Михаил Липскеров. Элохим, о Элохим...


---------------------------------------------------------------
     © Copyright Михаил Липскеров
     From: [email protected]
---------------------------------------------------------------
     Итак, господа, имеем честь  сообщить вам об открытии, сделанном нами на
основании рассказа  Григория  Мовшовича. Человека и еврея, рожденного 1 июля
1939  года в  городе  Москве,  роддом  имени  Грауэрмана.  Формулу  открытия
записываем  прописными   буквами:  дабы  она  врезалась  в  умы  российского
человечества   и  смогла   поколебать   ранее   сложившиеся  и   устоявшиеся
представления об одной весьма существенной составляющей нашего с вами бытия.
Итак,  "БЕЛАЯ ГОРЯЧКА БЫВАЕТ  БЕЛОЙ И  ЧЕРНОЙ". Черная  белая горячка нас не
интересует, а вот белая!..  Во всяком  случае,  до  Мовшовича  мы о  ней  не
подозревали.  Но она  существует.  И  в доказательство  этого приводим  выше
обещанный рассказ Григория Мовшовича.
     Рассказ  строго  документален.  За  исключением  некоторых  имен,  мест
действия некоторых событий, а также и самих событий.
     Мовшович  был  болен алкоголизмом, болезнью  не шибко  распространенной
среди   людей   его   национальности,   но  понимаемой   в   кругах  русской
интеллигенции, к которой Мовшович не без некоторых оснований себя причислял.
     Корни  болезни  выползали  из  начала  пятидесятых  годов,  когда  юным
Мовшовичам, чтобы выжить, нужно было быть более русскими, чем сами  русские.
А  самый  достойный  путь  к  этому  пролегал  через  пьянство, курянство  и
сексанство. И это все о корнях. Не будем прослеживать  их рост и превращение
в раскидистое древо алкоголизма, а вернемся в нонешнюю действительность, где
Мовшович был уже высоко профессиональным алкоголиком.
     В  доказательство того,  что  он  действительно был  алкоголиком, а  не
кокетничал,  приводим  факт,  что  помимо  синдрома  вины,  присущей русской
интеллигенции  и  без  алкоголизма,  Мовшович  владел  уникальным  синдромом
похмелья  и  снимал его  при  всякой  возможности и невозможности. Способом,
единственным  только для  алкоголиков,  а  именно -  опохмелкой. В  том, что
похмелье было  уникальным,  мы уверены  твердо  и  бесповоротно. Потому  что
похмелье всегда уникально. На сей счет предлагаем вам сентенцию, высказанную
Мовшовичем в третий залет  в  шизиловку:  "Похмелье нельзя описать. Похмелье
надо пережить". А  всего  Мовшович залетал  в шизиловку шесть раз. (На самом
деле  залетал  он  всего  пять  раз,   но  число  шесть  кажется  нам  более
достоверным.) И во всех шести (пяти) случаях перед залетом Мовшович гонял по
квартире муху. Даже зимой. Даже в годы застоя. Когда мухи зимой не водились.
В предпоследний раз  он даже  предпринял попытку продолжить погоню на улице.
Через окно, расположенное  на четвертом  этаже.  То есть это он  думал,  что
находится на четвертом этаже. В своей квартире. На самом деле он обретался в
бойлерной дома, что в самом начале улицы героя гражданской войны Арцибашева.
А окно на самом деле было репродукцией с неизвестного  натюрморта, в которую
Мовшович и бился седой головой. И если бы проснувшийся от шума джентльмен по
прозвищу  Жук не схватил Мовшовича и не влил в него  чудом  сохранившиеся от
"накануне" полстакана водки, неизвестно, чем бы закончилась погоня Мовшовича
за подсознательной мухой.
     Так вот,  описанный  эпизод является  типичным  примером "черной  белой
горячки", не приносящей владельцу даже минимальной радости.
     Но наша речь о белой-белой  горячке. И как мудро и  точно сказал в свое
время Юрий Гагарин: "Поехали..."
     ...Если бы  Мовшович  был женщиной,  то  свалившийся на  голову Отчизне
капитализм  достал бы его до матки.  Но так как он все-таки был мужчиной, то
капитализм  его  просто  достал.  И  заставил пустить на  дно  сидящую в нем
торпеду на пять месяцев раньше оговоренного с наркологом и природой срока. И
произошло  это в ночь  с 17 на 18 ноября 199... года в вагоне N 9  СВ поезда
"Красная стрела", в коем  Мовшович  следовал на  фестиваль  сатиры  и  юмора
"Золотой  Остап",  собирающий  самое  большое  количество  евреев   на  душу
населения.  Что  кажется  нам  несомненным  парадоксом.  Народ, более других
народов имеющий  основание  для  слез, более  других  народов  смеется.  Нам
довелось  видеть  фотографию повешенного  еврея,  так  и в  петле  эта падла
смеялась.  Так  что Зенон  с  его тупыми парадоксами  может застрелиться  со
слезами зависти. Но не в этом дело.
     С  0 часов 25  минут до  1  часа  40  минут Мовшович  со своим товарщем
художником Василием Петровым (русским) выпили 2/3 бутылки водки "Финляндия",
после чего  Мовшович  в  гордом одиночестве  (художник  пошел догуливать  по
другим купе) лег спать, страшно гордясь своей умеренностью.
     И это был последний случай проявления умеренности Потому что была ночь,
и  было утро,  и был день, и был  обед. Во время обеда-то Мовшович и вошел в
клинч.  Перешел в  знакомое  неконтролируемое  состояние  души.  Трое  суток
фестиваля  протекли  в  1024-м  номере  гостиницы  "Октябрьская",  из  коего
Мовшович выходил  только  на  коллективные обеды, ужины  и фуршеты, вдумчиво
проигнорировав все остальные фестивальные мероприятия.
     Вернувшись через  трое  суток  в  столицу, Мовшович  продолжал  гудеть,
благо,  несмотря  на  все непривлекательные  стороны  капитализма,  он  дает
заработать нацеленному  на процесс зарабатывания человеку.  В 3 часа ночи 12
декабря 1994 года Мовшович по  принятому  им  многолетнему обычаю проснулся,
секунд двадцать осмыслял свое положение в ночи и по тому же обычаю потянулся
к бутылке джина "Бифитер", чтобы ахнуть, закурить, отловить знакомый каждому
опохмеляющемуся  в ночи  кайф  и  мирно  заснуть до  рассветных сумерек.  Но
дрожащая рука  остановилась  на  полпути. Из распахнутой  в ночь  форточки к
Мовшовичу протянулась музыка, которую он никогда не слышал  ни по  одной  из
известных  ему  попсовых  радиостанций.  Музыка  сопровождалась  словами  на
каком-то  странном языке,  идентифицировать который Мовшович не  смог. Позже
Мовшович воспроизвел  нам  произведение по памяти, а мы воспроизводим его на
страницах нашего повествования, дабы никто не смог  обвинить нас  в фантазии
на страницах документальной прозы  и бросить тень на достоверность нашего (и
Мовшовича) рассказа.
     Элохим, о элохим! ("м" во втором "элохим" звучит  протяжно,  с закрытым
ртом, 3 сек.)
     Шину дай, дер сиг гедайте (грозно-задумчиво. Предвестие чего-то).
     Их вил шебет ур сог (набирает силу)
     А гудон, мирсашут обанес (угроза нарастает)
     Эхтон,   швигуден   йор   (мощь,   сила.  Примерно   1200  ватт,   56,5
килограммометра)
     Бигун ту гер, орван ту гест!
     Механдер вагунейзер шут!
     Лейбеле мир гезан марах!
     Штубезел волкер айн белух! (вот вам всем, суки! Отдохнете!)
     Некоторое время  Мовшович прислушивался к музыке, выглянул  в форточку.
Никого,  кроме снега, там не обнаружил.  Он снова потянулся  к бутылке джина
"Бифитер" и увидел,  что  его  рука  медленно, но  верно  покрывается густым
черным  волосом.  Тонкие интеллигентские  пальцы  на  глазах  разбухают,  на
ладонях твердеют  мозоли.  Мовшович откинул  одеяло,  чтобы  посмотреть, как
реагирует тело  на  странноватое  поведение  рук,  обнаружил  в  нем  весьма
существенные  изменения. Под одеялом лежал косматый самец с грозными буграми
мышц. Это новое состояние тела понравилось Мовшовичу. Особенно его  восхитил
его собственный  член. Таких  членов Мовшович  не встречал даже  у  негров в
порнографических фильмах. Член наливался, разбухал, твердел и  превращался в
один из столпов, на которых  держится Вселенная. А  в груди Мовшовича начало
клокотать что-то темное и непереносимо гордое.
     - Элохим, о Элохим!..  - взревел Мовшович.  Звук был  мощный, грубый, с
первобытной хрипотой. - Шину дай, дер сиг гедайте... - пел дальше Мовшович.
     Проснулась  жена  Ксения,  проснулись соседи  по  лестничной  площадке.
Возмущение  и гнев овладели  массами. И  только  двумя этажами  ниже слесарь
Сергеев вместо гнева и возмущения стал в глухой тоске колотиться  головой  о
стенку, залился слезами и хлебным ножом сделал себе обрезание.
     Мовшович,  заканчивая петь, встал  с  дивана,  взошел на кровать к жене
Ксении  и заговорил на иврите. (Слова Мовшовича мы даем  в русском переводе,
так как ни мы, ни Мовшович иврита не знаем.)
     - О, ты  прекрасна, возлюбленная моя! Глаза  твои,  бля, голубиные  под
кудрями твоими, волосы твои, бля, как стадо коз, сходящих с горы Галаадской.
Зубы твои, бля, как стадо выстриженных овец, выходящих из купальни...
     Мовшович  передохнул, показал  жене  Ксении  свой коллекционный член  и
спросил на иврите: "Видала?.." Та изумленно покачала головой.
     И призрел Господь на Ксению, как  сказал, и сделал Господь Ксении,  как
говорил.
     Зачала  Ксения  и  родила Мовшовичу сына  в  старости его  во время,  о
котором говорил ему Бог. И нарек  Мовшович  имя сыну  своему, родившемуся от
него, которого родила ему Ксения, Исаак, сокращенно Костик...
     А потом Мовшович по наущению  Господа  изгнал из дома в пустыню  рабыню
свою Агарь с сыном своим  Измаилом, сокращенно Вова, от которого потом пошли
арабы.
     Мы полагаем, что именно вследствие этого  события арабы и возненавидели
евреев. Хотя, на наш взгляд, все свои претензии они должны предъявлять Богу,
ибо именно Бог, а не Мовшович, виноват в  том, чтоб  арабы много тысячелетий
вынуждены были шастать по пустыне. Ибо сказано:  ни  один волос  не упадет с
головы человека без  воли Божьей. И не в воле человека  сделать черный волос
белым,  а белый -  черным. Так то, ребята из Хамаза, все  - к Богу, который,
как вам должно быть известно, един и для евреев, и для арабов.
     Но это так... размышления  по поводу. К повествованию Мовшовича они  не
имеют никакого отношения.
     А с Мовшовичем до поры до времени все было нормально. Пас стада, растил
сына Исаака, сокращенно Костика, вспоминал сына Измаила, сокращенно Вову.  И
все было хорошо,  пока  Бог не  стал  искушать Мовшовича. То есть потребовал
доказательств мовшовической любви к Богу.
     -  Значит,  так,   -  сказал  Бог  Мовшовичу,  -  возьми  сына  твоего,
единственного твоего, которого ты любишь, Исаака...
     - Сокращенно Костика, - вставил Мовшович.
     - Сокращенно Костика, - согласился Бог, - и пойди  в землю Мориа, и там
принеси его во всесожжение на одной из гор, о которой Я скажу тебе.
     Мовшовичу сильно  похужело, но как  богопослушный  еврей, он в компании
оседланного  осла, двух отроков, сына  Исаака, сокращенно Костика, дров  для
всесожжения потащился в землю Мориа.
     Палило солнце,  Мовшович  постегивал осла, осел взбрыкивал и елозил под
связкой  дров, отроки лениво обсуждали сексуальные достоинства осла,  Исаак,
сокращенно Костик, думал... А черт его знает,  о чем думал Исаак, сокращенно
Костик. Мовшович нам об этом  не рассказывал. Очевидно, потому, что  не  мог
проникнуть в  мысли сына. В  конце концов, он,  Мовшович,  не  Бог,  и мысли
других людей, в  том  числе и его  сына, ему  недоступны. Во  всяком случае,
Исаак  сокращенно Костик, шел рядом с отцом, сосредоточенно глядя под  ноги,
чтобы  невзначай  не  раздавить  твердой  пяткой  какую-либо  легкомысленную
ящерицу.
     Наконец Мовшович с кодлой прибыли в землю Мориа.
     -  Господи!  -  возопил Мовшович. Где эта  гора,  где я должен замочить
Исаака, сокращенно Костика, тебе в жертву?
     В словах отца Исааку, сокращенно Костику, почудилась некоторая  угроза,
и он попытался ускользнуть. Но Мовшович удержал его железной отцовской рукой
и  опять возопил к  Господу на предмет  указания нужной  горы.  И опять  Бог
промолчал, и опять Исаак попытался слинять. И опять Мовшович удержал Исаака,
и  в  третий  раз нетерпеливо  воззвал  к Господу с тем же вопросом. Наверху
послышалась какая-то возня.
     - Кто это? - позевывая, спросил Бог.
     -  Это  я, Мовшович,  Господи, - ответил  Мовшович, потом  откашлялся и
заорал дурным голосом:
     - Куды идти-то скажешь,  хозяин?..  На какой горе Константином,  то ись
Костиком, то ись Исааком, жертвовать?
     - А, это ты, Мовшович, извини, я задумался. Ты придешь или нет?..
     - Дык! - всплеснул руками Мовшович.  - Как же мы могем не  приттить-то?
Чать вы приказали, Господи. А мы уж вас так любим, так любим, что всякий ваш
приказ  готовы  выполнить  беспрекословно  точно  и  в  срок.  - И  Мовшович
неискренне щелкнул пятками.
     - Любой приказ?.. - переспросил Бог.
     -  Любой! - готовно  подтвердил Мовшович, подпрыгнул в воздух и  звонко
щелкнул пятками уже в воздухе.
     - А если приказ преступный? - поинтересовался Бог.
     - Что значит "преступный"? - изумился Мовшович. - Мы люди темные, мы не
могем знать, какой  приказ  преступный, а какой нет. Это ты  нам  уж пропиши
сначала. Не  укради там, не  убий, не трахни кого постороннего.  Тогда мы  с
превеликим  удовольствием все в лучшем виде и изобразим. Правильно я говорю,
Костик?
     Костик, он же Исаак, согласно кивнул головой.
     - Вот видишь, Господи, так где  та гора, на  которой я  должен замочить
сынишку,  кровиночку  мою  единственную!  - и Мовшович стал  рвать  на  себе
волосы.
     -  Не юродствуй, Мовшович, - строго приказал  Бог  и  вдруг, неожиданно
азартно выкрикнул:  Слушай мою команду! Отроков и  осла оставь  в укрытии, а
сам вместе с Исааком,  применяясь к  складкам местности, выдвигайся к высоте
411.
     - Слушаюсь!  -  выкрикнул  Мовшович,  сделал  кульбит,  трижды  шлепнув
пятками, и скомандовал Исааку, приземляясь:
     - Равняйсь! Смирно! Бегом шагом марш! - и вместе с  Исааком, применяясь
к складкам местности, короткими перебежками двинулись к высоте 411.
     Когда они  добрались  до вершины, обнаружилось,  что они  забыли дрова.
Исаак поплелся за дровами. А Мовшович обратился к Богу!
     - Во! Видишь, Господи, как я тебя люблю!
     - Увижу, когда ты принесешь в жертву мне сына своего Исаака!
     - Да принесу,  принесу! - вздохнул Мовшович.  Но ведь это еб твою мать!
Мой любимый сын, Господи...
     - Прежде всего, Мовшович, не упоминай моей матери. У меня ее никогда не
было. И  я  об  этом  постоянно  грущу.  А во-вторых, какой смысл в  жертве,
которая тебе безразлична?
     - Это так, - поник головой Мовшович, - хотел бы я посмотреть, как бы ты
отдал в жертву своего любимого сына...
     Бог тяжело вздохнул!
     -  Ты,  Мовшович,  этого не  увидишь. Но это  произойдет. Не  скоро, но
произойдет. На страшные муки  обреку я  сына своего. Дабы он, смертию смерть
поправ, открыл вам путь в мое царствие.
     - А какой путь откроет своей смертью мой сын Исаак,  сокращенно Костик?
- ударил словом Мовшович.
     После некоторого молчания Бог произнес загадочные слова:
     -  Ты  куда меня  ведешь, такую молодую? Я в  кусты тебя  веду,  иди не
разговаривай... Не разговаривай, Мовшович, не разговаривай...
     В  это  время подошел  Исаак с  дровами для  собственного  всесожжения.
Мовшович уложил Исаака  на спину, подмигнул, левой рукой схватил за курчавые
волосы и откинул его голову назад. Кадык Исаака  нервно дергался, тускнеющие
глаза пытались найти глаза отца.
     - Не боись, Костик, -  шепнул Мовшович и стал шарить в складках хламиды
в поисках ножа.
     - Ах ты Господи, но-то мы дома забыли! Прости нас, Господи, неразумных,
беспамятных... Пропили память-то, вот но-то и позабыли!..
     И тут в протянутой к Богу правой руке  появился  острый сверкающий нож.
Лицемерно-покаянные крики Мовшовича застряли в глотке.
     -  Вот  тебе нож,  Мовшович, - проникновенно произнес  Бог,  -  не надо
накалывать Господа твоего...
     Глаза Мовшовича потухли.  Он посмотрел в глаза сына, потом поднял глаза
вверх.
     - Прости меня,  Господи,  - безнадежно сказал Мовшович.  -  Прости и ты
меня, Костик...
     И Мовшович  взмахнул ножом.  И когда сверкающий нож уже  почти впился в
горло Исаака, рука Мовшовича  помимо его воли разжалась, и нож опустился  на
землю рядом  с  головой Исаака.  А  через секунду и  совсем исчез.  Мовшович
проглотил всхлип, унял трясущиеся руки и поднял голову к небу.
     - Милостив ты, Господи... - выдохнул он в голубое-голубое небо.
     -  Нет, Мовшович,  -  выдохнул из  голубого-голубого неба Господь,  - я
суров. Я очень суров. Но ты уже доказал мне свою любовь.
     -  Чем  же,  Господи? -  размазывая по  щекам слезы и  сопли,  вопросил
Мовшович Господа.
     Бог помолчал с секунду, а потом ответил жестко!
     -  В одно из мгновений, Мовшович, ты в  мыслях  своих уже убил  Исаака.
Этого достаточно.
     Мовшович опустил голову и прошептал пустым голосом:
     - Я люблю тебя, Господи...
     -  Я  тоже  люблю  тебя,  Мовшович,  -  так  же пусто  ответил  Бог,  -
возвращайся  к своим  шатрам. Возвращайся  к  племени своему  и  жене  своей
Ксении.  Верни  сына ей, единственного ее сына, ее возлюбленного. Ибо, кроме
него, у нее ничего не осталось.
     Мовшович встал  с колен, поднял Исаака, стряхнул  с него пыль,  отловил
отроков, забавляющихся с ослом, и отправился из земли Мориа  к шатрам своим,
к  племени  своему  и  к  жене  Ксении с  сыном  ее единственным,  сыном  ее
возлюбленным Исааком, кроме которого у нее, вопреки словам Господа,  был он,
Мовшович...
     Около шатра Мовшовича на сухой земле, поджав под себя ноги, сидела  его
жена Ксения. На ее сухих  щеках не осталось и  следов от слез. Она уже давно
поняла, что  ее  материнские дни закончились, что  сына ее Исаака  уже нет в
живых, что  муж  ее, Мовшович, уже никогда не  родит ей сына.  Потому  как у
Мовшовича уже  давно  не стояло.  И  когда Мовшович  подвел  к ней  сына  ее
единственного, сына ее возлюбленного Исаака, она упала на колени, поочередно
обнимая  колени мужа своего Мовшовича и сына своего Исаака. И высохшие глаза
ее источали слезы.
     Горели костры,  лилось вино  и  сикера, в темное небо поднимался  запах
жареного  мяса.  И Мовшович вошел  к жене  своей  Ксении. Ее  костлявое тело
подалось к  нему навстречу, на висячих грудях набухли соски. Ноги, на костях
которых не  осталось плоти, раздвинулись, облысевший лобок выгнулся к  члену
Мовшовича. Но  вялый член Мовшовича так и остался вялым. Сто десять лет было
Мовшовичу, и простатиту его было восемьдесят. И сил у Мовшовича, чтобы войти
в  лоно жены  Ксении,  быть не  могло... И острая  жалость возникла в сердце
Мовшовича к жене  его Ксении. Жалость за позднего ее сына Исаака, жалость за
то, что он чуть было не отнял его у нее, жалость за то, что часто  уходил от
нее к наложницам, оставляя одну  в шатре,  жалость  за  то, что  он не может
выполнить ее последнее желание.
     И  тут  Мовшович   услышал  вздох,  в  котором  ему  почудились  слова:
"Соберись, Мовшович..." И член у Мовшовича сам собой зашевелился, стал расти
в  размерах,  затвердел  и  вошел в  жену  Ксению.  Обнял  Мовшович  жену  и
почувствовал, как кости  ее обрастают мясом, как сжимают его бедра  ее тугие
ноги, как тянутся к его губам ее сочные губы. И мало  стало Мовшовичу одного
его  члена, мало, чтобы возблагодарить жену свою за  долгую и тяжкую жизнь с
ним. И  тогда каждый  палец на руке его стал членом, и  каждый палец на ноге
его стал членом, и каждый волос на груди его стал членом, и даже во лбу член
вырос. И всеми  членами любил Мовшович  молодую жену свою Ксению,  и каждому
члену его она нашла место в теле своем.
     А за стенами ночь  ханаанская дышала восторгом  сладострастья. В шатрах
мужья познавали  жен, жеребцы в  загоне  громоздились  на кобылиц,  с  ревом
изливали в  верблюдиц  сперму  могучие верблюды,  кричали  от  страсти ослы.
Каждый нашел себе каждую. Дрожала земля, стонала от наслаждения и  наконец с
освобождающим воплем выгнулась навстречу Господу, отцу и мужу своему.
     Мовшович лежал на прохладной земле, отдыхая. Члены на его теле опадали,
как  увядшие лепестки  роз. (Эта  метафора  напомнила  нам,  что  когда-то в
далекой юности Мовшович минут двадцать увлекался  поэзией Серебряного  века,
чем и объясняются некоторые  красивости  в  предыдыщей и последующей  частях
нашего рассказа.)
     Итак, членоувядающий Мовшович  лежал на  прохладной земле, когда к  его
ногам  подошла  его  чернокожая  рабыня  Суламифь  и  робко  прикоснулась  к
последнему члену  Мовшовича. Тот, как и  следовало  ожидать, к прикосновению
отнесся  индифферентно.  То  есть абсолютно никак.  Не встал, короче говоря.
Мовшович пытался вызвать в себе  желание,  но оно  оглохло и не откликалось.
Суламифь,  волею  судеб  оказавшаяся  чужой  на  земном празднике эякуляции,
умоляюще смотрела  на Мовшовича.  Мовшович тяжело вздохнул, мягко положил ее
на землю, раздвинул ей ноги  и языком проник в ее тело.  Суламифь благодарно
вздохнула.
     - Ты что, Мовшович, - раздался голос Господа, - совсем забылся?
     Но Мовшович не отвечал, продолжая языком овладевать Суламифью. Это было
чувство, совершенно  не имеющее  отношения к плотскому удовольствию, которое
сопровождало Мовшович во всех его взаимоотношениях с женщинами.
     -  Перестань трахаться,  - повысил  голос  Господь,  -  когда  с  Богом
разговариваешь!
     Мовшович ненадолго оторвался - и то только для того, чтобы ответить:
     - Это не  я, а ты разговариваешь, Господи! - И снова проник в Суламифь.
Через  минуту  та  коротко вскрикнула. Встал Мовшович, вытер губы.  Встала и
Суламифь. Потом  она наклонилась к  Мовшовичу, поцеловала  ему  ноги и новой
походкой ушла в темную ночь.
     - Так что ты хотел сказать, Господи? - тихим голосом спросил Мовшович
     - Ты! - прерывающимся от гнева  голосом сказал Бог. - Ты! Совершил один
из самых страшных грехов! Ты совершил прелюбодеяние!
     - Не  горячись, Господи, - так  же спокойно отвечал Мовшович, -  это не
прелюбодеяние. Это  любовь к ближнему. Так что даже если я  и совершил грех,
то я  искупил его благом... И ты, как Бог милосердный и  правосудный, должен
это понять.
     Озадаченный Бог на время заткнулся. А потом согласился  -  В  чем-то ты
прав, Мовшович, -  раздумчиво согласился  Бог.  - В одном ты  заблуждаешься.
Грех не  уничтожается благом.  Они  живут в человеке вместе. Нераздельно, но
неслиянно. Савл, стал Павлом, не умер. Он продолжает  жить в Павле. И потом,
в пучине времени, я буду судить Павла за грехи Савла и проявлю милосердие  к
Савлу  за  благие дела Павла. Так что и ты,  Мовшович, будешь  и  наказан, и
оправдан.
     - Когда, Господи? - вежливо спросил Мовшович.
     В ответ Бог загадочно усмехнулся и замолчал. А Мовшович, лежа на спине,
продолжал смотреть в темное небо  и слушать, как  успокаивается возбужденная
земля.  И  вдруг издалека  послышался топот многочисленных  коней и  злобное
"Ях-ха!" Крики неслись с востока, откуда обычно на землю Израилеву приходили
беды.  Мовшович  попытался  вскочить  и  броситься на  выручку  племени,  но
какая-то  сила мягко  прижала  его к земле. И  вот уже  "Ях-ха!"  проносится
сквозь Мовшовича. Копыта коней швыряют его из стороны в сторону, комья земли
бьют по спине и груди, засыпают глаза. Заныли тетивы луков, с легким шорохом
в  сторону  шатров Мовшовича полетели стрелы.  Со  свистом вылетели из ножен
короткие мечи.  И вот уже Мовшович слышит  треск  распарываемых  кож шатров,
крики людей его племени. Сначала громкие и яростные, а потом стихающие и все
более  обреченные.  И  вот  уже  вспыхнули  огни, в которых  погибало  племя
Мовшовича, вот уже послышались предсмертные хрипы  верблюдов,  плач  женщин,
детей,  среди которого затерялись  голоса жены его  Ксении  и  сына  Исаака,
сокращенно Костика. А  Мовшович  все также  лежал  на  земле,  не  имея  сил
подняться. Он смог  встать  только тогда,  когда над  остатками рода  встало
солнце. Мовшович побрел к развалинам собственной жизни. Он стал искать своих
среди многочисленных  трупов племени. Жену свою  Ксению он нашел лежащей  на
спине. Из влагалища ее торчал  меч,  на  ссохшейся груди лежала  отрубленная
голова Исаака. Правая рука Ксении закрывала мертвые глаза сына. Туловище его
валялось  неподалеку. Мовшович  осторожно освободил  голову  Исаака  из  рук
Ксении и приставил к туловищу. Потом вынул меч из влагалища, поцеловал кровь
жены своей, обтер меч о полу хламиды и заткнул за опоясывающую ее веревку.
     Весь день стаскивал  Мовшович людей племени своего в одно место. Только
Суламифи не нашел. Туда же он стащил лошадей, верблюдов, ослов и приплод их.
А потом накрыл мертвый холм кожей шатров  и поджег. Зловонный дым поднялся к
нему. Три дня горел погребальный костер, и три  дня Мовшович недвижимо стоял
около костра. А потом последние дымки растаяли в жарком воздухе, и  на месте
рода  Мовшовича  остался  невысокий  холмик  пепла. А  потом с гор ливанских
потянул ветерок  и развеял последние остатки верблюдов  Мовшовича, лошадей и
ослов Мовшовича, жены его Ксении и сына его Исаака, сокращенно Костика.
     -  Ну что, Господи, - поднял Мовшович глаза  в небо, - наказание твое я
получил. Не мне судить о соразмерности греха и наказания. Все в твоих руках,
Господи... А каково же будет твое милосердие, Господи?
     Но  Бог молчал,  Только  издалека, с запада, из пустыни, где  не  могло
обитать  ни одно живое  существо,  послышался топот. Мовшович даже  не  стал
вытаскивать меч. Ну убьют  его, ну  и  что?..  Раз  и навсегда  пресекся род
Мовшовича, и его смерть ничего не добавит к бесконечной безнадежности факта.
     Меж  тем топот приближался,  и  вот  уже  около  Мовшовича  остановился
могучий конь вороной масти. Бока его мерно поднимались и опускались, дыхание
было ровным. Как будто он  прискакал  с соседнего пастбища, а не из западной
пустыни, где не могло обитать ни одно живое существо.
     -  Спасибо  тебе,  Господи,  - поблагодарил  Мовшович  невидимого Бога,
вскочил  на коня  и двинулся на  восток, где скрылось  племя, погубившее его
род.
     И день ехал Мовшович, и два ехал Мовшович, и  три...  Он ничего не ел и
ничего не пил.  Потому  что в  пустыне, по которой ехал Мовшович, не было ни
еды, ни питья. И тем не менее чем дольше  он не пил и чем дольше  он не  ел,
тем больше крепли его  мышцы,  тем острее становился  его взгляд, тем резвее
становился его вороной конь. Как нам кажется, именно в то время  родилось  и
именно  в связи  с эффектом Мовшовича разбрелось по миру выражение "питаться
святым духом". И как в данном случае, так и  впоследствии подтвердилось, что
этот самый  святой дух -  главнее любой телесной пищи  и способен поддержать
человека в его благих начинаниях. И только благих!
     Короче говоря, на шестой день пути Мовшович, обожравшийся святым духом,
заметил  на горизонте  дымы  становища.  Мовшович  знал,  что  это  то самое
становище, знал, что там живут те самые люди и знал,  что ему с ними делать.
Как святой дух  питал его  все это время, так и божий промысел привел  его к
врагу.  К  тому  же меч  за  опоясывавшей Мовшовича  веревкой  раскалился  и
вибрировал  от  нетерпения. Мовшович  въехал  в  становище.  Племя кланялось
седому Мовшовичу, всем своим благостным видом напоминавшему пророка, который
несет людям племени слово Божье.
     "Ну что,  бляди, - думал  про себя Мовшович, - вы думаете, что я принес
вам мир. Нет, суки позорные, не мир я принес вам, а меч!"
     - Элохим, о Элохим! - взревел Мовшович.
     - Элохим, о Элохим! - взревел вороной конь.
     - Элохим, о Элохим! - взревел меч. И вырвался на свободу.
     Рубил меч головы врагов.
     Топтал вороной конь тела врагов.
     Железной рукой Мовшович душил горла врагов.
     Смерть оставляла за собой святая троица. Смерть и ничего, кроме смерти.
Сами собой рушились шатры вражьего племени,  сами  собой  падали  на землю в
предсмертных судорогах  верблюды, ослы и кони вражьего племени. Неродившиеся
младенцы  выпрыгивали  из  разодранных  чресл  мертвых  матерей  и мгновенно
чернели под палящим светом меча Мовшовича. И скоро за  спиной Мовшовича, его
вороного коня и его меча остались только прах и тлен.
     И только на пригорке оставался один шатер, у полога которого стояли две
единственные  оставшиеся  в   живых  обнаженные  фигуры.  Медленно  направил
Мовшович коня к шатру, крепче  сжал  меч. И вот они стоят  перед ним. Рабыня
его, чернокожая Суламифь, и сын его Измаил, сокращенно Вова, много лет назад
изгнанный им,  Мовшовичем, вместе  с  матерью его Агарью. Спокойно ждал отца
Измаил,  прижимая правой рукой дрожащую Суламифь.  Опытным взглядом Мовшович
определил, что  дрожит Суламифь не только  от страха за себя, но и от страха
за то, что в ней. А в ней было семя Измаила, последние капли которого падали
с обмягшего Измаилового члена.
     - Ты, Вова, убил сына моего Костика? - спросил Мовшович Измаила.
     - Я, - спокойно ответил Измаил.
     - За что,  Вова, ты  лишил  меня  сына моего  возлюбленного  Костика? -
спросил Мовшович Измаила.
     -  За  то, - ответил Измаил, - что ты лишил  меня отца. Какой мерой  ты
судил меня, такой и я судил тебя.
     - Око за око, - сказал Мовшович заповедь Господа и поднял меч. И сквозь
сверканье  меча увидел пустынную землю с горами, пустынями, лесами и реками.
И   на   всей   Земле  стояли  только  Измаил,  сокращенно  Вова,  Суламифь,
фаршированная  семенем  Измаила, и  пустой-пустой Мовшович.  Последние  люди
Земли.
     - Что мне делать, Господи? - спросил Мовшович Господа.
     Бог вздохнул и сказал:
     - Вот ты, Мовшович, стоишь пред  сыном твоим Измаилом,  которого изгнал
ты по повелению моему,  пред сыном твоим Измаилом, который  убил сына твоего
Исаака. Вот рабыня твоя Суламифь, которая носит семя Измаила  в чреве своем.
Вот Земля, на которой стоят всего три  человека.  А вот  меч в руке твоей, и
конь  вороной  под  седалищем  твоим.  Ничего  не  могу  посоветовать  тебе,
Мовшович. А вручаю в руки твои  самую большую силу и самую большую слабость.
Даю я тебе, Мовшович, свободу воли. Отныне и  присно и  во веки веков ты сам
себе всадник на вороном коне и мера в руке твоей.
     И опустил  Мовшович плечи под  тяжестью слов Господа, ослабли руки его,
пал вороной конь, и положил Мовшович меч на сухой песок, повернулся спиной к
Измаилу  и  Суламифи  и  пошел в  пустыню. И  не видел, как сын  его Измаил,
сокращенно Вова, поднял меч, подобрался к отцу  и взмахнул мечом над головой
отца своего, а потом уронил  меч, упал  на колени  и  заплакал. И повернулся
Мовшович к сыну своему Вове, опустил старую руку свою на голову сына  своего
и тихо сказал:
     - Не  плачь,  сынок, не  надо... не  надо...  не  надо...  Не  надо!  -
захлебывался в слезах Мовшович. - Не надо! - Он попытался было дернуться, но
два его сына, Костик и Вова, крепко держали его за руки.  На губах Мовшовича
появилась  пена.  Она  смачивала  обрывки  пересохшей  кожи,  перекусываемые
коронками передних зубов, заливала подбородок и стекала на вытершуюся обивку
дивана.
     - Не надо! - кричал Мовшович, но седуксен по капле вливался в его вену,
сокращая судороги, заливал  мозг,  разглаживал  извилины, опускал  разбухшие
веки на багровые глазные яблоки. Пустыня постепенно  таяла,  таяла Суламифь,
кормящая грудью младенца, сына Измаила, внука Мовшовича.
     - Не надо... - в последний раз прошептал Мовшович и заснул. Он спал три
дня.  Жена Ксения  каждые три  часа  будила его, давала  таблетки.  Мовшович
доползал  до  туалета,  мочился и засыпал снова. Через три дня он проснулся,
похлебал куриного бульона и  посмотрел  по телевизору схлест  между лидерами
партий тряхомудистов  и  гвоздеболов. С  ироническим комментарием  ведущего,
симпатизирующего партии жопосранцев.
     Постепенно он приходил в себя. Так, во  всяком случае, говорил знакомый
психиатр.  Но,  как нам признавался потом  Мовшович, с  его,  мовшовической,
точки зрения, он, наоборот, выходил из себя, вписываясь в мир, который он не
совсем  считал  своим. А еще через  две  недели его повели в  районный центр
трезвости,   где   в   течение  трех  минут   психотерапевт  Ида  Васильевна
закодировала его от пьянства на всю оставшуюся жизнь. А  ежели он выпьет, то
всенепременно помрет.
     "Хорошенькое  дело, - размышлял Мовшович, - эта милая пожилая дама дала
мне в руки  замечательную  возможность: самому  исчислить  время  оставшейся
жизни, нащупать ее конец и вернуться в будущее прошлое".
     Еще  год Мовшович жил жизнью, ел, изредка,  для  порядка, спал  с женой
Ксенией, писал рассказы, в  которых  еврейский смех  звучал сквозь еврейские
слезы.  Только  смех становился все менее смешным, а слезы  текли все  более
пресные,  превращаясь  в  мутную,  но тем  не  менее  дистиллированную воду.
Мовшович  спрашивал  совета у  Бога, регулярно  посещая попеременно церковь,
синагогу и мечеть.
     Так же он входил в комнату, закрывал дверь комнаты своей и молился Богу
тайно.  Он искренне верил, что если он молится тайно, то ему воздастся явно.
Но  как он  нам  признавался словами старинной русской былины о  Садко,  "из
жертвы,  в море брошенной, не вышло ни ......".  Тогда  Мовшович собрал свой
походный  чемодан,  взял  гондонов дюжину  и  книгу Мопассан. Также  он взял
напитки  спиртные,  тройной  одеколон  и,  чтоб  царя  порадовать,  пердячий
патефон. Как вы  сами понимаете, это  всего лишь изящный  эвфемизм. На самом
деле  это   был  джин  "Бифитер",  напиток  самодостаточный,   не  требующий
аксессуаров,  сопутствующих  другим  спиртным  напиткам,  искажающих  чистый
целомудренный смысл алкоголя. И вот, дождавшись, когда жена Ксения уехала на
дачу,  а  дети,  Костик  и Вова, разбрелись  по интеллектуальному  разврату,
Мовшович  лег  на  свой верный диван, налил  стакан "Бифитера",  неторопливо
вытянул его, а стаканом шарахнул себя по голове.
     В  голове  Мовшовича что-то екнуло, воздух  в  комнате  задрожал, стали
рушиться дома  на картинах саратовского художника Ромы Мерцлина.  Скукожился
до  ничего телевизор, книги  стали  улетать в  будущую эпоху книгопечатания,
обратно   родились  Сталоне,  Шварценеггер   и  прочая  звездная   шобла  на
видеокассетах, растаяли стены,  Москва, Россия, исчезло абсолютно все. Кроме
Мовшовича.  Голый  мохнатый  Мовшович  лежал  на  песке  у подножия  простой
деревянной лестницы, уходящей в небо.
     И Мовшович ступил на первую ступень лестницы.
     - Ты вернулся, Мовшович? - спросил его сверху знакомый голос Господа.
     - Вернулся, Господи, - ползя вверх по ступеням, ответил Мовшович.
     По его лицу катился  пот, чесалась небритая щека. Ноги, особенно левую,
схватывала боль от  облитерирующего атеросклероза. В правую ступню вонзилась
заноза.
     -  Что же, Господи, лестница у тебя такая неухоженная? - недовольно про
себя пробормотал Мовшович.
     Но Бог услышал.
     - Ветры  приходят,  уходят,  возвращаются  на  круги  своя, потом снова
приходят и уходят... Вот дощечки-то и поистрепались.
     -  Как  же  так,  Господи,   ведь  сколько  святых  общались  с  тобой,
поднимались по этой лестнице, и ни разу я не слышал, чтобы кто-нибудь из них
занозил ногу.
     - Не я назначал святых, Мовшович. Если бы они ко мне поднимались, ты бы
не занозил ногу. А так - сам видишь...
     Все  вверх  и  вверх  полз Мовшович, и  вот в  ступенной  бесконечности
передним  стали  проступать грязно-мутные черты  Господа. По  его лицу катил
пот,   небритая  щека   чесалась,   он   потирал   стянутую   облитерирующим
атеросклерозом  левую  ногу. Выглядел он  довольно паскудно.  Мовшович  даже
пожалел его.
     - Мы так  давно  знакомы с  тобой,  Господи,  что  мне  не  хотелось бы
называть тебя так официально. У тебя есть какое-нибудь гражданское имя?
     - Отчего ж нет, - слегка обиделся Бог. - Называя меня Мовшович.
     Тяжело пыхтя, Мовшович  наконец добрался до  вершины лестницы  и уселся
рядом  с утомленным  от  бесконечности  Богом.  Оба  неровно, с  эмфиземными
всхипами, дышали, втягивая  иссохшими ртами  прохладную  дымку  неба.  Внизу
лежала земля Израилева. По ней  ползли бесчисленные кодлы  людей, сотворимые
Мовшовичами по образу  и подобию их  и  происшедшие от  Суламифи и  Измаила,
сокращенно  Вовы. Пустыня  дышала жаром,  с гор  налетал прохладный ветерок;
зимы  сменялись  веснами.  Катился  ворох  войн, миров, прочих  катаклизмов.
Времена умирали и рождались в мучениях.
     - Когда же это кончится, Мовшович?  - спросил Мовшович Господа, пытаясь
вытащить из ступни занозу.
     - Дай я попробую, - сказал Господь Мовшовичу.
     Мовшович  протянул  Господу ногу.  Тот  заскорузлыми  пальцами  пытался
ухватить  мелкую  щепку,  но  скрюченные,  нестриженные  тысячелетиями ногти
соскальзывали. Тогда Господь  склонился над ногой  Мовшовича, зубами ухватил
занозу и  выплюнул ее на далекую землю. И вернулось  море в  берега свои,  и
затопило конницу египтян, преследующих Моисея.
     - А  кончится это  тогда, - сказал Господь,  -  когда смещаются языки и
люди  научатся  понимать друг друга. Только тогда  они придут к Нам с  Тобой
Единым.  Только тогда  земля  станет бесконечной и  небо станет бесконечным.
Тогда сама бесконечность станет небом и землей. Тогда все будет млеко и мед,
и каждая ветка  будет  сочиться  нежным  вином,  приносящим легкую печаль  и
избавляющим от сердечно-сосудистых заболеваний. Тогда  лестница в небо ляжет
плашмя,  и человечество будет свободно ходить  туда и  обратно, и все  тогда
будут жить вечно в другом мире. И единственное, что  умрет, так это Страшный
Суд. Потому  что самое омерзительное  во  всех жизнях,  Мовшович, это судить
созданных по образу и подобию твоему...
     - Ну и хрен с ним, со Страшным  Судом, - согласился с Господом Мовшович
- тогда бы тебе, Мовшович, пришлось судить и меня.
     - А тебе, Мовшович, - меня, - согласился и Господь.
     Мовшовичи  прижались  друг  к  другу   костлявыми  плечами,  улыбнулись
бледными губами и тихо-тихо затянули:
     Элохим, о Элохим...











     1 В начале была Божественная созидающая сила, и Божественная созидающая
сила была у Бога, и Божественная созидающая сила была Бог...
     И  эта  Божественная  созидающая   сила  сидела  на  вершине  лестницы,
обозревала  окрестности  созданного  ею мира, а  в  частности, город Вефиль.
названный в честь Ее неким Иаковым, который шел жениться  в дом  дяди своего
Лавана и случайно (неслучайно) во сне не брал на вышеупомянутую лестницу.
     И они (Бог и Мовшович), прикрыв глаза от вечной усталости и наслаждения
самозабвенно тянули
     Элохим, о Элохим...
     Под лестницей туда-сюда шлялись бедуины, иудеи, другой народ Израилев и
иностранные туристы. Нет-нет да в толпе  мелькали  латы римского  легионера,
копьем  прокладывающего  себе  дорогу из борделя в  казарму. Периодически  в
толпе  вдруг столбом замирали фарисеи и возносили молитву Ему, а потом также
внезапно мчались по своим фарисейстским делам.
     Словом  волоклась обычная размеренная  иудейская жизнь, взбаломошная  и
неупорядоченная, как и во всяком южном городе.
     2 И  тут у  подножья лестницы образовалась  какая-то  муть, из  которой
через  несколько  секунд  сформировалась пара  голых джентльменов, лежащих в
непотребных  позах. И  проходящий  народ смеялся  над ними. И  не нашлось ни
одного Сима, чтобы прикрыть их, залитую блевотиной, наготу.
     Что-то смутно знакомое почудилось Мовшовичу в их телах, точнее в лицах,
потому что таких тел он никогда в своих жизнях не видел.
     - Кто это? - осторожно спросил Мовшович и Господа.
     - Ученики твои, - ответил ему Господь.
     -  Ни  хрена  себе, ученички,  - про  себя  подумал Мовшович,  а  вслух
спросил, - а других более приличных учеников у тебя нет?
     - Не зазнавайся, Мовшович. Они, как и ты, сотворены по образу и подобию
моему,  -  и  на какую-то секунду лицо Господа превратилось в  бессмысленную
рожу с засохшей в уголке рта блевотиной.
     - Каждый  человек - это я, - продолжал Он в своем обычном обличьи.  Мал
человек,  и  Я  -  мал. Громаден ростом,  и Я  - громаден. Я -  сильный, Я -
слабый. Я  - здоровый. Я - больной.  Я -  даун.  Я - мудрец.  Я - Роден, Я -
Спиноза, Я - Гитлер, Я -  герцог Кумберленд и я - бомж с Курского вокзала. Я
- все. И каждый человек - одно из моих лиц.
     Поэтому  рисуйте Человека  красками, режьте его по дереву, высекайте из
камня, и  вы получите одно из моих  лиц. И доколе будет жить Человек, доколе
он будет рождаться, не исчерпается многообразие  Божье. И с каждым человеком
будут прирастать могущество  и  сила мои. Ибо,  как  я сотворил Человека  по
образу и подобию  Моему,  так  и Человек своим рождением ежемоментно  творит
Меня по  образу и подобию  своему.  И в  этом могущество  и  сила  Человека.
Переданные Мною Человеку через  Духа Святого. Так что, Мовшович, спускайся с
лестницы, и прими своих первых учеников. Со  всем  почтением отнесись к двум
частицам моего творения, утешь, успокой и проведи в порядок. К тому же, тот,
что поменьше, уже обоссался...
     - И  что  я буду делать с этим обоссанным образом  и подобием  твоим? -
медлил  Мовшович  спускаться  с  лестницы,  на  которой  он  уже прижился  и
чувствовал себя хорошо.
     -  Судя  по  тебе, Мовшович,  Я  - ленив и  туп, - с  сарказмом заметил
Господь, - я же тебе сказал, спускайся, проведи в порядок, утешь, успокой.
     - А потом? - по-прежнему тянул кота за яйца Мовшович.
     -  Потом, - терпеливо, отвечал Господь, -  учи  их,  неси в  них  слово
Божье. А через них и дальше, в народ израилев. И в другие народы.
     - Я знаю это слово Божье?..
     - Со временем оно само придет к тебе. От меня.
     И Господь пинком скинул Мовшовича к лестницы.
     3 Мовшович мягко приземлился рядом с навязанными ему Господом учениками
и к  вящему  своему удивлению узнал в них своих  былых соратников по прежней
жизни Андрюху, по прозвищу Жук, и Петьку Сойкина, более известного в своих и
Мовшовича краях,  как Каменный  Папа. Впрочем, Мовшович  уже не  был уверен,
какие края ему родные: Москва конца  двадцатого века. Или Израиль неизвестно
каких времен. Но коль скоро Жук и Каменный  Папа тут, у подножья  лестницы в
городе  Вефиль, привычно  заблеванные,  хоть и голые, то  стало быть  и  он,
Мовшович, здесь на своем месте. И стало быть, он,  Мовшович, обрел здесь, на
земле Израилевой, своих первых учеников. Причем, должны заметить, сделал это
не  сам,  а по  наущению  Господа.  Которому  Мовшович уже  почти  полностью
доверял.  А  собственно  говоря,  кому еще и доверять  в этих мирах,  как не
Господу. Мовшович по очереди оттащил своих первообретенных учеников на берег
ручья и бережно отмыл их тела от московской грязи и московской же блевотины.
Потом  он  пошел на базар и на неизвестно как оказавшиеся в  его кармане два
сикля серебра купил две хламиды.  Когда он вернулся к ручью,  ученики начали
просыпаться,  ресницы  их тяжело прикрывали кроваво-мутные  глаза,  шершавые
языки с трудом облизывали сухие потрескавшиеся губы. Из локтевых вен торчали
иглы  с  обрывками шлангов  от  капельниц.  Они  чувствовали близость  воды,
которая  могла бы утолить жажду,  на несколько минут  освежить  язык, губы и
горящие  трубы.  Но сил  добраться до ручья у  них не  было. Не  было и все.
Знающие  люди это знают. А  Мовшович  был  ох  как  знающим.  Он  по очереди
подтащил  Жука  и Каменного Папу к ручью. Там  он также по очереди  сунул их
опухшие  морды  лица  в ручей  и  велел  хлебать.  А  сам  сел  на  бережок,
нацелившись  на долгий водопой. Но  к его удивлению хлебавшие оторвались  от
воды через несколько секунд с в миг прояснившимися взглядами.
     - "Смирновская", - прошептал Жук.
     - "Португальский портвейн"! - горячо не согласился с ним Каменный Папа.
     Мовшович  смотрел  на  них,  как на идиотов, А впрочем, он и в  прежней
жизни так  на них смотрел.  Потому что  умом они не отличались. То  есть, он
был, но немного.
     А  ученики  уже  самостоятельно  припали  к  ручью.  На  сей  раз   Жук
отлакировался  темным английским пивом "Монах", а верный себе, Каменный Папа
снова  хватанул  португальского  портвейна.  Потом  они дружно  упали  перед
Мовшовичем на колени и в один голос заорали:
     - Гришка! ...... твою мать! Опохмелил!..
     Озадаченный Мовшович осторожно хлебнул из ручья.  В нем тек чистой воды
"Абсолют". Мовшович поднял глаза к небу. Оттуда раздался  тихий смешок. Так,
при  помощи  Господа, Мовшович  совершил свое  первое чудо.  Превратил  воду
обычного еврейского ручья в различные интернациональные алкогольные напитки.
     4 Упал  он  на  колени  и  возблагодарил  Господа  за  исцеление  своих
сотоварищей, а ныне учеников. Глядя на него, упали на колени  Жук и Каменный
Папа.  Впрочем,  они  упали бы и  не глядя на Мовшовича. Смирновская  водка,
португальский портвейн в сочетании  с  английским  черным  пивом  "Монарх" в
неумеренных количествах, непременно оказывают падающее действие.
     - Возоблагодарите Господа, суки, - приказал Мовшович ученикам  с колен.
Те неуверенно переглянулись.
     - Вы что, гады, в Бога не верите? - также сурово вопросил Мовшович.
     - Как  тебе  сказать... -  протянул Жук, -  я знаю, что  он есть. Но не
верю, - парадоксально  произнес  он, поскольку  в  нетрезвом  состоянии  был
способен на самые невозможные умозаключения.
     -  А ты? - повернулся  Мовшович к Каменному Папе. Тот,  не желая лгать,
опустил глаза.
     -  А  может,  на  местном  винзаводе  трубу  прорвало...  -  в  сторону
пробормотал он.
     И  тогда Мовшович,  перехихикнувшись  с Богом,  совершил  второе  чудо.
Ученики  мигом  протрезвели,  а  винище  в  ручье  снова стало  водою. Снова
зашелестели пересохшие языки, снова помутнели взгляды, снова ослабли  члены.
Снова Жук и Каменный Папа рухнули на подкосившиеся ноги.
     -  Верую в тебя, Господи, - из последних  слов прошептали  они, и тогда
Мовшович совершил третье чудо, Он провел рукой над телами бывших атеистов, и
похмелье мигом исчезло. И это  было самое чудесное чудо  Мовшовича из первых
трех, совершенных  им при помощи Господа. Ибо  в реальной жизни похмелье без
похмелки не проходит НИКОГДА!
     Анрей  Жук и  Петр  Каменный  Папа умылись из  ручья  чистейшей  водой,
накинули купленные Мовшовичем хламиды и склонились перед ним.
     - Веди нас, Гриша, - смиренно попросил Жук.
     - Называйте меня "Равви", - вспомнил Мовшович обрывок из Евангелия.
     - Это по-жидовски, что ли? - осведомился Каменный Папа.
     - По-ивритски, - строго поправил Мовшович, - учитель, значит.
     - Ты не обижайся,  Гриша, - попытался исправить неловкость друга Жук, -
мы тебя за жида никогда не считали.
     -  Мы  даже  жалели, что ты  -  еврей,  -  еще более  горячо оправдался
Каменный Папа. - Так  что веди нас, Равви, открой  нам  глаза,  просвети наш
разум. Веди нас по пути, указанному Господом.
     И Каменный Папа, утомленный, замолчал, еще ниже склонив голову. А Жук в
порыве религиозного рвения вообще шарахнулся лбом о землю.
     -  Господь,  - назидательно сказал  Мовшович, - указывает только начало
пути, а пройти его нужно самим.  Каждому.  Самому. От  указанного  начала до
собственного  конца... Истинно ли  я говорю, Господи?  -  поднял  он глаза к
небу.
     - Истинно, истинно... - неслышно  для учеников  отвечал Господь, - все,
что ты не скажешь, для этих людей будет истинно.
     Мовшович успокоился и как бы между прочим спросил учеников:
     - Ксению мою не видали?
     - Как  не  видали?!  - встрепенулись  оба  неофита,  - каждое  утро.  С
собакой. Гуляет.
     - Ну, ладно, - вздохнул Мовшович.
     5 И они отправились на базарную площадь, чтобы подаянием во Имя Господа
добыть себе пропитание. Каменный Папа попробовал просить именем Христа, но о
нем здесь  знали не  все. Кое-кто вспомнил,  что  в Иерусалиме  периодически
распинают какого-то Христа, или человека, называющего себя  Христом.  И даже
считали себя его  последователями. Во  всяком случае,  они  крестились,  кто
справа налево, кто слева направо, а кое-кто  даже и  подавал милостыню  ради
Христа. Но все-таки вокруг болталось множество людей других религий. Поэтому
просить пришлось  и именем Христа, и именем Аллаха, и именами  всех пророков
от Авраама до Ездры.  Но как бы то ни было, кое-что они насшибали и сели под
кедром. Скорее всего, ливанским и никоим образом не сибирским.  И стали есть
свои хлеба и рыбы. Мирно текла еда, мирно текла беседа, как  вдруг невдалеке
они  услышали  спор.  Спорили три  человека. Один из них  внешне был здоров.
Второй, судя по  гнусавому голосу  и  соплям,  которые  он, чтобы не пачкать
хламиду, выстреливал на все четыре стороны, как бы занимая круговую оборону,
страдал жесточайшим насморком. А третий, судя по гниющему телу, проваленному
носу и  гневными  поперечными  складками  между отсутствующими  бровями, был
сильно и безнадежно прокаженным. А спор шел весьма и весьма  принципиальный.
Кому первому  пить  воду  из  одной единственной чаши. Прокаженному, который
более  всех хотел пить, сопливому,  который тоже хотел пить, но  меньше. Или
здоровому,  который  пить  не  хотел,  но  желал сохранить  водный  баланс в
организме. Чтобы  и  дальше оставаться здоровым. Так  как  водный  баланс  в
организме имеет для организма важнейшее значение.
     Спорили, в основном, Здоровый и Прокаженный. Здоровый настаивал на том,
чтобы  пить  первым,  дабы  не подхватить  насморк  и  проказу.  Прокаженный
требовал первой очереди  по причине большей жажды. И нежелания  в  придачу к
проказе  подхватить  еще  и насморк.  Хотя при отсутствии  носа это, как нам
кажется,  не   имело  большого  значения.  Насморочный  склонялся  в  пользу
Здорового. Так как  пить  ему хотелось  в  меру,  а проказа ему, также как и
Здоровому, не  улыбалась. Словесный спор  перешел в физический, в результате
которого вода оказалась пролитой на землю.
     - Все-таки надо  было начинать Здоровому, - утирая губы, проговорил Жук
и повторил вышеперечисленные доводы в пользу этой позиции.
     - Ты  рассматриваешь  только одну сторону  процесса, -  сказал Мовшович
Жуку, который и не подозревал, что  он что-то рассматривает. - Процесс может
быть и обратным.
     - Как это? - заинтересовался Каменный Папа, выплевывая рыбий зрачок.
     -  А  так! -  остроумно парировал  Мовшович. - Процесс может  потечь  в
обратную сторону.
     И Мовшович услышал одобрительное покряхтыванье Господа.
     Тогда он встал,  взял  у  спорящих  чашу, которая  внезапно наполнилась
водой, и вдохновленный поддержкой Господа, начал учить.
     - Дети  мои, -  во  множественном числе обратился он к Здоровому,  - ты
думаете, что если первым выпьет Прокаженный, вторым - больной насморком, то,
выпив третьим, вы рискуешь подхватить проказу вместе с насморком?
     - Истину говоришь, незнакомец, - горячо согласился Здоровый.
     - Неисповедимы пути Господни, - сказал Мовшович,  - Он, в милости своей
может изменить ход событий. Удовлетворив и волков и овец. И последние станут
первыми.
     Трое  спорщиков  тупо смотрели  на  Мовшовича. Здоровый  в  непонимании
раззявил пересохшую  пасть, из которой капнула  неведомо откуда  появившаяся
слюна.   Насморочный   перестал   безрассудно   разбрасываться  соплями.   А
Прокаженный так и застыл, сжимая в правой руке кусок отгнившего бицепса.
     - Пей, - протянул ему чашу Мовшович.
     - Но!.. - запротестовал Здоровый.
     - Это как-то... - неуверенно поддержал его Насморочный.
     - Пей - протянул Мовшович чашу Насморочному.
     Тот  сначала заменжевался,  но,  взглянув  на Жука  и  Каменного  Папу,
отхлебнул из чаши, закусив собственными соплями.
     - Пей, - на финал протянул Мовшович Чашу Здоровому.
     И Здоровый обреченно выпил.
     И вмиг у Насморочного пропал насморк, а у  Прокаженного зарубцевались и
бесследно исчезли все язвы. А Здоровый так и остался здоровым.
     И  упали  они на колени и  возблагодарили  Мовшовича  за  разрешение их
многотрудного спора. Жук и Каменный Папа благоговейно смотрели на Мовшовича,
а тот, в свою очередь, возблагодарил Господа за ниспосланное чудо.
     - Это - не очень чудо, - грустно заметил  Бог,  - в теории вероятностей
такой  процесс  носит название  случайных  флуктуаций. В одном из миллиардов
случаев теплая вода в  холодной  комнате не  остынет, а закипит. Есть только
одна маленькая  деталь.  Чтобы  этот  вариант  провернулся,  необходимо  мое
участие...
     6 И  вновь  возблагодарил Мовшович Господа  за  бесконечную мудрость  и
доброту Его. И как бы  между прочим, приобрел  еще  троих учеников.  Которые
никак не  хотели вставать  с колен. И изъявляли  желание  в таком  состоянии
следовать  за Мовшовичем, куда угодно.  Хоть к  такой-то матери. Но вот куда
двигаться, этого-то Мовшович и не знал. Он привычно поднял голову к небу, но
Господь никак не откликнулся. Оставив Мовшовича самого разбираться в себе, в
учениках и в путях следования.
     И тут Мовшович  вспомнил  свои же слова о пути, начало  которого указал
Господь, но идти по нему нужно самому. Но,  также  внезапно понял  Мовшович,
что на этом пути можно в  какой-то момент повернуть назад. И в случае ошибки
продолжить  все по-другому. Ибо начало начато Богом,  а варианты продолжения
следуют. Следуют вместе с нами и зависят исключительно от нас. Исключительно
от дарованной нам  свободы воли. И просим  всех читающих эти строки, никогда
не забывать  этого.  И ныне, и  присно,  и во веки  веков. Каждый человек  -
творец своей  судьбы, которая, в свою  очередь, является творцом человека. В
рамках,  указанных Господом. И человек, созданный по образу и подобию Творца
в отдаленном приближении  к  Образцу также наделен даром творения. Вот такие
вот  предположения  позволяем мы  себе. И как истинные христиане (по крайней
мере, официально) не  видим в этом никакого богохульства. А если мы в чем-то
не правы (мы имеем ввиду не суть действий, а наши выводы и умозаключения) то
Господь в бесконечной милости  своей нас  поправит.  И  простит. Потому что,
все, что можно и  нужно, он  создал. Остальное  - за нами. А у него осталась
только  одна функция - прощать. Или  не прощать. Но эта  последняя идея, как
нам кажется, противоречит милосердию Божьему.
     Меж  тем,  весть о  мовшовических  чудесах  чудом  распространилась  по
близлежащим  окрестностям. И  к Мовшовичу  стали  стекаться  кодлы  жаждущих
совета.  И  Мовшович исправно  кому-то что-то  советовал, и все  расходились
удовлетворенные.
     7 Однажды, когда Мовшович вместе с пятью (уже!) учениками  сидел в тени
бесплодной  смоковницы и  рассказывал  им  историю  Иисуса Христа,  когда-то
прочитанную  им  в  изложении  Ренана, к нему подошел  Владелец  этой  самой
смоковницы.  С топором. У  него  было намерение  эту смоковницу  срубить. На
дрова. Чтобы  их продать. Но так как он прожил с этой смоковницей много лет,
то у него возникали сомнения. Рубить или не рубить. Вот такой вот Гамлет .
     Мовшович подумал и произнес речь:
     -  Не суди  дерево по  плодам  его. Особенно, если  этих плодов  нет. У
здоровых  родителей  может родиться больной ребенок. Или же  не родиться. Но
никому  в  голову  не  придет  идиотская  мысль  убивать  родителей.  Смесмь
сенбернара и  карликелова терьера дадут чудовищное потомство. Или  не дадут.
Но было бы глупо усыплять сенбернара и карликового терьера. Надо было просто
удержать их  от случки. Я  уж не  говорю о  Бербанке и Мичурине.  Те  вообще
скрещивали  черт знает что с  черт  знает чем и получали  вообще черт  знает
чего. И  единственный  разумный  вывод уничтожить  не черт знает что  с черт
знает чем, а самих Бербанка и Мичурина.
     К тому же в рубке бесплодной смоковницы  на  дрова нет и  практического
смысла.  Деньги  от  продажи  дров  быстро исчезнут, а  тень  от  бесплодной
смоковницы исчезнет навсегда. И негде будет утомленному спутнику отдохнуть и
укрыться  от  жары.  Так  что  мой  тебе  совет: вместо  того  чтобы  рубить
смоковницу, торгуй  тенью от  нее. И  ты,  и твои  наследники будут получать
верный  доход в  течение многих лет.  Особенно здесь. Где круглый год  много
жары и мало смоковниц.
     Утомленный  Мовшович на время замолчал, а потом  решил зарегистрировать
свои мысли у Господа.
     - Истинно я говорю, Мовшович?
     Господь ненадолго задумался:
     - Мне  такая  логика не  приходила в голову... Наверное, Святой Дух  по
пути от меня  к тебе  где-то  почерпнул ее и в дул  в твою  голову.  Короче,
итожим: "Нет в созданном мною мире  ничего бесполезного. Нужно только  найти
этому оправдание".
     И Господь замолчал. Очевидно Он переваривал сказанное Мовшовичем и свой
собственный изящный афоризм. Который Мовшович и донес  до учеников и Хозяина
бесплодной  смоковницы. А когда  эта идея проникла  в последнего,  он сломал
топор, передал дом сыну и присоединился к ученикам  Мовшовича. Таким образом
их стало шесть.
     (По  слухам  через  годы  на  этом  месте вырос  пятизвездочный  отель,
несколько вычурно названный "В тени бесплодной смоковницы").
     А  пока  Мовшович с шестью обретенными  учениками улеглись спать в доме
Хозяина бесплодной смоковницы, предтечи пятизвездного теля. Во сне Мовшовичу
явился Господь и  приказал утром двигаться к  францисканскому монастырю, где
он получит  еще четырех учеников. А там, до положенных  по канону двенадцати
рукой подать.
     8  И вот поутру,  проснувшись, все кодло  двинулось  к  францисканскому
монастырю. Приближаясь к  нему, они увидели толпу, состоящую из людей разных
времен и национальностей. Перед воротами в монастырь был выстроен помост. На
помосте  стоял стол,  покрытый  зеленым  сукном, за которым  сидели  Раввин,
Францисканец и  Мулла. Перед  ними на  табуретке  с  гордо поднятой головой,
закинув одна на другую скованные ноги, сидел человек  в набедренной повязке.
Когда он менял ногу, кандалы мелодично и печально  позванивали. В глазах его
были покой  и  обреченность.  Точнее говоря, это был покой обреченности. Но,
судя  по  тем  же  глазам,  это  его нисколько  не  удручало.  Наоборот, как
показалось  Мовшовичу,  покой обреченности  он  принимал  за обреченность на
покой. И вот почему. Троица священнослужителей Господа судила его за тройную
измену.  Будучи иудеем,  он принял  христианство, потом ислам, а затем снова
вернулся в иудаизм.  Таким образом  каждый  священнослужитель  судил его  за
измену  своей  религии.  А  поскольку  статья  УК  был  одна,  процесс  тоже
объединили в один. И вот этот измучившийся в поисках пути к Господу человек,
сидел перед своими судьями и покойно ждал смерти, как  избавления от мучений
поиска. Уже три палача, один в кипе,  второй  - в скуфейке, третий - в чалме
деловито  раскладывали  дрова   перед  столбом.  Ибо  вина,   точнее,   вины
преступника  были  столь   очевидны,   что  иного  пути  исправления,  кроме
ауто-да-фе, никто не видел.  Как будто  единственный  и  кратчайший  путь  к
Господу лежит через трубу примитивного крематория.
     И  когда  возбужденная  толпа  уже  готова  была восторженными  воплями
приветствовать  справедливый,  по  ее  мнению,   приговор,  вперед  выступил
Мовшович.  В глазах его горел спокойный гнев,  простертая вперед правая рука
была тверда. Из  пальцев вылетало невидимое  пламя, опаляя жаром лица судей,
но не  сжигая. От звенящего голоса резонировали стены монастыря. Местами  от
них  отлетали осколки  камней и падали  в толпу. Пугая,  но  не  раня. Ветер
сорвал  с голов судей и палачей их религиозные головные уборы, и они (судьи)
вмиг утратили свою значительность.  Более того, слетевшая с них  атрибутика,
придала    их    лицам    такую    обыденность,    такую    среднеиудейскую,
среднехристианскую  и  среднемусульманскую обыденность, что Мовшовичу на миг
даже  стало  скучно.  Но тут  он  подумал,  что  нет  ничего  страшнее  суда
обыденности над попыткой прорыва, и начал:
     - По какому  праву судите его?  Вы!  Кто сказал, что право у вас? Вы  -
слуги Господа. Он - Его творение. Не слугам Божьим судить Божье творение.  А
только  самому   Богу.   Ибо   сказано  в  эпиграфе  романа   Льва  Толстого
"Воскресение": "Мне  отмщение. Аз  воздам". И нет сомнения,  что  эти  слова
действительно навеяны  Толстому  Господом. Кто из вас  отвергнет  сказанное?
Господом!  Для  вас! Всех!  И для  каждого! Из вас! Кто сказал, что  путь  к
Господу   один.  Господь  в  бесконечной  мудрости  своей  проложил  к  себе
бесконечное  множество  путей!  Чтобы каждый! Каким  бы путем  он  ни пошел!
Пришел к Господу!  И от свободной  воли человека это  произойдет!  Рано  или
поздно!  От свободной  воли человека  зависит выбор пути!  И кто сказал, что
человек  должен  идти только  по одному  пути? Кто  из  вас  определил,  что
кратчайший путь  один. Кто из вас решил,  что человек не может  менять пути?
Если все  ведут к  Господу! Не ваше дело судить!  Ваше  дело - прощать!  Ибо
сущность каждой  Церкви прощение! А не  наказание! Поэтому  во имя  Господа,
отпустите этого человека!.. И Мовшович умолк.
     А  в подтверждение этих слов снова затряслись  стены монастыря. Снова в
толпу полетели камни, никого не раня. Ветер сорвал с судей рясу, лапсердак и
халат.  В  прах   разлетелся  помост.   Без   огня  сгорели  дрова.   Столб,
приготовленный для подсудимого, дал побеги, кандалы превратились в ржавчину.
А с неба прогремел голос:
     - Истинно говорит! Истинно!
     И упала на колени толпа. И упал на колени Трижды изменивший. И упали на
колени судьи его. И все четверо сказали Мовшовичу:
     - Веди нас, Равви.  Вручаем себя в руки твои.  Ибо руки твои это - руки
Господа. Как он только что нам сказал. Воля твоя - воля Господа!
     Так Мовшович обрел еще четверых учеников, доведя число их до десяти.  А
мы их будем называть Трижды изменивший, Раввин, Францисканец и Мулла.
     Меж  тем, толпа  стала расходиться. Частью довольная, частью - нет. При
том, не то, чтобы одна часть была довольна, а другая недовольна. Нет. Толпа,
как единый  организм  была наполовину довольна,  наполовину  недовольна вся.
Целиком.  Недовольна,  что Трижды  изменившего  не сожгли.  И довольна,  что
кой-какое зрелище ей все-таки показали. Древние израильтяне и  арабы понесли
эти события в свои домы, а некоторые иностранные туристы сняли сцены  суда и
несостоявшейся казни на фото и на видео. Правда, когда  в своих  странах они
проявили  пленки  и прокрутили  кассеты, то на фотографиях увидели различные
танцевальные  па  Айседоры   Дункан.   А  на  видеокассетах  -  любительский
порнофильм,  снятый   в  шестой   квартире  четырнадцатого  дома   по  Пятой
Магистральной улице города  Перми. Очевидно, Господь не хотел документальной
фиксации своих действий  и вставил на  фото и  видео первые пришедшие Ему  в
голову  события. А почему Ему в голову  пришли  Айседора Дункан  и  пермское
порно, мы сказать не можем. Потому что неисповедимы мысли Господни.
     9  А потом Мовшовичу представился случай приобрести еще одного ученика.
Но из этой затеи ничего не вышло.
     После   никак  закончившегося  ауто-да-фе  к  нему  пришли   монахи  из
бенедиктинского  монастыря   и   предложили   воскресить   три   дня   назад
скончавшегося  отшельника  Иоанна  Дубовника. Этот Иоанн двадцать  семь  лет
просидел на вершине дуба и питался тем, что гадили птицы. И все эти двадцать
семь лет он только и делал, что молил Господа о собственном спасении. А тех,
кто приходил к  великому старцу  за  советом, остальные  бенедиктинцы  гнали
прочь. Чтобы не отвлекали  от спасения. Три раза  в  засушливые годы,  когда
корма в  стране было мало, и  птицам нечем  было гадить, Дубовник  от голода
сваливался  с  дуба. Но  монахи,  чрезвычайно  гордившиеся таким  выдающимся
святым,  снова взволакивали  его на вершину, привязывали и  держали в  таком
состоянии  до тех  пор, пока какая-нибудь сердобольная птица  не  срала  ему
прямо в  рот. Иоанн насыщался, его  отвязывали, и  он  снова начинал  молить
Господа о своем спасении.
     И вот, наконец, три дня назад он в последний раз свалился с дуба. Но не
разбился. Потому что  умер  еще раньше. От старости, а не от  голода.  Такой
вывод монахи сделали,  обнаружив, что отшельник был с головы  до ног птицами
обосран. А может быть, и от голода. Может быть, отшельник решил добиться еще
большей святости и вообще отказался от пищи. Даже птичьего помета.
     Его,  согласно правилам, похоронили на третий день, то  есть  вчера. Но
весь  монастырь настолько  просмердел  отшельником  и птичьим  пометом,  что
избавиться  от запаха  не было никакой возможности.  Хотя  монахи  и открыли
настежь все окна и двери, а ветры в эти сутки дули необычайные.
     Возможно, монахи имели тайную надежду, что Мовшович, воскресив и забрав
с  собой обостранного,  заберет с собой  и вонь.  Но Мовшович от воскресения
отказался. Во-первых,  ему  совсем не улыбалось таскать за  собой  человека,
которого нужно постоянно обеспечивать птичьим говном. Во-вторых, какой смысл
у ученике, только и  думающем о  своем спасении, в молитве,  а не в  деле. А
в-третьих, а скорее во-первых, Мовшович не получил  на счет Иоанна Дубовника
никаких указаний от Бога. Направно от втихаря посматривал на  небо, напрасно
он вслушивался  в  него,  напрасно ожидал какого-либо  толчка  в голову  или
сердце. Ни хрена! Бог не давал о себе знать. И естественно, не давал знать о
воскрешении Иоанна Дубовника. Но ничего этого Мовшович монахам не  сказал. А
сказал следующее:
     -  Братие,  отцы  вы  мои  святые, волки вы  мои любимые,  какой  смысл
воскрешать этого замечательного  усопшего. Как  вы  сами видели, в последние
дни он вообще прекратил питаться. А почему? - спрашиваю я вас...
     - Действительно, почему? - в свою очередь спросили монахи у Мовшовича.
     Ученики, зажав носы, тоже вопросительно глянули на Мовшовича.
     - А вот почему? - судорожно глотая свежие порывы налетающего ветерка, -
объяснил Мовшович, - он скорее хотел придти  к Господу.  И, возможно, сейчас
он уже  рассказывает  Ему,  как он двадцать семь лет  спасался  и,  наконец,
спасся. И они вдвоем с Господом радуются его  спасению. И  наслаждаются этой
восхитительной вонью. Так что, я думаю, воскрешение Иоанна Дубовника было бы
противно его воле и Его воле.
     И Мовшович поднял  палец вверх.  После  этого  вонь  в  монастыре стала
совсем невыносимой. Возможно, Господь, забрав к  себе Иоанна Дубовника, вонь
оставил на земле.
     Мовшович  с  учениками  быстро  слиняли.   Вскорости  монахи   покинули
монастырь и разбрелись по  другим. Стены обветшали, а потом рухнули. А потом
оказались погребенными под  другими культурными  слоями. Сначала  кое-кто из
самых старых арабских старожилов  еще что то помнил о монахе на ветке  дуба.
Но  потом  вместе с дубом вымерли и они.  И  память о великом  отшельнике  в
течение двадцати семи лет обсераемом птицами и о монастыре, взрастившем его,
исчезла совсем. Настолько совсем, что его  даже забыли канонизировать.  Лишь
легкий запах вони сохранился до сих пор, и туристов сюда не водят.
     Такова история несостоявшегося одиннадцатого ученика.
     10  И лежал  Мовшович со своими десятью  учениками и размышлял  о  двух
недостающих до канона. Где взять  их, кто  добровольно пойдет  за ним, чтобы
учиться  очередному слову Божьему, чтобы познать  откровение  Святого  Духа.
Которое, как полагал Мовшович, Господь несет через него другим людям.
     Но  ученики не приходили. Мимо опять туда и сюда шлялся народ израилев,
в  броуновском движении крутились туристы,  стремясь в самое короткое  время
получить все и не получая ничего. Вечно голодные бедуины пытались впарить им
свои вечно фальшивые драгоценности. И никому не  было нужно  слово Божье. То
есть  нужно-то  оно всем, но  не все  об этом подозревают. Во всяком  случае
среди струящегося мимо Мовшовича люда таковых не нашлось.
     На Израиль падала ночь. Ученики  постепенно  засыпали. А Мовшович встал
и, оставив спящих учеников, пошел в темноту ночи. В которой он  увидел слабо
святящийся огонек. По  мере того, как он шел, огонек становился все  ярче, и
Мовшович увидел двоих среднего возраста человек в ермолках. У одного  из-под
ермолки  выбивались черные  пейсы,  у второго свисала рыжая  косичка.  Около
каждого лежала кипа  донельзя засаленных книг.  Судя  по тому,  что  слова в
книгах невозможно было разобрать, читали их множество раз. Или не мыли руки.
Между  ними стояла огромная, в два охвата  свеча,  наполовину уплывшая. (Что
"наполовину" Мовшович  определил  из предполагаемых пропорций между длиной и
толщиной целой свечи). Книжники клевали длинными крючковатыми косами,  потом
вздрагивали,  открывали глаза,  с усилием вскидывали  крючковатые носы  и по
очереди выкрикивали:
     - Есть двухколесные велосипеды и трехколесные! - выкрикивал Рыжий.
     -  Кобыла  Машка  родила  трехголового  теленка!  - с  усталым  азартом
парировал Черный.
     - Солнце всходит и заходит! - собирался с силами Рыжий.
     - В тюрьме моей темно! - наотмашь бил Черный.
     - Рыба мечет икру, человек мечет стога! Значит, человек это - рыба!
     -  Титан  добывают из  медно-никелевой  руды, следовательно,  греческие
боги,  мордовали  и  победили  медно-никелевую  руду! -  маханул  Черный,  с
удовольствием откинулся и задремал.
     Рыжий  в отчаянии закрыл руками  глаза в  поисках  контрверсии, а потом
безнадежно опустил их. Но глаза остались закрытыми. И даже послышалось тихое
похрапывание.
     Заинтригованный Мовшович разбудил  и  подозвал к  себе учеников и  стал
ждать, когда Рыжий и Черный Книжники проснутся.
     Текла  душноватая  ночь,  неподвижно стояло  пламя  свечи,  похрапывали
книжники. Тихо, ожидая  их пробуждения, сидели Мовшович с десятью учениками.
Что-то  подсказывало  Мовшовичу,  что  скоро  он  получит  двух  недостающих
учеников.
     И вот  уже луна побледнела от всеночной усталости, вот уже показался на
востоке край  отдохнувшего солнца, а Книжники по-прежнему  спали,  уткнув  в
светлеющее небо свои крючковатые носы, и неподвижно сидели вокруг Мовшович с
учениками.
     Но вот вздрогнул Рыжий книжник, затрепетал  носом,  протер загноившиеся
во сне глаза и толкнул Черного. Тот встрепенулся и вскрикнул:
     - Волга, впадающая в дважды два - четыре, пересекается в бесконечности.
     Рыжий  напружинился, чтобы ответить чем-то столь  же гениальным, но был
остановлен мягкой рукой Мовшовича, жестко заткнувшей ему рот.
     - Охолоните, мужики, - сказал Мовшович, - об чем спор?
     Рыжий и Черный Книжники  окинули  Мовшовича полуосмысленными взглядами,
пошевелили крючковатыми носами,  причем у Рыжего кончик носа залетел  в рот,
попал в горло, отчего Рыжий чуть не задохнулся. Поэтому отвечал Черный:
     - Видишь ли, странник, как ты должен знать, в споре рождается истина, -
снисходительно начал он...
     - Слышал, но не знаю, - перебил его Мовшович.
     - Это - истина, -  выплюнув нос, поддержал  Черного его Рыжий собрат, -
что в споре рождается истина. Вот мы и спорим. Чтобы родить истину.
     - И хоть какая-нибудь истина родилась? - заинтересовался Мовшович.
     - Пока никакой, -  столь  же снисходительно ответил Черный, - мы спорим
всего  семьсот двадцать шесть дней, четырнадцать часов и, - тут он посмотрел
на Солнце, - восемнадцать минут...
     И тут Мовшовича понесло.
     - Вот  сидите вы  оба-два  и,  размахивая  носами, спорите. И пытаетесь
родить  истину.  Предположим, она, наконец, родилась.  Истина.  Ваша истина.
Ваши  носы  успокоились. Вы  ложитесь  на  брюхе  и  начинаете  наслаждаться
рождением истины. Или истиной рождения. Лелеять ее и холить. Но тут приходит
третий мудак  и смеется  над вашей истиной.  И вы начинаете  новый  спор. И,
скажем, через  восемьсот  семь  лет, двести  двенадцать дней,  пять  часов и
двадцать четыре минуты ласкаете вашу тройную истину. А потом  - четвертую...
Но вот весь мир после долгих споров рождает одну общую истину...
     И спросил Книжников:
     - Я логически мыслю?
     Оба-два кивнули носами.
     - Хорошо, - в свою очередь  кивнул головой Мовшович, - я рад, что вы со
мной согласились.  Теперь мы можем пойти дальше. Значит,  мир договорился  и
родил общую истину. И в этот самый момент всеобщего успокоения  и благодушия
где-то рождается  какой-то  мудаковатый младенец,  дополняет  мир  и  вносит
поправки  в  такую, с трудом добытую,  истину. И  эта хуйня  продолжается до
бесконечности.
     Так  что не спорьте ради рождения истины.  Она существует  и без вашего
спора.  И существовала до него. И  будет существовать после. И не спор родит
истину. А истина разрешит спор. Между  прочим, Богом называется. И обжираясь
якобы  добытой  вами  истиной,  оглядывайтесь  на  Него.  Не чужое ли жрете.
Дождитесь своего. Когда коснется вас Дух Святой, откроется вам часть истины.
И  в  бесконечности времен вы все больше  будете  приближаться к ее полноте.
Которая  и  есть  Бог. И  тогда все  званые станут избранные.  Безо  всякого
спора...
     И свеча, которой по  всем законам  горония полагалось еще не менее двух
лет освещать носы  и горящие глаза книжников, начала стремительно  гореть, и
через  несколько  секунд  бледное  пламя,  предсмертно  вспыхнув, утонуло  в
расплавленном воске.
     И упали Книжники на колени перед Мовшовичем, и утих горячечный блеск их
глаз, и успокоились их крючковатые носы.
     -  Истинно говоришь,  Равви!  -  крикнули  оба-два  в унисон  и  утерли
набежавшую слезу крючковатыми носами.
     Так закончил  Мовшович  подбор  учеников.  И  стало их  двенадцать. Как
двенадцать  месяцев в  году.  Как  двенадцать знаков Зодиака. Как двенадцать
апостолов у Иисуса Христа...
     11 И прошел день,  и прошел  вечер, и  пришла ночь  на землю Израилеву.
Жара  сменилась прохладой.  Масличные  и  апельсиновые деревья, и смоковницы
опустили  обессиленные ветви.  Смутные звезды  моргали  на  потемневшем лице
неба, похрапывали ученики. И только Мовшович, выйдя за пределы города, сидел
на  придорожном камне, и  рука его  сама  собой  прутиком рисовала на темном
песке  какие-то  невидимые  темные  узоры.  Тяжко  было  на  душе  и  сердце
Мовшовича.  Двенадцать  человек,  а  может,  и  больше  будут  слушать  его.
Двенадцать человек, а  может, и больше будут внимать его словам.  Двенадцать
человек, а может и  больше, будут воспринимать его слова, как слова Господа.
Которых Мовшович пока и сам не знал. И не знал,  будут ли его  слова словами
Господа. И не знал, как и чем обернутся его слова для двенадцати  человек. А
может и больше.
     И тут внезапно темные узоры,  выцарапанные  Мовшовичем на ночном песке,
засветились, набухли, приобрели объем. И вот уже на песке напротив Мовшовича
образовался человек. На нем был шитый золотом камзол, белые панталоны, туфли
на высоком  каблуке и  кепка с разрезом, которую  в пятьдесят третьем  носил
Серега  из Столешникова. Правда, через секунду, камзол и панталоны сменились
латами, латы превратились  во фрачную пару, а  фрачная пара  стала  парчовым
халатом.  И только кепка  с  разрезом  оставалась неизменной. Контрастируя с
изяществом и логикой других меняющихся одежд. Был человек молод, элегантен и
светел. Лучезарен, одним  словом. И что удивительно,  внешностью мог бы быть
близнецом   Мовшовича  тридцатилетней  давности.  Но  у  Мовшовича  не  было
близнецов.  У него  вообще  не было  братьев.  Стало  быть, этот  лучезарный
человек был кем-то другим. И это было удивительно. Но Мовшович не  удивился.
Он чувствовал,  более  того,  он как будто знал  заранее,  что  его  молодой
лучезарный  двойник  появится,  что  это неизбежно.  Как  неизбежно  явление
Дьявола каждому человеку. Потому что в  каждом  человеке сидит Дьявол. И  из
каждого человека  он рано или  поздно  вылезает. Из одного - раз в жизни. Из
другого  - два. Из третьего - все шестнадцать. Или двадцать три.  А  из иных
людей Дьявол полностью вытеснет  человека.  Причем у каждого человека - свой
Дьявол. Рожденный самим человеком, его делами, его помыслами. И нет человека
без  Дьявола.  Только  у  одних он большой,  наглый  и злой.  А у  других  -
маленький, беспомощный  и трусливый. И каждый человек  своей жизнью,  своими
делами, своими помыслами может задавить в  себе Дьявола, а может и выпустить
его наружу. В соответствии с дарованной ему Господом свободой воли.
     Но!  Это   мы  отвлеклись  на  собственные  философические  измышления,
которые,  на   самом  деле,  могут  не   иметь  ничего  общего  с  реальными
взаимоотношениями   Дьявола   и  человека.   Поэтому   вернемся   к   нашему
повествованию, что происходило  между Мовшовичем старым и Мовшовичем молодым
-  лучезарным.  В кепке с разрезом Сереги из Столешникова пятьдесят третьего
года.
     - Ну что, Данко хренов, - сказал молодой Мовшович, - истину решил нести
людям? Словом Божьим освещать им дорогу? Откровение Святого Духа всобачивать
в их заскорузлые  головы? А ты  подумал, нужно ли  это людям? Они хотят жить
спокойно  и тихо. Не мучаясь сомнениями относительно своего  предназначения.
Они  хотят жить сегодня, завтра и послезавтра и необязательно молиться своим
необязательным  богам. Ты  же  намыливаешься  звать их не  в  сегодня,  не в
завтра, послезавтра или год вперед.  Ты же собираешься повести их  в то, что
произойдет,  или не произойдет через бесконечное количество времен.  Вначале
тебя  будут слушать, аплодировать тебе, кричать "осанна",  а потом,  осознав
ближайшую  несбыточность  обещанного, с  таким  же  энтузиазмом будут  орать
"Распни его!" Подумай, нужно ли это им. И нужно ли это тебе...
     Некоторое время Мовшович  слушал слова  Мовшовича лучезарного, а  потом
поднял глаза и сказал:
     - Понимаешь, сынок... - начал он, но Дьявол гневно прервал его:
     - Не называй меня сынком! - прервал Дьявол.  - Я такого же возраста как
и ты. Мы родились в один день, один час и одну секунду. Но это не первое мое
рождение. Я родился  вместе с  твоим отцом,  дедом и прадедом. Я  рождался с
тысячами  твоих  предков, изменяясь  во  времени, обычаях,  нравах.  Я много
старше  тебя и  много  мудрее.  Просто я  выгляжу  моложе. Потому что  я  не
нагружал себя вселенскими заботами. И жил только для своих конкретных тел. И
для тебя, между  прочим, тоже. Поэтому, - помягчал Дьявол, - прошу  тебя, не
называй меня "сынком"...
     Но Мовшович продолжал непреклонно спокойно смотреть на Дьявола.
     - Понимаешь, сынок, - игнорировал он выкладки Дьявола, - ты  прав,  что
твой возраст равен возрасту тысяч моих предков. Но и не старше меня. Не было
бы меня, не было бы и тебя. Не было  бы  человека, не  было бы  и Дьявола. В
тебе просто не было бы смысла. Ты создан для искушения человека. Внутри его.
Вот и сейчас  твое существование оправдано моим. Нет меня, нет  и тебя.  Нет
человека, нет и Дьявола. И те, кто пугает человека Дьяволом, пугают человека
человеком.
     Дьявол молчал.
     - Но,  - продолжал  Мовшович  спокойно,  -  вернемся  к  началу  нашего
разговора.  Нет, я - не Данко, чтобы  своим  сердцем  освещать дорогу людям.
Людям необходимо  Слово Божье,  Божья идея. А идея,  как  позже скажет  один
плагиатор, овладевшая массами, становится материальной  силой. Так  и  слово
становится разумом, а разум - божественной  созидающей силой. Которая в свою
очередь, становится плотью. Разумеется, если слово попадет не в  пустые уши.
И моя  задача - наполнить словом Божьим пустые человеческие уши, открыть  им
их божественное предназначение,  поставить в начало пути к творению. И пусть
они будут кричать "Рапни его!",  они,  сами того не ведая, станут все-таки в
начало бесконечной  дороги,  которая поведет их  к Богу, к принятию  Святого
Духа, к  божественному  творению.  А  что,  что ты  можешь  пред  ожить  мне
вместо?.. Владычество над народами, богатство, славу...
     Дьявол Мовшовича кивнул головой.
     - Но ты  уже предлагал это другому человеку. И  он отказался.  И  слава
его, тем не менее, больше  твоей. Но что  значит  слава,  власть,  богатство
перед красотой  творения.  Нового мира, нового  человека.  Мне  жалко  тебя,
Мовшович. Но  я выбрал свой  путь, я  выбрал  Господа.  И,  смею  надеяться,
Господь выбрал меня... И выбором своим я изгоняю тебя из себя... Нет тебя во
мне,  нет тебя вне  меня.  Ибо без меня  ты существовать не  можешь. Я  тебя
породил, я тебя и убью. Все. Исчезай. Умри...
     И поникший персональный Дьявол Мовшовича начал сглаживаться, стареть на
глазах,  плоть от  него стала отлетать, постепенно обнажая скелет. Который в
течение нескольких секунд и истлел. И вот уже перед  очистившимся Мовшовичем
на песке осталась лежать кепка  с разрезом  Сереги из Столешникова пятьдесят
третьего года.  А потом поднялся ветер и унес кепку в будущее человечества и
прошлое Мовшовича.
     12  Наступило теплое иудейское утро.  Просыпался  народ  израилев, дабы
приступить к повседневности, прошел развод караула римского легиона, туристы
помчались на экскурсии по святым местам.
     Проснулись  и ученики. Францисканец, Раввин  и  Мулла  пали  на колени,
чтобы вознести утреннюю  молитву Богу. Первый начал: "Отче наш", второй - "О
всемогущий Адонаи", третий -  "Алла акбар". Их голоса перебивали друг друга,
наслаивались  один на  другой,  создавая  невнятный  гул,  весьма  отдаленно
напоминающий  благость молитвы. Мовшович почувствовал, что это разнообразное
выражение одной и той же идеи мешает и молящимся, и Господу. Тем более,  что
молящиеся  начали  раздражаться и швыряли  друг в  друга  яростные взгляды и
готовы  были  приступить   к  рукоприкладству.  Чтобы  методами  физического
воздействия доказать  монополию на  истинность  своей  собственной  молитвы.
Трижды  изменивший колебался, к  какой молитве  присоединиться, чтобы  своим
благостным воплем склонить  чашу весов в пользу той  или иной религии. И вот
уже  молящиеся  встали  с   колен,  глаза  наполнились  ненавистью,  сжались
кулаки... И тут Мовшович сказал:
     -  Остановитесь,  салобоны!.. разные  слова у вас,  разные молитвы.  Но
Господь один. Ваши слова путаются  в его ушах, заглушая  друг друга. У  него
может от них разболеться голова. Хотя по определению голова у Бога болеть не
может. Потому  что он  всемогущ  и может справиться с головной болью  до  ее
возникновения.  Но, дабы избежать  этой возможной гипотетической боли, пусто
будет у вас одна молитва:
     - Господи, люби меня, как я люблю тебя, Господи...
     - К вам это тоже относится, - обратился Мовшович  к остальным ученикам.
И все они упали на колени. В том  числе Жук и Каменный Папа, которые  в Бога
не верили. Так как родились и жили в атеистическое время. И происшедшие в их
детстве, юности и зрелости события позволяли  им сомневаться в существовании
Бога.  Но что-то  в их душах шелохнулось,  возбудилась  генетическая память,
смутно подсказавшая им, что  Бог есть.  Что Он  просто-напросто на некоторое
время отвернулся от  их страны. Позволил ее обитателям употребить  данную им
свободу воли не на добро, а на зло.
     И все ученики, без исключения, воздели руки к небу и сказали:
     - Господи, люби меня, как я люблю тебя, Господи.
     И сверху послышался довольный  вздох. Доказавший Мовшовичу, что  все он
сказал правильно. Что молитва его истинна и угодна Богу.
     И тут раздался голос бывшего Владельца бесплодной смоковницы:
     -  Равви, утро  настало, а  если утро  настало,  то наступило  и  время
омовения и завтрака. Но нет  у  нас воды для омовения, и, что важнее, нет  у
нас  хлеба  для  завтрака.  Не  лучше  ли  все-таки обратиться  к  Господу с
традиционными  словами:  "Хлеб  наш   насущный  дай  нам  днесь".   Владелец
бесплодной смоковницы смиренно замолчал.
     Мовшович  задумался,  но  быстро  отошел  от  задумчивости  и  произнес
назидательно:
     - Господь в бесконечной мудрости своей сам знает, что кому  нужно. Кому
- хлеба, кому - мяса, кому  - по морде. Если нам нужен  хлеб,  он даст хлеб,
если нам нужна  вода, он  даст воду. Не надо ничего просить у Господа. Кроме
любви. Любите Господа, и он не оставит вас.
     Ученики напряглись, искренне проорали:
     - Господи,  люби меня, как я люблю  тебя, Господи! -  и  через  секунду
оказались на берегу озера с чистейшей водой. А когда они совершили омовение,
то увидели на берегу пять свежайших хлебов, а из воды выскочило семь судаков
горячего копчения.
     13 И  на их  восхитительный  запах со всех сторон стали стекаться толпы
людей. Которые  не знали молитвы Мовшовича и по этой причине не имели хлебов
для утоления голода.  И собралось  их числом до пяти тысяч. И все они хотели
есть.  Ученики стеной встали между  хлебами  и  рыбами  с  одной  стороны  и
голодными  - с  другой. Полетели молнии из глаз, закатались рукава хламид  и
извечное  толковище за  хлеб  приготовилось стать реальностью.  Но  Мовшович
поднял  руку, и  сами  собой  раскатались  рукава  хламид,  погасли  молнии.
Толковище вернулось в теорию.
     - Остановитесь, - сказал Мовшович, - вы что,  в поте лица добывали хлеб
сей? Вы то,  напрягали  мускулы, чтобы  вытащить сети с этими рыбами? Вы то,
разжигали  огонь,  чтобы закоптить их?  Господь дал  вам все,  за то, что вы
возлюбили Его. И если эти пять тысяч также возлюбят Господа, то хлебов и рыб
хватит на всех.
     И Мовшович протянул руки к пяти тысячам голодных. И пять тысяч голодных
упали на колени.  И пятитысячный смиренный шепот полетел в высочайшие бездны
неба:
     - Господи, люби меня, как я люблю тебя, Господи...
     И  в  самое короткое время пять  тысяч голодных,  не  считая двенадцати
учеников  и  самого  Мовшовича насытились пятью хлебами  и  семью  копчеными
судаками.  А  оставшими кусками  наполнили  семь корзин. Которые  неизвестно
почему тоже оказались на берегу озера.
     А когда  все насытились,  к Мовшовичу подошли  два Книжника и,  вытирая
носами замаслившиеся губы, сказали в один голос:
     -  Равви, -  сказали они, - этого не может быть!  Этого не может  быть,
Равви, - сказали они, -  чтобы  пятью хлебами и семью  рыбами накормить пять
тысяч человек.
     - И еще двенадцать учеников, - добавил Черный.
     - И тебя, Равви, - подсказал Рыжий.
     - Вы это знаете? - осведомился Мовшович.
     - Знаем! - твердо ответили Книжники и торжественно взмахнули носами.
     - Вот-вот,  - удовлетворенно кивнул  Мовшович,  - вы знаете, а  они,  -
указал он на пять тысяч человек, - не знают. Потому и сыты. Так что, мужики,
не думайте о том, чего не может быть, а принимайте то, что есть. Ясно?
     Носы  книжников  сначала  задумчиво  завибрировали,  а  потом   в  знак
невозможности спорить  с  очевидностью  покорно опустились,  расшаркались  и
сделали реверанс.
     А  пять  тысяч  человек  плюс двенадцать  учеников,  насытившись  пищей
телесной, ждали пищи духовной,  ждали от Мовшовича слов, которые всколыхнули
бы их  души, смягчающим бальзамом легли на  их сердца. Мовшович тоже  жаждал
высказаться, жаждал сказать слова, которые подпирали  его глотку,  напрягали
диафрагму,  заставляли  трепетать  язык.  Слова,  которые бы  успокоили  его
самого, слушающих его и были бы угодны Господу.
     14 Он  посмотрел в  небо и  стал  вспоминать  слова  из  некогда  бегло
просмотренной  книги. Особенно  один кусок  из нее, который произвел на него
впечатление. Который он не совсем понял, И из которого запомнил  лишь начало
фраз:  "Блажен,  кто..." А  что  дальше?..  Проблема...  Поэтому  он во всем
положился на Бога, глотку, диафрагму и язык и понес своими словами:
     - Блаженны сильные Духом. Ибо они приблизят Царство Божие.
     - Блаженны страждущие. Ибо без страдания нет блаженства.
     - Блаженны сытые. Ибо думают не о животе, а о Духе.
     Книжники возмущенно завертели носами, Францисканец  в ужасе заткнул уши
полами рясы. А Каменный Папа в восхищении ебнул себя по бедрам:
     - Ну, Гришка, ну дает!..
     А Жук солидно добавил:
     - Интеллигент...
     Мовшович,  не  обращая  внимание  на  неодобрительное  вращение носами,
хлопанье  полами  рясы и  голосовую  поддержку соратников  по прошлой жизни,
продолжал:
     - Блаженны ищущие правды. Ибо они  найдут  ее и на ней построят Царство
Божие.
     -  Блаженны богатые.  Ибо чем бедные  могут помочь  ближним  своим. Что
подадут они нищему, каким лекарством вылечат немощного. Если  брат ваш болен
гриппом, чем,  кроме лекарств, исцелите его. А кто даст лекарство без денег.
Так  что не всякое богатство во  зло. Зло в употреблении им. Итак,  блаженны
богатые,  излечивающие   ближнего  своего  от  гриппа.  Или  облитерирующего
атеросклероза.
     Пять  тысяч  человек,  мало что понимая,  разошлись, и перед Мовшовичем
остались  только ученики. И большинство их было недовольно  его словами. Так
как  они  сильно отличались от тех, что  написаны в других  книгах. Книжники
мотали носами, отгоняя слова,  как коровы хвостом отгоняют оводов и слепней.
Другие  образованные  глотали  слова  Мовшовича   и  тут  же  выплевывали  в
прибрежный  песок.  Песок от слов плавился,  вскипал  и  застывал сверкающий
остекленевшей  массой.  Наконец,  Мовшович   остановился,  чтобы   перевести
дыхание. И тут вперед вышел Францисканец.
     - Равви, - с гневом и смирением одновременно  обратился он к Мовшовичу,
- но Христос говорил совершенно другое. Я знал. Мне некий Иоанн рассказывал.
Который  ходил вместе с Иисусом, слышал Его  слова, видел  Его деяния и даже
написал об  этом книгу. Как,  впрочем, и  еще трое, ходившие с Ним. И ничего
подобного, сказанному тобою, в них нет.
     И Францисканец, сложив руки между пупком и яйцами, отступил назад.
     Вперед выступил Раввин:
     - Равви,  ты говоришь то, о чем не говорили ни Закон, ни пророки. А они
сказали все. Бунтом, а не послушанием пахнут твои слова.
     А Мулла сказал:
     -  Ты, о Учитель, говоришь слова, которых не было и, значит,  не должно
быть...
     Другие ученики с интересом ждали, что ответит Мовшович.
     - Глупцы, - отвечал он, - послушайте притчу о корабельщике и островах.
     15 Один корабельщик отчалил  от родного берега и  отправился в открытое
море. Через  несколько дней пути,  ведомый звездой,  он  приплыл к  острову.
Какое-то  время  он прожил  на этом острове, ел  плоды его деревьев, рыбу из
моря,  трахал туземок.  Он обсосал остров до конца, разжевал его косточки, а
потом  снова отправился в море,  ведомый таинственной звездой.  И  приплыл к
другому острову. Он снова провел на нем какое-то время, обжил и его  и снова
отправился в море по зову звезды.  И много островов он  оставил позади себя.
Плывя к бесконечно далекой и близкой звезде.
     Так  и  догмы похожи на  острова.  Мы обживаем одну  догму  и  плывем к
следующей.  Ведомые  звездой,  промыслом Божьим.  Но  старые  догмы,  как  и
острова,  не  исчезают. Они  остаются.  Потому  что  мы  их обжили. Так что,
двигаясь от догмы к догме, я не нарушаю законы, а открываю новые. Не забывая
старые. И  в  бесконечном море  познания и веры плыву  к звезде - Откровению
творения. Новых законов в старых. Новой веры в старой. Нового мира в старом.
Вы поняли?
     И ученики склонили головы и хором сказали:
     - Истинно говоришь, Равви...
     (Хотя, как полагаем мы, не все поняли то, что сказал Мовшович,  как  не
все поняли и мы. Но поверили. Ибо всем хочется верить. И нам, в том числе).
     И продолжил Мовшович.
     -  Так что, поплывем, друзья мои к Звезде.  И дорога наша будет  лежать
через  Иерусалим. Где Праотец  наш  Авраам пытался принести в жертву господу
сына своего  Исаака, город Давида и Соломона,  город всех  живущих в  Боге и
алчущих Бога.
     И  вместе  они вошли  в Иерусалим.  В  центре города стоял Второй Храм.
Храм, вставший после вавилонского пленения.
     Опустились все на колени и припали к шершавым камням. И камни охлаждали
их  разгоряченные  от  дороги  лбы. Отливала кровь  от  распухших ног. Через
пальцы рук проникала в тела божественная сила.
     16 И внезапно перед  глазами Мовшовича раздвинулись камни,  и он увидел
пустыню. И это была не Иудейская пустыня, не Негев, не Кара-Кум, не Гоби. Не
одна из  тех пустынь, в  которых побывал  или читал о них Мовшович.  В  этой
пустыне не  было  Солнца,  не было неба, не было грани,  отделяющей небо  от
земли. Пустыня была внизу, вверху, на севере, на юге, на западе, на востоке.
И  между  этими пустынями тоже  была  пустыня.  И  в этой  пустыне клубились
какие-то фигуры.  Постепенно фигуры уплотнялись.  И перед глазами  Мовшовича
возникли  его  предки. От  ближних до самых дальних. Иных Мовшович  знал, об
иных слышал. А в-третьих ему вернула его генетическая память.
     В  кресле  с фанерным  сиденьем в дырочках в  пижаме  сидел  его  отец,
покачивая  правой  ногой в  висящей на большом пальце  шлепанце.  Он  что-то
говорил Мовшовичу,  но Мовшович не слышал. Прозрачная, но непроходимая стена
отделяла его от отца. Заглушая его слова, мысли и любовь к сыну, Которого он
не видел  более двадцати лет. Потом Мовшович увидел Деда, которого он вообще
в прошлой жизни  никогда не видел. Дед,  подбирая  то выпадающую челюсть, то
слуховой аппарат, подо все это дело пел:  Чубарики, чубчики, вы мои, отцвели
кудрявые, отцвели". С этой  песенкой  его  накрыло шрапнелью под Перемышлем.
Где  Дед оказался вольноопределяющимся жидом в  1915 году. Он пережил Первую
мировую,  революцию,  гражданскую и скончался 21 июня сорок  первого года. И
вот сейчас он  пел "чубарики, чубчики", постукивал разваливающимся протезом,
периодически   выковыривал   из  тела  заржавленные   кусочки   шрапнели   и
по-баскетбольному зашвыривал  их  в вазу севрского фарфора.  В  которой жена
Мовшовича  Ксения  в прошлой жизни хранила  свои  нехитрые  драгоценности от
гипотетического грабежа.
     А потом Мовшович увидел брата Деда, своего двоюродного дедушку  Давида.
Он весьма задорно в гордом одиночестве танцевал фокстрот. Его обвивали языки
пламени.  Которые  хлопали с  легким  шумом, задавая заводной ритм.  Звучала
музыка  какого-то непонятного  инструмента. На нем  играла  жена двоюродного
дедушки тетя Рая. Играла одними ногами. Потому что играть руками или хотя бы
помогать  ими она не  могла. В сорок втором  году  в лагере Равенсбрюк ей  в
запястья  вспрыснули сулему.  А  пламя на двоюродном дедушке  Даиведе  имело
своим происхождением город Каунас. Где двоюродного дедушку сожгли в гетто.
     А вокруг болтались  другие  предки Мовшовича. Об  одних  он имел весьма
смутное представление. Других вообще не знал. Ибо что  он мог знать  о купце
из  Любека,  лекаре  из  Гранады, талмудисте  из  Александрии. Словом  перед
Мовшовичем проползла бесконечная шобла  предков Мовшовича.  Умных  и глупых,
сильных  и  слабых,  здоровых  и  больных,  богатых  и  бедных,  храбрых  до
безрассудства и обсерающихся от страха. И вся она разворачивалась в жестокой
битве  за  его  рождение.  Но что  обрадовало  Мовшовича,  среди  призраков,
населяющих  пустыню  за  стеной,  не было  его  матери.  Впрочем,  когда  он
поднимался по лестнице к Богу, она была  жива. А раз он ее не видел, значит,
жива и сейчас... Хорошо...
     Попытался Мовшович проникнуть к своим через стену  Храма. Но не смог. И
свои не могли обнять Мовшовича.
     - Господи, - плакал Мовшович, - пусти...
     - Я бы рад, Мовшович, - с грустью отвечал Господь, - но не могу. Уж так
в  моем мире устроено, что все разделены верой. Разделены мечом. Который  со
скорбью  принес в мир другой мой сын.  Овцы разделены  с козлищами.  Зерно с
плевелами. Создай  свой мир,  Мовшович  и соединяйся. Я  тебе в том не  буду
препятствовать.
     И Господь умолк. А Мовшович обратился к ученикам:
     -  Слова  разделения  -  это  завет  ненависти,  а  не   любви.  Завет,
разделяющий людей  не по делам, а по словам. Откровение наказания людей,  не
услышавших  слова  Божьего. Или по  слабости своей,  без  помощи  Божьей, не
принявших  его. Или  не понявших. Так можно  ли карать за незнание? Можно ли
лишать бесконечного  будущего слабых. Можно ли окончательно уничтожать не до
конца  уверовавших? Нет!  Их  надобно  либо  научить,  либо  укрепить,  либо
простить.  Вместо  меча  разделяющего  нужен  сосуд   вина,  Соединяющий.  И
масличная ветвь  Утоляющая.  И тогда  все  люди,  без изъятья,  соединятся у
престола Божьего. И Царство Божие воцарится в мире живых. И в  мире мертвых.
Несмотря на веру.
     И  опять повернулся Мовшович  к  стене Храма. И  почувствовал,  как его
коснулась  рука отца,  ударился в  лоб кусочек  шрапнели,  опалило  пламенем
двоюродного дедушки. В ухо загудела жена двоюродного  дедушки  Рая. И каждый
из многочисленных предков  Мовшовича  коснулся  его  плеча. Благословляя  на
создание  мира, в котором они вечно будут вместе.  С мириадами других людей,
соединившихся вокруг сосуда с вином и масличной ветви...
     Так  говорил  Мовшович,  и  одобрительно   внимал   ему  Господь.  (Что
"одобрительно"  это  наше мнение,  ибо  никаких знаков одобрения Господь  не
подал. Зато не подал и неодобрительных. Что с некоторой натяжкой и позволяет
нам сделать вывод об одобрении.)
     Только ученики  сомневались.  Ибо не  уверовавшим  до конца  чаша  вина
сейчас и маслина, чтобы загрызть вино, были им ближе, чем все сосуды и ветви
в будущем.
     И дабы укрепить их веру, Мовшович протянул руку через секунду в руках у
каждого  ученика  оказалась  кружка  с  прохладным  красным  вином  и горсть
блестящих, отливающих жиром, маслин. И сказал им и себе Мовшович:
     - Прежде чем  что-то обещать людям  в  будущем,  надо что-то дать им  в
настоящем.   Чтобы   сегодняшняя  краткость  сладости  дала  им  возможность
почувствовать бесконечную  сладость будущего.  Пусть ближние и дальние  ваши
почувствуют  хотя  бы краткую  любовь к  ним. И  тогда  они  обретут  веру в
бесконечность любви в будущем. В будущем мире. И будущем Храме.
     17 И  было утро, и был день. Но народ израилев не работал, не занимался
ремеслами, не  торговал,  не  занимался  домашним  хозяйством, а  тянулся  к
Голгофе.  Как выяснил Мовшович  у бегущего с "полароидом" немца,  на Голгофе
должны были распять Иисуса, по прозвищу Христос.
     - Опять? - удивился Мовшович.
     Но немец, не  услышав его, в толпе таких же любопытных, помчался дальне
по Виа Долроза.
     - Опять, Мовшович,  опять, -  услышал  он голос Господа, - доколе будет
существовать человек, дотоле будут распинать и Сына  моего.  Каждый человек,
как частица Божья, будет распинаться,  распинать  других и  самого  себя.  И
через внешнее и внутреннее распятия, откроет путь к Господу.
     - Что?  -  удивился Мовшович,  - распинаемый, и  распинающий  одинаково
предстанут перед тобой? С равными правами?
     - Обязательно, - услышал Мовшович убежденный  голос Господа. Если бы не
было кому  распинать,  не  было бы и распятого Сына  моего. И некому было бы
открыть путь к спасению.
     - Ты хочешь  сказать, Господи, что Иуда, предавший  Иисуса, тоже открыл
путь к спасению?
     - Он - более всех. Он исполнил волю мою. И жертва его  не менее велика,
чем  жертва  Иисуса. Ибо  Иисус будет  возвеличен. А  Иуда  проклят в веках.
Добровольно.  Много  времен пройдет,  пока люди поймут жертву Иуды.  И когда
наступит  Мое Царство, Иуда будет сидеть  рядом с Иисусом.  Но он не знал об
этом. Поэтому неоценима жертва его.
     - А посему, - перевел Мовшович слова Господа ученикам, - творите добро,
не ожидая  воздаяния.  Творение добра само  по себе  воздаяние. Ибо творение
добра есть частица творения Божия. Соизмеряйте дела ваши с вашими чувствами.
И только  Господу  дано оценить, каковы  ваши чувства. Короче говоря, бляди,
любите  Господа.  И  все, что вы наворотите во  имя этого  чувства,  чувства
любви, будет исчислено, измерено, взвешено. То есть, вени, види, вици.
     И  ученики  с великим  почтением  и малым пониманием услышенного  пошли
вслед с толпой по Виа Делароза.
     Казнь Христа  давали  во втором отделении. Так, во  всяком случае, было
обозначено  в   программе,  которую  Жук  вытащил   из  сумки  зазевавшегося
капельдинера. А в первом шли разогревающие казни.
     На Голгофе все было готово  к началу представления. Занавес был открыт.
Стояли  столбы  с  хворостом,  три  распятия,  лежали  римский  меч,  кривой
самурайский, плети, трезубцы. И прочие необходимые в хозяйстве вещи.
     Трижды ударили в гонг. Вспыхнули светильники.  Хотя  было  и достаточно
светло. Потому  что светило Солнце. Но  какое же шоу  без освещения. Грянула
увертюра.
     На смену выскочили гладиаторы, похватали исходящий реквизит и сошлись в
изящном танце. В такт  музыке  из  обезглавленных  шей фонтанировала  кровь.
Отрубленные руки судорожно сжимали обломки мечей. Трезубцы с хрустом входили
в грудные клетки. И вылезали из спины с отметками внутренностей.
     Метались  лучи света,  по  Голгофе полз искусственный  дум,  фонограмма
становилась все громче и громче. И все громче становились вопли  торжества и
предсмертные хрипы участников представления.
     Мовшович   с   окамневшим   лицом  наблюдал   за   действием.   Раввин,
Францисканец,  Мулла  и  Книжники  смотрели  заинтересованно, как  и  прочие
местные ученики. Хотя, помня кое-какие слова Мовшовича, испытывали некоторое
смущение. И  только  Жук и Каменный Папа, пришедшие  из другого времени и не
знакомые с  местными  веселыми  обычаями, молча  блевали.  Как  будто  после
потвейна выпили  водки,  ликера,  чечено-ингушского коньяка. И  вместо своих
двух пальцев ощутили в глотках чужой вонючий кулак.
     Меж  тем,  на Голгофе остались только два гладиатора. Один из них лежал
на спине.  А  второй, по имени Спартак,  наступив ему  на грудь и держа  над
головой меч, вопросительно смотрел  на зрителей.  Мнения  их разделились.  И
Спартак повернул голову к правительственной ложе. Двое опустили пальцы вниз.
Один  мыл  руки,  делая вид,  что  происходящее не  имеет  к  нему  никакого
отношения. А еще  один разминал в трубке папиросный табак. Размял, прикурил,
а потом коротко бросил:
     - Я присоединяюсь к товарищам...
     Меч Спартака  взлетел вверх, короткой молнией скользнул  вниз.  И через
секунду снова взлетел с нанизанной головой поверженного гладиатора.
     Далее  по прихоти режиссера фонограмма пошла в шестнадцать раз быстрее,
и восстание Спартака  тоже  понеслось со  страшной  силой. И  уже  через три
минуты  четыре  секунды  Спартак  был распят  на  вспомогательной  сцене.  В
живописном обрамлении еще шести тысяч распятых.
     Мовшович,  по  прошлой  жизни знакомый  с законами драматургии, заметил
ученикам:
     - Закольцованность сюжета. Увертюра - с распятием. Финал - с распятием.
В начале - Спартак. В конце - Иисус.  распятия возвращаются на круги своя. И
только свободная  воля  человека  способна  разорвать  этот  бег  по  кругу.
Переходящему в спираль.  Только  свободная воля  способна при помощи Господа
распрямить  спираль  и   ускорить   процесс  творения.  Привести  его  к  их
естественному поступательному развитию.
     А потом на Голгофу вытащили японца в цивильном костюме. Церемонийместер
в тоге с бабочкой, стоя на котурнах, торжественно объявил:
     -  Накамуро-сан!  Заслуженный   самурай   Страны   восходящего  солнца!
Добровольное харакири! - И выкинул правую руку в сторону. Накамуро-сана.
     Два раба вложили  в руку Накамуре-сана  кривой меч. Тот  что-то лопотал
по-японски, постоянно  кланялся и  отталкивал  меч. По-видимому, в настоящий
момент у него не было желания совершать интимный обряд харакири. При большом
стечении народа.  Но рабы  все-таки  вложили  в  его  руки меч. Направили  с
невидимым  зрителям усилием  в  живот  и  нажали.  Из  живота  Накамуро-сана
вывалились  кишки и остатки  пищи. Принятой за завтраком в хасидском  отеле.
Куда  по ошибке  вселили  группу  японских  туристов.  Умирая,  Накамуро-сан
пробормотал:
     Умирая от меча на Голгофе,
     С тоской собираю свои кишки по помосту.
     Тускнеющее Солнце в глазах.
     Накамуро-сана уволокли. Публика осталась недовольна кислым исполнением.
Через секунду стало ясно, что харакирист -  вовсе не  Заслуженный самурай. А
гражданский  программист  из  Осаки  Херовато-сан.   Произошла  элементарная
накладка. Потому-то харакири и было сработано так непрофессионально.
     Херовато-сана на скорую руку канонизировали  под именем Святой Херовато
и возвели синтоистскую часовню. Тем самым сделав первый шаг к экуменизму.
     Следующим  номером программы был расстрел некоего римского солдата. Его
привязали к столбу и красиво утыкали стрелами. И  он умер с именем Христа на
устах.  Это  был довольно странный и  загадочный с исторической точки зрения
эпоизод. Во имя какого Христа  он умер? Во имя первого? Или во  имя второго?
Которого  еще не распяли?..  А может быть,  во  имя обоих? Мовшович для себя
предпочел  последний вариант.  Это дало  ему возможность высказать следующую
сентенцию:
     - Он умер за прошлое и во имя будущего...
     На что ученики, знавшие о другой кончине Христа и ожидавшие новую сочли
за лучшее промолчать. Не имея аргументов ни за, ни против этой мовшовической
мысли. Да и сам Мовшович не был на сто процентов уверен в глубине и ценности
сказанного. Просто  он  знал,  что на  каком-то  этапе  нужно  вообще что-то
сказать. Чтобы разрядить обстановку. Установить  статус-кво. Поставить, хоть
сомнительную, но все-таки точку над И.
     А потом  к  столбу  с  хворостом  выволокли  некоего человека  в  одной
небедренной повязке. Церемонийсмейстер так объяснил его прегрешения:
     - Видите ли,  друзья мои, - говорил он,  - этот парень утверждает,  что
миров, подобных нашему, множество. И к тому же, по его утверждению,  все они
вертятся. Таким образом, если Земля -  пуп Вселенной, то таких пупов, по его
мнению,  множество.  Представьте  себе,  друзья мои, человека  с  множеством
вертящихся пупков. И  вы поймете,  что  такого человека быть не  может. Этот
человек состоял бы сплошь из одних пупков. И на нем не осталось бы места для
других  органов. В том числе и  тех, которые доставляют нам усладу. И служат
для размножения.  То есть, веление Господа "плодитесь и  размножайтесь" было
бы нарушено. И каждый из вас был бы лишен, кто - члена, кто - влагалища. Кто
этого хочет? - провокационно выкрикнул он.
     Тысячи  рук  машинально  метнулись  к промежностям.  В один миг зрители
представили,  что вместо дымящихся членов и дышаших влагалищ,  между  их ног
находятся пупки. И  жуткое  недоумение  овладело  всеми. Если  нет членов  и
влагалищ, то откуда появятся дети, и откуда тогда появятся пупки?..
     И этот парадокс был разрешен сжиганием псевдомыслителя. Во имя Господа.
И все  остались при единичном пупке  и своих  членах и  влагалищах.  Которые
некоторые  из присутствующих тут  же использовали для  услады. И  возможного
продолжения рода.
     - Да,  -  задумчиво прокомментировал Мовшович, сдергивая Жука с  некоей
дамы  -  сожжение будет  посильнее  супер-йохимбе...  Странно, почему  чужие
страдания  так  возбуждают... Очевидно, каждый  присутствующий радуется, что
его  миновала  чаша  сия.  И  до  приближения  ее  нужно  как  можно  полнее
восопльзоваться всеми благами жизни. Так как рано или воздно к губам каждого
будет поднесена чаша.  У каждого она будет  своя.  И никому не дано миновать
ее.  Только  одни  пьют  из  нее  с  честью, а  другим приходится вливать ее
насильно.  Первые  достойно  готовятся  к этому событию. А  вторые стараются
увильнуть. Забывая, что каждая чаша идет от Господа...
     Мовшович  не  слышал,  что говорит громко. Что  к нему приближаются эти
самые  вторые.  Что  он  может  оказаться сюрпризом, не  указанным  в  афише
празднества. Ученики  окружили  Мовшовича. И  между ними  и толпой  возникла
невидимая стена. Которая помешала  возбужденным зрителям  вытащить Мовшовича
на   сцену.   Распять,   колесовать,   сжечь   и   четвертовать  незнакомца,
высказывающего мысли, не записанные в  книге. Не переваренные  книжниками. А
такие мысли  без  сомнения  подлежат  искоренению  при  помощи вышеописанных
средств. Как поступили с мыслями о множестве миров.
     18 И тут на плечо Мовшовича сел белый голубь. Он жадно открывал клювик.
Мовшович  напоил  его  слюной.  Голубь   посмотрел   на  Мовшовича  глазами,
заключающими  в  себе  время,   взлетел  и  сел  на  край  креста.  Который,
подстегиваемый  плетьми  легионеров,  тащил   на  себе  Иисус.  Приближалась
завершающая часть шоу.  Цуг-номер.  Гвоздь  программы,  написанный  в  афише
истории большими буквами.
     -  Смотрите, - сказал  Мовшович  ученикам,  -  в который  раз распинают
Христа.  В  который  раз  он  добровольно  идет  на  смертные  муки. Во  имя
завтрашнего спасения этих невежественных  людей, живущих в сегодня. Не знают
того, что  рано или  поздно,  здесь или там, каждый  из них будет  распят на
кресте  собственной  совести.  Каждый  из  них,  их  потомки   в  четвертом,
семнадцатом, пятьсот двадцать шестом поколении будет в муках вспоминать этот
день. Здесь или там. И тысячи тысяч других дней. Когда они убивали  сами или
посылали на смерть  детей Господних. Придет и мой час принять от них смерть.
И если Иисус  смертью  своей спас  других, то я смертью своей верну человеку
способность  творения  Святым  Духом.  Заложенную  в человека  Господом.  Да
святится имя Его, да не пребудет слава Его...
     С  креста  взлетел все  тот же  голубь,  застыл в  воздухе  перед лицом
Мовшовича, трепеща крыльями. И в глазах его Мовшович прочитал:
     -  Истинно,  истинно  говоришь,  Мовшович.  Сын  мой.  Как  в  муках  я
сопровождаю  на крест сына моего Иисуса, так в муках я буду и с тобой. Когда
придет  время.  И буду  умирать вместе с  тобой.  Как умираю смертью каждого
моего творения. Человека, животного, бабочки и цветка.  Умираю и возрождаюсь
вновь. Ибо Дух Святой, Дух творения, который трепещет крыльями  перед твоими
глазами, вечен. Творим мною, творит меня,  творит все  живое в мирах. Творит
самои миры. Я Святым Духом многажды  преобразовывал хаос. И Книга Бытия была
написана не однажды.  И будет еще писаться множество раз. Потому что  каждый
из вас обладает даром вторения. И этот дар бесконечен. Как бесконечен Я. Как
бесконечен Дух Святой. Как бесконечно само творение...
     Меж тем,  Иисус,  наконец, доволок  свой крест  до Голгофы.  Доволок  и
бессильно опустился на помост. Рядом с дырой, вырытой для основания  креста.
Колени  его дрожали  от  усталости, руки  тряслись.  Из-под тернового  венца
стекали капли крови, скатывались  вдоль  носа,  задерживались в уголках губ,
падали  на  грудь  и   застревали  в  редких   волосах.  Волосы  слиплись  в
бесформенные  комки  и,  очевидно,   страшно  чесались.  Потому   что  Иисус
периодически скреб  руками грудь. И сгустки  крови собирались под сломанными
ногтями.
     В правительственной  ложе  один бесконечно  мыл  руки  под  бесконечной
струей  воды,  льющейся из бесконечности. Другой  бесконечно  набивал трубку
папиросным табаком. Бесконечно раскуривал, бесконечно курил, не затягиваясь.
Третий  постоянно облизывался, прокусывая  себе  нижнюю губу. Чтобы  ощутить
вкус  хотя  бы собственной  крови. Четвертый,  перебирая  четки,  скорбел  о
предстоящем распятии.  Убеждая себя,  что Иисуса необходимо  распять.  Чтобы
потом во имя его распинать, сжигать, закапывать живьем в землю других. Чтобы
смертью одного оправдать смерти других.
     Тут курящий случайно затянулся, и закашлялся.  И этот кашель был принят
как знак начала казни.
     Цани, слуги сцены, в разноцветных балахонах опрокинули Иисуса на крест,
взяли молотки и стали выбирать гвозди. Нужно было отобрать  наиболее длинные
и  чистые.  Чтобы  у  Иисуса  часом  не  произошло  заражения крови.  И  тут
обнаружилось, что  сволочь-подрядчик, обслуживающий  все  распятия в Римской
империи  вообще и в Иудее, в частности, поставили  гвозди, хоть и чистые, но
короткие. Так что руки и стопы пробить они могли. Но войти в дерево у них не
получалось. Поэтому Иисусу привязали руки к поперечной перекладине креста. А
гвозди  вбили  в ладони, чтобы  они символически  коснулись  дерева  креста.
Стопы, также пробитые гвоздями, разместили на маленькой  поперечной дощечке.
Голени  перебили молотками. Чтобы у них  не было опоры. И привязанные  руки,
пробитые гвоздями, не могли получить облегчения.
     На соседних  крестах на скорую  руку распяли двух разбойников. А  может
быть, и не разбойников. Может быть,  просто случайных  людей.  Потому что по
канону Иисус должен быть распят обязательно в компании.
     Палило  Солнце,  в толпе шастали разносчики воды, орудовали карманники.
Зрители заключали пари на время смерти Иисуса. Кипела обычная для его казней
жизнь.
     И только Мовшович с  учениками  стояли  на коленях. И  молили  Господа,
чтобы Он побыстрее закончил крестные муки  Сына Своего. И Бог внял  молитвам
Мовшовича и учеников.  С  безоблачного неба сверкнула молния, ударила в тело
Иисуса.  И  он со словами "Иду к Тебе,  Отче"  обмяк на  веревках.  А молния
небесная, отразившись от тела Христова, коснулась  плеча  Мовшовича,  слегка
царапнув   его.  И  вот   уже  на  плече  Мовшовича  снова  сидел  голубь  и
требовательно смотрел на него.
     19 И услышал Мовшович слова Господа:
     - Иди дальше, сын мой. Продолжи дела другого Сына моего. Который принес
себя  в жертву ради спасения человека. Твое время  тоже придет. От тебя тоже
потребуется  жертва.  Ради  спасения  дара  творения.  И  это будет  третий,
завершающий Завет  между мной и людьми. Первый  Завет ради спасения  народа.
Второй Завет - ради спасения человека. Третий Завет - ради спасения Духа.
     Потом   некий   Иосиф  снял   Иисуса  с   креста.   Правда,   один   из
правительственной  ложи настаивал,  чтобы Иисус висел  на  кресте,  пока  не
сгниет.  В назидание  диссидентам. Другой  хотел его  сожрать.  Но  третий и
четвертый настояли, чтобы Христа сняли. Третий - для постоянного подновления
христианства. Четвертый - чтобы освободить место для предстоящих казней. Так
что  тело  Иисуса отнесли  в пещеру, положили в могилу  и  завалили каменной
плитой. А у пещеры поставили охрану из  римских воинов. Чтобы тело Иисуса не
было выкрадено и подвергнуто осквернению со стороны правоверного люда.
     Всю  субботу  Мовшович  с  учениками  оплакивали  смерть  Иисуса.  А  в
воскресенье отправились к пещере. Они проходили мимо виноградарей, и один из
виноградарей спросил:
     - Что ищете живого среди мертвых?..
     И  Мовшович узнал  в нем Иисуса. Воскресшего. И  все ученики поверили в
воскресение Иисуса.  Кроме Раввина. Тогда Иисус предложил ему вложить пальцы
в  свои  раны.  И  Раввин уверовал.  И тут же был  окрещен  Францисканцем  в
христианство. И у Раввина на груди рядом с могиндовидом повис крест. Крест -
в  память  об  одном  замученном еврее. Могиндовид - в  память  о  миллионах
замученных евреях. Причем впоследствие наблюдалась  странная вещь. Поскольку
крест  и  могиндовид   висели  на  одной  цепочке,  то  наверху  попеременно
оказывались то крест, то могиндовид.  И в зависимости от этого Раввин ощущал
себя  то евреем, то христианином. С одной стороны  это было удобно.  Так как
Раввин отдыхал два раза в неделю. В субботу,  согласно законам иудаизма. И в
воскресенье, согласно законам христианства. С другой стороны, это  вносило в
него смуту. Как  объяснил Мовшович, человек, носящий в  себе  две истины, не
владеет ни одной. Для  него,  в зависимости от  случайных событий дважды два
может  быть и  четыре и  пять, и шестнадцать.  И сто двадцать семь в третьей
степени. И такой человек обречен мучиться в поисках единственной истины.
     - А впрочем, - философски добавил Мовшович, - единственная истина, ради
которой  живет  человек,  это  -  поиск  истины.  Поэтому  гуляй  субботу  и
воскресенье. Тем самым ты, с одной  стороны, чтишь Закон Бога-Отца. С другой
- чтишь память Бога-Сына...
     (Возможно,  именно  поэтому  во  многих  странах  мира  с недавних  пор
существует  пятидневная  рабочая  неделя.  Так  мы  думаем.  И  нет  никаких
оснований искать для пятидневки другую, более логичную, причину.)
     Короче,  Мовшович  со всеми учениками узрели воскресшего  Иисуса. И тут
Мовшовича  ожидало  потрясение.  В  беседе  с  Иисусом,   смутно  помнящаяся
Мовшовичу  Книга Бытия приобрела  совсем другое  содержание. Оказывается, по
версии нового  Иисуса праотцем всех евреев был не Авраам. А  некий Мовшович.
Который неведомо откуда появился в земле Ханаанской. Сын его  Исаак был убит
в  медуусобице.  И  продолжателем  рода  стал  другой  сын,  бедуин  Измаил.
Рожденный Мовшовичем от рабыни  по имени  Агарь Измаил, в свою очередь родил
Иакова и Исава. От чернокожей рабыни по имени Суламифь. Исав  продал  Иакову
право  первородства за  чечевичную похлебку. Иаков от двух своих  жен, Лии и
Рахили родил двенадцать  сыновей.  Двенадцать основателей  колен израилевых.
Потом  были   египетское   рабство,  исход,   Моисей,   Давид.  От  которого
впоследствии и произошел Иисус.
     Мовшович был потрясен.  Он и не  мог себе  представить,  что в приступе
белой горячки изменил  истоки. Но  не менее  он был  потрясен  тем,  что все
вернулось  в  известную ему  колею.  И понял всю мудрость  Господа, который,
несмотря  на все искажения прошлого, ведет человека  к единственному верному
настоящему.
     - А где похоронены праотцы твои, Иисус? - спросил Мовшович.
     -  И твои  - тоже, - мягко  поправил  Иисус.  -  А  лежат они в  пещере
Махпела. На поле  Ефрона,  сына Цохара,  Хоттеянина.  Которое  против Мамре.
Сейчас там город Хеврон. Иди туда и поклонись праху праотцев твоих. И получи
от  них  силу, чтобы продолжить начатый  мной путь. Иди,  брат,  -  закончил
Иисус.
     20 По дороге в  Хеврон  Прокаженный,  Насморочный  и  Здоровый зателяли
схоластический спор о путях человечества в будущем. Первый говорил об одном,
Второй  -  о  другом.  Третий -  о третьем.  Остальные  ученики, вмешавшись,
предложили  свои варианты.  Бессмысленный  спор разгорался.  И теоретические
разногласия превратились в практический мордобой. Причем было непонятно, кто
кого бьет. И за что. Книжники  клевали носами всех и постреливали соплями  в
разные стороны. Трижды  изменивший  молотил  своих  бывших  судей.  Владелец
бесплодной смоковницы  бил Прокаженного.  Тот бил  Насморочного. Насморочный
бил Здорового. Жук и Каменный Папа  молотили всех. Воспользовавшись умением,
полученным в детстве, юности  и  взрослости на улицах Москвы. В  общем, было
достаточно весело и непрофессионально.
     А когда все  несколько  притомились,  Мовшович  остановил  измочаленных
учеников и рассказал им следующую притчу:
     - У отца было три сына.  И как это  ни странно, ни один  из  них не был
дураком.  Итак, старший сын пошел  на запад и вернулся с востока.  Он  хотел
посмотреть свет.
     Средний сын пошел на север и вернулся с юга. Он хотел посмотреть свет.
     А младший сын остался дома. Возделывать свой хлеб.
     Первые  два принесли в дом рассказы  о хлебах, которые они ели  в своих
странствиях. С запада на восток. И с севера на юг. Но  эти рассказы не могли
заменить живой хлеб. Который вырастил младший сын.
     Какой  смысл извлечете вы  из этой притчи? - спросил Мовшович утирающих
кровищу учеников. Те тупо смотрели  на Мовшовича, так  как  смысл притчи был
очевиден.   Для  них.  Но,  заметим  мы,  "очевидное"  -  термин  не  всегда
утверждающий. Это знал Мовшович. Но не знали ученики.
     - Так вот, - продолжил Мовшович,  - одному человеку свойственно идти на
запад. Чтобы вернуться с востока. Второму - на север. Чтобы вернуться с юга.
А третьему - выращивать хлеб.  И все три брата для их отца  -  сыновья.  Вне
зависимости  от  того,  кто куда  пошел.  Кто откуда  вернулся.  И  кто  что
вырастил.  Поэтому говорю вам. Любите детей  ваших.  Потому  что  они - дети
ваши. Любите детей братьев ваших. Потому что и они  - ваши дети. Любите всех
деей. Потому что  они  - дети  Господа.  И  нет  среди  детей  разницы перед
Господом. Куда бы они  не  пошли.  Откуда бы они не вернулись. Чтобы  они не
делали. И всех любит Господь. И вы  любите друг друга. Потому что вы -  дети
Господа.  И  не  хуя  мордовать  друг  друга  по  надуманным,  а не реальным
причинам.
     Хорошо ли я сказал, Господи? -  осведомился Мовшович у  Господа, слегка
запутавшись в своих построениях.
     -  Как  тебе  сказать?.. - отвечал Господь откуда-то сбоку. -  В общем,
сказал истинно. Ибо не сказал ничего ложного. - И Господь замолчал.
     Ученики переваривали  услышаное. И в  процессе переваривания  с  их лиц
исчезла  кровь, затянулись раны. Прошла боль, появившиеся в процессе спора о
путях человечества.
     (Возможно, отсюда берет начало выражение "Слово Божье лечит".)
     -  Ты, как всегда,  прав, - хором сказали ученики,  - и наши залеченные
раны свидетельствуют об этом...
     -  Но,  -  робко заметил один  из Книжников, - вот какой вопрос. Точнее
говоря,  недоумение.  Твои  слова  -  слова  Господа.  Но  отдельные из  них
отсутствуют  в  Законе,   Пророках   и  Святых  Благовествованиях  и  иногда
противоречат им. Как быть?
     - Я уже рассказывал вам притчу о корабельщиках и островах. Возможно, вы
ее забыли.  Между  прочим,  отдельные  положения Закона,  пророков  и Святых
Благовествований противоречат друг  другу. На первый взгляд. Чтобы разрешить
эти кажущиеся противоречия и вновь возникшие у вас после моих слов, расскажу
вам еще одну притчу:
     - Умер один человек. И оставил  своим  сыновьям дом. Старший взял  себе
крышу,  средний  -  стены,  младший -  пол.  И все  трое  остались  с грудой
никчемных камней.  Камни стен бессмысленны  сами  по  себе.  Они  всего лишь
камни. Камни потолка бессмысленны сами по себе. Они всего лишь камни.  Камни
пола  бессмысленны сами  по  себе. Они всего  лишь камни.  А все  вместе они
составляли дом.
     Так  и Слово Божье,  разъятое во  времени и пространстве - не Слово,  а
всего лишь  буквы. Набор частей не  составляет целого. Стены  дополняют пол.
Крыша  дополняет стены. К каждому дому можно сделать пристройку. Лишь бы она
была в  гармонии с уже имеющимся домом. Так  что  уже написанное Слово Божье
может быть дополнено другими Его словами...
     Пока  Мовшович  налево и направо сыпал  притчами,  Жук где-то  свистнул
курицу.  И даже  ощипал  ее. (Мы  полагаем,  что  в этом  не  было  никакого
мистического  смысла,  внушенного  притчами  Мовшовича.  А  желание  есть  и
застарелая  привычка  удовлетворять  его любыми  спсобами.)  Нарушение Жуком
одной из заповедей Мовшович и ученики осудили. Но курицу съели. Поскольку не
пропадать же добру. После чего  Францисканец,  любовно обсасывая косточку, в
последний раз осудил  Жука, пригрозив за воровство  карой Божьей и страшными
муками в аду. Попеняв отсутствием страха  Божьего в Жуке и в  народе вообще,
посетовав  на  общее  оскудение нравов,  Францисканец  подложил косточку под
голову и приготовился ко сну.
     Мовшович, водя второй берцовой костью по песку, произнес:
     - Не бойтесь Господа, из-за того,  что  Он может  причинить  вам  боль.
Бойтесь причинить боль Господу. Это и есть страх Божий.  Ибо,  причиняя боль
Господу, вы причиняете боль и себе.  Ибо  каждый  из вас -  частица Господа.
Рука Господа.  Глаз Господа. Сердце Господа. Больно Господу - Больно  и вам.
Но эта боль прийдет позже...
     С  этими  словами  Мовшович   выдернул   куриную  кость  из-под  головы
засыпавшего Францисканца. Тот со смачным звуком шлепнулся головой о пустыню.
И сел с ошалевшими от предсонья глазами.
     - Ну вот как ты представляешь себе ад? - спросил его Мовшович.
     21   Францисканец   помотал   головой,   просыпаясь   окончательно.   И
вддохновенно стал  расписывать внутреннее убранство  ада и сопутствующие ему
муки. Тут  был весь набор средневековых штампов. Принадлежащих средневековым
шестиразрядным писателям.  Желающих псевдострахом Божьим отпугнуть грешников
от  греха.  Наиболее  употребительными были  поджариванье  на  сковородах  и
помещение в котел с кипящим маслом.
     Вдохновившись, Францисканец  придумал собственную  муку, которую мы  не
встречали  ни  в одном из  известных нам  источников. Истекая  слюной,  горя
глазами и размахивая руками, он  поведал о  бесконечном коле,  который через
зад  входит  в  тело  грешника.  А  поскольку  зад  тоже  бесконечна,  то  и
прохождение бесконечного  кола через  бесконечную зад тоже бесконечно. Таким
образом, грешник, если только он -  не пассивный педераст, имеет вечный кайф
наоборот...  Закончив изложение, Францисканец мечтательно уставился взглядом
в перспективу.
     - Так, - подытожил Мовшович, - твое представление  об Аде  мне понятно.
Это - доведенные до бесконечности пытки, которые  пользовало человечество во
все  времена. Я  бы мог предложить еще кое-какие, изобретенные в неизвестном
тебе будущем. Но качественно они ничего не изменят... Самое страшное мучение
- не то, которое применят другие. А те, которые человек доставляет сам себе.
И  нет  ничего страшнее, чем вечное  похмелье без похмелки. Представьте себе
безысходную средненощную тоску, тяжкую депрессию. Когда внешне все вроде  бы
хорошо. Когда  все вроде  бы нормально. Когда за стеной спят жена  и дети, а
тоска толчками заливает сердце и мозг.  А похмелки нет. И не будет  НИКОГДА!
Вот это-то и будет Ад. За грехи. Бесконечные страх, тоска и депрессия... Без
конца... Вечно... Во все времена... Скончания которым не будет...
     А противоположностью этому Аду существует Рай...
     При слове "Рай" ученики встрепенулись.
     - Рай, - мечтательно уставившись в ночь, проговорил Францисканец, - это
Ад наоборот.  Как  я  себе  его представлю. Если грешники будут жариться  на
сковродках, кипеть в  масле, протыкаться бесконечным  колом,  то  праведники
будут их жарить,  кипятить,  протыкать. И  так  далее. И  это  -  величайшее
наслаждение - наказывать зло. Не покладая рук. Бесконечно. И в конце каждого
потустороннего  дня  испытывать  радость  от  честно  исполненного  долга  и
ложиться спать. Чтобы  с утра  снова жарить, кипятить и протыкать. И  так до
бесконечности... - И Францисканец пустил слюну.
     - Уже написан Вертер, - пробормотал про себя Мовшович, а  вслух сказал,
- Инстисторис  и  Шпренгер тебе кланялись. Все  свои  представления о Рае ты
можешь воплотить  в сегодня. Ты  уже пытался с  этими двумя,  -  и  Мовшович
указал  на Раввина  и  Муллу,  -  сделать  шаг  к твоему раю,  сжигая  этого
четвертого. - И Мовшович ткнул пальцев в Трижды Изменившего. - Только ты  не
учел одного. Бесконечная пытка пытаемых становится тяжкой  работой. И  очень
быстро  превращается  в   пытку   для  пытаемого.  И  твой  Рай  задолго  до
бесконечности превратится в Ад...
     И удрученный Францисканец поник головой.
     А Мовшович с  вопросом о  Рае обратился  к  Мулле. Мулла  грохнулся  на
колени,  воздел руки  к небу, что-то провопил по-арабски.  А потом убежденно
сказал.
     -  Рай,   учитель,  это,  когда   к  твоим  услугам  бесконечная  груда
разноцветных  и разноплеменных гурий. А  член стоит,  не  падая.  И приятную
усталость  от   бесконечных   оргазмов   смягчаешь   крепленым  щербетом.  В
неограниченных количествах. И все это вечно...
     - Понятно, - прокомментировал Жук. -  Шлюхи и  кирянство.  И  все  - на
халяву. Вот и верь после этого в чистоту помыслов приверженцев ислама...
     Мулла подобрал  полы  халата, чтобы  наказать  неверного за неверие, но
отказался от этого намерения.  Сравнив свои и Жука весовые категории, вместо
толковища он псевдократно произнес:
     -  Я  полагаю,   что  всемогущий  Аллах   должным  образом  оценит  мое
воздержание, верное служение ему и в Раю возместит мне недополученное в этой
жизни...
     - Короче говоря,  -  сказал Мовшович, - я делаю неутешительный для тебя
моральный вывод. В  своем служении ты был небескорыстен. Ты служил Господу в
рост. Свое благочестие ты  вложил на проценты. И думаю я, что Господь, он же
Аллах, в создании Рая имел другие намерения. Нежели удовлетворение  похоти и
жажды, недополученные тобой в этой жизни. Служить Господу нужно не в надежде
на  воздаяние. А из любви  к  Нему. Поэтому  твои притязания  на Рай в твоем
собственном исполнении кажутся мне сомнительными.
     Мулла поник головой, дав себе обещание забыть о Рае навсегда. Во Всяком
случае  до того  момента, когда это произойдет. Если  это вообще произойдет.
Если же нет, если же  он попадет  в Ад, полный, по словам  Мовшовича, глухой
беспросветной тоски, стало быть, так  тому и быть.  Стало  быть, это и  есть
Воля  Аллаха.  Или Господа.  И  этой своей  искренней  печалью,  этим  своим
искренним смирением он сделал первый шаг в непонятный пока для него Рай.
     Далее  свои соображения  по поводу  содержательной  части Рая  высказал
бывший Прокаженный.  По его мнению,  Рай населен исключительно прокаженными.
Которые совершенно свободно болтаются  по всей территории Рая. И никто их не
гоняет и не  преследует. Потому как некому. Потому, как  -- все прокаженные.
Периодически  между ними происходит соревнование на большую прокаженность. И
самый прокаженный занимает  место одесную  Господа. Занявший второй  место -
ошую. А третий призер возлежит у ног первых двух. А в остальное время все  в
Раю равны в своей прокаженности.  И все  счастливы. Потому что равны. Потому
что имеют общую прокаженность, не имеющую трагического исхода.
     Идею  общего  равенства  в  раю  поддружал  и  бывший  Насморочный.  За
исключением  того,   что,  вместо   прокаженных,   Рай   полностью   заселен
насморочными. А в остальном, то же самое.
     Так,  - подытоыжил  Мовшович,  -  я  пошел.  Если  бы  среди  вас  были
расслабленные, слепцы и бесноватые,  то Рай,  соответственно, будет  населен
либо расслабленными,  либо  слепцами,  либо бесноватыми. Эдакое  равенство в
полном говне. Правильно я вас понял?
     Бывшие  Прокаженный  и  Насморочный, смущенные  столь  неожиданным,  но
логичным выводом, молча кивнули головами.
     - Стало  быть, -  продолжил свою мысль  Мовшович, -  для каждой болезни
Господь должен создать свой собственный Рай. Или один, общий, разделенный на
зоны. Так сказать, по интересам?.. Так?..
     И опять бывшие  Прокаженный  и Насморочный, следуя за идиотской логикой
Мовшовича, вынуждены были кивнуть головой. Но уже с меньшей радостью.
     - Грустно  мне на вас  смотреть.  И  грустно вас слушать.  Свою  бывшую
ущербность вы  приняли  за  избранность.  И  втайне гордитесь  ею. И путаете
гордость с  гордыней. Ибо гордость - это ощущение  себя  частицей Господа. А
гордыня - чувство превосходства над  другими частицами  Господа. А значит, и
над самим Господом. Пусть и в ущербности. И воистину вы достойны только того
Рая, который себе представляете.
     Бывший Владелец бесплодной смоковнице представлял Рай, как состоящий из
двух частей. В первой  части ничего нет, а  во  второй полно сверхплодовитых
смоковниц. И он продает  эти смоквы  во  вторую часть Рая, где в них сильный
дефицит.
     Книжники же представляли Рай, как бесконечное ристалище для споров. Где
споры существуют только ради споров. Являясь чистым искусством.
     - Ну, а вы, - обратился Мовшович к своим бывшим московским соратникам -
а как вы представляете себе рай?
     Жук и Каменный Папа молча сглотнули.
     - С  вами все ясно, - сказал Мовшович,  - златые  горы  и  реки, полные
вина.
     Жук вкрадчиво поправил:
     - Если, "полные вина", то златые горы необязательны...
     - Чтобы, когда приходишь в "Восьмой", Валерка давал все бесплатно, Руфа
без всяких яких выносит стакан. А Нинка подносит стакан к твоим губам.
     - Чтобы похмелье опохмелялось, - добавил Жук.
     - И чтобы никогда, никогда, никогда не блевалось! -  завершил  Каменный
Папа.
     И оба опустили головы. Сознавая ничтожность своих представлений о Рае.
     И  последним  высказался  Раввин.  Он  сказал, что, по его  мнению, Рай
населен одними евреями, причем  принявшими  христианство. И половину райских
суток они благоадрят Господа за  то, что они - евреи. А вторую - за  то, что
они - христиане. Все же остальные находятся в аду. И как справедливо заметил
недавно уважаемый Равви Мовшович, пребывают в глухой тоске. Потому что они и
не евреи. И не христиане. Такая вот своеобразно понятая соборность. Любовь к
Господу на национальной почве.
     22  - Значит так, - подытожил райские изыскания Мовшович. - Одни из вас
представляют  Царство Божье,  как  возмещение страданий, полученных  в  этой
жизни. Другие - как оплату за служение. Третьи - равенство для  своих. Таким
образом,  по вашему  мнению,  мы получаем множество Царств Божьих. Рано  или
поздно из-за несходства интересов эти Царства начнут враждовать между собой.
И мы в вечности  бытия получим точное отражение его кратковременности. И это
- ваша ошибка. Как  и  ошибка  миллионов  ваших  предков. И ваших  потомков.
Получить там то, чего  не  хватает здесь. И  полное ничегонеделанье. Скопище
паразитов на теле Божьем. Отсосете, дети мои. Вынужден вас разочаровать. Рай
-  это  место творения.  Где  души,  покаявшиеся даже  в  последний  момент,
возлюбившие  Господа. Красоту.  И друг  друга.  Проникнутся  Святым  Духом и
обретут силу творения. Творения  новых, более совершенных  миров. В  которых
будет  жить  новый человек.  Все  более  и  более совершенный.  И  тем будет
совершенней будущий человек  в будущих  мирах, чем совершеннее  будете вы  в
этом мире.
     И в тихой печали и в глухой тоске будет совершаться творение. Ибо,  как
жили  вы,  так  будут  жить  и  ваши   творения.  Ибо  неисчерпаем  Господь,
неисчерпаем Святой Дух. Причем, во все стороны.
     В самой глухой тоске открываются темные бездны Духа.
     В самой светлой печали открываются сверкающие дали Духа.
     И то, и другое - безграничное Откровение Святого Духа. И глухая тоска и
тихая печаль  влекут за собой  творение. Творение  многогранно в бесконечном
искусстве познания Святого Духа.  И  Царство  Божие  - сверкающее  свободное
творение. В тихой светлой печали. И чем больше вы принесете в этот мир добра
и любви. Тем больше их будет в будущих мирах. И не будет конца творению. Как
сегодняшнаяя любовь  - шаг к завтрашнему Царству  Божьему.  Так и завтрашнее
Царство Божье - шаг к послезавтрашнему.
     И Мовшович умолк. Грустно утомленный.
     - А  кто засвидетельствует истинность твоих слов? - спросили книжники и
вопросительно вытянули носы.
     - Во-первых, я - ответствовал Мовшович, - во-вторых, распятый  на ваших
глазах Иисус, а в-третьих, - и он указал на Жука и Каменного Папу, - вот эти
два  охламона, на глазах  которых я превратил воду  в  водку и португальский
портвейн.
     И книжники смирились.
     И  все  остальные  вынуждены  были  согласиться  с  Мовшовичем,  или  с
Господом.  Именем  которого говорил  Мовшович.  И  все  дали  слово идти  за
Мовшовичем до конца. До конца, которого они  не ведали.  И ведать  не могли.
Потому что конец не был ведом даже Мовшовичу. Мы имеем ввиду нынешний конец.
А не конец вечности, которого, как теоретически обосновал Мовшович, нет и не
может быть никогда.
     23  И все  отправились дальше  на юг. В  Хеврон. На могилы  праотцев  и
праматерей. На  могилу  Мовшовича.  Который парадоксальным  образом  являлся
самим Мовшовичем.
     Так шли они по полям и рощам  Иудеи, приближаясь к Иудейской пустыне. В
северной части которой располагался священный город Хеврон. По пути Мовшович
проповедовал  о Царстве  Божьем. Которое на  самом  деле  является не концом
света,  а  только его началом. Одним из начал  начала,  которому  нет конца.
Потому  что математическая  бесконечность Вселенной подразумевает и духовную
бесконечность  человека. И путь в  Царство  Божье и дальше, в  бесконечность
жизней начинается с познания бесконечности, вселенной и человека.
     - Но,  - предупреждал Мовшович виноградарей, пастухов  и землепашцев по
пути в Иерихон, попытайтесь познать сначала себя. Ибо вы ближе к себе, чем к
космосу.  Уйдите в бесконечность малого. И через нее  познаете бесконечность
большого. Бесконечность Бога. Который и есть все вы и космос...
     Безо всякой видимой надежды проповедовал Мовшович. Виноградари, пастухи
и землепашцы были слишком заняты своим  делом. Им было  не до  метафизики. И
они  делали свое дело, в поте лица добывая свой  хлеб. И кто знает, может, в
их   мелких   суетных   заботах   скрывалась  часть  божественной  мудрости.
Божественного  предназначения  человека.  Очень  сложно  в  малости  увидеть
величие.  не многим это дано.  Мовшович  подозревал это. И не  гневался, что
люди не бросают орудия своего  труда и не преклоняют колена  перед  словами,
сказанными  Мовшовичем,  как бы  от имени  Бога.  Ибо  есть  время  собирать
виноград, время пахать, время пасти овец. И время для Бога. Нельзя все время
думать о Боге. Он должен быть  все время с тобой. Как воздух, вода и одежда.
Мы вспоминаем  о них,  когда нам нечем дышать, мучает жажда, томят холод или
жара. Так и о Боге мы  вспоминаем когда  нас мучают духовная жажда, духовный
голод, духовные холод или жара. Тогда мы и вспоминаем о Боге. Но он всегда с
нами. И в бесконечной мудрости своей простит нам нашу забывчивость.
     Но это  наши собственные размышления, имеющие к повествованию косвенное
отношение. Но всесте с  тем, как нам кажется, не расходящиеся с его основной
идеей. (О которой мы сами не имеем ни малейшего представления.)
     24 В  один  из  дней пути  дневная жара застала их  у хижины, в которой
проживала некая Елизавета из Натании. Которая за некую мзду оказывала некоей
часли пломников некие услуги некоего интимного характера.
     И пока Мовшович и одиннадцать  учеников в тени хижины пересыпали жаркое
время  дня,  Францисканец,  обезумевший  от целибата, проскочил  в хижину  и
получил требуемые  услуги,  расплатившись  рясой.  И  вышел  к  проснувшимся
соратникам в одной тонзуре. И веревке, опоясывающей пустые чресла.
     Ученики,  втайне завидуя,  стали  осуждать  Францисканца,  предавшегося
греху  прелюбодеяния. Францисканец, прикрыв орудие греха  листом лопуха, пал
на колени и завопил:
     - Покаемся, братие! Святой молитвой искупим мой грех! А заодно и грехи,
висящие на нас всех. И, как вериги, отягощающие  наш путь в священный  город
Хеврон!..
     И все, кроме Мовшовича, грохнулись на колени, а Мулла даже распростерся
в пыли, моля Господа о прощении грехов. Мовшович с интересом прислушивался к
воплям  об искуплении,  треску рвующихся  волос  и сплевывал  пыль,  которой
посыпали себе голову кающиеся.
     После чего, отпустив себе грехи,. ученики по очереди, а иногда по двое,
по  трое  зашли  в  хижину Елизаветы  и совершили с ней  грех прелюбодеяния.
Расплатившись, кто чем мог.  И не  расплатившись, кто не мог. Перед Муллой,.
который валялся  в пыли, и чья очередь в связи с  этим оказалась  последней,
лоно Елизаветы превратилось в чавкающее болото. И  Мулла не получил никакого
удовольствия. То есть кончить то он кончил. Но лучше бы он это совершил лпри
помощи  рук.  А  так  он испытал лишь отвращение. И по свойственной человеку
природе свое отвращение он  свалил на Елизавету. Запахнув халат, он вышел из
хижины   и  начал  проклинать  Елизавету.  Вовлекшую  их,  хоть  и   заранее
искупленный, но все же грех.
     - Братие, - орал он  точно так же, как и орал недавно Францисканец, вот
в этой хижине возлежит  блудница. Которая грех сделала своим ремеслом. Можем
ли мы, братие, терпеть ее на своем пути в священный город Хеврон. Который по
этой причини  также  является  священным?.. Господь  вопиет к  нам!  Господь
гневается на  блудницу! Как поступит  с  ней?  Как избавить от  греха других
паломников?.. Отвечайте, братие!..
     Смущенные своим грехом и обуянные гневом на Елизавету, ученики обратили
свои взгляды к Мовшовичу.
     Мовшович  сидел  на  камне  и  опять чертил  прутиком на песке какие-то
замысловатые  узоры. Потом  он посмотрел на учеников и произнес  уже до него
произнесенные слова:
     -  Кто из  вас  без греха, пусть бросит  в  нее камень...  - опять стал
чертить на песке свои непонятные фигуры.
     Ученики задумались. Грехи у них были, были у  всех. Разное количество и
разной  тяжести.  Хотя кто возьмет на себя  смелость взвесить тяжесть греха.
Грех - он и есть грех. И только Господь можетоценить его. И наверное ученики
еще  долго  бы  маялись в  раздумье, но тут вскинулся  трижды  Изменивший  и
торжественно сказал:
     - Мы согрешили, братие. Но предварительным покаянием искупили грехи. И,
если понадобится, покаемся  еще  и снимем с себя вновь совершаемый грех. Но,
как   верно   заметил  мой  мусульманский  собрат,  мы  совершим  величайшее
благодеяние  для всех путников, совершающих паломничество в  священный город
Хеврон. Если избавим их от  соблазна. Поэтому я  не  вижу проблем в  побитии
камнями блудницы. И сим  своим грехом,  который мы, впрочем, потом  отмолим,
избавим  от греха тех, кто пройдет за  нами.  С Богом, братие! - и поднял  с
земли камень...
     Следуя  верности  известным  нам фактам и  не  желая  в  угоду  будущим
поколениям приукрашивать их,  мы вынуждены описать  то, что  произошло после
того, как трижды Изменивший поднял с земли камень.
     Подняв  его,  он  прицелился и бросил в затянутое  бычьим пузырем окно.
Пузырь, спружинив, отбросил камень, который попал в морду Крещеного Раввина.
И пустил ему из носа кновь. Усмотрев в этом козни блудницы, Крещеный Раввин,
схватил  свалившийся  с  морды камень,  втянул  в себя кровавые сопли, ногой
распахнул дверь  хижины  и  метнул  камень  в  сторону ложа.  Где  Елизавета
отдыхала от коллективного траха. Метнул, но не попал. Тогда, взъярившись, он
подхватил камень,  поднял над  собой и, снова втянув  в себя кровь,  опустил
камень на голову Елизаветы. Раздался вопль. И тогда ученики, до сего момента
стоявшие   в   нерешительности,   подстегнутые  воплем,   как   львы   бичом
дрессировщика, рванули в хижину. Они теснились в дверях, мешая друг другу. В
то  время  как  Крещеный  Раввин наносил  удар за  ударом.  Наконец,  камни,
обрамлявшие  дверной  проем, рухнули, и  ученики ворвались внутрь. Подхватив
камни от разрушенной двери.  И на  Елизавету  обрушился  град  комней. Глаза
учеников  горели,  изо  ртов  текла  слюна.  Раздавалось  натужное  сопенье,
прерываемое торжествующим рыком от каждого удачного попадания.
     Это  же удивительно приятно присвоить себе волю Божью и воплотить  ее в
действие.  Это  же  удивительно  приятно  перенести  гнев  Божий  (если   от
существует на самом  деле)  со  своих  грехов на чужие. Это  же  удивительно
приятно (и легко!) уничтожить грешника. Вместо того, чтобы избыть грех...
     Через весьма краткое время на ложе лежал дымящийся свежей кровью  комок
мышц, сухожилий, раздробленных костей и слипшихся окровавленных волос.
     А Мовшович по-прежнему сидел на камне  и прутиком продолжал рисовать на
песке какие-то непонятные фигуры.
     Забрызганные кровью ученики, тяжело дыша,  подошли  к нему и опустились
на колени.
     - Благослови нас, Равви, мы избавили землю от части грехов.
     - И,  -  добавил  Жук,  стряхивая с себя  кусочки  мозга  Елизаветы,  -
очистили для других паломников путь в священный город Хеврон.
     25  Мовшович  прутиком  стер с песка  непонятные  рисунки  и поднял  на
учеников грустные, грустные глаза. Это была и вековечная еврейская грусть, и
мечтательная  кратковременная  грусть  русского,  и безбрежная как Ледовитый
океан грусть чукчи, и непонятная ему  самому  грусть  американца... Потом он
встал, отошел немного в  сторону  и  обломком  камня стал рыть в  песке яму.
Когда  ученики  попытались  ему  помочь,  в  неведомом  им  рытье,  Мовшович
остановил  их. Когда  яма была вырыта, Мовшович  вошел в  хижину и  стал  по
кускам  выносить  некогда цельное  тело  Елизаветы. Он вынес перебитые руки,
разорванное чрево, разможженные  ноги, расплющенный череп.  Аккуратно собрал
брызги  мозга,  отованные  груди и молча сложил  все это  в  яму.  Затем  он
разобрал хижину по камням и завалил ими яму с ошметками блудницы.
     Ученики  пытались  было  помочь Мовшовичу таскать  камни,  но  какая-то
тяжесть втиснула их колени в песок,  и не  было  никаких сил оторвать их.  И
только тогда, когда  рядом  с бывшей хижиной вырос  каменный холмик, ученики
смогли встать с колен.
     - Что ты сделал, Равви? - спросил бывший Прокаженный.
     - Зачем ты похоронил блудницу? - спросил бывший Насморочный.
     - Ты поощрил грех? - спросил Здоровый.
     - Я что-то не понимаю, - сказал Францисканец.
     - Ты уравнял падаль с людьми, - сказал Владелец бесплодной смоковницы.
     -  Во всех верах блуд  - страшный  грех,  - укоризненно  заметил Трижды
Изменивший.
     - Аллах вряд ли поймет тебя! - уверенно произнес Мулла.
     -  Ты принял  грех блудницы.  Часть  его  на тебе, -  гневно  выплеснул
Крещенный Раввин.
     И только Жук и Каменный Папа, которые в своей ущербной московской жизни
видели много убитых и изувеченных блядей.  Которых они в  пьяной злобе  сами
увечили  и  забивали, ощущали  какую-то неуверенность.  В  той  жизни  самую
последнюю блядь хоронили, говорили на ее могиле красивые  слова и устраивали
посильные  поминки.  Во  время  которых  увечили и забивали  других  блядей.
Поэтому они и не задавали вопросов.
     Мовшович некоторое время помолчал, а потом начал как бы издалека:
     26 - Вот шли мы в священный город Хеврон. Чтобы преклонить колени перед
могилами праотцев наших. До нас шли в Хеврон люди. И будут идти после нас. С
разными мыслями шли они,  с разными целями, с разными грехами. Среди которых
был и  грех  похоти. И вот по  пути  они встречали  хижину с блудницей. Одни
проходили  мимо, другие останавливались и удовлетворяли свою  похоть.  И тем
самым как бы  освобождались от греха. И как бы очищенные приходили в Хеврон.
Они были покойны и  открыты Господу.  И вожделели только Его. Вы  уничтожили
блудницу, которая своим существованием снимала греховное вожделение. Которая
своим  существованием давала паломникам  иллюзию избавления от  греха. Таким
образом она одна несла в себе грех ради избавления от греха многих.
     Вправе ли вы были  снимать  с  нее крест  греха? Это был ее грех, а  не
источник ваших грехов. Ваш грех - порождение дьявола. Который не вне вас,  а
внутри. И избавиться от грехов вообще можно только изжив грех внутри себя. А
для этого надобна молитва.  О коей я  вам уже говорил: "Господи, люби  меня,
как  я люблю тебя,  Господи".  Вы забыли или не поняли вторую часть молитвы.
Любовь к Господу - любовь ко  всем Его созданиям. В том  числе, к блудницам,
ворам,  убийцам. Ибо  и они -  дети  Господа.  И в них, как  и в  вас  сидит
смущающий всех Дьявол. Мыслью о Боге,  данной мноюд вам молитвой, уничтожьте
Дьявола  в себе. Не изгоните, а уничтожьте. Словом помогите ближнему  своему
уничтожить  Дьявола.  И, конечно же, покаянием. Только  помните, покаяния не
могут быть бесконечны. Покаяние несет облегчение. Но не даст вам спасения от
греха. Потому что память о совершенном грехе будет с  вами и в вечной жизни.
И чем больше грехов, тем тяжелее память.
     - Но, Равви, -  утирая слезы концом веревки,  сказал Францисканец, - не
терзай нас. Христос смертью своей искупил наши грехи.
     -  Нет,  милые вы  мои, -  отвечал Мовшович,  - Христос  смертою  своей
заплатил только часть  цены  за ваше спасение. Он оплатил тольк  первородный
грех. Это только первоначальный  взнос.  Остальную цену нужно платить самим.
Или не платить. Свобода воли, родные, свобода воли...
     Всем  дано  воскресение.  Но перед смертью и  после  нее каждый сам над
собой  будет  творить Страшный Суд. Перед  лицом  своим,  перед  Лицом  Отца
нашего, перед лицом Сына Его, перед  лицом Святого Духа. Невозможно лукавить
в краткости смерти. И тем более невозможно луквить в вечности будущей жизни.
Не будет геены  огненной, не будет  ада, не будет Сатаны. Вне вас.  В вечной
жизни геена огненная, ад и Сатана будут в вас самих. Причем, у каждого свои.
И  только  покаяние делом  и  словом, которое  становится  делом,  приблизит
спасение.  И покаяние  это должно идти не от страха перед Богом, а от страха
перед самим собой. И от любви к Богу и его творениям...
     В оцепении слушали ученики слова Мовшовича. Перед их душами открывались
вечные внутренние  муки, вечные отрадания, вечное ощущение  совершенного ими
греха.
     - Сделай что-нибудь,  Равви! -  взмолились они  хором. -  Избавь нас от
муки  завтрашней. И муки сегодняшней.  Сотри  из  нашей  памяти, то, что  мы
сделали. Верни нам относительный покой. Верни нас на несколько часов  назад.
Умоляем!.. - И ученики забились в песке у ног Мовшовича.
     Тусклым  взглядом   обвел  Мовшович  корчившихся  от  нестерпимой  муки
учеников. А  потом  поднял  глаза к  небу. В небе,  белом  от  жары,  висело
озверелое  Солнце. Внезапно Солнце как бы вздрогнуло  в  испуге,  белое небо
вокруг  него потемнело,  стало  стягиваться  в постепенно  темнеющее  пятно,
сгущалось, внутри него началось какое-то клубление. И через несколько секунд
безумное  Солнце скрылось  в  черной туче. Внезапно  в  ее  центре вспыхнуло
пламя, как агония умирающего Солнца. Или рождение нового. Пламя вытянулось в
ломаную линию,  заскользило к  земле и  ударилось в правое  плечо Мовшовича.
Ослепленные ученики в ужасе упали мордами в  песок.  Когда же ужас прошел, и
они  смогли  открыть  глаза,  на  правом плече Мовшовича сидел белый голубь.
Потом голубь  взлетел и растаял в мгновенно просветлевшем небе. Все на время
успокоилось.  Лишь  в  и без того раскаленном  Солнце  вспыхнула  еще  более
ослепительная точка.
     Старое полусгорбленное тело Мовшовича выпрямилось. Дряблая висящая кожа
стала наполняться подобием  мышц,  морщины  старости  на лице превратились в
складки  мудрости  и  силы.  В  поблекших от  лет  глазах  завертелись искры
пламени.  Мовшович утвердился на  окрепших ногах, и его глаза, увеличившиеся
до размеров Вселенной, устремились к могиле блудницы Елизаветы из Натании.
     И  вот уже камни на невзрачном кургане стали расползаться. Потом начали
громоздиться  один на другой и уже  упорядоченном виде. И рядом с дорогой  в
священный  город Хеврон  выросла  знакомая  ученикам и  приходившим  до  них
путникам хижина. Но она была пуста. Великая блудница, точнее ее растерзанное
тело лежало, полуприкрытое песками Иудейской пустыни.
     Мовшович вытянул руки к  могиле. Из  глаз  выплеснулось подобие  языков
пламени.  Песок  фонтаном  взметнулся  вверх  и,  оплавленный,  упал  вокруг
образовавшейся  ямы. На  дне которой лежали  перемешанные  с  песком  клочья
Елизаветы из Натнии.
     И снова в глазах Мовшовича появились отблески пламени. Стали срастаться
переломанные   кости.  Их  стали  оплетать  обрывки  сухожилий.  Куски  мяса
прилепились к ним. Кровь, впитавшаяся в стены и дно могилы потекла в ожившие
артерии.  Расколотый  череп  вернулся  на  свое  место, покраснели  губы, во
впадниах открылись  некогда вытекшие  глаза,  Елизавета села в  своей бывшей
могиле.
     Взметнулись  вверх  руки  учеников,  бессвязные  вопли  славили  Равви,
Господа и Святого Духа.
     А руки  Мовшовича  опустились,  усталость согнула плечи, съела  подобие
бицепсов,  истончила  икры. Жесткие черные волосы на  груди побелели,  стали
реже.  И  Мовшович  стал  все  тем же  старым Мовшовичем.  Каким и  был  все
последние годы жизни в том мире. И последние - в этой. И это говорило о том,
что до Царства Божьего он еще не добрался. Хотя миг Творения и коснулся его.
И свидетельством того была живая блудница, сидящая в своей могиле.
     Не  успел Мовшович  утвердиться в этой мысли, не успели пролиться слезы
радости  учеников при виде воскресшей Елизаветы,  как лицо ее  исказилось. И
снова началось насилие учеников над дней. Хотя они в нем и не участвовали. И
вновь  взлетели  камни,   вновь   затрещали  кости  под  ударами.  Вновь  из
разодранных сосудов  хлестнула кровь.  И холм камней  из разрушенной  жижины
снова вырос на дороге в священный город Хеврон.
     И снова ученики согнулись под тяжестью совершенного ими греха.
     27 - Такие дела, - проговорил Мовшович,  - видно  вам суждено ходить  с
этим. И  мне  - тоже. Как учителю  вашему. Как  не  вмешавшемуся  свидетелю.
Видно,  каждый из  нас будет жить с ощущением греха. И это  правильно.  Если
память о грехе будет постоянно исчезать и терзать ваши души, то грехи людей,
живущих  на этой  земле, будут  множиться. Заполнят все пространство.  И  не
останется  места для блага.  Ибо место  блага  заполнят множащиеся грехи.  И
только память о свершенном грехе удержит от свершения новых...
     - Накажи нас, учитель, только избавь от памяти. Суди нас самым страшным
судом. Только избавь от памяти!..
     - Нет, - сказал  Мовшович, - боюсь, что Господь не дал мне права судить
вас.  Или  еще  кого-нибудь. Себя и только себя может  судить  Человек перед
лицом  Господа.  И вы, в этом мире, сами будете  судить  себя. Каждый  - сам
себя.  Каждый  из  вас - всадник  на  вороном коне. И мера  в  руке его. Для
каждого из нас. Возможно, это и есть Суд Божий. Здесь. А не там. Ибо  каждый
из  вас  - частица Божья. Созданная  по  образу  и подобию Его. И его образ,
заключенный в кажом из  вас,  будет  судить заключенное в каждом из  вас Его
подобие... А впрочем, - подумав, завершил свою речь Мовшович,  - может быть,
я и ошибаюсь... А теперь пошли...
     И Мовшович повернул в  сторону Хеврона. И  тяжелым спотыкающимся  шагом
пошел по каменистой дороге.  И таким же шагом, неся на себе непомерный груз,
побрели ученики.
     Дорога слегка шла на подъем. И с каждым шагом  ученики шли все тяжелее.
И когда они дошли  до  места,  где  подъем сменялся  спуском,  что-то  вдруг
щелкнуло в их головах. Они разом остановились на вершинке и разом оглянулись
назад. И  там, в  назади,  мерцала  хижина  блудницы. И  сама она стояла  на
пороге. И смотрела в душу каждого ученика.
     -  Пошли,  - приказал  Мовшович. И  скоро  вершинка  скрыла видение.  И
невозможно  было  понять  ученикам:  то ли  это  -  память  о  грехе.  То ли
бесконечное  милосердие  Божье,  воскресившее  Елизавету.   Что  давало   им
некоторую надежду. Надежду, что грех их, несмотря на слова Мовшовича, исчез.
И не будет у них необходимости судить самих  себя. Ибо, как нам кажется, нет
ничего страшнее для человека, чем суд  над самим  собой.  Ибо  никаким судом
ничего  уже  нельзя  изменить. И  память  останется  самым  тяжким и  вечным
приговором.
     28 И вот они, раздавленные  и пустые, пришли в священный город  Хеврон.
Древнюю столицу Израиля. В пещеру Махпела. Где были похоронены сам Мовшович,
сын его Исаак, сокращенно Костик, его внук Иаков и их жены. Все это не очень
соответствовало  Первой  книге  Моисеевой,  которую  Мовшович проглядывал  в
другой жизни. Но вполне отвечало событиям,  происшедшим с ним в период белой
"белой горячки". Ученики распростерлись перед могилами праотцев.  А Мовшович
встал перед своей собственной. На крышке которой было написано на праиврите:
"Григорий Мовшович и жена его, Ксения".
     И говорил Мовшович со своей женой Ксенией, собственноручно сожженной им
в  большом  погребальном  костре.  Вместе  с  сыном его Исааком, сокращенно,
Костиком... И  в то же самое время жившей  в оставленной Мовшовичем  Москве.
Вместе  с детьми  своими и его,  Костиком и  Вовой.  Которых он  добровольно
оставил, уйдя к Господу.
     - Плохо тебе, Гриша, - говорила ему жена его Ксения из далеких времен и
пространств.  - Уйдя,  ты оставил у нас свою любовь к нам, конкретным людям,
самым близким в той твоей жизни. Ты поступил, как поступил. Навсегда оставил
нас  без себя.  Здесь.  И себя - без нас.  Там. Очевидно, так подсказал тебе
твой Бог. И ты сам  выбрал.  Это не  последняя  твоя смерть, Гришенька. Тебе
предстоит короткий путь к новой смерти. И бесконечно длинный к  новой жизни.
Очевидно, так предназначил тебе твой Бог.  Возможно, своей новой смертью  ты
откроешь дорогу к новой жизни. Где мы, возможно, встретимся. Иди, Гришенька,
-  говорила жена  Ксения из  двух  таких разных прошлых, - мы помним и любим
тебя. Хотя, мягко говоря, ты был не самым лучшим мужем  и отцом. Иди, смерть
и жизнь ждут тебя. Господь с тобою...
     Ксения помолчала, а потом добавила:
     - С детьми все  в порядке. Костик пишет  и даже публикуется. Вова завел
свой бизнес и новую собаку. Кокер-спаниэля. Зовут Бондом. Но  как ты гулял с
его первой собакой, так с Бондом  гуляет Галка. А впрочем, ты  ее не знаешь.
Он  встретил ее уже после  тебя.  Мама твоя ничего. Только  у  нее постоянно
кружится голова. Денежек на жизнь пока  хватает.  А я очень скучаю  по тебе,
Гришенька. Чтобы у нас  раньше не  было. Но что  делать. Ты сам сделал  свой
выбор. Я на тебя не в обиде. Хотя в доме без тебя пустовато...
     И голос Ксении окончательно затих.
     Тяжко было Мовшовичу. Темная и  светлая дали внезапно  открылись  перед
ним.  Во  всей  своей  ужасающей  и  прекрасной  полноте.  Страх  и  надежда
перемешались в нем. Схватились в жуткой борьбе. И глядя на могилы жены своей
Ксении,  сына  своего Исаака,  сокращенно  Костика  и  внука своего  Иакова,
которого он никогда не видел, Мовшович сделал свой выбор.
     - Да не минует меня чаша сия. В руки твои отдаю себя, Господи. Вместе с
тобой пройду я  свой  путь до  конца. И начну  все с начала. Благодарю тебя,
Господи, что  ты дал мне выбор.  Как дал его Адаму,  показав  дерево добра и
зла. Куда  идти мне,  Господи?  Подскажи.  А  что делать  с  твоей  помощью,
попытаюсь определить сам...
     И услышал голос Господа:
     - Иди в Капернаум. Там другой мой сын  творил чудеса. Доказывая, что Он
- мой сын. Иди и ты. Ты уже убедился, что Я дал тебе силу чуда. И твое право
пользоваться ею. Или нет. Иди и выбирай, Мовшович. Но я всегда буду с тобой,
Мовшович. Иди, сын мой...
     - Иду, Мовшович, - ответил Мовшович  и  встал  с колен.  Потом он, кого
пинками, кого словом, вывел учеников из молитвенного экстаза. А затем  и  из
пещеры Махпела.
     29  И  вот двенадцать  учеников во главе  с  Мовшовичем, утерев слезы и
сопли, таща за собой  связь времен, пошли на север, в Капернаум. Его  город.
Город,  где  Он уплатил подать на храм. Город, где  жили Симон-Кифа и Андрей
Первозванный. Город, где Он исцелил тещу Симона,  лежащую в  горячке. Город,
где он избавил Матфея  от заботы о казне римского императора. Капернаум, где
Он  много чего говорил, много  чего пророчествовал.  Много  чего совершил  к
вящей славе Господней.
     Шли    они   по   дороге.    Им    встречались   стада   коз,   ведомые
меланхоличноразвязными бедуинами. Бредущие в  Хеврон  паломники. Их обгоняли
автобусы  с туристами.  Периодически встречались сопровождаемые  легионерами
колесницы с чиновниками по особым поручениям. И  в чем заключались эти самые
поручения, зачастую было неизвестно даже самим чиновникам. Пекло раскаленное
небо, вяленая на солнце пустыня, казалось, не имела конца. И когда распухшие
от жажды язык учеников не помещались во рту и обдирали небо, Господь посылал
им  ключ с водой. Которого в пустыне не могло быть по определению. Ибо, если
кого  Господь  отправил  в путь,  то Он  сделает  все,  чтобы этот  путь был
пройден. Волей пославшего Господа и волей идущего.
     И вот по пути в Капернаум, они опять пришли в Иерусалим.
     Это  произошло в тот самый день, когда  римляне начали  разрушать Храм.
Когда  рушились стены, растаскивались драгоценности, разливались по каменным
мостовым благовония. И два осла тащили в Геену ковчег Завета. На краю обрыва
два здоровенных легионера подняли скрижали и  швырнули их в смрадную горящую
бездну. Потом  один  стал пить  вино из услужливо  поданного каким-то изгоем
кубка. А второй зализывал пораненный каменным краем мизинец праваой руки. Но
сколько бы он ни лизал, кровь не  останавливалась. А наоборот  струилась все
больше  и больше.  Она  стекала  по  волосатой руке, белоснежной тунике,  не
задерживалась на блестящих поножах и,  перевалив через рубцы сандалий, шипя,
сворачивалась в жаркой пыли. И вместе с кровью уходила жизнь из легионера. И
вот он  упал, обескровленный  до конца.  Кроме сгустков крови, оставшихся на
губах. Да и те скоро высохли, потрескались, превратились в пыль. И улетели в
Геену вместе с душой легионера.
     А  тот  легионер,   который   пил  вино,  побледнел   тоже.  Но  не  от
обескровливания. А  от того, что его кровь внезапно  потеряла свой цвет. Она
стала  не  красной, не желтой,  не черной,  ни  еще какой. Она просто  стала
никакой. А если в жилах человека течет никакая кровь, то и он никакой. Нет у
него чувств,  нет желаний,  ни  даже  вожделений.  А есть  только  тоска  по
утерявшей цвет крови. И очевидно, эта тоска так  заполнила легионера, что он
отбросил кубок, поднял бесцветные руки.  И с безысходным  криком  "О, боги!"
сделал шаг в пылающую бездну. И смешался с пеплом сжигаемой веками падали.
     А  отброшенный им кубок попал в висок изгоя  и бросил его туда же.  Где
вечный огонь и вечный стон.
     А вокруг стоял народ  израилев, туристы,  деловые люди. Кто  рыдал, кто
рвал на себе волосы, кто смеялся...
     - Учитель, -  плача,  спросил  Мовшовича Крещеный Раввин, -  что будет,
Учитель.  Нет  скрижалей Завета,  нет заповедей  Господних.  А  значит,  нет
ничего. Что будет, учитель?..
     Недолго молчал Мовшович.
     - Сынок, -  мягко  сказал он Крещеному Раввину,  -  ничего не  исчезло.
Заповеди Господни, принесенные в мир Моисеем, не только в камне. Они во всем
мире. Они  в  каждом человеке,  в котором  живет Господь. И  который живет в
Господе.  Скрижали,  это  только каменные узелки  на память.  Чтобы  Дьявол,
пытающийся  жить в человеке,  не вытеснил из  него Господа.  Но ты прав. Без
памяти нет ничего. Скрижали вернутся со временем. А пока.
     И  Мовшович сделал шаг  с обрыва.  Медленно он  шел по  языкам пламени,
вырывающегося из Геены.  Все  более и более погружауясь в нее, пока не исчез
совсем.
     - Жертва, жертва... - прошелестело по народу Израилеву.
     - Жертва, жертва... - содрогнулось в рядах римских легионеров.
     - Жертва, жертва... - замирающим шепотом застыло в губах учеников.
     И когда безысходность и восторг  захлестнули  всех и вся, на  Иерусалим
обрушились потоки воды. Может,  минуту,  может,  две, а может,  и три минуты
продолжался ливень. А когда он также мгновенно, как и начался, стих, на краю
Геены стоял Мовшович.  Толпа смолкла.  Мовшович заглянул сначала в бездну. А
потом поднял глаза к небу. Загремел  гром. Один раз, второй третий... Десять
раз гремел гром. И десять раз звучал голос:
     - Да не будет у тебя других богов перед лицом Моим!
     - Не делай себе кумира!
     - Не произноси имени Господа Бога твоего напрасно!
     - Помни день субботний, чтобы святить его!
     - Почитай отца твоего и мать твою!
     - Не убивай!
     - Не прелюбодействуй!
     - Не кради!
     - Не произноси ложного свидетельства!
     - Не желай ничего, что у ближнего твоего!
     И   когда  голос   лзамолчал,  возликовал   народ  израилев,   смущенно
успокоились легионеры, стали разбредаться туристы. Обняли Мовшовича ученики.
     - Придет время, -  сказал  Мовшович,  - и  восстанет  из обломков Храм,
вернутся  в  него  скрижали. И  возрадуется со  всем миром  народ  израилев.
Частица  мира, избранная Господом  для служения  Ему.  Пока другие народы не
проникнутся Святым Духом. До конца.
     30 А Мовшович вместе с учениками пошел дальше на север. Через Самарию в
Галилею. Где проповедовал  Он. А  население  Иерусалима осталось у  развалин
Храма, у  остатков  стены,  молиться, плакать  и ждать. Когда явится Мессия,
чтобы восстановить Храм. Как воздвиг его Соломон, сын Давидов.
     И вот ученики пришли  в Его  город. Нет смысла описывать Капернаум. Кто
там был, его видел. А кто не был, все равно ничего не почувствует. Как бы мы
его  ни описывали. Потому  что трудно описать насыщенность какого-либо места
Им. Его  благодатью,  Освященность  Его  словом,  Его  присутствием.  Скажем
только, Капернаум встретил Мовшовича жуткой суетой. Погоняемой другой суетой
в  сторону  еще  большей суеты. Экскешн, экскешн, экскешн...  Стаи туристов,
стремящиеся в один день сожрать всю духовную пищу. Запихать ее в себя, через
глаза,  нос,  рот,  уши.  Чтобы  также в один  день  извергнуть  ее в другой
экскешн,  экскешн,  экскешн...  Ибо  питаться нужно  каждый  день.  Питаться
медленно, неторопливо, ощущая  вкус  языком,  мозгом, сердцем.  Ибо  наскоро
схваченная  духовная пища не удерживается в человеке  надолго. И Извергается
из него нравственной блевотиной.
     Среди  насыщающихся   бродили  немногочисленные   проповедники.  Смутно
помнящие рассказы о Нем. Скармливая туристам трупы чужих воспоминаний...
     Наши остановились  в,  на первый  взгляд, брошенной  хижине.  Где  были
только  стены,  крыша  и каменный пол. Кое-как угнездившись на полу, путники
стали было засыпать, как в,  освещнном ночью, проеме двери показался силуэт.
Силуэт качался, как маятник, ограниченный в качании рамками дверного проема.
Причем этот  силуэт  густо  ругался  на  красивом,  отнюдь  не литературном,
русском языке.
     - Юрик! Седой! - узнал силуэта  по родным напевам Жук. -  Ты же умер от
цирроза.
     -  Ты,  бля, между  прочим,  тоже  умер,  - резонно ответил  качающийся
силуэт,  -  только,  бля, от  алкогольного психоза.  И  вот  мы встретились.
.......! Твою! Мать! - добавил он с искренним дружеским наслаждением.
     Мовшович  и Каменный Папа,  очарованные звуками родной речи,  встали  с
пола и обняли вкачнувшийся в дом циррозированный силуэт.
     Силуэт  неловко расцеловал их пахнувшими местным  портвейном  губами  и
рухнул на пол.  Потом закашлялся, обдавая  окружающих сгустками крови. Потом
помочился  в  гол,  глянул  на  поблескивающую   в   лунном   свете  мочу  и
удовлетвоернно заметил:
     - Опять, бля, кровь...
     - Что, - сочувственно спросил Каменный Папа, - опять цирроз?..
     - А как же, - убежденно проговорил Юрик Седой, - кто в прошлой жизни от
цирроза умер, тот в промежуточной жизни с циррозом и воскреснет.
     - Ничего, ничего, - засуетились Жук и Каменный Папа, -  Гришка: учитель
то есть, тебя исцелит. У него это запросто...
     -  Меня  сам доктор  медицинских  наук  Абрам  Исаакович Кац из  Второй
Градской не мог исцелить, - гордо отвечал Седой.
     - Сравнил! - всплеснул  руками  Жук. -  Там  - доктор, а  здесь - Гриша
Мовшович! Целитель, Божьей милостью! Гриша, Учитель, исцели Седого. А то что
же, покойник без мучений даже портвейна выпить не может...
     -  Это -  точно, - понурился Седой. - Вот уже шестой раз умираю, шестой
раз  воскресаю и каждый раз ссу  кровью. Печень, бля...  не  то слово... во,
пощупай...
     Мовшович притронулся  к правому  боку  Седого.  Из-под  ребер  выпирала
брусчатка Красной площади. В ответ  на  прикосновение Седой опять  помочился
кровью. Мовшович посмотрел сквозь  крышу на небо, услышал тихое воркованье и
легкий  голубиный топот.  Затем  он  протянул  внезапно  потеплевшую  руку к
брусчатке. И на  глазах учеников брусчатка стала исчезать, и через несколько
минут живот  Седого стал абсолютно  симметричным. Он  недоверчиво  глянул на
правое  подреберье,  помял  его, а  потом  контрольно  помочился  в  плошку.
Внимательно посмотрел на мочу и произвел анализ.
     - Чистый портвейн! - констатировал он, - и ни капли крови...
     Дабы удостовериться  в  истинности исцеления,  плошку пустили по кругу.
Все ученики, подтвердили, что  да, в моче Седого  содержится чистый портвейн
без  малейшей примеси  крови.  Мулла  подтвердил  сей  факт  со слов  других
учеников. Потому что вера запрещала ему пить вино. Тем более нацеженного  из
члена неверного.
     Тогда  ученики  упали на колени и возблагодарили Мовшовича за  чудесное
исцеление Седого. Тот тоже встал на колени, поцеловал край одежды  Мовшовича
и сказал с удовлетворением:
     -  Спасибо тебе, Гриша.  Учитель,  то есть. Наконец-то  я избавился  от
этого проклятого цирроза. И теперь умру, наверное, от алкогольного психоза.
     И в подтверждение своих слов тут же выбросился  из окна. И, несмотря на
то,  что  окно  находилось  в  нескольких  сантиметрах  от  земли,  разбился
насмерть. Выскочившие ученики, несмотря на темноту, обнаружили на его  губах
удовлетворенную улыбку.
     - Возможно,  вскорости, -  задумчиво сказал Мовшович,  -в его очередной
жизни мне придется исцелять его от алкогольного психоза... Но, скорее всего,
он воскреснет здоровым...
     -  Воскреси  его, Учитель,  -  робко  попросили Жук и  Каменный  Папа -
хороший мужик...
     - Зачем? - вопросом ответил Мовшович, -  тому, кто ушел с радостью, мое
воскресение не нужно. О нем позаботится Господь. Ибо именно Ему Седой вручил
свою дальнейшую судьбу... Так что, покончим с этим вопросом...
     И все замолчали и стали укладываться спать.
     31  Поутру  они  проснулись,  предали земле тело достигшего своей мечты
Седого, и как-то все разом захотели есть. Бывший Насморочный несколько нагло
потребовал от Мовшовича хлебов и рыб.  На что  Мовшович посоветовал  в  поте
лица добыть  хлеб  и  в  том  же  поте  рыб.  Как  завещал Господь  Адаму  и
последующим поколениям.
     Тогда Насморочный встал в позу и продекламировал:
     - Птицы небесные не жнут, не сеют, а пропитание имеют! - и гордый своим
знанием, сел  в стороне на камень. Как бы не требуя ответа. Как бы  посрамив
Мовшовича. Как бы вынуждая его из нихуя сотворить  хлеба и рыб. Мовшович же,
не говоря ни слова, подошел к  Насморочному, взял  за шиворот и подбросил  в
воздух. Тот шлепнулся на камень, на котором сидел. И во второй раз подбросил
Мовшович бывшего Насморочного. И в третий. И каждый раз Насморочный ударялся
о камень. После третьего раза Мовшович, отряхнув руки, спросил:
     - Понял?
     - Не-а, - честно ответил ушибленный Насморочный.
     - А вы, - обратился Мовшович к остальным ученикам.
     Те с дружным энтузиазмом отрицательно замотали головами.
     -  Так  вот, - заговорил  Мовшович, - птицы небесные, действительно  не
занимаются сельскохозяйственными работами, а пропитание имеют. Но вы, я имею
ввиду тебя,  - ткнул он  Пальцем в ушибленного,  -  забыли, что птицы целыми
днями летают!  Чтобы добыть  себе червяка насущного.  Долбают  клювами  кору
деревьев,  чтобы выковырять личинку для  своих птенцов.  И не  думают  о дне
завтрашнем. Потому что не умеют думать. И это такой же труд для птицы. Как и
для человека добывание хлеба насущного в поте лица. А что касается пота лица
у птиц, то его просто не видно. Потому что лицо у птицы покрыто перьями. Так
что,  если  кто  из вас  не  хочет  потеть,  пусть сначала научится  ЛЕТАТЬ.
Поэтому, друзья мои, пошли на берег моря, наловим рыб и часть их обменяем на
базаре на хлеб.
     Сказно  - сделано.  В  течение  часа  в  водах Галилейского  моря  было
наловлено достаточно рыб. Чтобы часть их обменять на базаре на хлеб и легкое
вино, Которое не опьяняет, а утоляет жажду телесную и возбуждают духовную. И
ученики  сели  вокруг Мовшовича, дабы  утолить эту  самую духовную жажду.  И
только  Мовшович  приступил  к  учению, как к  ним  подошел  мелкий  римский
начальник  с  четырьмя  вертухаями  и  потребовал  удостоверения   личности.
Удостоверения  не  в  смысле  документов,  а  в  смысле  того,  чтобы каждый
удостоверил каждого.  Когда  же  ученики с  трудом  для понимания начальника
удостоверили друг друга. А потом указали на Мовшовича, назвав его Равви  или
Учителем, мелкий римский  начальник  поскреб шлем, глубокомысленно посмотрел
на висящий на груди крест, потеребил его и сказал:
     - Слышали...  Это  ты говорил  в Вефиле  слова,  протворечающие  словам
Господа нашего Иисуса Христа?..
     -  Сын мой - отвечал Мовшович, -  ни слова против слов  Господа  нашего
Иисуса я не сказал. Господь наш Иисус учил одними словами Предвечного. Я учу
другими. Но и те, и другие исходят от Отца нашего. Предвечного, Премудрого и
Всеблагого. И нет между ними противоречия.
     - Кто  может  засвидетельствовать  истинность  твоих  слов?  Кто  может
засвидетельствовать их  истинность в  последней  инстанции? - спросил мелкий
римский начальник.
     - Господь наш и я, - отвечал Мовшович.
     - Этого - мало, - сказал мелкий римский начальник.
     - Между прочим, это - не мои  слова,  а Иисуса, - вспомнил  Мовшович, -
Святой Благовествование от Апостола Иоанна. Читал?..
     - Неграмотные  мы,  батюшка, - отставив копье,  сказал  мелкий  римский
начальник.
     -  Есть  у кого-нибудь Новый Завет? - обратился Мовшович к  собравшейся
толпе.  И  вмиг  к  нему  протянулись  затрепанные  книжечки  на арамейском,
греческом, русском, английском и прочих языках.
     - Читай!  - протянул  онодну  из  них мелкому римскому начальнику.  Тот
неуверенно   взял   книжицу   и  вдруг  уверенно   стал   декламировать   на
старонорвежском:
     -  Дух  дышит, где хочет, и голос его слышишь,  откуда  приходит и куда
уходит, так бывает со всяким, рожденным от Духа...
     - Вот  видишь, - нравоучительно заметил  Мовшович, - для рожденнного от
Духа нет ничего невозможного...
     - Равви! - заорал мелкий римский начальник на фарси, даже не подозревая
о существовании оного, - верую в Отца, верую в Сына, верую в тебя!..
     - И мелкий римский начальник стал целовать края хламиды Мовшовича.
     - Остынь, - поднял его Мовшович, -  не персонифицируй меня с Мессией. Я
-  человек, посланный Господом только для того, чтобы открыть человекам, что
они - человеки. Что каждый из них - частица Божья. Владеющая даром творения.
Если  и  не  сейас,  то -  потом. Если  Сын Господень  жертвой своей подарил
человеку  новое  качество,  качество  спасения   и   жизнь   вечную.   То  я
просто-напросто сообщаю человеку о заложенных в него Господом возможностях в
жизни вечной. В жизни после спасения.
     -  Но как  же?! -  в  исступлении  кричал  мелкий римский начальник  на
кельтском наречии. - Ты дал мне то, чего во мне не было и быть не могло! Это
- чудо! А чудо доступно только Мессии и его апостолам!..
     - Хм, -  усмехнулся  Мовшович,  -  нет  никаких чудес.  Все в этом мире
естественно.  И  нет  ничего сверхъестественного.  Существует  воздух, чтобы
дышать. Существует вода, чтобы пить. Существует хлеб, чтобы есть.  Все это -
творение Божье! И исцеление больных,  и мгновенное  обучение, и  накормление
пятью хлебами пяти  тысяч - такое же творение Божье. А не чудо. Я пришел вам
сказать, что - человек,  частица Божья, и принести вам Его  слово о творении
человеком.
     И в подтверждение слов Мовшовича засветились  одежды  его.  И  лицо его
наполнилось светом. А вокруг головы распостранилось сияние.
     32 В восторге  смотрели жители Капернаума на преображение  Мовшовича. И
вдруг  увидели,  что  вокруг головы  каждого  появилось пусть и  слабое,  но
сияние. И  каждый из  них сквозь собственный свет увидел бесконечность пути,
по которому предстоит идти каждому. Сегодня,  завтра, вовеки  веков.  И в их
земном  скончании.  И хоть  неисповедимы  пути Господни,  но вряд ли Господь
проложил их только для себя.  Считать Господа столь расточительным несколько
расточительно. Это очень удобное оправдание, чтобы  не идти. Чтобы не искать
те пути, по которым прошел Господь. Указывая этим путь и тебе.
     И упали все на колени, и слезы умиления потекли из их голаз, и вознесли
они молитву Господу. Который через Мовшовича  открыл им путь  к  творению  И
вместе  со всеми  стояли на коленях Мовшович и  учениками. И вместе со всеми
молились Господу. Только Францисканец оставался на ногах.
     - А ты что не молишься? - спросил его Мовшович.
     - Видишь  ли, Равви, - заменжевался Францисканец,  -Господь  наш  Иисус
сказал:  "Ты  же, когда молишься, войди в свой  дом, закрой за собой дверь и
молись  там.  Ибо  о чем  просишь тайно, Господь Воздаст тебе  явно". Нет ли
противоречия между словами Иисуса  и твоей молитвой?.. Прости меня, Равви, я
просто спрашиваю...
     - Нет, сынок, никакого противоречия здесь нет. Если  тебе очень хочется
есть, ты ешь.  Не выбирая  между рестораном,  харчевней или чайханой. Ты ешь
там,  где застал  тебя  голод.  А желание  молиться  бывает  сильнее чувства
голода.  И  потом,  Иисус  говорил  о тайной  молитве,  предназначенной  для
Господа. А не для людей. Коей  молятся фарисеи. В набожности  своей возвышая
себя над другими людьми. А значит, и  над  самим  Богом. А это, мил-человек,
гордыня.  Наша же молитва несет  в себе  гордость. Гордость за ощущение себя
творением Господа. Его малой частицей. А потом, - добавил Мовшович, - где ты
видишь свой дом?..
     И Францисканец тут же рухнул  на колени и вместе со всеми  вознес слова
благодарности Господу.
     Пока они благодарили  Господа, невдалеке  от них  стоял Некий человек и
терпеливо ждал  конца.  Но  так  как конца благодарности  не  было видно  и,
добавим мы, не было слышно, то Некий  человек  приблизился  и дотронулся  до
плеча ближнего ученика. Коим оказался бывший Владелец бесплодной смоковницы.
     - Что тебе, человек, благодарю тебя, Господи, почему отвлекаешь меня да
святится имя Твое, какая нужда привела тебя к нам, помилуй меня, Господи...
     - Видишь ли, святой человек, сказал Некий, - у нашего тысячника заболел
слуга...
     - Вызовите доктора, прости меня, Господи, что вынуждают отвлекаться  от
общения с тобой... Доктора, доктора, я сказал...
     - Слуга и есть доктор, - сказал Некий.
     Эта беседа прервала благодарение остальных учеников.
     - В чем дело? - спросил Мовшович.
     - Видишь  ли, равви, - отвечал бывший Владелец бесплодной смоковницы, -
у тысячника заболел слуга. И этот слуга - доктор. Во, смеху...
     - А то, врачей лечить не надо? - обратно спросил Мовшович.
     -  Пусть  сам себя лечит. Врачу - исцелися  сам! -  и расхохотался  над
придуманным им афоризмом.
     Мовшович поднялся с колен.
     - А ты кто будешь? - обратился он к Некоему человеку.
     - Посланец к тебе,  Равви, - признав в Мовшовиче  учителя, сказал некий
человек, -  прослышав о  тебе, тысячник приказал звать тебя.  А если сам  не
пойдешь, привест  исилой.  - И Некий  человек указал  на  стоящую  невдалеке
шеренгу солдат.
     - Это интересно, - поднял брови Мовшович, - а если я не подчинюсь?..
     - Власти надо подчиняться!  - важно-почтительно  сказал Некий. - Всякая
власть от Бога.
     - Кто сказал?
     - Апостол Павел.  В "Послании  к римлянам",  -  со  скрытым  торжеством
постравления сказал посланец.
     - Я преклоняюсь перед мудростью Святого Апостола. Действительно, всякая
власть -  от  Бога.  Но  и дождь тоже от  Бога. Однако, при  дожде  мы  либо
укрываемся от  него,  либо раскрываем зонтик. А  потом, напомни, где  он это
сказал?
     - В "Послании к римлянам"...
     - Вот видишь, парень, "к римлянам"... А я не римлянин. Так что, извини,
я  не  подчинюсь тебе,  Не подчинюсь  силе  власти.  И власти силы. Я  пойду
добровольно. Понял разницу?
     - Нет, - честно ответил посланец,  - но мне важно, чтобы ты пошел.  Что
бы доктор был исцелен.
     -  О!  - многозначительно поднял палец Мовшович. - А говоришь,  что  не
понял... Ты  понял главное. Чтобы человек  был исцелен. А кто он: при власти
или без нее не имеет никакого значения. Указывай дорогу...
     33 И Мовшович с учениками, ведомый посланцем, пошли к дворцу тысячника,
который  (дворец) стоял  на берегу моря. Посланец провел их  по  бесконечной
анфиладе комнат, террас, прочих волюмниев  и ввел их в залу. Где в роскошном
кресле,  белой  тоге  и венком  на голове  сидел  тысячник.  Около его  ног,
связанный по рукам  и  ногам корчился  больной. Периодически он собирался  с
силами и харкал в удерживающих его слуг.
     - Бесы, - сказал Крещеный Раввин.
     - Бесы, - сказал Мулла.
     - Бесы, - сказал Францисканец.
     - Бесы, - сказали бывшие  Прокаженный и Насморочный, Здоровый, Владелец
бесплодной смоковницы, Трижды Изменивший и оба-два Книжника.
     - Свихнулся, - подтвердили Жук и Каменный Папа.
     - Я знаю, что надо делать! - воскликнул Францисканец.
     - И что? - заинтересовался Мовшович.
     - Изгнание!..
     -  Мудро... - кивнул  Мовшович,  - приступай. Твоя конфессия искушена в
экзорсизме. Тебе и карты в руки. Приступай...
     Францисканец встал на  колени и стал горячо молить  Господа об изгнании
бесов из тела и головы больного. Он потел, сопел, сам колотился в судорогах.
А  все  присутствовавшие с  благоговейной  заинтересованностью  наблюдали за
перепитиями экзорсизма.
     Глаза  больного  стали вылезать из  орбит  и  беспорядочно  метаться  в
глазницах.
     Выплеснувшийся изо рта язык мотался из стороны в сторону. На теле тут и
там взбухали уродливые  бугры.  И  наконец, после вопля  Францисканца: "Молю
тебя, Господи, пусть  бесы покинут тела  этого  несчастного!" Вышеупомянутое
тело лопнуло  в  тысяче  мест. И зала заполнилась тысячами  разнокопытных  и
разнополыми  существ. И  эти существа стали суетиться  в каком-то немыслимом
танце и перемещаться  по  телам  присутствующих.  И в  главной  зале  дворца
тысячника  началась   форменная  хрестоматийная   вакханалия.   Слуги  стали
извиваться, многоязычно материться, изрыгать хулу на  Господа. Совокупляться
в самых немыслимых позах  и сочетаниях. И вот уже не только в слугах, но и в
учениках  стало проявляться  какое-то  томление. И напрасно они осеняли себя
крестным  знамением.  Не успевали они изгнать из себя  одного беса,  как его
место тут  же  занимал  другой. И только  Мовшович спокойно сидел  на полу и
наблюдал   за  Францисканцем,   которому  из-за   профессиональных   качеств
экзорсиста кое-как удавалось сопротивляться нежелательному вторжению бесов.
     - Ну, - спросил Мовшович, - что делать будем?
     - Нужно! - сопротивляясь  из последних  сил,  прохрипел Францисканец, -
достать! Свиней!..
     - Зачем тебе свиньи?
     - Загнать! В них! Бесов!! А свиней! В море! По канону! - и обессилевший
Францисканец почти пал под натиском бесов.
     Мовшович  поднял  глаза к потолку и  взглядом  встретился с  невидимыми
глазами Бога.
     - Ну что, Мовшович, - сказал он, - повторим эксперимент?..
     - Но ты же знаешь, Мовшович, - услышал он, - нельзя дважды войти в одну
и ту же воду. Надо идти дальше...
     - Я-то знаю, но они не знают. И не узнают, пока не удостоверятся  сами.
Поэтому пошли нам свиней...
     - Ладно, - вздохнул Господь. И в залу ворвалось стадо свиней.
     Францисканец  из  последних сил  оторвался от пола, неимоверным усилием
сдержал  себя от  конвульсий. И осенил всех крестным знамением. И в миг бесы
из  тел  присутствующих  переселились  в свиней.  А  те  со  страшным визгом
бросились  в море. И  утопшие в  нем свиньи совместно с заключенными  в  них
бесами  были  сохраны  рыбами.  Те  были  выловлены  слугами  капернаумского
тысячника, зажарены и поданы к столу. В честь исцеления одержимого доктора.
     Рыба, получившая позже название "рыбы Святого Петра" была съедена всеми
присутствующими.   Кроме   Мовшовича.  Особенно   налегали   Францисканец  и
Исцеленный.  И все вернулось  на круги своя. Изгнанные  бесы,  вселившиеся в
свиней  и  переваренные  рыбами,  вновь  были съедены людьми. И  оказались в
питательной среде. И тут  началось чтоз-то  невообразимое. Обезумевшие  бесы
скакали из тела в тело, оскверняли воздух, мочились по-собачьи, трахали друг
друга. И  свистели  в  два-три члена  одновременно.  Одновременно  ухитряясь
хулить при этом Господа. А так как они находились в большом количестве живых
людей,  то зрелище было омерзительным. Даже для привычных к бесам. А таковых
в капернаумском дворце не было.
     Ученики  Мовшовича тоже оказались участниками  грандиозного бардака.  И
даже  получили  от  него  некоторое  удовольствие,  несмотря  на  внутреннее
сопротивление. И ненависть к вселившимся в них бесам. И когда изможденные от
сжигавшей их души и  тела борьбы с бесами, они  свалились у  ног Мовшовича и
стали молить его об очередном изгнании, и Мовшович задал им вопрос:
     - Что, сильно ненавидите?
     - Не то слово, - разом выдохнули ученики.
     - То-то, и оно... А вы попробуйте полюбить...
     - Кого? - удивились ученики.
     - Бесов в себе. Дьявола...
     Ученики,  дергаясь от буйства бесов,  решили, что Учитель свихнулся. Но
Мовшович продолжал:
     - Возлюбите их, как порожденье  Божье, как частицу Его.  Ибо  ненависть
порождает только ненависть. А любовь - любовь. Ибо сказано: возлюби ближнего
своего. И  врагов своих. А кто вам ближе всего и  кто ваш больший  враг, чем
вселившееся  в вас порождение  дьявола и сам дьявол. Соберитесь с силами и с
благодарностью к Богу постарайтесь любить больше, чем ненавидеть...
     И   Мовшович  сел.  Дергающиеся   ученики  забормотали  сердцем   слова
благодарности Господу  за вселение в них бесов.  И  постепенно тела их стали
успокаиваться,  руки  перестали конвульсивно  извиваться. А  Первый  Книжник
поспешно выдернул член из  задницы Второго. Внутри каждого послышались звуки
какой-то возни,  умиленные вздохи и тихий плач. Потом звуки стихли, багровые
лица  учеников приняли  естественный цвет, движения стали  плавными. Покой и
любовь возвернулись в их души.
     -  Вот видите,  - назидательно  сказал  Мовшович,  -  любовь  своей  вы
совершили  акт  творения. Творения  чистоты  из  грязи. Только в бесконечной
любви открывается бесконечность творения.  Малая ненависть плодит большую. А
питаемый ненавистью дьявол  заполняет всю душу. И ненависть распространяется
со  скоростью эпидемии.  И малый  плевел ненависти со скоростью передаваемой
мысли в  считанные мгновения  может  сожрать весь Божий  мир. И Ему придется
начинатьвсе сначала. Поверьте  мне,  я уже это  проходил. И еле увернулся от
конца. Итак, говорю вам, любовью уничтожьте в себе ненависть и тогда сможете
творить Его Царство на земле...
     34  И сказав  так, Мовшович замолчал,  утомленный.  Утомленный  верой в
сказанное.  И  сомнением в истинности сказанного. Он  же был человеком. А из
дворца  каренаумского  тысячника  началось великое  выселение. Ибо  решением
исцеленных дворец был назначен "Храмом любви к дьяволу во имя любви к Богу".
     И  со всех концов  мира потянулись  к нему толпы  одержимых. Разные это
были люди. В  одних  сидел  дьявол похоти.  В других - дьявол чревоугодия. В
третьих  -  зависти...  А в душах многих жило по нескольку дьяволов.  И мало
того, что они сжирали душу челвека, эти бляди  еще  и воевали друг с другом.
Производя  в  душах еще большие  возмущения. И сосед  за  просто так  убивал
соседа. Жены еблись на глазах  мужей не с мужьями. Дети выкидывали родителей
из домов их.
     И  всех Мовшович учил  словом любви к дьяволу. ради  спасения дьявола и
самих  одержимых  им. Но  не хватало  сил  у  Мовшовича,  чтобы исцелить  от
ненависти всех. И тогда, подойдя к алтарю, обратился он к присутствующим:
     -  Приходят  люди  в  Храм,  одержимые  бесами  и  дьяволом.  И  уходят
исцеленными. На их место приходят другие одержимые и тоже  исцеляются. И нет
конца  потоку. И  не  будет.  Потому что  каждое  мгновение  рождаются сотни
человеков.  И  с рождением  каждого в  нем  рождается дьявол. И ни у  одного
человека  не  достанет сил,  чтобы  исцелить каждого. Поэтому, уходя отсюда,
передавайте другим  о сотворении  Храма  любви  к  дьяволу  в  душе  каждого
живущего. И каждого рождающегося. Тогда каждый станет источником любви. И не
останется в  мире ненависти. Не скоро это  произойдет, ребята, ой, не скоро.
А, собственно  говоря,  что путное  может  произойти скоро?.. Но  идти надо.
Чтобы пройти путь, его надо начать. Поэтому вперед, дети мои, вперед, падлы.
Я,  Григорий  Мовшович, волей пославшего меня, ставлю  вас в начало пути. От
ненависти к любви.
     И тогда из толпы вышел ветхий консерватор, не верящий в  нынешние дела,
а верящий в раньшие слова. Консерватор, который при виде  восходящего Солнца
требует дополнительных доказательств восхода.
     - Почему  ты учишь нас,  почему  говоришь слова,  не  сказанные  ранее,
почему  делаешь  дела,  не  деланные  ранее. Почему нарушаешь  привычный ход
вещей? Чем докажешь верность твоего учения, твоих слов, твоих дел?
     И  все  собравшиеся,  услышав слова  Консерватора,  усомнились  тоже. И
дьявол в них снова начал оживать. И расправаляя косматые плечи,  нетерпеливо
облизываться.
     Усмехнулся Мовшович:
     -  Не  ты  первый задаешь  этот  вопрос. И  не мне первому. Я  не  могу
предоставить  тебе  документ, подтверждающий истинность моих учения, слов  и
дел. На котором стояла  бы божественная печать. Как  не смог представить его
мой  предшественник. Распятый и распинаемый на  миллионах  крестов. Но скажу
тебе  так,  Каждый  человек послан  на  Землю  Богом.  На  каждом  лежит Его
потенциальная благодать. И если ты веришь в  Него, то поверишь и в меня. Как
в одного  из посланных Им. Он завещал вам любовь.  И  я говорю то же.  Итак,
идите и делайте любовь к человеку.  И сидящему в нем дьяволу.  А если, кто и
не верит, пусть все равно идет.  Ибо,  если вера без дел мертва, то дела без
веры существуют. И пусть  отдельные из вас отрицают  Господа. А заповеди Его
считают всего-навсего правилами  общежития. Соблюдайте их. Потому  что в них
дело. Помимо  вашего неверия, угодные Господу. И тогда дела породят  веру. А
вера породит дела. Чешите, мужики и  помните,  что  я вам сказал. И сделайте
первый шаг к творению...
     И все поверили. Кроме этого охламона-консерватора.
     -  Видишь ли,  - сказал охламон-консерватор, -  ты все время говоришь о
творении. Мы видели то, что ты сделал здесь и слышали о других твоих делах в
других местах.  Но подобное уже совершал Иисус. Но он говорил о спасении.  И
принес себя в жертву  во имя спасения человека. Поэтому-то мы  и поверили  в
него.  И в спасение человеков. Готов ли ты принести себя в  жертву? Чтобы мы
поверили в тебя. И в творение человеками...
     И охламон-консерватор смиренно отсутпил.
     -  Я ждал этого,  - усмехнулся Мовшович, - что ж, жертва, одно  из дел,
без которых вера мертва. Человекам нужны  трупы. - И он  посмотрел в небо. -
Да не минует меня чаша сия... - и повернувшись к людям, спросил:
     - Где вы хотите, чтобы я принес себя в жертву?..
     - Где обычно, - отвечали ему, - на Голгофе. На развалинах Храма.
     - Куда ходим мы молиться Яхве, - сказали иудеи.
     - Куда ходим мы служить Иисусу, - сказали христиане.
     - Куда ходим мы славить Аллаха, - сказали мусульмане.
     А  атеисты промолчали.  Потому  что им было  глубоко до фени,  кто кому
молится, кто кому служит, и кто кого славит. Они ни в кого не верили, никому
не  молились и служили только себе и себе  подобным.  За  что  их  не любили
представители всех религий и всех конфессий. Придерживаясь точки зрения, что
неверующих  нужно непременно обратить  в какую-нибудь веру.  А  если таковая
задача окажется невыполнимой из-за общеизвестной упертости атеистов, то их с
такой  же  непременностью  нужно  уничтожить.  Чтобы  избавиться от остатков
неверия на Земле. И такая возможность им  представилась. В Моссаде окопались
атеисты, отстаивая свою веру в безверие.
     35   И   ученики  обратились  к  Мовшовичу  с  просьбой  повременить  с
собственным жертвоприношением. И вместе со всеми отправиться в Моссаду.
     - Для чего хотите идти в Моссаду? - спросил Мовшович.
     - Чтобы утвердить веру Господню, - хором ответили ученики.
     -  Хорошо, - сказал Мовшович,  - пошли. И все вместе,  хором,  со всеми
верующими, походным маршем, пилим в Моссаду.
     И  вот по  дороге из Капернаума, через  Вифсаиду, по  западному  берегу
Иордана,   через   Иерусалим   боголюбивое  воинство  двинулось   на   опору
безбожников, крепость Моссаду. И впереди шли Мовшович с учениками.
     В Иерусалиме иудеи молились у еще дымящихся остатков  Храма. Мусульмане
уткнулись задницами  в  небо  напротив  мечети Аль-Акса.  Христиане со  всех
концов  земли  щелкали  полароидами и стрекотали видеокамерами в тех местах,
где побывал  Иисус.  И  когда  вооруженные отряды во  главе с  Мовшовической
компанией проходили мимо, все радостно приветствовали их. И призывали их раз
и навсегда покончить с безбожниками, нашедшими опору в Моссаде.
     И вот, получив благословение от священнослужителей всех религий, в  том
числе и от  языческих  римских жрецов,  святое  воинство свернуло к Мертвому
морю. И в северной его оконечности их настиг вечер. Солнце медленно  свалило
за  Иудейские горы.  Наступила  прохлада.  И  время ночлега. Были поставлены
шатры,  разожжены  костры. Но нечего было  насадить  на вертела,  нечем было
утолить  жажду. Ибо слева было самое мертвое Мертвое море. А  справа - самая
пустынная Иудейская пустыня.
     И все с надеждой смотрели на Мовшовича. А он сидел на пригорке, смотрел
в сторону исчезнувшего Солнца и, казалось, не ощущал ни голода, ни жажды.  И
обступили его ученики  и воины  всех вероисповеданий.  С тем, чтобы Мовшович
совершил чудо и накормил их. А также и напоил. Дабы у них достало сил, чтобы
дойти до Моссады и  сразиться с людьми, отвергнувшими  Бога. Или не знавшими
Его.
     И  встал  Мовшович и посмотрел  сначала в сторону  исчезнувшего Солнца,
потом глянул на звездное небо. Как  бы ожидая одобряющего слова Господа,  Но
не  услышал ничего.  Тогда  он повернул  голову  в  сторону  самого мертвого
Мертвого  моря.   Которое  не  могло  ни  накормить,  ни  напоить  человека.
Неподвижна  была  его  поверхность. Соль сковала движение воды  и  подавляла
любое  проявление жизни в своих  глубинах. Но под взглядом  Мовшовича  вдруг
всколыхнулась  его  поверхность.  Со  дна  потянулись  мучнистые  водоросли,
всплеснула хвостами неведомая рыба.  И вот уже водоросли выползли на  берег,
превращаясь  в хлеба. Множество  рыб забилось в  неведомо откуда появившихся
сетях.  Вода  моря стала чистой,  прохладной и  сладкой.  Намстолько чистой,
прохладвной и  сладкой, что  одного  ее глотка  оказалось достаточно,  чтобы
утолиь жажду.
     Насытившись и напившись, разнородно-святое воинство пало  на  колени  и
возблагодарила Бога (Богов) за знак своего  расположения к  делу, которое им
предстоит совершить.
     - Успокойтесь, -  сказал им Мовшович, - вот  сидите вы тут, люди разных
вер и благодарите Бога за то, что он дал вам воду и пищу. Чтобы вы выступили
в Его  защиту. Ине думаете, нужна ли ему ваша защита. Господь дал вам воду и
пищу не для поощрения. А чтобы утолить ваши голод и жужду. Потому что каждый
из вас - дитя Божье. И не оставит Бог детей своих без призрения. Несмотря на
веру  их.  -  Помолчал  Мовшович несколько  секунд,  а  потом добавил, - или
безверие...
     Глубоко вздохнуло небо, серп луны превратился в круг, вспыхнули звезды.
Замерли  воины,  пораженные  необычной  жизнью неба, луны  и звезд.  А когда
небесная  жизнь  утихомирилась,  все  уже  крепко  спали  вокруг  затухающих
костров.
     И только Мовшович  сидел  на пригорке и смотрел теперь уже на восток. В
сторону  Иорданских  гор.  Из-за  которых вскорости должно  было  вывалиться
Солнце.
     - Ну, Мовшович, - обратился он к Господу, - что прикажешь делать?
     - А  почему  я  тебе  должен что-то приказывать,  -  брюзгливо  ответил
Господь, -  это  - твое дело. Делай, что  считаешь угодным Мне. А я уж потом
определю степень  этой самой угодности. О,  Господи,  - сказал  Он,  - каким
чудовищным языком  я  заговорил. Впрочем,  ты меня  понял.  Делай,  как надо
делать. А я тебе подам знак, если где-то что-то в какой-то степени не совсем
соответствует моим  взглядам  на  мнеугодность.  И  не  обращай  внимания на
общественное мнение...
     Истинно я говорю? - спросил Сам Себя Бог и Сам  Себе ответил. - А когда
я говорил неистинно?..
     - И  каков  будет  твой знак,  Мовшович? - спросил Мовшович. Не  вполне
уверенный в правоте дела, которое оно затеял.
     -  Я  не могу  ответить на этот вопрос. Сейчас. Но  ты  его  несомненно
получишь. Когда пройдешь  свой путь. До конца. Ты знаешь свой конец. И я его
знаю. Весь  вопрос в  том, каким путем ты к нему придешь. И в зависимости от
пути и  будет  мой  знак. Иди, Мовшович, с верой в Меня, с верой в себя. Как
уже шел однажды  другой Мой сын. Иди, парень, и выбери то, что выберешь. - И
Бог замолчал.
     И  ему  на смену  из-за  Иорданских  гор  выбралось  заспанное  Солнце.
Постепенно  оно  размялось,  разогрелось,  ожило  и  разбудило  многтысячное
воинство.  Вооруженное, чтобы  привести к  Господу безбожников,  засевших  в
Моссаде.
     36  Легла  дорога  под  ноги солдат,  легла дорога под копыта лошадей и
ослов, легла дорога под колеса колеснциц. Пыль поднялась в  воздух. И в этой
пыли  из окрестных  поселений,  затеряных  в  мертвечине  Иудейской пустыни,
вливались в войско добровольцы. Чтобы огнем и  мечом вколотить в безбожников
силу и  славу  Господню.  А если их  тупые  головы и нечувствительные сердца
откажутся  не в силах воспринять  истину, то стало быть, и нет им  места  на
этой благодатной земле, созданной волей  Господа. Потому  что, каждое  живое
существо, наделенное  душой, просто обязано верить в Господа! В том или ином
виде. В том или ином обличьи. В том или ином его  философском  содержании. В
противном случае им должен наступить шандец.
     (Мы  не уверены, что слово "шандец"  в его сугубо национальном звучании
воспроизводилось в мыслях разноплеменной компании. Но его коренной смысл был
именно  таким. В о всяком случае, так нам его перевел Мовшович. А у  нас нет
никаких оснований подвергать сомнению его лингвистические познания.)
     Долго ли  коротко, но в  свое, определенное  время, войско добралось до
Моссады. Между  Мертвым  морем и  крепостью сновали  автобусы  с  туристами.
Которые чередовали целебное  купание  с  созерцанием мощных  слоновьих  стен
крепости. За которыми безбожники готовились защищать свое право на безверие.
     Перед штурмом ученики подошли к Мовшовичу.
     - Равви, чтобы биться  за веру, нам нужно оружие.  Где  мы возьмем его,
Равви?
     - Ваше оружие - слово Божие, - которое вы не знаете.
     -  Прости,  Равви, но мы  знаем  Священное Писание, - сказали  Крещеный
Раввин.  Францисканец,  Мулла  и Трижды  Изменивший.  Там  сказано: "Оружием
уничтожить  врага  своего,  дабы,   отвернувшиеся  от   единого  Бога,  были
уничтожены".
     - Да, это было сказано. Для спасения народа Израилева.  А сейчас другие
темпоры, другие море.  А посему должно из писания вспомнить учение Господа о
свободе воли. Каждый волен  есть от  дерева добра и зла. Или не есть. Каждый
волен сам  выбирать смерть. Или бессмертие. Священное право  человека - быть
спасенным. Или  не  быть. И это главное в  учении Господа. Поэтому в темноте
сгущающейся  ночи  мы  поднимемся в Моссаду  и  защитим волю  Божью вместе с
безбожниками... - И Мовшович встал.
     И вгляделся в небо. И вслушался в небо. И не увидел  знака  Господня. И
не услышал ничего. И не получил подтверждения своим словам. Но и не усмотрел
в молчании отрицания.
     Потом он оглядел своих  учеников. Один за  другим вставали они,  вручая
жизни свои в руки Мовшовича. А через него  и в руки Божьи. Встал  Жук, встал
Каменный   Папа.  Поднялся  Владелец   бесплодной  смоковницы.   Выпрямились
Здоровый, Бывшие  Насморочный и Прокаженный. Один за другим отряхнули пыль с
задниц  Трижды  изменивший  и  представители трех  основных  религий.  И  не
пререкаясь друг с другом присоединились ко вставшим Книжники. Ибо  кончилось
время учения. Настала пора следовать ему.
     В  стороне  от  дороги, ведущей  к  воротам  Моссады,  по  узкой козьей
тропинке, слегка обозначенной среди осыпающихся  скал, потекли  они  вверх к
стенам крепости. Свет звезд не позволял  им сверзиться вниз. А  когда звезды
скрывались  среди  туч,  дорогу им освещал Божий промысел. Во всяком случае,
так думал Мовшович.
     К утру они поднялись к подножь. крепости. Огромные валуны,  скрепленные
собственной   тяжестью,  не   оставляли  возможности  проникнуть  внутрь.  И
присоединиться к защитникам. Тогда Мовшович коснулся рукой огромного валуна,
лежащего в основании стены. И треснул валун,  и искрошился  валун, и  песком
заструился  вниз, открывая  дыру в стене  крепости. И в  этом Мовшович  тоже
усмотрел промысел Божий.
     Через  несколько минут они оказались  в  цитадели безбожников.  Которые
безмятежно спали  в обнимку  с  копьями, луками и мечами, уповая на крепость
стен и неприступность скал.  Вдоволь было  у  них  зерна, вдоволь было у них
воды,  вдоволь  оливкового  масла,  вдоволь  вяленого мяса, чтобы  выдержать
долгую осаду.
     А когда они проснулись, было поздно. Сквозь  образовавшуюся дыру вследд
за Мовшовичем  с учениками прошли  первые нападающие. Таким образом Мовшович
сыграл  роль троянского  коня.  И  в  этом  проявилось  все  многообразие  и
противоречивость   Божьего  промысла.   Первые  нападающие  открыли  тяжелые
бронзовые  ворота. И все многоверное  воинство  хлынуло на улицы  и прогулки
крепости.  Сверкнули  мечи,  засвиристели стрелы, хищно  облизнулись  острия
копий.
     37  Есть упоение  в  резне.  Когда  бронзовый наконечник копья входит в
мягкий живот и,  ломая  позвонки, выходит  с другой  стороны тела. А потом с
вязким хрустом выдергивается обратно. Чтобы найти очередной мягкий живот.
     Когда меч опускается на незащищенную  голову  и раскалывает ее  на  две
части. Обнажая свежую нежную мякоть мозга.
     Когда  стрела вонзается в аорту,  заставляя сердце толчками гнать кровь
не  в  сосуды,  а выплескивать ее на  сухую каменистую землю.  Унося с собой
жизненную силу и саму жизнь.
     И падали безбожники под яростные крики:
     - О, Адонаи! Во имя Иисуса! Алла  Акбар! О всемогущие Боги! - и прочее,
прочее, прочее.
     И вместе  с безбожниками падали и без того стоявшие на коленях ученики.
Отправляясь к  Господу. Словом защищая волю Господа  о свободе воли. Ушли  в
бесконечность  бытия  книжники,  сраженные мечами.  Упали, пронзенные  одним
копьем Здоровый, Бывшие Прокаженный и Насморочный. Обнявшись, упали со стены
Трижды Изменивший, Францисканец, Крещеный Раввин  и  Мулла. Бывший  Владелец
бесплодной  смоковницы  лежал,  разваленный  мечом  от темени  до  яиц.  Жук
некоторое время стоял с  поднятой рукой, пытаясь успокоить резню. Но получив
железной рукавицей по левой щеке, покатился по земле.
     - Что мне делать, Равви?! - с трудом встав, спросил он Мовшовича.
     - Подставь  ему правую щеку. Чтобы  показать, что  ты не  имеешь к нему
зла...
     И  Жук  подставил железной  рукавице правую  щеку, и снова покатился по
земле. И нова встал.
     -  Что  мне  теперь  делать, Равви?  - с  трудом шевеля  раздробленными
челюстями, спросил он.
     Ни на секунду не задумался Мовшович.
     -  Вспомни  о  моей  притче  о  догмах-островах.  Если новые  догмы  не
помогают, вернись к старым. И поскольку у тебя нет третьей щеки, врежь ему в
око за око... В виде исключения...
     И Жук  врезал. И врезывал до тех пор, пока не упал,  пронзенный  мечом,
прободенный десятком стрел с отрубленной мечом головой.
     -  Спасибо  тебе,  Гриша,  -  прошептали  мертвые  губы.   И  Жук  умер
счастливый.
     И  только  Мовшович и Каменный Папа стояли посреди  центрального  двора
Моссады,  да  валялся  невдалеке  какой-ото  старик,  внятно   и  со  вкусом
изрыгающий проклятья всем богам  на всех известных языках. От армейского  до
турецкого. Через кельтский с санскритом.
     И тогда Мовшович сказал Каменному Папе:
     - Когда нас будут брать, трижды отречешься от меня...
     -  Да ты что,  Гриша, - возмутитлся  Каменный Папа, - обалдел что ли?..
Чтобы я!.. От тебя... Да за кого ты меня?.. Бля буду!.. Чтобы мне второй раз
сдохнуть!..
     -  Успокойся,  Папа. Если ты погибнешь со  мной, кто  понесет  истинное
слово  Божье людям. Ради этого  ты  должен отречься. А  не страха ради. Твое
отречение   будет   угодно  Богу.  Сознательно  споткнувшись  в  малом,   ты
утвердишься в большом. Короче говоря, назовем  это  разумным компромиссом во
имя Божье.
     И  тогда  Каменный  Папа,  пустив  искреннюю  слезу,  бочком,   бочком,
отодвинулся от Мовшовича и смешался с рядами божьих защитников.
     38  А  Мовшовича  чудом  оставшегося  живым  богохульствующего  старика
загрузили в  повозку и  повезли в  Иерусалим. Чтобы  на традиционной Голгофе
предать мучительной казни через распятие. На традиционном кресте. На кресте,
который с недавних пор стал символом веры.  На котором в  очередной  раз был
распят Иисус.
     И  когда везли их в повзке,  к  Каменному  Папе,  плетшемуся  за  своим
другом, подошел араб и сказал: "И ты был с ним". И указал на Мовшовича.
     И иудей  подошел к  нему  и сказал:  "И ты был  с  ним", - и указал  на
Мовшовича.
     И христианин  подошел к нему и сказал:  "И ты был с ним", - и указал на
Мовшовича.
     И  тогда  Каменный  Папа разорвал на  груди хламиду. Чтобы признаться в
своей верности к Мовшовичу и  параллельно  послать всех  на мужской  половой
член, как толпа вдруг отшатнулась  от него. Ибо на груди у Каменного Папы на
гайтане висели крест, могиндовид и звезда с  полумесяцем. Которых раньше  не
было.  И  тогда  Каменный  Папа,  взглянув  в укоризненные  глаза Мовшовича,
услышал истошный вопль сидящего в повозке старика:
     - Такие с нами не ходят!..
     И  смирил  свой  гнев Каменный  Папа, и, указав на  висящие  на  груди,
атрибуты,  молча  сплюнул в сторону толпы.  Зашибив плевком  обвинявших  его
араба, иудея и христианина. Попутно смахнув кришнаита и последователя Вуду.
     И толпа отступила  от  Каменного Папы.  Ибо символы трех вер на груди и
способность одним  плевком  убивать представителей пяти  явно доказывали его
религиозность. Его  принадлежность  к воинам  Божьим.  После  этой небольшой
заминки все снова потащились в Иерусалим. Чтобы среди развалин Храма распять
на Голгофе двух нечестивцев, поперших сразу против всех религий.
     39  Мерно  шли  воины,  мерно  катились  повозки,  неровно  переступали
голенастые ноги верблюдов. Шаркала босыми ногами разношерстная  толпа. Среди
которой в повозке со связанными руками ехали Мовшович и неведомый Старик.
     - Кто ты? - спросил Мовшович Старика.
     - Старик, - ответил Старик.
     - Откуда ты, Старик? - спросил Мовшович.
     - Оттуда, - ответил Старик.
     - А куда? - спросил Мовшович.
     - Туда, -  ответил Старик. - Вместе  с тобой. - И закашлялся в поднятой
тысячами ног пыли.
     Больше  они  не  разговаривали. Да,  собственно,  о чем было  говорить.
Будущее было ясно. А прошлое осталось в прошлом. И на данный момент не имело
никакого значения. Мовшович думал о предстоящей казни. Думал как-то чересчур
легко. Потому что знал, что так будет. Потому что сам недавно сказал: "Да не
минует меня чаша сия". А о чем думал Старик, нам неведомо.
     А  когда настало время,  прибыли они в город Иерусалим. Средоточие трех
великих  религий. Имеющих одного Бога.  Во  имя которого и надлежало распять
пошедших против Него Мовшовича  и  Старика. Благо остальные  безбожники были
перебиты в крепости Моссада.
     По сложившейся традиции Мовшовича и Старика заставили самих тащить свои
кресты на Голгофу. Шли  они, спатыкаясь. А вслед им плевали христиане, ссали
мусульмане,  пердели  иудеи.  И   сколько  их  было,  плевавших,  ссавших  и
пердевших, мы подсчитать не могли. Может быть, двадцать тысяч, может, сто. А
может быть, и все полтора-два миллиарда. В общем, все  было  торжественно  и
возвышенно.
     Были приготовлены отборные гвозди, был принесен ритуальный молоток, был
приглашен   опытный   гвоздильщик.   Перед   казнью    гвоздильщик   получил
благословение  от  первосвященника  Иерусалима,  епископа  Иерусалима, имама
Иерусалима. Чтобы никто не мог усомниться в святости предстоящий процедуры.
     Первым  к   кресту  приколотили  Мовшовича.  Как   человека  достаточно
известного  в  Иудее  и  достаточно  долго пудрившего  мозги  ее  обитателей
псевдоучениями и  псевдочудесами. А потом присобачили и безвестного Старика.
Который уже  не  сыпал богохульствами. А  просто  молчал.  Выпростав  наружу
пересохший от жары язык.
     А  потом  кресты подняли  вертикально.  На  радость  собравшемуся  люду
Божьему.
     40 И  тут от боли впервые дрогнуло сердце Мовшовича. И закрались в него
смутные  сомнения в  истинности того,  что он  говорил и  делал в этой своей
другой жизни.  И  так тяжко ему было, и  так смутно, и  так больно,  что он,
против своей воли, прошептал:
     - Почто оставил меня, Отче?..
     И  тут приколоченный  рядом  Старик подобрал  свисающий язык  и  громко
сказал:
     - Не боись, Мовшович, Я - с тобой...
     Повернул голову, Мовшович  и  узнал Старика,  и вспомнил  его голос,  и
воспрял духом. И ощутил на своем правом плече легкое прикосновение. И увидел
белого голубя. И увидел свет,  исходящий от Старика к голубю. И от  голубя к
нему, к Мовшовичу. И радость пришла в его сердце. И неведомая сила влилась в
его  душу.  Боль исчезла  из  глаз.  Осмотрел  он толпу, осмотрел  развалины
Храма...
     И на  глазах у изумленной  толпы начали  расти стены Храма!  Каким  его
построил  Соломон!  Выросло Святилище!  Выросло Святое  Святых.  Вырос  двор
священников! Двор народа! А затем выросли и стены со всеми воротами!..
     В страхе и благоговении пали на землю зрители. Пали и не видели, как из
Геены  Огненной с ревом  вырвались скрижали  Завета и заняли  свое  место  в
Святилище.
     А когда  они  подняли головы, кресты были пусты.  Только торчали из них
сверкающие гвозди. Да высоко в безоблачном небе вился белый голубь.
     А потом пошел дождь...
     Мовшович был растворен в каком-то бесформенном серебристом пространстве
и ощущал какой-то  радостный  дискомфорт. И тогда сотворил он  землю и небо.
Земля  же была безвидна и пуста, и тьма над бездной, и Дух Божий носился над
водою. И сказал Мовшович: Да будет свет. И стал свет. И в  этом самом  свете
увидел Мовшович рядом с собою жену свою Ксению. И отделил Ксению от тьмы.
     И был вечер, и было утро: день один...