Книго 

---------------------------------------------------------------
     Подготовка текстов: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского
---------------------------------------------------------------
     Ревизоры притащили кипы меню и регистрацию выдачи блюд.
     -- Зашились, Пал Палыч. Надо упростить проверку.
     Плюхнулись на диван,  Знаменс­кий  не успел предупредить  о пружи­не, и
средний, ойкнув, подскочил.
     -- Не потянем мы обратный об­счет! -- он раздраженно ощупал себя сзади.
-- Не потянем, как хотите!
     -- Брюки не рвет,  -- успокоил  Знаменский.  Он давно  бросил  по­пытки
обуздать пружину домашни­ми средствами.
     Обратный  обсчет  был  назначен  по  делу  о ресторане  "Ангара".  БХСС
заинтересовался  бытом  не­скольких   столичных   ресторанов,   естественно,
потребовалось начи­нать следствие, и  Знаменскому  до­сталось это  помпезное
заведение: серия  залов с лепниной  и гроздья­ми хрустальных  люстр, полторы
тысячи  квадратных метров  дворцо­вого  паркета,  меню  в  тисненных золотом
корочках.
     Упростить  проверку -- это значило  выяснить,  сданы  ли  все деньги за
съеденные блюда.  Супов  таких-то  за  такой-то  день столько-то.  Коньяков.
Салатов.   Котлет   киев­ских.  Мороженых.   Кофе.  Умножай   стоимость   на
количе­ство,  складывай  и выводи результат.  И  заранее  можно сказать, что
концы сойдутся.
     Обратный обсчет надежней,  да хлопот  с ним  не обе­решься.  К примеру,
завезли в ресторан полтонны теляти­ны, в меню  три дня  фигурировали телячьи
котлеты  с грибами. Жареная котлета имеет свой законный вес. Что­бы получить
его, сырого мяса надо взять больше.
     Как только  начнешь  проверять, а  сходится ли  заве­зенная телятина  с
числом  изготовленных  из  нее котлет,  обнаруживается,  что на  крахмальные
скатерти котлеток подано куда больше нормы.
     Второй этап -- определить: недовложение или пере­сортица? То есть клали
телятины на тарелку  поменьше, или часть посетителей (кто обильнее заказывал
спирт­ное) кушала вместо нее говядину. А для этого нужен еще обратный обсчет
всех мясных блюд за  то же время. И если б только мясо. Ведь и грибы считай,
и яйца, и жиры... Не удивительно, что ревизоры взмолились.
     Правда,  еще недавно при всех ревизиях  полагался обратный  обсчет,  но
Министерство  торговли его  отмени­ло, допуская лишь  на случай  возбуждения
уголовных дел и по специальному постановлению следователя.
     Прения в кабинете Знаменского затянулись и ни к чему не привели. В пылу
споров  он  почувствовал, как  засосало  в  желудке --  допекли-таки  меню в
золотых ко­рочках. Мать уехала на  медицинский семинар, Колька  обретался  в
пионерлагере, дома в холодильнике юти­лись две  помидорины  и  пачка  масла.
Знаменский напи­сал "харчи" и нацепил на шип эуфорбии -- несусветно колючего
растения,  которое  держал  на окне.  Но  ревизо­ров  он  отпустил уже после
закрытия  магазинов.  Деваться  некуда  --  потопал  в  единственный  буфет,
работавший на Петровке допоздна и размещавшийся в корпусе БХСС.
     Кормили   тут  на   редкость  отвратительно,  буфетчик,  наглый  малый,
заворовался без стыда. А  кто мог его  тронуть? Вскрыть  такое ЧП  --  да вы
смеетесь!  Чтобы  безобразный факт гулял  из доклада в  доклад  года два?  И
покорно стояли  в  очереди  сотрудники отдела,  который  занимался борьбой с
хищениями, чертыхаясь, хлебали разбавленную сметану, жевали яичницу неведомо
на ка­ком масле. Если что перепадало  вкусное  и свежее, пони­мали -- где-то
малый схватил "левак".
     Доложить  комиссару, возглавлявшему БХСС  города,  не решались. (У тех,
кто  дослужился до  генералов, был  для еды свой кабинетик, там все обстояло
прилично). В конце концов не выдержал  простой постовой у выездных ворот. Уж
слишком загруженную машину увозил буфет­чик регулярно после работы.
     -- Ты бы совесть поимел! -- сказал он буфетчику.
     Тот его  обложил, постовой разгорячился и  отрапор­товал комиссару.  На
другой день у буфетчика при входе отобрали пропуск:
     -- Вы уволены.
     Кстати,  точно  тем  же способом Петровка  была  од­нажды  избавлена от
своего очередного начальника. Уп­равлять московской милицией его назначили с
должнос­ти председателя райисполкома. А раньше подвизался он в руководителях
райжилотдела  и получал за  некоторые квартиры наличными. Едва новый шеф УВД
расположил­ся в  апартаментах, недели три всего погрел шефское кресло, бегом
прибежали давние друзья:
     -- Выручай такого-то, наш человек!
     -- Ребята, не могу, я же только приступил.
     --  А у  нас на тебя сохранилась  компра, записочки есть очень хорошие!
На, почитай копии... Видишь, тебе либо стреляться, либо выручать!
     Загоревал свежеиспеченный полицмейстер и отпра­вился на Кузнецкий  мост
в  прокуратуру республики про­сить,  чтоб  ему  из неких  высших соображений
передали дело "нашего человека". На Кузнецком обещали поду­мать.
     Утром постовой предложил ему  предъявить удостове­рение, сунул  его  за
пазуху и разъяснил:
     -- Вам велели сказать, что вы у нас не работаете.
     По  слухам,  обоих  -- ни  полицмейстера,  ни буфетчи­ка  -- никуда  не
тягали, дабы  не  мести сор  из  избы. В буфете угнездилась  костлявая дама,
которая  месяца  четы­ре  вела  себя сдержанно. А  в начальнический  кабинет
пришел суровый армейский товарищ, до того командо­вавший дивизией.
     Но  это  случилось позже. А пока  царствовал  хамоватый буфетчик.  Взял
Знаменский  бутерброды  и  два  стакана с  жидкостью, отдаленно напоминавшей
кофе. Почти без надежды спросил чего-нибудь домой. Буфетчик посопел-посопел,
пошарил в  подсобке  и  вынес сверток, потянув­ший  на весах триста граммов.
Бумаги на нем было навер­чено несколько слоев, не  разобрать, что внутри, но
припахивало копченой  рыбой, да и цена соответствовала.  Повезло!  Не  иначе
потому малый  расщедрился,  что ви­дел Знаменского с Зиной, а ее  удостаивал
своей монаршей милостью.
     --  Можно к тебе? -- с таким же утлым кофейным ужином подсел  Капустин;
приподнял бутерброд с залоснив­шимся от  старости сыром. -- Пируем,  брат. А
ты ресторан­ное дело ведешь, у меня первейшие торгаши на прицеле.
     Капустин  служил в  подразделении, боровшемся про­тив злоупотреблений в
торговле.
     --  Закатились бы  сейчас в любую ресторацию,  --  воз­мечтал  он. -- С
черного хода. Расстелили бы нам скатерть-самобранку...
     --  Еще  бы   низко  кланялись,  спасибо,  что  уважили,  --  отозвался
Знаменский.
     --  С собой посыльного нагрузили  бы разной снедью  неописуемой... А то
вон разжился каким-то кульком на завтрак и радуешься. Глупо живем.
     -- Глупо, брат, глупо.
     Отпили  из  стаканов.  Хорошо,  хоть  брандахлыст  горя­чий,  есть  чем
размочить неугрызный сыр.
     -- Глупо, Паша!
     То был пустой треп, теперь голос прозвучал серьез­но, с нажимом.
     -- Это в каком смысле?
     Капустин глаз не отвел, усмехнулся.
     -- А ты в каком подумал?
     Знаменский смолчал, но  невольно зажевал поспеш­ней.  Капустина он знал
по  институту как однокурсника, и хотя  близки  они не были, но связывала их
известная солидарность.
     -- Правильно подумал, -- через минуту продолжил  Капустин. -- Ты, Паша,
учти, я в душе авантюрист. Если что -- можешь на меня рассчитывать.
     Почти конкретное предложение. Недурно. Ревизоры только начали, а ко мне
уже ищут подходы! Авантюрист он, видите ли. И ведь ничем не рискует. Один на
один. Даже если б я,  подобно Дашковскому, -- который чуть что -- включает в
кармане заграничный  диктофон, -- если  б и  я  записал  застольный  диалог,
Капустин   отшутится:   мол,   как  оперативник   прощупал  следователя   на
устойчи­вость для профилактики.
     Невыразимо  поганый  был осадок.  Не  думалось  такого  про  Капустина.
Напрасно, отпирая  квартиру, Знаменс­кий решал  оставить все это за порогом.
Напрасно пытался заесть впечатление рыбой.
     Ладно бы Капустин, хромые  души  везде  встречаются, суть не в нем. Вся
система заболевала,  то там  то  сям  рвалась и  искажалась самая ее  ткань,
прорастая метаста­зами из преступной среды.
     На свежую  голову  Знаменский поразмышлял  над  вык­ладками  ревизоров,
посоветовался с  оперативником Смолокуровым, приданным ему в  помощь. Тот не
одну собаку съел на общепите и тоже любил обратный обсчет, одна­ко  в данной
ситуации  сомневался --  не зряшные ли будут  усилия. Художества в "Ангаре",
конечно, замаскированы  реализацией продуктов в  фирменных "Кулинариях", где
деньги получают без касс.
     Обратный  обсчет даст  эффект  лишь  по  кондитерскому  цеху.  Безмерно
раздутый,  он гонит  свои  изделия  в  несколько  магазинов.  И  тут  должны
оставаться следы в документации.
     Начальником кондитерского  цеха была некая Маслова.  Первейший, видимо,
объект, на который надлежало нацелиться.
     Так и  получилось, что  аресты  в "Ангаре"  начались  с  Масловой,  а в
дальнейшем -- при ее содействии,  потому что  она стала  рассказывать сразу,
взахлеб; накипело,  накопилось, тронули  -- и полилось через край.  Об одном
молила: смягчить бы как-нибудь удар для мужа, в кото­ром не чаяла души.
     Молодая женщина,  хорошенькая, двое дочерей. В квартире во время обыска
Знаменского поразило  обилие белья  с необорванными еще  ценниками  и совсем
докона­ла коллекция детской обуви на все сезоны и всех разме­ров до тридцать
шестого  включительно.  Запасала мать  впрок,  боялась  угодить за  решетку.
Горькое занятие.
     Вскоре  взяли  Кудряшова  (завпроизводством)  и  про­чих  соучастников;
ресторанная верхушка, как водится, целиком  была завязана. Директор, правда,
разыгрывал невинность,  будто сейчас из яичка вылупился. Только  что  принял
должность, на него по "Ангаре" еще улик не собралось, нечего и искать.
     Большинство привлеченных  были как-то по-челове­чески  незначительны, а
вот  Маслова и  Кудряшов  зани­мали  Знаменского.  Сегодня  они  должны были
впервые встретиться после ареста. Но Знаменский  не сразу ей сказал. Женщина
сидела перед ним потухшая,  постарев­шая. Но изящество  и миловидность в ней
сохранились, на это Знаменский рассчитывал.
     -- Как здоровье?
     -- Доктор сказал, дня через три можно обратно в общую камеру... если не
буду волноваться.
     -- В вашем положении трудновато.
     -- Э, будто я раньше не психовала!
     -- Звонил муж. Дома все благополучно,  дети думают, что вы  в больнице.
Дочка получила пятерку за диктант.
     --  А  как  он  сам,  Пал  Палыч? Что  говорит  обо  мне?  Он...  очень
переживает?
     Любовь. Даже о матери не спросила. О себе, похоже, вообще мысли нет.
     -- Переживает. Снова просил свидания.
     -- Ой, нет! Чтобы он увидел меня здесь... такую...
     --  Зря.  Вот  что,  Ирина  Сергеевна,  когда  я  сказал  ему,  что  вы
обвиняетесь только в халатности...
     -- Спасибо, Пал Палыч! Большое спасибо!
     -- Вы просили  -- я сказал,  но это зря,  честное  слово. Лучше бы  ему
знать.
     --  Нет-нет! Коля  такой...  такой непрактичный, --  на  лице  возникло
умиление. --  Такой  честный,  наивный!  Я, конечно,  расскажу, но надо  его
подготовить.
     Любовь. А любовь, говорят, слепа. На счастье ли, на горе...
     Рядом  с  Масловой Кудряшов  резал глаз избытком жизненных сил.  Вместо
головы  румяный кочан.  Любил он покушать и  выпить.  Внешне  простоват,  но
привычки сибаритские. Одет,  что называется, с  иголочки и выбрит только что
-- при тюремной норме  раз в неделю. Переда­чи ему таскают богатые, есть что
сунуть кому надо.
     -- Гражданину следователю! Ирочка, лапонька, вид у тебя неважнецкий.
     -- Посторонние разговоры, -- казенно одернул Зна­менский.
     --  Пожалуйста,  сколько  угодно.  --  Крепкая  рука  про­тянула  пачку
сигарет. -- "Мальборо", гражданин следова­тель. Друзья не забывают.
     -- Советую привыкать к отечественным.
     -- Зачем? Плебейство.
     Любимое   его  словечко.  Хотя  сам-то  и  есть  чистокров­ный  плебей,
дорвавшийся до денег и кое-какой власти.
     --  Обвиняемые  Маслова и  Кудряшов, в  связи с про­тиворечиями в ваших
показаниях между  вами проводится очная ставка. Разъясняю  порядок.  Вопросы
задаю только я. Отвечает тот, к кому  я  обращаюсь. Первый вопрос об­щий: до
ареста  отношения у вас  были  нормальные?  Не было личных  счетов,  вражды?
Кудряшов?
     Тот со смаком затянулся.
     -- С моей стороны не было. А чужая душа -- потемки.
     -- Маслова?
     -- Нет, не было.
     --  Тогда  начнем. По  чьей  инициативе  Маслова была переведена из НИИ
торговли в ресторан?
     -- По моей.
     -- Для чего?
     --  Решили  реорганизовать  кондитерский  цех,  и  я  про­сил  прислать
способного специалиста.
     -- А для чего понадобилась реорганизация?
     Кудряшов похвастался:
     -- Модернизировали производство, поставили дело на современную ногу!
     --  А  на   ваш  взгляд,  Ирина   Сергеевна,  для  чего   пона­добилась
реорганизация?
     --  Сначала  я  действительно  покупала оборудование,  выдумывала новые
рецепты. Мы стали выпускать фирмен­ные пирожные, торты. Очень интересно было
работать.
     С появлением Кудряшова ее как подменили: комок  нервов. А тот слушает и
кивает одобрительно.
     -- Потом?
     -- Потом цех начали расширять и расширять. От нас  уже требовали одного
-- как можно больше продукции.
     -- Ресторан поглощал лишь малую долю сладостей, верно, Кудряшов?
     -- Излишки продавались через магазины.
     -- Стало быть, модернизация привела к тому, что кондитерский  цех вырос
в небольшую фабрику?
     --   Мы  боролись  за   максимальное  использование   про­изводственных
площадей, гражданин следователь.
     -- А точнее говоря, старая кормушка показалась мала.
     Знаменский немножко  поцарапал  в протоколе, сей­час будет для Масловой
трудная минута.
     -- Кто и когда привлек вас к хищениям?
     -- Меня опутал и втянул Кудряшов!
     Тот даже  отпрянул, сколько  мог, и изумился. Очумела она,  что ли?! Но
быстро переварил отступничество Мас­ловой, засмеялся.
     -- Чему веселимся? -- поинтересовался Знаменский.
     -- Да как печатают в скобках: "смех в зале".
     -- А кроме смеха?
     -- Ну ее, пускай врет что хочет!
     -- Негодяй!
     Перебранки  на очных ставках  неизбежны,  иной  раз  и  рукоприкладство
случается, конвоира приходится  звать:  самому лезть в свару  противно. Эти,
конечно, драться не станут, пусть поругаются, Масловой оно духу придаст.
     --  Ирина  Сергеевна, как вы узнали, что в  ресторане действует  группа
расхитителей?
     --  Прошло  месяца полтора, как  я там  работала... У меня в  цеху свой
закуток, ну, вы видели...  Кудряшов туда  принес  "премию" -- так он назвал.
Как  сейчас помню -- три  бумажки по  двадцать пять рублей. Я на них  купила
первые в жизни лаковые туфли, а Коле нейлоновую рубашку. Потом еще много раз
он приносил "премии".
     -- Чем они отличались от обычных?
     -- Обычные платил кассир, а тут сам Кудряшов.
     -- Была отдельная ведомость?
     -- Я расписывалась в какой-то бумажке.
     Красные  пятна на щеках,  на лбу, руки  на коленях подрагивают. Как  бы
опять  сердце не прихватило. Оди­ночным выкриком "негодяй!" не  разрядишься.
Надо  бы  ей пошибче что-нибудь  заготовить  для Кудряшова.  Он, в сущности,
роковая  фигура  в  ее  судьбе, и давно вынаши­валась  неприязнь...  Маслова
повторяла подробности, уже Знаменскому  известные, и он  прислушивался краем
уха, чтобы вовремя вмешаться с соответствующим вопросом.
     --  Однажды вызвал меня к себе. Это было после Восьмого марта. Вызвал и
говорит: тебя  авансом побало­вали, пора включаться в дело. И объяснил что к
чему.
     -- Вы подтверждаете эти показания?
     -- Да что мне было ей объяснять?! Сама соображала, не маленькая!
     -- Много я тогда соображала...
     Кудряшов поджег новую сигарету и пустил дым жен­щине в лицо.
     -- Не  прикидывайся дурочкой, -- он усмехнулся, при­зывая Знаменского в
свидетели. --  Сунул  ей  на  пробу  --  взяла,  аж глазки заблестели.  Стал
покрупнее  давать  --  опять  берет.  А "премии"-то  больше  зарплаты.  Тут,
извините, и козе будет ясно!
     --  Однако вы  не  ответили --  состоялся или  не  состоялся между вами
откровенный разговор в марте?
     -- Возможно, я  ей что-то и посоветовал.  В порядке так сказать, обмена
опытом, -- небрежным тоном, как о пустяке.
     -- Посоветовали -- что?
     -- Ну, намекнул... не упускать своих возможностей.
     Снова пауза, неслышно скользит авторучка по строкам протокола.
     -- С какой целью вас вовлекали в хищения?
     --  Я  как  завпроизводством цеха  утверждала рецепту­ру:  сколько чего
должно пойти на разные изделия. Вся экономия зависела от меня.
     -- То есть то, что накапливалось для хищения.
     -- Да...  Из  этих продуктов делали "левый" товар. В  основном пирожные
"эклер" и "картошка". На них проще словчить. А сбытом ведал Кудряшов.
     -- Зачем ты, Ирина,  прибедняешься? -- сморщил Кудряшов свой объемистый
нос.  -- Я  хочу, чтобы вы  меня  правильно поняли,  гражданин  следователь.
Маслова -- высококвалифицированный специалист, даю слово. По твоему сладкому
делу  вуз  кончила.   Мы  ей  полностью  доверили  цех.  Зачем   бы  я  стал
администри­ровать? Волюнтаризм  проявлять? Она  хозяйничала на свой  страх и
риск.
     -- Это неправда! Во-первых, он утверждал ассорти­мент, а в ассортименте
этих самых "эклеров" и "карто­шек" было девяносто процентов! Я их уже видеть
не могла!
     Очная ставка развивалась в намеченном русле, успе­вай фиксировать.
     -- Чем вы объясните такое однообразие?
     Кудряшов хитровато прищурился:
     -- А я лично сладкого не  люблю. В рот не  беру, даю слово! Солененькие
грибки под водочку -- это да! Мо­жет, потому за разнообразием не гнался.
     -- Есть во-вторых, Ирина Сергеевна?
     -- Да. Ежедневно я получала от него  указания,  что и  в какие магазины
завтра отправлять.
     Она  с удовольствием  нанесла удар, и Кудряшов  за­беспокоился: запахло
конкретикой.
     -- Что с тобой стряслось, Ирина? Зачем это тебе надо?
     -- Отвечайте по существу.
     -- Обращаю  ваше внимание на  то, что  нет никаких  документов, которые
подтверждают ее слова.
     --  Зато  работники магазинов  подтверждают, что имен­но  вы  приезжали
договариваться  о  сбыте  и  вам  они  отдавали  половину  стоимости "левых"
пирожных.
     -- Это кто же именно под меня копает?
     -- С ними вы встретитесь.
     -- Встречусь -- тогда посмотрим.
     Он уперся в Маслову угрожающим взглядом. Подчи­ненных  привык держать в
узде. Она и сейчас  его побаива­лась.  Остальные тоже,  некоторые  буквально
трепетали. Из грязи в  князи -- почти всегда  самодур.  А Кудряшов к тому же
недюжинный человек. Пороха не  выдумал,  однако  по размаху превзошел многих
коллег. Когда взяли, оценил трезво,  что летит с порядочной  высоты и  внизу
жестко, но упрямо надеялся извернуться,  как кошка, и упасть на четыре лапы.
Да  и  было  на  что  надеяться: благодетелей  высоких  хватало. Недаром  же
Капустин искал к Знаменс­кому подходы.
     И  все  ресторанные стояли  за  Кудряшова, и с ним  вместе надеялись, и
показания против него  Знаменский выжимал  по  капле,  если  уж  бесспорными
уликами  тес­нил  в  угол.  А Маслова...  Маслову  Кудряшов не способен  был
понять.
     --  И чего  мы с тобой не поделили, Ирина? Скамью подсудимых? Чего тебе
вздумалось на меня капать?
     -- Прекрасно знаешь, что я сказала правду!
     --  При чем  тут правда-неправда? На кой ляд ты стрип­тиз устраиваешь?!
Вы записали, что я не признаю, что вовлек Маслову?
     -- Запишу, бумага -- вещь терпеливая. Но  вы себе  противоречите. То не
вовлекали, то загодя совали деньги.
     -- Так совал просто для проверки: можно с ней ра­ботать или нельзя. Вы,
гражданин  следователь,  не  делайте из меня паровоза.  Статья у  всех будет
одна, и срок  -- извините. Я  шестью годами обойдусь,  мне пят­надцать ни  к
чему! Все было  на равных.  Начальники, подчиненные  --  это  по официальной
линии, а наше  де­лопроизводство  простое:  мне  моргнули,  я  кивнул, и вся
бухгалтерия.
     -- Но подпольные деньги распределяли вы.
     --  Ну, черная касса была  у меня, верно.  Только кас­сир --  это  ж не
директор.
     -- Малоубедительно.
     --  А я  настаиваю,  что никто  ее не обольщал и  не  совращал! Вот  вы
задайте  Масловой вопрос:  если  она  такая хорошая, что ж она мне, негодяю,
поддалась? Чего ж не отказалась, не сбегала в органы?
     --  Так я тебе сразу  и поддалась? А ты забыл мои заявления об уходе? Я
три раза писала,  и ты три раза рвал! Забыл, как грозился  уволить с волчьим
билетом? С такой характеристикой, что никуда не возьмут?
     -- Сказать все можно, сколько угодно!
     -- А почему вы ее,  собственно, удерживали? Нашли  бы кого другого, кто
охотней помогал воровать.
     -- Да она же редкий человек -- с огоньком, с твор­ческой жилкой! Где бы
я вторую такую нашел?
     -- Вам непременно с творческой жилкой?
     -- Даже, извините, глупый вопрос!
     Все-таки занятный мужик. Не хочешь, да улыб­нешься.
     -- Зря смеетесь. Чтобы -- как вы грубо выражаетесь -- воровать, в нашем
деле надо прежде работать уметь. Кто не умеет -- мигом в трубу вылетит, будь
он  хоть  честный,  хоть  какой.  Если   хотите  знать,  мы  всегда   шли  с
перевыполнением плана. Вся наша прибыль -- сверхплановый товар!
     -- Но за счет чего?
     --  А  я вам скажу. За счет умения работать без  потерь -- раз. За счет
высокого профессионального мастерства  -- два. И за счет постоянной заботы о
вкусовых качествах --  три. Это ж не  секрет: у плохой  хозяйки какая-нибудь
котлета  -- хоть  выброси,  а  у хорошей --  пальчики обли­жешь.  Маслова --
хозяйка хорошая.
     --  Выходит,  Ирина  Сергеевна,  мы  вас  тягаем  за  про­фессиональное
мастерство и заботу о качестве. Как забота осуществлялась на практике?
     -- В крем  доливали воду... Вместо сливочного масла клали маргарин... В
некоторое тесто полагается  коньяк -- лили водку... Искусственно увеличивали
припек... Много способов.
     Неловко ей, потупилась. Удивительное дело -- пройдя кудряшовскую школу,
сохранить стыд.
     Когда опять осталась со  Знаменским вдвоем, передо­хнула с облегчением,
и  все  тянуло  выговориться. Что  ж,  долго молчала  -- перед  мужем, перед
матерью, знакомы­ми. Знаменский ей не мешал.
     --  Наверно, был какой-то выход.  Но связал  он меня этими  "премиями",
имей, говорит, в  виду, ты за них расписывалась!..  И, бывало, все разжигал.
Приведет свою девицу  и велит показывать, какая на ней шубка, какое белье...
Я не оправдываюсь, хочу, чтобы вы поняли, до чего постепенно...
     Выход у  нее  был один: найти другую  совсем  работу, где  волчий билет
Кудряшова  не имел  бы  значения. Но  на это  нужна  решительность, воля.  И
готовность расстаться  с  даровыми деньгами. Между  прочим, мать у  нее была
продавщица. Правда, в иные времена, когда не обяза­тельно липло к рукам,  да
и липли-то сравнительно крохи. И все же она ее растила, она выводила в люди,
отцом не пахло.
     --  Вы не  представляете,  как  сначала  все незаметно! Вот,  например,
прибегают:  "Ирина Сергеевна,  какао-порошок  высшего сорта  кончился, можно
класть первый  сорт?"  Ладно, говорю, кладите,  только  побольше,  чтобы мне
калькуляцию не переделывать. А разве есть время проверить, сколько  положат?
Снова бегут: "За  нами сто "эклеров", подпишите вместо них  "наполеоны",  на
"эклеры" крема не хватает!" Одного недостача, другого совсем нет, а третьего
вдруг  излишек  вылез. И не разберешь,  когда правда, когда для отвода глаз.
Понимаете?
     -- Я -- да. А муж что-нибудь понимал?
     -- Ну, Коля... --  улыбнулась нежно. -- Вы же его видели -- не  от мира
сего...
     -- Не сказал бы.
     -- Да что вы! Большой ребенок, -- она мысли не допускала, что муж может
кому-то  не нравиться.  --  Я  когда  второе заявление об  уходе  подала, то
немножко дома объяснила осторожненько. Коля и говорит: ты стала  мнительная,
издергалась,  надо больше доверять людям...  И  как  раз день его  рождения,
побежала в комиссионку -- такой лежит свитер  французский! А Кудряшов  будто
учуял: приносит двести рублей, прогрессивка, говорит, за  полгода... и в мое
заявление  обернуты...  Не  устояла.  До  того  привыкаешь  покупать --  это
страшно!..  Ночью чего не  передумаешь,  а придешь на работу  --  все, как у
людей,  совещание  об  увеличении  выпуска,  в  интересах  потребителя,  наш
покупатель, борьба с  ненормированными потерями,  ваши  соображения, товарищ
Маслова.  Все  вроде  воюем  за  правильные  лозунги во  главе  с  товарищем
Кудряшовым...
     Знаменский отключился. Он предвкушал то, что собирался сообщить. Глянул
на часы и прервал:
     --   Ирина  Сергеевна,  подследственного  не  обязательно   держать   в
заключении до суда. И я думаю...
     Она прижала руки к груди, боясь поверить.
     -- Господи, неужели возможно?!
     Знал,  понятно, что  обрадуется, но  она  так рассиялась, таким  светом
озарилась, что он и сам согрелся в ее счастливых слезах.
     -- Пожить дома... с Колей, с девочками... наглядеться...
     Но это пока было в прожекте. Еще предстояло прота­щить через Скопина. И
закавыка была  не в нем, а в Смолокурове,  который к Масловой не благоволил.
Он  увязался  вместе идти  по  начальству и станет,  разумеется, гнуть  свою
линию.
     --  Только  быстро, --  сказал Скопин. --  Через двадцать минут  ко мне
пожалует делегация польской милиции.
     -- Вот справка по Масловой. Я думаю, можно изме­нить меру пресечения.
     Скопин отодвинул записку.
     -- Вообще-то, арест был необходим?
     -- Необходим и обоснован.
     -- Что же изменилось?
     --  Маслова  все рассказала. Если я  что-то понимаю  в людях,  искренне
раскаивается. Сердце у нее неважное, часто приступы.  На  воле  следствию не
помешает.
     -- Разрешите, товарищ полковник? -- заскрипел сбо­ку Смолокуров.
     -- Да?
     -- Я -- против.
     -- Возражения?
     -- Маслова -- не  заштатная фигура. Без нее хищения в "Ангаре" не имели
бы половины того размаха. Расхити­тель ведь не карманник: украл и убежал.
     -- Михаил Константинович, обойдемся без пропис­ных истин.
     Но Смолокуров упрям.
     -- Разрешите,  закончу мысль. Расхитителю бежать не­куда. Надо, значит,
воровать так,  чтобы  воруемое как бы не уменьшалось. Вот это и обеспечивала
Маслова.  Вагон  изобретательности!  Ее  прозвали  "наш  Эдисон". Малень­кий
пример. Она разработала рецептуру фирменных було­чек, на  которые шло все то
же самое,  что  на пирожные.  А разница в цене -- сами  понимаете. Со склада
продукты  выписывали  на  булочки, отсчитывались  выручкой  за  бу­лочки,  а
выпускали пирожные!
     Скопин прищурился на Знаменского, в прищуре юморок.
     --   Однако   Смолокуров   нарисовал   выразительный   пор­трет   вашей
подследственной.
     -- У  нее  двое  детей, Вадим  Александрович, а муж...  словом,  он уже
осведомлялся, при каком сроке заключе­ния дают развод.
     -- Они не ладили?
     --  Да  нет,  по-своему  он  очень  к  ней  привязан.  Но  трясется  за
собственную репутацию.  Карьера -- прежде всего! Если Маслова  проживет дома
несколько месяцев, может быть, все уладится, в колонии он будет ее навещать,
сохранится семья, ей будет куда вернуться.
     У Смолокурова любая эмоция грозит пиджачным  пу­говицам. Чуть что -- он
нещадно крутит пуговицу. Ну, так и есть, открутил, зажал в кулаке:
     -- У нас не благотворительная организация!
     --  Тоже  верно, -- вежливо  согласился  Скопин,  стара­ясь  не  видеть
измочаленного  пучка  ниток на  животе оперативника. --  Но  я за то,  чтобы
следователь   мог   сво­бодно   принимать   решения.   Кроме   неправильных,
безус­ловно.  Готовьте документы на  освобождение, Пал  Палыч.  Засим  желаю
здравствовать.
     Он,  кажется,  нарочно  протянул  руку  Смолокурову,  и  тому  пришлось
перекладывать пуговицу в левый кулак.
     Вечером того же дня (казенное время истекло) Зна­менского ждал сюрприз.
У двери своего  кабинета он застал старшего  следователя  горпрокуратуры  по
кличке  Фрайер.  Меняя  одну  букву  фамилии,  кличка  удачно вы­являла  его
пижонское нутро.  Кроме пижонства, Сема Фрайер  отличался самонадеянностью и
высокомерием. Сталкивался  с ним  Знаменский и сцеплялся уже не раз -- но до
сих пор по мелочи.
     --  Добрый вечер,  Пал Палыч,  я вот тебя караулю,  -- с подозрительной
любезностью произнес Фрайер.
     Они  были на  "ты",  поскольку Сема  мог  говорить  "вы"  исключительно
вышестоящим.  Уселся на  стул  Знаменс­кого,  вынул  из  портфеля  бумагу  с
печатями.
     --  Ознакомься,  -- из-за стола  протянул бумагу, как просителю.  -- Мы
забираем дело Рябинкина.
     Тут Знаменский прямо  рот раскрыл. В подобных слу­чаях  из  прокуратуры
присылали  письменное  указание,  и  дело  --  через канцелярию  --  отвозил
спецкурьер.  Но  чтобы старший  следователь  прискакал сам!  Да  еще  пос­ле
работы! Да ждал под дверью! И совсем неправдоподобно, когда все это  -- Сема
Фрайер! Некоторое время Знаменский подержал рот открытым. Сема улыбался чуть
натянуто.
     -- Хорошо. Завтра отошлю, -- сказал Знаменский.
     -- Нет, я заберу сейчас. Ты же видишь, постановление подписано самим.
     Подпись  прокурора города Знаменский  видел.  Но  Ря­бинкина  задержали
утром,  показания он давать отказался. В  папочке сиротливо лежали материалы
обыска и заявле­ние потерпевших.
     -- У меня даже не подшито.
     -- Не волнуйся, дела шить не хуже вашего умеем! -- и Сема заржал на всю
Петровку.
     Понимая,  что  бесполезно,  Знаменский все  же  зауп­рямился.  Кому  бы
другому с удовольствием отдал -- заг­ружен  был под  завязку и ."Ангарой", и
прочим.  Да  и  Рябинкина ему  ткнули  абы  куда, и  не вызывал  тот у  него
аппетита. Однако Фрайер автоматически порождал желание сопротивляться.
     -- Что за спешка? То к опечаткам -- и к тем придира­етесь, а то...
     -- Не  о  чем  спорить,  -- Сема нервно  дернул  голо­вой.  --  У  меня
указание, у тебя постановление. выполнять!
     -- Воля твоя, я доложу.
     Скопин, которому Знаменский позвонил на дом, задумчиво покряхтел.
     -- Черт с ними,  не будем связываться.  Только составь­те опись  всего,
что в деле, и пусть распишется...
     Дело Рябинкина имело предысторию грязную и мутную.
     С полгода назад  двое  дельцов -- прозванных в своей среде Дринк и Финк
--  погорели  с  налаженным  производством   ремешков  для  наручных  часов.
Нелегальная шарага, естественно.
     Это вообще  была пора,  когда  вне  государственных предприятий обильно
произрастало  изготовление  раз­ных  недорогих  и  ходовых  товаров.   Самый
знаменитый ловчила  выпускал всего-навсего резинку для  трусов  -- используя
мастерские трудовой  терапии при  психоле­чебницах. Взяли  у него  рекордную
сумму -- семь милли­онов с хвостиком.
     Каких  сбережений достигли  Дринк  и Финк,  неизвес­тно. Но, попавшись,
решили откупиться.  И смогли. При­чем мгновенно, их  даже  из  КПЗ отделения
милиции   не  успели  переправить  в  тюрьму.  А   постановление  на  арест,
санкционированное райпрокурором, выдрали из дела и заменили постановлением о
прекращении следствия за недоказанностью и малозначительностью.
     Освободить их потребовал ни много ни мало -- пер­вый секретарь  райкома
Галушко.  Кричал,  что прокурор  и начальник милиции позорят район, попирают
восста­навливаемую   партией   соцзаконность.   Грозил   поснимать   погоны,
растоптать  и  выгнать.  Ну  и  поджали  хвосты.  Но количества  экземпляров
постановления  они  не знали,  и молоденький милицейский следователь одно из
них припрятал.
     За акцию по "восстановлению соцзаконности" Га­лушко взял с жен Дринка и
Финка 60 тысяч.
     Между  тем  в Москве происходило очередное сокра­щение числа районов, и
Железнодорожный  с   Куйбы­шевским  объединили.   Группировки   их   еще  не
сработались,    куйбышевцы   оказались    второсортными   и    боролись    с
железнодорожниками. Это-то и подтолкнуло события дальше.
     Галушко  и  начальник  милиции были из железнодо­рожников,  а начальник
райобэхаэс -- из противного ла­геря. По своим каналам он добыл сведения, что
Дринк  и  Финк  отпущены  за  мзду.  Если  б  историю  удалось  раскру­тить,
железнодорожники получили бы нокаут.
     Мельком  он  доложил  начальнику  милиции (железнодорожнику):  дескать,
поступил такой  странный  сигнал  -- и бегом с пятого  этажа.  Встревоженный
начальник глянул ненароком в окно, видит -- обэхаэсник садится в машину.
     -- Куда поехал? -- выскочил в приемную.
     -- В город, в ОБХСС, -- ответила секретарша.
     -- Мать-перемать!  --  начальник  ухватил  китель и  ши­нель и скатился
кубарем  по  той  же лестнице  старинного здания  без  лифта  напротив метро
"Краснопресненская".
     Комиссар  милиции --  который смахивал на  сурового матроса -- выслушал
сообщение о Дринке и Финке с большим вниманием. (Был он ярый враг коррупции,
что  через некоторое  время  ему  отлилось:  начал  интересовать­ся порядком
распределения квартир Моссоветом -- и тотчас отстранили от должности).
     Конечно,    персона   типа    Галушко    почиталась   в   начале   60-х
неприкосновенной, но комиссар решительно под­нял телефонную трубку:
     -- У меня начальник ОБХСС Куйбышевского района. Острый сигнал.
     -- Знаю, -- ответил шеф Петровки. -- Мне как раз докладывают. Заходите.
     Чудом спасся  начальник  раймилиции, не зря одевал­ся  уже  в мчавшейся
машине. Успел с обэхаэсником нозд­ря в ноздрю.
     Вечером к Галушко, выходившему с работы, прибли­зились три фигуры.
     -- Вас немедленно просит прокурор города!
     Струхнул  секретарь:   60  тысяч   топорщились  в  его  кар­манах.  Как
сотрудники  органов  сумели ему  внушить  со­мнение в надежности  служебного
сейфа, осталось тайной.  Но действовали они дальновидно, санкции  на обыск в
кабинете им бы не получить  ни в жизнь.  А "прокурор  просит"  -- допустимо.
Понадеялся  секретарь, что высокий пост  обезопасит, поехал на  Пятницкую. А
там и говорят:
     -- Извольте показать, что в карманах.
     Ход,  рассчитанный  на  внезапность, -- обыскивать Га­лушко не рискнули
бы. Он растерялся и выложил кипы денег.
     -- Поясните их происхождение.
     Галушко стал каяться. Полагал, что отделается отстав­кой. Вместо  этого
прямиком повезли в тюрягу. Туда же водворили Дринка и Финка.
     В такой ситуации  и  возник Рябинкин  в небесно-голубом костюме.  Женам
Дринка и Финка он  заявил, что могущественные друзья за 60 тысяч (навязчивая
сумма!)  закроют  дело,  потому что  руководство  не желает сканда­ла  из-за
ареста  секретаря райкома.  Жены поверили  и  раскошелились. Дальше Рябинкин
разыграл  историю, что 60 тысяч его вынудил отдать майор с Петровки, который
каким-то  образом обо всем проведал. Женам было  пред­ложено готовить  новую
порцию  денег.  Те  посулились,  но  не поверили  и донесли. Так Рябинкин  и
подзалетел.
     Дома у него Знаменский нашел странный набор,  достойный Остапа Бендера:
папки   с  копиями  различных   юридических   документов  (постановления   о
прекращении дел, обвинительные заключения и т. д.). Человек  явно  занимался
составлением  досье  на  крупных  дельцов --  уже  осужденных  и гуляющих на
свободе. Не забыты были в архиве и Дринк с Финком.
     Содержимое  этих  папок Фрайер тщательно  сверил с протоколом обыска. И
утащил, оставив по себе некое  облачко  тухлятины.  Чем-то оно  приводило на
память  инцидент  с  "аферистом"  Капустиным.  Впрочем,  задело  Знаменского
слабее, и он долго о Фрайере не думал.
     Только  года три  спустя  разразился  гром. Похватали  в полном составе
следственный отдел Московской  област­ной прокуратуры. Потом обнаружились  и
ответвления.
     Главная  банда,  базировавшаяся  в  прелестном старин­ном  особняке  на
Тверском  бульваре,   орудовала  бесцере­монно.  Наемные  сыщики  изыскивали
компрометирую­щие  материалы  на   денежных   тузов.   На  основании  их   в
облпрокуратуре  создавали   пухлые  тома  якобы  ведущихся  уголовных   дел.
Подшивались  показания   ложных  свидете­лей,  многостраничные  "заключения"
бухгалтерских  или  строительных экспертов и  прочая липа,  которая  местами
соответствовала  правде (сыщики не напрасно кушали хлеб с  маслицем). Тут  в
"делах" были закладочки, дабы знать, что оглашать.
     Намеченную жертву  официально призывали на рас­праву. Жестко, напористо
допрашивали,  требуя  призна­ния.  А  затем  неожиданно  предлагали: нам  --
огромный куш, тебе -- шагай на все четыре стороны. Не веришь? Айда со  мной,
поверишь.
     И  следователь  (обязательно  в форме) вел  "обвиняе­мого"  в  покои  с
табличкой "Начальник следственного отдела". Покои были роскошные, с камином,
где  на этот  случай  невзирая на  погоду пылал огонь. За  необъятным резным
столом восседал внушительный дядя (тоже в форме).
     --   Петр   Петрович,  --  почтительно   рапортовал   следо­ватель,  --
сопротивляется дуралей.
     --  Что  ж ты, братец,  --  укоризненно  басил  дядя.  -- Сколько  тебе
сказано? Сто двадцать кусков? Вот и неси. Принесешь -- можешь свое дело хоть
у меня в камине сжечь.
     -- Да я... да вы... да больно дорого...
     -- Доложи дело, -- командовал начальник.
     Следователь, прыгая по правдивым  местам, демонст­рировал, что "нам все
известно",   после   чего   разыгрывал­ся   "добивающий  номер".   Начальник
распоряжался  по селектору:  "Всех  ко  мне!"  Кабинет  заполняли  упитанные
молодые люди (в форме же).  Именно контраст сугубой официальности обстановки
и одежды с наглостью ноч­ных налетчиков был наиболее впечатляющим средством.
     -- Вот, -- начальник делал широкий жест, -- все мои следователи. Честно
при  них обещаю: платишь --  катись.  Ребята,  скажите  ему,  разве мы  кого
обманывали?
     -- Никогда!! Никого!! -- дружно, как на плацу.
     У дуралея волосы  дыбом. Уже не мекает  "да я... да  вы". Лишь бы  ноги
унести, а шерсти  клок пропади пропадом! Сделка  заключалась, и откупившийся
сжигал том I, том II, том III.
     Компания  в  старинном  особнячке  сложилась  не  слу­чайно,   то  была
установка свыше --  набирать  из очень  обеспеченных  семей. Именовали их --
"дети  высоток".  Подразумевалось,  что  они  не будут хапать, поскольку  не
нуждаются.  Но родительские  дотации  к их,  в общем-то  мизерным, зарплатам
оказались  слабым барьером  против постоянных соблазнов. Ведь  деньги  сулят
следователю  беспрерывно, если не  открытым текстом, то упорными намеками. А
чиновничьи  отпрыски  выросли  с  представ­лением,  что  словчить  не  грех.
Готовность на подкуп  в умелых руках  начальника превратилась в коллективную
оголтелость. К их делу была приобщена красноречивая фотография: вся кодла на
фоне "Волги", оклеенной сто­рублевками.
     Каким образом обладателем кабинета с камином стал  отъявленный мафиози?
Жена его с давних  пор за­ведовала крупнейшей овощной базой -- возможно, это
проливает свет.
     Так или  иначе,  банда  сложилась  и  увлекла на  ту же стезю группу из
городской  прокуратуры, где  фигурирова­ли уже  не "сынки",  в  том числе  и
некоторые гремевшие асы  криминалистики. Например,  вместе с "областника­ми"
влип легендарный следователь, о ком рассказывали студентам, писали в книжках
по соцзаконности.
     Взявши себе занюханное дело о самоубийстве немо­лодой одинокой женщины,
он проделал  чудеса. Нашел  всю  ее  мебель  и привез  в комнату,  где давно
поселились другие жильцы. С помощью знакомых погибшей размес­тил мебель так,
как  размещалась  она в  день  смерти. Нашел у  портнихи записи, позволившие
точно опреде­лить рост покойной, длину ног ее и рук (тело было кремировано).
     И тогда, сведя все воедино,  доказал: кто  первым вошел в дверь и якобы
увидел самоубийцу, лжет!  Пове­ситься,  влезши на табуретку, поставленную на
стол,  женщина  при  ее  росте не  могла  --  не  дотянулась  бы  до  крюка.
Самоубийство оказалось инсценировкой,  а  свиде­тель -- корыстным  лиходеем,
повесившим свою соседку.
     Следователь  был   фанатик,   виртуоз.   И  он   же   брал  взят­ки   с
хозяйственников. Такая вот случалась диалектика...
     Немудрено, что у Знаменского отняли Рябинкина. Его любовно составленное
досье обернулось золотым дном для "дел", жарко сгоравших в камине.
     Прокурор  города, по отзывам, порядочный  человек, вероятно, заметил бы
нечто  подозрительное  за  ширмой  следствия, да  он  на много  месяцев  был
отвлечен  другим.  В  уборной  прокуратуры ежедневно  появлялись  на  стенах
нелестные для него,  непечатные,  но остроумные  афориз­мы. На  Пятницкой  в
голос хохотали. Посадить в уборную вахтера  или  установить милицейский пост
прокурор не посмел.  Выручила  бы  телекамера, но  подобной  техники еще  не
водилось.
     Говорят,  пытался  он  посоветоваться с  опытным  дру­гом  --  одним из
светлейших умов  тогдашнего следствия. Однако тот,  обремененный возрастом и
немыслимым  числом  прошедших через  него запутанных  дел,  целиком  отдался
поискам  истины  столетней давности. Богатый  московский барин  -- драматург
Сухово-Кобылин --  был  некогда  взят  под  стражу по  обвинению  в убийстве
фран­цуженки  Диманш.  Справедливо  ли  обвинение?!  Отстань­те, мне  не  до
сортирных текстов!
     На совещаниях прокурор  города мучительно всматри­вался в приближенных.
Кто? В конце  концов  он тайно  провел графологическую  экспертизу.  Эксперт
сличил по­черки всех руководящих работников прокуратуры  с надпи­сями. Вслух
ничего  не  объявили,  но  непосредственный  подчиненный перевелся в  другое
ведомство. Вновь окра­шенные стены туалета пребывали отныне незапятнанными.
     Но примерно  тогда  же  очередной  шантажируемый у  камина  взял  да  и
отправился в ЦК. И грянул процесс в Верховном суде.
     Знаменский  получил правительственную телеграмму: вызывали  свидетелем.
Он повествовал об обстоятельствах умыкания Рябинкина и  глядел  на скамью за
барьером,   где   было   столько  знакомых   лиц.   Перед  иными  он   --  в
профессиональном смысле -- чувствовал себя щенком.
     Чтобы оклематься от бурных противоречивых ощуще­ний,  уехал он тогда на
два дня  в  деревню  на рыбалку.  Была  у него  такая  заветная полувымершая
деревенька и  заветная неродная  старуха,  которая всегда  ему радовалась  и
затевала топить баню.
     Шелестя накладными, они со Смолокуровым гонялись за партией "картошек",
видимо, уплывших  настолько "на­лево", что  никакого следа  в документах  не
осталось.
     --  Где-нибудь  с  лотка  толкнули,  --  бормотал  опера­тивник,  хмуря
кустистые брови, вкупе с тяжелым  лицом и монументальным телом делавшие  его
до смешного похожим на  первого человека в государстве.  --  Где-ни­будь  на
вокзальной площади, мигом. Зараза! -- это он честил Кудряшова.
     До   полудня  небо  серело  и  грозило  дождем,  но   те­перь  солнышко
проморгалось,  светит. На природе все хорошо, там все как-то гармонично. А в
городе  Знамен­ский  дождя не любил: с  зонтом чувствуешь  себя  старич­ком,
тогда уже просятся впридачу галоши. Между про­чим,  разумная была обувка,  и
как потешно красива новая галошина -- сверху черное  сверкание, изнутри алая
свежесть. Но изгнали  их из обихода. Если же не зонтик, то плащ. А плащи как
один промокают. Пустили словечко "пыльник",  ни к чему не обязывает. Раньше,
вероятно,  не   промокали.   Когда-то   назывались  по  имени  изобретателя:
"макинтош". Надо думать, спасали от воды, иначе в чем изобретение?..
     Нет,  не поймать  нам  ту партию "картошек".  Смолоку­ров,  зануда, уже
надоел. Какая разница на фоне разгула "левака", что эта  партия укатилась во
тьму! Кое в чем Миша Смолокуров незаменим как раз благодаря  упрям­ству, но,
убрав до  его прихода с  глаз долой томик Марселя Пруста, Знаменский  понял,
что  считает  его  несколько  ограниченным.   В  Прусте  пленяли  редкостная
способность рассматривать  чувство и мысль как процесс и столь же уникальное
внимание к мельчайшим деталям.  И, конечно, завораживала  стихия  внутренней
речи.
     В  дверь постучали  --  деликатно, вопросительно:  изви­ните,  есть  ли
хозяин? можно ли? Свои так не стучат, сторонний посетитель.
     -- Да! -- громко сказал Знаменский.
     В проеме картинно обрисовалась фигура  Маслова. Сол­нце падало  на него
из окна, и был он весьма хорош собой. Шевелюра волнится и зачесана волосок к
волоску, пробор безупречный, руки холеные, как у манекенщицы. Да все холеное
и безупречное.
     -- Разрешите, Пал Палыч?
     -- Добрый день. Но я приглашал вас к четырем часам.
     --  В четыре  у меня важное собрание,  я же не  могу сказать, что...  А
сейчас обеденный перерыв. Взял такси -- и к вам. Может быть, примете?
     -- Мне нужно вас не принять, а допросить.
     Маслов поежился.
     Честно  говоря,  не о  чем  было  его  допрашивать,  доп­рошен  уже. Но
Знаменский не способен был  удержаться, не попугать.  Маслова ужаснулась бы,
загляни она  в мысли следователя о ее муже. Вот и  стул выдвинул подальше от
стола,  где   муж  оказался  весь   на  виду,  что  дополнительно  нервирует
чувствительного человека. Маслов -- чувстви­тельный человек.
     -- Здравствуйте, -- обратился он к Смолокурову.
     Оперативник рассматривал пришедшего  критически,  и  тот, ощущая неуют,
делал  мелкие  ненужные  движения  (поправить  галстук,   одернуть  манжеты,
подтянуть брючину), выдававшие неустанную заботу о своей наружности.
     Знаменский  неторопливо заполнял  "шапку"  допроса.  Маслов не  стерпел
молчания:
     -- Вы  не представляете, до чего нелепо я  себя чув­ствую!.. Никогда  в
жизни не думал, что вдруг придется...  И,  вообще, вся эта  история... Дочки
замучили вопроса­ми, теща плачет. Кошмар!
     Он  определенно ожидал сочувствия, но  Знаменский не  отозвался  на его
смущенный лепет.
     -- Вы  допрашиваетесь в качестве  свидетеля,  -- произ­нес, дописав. --
Напоминаю, что закон обязывает вас говорить  правду. Отказ  от показаний или
заведомо   лож­ные   показания  являются  уголовным  преступлением.   Про­шу
расписаться, что я вас предупредил.
     Маслов элегантно расписался и возвратился на стул.
     --  Я понимаю,  так полагается,  -- огорченно мямлил  он. -- Но какие с
моей стороны могут быть ложные?.. Пожалуйста, любые вопросы. Даже рад,  если
могу помочь следствию!
     Знаменский тянул паузу.
     -- Впечатление, что  вы не верите... Но поймите, конечно, я муж, но как
честный человек я глубоко осуждаю Ирину! И мой гражданский долг...
     Фу  ты!  Чтоб  его с  этой мишурой!  Он, видите  ли,  чист, как...  как
ненадеванная галоша!
     --  Николай  Семенович, мне  надо  уточнить  некоторые  обстоятельства.
Скажите, кто-нибудь из работников pecторана бывал у вас дома?
     -- Бывали. Это ведь естественно, не правда ли?
     -- Кто, когда?
     --  На  дне  рождения  жены.  Еще  в  какой-то праздник...  затрудняюсь
сказать, кто именно, я их мало знаю.
     -- Кудряшов не бывал?
     -- Это ее начальник, толстый такой? Нет, его Ирина не приглашала.
     -- Но вы были знакомы?
     -- Встретились однажды на стоянке такси. Я был с Ириной, а он с братом.
     Знаменский навострил уши.
     -- Кудряшов так и представил своего спутника?
     -- Не помню... они чрезвычайно похожи, только тот помоложе.
     --  Так... -- Знаменский переглянулся  со  Смолокуровым. -- Каковы были
отношения Кудряшова с Ириной Сергеевной?
     -- Ну... иногда она жаловалась.
     -- На что конкретно?
     --  Вот  ведь... -- сожалеюще пожал плечами, -- как ни странно, не могу
припомнить с определенностью.
     -- Другими словами, не обращали внимания на жа­лобы.
     Красавчик обиделся.
     -- Позвольте,  зачем  так формулировать?  Начальство  есть  начальство:
всегда могут быть неприятности.
     -- Вы не советовали жене уйти из "Ангары"?
     -- Я же ничего не знал!
     --  Пал Палыч, --  Смолокуров  решил  поучаство­вать.  --  Хотелось  бы
услышать, где товарищ Маслов обычно обедал?
     -- То есть... почему вы спрашиваете?
     -- Да так -- небезынтересно.
     Неужели? Миша зарылся в бухгалтерию  и,  вероятно,  забыл  мне сказать.
Кажется, наконец-то Маслов ощущает неловкость!
     --  Видите  ли,  "Ангара"  в  пяти минутах от  моей рабо­ты...  я  стал
заходить...  тем более, что трестовская  столо­вая --  не очень, знаете, а у
меня иногда печень... и, вообще, приятно посидеть в культурной обстановке...
Вы полагаете, это могут счесть предосудительным?
     -- Вы расплачивались за обеды? -- резко хлестнул Зна­менский.
     -- Ирина как-то... оформляла.
     -- Как?
     -- Боюсь напутать... вам лучше справиться у нее...
     Нет, посмотрите на  него! "Я как  честный  человек  осуждаю Ирину"!  Он
осуждает. У  него  иногда  печень... и  гражданский долг.  Ему  нравилось  в
культурной обстановке!
     Смолокуров  издал  губами   презрительный  звук.  Зна­менский   кое-как
проглотил то,  что гневно набегало на язык. Он намеревался еще  раз повидать
мужа  Масловой  до  ее  освобождения,  настроить  его  должным  образом,  но
почувствовал,  что  ничего  не  сообщит  сидящему  посреди комнаты  честному
человеку, не будет ему делать  приятностей. Пусть поскорей уходит! Но сейчас
Маслову что-то от него понадобилось:
     -- Пал Палыч, у меня просьба...
     -- Передачу можно свезти в любое время, я дам раз­решение.
     Нет, не угадал, про другое речь. Маслов сник, даже плечи ссутулились.
     --  Передачу?..  Разве  я  соображу,  что  купить...  Выско­чил  вот  в
перерыв...  Этим ведает теща... Не могу себе представить Ирину  в тюрьме  на
нарах, -- прошептал угнетенно. -- Просто не могу себе представить...
     -- Нар в следственном изоляторе нет, у каждого своя койка. Но веселого,
конечно, мало.  Ирина  Сергеевна: просила  вас  не  тревожить,  но она  была
больна.
     -- Сердце?!
     -- Да.
     -- Как же она там одна? Там хоть врач-то есть? -- застрадал он.
     -- Есть. Было сделано все необходимое.
     -- И Ирочке лучше?
     -- Да, она поправилась.
     -- Слава богу! -- он промокнул лоб отглаженным пла­точком, чуть повеяло
одеколоном. -- Теперь я понимаю, почему вы не давали свиданий.
     Свиданий я не давал потому,  что во  время следствия нельзя. Но этого я
тебе тоже не скажу.
     -- Она пока не хочет с вами встречаться.
     -- Почему?!
     -- Оберегает вас от неприятных впечатлений.
     Маслов сложил  платок по сгибам, но, забывшись, скомкал в ладони. Он не
уловил в интонации следователя желчи.
     -- Знаете, возможно, она права. Я так люблю красоту, а там... брр... До
чего же это  дико! Наверное, конечно, ее обманули, запутали, но все равно --
как она могла так легкомысленно, зная всю опасность... и что ставит под удар
мое будущее!..
     Почти в слезах. О себе!
     -- Вы что-то хотели просить.
     -- Ах, да... огромная  просьба!  Погода теплая, а вещи описаны. Там два
дедероновых костюма...
     -- Исключить из описи? Подайте заявление, рас­смотрим.
     Смолокуров  раздраженно  забарабанил пальцами:  он бы турнул  Маслова к
такой-то матери.
     Едва за ним закрылась дверь, Знаменский быстро проговорил:
     -- По анкете у Кудряшова нет никаких братьев.
     --  Да,  на всякий случай  я проверю, что за двойник... Довольно  нагло
насчет дедеронов. По-моему, до него не вполне доходит, за что посадили жену.
     -- Она просила сказать, за халатность -- пока.
     -- И ты послушался? И обкладываешь ваткой этого самовлюбленного дурака?
Ох, Знаменский, Знаменский!
     Носился  с  идеей  освободить  до  суда,  а  в  проходной тюрьмы что-то
загрустил.
     Она бросилась  к  мужу, как... ну  как  бросается человек из каземата к
свободе  и  свету?  Обняла,  обвилась  --  счас­тье  до  боли.  На  прощание
обернулась, но слов к следова­телю не было и глаза незрячие.
     Маслов  радовался и ликовал,  уводя ее на волю. Если б тем и кончилось,
за эту  пару  можно  бы не  бояться.  Но впереди  столько всего.  Маленькая,
слабая, справится ли она? Хватит ли ее миловидности?
     Знаменский незаметно проследил, как шли к машине. Муж придерживал ее за
талию,  поминутно  наклонялся и  целовал  в  волосы. Он  был  в  дедероновом
костюме.
     Они уехали, Знаменский вернулся в проходную. Де­журная спросила:
     -- Пал Палыч, что вам приятней: поймать или выпу­стить?
     -- Это, Ниночка, смотря кого. Мне Кудряшова, по­жалуйста.
     Вдыхая  тоскливый  капустный  запах  Бутырки,  Зна­менский   придирчиво
перебирал подробности супружес­кой встречи. Нет, сегодня ничто не  царапнуло
в поведе­нии красавчика в дедероне. И тем не менее...
     Кудряшов по-прежнему  боек и курит  "Мальборо",  но к  концу  разговора
слишком  много окурков в пепельнице  и с лица таки спал. Понемногу копятся в
деле улики -- на шаг отступает.  Впрочем, еще верится ему,  что  заступятся,
вызволят.
     Пытались.  После  намеков   "авантюриста"  Капустина   Знаменский  ждал
заступничества. И вот его посетил мужчина нечеловеческой ухоженности, словно
он при­нимал ванну восемь  раз на дню, а  в остальное время пребывал в руках
массажистов и парикмахеров. Был  он директором Мосресторантреста, глаза имел
всепонимающие и добрые.
     Что  руководитель  хотел  знать о неполадках в своем  ведомстве  -- это
нормально.  Но слишком  демонстративно  он  вздыхал, жалея Кудряшова.  Когда
Знаменский  проиг­норировал вздохи,  высказался более  вразумительно -- мол,
куда бы лучше,  если б  выяснилось, что люди не хищениями занимались, а лишь
злоупотребляли служеб­ным положением. Разумеется, лучше: и статья полегче, и
без конфискации.
     --   Тут  ведь   подчас  такая   тонкая  грань!  --  улыбка  его   была
обезоруживающей.
     --  Разберемся,  --  сказал  Знаменский,  внимательно  глядя  в  пустой
открытый ящик стола.
     Через  полмесяца  в  высокую  канцелярию  пришло  письмо от замминистра
торговли республики. Он  сетовал,  что  аресты  среди  работников ресторанов
проведены  без  консультаций  с   руководством   министерства.  Что  методы,
применяемые следствием, дезорганизуют систему  общепита. В заключение просил
принять   меры  против  нагнета­ния  нервозности  вокруг  ресторанного  дела
низовыми милицейскими сотрудниками. То бишь Знаменским и иже с ним. Пришлось
составлять объяснительную записку с приложением копий документов и допросов.
     (Этот  замминистра  сел   спустя  два  года   за  феодальные  поборы  с
подчиненных, попался на жадности).
     Кудряшов все  вызывал  на идеологические дискуссии. Знаменский осаживал
его, не щадил:
     -- Вы думаете:  я делал,  что хотел, я  сильный человек. А  я считаю --
слабак. Лежит мешок муки -- руки дрожат, дай украду. Масло привезли -- опять
стащить хочется.
     -- Как это вы говорите... будто я простой воришка!
     --  Если украли  очень  много муки и очень много  мас­ла,  разве  стали
лучше?
     Тот хлопнул себя в досаде по колену.
     --  Выставляете меня  примитивным  жуликом!  А  ведь  сколько ума надо!
Сколько мы, бывало, комбинировали да выдумывали, чтобы  выходило  и  нам,  и
потребителю!
     -- Это наш старый спор. Есть, знаете ли,  закон сохра­нения вещества. В
применении к  вам:  если  хочешь,  чтобы  у  тебя  было  погуще,  где-нибудь
обязательно должно стать пожиже. Ладно, вернемся к сбыту  "левых" пирожных и
тортов. Как вы установили контакты с магазинами?
     --  Наш  отдел сбыта получал заявки. Были  свободные кондизделия  -- мы
отправляли.
     -- Но почему в магазины одного-единственного торга?
     -- Случайность.
     -- А не потому, что в этом торге работает ваш брат?
     -- Какой еще брат? -- Кудряшов хмуро почесал тол­стый нос.
     --  Да  младший,  Валентин Петрович.  Не припоминае­те? Он  судился  за
должностное преступление, когда ос­вободили, женился и взял фамилию жены. Вы
-- Кудря­шов, он нынче -- Муратов. Припомнили?
     В  наступившей  паузе Кудряшов все сильнее пыхтел, соображая,  от  кого
пошла молва.
     -- Ага...  -- протянул, озлившись, -- вот оно что... Ну,  Иринушка, ну,
лапочка! Один  раз случай вместе свел, а до сих  пор не забыла! Нет, скажите
на милость, какой ее  черт за язык тянет?! Теперь  вот братана припутала. Э!
-- спохватился он. -- Нашел кому жаловаться!
     Знаменский улыбнулся.
     -- Обошла она вас, даю слово! Что ни скажет -- все­му верите. Известное
дело -- баба,  собой  недурна, вот и растаяли.  А следователь  должен  какой
быть? На три  мет­ра под землю видит, а в душе сталь!..  Нет,  по-вашему,  я
злодей,  а она  невинная овечка, да? Только об  меня замаралась,  с  детским
мылом помыть -- и порядочек. Да если  хотите знать, иной месяц ей куш больше
моего доставался!  Вся  между  нами  разница,  что  я расходовал  на  разных
кошечек, а она -- на одного своего кота с котятами!
     Насчет кошечек -- да, падок Кудряшов до женского пола. И все они у него
пышнотелые,  цветущие первой  молодостью.  Но, пожалуй,  не  похотлив,  сами
летели на  огонь. Щедр он  был  порой с кошечками  до  безрассудства. Гуляй,
Манька, ешь опилки, я директор лесопилки. А с женой разведен и не детолюбив:
платил алименты с зарплаты -- и только.
     -- Я Маслову не оправдываю. Куда человек тратит деньги --  это кому что
нравится.
     -- Вот наконец  вы здраво рассуждаете. Но, Кудряшов, мне небезразлично,
как  кто пришел  к преступлению. Сам искал, где плохо  лежит, или втянули по
слабоволию.  И  второе:  как  относится  к  своему  прошлому --  жалеет, что
воровал,  или  жалеет, что попался.  Маслова отдала  деньги и ценности, а не
устраивала тайников в ванной, как вы. Она...
     --  Думаете, все  отдала? -- прервал Кудряшов. -- Ни в жизнь не поверю!
Сережки с брильянтами отдала?
     -- При мне из ушей вынула.
     -- А золотые часы?
     -- Отдала.
     -- Три колечка?
     -- Да  отдала, не волнуйтесь, -- потешался над его усилиями Знаменский.
-- Поговорим лучше о вас.
     -- Погодите. Портсигар гравированный, по краям по изумруду, отдала?
     Знаменский  рад  бы  оглохнуть. Неужели мордой  в  грязь? Непохоже, что
врет.
     -- Откуда вы знаете ее вещи?
     -- Знаю, я ее к  своему  ювелиру пристроил, хорошую  вещь просто так не
достанешь. Так  вот,  портсигар и еще -- отличный  браслет  с камушками, сам
сначала хо­тел взять. Отдала?
     -- Опишите портсигар и браслет подробней.
     -- Ага-а!.. Вот вам ваша Маслова!
     Уел он меня, подлец. Ох, как уел!
     Масловой Знаменский едва дозвонился, короткие  гуд­ки выводили из себя.
Подошел муж,  заорал нервно: "Да! Да!" Знаменский  назвался,  и на том конце
провода будто  умерли. Что с красавчиком стряслось? Ни бе ни ме. Но все-таки
прорезался голос,  и по мере того, как  он  гово­рил, Знаменский  мрачнел  и
стискивал трубку.
     -- Куда?!  -- заорал и он. -- Как не знаете?!  Паспорт взяла с собой?..
Слушайте, меня не интересуют ваши эмоции! Я освободил вашу жену под подписку
о не-вы-ез-де, понимаете?.. Жду вас немедленно!.. Что-что?.. Ах, время... --
действительно был восьмой час. -- Завтра к началу дня, минута в минуту!
     Еле разлепил пальцы, и тут вошел Томин.
     -- Не в духах?
     Томин вернулся из  сыщицкого турне,  настроен  был рассказать, какой он
молодец, и вообще поболтать за жизнь.
     -- Как насчет того, чтобы собраться у меня вечером?
     --  Обсудим,  --  неопределенно  ответил   тот.  --  Прости,  секундный
звонок...  Смолокурова,  --  попросил  он в труб­ку.  --  Миша, сидишь  еще?
Вынужден сообщить: по-ви­димому, Маслова скрылась...
     Зато Зина встретила Томина сердечно и приглашение приняла без раздумий.
     --  Зинуля,  мать  обещала  тряхнуть стариной и  состря­пать что-нибудь
подлинно армянское!
     (Она  наполовину  армянка,  отец  наполовину  украи­нец, вырос Томин  в
Киеве, и быт в семье сложился "винегретистый").
     -- Роскошно, Шурик, у меня уже слюнки текут.
     Да и по друзьям  она соскучилась. Шурика долго не  было,  а  Пал  Палыч
погружен в  ресторанные  свои труды,  в  экспертизах  не  особо  нуждается и
забегает редко.
     -- Удачно съездил?
     -- Целая эпопея, за ужином изложу. Да, у Паши сбе­жал кто-то?
     -- Я ничего не знаю.
     -- Какая-то Маслова.
     --  Маслова?!  --  ахнула Кибрит. -- Бедный Пал Палыч!  О  Масловой она
слышала -- Знаменский делился ра­достью после визита к Скопину...
     И за ужином не обошлось без  толков на ту  же  тему. Пал  Палычу  могло
прилично нагореть.
     Наутро Томин отправился к Смолокурову, тот выдал полную информацию. Оба
оперативника сошлись во мне­ниях относительно либерализма Знаменского. Томин
сер­дито мерил ногами кабинет:
     --  Хотел  бы,  как поется,  в единое  слово, но  меньше трех  никак не
получается!.. Воровать  у  них здоровья хвата­ет,  а  сидеть  --  сразу  все
больные! Главное, зрение сла­бое, не могут видеть небо в клеточку!
     Смолокуров утонул в  наваленных  по  комнате  гроссбу­хах,  одни  брови
шевелились в такт движению Томина.
     -- вот что  -- давай не кипятиться. Понимаешь, если прикинуть  со
счетной линейкой, бежать ей ни к чему.
     -- Да?..  А никто из коллег не был,  случаем,  заинтере­сован, чтобы ее
того?
     -- Нет, такой вариант отпадает.
     -- Тебе видней. Что-нибудь предпринято для розыска?
     --  Прошло  всего  ничего,  как  мы узнали.  Больно ты  скор, чужими-то
руками!
     -- Могу предложить свои.
     -- Серьезно?
     -- Если не сочтешь за обиду, что лезу в твое дело.
     Смолокуров улыбнулся редкой своей скупой улыбкой.
     -- Не сочту. Тем более что у меня горы документов непаханых.
     -- Я же чувствую -- надо помочь!  -- оживился То­мин. -- Чем быстрее мы
ее водворим на место,  тем  меньше будет шуму,  верно? Есть у меня несколько
отгу­лов за командировку...
     --  Валяй.  Я  не ревнив и  уважаю преданность  дружбе.  С  начальством
утрясем.
     -- Что дашь для начала?
     -- Список  ее  родственников  и  знакомых.  Фотографии. А  прежде всего
посмотри вот это, -- он вынул из ящика  три скрепленные  вместе отпечатанные
на машинке лист­ка. -- Я тут составил справку на нее.
     Томин пораздумал над справкой, забормотал под нос:
     --  Сегодня  пятница,  завтра  суббота...  Скорей  всего,   ей   сейчас
вспоминается непорочная  юность...  и наверняка тянет поглядеть на  детей...
Послезавтра  воскресенье...  Так.  Мне  понадобятся координаты  какой-нибудь
закадычной  приятельницы  ее матери,  если таковая имеется. Затем список  ее
институтской  группы. Маршрут,  каким  стар­шая дочка ходит  в школу...  Что
рассказывает муж?
     -- Еще не знаю. Он у Паши.
     Да, там он и был и, по обыкновению, предавался сетованиям на судьбу.
     -- Ирина все-таки знала, на что шла. Она все-таки расплачивается за то,
что натворила. А я-то за что распла­чиваюсь?!
     Чисто  отмытый, стройный,  загорелый (выбирался за город или  облучался
кварцевой  лампой),  одежда  обнима­ет его  ласково, словно она  любит  его.
Знаменскому  было трудно смотреть на Маслова. Тот никак  не  понимал, почему
следователь  равнодушен к его горю.  Господи, он все переживет,  что угодно!
Эгоизм дает воловьи силы.
     -- Вот жены нет дома третий день. Что вы предприняли?
     -- Обзвонил кого мог. Обращался в бюро несчастных случаев. Теща обегала
знакомых.
     -- Почему не сообщили мне?
     -- Думал, вернется...
     -- Вы понимаете, что она нарушила условие, с кото­рым была  освобождена
из-под стражи? В какой-то мере и под вашу ответственность.
     -- Да... я понимаю...  в какой-то  мере... Боже мой, мало ей было всего
прежнего, теперь еще пропала! Вы не представляете, сколько надо нервов!
     -- Вы говорили о записке.
     -- Да, вот.
     "Коля, прощай, не поминай лихом, береги детей".
     -- Накануне она не намекала, что собирается уйти?
     -- Нет, уверяю вас!
     --  Но  такой поступок  должен  иметь  очень серьезную причину. Женщина
рвется  домой, мечтает  побыть  с  детьми и мужем и вдруг исчезает  неведомо
куда! Вы действи­тельно не знаете, где ее искать?
     -- Что вы! В чем вы меня подозреваете?..
     -- Самое печальное,  что мы будем  вынуждены снова арестовать ее. Когда
разыщем.
     -- Боже  мой! А  я сообщил на работе, что выпустили! Сразу  вокруг меня
разрядилась атмосфера!..
     -- Ничего не поделаешь. Ваша жена виновна больше, чем вы полагаете.
     -- Я знаю.
     Знаменский   отшатнулся,   затем  подался  к  Маслову,  разом   утратив
официальную невозмутимость.
     -- Знаете?! С каких пор?
     --  В  тот день, когда я  привез ее домой... вечером...  даже,  скорее,
ночью... Ирина мне призналась.
     Вот оно  что! Успела рассказать... Но  тогда  совсем  дру­гой  вариант!
Знаменский прямиком рванулся к правде:
     -- Как вы это приняли?
     -- Как гром, просто как гром! -- простонал муж-мученик.
     -- Да не о ваших переживаниях вопрос! Ваше пове­дение меня интересует!
     -- Я был совершенно растерян... не помню точно, что я говорил.
     -- Ну, хоть не точно, хоть общий смысл?
     -- Я могу быть с вами совершенно откровенным?
     -- Вы обязаны быть со мной откровенным! -- Знамен­ский стукнул кулаком.
     --  Видите  ли, Ира выбрала такой момент...  очень не­тактично... можно
сказать, среди ночи... Нашла место и время! Вы меня понимаете?
     -- Что вы ответили Ирине Сергеевне?
     -- Ну, я вспылил, конечно... Но практически никако­го разговора  у  нас
не было. Я предложил объясниться завтра. Надо было как-то прийти в себя... и
потом, честно говоря, она стала мне в тот момент так... неприятна.
     Нетрудно вообразить. Среди ночи. Первая ночь после разлуки. То есть они
в  постели. Со всеми вытекающими отсюда  супружескими  обстоятельствами. Она
нетактично выбрала момент. Она  стала ему неприятна! Нет,  я  с ним не могу,
сейчас затопаю ногами и заругаюсь, как извоз­чик. Надо посчитать медленно до
десяти, прежде чем продолжить.
     -- Итак, вы ее не расспрашивали?
     -- Нет, что мне  эти  детали? Факт есть факт, как его ни поверни. Лезть
еще глубже в эту грязь...
     Еще  раз до десяти. И отвлечемся на эуфорбию --  опять цветет кровавыми
лепестками. Не растение, а заготовка для тернового венца.
     -- Маслов, вы не догадываетесь, почему жена сбе­жала?
     --  Вы  же  ее   знаете.  Пал   Палыч!  Ирина   --  женщина  не   очень
уравновешенная,   бывает   у  нее   иногда...  Может,  первый  раз  осознала
по-настоящему свое прошлое, а? Начала рассказывать и вдруг поняла, какое это
произво­дит впечатление  на честного человека.  И убежала  просто  от стыда,
просто не  посмела  взглянуть  мне в глаза при  свете дня! Это очень  на нее
похоже!
     -- При свете дня... Эх, Маслов, "я", "я" -- без конца "я"! А она?
     -- Но ведь я же...
     -- Снова  "я"!  Да  подумайте  и  о  ней  тоже! Она  ведь не  с курорта
приехала, многое пережила за это время.
     -- Я понимаю, и я радовался, что она вернулась. Но...
     -- Но узнали кое-что новое. Я-то уж меньше всего склонен забывать,  что
ваша жена совершила преступле­ние. Но к вам она пришла как к самому близкому
чело­веку, кто-кто, а вы обязаны были выслушать. А вы ее грубо отталкиваете.
И после того ее же обвиняете в нетактичности!
     -- Но позвольте! Неужели вы не понимаете моих чувств?!
     -- Чего тут не понять? В сущности, вы выставили жену из дому!
     -- Нет! Я ее не оскорбил, не ударил! А если  что и сказал, так не могла
она ждать, что я обрадуюсь! За  что  вы  меня упрекаете? Да любой бы на моем
месте! Если он порядочный человек!
     --  Хватит уже  негодовать. Сотрите  пену с  губ.  Не  верю  я  в  вашу
беспредельную наивность! Не тот возраст.
     -- Но... о чем вы?
     -- О том, что в глубине души вы давно все знали.
     --  Как  знал?! Ни минуты,  ни  секунды!!  Действительно ошарашен.  Что
доказывает силу самообмана. Ничего иного не доказывает.
     --  Знали, Николай Семенович.  Конечно,  знали.  Таких вещей  нельзя не
знать.  Другое  дело, что ни в коем  случае не  желали осознавать, запрещали
себе думать. Потому избегали ее разговоров о неладах с Кудряшовым, не любили
точных  денежных расчетов,  принимали  на  веру  удивительное  умение  Ирины
Сергеевны вести xoзяйство и за гроши покупать дорогие вещи.
     -- Нет... нет... вы ошибаетесь...
     --  Не ошибаюсь. Я вам  больше скажу -- вас очень устраивало  положение
дел.  Вольготная,  обеспеченная  жизнь,  обеды в ресторане.  Словно  с неба,
валятся дубленки и портсигары с камешками. Кстати, где портсигар?
     -- У меня...
     -- Вот видите, жена при  вас снимала серьги и кольца, а вы промолчали о
том, что в кармане лежит, благо вас не обыскивали.
     -- Но... это же моя личная вещь.
     -- У Ирины Сергеевны был еще браслет в виде змеи. Он где?
     -- Браслет Ира продала -- мы копили на машину.
     Ах, тебе еще машину хотелось! Ну, естественно,  настоящий мужчина имеет
машину.  В  рифму получается. А  он  куда противнее,  чем  Кудряшов.  Оба ее
эксплуатировали. Но тот не лицемерит, даже отстаивает  свою филосо­фию. Этот
-- кот. Не в  смысле  кошачьей грации.  Муж Масловой -- кот.  И  потому тоже
роковая фигура в ее судьбе.
     -- Кому продан браслет?
     --  Не знаю...  Опять вы мне не верите!  И, вообще, вы такого про  меня
наговорили!.. -- он в отчаянии стиснул руки.
     --  Давайте  разберемся,  --  Знаменский достал  один  из  томов  дела,
раскрыл. -- Здесь список ценностей, сданных  вашей женой,  и опись домашнего
имущества.
     -- Да, я вижу.
     -- Проанализируем эти  документы  с одной точки  зре­ния: сколько  сюда
попало  мужских  и  сколько   женских   предметов.  И  какова  сравнительная
стоимость. Прочтите.
     Маслов читал.
     -- Замечаете закономерность? У нее -- не  ахти какие сережки, у вас, по
характеристике Кудряшова, -- очень ценный портсигар. У вас две шубы -- у нее
одна. И так во всем.
     -- Ей нравилось делать подарки. Я же не просил.
     -- Но с удовольствием принимали. И вспомните еще кое-что, не  внесенное
нами в опись,  -- обилие детских вещей. Дескать,  меня возьмут, а дети будут
расти, им надо в чем-то бегать. Ирина  Сергеевна понимала свою обреченность.
А вы постоянно жили рядом и ничего не понимали?
     -- Я не знаю... нет-нет, я не сознавал!..
     -- Ну, допустим. Человеческая слепота порой феноме­нальна. И все-таки в
ее судьбе есть доля вашей вины, поэтому не вам от нее отрекаться!
     Бесполезно. Он будет только защищать  себя.  Святое "я".  Вон  уже  еле
шелестит:
     -- Возможно... но я просто не мог иначе...
     Гнев схлынул, Знаменский устал.
     -- Вы  погубили все,  чего  я  достиг:  признание, раска­яние...  Одним
махом. До смерти испугались за свою репу­тацию.
     -- Нет, но нельзя же так! Вы меня считаете за бездуш­ного карьериста. А
у меня исследования,  как вы  не  пони­маете! Если  меня отстранят,  кто  их
закончит? Это просто катастрофа! Три года труда!
     -- Вы любите свою работу? -- с любопытством спросил Знаменский.
     Он любит что-то, кроме себя?
     -- Боже мой, неужели нет!
     -- Рад  слышать...  Хотелось бы верить,  что  вы неплохой  человек.  --
Попробуем сыграть на этой струне.
     -- Конечно! Я хороший человек!
     -- И привязаны к жене, хотя и наводили справки о разводе.
     -- Когда все так складывается, поневоле  начинаешь думать... Но  это же
не потому, что я равнодушен к Ирине.
     --  Тогда, может  быть, для нее не  все потеряно. Слушайте. И ей, и вам
предстоит  еще  много  перенести.  Будут  очень  трудные годы.  Дайте  Ирине
Сергеевне  надежду.  От вас  зависит,  каким  человеком  она выйдет на волю.
Бездомным, обозленным. Или готовым начать новую жизнь.
     -- Боже мой, как это тяжело!.. Вряд ли я смогу...
     Я  понял. Ты  вряд  ли  сможешь.  Уже  решил, что  не будешь.  Осталось
последнее средство. Расчет на трусость.
     -- Вы полагаете, Маслов, достаточно во всеуслыша­ние отказаться от жены
и  можно  уйти  в  сторонку?  В чистеньком  дедероновом  костюмчике?  Обязан
разочаровать. С вашей работы  пришло письмо. Коллектив  просит сообщить, как
следствие оценивает вашу роль во всей этой истории.
     Тон  следователя сулил недоброе, Маслову сделалось душно, он расстегнул
пиджак.
     -- Пока  я не ответил. Вы нисколько не удерживали жену на честном пути,
но  вы  можете  помочь ей на него вернуться. Моя оценка  будет  зависеть  от
этого. Я достаточ­но ясно выразился?
     Жестокий  удар. Впервые Знаменский наблюдал на  красивом лице отражение
напряженной мысли. Безуслов­но, Маслов понял.  Как  никогда,  в  нем  сейчас
свиреп­ствовал эгоизм: восставал против жертв, которые пред­стояло принести,
и он же  убеждал, что лишь ценой жертв удастся сохранить свою научную шкуру.
Кажется,  начал  зябнуть  --  застегнулся, да не  на ту пуговицу.  Для столь
опрятного котика -- равносильно раздиранию рубахи.
     Знаменский встал.
     -- А сейчас постарайтесь  найти Ирину Сергеевну. Раньше, чем найдем мы.
До свидания.
     Маслов уходил на полусогнутых, не замечая, что одна пола ниже другой.
     -- А портсигар, между прочим, принесите, -- сказал Знаменский в спину.
     Маслов возвратился и положил портсигар на стол.
     Золотой,  гравированный, с изумрудами. Хорош.  И  весьма  тяжел. Внутри
"Мальборо". Скажите, какое сход­ство вкусов!
     Но  я-то,  я каков!  На кого  понадеялся! Неспроста в проходной  тюрьмы
защемило сердце. Надо было расска­зать  ему о  статье, которая  грозит жене,
проследить его реакцию. Я по-глупому поддался на ее слезные просьбы -- и где
она теперь? Паспорт дома, хлопнется на улице с сердцем, свезут в больницу. А
если инфаркт? А если того хуже? Ну как я мог?..
     Три дня  от  Томина  не было  ни  слуху ни духу.  Маслов отчитывался  о
проведенных  мероприятиях  (безрезультат­ных).  Саша  только  раз   позвонил
спросить,  получил  ли  уже  Знаменский нагоняй  от  Скопина. Получил и  еще
получит.
     -- Поделом, Паша, -- и разъединился.
     На четвертый  день  Томин  встретил ее  в  парке.  Нельзя  сказать, что
смолокуровские  фотографии  соответствова­ли   нынешнему  оригиналу.  Вид  у
женщины был загнан­ный, круги  под глазами,  ступала она  на тонких каблуках
торопливо,  но  неуверенно, можно подумать, хлебнула  лишнего.  Томин  хищно
обрадовался.
     -- Простите, вас зовут Ирина Сергеевна? -- этакий охотник  за одинокими
дамами.
     Масок в запасе много. Некоторые по необходимости он носил  долго,  иные
менял с калейдоскопической ско­ростью.
     -- Общие знакомые уверяли, что фамилия ваша -- Маслова.
     -- У нас нет общих знакомых. Пустите, я спешу!
     -- У нас есть общие знакомые. Например, Кудряшов.
     Это Томин попутно проверял разные версии. Могла проявить интерес, могла
испугаться. Маслова восприняла равнодушно.
     -- Да оставьте вы меня в покое!
     -- Куда бы ни спешили, должен проводить. Дело в том, что у нас еще один
общий знакомый -- некто Пал Палыч Знаменский.
     -- Ах, вот вы откуда...
     Пришпилилась к песочку аллеи.
     --  Заглянем  пока  в  беседку.  А  то  дети  могут  вас  увидеть,  они
направлялись сюда.
     Вошли, сели.
     -- Вот мы с вами и встретились, -- Томин был доволен. -- Земля, знаете,
до того круглая, негде спрятаться.
     -- Кто вы такой?
     Томин показал удостоверение. Она  обессиленно  прислонилась  к  дощатой
стенке, спросила бесцветным голосом:
     -- И что теперь?
     -- Немножко посидим. У Пал Палыча из-за вас не­приятности.
     --  А  у  меня радости?  Мне своих бед  хватает!  -- с аллеи  донеслись
детские голоса, она встрепенулась.
     -- Ваши?
     -- Да вам-то что?
     -- Ну зачем ребятам видеть, как их мамочку уводит чужой сердитый дядя?
     -- Вы меня... заберете?
     -- Практически уже забрал.
     -- Ну и пожалуйста! Сажайте! Гори все ярким пламенем!
     -- Сами  виноваты. Подразумевалось, что  вы  будете  жить  дома,  а  не
неизвестно где.
     -- Не могу я дома!
     -- Но две копейки вы могли потратить? Могли набрать телефон и сообщить,
где находитесь?
     --  Могла  -- не могла, какая теперь  разница? На по­верку моя  свобода
двух копеек не стоила, лучше бы я ее не получала вовсе!
     В  гурьбе детей Томин не  разобрал, которые --  дочери Масловой. Сказал
наугад:
     -- Славные девочки.
     Они все были  славные. Детей Томин любил. Своих не нажил, но с младшими
в семье всегда возился и с родными, и с двоюродными.
     Маслова всхлипнула.
     -- Сколько  им будет, когда я выйду?.. Вырастут без меня, станут чужие,
стыдиться будут...
     Слезы ни к чему. Много их перевидано и мужских, и женских тем более. Но
ни к чему.
     -- Разрешите поинтересоваться, какие у вас были планы на будущее?
     Дети скрылись за поворотом, доносился отдаленный смех.
     -- Может, пришла бы  обратно в тюрьму проситься...  А скорее, села бы в
самолет  и  к  морю.  Последний  раз на  солнышке  погреться. А  там заплыть
подальше и...
     -- Обидно за Пал  Палыча,  который с  вами  нянчился,  хлопотал и  даже
сейчас защищает. Верит, что вы сами явитесь на Петровку.
     -- Я бы явилась. Да что теперь, когда вы...
     -- Да-а, как говорил один мой клиент: хорошая мыс­ля приходит опосля.
     Дилемма.  Кроме   того,  что   помочь  Паше,   хотелось   еще   сорвать
аплодисменты. Ведь  очень  нелегко  оказалось най­ти Маслову,  в неожиданном
уголке она затаилась. Сюда в  аллею привела его удача, счастливый  случай. С
другой  стороны,  Паше  плюс,  если  она  сдастся  добровольно, так сказать,
оправдает доверие.
     --  Ладно,  --   решился  Томин,  --   пожертвую  лаврами!  Пойдете  по
собственной воле. Только тогда так: мы с вами не  знакомы, не  встречались и
не разговаривали. Ясно?
     Она кивнула со слабой улыбкой.
     Дежурному в проходной он шепнул, чтобы  эту жен­щину не выпускали (мало
ли что  взбредет  в  шальную  голову),  и  направился к  себе.  На  лестнице
столкнулся со Смолокуровым.
     -- Чем порадуешь? -- осведомился тот.
     -- Пока, Мишенька, ничем.
     Смолокуров оттянул один, потом второй карман Томина:
     -- Пусто. Где же обещанная Маслова?
     --  Подружка  говорит,  на  юг  собиралась,  на  солнце  погреться,  --
озабоченно поведал Томин.
     У Знаменского  с  утра была  чехарда:  официанты,  повара,  метрдотели,
мойщицы посуды.
     В  огромной  "Ангаре"  не  водилось  завсегдатаев.  Словно мутная волна
выносила в нее посетителей на вечер -- истерически-веселых и мрачно  пьющих,
расфранченных и помятых, заказывающих оркестру  "Шаланды полные кефали"  или
вдруг  полонез  Огинского,  иногда  посылавших  на  кухню  тридцатку,  чтобы
сварганили что-нибудь покачественнее. Откатывалась  волна,  набегала другая.
Со­лидная публика "Ангару" не жаловала, попадала сюда ошибкой.
     Об этом ресторанщики  рассказывали  охотно, рисова­лась пестрая "Москва
кабацкая".  Кудряшова же еще пытались обелить. Лишь один из допрашиваемых --
бармен Валера -- не скупился на поношения по адресу хозяина.
     Место  свое  Валера  купил по  дешевке, за пятьсот  рублей. Месяца  два
домогался  он   от  Кудряшова  точного  ответа,  сколько   должен  в   месяц
отстегивать.  А  тем  време­нем  в  углу  за  столиком,  прикрытым мраморной
колон­ной,  кормились  и  поились  районные  вожди   с  друзьями  --  даром,
разумеется.  И  бутылки  шли   им   из  Валериного   "подотчета".  Чтобы  их
скомпенсировать, прочим посети­телям не долей, разбавь, замени дешевеньким.
     О  контрольной закупке всегда бармена  предупрежда­ли заранее. А тут не
предупредили -- и готова статья за нарушение  правил торговли.  Пошел парень
отбывать по­ложенное. Вышел -- жена с ним развелась,  любимую собаку продала
и не говорит кому. Устроился на черную работу. Полон горького пессимизма.
     Судя  по   тому,  что  у  Кудряшова  бармены  дольше  трех  месяцев  не
удерживались, он и с ними поступал так же. Раз в квартал делал себе подарок,
продавая место за стойкой.
     Во  второй половине дня  Кудряшова привезли на Пет­ровку  --  ревизорам
потребовался. Не тащить же их в Бу­тырку, да еще пуды документации.
     Они поочередно подносили раскрытые тома:
     -- Гражданин Кудряшов, вот  это списание трехсот коробок  для тортов  я
буду считать фиктивным.
     -- Почему, гражданин ревизор?
     -- Акт о  том,  что  они  будто  бы испорчены, подписали вы  один. А  в
следующие два дня как раз было вывезено триста "левых" тортов.
     -- Ладно, валите до кучи.
     Знаменский  присутствовал.  Больше  от  нечего  делать,  чем   всерьез,
спросил:
     -- Если б вас не арестовали, вы бы когда-нибудь остановились?
     -- Честно -- вряд ли. Это как водка, присосался -- не оторвешься.
     Хуже водки, пожалуй.  Кудряшов откровенно делит людей на две категории:
"хомо с деньгами" и "хомо без денег". Без денег -- не человек, сор.
     --  Но у вас уже все было.  И на черный день, и на серый, и на голубой.
Чего вам не хватало, чего еще не успели?
     -- Э-э, мало ли! Не все выпито, не все съедено...
     -- За триста тортов кто стоимость получил?
     -- Ну, я. Все равно магазинщики вам скажут.
     -- Почему акт подписали в одиночку?
     -- Дай на подпись -- дай и за подпись. А так -- режим экономии.
     Ревизор   ткнул   Кудряшова   в   экземпляры    накладной   --   тексты
непозволительно  различались.  Тот  сослался  на  ошибку  и  возобновил свои
оправдательные речи:
     -- Дело наше такое  -- пищевое, торговое. Не нами это заведено, не нами
и кончится. Если хотите  знать,  еще в древнем мире  у торговцев и воров был
один бог-покровитель, даю слово!
     -- Это Гермес, что ли?
     -- Не помню, как его там звали,  а сам факт знаменательный.  Вот сидите
вы и честными ручками на меня протокол строчите. А ведь могла судьба сыграть
иначе: вы бы кончили по товароведению, а я -- по юридической  части. И могло
бы сейчас все наоборот повернуться. Сколько угодно!
     Знаменский отмахнулся.
     -- Ну  как вы не хотите понять? Сначала  боишься  проторговаться.  Чтоб
недостачи не было, создаешь запас. Получил излишки -- куда девать? За них же
при ревизии тоже спросят!
     --  Все  ставите с ног  на  голову.  У  купца были предусмотрены  нормы
естественной убыли?
     -- Раньше? Вроде нет.
     Естественная   убыль,  естественка.  На  случай,   если   усох;  товар,
попортился, мыши  погрызли. Ох, эта естественка! Помоют пол в магазине перед
ревизским снятием остат­ков -- повысится  влажность, и сразу  прибудут сотни
килограммов всего, что хранится в подсобках, -- мука, крупа, сахарный песок,
колбаса. На городских элеваторах малейшее  изменение температуры дает лишние
тонны продуктов.  А на  холодильниках?  Подумать страшно:  уба­вил  на  один
градус заморозку  (влага вымерзает или примерзает)  --  и вывози сотни  тонн
неучтенного мяса, рыбы, масла и прочего.
     Старорежимный  купец обходился без естественки,  не было ее,  зато  был
хозяин. Хозяин исчез.  Радовались, что навсегда. И пошла естественная убыль.
Если б только крупы! Бережливости, порядочности, совести.
     -- Что вы мне  рассказываете? Зачем вам всем крутиться, ловчить? У  вас
есть  нормы  естественной  убыли.  И  нормы  такие, что  на  них можно  жить
припеваючи. Даже начальство прикармливать, даже сохранять честность.
     -- Честность? Вон вы Масловой поверили, а она фюить!
     Знаменский вздрогнул.
     -- Откуда сведения?
     -- Слухом земля  полнится, --  злорадно сказал  Кудряшов. Он посмаковал
гол  и добавил: --  Это по-вашему  можно  припеваючи,  по  вашим  нищенским,
извините, потребностям. А у меня запросы! И у начальства...
     Он  все  булькал   и   булькал,  поучая   Знаменского.   Мо­дернизация,
реорганизация,  максимальное  использова­ние,  профессиональное  мастерство,
перевыполнение...  рот набит официальной фразеологией. Для  разнообра­зия --
Гермес, "плебейство" и тому подобное. В квартире (даже в ванной) иностранные
журналы  с  яркими кар­тинками  --  претензия  на  образованность.  А  пишет
"риорганизация" и даже "жыры".
     Зазвонил внутренний телефон, ближайший ревизор отреагировал:
     -- Знаменского? Есть Знаменский.
     -- Давайте, кто там, -- сказал тот.
     Голос Масловой подбросил его со стула, выпрямил.
     --  Где  вы  находитесь?!  Поднимайтесь ко мне  в  каби­нет,  заказываю
пропуск!
     Она вошла тихая, покаянная.  На висках седина!.. Н-да, любовь. Жестокая
подчас штука.
     -- Мне очень жаль, что все так получилось, но...
     -- Вы ко мне из дома, Ирина Сергеевна?
     -- Нет.
     -- С мужем виделись? Он вас обыскался.
     -- Нет.
     -- Так... -- Знаменский  по памяти набрал номер. -- Ни­колай Семенович,
ваша  жена у  меня...  Да,  получите из  рук в руки через час-полтора.  И не
забывайте наше условие.
     Женщина съежилась и не знала,  как вымолвить, что  домой ей нельзя, что
все порушилось.
     --  Ирина  Сергеевна,  он  счастлив,  что  вы  вернетесь, --  раздельно
проговорил   Знаменский.   --  Он  намекал,  что  виноват   перед  вами,  он
погорячился.
     Воскрешение.   Будто    обрызгали   живой    водой.    Если   этот   ее
высокопорядочный, если он... он у меня света не взвидит!
     -- Я убежден, что все между вами уладится. Отдохните  пока. У следствия
к вам немного вопросов, в основном мелкие и не к спеху.
     Она не слышала.
     Интересно,  через сколько минут начнет  пудриться? Через пять -- сам  с
собой побился об заклад Знаменский.
     -- Пал Палыч!! -- задохнулась от прилива чувств.
     Он отозвался ворчливо:
     -- А что  Пал  Палыч?  Не приди вы  сегодня  сами  --  была бы получена
санкция на арест.
     Маслова прикусила губу, скулы закраснели пятнами.
     Не сама?.. Ладно уж, не  тушуйся, чего там!  Важно, что явилась. А сама
или надоумил добрый человек -- спасибо ему! У тебя выпытывать подробности не
стану.
     -- Ирина Сергеевна, будем считать, что вас выручила судьба.
     Вот так. И пора уже тебе пудриться. Который с граж­данским долгом -- он
любит красоту. Но боится.
     Надо подогревать его страх.
     Знаменскому  удавалось  это  делать  в  течение несколь­ких  лет,  пока
Маслова  не  умерла  в  заключении.  Скоропо­стижно  и  --  он  надеялся  --
безболезненно.
     А  незадолго до того встретил  на улице ее мужа с эффектной  блондинкой
под  ручку.  Знаменский  смотрел  в  упор,  но  у мужа  недостало  характера
поздороваться.
---------------------------------------------------------------
     2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского
Книго
[X]