Андрей Лазарчук

Кесаревна Отрада между славой и смертью.

                               Книга вторая.

  я видел секретные карты

  я знаю, куда мы плывем    

      Илья Кормильцев  

                               Часть первая.

                               Глава первая.

  На исходе июля восемь дней непрерывно шли дожди, а потом налетел

ледяной ветер и до стеклянного блеска огладил взявшуюся непрочным льдом

траву. Земля же и вода под травою хранили покуда еще немалый запас тепла.

  Ноги с легким хрустом, давя то ли елочные игрушки, то ли засохшую пену,  -

проходили сквозь стеклянно-зеленый ковер и вминались в грязь - уже до

странности беззвучно. Иногда грязь отпускала ногу легко, разве что вздыхала;

чаще  -  чавкала и пыталась засосать поглубже; а иногда расступалась, вмиг

исчезала совсем, и нога оказывалась в холодной жидкой бездне,  -  тогда только

веревка и спасала, колючая оледеневшая веревка... впрочем, не всегда спасала и

она: в утренней мгле, в сгустившемся вдруг тумане безвестно канул пастушок, имя

которого Отрада запомнить не успела, он пробыл в сотне едва ли день: догнал их

с котомкой предыдущим утром... на краю черной дымящейся ямы нашли его

лиственничный лук, черный, тяжелый, тугой  -  на волка; конец веревки был

разлохмачен, несколько жил вытянулось, и Алексей, внимательно осмотрев,

пропустив между пальцами  ее всю, только скрипнул зубами и велел всем

держаться поближе друг к другу, не вплотную, но все-таки поближе...

  Пейзаж был нереален: рифленого стекла равнина, такая ровная и плоская,

что становилось тоскливо и страшно; граненые серо-фиолетовые горы Монча

слева и впереди  -  и силуэт бесконечного фантастического города справа: шпили,

башенки, купола... Отрада знала, что это не настоящий город, а просто скалы,

прихотливо изрезанные бушевавшим здесь когда-то прибоем; озеро ушло,

осталось бескрайнее и бездонное болото... и вот этот силуэт чудесного города на

горизонте. Города, которого нет и не было никогда.

  Но каким-то другим рассудком, который, возможно, просто приснился,

привиделся умирающему от холода и усталости ее собственному рассудку, тому,

с которым она жила так долго и с которым прошла через столь многое,  -  этим

другим рассудком она спокойно и безучастно постигла безусловную истину:

  именно тот город был настоящим, единственным по-настоящему настоящим

городом... просто он был как бы внутри, по ту сторону изрезанной ноздреватой

поверхности скал, и скалы нужно вывернуть наизнанку... тогда все, что сейчас

живое и прозрачное, тонкое и холодное, грязное и небесное  -  все это окажется

плотно упакованным: корни дерева к птице, звук колоколов, плывущий над

холодным полем, прикрытым серым предрассветным туманом  -  к жарко

натопленной бане, а медленно бредущая по недозамерзшему болоту девушка,

похожая уж и не на девушку вовсе, а на поганую метелку  -  к тени старого

арочного моста, увитого виноградом... и ведь никто ничего не заметит, подумала

она равнодушно и тупо.  Никто  -  и  -  ничего.

  Она давно растратила все свои запасы отчаяния...

  Купа деревьев, которая еще недавно была безнадежно далекой, внезапно

оказалась рядом, под ногами запружинили корни, а потом пришлось даже лезть

куда-то наверх, на высоту вытянутой руки  -  по сухой осыпающейся серой земле,

напоминающей порох. Из земли торчали палки и веревки.

  Сразу стало темно.

  Будто внутри земли. Среди корней.

  Она потрогала рукой. Это действительно была земля, полная

переплетенных корней. И тут же над головой возник тусклый свет, а за ним и звук.

  -:Парило-мудрец был такой, он сказывал: будет день, когда убиенные

встанут с земли и пойдут в страну Тучу. Два века тому. И что? Сам видел: туча

была, и мертвые ночью встали и ушли:

  - Видел сам, что ушли? Ты, дядь, ври:

  - Врать не буду, вот этого сам не видел. Но степняк один, с которым мы

потом наскоро потолковали, видел и говорил. Да и то: парню двадцати нет, а

седой:

  Отрада попыталась привстать. Голова была пустая, но тяжелая. В горле

скребло. Она хотела сказать: чтобы: уже забыла, что: все равно не

получилось: лишь писк, равно котенок проголодался:

  Кто-то сверху тихо фыркнул:

  - Очухалась... эх, немного надо, дядя...

  - Так'ить... совсем дитя. Который день идем...

  - А который? Я уж...

  - Двунадесятый.

  - Ой-тя!..

  Отрада тронула запястьем лоб, потерла глаза. Во рту был мерзкий

привкус железа. Она кашлянула раз и другой. Голос будто бы вернулся.

  - Я долго... так?

  - Нет, кесаревна. Всего какой часок. Старший велел не беспокоить вас. А

похлебку вашу мы вон, кожушком укутали, не простынет...

  Часок, подумала она. Похлебку сварили, да еще и остыть могла успеть. Но

вот не остыла... Она ногами чувствовала спрятанное тепло.

  - Спасибо, дядя Евагрий,  -  Отрада приподнялась на локте. На

освободившееся место тут же набился холодный воздух. Ветер, как обычно, к

ночи набрал силу. Спасались от него заячьим способом: рыли ямки. В такой ямке

она и лежала, в истерзанной лисьей шубейке, сверху прикрытая от ветра куском

парусины, натянутым над ямой и присыпанным по краям свежей землей...

  Если гнусное чародейство не прекратится, скоро станет невозможно

укрываться так. Земля промерзнет, сделается каменно-звонкой. Легкие лопаты

будут отлетать, лишь царапая ее бока.

  Но тогда, может быть, выпадет снег...

  Сделав над собой усилие, она откинула парусину и села.

  Дядька Евагрий и с ним молодой слав Прот, из бедного семейства Товиев,

роднившегося когда-то и с кесарями, но давно уже не возобновлявшего родства,

грели ладони над спрятанным от ветра костерком. Свет исходил от этих ладоней...

  - Кушать будете?  -  добро усмехнулся дядька и чуть склонился вперед,

чтобы встать.  -  Или пройтись надобно-ть?

  Она смотрела на него и только поэтому уловила тот миг, в который лицо

человека превращается в лик мертвеца. Негромкий костяной стук и отдаленный

хлопок она с этим превращением связала не сразу, а лишь после, вспоминая...

  Не разгибаясь, как сидел, дядька Евагрий повалился вперед  -  и накрыл

собою костерок. Словно полог, упала тьма.

  Коротко и изумленно вздохнул Прот.

  Этот звук вывел Отраду из мгновенной оторопи. Она сильно оттолкнулась

руками и ногами  -  получился какой-то дикий прыжок из положения сидя,  -  и,

упав на спину, перекатилась раз и еще раз, а потом, чуть приподнявшись на

четвереньки, отползла назад на несколько шагов, замерла  -  и только тогда

протянула руку к закрепленному на бедре ножу-оборотню. Шершавая рукоять,

обшитая кожей морского черта, удобно легла в ладонь.

  Там, где она только что была, осыпалась земля.

  Кровь, кровь, кровь била в ушах, мешая слышать.

  А потом позади нее  -  и в лица нападавшим  -  полыхнуло слепящее белое

пламя.

  Четверо стояли, пригнувшись, совсем рядом  -  притворно одинаковые в

легких черных саптахских доспехах, надетых тоже поверх чего-то черного, и в

черных масках на лицах. Они хорошо владели ремеслом ночных убийц, и даже

сейчас, внезапно ослепленные, немедля бросились на землю  -  но дикий,

нечеловеческий свет странным образом не пускал их, удерживал на весу, не

позволял коснуться земли... так длилось и секунду, и три, и десять... повисшие

люди дергались, в их конвульсиях появилось что-то паническое, как у тонущих...

  Отрада медленно, не вставая, пятилась  -  пока не заползла в пустую, но

еще теплую ямку. А потом она увидела гротескно, чудовищно большие ноги в

высоких сапогах, две пары ног, обогнувшие ее справа и слева  -  маленькую,

съежившуюся. Подсвеченные сзади, ноги остановились между нею и

барахтающимися саптахами.

  - Что будем делать, Хомат?  -  это был голос Алексея. И в голосе этом

слышалась безнадежность  -  будто бы это не враги его, а он сам видел вот так вот

в воздухе, беспомощный, как младенец.

  Чародей ответил что-то неразборчиво, он всегда говорил неразборчиво, у

него не хватало передних зубов и кончика языка, потерянных не так давно в

сражении с призраками. Но Алексей понимал его. Ушан...

  А вот подкрались  -  не услышал.

  Сотня уже была на ногах, метались тени, где-то часто хлопали тетивы  -  и

звуки эти завершились всплеском грязи и бульканьем. И еще кто-то шипел сквозь

зубы, скрывая боль.

  Но уже ясно было, что все кончилось.

  Как-то слишком быстро и просто...

  Хомат протянул руку к одному из висящих  -  тот забился совсем уж

панически, как большая рыба в сачке.

  - Тихо, тихо,  -  сказал Хомат, и теперь было понятно.  -  Давай-ка...

  Он воздел руку вверх, и один из пленников вдруг оказался стоящим на

ногах... нет, показалось: подошвы на пядь не достигали земли. Руки его,

судорожно вытянувшиеся вперед и вниз, пытались крючковатыми пальцами

вцепиться во что-то несуществующее.

  Потом с него упала маска.

  Отрада тихонько встала и шагнула чуть вперед, оказавшись за левым

плечом Алексея. Почему-то именно здесь было ее настоящее место... Лицо

пленника, равнодушное и неподвижное, совершенное в пропорциях и чертах,

казалось ужасным. Оно катастрофически не совпадало с позой, с руками, с

глазами, которые дергались и метались за веками...

  - Так вот вы кто,  -  в голосе Алексея прорезалась какая-то неуместная

нотка.  -  Последние настали времена... Опусти его, Хомат.

  Хомат вновь отозвался неразборчиво, но Алексей оборвал его

повелительным жестом. Тогда тот неохотно опустил руку, и пленный качнулся,

обретя опору под ногами.

  - Ты знал, за что брался, когда шел сюда,  -  сказал Алексей.

  Белое лицо не изменилось, но чуть качнулось.

  - Возьми меч,  -  приказал Алексей.

  И меч мгновенно оказался в руке... кого? Отрада вдруг поняла с ужасом,

что не может назвать это существо даже мысленно.

  Белолицый держал меч почти небрежно, тремя пальцами  -  горизонтально

перед грудью, легко похлопывая обушком по запястью левой руки. На тонких

пальцах Отрада увидела темные массивные перстни...

  Белолицый нанес удар первым  -  свистнула сталь; в пронзающем свете

клинок превратился в острую петлю. Три или четыре удара почти слились в один.

  Потом Алексей медленно отступил на полшага и дернул рукой. Меч его

выскользнул из груди белолицего, дымящийся и черный. Белолицый попытался

было поймать чужой клинок рукой, но пальцы его схватили воздух...

  Потом он упал лицом вперед, еще в падении будто бы ломаясь и

разваливаясь.

  Хомат присел рядом с ним на корточки, тронул рукой голову. Повернул

лицом кверху. Голова повернулась свободно, словно в шее не осталось костей.

  Потом он взялся за отпавший подбородок и стянул белое лицо, будто еще

одну маску.

  Под лицом был голый и еще более белый череп...

  Нет, не череп. Ровная поверхность, похожая на скорлупу большого яйца...

  Хомат постучал по этой скорлупе пальцем, и изнутри тут же донесся

нетерпеливый ответный стук. Тогда чародей, всей позой своей выражая

недовольство, вытащил из-за пояса стилет, примерился  -  и вонзил клинок в

скорлупу. Первый удар, видимо, был недостаточно сильным, острие застряло.

  Хомат ударил еще раз, навалившись сверху  -  теперь клинок вошел по гарду.

  Чародей, морщась, несколько раз провернул стилет в ране, будто размешивая там

что-то. Лежащее тело совсем не по-человечески задергалось, потом замерло

окончательно.

  - Мерзость,  -  сказал Хомат, судорожно сглатывая  -  давя рвоту.

  - Да,  -  согласился Алексей. Голова его медленно повернулась налево,

потом направо.

  И Отрада, вместе с ним посмотрев по сторонам, увидела, что мир

преобразился.

  Стояли поздние сумерки  -  скорее утренние, чем вечерние, хотя она не

сумела бы сказать, почему думает так, а не иначе.

  Все куда-то делись. Отраду и Алексея окружала ровная степь. Туман

стелился над самой землей, не выше колен  -  туман или дым. Под него взгляд

поначалу не проникал, но потом что-то случилось то ли с глазами, то ли с самим

туманом.

  На земле лежали мертвые. Их было немыслимо много: так много, что

между ними просто не проглядывало даже клочка земли. Кто-то чуть обиходил их,

уложив ровно, скрестив на груди руки... тем, у кого руки были...

  Потом впереди кто-то поднялся с земли. Бесформенная фигура. Постояла

на месте и медленно направилась к ним.

  Отрада почувствовала, что вцепляется обеими руками в Алексея, и

попыталась разжать пальцы. Но руки были чужие, непослушные, их нужно было

где-то искать  -  где-то внутри себя...

  Фигура приблизилась. Когда-то, наверное, белый, а теперь цвета грязи

плащ окутывал ее. Шагах в пяти она остановилась. Из-под складок показалась

рука. Скользнула вверх и откинула капюшон.

  Отрада вскрикнула. У женщины, стоявшей перед ними, не было верха

лица. Вместо лба, век, скул  -  висели какие-то лоснящиеся черные лоскуты...

  - Ла...ра...  -  Алексей, задышав тяжело, пресекся на середине слова.  -

Ты...

  Женщина поднесла палец к уголку рта. Это можно было понять как

"молчите".

  Будто трепет множества маленьких крыльев послышался далеко позади.

  Отрада попыталась было оглянуться, но  -  не сумела оторвать взгляд от

изуродованного лица, от чистого сияющего глаза, темно-синего, бездонного...

  Меж тем сзади что-то происходило. Треск дерева... скрежет... шипение...

  - Почему... я живой?  -  спросил Алексей.

  Ларисса медленно кивнула; рука ее скользнула под плащ и вынырнула

обратно  -  с пяльцами, в которых натянут был белый платок с какой-то

вышивкой... но не к вышивке приковало взгляд Отрады, а к тому, что на миг

приоткрылось между полами плаща...

  Не могли люди сотворить такое с другим человеком, с женщиной... не

могли, не могли, не могли!

  А шум сзади накатывался, вздымался, напомнив вдруг грохот ледохода  -

где среди сталкивающихся льдин есть льдины живые, железные, деревянные,

хрустальные... Множество голосов заполнили собой пространство.

  Отрада сумела наконец обернуться. Один ужас помог справиться с

другим...

  Перед нею разверзлась могила. У могилы было почему-то деревянное

дно. Ярко освещенное желтое деревянное дно.

  Земля осыпалась под ногой, Отрада вскрикнула и стала падать,

продолжая вцепляться в Алексея. Тот удержался бы, но земля превратилась в

текущий песок. Они скатывались вниз, как муравьи в воронку песчаного льва.

  Она ожидала удара о дерево, но в последний миг дно отдалилось  -

недалеко, вот, рядом, достать, опереться... нет. Она повисла, как муха в паутине,

как... как те странные пленники... как Агат: его прощальный взмах:

  Она не знала, кто такой Агат. Это было в другой памяти.

  Но, повинуясь новому страху, она согнула негнущуюся руку и схватила

себя за щеку.

  Под рукой было что-то мягкое, нечувствительное, податливое.

  Не трогай, прошептал кто-то рядом, осторожно, сорвешь... И еще

прошептал: дайте ей пить.

  У губ тут же появился горячий край ковша. Давясь, Отрада глотнула

жгучую жидкость. Ей показалось, что это деготь.

  Чья-то рука удерживала ее затылок.

  Пей. Пей, пожалуйста, пей...

  Она отхлебнула еще и еще. Горечь и сильнейший запах березы.

  На миг стало светло и легко. Она повернула голову. Неоконченная

картина: парящие в воздухе торсы, голые и задрапированные, угол каменной

кладки... И тут же торопливо нахлынула липкая пузырящаяся тьма.

                               Глава вторая.

  Знахаря нашли только в третьей по ходу деревне, девяностолетнего

обезножевшего старика. Алексей буквально на руках принес его в дом старосты,

куда положили метавшуюся в лихорадочном бреду кесаревну, велел: лечи. Сам

остался за помощника  -  со знахарским правнуком, белесым до полной

бесцветности пареньком лет пятнадцати. У паренька был маленький безвольный

подбородок, вялый рот и глядящие в разные стороны глаза. Но руки, неожиданно

большие, двигались сноровисто и быстро: когда одетую в хозяйкину рубашку

Отраду уложили лицом вниз на лавку, он очень уверенно прощупал ей спину,

глядя куда-то поверх всего, а потом стал делать такое, от чего у Алексея стянуло

на спине кожу: руки и ноги кесаревны изгибались совершенно немыслимо, как в

пыточной, и  -  сухой хворостяной треск бил в уши...

  Но после всего этого Отрада, укрытая тремя пуховыми перинами,

откашляла комья коричневой мокроты  -  и задышала глубоко и чисто. Даже

румянец проступил на восковато-голубых щеках.

  - Топите баню,  -  распорядился знахарь. Имя его было Памфалон.

  Дочки старосты тут же бросились исполнять приказание, а знахарь

раскрыл свою сумку и принялся разбирать травы. Травы хранились в

пергаментных мешочках со старинными полустершимися надписями.

  - Почтенный Памфалон,  -  неуверенно сказал Алексей,  -  но ведь после

бани организм больной будет слишком восприимчив к холоду...

  - Если вы потащите ее дальше, она умрет,  -  сказал знахарь, не отрываясь

от своих мешочков. Пряный вперемешку с пыльным запах распространялся по

комнате.  -  Вполне возможно, что она умрет и здесь. Силы, чтобы жить, у нее

немного. Но если вы ее потащите, она умрет точно.

  - Если мы не потащим ее, нас настигнут и убьют.

  - Опять война:  -  знахарь качнул большой седой головой.  -  Когда же вам

надоест, молодые?

  - Почтенный... неужели нельзя использовать какое-то средство...

  чародейство, может быть?..  -  Алексей замялся. Сказать, подумал он. Мы уже

ничего не теряем...  -  Отец, я скажу, но ты молчи. Это наша кесаревна. Дочь кесаря

Радимира. Последняя наследница...

  - Разве же ей осталось что-то в наследие?  -  знахарь совершенно не

удивился, как будто бы полумертвых кесаревен на долгом его веку приносили

сюда, в болотный край, раз пятнадцать.  -  Дом ее сгорел...

  - Дом  -  горит,  -  сказал Алексей.  -  И еще не все потеряли надежду

потушить его.

  - Вот так, да?  -  знахарь высыпал что-то на ладонь, понюхал, пожевал

губами. Протянул Алексею.  -  Не все... Хм. Попробуй-ка, есть ли горечь еще?

  Алексей взял щепоть бурого порошка, лизнул. Порошок походил на

подсоленный торф. Но через болотизну проступала далекая едкая горечь.

  - Есть,  -  сказал он.

  - Это хорошо,  -  медленно протянул знахарь.  -  Так, значит, надежды не

теряете?

  - Не теряем, отец.

  - Что же... Только вот мало вас, молодых, и все меньше и меньше...

  Алексей не ответил.

  Два последних месяца унесли столько жизней... даже он, воин, человек с

дубленой душой, внутренне сжимался, когда пытался представить себе разом

всех убитых и покалеченных. Конечно, его воображение питалось только

рассказами очевидцев и участников тех дел  -  быстро же прижилось новое

словцо, обозначавшее сразу вс": от мелкой стычки разведок и разъездов до иной

раз многодневного боя тысячных отрядов,  -  что последовали после разгрома при

Кипени; но и рассказов достаточно было для бессонницы... Мелиора истекала

кровью. Что, однако, пугало более всего, так это неурочные холода явно

чародейской природы. Частью погиб первый недоубранный урожай  -  и никто не

сомневался в том, что второго урожая в этом году не будет вовсе...

  Значит  -  голод. Не зимой, так весной.

  Но дожить до зимы, а уж тем более до весны...

  ...Что ж, пусть на Кипени мелиорская армия потерпела поражение  -  но и

конкордийцы со степняками получили страшный удар. И не то важно, что в

открытом бою их разгромили, и только чародейское вмешательство превратило

поражение в победу... хотя нет, и это важно: честный воин, может быть,

промолчит об этом, но знать-то все равно будет... нет, другое: тот, кто наслал

испепеляющие тучи, не стал различать, где чужие, а где свои  -  прихлопнул всех

разом. А такое уже не прощается...

  Немало дезертиров из армии-победительницы бродило сейчас по лесам и

побережьям, ища способ добраться до родного берега. Они угоняли у рыбаков

уцелевшие лодки, самые бесшабашные вязали плоты. Но в основном они просто

скрывались, чего-то выжидая. Нескольких таких дезертиров захватила по пути

сотня Алексея, и прежде чем предать их легкой смерти, Алексей поговорил с

ними. Велика, очень велика была их обида на своих начальников... или на тех, кто

стоит над начальниками...

  Однако несмотря на все это, конкордийская армия медленно и

настороженно продвигалась на юг и, по некоторым сведениям, ступила уже в

долину Вердианы. Значит, был открыт путь и на восток, к башне Ираклемона, к

Кузне... и хотя именно в ту сторону отступили остатки мелиорской армии, ясно

было, что заслон этот падет при первом  же серьезном нажиме: ни северяне, ни

южане не захотят умирать, защищая бессмысленный, малонаселенный и всеми

нелюбимый Восток...

  - Чародейства просишь...  -  знахарь сложил свои кульки,

сплел пальцы; Алексей только сейчас увидел, какие у него огромные руки  -

руки молотобойца, кузнеца... Кузнец и знахарь. И значит  -  неизбежно  -  чародей.

  -  А того не знаешь, что сети раскинуты, и паук лишь ждет, когда муха дернет

нить... Не муха, нет,  -  вдруг улыбнулся он, но улыбка лишь подчеркнула

мрачность его лица.  -  Мотылек.

  - Отец,  -  Алексей пристально посмотрел на него. Где-то высоко - и уже не

впервые  -  прозвучала долгая музыкальная фраза: тема неизбывной страсти из

действа "Свеча и мотыльки":  -  Ты знаешь больше, чем говоришь. Я вовсе не

хочу, чтобы ты говорил все то, что знаешь. Но  -  делай!

  - У тебя вовсе нет причин верить мне.

  - Есть по крайней мере одна. Ничего другого мне не остается.

  - Здесь ты тоже ошибаешься... хотя прав в одном: нельзя допускать

лишних слов. Тогда иди, распорядись мужчинами. Мне и девки помогут...

  Сотня Алексея никогда не насчитывала более срока бойцов. Сейчас их

осталось двадцать восемь, и  -  Алексей знал  -  из этой деревни выйдет их еще

меньше. У двоих азахов отморожены были ноги  -  очень серьезно, безвозвратно.

  Пройдет еще несколько дней, черные стопы сморщатся, резко обозначится

граница между живым и мертвым  -  и тогда азаху нальют кружку хлебной водки, а

потом один товарищ быстрым взмахом ножа очертит разрез чуть повыше черного

струпа, оттянет кожу  -  а второй тут же рубанет саблей, а третий раскаленным в

огне каменным пестом коснется раны... если неопытный  -  то всей и как следует,

чтобы пошел дым, а если не в первый раз  -  то легонько и в четырех-пяти

местах... потом оттянутой кожей культю прикроют и забинтуют холстяным бинтом,

сверху положат сухой мох и снова забинтуют... у азахов не было специальных

лекарей и знахарей, каждый мужчина мог сделать многое: зашить рану, срастить

перелом, пустить кровь, найти в степи или лесу нужные травы...

  Травы, подумал Алексей как-то отрешенно. Вкус порошка, незнакомый и

вначале не вызвавший никаких ассоциаций, вдруг стал тревожить. Что-то очень

глубокое, очень давнее...

  Двое с отморожениями. Еще двое с пустяковыми вроде бы, но опасно

гноящимися ранами. Наконец, все больны, у всех кашель, половина мается

животом:

  Он знал, что нужен отдых. Особенно сейчас, когда - дошли, дошли в обоих

смыслах. В этом последнем рывке сгорели все силы. Но - жуткое чувство, будто

по пятам идет даже не кто-то - а что-то. Тупое и безглазое. Заведомо

необоримое. И спасение только в движении, в заячьих зигзагах, прыжках,

заметании следов: но след проступает, проступает, проступает - как кровь

сквозь снег:

  Стоп, приказал он себе. Даже не думать об этом. Не думать о том, что

замыслил, потому что тогда - выдашь неизбежно. Движением брови.

  Остановившимся взглядом. Фальшивой нотой в заданном вопросе.

  И все же он огляделся по сторонам так, будто прощался с тем, что видит.

  Впрочем, почему будто? Он действительно прощался. Просил простить.

  Зная, что прощения ему не будет никогда.

  Деревня Хотиба была немаленькая, в сотню домов, с храмом и базаром, с

кожевней, ветряной мельницей и кузницей; принадлежала она по ленному праву

акриту Афанасию Виолету, который, впрочем, очень давно не показывался в

своем доме, высоком темном тереме, стоящем среди высоких сосен совсем

немного в стороне от прочих построек. За домом присматривал сам староста,

безрукий и одноглазый ветеран прошлой конкордийской войны. От господина

своего известий он не имел с апреля:

  Посты Алексей не ставил - сами деревенские разбежались и вдоль

дороги, и по тропам, и к каким-то тайным бродам через болота и речку Свись,

постоянного русла не имеющую и в зависимости от дождей и вообще от погоды

оказывающуюся то тут, то в трех верстах. По всем соображениям, вряд ли

следовало ожидать нападения сегодня или завтра: а главное, деревенские

прекрасно понимали, что им не поздоровится, если конкордийцы накроют здесь

бродиславов - так стали называть остатки мелиорской армии, оказавшиеся в

тылу победителей. Всем им приказано было разоружиться и разойтись по домам,

в противном случае они, а также те, кто их укрывает, подвергнутся жестокому

наказанию.

  Да, подумал Алексей, чтобы укрыться, места лучшего, чем этот

полуостров среди болот, не найти: И это знаю не только я.

  Болоть", так край звался, лежал в междуречье Свиси и Кадилы, двух

небольших рек, текущих на восток, сливающихся - а далее пропадающих в гиблом

краю Соленой Камы, части Дикого Брега  -  совершенно непроходимой смеси

болот, озер, речек, морских лиманов - и торчащих среди этой грязи и воды голых

скал со срезанной вершиной. Нога человека там не ступала - или почти не

ступала: С другой стороны Болоть" отрезали от внешнего мира невысокие, но

сильно изрезанные горки Мончa, через которые проходили только две дороги: на

север, на Бориополь  -  и на Столию. Этими дорогами как бы обозначалась

принадлежность сих земель:

  Прихрамывая, шел навстречу трубач Главан. В сотне Алексея он был

единственный конник из не-азахов - и потому ко всем, включая командира,

относился как бы покровительственно.

  - Во дела, командир,  -  сказал он чуть изумленно. - Тут, оказывается,

степняки дней восемь гарнизоном стояли. Платили за все щедро: Третьего дня

ушли, специальный гонец прибегал. А серебро ихнее: вот,  -  и он показал

кружочек из зеленого камня. - Обернулось:

  Алексей взял кружок, покрутил в пальцах. Нефрит. В Степи - идет на вес

серебра. Все будто бы честно: Но  нефрит этот был мертвый - куда более

мертвый, чем камни, что десятками лет валяются при дорогах. На нем угадывался

какой-то рельеф, но ни наощупь, ни глазом Алексей не сумел разобрать даже -

рисунок это или надпись.

  - И много ли таких? - спросил он.

  - Наверное, немало,  -  сказал Главан и повторил: - Платили щедро:

  - Собери еще штук пять-шесть,  -  велел Алексей. - Понадобится потом.

  - А чего их собирать, вот они:- Главан вынул из кармана горсть каменных

бляшек. - Людям не нужны.

  - Людям не нужны:- Алексей посмотрел прямо в глаза Главану. Они были

серые с мелкими темными точками.

  - Ну: да. А как же иначе? Явно же - чародейская масть, опасаются люди-

то:

  Алексей взял бляшки. Холодные:

  - А чего ты не спишь? - спросил Алексей странным даже для самого себя

тоном.

  - Не знаю,  -  Главан даже, кажется, растерялся. - Лег, а по мне кто-то

скачет. Думал, блохи. Посмотрел - нет никаких блох: Ну, я и пошел прогуляться.

  Может, кто баню топит: Как там кесаревна-то наша?

  Алексей молча покачал головой.

  - Понятно: Что делать-то будем, командир?

  - Думаю.

  - Не нравится мне, что они так вот - собрались и ушли,  -  сказал Главан. -

Не ловушка ли тут нам расставлена?

  - Может, и деревню за этим же самым поставили? Народом населили?

  - Зря смеешься, командир. Вот как хлынут змеи с неба:

  - Я не смеюсь. Просто если считать, что они такие вс" наперед знающие,

то надо сразу на спину лечь и лапки повыше задрать:

    -  Устал ты, командир,  -  сказал Главан. - Поспал бы сам. Помрешь ведь.

  - Попробую,  -  сказал Алексей. - Правда, давай-ка найдем кого-нибудь,

чтоб баньку натопил:

  Искать не пришлось. Нельзя сказать, чтобы деревенский люд был так уж

обрадован появлением из трясин трех десятков донельзя грязных, оборванных,

голодных и изможденных воинов, но - это были свои воины, и просто нельзя,

немыслимо, невозможно было не накормить их, не обиходить и не пригреть.

  Бани уже топились и тут и там, будто был поздний вечер в самый разгар

сева или жатвы. Женщины в чистых белых передниках и с прибранными под

белые же платки волосами перетряхивали во дворах перины и одеяла, хозяева

дворов в одном белье чинно сидели на скамейках у выложенных камнем

гидронов - ям с чистой водой. Хотя бы одно дерево обязательно росло во дворе -

чаще плодовое, но иногда кипарис или ель:

  У Алексея вдруг перехватило дыхание. Чувство возвращения было

настолько сильным и внезапным, возникшим враз и целиком - что ни

подготовиться, ни возразить не осталось ни времени, ни сил. Он вновь был

одиннадцатилетним, ранняя зима застала его в Триголье, дальнем материнском

имении, он еще любит мать, у него еще есть сестры, есть подружка Ларисса, Лара,

дочь кесарского винаря, и вот сейчас они вчетвером, прихватив деревянные

резные сани, бегут к взвозу  -  оледеневшей дороге, уходящей к пруду, оттуда

крестьяне возят воду, которой поят скот, моют в домах и моются сами; сегодня

канун Дня Имени, в деревне топятся бани, белые столбы дыма уходят в голубое

небо: и в каждом дворе стоит дерево, увитое бумажными гирляндами, и на

ветвях светится иней:

  Он судорожно выдохнул.

  Триголье сгорело, когда Дедой осадил там небольшой отряд кесарских

славов. Так и не отстроили потом: Одна из сестер была тяжело ранена в Столии

все в те же дни мятежа, промучалась полгода и умерла, а вторая - год спустя

сбежала из дома с музыкантом, и никто не знает, что с нею сталось. Лариссу

судили и покарали свирепо: Осталась только мать, но и с матерью случилось

что-то страшное: там, где прежде была нежность и любовь, сделались холодные

железные острия:

  - Заходите к нам, добрые господа,  -  от низкой калитки кланялась пожилая

статная женщина. - Лучшая здесь баня - наша. Сам господин акрит не брезговал

ею:

  К перекладине ворот приколочен был старый лемех, и Алексей с трудом

улыбнулся: ну, разумеется же, лучшая в деревне баня должна быть у кузнеца:

  Наступал последний день, который Астерий отпустил себе для отдыха.

  После битвы на Кипени, выигранной лично им, он обязан был заставить себя

отдыхать. Хотя бы потому, что тогда, переоценив собственные возможности, он в

упоении деянием позволил Силе увлечь себя: и Сила чуть не вывернула его

наизнанку. Потеряв почти все тела, кроме собственного старого и еще одного, он

понял, что нуждается в отдыхе и решительном укреплении "вместилищ духа". К

тому времени масса "механического дива" была уже настолько велика, что оно

могло подпитываться и расти самостоятельно, без его помощи. Изредка он как бы

со стороны и с большой высоты поглядывал, как в Долину Качающихся Камней

стекаются людские ручейки, как особо отмеченные капли надолго покидают

Долину и отправляются странствовать - но только для того, чтобы вернуться в

обрамлении других капель: как тянутся через пролив тяжело груженые

левиатоны, хеланды и барги, трюмы которых туго набиты пленными солдатами и

взятыми за укрывательство и прочие провинности крестьянами:

  Более пятнадцати тысяч пребывало сейчас в Долине: рыли колодцы,

резали скот, в основном овец и коз, которые так же послушно, как и люди,

стекались туда из окрестных местностей, варили мясо в огромных чугунных

котлах, поставленных в меловые круги; казалось, никто даже не замечал ледяного

ветра и дождя, замерзающего на ветвях деревьев.

  Этот дождь, рассеянно заметил Астерий. Откуда он?.. Поначалу его очень

беспокоило появление в мире чего-то нового и неподконтрольного. Однако

попытки нащупать чуждое влияние были безуспешны, и оставалось думать, что

все это  -  своеобразная отдача после того весеннего воздействия на погоду.

  Впрочем, вовсе не погода интересовала его:

  Урожай, напомнил он себе. Точнее, неурожай. Это то, с чем рискует не

справиться даже самый могущественный чародей.

  С другой стороны, голодными управлять легче:

  Нет. Завтра. Все настоящие дела и все проблемы  -  завтра.

  - Сарвил!

  Мертвый чародей возник рядом неслышно.

  - Звал, Многоживущий?

  - Звал: Да ты садись. Неловко мне с тобой разговаривать так  -

лежащему со стоящим. Будто ты раб.

  - Я и есть раб. Я лишен права отвечать за себя.

  Однако сказав это, Сарвил сел в легкое плетеное кресло.

  - Ты уже за все ответил сполна:  -  Астерий усмехнулся,  -  и за свою

давнюю глупость  -  тоже. Хочу просить тебя об одном одолжении:

  - Вот как?

  - Именно так. Ты ведь мне неподвластен. Так вот, чародей: мне хотелось

бы, чтобы ты нашел одну красивую, но мертвую женщину. В свое время по

приговору суда ее казнили, сделав Частью:

  - Она не может уйти?

  - Да. Ее запечатлели навечно.

  Сарвил помолчал.

  - Это жестоко.

  - Жестоко. По-людски: Я дам тебе то, чем ее можно освободить и

отпустить. Но взамен она должна тебе кое-что сообщить.

  - Естественно.

  - Все еще подозреваешь меня в своекорыстии?

  - Пожалуй, что нет. Тут другое: Что она должна сообщить?

  - Почему не сбылось то, что она избрала для Пактовия.

  - А-а: Я, кажется, слышал эту историю.

  - Должен был слышать.

  - Хорошо. Я спрошу ее, если найду. Говорят, она не любит бывать на

открытых местах.

  - Просто огласи, что можешь освободить ее. Она найдет тебя сама.

  - А если она все-таки не скажет? Или не знает? Такое может быть:

  - Поступишь по своему усмотрению.

  - Понял тебя, Многоживущий. Поскольку в твоем новом мире не будет

разделения на живых и мертвых:

  - Ты знаешь, чародей, чем дольше я жил на свете, тем более убеждался,

что совсем не разбираюсь в людях. И когда мне что-то требуется от них, я

предпочитаю найти умного человека, посвятить его в проблему   -  и дальше

положиться на него целиком и полностью. Вот и ты  -  можешь поступить по

своему усмотрению. По привычке живых ты опасаешься какого-то наказания,

преследования, да? Ты все никак не можешь привыкнуть к одной простой мысли:

  тебе не угрожает ничто:

  Сарвил, откинувшись назад, долго смотрел в глаза Астерию. Потом

кивнул.

                               Глава третья.

  После недавних непогод море еще не успокоилось, гладкие волны

катились от горизонта слепо и тяжело, странно блестящие, будто политые

маслом. Старый левиатон, глубоко сидящий в воде, качался медленно, в каком-то

своем ритме, слыша свою музыку. Все паруса его, даже самые легкие "обрюши",

натянутые между вынесенными за борт тонкими временными реями,  -  лишь чуть

выгибались под током воздуха, который никак нельзя было назвать ветром. За

кормой солнце проходило сквозь ясно очерченную тонкую полоску далекой

тверди, растекаясь далее по волнам множеством капель и лужиц жидкого огня.

  - Подобно ртути,  -  сказал маленький монах Андрон, стоящий на корме у

борта.  -  Ртути, напитанной золотом.

  Его собеседник не отозвался. Монах коротко взглянул на него. Желтоватое

вытянутое лицо с глазами, полуприкрытыми темными веками, выражало

страдание. Днем он уже извинился перед монахом за то, что иногда не может

пересилить себя. Я страдаю неизлечимым заболеванием, сказал он тогда, и время

от времени теряю контроль над собой. Жить мне осталось до зимы, а то и

меньше: Представился он Сарвилом, лекарем и малоумелым чародеем,

бежавшим когда-то из Мелиоры на материк от притеснений и преследований  -  и

вот возвращающимся просто так: умереть на родной земле.

  О скорой смерти он говорил очень покойно, без присущей даже

образованным людям нервности и робости.

  Монаху иногда казалось, что запах тлена уже исходит от него  -  настолько

тонкий, что напоминает далекий аромат дорогих духов.

  - В мире еще так много непостижимого,  -  сказал вдруг Сарвил негромко и

чуть насмешливо, как будто не он только что сдерживал рвущийся наружу стон.  -

Вы бывали в Кузне, мой друг? Ах да, я уже спрашивал  -  и получал ответ, что нет,

не бывали: Простите, страдаю забывчивостью. Обитатели Кузни живут,

представьте себе, на поверхности огромного шара. Им так видится. Чтобы

объяснить себе, отчего же они не падают вниз, пришлось изобретать свойства

предметов притягиваться друг к другу: как бы прилипать на расстоянии. Позже

те люди стали исследовать это странное свойство, вывели причудливые законы,

которыми описывают поведение предметов: но природы этой притягивающей

силы так и не постигли. Разумеется, только так и могло получиться, ибо в

действительности никакой силы притяжения нет. Есть верх и низ. Все. Но тот мир,

в котором нет ни верха, ни низа, без таковой силы существовать не может, ибо

она есть клей, скрепляющий его части. Следовательно, раз тот мир существует и

не рассыпается, сила эта в нем присутствует. И вот мы видим  -  отсюда  -  как их

ученые люди с наморщенными лбами исчисляют свойства и количества того, чего

нет. Чего нет, но без чего их мир перестанет мгновенно существовать: а он

существует. Хотя и весьма призрачен при этом. Ученые же люди призрачного

мира весьма сведущи в проявлениях несуществующей силы притяжения и умеют

обращать эти знания себе на пользу. Так, они научились летать:

  Монах вздрогнул и старательно сделал вид, что подавил зевок. Но Сарвил

просто не обратил на это внимания.

  - Интересно, если бы они оттуда могли видеть нас? У них нет смерти в

нашем понимании, у них  -  полное освобождение сразу. Как бы они отнеслись к

тому, что существует полная смерть, настоящая смерть? Или  -  к пограничию,

растянутому на годы или десятилетия? Скорее всего, думается мне  -  просто не

поверили бы, сочли суеверием, легендами  -  подобными тем, что в изобилии

творят они сами: и никакие доводы, никакие доказательства: даже

предъявленные самым грубым образом  -  не поколебали бы их убежденности:

  - Вы так думаете?  -  монах наклонил голову, посмотрел на воду. Вода

казалась черной.  -  Мне всегда казалось, что напротив  -  человек слишком легко

приспосабливается ко всему:

  - Да  -  но в очень жестких рамках. И даже не рамках: Он может идти,

бежать, ползти, стоять, поворачивать направо и налево, назад: но не может

подниматься в воздух и погружаться в воду. Я, конечно, не говорю о чародеях:

  - Странно, почему вы их исключаете из рядов человеческих,  -  сказал

монах.  -  Право, это все равно, что рассуждать о свойствах и способностях

махагона без ног.

  - У вас все еще сохраняется такое представление? А вот мне кажется, что

чародеи давно забыли о прочих людях и предаются лишь собственным забавам.

  Взять эту войну: Впрочем, все это не так уж существенно. Я вообще хотел

сказать совсем другое. Нам кажется, что солнце скрывается за горизонтом, хотя

на самом деле оно просто уходит за край темного светила, дарящего нам

достойное восхищения, но и повергающее в ужас зрелище звездного неба. Сам же

закат, вот это великолепие  -  не более чем оптический обман, следствие

криволинейного хода лучей. Мы знаем, что светила помещены на свои места

Создателем и вращаются по его воле. Бессмысленно говорить о каких-то силах,

действующих на светила, и законах, которым эти силы подчиняются: и мы о них

не говорим. Так чем же мы лучше полупризрачных людей Кузни, которые,

напротив, выводят законы для несуществующих сил? То есть  -  отчаянно

барахтаются там, где мы вздымаем лапки?..

  - Но не тонем,  -  подхватил монах.

  - Не тонем,  -  согласился Сарвил.  -  Однако же и не плывем. Нам просто

некуда плыть: Взять предопределение. Мы достаточно просто можем узнать

свою судьбу, а при определенных условиях и изменить ее. И  -  почти никогда

этого не делаем. Вс" в том же отличии от людей Кузни, которые ищут знаки

предопределения во всем, находят их  -  и потом внушают себе, что предсказание

сбывается: хотя как раз у них-то, бедняг,  и нет никакой судьбы. Никакого

предопределения. И кто из нас более счастлив? Не знаю:

  - Кто более счастлив  -  человек или его тень на стене?  -  спросил монах.  -

Актер или роль? Странно спрашивать так: Риторический вопрос, который

предполагает только один ответ.

  - Да,  -  сказал Сарвил.  -  Но, как правило, самые интересные ответы

возникают именно тогда, когда на риторические вопросы отвечают не по

правилам: Я вам не наскучил своими рассуждениями?

  - Что вы. Встречное рассуждение. По убеждению склавов, Бог Создатель

жив и странствует по миру, созданному им, в обличии какого-то самого

последнего нищего, чтобы узнать все о несовершенствах мира. Времени у него  -

вечность: Допустим, он спросит вас об этих несовершенствах. Что бы вы

устранили из мира?

  - Я всерьез задумывался об этом,  -  сказал Сарвил спокойно.  -  Немного

иначе: что, если появится новый чародей, не менее могущественный, чем был Бог

в молодости? И, разумеется, захочет переустроить этот мир:

  - И вы пришли к какому-то выводу?

  - Да. Вряд ли этот вывод вас обнадежит.

  - Надежды обрести не тщусь:

  - Он просто создаст новый мир  -  и уйдет туда, уведя часть людей.

  Поскольку без простых людей чародей есть ничто, ровное пустое место. А чтобы

люди пошли с ним, сделает жизнь здесь  -  невыносимой:

  - И никак иначе?

  Сарвил не ответил. Монах посмотрел на него. В розовато-синих сумерках

лицо малого чародея казалось совсем темным, коричневым. Губы быстро-быстро

шевелились, но не как при разговоре, а  -  будто умирающий от жажды человек

ловит губами тонкую бегучую струйку воды:

  - Помочь?  -  монах подхватил его под локоть.  -  Отвести вас на койку?

  Сарвил с трудом кивнул.

  Когда спускались по трапу, монаху показалось, что запах тления

усилился:

  Прошло несколько дней, коротких и тягучих одновременно. Стих ветер,

низкие истрепанные облака остановились, набрякли и полились на землю

холодным, но все же не замерзающим на лету дождем. С деревьев падали

зеленые, но умершие листья.

  Отрада к концу второго дня пришла в сознание, но была необыкновенно

слаба, Алексей брал ее руку в свою и поражался: кисть была тряпичной. Знахарь,

совсем перебравшийся в дом старосты, старался не допускать Алексея до

больной, видя, как оба мучаются и, очевидно, понимая причину этой муки.

  Алексей ловил себя на том, что не может отойти от этого дома далеко, что

ходит вокруг  -  и тогда наперекор себе находил дела где-то вдали. Так, он узнал,

что в соседней деревне несколько месяцев назад, как раз накануне вторжения,

умер внезапной смертью купец, везший Афанасию Виолету два воза петард,

шутих и фейерверков  -  заказанных в преддверии свадьбы сестры акрита,

красавицы Софии. Но  -  купец умер, акрит где-то с армией, если жив, сестра так и

не приехала: Возы же стоят, где стояли: в общественных сараях. Все боятся

пожара и готовы избавиться от опасного имущества.

  На следующий день Алексей уже копался в аляповато разрисованных

ящиках. Да, акрит Афанасий намерен был всерьез порадовать сестрицу:

  Даже если безжалостно выбрасывать все сомнительное, чистого пороха

набиралось пуда четыре.

  Кузнец и оба плотника, с которыми Алексей тут же очень настойчиво

побеседовал, отнеслись к идеям его с обычной деревенской недоверчивостью, но

согласились сделать все так, как он просил. Кузнецу в помощь он дал четверых

воинов, и к вечеру они приволокли с болот десяток пудов ржавого железа: там

оно "созревало", зарытое под кочками; Алексей знал этот способ получения

высококлассной стали, верный, но безумно длительный. И то, что кузнец

согласился пожертвовать для него таким количеством заготовок, говорило о

многом.

  Из просушенных бревен он отобрал с десяток тонких прямых лиственниц,

росших в густой чаще и потому не суковатых. Из бревен напилили саженных

чурбачков, ошкурили их и подравняли  -  поначалу грубо. Потом Алексей

отбраковал те, которые оказались с трещинами или сучками  -  и оставил

девятнадцать вроде бы безупречных. Их подравняли снова  -  уже точно, под один

диаметр. Тем временем кузнец выковал первый комплект обручей. На Алексея он

покрикивал, когда насаживали обручи на чурбак и стягивали потом горячими

заклепками. Два обруча охватывали чурбак у самых торцов, а еще три, более

широких, распределялись по длине. Кузнец похлопал чурбак по смолистому боку,

легко  -  словно тот был пустотелый  -  подхватил и водрузил на специально

сбитые массивные козлы. Другие козлы, из гнутых железных прутьев, он

поставил напротив, положил на них лом, нацеленный прямо в сердцевину бревна,

некоторое время примерялся, глядя то сбоку, то вдоль лома; наконец встал,

вроде бы довольный. В горне уже калились ломы  -  четыре штуки. Алексей

щипцами вынул один, положил на козлы. Лом светился розовым светом. Кузнец

довольно хакнул, перехватил молот и стал размеренно вгонять раскаленный лом

в дерево. С визгом рванул едкий дым. Давай-давай!  -  крикнул кузнец. Алексей

ухватил остывающий лом щипцами за хвостовик и, покручивая, вытащил его,

сунул обратно в горн. Положил на козлы второй, горячий:

  Минут через десять канал был прожжен на нужную глубину. Ну, как?  -

подбоченился кузнец. Кажется, он даже не вспотел. Алексей показал большой

палец.

  Теперь вновь настала очередь плотников. Они разложили не верстаке

свои самые большие воротки, и Алексей выбрал тот, который делал дыры в пять

пальцев. Режущая кромка его была отточена до бритвенной остроты.

  Очень недолго оказалось расширить им отверстие в бревне, выбрав уголь

и коричневую блестящую, пахнущую вкусным дымом стружку.

  - Господин акрит, а почему бы нельзя сразу сверлить?  -  спросил один из

плотников, помоложе, Вукол.  -  Быстрее будет и сил меньше уйдет, я уж про уголь

и не говорю вовсе.

  - Так тверже,  -  сказал Алексей, подумав по себя: а вот прочнее ли? Но

времени на сравнительные испытания, надо полагать, не было:

  Станок плотники сделали по его рисунку сами, очень быстро. Передок от

телеги с установленным сверху массивным дубовым "корытом" без передней

стенки и с торчащим назад не менее массивным хоботом, к которому прикручена

была соха, развернутая занозой в обратную сторону, к пахарю: к пушкарю,

насмешливо-солидно поправил себя Алексей.

  Ствол сразу плотно, без зазора, лег в корыто, упираясь торцом в заднюю

его стенку; впереди пока требовалось приматывать его ремнем, но кузнец уже

снял мерку для железного хомута.

  - Хорошо работаете, братцы,  -  с легким удивлением сказал Алексей.  -  Не

ожидал даже.

  - А-а: наш господин акрит работу спра-ашивал:- протянул старший

плотник, щурясь и глядя куда-то, и Алексей почти зримо представил, как выглядел

этот спрос.

  К вечеру этого дня Алексей зарядил свою первую пушку, использовав три

четверти фунта зернистого пороха (который он получил, размалывая

спрессованные цилиндрики ракетных зарядов на ручной крупорушке), пыж из

толстого войлока и пять фунтов грубо отлитых свинцовых пуль. Свинец он

добыл, содрав несколько листов кровли с дома акрита Афанасия:

  В сумерках небольшой отряд вышел из деревни, катя за собой

погромыхивающее орудие. За огородами орудие развернули в сторону зарослей

черемухи, покричали на всякий случай, даже сбегали посмотреть, не забрался ли

кто в кусты, невзирая на погоду,  -  а потом опасливо отошли подальше. Алексей

остался один на один со своим творением.

  К концу длинного шеста, что держал он в руке, привязана была шутиха; из

запального отверстия пушки торчал хвост такой же шутихи. Не выпалит, подумал

Алексей и тут же, без связи с предыдущим: если она сейчас взорвется и меня

убьет, то все кончится и ничего не надо будет делать: Он высек огонь и зажег

шутиху. Отошел как мог и на вытянутой руке поднес пламя к запалу.

  Полетел сноп зеленых искр:

  Самого выстрела он не уловил, что-то мгновенно стерлось из памяти. Зато

белая стена дыма и на ее фоне  -  пушка, вставшая на хобот, уставив ствол в

небо:- это показалось чем-то продолжительным, почти долгим. Он пятился и

пятился, опасаясь, что сейчас она опрокинется совсем и прихлопнет его, потом

оступился и сел, пушка уже стояла на колесах, накренившись и дымясь, а в ушах

была пустота:

  Ему помогли подняться, кто-то бил по плечу, кто-то отряхивал от грязи.

  Впереди в кустах зияла огромная дыра, и по краям этой дыры местами нервно

подергивались язычки молочно-белого пламени, обрамленные таким же молочно-

белым, но быстро темнеющим дымом. Это догорал свинец.

  Стволы и толстые сучья срубило многие, хотя и не все, зато ветвей не

осталось вовсе на глубину десяти-пятнадцати шагов;  и еще в тридцати шагах

попадались перебитые ветви. Пули горели повсюду, и если бы не дождь, быть бы

большому пожару:

  Потом Алексей осмотрел орудие. Как и следовало ожидать, ствол пошел

трещинами, два обруча раздуло  -  но ведь все это и не предназначалось для

повторного использования. Кузнец стоял рядом, сопел. Пожалуй, что надо бы еще

один обруч насадить, сказал он и ткнул толстым пальцем: сюда. Пожалуй, что

надо бы, согласился Алексей.

  Оплетенный канатом камень описал крутую дугу, глухо бухнул в

бревенчатый настил пирса и несколько раз подпрыгнул по нему. Два оборванных

подростка ухватились за привязанный к камню тонкий белый линь и стали быстро

выбирать его, торопясь ухватить тянущийся за линем причальный канат. Обычно

неповоротливые левиатоны не подходят к пирсу, остаются на якоре или бочке, но

на этот раз капитан решил почему-то изменить привычной практике:

  Подростки-швартовщики обмотали канат вокруг причальных столбов,

помахали рукой. Матросы несколько раз провернули барабан кабестана, потом

отскочили, чтобы не попасть под удар спиц, когда трос натянется. Швартовочный

мастер взялся за рычаг тормоза.

  Сарвил наблюдал, ощущая в себе какие-то крохи подлинного

любопытства. Он мог бы, скажем, пользуясь преимуществами мертвеца, шагнуть

на несколько минут вперед, узнать то, что произойдет, и вернуться обратно. Или

не возвращаться. Однако он продолжал быть здесь, наравне со всеми:

  Трос напрягся, мастер налег на рычаг, тормоз завизжал. Корпус судна

пробрала дрожь. Откуда-то выкатился пустой бочонок. С носа на пирс полетел

еще один линь. Его подхватили:

  Видно было, что судно почти остановилось. Из-под кабестана,

вращавшегося все медленнее, шел дымок, воняло горелым войлоком. Туда

плеснули водой  -  ведра наготове стояли рядом. Матросы, поплевав на ладони,

взялись за спицы, напряглись: Вначале трос выбирался буквально по вершку,

потом дело пошло. Хотя ветер продолжал отжимать левиатон от пирса, полоска

воды все сокращалась и сокращалась, пока наконец черные толстенные бревна

причала не ткнулись в канатные мотки, вывешенные за борт.

   Сарвил сошел на берег одним из первых. Вся его поклажа была:

  заплечный мешок:

  Монаха  -  единственного из всех прибывших  -  встречали. Легкая повозка

с откидным парусиновым тентом, запряженная парой коренастых лошадок, и

отрок в рясе послушника, но длинноволосый.

  - Почтенный Сарвил,  -  монах взглянул на чародея, и тому впервые

померещилось что-то давне-знакомое  -  даже не в самом лице, а именно в манере

смотреть,  -  мой путь будет долог, а в долгом пути хорошо иметь спутника. Не

согласитесь ли вы на то, чтобы составить мне компанию? Я не упоминал на

судне, там тесно и много лишних ушей  -  я еду в сторону Нектарии. Если вам по

пути:

  - Почти,  -  сказал Сарвил.

  Это не совпадение, подумал он.

  На четвертый день болезни Отрада обрела наконец прежнюю ясность ума.

  А может быть, и большую  -  как бы шагнув из тесноты и полумрака на простор. На

очень холодный простор:

  Она знала, что умрет почти наверняка, что этот теплый, но душный дом

станет для нее последним краешком мира  -  но почему-то скорая смерть не пугала

ее. И не потому, что теперь она знала твердо: смерть  -  это еще не все. За

смертью следует иное  -  то, чему нет названия: Нет, что-то другое мешало ей

цепляться за этот мир и горевать о возможной разлуке с ним и с его обитателями.

  Она пыталась нащупать в себе это что-то, но всякий раз мысль соскальзывала.

  Знахарь Памфалон почти все время сидел рядом с нею, речь его журчала

тихо и уютно. Он был большой знаток давних сказаний. Оказывается, будучи

помоложе и поподвижнее, он играл в большом и известном, хоть и деревенском

театре  -  и сам же писал пьесы, когда в простых словах, а когда и стихами. И

другие театры, бывало, ставили его пьесы, особенно любя одну: "Правдивая

история о том, как кот и Бог невест себе выбирали". Написал он ее будучи

двадцати лет отроду  -  и потом лет сорок что-то добавлял, что-то менял:

  -:Бог вот так вот встает, руку простирает и говорит: "О ты, Ходок! Тебе

нет равных в делах уестествленья женщин, и слава о тебе грохочет и в городах, и

в селах мирных. Пади, послушен же будь воли моей, Создателя Вселенной! Лежи

и мордой не ворочай. И внемли, кобель длиннохвостый. Хочу, чтоб ты привел за

руку сюда, в мой терем краснодревый, ту, что прекрасней прочих женщин лицом, и

бедрами, и лоном. Меня ты понял, утковалкий?" А утковалким он его называет

потому, что Ходок шлепает вот вроде как я, все за поясницу держится. Тот,

конечно, отползает, отползает  -  и так говорит: "О, понял, понял я, Создатель! Да,

есть такая на примете, глаза ее как два агата, и брови выгнуты дугою. Как лепестки

нарцисса, нежны, как яблочки, румяны щеки. Красней пунцовой розы губы, а зубки

и белы, и ровны. Изгибом стройной шеи может она поспорить с дикой серной. А

грудь ее:"  -  и дальше, и дальше, и дальше, и все расписывает как оно есть. "А

имя ей Аделаида, дочь Грамена, жена Сисоя:" Ага. И отправил Бог Ходока за той

бабой. Возвращается Ходок и приводит горбатую карлицу с хвостом. Бог-то

сначала возмутился, а потом и думает про себя: "Не может быть такого хамства,

чтобы какой-то кобель дикий меня так провести пытался. Нет, тут другое. Просто

кобель так разбирается в предмете, что оболочки и не видит, усматривая сразу

сущность:"

Сразу сущность, думала Отрада. Да, сразу сущность: Она будто бы когда-

то где-то читала эту историю, но там фигурировали лошади. Опять же  -  какая

разница: лошади, люди? Все мы немножко лошади:

  И вновь возникало знакомое отчаяние: задача уже решена, но ты не

понимаешь ответа: или: мне все-все ясно, но дальше-то что, что дальше?.. или:

  парализованный танцор, который знает, как нужно танцевать, но  -  неспособен

шевельнуть и пальцем:

  Опять тупик, думала она, мы хрестоматийно пробиваем лбом стены,

чтобы тут же оказаться в соседней камере. Опять тупик, опять ловушка, сначала

шарообразная планета, с которой не удрать  -  но она хотя бы была (или

казалась?) достаточно большой: потом  -  Дворок, из которого тоже не убежать,

потом  -  невидимая клетка из долга, обычаев, обязанностей и правил приличия:

  и вот теперь  -  тупик собственного бессильного тела, последний тупик на этом

пути: Это и есть судьба? Рок? Если так, то судьба  -  тварь удивительно тупая и

неизобретательная.

  -:гнать стали, слова говорить: ты, мол, над Богом насмехаешься. А я

своим-то умом так вот думаю: если Создатель жив  -  а мертвым его никто не

видел!  -  то со мною вместе посмеется, а если среди мертвых обретается  -  то до

наших забот ему дела нет никакого, а значит  -  и про поругание твердеж

напрасный:

  Бог, подумала Отрада. Оказывается, на самом деле "Бог"  -  просто имя. А

"Создатель"  -  нечто вроде прозвища. Бог Создатель. Ираклемон Строитель. И

другие. Да, кто-то ведь говорил (кто? Алексей? дядюшка Светозар? - точно,

дядюшка:), что здесь не может быть религии, веры  -  в том смысле, в каком это

понимают в Кузне: на Земле. На Земле, повторила она упрямо, будто споря с

кем-то. Да, в честь Создателя и других великих чародеев ставят храмы, их именем

благословляют родившихся и новобрачных, на их помощь надеются, когда

провожают умерших. Знаки великих: треугольник, крест простой, крест двойной и

крест с кругом внутри, различные руны  -  используются как амулеты. Что

характерно, амулеты обладают реальной силой: Наконец, мертвые вполне

реально могут влиять на дела живых: когда захотят - и если захотят. Или когда

их как-то очень настойчиво попросят - есть такие способы. Все слишком реально,

проверяемо, и места вере не остается. Однако же  -  вот взялись откуда-то

склавы:

  Странная вера склавская. Чудеса и чародейства, согласно ей  -  обыденны

и пошлы. Повелевать чем угодно: стихиями ли, людьми ли  -  признак слабости и

ничтожности. Высочайшее достижение духа  -  это полное подчинение,

расслабление, почти исчезновение. Стань пылью  -  и тогда приобщишься к

подлинно высшему. Пылью, рабом был и сам Бог, пока не поддался искушению,

слабости  -  и не создал Мир. Но и в Мире он оставался на виду у прочих лишь до

тех пор, пока не осознал: Истина в самом низу. И с тех пор живет он среди нищих и

гонимых, самый из них гонимый и нищий:

  А есть еще Темные храмы. Где живут (хранятся?) живые мертвецы,

подобные степным царям. Существующие одновременно и в мире живых, и в

мире мертвых. Могущество их не вполне объяснимо: но от всего этого веет

какой-то древней жутью. Может быть, потому, что и Бог до создания им Мира

живых был кем-то (чем-то?) подобным.

  Дядюшка Светозар как-то увязывал появление религии на Земле с

накоплением железа. Здесь оно горит, поэтому его мало. Там же - становится все

больше и больше. Уже - горы железа. Железо гасит, убивает само" чародейство,

но не убивает память о нем. Из этой памяти и вырастает вера в богов, которых

невозможно увидеть, которые могут все, но не делают ничего: и вместе с тем -

перенесение чуда из внешнего мира в мир внутренний, подвиги духа, отвага жить

без надежды:

  И еще - может быть, показалось? - дядюшка морщился то ли болезненно,

то ли брезгливо, когда она попыталась задать - всего раз или два - вопрос о том,

что было до происхождения мира: до Бога:

  И еще  -  Якун говорил, что кто-то в нас уже все решил и потом только

ставит нас в известность  -  нашими же делами. А я вот лежу и медленно помираю.

  Значит, именно этого я хочу? Как странно:

  Четыре дня Алексей не знал ни минуты отдыха. То есть он бросал что-то в

рот и прожевывал на ходу, урывками спал: Но на исходе четвертого дня он имел

в своем распоряжении двадцать две деревянные пушки: или правильнее сказать

  -  по одиннадцать выстрелов на каждый из лафетов. Больше сделать было просто

невозможно: железо кончилось. Возможно, у кузнеца были и другие тайники-

запасы, но Алексей просто не имел права требовать от этого человека чего-то

большего. Поэтому, когда тот сказал: это все,  -  Алексей только кивнул. Вынул из

кармана заранее припасенные изумруды: два больших, с фалангу пальца, и один

поменьше. Ключи и карты Домнина продолжали верно служить ему:

  Это иногда ввергало его в сомнения: а полно, вышли ли мы из Кузни? Не

видимость ли вокруг? Будто бы  не видимость:

  Проверить нечем, вот в чем беда.

  За эти дни стало чуть теплее, дождь и ночью оставался дождем, болота

разбухли еще сильнее и уже выливались через край, даже мощенные дороги

местами стали непроезжими, дальний лес стоял по пояс в воде, дикие козы плыли

куда-то по реке, тонкие рога торчали вверх и назад. Запах стоял  как

ранневесенний: мокрой пашни и молодой травы.

  Туман возникал ранним вечером и стоял почти до полудня.

  А потом с юга потянуло сухим жаром. Как раз накануне Алексей упал в

кузнице на застеленную лавку и исчез отовсюду. Ему показалось, что растолкали

его через минуту, но оказалось, что зовут к обеду. А вечером из дальней деревни

прискакал мальчишка и крикнул, что по дороге с юга идет сильное войско:

                             Глава четвертая.

  - Что же ты, сотник:  -  Конрад Астион говорил как бы укоризненно, но в

голосе слышалась усмешка.  -  А говорил, все тропы тут наощупь знаешь:

  Афанасий же испытывал действительное смущение. Уже три раза

приходилось возвращаться, упершись в непроходимую трясину, и он никак не мог

понять: неужели же начала поскальзываться всегда безупречная память? Или  -

так вздулись болота, что потаенная тропа не нащупывается под слоем грязи?..

  Но если так  -  надо возвращаться, первое место, с которого ушли, и было

скорее всего началом той тропы. Возвращаться же почему-то казалось

неловким:

  - Передохнем,  -  сказал он.  -  Люди вон с утра не жравши.

  - Хорошая мысль, сотник,  -  сказал Конрад, тылом запястья проверяя

толщину корки грязи на щеке.  -  И хорошо сказано: с утра. Не уточняя, с какого.

  Однако тут даже лапу не помоешь, чтобы потом ее пососать.

  - Помоем после:  -  Афанасий посмотрел вперед поверх деревьев.  -  Ох,

бани у нас там: ты себе не представляешь, потаинник: А пожрать найдется. Я

сохранил.

  - Ремень?  -  с готовностью отозвался Конрад.

  - Примерно:

  В седельной сумке у него запрятаны были три овсяных лепешки, до

прозрачности пропитанные маслом, и ком соленого пересушенного мяса  -

походный провиантский запас, взятый неделю назад с убитого степняка. Ни о

степняке, ни о припасе Афанасий никому говорить не стал. Велика ли доблесть:

  рубануть сзади присевшего по нужде воина? А припас вот пригодился.  Сознайся

же  -  сожрали бы сразу:

  Уже привычно и ловко действуя левой рукой, он размотал тряпицу,

скрывавшую сокровища, и кивнул: налетай.

  Каждому получалось по четвертой части лепешки; мясо же взялся

строгать длинноусый крепыш Павел Спиридон, обладатель отличного кривого

засапожного ножа. Стружка тебе, стружка тебе: не налегайте на соленое, ребята,

воды мало...

  Все равно что в море: кругом вода, однако помереть от жажды очень даже

легко. Здесь не от жажды, конечно, помрешь, а просто поносом кровавым

вывернет наизнанку: в чем и утешение. Питьевую воду собирали, растягивая под

дождем плотную холстину. Но последние дни дожди шли квелые; сегодня же не

было вообще никакого.

  - Будем пробовать, пока не найдем,  -  как бы в небо сказал Конрад, ему

даже не стали отвечать  -  и так все ясно, чего уж там. Тропа есть, перейти болото

надо: значит, перейдем. Теперь вот поели, дня на два хватит. Ну, а совсем

невмоготу станет  -  что ж, лошадки-то вот они:

  Впрочем, Афанасий не мог бы сказать наверное, кого бродиславы съели

бы скорее  -  лошадь ли, а то и кого двуногого. И как стали бы выбирать: по

жребию или большинством голосов?

  Почему-то последние дни смеялись надо всем подряд. Смеялись

утомленно, но охотно  -  будто пивные бражники. Даже пусть и не смешно было

что-нибудь отмоченное, все равно встречалась шутка дружным гоготом:

  - Я слышал, животные находят пути в болотах,  -  сказал все так же в небо

Конрад.  -  Может быть, попробовать пустить вперед лошадей?

  - Лошади не чуют брода,  -  сказал Афанасий.  -  Коровы чуют, а лошади

вот  -  нет: Не дал Бог безрогим такого дара.

  - Ну, брат сотник,  -  даже чуть пригнулся вперед Павел,  -  если все дело

только в рогах, так мы их твоему жеребцу враз наставим! С кем он роман

последний раз крутил? С Желановой Хлопушкой ?

  - Жениться обещал,  -  флегматично подтвердил Желан, работая

челюстями.

  - Рога рогами,  -  задумчиво сказал азах Иларион,  -  а вымя где взять?

  - Да,  -  согласился Павел и задумался.  -  Доброе вымя  -  это полкоровы.

  - Накладное сделать,  -  показал руками Конрад.  -  Только это и остается.

  При дворе ведь служилые девки как себе вс" устраивают?..

  - Тайная служба и это знает?

  - Тайная служба ничем другим и не занимается. Она вообще для отвода

глаз существует. А настоящая тайная служба  -  это две поломойки, Ванда и

Варвара.

  - Но ты же в тайной службе?

  - Вот: так уж сложилось:

  - Однако же сейчас-то делом занимаешься?

  - Попросили, я и согласился. Они, знаешь, как в угол зажмут  -  на что

угодно согласишься, лишь бы отпустили:

  Все вокруг уже изнемогали от хохота, подпрыгивали на корточках,

Иларион обнял осинку и трясся вместе с нею. Афанасий тоже хохотал,

придерживая безжизненную правую руку, мертвую колоду, непонятно зачем

таскаемую за собой, постоянный источник боли и неудобств: Впрочем, кость

вроде бы срослась, пальцы перестали быль ледяными и время от времени

подергивались. Ведима Аэлла, пользовавшая его, говорила, что через год он

просто забудет о том, что был ранен. Но для этого требовалось жить в тепле и

покое, пить травы, подставлять себя когда под нежные, а когда и под совершенно

безжалостные ее руки.

  Смешно:

  - Смотри!  -  вдруг воскликнул кто-то, Афанасий почему-то вздрогнул  -

обдало холодом  -  и вместе со всеми задрал голову. С высоты падала птица.

  Огромная птица. У нее было две головы:

  Рядом звонко хлопнула тетива, тут же еще и еще. Птица широко

развернула крылья  -  они были такие огромные, что закрыли все небо!  -  и

плавно ушла влево, за густые пушистые верхушки исполинских сосен. Афанасий

проводил ее взглядом. Под крыльями птицы белел густой нежный пух. Вторая

голова обернулась, скалясь. Это был наездник, конечно...

  - Я попал,  -  сказал Павел.  -  Я видел, что попал.

  - Понятно, помирать полетела:

  Хохот.

  - Я попал,  -  повторил он ровно, как читал из книжки.

  :Уходя, Афанасий еще раз внимательно осмотрелся. Нет, это не то место.

  Точно не то. Странно даже, что ему могло помститься такое: С утра дул горячий

ветер, и было парко, как в бане. В баню, в баню, в баню: дойти бы.

  К вечеру вернулись к месту первой попытки найти переправу. И тут будто

пелена спала с глаз Афанасия. Да вот же она, тропа, в двадцати шагах... как я мог

забыть, идиот:

  Он вырубил свежую жердину и смело шагнул в грязь. Местами он

проваливался по пояс, но под ногами неизменно был плотный грунт, иногда даже

камень.

  Наверное, горькое питье, которое она поглощала в невообразимых

количествах и которое выходило в основном кислым потом (простыни и рубашки

ей меняли раз по пять в день, и все равно казалось: лежать приходится в

компрессе), действовало. И в день, когда подул горячий ветер, Отрада впервые

сама, без посторонней помощи, сумела сесть. Прикосновение к босым ногам

половика, связанного из холстяных жгутов, вдруг опьянило ее сильнее вина.

  Мысли о неминучей скорой смерти выветрились мгновенно, и впереди вновь

было бесконечное пространство, вместо сырой прокисшей койки  -  верный конь

под седлом, а рядом, колено к колену: Она даже сжалась от нахлынувшего

чувства. Кровь бросилась в лицо.

  Двадцать два, подумал Алексей, стоя перед короткой шеренгой своей

сотни. И здесь двадцать два: двадцать два выстрела, двадцать два бойца: к

чему это? Число это будто бы означало еще что-то, кроме "перебора" в карточной

игре:

  Хомата нет, уж он-то разбирался в числах, как никто:

  Молодой, но очень сильный чародей Хомат, с которым Алексей

познакомился еще во времена обучения у Филадельфа и на которого наткнулся в

первые дни своих скитаний по лесам, пропал в ту же ночь, когда внезапно

свалилась в бреду Отрада. Остатками своих страшно истощенных умений Алексей

сумел почувствовать тогда происходящую где-то рядом битву чар, но

разобраться в чем-то оказался уже не в силах.

  Там  -  сбились у костра, кричали, размахивали факелами: как путники

при появлении волчьей стаи: Может быть, это и помогло: лишь двое славов,

несших караул на дальнем конце болотного острова и не успевших к огню, пали  -

похоже, от укусов змей:

  - Ребята,  -  Алексей обвел глазами свою крошечную сотню. Стояли ровно.

  -  Пробил наш час. Задача моя и ваша отныне и до самой смерти  -  защитить

кесаревну. Нас едва ли один против двадцати. Шансов уцелеть ни у кого, кроме

меня, нет и не будет. Видит Бог, не хочу я такой участи ни для вас, ни для себя, но

ничего другого не вижу: План у меня такой: оседлываем дорогу выше развилки и

держим хотя бы сутки. Эти сутки я с вами. Надеюсь, мы научим врага уважать

нас: Затем я вас бросаю. За старшего останется Азар. Если к тому времени его

убьют  -  назначу другого. Что я после делаю и куда направляюсь, вы знать не

должны, но можете догадываться, что вывожу я кесаревну куда-то по северной

дороге. Далее: после того, как я вас покину, вы отступаете сюда, к деревне, и

запираетесь в доме акрита. И держите его столько, сколько хватит сил. Это вс".

  Весь план. Очень простой, как видите:

  Несколько мгновений стояли молча. Потом так же молча опустили головы.

  Десятник Азар Парфений вышел на шаг вперед, строго поклонился, вернулся в

строй.

  - Спасибо, ребята,  -  сказал Алексей. Сжало горло.  -  Знал, что вс"

поймете.

  - Нужно, чтобы кто-то остался жив,  -  сказал Азар.  -  Чтобы: ну: про

северную дорогу:

  - Да,  -  согласился Алексей.  -  Не могу назначать. Бросьте на кулаках:

  потом. Сейчас  -  марш.

  Кони шли наметом. По примеру конкордийцев, воины бежали рядом  -  по

двое на коня,  -  держась за ременные петли. Следом легко стучали копытами

свежие кони, хорошие оседланные кони. На случай, если придется вступать в бой

сразу, без передышки. Первый заслон, задача которого  -  заманить врага под

выстрелы. Лафетные упряжки неслись рысью, за ними едва поспевали телеги со

стволами. Спускалась ночь, и в эту ночь следовало успеть вс".

  Он пропустил мимо себя свой отряд и помчался к дому старосты.

  Полуобнял на бегу старосту за плечо, отпрянул от какого-то вопроса, влетел в

комнату кесаревны. Там были знахарь с внуком и младшая дочка старосты,

Проскиния, Проська, крупная нелепая деваха  -  всегда с изумленно распахнутыми

глазами. Отрада сидела на краю постели, Проська расчесывала ее крупным

костяным гребнем. Кесаревна  была бледна, щеки впали, губы и глаза казались

обведенными темной чертой. Но в этих глазах навстречу ему открылась такая

бездна: Алексей обнял ее, поцеловал и выскочил вон.

  С факелами в руках ждал его Ярослав, один из немногих уцелевших

гвардейцев Филомена. Острая вонь каменного масла ударила в нос, у Алексея

перехватило дыхание. Эта вонь напомнила ему о чем-то:

  Впервые за много дней небо было чистым. Луны выстроились "цаплей"  -

четыре у одного края небес и две у другого. Они походили на огромные ломти

дыни.

  Дорога видна была отменно.

  Чародейство, подумал он почему-то, приливы его и отливы. Иногда

связывают с лунами: Лошади неслись вперед, подковы звякали по камням

дороги, щеки овевал ветер, влажный и теплый. Вонь факелов: он вспомнил. Он

сидел за столом, набивал бомбы, пованивало  -  тут уж ничего не поделаешь  -

соляркой, а Отрада  -  Саня, вдруг со щемящей тоской вспомнил он ее прошлое

имя, Саня:  -  спала, тихо-тихо, будто и не дыша вовсе, а за окном бродил кто-то

несуществующий:

  Это все осталось в какой-то прошлой жизни  -  а может быть, ничего такого

не было вообще.

  Едва сумерки перетекли в темноту, как отряды императорских гвардейцев,

подойдя скрытно, внезапным броском захватили все три моста через Сую, и

тысячи вооруженных леопольдийцев (среди которых немало было воинов,

переодетых в гражданское платье) хлынули в Дорону, поджигая и круша все на

своем пути. Пограничная стража и городские легаты бились отчаянно, но подмога

не пришла, и они полегли под мечами и стрелами менее чем за полчаса. Жителей

убивали сотнями, тысячами, всех подряд, без малейшей пощады и без разбора:

  Пелена запредельного ужаса, окутавшая город, ослепила и обессилила как

простых людей, так и чародеев. И чародеев, может быть, в большей степени.

  Черные знамена с золотой драконьей пастью, знаком ордена Моста  -

реяли над толпами.

   Две тысячи дворцовых гвардейцев, бросившихся по тревоге на свое

место, на дворцовую площадь, так там и не появились: пропали где-то на пути

менее чем в версту. Под утро же в руках многих пьяных победителей стали

появляться характерные гвардейские мечи: с широкой пяткой над крестовиной и

двойным долом, идущим до самого острия:

  (Потом, уже днем, когда крючники собирали по улицам и стаскивали во

рвы трупы, то обратили внимание, что мертвых гвардейцев отличить было легко

не только по сапогам и доспехам, но и по цвету лиц. У всех у них лица были

серые, даже с прозеленью. Но узнать, что было причиной всему  -  яд или же

чародейство,  -  так и не сумели никогда.)

Ночью о том еще не было известно. Тысяча гвардейцев, дежуривших

непосредственно во дворце, выстроилась на площади. Пылали факелы. Напротив

них росла, наливалась темной силой темная толпа. Тускло вспыхивали клинки.

  Потом откуда-то из глубины ее поднялся рев. Взмыли и расступились черные

знамена, и на плечах огромных носильщиков поплыло над головами что-то

большое и светлое. Новые и новые факелы загорались, посылая в небо искряные

вихри. Носильщики со свой ношей дошли почти до первого ряда. Император,

император!.. Теперь было видно, что на плечах носильщиков застыл походный

трон. Император!!! Ревом пригибало к земле. Фигура в серебряном одеянии

встала. Казалось, что языки огня скользят по ней. Потом император поднял руку и

  -  указал на дворец:

  В гвардии были лучшие бойцы Степи, и потому лишь через час, лишь с

третьей атаки смяли их  -  и то после того, как подоспели императорские лучники и

стали почти в упор, шагов с сорока, расстреливать защитников дворца. Те стояли,

не в силах закрыться своими короткими щитами: Все равно никто не отступил, и

даже тогда, когда строй был прорван в нескольких местах и на гвардейцев насели

со всех сторон сразу  -  они продолжали рубиться, убивая и умирая. Они еще

рубились там, в больших и малых кольцах окружения, когда толпа ворвалась во

дворец:

  Император стремительно шел  -  шел сам, окруженный телохранителями,

по залитым кровью коридорам. Те, кто вошли сюда первыми, пленных не брали, а

дворец  -  дворец был слишком полон людьми, прибежавшими по обычаю искать

убежища: Император старался не смотреть под ноги, но он не мог заставить себя

не дышать.

  Главная зала была почти пуста. Семь Чаш пылали, но императору

казалось, что свет они испускают призрачный, подобный болотному.

  Ворота, ведущие в катакомбу, валялись, сорванные с петель. Воняло

кисло  -  очевидно, для того, чтобы войти, применили порох. Катакомба освещена

была ярким оранжевым дергающимся светом. Факелы здесь вели себя странно:

  То, что осталось от Авенезера Четвертого, Верховного зрячего, валялось

по полу. Что-то из этого еще шевелилось: темно-коричневая рука:

  - Сожгите все,  -  отрывисто приказал император.  -  Полейте маслом,

забросайте железом: А где чародей?

  - В цепях,  -  выдохнул переодетый простым купцом десятитысячник

Феодот. Левой рукой он пытался зажать прорванную до зубов щеку.  -  Там наши

которые: вкруг него: чары ставят: Велели сказать: рано еще.

  - Рано:- император в досаде повернулся на каблуках и понесся прочь,

мимо разодранных гобеленов. Телохранители едва поспевали за ним. Вдруг  -

остановился резко, глянул через плечо. Устремил тонкий палец в грудь Феодота:  -

Где Турвон, где мой друг?

  Тысячник молча указал подбородком на черную резную лестницу,

начинающуюся почти от самых ворот катакомбы и идущую полого вверх, к узкому

стрельчатому окну (называть это отверстие дверью не поворачивался язык),

пробитому под самым потолком главной дворцовой залы.

  Лицо императора на несколько секунд утратило всякое выражение. Потом

он дернулся было взлететь или прыгнуть  -  туда, на самый верх: сдержал себя,

движением рук остановил телохранителей и стал медленно подниматься по

ажурным ступеням. У лестницы не было перил, каждый шаг вызывал содрогание,

которое долго не угасало, складывалось с прочими, то уводя ступени из-под ног,

то ударяя снизу. И это только начало, подумал император. Подняться здесь мог

тот, кто двигался с истинно царским величием: или же раб, ползущий и

пресмыкающийся:

  Склав.

  Никто не видел его ног, скрытых полами тяжелого серебряного плаща  -

как они нащупывают путь на пляшущей лестнице, как мгновенно догадываются,

куда ступить: на край ли ступени, в центр ли, встать плотно, или пружинить, или

расслабиться и погасить толчок: Все видели только, что император неторопливо

и степенно поднялся до самого верха, там наклонился  -  и шагнул в темный

проем.

  Перед ним открылось небольшое помещение в виде очень толстой буквы

"К" с короткими ножками. Потолок был неровен и будто облеплен ракушками и

водорослями, как днище старого корабля. Неслышимый, но терзающий душу вой;

несжигающее пламя; несковывающий лютый холод; беспредметный ужас и гнев:

  Две пылающих чаши посылали тот свет, который слепит, но не освещает. Чаши

стояли по обе стороны низкого деревянного стула с подлокотниками, и на стуле

сидел, неестественно напрягшись, голый Турвон, седой и темнолицый брат

Авенезера Четвертого, готовый стать Авенезером Пятым: Два десятка жрецов

Темного храма замерли у стен. Будто  -  прижатые к стенам:

  - Турвон:- с трудом произнес император; воздух был перенасыщен

чарами и потому густ, как каша.  -  Зачем ты: так поторопился?..

  Сидящий лишь дернулся, мышцы его могучих плеч  напряглись, и

император услышал отчетливый хруст. Голова начала запрокидываться, на шее

вздулись жилы. Сквозь сжатые губы со свистом вырывалось дыхание.

  Менее сильный и искушенный, чем император, человек уже был бы

раздавлен тем, что творилось здесь  -  он же стоял, лишь шире расставив ноги и

чуть согнувшись, будто взвалив на спину тяжелый груз. Первое ошеломление

минуло, и император попытался понять и почувствовать, что здесь пошло не так,

как замышлялось:

  "Понять" и "почувствовать"  -  не совсем те слова, они как-то

подразумевают присутствие мыслей, слов, определений: мыслей не было

никаких, они просто не могли уцелеть в этом угнетающем вое и свисте, которые не

вонзались в уши, а слепо рождались где-то под теменем и выходили через глаза.

  Слова вообще исчезли из мира. Их не было никогда: Зато остались навыки, над

овладением которыми так бились он сам и его наставники  -  потому что при

чародейском нападении никак нельзя полагаться на мысль, ибо мысли гибнут или

изменяют первыми.

  Так же, как и перед лицом неминуемой смерти, пришло абсолютное

спокойствие и абсолютное понимание. То состояние, которое потом вспоминаешь

с тоской и пытаешься вернуть.

  Император взмахом руки обозначил запретный круг  -  скорее

символический, чем практический жест, предлагающий невидимому (и пока что

неведомому) противнику разойтись миром. Может быть, это дало ему несколько

лишних мгновений. Зрение успело перестроиться, он смотрел теперь сразу на вс".

  Сотканный из света и теней, слева медленно появлялся зверь: огромная голова и

немигающие глаза, глядящие пристально и тупо. Мардонотавр, мелькнуло в

глубине сознания. Зверь двинулся вперед, возникла лапа  -  почти человеческая.

  Император опустил перед зверем тяжелый занавес, присел, напрягаясь как бы для

прыжка. Зачем ты здесь?  -  спросил выставленной вперед ладонью. Занавес

прогнулся под напором лапы и головы, он не выдержит долго, и тогда: тогда

надо биться, биться против Мардонотавра, почти неуязвимого как для

волшебства, так и для огня, и это будет короткий бой: но вдруг зверь замер. Там,

где он касался занавеса, поплыли желтые пятна, обращаясь в чье-то лицо. Зверь

неохотно отодвинулся на вершок, полуобернулся. Лицо обозначилось четче. Рот

приоткрылся и что-то произнес  -  сухо и властно. Почему?  -  неслышно

прохрипел зверь. Тот, кто говорил с ним, ответил, но император не понял ответа.

  А зверь  -  отошел. И исчез, растворился в тенях и отблесках света:

  И что-то пропало еще. Император не сразу понял  -  это затих вой в его

собственном черепе. Ошеломленный тишиной, он чуть было не расслабился. Он,

наверное, и расслабился бы, но просто не успел.

  Турвон вдруг вскрикнул. Ничего человеческого не было в его голосе: Он

сидел чрезвычайно прямо, и теперь своим перестроенным зрением император

увидел, почему. В тело Турвона что-то стремительно врастало. Дерево. Ствол

распирал чрево, сучья проталкивались в кости, ветви врывались в мускулы,

побеги шевелились под кожей. Только однажды император видел подобное:

  Он уже знал, что здесь произошло, и знал, что ничего не сумеет

поправить, и остается лишь позаботиться о том, чтобы уйти невредимым. Потом

он разложит свое знание на слова: А сейчас: несчастный Турвон.

  Император собрал занавес в огненный ком. Бросил этот ком в Турвона.

  Удар милосердия.

  Плоть вспыхнула желтым чадным пламенем и испарилась, слетела,

обнажив ослепительный искореженный скелет, вплетенный в чудовищно кривое

черное колючее деревце, порождение невообразимо глубоких пещер царства

мертвых. Каменное деревце: Успело оно поглотить Турвона, нет ли  -  теперь уже

все равно. В любом случае его нельзя оставлять здесь. Прости, Турвон:

  Даже двойное твое предательство не заслуживает подобной кары.

  Тени шевельнулись. Все вокруг расширилось мгновенно, стены оказались

в бесконечности  -  будто устали сдерживать это замкнутое, чудовищно

напряженное пространство. Теперь нельзя было ни ошибаться, ни торопиться, ни

медлить. Император замер на секунду, задержал рвущееся дыхание  -  и

необыкновенно плавным быстрым движением, будто забрасывая внахлыст

легкую гибкую удочку,  -  поднял обе руки и поймал тянущуюся к нему нервную

алую нить:

  Под утро горячий ветер стих, и в низинах, не прогревшихся за эти два дня,

собрался густой душный туман, пахнущий мокрой баней. То ли от росы развезло

землю, то ли не просохла она еще после дождей: Пушки вязли, их тащили и

разворачивали на руках, сами увязая по щиколотки. Наконец все было готово.

  В светлых сумерках Алексей еще раз шагами измерил расстояние до

дальнего мостика, с неудовольствием отметил, что оно все же больше, чем

казалось поначалу  -  триста десять шагов. Пули долетают на такое расстояние

еще способными ранить, но слишком уж велико рассеивание, большая их часть

уйдет в землю или свистнет над головами: надо будет что-то придумывать.

  Потом. Но для этого  -  нужно выжить сегодня. И завтра. И не позволить совести

загрызть себя.

  Он вдруг понял, что остался один. Мостик, достаточно короткий, мокрый

до черноты, истоптанная, в коровьих лепешках, земля по обе стороны от него,

заросли конского щавеля и осоки внизу, о двух тупиках дорога, безмолвный

ручей: Ни из чего не следовало, что где-то вообще существуют люди. Звери и

птицы. Дома, деревни, города, корабли. Все это могло быть всего лишь тяжелым

сном:

  Или напротив  -  счастливым сном.

  Или вообще не быть.

  Точно так же он оказался в одиночестве там, в Кузне, у Мантика, когда

пришла Ларисса. Все исчезло, и он оказался один на один с судьбою. Очень

странной судьбою, ведь он выбрал тогда совсем другое, вовсе не то, что

происходит:

  В этот момент робко тронули тишину утренние птицы. Утро, радостно и

недоверчиво сказала одна. Утро, утро, ранннь,  -  отозвалась другая. Они

просыпались повсюду, не будя, а лишь приветствуя друг друга и восходящее

солнышко. Так весной, и летом, и осенью просыпается деревня.

  Алексей повернулся и пошел наугад, осыпаемый птичьими трелями. Он

знал, что шагов через пятьдесят наткнется на кого-нибудь из свой сотни: знал, но

не очень-то верил. И когда ни на кого не наткнулся, то не встревожился даже,

потому что так оно и должно было оказаться. Он прошел и сто, и двести шагов, и

двести пятьдесят, и перешел второй мостик  -  никого не было ни видно, ни

слышно. Потом тихо заржала лошадь, совсем рядом, будто над ухом. Алексей

даже вздрогнул. А потом в воздухе резко запахло чем-то странным, тяжелым,

напоминающим о болезни. Он остановился и тронул Аникит. Рукоять была

холодная, будто чужая.

  Воины стояли к нему спинами, над чем-то нагнувшись, невнятно

переговаривались. Алексей подошел, тронул кого-то за плечо. Ему молча дали

пройти.

  В высокой траве лежал мальчик лет десяти. Он полз от леса к ручью и то

ли потерял сознание, то ли умер. Алексей уже было выпрямился, чтобы велеть

кому-нибудь вырыть быстренько могилу и похоронить ребенка, но  -  что-то

задержало его взгляд. Руки. Непропорционально большие кисти. И даже сквозь

слой грязи видно было, что пальцы этих рук волосатые.

  Он носком сапога поддел лежащего за плечо  -  кто-то предостерегающе

экнул  -  и перевернул на спину. Мертвец, уже окоченевший. Несколько часов.

  Присел, всмотрелся. Так вот это кто:

  Лицо со скошенным узким лбом, стянутые к вискам глаза, короткий

острый нос. И  -  необыкновенно мощные выступающие вперед челюсти. И  -

грудная клетка выступает вперед острым клином. Стеганая кожаная курточка с

нашитыми стальными кольцами:

  Наездник на птице.

  Алексей выпрямился, посмотрел туда, откуда он приполз. Прошел шагов

двадцать.

  Птица лежала на боку, оттопырив согнутое крыло, вся изломанная,

мокрая, совершенно не страшная. Говорили, что эти птицы умирают в полете, как

конь на скаку. Но, похоже, эта умерла иначе:

  У основания крыла торчало оперение стрелы. И еще одна стрела, кажется,

виднелась из-под шеи.

  На всякий случай Алексей обошел птицу со спины, подальше от

страшноватых когтистых ног. Коротко воткнул острие меча под гребенчатый

затылок и тут же выдернул. Птица дернулась. Но кровь уже не ударила струей, а

потекла не сразу и слабо.

  Тогда он рассек ремни упряжи, одну сумку снял, а вторую выдернул из-

под мертвой твари.

  К той второй приторочены были короткие ножны. Очень богатые. Он

пошарил вокруг глазами и увидел меч птичьего наездника  -  легкий, изогнутый, но

в отличие от Аникита с заточкой по внутренней кривизне и не с острием, а с

крючком на конце. Скорее огромная бритва, чем меч.

  Клинок из многослойной стали, видно по рисунку. Кроме клейма мастера:

  когтистая птичья лапа,  -  еще и письмена на непонятном языке. Травление,

четыре длинных слова вдоль всего обушка. Рукоять же выполнена в виде

стилизованной змеи, откинувшей голову для удара. Глазами змее служат два

крупных граната. А может быть, и рубина, поскольку гранат редко оправляют в

золото:

  - Хороша игрушка?  -  повернулся Алексей к Ярославу. И осекся. Ярослав

смотрел на меч, как отрок на голую женщину.  -  Ты знаешь, чей это?  -  осторожно

спросил он.

  Ярослав кивнул. Проглотил комок. Еще раз склонился, чтобы рассмотреть

лучше.

  - Это меч мастериона Уэ Высокие Сени. Мастерион  -  что-то вроде

императора этого народа,  -  пояснил он на случай, если Алексей не знает.

  Но Алексей, разумеется, знал.

  - Значит, там, у ручья, лежит сам Уэ,  -  сказал он и посмотрел на Ярослава.

  Тот кивнул. Не то чтобы неуверенно, а с каким-то сомнением в правильности того,

что подтверждает этот непреложный факт  -  а следовательно, отвечает за все

последствия:

  - Как положено хоронить этих мастерионов, ты знаешь?  -  спросил

Алексей.

  - Все равно не сумеем. Ну, например: вместе с птицей: И  -  насыпать

курган.

  Алексей коротко присвистнул. Неправильно истолковав этот звук как

призыв, затопали воины. Бежать им было всего ничего  -  полсотни шагов. Как раз

на предел видимости.

  - Звал, старший?

  - Да,  -  сказал он.  -  Похороним паренька по-людски.

  Ответом ему была неслышная и неслыханная ругань. Но  -  похватали

лопаты и в четверть часа откидали под ближайшим  дубом продолговатую ямку.

  Наездника завернули в кусок промасленного холста, которым прикрыты были на

случай дождя пушечные стволы, опустили в могилу. Птице места там не нашлось

бы, поэтому Алексей отсек лапу и маховый конец крыла; лапу уместил в ногах,

крылом укрыл. Меч положил под правую руку.

  - Доброго тебе пути, человек,  -  сказал он.  -  Иди смело и не оглядывайся

назад.

  Пока мертвеца забрасывали землей, Алексей тесаком снял с дуба пласт

коры, луб  -  и на обнажившейся древесине вырубил: "Уэ Высокие Сени", потом

напряг память и добавил: "VIII 12 день 1997".

  Он ошибся на один день. Уже начиналось тринадцатое.

  Через час после похорон  -  туман начал подниматься  -  от моста

прибежал босиком (сапоги в руках) дозорный и прошептал, что, похоже  -  идут:

  Император очнулся уже внизу. Вернее  -  стал вновь помнить себя, потому

что в момент этого самого возвращения в память стоял посреди учиненного в

обеденном зале разгрома и отдавал разумные приказания. В высокие окна лился

свет, он кинул взгляд на то, что происходит снаружи, но там был только сад, еще

темный, и лишь облака в небе  -  сияли. Потом он понял, что это не облака, а

дымы, застывшие в безветрии над городом:

  Что ж, о мертвых будем скорбеть, но будем скорбеть потом. Общий ужас

был необходим, чтобы опрокинуть сотканные чары, прорвать паутину, помешать

ударить в ответ. Правда, это спутало карты и Турвону: а может быть, повлияли

еще и те чары, которыми конкордийские чародеи в подземной скрипте опутывали

плененного Полибия.

  Полибий, вспомнил император. Он-то мне и нужен.

  Нет, сказал он сам себе решительно. Не сейчас. Ты должен отдохнуть, он

должен утомиться. Тогда вы: он с одной стороны, ты и все твои чародеи  -  с

другой,  -  окажетесь если и не на равных, то хотя бы на сравнимых позициях.

  Император отвлеченно, будто речь шла о ком-то постороннем, отсчитал

необходимое для набора сил время. Получался ранний вечер, пять-шесть часов.

  Пусть будет так. Он повернулся  -  и вдруг боковым зрением увидел

Мардонотавра. Зверь стоял в пол-оборота к нему и будто прислушивался к чему-

то, наклонив голову. Но когда император осторожно переместил взгляд на него,

зверь пропал  -  остались только черепки разбитой посуды, сваленные кучей

стулья и грязные разводы на прорванных шелковых обоях:

                               Глава пятая.

  Как всегда перед боем, Алексей испытывал то, что сам называл

"лихорадочным спокойствием". В каком-то смысле он любил это состояние:

  тревоги и заботы мельчали, всяческие занозы в душе и сердце переставали

колоть: и вообще мир упрощался. Он упрощался до такой степени, что

становился почти понятен. Как будто удавалось посмотреть на него сверху. Не

различить было деталей, но  -  схватывалась картина. Она даже могла

запомниться на некоторое время:

  Беда только, что в этом состоянии картина мира не представляла для него

ни малейшего интереса.

  Потом, если удастся выжить, можно будет попытаться перебрать то, что

задержалось в памяти: обрывки и лоскутки: Так примерно, как тревожным утром

вспоминаешь остатки странного сна.

  И так же, как иногда сон много времени спустя вспоминается весь, каким-

то узором совпав с лицом, событием, положением тел, фигурой речи  -  так и по

завалявшемуся где-то в темном чуланчике обрывку картины восстанавливаешь

вдруг ее всю  -  и понимаешь, что в действиях своих, слепых, наивных,  -  был

прав.

  Или не был прав.

  Но для этого нужно выжить, а еще  -  потом  -  нужно спокойствие. И скука.

  Лучше всего  -  зимняя скука. Дорожки меж сугробов и мягкие медленные хлопья

сверху, и прямые синие столбы дымов. И можно подцепить ладонью снег и умыть

лицо, умыть глаза, унять исходящий из них жар:

  Он мысленно умылся снегом и посмотрел направо, потом налево.

  Воины его отбегали в сторонку, чтобы помочиться. Обе пушки стояли

готовые к бою, фитили дымились. Те воины, что оставались с ним при пушках,

как-то сразу стали отличаться от остальных.

  Туман, будто, начинал подниматься. Или просто делалось светлее от

неба. Птицы, только что оравшие весело, там, впереди, неуверенно замолкали и

скорее переговаривались, чем пели:

  - Час,  -  сказал Азар.  -  На конь, орлы.

  Двенадцать коней пробарабанили копытами по мосту и, разворачиваясь в

линию, мягко помчались рысью кто по дороге, кто вдоль дороги по целине:

  Всадники накладывали стрелы на тетивы, держа еще по две-три в зубах. Алексей

не знал, видит он уже  -  или мерещится, или просто сгустились тени: конная

колонна шла навстречу его двенадцати. Кони, как быки, с наклоненными

головами:

  В тумане можно узреть хоть черта, хоть Бога с дружками:

  Нет, мерещится: погрузились в тени и пропали сами.

  И там, в тенях, заржали кони и захлопали луки, и кто-то завизжал и завыл,

а потом все покрыл рев: "Ааррраааа!!!" И свист, и улюлюканье, и железные лязги.

  С криком "Арра!" ходили в бой степняки:

  Вот только что не было, а вот уже есть  -  вылетели из тумана шесть

всадников, только шесть!  -  откинувшись, почти лежа на крупах коней, посылая

стрелы назад: нет, не шесть, больше, вот еще и вот, молодцы, все живы, все!..

  нет, медленно валится кто-то, нога в стремени:

  Отскочили, развернулись, снова строй, снова стрелы  -  а из тумана теперь

уже настоящие всадники, черные плащи, черные флажки на копьях, черные

шлемы на пол-лица, нагрудники, как белые совиные черепа  -  "Ночные крылья",

особый корпус, назначенный не столько для боев, сколько для рейдов по тылам и

жутких карательных дел. Наряду с живыми в нем служили и мертвецы.

  А вот эти уже не будут служить ни живыми, ни мертвыми: трое разом

покатились под ноги коням: И еще один встал в стременах, изогнулся дугой и

рухнул.

  Бродиславы отскочили еще на полсотни шагов и вновь развернулись для

стрельбы.

  Ага! "Ночные крылья" подались назад, кони затанцевали. Кони были на

подбор: вороные с белыми пятнами на груди. Черные всадники вынимали свои

луки. Справа, отделившись от остальных, два примерно десятка их мчались по

широкой дуге, чтобы отрезать бродиславов от моста.

  Сейчас, понял Алексей. Не тянуть.

  Со стороны основного ядра "Ночных" полетели стрелы, и сразу кто-то

упал. Только бы не Азар:

  В Азаре чувствовалась какая-то особая надежность.

  Алексей развернул обе пушки, вдавил железные занозы в землю. Сейчас

те, кто пытается обойти его воинов, окажутся на линии выстрелов:

  Что-то сказал Ярослав, Алексей услышал его, но не понял. На некоторое

время он обратился в зрение  -  примерно так же, как обращался в слух.

  Пора.

  Длинным факелом он коснулся фитиля одной пушки и тут же другой.

  Снопы белых искр. Полуоблетевшие тоненькие ивы. Красиво летящие всадники,

много всадников. До них  -  шагов семьдесят: шестьдесят:

  Пушки выпалили почти одновременно.

  За стеной белого дыма Алексей не видел ничего. Пушки, подпрыгнувшие

после выстрелов, грузно и беззвучно опустились на колеса. Они еще

переваливались с боку на бок, когда к ним подскочили, отваливая в сторону

использованные стволы и вставляя свежие. Это заняло полминуты, не более.

  Менее.

  Дым чуть поредел. Белые огоньки пылающего свинца выстлали две

дорожки. Где-то впереди бились и кричали кони.

  Степняки пятились. Бродиславы спокойно отходили к мосту.

  Их было десять.

  Алексей развернул одну пушку, кинулся ко второй, но со второй уже

управлялся Ярослав. Ага, он же именно это и говорил тогда: Выше, Ярослав,

выше. Еще выше. Вот так.

  Зажигай.

  И  -  не дожидаясь, когда рассеется дым, не перезаряжая, на руках  -  к

упряжкам, быстрей, ребята, быстрей!  -  телеги со стволами уже несутся вскачь, за

ними, за ними:

  Оглянулся. Не увидел ничего. Туман, дым и огоньки в тумане и дыму.

  Конные  -  свои  -  догнали, и Азар приставил ладонь вертикально ко лбу:

  знак замечательной оценки:

   Алексей ответил тем же.

  Но все еще только начиналось:

  -:так что вот: не будет нам здесь передыха,  -  закончил Афанасий.

  Выслушали мрачно. Он понимал: ждали этого отдыха, как: как:  -  он не

нашел сравнения.

  Сам ждал. И вот:

  - Говори, потаинник,  -  обернулся к Конраду.

  На Конрада было страшно смотреть. На всех было страшно смотреть.

  - Нам должно продолжать путь,  -  сказал тот, глядя поверх лиц.  -  Нам

осталось чуть более ста верст.

  - В какую хоть сторону, можешь теперь сказать?  -  не выдержал Павел.

  - Вдоль реки до моря,  -  с тем же отстраненным выражением проговорил

Конрад.

  - Это же Соленая Кама:  -  растерялся Афанасий.  -  Но ведь там:

  - Это Соленая Кама,  -  повторил Конрад.  -  Через нее мы выйдем в море.

  - Невозмо:  -  начал Афанасий, но почувствовал, что кто-то плотно

наступил ему на ногу. Тогда он все понял. Или показалось, что понял.  -  Хотя:

  после дождей:

  - Нужны лодки,  -  сказал Конрад.  -  И, наверное, проводник из местных.

  - Местные боятся Камы, как огня,  -  сказал Афанасий.  -  Поведу сам.

  Конрад медленно наклонил голову, хотел что-то сказать  -  и тут встал

Желан.

  - Братья,  -  изумленно прохрипел он.  -  Это что же? Наши ушли биться  -  а

мы, значит: на лодках, да?

    -  Да, слав,  -  Конрад тоже встал.  -  Именно так.

  - Их двадцать,  -  сказал Желан.  -  Нас двенадцать. Больше половины. К

двоим  -  третий: это много.

  - Мы все равно не успеем,  -  сказал Конрад.  -  Я не понимаю даже, на что

рассчитывал их старший:

  - Если то, что говорил кузнец, правда:  -  начал Афанасий, но Конрад

вдруг остановил его резким жестом.

  - Я могу предположить только одну причину такого безумия,  -  сказал он.  -

Отвлечение на себя.

  - От чего?

  - Вот именно: Так. Кого, говоришь, они оставили в деревне?

  - Шестерых. Четверо раненых: двое совсем безногие, двое лежат в

жару: еще один просто больной, кашляет, но вроде бы поправляется. Ну, и

девчушка.

  - Что за девчушка?

  - Не знаю, не спрашивал. Староста ее приютил. Больная тоже. Тоже вроде

бы поправляется.

  - Ты ее видел?

  - Ну, видел. Молоденькая, худая: худее нас.

  - Веди, показывай.

  - Ты что думаешь, потаинник:

  - Потом. Все потом:  -  и, когда отошли достаточно далеко от колодца, у

которого бродиславы расположились на совет:  -  Я-то думаю, дурак, чьим тут

духом пахнет: Пактовий. Это точно Пактовий.

  - Что за Пактовий?

  - А, ты не знаешь... Сын старика Пактовия. Который, если помнишь,

мятежника Дедоя укоротил. Так вот, младшего этого кесарь, государь наш, за

кесаревой в Кузню послал:

  - Про это я слышал. И что?

  - В битве на Кипени пропали и кесаревна, и Пактовий. Теперь понимаешь?

  Афанасий даже остановился.

  - Так ты думаешь  -  она?..

  Конрад Астион кивнул. Глаза его светились. Как в темноте у кота.

  Вторую схватку сотворили через версту: степняки ждали засаду у гати,

пробирались осторожно  -  а их приняли чуть дальше, когда они вроде бы

успокоились. Два выстрела  -  и вскачь. До моста, за который Алексей решил

зацепиться надолго.

  Теперь он не заманивал и не бил исподтишка. Пушки встали, можно

сказать, на виду  -  справа и слева от моста, укрытые, как щитами, наскоро

сбитыми плахами настила. Берега речки были достаточно болотистыми, чтобы

поиск брода отнял у степняков не один час.

  Двух своих верховых он послал в дозоры по берегам, остальных спешил.

  Сам залез на растущую прямо у моста старую яблоню.

  Было уже вполне светло, хотя солнце не показывалось еще из-за плотной

дымки, в которую превратился, поднявшись, туман. Авангард степняков стоял

шагах в пятистах от него. Дальше видна была вся колонна. Всего около сотни

клинков, подумал он. Нет, больше. Скорее, две. Он видел, как группы всадников

отделились от основной массы и разъехались влево и вправо.

  Будем ждать.

  Он спрыгнул с нижнего сука. Азар, прижав к груди, резал каравай. Рядом

на вышитом полотенце лежали толстые ломти окорока. Плетеная бутылка,

заткнутая темной деревянной пробкой с отполированным многими

прикосновениями круглым навершием:

  - Перекуси, старший,  -  сказал он.  -  Думаю, с час у нас жизни есть.

  Оказалось  -  меньше. Сорок минут.

  :Первая горящая стрела свистнула довольно высоко и вошла в землю у

обочины. Прошлогодняя трава полыхнула было, но разгораться не решилась,

отделалась густым белым дымом.

  Алексей взлетел на дерево.

  Аркбаллиста. Одна.

  Далеко. Полверсты.

  Он видел, как четверо полуголых накручивают ворот, видел дымок

поджигаемой стрелы: Начало ее полета было почти незаметно, потом  -

медленно вздымающийся дым с искоркой на конце. Какое-то бесконечное время

ему казалось, что искра замерла  -  а значит, летит прямо ему в лицо. Он с трудом

подавил порыв спрыгнуть, распластаться:

  В последний момент искра и дым ушли влево-вниз  -  и брызнув огнем и

щепками там, где еще что-то оставалось от настила моста, утонули в мягкой

черной прибрежной грязи.

  Следующая стрела будет в цель: насколько это вообще возможно на

такой дистанции.

  Отрада не спала, какой тут сон, изредка замирала мыслью, но не успевала

отдышаться, как тут же вновь и вновь налетали, сшибались, разваливались, и

опять налетали, и опять бились в нее и друг в друга горячечные слова, картины

виденного: вдруг  -  вскочила в тревоге: а через минуту в дверь стукнули и

вошли, не дожидаясь ответа  -  двое. Ставень ее окошка был закрыт, за дверью же

угадывался день. Показалось, что вошедшие застыли надолго. Потом один из них,

невысокий и худощавый, опустился на колено:

  - Кесаревна, прощения просим:

  - Кто вы?  -  спросила она, откидывая волосы, вымытые вчера: еще до

того, как стало известно о врагах, а значит  -  вечность назад:  -  И что вам нужно?

  За спинами незваных трепетала старостина дочка. Фонарь в ее руке ходил

ходуном. И коленопреклоненный не глядя взял тот фонарь и осветил свое лицо и

лицо своего спутника, который тоже, помедлив секунду, опустился на колено.

  Правая рука его покоилась на косынке:

  - Вы узнаете меня?  -  спросил худощавый.

  - Астион,  -  вспомнила Отрада.  -  Я видела вас на совете: и потом:

  - Да! А это  -  владетельный слав акрит Афанасий Виолет, ленник этих

мест.

  - Вы ранены?  -  спросила его Отрада.

  - Давно, кесаревна. Еще весной, в первых боях.

  - Встаньте. Подождите меня в сенях, я оденусь и выйду к вам. Проскиния,

помоги, добрая моя:

  Ведь все хорошо, уговаривала она себя, не попадая в рукава льняного

платья с вытканным орнаментом; платье это, слежавшееся до желтизны складок,

принес по поручению знахаря его внук, и Проська потом целый день вываривала

это платье с золой, а после отглаживала вальком. Алексей просмотрел  -  очень

внимательно  -  орнамент и остался доволен.

  Платье, если честно, висело на ней, как на вешалке, и даже рукава

следовало подворачивать:

  :все хорошо, все хорошо, но откуда тогда эта тревога, эта воющая в

голове сирена  -  откуда? Будь очень острожной, проговорила она мысленно и

даже мысленно написала эти слова на стене, но ничем настороженность не

выдавай:

  Она вышла в светлые сени. Гости стояли, хозяев как ветром сдуло.

  Позади часто-часто дышала Проська. Пожалуй, до нее только сейчас дошло, из-

под кого она выносила горшки: Отрада чувствовала, что ее покачивает, как

водяное растение.

  - Я готова выслушать вас,  -  сказала она.

  И села на плетеный стул.

  - Кесаревна,  -  сглотнув, проговорил Астион: Конрад Астион, вспомнила

она наконец имя,  -  оставаться здесь опасно, безумно опасно, смертельно:

  - Возможно,  -  пожала она плечами.  -  За последние полгода я не могу

припомнить ни одного безопасного дня. Тем не менее я все еще жива.

  - Но не сейчас же: Враги уже близко!

  - Алексей велел мне ждать его здесь. Я имела не одну возможность

убедиться, что он всегда знает, что говорит.

  - Кесаревна. Я не сомневаюсь в уме и честности вашего телохранителя, но

  -  врагов больше десятикратно!

  - Он велел мне ждать. До завтрашнего утра. Завтра он вернется.

  - Так. А если  -  нет?

  - Он вернется. Так гласит пророчество.

  - Кесаревна, помимо пророчеств есть еще и долг! Мой долг  -  увести вас и

укрыть от врага:

  - Вы можете вместе со мной дождаться утра.

  - Будет поздно:- Конрад впадал в отчаяние.

  - Возможно,  -  она пожала плечами.  -  Но и у меня есть свой

неисполненный долг:

  - Сейчас ваш долг  -  позаботиться о своей безопасности!

  - Вы забываетесь, потаинник.

  - Простите: Да, я забываюсь. Потому что боюсь. Не за себя:

  - Дорогой мой Конрад, мы уже потеряли так много, что бояться за себя нам

просто глупо. Скажите, есть ли у вас план, которому вы следуете, или же просто

применяетесь к обстановке?

  Конрад посмотрел на нее, перевел взгляд на Афанасия. Афанасий ответил

ему едва различимой ухмылкой.

  - Сейчас:- Конрад прикрыл глаза, чуть запрокинул лицо, развел руки.

  Постоял так. Расслабился. Кажется, последняя кровь отхлынула от его щек.  -

Хорошо. Будем надеяться, что я не растратил все свое чутье: У меня задание:

  найти государя нашего кесаря. Поскольку Мечислав Урбасиан, прятавший его,

погиб, а оба помогавших ему неграмотны и безъязыки:

  - Но был же еще эскорт!  -  удивился Афанасий.

  - На четыре дня Мечислав оставил эскорт. У гор Монча. На руках у него:

  потом: оказались кровавые мозоли. От весел, я думаю. И у помощников тоже. По

времени получается:

  - Вот зачем тебе Кама,  -  сказал Афанасий.

  - Да.

  - Кто вас послал?  -  резко спросила Отрада.

  - Потаинник Юно Януар.

  - С целью?

  - Не допустить захвата государя нашего кесаря: живым.

  - Я запрещаю вам делать это,  -  медленно сказала Отрада. В горле ее что-

то опасно клокотнуло, и она поняла, что еще миг  -  и может случится: может

случиться все. Она зарыдает: или убьет этого человека: или бросится бежать  -

туда, по дороге, навстречу:  -  Я запрещаю,  -  повторила она.

  - Кесаревна,  -  Конрад посмотрел ей прямо в глаза,  -  я не могу принять

это запрещение. Приказы моего начальника для меня на втором месте после

приказов государя нашего кесаря. Кесарь же Светозар тот приказ подтвердил. Вы

можете теперь приказать мне: скажем, покончить с собой, и я это сделаю  -

после того, как выполню приказ.

  - Акрит,  -  яростно повернулась Отрада к Афанасию,  -  арестуйте этого

человека! Я обвиняю его в измене и покушении на убийство кесаря.

  - Ты арестован, Конрад Астион,  -  сказал Афанасий.

  Конрад с готовностью снял с перевязи меч и подал его Афанасию.

  - Отдаю себя в ваши руки, кесаревна,  -  сказал он со странным

облегчением.

  Он этого и хотел, промелькнула мысль. Отрада чувствовала, что уже не

может сдерживать дрожь. Ею опять воспользовались: Дура.

  - Заприте его где-нибудь рядом,  -  сказала она.  -  Я решу, что делать

дальше:

                               Глава шестая.

  Дворец пропах дымом пожаров и курильниц. Трупы вынесли, кровь и

нечистоты засыпали опилками и отрубями, испачканные ковры скатали  -  и все

равно находиться там было невозможно. Император велел обставить для себя

ротонду в саду отдохновений.

  Ему было о чем подумать.

  Уже с полуночи конные куплы и пешие тысячи неслись по дорогам на

север и на запад, занимая форты и крепости, ставя охрану на мостах и

перекрестках дорог. Из Порфира вышли сорок кораблей, последние корабли

империи, и тоже двинулись на север, дабы блокировать побережье. С каким-то

странным чувством император отметил про себя (будто не знал раньше), что

степняки за все эти десятилетия так и не научились строить сколько-нибудь

приемлемые корабли и ходить на них по морям:

  Сейчас он не мог позволить себе никакие чувства вообще. Наблюдать за

полетом бабочек и стрекоз: Отстранившись от себя, он оглянулся. Этот высокий

крепкий человек с лицом скорее простонародного учителя или деревенского

актера, чем потомка древнейшего рода, испытывал сейчас сильнейший страх

провала, с которым справлялся привычным усилием  -  но избавиться, конечно,

не мог. За этот страх его можно было уважать: Кроме того  -  вследствие все того

же страха  -  ему хотелось быть сейчас среди войск, на острие наступления  -  там,

где наиболее вероятны всяческие сложности. Но при всем том он отлично знал,

что останется здесь хотя бы потому, что еще не все закончено с Астерием:

  Потом:потом можно будет броситься в простые бои. Он понимал, что в

сегодняшний вечер будет решающая битва. Все, что придет потом  -  решится

здесь и скоро.

  Солнце перевалило обеденный знак и стало красноватым в дыму

горящего города. Император запретил беспокоить себя по делам даже

наиважнейшим, доверив произведенному в стотысячники Феодоту решение всех

вопросов. Поэтому появление маленького служки просто легко и поверхностно

удивило императора, но отнюдь не разгневало и не раздосадовало.

  - Государь,  -  быстро поклонившись, проговорил служка,  -  плененный

чародей скончался:

  - Да?..

  Императору требовалось хотя бы несколько минут, чтобы вернуть себе

обычное восприятие действительности. Он не дал себе этих минут, просто

тронувшись в путь за семенящим служкой. Он смотрел в его зеленую с

бронзовыми блестками спинку, сохраняя в себе безмятежность и упоительное

бесчувствие. Жучок бежал перед ним, красивый луговой жучок:

  - Тебя послали, потому что боялись моего гнева?  -  спросил император.

  - Да, государь,  -  служка на бегу обернулся и на бегу же раскланялся.  -

Они так старались:

  - От чего же умер чародей? Ты был там? Видел?

  - Видел, государь, но не знаю, смею ли судить:

  - Говори.

  - Он умер от смеха, государь.

  - От смеха?

  - Все поражены до глубины души, государь, никто не поймет, как это

могло случиться: Он вдруг начал смеяться, все сильнее и сильнее. Около часа

его пытались: успокоить. Потом он: он испустил дух.

  Говорившие вполголоса чародеи при появлении императора замолчали и

расступились. Император подошел к клетке. Растянутый множеством цепей и

цепочек между железными прутьями каркаса, голый Астерий висел в позе

плывущей лягушки. Тело его испещрено было охранительными знаками, а лицо

искажала самая чудовищная ухмылка, какую император когда-либо видел.

  Он долго рассматривал труп, обошел вокруг. Чего-то этой картине не

хватало. Потом он понял, чего.

  - В клетке убирали, Горгоний?  -  не оборачиваясь, спросил он старшего их

своих чародеев.

  - Нет, государь:

  - Тогда где дерьмо? Любой человек, так внезапно помирая, обделывается

  -  ты, я, он: Дерьмо где, я спрашиваю?

  - Но:

  - Ладно, чародеи: заменить вас некем, вот жалость. Упустили вы его. Сам

сбежал, а шкурку ненужную бросил. Полибий: И след теперь ни одна собака не

возьмет.

  Повисло молчание. Тишина почти гробовая. Передумает сейчас император

  -  и скажет: вот ты, ты и ты  -  на кол.

  - Собака, может, и не возьмет,  -  вдруг звонко сказал молодой южанин

Калистрат,  -  а я попробую:

  - Хорошо,  -  сказал император.  -  Ты пробуй нащупать его самого, а

остальные  -  ищите Белого Льва. Но если вы упустите и Льва...

  Новое тело было упругим и сильным, и Астерий даже попенял себе,

почему тянул до последнего момента, а не переселился окончательно сразу, как

только завладел им. Если бы не самоуверенность конкордийских глупцов: был

момент, когда он действительно поверил в собственную гибель. Как человек,

смытый волной в море и выплывший благодаря лишь везению, а не силе и

мастерству, Астерий начинал испытывать страх перед тем, что могло случиться.

  Страх, опрокинутый в уже прошедшее. У него ведь был едва ли один шанс из: он

не стал уточнять, из скольки. Шанс был, и он его использовал. Этого достаточно.

  Не ликуй, одернул он себя. Ты слишком многое проиграл за минувший

день, и позиция твоя не из лучших. Думай.

  :Городок Меева располагался в горной долине у места слияния двух

быстрых речек. По южной речке, Сипоте, верхнем притоке Суи, проходила

нынешняя граница между Конкордией и Степью, установленная после заключения

мира: Вдоль границы тянулся древний каменный тракт, извилистый,

вгрызшийся в щеки гор, со множеством мостов и даже с туннелями. Долгое время

он был заброшен и пустынен, но в последние полгода ожил. По нему к Долине

Качающихся Камней брели десятки и сотни людей: кто под конвоем, а кто и

свободно: с мешками, с тележками, редко  -  с навьюченными осликами и

лошадьми:

  Редко кто ехал верхом. Астерий ощущал на себе взгляды. Завистливые:

  он будет там раньше:

  У поворота на городок он придержал коня, зачем-то оглянулся назад. Но

позади, можно сказать, не было ничего.

  Тракт проходил в трети версты от городской окраины. Вдоль этой

короткой дороги росли громадные тополя, выбеленные мелом до высоты

человеческого роста. Между тополями стояли каменные прилавки под

истрепанными навесами. Валялись какие-то раздавленные клетки и корзины,

клепки бочек, мешковина. Казалось, что все затянуто паутиной, покрыто пылью:

  Астерий даже сейчас, после утраты многих атрибутов могущества, являл

собой как бы небольшой отряд. Впереди шла невидимая разведка; причем для

этого ему не требовалось подчинять неразумные живые существа, он делал

иначе: заглядывал в самого себя примерно на полминуты вперед. Жаль, что

умение это годилось лишь для тихих малолюдных мест: Примерно так же он

прикрывал себя сзади: оставлял за собой маленькие вихри, живущие минуту-две

  -  но успевающие тихо вскрикнуть  при малейшей опасности. Сам же всадник был

и грубым рубакой, и стрелком, и чародеем, умеющим надежно закрываться от

чужих чар, разить в ответ молниями и насылать огонь:

  Но что это значит в сравнении с тем, кем он был, спокойно засыпая

вчера?

  Нет, приказал он себе, об этом я буду думать, когда верну вс". Когда верну

Льва. Сейчас же  -  думать только о том, как вернуть Льва.

  Если это еще возможно:

  Город, конечно, был покинут. Пуст. Долина Качающихся Камней высосала

его досуха. Астерий ехал по захламленным пустым улицам, и звук копыт

отдавался от стен и множился, множился: Окна домов, в основном деревянных,

закрыты были ставнями  -  люди уходили, как правило, по ночам. Оставшиеся без

защиты окна зияли провалами: кто-то выбил все стекла.

  Потом он увидел большое зеркало, прислоненное к стене. Зеркало было

прикреплено к дубовому столику, у которого остались только две ножки. Через

зеркало наискось тянулась трещина, амальгама в углу была отслоена, и это что-то

напомнило Астерию: В зеркале отразилось смугловатое скуластое молодое

лицо, обрамленное давно не стриженными русыми волосами.

  Неплохо, подумал Астерий. Однако  -  самый вид этого зеркала смутно

тревожил:

  Что-то из прошлого.

  Не знаю. Если знал, то забыл. Он попытался представить себе, сколько

всего он забыл (не навсегда, конечно, но вот так  -  выбросил из повседневной

памяти), и улыбнулся. Хватит на сотню мудрецов:

  Отражение не улыбнулось ответно. Смотрело в упор.

  Расседлав и поставив во дворе коня, он вошел в дом, к которому

прислонилось это суровое зеркало. Двери были распахнуты, внутри стоял

полумрак. Что не было вынесено  -  валялось разбитое. Пахло погребом, сырым и

затхлым. Черные пятна на стенах: Кто-то не так давно ходил по этим комнатам,

трусливый и наглый. Астерий как бы увидел черные тонкие усики и шрам от ножа

на левой щеке. Три массивных перстня на правой руке...

  Он прогнал видение. Следовало затаиться.

  Его ищут. Пока, наверное, поблизости от столицы:

  Глупцы, глупцы, глупцы!

  Он и радовался, и негодовал на них. Они позорили ремесло.

  На втором этаже были комнаты детей. Здесь грабители тоже побывали, но

взяли мало и разоряли не так яростно. Астерий закрыл изнутри решетчатые

ставни окна, вместо шкворня вставил ножны и меч  -  крестом. Забравшись на

стул, кончиком ножа нацарапал на потолке пентаграмму, пять крестов и десять

рун, отвращающих взоры небесные. Попроще. Важно не перестараться: Потом

спустился вниз. Кормить коня было нечем, утром отдал последнюю краюху, но

воды он из колодца достал. Это недолго, сказал он коню. Походил еще по первому

разоренному этажу, стараясь отрешиться, почувствовать себя слабым. Поднялся

в обереженную комнату. Да, здесь все как будто нормально. Без перебора. В

глазах уже плавали сиреневые и голубые звездочки. Он рухнул на охнувшую под

его телом слишком короткую кроватку и велел: пока не опустится ночь:

  Прихватили на отходе: полтора десятка верховых. Налетели из жидкой

рощицы, по желтому лугу: легко, ходко, посылая на скаку стрелы, благо  -  почти в

упор. Могли и осилить, но чего-то просто не хватило в последний миг: куража,

натиска: не пошли в мечи, дрогнули, а закружить решили, расстреливать, не

покидая седел:

  Это и сгубило черных.

  А поначалу казалось: не наша взяла, и Алексей шарил руками по земле,

ища ускользнувший нож  -  обрезать ремни, которыми хобот пушки прикрутили к

передку, да перетянули узел: на этом узле вдруг сошлось все, не было времени

перебежать ко второй пушке, или ловить раненого коня: к седлу были

приторочены и лук, и колчан: кто-то рухнул рядом, воя и корчась, Алексей даже

не посмотрел, кто: надо было, конечно, выхватывать меч и рубить злосчастный

этот ремень, но он почему-то все тупо пытался нащупать нож: поберегись!  -  и

странный звук, будто трещит хворост, ложиииись!!!

  И такая сила была в этом последнем крике, что Алексей вскочил. Не

подчинился команде:

  Один миг он видел это, но потом долго не мог отделаться от чувства, что  -

многие минуты длилось все, а то и весь час.

  Трубач Главан стоял спиной к нему на согнутых ногах, как-то странно

откинувшись  -  и держа на плечах два пушечных ствола! Глухие их концы

смотрели Алексею прямо в лицо, фитили сыпали искры  -  а перед дулами

гарцевали, пытаясь разлететься, зарыться, исчезнуть  -  пять, или шесть, или

семь, не понять, они так смешались, что почти переплелись  -  черных всадников.

  И так же, как они, изо всех сил бросился исчезать Алексей. Воздух стал

подобен прозрачной смоле, его следовало продавливать:

  Алексей плыл  -  тонул  -  к земле, когда басовито и протяжно взревел

первый выстрел. Он не мог этого видеть, но лучи света, наверное, шли сейчас

даже не по кривой, а по какой-то сложной ломаной линии. И поэтому он видел вс".

  Не мог видеть но видел. Бывает и так.

  Главана этим выстрелом убило. В первый короткий миг с ним вроде бы

ничего не произошло, но Алексей понял, почувствовал чем-то в себе, что трубач

перестал быть. На месте, только что занятым им, возникла пустота, провал: Тело

его, однако, не упало, а в судороге подпрыгнуло, чуть развернулось в вязком

воздухе  -  и тут догорел второй фитиль.

  Один ствол взрыл собой землю у самых подошв Алексеевых сапог,

отлетел в небо и, кувыркаясь, скрылся из виду. Второй разбил в щепы пушку, с

которой так бездарно долго провозился Алексей:

  Дым застил вс", но тем же открывшимся вдруг внутренним чутьем

Алексей знал, что там, за дымом, невредимых нет, только мертвые и

искалеченные: болью и смертью пахнуло оттуда, а еще страхом.

  Потом все понеслось обычно, но еще долго, еще много дней ему казалось,

что в этом обычном восприятии он не успевает схватить и потому пропускает что-

то очень важное. То самое внутреннее чутье, когда все близкие тебе

сосредоточены где-то возле сердца, и всегда знаешь, что с ними:

  В дыму азахи рубили черных. Четверо против неизвестно скольких  -  но

бойцы против жертв. Это выстрелы раздали роли тем и другим. Никто не посмел

возразить:

  Скоро все кончилось.

  Главана положили на телегу с ранеными. Никто не стал возражать против

соседства с мертвым телом, хоть и шло это поперек обычаев и устоев.

  Семеро осталось невредимы, только семеро: и еще трое держались на

отваге.

  Алексей понимал, что план его проваливается. Слишком многих потерял.

  Еще даже не кончился день.

  Как раз полпути пройдено между рубежом первого боя  -  и деревней

Хотибой:

  Черные уважительно держались в отдалении. Пока держались в

отдалении. Они будут держаться в отдалении:

  До темноты.

  Командующий соединенной армией вторжения стотысячник Демир Иерон

по прозванию "Железный сапог" обедал поздно. Такая у него выработалась

привычка за многие годы приграничных боев и погонь: днем следует быть легким.

  И к ночи следует быть легким. Поэтому пищу он принимал дважды: на рассвете и

в преддверие заката. Время, когда и бой, и набег вероятны не слишком.

  Штаб его, приученный к тому же самому, в эти часы не работал. Иерон

считал, что при нормальной постановке дела время для отдыха находится и на

войне  -  и более того, без отдыха невозможна эта самая нормальная постановка

дела. Правда, многих офицеров, набранных для пополнения штаба после

испепеления при Кипени, это приводило в изумление. Порой  -  в неприятное

изумление.

  Он опять вспомнил про Кипень:

  Три четверти его штаба, лучшие из лучших, испарились, обратились в

искры и дым. Сам он уцелел случайно, вывезенный из сечи с разбитой головой:

  Хуже всего было то, что в бессознательном состоянии он знал, что проиграл это

сражение  -  и даже когда ему сказали, что это не так, все равно знал, что он  -

проиграл. Выиграл кто-то другой. Тот, кто недрогнувшей рукой обрушил пламя

небесное на головы и чужих, и его собственных солдат.

  Он пытался не позволять себе думать об этом, но все равно думал.

  Новый штаб был не в пример слабее старого, и тем, кто уцелел и

испепелен не был, пришлось очень стараться, находя среди строевых офицеров

тех, у кого еще не высохли мозги на всех ветрах,  -  и учить их, учить свирепо,

начиная с азов.

  Многие офицеры и понятия не имели, за счет чего движется армия. Они

уверены были, что стоит скомандовать: "Марш!"  -  и войска придут в движение.

  Велико же было их изумление:

   Расположились и четвертый день стояли в полуразрушенном форте

Сваж, на холме при перекрестке старых заросших дорог. То есть заросли эти,

конечно, прорубили и растоптали за последние месяцы, но все равно ясно было,

что прежде по этим дорогам очень долго не ходили и не ездили. Мелиора

переживала не лучшие времена, и вторжение шло ей только на пользу.

  Вообще Иерон испытывал по отношению к Степи двоякое чувство. С

одной стороны, его коробило спокойное высокомерие степняков, их чувство

собственного превосходства,  -  а также то, что правил ими мертвец, и они этим

даже гордились. С другой же стороны, как практичный и честный человек, он

признавал, что никогда прежде Конкордия  -  главным образом простой народ  -

не жила настолько спокойно, сыто и богато, как последние три десятка лет:

  Нельзя сказать, чтобы он много размышлял над этим  -  но его

тренированному уму и не требовались долгие размышления.

  Крестьянин не веет зерно в бурю:

  Он многое для себя решил уже давно. И осторожно дал понять это тем, кто

был способен понять.

  Сейчас он сидел на мягком зеленом плюшевом стуле с гнутыми

коричневыми ножками, который возили за ним уже несколько лет, за

свежесколоченным столом, так и пахнущим: сырым деревом; на бумажной

скатерти стояло блюдо с отварной цветной капустой и поднос со ржаными чуть

поджаренными сухариками. Иерон задумчиво жевал пресные соцветия, хрустел

корочками: После Кипени у него взыграла язва, о которой он и думать забыл с

самых лет своего сотничества.

  Вид открывался чудесный: Белая стена, заросшая плющом и мохом,

была проломлена на большом протяжении, открывая взору склон холма, пологий

и длинный. Шагах в двухстах шла дорога, черная среди зелени, и другая дорога,

красноватая, пересекала ее чуть правее. Иерон помнил об этом мелиорском

обычае: мостить дороги камнем разного цвета,  -  но вот впервые обращал на это

внимание. Дальше лежали заросшие поля, мелколесье, кустарники, а еще дальше

  -  стояла брошенная много лет назад деревенька. Только в одном доме кто-то еще

жил, топил по утрам печь: Иерон запретил беспокоить этих людей.

  Полотно заката раскрылось на полнеба. Розовые стрелы легких облаков:

  Депеши, доставленные "почтовыми голубями" (в действительности это

были обученные чародеями соколы, но почему-то почту упорно называли

"голубиной"), ему принесли, когда он встал из-за стола. Молоденький офицер-

порученец с черной повязкой на глазу  -  Гликерий, вспомнил Иерон его имя,

Гликерий Ермократ,  -  подбежал почти бегом, откинул крышку плоской шкатулки.

  Пеналов было семь. Иерон кивнул и принял шкатулку. Сегодня это была уже

четвертая почта.

  - И еще, командир,  -  сказал порученец.  -  Прилетели трое: этих. Хотят

вас видеть.

  - Птицыны дети, что ли?

  - Так точно:

  Настоящее название народа, летающего на птицах, просто никто не мог

выговорить. Поэтому применялись всяческие обороты, и "птицыны дети" среди

них. В конце концов, это был пусть сокращенный и приблизительный, но все-таки

перевод:

  - Сказали, что хотят?

  - Нет, командир. Но вид у них злой.

  - Вид у них всегда злой: Зови.

  - Понял, командир.

  Гликерий четко повернулся и быстро пошел, почти побежал к большой

желтой палатке-шатру, а Иерон начал разрывать пеналы. Судя по клейму, все они

были с материка  -  а значит, отправлены ночью или самым ранним утром. Он

пробежал глазами одну депешу, вторую, третью: вернулся к первой:

  Когда три владетельных мастера народа Иргуташкхерронго-чрокхи (что

значит примерно "Достойные благой участи дети пернатого дракона Ронго")

приблизились к командующему, тот окинул их рассеянным взглядом и продолжал

смотреть куда-то поверх всего, и мастера даже оглянулись, чтобы понять, куда же

это он смотрит. Но там было лишь облачко:

  - Почтенный арх-мастер,  -  начал один из "птицыных детей" высоким

ломким, как у отрока, голосом,  -  мы позволили себе:

  Иерон нахмурился, с трудом перевел взгляд на маленьких кривоногих

людей, стоящих перед ним, секунду помедлил, стараясь понять, кто они такие и

зачем здесь стоят:

  - Да,  -  сказал он.  -  Что-то случилось?

  - Я  -  мастер пернатого полета Бейль Крутой Склон. Это мои вассалы и

попутчики. Мы прилетели просить помощи в розысках. Вчера вечером пропал

мастерион Уэ.

  - Пропал? Это точно?

  - Да, арх-мастер. Он полетел от людей Зеленого крыла в главное гнездо  -

и не долетел никуда. Мы крайне обеспокоены.

  - Покажите на карте,  -  сказал Иерон.

  Двое вассалов и попутчиков, доселе молчавших, тут же развернули легкое

полотнище. Карты у наездников на птицах были замечательные: шелковые,

тканные. Они рисовали на них водяными красками знаки и стрелы, которые потом

легко отмывались.

  Так: Вот область, где нашло себе место Зеленое крыло: столовые горы в

северной части Соленой Камы. Вот главное гнездо: еще более древняя, чем эта,

разрушенная крепость Сороковей немного к северу отсюда. Верст сто расстояние

между Камой и гнездом  -  и лететь надо над краешком Нектрийской области, над

горами Монча, над Болотьем: Бессмысленно спрашивать, что в такой глуши

делает это самое Зеленое крыло. Не ответят или соврут.

  Иерон кивнул. Карту тут же свернули.

  - Я вас понял,  -  сказал он.  -  Все мои войска получат соответствующее

указание:- он вновь посмотрел на облачко в небе и молчал несколько секунд.  -

Но я получил тревожные сообщения с материка. Возможно, завтра у армии будет

новый командующий.

  "Птицыны дети" быстро переглянулись. Это у них получилось

совершенно по-птичьи.

  - Вы можете сказать нам, что случилось?

  - Да. Император восстановил свою власть над всем пространством

империи, включая северные земли:

  До них дошло не сразу.

  - А что же Верховный Зрячий Авенезер?..

  - Убит: казнен,  -  поправил себя Иерон.

  - Это большое несчастье для нас,  -  еще более тонким и напряженным,

чем в начале, голосом проговорил Бейль Крутой Склон. Голову он откинул гордо

и вызывающе. Мальчишка, готовый к безнадежной драке:

  - Возможно,  -  согласился Иерон.  -  Но пока что еще я  здесь командую  -

следовательно, вам будет обеспечена вся возможная помощь.

  - Мы ни мгновения не сомневались в вашей чести, арх-мастер...  -  Иерону

показалось, что на слове "вашей" Бейль Крутой Склон сделал почти незаметное

ударение.  -  Позвольте откланяться. Мои вассалы и попутчики могут остаться с

вами для быстрой связи с главным гнездом.

  Иерон подумал.

  - Хорошо,  -  согласился он. Наездники на птицах могли пригодиться и для

других целей:  -  Вам покажут палатку, где вы будете жить. И очень прошу вас:

  держите птиц подальше от коней.

  Вассалы и попутчики одинаково поклонились.

  - Наши имена Митэ и Саут,  -  сказал один.  -  Располагайте нами, арх-

мастер.

  Он опустил их кивком и кликнул одноглазого порученца Гликерия.

  - На рассвете я должен видеть у себя всех командиров колонн:  -  он

посмотрел на офицера; тот стоял бледный.  -  Тысяча "Серебряные лица"

скрытно занимает самое расположение штаба и ближайшие подступы. Приказ

императора: мы объявляем войну Степи:

  Далеко на севере материка, по ту сторону Аквилонских гор, подпирающих

небо, мерной рысью скакали несколько десятков всадников. Первым, в отдалении

от остальных, ехал широкоплечий, с могучим торсом человек. Несмотря на

пронизывающий ветер с гор, он был гол по пояс. Если бы кто-то отважился

всмотреться в его лицо, то был бы навсегда поражен скульптурной

неподвижностью черт и глубокой чернотой глаз. Коричневый, странного лилового

оттенка цвет кожи, может быть, не так бы бросался в глаза, если бы не

бесчисленные узоры, покрывающие торс, шею и руки за исключением кистей. А

может быть, на кистях рисунок был настолько плотен, что линии его слились в

сплошной фон:

  Ногти всадника были синие.

  Спутники его удивляться не умели, или не смели, или не могли. Они могли

только замечать, что с каждым днем их предводитель становится все более

подвижным, могучим, резким в движениях  -  тот, кто еще два месяца назад едва

поднимался из своего гроба.

  Авенезер Третий. Истинный Царь.

  Верховный Зрячий.

  :К исходу этого дня зеленая степь, по которой он скакал, оборвалась

наконец  -  и взору открылся безжизненный ландшафт. Земля, будто присыпанная

угольной пылью. Бесчисленные холмы, похожие на древние шапки древних

кочевников. Он видел дорогу меж этих холмов. Так птицы видят свою дорогу в

небесах.

                              Глава седьмая.

  Тысячник "Серебряных лиц" Демид Диодор, двоюродный племянник

императрицы, безнадежно влюбленный в свою полубожественную тетушку,

никогда особо не мечтал о военной карьере; скорее он предпочел бы остаться при

дворе, писать музыку и стихи для праздничных спектаклей, придумывать общие

картины маскарадов и маскарадные костюмы: Однако император назначил

именно его командовать отборной гвардейской тысячей, сказав: может оказаться

так, что тебе придется выбирать между воинской честью  -  и преданностью. В

тебе я уверен: ты сумеешь принести в жертву честь: Тогда Демид не понял, о чем

идет речь, переспросить же, понятно, не решился. И вот действительно настал

этот день:

  Вернее, ночь.

  Приказ был внятен и страшен.

  Сотники выслушали его молча. Военная кость, думал Демид, выговаривая

слова, да, император был прав: они задумаются при выборе: Но не это

тревожило Демида, не только это, а что-то еще  -  важное, очень важное: оно

застряло в затылке и мешало повернуть голову. Потому что если повернуть

голову:

  - :Подписано: "Арий, император". Теперь скажу от себя: любой из вас

сейчас может отказаться исполнять этот приказ. Без последствий. Оставьте

оружие и найдите себе занятие по душе. До полудня. Повторяю и клянусь: никаких

последствий это иметь не будет.

  Сотники стояли молча. Смотрели по уставному: строго перед собой.

  Потом вперед шагнул самый старый, Севир.

  - Позволь, командир, я скажу. Никто из нас трусом не был и не станет

никогда. За других не берусь отвечать, а меня уж точно совесть угрызет, что

вчерашним боевым товарищам сегодня в спину бить буду. Буду. Да: Не мое это

дело: за что да почему. За что  -  оно всегда найдется, жену иной раз и то бы убил.

  Другое дело, что иначе-то ничего не получится уже, и раз на материке наши

войной на Степь пошли, то здесь так или иначе, а добрый пожар разгуляется. Вот

и все. Теперь главное вот что: кто первый начнет, у того хоть какое-то

преимущество будет:

  Кто первый начнет, больно прорезало темя. Кто: первый: нач: нет:

  Кто первый:

  С момента начала мятежа в столице прошло больше суток. Да, "голуби",

да, семафоры и эстафеты:

  Степняки знают, с ужасом понял он, и знают давно. Потому что еще

позапрошлым летом малый чародей откуда-то с севера показывал во дворце

новые забавные умения: кто-то из публики (вызвался сам Демид) сочиняет стихи,

а чародей, сидя за две мили в башне, записывает их на бумагу:

  Потом чародей за чашей проговорился, что хитрость сия мала есть и

обучить такому можно любого, кто имеет способностей хотя бы на зажжение

неугасимой лучины. Важно лишь писать именно стихи  -  они особым образом

волнуют эфир:

  Месяц назад он будто бы видел этого чародея в свите десятитысячника

Парда, боевого жреца Темного Храма, командующего левым крылом: не так:

  увидел офицера и решил, что тот весьма похож на давнего знакомца. Даже и

мысль не посетила, что это он и есть, ибо чародей, сменивший мантию на мундир

  -  совершеннейшая нелепость. Однако:

  Демид хотел что-то сказать, но не успел: глаза стоящего перед ним Севира

вдруг широко распахнулись в смертном изумлении, а сам Демид почувствовал

тупые толчки в грудь и в левый бок. Он еще как бы сквозь вуаль успел увидеть

своих сотников, застывающих в странных искривленных позах, и поразился, до

чего много черных стрел пронзило их: Время текло медленнее, медленнее,

останавливалось, свет, и так неяркий, вытекал куда-то, оставляя видимыми одни

лишь огоньки за стеклами масляных ламп  -  красные, как глаза зверей в ночном

лесу.

  Ночью его дважды пытались прихлопнуть, и оба раза он ускользал  -

чудом, следовало признать честно. Но в этих маневрах он был оттеснен от дороги

и к рассвету оказался на какой-то лесной тропе, неизвестно куда ведущей.

  Болоть" же славно именно тем, что здесь тропы ведут, как правило,

никуда.

  Все вымотались. Кони, даже подменные, еле плелись. Ярослав дважды

засыпал в седле и падал, его поднимали, с трудом будили: Только Азар, один из

всех, блестел в сумерках глазами.

  Они с Алексеем уехали чуть вперед.

  - Глотни, старший,  -  протянул он Алексею деревянную баклагу.  -  Жуткая

дрянь, но сил добавляет.

  - Что это?

  - Жабий мед,  -  хмыкнул Азар.  -  Слыхал?

  - Не припомню.

  - Старухи-азашки варят, а из чего, никто толком не знает. Но варево

отменное. Раны затягивает, от сна выручает, с похмелья когда  -  вообще цены

нет: Глотни. Два глотка, не более.

  Алексей поднес к лицу черное горлышко, понюхал. Пахло вроде бы и

вправду медом, только подгоревшим: Он зажмурился и глотнул. Раз и два. Во

рту полыхнуло  -  и сгорело вс". Будто влили расплавленное железо. В темя через

носоглотку ударило жуткой вонью. Ну да, конечно:

  Он выдохнул  -  и удивился, почему изо рта не валит дым.

  Молча качая головой, вернул баклагу десятнику. Лица его разглядеть не

мог, глаза застило слезами, но показалось  -  Азар смеется.

  - Ничего, старший,  -  услышал он сквозь гул внутреннего пламени,  -

сейчас полегчает:

  И правда, легчало на удивление быстро. Жжение и смрадный привкус еще

сохранялись, но дышать и говорить стало можно. И  -  прояснилось перед

глазами:

  - Крепкая вещь,  -  с уважением произнес Алексей.

  - Ну'тк: Азах древностью сил"н  -  так говорят.

  - И надолго это спасает?

  - Пока опять не устанешь. Да, да,  -  он ухмыльнулся в ответ на

недоверчивый взгляд Алексея.  -  Такое вот это хитрое варево. Наверное,

ведьмачат они над ним, не просто так варят: тещу мою взять  -  природная

ведьма, да и женушка в нее вся: была, покойница: Ты вот что, старший. У тебя

дела были в отрыве от нас. Так? Или нет?

  - Были. Именно что в отрыве,  -  кивнул Алексей.

  - Делай.

  - Да я бы, может, и делал: да только видишь: не получилось так, как

поначалу задумывал, а теперь вот нерв не могу поймать.

  - Ошибиться боишься:

  - Ошибиться... Да. Боюсь. И еще чего-то боюсь. Чувствуешь: как будто в

тесте сидим? Туго, вязко: а кто-то тесто это замешивает, замешивает:

  - И  -  в печку:

  - Угу.

  - Скажи-ка, старший. Я вот человек простой, в делах высоких разбираюсь

слабо. А ты при дворе служил, разговоры умные слушал. Думали они, стратиги, да

и кесарь, отец наш  -  что можем проиграть войну подчистую?

  - Думали. Понимали, что так и будет, скорее всего.

  - На что же надеялись?

  - На чудо, должно быть: Да еще на таких, как ты. На меня. На случай. На

то, что конкордийцы восстанут. На то, что чародей, все это затеявший, с

собственным чародейством не справится. Мало ли на что: На то, что Бог еще

жив.

  - А в то, что измена была, ты веришь?

  - Измена?  -  Алексей пожал плечами.  -  Да как-то и в голову не приходило.

  Кто изменял, в чем?

  - Ну, как же: Все знают, что в битве чародейство бессильно. А тут  -  на

тебе: молнии с неба: ну, и  -  будто бы так может стать, если чародеи

сговариваются. Попахивает чем-то, а?

  - Что я тебе могу сказать, Азар? Хоть и изучал я это все и кое-чему даже

научился, а все равно: не то чтобы другому объяснить  -  сам почти ничего не

понимаю:

  Они выехали на крошечную  -  только скатерть расстелить  -  полянку и

остановились. Потом кони попятились. Сытые вороны, не в силах взлететь,

замахали крыльями, отгоняя незваных пришельцев, и закричали в страхе.

  Наверное, страх, родившийся в этом месте, был так велик, что Алексей

сразу и почти наяву увидел то, что происходило здесь два дня назад  -  не

потребовалось закрывать глаза, вслушиваться в то, что шепчут деревья, что

впитала земля:

  Не бедные люди забрались в эту глушь: мать-вдова, две дочери, две

служанки, кучер и конюх, лакей  -  молодой сильный парень: еще человека три:

  Те вышли из леса, солдаты неизвестно какой армии, мародеры. Без особых затей

приступили к потехе: Лакей не выдержал, бросился с топором, перерубил

насильнику хребет: Забили. Не просто так забили, с выдумкой. А он боялся

больше всего, что это какое-то неизвестное колдовство над ним творят:

  - Что делают,  -  тихо сказал Азар.  -  Что же они все делают:

  В этот момент дудочка-близняшка, висящая у Алексея на шее, тихо

пискнула. Потом  -  издала трель. Коротко: длинно: коротко: длинно:

  Они разучили пять сигналов: "иди ко мне, я жду", "жди и не уходи", "я

ухожу, прячусь", "я тебя ищу" и "опасность!". Сейчас звучал последний:

  Он поднес дудочку к губам и продудел: "Жди и не уходи".

  Дудочка молчала с минуту, потом отозвалась: "Я прячусь". И после паузы

снова: "Опасность!"

Тогда он продудел: "Я тебя ищу".

  Больше дудочка не отзывалась.

  Ничего не понятно.

  Столько времени было: нет чтобы выучить азбуку Морзе:

  - Я поеду,  -  сказал он.  -  Продолжай: как условились.

  - Возьми вот,  -  Азар подал ему баклажку.  -  Бери, бери, у меня еще одна

есть,  -  усмехнулся он, показав неровные желтые зубы.  -  Да и ту, небось, до

конца не издержим:

  Все было как в повторном кошмаре: с неба сыпались люди на птицах: и

кто-то в бессильном ужасе вздымал кулаки, женщины хватали детей, а кто-то

пытался стрелять из этих нелепых мускарских луков:

  Нападение застало ее на улице. Она оделась в походное и вышла из дому

на рассвете, чтобы увидеть Афанасия: чтобы сказать ему:

  По улице неслись две женщины с подойниками, прижимая их к груди, как

детей, а за ними, вздымая могучими крыльями пыль и сор, почти касаясь дороги

когтями выставленных вперед лап  -  летела огромная бурая птица! Клюв был

раскрыт, черный язык высунут, глаза горели безумным огнем. На спине ее сидел

человечек в остроконечной шапочке и с тонким длинным копьем в руке:

  Отрада закричала.

  Другая птица пронеслась над самой крышей, заставив ее присесть,

закрыть голову руками.

  Женщины бились в пыли, пытались встать, в воротах голосили

ребятишки. Живые, тупо удивилась Отрада. Наваливалось что-то ужасное. Такое,

что лучше умереть, чем пережить снова:

  Афанасий бежал через улицу наискось, бежал неуклюже, боком,

придерживая неживую руку. Стрела, упав вертикально, вонзилась в землю прямо

перед ним. Он перепрыгнул через стрелу, налетел на Отраду и, обхватив ее

поперек туловища, молча поволок в дом.

  - Все прячьтесь,  -  сказал он хозяину.  -  В подполье  -  и тихо. Крылаки

подолгу не задерживаются.

  Они пробежали через хозяйскую половину, выскочили на крытый двор,

забежали в хлев. Коровы выли. Афанасий открыл задние ворота, выглянул,

кивнул Отраде: идем.

  Тут была истоптанная стадом дорога, сразу за ней  -  заросшая речка, а за

речкой через поляну  -  густой ельник.

  Огромная птица вылетела из-за крыш справа и с клекотом стала

разворачиваться. Наездник смотрел в другую сторону: что-то он там увидел:

  - Бегите,  -  сказал Афанасий.

  - Я с вами,  -  быстро сказала Отрада.

  - Мне нужно выпустить Конрада. Нельзя же его отдавать вот так.

  - Я с вами!

  - Нет. Вас я с собой не возьму... Хорошо. Не бегите в лес, ждите пока здесь.

  Скоро вернусь.

   Афанасий нырнул в вонькую теплоту хлева. Отрада прижалась к стене,

вытянулась. Свес крыши надежно защищал ее от взоров сверху: она вдруг

почувствовала себя маленькой и беззащитной, еще меньше и еще беззащитнее,

чем тогда в общежитии: в комнату вломились наголо остриженные пьяные или,

скорее, обкуренные парни и никак не желали убираться, но и не приставали в

обычном смысле, а делали что-то непонятное: построили их троих вдоль стены,

на щеках помадой нарисовали какие-то зигзаги, заставляли учить и повторять

непонятные слова: "Казыр надах, казыр надах:" Один из парней сидел на полу и

бессловесно пел, раскачиваясь:

  Потом снизу пришел милиционер и долго с ними препирался. Потом как-то

так получилось, что жилички сами виноваты во всем.

  Вот тогда она чувствовала не просто испуг, а  -  внезапную потерю

возраста, какого-никакого, а опыта: ей три или четыре года, и она вдруг, отпустив

мамину руку, оказалась одна среди большого жаркого города, тысячи незнакомых

и опасных людей, рев и грохот машин:

  У нее не могло быть такого воспоминания. Но оно почему-то было. Может

быть, кто-то рассказал, а она примерла на себя:

  И тогда она, прижав руки к груди, вдруг нащупала дудочку-близнятку. Она

совсем забыла о ней: Пальцы не слушались, губы были деревянные, но она все-

таки сумела просвистеть: "Опасность:" Единственный сигнал, который

вспомнился.

  Дудочка отозвалась. "Жди меня на месте".

  Она не может ждать на месте! Но: но как же: Отрада мучительно

вспоминала ответ:

  Звуки ударов. Треск и глухое великанское ворчание. Выкрики. Тонкий

пронзительный визг. И  -  тихо. Поразительно тихо. Будто все умерли.

  Замолчали даже коровы.

  Наконец она вспомнила. "Прячусь". И, чтобы было понятнее, повторила:

  "Опасность".

  Отрада еще сильнее прижалась к стене. Сердце било так, что казалось  -

вздрагивает земля.

  Дудочка пискнула: "Я иду".

  Зачем ты уходил, в тихом отчаянии подумала она.

  Она вынула из ножен меч и подняла его, как учили: гарда у левого плеча,

клинок смотрит вверх. Хотя она знала, что ни малейших шансов против сколько-

нибудь обученного воина у нее нет, оружие в руках изменило вс". Она вновь была

взрослой и что-то значащей в этом мире:

  Потом со скрипом приоткрылись ворота.

  Маленький человечек выкатился кубарем, пружинисто вскочил: кривые

ножки широко расставлены, зубастая улыбка до ушей, клинок косо перед собой:

  выпадает из руки, человечек обхватывает живот и садится на землю, изумление в

глазах, смотрит: валится, сучит ногами, всхлипывает. Из ворот следом

появляются Афанасий и Конрад, Афанасий молча хватает Отраду за локоть,

толкает к речке, к зарослям. Она бежит, припадая к земле и все время

оглядываясь, меч в руке, мешает. Появляются еще двое, луки в руках, смотрят в

небо. Перебегают по очереди. Все пятеро лежат в кустах. В деревне что-то

начинает гореть. Птицы вьются над окраиной, их больше дюжины; наездники

посылают вниз стрелы:

  К лесу. К лесу!

  Афанасий и один из его воинов бегут первыми, за ними Отрада. Конрад и

второй воин прикрывают сзади.

  Ельник настолько плотен, что идти в рост почти невозможно, только на

четвереньках, проскальзывая под нижними ветвями. Пот заливает глаза. Ничего

не слышно, только собственный сдавленный хрип.

                              Глава восьмая.

  - Во всем этом для меня осталось очень много непонятного, кесаревна,  -

отстраненным голосом сказал Конрад.  -  Очень много очень непонятного:

  - Для меня тоже,  -  согласилась Отрада.

  - Можно посмотреть еще раз?  -  он указал на брошь.

  Отрада отколола ее от ворота, задержала в руке. Не хотелось отдавать:

  Брошь была живая. И сейчас она испытывала: страх? нет, не страх: что-

то родственное нежеланию выходить из теплого дома на слякоть и ветер:

  Как я ее понимаю, подумала Отрада.

  Конрад, однако, то ли почувствовав эту заминку, то ли просто потому, что

так было удобнее  -  брать в руки брошь не стал, а очень низко наклонился и

принялся рассматривать ее вплотную, напряженно наклонив-повернув голову и

прикрыв правый глаз. У него, конечно, не было лупы, но казалось, что она есть.

  - Поверните, пожалуйста:

  Рука чувствовала его вежливое дыхание.

  - Спасибо:  -  он сел, откинувшись. Толстая еловая лапа за его спиной

вздрогнула.  -  Лев  -  и Лев. Вряд ли это совпадение.

  - Да уж: если совпадение  -  то какое-то...  -  она поискала слово.  -

Жутковатое. Будто над колодцем:

  - Расскажите мне про Грозу. Ну: она же говорила что-то о себе  -  помимо

имени и семьи: И эту брошь: вы ее видели на ней раньше?

  Отрада задумалась.

  - Нет,  -  сказала она наконец.  -  Не видела. Точно.

  - Значит, она надела ее перед боем, забрала вашу смерть  -  и передала

брошь вам: и вы выжили в самом сердце огня:

  Отрада чуть кивнула. Такой ход размышлений был не нов для нее, и сама

она не раз проходила по этому пути до начала его и останавливалась в

нерешительности то ли в тупике, то ли у разбегающихся дорожек.

  Если бы только брошь не изображала собой льва:

  - Мы с Грозой очень много разговаривали,  -  сказала она,  -  и мне

казалось, что я знаю о ней все. Но вот теперь вспоминаю  -  и: не знаю, как

сказать: знаю только несущественное?  -  неправильно, несправедливо: но иначе

  -  не получается. Что-то главное  -  ускользнуло. Или скрыто.

  - Эх:  -  Конрад внимательно осмотрелся по сторонам, будто ответ был

где-то рядом: написан на бумажке и приколот к темному корявому, в затеках

смолы, стволу.  -  Если бы можно было найти ее родственников: или хотя бы

показать эту брошь знающему чародею.  Хотя умный один человек, хороший один

человек: ваш брат, кесаревич Войдан: он говорил при мне так: мы вынуждены

слепо полагаться на мнение чародеев, поскольку ни отвергнуть, ни подтвердить

его мы не имеем ни малейшей возможности. И еще он сказал тогда: эту войну

затеяли и ведут чародеи. И что в ней победа, а что  -  поражение, нам знать не

дано. А мне, например, очень хочется знать:

  - Да. Вдруг мы уже победили, а еще не знаем об этом?

  - Вполне возможно: не удивлюсь, если так.

  - Горбатая карлица с хвостом:- вдруг прыснула Отрада.

  - Что?

  - Ерунда. Просто вспомнилось:

  - Понятно: Так вот, ваш брат предложил на том силентии не пускать в ход

оружие. Сдаться. Позволить завоевать себя. Не допустить кровопролития. Это

мог быть ход, которого чародеи не ожидали: Боюсь, что кесаревич был прав.

  - Не уверена. Они могли напустить на нас озлобление, как напустили тоску,

и тогда все началось бы само, как бы стихийно:

  - Н-ну: Да. Пожалуй. Может быть. Теперь о другом: Пактовий говорил вам,

что Якун втолковывал ему, что вас нужно спрятать, а если не удастся  -

обеспечить попадание в плен невредимой?

  - Спрятать? Нет, о прятках он не говорил. Он говорил: сберечь. Это было

перед боем.

  - Понятно: Проклятая игра. Я доверяю Пактовию всецело, но не могу

верить ему, потому что он верит Якуну. А я Якуну не то чтобы не верю: но

сомнения испытываю. И что, простите, можно сделать при таких условиях?

  - Тише,  -  сказала Отрада.  -  Птицы.

  - Что птицы?..

  - Молчат:

  Конрад быстро, как ящерица, припал к земле. Отрада тоже вытянулась

ничком, опираясь на ладони, согнув одну ногу в колене и упершись в землю

ребром стопы  -  готовая пружинно вскочить и броситься вперед, напролом: Но

надобности такой, похоже, не возникало пока: видны были лишь сапоги

Афанасия, широко расставленные, стоящие уверенно. Рядом с левым сапогом

мерно тыкалось в землю острие меча.

  - Побудьте пока:- Конрад выскользнул из-под свода елового "шатра",

встал рядом с Афанасием. До Отрады донесся обрывок шепотка. Потом сапоги

Афанасия как-то странно переступили, повернулись носками внутрь: Ноги

Конрада напряглись, застыли, судорожно шагнули на полстопы, вновь замерли:

  - Да ты что: Афа: да ты:

  Они оба повалились на мох и хвою. Отрада вдруг оказалась рядом.

  Афанасий лежал лицом вниз, они с Конрадом рывком (за больное плечо!..)

перевернули его на спину: Кровь уже отлила от лица, глаза были полузакрыты

неровно и смотрели один прямо, другой вверх. Помня еще что-то из запредельно

давнего, Отрада приложила пальцы к его шее рядом с кадыком, там что-то

дернулось в последний раз и замерло.

  - Что с ним?  -  стоя на коленях, она выпрямилась.

  Конрад был почти так же бледен. Губы его тряслись.

  - Не знаю. Я его спро: спросил: слышно ли что  -  а он глаза закатил и

повалился: Я испугался, не летучая ли это змея:

  - Так не было же ничего?

  - Не было:  -  он шарил глазами по распростертому телу.  -  Может, яду

ему знахарь дал?

  - С чего бы?

  - Не знаю: Но крови нет, смотрите, нигде, одежда цела: яд или

колдовство:

  - Если бы колдовство, я бы почувствовала.

  - Вот видите: значит, яд.

  Он договаривал это, глядя остановившимися глазами куда-то за ее плечо,

и лицо его становилось серым, старым, усталым и скучным. Руки медленно

поднимались ладонями вперед:

  Тогда она оглянулась.

  Два маленьких человека стояли, натянув до уха тетивы луков.

  Наконечники стрел смотрели ей прямо в переносицу:

  - Не вздумайте стрелять,  -  сипло сказал Конрад.  -  Ни в коем случае. Это

я вас позвал:

  Алексея внезапно пробрала дрожь. Она шла не изнутри, а будто бы из-под

ног. Он остановил коня. Подменный затанцевал рядом.

  Дошло до тебя, наконец? Дошло?!

  Когда он пронесся по полумертвой деревне, не останавливаясь, а лишь

объезжая трупы, когда ворвался в дом, в комнаты, где кровь была даже на

потолке: тогда он не чувствовал ничего. И почти радостно переворачивал

мертвых лицом кверху, зная заранее, что это - не она.

  Потом он с кем-то о чем-то говорил, но с кем - и о чем?

  Потом он куда-то ехал, застывший, как вылитый в воду свинец.

  Тележная колея кончилась версту назад у клина сухого, съеденного

шелкопрядом, леса, наполовину уже вырубленного; сюда от деревни ездили за

дровами. Но и дальше тропа продолжалась, только теперь на ней не было следов

колес, а лишь  -  копыт. Он обратил внимание, что отпечатались не просто

подковы, а подковы с шипами. Интересно: до гор полдня пути: да и что там

делать, в горах?

  Он тронул коней и продолжил путь.

  И почти сразу увидел дом.

  Дом из белого камня.

  Если бы он не перестал чувствовать хоть что-то, это могло быть

потрясением, сравнимым разве что с тем, испытанным четырнадцать лет назад,

когда осознал внезапно, вдруг: суд над Лариссой  -  не спектакль, не жестокий

розыгрыш, не урок зарвавшейся молодежи (такое иногда устраивали во

устрашение, но допускали нарочитую ошибку в процедурах, и на этом все

кончалось)  -  и любимая умрет этой ночью: Уже потом, много лет спустя, он

понял, что она стала жертвой интриги, направленной против его отца,

сделавшегося слишком влиятельным после победы над Дедоем. Но тогда и отец

не смог ничего сделать: а может, как ни страшно об этом думать - просто не

пожелал разменивать свое положение на жизнь какой-то шестнадцатилетней

шлюшки. Мать тогда попыталась было сказать это прямо, и Алексей

возненавидел ее: и все равно остался жить в ее доме, вот в этом самом доме из

белого камня, ибо такова была его часть приговора: год жить там, где творилось

мерзкое прелюбодеяние: только тогда дом стоял на высоком морском берегу,

окруженный кривыми соснами, и в ясную погоду можно было видеть вдали

темную полоску материка  -  знаменитые Пурпурные утесы.

  Сейчас дом как-то съежился и поскромнел, белый камень не светился,

двор уже не казался таким необозримым:

  Это не совпадение, подумал он. Значит: Он сунул руку за пазуху, чтобы

достать кошель с ключами и картами Домнина, но наткнулся на дудочку.

  Да. Сначала...

  Он коротко свистнул: позвал.

  Молчание в ответ.

  Еще раз. И еще.

  Молчание:

  Вот теперь - карты. Он долго всматривался в них. Потом оглянулся  -

почти беспомощно. Но нет, никак нельзя было оказаться где-нибудь далеко

отсюда.

  Алексей подъехал к дому, спешился, накинул поводья на крюк и

требовательно постучал в ворота каменным молотком, висящим на толстой

смоленой веревке.

  На третий день пути Сарвил и монах простились; монах продолжал

движение на юг, вдоль подножия гор  -  там, верстах в тридцати, в

труднодоступной котловине, находился монастырь Клариана Ангела, одного из

великих чародеев древности, умевшего летать на крыльях. Сарвил же, оседлав

пойманного в пути бесхозного мерина, отправился через горный проход на

восток, в Болоть":

  Теперь, когда ему не требовалось притворяться живым, он почувствовал

себя куда свободнее.

  Мерин, то ли обозный, то ли крестьянский, несся в ужасе тем бешенным

галопом, который даже призовой конь способен держать верст пять, после чего

падает навсегда. Но этот пронесся и десять верст, и двадцать  -  не замедляя

темпа. Подковы слетели давно и копыта его разбились по бабки, когда дорога

перебросилась через мостик и как-то размылась, растеклась, утратив обочины.

  Утром здесь погуляла смерть:

  Другим взором Сарвил окинул это поле. Призрачные фигуры бродили по

нему наощупь, натыкаясь на что-то еще более призрачное. Сарвил мог бы

задержаться и рассмотреть все подробнее, и расспросить этих убитых  -  ему надо

было просто позволить себе: примерно так же простой человек, войдя из яркого

полудня в темный зал, должен остановиться и позволить глазам привыкнуть к

другому свету,  -  но что-то в расположении фигур, в их неуверенном слепом танце

подсказывало Сарвилу, что ответ не здесь.

  Стреноженные кони паслись за следующим мостом, и несколько живых

солдат спали в тени. Они не проснулись, когда Сарвил разрубил путы у дрожащей

молодой кобылки. Мерина он отпустил, и тот рухнул, как мешок с костями, даже не

вскрикнув. В каком-то смысле он был давно мертв:

  Как и сам Сарвил.

  Мешок с костями:

  Сарвил хоть и пустил кобылку в галоп, но не гнал так беспощадно. Не из

жалости. Ей все равно конец. Просто нужно было присматриваться к тому, что

делается по сторонам.

  - Проклятье,  -  император стукнул кулаком по подлокотнику.  -  Вы хоть

знаете, что ищете? Как он выглядит?

  Горгоний вскинул седую голову.

  - Да, император. Имеется немало идентичных описаний артефакта. Это

прозрачный, с едва заметным желтовато-сиреневым отливом кристалл,

вставленный в серебряную оправу с изображением льва в верхней розетке.

  Размер артефакта примерно в две женские ладони. Если смотреть через него, то

кристалл раздваивает изображение, и одно из получившихся  -  истинное. Из

левого верхнего угла наискось идет меловой прожилок:

  Император молча смотрел на чародея, и тот вдруг сбился.

  - Горгоний, мне кажется, ты решил поиздеваться надо мной,  -  сказал

император.  -  Ты ведь отлично понимаешь, что я спросил не о внешнем виде.

  - Понимаю, император. Но для того, чтобы увидеть сущность предмета,

нужно знать и его внешний вид. С этого я и начал. Прошу простить меня.

  - Итак, я спросил:

  - Да, император. Мы знаем, что ищем. Но найти пока не можем. Наш

оппонент умеет прятать вещи.

  - И прятаться сам?

  - Спрятаться ему будет сложнее. Я думаю, сейчас он просто далеко

отсюда. Скорее всего, на северо-западе.

  - Вот как? Откуда это известно?

  - Один из наших учеников попытался мысленно пролететь над теми

местами. Он сгорел, император.

  - Учеников:

  - У нас слишком мало полноценных чародеев, чтобы рисковать ими

сейчас.

  - Не исключено, что скоро их может стать еще меньше,  -  император

щелкнул пальцами. Горгоний вздрогнул. Из ниши, из-за портьеры, появился

гвардейский десятник.  -  Геро, принеси-ка нам горячего вина:

  - Это ты:- выдохнул Алексей  -  и задохнулся.

  - Да, я,  -  просто сказала Ларисса и отошла в сторону, пропуская его во

двор.

  Теперь она была почти живой, почти прежней: волосы цвета вороненой

стали, тонкие с неодинаковым изгибом брови, отчего лицо, казалось, постоянно

выражает полувопрос-полунасмешку: неожиданно светлые глаза, чуть

косящие: более широкая, чем положено, переносица - след давнего падения с

козы: Лишь губ у нее никогда не было таких: отрисованных голубым

карандашом. Губы у нее всегда были припухшие, горячие.

  Алексей перешагнул порожек из белого камня. Ничего не изменилось:

  разве что стало ненормально тихо. Пропал обычный лесной шум, который даже

не замечается, пока он есть. И  -  тонкий далекий запах тронул ноздри, запах

подземной сырости, корней травы и влажного мела.

    -  Пос: постой,  -  сказал Алексей.  -  Я не могу: задерживаться. Надо:

  очень:

  Ларисса грустно покачала головой:

  - Ты можешь пока не торопиться. Твоя подружка сейчас в большей

безопасности, чем была с тобой. Ее захватили наездники на птицах. Они знают,

кто она. Это ведь, в сущности, то, чего ты так упорно добивался сам?

  Он попытался сглотнуть. Комок в горле был сух и колюч.

  - Почти,  -  сказал он наконец.

  - Дурачок,  -  сказала Ларисса и подала ему руку.  -  Пойдем в дом. Ты ведь

понимаешь, что не случайно пришел сюда?..

  Рука ее была просто прохладная:

  В доме стоял тихий, мохового цвета, сумрак.

  - Мы почти квиты,  -  услышал он как будто издали.  -  Ты предал и ее.

  - Да,  -  согласился он. Пересохло в горле, но он сказал, будто выплюнул:  -

Предал.

  - Дурачок. Бедный мой дурачок:

  - Бедный? Что же во мне бедного? Я:- тут он вообще замолчал.

  - Ты бедный, потому что опять делаешь не то, что нужно: нужно в том

числе и тебе,  -  и знаешь это, и боишься, что опять проиграешь. Проиграешь на

этот раз вс". И даже больше, чем вс".

  - Боюсь. Не только этого:

  - В конечном итоге этого. Однажды ты ухитрился обмануть свою судьбу,

заставил ее гоняться за собственным хвостом: Бедный дурачок  -  однако же и

необыкновенно везучий дурачок.

  - Да. Дуракам, как известно, везет. Может быть. Если честно, я ведь так и

не понял, что произошло в том: в той пещере: и после. Почему:

  - В гробнице. Это была гробница.

  - Ясно. Значит, мне правильно подумалось:

  - Не зря же тебя кое-чему учили.

  Они замолчали и посмотрели друг на друга.

  - Поверь, я не могу тебе сказать, что именно ты сделал: сделал

правильно:  -  Ларисса медленно провела пальцем по груди Алексея  -  сверху

вниз.  -  Тебе не положено это знать, вот и все. Иначе ты получишь слишком

мощное оружие: ровняющее тебя: с самим Богом:  -  она продолжала чертить у

него на груди: вторая вертикальная черта, потом две горизонтальных. Решетка.

  Знакомый знак.

  Святой Крест склавов: и он же  -  отвращающий беды крестик Ангела:

  Ангел же, помнится, противился распространению колдовства и

чародейства среди людей, утверждая, что это сродни дроблению драгоценного

изумруда в мелкую соль, которая не только не драгоценна, но и, будучи принята

внутрь, смертельно опасна: и полагал, что сродни этому  -  попытки каждого

живущего прозреть свою судьбу:

  Он летал на рукотворных крыльях, брал в ученики и живых, и мертвых,

призывал людей доверяться им, просить их без стеснения о помощи и ничего не

творить самостоятельно: но все кончилось как-то очень быстро и очень

невнятно, и даже Филадельф старался избегать этой темы, отделываясь общими

фразами.

  А еще это был знак Тихой Книги:

  - Ты можешь не спешить,  -  сказала Ларисса.  -  Дети Птицы ищут своего

повелителя. Они неизбежно прилетят сюда: и очень скоро: И не только они.

                              Глава девятая.

  Демир Иерон пришел в себя от тряски. Его куда-то везли. Солнце слепило

глаза. Он помнил, что в шатер ворвались:  кто-то в черном: и вс". Обдало

внутренним холодом: плен. Он попытался поднять голову. Голова оказалась

полна битым стеклом. В глазах тут же полыхнуло черным и красным. Кто-то

говорил ему, что так видят мир мертвецы: Испугаться еще и этого он себе не

позволил.

  - Лежите, пожалуйста,  -  сказал кто-то над ним. Или рядом с ним. С

заметным промедлением он понял, что голос женский.  -  Лежите, у вас кровь:

  - Было бы хуже, если бы ее уже не было,  -  сказал он. Голос прозвучал

смешно. Во рту тоже было битое стекло.  -  Вы кто?

  Над ним склонилось кругленькое темное лицо, обрамленное пылающим

облаком. Угадывались глаза:

  - Я-то? Ой, да я Платонида. Не помните? Кухарка. Я для вас супы варила.

  - Супы: Супы помню. Отменные супы. Так это вы варили? Я думал, Васс.

  - Васс командовал да меню составлял. Давайте-ка, я вам под голову

подложу:

  Иерон почувствовал тупую в затылке боль, голова его качнулась,

приподнялась как бы сама: опустилась. На мягкое. Муть, взболтнувшаяся было,

улеглась. И перед глазами уже не черное с красным, а более или менее

привычное.

  - :вот: и от солнышка прикрою:  -  журчал голос.  -  Ведь легче так,

правда?

  - О-о: легче: совсем легко: спасибо, милая:

  - Вся голова разбитая у вас, что же теперь будет-то, а?

  - Не знаю: Где мы?

  - А это я не знаю. Везут куда-то. Дорога. Вон горы виднеются:

  - Впереди?  -  спросил Иерон, хотя уже понимал, что раз солнце в глаза, то

горы впереди.

  - Впереди, да далеко только:

  - Это хорошо, что далеко еще. А ты что, Платонида, тоже раненая?

  - Нет, это меня с вами связали для ухода и всего такого:

  - Связали? Как это?

  - Веревкой: Велели, чтоб не померли вы. А то с меня голову снимут.

  - У степняков мы? Или у мелиорцев?

  - Ой, да я их не разбираю:

  - А есть тут на телеге кто еще?

  - Кучер есть, так он вроде как немой: все мычал больше да руками

хватал.

  - Что же мы, так одни и едем?

  - Не, что вы. Впереди видимо-невидимо, сзади тоже. Но все больше

мертвеньких везут: раненых-то совсем мало. Как налетели да как пошли всех

рубить-крошить: не знаю, уж каким чудом спаслась. Ой, а вон кто-то нас верхами

догоняют. Спросить их?

  - Пусть догонят: спросим.

  Наверное, на миг Иерон вновь вернулся в забытье, потому что уже

буквально в следующий миг над ним склонилось другое лицо, тоже темное, но

длинное и костистое. Очень знакомое.

  - Пард:

  - Хорошо, что вы в сознании, Демир. Мне было бы крайне досадно

сознавать, что вы так и не поняли своей самой большой ошибки:  -  Пард

усмехнулся. Рот у него в усмешке сделался тонкий, как порез бритвой.

  - Хотите сказать, что я не встал на вашу сторону, жрец?

  - Что вы не разобрались, кто с кем воюет.

  - Ну, почему же? Очень даже разобрался. Довольно давно.

  - Не похоже, Демир. Иначе вы не поперли бы с булавкой наперевес против

быка.

  - Я выполнял приказ.

  - Приказы марионеток достойны презрения.

  - Мысль дворцового интригана, а не военного. Я прослежу за вашей

судьбой, Пард. Мне уже становится интересно, чем вы кончите.

  - Я предоставлю вам такую возможность:- сказал Пард, медленно цедя

слова и как бы давая Иерону возможность и время оценить угрозу.  -  Я сделаю

так, что вы всегда будете при мне. На пару с вашей прекрасной спутницей:

  - Пард, будьте мужчиной. Она посторонний человек. Она ни при чем.

  - Конечно. Тем забавнее все это получится: Харит, лезь в телегу. Будешь

сопровождать их до места. И смотри, чтобы никаких неожиданностей:

   Лодка была хоть и большая, но одна, и некуда было деться от предателя,

а ему некуда было деться от ее испепеляющих взглядов. Почему, почему?.. Она

никогда не могла поверить в то, что бывают на свете предатели, просто не могла

их себе представить.

  Вот он. Красивый и умный.

  Скребет пальцами борт.

  Нервничает.

  Если спросить прямо, наверняка ответит что-нибудь убедительное.

  Я  же окажусь в итоге и виновата, что заставила его пойти на такое:

  обрекла на душевные муки: на страшные душевные муки:

  У таких обязательно виноваты другие.

  Наверное, и Афанасий виноват: зачем стоял рядом, почему не ушел?..

  И воины погибшие  -  и там, в деревне, и среди этих елок: она мельком

увидела одного, когда ее волокли к реке: да, они тоже сами во всем виноваты.

  Почему я не умею сжигать взглядом?

  Был такой фильм: она посмотрела по сторонам. Берега сплошь заросли

ивой, ракитой, чем-то еще  -  не пробиться, не причалить:

  Нет, чего-то одного просто не могло быть. Или вот это все  -  или

фильмы...

  Что такое фильм? Это когда три десятка девчонок, кутаясь в кофты и

пальто, рассаживаются по скрипучим желтым фанерным стульям и пялятся в

маленький цветастый экранчик, где какие-то хорошие фигурки с увлечением палят

в плохие фигурки. Телевизор стоял в библиотеке, а плеер и кассеты приносил

Юрий Петрович, музыкант.

  Полгода не прошло:

  Две птицы с седоками пролетели, обгоняя лодку, над самой головой,

вернулись. Им что-то прокричали, седоки ответили. Главный в лодке не стал

скрывать досаду. Стукнул кулаком в ладонь, плюнул за борт. Крикнул гребцам:

  аррай! Аррай! Речь его была каркающая, слова странные, но с понятным смыслом

  -  будто бы знакомые когда-то.

  Слова забытого языка.

  Руки, стянутые в запястьях крест-накрест черным шнуром, мерзли и

немели, приходилось все время шевелить пальцами:

  Только когда ворота монастыря закрылись за ним и братья возобновили

охранные знаки, маленький монах Андрон позволил себе немного расслабиться.

  Требовалось немало сил, чтобы в пути держать взаперти жесты, слова, мысли,

умения: особенно во сне.

  И особенно с таким спутником: Он усмехнулся.

  Знакомо пахло серой.

  Настоятель, Иринарх Ангел, праправнук великого Клариана, встретил

Андрона у входа в башню.

  - Удалось?  -  как бы вскользь, о чем-то не важном, спросил он.

  - Вашей помощью,  -  кивнул Андрон. Он вынул из-за пазухи плоский

пергаментный сверток, подал настоятелю.

  - Мойся, обедай и отдыхай,  -  сказал Ангел.  -  Жду тебя через два часа.

  Щедро, подумал Андрон, спускаясь в парящую полутьму серной бани. Эта

башня стояла как раз над горячим источником:

  Он заставил себя просидеть в большой каменной ванне полный оборот

водяного колеса: четверть часа. Жгло растертую седлом промежность. От серных

паров нос сначала заложило, потом пробило  -  до самого темени. Голова

обретала привычную ясность. Андрон выбрался, кряхтя, из ванны, намылил себя

мылом, пахнущим дегтем и табаком, долго растирался жесткой волосяной

мочалкой. Окатился горячей водой, потом холодной, из бадьи. В предбаннике

посидел, завернувшись в большое полотенце, намазал потертости травяной

зеленой мазью, оделся. За все это время его никто не побеспокоил. Братья стояли

на страже:

  За обедом ему прислуживал молчаливый Корив Лупп. Андрон съел миску

грибной похлебки и два ломтя крупяного хлеба.

  Сорок пять минут на сон:

  Впервые за много дней можно было именно спать, а не притворяться

спящим. Здесь ему ничто не угрожало.

  Он наконец вышел из тела, распрямился, почти достав головой до светил.

  Это было упоительно и болезненно одновременно. Так человек, просидевший

день в сундуке, выбирается на свободу: Башня стояла внизу, искривленная,

похожая на пенек. Потом он будто бы услышал свое имя. В далеком маленьком

городке мать с отцом, сидя на крыльце, вспоминали его. Город был разрушен,

родители  -  давно мертвы. Одновременно существовало и то, и другое.

  Потом он как будто лег на спину и поплыл, раскинув руки. Он был облаком

и не смотрел на землю.

  Если не мешать себе  -  или если другие не помешают тебе,  -  то рано или

поздно земля внизу исчезнет:

  Дождаться этого не привелось. Водяное колесо небес описало два круга и

начало третий. К нему было подвешено ведерко со льдом. Надо было проснуться

раньше, чем лед станет валиться на грудь.

  А просыпаться так не хотелось:

  Он прибегнул к хитрости: поймал время и связал ему лапки крест-накрест

черным шнуром. Время сердилось, обижалось, но молчало, лишь поглядывало

исподлобья. Тебе еще немало придется сделать, чтобы заслужить прощение,

сказало оно. Я понимаю, он всплыл пузырем на поверхность, лопнул, запахло

серой. Это было выше небесного свода, а поэтому вверх ногами. Кто-то

козлоногий самозабвенно танцевал около черного водоема, играя на дудочке.

  Тяжелые  ветви стекали к воде густыми серебристо-черными прядями. Серьги и

листья. Две девичьи фигурки, обнявшись, у берега ручья. Белый камень, черная

вода, черные девы. Белый камень:

   Постель показалась жесткой и комковатой, когда он, упав с небывалой

высоты, оказался на ней. Пели пружины. Значит, он опять воспарял и телом.

  И значит, еще остается надежда когда-нибудь обрести крылья:

  В круглой зале наверху все уже собрались. Корив Лупп, шаркая, обходил

по кругу Маленький Мир, зажигая свечи зеленого огня. Андрон зачерпнул

деревянным ковшом из старой бадьи, выпил. Тайный Мед был сегодня

обжигающе горек:

  - Брат Свирид должен был вернуться первым,  -  глухо сказал настоятель

Иринарх, как бы ни к кому не обращаясь.  -  Мы не можем более числить его среди

живых. Остальные шестеро с нами. Последним пришел брат Андрон  -  сегодня.

  Приступим же немедля, ибо времени у нас не осталось.

  Андрон шагнул вперед, занял свое место: на северо-западе Маленького

Мира, за отрогами Аквилонских гор, там, где обитаемая степь кончается и

начинается холмистая черная пустыня. Пятеро других вернувшихся тоже встали

по местам: совсем юный брат Солохон  -  на западе, у истоков реки Суи; сестра

Веда  -  на северо-востоке, у оконечности полуострова Дол и безжизненных

каменных островков земли Экзуперии; брат Фамвасий, толстый и обманчиво

медлительный, встал на юге, за Петронеллой и Желтыми островами; Годун и

Гурий, братья не только по ордену, но и по крови, заступили на свои места:

  первый на юго-западе, за мятежной провинцией Мра, за землями саптахов и

крайнов  -  и второй на юго-востоке, позади Нектарийских серебряных рудников,

позади гор Ираклемона и башни его имени:

  Север по процедуре являл собой прорезь в образуемом кольце; сейчас же

образовалась прорезь и на востоке, пусть диком и малонаселенном, но очень

важном в структуре мира краю. Сестре Веде и брату Гурию придется выложиться

сверх сил, заполняя эту брешь.

  Лупп накинул на каждого по черному блестящему балахону,

ниспадающему тяжелыми мягкими складками на пол. Каждый раз перед Андрон

вспоминал, что надо бы спросить у Луппа имя этой ткани, и каждый раз забывал

спросить после. Огонь свечей набирал силу. Стекла в окнах начали темнеть.

  Стоящие на хорах монахи тихо запели. Брат Фортунат, одетый в белое, с белыми

крыльями за спиной, обошел по кругу Маленький Мир, дотронулся до каждого из

шестерых, готовых поделиться с ним своей силой, и встал на самый конец

протянувшейся далеко на север стрелы, на выложенную голубоватым

прозрачным камнем четырехконечную звезду.

  Там он повернулся к Миру спиной, сложил руки перед грудью, замыкая

собственный круг, и расставил пошире ноги, чтобы удержаться и не упасть, когда

сила войдет в него.

  Пение меж тем становилось громче. Начинал нервно вздрагивать воздух.

   Сам собой над нефритовой чарой, стоящей в центре Малого Мира,

занялся тихий огонь.

  Иринарх, легко, почти невесомо ступая по тонкой сходне, приблизился к

чаре и погрузил в пламя обе руки, очищая их от скверны. Потом достал из

холщовой сумы первый ком воска, опустил его в чару. Потом второй, третий:

  Свой воск Андрон узнал - он никогда не скатывал его, а плющил и хранил между

двумя дощечками. Пение вонзалось в спину сотнями игл, проникало в самые

недоступные места. Андрон чувствовал, как тает вместо воска. Не вместе, а

вместо. Вс" знание, запечатленное в нем, высвобождалось:

  :смешивалось с другим:

  :вдруг переставало быть мелким знанием об отдельных эпизодах жизни,

а превращалось во что-то большее, пока еще не слишком определенное:

  Раньше Андрон в такие моменты полностью утрачивал себя. Со временем

он научился сохранять в себе кое-что - правда, немногое  -  из восприятия

окружающего и, главное, контроля над телом.

  Маленький Мир под ногами утратил четкость. Андрон смотрел на него

будто из окна башни. Причем окно было узкое и высоко над полом, и приходилось

тянуться и выгибать шею, чтобы посмотреть в него одним глазом. Он видел

поникшие паруса и стаю хищных птиц. Черное светило нависало над миром, выше

него пылало светлое солнце. Скоро начнется утро:

  Иринарх медленно-медленно наклонил и опрокинул чару.

  Воск хлынул на песок.

  Огонь был отдельно от воска  -  выше и дальше. Огонь был розовый,

рассветный.

  Андрон раскинул руки навстречу рассвету. Утренняя снежная свежесть.

  Ручьи и цветы. Черный камень, белый лед, ослепительно-зеленая трава. Рыба

выпрыгивает из воды и, вся в радуге, перелетает пенистый перекат.

  Это Аквилонские горы:

  Его качнуло вперед, в долину. Неурочный разлив рек, дублено-

коричневые буйволы по брюхо в воде волокут тяжелые плоты со спасаемым

скарбом. Крестьяне, не разгибая спин, втыкают в жидкую грязь полей ростки

белой водяной пшеницы - весенний урожай погиб, вся надежда на то, что осень

будет долгой и теплой. Волки и махагоны выходят из чащ:

  А потом - его потянуло назад. Потащило. Поволокло. На миг он потерял

опору. Взмахнул руками. Руки были мягко привязаны к чему-то, и это умирило

бросившееся в панику сознание. Горы оказались по сторонам, потом впереди. Его

несло в степь, в самую глубь степи - все быстрее и быстрее. Океанские зеленые

волны бежали по веками не тронутой траве. Похожие на когти облака наискось

пересекали густое, почти твердое небо.

  Полет:

  Трава пожухла и съежилась. Серые проплешины.

  Пепел времени.

  Черные стрелы, вонзенные в серо-зеленое тело.

  Сливаются. Каждая стрела исходит от черного насыпного кургана со

знаком Опрокинутой Чаши. Курганов все больше:

  Земля уходит вниз. Впадина Чаши: недоступный, навсегда запретный

для смертных мирок. Иссушенный огненным жаром, дымный, ядоносный:

  Трещины в земле.

  Потом - в трещинах глубокое пламя, таящееся, еще не готовое выскочить

и пожрать вс".

  Это будет. Но не сейчас.

  Уголь горит под землей. Сизый дым...

  Сизый, сизый: пластами:

  След.

  Андрон понял, что это след, по каким-то ему самому непонятным

признакам. Все будто бы то же самое, но - след.

  Главное  -  он никак не мог по-настоящему обернуться. Летел спиной

вперед, смотрел вниз и по сторонам. Поэтому, когда его потянуло к земле, вновь

взмахнул руками: потеря опоры:

  Тем краем зрения и знания, что у него задержались там, в монастырском

зале, он видел и понимал, что на него смотрит в упор настоятель Иринарх и в

глазах его тревога. Но всем остальным своим существом Андрон, только что

испытавший радость полета, теперь приходил в восторг перед жарким

блистающим мраком, обитающим здесь, под каменными сводами:

  Не доступны взорам ни потолок, ни стены.

  Но мрак - мрак именно блистающ:

  След.

  Теперь Андрон будто бы шел сам, продвигался вперед  -  туда, куда

смотрели глаза. Шел на то, что глаза видели. Он лишь не мог понять того, что они

видят.

  У ног его то появлялись, то исчезали стремительно маленькие фигурки.

  Это были полулюди, полуящерицы. Откуда-то сбоку выскочил маленький лев,

перебежал дорогу, исчез.

  Он прошел между двумя гладкими отполированными остроконечными

камнями. Цвет их был темный, табачный. Камни стояли направо и налево в два

ряда. Вид их что-то смутно напоминал.

  Под ногами захлюпало, стало мягко. Воздух ударил в лицо, жаркий воздух,

пахнущий сгоревшим углем и серой.

  Что-то заставило Андрона оглянуться. Под сводом метались светлые

тени. Ему показалось, что он слышит жуткие крики. Потом тени в панике

устремились туда, откуда он пришел.

  Сверху спускались темные остроконечные камни. Тройная гребенка.

  Мягкое, то, что было под ногами, поползло назад, быстро и ровно.

  Это была пасть, и пасть эта закрывалась. Захлопывалась.

  Прилипая и проваливаясь, будто по тесту, Андрон опрометью бросился из

пасти. Он кричал и плакал. Ужас переполнял его.

  И в какой-то миг он, от ужаса забыв, что такого не бывает, оттолкнулся и

полетел. Низко, над самой: землей? Это и правда было похоже на сухую

сыпучую комковатую землю, только  -  ожившую:

  Он успел в последний миг, огромные зубы, смыкаясь, скользнули по его

стопам. И тут же пропали крылья. Андрон распластался на черных каменных

плитах. Почему-то плиты казались холодными, хотя из щелей меж ними

выбивались струйки дыма.

  Перед ним стоял, широко расставив ноги и упершись ладонями в бедра,

могучий темнокожий человек. Худое и изможденное его лицо с глубоко запавшими

глазами, совсем не подходящее к сильной мускулистой фигуре, выражало

нечеловеческое превосходство. Рот кривился в усмешке. Потом человек что-то

сказал, и Андрона приподняло в воздух и растянуло - так, что затрещали все

суставы. Темный человек, что-то произнося нараспев, стал смотреть Андрону в

сердце, и это внезапно оказалось самым страшным, что только могло произойти.

  Ему казалось, что вот сейчас - вс". Кажется, он повторял за темным человеком

непонятные, нараспев, слова. Это - конец: это - конец:- билось в висках. Но

откуда-то приходили силы, позволяющие держаться  -  поэтому ужас длился и

длился: бесконечно долго: дыхание пропадало, появлялось вновь: и тогда

темный человек в досаде скомкал упрямого Андрона и швырнул в темноту. Полет

его длился и длился, а потом впереди показались горы, а впереди-внизу - какие-

то развалины, наполовину знакомые. Туда он и грянулся, размазываясь по камню,

цепляясь за неровности, перекатываясь и перетекая:

  Совсем в другом месте тот же Андрон так же грянулся на черные

каменные плиты. Плиты были обжигающе холодными:

  Вздрагивающим взором он видел, как приближается к нему - как-то боком,

странно изогнувшись, будто одновременно умирая от любопытства и желая

оказаться как можно дальше отсюда,  -  настоятель Иринарх. Потом накатило

блаженное забытие.

  За-бытие:

  Иринарх занял его место. Деяние не могло, не имело права прерваться.

  Разлитый воск тонкой невидимой пленкой обволакивал весь Маленький

Мир. Еще немного:

  Бледное пламя мелко затрепетало, задергалось  -  и погасло. Иринарх

напрягся, готовясь к преображению. Сейчас: сейчас. Сейчас!

  И все равно преображение застало врасплох, как удар грома. Удар

веселого, звонкого, резкого весеннего грома.

  И будто бы разом сменился свет. Так заглядывает в колодец солнце. Мир,

заключенный в ящике с песком, в один миг и на несколько дней вперед  -  ожил.

  Сейчас он был абсолютно точной копией большого окружающего мира. В каком-то

смысле он был им самим. Но над ним можно было наклониться и внимательно

изучать с увеличительным стеклом в руке:

  Иринарх поднял взгляд. Посмотрел на все как бы впервые. Голубой купол

светился над миром. За этим куполом, еле видимые, стояли они  -  носители

истины. Истощенные, отдавшие почти вс". Вдохнувшие в этот мир его движение и

боль.

  Брат Фортунат издал торжествующий горловой звук. Иринарх резко

повернул голову налево. Что-то хрустнуло в шее и плече, острая боль ударила от

затылка к лопаткам. Он совсем забыл (не получалось помнить о простом в такие

минуты), что все мышцы напряжены страшно: а он уже далеко не молоденький:

  Человек в белом стоял, широко раскинув крылья, в центре светящегося

остроконечного креста  -  и смеялся. Потом он взмахнул крыльями. Порыв ветра.

  Еще порыв. Он легко отделился от пола и взмыл вверх. Окна распахивались ему

навстречу.

  Иринарх сделал знак рукой. Тут же подбежали служки, подхватили

носителей под руки, на руки, повели или понесли вниз, в покои. Они еще долго

будут полуживые. К брату Андрону приближались с большой опаской. Он был

вполне жив, но мягок необыкновенно - как холодный бескостный морской зверь.

  Иринарх и сам с большим трудом подавлял в себе безотчетный ужас,

вошедший сюда через брата Андрона:

  Впрочем, герои сделали свое дело. Наступало время совсем других

людей.

  Когда зал опустел - остался один Иринарх - в полу приоткрылся люк.

  Показалась половина сморщенной мордочки: лобик, неправильного разреза глаза,

дряблые скулы:

  - Выходите все,  -  сказал Иринарх. Речь давалась ему с трудом: горло

было будто удавкой перехвачено.

  Четверо выбрались на свет: трое худощавых, иссиня-бледных неловких

подростков, одетых нелепо и движущихся как-то не по-людски, залежало,  -  и с

ними шустренькая горбатая то ли девочка, то ли старуха в ветхом, но чистеньком

сером платье с красной отделкой и распахнутой полурукавке из пестрого песьего

меха. Странная компания осторожно, по шажку, приблизилась к светящемуся

голубому куполу и заворожено уставилась на него:

                              Глава десятая.

  Сарвил отпустил кобылу - она задрожала и побрела куда-то слепо на

подгибающихся ногах  -  и вошел в калитку. Калитка была закрыта, но только не

для него. Как легко, когда не нужно скрывать себя: Он отряхнул щепу с локтя.

  Сумрачно улыбнулся.

  А вдруг это конец пути?

  До чего же надоело кричать: просить:

  Живые правы, что не хотят умирать.

  Дверь в дом стояла открытая. Здесь был кто-то живой - и Она. Та,

которую он искал.

  В мире мертвых не существует сложных вопросов, неразрешимых

проблем, невыполнимых заданий. Другое дело: как правило, ни у кого не

возникает желания хоть что-нибудь сделать:

  Этот дом был весьма странен. Сарвил остановился в тишине, пытаясь

осознать странность. Даже его, давно мертвого, пробила внезапная зябкая дрожь.

  Дом явно уходил куда-то. Более того: он куда-то проваливался. Ковры и

гобелены были видимостью. И плахи пола были видимостью. Но ни своим

всевидящим взором мертвеца, ни остатками чародейских умений Сарвил не мог

проникнуть за пределы этой видимости.

  Дом еще и смеялся над ним.

  И тогда он позвал, громко, голосом:

  - Хозяйка! Встречайте гостя!

  Она возникла тут же, в ту же секунду - на верхней ступеньке лестницы.

  Рядом стоял живой, хотя и изможденный  слав - и не требовалось иметь в себе

многие умения, чтобы догадаться: это и есть пресловутый Пактовий, судьба

которого так мучает сильных.

  Руки его лежали на мече:

  А Сарвил: даже немного растерялся. Он по пути продумал несколько

вариантов разговора с Нею, но ни на миг не мог предположить, что здесь окажется

тот, которым интересуются. Заготовки рассыпались:

  Он снял шапку и поклонился. И увидел, как Пактовий поклонился в ответ.

  В этот миг произошло быстрое соприкосновение между ними. На лице

Пактовия сквозь усталость проступило недоумение, и Сарвил поспешил рассеять

его.

  - Приветствую вас, любезная хозяйка, и вас, любезный акрит. Я - Сарвил,

бывший когда-то малым чародеем, учеником Гердана Островитянина. Воин

отряда Валентия Урбасиана. Погиб при попытке уничтожить погодную башню на

материке:

  - Так получается:  -  Ларисса в ужасе приложила ладонь к щеке.

  - Я   -  Часть. Как и вы, любезная хозяйка. Только еще вдобавок прикован к

собственному трупу... - Сарвил рассмеялся. И сам почувствовал, что смех был

неуместен. - Простите.

  - Кто вас удерживает? - спросила Ларисса.

  - Полибий. Астерий Полибий.

  - Вот как:- Пактовий шагнул вперед. Спустился на две ступеньки.

  Помешкал мгновение и стал спускаться дальше, ставя ноги чуть шире и

пружинистей, чем это обычно делают люди, спускающиеся по лестнице. - Значит,

сам Астерий: послал:

  - Любезный акрит,  -  еще раз поклонился Сарвил,  -  я должен сказать вам

сразу: мое присутствие здесь не случайно - как, полагаю, и ваше. В то же время

оно не является враждебным актом:

  Пактовий уже спустился. Меч он так и продолжал держать - не вынутым из

ножен. Хотя и стоял в позе скрытой готовности к бою: ноги напружинены, чуть

согнуты в коленях, правая на полстопы впереди. Плечи опущены:

  Глупо, подумал Сарвил, рассматривая его: и видимое тело, и то, которое

видно только мертвым. Все может кончиться очень глупо:

  - Я должен кое-что объяснить,  -  сказал он. - Да, я послан вашим врагом.

  Но сам я не враг. Любезная хозяйка, вы ведь можете присмотреться ко мне и

понять это. Прошу вас:

  - Кси,  -  сказала она, и Пактовий вздрогнул; лицо его остановилось. - Кси,

он не угрожает. Не надо.

  - Хоро: хорошо. - Пактовий сглотнул. Оглянулся. Ларисса спускалась. -

Но мне:

  - Мне это тоже достаточно странно,  -  сказал Сарвил. - Такие совпадения.

  Так не бывает, не правда ли? По крайней мере, не должно быть.

  - Пойдемте к диванам,  -  сказала Ларисса. - Там гораздо удобнее

разговаривать. Обсудить надо многое.

  Хлопанье крыльев раздалось за окном. Сарвила вдруг обдало давно

забытым жаром. Окна вздрогнули все, а дверь распахнулась, и на пороге встал,

распространяя вокруг себя теплый, почти солнечный свет, низенький белый

ангел:

  Алексей чувствовал себя как в некоем панцире: хочется сделать что-то

размашистое, безумное - но тело исполняет лишь то, что предусмотрено

правилами поведения: и даже руки не дрожат, хотя должны дрожать, дрожать и

потеть, он знал себя, он просто не мог сдерживаться так долго, так кромешно, так

безнадежно долго:

  А как чувствовала себя Отрада?.. вс" бушует внутри - и не доходит до

поверхности, не прорывает корку, коросту: Он прогнал эти мысли и старательно

затер их следы  -  потому что в компании мертвых следует следить не только за

языком и лицом, но и за мыслями. Они не то чтобы читали их, этого по-

настоящему не было дано никому, однако - многое из произнесенного в уме пусть

контурно, да улавливали:

  Слишком многое.

  Примерно то же самое, что и о мертвецах, можно было сказать и об

ангеле.

  Поэтому неподвижно, как и Алексей, с лицом-маской на месте просто

лица, сидел посланец птицыных детей, колдун Шухра Облачный След. Короткие

кривые его ножки не доставали до пола. Алексей не заметил, чтобы они

шевельнулись на самую малую меру.

  - То, что мы все неожиданно собрались здесь, меня уже не удивляет,  -

сказал ангел. - Но может ли кто-то объяснить, зачем мы здесь собрались?

  - Можно попытаться это вычислить,  -  сказал Сарвил. - Как я уже сказал,

моя миссия состоит в том, чтобы выяснить странное несовпадение судьбы,

назначенной моему соседу акриту,  -  поклон,  -  с тем, что ему выпало на самом

деле. Тот, кто послал меня, а именно чародей Астерий  -  был чрезвычайно

встревожен этим обстоятельством:

  - Астерий мертв,  -  сказал Шухра, моргнув, но почти не шевельнув губами.

  - О, нет,  -  сказала Ларисса. - Мы бы знали. Такую смерть невозможно

скрыть - даже при большом желании.

  - Совершенно верно, это известие может быть только ошибкой,  -

подтвердил Сарвил. - Астерий живет в нескольких телах, и гибель одного-двух

для него не потеря. Даже если погибло его старое тело:

  - Совершенно верно,  -  кивнул головой ангел. - Гибель такого средоточия

сил и мы не сумели бы не заметить. Нет, на западе сейчас внезапно меняется

многое, но Астерий продолжает свои борения: Прошу вас, Сарвил, продолжайте.

  - Здесь присутствует судьбодательница акрита, наша любезная хозяйка.

  Тот, кто послал меня, готов избавить ее от нынешней скорбной участи - в обмен

на обстоятельное объяснение произошедшего.

  - Вот как:- Ларисса, кажется, растерялась. - Что, я смогла бы: уйти?

  - Так сказал Астерий. Более того, я должен был бы сопроводить вас.

  Ларисса посмотрела на Алексея. Взгляд ее был как уголь в горне.

  - Очень жаль,  -  сказала она подчеркнуто спокойно, и Алексей понимал,

чего ей это спокойствие стоило. - Я  действительно не знаю, в чем дело.

  - Какую женщину потратили напрасно:- как бы про себя, но очень слышно

произнес Сарвил. Алексей посмотрел на свою руку. Мизинец чуть дернулся.

  Спокойно. Еще спокойнее. Это пока что разведка.

  Вылазка это:

  Не реагировать.

  - Сегодня мы оживили Маленький Мир,  -  сказал ангел, глядя куда-то

вверх. - Не нужно объяснять, что это такое? Некоторое время мы будем знать все,

что происходит под небом. Будем получать ответы на все вопросы, которые

сумеем задать. Какую-то частицу этого знания ношу в себе я. Сейчас. Так вот,

дорогой мой Сарвил:

  - Вы знаете ответ?

  - Нет. В том-то и дело, что не знаю. В том-то и дело. Похоже на то, что

искомого вами ответа просто не существует.

  - Так не может быть.

  - Может - в одном случае. Если приговор судьбы был изменен.

  - Так не бывает.

  - Почему же? Прецеденты известны.

  - Да, но: это подразумевает вмешательство:

  - Совершенно верно. Могущественного чародея. Не менее

могущественного, чем сам Бог Создатель. Возможно даже, что и его самого. Или:

  - ангел многозначительно возвел очи горе.

  Некоторое время все молчали. Алексей чувствовал, как по бокам ползут

капли пота.

  - Действительно,  -  сказала Ларисса. - Уже давно кажется, что кто-то стоит

за спиной. И смотрит.

  - Нет,  -  сказал Сарвил. - Это будет слишком: обидно: Давайте

попробуем еще раз - без вмешательства посторонних: Итак, что я знаю?

  Любезный акрит по поручению чародея Домнина отправляется в Кузню, чтобы

вернуть в мир спрятанную там кесаревну, которая, помимо всего прочего, еще и

посвящена Белому Льву. С большими усилиями он исполняет это поручение.

  Один из его помощников попадает в руки клевретов Астерия и несколько позже

становится подменным телом чародея:

  - Что?! - Алексей не совладал с голосом и поэтому почти крикнул. -

Апостол?..

  - Да. Извините: я не подумал, что это будет: что вы не знали. Извините

еще раз. Можно продолжать?

  - Продолжайте:

  Некоторое время он видел, как мертвец раскрывает рот, но не слышал ни

слова.

  Да что же это со мной, подумал он почти в панике. Я знаю, я сразу знал:

  Апостол попал в плен живым. Я  знал и знаю, что Астерий делает с пленными.

  Вспомнить того же Гроздана Мильтиада: Почему же сейчас это меня так

ударило?

  Он закрыл глаза. Прошло несколько секунд. Открыл. Все смотрели на

него.

  - Твой друг? - спросила Ларисса.

  - Да:

  Нервы, сказал он себе где-то в самой глубине. Апостол просто не мог

знать то, чего нельзя знать Астерию. Не успел узнать: его захватили слишком

рано:

  Поторопились.

  Но почему именно Апостолу досталась такая роль: быть подменным

телом? Волочь через полмира молоденького пленного слава: зачем? Под рукой

столько: да кого угодно:

  Это беспокоит?

  Да, и это. Потому что - неспроста. А главное - такой пристальный, такой

ненормальный интерес к моей персоне.

  Не любопытство же праздное его гложет:

  Казалось, что идет холодный невидимый дождь. Хотелось ежиться и

передергивать плечами.

  - :предъявил миру,  -  вернулся звук. Алексей перевел взгляд с мертвого

чародея на ангела. Ангел слушал очень заинтересованно. - После чего акрит

будто бы утрачивает контроль над событиями, плывет по течению. Однако при

этом шаг за шагом он сам и его подопечная кесаревна приближаются к Белому

Льву: может быть, не в прямом географическом смысле:

  - И что из этого следует, чародей? - холодно спросила Ларисса.

  - Две вещи: Астерий знает об угрозе и готов к ее отражению - раз; и два:

  - Молчите,  -  сказал ангел. У него было очень напряженное лицо: он

прислушивался к чему-то в себе. - Ни слова больше:

  Что я здесь делаю, вдруг подумалось Алексею. Сон, бред. Бестелесный

мертвец, телесный мертвец, только что вылупившийся, а значит, еще совсем

безумный ангел, летающий на птице колдун: и этот призрачный дом,

иллюзорный дом, маленькая Кузня, где время почти остановлено: дом, как

вставшая посреди сонного тихого тинного пруда волна:

  Тинный пруд, удивился он. Ничего себе  -  тинный пруд. Но эта аллегория

вдруг показалась ему ничуть не нелепой и очень даже уместной.

  И, подумав так, он поднялся на ноги.

  - Простите,  -  голос прозвучал чуть растерянно, он и чувствовал себя

соответственно: словно смешно увяз в топкой лужице посреди очень людного

места; да в каком-то смысле так оно и было.  -  Но мне  -  пора:

  Ларисса жестом велела Алексею сесть  -  и, когда он не подчинился,

повернулась к ангелу:

  - Ну, скажите же ему наконец! Скажите!

  Ангел тоже встал. Крылья его смешно топорщились. Ростом он был

Алексею чуть выше плеча. Только сейчас Алексей рассмотрел лицо: тонкое,

интеллигентное, усталое. К такому лицу нужны очки, подумал Алексей, чтобы он

их снимал, дышал на стекла, протирал чистым платком, щурился:

  - Было бы хорошо,  -  сказал ангел неуверенно,  -  если бы вы побывали в

монастыре: он тут недалеко:  -  ангел тоже испытывал неловкость, ему тоже

было не по себе.  -  Видите ли: Астерия, можно сказать, использовали и уже

выкинули. Он вряд ли поднимется вновь. Но сооруженный и запущенный им

механизм: Механическое Диво: продолжает работать: остановить его нельзя,

и теперь неизбежно самопроизвольное его срабатывание. Лишь срок неясен: и

результат. Это во-первых. Во-вторых, что-то могучее происходит в сердце Степи,

а мы не можем увидеть, что. И, наконец, Белый Лев:

  - Что  -  Белый Лев?  -  хрипло спросил Алексей.

  - Он исчез с лица земли. Но даже не это существенно важно: исчез бы и

исчез, и слава Богу: Важно вот что: известно, что дочь кесаря Радимира была

посвящена Белому Льву, отсюда следовало многое, и на многое в связи с этим

обстоятельством надежды питали: так вот: на лице земли сейчас нет человека,

который носил бы признаки посвящения:

  Алексей стремительно обернулся к Лариссе.

  - Она жива,  -  Ларисса отрицательно качнула головой.  -  Несомненно

жива.

  - Можно рассмотреть несколько вариантов, почему вс" так странно

сложилось,  -  продолжал ангел.  -  Но они в итоге так или иначе сводятся к

одному:

  - :что мы рассчитывали в должный срок иметь в руках знамя и оружие, а

получили только знамя,  -  закончил Алексей.  -  Маленький такой флажок.

  - Вы все поняли,  -  согласился ангел.

  - Скажите, крылатый,  -  подал голос Сарвил,  -  а насколько можно быть

уверенным в данном суждении? Я имею в виду: что посвященного Белому Льву

человека не существует?

  - Я не сказал: не существует. Он должен быть, поскольку существовал

раньше  -  и не: умер: сейчас. Но его нет на лице земли. А уверенным:

  уверенным можно быть абсолютно. В чем-то другом, может быть, сомнения

возникнуть способны: а в этом  -  нет. Хотя: может оказаться еще и так: исчез

сам Белый Лев, а следовательно - и связь с ним: Впрочем, вы понимаете, что в

определенном смысле это одно и то же.

  - И в чем же возникли сомнения? В чем?

  - Ну: главное  -  совершенно неясна природа того, что возникает сейчас в

сердце Степи. Внешне это будто бы Авенезер Третий, воскресший к своему

нечестивому бытию: да только все говорит за то, что в него вошел некто, нам

пока неизвестный  -  вошел наподобие того, как Астерий, например, входил в свои

подменные тела: или что сущность прежнего Авенезера была не столь проста,

как это казалось:

  - От старого мерзавца сталась одна шкурка?  -  почти весело спросил

Сарвил.

  Ангел молча кивнул.

  - Погодите,  -  сказал Алексей.  -  Мы все время уходим куда-то в сторону:

  - Здесь невозможно думать,  -  сказал ангел.  -  Это же не дом  -  на самом-

то деле: Приходите в монастырь, там и поговорим. Там все сами увидите.

  Своими глазами.

  - :Я продолжаю:- Алексей сделал усилие, и будто нога вычмокнулась из

болота; на несколько секунд вернулась ясность мысли.  -  Если кесаревна Отрада

  -  не тот человек, который должен спасать этот мир: а получается, что так оно и

есть  -  то теперь мне просто нужно вытаскивать ее саму, и все. И все! Колдун,  -

он повернулся к наезднику на птицах,  -  я сам, своими руками похоронил вашего

мастериона. Я знаю, где его могила. Если вы вернете мне девушку, я отведу вас

туда.

  - Отведешь,  -  медленно кивнув, сказал колдун.  -  Не отведешь  -  отрежем

ей голову. А так  -  будет жива.

  Он вынул из-за пазухи изогнутую дудочку, украшенную медными

завитками, и продудел сложную фразу. Через минуту дудочка откликнулась

радостно, коротко и зло.

  Это был обвал.

  От бессилия  -  сдавило грудь. Невидимая трясина взметнулась под

подбородок, поползла выше. Кажется, померк свет. На своем плече Алексей вдруг

почувствовал крепкую руку.

  - Не сейчас,  -  сквозь гул сказал мертвый Сарвил.  -  И не здесь. Нельзя.

  Алексей и сам почему-то знал, что нельзя.

  :Когда в начавшихся сумерках по все еще осторожничающим, но

упорным и неутомимым степнякам ударили с двух сторон, необыкновенно быстро

смяли их и раздавили, десятник Азар уже был уверен, что все кончено. У него

осталось шестеро на ногах, да пушка с последним зарядом. Сквозь розовую

завесу в глазах Азар видел, как приближаются темные размытые удлиненные

фигуры. Почему-то казалось, что они идут наклонясь набок.

  Только когда до фигур оставалось шага три, Азар понял, что это  -

конкордийские легкие пехотинцы. Он вроде бы поднял меч, но идущий впереди

успокаивающе помахал рукой.

  Потом был непонятный провал памяти. Потом Азар и остальные лежали

вокруг костра, накормленные чем Бог послал, и знали уже, что второй день и на

материке, и здесь  -  идут жестокие бои между вчерашними союзниками:

  Именно в эти минуты в Долине Качающихся Камней начало происходить

что-то новое. Парящие над долиной подзорные птицы видели, как буроватая

людская масса, находящаяся долгие ночи и дни в сложном кружении, вдруг

подернулась стрелочками, словно осенняя лужа. И вскоре можно было

рассмотреть одиннадцать островков, отличных даже по цвету. Вблизи, если бы

птицы могли опуститься низко (они не могли), то увидали бы, что голые

истощенные сероватые люди сидят вплотную друг к другу на покрытой слоем

нечистот земле, подобрав под себя ноги. Руки сидящих переплетались

невообразимо сложным образом, глаза были закрыты, лица сосредоточены и

спокойны, а дыхание сделалось таким редким и медленным, что ни у какой птицы

не хватило бы терпения ждать достаточно долго, чтобы уловить: грудь чуть

поднялась: задержалась: опустилась...

  И одновременно на безжизненном полуострове Дол, вдали от рудничных

и рыбацких поселков, в соленой низменности, не видимые ни людьми, ни

птицами, в таком же причудливом кружении шли мертвецы. Конечно, далеко не

все павшие в этой войне попали сюда  -  но и тех, кто здесь был, насчитывалось

никак не меньше пятнадцати тысяч. И совершенно синхронно с тем, что

происходило в Долине Качающихся Камней, здесь образовывались островки

неподвижности:

  А если бы еще кто-то мог находиться много выше птиц, очень высоко, на

полпути к светилам, он увидел бы вот что: Долина Качающихся Камней и

низменность на Доле располагались в тупых углах огромного ромба; в острых же

его углах располагались: Башня Ираклемона на юго-востоке  -  и на северо-западе

  -  самое сердце угольно-черной пустыни, Впадина Чаши, Предбездна:

  Часть вторая.

                               Глава первая.

  Филадельф во времена учения предупреждал: знание лишает воли. Не

всякое знание, а то, которое и избыточно, и недостаточно в одно и то же время.

  Такое рано или поздно случается с каждым, ищущим пути. Но, пожалуй, Алексея

это безволие поразило в самый неподходящий момент. Надо было что-то делать,

собирать известия, драться  -  а он просто ждал, когда что-то произойдет. Не зная

при этом, что именно должно произойти.

  Иные дни он проводил целиком на озере: смотрел на гладь, на

отраженные огненные деревья, на вянущие тростники, слушал шелест и плеск,

вдыхал запахи полной воды, тины, темного сырого песка: По тростникам

бродили цапли; изредка откуда-то от островков прилетала семейка молодых

белых пеликанов, устраивала шумную возню. По другому берегу, а вернее, по

дамбе, насыпанной когда-то давно и разделившей длинное озеро на два

поменьше, проходила дорога; он видел вдали очень маленьких лошадок и почти

не видел людей.

  Еще он бродил по лесам. По прозрачным рощицам, взбегающим на

пологие холмы. У него появилось любимое место: купа рябин. Рядом с ними был

выход подземного ручья, сейчас почти иссякшего. Два замшелых камня, и из-под

них  -  корытце очень светлого песка:

  С матерью он встречался лишь за ужином  -  даже в те дни, когда совсем

не выходил из дому. Она не докучала ему ничем, и уже за одно это он был ей

благодарен.

  И за ужином, подчеркнуто скромным  -  негоже роскошествовать во

времена бедствий  -  можно было молчать и лишь слушать: и даже не слушать.

  Он слушал. День ото дня все внимательнее.

  С какого-то времени отступили истощающие сны. Вернее, он продолжал

их видеть, но уже как бы через завесу.

  Несколько раз прилетал ангел. Оставил записку: "Мы продолжаем ждать".

  Алексей рассеянно скомкал ее и куда-то забросил.

  Иногда высоко в небе кружили громадные птицы.

  В доме случались новые люди. Кого-то из них он смутно помнил. Люди

задавали вопросы или приносили известия. Бессмысленные и бесполезные, как

прошлогодние предсказания погоды.

  Продолжала литься кровь.

  Воюющие стороны, совсем недавно перемешавшиеся, разделились, как

вода и масло. Степняки отошли к побережью, или были прижаты к побережью,

или отрезали конкордийцев от моря  -  в сущности, это было одно и то же, только

разными словами и с разными чувствами. Люди-птицы провозгласили

трехмесячный траур, а значит, нейтралитет. Все били крайнов и саптахов, а может

быть, это саптахи и крайны били всех без разбора:

  Кесаревна Отрада объявилась в Петронелле  -  в сопровождении каких-то

высоких чинов из людей-птиц. Она была теперь единственной законной

наследницей. Готовилась ее свадьба с Венедимом, и вокруг этого завязывались

всяческие интриги:

  Страшной смертью умер чародей Якун Виссарион: среди бела дня при

скоплении многих людей был разодран когтями невидимого зверя:

  Вандо Паригорий медленно гибнет от закупорки кровяных жил: обе ноги

уже мертвые, гниют на живом теле:

  На материке началось моровое поветрие, следует ждать и сюда. Крысы

начали покидать города:

  В местах, из которых выбиты были степняки, находили расчлененные и

объеденные человеческие тела.

  Конкордийские конники отбили из плена у степняков своего

командующего, Демира Иерона, необычным образом сращенного с женским

телом:

  Четырехлетний мальчик в недальней деревне Стопида начал прорицать

истины:

  И так далее.

  Скоро все это кончится, вяло думал Алексей.

  Своего рода осень:

  Он сам не знал, откуда эта уверенность.

  За эти недели он вновь обрел утраченный слух и умение подчинять

небольших животных. В каком-то смысле он становился прежним.

  Только  -  для чего?

  Оставалось ждать, ни на что не надеясь.

  В один из тихих дней (белесоватое небо и струнки паутин) Алексей сидел

в оплетенной хмелем беседке и чистил оружие. "Марголин" разложен был на

чистом платке, образуя собой энергичную надпись неизвестными иероглифами.

  "Шерифф" покоился пока в стороне, обрамленный заколдованным кругом своих

шести патронов. Ружейного масла, понятно, в природе не существовало, и

Алексей использовал веретенное.

  Он заканчивал сборку пистолета, когда за выпущенную далеко отсюда

ниточку слуха кто-то зацепился. И тут же, немедленно, его ожгло невидимым

хлыстом  -  несильно, будто от неожиданности у бьющего дернулась рука, но он

успел с собой совладать.

  Алексей торопливо вогнал снаряженную обойму в пистолет, потом набил

барабан "Шериффа". Револьвер он сунул за пояс сзади, пистолет оставил на

столе.

  Он не знал (не знала и мать), кому из предков, когда и почему пришла в

голову эта блажь,  -  но цоколь беседки был сложен из того самого белого

камня:

  Минут через пять показался гость.

  Фигурой идущий к нему человек был смутно знаком, однако вот лицо,

Алексею показалось, он видел впервые.

  Вокруг человека будто бы дрожал и переливался воздух:

  - Вот и встретились,  -  сказал человек, почти не разжимая губ.  -  Как там

говорят, на дне Кузни? Если гора не идет к Магомету:

  -:то это фальшивый Магомет,  -  подхватил Алексей.

  Теперь было ясно, почему он не узнал гостя. Потому что  -  узнал сразу, но

не сумел поверить себе. Поскольку слав Апостол давно перестал быть славом

Апостолом:

  - Как мне называть тебя?  -  спросил Алексей.

  - Зови, как звал прежде,  -  сказал гость, осторожно присаживаясь на

скамью беседки.  -  Думаю, это правильнее.

  - Вот так, да?  -  удивился Алексей.

  Гость кивнул.

  - Ну, хорошо: Апостол. С чем пожаловал? Или просто  -  погостить?

  - За советом,  -  сказал гость. Он посмотрел куда-то через плечо Алексея.

  Да, подумал тот. Апостолу было двадцать: нет, двадцать один. Этому же  -  все

сорок пять. А внутри: сколько же ты живешь на свете, Полибий?

  И все же ты просишь называть себя Апостолом:

  Долго ничего не было сказано.

  - Я пришел за советом,  -  наконец медленно повторил гость. Вдруг он

заговорил горячо и быстро:   -  Да, мне гораздо раньше нужно было понять, что и я

  -  фигура на доске, что меня двигают и устанавливают, на меня отвлекают силы

врага: и чем больше я выпячивал себя, тем в большей зависимости

оказывался... а мои мысли становились чужим достоянием, или вдруг

превращались во что-то жуткое, при этом как бы и не меняясь: Чего я хотел?

  Новой жизни  -  для себя и людей. Всего лишь новой жизни без страха, жадности и

греха. Без разделения на живых и мертвых. Зачем вообще нужна смерть? Зачем

Бог допустил ее? Была это ошибка или злой умысел? Но уж никак не благо, что

бы ни говорил бедняга Ираклемон. Как он сам боялся умереть:

  - Мир без смерти?  -  недоверчиво спросил Алексей.

  - Именно. Не в таком примитивном смысле, как обычно представляют

люди: все остается, как прежде, только никто не умирает. Нет, смерть чересчур

встроена, вмурована в жизнь, чтобы быть просто упраздненной. К сожалению,

именно смерть  -  единственный подлинный парус нашего мира. Но  -  можно

заново создать мир, где не будет различия между живым и мертвым, где

обновляться будет сам мир, а не живущие в нем: где души будут порхать из тела

в тело, никогда не покидая его насовсем: при желании возвращаясь хоть к

самому рождению:

  - Не понимаю,  -  сказал Алексей.  -  Что-то вроде степных царей и

наместников? Или:

  Гость махнул рукой: не важно. Глаза его были больные. И очень старые.

  - Зачем вообще понадобилось: все это?  -  продолжал Алексей.  -  Чем

было плохо то, что было?

  Уже спрашивая, он сам себе дал ответ.

  Смертью. Тем, что в мире властвует смерть.

  Да. Это стимул:

  Слова чародея прозвучали уже вдогон этому мысленному ответу.

  - Я  просто не хотел умирать: и я так устал жить среди смертных: среди

тех, кто уходит навсегда:

  Они надолго замолчали.

  - Так что все-таки произошло?  -  спросил наконец Алексей.  -  Что

помешало?.. И зачем ты пришел ко мне?

  - Что помешало: Кто-то незаметно подобрался ко мне, оглушил  -  и

забрал себе все, что я делал. Не знаю, кто. Правда, не знаю. Могу сказать одно

определенно: в мире появился чародей, по силам равный Богу  -  или даже

превосходящий его:

  Что ж, подумал Алексей. Моя уверенность в этом становится все крепче:

  - А твой Белый Лев? Он его тоже забрал?

  - Может быть. Белый Лев пропал. Я хранил его: в тайнике. Но оказалось,

что у этого тайника отпирается не только дверца, но и задняя стенка. Забавно,

правда? Такой милый пустячок.

  - Забавно: Так все-таки: зачем тебе я?

  - Потому что ты сумел одолеть судьбу. Сменить предначертание.

  - Теперь остается только узнать, как мне это удалось: Скажу так: я ничего

для этого не делал.

  - А твоя судьбодержательница не открыла тебе тайну:

  - Не открыла. Она сказала, что в этом случае я обрету недопустимое

могущество.

  - Что ж. Уже одним этим она сказала достаточно много.

  - Теперь ты хочешь раскрыть мою тайну и найти способ использовать

меня?

  Чародей пожал плечами и ничего не ответил.

  - Ладно,  -  сказал Алексей.  -  Может быть, я соглашусь. Но я должен

подробно и точно знать, что это была за история с Белым Львом и посвящением

ему?

  - Это по-настоящему началось:- чародей посмотрел вверх, вспоминая,  -

как бы не тридцать лет назад:

  Что это было? Отчего поднялась волна? Размышляя в том числе и над

этим, Астерий почти нашел доказательства того, что уже в те времена далеко не

все владетельные славы и чародеи Мелиоры были самодеятельны в поступках

своих и мыслях. Однако главный Астерий, который больше задумывался над

большими проблемами, погиб; та же личность его  -  более деятельная, но менее

проницательная  -  что существовала в Апостоле, похоже, просто не знала

полностью всего того, что знал сам старик. Или не могла сделать выводы из

разрозненных фактов.

  Все больше Алексею казалось, что перед ним сидит Апостол.

  Постаревший, прошедший какую-то чудовищную школу: и все же тот самый

Апостол. Надо быть настороже, убеждал он сам себя, но быть все время

настороже как-то не получалось...

  Да. В доказательствах Апостол-Астерий был не слишком убедителен. Но

зато очень красочно описывал те страшные гонения на ведим и чародеек на

севере, в вотчинах Паригориев с заходом в азахские земли  -  гонения, которые,

собственно, и привели в итоге к мятежу Дедоя.

  - Ты же знаешь повод? У Дедоя, богатого азаха, ребятишки умерли:

  двойня. Кровью потели, так и изошли. А целительницу деревенскую незадолго до

того Вандо  -  молодой еще, не генарх: и мало кто подумать мог, что вот:

  переживет всех:  -  Вандо и с ним ватага отроков выкрали да и закопали где-то в

болотинах: Видели их: да. А там уж пошло-поехало: смерть за смерть, семья за

человека, деревня за семью: Да и чародеи, надо сказать, в стороне не остались,

очень задело их вс" это за живое. Наших бьют:  -  и прочее подобное. Хотя какие

ведимы  -  наши: а поди ж ты. И кто потом говорил, что, мол, не вмешивался  -

врали и врать продолжают. Почти все. Ну, а были такие дурни, что в открытую

пошли:

  Он почесал ухо. Усмехнулся криво.

  - В лихие времена глупеют люди. Даже самые ученые: Эх, разболтался я.

  В дороге, как ни странно, поговорить не с кем: Белого Льва нашел в старом

пещерном монастыре, оскверненном и обваленном, Домнин Истукарий. Долго не

мог понять, что это за зеркальце такое:

  - Зеркальце?

  - Если долго смотреть в него, в глубину самую, мерещиться начинает

всякое. А может, и не мерещиться: Потом  -  понял, разумник. Затаился. Не знал,

что делать с ним. Слаб был и духом, и разумом, и телом: умер вот только

хорошо. А так:

   Алексей заставил себя не реагировать.

  - Не знаю, кто ему нашептал: своим умом-то дошел бы вряд ли: а может,

и дошел, не великий был подвиг, да и в Тихой книге описано это: как Манус,

наставник Велеса, мирскую власть создал, повязал владык и чародеев. Давал он

простым людям власть над могучими амулетами; использовать они эти амулеты,

конечно, не могли, ибо не умели, но  -  могли не позволить использовать. Потому

чародеи старались таких людей всячески обхаживать: Так вот и возникла

власть,  -  повторил он медленно.  -  Да ты же читал, наверное:

  Алексей покачал головой. Про Тихую книгу он пока лишь слышал.

  - Имелась в этом деле маленькая хромота: чем мощнее или замысловатее

был амулет, тем раньше следовало обращать к нему простого человека. В ранней

юности, в детстве  -  то есть до того, как соткется плат его судьбы: И были

всяческие коллизии. Тот же Гердан Безумный: или Железноногий Акепсий со

своими адептами нищебродного Бога: Но это уже о другом. Так вот, столь

могущественному амулету, каков есть Белый Лев, требовалось посвятить ребенка

не старше трех лет от роду. И  -  началось: Это походило скорее на принесение в

жертву. Первым был кесаревич Блажен  -  умер от мозговой горячки неделю

спустя. Потом  -  дочка Радимира от азашки Вевеи, Наталия. Ее насмерть закусали

пчелы: Это чуть не стоило Домнину головы. Все же старичку удалось как-то

убедить кесаря, что старается он за-ради его же блага. Третьей жертвой стал

неизвестный мальчик  -  возможно, сирота, подкидыш:  -  Апостол задумался.  -

Подозреваю, что их было больше. Много больше. Но в конце концов Домнин

нащупал какой-то способ защитить малюток: Поэтому последних оставшихся у

кесаря законных деток он посвящал Белому Льву уже без особого риска.

  - Так и Войдан, получается?..

  - Здесь тоже хромота: Белый Лев столь причудлив, столь прихотлив, что

сам выбирает, кому подчиниться. С Войданом у него не сложилось:

  Алексей подумал: сказать или не сказать? Если скажу: то что? А если не

скажу:

  - Очевидно, у него не сложилось и с Отрадой. Во всяком случае, так

утверждают монахи Ангела. Они сказали, что на лице земли сейчас нет человека,

посвященного Белому Льву.

  - Они создали Маленький Мир?

  - Да.

  - И давно?

  Алексей постарался вспомнить. Что-то произошло с течением времени, и

всяческие срока и даты: дни, недели, месяцы,  -  казались ему теперь чем-то не

имеющим подлинного смысла, как заученные наизусть слова неизвестного языка.

  - В середине августа.

  - Уже, наверное, развалился:

  - Ангел прилетал три дня назад. Звал.

  - Тогда  -  надо идти. Идем?

  - Хорошо,  -  просто сказал Алексей.  -  Утром. Рано утром.

                               Глава вторая.

  Он спал или не спал. Тревога, привычная, как ломота в давней глубокой

ране, обострялась в такие часы.

  Счастлив тот, кто уверен. У-верен. У-веровал. Счел нечто за истину без

каких-либо к тому оснований:

  И наоборот  -  плохо, когда знаешь, что даже земля под твоими ногами

может оказаться лишь ковром, прикрывающим бездонную пропасть.

  Кто он  -  тот, кто пришел? И даже если он полагает, что говорит правду   -

знает ли он эту правду сам?

  И  -  кто я? Тот ли, за кого себя выдаю?

  Почему я решил идти с ним? Легко нарушил данное самому себе слово  -

и никакого раскаяния?

  Что я ищу? Вернее: что я хочу найти?

  Нет ответа:

  Но утром, еще до восхода, я сяду на коня, подсменный рядом, Аникит за

спиной: и буду рыскать по разоренной стране, убивать кого-то, кто еще не умер

сам, подставлять себя под чужие удары: и, кажется, лишь для того, чтобы не

думать и не ждать.

  Я: убегаю?

  Вроде бы нет. Скорее, избегаю. Но  -  избегаю чего?

  Нет ответа.

  Может быть, гость прав  -  и мы изредка думаем и делаем нечто не свое?

  Но это вроде торопливого оправдательного слова в суде. Со ссылкой на некие

обстоятельства, не могущие быть проверенными.

  Да. Это оправдание без объяснения.

  Или объяснение без узнавания истины.

  Той истины, которой, возможно, не существует: или которую мы просто

не желаем принять ни при каких обстоятельствах.

  И поэтому приходится действовать наугад, ошибаясь, утыкаясь в тупики,

возвращаясь  -  или же падая:

  Снаружи начало сереть, когда Алексею послышалось тишайшее шуршание

под окном.

  Отрада дернулась, как от удара, и вскочила. Сердце колотилось, не

отпускал страх. Но не было ни пламени, ни криков. Приснилось, выдохнула она.

  Мелитта зашевелилась на своей лежанке. Тихо, тихо, прошептала Отрада,

только не просыпайся: Мелитта послушно затихла.

  Постель была слишком душной. Отрада быстро смирилась с

необходимостью сетчатого полога  -  от комаров; но ей никак не удалось

заставить нянек переменить перину на волосяной матрац.

  После всего: смешно. Она боялась даже простыней.

  Боялась испачкать их собой:

  А ведь не было ничего такого: пачкающего. Можно сказать, вообще

ничего не происходило: ее со всеми возможными удобствами и даже с

определенным почетом содержали в лагере, разбитом на верху плоской

невысокой горы, этакого острова посреди болот; множество таких же гор

виднелось по сторонам, и Тальбо Серое Перо, пожилой одноглазый воин,

приставленный к ней в качестве дядьки, говорил, что трудно найти более

недоступные для некрылатых участки суши:

  Зато крылатые чувствовали себя здесь отменно. Часто прилетали

высокородные Иргуташкхерронго-чрокхи; в один из дней их собралось до

двадцати. Отрада понимала, что решается ее судьба, может быть, и самая жизнь  -

но не испытывала никакой тревоги. Может быть, потому, что полюбила гулять

вдоль края обрыва и заглядывать в манящую бездну. Это ведь совсем недолго,

говорила она себе.

  Разбежаться:

  Предатель попался ей на глаза лишь однажды. Усталого, оборванного, его

затащили наверх в веревочной люльке. Он о чем-то поговорил с Бейлем Крутым

Склоном и через несколько часов отправился обратно  -  вниз. Надо полагать, он

продолжал безуспешные поиски спящего кесаря.

  И случились дни, когда на горе они остались вдвоем: она сама и дядька

Тальбо. Остальные улетели на похороны погибшего мастериона. Тогда Тальбо по-

настоящему прокатил ее на птице:

  Первый раз  -  было не в счет. Отраду напоили чем-то дурманящим,

связали: это она еще помнила. Потом пришла в себя уже в шатре. Тошнило

страшно, и разламывалась голова:

  Полет с Тальбо запомнился навсегда! Он все-таки прихватил ее ремнями к

жесткому седлу, но, по его словам, все начинающие летать привязываются, да и

опытные летуны не чураются этого  -  при дальних, скажем, перелетах. Конечно,

она была тяжеловата для птицы, и ни о каком дальнем перелете речи быть просто

не могло  -  но до соседнего острова: почему бы нет? Спокойная птица Шу  -

"курица"  -  разбежалась  -  Отрада вцепилась в луку седла  -  и взлетела следом за

Бохо, "петушком", которым правил Тальбо. И тут же внизу разверзлась зеленая

бездна!

  Отрада кричала, но это был ликующий крик.

  Потом она осторожно, по частям, стала впускать в себя впечатления: нет,

осторожно  -  неправильное слово, осторожности в этом не было ни пылинки; а  -

мелкими глотками, чтобы дольше, дольше:

  Ветер в лицо и грудь, ветер вольный, свободный. Качает вверх-вниз, но

не как на лодке или качелях  -  иначе, иначе!

  Все звенит и поет:

  И вот чем все кончилось: душной периной, неоткрываемым окном и

нянькой, тихо, как будто бездыханно спящей под дверью. Ее проводили с

почетом, и был еще один полет, по сторонам летели воины с факелами в руках,

оставляя ленты белого дыма позади, и близкие верхушки деревьев неслись

навстречу и вниз, солнечные блески на зеркалах озер и клинках речек: но было

грустно и страшно.

  А тогда страшно не было ни мига, и даже осознание непрочности своей

связи с жизнью (в прямом смысле связи  -  нетолстым желтым ремнем) лишь

бодрило:

  Другой островок оказался крошечным, шагов сто в поперечнике, но на нем

росли какие-то чрезвычайно низкие кустики, пружинящие под ногами, как

диванный матрац, и сквозь них вырастали настоящие белые грибы  -  почти

Отраде до колена! Иргуташкхерронго-чрокхи грибов не ели и даже побаивались

их, Тальбо пытался это втолковать Отраде, но та лишь смеялась. В этот день ей

можно было все.

  В конце концов Тальбо разжег костер, а Отрада сделала грибной шашлык

на палочках: и расплакалась, когда потек запах. Тальбо не мог понять, в чем

дело, а она  -  никак не могла рассказать:

   А другой, последний ее полет кончился на обширной поляне, где стояли

разукрашенные шатры и ждали кони. Отрада судорожно дернулась, когда увидела

форму конкордийских гвардейцев и военных чиновников. Но рядом с ними стояли

и славы: Сообщение о переходе Конкордии на сторону Мелиоры (именно так  -

для быстроты  -  ей сказали) она приняла внешне почти равнодушно.

  Но что творилось в ее душе, она не могла описать. Несколько минут она

ненавидела всех  -  абсолютно всех!  -  такой раскаленно-белой ненавистью, что,

имей возможность, испепелила бы мир и людей:

  Потом это чувство притупилось. После разговоров с дядюшкой

Светозаром. Дядюшка сумел убедить ее в чем-то: но с тех пор она избегала

встреч с ним. Даже не то чтобы избегала: просто так получалось. Тем более,

вскоре пришлось ехать на юг:

  О, ее прекрасно встретили на юге, в Петронелле, Терентий был так мил, а

гость его, Вандо, смертельно больной и прекрасно сознающий неотвратимость

скорого конца, просто расцветал при ее появлении: в какие-то моменты ей

казалось, что она начинает понимать природу кесарской власти: кесаря должны

просто любить, и все. Было так естественно, что при ее появлении все встают, и

того же Вандо приходится упрашивать не делать этого:

  Все было бы просто замечательно, если бы не кошмары.

  Поначалу это были просто дикие роскошные сны, где все смешалось:

  дворцы, пещеры, рыцари, летчики, чудовища: все было этакое легкое,

необязательное, и даже страх был щекочущий, приятный. Но постепенно сны

становились проще и как-то медленнее, реальнее, плотнее, по ним уже не

порхалось. Послевкусие тяжелого ужаса сохранялось потом долго. Иногда

возникал кто-то знакомый, но забытый - в позе попавшего в паутину. Рука

вытянута прощальным жестом: Она пыталась вспомнить его имя, но натыкалась

на черную каменную преграду. Последние же дни вс" дошло до крайней степени

упрощения: Отрада  -  во сне у нее не было имени  -  оказывалась в каком-то

закрытом пространстве, и с нею там что-то происходило: примитивное и грубое.

  Такое, что нельзя было вспоминать. Но как изгнать из памяти ощущение стены, в

которую вжимаешься изо всех сил, в которой спиной чувствуешь каждую

неровность, каждую щербинку и трещинку: и к которой вдруг в последний миг

проникаешься непонятной противоестественной любовью:

  Отрада просыпалась всегда от удушья  -  потому что сама себе во сне

зажимала рот руками.

  Трещинки в потолке  -  слева у окна  -  складывались в знакомый профиль.

  Зачем ты ушел? Зачем?..

  Скорей бы уж эта свадьба, иногда с презрением думала она. В конце

концов, Венедим ей даже чем-то нравился. В нем была безыскусность и

надежность. Но Венедим все еще ходил на костылях: нога его вроде бы срослась,

но пока не слушалась, не держала. Он лечился на горячих серных источниках в

Агафонике, в дне пути от Петронеллы. А Вандо хотел, чтобы было по обычаю:

  жениху следовало нести невесту к алтарю на руках.

  Все складывалось настолько сурово предопределенно и неизбежно, что

сны могли оказаться этакой подсознательной аллегорией грядущего:

  :Он опоздал на секунду: засов взвизгнул. Покои матери теперь были

закрыты изнутри. Их там человек восемь, подумал Алексей отстранено. Еще трое

  -  он видел  -  сбежали по лестнице вниз. И неизвестно, сколько их на первом

этаже:

  Провал в памяти. Что-то было. Топор в руках.

  Зачем тебе такие двери, однажды спросил он, и мать засмеялась: я

женщина одинокая:

  Хорошая дубовая дверь. Хороший железный засов:

  Они не сразу испугались, нет. Ведь их было так много:

  :зарубил последнего  -  кто-то внутри холодно вел счет  -  и оглянулся.

  Дом уже было не спасти, огонь рвался из окон кухни и столовой: сунул Аникит в

руки толстой кухарке: подержи  -  а сам бросился в дым, задержанного дыхания

должно было хватить минуты на две: Апостол порывался что-то сказать, хватал

рукой, но из горла вместо звуков вырывались только красные пузыри, а потом

кровь хлынула волной, он судорожно дернулся и замер:

  Дворня стаскивала зарубленных мародеров-крайнов на задний двор, мать

распоряжалась спокойно и деловито, будто ничего не произошло, так, пустячок,

не о чем говорить: а Алексей вдруг словно закостенел. Ему помогли отойти в

сторонку, заботливо усадили в вынесенное из горящего дома кресло, дали вина.

  Он сидел и смотрел на огонь.

  Сознание остановилось. Не поток, а лужица. Льдинка.

  Великий чародей умер:

  Виновник всех несчастий последних лет  -  лежит, вцепившись в свое

мертвое горло мертвыми пальцами, а душа его проваливается куда-то,

проваливается:

  До чего же он этого боялся, несчастный мерзавец.

  Когда стало светло, мать велела заложить дорожную карету и две фуры. У

нее был еще один дом  -  в Столии.

  Часть дороги Алексею было по пути с этим обозом. Да и не бросать же

мать на дорогах без охраны:

  Только под вечер, когда разместились в старом и тесном постоялом дворе

у моста через Сухую речку, Алексей сумел почесть в себе ту мысль, что так

тревожила и не давала покоя.

  Теперь, когда Астерий мертв, можно распеленывать и будить кесаря:

  - Что?  -  Сарвил не поверил.

  - Астерий умер,  -  повторила Ларисса с дрожью в голосе.  -  Он умер

быстро и бесповоротно. От железа. Он умер. Душа его внизу, на равнинах. Он

умер:

  - Значит, скоро и мне... нам. Вы ведь пойдете со мной?

  Молчание.

  - Да:- еле слышно.

  - Теперь уже, наверное, можно сказать: это ведь вы помогли тогда

Пактовию?

  - Можно. Нет, не я. Я лишь: была при этом. Да. Только так и можно

сказать.

  Очень долгое молчание.

  - Он: знает? Догадывается?

  - Уже все равно. Никто ничего не сумеет сделать:

  - Камен! Эй, сотник Камен!

  Не сотник, а тысячник, мысленно поправил кричавшего Камен, медленно и

солидно сходя с коня и разводя руки для объятия. Улыбка лезла на его лицо, он

сгонял ее, но она все равно лезла:

  - Венедим, дружище! Какими судьбами?

  - Это ты  -  какими судьбами? Я -то здесь уже второй месяц.

  - Ну? Вот не знал, а то бы раньше приехал. Слышал, что ты уцелел тогда,

азахи рассказывали: все равно не думал, что встречу. Ну, рассказывай. Что

нового? Женишься, говорят?

  - Ну: да. Наверное.

  - Чего это ты? Не охота, что ли?

  - Да нет: Ты сам-то как? Не ранен, смотрю. Отчего же сюда приехал?

  - Пока тихо, решил подлечиться. Свежих ран не заработал, хвала

Создателю, а вот старые никак не уймутся. Тысяча моя тут неподалеку, меловой

тракт охраняет.

  - Тысяча уже, значит?

  - Слово одно, что тысяча. Если по клинкам, то три сотни полного состава

набираются да еще отдельных два десятка. Все молодежь:

  - Ну, это-то понятно. Ты остановился где?

  - В трактире: эх, как же его: а, "Зеленое яблочко ".

  - Почти рядом со мной. Это отлично. А лечиться у кого, не договаривался

еще?

  - За тем и еду.

  - Тогда я тебе порекомендую Аэллу Саверию. Сначала-то меня другая

ведима пользовала, и все без толку. Теперь же  -  ну, просто с каждым днем:

  веришь, еще дней пять назад на ногу наступить не мог.

  - А она согласится?

  - А мы попросим.

  Баня ведимы Аэллы стояла на камнях, из-под которых вытекал тоненький

ручеек. Над всем этим полушатром раскинулась крона исполинского платана, в

незапамятные времена изуродованного ураганом или молнией.

  Ведима только что отпустила молодую женщину-горбунью и присела на

скамье у входа  -  отдохнуть. Появление нового пациента радости ей не

доставило.

  - Силы на исходе,  -  сказала она просто.  -  Слишком много больных

прошло через мои руки. Каждый отнимает частичку. Не знаю, что делать. Надо

остановиться. Но как? Я осмотрю вас, Камен. Но возьму к себе лишь в том случае,

если молодые ведимы окажутся бессильны. Заходите, раздевайтесь, ложитесь на

лавку.

  В бане пахло баней  -  а еще воском и травами. Камен снял с себя

дорожный кафтан, рубаху, кожаные штаны, остался в коротких исподних. Лавка

оказалась из какого-то странного теплого и даже как будто мягкого дерева. Углы

были оглажены. Тело словно растеклось по ней, глаза затуманились:

  Он слышал, как ведима Аэлла вошла, стукнула чем-то. Потом послышался

ее сдавленный вскрик. Камен вскочил.

  Женщина стояла, тяжело дыша и прижав руки к щекам. Он не мог понять,

на что она смотрит. Плошка с полузастывшим воском:

  - Простите:- пробормотала она и выбежала.  -  Венедим! Акрит Венедим!

  Ничего не понимаю, подумал Камен. На всякий случай надел штаны и

обулся. Мало ли:

  Они вскоре вернулись оба. Теперь Аэлла взяла плошку в руки. Поднесла к

глазам.

  - Вне всякого сомнения,  -  сказала она.

  - Когда это случилось?  -  голос Венедима оказался неожиданно хрипл.

  - Недавно. Ночью или утром.

  - А: как? Непонятно?

  - В общих чертах: не от чар. Скорее, от железа:

  Венедим вдруг сжал ее в объятиях и расцеловал. Потом бросился на

Камена.

  - Да что случи: о-ох:

  - Кто-то убил Астерия! Чародея Астерия!

  - Который: прежнего нашего кесаря?..

  - Да! Да! Да!

  - Ух ты. Убил  -  железом?

  - Представляешь? Убил  -  чародея  -  железом! Это Пактовий, больше

некому:

  - Акрит Венедим:  -  тихо позвала Аэлла.

  - Да?

  - Мне нужно увидеть кесаря Светозара. Или потаинника Януария. Прямо

сейчас. Вы уж извините меня:- Камену.

  - По этому поводу?  -  звенящим голосом спросил Венедим.

  Она кивнула.

                               Глава третья.

  Проводив мать до предместий Столии, городка маленького, но пышного и

кичливого даже в такие трудные времена, Алексей направил свой путь на восток,

к монастырю Клариана Ангела. Нездоровая это была затея  -  носиться по

сельским дорогам в одиночку здесь, местах разбойных даже в мирное время, а уж

сейчас и просто опасных  -  даже для небольших отрядов. Но не было другого

выбора:

  В конце концов, мрачно подумал он, раз уж меня кто-то взялся беречь  -

так пусть бережет. Если я ему нужен.

  Наверное, этот кто-то и берег его: за всю дорогу лишь раз он видел людей:

  пожилые крестьяне бродили по заросшему полю, изредка наклоняясь и подбирая

что-то. Им не было дела до одинокого всадника. И еще раз под дамбой

полуспущенного пруда он увидел мертвую женщину. Надо было бы остановиться

и похоронить ее, но он проехал мимо и потом долго корил себя за это.

  Ангел встретил его у ворот.

  - Как долго ты шел,  -  сказал он.

  Конрад Астион проверил, хорошо ли затянут узел, потом подергал за

веревку и крикнул:

  - Тяни!

  Сам же  -  уперся шипастыми подковками сапог в сруб колодца и, помогая

тянущим, как бы зашагал вверх. Птицыны дети были ребята сильные для своего

роста, но все же недостаточно для того, чтобы просто выволочь на веревке с

сорокасаженной глубины средних размеров мужчину. Выносливости им не

хватало:

  Он был готов примерно на середине подъема остановиться, чтобы те,

наверху, сменились  -  но никакой паузы не последовало, тянули в том же темпе,

ровно. Конрад не то чтобы не заметил этого  -  просто не придал значения. Но

даже если бы он и заметил, и придал: что могло бы измениться?

  Перерезал бы веревку? Или горло?

  Зачем?

  Он сощурился от яркого света, протянул руку, чтобы ему помогли

выбраться, но рука нашла пустоту.

  Через секунду он понял: силуэты, окружающие колодец, отнюдь не

кажутся великанами. Они и были великаны  -  в сравнении с маленькими детьми

Птицы, что лежали тут же, под ногами, неубранные.

  - Добро пожаловать в ад, почтенный Конрад,  -  сказал тот, кто стоял

напротив.

  Он стоял неподвижно, и Конрад понял потом, что неподвижность эта была

нарочитая и что ему просто подарили секунду, а то и две, чтобы достать из-за

голенища нож и перерезать веревку. Но он не сделал этого, а вновь протянул руку,

и на эту руку тут же накинули ременную петлю.

  - Юно:  -  выдохнул он.  -  Я ведь нашел:

  - Знаю,  -  сказал Януар.

  После долгого затишья рейд куплы всадника Игона по тылам

противостепной коалиции произвел впечатление звонкой оскорбительной

пощечины. Три с небольшим тысячи крайнов и саптахов прошли, неуловимые, от

древнего города Фелитополя, ставшего центром расположения степняков,

пересекли Долину Роз, тихую и вытоптанную  -  а затем широким зигзагом провели

огненно-кровавую борозду, не делая различия между мирными и немирными,

женщинами и солдатами: Горели деревни, горели армейские склады, горели

поля, на которых созревал долгожданный, спасительный осенний урожай.

  Брошенные на перехват отряды гибли в засадах, попадали под неожиданные

удары, просто не находили врага, а находили угли и трупы, множество трупов.

  Это не было похоже на обычные партизанские набеги. Это было словно

жертвоприношение новому неведомому богу:

  Артемон Протасий встретился с Андроником Левкоем в ставке последнего

в азахской деревне Лабы. Азахи легче и спокойнее принимали конкордийцев, чем

простые крестьяне, а тем более стратиоты. Азаший взгляд на жизнь чем-то

отличался от общепринятого:

  Андроник расположился в пустующей половине (азахи, по давнему

обычаю, строили дома на двух хозяев, спина к спине) каменного двухэтажного

дома в центре деревни. Хозяин дома был на войне, хозяйка с детьми перебралась

в соседнюю деревню ухаживать за раненым братом. Скот на постой разобрали

соседи. Такие проблемы у азахов решались просто.

  Протасий твердо решил для себя, что будет холоден и строг, но уже через

четверть часа поймал себя на том, что испытывает доброе расположение к этому

человеку  -  и вслед за тем понял, что испытывает его давно.

  Он даже, внутренне посмеиваясь, покосился на камешек, который носил в

перстне. Камешек имел редкое свойство: он темнел, если чувствовал чары. Нет,

все в порядке:

  Просто Левкой оказался нервным и порывистым, но при этом очень

обаятельным человеком.

  Кроме того  -  это был противник, когда-то Протасием разбитый наголову.

  Такие воспоминания лишь добавляют симпатий: особенно когда противник

высказывает свое непритворное восхищение.

  Они как-то незаметно перешли на "ты".

  - Саптахи всегда отличались непредсказуемым нравом,  -  говорил Левкой,

поглаживая пальцами отполированный до блеска кусочек розового дерева в

форме бараньей почки. Так он несколько успокаивался.  -  Я, например, не понял,

почему они остались верны Степи, если степной царь, их Верховный Зрячий  -

умер. Какой-то очень сложный мотив от противного: император где-то силой, где-

то лаской привел их к подчинению, они всегда тихо кипели, но не пузырились;

пришли другие и принизили императора, а заодно очень жестоко кипение

прекратили, вторгшись при этом в чужую вотчину; и вот когда эти другие

посрамлены и отброшены, когда их верховный страшный вождь уничтожен

(потому что про мертвеца ведь не скажешь, что  -  убит, правда?)  -  саптахи

восстают против возобновления мягкого правления и переходят на сторону

жестоких усмирителей. То же и крайны:

  - Старый враг лучше новых друзей,  -  сказал Протасий.  -  Давай решим,

что будем делать. Вчера их видели в сорока верстах от Артемии. Крестьяне в

панике.

  - Нужно предложить им большую добычу: причем не обязательно, чтобы

добыча была настоящая:

  - Это как водится.

  - Тогда слушай. То ли накануне, то ли сразу после низвержения

мертвоживущего Авенезера один из ваших славов устроил степнякам большую

трепку. Он сделал несколько огневых боев: но не врытых в землю, а на

колесах:

  - Сделал? Огневые бои? Неужели  -  каменные? Их же невозможно  -  на

колесах:

  - Невозможно. Я не знаю, в чем там был секрет. Правда, не знаю. Из его

отряда уцелело несколько человек, простых солдат, и они сожгли вс", что

оставалось:

  Андроник и представить себе не мог, что хозяином второй половины

дома, где они сейчас сидят и беседуют, является не кто иной, как десятник Азар,

многое могущий по этому поводу разъяснить  -  при желании, разумеется; и сидит

Азар сейчас за этой вот перегородкой из тесаных плах и негромко, чтобы не

разбудить спящих, беседует с начальником охраны Протасия, азахом Гетаном:

  - Сам же слав отправился куда-то по своим делам,  -  продолжал

Андроник.  -  Похоже, он человек известный  -  был телохранителем прежнего

кесаря:

  - Пактовий? Так он жив?!

  - Тогда  -  был жив.

  - Да. Мог погибнуть и после:

  - Ты его знал?

  - Лично  -  нет: Мой дядька, Венедим  -  он, правда, младше меня года на

четыре  -  рассказывал, как ходил его выручать из Кузни: жуткое место. А

Пактовий  -  ничего, несколько месяцев там провел. Чародеи его посылали. Что

ему степняки  -  он и под теми молниями выжил сам и кесаревну спас:

  - Загадочный человек:- Левкой перевернул деревянную почку и стал

сандалить ее с другой стороны, где был бугорок. Бугорок придавал ему силы и

обострял ум...  -  Так вот я  предлагаю:

  Никто не знал, что около полутысячи пеших крайнов затаились в Сухой

Речке  -  заросшем ивой и ольхой высохшем старом русле Лабы, совсем рядом с

деревней. Они ждали только сигнала.

  Вождь их, жрец Темного Храма, носящий странное имя Игасий, готовился

этот сигнал дать.

  Стайка ворон взлетела с деревьев около Сухой Речки, не поднимаясь

высоко долетела до крайних домов. Здесь вороны разделились и понеслись

вообще над самой землей:

  Заскулили по дворам собаки. Но никто не догадался разбудить двух

девчушек из свиты Протасия: Живану Секунду и Ксантию Трифиллию. Ночь

выдалась тревожной, и днем им отвалили поспать.

  Алексей знал, что в серной бане следует пробыть достаточно долго, что

она для того и нужна, чтобы умерить внутреннюю скорость, уравнять с тою, в

которой жил монастырь и сложная чародейская механика монастыря: и все же

лишь большим усилием воли он сумел заставить себя не выскочить из ванны

немедленно, как только смылась дорожная пыль: Но в конце концов ему даже

удалось оторвать взгляд от водяного колеса, описавшего к тому времени полтора

круга.

  Он наконец перестал слышать только то, что движется вокруг него, и стал

слушать себя.

  Шея и плечи  -  как камень:

  Он попытался сбросить напряжение, впустить в себя тепло воды: это

был безнадежно. Он закрыл глаза и стал представлять себя студнем:

  показалось, что почти получилось.

  Но когда он чуть шевельнулся в воде, каменность вернулась, как и не

уходила.

  Появление двух здоровенных монахов в одних банных фартуках его

слегка удивило. Монахи без лишних слов выгребли его из ванны, растянули на

широкой деревянной доске и стали охаживать по спине кулаками и пятками.

  Удары были гулкие. Алексею почему-то казалось, что бьют совсем не его, а кого-

то рядом.

  Потом то, что из него получилось, монахи сбросили обратно в воду. Вода

за это время стала прохладной и очень соленой. Алексей в ней всплыл.

  - А теперь вот так,  -  подал голос один из монахов, подавая Алексею

выточенную из кости короткую дыхательную трубку с загубником и прищепку для

носа.  -  Умеешь?

  - Приходилось:

  - И глаза залепим, и уши:

  - Глаза-то зачем?

  - Так надо. Без этого действо неполно: И  -  не шевелись, понимаешь,

слав?

  - Постараюсь как-нибудь:

  - Мы-то рядом будем, так что  -  не бойся:

  Он не собирался бояться. Сначала это было даже приятно. Руки и ноги как

бы растворялись в воде, понемногу исчезали. Сначала локти и колени, потом

кисти и стопы. Дольше всего держались подушечки пальцев:

  Потом остался только затылок, который все еще тупо ломило, и язык.

  Язык касался зубов, выступов загубника, н"ба  -  и только это подтверждало

подлинность тела.

  Темнота медленно преображалась. В ней обнаружилась ячеистая

структура: как у пчелиных сот, но сложнее. Из каждой ячейки смотрел, сам

оставаясь невидимым, глаз. Они знали вс": и что-то еще.

  Под этими взглядами Алексей перестал существовать. Но это было даже

не страшно. Просто  -  никак.

  Потом на том месте, где раньше было горло, он обнаружил железную

дверцу с кольцом. Он потянул за кольцо, и дверца откинулась. За дверцей

начались ступени вниз.

  Он спустился  -  было ступенек тридцать-тридцать пять, некоторые

поскрипывали, некоторые опасно подавались под ногой, как весенний лед,  -  и

оказался в небольшой и совершенно пустой комнате с низким серым потолком и

стенами неопределенно-зеленоватого цвета. Комната не имела углов, все было

закруглено, даже стык пола со стенами. Под закрытой дверью кто-то спал на

драном матраце, завернувшись с головой в толстое одеяло. У стены рядом с

высоким узким окном стояли штабелем несколько картонных коробок с

непонятными, но чем-то знакомыми надписями. На подоконнике, скорее

напоминающем полукруглый столик, разложенные по серому полотенцу,

сушились  -  сушились?  -  части механизма: похоже, что оружия.

  Пахло бензином, щелоком  -  и чем-то еще, совершенно незнакомым.

  Алексей подошел к окну. Оно выходило на глухую торцевую стену

высокого дома. Две трети стены занимал обтрепанный и обсыпавшийся портрет

красиво зачесанного мужчины с тонкими капризными губами и очень

выразительными темными грустными глазами, даже сейчас притягивающими

взгляд; позади него проступал контур какого-то вычурного строения, а на груди

поддельным золотом сверкал крест: кольцо с четырьмя широкими лопастями:

  Крест Велеса.

  Слева что-то произошло. Алексей повернул голову. Только ветви высоких

пирамидальных тополей с редкими недооблетевшими листьями, за ними -

довольно далеко - высокая темно-зеленая стена, странно поблескивающая, как

будто камень слегка прозрачный, верх же стены матово-черен: и вдруг из-под

ветвей и листьев начала проступать рука. Громадная синеватая кисть. Ветви и

деревья, и далекая стена за ними - оказались как бы нарисованными на мокрой

марле, эту руку теперь облегающей:а потом и стена комнаты:

  Пальцы руки мелко вздрагивали, отдергивались от чего-то. Все залило

густым влажно-желтым светом.

  - Давай-давай, слав, выплывай:

  Он сел. Сначала  -  невесомый и бестелесный. Потом  -  начал чувствовать

себя, воду, дно ванны. Желтые и черные пятна соткались в двух монахов.

  - Дал"ко же ты сбегал:

  Алексей встряхнулся, покачал головой. Опоили, подумал он неуверенно.

  Запах серы был остр и свеж.

  Ему помогли облачиться: белые просторные штаны, белая рубаха до

колен. И деревянные, и каменные полы в башне казались странно теплыми:

  Будто живыми.

  В круглом зале его встретили. Знакомый ангел; маленький костистый

настоятель Иринарх, прямой, как палка; сидящий на корточках то ли мальчик, то

ли старичок:

  Посреди зала высился прозрачный голубой купол.

  - Брат Фортунат рассказал мне о встречах с тобой,  -  заговорил Иринарх.  -

Похоже, у тебя особая участь. Об этом мы поговорим после, а сейчас  -  ты волен

задавать вопросы. Не мне, а миру. Богур поможет тебе.

  Мальчик-старичок с готовностью кивнул.

  - Но спрашивай быстрее,  -  предупредил Иринарх.  -  Ты слишком долго

шел.

  Живане снилось вновь, что она падает. Падает с огромной высоты на

близкую землю, но земля будто бы расползается в стороны, оказываясь дальше,

это обман зрения, но вот сейчас, нет, опять далеко, опять падать и умирать, ну

же:

  Она уже даже не кричала, просто дышала судорожно.

  - Бедные девки,  -  сказал десятник Азар, в чьем доме и расположилась

свита Артемона Протасия.  -  Их-то уж зачем было трогать? Я понимаю, мужики. Ну

ладно, отроки. А этим ведь  -  рожать, с мужьями ладить. Зря.

  - Прав ты, брат,  -  ответил Гетан, начальник стражи Протасия. С Азаром он

состоял в каком-то настолько далеком родстве, что и названия у него не имелось,

но с ранней юности, с отроческой службы, они крепко подружились и иначе как

братьями себя не считали.  -  Может, и вспаниковали тогда излишне, в самом

начале. Жалко девок. Вот эта, черненькая, что стонет, на Кипени в самой гуще

была и спаслась чудом: глаз там оставила. Про семью ее ничего не известно, в

Ирине жили. У рыженькой  -  две сестры погибли: одна там же, на Кипени, при

кесаревне состояла, вторая  -  из Бориополя не вышла: Гнилое дело  -  за такими

спинами хорониться. А с другой стороны взять:

  Рыженькая, про которую только что говорили, вдруг резко села. Глаза ее

были безумны.

  - Вот он!  -  она показывала рукой в дальний угол.  -  Да вот же он!

  Азар и Гетан оглянулись. И показалось обоим, что каменная добротная

стена дома прогнулась внутрь странным глянцевым тяжелым пузырем, похожим

на дрожащий студень, вываленный из миски: это длилось секунды две, от силы

три  -  а потом стена вновь стала каменной и прочной.

  Азар почувствовал вдруг, что его трясет. Он посмотрел на брата. Лицо

Гетана было в бисеринках пота.

  Живана поднималась с лежанки медленно, будто ей приходилось саму

себя собирать по частям. Повязка сползла, открывая жуткую яму.

  - Звери,  -  хрипло сказала она.  -  Здесь звери:

  В руках у Ксантии уже был лук. Она натянула и выстрелила так быстро,

что Азар не поверил глазам. Так мог стрелять опытный охотник: А когда он

перевел взгляд на то место, куда ударила стрела, то не поверил еще больше:

  лишь треть древка торчало из каменной стены, а глянцевое пятно вокруг

судорожно дергалось и сокращалось, окрашиваясь черным и алым:

  Выстрелила Живана. Что-то невидимое тонко завизжало в темном углу.

  - Зосрачь богоми!  -  Гетан тонким кривым мечом рубанул по пузырю,

вспухшему рядом с дверью.  -  Что же это:

  - Девки, вперед!  -  крикнул Азар.  -  А то перебьют наших стратигов!.. как

слепых котят:

  Ксантия успела натянуть сапожки, Живана бежала босиком. Вс"  -  рядом.

  За углом. В пяти шагах. Выйти и войти. Пыльный вихорек через двор, свист

стрелы  -  и что-то большое, больше волка, с воплем боли и ужаса  укатывается

под забор в крапивы. Хрип.

  Дальше. За угол.

  Мертвый азах, мертвый азах, мертвый солдат. Разворочена грудь.

  Дальше.

  Бег во сне. Или в воде.

  Дрожь, сотрясающая не тело  -  самою душу. Неслышимый скрежет.

  Высокое крыльцо. По ступеням еще шевелящиеся: кто? или что? Будто

большие комки водорослей, выброшенные на берег штормом:

  В сенях еще один мертвый солдат, поперек его  -  мертвый зверь. Дверь в

комнаты распахнута.

  Там  -  чародей Эфрон, раскинув руки, стоит у стены. Его поддерживают

справа и слева, а конкордийский сотник коротким копьем брезгливо тычет во что-

то возле двери, под стеной: тычет и отскакивает. Стряхивает с лица алые

брызги.

  - Успел чародей:- шепчет Ксантия.

  Чародей успел. Тут и там из стены свисают те, похожие на комки

водорослей. Вмерзшие теперь в камень.

  - Это мы,  -  Гетан.

  Сотник кивает. Кажется, не в силах говорить.

  - Надо усилить посты,  -  слова Гетана падают, словно камни в глубокую

бочку.  -  Сотник Урия:

  - Д-да. Сейч-час.

  Он поворачивается и уходит вглубь комнат, и там слышится невнятная

речь.

  - Останетесь здесь,  -  говорит Гетан лучницам.  -  Даже будут гнать  -  не

уходите. Ясно?

  - Ясно:  -  это Ксантия.

  Живана молча натягивает повязку на пустую глазницу.

  Чародея отводят на лавку. Он садится и откидывается, тяжело дыша.

  Гетан поворачивается и уходит. На пороге спотыкается, словно забыл что-

то: нет. Бежит дальше.

  Надо усилить посты:

  Две вороны проносятся над самой землей, взмывают над забором и

пропадают.

  - Ко: мандуй:  -  выкашлял Левкой.  -  Аггей: поможет:

  Он стоял на коленях, держась за грудь, и исходил рвотой. Кажется, одно

из чудовищ зацепило его. На какой-то миг Протасий замешкался. Но в комнаты уже

вбегали лекарь и адъютанты.

  Высокий тысячник с костистым лицом стоял у входа. Аггей Полит,

начальник штаба. Один из немногих выживших в сече у предместий Порт-Ирина:

  - В вашем распоряжении, стратиг,  -  он щелкнул каблуками.

  - Идемте на крышу.

  Над высокой коньковой крышей возвышалась еще и башенка, так что вид

открывался знатный.

  - Где они могут укрываться?  -  спросил Протасий.

  - Скорее всего, за речкой, вон в той дубраве,  -  показал Полит.  -  Там

можно спрятать десять тысяч конных. Другое дело, что атаковать они не смогут:

  хотя речка и мелкая, но то, что кажется прибрежным лугом в излучине, на самом

деле топкое болото. Они могут этого не знать:

  - :или знать тропы. А еще какое место?

  - Овраги. Вернее, бывшие русла. Их два. Вон там и вон там. Кустарник и

редколесье. Конным не спрятаться  -  да и не пройти, очень сыпучие и крутые

склоны. Только пехота россыпью.

  - Пехота россыпью. Какие у вас силы?

  - У вас, стратиг. Две полные сотни гвардии и сорок всадников. И:

  - И тридцать моих. Понятно:

  Он зажмурился, пытаясь сообразить: а не найдется ли неожиданного хода,

происходящего из самих обстоятельств? Враг то ли справа, то ли слева,

численность неясна, позади река и болото, уходить  -  значит, обречь на гибель

всю эту деревню: и нет времени ни на что.

  Это понимание: что времени нет, что атака начнется вот-вот  -  было

ясным и четким.

  - Всем  -  на базарную площадь,  -  скомандовал Протасий.  -  Включая тех,

что в караулах.

  - Понял,  -  кивнул Полит. В глазах его Протасию померещилась усмешка.

  Биться на улицах издревле считалось дурным тоном. Но на мнение

штабных лощеных офицеров Протасию всегда было наплевать.

  Крайны накатились и откатились, унося убитых. Это они молодцы,

подумал Азар, пытаясь стереть пот со лба кольчужным оручием. Тут им в

доблести не откажешь:

  Он бился вместе со стражниками Гетана, оборотясь к короткой боковой

уличке, ведущей от базарной площади к малому общественному току. Во времена,

когда молотьба кончалась, там каждый вечер устраивали представления. Деревня

не имела своего театра, и не потому, что азахи презирали комедиантов  -  такое

говорили про них зря,  -  а просто как-то не сложилось. В душе любой азах

оставался кочевником: Будучи помоложе, Азар мог бы вызвать на перепляс

любого, даже городского танцора. Последние годы он только пел. У него оказался

неожиданно выразительный баритон.

  Оглядываясь, он видел башенку своего дома  -  строил сам, своими

руками, терпя смешки соседей,  -  и на ней  -  стратига Протасия и двух девочек-

лучниц. Не знаю, как дело обернется, подумал он неожиданно и ожесточенно, а

вот если уцелеем, возьму эту черненькую одноглазую в дочки:

  Когда он оглянулся в очередной раз, Протасия на башенке не было.

  Только девочки.

  Значит, сейчас начнется:

  Какой-то общий выдох пронесся над союзниками. Азар стоял с краю и не

сразу увидел то, что видели солдаты, развернутые фронтом к главной улице,

широкой главной улице азашьей деревни.

  Крайны приближались; но их даже не было видно за спинами жителей:

  - Не стрелять!  -  зачем-то крикнул тысячник Аггей Полит.

  Кто бы смел выстрелить:

  - Гетан!  -  шепотом (иначе почему-то не мог) позвал Азар.  -  Дай мне

пятерых.

  Тот, не оборачиваясь, покачал головой.

  - Тогда я сам:

  Он пригнулся и бросился бежать к своему дому  -  за спинами стоящих.

  Потом он услышал догоняющие шаги. Двое.

  - Гетан послал?

  - Да:

  Двоих мало, подумал он. А я что-то хотел суметь в одиночку?..

  Три пушки  -  малость поменьше тех, что делал слав Алексей, и не из

лиственницы, а из граба,  -  сохли сейчас под застрехой. Пусть до корыта с

колесами руки так и не дошли: но Азару пришла в голову одна хорошая мысль.

  - Ты понесешь две,  -  на плечи одному из стражников, который казался

покрепче.  -  Ты  -  одну. Я впереди и налегке. Не отставать.

  - Дядя Азар!..  -  та самая, черненькая, лук наготове.  -  Я с вами!

  - Не сметь! Не сметь уходить с поста!

  - Да тут уже никого:

  Некогда спорить, счет на секунды. Азар схватил со стены плетеный

кожаный аркан, бросился через сад, мимо коровника, через задние ворота  -  на

окаемную дорогу. Вроде бы никого. Направо, до ворот Асианы, вдовы сотника

Душана. Знакомых таких ворот: а теперь наискось, через детскую поляну с

маленькой железной каруселью, предметом зависти всех деревенских

ребятишек: Ржавеет карусель, год как нет на свете детишек Асианы.

  Мокрая хворь забрала.

  Скорее сюда!

  Нет у Асианы забора с соседом Ипатием, лишь легкая загородка, чтобы

козы не шастали. А Ипатий живет как в лесу, деревья вокруг дома густо, да не

плодовые, а сосны. Поэтому хвоя на земле толстым слоем.

  Под Кипенью обеих ног лишился Ипатий и в доме еще не появлялся с тех

пор, где-то в лазаретах пропадает:

  Из ворот  -  через улицу  -  в ворота старосты Виталия. Просторен его

двор, а дом приземист и тесен. Зато  -  почти неприступная крепость. Окна-

бойницы запечатаны изнутри, к двери прямо не подойдешь, лишь через

коленчатый дворик. А у дальних ворот, выходящих именно на центральную улицу

  -  то, что нужно:

  Крайны!

  Лезут через забор. Через боковой забор:

  Дальше вс" было очень быстро и просто. Сабля сама взлетела и

опустилась  -  и пресекла путь не успевшего изготовиться к защите рыжеусого

крайна, тут же другой схватился за живот и сел, между пальцев торчало оперение

стрелы. Но их оставалось еще шестеро:

  Ничего не боялся Азар больше, чем погибнуть в этой сече. Потом уже

понял, почему: подумают, что сбежал. И  -  черненькая девка одна против них

останется: Была эта мысль, была, именно такая: одна против них: помнил он

это потом долго, что  -  была. Может, не подумай он тогда так, не пали бы один за

другим молодые стражники Гетана: только что были, и  -  нету обоих. Бросились

на помощь очертя голову:

  Но и гибелью свой, легкой и будто бы зряшной  -  отвлекли они врагов,

оттянули чуточку на себя, разорвали такт движений стали, да тут еще и стрелы  -

сунулся на колени тот крайн, что зарубил обоих и снова ближе всех к успеху был,

наседая на Азара, рубака опытный и коварный, со своим особым махом: сунулся

на колени, стрела в ухо вошла, глаза его сразу побелели  и остановились. И Азар

не упустил миг замешательства у врага, и стало их четверо  -  половина от тех, что

было, и их самих  -  тоже половина.

  Но не числом определялись силы и не вполне умением даже  -  потому что

двое оставшихся крайнов глазом косили на забор, явно намереваясь дать тягу. А