---------------------------------------------------------------
Источник: http://www.kulichki.net/inkwell/hudlit/ruslit/limonov.htm
---------------------------------------------------------------
Его панк-дочурка говорила впоследствии: "Кожаную одежду и браслеты с
шипами папаша стащил у меня". Я впервые встретил его за границей уже в
кавалерийских сапогах до колен, сшитых по заказу, в узких кожаных брюках, в
кожаной же фуражке с привинченным к ней металлическим двуглавым орлом, в
черной рубашке и черной кожаной куртке. В холодную погоду наряд дополняло
черное кожаное пальто до полу. От него всегда обильно и сладко пахло духами
"Экипаж".
Так случилось, что неожиданно мы обменялись столицами. Он, спасаясь от
французских налоговых инспекторов и в поисках нового рынка сбыта для своих
картин, рисунков и литографий, переехал в Нью-Йорк. Я же, после 35 или более
отказов в американских издательствах, сбежал в Париж, нашел себе
французского издателя, потом еще одного, да так и прижился в Париже, лишь
каждый год наезжая в Нью-Йорк на несколько месяцев.
И вот он меня ждет. Он меня требует, этот кожаный человек, уже успевший
отстроить себе новую жизнь в Нью-Йорке, подраться и помириться с "Ангелами
Ада", вместе с бандой прихлебателей и нанятыми в усиление отряда
гангстерами-ирландцами совершить налет на помещение своего бывшего
галерейщика и, си-лой сняв картины со стен, увезти их в фургоне... Мой друг
Алекс ожидает меня.
Об этом мне сообщил высоченного роста здоровенный, плечистый, пузатый
кубанский казак -- один из адъютантов Алекса, мотнувшийся ко мне с другой
стороны Грин-стрит в Сохо, я выходил из галереи. "Сам ждет тебя, -- объявил
мне казак. -- Ты ведь сегодня приходишь к нам..." Казак был в татуировках,
полуголый. Несмотря на конец сентября, в Нью-Йорке было липко и жарко --
остатки запавшего между небоскребов лета. Казака Алекс привез из Парижа.
Я не знал, что сегодня "прихожу к ним". Но, привыкший к стилю моего друга
Алекса, я не стал возражать. Лет пятнадцать назад Алекс, намеревавшийся
прибыть в Москву из родного города в русской провинции, заранее оповещал
нескольких посвященных о своем прибытии особыми таинственными знаками.
Письмом со стрелами, высланным за пару недель до приезда, зашифрованной
телеграммой или даже, как утверждал художник Кабаков, надписями мелом на
стенах во дворах домов на Сретенском бульваре и на асфальте у "Кировского"
метро.
Я пообещал казаку, что приду, но не пришел в ту ночь в новую, стоящую,
если я не ошибаюсь, несколько тысяч долларов ежемесячно мастерскую-лофт
Алекса в Сохо, не прокатился в новом хромированном элевейторе, не прошелся
по лакированным полам Алексовой, о двух этажах, студии-квартире. Я
побоялся.
Говорили, что у него нет денег. Что у него хуевые дела и нет денег. У
меня никогда не было денег. У многих русских нет денег там -- в Ленинградах
и Москвах, и нет денег тут -- в Нью-Йорках и Парижах. Обожествляя в
основном успех, русские говорят о деньгах мало и, по сути дела, от
отсутствия их страдают менее других наций. Но у Алекса всегда были деньги.
Алекс бил зеркала в ночных кабаре Парижа и вместо чеков оставлял на
салфетках расписки. Однажды, как утверждает молва, в кабаре "Распутин" на
Елисейских полях Алекс прокутил за ночь 50 тысяч франков. Мы Алексом
гордились.
Он брал за свои картины очень дорого, и литографии его продавались на
аукционах вместе с литографиями Шагала, Сальвадора Дали и Элеонор Фини. Но
за десять лет художественной деятельности на территории Франции Алекс
запрудил это небольшое государство своими картинами и литографиями. Ему
стало тесно на французской территории, и он, после нескольких
предварительных визитов в Америку, наконец, дополнительно подгоняемый
висевшими у него на хвосте французскими такс-чиновниками, загрузил в
самолеты свою бронзу, рабочие столы, свои любимые брик-а-бра, деревянную
индийскую лошадь восемнадцатого века, размером с нормальную пони, и рванул
в Нью-Йорк. Один воздушный перевоз его пожитков обошелся ему в десятки
тысяч долларов...
Я не видел его два года. Моя подруга Леля -- маленькая блондинка тридцати
ker, одиноко живущая без мужа в Ист-Вилледж, по секрету сказала мне, что
единожды Алекс занимал у нее деньги на еду. У него не было денег, и он
расшивался. То, что он расшивался, было самое страшное.
Сколько я его знаю, Алекс был зашит. То есть под кожу на животе ему была
вшита ампула, его десять или более лет лечили от запоев. Он мог не пить
год, зато потом вдруг напивался до бессознания. Однажды, утверждает молва,
пьяный, он бросился на свою галерейщицу с ножом. Он бил, и его били.
Пьяный, он душил, колол, рубил, по примеру своего папочки -- полковника
кавалерии, и при этом всегда выходил сухим из воды -- ни разу не сидел в
тюрьме и остался жив даже при последнем своем подвиге -- в столкновении с
"Ангелами Ада". Переметав в них содержимое целого бара, бутылка за
бутылкой, он все же под прикрытием того же казака вскочил в такси и
умчался...
В Нью-Йорке в этот раз я не мог найти себе места. Скорее всего я отвык в
Европе от города мазохистов, от его буйных обитателей и теперь никак не мог
попасть со всеми в ногу.
Некоторое время поебавшись с Лелей, я всегда с ней ебался, когда приезжал
в Нью-Йорк, я занятие это прекратил за полной ненадобностью, поскольку мы
уже ебались даже не дружески, но как брат и сестра. Образовавшаяся за
несколько лет родственность превратила наш секс (во всяком случае мой) в
шутку. В шутливую возню. Помыкавшись по Нью-Йорку, пожив в отеле, после
того как сбежал от Лели (она любезно оставляла меня жить в ее
апартменте...), я снял комнату у поэтессы Джоан Липшиц на Верхнем Вест-
Сайде и засел за работу над новой книгой, сорок страниц которой я привез с
собой из Парижа. Каждый вечер я выходил на Бродвей, оставляя за собой от
четырех до десяти страниц нового романа. Но увы, мне еще предстояло убивать
вечера.
Леля, которой нечего было делать после работы официанткой в ресторане,
хотела со мной общаться, и ее подруга Элиз, она же -- Лиза, тоже хотела со
мной общаться. Я спал с ними двумя, с Лелей и Элиз, или, если хотите, "они
спали со мной обе", и почему же нам было и не пообщаться? В этот приезд,
кроме Лели, я уже успел попасть в одну постель и с Элиз... Обстоятельства
жизни Элиз, темной брюнетки моего роста, непрерывно менялись. В описываемый
период она была рыжая, работала в галерее и жила в квартире румына,
который, как она утверждала, ее не ебал и находился в Гималаях, разыскивая
там места для съемок будущего фильма о... снежном человеке йети.
Одну минутку, читатель, сейчас я соединю Лелю, Элиз и себя с Диким
Алексом... Проснувшись с Элиз в одной постели, я, естественно, потянулся к
теплой пизде, как же иначе. Однако меня ожидал сюрприз. Ответив на мои
поцелуи и предварительные действия своими поцелуями и предварительными
действиями, Элиз, когда дело дошло до непосредственно полового акта, вдруг
попросила меня подождать немного и, встав с постели, постель находилась на
высокой антресоли, достала из одного из шкафчиков румына и принесла в
постель, протянув мне робко, что бы вы думали?.. Презерватив...
Я долго хохотал. Потом разозлился. Перед самым моим отъездом в Париж Элиз
была некоторое время чем-то вроде моей герл-френд. Во всяком случае она
много ебалась со мной, мы вместе посещали рестораны и... Кажется, это было
все, что мы делали, но появление презерватива меня обидело. Оказалось, что
по стране, наводя ужас на доселе весело и с энтузиазмом предававшееся
сексуальным утехам население, гуляет зловещий херпис. "Он та-кой,
Лимонов... -- со страхом объявила Элиз. -- Он у всех... Херписом больны
двадцать миллионов!"
В двадцать миллионов я не поверил. Я сказал, что я из Европы и к их
американским болезням не имею никакого отношения. Еще я высказал
предположение, что херпис, как и гэй-канцер, придумало и распространяет Си
Ай Эй, дабы остановить декадентское гниение, охватившее население
Соединенных Штатов. Такие, как они есть, все время ебущиеся секс-маньяки,
нимфоманки и гомосексуалисты, не смогут противостоять советскому нашествию
на Америку. Дабы приструнить свое население, специалисты Си Ай Эй по
пропаганде взяли две редкие формы болезней (а их существуют сотни, если не
тысячи видов) и подсунули их прессе. Пресса послушно превратила их в
эпидемии. "Президенту Рейгану нужны здоровые, краснощекие американские
семьи, -- сказал я Элиз. -- Евангелистам и вновь рожденным христианам нужны
здоровые семьи... Операция "гэй-канцер -- херпис" наверняка снизила
внебрачную сексуальную активность американцев вдвое, если не в десять
раз... И укрепила американскую семью. И тем самым укрепила американскую
государственность". Презерватив я одеть на член отказался. Я терпеть не
могу резину в любом виде.
От нечего делать девушки вдруг пригласили меня на обед. В квартиру
румына, бродящего в Гималаях. Вместе с собой я взял на обед французского
юношу Тьерри, моего приятеля, прилетевшего со мной в Нью-Йорк на одном
самолете. Ему негде было жить, посему я договорился с Лелей, что она
возьмет Тьерри к себе на некоторое время, пока они друг другу не
остопиздят...
И вот мы сидели и предавались дружескому трепу на фоне зеленых растений
гималайского румына, каковые занимали два обширных окна и взбирались на
антресоль, ту самую, где стоит кровать и несколько утр тому назад Элиз
протягивала мне презерватив.
Как многие женщины ее возраста, Леля -- алкоголик. По мере того как
понижался уровень калифорнийского "Шабли" в галлоновой бутыли зеленого
стекла, Леля становилась все более придирчивой и снова и снова повторяла
Тьерри условия его пребывания в ее квартире. Почему-то Леля особенно
упирала на то, что француз должен будет тщательно мыться всякий раз, когда
он будет ложиться в ее постель...
Рассеянно прислушиваясь к теперь уже пьяному голосу Лели, я невнимательно
разговаривал с Элиз, мы ожидали китайскую еду, заказанную по телефону в
ближайшем ресторане. Чувствовал я себя прекрасно, за день успел написать
восемь страниц книги, и сидел, попивая вино с женщинами, которые меня по-
своему любили и уважали, как бы с членами моей семьи, и посему мне было
спокойно и хорошо, как, возможно, человеку бывает спокойно и хорошо, если
он сидит меж любимых сестер. Тьерри при желании мог сойти за младшего
брата... Улыбающийся деливери-китаец принес еду, и девушки настояли на том,
что платят за еду они. Я согласился и только вручил китайцу доллар за
услуги. Сунув мой доллар в карман, китаец, медленно пятясь к двери, с
видимым удовольствием обозревал полупьяных девушек и нашу компанию. Я
думаю, он счастлив был бы остаться некоторое время с нами и вскарабкался
бы, не снимая белого фартука, на одну из девушек.
Поедая скрывающиеся среди мореных овощей свинину и курицу, обильно
смазывая все это сой-соусом, сопровождая рисом и опять и опять белым вином
и пивом в случае Тьерри, мы наконец поглотили все изделия китайской кухни и
отвалились от стола, переваривая. И тут, под звуки музыки румына, девушки
предложили мне пойти к соотечественнику Алексу, с которым, каждая по
отдельности и обе вместе, они дружат. Ничего удивительного в дружбе двух
русских девушек с русским художником не было. Я даже не сомневался, что
каждая по отдельности или обе вместе подружки Леля и Элиз выспались с
художником, если это вообще возможно. Однако я их не осуждал, я давно
понял, что женщины принадлежат всем мужчинам, миру, и было бы неразумно и
эгоистично стараться сохранить их только для себя.
Я подумал: "Если это вообще возможно", -- имея в виду, что, несмотря на
годы знакомства, в сексуальном плане Алекс, мягко говоря "неопределенен"
для меня. Да, он женат, и у него остались в Париже художница-жена -- старше
его, и художница же, талантливая семнадцатилетняя дочка. Да, сам Алекс,
облаченный в кожаные садистские одежды, я уверен, производит на
непосвященного человека впечатление твердого, волевого, сильного и грубого
мужчины Алекса. На его картины, рисунки и литографии -- есть картины,
рисунки и литографии человека, запу-тавшегося среди полов, человека
неопределенного пола. Сладковатая непристойность исходит от его работ...
"Нет, -- сказал я. -- Вы идите, а я поеду домой. Я не хочу видеть Алекса
в хуевом состоянии. Победоносный вундеркинд Алекс, всеобщий любимец,
счастливчик и барин, я уверен, не научился спокойно переносить жизненные
неудачи и временные трудности. Судя по его голосу, девочки, а я говорил с
ним пару дней назад по телефону, он в жуткой депрессии. Я не пойду".
"Ну, Лимонов, -- сказали они, -- не порть нам вечер..."
"Ну, девочки, -- сказал я, -- не портьте мне вечер. Я пришел к вам на
обед, я хочу, чтобы вы меня развлекали. Развлекайте меня. Алекса я знаю
лучше, чем вы, общение с ним не развлечение, но достаточно тяжелая работа".
"Ну, Лимонов!" -- взмолились они, и Элиз, зайдя сзади за стул, на котором
я сидел, обняла меня и стала целовать в шею.
"Забудьте об этом", -- попросил я и заговорил с Тьерри о чем-то. Может
быть, мы с ним стали вспоминать, как меня арестовали таможенники в
аэропорту Кеннеди, и как мы с ним потерялись тогда, и как он нашел меня
только через объявление в "Вилледж Войс"...
Две пизды зашептались и забегали по квартире. Леля взобралась наверх на
антресоль, а Элиз, взяв в руки большую ржавую лейку, почему-то стала
поливать цветы и растения. Я невнимательно следил за их действиями, но,
переговариваясь с Тьерри, который очень устал и хотел спать, все же увидел,
что Элиз полезла с лейкой в окно. За окном был довольно широкий карниз, и
на нем также стояли кадки с растениями. Туловище Элиз вышло в окно и
скрылось, затем утянулась рука с лейкой, и наконец одна за другой утянулись
осторожно ее загорелые ноги.
Я вспомнил про презерватив и засмеялся. Тьерри удивленно посмотрел на
меня из страны сна. Ему было 24, это был его первый визит в Нью-Йорк, он
был беден, и вот уже неделю он каждую ночь спал в другой постели... "Ой!" -
- вскрикнула за окном Элиз, и вслед за коротким "Ой!" последовал тупой звук
чего-то очень тяжелого, свалившегося с нашего третьего этажа на асфальт.
Слава Богу, это была не Элиз, потому что она спешно показалась в окне: "Я
свалила горшок с пальмой!"
"Пизда! -- сказал я. -- И, конечно, прохожему старичку на голову?" -- За
музыкой, харкающей звуками из четырех колонок румына, ничего не было слышно
снизу, кроме полицейских сирен на Бродвее.
"Кажется, нет", -- с неуверенной надеждой объявила Элиз и умчалась из
квартиры. Я привычно ощупал свои карманы на случай, если вдруг придет
полиция. Нет, ничего инкриминирующего в карманах не было. Пару джойнтов я
переместил из бумажника в горшок с неизвестной мне породы буйным
тропическим растением, сунул джойнты между корней.
Побегав некоторое время между улицей и апартментом, дамы наконец
вернулись, запыхавшиеся и довольные, с веником и большой железной
кастрюлей, служившей горшком покойной румынской пальме.
Мы еще выпили вина, уже из другого галлона. Тьерри стоило больших усилий
держать глаза открытыми, он с нетерпением ожидал конца вечера, но не мог
уйти без квартирной хозяйки Лели.
"Пошли, пошли, Лимонов, Алекс нас ждет! -- вдруг опять завела старую
песню Леля, подойдя ко мне сзади, как раньше Элиз, и целуя меня в голову. -
- Я звонила ему полчаса назад и договорилась, что мы придем около часу
ночи. Он очень хочет тебя видеть".
"Эй! -- возмутился я.-- Но я не хочу его видеть. И что за манера
устраивать для меня свидания? Если бы я хотел, я бы позвонил ему сам. Но я
не хочу! Вы, девочки, знаете Алекса без году неделя, я же познакомился с
ним в Москве сто лет назад. Если он пьет, расшился, а он пьет, то приятного
в общении с ним мало... Да и трезвый он мне давно неинтересен. В лучшем
случае в тысячный раз расскажет о подвигах своего отца-кавалериста..."
"Но ведь он твой друг..." -- недоумевающе воскликнули девушки.
"Вот именно поэтому я его и не хочу видеть. Потому, что я слишком хорошо
его знаю..."
"Ему сейчас тяжело, -- сказали жалостливые русские женщины. -- Ему будет
приятно, что ты о нем не забыл..."
"Ему было тяжело очень часто. И я всегда появлялся рядом с ним по пер-
вому его требованию. Он звонил мне в три часа ночи и просил приехать...
потому что он, если я не приеду, убьет свою любовницу в номере отеля
"Эссекс Хауз", здесь, в Нью-Йорке... или он покончит с собой в ресторане
"Этуаль де Моску" в Париже, или .."
"Пошли, Лимонов... -- взмолились они опять. -- Какой бы он ни был, но он
же твой друг. Друзей не бросают в беде!"
И я пошел с ними, хотя столько уже раз в моей жизни я позже очень жалел,
что покорялся чужой воле и не слушался всегда сильного и трезвого во мне
инстинкта самосохранения, который говорил мне: "Не иди!"
По дороге обнаружилось, что Леля совершенно пьяна, а Тьерри еле двигает
ногами. "Дай парню ключи, пусть он идет спать! -- приказал я Леле. -- Гуд
бай, Тьерри!" -- сказал я ему.
"Спасибо, Эдвард, -- улыбнулся он. -- Очень жаль, что я не могу пойти с
вами, но я слишком устал за прошедшую неделю. Я нуждаюсь в хорошем сне. И
мои ноги..." На все еще шумном во втором часу ночи Бродвее, около
пересечения его с 8-й улицей, пьяная Леля, вытягиваясь вверх к высокому
Тьерри, опять стала требовать, чтобы он тщательно вымылся, перед тем как
лечь в ее постель.
"Хватит пиздеть про свою неприкосновенную постель, -- прервал ее я. --
Лучше объясни ему, какой ключ открывает какой замок, и пусть идет. Он спит
на ходу от усталости. Не будь буржуазной занудой..."
Мы пошли. Я и Элиз впереди, в руке у Элиз пластиковый мешок с галлоновой
бутылью номер два, в которой еще было приблизительно на четверть белого
вина. Пройдя блок и вдруг обнаружив, что Лели рядом с нами нет, мы
оглянулись и увидели ее присевшей прямо на Бродвее на корточки. Штаны были
сдвинуты у нее на колени, голый зад лоснился в луче бродвейскою фонаря. Она
писала.
"Еб ее бога мать! -- выругался я. -- Совсем с ума сошла!"
"Она всегда так делает, когда напьется, -- равнодушно констатировала
Элиз. -- Она тогда писает часто и где придется. У нее тогда недержание
мочи". Мы пошли дальше, я, стараясь не думать о Леле. Сзади раздавались ее
крики, требующие, чтобы мы ее дождались:
"Бляди! Подождите же! Суки!"
"Ты что, не можешь потерпеть? -- сказал я Леле зло, когда она догнала
нас. -- Или, по крайней мере, отойти за угол?!"
"Не будь ханжой, Лимонов!" -- пьяно крикнула Леля.
"Если тебя кто-нибудь попытается выебать в следующий раз, когда ты вот
так присядешь со своей жопой, я за тебя заступаться не буду!" -- объявил он
ей очень зло. Мало того, что они меня тащили туда, куда я не хотел идти,
так я еще должен был любоваться на их физиологические отправления.
Остаток дороги до дома Алекса в Сохо мы про шагали в молчании, изредка
прерываемом несложными вопросами Элиз, обращенными ко мне, и руганью
спотыкающейся время от времени на хуевых мостовых Сохо Лели... Из
хромированного, с зеркалом в потолке, необычайно роскошного для Сохо
элевейтора мы вышли прямо на Алекса Американского.
"Здорово, Лимон, еб твою мать!" -- Кривая улыбочка была на губах моего
друга. Он с силой сжал мою ладонь и, притянув меня к себе, обнял. "Еб твою
мать" прозвучало как ласка. Алекс обнял и скользко поцеловал меня. От него
пахнуло потом и духами "Экипаж".
Он очень изменился. Коротенькая шерстка прикрывала его крутую крепкую
голову. Раньше волосы были парижские, эстетские, длинные. Из-под белой
тишотки без рукавов белыми круглыми мешками выпирали плечи. Он набрал веса
и сил. Неизменные кавалерийского типа сапоги и черные узкие деми-джинсы
дополняли его костюм.
"Здоровый стал, как зверь. Накачался!" -- объявил я, оглядев Алекса. Он
не только накачался, но и шрамов у Алекса прибавилось. В дополнение к
старым шрамам на руках и не так давно появившемуся шраму, пересекающему
лицо (такой шрам мог иметь его папа-кавалерист при взятии Берлина или
другого враждебного города, -- сабельный), даже плечи Алекса теперь были
украшены шрамами. Злые языки утверждали, что Алекс режется сам, при помощи
бритвы. Мне все-гда было ясно, что Алекс -- личность странная, но именно
это меня в нем и привлекало.
"Гири тягаем..." -- объяснил за Алекса причину его тугих мешочных плечей
стоящий за Алексом казак. Кроме адъютанта-казака, вместе с Алексом в
мастерской проживал и адъютант-грузин. "Ну что, пизда? -- Алекс взял пьяную
Лелю за шею и притянул к себе. -- Опять напилась?" -- Притянуть Лелю к себе
легко, потому что маленького роста блондинка ничего не весит. Они
поцеловались. Другой рукой Алекс схватил Элиз и притянул ее к себе с другой
стороны, так что вино в бутыли резко булькнуло.
По лакированному паркету мимо широкой винтовой лестницы, ведущей на
второй этаж, мы прошли к столу, вокруг которого эта банда, очевидно,
помещалась до нашего прихода. Казак, обтерев предварительно полотенцем,
поставил перед нами разнообразные сосуды. У них было пиво, я сказал, что
буду пить пиво, потому передо мной поставили немецкую пивную кружку
красивого цветного стекла.
"Ну что, Лимон, бля... Как живешь?" -- сказал Алекс, дотянувшись до моего
плеча со своего высокого массивного кресла во главе стола. Стул, на котором
сидел я, тоже был высокий, старинный и красивый, другие стулья были
красивые, эстет Алекс привез их из парижской квартиры, но кресло было одно,
dk босса.
"Важный стал, Лимон, сука..." -- сказал Алекс и, потрепав меня по шее,
вдруг схватил мою левую руку и больно выкрутил ее.
"Оставь руку! -- как можно спокойнее сказал я. -- Не то получишь любой из
этих бутылей по голове, -- указал я на стол, на котором в беспорядке стояли
бутыли, банки пива, массивные кружки, бронзовые подсвечники. Сказав
"бутылей", я имел в виду бронзовый подсвечник, И руку он мою не отпускал,
было больно, я добавил: -- Обижусь!"
Он меня знает, он знает, что если я что-то говорю, то я имею это в виду.
Он отпустил руку и, обняв за шею, поцеловал меня.
"Ты что, Лимон, я же тебя люблю. Ты мой единственный друг".
"Совсем охуел, Алекс?! -- сказал я, потирая левую руку. -- Ты что такой
дикий..."
"Страна такая, Лимон... -- хулигански улыбнулся он. -- Не обижайся, ты же
знаешь, как я тебя люблю. Ты для меня как брат. Ты брат мой! -- закончил он
поэтически. -- выпьем!" -- И стукнул с размаху крепко своей пивной
кружкой о мою пивную кружку.
"Видишь, как живу! -- обвел он рукой мастерскую. -- Там наверху еще один
этаж, -- он указал на винтовую лестницу, как раз за моей спиной. -- Там
спальни". -- От вездесущих русских сплетников, сеть их охватывает все
материки и даже острова мира вплоть до Новой Зеландии, я знал, что Алекс
дошел до такой жизни, что вынужден будто бы совсем на днях отказаться от
второго этажа и стаскивает все вещи на оставшийся. Но я ничего Алексу не
сказал. Я Алекса всегда любил странною любовью, я гордился его
псевдорусской широтой, его безумием человека, неизвестно зачем,
исключительно из пижонства истратившего множество денег на всех и каждого.
Было бы бестактно указать ему на надвигающуюся его бедность. "Леля,
сообщившая мне по секрету, что Алекс занимал у нее деньги на еду, поступила
нехорошо", -- подумал я.
На другом конце стола, пытаясь налить себе в бокал вина, Леля не сумела
удержать галлоновую бутыль в равновесии и, задев ею о бокал, выплеснула
содержимое бутыли на стол и на свои светло-оливкового цвета брюки.
"Еб твою мать! -- выругалась Леля. -- Ни одного джентльмена вокруг!"
"Пизда дурная..." -- прокомментировал Алекс. Сидевший рядом с Лелей казак
оглушительно захохотал. Невероятно широкая под клетчатой рубашкой грудь его
заколыхалась.
"Я ж тебя люблю, Лельчик!" -- воскликнул казак и, выйдя в кухню, вернулся
с кучей бумажных салфеток. Торопясь, мы сообща разбросали салфетки по
столу. Леля, брезгливо приподнявшись в мокрых брюках, дотянулась до бутыли
и, взяв ее обеими руками, некоторое время пила из бутыли вино, шумно
взглатывая.
"Штаны-то сними, посыпь солью, а то пятна останутся, -- посоветовал ей
казак. -- Я тебе какой-нибудь халат дам". -- Вдвоем, покачиваясь, они ушли
наверх.
"Смотрите там у меня, не ебаться! -- строго закричал им вслед босс Алекс.
И опять, обратив свое внимание на меня, спросил: -- Ну как живешь, Лимон, с
лягушатниками?"
"Тихо живу, -- сказал я. -- Пишу себе. Еще одну книгу написал".
"Во Франции нечего делать творческому человеку", -- убежденно объявил
Алекс.
"Париж красивый?" -- вдруг спросил доселе скромно сидевший в самом
дальнем углу стола грузин.
"В жопу там в Париже ебут таких, как ты, Шалва... -- незло, но насмешливо
сказал Алекс. -- Лимон, хочешь его выебать? Он, кажется, по тому же самому
делу, что и ты, -- захохотал Алекс. -- Пойдите, пойдите на второй этаж, там
на всех места хватит... Идите, мальчики..."
Алекс знал по меньшей мере одну из моих жен, но почему-то упорно
продолжает держать меня за гомосексуалиста. На людях. Я никогда особенно не
возражаю, после выхода моей книги "Это я -- Эдичка" многие в мировом
русском комьюнити считают меня гомосексуалистом. Однажды, я был как раз в
обществе Алекса в тот вечер, мне пришлось дать по морде наглецу,
подошедшему к нашему столику, назвавшему меня грязным педерастом. В русском
ресторане в Бруклине. Я сам шучу по поводу своего гомосексуализма направо и
налево. Но не Алексу, по секрету рассказавшему мне как-то, как его еще
пятнадцатилетним мальчиком совратил отец-настоятель в русском монастыре,
меня на эту тему подъебывать.
"Ты что такой агрессивный сегодня?" Он оправдался:
"Ой, Лимон, какой же ты обидчивый. Я же тебя люблю, Лимон! Я твой брат.
Ты помнишь, ты сам сказал мне после смерти Володи: "Хочешь, Алекс, я заменю
тебе Володю?"
"Хитрый ты, Алекс... -- сказал я. -- Все помнишь, что тебе выгодно".
"А ты думал... -- усмехнулся он. -- Эх, Лимон, друг ты мой... -- Опять,
потянувшись до меня с трона, он больно шлепнул меня по плечу: -- Рад тебя
видеть! Думал, не придешь. Все, все от меня отвернулись! Трудности у меня,
денег временно нет, галерейщика нет, вот и дела хуевые пока... Но я вылезу!
Я вылезу и всем им, сукам, покажу!"
Я подумал, что человек он сильный, хотя и не очень разумный. Вылезет,
наверное.
"Эй! -- крикнул грубиян Шалве. -- Посмотри там в холодильнике, осталось
ли еще выпить".
Грузин молча встал и пошел к холодильнику. Заглянул:
"Только одна банка пива, Алекс". "Сходи за пивом, раз не хочешь ебаться с
Лимоном", -- ласково сказал Алекс и, вынув из бумажника двадцать долларов,
дал их грузину.
По этим-то двадцати долларам, как-то несвойственно-бережно переданным
Алексом Шалве, я и понял, что положение его действительно очень серьезное.
Обычно двадцатидолларовых бумажек в бумажнике Алекса просто не было. Только
сотенные. Сдачу с сотенных Алекс всегда бестолково заталкивал в джинсы и,
когда в следующий раз расплачивался, вынимал опять сотенную. Это был его
особый, русско-кавалерийский шик.
"Я расшиваюсь, -- доверительно объявил мне Алекс. -- Ничего крепче пива
мне нельзя".
"Я бы на твоем месте и пива не пил", -- заметил я неодобрительно.
"Пошел на хуй, Лимон, не учи меня".
"Распустился ты, -- сказал я. -- Ругаешься как извозчик. Разве главе
космогонической школы подобает так ругаться?"
Следует сказать, что Алекс действительно объявил себя однажды главой
космогонической школы в живописи. Я думаю, и сам Алекс не знал, что это
такое, но стать главой школы ему было необходимо, он считал, что это
респектабельно.
"Научили тебя во Франции... -- разочарованно-презрительно протянул Алекс.
-- Интеллигентным стал... Точно, -- сказал он, обращаясь уже к Элиз. -- Там
все такие, как Лимон, любят попиздеть... Потому я и сбежал оттуда".
Самого Алекса упрекнуть в интеллигентности трудно. За десять лет жизни во
Франции Алекс едва научился лепетать по-французски, и я его за это
подсознательно презирал, справедливо считая его человеком ограниченным и
нелюбопытным, хотя и талантливым. Но талант должен развиваться, а какое
развитие, если Алекс не читает, с новыми людьми не встречается, а только
механически производит свои картины, сидя взаперти, окруженный казаками и
другой русскоговорящей челядью.
По лестнице, громко гогоча, спустился казак, а за ним, пьяно улыбаясь,
спустилась голая ниже пояса Леля, держа в руках свои мокрые штаны. Она была
без трусов и, спускаясь, поглаживала светлый треугольник волос в месте
схождения ног.
"Ты почему, сука, голожопая? -- засмеялся Алекс. -- Почему она без
штанов?" -- обратился он к казаку.
"Не хочет мой халат одевать. Говорит, что халат воняет и слишком большой
для нее..." -- прохохотал казак, содрогаясь могучей грудью.
"А что, я тебе не нравлюсь такая?.." -- криво усмехнулась Леля и,
подтянув мышцы ягодиц, прошлась мимо стола, за которым мы сидели.
"Вот мы сейчас тебя выебем, пизда, тогда доходишься!" -- с видимым
отвращением пригрозил Алекс.
Леля, хотя и миниатюрная, сложена очень пропорционально, и если не
смотреть на ее пьяную физиономию (всегда, когда она сильно напивается,
кончик носа у нее краснеет и лоснится), эстетически представляет из себя
совсем не неприятное зрелище. Леля продефилировала мимо нас и села на свое
прежнее место, но затем пересела вдруг на место отсутствующего грузина и,
обнаружив, что в его темного стекла бокале есть вино, выпила его залпом.
"Еще выпить хочу... -- объявила она капризно. -- Дайте выпить!"
"Сейчас Шалва принесет, -- успокаивающе сообщила Элиз подруге. --
Подожди". К ногам Лели подошел вдруг доселе мирно спавший в одном из углов
жирный бульдог Алекса и, заинтересованно обнюхав ее ноги, встал на задние
лапы, а передние положил на стул и потянулся морщинистым свиным носом к ее
пизде.
"Фу, дурак!" -- взвизгнула Леля.
"Выеби, выеби ее, Фунт! -- обрадовался Алекс. -- Покажи ей, засунь ей
шершавого в шахну!.."
Все мы, включая Элиз, обрадовались неожиданному развлечению и стали
заинтересованно наблюдать за Лелей и Фунтом.
"А что... -- начал я к своему собственному полному недоумению. -- Слабо
тебе, Лельчик, поебаться с бульдожкой?.." -- Очевидно, я был все еще зол на
алкоголичку за ее приседания на улице или, может быть, мне просто захотелось
ее спровоцировать на невинное зрелищное мероприятие. Не знаю, я схулиганил,
а уж потом подумал.
"Ни хуя не слабо... -- возразила Леля, споткнувшись на букве с в "слабо".
Очевидно, стакан вина, принадлежащего грузину, шибанул ей в голову. -- Не
слабо, -- повторила она и, соскользнув со стула, вдруг опустилась на
сияющий паркетный пол голым задом и раздвинула ноги. -- Иди, иди сюда,
милый!" -- позвала она отшатнувшегося было бульдожку. Бульдог засопел и с
удовольствием ткнулся носом в Лелину пизду, обнюхивая.
"Га-га-га-га!" -- смущенно загрохотал казак и расстегнул еще одну
пуговицу на своей клетчатой рубахе, уже и без того обнажавшей его пузо.
"Ну и блядь! -- криво усмехнулся Алекс. -- Сказано, русская баба и со
свиньей ляжет. Ну, Фунт, покажи ей, какие мы... Воткни ей по самые уши!"
Бульдог в явном замешательстве не знал, что ему с Лелей делать. В конце
концов, не отнимая носа от Лелиной пизды, он пристроился пузом на одну из
ее ляжек и быстро-быстро задрожал по ней.
"Не так, не так, маленький дурачок... -- ласково проговорила Леля и
схватила Фунта за передние лапы, потянула его на себя, на живот. -- Сюда,
дурачок, сюда иди..."
Казак засопел, и лицо его вдруг сделалось темно-красным, он, не
отрываясь, глядел на копошащихся бульдога и Лелю. Элиз, привыкшая,
очевидно, ко всему, хихикала. Я? Я думаю, что я чуть натянуто улыбался.
Алекс с ухмылочкой превосходства покачивал головой и повторял: "Ну что,
бля, возьмешь с русской бабы..." Однако, зная Алекса очень хорошо, я
понимал, что ситуация ему, в общем-то, нравится.
Бульдог сопел, как первый паровоз братьев Черепановых... Леля продолжала
ласковым шепотом давать бульдогу советы. Шуточка переставала быть смешной.
Ебаный зверь был, кажется, по-настоящему возбужден. Не совсем было понятно,
попал ли он своим бульдожьим членом в Лелю... Мне, во всяком случае, с моего
стула видно не было, ко мне Леля лежала боком.
По-видимому, не я один почувствовал, что шутка уже пересекла границы
смешного и переходит в нечто иное по характеру, потому что Элиз встала и,
подойдя к Леле, наклонившись, схватила ее за руку. "Вставай, хватит хуйней
заниматься!" -- раздраженно сказала она. Бульдог поднял голову на Элиз и
вдруг зарычал.
Алекс, тяжело ступая по паркету своими сшитыми на заказ кавалерийскими
сапогами, прошел к Леле и Фунту и вдруг коротко ткнул ее носком сапога в
ребра.
"Вставай, пизда... Я не хочу, чтобы Фунт подхватил от тебя гонорею..."
"Иди на хуй, Алекс..." -- обиженно сказала с пола Леля.
"Ах ты, вонючка поганая!" -- удивился Алекс и, сделав несколько шагов к
стулу, на котором лежали штаны Лели, взял их и пошел с ними к
противоположной стене студии.
"Отдай мои брюки!" -- вскочила Леля. Фунт жирно шлепнулся на паркет и
обиделся.
Леля подбежала к Алексу и попыталась схватить его за могучую руку.
"Вонючка паршивая!" -- ласково повторил Алекс и выставил руку, в которой
держал Лелины штаны, в открытое окно. Лелю он легонько оттолкнул, от этого
легкого тычка Леля улетела на самую середину лофта...
"Не бросай, мудак!" -- закричала Леля. "Хэй, Алекс... -- сказал я. --
Отдай ей брюки. Это уж слишком..."
"Да, Алекс, успокойся..." -- сказала Элиз. "Алекс?" -- попросил даже
казак. Но железный Алекс, неумолимый Алекс, разжал пальцы, и послушные
закону земного притяжения Лелины штаны устремились к земле. Вниз.
"Мудак! Сука!" -- закричала Леля и, подбежав к двери элевейтора, нажала
кнопку. Почти тотчас же двери отворились, и из элевейтора шагнул к нам
Шалва, прижимающий к груди несколько блоков пива, поставленных один на
другой. Едва не сбив его с ног, Леля вскочила в элевейтор.
"Леля! Ты же голая!" -- крикнула ей вдогонку Элиз.
"Ха-ха-ха! -- ехидно смеялся Алекс, стоящий у окна. По его особенно
иезуитскому издевательскому смеху было понятно, что он пьянеет, что,
впрочем, происходит очень быстро, когда он распивается. -- Сейчас получим
удовольствие. Хэй, Лимон, иди сюда! Посмотрим, как эту голую жопу выебут
прямо на улице... Шалва, все идите сюда!.."
Я подошел, и в самом деле любопытствуя, что же произойдет, хотя
происходящее мне и не нравилось. Алекс унижал Лелю. А какая бы она, Леля,
ни была, алкоголичка, садящаяся писать на улице, она была наша подруга,
посему Алекс ведет себя гнусно. Я решил уйти тотчас, как только Леля и ее
штаны воссоединятся.
"Хэй, пизда голожопая!" -- закричал Алекс, высунувшись в окно и,
очевидно, увидев Лелю. Я подошел к другому окну, также открытому, а точнее,
это было то же огромное, во всю стену окно, только другая его часть, и
заглянул вниз. Далеко внизу, этаж был седьмой американский, я увидел
голоногую фигурку в красной короткой тишотке, растерянно метавшуюся по
улице.
"Пизда голожопая! Смотрите, люди, на голожопую пизду!" -- истошно заорал
Алекс в ночь, и из дома напротив, из таких же, очевидно, лофтов, как и у
Алекса, стало высовываться местное население и смотреть туда же, куда
смотрел и Алекс и мы, на метавшуюся по улице в поисках штанов Лелю.
Несмотря на половину третьего ночи, половина окон в Сохо светилась и из
некоторых доносилась музыка.
"Муд-ааак! -- прокричала Леля, задрав лицо в нашу сторону. -- Муд-аак!" -
- Подняв руку, она погрозила Алексу сжатым кулаком.
"Ха-ха-ха-ха!" -- злорадно прокаркал Алекс. "Вправо, вправо иди, Лелька!
-- закричала рядом со мной Элиз. -- На мусорный бак... Еще правее..."--
Элиз пыталась помочь подруге. Я увидел, что, следуя совету Элиз, Леля нашла
штаны, взяла их и исчезла из поля зрения.
"Зачем ты ее так? -- сказал я Алексу, когда мы отошли от окна и вернулись
к столу. -- Насколько я понимаю, она тебе ничего плохого не сделала, а
только хорошее". Я мог ему сказать: "Она же, мудак ты этакий, недавно тебе
денег на еду одалживала и пизду свою, очень может быть, предоставляла как
хорошему другу, а ты?" Но Леля просила меня никому эту его тайну не
рассказывать.
"Что это ты, Лимон, за Лельку-блядь заступаешься?! -- изумился Алекс. --
Гуманист хуев! -- И решил пошутить: -- Молчи, Лимон, а то сейчас тебя самого
выебем". -- Он захохотал.
Иногда, когда ему это было очень нужно, Алекс умел произвести впечатление
интеллигентного и воспитанного человека. На открытиях своих выставок, во
время интервью с прессой... Но сейчас в Америке, где вообще все опрощаются,
Алекс, привыкший к ношению масок и поз, в дополнение к своей природной
невоспитанности и хамству, еще стал носить хамство, как позу. Может быть,
он в стране, где все боятся друг друга, быстренько соорудил себе
устрашающее, намеренно мужланское защитное поведение. Не трогайте меня -- я
ужасен! И чтобы выглядеть пострашнее, украсил себя шрамами? Не знаю, это
только догадка...
Я промолчал. Раздался гудок интеркома. Шалва пошел к элевейтору и оттуда
прокричал Алексу: "Это Леля!"
"Вот видишь, Лимон!" -- сказал Алекс нравоучительно. -- Эта пизда даже не
способна обидеться. Ты ее гонишь в дверь, а она входит в окно".
Леля вывалилась из элевейтора. Штаны были на ней. Нетвердой походкой она
подошла к столу и стала между Алексом и Элиз, которая теперь восседала на
моем месте, так как я решил себя обезопасить на всякий случай от дальнейших
проявлений Алексовой любви. Проявления еще вполне могли последовать, Шалва
принес три пакета пива, по шесть бутылок в каждом.
"Эх ты... сука-а! -- протянула Леля укоризненно, заглядывая Алексу в
глаза. -- Я думала, ты мой друг, а ты... говно ты!.." -- Правой рукой Леля
загребла со стола тяжелую пивную кружку и замахнулась ею у головы Алекса.
Замахнулась слишком медленно, Элиз успела поймать ее за руку:
"Ты что, с ума сошла, Лелька!"
"Сошла, -- согласилась та, -- а чего он поступает, как говно?" --
обернулась она к нам за справедливостью.
"Пизда, -- сказал Алекс. -- Я же тебя люблю. Иди сюда..." -- И не
дожидаясь согласия маленькой женщины, потянул Лелю на себя. Та, как
пушинка, влекомая неудержимым сквозняком, подлетела к нему и переломилась о
его высокое командирское колено. Чмок! -- и Алекс жирно поцеловал Лелю в
губы и долго так держал ее у своих губ, не отпуская.
Когда же он Лелю отпустил, та выглядела примиренной. "Блядь!" -- еще раз,
последний, выругалась она и как бы в виде компенсации отобрала у Алекса его
красивую кружку с пивом. И выпила.
"Что ж ты на попу тянешь, дура... -- миролюбиво, как бы желая лишь легко
обсудить случившееся, подвести итог, сказал Алекс. И вдруг отряхнул Лелю с
колен. -- Ты что, обоссалась?" -- Алекс провел рукою по своим черным брюкам.
"Сам ты обоссался, Алекс! -- засмеялась Леля. -- Это вино, дурак!" -- Но
ушла на всякий случай за мою и Элиз спины на противоположную сторону стола.
Я подумывал, как бы свалить, мне стало неинтересно. Алекс и казак
наперебой стали рассказывать мне то, что я знал куда лучше их -- о Нью-
Йорке и его происшествиях, о мазохистской ежедневной ненужной напряженности
Великого города. Рассказывали, все время сравнивая Нью-Йорк с Парижем. Для
них Нью-Йорк только начался год назад, для меня он уже кончился. Время от
времени Алекс вставлял в нью-йоркские рассказы фрагменты воспоминаний о
своем папочке-кавалеристе; эти воспоминания его я знал наизусть. Я сидел и
думал, что Алекс ограничен, что он живет в прошлом, что у каждого есть
потолок и, может быть, Алекс достиг своего потолка.
Приблизительно через полчаса еще более охмелевший Алекс сидел с кривой
улыбочкой на лице в своем деревянном троне, а на поручне трона сидела Элиз,
которую Алекс полуобнимал широкой рукою со шрамами. Может быть, я слишком
пристально поглядел на Алекса и Элиз, не знаю, потому что Алекс вдруг хитро
спросил меня: "Что, Лимон, ревнуешь?" -- и еще теснее прижал Элиз к себе
рукою, лежащей у нее на животе, отчего она, ласково хмыкнув, свалилась с
поручня трона на Алекса.
Я фыркнул и пожал плечами. Элиз вполне симпатичная девушка, но такие
отношения, какие у нас с нею существуют, у меня существуют с еще не менее
чем полсотней женщин в разных странах земного шара -- от Калифорнии до
Британии и Франции. Элиз меня ни о чем не спрашивала, я ее ни о чем не
спрашивал. И, если уж на то пошло, я ее ведь даже не выебал еще в этот
приезд из-за ее боязни херписа и из-за резинового пошлого презерватива.
"Знаю, знаю... любишь... -- продолжая криво и пьяно улыбаться, бубнил
Алекс, в то же самое время разминая то грудь, то ляжки девушки, сидящей на
нем. -- ты ее, Лимон, знаю..." -- Лицо Алекса то появлялось из-за
спины Элиз, то исчезало за спиной Элиз, порозовевшее от пива, бледное лицо
Алекса. Он никогда не загорает, мой друг Алекс. Принципиально.
Поговаривают, что у него плохие ноги и он стесняется их показывать, потому
никто не видел его раздетым и без кавалерийских сапог.
Леля и казак галдели над своим пивом, грузин Шалва равнодушно сидел в
самом дальнем углу стола, погруженный в грузинские думы, Алекс тискал Элиз,
впрочем, безо всякого, по-моему, интереса, исключительно, чтобы меня
позлить. Элиз, уже тоже одуревшая от количества пива, глупо хихикала. Я
решил, что Алексу не удастся меня разозлить.
"Хорошая жопа... -- ворковал Алекс. -- Правда, Лимон? Правда, у нее
хорошая жопа?.." -- Алекс пощупал жопу Элиз. Говоря объективно, жопе Элиз
не хватало пышности и округлости, но я не сказал об этом за столом, при
всех, не желая обидеть подругу Элиз. Только подумал.
"Ох, какая жопа! -- продолжал Алекс. Вдвоем они тихо возились в кресле,
похихикивая... -- Ну-ка, -- вдруг приказал Алекс, -- покажи им свою жопу! --
Элиз смущенно завозилась. -- Да не стесняйся, покажи... Если бы у нас были
такие жопы, мы бы их показали, правда, Лимон?.."
"Он ко мне приебывается. Раньше он не избирал меня мишенью своих шуточек.
Одичал, наверное. Но на меня где сядешь, там и слезешь", -- подумал я. Алекс
заставил Элиз встать во весь рост на троне. "Жопой к ним... Вот так..." --
ласково приговаривал Алекс, возясь с черными штанами Элиз. Что-то там не
расстегивалось, потому что он тихо выругался: "Бля!" Элиз время от времени
оборачивалась к нам, физиономия у нее была пьяная, красная и улыбающаяся.
Алекс наконец расстегнул штаны и стал стаскивать их, плотные, с бедер Элиз.
Стащил далеко к коленям и там, да, была жопа. Я видел жопу Элиз множество
раз до этого. Я пожал плечами. Алекс раздвинул ноги девушки ровно
настолько, чтобы просунуть между ними свою рожу. Рожа улыбнулась нахально и
сказала: "Нравится жопа, Лимон?"
"Да, нравится", -- сказал я. Леля и казак засмеялись. Шалва-грузин
равнодушно и без эмоций сидел в дальнем углу. Элиз обернулась к нам и
кокетливо-пьяно улыбнулась опять.
"О, какая!.. -- Алекс положил обе руки на жопу Элиз, сжал ее. -- А тут у
тебя что? -- хитро пробормотал Алекс из-за Элиз. -- А-а-а, я знаю, тут у
тебя пизда!.. -- восхищенно проговорил Алекс, проглотив букву д в
знаменитом слове.
-- Тут у тебя пиза... -- повторил он с удовольствием. -- А мы туда палец,
палец... -- И чуть повернув Элиз к нам, так, чтоб нам было видно, Алекс
действительно сунул туда палец. Улыбаясь все той же азиатской улыбочкой,
Алекс, прижав свою голову к бедру Элиз, некоторое время держал палец в
девушке. Затем вынул и показал нам. -- Хочешь пососать, Лимон?" -- спросил
он.
"Соси сам", -- ответил я. И твердо решил хорошо ему врезать. Не по роже.
Посадить его на место. Если бы по роже, они бы меня побили -- Алекс, казак и
Шалва-грузин. Мне надоели его штучки.
"А я пососу, -- сказал Алекс. -- Хочешь минет, Лизка? -- взглянул он
наверх в лицо Элиз. Та хихикала, да и что вразумительного она могла
сказать, даже если бы и хотела. -- Я сделаю тебе минет, а Лимон посмотрит,
-- Алекс облизал свой палец, вынутый из Элиз, и победоносно посмотрел на
меня. -- Посмотрит и пострадает... Поревнует... Он ведь тебя любит..."
"Охуел ты, Алекс... -- сказал я, все же не сумев скрыть свое
неудовольствие. -- Я уехал из Нью-Йорка почти три года назад. И ни одного
письма ей за это время не написал. Мы друзья с нею, и только. Совсем он
охуел у вас?!" -- обратился я к казаку, Леле и Шалве. Но приближенные
главы космогенической школы только улыбались.
"... любишь", -- пробормотал Алекс и взялся за Элиз. Мне не было
видно хорошо, что именно он там делает, потому что Элиз стояла все в той же
позе -- жопой к нам, но, очевидно, Алекс ебал ее пальцем и целовал, может
быть, в самое начало пизды. Далеко проникнуть языком он не мог, мешали
штаны, которые все еще были на лодыжках Элиз, а снять их и заставить Элиз
поместить одну ногу на поручень трона он не догадался. Судя по мечтательным
стонам, которые издавала Элиз, то, что делал с ней Алекс, ей нравилось.
"Ну как, приятно тебе, Лимон? -- спросил Алекс, опять появившись между
ног Элиз, -- розовая рожа в шрамах, мокрые губы блестят, улыбочка все так
же крива. -- Больно, но приятно, да?.."
И тут я подумал: "И что же я это говно жалею. Если он хочет войны, то
пусть ему будет война. Я тебя проучу, Алекс". И я, очень задумчивым и
строго-отвлеченным тоном вдруг сказал негромко: "Между прочим, Алекс, твоя
жена и дочь ведь живут в Париже совсем одни, да?.."
Улыбка исчезла с его лица. Его семья -- жена и семнадцатилетняя дочь
всегда были его самым уязвимым местом. Он повелевал и помыкал ими с
жестокостью восточного правителя. Они писали его картины, стаскивали с него
пьяного сапоги, отмывали его от блевотины, терпели его любовниц... Ему было
можно все, им -- ничего. Дочь ненавидела его. Об этом он не знал, а если и
знал, не верил. Алекс молчал. Рожа его медленно серела и оставалась между
ног Элиз, он не вернулся к минету. Замолчали тревожно и Леля и казак. Шалва
впервые проявил эмоцию -- вытаращил глаза.
В тревожном молчании присутствующих было особенно слышно, как я
неторопливо и тщательно отсчитываю слова: "А я, Алекс, часто захожу к
твоим. Не забываю... Очень часто. Вот и на дне рождения твоей дочери
недавно был... -- Я помолчал. -- Большая девочка стала... Сколько ей уже
лет?.. Восемнадцать исполнилось или семнадцать?.."
Молчание. Алекс моргнул между ног Элиз и посерел еще. Я знал, что сейчас
произойдет, но мне уже было все равно. "За девочками в этом возрасте нужен
глаз да глаз... Как ты можешь быть уверен, что какой-нибудь негодяй, ну
один из твоих многочисленных друзей, например... -- я помолчал опять, --
не... не ебет твою дочь..."
Он взревел: "Убью-уууу!" и бросился на меня. Элиз упала с трона. Я
отклонился, и его кулак оцарапал мне ухо. Я вскочил со стула и пошел, минуя
его, к двери. Он опять проорал: "Убью-уу!", ринулся на меня откуда-то сбоку
и сзади и опять промазал, лишь чуть задев плечо, Я не хотел с ним драться,
я абсолютно не чувствовал в себе нужной для драки злости. К тому же в
окружении его приближенных мне было не победить. И сам он, даже пьяный, был
здоровенным мужиком... Я нажимал на кнопку элевейтора, когда надо мной
ударилась о металлическую раму двери окислившаяся бронзовая скульптура. Ее,
вырывая друг у друга, держали сразу двое -- Алекс и казак. Шалва, удерживая
Алекса сзади, замком стянул руки на его груди.
"Убью-ууу! -- в последний раз проорал Алекс и затих. -- Пустите меня,
паскуды!" -- швырнул он подчиненным.
"Алекс, Алекс... ты не прав..." -- бормотали они, но не отпускали.
"Я не буду его бить!" -- проревел Алекс, и они его отпустили, но
скульптура осталась в руках казака.
Элевейтор приехал, и открылась дверь. Алекс закрыл мне дорогу. "Ты никуда
не пойдешь, Лимон... -- объявил он. -- Извини меня, я погорячился".
"Я ухожу, -- сказал я равнодушно. -- Сойди с дороги".
"Лимон... -- Он тяжело дышал еще от напряжения. -- Лимон, я же тебя
люблю, дурак. Извини..." "Я вижу, -- сказал я. -- Дай мне пройти". "Лимон,
ты же мой брат..." -- Он попробовал обнять меня. От него пахнуло потом и
духами "Экипаж".
"Неужели ты думаешь, что после того, что сейчас произошло, я стану с
тобой поддерживать какие-либо отношения?" -- отвернувшись от него, спросил
я.
Он отступил от двери, я вошел в элевейтор и спустился вниз.
Вонял отвратительно гниющий мусор. Бродяга, таких я еще не видел, без
церемоний, горстью зачерпывая из бака, жрал отбросы при свете красной
лампы, горевшей над заплесневелой ржавой дверью, может быть, ведущей в рай.
Я дошел до Вест-Бродвея, взял такси и поехал на свой Верхний Вест-Сайд.
"Одним другом меньше", -- думал я рассеянно. Странное дело, я не чувствовал
ни боли, ни потери. Чуть позже я даже обнаружил в себе удовлетворение от
разрыва очередной бессмысленной связи. Подъезжая к своей 93-й стрит и
выходя из такси на Бродвее у турецкой овощной лавки "Низам", настежь
открытой несмотря на 4.30 утра, я уже чувствовал только элегическую грусть.