Ursula K. Le Guin "The Seasons Of The Ansarac".
2002 by Ursula K. Le Guin.
2002, Гужов Е., перевод.
[email protected]
Страусам перешейка МакКензи, чей образ жизни
вдохновил эту историю.
Урсула К. Ле Гуин
Я однажды долго говорила со старым ансаром, с которым познакомилась в
Межпланетном Хостеле - на громадном острове, расположенном в Великом
Западном Океане, весьма далеко от маршрутов миграции ансаров. В наши дни это
единственное место, куда допускаются визитеры с других планет.
Кергеммег жил здесь, выполняя роль хозяина и гида из аборигенов, и
давая визитерам ощутить ауру местного колорита, ибо во всем остальном этот
остров выглядел похожим на любой тропический остров любой из сотен планет -
солнечный, ветреный, ленивый, красивый, с перистыми деревьями, золотистыми
песками и большими голубовато-зелеными, покрытыми белой гривой волнами,
разбивающимися о рифы сразу за лагуной. Большая часть посетителей прибывают
сюда, чтобы походить под парусом, порыбачить, побродить по пляжу и отведать
ферментированного Ю, и они не проявляют интереса ни к чему другому на
планете, включая единственного метного жителя, которого видят. Поначалу они
с восхищением смотрят на него и, конечно, много снимают, ибо у него
поразительная фигура: ростом почти в семь футов, худощавый, сильный,
угловатый, слегка сутулый от возраста, с узкой головой, громадными
черно-золотыми глазами и клювом. Клюв этот обладает неким тотальным
качеством, не дающим лицу с клювом быть столь же выразительным, как лицам,
где нос и рот разделены, однако глаза и брови Кергеммега весьма прозрачно
выдавали его чувства. Он, возможно, и был стариком, но при этом оставался
страстным человеком.
Ему было скучно и одиноко среди незаинтересованных туристов, и когда он
обнаружил во мне старательного слушателя (конечно, не первого и не
последнего, но в данный момент единственного), он с удовольствием
рассказывал о своем народе, пока долгими, мягкими вечерами мы сидели с
высокими бокалами ледяного Ю в пурпурном мраке, насквозь просвеченным светом
пылающих звезд, сиянием морских волн, полных светящихся созданий, и
пульсирующим мерцанием целых облаков летучих светлячков в высоких кронах
перистых деревьев.
С незапамятных времен, говорил он, ансары следовали своему Пути. Он
называл этот путь Мадан. Это Путь моего народа, это Путь, которым должно
идти все, это Путь, которым все созданы, какие они есть, это Тропа, которой
должно держаться, это Дорога, которая глубоко скрыта в слове "все-гда"
(все-где?): как и в нашем, в его слове содержались все эти значения. "Потом
мы уклонились от нашего Пути", сказал он. "На некоторое время. Ненадолго.
Теперь мы опять все делаем так, как делали всегда."
Люди вечно говорят: "мы делали так всегда", а потом обнаруживаешь, что
их "всегда" означает поколение-другое, век или два, самое большее
тысячелетие или два тысячелетия. Культурные обычаи и привычки, это мыльные
пузыри по сравнению с путями и привычками расы или тела. На самом-то деле
весьма мало есть такого, что человеческие существа на нашей планете делали
"всегда", если исключить еду питье, сон, пение, разговор, отдых, порождение
и воспитание детей, и, вероятно, все названное в сильной степени
взаимосвязано. Фактически, на это можно смотреть, как на суть человека -
сколь немногим человеческим императивам мы следуем. Как гибки мы в
нахождении новых способов действия, новых дорог и путей, как настойчиво,
изобретательно, отчаянно мы ищем правильный Путь, истинную Дорогу, ту Тропу,
которую, как нам кажется, мы давно потеряли в чащобе новинок, новых
возможностей и нового выбора...
У ансаров другой выбор деяний, чем у нас, вероятно более ограниченный.
Но в нем своя истина.
Их мир расположен на большем расстоянии от гораздо большего, чем наше,
солнца, поэтому, хотя вращение планеты почти такое же, как и у Земли, их год
длится около двадцати четырех наших лет. И времена года соответственно
больше и медленнее, каждое из них длится шесть наших лет.
На каждой планете и в любом климате существует весна, и весна - это
время размножения, когда рождается новая жизнь, а для созданий, чья жизнь
представляет собой всего несколько сезонов и немного лет, ранняя весна - это
еще и время брачное, когда начинается новая жизнь. Так это и для ансаров,
продолжительность жизни которых по их исчислению составляет всего три года.
Они населяют два континента; один на экваторе и немного к югу от него,
и другой, который простирается до самого северного полюса; оба они, как наши
Америки, соединены узким горным перешейком, хотя масштабами все это заметно
мельче. Остальную часть их мира покрывает океан с немногими архипелагами и
рассыпанными островами покрупнее, ни на одном из которых люди не живут.
Кроме того единственного, который занимает Межпланетное Агентство.
Год начинается, говорил Кергеммег, когда в городах равнин и пустынь Юга
жрецы данного Года произносят Слово, и толпы собираются, чтобы посмотреть,
как солнце медлит на вершине Башни Года или пронизывает Цель стрелой света
на рассвете: это момент солнцестояния. Теперь всевозрастающая жара станет
иссушать южные травянистые степи и прерии с их дикими злаками, и в долгий
сухой сезон реки потекут медленно, а родники городов иссохнут. Весна следует
за солнцем на север, растопляя снега на дальних горах, расцвечивая долины
зеленью... И народ ансаров следует за нею.
"Ну, я отчаливаю", - говорит старый друг старому другу на улице, "до
встречи!" А молодые, почти одногодки, для нас это люди двадцати одного -
двадцати двух лет, уходят из своих отдельных квартир, от приятелей, от
коллег по спортивным клубам, и разыскивают среди лабиринта многоэтажек,
коммунальных жилищ и хостелов города одного или другого из своих родителей,
с которыми расстались летом. Небрежно войдя, они говорят: "Привет, папа!"
или "Здорово, мама! Похоже, все возвращаются на Север!" И родители, стараясь
не оскорбить юношу предложением помощи, говорят: "Да, конечно, я и сам об
этом подумываю. Было бы прекрасно, если б ты пошел с нами. Твоя сестра в
соседней комнате - собирается".
И так по одному, по двое и трое, люди покидают город. Исход - это
долгий процесс без какого-либо порядка. Некоторые уходят почти сразу после
солнцестояния, а другие говорят о них: "Ну какая здесь спешка?", или:
"Шеппены, конечно, побежали первыми, чтобы она смогла пошнырять по старым
обиталищам". А некоторые медлят в городе, пока он почти не опустеет, и все
никак не могут собраться с духом, чтобы покинуть жаркие и тихие улицы,
печальные площади, полные теней пустынные скверы, что когда-то, всю долгую
половину года, были так наполнены людьми и музыкой. Но первые или последние
- все выходят на дороги, ведущие к Северу. А если уж они двинулись в дорогу,
то идут быстро.
Большинство несут с собою только то, что могут унести в рюкзаках или
погрузив на руба (из описания Кергеммега следует, что руба - что-то вроде
небольшого оперенного ослика). Некоторые торговцы, что разбогатели во время
пустынного сезона, стартуют с целыми караванами руба, гружеными добром и
ценностями. Хотя большинство людей путешествуют в одиночку или небольшими
семейными группами, на более популярных дорогах они идут очень близко друг к
другу. В тех местах, где идти тяжело, и где пожилым и ослабевшим требуется
помощь в собирании и переноске еды, временно образуются большие группы.
Однако, на дорогах к Северу не бывает маленьких детей.
Кергеммег не знал, сколько ансаров участвует в походе, но предполагал,
что несколько сотен тысяч, может, миллион. Все присоединяются к миграции.
Когда они доходят до гор Срединных Земель, то не теснятся вместе, а
рассыпаются на сотни разных троп, но некоторым следуют многие, по другим
лишь несколько человек, некоторые обозначены ясно, другие так скрыты, что
только те, кто был на них прежде, может вообще найти следы поворотов. "Вот
когда хорошо иметь рядом трехлетних", - говорил Кергеммег, "таких, кто был
на этом пути дважды". Они путешествуют очень легко и быстро. Они живут тем,
что находят на земле, кроме засушливых горных районов, где, как он говорил,
"приходится облегчать рюкзаки". Но поднявшись в эти высокие каньоны и на
перевалы, тяжело нагруженные руба караванов торговцев, начинают спотыкаться
и дрожать, изнемогая от тягот и холода. А если торговец все пытается гнать
их вперед, то люди отпускают животных на волю и позволяют собственным
вьючным руба уйти вместе с ними. Маленькие животные хромают, спотыкаются, и
бредут обратно на юг - в пустыню. Добро, которое они несли, оказывается
рассыпанным по обочинам для любого, кто подберет; но никто не берет ничего,
кроме еды, если она нужна. Никто не хочет ничего нести, чтобы не замедлять
движение. Весна наступает, холодная весна, сладкая весна, в долины с травой
и рощами; она приходит к озерам и чистым рекам Севера, и люди хотят быть
там, когда наступит это время.
Слушая Кергеммега, я воображала, что если б кто-нибудь смог увидеть эту
миграцию с высоты, увидеть всех этих людей, пробирающихся по тысячам
тропинок и дорог, то это было бы похоже, как если б он увидел наше
Северо-Западное побережье весной век или другой назад, когда каждый ручей,
каждый поток, от реки Колумбии шириной в милю до крошечного ручейка,
становился красным от идущего на нерест лосося.
Лососи мечут икру и умирают, достигнув своей цели, и некоторые ансары
тоже идут домой, чтобы умереть: те, что участвуют в своей третьей миграции
на Север, трехлетние, в которых мы видели бы людей по семьдесят лет и более.
Некоторым из них весь путь уже не под силу. Измотавшись от лишений и тяжкого
перехода, они остаются позади. И если люди проходят мимо старика или
старухи, сидящих у дороги, то говорят им слова утешения, могут помочь
построить маленькое укрытие, оставить еду, но они не уговаривают стариков
идти вместе с ними. Если старик очень слаб или болен, люди могут подождать
ночь - другую, пока какие-нибудь другие мигранты не займут их место. А если
старика находят у дороги мертвым, люди хоронят тело. На спине, ногами на
Север: идущего домой.
Много, очень много могил вдоль дорог к Северу, говорил Кергеммег. Никто
никогда не совершал четвертой миграции.
Молодые люди, которые проходят свою первую или вторую миграцию,
торопятся дальше, собираясь толпами на высоких горных перевалах, а потом
широко разливаясь по мириадам узких путей, по прериям Средиземья, которые
простираются к северу от гор. К тому времени, когда они достигают собственно
Северных Земель, великие людские реки распадаются на тысячи протоков,
отклоняясь к западу и к востоку.
Дойдя до прекрасной холмистой равнины, где трава уже зелена, а деревья
оделись листвой, одна из этих маленьких групп делает остановку. "Ну, что ж,
вот мы и прибыли", говорит мать, "это здесь". Слезы выступают у нее на
глазах, и она смеется мягким, чуть хрипловатым смехом ансаров. "Шуку, ты
помнишь это место?"
И дочь, которой было меньше полугода, когда она это место покинула -
одиннадцать, примерно, наших лет - оглядывается вокруг с изумлением и
недоверием, и смеется, и плачет: "Тогда все было такое большое!"
Потом Шуку, наверное, осматривает эти смутно знакомые луга, где она
родилась, до едва различимой крыши ближайших соседей, и думает: Не там ли
живет Киммимид и его отец, которые шли рядом с нами и разбивали совместный
лагерь на несколько ночей. Они, наверное, уже там, и если так, придет ли
Киммимид поздороваться?
Ибо люди, которые жили в такой тесной близости, в таком социальном и
неустанном общении в Городах-под-Солнцем, разделяя комнаты, деля постели,
работу и игру, все делая вместе, группами и толпами, теперь разделилось,
семья отделилась от семьи, добрый друг отделился от доброго друга, каждый
оказался здесь в маленьком и отдаленном от других доме, здесь - в Луговой
стране, или дальше на Север - в стране Холмов, или еще дальше на Север - в
стране Озер - но даже если они все рассыпались ныне, словно песок из
разбитых песочных часов, узы, что их объединяли, не разорвались, они лишь
изменились. И сейчас они тоже сходятся вместе, но не группами или толпами,
не десятками, сотнями и тысячами, но по двое и попарно.
"Ну, вот и вы!", говорит мать Шуку, когда отец Шуку открывает дверь
маленького домика на краю луга. "Должно быть, вы на несколько дней нас
опередили".
"Добро пожаловать!", торжественно говорит отец. Его глаза сияют. Оба
взрослых пожимают друг другу руки и слегка поднимают свои узкие, увенчанные
клювом головы в приветствии столь же интимном, сколь и официальном. Шуку
внезапно вспоминает, что видела, как они делали это, когда была маленькой
девочкой, и когда они жили здесь очень давно. Ибо здесь место ее рождения.
"Как раз вчера Киммимид спрашивал о тебе",- говорит Шуку отец Киммимида
и тихо смеется хрипловатым смехом.
Весна приходит, весна наступает на них. И теперь они станут исполнять
церемонии весны.
Киммимид проходит через луг с визитом, и они с Шуку разговаривают
вместе, и гуляют вместе по лугам и вдоль речки. А потом, когда проходит
день, неделя или две недели, он спрашивает ее, не желает ли она танцевать.
"О, я не знаю", отвечает она, но видит, что он уже стоит высокий и прямой, с
головой чуть запрокинутой назад, в той позе, что начинает танец, и она тоже
встает; поначалу ее голова опущена, хотя она стоит прямо, прижав руки к
бокам, но потом ей вдруг тоже хочется запрокинуть голову. Запрокинуть назад,
и раскинуть руки широко, широко... чтобы танцевать и танцевать с ним...
А чем занимаются родители Шуку и родители Киммимида, в саду возле кухни
или в старом ягоднике, как не тем же самым? Они смотрят в лицо друг другу,
они вздымают свои гордые и узкие головы, а потом он прыгает, воздевая руки
над головой, делает большой прыжок, а потом поклон, низкий поклон... и она
кланяется тоже... и так он длится - танец ухаживания. И по всему северному
континенту эти люди сейчас танцуют.
Никто не вмешивается в жизнь старых пар, никто не пытается изменить или
перелицевать их брак. Однако, Киммимиду стоит быть настороже. Как-то вечером
через луг приходит молодой человек, которого Шуку никогда раньше встречала;
его место рождения расположено в нескольких милях отсюда. Он наслышан о
красоте Шуку. Он сидит и разговаривает с нею. Он рассказывает ей, что строит
новый дом в роще, милое местечко, и ближе к ее дому, чем к его. Он хотел бы
попросить ее совета о том, как строить этот дом. А как-нибудь он хотел бы и
потанцевать с нею. Может быть даже этим вечером, всего чуть-чуть, один
шажочек или два, перед тем как он удалится.
Он чудесный танцор. И, танцуя с ним на траве поздним вечером ранней
весны, Шуку чувствует, словно она летит, подхваченная великим ветром. И она
закрывает свои глаза, ее руки плывут по бокам, словно на этом ветру, и
встречаются с его руками...
Ее родители останутся жить вдвоем в доме на лугу; но у них больше не
будет детей, ибо их время прошло, но любовью заниматься они будут так же
часто, как делали это, когда впервые поженились. Шуку выберет одного из
своих поклонников, вообще-то говоря, нового. Она уйдет, чтобы жить с ним и
заниматься с ним любовью в доме, который они заканчивают строить вместе. Они
строят, они танцуют, они занимаются садом, едят, спят, и все, что они
делают, превращается в любовь. И в положенное время Шуку становится
беременной, и в положенное время она рождает двух детей. Каждый рождается в
прочной, белой мембране или яйце. Оба родителя разрывают эту защитную
оболочку своими руками и клювами, освобождая крошечного свернувшегося в
комочек новорожденного, который поднимает свой бесконечно маленький клювик и
слепо всматривается, уже разевая широко свой рот, жадный до еды, жадный до
жизни.
Второй ребенок, девочка, гораздо меньше и не такая жадная. Не такая
преуспевающая. Хотя Шуку и ее муж питают обоих с нежной заботливостью, а
мать Шуку приходит, чтобы присмотреть за маленькой, покормить ее из
собственного клюва, и укачивать ее неустанно, когда она плачет, но все же
младенец чахнет и слабеет. И однажды утром, лежа на руках своей бабушки,
младенец корчится, задыхаясь. А потом замирает. Бабушка горько плачет,
вспоминая маленького братика Шуку, который не прожил даже так долго, и
пытается успокоить Шуку. Отец ребенка копает небольшую могилку позади нового
дома среди усыпанных почками деревьев долгой весны, а слезы все катятся и
катятся с его глаз, пока он копает. Однако, другой ребенок, крупная девочка
Кикирри, щебечет, агукает, ест и процветает.
Примерно к тому времени, когда Кикирри научится вставать и кричать
"Па!" отцу, "Ма!" матери и бабушке, и "Нет!", когда ей говорят перестать
что-то делать, у Шуку рождается еще ребенок. Как в большинстве вторых
зачатий, он рождается один. Прекрасный мальчик. Маленький, но очень жадный.
Он растет быстро.
И он будет последним из детей Шуку. Они с мужем все еще продолжают
заниматься любовью, когда бы им ни захотелось, во все легкое и счастливое
время цветения и время появления плодов. Теплыми днями и нежными ночами. В
прохладной тени деревьев и в гудящей насекомыми жаре на лугу в летний
полдень, но это будет, как они выражаются любовь-роскошь; она не приносит
никаких плодов. Кроме самой любви.
Дети у ансаров рождаются только ранней весной на Севере, вскоре после
того, как они возвращаются к местам своего собственного рождения. Отдельные
пары приносят четверых детей, и многие трех; но часто случается, что если
первые двое детей процветают, то второго зачатия не происходит.
"Вы избавлены от проклятия сверхразмножения", сказала я Кергеммегу,
когда он сообщил мне все это. И он согласился, когда я рассказала ему
немного о своей планете.
Однако, ему не хотелось, чтобы я думала, что ансары совсем лишены
реального репродуктивного выбора. Пары, как правило, связывают свои жизни
навсегда. Однако человеческие желания и противоречия могут все менять,
искривляя, разрывая эти связи. И он рассказал мне о подобных исключениях.
Многие брачные узы образуются между двумя мужчинами или двумя женщинами.
Такие пары, и те, кто остаются бездетными, часто берут ребенка у пар, у
которых их трое или четверо, или берут ребенка, оставшегося сиротой, чтобы
его воспитать. Есть люди, которые не берут супруга, а есть и такие, у
которых супругов несколько - одновременно или последовательно. И, конечно,
существует адюльтер. И существует насилие. Плохо оказаться женщине среди
последних мигрантов, идущих с Юга, ибо сексуальный подъем у таких оставшихся
уже слишком силен, молодых женщин часто насилуют целыми бандами, и они
прибывают к месту своего рождения, жестоко настрадавшись, без надежды на
пару, да еще и беременными. Мужчина, который не нашел себе пары, или
разочаровался в собственной жене, может покинуть дом и уйти бродяжничать в
качестве торговца иголками и нитками, точильщика ножей или столяра; таких
странников ценят за их полезные умения, однако не доверяют их мотивам.
Когда мы вдвоем проговорили несколько мерцающих пурпуром вечеров на
веранде, продуваемый легким морским бризом, я спросила Кергеммега о его
собственной жизни. Я следовал Мадану, закону Пути, во всех аспектах, кроме
одного, ответил он. Он нашел пару после своей первой миграции на Север. Его
жена родила двух детей, обоих после первого зачатия, девочку и мальчика,
которые, конечно, в должное время отправились с ними на Юг. Вся семья
воссоединилась при его второй миграции на Север, а оба его ребенка женились
и вышли замуж поблизости, так что он хорошо знал пятерых своих внуков. Он и
его жена провели большую часть своего третьего сезона на Юге в разных
городах; она, учитель астрономии, отправилась еще дальше на Юг в
обсерваторию, в то время как он оставался в Терке-Кетере заниматься
медитациями с группой философов. Она совершенно неожиданно умерла от
сердечного приступа. Он присутствовал на ее похоронах. Вскоре после этого он
снова проделал тропу на Север со своим сыном и внуками. "Я не скучал по ней,
пока я не возвратился домой", сказал он, признавая это как факт. "Но прибыть
туда, в наш дом, чтобы жить там без нее - это было нечто такое, что я не
смог выдержать. Мне случилось услышать, что здесь, на этом острове, кому-то
необходимо приветствовать чужаков. Я раздумывал о самом лучшем способе
умереть, и такая жизнь показалось мне некоей точкой на полпути. Остров
посреди океана, где нет ни единой другой души из моего народа: не вполне
жизнь, не совсем смерть. Идея привлекла меня. Поэтому я оказался здесь". Ему
было много больше трех лет Ансара, почти под восемьдесят на наши годы, хотя
только легкая сутулость и чистое серебро гребня выказывали его возраст.
Следующим вечером он рассказывал мне о Южной миграции, описывая, что
человек из ансаров ощущает, когда теплые дни северного лета начинают слабеть
и сокращаться. Все работы по уборке урожая сделаны, зерно сохранено в
непроницаемых для воздуха закромах до следующего года, медленно растущие
съедобные корни посажены, чтобы пережить зиму и быть готовыми весной; дети
стремительно вытянулись вверх, активные, нарастающе беспокойные и скучающие
от жизни в разбросанных домах, все более и более склонные куда-то убредать и
заводить друзей среди соседских детей. Жизнь здесь сладостна, но она одна и
та же, всегда одна и та же, да и любовь-роскошество потеряла свою
настоятельность. И как-то ночью, облачной ночью с морозцем в воздухе, жена в
постели рядом с вами вздыхает и бормочет: "Ты знаешь? Я скучаю по городу". И
вдруг все нахлынет на вас громадной волной света и тепла - толпы народа,
глубокие ущелья улиц и высокие дома, набитые людьми, а надо всем Башня Года,
спортивные арены под ослепительным солнечным светом, скверы по ночам, полные
света и музыки, где вы сидите за столиком в кафе, пьете Ю, и говорите,
говорите чуть ли не до утра, старые друзья, о которых вы совсем не думали
все это время, и незнакомцы - сколько времени прошло с тех пор, как вы
видели новое лицо? Сколько прошло с тех пор, как вы услышали новую идею,
заимели новую мысль? Настает время для города, время следовать за солнцем!
"Дорогая", говорит мать, "мы не можем взять на Юг всю твою коллекцию
камней, выбери только несколько самых особенных", и ребенок протестует: "Но
я сама понесу их! Я обещаю!" Вынужденная в конце концов сдаться, она ищет
особое, тайное место для своих камней пока не вернется назад, даже не
представляя, что на следующий год, когда она вернется домой, она даже не
спохватится о своей детской коллекции, и, смутно ощущая некое возбуждение,
она начинает постоянно думать о большом путешествии и о неизвестных землях
впереди. Город! Что мы будем делать в городе? А там есть коллекции камней?
"Есть", отвечает отец. "В музее очень хорошие коллекции всего. Вас
поведут во все музеи, когда ты будешь в школе".
Школа?
"Ты ее полюбишь", говорит мать с абсолютной уверенностью
"Школа - это самое лучшее время в мире", говорит тетя Кекки. "Я любила
школу так сильно, что подумываю в этом году пойти работать учительницей".
Миграция на Юг совершенно не похожа на миграцию на Север. Это не
рассыпание, но собирание в группы, скучивание. Она не хаотична, но
упорядочена, она планируется всеми семьями в округе за много дней вперед.
Они все отправляются вместе по пять, десять, по пятнадцать семей, и вместе
останавливаются лагерем на ночь. Они везут с собой изобилие еды на ручных
тележках и тачках, кухонные принадлежности, топливо для очагов на безлесных
равнинах, теплую одежду для горных перевалов, и лекарства для заболевших по
дороге.
В миграции на Юг нет старых людей - никого из тех, кому за семьдесят
наших лет. Те, кто уже совершил три миграции, остаются позади. Они сбиваются
вместе на фермах или в маленьких городках, что вырастают вокруг ферм, или
доживают остаток жизни со своими супругами или в одиночку в доме, где
прожили весну и лето своей жизни. (Я думаю, когда Кергеммег сказал, что
следовал Пути своего народа во всех аспектах, кроме одного, это означало,
что он не остался дома, а перебрался на остров). "Зимнее расставание", так
это называется, молодых, уходящих на Юг, и стариков, остающихся дома,
проходит болезненно. Оно стоическое. Так должно быть.
Только те, кто останутся, увидят величие Осени северных стран, голубую
ширь сумерек, первые слабые признаки льда на озере. Некоторые рисуют картины
или оставляют письма, описывающие все это для детей и внуков, которых они
больше никогда не увидят. Большинство умирают еще до наступления долгой,
долгой тьмы и холода Зимы. Никто ее не переживает.
Все мигрирующие группы, когда они спускаются к Срединным Землям,
объединяются с другими, идущими с востока и с запада, пока ночь не
засверкает от костров, покрывающих громадную прерию от горизонта до
горизонта. Они поют у этих костров, и тихое пение парит во тьме между
маленькими огнями и звездами.
В путешествии на Юг никто не торопится. Они идут медленно, каждый день
недалеко, хотя все время продолжают двигаться. Когда они достигают подножья
гор, великие массы снова разбиваются по множеству разных троп, истончаются,
редеют, ибо приятнее идти небольшой группой по тропе, чем плестись за
громадной толпой и топтаться в пыли и мусоре, который она оставляет. На
высотах и перевалах, где есть лишь немного дорог, им приходится снова идти
вместе. Они стараются получить из этого максимум хорошего, радостно
приветствуя друг друга и делясь едой, огнем и ночлегом. Все добры к детям,
которым полгода от роду, и которым тяжело идти по горным тропам, и которые
часто пугаются; ради детей все замедляют свой шаг.
И однажды вечером, когда кажется, что они будут топтаться в этих горах
вечно, они выходят на высокий, каменистый перевал и перед ними
раворачивается перспектива - Южный Склон, или Скалы Божьего Клюва, или
Врата. Там они останавливаются и смотрят все дальше и дальше, и все ниже и
ниже, на золотистые, залитые солнцем равнины Юга, на бесконечные поля диких
злаков и на какие-то дальние, слабые, пурпурные пятна - стены и башни
Городов-под-Солнцем.
На пути вниз они идут быстрее, и едят меньше и пыль от их прохода
громадной тучей стоит позади.
Они приходят в Города - их всего девять, Терке-Катер самый большой -
занесенные песком, тихие, освещенные солнцем. Они вливаются внутрь через
ворота и двери, они заполняют улицы, зажигают фонари, они несут воду из
заполненных до краев колодцев, они швыряют свои постели в пустых комнатах,
перекрикиваются из окна в окно, и с крыши на крышу.
Жизнь в городах настолько отлична от жизни на хуторах, что дети
поначалу не могут в это поверить; они беспокоятся и сомневаются; они не
одобряют ее. Здесь так шумно, жалуются они. Так жарко. Здесь нигде нельзя
побыть одному, говорят они. И первыми ночами они плачут от тоски по старому
дому. Но потом дети отправляются в школу, как только организуются школы, и
там они встречают других детей своего возраста, и все они обеспокоены, все
сомневаются, все не одобряют, все работают, все нетерпеливы и все в диком
восторге. Еще дома все они научились читать, и писать, и немного
столярничать, и работать на ферме; но здесь они попадают в продвинутые
классы, здесь есть , музеи, галереи искусства, музыкальные
концерты, здесь учат искусству, литературе, математике, астрономии,
архитектуре, философии - здесь занимаются спортом всех фасонов, играми,
гимнастикой, а где-то в городе каждый вечер водят хороводы - и кроме всего,
здесь присутствуют все остальные в мире, все толпятся в окружении этих
желтых стен, все встречаются, и говорят, и работают, и думают вместе в
бесконечном возбуждении ума и тела.
В городах родители редко остаются вместе. Жизнь здесь проживают не по
двое, а в группах. Они плывут по жизни по-отдельности, следуя друзьям,
пристрастиям, профессиям, и видятся друг с другом лишь изредка и не часто.
Дети поначалу остаются с одним родителем или с другим, но через некоторое
время они тоже хотят жить по-своему и уходят, чтобы обитать в одной из
коммун для молодежи, в общежитиях, в дормиториях колледжей. Молодые мужчины
и женщины живут вместе, как и взрослые женщины и мужчины. Когда отсутствует
сексуальность, пол не слишком-то важен.
Ибо всем они занимаются под солнцем в Солнечных Городах, только не
занимаются любовью.
То есть, они любят, они ненавидят, они учатся, работают, тяжко думают,
тяжко трудятся, играют, они страстно наслаждаются и отчаянно страдают, они
живут полной и человеческой жизнью. Но у них никогда не бывает даже мыслей о
сексе - если, конечно, как сказал мне Кергеммег с непроницаемым лицом
прекрасного игрока в покер, если они не философы.
Как человеческие существа они продолжают жить той же жизнью, что и на
Севере.
Кергеммег сказал, что пока они находятся на Юге, они совсем не скучают
по своей сексуальности. Мне пришлось поверить ему на слово, которое было
сказано, как ни тяжело нам это представить, просто, как деловитое заявление
об имеющемся факте.
И когда я пытаюсь пересказать здесь то, о чем он говорил мне, то
кажется неверным описывать их жизнь в городах как целибат или воздержание,
ибо эти слова предполагают насильственное или добровольное сопротивление
желанию. Но там, где нет желания, нет и сопротивления, нет воздержания, а
скорее есть то, что можно назвать - в радикальном смысле этого слова -
невинностью. Они не думают о сексе, они не скучают по нему, это просто
не-проблема. Брачная жизнь для них - пустое и бессмысленное воспоминание.
Если пара остается на Юге вместе или часто встречается, то лишь оттого, что
они любят друг друга. Но и друзей своих они любят тоже. Они никогда не живут
отдельно от других людей. Весьма мало уединенности в больших многоквартирных
городских домах - никто не заботится о ней. Жизнь здесь носит коммунальный
характер, она активна, общественна, стадна и полна удовольствий.
Но медленно дни становятся теплее, воздух суше, возникает беспокойство
в воздухе. Тени начинают падать по-другому. И толпы собираются на улицах,
чтобы услышать, как жрецы Года объявят о солнцестоянии, и следить, как
солнце остановится, помедлит и повернет на Юг.
И люди покидают города, сегодня один, завтра другой, послезавтра целое
семейство... Все снова начинает расшевеливаться, растет гормональный хмель в
крови, первые смутные намеки или воспоминания, знание тела о том, что
наступает его царство.
Молодые люди следуют этому знанию слепо, не зная, что они знают его.
Женатые пары соединяются вместе всей своей пробуждающейся памятью,
необычайно сладкой. Домой, идти домой и быть там вместе!
Все, чему они научились и чем занимались все эти тысячи дней и ночей в
городах, остается позади, пакуется и откладывается в сторону, до тех пор,
пока они снова не вернутся на Юг...
"Вот почему оказалось так легко сбить нас с толку", сказал Кергеммег,
"потому что наша жизнь на Севере и на Юге столь отлична одна от другой, что
она кажется вам, другим, несвязной и незавершенной. А мы не можем связать
эти половинки рационально. Мы не можем объяснить или оправдать наш Мадан
тем, кто живет лишь одним видом жизни. И когда бейдераки пришли на нашу
планету, они сказали нам, что наш Путь всего лишь инстинкт, и что мы живем
наподобие животных. И нам было стыдно".
( Я позднее поискала "бейдераков" Кергеммега в "Энциклопедиа Планариа",
где обнаружила статью о бейдрах с планеты Юнон, агрессивном, предприимчивом
народе с высоко продвинутой материальной технологией, у которых не раз
возникали сложности с Межпланетным Агентством из-за вмешательства в дела
других планет. Туристский путеводитель обозначает их символами, которые
имеют смысл "особая предрасположенность к инженерному делу, компьютерному
программированию и системному анализу").
Кергеммег говорил о них с болью. У него изменился, стал напряженнее,
голос. Он был ребенком, когда они появились - первые посетители, так уж
случилось, с другой планеты. Он размышляет о них всю свою дальнейшую жизнь.
"Они говорили нам, что мы должны взять контроль над своими жизнями. Что
мы не должны жить двумя раздельными полу-жизнями, но жить полностью все
время, весь год, как делают все интеллигентные существа. Они были великими
существами, полными знания, с высокой наукой, с большим комфортом и роскошью
жизни. Для них мы воистину были немногим более чем животные. Они
рассказывали и показывали нам, как другие люди живут на других планетах. Мы
увидели, как глупо мы поступаем, оставаясь без удовольствий секса половину
нашей жизни. Мы увидели, как глупо тратить так много времени и энергии на
ходьбу между Севером и Югом пешком, когда мы могли бы сделать суда, или
дороги с машинами, или самолеты, и ездить туда-сюда, или летать, или плавать
хоть сотню раз в год, если нам так нравится. Мы увидели, что могли бы
построить города на Севере и сделать хутора на Юге. Почему бы и нет? Наш
Мадан был иррациональным и расточительным, нами управляли всего лишь
животные импульсы. А все, что нам надо было сделать, чтобы стать свободными
от них, так это принимать лекарства, ибо само наше существо можно изменить
генетической наукой Бейдера. Тогда мы сможем жить, не освобождаясь от
сексуального желания до тех пор, пока не станем очень старыми, как это
происходит у самих бейдераков. И тогда любая женщина будет способна
забеременеть в любое время до ее менопаузы - и даже на Юге. И число наших
детей не будет ограниченным... Да они просто рвались дать нам эти лекарства.
Мы знали, что их доктора мудры. Как только они прибыли к нам, они стали
давать нам лекарства от некоторых наших болезней, которые излечивали людей,
словно чудом. Они знали так много. Мы увидели, как они летают на своих
аэропланах, и завидовали им, и стыдились.
Они привезли нам разные машины. Мы попытались водить автомобили,
которые нам дали, по нашим узким каменистым дорогам. Они прислали инженеров,
чтобы направлять нас, и мы начали строить гигантское Шоссе прямо через
Срединную Землю. Мы взрывали горы взрывчаткой, которую нам дали байдераки,
чтобы Шоссе могло идти широко и ровно, с Юга на Север и с Севера на Юг. Мой
отец был рабочим на этом строительстве. Тысячи людей некоторое время
работали на этой дороге. Мужчины с Северных хуторов, но только мужчины.
Женщин не просили приходить и выполнять эту работу. Женщины Бейдера не
делают такую работу. Это не женская работа, говорили нам. Женщины должны
оставаться дома с детьми, пока мужчины работают.
Кергеммег задумчиво пригубил свой Ю и посмотрел на мерцающее море и на
усыпанное пылью звезд небо.
"Женщины пришли с хуторов и поговорили с мужчинами", сказал он. "Они
сказали, чтобы мужчины слушали их, а не только одних бейдераков... Наверное,
женщины не ощущали такой стыд, как ощущали мужчины. Возможно, их стыд был
другим, более касался тела, нежели ума. Казалось, женщин не слишком заботят
автомобили, аэропланы и бульдозеры, но их весьма сильно тревожили лекарства,
которые должны были изменить нас, и правила, кто должен делать какую работу.
Ведь в конечном счете, у нас женщины рождают детей, но кормят их оба
родителя, оба их питают. Почему ребенок должен оставаться на одну лишь
мать?, спрашивали они. Как может женщина в одиночку воспитать четырех детей?
Или больше четырех? Это же бесчеловечно. И потом, в городах, почему семьи
дожны оставаться вместе? Дети тогда не нуждаются в своих родителях, родители
не нуждаются в детях, и у всех них есть другие дела... Женщины сказали все
это нам мужчинам, и вместе с ними мы попытались потолковать об этом с
бейдераками.
Они ответили: "Все это изменится, вы увидите. Вы не можете рассуждать
правильно. Это всего лишь эффекты ваших гормонов, вашей генетической
программы, которую мы исправим. Тогда вы будете свободны от ваших
иррациональных и бесполезных поведенческих стереотипов".
Но мы ответили: "А будете ли вы свободны от ваших иррациональных и
бесполезных поведенческих стереотипов?"
Мужчины, работавшие на строительстве, начали бросать свои инструменты и
оставлять те большие машины, которыми снабдили нас бейдераки. Они говорили:
"Зачем нам это Шоссе, если у нас есть тысячи собственных путей?" И они
отправились на Юг по этим старым путям и тропам.
Понимаете, все это произошло - к счастью, как мне кажется - незадолго
до конца Северного сезона. На Севере, где мы жили врозь и так много своей
жизни тратили на ухаживание, занятия любовью и воспитание детей, мы были -
как бы мне это поточнее выразить - более близорукими, более впечатлимыми,
более уязвимыми. Тогда мы только начали собираться вместе. Когда же мы
пришли на Юг, когда мы все оказались в Городах-под-Солнцем, мы смогли
собраться, посоветоваться между собой, поспорить, выслушать аргументы, и
учесть все, что лучше для всех нас, как для народа.
После того, как мы сделали это, мы поспорили с бейдераками и позволили
им поспорить с нами, а потом мы собрали Великий Совет, так, как говорилось в
легендах и древних записях Башен Года, где хранится наша история. Каждый
ансар подходил к Башне в своем городе и голосовал по следующему вопросу:
"Должны ли мы следовать Пути Бейдера или Пути Манада? Если мы последуем их
Пути, то они остаются с нами, если же мы выберем наш собственный Путь, то
они должны уйти. Мы выбрали наш Путь". Когда он рассмеялся, его клюв тихо
постукивал. "В тот сезон я был полугодком. Я тоже голосовал".
Я не осмелилась спросить, за что он проголосовал, но я спросила, хотели
ли уходить бейдераки.
"Некоторые спорили, некоторые угрожали", ответил он. "Они рассказывали
о своих войнах и своем оружии. Я уверен, они смогли бы уничтожить нас
полностью. Но они этого не сделали. Может быть, они так сильно нас
презирали, что просто не пожелали связываться. Или свои войны позвали их
прочь. К тому времени нас посетили люди из Межпланетного Агентства, и,
скорее всего, именно их усилиями бейдераки оставили нас с миром. Многие из
нас были настолько встревожены, что при другом голосовании мы все тогда
согласились, что не желаем больше никаких визитеров. Поэтому теперь
Агентство следит, чтобы чужаки посещали только этот остров. Я не уверен, что
тогда мы сделали правильный выбор. Иногда мне кажется, что он был
правильным, иногда я задумываюсь. Почему мы так боимся других Путей? Все
чужаки не могут быть все похожими на бейдераков".
"Я думаю, вы сделали правильный выбор", сказала я. "Но, я говорю это
против своей воли. Мне так сильно хотелось бы встретить ансара-женщину,
познакомиться с ее детьми, увидеть Города-под-Солнцем! Я так сильно хочу
увидеть ваши танцы!"
"Ну, что ж, это вы сможете увидеть", сказал он и встал. Наверное, той
ночью он выпил немного больше Ю, чем обычно.
Он стоял, очень высокий в мерцающей тьме на веранде над пляжем. Он
выпрямил плечи, и его голова стала запрокидываться. Хохолок на голове
медленно поднялся в жесткий плюмаж, серебристый в звездном свете. Он поднял
руки над головой. Эта была поза древнего испанского танцора, яростно
элегантная, напряженная и мужественная. Он не прыгал, ибо в конечном счете
ему было под восемьдесят, но он как-то создавал ощущения прыжка, а потом
глубокого грациозного поклона. Его клюв застучал в быстром двойном ритме, он
дважды переступил ногами, а потом показалось, что его ноги замелькали в
сложном наборе шагов, в то время как верхняя часть тела оставалась
напряженной и прямой. Потом его руки вытянулись в мою сторону в жесте
объятия, и я сидела почти ужаснувшись красоте и насыщенности его танца.
А потом он остановился и засмеялся. Он почти потерял дыхание. Он
уселся, провел ладонью по лбу и груди, совсем задохнувшись. "Вообще-то
говоря", сказал он, "сейчас не брачный сезон".
---
Более 40 лет за своим столом в Портленде, штат Орегон, Урсула Ле Гуин
пишет истории, романы, эссе и поэзию. Она перевела "Дао Дэ Цзин." Она
тысячами способов питает читателей и других писателей. Она расширила
горизонты научной фантастики: теперь мы можем видеть дальше.
Ее самыми последними работами являются новый сборник "День Рождения
Мира, и другие истории", и детская книга "Том Маус", обе опубликованы в
марте 2002 года. За ними, в сентябре 2002 последует "Меняя Планеты", сборник
социологических очерков о других мирах и об их культурах. "Сезоны Ансаров"
будут включены в этот сборник.