а  

                         Ира Андронати, Андрей Лазарчук

                               Сироты небесные

     Анонс

     Колония  землян,  затерянная на  далекой планете.  Колония людей,  которым

неоткуда ждать помощи — потому что связь с Землей бесследно утрачена.

     Надо — выживать. Надо — учиться жить заново.

     Но  —  даже  в  страшных снах  не  снилось «сиротам небесным»,  какую роль

предстоит им сыграть в грядущей войне человечества и «чужих».

     На  самом  деле  чёрную кошку  в  тёмной комнате найти чрезвычайно легко —

особенно если ты мышь.

     Я. Дворжак

     Пролог

     Корабельный день 1374-й, то есть примерно 1 сентября 1984 года.

     Разбудили пинком.

     Тяжело и паутинно-липко что-то снилось,  выдраться из этого не удалось,  а

просто в  паутине возникла фиолетовая муть корабельного трюма и  вонючее месиво

тел — все двери и перегородки поднялись,  пространство распахнулось, — и звуки,

как обычно,  гасли,  оставив после себя только шипение и шерстяной шорох, будто

сплелись и не могут разобраться множество мохнатых раздражённых пауков...

     Потом Олега пнули ещё  раз,  плеснули водой в  лицо и  рывком поставили на

ноги,  и  тогда он понял,  что в мире что-то по-настоящему изменилось.  То есть

стояла  всё  та  же  фиолетовая полутьма,  в  которой далёкие предметы казались

невозможно резкими,  а  близкие теряли контуры и  пропадали вовсе.  Все куда-то

рвались,  с беззвучным ором, как рвались уже не один раз, приходя в исступление

от однообразия,  готовые хотя бы и  на смерть — лишь бы что-то переменилось;  и

как всегда в  дни бунтов,  включалось подавление звуков —  и  в  этом проклятом

шорохе потрескивали слабые белые искорки «прижигалок»...  Проклятье,  он не мог

проснуться,  всё было как всегда,  его тряс за грудки Ярослав и лупила по морде

Ленка,  очнись,  очнись,  очнись же!  — а он всё падал обратно на нары, ноги не

слушались.

     Пол под ногами провернулся и  ухнул вниз,  все повалились,  а Олег наконец

пришёл  в  себя.  Иллюзия  падения,  испуг,  он  всегда  боялся  высоты...  это

подействовало, как понюшка нашатыря.

     Он снова был.

     Лёгкий и прочный, словно скрученный из пружинной проволоки.

     И голова ясная, слишком ясная, пустая, потом это пройдёт, он знал.

     На полусогнутых,  расставив руки и чуть склонив голову, он балансировал на

палубе,  уходящей из-под  ног;  её  корежило и  выкручивало,  как хлипкий плот,

угодивший в бурю.

     Он удерживался, он крепко стоял, как будто от этого что-то зависело.

     Потом стало тяжело, ещё тяжелее, и он сел, не удержался, лёг.

     Вдруг  загорелся  свет.  Это  было  не  дневное  освещение и  не  вечерняя

подсветка — а зеленоватые волны, медленно бегущие по воздуху сверху вниз.

     Воздух стал полосатым.

     Потом прекратился шорох глушения,  и  в уши врезался многоголосый крик.  ,

Можно встать.

     Можно встать. Палубу уже не качает, но кажется, что она чуть наклонена.

     — ...финиш! — это кричал Ярослав. — Финиш, финиш, финиш!

     И Ленка прыгала рядом.

     И  вдруг голова раздулась,  как воздушный шарик;  дикой болью пробило уши.

Воздух рванулся, что-то полетело и закружилось.

     Снова крики.  А потом Олег увидел,  как упали барьеры, отгораживавшие трюм

от центрального отсека.

     Словно днище исполинской закопчённой кастрюли,  висел вверху мостик. Трапы

были  убраны,  на  тонком  ободке галереи стояли несколько пилотов в  голубом и

смотрели вниз.  Вокруг  мостика  отсвечивали огромные тёмные  выпуклые линзы  —

катера.  В  одном из них его привезли сюда,  беспомощного и вялого,  как снулая

рыба.

     Почти все нары тогда ещё были пустыми...

     Зелёные волны света сбегали оттуда,  омывали весь громадный,  как стадион,

трюм и  сходились в  самом низу.  Там  зияло чёрное отверстие люка —  открытого

настежь, Он был огромен, этот люк.

     И настала тишина. Кто-то плакал, но это не считалось.

     Три тысячи сто двадцать четыре человека молча смотрели в пятно черноты.

     Удар сердца. Ещё удар.

     Потом снова начался ужас.

     Врубили сирены — не слишком громкие,  их можно было переорать, но — нельзя

было пересилить нагнетаемый ими ужас.  Разве — удавалось какое-то время держать

себя в руках...

     Потом  по  проходам  между  нарами  побежали надсмотрщики в  сером,  грозя

«прижигалками»,  люди  хватали  пожитки,  неслись  к  люку.  Спокойно,  говорил

Ярослав, он сгрёб Ленку, она молча билась, спокойно, мы дома, уже дома...

     Олег выволок из-под нар их общий с  Ярославом мешок.  В  числе прочего там

лежал  маленький нож,  выточенный из  подвернувшейся во  время очередного бунта

полоски тёмного металла.

     У  Ленки пожиток не было:  с месяц назад всё украли.  Пытались искать,  но

ничего так и не всплыло.

     Ближе к  люку двигались уже в  плотной толпе,  всё медленнее и  медленнее.

Кто-то упал. Подняли, понесли. Олегу попало «прижигалкой» — в задницу, на самом

слабом уровне, и следа не останется — но всё равно: заныло в боку, в плече, под

сердцем, — напоминая о событиях прошлого лета...

     А  потом  —  пахнуло в  лицо  холодным,  почти  морозным воздухом.  Сирены

замолкли, но от этого стало страшнее.

     Олег ещё запомнил, как спускались по трапу. Потом — вспыхнул молочно-белый

непрозрачный свет...

     Прошёл год.

     Потом ещё год.

     Потом прошло десять...

     Олег встал. Тело слушалось,-но не точно, забывчиво, с запозданием.

     Тьма была та, от которой за прошедшие годы отвыкли: чёрная. Прямо и высоко

горел лохматый беззвучный и бесцветный огонь.  Изредка от него отрывались искры

и падали вниз.

     Шёл медленный, редкий и очень тёплый — парной — дождь.

     Олег повернулся к  огню спиной.  Перед ним открылось поле сражения:  земля

была устлана телами.  Местами плавали клочья тумана.  То  здесь,  то там кто-то

понуро бродил между телами.

     Сначала по рукам,  а потом по ногам побежали мурашки.  Он захотел лечь, но

не лёг.  Земля была покрыта густой полёглой травой,  но почему-то казалось, что

ложиться нужно в вонючую липкую грязь.

     Потом,   будто  по  неслышной  команде,   лежащие  зашевелились  и   стали

подниматься.   Они  двигались,  преодолевая  незримое  сопротивление,  разрывая

невидимые путы. Встающих было много, очень много...

     Олег понял,  что всё это время сдерживал дыхание. Можно сказать, вообще не

дышал.

     Воздух наполнил и разорвал ему грудь.  Воздух пах землёй и водой, травой и

старыми листьями — как в Крыму поздней осенью.  Им нельзя было надышаться. И он

пьянил наповал.

     Кто-то неуверенно крикнул: «Ура...»

     ...Они обнимались со всеми подряд и что-то кричали,  и кто-то плакал.  Они

охрипли от  смеха и  кашля.  Огонь в  небе погас,  но  тут же  что-то хлопнуло,

свистнуло,  и  другой огонь  повис в  другом месте.  Потом к  Олегу протолкался

Стасик Белоцерковский,  кажется, самый младший из захваченных — если не считать

совсем уж маленьких, родившихся на корабле.

     —  Олег Павлович,  Олег Павлович!  —  он хватал Олега за рукав,  отпускал,

снова хватал. — А Елена Матвеевна? Её не видели? Очень нужно!

     —  Что стряслось?  — с трудом спросил Олег;  горло уже с трудом пропускало

звуки.

     —  Вот!  —  Стасик разжал кулак.  На  ладони лежали смятые листья.  —  Там

дерево. Я подобрал...

     Олег непослушными пальцами взял один листик.  Расправил.  Поднёс к глазам.

Было мало света.

     — Дуб, — сказал он, ещё не веря себе.

     —  Я тоже подумал,  что дуб,  — прошептал Стасик.  — Около нашего дома рос

дуб. Я вроде бы помню, какие листья...

     — Что там у вас? — хрипловато спросила Ленка, подходя.

     — Для тебя, ботаник, — сказал Олег. — Дуб?

     Ленка взяла листик. Долго всматривалась.

     — Наверное,  — сказала она.  — Дубов много... разных. Какой-то из них. Да,

наверняка дуб. Или чёрный, или каменный.

     — Каменный, кажется, растет в Америке, — с сомнением сказал Олег.

     — Родом из Америки, — поправила Ленка. — А потом развезли повсюду.

     — То есть — мы на Земле?

     Ленка,  закусив губу,  кивнула. Потом бросилась Олегу на шею. Она ревела —

как всегда, беззвучно.

     Зато  Стасик  издал  вопль,  подпрыгнул на  два  метра  вверх,  размахивая

кулаком, и помчался сквозь толпу:

     — Земля! Земля! Это Земля!!! Мы на Земле!!!

     Его хватали, он вырывался, бежал дальше... Олег почувствовал, что не может

больше дышать, и закашлялся.

     —  Тут это...  —  Ярослав похлопал Олега по  спине.  —  Не всё так просто,

по-моему...

     — Что? — Олег повернулся к нему, продолжая крепко держать Ленку.

     — На огонь не смотри только... а вон туда. Видишь?

      Олег поднял голову. Проследил направление Ярославовой руки.

     Небо,  похоже, было закрыто сплошными облаками. И в одном месте эти облака

словно  бы  набухли  горячей  артериальной кровью.  Слева,  довольно далеко  от

красного пятна, облака обрывались — кровавой неровной полосой.  

     Эта полоса перемещалась, и скоро невидимое светило откроется...

     — Луна? — сказал Олег, не веря себе сам.

     — Никогда не видел, чтобы такая красная...

     — Если только...

     — Да.

     Это была одна из самых популярных, самых обсуждаемых тем: их взяли с Земли

в  преддверии атомной войны — чтобы потом вернуть обратно:  заселять опустевшую

планету.  А Луна красная — потому что в воздухе всё ещё много поднятой взрывами

пыли...

     Сколько же лет прошло здесь, пока они летали?

     Олег смотрел в  небо и видел,  что что-то там неправильно,  чего-то там не

хватает, но никак не мог понять чего.

     — Мальчики?

     Ленка сказала только это, а потом посмотрела на небо и замолчала.

     — Нет звёзд, — вдруг понял Олег.

     —  Нет звёзд...  — повторил,  как эхо,  Ярослав.  Теперь многие смотрели в

небо. Красная полоса накалилась, и на землю от каждого ложились уже две тени.

     — Сейчас... — прошептала Ленка.   

     Сдёрнуло занавес, и в глаза ударил яркий рубиновый свет.

     Это не Луна, подумал Олег. И не звезда. И уж точно не планета...

     Не точка. Отчётливый маленький кружочек — как копейка с десяти шагов.

     И  — очень яркий свет.  Яркий красный свет.  Стало почти светло — светлее,

чем в полнолуние.  Но,  словно в фотолаборатории,  когда включён фонарь, вокруг

остались два цвета: чёрный и красный...

     — Может,  это какой-нибудь космический прожектор? — тихо сказал Ярослав. —

Лазерный? Цвет такой же... Остался... с тех пор...

     Олег выставил ладонь, прикрыл светило. Долго всматривался в чёрное небо.

     —  Не знаю,  — сказал он наконец,  — прожектор или что — а звёзд все равно

нету. Ни одной. Так не бывает, понимаешь?

     — Понимаю... не понимаю... А как же тогда дуб?

     — Не знаю,  брат.  Но с Земли обязательно должны быть видны звёзды.  Небо,

видишь, чистое...

     — Ребята,  мальчики...  — сказала,  сглотнув,  Ленка.  Она уже не смотрела

вверх.  — Потом разберёмся,  где мы,  ладно? Я так думаю, не могли же нас здесь

бросить совсем без ничего. Пошли поишем...

     Глава первая.

     МАЛЕНЬКИЕ ПОДВИГИ

     31-й земной (44-й местный) год после Высадки,  11-го числа 4-го месяца,  —

по расчетам, январь 2015 года на Земле.

     В жизни всегда есть место маленьким подвигам...

     Артём  дёрнул за  верёвочку,  и  кукушка заткнулась,  проклятая гадина.  В

последние секунды сна  она  успела  ему  присниться,  голенастая,  голошеяя,  с

выпученными  глазами   и   огромным   разинутым  клювом,   чёрным   снаружи   и

пожарно-красным внутри. Из уголка клюва свисало какое-то тряпьё...

     Подумать только,  мать  называет маленькими подвигами мытьё полов,  вечное

латанье дыр на  коленках,  походы на  торжки или тупую зубрёжку не используемых

никогда русских слов! А встать до рассвета? — и ведь не на рыбалку и не в школу

даже...

     Артём сел  и  только потом открыл глаза.  За  окном чуть-чуть  серело.  На

подоконнике стояла  кружка  с  водой.  Он  сделал  несколько  глотков  и  почти

проснулся.

     Свежая,  ещё не надёванная после стирки рубашка была жёсткой и  хрустела —

со  шмотками из  птичьей кожи всегда так,  а  не  кожаные вещи носили только по

самым большим праздникам. Уж слишком много возни с этим болотным льном...

     Братцы,  разумеется,  никаких кукушек не  слышали.  Артур дрых на  животе,

спинав покрывало в ноги и засунув голову под подушку.  Тощая спина его вся была

в пупырышках. Спартак, как всегда, спал основательно, на правом боку, одна рука

под  щекой,  другая вытянута вперёд и  сложена в  рыхлую фигу.  Артём с  минуту

раздумывал,  как ему поступить,  и наконец просто,  без затей,  дёрнул обоих за

ноги.

     Артурчик,  отдадим ему должное,  мгновенно моргнул,  встал на четвереньки,

встряхнулся по-собачьи и  потянулся за штанами.  Спартак перевернулся на другой

бок  и  спрятал  фигу.  Пришлось поливать его  тонкой  струйкой,  потом  давать

глотнуть, потом отвечать на идиотские вопросы...

     Шустрый Артурчик тем временем просочился на кухню,  к  сковородке,  и,  не

разогрев, громко сожрал самую толстую мясную палочку. Спартак пошёл на звук, по

дороге просыпаясь.  Артём свернул все три постели,  чтобы мать не  ругалась,  и

стал проверять рюкзаки. От братцев всё равно толку не будет, пока не пробегутся

по утреннему холодку.

     Сырные  лепёшки,   бутылки  с  водой,   масляные  ягоды,  огневик,  старый

фонарик-жужжалка,  свёрнутые подстилки и одеяла,  два ножа,  топор,  лопатка. В

Спартако-вом рюкзаке бутылок оказалось не две, а три: свои и Артурчикова. Артём

не  стал  заводиться,  но  для  справедливости переложил от  Спартака к  Артуру

свёрток с карабинами и прочим крепежом.  Воду по дороге выпьем,  а железо так и

придётся переть до конца. Хитрожопость должна быть наказуема.

     Четвёртый этаж —  штука замечательная.  Дальше него от  ям-ползунов только

пятый,  но на пятом по ночам неприятно трещит остывающая шляпка-крыша,  а  днём

жарко и потолок то и дело идёт волнами.  А выше пятого этажа дома почти никогда

не  дорастают!  Кто не  дураки —  все живут на  четвёртом или на третьем,  хотя

подниматься долго и  неудобно,  по  винтовой-то лестнице,  пришпиленной к  телу

дома.  Зато  спускаться можно  быстро —  пять  площадок,  шесть веревок,  шесть

стремительных скольжений  (и  лучше  не  думать,  что  потом  скажет  мать  про

охломонский вид).

     Артурчик  натянул  рукавицы  и  усвистел вниз  первым,  Спартак  спросонок

потопал по ступенькам,  а  Артём чуть задержался — проверить,  не поменялось ли

что на привычном маршруте, и посмотреть на город.

     Его уже с год мучил какой-то неформулируемый вопрос.  Например,  их учили,

что города должны быть совсем другими — с проспектами,  площадями,  светофорами

(«Улицу переходят на  зелёный сигнал светофора» —  «А  зачем её  переходить?»),

перекрёстками,  фонарями...  Тему «Земной город» он сдал на пять с  плюсом.  Но

любил он —  этот:  и  кривые танцующие дорожки,  высоко поднятые над землёй,  и

чёрные вогнутые шляпы крыш с неровными краями,  и разноцветные тела самих домов

с  гроздьями жилых камер,  и  ночные лиловые огоньки,  и  мелкие беглые дождики

днем. Только иссиня-чёрные пятна, что разрастаются вокруг ползунов, он старался

не замечать,  как бы ни талдычили в  школе,  что,  если соблюдать осторожность,

ничего страшного не случится...  вроде как переходить дорогу на зелёный! Да-да,

подхватывал  обычно  дед,  человек,  переходящий  улицу  на  зелёный  свет,  до

последней секунды верит в справедливость...

     Или взять календари.  Зачем стараться все даты переводить в земные, если и

долгота дня другая,  и дней в году меньше,  и вообще... Но сказано: «Надо», — и

сидишь, бьёшься с этими вычислениями...

     Дед не верил ни в вычисления,  ни в справедливость,  ни в зелёный свет, но

это его не спасло:  ползун оказался молодой, синяк вокруг ямы не набрал силы...

да и дед не сразу признался, что вляпался. Потом уже стало невозможно скрывать,

приехали санитары и увезли деда в богадельню. И всё.

     Сейчас по  маршруту ничего проблемного не  было видно.  Хотя это  вовсе не

значит,  что там ничего проблемного не было. Но, как говорил тот же дед, веника

бояться — бани не видать.

     Артём догнал братов и зашагал первым.  К дому Михеля путь был короткий, но

извилистый:  обогнуть по  задам торжки,  потом по новой подвесной эстакаде —  к

насосной станции,  и  уже  от  неё  вниз,  мимо  Мемориального дома и  направо.

Мемориальный сейчас закрыт,  потому что тётя Лёра на  заработках в  деревне,  а

больше никому там работать не положено.  Ну и ладно. Это первые разы интересно,

а потом — всё знакомое и скучное. Потрогать-то всё равно не дают...

     Между палатками торжков,  где  огоньки были поярче,  уже начали собираться

ирои из  компашки Стрельнутого.  Со Стрельнутым братья не то чтобы дружили,  но

приятельствовали.  Звали его так за  попытку изобретения пороха.  Он вообще был

любитель всяких забав с огнём.

     —  Привет,   мушкетёры!  —  заорат  Стрельнутый  по-русски  и  подпрыгнул,

старательно взмахнув косичкой —  довольно толстой и  длинной.  Все ирои сегодня

были при косах — такой уж день.

     — Привет, саблезубы! — помахал рукой Артём. — Берегите скальпы!

     Стрельнутый заржал,  и остальные ирои дружно подхватили. Кому-то из них не

удастся доносить косичку до  завтрашнего утра?  Чью —  прибьёт фермер на ворота

или засунет за пояс охотник?

     И тогда — весь год отращивай новую...

     Тех,  кто терял косички два,  три,  четыре раза —  называли жувайлами.  Не

сказать,  чтобы их не считали за людей, но... в общем, это осложняло жизнь. Вон

они, тоже собираются, человек тридцать. В основном, конечно, местные, но есть и

несколько землян,  из передельщиков.  И,  как всегда, рядом чокнутый поп Паша с

огромным медным крестом на впалом животике.  Что-то бормочет,  а  эти расселись

полукружком и слушают.  Пашу никто никогда не обижает, хотя часто он ведёт себя

вызывающе.   Ему  всегда  всё  понятно,  и  он  злится,  что  другим  требуются

объяснения.

     — ...а ты покайся,  ты не спорь, ты покайся и всё тут. Он как сказал — Мне

отмщение, и Я воздам. Мне вера — и Я воздам. Мне хула — воздам сторицей. Теперь

понял? Молчи, не сбивай. Котел с огня снят, а каша преет. Вникай. Теперь ты...

     Хотелось подойти и послушать,  но, во-первых, Ми-хель уже, наверное, ждал,

а  во-вторых,  среди  жувайлов-местных  толкался Тугерим,  похожий  на  монгола

туповатый парень,  имевший на  Артёма зуб.  С  одной стороны,  сегодня вроде бы

опасаться нечего — ирои и жувайлы прошли очищение, всех простили и всё такое, —

а с другой, как говаривал дед, полоротый герой недалеко падает...

     Артём перехватил за  пояс разогнавшегося Артура и  слегка развернул —  так

что  неряшливая шеренга оранжевых какбыкактусов,  ограждавших торжки,  отделила

мушкетёров от  возможных разборок с  гвардейцами.  Дюймовые колючки даже  самую

крепкую кожу драли в хлам.  Боковым зрением Артём уловил,  как Тугерим рванулся

было наперехват,  но у самых кустов притормозил, махнул рукой и остался стоять,

глядя вслед.

     Он был здоровенный,  как тумба.  Наверное, такому очень трудно прятаться в

лесу,  поэтому охотники находили его каждый раз.  Кто-то  говорил,  что уже лет

пять подряд.  Возможно,  что сейчас к выходу в лес готовятся те, кто когда-то в

одной компании с  Тугеримом заплетал косички — только сейчас они уже охотники и

будут эти косички резать...

     Недалеко от  эстакады произошло маленькое чудо:  Спартак  заметил в  траве

свежесброшенную шкурку тари, древесной то ли змейки, то ли безногой ящерицы. Из

них получались шикарные ремни:  прочные, блестящие, с переливом. А чудо было не

в самой шкурке,  а в том, что Спартаку впервые так повезло — обычно всё замечал

или чрезвычайно шустрый Артурчик, или вдумчивый деловитый Артём.

     — Во! — сказал Артур. — Теперь наконец у Портоса будет перевязь!

     Спартак прикинул шкурку на себя. Хватало, и ещё оставался маленький запас.

     — И даже плащ не понадобится,  — хлопнул его по плечу Артём. — Всё, пошли,

пошли. Опаздываем.

     Впрочем,  не опоздали —  столкнулись с Михелем нос к носу на углу.  Вместо

нормального рюкзака Михель  волок  большую чёрную  кожаную сумку  через  плечо.

Ремень был слишком длинный, сумка путалась в ногах.

     —  Салют!  — он вскинул руку.  — Виноват,  задержался.  Родители уехали на

ферму к  дяде и  забрали мой  рюкзак.  Я  уложил вещи в  старый,  а  когда стал

надевать, у него выпало дно. Пришлось укладываться заново, в большой спешке.

     — Очки не забыл?  — спросил Артём. Михель тронул себя за переносицу, потом

похлопал по нагрудному карману.

     — Две пары, — отчитался он. — Хватит?

     — Лучше бы три, — с сомнением сказал Артур,

     Михель развёл руками.

     Ему  быстро,  используя подручные средства,  укоротили ремень  сумки  —  и

четвёрка отправилась в предпоследнюю точку рандеву.

     Здесь  был  целый  квартал заросших болотной травой  и  диким  кустарником

одноэтажных домишек,  давно брошенных жителями и теперь уже почти усохших.  Но,

как ни странно,  из некоторых домиков хозяева не сбежали, продолжая копаться на

своих  огородах,  выжигать  ползуны  сварочными аппаратами,  травить  купоросом

зелёных червей-подкопщиков и вообще держать оборону.  Семья Вовочки была именно

из   таких  вот   упёртых.   Дед   его  Владлен,   знаменитый  на   всю  округу

мастер-керамист,  на  Земле был комсомольским начальником на  БАМе,  а  бабка —

кержачкой-староверкой.  Если бы не похищение,  чёрта с  два бы они поженились и

родили Вовочкину маму Таню.  Отец Вовочки,  «домовой» — то есть тот, кто следит

за состоянием домов,  переселяет людей в более новые и так далее,  — чуть ли не

ровесник деда и  матёрый диссидент,  женился на Тане вопреки воле её родителей,

но жил вместе с ними.  С учётом сложной семейной обстановки Вовочке на редкость

не  повезло с  датой рождения —  22  апреля по старому земному летосчислению...

Выросший  в  обстановке  тотальной  и  беспощадной идеологической войны,  пацан

отрастил  себе   тяжёлую  танковую  броню,   великолепный  словарный  запас   и

пушку-плевательницу.

     Сейчас он стоял, подпирая собой столб с единственным на всю округу уличным

фонарём, и ковырял в носу.

     —  О!  —  сказал он,  разводя руки  навстречу четвёрке.  —  Опять  скрипит

потёртое седло?

     В руке его появилась воображаемая шпага, он отсалютовал ею и лихо вогнал в

ножны.

     — И ведь скажут — скажут! — горько произнёс Артур, показывая на Вовочку, —

что нас было пятеро...

     — Слышали, что было вчера вечером? — без перехода выпалил Вовочка.

     —  Ну...  —  Артур поглядел на Артёма,  на Портоса,  потом все вместе — на

Михеля. Михель пожал плечами.

     — Что-то летающее навернулось за Пятнистым лесом. Точно говорю. Сам видел.

     — А ещё кто-нибудь видел? — спросил Михель.

     —  Бабка видела.  Мы  с  ней  как раз вышли индюков разнять.  И  прямо над

нами...  Наверное,  много кто видел.  Я думал,  лес загорится,  но нет, ничего.

Значит,   за  лесом  грохнулось,   в  солончаках.  Пошли,  что  ли?  По  дороге

дорасскажу...

     Впрочем,  добавить к рассказу Вовочка смог немногое.  Что-то большое, горя

огнём и  роняя искры,  пролетело с востока,  со стороны Иглы,  на север — и там

упало на  землю.  Кажется,  был взрыв —  очень далёкая вспышка.  Но звук уже не

дошёл.

     — А потом никто туда не летал? — спросил Михель

     — Нет ещё. Но, наверное, будут.

     И  как бы в  подтверждение этим словам сверху донёсся негромкий шелестящий

звук.  Все подняли головы,  но,  как ни всматривались в светлеющее небо, ничего

разглядеть не смогли.

     Сзади раздался ясный звонкий голос:

     — Атос!

     Поворачиваясь, Артём нехотя разлепил губы:

     —Я.

     — Портос!

     — Я! — гаркнул Спартак.

     — Арамис!

     — Н-да? — небрежно отозвался Артур. А Михель еле слышным шёпотом добавил:

     — И д'Артаньян.

     Но  все услышали и  внимательно посмотрели на кандидата в  д'Артаньяны,  и

только Олег Палыч (без посторонних — просто Олег) сказал:

     — Ну-ну...

     —  Чтоб  вы  знали,  все  эти  мушкетёры не  стоят  и  мизинца  Миледи,  —

презрительно сказал  Вовочка,  демонстрируя присутствующим собственный мизинец,

достаточно  грязный  и  с  обгрызенным  ногтем.   —  Пара-пара-парадуемся!..  —

немелодично завопил он и вприпрыжку помчался по дорожке.

     Доски заходили ходуном.

     — А ну тише,  придурок!  — скомандовал Олег. — Давно не штрафовали? Солнце

ещё не взошло.

     — Да ладно, сегодня праздник. Уже всех и без нас перебудили.

     — Вот мы и будем отдуваться за всех. Пошли. Теряем время.

     Учитель Олег Палыч Сырцов вёл в  школе самые важные предметы —  выживание,

естествознание,  труды,  историю  Земли,  русский язык  и  литературу —  и  был

бессменным старшим пионервожатым.  Хапнули его  прямо  из  «Артека»,  вместе  с

надувным матрасом, аж в восемьдесят втором году, и он больше трёх лет провёл на

борту корабля — пока не заполнились трюмы.  Всё это время он не оставлял надежд

на  возвращение,  строил планы  восстания и  побега и  переживал,  что  коллеги

наверняка объяснили его исчезновение тем, что он утонул в пьяном виде или уплыл

на матрасе в  Турцию.  В  свои пятьдесят шесть Олег выглядел на суровые сорок —

тощий, жилистый, загорелый, лысый, обветренный. Угнаться за ним было невозможно

ни на бегу, ни в разговоре.

     На  голой кадыкастой шее  он  носил пионерский галстук,  сшитый из  шкурок

зубатой  багрянки.   Редкие  психи  отваживались  ловить  эту  местную  лягуху,

удивительно  шуструю  и  кусачую.  Например,  для  обкомовского знамени  шкурки

добывали, пятнадцатисуточники, которым просто деваться некуда было.

     Олег до такого никогда бы не унизился.

     Минут через двадцать резко посветлело: сзади и чуть слева зажёгся далёкий,

но яркий фонарь — над горизонтом взошла Станция.  Семь больших оранжевых дисков

в  обрамлении десятка  маленьких  звёздочек.  Каждая  маленькая  звёздочка была

огромным межзвёздным кораблем —  таким же,  каким привезли сюда землян.  Теперь

экспедиция  шла,   отчётливо  видя  тропу  и  отбрасывая  тень.  Когда  Станция

перевалила зенит,  густая  чернота  неба  впереди  начала  таять,  пропитываясь

светом: бледно-зелёным с розовой каймой. Потом засияла раскалённая вертикальная

нить:  верхушка Иглы.  Потом  розовый  свет  стал  алым  и  вытеснил зелёный на

периферию.   Станция  почти  растворилась  в  нём,  превратившись  в  несколько

ослепительных тонких  росчерков.  Наконец  из-за  горизонта,  чуть  вздрагивая,

показался солнечный горб  —  и  почти одновременно с  ним  и  довольно далеко в

стороне выпрыгнул багровый шарик Рока.

     Днём будет казаться,  что они почти рядом.  Что солнце маленькое,  а Рок —

вообще точка.  То есть это вообще днём — не сегодня. Сегодня небо будет закрыто

облаками. Вон они, за спиной — уже видны, тёмная такая полоска над землёй...

     Недели через две Рок спрячется за солнце. То есть — наступит лето.

     Трудно поверить, что Рок огромен, что он больше солнца почти в тысячу раз.

И  солнце вращается вокруг него так же,  как Мизель вокруг солнца,  а Станция —

вокруг Мизели.  Правда, один оборот солнце делает больше чем за семьдесят тысяч

лет. Так говорят в школе.

     Там говорят ещё,  что есть другие звёзды.  Но уже сорок пять лет (местных;

земных — тридцать два) отсюда, с Мизели, их не видно.

     Незнакомый местный фермер  на  телеге,  запряжённой парой  козлов  —  Олег

говорил,  что на Земле есть абсолютно такие же,  только раза в два поменьше,  —

предложил подвезти,  если по дороге,  но оказалось,  что ему скоро налево, а им

направо.

     —  Не самый лучший день сегодня,  чтобы гулять по лесу,  — покачал головой

фермер и уехал.

     —  Продолжаем урок,  —  сказал Олег.  —  Теперь ты!  —  он ткнул пальцем в

Артура. — Периоды Столетней войны. Не по датам, а по сути.

     — Начало, середина и конец! — бодро отрапортовал тот.

     — Характеристики каждого этапа?

     — Начало — это когда ы-ы...  наступали...  англичане наступали, а французы

отбивались.

     — Два балла! Давай ты! — Палец упёрся в Спартака.

     — Французы наступали, а англи... — Артур ещё пытался спасти положение.

     — Один балл. Ну, Портос?

     — Эххх...  Начало — это когда делили корону. А когда завязли, пошла всякая

лабуда.  Типа гражданской войны.  Это  такая середина.  Длинная.  Ну.  Мир  там

заключали,  ещё эта...  Жакерия,  и  у  англичан потом...  Не Жакерия,  но тоже

паршиво. А потом пришла Жанна д'Арк и всем наваляла. Классная тётка.

     — Какая она тебе тётка! — возмутился Олег. — Ей всего девятнадцать было.

     — Ну... Женщина. Но её же всё равно сожгли. Жувайлы эти французы всё-таки,

когда не мушкетёры, — огорченно подытожил Портос.

     — Жувайлы, — согласился Олег.

     — Особенно их король.

     — А я вот так и не понял,  — перебил Вовочка.  — Почему они не вломили ему

по  самые помидоры?  Он  им нужен был,  как быку гнездо.  Сделали бы свою Жанну

королевой — и Вася не чешись.

     —  Михель,  быстро объясни,  почему Жанну  нельзя было  сделать королевой.

Суть.

     —  Почему нельзя?  — раздумчиво сказал Михель.  — Вообще-то можно было.  Я

думаю, её поэтому и убрали, что всё к тому шло.

     — Та-а-ак... — Олег даже остановился. — Неплохая версия. Атос, обоснуй.

     —  А можно мне сразу два балла?  — грустно спросил Артём,  поворачиваясь к

учителю.

     — Что случилось?

     — Ну-у-у... — прогудел Артём. — Та... ерунда, в общем. Наверно.

     — И всё-таки?

     От Олега было не отвязаться. Все это знали. По опыту.

     Остальные быстренько ушли в отрыв. Олеги Артём стояли лицом к лицу.

     — Косичкой хотел помахать?

     — Не в этом же дело! Что значит — хотел? Ну, это ведь как... Ну, сгонял бы

я сегодня со всеми — и амба. А теперь... Объясняй всем полгода...

     — Ты мужик? — сурово спросил Олег.

     — Вот это и объясняй. Всем. Полгода.

     — Ты понимаешь,  что эта дурная инициация...  Она ведь не нужна. Дикарский

обычай.   Причем  новый  —  пятнадцать  лет,   ну,  восемнадцать.  Придуманный.

Самопальный. От этого ещё более дикий. Регрессия. Начиналось-то это знаешь как?

Просто игра.  Развлечение, чтобы не так скучно было жить. Большие прятки. Мы их

сами всему научили,  сами правила придумали,  и первую игру вёл Игорь Маркович,

Володин отец...

     — Я всё понимаю,  — уныло сказал Артём.  — А толку?  В том, что я понимаю?

Они-то не понимают.  А нам с ними жить.  Всю жизнь.  Клянусь,  Олег,  я бы ни в

какие иройства не  полез,  спрятался бы  просто —  знаю  где.  Ну,  просидел бы

сутки... хрен бы меня нашли. А так...

     И зашагал.

     Олег догнал его, молча потрепал по плечу и пошёл рядом.

     —  Не сдавайся,  Атос,  —  заговорил он несколько минут спустя.  — Сейчас,

можно сказать, каждый человек на счету. Они на нас смотрят. Пристально смотрят.

Если не  выдержим —  нас  сомнут.  А  если выдержим —  они подстроятся под нас.

Понимаешь,  старик...  ведь всё,  что  у  них  было всегда,  разрушено.  Вся их

вселенная исчезла. У них просто нет почвы под ногами. У них нет — самих себя. А

вот если мы себя сохраним... Понимаешь, да? Пойдём...

     И они прибавили шагу.

     Поравнявшись с братьями, Атос заговорил:

     —  Если бы у  них была партия — вообще не о чем спорить.  Революция бы — и

всё,  и  даже несчастный случай ей эти буржуи побоялись бы устроить.  Но партию

они создать не успели.  А  буржуи быстренько сговорились с  королём и  сдали её

втихаря. Времени Жанне не хватило, вот в чём проблема. И ещё марксизма.

     Олег глубоко вздохнул. Вовочка фыркнул:

     — Нужен ей был твой марксизм,  как цапле гульфик. Она на религиозной почве

сдвинутая была, хуже моей бабки. Может, ей там дух Маркса и являлся, да она его

за другого бородатого мужика приняла.

     — Это за какого же? — встопорщил ухо Арамис.

     - За бога Саваофа,  он же Яхве,  он же Иегова,  он же...  В общем,  имя им

легион. И все бородатые.

     — Отошли от темы, — сказал Олег. — Всё же: чем характеризуется завершающий

период Столетней войны?  Володя.  Только не  говори мне,  что  теперь побеждали

французы...

     —   Ну,   вообще-то  французы  там  уже  не  столько  побеждали,   сколько

договаривались.  И  когда  англичане поняли,  что  ловить  больше  нечего,  они

отторговали себе пару портов и  слиняли на свои острова.  А ловить стало нечего

потому,  что  до  французов дошло наконец,  что  они французы,  что у  них свой

король...  Что им  тут жить.  А  потом у  них долго-долго ничего интересного не

было, пока не появились мушкетёры.

     — Что, и Генриха Четвёртого не было? И Варфоломеевской ночи?

     — Да были, наверное, — с досадой сказал Вовочка. — А толку?

     — Так!  Спроси деда,  помнит ли он «Королеву Марго».  И если помнит, пусть

начинает писать. Я чувствую, у нас концептуальный провал...

     До места привала,  то есть до фермы Дворжака, дошли даже чуть быстрее, чем

рассчитывали,  — так где-то минут за десять до ливня.  А может, это ливень чуть

запоздал; впрочем, такого, наверное, не бывает...

     Дворжака звали  Ярославом Робертовичем,  и  происходил он  из  тех  чехов,

которых гражданская война  закрутила до  такой степени,  что  о  возвращении на

родину им думать и  не приходилось.  Дед Ярослава,  тоже Ярослав,  осел в конце

концов в Хабаровске,  вырастил четверых сыновей, двое из которых не вернулись с

Отечественной,  один стал секретным химиком,  а последний,  Роберт, занимался в

Зеленограде разработками оригинальных ЭВМ,  пока с  приходом к  власти Брежнева

лабораторию не разогнали.  Он с  женой и маленьким Яриком вернулся в Хабаровск,

быстро дослужился до главного инженера какого-то ведомственного ВЦ,  но сколько

Ярослав себя помнил,  главная тема разговоров отца —  это  какие машины были бы

сейчас,  если бы разработки продолжались в  нормальном режиме,  и  где и  как в

очередной раз лажанулись ИБМщики.  Нас продали,  со  слезами говорил он,  выпив

водки, нас продали свои же, мы могли сделать лучше, красивее, чем эти козлы, но

нас продали...

     Ярославу было  двадцать четыре,  он  окончил  политехнический,  отслужил в

армии и  только-только вознамерился жениться на яркой пушистой аспирантке — как

его  хапнули  просто  посреди пустой  улицы,  ночью,  когда  он  возвращался со

свидания. На корабле он провёл два с половиной года, поменьше, чем Олег, но всё

равно очень долго.

     Сначала трюмы наполнялись медленно,  едва ли человек в неделю.  Это только

под конец — хлынуло потоком...

     Когда  их  всех,  три  с  лишним тысячи землян,  выбросили на  поверхность

неведомой планеты,  Ярослав был,  наверное, единственный, кто сообразил: чужаки

поступили так не по злому умыслу, а вынужденно и, можно сказать, из милосердия.

Они встретились с какой-то проблемой,  которую не смогли решить.  Дворжак не то

чтобы понимал их речь... так, с пятого на десятое... общий смысл...

     Но  с  местными жителями,  которые появились через несколько дней,  первым

заговорил  именно  он.  Вдруг  прорезалась продремавшая всю  школу  и  институт

способность к языкам.  Может быть,  сказалось ещё и то,  что внешне Ярослав был

как никто похож на  местных:  массивный,  большеголовый,  с  толстыми ляжками и

могучими плечами. Олег говорил, что это типично неандертальский тип и Ярослав —

один из  немногих уцелевших неандертальцев,  что  именно так  они  выглядели на

самом  деле,  а  расхожее представление о  них  как  о  существах сгорбленных и

покатолобых  —   не   что  иное,   как  обычное  заблуждение  кабинетной  науки

девятнадцатого века,  любившей делать глобальные выводы из ничтожных и зачастую

ошибочных предпосылок. Взять, к примеру, Энгельса...

     Да,  судя по  приспособляемости Дворжака,  неандертальцы даже и  не думали

вымирать.  Скорее всего они просто замаскировались под мелких и суетливых,  как

кролики,  кроманьонцев — и втихую улучшали породу. Или не втихую. Например, сам

Дворжак:  пять  его  жён  (две землянки и  три  аборигенки) мирно-дружно жили в

просторном  высоком  бревенчатом  замке,  растили  бессчётных  детишек,  причем

старшие детишки уже вовсю выращивали своих собственных...

     Его трижды исключали из  партии за  аморалку,  но  потом восстанавливали и

объявляли очередную благодарность за  налаживание связей с  местным населением.

Потом обком махнул на него рукой.

     Правда, Ярослав с некоторых пор жил на отшибе.

     В   замке  он  проводил  только  обязательные  пять  дней  рождений  своих

супружниц,  два Новых года — по земному и по местному календарям, Восьмое марта

(по  земному),  День Высадки и,  разумеется,  День-Без-Солнца,  который фермеры

цинично именовали Ночью-Круговой-Обороны; на местном языке оба названия звучали

почти одинаково,  хотя  писались по-разному.  Уж  очень ирои  и  жувайлы любили

попроказничать на  фермах...  Всё остальное время,  свободное от  полевых работ

(которыми он уже больше руководил,  чем в них участвовал),  Ярослав обретался в

добротной хижине и кузнице по соседству с хижиной.  Здесь была правильная вода,

грохот молота не пугал младенцев и индюков, дым не пачкал сохнущее белье...

     Поскольку кузнец —  он ещё немного и колдун,  то замужним женщинам (считая

супруг самого кузнеца) вход на эту территорию был заказан.  Замужним.  Понятно,

да?

     — Пан Ярек!  Пан Ярек!  — уставшие мальчишки,  едва завидев в дверях кузни

бочкообразную фигуру в длиннющем кожаном фартуке-напызднике («Пызд — это брюхо;

а  вы что подумали,  паршивцы?»),  помчались вприпрыжку.  —  А  мы к  вам!  Вот

здорово, правда?!

     Пан Ярек попытался сдержать улыбку,  но не сумел:  она расплылась по всему

лицу.

     — Ну, лезьте под крышу, мелкие твари. И ты, кошкофил лысый...

     Олег помимо всего прочего пытался одомашнить местных пушистых зверьков, по

рассказам,  похожих на  земных кошек —  правда,  кошки были хищники,  а  эти  —

грызуны. Сейчас он сделал вид, что задохнулся от негодования.

     —  Вы посмотрите на него!  Шевелюра только в  носу и  осталась.  Да ещё на

ушах.  Ты знаешь, что у тебя уши шерстью заросли? Избыток палеолита в сознании!

Да  что значит избыток!  Там ничего другого и  нет!  Спец по каменным топорам и

наконечникам!..

     — И шкребкам,  — добавил Ярослав. — Кончай звонить в колокол, Олежа, ты не

обком. Лезь лучше под крышу, ща как хлынет!..

     Но  хлынуло  не  «ща»  —  чуть  позже.  Когда  все  уже  расселись  вокруг

тяжеленного  стола   на   почти  неподъёмных  стульях,   а   медный  надраенный

электрочайник тихонько запел.

     —  За  деталюшечками,  значит,  наладились...  —  покачал головой Ярослав,

быстро уловив цель похода.  — Я не спрашиваю, что вы собираетесь с ними делать.

У тебя, Олежа, своя правда, у меня — своя. Но почему именно сегодня?

     — Школа не работает, вот почему. Два дня сидеть в этой грязище и вони? Они

же там по всему городу нажгут костров, будут мясо палить...

     — В другой день я бы с вами пошёл. Сегодня — не могу.

     — А я и не предлагаю,  чтобы ты шёл с нами. Я разве говорил, что ты должен

куда-то идти?  У тебя вон,  вполне обогретое обжитое местечко,  каменные топоры

опять же...

     —  Бронзовые,  —  сказал  Ярослав.  —  Местные  ребятишки  приносят  куски

великолепной бериллиевой бронзы.  Я обалдел, когда увидел. Похоже, отколупывают

от какой-то толстостенной трубы диаметром метра четыре. Волновод, телескоп — не

знаю. Но где эта труба — молчат, как партизаны. Да. И заказывают топоры.

     — Боевые? И ты, конечно, куёшь?

     — Кую.  Обычные топорики,  знаешь,  типа плотницких.  Приглядитесь там, на

Свалке — может, где эта труба и высунет свой конец?

     — Ты можешь думать ещё о чем-нибудь? Я твоих детей воспитывать не успеваю!

Лучше куй. Или коли дрова.

     — Куй — это правильнее.  Помогает.  А вот дрова не помогают. Когда сами по

себе, не куя.

     Вовочка сполз под стол.

     — Мальчик,  вылези обратно, — строго сказал Олег. — Дядя не шутит, дядя на

самом деле так думает. У него очень характерное однонаправленное мышление. Мозг

так  устроен,   понимаешь?   Поэтому  он  куёт.  И  строгает.  Мелкоразмашистые

периодические движения, имитирующие...

     — Слушай, учитель. Ты чему моих детей учишь?

     —  Это уже не твои дети,  это мои дети.  Чему надо,  тому и  учу.  Стены в

уборной они не расписывают. За исключением некоторых особо отважных...

     Вовочка  опять  сполз  под  стол.  Особо  отважным был  он,  и  Олег  это,

получается, знал. Знал и не сказал никому.

     Одно было жалко:  кончится ливень,  и  сразу выступать.  Ферма — не город,

здесь  кормили  от  пуза,  нисколько не  жалко,  и  останавливаться приходилось

самому,  и за мелкотой ещё присматривать,  чтобы не обожрались, сдохнут ведь на

марше,  а Олег,  язва, допинает насчет выдержки и мужского характера. А где ещё

пяти голодным пацанам на стол выставят не картохи этой сиреневой,  как тоска, а

мяска,  и  не жилистого птичьего,  а прыгункового,  горячего,  с кровью,  самую

чуточку тронутого огнём, чтобы запеклась только пряная корочка, а серединка вся

оставалась сочная,  почти живая,  язык проглотить можно,  Артур четвёртый кусок

поволок,  ложь обратно,  ладно,  заначивай, только сейчас не ешь, вон, листиком

огуречным зажуй, и как только Олег их мисками наворачивает да нахваливает...

     Медленно тормозим.  Теперь  —  полчашки чаю.  Несладкого.  Кислый  Олежкин

взгляд — как эти самые листики.  Знал бы он,  что прыгунка,  если сам поймаешь,

так живьём и схрумкиваешь...  Хотя знает,  наверное.  Любят взрослые себе жизнь

осложнять.

     Дождь уже не хлестал, а просто ссыпался по стенам ровным шорохом. Скоро он

разбежится в дробную капель и иссякнет, и останется только подождать с полчаса,

пока вода уйдёт вглубь.  На Земле, говорят, дождь идёт как попало, кое-где и по

многу дней,  и  тогда там становится непролазная грязь —  вроде болота,  но без

травы.

     Уф-ф...

     Отвалились. Всё.

     Олег с паном Яреком опять спорят...  Они начали спорить ещё на корабле и с

тех пор никак не могут остановиться.

     —  Олежа,  перестань звонить,  —  говорил пан  Ярек,  основательно положив

волосатые лапы  по  обе  стороны пустой миски.  —  Я  допускаю,  что  ты  гений

предвидения, но пока что ничего кошмарного не случилось. И, вполне возможно, не

случится...  Я  тут  ещё  одну  сказку написал.  Почти  что  про  тебя.  Хочешь

послушать?

     —  Нет!  —  Олег вскочил.  —  После твоих сказок мне хочется только мыла и

старой доброй пеньки. Лучше под дождиком постою...

     —  Ну  и  хрен с  тобой,  господин учитель,  —  беззлобно сказал пан Ярек,

вытащил из кармана свёрнутый листок и оглядел аудиторию. — Никто не возражает?

     Разумеется, никто не возражал.

     — Сказка называется так: «Сказка о пастушках»...

     Сказка о пастушках

     В одной деревне жил глупый пастушок.  Пойдёт он с большими пастухами стадо

пасти, дождётся, когда стемнеет и сядут пастухи юшку трескать, да как закричит:

«Волк!  Волк!»  Пастухи,  конечно,  бегут волка ловить,  головешками бросаются,

кричат.  А волка-то и нету.  Раз он так пошутил,  два раза,  десять раз.  Потом

пастухам надоело, и перестали они эти крики слушать. Он, бедняга, вопит: «Волк!

Волк!  Волк!» — а они и ухом не ведут,  сидят, юшку трескают. Вот как-то пришли

волки,  пастушок их заметил,  закричал — ну а пастухи,  разумеется, сидят себе.

Волки зарезали с  десяток овец и  утащили,  а пастухи разозлились на пастушка и

порвали его.

     Стали пасти стадо без пастушка.  Но это им быстро надоело: во-первых, надо

же кому-то мыть котёл после юшки,  а  во-вторых,  пастушки во многих отношениях

куда лучше овец. Поэтому они взяли другого пастушка, умного. Объяснили ему, что

к чему,  и он всё понял.  Драил котёл песочком и помалкивал в тряпочку.  Пришли

как-то  волки,  а  пастушок котёл драит и  молчит.  Волки полстада перерезали и

утащили,  а  пастухи  ещё  сильнее на  этого  пастушка разозлились и  тоже  его

порвали.

     Взяли третьего.  Всё-всё  ему растолковали,  а  чтобы лучше усвоил,  стали

пороть каждый день.  Пастушок способный попался и  скоро  уже  не  только котёл

драил,  но и юшку варил. Вкусную — и день ото дня вкуснее и вкуснее. Пастухи уж

подумали было:  а может,  хватит его пороть? — да решили, что от добра добра не

ищут,  а  пастушок взял  и  приправил юшку  сонной  травой.  Пастухи уснули,  и

пастушок  перерезал  им  глотки  и  тогда  сам  уснул,  наконец-то  непоротый и

счастливый.

     Тогда снова пришли волки и задрали всё стадо.

     — Чего-то я не понял...  — задумчиво сказал Вовочка.  — А почему это-  про

Олега?

     — Я не говорил,  что про Олега.  Я сказал, что почти... Ну, в общем, орать

надо в меру.  И вовремя. И уж если орёшь, то так, чтобы тебя слышали. Можно и в

морду дать — для ясности...

     — Кому? — не отставал Вовочка.

     — Кому-кому...  Тому,  кто любит Фому.  Вон, дождь уже перестал, а вам ещё

чапать и чапать.  Если там вдруг зацепитесь да пойдёте обратно в темноте,  я на

вышке фонарь проблесковый зажгу. На него и рулите.

     — Так вы не одобряете,  что мы с Олегом увязались, а не косички заплели? —

спросил Артём. Пан Ярек ответил не сразу.

     — Пожалуй,  что и не одобряю.  Но я и этих ироев не одобряю,  не тот у них

метод...  А  уж  которые с  первого раза  в  мужики  не  попали  —  тех  вообще

кастрировать надо двумя кирпичами.  И  по  жизни от  них  толку никогда уже  не

будет,  и в ночь такого наваляют, потом год расхлёбывать... В общем, не знаю я,

нет у меня железной точки зрения.  Надо нам с обособленностью нашей кончать,  и

не  самотёком,  и  не  как попало,  а  умно...  да  вот ум в  нужную сторону не

поворачивается.  Боюсь,  что мы с Олежкой уже с этим не совладаем,  а вот вы...

хотелось бы.

     — Думаете, не вернёмся мы на Землю?

     —  Ничего не думаю,  потому что не знаю.  Может,  и Земли уже никакой нет.

Может, там миллион лет прошёл, пока мы летели, — согласно паршивцу Эйнштейну. И

вообще —  исходить надо из  того,  что  во  всей вселенной осталась только наша

Мизель да  ещё  те  козлы,  что  на  орбите засели.  Потому что когда не  видно

звёзд... в общем, ничего другого в мой лысый череп не приходит.

     — Может быть, всё-таки пылевая туманность... — сказал Петька.

     —  Может быть,  —  охотно согласился пан Ярек.  — Правда,  тогда непонятно

поведение тех...  —  он ткнул пальцем в небо.  — Им-то чем пыль мешает?  Я ведь

когда-то понимал кое-что из их трёпа.  И  мне показалось,  что они,  во-первых,

когда попали сюда,  были очень озадачены, а во-вторых — что у них разом пропали

все ориентиры,  и  куда дальше лететь,  они не знают.  Или не могут —  без этой

своей навигации. Или просто стало некуда лететь...

     Глава вторая.

     БУНТ

     11 января 2015 года, Земля, база КОФ «Пулково»

     «Так и знал, так и знал, так и знал...» — твердил про себя и.о. начальника

школы каперанг Данте Автандилович Геловани. Он шагал по стартовому столу, почти

сбиваясь на бег,  но иногда приостанавливался и  вглядывался...  нельзя сказать

чтобы вдаль — видимость была метров пятнадцать.  Ветер взбалтывал снежную муть,

валящуюся с неба,  и расшвыривал во все стороны — преимущественно в морду. Ноги

проваливались выше щиколоток, за воротником полурасстёгнутой лётной куртки было

мокро.

     Ну  почему сегодня не  оттепель?  Или  хотя бы  просто ясный тихий погожий

денёк, какие в Питере всё же бывают, что бы там ни говорили москвичи...

     Чтобы различить циферки и  стрелки,  часы пришлось поднести к самому носу.

Прошло уже почти полтора часа. Хорошо, что не улетел в Москву, как собирался...

Нет,  об этом лучше не думать.  Думать надо о том, что он сейчас скажет. О том,

как разыграть эту «бескозырку» с наименьшими потерями...

     За  пасмурной пеленой снега  проглянула невысокая тёмная  стена.  Геловани

сбавил шаг до строевого, взял чуть левее. Теперь, когда он знал, куда смотреть,

он  стал  различать и  отдельные фигуры,  стоящие чуть  в  стороне,  и  силуэты

санитарных машин,  и платформу с прожекторами,  выключенными до поры.  Подбежал

офицер-воспитатель, Геловани отмахнулся от рапорта, пошёл вдоль строя.

     Чёрная форма,  сугробчики на плечах и головах,  белые лица, чёрные провалы

глаз и редко у кого — обжигающий румянец.

     Никто из  мальчишек даже  головы не  повернул.  Быть может,  они  и  не  в

состоянии были уже реагировать,  все силы ушли на то, чтобы удержаться вот так,

в струнку, глядя прямо перед собой невидящими глазами. Декабристы малолетние!

     Так  и  знал...  Не  нужно было быть телепатом,  чтобы увидеть,  как  дело

неудержимо катится к  бунту.  Вчерашние защитники,  единственная надежда Земли,

последний рубеж обороны —  в  одночасье превратились в обыкновенных мальчишек и

девчонок и несколько месяцев, бурля и кипя, пытались осмыслить это превращение.

И вот сегодня...  По всему выходило,  что детонатором стали новые учебные планы

на  второе полугодие,  где большинство учебно-военных курсов сменилось обычными

школьными.

     На  это можно было бы списать всё,  если бы бунты не вспыхнули в  десятках

школ по всему миру и не покатились с востока на запад вместе с солнцем.  Причем

в  двух —  Хайфонской и  Бомбейской —  дело дошло до  стрельбы.  Слава богу,  в

воздух.  А  в Осаке ребятишки захватили ангар,  выкатили все исправные катера —

девять штук — и ушли в небо вслепую. Обнаружить их пока не удалось.

     И ещё Новосибирск... хотя это мог быть и несчастный случай...

     Надо было начинать говорить.  Хоть что-нибудь. И Геловани, бросив мегафон,

начал говорить, громко и ясно, без обращения, словно все и так прекрасно знали,

о чём он заговорит:

     — Я думаю, всем понятно, что вы пришли сюда, потому что не хотите выходить

из боя.  И  это правильно.  Хотя и не служит оправданием тому,  что вы нарушили

приказ.

     Он по-прежнему шагал вдоль строя,  вглядываясь в  застывшие лица и  гадая,

насколько далеко разносится его голос и — когда же его наконец осенит.

     — Но я предпочитаю исходить из того предположения, что никаких приказов вы

не нарушали.

     Легкое,  почти  неуловимое движение,  не  голов даже,  а  глаз,  причём не

многих, но теперь Геловани знал, что его услышали.

     —  Наоборот,  вы  поторопились выполнить  приказ,  который  в  сложившейся

обстановке был совершенно неизбежен.  Земле нужны добровольцы. И я полагаю, что

именно их и вижу перед собой. Однако задача вам предстоит сложная, секретная и,

к  великому моему сожалению,  опасная.  И пойти смогут только лучшие из лучших.

Даже не так. Я всех вас прекрасно знаю. И кто из вас лучшие, знаю тоже. Но...

     Он развернулся и пошёл вдоль строя в противоположном направлении. И головы

гардемарин одна за другой поворачивались вслед за ним.

     — Но то,  что нам предстоит сделать,  потребует от вас качеств, на которые

мы вас не проверяли, не тестировали. Нам раньше и в голову не приходило, что на

них  следует  обращать  внимание.  Поэтому  мы  будем  срочно  проводить  новые

собеседования с каждым, кто... кто рискнёт. Заставлять вас я не имею права.

     Он как бы нерешительно остановился,  перемялся с ноги на ногу, развернулся

лицом к строю и прибавил голос:

     —  И всё-таки откладывать я тоже не могу.  Ситуация слишком острая,  можно

сказать,  критическая и... непредсказуемая. Собеседования я начинаю немедленно.

Точнее, через двадцать минут. У меня в кабинете. Подумайте ещё раз — прежде чем

прийти. Я рассчитываю хотя бы на тридцать кандидатов...

     И спокойно закончил:

     — Школа! Разойдись!

     Потом повернулся и  неторопливо пошёл через поле обратно,  слыша за  собой

тишину.

     Озарение не приходило...

     Но  строй  за  спиной  вдруг  сломался  и  распался  на  отдельные хрупкие

фигурки...

     К счастью, начало тестирования пришлось отложить на после ужина, поскольку

в  тепле ребятишки «поплыли».  У  многих были  обморожены щёки,  лбы,  носы,  у

некоторых — пальцы.  И пока их мазали,  поили,  отогревали, кормили таблетками,

Данте  Автандилович и  доктор  Мальборо (подполковник медицинской службы  Софья

Михайловна  Табак,   получившая  прозвище  и  за  фамилию,   и  за  широкополую

шляпу-стетсон,  без  которой  она  не  могла  появляться  под  открытым  небом)

успели-таки изобрести тест не только правдоподобный, но и информативный.

     Гардемарин пропускали через него  по  трое.  На  первом этапе шёл  старый,

добрый,  проверенный  многими  поколениями  шпионов  и  пилотов  «довизиблового

времени» тест на зрительную память: запомнить семнадцать разнородных предметов,

преимущественно светлых и  расположенных на  светлом фоне.  Ответы подавались в

письменном виде — но не сразу:  в промежутке следовало решить то,  что Геловани

вслух называл «логической задачей», а любой психолог опознал бы как примитивный

тест на ассоциации:  испытуемый прочитывал десять не связанных между собой фраз

(от группы к группе они менялись),  после чего за минуту формулировал,  что эти

фразы объединяет. Ответ требовалось уместить в сорок знаков.

     Истинной целью этого испытания было — заставить мысленно проговориться.  В

списке фраз  —  известных цитат из  фильмов и  книг —  обязательно были две-три

тревожащие, например: «А вас, Штирлиц, я попрошу остаться», «Леди Винтер, а что

это вы всыпали в бокальчик?»,  «Я сделаю им предложение, от которого невозможно

отказаться»...  Удивительно урожайным на  угрозы  оказался  «Остров  сокровищ»:

«Через час те из вас, кто останется в живых, позавидуют мёртвым», «Одни боялись

Пью,  другие — Флинта, а меня боялся сам Флинт», «Если дело дойдёт до виселицы,

так пусть на ней болтаются все!»,  «Либо вы мой корабельный повар — и тогда я с

вами обращаюсь по-хорошему,  либо вы капитан Сильвер,  бунтовщик и  пират,  — и

тогда не ждите от меня ничего, кроме виселицы», «Кто он? — воскликнул сквайр. —

Назовите этого пса, сэр!»

     Одна  фраза повторялась в  каждом наборе и  была откровенно провоцирующей:

«Совершенно очевидно, джентльмены: среди нас предатель».

     Каждый раз,  когда гардемарины принимались за листочки с текстом, Геловани

рассеянно смотрел поверх  их  голов,  стараясь выловить среди  произносимых про

себя слов те,  что выдавали бы тревогу, замешательство, страх. Но ничего такого

не попадалось...

     После ассоциативного теста следовало окончание мнемонического:  на  чистом

листке нужно  было  составить список тех  семнадцати (а  вернее —  кто  сколько

запомнил) предметов, которые показывали в самом начале.

     И на этом попали под подозрение двое. Дело в том, что среди предметов были

картонки  со  словами  Alarm  и  Predator.  Как  правило,  ребятишки запоминали

двенадцать—четырнадцать предметов и  простое «тревога»;  со вторым — английское

слово  «хищник»  созвучно  русскому  «предатель»  —  путались,  писали  «что-то

по-английски».  Один из  проколовшихся выдал список из  шести предметов,  среди

которых вообще не  было табличек со словами,  второй —  список из семи,  и  обе

таблички в нем фигурировали — последними.

     Парни  не  были  связаны  ни  со  «Шрапнелью»,  ни  с  другими  известными

организациями,  и общее у них просматривалось только одно:  оба в разное время,

но  не  так давно садились на  аварийную площадку Кергелен...  Но  это уже была

задача  для  контрразведки.  Сам  Геловани мучительно решал  другую:  какая  же

всё-таки важная, опасная и секретная миссия ждёт ребятишек? Что можно придумать

—  а  вернее,   составить  из  того  небогатого  набора-конструктора,   который

предоставляет  им  всем  нынешний  вялотекущий  момент?  Разведка  окрестностей

Юпитера,  поиск имперской базы? Этим уже занимаются пилоты-марцалы в компании с

нашими военными.  Создание лунной, марсианской, астероидной станций? Важное, но

отнюдь не  секретное дело.  Подготовка к  звёздной экспедиции?  То  же самое...

больше того — заложено в продлённый курс обучения, все ребятишки это знают... и

не  сработало  —  пошли  бунтовать.  Нет-нет,  нужна  какая-то  спецгруппа  для

экстренной спецмиссии...

     Адъютант  принёс   телеграмму  из   штаба   Флота,   когда   голова  Данте

Автандиловича уже готова была лопнуть,  как перезрелая тыква.  Хотя... лопаются

ли тыквы? В этом Геловани уверен не был.

     Так...  что нам пишут?  Благодарим за своевременные и  эффективные меры...

опыт учтён... ага, и у других это подействовало. Слава богу! Дальше... вот оно!

Отобрать

     от  трёх  до  восьми пилотов,  психологически совместимых с  эрхшшаа,  для

обучения  на  новой  технике...  чёрт  как-то  мелкотравчато...  с  выходом  на

использование кораблей, аналогичных имперским...

     Опаньки, как говорит наш друг посол!

     Да. Это ребятишки поймут. И будут держать втайне.

     До того: 21 ноября 2014 года

     Поздним  вечером тридцатого ноября  Санька  сидел  в  своём  кабинете и  с

подозрением смотрел  на  большую  голубую  горошину посреди стола.  В  короткой

записке-сопровождении было сказано:  «Останьтесь один,  в спокойной обстановке,

раздавите обьект перед лицом. Не использовать при насморке».

     Насморка у  Саньки не  было —  в  отличие от сомнений.  Эрхшшаа,  конечно,

никогда не лгут,  зато могут подразумевать совершенно не то, что все нормальные

люди. .    Он вздохнул, взял горошину двумя пальцами и сдавил.

     И  засмеялся от счастья — в комнате ниоткуда появился Кеша,  Стало тепло и

немножко щекотно,  уши  наполнились довольным урчанием,  в  животе образовалось

что-то вкусное, захотелось запрыгать или встать на руки вверх тормашками...

     Невесомый  запах  этого  странного  послания  постепенно  рассеивался,  но

радость осталась.  И  не  исчезла,  даже  когда  Санька,  по-прежнему улыбаясь,

придвинул к себе два тома резюме следственного дела. Само дело занимало уже сто

сорок томов. Содержимое этих двух Санька знал почти наизусть, но перед вечерней

встречей следовало кое-что освежить в памяти. 

     Никто и  никогда не  поверил бы,  что еще полгода назад пилот-инструктор и

старший мичман,  а  теперь капитан третьего ранга,  Герой  России и  прочая,  и

прочая,  —  что Санька Смолянин докатится до штабной работы.  И никто в здравом

уме  и  не  предложил бы  легендарному боевому  пилоту  пересесть в  кабинетное

кресло.  Но когда человеку на голову начинают,  как из ведра, сыпаться стечения

обстоятельств, приводит это почти всегда к редкостному сволочизму.

     Собственная  легендарность осточертела боевому  пилоту  в  первые  же  две

недели.  Его фотографировали на космодроме,  на Стрелке,  у  Зимней Канавки,  в

Павловском парке  и  Нескучном саду,  на  Красной площади,  дома,  в  окружении

гардов,  с  артистами,  спортсменами,  с мэром,  с президентом,  с иностранными

делегациями, с мотоциклом, в библиотеке, в бассейне, в зоопарке, в «копейке», в

планетарии,  на  фоне карт,  кораблей,  Невы,  памятника Гагарину,  Кремлёвской

стены,  Адмиралтейства и  Большого  театра...  Единственное,  от  чего  удалось

отвертеться,  —  это  от  фотографий с  кошками и  с  девушками.  Насчет  кошек

поддержало начальство — кто знает,  как воспримут эрхшшаа подобные снимки, — ас

девушками...  Он  просто садился на что попало,  хоть на пол,  опускал голову и

отказывался разговаривать, пока очередную поклонницу не уводили подальше. Потом

их и  вовсе стали отлавливать на подлёте.  Прикомандированный к Саньке офицер —

то   ли   порученец,   то   ли   погоняла   —   авторитетно   рассказывал   про

посттравматический  синдром.   Может,  не  все  журналисты  верили,  но  намёки

толковали правильно и не докапывались.

     А  Юлька исчезла бесследно.  И  дядя Адам,  который наверняка помог бы  её

найти, тоже исчез. Говорили, улетел к эрхшшаа. Похоже на правду, но от этого не

легче.

     И  вот  когда  Смолянин  забалансировал на  грани  не  депрессии  даже,  а

кромешного отупения  и  бесчувствия,  возник  перед  ним  китайский  чёртик  из

коробочки и скомандовал: пошли!

     Санька вообще не часто ездил в машинах,  а в такой не ездил просто никогда

—  и  потому счёл происходящее разновидностью киношки:  сиденья размером с  его

мотоцикл,  небольшой бар стоимостью в тот же мотоцикл,  если не в два, шофёр за

прозрачной перегородкой —  и  хмуро  сияющий  дядя  Коля,  который  гнал  нечто

совершенно несусветное, оказавшееся тем не менее святой истинной правдой.

     Эрхшшаа потребовали, чтобы Санька возглавил контактную группу. Вот так вот

вам.  По  их  меркам,  он  был  вполне взрослым человеком,  а  главное —  очень

понравился Кеше.

     Чего ещё?

     —  Объяснить им,  что ты лопух неграмотный и  малолетний,  никто не может.

Даже я не могу. Так что придётся тебе, коллега, учиться на ходу, причём учиться

быстрее,  чем ты когда-нибудь летал.  Совсем уж чудес мы от тебя не потребуем и

помощь дадим  любую —  но  отныне все  контакты с  эрхшшаа будут идти  только и

исключительно через тебя,  с  чем  я  нас  всех и  поздравляю самым решительным

образом.

     Санька долго молчал, потом выдавил:

     — А что,  если они узнают, что тех котов, которые на крейсере?.. Что это я

их... убил?

     Коля почесал ухо.

     —  Скажем так:  что  крейсер завалил ты,  они давно знают.  А  вот с  теми

мёртвыми котами...  Собственно,  главная тема  сейчас такая:  эрхшшаа абсолютно

уверены,  что  те  трое  умерли до  того,  как  крейсер упал на  Землю.  Убиты.

Возможно,  нашими,  которых вывозили на корабле.  Возможно,  имперцами. Коты их

довольно чётко различают...  в  смысле,  не наших от имперцев отличают,  а  тех

гадов:  кто с  какой планеты,  какую модификацию прошли и  так далее.  Ху из ху

произошёл.

     — И что?

     — Да нет,  ничего. Это пока отдалённая перспектива... Твоя основная работа

—  это служить мостиком между нашими ментами,  марцалами и эрхшшаа.  Потому что

менты —  народ специфический,  их не всякий землянин поймёт,  а марцалы...  сам

знаешь.

     — А зачем марцалы? — насупился Санька.

     —  И  не  просто марцалы,  —  продолжал Коля,  —  а  один  твой  нехороший

знакомый...

     — Барс?

     — Он.

     — Дядь Коля... Я ведь убью его. Я не сдержусь.

     — Сдержишься.

     — Нет. Или я не буду...

     —  Будешь.  Санька,  пойми:  нам нужно во что бы то ни стало раскопать эту

ситуацию.  Что  произошло в  той  зоне?  Почему  малыши оказались вне  корабля?

Эрхшшаа просто не  могут себе вообразить ситуацию,  при  которой бы  это  стало

возможно.  То  есть одна ситуация может быть:  малышей выкинули из корабля сами

родители,  потому что на корабле их ожидала неминуемая смерть.  Но тогда почему

остальные дали себя убить?  В  общем,  не  складывается картинка.  Вот...  А  у

марцалов,  ты знаешь,  есть техника, которая позволяет реконструировать события

по всяким там обломкам. Благодаря тебе обломков у нас...

     — Я понял. Но Барсу нельзя доверять.

     — Как раз Барсу можно доверять...  э-э...  чуть больше, чем всем остальным

марцалам.  Тут ты мне просто поверь,  я его знаю давно. Он немножко человек. То

есть что-то человеческое в  нём есть.  Хотя,  конечно...  все они —  порядочная

дрянь.  Как оно и положено падшим ангелам... Так вот: о доверии и речи не идёт.

Будет с  вами человек,  который проследит,  чтобы он  там  какую-нибудь чучу не

отчебучил. Понимаешь, да?

     — Телепат? — сообразил Санька.

     — Ага. Причем один из самых сильных...

     И  всё же Санька выговорил себе сутки на размышление — хотя бы просто «для

солидности».  А  может,  и нет,  может,  и не согласился бы — но поздно вечером

приехала бабка Калерия,  отвела правнука в  адмиральский кабинет и  положила на

большущий  дубовый  трёхтумбовый стол  письмо  на  каком-то  официальном бланке

(сверху  —  перекрещенные винтовка  и  лопата  в  обрамлении пальмовых  веток),

написанное от  руки на английском,  и  подшитый степлером перевод.  Юлия Гнедых

была  опознана в  девушке,  назвавшейся Маргаритой Барс  и  вывезенной экипажем

тяжёлого сторожевика «Маниту-39» с  базы «Пулково» двадцать пятого августа сего

года; двадцать девятого августа, согласно законам штата Невада, вступила в брак

с инженер-лейтенантом Полом Эдвардом Симонсом-младшим и приняла фамилию мужа...

ныне проживает...

     —  Хоть розыск теперь отменят и дело замнут,  — излишне сурово припечатала

бабка  Калерия.  —  А  то  матери  такое  позорище —  дочка  под  следствием по

терроризму.

     — Ба... — заикнулся Санька дрогнувшим голосом.

     — Ну и с тебя все подозрения снимаются. В общем, дурак ты, внучек, и шутки

твои дурацкие... но мужик. Горжусь.

     Когда утром позвонил дядя Коля,  Санька сказал,  что —  подумал и  на  всё

согласен.

     Сразу же дел навалилось столько, что он попросту не заметил, как пролетела

осень...

     Он мотнул головой, прогоняя ненужные воспоминания, и открыл первую папку.

     14 января 2015 года

     Антон лежал без  сна,  закинув руки за  голову,  и  смотрел в  морщинистый

потолок.  Книга легонечко поднималась и опускалась на его животе. Толстая такая

книга в зелёном коленкоровом переплёте.

     И там всё кончилось плохо...  и тоже потому,  что появилась девчонка. Нет,

эта Пат — полный газ,  конечно, и Роба можно понять, любой на его месте повелся

бы на неё, как лоскут, и ведь ясно же, что и остальные запали, только у ребят с

принципами дело было на ять,  что товарища — то свято,  никто даже пальца к ней

не протянул, это как там Гоголь наш писал: «Нет уз прочнее товарищества»? Так и

у них.  И это ещё потому,  что Отто — бывший лётчик... небо — оно такое. Оно...

такое.

     Веки опустились,  и появилось Юлькино лицо.  Антон испуганно моргнул, лицо

исчезло. Он снова открыл книгу.

     «— Неудача,  Отто,  — сказал я. — Что-то в последнее время у нас чертовски

много неудач.

     —  Я приучил себя думать не больше,  чем это строго необходимо,  — ответил

Кестер. — Этого вполне достаточно. Как там в горах?

     — Если бы не туберкулёз, там был бы сущий рай. Снег и солнце.

     Он поднял голову:

     — Снег и солнце. Звучит довольно неправдоподобно, верно?

     — Да. Очень даже неправдоподобно. Там, наверху, всё - неправдоподобно.

     Он посмотрел на меня:

     — Что ты делаешь сегодня вечером? Я пожал плечами:

     — Надо сперва отнести домой чемодан.

     — Мне надо уйти на час. Придёшь потом в бар ?

     — Приду, конечно, — сказал я. — А что мне ещё делать?»

     ...Когда через час  за  ним зашёл офицер-воспитатель,  Антон молча плакал,

сжав изо всех сил зубы.

     — Что с тобой? — спросил офицер.

     — Ничего. Ничего, — Антон замотал головой. — Ничего.

     — Тогда пойдём. Там с тобой большие дядьки поговорить хотят.

     — Зачем?  Я уже всё рассказал.  Сто раз — всё рассказал. Снова? Вообще уже

ночь. Ночью не положено...

     — Не знаю,  чего они хотят,  — сказал офицер, — но уж точно не выслушивать

тебя в сто первый раз. Будет что-то новенькое.

     — Не верю,  — на всякий случай сказал Антон, хотя уже знал: воспитатель не

врёт и действительно будет что-то новенькое...

     Он протянул руки под «браслеты».

     — Вольно,  — сказал воспитатель. — Приказано доставить без наручников. И в

форме. Пять секунд на оправиться.

     — Есть!  — Антон вскочил,  сбросил пижаму,  сдёрнул с вешалки отутюженную,

без единой пылинки, форму.

     Какие пять секунд?!  Хватило трёх,  наверное...  — Гар...  подследственный

Валюшенко! Готов!

     Когда дверь его камеры захлопнулась,  он  сообразил,  что оставил койку не

заправленной и пижаму — комом, и воспитатель это видел и ничего не сказал...

     Они спустились на  первый этаж,  но  свернули не  направо,  к  комнате для

допросов,  а  налево,  в  административное крыло.  Там в коридоре,  под дверью,

обитой тёмно-коричневым,  почти  чёрным,  пластиком,  стояли в  полном опупении

Ванька и Пётр — оба в наглаженной форме и с глазами павлинов, увидевших радугу.

Воспитатель,  приведший Антона,  ткнул пальцем в кнопку переговорника,  услышал

что-то неразборчивое и так же неразборчиво ответил.

     Щёлкнул замок. Воспитатель махнул всем троим: вперёд.

     Коридор, ещё коридор, холл с креслами и пальмой в кадке, за столом толстая

тётка в камуфляже. Дверь, обитая благородно-красным — и явно не пластиком...

     До того — 26 ноября 2014 года

     Маша проснулась,  дрожа.  Дотянулась до кружки с водой,  стала пить, стуча

зубами о край.

     Она опять успела отпрянуть в последний миг...

     «4 декабря,  —  записала она немного позже,  когда пальцы смогли обхватить

карандаш.  — Непрямое продолжение. Я — всё то же изменяющееся существо без тела

и без имени.  То есть тело есть,  но оно не имеет формы и границ.  Но здесь все

такие,  и это никого не интересует.  Зато отсутствие имени — позорно,  теперь я

это окончательно поняла.  Похоже,  что за  обладание именем мне предстоит то ли

поход,  то ли испытание.  Откуда-то я  узнала,  что раньше имя у меня было,  но

потом я его лишилась — не знаю,  как именно.  Вообще-то,  может быть,  этот сон

навеян впечатлениями от вечернего просмотра материалов...»

     Трёхмесячная изнурительная работа  дала  результат,  близкий  к  нулю.  По

крайней мере так сейчас кажется.  Всем. Возможно, постепенно эксперты раскопают

в этих «мультиках» что-то весомое... вряд ли.

     Сто  девятнадцать минут  более  или  менее отчётливых движущихся картинок.

Контурные фигуры,  в  которых с  трудом угадываются люди.  Этакий театр  теней,

который играет отрывки из пьес абсурда.  Без звукового сопровождения. Требуется

дать ответ на вопрос: кто убийца?

     Впрочем,  справедливости ради, следует сказать так: теперь мы точно знаем,

что  на  борту невольничьего корабля что-ro  происходило —  примерно с  момента

взлёта и  до боя.  И немного после боя,  хотя люди уже погибли от декомпрессии.

Кто-то живой оставался на борту и что-то непонятное делал...

     Но кто это был и  что именно делал,  рассмотреть так и не удалось,  хитрая

марцальская  прилада,   «следоскоп»,   предназначенный  для   изучения   следов

давным-давно прошедших событий,  не  давал необходимого разрешения.  Оставалась

надежда,  что коты если не поймут,  то просто догадаются или вычислят —  что же

такое немыслимое произошло тогда,  в  памятном августе?  Что заставило взрослых

эрхшшаа тайком вынести малышей из  готового к  старту корабля и  спрятать их  в

кустах (этот отрывок —  единственный,  на котором всё видно и  всё понятно)?  А

потом на корабле...

     «...старинный интерьер,  но на полу толстый слой воды, медленно текущей из

одной  комнаты в  другую,  —  продолжала записывать Маша.  —  В  воде  какие-то

клубящиеся разводы.  Паркет местами обычный, а местами мозаичный: помню пейзаж:

берег,  сосны,  замковая башня, парусник, — всё примитивное, почти условное, но

за  этой условностью что-то скрывается.  Потом я  попадаю в  зал с  зеркальными

стенами...»

     Рука опять задрожала.

     «Я  вижу своё отражение,  но,  как всегда,  не  могу его ни запомнить,  ни

описать.  Но,  кроме себя,  я  опять вижу ту женщину,  в нескольких зеркалах от

меня. Она идет очень медленно, она грузная и неуклюжая. Я успеваю отвернуться и

уплыть из зала с зеркалами, уверенная, что она меня не догонит...»

     Бесполезно писать дальше,  подумала Маша.  И для психологов бесполезно,  а

подавно для себя. Всё равно не передать этого иррационального ужаса. Мать дико,

до  визга,  до  икоты боялась мышей...  как  можно было  объяснить это  весёлым

деткам,  откладывающим от  матери  же  полученную мелочь на  китайскую заводную

игрушку? Никак не объяснить. То же самое теперь коснулось её самоё...

     Ещё минуту назад в  комнате за  красной дверью разве что не дрались —  это

Антон улавливал отчётливо,  даже и  не спинным мозгом,  а  попросту носом.  Три

раскрасневшихся мужика,  батяня Данте против двух незнакомых в  штатке — похоже

было на  то,  что он  их собирается бить,  и  бить крепко.  Один,  в  клетчатом

бесформенном костюме,  грузный,  лохматый, с пупыристым горбатым носом, мешками

под  глазами  и  кожистыми складками,  похожими на  вывернутые карманы,  в  тех

местах,  где  полагается быть благородным бульдожьим брылям,  —  просто исходил

паром и пытался вжаться поглубже в спинку огромного кресла;  второй, достаточно

молодой,  невысокий и плотный,  наголо бритый,  светлоглазый,  в сером свитере,

который сидел на нём,  как военный мундир,  — про себя посмеивался, но при этом

хорошо понимал, что мог получить по физиономии, и тогда возникли бы проблемы...

Ну а батяня был просто немеряно,  фиолетово зол,  зол на этих двоих и на что-то

ещё, отдалённое, которое не здесь.

     Однако  при  появлении гардов  все  потаённые контры  пришлось  быстренько

задвинуть за шкаф. Взрослые всегда так делают.

     Ну не в том положении был Антон, чтобы уличать кого-то в скрытности... Так

он и не уличал. Он просто видел.

     — Докладывать не надо, садитесь, — вяло сказал серый свитер.

     Геловани развернулся к нему всем корпусом:

     — Так...

     — Сорри. Прошу вас, Данте Автандилович, — любезно подставил его свитер.

     — Ваше поведение,  гардемарины,  — не произнёс, а впечатал батяня — жирной

печатью на приговоре о помиловании,  — признано не преступным, а идиотским, что

позволяет Школе взять вас троих на поруки и предоставить возможность начать всё

с  начала.  С нуля.  Однако контрразведка,  — он не сумел скрыть неприязни ни в

голосе,  ни в кривом взгляде на серый свитер, — считает, что прощение вам нужно

ещё отработать.  Я так не думаю,  но полагаю,  что вы должны хотя бы выслушать,

что вам скажут.  Вот теперь — садитесь, — он кивнул гардам, боком сел на стул и

привалившись к спинке, стал смотреть в чёрное окно.

     —  Да,  — нарушил тишину свитер.  — Мы считаем,  что у вас есть прекрасная

возможность быть не просто прощёнными, а по-настоящему загладить свою вину...

     Антон  встал.  Мысленно  извинился  перед  батяней.  Спасибо,  батяня,  но

прятаться за тебя...

     — Я готов, — сказал он.

     — И я, — скрипнув стулом, вскочил Петька.

     — Готов, — сказал Иван.

     — Вот ведь дурачьё на мою голову, — простонал Геловани.

     Свитер, похоже, был слегка озадачен.

     — Даже не спрашиваете, как?

     — Так точно, — рубанули все трое.

     — Консенсус, однако... — хмыкнул клетчатый.

     —  Хорошо,  —  сказал свитер.  —  Итак,  меня уже  отчасти представили:  я

замначальника  контрразведки  флота   капитан  первого  ранга   Сергеев  Нестор

Кронидович,  сокращенно — Некрон. Сейчас я дам вам самую общую вводную, а потом

уже вместе решим,  будем мы  этим заниматься или же  воспользуемся амнистией...

Значит,  так:  в  течение  последних  суток  во  многих  —  в  очень  многих  —

лётно-космических  школах  произошли  волнения,   и   местами  дело   дошло  до

кровопролития и  самоубийств.  Этого  было  не  так  много,  но  всё  же  было.

Требования предъявлялись такие:  прекратить перепрофилирование учебных программ

с  военных на  гражданские и  вообще продолжать боевую подготовку,  как будто в

прошлом  августе ничего  не  произошло.  Мы  и  школьный персонал...  наоборот:

школьный  персонал  и  мы,   —  смогли  установить  следующее:   все  зачинщики

беспорядков в  разное время садились на  вынужденную посадку на базе Кергелен и

проводили там несколько суток.  По разным причинам — или поводам.  Сейчас никто

из  них  не  знает,  с  какой  целью  они  провоцировали  эти  беспорядки.  Они

действовали  в  каком-то  порыве,   иногда  —  почти  в  экстазе.   Действовали

квазиразумно, а некоторые — даже квазигениально. Вам это ничего не напоминает?

     — А... потом? — спросил Иван.

     — Потом — вялость, сонливость, апатия. Провалы в памяти.

     — Ёжики в цвету! — брякнул Петька.

     — Напоминает, — сказал Антон медленно. — Дня через два начнутся кошмары.

     — Предложение, я думаю, вам понятно: совершить вынужденную посадку на базе

Кергелен,  — Некрон сказал это почти весело,  но Антон почувствовал, что он при

этом  будто  бы  приподнял и  перевернул тяжёлый камень.  —  Мы  постарались не

разглашать того,  что узнали. Но не ручаюсь, что это у нас получилось. В общем,

я  совершенно не  представляю,  что  вас  там ждёт...  Да?  —  он  повернулся к

клетчатому, хотя тот вроде бы ничего не сказал.

     —  Правильнее было бы  ничего вам не  говорить,  а  устроить что-то  вроде

побега из-под ареста,  — проскрипел тот,  криво улыбаясь.  — Для естественности

реакций.  Но  Данте Автандилович встал стеной...  Боюсь,  парни,  что ничего вы

оттуда  не  привезёте,  кроме  загара  —  там  сейчас лето.  Но  попробовать мы

должны...  и причины очевидны.  Ты продолжай,  Некрон.  Расскажи ребятам, какую

дурь мы придумали и чего от них ждём.

     —  Дурь — придумали...  ну,  может,  и не совсем Дурь...  — Некрон встал и

прошелся по кабинету. — Что вы все стоите?

     — Насиделись, — буркнул Петька.

     — Итак, план следующий: при выполнении обычного тренировочного полёта...

     До того: 27 ноября 2014 года

     Как-то  так  получилось,  что  все разошлись,  и  в  комнате для совещаний

остались только Санька и Рра-Рашт, самый пожилой эрхшшаа в следственной группе.

     —  Нет надо грустно быть так,  —  сказал Рра-Рашт.  — Слишком сильно имели

надежд на  успех без  подкрепления для  одно.  Нужно многих.  Очень-очень-очень

многих.

     —  Конечно,  —  устало  сказал  Санька.  Иногда  котов  трудно понимать...

особенно после такого дня. Мозги сухие. Шуршат. Слышно, как шуршат.

     — Очевидеть, первый путь пропущен сквозь. Несколько больших шансов достать

результат для пустого второго,  третьего,  четвертого.  Пятого.  Будем мыслить.

Будем много мыслить.

     — Выпьем какао? — предложил Санька.

     Какао оказался напитком,  универсальным для  эрхшшаа и  людей.  То  есть —

одинаково вкусным и  одинаково снимающим усталость.  Скажем,  от кофе у эрхшшаа

развивалась дикая сонливость,  от чая — изжога;  их же собственное повседневное

питье «шипо» на людей действовало как прекрасное мочегонное.  Так что какао (да

ещё горячий шоколад) стало этаким связующим звеном.

     — Какао, — задумчиво сказал Рра-Рашт. — Люблю много какао.

     Санька позвонил, и принесли две большие кружки. Несколько минут они тянули

густой ароматный напиток.

     — Я очень почтение тебе к тому,  где ты говорил для Барс марцал,  — сказал

вдруг Рра-Рашт. — Большой-настоящий. Очень правильно для.

     Санька как-то не сразу понял что к чему. Вроде бы ничего необычного... Ах,

вот оно что!

     Давным-давно,  когда  группа только начала работать,  Барс  на  автопилоте

начал всеми рулить —  такая уж  у  него натура.  И  однажды Санька .очень грубо

осадил его, попросту приказав заткнуться.

     Через несколько дней пришлось повторить приказ, поставив марцала по стойке

«смирно».

     А потом началась потная повседневная работа,  и Санька видел,  как Барс по

двадцать часов в сутки,  таская на себе нелёгонький,  в полцентнера,  следоскоп

(который к  тому же  вытягивает из  тебя все моральные силы,  потому что прибор

этот  в  чем-то  сродни визиблу),  лазает по  раскалённым душным недрам сбитого

«невольничьего корабля»,  забираясь  в  развороченные  взрывами  коридоры  и  в

какие-то тайные закутки,  о  существовании которых коты и не подозревали.  Надо

полагать, модернизацию корабля делали не на заводах, а на какой-то далекой базе

силами самих корабельных инженеров...

     Кроме того, и Маша бдительно и ревниво за Барсом следила, испытывая к нему

что-то вроде родственных чувств. Этакая приёмная тёща...

     И нет ничего странного в том,  что сегодня Санька поблагодарил Барса и его

помощников за проделанную работу,  а потом пожал марцалу руку. Барс сделал всё,

что мог,  сделал больше,  чем мог, буквально вылез из кожи, чтобы снять со стен

корабля,  с  перегородок,  с  обломков — всю возможную информацию,  которая там

отпечаталась.  Другое дело,  что  результат пока  что  нулевой...  а  с  другой

стороны, может быть — просто смотрим и не видим?

     — Ты не любишь Барс марцал.  Можешь зло — доступен. Не делаешь. Хорошо. Мы

нет ошибки выбор ты.  Теперь говорим опять: маленькие — безопасность, большие —

идти назад. Смерть. Зачем. Так?

     Санька уже привык к  тому,  что эрхшшаа способны бесконечно долбить одно и

то же. Возможно, это был их способ думать.

     — Первый раз,  — продолжил Рра-Рашт. — Время назад. Сейчас знаем: много...

—  он  быстро  перебрал пальцы,  вспоминая нужное  числительное,  —  двенадцать

шен-тейр эрхшшаа больше нет.  Пять их  корабли остаться есть.  Большой корабли.

Целые.

     Санька,  привыкший к  манере  котов  изъясняться,  перевёл  про  себя:  за

последние полгода на  двенадцати кораблях,  сопровождаемых шентейр —  бригадами

инженеров-эрхшшаа,  —  что-то  произошло.  Из  двенадцати кораблей  семь,  надо

понимать, погибли, а пять кораблей вернулись — но без котов на борту...

     — Знаю где, — продолжал Рра-Рашт. — Ищем ответ?

     — На имперских кораблях?

     — Знаем где,  — подтвердил кот. — Можно быть тихо. Мало люди. Ты и один. И

другой Барс марцал. Надо. Ищем будем.

     Санька сглотнул.

     — Когда улетаем?

     —  Хорошо,  —  принял его  согласие кот.  —  Сегодня нет.  Завтра.  Лететь

средний.

     «Средний» — значит,  около месяца,  перевёл про себя Санька,  но на всякий

случай уточнил:

     — Лететь — месяц?

     — Легко может быть,  — согласился Рра-Рашт..— Месяц, да, примерно. И, — он

поднял палец, — никому не знать не объяснять. Секрет.

     Глава третья.

     САМОЕ СТРАШНОЕ

     31-й земной (44-й местный) год после Высадки, 11-го числа 4-го месяца.

     То,  что  гордо именовалось Свалкой,  вряд  ли  когда-либо ею  было.  Олег

приходил сюда не в первый раз,  разумеется,  и даже не в сотый, но так и не мог

смириться с  этой  картиной давнего  опустошения.  Что  могло  рвануть с  такой

немыслимой силой?  Здание,  которое  сейчас  напоминало заросший лозой  и  мхом

полукруглый кратер, построено (или выращено?) было из такого крепкого монолита,

что Олег так и не сумел отколоть от стены ни кусочка.  Розовато-восковой камень

с тёмными прожилками, который больше нигде не встречается...

     Интересно,  что обломки точно такого же цвета и с такими же прожилками,  в

изобилии разбросанные повсюду в ближайшей, ближней и не очень ближней округе, —

крошатся, как мел. Именно в качестве мела их и используют в школе.

     Возле  развалин можно  не  искать:  пусто.  Взрывом из  домов  всё  вымело

далеко-далеко.  Можно сказать,  к чёртовой бабушке. Кой-какие вещи находили и в

сорока километрах отсюда. Но основная масса упала в секторе, который начинается

в километре от здания и заканчивается в шести-семи.

     Для  того  чтобы  не  бить  зря  ноги,  нужно  обладать э-э...  не  вполне

рациональным чутьём. То есть искать там, где, по идее, найти ничего нельзя.

     Многие,  кто отваживается ходить на Свалку,  ходят с лопатами. Олег считал

это слабачеством.  То  есть лопатку,  конечно,  нужно иметь —  на случай,  если

хреновина сидит в земле или под корнями и голыми руками не изымается. Но копать

всё подряд... ну уж нет. Извращение это.

     В  тени  разрушенного здания  они  сделали получасовой привал,  перекусили

ломтиками кривых  баклажан и  вялеными мясными корешками.  Было  уже  хорошо за

обед,  и  начинался тот пропитанный зноем час,  когда над травами поднимается и

держится марево запахов — такое плотное,  что его приходится раздвигать руками.

Случалось,  что люди теряли сознание в  этом мареве или же уходили куда-то,  не

помня себя. Олег был к травяным запахам стоек и знал, что ребятишки продержатся

тоже.  Сегодня,  может быть,  зной будет не так неистов —  всё-таки солнца нет,

небо затянуто белёсой светящейся пеленой с сизыми перьями по краям...  зато нет

ветра — и влажность.

     Летом — где-нибудь в Яйле — да ещё после грозы...

     Олег отогнал лишние мысли.

     —  Подъём,  —  скомандовал он,  взвалил на плечи старый выцветший рюкзак и

зашагал, не оглядываясь.

     До самого вечера попадалась сущая безделица,  за которой и  наклоняться-то

лениво, и Артём в какой-то момент вообще перестал смотреть под ноги, а наоборот

—  начал глазеть по  сторонам и  вверх.  Лес тут был странный:  старые деревья,

когда рвануло,  большей частью легли на землю и  превратились в  труху,  только

корянные трубы остались,  поррсшие мхом; а меньшей частью  те, которые устояли,

—  тоже  погибли,  но  при  этом окаменели.  Тонкие ветки их  посбивало зимними

ураганами под  ноги,  и  приходилось блюсти  осторожность:  кожаную трёхслойную

подметку они  прокалывали легче  шила.  Деревья,  выросшие после  тех  событий,

стояли  длинные,  тощие,  почему-то  всегда наклонённые немного или  изогнутые,

причём в разные стороны,  как попало, а не то чтобы по ветру, или к солнцу, или

как-то ещё...

     И вот так,  разглядывая совсем не то,  что следовало,  Артём увидел, что у

нескольких старых каменных деревьев косо  срезаны вершины.  Будто летело что-то

большое и упало... упало вон там.

     В густых колючих кустах.

     Кусты — густы...

     Артём натянул толстые рукавицы,  расчехлил топорик и  принялся за  работу.

Прорубив достаточный коридор, он выбрался обратно и громко позвал остальных.

     Кусты маскировали собой продолговатую воронку.  Метров пятнадцать в длину,

метров  пять  в  ширину.   Сквозь  мох,   устилающий  дно,   выпирали  какие-то

металлические рёбра.

     — Ух ты... — только и сказал Олег.

     — Теперь мы богатые, да? — поинтересовался Артурчик.

     — Смотря какой металл,  — важно сказал Спартак. — Может оказаться и вообще

бесполезный. Помнишь ту трубу?

     «Та труба» была найдена не здесь, а в реке: серо-чёрная, толщиной с руку и

очень тяжёлая —  едва ли  в  рост человека,  а  еле-еле доперли её  до школьной

кузницы.  Решили,  что свинец.  И что же?  — стали нагревать, а она возьми да и

рассыпься белым порошком...

     — Похоже на сталь, — сказал Артём. — На нержавейку.

     — Похоже...

     — Осторожно, — сказал Олег. — Сначала снимаем мох — от краёв к центру.

     Он  стал сбрасывать рюкзак и  зацепился лямкой за локоть.  Сделал движение

плечами,  не получилось,  тогда он крутнулся,  что-то зашуршало, подломилось, и

мальчишки не  успели моргнуть и  тем  более не  успели схватить и  поддержать —

учитель поскользнулся на мху, съехал в воронку и мгновенно исчез. Мох задрался,

и обнажилась блестящая чёрная поверхность «дикого стекла».

     — Это Жерло, — наконец сказал Артём, как будто остальные ничего не видели,

а главное, не понимали, что произошло.

     Там,  за стенами,  был день,  но внутри просторного помещения царили мгла,

полумгла,  неверные тени и красноватые отблески.  Потрескивая, остывал горн. По

углям   всё   реже   пробегали  малиновые  и   винно-красные   червячки   жара.

Пританцовывали  язычки  неяркого  пламени  грубых,   коряво  отлитых  свечек  и

свечечек. Дневной свет, отсечённый тяжёлой дверью кузни, дрожал на пороге, даже

не смея искать случайную щель.

     Разводить кощуны следует в темноте.

     Широкий верстак был  занят  весьма  необычными для  мастерской предметами.

Ярослав перебирал их  один  за  другим —  оценивая,  сортируя,  запоминая,  что

следует  поправить,   откладывая,  что  переделать.  Шары,  утыканные  перьями.

Шуршащие летучие змеи. Самодельные фейерверки и взрывпакеты. Костяные гирлянды,

издававшие  неприятный треск  даже  при  лёгком  шевелении.  Деревянные змеиные

головки  с  мерцающими  неживым  светом  глазками.  Беглые  сигнальные огоньки.

Арбузные грибы с вырезанными в них жуткими рожами.

     Рожи,  кстати, смазанные по контуру фосфорной мазью, он опробовал только о

прошлом годе,  получил прекрасные результаты и  задним числом удивился,  почему

так поздно вспомнил об этой чисто земной пугалке, пусть даже известной ему лишь

в теории, и то — благодаря неуёмной страсти к чтению. Можно было даже выстроить

чёткую теорию,  почему так произошло:  в  своем колдовстве опирался он  главным

образом на  продвинутый школьно-студенческий курс физики и  химии,  на спецкурс

военной  кафедры,  читанный отставником-пограничником,  да  на  глубокое знание

слабых мест  человеческой натуры,  которым он,  однако,  пользовался с  большой

оглядкой, — в то время как старый ирландский Дагда, безусловно, ни к физике, ни

к  химии отношения не  имел,  будучи порождением магии,  колдовства и  нечистой

силы, в кои Дворжак не верил — а потому активно эксплуатировал.

     Главное  своё  назначение —  отпугивать от  дома  всякую  погань  —  Дагда

выполнял,  как  оказалось,  блестяще.  Благодаря  трём  его  страхолюдным рожам

прошлогоднее нападение было на самом опасном участке даже не отбито, а отведено

—  причем  истерические вопли  нарвавшихся  на  Дагду  молокососов были  такими

заразительными и громкими, что сработали дополнительным пугалом.

     Следовало подумать,  как бы научить такую рожу летать... Ну, не летать, но

скользить вдоль тонкой нити — не так уж сложно.  Одну — наверняка успеет. А вот

перьевые шары,  пожалуй,  пора  сдавать в  утиль  —  привыкли к  ним,  никакого

эффекта.  Или  попридержать несколько лет в  резерве?  Глядишь —  и  опять толк

будет.

     Огромная клочковатая тень  скачком  закрыла  дальнюю  стену  и  потолок  —

Дворжак склонился над столом.  Возьмём вот этот,  продолговатенький,  в донышко

хорошая кастрюлька поместится,  только не воды нальём, пожалуй, а рапы местной,

тяжёлая и неплёская...  а в темечко — кольцо и карабинчик,  а то крючок может и

соскочить... вешаем, внутрь лампадку запускаем, затеплим...

     Над  столом расцвела ухмыляющаяся кривая рожа,  неторопливо посматривающая

из стороны в сторону.

     Дворжак,  довольный,  выпрямился,  развёл плечи. Тень его, подсобравшись и

окрепнув,  соскользнула с  потолка и  неторопливо зашагала по  стене из  угла в

угол, лишь самую чуть отставая от хозяина на поворотах.

     ...И прятались тени во тьме...

     — ...ещё-ещё-ещё!  — выдохнул Артём,  братья заорали что-то в ответ, снова

потянули — и из Жерла наконец появились Вовочкины ноги, а потом и весь Вовочка,

Артём распластался по  скату воронки,  схватил его за  руку —  Вовочка вцепился

судорожно,  рука была мокрая и  холодная — и помог выбраться на край.  Подоспел

Михель,  на ходу сдирая кожуру с пластырного листа. Вовочка стонал сквозь зубы,

верёвка сильно  ободрала ему  лодыжки,  и  вообще он  был  весь  в  царапинах и

ссадинах.  Из  носа капала кровь,  он  сидел,  зажав его  пальцами,  и  говорил

гундосо. Но понять можно было.

     — Его там заклинило.  С рюкзаком.  Намертво.  Главное,  правую руку как-то

внизу зажало,  он её не чувствует.  Дышать может,  но с трудом — очень тесно. Я

верёвку за  лямки рюкзака привязал,  по-другому не  получалось.  Под мышками не

продеть.  То есть слева можно, но там сорвётся, потому что рука вверх торчит. А

за  шею вроде бы  не  стоит,  как вы  думаете?  —  он  засмеялся,  закашлялся и

всхлипнул одновременно.  — Говорит, что головой приложился, но терпимо. Холодно

там, как в железном гробу... Если сейчас его не вытащим, то горячего питья надо

будет  сделать и  спустить.  Иначе господин учитель наш  лапки надует...  Дайте

попить.

     Ему дали попить,  и  Вовочка несколько раз стукнул себя по зубам горлышком

фляги, а потом плеснул в ладонь и неловко обтёр замурзанную физиономию.

     — Ну вот, — сказал он наконец. — Взяли?

     — Взяли, — сказал Артурчик, уже держа в руках конец верёвки.

     Они  постарались сделать всё  как можно лучше.  Приволокли длинный крепкий

ствол,  перебросили через Жерло и закрепили кольями,  вбив их поглубже в землю.

Верёвку перекинули через  ствол,  обмотав в  этом  месте  одеялами —  чтобы  не

перетёрлась и  чтобы  тащить Олега строго вверх,  а  не  волочить по  стене.  И

верёвку тянули не руками,  а корпусом,  впрягшись в петли, — сначала аккуратно,

экономя силы для подъёма,  а потом истошно,  изо всех сил,  упираясь в корни, в

комли деревьев, всем весом...

     Хорошего было одно: лямки рюкзака выдержали. Лопнула верёвка.

     Олег не сдвинулся ни на сантиметр.

     —  Ну,  холера...  — тяжело дыша,  Артём опустился на корточки.  — Сами не

сможем.  Спартак,  дуй к Ярославу.  И вдвоём обратно. Верёвки покрепче. И масла

горшка два.

     — Давай я побегу, — сказал Артур. — Я быстрее.

     — Ты быстрее, — согласился Артём. — Зато он не потеряется. А ты можешь.

     — Я не потеряюсь,  — возмутился Артур. — Один раз и было-то. Теперь только

об этом и помнить?

     — Затрём, ладно? — сказал Артём. — Спартак, дуй.

     Спартак покрутился на  месте,  задрав голову —  запоминал кроны.  Было  бы

солнце...  

     — Костёр разведите, — сказал он. — Два часа туда, два — обратно... Как раз

на закате.

     —  Учи учёных...  — забормотал Вовочка.  — Такой костёр будет — со Станции

увидят. Что тут у вас? — сунутся. А мы им...

     Спартак повернулся и  пошёл,  разгоняя шаг,  потом побежал.  Он  с  самого

детства бегал странно:  немного скособочась и наклонясь вперёд, локти прижаты к

бокам, руки почти неподвижны. Иногда он разворачивался левым или правым боком и

нёсся приставным шагом,  почти не  снижая скорости.  Артурчик был не прав:  он,

конечно, легко обгонял неуклюжего братца — но зато Портос был неутомим. Если бы

они бежали наперегонки, то рано или поздно Артурчик лёг бы и уже не поднялся, и

Портос протрусил бы  мимо  него своим нелепым аллюром.  Вот  он  вернётся после

четырехчасового бега, ничуть не запыхавшийся, и будет помогать остальным...

     — Костёр, — напомнил Вовочка. — И кипяток.

     — Да, — согласился Артём.

     Пока  Михель и  Артур таскали тонкий хворост,  Артём свалил три  смолистых

деревца с  длинными кожистыми листьями и разрубил их на поленья.  Потом вырубил

две высокие рогатки и  перекладину.  Кострише устроили поодаль от Жерла — чтобы

дым не засасывало в воронку.  Котелок был маленький,  на три кружки, да и воды,

взятой с собой,  осталось всего ничего — ну, два раза хорошо попить. Зато чаю и

сахару — с большим запасом...

     — Вот что,  — сказал Артём.  — Вы пока тут чай варите,  то,  сё... Я пойду

воду поищу.  По запаху вроде должна быть то ли речка,  то ли болотце.  Без меня

ничего не делайте, лады? Скоро вернусь.

     Он забрал обе опустевшие фляжки и пошёл,  следуя едва заметному склону, по

пути  заламывая зелёные ветки  и  делая  затёсы  на  стволах каменных деревьев.

Вскоре действительно начались мшистые камни,  и  между ними  обнаружился чёрный

прерывистый ручеёк,  холодный до невозможности терпеть. Артём наполнил фляжки и

быстро, почти бегом, одолел обратный путь.

     Возле костра никого не было. Истекал паром полупустой котелок.

     Артурчик стоял  на  краю  воронки.  Правильно стоял,  страхуясь верёвочной

петлей. И ещё одна верёвка, натянутая и подрагивающая, уходила в Жерло.

     — Вовка, — сказал Артур. — Он это... Чаю Олегу понёс. И вообще... посидеть

там с ним. Поболтать. Ну, ты понимаешь?

     Артём хотел навернуть братишку по тощей шее, но уже не было сил.

     ....Если  спросят —  как  лучше  спускаться в  Жерло,  головой вперёд  или

ногами,  —  ответ  предельно ясен:  драпать  надо  —  быстро  и  далеко.  Потом

передохнуть и  снова —  подальше и  побыстрее...  Когда в  первый раз спускался

смотреть,  что с  Олегом — больше ведь некому,  самый мелкий,  самый лёгкий,  —

думал, живым не достанут, только бы верёвку успеть закрепить, прежде чем сердце

лопнет. Обошлось. Считай, второй раз родился...

     Теперь сидеть бы ему тихонечко,  и  он и сидел,  сидел,  сидел — и думал о

том,  каково Олегу там внизу одному.  Пока не представил.  А  тогда уже встал и

пошёл.

     И  Артур  даже  заикнуться  не  посмел  с  возражением,  едва  заглянул  в

побелевшие,  остановившиеся Вовкины глаза. А больше останавливать было некому —

Михель ползал по кустам, разыскивая полезные травки.

     Второй раз спускаться было страшнее, хотя первый раз было вверх тормашками

и вообще непонятно как и куда...  Теперь он шёл дюльфером,  соорудив беседку из

«партизанки» и  используя вместо  карабина её  же  крюк  —  слегка отталкиваясь

коленями и  ступнями от  обманчиво гладкой  стены.  И  смотрел он  не  вниз,  в

прыгающий кружок фонарика,  а  в  ту же стену,  старательно отсчитывая метки на

верёвке.  Световое пятно  устья  Жерла давно исчезло,  наплевав на  все  законы

оптики.  И  чем дальше,  тем яснее становилось видно,  что в толще стены что-то

происходит.

     И звуков было больше,  чем следовало. Только объяснить, на что они похожи,

Вовочка бы не сумел. Они «легко проникали сквозь его собственное шумное сопение

и казались почти осмысленными. И доносились они отовсюду...

     —  Олег!  —  хрипло выкрикнул Вовочка,  когда за  спиной чуть  слышно,  но

отчётливо зачавкало.

     Несколько секунд эха,  уходящего не вниз по трубе,  а в сторону, как будто

за тонкой оболочкой,  о  которую мальчишка опирался,  вытянулось длинное гулкое

помещение.

     Потом донеслось:

     — Здесь!

     Получилось и  похоже,  и  не  похоже на  обычный звонкий —  «пионерский» —

Олежкин голос,  но  Вовочка обрадовался до взвизга.  Перевесился в  петле и,  с

облегчением включив фонарик,  обнаружил,  что осталось всего ничего.  Несколько

движений —  и  он,  снова повиснув в беседке боком,  оказался прямо над Олегом,

почти  касаясь плеч  —  этаким  шарфиком или  боа-конструктором,  про  которого

рассказывал дед.  Двигаться приходилось очень осторожно —  и  не без внутренней

дрожи.

     Всё  это  время он  не  умолкал.  Пережитый ужас  выплёскивался бессвязным

потоком слов — вроде бы обращённых к Олегу,  но на деле — скорее иллюстрирующих

известный опыт с сообщающимися сосудами. Как раз Олег его на уроке и показывал,

и потом все,  даже девчонки,  увлеклись домашними фонтанчиками, только девчонки

соревновались,  у  кого сам фонтан красивей,  или клумбочка,  или что,  а парни

бились, чтобы вода подольше лилась и поток регулировался.

     Короче,  когда  уровень ужаса  внутри Вовочки опустился немного ниже  губ,

мальчишка сообразил,  что  Олег ему  не  отвечает,  и  растерянно умолк.  Потом

страшным шёпотом позвал:

     — Олег!

     Длинная-длинная секунда... вторая... тре...

     — Здесь! — сдавленно отрапортовал вожатый.

     — А... ты живой?

     Уверенности в  Вовочкином голосе не  было.  Если Олег помер и  в  его тело

залез местный Дух,  он вполне мог через Олега и  разговаривать.  А  отвечает не

сразу.

     Потому что трудно с наскоку разобраться, какие слова подходящие.

     — Это юмор такой? — после паузы уточнил вожатый. — Или беспокойство о моём

здоровье? Уф-ф-ф-ф... Похоже, живой.

     — Я тебе чаю принёс, сладкого. Давай пей, пока горячий.

     И Вовочка принялся отвязывать фляжку, приятно гревшую его сквозь рубаху.

     —  Я тебя чему учил?  — строго спросил Олег.  — «Сначала — думай,  потом —

делай». Как я буду пить?

     —  Так мы всё придумали,  Михель соломин наломал,  совсем свежих,  так что

гнутся хорошо...

     Вот  тут-то  Вовочка и  сообразил,  что кое-чего они всё-таки недотумкали.

Идеально свежую соломку можно даже согнуть в  круг,  это  так —  если в  ней не

меньше метра длины. Всё-таки не трубочка. Но опускать фляжку до уровня Олеговой

головы — или выронишь, или прольёшь, оба хуже. Мокрый человек в этой холодине в

два счета помрёт. Кстати...

     — Олег! А той рукой совсем пошевелить нельзя?

     — Надо?

     — Ну... — Вовочка вдруг смутился. — Понимаешь... Это Михель сообразил... В

общем,  пока рука ещё  слушается,  ты  там  расстегнись,  а?  А  то  помощи ещё

несколько часов ждать, а тебя ведь всё время поить надо...

     — Мы пока не решили, как именно поить. Впрочем...

     Он  напрягся,  застонал,  не то чтобы зашевелился —  шевельнуться ему было

никак,  —  но  что-то  всё же  сдвинулось там,  внизу.  Олег обмяк,  голова его

свесилась набок и стукнулась о стену.  Звука Вовочка не слышал, но мягкую волну

толчка ощутил. Стена отозвалась так отчётливо, словно служила звукопроводом.

     Минуту  спустя Олег  пришёл в  себя.  Осторожно набрал в  грудь  воздуха и

произнёс:

     — Сделал.

     — Бери ртом соломину, — решился Вовочка.

     Подсвечивая  фонариком,  он  подвёл  конец  соломинки  к  губам  вожатого,

подождал, пока тот приладится, и набрал в рот немного чая.

     — Как из меня насос?  — гордо спросил он,  когда первая, а за ней и вторая

порция благополучно перелились в вожатого.

     — М-м-м, — промычал Олег.

     — О,  точно! — обрадовался Вовочка. — Как ты замычишь — я чуть назад сдам.

Теперь говори.

     — Четыре за сообразительность,  два за гигиену.  Не торопись,  пожалуйста,

делай перерыв после каждого глот-ка. Мне дышать надо.

     — Понял!

     Примерно на половине фляжки Олег сдался и сказал,  что немножко подремлет.

Вовочка не  решался оставить его  в  темноте одного,  хотя  по-умному пора было

сигналить,  чтоб поднимали —  отдыхать и  греться самому.  И  всё же  он завис,

медля, прислушиваясь к неровному, болезненно-слабому дыханию Олега.

     И снова стал различать звуки Жерла — всё ближе,  все продолжительней,  всё

яснее...  По  стене  снова  прокатилась мягкая волна,  как  от  толчка.  Ступни

закололо.

     Вовочка потянулся к  сигнальной верёвке —  и  вдруг застыл,  уставившись в

стеклянную черноту, разрезанную редкими чёрными прожилками. 

     Пониже его  руки на  стене образовалась чуть заметная выпуклость.  Пока он

смотрел,  она наливалась полнее,  вытягиваясь по вертикали.  У черноты появился

нежный  молочный  оттенок  —  если  бывает,  конечно,  чёрное  молоко,  да  ещё

струящееся, переливающееся, медленно поднимающееся этаким мягким жгутом, словно

губы выпячиваются...

     Совершенно  бесшумно,   без  малейшего  намёка  на  предупреждение,   губы

раскрылись,  образовав ровную щель,  сантиметра полтора шириной,  две  ладони в

вышину.  На  дне щели,  освещённой изнутри молочно-чёрным мерцанием,  выпятился

язычок.  Стена ещё раз мягко толкнула Вовочку в  спину —  и  на язычок скатился

грубоватый металлический шарик.

     Это  мог  быть подарок —  или  плата.  Не  взять подарок —  значило кровно

обидеть местного Духа, но взять плату вперёд, не зная, за что...

     Вовочка, как во сне, протянул руку к шару.

     Он был очень тяжёлый.

     Щель, дважды мигнув, сомкнулась.

     И  только тогда Вовочка дико заорал и рванул вверх,  перехватывая верёвку,

почти взбегая по стене...

     Он  преодолел,   наверное,   метра  четыре,  потом  запал  кончился,  ноги

скользнули,  и он,  потеряв равновесие, сорвался вниз и повис в петле, выбившей

из его тощего тельца и воздух, и сознание.

     —  Ты  чего?  —  Ярослав в  свежей  серо-коричневой рубахе  с  засученными

рукавами  тяжело  шагнул  навстречу Спартаку;  в  руке  у  него  был  маленький

плотницкий топорик. — Случилось что-нибудь?

     Портос  медленно перешёл на  шаг.  Выровнял дыхание.  Остановился,  бросив

безвольно руки вниз — болтаться.

     — Да, дядь Слав... Олег провалился. В Жерло. Застрял. Тянули...

     — Ах-х... Ну, некстати, учитель... ну, учудил. Живой хотя бы?

     — Живой.  Он с рюкзаком на спине был — заклинило. Не сказать, что глубоко.

Ну,  возятся там с ним...  Тянули — не смогли сами.  Помогите,  а? Жалко сильно

будет, если не вытащим...

     Ярослав в ужасе вытаращился на него:

     — Ты что такое говоришь?! Как это — не вытащим? Так, давай-ка отдохни пять

минут, я тут раскину мозгами...

     Раскидывать мозгами  приходилось основательно:  из  года  в  год  наглость

ироев,  а  тем  паче  жувайлов росла  и  росла.  Оно  и  понятно —  обязательно

требовалось  переплюнуть  предшественников.  В  прошлом  году  двоих  фермеров,

осмелившихся выйти  навстречу распоясавшимся подросткам,  жестоко избили —  это

при том,  что почитание взрослых у аборигенов на уровне... во все остальные дни

года.  Что  будет в  этом году...  Главное,  что  Ярослав знал:  это именно его

хозяйство давно  привлекает ироев,  а  тем  более жувайлов.  Он  сумел когда-то

внушить ребятишкам суеверный страх, страх этот стал ярок и легендарен, и потому

первый,  кто его преодолеет, получит всё искомое: взрослость, почёт и уважение,

первенство в делах...  

     Этакая «золотая медаль».

     Он  надеялся,  что продержится ещё хотя бы  год-другой,  а  лучше третий —

когда подрастут старшие и станут наконец реальной силой.

     Как бы их не затянуло в  эти игры...  Он отмахнулся от мысли.  Требовалось

думать о насущном.

     —  Так,  Портос,  друг мой...  Сам я пойти не могу,  день неподходящий для

экспедиций...  никудышный день,  чёрт.  Но взрослых с  тобой налажу,  так,  кто

может...

     Он мрачно соображал, от кого будет мало проку, если на дом навалится орда.

     — Сушка,  моторщик,  пойдёт...  эх, жаль, трактору там не пробраться, а то

бы...  и  Дарья,  она хоть и баба,  а силы хватит на всё.  Соображай — чего ещё

надо, кроме верёвки?

     — Масла, Артё... Атос велел — масла. Ведра, сказал, бы два. Вот. Это чтобы

полить туда, вниз, и тогда клин легче разлупится...

     — Верёвка. Масло. Брезент — носилки соорудить, если чего. Водки бутыль. Не

веселиться, а для прогрева. С перцем. Так, ещё...

     — Ещё бы пожрать на обратную дорогу. Олег с рюкзаком ухнул, а волочь будем

— лямки, наверное, обрезать придётся. Вот и пропадёт всё ни за хрен.

     — Тоже верно... Эй, Сушка, беги сюда!..

     Спорилось.  Каких-то  пять  минут  —  и  собрана  спасательная экспедиция.

Сильный, но робкий Сушка, Дарья-кухарка и примкнувший к ним Димка-Драч, один из

средних сыновей Ярослава — просто так,  для счёту,  и чтобы груз поделить. И на

всякий  случай  —  держать  чуть  подальше от  возможных стычек,  Драчом  Димку

прозвали не просто так.

     Вовочка приходил в  себя медленно.  Сначала пришёл запах —  мятный дымок и

разогревшаяся земля.

      Потом ветерок снова отвернул в  сторону,  и с Вовочкой остался только его

собственный запах —  пыли и кисловатого пота.  Живот тупо ныл.  А что ещё ноет?

Всё. И зачем я об этом подумал?

     Тут на живот что-то пролилось,  и  все мысли с шипением вырвались наружу и

унеслись в  неизвестном направлении.  Кожу жгло и щипало немилосердно.  Вовочка

затараторил про  себя:  «Одеяло  убежало,  улетела  простыня,  и  подушка,  как

лягушка,  ускакала от меня,  а  нечистым-трубочистам стыд и  срам,  и  тарарам,

умываются утята,  и  ежата,  и  котята,  и опята,  и ребята...» Боль потихоньку

отступила.

     — Очнулся, — сказал Михель.  

     — Ну, ты как? — сунулся Артур.

     — Отвали, — сказал Вовочка, не открывая глаз.

     — Как там Олег? — спросил-Артём.

     Он стал вспоминать.  Его затрясло,  руки задвигались, зашарили по телу, по

карманам...  Шарик каким-то  чудом уцелел.  Теперь обратной дороги не было —  и

Вовочка неожиданно успокоился.  Открыл глаза, сел, рассказал про Олега, напился

горячего, поскулил, пока его — почти целиком — обмазывали лечебным соком.

     Металлический  шарик  уютно  лежал  в  руке  —  словно  для  этого  и  был

предназначен. Было приятно гладить его кончиками пальцев — скорее угадывая, чем

ощущая  шероховатости.  Вовочка придремал,  вполуха слушая  разговор у  костра.

Разговор был ни о чём — пока Артурчик не уговорил Михеля рассказать сказку.

     — Сказка про очень храброго мальчика, — выбрал Михель.     

     Вовочка такой ещё не слышал, но не удивился. Пан Ярослав придумывал сказки

с лёгкостью просто фантастической, и все их не знал, поди, даже он сам.

     Михель откашлялся, сел поудобнее и начал.

     Сказка про очень храброго мальчика

     Жил-был  на  свете один очень храбрый мальчик,  и  звали его  Король.  Это

похоже на «король»,  но,  конечно, был он никакой не король, а бедный парнишка,

сын бедных родителей, ничем не примечательных. Зато с детства слыл Король самым

храбрым в округе.

     И  вот  рос  он,  рос,  готовясь к  великим подвигам,  которые должны были

сделать его принцем, а может — как знать! — и королём, но однажды прослышал он,

что  за  Чёрным лесом есть Гиблое болото,  а  в  нём  колодец,  где живёт самая

страшная жаба на свете,  и кто не испугается той жабы,  и вправду самый храбрый

человек, и никого храбрее его не найти.

     Быстро  собрался он,  принял  отцовское благословение,  поцеловал матушку,

взял от неё узелок с едой и крепкими башмаками и пошёл к Чёрному лесу.

     Долго шел Король.  Уже и лето истончилось,  и осень силу набрала, а он все

топал и  топал,  не  сворачивая.  Еда у  него давно вышла,  так что подъедал он

грибы-ягоды,  иногда зверей камнями сбивал,  но нигде, кроме как на ночевку, не

останавливался.

     На исходе осени вышел он к Гиблому болоту и понял, что у дача-то — за него

кости бросила,  и хорошо они по столу игорному раскатились, потому как приди он

к  болоту до  заморозков —  там бы  и  сгинул навсегда.  А  так —  сама природа

подсказала парнишке, как справиться с этим испытанием. Построил он себе шалашик

и  стал в  нём жить.  Еды для него белки да  птицы заготовили вдосталь,  только

примечай, где у них кладовые.

     И прожил Король на краю болота до сильных холодов, пока лёд не сковал даже

самые коварные зыбуны да окна и не сделал дорогу в сердце болота безопасной.

     И  вот  тогда  выломил  себе  храбрый  мальчик посох  и  отправился искать

волшебный колодец.  Долго ли,  коротко бродил он меж кривых кустов, облепленных

мёрзлыми гнилушками, да меж: островков, населённых всякой болотной нечистью, да

меж дрожащих гиблых огоньков,  что в другое время наверняка завели бы его туда,

откуда ещё никто не возвращался...

     Но нашёл.

     Стоял тот колодец не на островке,  как ожидал Король,  а  в  подозрительно

гладкой,  сухой и теплой низинке. Ни костей человечьих, ни одежды истлевшей, ни

оружия  брошенного,  ни  даже  следов звериных —  ничего,  только жёлтый мелкий

песок. Посередине сложен был из больших замшелых камней круг в рост человека.

     Перехватил  Король  посох   поудобнее,   быстро  пересёк  страшное  место,

вскарабкался на каменное кольцо и  заглянул вниз.  Увидел он винтовую лестницу,

уходящую в темноту,  и не колеблясь стал спускаться.  Трудновато ему пришлось —

ведь ступени каждая была ему по пояс и гладкая,  как стекло,  а перила шаткие и

неверные.  Но  не  испугался храбрый мальчик,  стал цепляться руками и  ногами,

упираться посохом и  изловчился не  упасть и  не  соскользнуть,  а  мужественно

спускался,  пока  не  упёрлась  лестница  в  дно  колодца.  Было  оно  выложено

черепаховыми панцирями, и некоторые казались словно бы слегка сбитыми.

     Понял храбрый мальчик, что это и есть дорога к страшной жабе.

     Перехватил он  посох  покрепче и  двинулся своей судьбе навстречу.  Шагнул

раз,  другой,  третий,  глядь —  сидит перед ним страшная жаба.  Огромная,  как

овчарка. Шкура у неё чёрная, глаза красные, бородавок не сосчитать, под широким

ртом с зубами зоб рогатый висит.

     Поднял храбрый мальчик свой посох над головой и громко воскликнул:

     — Не боюсь я тебя,  самая страшная жаба на свете!  Засмеялась в ответ жаба

хриплым хохотом и так ему говорит:

     — Ты,  гляжу,  и вправду храбрый мальчик.  Только ведь я не самая страшная

жаба. Сестра моя пострашней будет. Если смелости хватит — к ней ступай.

     И чёрной своей лапой показывает на дыру вдвое шире прежнего.

     Не  заставил храбрый мальчик себя упрашивать и  тут же  полез вниз.  Много

трудней  ему  пришлось,  ведь  ступени у  этой  лестницы каждая  ему  по  грудь

приходились,  гладкие,  словно лёд, а перильца крохотные, редкие да поломанные.

Но принялся Король цепляться руками и ногами, опираться о верный посох и вскоре

спустился до самого дна.

     Глядит —  а дно всё ракушками перламутровыми выложено,  и некоторые как бы

примяты.  Понял  он,  что  это  и  есть  дорога к  страшной жабе.  Одёрнул свою

потрёпанную одежонку,  взял  поухватистей посох,  шагнул раз,  другой,  третий,

глядь —  сидит перед ним  страшная жаба.  Огромная,  как  лошадь.  Шкура у  неё

жёлтая, синим гноем сочится, глаза лиловые и горят, а под широким зубастым ртом

два зоба рогатые висят.

     Захолонуло у  храброго мальчика сердце,  но  сдюжил он и  закричал громким

голосом:   

     — Не боюсь я тебя, самая страшная жаба на свете!

     Засмеялась в ответ жаба ужасным хохотом и так ему говорит:

     — Ты,  видать,  и впрямь очень храбрый мальчик, если сюда добрался, только

ведь я  не  самая страшная жаба.  Братец-то  мой старший куда пострашней будет.

Если хватит у тебя духу — ступай к нему.

     И лапой своей жёлтой на дыру в полу показывает — втрое шире первой.

     Но,  не дрогнув, принялся храбрый мальчик спускаться по винтовой лестнице.

Ох и тяжко ему пришлось!  Ступени у этой лестницы каждая — вроет самого Короля,

гладкие,  как масло,  а  перил и  вовсе не было.  Да только не поддался храбрый

мальчик панике,  стал  цепляться руками и  ногами,  посохом в  стену упираться,

поясом привязываться и спустился-таки на самое дно.

     Смотрит —  а  дно-то мраморными плитками выложено,  и  на каждой — большая

жемчужина,  а  некоторые жемчужины как бы поцарапаны.  Понял Король,  что это и

есть дорога к самой страшной жабе.  Одернул он одёжку, пригладил волосы, прижал

к груди верный посох, шагнул раз, другой, третий...

     И увидел страшную жабу. Была она огромная, как дом. Шкура у неё пятнистая,

глаза угольные и мерцают, гнойные бородавки в три слоя, а под зубастым ртом три

рогатые зоба висят.

     Но, хоть и увидел всё это храбрый мальчик, только закричал он громко:

     — Не боюсь я тебя, самая страшная жаба на свете.

     И  ждёт:  засмеётся ли  жаба  ужасным хохотом и  пошлёт его  дальше —  или

закончилось его испытание и не испугался он самой страшной жабы на свете.

     Но молчала страшная жаба,  и  ничего не говорила,  и не хохотала,  и лапой

своей пятнистой никуда не  указывала,  а  только смотрела на  храброго мальчика

угольными глазами,  и покачивала уродливой головой, и покачивались под зубастым

широким ртом  три  рогатые зоба,  и  капала на  мраморные плиты  ядовитая жабья

слюна, и постукивал мерно по мрамору длинный пятнистый жабий хвост...

     И  не  выдержало сердце  храброго  мальчика,  замирало оно,  замирало —  и

остановилось наконец,  и  упал  он  прямо на  свой верный посох,  переломив его

пополам.

     А  страшный пятнистый жаб  прыгнул в  широкую дыру в  полу и  отправился к

своей матери —  рассказать о  том,  что  приходил к  нему сегодня очень храбрый

мальчик, жалко только, что совсем-совсем глупый...

     Несколько секунд  Вовочка слушал  тишину  и  перекатывал в  ладони тяжёлый

шарик.  Потом  встал  и  принялся застёгиваться.  Пришлось выдернуть ремень  из

штанов и  переделать страховку —  да  ещё Михель свернул из  травы что-то вроде

подушки и сунул за пояс, чтобы защитить многострадальный Вовкин живот.

     Артём перехватил младшего у самого Жерла,  протянул ему горячую булькающую

флягу и осторожно стукнул кулаками по плечам:

     — Удачи!

     Вовочка дёрнул головой, хмыкнул и полез вниз.

     Глава четвёртая.

     ТАИНСТВЕННЫЙ ОСТРОВ

     16 января 2015 года, Земля, база КОФ «Пулково» 

     Это было не честно, отсылать Петьку из комнаты, и вообще надо было хотя бы

кинуть на спичках,  но батяня сказал «нет» и ничего не захотел слушать.  Он так

решил.

     —  Всем заткнуться!  Ещё  раз  услышу слово «честно»...  Повторить приказ,

гардемарин Валюшенко.

     — Последний или предыдущий? — на всякий случай уточнил Антон.

     — Последний.

     —  «Всем  заткнуться»,  господин капитан первого ранга...  Прошу прощения.

Геловани кашлянул.

     — Так... А предыдущий?

     —  При  выполнении операции действовать исключительно в  рамках полученных

инструкций.  При  радикальном  изменении  обстановки  —  запросить  новые.  При

невозможности сделать  это  немедленно —  руководствоваться в  своих  действиях

только неопровержимыми фактами, логикой и здравым смыслом, при этом максимально

оттягивая  момент  решения  до  получения новых  инструкций.  Руководствоваться

информацией, полученной из сторонних источников, а также домыслами, интуицией и

этическими принципами запрещается категорически.

     —  Валюшенко,  ангел ты мой шизокрылый,  ты хоть сам-то понимаешь,  почему

именно тебя вторым пускают, а Петра — первым?

     - Так точно...  —  Антон сглотнул.  —  Так точное господин капитан первого

ранга! Вот только...

     — Отставить.

     — Есть «отставить»...

     — И как вы в таком шуме работаете? — съехидничал клетчатый.

     —  Шли бы  вы  по своим делам,  господин Мартынов,  —  попросил батяня.  —

Неужели мало их?

     —  Выше  крыши.  Вот,  можно сказать,  отдохнуть выбрался.  Подсказать что

полезное...  Данте  Автандилович,  дорогой,  давайте же  всё-таки  разделимся и

проведём полноценный индивидуальный инструктаж. С каждым — сначала вы, потом я,

потом Некрон.  Забирайте пока Ивана с Петром. А ты, Антон, батяню уже послушал,

так теперь слушай, что тебе скажет дядька Мартын...

     И  Антон тогда долго слушал,  а теперь вот высоко,  километрах в тридцати,

плавно  разворачивался  над  Кергеленом,   который  называют  то  островом,  то

архипелагом —  короче,  жменей больших и  маленьких скал  посреди океана,  —  и

гадал,  что его ждёт внизу.  И кто его встретит — Петька или зомбяк с Петькиной

физиономией.  Но гадай не гадай — отстучали разрешение, и Антуан Валю-шенко (Он

уже знал:  его фамилию франки произносят почти правильно, только делят надвое и

перекраивают ударениями) пошёл на посадку.

     Если смотреть на карту,  то Кергелен похож на старую очумевшую черепаху, у

которой сорвало панцирь —  или  он  сам откинулся,  этакий черепахо-кабриолет с

откидывающимся верхом,  —  и  оттуда полезла прорва мелких безмозглых зверюшек.

Купаться в  океане.  Потому что лето.  Лето — это такое время года,  когда надо

купаться.   Хотя  бы  один  раз,  пусть  даже  на  пляже  абсурда  у  бастионов

Петропавловки,  если не успеваешь выбраться за город,  к озёрам. Сам Антон тоже

влип однаждь!  в такое безобразие, мать привела, ещё кремом от загара намазала,

не открутиться было,  хотя ведь — здоровый балбес,  семь лет почти, ну, шесть с

половиной,   а  пришлось,   как  последнему  ясельнику,  в  трусиках  с  синими

Чебурашками,  в самом центре города, только что не с совочком... В общем, когда

в полдень шарахнула пушка, он чуть со стыда не помер.

     Наверное,  аборигены тоже  считают своим долгом один раз  в  году,  летом,

искупаться в  океане.  Наверное,  они долго прыгают через костёр,  поют песни и

набираются смелости.  Потом разбегаются,  плюхаются в  воду и  свечкой вылетают

обратно.  Потому что  это Кергелен.  А  на  Кергелене купаться для удовольствия

могут только тюлени и пингвины. Что они, кстати, и делают.

     Но  с  высокого подлёта никакой черепахи не увидишь.  Жалко.  Видишь много

черно-красных  булыжников  в  серо-синей  воде,  подёрнутых ради  праздника  не

сплошным белым,  а лишайно-зелёным;  а вот вулкан — он круглый год белый,  этот

спящий вулкан, и ещё чуть голубоватый ледник на том месте, где у черепахи было

     бы  брюхо,  глетчер Кука называется,  —  а  потом булыжники превращаются в

острова и полуострова,  вулкан закрывает четверть обзора,  это один из секторов

заходана полосу — с юго-запада, тогда вулкан остаётся слева.

     А можно не выхренариваться и зайти с океана прямо на космодром,  это почти

без всяких красот и  видов,  одни только озёра,  их тут миллион — зато по курсу

чисто и

     лишь единожды встряхнёт в узкой полоске прибрежных турбуленций.

     Добро  пожаловать  на  Кергелен,  на  аварийную  площадку  «Курбэ»!  Земля

обетованная для всех поломавшихся и подбитых. Юг Индийского океана, и на тысячи

километров вокруг  —  единственная суша.  Даже  когда  в  небе  всё  спокойно —

семь-восемь аварийных посадок в неделю.  Это в среднем.  Бывает меньше, зато за

один только вчерашний день — четырнадцать. Ну, так сложилось...

     Полосы хорошие,  широкие,  числом шесть — этаких два скрещённых веера.  Те

полосы, которые вдоль дующего сейчас ветра, — высвечиваются. А ветры здесь... В

конце полос ловушки из сетей и лёгких барьеров. Всё правильно.

     Вчера  утром сюда  сел  Петька.  «Выполняя очередной патрульный полёт,  не

рассчитал  время  выхода  из  визибл-режима  и  попал  под  ментальный удар...»

Свободные не орут теперь без передышки,  а составляют случайный график на сутки

вперёд.  Графики эти раздаются пилотам. Но визибл — это хитрая штука, и время в

нем  течёт не  так,  как  без  него.  Смотришь на  часы  и  иной раз  ничего не

понимаешь...

     Если бы Пётр вернулся в Пулково в тот же день,  сегодня вылетел бы Ванька.

Но всё получилось с первого раза.

     Интересно только — что именно получилось?

     «Площадка «Курбэ», — отстучал он. — Я «Квадрат-три», прошу посадки».

     «Садитесь,   «Квадрат-три».  Ваша  полоса  два-два,  следите  за  световой

сигнализацией».

     Полоса 2/2 тут же  засветилась ещё сильнее,  по ней побежали волны.  Антон

вывел  на  неё  свой  довольно  тяжёлый  «Аист»,  выпустил  крылья  и  передний

аэродинамический стабилизатор,  чуть прижал машину к  земле,  выровнял — и стал

снижаться.

     Тряхнуло, потом тряхнуло ещё, покрепче. Ветер. Это «ревущие сороковые». Он

не стал оглядываться на пассажиров.

     Это вам Кергелен, а не Гавайи.

     Ну, пилот...

     Он  тщательно промахнулся мимо  начала полосы —  метров на  двести.  Потом

будто бы испугался, стал прижиматься. Неизбежно качнуло, «Аиста» всегда качает,

если его прижимать,  он этого не любит — потому что на самом-то деле «Аист» сам

садится,  надо ему просто показать куда.  А если его прижимать, он взбрыкивает.

Но даже и тогда можно по-хорошему — отпусти машину, она выровняется сама и сама

сядет. В крайнем случае уходи на новый круг. Но Антону-то нужно было другое...

     Прости меня, птица.

     Он  перевёл движок  в  реверс.  Корабль зарылся носом,  чиркнул по  полосе

правым крылом,  шасси завизжало, из-под передних посадочных гравигенов полетела

бетонная крошка...  Юз,  парировать слишком сильно и  резко,  занесло в  другую

сторону,  пусть теперь развернёт,  вот так...  а теперь вырубим всё к чертям, и

лови нас сетями...

     Крыло задралось почти вертикально вверх. Конец его был измочален.

     — А-а-ай!.. — тихонько пискнула позади док Римма.

     Звонкие хлопки —  это  начали лопаться пустотелые барьеры в  конце полосы.

Пок-пок-пок-пок-пок!  А потом тягучий рывок, рывок, рывок — сети. Скррррежет...

И всё. Тишина и неподвижность.

     —  Прошу  пассажиров не  покидать своих  мест  до  подачи трапа и  красной

ковровой дорожки,  —  сказал Антон.  Голос его немножко прыгал.  — Экипаж тепло

прощается с вами, вёл передачу автопилот... автопилот... автопилот...

     Сзади зааплодировали.

     Исса протиснулся вперёд,  потрепал Антона по плечу,  сел обратно. Говорить

не по сценарию — нельзя было. На всякий случай. Думать тоже.

     Антон откинул фонарь пилотской кабины и  разблокировал дверь пассажирского

отсека.  Ветер — солёный,  густой,  мокрый — ударил в лицо,  полез за воротник.

Натянутые сети гудели, искалеченное крыло «Аиста» покачивалось, скрипя.

     На полосу выезжали, воя далёкими сиренами, пожарные машины.

     Антон отстучал по рации:

     «Я «Квадрат-три», все живы».

     «Вас понял», — ответил радист базы и отключился.

     Будем надеяться,  пороть не станут,  мрачно подумал Антон.  Ему нужно было

быть мрачным,  и он стал вспоминать,  как его пороли тогда,  в бункере.  И ведь

мало пороли, сообразил он, я бы больше назначил...

     Потом,  правда, добавили на гауптвахте. Свои же гарды, заметённые в городе

за мелкие прегрешения. Добавили от души, копчик по сю пору отзывается.

     И главное,  не возразишь. За дело чинили. Оно тогда как-то сразу понялось,

что за дело.

     Пассажиры — сменный пилот Исса, док Римма и этот Некрон, якобы бортинженер

(а если придется чинить —  что делать станет?),  выбрались на бетон и топтались

там, изображая бурную радость. Ну да, вам-то что. Вас пороть не будут...

     Площадка  «Курбэ»,  хотя  и  располагалась  на  французской  территории  и

номинально   принадлежала   французам,   фактически   обслуживалась   смешанным

персоналом — как, впрочем, и другие крупные аварийные площадки: в Гоби, Сахаре,

на Северной Земле,  в Гренландии,  Неваде, Патагонии, Австралийской пустыне, на

Гавайях  и   острове  Пасхи.   Так  постепенно  сложилось  само  собой  в  ходе

эксплуатации площадок — и, разумеется, внятных резонов разрушать эту разумную и

хорошо притёртую систему вроде  бы  не  могло  быть.  Но  вот,  как  выяснилось

буквально  вчера,   командование  «Курбэ»  поставило  перед   Флотом  вопрос  о

постепенной  замене  части  иностранного персонала  —  прежде  всего  из  стран

Северной Америки —  французами.  Мотивировка приводилась довольно убедительная,

но...

     Но. Если бы это было не сейчас.

     Каперанг Сергеев за сорок лет так привык к своему прозвищу,  что иначе как

Некроном себя и  не  воспринимал.  Ещё его иногда называли Протеем —  за редкую

адаптабельность.

     Вот и сейчас он,  прихрамывая,  обошёл помятый корабль,  посылая мысленные

молнии на  голову пилота-недотёпы и  уже прикидывая,  с  какого боку браться за

ремонт.  Прилетели,  мягко сели,  высылайте запчастя: два тумблера, два мотора,

фюзеляж  и  плоскостя...  А  ведь  придётся списать машинку в  лом,  почесал он

затылок,  ремонт обойдётся в  два  новых...  хотя новых «Аистов» не  делают уже

который год. И правильно. Зачем делать такие вот угробища?..

     Долго составляли акт об аварийной посадке. Пилот вины не признавал, грешил

на  органы  управления,   которые  вдруг  начали  реагировать  со  значительной

задержкой.  Французы ни на чём не настаивали,  когда увидели,  что люди целы. А

корабли что — жестянки...  новых наделаем.  Пригнали тягач,  освободили полосу,

наладили ловушки.  Пока,  до окончательного решения, «Аист» отогнали на дальнюю

стоянку. Откуда до свалки метров триста. Этакий намёк.

     На  ощупь,  температура воздуха топталась где-то около тринадцати градусов

выше  нуля;  из  редких  рваных  облаков необыкновенного серо-сиреневого цвета,

несущихся низко и очень быстро,  пробрасывало совершенно горизонтальным дождём.

Некрон распахнул куртку и встал, подставив тельняшку ветру. Это было неожиданно

приятно.

     Из притормозившей машины вышли двое.

     — С днем рождения! — сказал один.

     — Ну вы и дали козла,  — сказал другой.  — Пилот,  наверное,  был слепой и

безрукий?

     — Машина старая,  — махнул рукой Некрон. — Я говорил, что застрянем. Как в

воду глядел. Машков, — представился он стандартным псевдонимом. — Юра.

     — Глеб, — сказал, протягивая руку, тот, который поздравлял. — А это Гарик.

Пулю пишешь?

     — А как же, — даже немного обиженно пожал плечами Некрон.

     — Значит, судьба. А то здесь какие-то перетрубации, и мы без четвёртого...

     Как  всегда  полагается после  аварийной  посадки,  всех  пропустили через

медпункт.  Даже если нет прямых травм,  то стресс и так далее. И уж тем более —

необходимо обследовать пилота,  допустившего такое непотребство.  Может,  нюхал

что-нибудь не то...

     За  Антона принялись основательно,  втроём.  Сначала у  него  взяли мочу и

кровь — довольно много,  на его взгляд. Потом всего, с ног до головы, обстукали

молоточками,  покололи иголками,  прилепили электроды к шее,  вискам и темени и

стали ломать вопросами на сообразительность и на скорость, после чего накрутили

его в кресле-вертячке и снова принялись за вопросы. Самописцы шуршали по ленте.

Ни  в  ком  из  троих  медиков  Антон  не  чувствовал ничего,  кроме  рутинного

профессионального интереса.

     — До завтра всё равно ты будешь отдыхать, — сказал наконец один из врачей.

Он  говорил по-русски почти правильно,  но  с  сильным акцентом и  по виду был,

кажется,  индусом.  —  Будут  готов  анализы биохимия-биофизика.  Окончательное

решение. Желательно — много спать. Снотворное?

     —  Сам усну,  — сказал Антон и зевнул.  -  Только вот что:  мы же за нашим

парнем прилетели, он вчера...

     — Да, знаем. Ментл конфьюжн средний степень. Хочешь в одну палату?

     — А можно?

     — Стараемся помогать.

     В  коридоре,  когда  его  везли  в  кресле  на  колесиках (такое тут  было

правило),  он  увидел дока Римму.  Она весело улыбнулась ему и  помахала рукой.

Другой рукой она придерживала за  локоть Иссу.  Исса нервно топтался на  месте.

Некрона  поблизости  не  ощущалось.  Наверное,  устанавливал  связи  и  наводил

мосты...

     Петька,  к разочарованию Антона,  спал.  Спал судорожно,  потно,  тяжело —

однако же  настолько крепко,  что растолкать его не удалось.  Антон,  не снимая

пижамы,  улёгся поверх одеяла,  потом внезапно замёрз,  укрылся —  и  попытался

расслабиться, чтобы послушать, что происходит вокруг: рядом, выше, ниже, где-то

далеко.  Но будто бы шумело в  ушах —  накатывали волны прибоя,  волокло камни,

долго лопалась пена. Покачивало. От ветра вздрагивали толстые стёкла.

     Всё  было как-то  очень неправильно,  но  Антон не  мог ухватиться за  эту

неправильность.  Вернее  —  всё  было  слишком правильно.  Как  в  школе  перед

министерской проверкой...

     К  вечеру Некрон стал уже в доску свой среди русской части персонала базы.

Такого  рода  фокусы получались у  него  сами  собой,  он  не  применял никаких

специальных  методик,   не   ставил  себе  гармоники  голоса,   не  отрабатывал

жестикуляцию и движения гладами. Наверное, всем этим он был отоварен от природы

по  самое  «не  могу».  В  ранней  молодости он  просто чудом  не  удержался на

скользкой дорожке брачного аферизма,  да и потом всякое бывало. Короче: Некрон,

не  прилагая никаких усилий,  становился по  одному  лишь  собственному желанию

своим  для  любой компании,  группы и  уж  тем  более —  для  любого отдельного

человека.  Он мгновенно завораживал и располагал. У него была крепкая уверенная

рука. А ещё с ним было интересно и легко.

     И расставался он,  когда требовалось,  тоже как надо — без обид.  Особенно

это касалось женщин.

     Таким образом, за очень короткое время он узнал о жизни базы всё, что мог.

Он  узнал бы  и  то,  что  ему ,  было нужно,  если бы  знал,  о  чём конкретно

спрашивать.

     Заготовленные  дома   скороспешные   умозрительные  теории   произошедшего

(происходящего?) подтверждения не получали.   

     На Кергелене за всё время существования аварийной площадки не появлялся ни

один марцал.  И  за все века,  которые человек жил здесь —  а это более трёхсот

лет,  и  временами  численность населения доходила  до  десяти  и  более  тысяч

(девятнадцатый  век,   французская  каторга  пострашнее  Кайены),   —  не  было

зафиксировано ни  одного  достоверного появления НЛО,  несмотря на  то  что  на

острове функционировал ракетный полигон, а такие объекты имперцы начали опекать

задолго  до  вторжения.  Тут  не  происходило  никаких  странностей  с  людьми,

пингвинами,  чайками и  тюленями —  если не считать стойких легенд о гигантских

пингвинах,  роющих норы  в  отвесных берегах.  Норы видели многие,  пингвинов —

никто.  С  двухтысячного года  и  по  настоящее время  на  островах погибли  (в

основном разбились на полосе или утонули в океане) и умерли от болезней сто два

человека,  но  все  тела  были  обнаружены и  преданы земле —  либо на  местном

кладбище,  либо  увезены  на  родину.  Нет,  никаких таинственных происшествий.

Иногда начальство со.скуки начинало делать глупости, но терпимые. Например? Ну,

из  последних —  поиск термальных вод.  Чтобы потом сделать,  как  в  Исландии:

купола,  а под ними пальмы и абрикосы.  И выращивать виноград. Прямо на склонах

вулкана. Виноград обожает старую лаву...

     Медики? В основном мужики. Врачи — французы, швейцарцы, младший персонал —

немцы.  Понятия «медсестра» у них, гадов, почти и не существует. В прошлом году

были сестры-кармелитки,  все из Техаса и все — толстые негритянки.  Но долго не

смогли.  Женский персонал — это в основном аэродромное обеспечение,  там и наши

девчонки есть,  и  сербки,  и полячки.  Попозже можно будет познакомиться...  А

почему только с медичками? Хм. Ну, зарок есть зарок. А то... Слушай, а эта, как

её...  мадемуазель Ушу?  Это  не  имя,  это  чем она занимается.  Инструктор по

лечебной  гимнастике.   Ха-ха.  И  заодно  костоправ.  Поясницу?  Без  малейших

проблем...

     Через полчаса Некрон голый лежал на массажном столе,  а его молча избивала

и  выкручивала квадратного вида  мулатка в  тонтонмакутских чёрных  очках  и  с

анахроническими  золотыми  зубами.   Потом   Некрон,   совершенно  размякший  и

растёкшийся,  сидел в  белом с  кистями махровом халате толщиной ладони в  две,

курил что-то  лёгкое и  пил привезённый с  собой для презента кизлярский коньяк

«Багратион»,  постепенно завоевывающий Францию.  Мадемуазель Ушу, она же Бабана

Роже-Нуар,  оказалась милейшим человеком.  Более того,  человеком обиженным — а

это всегда клад для настоящего шпиона.

     Но  сейчас,  оглаживая безупречную шоколадную коленку Бабаны,  Некрон  уже

понимал,  что взял ложный след и  что раздоры в медицинской берлоге обусловлены

всего  лишь  амбициями двух  светил местного масштаба,  военного врача француза

Поля  Круа  и  вольнонаёмного гражданского специалиста восточноамери-канца Пола

Раутера.  И  француз,  совершенно по-сволочному стравив  Пола  с  калифорнийцем

китайского происхождения инженером-электриком Джоном Винбо,  теперь посредством

туповатого начальства решал сразу несколько собственных проблем:  избавлялся от

надоевшего коллеги — раз,  от удачливого соперника в деле ухаживания за майором

Аллой Мастере —  два,  и  от  двух завзятых бриджистов,  на ушко предупредивших

зарвавшегося дока  о  том,  как  поступают с  шулерами в  тех  местах,  где  до

ближайшего шерифа несколько дней рысью,  —  три.  А эта майорша Мастере,  её же

надо видеть — кожа да кости...

     Покурили. Тебе надо идти, дорогой? Да, работа не ждёт...

     На работу, на работу, на любимую работу!

     На любимую проклятую...

     По дороге Некрон подхватил Иссу и дока Римму — они дисциплинированно ждали

его там, где договаривались. Проблем с Иссой не ожидалось, дисциплина у пилотов

в крови — а Римма...  но она пообещала перед отлётом,  что будет паинькой,  — и

пока что обещание держала.  Видимо,  длительное общение с  Геловани пошло ей на

пользу...

     Пол  Раутер,   похоже,   собирал  чемодан.   Почти  лысый,   с   торчащими

разнокалиберными ушками,  с  выпуклыми  серыми  глазками  за  круглыми  очками,

сидящими  криво.  Либо  завзятый интриган,  либо  постоянная мишень  для  чужих

интриг.

     — Пол?  Очень приятно,  это Римма,  ваша коллега,  а я Юрий,  инженер, моя

специализация — системы безопасности. Можем мы поговорить без протокола?

     — Валяйте.

     —  Мы  прилетели за  нашими парнями,  ну и  попутно —  уточнить кое-что на

месте. Поможете?

     — Что-нибудь поднести?

     — Три чистых бокала. Ну, давайте стаканчики...

     Он полез за очередным «Багратионом».

     И,  усевшись поудобнее и  глядя на доктора Раутера поверх уровня жидкости.

Некрон заговорил медленно и отчетливо:

     — Боюсь, что происходит что-то совсем непонятное. Вот смотрите: две тысячи

тринадцатый  год  —  мы  сделали  выборку  по  лётным  частям,  расположенным в

Европейской части России,  Северной Европе и  Северной Канаде,  тысяча шестьсот

три  посадки на  аварийных площадках,  из  них  пятьдесят шесть —  на  площадке

«Курбэ»;  травм при  посадке всего сто девяносто,  из  них на  «Курбэ» —  семь.

Четырнадцатый год:  посадок по всему миру четыре тысячи одиннадцать, на «Курбэ»

—  двести сорок девять;  травм всего —  пятьсот ровно,  из них на «Курбэ» — сто

тридцать девять. Наконец, первый месяц этого года: посадок всего сто три, травм

—  девятнадцать,  из  них  на  «Курбэ» —  двадцать одна  посадка и  одиннадцать

травм...

     — Я это знаю, — сказал Пол. — Что дальше?

     —  Естественно,  возникают вопросы.  Естественно,  их  задают,  начальнику

медчасти  и  получают  ответ,   что  это  следствие  гипердиагностики,  а  сама

гипердиагностика —неизбежно вытекает из  новой схемы медицинской реабилитации и

так далее.  То  есть здоровых людей вполне сознательно отправляют на больничные

койки на два,  на три дня,  на неделю...  Это что: кто-то набирает материал для

диссертации? Или ещё один способ получить дополнительное финансирование?

     —  «Курбэ» среди пилотов становится чем-то вроде подпольного курорта...  —

низким грудным голосом добавила Римма,  и Пол,  вздрогнув, стал смотреть только

на неё. — Нередко сюда падают специально.

     — Что вы хотите от меня?  — спросил он.  — Я могу подтвердить эти цифры. Я

могу  также  подтвердить,  что  все  мельчайшие отклонения в  состоянии пилотов

трактуются как симптомы локомоционных травм. Методика всё ещё расценивается как

экспериментальная, но она одобрена на самом верху...

     — Но вы-то против такого подхода?

     — Кто вам сказал? 

     — Не важно. Важно, что вы против. Почему?

     — Давайте это пропустим, — сказал Пол. — Какой будет самый главный вопрос?

     Некрон и Римма переглянулись.

     —  Что  здесь происходит,  Пол?  —  спросила Римма,  -  Что здесь делают с

мальчиками?

     Вяловатые губы врача свело мгновенной судорогой.

     — Не знаю, — сказал он. — Что-то делают. Я не смог выяснить. Я пытался. Но

не смог.

     ...То,   что  происходит  что-то  неправильное,   непонятное,   Пол  начал

улавливать с  год  назад,  прошлой зимой или  ранней весной.  Имеется в  виду —

астрономической ранней весной.  Здесь это был конец лета — начало осени. Он как

раз  продлил на  год свой контракт:  работа на  Флот неплохо оплачивалась,  что

позволяло не затягивать с  погашением кредитов на обучение,  а главное — давала

примерно те  же льготы,  что и  армейская служба,  то есть —  получить ещё одно

высшее  образование  почти  бесплатно.   Пол  уже  списался  с   Массачусетским

технологическим...  в  будущем он  видел себя  не  столько практикующим врачом,

сколько  инженером,   создателем  медицинских  роботов-манипуляторов.   Он   не

сомневался,  что  электроника возродится —  пусть  на  другой  элементной базе,

скажем, биологической. У него уже опубликовано с десяток статей... Так вот, год

назад здесь что-то изменилось.  Не резко.  А так,  словно замечаешь краем глаза

какое-то движение в тени, посмотрел — ничего нет. Потом опять замечаешь...

     Не всё можно объяснить словами. То, что можно объяснить, — не ложится ни в

какую систему.

     Несколько человек из тех,  кого Пол хорошо узнал за время работы и  с  кем

дружил,  вдруг переменились.  Как сказал Винбо, каждый из них получил в подарок

маленький Диснейленд,  но со строгим условием,  что не проболтается.  И они изо

всех сил стараются не похвастаться.  Вот Винбо не получил.  И Пол тоже.  Как-то

постепенно они оказались вне круга.

     Полковник медслужбы Поль  Круа,  кроме того,  за  одну  ночь овладел всеми

секретами покера,  бриджа и преферанса.  Чувствуется,  что он иногда заставляет

себя проигрывать. Правда, это у него получается не очень артистично.

     Вдруг,  совсем недавно, пошла трещинка между представителями разных стран.

Вернее, не так: не пошла трещинка, а старательно прокапывается, проковыривается

трещинка.  Вот,  например,  он, Пол, и Винбо — в прекрасных отношениях, честное

слово, но все кругом уверены, что тот и другой тайно враждуют и вообще являются

центрами будущего мятежа и гражданской войны: один за Восточную Америку, другой

— за Калифорнию.  Вербуют сторонников,  точат отвертки и ланцеты... Переубедить

никого невозможно.

     С  тех  самых пор,  как  повеяло вот  этими вот  переменами,  Пол  пытался

докопаться до причин и каждый раз проваливался в пустоту.  Не было явной выгоды

для кого-то.  Не было вражды из-за женщин или научных идей. Не было маньячества

или  паранойи,  нередких гостей в  таких вот  не  слишком многолюдных и  весьма

изолированных группах.  Вернее, всё это наверняка было, но где-то сбоку. Он сам

себя  готов был  считать маньяком или  параноиком,  если  бы  это  хоть  что-то

объясняло...

     Если бы это хотя бы позволило назвать по имени то, что нужно объяснить.

     В  последнее Рождество он  слетал  домой  —  трёхдневный отпуск  —  и  там

встретился с давней приятельницей,  работающей на ФБР.  Попытался рассказать. И

понял,  что  рассказывать нечего.  И  уж  тем  более ей  не  с  чем  выходить к

начальству...

     А теперь начмед запустил процедуру прерывания контрактных обязательств.  И

шансов у него девяносто из ста.  Публичные оскорбления, чуть ли не драка. Винбо

тоже не знает, что на него в тот момент накатило...

     Римма долго молчала.  Исса стоял рядом с  нею,  бледный и сосредоточенный.

Некрон примерно знал,  что он делает:  приглушает звучание их мыслей, напускает

туман,  шорох, невнятность... от целенаправленного подслушивания это не спасёт,

но если кто-то слушает весь эфир, то на такой разговор скорее всего внимания не

обратит.

     —  Бедняга измучен до предела,  — сказала она наконец.  — До истощения.  А

главное —  есть что-то,  чего он то ли не может,  то ли очень боится вспомнить.

Если бы его утащить наверх,  там как следует расслабить...  понадобится не один

месяц, чтобы такие завалы разобрать.

     Если отдать его Маше...  Она,  конечно,  справится быстрее —  но  он потом

может сойти с  ума,  покончить с  собой...  Да и  не он здесь главный хранитель

тайн. Думаю, ему тоже предлагали этот маленький Диснейленд, а он или отказался,

или не  смог удержать в  руках.  Тут поблизости есть по крайней мере семнадцать

человек,  мозги которых я просто не могу ощутить.  Причём одни держат Щит — как

бы напоказ, — а остальные... у остальных что-то вроде париков. Понимаешь, о чём

я?   Щит,  а  поверх  щита  —  имитация  эмоций.  Я  с  таким  ещё  никогда  не

встречалась...

     — А как поняла?   

     — Ну вот ты' — отличишь волосы от парика? Хотя бы на ощупь?

     — То есть ты их щупала?

     —  Нет,  мне достаточно посмотреть.  Я  понимаю,  ты  хочешь спросить,  не

засекли ли нас.  Скорее всего нет.  Хотя — прощупывали. Но я не знаю кто. Здесь

местами..,  я не смогу тебе объяснить, ты же не наш... Понимаешь, это как будто

вокруг много окон — и время от времени там кто-то мелькает.

     —  Картина Репина «Приплыли»...  — протянул Некрон.  — Ну что ж...  в силу

вступает план «Д».

     План «Д» предусматривал немедленную эвакуацию гардемарин любыми доступными

способами. Включая прорыв с боем. На этот случай в двадцати минутах полёта, над

антарктической базой «Прогресс», посменно барражировали три новых «Портоса-К» —

корпус и двигатели прежние,  а управление уже компьютерное.  В командном пункте

«Прогресса»  сидел  Геловани  и  слушал  Римму  —  с  ним  она  могла  запросто

переговариваться на очень больших расстояниях...

     — Не уверена, — сказала Римма. — Угрозы я не чувствую. Просто не чувствую.

Ну, никакой. В конце концов, мы же заранее знали, что здесь что-то неправильно,

не так, как должно быть. Сейчас мы в этом убедились, и только. С чем пришли...

     —  Много болтаем,  — сказал Некрон.  Он по привычке соблюдал осторожность,

хотя и понимал, что здесь и сейчас это почти бессмысленно. Но всё-таки «почти»,

а не «абсолютно»...

     Римма махнула рукой:

     —  Болтать —  не  страшно.  Все вокруг так шумят...  Но  всё равно надо бы

держаться поближе к мальчикам.

     —  Они спят,  —  сказал Исса.  По  распределению ролей он постоянно слушал

гардов. — Оба. И Петька плохо спит, неправильно... хочет проснуться и не может.

     — Пошли, — сказал Некрон. — Быстро.

     Он уже взлетал сегодня.  И не один раз.  Только почему-то нельзя сосчитать

сколько.

     Летное поле залито водой.  Она прозрачная и медленная,  почти маслянистая.

Время  от  времени справа встают долгие буруны,  будто  под  водой играют змеи.

Слева лес, по пояс в этой воде. В лес нельзя.

     Стартовый стол выступает на  ладонь.  Если волна накатывается на него,  то

отрывается от  массы воды  не  сразу,  а  —  растягивается по  вертикали тонкой

плёнкой.  По  краю плёнки неровная бахрома.  Потом всё  рвётся и  распадается в

мелкую пыль.

     Пушер  подхватывает кораблик  и  мощно  бросает  вперёд.  Тело  тяжёлое  и

безвольное.  Колышется, как мешок с желе. Рук нет, вместо рук какие-то раздутые

перчатки.

     На столе будто проваливаешься.  Глаза видят, что летишь вверх, а всё равно

кажется,  что — вниз,  вниз...  чуть зажмуриться — и вот оно,  падение, колодец

бездонен.

     Звёзды чёрные. Небо белое. Потому что день. Ночью наоборот.

     Двигатель включается сам.  Нос выше..,  и  туда,  в белое небо.  Лежишь на

спине.

     Сзади кто-то есть, но не повернуть головы.

     Выше.

     Пятьдесят.  Сто.  Двести. Четыреста. Километров, чего же ещё? Словно рвёшь

слой за  слоем прозрачную плёнку и  видишь,  как по  ней от  ударов разбегаются

радужные круги. На миг всё замирает, а потом ты оказываешься по ту сторону.

     Девятьсот. Полторы тысячи.

     Вот она, Луна.

     Цвета оплавленного кирпича. Дырки, дырки, трещины...

     Огибаем.,На обратной стороне Луны — лёд.  Глыбы, горы льда. Так вот почему

вчера не мог найти Антарктиду...

     На огибании разгон, потом ещё подработать мотором, пока гравиполе Земли не

стало рыхлым. И теперь впереди Венера — следующая цель.