-----------------------------------------------------------------------
St.Lem. Prawda (1969).
Сборник "Космический госпиталь". Пер. с польск. - А.Громова.
& spellcheck by HarryFan, 3 September 2000
-----------------------------------------------------------------------
Сижу и пишу тут, в запертой комнате с дверью без ручки. Окно тоже не
открывается, и стекло в нем небьющееся. Я пробовал. Не от желания сбежать
и не со злости - просто хотел убедиться. Стол у меня из орехового дерева.
Бумаги вдосталь. Писать разрешается. Только никто этого не читает. Но я
все равно пишу. Не хочу одиночества, а читать не могу. Что ни дадут мне
читать, все сплошная неправда, буквы начинают плясать перед глазами, и я
теряю терпение. То, что есть в книгах, ничуть меня не интересует с той
минуты, когда я понял, как все обстоит на самом деле.
Меня очень опекают. Утром - ванна, теплая либо комнатной температуры, с
тонким ароматом. Я установил, чем различаются дни недели: по вторникам и
субботам вода пахнет лавандой, а в остальные дни - хвойным лесом. После
ванны - завтрак и визит врача. Один из младших врачей, не помню его имени
(не то, чтоб у меня с памятью было неладно - просто я сейчас стараюсь не
запоминать несущественные факты), интересовался моей историей. Я ему
дважды все рассказывал, с начала до конца, а он записывал мой рассказ на
магнитофон. Вероятно, он добивался повторения, чтобы сличить обе записи и
таким путем установить, что в них остается неизменным. Я сказал ему, что
об этом думаю; сказал также, что детали несущественны.
Спросил я его еще, собирается ли он представить мою историю как
"клинический случай", чтобы привлечь к себе внимание медиков. Он слегка
смутился. Может, мне это только почудилось; во всяком случае, с тех пор он
перестал выказывать ко мне расположение.
Но все это не имеет значения. И то, до чего я допекался, отчасти по
воле случая, отчасти благодаря другим обстоятельствам, в некотором
(тривиальном) смысле тоже не имеет значения.
Существует два рода фактов. Одни могут оказаться полезными - например,
тот факт, что вода кипит при ста градусах и превращается в пар, согласно
законам Бойля-Мариотта и Гей-Люссака; благодаря этому в свое время
оказалось возможным сконструировать паровую машину. Факты другого рода не
имеют такого конкретного значения, ибо касаются всего, и никуда от них не
денешься. Для них нет никаких исключений и нет никакого применения - и и
этом смысле они ни к чему. Иногда они могут иметь неприятные для
кого-нибудь последствия.
Я солгал бы, если б начал утверждать, что удовлетворен своим теперешним
положением и что мне совершенно безразлично, какие записи сделаны в моей
истории болезни. Но мне известно, что единственная моя болезнь - это мое
существование и что вследствие этой болезни, всегда имеющей роковой исход,
мне удалось доискаться до истины, а поэтому я испытываю некоторое
удовлетворение, как всякий, кто сознает свою правоту - вопреки
большинству. В моем случае - вопреки всему миру.
Я могу так выразиться, потому что Маартенса и Ганимальди нет в живых.
Истина, которую мы втроем открыли, убила их. В переводе на язык
большинства слова эти означают только то, что имел место несчастный
случай. Действительно, он имел место - но значительно раньше, миллиарды
лет назад, когда пласты огня, оторвавшиеся от Солнца, начали сворачиваться
в шар. Это было началом агонии, а все остальное, включая темные канадские
ели за окном, и щебетанье сиделок, и мое бумагомарание, - это уже только
загробная жизнь. Знаете, чья? В самом деле, не знаете?
А ведь вы любите глядеть в огонь. Если не любите, то из благоразумия
либо из духа противоречия. Вы только попробуйте усесться перед огнем,
отведя от него взгляд, - и сразу убедитесь, что он притягивает. Того, что
творится в пламени (а творится там очень многое), мы даже назвать не
сможем. Есть у нас для этого около дюжины ничего не говорящих обозначений.
Впрочем, я об этом понятия не имел, как и любой из вас. И, несмотря на
свое открытие, я не стал огнепоклонником, так же как материалисты не
становятся - не должны становиться, во всяком случае, -
материепоклонниками.
Впрочем, огонь... Он только намек. Напоминание. Поэтому мне смешно
становится, когда добродушная врачиха Меррин говорит кому-то из
посторонних (это, конечно, очередной врач, посетивший наше образцовое
заведение), что, дескать, этот человек - вон тот заморыш, что греется на
солнышке, - пиропараноик. Забавное словечко, правда? Пиропараноик. Сие
означает, что моя противоречащая реальности систем а имеет знаменателем
огонь. А я будто бы верю в "жизнь огня" (по выражению достопочтенной
Мерриа). Разумеется, в этом нет ни слова правды. Огонь, в который мы любим
смотреть, жив не больше, чем фотографии наших дорогих усопших. Его можно
исследовать всю жизнь и ничего не добиться. Действительность, как всегда,
оказывается более сложной. Но зато и менее злобной.
Написал я уже порядочно, а содержания тут маловато. Но это в основном
потому, что времени у меня в избытке: Я ведь знаю, что, когда дело дойдет
до серьезных вещей, когда все о них будет рассказано, я действительно могу
впасть в отчаяние - вплоть до той минуты, когда записки эти будут
уничтожены и я получу возможность писать все заново. Я никогда не повторяю
одно и то же. Я не граммофонная пластинка.
Хотелось бы мне, чтобы солнце заглянуло в комнату, но в эту пору года
оно навешает меня лишь около четырех, и то ненадолго. Хотелось бы
понаблюдать его в большой хороший телескоп - например, тот, который Хемфри
Филд установил четыре года назад на Маунт-Вилсон, с полным набором
абсорбентов, поглощающих излишки энергии, так что можно спокойно, часами
напролет разглядывать изрытое провалами лицо нашего отца. Плохо я сказал,
это ведь не отец. Отец дарует жизнь, а Солнце понемногу умирает, подобно
миллиардам других солнц.
Может, пора уже познакомить вас с той истиной, которую я постиг
благодаря случаю и своей любознательности.
Я был тогда физиком. Специалистом по высоким температурам. Это
специалист, который занимается огнем так, как могильщик занимается
человеком. Вместе с Маартенсом и Ганимальди мы работали при большом
боулдерском плазмотроне. Прежде наука действовала в несравненно меньшем
масштабе - пробирки, реторты, штативы - и результаты были соответственно
мельче. А мы брали миллиард ватт энергии, впускали ее в нутро
электромагнита, каждая секция которого весила семьдесят тонн, а в фокусе
магнитного поля помещали большую кварцевую трубку.
Электрический разряд проходил через трубку от одного электрода к
другому, и сила его была такова, что срывала с атомов электронные оболочки
и оставалось лишь месиво раскаленных ядер, вырожденный ядерный газ, сиречь
плазма, которая взорвалась бы и превратила бы в грибовидное облако нас,
броню, кварц, электромагнит, заякоренный в бетоне, стены здания и его
сверкающий купол - и все это произошло бы в стомиллиардную долю секунды,
куда быстрей, чем можно даже подумать о возможности такой катастрофы. Если
б не это магнитное поле.
Это поле сжимало разряды в плазме, скручивало их в пульсирующий
огненный шнур, брызжущий жестким излучением, тянущийся от электрода к
электроду, вибрирующий в вакууме внутри кварца; магнитное поле не давало
обнаженным ядерным частицам с температурой в миллион градусов приблизиться
к стенам сосуда, оно охраняло нас и нашу работу. Но все это вы найдете в
любой популяризаторской книжке, а я неумело излагаю это лишь для порядка,
поскольку надо же с чего-нибудь начать, а как-то трудно считать началом
этой истории дверь без ручки или полотняный мешок с очень длинными
рукавами. Правда, тут я уже начинаю преувеличивать, потому что таких
мешков - смирительных рубашек - уже не применяют. Они стали ненужными,
когда были найдены сильнодействующие успокоительные препараты. Но хватит
об этом.
Итак, мы исследовали плазму, занимались плазменными проблемами, как
полагается физикам: теоретически, математически, иератически, возвышенно и
таинственно - по крайней мере в том смысле, что пренебрежительно
относились к нажиму наших несведущих в науке нетерпеливых финансовых
опекунов; они требовали результатов, обеспечивающих практическое
применение. В ту пору было очень модно разглагольствовать о таких
результатах или по крайней мере об их вероятности. А именно о том, что
должен был возникнуть существовавший пока лишь на бумаге плазменный
двигатель для ракет; очень требовался плазменный взрыватель для водородных
бомб - тех самых, которые "чистые", - теоретически разрабатывали даже
водородный реактор на основе плазменного шнура. Словом, если не все
будущее целиком, то по крайней мере будущее энергетики и транспорта видели
в плазме. Плазма была, как я уже говорил, в моде, заниматься ее
исследованием считалось хорошим тоном, а мы были молоды, хотели делать то,
что наиболее важно и что может принести успех, славу... впрочем, не знаю!
Если свести человеческие поступки к первоначальным их мотивам, они
покажутся сплошь тривиальными; разумность и чувство меры, а также
утонченность анализа состоят в том, чтобы поперечный разрез и фиксацию
произвести в пункте максимальной усложненности, а не у истоков явления,
так как все мы знаем, что даже Миссисипи у истоков выглядит не слишком
импозантно и каждый может там запросто через нее перепрыгнуть. Потому-то к
истокам относятся с некоторым пренебрежением. Но, по-моему, я отошел от
темы.
Исследования наши и сотен других плазмологов, призванные осуществить
все эти великие проекты, через некоторое время привели нас в область
явлений, столь же непонятных, сколь и неприятных. До известной границы -
до границы средних температур (средних в космическом понимании, то есть
таких, которые преобладают на поверхности звезд) - плазма вела себя
послушно и солидно. Если ее связывали надлежащим образом - при помощи
магнитного поля или некоторых изощренных штучек, основанных на принципе
индукции, - она позволяла впрячь себя в лямку практических применений, и
ее энергию якобы можно было использовать. Якобы - потому что на
поддержание плазменного шнура тратилось больше энергии, чем из него
получалось; разница возникала за счет потерь лучистой энергии, ну и за
счет возрастания энтропии. Баланс пока не принимался в расчет, так как по
теории получалось, что при более высоких температурах затраты
автоматически снизятся. Таким образом действительно получился некий
прототип реактивного моторчика и даже генератор ультражестких гамма-лучей;
но вместе с тем плазма не оправдывала многих надежд, на нее возлагавшихся.
Маленький плазменный двигатель функционировал, а те, что проектировались
на большую мощность, взрывались или выходили из повиновения. Оказалось,
что плазма в определенном диапазоне термических и электродинамических
возбуждений ведет себя не так, как предусматривалось теорией; это всех
возмутило, потому что теория была совершенно новой и удивительно изящной в
математическом отношении.
Такое случается; более того - должно случаться. Поэтому многие
теоретики, в том числе и наша группа, не смущаясь этой непокорностью
явления, принялись изучать плазму там, где она вела себя наиболее
строптиво.
Плазма - это имеет некоторое значение для моей истории - выглядит
довольно внушительно. Попросту говоря, она напоминает осколок солнца, к
тому же - из центральной зоны, а не из прохладной хромосферы. Блеском она
не уступает солнцу - наоборот, превышает его. Она не имеет ничего общего
ни с бледно-золотистым танцем вторичной, уже окончательной гибели, которую
демонстрирует нам дерево, соединяющееся с кислородом в печи, ни с
бледно-лиловым шипящим конусом, что исходит из сопла горелки, где фтор
вступает в реакцию с кислородом, чтобы дать самую высокую температуру из
достижимых посредством химии, ни, наконец, с вольтовой дугой, изогнутым
пламенем между кратерами двух углей, хотя при наличии доброй воли и
надлежащего упорства исследователь смог бы сыскать места, где бывает
побольше, чем 3000 градусов. Также и температуры, возникающие вследствие
того, что затолкают этак миллион ампер в тонкий проводник, который станет
тогда совсем уж теплым облачком, и термические эффекты ударных волн при
кумулятивном взрыве; все это плазма оставляет далеко позади. В сравнении с
ней подобные реакции следует считать холодными, прямо-таки ледяными, а мы
не судим так лишь потому, что случайно возникли из материи, совершенно уже
застывшей, омертвелой поблизости от абсолютного нуля; наше бравое
существование отделено от него лишь тремястами градусами по абсолютной
шкале Кельвина, в то время как вверх эта шкала тянется на миллиарды
градусов. Так что воистину не будет преувеличением, если мы отнесем даже
самые огненные температуры, каких можем добиться в лабораторных условиях,
к явлениям из области вечного теплового молчания.
Первые огоньки плазмы, которые пробились в лабораториях, тоже не были
особенно горячими - двести тысяч градусов считали тогда внушительной
температурой, а миллион был уже необычайным достижением. Однако же
математика, эта примитивная и приблизительная математика, возникшая из
анализа явлений ледяной сферы, предсказывала, что надежды, возлагаемые на
плазму, осуществятся лишь на гораздо более высоком температурном уровне;
она требовала температур по-настоящему высоких, почти звездных. Я имею в
виду, конечно, температуру в недрах звезд; это, должно быть, необычайно
интересные места, хотя для посещения их человеком, по-видимому, еще не
настало время.
Итак, требовались миллионноградусные температуры. Начали их добиваться;
мы тоже над этим работали - и вот что обнаружилось.
По мере возрастания температуры быстрота перемен, безразлично каких,
тоже возрастает. При скромных возможностях этакой жидкой капельки (которой
является наш глаз), соединенной с другой каплей, побольше (которую
представляет мозг), даже пламя свечи есть сфера явлений, не уловимых из-за
быстроты темпа, - что уж говорить о трепещущем огне плазмы! Пришлось, в
общем, обратиться к иным методам - плазменные разряды стали
фотографировать, и мы это тоже делали. Потом Маартенс при помощи своих
знакомых оптиков и инженеров-механиков соорудил кинокамеру, сущее чудо (по
крайней мере, в наших условиях), - она делала миллионы снимков в секунду.
Не буду говорить о ее конструкции, чрезвычайно остроумной и
свидетельствующей о нашем похвальном рвении. Главное, что мы перепортили
километры киноленты, но в результате получили несколько сот метров,
достойных внимания, и прокручивали их в темпе, замедленном в тысячу, а
потом и в десять тысяч раз. Ничего особенного мы не заметили, кроме того,
что некоторые вспышки, ранее считавшиеся явлениями элементарными,
оказались конгломератами, возникающими вследствие взаимонаслоения тысяч
крайне быстрых изменений; но и с этим в конце концов удалось справиться
нашей примитивной математике.
Изумление охватило нас лишь в тот день, когда в лаборатории произошел
взрыв - вследствие какого-то недосмотра, так и не выявленного до сих пор,
либо по некой не зависящей от нас причине. Это, собственно, не был
настоящий взрыв, иначе мы не остались бы в живых, - просто плазма в
катастрофически малую долю секунды поборола магнитное поле, сжимающее ее
отовсюду, и вдребезги разнесла толстостенную кварцевую трубку, в которой
была заточена.
По счастливому стечению обстоятельств уцелела кинокамера, снимавшая
эксперимент, уцелела и лента. Взрыв продолжался миллионные доли секунды, а
потом осталось лишь пожарище, стреляющее во все стороны брызгами
расплавленного кварца и металла. Наносекунды взрыва запечатлелись на нашей
киноленте, и этого зрелища я не забуду до самой смерти.
Непосредственно перед взрывом шнур плазменного огня, дотоле цельный и
практически однородный, начал сужаться через равные интервалы, словно его
дергали, как струну, а потом распался, превратился в цепочку круглых
зерен, перестал существовать как целое. Каждое зерно росло и
преображалось, эти капельки атомного пламени потеряли четкость очертаний,
из них выползли отростки, породившие очередную генерацию капелек; потом
все эти капельки сбежались к центру и образовали сплюснутый шар, который
сжимался и расширялся, словно дышал, и в то же время высылал вокруг на
разведку огненные щупальца с вибрирующими окончаниями. Потом наступил
моментальный (даже и на нашей киноленте) распад, исчезновение всякой
упорядоченности, и виден был только ливень огненных брызг, рассекающих
поле зрения, - пока все не утонуло в сплошном хаосе.
Я не преувеличу, сказав, что мы прокручивали эту ленту чуть не сотню
раз. Потом - признаюсь, это была моя идея - мы пригласили к себе (не в
лабораторию, а на квартиру к Ганимальди) некоего авторитетного биолога,
досточтимую знаменитость. Ничего ему заранее не сказав, ни о чем не
предупредив, мы взяли середину этой самой ленты и прокрутили ее для
уважаемого гостя через обычный аппарат; только насадили темный фильтр на
объектив, вследствие чего пламя на снимках поблекло и стало выглядеть как
некий предмет, довольно ярко освещенный извне.
Профессор проглядел наш фильм и, когда зажегся свет, выразил вежливое
удивление - почему это мы, физики, занимаемся столь далекими от нас
делами, как жизнь инфузорий. Я спросил его, уверен ли он, что видел
действительно колонию инфузорий.
Как сейчас помню его усмешку.
- Снимки были недостаточно четкими, - сообщил он с этой усмешкой, - и,
с позволения сказать, видно, что делали их не профессионалы, но могу вас
заверить, что это - не артефакт...
- Что вы понимаете под этим словом? - спросил я.
- Artefactum есть нечто искусственно созданное. Еще во времена Шванна
развлекались тем, что имитировали живые существа, впуская капли хлороформа
в прованское масло; эти капли проделывают амебообразные движения, ползают
по дну сосуда и даже начинают делиться, если меняется осмотическое
давление у полюсов. Но здесь чисто внешнее, поверхностное сходство, и это
явление имеет столько же общего с жизнью, сколько манекен в витрине - с
человеком. Ведь все решает внутреннее строение, микроструктура. На вашей
ленте видно, хоть и неотчетливо, как совершается деление этих
одноклеточных. Я не могу определить их вид и даже не поручился бы, что
передо мной не просто клетки животной ткани, которые долгое время
выращивались на искусственных питательных средах и были подвергнуты
воздействию гиалоронидазы, чтобы разъединить их, расклеить. Во всяком
случае, это клетки, поскольку они имеют хромосомный аппарат, хоть и
поврежденный. Среда, видимо, подвергалась воздействию какого-то
канцерогенного препарата?
Мы даже не переглянулись. Постарались не отвечать на его все новые и
новые вопросы. Ганимальди просил гостя еще раз просмотреть фильм, но это
не получилось, не помню уж почему, - может, профессор спешил, а может,
думал, что за нашим умолчанием кроется какой-то розыгрыш. В самом деле не
помню. Так или иначе, он ушел, и, как только закрылись двери за этой
знаменитостью, мы поглядели друг на друга, совершенно ошарашенные.
- Слушайте, - сказал я, опережая других, - я считаю, что мы должны
пригласить еще одного специалиста и показать ему фильм полностью, без
вырезок. Теперь, когда мы знаем, о чем идет речь, это уж должен быть
специалист что надо - именно по одноклеточным.
Маартенс предложил одного из своих университетских знакомых, который
жил неподалеку. Но он был в отъезде, вернулся только через неделю и тогда
пришел на старательно подготовленный сеанс. Ганимальди не решился сообщить
ему, в чем дело. Просто показал ему весь фильм, кроме начала, потому что
шнур плазмы, распадающийся на лихорадочно пульсирующие капли, заставил бы
слишком глубоко задуматься, отвлек бы внимание от дальнейшего. Зато мы
показали теперь конец, эту последнюю фазу существования плазменной амебы,
когда она разлетается во все стороны, как взорвавшийся снаряд.
Этот биолог был намного моложе того, первого, и поэтому не отличался
такой самоуверенностью; вдобавок он, по-видимому, хорошо относился к
Маартенсу.
- Это какие-то глубоководные амебы, - сказал он. - Их разорвало
внутреннее давление, когда начало падать внешнее. Так же, как бывает с
глубоководными рыбами. Их нельзя доставить живьем со дна океана, они
всегда гибнут, их разрывает изнутри. Но откуда у вас такие снимки? Вы
опустили камеру в глубь океана или как?
Он смотрел на нас с возрастающей подозрительностью.
- Изображение нечеткое, правда? - скромно заметил Маартенс.
- Хоть и нечеткое, все равно интересно. Кроме тоги, деление происходит
как-то ненормально. Я не заметил как следует очередности фаз. Пустите-ка
ленту еще раз, только медленней.
Мы прокрутили фильм так медленно, как только удавалось, но это мало
помогло - молодой биолог не вполне удовлетворился.
- Еще медленней нельзя?
- Нет.
- Почему вы не вели ускоренную съемку?
Мне ужасно хотелось спросить его, считает ли он, что пять миллионов
снимков в секунду - это несколько ускоренная съемка; но я прикусил язык.
Не до шуток было.
- Да, деление идет анормально, - сказал биолог, в третий раз просмотрев
фильм. - Кроме того, создается такое впечатление, словно все это
происходит в более плотной среде, чем вода... Вдобавок большинство
дочерних клеток во втором поколении имеет возрастающие генетические
дефекты, митоз извращен... И почему они сливаются все вместе? Это очень
странно... Вы это делали на материале простейших в радиоактивной среде? -
спросил он вдруг.
Я понял, о чем он думает. В то время много говорилось о том, что крайне
рискованно затоплять радиоактивные отходы в герметических контейнерах на
дне океана, что это может привести к заражению морской воды.
Мы заверяли его, что он ошибается, что это не имеет ничего общего с
радиоактивностью, и с трудом от него отделались - он, хмурясь,
приглядывался поочередно к каждому из нас и задавал все больше вопросов,
на которые никто не отвечал, потому что мы заранее так условились. Событие
было слишком необычайным и слишком значительным, чтобы довериться
постороннему - пусть даже и приятелю Маартенса.
- Теперь, дорогие мои, надо нам всерьез поразмыслить, как тут быть, -
сказал Маартенс, когда мы остались одни после этой второй консультации.
- То, что твой биолог принял за спад давления, из-за которого разорвало
"амеб", на деле было внезапным спадом напряженности магнитного поля... -
сказал я Маартенсу.
Ганимальди, до тех пор молчавший, высказался, как всегда,
рассудительно.
- Считаю, - заявил он, - что нам надо продолжить эксперименты...
Мы отдавали себе отчет в риске, на который идем. Было уже ясно, что
плазма, относительно спокойная и поддающаяся укрощению при температурах до
миллиона градусов, где-то выше этой грани переходит в неустойчивое
состояние и заканчивает свое недолговечное бытие взрывом, подобным тому,
что недавним утром прогремел в нашей лаборатории. Возрастание магнитного
поля приводило лишь к почти непредсказуемому запаздыванию взрыва.
Большинство физиков считали, что значение определенных параметров меняется
скачком и поэтому нужна будет совершенно новая теория "горячего ядерного
газа". Впрочем, гипотез, долженствующих объяснить этот феномен, было уже
порядочно.
Во всяком случае, нечего было и думать об использовании горячей плазмы
для ракетных двигателей или для реакторов. Путь этот признали неверным,
ведущим в тупик. Исследователи, особенно те, кто интересовался конкретными
результатами, вернулись к более низким температурам. Примерно так
выглядела ситуация, когда мы приступили к дальнейшим экспериментам.
При температуре выше миллиона градусов плазма становилась материалом,
по сравнению с которым вагон нитроглицерина - детская игрушка. Но
опасность не могла нас остановить. Мы были слишком заинтригованы своим
поразительным, сенсационным открытием и готовы на все. Другое дело, что мы
не замечали массы ужасающих препятствий. Последний след ясности, который
математика вносила в раскаленные недра плазмы, исчезал где-то на подступах
к миллиону (или, по другим, менее надежным методам исчисления, к полутора
миллионам) градусов. Дальше расчеты вообще ни к чему не вели - получалась
сплошная бессмыслица.
Так что оставался лишь старый метод проб и ошибок, то есть
экспериментирование вслепую, - по крайней мере на первых этапах. Но как
уберечься от взрывов, грозящих ежеминутно? Железобетонные блоки, самая
прочная броня, любые заслоны - все это перед крупицей материи, раскаленной
до миллиона градусов, становится не более надежной защитой, чем листок
папиросной бумаги.
- Представим себе, - сказал я товарищам, - что где-то в космической
пустоте, при температуре, близкой к абсолютному нулю, обитают существа, не
похожие на нас, - ну, скажем, некие металлические организмы - и что они
проводят эксперименты. Между прочим, удается им - не важно, каким образом,
но удается - синтезировать живую белковую клетку. Одну амебу. Что с ней
произойдет? Конечно, едва успев возникнуть, она немедленно распадется,
взорвется, останки же ее замерзнут, потому что в вакууме закипит и
мгновенно превратится в пар содержащаяся в ней вода, а энергия белкового
обмена тут же излучится. Металлические экспериментаторы, снимая свою амебу
камерой наподобие нашей, смогут ее видеть какую-то долю секунды, но для
того, чтобы сохранить ей жизнь, им пришлось бы создать для нее
соответствующую среду...
- Ты в самом деле думаешь, что наша плазма породила "живую амебу"? -
спросил Ганимальди. - Что это - жизнь, созданная из огня?
- Что есть жизнь? - спросил я, подобно Понтию Пилату, вопросившему:
"Что есть истина?". - Я ничего не утверждаю. Одно, во всяком случае, ясно:
космическая пустота и космический холод - гораздо более благоприятные
условия для существования амебы, нежели земные условия - для существования
плазмы. Единственная среда, в которой плазма при температуре выше миллиона
градусов может уцелеть, это...
- Понятно. Звезда. Недра звезды, - сказал Ганимальди. - И ты хочешь
создать эти недра в лаборатории, вокруг трубки с плазмой? Действительно,
нет ничего проще... Только сначала придется поджечь весь водород в
океанах...
- Это не обязательно. Попробуем кое-что другое.
- Можно было бы сделать это иначе, - заметил Маартенс. - Взорвать заряд
трития и в полость взрыва ввести плазму.
- Этого сделать нельзя, ты сам знаешь. Прежде всего, никто тебе не
разрешит устроить водородный взрыв, а если б и разрешили, то нет никакой
возможности ввести плазму в очаг взрыва. Да и полость эта существует лишь
до тех пор, пока мы вводим свежий тритий извне.
После этого разговора мы разошлись в довольно мрачном настроении -
похоже было, что дело безнадежное. Но потом снова начались нескончаемые
дискуссии, и наконец мы отыскали нечто такое, что казалось шансом или хоть
смутной тенью шанса. Нам требовалось теперь магнитное поле с необычайным
напряжением и звездной температурой. Оно должно было стать "питательным
раствором" для плазмы, ее "естественной" средой. Мы решили начать
эксперимент в поле с обычным напряжением, а потом внезапно в десять раз
увеличить напряжение. По расчетам получалось, что нашу восьмисоттонную
магнитную махину вдребезги разнесет или, по крайней мере, расплавится
обмотка, но перед этим, в момент короткого замыкания, мы получим
постулируемое поле - на две, а может, даже на три стотысячных секунды. По
отношению к темпу процессов, протекающих в плазме, это был немалый отрезок
времени. Весь проект имел явно преступный характер и, конечно, никто не
дал бы нам разрешения осуществить его. Но нас это мало трогало. Нас
интересовало только одно - зарегистрировать явления, которые произойдут в
момент замыкания и мгновенно следующего за ним взрыва. Если мы загубим
аппаратуру и не получим ни метра ленты, ни одного снимка, все наши
действия будут сводиться к акту уничтожения.
Здание лаборатории находилось, к счастью, милях в пятнадцати от города,
среди пологих холмов. На верхушке одного из этих холмов мы устроили
наблюдательный пункт, с кинокамерой, телеобъективами и со всем электронным
хозяйством, разместив все это за плитой из бронестекла с высокой
прозрачностью. Сделали серию пробных снимков, применяя все более мощные
телеобъективы; наконец остановились на таком, который давал
восьмидесятикратное увеличение. У него была очень малая светосила, но,
поскольку плазма ярче солнца, это не имели значения.
В этот период мы действовали скорее как заговорщики, чем как
исследователи. Пользовались тем, что наступила пора летних отпусков и
ближайшие две недели никто, кроме нас, не появится в лаборатории. За это
время мы и должны все закончить. Мы понимали, что дело не обойдется без
шума, а может, и серьезных неприятностей - ведь надо будет как-то
оправдаться по поводу катастрофы; мы даже придумали довольно
правдоподобные варианты объяснения, которое должно создать видимость нашей
невиновности. Мы не знали, даст ли этот отчаянный опыт хоть какие-то
видимые результаты; ясно было лишь одно - после взрыва лаборатория
перестанет существовать. Мы только на нее и могли рассчитывать.
Мы вынули окна вместе с рамами из той стены, что была обращена в
сторону холма, демонтировали и убрали защитные перегородки перед
электромагнитом, чтобы с наблюдательного пункта хорошо просматривался
источник плазмы.
К эксперименту мы приступили шестого августа в семь двадцать утра, под
безоблачным небом и жарким солнцем. На склоне холма, у самой вершины, мы
выкопали глубокий ров. Сидя в нем, Маартенс при помощи маленького
переносного пульта, кабели от которого тянулись к дому, управлял
электромагнитом. Ганимальди имел на попечении кинокамеру, а я рядом с ним,
подняв голову над бруствером, сквозь бронестекло и мощную стереотрубу,
установленную на треножном штативе, вглядывался в темный квадрат
оголенного окна, в ожидании того, что произойдет там, внутри.
- Минус 21... минус 20... минус 19... - монотонно, без оттенка эмоций
произносил Маартенс, сидевший за моей спиной средь путаницы кабелей и
выключателей. В поле зрения у меня была густая тьма, в центре которой
вибрировала и лениво изгибалась ртутная жилка разогревающейся плазмы. Я не
видел ни озаренных солнцем холмов, ни травы, усеянной белыми и желтыми
цветами, ни августовского неба над куполом лаборатории: линзы были
старательно зачернены с краев.
Когда плазма начала взбухать посредине, я испугался, что она разорвет
трубку раньше, чем Маартенс скачком усилит поле. Хотел уж крикнуть, открыл
рот, но в этот самый миг Маартенс произнес: "Ноль!"
Нет. Земля не заколебалась, гром не грянул. Только тьма, в которую я
вглядывался, побледнела. Отверстие в стене лаборатории заполнилось
оранжевым туманом, потом оно стало ослепительно сверкающим квадратным
солнцем - и тут же все утонуло в огненном вихре; отверстие в стене
увеличилось, стрельнуло во все стороны ветвистыми трещинами, пышущими
дымом и пламенем, и с протяжным грохотом, разнесшимся по всей окрестности,
купол осел на падающие стены. Через стереотрубу уже ничего нельзя было
разглядеть, я отвел от нее глаза и увидел бьющий в небо столб дыма.
Ганимальди отчаянно шевелил губами, крича что-то, но грохот все не утихал,
перекатывался над нами, и я ничего не слышал - уши были словно ватой
забиты. Маартенс вскочил и просунул голову между нами, чтобы глянуть вниз,
- до тех пор он был всецело занят пультом. Грохот наконец утих. И тут же
мы вскрикнули - кажется, в один голос.
Дымовая туча, вскинутая взрывом, поднялась уже высоко над руинами
лаборатории, все медленней оседавшими на землю в тумане известковой пыли.
Из белых клубов этой пыли вынырнул ослепительный продолговатый огонь,
окруженный лучистым ореолом, - словно солнце, вытянутое наподобие червяка.
Около секунды он почти неподвижно висел над дымящимися развалинами,
сжимаясь и распрямляясь, потом спланировал вниз. Черные и красные круги
плавали у меня перед глазами, так как это существо полыхало сиянием,
равным солнечному, но я успел еще увидеть, как мгновенно исчезает, дымясь,
высокая трава на его пути, когда оно снижается до земли. Огненный червяк
двигался к нам не то ползком, не то порхая, его лучистый ореол,
пульсировал, и он был словно ядром пламенного пузыря. Сквозь бронестекло
хлынул жар излучения; огненный червяк исчез из поля зрения, но по вибрации
воздуха над склоном, по клубам дыма и снопам трескучих искр, в которые
превращались кусты, мы поняли, что он движется к вершине холма. Натыкаясь
друг на друга, внезапно охваченные страхом, мы бросились в бегство. Знаю,
что я бежал напрямик, затылок и спину обжигал невидимый огонь, словно
преследуя меня. Я не видел ни Маартенса, ни Ганимальди, я словно ослеп и
все мчался вперед, пока не споткнулся, попав ногой в кротовью нору, и не
рухнул в еще влажную от ночной росы траву на дне ложбинки. Я тяжело дышал,
изо всех сил жмурясь, и, хоть лицом я уткнулся в траву, вдруг сквозь веки
проникло красноватое зарево, словно солнце светило мне прямо в глаза. Но,
по правде говоря, я не вполне уверен, было ли это.
Тут в моей памяти зияет провал. Не знаю, сколько я пролежал в ложбинке.
Очнулся, словно ото сна, с лицом, прижатым к траве. Едва успел
шевельнуться, как ощутил нестерпимую жгучую боль в затылке и шее, и потом
долго не решался поднять голову. Наконец рискнул. Я лежал в ложбине, между
невысокими всхолмлениями; вокруг тихо колыхалась под ветерком трава, на
ней сверкали последние капли росы, быстро испаряясь в солнечных лучах.
Лучи эти основательно меня допекали; я понял, в чем дело, лишь когда
осторожно притронулся к затылку и нащупал крупные пузыри ожога. Я встал и
обвел взглядом холм, на котором мы устраивали наблюдательный пункт. Я
долго не мог решиться туда пойти - страшно мне было. Перед глазами все
время стояло это ползущее огненное чудище.
- Маартенс! - крикнул я. - Ганимальди!
Я инстинктивно поглядел на часы: было пять минут девятого. Я приложил
часы к уху - они шли. Взрыв произошел в семь двадцать; все дальнейшее
продолжалось, вероятно, около минуты. Значит, я три четверти часа был без
сознания?
Я начал подниматься по склону. Метрах в тридцати от вершины холма
наткнулся на первую проплешину сожженной земли. Она была покрыта
синеватым, почти остывшим уже пеплом, словно след костра, кем-то здесь
разожженного. Только очень уж странный это был костер - ему не сиделось на
месте.
От обугленного круга тянулась полоса выжженной земли шириной метра
полтора, извилистая, окаймленная по обе стороны травой, сначала
обугленной, а потом лишь пожелтевшей и поникшей. Полоса эта кончалась за
очередным кругом синеватого пепла. И тут лежал человек, ничком, подтянув
одну ногу почти под грудь. Еще не коснувшись его, я понял, что он мертв.
Одежда, с виду целая, стала серебристо-серой, и шея была того же
немыслимого цвета; когда я над ним наклонился, все это начало рассыпаться
от моего дыхания.
Я отшатнулся, вскрикнув от ужаса, но передо мной уже лежал съежившийся
темный предмет, лишь приблизительно напоминавший человеческое тело. Я не
знал, Маартенс это или Ганимальди, и не решался дотронуться до него, да и
понимал, что лица у него уже нет. Делая громадные прыжки, я ринулся к
вершине холма, но больше уж никого не звал. Снова увидел путь огня -
извилистую, черную, как уголь, полосу средь травы, местами расширяющуюся
до размеров круга диаметром в несколько метров.
Я ожидал, что увижу второй труп, но его нигде не было. Я спустился с
вершины туда, где был наш окоп; от бронестекла осталась лишь растекшаяся
по склону стеклянистая пленка, похожая на замерзшую лужу. Все остальное -
аппаратура, кинокамера, пульт, стереотруба - просто исчезло, а сам окоп
обвалился, словно под сильным нажимом сверху; на дне его, средь камней и
пыли, поблескивали кое-где лужицы расплавленного металла. Я перевел взгляд
на лабораторию. Она выглядела так, будто в нее угодила здоровенная
авиабомба. Между покосившимися, падающими обломками стен порхали еле
заметные в солнечном свете огоньки догорающего пожара. Я смотрел на это
почти невидящими глазами, силясь припомнить, в какую сторону побежали мои
товарищи, когда все мы выпрыгнули из окопа. Маартенс был тогда слева от
меня - значит, это, наверно, его тело я нашел... А Ганимальди?
Я начал разыскивать его следы - тщетно, так как за пределами выжженных
кругов и полос трава уже выпрямилась. Но я все бегал по склону холма, пока
не нашел еще одну выжженную полосу; я начал спускаться по ней вниз, как по
тропинке, она поскрипывала под ногами... и вдруг я замер. Обугленная
полоса расширялась; мертвая, обгоревшая трава окружала пространство длиной
метра в два, несимметричное по форме. С одной стороны оно было уже, с
другой расширялось, распадаясь надвое... Все это походило на
деформированный, расплющенный крест, покрытый довольно плотным слоем
темной копоти, будто здесь медленно догорало деревянное распятие, раскинув
свои руки-перекладины... А может, мне это лишь привиделось? Не знаю...
Уже давно казалось мне, что я слышу далекий пронзительный вой, но я не
обращал на это внимания. Доносились до меня и голоса людей - и они тоже
ничуть меня не интересовали. Вдруг я увидел маленькие фигурки людей,
бегущих ко мне; сначала я припал к земле, словно пытаясь укрыться, и даже
отполз от пожарища, кинулся в сторону; когда я бежал по противоположному
склону холма, они вдруг появились, застудили мне дорогу с двух сторон. Я
чувствовал, что ноги меня не слушаются; да, впрочем, мне было все равно.
Я, собственно, не знаю, почему убегал от них - если это была попытка к
бегству. Я сел на траву, а они окружили меня; один наклонился ко мне,
что-то говорил; я сказал, пускай он перестанет, пускай лучше ищут
Ганимальди, а со мной ничего такого. Они попытались поднять меня, я
сопротивлялся, тогда кто-то схватил меня за плечо и я вскрикнул от боли.
Потом я почувствовал укол и потерял сознание. Очнулся в госпитале.
Память у меня сохранилась полностью. Я помнил, сколько времени прошло с
момента катастрофы. Я был весь забинтован, ожоги давали себя знать сильной
болью, возраставшей при каждом движении, - так что я старался вести себя с
величайшей осторожностью. Впрочем, эти мои больничные переживания, все
трансплантации кожи, которые мне делали долгие месяцы, не имеют значения,
так же как и то, что произошло позже. Да ничего другого и не могло
произойти. Лишь много недель спустя прочел я в газете официальную версию
катастрофы. Объяснение нашли простое, да оно само напрашивалось:
лабораторию разрушил взрыв плазмы; трое ученых пытались спастись -
Ганимальди погиб под развалинами здания, Маартенс в пылающей одежде
добежал до вершины холма и там умер, а я был обожжен и находился в тяжелом
шоковом состоянии. На следы огня среди травы вообще не обратили внимания,
так как исследовали прежде всего руины лаборатории. Кто-то из них,
впрочем, утверждал, что траву поджег Маартенс, когда катался по ней,
пытаясь сбить пламя с одежды. И так далее.
Я считал своим долгом рассказать правду независимо от последствий - уже
хотя бы из-за Ганимальди и Маартенса. Мне очень осторожно дали понять, что
моя версия событий является следствием шока, так называемой производной
иллюзией. Ко мне еще не вернулось душевное равновесие; я начал бурно
протестовать - мое возмущение сочли симптомом, подтверждающим диагноз.
Следующий разговор произошел примерно через неделю. На этот раз я
старался держаться спокойней, аргументировал свои утверждения. Рассказал о
первом снятом нами фильме, который должен находиться в квартире у
Маартенса; однако поиски были безрезультатны. Догадываюсь, что Маартенс
сделал то, о чем упомянул однажды мимоходом; положил пленку с фильмом в
банковский сейф. Все, что он имел при себе, было полностью уничтожено -
значит, и ключ от сейфа, и банковская квитанция исчезли бесследно. Фильм
наш, должно быть, по сей день лежит в этом сейфе. Таким образом и здесь я
проиграл; однако, я не сдавался, и, уступив моим настойчивым просьбам,
решили провести осмотр на месте происшествия. Я заявил, что все докажу
именно там; врачи в свою очередь предполагали, что там, возможно, вернется
ко мне память о "подлинных" событиях. Я хотел показать им кабели, которые
мы протянули из лаборатории к вершине холма, в окоп. Но и кабелей не было.
Я утверждал, что раз их нет, то, значит, их кто-то убрал уже потом -
может, пожарные, когда гасили огонь.
Только там, среди зеленых холмов, под голубым небом, рядом с
почерневшими и словно съежившимися развалинами лаборатории, я понял,
почему все так получилось.
Огненный червяк не преследовал нас. Он не хотел нас убить. Он ничего о
нас не знал, мы его не интересовали. Рожденный взрывом, он, выбравшись
наружу, уловил ритм сигналов, которые все еще пульсировали в проводах, так
как Маартенс не выключил управляющего устройства. Это к нему, к источнику
электрических импульсов поползло огненное создание, никакое не разумное
существо, просто солнечная гусеница, цилиндрический сгусток
организованного огня... которому оставалось лишь несколько десятков секунд
жизни. Об этом свидетельствовал его расширяющийся ореол; температура, при
которой он мог существовать, стремительно падала, каждое мгновение он
тратил, наверное, массу энергии, излучал ее, и неоткуда было ее черпать -
поэтому он и извивался судорожно у кабелей, несущих электроэнергию,
превращая их в пар, в газ. Маартенс и Ганимальди оказались случайно на его
пути; он, наверное, к ним и не приближался. Маартенса убил термический
удар, а Ганимальди, возможно, ослепнув от сияния плазмы и потеряв
ориентировку, ринулся прямо в бездну сверкающей смерти.
Да, огненное создание умирало там, на вершине холма, бессмысленно
извиваясь и корчась в отчаянных и бесплодных поисках источников энергии,
которая вытекала из него, как кровь из жил. Оно убило двух людей, даже не
узнав об этом. Впрочем, обугленные полосы и круги поросли уже травой.
Когда я оказался там в сопровождении двух врачей, какого-то незнакомого
человека (кажется, из полиции) и профессора Гилша, ничего уже нельзя было
найти, хотя со дня катастрофы не прошло и трех месяцев. Все поросло
травой, и то место, где я видел некую тень распятия, тоже; трава тут
разрослась особенно буйно. Все словно ополчилось на меня. Окоп, правда,
был виден, но кто-то использовал его как мусорную свалку, он был доверху
забит ржавым железом и консервными банками. Я повторял, что под этой
грудой лежат расплавленные осколки бронестекла. Мы копались в этом мусоре,
но стекла не нашли. То есть были какие-то крупинки, даже оплавленные. Но
мои спутники сочли, что это осколки обычных бутылок, которые кто-то
расплавил в печи центрального отопления, предварительно раздробив их для
уменьшения объема - перед тем как выбросить в мусорный бак. Я просил,
чтобы отдали стекло на анализ, но они этого не сделали. У меня остался
только один шанс - показания молодого биолога и профессора, которые видели
наш фильм. Профессор был в Японии и собирался вернуться лишь весной, а
приятель Маартенса подтвердил, что мы показывали ему такой фильм, но
только там была снята вовсе не ядерная плазма, а глубоководные амебы. Он
сказал, что Маартенс категорически отрицал при нем, что снимки могут
представлять нечто иное.
И это ведь была правда. Маартенс говорил так потому, что мы условились
хранить тайну.
Таким образом, дело оказалось закрытым.
А что же сталось с огненным червяком? Может, он взорвался, когда я
лежал без сознания, а может, тихо окончил свое мимолетное существование;
оба варианта одинаково правдоподобны.
При всем при том меня, наверное, выпустили бы из лечебницы как
неопасного, но я оказался упрямым. Гибель Маартенса и Ганимальди
накладывала на меня обязательства. В период выздоровления я требовал массу
различных книг. Мне давали все, что я хотел. Я проштудировал всю
соларистику, узнал, что нам известно о солнечных протуберанцах и о шаровых
молниях. Мысль о том, что огненный червяк находился в некоем родстве с
такой молнией, возникла у меня потому, что в поведении их имеются сходные
черты. Шаровые молнии (явление, по сути, все еще загадочное, не
объясненное физикой) возникают среди мощных электрических разрядов, во
время грозы, Эти светящиеся раскаленные шары свободно парят в воздухе,
иногда поддаются его течениям, сквознякам, ветрам, а иногда плывут против
течения. Их притягивают металлические предметы и электромагнитные волны,
особенно ультракороткие, - их влечет туда, где воздух ионизирован. Охотней
всего они держатся около проводов, по которым идет электроток. Словно бы
пытаются выпить этот ток, но это им никак не удается. Зато весьма вероятно
- по крайней мере так считают некоторые специалисты, - что они
"подкармливаются" волнами десятиметровой длины через канал ионизированного
воздуха, который образует породившая их линейная молния.
Утечка энергии, однако, превышает то ее количество, которое поглощают
шаровые молнии, и поэтому их существование измеряется немногими десятками
секунд. Озарив все вокруг синевато-желтым сиянием, покружившись в
трепетном и возвышенном полете, они исчезают в грохоте и блеске взрыва
либо тают и гаснут почти беззвучно. Разумеется, они - не живые существа; с
жизнью у них общего не больше, чем у тех капель масла в хлороформе, о
которых нам рассказывал профессор.
А огненный червяк, которого мы создали, - он жил? Тому, кто задаст мне
такой вопрос (конечно, не с целью подразнить сумасшедшего, ибо я не
сумасшедший), я честно отвечу: не знаю. Однако сама эта неуверенность, это
неведение таят в себе возможность такого переворота в наших познаниях,
который никому и в бреду не мерещится.
Существует, говорят мне, лишь одна форма жизни: та вегетация белковых
организмов, какую мы знаем, разделенная на растительное и животное
царства. При температурах, всего на триста мелких шажков отстоящих от
абсолютного нуля, возникла эволюция и ее венец - человек. Только он и ему
подобные могут противостоять тенденции хаоса, царящей во Вселенной. Ну да,
этот постулат основан на убеждении, что все вокруг есть хаос и беспорядок
- ужасающий жар в недрах звезд, огненные грани галактических туманностей,
раскаляющихся от взаимопроникновения, шары газовых солнц; да ведь, говорят
эти трезвые, разумные и поэтому всегда, безусловно, правые люди, никакая
упорядоченность, никакой вид или хотя бы зародыш организованности не может
возникнуть в океанах кипящего огня; солнца - это слепые вулканы, из недр
которых извергаются планеты, а они, в порядке исключения, весьма редко,
создают человека; все остальное - лишь мертвая ярость вырожденных атомных
газов, скопище зловещих огней, сотрясаемое протуберанцами.
Я усмехаюсь, слушая эту самовосхваляющую лекцию, продиктованную слепой
манией величия. Существуют, говорю я, две формы Жизни. Одна из них,
могучая и гигантская, освоила весь наблюдаемый Космос. То, что ужасает
нас, угрожает нам гибелью - звездные температуры, исполински мощные
магнитные поля, чудовищные вулканические извержения, - для этой формы
жизни является комплексом условий благоприятных, более того - необходимых.
Хаос, говорите? Водоворот мертвого пламени? Тогда почему же астрономы
наблюдают на поверхности Солнца прямо-таки неисчислимое множество явлений,
хоть и непонятных, но регулярно протекающих? Почему так удивительно
регулярны магнитные вихри? Почему существуют ритмические циклы активности
звезд, точно так же, как существуют циклы обмена веществ в любом живом
организме? У человека есть цикл суточный и месячный, кроме того, на
протяжении всей жизни в нем борются антагонистические силы роста и
умирания; у Солнца есть одиннадцатилетний цикл, а каждые четверть
миллиарда лет оно переживает депрессию, свой "климакс", который порождает
на Земле ледниковые эпохи. Человек родится, стареет, умирает - как звезда.
Вы слушаете и не верите. И вам смешно. Вам хочется спросить меня -
просто смеха ради, - может, я верю, что у звезд есть разум? Считаю, что
они мыслят? Этого я тоже не знаю. Но вместо того, чтобы беззаботно
осуждать мои безумства, приглядитесь к протуберанцам. Попробуйте еще раз
просмотреть фильм, снятый во время солнечного затмения, когда эта огненная
мошкара вылезает наружу и на сотни тысяч, на миллионы километров удаляется
от своей колыбели, чтобы, проделывая диковинные и непонятные маневры,
вытягиваясь и снова сжимаясь, непрерывно менять форму и наконец
рассеяться, исчезнуть в космической пустоте либо вернуться в добела
раскаленный океан, который породил их. Я не утверждаю, что это - щупальца
Солнца. С тем же успехом они могут быть его паразитами.
Ну, допустим, говорите вы для поддержания дискуссии, чтобы этот
оригинальный, хоть и очень перегруженный абсурдом разговор не оборвался
преждевременно, нам хочется еще кое-что выяснить. Почему ж это мы не
пробуем переговариваться с Солнцем? Мы штурмуем его радиоволнами. Может,
ответит? Если не ответит, твоя теория будет опровергнута...
Интересуюсь, о чем могли бы мы беседовать с Солнцем? Какие идеи,
понятия, проблемы могут оказаться у нас с ним общими? Вспомните, что мы
увидели в нашем первом фильме. Огненная амеба в миллионную долю секунды
превратилась в два будущих своих поколения. Разница темпа тоже имеет
определенное значение. Договоритесь сначала с бактериями, живущими в вашем
организме, с кустами в вашем саду, с пчелами и цветами - тогда можно будет
поразмыслить над методикой информационного контакта с Солнцем.
Если так, скажет самый добродушный из скептиков, все это оказывается
попросту... несколько оригинальной точкой зрения. Твои взгляды ни на йоту
не изменят существующей действительности, ни теперь, ни в будущем. Вопрос
о том, является ли звезда живым существом, становится делом
договоренности, согласия принять такой термин - только и всего. Одним
словом, ты рассказал нам сказку...
Нет, отвечаю я. Вы ошибаетесь. Вы думаете, что Земля - это крупинка
жизни в океане небытия. Что человек одинок, и звезды, туманности,
галактики он считает своими противниками. Что единственно возможны и
доступны те познания, которые добыл и добудет в дальнейшем он, единый
создатель Гармонии и Порядка, непрерывно подверженного опасности
захлебнуться в потоке бесконечности, сверкающей дальними световыми
точками. Но дело обстоит иначе. Иерархия активной стабильности вездесуща.
Кто желает, может назвать ее жизнью. На пиках ее, на высотах
энергетического возбуждения существуют огненные организмы. У самой грани,
вплотную к абсолютному нулю, в области тьмы и стынущего дыхания жизнь
возникает снова, как бледный отблеск той, как слабое, угасающее
напоминание о ней, - это мы. Станьте на такую точку зрения и учитесь
скромности, а вместе с тем надежде - ибо когда-нибудь Солнце станет Новой
и заключит нас в милосердные огненные объятия, и, вернувшись таким путем в
вечное круговращение жизни, сделавшись частицами его величия, мы
приобретем более глубокое знание, чем то, которое досталось в удел
обитателям ледяной сферы. Вы не верите мне. Так я и знал. Теперь я соберу
эти исписанные листы, чтобы уничтожить их, но завтра или послезавтра снова
усядусь за пустой стол и начну писать правду.