Мистер Подгорец вышел из-под своей горы улыбаясь и глубоко
дыша. Каждый выдох вырывался из его ноздрей двойными клубами
пара, снежно-белого под утренним солнцем.
Мистер Подгорец взглянул на ясное декабрьское небо и
улыбнулся шире, чем обычно, обнажив белейшие зубы. Затем он
спустился в деревню.
- Утро, мистер Подгорец, - говорили жители деревни, когда
он проходил мимо них по узкой улице между домами с коническими
свисающими крышами, похожими на красные шляпки поганок.
- Утро, утро! - отвечал он каждому.
(Ну конечно же, ведь пожелание кому-нибудь ДОБРОГО утра
может привести к несчастью; вполне достаточно простого
утверждения о времени дня, особенно здесь, в местности, такой,
как остров Сатин, настолько подверженной Влияниям, что даже
беспечно брошенное прилагательное может испортить погоду на
неделю.)
Кто-то обращался к нему с расположением, кто-то с ласковым
призрением. Он был единственным чародеем на весь этот маленький
остров, и потому заслуживал уважения - но как можно уважать
маленького толстенького пятидесятилетнего человечка, который
при ходьбе загребает руками, выдыхает пар и улыбается.
Во всяком случае, его работа не представляла из себя
ничего особенного. Фейерверки получались у него довольно-таки
хорошо, но эликсиры были слабоваты.
Заговоренные им бородавки частенько снова появлялись через
три дня, помидоры, над которыми он колдовал, вырастали не
крупнее канталупы, а в тех редких случаях, когда в гавани
Сатина бросало якорь чужестранное судно, мистер Подгорец не
вылазил из-под своей горы.
Опасаясь, как он объяснял, дурного глаза.
Другими словами, чародеем он был потому, почему и
косоглазый Ган - плотником: из-за отсутствия других.
Жителям деревни (во всяком случае, этому поколению)
приходилось мириться с плохо навешенными дверьми и
малоэффективными чарами, и их неприязнь выражалась в совершенно
фамильярном обращении с мистером Подгорцем, будто он был просто
их соседом.
Они даже зазывали его к себе на обед.
Однажды и он позвал кое-кого на обед и накрыл соврешенно
роскошный стол: с серебряной посудой, хрусталем, расписной
скатертью, жареным гусем, искрящимся андрадским 639 года,
пудингом с ченосливом и фруктовым компотом, но все время обеда
он так нервничал, что согнал с гостей все веселье, а кроме
того, через полчаса все снова проголодались.
Он не любил, чтобы кто-нибудь заходил к нему в пещеру,
даже в прихожую, дальше которой на самом деле никто никогда не
заходил.
Когда он видел, что кто-то подходит к горе, он всегда
выбегал навстречу. "Посидим под соснами", - говорил он,
улыбаясь, и указывая на пихтовую рощицу, а если шел дождь: "Не
сходить ли нам в трактир, пропустить по стаканчику, а?" - хотя
все знали, что он не пьет ничего крепче родниковой воды.
Некоторые из деревенских ребятишек, раздразненных вечно
запертой пещерой, подглядывали, подсматривали и совершали на
нее набеги, когда мистера Подгорца не было дома, но на
маленькую дверь, ведущую во внутренние покои, было наложено
запирающее заклятье, на сей раз, видимо, добротное.
Однажды двое мальчишек, зная, что чародей лечит на
западном побережье больного ослика миссис Рууны, притащили туда
ломик и топор, но при первом же ударе по двери топором изнутри
вырвался гневный рев и облако пурпурного пара.
В это время неожиданно вернулся мистер Подгорец. Мальчишки
улепетнули. Чародей не пустился в погоню, и ничего страшного с
мальчишками не произошло, хтоя они и рассказывали всем, что
если сам не услышишь, то не поверишь, что этот толстячок может
издавать страшный, свирепый, свистящий, стонущий и сводящий с
ума рев.
Сегодня он вышел в город за тремя дюжинами свежих яиц и
фунтом печени; а еще он задержался у коттеджа капитана дальнего
плавания Фогено, чтобы снова наложить целебные чары на глаза
старика (в случае отслоения сетчатки - совершенно бесполезные,
но мистер Подгорец продолжал свои попытки), и, наконец,
поболтал со старой тетушкой Гулд, вдовой музыкальных дел
мастера.
Мистер Подгорец дружил в основном с пожилыми людьми.
Сильных молодых деревенских парней он побаивался, а девушки
сами его чурались.
"Он мне действует на нервы, он так много улыбается", -
говорили все они, надув губки и теребя шелковое колечко,
обвязанное вокруг пальца. "Действует на нервы" было новомодным
выражением, и каждая мать сурово выговаривала: "На нервы
действует желчь, какие глупые ты говоришь слова. Мистер
Подгорец - очень респектабельный чародей."
Оставив тетушку Гулд, мистер Подгорец пошел к школе,
которая сегодня располагалась на общинном выгоне.
Поскольку грамотных людей на острове Сатин не было, то не
было и книг, по кторым можно было бы учиться читать, не было
парт, на кторых можно вырезать свои инициалы, не было школьных
досок, которые нужно было бы вытирать, да и школьного здания
тоже не было.
В дождливые дни дети собирались на сеновале общинного
амбара, и потом все ходили с соломинками в штанах; в солнечные
дни учительница Палани вела их туда, где ей нравилось
находиться.
Сегодня, окруженная тридцатью заинтересованными детьми из
общего числа сорока двух и сорока незаинтересованными овцами из
сорока пяти, она объясняла очень важный раздел из школьного
курса: Правила Имен.
Мистер Подгорец, застенчиво улыбаясь, остановился
послушать и посмотреть. Палани, пухленькая, хорошенькая
двадцатилетняя девушка являла собой очаровательную картинку
здесь, холодным солнечным днем, среди овец и детей, под
облетевшим дубом, на фоне дюн и моря, под ясным бледным небом.
Она говорила серьезно, лицо ее порозовело от ветра и слов:
- Теперь, дети, вы знаете Правила Имен. Их всего два, и
они одинаковы на каждом острове в мире. Какое же первое?
- Невежливо спрашивать у кого-то его имя, - выкрикнул
толстый подвижный мальчик, но его ответ перебил пронзительный
крик маленькой девочки:
- Никогда никому не говори своего имени, так говорит моя
мама!