  тип
вернулся с двумя! пассажирами... Если бы он вынул из своего портпледа живого
верблюда, это не  произвело бы на меня  равносильного впечатления. Обратился
же ко мне этот  организатор групповой  поездки так, словно ничего необычного
не произошло. Джентльмены поедут в "Ла-Гвардию" и заплатят по пять долларов.
Он заплатит еще десять. О'кэй?
     Я не ответил. Жестом велел им всем садиться в кэб, и мы поехали...
     Какой дорогой?
     Разумеется, по мосту Квинсборо.
     Через сто светофоров?
     А за каким лешим потащился бы я на Трайборо -- накручивать  на  счетчик
лишние полтора доллара, зная заранее, что мне их  все равно не оплатят? Если
за рейс назначена твердая цена, кэбби всегда поедет самой короткой дорогой.
     Но  ведь ты же  сам какие слова говорил  про маршрут  по Гранд-шоссе --
"любимый", "стремительный", "праздник"...
     Все так. Только эти мои слова наполняются содержанием лишь при условии,
что "любимый", "стремительный" приносит парочку лишних долларов. От них и на
душе -- праздник...
     Так что же, ты ехал молча? Не сказал пассажирам приветливого слова?
     Нет, не сказал.
     И ни о чем не спросил сидевшего рядом с тобой волшебника? Каким образом
нашел он двух попутчиков?
     Нет,  не  спросил. Спугнуть  боялся. Выжидал. Кто знает: может,  он при
посторонних не захочет сказать. Да и  не  очень-то верилось в  чудо. Мало ли
какие бывают  совпадения?.. Однако, когда в "Ла-Гвардию" те  двое, что ехали
на заднем  сиденье,  выйдя из  чекера,  кивнули  на прощанье  друг  другу  и
разошлись  в разные стороны  -- я почувствовал,  что мне нечем дышать.  Меня
било, как в лихорадке...
     Мой пассажир,  оказывается, не случайно набрел на этих двух попутчиков,
а нашел каждого  из них поодиночке. Таких  совпадений не бывает! Но, если по
какой-то неизвестной причине  туда, на юго-восточный угол Парк-авеню и Сорок
второй   улицы,  действительно,  стекаются   пассажиры,   направляющиеся   в
аэропорты, -- тогда  вся моя таксистская жизнь  изменится! Тогда выискивание
чемоданов, черные пятнадцатичасовые рабочие дни -- все это немедленно станет
прошлым!.. 4.
     Я вытер выступивший  на  лбу пот  и  игриво подтолкнул локтем сидевшего
рядом пригорюнившегося еврея:
     -- Ну-ка, признавайтесь!
     -- В чем?
     -- Каким образом вы нашли этих двух "ла-гвардейцев"?
     -- А что тут особенного? Я всегда так делаю...
     Понимаете: тысячи таксистов изо дня в день, с  утра до вечера  рыщут по
Нью-Йорку в  поисках пассажира в аэропорт  и ведь  не  всегда  находят, а он
"всегда так делает" и -- "что тут особенного"?
     -- Вы считаете меня дураком?! -- еле сдерживая злобу, брякнул я, а этот
вытаращился на меня честными глазами:
     -- Я не понимаю, о чем ты спрашиваешь... Скользкий тип!
     -- Почему эти двое там оказались?
     -- Откуда мне знать. Я вообще  живу  не в Нью-Йорке,  а в Олбани. Здесь
бываю проездом... Темнит, выкручивается...
     -- Допустим.  Но сами-то вы,  что  делали  на  углу  Парк-авеню и Сорок
второй улицы?
     -- Покупал билет.
     -- Какой билет?
     -- На самолет, в Израиль...
     Осторожненько, словно ловя бабочку редчайшей красоты и  боясь повредить
ее нежные крылышки, я прикоснулся к тайне.
     -- А те двое тоже покупали билеты на самолет?
     -- Там все покупают билеты...
     Дивная бабочка затрепыхалась  в  сомкнутых  ладонях... Эврика!  Значит,
где-то  там, на углу Парк-авеню и  Сорок второй улицы расположены  городские
АВИАКАССЫ!...
     Пассажир мой тоже смекнул, что сообщил мне нечто исключительно важное и
растревожился:
     -- А почему тебя все это так интересует?
     Сказать ему, что  теперь я буду работать, как все нормальные  люди,  по
9-10  часов?  Что  вставлю, наконец, зубы?..  Вообразите себе эту  сценочку:
таксер, мурло, со слезами на глазах благодарит клиента:
     вы, дескать, сэр, не  догадываетесь,  что сейчас  для меня сделали!.. А
"сэр",   расчувствовавшийся  от   того,   что   облагодетельствовал  беднягу
(сэкономив одновременно десяточку на поездке в "Кеннеди"), похлопывает кэбби
по  плечу  и  при этом нравоучительствует: люди,  мол, должны помогать  друг
другу... Черта лысого я ему откроюсь!
     --  Извините, мистер, но мне в общем-то все равно, кто  и в какой кассе
покупает  билеты. Я просто  так спросил, чтобы вас развлечь... Расскажите-ка
лучше, если не секрет, зачем вы летите в Израиль?
     Не очень-то он мне поверил, но приосанился и сказал:
     -- Я часто там бываю. Я оказываю государству Израиль помощь...
     Последние слова он произнес с таким важным видом, что я рассмеялся. Это
было, конечно, нехорошо, но и поставлен на место я был  чересчур уж спесивым
тоном:
     -- Вам смешно при  мысли,  что  есть  на свете люди, которые занимаются
подобной ерундой?
     -- Вы неправильно меня поняли. Помощь Израилю -- вовсе не ерунда. Но мы
ужасно смешные люди...
     -- Кто это -- "мы"?!
     -- Евреи.
     -- Почему  же  евреи  "смешные"? --  Он  так  обиделся,  что  не  желал
признавать во мне соплеменника.
     -- Потому что мы -- хвастуны.
     -- Гм!.. -- только и выдавил он из себя, а я уж задал ему перцу:
     -- Ну, неужели нельзя сказать,  что вы собрались повидать родственников
или что-то купить-продать?.. Нет, у вас -- особая миссия! Я не стыжусь своей
бедности: вы видите, кто я. Но какую помощь Израилю можете оказать вы,  если
жизнь заставляет вас  беречь каждый доллар: искать  попутчиков  на  такси до
аэропорта?
     Тут пассажир мой совсем уж ударился в амбицию:
     -- Я инженер! Я оказываю государству Израиль техническую помощь.
     Опять: не заводу, не проектному бюро, не какой-то фирме -- государству.
Только на таком уровне!
     --  Охотно верю, что  вы инженер. Что  вы хороший инженер. Но почему бы
вам не сказать, что вы едете поработать, продвинуть техническую новинку?..
     Затоптал  я, высмеял  сделавшего  мне  добро  человека, а сам  оказался
фанфароном  похлеще  его...  Мало мне было  мечтать, как,  едва вернувшись в
город, начну я  разрабатывать "золотоносную жилу". Мало мне было грез, как я
стану сколачивать партии пассажиров в "Кеннеди"... Я не собирался ни драть с
них втридорога, ни запихивать по шесть  клиентов в свой чекер, как сардины в
банку.  Пусть  едут  с комфортом, по  пятеро. Пусть  платят всего  по  шесть
долларов. Пусть их! Тридцать долларов  за ходочку -- не вкусно?..  Но  всего
этого  мне было мало!  Хотелось еще и  возвыситься  над  себе подобными: над
таксистами.
     Дожидаясь  своей очереди  на стоянке "International", ни минуты не  мог
усидеть я на  месте. Перепрыгивая  через лужи,  бродил  между рядами  желтых
машин, приставая чуть ли ни к каждому кэбби:
     -- Где ты взял "Кеннеди"?
     -- В отеле "Принц Джордж".
     (Это третьесортная гостиница на Двадцать восьмой улице).
     -- И долго пришлось ждать?
     -- Часа два...
     --  Как  же  ты  сегодня  деньги  сделаешь?  --  ханжеским  сочувствием
прикрываю я бушующее во мне ликование и прыг-скок -- к другому:
     --  А  ты  где взял "Кеннеди"?..  В  "Ла-Гвардии"?  Ждал полтора часа и
приехал за девять долларов?!..
     Не повезло парню, радуюсь  я,  а русских  даже не спрашиваю. Эти торчат
под "Мэдисоном" по полдня...
     Дубогрызы! Тупицы!  Годами  сидят за  баранкой и  не  знают, как  нужно
работать!   И  смешно  глядеть  на  них,  и  жалко.  Меня  так  и  подмывало
облагодетельствовать какого-нибудь  кэбби,  поделившись своим  открытием.  И
если  бы я  это сделал, Бог  уберег бы  меня  от беды,  но я  ни  с  кем  не
поделился... 5.
     Мой  чекер уже стоял на выезде из  загона-стоянки,  готовый  по команде
диспетчера подрулить под навес, где клиенты усаживаются  в кэбы, когда через
дорогу,  стуча   каблучками,   от  здания   аэровокзала  перебежала   гибкая
огненно-рыжая женщина лет тридцати. И -- ко мне:
     --  Поедем?  Лексингтон  и  Тридцать  пятая.  От этого  места  до  моей
"золотоносной жилы" -- рукой подать!..
     -- Леди,  разве  есть  на  свете человек, который способен  вам сказать
"нет"?
     Хохочет.  Но  и у меня  прилив веселья. Когда это  я  был таким смелым,
таким напористым?
     -- Ну-ка, выкладывайте, -- отчаянно флиртую я, -- что у вас сегодня  за
событие?
     -- Ничего особенного...
     -- Отчего же вы так сияете?
     Раскинула руки по спинке сиденья -- яркая, неотразимая.
     -- Я всегда такая...
     -- Ой ли?!.. Что вы делали в аэропорту -- без вещей?
     -- Провожала мужа. Вот так номер.
     -- Чему же вы радуетесь? Он у вас старый, нудный?
     -- Наоборот, молодой и очень славный... Жмурится от солнышка:
     -- Через  два дня  муж вернется, привезет  наших детишек. Я уже  больше
недели их не видела.
     -- Соскучились?
     -- Конечно...
     -- Не верю ни одному слову.
     -- Как хотите...
     -- Скажете правду, если я угадаю?
     -- Скажу.
     -- Эти два дня -- ваши!
     Нахмурилась:
     -- Мои...
     Едва она созналась, бесшабашное настроение мое пропало. Несколько минут
мы молчали. Я закурил свою сигарету, она -- свою. Потом я сказал:
     -- Откуда это приходит? Что -- толкает?
     -- Не знаю...
     -- А чем занимается ваш муж?
     -- Он дантист.
     Я обрадовался до неприличия:
     --  Тогда так ему  и надо!  Дантист засадил меня в этот проклятый  кэб.
Чему вы улыбаетесь?
     -- Тот,  кого я люблю,  тоже дантист, -- сказала она, и для меня все ее
очарование -- исчезло...
     "Так,  так,  так,  --  задумался  я:  --  а  не  подлежит ли  это  дело
немедленному разбирательству  в  Чрезвычайном Таксистском  Трибунале?..." И,
собравшись с мыслями, тотчас же вынес приговор: "За то, что у подсудимой  не
хватило  ни  вкуса, ни взбалмошности  влюбиться в лохматого  саксофониста, в
спортсмена,  в  красавца-актера, в соседского, наконец,  мальчишку-студента,
рассматривая  факт  одновременного  сожительства   с  двумя  дантистами  как
отягчающую  вину пошлость, Таксистский Трибунал  приговаривает вас, мадам, к
маршруту повышенной дальности -- через мост Трай-боро!".
     Приговор,  по-моему,  был  ей  понятен.  Эта  дамочка  знала  Нью-Йорк.
Тягостная тишина, в  которой  царил теперь только грубый  таксистский обман,
сгустилась в чекере. Мы  проскочили  мимо ответвления дороги, которое вело к
туннелю  Квинс-Манхеттен,   мимо  другого  ответвления,  ведущего   к  мосту
Квинсборо,  и  теперь стремительное  Гранд-шоссе уносило  кэб  в сторону  от
пересечения Тридцать пятой улицы  и  Лексинггон-авеню,  куда моя  пассажирка
направлялась,  -- в объезд, эдак кварталов на восемьдесят! Но осужденная  не
заявляла  ходатайства  о  смягчении приговора.  Раздавленная  тяжестью своей
вины, она молчала... 6.
     Оказавшись,  наконец,  на юго-восточном углу Парк-авеню  и Сорок второй
улицы, я,  однако,  так и не сподобился  разглядеть,  где именно расположены
здесь авиакассы. Голова моя шла кругом...
     Я не видел  ни домов, ни машин, ни суеты у  входа в Центральный вокзал,
бурлившей через дорогу от того места, где я стоял глубоко потрясенный: перед
растянувшейся метров на двадцать шеренгой людей с чемоданами!..
     Баулами...
     Дорожными чехлами для костюмов...
     Саквояжами...
     Рюкзаками...
     Построенный и готовый к отправке в аэропорт батальон...
     Волнительность момента заключалась не только в количестве  клиентов или
мест багажа, не только в том, что их  было м н о --г о , но еще и в том, что
кэб был лишь один -- мой!
     Усилием воли я заставил себя  действовать! Открыл багажник и пружинисто
шагнул к шеренге...
     Прохладный ветерок ласкал мое  разгоряченное лицо;  я расхаживал  перед
строем,  как  генерал,  который  намечает группу  для  стратегически  важной
разведки. Я  задавал  отрывистые  вопросы:  "Куда  едем?". И тут  же  решал:
"Подождите!.. Вы тоже должны подождать... А вы -- пройдите к машине!..".
     Большинство выстроившихся вдоль стены  людей собиралось в "Ла-Гвардию";
их, естественно, я игнорировал, а выискивал -- "кеннедийцев"... Но мои жесты
и  голос с каждой секундой становились все  менее уверенными, поскольку люди
отвечали на "генеральские" вопросы как-то  недоброжелательно, переглядываясь
между  собой, и  в  душу  ко  мне холодным червем вползло  ощущение,  что  я
совершаю нечто недозволенное...
     -- Куда  ехать? -- спросил я очередного пассажира, однако, он вообще не
ответил мне, а глядя в ту сторону, где я оставил кэб, как-то странно и вроде
бы злорадно хихикнул.
     Я  оглянулся. Перед моим чекером, широко расставив ноги, стоял полисмен
и что-то писал в большом, удлиненном, как мне показалось, блокноте.
     --Что  случилось,  босс? -- вроде  бы  по-приятельски, стараясь  скрыть
сквозившую в голосе дрожь, спросил я.
     --Ничего особенного, -- в тон мне, по-приятельски, отвечал полисмен, не
прерывая своего занятия. -- Дай мне, пожалуйста, свои права.
     --Вы выписываете мне штраф? -- не без удивления осведомился я.
     --Угу...
     --За что?
     Полицейский молча указал на знак "Остановка запрещена".
     --Но  ведь я нахожусь возле своей  машины, и вы  вполне  могли  бы  мне
сказать... Я просто не заметил этот дурацкий знак...
     Полисмен вырвал из блокнота листок и вручил его мне, приговаривая:
     --Я видел,как ты подъехал. Я внимательно наблюдал за тобой. Я свидетель
всего, что ты сейчас делал, -- закончил он многозначительно.
     Не чувствуя за собой никакого греха, я повысил голос:
     -- И какое же преступление я совершил?
     --  Ах,  вот  ты  как  разговариваешь! --  обозлился полицейский и,  не
возвращая мне  права,  снова  принялся  писать. На  этот  раз  --  в  другом
блокноте.
     --  За  что?! -- закричал  я, понимая,  что сейчас получу, уже  получил
второй штраф.
     В  ответ  полисмен  пробурчал  какое-то  слово,  но  какое именно  я не
разобрал...
     -- Что это значит? -- спросил я.
     Он  повторил, но я никогда прежде  не слышал такого  английского слова.
Это была какая-то "ing"-овая форма:
     -- Вы просто надо мной издеваетесь! Я ничего не понимаю!
     -- А ты  не волнуйся так, -- сладким голосом успокоил меня полисмен. --
Мы с тобой скоро опять увидимся, и ты все-все поймешь...
     -- Где это мы "увидимся"?
     -- В одном приятном  учреждении. Ручаюсь: больше ты никогда так  делать
не будешь...
     --Не делать чего?
     -- Не прикидывайся! -- рявкнул полицейский. --  И учти: еще одно слово,
и ты получишь третий талон...
     -- За что?
     -- За сигнал "НЕ РАБОТАЮ"...
     Теперь,  наконец, у меня хватило ума заткнуться. Это мне было известно:
кэбби,  взявшему пассажира  при включенном  сигнале "НЕ РАБОТАЮ", полагается
сто долларов...
     Уничтоженный, опустошенный, я осмотрелся и --  о  боже -- что творилось
вокруг!..  Одно за другим подкатывали  к бровке такси, и  кэбби, озираясь на
полицейского,  который был  занят  мной,  кидались к людям  у стены, хватали
багаж и  чуть  ли не  силой  тащили  клиентов  в  свои  машины... Желтые осы
расклевывали  мой  батальон...  Однако  же,  едва  на  Парк-авеню  показался
автобус,  как явно в связи  с его появлением пассажиры стали выскакивать  из
желтых  машин.  Теперь  они  силой  вырывали  у  таксистов  свои  пожитки  и
штурмовали автобус!..
     На опустевшем перекрестке мы остались с полицейским вдвоем. Да, я нашел
золотоносную жилу,  но  разрабатывать  ее запрещал какой-то  непонятный,  не
известный мне закон. Сукин сын кончил писать.
     -- Объяснить тебе, что надо делать с этими бумагами?
     -- Нет! -- сквозь боль сказал я своему палачу. -- Все, что только можно
было, ты уже сделал.
     -- Не все, -- уточнил полицейский, имея в виду, что штраф за сигнал "НЕ
РАБОТАЮ" он все же не  выписал. Он  ведь, свой  в  доску парень,  вручил мне
всего-навсего   продолговатую  повестку   --  с  красными,  набранными,  как
заголовок, жирным шрифтом словами: "УГОЛОВНЫЙ СУД РАЙОНА МАНХЕТТЕН..."



Глава десятая. ДО ПОЗДНЕГО ВЕЧЕРА. 17:00 -- 24:00




1.


     Обо всем  на свете  может забыть  дурноватый, затурканный кэбби.  В кои
веки попросит его жена привезти из Манхеттена "что-нибудь вкусненькое",  ну,
к  примеру,   --  пирожное   из  немецкой   кондитерской,  жизнь   тоскливую
подсластить, а кэбби возьмет и  забудет... Да что там -- капризы, лакомства!
Не  упомнит  иной раз таксист и кой-чего поважнее: вовремя тормозные колодки
заменить или  добавить  воды  в радиатор.  И  знает  же,  какие  могут  быть
последствия, а поди ж  ты -- ни черта  не держит дырявая память... На кнопку
замка нажмет, дверцу захлопнет и кудахчет  потом, как курица, -- ox!  ax! --
бегает  вокруг своего кэба,  в  который  попасть не может:  ключи-то  внутри
остались. И разве только ключи? Ногу свою в этой желтой тачке  забудет "шеф"
после двадцати посадок!
     Сколько раз,  например,  бывало:  проторчишь час  в  очереди  в  той же
"Ла-Гвардию"; два-три водителя, которые перед тобой стояли, уже загрузились,
уехали,  и надо бы  подвинуть  машину  вперед,  но  в голове такая  звенящая
пустота, что ничего ты не видишь, не слышишь...
     Таксисты сзади  покрикивают: "Эй,  чекер!", уже  разными  там эпитетами
меня  награждают,  диспетчер  горластый  из  себя  выходит:  "Эй,  2V26,  ты
оглох?!". А я  -- хоть бы хны.  Ко мне это, вроде бы, не относится.  Пока не
подойдет кто-нибудь, не грохнет кулаком по крыше над самой  головой -- тогда
лишь я вспоминаю,  что есть в Нью-Йорке  только один желтый кэб с медальоном
2V26, тот самый, который я арендую. Что 2V26 -- это я...
     Обо  всем,  обо всем решительно  забывает замученный кэбби:  и когда  в
последний раз ел, и когда в последний раз  заправлял бензобак  с испорченной
стрелкой, показывающей уровень горючего, но ни при  каких обстоятельствах не
запамятует таксист --  об одном... Даже если скат  на шоссе взорвется,  если
врежется  в столб или  в другую машину --  выползет  кэбби из-под  обломков,
поставит на ноги контуженного пассажира и скажет: "Мистер, с вас по счетчику
--  3.35", а потом уже все  остальное: скорая помощь, полиция,  кто виноват,
кто прав... Так уж устроен кэбби, что не может забыть о деньгах.
     "Почему они такие?" -- часто думал я о  своих товарищах,  наблюдая, как
преображаются они,  прикасаясь  к  деньгам:  получая ли  с  пассажира плату,
отдавая  ли, скрепя  сердце,  сдачу,  пересчитывая ли  в  сотый  раз на  дню
выручку; и  клялся, и  божился, что никогда, ни за что не  стану таким!.. Но
сейчас, отъехав от  окаянного угла,  чтобы  тут  же, метров через пятьдесят,
застрять перед поворотом на Мэдисон-авеню в потоке обтекающих кэб пешеходов,
почувствовал  я, как  мою шею трогает  потихоньку петля: арендная плата... Я
тоже  -- не  мог  забыть  о деньгах...  И удерживая педалью тормоза рвущийся
вперед, на людей, чекер, вспоминал не о золотоносной жиле (не успел я с этим
бредом сжиться). Не о больших и легких деньгах думал  я, а о малых и трудных
-- хозяйкиных! "62.50 -- за  сегодняшний день. Откуда их взять?"  --  только
это и было в мыслях...
     Светофор  не успел  переключиться,  а  я уж  подсчитал  всю наличность.
Восемнадцать  долларов набралось у  меня  до  того, как я попал в "Кеннеди".
Двадцать я получил за групповую  поездку,  организованную другом государства
Израиль. Двадцать три по приговору Трибунала уплатила жена  дантиста. У меня
был 61 доллар, но ведь только меньшее из двух моих преступлений, совершенных
под  знаком "Остановка запрещена", полисмен оценил в 25 монет.  Даже если  и
вовсе  не  думать об  уголовном суде  (хотя, для этого, наверное, нужно быть
каким-то титаном  духа) --  что у  меня оставалось?  Смешно сказать,  деньги
лежали в  кармане, но на самом деле --  их не  было... Часы на  юго-западном
углу Мэдисон-авеню показывали 4:35. После восьми с половиной часов труда мне
предстояло начать рабочий день  сызнова. Нужно  было выбросить из головы все
на свете и -- вламывать! Но я не мог...
     Мне  хотелось  поделиться с кем-то своей горестью.  Хотелось, чтоб меня
пожалели  и  хотелось  фыркнуть  в  ответ  на  слова  утешения:  меня,  мол,
повестками в  уголовный суд не запугаешь,  не таковский!..  Вытерпеть  нечто
подобное могла  бы только жена, но ей нельзя было даже позвонить. Потому что
когда бы я ни позвонил ей с  дороги, разговор  получался один и тот же: жена
спрашивала,  цел ли я, цела ли  машина  и вслед за этим неожиданно,  как  ей
казалось, говорила: "Знаешь, что? Плюнь на все и езжай домой!..".
     Светофор переключился на красный  прямо перед моим носом, но я закончил
поворот.  Куда я ехал?  Душа моя  стремилась  к жене и  сыну, в нашу  уютную
кухню, а я  направлялся к своим врагам, к сборищу  русских кэбби  под отелем
"Мэдисон"...  У  кого еще  мог  я  выяснить толком,  что  за  слово  написал
полицейский  в  повестке? Узнать, чем эта  повестка грозит? Спросить совета:
как быть?
     Уж  кто-кто,  а эти прохвосты  все  в таких делах знают! Небось, каждое
утро в "Кеннеди" похвалялись  друг перед  дружкой  штрафными талонами.  Этот
накануне схлопотал сразу два,  а тот --  три. И всегда  одна  песня:  "Ни за
что!".  Овечки невинные!..  Меня ничуть  не смущало то обстоятельство, что я
сам получил сейчас и талон, и повестку. Ведь о себе-то я доподлинно  знал --
НИ ЗА ЧТО!.. 2.
     Хотя ссора  наша  была  и пустяшной,  и давней, кошки скребли на  душе,
когда я подъезжал к "Мэдисону": как меня встретят?
     Почти вся  гоп-компания  была  на  месте:  "Odessa corporation",  "Fira
corporation",   "Padio   corporation",   "Taganka   corporation",   "Tbiliso
corporation"...   Я  был  готов  продефилировать  мимо   своих   недругов  с
независимым видом, но меня окликнули:
     -- Бублик!
     -- Пачиму тебя не было видно? Ты не работал? -- спросил Начальник.
     Вместо  ответа я лишь махнул рукой. Это получалось помимо моей воли:  я
вел себя, как они...
     Алик-с-пятнышком привстал  на  бампере, высматривая мой чекер  в хвосте
очереди:
     -- Ты уже на гараж не пашешь? Ты -- купил?
     -- Он рентует, -- сказал Ежик. -- У моей сученьки...
     -- Как поживает Доктор? -- спросил я. -- Не "соскочил" еще?
     -- Куда он денется...
     -- А Узбек?
     -- Узбека что-то не видно...
     --  Давно  уже,  --  сказал  Помидор, и все  замолчали.  Длинный Марик,
заметив бумажки, которые я держал в руке, расплылся в улыбке.
     -- Бублик, ты получил штраф?!
     -- Ни за что дали, -- сказал я.
     -- Два! -- восхитился Марик.
     -- Совершенно ни за что!...
     -- "Остановка запрещена", -- довольно-таки бестактно заметил Ежик.
     -- Ты посмотри второй, -- сказал я, подчеркнуто игнорируя "архитектора"
и обращаясь к Длинному Марику: -- Ты понимаешь, что там написано?
     -- "Инг"? -- принялся разбирать с конца Марик. -- "Тинг"?..
     -- Бублик,  наверное, сделал "абгемахт"  хорошему чемодану, -- высказал
предположение Алик-с-пятнышком, разобрав, в какое учреждение приглашает меня
повестка, а Начальник деловито осведомился:
     -- Бублик, вы уже имеете гражданство?
     -- Тыц-грыц! -- огрызнулся я, но как-то не очень уверенно:
     гражданства у меня не было...
     -- В  этой  биладской  странэ  только  настоящих бандитов  в  тюрьму нэ
сажают, -- галантно  сказал Начальник. Он  давал понять,  что даже  если я и
украл чемодан и меня  посадят за это в  тюрьму, --  в наших с ним отношениях
ничего не изменится.
     "Гражданство", "тюрьма"  -- чем больше меня пугали или  дразнили (?) --
тем спокойнее становилось на душе. В конце концов,  я ведь твердо  знал, что
ничего плохого не сделал. А раз так, то нечего мне и бояться! Ну, что мне, в
самом деле могут сделать? На хвост соли насыпать? Я расскажу судье  все, как
оно  в  действительности  было, и  он,  конечно же,  поймет,  что  произошло
недоразумение.
     С чувством какой-то  своеобразной гордости по поводу того,  что ни один
из  этих  жуков не получал еще  такой повестки, включил я "НЕ РАБОТАЮ"  и --
поехал...
     Воспаленной  краснотой  цифр мерцали электронные часы над входом в банк
--  5:05.  Сделать деньги, начав день  так поздно, можно только при какой-то
невероятной удаче и только -- в "Кеннеди". 3.
     Очередь кэбов  у "Хилтона" ползла безостановочно: начался  предвечерний
час "пик".  Впереди  меня  чекеров  что-то  не видно.  Эх,  если  бы  сеичас
потребовался швейцару большой  кэб...  Не  прошло  и  минуты,  как  раздался
свисток, и я услышал:
     -- Чекер!
     Вильнул, выезжая из очереди и -- к подъезду! Гора чемоданов ждала меня.
Втроем: швейцар, рассыльный и я начали погрузку. Чемоданы были большущие, но
с них свисали бирки "AL ITALIA", и это придавало сил

45

...
     Только три места принял багажник. Только четыре приняло заднее сиденье.
Мы  уже загрузили  весь чекер под самый потолок, но  еще оставались какие-то
коробки, сумки... Наконец управились.
     --  Gracio! -- прощебетала сухонькая,  пожилая егоза в белых  чулочках,
усаживаясь рядом со мной между своими картонками.
     Прислуга в "Хилтоне" вышколенная, но  даже у этих дрессированных лакеев
вытянулись  физиономии.  Заплати  моя  пассажирка  по  пятерке   швейцару  и
рассыльному за такую погрузку -- это было бы не  слишком много. Но одному из
них досталась лишь кривая улыбочка,  а другому  -- нежное  "Gracio"... "Ну и
стерва!" -- успел подумать я и услышал:
     -- Отель "Американа"!
     Честное слово, если бы она пошутила так, я сказал бы ей, что это ничуть
не остроумно. Но она не  шутила.  Ей  нужно было перевезти вещи  в  соседнюю
гостиницу.  Ни  служащие  "Хилтона",  ни служащие "Американы"  перевозить на
тележках  багаж  постояльцев из  отеля  в отель не обязаны  и меньше  чем за
двадцать  долларов не  подрядились бы.  Чтобы  сэкономить, разумница-синьора
наняла мой кэб на расстояние в один квартал...
     Когда мы остановились у небоскреба "Американа", счетчик показывал 0.85.
Я  принялся вытаскивать из салона чемоданы,  а  дюжий швейцар, охая, крякая,
доставлял их  по одному к ступеням  подъезда. Белые чулочки  обежали  вокруг
чекера, синьора проверила, не забыто ли что на переднем сиденье, в салоне, в
багажнике, и, как ни в чем ни бывало, обратилась ко мне:
     -- Quanta?
     -- Cinque, -- показал я растопыренную пятерню.
     И тут синьора стала визжать. Мгновенно сорвалась в крик:
     -- Швейцар!
     Но  швейцар  стоял рядом,  обескураженный  и  безучастный, он ведь тоже
рассчитывал получить пятерочку... На худенькой шейке набрякла лиловая жила:
     -- Полиция!
     Отчаявшись,  что никто-никто не  придет к  ней  на помощь,  беззащитная
женщина опустила руки и горько  заплакала. Вокруг  столпились люди. С трудом
расталкивая их, ко мне протиснулся черный кэбби с рваным шрамом во всю щеку:
     -- Он  хороший парень,  я  знаю его, --  взволнованно  заговорил кэбби,
обращаясь к публике и обнимая меня за плечи. -- Пойдем отсюда, пойдем...
     Я видел  этого таксиста  впервые;  к  горлу подступил комок. Что, кроме
новых  неприятностей,  сулила мне еще  одна  встреча с  полицией; вторая  на
дню?.. Мы ушли, провожаемые возмущенным гулом толпы:
     -- До чего эти подонки обнаглели, сладу с ними нет!
     -- А полиции никогда нет, когда нужно!
     Синьора в белых чулочках победила вымогателя-таксиста: она не  уплатила
мне даже выбитые на счетчике восемьдесят пять центов! 4.
     На том  и кончились в тот день мои аэропорты, а денег было совсем мало,
и  нельзя было  позвонить жене.  Я  ехал  навстречу  спускавшимся  на  город
сумеркам -- в совсем другой Нью-Йорк, звавший меня огнями вечерних улиц.
     Въезжал  я, однако,  в этот  фартовый для  таксиста город  озлобленным,
угрюмым. "У-у, паразиты! -- бубнил я себе под нос. -- Повестками в уголовный
суд разбрасываетесь! Багаж на мне из "Хилтона" в "Американу"  возите! Я тоже
теперь буду так. Я вам еще покажу..."
     Но ничего конкретнее -- кому  именно  и как отомстить -- придумать было
невозможно... Единственное, что приходило  на ум и  что я решил бесповоротно
--  ни в коем случае не отдавать  "им" мешок с  деньгами,  который  когда-то
нагадала  мне цыганка... Набитый  пачками ассигнаций  мешок виделся мне  все
явственней,  и  поглощенный вполне дегенеративной этой мечтой, я  не обращал
внимания  на садившихся в кэб и выходивших из него пассажиров, автоматически
выхватывал из обращенных ко мне слов адрес, крутил баранку и бросал чаевые в
лежавшую рядом, на сиденье, таксистскую  "кассу" -- коробку  из-под сигар --
монетки и даже долларовые бумажки, от  которых мои клиенты отказывались  все
чаще и чаще. "Спасибо!" --  звякали квотеры;  "Большое  спасибо!" -- шуршали
бумажки. Меня захватывал и растворял в себе этот новый, другой Нью-Йорк...
     Не красотой своей, не мерцанием  разноцветных огней погло­щает вечерний
город  таксиста. По двенадцати  мостам  и четырем туннелям остров  Манхеттен
покидали сотни тысяч машин, освобождая от заторов узкие улицы, раскрывая для
меня  широченные авеню, на которых теперь мой счетчик тикал куда резвее, чем
днем... Все меньше автомобилей оставалось в городе, и все больше становилось
в нем  людей, которым требовалось  такси. Да  и клиенты  в  мой кэб садились
сейчас иные.
     Утренняя поездка на  такси для любого пассажира  --  это начало дневных
расходов. Ему  еще  предстоит платить и платить: за газету, за сигареты,  за
кофе,  за ланч;  а после работы надо заскочить  в магазин, в аптеку. Да и за
что,   собственно,   клиенту   благодарить  меня,  когда  я  тащу  его,  еще
полусонного, в водоворот дня?
     Совсем иное отношение к  таксисту у  пассажира  вечернего.  Я везу  его
прочь  от дел, треволнений  --  к домашнему  очагу,  и  мелочь,  которую  он
оставляет  мне  --  последний сегодня  расход!  И весело  звякают  монетки в
коробке из-под сигар.
     -- Такси! Такси!  -- звали  меня  все  новые  и новые  доллары;  деньги
текли...
     У залитого светом подъезда  трое джентльменов во фраках усаживают в мой
кэб надменную, в норковой накидке старуху.
     -- Меня все так любят, -- пожаловалась она, едва мы остались вдвоем.
     --  По-моему,  это  совсем  неплохо,  -- отозвался я, уже  подобревший,
оттаявший...
     -- Меня приглашают  на такие приемы! -- сокрушалась старуха. -- Обо мне
заботятся такие люди... Кэб наполнился запахом виски.
     --  Пить  в вашем возрасте, бабушка, надо поменьше, -- ворчу  я,  а она
безутешно рыдает:
     -- И  никто, никто не знает, кто  я  на  самом  деле...  У светофора  я
оглянулся:
     -- А кто же вы?
     Старуха опустила унизанные кольцами руки, которые закрывали ее  лицо, и
жутким свистящим шепотом выдохнула:
     -- Я -- шпионка!
     Ни единой секунды не сомневался я, что она говорит правду.
     -- На кого же вы работаете?
     --  "На  кого,   на  кого?"  --   передразнила   меня  старуха.  --  На
правительство! На кого же еще...
     Ох, Америка! Здесь сторожевые  овчарки виляют хвостами, когда их гладят
прохожие;   здесь   осведомители,   пропустив  рюмочку,   откровенничают   с
таксистами... Отправить бы  тебя, бабка,  на  годик в  Москву для  повышения
квалификации...
     -- Пошел! Скорее!
     Оборачиваюсь, но вместо лица вижу -- зад...
     -- Скорей! Ради Бога! -- умоляют меня обтянутые джинсами ягодицы.
     Взгромоздившись  коленями на  сиденье,  пассажир буквально втиснулся  в
заднее стекло, всматриваясь: нет ли за ним погони?
     Нажимаю на газ, сворачиваю в какую-то улицу.
     -- Уфф! -- слышится вздох облегчения.
     -- Куда же вам все-таки нужно?
     Тычет деньги в стекло перегородки. Когда я успел ее захлопнуть?
     -- Открой, пожалуйста...
     Денег -- два доллара:
     -- Это все, что у меня есть!
     Несколько минут назад  на платформе  сабвея к женщине  пристал хулиган.
Мой пассажир вступился. Хулиган оставил женщину в покое, но сел в один вагон
с  заступником. На  ближайшей остановке парень  вышел  из метро  -- тот идет
следом; хорошо, что подвернулось мое такси...
     Впрочем,  обмозговывать  приключение этого парня, уже покинувшего  кэб,
мне сейчас  недосуг: чекер пересекает широкую  площадь  Шератон, но  красные
буквы  на  приборной панели  подсказывают  водителю:  последний  пассажир не
захлопнул как следует дверцу.
     Улучив  момент,  я выскакиваю, захлопываю  --  и  к моим  ногам  падает
какая-то  трубочка...  Пластмассовая... Что  это?...  На  резиновом  коврике
пассажирского салона -- еще одна такая же.
     -- Бэй Ридж!
     -- Я туда не поеду.
     -- Поедешь...
     -- Нет, не поеду!
     Звонкая пощечина заставляет меня  вздрогнуть, и пластмассовая  трубочка
-- обыкновенное бигуди -- выскальзывает из моих рук.
     Никакого участия в скандале я не принимал; и пощечина досталась не мне.
     Ссора происходила между двумя модно одетыми девушками, возникшими рядом
с моей машиной в тот момент, когда я разглядел возле заднего сиденья забытую
кем-то опрокинувшуюся хозяйственную кошелку, из которой на пол кэба сыпались
трубочки бигуди...
     --  Ты хочешь, чтобы  я поехала вместо тебя? -- шипит крупная, властная
шатенка с полыхающими гневом глазами. -- Тогда ты так и скажи. Я -- поеду!
     -- Что ты!  Что  ты! Как ты  могла такое  подумать?! -- лепечет другая:
тоненькая, нежная...
     Девушки  стоят на  тротуаре, я -- на  проезжей части, и кошелка  -- под
шумок -- перекочевывает с заднего сиденья на переднее...
     -- Я была не в настроении,  потому что  ты была  не  в  настроении,  --
оправдывалась та,  которая получила оплеуху,  уже  согласная  на что угодно,
только бы ее простили.
     Шатенка усадила присмиревшую подружку в кэб и поцеловала ее:
     -- Все будет хорошо, вот увидишь, -- сказала она, прощаясь, и мне стало
не по себе от того, как прозвучало это обещание. 5.
     Пробираясь к Западному шоссе, я поглядывал на  притаившуюся у  моих ног
кошелку  и  думал,  что  оставил ее  в  моем  кэбе, конечно же,  не  парень,
заступившийся   за  женщину  в   метро,   и,  разумеется,   не   подвыпившая
осведомительница...  Обнаружив   в  машине  забытую   вещь,  таксист  всегда
определит, кто из клиентов ее оставил.
     Черная  кошелка "дремала" на полу пассажирского  салона уже,  наверное,
почти  час. Ее  не  заметили ни девочка на  роликовых  коньках,  ни  пожилой
потаскун с измазанным губной помадой ртом.
     Забыли  кошелку в чекере  "Лапушка" и "Солнышко", трогательная чета  --
полтораста лет  на двоих.  Багаж  их:  два чемодана, два картонных  ящика  и
обрывавший  руки  сетчатый мешок с  апельсинами --  я погрузил  в  кэб возле
Восточной Автобусной станции,  а выгрузил, когда на счетчике было всего 1.55
-- перед входом в один из самых знаменитых и дорогих в Нью-Йорке жилых домов
-- "Манхеттен Хаус".
     Пока  швейцар тащил  чемоданы, а я вслед за  ним  волочил,  спотыкаясь,
мешок, "Лапушка" семенила рядышком,  приговаривая:  "К лифту,  пожалуйста, к
лифту!" --  в моей голове  никак не укладывалось: с  какой  целью везли  мои
пассажиры   апельсины  --  из   Флориды?  И  почему  эти  весьма  и   весьма
состоятельные люди добирались из аэропорта в город -- автобусом?.. И  только
когда  я  дотащил мешок  до лифта, опустил его на пол  и  вернулся  к своему
чекеру и дело дошло, наконец, до живых денег и  мне "за  все про  все": и за
погрузку, и  за разгрузку, и за поездку -- достался лишь огрызок второго, не
доеденного   счетчиком   доллара,  смекнул  я,  что   апельсины  в   Майами,
по-видимому, стоят дешевле, чем в ист-сайдовской лавке...
     Потертую же кошелку "Лапушка" держала на коленях до  того момента, пока
не  принялась  шарить сперва в  дамской сумочке, потом  в  карманах  кофты в
поисках мелких купюр, а дать мне пятерку -- не решалась. Ей как-то спокойней
было расплатиться с таксистом без  сдачи. И потому, поставив  кошелку на пол
кэба,  прислонив  ее  к заднему сиденью, старушка  подскочила  к  мужу, руки
которого  были  заняты  картонными  ящиками, залезла  в  карман его плаща --
осветилась! -- отдала мне два доллара и -- хлопнула дверцей!.. 6.
     Я уже  выехал на Западное шоссе,  вливавшееся в Бруклинский туннель, и,
посматривая  в  зеркало на  забившуюся в угол девушку,  освещенную  дрожащим
светом туннельных ламп, думал:
     "Слоняется  же глупое счастье по  свету. Ну  почему бы ему  случайно не
встретить меня?". Уже  не раз обнаруживал я на заднем  сиденье  чекера знаки
внимания заигрывавшей  со мной фортуны:  томительно пахнувшую духами серьгу;
зеленый комочек, развернувшийся  в моих руках в чудесную  двадцатидолларовую
ассигнацию;  часы, которые и  по сей  день носит моя жена... Под насыпанными
поверху бигуди, в  недрах кошелки несомненно таилась  какая-то  ценность! Не
зря же "Лапушка" не спускала кошелку с колен...
     -- Мы  находимся на Бэй Ридж  авеню, -- бросил  я через  плечо девушке,
выруливая с шоссе. -- Куда именно вас отвезти?
     Вместо  ответа девушка протянула мне  бумажку  с адресом. Она  ехала по
этому адресу впервые. На ночь глядя...
     Я  разыскал указанную  на бумажке  Колониал-стрит, и в глубине проезда,
тянувшегося между двумя рядами особняков, сразу увидел дом, куда должен  был
доставить пассажирку.
     На  единственной освещенной  веранде ее  поджидала  компания  горластых
бруклинских парней. Победными криками  и  поднятыми над  головами  в  салюте
бутылками с пивом встретили они появление моего чекера в  тихой улице и всем
скопом  бросились  к  машине...  Нужно  было  рвануть  назад  и  увезти  эту
съежившуюся от страха девушку!.. Но в жизни так не бывает. Я был  не рыцарем
и не Джеймсом Бондом, а таксистом, развозившим клиентов за плату по счетчику
плюс чаевые -- сколько дадут...
     Изогнувшись в шутовском  поклоне под  гогот  дружков,  один  из  парней
распахнул  дверцу  чекера.  Девушка ступила  на асфальт и  пошла к  крыльцу.
Казалось, она  не замечала нетерпеливой своры, и похабное веселье -- стихло.
Было слышно, как  хрустит  под ее шагами песок... и когда второй гаер жестом
пригласил  свою сверстницу пройти  с освещенного крыльца -- в полумрак дома,
его  дружки почему-то  замялись было  в  дверях, но тотчас опомнились -- и с
гиканьем и толкотней повалили внутрь...
     --  Эй, сколько  там  тебе  причитается?  --  подтолкнул меня  в  плечо
двадцатилетний  детина, стоявший  возле  открытого  моего  окна  с  деньгами
наготове. -- Держи! -- он спешил...
     Я принял деньги не пересчитывая; я тоже спешил. 7.
     Остановившись под фонарем на соседней улице, я запустил руку в  кошелку
--  под насыпанные поверху  бигуди.  Пальцы брезгливо отстранились от липкой
баночки   с  кремом,   оцарапались  о   щетку   и  вдруг   ощутили  какой-то
металлический,  круглый  --  на  ощупь  не  разберешь,  что за предмет. Рука
потянула находку наверх, и я увидел -- золотой браслет!..
     Где-то  неподалеку  послышались  голоса,   шаги,  и  мой  чекер  эдаким
подлецом,  смываясь от  прохожих, затрусил по  мостовой,  свернул за  угол и
снова  остановился  под  фонарем...  Впереди, у подножья  холма, на  который
взбиралась горбатая улица, где-то  совсем поблизости тихо шуршало  невидимое
шоссе, пролегавшее над утонувшим в темноте океаном... Если я сейчас выеду на
это шоссе, то через  четверть  часа буду дома... Однако же нетерпеливая рука
сама полезла в кошелку,  углубилась по локоть и опять ухватила вещь-загадку:
узкое, членистое, не  имевшее ни конца, ни начала --  что такое?.. Но прежде
чем  удовлетворить  нечистую свою  пытливость,  глаза  скосились  в  боковое
зеркало и, надо сказать, своевременно: к чекеру спешила  какая-то парочка. И
впускать  людей в кэб  было  некстати, и удирать тоже нехорошо.  Оба рослые,
нарядные,  они уже  находились в двух шагах  от  машины,  и я,  против воли,
засмотрелся на женщину. Она была так хороша,  что  я до сих пор помню покрой
ее платья из тончайшего  темно-фиолетового шелка и  гордую голову в  строгой
прическе.
     -- В город! -- сказал мужчина, открывая дверцу.
     -- Вообще-то я уж в гараж собрался; выручку, вот,  считал, -- сказал я.
--  Да уж ладно... Целый вечер сегодня возил черт знает какую шваль. Знаете,
как приятно, когда в машине -- нормальные люди.
     -- А мы не нормальные, -- сдержанно и серьезно отвечал мужчина.
     -- Семьдесят  четвертая  и  Бродвей! -- добавила женщина:  темные глаза
глядели на меня в упор, не мигая...
     В отрезке  Семьдесят  четвертой улицы  между  Бродвеем и Западной авеню
происходило какое-то празднество. Квартал был забит скоплением желтых  кэбов
и  частных  автомобилей,  затесался среди них и  шикарный  лимузин. Женщины,
выходя  из  машин,  охорашивались; расторопные  услужающие-"валеты"  угоняли
автомобили в гараж, но пробка не рассасывалась: публика все прибывала...
     Пара, которую я привез, покинула кэб, не дождавшись, пока мы доползем к
полосатой, с выступавшей на тротуар будке, в которую входили люди.
     Поравнявшись  наконец  с будкой,  я увидел  крутую,  уходящую в  подвал
лестницу, по которой следом  за черной парочкой, следом за моей парой из Бэй
Ридж   чинно   спускалась   пышнотелая  дама   об  руку  с  высоким  худющим
мальчишкой...  Внезапно  на лестнице  возникло  встречное  движение:  по ней
поднималась девушка в серебряном комбинезоне, понукаемая  выпроваживавшим ее
то  ли  распорядителем,  то  ли  рядовым вышибалой, повторявшим ей в  спину:
"Пожалуйста, пожалуйста..."
     -- Проститутка! -- взволнованно  зашелестел тротуар...  Полосатая будка
служила  входом   в  самый  популярный   нью-йоркский   секс-клуб   "Убежище
Платона"... 8.
     Из-под  зашевелившихся при движении  пронырливой  моей руки бигуди (они
шевелились, словно комок оживших гусениц), выползла и легла ко мне на колени
массивная,  толщиной,  наверное,  с  мизинец золотая цепь!  Через равные,  в
два-три  дюйма,  отрезки  в  цепь были  вставлены  продолговатые  пластинки,
осыпанные  зелеными  камнями... Не успел я,  однако, что называется, ахнуть,
как  рука  моя  ухватила  на дне  кошелки  и  вытащила --  опять  золото! --
сотканный из золотых нитей, маленький, как бы игрушечный, ридикюль с изящным
замочком. Какие сокровища, какие драгоценности могут  храниться -- в золотом
ридикюльчике?..
     Трясущиеся пальцы справились наконец с замочком;  я вытряхнул на ладонь
какое-то  невиданное  ювелирное  диво,  созданное из  жемчугов  и  розоватых
кораллов, и передернулся  от омерзения!.. Тьфу!.. Это были  склизкие челюсти
старой ведьмы.
     В этот муторный вечер какая-то непреодолимая сила  толкала меня кружить
и кружить по улицам... Какие-то люди садятся в кэб, куда-то я еду, еду...
     Нежное прощание у  входа  в отель  "Наварра". Плешивый затылок  ласкает
лебединая рука; и вдруг хитро-хитро подзывает меня -- пальчиком...
     Пальчик выпрямляется: велит подождать...
     -- Отвезите меня в "Плазу". Нет, лучше в "Пьер"...
     -- Может, в "Хилтон"? -- ляпнул я.
     -- Только не в "Хилтон"!
     -- А почему?..
     --  Там  полицейских  --  как  собак  нерезаных. Ах, вот оно что! Ай да
хитрый пальчик...
     -- Как "бизнес"?
     --  Хорошо!  -- весело  откликается  она,  пересаживаясь на  приставное
сиденье, поближе. Минимум косметики, элегантная блузка...
     -- Что ж хорошего? -- недобро говорю я.
     -- А мне нравится! За час -- сто долларов. Добрый, ласковый;
     мне с ним было приятно... Потом --  прекрасный ужин; он меня пригласил.
Уговаривал сейчас, чтобы мы вернулись в отель...
     -- А ты -- отказалась?
     --  Я  не отказывалась.  Но я  сказала, что  это будет стоить  ему  еще
пятьдесят долларов...
     --  Что-то  чересчур  легко у  тебя получается,  --  говорю  я.  -- Сто
долларов, пятьдесят долларов.  Почему же  красивые молодые  женщины на углах
предлагают себя за двадцатку?
     -- Потому что они -- дуры.
     -- А маньяки? Пьянь? Болезни?
     -- А я смотрю, с кем иду.
     -- И давно ты работаешь?
     -- Два года.
     -- А твой друг не отбирает у тебя деньги? Не бьет тебя?
     -- У меня есть только один друг -- это мой доллар! 9.
     Охранник,  кемаривший   за  контрольным,  оборудованным   телеэкранами,
пультом в пустом  вестибюле "Манхеттен Хаус", едва увидев кошелку,  сразу же
понял, кто я.
     -- Мне отдашь или -- звонить хозяевам?
     -- Конечно, звони!
     -- Они уже, наверное, спят, -- замялся охранник.
     -- Вряд ли, -- с пафосом сказал я.
     И  действительно,  "Лапушка"  не заставила себя  ждать.  В  коротеньком
полурасстегнутом  халатике, сверкая  голенькими  ножками,  покрытыми  синими
узлами вен, она выпорхнула из лифта и ринулась ко мне.
     -- Ой, как я вам благодарна!..
     И  тут наступила пренеприятнейшая  минута: повернувшись  ко мне спиной,
хозяйка  рылась  в  кошелке,  проверяя  ее  содержимое.  Нехорошие  мысленки
замерцали  в моей голове... Однако результатами проверки  "Лапушка" осталась
довольна и подала мне -- доллар...
     Я оторопел: "Ну,  пусть и браслет, и цепь, которые я вернул ей, вовсе и
не золотые,  --  подумал  я, -- но зубы!.. Ведь если она живет  в "Манхеттен
Хаус" и, стало быть, платит за квартиру в месяц больше, чем я зарабатываю за
год,  --  сколько же, черт побери,  стоят  ее  зубы?!.." Ни  один  пятак  из
"пожалованных" мне черными пассажирами не был до такой степени противен, как
этот доллар.



Глава одиннадцатая. НОЧЬ НАПРОЛЕТ




1.


     Одно из приятнейших на свете занятий -- рассказывать  о себе! Все равно
--   за  обеденным  столом   или  за  письменным...  Глотнешь  коньячку  ли,
сочувственного ли внимания, прислушаешься ли к  голосу взволнованной мысли и
-- призадумаешься: эх,  если бы все были такими,  как я, какая ведь жизнь на
земле наступила бы!..
     Спешите,  спешите, художники, к  своим мольбертам! Возьмите  графит или
уголь, всмотритесь еще раз позорче в мое лицо,  но прежде чем сделать первый
штрих,  постарайтесь  прочувствовать   всю,  так  сказать,   ответственность
момента: вы приступаете к портрету ЧЕСТНОГО ТРУЖЕНИКА, на плечах которого  и
держится наш мир: безумный, погрязший во грехе, готовый вот-вот рухнуть...
     Лучше всего, полагаю,  изобразить меня  выглядывающим из кабины чекера,
колеса  которого  оторвались  от  мостовой  и  который  воспарил на  крыльях
безупречной   моей  нравственности  --  над  Мэдисон  или  Парк-авеню,   над
запрудившей тротуар толпой отрицательных персонажей.
     Пусть всякий, кто взглянет на эту картину, без труда опознает в толпе и
обманувшего  меня  китайца,  и  полисмена,  записавшего   меня  в  уголовные
преступники, и синьору в белых чулочках, и всех недостойных моих пассажиров:
и шпионку,  и  самодовольную  проститутку,  и развратников  всех  мастей; и,
конечно же,  сквалыгу-старушку,  которой  я  возвратил  ее вставные челюсти:
раскаявшуюся,  опустившуюся на  колени  и  вымаливающую  у  "святого  кэбби"
прощение...
     И  только  одна  подробность  чуть-чуть  смущает  меня.  Описывая  свой
длинный-длинный день таксиста, арендующего кэб (день,  который еще далеко не
закончен),  я  рассказал  все  в точности,  как оно и  было: и  про жестокие
условия аренды, и про то, как в поте лица добывает "водила"-арендатор каждый
свой доллар;
     и  про  то, как, мечтая облегчить свою участь,  открыл я  "золотоносную
жилу", а если  о чем-то  и  умолчал,  то всего лишь  о  какой-то  пустяковой
подробности, ни с  какой стороны меня не  характеризующей; о том, что с утра
до полуночи (как и в предыдущие дни и месяцы, как и в  последовавшие за ними
годы) непрерывно и неутомимо  оскорблял я сотни людей только потому, что они
-- черные!..
     Они стояли (и сегодня стоят), подзывая  такси, на  каждом  перекрестке.
Особенно  много их становилось в  часы "пик", но мой  кэб проезжал  мимо. За
пятнадцать часов в моем чекере побывало сорок с лишним пассажиров; а сколько
из них было черных? Ни одного!
     Могу сказать, положа руку на сердце: никакого проявления расизма в этом
не было. Я делал то же самое, что и многие  цветные таксисты. Мы избегали не
людей  с черной кожей,  а  опасной для  кэбби поездки  в "джунгли":  в Южный
Бронкс,  в  Браунсвиль, в Ист Нью-Йорк;  мы  избегали клиентов,  которые  не
платят чаевых...
     Правдив ли такой ответ?
     Безусловно. Но и это -- не полная правда.
     Игнорируя  черных, я вспоминал  пацанов, которые  облили меня  водой  и
швырнули  в  мой  кэб  камнем; вспоминал  свою поездку с  черным  солдатом в
Джамайку и элегантную молодую  мать семейства, которое  я однажды вез  после
рок-концерта  --   в  дом  со   швейцаром  на  Двадцать  пятой  улице  возле
Лексингтон-авеню. Когда  я  сделал  замечание  ее  сыну,  облокотившемуся на
полуоткрытое   стекло  (подросток  мог  повредить  механизм,  поднимающий  и
опускающий стекло), эта мамаша, наглотавшаяся дыма марихуаны, -- плюнула мне
в лицо...
     Она не попала.  Смачный плевок распластался на стекле, но вытирать  его
потом и со стекла было не очень приятно. Скажите:
     ну, что  я должен был  сделать? Плюнуть в ответ? Позвать  полицию?..  Я
наказал хамку так, что она до конца своих дней запомнила мою месть -- уехал,
не получив денег...
     Однако же,  все  эти  воспоминания,  которыми  я  себя  распалял,  были
опять-таки правдой однобокой... Как-то очень ловко отгонял я от себя мысли о
черном  кэбби,  который  всего-то  несколько  часов  назад  отмазал  меня от
скандала у отеля  "Американа", куда  я привез  багаж из "Хилтона". Не всплыл
почему-то в моей памяти и другой негр-таксист, который сказал  мне: "Поезжай
за мной!" после  того,  как я под скрежет  зубов  "забытого  папы" пошел  на
разворот прямо перед носом его кэба у ангара TWA... Ни единой доброй мысли в
связи  с черными  не  промелькнуло в моей  голове, пока я делал вид, что  не
замечаю их, и так продолжалось до самой полуночи...
     А когда пробила полночь, в тебе проснулась совесть?
     Нет, это было не так и совесть тут не при чем... 2.
     Разделавшись с  кошелкой,  отъехав от "Манхеттен Хаус", я не чувствовал
себя ни раздавленным, ни обделенным судьбой. Я  оставался тем, кем и был всю
свою  жизнь,  что в  России,  что  в  Америке:  беззаботным, веселым  нищим!
Тормознув у первой же попавшейся телефонной будки, раздумывал я: звонить или
не  звонить жене; да и деньги  нужно было  пересчитать; и тут привязалась ко
мне черная девушка с  виолончелью: пожалуйста да  пожалуйста, отвезите  меня
домой...
     -- Куда?
     -- Сто восемнадцатая и Лексингтон.
     -- Не могу, -- сказал я. --  Моя смена кончилась, я должен возвращаться
в Бруклин...
     Только этого мне не хватало:  ехать  ночью в  восточный,  самый опасный
Гарлем.  Вне  зависимости  от  того, сообщили  сегодня о  том  газеты или не
сообщили,  в восточном Гарлеме  каждый  Божий день с неотвратимостью  захода
солнца грабят бандюги беспечных, заехавших туда таксистов.  Недели две назад
на  стоянке  в "Ла-Гвардии" черный  кэбби показывал  мне  изуродованный свой
палец,  с которого  ночной  пассажир  -- "братишка"  --  с  мясом! -- сорвал
серебряный  перстень, а  потом еще бил таксиста револьвером по голове за то,
что  беспрекословно  отданная  выручка  составляла  всего   двадцать  восемь
долларов...
     К счастью, девушка с виолончелью так обиделась на меня, что объясняться
с ней не пришлось.  Она отвернулась и высматривала такси на Третьей авеню, а
я тем временем считал деньги.
     День выдался  неудачный,  и  за  пятнадцать  часов  сделал  я всего сто
двадцать семь долларов; но это означало, что на сегодня с  хозяйкой чекера я
в расчете, что сожженный за день бензин оплачен, а штраф за  остановку возле
авиакасс покрыт... Правда, для себя я не заработал покамест и по два доллара
в час; но не могу сказать, что эта мысль камнем давила на грудь!.. Какой там
"камень"? Сто двадцать семь долларов -- ведь это же был для меня рекорд! Еще
ни разу не зашибал  я  в течение одного  дня  такой суммы! Более  того: если
вспомнить, сколько времени, сил и нервов угробил я попусту (как и вчера, как
и  позавчера)  --  на  идиотскую  "охоту" за  пассажирами  в  аэропорты,  --
становилось ясно, что свой  рекорд я запросто  сумею повторить и  завтра,  и
послезавтра, причем для  этого  нужно  только одно: задушить в себе  нелепый
азарт выискивания  чемоданов. Если я  буду  брать всех клиентов подряд (или,
как говорят старые  кэбби,  "подметать  улицу"),  сегодняшний рекорд  станет
ежедневной моей нормой. Три  дня  в неделю я буду работать на хозяйку, а три
-- на себя. И даже в связи с повесткой  в уголовный суд не чувствовал я себя
подавленным, ибо, поостыв и спокойно  во  всем  разобравшись,  принял  самое
простое  и самое разумное решение: поскольку  я ни в чем  не виноват, то мне
вообще  незачем являться на  суд. А повестку,  дрянную эту  бумажонку,  надо
просто порвать  и  выбросить!  Ну, что -- самое  худшее  -- могут сделать за
неявку в  суд  порядочному человеку, который ничего  такого  не  сделал? Ну,
отберут таксистские права. И слава Богу! Жена будет счастлива... 3.
     Монету  в автомат  я уже  опустил, а набрать  номер не решался. Звонить
нужно было раньше, а теперь неизвестно ведь: волнуется ли жена, бродит ли по
квартире, не находя себе  места, или --  уснула?  Может, мой  звонок  вместо
того, чтобы успокоить -- разбудит ее?
     -- Неужели  нельзя истратить на  меня  пять минут  вашего  драгоценного
времени?! -- снова пристала ко мне черная виолончелистка.
     -- Нет, нельзя! --  отрубил я.  И поехал  работать: пока открыты улицы,
пока деньги -- текут...
     --  Большое спасибо, сэр! -- вдогонку крикнула девушка. Кисло мне от ее
иронии.
     Но  что  это:  на  протяжении чуть ли  не  десяти кварталов  Ист-Сайда,
навстречу  мне не поднялась  ни одна рука. Странно. Ведь только что и десяти
метров  нельзя было проехать  спокойно:  меня рвали  на  части. Я свернул на
Парк-авеню, она была пуста.
     Огромный  город уснул  внезапно, как  заигравшийся ребенок. Я  проверил
Пятую авеню: свободные  такси катили по ней сплошным  потоком. Пассажиров не
было. Ни белых,  ни черных. Вон, у здания Библиотеки  мужская  фигура  -- не
подняла руку, нет, лишь шагнула к  краю  тротуара, и сразу к ней -- один кэб
наперерез другому...
     Ночная гонка  трудней  и  рискованней  утренней,  но меня словно кто-то
подзуживал: я д о л ж е н выиграть хотя бы одного пассажира!
     Безлюден   был   Центральный   вокзал,   безлюдна  Мэдисон-авеню.  Часы
показывали  12:20. На поиски клиента  я положил себе десять минут. Найду, не
найду -- в 12:30 я уезжаю домой.
     Я пересек  Манхеттен  по Сорок  второй  улице -- безрезультатно.  Отель
"Тьюдор" тоже уснул; спали танцульки и ресторанчики на Первой авеню...
     Еще десять минут. Дополнительных. Теперь уже точно -- последних!... 4.
     Я  пережидал  красный  свет  на  углу Шестьдесят  седьмой улицы,  когда
заметил,  что к перекрестку приближается черная женщина с  ребенком. Она еще
не достигла края тротуара, может, ей вовсе и не нужно такси.
     Стая желтых акул, мчавшихся по авеню, была метрах в пятидесяти от меня,
и я  рванул с  места, не дожидаясь переключения  светофора  -- только колеса
взвизгнули...
     -- В  Бруклин поедете? -- спросила женщина. Мальчик  лет пяти, которого
она держала за руку, засыпал стоя.
     --  Садитесь! -- буркнул  я, вроде бы недовольный. Совсем необязательно
докладывать ей,  как  мне повезло. Работа в  городе все равно кончилась, а я
поеду домой -- с включенным счетчиком.
     Вот вам и ответ на вопрос вопросов: какой пассажир самый лучший? Белый?
Черный? В  аэропорт?.. Лучше всех тот,  кто едет туда, куда  мне,  таксисту,
нужно.
     Но добра без худа не бывает: пассажирка в  Бруклин оказалась сварливой,
и мы -- поссорились.
     -- Вы знаете, где находится Хайленд-бульвар? -- спросила она.
     -- Приблизительно,  -- ловчил  я.  --  А разве вы  сами не  знаете, где
живете?
     -- Я не езжу домой на машине, -- раздраженно ответила женщина.
     -- Не  волнуйтесь,  все будет  в порядке, --  примирительно  сказал  я:
нельзя же  было после всего потерять бруклинскую работу.  --  Разыщем мы ваш
бульвар.
     -- Ты будешь искать, а я  -- платить? -- взъерепенилась черная: -- Имей
в виду, больше десяти долларов ты с меня не получишь!
     -- 0'кей! -- сказал  я. --  Десять так десять. Она унялась --  захныкал
ребенок. Раздался шлепок. Мальчонка заревел вовсю.
     -- Зачем вы  его бьете? -- не выдержал я, -- Разве  он виноват, что ему
давно пора спать?
     -- Вы такое слыхали?! -- заорала черная, словно в машине кроме нас были
еще люди. -- Этот дурак будет учить меня, как мне обращаться с моим сыном...
     Мы  находились  на  южной границе Манхеттена.  Впереди аркадой  тусклых
фонарей вздыбился уходящий в Бруклин мост. Я подъехал к бровке:
     -- Дальше вы будете добираться без меня...
     -- Ты не имеешь права выбрасывать женщину с ребенком в час ночи посреди
улицы, -- с угрозой сказала черная. Но я и не собирался так поступать.
     -- Я остановлю для вас другой кэб -- сказал я.
     -- На  счетчике 3.85,  --  напомнила она, намекая,  что не даст  мне ни
цента.
     -- Хорошо. Все деньги вы заплатите тому дураку, который вас повезет.
     Стоило мне выйти из машины и поднять  руку, как вплотную к моему чекеру
подкатил кэб с включенным сигналом "НЕ РАБОТАЮ".
     -- В Бруклин! -- указал я на мост.
     Но  таксист, по-моему, русский, на  меня даже  не глянул: он напряженно
всматривался  сквозь  пыльное стекло:  кто сидит в чекере.  Всмотрелся  и --
двинул на мост...
     Следующий  кэбби  поступил  точно  так  же:  остановился,  всмот­релся,
уехал.Третий, негр, вступил в переговоры:
     -- Куда она едет?
     -- В Бруклин.
     -- Бруклин большой...
     -- На счетчике 3.85, -- сказал я. -- Все деньги она заплатит тебе...
     Заманчивое обещание  подействовало. Однако черный  кэбби  открыл заднюю
дверцу моего чекера, переспросил у  пассажирки адрес и -- направился к своей
машине.
     -- Учти, -- крикнул я, -- в городе работы нет! Таксист обернулся.
     -- Я знаю, -- сказал он. -- Но я на Хайленд-бульвар не поеду...
     -- Скажи хоть, как туда добираться?
     -- Езжай по Атлантик-авеню, миль пять. Это где-то там... 5.
     Мост показался мне  бесконечным, как нынешний вечер.  На Атлантик-авеню
за  мостом я  почему-то  не  попал,  а очутился на фултон-стрит. Потом -- на
какой-то Марси-авеню. Кругом не было ни души, но я знал, что  мы находимся в
черном гетто:
     слишком уж часто  попадались  вывески контор,  которые в других  местах
редки -- "Размен чеков"

46

...
     --  Бродвей! -- обрадовалась моя пассажирка. -- Поворачивай! Посмотрели
бы  вы  на этот,  бруклинский, Бродвей! Вместо  неба над ним  --  грохочущая
надземка.  Мостовая  изрыта такими колдобинами,  что, если колесо попадет  в
одну  из них, то там и  останется... Кварталы  трущоб с заколоченными окнами
перемежаются  кварталами сгоревших домов. Арендная  плата в гетто  настолько
низкая,  что   домовладельцам  выгоднее  поджигать  свои  дома   и  получать
страховку, чем сдавать квартиры внаем.
     -- Где-то здесь проходит Бушвик-авеню, -- сказала женщина. -- Нам нужно
туда. Кажется, это справа...
     Я  послушался, и  мы опять  потеряли дорогу.  А на  счетчике  было  уже
тринадцать с лишним долларов.
     Внезапно окрестность ожила.  На пустыре, окруженном развалинами, горели
костры, резвились дети,  гремела музыка.  У костров  громко  разговаривали и
смеялись  черные  оборванцы: то  ли  бездомные,  то  ли обитатели  окрестных
трущоб.  А над всем этим  адом царила вырвавшаяся из туч луна,  заливавшая и
руины, и пустырь, и лица призрачным, потусторонним светом...
     Шел уже семнадцатый  час моего  рабочего дня, и я  думал: "Они коротают
ночку у костров потому, что не устали за день. Они не идут спать потому, что
утром им не нужно вставать на работу. И рассказывайте кому угодно, только не
мне, об угрожающем проценте безработицы в черных районах. Водители требуются
в  любом гараже.  Таксистские  права  оформляются  в три дня.  Потомственная
клиентура офисов "Размен чеков" не желает работать!".
     Да,  их прадеды были рабами. Но  разве  жизнь  русских  крепостных была
светлей, чем жизнь  американских негров? И тех,  и других хозяева продавали,
как скот. В России рабство было отменено  в 1861, в Америке в 1864 году... И
я не  понимаю этой логики: "Меня считают человеком второго  сорта, поэтому я
хочу жить за счет тех, кто меня презирает..."
     Впитав вместе  с материнским молоком  философию потомственных люмпенов:
"нам положено", вступит через несколько лет в жизнь и этот мальчик, которого
мама лупцует за то, что среди ночи ему хочется спать и который был рожден на
свет Божий лишь с  той конкретной целью,  чтобы увеличивался ежемесячный чек
пособия его родительницы...
     Я протянул руку назад, и ребенок, выглядывавший из  окошка перегородки,
взял ее горячими влажными пальчиками.
     -- отвезем твою маму  домой, -- предложил я  мальчишке,  --  а ты
оставайся.  Будем  жить в моем  чекере, есть мороженное и сосиски.  Скоро ты
подрастешь и станешь кэбби, как я. Согласен?
     Мальчик  тихонько  засмеялся  и осторожно  отстранил от себя мою  руку:
Великий  Соблазн...  Грюкнуло приставное  сиденье,  я  оглянулся.  Мальчонка
прижался к маме. Она улыбалась, наша ссора была забыта, мы ехали по бульвару
Хайленд...
     -- Здесь! -- сказала пассажирка и протянула мне обещанную десятку.
     Но что  за  странное место выбрала эта женщина для остановки? Слева  от
нас был пустырь,  справа -- заброшенный дом с заколоченными окнами. И только
впереди,   метрах  в   тридцати   над   застекленным  вестибюлем,   высилось
многоэтажное жилое здание. Перед входом в него собралось  несколько человек.
На остановившийся поблизости кэб эти люди не обратили внимания. Они вроде бы
расходились по домам.  Одни исчезали  по правую сторону от полосы света моих
фар, другие -- по левую. Никакой торопливости в  их движениях  я не заметил,
как  и  не придал  значения  тому, что ни один из них  не  направился  --  в
вестибюль...
     Почему   мне  вздумалось   выйти   из   машины9  Вероятно,   захотелось
распрямиться или погладить на прощанье мальчишку. Опасности в ту минуту я не
ощущал. Да, собственно,  я  и не  вышел из кэба, а лишь открыл  свою дверцу,
чтобы выйти.  Но едва я сделал это, как женщина с мальчонкой на руках злобно
шепнула:
     -- Идиот! Смывайся отсюда! Идиот!
     -- Такси!
     -- Такси! -- раздалось одновременно с двух сторон.  В  темноте вспыхнул
топот бегущих ног, но я успел захлопнуть дверцу и нажать на кнопку замка...
     Скачком покрыв последние метры, отделявшие ее от чекера, темная фигура,
несомненно,  уловила  смысл  судорожных   моих  движений,  ибо   не  дернула
защелкнутую изнутри дверцу, а обеими руками рванула вниз приоткрытое стекло.
Но чекер уже набирал скорость... С непостижимой ловкостью тень  оттолкнулась
от кэба, изогнулась в воздухе -- и пропала в темноте...
     Через  сколько  минут  я  опомнился?  Может, через две, а может,  через
десять.  Помню  только,   что   первое  чувство,  которое  я  осознал,  было
чрезвычайно легкомысленным: душу томил стыд...
     Стыд  мужчины, которого оскорбила женщина.  Хотя  это ругательство ведь
было моим спасением...
     Кэб стоял на  Пенсильвания-авеню  перед  красным светофором. Стекло  не
сломалось,  не  треснуло,  а лишь было  опущено примерно на три  четверти. Я
осторожно покрутил ручку, регулировавшую положение стекла: оно не двигалось.
Придется чинить, с досадой подумал я.
     Между тем Пенсильвания-авеню привела меня к Кольцевому шоссе. Теперь --
домой!   Хватит   на   сегодня   приключений...  Однако  дорога   бежала   в
противоположную  от моего дома сторону; вдоль нее вспыхивала  цепочка огней,
указывающая летчикам, как заходить  на  посадочную  полосу,  я  уже различал
контуры ангаров, складов, хранилищ горючего -- "Кеннеди"! 6.
     И стоянки,  и вокзалы аэропорта были, конечно,  пусты. Только у корпуса
"National" стояли пять-шесть  кэбов. Чего  они  тут дожидаются? Я постучал в
окно  последней  машины:  "Эй!"  и только после  этого разглядел, что кэбби,
скрючившийся  в  неудобной  позе  на  переднем  сиденье,  спит.  Нужно  было
потихоньку улизнуть, но голова в надвинутой на глаза кепке уже приподнялась:
     -- Ну, чего орешь? -- с досадой сказал кэбби. -- Что тебе надо?
     -- Когда самолет? -- спросил я. Нужно же было  что-нибудь спросить, раз
я уж разбудил его.
     -- Какой еще самолет? Самолет придет утром. Мы спим здесь...
     Пристыженный, я поплелся к  своему  чекеру.  Где-то  я  уже видел этого
кэбби, слышал этот голос,  этот акцент. Но нельзя же  снова будить человека,
чтобы спросить его: откуда я тебя знаю?
     -- Погоди!
     Дородная фигура с трудом выбиралась из гаражного "доджа":
     -- Эй, что  ты  тут,  сукин  сын, околачиваешься?!..  Албанец!  Как  мы
обрадовались друг другу!
     -- Ты же бросил такси! -- шумел албанец, хлопая меня по спине.
     -- А  разве ты -- не бросил? Кстати, почему ты  на гаражной машине? Где
"Тирана корпорейшн"?
     --  Не спрашивай!  -- отмахнулся  албанец.  -- А  ты --  купил?  --  он
постучал по крылу чекера.
     -- Арендую, -- сказал я.
     По таксистской  привычке  мы забрались  в кэб. Албанец  уселся  на  мое
место, за руль, и сразу же обнаружил, что подъемник стекла испорчен.
     -- Это еще что такое! -- по-хозяйски прикрикнул на меня он.
     -- Сломалось, починю завтра...
     -- Почему -- завтра?
     Он открыл мой "бардачок", достал отвертку,  сорвал с внутренней стороны
дверцы ручку -- я обомлел! -- отколупнул  дерматиновую обшивку, сунул руку в
образовавшуюся щель -- стекло со стоном провалилось внутрь дверцы! -- но уже
через  минуту оно плавно, беззвучно поднималось и  опускалось, словно  так и
было... Мы закурили, и еще не погасили наши сигареты, как я  забыл и который
теперь час, и о том, что так и не позвонил жене, и о том, что мне давно пора
домой, поскольку ведь и завтра тоже нужно работать... 7.
     Весь этот год албанец играл. Удача только-только пришла  к  нему, когда
мы  встретились  на  Парк-авеню. Однажды друзья затащили его  в  притон, где
играют в "бу-бу", в кости.
     У албанца были с собой сотни две или три, а через час он вышел на улицу
с двумя тысячами в кармане, и после  счастливого этого вечера  -- не садился
за руль такси. И к костям не притрагивался...
     Филиппинец и грек сражались за сотню долларов. Албанец ставил тысячу --
на грека. Грек выигрывал три удара подряд и получал триста долларов. Албанец
же, рискнув лишь  тысячей исходной ставки, после  трех  ударов уносил восемь
тысяч!
     Взяв  с  собой  детей и жену, он  улетел  в Европу.  Дубровник,  Афины,
Париж...  Один  наезд  в  Монте-Карло,  и все  путешествие  окуплено!  Затем
последовали поездки  в Лас-Вегас, на Багамские острова --  нигде он не  знал
проигрыша, но по-настоящему везло ему  только в Нью-Йорке, только в "бу-бу",
в том самом притоне в Челси. Везло бешено, невероятно!
     Через месяц после  покупки  "Тирана корпорейшн"  собравшейся наличности
хватило на двухсемейный дом. Никаких банков, займов --  он выложил деньги на
бочку!  Нижнюю  квартиру  заняла  семья  албанца,  верхнюю  он  отдал  своим
родителям.
     Персидские  ковры, скандинавская  мебель, ящики дорогих коньяков  -- он
расшвыривал деньги, а их становилось все больше и больше.
     Два ресторатора-китайца  играли по  пятьсот долларов партия.  Он сделал
два удара,  рискнув  пятью тысячами  исходной ставки, и унес  -- двадцать! В
притоне его окружали легенды...
     Внезапно  деньги исчезли.  Пришлось заложить  драгоценности, подаренные
жене. Теперь семья  жила на  то, что привозили водители "Тирана корпорейшн".
Этих денег с лихвой хватало на жизнь, но -- не на игру...
     Албанец  стал осторожничать.  Из  тысячи долларов,  которые еженедельно
платили ему четверо кэбби, он половину оставлял  жене,  а  половину уносил в
притон.  Пятьсот  долларов  легко  превращались  в тысячу. Но проклятая  эта
тысяча  -- переходила  в руки  хозяев  притона.  Получалась какая-то чепуха:
наступавшие все реже озарения интуиции  он продавал за бесценок...  Тот, кто
вкусил крупной игры, не может вести мелкую...
     Проигран первый медальон и заложен -- за двадцать тысяч -- второй.
     Двадцать тысяч  растаяли  в  три дня. Чтобы  спасти последнее, пришлось
заложить дом.
     На этот  раз  у  албанца хватило выдержки сделать заем в банке.  Однако
ссуду  он  проиграл,  а  медальон  не  выкупил.  По   закладной  нужно  было
выплачивать всего двести долларов в месяц, и албанец, работая, вполне сводил
бы концы с концами. Но он уже не мог бросить игру.
     Все, что зарабатывал в гаражном кэбе, он относил в притон. Сто долларов
запросто превращались в двести, двести  -- в четыреста, а потом он спускался
в метро, ехал в гараж и выпрашивал у диспетчера кэб на ночную смену...
     Он не видел ни жены, ни детей, ни родителей -- не смел показаться им на
глаза. Как они выкручиваются, на какие средства живут -- не знал...
     -- Теперь надо терпеть и ждать, -- сказал албанец..
     -- Ждать чего?
     -- Когда снова начнет везти... 8.
     На  главной   дороге  аэропорта  возникли   желтые  осы,  и  кто-то  из
проезжавших мимо водителей крикнул:
     -- Что вы  тут  чикаетесь! На  "United"  нет машин!  Таксистский  азарт
мгновенно, до  дрожи захватил меня. О том, чтоб ехать домой, теперь не могло
быть и речи!
     Самолет пришел переполненный; было много пассажиров в Бруклин, куда мне
хотелось  попасть,  но   я  получил   мрачного  черного  парня,  ехавшего  в
противоположный конец города, в Бронкс. Чтобы мне не пришлось потом выходить
из  машины  среди ночи в  каком-нибудь глухом  закоулке  Бронкса, я не  стал
открывать багажник, а втолкнул чемодан в салон.
     -- Мотель возле стадиона "Янки" знаете, сэр?
     "Сэр"  -- это неплохо. По  крайней мере, скандала не предвидится.  Да и
мотель возле  стадиона я знал:  рядом с шоссе, а  главное, буквально в  двух
шагах  от  полицейского участка. Бояться было нечего.  Зарядивший дождь лишь
подбадривал меня, напоминая о том, как хорошо, как тепло и сухо -- в машине.
Пухлая пачка денег приятно ласкала  бедро. Когда  я  сброшу черного,  у меня
будет полтораста с лишним долларов!..
     Чекер шел со скоростью миль сорок, не больше: переднее стекло то и дело
захлестывало водой, которую поднимали обгонявшие меня машины.  Мы  уже давно
оставили  позади и  Гранд-шоссе,  и мост  Трайборо,  и ехали по  Восемьдесят
седьмой  дороге,  когда сизую муть захлестнутого  водой стекла  озарил вдруг
зловещий  рубиновый отсвет. Тормоз!.. Чекер  пошел юзом; "дворники" смахнули
муть со стекла, и рубиновый занавес превратился в два ярких красных огня над
бамперами легковой машины, которая,  визжа и  виляя, остановилась посередине
шоссе... В  тот же  миг  правая передняя дверца  машины  распахнулась,  и на
дорогу выскочила женщина. Она метнулась  к  обочине  и побежала вперед --  в
глухую ночь, под проливным дождем...
     Бывают такие минуты, когда невозможно праздновать труса! Может, не будь
на   заднем   сиденье   этого   черного  парня,  автомеханика  из   Алабамы,
обращавшегося ко  мне "сэр" и становившегося теперь свидетелем моего позора,
я проехал бы  мимо... Не знаю... Было очень страшно, но  я вильнул вправо  и
оказался между остановившейся на шоссе машиной и -- бегущей женщиной.
     -- Сумасшедший, что ты делаешь?! -- закричал  негр, но его страх придал
мне  смелости. Поравнявшись с женщиной, я  нажал  на  тормоз.  Повалился  на
сиденье, дотянулся до ручки и открыл дверцу:
     -- Садитесь!
     Фары  той машины  заливали кабину чекера  светом. "Будут  стрелять!" --
мелькнуло  в  голове,  и,  едва женщина  оказалась  рядом, я  рванул вперед.
Струйки воды текли по лицу женщины. Машина, из которой ей удалось бежать, не
отставала от нас ни на метр.
     -- Что случилось? -- хриплым, чужим голосом спросил я; негр притих...
     -- Спасибо, -- сказала женщина.
     -- Скажите, черт побери, что случилось!
     Женщина всхлипнула.
     Промелькнул  указатель  "Стадион",  мне  пришлось  съехать  с  шоссе на
вспомогательную, совсем уж глухую дорогу, и опять  застучало  сердце: сейчас
будут стрелять. Но никто не стрелял.
     Наконец  показался полицейский участок, на крыльце  его, под навесом --
несколько фигур в форменных дождевиках и фуражках.  Останавливаясь у мотеля,
я был  уже совершенно спокоен. Негр заплатил 17 долларов и уволок чемодан, а
женщина наградила меня двадцатидолларовой купюрой:
     --  Я  восхищена  вашим  поступком!  -- сказала  она, но в ее интонации
почему-то отчетливо слышалась фальшь...
     К мотелю подползла та, не страшная (в присутствии полицейских), машина.
Из  нее под дождь  вышел человек  моих  лет,  в  костюме,  при галстуке.  Он
смущенно улыбался, показывая, что намерения у него самые мирные.
     -- Добрый вечер, -- сказал он. Выглядело это так,  словно он здоровался
-- с чекером
     В роли  агрессора неожиданно выступает моя  пассажирка. Она выскакивает
из кабины,  хватает мужчину за галстук  -- голова его  мотается из стороны в
сторону, -- и так же неожиданно дама возвращается в кэб:
     -- Отвезете меня в Бронксвиль?
     Еще бы --  не отвезу! Поездка за город -- это же двойная оплата! Сердце
так и затрепетало: к моим  174  долларам добавится изрядный куш. Да я  побью
сегодня выручку всех врунов, которые только и ездят что в Филадельфию! 9.
     Часы показывали начало четвертого,  когда  мы  свернули с шоссе  Мэджор
Диган в кромешную тьму предместья. Женщина указывала мне, как ехать. Дорогой
она снова принялась меня благодарить.
     --  Рассказали  бы  лучше,  что  же  все-таки произошло,  -- ворчал  я,
распираемый гордостью.
     -- Рассказать вам  день за днем все эти  шестнадцать лет?! -- с пафосом
ответила женщина, и мой геройский "подвиг" поблек...
     Больше  я  ни  о  чем  пассажирку   свою  не  расспрашивал.  Однако  же
завершилась поездка за город -- еще одним разочарованием. Возле своего  дома
женщина опять раскрыла сумочку  и  демонстративно  отдала мне  все, что  там
было:  три бумажки по  доллару. А счетчик, включенный заново  у полицейского
участка, показывал 11.65...
     -- Мы находимся за городом, -- напомнил я пассажирке. -- Мне полагается
23.30.
     -- У  меня  нет  больше денег!  -- раздраженно ответила она и  показала
содержимое сумочки: скомканные салфетки, пудреницу и тюбик губной помады. --
Двадцать долларов я вам дала? И хватит!
     На том и закончили. Следовавшая за нами машина попятилась, выпуская мой
чекер из узкого проезда, и я остался один...
     Выл ветер в невидимых кронах деревьев, лил дождь. Я спустился с холма и
поднялся на холм. Вокруг -- ни единого огонька.
     "Какая  прелесть,  какая гадость!  --  думал  я.  -- Закатила истерику,
одарила подобравшего ее на шоссе кэбби, но тут же пожалела денег и захотела,
чтобы  я  отработал  их...  И  то  --  ладно.  Откуда  только   эта  вспышка
благородного негодования? И как теперь мне отсюда выбраться?.."
     Еще один подъем. Еще один спуск. Ночь и дождь. Что делать?
     Вдруг, ослепив меня, мимо промчалась машина, и  царапавшая душу тревога
спрятала  коготки.  Я развернулся,  поехал  следом, и вскоре из-за  поворота
выскочил щит с услужливой стрелкой и надписью: "Нью-Йорк"...
     Но до  Нью-Йорка  было далеко; дождь  превратился в ливень. Фары  моего
чекера не  пробивали серую стену. Включив аварийные огни, я  полз по шоссе и
лупил себя по щекам...
     Я пел. Орал. Курил. Двадцать два часа, проведенные за рулем, навалились
на  меня,  и  глаза  -- закрывались... Машин вокруг становилось все больше и
больше,  над головой  промелькнула тень моста  Верразано. Если  бы не дождь,
отсюда  был бы  уже виден  мой двадцатиэтажный дом с  круглыми водонапорными
башнями на крыше...
     Ледяной душ. Вестибюль. Мокрые туфли  -- сброшены. Из спальни выглянуло
чужое насупленное  лицо  жены. В моем кабинетике на  диване -- постель.  Это
наказание, санкция.  А мне так хотелось и повиниться, и  объяснить, почему я
не  позвонил, и похвалиться небывалой  -- 177  долларов! --  выручкой; и еще
хотелось сказать жене заранее приготовленную, выпестованную в душе  фразу: с
таксистом,  мол, когда  он  привозит домой  такие деньги, случается  за день
столько всяких приключений, сколько с иными людьми не случается и за год.
     Я  надел сухую майку  и лег. Но сон  отлетел. За  окном  стояла  черная
тишина. Дождь кончился, я не мог уснуть...



Глава двенадцатая. ПИСЬМО  С ТОГО СВЕТА




1.


     Так я и лежал, глядя в потолок, ни о чем не думая и не замечая, как мое
тело  постепенно   наливается   чем-то  тяжелым...   На  стене,  к  которой,
перевалившись через подлокотник дивана, прислонилась моя подушка, -- полки с
книгами; у окна -- письменный стол...
     Почему мне неуютно среди вещей, к которым я так привык?
     Еще совсем  недавно  как-то  само собой  подразумевалось,  что за  этим
столом, кроме однодневок-радиопрограмм, напишется и что-нибудь  "настоящее":
цикл  рассказов  или повесть --  о  жизни здесь и там.  Но теперь  я стыжусь
прежних   честолюбивых   фантазий,   и  вид  чересчур   громоздкого   стола,
неправомерно  занимающего  чуть  ли не  половину  моей комнаты,  -- вызывает
досаду.
     Иное дело -- книги.  Сказать по правде,  за последний год не купил я ни
одной;  но  и   заброшенные,  запылившиеся,  убого   оформленные,   изданные
ничтожными  тиражами,  -- нищим русским  зарубежьем  --  книги  эти вызывают
совершенно особое, непонятное ни американцу и никакому другому иностранцу --
щемящее  чувство. Ни на  одном другом  языке, кроме  русского,  не  написано
столько книг, за которые их авторы -- заплатили своими жизнями...
     Вот тоненький сборник расстрелянного в застенке поэта, носившего одно с
расстрелянным  царем имя. А  этого поэта  расстреляли  позднее... Еще  томик
стихов:
     Жизньупала.какзарница,
     Каквстаканводы-ресница,
     Изолгавшисьнакорню...
     Зачем автора этих строк  нужно  было швырнуть за колючую проволоку, где
он  в считанные недели  сошел с ума  и погиб? Зачем  всадили пулю  в затылок
одному из самых изощренных в русской  прозе  стилистов? Зачем сунули в петлю
поэтессу, стихи которой живы и по сей день?
     Вот она передо мной -- история великой литературы, созданной мучениками
и заменившей религию миллионам таких, как я... 2.
     Светало;  в  комнате  уже можно было  читать,  не  зажигая  лампы; и  я
подумал, что для книг, хотя их и не прибавилось с тех пор, как я стал водить
такси,  остается  все  меньше  места на  полках  потому,  что одну из них --
нижнюю,   до  которой  я  могу  дотянуться  рукой,  не  вставая   с  дивана,
загромоздили  кипы неразобранных  бумаг,  которые регулярно  подкладывает  и
подкладывает в мой ящичек с надписью "Lobas" добросовестная библиотекарша. С
каждой  промелькнувшей  в  печати  статьи,  которая  может  пригодиться  для
программы  "Хлеб  наш насущный", она снимает копию и кладет в мой  ящичек. И
туда же -- каждый выпуск "Исследовательского бюллетеня", который готовят для
радиожурналистов мюнхенские  советологи. Попадают  в  мой  ящичек  и пухлые,
неисповедимыми  путями доходящие  до  нас  оттуда "самиздатовские" рукописи.
Читать их у меня  нет времени, а выбрасывать -- как-то неловко: за каждой из
этих рукописей -- растоптанная человеческая судьба...
     Решившись доверить  свои мысли бумаге, "самиздатовские"  авторы  всегда
сознают, что совершают  шаг  -- в пропасть.  Что их будут искать и найдут. И
тогда нагрянут обыски, допросы, тюремная психбольница или просто тюрьма...
     Именно такой вот автор  и отстукал на свою погибель на машинке "Москва"
-- шестьдесят с гаком страниц густого, через один интервал,  текста, который
я,  поняв,  что наверняка не  усну, достал с полки  и опустил на  пол  возле
дивана; и никак еще не уверенный в том, что стану все это читать -- поднес к
глазам первую страницу:
     "22 сентября в  9 часов 20 минут я вышел из  нашего дома на Тарасовской
улице  N  8,  -- кольнул, кольнул  знакомый  киевский адрес!  --  и  пошел к
Ботаническому  саду.  Светило  солнышко,  на  мне было  легкое  светло-серое
пальто, сандалии.  У  здания пожарной команды стоял, загораживая мне дорогу,
голубой "рафик".  Я хотел  его обойти, когда  справа,  со  стороны  пожарной
команды, возник большеголовый и седовласый человек. И он сказал:
     -- Здравствуйте, Гелий Иванович. Садитесь, пожалуйста, в машину..."
     ...За тонкой перегородкой послышались шаги: из  спальни -- в ванную, из
ванной  -- в  кухню. Это поднялась жена; она теперь училась  в Манхеттене на
курсах операторов  электронных машин. Я  лежал в своем  кабинетике. В  своей
бруклинской квартире. И читал рукопись одного из старых киевских  приятелей,
о котором знал совершенно точно, что его уже нет в живых...
     Примерно  с полгода назад --  или  больше? -- сюда, в  Нью-Йорк,  дошло
известие, что  Гелий Снегирев, помилованный советским правительством, чем-то
заболел и умер. Что похоронен он  на Байковом кладбище. На том же самом, где
похоронена и моя мать.
     Это было письмо -- с того света!.. 3.
     Впрочем  отпечатанный на машинке "Москва" текст меньше  всего напоминал
заявку на "фильм ужасов".  Голубенький "рафик"  все ехал и ехал  по  улицам,
хорошо знакомым  мне с  детства... "Вывернули на Владимирскую".  Значит,  из
окна Гелию были видны красные  колонны  Университета; потом -- музей Ленина,
где меня когда-то принимали в пионеры...  Да, вот и Гелий упоминает,  что из
окна  "рафика" увидел этот  самый музей,  затем ресторан "Лейпциг" и наконец
серое здание  КГБ, почему-то всегда укрытое строительными лесами: "Повернули
на Ирининскую, заехали в ворота и -- приехали!".
     Будничный тон  рассказа  как  бы  приглашал  "на  экскурсию" --  внутрь
зловещего здания, куда был доставлен арестованный диссидент...
     "Начали  обыск. Какие-то бумаги и подписи -- хотя  нет, без подписей, я
сразу  же  заявил,  что  подписывать  ничего  не  буду.  Понятые.   Какое-то
начальство, которое произнесло:
     "Да,  Гелий Иванович,  вы  изрядное ведро  грязи вылили  на нас и  тут,
внутри,  и  там,  за рубежом".  Потом  меня  повели  через  двор,  завели  в
двухэтажное  здание, в  маленькой каморке обшмонали  уже донага...  Коридор,
лестница,  коридор,  в руках  у меня два матраца,  лязг  замков и -- камера.
Сосед: чернявый, симпатичный.  Я  плохо  помнил все эти первые минуты, а он,
Иван  Иваныч,   мне   потом  рассказывал:  я  походил,   осмотрелся,  оценил
наблещенный паркет  и  высоту  до потолка, метров около пяти  (до  революции
здесь  был то  ли дешевый отель,  то ли  бордель),  присмотрелся  к  нему, к
соседу,  и сказал: "О, здесь можно жить, красота!". И, придвинув лицо к нему
вплотную, заговорщицки бормотнул: "Так что, "подсадной"? Ну-ну!.."
     Был он "подсадным"  или нет -- не знаю, как не уверен, что "работал" со
мной и второй мой сосед -- Григорий Тимофеевич. Черт их разберет...
     Ну, вот. И потекла жизнь -- да, жить можно, красота! И с первых же дней
я стал сочинять вирши..."
     "Одна милая дама дала мне совет.
     "Если вам суждено в самом деле тюрьма,
     Сочиняйте стихи там, хоть и не поэт.
     Помогает, от многих слыхала сама..."
     Я тогда усмехнулся, теперь же, в тюрьме,
     Тот совет ее вспомнил и кланяюсь ей:
     Очень трудно, наверно, было бы мне,
     Не засядь я за вирши с первых же дней..."
     Ох, Гелий!  --  подумал  я,  вспоминая, как  он, сорокалетний,  женатый
(такой же, как и большинство киношников и журналистов -- пьянчуга), влюбился
в молоденькую, чуть ли не вдвое моложе его студенточку, как охаживал  ее и в
конце  концов женился на ней.  С годами, однако, студенточка стала настоящей
советской  мадам  и  ушла  от  мужа,  исключенного  из  Союза  писателей  за
антисоветские взгляды... Но неугомонный "Гаврила" -- уже лишенный  средств к
существованию, уже изгой, которого  вчерашние знакомые при встречах на улице
"не узнавали",  уже без пяти минут арестант, за которым неотступно следовали
филеры  -- снова  влюбился.  И  снова женился! И  вот,  пожалуйста:  даже  в
следственной тюрьме КГБ у него на уме -- дамы...
     Я  перелистал страниц десять стихов, сочиняя которые  заключенный лечил
тюремную тоску: ученических, косноязычных,  читать  их было неинтересно... И
уже вскоре после того, как окунулся в эту рукопись едва  ли не с трепетом, я
довольно бегло ее просматривал...
     "С самого начала я завел со следователем весьма странные  отношения: не
здоровался,  хамил, а в устных и письменных ответах (все ответы в протоколах
допросов писал своей рукой) остроумничал и изгилялся, как мог...."
     Действительно, странные отношения... На первый же допрос Гелий входит в
кабинет следователя, капитана госбезопасности, напевая модную песенку:
     Я его оскорбил. Я сказал: "Капитан,
     Никогда ты не станешь майором!.."
     Это он -- со значением, в том  смысле, что "большеголовый и седовласый"
капитан Слобоженюк  на нем,  на его деле, майорской звезды не заработает. Но
еще неожиданней -- реакция гебиста. Что же -- он?  Кулаком по  столу? Отнять
курево, лишить передач, прогулки? Не только ведь  офицерский гонор побуждает
обломать наглецу  рога -- служба такая. Не получишь необходимых показаний --
какая уж там звезда?! Долго ли строгому начальнику вытурить седого  капитана
-- на  пенсию? И тем  не  менее  капитан  не  вызверился, а  только напомнил
развязному остряку,  дескать,  вы,  Гелий  Иванович, как-никак  находитесь в
серьезном учреждении, и песенки распевать на допросах у нас не  положено. Да
еще вроде бы пожаловался (?) заключенному на свой хомут:
     --  С меня за  это, знаете,  как  стружку  снимут?!..  Впрочем,  ничего
невообразимого не было  в  том, что  Гелия поручили  такому  захудалому,  не
вышедшему в чины гебисту. Ибо какой еще выдающийся контрразведчик требовался
для дознания  по  делу, основное  обвинение  по  которому  именно  в  том  и
заключалось, что  преступник не желал скрывать свои  преступные мысли: "Ваша
конституция  -- ложь  от  начала и  до  конца!.." И если диссиденту поначалу
могло  что-нибудь показаться необычным  в  его  простоватом  и незлобивом по
натуре следователе, то -- лишь степень бесцветности этого чиновника, который
постоянно,  изо дня в день бубнил одно  и то же: "Да, Гелий Иванович, именно
так у  нас и положено" или  "Нет,  Гелий Иванович, так у нас не положено..."
Однако  же  изумляться, даваться диву  тоже особого  повода не было: обычный
продукт советской системы -- ничтожество, каких полно и в Союзе писателей, и
на любой киностудии, и, по-видимому, -- в КГБ... 4.
     Порой,  правда.  Гелию  казалось,  что следователь прикидывается эдаким
дураковатым бюрократом,  "дубогрызом";  хотя,  если  вдуматься, то  с какой,
собственно,  целью гебист мог взяться играть  такую, чуть  ли не комедийную,
роль?..
     Гелий обращался с жалким этим капитаном именно так, как тот заслуживал,
не отказывая себе в удовольствии при случае и подразнить следователя:
     -- "Скажите, капитан, вас при входе на работу и про уходе обыскивают?
     -- С чего вы взяли? Нет, конечно.
     -- Неправда, еще как шмонают!..
     -- Что за глупости?
     --  А вот и  не  глупости. Меня по дороге к вам  на допрос и  от вас --
шмонают.
     -- Так это же не меня обыскивают, а вас.
     -- А вы  подумайте: меня ведут к вам и кроме вас я ни с кем не общаюсь.
За мной следит вертухай... Значит, шмонают -- вас: или я вам что-то несу или
вы мне что-то вручили. Разве не так? Вас обыскивают, вас!
     Следователь со скрипом посмеялся:
     -- Шутник вы. Гелий Иванович"...
     Однажды  на допросе  раскапризничавшийся  заключенный  схватил со стола
лист протокола, изорвал его в клочки и швырнул в мусорную корзину...
     Лицо следователя сделалось каменным. Всему есть свой предел; нашла коса
на камень!  Офицер молча  встал, шагнул к бронированному сейфу, открыл его и
достал...  Содрогнулся  Гелий, не понял сразу... Однако в  руках следователя
оказался всего лишь навсего -- флакон канцелярского клея.
     Все  так же  молча седая голова нырнула  в  мусорную  корзину,  капитан
тщательно собрал  ошметки, разложил их на столе и стал  подклеивать.  И лишь
закончив кропотливую эту работу, сказал:
     -- Как же  вы так, Гелий  Иванович? Культурный человек,  а  такое  себе
разрешаете?  Протокол, хоть и не  подписанный, есть документ. С меня за ваши
"художества" начальство спросит, и крепко спросит!
     Неловко  сделалось  Гелию  за  свою выходку:  вовсе не  имел он в  виду
унижать пожилого человека; и, полуизвиняясь, заключенный пробормотал: что же
вы, мол, меня не предупредили? Я уж не стал бы... 5.
     Совершенно,  необъяснимым  однако,  в записках Гелия  выглядело то, что
"странные  отношения"   сложились  у   него,  оказывается,  не   только   со
следователем, а со всеми, решительно со всеми, кто окружал его во внутренней
тюрьме КГБ...
     Прощупывают  два  надзирателя-прапорщика  грязные  носки  заключенного,
резинку  в  его  кальсонах,  а  писатель, кинорежиссер -- барин  -- колет им
глаза:
     -- До какой же мерзкой ерунды опустились вы, хлопцы!..
     А бравые  прапорщики в ответ -- ни звука. Скушали. А  дальше -- больше.
Обнаружив во время очередного обыска упомянутые уже стихи (и  не просто  так
-- стихи, а зашифрованные!), надзиратели поначалу отложили их  в сторону, но
потом к тетрадке не прикоснулись и  даже не доложили о своей находке наверх,
поскольку история эти никакого продолжения не имела...
     С нескрываемой симпатией  относился к диссиденту и  главный следователь
Управления,  полковник Туркин: "обаятельный, умница" -- эпитеты  Гелия... На
допросах  полковник появлялся  нечасто,  но, если и  заглядывал, то,  прежде
всего, справлялся не о ходе следствия, а о самочувствии заключенного, причем
--  не вообще,  из вежливости, а входил в  детали: не шалит ли сердчишко? Не
мучает  ли бессонница? И  даже такое: не сверлит ли геморройчик? Это, знаете
ли, препротивная штука, многих в тюрьме беспокоит...
     Но,  пожалуй,   лучше   всех   относился   к  Гелию  начальник  тюрьмы,
подполковник  Сапожников, хотя лично  ему этот заключенный изрядно въелся  в
печенки. Седьмого  ноября,  в праздник,  когда по  всей  стране  руководство
взыскивает  с  блюстителей порядка  за любое "че-пе" особенно строго,  Гелий
закричал  в  прогулочном  дворике,  что призывает всех политических  узников
встретить годовщину Октября голодовкой протеста!..
     Произошло это  на девятый день голодовки самого  Гелия. В глазах у него
потемнело,  он  потерял сознание,  упал, и был  доставлен в камеру  на руках
надзирателей...
     В советской тюрьме за подобное  нарушение полагается,  уж  как минимум,
карцер;  но подполковник Сапожников  нашел возможным применить более  мягкую
меру...
     "... через два дня, когда я лежал с голым задом в медкабинете  и в меня
насильно заливали питательную клизму, пришел начальник тюрьмы и, обращаясь к
моей  отощавшей  заднице,  огласил  приказ  об  объявлении  мне выговора  за
нарушение дисциплины..."
     Как говорится,  и смех, и грех:  человек добровольно идет на каторгу, а
начальник  одной из  самых  страшных  советских тюрем (зверюга  ведь  должен
быть!) журит его -- выговором в приказе...
     За стеной  опять  послышались шаги. Из комнаты  сына --  в  ванную,  из
ванной --  в кухню... Ойкнула  и зашуршала  осколками  по  линолеуму  бывшая
тарелка или чашка.  Потом в квартире  стало тихо, как в могиле. Я читал, уже
ничего не пропуская... 6.
     За  окном  струился  снежок, приближался  Новый  год  и, забыв о мелких
личных обидах, седовласый капитан, которому, кроме неприятностей, дело Гелия
и впрямь ничего не сулило, завел со своим подследственным разговор по душам:
о некоторых веяниях в определенных сферах...
     Гуманные веяния  эти  поощряли  применение  закона,  согласно  которому
чистосердечное  раскаяния  иногда  вознаграждается  полным  помилованием.  В
особенности -- на стадии  следствия... Тогда и с  жены, которая помогала  --
ведь помогала! -- распространять клеветнические материалы и которая в  любой
день могла оказаться за решеткой, -- тоже спадут обвинения...
     "Что? Много шуму "за бугром"? Надо бы нейтрализовать?"
     -- поддел следователя Гелий.
     "Да. Не мешало бы нейтрализовать, -- признался следователь.
     -- Подумайте, Гелий Иванович".
     И  тут вдруг  надменный,  насмешливый  диссидент  пообещал  подумать!..
Капитан  не  мог поверить собственным  ушам.  И  поверил только тогда, когда
понял: в обмен на  туманное свое  обещание заключенный --  клянчит поблажку.
Гелию  и  его сокамернику  вздумалось  устроить  в тюрьме на  Новый  год  --
елочку...
     Конечно  же,  заключенный  играл с капитаном, как  кошка с  мышкой,  но
дураковатый  капитан клюнул  на удочку  и  не только разрешил  неслыханное в
следственном  изоляторе  КГБ баловство, а собственноручно принес заключенным
две  или три пахнущие смолой  и морозом хвойные  ветки. И  уж чтоб  все было
честь по чести, позволил  арестантам  сделать елочные  игрушки из  фольги от
полученных  в передаче  плавленых  сырков.  И еще приказал гебист  бессонным
вертухаям  --  не  заметить, что  Гелий и его  сокамерник "тайно" готовят (в
мыльнице?)  --  из  хлеба,  сахару и воды  по глотку хмельной  бражки,  чтоб
чокнуться ею в новогоднюю ночь!..
     Получив  свою  копеечную  радость, Гелий  на первом же после  праздника
допросе  высокомерно заявил, что ни  на  какие  сделки с органами не пойдет.
"Этого не будет. Забудьте!". "А зря вы, Гелий Иванович, -- негромко процедил
капитан. -- Был бы совсем другой разговор". Но у добродушного  следователя и
в мыслях  не  было  мстить  хитровану,  хотя  одного телефонного  звонка  из
укрытого  строительными лесами  здания было бы  достаточно, чтобы искалечить
жизнь сыновьям Гелия...
     "... допросы к  февралю стали редки, все  уже  было обспрошено и на все
мною было нагло и  находчиво  отвечено, но следователь обязан был два раза в
неделю  вызывать меня на  допросы,  и где-то двадцатого февраля я  отказался
ходить  в следственный  корпус. И  опять,  как во  время  голодовки, он стал
приходить для допросов в следственный изолятор..."
     Ну, и о чем же беседовал капитан с Гелием, если все уже было обспрошено
и на все -- отвечено?
     Да  так, ни о чем... Странные отношения следователя  с  подследственным
развивались;  вот  они  и  болтали  о  всякой  всячине...  Например,   Гелий
рассказывал свои тюремные сны... Иногда грустные, иногда смешные...
     И следователь выслушивал подобную чепуху?
     О,  с  полнейшим  вниманием!..  Уже  потом,  почти  ослепший,  лишенный
возможности перечитать написанное слово, уже задыхаясь в предсмертной тоске,
Гелий, спохватившись, с недоумением заметит об одном из этих снов: "Вещий он
был, что ли?.." 7.
     В  ту  ночь  заключенному  снова  снилась тюрьма. Кабинет  следователя,
привычный вид из окна -- каменный колодец.
     Нет, не  совсем так! Во сне  внутренний двор тюрьмы  открылся  Гелию  в
необычном смещенном ракурсе, и это  смещение позволило увидеть подворотню --
уводящий на волю туннель. Выпуская голубенький "рафик", тот самый, в котором
пять месяцев назад сюда привезли Гелия, ворота тюремного двора распахнулись,
а за ними -- залитый солнцем  тротуар, прохожие!.. Вдруг за спиной раздается
вкрадчивый голос, Гелий оглядывается: рядом стоит полковник Туркин. Он весел
и со смехом объявляет заключенному, что тот -- свободен.
     Гелий  видит себя за воротами тюрьмы, но шагнуть  к людной улице --  не
смеет... Он боится встретить  жену, друзей... Даже  во сне Гелию  ясно:  они
непременно спросят,  почему  его  выпустили?  И что  же  он объяснит?..  Как
докажет, что никого не предал, не стал подлецом?! Ужас обвивает горло, Гелий
бежит назад и умоляет вертухая впустить его обратно в тюрьму:
     Мне к себе! Мне к себе, к себе!
     Мне в СИЗО

47

! Мне в СИЗО Ка-Гэ-Бэ!
     Моя камера там пуста! Моя койка не занята!
     Мне на волю не по пути! Пропусти... отпусти... пусти!!!
     "И тут я проснулся с воплем "Пусти-и-и!". И, как  говорится, в холодном
поту..."
     Это было совершеннейшая идиллия: на допросах заключенный читал стихи, а
следователь -- слушал...
     "Второго  марта я  досыпал бессонную ночь,  когда  стукнуло,  грюкнуло,
потом лязгнуло  и в камеру вошел подполковник Сапожников. Я давно  объяснил,
что не встаю в его присутствии, и только повернулся и поглядел. Он подошел к
койке, по-братски положил мне руку на плечо и сказал:
     --   Гелий  Иванович,  на  этот  раз   вам  все-таки  придется  встать.
Собирайтесь в больницу..."
     Я читал записки Гелия, и  от всей этой  идиллии с  решетками  на окнах,
минут  духовной  близости  со  следователем,  забот   доброго  полковника  и
по-братски  положенной  на  плечо руки начальника тюрьмы --  веяло  на  меня
чем-то таким, что мороз пробегал по коже...
     Я  отложил  рукопись, не дочитав ее до конца. Дон Кихот... Ни  дать, ни
взять: Дон Кихот!.. Вступил он,  правда, в бой не с  ветряными мельницами, а
со злом реальным,
     могущественным; но выбитый из седла, отрекся от лучшего, что совершил в
своей  жизни, и  тогда  жизнь  его,  лишенная  смысла,  оборвалась...  Жаль,
конечно, но ведь иначе и быть не могло...
     Сто  подробностей,  которые  я  только  что  вычитал, не  изменили  уже
сложившийся в моем сознании стереотип образа и судьбы Гелия Снегирева.
     Начинался новый день, который мне  предстояло  пережить  в своей  жизни
Часы показывали без четверти восемь В кухне зазвонил телефон. Кому еще, черт
побери,  понадобился я с утра пораньше?!..


ЧАСТЬ  ЧЕТВЕРТАЯ





Глава тринадцатая. САМОЕ ЯРКОЕ ВПЕЧАТЛЕНИЕ




1.


     А   телефон  все  звонил  и  звонил...  Едва  я  только  заслышал  его,
дисциплинированное мое сознание тотчас же отдало телу команду: "Встать!", но
тело -- не подчинилось. То тяжелое, чем  полнились мышцы  плеч и спины, было
свинцовым  изнеможением  вчерашнего,  двадцатидвухчасового  рабочего  дня...
Вчера мне  казалось, что эти часы пролетели совсем незаметно, а усталости я,
пока  крутил  баранку, и в  самом деле не  ощущал. Сейчас, однако, я не  мог
пошевелить ни рукой, ни ногой...
     Телефон, между тем, умолк... Человек  свободный, никем не понукаемый, я
мог валяться на диване, сколько мне заблагорассудится. Мог вообще не поехать
на работу, устроить себе внеочередное воскресенье. Я так и решил: сегодня --
день  отдыха.  Заслуженного  и  необходимого.  Единственное,  что  я  должен
сделать, это переставить чекер на другую сторону улицы. Иначе в восемь часов
его ветровое стекло украсит штрафной талон. Допустить этого никак нельзя  и,
стало быть, нужно подниматься.
     Первым делом я  выглянул в окно.  Чекер  не угнали:  желтый  его  капот
высовывался из-за здоровенного мусорного бака, возле которого я на  рассвете
поставил свой кэб, поближе к входу в дом.
     На  кухонном столе, придавленная сахарницей, -- пачечка влажных зеленых
бумажек. Деньги на видном месте положены с умыслом: чтоб жена  и сын, прежде
чем уйти утром из дому, пересчитали бы их  vr узнали о моем -- 177 долларов!
--  рекорде...  Однако  же пачечка моя выглядит,  вроде бы,  похудевшей.  Со
вздохом извлек я из-под сахарницы деньги,  пересчитал их и вздохнул еще раз:
154... Значит, двадцатку взяла жена, а три доллара -- сын.
     Я знал,  что  жена бережет  мои таксистские деньги, что она до сих  пор
носит  привезенное из Союза пальто. Что  мотовство  сына пока ограничивается
лишним куском пиццы, билетом  в  кино.  Мне  не в чем  было упрекнуть  своих
иждивенцев, но денег все-таки было жалко...
     Вспомнил  я  и о повестке  в  уголовный суд. Нет, я  ее не  порвал и не
выбросил, трезво  рассудив,  что утро вечера мудренее.  И  теперь,  разыскав
изжеванную,  сырую бумажку, снял с полки англо-русский словарь и принялся за
поиски   неразборчиво   вписанного  термина,   определявшего  состав   моего
"преступления"..."S"  -- с  трудом разбирал  я каракули  полицейского;  "О",
потом, вроде бы, "L". Вскоре я убедился, что слова, начинающегося на "SOL" с
окончанием "ING" в словаре нет,  но  в конце  концов  отыскал глагол, основа
которого  совпадала по орфографии со словом  в повестке. Однако же смысловые
значения  этого  глагола  никак  не  вязались  со  вчерашним  происшествием:
"выпрашивать  подаяние; приставать к  мужчинам. "Ее обвиняли в  том, что она
приставала к мужчинам на улице"; подстрекать население к бунту..."
     Да ведь это просто потрясающе! -- обрадовался я. -- И как здорово,  что
не выбросил я сгоряча повестку. Нет, я непременно приду в суд  в назначенное
время!  (Мне  даже  досадно  стало, что разбирательство  состоится  аж через
месяц). В отглаженном костюме, в начищенной до блеска обуви,  я войду в  зал
заседаний  и,  обуздав  благородное  свое  негодование,  бесстрастным  тоном
расскажу все подробно о том, что  в действительности произошло, а, закончив,
в упор спрошу  полисмена: "Так в чем же  все-таки вы меня  обвиняете? В том,
что я  "выпрашивал подаяние"?  Или  в  том, что я  "подстрекал  население  к
бунту"? О, это будет та еще сцена! И  если  кому-то и вправду следует не  на
шутку  опасаться  предстоящего суда,  так  уж,  наверное,  этому  болвану  в
полицейской форме. Вот кому даст судья прикурить!.. 2.
     Шаркая  по  полу чужими ватными  ногами,  я добрался до ванной. Если бы
жена не постелила мне вчера на диване, я, может, заставил бы себя встать под
душ. Сейчас, однако, в моем распоряжении оставались считанные минуты.
     Чужая, вспухшая  будто  от  пьянства,  физиономия  с  красными  глазами
глянула из зеркала. Нужно было  хоть  как-то умыться,  но донести  пригоршню
воды до лица я не мог: левая рука дрожала.
     Опять грянул телефон:
     -- Извини, что разбудила, -- сказала жена.
     -- Ты меня не разбудила, я уже встал...
     -- Ты не забыл, что нужно переставить машину? Я звоню уже второй раз.
     -- Я был в ванной, -- сказал я.
     --  Ты отдаешь  себе отчет  в  том, когда ты вернулся  домой?  --  жена
старалась, чтоб в ее упреке не прозвучала  нотка раздражения. -- Я же чуть с
ума не сошла...
     -- Так получилось, -- сказал я, натягивая непросохшие джинсы.
     -- Пожалуйста, не вздумай сегодня '^иботать, -- попросила жена.
     Меньше всего горел я сейчас желанием вкалывать. Однако в том,  что жена
взяла из привезенных  накануне денег двадцать долларов, а теперь уговаривала
меня отдохнуть,  побыть дома, было какое-то противоречие...  Я сунул ключи в
карман и захлопнул входную дверь... 3.
     Из оставшихся 154  долларов около  двадцати уйдет  на заправку, думал я
под жужжание  лифта. 62.50  принадлежит хозяйке. Но, если  устроить  сегодня
выходной,  этот  долг удвоится. За  то, что чекер  целый день  простоит  под
окном, мне придется уплатить деньгами, которые я привез домой накануне. Если
пойти на  это, получится,  что за двадцать два часа  я  заработал --  девять
долларов...
     Я был совершенно  свободным  человеком,  хозяином самому себе. Но какой
хозяин мог бы заставить меня,  не спавшего ни минуты, снова сеть за руль?!..
Впрочем,  я и не собирался выкинуть  сейчас  такой номер. Я решил  поступить
разумно: переставлю машину,  вернусь,  выкупаюсь, подремлю, а  где-то  после
полудня...
     Прокуренные легкие с наслаждением  втягивали  живительный  после  дождя
воздух.  Я  обошел  мусорный  бак,  и  по  сердцу  словно  полоснули  ножом:
треугольное,  меньшее  из  стекол  водительской дверцы  было  разбито;  сама
дверца, конечно же, открыта; а распахнутая крышка багажника раскачивалась на
ветру, чуть позванивая вырванным "с  мясом" и повисшим на изогнутой заклепке
замком... Деловому автомобильному вору недосуг было возиться с отмычками под
дождем. Он открыл  машину по-быстрому -- молотком и  зубилом -- и украл (это
вам  не  шалун-подросток) -- новенькое запасное  колесо,  домкрат, новенькие
кабели, фонарик... Багажник был пуст, на дне его стояла вода...
     Как ни  горька была  моя  печаль, но главное  еще  предстояло выяснить:
украден ли счетчик?.. Стоивший, по словам хозяйки, четыреста с лишним монет,
электронный  счетчик я почему-то не оставлял  в  багажнике,  как  это делают
многие таксисты, а  уносил домой,  или же, как вчера, -- завернул в тряпку и
спрятал под сиденье...
     "Никогда!  Больше никогда не оставлю я кэбе счетчик!" -- поклялся  я и,
царапая ладонь  об осколки,  ринулся  искать его под  сиденьем  --  и тотчас
убедился, что вор  заглянул и  сюда... Исчезли из-под сиденья  и монетница с
мелочью,  и блок  сигарет,  и  даже бумажный  пакетик  с  двумя  бутылочками
кока-колы; однако же -- наперекор худшим моим предчувствиям, -- завернутый в
тряпку  счетчик  обнаружился  в  том  самом месте,  где  я  его  и  оставил.
Провидение все-таки сжалилось надо мной в это утро; но как ни крути, как  ни
верти, а  вчерашних  денег  не  хватало на  то,  чтобы  и стекло вставить, и
оснастить багажник новым замком, и новой "запаской", и новым домкратом...
     Поскольку рассчитывать на сочувствие хозяйки не приходилось,  я тут  же
решил, что  не  стану докладывать ей о случившемся, а сэкономлю, сколько  уж
удастся,  и  куплю  вместо новой  "запаски"  -- подержанную,  и  подержанный
домкрат. В багажник хозяйка не заглядывает...
     Всецело,  казалось бы,  поглощенный  этими  размышлениями,  не забыл я,
однако,  о  том,  что  за спиной  у  меня --  двадцатидвухчасовая  смена  да
бессонное  утро.  Начинать  рабочий  день,  не  отдохнув,  было  нельзя.  И,
подвязывая крышку багажника обрывком шпагата, положил я себе не отступать от
намеченного  плана:  переставить  кэб,  возвратиться  домой,   позавтракать,
подремать.
     Именно с таким намерением я и  объехал вокруг своего  квартала,  вокруг
соседнего, а  поставить  машину было  негде. Еще один квартал, еще ...  Даже
если я и найду  теперь место для чекера, у  меня все равно  нет сил тащиться
пешком домой  почти целую милю. Я  закурил, выдохнул вместе с дымом  ядреное
словцо -- и двинул на ведущее в Манхеттен шоссе! 4.
     Вы  прилетели  в  Нью-Йорк  и  наутро  по   приезде,  выйдя  из  отеля,
направились к выстроившимся у подъезда такси. Обнаружив, что дверца головной
машины  почему-то заперта и  уже согнув указательный  палец, чтобы постучать
водителю, вы заметили, что  кэб -- пуст... И в следующей машине  тоже никого
за  рулем  не  было...  Решив избежать скандала,  вы направились  к  третьей
машине. В ней сидели какие-то люди. Вы пригляделись:
     четверо  шоферюг  с  опухшими  от пива,  небритыми мордами  резались  в
карты...
     --  Швейцар!  --  окликнули  вы прятавшегося за  колонной  прохвоста  в
цилиндре. -- Что тут у вас творится? Могу я -- сесть в такси?
     --  О,  простите,  сэр!  --  с фальшивым  раскаянием  в  голосе отвечал
прохвост и сунул в рот свисток.
     Проезжавший мимо кэб  тотчас же притормозил, но едва вы в сопровождении
швейцара   направились  к  нему,  как   остановившийся   было  кэбби  сделал
выразительный жест, словно намеревался  левой  рукой отрубить свою же правую
по самый локоть и -- умчался.
     --  Видали, с какой дрянью приходится иметь  дело? --  искренне на этот
раз  огорчился  швейцар, поскольку понимал,  что оскорбление адресовано ему,
персонально. -- Управы на них нет...
     Не  дослушав,  вы отправились на угол и  постарались как  можно  скорее
забыть о случившемся... Но если бы вам  не нужно было торопиться, если бы вы
полюбопытствовали  и  постояли  бы  тихонько  в стороне, то не  прошло бы  и
получасу,  как  вы бы  поняли,  почему  притормозивший кэбби не взял  вас  и
оскорбил швейцара...
     Вскоре  после  того  как  вы  ушли  или  укатили   в  машине  какого-то
подобравшего вас в конце-концов таксиста, боковая дверь отеля  распахнулась,
и рассыльный выкатил на тротуар тележку с чемоданами. Теперь швейцар не стал
ни отворачиваться,  ни прятаться за колонной. Он  подскочил  к  рассыльному,
ловко перехватил у него чемоданы и крикнул:
     -- Первый кэб!
     Адресуя швейцару "накося, выкуси", тормознувший  кэбби подразумевал: не
свисти  в  свою дудку,  жулик,  а усади  клиента в  такси,  которое стоит  у
подъезда!
     Швейцар бы и сам рад так поступить; ему, как и всем, тоже хочется  жить
по совести. Но рассудите: когда швейцар усаживает вас в такси, сколько вы за
эту  услугу ему платите? Двадцать пять центов, не так ли? Ну, а если швейцар
рассыпался мелким  бесом  и не только  подозвал  кэб, но в  каком-то экстазе
услужливости отнял у рассыльного ваш чемодан с тем, чтобы самолично, бережно
уложить его в багажник, и, придерживая дверцу, пожелал вам доброго пути, тут
ведь,  согласитесь, и последний скряга заплатит доллар. Да и кэбби, которого
отправляют прямехонько в аэропорт, тоже, хоть  и от сердца оторвет, а доллар
швейцару даст, если  не последний день работает, если ему и завтра предстоит
под этим  самым  отелем шакалить... И вот итог: вместо двадцати  пяти центов
швейцар заработал два доллара.
     Все ясно? Вопросы еще есть?
     Впрочем, я и сам знаю, что есть. По крайней мере один. Даже  если вы из
деликатности и не  решаетесь его задать.  Вам,  конечно же, интересно, какой
именно из ленивых жлобов был  --  я?.. Тепли, что подпирая  стенку,  дерзил?
Или, может, какой-нибудь из картежников?  Или  --  тормознувший и  сделавший
жест?
     Хоть и мало радости в том признаваться, но случалось мне оказываться на
месте каждого из описанных хамов. Только в карты я не играл, я все остальное
-- было.
     Если  утром  я стоял под отелем  и  меня спрашивали: "Вы свободны?",  я
отвечал, что еще не начинал работать. Если это происходило  днем, я говорил,
что у  меня  --  перерыв; вечером -- что уже кончил работать. Если же  возле
моего кэба появлялся, скажем, инвалид на костылях, и мне становилось стыдно,
то я уж, конечно, старался его  не обидеть:  открывал капот и  врал, что кэб
поломался...
     И люди -- верили?
     Да  ведь я заботился не о  том, чтобы они  мне поверили,а лишь  о  том,
чтобы отвязались!  И  потому,  когда ко  мне подходил обычный человек,  т.е.
такой, который, возмущаясь  в  душе  моим  поведением,  этого  не показывал,
голоса не повышал, а по-людски просил: "Пожалуйста, отвезите меня на вокзал.
Я на поезд опаздываю", я отвечал: "Это ваша забота". 5.
     Но  неужто руки бы у  тебя отвалились бы, если бы ты отвез инвалида или
пассажира, опаздывающего к поезду?!
     Да  как  вам  сказать? Руки, разумеется, не  отвалились бы, но  ведь  я
потерял бы свое место в очереди  "аэропортщиков", в которой простоял час или
больше.
     А зачем хамил?
     Да  затем, что в  ответ  на грубость  вежливый человек, как правило, --
повернется и уйдет...
     Стояние  под  отелем  --  тяжелая  нервотрепка.  В  любую минуту  может
вынырнуть из-за угла синий "додж" с инспекторами комиссии такси и лимузинов.
Увидят  они   знакомую  картину:  желтую  очередь,  в  голове  которой  люди
размахивают  руками, подзывая такси, и  --  пожалуйте  бриться  ... Водители
первых двух кэбов получают по сто долларов

48

...
     Но позволь,  позволь, кэбби! Главное-то все равно непонятно:  за  каким
лешим торчал ты  под отелями, а не работал по  городу, подбирая всех подряд,
как положено  честному таксисту? Сколько водитель,  который честно трубил по
улицам, зарабатывал в час?
     Десять долларов

49

.
     А сколько ты получал за ходку в "Ла-Гвардию"?
     Десять долларов.
     Так  какой же смысл  -- мухлевать?  Ты ведь  обычно  битый  час  только
дожидался пассажира в "Ла-Гвардию". Неужели же ты не понимал, что понапрасну
растрачиваешь время?
     Еще бы  -- не понимал!  Терзался, с ума сходил. Но вы поставьте себя на
мое место. Даже после не двадцати двух и не восемнадцати, а всего-то, смешно
сказать,  после каких-нибудь шестнадцати часов накануне, если я  кое-как еще
добирался до  Манхеттена,  то  откуда мне было взять  силы,  чтобы  ползти в
заторах? Пробираться на перекрестках сквозь обтекающую кэб толпу?..
     Если вы,  живя в  Нью-Йорке, регулярно пользуетесь  своей машиной,  то,
наверно, ведь  и недели не проходит без того, чтоб, коща вы останавливаетесь
на красный свет,  подкативший сзади  желтый кэб не  толкнул бы задний бампер
вашего автомобиля -- своим.
     Глаза повылазили, что ли, у остолопа?
     Представьте себе: это  именно  так. Точнее  не  скажешь.  Смотрит кэбби
вперед  своим мутным  взглядом  и красный свет еще  видит, а вашу машину  --
нет...
     Сколько раз, безуспешно  прождав под отелем -- часа два! -- пассажира в
аэропорт, я  рвался работать по городу,  но  останавливал сам  себя: нельзя!
Будет несчастье. Разобью чекер. Задавлю пешехода...
     На  протяжении всего  рабочего дня каждый кэбби только  и думает, что о
деньгах, однако  поведение  его  определяет  не  только  желание  заработать
побольше,  но  еще истепень  усталости: соотношение  часов  отдыха и  часов,
проведенных за рулем.
     Зарабатывая в среднем по девять-десять долларов в час, мы, чтобы свести
концы  с  концами, должны были делать за день  сотнягу "чистыми". Деньги эти
любой  кэбби мог заработать за 11 часов, а  13  часов -- отдыхать. Поужинать
вместе с семьей, посмотреть телевизор, выспаться...
     Работа  в  такси  ведь  не  только  простая,  но  и  легкая.  Даже  при
соотношении  часов  отдыха и  труда  12:12  кэбби  на следующий день  вполне
работоспособен.  Он не  станет  шакалить под  отелем. Что он  -- враг самому
себе? Зачем же ему снижать свой среднечасовый заработок?
     Да  много ли нужно, чтоб выбиться из графика 12:12?  Заскочил таксист в
мастерскую  --  масло  сменить;  спросил механиков, сколько придется  ждать?
Говорят:  минут  сорок.  Быстрее где обернешься?  А  ждать приходиться  часа
полтора... Казалось  бы, что за беда? Ну, придется разок поработать позднее,
подумаешь!..
     С  трудом поднимется  на следующее  утро  кэбби,  но прохлаждаться  под
отелем себе не  позволит. Он  привык  мотаться по улицам. Он  не враг самому
себе. Он не хочет  снижать свой среднечасовой  заработок. Он будет вертеться
по городу, как бес, и, несмотря на то, что устал и не отдохнул, 115 долларов
"грязными" (т.е. до  заправки), сделает за 12 часов, не останавливаясь ни на
минуту,  сжевав  на ходу, всухомятку,  свой бутерброд  -- не  велик  пан! --
тридцать раз включив  счетчик,  тридцать  раз  отсчитав  сдачу, тридцать раз
сказав "спасибо" за каждый квотер чаевых...
     Но  теперь  и  при  соотношении  12:12,  которое  трудяге  удалось-таки
выровнять,  не будет  у  кэбби  сил  на  следующее утро.  Потому что степень
усталости  определяет не только количество проведенных за баранкой часов, но
еще и второй, не менее важный фактор -- число посадок... 6.
     Вот что такое одна посадка:
     -- Универмаг "Мэйси"!
     Находимся  мы,  допустим, на  углу  Второй  авеню  и Шестьдесят третьей
улицы: и ничего нет проще, чем из этой точки проехать к пересечению Тридцать
четвертой улицы  с  Америка-авеню,  где расположен знаменитый магазин.  Кати
себе, кэбби, прямехонько, потом повернешь направо и -- дело в шляпе...
     Но в том-то и загвоздка, что ехать прямо по Второй авеню
     --  нельзя! То  есть, если  хочется,  то  -- пожалуйста: запретительных
знаков на этой  магистрали нет. Однако  проскакав резво  метров  триста, кэб
наткнется на  поперечный  поток машин,  вливающийся  с моста  Квинсборо -- в
Манхеттен. Так будет утром... А поближе к вечеру застрянет кэб перед въездом
в туннель, соединяющий центр города с Квинсом.
     Оптимальность любого маршрута в Манхеттене  меняется на  протяжении дня
несколько  раз: утренние заторы, послеобеденные и предвечерние  возникают  в
разных зонах; да учтите еще, что скопление машин нарастает от понедельника к
пятнице.
     Ну и что в том особенного? В любом бизнесе -- свои сложности...
     Согласен.  Но обо  всех "подводных камнях"  направляющийся в  универмаг
"Мэйси" водитель  должен  вспомнить в  течение считанных  секунд.  И в те же
секунды  не  имеет он права упустить: что  с  широченных 57-ой и  42-ой улиц
поворот  на   Пятую  и  Седьмую  авеню  --  запрещен;  и  55-ая  улица  тоже
исключается: там лопнула канализационная  труба, взорван асфальт мостовой; и
на 53-ей улице тоже пробка --  из-за машин, направляющихся к отелям "Хилтон"
и "Шератон"...
     Мало того:  в те  самые  секунды, когда  таксист мысленно  прокладывает
маршрут, наперерез его машине сломя голову перебегает дорогу подросток...
     Нужно притормозить!
     А  слева  угрожающе  --  сейчас   зацепит!   --   приблизилась   махина
мусоросборщика...
     Нужно вильнуть рулем!
     А пассажир просит:
     -- Пожалуйста, прикройте окно -- дует... Или:
     -- Пожалуйста, приглушите чуть-чуть радио...
     С ясной улыбкой откликнется на просьбу клиента кэбби: все рассчитавший,
тормознувший, вильнувший, и в конце поездки, получив  сверх 2.55 по счетчику
еще  и  45  центов  на  чай, будет, что называется, "премного доволен",  ибо
останется ему всего лишь еще тридцать девять раз проделать подобную, то есть
совсем не хитрую операцию --  и таксистский  день будет  сделан. Но вот если
кэбби ошибется... Нет, не хватайтесь за сердце: я не имею в виду тот момент,
когда дорогу перебегал подросток. И  не намекаю,  что кэб  могла  искалечить
мусоросборная машина. Однако же, если ошибка таксиста, всего-то угодившего в
пробку, будет стоить ему минут девяти  или, скажем, тринадцати, то, конечно,
небо на землю не упадет, но на исходе такого неудачного часа кэбби с грустью
вздохнет: что-то маловато я за этот час заработал...
     И если на протяжении двенадцатичасовой смены  еще два-три раза  таксист
попадет в затор по своей вине, да раз-другой из-за строптивого клиента ("А я
вам  говорю  --  поезжайте  прямо!"),  да  случится  кого-то  из  пассажиров
подождать, да совсем недолго пошарить по улицам в поисках очередной  работы,
да  потерять  четверть часика в  очереди у автовокзала,  то на исходе такого
неудачного  дня кэбби уже не вздохнет кротко, а  -- выскажется! В том  духе,
что мать вашу  так-перетак,  я сегодня "бабки" не сделал! И черт разберет --
почему?! Я же вкалывал, как проклятый!.. 7.
     Если посадок за  день  было  у  таксиста всего, скажем, пятнадцать  или
шестнадцать:  все больше "дальнобойные"  рейсы  и  чуть ли не  треть времени
водитель  провел на шоссе -- это, считайте, баловство, а не работа!  Если же
счетчик  пришлось  включить  раз 25,  крепко умается кэбби. Если --  40,  на
карачках  будет  ползти от  машины  до  лифта.  Если  50  -- нужно  обладать
недюжинной силой воли, чтоб, вернувшись домой, заставить себя  -- ополоснуть
лицо...
     А если  в течение дня тебе не везло? Если ты застрял в мастерской? Если
всем  не  везло  --  выдался  "мертвый"  день?  Если  сломался счетчик? Если
пришлось  заменить рулевую тягу или запаять  радиатор, и  ты  "влетел",  ну,
пусть даже  не  на сто,  а всего  на 50 долларов? (Механики, они ведь такие:
чихнет и -- гони полтинник!). Ну, что тогда делать?..
     А  надо  --  взять  себя в руки, и  не  только  сегодня, но и завтра --
немножко, пару часиков переработать, пару часиков не доспать...
     Теперь соотношение часов отдыха и труда, за  которым таксист не  следит
(потому что счет приучился вести  только долларам), обернется против него, и
назавтра  менее  проворно  будет  вертеться  по  городу  кэбби,  будет  чаще
ошибаться при выборе маршрута, и чуть медленней будут капать квотеры чаевых,
потому  что не  каждому  пассажиру  он улыбнется, не  каждую  мелкую просьбу
исполнит с  готовностью, и  свой минимум, без  которого  нельзя возвращаться
домой, сделает он  уже  не за  12, а  за 13  часов,  а на сумму, покрывающую
ремонт, уйдет у него не два, а три часа... И соотношение станет 16:8...
     Покрутив   16   часов  баранку,  вызверится   кэбби   на   издерганную,
высматривавшую его в окошко жену: "Не по бабам я таскался! Не нужен мне твой
ужин!" --  выпьет баночку пива, если найдет  в  холодильнике, и, пропитанный
потом, завалится  спать... И если наутро какая-нибудь старушонка справедливо
укажет ему, что не там, где следовало, он повернул, что она хорошо понимает,
зачем  он  так  сделал,  вдруг почувствует  кэбби, что трясутся  у  него  от
бешенства руки, наливается кровью лицо и, останавливаясь посреди  дороги, не
узнавая  своего  голоса,  заорет  -- на кого? на  беспомощную-то женщину  --
"Убирайся вон из моей машины! Никуда я тебя не повезу!.." 8.
     Каких только грубостей не  слышат бедные  пассажиры от таксистов!  Иной
сгоряча и номер запишет,  и пригрозит жалобой, но потом остынет и жаловаться
не  станет. Даже не понимая причин хамского поведения  кэбби,  пожалеет его,
простит...
     А сколько  терпят  таксисты  от  пассажиров!  И  жалуются  только  друг
дружке...
     Мы все много лучше, чем нам самим кажется.
     Сентенция с двойным сиропом? Что ж, скептиков мы -- статистикой! Хоть и
домашней, но -- увесистой!
     За семь лет,  что я проработал  в такси, в кэбе моем  побывало примерно
сто тысяч человек. Минимум такое же число людей  я  отказался взять. И когда
намертво  стоял под отелем, и когда шастал  по улицам со включенным сигналом
"НЕ РАБОТАЮ".
     Я не  брал клиентов без чемоданов. Не брал  черных. Не брал подростков.
Не брал ортодоксальных евреев (гарантированный Бруклин!).
     Многие из этих людей видели, что я их обманываю: сказал черному, что не
работаю, и  тут  же  взял белого. Сказал, что машина сломалась  и -- схватил
чемодан...
     Хоть один из ста обиженных записывал мой номер; я много  раз видел это.
И много раз сам, бравируя, давал карандаш -- пиши!
     А сколько человек пожаловались на меня по этому поводу?
     Ни один.
     Из ста тысяч клиентов, воспользовавшихся  моими услугами, хоть  с одним
на тысячу я поскандалил. По разным поводам.  Будучи  и правым, и неправым. И
отказывался везти. И выбрасывал из багажника чемоданы. До драки не доходило,
но  оскорбления  с  обеих  сторон  сыпались самые-самые.  И опять-таки  люди
записывали мой номер...
     Сколько   же   из   этих   официально   заявили   свою   жалобу?   Лишь
один

50

...
     Если спросить меня, какое самое яркое впечатление вынес  я из  тех лет,
что проработал  в  такси, обменявшись двумя-тремя словами почти  с каждым из
ста  тысяч  моих  пассажиров,  я  скажу  не  задумываясь.  Самое  яркое  мое
впечатление   это    --   бесконечность    человеческой   доброты...



Глава четырнадцатая. ДРУЖБА ЗА ДОЛЛАР




1.


     Впрочем, нынешняя эта  глава  --  совсем  не о человеческой  доброте. И
никак  не  о  лучших  представителях  публики. Это  глава о друзьях и врагах
выбившегося из сил кэбби -- о швейцарах нью-йоркских отелей.
     В  то  ли  именно утро,  что  последовало за  моим "рекордом" и взломом
багажника,  или  в какое  другое,  когда в моих  мускулах, как и в  мускулах
каждого  кэбби, стала  все  гуще  накапливаться непроходящая  усталость (как
накапливается пыль под  диваном, куда не  добирается нерадивая щетка); когда
не  только засыпая, но и  просыпаясь, я чувствовал  себя разбитым, произошел
один жутковатый случай, после которого я стал мечтать: какое несказанное это
было  бы счастье,  если  бы  мне  удалось  подружиться хоть  с  каким-нибудь
швейцаром!..
     А   случилось   следующее:  смурной   от  хронического   переутомления,
пропитанный запахом  бензина, вез я по  Парк-авеню некую женщину с мальчиком
лет пяти, непоседливая попка  которого все  никак не находила себе места  ни
рядом с мамой, ни у мамы на руках, ни на приставном стульчике. Это был "тот"
мальчик! В конце концов он решил, что в кэбе  лучше всего стоять, уцепившись
ручонками  за  нижний  рельс,  по  которому  ходит  отделяющая  водителя  от
пассажиров  перегородка,  толстое  стекло  которой   было   сейчас  открыто.
Прилипший   к  изъеденным  никотиновой   кислотой   деснам,  язык   мой   не
поворачивался  выговаривать  мамаше, что  сынишку надо усадить, что, не  дай
Бог, мне  придется  неожиданно  тормознуть, что  пацанчик может удариться...
Вместо  того, чтобы поучать пассажирку,  я вел кэб осторожно, поглядывая  на
мальчика в зеркало  заднего обзора.  Ну для чего мне было учить эту  мамашу,
если  я  видел  ее  в первый и последний  раз  в своей жизни, по которой нам
вместе выпало проехать от здания "Пан-Ам" до Семьдесят второй улицы?
     Но  пассажирка  моя  придерживалась  иных  правил.  Если ей  что-то  не
нравилось, она не считала нужным это скрывать. По крайней мере --  от шофера
такси:
     -- Почему вы остановились  на  желтый свет? -- с  раздражением спросила
она.
     Я  мог  бы  объяснить  ей, что  Парк-авеню  -- одна  из  самых  опасных
магистралей  в городе, что здесь нельзя проскакивать на желтый. Что я своими
глазами  видел  именно тут... Но я  промолчал:  нам  оставалось  еще  десять
кварталов.
     Светофоры  на  Парк-авеню  переключаются  с   интервалом,  который  при
допустимой в городе скорости позволяет водителю пересечь примерно пять улиц.
Если будешь спешить, проскочишь и шестую. Я  же ехал  помедленней, следя  за
мальчишкой, миновал всего четыре  перекрестка и снова остановился на желтый.
На этот раз мамашу прямо-таки передернуло от моего мелкого " жульничества ":
     -- Думаешь, я не понимаю, зачем ты это делаешь? -- сказала она.
     -- Ну, зачем? -- недобро спросил я.
     -- Затем, что пока ты стоишь, счетчик  работает! Она подразумевала, что
я  нарочно  затягиваю  время  поездки, чтобы вырвать  у  нее  лишние  десять
центов...
     -- Угрр! --  зарычал я: прилив злобы так сдавил  мне  горло, что  в нем
застряла самая пакостная брань, которую я только знал на обоих языках --  на
английском и русском. И  было бы куда как мудро, если бы я выплеснул  в лицо
этой  дамочке  весь свой  активный  запас,  потому что я  сделал --  хуже...
Ослепленный обидой,  не видя,  где в этот момент  находились руки ребенка, я
изо всей силы  захлопнул тяжелую  прозрачную гильотину перегородки и услышал
-- душераздирающий крик!..
     Сжавшись от  ужаса, закрыв  ладонями лицо,  я  явственно видел кровь  и
отрубленные детские пальцы...
     Крик  за спиной не  утихал,  и, вжимаясь в руль, я не смел  оторвать от
лица ладони. Только когда до меня дошло, что кричит не ребенок, а женщина, и
что  это  не  вопль, а  нечто членораздельное  вырывается  у  нее: "Запомни,
сегодня ты водил такси последний раз в своей жизни!" -- я оглянулся.
     Зашедшегося  в  истерике  мальчика  держал  кто-то из прохожих.  Обеими
ручонками ребенок тянулся к матери -- они были целы!..
     -- Не  вздумай смываться! -- с  угрозой шепнул мне "тихарь" в штатском,
показывая свой жетон.
     Я  выбрался  из  машины.  Где-то  неподалеку  завыла сирена: переодетый
вызвал патруль по радио. Мальчик  всхлипывал у  матери на руках,  а я стоял,
привалившись к чекеру, и  повторял про  себя: "Не могу. Я больше не могу.  Я
больше не выдержу!".
     -- Что ты натворил? -- ринулся ко мне подоспевший полисмен.
     -- Я не знаю, почему она вызвала полицию, -- сказал я.
     -- Гадина! -- кричала женщина. -- Он же чуть-чуть не изувечил ребенка!
     Но жалоб в сослагательном наклонении нью-йоркская полиция не принимает.
Жуть -- осела... Однако я понимал, что продолжать так работать, как я раньше
работал,  нельзя. Крутить сейчас  баранку  я  не  в состоянии. Мне необходим
отдых. Но в  то же время мне  необходимы и деньги.  Арендную плату за кэб --
вынь да положь.
     Где же выход? Как совместить несовместимое? Невозможно ведь!
     Оказывается, возможно... 2.
     Для того,  чтобы  кэбби  мог одновременно и передохнуть, и  не потерять
драгоценный час даром,  ему необходима всего лишь за доллар купленная дружба
со  швейцаром,  под  крылышком  у  которого  вы  спокойненько  позавтракаете
вспотевшей   в   целлофановом  кулечке   булочкой,  а,  позавтракав,  сладко
подремлете, скрючившись на сиденье. Швейцар-то  дремать  не  будет!  Каждого
человека,   выброшенного   на  тротуар   вращающейся  дверью  и  на  секунду
замешкавшегося  у  входа, он  непременно допросит: "Куда  вам ехать?".  Если
такси требуется для короткой поездки по городу, подкупленный вами швейцар не
станет вас беспокоить. Он остановит пробегающий мимо кэб. Но если гость едет
в аэропорт, в Лонг-Айленд, в Ныо-Джерси (хоть и редко, но и такой фарт может
выпасть таксисту), ваш великолепный  друг  в мундире с золотым  аксельбантом
хлопнет в ладоши и крикнет:
     "Первый  кэб!".  И тогда  очередь  таксистов,  которые платят  швейцару
добровольную дань, подвинется,  и  вы окажетесь на одну машину ближе...  Как
по-вашему, стоит доллара такая дружба? По-моему, стоит...
     Если  отель   многолюдный,   если  очередь  движется,  то  минут  через
тридцать-сорок,  отдохнув  малость,  вы  окажетесь  первым,  и  теперь  надо
покончить с булочкой, вылезти из машины, подойти к швейцару, заглянуть ему в
глаза, погладить его по плечику, только  без фамильярности: не похлопать,  а
именно  погладить;  скромно улыбнуться  и сказать:  "Будь  другом,  дай мне,
пожалуйста, "Кеннеди""...
     Если  в  знак своего царственного согласия швейцар опустит веки или же,
пусть и поморщившись, но все-таки кивнет, если только рот его не искривится,
не  выплюнет, что  ему осточертели  эти вечные  приставания, эти  несуразные
таксистские  претензии,  если  только  он  не  гыркнет:  "Стой  возле  своей
машины!",  считайте,  что  дело  слажено.  Допросив   следующего  клиента  с
чемоданом и выяснив, что тот  направляется в ближний аэропорт,  ваш  высокий
покровитель,  хоть и  хлопнет в  ладоши, но ни за  что не  крикнет:  "Первый
кэб!". Будьте уверены, он  крикнет: "Ла-Гвардия"!,  а  уж как там  таксисты,
которые стоят в платной очередь позади вас, договорятся, кто из них возьмет,
а  кто не возьмет эту "Ла-Гвардию" -- вас не касается. Кто-нибудь непременно
возьмет  и  швейцару  доллар   заплатит.  Вам  же  нужно   теперь  набраться
терпения...
     Пройдет  еще  минут  сорок,  может -- час, постарайтесь  не нервничать.
Повторяйте  про  себя, повторяйте, что вы -- отдыхаете,  набираетесь  сил, и
пусть еще не раз раздастся клич:
     "Ла-Гвардия"!,  и   дожидающиеся  аэропортов  таксисты   будут   злобно
шептаться  за  вашей спиной: "Что он там  химичит, этот  жук?", "Да он же не
хочет брать  "Ла-Гвардию", "Ух, сукин  сын: только "Кеннеди" ему подавай!.."
-- но  вы  не  обращайте  внимания...  Зато, когда  прозвучит  долгожданное:
"Первый кэб!", не сомневайтесь: вы получили именно то,  что заказывали -- не
рубленую котлетку, а  натуральный  бифштекс! Поскорей открывайте багажник  и
суйте  в подставленную  руку два  доллара.  Да,  это  двухдолларовый сервис.
Дороговато, конечно, но -- стоит. Ох, стоит!.. 3.
     Пусть часа полтора пришлось дожидаться выгодного пассажира, пусть минут
сорок  заняла дорога, пусть  вы  вернетесь в город с  обратным клиентом лишь
часа через три или даже четыре, но -- с деньгами!..
     Начинайте  все сначала.  Становитесь  под отель,  заказывайте  швейцару
"Кеннеди" и  ждите.  Разве,  мотаясь  по улицам, продираясь  сквозь  заторы,
сделаешь больше?
     Сказать  правду  -- больше. Немножко, долларов на  пятнадцать больше...
Однако  после  восьми  часов  непрерывной  работы  в  дневном  манхеттенском
столпотворении,  кэбби  --  как  выжатый  лимон.  Язык  --  набок.  Случится
"мертвый" час -- он не может выиграть гонку.
     А  кэбби, которому покровительствует  швейцар, полон  сил! После легких
аэропортовских долларов поработать еще  часика три-четыре, чтоб дотянуть  до
нормы,  ему нипочем!  В  десять вечера  он  уже в  постели,  следит,  затаив
дыхание, за непобедимым Рокки... "Е-мое!" -- восхищается кэбби любимым своим
героем, бросая  лукавый взгляд на жену (да, он такой:  дома -- вежливый, "не
выражается"),  и  чистенький,  обласканный, уже проваливаясь в  сон, шепчет:
"Завтра  утром моя красавица не  поедет  на работу  в метро. Ее  повезут  на
такси, как большую начальницу!".
     И жена, улыбаясь в темноту, тихо скажет:
     -- Спи, мой кэбби, спи...
     Всем на свете, даже семейным счастьем, может одарить таксиста швейцар!
     А  как   же  насчет  того,  чтоб  заглядывать   в   глаза?  Заискивать?
Унижаться?..
     Вот, согнувшись под дождем, перебегает  через авеню старый мой знакомый
-- доцент политэкономии  из Ленинграда, прикрывает ладонью, словно огонек на
ветру,   сосиску  с  капустой  и  преподносит  угощение  бугаю   в  униформе
"Шератона". Бугай принимает сосиску и делает вид,  будто лезет  в карман. Но
бывший доцент,  который  у  пассажира  из  горла  вырвет недостающий  пятак,
испуганно отгораживается от швейцара ладонями, словно тот собирается достать
из кармана  не  доллар, а -- револьвер! Нет, нет,  ни  за  что  на  свете не
возьмет  он  деньги  за  сосиску!  Не  доллара ждет  от  швейцара  кэбби,  а
"Кеннеди"...
     Ну, и много таких добровольцев среди таксистов?
     Вроде бы совсем немного. Но все же их куда больше, чем швейцаров...
     Расположение швейцара  иные кэбби ценят так высоко, что  изо дня в день
бесплатно возят своих покровителей с работы домой. А чтоб капиталы швейцаров
не  залеживались  в  кубышках, вездесущие кэбби  подыскивают подходящие  для
инвестиций дома, бензоколонки  да надежных честных  парней,  обычно из своих
же, таксистов, попавших в беду -- украли "тачку", разбил "тачку", -- которым
деньги нужны позарез  и которым,  стало быть, можно ссудить десять  тысяч на
новую машину под 33 процента годовых!.. 4.
     Но  как подступиться  к швейцару? Начинать-то дружбу надо не с тридцати
трех процентов и не с бензоколонки,  а с доллара в обмен на "Ла- Гвардию"...
Поставив кэб у гостиницы, я подхожу к швейцару.
     -- Друг! -- говорю я с нежностью и пихаю ему  в карман  доллар. --  Дай
мне, пожалуйста, аэропорт.
     Я  плачу  --  авансом!  Я  не  привередничаю.  Я  согласен   поехать  в
"Ла-Гвардию".  Но  швейцар  отшатывается  от  меня, словно  благовоспитанная
девица от уличного приставалы. Прикрыл прорезь кармана одной рукой, а другой
отпихивает -- мою, дающую!
     --  Пош-шел ты! -- цедит он  сквозь зубы: -- Работать надо! Нечего  под
гостиницами сшиваться...
     И ведь знаю же я, что берет, подлец, у других кэбби. Еще Узбек, который
в последнее время  как  сквозь  землю провалился  (помните таксиста, который
вечно прижимал к груди, словно раненую, свою левую руку?), так вот, еще этот
самый Узбек обещал познакомить меня со швейцарами "Шератона", которые --  аж
гай  гудит!  --  продают аэропорты  всем русским...  Почему  же мою мзду  не
принимает швейцар?  Чей  мой  доллар  хуже?  И,  разве,  если сейчас вынесут
"Кеннеди", я не дам -- второй? А поди ж ты -- не хочет...
     Потому что меня  не знает.  Может, я, заплатив доллар, обнаглею: полезу
вертеться у подъезда и вместо  швейцара допрашивать: "Такси? Куда ехать?" --
появляющихся из дверей постояльцев, что есть непорядок. Увидит кто-нибудь из
служащих  отеля  (а они  все лютые завистники  швейцара, ибо никто,  включая
главного   управляющего,  не  зарабатывает  столько,  сколько  швейцар)   --
накапают, подведут под монастырь ... Кому это нужно?
     Но даже и не в том заковыка, что не знает меня швейцар, а в том, что не
хочет со мною знаться.
     -- Слышь, ты, кажется, водитель такси? А?
     -- Совершенно верно, мой друг!
     -- А где же твой кэб?
     -- Ди вот: это мой чекер...
     -- А ты не можешь сделать мне одолжение?
     -- С удовольствием! Какое?
     -- Стой возле своего кэба... 5.
     Дружбу  с первым моим швейцаром  судьба  подарила мне  нежданно, словно
первую женщину --  шестнадцатилетнему мальчику. Она, первая женщина,  всегда
ведь сама находит своего обсыпанного прыщами Купидона...
     Как-то поздним  вечером на злополучном  углу  Парк-авеню и Сорок второй
улицы,  где получил я  повестку в  уголовный суд  (автобусы не только увозят
оттуда пассажиров в  аэропорты, но и привозят их туда же -- из  аэропортов),
сел  в мой  кэб седой  человек с  потертым  чемоданчиком, с которого свисала
бирка "Британские авиалинии", и назвал адрес -- где-то рядом с Карнеги-Холл.
Сообщил,  что  прилетел  сейчас из Лондона, покалякал о  погоде.  Очень  мне
интересно, какая в  Лондоне погода. Целый день я только и думал,  у  кого бы
разузнать: дождь  там сегодня или туман?.. Вдруг старик погрустнел и говорит
с обидой:
     -- Так, значит, ты меня не узнаешь?..
     Безбровое невыразительное лицо...
     -- Нет, не узнаю. А кто вы? Тут он меня и огорошил:
     -- Я швейцар отеля "Веллингтон"!
     Шутка ли: случайная эта встреча могла превратить непосильный мой труд в
приятнейшее  времяпрепровождение!  Само  небо,  видать,  сжалилось  над моей
долей, и мне оставалось только не испортить Высший Замысел.
     --  Не  обижайтесь, СЭР,  что я вас не узнал.  Дело  в том, что я новый
водитель.
     Объяснение было принято благосклонно.
     -- Между прочим,  сэр, вы  так  и  не сказали, как  долго  вы пробыли в
Лондоне...
     -- Два дня.
     -- Что же вы там делали? -- ласкался я.
     --  Да ничего  особенного. Я ведь вдовец, во время отпуска себя  девать
некуда. -- (Какой  удивительный, какой доступный швейцар!) -- А  в Лондоне я
сходил к отелю "Веллингтон"...
     -- Вот здорово!.. Гм, а зачем вы туда ходили?
     -- Познакомился со швейцаром...
     -- Ну, и о чем же вы с ним говорили?
     -- О чаевых...
     --  Ха! Куда ж  ему с вами  тягаться?!..  Нью-Йорк  и  Лондон -- смешно
сравнивать...
     -- Как  раз нет. У него дела не в  пример  лучше...  Понимаешь, какая у
меня  проблема: рассыльные,  молодые парни, когда  выносят  багаж, не  хотят
говорить мне, куда гость едет. А не зная этого, как я могу брать с таксистов
деньги за аэропорты?
     Тоже  мне  называется  --  швейцар!  Недотепа.   Потому  и   чемоданчик
потрепанный.
     -- Зачем же вам, сэр,  -- изумляюсь я; -- у рассыльных спрашивать? Вы у
гостей спрашивайте. Кому же, как не швейцару, -- спрашивать?
     -- Так-то оно так... А под каким отелем ты работаешь?
     -- Под "Статлером" -- заливаю я.
     -- И хорошо зарабатываешь?
     -- Не особенно, -- скривился я, но земля подо мной не  разверзлась.  --
Очереди  кэбов у нас, под "Статлером", длинные.  А у вас, под "Веллингтоном"
-- тоже длинные?
     -- Не сказал бы. А сколько ты платишь за аэропорты?
     -- Как все, "Ла-Гвардия" -- доллар, "Кеннеди" -- два.
     -- Послезавтра я выхожу на работу, -- сказал старик. -- Приезжай ко мне
послезавтра...
     Я  не приехал -- прилетел! Швейцар встретил  меня, как сына.  Побежал к
администратору,  справился: сколько выездов назначено на  утро. Выписывались
из отеля человек тридцать.  И горы чемоданов вскоре выросли и в вестибюле, и
снаружи,  у  подъезда.  И  шайка  жадных  кэбов  с  невыключенными  моторами
собралась за моим чекером. И жестоко била меня лихорадка азарта.
     Но чемоданы  веллингтоновских постояльцев разбирали водители маршрутных
микроавтобусов,  которые   возили  бережливых  путешественников  группами  в
"Кеннеди"  -- за  пять долларов,  в "Ла-Гвардию"  --  за  четыре. Для  гостя
обедневшего нью-йоркского  "Веллингтона",  где люди  останавливаются,  чтобы
сэкономить, -- расход на такси до аэропорта слишком чувствителен. Это вам не
"Плаза" и даже не "Рузвельт".
     Потеряв два часа, я уехал  пустым.  Старик беспомощно развел руками. Он
тоже  был  огорчен:  мы  ведь  с  ним так ладно, так  по-деловому  обо  всем
сговорились!.. 6.
     Да,  отели  бывают  разные. И  швейцары  тоже.  Черные,  пуэрториканцы,
англосаксы...  Под   "Плазой"   стоит  украинец,  а  под  "Холоран  Инн"  --
очаровательная  блондинка. Лишь  одна закономерность бросалась в глаза:  все
сговорчивые,  "свои  в   доску"  швейцары,  которые  охотно   принимали  мой
однодолларовый аванс, стояли у  захудалых гостиниц. А  у процветающих, когда
я, поставив свой чекер в очередь,  подходил прощупать  почву: "Доброе  утро,
дружище!", мне отвечали:
     -- Не крутись под ногами, парень! Стой там, где стоит твой кэб!
     Самый  престижный,  самый  блистательный  отель  в  Нью-Йорке  --  это,
конечно,   "Вальдорф-Астория".  Здесь   останавливаются   главы  государств,
нефтяные  магнаты,  владельцы  контрольных  пакетов, звезды... Это отель для
хозяев  жизни,  здесь  в чести  лимузины.  С  телефонами и  телевизорами,  с
холодильниками и  барами... Если вы попросите, чтобы такой лимузин закрепили
за вами на недельку -- на время  вашего  пребывания в Нью-Йорке,  -- это вам
обойдется тысчонки, эдак, в три-четыре...
     Швейцар,  сосватавший  промышляющему  самостоятельно  водителю лимузина
такую работенку,  получает двадцать процентов комиссионных. Зная это, не так
уж  трудно представить  себе, с  какой миной  выслушивает  швейцар "Астории"
обычную таксистскую  просьбу:  "Будь  другом,  дай  мне  "Кеннеди".  Я  тебе
заплачу..."
     Как  ни  странно,  но чаще,  чем богачи,  лимузины заказывают  вовсе не
богачи. Тысячами эти "вовсе не" не разбрасываются, ни на неделю, ни на целый
день  им "роллс-ройс" не требуется, но и от  таких швейцару  перепадает куда
больше, чем от таксистов.
     Вот у подъезда "Вальдорфа"  под свисающими полотнищами звезднополосатых
знамен появляется очень симпатичный и очень молодой человек.
     -- Чем могу служить? -- склоняется швейцар.
     -- Найдется тут у вас приличный лимузин?
     -- О, разумеется...
     -- Сколько будет стоить?
     -- Пятьдесят долларов в час...
     -- Но мне нужен еще и -- ээ -- и толковый парень...
     -- Понимаю. Том!
     Подлетает Том, на ходу снимает фуражку.
     -- Тебя зовут Том?
     -- Yes, Sir!
     -- Нужно съездить к Морскому вокзалу.
     -- Yes, Sir!
     -- Встретить одну леди.
     -- Yes, Sir!
     -- На обратном  пути я  выйду  у  "Тиффани", а  ты  отвезешь  леди и по
дороге, вроде бы к слову, скажешь, что возишь меня уже года три.
     Ясно?
     -- Yes, Sir! Если позволите, я на вас пожалуюсь.
     -- Это еще зачем?
     -- Скажу, что вы -- кошмарный  человек: работаете день и ночь. Замучали
и себя, и меня. Что я решил от вас уходить...
     -- Э, да ты неглуп.
     -- Yes, Sir!
     А на эстакаде, в порту, когда по сходням уже текут  пассажиры, когда до
ответственной  встречи остаются -- минуты,  когда молодой человек порывается
выскочить из лимузина, Том -- не выпускает его... Том просит денег. Но сдачу
с небрежно брошенной ему сотни -- не отдает. И требует еще...
     -- Ты чокнулся?! Мы же условились: пятьдесят долларов в час...
     -- Сэр, лимузин подается минимум на два часа.
     -- Так ты же получил за два часа!
     -- Сэр, вы,  кажется, заказывали -- ээ -- особый сервис... К  подъезду,
украшенному   флагами,   подкатывает  серебряный   "роллс-ройс".  Из  салона
выпархивает баловница лет шестидесятый с распущенными волосами, в простецкой
ситцевой   юбке   и  шлепает   босиком  по  асфальту,  по  мраморным  плитам
вестибюля...
     Следом за баловницей шагает супермен. А за суперменом -- шофер в черном
костюме,  в  форменной   фуражке,  несет  на  скрюченном   пальце  маленькие
босоножки...
     Сегодня этот шофер получит на чай -- пятьдесят долларов... За что?
     Он идет, опустив глаза. У него седые виски и взрослые дети. Ему стыдно.
И видавшему виды швейцару тоже стыдно. И мне...
     И только две  девчонки-продавщицы  застывают посреди тротуара  с широко
раскрытыми  от  восторга  глазами.  Много-много  раз  представляли они  себя
выпархивающими  из "роллс-ройсов", в немыслимых  туалетах,  в  невообразимых
мехах.  Но такая подробность  едва ли  рисовались им  даже в самых отчаянных
взлетах их марихуанной фантазии... 7.
     Впрочем, у  всякого свой вкус:  кому арбуз,  а  кому --  свиной хрящик.
Может,  главам  иных  государств и нравится помпезная "Вальдорф-Астория",  а
нам, таксистам, прямо скажем, не очень... Поджидая клиента у "Вальдорфа" или
у отеля "Пьер" кэбби чувствует  себя, как запасной игрок:  его пустят в ход,
если что-то не заладится с лимузинами... Нет, всем  этим  отелям-дворцам  я,
как и каждый нью-йоркский кэбби,  предпочитаю "Хилтон", подпирающий небо над
Пятьдесят четвертым кварталом Шестой авеню!
     Во всей некоронованной столице Америки не  сыщется, наверное, таксиста,
который  хоть раз  в недельку не тормознет  у  "Хилтона"  сыгрануть  в  нашу
"лотерею", возможный выигрыш  в которой  --  рейс в  аэропорт, а  ставка  --
десять минут ожидания в непрерывно ползущей очереди...
     Здесь,  у.  "Хилтона", таксисту  не  позволено  заявлять: "Я  не возьму
Пенсильванский  вокзал", "Я  не поеду  в  универмаг "Мэйси".  Никто не хочет
"Мэйси"!  А потому  катись,  "хитрый Митрий", подальше от нашего  "Хилтона"!
Шансы же на выигрыш в лотерее под "Хилтоном" -- самые высокие.
     Тысячу  номеров  этого  небоскреба  населяют  не  хозяева жизни,  не ее
генералы,  а  публика,  стоящая на социальной  лестнице  ступенькой ниже  --
"полковники"... Это самые занятые в Америке люди; никто не ценит  свое время
так высоко,  как обитатели  "Хилтона".  Они не  позволяют  себе  застрять  в
Нью-Йорке на  целую  неделю. Они всегда спешат.  Спешат  стать завсегдатаями
"Вальдорфа".  От  "Хилтона" до "Вальдорфа"  всего шесть  кварталов,  но ведь
большинству и целой жизни не хватает, чтоб эту дистанцию преодолеть...
     Обычно  постояльцу  "Хилтона"  за  время   пребывания  в  городе  такси
требуется трижды. Утром он едет в офис. Вечером -- на развлечение. Завтра, в
крайнем случае послезавтра -- прощай, Нью-Йорк!
     Ежедневно  сотни  гостей,  покидая  "Хилтон",  по  традиции  благодарят
швейцара денежкой. И  "полковники" щедрее "генералов". Они самоутверждаются,
когда суют швейцару пятерку или десятку, а, бывает, и больше...
     "И  я по-царски его  вознаградил". "Я чувствовал  себя уверенней, когда
дал непомерные чаевые". Это  заметки не оптовика-бакалейщика и  не биржевого
спекулянта. Так  написал о себе один из высокочтимых в нашем веке художников
слова Джон Стейнбек ("Путешествие с Чарли"). 8.
     Двести долларов  --  это  нормальный для  швейцаров "Хилтона" день...По
пятницам получают  они и  по триста, в кануны  праздников уносят и  пятьсот!
Скажите: какой  же  душой надо  обладать,  чтобы  при  таких  доходах  еще и
воровать у стоящих в честной очереди таксистов дорогие работы и продавать их
-- исподтишка?..
     В кои веки достался и мне счастливый билетик: едва мой кэб стал первым,
выходит пассажир в сопровождении тележки с багажом. Но швейцар не отдает мне
законный выигрыш.  Он с поклоном о чем-то спросил гостя,  а в мой кэб сажает
другого  -- "Колизей" или  небоскреб  "Крайслер" --  1.45! Спрашиваю,  в чем
дело?  И  в лучшем случае удостаиваюсь ответа, что гость  с багажом -- ждет.
Знакомого... Жену...
     Казалось бы, все прекрасно: он ждет, и я подожду. Погружу его чемоданы,
отъеду от  центрального входа несколько метров и  буду ждать, как мы  всегда
ждем клиентов, за которыми заезжаем по договоренности. Но швейцар специально
засадил  в  мою  машину  "Колизей",  чтоб  я  поскорей  уматывал,  не  мешал
коммерции.  Позади  меня  из  второго  или третьего в  очереди кэба посылает
швейцару воздушные поцелуи, таксист, который ему платит... А гостю с багажом
швейцар  уже  шепнул,  что  сейчас  усадит  его  в хороший  кэб,  к хорошему
таксисту

51

...
     Сколько раз, карауля свою удачу у "Хилтона" и услышав команду "чекер!",
я выруливал было из очереди, но швейцар меня останавливал:
     -- Стой, где стоишь!
     Что тебе не так? Ты же сам позвал чекер!
     -- Нужен гаражный чекер! Это еще почему?
     -- Багажник без запасного колеса нужен -- вместительный. Понял?
     Вранье -- на  голову  не налезет. Пока я водил гаражный  чекер,  м  о и
багажник без запасного колеса не понадобился ни одному швейцару...
     -- Доллар таксистский тебе нужен, а не багажник, свинья ты в  цилиндре!
-- ору я.
     Гогочут кэбби.  Омерзительны им бугаи в раззолоченных мундирах. Но кому
охота  наживать  под   отелем,  у  которого  работаешь,  недруга?  Никто  не
вступится. Крики, скандал, и в результате я уезжаю пустым... Горите вы огнем
без пламени!.. 9.
     Потом: лет  шесть спустя,  когда я уже больше не м о г  водить  кэб,  и
свободного времени стало вдруг  у  меня так много, что потянуло меня все это
вспоминать и записывать -- понял я, что имелась, кроме прочих,  у меня еще и
личная  причина,  из-за  которой  никак  не   удавалось  мне   снюхаться  со
швейцарами:  я их  ненавидел! Попробуйте понравиться человеку,  который  вам
ненавистен. Не думаю", что у вас это выйдет...
     Я старался не стоят под отелями. Мотался по улицам. Но  часам к четырем
пополудни,  когда нервы  окончательно выматывало  --  бампер к  бамперу!  --
скопление  машин,  а  перед  подъездом  "Хилтона",  в "гроте"  выстраивалась
вереница  спешащих усесться в  такси клиентов,  когда желтая  змея  поползла
безостановочно, словно  удирала от  опасности, я  пристраивался  в  хвост --
попытать  удачу:  может,  мне  удастся  вырваться  из  городского ада  --  в
аэропорт!
     Однако,  в  часы  "пик"  рядом  с общей  очередью таксистов  непременно
возникала  вторая --  для  избранных.  Это  подъезжали дошлые кэбби, которых
швейцары "Хилтона"  избрали себе в подручные, чтобы обжуливать "дураков", то
есть всех остальных водителей.
     Встав на раму кэба, как всадник в стременах,  взмахом  руки или  гудком
"конногвардеец" подает знак, чтоб его заметили. "Вижу!" -- кивнул швейцар и,
не отрываясь от основной работы, усаживая подряд всех пассажиров на короткие
расстояния, следит, величественный и расторопный, за приближением очередного
чемодана...
     Чемодан!
     -- Куда вам ехать?  Не  знаете?  Позвольте взглянуть на  ваш билет.  О,
аэропорт Тетерборо.  Я посажу  вас, сэр,  к  надежному  парню, который знает
дорогу... О, сэр, большое-большое спасибо...
     Дирижерский знак приглашает солиста вступить, и в хилто-новский "грот",
огибая голову желтой змеи, врывается "гвардеец".
     -- Эй, куда прешь, ублюдок!
     -- Не видишь -- очередь!
     -- Не давайте ему работы!
     Но  работу  дает швейцар. Гневным взглядом, короткой  фразой укрощается
бунт таксистов:
     -- Он подбирает своего пассажира -- по договоренности...
     И  поди  --  проверь.  И когда --  проверять?  И -- как?  Уже захлопнут
багажник. Уже  умчался в овеянный  легендами Тетерборо  долларов  за  сорок,
фыркнув  гарью  нам всем в  морды, швейцаров  данник,  избранник  --  поздно
скандалить... Получай, горластый правдоискатель, свои 1.55...
     Поперхнулся бранным  словом  кэбби, поклялся, что в жизни колеса его не
будет  под  этим гнусным "Хилтоном",  и попадали  в обморок от  его угрозы и
гости-"полковники",   и   швейцары,  и   рассыльные...   Шваркнулось   брюхо
обделенного кэба о скошенную бровку при выезде из "грота" на Шестую авеню, а
там -- очередной "орел" машет крыльями, чтоб его заметили... 10.
     -- Как же  ты прорвался к этой кормушке? -- спросил я как-то одного  из
самых  хищных  хилтоновских  коршунов --  Феликса,  московского  в  недавнем
прошлом фарцовщика  и  изрядного,  надо  сказать,  негодяя.  Он не брезговал
воровать  работу даже у  своих,  у русских,  под "Мэдисоном",  и  когда  его
совестили Ежик или все тот же Скульптор -- простодушно объяснял:
     -- Вы тут годами стоите  и один у другого работу не воруете потому, что
вы все  друзья. А  мне никакие друзья на  фиг не  нужны. Мне нужны деньги  в
кармане!
     Но был все же Феля таксистом.  Русским. Начинал в одно время со мной. И
носил тот же тяжкий камень на шее -- 62.50, арендную плату. А, может, просто
захотелось  ему  поразить  меня  своей пронырливостью  --  не  знаю.  Только
поделился он со мной своей тайной, как куском хлеба -- с другим голодным...
     Подступиться к  трехсотдолларовому швейцару для кэбби -- немыслимо! Тем
паче -- иммигранту, который и  объясниться толком  по-английски не  может...
"Мертвым" субботним утром, выбрившись, приодевшись,  запарковал  Феликс свой
чекер неподалеку от "Хилтона" и вошел в винный магазин:
     -- Дайте мне коньячок французский, виски шотландское "Столичную" -- все
в один пакет. В подарочной упаковке.
     Сделали.
     -- Еще один такой же пакет.
     Швейцары-то дежурят у "Хилтона" парами...
     С тяжелым пластиковым кульком в каждой руке  отправился Феликс на штурм
господствующей над таксистским Нью-Йорком твердыни. И сердце его не дрожало.
Он знал, что победа  будет  за ним, что швейцары -- возьмут! Он имел к людям
подход...  Отель еще  дремал. И  караульные дремали.  И  желтая змея  спала,
растянувшись квартала на три... Людей у подъезда, в "гроте", почти не было.
     Феля -- к швейцарам. Показывает  карточку -- таксистские права.  Так  и
так, вчера гость из "Хилтона" забыл в моем кэбе эти два пакета...
     -- Какой еще гость? Фамилия? Номер комнаты?
     -- Откуда мне знать...
     Переглянулись  швейцары,  подозрительным  чем-то пахнет.  Но пакеты  --
нарядные, с бантами. И смотрит этот русский таксист такими честными глазами.
Может, просто дурак?..
     -- Босс говорит: нельзя брать чужое. Но тут...
     -- О'кей, парень! В Америке самое главное -- слушаться  босса. И  брать
чужое, конечно, нельзя. Давай-ка сюда эти пакеты. Ты хороший кэбби...
     Феля осмелел, подмигнул:
     --  Я  внутрь   не  заглядывал,  но   по-моему,  там  коньячок,  виски,
"Столичная"... Увидимся, ребята, в следующую субботу...
     Минут через тридцать  Феликсов  чекер  в порядке общей очереди вполз  в
просыпающийся  "грот".  Швейцары  заметили,  переглянулись. Тут  --  выносят
багаж. Да феля-то в очереди -- третий...
     Теперь, как  птичка в кулаке, затрепыхалось Феликсово сердце.  Неужто у
людей совсем совести нет? Неужели -- обидят?.. Не обидели:
     -- Чекер! -- гаркнул швейцар.
     Ну,  не орел?  На  моих  ведь глазах доходил парень. Грязный, заросший,
жена  его  бросила. Ушла  к  хозяину  медальона, израильтянину. На стоянке в
"Ла-Гвардии" отошел как-то Феликс купить булочку, возвращается  -- чекер  на
брюхе  лежит. Все  четыре  ската  взрезаны.  Не  воруй  у  своих  работу под
"Мэдисоном"!..   И  никто  ничего   не   видел.   Кому   голову  монтировкой
раскалывать?!..
     А  теперь Феликс  заново на свет народился! Бодр и  весел.  Работает по
десять часов.  Посадок у него за день --  пятнадцать,  выходной  -- святыня.
Жена? А что -- мало в Бруклине баб? Ты  в русском бардаке на Брайтоне еще не
был? Надо, надо сходить. Есть -- конфетки!..
     Раз в недельку паркуется Фелико. на Шестой авеню, заносит работодателям
их долю. Тихо, скромно. В конвертике...
     Послушал я Фелю,  посмотрел, как пересчитывает  он свою выручку:  шесть
двадцаточек,--   четыре  десяточки   (мне  ведь   не  надо,   чтобы  таксист
рассказывал, как  он  "сделал  бабки". Мне, как  и любому  кэбби, достаточно
одним  глазом на эти "бабки" взглянуть: где твои пригоршни мелочи? Где пачка
скомканных,  взмокших  в  кармане  однодолларовых  бумажек?  Знаем,  кто  ты
такой!..). Поблагодарил  я  за науку, за откровенность, пообещал  не болтать
(теперь-то   уж  сколько   лет  прошло,   Феликс  открыл  магазин   кошерных
деликатесов;  говорят,  хорошо  торгует) -- и  подумал: а  в  самом-то деле,
почему бы  и  мне  не пойти  столь заманчивой,  а главное, уже  протоптанной
стежкой? В след ведь легче. И что  я -- сотнягой для такого дела рискнуть не
могу? И  ведь  Феля меня  приглашал.  Видать, нужен  ему еще один русский  в
шобле. Иначе -- зачем бы рассказывал?..
     Субботним утречком  надел я свежую  рубашку,  выбрился, запарковал свой
чекер на Шестой авеню возле винного магазина и -- вошел.
     -- Вам помочь? -- налетает на меня продавец, а я -- отмахиваюсь:
     -- Погоди, дай поглядеть, подумать...
     И  чувствуя, что  меня мутит, как с перепою,  подумал: разве мало и без
того пропитался  я всякой грязью в такси? Зачем  же  мне непременно еще и  в
этой луже вываляться? Не смогу  я "честно"  глядеть в  лица  этим мерзавцам,
называя "пароль":  "Нельзя брать чужое. Но гут..." Будут мои  глазки  юлить,
бегать...  Ну, а как не  возьмут  подношение,  прогонят  -- ведь какой будет
позор!.. Нет, я уж как-нибудь иначе. Не сошелся свет клином на "Хилтоне".
     --  Дай  мне  бутылку  "Смирновской",  --  сказал  я  совсем  уже  было
заскучавшему от моих раздумий продавцу. И купил еще для жены вишневки, этой,
знаете, "Peter Hearing"...



Глава пятнадцатая. ЧЕСТНЫЙ ШВЕЙЦАР




1.


     Был  в Манхеттене  только один отель -- "Мэдисон"! -- швейцары которого
позволяли  любому  таксисту,  в том  числе  и  мне,  дожидаться  пассажира в
аэропорт. Но,  само собой, уникальное это место собирало  немыслимые очереди
желтых кэбов.
     В  первой  половине  дня  у  центрального  подъезда "Мэдисона"  дежурил
молодой ирландец, не бравший с нас взяток; звали его Шон.
     Вот мое первое впечатление о Шоне.
     Погожий денек. После "Мэдисона" -- ни одного такси. Радуясь возможности
получить  аэропорт  без всякой очереди,  я  выхожу  из чекера и становлюсь в
"засаду", укрывшись  за кипарисом в бетонной тумбе при входе в отель. Отсюда
я  вижу  всех,  а меня  не  видит  никто.  Подойдет  к моему  чекеру клиент,
подергает  ручку, увидит, что водителя нет, и отправится себе на угол ловить
такси.  Я  же спокойненько дожидаюсь заветной минуты. Как  только рассыльные
выкатят на тележке багаж, я эдаким  Соловьем-Разбойником выскочу из засады и
схвачу чемодан!
     Но  пока  чемоданов  нет.  И  отель,  и  улица  малолюдны.  У  подъезда
прохаживается швейцар.  Взад-вперед. Заложил  руки на спину. Взгляд  голубых
глаз устремлен в пространство. Чуть шевелятся губы.
     Розовощекий, двадцатипятилетний, в светло-синем цилиндре, который ему к
лицу, он  проходит мимо меня, и теперь я вижу в одной из заложенных за спину
рук -- книжку. Перегнута обложкой внутрь. Ба, да это стихи!..
     Нравится вам такой швейцар?
     Вдруг  глаза под фетровыми полями вспыхнули: из  отеля  выплыла пожилая
леди.  Это ее появление зажгло  Шона такой радостью. "Доброе  утро. Такси?".
Косой  взгляд  в  мою сторону. Поднята  рука, свисток.  Скользнула  в карман
принятая с легким смущением монетка.
     Но, усадив даму в кэб, швейцар не захлопнул дверцу. Он почему-то снял с
головы цилиндр, и верхняя половина его туловища скрылась в салоне машины...
     И снова мерные шаги взад-вперед.  И губы, шепчущие стихи.  И яркое, как
фотоблиц, сияние глаз при появлении каждой женщины...
     За моим чекером пристроился еще один  кэб. Толстый американец с  трудом
выбрался  на тротуар и, указывая  в  сторону отеля, о чем-то спросил парня в
цилиндре.
     Брови  Шона  взметнулись удивленными дугами. Таксиста,  который был  по
возрасту вдвое старше, швейцар не удостоил объяснения, как пройти в туалет.
     И все-таки мне этот Шон понравился. И стихи. И галантность по отношению
к пожилой даме.  Даже  влюбленность  его во всех женщин показалась мне милым
мальчишеством.  Хамское же обращение с таксистом  было, с моей точки зрения,
простительно: мечтатель, а  жизнь груба...  Кэбби, наверное, досадили парню:
известные ведь скандалисты.
     Но я наблюдал  Шона  не раз и не  два... Его лицо,  словно неправильный
английский глагол, имело три  навсегда застывшие  формы: каждый  гость отеля
вызывал в Шоне прилив подобострастия; каждая женщина  --  вспышку  восторга;
третья  же   форма   (неприятного  удивления:  "Неужели  я   должен  с  этим
ничтожеством общаться?") -- была обычно обращена уже к спине подходившего за
чем-нибудь  к  Шону  рассыльного  или официанта из  соседнего  кафе,  но  не
таксиста.
     С таксистами Шон никогда и  ни  по какому поводу  не  разговаривал.  Он
презирал наше племя. Потому и денег наших не брал...
     Ежедневно  в  12:00  --  часы  можно  было проверять -- к  центральному
подъезду подкатывал белый "роллс-ройс", и Шон исчезал в вестибюле.
     Он  появлялся  через  несколько  минут,  выводя  в  паре  с  рассыльным
полупарализованную,  еле  державшуюся  на спичечных ногах старуху, с дряблых
щек которой при каждом шажке осыпалась розовая "штукатурка".
     Подмигивая нам и хвастая  пятидолларовой бумажкой,  в отель  вприпрыжку
возвращался рассыльный,  а Шон,  сняв цилиндр,  исправно заглядывал  в салон
"роллс-ройса"...
     Впрочем, какое мне было дело до задницы Шона, торчавшей наружу? Разве я
шпионил за ним? Но однажды в полдень, оказавшись на противоположном тротуаре
у  "Мэдисона"  и  наблюдая  за  процедурой  усаживания  румяной  "смерти"  в
"роллс-ройс" с другой точки, я увидел, как, выставив на обозрение свой  зад,
швейцар выцеловывает пергаментные складки шеи.  Скрюченная лапка ласкала его
затылок... 2.
     Однажды,     получив    нагоняй    от     менеджера    из-за    фокусов
таксистов-"аэропортщиков",  взялся Шон наводить у отеля порядок:  первый кэб
берет  первую  работу!  Тот,  кто  откажется  взять  пассажира  на  короткое
расстояние, не получит и пассажира в аэропорт.
     Водителем  головной   машины,  которому  досталось  выслушать   впервые
пренеприятное это предупреждение,  оказался безответный  Ежик. Но даже  и он
возмутился столь грубым нарушением традиций "Мэдисона". Бывший архитектор не
стал, разумеется, ни огрызаться, ни "спориться". В знак протеста он уехал от
отеля -- пустым.
     Следующим   в   очереди   стоял  кэб  тщедушного,   с  впалыми   щеками
пуэрториканца Риччи.
     -- Ты работаешь? -- спросил его Шон.
     -- Я жду "Кеннеди", -- ответил Риччи.
     -- В таком  случае, ты напрасно  теряешь время, -- предупредил таксиста
швейцар и больше  к нему не  обращался. Когда гостям требовалось  такси, Шон
подзывал кэб с улицы. И то же самое Шон проделал, когда  появился рассыльный
с двумя чемоданами: поднял руку и дунул в свисток.
     Риччи  открыл  багажник, но успел погрузить лишь один чемодан, а другим
уже завладел кэбби, подскочивший к отелю по свистку,
     Два таксиста стояли друг перед другом, сжав кулаки. Однако Риччи понял,
что если они сейчас подерутся, от этого выиграет только тот, кто их стравил.
     -- С тобой  я не  буду  драться, -- сказал  Риччи таксисту и  шагнул  к
швейцару.
     Шон был сильней и моложе. Риччи явно не мог с ним справиться. На что он
рассчитывал?
     Ухватившись  за  поля  цилиндра  обеими  руками,  Риччи  с   обезьяньей
ловкостью  натянул его на голову Шона по самые плечи.  Голова исчезла, будто
ее оторвали; и тогда внезапный  удар в живот  согнул ослепшего Шона пополам.
Второй удар  швырнул его  на асфальт.  После третьего -- ногой по ребрам! --
швейцар уже не смог подняться...
     Подобные зрелища -- не в моем вкусе, и я потихоньку "слинял". 3.
     Несколько  дней  держался  я  подальше  от  идиотской  этой  гостиницы,
объезжал  ее, что  называется, десятой дорогой, но  как-то раз пришлось  мне
высадить клиента возле дома напротив "Мэдисона", и я увидел  у  центрального
подъезда израильтянина-кэбби  по имени  Шмуэль, с  которым  мне  очень  даже
хотелось бы кое-что обсудить.
     Стоя посреди  тротуара, на  том  самом месте, где  положено  находиться
швейцару,  Шмуэль допрашивал: "Куда вам  ехать?" -- каждого появляющегося из
двери гостя, останавливал кэб, принимал чаевые.
     --  Учитесь, как  делать  деньги!  --  веселился Шмуэль, показывая  нам
горсть собранной за несколько минут мелочи.
     "И не  совестно?" -- подумал я, не  решаясь, впрочем, сделать замечание
вслух. Сметливый  Шмуэль  был непререкаемым авторитетом  для работавших  под
"Мэдисоном" таксистов: и для  израильтян, и для  русских,  и для арабов.  Со
Шмуэлем кэбби советовались по самым серьезным вопросам: у  кого, например, у
греков или у поляков, или же у пуэрториканцов можно подешевле взять в аренду
медальон? И даже  хозяева медальонов интересовались мнением Шмуэля: у какой,
скажем, из страховых компаний -- лучшая (не  самая дешевая, а самая надежная
и самая выгодная) страховка: у "Игала", у "Эмпайр"  или  у "Нассо"?.. С того
самого дня, как я получил неизвестно за что повестку в уголовный суд, у меня
гвоздем сидело  в голове -- показать ее именно Шмуэлю. Но за прошедшие с тех
пор недели мне так и не представился случай сделать это.  Застать Шмуэля под
"Мэдисоном"  было  трудно:  он  не  торчал  здесь  с  утра  до  вечера,  как
большинство   таксистов,   которых  я   знал.   Шмуэль   принадлежал  к  той
немногочисленной когорте  водителей  экстракласса, которые дружили со  всеми
швейцарами и работали под всеми отелями...
     Сейчас, однако,  Шмуэль вес себя  недостойно,  с точки зрения таксиста,
усаживая  гостей  отеля  в  кэбы  и получая  ЗА ЭТО  квотеры,  и мне  вообще
расхотелось просить у  него совета. Стыдясь  поведения всеобщего  любимца, я
сам остановил такси для какой-то девушки, а протянутый квотер -- не принял.
     Шмуэль  немедленно оттер меня плечом  и, не закрывая дверцу,  подождал,
пока девушка выложит монету на его ладонь.
     -- Это не твои деньги! -- сказал мне Шмуэль и направился к подпиравшему
стенку у входа в отель кряжистому, коротко остриженному парню, на котором не
было  цилиндра и на которого я не  обратил  внимания: мало ли  кто сшивается
возле гостиницы.
     Шмуэль  ссыпал мелочь  в  карман  кургузого,  не  по  росту,  сюртука и
похлопал парня по плечу:
     -- Это наш новый босс, ребята! Как тебя зовут?
     -- Меня зовут  Фрэнк, -- отвечал, набычившись, парень. Он,  безусловно,
знал, при каких обстоятельствах  таксист  избил Шона, его предшественника на
этом  посту,  и потому сейчас, впервые, по-видимому,  вступив  в  разговор с
шоферюгами, счел своим долгом предупредить их.
     -- Передайте  своему  другу, -- сказал  Фрэнк, ни к  кому из  таксистов
конкретно не обращаясь, -- пусть он лучше здесь не показывается.  Полицию  я
вызывать не буду: сам сверну ему шею.
     -- Напрасно  ты так  говоришь,  -- миролюбиво  возразил  Шмуэль.  -- Ты
стоишь здесь не потому, что  тебе это нравится, а потому, что  зарабатываешь
деньги. И мы тоже зарабатываем здесь деньги.
     -- Мне платит менеджер, -- сказал Фрэнк. -- И  я буду делать то, что он
требует, а не то, что хочется вам.
     Когда  появился  рассыльный  с  чемоданами,  Шмуэль  открыл  багажник и
протянул фрэнку доллар. Но Фрэнк отрицательно покачал головой: он хотел быть
честным швейцаром. 4.
     Когда к очередям под "Мэдисоном" добавился еще и честный швейцар, там и
вовсе житья для таксистов не стало. Не  только на  меня,  на  многих матерых
кэбби  произвел гнетущее впечатление  отказ  Фрэнка  взять у  Шмуэля доллар.
"Мэдисоновские"  аэропортщики  расползались  по  городу   в  поисках   новых
пристанищ...
     "Число   посадок"   --   жестокий  показатель  количества   пассажиров,
воспользовавшихся моим кэбом, -- росло ото дня ко дню: 28, 36, 42, 53...
     Деньги, конечно, я зарабатывал, но давались они -- кровью. По утрам все
чаще не было у  меня  сил  подняться, и все чаще я не мог донести  пригоршню
воды до лица.
     А  знойное лето между тем превращало Манхеттен  в  раскаленную духовку;
приходилось поднимать стекла и включать кондиционер.
     "Как  у  тебя  тут чудесно!"  -- говорили мне  пассажиры,  усаживаясь в
чекер.  Но   за  эту  поблажку,   за   пользование  кондиционером,   таксист
расплачивается не только  перерасходом горючего. Понежится кэбби минут  эдак
сорок в зефирно-ласковых струях, -- бац! -- на  приборной панели  загорается
красный сигнал, и одновременно беспомощный чекер  останавливается посередине
авеню.  Отключился, не выдержав нагрузки, двигатель. Стой теперь и жди, пока
он -- остынет.
     Пришлось  вернуться  под  "Мэдисон", в русскую  стаю. Опять  Начальник,
Длинный Марик, Скульптор; одни и те же,  осточертевшие рожи -- глаза мои  бы
их  не видели!  Постоишь  часа два  --  получишь клиента  на  десятку  --  в
"Ла-Гвардию"... Как  носильщики, которые будучи не  в состоянии  взвалить на
плечи чересчур тяжелую ношу, вынуждены уменьшать ее вес (хотя из-за этого им
придется  вместо одной ходки делать две), мы расплачивались за  потерянные у
отеля часы  -- ночной работой,  а утром, не отдохнувшие, не имея сил крутить
баранку, снова становились под отель... На скользкую я ступил дорожку...
     Стояли  мы  как-то  возле  "Мэдисона",  вдруг глядь:  к  нашей  очереди
пристраивается "форд" -- 2W12. Медальон Узбека, а за рулем -- пуэрториканец.
Подходит к нам.
     -- Давно стоите?
     -- Пять минут. Три машины ушли в Коннектикут. Засмеялся, оценил юмор.
     -- Рентуешь? -- настороженно интересуется Помидор.
     -- Нет, моя, -- погладил пуэрториканец крыло машины.
     -- У русского, что ли, купил? -- допытывается Помидор.
     -- Откуда мне знать: у русского или у китайца. Я купил у брокера...
     Узбек жил на отшибе от русской колонии, где-то в Бронксе; никто не знал
ни имени  его, ни  фамилии. Только  номер медальона -- 2W12 -- мы, таксисты,
помнили. Куда девался Узбек, ни один из нас не имел понятия.
     -- Отняли у него медальон -- продали за долги!
     -- Не имеют права: он болеет!
     -- Его на коляске возят...
     --  Пятки  давно  сгнили!  --  высказался  Доктор.  Но было  непонятно,
прослышал ли он что-нибудь  или  просто  хвастает  своей прозорливостью:  --
Помните, поцы, что я ему говорил?
     Мы  помнили...  Вот  уж  кто не  стоял под отелями, так это  Узбек. Что
сталось с нашим товарищем? Что будет с каждым из нас?..
     Единственной отрадой служила  нам  болтовня о  нашем таксистском герое.
Нашим знаменем  стал доблестный Риччи. Слава его поднялась на гребень  новой
волны, когда из больницы вернулся Шон.
     Риччи не  струсил, не смылся.  Стоял, как ни в чем не бывало, дожидался
аэропорта.  Шон больше  не  пытался  наводить  у отеля  порядок,  мы  злобно
посмеивались...
     Звезда  Риччи закатилась  внезапно,  как и взошла:  он  украл  у Фрэнка
портативный телевизор.  "Мэдисон", как  и  многие отели, имеет два подъезда:
центральный  и  боковой.  Когда Шон  вернулся,  новичка Фрэнка  перевели  на
второстепенный пост, и там,  в  швейцарской  каморке при боковом  входе, наш
герой  совершил постыдную,  во  вред  всем  таксистам кражу и  с  тех пор  у
"Мэдисона" больше не появлялся... 5.
     Я стоял теперь у бокового входа. Не поэтому, что новый швейцар нравился
мне  больше,  чем  Шон.  Напротив:  честный Фрэнк  был  для  таксистов  хуже
спесивого своего коллеги, который не вмешивался в наши делишки. Да и багаж к
боковому  подъезду  рассыльные выносили  реже, чем  к центральному. Но  зато
очереди не собирались здесь длинные: два-три кэба,  не больше... Таксистская
лотерея у бокового входа разыгрывалась азартней,  но  игру портил Фрэнк. Все
зависело от его настроения.
     Когда город  затихал  после  утренней  спешки,  я подкатывал к боковому
подъезду.  Занял я  очередь,  допустим, третьим.  За полчаса две машины, что
были передо  мной,  ушли.  Ну как выпадет  мне  сейчас "Кеннеди"!.. Вдруг  у
Фрэнка припадок служебного рвения:
     --  Кэбби, кончайте базар! Первая  машина  берет  первую  работу. Знать
ничего не знаю!
     Отслужив пять лет  в военном  флоте, сменив лихое матросское прошлое на
должность швейцара, парень погибал от тоски. И погиб бы, задохнулся, если бы
сама   жизнь  не   поставила  его  перед  жгучей   тайной   одной  рыженькой
парикмахерши,  которая --  цок!--цок!--цок!  -- каждое утро  пробегала  мимо
отеля.
     Знаете, как это  бывает: абстрактная, совершенно отвлеченная  проблема:
"Есть  ли  жизнь  на  Марсе?",  "Существовала  ли  Атлантида?"  --  внезапно
становится вашей проблемой: вы должны во что бы то ни стало ее решить!.. Так
случилось  и   с  любознательным  по  натуре  Фрэнком,  когда  он  почему-то
почувствовал себя обязанным доподлинно  установить:  носит  ли эта рыженькая
лифчик или же не носит?..
     Не такая уж, казалось бы, каверза, да рыженькая путала карты!
     То появится в дымчатой, как смог  над июльским Манхетте-ном, блузке, и,
замечаю  я, что Фрэнк уже склоняется к положительному  решению: по-видимому,
мол,  да, носит. Однако  на следующий  день слишком плотной вязки  джемперок
повергает матроса во власть сомнений; в голове у парня -- сумбур, на лице --
растерянность... А назавтра такой финт: в неурочное время, когда ее никто не
ждет, когда изогнувшись эдаким вопросительным знаком,  -- чтобы не запачкать
томатным  соусом  свой  прита-ленный,  с  иголочки сюртук,  -- Фрэнк глотает
сосиску, является рыженькая: в  шортах,  накинув на плечи  плащ. Голые ножки
сверкают, тут и сосиской подавиться недолго!..'
     Мы же, по  совести говоря, ни капли не сочувствовали Фрэнку.  Наоборот,
мы  радовались,  когда  он,  не зная,  как  подступиться к  своей  проблеме,
терзался...  Мы  -- это  кэбби-кореец,  которого  я  называл  Ким Ир  Сеном;
заплывший жиром сириец Акбар (не знаю, почему, но -- Акбар), а я был для них
просто "Эй, чекер!".
     Пока  погруженный  в  свои  раздумья  Фрэнк,  стоя  на  посту,  как  бы
отсутствовал,  мы старались  рассеивать  накапливающихся перед входом  отеля
постояльцев, дабы швейцар, очнувшись, не  засадил в кэб к кому-нибудь из нас
кого-нибудь из них. Особенно в этих операциях свирепствовал Акбар; он только
коленом под зад не давал, прогоняя людей на угол. Обычно в руках Акбара были
раскрытый термос с пловом и ложка.
     -- Ланч! --  рычал Акбар на каждого, кто осмеливался, не  имея при себе
чемодана, приблизиться к его "доджу". -- Ты покушал? Я тоже хочу кушать!
     Славно мы зажили, когда рыженькая завела моду останавливаться и болтать
с  Франком. Дожидаясь  в--  спокойной  обстановке  аэропортов,  мы от нечего
делать прислушивались  к этим разговорчикам. Говорил в основном Фрэнк. Очень
тихо,  взволнованным  шепотом, а рыженькая  только  диву давалась: "Ой, надо
же!.."
     Но  понять,  что  именно  в монологах швейцара ошеломляло парикмахершу,
было  непросто...  Между  разрозненными  словами  Фрэнка, которые  время  от
времени удавалось уловить, логической связи не было:
     80 ЛЕТ... СНИЗУ -- ДОВЕРХУ... ПОЛНЫЙ МАРАЗМ... ПЯТЬ МИЛЛИОНОВ...
     --  Надо  же!  --   приговаривает  рыженькая  и,  вытянув   пальчик  по
направлению к  громадине "Мэдисона", увлеченно, совсем не замечая, что Фрэнк
вот-вот нырнет  под ненароком  распахнувшийся плащ,  пересчитывает  зачем-то
этажи отеля: семнадцать, восемнадцать, девятнадцать...
     Наверное, ей, ничего не видавшей в своей  жизни, кроме Нью-Йорка, моряк
рассказывает  о  грозных,  высотой  с небоскреб, гренладских  айсбергах  или
тихоокеанских  цунами...  Под романтическую  эту музыку Ким  Ир Сен получает
"Ла-Гвардию", Акбар -- "Кеннеди", но едва я оказываюсь первым, ко мне тотчас
привязываются  какие-нибудь  бизнесмены: отвези их  в "Колизей",  им  срочно
нужно!
     --  Джентльмены, неужто вы таких простых вещей не знаете? -- журю я их,
настырных, радуясь, что Фрэнка поблизости нет, что он куда-то запропастился.
--  Здесь,  у  "Мэдисона",  стоят   только  те   кэбы,  которые  обслуживают
иностранных туристов. Запомните: такси всегда нужно ловить на углу!
     Глядь, прямо на  меня  идет Фрэнк. Почему-то я не сразу его  узнал. Ну,
думаю,  все!  Засадит  он  мне  сейчас этот  "Колизей",  плакала  моя первая
очередь. Но Фрэнк  спешит мимо. Он куда-то летит! И цилиндра  на нем нет  --
рабочий день швейцара закончен. Потому-то я  и  не узнал  его. А на  углу --
рыженькая. Машет ручкой. Она нашего Фрэнка и без цилиндра узнала!.. 6.
     Наверное, Фрэнку удалось-таки решить  проблему,  поскольку не такой  он
был  человек, чтоб не справившись с одной, приняться за другую: прелесть как
хорошенькую, но главное двуликую испаночку, которая туда же -- цок!--цок! --
повадилась шнырять мимо  импозантного,  одетого по  моде  прошлого  столетия
красавца-швейцара...
     Любовь  с  рыженькой  в  те  дни  еще  пламенела,  и  Фрэнк.  постоянно
высматривая  ее аятолле, пристального внимания на других  женщин не обращал,
когда однажды  (это произошло  у  меня  на  глазах),  машинально встретив  и
машинально  проводив взглядом  промелькнувшую  мимо  фигурку  испаночки,  он
буквально остолбенел, сопоставив два не укладывавшихся в голове изображения:
строгое,  в  очках,  личико и то, что он увидел, обернувшись  девушке вслед:
самую  легкомысленную  в  Манхет-тене,  резвую,  как  ртуть,  попку.   Фрэнк
нахмурился, и губы его прошептали: "Так -- не бывает!".
     Пробегая как-то мимо "Мэдисона", -- черная макси-юбка и черный жакет --
испаночка вдруг  вспомнила, что  ей надо  бы позвонить  и попросила швейцара
разменять  доллар...  Деликатные, избегавшие  прикосновения пальцы,  уронили
одну  из монет, она покатилась; последовало грациозное наклонное движение, и
длинная, до щиколоток юбка приоткрылась -- леденящим душу разрезом!
     В своем первом злоупотреблении  служебным положением Фрэнк, однако,  не
пошел   дальше  того,   что  предложил  девушке  воспользоваться  телефоном,
установленном в его  каморке.  "А это  удобно?". "О  чем  вы говорите?!". Но
швейцар  не  поперся  следом  в  каморку. Как  и  подобает  джентльмену,  он
остановился  у порога. Зато  говорил -- без умолку! В  уши беспечной  жертвы
полился испытанный яд:
     -- ВОСЕМЬДЕСЯТ ШЕСТОЙ ГОД! -- услышал  я. -- В ПОЛНОМ МАРАЗМЕ... ДЕВЯТЬ
МИЛЛИОНОВ...
     Видимо, от  волнения Фрэнк что-то перепутал. Кто это  с прошлой пятницы
постарел на шесть лет? Чьи это пять миллионов успели превратиться в девять?!
     -- Надо же! -- изумлялась испаночка...
     --  СНИЗУ  ДОВЕРХУ!  --  заговаривал  ее  колдовскими словами  Фрэнк, а
испаночка, будто  под гипнозом,  вытянув  хрупкий пальчик, уже пересчитывает
этажи "Мэдисона":
     -- Двадцать два, двадцать три, двадцать четыре...
     Чем выше запрокидывается ее голова, тем пристальней всматривается Фрэнк
в туманности  кофточки,  хотя  тут-то тайны  нет: испаночка лифчик не носит,
каждому ясно!..
     А  вот смешливая  медсестричка  на  коротеньких толстых ножках без этой
части  туалета  не  обойдется!  Никоим  образом.  Но Фрэнк  уделяет внимания
толстушке ничуть не меньше, чем худышкам. Его цилиндр теперь вертится целыми
днями,  как  на  шарнирах;  всем  девчонкам,  у  которых  находится  минутка
послушать  его, швейцар  рассказывает  и  про  старческое  слабоумие,  и про
миллионы, и всех зазывает в каморку взглянуть на чей-то портрет... Девчонкам
это ужас как нравится, а нам еще больше!
     Нам  --  раздолье,  таксистская  вольница!  Который кэбби  хочет  ждать
аэропорта, тот и ждет.  Не  до нас  Фрэнку.  Я  уже столько раз  слышал  его
монолог, что постепенно  уловил смысловые связи между разрозненными словами,
и  когда  Фрэнк затягивал  было  увертюру о погоде,  меня  так  и  подмывало
просуфлировать ему тезисы:


1. "НЕЛЬЗЯ БЫТЬ ДОБРЫМ".


     --  Пожалеешь кого-то --  погубишь  себя. К примеру, он, Фрэнк (да, его
зовут  Фрэнком)  --  опомниться не  может,  как этот  90-летний  маразматик,
спекулируя  на  отзывчивости  молодого  штурмана, поставил  его  возле  этой
"конюшни" -- собирать квотеры...


2. "ПЯТНАДЦАТЬ МИЛЛИОНОВ".


     -- Представляете: ходить  без посторонней помощи не  может, одинок, как
перст,  а продать --  ни в  какую!  Из упрямства:  ему  дают 15 миллионов!..
Честное  слово, я бы продал за семь.  Так нет же, тянет на своих плечах  эту
громадину -- "Мэдисон". Мне  бы -- плюнуть, пусть делает,  что хочет, но мой
покойный отец безумно его любил. Нет, отец любил не отель, а своего старшего
брата, моего дядю... Хотите взглянуть?
     (В  следующей  мизансцене  Фрэнк  продолжает монолог, опершись рукой  о
притолоку каморки; это комментарий к не видимому нам Портрету).


3. "СНИЗУ ДОВЕРХУ".


     -- Да,  он хозяин этой конюшни. И надо отдать ему должное: светлая была
голова. Начинал в  свое время  мальчиком  на  побегушках.  Но теперь  совсем
спятил.  Он, с  одной стороны, не хочет, чтоб единственный племянник -- ждал
его смерти;  он хочет передать  наследнику отель, но ставит нелепые условия.
СНИЗУ -- ДОВЕРХУ, по  всей лестнице  -- от швейцара до главного управляющего
-- должен пройти Фрэнк, чтобы научиться руководить этой махиной... И если бы
только это!
     Очередная девушка появляется из каморки, делает шаг и  -- проваливается
в ловушку. Выживший из ума  миллионер, оказывается, требует от франка  нечто
совсем уж немыслимое:
     -- Сперва женись, а потом уж вступай во владение. Ну, не бред? Легко ли
в  наше  время  найти  девушку, готовую  посвятить себя  семье?  Он,  Фрэнк,
пробовал -- сплошные разочарования. Вот сейчас  стоял и  думал: а не послать
ли  все к чертям и снова -- в море?!.. Сарай все-таки здоровенный... Сколько
в нем этажей? Тридцать один, тридцать два, тридцать три...
     А девчонки все подряд были дуры?
     Не  думаю.  Но взволнованный шепот, горящие глаза, ладная,  в  сюртуке,
фигура -- нравились им.  И разве Фрэнк был хуже других парней, которые врали
о чем-то  другом?  И заливал-то  он  с  такой простительной целью:  привлечь
внимание, заинтересовать...
     Мы же тем временем творили, что хотели! Акбар объявлял перерыв на ланч,
Ким Ир Сен  обслуживал иностранных туристов,  а я  скрывался за кипарисом, в
засаде... 7.
     Вполне овладев жанром стремительной любовной новеллы, Фрэнк, однако, не
рассчитал своих сил,  замахнувшись на многоплановый, с параллельными линиями
--  роман. По  дурости, неизвестно зачем, затащил он как-то в  свою  каморку
"хипповатую"  неказистую  бабенку  с лиловыми  губами,  причем,  в нарушение
собственных  же правил, не остановился  на пороге, а поперся следом  и  даже
прикрыл дверь.
     Когда же минут через десять отдувающийся  Фрэнк вывалился  из каморки с
перепачканным  помадой ртом, то лицом  к  лицу  -- надо  же! -- столкнулся с
поджидавшей его на ступеньках отеля рыженькой парикмахершей, которая на этот
раз не нашла никакого повода, чтобы завлекательно расхохотаться при встрече,
а вместо "здравствуй" сказала Фрэнку:
     -- Подонок!
     В  бешенстве Фрэнк  отер  рот  рукавом,  но когда  понял, что натворил,
вызверился -- на кого бы вы думали? -- на меня с Ким Ир Сеном:
     --  Кэбби, здесь не базар! Мне менеджер  что приказал?!.. Напомнить  бы
дрянцюге, что менеджер не велея, наверное, и девчонок в каморку затаскивать.
     Мы расплачивались  за  беспутство Фрэнка. Напрасны были все наши усилия
прикормить  рассыльных  долларами,  которые   Фрэнк  отвергал.  Мы   платили
рассыльным, чтобы  они почаще  выносили  багаж на  нашу сторону, к  боковому
подъезду.   Но  один   приступ   черной   меланхолии  уничтожал   результаты
многодневных наших усилий. Мы. строили замки на песке.
     --  Первый кэб берет  первую работу!  -- орал Фрэнк.  Орать  ему быстро
надоело, парень  он был незлой,  однако же, распуганные  крикливым швейцаром
рассыльные выносили все аэропорты к центральному подъезду. 8.
     Не берусь судить: то  ли  Франка  подкосила  ссора с  рыженькой,  то ли
сглазила его  лиловогубая  дурнушка, но  на углу,  куда мы  привыкли сгонять
надоедливых  клиентов,  переодевшегося  после  смены швейцара  не  встречали
больше ни испаночка, ни толстушка-медсестричка.
     Фрэнк резко  снизил требования к контингенту  девиц;  стал  активнее  и
развязнее "клеить  их",  но  это  не помогало:  заигрывания бывшего  матроса
утратили  шарм...  Озорной   прежде  взгляд   стал  просящим,  интонации  --
бодряческими, и женщины, с которыми он заговаривал,  немедленно  "поумнели":
они  не желали ни  слушать байки  про сумасшедшего дядю, ни  смотреть на его
портрет; и  никто, за исключением таксиста Акбара,  не  заглядывал теперь  в
каморку.  Однажды  шутник  Акбар, спрятавшись  в  каморке,  изрядно  напугал
Фрэнка; они чуть не подрались.
     --  Так  даже  лучше,  --  жаловался  Фрэнк  сменявшему  его в три часа
пополудни швейцару-пуэрториканцу. -- Из-за всех этих шлюх я за прошлый месяц
не отложил ни цента. Бар, диско, мотель -- никаких чаевых тут не хватит...
     За смену Фрэнк не собирал больше сорока долларов.
     -- Почему ты такой глюпи? -- сладко жмурясь, шептал  ему Ким Ир Сен. --
Лагади -- "бак"

52

...
     -- "Кеннеди" -- два! -- поглаживал плечо сюртука Акбар.
     -- Стойте возле своих машин! --  огрызался Фрэнк. Он  был непутевым, но
все-таки честным швейцаром! И оставался таким еще  долго,  пока на горизонте
не появилась  Дылда-С-Изумленным-Лицом...



Глава шестнадцатая. УГОЛОВНОЕ ДЕЛО




1.


     Как  гром  с  ясного  неба,  грянул суд  по  поводу  штрафа  "Остановка
запрещена".
     -- Вы признаете себя виновным? -- спросил арбитр.
     В  отглаженном пиджаке,  строгий и сосредоточенный, я отлично  понимал,
что  если сейчас мне удастся  отмазаться от  штрафа то я  не только  сохраню
кровные свои доллары, но еще и получу (и это главное!) серьезные гарантии на
выигрыш  дела  --  в  уголовном  суде.  Ибо,  оправдавшись  здесь,  я  смогу
предъявить там -- документ о моей невиновности.  "Странный этот полисмен, --
скажу я,  положив на судейский стол сегодняшнее решение арбитра, если только
оно будет оправдательным, -- хотел поначалу оштрафовать меня за остановку  в
якобы запрещенном месте. А когда я  указал ему на  абсурдность его действий,
он со зла не придумал ничего лучше, чем обвинить меня в "подстрекательстве к
бунту"; уж не знаю: плакать мне или смеяться?..
     "Не  виновен!" --  звонко отвечал я на вопрос добряка-арбитра, симпатии
которого  явно  были на стороне живых  людей,  которым  иной  раз приходится
ненароком отступить от скучных бюрократических "Правил паркования".
     Эту выгодную для меня характеристику арбитра, я вовсе не  выдумал.  Она
сложилась в ходе предыдущего, происходившего перед моим, слушания:
     Разложив перед арбитром какие-то схемы и фотографии, юный самоуверенный
адвокат, нанятый таксистом, разделывал под орех взопревшего полисмена.
     -- Не укажете ли вы на схеме перекрестка, вде именно в момент нарушения
находился кзб? -- попросил адвокат полисмена, и тот -- указал.
     -- А вот фотография! И какая хорошая, какая четкая! -- непонятно почему
светился радостью адвокат. -- Будьте  уж так любезны: покажите нам это самое
злополучное  место  и  на  фотографии.  Затрудняетесь?  Ничего,  ничего,  --
подбадривал хитрый балагур полисмена. -- А вы, случайно, не помните, с какой
скоростью ехал кэб?..  А  с какой скоростью ехали вы?.. Но  вы же только что
заявили, что ваша машина -- стояла !..
     Адвокат беспомощно уронил руки:
     -- У меня нет больше вопросов! Полисмен не ориентируется на фотографии,
он  не  помнит,  где,  собственно,  произошло  так  называемое  "нарушение".
Обстоятельств он тоже не помнит:  может быть, он стоял, когда водитель такси
проехал  мимо, а, может, -- наоборот:  ехал сам  полисмен, а кэб -- стоял?..
Этот полисмен выписывает так много штрафов, что не помнит, кому и за  что...
Но  если мы все же хотим узнать, что в  действительности произошло на данном
перекрестке, то пусть нам  об  этом  -- правдиво и подробно -- расскажет мой
подзащитный!
     -- Отличная работа! --  похвалил молодого адвоката арбитр, и едва кэбби
пробубнил: "Я вообще никогда не нарушаю", объявил решение:
     -- The case's dismissed

53

. Следующий...
     -- Ваша Честь! -- торжественно начал я, предвкушая легкую победу.
     -- Я не "Ваша Честь", -- тотчас осадил меня арбитр.
     -- Сэр! -- поправился я. --  О безобразиях, которые вытворяют на улицах
Нью-Йорка некоторые полисмены, вам известно лучше, чем кому-либо другому.
     -- Говорите по существу,  -- вторично перебил меня арбитр. Многие люди,
если их перебивают, и тем более в официальной обстановке, теряются, начинают
бэкать,   мэкать.   Многие,   да   не  я!   Заблаговременно   разработал   я
убедительнейшую, хотя, может, и не очень  правдивую версию  происшествия. Но
опровергать  эту  версию  сейчас  было  некому:  полисмен,  с   которым  мне
предстояло  встретиться лицом  к  лицу  в  уголовном  суде,  на  сегодняшнее
слушание вызван не был

54

. Я мог  говорить все,  что вздумается. И
тем не менее мои показания отличал изысканный лаконизм:
     --  Такси, за рулем которого я находился, остановила женщина с ребенком
в коляске. Я вышел из кэба, чтобы погрузить в него детскую коляску...
     У  кого  поднимется  рука  наказать  такого  обходительного  кэбби?  Не
поверить же моему искреннему  тону было невозможно, и я видел: арбитр  верит
моим словам!
     -- Все? -- спросил арбитр.
     --   Остановка  заняла  меньше  минуты,  --  не  удержался  я  добавить
заключительный штрих и поправил безукоризненно повязанный галстук.
     -- Я признаю вас виновным, -- сказал арбитр.
     -- Ка-ак?! -- взвился я.
     --  Мое решение  основано на том, что вы сейчас  рассказали,  -- охотно
пояснил  арбитр.  -- Вы  ведь не только остановились  возле знака "Остановка
запрещена",  но  еще и вышли  из  кэба.  Штраф  -- двадцать  пять  долларов.
Следующий!.. 2.
     У центрального подъезда  "Мэдисона"  собралось не меньше десяти  кэбов;
здесь  мне нечего  было делать. Но  среди томившихся  в  очереди таксистов я
заметил Шмуэля.
     Легендарный этот таксист-"аэропортщик"  никогда не прогонял постояльцев
"Мэдисона" от своей "тачки". Побеседовав со Шмуэлем, клиенты сами удирали на
угол.
     -- Разве вы  не знаете порядка? -- корит Шмуэль торопыгу, нацелившегося
на  его кэб. -- Обратитесь к швейцару,  дайте ему доллар , он  посадит вас в
такси...
     И  торопыга семенит на угол: он не  хочет  платить доллар! Он лучше сам
поймает  такси... А  иной  гость, поворчав:  "Грабеж  среди бела дня!" --  и
впрямь сунет швейцару зеленую бумажку. Швейцары души не чаяли в Шмуэле.
     Поговорить с  авторитетным кэбби  мне было необходимо:  день слушания в
уголовном суде  приближался, а  после того,  как  я самым  дурацким  образом
прошляпил "Запрещенную остановку", уверенности  в своих юридических талантах
у меня поубавилось.
     --  Ты  можешь  посоветовать,  что  мне  делать?  --  спросил я Шмуэля,
приглашая его в сторонку,  чтобы нашему разговору не помешали трепачи-кэбби.
Но куда от них денешься; каждый норовил вставить слово.
     -- Поздно ты надумал советоваться, -- сказал Скульптор.
     -- Врать в  суде нужно  было  у  м н о , а ты  соврал  глупо, -- поднял
назидательный палец Начальник.
     --  Вас не спрашивают!  -- злился я,  показывая Шмуэлю повестку. --  Ты
понимаешь, за что, собственно, меня тащат в суд?
     Через плечо заглянул Длинный Марик.
     -- Бублик, ты еще не расквитался с тем чемоданом? Шмуэль, у него, между
прочим, нет гражданства. Этот чемодан может ему дорого стоить...
     -- При чем тут "гражданство"?! -- бесился я. -- Какой "чемодан"? Ну что
ты мелешь?
     Шмуэль возвратил мне повестку и сказал:
     -- Я не знаю,  что там у тебя  на  самом деле произошло. Ты спрашиваешь
совета? Пожалуйста: прежде чем идти в уголовный суд, ты должен встретиться с
адвокатом.. 3.
     У бокового  подъезда мне тоже нечего было  делать: там разорялся Фрэнк.
Не  имело смысла  --занимать  очередь за  Ким  Ир  Сеном  и новичком-греком,
пытавшимся  "зацепиться"  у  этой  гостиницы.  И   все-таки,  проезжая  мимо
"Мэдисона",  я  тормознул,  поскольку  заметил необычное расположение  фигур
перед  вращающейся дверью: швейцар  стоял не возле входа  в  отель,  а возле
первого кэба, где  стоять  ему не  полагалось...  На  капоте желтого "доджа"
сидели рядышком грек и кореец; Фрэнк допрашивал их:
     -- Кто этот нищий?
     Таксисты молчали.
     -- КТО ЭТОТ НИЩИЙ?
     Опять,  наверное,  что-то украли, подумал я и -- подальше  от греха  --
уехал...
     Асфальт  оплывал под ногами  прохожих. Попытка включить  кондиционер на
самую минимальную мощность закончилась тем, что  мотор -- сдох. Я еле дополз
до "Мэдисона": нужно было постоять, пока двигатель хоть немного остынет...
     Как  и час  назад, фигуры  у бокового подъезда были  расположены  не по
правилам. Согнав шоферюг  в нестройную шеренгу, Фрэнк  расхаживал перед ними
взад и вперед и, обливаясь потом в своем плотного сукна сюртуке, твердил:
     -- У НИЩЕГО ЕСТЬ БРАТ...
     Тут Фрэнку пришлось сделать паузу, поскольку Акбар, стоявший в  строю с
термосом  и  ложкой  в руках,  самовольно отлучился,  чтобы прогнать на угол
замешкавшуюся  у  вращающейся   двери  старушку.  Наконец  разгильдяй-сириец
вернулся  на место, и тогда,  чеканя каждое слово,  швейцар  произнес  нечто
несусветное.
     -- НО У БРАТА НЕТ БРАТЬЕВ!..
     Лихо сдвинул цилиндр набекрень и хитро прищурился.
     -- КТО ЭТОТ НИЩИЙ?
     Так,  стало  быть, никто  ничего  не  украл,  и  Фрэнк  занят вовсе  не
расследованием.  Бедный  парень,   видать,  разделил  участь   им  самим  же
выдуманного  дяди.   То  ли  от   тоски   по   своим  подружкам,  то  ли  от
сорокаградусной жары он слегка чеканулся.
     -- КТО ЭТОТ НИЩИЙ!
     -- Дорогой мой друг! -- подобострастно отвечал Акбар, разводя в воздухе
ложкой  и  термосом.  -- Мы  люди неученые.  Разве мы можем отвечать на твои
такие сложные вопросы?
     --  Могу я,  в конце концов,  сесть в  такси?! --  выскочив из-за спины
сирийца, напустилась бабка на швейцара.
     Фрэнк  стиснул  виски пальцами.  Он не мог разорваться на  сто  частей,
чтобы и  безмозглых таксистов  учить уму-разуму, и одновременно усаживать  в
кзбы сварливых старушек.  Швейцар  облил  презреньем шеренгу и, как бы желая
сказать: "Так будет со  всяким болваном, который неспособен..." -- распахнул
дверцу первой машины. Вредная бабка прыгнула в кэб:
     -- Универмаг "Александре"!
     Акбар заскрежетал зубами, спрятал термос под сиденье и включил мотор...
4.
     Я шнырял по городу, высматривая  чемоданы. Поднаторев  в этой  охоте, я
чуял  их,  как  гончая  --  зайца;  но  раз  за разом более  проворные кэбби
выхватывали багаж у меня из-под носа: я устал и проигрывал гонку...
     Стал под "Хилтон".
     -- Чекер! -- вызвал швейцар.
     У  вращающейся  двери  громоздились  тележки  с   багажом,  но  команды
"Открывай багажник!", которой я ждал, не последовало. Загрохотали приставные
сиденья: мой  кэб  захватили  пятеро гогочущих парней с какими-то бирками на
лацканах модных пиджаков, а шестой  -- эдакий нервный губошлеп, дергал ручку
правой передней дверцы, чтобы усесться рядом со мной.
     Я имел полное  право не впустить его и вообще вытурить всю гол-компанию
из машины:  в чекере не разрешается возить свыше пяти  пассажиров.  Но ехали
парни на  Уолл-стрит, а это не  такая уж плохая работа, по  тем временам  --
пятерочка.  Я   открыл  замок,  и,  пока  губошлеп  усаживался,  сказал  его
приятелям, что, в принципе, брать  шестерых таксист не имеет  права, что  им
нужно  было бы нанять  две  машины,  что,  конечно,  они сэкономят, а  я  --
"подставляю голову"..'. Прозрачный мой намек был схвачен на лету:
     --  Мы  все  понимаем! -- весело  загалдела ватага. -- Мы будем страшно
признательны!
     Доллар-другой сверх  счетчика  был  мне обеспечен...  Чем больше  кэбби
знает о  том,  что  происходит в городе, тем  больше он зарабатывает  денег.
Бирки на лацканах пиджаков означали: в "Хилтоне" собрался какой-то конгресс.
Что за конгресс  -- мне "до лампочки", а вот  когда он заканчивается --  для
меня исключительно важно!  В  этот день тысяча освобождающихся номеров отеля
выдаст тысячу аэропортов. В этот день  нельзя терять ни минуты: ни на улице,
ни  под "Мэдисоном".  Чемоданов  в  хилтоновском гроте будет так много,  что
хватит их всем: и прикормленным "коршунам",  и общей  таксистской очереди. И
потому, не успев еще выехать из "грота", я спросил:
     -- Ну, когда по домам, джентльмены?
     --  Завтра!  Завтра!  --  закричали  джентльмены,  а  уж после этого  я
полюбопытствовал, кто они такие.
     -- Юристы! Юристы! -- кричат пиджаки с бирками. На ловца и зверь бежит:
мне  было  бы  очень кстати  получить "за  спасибо"  да  еще  прямо  в  кэбе
юридическую консультацию!..
     -- Весь "Хилтон" битком набит болванами-адвокатами! -- шумят парни.
     -- А как насчет умных? -- подыгрываю им я. -- Неужто ни одного нет?
     -- Есть! Есть! -- надрываются адвокаты. -- Ларри Фишман умный!
     -- Самый умный!
     -- Гениальный! -- и уже скандируют: -- Лар-ри-фиш-ман! Лар-ри-фиш-ман!
     Сидевший рядом со мной губошлеп зарделся;  было ясно, что Ларри  -- это
он.
     -- Кроме  шуток, мистер  Фишман,  -- сказал я, ложась к нему на колени,
чтобы  дотянуться  до "бардачка" и извлечь оттуда повестку. -- Мне  нужно бы
проконсультироваться...
     И до чего же славные были они, не отвыкшие еще от студенческих замашек.
Так  им   хотелось   дурачиться,  горланить:  Уолл-стрит!   "Хилтон"!  Жизнь
распахнулась! -- но  какой-то занудливый кэбби (ну, какое им  до меня дело?)
попросил совета и -- притихли... Даже Ларри своего дразнить  перестали. А он
вроде  бы  обнюхивал  мою повестку, изучая  ее  близорукими глазами.  Чем-то
смущенный, почему-то виноватый...
     -- Понимаете, Viadimir,  -- без запинки прочел он мое имя (его язык был
обучен произносить заковыристые  иностранные слова) -- Ваши  неприятности не
по  нашей  части...  Мы  специалисты по  финансовым делам. Мы  же работаем в
корпорациях...
     Беспокойство мое всколыхнулось: профессиональный юрист -- затрудняется:
     --  Ларри,  кончай  трепаться!   сюда!  --  несколько  рук  разом
протянулось в окошко перегородки.  Ларри вопросительно  взглянул  на меня, и
лишь когда я кивнул, отдал друзьям повестку.
     -- Что же вы там все-таки вычитали? -- нетерпеливо спросил я.
     -- Это повестка в уголовный суд, -- сказал Ларри.
     -- Я знаю. Но в чем меня обвиняют?
     --  Вы  только  не  обижайтесь,  --  выглянуло  из  окошка  перегородки
мальчишеское лицо.
     -- На кого обижаться? За что?..
     --  По этой статье обычно судят, -- мальчишка-юрист произнес опять-таки
незнакомое мне слово: hoovers? hoobers?

55

     -- Что это значит?
     -- Prostitutes...
     Ax, как остроумно! Мне сразу разонравились эти хохмачи. Чудесный объект
они выбрали для своего фиглярства.
     -- Я же специально вас предупреждал, чтоб вы не обижались,
     -- оправдывался мальчишеский голос-
     -- Мы не специалисты, -- сказал Ларри.
     Но я не хотел их слушать, забрал свою  повестку и с непроницаемым лицом
крутил ^баранку до самой Уолл-стрит:  -- горбатой и  кривой улочки, которая,
как известно, правит  всем финансовым миром и проезжая часть которой тем  не
менее  настолько  узка, что на ней  не смогли бы  разъехаться  не только два
"пузатых" чекера, но даже два крошечных "фольксвагена". 5.
     Осадив  развязных  юнцов, оборвав столь важный  для  меня  разговор,  я
поступил правильно и ничуть о том не жалел. Весь Манхеттен буквально кишел в
этот день бирками  участников  юридического  конгресса,  и  мне  не пришлось
выискивать в толпе -- юриста. Он сам нашел меня:
     -- Поедете в "Хилтон"?
     Важный, усталый господин. Руку  оттягивает портфель с бумагами. Покорно
ждет решения кэбби: возьму я его или не возьму?..
     -- Вы -- адвокат? -- разглядывал я --  она это или не она? --  бирку на
лацкане.
     И тут вдруг важный господин взорвался:
     -- Совсем распоясались!  -- он имел в виду клан нью-йоркских таксистов.
--  Вы что:  адвокатов не  возите,  а прокуроров  возите?  Или  наоборот? --
самовластно уселся в кэб и захлопнул дверцу. -- "Хилтон"!
     --  Зря вы.  это,  мистер,  -- примирительно  сказал я.  --  Мне просто
хотелось  попросить  вас, если  вы  юрист,  сесть  рядом  со  мной:  у  меня
неприятности и мне надо бы вас кой о чем спросить...
     И  опять: уже не вчерашний студент, а американец в летах, перед которым
я, к тому же, провинился, учинив ему нелепый допрос до того, как пригласил в
машину,  едва лишь понял, что бестактность  таксиста была  непреднамеренной,
тотчас же выразил готовность выслушивать мои россказни:
     -- Vladimir? Ну, что же,у вас стряслось?
     -- Взгляните, сэр, что это такое?
     --  Гм... Вообще-то  я  не  специалист  по  уголовным делам...  Но  эту
отговорку я уже слышал и спросил напрямик:
     -- Такую повестку могла получить проститутка?
     -- Гм, если вы так ставите вопрос, то, в принципе, да...
     -- Но ведь это же  ни в какие ворота не лезет! -- взъярился я: какая-то
непостижимая  для здравого смысла юридическая заковыка всерьез оборачивалась
против меня. -- Как можно:
     таксиста, труженика, и проститутку судить по одной и той же статье?!
     -- Закон не учитывает род занятий правонарушителя... Тут уж настал  мой
черед сказать "гм..." Стараясь скрыть овладевающую мною робость, я с натугой
выдавил из себя:
     --  А  решение  судьи  по  такому  делу  может  повлиять  на  получение
гражданства?
     Однако  участник  юридического  конгресса  уже умаялся отвечать на  мои
вопросы.
     -- Vladimir, я не хочу вас  запугивать...  Как юрист я могу сказать вам
только одно: в уголовный суд ни по какому поводу нельзя идти без адвоката.
     -- Да где же я возьму адвоката?! Откуда у меня деньги на адвокатов?
     Мой пассажир  достал визитную  карточку, черкнул что-то на ее обороте и
сказал:
     --  Это телефон очень хорошего адвоката, моего друга. Позвоните ему; он
много с вас не возьмет... 6.
     Постепенно из  моей  речи  исчезало обращение "сэр", вместо  него я все
чаще  пользовался   нагловато-ухарским  "мистер"...   Когда,   например,  не
захлопнувшаяся  задняя дверца начинала  тревожно  дребезжать  на  ухабах,  я
говорил:
     --  Мистер,  если вы сейчас, на повороте, вылетите из машины, кто тогда
будет платить по счетчику?
     Когда,  полыхая сигнальными  огнями и оглушая улицу сиреной, мой  чекер
обгоняли полицейские, я говорил:
     -- Знаете, мистер, куда они так спешат?
     -- Куда?
     -- Выпить кофе...
     Туристов я  угощал достопримечательностями  Нью-Йорка, а  поскольку для
роли гида знал город недостаточно, то бессовестно пускал в ход фальшивки.
     -- В этом доме жили Рокфеллер и Никсон, -- вполне добросовестно сообщал
я  клиентам, проезжая  мимо здания 810 по Пятой авеню, но остановиться потом
было трудно...
     -- А в этой церкви венчались Элизабет Тейлор и Ричард Бартон.
     Дамы  ахали,  впросак  я  не  попал ни разу,  а  самым  большим успехом
пользовался мой знаменитый соотечественник Барышников; за него -- платили!
     -- Хороший был у вас день?  -- спрашивает меня измотанная  сверхурочной
работой машинистка. Разъезжать на такси ей, конечно же, не по карману. В мой
кэб она села потому, что боится ночного метро. Но, приобщившись на несколько
минут к комфорту, чувствуя, что ее усталое лицо помолодело в полумраке кэба,
женщина расслабляется  и, услышав  от меня, что день был хороший,  совсем уж
легкомысленно толкует ответ таксиста.
     -- Вы, наверное, возили сегодня каких-нибудь знаменитостей?..
     Нельзя же теперь ее разочаровывать.
     -- Только что --  хотя вы  все  равно не поверите -- в этом  кэбе ехали
Барышников и Лайза Миннелли. Чуть слышный, приглушенный стон:
     -- 0-ох!..
     Таксисту, который вез Барышникова,  американка  не  может дать  на  чай
меньше, чем доллар.  Даже  машинистка.  Я уж  не  рад,  что  наврал  ей.  Но
пассажирке  моей   так  отрадно  предвкушать  завтрашние  свои  рассказы:  и
сослуживцам, и боссу, и соседке -- в каком кэбе  ехала она вчера, что сейчас
ей непременно хочется быть щедрее всех "звезд", "осчастлививших" мой чекер.
     В дорожавших  автоматических мойках я регулярно мыл свой кэб -- за счет
славы  Барышникова,  да  еще  за  то, что  показывал легковерным  пассажирам
"Женскую тюрьму"!..
     Когда  въезжаешь на  мост  Трайборо  (а  я въезжал на  него  ежедневно,
вровень  с  высоко  проложенной  автострадой  поднимается  триада  серых,  с
решетками  на окнах, корпусов. Уж не помню,  кто из таксистов сболтнул  мне,
будто это  женская  тюрьма.  Было ли  это правдой,  я  понятия  не  имел, но
показывал корпуса всем подряд:
     -- А вот это, между прочим, женская тюрьма Нью-Йорка... И самые шумные,
развеселые   из   моих   пассажиров   --   умолкали,   становились   тихими,
задумчивыми... Женская тюрьма!.. 7.
     Как-то  в  очереди  на   Морском  вокзале   досталась  мне  многодетная
мамаша-наседка,  вся  в  веснушках и  в  хлопотах,  чрезвычайно  озабоченная
четырьмя  своими  дочками.   Уменьшенные  копии   своей  родительницы,  тоже
конопатые, сестренки были до того похожи друг на дружку, что, словно русские
"матрешки", отличались только размерами... Чтобы маме было удобнее, я усадил
ее  на переднее  сиденье, но всем своим существом она была там, сзади, -- со
своими  твореньями,  в  которых  даже  сейчас,  по  дороге  в  "Ла-Гвардию",
старалась запихнуть все хорошее, красивое, а главное -- поучительное! -- что
только можно было почерпнуть за время поездки в такси...
     -- Поедем  через  Центральный  парк? --  закинул  я, нацеливаясь лишний
разок прокатиться по Трайборо.
     -- Слыхали?! -- откликнулась мамаша. -- Сейчас  вы  увидите Центральный
парк!
     --  Здесь  похоронен Христофор  Колумб,  --  кивнул  я,  будто  старому
приятелю,  на  памятник  великому  мореплавателю, стоящий  посреди  площади,
названной в его честь.
     -- Слыхали?! -- теребит захлопотанная мамаша своих "матрешек".
     Мы мчались по мосту Трайборо мимо серых корпусов:
     -- А это, между прочим, женская тюрьма Нью-Йорка...
     -- Слыхали?!
     Мамаша была  не  только  смешная, но  и  очень сердечная.  Она  сумела,
превозмогая  себя, оторваться на  минутку от конопатых  девочек с тем, чтобы
частицу  своего внимания  уделить таксисту. И  расспросы ее  не сводились  к
вульгарному "как бизнес?". Она  поинтересовалась, в котором  часу  я сегодня
выехал. Долго ли мне еще предстоит работать?
     Я отвечал,  что,  как  и  многие  нью-йоркские  кэбби, работаю примерно
восемьдесят часов в неделю...
     -- Слыхали?!
     -- Но  ни один кэбби во всей Америке, -- совсем  уж разошелся я,  -- не
работает столько, сколько мама, у которой четверо детей!
     -- Слыха...
     Бедняга не могла  ни  выдохнуть, ни вдохнуть. Будто  муж поздравил ее с
днем рождения по радио. Голубые глаза увлажнились, и она уставилась на меня,
прижав руки к груди...
     Потом  я целый месяц  рассказывал таксистам, какими был вознагражден за
свой  экспромт  чаевыми,  но поскольку  я говорил правду, никто не хотел мне
верить...
     Когда это было? Весной?  Летом? Осенью?.. Вертясь  по  Манхеттену,  как
белка в  колесе,  таксист теряет  ощущение  времени... Но  если  я  подобрал
"матрешек"  на  Морском  вокзале  (и  стало  быть,  еще промышлял  там),  то
случилось это, безусловно, до того,  как я разгадал загадки швейцара Фрэнка,
и стало быть, именно в тот тревожный  период, когда  надо мной  уже вплотную
нависло разбирательство в уголовном суде...
     Разумеется, я позвонил по  номеру, который записал для  меня отзывчивый
юрист, и  его коллега,  "недорогой адвокат",  объяснил  мне по телефону, что
никакой необходимости  срочно  разбирать  полицейские  каракули --  нет;  мы
встретимся прямо в суде  и успеем наговориться. Дело  мое, несомненно, будет
улажено; однако, если я хочу,  чтобы в  назначенный  день  он  действительно
появился  в  суде, ТРИСТА  долларов должны быть уплачены заранее. Не потому,
что он мне не доверяет, а таково общее правило всех адвокатов  по  уголовным
делам.
     Я не знал, как поступить: и суда я боялся, и денег было жалко... 8.
     В  час  "пик", когда  такси нарасхват,  высаживая  очередного клиента у
входа  в  Центральный  парк,  услышал   я  свист  швейцара,  доносившийся  с
противоположной стороны улицы.  Возле  отеля "Святой Мориц" маячил  фибровый
чемоданишко...
     Уверенности,  что несолидный этот чемодан поедет в аэропорт, у  меня не
было, а разделяла нас двойная желтая полоса. Если полицейский заметит, что я
ее пересек...
     Поняв мои колебания, швейцар  опять дунул в  свисток и при этом помахал
руками,  изображая  порхающую  птичку -- стопроцентный аэропорт! Представляя
эту пантомиму,  швейцар  ни  в  коем случае не  обманет таксиста:  подобными
вещами  не шутят...  Я  развернулся против  движения вливающейся в  парковую
аллею   Шестой  авеню  и  --  не  зря!  Фибровый  чемоданчик  направлялся  в
"Ла-Гвардию".
     -- Въезжайте в Парк! -- скомандовал клиент. Мне это было на руку: через
Парк, значит, через мост  Трайборо, но, закончив запрещенный разворот,  я не
мог отказать себе в невинном таксистском удовольствии -- отчитать пассажира:
     --  Как у  вас  язык  поворачивается говорить водителю  подобные  вещи!
Швейцар показал мне, что вы опаздываете  на  самолет, и я ради вас  пошел на
грубейшее нарушение. Зачем же вы заставляете меня сделать второе?
     Мы уже углубились в Парк, а я все свербел:
     -- Штраф за меня, небось, платить не стали бы!
     В ответ на мои наскоки нахал зевнул:
     -- Таксиста не могут оштрафовать, если я сижу в кэбе...
     -- А вот это совсем уже постыдное хвастовство! -- полез я в бутылку.
     Пассажир тоже повысил голос:
     -- Прикуси язык, кэбби! Ты знаешь, кто я?
     -- Да зачем мне это знать! Какое мне до этого дело?!
     -- Я комиссар полиции  Чикаго! -- цыкнул на меня пассажир, но его слова
ничуть не охладили меня.
     -- Ага! -- закричал я, еще пуще входя в раж: -- Наконец-то, один из вас
мне все-таки попался!
     -- Что за выражение -- "попался"? Думай, что говоришь, кэбби!
     Этот  пятидесятилетний остряк,  которому вздумалось подразнить меня, не
догадывался, по-видимому, что на самом  деле я вовсе не злюсь, ибо что может
быть отраднее для издерганного  кэбби, чем  повод  излить  из  своей души на
чью-то голову наболевшее?
     --  Только  и знаете,  что  издеваться  над  таксистами!  --  шумел  я,
прикидываясь будто бы и впрямь поверил, что он комиссар полиции. -- У вас же
времени не остается ловить настоящих преступников!
     --  Не болтай о  том, чего не знаешь! -- гудел самозванец.  -- Я всегда
говорю  моим ребятами:  не  трогайте  кэбби,  если он  накрутит пару  лишних
долларов, как ты сейчас -- намылился, небось, тащить меня через Трайборо?! Я
тебя сразу раскусил!
     --  Так  вы  же  сами  сказали:  "Езжай  через Парк", --  по-настоящему
обиделся я.
     -- Представляю, какой "концерт" закатил бы ты мне, если бы я велел тебе
ехать по мосту Квинсборо, -- хмыкнул мой пассажир; тертый, видать, калач. --
Да это  уж ладно. Но если ты, сукин сын, вздумаешь развозить  наркотики, вот
тогда мы с Мак-Гвайром

56

 живо возьмем тебя за одно место! Ты меня
понял?!
     -- И  буду! -- кривлялся я.  -- И буду развозить наркотики.  Потому что
честно  работать  вы  все  равно не  даете.  Житья  от вас  нет! Повестки  в
уголовный суд ни за что раздаете!
     -- Полицейские  не выписывают повестки в уголовный суд "НИ ЗА ЧТО". Это
ты можешь рассказывать кому угодно, только не мне!
     --  Значит,  "не  выписывают"?  --  кричал  я, дотягиваясь,  не  снижая
скорости,  до  "бардачка".  --  А  это  что такое?! --  И,  не оборачиваясь,
протянул на  заднее  сиденье замусоленную повестку.  -- Что это, спрашиваю я
вас, такое?!.,
     --  Ага: SOLICITING! -- злорадно  загоготал на  удивление осведомленный
клиент,  сходу расшифровав и неразборчивую  пропись ing-овой формы,  и  суть
моего "преступления". -- Сорок вторая улица и Парк-авеню! Все понятно...
     -- Что вам "понятно"? -- по инерции огрызнулся я.
     -- Автобусная остановка возле  билетных авиакасс! Ты воровал пассажиров
у городского  автобуса. Сколько человек ты успел затащить в свой кэб, прежде
чем тебя сцапали?
     -- Троих, -- немедленно сознался я, а странный этот тип аж хлопнул себя
по колену от избытка непонятных мне чувств.
     -- Так я и знал, что он хороший хлопец!
     -- Кто?
     -- Полисмен!
     -- О, просто замечательный! -- съехидничал я.
     -- Доброе сердце! -- убежденно покачал головой пассажир:
     -- Ты учти, он ведь  имел полное право припаять тебе еще  и "подсадку".
Но он пожалел тебя...
     -- Он дал мне "Остановка запрещена".
     -- А мог бы инкриминировать "вымогательство"! Вот тогда ты попрыгал бы!
     --  Какое там "вымогательство"! --  возмутился я.  -- Я  брал по  шесть
долларов  с  человека до  "Кеннеди"...  Я  понятия  не имел,  что  таксистам
запрещено  подбирать  клиентов на автобусной  остановке. Я  вообще это слово
SOLICITING впервые услышал от полицейского.
     Пассажир сразу же поверил мне и смягчился:
     --  Так вот почему  ты  вляпался, --  сказал  он.  --  Ты шкодничал  по
незнанию, а полицейский подумал, что ты совсем  уж отпетый жулик. Ты войди в
его положение: он стоит на посту, а тут прямо перед его носом какой-то кэбби
откалывает "левые номера".  Ты  меня  понял?  Что, по-твоему, он  должен был
делать?
     -- Мне-то теперь что  делать? --  с  горечью сказал я. -- На днях  суд,
адвокат хочет триста долларов...
     -- А зачем тебе адвокат на первом слушании? Ни один из профессиональных
юристов ничего мне об этом не говорил.
     -- А разве будет еще и второе?
     --  А  как же!  Сейчас тебя вызывают на  предварительное. Судья  только
спросит, признаешь ли ты себя виновным. Тридцать секунд -- больше времени он
тебе не уделит. Там таких фруктов, как ты, будет,  знаешь сколько... Ты меня
понял?
     Шлагбаум поднялся, впуская нас на мост Трайборо:
     -- Женская тюрьма, -- кивнул я в сторону  триады серых корпусов, угощая
гостя из Чикаго достопримечательностью Нью-Йорка.
     --  Только не врать! -- отмахнулся гость.  -- Это диспансер  для  особо
опасных психов...
     Я смутился, а пассажир, почесав затылок, сказал:
     -- Учти, шанс выкрутиться у тебя  есть только  на первом слушании. Если
ты виновным себя не признаешь, судья распорядится вызвать полисмена, который
выписал повестку. Полисмен даст показания, и -- пиши пропало.
     -- А если я признаю себя виновным, что мне будет? -- спросил я, но  тут
добровольный мой консультант рассердился.
     -- Если ты, рохля,  брал всего по шесть долларов, а теперь  собираешься
признать  себя виновным, то нечего морочить мне голову! Когда тебя обвиняют,
надо  защищаться! -- Доброхот этот настолько завелся,  что  ему  претило мое
малодушие.  --  Выиграть, в принципе,  было бы можно,  но судья ведь не даст
тебе рта открыть... Ты понял?
     Досадуя, что  я  ни черта не понял, что всерьез  обсуждать  со мной мое
дело нельзя, наморщив лоб и покусывая губу, пассажир размышлял вслух:
     -- Судья  позволит тебе  произнести только  одну  из  двух  стандартных
формулировок: "Виновен" или "Не  виновен". Можно воспользоваться третьей  --
"Виновен  --  при   смягчающих  обстоятельствах",  но  у  тебя   же  никаких
"смягчающих  обстоятельств"  нету.  Что ты можешь  сказать? Что ты не  знал?
Этого судьи  терпеть не  могут.  Разозлится  и  влепит тебе так, что  будешь
знать!.. Ты, между прочим, не вздумай разговаривать с судьей так, как ты это
себе со мной позволяешь. Хуже нет, как разозлить судью; ты понял?
     Мы приближались к "Ла-Гвардии", а он, как назло, замолчал... Отвернулся
и смотрит  в окно... Наверно,  ему просто  надоело ломать мозги  из-за  моих
неприятностей...  Я  въезжал  уже на  рампу  Главного  вокзала, когда  чекер
вздрогнул от  громоподобного "хха!--ха!", и какое-то сатанинское вдохновение
озарило лицо пассажира.
     --  НЕ  ВИНОВЕН  -- ПРИ СМЯГЧАЮЩИХ  ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ,  -- хрипловатым от
волнения голосом произнес он.
     "Бессмыслица какая-то", -- с тоской  подумал  я. Но  мой клиент еще раз
повторил эту бессмыслицу, смакуя каждое слово: "НЕ ВИНОВЕН -- ПРИ СМЯГЧАЮЩИХ
ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ!" -- Он прямо-таки корчился, восторгаясь своей уловкой, сути
которой я никак не мог раскумекать.
     -- Допустим, я так скажу...
     -- Да  ты  понимаешь,  что  ни  один  судья такого никогда в  жизни  не
слышал?!
     -- Ну и что?
     -- Судья удивится!
     -- Чем же это мне поможет?
     Мы стояли лицом к лицу под вывеской "American Airlines".
     --  Ну, ты  даешь!  -- с обидой сказал пассажир.  Он вложил в мое  дело
столько  изобретательности, столько  души, что готов был полюбить меня, но я
отталкивал его своей тупостью:
     -- Если  судья  удивится,  он скажет:  "ЧТО  СЛУЧИЛОСЬ?" и, стало быть,
позволит тебе говорить... Желаю удачи, Lobas! Пассажир подхватил разделявший
нас чемоданчик.
     -- Сэр, куда же вы?!  -- воскликнул я  в  отчаянии. -- Как же вы  после
всего бросаете меня на произвол судьбы?!..
     -- Что еще такое?
     -- Как "что"? Судья-то, наверное, скажет: "Что случилось?", а вот что я
ему скажу?
     Мой добрый гений взглянул на часы, он опаздывал к самолету.
     -- Слушай меня внимательно! Когда судья  произнесет: "Что  случилось?",
ты  скажешь  ему  так:  "Ваша  честь:  обратите   внимание  только  на  одно
обстоятельство..."
     Но я -- не слушал! С криком: "Стойте!  Погодите!" я метнулся к  чекеру,
схватил авторучку и  путевой лист и  на нем, на  своей  сегодняшней путевке,
вкривь и вкось  понесся строчить обрывки слов той потрясающей речи,  которую
научил  меня  произнести  в уголовном суде незнакомец,  выдававший  себя  за
комиссара полиции Чикаго.
     Ты  еще  услышишь эту  речь, читатель;  но всему  свое  время...



Глава семнадцатая. СУД




1.


     Подъезжая  к "Мэдисону", я вспомнил,  что с утра ничего не ел. Повернул
за угол, к боковому входу, отдал ключи аргентинцу  Альберто: подвинешь, мол,
мой чекер, если очередь тронется, и --  бегом за два квартала, к тележке под
полосатым  зонтом.  Пожадничал:  купил не  тоненькую  сосиску, а  толстенную
сардельку. С луком, с горчицей!  И -- назад. Уселся на капоте и, попеременно
дуя на  сардельку и пробуя ее губами:  остывает ли? можно ли уже куснуть? --
стал наблюдать за "чокнувшимся" швейцаром.
     Фрэнк то  ли снова собрал таксистов, то  ли вообще  не отпускал  их  от
себя. Он расхаживал перед шеренгой, приговаривая в такт шагам:
     -- ОТЕЦ И СЫН ЕХАЛИ В АВТОМОБИЛЕ. Ать-два!
     -- ПОПАЛИ В АВАРИЮ, И ОТЕЦ ПОГИБ...
     --  Бедняга! --  фальшиво посочувствовал  Ким  Ир Сен чужому несчастью;
Фрэнк поморщился и продолжал:
     -- КОГДА ПОСТРАДАВШИХ ДОСТАВЛЯЮТ В ГОСПИТАЛЬ, ДОКТОР ЗАЯВЛЯЕТ...
     -- Я НЕ МОГУ ОПЕРИРОВАТЬ ЭТОГО МАЛЬЧИКА, ОН -- МОЙ СЫН...
     -- У меня никогда не было аварии, --  хвастливо  заявил Акбар, выуживая
из термоса кусок мяса. -- Я хороший водитель!
     Властным жестом приказав  болтуну заткнуться,  Фрэнк  замер  на месте и
вдруг озадачил таксистов довольно-таки неожиданным вопросом:
     -- КТО ЭТОТ ДОКТОР?
     Ким Ир Сен, Акбар и Альберто угрюмо молчали.
     -- КТО ЭТОТ ДОКТОР? -- повторил швейцар, но несчастные, съежившиеся под
его гневливым взглядом кэбби безмолвствовали.
     Из вращающейся двери показался гость, и Фрэнк издевательски хмыкнул:
     -- Такси, сэр?
     -- Пожалуйста! --  откликнулся гость, не догадываясь, что  симпатичный,
открывающий перед ним дверцу кэба швейцар действует как настоящий садист.
     --  Мистер  Фрэнк! --  взмолился  Альберто:  --  Лучше  я  заплачу  вам
доллар...
     -- Два  -- если  вынесут  "Кеннеди", -- лебезил кореец. Но -- напрасно.
Фрэнк  усадил клиента в  первый кэб и  отправил Альберто на площадь Колумба.
Ким и Акбар переглянулись, как приговоренные...
     -- КТО ЭТОТ ДОКТОР? -- терзал таксистов неумолимый Фрэнк.
     Я проглотил остаток сардельки, и  в этот момент откуда-то с неба ко мне
слетел невидимый ангел, сел рядышком на капот чекера и шепнул мне: "МАТЬ"...
     -- МАТЬ! -- сказал я вслух.
     Ложка с  горкой  риса  застыла у  рта сирийца. Фрэнк скосил глаза в мою
сторону...  Я  почувствовал,  что  в   моей  жизни  опять   настала   минута
исключительной важности.
     Тишину нарушил писклявый голос корейца:
     --  Конечно, доктор -- это мать мальчика, -- произнес  он  безразличным
тоном. -- Потому-то она и не решилась его оперировать...
     Видали прохвоста! Никогда бы не подумал я, что мой друг Ким способен на
такую  подлость.  Но справедливый  Фрэнк  не обратил  внимания  на  болтовню
корейца и шагнул ко мне:
     -- Как ты догадался? Я скромно потупился.
     -- Здорово! -- сказал  Фрэнк.  -- В нашем кубрике только  я один  сумел
разгадать эту загадку.
     Швейцар последовательно осмотрел мою лысину, чахлую, с седыми волосками
грудь,  плохо  заправленную в  джинсы рубаху,  давненько  не чищенную обувь.
Наверное,  на всем  крейсере,  где  он служил,  не  было такого  неопрятного
матроса...
     -- А  ну-ка, послушай! --  испытующе произнес Фрэнк. --  ПОЕЗД ДЛИНОЙ В
ОДНУ  МИЛЮ  ПРОХОДИТ ЧЕРЕЗ ТУННЕЛЬ, ПРОТЯЖЕННОСТЬ КОТОРОГО ТАКЖЕ  СОСТАВЛЯЕТ
ОДНУ МИЛЮ.
     Навострил уши интриган Ким  Ир Сен; словно саблю в ножны, сунул ложку в
термос обжора-Акбар.
     -- ПРИ СКОРОСТИ 60 МИЛЬ В  ЧАС  --  СКОЛЬКО ВРЕМЕНИ ПОНАДОБИТСЯ ПОЕЗДУ,
ЧТОБЫ ПРОЙТИ СКВОЗЬ ТУННЕЛЬ?
     --  Одна  минута!  -- выпалил  кореец.  Фрэнк даже не посмотрел  в  его
сторону, а я тем временем мучительно напрягал свой мозг:
     не  завалялись ли случайно в  складках моего  серого  вещества  остатки
премудростей,  которые  в  незапамятные  времена вдалбливал в  мою вихрастую
тогда голову  наш вернувшийся  с фронта учитель  физики  в  старой шинели, с
деревянной колодкой вместо правой  ноги?..  Нет, не даром,  видать, он ругал
меня: "Лобас,  у  тебя в голове ветер!  Не  будет из тебя  толку, пойдешь  в
дворники!". Он оказался пророком: ибо даже здесь, на  другом конце  света, в
Америке, я стал если не дворником, так шоферюгой-таксистом, которого, к тому
же, на днях будут судить, как проститутку, поскольку закон не учитывает рода
занятий преступника...
     --  Так   сколько  времени  понадобиться  поезду?  --  уже  нетерпеливо
переспросил Фрэнк, но тут мое ухо опять ощутило чье-то нежное дыхание:"ТWО".
На  этот  раз  я  смекнул,  что  мне  помогает местный,  американский ангел,
поскольку подсказки свои нашептывает он -- на английском языке...
     -- Две минуты! -- сказал я, и Фрэнк хлопнул меня по спине:
     -- Молодец!
     -- Одна минута! -- заспорил кореец.
     -- Одна! -- ерепенился Акбар.
     -- Стойте возле своих  машин! --  приструнил их Фрэнк, обнимая меня  за
талию. Он смотрел на мою физиономию с такой радостью, словно это было личико
испаночки.
     -- Ты русский? -- спросил Фрэнк.
     -- Русский, -- ответил я. Однако на том наш разговор -- иссяк.
     Фрэнк  искренне хотел подружиться с  близким  ему по уровню  интеллекта
человеком, но он не знал, о  чем со мной говорить... Мне же еще сильней, чем
Фрэнку, хотелось закрепить нашу только что родившуюся дружбу; однако как это
сделать, я тоже  не знал... О  чем  я мог  беседовать с молодым швейцаром? О
девушках?.. О бейсболе?..
     Отлично понимая, что  если я когда-нибудь расскажу эту историю,  то мне
никто не поверит:  ну, скажут, это ты уж точно выдумал! -- я попросил Фрэнка
переписать для меня загадки про Доктора и про Поезд --  своей рукой. Просьбу
мою Фрэнк  охотно согласился исполнить,  тут же  примостился  переписывать и
даже  добавил  еще одну загадку,  очень сложную,  про десять яблок,  которую
потом  ни я и никто  из моих  знакомых, включая профессора  Стенли, не  смог
разгадать.  Зато Стенли сказал, что, переписывая загадки, Фрэнк не сделал ни
единой грамматической ошибки  и что все запятые в его  автографе,  который я
бережно храню и по сей день, стоят на местах... 2.
     Пока Фрэнк писал, Ким с Акбаром прогоняли клиентов от входа в отель, но
вот  швейцар  вернулся  на  свой  пост,   и  "аэро-портщики"  приуныли.   Из
вращающейся двери показалась грузная женщина с модным портфелем.
     -- Такси? -- спросил Фрэнк.
     -- Да, пожалуйста...
     -- Куда едете? -- поинтересовался Фрэнк, и мы, все трое, насторожились.
Это было что-то  новенькое. До сих пор честный швейцар никому такого вопроса
не задавал...
     Женщина ответила,  что едет  в "Кингс-госпиталь", в  Бруклин и добавила
еще  какое-то  слово,  которого  ни один  из нас не  расслышал.  Но даже  не
расслышав, мы, таксисты, догадались, что слово это чрезвычайно важное...
     -- Ты хочешь, -- спросил Фрэнк корейца, -- поехать в "Кингс-госпиталь"?
     --  Всю  жизнь  мечтал!  -- отрезал Ким, подчеркивал, что  он  замечает
перемену в поведении швейцара.
     -- А ты, -- спросил Фрэнк Акбара, -- этот госпиталь знаешь?
     -- Я в Бруклин не поеду! -- с вызовом отвечал сириец.
     Швейцар, однако, не стал  ругаться с обнаглевшими  таксистами, а просто
открыл дверцу моего чекера и пригласил женщину садиться...
     Теперь, убежденные, что швейцар  схитрил и обвел их  вокруг пальца, оба
кэбби ощерились:
     -- Первый кэб получает первую работу!
     -- Здесь очередь!
     -- Ты и ты! -- гаркнул на них Фрэнк. -- Чтоб вашего духу  тут больше не
было! Ясно?  Вот первый кэб! --  и швейцар указал на "додж" стоявшего позади
меня черного таксиста... 3.
     Выезжая через  несколько  минут на  шоссе,  я  уже  знал, какое  мы  не
дослышали слово: "И ОБРАТНО..."
     "В "Кингс-госпиталь" и  ОБРАТНО!" -- вот  что сказала Фрэнку женщина  с
модным портфелем. Улавливаете нюанс? Разве Ким и Акбар отказались бы отвезти
эту  пассажирку в  Бруклин,  если  бы  знали,  что счетчик  будет  превссело
стрекотать и всю обратную дорогу -- в Манхеттен?! Кому охота возвращаться из
Бруклина пустым? Но чем, скажите на милость, дальний рейс в Бруклин и н а. з
а д -- хуже аэропорта?..
     "Позволь,  позволь, -- слышится мне  вопрос, -- а как  же ты повез  эту
женщину? Нсужто ты знал, где, находится "Кингс-госпиталь"?
     Господи,  да конечно  же,  не  знал!  Но  ведь  я  понимал,  что  Фрэнк
подсовывает мне  эту работу! Как же я  мог  ляпнуть, что  не  знаю дороги?..
Таксист не знает дороги  только в том случае, если ехать невыгодно. Спросите
любого кэбби, где находится город Брсхунец  и  он,  не задумываясь, ответит,
что не раз там бывал!.. Если только нужный вам адрес  находится за городской
чертой  и,  стало быть, оплата  двойная, мы все знаем!..  Чем трудней  будет
найти адрес, чем больше я наделаю ошибок, тем больше -- заплатит клиент!
     Ну,  а  если  бы  пассажирка  твоя,  когда  ты начал у  всех  встречных
переспрашивать дорогу к  госпиталю, возмутилась бы, как же, мол, так: взялся
везти, а куда -- представления не имеешь?!..
     Пусть бы только попробовала! Да посмей она пикнуть, я бы знаете  как ее
отчитал! В краску вогнал бы! Застыдил... За что? За черную  неблагодарность.
Ведь все остальные кэбби вообще отказались ее взять! О, я уж выдал бы!..
     Но женщина ничем не  возмущалась. Направляясь по  шоссе имени Рузвельта
на юг, крайне смутно представляя себе, в какую точку огромного Бруклина моей
клиентке   нужно  попасть,  я  знал  куда   более  важные  вещи,  чем  место
расположения какого-то дурацкого госпиталя. Я знал,  что  моя  пассажирка --
психиатр из Хьюстона. Что в Нью-Йорк она  прилетела всего на один день (т.е.
времени  жаловаться  на  таксиста  у  нее  нет)  и,  наконец,  что ей  нужна
квитанция!  Эта врачиха  не  только не знала Нью-Йорка, но  еще и собиралась
платить  мне чужими деньгами, и яс чистой совестью несся  по самому длинному
маршруту -- по Кольцевой дороге! 4.
     Когда  я  разыскал  госпиталь,  на  счетчике  уже  было больше,  чем  я
заработал  бы,  получив  пассажира  в Кеннеди... Деньги, естественно, в этот
день сделались легко и быстро, и часам к восьми вечера я уже вернулся домой.
     Увидев меня  в  дверях в  такое необычное  время, жена побледнела,  как
полотно, но  тут же  по выражению моего лица поняла,  что ничего плохого  не
случилось...  Я быстренько  принял душ, и  мы  дружно, славно,  всей  семьей
уселись за стол. Наутро  я отвез жену на курсы в Манхсттсн, а часам к девяти
опять-таки был  уже дома. На этот раз, увидев  меня в дверях, жена ничуть не
испугалась и спросила:
     -- Ну, ты видел своего Фрэнка!
     -- Как же я мог  видеть Фрэнка, -- еле сдерживаясь, ответил  я, -- если
сегодня  в  "Американе"  закончился съезд  виноторговцев?  Фрэнк, по-твоему,
стоит под "Американой"?!
     Только теперь до жены дошло, насколько нелепый она задала вопрос.
     -- Я не подумала, -- сказала жена.
     -- Надо  все  же хоть  иногда  думать, -- пошутил я, нейтрализуя промах
жены, но ни она, ни сын не оценили моего остроумия.
     Они  сидели,  уткнувшись в  свои  тарелки,  и  без  всякого  энтузиазма
слушали, как я очень увлекательно рассказывал  им, что взял под "Американец"
на  протяжении  дня  две  ".Па-Гвардии"  и  два "Кеннеди".  Что виноторговцы
платили превосходно, еще лучше, чем юристы: один оставил  мне на  чай четыре
доллара,  а другой  --  3.65!..  Но ни  жена, ни  сын даже  ради приличия не
восхитились, не сказали: "Ого!" или  "Ух, ты!" -- как сказал  бы на их месте
любой таксист.
     Обиженный безразличием  своих  близких, я и вовсе не стал рассказывать,
как я вез сегодня компанию развеселых богачей, которых  один из них по имени
Чарли усадил в мой кэб --  для хохмы (вместо того,  чтобы вызвать  лимузин);
как они гоготали по этому поводу и допытывались у  остряка Чарли,  какой  же
следующий фортель он выкинет? Если, мол, для  начала они  очутились в желтом
кэбе, то чего же им ждать -- дальше? А, Чарли?!..
     -- Папа, мне нужно купить кеды, -- прервал мои мысли сын.
     --  По-моему, мы совсем недавно купили тебе кеды,  -- вовсе не  имея  в
виду попрекать сына, просто так сказал я;
     однако жена сочла необходимым за него заступиться:
     -- Ты же знаешь, что он играет в футбол...
     Я  знал.  И мне  нравилось, как  здорово у  сына получается.  Но  кеды,
которые он  повадился  покупать,  были эквивалентны примерно двум "Кеннеди".
Заработанных в чекере денег было, слова не подберу, как жалко!..
     -- Идея!  -- бодро сказал я.  --  Давайте  попробуем починить старые, а
если не выйдет...
     -- В Америке не чинят кеды, -- уставясь в пол, буркнул сын.
     -- Но ведь мы же не  американцы, -- легко, по-спортивному, парировал я,
ничуть   не  задевая  юношеского   самолюбия.--  На  Брайтоне  есть  русская
мастерская. Почему бы тебе не зайти, не спросить?..
     Ради Бога, объясните мне, что  я сказал обидного?А сын -- вспыхнул!  Он
вышел  из-за стола, не сказав  матери "спасибо", не придвинув за собой стул.
Это было отвратительно.  Я поднял палец, но жена  схватила меня  за  руку. Я
хотел сказать  сыну, чтобы он  вернулся  и поставил стул на  место,  но жена
прикрыла мне рот...
     Хлопнула дверь. Я попытался высвободить руку:
     --  Интересно,  зачем вы оба,  стоит  мне позвонить, говорите,  чтоб  я
поскорей возвращался домой? Жена отпустила руку:
     -- Потому что мы тебя совсем не видим.
     -- Ну, вот -- увиделись...
     -- Я всегда  гордилась тем,  -- сказала жена,  -- что в нашей  семье не
бывает ссор -- из-за денег!
     Я тоже гордился этим; и, наверное, поэтому сказал:
     -- Скандал произошел не из-за денег.
     -- А из-за чего?
     -- Из-за твоего ненужного заступничества!
     Жена рассердилась: она говорила искренне, а я говорил неправду. Зеленые
глаза загорелись, щеки вспыхнули,  и она стала такой чужой и такой красивой,
что  мне немедленно захотелось покаяться и  объяснить ей,почему я становлюсь
таким:  злым  и   мелочным  --  и  рассказать  ей   хотя  бы  о  сегодняшних
весельчаках... О том, как, расплачиваясь  со  мной,  шутник  Чарли  дал  мне
пятерку (при счетчике 3.95) и сказал, чтобы сдачу я оставил себе, и  как все
его веселые приятели вдруг рассердились! Ничего смешного в этой  выходке они
не  усмотрели, протянутый мною доллар  брать  постеснялись и еще  пуще стали
отчитывать Чарли, окончательно, дескать,  потерявшего чувство  меры... Чарли
оправдывался: он оставил мне 1.05 на чай потому, что я "хороший парень".  Но
один из  приятелей, выражая мнение остальных, отвечал так: "Верно: парень он
хороший, никто не спорит. Однако зачем же хорошего парня -- портить?!". Но я
не  мог рассказать об  этом жене. Потому, что если бы я объяснил ей, какая у
меня теперь работа,  ее лицо стало бы жалким и маленьким, как  дулька, и она
сказала бы то, что я уже не раз слышал от нее за этот таксистский год:
     -- Ну, зачем, скажи мне, зачем мы сюда приехали?!.. 5.
     Вестибюль уголовного суда  Манхеттена --  это полумрак  под  высоченным
сводом,  каменные плиты  пола, несмолкающий гул многотысячной черной толпы и
безотчетное, гнетущее смятение...
     "НЕ  ВИНОВЕН  --  ПРИ СМЯГЧАЮЩИХ  ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ!"  -- повторял я, как
заклинание,  а  в  душу  гадкой  холодной  жабой закралось  сомнение:  а  не
посмеялся  ли надо мной  пассажир из  отеля "Святой Мориц"?  Почем знать,  а
вдруг это был розыгрыш, который сейчас вылезет мне боком? Ну, как разозлится
судья  за это самое "НЕ ВИНОВЕН -- ПРИ СМЯГЧАЮЩИХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ" да упечет
меня за решетку суток эдак  на двадцать  -- в  одну  камеру с  этими черными
бандюгами,  наводнившими  вестибюль,  среди  которых  я  и  в самом-то  деле
выглядел "белой вороной".
     Черная  чиновница   в  справочном   окошечке   долго  разыскивала,   но
разыскала-таки номер моего дела (не  потеряли, собаки!)  и  направила меня в
Шестой зал, длинный,  как  станция сабвея,  и до  отказа забитый двумя-тремя
сотнями негров-уголовников, половину которых составляли подростки.
     С трудом отыскав свободный стул, я пристроился в предпоследнем ряду.
     Все  встали:  величавый  еврей  в  черной  мантии  взошел  на  кафедру.
Судейский стражник с револьвером на  боку начал вызывать  преступников  к ее
подножию. Он неразборчиво выкрикивал обвинения, и преступники -- все подряд,
поголовно! -- признавали себя виновными...
     По-видимому, они понимали, что их участь решает какой-то ужасный судья,
сообразил я, заметив, что ни один из обвиняемых не смеет  и заикнуться перед
этим судьей ни о "смягчающих обстоятельствах", ни, тем паче, заявить о своей
невиновности.
     -- Виновен!
     -- Виновен!
     -- Виновен!
     Однако же, прошло совсем немного времени,  четверть часа, наверное, или
еще  меньше, и мой  обострившийся слух,  приспособившись к акустике  гулкого
зала, уловил вдруг слова приговора, который вынес судья  очередному бандюге,
признавшему себя виновным:
     -- Штраф пять долларов!
     Я  содрогнулся:  такого  не  может  быть!  Вероятнее  всего,  я  просто
ослышался...  Но  следующий  диалог  между судьей и  преступником прозвучал,
повторив предыдущий слово в слово:
     -- Виновен.
     -- Штраф пять долларов.
     Чересчур поспешное мнение мое о жестоком судье немедленно изменилось --
на  противоположное!  "Какая  отвратительная  карикатура на правосудие!"  --
думал я, наблюдая,  как все эти убийцы! грабители! насильники! -- с  наглыми
усмешечками покидают зал суда, чтобы, наверняка, тут же приняться за свое...
6.
     Эта картинка представляется мне  весьма поучительной в том  смысле, что
слишком часто и  слишком неосторожно  принимаем мы на веру самый  несуразный
вздор, стоит только рассказчику начать свою побрехушку с магических слов: "Я
видел своими глазами"...
     Я  ведь  тоже  был  очевидцем фарса, происходившего  в  уголовном  суде
Манхеттена.  Я слышал  все своими ушами!  И  если  бы стражник с револьвером
выкликнул бы мою фамилию  одной из первых в то утро (то есть если бы  мне не
довелось проторчать в зале уголовного суда несколько часов), то я несомненно
рассказывал бы  после -- и  таксистам,  и  пассажирам --  о  том, как в моем
присутствии судья приговорил добрую сотню головорезов-рецидивистов к  штрафу
в пять долларов! И слушатели мои кипели бы благородным негодованием...
     Но стражник,  казалось, забыл обо мне,  и  по мере того как на скамьях,
что  были  поближе   к  кафедре,  освобождались  места,  я  стал   короткими
перебежками пробираться  вперед:  там по крайней  мере  хоть не  прирежут...
Добравшись до третьего или четвертого  ряда, я уже мог  расслышать не только
приговоры, но  и обвинения, которые выкрикивал стражник, и вскоре понял, что
все уголовники в  моем зале  четко делятся  на  две  категории. Преступления
подростков заключались в том, что они перебегали через пути сабвея или через
шоссе. Этим судья присуждал по пять  долларов, а преступники  постарше  были
гарлемскими "джипси", то есть самыми несчастными кэбби, которые зарабатывают
свой  кусок  хлеба в черных  гетто. Они развозят  черных пассажиров, которых
обычно не берут "желтые короли", в кэбах без  медальонов, без  страховки, на
искалеченных колымагах; а кэб  одного из подсудимых, как выяснилось, не имел
даже номерных знаков.
     Тяжесть этих грехов судья определял -- "на вес"...
     -- Незарегистрированный таксомотор!.. Без паспорта!.. Без  страховки!..
Без  лицензии  на   извоз!..  Техинспекцию  не  проходил!..   Водитель   без
водительских  прав!.. -- басил стражник с револьвером, бросая один за другим
на столик, стоявший между  ним и преступным кэбби, -- штрафные талоны. Затем
стражник собирал  талоны в  пачку, приподнимал ее на руке,  чтоб судье  было
получше  видно, а тот, прищурившись, оценивал: "50 долларов!"; а  если пачка
была потолще -- "70 долларов!".
     Через час-другой я  уже  настолько освоился в уголовном  суде,  что мне
стало скучно...
     -- НАРОД  ГОРОДА НЬЮ-ЙОРКА ПРОТИВ  ВЛАДИМИРА ЛОБАСА!  -- вспомнив вдруг
обо мне,  выкрикнул стражник,  и я, с трудом  передвигая  непослушные  ноги,
поволок себя к подножию кафедры.
     Черная аудитория притихла, и в этой тишине я  прочел ее  мысли как свои
собственные,  только  вывернутые  наизнанку, дескать, этот  БЕЛЫЙ, наверное,
натворил дел, если уж попал в уголовный суд вместе с нами...
     -- Soliciting! -- с мрачным видом сообщил судье стражник.
     --  НЕ ВИНОВЕН -- ПРИ СМЯГЧАЮЩИХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ! -- выпалил я и умолк,
задохнувшись от ужаса...
     Стражник скептически  шмыгнул носом и на всякий случай поправил на боку
револьвер.
     Фигура в  черной мантии зашевелилась, судья перегнулся  через кафедру и
смотрел на меня сверху вниз, моргая округлившимися от удивления глазами.
     -- ЧТО СЛУЧИЛОСЬ, КЭББИ? -- сказал судья. Отступать теперь было поздно,
и речь,  которой  научил меня пассажир из отеля "Святой Мориц"  и которую  я
вызубрил наизусть, хлынула из меня, как шампанское из неохлажденной бутылки:
     --  Ваша  честь!   Прошу   вас:   обратите  внимание  только  на   одно
обстоятельство -- на  место преступления,  в котором меня рбвиняют.  Это  же
проклятая  Богом  Сорок  вторая  улица.  Мой кэб  жружали  сто  проституток,
пристававших к мужчинам. Сто сутенеров  приставали к  прохожим, зазывая их в
публичные  дома!  Сто  торговцев  наркотиками  предлагали публике на  выбор:
марихуану,  таблетки,  кокаин...  Но  из  всей этой  замечательной  компании
полицейский выбрал меня: самого  опасного  уголовника  --  таксиста, который
трудится в поте лица по 72 часа в неделю... Ваша Честь, я спрашиваю вас: где
справедливость?!
     Черный зал завыл от хохота. Судья махал обеими руками и кричал, обливая
меня густым, как мед, еврейским акцентом:
     -- Ша! Ша!  Хватит! Кэбби, ты закроешь, наконец,  свой  рот?! Ты, может
быть, дашь и мне сказать слово?  Я покорно умолк. Затих в ожидании приговора
зал...
     -- УГОЛОВНОЕ ДЕЛО ЗА НОМЕРОМ... Судья зачитал вслух нескончаемо длинный
номер, поплямкал губами и, совсем уж вогнав меня в страх, кончил так:
     -- ОБЪЯВИТЬ ЗАКРЫТЫМ ЗА ОТСУТСТВИЕМ СОСТАВА ПРЕСТУПЛЕНИЯ!..
     Я бежал  по Бродвею! Несказанное счастье переполняло  меня и изливалось
-- в  беге!  В  эту  минуту я,  не  задумываясь, дал бы  на отсеченье  руку,
настолько я был уверен,  что мой пассажир  --  мой спаситель!  -- был  самым
настоящим  Комиссаром! Но  сегодня, оглядываясь назад, я вынужден сознаться,
что,  к  сожалению,  наверняка  я  этого  не  знаю...  И  только сам  мистер
Ф.Ю.Гуинн, который  возглавлял  чикагскую  полицию  на  пороге восьмидесятых
годов, может  теперь сказать:  учил  ли  он когда-то попавшего  в  передрягу
нью-йоркского кэбби, как выиграть дело в уголовном суде Манхеттена или же то
был вовсе  не  он...  Но  вспомнит ли Комиссар такую  чепуху?..  И  еще ведь
вопрос: попадет ли  ему в руки моя  книжка?..



Глава восемнадцатая. МОЙ САМЫЙ ИНТЕРЕСНЫЙ СОБЕСЕДНИК




1.


     Всего двое суток не виделись мы с  Фрэнком. Еще месяц назад мы даже  не
здоровались,  а  сейчас обрадовались  встрече, как  закадычнейшие,  водой не
разольешь,  кореша! Прежде всего Фрэнк сообщил мне новость:  ночью в комнате
2214 проститутка зарезала гостя.
     Представитель   немецкого   бюро   путешествий,  сопровождавший  группу
туристов  из  Мюнхена,  держал  в бумажнике солидную  пачку наличными --  на
непредвиденные дорожные расходы.
     Проститутка, которую он подцепил в первый же по приезде вечер, каким-то
образом пронюхала о деньгах. Вероятно, увидела,  когда  немец платил ей. Она
исхитрилась  подсыпать клиенту в стакан со спиртным  снотворное, а когда тот
уснул, полоснула по горлу опасной бритвой...
     Мы заспорили. Я был уверен, что проститутку не поймают, а Фрэнк убеждал
меня  в обратном.  Похохатывая,  похлопывая один  другого то по спине, то по
плечу, мы  заговорили о врачихе из Хьюстона. Ловко, ловко провел  мой  новый
друг этих двух дураков -- Акбара и Ким Ир Сена.
     -- И ОБРАТНО! -- веселился я.
     -- И OБPATHO,VLADIMIR!  --  подмигивал Фрэнк. Я  достал из  кармана два
заранее приготовленных доллара... Позволь, кэбби, позволь! А  почему это  ты
приготовил для Франка всего-навсего два доллара?.. Ты же сам проболтался (за
язык тебя  никто не  тянул), что  только  в один конец,  до  госпиталя  твой
счетчик  выбил  больше,  чем  если  бы  ты  поехал в  "Кеннеди".  А  сколько
полагается швейцару  за  "Кеннеди", мы  уже, слава Богу, знаем. Выходит,  ты
едва подружился с парнем, как тут же его и обжулил? Так?
     Совершенно, совершенно не так! Подобной мысли у меня  и  быть не могло,
чтобы Фрэнка -- обжулить! Я просто не хотел  его портить. Сегодня я  дам ему
пятерку за Бруклин,  а  завтра за Лонг-Айленд  он сам потребует десятку. Так
ведь  тоже нельзя...  Но  когда я  достал эти два доллара,  Фрэнк знаете что
сказал? Он  сказал: "О, нет, Vladimir, нет!". Он ведь был честным швейцаром.
А  я стоял,  как  болван, со  своими двумя долларами  в  руке, не зная,  что
делать...
     А  почему  непременно  ты  должен  был  что-то "делать"?  Неуж-то  тебе
необходимо  было  потянуть за собой в грязь и Фрэнка, всучить молодому парню
свою пакостно-мелкую взятку?
     Ох, с вами ни стань, ни ляг. Не дал -- плохо,  дал -- тоже плохо. Разве
я потому совал  Фрэнку  доллары,  что старался сделать его  таким же,  каким
становился я  сам? Я думал совсем о другом. Ведь хотелось же мне и завтра, и
послезавтра вернуться домой  в  девять вечера, а не  в  три часа  ночи... Но
какой же честный швейцар станет из дружеских побуждений ежедневно, постоянно
допрашивать гостей отеля у вращающейся двери: куда им ехать? -- и, обжуливая
очередь горластых таксистов, подсовывать мне лакомые куски? И разве Фрэнк не
жаловался, что зарабатывает меньше всех остальных швейцаров?  А  кроме  того
мне  еще показалось, что  свое  "нет!" он произнес с какой-то несвойственной
ему прежде интонацией,  с которой  обычно говорила Дылда-С-Изумленным-Лицом.
Это  самое  "О, нет!"  прозвучало у Фрэнка  вроде бы категорически, но -- не
окончательно: в том смысле, что я, мол, хоть  и отказываюсь,  однако не могу
запретить тебе попросить меня о том же еще раз...
     Пока  мы  с  фрэнком  пререкались,  кореец Ким  и  аргентинец  Альберто
допрашивали  гостей у  вращающейся  двери, но на  угол  их  по-хулигански не
прогоняли,  а  останавливали  проезжавшие  мимо  такси,  открывали  дверцы и
собирали чаевые.  Набрав  жменю квотеров, Ким  Ир  Сен  подошел  к  Фрэнку и
высыпал их в карман его сюртука. Поскольку это была не взятка -- деньги эти,
действительно, принадлежали  Фрэнку,  ибо были собраны на его  "территории",
честный  швейцар возражать  не  стал, а чтобы  не чувствовать себя должником
подхалима-кэбби, вообще ничего не заметил.
     Услыхав звон монет, которого не услышал  Фрэнк, я неожиданно понял, что
в моей таксистской карьере опять наступил важный момент.
     --  У  тебя полным-полно мелочи,  Фрэнк, --  сказал я,  -- а мне  сдачу
давать нечем. Разменяй, пожалуйста, пять долларов.
     Ни о какой взятке не было теперь и помину, и Фрэнк доверчиво принял мою
пятерку.  Он собрал четыре двадцатипятицентовика в столбик,  отдал его мне и
сказал "раз". Собрал еще столбик -- "два". Следующий  он укладывал,  как мне
показалось, чуть помедленней, может, думая о чем-то постороннем...
     -- Хватит, Фрэнк, --  сказал я, принимая третий столбик,  и  наши глаза
встретились.
     -- Кончай! -- неуверенно  запротестовал было Фрэнк.  -- Я ведь дал тебе
только три... --  Но  тут рассыльный  вынес чемоданы, и  я побежал открывать
багажник.  На  прощанье  Фрэнк  погрозил  мне  пальцем:  дескать,  Vladimir,
теперь-то уж я твои шутки знаю, больше ты меня не проведешь!..
     -- Не бери себе в голову! -- крикнул я. -- Мы еще увидимся! 2.
     Мы  увиделись  через  несколько  часов,   когда  рабочий   день  Фрэнка
закончился, но он еще не ушел, а болтал о чем-то со сменившим его швейцаром.
На  углу  нетерпеливо   помахивала   сумочкой  Дылда-С-Изумленным-Лицом.  За
"Ла-Гвардию", откуда я только что вернулся, швейцару причитался доллар...
     --  Фрэнк,  разменяй мне еще  пятерку, --  сказал  я. --  Серьезно. Без
дураков.
     -- Ты опять! -- погрозил мне пальцем  Фрэнк,  когда я, приняв четвертый
столбик, отстранил его руку...
     --  А  он неплохо разменивает тебе  деньги! --  заметил второй швейцар,
подтолкнув Фрэнка плечом.
     --  Когда  мой чекер стоит  в  хвосте  очереди, -- сказал я,  --  a его
вызывают  в "Кеннеди", я  размениваю еще лучше.  Чем дальше мой чекер стоит,
тем лучше я размениваю...
     Швейцары засмеялись.
     -- Познакомьтесь, -- сказал Фрэнк. И представил меня: -- Это мой друг!
     -- Марио.
     Мы скрепили знакомство рукопожатием, а в это время из вращающейся двери
показался  третий цилиндр, принадлежавший хромому семидесятилетнему швейцару
Монти.
     Монти  задыхался и  не мог  говорить: он слишком быстро бежал... Там, у
центрального  подъезда,  где сейчас дежурит Монти, уже  минут десять психует
главный администратор  отеля, мистер  Крафт. Он  опаздывает  на поезд, но ни
один   из  таксистов-азропортщиков   не   хочет   отвезти  босса   Монти  на
Пенсильванский вокзал. Свободного же такси на улице все никак не попадалось,
и  Монти всерьез опасался,  что его уволят. Кому нужен  швейцар,  который не
может держать таксистов в узде...
     Фрэнк выразительно посмотрел на меня.
     -- Садитесь, Монти! -- сказал я. Мы лихо -- на красный свет, еще раз на
красный! -- обогнули квартал и подлетели к центральному подъезду,
     -- Спасибо,  Монти! -- сказал мистер Крафт, протягивая швейцару доллар;
это был достойный человек.
     -- Большое  спасибо ВАМ, мистер Крафт, -- отвечал Монти.  Он благодарил
босса не столько за доллар, сколько за то, что босс простил его.
     Со мной же мистер Крафт расплатился еще лучше. По дороге  он записал  в
блокнот мое имя, мой номер и сказал:
     --  Вернитесь  в отель, найдите  моего  помощника,  мистера  Барнета  и
передайте  ему,  что  я поручил  вам  доставить в  "Нью-аркс" багаж  финских
спортсменов.
     Я  вернулся в отель, передал помощнику приказ начальства и  добавил, не
уточняя, от  кого именно это  исходит -- от мистера Крафта или не от мистера
Крафта, что ему,  мистеру Барнету, следует записать мое имя и мой номер, как
сделал  это сам мистер Крафт  --  на случай, если возникнет  необходимость в
подобного рода работе.
     -- Вы всегда можете вызвать меня через любого швейцара, -- сказал я: --
Фрэнк, Монти, Марио -- они все меня знают!.. 3.
     Фрэнк  мужал  день  ото дня. Остепенился, перестал  вертеться под цокот
каблучков. Все его помыслы теперь поглощала Дылда-С-Изумленным-Лицом. Я  был
удостоен:
     -- Мэри.
     -- Рад познакомиться...
     Тоскливая пауза.
     -- Фрэнк, тебе не передавал  Монти? Твой дядя опять тобой недоволен. Он
тут разорялся, приказал тебе зайти к нему...
     Я ожидал, что  Фрэнк подмигнет  мне и  скажет что-нибудь  вроде: "Опять
этот выживший из ума старикан!..", но "наследник" не принял пас. Изумленная,
как оказалось, была совсем из другой оперы: замужняя сорокалетняя дама, мать
троих детей. С Фрэнком ее познакомил муж.
     Проходя    мимо   "Мэдисона",   он   присматривался    к   аккуратному,
чистоплотному, хотя и из "простых",  парню. А присмотревшись, подошел, завел
пустяшный разговор и -- пригласил в гости...
     Фрэнк отвечал без обиняков, по-солдатски: я, мол, не гомосексуалист. Но
муж   это   прекрасно   понимал.   Он-то   был   многоопытным,    убежденным
гомосексуалистом. Привязанный, однако, к детям,  он ничего не хотел менять в
своей жизни и -- повторил приглашение.
     Фрэнк пришел, и был радушно принят. Бокал виски, легкий треп, и вот уже
он с Изумленной -- в спальне, вдвоем, и робкий голос за дверью:
     -- Солнышко, ты о'кей? Все -- хорошо?
     -- Да, да! Сделай так, чтоб тебя искали...
     Расстегнув   сюртук,  Фрэнк   продемонстрировал   на  рубашке   вензель
"CD"

57

. Это  она подарила. Вынул из "пистончика" часы  с крышкой.
Серебряные. Подарил -- муж,
     Удачу свою Фрэнк объяснял трезво:
     -- Я человек не их круга. Семью не разобью. И зачем  мне в мои годы эта
женщина с  детьми?  А  они  обо  мне  заботятся. Хотят,  чтоб  я  учился  на
бухгалтера. Мэри говорит, что устроит всю мою жизнь... 4.
     У бокового  входа теперь царил  новый  порядок. Первая машина  стояла с
открытым  багажником. За право открыть багажник и дожидаться аэропорта и Ким
Ир  Сен,  и Акбар,  и  Альберто,  и  случайные  "залетные"  водители платили
швейцару  доллар. Вынесут "Ла-Гвардию" --  ты  в  расчете; за  "Кеннеди"  --
доплата...
     Мистер Барнет ставил Фрэнка в пример  всем остальным швейцарам: гостей,
которым понадобился кэб для поездки по городу,  от бокового входа на угол не
прогоняли. Получая мзду с таксистов-аэропортщиков,  Фрэнк не сокращал приток
и  законных  чаевых.  Пассажиров на  короткие  расстояния развозила  машина,
находившаяся в хвосте. Возвратясь же, кэбби не  терял своего места в очереди
за аэропортами. Нам нравился такой рациональный порядок...
     Заработок швейцара у "Мэдисона" относительно скромен. Монти собирал  за
день долларов сорок,  Марио --  шестьдесят. Фрэнк, самый  молодой, со стажем
без году неделя, не уходил без сотни!
     Источником сверхприбылей Фрэнка  стала окрашенная в желтый  цвет полоса
бровки тротуара перед входом в "Мэдисон".
     -- Эй, мистер! -- багровея, орал Фрэнк: -- Не вздумайте оставлять здесь
свой драндулет. Это вход в отель, а не стоянка!
     Хрустнула зеленая бумажка.
     --Сэр, не забирайте ключи! Вдруг придется подвинуть машину...
     Ну,  а  если  бумажка не хрустнула,  если легкомысленный  автомобилист,
убегая  по  своим  делишкам,  бросал швейцару  через плечо: "За мной  --  не
заржавеет! Мы потом с тобой "увидимся"!"
     -- Фрэнк нырял в  свою  каморку, вызывал по телефону тягач и, наблюдая,
как  "беспризорную"  машину  уволакивают  на   штраф-площадку,  сардонически
приговаривал: "Он потом со мной "увидится"! Ты "увидься" со мной сейчас!".
     --   Vladimir,  ты   интересуешься   баскетболом

58

?   И   --
доверительно, понимая чужую слабость:
     -- Иногда...
     Деньги в такси доставались мне  нелегко, и  даже ради Фрэнка я не хотел
выбрасывать на игру несколько долларов. Но Фрэнк не отставал:
     -- Если  ты знаешь таксиста,  который  поигрывает  --  присылай его  ко
мне!..
     Фрэнк стал самонужнейшим человеком в отеле.  Я никогда не слыхал, чтобы
гости интересовались,  когда будут дежурить Марио или  Монти,  мистер Барнет
или другой помощник мистера Крафта... А  вот о Фрэнке каждый день кто-нибудь
да спрашивал:
     -- Куда запропастился этот парень?! Будет утром? О, черт!
     -- Он завтра выходной? Oh, shit

59

! 5.
     Поскольку  на "баскет"  я  не ставил  и других кэбби не подбивал, Фрэнк
быстро  ко мне охладел. Но  я  все равно не возвращался  теперь  домой после
десяти вечера. Дело было уже не в Фрэнке...
     И не  в Марио.  И не в мистере Барнете. И  вообще не  в отеле "Мэдисон"
Разменяв однажды по наитию пятидолларовую бумажку на четыре доллара мелочью,
я  понял,  что  в руках  у меня отмычка  к  сердцу самого спесивого,  битком
набитого  деньгами   швейцара.  Богатей   из   "Вальдорф-Астории"  не  могли
противостоять соблазну, когда я спрашивал:
     -- Разменяешь пятерку -- мелочью?
     Каждый   швейцар  хочет   избавиться  от  пригоршней  монет,  постоянно
оттягивающих его карманы.
     -- Два... Три... Четыре...
     -- Хватит.
     -- Ты неплохо размениваешь!
     -- Если вынесут "Кеннеди", а ты вызовешь чекер, я разменяю еще лучше...
     -- О'кей, МОЙ ДРУГ! -- это мне говорит незнакомый швейцар...
     --  Привет,  Ирвинг!  -- здороваюсь я, подъезжая  к отелю "Шератон". --
Разменяй-ка...
     -- С удовольствием!..
     -- Возьми, пожалуйста, ключи: я смотаюсь в пиццерию. И -- через дорогу!
Если  очередь  тронется,  Ирвинг  подвигать мой чекер  не станет,  но скажет
кому-нибудь из таксистов, чтоб подвинули. Если вынесут "Кеннеди"...
     Моя  пицца   уже  в  духовке.   Уже  прихлебываю  я  кофеек.  Вдруг  --
пронзительный  свист.  Оглядываюсь,  Ирвинг  машет  рукой:  давай,  живо!  А
рассыльный уже захлопывает багажник моего чекера... Эй,  сестренка,  сунь-ка
мою пиццу в  кулечек!  Дай-ка крышечку для стаканчика.  Кофе  будет  хорош и
остывший. Мы потом срубаем и холодную пищу. Некогда мне сейчас гужеваться --
"Кеннеди"!
     Проезжая по улице: с  пассажиром ли, без пассажира ли -- я здороваюсь с
каждым швейцаром. С Мануэлем у "Эдисона", с  Базилио у "Астории", с Фернандо
у "Эмпайр", с Робертом у "Холидей Инн". Почему это Бруно не улыбнулся мне, а
как-то  странно развел  руками? "Извините,  мисс,  минуточку!  --  говорю  я
пассажирке.  -- Я обслуживаю этот отель. Мне швейцар  должен передать что-то
важное..."
     -- Бруно, ты хотел мне что-то сказать?
     -- Но ты занят...
     -- Да я мигом: одна нога здесь, другая -- там!
     -- Возвращайся немедленно!
     --  Через  две минуты буду, как штык, МОЙ ДРУГ! А  что?  Он теперь  и в
самом деле МОЙ ДРУГ. Возвратись, размениваю традиционную пятерку.
     -- Раз, два...
     О, это хороший  признак,  если швейцар за  пять долларов дает мне всего
два -- мелочью. Так и есть.
     -- Скажи  дежурному за конторкой,  что я послал  тебя  отвезти портфель
"дипломат" на "Люфтганзу". Гости забыли. Быстро!
     О'кей!  Мне  не  жалко трех долларов. Доставка портфеля  --  это особый
сервис.  Возить  портфели  без  пассажиров  Комиссия такси  и  лимузинов нам
категорически запрещает. Я уж не премину сообщить об этом рассеянному немцу.
Я не останусь в накладе!
     -- Привет, дружище!
     -- Привет! А ну, разменяй-ка...
     Ассигнация исчезла, но  никакой мелочи я не получаю. Прекрасно! Мне  не
жаль пяти долларов...
     --  В три  ноль-ноль  будь  здесь, как  часы!  Вымой  кэб.  Поедешь  на
кладбище... 6.
     Едва ли когда-нибудь прежде задумывался я над  тем,  что все  города на
Земле для живых построены мертвыми, а мы, живые, где ни живем, -- все строим
и строим вокруг -- города мертвых!..
     Такие вот мысли вызвал  у меня листок, вырванный из блокнота, который в
обмен на пять долларов  вручил мне один из приятелей-швейцаров, усадивший  в
свежевымытый, как  и ведено было  мне,  чекер  некого молчаливого господина.
Причем, усаживая  этого  клиента, швейцар с  нарочитой строгостью  наказывал
мне,  чтобы я  не за страх,  а за  совесть  позаботился о нем, поскольку это
настоящий джентльмен, хороший человек и притом -- из Мельбурна...
     Географическое уточнение это прозвучало, по-моему, совсем уж неуместно;
однако  же  смысл  его  мне  открылся, как  только я взглянул на листок,  на
котором было написано:
       
С.КОГАН
     Еврейское кладбище.
     Электрический  разряд  скользнул  по  спине где-то между  лопатками,  я
оглянулся и переспросил:
     -- Еврейское кладбище?
     "Мистер Мельбурн" безразлично кивнул, и я поплыл, подхваченный ласковой
волной.
     Вам понятно  мое состояние?  Если  нет, то  представьте  себе,  что  вы
задались целью разыскать в Нью-Йорке человека по  имени С.Коган и подумайте:
много  ли времени у вас это займет?  Даже  если вы попытаетесь искать его по
телефонной  книге, можете  ли  вы  вообразить, сколько там  будет Коганов  с
инициалом "S": Сэмов и Самюэлей,  Сеймуров и Соломонов, Сильвий  и Сильванн,
Сюзанн и Софий... А если вашему С.Когану позвонить по телефону -- нельзя?  А
если учесть, что мертвых С.Коганов -- во много раз больше, чем живых? А если
вспомнить, что  вы прибыли в  Нью-Йорк  из далекого  Мельбурна  и,  по  всей
видимости, даже не  отдаете себе  отчета, сколько  здесь  еврейских кладбищ?
Вообразите, что с вами сделает пройда,  в  кэбе которого вы  оказались после
того,  как вас купил и продал лицемерный швейцар?!.. Но я был --  не  такой!
Для начала я скромно, прилично двинул к мосту Квинсборо...
     "А почему ты, собственно, поехал -- в Квинс?"
     Как это "почему"? Да просто потому, что я не бандит с большой дороги, а
в Квинсе расположены самые ближние еврейские кладбища. Я ведь не ставил себе
целью ободрать,  как  липку, безответного джентльмена из Мельбурна. Я только
одного хотел: чтобы это была моя последняя работа на дню...
     "Но разве так поступил бы  на твоем месте  порядочный человек? Разве не
должен ты  был подсказать  приезжему из  Австралии, что еврейских  кладбищ в
Нью-Йорке  много,  и  для  розыска  могилы  нужна   еще  хоть   какая-нибудь
информация?..."
     "Порядочный человек"?! Ишь, какими словами  попривыкли  разбрасываться!
Да к вашему сведению, если бы у меня совсем уже совести не было, я бы такого
Мельбурна -- заплатил я за него пять долларов или не заплатил? -- поволок бы
прямо на мост Вашингтона и начал бы розыски -- с Нью-Джерси!..
     "Ох,  кэбби, кэбби, тебя не  переспоришь... Но позволь задать  тебе еще
один вопрос:  с кем  это  ты  все время беседуешь?.. Ну,  допустим, кое-где,
помнится, обращался ты  к читателю;  это еще  куда  ни  шло. Таксисту  можно
простить  столь  "свежий"  литературный  прием.  Но  кого это  ты  постоянно
подталкиваешь игривым локотком? С кем --  сшибаешься? Кого избрал  ты себе в
качестве  такого удобного  оппонента,  все  доводы  которого  тебе  известны
заранее и которого ты непременно и так легко побеждаешь? А?.."
     Не  ваше дело! "Оппонента"! Вы что, никогда не видели, как кэбби, крутя
баранку, доказывает что-то, доказывает! Гримасничает. Злится. Иронизирует...
Вы  -- оглядываетесь,  а  на заднем сиденье -- никого.  Кэбби  один  в своей
желтой клетке... Ему, стало  быть, приятно поговорить с "умным человеком". Я
лично, еще  когда только обживался в гаражном чекере, так  вошел во вкус  --
ого-го!.. Бывало, еду, болтаем... Занятный получается разговорчик: остроты с
обеих сторон так и брызжут; а  сзади слышу: "бу-бу-бу,  бу-бу-бу!.."  Суется
идиотский пассажир в чужую беседу. А, чтоб ты скис! Ну, чего вам, мистер, от
моей души  надо? А  пассажир как разозлится: "Отцепись от меня! О  чем мне с
тобой говорить? Я сам с собой разго­вариваю!.."
     Нью-Йорк, Нью-Йорк... 7.
     Гоняя желтый кэб по Нью-Йорку,  в каких только местах  не сподобился  я
побывать. Возил я  клиентов и на скачки в Бельмонт, и на бега -- на вечерние
ипподромы: "Йонкерс" и "Рузвельт"; на рок-концерты и на бейсбольные матчи, и
в  зоопарк,  и в тюрьму, и  в парки, где играют в гольф,  и на аэродромы для
маленьких частных самолетов, а вот на кладбище еще не был ни разу...
     Пока  мистер Мельбурн беседовал  с прислужниками смерти, я бродил среди
могил и только дивился, как много уже похоронено здесь эмигрантов  из России
-- моей, "третьей волны":
     тех, кто рвался в Новый Свет вместе со мной в погоне за лучшей долей...
Под  каменными плитами успокоились и активист-отказник, пробивавший дорогу в
свободный мир  не только себе, но и всем нам; и худосочный  Юлик Смульсон со
своей  скрипочкой-четвертинкой,  которому  там ,  в  Советском  Союзе,  была
закрыта дорога в консерваторию; и просто  СОФОЧКА ЦАМ,  игриво  приподнявшая
пухлым плечиком шлейку  чуть-чуть более чем следовало бы откровенного -- для
кладбища -- сарафана...
     С  белых  фаянсовых овалов,  укрепленных  на памятниках, мне  улыбались
такие привычные, такие понятные мне лица.
     Еврейская бабушка в русском платочке...
     Еврейский  дед  -- комсомолец  двадцатых годов,  в  рубахе с украинской
вышивкой...
     Евреи с печальными грузинскими глазами и грузинскими фамилиями...
     Уже  в Бруклине,  на том кладбище, что выходит одной своей  стороной на
северный  отрезок Ошен  Парквсй, молчаливый господин из Мельбурна нашсл-таки
то, что искал, словно  иголку в сене -- свежий,  еще не оплывший под дождями
холмик, обозначенный воткнутой в грунт табличкой:
       
SHIRLEYCOHEN 1961-1979
     Но  тут  от  неожиданности я  охнул и  отступил  на  шаг.  С  соседней,
вертикальной, в  мой рост, плиты  на меня глядел --  исчезнувший Узбек. Я не
мог обознаться, это был он -- 2W12...
     Для надгробного  памятника  вдова  Узбека  выбрала фотографию  не  того
несчастного  моего  сверстника,  который нянчил больную руку и с  вымученной
железнозубой улыбочкой просил  у меня  таблетку, а  жилистого,  уверенного в
своих силах работяги, который был отцом  се детей и которого  она так упорно
тянула из родного Самарканда -- в Америку!..
     Почему он умер так рано,  бугай-экскаваторщик, настоящий еврейский муж,
который не пропивал  зарплату, а приносил жене -- всю до копеечки. Он крепко
пил, но -- по праздникам. Рассказывал, что  запросто "переходил за  литр"...
Что сделал с этим атлетом желтый кэб в считанные два-три года!..
     Но  так ли  уж назидательна  была  для меня  участь  Узбека, который не
слушался ни Доктора, ни  мудрого Шмуэля, ни  Длинно­го Марика,  хотя они все
желали ему  добра. Узбек  думал, что он умнее всех: не стоял под отелями, не
желал знаться со швейцарами, "пахал" от зари до зари, и вот результат... Моя
же  таксистская  карьера  складывалась  по-иному.  Я проработал  всего  лишь
немногим более года, а уже возвращался домой все чаще  и чаще -- засветло. И
дело тут  было не  в  "отмычке"  -- "Разменяй-ка  пять долларов!"  -- и не в
случайных поездках  в Лонг-Айленд  или Вестчестер, которые выпадали  ведь не
чаще, чем раз в неделю.
     Дело же было, как  я теперь понимаю, в том, что проехав тысяч пятьдесят
миль,  пообщавшись с  двадцатью примерно  тысячами пассажиров, проиграв свой
первый штраф  "Остановка запрещена" и "отгавкав" второй --  "Soliciting"; да
еще научившись, не моргнув глазом, обманывать своих товарищей  -- ибо за чей
же  счет  доставались  мне  .дальнобойные"  рейсы без  очереди?  --  я  стал
настоящим кзбби!



Глава девятнадцатая. "МЫ ДРУЗЬЯ ГЕЛИЯ СНЕГИРЕВА"




1.


     Чем лучше шли мои дела в такси, тем хуже и хуже обстояли они  на радио.
Всего  лишь  девять  с  половиной минут в неделю "наговаривал"  я  в  студии
записи, но установленный в ней микрофон обладал крайне неприятным свойством.
Каждого,   за   кем   захлопывается   звуконепроницаемая   дверь,   микрофон
просвечивает  насквозь,  и -- куда там детекторам лжи! -- читает,  словно по
книге, самые затаенные твои помысли. И если сознание  сотрудника вещающей на
соцлагерь радиостанции наводнено соображениями, связанными с куплей-продажей
ценных  бумаг,  датами  и  адресами  всевозможных  аукционов,  сведениями  о
круизах,  шубах и прочих западных соблазнах, микрофон  превращает  его  -- в
приживалу, в  ничтожество, боящееся потерять легкий эмигрантский заработок и
потому заискивающее перед американским боссом...
     Полноценным сотрудником  микрофон "Радио Свобода" позволяет чувствовать
себя  только тому иммигранту, который,  оказавшись в  свободном мире, год за
годом продолжает жить духовной  жизнью, бедами и болью той  страны,  которую
покинул!.. Я же, хотя и не помышлял ни о предметах роскоши, ни о спекуляции,
но все-таки цены на бензин, которым я заправлял кэб, беспокоили меня больше,
чем  международные  цены  на  зерно,  о  закупках   которого  я  рассказывал
советскому слушателю... И  чтобы как-то извинить самого себя и  за это, и за
то,  что ни руки, ни душу невозможно было отмыть от дружбы  со швейцарами, я
снова и снова хватался перечитывать исповедь Гелия Снегирева:
     "Я никого не предал, не продал..."
     "И зачем  он  об  этом  пишет? -- думал я. --  Ведь если бы  он кого-то
выдал, ну хотя бы людей, через которых передавал свои рукописи на Запад, это
стало бы известно всем.  И  еще до того, как он  умер, последовали  бы новые
аресты, новые процессы, репрессии..." 2.
     И все-таки я  не  мог  избавиться  от  ощущения,  будто  эти  страницы,
написанные самым честным человеком из всех, кого я когда-либо знал, хранят в
себе какую-то нечистую тайну...
     Вот сентябрьским солнечным  днем по Тарасовской улице  по направлению к
Ботаническому  саду  шагает  бодрый  сорокадевятилетний  Гелий...  Он  давно
готовился к аресту, и, оказавшись наконец в тюрьме, радуется каждой прогулке
в  тесном дворике, обнесенном высокой  бетонной  стеной;  радуется тюльке на
завтрак, радуется трубке и табаку, переданными с воли женой,  и с ребяческим
удивлением записывает: "Да, здесь радуешься всему!.."
     А вот  упоминание  о  голодовке, которую  Гелий  снял, так ничего  и не
добившись...   Почему  внимание   мое   сосредоточивается  именно   на   тех
подробностях, которые,  вроде бы,  ничего значительного не проясняют:  после
провалившейся месячной голодовки Гелий восстанавливает силы, что называется,
не по дням, а  по часам; и опять, и опять записывает, что сердце у него, как
у спринтера; что он живет с постоянным ощущением пронзающей душу радости...
     Как  же это  понять: почему  вокруг заключенного,  который  практически
здоров, вдруг замельтешили, заплясали белые халаты?
     С  чего  бы?  Заключенный ничем  не  болел и не  болен.  Так, иногда --
хандра, иногда --  жалобы на застарелый  радикулит, но, поди ж  ты -- врачам
виднее. Переполошились, выяснив, что Гелий Иванович плохо спит... Не помогло
снотворное?..   Назначили   коктейль    из   трех   препаратов    посильнее,
инъекционно...  Едва  произнесено  слово  "стенокардийка",  как  в  тюремной
камере,  словно это палата кремлевской  больницы, появляется внимательнейший
кардиолог,   который   ежедневно   снимает   кардиограмму,   пичкает   Гелия
дефицитнейшим панангином, созывает консилиум из трех врачей.
     Проходит месяц, другой, а настороженность медиков не ослабевает.
     Отлично зная, что такая  предупредительность по отношению не  то, что к
заключенному, но даже и  по отношению к заболевшему капитану КГБ --  явление
по советским нормам из ряда вон выходящее,  неуемный Гелий и тут не упускает
случая поддеть следователя: уж  не боится ли, дескать, наша  госбезопасность
получить в ходе следствия свежий трупик пятидесятилетнего мужчины?
     Однако же мягкотелый следователь в ответ, как топором отрубил:
     --  Нет, Гелий Иванович,  ЭТОГО мы  не боимся. Чего нам бояться?  Везде
можно заболеть, все может случиться.
     И острослов Гелий не нашелся, что возразить. Логика на этот раз была не
на его стороне... 3.
     Наш дом, "рай бедняков" покидала первая эмигрантская семья. Все русские
высыпали во  двор. Женщины  наблюдали суету  переезда издали,  а  мужчины --
подходили, предлагали  помощь.  Эмигранты  --  народ  бережливый  и  считают
предосудительным тратить деньги на то, что можно сделать своими силами.
     Отъезжающие   благодарили  доброхотов,  но  от  их  бескорыстных  услуг
отказывались: мебель  таскали нанятые,  умелые грузчики; мы провожали  своих
соседей -- в  лучшую жизнь.  Рыбный  магазин освободил  Розу от обязанностей
официантки в доме престарелых.
     Из чрева фургона-грузовика выглянул Миша:
     -- О, Володя! Ты как раз мне  нужен... Но сначала мы поговорили о новом
жилье. Три спальни, веранда, сад, гараж -- дворэц!
     -- Володя, мой адрес легко запомнить: три девятки, Ротшильд авеню...
     Ротшильд  авеню  -- это  "джунгли", район,  куда белый  человек  поедет
только  в  случае необходимости. Миша  не  приглашал меня  на  новоселье; он
хотел, чтобы я наведался к нему в магазин.
     -- Подскочи, когда  у тебя будет  время. Впрочем, для обид оснований не
было: живя в одном доме, мы не ходили друг к другу в гости...
     -- Хватит уже мучаться в чекере, -- многозначительно сказала Роза.
     -- У меня ты будешь иметь не меньше, -- сказал Миша.
     -- А делать что нужно? -- поинтересовался я.
     -- Ничего, -- простодушно отвечал Миша. -- Ровным счетом ничего...  Так
ты заскочишь?
     -- Он заскочит, -- пообещала Роза. 4.
     Я  тосковал о прошлом, которое некогда с такой легкостью перечеркнул...
Мне  было только  двадцать  два года,  когда  я,  начинающий  провинциальный
журналист, замахнувшись написать свой первый сценарий -- о  знаменитом враче
-- устроился санитаром в киевский Институт нейрохирургии.
     Я таскал  баллоны с  кислородом из кладовой в операционный корпус  мимо
стоявшего  в стороне  одноэтажного домика,  где  помещался морг,  и,  улучив
минуту, в укромном  углу  записывал в блокнот  свои  наблюдения: "Прежде чем
войти в морг, на вскрытие, врачи снимают белые халаты..."
     Вооруженный  шваброй и ведром,  я мыл пол в подвале главного корпуса  и
очутился как-то в маленькой, безоконной комнатушке, где на  грубоскоточенных
полках стояли тысячи серых канцелярских папок -- истории  болезней. Я открыл
одну:    "окончательный   диагноз    --   саркома".   Открыл    другую    --
"медуллобластома"; третью -- "астроцито-ма"...
     Завороженный  звучными и  страшными словами, совершенно не  представляя
себе, как это будет  выглядеть на экране, я  строчил: "Это парад опухолей...
За каждым  из препаратов стоит человек, который хотел жить... Люди,  снимите
шапки: здесь мертвые учат живых..."
     Добросовестность и безответность  санитара вознаграждались тем, что уже
через  неделю  или  две  мной  помыкал   каждый  кому  ни  лень,  вплоть  до
алкаша-лаборанта, в обязанности  которого  входило чистить клетки подопытных
животных и  таскать им  корм. Как-то с  одним  из таких поручений я попал  в
институтский виварий...
     Едва  переступив  порог  удушливого этого помещения,  пропитанного  еще
более  мерзкими  запахами,  чем  морг;  впервые  услышав  стоны  истерзанных
экспериментаторами, обреченных  на муки  и смерть  тварей,  я понял: сюжетом
моего сценария будет судьба -- собаки... 5.
     Бездомная, худющая дворняга бродит по зимнему городу.
     Сияют витрины, спешат куда-то  прохожие и машины; сапогом пинает собаку
торговка, продающая пирожки...
     Ни вальяжным догам, ни овчаркам с медалями, ни холеным моськам, которых
прогуливают на поводках, нет дела до замерзшего бродяги.
     Мальчишки  дразнят  шелудивую собаку;  прохожий,  за  которым  она было
увязалась, останавливается, грозно подняв палку. Лишь один  человек  обратил
внимание  на  несчастного  пса,  пожалел  его,  бросил ему кусок колбасы или
хлеба, подозвал, погладил и -- захлестнул шею арканом.
     Собаку швырнули в машину и привезли в "тюрьму"...
     Клетки вивария, собачья тюрьма... Но зато здесь --  кормят... К тому же
у собаки появился новый хозяин. Пес быстро  привык  к нему, к его  необычным
играм:  просвечиваниям  на  рентгене,  взвешиваниям,  измерениям   кровяного
давления, прослушиваниям легких и сердца.
     Но однажды,  когда  исследователи  убедились,  что животное  совершенно
здорово, собаке дали наркотик, она уснула.
     И снился ей наивный и пьяный собачий сон...
     А  новый хозяин наполнил шприц  суспензией, добытой  из раковой опухоли
другого пса, и впрыснул -- подопытному животному...
     Экспериментаторы непрерывно следят  за развитием  опухоли  под черепной
коробкой собаки. В артерию вводится контрастное вещество, и на рентгеновских
снимках  возникает и  растет  из  наплыва в наплыв  "тень  саркомы"  -- сеть
новообразующихся сосудов, питающих опухоль кровью...
     Исследователи   ждут  столь  важных  для   ранней  диагностики   первых
симптомов. И они появляются: пес стал неспокойным, утратил аппетит, сон...
     Опухоль растет, вызывая  у  животного  первый  приступ  эпилепсии. Тело
сводят и передергивают судороги...
     За первым приступом следует второй,  затем наступает паралич,  сужается
поле зрения, останавливается перистальтика...
     Собачья жизнь висит  на волоске, но  пса усыпляют, везут в операционную
вивария и -- удаляют опухоль!
     По  мере того как  хирургическая рана заживает, к  собаке  возвращаются
силы. Она ест,  ползает,  встает,  ходит,  бегает, встречает своих мучителей
радостным  лаем!..  Но убедившись,  что  животное выздоровело, исследователи
убивают собаку: они обязаны выяснить на вскрытии, поражены ли другие  органы
-- метастазами? 6.
     Почему  так старательно восстанавливал я  в памяти  именно  те  наметки
сценария,  в  которых  моя  фантазия  вступала  в  противоречие с  жизненной
правдой?
     Злокачественные  опухоли  прививали  животным  при  исследовании  новых
противораковых препаратов, но  для этих целей  использовались  не собаки,  а
менее ценный  "биологический  материал":  морские  свинки,  крысы,  кролики.
Собаки применялись для опытов более сложных.
     В  операционной  вивария собакам  вживляли в  мозг  особые  имитирующие
опухоль  модели   с   тем,   чтобы  у   экспериментатора  была   возможность
контролировать  и  размеры "опухоли",  и темпы  ее  "роста",  и  произвольно
выбирать,  какой именно  из  жизненно  важных  центров в  мозге  подопытного
животного  сдавит модель. Иногда для этой цели  избирался  центр координации
движений,  иногда -- центр дыхания, иногда -- центр безусловных рефлексов...
Если размеры  вживленной  в  собачий мозг  модели  экспериментаторы медленно
уменьшали, сдавленный ею мозговой центр перестраивался, и приступы эпилепсии
у собаки -- прекращались...
     К  тому времени,  когда я стал в виварии своим человеком, когда мне уже
поручали  иной раз  закрепить животное на операционном штативе или подержать
расширитель раны во время  операции, -- выяснялось, что  цель многих  опытов
непонятна  не  только  мне, но  и  лаборантам;  за протоколами  этих  опытов
ежедневно  приходили  сотрудники  нового  корпуса,  выстроенного  в  глубине
институтского двора -- позади и морга, и вивария.
     Я знал, что в новом  корпусе  тоже есть операционная и что  оперирует в
ней один из  лучших хирургов института -- профессор Михайловский, нелюдимый,
никогда не  улыбающийся.  Больных,  которых он  оперировал  в  этом корпусе,
никогда не навещали родственники...
     Почему  обо  всем этом  я  вспоминал каждый  раз, когда  наталкивался в
рукописи  на то самое место, где так неожиданно и  необъяснимо менялся стиль
записок физически и духовно крепкого, налитого злой веселостью заключенного?
О, не сомневайтесь: причина была, была! 7.
     "Мне надо  записать все шесть месяцев  моих  под следствием... но я  не
знаю,  сколько  мне  дано  времени,  и спешу  хоть  как-то  второпях,  лежа,
изогнутый  в  три погибели и почти не видя строки, записать главное -- март.
Весь ужас, все омерзение, и как я сломался..."
     Полгода, проведенные Гелием  под следствием,  четко разделялись на  два
неравных  по  времени  периода: пять месяцев  во  внутренней тюрьме КГБ и --
март, "проклятый  месяц март", --  как пишет Гелий,  --  когда он оказался в
тюремной больнице...
     Врачи   из   ведомства   госбезопасности    порекомендовали   перевести
заключенного из следственного  изолятора в тюремную  больницу  исключительно
своевременно.  Гелий был госпитализирован 2  марта,  а  всего  лишь три  дня
спустя у него отнялась правая нога...
     Прошла неделя --  и отнялась левая... Загадочная болезнь,  вторгшаяся в
процесс   вялотекущего    следствия,   прогрессировала   стремительно:   низ
неподвижного,  утратившего  чувствительность  тела  передергивали  судороги.
Паралич  поразил  перистальтику,   и  теперь  без   помощи  тюремных  врачей
заключенный не мог справить нужду...
     Сквозь распирающую боль, сквозь жар и бред плыл он куда-то, отравленный
продуктами жизнедеятельности собственного тела,  которые  организм  перестал
выбрасывать...
     "Поставили клизму,  перетащили меня санитар Шурик (интересная фигура) с
одним сердобольным вертухаем на расшатанный стульчак над ведром; вода вышла,
дуться не мог. И тогда, изгибаясь и балансируя, сам себе залез пальцем в зад
и полчаса выдирал оттуда куски окаменевшего дерьма. Шурик смотрел с  ужасом,
вертухай  убежал от грязи и вони. Потом Шурик поливал на руки, на бедра. Как
я  там  отмылся --  все  воняло дерьмом  ...  Когда  меня  перетаскивали  со
стульчака  на койку, Шурик вдруг крикнул:  "Э, ты сцишь!". Пошла вдруг моча,
которая сутки сидела там...  Вертухай отскочил ругаясь. Упал я уже на койку,
облил ее всю, как-то подвернули, в мокром спал..."
     Когда  он  проснулся,  у  постели  сидел следователь. Он гладил  пальцы
парализованного и  говорил,  что  лечение в  тюремных  условиях  --  это  не
лечение.  Что необходимо  лечь в  хорошую клинику. А еще  нужней  --  забота
ласковых, любящих рук... Что надо же, наконец, пожалеть и себя.
     --  Все,  все.   Гелий  Иванович,  в  ваших  руках.  Есть  единственный
вариант...
     -- Опять же -- чистосердечное раскаяние?
     -- Да.
     -- Так сказать: под медицинской пыткой?
     -- Ну-ну-ну, что вы себе позволяете?!
     -- Называю вещи своими именами, следователь Слобоженюк."
     Помолчали. И  капитан  опять заговорил  о том, что, может быть,  еще не
поздно и начальство  согласится, а помилование сейчас, в ходе  следствия, до
суда, это совсем  не то, что после суда,  да  и когда еще  он будет  -- ведь
нельзя  же  на суд в  таком  состоянии,  и с  жены, которая  помогала  (ведь
помогала распространять  клеветнические  материалы!) -- спадут обвинения;  и
детям никто никогда не вспомнит...
     -- Подумайте,  Гелий Иванович, хорошо подумайте. Еще есть время, но его
уже мало...
     Какая-то вспышка озарила сознание Гелия, и он сказал:
     -- Вы все это знали с самого начала. Моя болезнь -- ваш союзник. 8.
     Мои новые  зубы отливали  благородной голубизной  дорогого унитаза, а я
никому на свете не был должен ни цента! Это было, конечно, здорово; но с тех
пор как я расплатился с дантистом, моя работа в такси утратила всякий смысл.
     На радио  же мою  программу "Хлеб  наш насущный" удлинили с 9,5 до 13,5
минут.  Теперь  передача моя  состояла  из двух разделов,  первый из которых
"Продовольствие  и Планета" был посвящен  мировому  сельскому  хозяйству,  а
второй, как и прежде, -- советскому.
     Многоопытный мой редактор, устав читать мне. нотации, поступил в высшей
степени мудро: отныне тексты моих программ,  направленных его умелой рукой в
постоянное тихое русло,  не вызывали нареканий политического отдела. На фоне
сообщений о голоде в Индии или Африке комментарии  о нехватке продовольствия
в   СССР   воспринимались   не   как   доказательство   врожденного   порока
социалистической системы,  которая не  в состоянии прокормить себя, а -- как
критика ее отдельных недостатков.
     Спорить с редактором  было  бессмысленно, отказаться  от  еженедельного
чека  у меня  не хватало  решимости; а  вскоре  в ящичке с  надписью Lobas я
обнаружил  журнал,  о существовании  которого прежде и слыхом  не слыхал  --
"Фармере дайджест".  Отныне,  объяснил  мне редактор,  моя  программа  будет
состоять из  трех разделов. Кроме "Продовольствия и Планеты", я должен вести
еще одну новую рубрику: "Аграрная мощь Америки"...
     Что и как мог  я писать о сельском хозяйстве США, если никогда не видел
ни  одной  американской  фермы, не  разговаривал  ни  с  одним  американским
фермером?
     Но мой редактор был человек-кремень.
     -- Вы должны научиться работать  так,  как работает  большинство  наших
сотрудников: по материалам печати...
     Он не был советским агентом, которому поручили развалить изнутри "Радио
Свобода".  Он  было  обыкновенным  чиновником, которому  дотянуть до  пенсии
оставалось  всего   два  года...  Автор  же,  который  постоянно  пишет  "по
материалам печати",  то есть журналист "на  подхвате" -- без своей темы, без
своего  лица  -- это самый удобный для редакции сотрудник: что ему подсунут,
то он и сварганит.
     Семь  бед -- один ответ! Зачем  корпеть над переводами с английского? В
советских  журналах полным-полно  того самого материала, который хотелось бы
слышать редактору  в  моей программе.  В  "Молодом  коммунисте" мне  попался
роскошный опус "Тень голода над современным  миром", в ленинградской "Смене"
отыскал   я   завирально-"футорологическое"   эссе   о   будущем   "голубого
континента",  о  том,  как дрессированные дельфины  будут пасти для человека
рыбьи стада. В  "Технике -- молодежи" приглянулась мне  толковая  заметка  о
новой американской машине для уборки ягод...
     -- Видите, как у вас получается, когда  вы захотите, -- нахваливал меня
редактор.
     Красная лампочка,  к  которой  я  когда-то так рвался, сыграла  со мной
скверную  шутку:  моя программа  на  "Радио  Свобода"  стала  моим  позором.
Микрофон  превратил  меня в приживалу,  выклянчивающего  легкий эмигрантский
заработок;   и   теперь,   здороваясь   в  коридоре  с  "одним   влиятельным
американцем",  я преданно заглядывал за стекла  его очков, стараясь угадать:
знает ли он, из каких источников черпаю я материал для своих передач или еще
не знает?
     "Поймают --  выгонят!"  --  думал я.  Нужно  было  готовить плацдарм  к
отступлению... 9.
     Автобус  шел  по широкой, постепенно  сужавшейся магистрали  уже  минут
тридцать;  он  давно миновал застроенные особняками тенистые улочки-аллеи, и
теперь  в  битком  набитом  салоне  почти не оставалось белых пассажиров:  в
районы трущоб и нищеты ехали -- черные...
     Дом номер 999 по Ротшильд  авеню торчал  посреди сгоревшего,  поросшего
бурьяном квартала. Вход  в  магазин дохнул  запахами помойки, и я оказался в
просторном помещении,  гудевшем,  как растревоженный улей. Здесь продавалось
все!..
     Слева от меня высились пирамиды апельсинов и яблок, справа
     -- с металлических крюков свисали  мясные туши, у  задней стены мерцала
стойка деликатесов,  а  посередине  магазина  замкнутым  кругом  выстроились
рыбные прилавки. В центре этого круга на деревянном помосте, за кассой стоял
Миша в брезентовом фартуке...
     Четверо  продавцов  швыряли на  звонкие тарелки  весов смерзшиеся серые
комья, из которых торчали рыбьи головы, а Миша получал с покупателей деньги.
Торговый  конвейер работал безостановочно,  и  прошло,  наверное,  несколько
минут,  прежде чем на меня (единственного  в  толпе белого) обратил внимание
юркоглазый черный подросток-продавец и что-то шепнул хозяину.
     Миша послал мне мимолетную улыбку и громко позвал' "Хаим!".
     Старичок  с  трясущимися руками поднялся на помост,  и Миша уступил ему
место за кассой.
     -- Это брат бывшего хозяина. Я его жалею, но пока мы с тобой поговорим,
двадцать-тридцать  долларов  он  украдет,  -- рассказывал  Миша.  --  Он так
привык: всю жизнь в торговле,
     -- Может, мы поговорим в другой раз? -- предложил я.
     -- Перестань!  -- отмахнулся Миша. -- Я, Володя, уже не  такой голодный
на деньги...
     Громким,   на   весь   магазин   шепотом   продавец-подросток   веселил
покупателей:
     --  Эй,  леди,  валите скорей сюда, я вам все, что захотите,  продам за
полцены, пока этот еврей на нас не смотрит!
     -- Эй, братишка, дай  мне  быстренько тебя обслужить,  пока  наш  еврей
болтает с другим евреем!
     Прищурившись от восхищения, Миша комментировал:
     -- Этого ханыгу он обвесил на 26 центов, а обсчитал на 18. Эту толстуху
обвесил на 14, а обсчитал на 12 -- никого не пропустит.  Четырех покупателей
обслужил и не дал ни одного пластикового мешочка!..
     Настоящий  продавец, просвещал меня Миша, отпуская  товар, одновременно
снижает   его   себестоимость.   На  те   деньги,   которые  только   что  с
шутками-прибаутками черный  подросток  украл  у  своих  соплеменников, можно
снова  купить  на  оптовом рынке несколько  фунтов смерзшихся  серых комьев,
снова их продать и при этом опять -- обсчитать и обвесить...
     Мы вышли на улицу и, пока огибали сгоревший квартал, я узнал, что, хотя
в  Мишином  магазине  поддерживается полный  ассортимент:  и  живая  рыба, и
красная,  и дорогие креветки,  деньги  он делает  на самых дешевых мороженых
сортах,  которые  закупает по  500 долларов за  тонну,  а продает по полтора
доллара -- за фунт.  В  неделю --  8  тонн. Каждая тонна --  это две  тысячи
долларов чистой прибыли!
     Шальные тысячи эти, однако,  хлынули  к Мише  не вдруг и  не  сразу.  С
противоположной  стороны  сгоревшего  квартала торчала  еще  одна хибара,  к
которой мы сейчас направлялись...
     Цементный пол и знакомая уже вонь, но в лавке  пусто, покупателей  нет.
За  прилавком  томится  Роза.  У  входа,  на  каких-то ящиках оборванец-негр
разложил  горку картошки,  горку  лука,  горку  бананов... Это  была  жалкая
пародия на Царство Процветающей Торговли, откуда мы пришли.
     -- Сделай закусить! -- скомандовал Миша, и Роза ожила,  засуетилась. На
подоконнике, у беспросветно  грязного  окна,  появилась  бутылка  армянского
коньяка,  огурчики-помидорчики,  копченый  угорь  и  четыре  стопки:  к  нам
присоединился негр Том.  Миша пустил его торговать  -- просто так, чтоб Роза
не  оставалась  одна в  лавке. Одной  все-таки  страшно. Арендной  платы  за
прилавок Миша  с Тома не  берет;  Том убирает  в лавке, а платит  только  за
электричество.
     Выпили...
     Приблизительно  год назад  Миша  отдал хозяину рыбного отдела в  людном
магазине восемнадцать  тысяч  наличными, которые  собрал, продавая  сосиски,
надел брезентовый фартук и стал за прилавок.
     Что  до  сих  пор знал  он  о рыбе? Он  умел  приготовить форшмак, умел
засолить селедку. Короче говоря, Миша знал, как рыбу кушают, но он ничего не
знал о том, как ее продают...
     Торговали втроем: Миша, Роза и старенький брат бывшего хозяина. Держать
продавцов  не  имело  смысла: хозяйки  лишь приценивались к  рыбе,  но  свои
продуктовые талоны

60

 они относили в отдел, где продавали  цыплят.
В конце недели Миша подвел итог: двести долларов убытку...
     И  следующая неделя  тоже оказалась  убыточной.  Ночами Роза  рыдала  в
подушку:
     -- Что я тебе говорила?! Мы же отдали все, что имели... 10.
     Беседу  нашу,  журчавшую  под  коньячок,  никто   не  прерывал.  Дверь,
впустившая с полчаса назад  меня и Мишу,  больше  не открывалась. Покупатели
черного  гетто совершенно  не интересовались, какие  сегодня  у Тома  овощи,
почем сегодня у Розы рыба...
     Примерно  так  же  обстояли  дела  год   назад   и  в   рыбном  отделе,
расположенном посередине многолюдного продуктового магазина:
     Мишину торговлю душил конкурент...
     Рыба,  которую Миша  закупал на  оптовом  рынке не  тоннами и  даже  не
центнерами  --  самая  свежая,  самая  вкусная  --  стоила  дорого.  Хозяйка
приценивались к Мишиной рыбе, но покупали -- у конкурента...
     Объединившись с  двумя-тремя такими же неудачниками,  как  он сам, Миша
стал закупать более крупные  партии и  платить  -- дешевле. Он вставал в три
часа ночи,  являлся  на  оптовый  рынок к  открытию,  и  каждый вырванный  у
оптовиков цент отдавал -- покупателям! Он снижал цены.
     Громадных свежих карпов Миша продавал  по себестоимости -- дешевле, чем
в соседней  лавке  отпускалась  мороженая мелюзга.  Каждая  убыточная неделя
оставляла  в  Мишином  бюджете кровоточащую  рану, но Миша  понимал:  каждая
тысяча уплывавшей между пальцами прибыли -- это гвоздь в гроб конкурента!
     Почуяв  недоброе,  конкурент стал  держать лавку открытой  семь дней  в
неделю, закрывать позже Миши, но спохватился поздно; хозяйки  уже уверовали:
у русского рыба дешевле и лучше!
     Роза сделала вылазку:
     -- Это  правда, что вы  хотите продать лавку?  И конкурент  не  рискнул
упустить свой шанс  -- сбыть  с рук умирающий бизнес. А  дальновидный  Миша,
покупая  прогоревшую лавку, вовсе  не  планировал извлекать из нее  какой-то
доход...
     Когда бутылка коньяку уже опустела, в лавку вошли две женщины. Купили у
Тома картошки, иронически осмотрели Розин прилавок:
     -- Почему у вас  эта рыба стоит 2.30?  Мы всегда покупаем ее по полтора
доллара...
     -- Покупайте там, где вам нравится, -- сказала Роза. Женщины вышли.
     --  Ты  здорово  торгуешь!  --  хмыкнул  Миша.  --  Сколько ты  с  утра
наторговала?
     -- Двадцать восемь долларов, -- кокетливо сказала Роза.
     -- Ого! -- обрадовался Миша. -- Сегодня  она по  крайней мере не  будет
просить у меня на такси!..
     Счастливые супруги повернулись ко мне.
     --  Володя,  на ней дом и двое детей -- она не может  работать. Закрыть
эту лавку  нельзя: если мы закроем, кто-то  другой --  откроет. Здесь должен
стоять свой человек...
     -- Я же тут ничего не делаю, -- сказала Роза.
     -- Если мне хорошо, так и тебе тоже будет хорошо, -- сказал мне Миша.
     Я понимал,  что это  не пустые слова, и мне надоело быть нищим. Гонорар
за  мою  программу, удлинившуюся  по времени и  состоявшую  теперь  из  трех
разделов,  --  увеличен не был,  мне  платили  все те же  190 долларов... Но
неужели же я приехал в Америку для того, чтобы торговать рыбой?.. 11.
     Наша  память  устроена так,  что  все тягостное  изглаживается  из  нее
несравненно быстрей, чем светлые зарубки. Разругавшись с  очередным хозяином
желтого кэба и -- в который раз! -- оставшись без машины, я чувствовал себя,
как матрос, которого списали на берег...
     Когда мы с женой приезжали в Манхеттен посмотреть новый фильм, я не мог
равнодушно пройти мимо "Хилтона" или "Мэдисона".
     --  Смотри,  "Кеннеди"!  --  подталкивал  я  локтем жену,  указывая  на
рассыльного, выкатившего  на  тротуар тележку  с  чемоданами, и  с гордостью
думал: "Неужели это я -- ночью, под дождем, перерезал путь зловещей машине и
бесстрашно подхватил побежавшую по шоссе истеричку?!".  Ссоры с пассажирами,
детская ручонка  у  гильотины перегородки; окурки, которые  мне  приходилось
выгребать  из предназначенной  для денег  "кормушки"; взломанный багажник  и
разбитые  хулиганами окна  кэба, --  все это  выветривалось  из  головы, как
только мышцы покидало ощущение усталости...
     Я познакомил жену с Длинным Мариком, со Скульптором, Шмуэлем.
     Единственной категорией лиц, связанных с желтым бизнесом и вызывавших у
меня неприязнь, были хозяева кэбов. Менял я их с той же легкостью, с какой в
свое время Фрэнк менял женщин...
     Они  не  снижали мою арендную плату  за  те, потерянные для  меня часы,
когда кэб простаивал в мастерской, и я расплачивался с ними той же  монетой.
Если кэб,  который я арендовал, нуждался в ремонте, то  лучшим автомехаником
для меня был тот, у кого в данный момент оказывался свободным подъемник.
     -- Что с машиной?
     -- Перегревается...
     -- Оставь ключи и приходи через пару часов; все будет в порядке.
     И я  --  оставляю ключи.  Меня  "не  колышет",  что  сделает с  машиной
механик: вымоет радиатор за тридцать пять долларов или поставит новый за сто
шестьдесят: платить по счету будет хозяин.
     А сколько раз в ответ на мой упрек: "Ну, почему вы не поставите в  кэбе
перегородку?" -- хозяева кэбов стыдили меня:
     -- Что ты такой трусливый? Не бери черномазых  -- и все будет  о'кей!..
12.
     Как-то в воскресенье примерно за час до рассвета остановил". мой  кэб в
безлюдном Сохо два белых парня.
     -- Двадцать первая улица и Восьмая авеню!
     По  тротуарам  Двадцать  первой  улицы  шли  в  церковь   принаряженные
прихожане; нужного моим пассажирам дома здесь не оказалось.
     -- Водитель, сверните в Двадцать вторую...
     Людей  на  авеню,  куда я уже выехал,  --  нет; и  перегородки  в кэбе,
которую сейчас  самое время захлопнуть, тоже нет; а я уж был наслышан: когда
пассажиры  меняют адрес  ("поверните сюда, сверните  туда") --  кэбби должен
быть начеку!
     Въезжать в тихую Двадцать вторую улицу было страшновато, но сразу же за
углом я увидел мотоциклиста-полисмена,  который выписывал штрафную квитанцию
брошенной у гидранта машине... Когда же и в этом квартале не оказалось дома,
который разыскивали сидевшие у меня за спиной парни, я подумал: "Ну, а  если
бы я остановился возле  полисмена, что я мог бы ему сказать? Что мои клиенты
изменили адрес и поэтому я их боюсь?.."
     -- Сэр, это на Девятнадцатой улице. Между Шестой и Седьмой авеню...
     -- Пожалуйста, мы хорошо заплатим...
     Почему  вдруг я  стал для  них  "сэром"?  С чего это  они  мне  "хорошо
заплатят"? В шесть утра -- ни  в будни, ни в воскресенье! -- таксистам никто
хорошо  не платит... И шепчутся,  шепчутся... И как мне  знать: дом они ищут
или -- глухой заулок?
     Сворачивая на Девятнадцатую улицу, я глянул еще раз  в зеркало  заднего
обзора, и сердце не защемило, не екнуло, а внятно сказало: УБИЙЦЫ!
     Как бешеный, рванулся вперед кэб!..
     -- Эй, что ты делаешь?!
     Но я знал,  что делаю:  где-то  здесь, совсем-совсем  рядом должно быть
пожарное депо! Набравшая скорость машина споткнулась от внезапно впившихся в
скаты тормозных колодок и поплыла по мокрой от росы мостовой...
     -- С ума сошел!!!
     Но  я  уже выскочил из машины и бросился к окрашенной  в красную краску
подворотне, где, не видимые с проезжей части, стояли двое пожарных: они пили
кофе из бумажных стаканчиков...
     -- Что случилось?! -- оба пожарника вздрогнули, на заскорузлых пальцах,
на стенках стаканчиков возникли кофейные потеки:
     -- Ты ранен?
     Я задыхался и не мог говорить...
     -- Тебя ограбили?
     -- Ннет...
     -- Так что же случилось?
     -- Нничего... Просто я испугался...
     Пожарники  злились  --  за  переполох, за  пролитый кофе  и,  наверное,
поэтому стали смеяться. Тем временем  оба моих пассажира вылезли  из кэба и,
услыхав смех пожарников, один из них крикнул:
     -- Могу поспорить: он -- еврей!..
     Парни  не спеша направились в ту сторону,  откуда мы въехали в улицу --
не к пожарному депо, а к  Шестой  авеню... Они уходили -- легкие, тройные, в
летних рубашках, заправленных в тугие облегающие джинсы...
     --  У них ничего с  собой нет, -- сказал  мне пожарник. -- Ты же видел,
когда они садились, что у них ничего нет.
     Было жалко  отстуканных на  счетчике  трех  без  малого долларов,  было
невыносимо стыдно...
     -- У них был сверток, -- сказал я.
     Пожарники  переглянулись  и, неся перед собой  стаканчики, двинулись  к
кэбу.  Достигшие уже середины  квартала парни,  ускорили шаг и  скрылись  за
углом.
     Поставив стаканчик на крышу  кэба,  один из  моих  спасителей  заглянул
внутрь:
     -- Э, да он, кажись, и в самом деле из пархатых! -- сказал пожарник: --
С кого  же  еще станет экономить  сотню на  том, чтобы не поставить  в  кэбе
перегородку?..
     Возле  заднего  сиденья,  на  полу  машины  лежал  увесистый  булыжник,
вывалившийся из смятого бумажного пакета...
     Предостережение было  яснее ясного: "Хватит с тебя приключений! Не лезь
больше в желтый  кэб!", но я истолковал  происшедшее  в том смысле,  что это
сбылось предсказание цыганки, нагадавшей  мне когда-то найти в кэбэ мешок  с
деньгами, а вышло, дескать, что я нашел нечто несравнимо более ценное... 13.
     Любимое  мое детище --  история подопытной собаки -- так  никогда и  не
стала фильмом, ее  похоронили в киностанциях. Но гибель одной идеи вызвала к
жизни  другую,  и киевская  студия подписала со мной  договор на  сценарий о
знаменитом  хирурге,  возглавлявшем  тот самый Институт нейрохирургии, где я
работал санитаром...
     Последний вариант сценария  еще не был закончен,  а в операционной, где
наш  документальный герой удалял  аневризмы и опухоли, и  в  морге -- "Здесь
мертвые учат живых!"  -- где он анализировал  свои ошибки  --  на вскрытиях,
стояли  наши  "юпитера",  суетились  осветители,  оператор  делал  пробы;  и
постепенно врачи  настолько привыкли  к присутствию  кинематографистов,  что
перестали нас замечать...
     В виварии  снимались эпизоды  о  том, как  добывают исследователи-врачи
"квант  нового знания":  о том, как  в черепную коробку животного вживляется
модель опухоли, сдавливающая мозг...  Лишь в один  из институтских корпусов,
где оперировал профессор Михайловский, -- "экспериментальный", в  котором ни
до,  ни после операции не навещали  больных ни жены,  ни матери, ни мужья --
дорога членам съемочной группы  была заказана.  Но разве  мы стремились туда
проникнуть?  Нам  было  сказано:  "Там   --  особая  стерильность",  и  наше
любопытство было удовлетворено.
     И только теперь,  много лет спустя, привели  меня в "экспериментальный"
корпус те  последние  пять страниц  рукописи  Гелия  Снегирева, которые были
дописаны уже после его смерти...
     Правительственный документ о помиловании Гелия был подписан в последний
день  марта,  а  12  апреля  в  Украинском  Институте  нейрохирургии, в  его
закрытом,   засекреченном   корпусе   профессор  Михайловский  прооперировал
диссидента  и удалил  из  области  второго  позвонка какую-то  охватывающую,
обжимающую -- опухоль...
     "Доброкачественная!" --  объявил профессор Михайловский жене Снегирева,
проделав все биопсии, все исследования.  Но после успешной операции больного
не отпустили домой.
     Заключенному,  который   официально  был   освобожден   из-под  стражи,
оставалось еще прожить 272 дня; но ни одного из них Гелий Снегирев так  и не
провел на свободе...
     "Нам,   друзьям  Гелия   Снегирева,   удалось  получить  разрешение  на
посещения,   когда   позади   остался  и  внезапный   перевод   больного   в
сверхзасекреченное  отделение  Института  нейрохирургии,  и   операция   (на
позвонке? у шеи ?), и внезапное появление его в "Октябрьской" больнице.
     Когда нас начали пропускать к Гелию, его истощенные, высохшие руки были
еще способны держать карандаш.  Так  --  парализованный, двигая  лишь  одной
кистью,  царапая  каракули. рвя бумагу -- он писал нам все  то, что хотел бы
сказать, но  не  мог:  эта, больничная  камера отличалась  от тюремной  лишь
большим  количеством  микрофонов...  Так  и  общались  с ним  те,  кто хотел
передать  или  услышать  что-то важное --  разбирая его  зигзаги,  выписывая
крупными  буквами свои слова... И именно так в конце лета,  когда пальцы уже
сжимали карандаш из последних усилий, передал он нам свою последнюю просьбу:
составить хронику этого его последнего -- больничного -- ада, и подсоединить
ко  всему  предыдущему  в  качестве  эпилога.   Волю  эту  его  мы  здесь  и
выполняем..."
     Из  записки  Снегирева  другу: "Поговаривают  о  повторной операции  --
полагаю, что спрятали еще не все концы".
     "В  разговоре с близкими  врач  Гелия  часто повторяет:  "Положение  не
улучшается только из-за того, что после удаления  опухоли на  месте операции
остались  рубцы, сжимающие  спинной мозг.  Отсюда  --  паралич".  В ответ на
предложение  использовать иностранные  противораковые  препараты:  "Что  вы,
совершенно не нужно, так как опухоль доброкачественная".
     Из записи беседы Гелия с другом: "Думаю, будут меня скоро кончать..."
     Снегирев   сообщает  друзьям   о   последнем  своем   решении:  вызвать
представителя КГБ и потребовать разрешения уехать за рубеж для лечения.
     "Я иду на этот шаг, понимая, что это конец -- ведь раскрыться они никак
не могут. Но больше я так не могу".
     В  течение  следующих дней Гелий отдает  последние распоряжение  -- все
устно,  писать  он уже  не  может.  Среди них:  после смерти  пригласить  на
вскрытие одного из друзей, врача-патологоанатома.
     28  декабря 1978 года Гелий Снегирев скончался. Работники  КГБ сообщили
жене Гелия о его смерти после того, как вскрытие было закончено.
     Официальный  диагноз:  рак предстательной железы с  метастазами во всех
частях тела.
     По  требованию  КГБ похороны состоялись на следующий же день.  В  обход
всех правил,  принятых в  киевской погребальной службе, тело было  в тот  же
день  кремировано  и  захоронено.  Во  время  процедуры  похорон  крематорий
охранялся работниками КГБ.
     "Фактов,  которыми  мы  располагаем,  безусловно,  недостаточно...   Но
теплится  в нас  все  же надежда, что рано  или  поздно и  эта тайна  станет
известна миру,  извлекутся из сейфов КГБ доказательства, свидетельствующие о
еще одном подлом преступлении зловещей державы, а имя Гелия Снегирева займет
свое  место  в  нескончаемом  ряду  других  мучеников  правды,  раздавленных
тоталитарной машиной.
     Друзья Гелия. "
     Перечитывая  предсмертную рукопись Г.  И.  Снегирева направленно -- как
историю его болезни,  я неотвратимо пришел к подозрению:  врачи  специальной
медицинской  бригады,  приданной  группе  офицеров  госбезопасности,  умных,
инициативных контрразведчиков,  которым было поручено сломать диссидента  --
впрыснули "кубик"  суспензии, добытой из раковой опухоли -- в межпозвонковый
зазор   ("Шприц!..  Январь...   Японский   укол!")   и  потом,   в  процессе
застопорившегося  следствия,  наблюдали,  как  проявит  себя  их  "союзник",
прораставший  в соединительные  ткани позвоночника и одновременно -- активно
метестазировавший...
     Но после  долгих раздумий над рукописью,  главный ее  смысл (по крайней
мере -- для  меня) открылся не в уликах и  не в доказательствах "медицинских
методов" работы  ГБ, а в том, что  даже  страшная судьба Гелия Снегирева  не
остановила людей, которые решились выполнить последнюю его просьбу: дописать
эпилог к оборвавшейся исповеди... Ведь эти, не известные нам люди, как никто
другой,  понимали,  что  совершают  шаг  в  пропасть, что их будут  искать и
найдут... 14.
     Однажды, когда я начитывал в студии  записи  очередной  выпуск своей --
списанной из  советских журналов  -- программы, за  стеклянной  перегородкой
возник  "один  влиятельный  американец".   Дождавшись  паузы,  он  сказал  в
микрофон:
     -- Когда  закончите, зайдите, пожалуйста, ко мне. "Интересно, как у них
обставляются  подобные  сцены?  --  подумал  я.  --'По-американски:  лимиты,
дескать, исчерпаны, денег на вашу программу больше  нет, или по-русски: "Как
вы могли дойти  до  того,  чтоб  списывать из московских  изданий,  сукин вы
сын?!.."
     В просторном кабинете, в  котором  до  сих пор  мне ни разу не довелось
побывать,  находились  "профессор новостей"  Кукин и мой редактор.  Когда  я
вошел, разговор оборвался...
     -- Вашу  передачу  прослушивали  и обсуждали мюнхенские  рецензенты, --
сказал американский босс.
     -- Это наша высшая, так сказать, инстанция, -- поспешил пояснить Кукин.
     -- Вот,  почитайте сами,  --  сказал редактор,  протягивая  мне  полосу
телетайпной, с перфорацией по краю, бумаги. Буквы прыгали перед глазами, я с
трудом разобрал:
     "Глубокое  понимание  темы...  Лояльный   по  отношению  к   советскому
слушателю тон. Рекомендуется к повторной трансляции. Рассмотрите возможность
удлинения программы до 18,5 минут..."
     Трое добропорядочных господ в ладно сшитых пиджаках благосклонно кивали
головами, как бы  приглашая меня в  свое приятное общество, а я  чувствовал,
что  мое лицо идет пятнами, будто они отхлестали меня по щекам... Противным,
срывающимся голосом я сказал:
     --  Я на Западе сравнительно  недавно и не знаю, как  у вас  принято...
Посоветуйте мне: если я не согласен  с тем, что вы принуждаете меня  делать,
куда мне на вас жаловаться?..
     Я не видел реакции на их лицах, потому что глядел в пол...
     -- Если сотрудник не согласен с политикой учреждения, в котором служит,
-- натужно, с фальшивинкой! -- произнес невозмутимый джентльмен-редактор, --
то он подает в отставку...
     Выражение это "подать в  отставку" как-то не вязалось ни с  потрепанной
моей фигурой, ни с мизерным моим заработком,  ни с моим социальным статусом.
Ведь  я  и сам уже не мог  разобраться, кем  же  я,  в  конце  концов, стал:
комментатором  "Свободы",   автором  еженедельного  радиообозрения,  который
вынужден  подрабатывать  в  желтом  кэбе,  --  или  же  я  таксист,  который
подрабатывает на эмигрантском радио?
     --  Спасибо! -- сказал я  своим старшим коллегам: -- Мне  надо подумать
над тем, что вы мне сейчас объяснили.
     Я  совсем не  представлял  себе, как жить дальше;  но твердо знал,  что
теперь,  на исходе пятого года пребывания в Америке, -- мне придется еще раз
сломать свою жизнь и еще раз начать ее заново...



Глава двадцатая. БИЗНЕС ДЛЯ ДУРАКОВ




1.


     --  Поднимите  правую  руку!  --  сказал  судья  Ванг.  Сакраментальная
торжественность наполнила паузу.
     --  Поклянитесь,  что  будете говорить  правду. Только правду.  Ничего,
кроме правды...
     Но  об  этом: как  мы  получали американское  гражданство,  я  расскажу
позднее, а сейчас -- пора  выполнять  обещание. Книжка начинающего автора --
не предвыборная речь; в том-то и особенность первой книжки, что на каждой ее
странице,  буквально  на каждой,  ты,  читатель, выбираешь меня  в писатели:
обману, и -- захлопнешь...
     Обещал же я, помнится, еще в самом начале, что каждый, кто ни возьмет в
руки этот томик в желтой  обложке, тому и откроется, как в паутине жизненных
путей-перекрестков  отыскать  ту  заветную  стежку,  что  ведет  к кисельным
берегам при молочных реках:  к беспечному достатку  для любого  и  каждого и
даже для тех, кому осточертело ходить на службу, но тем не менее  хочется --
вкусно пожить!..
     Что ж, слово -- не воробей, придется рассказать про стежку...
     Но ведь это  не все!  Сгоряча  сболтнул  я,  кажется,  что  маршрут мой
каким-то образом  может обминуть годы  бессонных трудов и  годы  иссушающего
душу скопидомства: подвижнические хлеб и воду, пятый, без лифта, этаж...
     Ну, раз уж  сболтнул,  ничего теперь не поделаешь. Значит, именно так и
придется аккуратненьким пунктиром и вычертить; в конце концов не  Бог весть,
какой   секрет.   А  поскольку   кое-кто   из  читающей  публики,  вероятно,
поинтересуется,  могут ли вступить на  этот путь, ведущий к  сказочной жизни
те, у кого с изначальным капиталом туговато, ну, совсем ничего нету, отвечаю
сразу же: могут -- все!..
     Эй, кэбби, ты  вообще-то как: хорошо себя чувствуешь?  Голова не болит?
Может,  хватит  уже   все  писать  и  писать?..  Может,   лучше  покатаемся,
проветримся,  поедем  в  то  самое заведение  у моста  Трайборо,  которое ты
повадился  выдавать  пассажирам  за "женскую  тюрьму"? Там тебя  внимательно
выслушают, там умеют слушать! И никто не станет ни перечить, ни сомневаться,
А  ты  все-все  расскажешь  и  про  "маршрут",  и  про   свое  беспримерное,
по-видимому, открытие. Ну, махнем?..
     Чтоб утихомирить всплески сарказма, уточняю: человек я вполне заурядный
и  никак  не  светоч  ума. Но разве  мало  среди обеспеченной  публики самых
заурядных людей? Кто сказал вам, что публика  эта --  сплошь интеллектуалы и
таланты? Да  ничем они не лучше, чем мы с  тобой, читатель!.. А теперь, если
ты  со мною хоть в  этом  согласен, -- дай мне свою  честную руку, и  сквозь
рассеивающийся мрак твоего неверия и мы бодрым спортивным шагом двинем прямо
на станцию, с которой отправляется твой поезд -- в будущее!.. 2.
     Сесть  в  этот  поезд  так  же  просто,  как  и  в  любой  другой,  что
отправляются  ежеминутно  с Центрального или  Пенсильванского вокзалов:  кто
захочет, тот и садится...  Чтобы ехать поездом, ничего, разумеется, не нужно
ни знать,  ни уметь;  но, с другой  стороны, ни природный ум,  ни  ямочки на
щеках,  ни дипломы престижных университетов ни  капельки не помогут и ничего
не  ускорят.  Поезд будет идти строго  по  расписанию:  в  первый год --  со
скоростью один доллар в час...
     Да, не экспресс. А потому,  приятель, если есть у тебя свои планы: если
ты  примериваешься  открыть   химчистку  или   магазин  деликатесов,   ждешь
наследства или иного счастливого поворота в своей судьбе -- в добрый час! Но
вот если тебе надеяться не на что,  если ты ни к чему не пригоден и работать
не хочешь, тогда -- идем!  Впрочем, стой: может ты -- фантазер?..  Может, ты
мечтаешь  о яхтах,  о несчетных  миллионах и собственном "боинге"?  Если это
так, я  помочь тебе  не могу.  Дороги  к  несметным богатствам я не знаю. Ты
учти: я  тебе обещаю  всего-навсего квартирку в  Кью-Гарденс  и скромненький
"катлас"... Правда,  тысчонки  две-три  в  месяц ты  сможешь  откладывать на
черный день или  на старость, а работать вы оба не будете: ни ты, ни жена...
Ты согласен? Тогда -- пошли!.. 3.
     Чу, доносится перезвон инструментов -- то обходчики проверяют пути...
     Слышишь лязг буферов? Это катит  состав... Во, какая -- тю-тю -- плывет
мимо нас махина! Промелькнули огни, замер стук колес; что с тобою, приятель?
Почему  ты такой печальный?.. Ах, ты думал,  что -- сразу? Не  горюй,  всему
свое время,  поедешь и ты!  И  не зайцем: не  на  крыше  вагона, а с  полным
комфортом, как путешествуют люди бизнеса.
     Какой  сегодня  день?  Четверг?  В понедельник,  самое  позднее  --  во
вторник, ручаюсь: ты станешь самым настоящим бизнесменом!
     Никакого дела  ты не  знаешь?  Не  бери  себе в голову, не  боги горшки
обжигают...  Вообще  ни к  чему  не пригоден?..  Ерунда!.. Денег  нету? Это,
конечно,  хуже... Неужели совсем ничего? Но сабвейный  жетон -- есть?..  Ну,
вот  видишь,  а  ты --  прибеднялся. Мы с тобой заскочим в  парочку  офисов,
познакомимся с другими бизнесменами, подмахнем пару бумажек  и -- чихнуть не
успеешь, как завертится-закрутится самый  простой и самый надежный -- бизнес
для всех и каждого, бизнес для дураков!.. 4.
     Деловых встреч, которые превратят мечтателя -- в предпринимателя, будет
всего  две,  и  первая  из  них  произойдет  в  конторе спекулянта,  который
перепродает  медальоны.  Да,  мне известно, что  еще минуту  назад  у  тебя,
читатель,  и  мысли  не было  покупать  такси,  но ведь  я  тебе этого и  не
предлагаю. И ни один спекулянт не предложит. И причина, надеюсь, понятна...
     Конторы таксистских  брокеров  размещаются  и на  площади Колумба, и  в
здании "Пан-Ам", и на сомнительной Десятой авеню, но мы покинем Манхеттен...
Мы отправимся  в закоулки  самого грязного Квинса или в  Южный Бронкс, туда,
гце  на углах  сшиваются стаи шпаны; лучше  не  надевать на  шею  хвастливую
золотую цепочку...
     В  скверные районы посылаю я тебя, читатель, не для пущей  экзотики,  а
потому, что  едва  ты начнешь разговор о  бизнесе, едва ты откроешь рот, как
твой  коллега  бизнесмен  немедленно  тебя  раскусит.  Как бы  тщательно  ни
подготовил  я тебя,  любому брокеру сразу же станет ясно не только,  что  ты
голоштанник,  но  и то, что  ты  лодырь,  которцй водить такси  вовсе  и  не
собирается (ведь  ты же -- не  собираешься?), и в чем  состоит  твой дешевый
фокус... Потому-то и нужен нам особый спекулянт: злобный, тонущий в  долгах,
запутавшийся  в  мелких  аферах, которому обязательно, хоть  раз  в  неделю,
кто-нибудь бьет морду и  у которого весь офис --  это обшарпанный письменный
стол, приютившийся в заброшенном складе между грудами разобранных на детали,
ворованных кэбов...
     Соберись, подходя  к  столу.  Но  приятное  впечатление  произвести  не
старайся: не сияй, не заискивай, не здоровайся. Взгляни  прямо в тухлые злые
глазки и скажи:
     -- Джерри, мне надо  взять в аренду медальон. Цыц, никаких вопросов! Ты
за этим пришел... "А кэб у тебя есть?" -- спросит Джерри, и ты смотри же, не
ляпни: "Какой  еще кэб?  Нету у  меня никакого кэба и на кой он мне сдался?"
Джерри задал  исключительно  важный  вопрос и  отвечать на него нужно сугубо
по-деловому:
     -- Я хочу, Джерри, арендовать медальон с покупкой кэба.
     -- Нового?  -- на всякий случай  спросит Джерри,  и лицо его  чуть-чуть
посветлеет, когда ты ответишь, что новый кэб тебе ни к чему; вполне сгодится
подержанный.
     -- Какой же марки  машину ты хочешь?  -- спросит Джерри, интересуясь на
самом деле вовсе  не маркой, а --  тобой, кто ты есть и чем  ты дышишь, и уж
тут-то не нужно играть с ним в прятки. Скажи откровенно:
     -- Мне все  равно:  хоть  "форд", хоть  "додж",  лишь  бы  машина  была
хорошая.
     И Джерри поймет, что в этот  кэб ты не сядешь... Но ты не стесняйся, ты
дай понять, что "левые номера" с тобой  не проходят и  за всякую  рухлядь ты
переплачивать не намерен; все должно быть честно; зато за медальон и  машину
--  пожалуйста!  --  приготовлен  у  тебя полновесный  аванс  --  пятнадцать
сотен...
     Ох, какой ты!.. Да, помню я, помню, что у тебя никаких сотен нет. Но ты
должен сказать,  будто есть. Так среди бизнесменов принято. Если ты этого не
скажешь, Джерри может подумать, что ты фрукт похлеще  его... А как только ты
упомянешь эти пятнадцать сотен, он смекнет, что у тебя за душой -- ни гроша,
но оценит твою тактичность... Джерри привык вырывать свой кусок у таких, как
ты: клиенты  с деньгами к нему не  заглядывают; а потому  церемониться с ним
нечего; требуй, а не проси:
     -- Джерри, ты можешь сделать, чтоб я в понедельник -- выехал?
     От привкуса разлившейся желчи, от неприязни к тебе Джерри скривится, но
скажет: "Что за вопрос!" -- и выложит на стол -- КОНТРАКТ... 5.
     А  вдруг  --  не  выложит?  Разве  не может  случиться,  что  спекулянт
расфыркается,  психанет  и  под какие-то  выдуманные  полторы тысячи  бизнес
делать не станет?
     К твоему сведению, недоверчивый мой читатель, полторы эти тысячи  вовсе
не  выдумка,  и  Джерри, в  отличие  от тебя,  прекрасно  знает,  откуда они
возьмутся.  Но вполне допускаю, что  какие-то деньги: пятьсот или триста, на
худой конец, долларов он потребует сразу, и если у тебя нет ничего...
     Вот именно! Что -- тогда?
     Тогда  ты -- обидишься;  скажешь, что твоя  честность известна всем,  а
если кое-кто думает о тебе иначе, что, стало быть, сам такой и есть...
     Ну, и -- ?
     И мы пойдем делать бизнес с Мухаммедом.
     А если и -- Мухаммед...
     Попытаем счастья у Анастаса или у Сахира...
     А если и эти -- тоже?
     Но так не бывает. Спекулянтам всегда нужны клиенты без денег.
     Нужны?
     Еще как!
     Зачем?
     Люди, у которых нет денег,  соглашаются на любые условия.  Если сегодня
цена  за аренду  медальона  четыреста пятьдесят  долларов  в  неделю, Джерри
вырвет у тебя пятьсот;  потому-то он и поспешил подсунуть тебе  Контракт  --
годовой или двухгодичный...
     На кой же черт мне -- подписывать?
     Но у тебя нет  денег... Неужели ты думаешь, что тот  драндулет  с двумя
сотнями тысяч миль  на спидометре,  который Джерри всучил  тебе,  лопоухому,
согласился бы купить хоть кто-нибудь, кроме тебя?..
     Ну, так и я не хочу! Что я -- хуже всех?
     Ты не хуже, но у  тебя ведь -- нет денег. Самое главное сейчас для тебя
-- провернуть сделку, а старенький кэб ты же все равно не будешь водить...
     Но изношенную машину придется чинить!
     И чинить ее будешь -- не ты...
     А платить, интересно, кто будет?
     Платить придется тебе.  И сдерет с тебя Джерри три шкуры  те, у кого  в
кармане пусто, всегда платят вдвойне. Но ты переживай в меру.. Хотя разбитую
колымагу ты купишь не "понарошку" и обещанные пятнадцать сотен отдашь сполна
и, как миленький,  будешь выплачивать и рассрочку,  и проценты, и аренду; но
ты постарайся все же  утешиться мыслью, что зарабатывать все эти сумасшедшие
деньги будешь -- не ты... 6.
     С  тяжелым сердцем, облапошенный, расстанешься ты с брокером, читатель,
но  это -- обманчивое  чувство.  Подписанный контракт,  сторгованный кэб, уж
какой он ни есть, -- это шаг на подножку поезда...
     Теперь желающих вступить с тобой в деловые отношения найдутся десятки в
любом районе Нью-Йорка, но мы вернемся в Ман-хеттен.
     Ты, наверное, помнишь, читатель, встреченного мельком  в первых  главах
мальчишку-кэбби из русских эмигрантов, Иоську, который стеснялся мочиться на
асфальт и возил с собой  баночку с крышечкой? Он не засиделся за баранкой, а
придумал для себя иное, связанное  с такси занятие. Именно в из-за этого его
з  а  н я  т''и я  нам  и придется разыскать Иоську,  который  за  эти  годы
обзавелся семьей, стал отцом двух дочурок и хозяином девяти медальонов...
     Найдем  мы  Иоську  на  Вест-сайде,  в  районе  Двадцатых  улиц,  около
ремонтной  мастерской,  где  чинятся  Иоськины  "тачки".  Он  клиент важный:
заваливает механиков  работой, и  потому владелец  мастерской разрешает  ему
пользоваться телефоном.
     Дряхлый  Иоськин   "рафик",  доверху  набитый  запчастями:   пружинами,
радиаторами, рессорами,  шлангами, обычно запаркован у входа в мастерскую, а
сам  Иоська  околачивается  внутри. Когда раздается звонок,  он  выхватывает
трубку, и довольно часто оказывается, что звонят -- ему.
     -- На день или на ночь? --  сходу уточняет Иоська и тотчас же объявляет
радостным голосом:  -- Уже  договорились! Именно  то, что вам нужно, у  меня
сейчас  есть! -- и переходит на  вдумчивую интонацию честняги:  -- Ну  зачем
даже говорить такие вещи?.. Абсолютно... Как новенькая!..
     И заканчивает твердым, как гранит:
     -- Уговор  для  меня  дороже всяких  денег:  вы  начнете работать  -- с
сегодняшнего дня...
     Называть  хозяина девяти медальонов Иоськой не полагается, и обратиться
к нему следует так:
     -- Джозеф , мне нужны водители...
     -- Двое? -- спросит Иоська, и тут его нужно подправить:
     -- Трое...
     Из-под сиденья "рафика" на свет появится замусоленная тетрадка:
     -- Машина в приличном  состоянии? --  поинтересуется  Иоська-Джозеф,  и
нужно ли в данном случае подсказывать ответ? Язык человека, уже пообещавшего
пятнадцать  сотен  аванса (пусть  даже  каких-то  ирреальных,  но все же  --
пятнадцать сотен долларов!) сам найдет и подходящие слова, и ту  единственно
правильную интонацию -- легкой обиды, с которой они будут произнесены.
     -- Джозеф, о чем ты говоришь?! Что значит: "в приличном состоянии"? Кэб
-- как новенький!
     "Кэб  в  хор.  сост." --  несколько  снижая  оценку,  пометит  Иоська в
тетрадке и сам распишет схему рабочего расписания, при которой драндулет, за
который  еще  нужно  платить  и  платить,,  не будет простаивать ни  минуты,
поскольку гонять его будут трое водителей:
     Вод-N 1 5 ут. -- 5 веч., понед. -- пят. -- 350 долл.
     Вод-N 2 5 веч. -- 5 ут., понед. -- пят. -- 375 долл.
     Вод-N 3 48 час. -- суб. + воскр. -- 220 долл.
     Даже  человек  без воображения  увидит  за  этой  простенькой выкладкой
уютненькое купе с занавесочками в подрагивающем на стыках  рельсов вагоне...
Кучу долларов  принесут в  конце  следующей  недели  водилы  NN 1,2  и З! Но
львиную долю из  этой кучи придется отдать --  за  аренду медальона и в виде
первой выплаты  за  драндулет. Излишек же,  который  остается, к  сожалению,
очень скромен -- всего  пара сотен,  не больше; и стоило ли вообще  городить
огород? Но будь справедлив: ведь и вкалывал за эти деньги -- не ты...
     Между  тем, Иоська  Джозеф  уже захлопнет  тетрадку, поблагодарит  тебя
(непременно  поблагодарит!),  пожмет, уж не зная, как бы от тебя избавиться,
твою честную руку, и ты почувству  ешь, что и в самом деле пора  уходить, но
ты не в состоянии сделать ни шагу... Ноги станут чугунными: "О, проклятие!..
Все погибло!.."
     Деловые  контакты, в которые ты так простодушно поверил,  замечательная
схема: "Вод.М1+Вод.М2+Вод.МЗ",  а  самое главное  --  живые деньги,  которые
предстояло получить всего через несколько дней -- о, как больно!  -- все это
миф, мираж...
     Разве затравленный Джерри,  которому  раз в неделю  бьют  морду, отдаст
ключи от драндулета без оговоренных полутора тысяч! Да скорей Гудзон потечет
вспять, в Кастильские горы!.. Что-о? Какой еще к свиньям контракт?  Под  ним
покамест  стоит  только  ваша подпись. Джерри  запросто  дает подписать  эту
бумажку -- клиенту; он сам, пока дважды не пересчитает "бабки" -- ни в жизнь
не  подпишет!..  Где  же  взять  ничтожные  эти  сотни,   без  которых   все
расползается,  словно  веревочная  лестница  в кошмарном  сне? О,  лучше бы,
наверное, не дожить до этого часа!.. 7.
     Друг мой,  друг мой, как-нибудь лунной ночью, проснувшись в глядящем на
океан небоскребе где-то на Барбадосе или в Акапулько, или ином, средней руки
курорте,   огладишь   ты   разметавшуюся  рядом   двухсотдолларовую  богиню,
подумаешь,  что  имеешь полное  право  разбудить  ее,  но  тебе это  вредно;
нашаришь на тумбочке сигареты и, пустив в потолок струйку дыма,  задумаешься
о необычайной своей судьбе, о том, кем ты был и кем ты стал!..
     Ты будешь  вспоминать, скорее всего, о  приятном, согревающем  душу, --
например, о  том, как скупал  по  дешевке отслужившие свой срок  полицейские
машины,  которые  потом перекрашивал в желтый  цвет; словно живой, встанет у
тебя  перед глазами первый твой брокер Джерри, и ты непременно добредешь  до
той жестокой минуты,  когда чуть было не поскользнувшись  в лужице машинного
масла  у  въезда в ремонтную  мастерскую, ты  судорожно схватился  за  рукав
Иоськиной  курточки... Только никогда не вспоминай об  этой вспышке отчаяния
со стыдом...
     Ну и что,  если  зыркнул  на  тебя, словно на  сумасшедшего, Иоська?  И
совсем  уж ерунда, что ты выставил себя перед ним "лопухом", не знающим азов
бизнеса.  Зато  ведь, оказавшись во мнимой финансовой  ловушке,  ты не  стал
малодуно  советоваться,  как  бы  тебе  извернуться,  а   проявил  характер:
побагровел и вызверился на ни в чем перед тобой не повинного хлопца -- с той
дикой,  бессмысленной лютостью,  которая и  была  порукой  конечного  твоего
успеха!
     -- Слушай, Джозеф! --  заорал ты не своим голосом: -- Слушай и запомни:
я  считаю,  что  у  меня  есть  водитель,  когда он положит  на  стол залог,
"пети-мети". Без денег мой кэб я не дам никому!
     -- Да мы чти  тут --  в  игрушки  играем?! -- попятился Иоська,  дивясь
такому напору. -- Каждый водитель кладет на бочку залог за машину -- пятьсот
монет...
     И  ты -- спасен. Пятнадцать  сотен,  которые  вымогал  Джерри, принесет
шоферня!.. Но и переведя облегченно дух, ты не сразу отпустил Иоську. Ты уже
вошел в раж,  распалился и стал многословно оговаривать то, что  оговаривать
было совершенно излишне: что  если  украдут счетчик  или взломают  багажник,
снимут скаты или разобьют стекло...
     Однако Иоська терпеливо,  как  мама, успокоил тебя: прежде чем сесть за
руль,  каждый  водитель  обязан  подписать  документ о  своей  стопроцентной
ответственности за машину...
     А если он попадет в аварию и  свернет себе шею? А  если,  -- не приведи
Бог, -- его пристрелит грабитель? Ведь вдова затаскает  по  судам,  обдерет,
как липку!
     Не  обдерет.  Иоська свое дело знает.  Ни один водитель не сядет в твой
кэб, пока  не подпишет  и  другой документ о том,  что  ты его не нанимал  и
ответственности за  него не несешь. Он -- самостоятельный  подрядчик.  Перед
лицом  Закона  вы  два  абсолютно  равноправных  партнера: он  --  поскольку
работает, ты -- поскольку отнимаешь у него деньги!.. 8.
     Дни  рождения бизнеса наполнены, впрочем, не только страхами  и суетой.
Они  приносят  и маленькие,  неповторимые  радости... Все эти дни жена будет
поминутно обмирать со страху, а ты -- рассеивать ее тревоги:
     -- А бензин?  Ты подумал,  во что обойдется  только бензин? --  выпалит
вдруг жена, и ты разъяснишь, что бензин покупают водители...
     -- А страховку кто будет оплачивать?
     -- Неужели непонятно, -- откликнешься ты утомленным голосом.
     -- Страховку оплачивает хозяин медальона.
     -- А если водитель заболеет?
     -- Тогда, наверное, он пойдет к доктору...
     -- При чем здесь твои дурацкие шуточки?! -- взовьется жена.
     -- Кто заплатит за потерянные дни?
     И до чего же  это приятно,  когда жена предоставляет нам повод блеснуть
юридическими познаниями! Водитель арендует кэб на тех же условиях, что жилец
арендует   квартиру.  Уважительных  причин,  по  которым   можно  пропустить
очередной   платеж  --   не  бывает;  задолженность  водителя  автоматически
погашается за счет пяти сотен внесенного им залога...
     -- А если водитель уволится?
     -- Джозеф пришлет другого.
     -- Да кто он такой, твой Джозеф? С какой стати он будет искать  для нас
водителей и откуда он их берет?
     Лучший способ успокоить и себя, и  жену по данному поводу -- это купить
номер "Пост" или "Ныоз", раскрыть газету на разделе "Спрос труда" и отыскать
в нем колонку, где мелькает  призывное: "ТАКСИСТ  --  САМ СЕБЕ ХОЗЯИН!". Под
одним из таких  объявлений, где сулятся баснословные заработки и новые кэбы,
непременно обнаружится уже знакомый номер телефона -- Иоськин!..
     Семьдесят  долларов  за  каждое  объявление платит  Иоська.  Но  каждый
водитель,  который  получает  работу при  посредничестве Иоськи, платит  ему
пятьдесят  долларов,  и  каждый  хозяин  тоже дает пятьдесят  -- за  каждого
водителя... Вкусно? Тоже хочется? Не уйдет от нас и этот кусок!.. 9.
     Наш  поезд  в будущее -- уже тронулся! Так плавно, так естественно, что
вроде бы и незаметно, когда же именно это произошло. Метафорическое движение
его поначалу  едва ощутимо; но где-то в глубине души наивного, только-только
начавшего деловую  жизнь  бизнесмена, уже поселилось ласковое, как  котенок,
чувство тайной гордости за себя, сумевшего засадить троих шоферюг  в  старый
кэб, купленный на их  же,  по сути,  "бабки"; и теперь  по улицам  Нью-Йорка
среди тысяч  желтых машин колесит --  и твоя!..  И  пусть  твоя новая  жизнь
по-прежнему скудна  и убога, но  теперь ты  знаешь,  что это -- не навсегда!
Там, впереди, за синими далями уже горит огонек надежды: в дождь и в метель,
от  зари до зари,  двадцать четыре  часа в  сутки трое сосватанных Джозе-фом
"боссов"  крутят  и крутят  баранку  твоего  драндулета,  и  каждый  час  ты
становишься на ОДИН ДОЛЛАР богаче... Всего лишь на один доллар, но зато -- и
когда  трясешься  в сабвее, и  когда смотришь  телевизор, и  когда  спишь --
синхронно с ударами твоего  сердца тикает  безостановочный счетчик... Только
во  имя  самого  для  тебя,  молодой  бизнесмен,  святого, не  прикасайся  к
отсчитанным им долларам! Нарушивших эту заповедь неминуемо ждет беда...
     Чем чаще  будет  ломаться кэб,  тем  чаще придется  бегать к Иоське  за
новыми  водителями,  и  настанет  день,  когда  станет ясно,  что машину под
арендуемым   медальон-ом   --  пора   менять.   Это   испытание   придет   с
неотвратимостью захода  солнца, и с расточителями первых долларов не  станет
связываться даже Джерри.
     Но если быть благоразумным,  то  через полгода  удачно  инвестированный
сабвейный жетон превратится тысчонок эдак  в пять или даже шесть; так что, в
случае  чего,  уже можно уплатить за новый  старый кэб, который, хоть  и под
проклятия водил, но  послужит, послужит, а когда загашничек опять  нарастет,
настанет время расширять бизнес...
     Еще один медальон с  покупкой  драндулета будет  взят в  аренду,  и уже
шестеро "боссов" будут толкать поезд; и ты оглянуться не успеешь, как их  --
"боссов" -- станет девять!..
     Чем  больше,  однако,  денег  будет   протекать  между  пальцами,   тем
болезненней  будет  ощущаться  очевидная  несправедливость  того,  что  тебе
достаются крохи по  сравнению  с  доходами  хозяев медальонов,  которые ведь
загребают жар -- твоими руками...
     Ты начнешь принюхиваться  к непомерным  ценам,  наведаешься к  брокеру,
справишься  об условиях банковского  займа... Но,  заглядывая  в  брокерские
офисы на Лексингтон и на Десятой авеню, ты раз за разом будешь наталкиваться
на стену -- чудовищных размеров первый взнос.
     Даже при условии,  что по  Нью-Йорку  колесят  уже три укомплектованных
тобой такси, собрать требуемую сумму практически невозможно.
     Так  значит,  нужно  запустить  еще  три  "тачки", засадить еще  девять
"водил", пусть работают!..
     Э,  легко  болтать   языком...  С  желтыми  машинами  постоянно  что-то
случается: то поломка, то  авария;  да и "боссы" вынимают  душу. Чего только
стоят ночные, часика в три, звоночки:
     -- В машине не крутится руль, на ней нельзя работать!
     Этот идиот не знает, что, если не крутится руль, нужно нажать на газ --
тогда руль повернется...
     -- Я застрял на Фар Рокавей...
     "Застрял"?  Он захлопнул  в машине ключи  и теперь среди ночи поднимает
хозяина.  Возьми, остолоп, каменюку, трахни по стеклу, открой замок, а утром
-- вставь  новое  стекло! Раз заплатишь,  -- впредь  не застрянешь... Но так
говорить нельзя. Нужно встать, одеться и -- отвезти запасные ключи.
     И  все-таки,  если не  опускать руки: искать пути  перестройки бизнеса,
тыкаться, спрашивать-переспрашивать,  то  в  конце концов  прояснится  некая
своеобычная  закономерность:  когда на площади Колумба  для  первого  взноса
требуют 50 тысяч, на Лексингтон берут 40, а в черном Бруклине -- 23.
     Ты  предусмотрительно снял с шеи цепочку, спустился  в метро и вынырнул
из-под  земли  в  районе  заброшенных  складов...  Знакомые  груды  шасси  и
трансмиссий, снятых с краденых кэбов... Разверни колченогий стул  и  усядься
на него верхом.
     -- Джерри, сколько нужно, чтобы "выехать" на своем медальоне?
     -- Смотря какую машину ты хочешь -- новую или старую?
     -- Машина у меня есть...
     -- Двенадцать "штук".
     Когда Мухаммед требует 23, Джерри удовлетворяется двенадцатью...
     -- А какие займы, проценты?..
     Пока Джерри будет выписывать в столбик  18% -- по первому займу, 26% --
по второму,  возьмись обеими  руками,  да  покрепче,  за спинку  оседланного
стула, чтобы не свалиться ненароком, когда ты увидишь, что по третьей ссуде,
которую  Джерри  предоставит  тебе как доброму  старому  клиенту -- из своих
личных средств, платить придется всего лишь 4,5 процента!..
     --  В  месяц, -- объяснит Джерри.  -- Четыре с половиной процента  -- в
месяц...
     Могильной жутью повеет на тебя от маленькой да  удаленькой  этой цифры,
но одновременно в твоем сознании возникнет и здравая мысль, что горбатить за
эти проценты будешь -- не ты... 10.
     Отдав  все,  что  удалось  накопить,  ты  опять  заключаешь  сделку  на
кабальных условиях, но зато  в твоем  бизнесе произошла революция: теперь ты
выращиваешь два колоса там,  где  вчера  выращивал  один...  За кэб, который
сдается водителям, ты  по-прежнему  получаешь доллар в час,  но сверх  того,
став  хозяином  медальона,  одновременно  наживаешь  и  второй,  мистический
доллар-призрак.  Доллар,  который тебе  д  а ю  т  , но  который  тотчас  же
исчезает: в кармане ростовщика или  в  окошечке  банка... На этот доллар  не
купишь сосиску. Этот доллар нельзя разменять на четыре квотера. Его вроде бы
нету, но в то же время -- он есть!..
     Полновесная ценность этого доллара ощутится лишь года  через три, когда
недоступный для тебя прежде брокер с площади Колумба встретит тебя на пороге
своего кабинета,  пригласит в кресло  и,  мельком  просмотрев  твои  бумаги,
объявит, что,  мол, стоит тебе подписать вот этот документик и еще вот этот,
да поставить свою подпись на обороте, как ты станешь хозяином корпорации, то
есть еще ДВУХ медальонов!..
     С трудом шевельнется приросший к гортани язык:
     -- Елки-палки, за  корпорацию ведь нужно  кучу  денег  положить в  виде
первого взноса...
     И  тут  сын  великого  Энди  Гринбаума --  Ноэль  Гринбаум доверительно
коснется твоей руки:
     -- От вас,  сэр, мне  не нужно ни единого цента! Доллары, которые ты не
разменивал  на  квотеры,  доллары-призраки,  которые  исчезали  в  окошечках
банков, выпали кристаллами на  дно  оплаченной части  займов... Не дрейфь --
подписывай!.. Здесь и здесь... Не забудь -- на обороте...
     Отныне у  тебя  -- забот невпроворот!  С  утра пораньше  ты в ремонтной
мастерской;  потом  надо  выкроить  время,  чтобы  подскочить на  распродажу
скатов,  потом  --  на свалку, где  распродают  по  частям ворованные  кэбы,
прицениться,   сколько  стоит  дверца,  почем   крышка   капота.  Нужно  еще
приискивать и недорогой "рафик" и в "Пост"
       
"ВОЗМОЖНОСТЬ ЗАРАБОТАТЬ  600 ДОЛЛАРОВ В  НЕДЕЛЮ!  САДИТЕСЬ ЗА  БАРАНКУ
ХОТЬ
 СЕЙЧАС!"
     Теперь твой  телефон станет твоим проклятием: он будет разрываться. "На
день  или  на  ночь?".  Не  успеешь  положить  трубку -- опять  звонят. "Да,
абсолютно. Ну, зачем  даже  спрашивать такие вещи?.. Кэб -- как  птичка, как
новенький..." Но каждый звонок -- это деньги! Пятьдесят долларов платит тебе
таксист,  который  получает  работу  и  еще пятьдесят  дает недотепа-хозяин,
который сам не в состоянии подыскивать водителей для своих драндулетов...
     Вокруг  перегруженной займами  корпорации  будут  порхать  арендованные
медальоны -- подспорье, и твой поезд будет все набирать и набирать скорость:
12,  16, 22, 36 долларов  в час!  И когда ты  ешь,  и  когда ты спишь -- все
крутится и крутится колесико  волшебного счетчика... Но, с другой стороны, и
ночных звонков, треволнений, хлопот, неприятностей, которые будут доставлять
тебе  водилы, станет так  много, что ты призадумаешься: а правильно ли ты их
выбираешь?  Ведь  они  звонят  и звонят... Ты старался отбирать для себя  --
самых  честных, но они на поверку все подряд оказывались  прохвостами. Каких
только  сказок  они  ни  рассказывали,  чтобы  урвать  из  твоих денег  хоть
несколько  долларов или,  на худой конец,  отсрочить  платеж?!.. То  выдался
"мертвый"  день,  то полицейский  придрался "ни  за что",  то взломали ночью
багажник и украли запаску, то заболел ребенок...
     Ты  отдавал  предпочтение  пожилым,  осмотрительным,  семейным  --  они
калечили кэбы.  Они врезались  на полном ходу в фонарные столбы, в автобусы;
они превращали  в  груды металлолома  дорогие  "вольво" и  "кадиллаки"...  И
всегда, непременно, что бы ни произошло, клялись и божились, что  виноват во
всем какой-то другой -- "мазер-факер"

61

.
     Лишь со временем откроется тебе, что они -- все одинаковы. Ты даешь  им
возможность  трудиться  и содержать свои семьи, но  разве  они  это  ценят?!
Шоферня -- это  отбросы  общества, выродки,  мразь! Пожалеешь,  уступишь  --
оставят тебя нищим; поезд пойдет под откос... А потому, если ты белый, сажай
в свои колымаги -- черномазых; если  ты пархатый Хаим -- нет для тебя лучшей
кандидатуры, чем араб; если ты настоящий янки -- бери греков и китаез: тогда
тебе легче будет их презирать...
     Был "мертвый" день? Но разве в хорошие дни я повышаю арендную плату?
     Полицейский нарушил закон? Подай на него в суд...
     Ребенок? У меня тоже есть дети!..
     Хочешь работать  -- плати и работай. Не заплатишь -- долг будет удержан
из  депозита, и катись на все четыре стороны!.. Дневная или вечерняя?..  Уже
договорились!.. Да, мне нужен водитель с сегодняшнего дня!.. ЭПИЛОГ
     --  Поднимите  правую  руку! -- сказал судья  Ванг. -- Поклянитесь, что
будете говорить правду. Только правду. Ничего, кроме правды.
     Я поклялся,  и тогда мне был задан  вопрос,  на который обязан ответить
каждый, кто заявил ходатайство о получении американского гражданства:
     -- Вы ЛЮБИТЕ АМЕРИКУ? -- спросил судья.
     -- Да, -- соврал я: -- Люблю... * * *
     Дожидаясь,  когда  ее  вызовут  в  кабинет  иммиграционного  судьи,  --
рассказывала  потом жена, -- она больше всего  боялась, что  перепутает, кто
кого приводит  к присяге: Спикер  Палаты --  Государственного Секретаря  или
наоборот... Но судья Ванг не стал терзать  мою жену каверзными вопросами. На
собеседовании с нею судья в основном говорил сам:
     --Ты русская,-- сказал моей  жене судья Ванг, --а  потому, не  старайся
быть американкой  в  большей степени,  чем  женщины, которые в  этой  стране
родились... Почаще готовь русские блюда, старайся соблюдать русские обычаи и
праздники,   покупай   для  сына  русские   пластинки  и  русские  книги  --
американскими он обзаведется сам...
     Я слушал слова судьи Ванга, обращенные к моей жене, и  думал о том, что
смысл их относится  и  ко  мне... Разве я не  старался  быть  американцем  в
большей степени, чем любой из моих американских начальников на радиостанции?
И разве  в  конечном  итоге я  не добился  того,  что  моя работа  на."Радио
Свобода", о Которой я когда-то мечтал, -- стала моим позором?..
     Пять  прожитых в Америке  лет,  пусть  немногое,  но  все-таки  кое-что
изменили  в  моем  образе  мышления,  и теперь  я  смутно  догадывался, что,
претендуя  на некую миссию:  говорить СОВЕТСКИМ ЛЮДЯМ  ПРАВДУ!  --  сам-то я
оставался, пожалуй  "советским  человеком", только -- навыворот,  с обратным
знаком...
     Каждый прожитый в  Америке  день делал меня чуть-чуть более  похожим на
людей,  окружавших  меня, и  я  постепенно начинал сознавать,  что  говорить
правду  советским  людям нужно  было и там;  а  теперь,  в  Нью-Йорке,  жить
духовной жизнью  России, которую я  по  собственному желанию покинул, -- это
поза; и  не надо  пытаться подчинить  (или  посвятить)  свою  жизнь какой-то
единственной, пусть  и достойной  цели  (даже КРАСНОЙ ЛАМПОЧКЕ, к которой  я
когда-то так рвался), а надо --просто жить... * * *
     Я  уже побывал по меньшей мере  у  десятка таксистских  брокеров: и  на
площади Колумба, и на Десятой авеню, и уже сторговал у Джерри старенький кэб
и  восстановил  былое  знакомство  с Джозефом-Иоськой,  но решил все  же  не
подписывать контракт  на аренду медальона, пока  не  наведаюсь еще раз  -- в
рыбный магазин...
     Звенели   на   тарелках   весов   смерзшиеся   серые   комья;    черный
продавец-подросток вдохновенно обвешивал, обсчитывал и развлекал толпу.
     Заметив меня среди покупателей, Миша не выразил особой радости.
     --  Ты очень долго  думал, --  сказал  Миша через  прилавок. На  место,
которое некогда предлагалось мне, был взят другой человек. ..
     Но ведь  я пришел к Мише вовсе  не за тем, чтобы получить работу  в его
лавке. Я хотел предложить богатому рыбнику -- бизнес! Мы с ним на пару купим
корпорацию:  два такси -- одно  для него, а второе для меня. На своем кэбе я
буду работать  сам, а Мишин сдадим в аренду. Я буду следить за  этой, второй
машиной,  как  за своей,  буду нанимать  шоферов.  Через пять лет банковские
займы будут погашены,  и  Миша,  не ударив палец  о  палец, утроит вложенный
капитал: станет  владельцем полностью выплаченного  медальона... Чем  плохой
бизнес?
     --  А кто говорит, что плохой?!  -- откликнулся Миша и поинтересовался,
сколько денег нужно вложить, чтобы купить два медальона. ..
     -- Тридцать шесть  тысяч,  -- назвал я  самую низкую  цифру  брокера из
Южного Бронкса.
     -- Гит! --  кивнул Миша и поинтересовался еще одной подробностью: какую
часть этих денег должен дать он и какую даю я...
     К  неприятному этому вопросу я был,  разумеется, вполне готов. Моя доля
вложений составит ровно пятьдесят процентов, но -- в виде восемнадцати чеков
по  тысяче  долларов  каждый,  которые Миша будет ежемесячно депонировать на
свой счет...
     Ничего больше добавить я не мог; черед говорить был Мишин, и он сказал:
     -- Если  я даю деньги, а ты -- чеки без покрытия, то, Володя, это -- не
называется бизнесом...
     Я молчал; глупо было ожидать иного ответа -- от лавочника.
     --  Будет  лучше,  по-моему,  купить  вместо двух такси  одно,  --  уже
откровенно куражился надо мной торгаш: -- Как ты считаешь?
     -- Тебе виднее, -- сказал я. -- Покупай одно...
     -- Володя, ты не хочешь  понять, о чем я с тобой говорю, -- не унимался
Миша. --  Меня  лично такси не  интересует. Как ты смотришь на  то, чтобы мы
купили один медальон -- для тебя?..
     Только теперь я смекнул, куда он гнет:
     -- Какие же ты возьмешь с меня проценты? Самодовольное лицо помрачнело:
     -- А зачем мне твои проценты?..
     -- Какая же тебе выгода одалживать мне деньги?
     -- Выгода? -- обиделся этот торгаш. -- Очень  большая! Если мне хорошо,
так я хочу, чтоб и тебе было хорошо -- вот моя выгода...
     Чего угодно я  ожидал -- и грубого  отказа, и ростовщической ловушки, и
только  не оставил за лавочником права  на  поступок,  которого  мне  самому
покамест  не довелось совершить... И  потому,  скомкав слова  благодарности,
которых Миша действительно ждал от меня, я стал распространяться о гарантиях
о заверенном у нотариуса по всем правилам долговом  обязательстве, в котором
черным по белому...
     --  Володя, если ты захочешь украсть  мои деньги, -- перебил меня Миша,
-- эта бумажка мне не поможет...
     И  хотя не сразу, не назавтра, и не через  неделю,  а месяца через три,
когда  медальон подскочил в  цене тысяч на шесть, когда  условия банковского
займа стали жестче, я получил от  Миши восемнадцать пачек по тысяче долларов
в каждой, и с этого момента моя жизнь опять (в который уж раз!) --  началась
заново...
     В Южном  Бронксе, в конторе Майкла Росса я  встретился  с  моим будущим
партнером  Стивом,  таксистом,  который  десять  лет  оттрубил  за  баранкой
гаражного  кэба,  собирая восемнадцать  тысяч  на  первый  взнос,  --  и  мы
поставили свои залихватские подписи под бумагами, которые свидетельствовали,
что отныне медальон 4G36 принадлежит Стиву, a 4G37 -- мне.
     Инспектор Комиссии такси и  лимузинов навесил  драгоценные эти бляхи на
капоты двух новеньких  чекеров, и мы со Стивом двинули в  город  через  мост
Квинсборо,    за    которым    нас   поджидала    бездомная   душевнобольная
"регулировщица"...
     Дувший  с Ист-ривер  ветер  облепил  ее фигуру  тоненьким  платьицем  с
оборванным  вкось подолом;  ветер  растрепал тяжелый  сноп ее длинных, цвета
спелой  пшеницы  волос,  а  она, то и дело  прикладываясь белозубым  ртом  к
горлышку  бутылки в  бумажном пакетике,  гнала  наши  чекеры  в Манхеттен! в
Манхеттен!  -- и захлебывалась  от веселого вина, от  собственного  хохота и
ветра; и, проезжая мимо нее, я был счастлив ничуть не меньше, чем она!..
     Меня ждали мои -- еще не наезженные -- двести пятьдесят тысяч миль; но,
чтобы  рассказать  о них:  о  дороге, которая  вела, вела и  в  конце концов
привела  меня  на  станцию, с  которой  отправился  мой поезд в будущее, мне
придется, передохнув  малость после первой части "Желтых королей" (это книга
"Водители", которую вы прочитали и которая стоила мне шести лет мучительного
труда за письменным столом), -- взяться за вторую часть -- "Хозяева"...
     И  сколько  бы  сил у меня ни  отняли  эти,  не  существующие  покамест
страницы, я обязательно  их  напишу, уж  хотя бы  потому, что никак не  могу
забыть  ни старого парализованного  кэбби из отеля  "Апартаменты принца", ни
того, как пришлось моей жене и мне, спасая жизнь сына, сперва просить защиты
у  бруклинской полиции  и у  судьи, а потом  бежать  из "рая бедняков" -- из
нашего комфортабельного и дешевого дома, принадлежащего городу. Во что бы то
ни  стало  обязан я написать и особую  главу -- о гангстерах одного из самых
жестоких кланов нью-йоркской мафии -- Комиссии по такси и лимузинам, которые
воспрянули  духом  при  новом  "крестном  отце",  надели  черные рубашки,  в
пять-шесть раз расширили бизнес и уже не только  грабят таксистов, но и бьют
(чего  прежде  все-таки не бывало),  и порой  -- до  смерти...  Не  могу  я,
конечно, забыть  ни  того, как встретил в каменной пустыне Нью-Йорка  своего
спасителя -- таксистского  бухгалтера мистера Гопника,  ни того, как однажды
нашел-таки  в  своем  чекере  мешок  с  деньгами  --  точь-в-точь,  как  мне
предсказала цыганка в мой первый таксистский день...
     Как-то не по себе становится мне при мысли, что, если я поленюсь, махну
рукой  и заброшу  свою писанину, то ведь  больше никто на земле обо  всем об
этом не вспомнит!.. Биогафия
     В. Лобас (Владимир Наумович Берников) родился в Виннице в 1937 году.
     В   1961   году    закончил   факультет    редактирования   Украинского
полиграфического института.
     С 1962 по 1972 гг.-- сценарист  Киевской  киностудии  научно-популярных
фильмов.
     С 1964 года -- член Союза кинематографистов СССР, лауреат Ломоносовской
премии  (фильм  "Портрет хирурга"). Выпущенная в 1967  г,  "Краткая  история
советского  кино"  упоминала три  его  работы: "Портрет хирурга", "Человек и
хлеб", "Волшебник зеленого мира".
     В  1971 году закончил в  Москве двухгодичные Высшие режиссерские  курсы
при Госкомитете по кино и получил диплом режиссера. В 1972  году эмигрировал
из СССР.
     В     1974-1980     гг.    был    внештатным    автором    еженедельной
сельскохозяйственной программы  на  радиостанции "Свобода",  откуда ушел  по
причинам, довольно правдиво изложенным в книге "Желтые короли".
     С 1980 года -- шофер такси. Примечания
     1. Четверть доллара, двадцатипяти центовая монета.
     2. Обезьяна (англ )
     3. Это было до эпидемии СПИДА.
     4. Большая многоместная легковая машина.
     5. Там, в  России, нас не считали русскими В паспорте  у каждого из нас
было проставлено "еврей" Именно  как евреям нам и разреешили уехать  Но едва
мы пересекли  границу,  как  все  вокруг, посколку  мы говорили  между собой
по-русски,  стали  называть нас русскими, и теперь мы  сами  часто говарим о
себе "русские"
     6. Лицензия -- в данном случае водительские права таксиста
     7.Маленькая улочка, где живут только очень богатие люди
     8. Устройство, отсчитывающее плату поминутно за простои кэба
     9.  Двадцать пять центов с каждой "посадки" из заработка  таксиста в те
годы вычитал профсоюз.
     10. Нью-йоркский кэбби обязан  (я и  по сей день не знаю,  для чего это
нужно)  регистрировать  в путевке: где  и  в какое время  он  получил каждую
работу,  сколько  человек село  в машину, куда  и  к какому времени они были
доставлены, какую сумму выбил счетчик. За каждую пропущенную в путевом листе
запись правила Комиссии по такси и лимузинам предусматривают штраф.
     11. Сигарета-самокрутка, начиненная марихуаной.
     12. Политика "разрядки"
     13. Я люблю деньги' (англ )
     14. Искаженное англ "stupid" -- глупый
     15. Искаженное англ. "thank you" -- спасибо.
     16. Искаженное англ. "Twelve dollars each" -- по двенадцать долларов  с
каждого пассажира.
     17. Why -- почему (англ.)
     18. Искаженное англ. "thank you very much" -- большое спасибо
     19 Кинотеатры, где показывают порнографические фильмы
     20. Улочка над Ист Ривер, где живут только богатые.
     21. Ермолка.
     22. Джон Фитцджеральд Кеннеди.
     23.  "Не  работаю".  Согласно  "Правилам"  таксисту разрешено  включить
сигнал  "Off duty", закончив рабочую смену, либо -- в обеденный перерыв  или
при неисправности машины
     24. Район бедняков, ортодоксальных евреев и пуэрториканцов.
     25. Друг (исп.)
     26. Поездка из "Кеннеди" в Гарлем стоила в те годы не более 17 долларов
     27. Искаженное англ. tips -- чаевые.
     28. Искаженное англ. turkey -- индейка
     29. Искаженное англ "licencek -- лицензия.
     30. Спасибо (англ.)
     31. Грубое ругательство.
     32. Район, где живут ортодоксальные евреи.
     33. На идиш -- еврейский водитель.
     34. Большое дело!
     35. Искаженное англ. family -- семья.
     36. На идиш -- счастье


37. ФБР


     38.  В  1986  году  это  правило  изменилось,  теперь  таксомоторам без
медальонов разрешено  подбирать пассажиров на улицах за исключением основной
части Манхеттена, расположенной южнее 96 улицы
     39. Имеются в виду цены середины семидесятых годов
     40. Имеются  в  виду таксисткие  корпорации "мини-парк", состоящие, как
правило из двух кэбов.
     41. В.В. Щербицкий
     42. Анатолий Иващенко.
     43. Пшеница (латин.)
     44.  В текст этого  отрывка  введены без кавычек высказывания академика
Н.И.Вавилова,  его современников научных  публицистов,  а  также  цитаты  из
очерка "Русская пшеница" Юрия Черниченко.
     45. Самолеты компании  "AL  ITALIA"  отправляются  в  рейсы  только  из
аэропорта "Кеннеди"
     46. Люди, живущие на пособие, обычно не имеют счета в банке Ежемесячные
свои чеки, присылаемые "дядей Сэмом", они разменивают в конторах современных
"менял"
     47. СИЗО -- следственны изолятор.
     48. По нынешним правилам за отказ от работы таксист платит штраф -- 300
долларов
     49. Имеется в виду: при старых тарифах.
     50.  Чтобы  предупредить  все  возможные сомнения  по  данному  поводу:
"Откуда  нам,  мол,  знать, сколько  человек на него  жаловалось -- один или
пятьсот, и какие еще  там фортели выкидывал этот а в т о р ?" -- я  указал в
самом начале книжки  свой таксистский номер 320718. В  личном деле  таксиста
регистрируется каждая поступившая на него жалоба.  И в моем  фигурирует лишь
одна-единственная.  Это  жалоба клиента, от  которого  яотказал-с я  принять
чаевые...
     51.  Это обычный  трюк, который  приносит  швейцару двойные  дивиденды.
повышенные чаевые от  гостя, которому оказано особое внимание (его не просто
запихнули в кэб, а в -- хороший!) плюс пошлина, взимаемая с таксиста.
     52. "Бак" -- разговорное, доллар.
     53. Юридическая формулировка: "Дело закрыто"!
     54.  В  штате  Нью-Йорк  полицейских  вызывают  на  слушания  по поводу
нарушения правил движения, но  не  вызывают при  разбирательстве о нарушении
правил паркования автомобилей.
     55. Имеется в виду hooker -- шлюха (англ. разговори.)
     56. Комиссар полиции Нью-Йорка в конце семидесятых годов.
     57. Кристиан Диор.
     58. Пари на результаты баскетбольных матчей -- одна из  основных статен
дохода нью-йоркских букмекеров.
     59. Ругательство.
     60.  Каждый  американец,  доход  которого  приблизительно  равен  сумме
пособий по бедности "вэлфейр"  или "SSI", обязательно  получает и бесплатные
талоны  на продукт  (Food  stamps) Любой  продовольственный  магазин  в  США
принимает к oплате Wood stamps наравне с деньгами
     61.     Грязное     ругательство.
     




     Оглавление
       
ЖЕЛТЫЕ КОРОЛИ
ПРОЛОГ
 * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ * 
     Глава первая. ЕЩЕ ВЧЕРА ВПОЛНЕ ПРИЛИЧНЫЙ ЧЕЛОВЕК...
     Глава вторая. АЗЫ НОВОЙ ПРОФЕССИИ
     Глава третья. КАЛЕЙДОСКОП
       
 * ЧАСТЬ ВТОРАЯ * 
     Глава четвертая. ССОРА С РУССКИМИ
     Глава пятая. С МЕНЯ -- ХВАТИТ!..
     Глава шестая. "ХЛЕБ НАШ НАСУЩНЫЙ"...
     Глава седьмая. ДРУГАЯ ЖИЗНЬ
       
 * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ * 
     Глава восьмая. УТРО С КИТАЙЦЕМ. 7:00 -- 10:00
     Глава девятая. КЛАД ПОСРЕДИ ПАРК-АВЕНЮ. 10:00 -- 17:00
     Глава десятая. ДО ПОЗДНЕГО ВЕЧЕРА. 17:00 -- 24:00
     Глава одиннадцатая. НОЧЬ НАПРОЛЕТ
     Глава двенадцатая. ПИСЬМО С ТОГО СВЕТА
       
 * ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ * 
     Глава тринадцатая. САМОЕ ЯРКОЕ ВПЕЧАТЛЕНИЕ
     Глава четырнадцатая. ДРУЖБА ЗА ДОЛЛАР
     Глава пятнадцатая. ЧЕСТНЫЙ ШВЕЙЦАР
     Глава шестнадцатая. УГОЛОВНОЕ ДЕЛО
     Глава семнадцатая. СУД
     Глава восемнадцатая. МОЙ САМЫЙ ИНТЕРЕСНЫЙ СОБЕСЕДНИК
     Глава девятнадцатая. "МЫ ДРУЗЬЯ ГЕЛИЯ СНЕГИРЕВА"
     Глава двадцатая. БИЗНЕС ДЛЯ ДУРАКОВ
       
ЭПИЛОГ
БИОГРАФИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
КАРТА
ПЕРЕДНЯЯ ОБЛОЖКА
ЗАДНЯЯ ОБЛОЖКА
ФОТО АВТОРА