Урсула Ле Гуин. Братья и сестры


   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. - И.Тогоева. "Миры Урсулы Ле Гуин". "Полярис", 1997.
    & spellcheck by HarryFan, 30 March 2001
   -----------------------------------------------------------------------
   Раненый рабочий каменоломни лежал  на  высокой  больничной  кровати.  В
сознание он еще не приходил,  но  само  его  молчание  было  внушительным,
давящим; его тело, накрытое простыней с намертво застывшими  складками,  и
равнодушное лицо казались телом и  лицом  статуи.  Мать  рабочего,  словно
бросая вызов его молчанию и равнодушию, заговорила вдруг очень громко:
   - Ну зачем, зачем ты это сделал? Или ты  хочешь  умереть  раньше  меня?
Нет, вы только посмотрите на него, на моего сына, на моего красавца, моего
ястреба, на мою полноводную реку! -  Она  точно  выставляла  напоказ  свое
горе,  летела  навстречу  возможности  выплеснуть  его,  точно   жаворонок
навстречу утренней заре. Молчание сына и громкий протест  матери  означали
одно и то же: нестерпимое стало реальностью.  Младший  сын  женщины  стоял
рядом и слушал. Молчание брата и крики матери измучили его, наполнили  его
душу тоской, огромной, как сама  жизнь.  Бесчувственное,  безразличное  ко
всему тело брата, раскрошенное на куски, как кусок мела,  давило  на  него
своей тяжестью, ему хотелось убежать отсюда, спастись.
   Спасенный стоял с ним рядом, невысокий, сутулый мужчина средних лет.  В
суставы его рук въелась известковая пыль. На него это все тоже производило
тяжелое впечатление.
   - Он спас мне жизнь, -  сказал  он  Стефану,  задыхаясь,  словно  хотел
что-то объяснить этими словами. Голос его звучал безжизненно и монотонно -
голос глухого человека.
   - Да уж конечно, - сказал Стефан. - Он у нас такой.
   Потом он вышел из палаты, чтобы перекусить. Все спрашивали его о брате.
   - Он выживет, - говорил  всем  посетителям  "Белого  льва"  Стефан.  За
завтраком он слишком много  выпил.  -  Калекой  останется,  говорите?  Это
он-то? Костант? Да ему не меньше двух  тонн  известняка  прямо  на  голову
свалилось, и то не убило - он ведь и сам  из  камня.  Он  же  на  свет  не
родился, его в каменоломне вырубили. - Люди вокруг смеялись -  то  ли  над
его шутками, то ли над ним самим. - Да, вырубили его из  камня!  -  упрямо
повторил он. - Как и всех вас.
   Он ушел из "Белого льва" и двинулся по улице Ардуре,  миновал  квартала
четыре,  оставил  позади  город,  но  продолжал  идти  на   северо-восток,
параллельно железнодорожным путям,  что  тянулись  в  том  же  направлении
метрах в трехстах от дороги. Майское солнце над головой казалось маленьким
и каким-то серым. Под ногами клубилась пыль,  в  которой  кое-где  торчала
невысокая травка. Карст - огромная известняковая равнина - чуть  шевелился
вокруг него, дрожал в жарком мареве, похожем на прозрачные  крылышки  мух.
Уменьшенные расстоянием, но все же суровые, в дрожащей сероватой  мгле  на
горизонте высились горы. Он всю свою жизнь видел эти горы  издали,  только
дважды вблизи, когда ездил на поезде в Брайлаву - туда и обратно. Он знал,
что горы густо поросли лесом, темными елями, корни которых цепко  держатся
за берега быстрых ручьев; когда поезд с лязгом шел по горам, ветви елей то
смыкались, то расступались над  глубокими  горными  оврагами,  освещенными
восходящим солнцем, а дым от паровоза плыл вниз по зеленым склонам ущелий,
словно оброненная вуаль. В горах бежали шумные сверкающие на солнце ручьи;
и еще там были водопады. Здесь, на  карстовой  равнине,  реки  бежали  под
землей, молчаливые, запертые в темные каменные  вены  своих  русел.  Можно
было целый день ехать верхом от  Сфарой  Кампе,  но  до  гор  все-таки  не
добраться и по-прежнему видеть вокруг ту же известняковую  пыль,  лишь  на
второй день к вечеру вы въезжали под  сень  деревьев,  росших  на  берегах
быстрых ручьев. Стефан Фабр присел на обочину неестественно прямой дороги,
по которой шел, и уронил голову на колени. Он был здесь  один,  до  города
километра полтора, до железной дороги метров  триста,  до  гор  километров
восемьдесят; он сидел и оплакивал своего  брата.  А  равнина  вокруг  него
дрожала, гримасничала в  жарком  мареве,  точно  лицо  человека,  мучимого
болью.
   После  обеденного  перерыва  он  опоздал  на  целый  час.  Он   работал
бухгалтером в "Чорин компани". К его столу подошел начальник отдела.
   - Фабр, вам сегодня вовсе не обязательно было возвращаться на работу.
   - Почему?
   - Ну, может быть, вы хотели бы пойти в больницу...
   - А чем я там могу помочь? Я ведь не  могу  его  починить  или  сделать
заново, верно?
   - Ну, как хотите, - сказал начальник, отворачиваясь.
   - Это ведь не я получил по башке двумя тоннами камней, что же мне-то  в
больнице делать? - Ему никто не ответил.
   Когда в каменоломне случился  обвал  и  Костант  Фабр  был  ранен,  ему
исполнилось двадцать шесть; его брату  было  двадцать  три,  а  их  сестре
Розане - тринадцать. Она  как  раз  бурно  росла,  стала  угрюмой,  начала
ощущать собственную значимость на этой земле. Она больше не бегала, как  в
детстве, а ходила степенно, неуклюже ступая и сутулясь, словно при  каждом
шаге преодолевала невольно некий порог. Розана говорила громко, а смеялась
еще громче и сердито давала отпор всему, что ее задевало, - ветру, голосу,
слову, которого не понимала, вечерней звезде... Она пока что не  научилась
воспринимать  что-то  равнодушно  и   спокойно,   умела   лишь   отвергать
нежелаемое. Обычно они со Стефаном ссорились,  стараясь  побольнее  задеть
друг друга, потому что  каждый  знал  наиболее  уязвимые  и  слабые  места
противника. Но в тот  вечер  когда  он  добрался  домой,  а  мать  еще  не
вернулась из больницы. Розана была молчалива и дом  казался  очень  тихим.
Она целый день думала о боли, о боли и о смерти; и на этот раз желание все
отвергать изменило ей.
   - Не смотри так мрачно, - сказал ей Стефан, когда она ставила  на  стол
приготовленную к ужину фасоль. - Он поправится.
   - Ты так думаешь?.. А тут кое-кто говорит, что он, возможно, оттуда  не
выйдет. Или станет... ну, ты понимаешь...
   - Калекой? Нет, он непременно поправится.
   - А почему, как  ты  думаешь,  он  бросился  отталкивать  того  типа  в
сторону?
   - Тут не может быть никаких "почему", Роз. Он это просто сделал, и все.
   Он был тронут тем, что она задала эти вопросы  именно  ему,  и  удивлен
уверенностью собственных ответов. Он и не думал, что у  него  вообще  хоть
какие-то ответы найдутся.
   - Интересно... - сказала она.
   - Что именно?
   - Не знаю. Костант...
   - У тебя ощущение,  будто  ты  лишилась  опоры,  да?  Что  ж!  Если  из
фундамента основной камень выбить,  так  и  все  остальные  посыплются.  -
Розана не очень-то понимала  брата;  она  не  узнавала  того  места,  куда
вернулась сегодня, не узнавала родного  дома,  где  стала  такой  же,  как
другие люди, и вместе  с  ними  переживала  теперь  странное  несчастье  -
остаться в живых. Стефан, во всяком случае, дальнейший путь ей указать  не
мог. - И мы теперь, - между тем продолжал он, - лежим порознь, каждый  под
собственной грудой камней. Хорошо хоть Костанта им удалось извлечь  из-под
той груды, что на него обрушилась, и накачать морфием...  А  помнишь,  как
однажды, еще совсем маленькой, ты заявила: "Когда вырасту, выйду замуж  за
Костанта..."?
   Розана кивнула:
   - Конечно, помню. И он тогда прямо взбесился.
   - Это потому, что мать засмеялась.
   - Это вы с отцом засмеялись.
   Оба к еде не притронулись. Стены комнаты во  тьме  будто  сдвинулись  -
поближе к керосиновой лампе.
   - А как было, когда умер папа?
   - Ты же с нами ходила, - удивился Стефан.
   - Да, мне уже девять исполнилось. Но я ничего толком не  помню.  Только
то, что было так же жарко, как сейчас, и еще - огромное количество  ночных
бабочек, которые бились в стекло. Он ведь ночью умер, да?
   - По-моему, да.
   - Так как это было? - Она пыталась разведать незнакомую территорию.
   - Не знаю. Он просто умер. Это больше ни на что не похоже.
   Их отец умер от пневмонии сорокашестилетним, проработав тридцать лет  в
карьере. Стефан помнил его смерть ненамного  лучше  Розаны.  Отец  не  был
краеугольным камнем в фундаменте их семьи.
   - У нас фруктов никаких в доме нет?
   Розана не ответила. Она неотрывно смотрела на пустое место  за  столом,
где обычно сидел их старший брат. Лоб и темные  брови  у  нее  были  точно
такими же, как у Костанта: похожесть для родственников  -  опознавательный
знак, семейное удостоверение личности, а этих брата и  сестру  легко  было
опознать по характерному рисунку бровей, по одинаковой форме лба, они были
удивительно похожи, так что у Стефана на мгновение возникло ощущение,  что
Костант сидит с ними вместе за столом и молчаливо осмысливает  собственное
отсутствие.
   - Так фрукты у нас есть или нет?
   - В кладовке, кажется, есть яблоки, - ответила Розана, точно  очнувшись
и так спокойно, что Стефану  даже  показалось,  что  он  разговаривает  со
взрослой женщиной, очень спокойной  взрослой  женщиной,  которую  нечаянно
вывел из задумчивости  своим  вопросом;  и  он  с  нежностью  сказал  этой
женщине:
   - Знаешь что,  собирайся!   сходим  в  больницу.  Медики  теперь,
наверное, уже оставили его в покое.
   Глухой, которого спас Костант, уже  снова  торчал  в  больнице.  С  ним
пришла и его дочка. Стефан знал, что она работает в мясной лавке. Ее  отца
в палату, разумеется, не пустили, и он целых полчаса продержал  Стефана  в
душном и жарком вестибюле, где пахло дезинфекцией и  смолой  от  нагретого
соснового пола. Он то начинал ходить вокруг Стефана, то  присаживался,  то
вскакивал, все время  споря  сам  с  собой,  и  говорил  громким,  ровным,
монотонным голосом, как все глухие.
   - Больше я в эту чертову яму не вернусь! Нет уж! А что, если бы я вчера
сказал, что с завтрашнего дня в  карьер  ни  ногой?  Как  бы  теперь  дела
обстояли, интересно? Небось, ни я, ни ты не торчали бы здесь сейчас, да  и
его, твоего брата, здесь бы сейчас не было. Все мы были бы  дома.  Дома  -
живые и невредимые, понял? Нет, я  в  эту  яму  не  вернусь!  Ни  за  что!
Господом клянусь. Уеду я отсюда, на ферму уеду, вот и все. Я там вырос,  в
предгорьях, на западе; и брат мой там живет. Вот я вернусь  туда  и  стану
работать на ферме с ним вместе. А в яму эту я больше не полезу.
   Его  дочь  сидела  на  деревянной  скамье  очень  прямо  и   совершенно
неподвижно. У нее было узкое лицо,  волосы  зачесаны  назад  и  собраны  в
пучок.
   - Вам не жарко? - спросил Стефан, и она с мрачным видом ответила:
   - Нет, ничего.
   Голосок у нее был чистый,  и  она  очень  четко  выговаривала  слова  -
привыкла говорить с глухим отцом. Поскольку Стефан  больше  ничего  ей  не
сказал, она снова мрачно потупилась и застыла,  сложив  руки  на  коленях.
Глухой все еще продолжал что-то говорить. Стефан провел влажной ладонью по
волосам и попытался прервать его:
   - Все это хорошо, Сачик. По-моему, план у тебя отличный. Действительно,
к чему губить оставшуюся  жизнь  в  этих  норах?  -  Но  глухой  продолжал
говорить.
   - Он вас не слышит.
   - Вы не могли бы увести его домой?
   - Я не смогла увести его  отсюда  даже  пообедать.  Он  все  говорит  и
говорит без умолку.
   Теперь она говорила не так звонко и отчетливо, возможно от смущения,  и
Стефан этому почему-то обрадовался. Он снова провел влажной от пота  рукой
по волосам и внимательно посмотрел на нее: ему вдруг вспомнились те  горы,
туманная дымка в ущельях и водопады.
   - Знаете что, вы ступайте домой,  -  он  вдруг  услышал  в  собственном
голосе ту же мягкость и ясность, как и у нее, - а мы с ним на часок сходим
в "Белого льва", хорошо?
   - Но тогда вы не сможете повидать брата.
   - Он никуда не убежит. Идите домой.
   В "Белом льве" они очень много выпили. Сачик не умолкая говорил о ферме
в предгорьях, а Стефан - о горах и о том единственном годе, который провел
в столичном колледже. Ни тот, ни другой друг друга не слышали. Оба пьяные,
они  пешком  побрели  домой;  Стефан  проводил  Сачика  в  один   из   тех
домов-близнецов,  имеющих  одну  общую  стену,  которые  компания  "Чорин"
построила на западной окраине  города  в  95-м,  когда  был  открыт  новый
карьер. Сразу за домами начинался карст; бескрайняя равнина, вся  изрытая,
искромсанная, монотонная, отражала  лунный  свет  и  как  бы  сама  неярко
светилась - светом, уже трижды отраженным от солнца. Щербатая  луна,  тоже
светившаяся отраженным от солнца светом, висела в небесах, точно брошенное
хозяйкой на спинку стула белье, которое нуждается в починке.
   - Ты передай  своей  дочери,  что  все  в  порядке,  -  сказал  Стефан,
покачиваясь на пороге дома Сачика. - Все в порядке, - повторил он еще раз,
и Сачик с энтузиазмом подхватил:
   - В-все в-в порядке!
   Стефан добрался до дому, так и не успев протрезветь, и тот  трагический
день слился в его памяти с  другими  днями  этого  года,  он  помнил  лишь
отдельные его фрагменты: закрытые глаза  брата,  взгляд  той  темноволосой
девушки, луну, равнодушно взиравшую с небес, и фрагменты эти  не  казались
ему частями чего-то  целого,  а  вспоминались  всегда  по  отдельности,  с
большими промежутками во времени.
   На карстовой равнине ни ручьев, ни рек  нет;  питьевая  вода  в  Сфарой
Кампе добывается из  глубоких  скважин;  она  очень  чистая  и  совершенно
безвкусная. Эката Сачик все время чувствовала на  губах  непривычный  вкус
родниковой воды, которую они пили теперь на ферме.  Она  мыла  в  раковине
грязную кастрюлю, старательно скребла ее жесткой щеткой и была  совершенно
поглощена этой малоприятной работой. К донышку пригорела еда, и налитая  в
кастрюлю  вода,  тускло  поблескивавшая  при  свете  лампы,  сразу   стала
коричневой. Здесь, на ферме, никто не умел как следует готовить.  Придется
ей рано или поздно взять готовку в свои руки, тогда, по крайней мере,  они
наконец смогут есть по-человечески. Ей нравилась работа по дому, нравилось
мыть и чистить, склоняться с пылающими щеками над  плитой,  которую  нужно
было топить дровами, звать людей  к  ужину;  это  была  живая  и  довольно
непростая работа, совсем не такая скучная, как служба кассиршей  в  мясной
лавке, где целый день она только и делала, что давала сдачу и  здоровалась
с покупателями. Эката уехала из города вместе с родителями, потому что  от
работы в лавке ее уже тошнило. На ферме семья дяди приняла их четверых без
излишних вопросов и комментариев, как принимают явления природы  -  больше
ртов теперь нужно прокормить, зато больше стало и рабочих рук. Ферма  была
довольно большая, но небогатая. Мать Экаты,  женщина  слабая  и  недужная,
едва поспевала за шумной  и  суетливой  теткой  и  ее  недавно  овдовевшей
дочерью. Мужчины - дядя Экаты, ее отец и брат -  входили  в  дом  прямо  в
грязных башмаках и без конца вели разговоры о том, не стоит ли купить  еще
одну свинью.
   - Конечно, здесь куда лучше, чем  в  городе.  В  городе  вообще  ничего
хорошего нет, - сказала кузина Экаты. Эката  ничего  ей  не  ответила.  Ей
просто нечего было ответить.
   - Я думаю, Мартин все-таки вскоре в  город  вернется,  -  сказала  она,
помолчав. - Он никогда не хотел на  земле  работать.  -  И  действительно,
через какое-то время ее брат, которому стукнуло  шестнадцать,  вернулся  в
Сфарой Кампе и стал работать в карьере.
   Он снял меблированную комнату с питанием. Его окно  выходило  прямо  на
задний двор Фабров - огороженный участок пыльной, поросшей сорняками земли
с печально торчавшей в углу елкой.  Хозяйка  меблированных  комнат,  вдова
рабочего из каменоломен, темноволосая, спокойная и державшаяся очень прямо
женщина, напоминала Мартину его сестру Экату. С  ней  он  чувствовал  себя
взрослым мужчиной, ему было с ней легко. Но когда хозяйка уходила из дому,
ее  дочка  и  другие  постояльцы  -  четверо   двадцатилетних   парней   -
устанавливали свои порядки; они смеялись, хлопали друг друга по  спине,  а
один из них, железнодорожный  служащий  из  Брайлавы,  доставал  гитару  и
принимался  наигрывать  популярные  песенки,   поблескивая   маслянистыми,
темными, точно изюмины, глазами. Дочка хозяйки, тридцатилетняя  незамужняя
особа, смеялась слишком громко и слишком сильно суетилась;  блузка  у  нее
вечно вылезала на спине из-под пояска юбки,  но  она  даже  не  думала  ее
заправлять. Мартин никак  не  мог  понять,  чего  это  они  так  галдят  и
веселятся и почему без конца хлопают друг друга по плечу? И зачем все  эти
песни, смех и шутки? Они и над Мартином подшучивали,  но  он,  разумеется,
только  плечами  пожимал  и  огрызался.  Как-то  раз  он  в  ответ  на  их
приставания грубо выругался - так отвечают  на  неуместные  шутки  рабочие
каменоломен.  Тогда  гитарист  отвел  его  в  сторонку  и  очень  серьезно
объяснил, как  следует  вести  себя  в  присутствии  дам.  Мартин  слушал,
покраснев и потупясь.
   Он был крупный широкоплечий юноша и все  думал,  что  ничего  не  стоит
взять и свернуть шею этому типу  из  Брайлавы.  Но  ничего  подобного  он,
конечно, не сделал. Не имел права. Этот тип да и все остальные здесь  были
взрослыми людьми и понимали о жизни нечто такое, о чем он еще  понятия  не
имел. Это нечто как раз и служило причиной их непомерного веселья,  суеты,
подмигивания, пения и игры на гитаре. Пока он сам  этого  не  поймет,  они
имеют полное право делать ему подобные замечания. Он пошел к  себе  наверх
и, высунувшись в  окно,  закурил  сигарету.  Дымок  от  сигареты  повис  в
неподвижных сумерках, окутавших елку в углу чужого двора,  крыши  домов  -
весь мир, точно заключив его внутрь голубоватого хрустального  купола.  На
соседском дворе появилась Розана Фабр и легким движением  выплеснула  воду
из миски, в которой мыла посуду; потом постояла немного, глядя на небо. Из
окна она казалась Мартину совсем маленькой  и  тоже  как  бы  пойманной  в
голубой кристалл. Ее темная головка  была  запрокинута  вверх,  оттененная
воротником белой блузки. Весь  карст  в  радиусе  восьмидесяти  километров
застыл в полной неподвижности, лишь стекали и падали  на  землю  последние
капельки воды с миски Розаны да  завивался  кольцами  дымок  от  сигареты,
просачивавшийся сквозь пальцы Мартина. Мартин медленно и осторожно  втянул
руку в  комнату,  чтобы  сигаретный  дым  не  привлек  ненароком  внимания
девушки. Розана вздохнула, постучала миской о крыльцо, чтобы вытряхнуть из
нее остатки воды, хотя вода уже и так  вся  стекла,  повернулась  и  снова
вошла в дом; хлопнула дверь. Голубоватый воздух тут же сомкнулся, и на том
месте, где только что стояла девушка,  не  осталось  ни  малейшего  следа.
Мартин прошептал этому безупречно  прозрачному  воздуху  то  самое  слово,
которое ему только что посоветовали никогда не произносить  в  присутствии
дам, и через мгновение, словно в ответ, вспыхнула высоко в небе, где-то на
северо-западе, ясная вечерняя звезда.
   Костант Фабр, вернувшись из больницы домой, целыми  днями  сидел  один.
Теперь он был уже в состоянии пройти через комнату  на  костылях.  Как  он
проводил эти долгие молчаливые дни, никто понятия не имел.  Он  и  сам  не
знал, как ему это удается. От природы активный, он  был  самым  сильным  и
сообразительным рабочим на каменоломнях и в двадцать  три  года  уже  стал
десятником. Костант  совершенно  не  умел  бездельничать  и  оставаться  в
одиночестве. Он всегда отдавал все свое время работе. Теперь время, должно
быть, решило взять свое. Ему оставалось лишь наблюдать, что время делает с
ним; наблюдать без ужаса, без нетерпения, осторожно, как ученик  наблюдает
за работой мастера. Он все свои  силы  использовал  теперь  на  то,  чтобы
обучиться своему новому занятию - быть слабым. Молчание, в котором  теперь
протекали его дни, липло к нему, въедалось в него, точно известковая пыль,
когда-то въедавшаяся в его кожу.
   Мать до шести работала в бакалейной лавке; Стефан приходил с  работы  в
пять. По вечерам примерно в течение  часа  братья  бывали  вдвоем.  Стефан
раньше проводил этот час во дворе под елкой, дышал  воздухом  и  с  глупым
видом наблюдал, как стрелой носятся за невидимыми  насекомыми  ласточки  в
бесконечно долго сгущавшихся сумерках, или же сидел в "Белом льве". Теперь
же он сразу шел домой, приносил  Костанту  "Брайлавский  вестник",  и  оба
читали газету одновременно, передавая листы друг другу. Стефан каждый  раз
собирался  завести  с  братом  разговор,  но  почему-то  все  не  заводил.
Известковая  пыль  сковывала  губы.  И  каждый  день  этот  час   проходил
одинаково, в молчании. Старший брат  сидел  неподвижно,  склонив  красивое
спокойное лицо над газетой. Он читал медленнее Стефана, и тому приходилось
ждать, чтобы обменяться с ним газетными листами. Стефан следил, как  глаза
Костанта двигаются от слова к слову. Потом обычно приходила Розана, громко
распрощавшись со школьными приятелями, чуть позже  возвращалась  с  работы
мать, в комнатах начинали хлопать двери, звучать громкие голоса, из  кухни
тянуло дымком, там стучали, звенели тарелками,  и  невыносимо  долгий  час
кончался.
   Однажды вечером, едва начав читать газету, Костант вдруг отложил ее. Он
долго молчал, но даже не пошевелился, и поглощенный чтением Стефан  ничего
не заметил.
   - Стефан, там, рядом с тобой моя трубка.
   - Да-да, конечно, - пробормотал Стефан и передал  ему  трубку.  Костант
набил ее, закурил, попыхтел ею немного, потом отложил.  Его  правый  кулак
лежал  на  подлокотнике  кресла  тяжело  и  спокойно,  точно  сжимал  узел
совершенно  неподъемного  одиночества.  Стефан  спрятался  за  газетой,  и
молчание затянулось.
   Я ему сейчас  прочитаю  вслух  об  этой  коалиции  профсоюзов,  подумал
Стефан, но читать не стал. Его глаза настойчиво искали какую-нибудь другую
статью, которую можно было читать  про  себя.  Почему  я  не  могу  с  ним
разговаривать?
   - Роз подрастает, - сказал Костант.
   - Да, у нее все хорошо, - пробормотал Стефан.
   - За ней вскоре нужно будет приглядывать. Я  все  думал  об  этом.  Наш
город не годится для молоденькой девушки. Парни  здесь  дикие,  а  мужчины
грубые.
   - Так они везде такие.
   - Да, наверное, - согласился Костант. Костант никогда никуда не  уезжал
с карстовой равнины, никогда не бывал даже за пределами  Сфарой  Кампе.  И
ничего,  кроме  этих  известняков,  улицы  Ардуре,  улицы  Чорин  и  улицы
Гульхельм, да еще страшно далеких гор и  огромного  неба  над  головой,  в
своей жизни не видел. - Знаешь, - сказал он, снова беря в руки  трубку,  -
по-моему. Роз у нас немного чересчур своевольная.
   - Это точно, да и парни дважды подумают, прежде  чем  завести  шашни  с
сестрой Костанта Фабра, - сказал Стефан. - Но тебя-то она во всяком случае
непременно послушается.
   - И тебя тоже.
   - Меня? А меня-то с какой стати?
   - С такой, - ответил Костант, впрочем, Стефан и так  уже  оправился  от
смущения.
   - Да за что ей меня уважать? У нее вполне достаточно  здравого  смысла.
Ни ты, ни я ведь не очень-то слушали, когда отец нам  что-нибудь  говорил,
верно? Ну и тут то же самое.
   - Ты на него не похож. Если ты это имел в  виду.  Ты  ведь  образование
получил.
   - Да уж, образование! Я просто профессор!  Господи,  да  я  ведь  всего
какой-то год в Педагогическом проучился!
   - А кстати, почему ты бросил учиться, Стефан?
   Это явно был не праздный вопрос; он исходил из самой  глубины  молчания
Костанта, из его сурового, задумчивого неведения. Смущенный тем, что,  как
и Розана, так  сильно  занимает  мысли  этого  сдержанного  и  значительно
превосходящего его во всех отношениях человека, Стефан сказал первое,  что
пришло в голову:
   - Я все время боялся провалиться  на  экзаменах.  Так  что  даже  и  не
работал как следует.
   И оказалось, что именно в этих, простых,  как  стакан  воды,  словах  и
заключена та правда, которой он наедине с собой никак не желал признавать.
   Костант  кивнул,  обдумывая,  насколько  серьезна  проблема  возможного
провала на экзаменах, поскольку сам с этой проблемой никогда,  разумеется,
не сталкивался; потом сказал своим звучным мягким голосом:
   - Ты зря теряешь время - здесь, в Кампе.
   - Вот как? А как же ты сам?
   - Я ничего не теряю. Мне же никогда не удавалось получить стипендию.  -
Костант улыбнулся, и добродушие этой улыбки разозлило Стефана.
   - Да ты никогда и не пытался ее получить, ты отправился  прямо  в  этот
чертов карьер, едва тебе стукнуло пятнадцать. Послушай, а тебе никогда  не
хотелось знать... ты никогда не останавливался на минутку, чтобы  спросить
себя: а что я, собственно, здесь делаю, почему все время  работаю  в  этой
норе, ради чего? Неужели я так и буду работать там по шесть дней в  неделю
всю оставшуюся  жизнь?  Существуют  ведь  и  другие  способы  зарабатывать
нормально. Так ВО ИМЯ  ЧЕГО  нужно  надрываться  на  каменоломнях?  Почему
вообще люди остаются здесь, в этом  Богом  проклятом  городишке,  на  этой
Богом проклятой изрытой  норами  каменистой  земле,  где  даже  не  растет
ничего? Почему они не снимутся с места и не переедут куда-нибудь еще? А ты
мне говоришь о даром потраченном времени! Ну ответь, во имя чего.  Господи
ты Боже мой, все это - неужели в жизни больше ничего нет?
   - Об этом я тоже думал.
   - А я уже несколько лет ни о чем вообще не думаю.
   - Тогда почему бы тебе не уехать отсюда?
   - Потому что я боюсь. Боюсь, что получится то же самое, что в Брайлаве,
в колледже. Но ты...
   - У меня здесь работа. Это моя работа, я умею ее делать. Куда бы ты  ни
поехал, везде можно задать тот же самый вопрос: во имя чего все это?
   - Я знаю.  -  Стефан  встал.  Он  был  тонкий,  стройный,  подвижный  и
беспокойный. Говорил, часто не заканчивая предложений. Руки его  застывали
в незавершенном жесте. - Знаю. От себя никуда не уедешь. Но для  меня  это
означает одно, а для тебя - опять же нечто совсем иное.  Ты  растрачиваешь
здесь свою душу, Костант. Точно  так  же  ты  поступил  тогда,  героически
позволив размазать себя по земле ради этого  Сачика,  идиота,  который  не
способен даже вовремя разглядеть, что на него камни рушатся...
   - Он же не может СЛЫШАТЬ, - упрекнул его Костант, но Стефан был уже  не
в силах остановиться.
   - Не в этом дело! А в том - и вообще, пусть такие, как он, сами о  себе
заботятся, - кто для тебя этот глухой, что  значит  для  тебя  его  жизнь!
Почему ты полез туда за ним, хотя видел, что начался обвал? Ведь по той же
причине ты в карьер тогда пошел работать, по той же причине ты  всю  жизнь
оттуда не вылезал! Собственно, причины нет никакой. Просто так  сложилось.
Просто так случилось. И ты  позволяешь,  чтобы  с  тобой  "случалось",  ты
принимаешь все, что судьба  тебе  подсунет,  если  тебе  кажется,  что  ты
сможешь выдержать это и вести себя при этом так, как тебе хочется!
   Он совсем не это собирался сказать. Он хотел, чтобы говорил Костант. Но
слова вылетали у него изо рта и со стуком рассыпались вокруг, как градины.
Костант сидел тихо, его сильная  рука  была  крепко  сжата;  помолчав,  он
сказал:
   - Что-то ты больно много на мой счет напридумывал.
   Это не было самоуничижением. Самоуничижение  Костанту  вообще  не  было
свойственно. В основе его  долготерпения  всегда  ощущалась  гордость.  Он
отлично понимал страстное  желание  Стефана,  но  не  мог  разделить  его,
обладая удивительно целостным, самодостаточным характером. И он безусловно
продолжал бы жить по-прежнему,  не  изменяя  своей  изумительной,  хотя  и
уязвимой целостности души и тела, с достоинством встречая любые  невзгоды,
точно король, изгнанный в каменистую пустыню, который, точно семя будущего
урожая, держит в плотно сжатом  кулаке  все  свое  королевство  -  города,
деревья, людей, горы, поля и стаи птиц весною; и молчит,  поскольку  рядом
нет никого, кто мог бы поговорить с ним на его родном языке.
   - Но послушай! Ты же сам только что сказал: я тоже думал, для чего  все
это, неужели это все, что есть в жизни?.. Если ты действительно так думал,
то должен же был искать ответ на эти вопросы!
   Костант долго молчал, потом ответил:
   - Я его почти нашел. В мае прошлого года.
   Стефан перестал метаться по комнате, притих и  уставился  в  окно.  Ему
стало страшно.
   - Это... это не ответ, - пробормотал он.
   - Да, можно было и получше ответ найти, - согласился Костант.
   - Слушай, ты тут совсем в маразм впадешь, сидя  один...  Вот  что  тебе
нужно: женщина! - снова вдохновился Стефан и опять беспокойно  забегал  по
комнате, не договаривая слова, не заканчивая фразы, то и дело поглядывая в
окно, за которым сгущались сумерки ранней осени, точно  дым  поднимавшиеся
от каменных  тротуаров,  ясно  видимых  теперь  под  оголившимися  ветвями
деревьев. Брат у него за спиной рассмеялся. - Но я ведь правду  говорю!  -
горько, не оборачиваясь, сказал Стефан.
   - Возможно. А как насчет тебя самого?
   - Вон они там снова на  крыльце  сидят,  у  того  подъезда,  где  вдова
Катални живет. Сама-то она, должно быть, в больнице, на ночном  Дежурстве.
Слышишь гитару? Это  парень  из  Брайлавы  играет,  он  в  железнодорожной
конторе работает, ни одной юбки мимо не пропускает. Даже за Ноной  Катални
ухлестывает. Там теперь и сынишка Сачика живет. Кто-то мне говорил, что он
на Новом Карьере работает. Может, даже в твоей бригаде.
   - Чей сынишка?
   - Сачика.
   - А я думал, они из города уехали.
   - Они и уехали, куда-то на  запад,  на  какую-то  ферму  в  предгорьях.
Только сын его, должно быть, все-таки тут предпочел остаться.
   - А где же дочка?
   - С отцом уехала, насколько я знаю.
   На этот раз молчание затянулось, оно затопило их, как широкое озеро, на
поверхности которого плавали последние  слова  их  разговора,  отрывочные,
неясные, исчезающие. В комнате стало  почти  темно.  Костант  потянулся  и
вздохнул. Стефан почувствовал, как душу его  охватывает  покой,  такой  же
непостижимый и реальный, как наступление тьмы. Ну вот  они  и  поговорили,
только ни к чему не пришли; впрочем, все  еще  впереди;  когда-нибудь  они
обязательно сделают следующий  шаг.  Но  в  данный  момент  он  чувствовал
облегчение - сейчас он спокойнее относился и к брату, и к самому себе.
   - Вечера короче становятся, - тихо заметил Костант.
   - Я ее раза два видел. По субботам она приезжает сюда с фургоном.
   - А где их ферма?
   - Где-то на западе, в предгорьях, так мне,  во  всяком  случае,  старый
Сачик рассказывал.
   - Я бы туда верхом съездил, если б мог,  -  сказал  Костант  и  чиркнул
спичкой, раскуривая трубку. Вспыхнувший в прозрачных сумерках, наполнявших
комнату, огонек тоже показался Стефану удивительно мирным; вечер за окном,
похоже, стал темнее. Гитарный  перезвон  прекратился;  теперь  на  крыльце
громко смеялись.
   - Если увижу ее в субботу, попрошу заглянуть к нам.
   Костант не ответил. Да Стефану и не нужен  был  его  ответ.  Впервые  в
жизни брат попросил его о помощи.
   Вошла мать, высокая, громкоголосая, усталая. Под ее шагами  заскрипели,
заплакали полы, на кухне тут же что-то зазвенело  и  зашипело.  Все  в  ее
присутствии становилось шумным, молчали лишь оба ее сына: Стефан,  который
матери избегал, и Костант, которого она считала своим хозяином.
   По субботам Стефан уходил с работы в полдень. Он медленно  прошелся  по
улице Ардуре, высматривая фургон с  фермы  и  знакомую  чалую  лошадь.  Не
обнаружив  ни  того,  ни  другого,  он  отправился  в  кафе,  одновременно
успокоенный и раздосадованный. Миновала еще суббота, потом еще одна. Стоял
октябрь, дни стали короче. Как-то раз на улице  Гульхельма  Стефан  увидел
впереди себя Мартина Сачика; догнав его, он поздоровался:
   - Эй, Сачик, добрый вечер.
   Парнишка туповато смотрел на него своими серыми глазами; лицо,  руки  и
одежда Мартина были серыми от известковой пыли, а походка - медлительная и
степенная - как у пятидесятилетнего.
   - Ты в какой бригаде работаешь?
   - В пятой. - Он выговаривал слова так же четко, как и его сестра.
   - Это бригада моего брата.
   - Я знаю. - Они немного прошлись вместе.  -  Говорят,  он  через  месяц
снова в карьер вернется?
   Стефан покачал головой.
   - А семья твоя все еще на ферме? - спросил он, и Мартин кивнул.
   Они остановились у подъезда вдовы Катални. Добравшись наконец до дому и
предвкушая скорый обед, Мартин несколько ожил. Ему явно было приятно,  что
Стефан Фабр заговорил с ним, однако он ничуть не смутился. Стефан славился
своим умом, но считался человеком  мрачным  и  неуравновешенным,  то  есть
мужчиной как бы наполовину, а вот про его брата все говорили, что в нем не
один мужчина, полтора.
   - Они недалеко от Верре живут, - сказал Мартин. - Гнусное  местечко.  Я
так и не смог привыкнуть.
   - А твоя сестра что, смогла?
   - Она считает, что должна была остаться с  мамой.  Хотя  ей,  по-моему,
тоже следовало бы вернуться. Ужасно там гнусно все-таки.
   - Ну тут тоже не рай Божий, - сказал Стефан.
   - А там они до потери сознания вкалывают и денег за  это  ни  шиша.  На
этих фермах все какие-то чокнутые. Папаше моему там самое место. -  Мартин
чувствовал себя настоящим мужчиной, говоря так неуважительно об  отце.  Но
Стефан Фабр глянул на него отнюдь не с уважением и сказал:
   - Возможно. Ну ладно, привет, Сачик.
   Мартин, чувствуя себя морально уничтоженным, нырнул в подъезд. Господи,
когда же он наконец  станет  взрослым!  Когда  другие  мужчины  перестанут
презирать и учить его! Да и какое,  собственно,  ему  дело  до  того,  что
Стефан Фабр презрительно посмотрел на него и отвернулся?
   На следующий день Мартин встретил на улице  Розану  Фабр.  Она  была  с
подругой, он - с приятелем; в прошлом году они еще все  вместе  учились  в
школе.
   - Как поживаешь. Роз? - громко  спросил  Мартин,  подталкивая  приятеля
локтем. Однако девушки прошли мимо, высокомерные, как цапли.
   - Вон та хороша - прямо огонь! - сказал Мартин.
   - Эта? Так она же еще ребенок, - удивился его приятель.
   - В том-то и дело!  -  с  таинственным  видом  заявил  Мартин  и  грубо
захохотал, потом поднял голову и вдруг увидел прямо  перед  собой  Стефана
Фабра, который переходил улицу. На мгновение Мартину показалось, что он со
всех сторон окружен и пути к спасению нет.
   Стефан направлялся в "Белого льва", но, проходя мимо гостиницы,  увидел
во дворе платной конюшни, имевшейся при ней,  знакомую  чалую  лошадь.  Он
зашел и уселся  в  выкрашенном  коричневой  краской  вестибюле,  пропахшем
конским потом, упряжью и старой паутиной.  Пришлось  просидеть  часа  два,
прежде чем она наконец появилась. Она держалась очень прямо, темные волосы
были повязаны черным платком. Он так долго ждал ее и она оказалась  именно
такой, какой и должна была быть, что он  с  наслаждением  любовался  ею  и
опомнился, только когда она  уже  прошла  мимо  и  начала  подниматься  по
лестнице.
   - Госпожа Сачик! - окликнул он ее.
   Она остановилась и удивленно оглянулась.
   - Я хотел попросить вас об одном одолжении. - Голос Стефана после столь
долгого, странно  затянувшегося  и  будто  безвременного  ожидания  звучал
хрипло. - Скажите, вы сегодня в городе ночевать останетесь?
   - Да.
   - Костант о вас часто спрашивает. Он все  хотел  поговорить  с  вами  о
вашем отце. Он ведь по-прежнему не выходит  из  дому  да  и  вообще  много
ходить пока не может.
   - У отца все прекрасно.
   - Знаете, а что, если...
   - Я могла бы заглянуть к нему. Я как раз собиралась навестить  Мартина.
Вы ведь рядом живете, верно?
   - О, чудесно! Это просто... Я подожду вас.
   Эката сбегала наверх, вымыла запыленные руки и лицо,  потом  попыталась
было как-то оживить свое серенькое платьице кружевным воротничком, который
захватила с собой и хотела завтра надеть в церковь. Потом сняла его. Потом
снова повязала свои черные волосы черным платком, спустилась в вестибюль и
вышла вместе со Стефаном под бледное октябрьское солнце. До его дома  было
шесть кварталов. Когда она увидела  Костанта  Фабра,  у  нее  даже  голова
закружилась. Она никогда раньше не видела его  так  близко,  разве  что  в
больнице, но там его отгораживали от нее гипсовые  повязки,  бинты,  жара,
боль, болтовня отца. Теперь она его разглядела.
   Они начали разговор очень легко. Она бы чувствовала себя с ним и совсем
свободной, если б не его исключительная  красота,  которая  сбивала  ее  с
толку. Он говорил с ней серьезно и просто, голос его звучал обнадеживающе.
Совсем другое дело - его младший брат; у того и  смотреть-то  было  не  на
что, но с ним Эката постоянно испытывала неловкость и смущение. Костант  и
сам был спокоен и на других действовал успокаивающе;  Стефан  же  налетал,
точно  осенний  ветер,  напоенный  горечью,  порывистый;  с   ним   ничего
невозможно было предсказать заранее.
   - Ну и как вам там живется? - спросил Костант, и она охотно ответила:
   - Хорошо. Немного скучновато, правда.
   - Говорят, у фермеров самая тяжелая работа на свете.
   - Я ничего не имею против тяжелой работы. А вот грязь да  навоз  ужасно
противные.
   - А деревня там рядом есть?
   - Ну, мы живем как раз посредине между Верре и Лотимой. Но у  нас  есть
соседи, да и вообще там все друг друга знают, куда ни пойди километров  на
тридцать вокруг.
   - Значит, и нас тоже можно вашими соседями считать, - вмешался  Стефан,
но больше ничего не прибавил и затих. Он чувствовал себя лишним в компании
этих двоих. Костант удобно устроился  в  кресле,  вытянув  хромую  ногу  и
согнув другую, колено которой обхватил сцепленными пальцами. Эката,  очень
прямая, сидела лицом к нему, руки ее спокойно лежали на  коленях.  Они  не
были похожи, однако вполне могли бы сойти за брата и сестру. Стефан встал,
пробормотал невнятные извинения и вышел на двор.  Дул  северный  ветер.  В
раскисшей земле под елкой и в сорняках копались  воробьи.  Развешанные  на
бельевой веревке, натянутой между  двумя  железными  столбиками,  рубашки,
нижнее белье и две простыни хлопали на ветру, а потом бессильно  повисали,
точно отдыхая. В воздухе пахло озоном. Стефан перемахнул  через  изгородь,
прошел, срезая путь, двором Катални и вышел на улицу,  ведущую  на  запад.
Через несколько кварталов улица кончилась. Старые колеи тянулись дальше, в
карьер, заброшенный  лет  двадцать  назад,  когда  рабочие  наткнулись  на
подземные источники; теперь в карьере образовалось настоящее  озеро  метра
четыре глубиной.  Летом  там  купались  мальчишки.  Стефан  тоже  когда-то
купался там,  испытывая,  правда,  постоянный  ужас,  потому  что  плавать
по-настоящему не умел, а дна в этом озере даже у берега было не достать  и
вода обжигала ледяным холодом. Три года назад там утонул какой-то мальчик,
а в прошлом году утопился рабочий, который ослеп из-за  попавших  в  глаза
осколков известняка. Заброшенный карьер все  еще  называли  Западным.  Там
когда-то в юности работал отец Стефана. Стефан  присел  на  краю  карьера,
глядя, как мечется, бьется над серой равнодушной водой  запертый  со  всех
сторон, попавший в ловушку ветер.
   - Ой, мне же нужно еще с Мартином повидаться! - сказала Эката и встала.
Костант потянулся было за костылями, но передумал и сказал:
   - Слишком долго мне на ноги подниматься.
   - А ты далеко на костылях можешь пройти?
   - Отсюда до туда, - сказал он, показывая на кухню.  -  Ноги-то  у  меня
ничего. Все дело спина тормозит.
   - И когда ты от своих костылей избавишься?
   - Доктор говорит, к Пасхе. Ну уж тогда я их  сразу  утоплю  в  Западном
Карьере... - Оба улыбнулись. Она  чувствовала  к  нему  нежность  и  очень
гордилась знакомством с ним.
   - А ты, интересно,  будешь  приезжать  в  Кампе,  когда  погода  совсем
испортится?
   - Не знаю еще. От дороги зависит.
   - Когда снова приедешь,  заходи,  -  пригласил  он.  -  Если  захочешь,
конечно.
   - Зайду обязательно.
   И тут они наконец заметили, что Стефана дома нет.
   - Даже и не знаю, куда он мог пойти, - сказал Костант. - Он у нас такой
- куда-то уходит, откуда-то приходит, неугомонный. А  твой  брат,  Мартин,
говорят, хороший парень и с командой нашей сработался.
   - Он еще совсем мальчишка, - сказала Эката.
   - Да, сперва тяжело приходится. Я в карьер пришел, когда мне пятнадцать
стукнуло. Зато потом, когда наберешься сил и свое дело знаешь, идет легко.
Ну ладно, передавай привет домашним. -  Она  пожала  его  большую  твердую
теплую руку и заставила себя уйти. На пороге она нос к носу столкнулась со
Стефаном. И он покраснел. Ее это потрясло - она никогда не  видела,  чтобы
мужчины так краснели. Потом он заговорил  с  ней  -  как  всегда  сразу  о
главном:
   - Ты ведь на год позже меня в школе училась, верно?
   - Да.
   - И ты дружила с Розой Байенин. Она тоже на следующий  год,  как  и  я,
стипендию получила.
   - Она теперь в школе работает, детей учит. В Валоне.
   - Она-то получше меня своей стипендией распорядилась... Знаешь,  я  все
думал, как это странно получается, когда растешь в таком городке, как наш:
сперва вроде все знакомые, а потом встретишь кого-нибудь,  и  сразу  ясно,
что никого ты не знаешь.
   Она не знала, что  ответить.  Он  попрощался  и  вошел  в  дом,  а  она
отправилась по своим  делам,  потуже  затянув  платок,  потому  что  ветер
усилился.
   Через минуту после Стефана в квартиру вошли мать и Розана.
   - С кем это ты на  крыльце  разговаривал?  -  резко  спросила  мать.  -
Надеюсь, не с Ноной Катални?
   - Правильно надеешься, - откликнулся Стефан.
   - Ну ладно. Смотри поосторожней с этой особой,  она  особенно  любит  в
таких, как ты, свои когти запускать. Очень мило будет смотреться, когда ты
станешь ее щенка выгуливать, а она пока что - материных постояльцев-мужчин
развлекать. - И мать, и Розана захохотали одинаковым  утробным  смехом.  -
Так с кем ты там разговаривал, а?
   - Тебе-то какое дело? - рявкнул он.  Их  смех  всегда  приводил  его  в
бешенство; этот смех был похож  на  град  грязных  грохочущих  камней,  от
которых невозможно увернуться.
   - А такое мне дело, что я  желаю  знать,  кто  это  торчит  у  меня  на
крыльце, и сейчас я тебе разъясню, почему мне  до  этого  дело  есть...  -
Слова точно давали выход клокотавшему в ней гневу и прочим страстям. -  Ты
у нас такой важный, образованный, ты у нас даже в колледж  учиться  ездил,
да только обратно приполз - в этот вот самый дом! Разве я неправду говорю?
Ну так учти: я желаю знать, кто в мой дом без меня является...  -  Но  тут
Розана закричала:
   - А я знаю, кто это был! Это сестра Мартина Сачика!
   Внезапно рядом с ними выросла огромная фигура Костанта;  он  сутулился,
опираясь на костыли.
   - Немедленно прекратите, - сказал он, и они тут же умолкли.
   Больше никто не сказал о визите Экаты Сачик в их  дом  ни  слова  -  ни
сразу, ни потом. Братья помалкивали, а мать не спрашивала.
   Мартин повел сестру обедать в кафе "Колокол", где обедали чиновники  из
"Чорин   компани"   и   заезжие    гости.    Он    гордился    собственной
предусмотрительностью, белыми скатертями,  красивыми  ложками  и  вилками,
хоть и побаивался  официанта.  Он  сам  в  ставшем  тесноватым  воскресном
костюме рядом с сестрой, одетой в  знакомое  серенькое  платьице,  казался
себе удивительно взрослым, этаким искушенным кавалером. А Эката смотрела в
меню  замечательно  спокойно,  и  на  лице  ее  ровным  счетом  ничего  не
отразилось, когда она прошептала брату:
   - Но здесь же указаны два совсем разных супа!
   - Да, ну и что? - Он говорил тоном бывалого человека.
   - Может, ты тогда сам выберешь, какой лучше?
   - Да, пожалуй.
   - Ты должен это сделать, иначе мы наедимся, а до второго  добраться  не
успеем... - Они захихикали. Плечи Экаты вздрагивали от смеха; она прикрыла
лицо  салфеткой,  но  салфетка  оказалась  такой  огромной...  -   Мартин,
погляди-ка, мне тут простынку дали... -  Теперь  оба  тряслись  от  смеха,
похрюкивая и постанывая,  а  тем  временем  официант  с  другой  такой  же
"простынкой" на плече неумолимо приближался к ним.
   Обед был заказан неслышно и съеден по всем  правилам  этикета  -  локти
плотно прижаты к бокам. На десерт подали пудинг  из  молотых  каштанов,  и
Эката, позволив себе чуточку расслабиться и расставить локти, лакомилась с
наслаждением и говорила:
   - Роза Байенин писала мне, что в том  городе,  где  она  теперь  живет,
целая каштановая роща и все осенью ходят туда и собирают каштаны,  а  сами
деревья растут густо-густо, и под ними темно, как ночью.  И  роща  эта  на
самом берегу реки... - Она была возбуждена приездом в  город  после  шести
недель жизни на ферме, разговором с Костантом и этим  обедом  в  настоящем
ресторане. - Это же просто замечательно! - воскликнула она, хотя  вряд  ли
могла бы объяснить, что именно имела в виду  -  то  ли  ей  представлялись
золотистые полосы солнечного света,  пробивавшиеся  сквозь  темную  густую
листву каштанов, росших на берегу, то ли  ветер,  дувший  против  течения,
морщивший воду в тени деревьев и приносивший запахи листьев,  реки  и  еще
пудинга из молотых каштанов, то ли весь этот залитый  солнцем  мир  лесов,
рек и незнакомых людей.
   - Я видел, как ты со Стефаном Фабром разговаривала, - сказал Мартин.
   - Я у них дома была.
   - Зачем?
   - Они меня попросили зайти.
   - А зачем?
   - Просто хотели узнать, как нам на ферме живется.
   - Меня, например, они ни разу об этом не спрашивали.
   - Ну, так ты  же  не  живешь  на  ферме,  глупый.  А  ты  действительно
работаешь в бригаде Костанта? Вообще-то ты и  сам  иногда  мог  бы  к  ним
заглянуть. Костант такой замечательный человек! Он тебе понравится.
   Мартин что-то проворчал. Ему почему-то было неприятно, что Эката ходила
к Фабрам домой. Он и сам не знал почему. Ему казалось, что  ее  визит  все
усложнил. Розана, наверное, тоже была  там.  Он  не  хотел,  чтобы  сестра
узнала что-нибудь насчет Розаны.  А  что,  собственно,  она  могла  узнать
насчет Розаны? Он постарался не думать об этом и нахмурился.
   - А младший из братьев, Стефан, кажется, у Чорина в  конторе  работает,
да?
   - Да, бухгалтером или кем-то в этом роде. Все его гением считали,  даже
в колледж отправили, да только вышибли его оттуда.
   - Я знаю. - Эката любовно  посмотрела  на  последнюю  ложку  пудинга  и
отправила ее в рот. - Это все знают.
   - Мне он не нравится, - заявил Мартин.
   - Почему же?
   - Не нравится, и все. - Ему стало легче, все свое раздражение он  вылил
на Стефана. - Хочешь кофе?
   - Ох нет.
   - Давай, а? Я выпью. - И он  уверенно  заказал  кофе  им  обоим.  Эката
любовалась братом и с удовольствием пила кофе.
   - Какое это счастье - иметь брата, - сказала она.
   Утром Мартин зашел за ней в  гостиницу,  и  они  вместе  направились  в
церковь; когда они пели лютеранские гимны, то каждый слышал голос другого,
сильный и чистый, и обоим это было очень  приятно,  и  почему-то  хотелось
смеяться. В церкви они заметили и Стефана Фабра.
   - Он часто приходит? - спросила Эката Мартина, когда служба кончилась.
   - Нет, - ответил Мартин, хотя понятия об этом не имел, поскольку сам не
был в церкви с мая. Он чувствовал тупое раздражение после чересчур  долгой
проповеди. - Этот тип просто возле тебя увивается.
   Сестра не ответила.
   - Ты же сама говорила, что он  тебя  в  гостинице  поджидал.  Чтобы  на
свидание  со  своим  братцем  отвести.  А  теперь  он  с  тобой  на  улице
заговаривает. В церкви  вдруг  объявился.  -  Из  чувства  самообороны  он
вытаскивал откуда-то все новые и новые обвинения против Стефана и  теперь,
произнося их вслух, считал вполне убедительными.
   - Мартин,  -  сказала  Эката,  -  если  я  кого  из  людей  и  способна
ненавидеть, так это тех, кто сует свой нос в чужие дела.
   - Если бы ты не была моей сестрой...
   - Если бы я не была твоей сестрой, мне не пришлось бы слушать  все  эти
глупости. Может быть, сходишь попросишь, чтобы привели мою лошадь?  -  Так
что расстались они, чуточку злясь друг  на  друга,  что,  впрочем,  быстро
прошло под воздействием времени и расстояния.
   В конце ноября, когда Эката снова приехала в Сфарой  Кампе,  она  снова
зашла к Фабрам. Ей хотелось этого самой, к тому же  она  обещала  Костанту
непременно зайти,  и  все-таки  пришлось  совершить  над  собой  некоторое
насилие; однако, обнаружив, что дома только Костант и  Розана,  а  Стефана
нет, она почувствовала  значительное  облегчение.  Мартин  в  прошлый  раз
растревожил ее своими дурацкими упреками и вопросами. Впрочем, видеть  она
хотела именно Костанта.
   Зато Костанту хотелось поговорить о Стефане.
   - Он вечно где-то бродит или торчит  в  "Белом  льве".  Беспокойный  он
какой-то. Только время зря тратит. Как-то мы с ним разговаривали,  так  он
мне сказал, что боится уезжать из Кампе. Я все думал, что  он  этим  хотел
сказать? Чего именно он боится?
   - Ну, у него,  наверно,  нигде  больше  друзей  нет,  только  здесь,  -
предположила Эката.
   - Здесь их, надо сказать, тоже немного. Он ведь среди рабочих чиновника
изображает, а среди чиновников - рабочего. Я видел,  как  он  ведет  себя,
когда сюда приходят мои приятели. И почему он не хочет быть  таким,  какой
он на самом деле есть?
   - А может, он не уверен, какой он есть на самом деле?
   - Ну, так он этого и не узнает, если все  время  будет  слоняться,  как
лунатик, да вино пить в "Белом льве", - сказал Костант твердо, уверенный в
собственной целостности. - И еще вечно ссоры затевать. В  этом  месяце  он
дрался уже три раза. И каждый раз ему,  бедняге,  здорово  доставалось.  -
Костант засмеялся. Эката не ожидала увидеть  невинную  улыбку  ребенка  на
этом суровом лице. Сразу стало ясно, что он по-настоящему добрый  человек,
что он искренне тревожится за Стефана;  даже  в  его  смехе  не  слышалось
насмешки, он был исключительно добродушным. Как  и  Стефан,  она  дивилась
ему, его  красоте,  его  силе,  но  ей  он  вовсе  не  казался  понапрасну
загубленным. Господь хранит свой дом и знает слуг своих.  Если  он  послал
этого чистого душой, во всех отношениях  замечательного  человека  жить  в
безвестности на этой каменной равнине, то ведь и равнина эта - тоже  часть
его дома, часть его странного хозяйства, как камни и розы, как  реки,  что
бегут вечно и не пересыхают, как тигры, как океан, как  личинки  мух,  как
звезды, которые тоже, оказывается, не вечны.
   Розана, сидя у камина, прислушивалась к их разговору. Она сидела молча,
неуклюжая, ссутулившаяся, хотя в последнее время стала следить за собой  и
старалась держаться прямо, как когда-то в детстве - то есть  примерно  год
назад. Говорят, привыкаешь быть миллионером; вот и девочка  через  год-два
тоже привыкает быть женщиной. Розана  училась  носить  богатое  и  тяжелое
платье собственного наследия. Вот и сейчас она внимательно слушала других,
то есть занималась тем, что раньше делала крайне редко. Она никогда еще не
слышала, чтобы взрослые разговаривали между собой так, как эти  двое.  Она
вообще нормального разговора ни разу не слышала. Послушав минут  двадцать,
она неслышно выскользнула из комнаты. Она узнала  достаточно  много,  даже
слишком много, и теперь  ей  нужно  было  время,  чтобы  все  как  следует
усвоить, а потом потренироваться самой. Впрочем, тренироваться она  начала
немедленно: выпрямилась и важно, неторопливо, плавной  походкой  вышла  на
улицу; лицо ее было спокойным, как у Экаты Сачик.
   - Что, Роз, наяву спишь? -  насмешливо  окликнул  ее  Мартин  Сачик  от
подъезда, где жила вдова Катални. Она улыбнулась ему и сказала:
   - Здравствуй, Мартин. - Он замолк и уставился на нее.  Потом  осторожно
спросил:
   - Ты куда идешь?
   - Никуда; просто гуляю. А твоя сестра у нас.
   - Правда? - Он вдруг рассердился, хоть  это  было  и  глупо,  а  Розана
продолжала свои упражнения.
   - Да, - вежливо подтвердила она. - Зашла моего брата навестить.
   - Которого?
   - Костанта, конечно! С какой стати ей Стефана-то навещать? -  удивилась
Розана, на минуту забыв о своей новой роли и улыбаясь во весь рот.
   - А ты с какой стати тут одна слоняешься?
   - А почему бы мне тут  не  слоняться?  -  возмутилась  она,  уязвленная
словом "слоняться", но тут же снова возвратилась к исключительно  вежливой
форме беседы.
   - Ладно, тогда и я с тобой пойду.
   - Что ж, почему бы и нет?
   Они шли по улице Гульхельма, пока она не превратилась  в  две  заросшие
сорной травой колеи.
   - Не хочешь прогуляться до Западного Карьера?
   - Почему бы и нет? - Розане очень нравилось это выражение; оно  звучало
очень по-взрослому.
   Они  брели  по  неглубокой  каменистой  колее,  а  вокруг  расстилалась
бесконечная  равнина,  покрытая  сухой  травой,  слишком  короткой,  чтобы
клониться под северо-западным ветром. Груды облаков неслись  навстречу,  и
им казалось, что это они идут так быстро и вся серая равнина тоже скользит
куда-то с ними вместе.
   - От этих облаков голова кружится, - сказал Мартин, - как когда  голову
задерешь и на верхушку флагштока смотришь.
   Они шли, задрав головы и видя только  эти  мчавшиеся  по  небу  облака.
Розане вдруг показалось, что хоть они и ступают по земле, но  уже  доросли
до небес и идут сквозь них, как птицы, парящие  высоко  на  просторе.  Она
поглядела на Мартина: он тоже шагал сквозь небеса.
   Они вышли к заброшенному карьеру и остановились, глядя вниз,  на  воду,
которую теребил порывистый, пойманный в ловушку ветер.
   - Хочешь поплавать?
   - Почему бы и нет?
   - Вон там следы мулов. Прямо в воду уходят, смешно, да?
   - Ну и холодно здесь!
   - Пойдем по  той  тропке.  Там  ветра  почти  не  чувствуется  -  стена
загораживает. Вон оттуда Пеник прыгнул, его вытащили как раз здесь,  прямо
под нами.
   Розана стояла на самом краешке карьера.  Серый  ветер  проносился  мимо
нее.
   - Ты думаешь, он сам хотел прыгнуть? То есть, по-моему, он слепой  был,
может, он просто свалился...
   - Нет, он все-таки немножко видел. Его собирались послать в Брайлаву на
операцию. Пошли. - Она последовала за ним к началу  тропы,  ведущей  вниз.
Сверху тропа казалась  очень  крутой.  А  Розана  с  прошлого  года  стала
боязливой. Она  спускалась,  медленно,  осторожно  ступая  по  полустертой
каменистой тропке в глубь карьера.
   - А здесь держись, - сказал Мартин, останавливаясь у  особенно  крутого
спуска и подавая ей руку. Потом они сразу расцепили руки, и  Мартин  снова
пошел впереди туда, где тропа уходила под воду, на оказавшееся теперь  под
толщей воды дно карьера. Вода была  темно-серой,  свинцовой,  неспокойной,
поверхность ее была испещрена множеством складок и кругов, встречавшихся и
переплетавшихся, созданных несильным ветерком,  который  бился  в  ловушке
старого карьера, заставляя воду неустанно лизать его стены.
   - Может, мне дальше пойти? - прошептал Мартин, и шепот его  разнесся  в
тишине громким эхом.
   - Почему бы и нет?
   И он пошел прямо в воду.
   - Стой! - крикнула Розана, но  вода  уже  достигала  его  колен.  Потом
Мартин обернулся к ней и, вдруг потеряв равновесие, закачался и  шлепнулся
прямо на уходившую в озеро тропу, обдав Розану душем брызг. Крики и  плеск
породили многократное эхо, отражавшееся от каменных стен.
   - Ты сумасшедший! Ты зачем это сделал?
   Мартин сел, снял свои огромные башмаки, вылил  из  них  воду  и,  стуча
зубами, рассмеялся беззвучным смехом.
   - Ты зачем это сделал? - повторила Розана.
   - Да так, просто захотелось, - ответил он. Потом схватил  ее  за  руку,
притянул к себе,  заставил  опуститься  на  колени  и  поцеловал.  Поцелуй
затянулся. Розана принялась вырываться, потом с силой оттолкнула Мартина и
убежала. Но этого он почти не заметил. Он лежал на камнях, у самой  кромки
воды и смеялся; он чувствовал себя таким же твердым,  как  эта  земля,  он
даже руку поднять не мог... Потом сел. Рот открыт, взгляд невидящий. Потом
не спеша надел свои мокрые тяжелые башмаки  и  двинулся  вверх  по  тропе.
Розана уже стояла на краю карьера и снизу казалась занесенным туда  ветром
клочком тьмы на фоне огромного движущегося неба.
   - Скорей! - крикнула она, и ветер сделал ее голос  острым  как  нож.  -
Поднимайся скорей, попробуй-ка меня поймать!
   При его приближении она бросилась бежать. Он за ней.  Бежать  в  мокрых
тяжелых башмаках и штанах было трудно. Однако,  пробежав  метров  сто,  он
все-таки  догнал  Розану  и  попытался  перехватить  обе   ее   руки.   Ее
рассерженное  лицо  на  мгновение  мелькнуло  совсем  близко,  потом   она
вывернулась и снова бросилась  бежать  по  направлению  к  городу.  Мартин
помчался следом и  бежал,  пока  совсем  не  задохнулся.  В  начале  улицы
Гульхельма Розана остановилась и подождала его. Потом они рядом  пошли  по
тротуару.
   - Ты похож на выловленную из воды  драную  кошку,  -  насмешливо,  чуть
задыхаясь, шепнула она.
   - Молчи уж лучше, - в тон ей откликнулся он, - ты на свою юбку посмотри
- вся в грязи.
   Перед подъездом Мартина они остановились и посмотрели друг на друга; он
рассмеялся.
   - До свиданья. Роз! - сказал он. Ей захотелось его укусить.
   - Пока! - бросила она и двинулась к соседнему подъезду,  стараясь  идти
не слишком медленно и не слишком быстро, ощущая спиной его  взгляд,  точно
прикосновение рук к своему телу.
   Не обнаружив брата у него дома, Эката вернулась  в  гостиницу  и  стала
ждать Мартина; они опять собирались пообедать вместе в  "Колоколе".  Эката
попросила  портье  сразу  послать  ее  брата  наверх,  и  буквально  через
несколько минут в дверь постучали. На пороге стоял  Стефан  Фабр.  Он  был
бледен, даже какого-то сероватого оттенка, лицо измятое, точно  неубранная
постель.
   - Я хотел спросить... - Голос его куда-то ускользнул. -  Не  пообедаешь
ли ты со мной? - пробормотал он, глядя мимо нее в глубь комнаты.
   - За мной брат сейчас должен зайти. А вот и он. - Но оказалось, что это
управляющий гостиницей, который громко сказал:
   - Извините, барышня, но  у  нас  внизу  есть  гостиная.  -  Эката  Тупо
смотрела на него. - Вы поймите, барышня, вот  вы  просили  портье  послать
наверх вашего брата, а он не знает, как ваш брат выглядит.  Зато  я  знаю.
Это моя обязанность. Так что для интимных бесед  внизу  есть  очень  милая
гостиная.  Договорились?  Вы  хотите  останавливаться  в   респектабельной
гостинице, а я хочу для вас же сохранить ее респектабельность, понимаете?
   Стефан оттолкнул его и с грохотом бросился по лестнице вниз.
   - Он же пьян, барышня, - сказал управляющий с упреком.
   - Убирайтесь, - и Эката захлопнула дверь у него перед носом. Потом села
на кровать, стиснула руки, но Сидеть спокойно не могла. Вскочила, схватила
пальто, платок, но, так и не надев их, сбежала по лестнице, швырнула  ключ
на стойку  портье,  возле  которой  стоял  управляющий  с  выпученными  от
изумления глазами, и выбежала на  улицу.  Улица  Ардуре  тонула  во  тьме,
круглые островки света были  лишь  возле  уличных  фонарей;  зимний  ветер
продувал улицу насквозь. Эката прошла два квартала на запад, потом перешла
на другую сторону и пошла в обратном  направлении,  миновав  целых  восемь
кварталов. "Белый лев" уже снабдили зимними дверями, и ей не  было  видно,
что там внутри. Ледяной  ветер  мчался  по  улицам,  словно  стремительный
горный поток. Когда Эката вышла  на  улицу  Гульхельм,  то  встретила  там
Мартина. Он как раз выходил из дому. Они отправились ужинать в  "Колокол".
Оба  были  задумчивы  и  чувствовали  себя  не  в  своей  тарелке.  Сидели
притихшие, разговаривали мало и были благодарны друг другу за компанию.
   На следующее утро Эката пошла в церковь одна. Сперва она убедилась, что
Стефана там нет, и  с  облегчением  опустила  глаза.  Ее  со  всех  сторон
обступили каменные стены церкви, пространство было наполнено  безжизненным
голосом проповедника, и Эката отдыхала, как судно в  гавани.  Но,  услышав
слова пастора: "И подниму я глаза свои на холмы, откуда идет помощь  мне",
она вздрогнула и еще раз оглядела  помещение  церкви  в  поисках  Стефана,
потихоньку поворачивая  голову  и  скашивая  глаза.  Самой  проповеди  она
практически не слышала. Однако после окончания службы уходить из церкви ей
не хотелось. Она вышла оттуда  вместе  с  последними  прихожанами.  Пастор
задержал ее в дверях и стал расспрашивать о матери.  И  тут  она  заметила
Стефана: он ждал внизу у крыльца.
   Эката подошла к нему.
   - Я хотел извиниться за вчерашнее, - выпалил он.
   - Ничего страшного.
   Он был без шапки, ветер трепал его  светлые,  но  казавшиеся  какими-то
запыленными волосы, бросал пряди ему в глаза, он хмурился  и  все  пытался
убрать волосы с лица.
   - Я был пьян, - сказал он.
   - Я знаю.
   Они пошли по улице рядом.
   - Я беспокоилась о тебе, - сказала Эката.
   - С какой стати? Я не так уж сильно напился.
   - Не знаю.
   Они молча перешли на другую сторону улицы.
   - Костанту нравится с тобой беседовать. Он мне сам сказал. - Тон у него
был неприязненный. Эката сухо ответила:
   - Мне тоже нравится разговаривать с ним.
   - Всем нравится. Еще бы, ведь это такая честь!
   Она промолчала.
   - Разве не так?
   Она понимала, что это действительно так,  но  продолжала  молчать.  Они
были уже совсем близко от гостиницы. Стефан остановился.
   - Не хочу окончательно портить твою репутацию.
   - Не вижу в этом ничего смешного.
   - Я и не смеюсь. Я хотел сказать только, что не стану провожать тебя до
входа, чтобы не ставить в неловкое положение.
   - Мне нечего стыдиться.
   - А мне есть чего. И мне стыдно. Ты уж извини меня, Эката.
   - Тебе вовсе не обязательно без конца  извиняться.  -  Слушая  ее  чуть
хрипловатый  голос,  он  снова  вспомнил  о  горных  туманах,  о  вечерних
сумерках, о густых лесах.
   - Вот я и не стану. - Он засмеялся. - Ты что, прямо сразу поедешь?
   - Придется. Сейчас рано темнеет.
   Оба колебались.
   - Ты не можешь оказать мне одну услугу?
   - Конечно, могу.
   - Присмотри, пожалуйста, как мою лошадь запрягают, а? В прошлый раз мне
минут через пятнадцать пришлось останавливаться и подтягивать всю  упряжь.
Сделаешь? А я пока соберусь.
   Когда Эката вышла из гостиницы, готовая повозка  стояла  у  крыльца,  а
Стефан сидел на козлах.
   - Я тебя провожу, можно? Прокачусь с тобой немного. - Она  кивнула,  он
подал ей руку, помогая сесть в повозку, и они поехали по улице  Ардуре  на
запад, через карст.
   - Ох уж этот чертов управляющий! - сказала Эката. - Все утро возле моей
комнаты шаркал и гнусно улыбался...
   Стефан рассмеялся, но  ничего  не  сказал.  Он  казался  настороженным,
погруженным в  себя.  Дул  холодный  ветер.  Старенький  чалый  постукивал
копытами по дороге. Прошло несколько минут, и Стефан наконец объяснил свое
молчание:
   - Я ведь никогда раньше лошадью не правил.
   - Я тоже.  Только  вот  этим  чалым.  Он  спокойный,  от  него  никаких
неприятностей.
   Ветер свистел на бескрайней равнине, покрытой сухой травой, все пытался
сорвать с Экаты ее черный платок, упорно  швырял  Стефану  в  глаза  пряди
светлых волос.
   - Ты только  посмотри!  -  тихо  проговорил  Стефан.  -  Каких-то  пять
сантиметров жалкой земли, а под ней сплошной  камень!  Хоть  весь  день  в
любом направлении можешь ехать - везде тот  же  известняк  и  тонкий  слой
земли сверху. Знаешь, сколько всего деревьев в Кампе? Пятьдесят четыре.  Я
их специально пересчитал. И больше ни одного  деревца  до  самых  гор.  Ни
единого. - Стефан разговаривал точно  с  самим  собой,  голос  его  звучал
негромко, чуть суховато, мелодично. - Когда я ехал на поезде  в  Брайлаву,
то все высматривал первое  новое  дерево,  пятьдесят  пятое.  Им  оказался
огромный дуб возле одной из ферм  в  предгорьях.  А  потом  вдруг  деревья
появились повсюду, их полно во всех горных долинах, и  я  уже  не  успевал
считать. Но мне бы очень хотелось попробовать пересчитать их.
   - Видно, тебе тут просто опротивело.
   - Не  знаю.  Что-то,  пожалуй,  опротивело.  Я  чувствую  себя  страшно
маленьким, вроде муравья, даже еще меньше, едва разглядеть можно. И вот  я
ползу куда-то по огромному полу, но так никуда и не приползаю  -  куда  же
тут приползешь? Вот посмотри на нас со  стороны:  мы  ведь  с  тобой  тоже
ползем сейчас по полу без конца и без края... А вон над нами и  потолок...
Похоже, с севера идет снеговая туча.
   - Надеюсь, до вечера снега не будет.
   - Слушай, а как вам там живется, на ферме?
   Она подумала, прежде чем ответить, потом тихо ответила:
   - Там жизнь очень замкнутая.
   - Твой отец такой жизнью доволен?
   - По-моему, он в Кампе никогда себя нормальным человеком не чувствовал.
   - Есть люди, которые, видно, созданы  из  земли,  из  глины,  -  сказал
Стефан. Голос его, как всегда,  легко  ускользал  за  пределы  слышимости,
точно ему было все равно, слышат ли его. - А есть  такие,  кто  сделан  из
камня. Те, кто способен нормально  жить  в  Кампе,  сделаны  из  камня.  -
"Такие, как мой брат", - подумал он, но вслух этого не сказал, однако  она
все равно услышала.
   - Почему ты не уедешь отсюда?
   - То же самое и Костант говорит. Легко  сказать.  Видишь  ли,  если  бы
Костант отсюда уехал, он бы и себя с собой захватил. И я  тоже  никуда  от
себя не денусь... Так что не важно, куда именно переедешь.  Все  равно  от
себя не уйти. Да еще не известно, с чем встретишься. - Он направил  лошадь
прямее. - Я, пожалуй, здесь спрыгну. Мы, должно быть, уже километров  пять
проехали. Посмотри-ка, вон там наш  муравейник.  -  С  высоты  козел  они,
оглянувшись, увидели темное пятно города на бледном  фоне  равнины:  шпиль
собора казался  не  больше  булавочной  головки;  окна  домов  и  слюдяные
вкрапления на кровлях поблескивали в редких лучах зимнего  солнца;  далеко
за городом под высоким, затянутым темно-серыми  тучами  небом  ясно  видны
были очертания гор.
   Стефан передал вожжи Экате.
   - Спасибо за прогулку, - сказал он и выпрыгнул из повозки.
   - Тебе спасибо за компанию, Стефан.
   Он махнул на прощанье рукой, и Эката поехала дальше.  Она  чувствовала,
что жестоко бросать его посреди карста и заставлять  возвращаться  пешком,
но, когда оглянулась, Стефан был уже далеко и все больше удалялся от  нее,
быстро шагая по сужающимся к горизонту колеям под бескрайними небесами.
   Она добралась до фермы  еще  до  наступления  темноты,  в  воздухе  уже
кружились легкие снежинки - первый снег наступающей зимы. Из окошка  кухни
она весь прошедший месяц видела холмы, затянутые пеленой дождя. А в первые
дни декабря, выглянув из  окна  спальни  ясным  утром,  наступившим  после
обильных снегопадов, она увидела белую  равнину  и  нестерпимо  сверкающие
горы далеко на  востоке.  Больше  поездок  в  Сфарой  Кампе  не  было.  За
покупками дядя Экаты ездил в Верре или Лотиму, унылые  деревушки,  похожие
на раскисший под дождем картон. На равнине после снегопадов  или  затяжных
дождей было слишком легко сбиться с пути, потеряв колею.
   - И куда ты тогда заедешь? - спрашивал Экату дядя.
   - Сперва скажи, куда ты сам заехал? - говорила ему  Эката  тихим  сухим
голосом, похожим на голос Стефана. Но дядя не придавал ее словам значения.
   На рождество, взяв  лошадь  напрокат,  приехал  Мартин.  Но  уже  через
несколько часов заскучал и стал приставать к Экате с вопросами.
   - А что это за штуковину тетя носит на шее?
   - Это луковица, надетая на гвоздик. Помогает от ревматизма.
   - О Господи! - Эката засмеялась. - Да тут  у  них  все  насквозь  луком
пропахло и старым фланелевым бельем! Неужели ты не чувствуешь?
   - Нет. А в морозные дни они даже вьюшки  в  печах  закрывают.  Считают,
пусть лучше дымно, только не холодно.
   - Знаешь, Эката, возвращайся-ка ты в город со мной вместе!
   - Мама нездорова.
   - Но ей ведь уже ничем не поможешь.
   - Да. Только я буду чувствовать себя последней дрянью,  если  брошу  ее
одну без особых на то причин. Сперва - самое главное.  -  Эката  похудела;
скулы выступали сильнее, глаза провалились и потемнели. -  У  тебя-то  как
дела? - поспешила она перевести разговор на другую тему.
   - Нормально. Мы довольно долго не работали - из-за снегопадов.
   - Слушай, а ты здорово вырос!
   - Ага.
   Мартин уселся на жесткий диван  в  их  деревенской  гостиной,  и  диван
жалобно скрипнул под его крупным  телом  почти  взрослого  мужчины;  да  и
держался Мартин спокойно и уверенно, как взрослый.
   - Ты уже с кем-нибудь встречаешься?
   - Нет. - И оба засмеялись. - Послушай, я тут видел Фабра, и  он  просил
тебе передать пожелание весело провести зиму. Ему лучше. Он теперь выходит
- с тросточкой.
   На другом конце комнаты промелькнула их двоюродная сестра  -  в  старых
мужских ботинках, для тепла  набитых  соломой.  В  этих  же  башмаках  она
шныряла туда-сюда и по грязному, покрытому льдом  и  снегом  двору  фермы.
Мартин посмотрел ей вслед с отвращением.
   - Я с ним довольно долго беседовал. Недели две назад. Надеюсь, к  Пасхе
он действительно вернется в карьер, как обещают. Он ведь  десятник  в  той
бригаде, где я работаю, ты, наверно,  знаешь?  -  Глядя  на  брата,  Эката
поняла, в кого именно он влюблен.
   - Я рада, что он тебе нравится.
   - Да в Кампе больше ни одного мужика нет, чтобы ему хоть  бы  по  плечо
был! Тебе ведь он тоже нравится, верно?
   - Ну конечно!
   - Знаешь, когда он спросил про тебя, я подумал...
   - Ты неправильно подумал, - оборвала его Эката. - Может быть,  все-таки
перестанешь совать нос в чужие дела, Мартин?
   - Я же еще ничего не сказал! - сделал он слабую попытку защититься;  он
по-прежнему испытывал благоговейный страх перед старшей сестрой. И  хорошо
помнил, как высмеяла его Розана Фабр, когда он попытался  посплетничать  с
ней насчет Костанта и Экаты. Это было несколько дней  назад,  пронзительно
светлым зимним утром. Розана развешивала на заднем дворе  простыни,  а  он
перевесился через забор, чтобы поболтать с ней. "Господи, ты  что,  с  ума
сошел? - издевалась над Мартином Розана, а мокрые простыни шлепали  ее  по
лицу, ветер трепал волосы. - Эти двое? Да никогда в жизни!" Он  попробовал
спорить, но Розана и слушать не захотела. "Костант ни на  ком  из  здешних
жениться не намерен. Он себе невесту выберет в дальних краях, может  быть,
в Красное, а  может,  женится  на  теперешней  жене  управляющего  или  на
королеве - во всяком случае, на красавице, у которой будут и слуги, и  все
такое. Просто она в один прекрасный день пойдет по улице Ардуре  и  увидит
Костанта, который тоже совершенно случайно ей навстречу попадется, - раз и
готово!"
   "А  что  готово-то?"  -  спросил   он,   совершенно   завороженный   ее
уверенностью профессионального предсказателя судеб. "Не знаю!  -  ответила
она и накинула на веревку еще одну простыню. - Может, они  убегут  вместе.
Может, что-то еще. Я знаю только, что Костант свою судьбу знает заранее  и
намерен ждать". "Ну хорошо, раз ты такая умная, скажи,  у  тебя-то  судьба
какая?" Розана во  весь  рот  ухмыльнулась,  сверкнула  темными  глазищами
из-под черных длинных ресниц и  прошипела,  как  кошка:  "Ох  уж  эти  мне
мужчины!", а белоснежные в солнечных лучах простыни  и  рубахи  хлопали  и
бились вокруг нее на ветру.
   Январь укрыл угрюмую равнину снегами, потом  наступил  февраль,  принес
серые тучи, день за днем медленно плывшие с севера на юг: тяжелая и долгая
была зима. Костант Фабр иногда  ездил  с  кем-нибудь  на  карьеры  Чорина,
примыкавшие к городу с севера; он стоял,  наблюдая  за  работой  бригад  и
непрерывно тянущейся вереницей вагонеток, а кругом лежали белые  снега  да
тускло белел на свежих срезах известняк в  карьере.  Каждый  считал  своим
долгом подойти к Костанту, высокому мужчине,  опиравшемуся  на  трость,  и
спросить, как идут дела и когда он собирается снова приступить к работе.
   - Говорят, еще несколько недель подождать нужно, - обычно  отвечал  он.
Компания по требованию страховых агентов сохраняла за ним место до апреля.
Костант чувствовал себя практически здоровым, он уже мог дойти от  карьера
до города, не опираясь на трость, и испытывал горькое раздражение от того,
что сидел без дела. Вернувшись в город, он чаще всего шел в "Белого  льва"
и сидел там в дымном теплом полумраке, пока не начинали  приходить  другие
рабочие; зимой они кончали работу в четыре  из-за  обильных  снегопадов  и
ранних сумерек. Все это были крупные серьезные мужчины; рядом с ними  даже
воздух, казалось, нагревался от  жара  их  могучих  тел,  и  над  головами
рабочих повисал парок; слышалось непрерывное гудение их грубых голосов.  В
пять в "Белом льве" появлялся Стефан, худой, подвижный, в белой рубашке  и
легких туфлях - странноватая фигура  в  здешней  компании.  Обычно  Стефан
подсаживался к Костанту, но отношения у них были довольно  натянутые.  Оба
словно чего-то нетерпеливо ждали.
   - Добрый вечер, - улыбаясь, сказал, проходя  мимо  их  столика,  Мартин
Сачик, большой, сильный, усталый парень. - Добрый вечер, Стефан.
   - Для тебя, паренек, я господин  Фабр,  -  сказал  Стефан  своим  тихим
голосом, который тем не менее тоже выделялся на убаюкивающем фоне  густых,
гудящих  точно  в  улье  голосов  рабочих.  Мартин,   однако,   решил   не
оглядываться и не обращать на его слова внимания.
   - Ты чего к этому мальчишке цепляешься?
   - А не желаю, чтобы меня называл по имени каждый щенок с карьера.  Я  и
не каждому взрослому мужику это  позволяю.  Вы  что,  меня  за  городского
дурачка держите?
   - Вообще-то порой ты ведешь себя именно так, - уронил Костант  и  допил
свое пиво.
   - Хватит, наслушался я твоих советов.
   - А с меня хватит  твоего  самодовольства.  Ступай  в  "Колокол",  если
здешняя компания тебя не устраивает.
   Стефан встал, швырнул на столик деньги и ушел.
   Было первое марта; северную половину неба над городом  сплошь  затянули
тяжелые тучи; кромка этой облачной гряды казалась серебристо-голубой, а за
ней, на  юге,  начиналось  совершенно  чистое  голубое  небо,  в  нем  над
западными холмами висел месяц, похожий  на  лунку  ногтя,  и  рядом  сияла
вечерняя звезда. Стефан молча шел  по  улицам,  в  спину  ему  дул  ветер,
который тоже молчал. Дома его гнев, казалось, сам  принял  форму  комнаты,
прямоугольного темного затхлого помещения, где полно столов  и  стульев  с
острыми краями и где светилась  желтоватым  светом  керосиновая  лампа.  И
вдруг эта лампа выскользнула у него из рук,  точно  живая,  и  разлетелась
вдребезги, ударившись  об  угол  стола.  Стефан  на  четвереньках  собирал
осколки стекла, когда вошел его брат.
   - Почему ты меня преследуешь?
   - Я пришел к себе домой.
   - Может, мне в таком случае вернуться в "Белого льва"?
   - Да иди ты, черт бы тебя побрал, куда хочешь! - Костант сел и  вытащил
вчерашнюю газету. Стефан, по-прежнему стоя на коленях и  держа  на  ладони
осколки стекла, заговорил первым:
   - Послушай. Я знаю, почему ты хочешь, чтобы я гладил младшего Сачика по
головке. Во-первых, он на тебя как на  Господа  Бога  глядит,  и  это  еще
понятно. Но, во-вторых, у него есть сестра. А ты бы хотел,  чтобы  все  их
семейство стало ручным, верно? Чтобы, как и все прочие, они ели у тебя  из
рук, да? Ну так вот, пусть я буду тем единственным, кто этого не делает  и
делать не будет, и всю игру тебе испорчу. - Он встал,  пошел  к  помойному
ведру, которое стояло на кухне рядом с грудой  скопившегося  за  неделю  и
приготовленного для стирки грязного белья, и  выбросил  осколки  в  ведро.
Некоторое время он постоял  там,  рассматривая  ладонь:  осколочек  стекла
поблескивал, впившись в сустав указательного пальца. Он, видно, сжал руку,
разговаривая с Костантом. Стефан  вытащил  осколок  и  сунул  кровоточащий
палец в рот. В кухню вошел Костант.
   - Какую игру ты имел в виду, Стефан? - спросил он.
   - Ты прекрасно понимаешь, что я имел в виду.
   - Вот и скажи внятно.
   - Я имел в виду ее, Экату. Кстати, зачем она тебе?  Она  ведь  тебе  не
нужна. Тебе ничего не нужно. Ты же у нас настоящий оловянный божок.
   - Заткнулся бы ты.
   - Нечего мне приказывать! Это я, черт побери, и сам умею! Но и  от  нее
ты отстань. Она достанется мне, а не тебе!  Я  украду  ее  у  тебя  из-под
самого носа, возьму прямо у тебя на глазах...  -  Огромные  руки  Костанта
сжали плечи Стефана и так встряхнули его, что голова чуть  не  оторвалась.
Он вырвался и ударил Костанта кулаком прямо в лицо,  но  при  этом  и  сам
ощутил жесткий удар и отлетел назад, точно вагонетка, нагнавшая  остальной
состав, споткнулся и неловко упал куда-то за груду грязного белья.  Голова
его с глухим стуком ударилась об пол - точно нечаянно уронили дыню.
   Костант стоял спиной к плите и рассматривал костяшки пальцев  на  своей
правой  руке;  потом  посмотрел  на  Стефана,  чье  лицо  вдруг  покрылось
мертвенной бледностью и стало странно серьезным. Костант быстро вытащил из
стопки белья чистую наволочку, намочил ее в раковине и опустился на колени
рядом со Стефаном. Сделать это было непросто: правая нога у него  все  еще
не гнулась. Костант стер тонкую темную струйку крови, стекавшую у  Стефана
изо рта. Лицо брата исказилось, он вздохнул, открыл глаза и  посмотрел  на
склонившегося над ним Костанта почти бессмысленно, с трудом  узнавая  его.
Так смотрит порой грудной ребенок.
   - Вот так-то лучше, - сказал Костант. Он тоже был бледен.
   Стефан приподнялся, опершись на одну руку.
   - Я упал? - удивленно спросил  он  слабым  голосом.  Потом  внимательно
посмотрел на Костанта, и лицо его снова стало напряженным.
   - Стефан...
   Стефан встал - сперва на четвереньки, потом выпрямился  во  весь  рост.
Костант взял его за руку, но он руку отнял, рванулся к двери и выбежал  на
улицу. Стоя на пороге, Костант видел, как Стефан перемахнул  через  ограду
и, срезая путь, длинными неровными  прыжками  бросился  через  двор  вдовы
Катални на улицу Гульхельма.  Костант  с  застывшим  печальным  лицом  еще
несколько минут постоял в дверях, потом тоже вышел на  улицу  и  торопливо
зашагал в ту же сторону. Черные валы туч уже  закрывали  почти  все  небо,
лишь на самом юге виднелась тоненькая голубовато-зеленая полоска.  Луна  и
звезды тоже исчезли. Костант шел по  старой  колее  к  Западному  Карьеру.
Впереди никого не было видно. Стоя  на  краю  карьера  и  глядя  на  воду,
спокойную, подернутую пеленой, словно отражавшую снег, который должен  был
вот-вот пойти, он один раз громко позвал:  "Стефан!"  Легкие  жгло,  горло
пересохло - он зря так спешил: ответа не последовало. Здесь сейчас было не
время и не место окликать брата по имени. Это все равно помочь  не  могло.
Костант  повернулся  и  пошел  обратно.  Теперь  он  шел  медленно,   чуть
прихрамывая.
   - Дайте мне лошадь, хочу в Колле съездить, -  сказал  Стефан  конюху  в
платной конюшне. Тот  уставился  на  его  разбитую,  перепачканную  кровью
физиономию.
   - Уже темно. На дорогах скользко, все обледенело.
   - У вас же должны быть лошади с шипастыми подковами. Я заплачу вдвойне.
   - Ну ладно...
   Сев на лошадь, Стефан сразу повернул направо, на улицу Ардуре, то  есть
в сторону Верре, а не Колле. Конюх закричал что-то ему  вслед.  Но  Стефан
лишь пришпорил лошадь, и та пошла рысью,  а  потом,  когда  мощеная  улица
кончилась,  понеслась  галопом.  Полоску   голубовато-зеленого   неба   на
юго-западе тоже затянули тучи. Стефану вдруг показалось, что  он  сползает
куда-то вбок, и он сильнее ухватился за переднюю луку  седла,  но  поводья
натягивать не стал. Когда лошадь совсем  выдохлась  и  сама  пошла  шагом,
стало уже совсем темно - и на  земле,  и  на  небе.  В  тишине  всхрапнула
лошадь, скрипнуло  седло,  в  замерзшей  траве  просвистел  ветер.  Стефан
спешился и внимательно  посмотрел  вокруг.  Лошадь,  в  общем,  все  время
держалась старой, проложенной вагонетками колеи и сейчас стояла  метрах  в
полутора от нее. Лошадь и человек двинулись дальше; сидя в седле,  человек
не мог видеть колею, так что позволил лошади самой выбирать  дорогу  через
равнину.
   Ехали они долго; вдруг в покачивающейся тьме что-то легонько  коснулось
лица Стефана.
   Он ощупал щеку. Правая челюсть опухла и  одеревенела,  а  правая  рука,
сжимавшая вожжи, закоченела настолько, что когда он попытался  перехватить
вожжи левой рукой, то даже не понял, шевелятся у него пальцы или  нет.  Он
был без перчаток, хотя и в зимней куртке, которую так и  не  успел  снять,
когда - все это случилось очень давно  -  пришел  домой,  а  потом  разбил
керосиновую лампу. Держа вожжи левой рукой, он  сунул  правую  за  пазуху,
чтобы немного отогрелась. Лошадь послушно шла  шагом,  понурив  голову.  И
снова  что-то  легонько  коснулось  лица  Стефана  -  словно   шелковистой
кисточкой провели по опухшей  щеке  и  разбитой  воспаленной  губе.  Самих
редких снежных хлопьев он видеть не мог. Их прикосновение  было  нежным  и
совсем не холодным. Он  даже  ждал  этих  редких  ласковых  прикосновений.
Стефан снова перехватил вожжи правой рукой, а левой ухватился  за  теплую,
жесткую, чуть влажноватую конскую гриву.  Лошадь  его  прикосновение  явно
успокоило. Пытаясь хоть что-нибудь увидеть впереди, Стефан  понял  только,
где находится горизонт, а может, ему и это  почудилось;  сама  же  равнина
словно куда-то исчезла. Исчезли и небеса над головой. Лошадь мягко ступала
во тьме, внутри ее, сквозь ее.
   Изредка слово  "заблудился"  высвечивалось  само  собой,  вспыхивало  в
темноте, словно  зажженная  спичка,  и  тогда  Стефан  пытался  остановить
лошадь, но лошадь  продолжала  идти.  И  Стефан  отпустил  вожжи,  положил
уставшую руку на переднюю луку седла и позволил себя везти.
   Вдруг лошадь вскинула голову и даже пошла рысцой. Стефан вцепился в  ее
влажную гриву и ошалело заморгал: сквозь намерзшие на ресницах льдинки  он
увидел паутину света. Свет  постепенно  приобретал  все  более  отчетливую
форму прямоугольника, становился желтоватым, и  наконец  Стефан  отчетливо
разглядел окно дома. Интересно, кто это живет в полном одиночестве посреди
бескрайней заснеженной равнины?  Потом  по  обе  стороны  выросли  неясные
очертания каких-то стен - то ли сараи и амбары, то ли целая  улица  домов.
Оказалось, что это Верре. Лошадь остановилась и так тяжко  вздохнула,  что
подпруга громко скрипнула. Стефан уже  не  помнил,  как  уехал  из  Сфарой
Кампе;  потрясенный,  он  продолжал  сидеть  на  потной   лошади   посреди
погруженного во тьму Верре. Где-то на втором этаже светилось окно.  Падали
редкие крупные хлопья снега, который точно бросали сверху пригоршнями.  На
земле снега оставалось мало, он таял  практически  на  лету,  этот  легкий
весенний снежок. Стефан подъехал к тому дому, где горел свет, и крикнул:
   - Скажите, где дорога на Лотиму?
   Дверь в доме открылась, в полосе света посверкивая кружились снежинки.
   - Вы доктор?
   - Нет. Как мне добраться до Лотимы?
   - Следующий поворот направо.  Если  доктора  встретите,  скажите,  чтоб
поторопился!
   Лошадь покидала селение неохотно, она  уже  хромала  на  одну  ногу,  а
вскоре захромала и на вторую. Стефан по-прежнему сидел прямо,  высматривая
первые проблески рассвета, который, по его  расчетам,  должен  был  вскоре
наступить. Теперь он ехал на север, ветер швырял снег прямо  ему  в  лицо,
слепя и не давая ничего разглядеть, хотя в окружавшей его со  всех  сторон
тьме и так видно было очень плохо.  Начался  подъем,  потом  дорога  пошла
вниз, потом снова поползла вверх. Лошадь остановилась и, поскольку  Стефан
сидел без движения, свернула влево, сделала несколько  неуверенных  шагов,
снова остановилась, вся дрожа, и заржала. Стефан спешился и сперва упал на
четвереньки: ноги совершенно  закоченели  и  не  желали  слушаться.  Возле
дорожки, ведущей куда-то вбок, виднелась изгородь  поскотины.  Он  оставил
лошадь на дорожке, а сам пошел к дому  с  темными  стенами  и  заснеженной
крышей, неожиданно возникшему  перед  ним.  Он  отыскал  дверь,  постучал,
подождал немного и снова постучал; зазвенело стекло в окошке,  и  прямо  у
него над головой раздался голос насмерть перепуганной женщины:
   - Кто там?
   - Это ферма Сачиков?
   - Нет! А кто это?
   - Я что, мимо их дома проехал?
   - А вы случайно не доктор?
   - Доктор.
   - Их дом следующий, но только слева от дороги. Дать вам фонарь, доктор?
   Женщина спустилась вниз и дала ему фонарь и спички; она держала в  руке
свечу, свет которой сперва почти ослепил его, так что лица ее он так и  не
разглядел.
   Теперь он повел лошадь в поводу, держа в  левой  руке  фонарь.  Лошадь,
спотыкаясь, послушно и терпеливо шла  за  ним,  ее  влажные  темные  глаза
поблескивали в свете фонаря, и у Стефана вдруг от жалости к  ней  защемило
сердце. Они  шли  очень  медленно,  и  он  все  высматривал  вдали  первые
проблески зари.
   Стефан чуть было не прошел мимо дома, когда тот вдруг  мелькнул  где-то
слева, и снег, прибитый к его северной стене ветрами, отразил свет фонаря.
Стефан развернул лошадь и повел обратно. Взвизгнули столбики ворот. Вокруг
толпились темные сараи. Он постучал, подождал, снова  постучал.  Где-то  в
доме мелькнул огонек, дверь отворилась, и снова в чьей-то руке  на  уровне
его глаз возникла свеча, на время ослепив его.
   - Кто это?
   - Это ты, Эката?
   - Кто это? Стефан?
   - Я, должно быть, пропустил еще один дом, тот, что посредине...
   - Входи же...
   - У меня лошадь. Это конюшня?
   - Нет, вон там, левее...
   Он уже вполне пришел в себя, когда отыскал для своей  лошади  свободное
стойло, стащил у чалого Сачиков немного сена и воды, нашел какой-то  мешок
и немного вытер коня; ему казалось, что он со всем этим справился отлично,
однако, подойдя снова к дому, почувствовал, как дрожат от слабости колени,
и с трудом сумел рассмотреть комнату, куда Эката втащила его за руку. Да и
саму Экату он видел неясно. Она была в пальто,  накинутом  поверх  чего-то
белого, наверное ночной сорочки.
   - Ох, парень, - сказала она, - ты что  же,  сегодня  вечером  из  Кампе
выехал?
   - Бедная старая лошадь, - сказал он  и  улыбнулся.  На  самом  деле  он
произнес эти слова вслух немного позже, сперва ему  это  лишь  показалось:
они все время вертелись у него в голове.  Он  присел  на  диван,  и  Эката
сказала ему:
   - Посиди минутку. - Потом вроде бы  она  на  какое-то  время  вышла  из
комнаты, а потом вдруг в руки  ему  сунули  чашку  с  чем-то  горячим.  Он
глотнул, обжег рот, и этот глоток горячего бренди  настолько  оживил  его,
что он сумел наконец разглядеть Экату: она ворошила почти  остывшие  угли,
потом раздула огонь и подбросила дров.
   - Видишь ли,  мне  хотелось  поговорить  с  тобой,  -  начал  Стефан  и
мгновенно уснул.
   Эката сняла с него башмаки, положила его ноги на диван, достала одеяло,
укутала его, поворошила дрова, чтоб горели веселей, но он  не  шелохнулся.
Она погасила лампу и в темноте скользнула  наверх.  Ее  кровать  стояла  у
окна, и она из своей мансарды хорошо видела и  слышала,  как  за  окном  в
темноте идет обильный мягкий снег.
   В дверь стучали; Эката резко приподнялась и села  в  постели;  стены  и
потолок мансарды были залиты ровным  отраженным  от  свежевыпавшего  снега
светом. В дверь заглядывал дядя в желтовато-белом шерстяном нижнем  белье.
Волосы у него вокруг лысой макушки стояли  дыбом,  как  тонкая  проволока.
Белки глаз были того же цвета, что и нижнее белье.
   - Кто это там, внизу?
   Чуть позже Эката потихоньку объяснила Стефану, что нужно  говорить:  он
ехал в Лотиму по делам "Чорин компани" и выехал  он  из  Кампе  еще  днем,
однако пришлось задержаться, потому что лошади в подкову попал  камень,  а
потом еще и снег повалил.
   - Но к чему все это вранье? - спрашивал  он  смущенно;  сейчас  он  был
похож на ребенка, сонного и усталого.
   - Мне же нужно было им что-то сказать.
   Он почесал в затылке.
   - А когда я сюда добрался?
   - Ночью, часа в два.
   Он вспомнил, как надеялся на скорый рассвет. Все это было очень,  очень
давно.
   - А на самом-то деле зачем ты приехал? - спросила  Эката.  Она  убирала
после завтрака со стола; ее лицо казалось суровым, хотя голос звучал очень
мягко.
   - Я подрался, - сказал Стефан. - С Костантом.
   Она замерла, держа в каждой руке по  тарелке  и  внимательно  глядя  на
него.
   - Что, думаешь, не ударил ли я его слишком сильно? - Стефан рассмеялся.
Голова была пустой и легкой до головокружения, в теле - свинцовая  тяжесть
усталости. - Нет, это он из меня дух вышиб. Неужели ты думаешь, что я  мог
бы с ним справиться?
   - Не знаю, - печально сказала Эката.
   - Я в драках всегда проигрываю, - сказал Стефан. - И убегаю.
   Подошел глухой отец Экаты, одетый по-уличному - в тяжелых башмаках и  в
старой кацавейке, сшитой из одеяла; по-прежнему шел снег.
   - А сегодня вы до Лотимы не доберетесь, господин Стефан, -  с  каким-то
злобным удовлетворением сообщил он; голос его звучал как всегда  громко  и
монотонно. - Томас говорит, лошадка ваша на все четыре  захромала.  -  Это
обстоятельство уже обсуждалось за завтраком, но глухой тогда не расслышал.
   Он так и не спросил,  как  себя  чувствует  Костант,  а  когда  наконец
все-таки задал этот  вопрос,  то  в  голосе  его  звучало  то  же  злобное
удовлетворение:
   - А братец ваш, небось, опять на каменоломнях  вкалывает?  -  Он  и  не
пытался выслушать ответ.
   Большую часть дня Стефан продремал у огня. Лишь кузина  Экаты  проявила
по поводу его появления в доме какое-то любопытство. Когда  они  с  Экатой
готовили ужин, кузина сказала:
   - Говорят, его брат - очень красивый мужчина.
   - Костант? Самый красивый из всех, кого я видела, -  улыбнулась  Эката,
кроша луковицу.
   - Этого-то я, пожалуй, красивым не назвала бы, -  осторожно  продолжала
кузина.
   Лук щипал глаза;  Эката  рассмеялась,  вытерла  слезы,  высморкалась  и
покачала головой.
   - Да уж, - сказала она.
   После ужина Эката вынесла помои и объедки свиньям, вернулась на кухню и
увидела там Стефана. Она была в отцовской куртке, в башмаках на деревянной
подошве и все в том же черном платке. За  нею  следом  на  кухню  ворвался
морозный ветер, и ей не сразу удалось захлопнуть дверь.
   - Разъяснило, - сказала она Стефану. - Но ветер теперь с юга дует.
   - Эката, ты поняла, зачем я сюда приехал?
   - А ты сам-то понял? - откликнулась она, глядя  на  него  снизу  вверх.
Потом прошла и поставила на место помойное ведро.
   - Да.
   - Ну тогда, наверно, и я поняла.
   - Да тут у вас просто поговорить негде!  -  вдруг  рассердился  Стефан:
дядины деревянные башмаки загрохотали на пороге кухни.
   - У меня есть своя комната,  -  с  раздражением  бросила  Эката,  сразу
вспомнив, какие тонкие там стены, а за стенкой спит кузина, а  напротив  -
ее родители... Она сердито нахмурилась  и  сказала:  -  Нет.  Подождем  до
завтрашнего утра.
   Рано утром кузина Экаты потихоньку вышла из дому и куда-то быстро пошла
по дороге. Через полчаса она уже возвращалась обратно. Ее набитые  соломой
башмаки чавкали в снежной каше и грязи. Жена соседа, жившего от них  через
один дом, рассказала: "Ну так он доктором назвался, а я еще его  спросила,
кто же это у них заболел, и фонарь ему дала, темень такая, что лица-то мне
его не разглядеть было, я и решила, это доктор, так  ведь  он  и  сам  так
сказал..." Кузина Экаты с удовольствием повторяла про себя слова соседки и
прикидывала, когда лучше прищучить Стефана и Экату -  при  свидетелях  или
наедине, - как вдруг из-за  поворота  заснеженной,  сверкавшей  на  солнце
дороги рысью выбежали две лошади: наемная из городской конюшни и их старый
чалый. На них верхом сидели Стефан и Эката; оба смеялись.
   - Куда это вы собрались? - крикнула им, вся задрожав, кузина.
   - Подальше отсюда, - откликнулся Стефан. Молодые  люди  проехали  мимо,
вода в лужах веером разлеталась  под  копытами  их  коней  и  сверкала  на
мартовском солнце алмазными брызгами. Вскоре оба всадника скрылись вдали.