Андрей КУРКОВ

 ДОБРЫЙ АНГЕЛ СМЕРТИ

 Ранней весной тысяча девятьсот девяносто седьмого года, продав двухкомнатную квартиру на окраине, я покупал себе однокомнатную в самом центре Киева у Софиевского собора. Старички, продававшие ее, отъезжали в Израиль и пытались вместе с квартирой продать мне десятки ненужных мелочей, вроде самодельной проволочной вешалки в коридоре. Григорий Маркович, глава семьи, усердно приговаривал: "Я знаю всему цену! Я лишнего не возьму". Кое-что я купил, но от большей части вещей и вещичек отказался. Купил я и полочку с книгами - она именно так и продавалась, чтобы не снимать ее со стены и не нести книги в "Букинист" - зачем такая морока. Не знаю, какая часть уплаченных пяти долларов пришлась на книги, а какая на полочку, но во всяком случае книги я особенно не рассматривал, отметив взглядом лишь академическое издание Льва Толстого "Война и мир". Эта книга была большого формата и, должно быть, пятидесятых годов издания. Такие книги я любил если не за содержание, то за добротный солидный вид.

 Двенадцатого марта наступил момент передачи ключей. Я приехал под вечер. У парадного стоял микроавтобус, присланный агентством "Сохнут". Старички грузились. Им учтиво помогали два представителя агентства.

 - Ну, Коля Сотников, - сказал я себе, оставшись один в приобретенной квартире, - теперь ты хозяин этой развалины!

 Я еще раз окинул взглядом трещины, думая о необходимом ремонте. Потом подошел к книжной полочке, достал запомнившуюся большим форматом книжку и раскрыл ее. Под переплетом меня ожидал сюрприз. Способом, известным мне из шпионских фильмов, в книге был вырезан тайник, в котором, однако, не было ни золота, ни оружия. Внутри, в аккуратно вырезанной нише лежала другая книга, более позднего года издания - "Кобзарь".

 Удивленный, я вытащил ее и, думая, что и тут под переплетом скрывается нечто неожиданное, раскрыл. Но в этот раз книга оказалась настоящей, не превращенной в шкатулку. Пролистав несколько страниц, я собирался уже было сложить эту книжную матрешку и поставить ее на место, с тем, чтобы когда-нибудь удивить своих будущих гостей, но тут взгляд мой упал на написанные острым карандашом по краям книги комментарии. Держа раскрытый "Кобзарь" в руках, я подошел поближе к лампе и прочитал несколько аккуратных строк: "Патриотизм Т.Г. воспринимал как любовь к женщине и ненависть к армейской службе и особенно к бездумной муштре".

 "Уж ни какой-нибудь ли диссиденствующий учитель литературы делал эти заметки? " - подумал я, вспомнив про свой собственный учительский опыт.

 После пединститута я сам отработал положенные три года "историком" в сельской школе, но за все это время мне так и не удалось привить здоровым, краснощеким детям доярок и трактористов ни интерес к истории, ни желание разгадать многочисленные исторические загадки и тайны, выуженные мною из массы проработанных с карандашом в руке книг.

 На Григория Марковича как на автора этих комментариев было грешно подумать. Он сам был отставным военным и весьма этим гордился. Я как-то застал его за упаковкой своих медалей - он разложил их на столе и заворачивал каждую в отдельный носовой платок, которых у него, похоже, было множество, куда больше, чем медалей.

 Показывая мне одну из медалей, он сказал:

 - Я брал Прагу!

 "Заметила ли это Прага?" - подумал я в тот момент, едва сдержав улыбку, глядя на этого сухого, маленького и до сих пор юркого девяностолетнего старичка.

 Грязная кухня тоже нуждалась в ремонте. Ее надо было отмыть от старых хозяев - вещам, да и самим стенам почему-то передается возраст их владельцев, и поэтому, чтобы не ощутить себя вдруг постаревшим, надо менять поверхности и цвета, добавлять свежести. Может быть, вовремя сделанный ремонт продлевает жизнь не только квартире, но и ее жильцам?

 Я поставил чайник на закопченную газовую плиту и снова стал листать книгу, думая об этих странных записях. На одной из страниц попалась мне замечательная и созвучная моим размышлениям мысль: "Патриотизм голодного - это попытка забрать ломоть хлеба у инородца, патриотизм сытого - великодушие, вызывающее уважение".

 Мне очень хотелось понять - что за человек писал эти комментарии к "Кобзарю", хотелось найти свидетельства времени, когда все это было написано. Моя нынешняя работа - ночным сторожем по гуманному принципу "ночь-через-две" - не требовала использования мозгов. И мозги скучали. А тут такой загадочный "подарок", лучше любой головоломки или кроссворда!

 Я листал и листал, как листают книгу перед тем, как решиться ее не просто прочитать, а проштудировать с тетрадью и ручкой. Промелькнула еще одна мысль:

 "Абсолютный патриот не признает ни национального большинства, ни национального меньшинства. Его любовь к женщине сильнее любви к родине, потому что женщина, отвечающая взаимностью, и есть символ родины, идеал абсолютного патриота. Защита женщины, отвечающей взаимностью на любовь, и есть высшее проявление патриотизма".

 В другом месте, под одним из стихотворений, была чисто дневниковая запись: "16 апреля 1964 года. Встретил Львовича в пивной напротив ломбарда. Рассказал ему о подготовленной рукописи. Он захотел прочитать - но обойдется. После провокации в кинотеатре даже его рука кажется слишком влажной для рукопожатия. И потом эта привычка все время оглядываться по сторонам".

 Я сидел до полуночи, потом сложил "книжную матрешку" и поставил обратно на полку.

 На следующий день я заехал к знакомому скульптору, человеку, знавшему Киев последних тридцати лет почти поименно.

 - Пивная напротив ломбарда? - переспросил он. - Конечно, там теперь кафе "Русский чай". Нет, извини, уже не "Русский". Или просто "Чай", или... Там уже все не то, и кругом не те...

 - А ты не знал в то время какого-нибудь "Львовича".

 Скульптор задумался.

 Его двухэтажная мастерская была заполнена громадинами еще необработанных камней, макетами, небольшими скульптурами и множеством фотографий, приклеенных к стенам, будто вместо обоев. К этим фотографиям он и подошел, встав из-за низкого обеденно-журнального стола.

 - Здесь есть многие из той пивной, но я не помню... Львович... Львович... Не думаю, что это кто-то из завсегдатаев компании. Туда приходило много "разовых" и хоть они появлялись довольно часто, но "своими" не стали. Может, это один из них? Я еще попробую вспомнить, но не сегодня. Нужна очень дождливая погода или гроза - тогда отлично вспоминается...

 - Я позвоню и напомню при первой же грозе, - пообещал я на прощанье.

 Ремонт новой квартиры тянулся медленно и, можно сказать, бестолково. Знакомые, обещавшие помочь мне покрасить стены, неожиданно пропали, и остался я один на один со стенами и с множеством банок матовой белой краски. Сам начинать красить я боялся, поэтому и занимался разной мелочевкой, отдиранием лоскутов старой краски с труб в ванной и прочей чепухой.

 Неожиданно позвонил скульптор.

 - Ты знаешь, он умер вчера, этот Львович, если это, конечно, он. Мне позвонил какой-то старый знакомый, просил помочь на похоронах - некому гроб нести. Если хочешь, поехали вместе!

 Предложение было и неожиданным, и странным.

 - Но ведь я его не знал... - вырвалось у меня.

 - Но ты ведь его разыскивал! Я тоже, кажется, его не знал, - сказал скульптор. - Больше того, я не мог вспомнить этого Алика, который мне позвонил. Он уверяет, что мы знакомы по той пивной...

 Ехать на свидание с покойником, к которому у меня оставались незаданные вопросы, казалось делом по меньшей мере глупым. Но я согласился.

 Хоронили его на Берковцах. Точнее не хоронили, а "подхоранивали" к уже устроившимся там навечно родственникам. Желтое высохшее лицо ни о чем не говорило. И скульптор, наклонившись к моему уху возле могилы, прошептал:

 - Что-то я его не узнаю.

 Однако Алик, организовавший эти похороны, напомнил скульптору несколько эпизодов из далекого прошлого. И скульптор кивнул. Потом они в моем присутствии упомянули пару имен.

 Я набрался смелости и спросил у пожилого Алика о человеке, интересовавшемся творчеством Тараса Шевченко и вопросами патриотизма. Объяснил ему, что это был знакомый покойного Львовича.

 Алик почесал за ухом. Помолчал. Пожал плечами.

 - Потом, - наконец произнес он. - Ты ж на поминки идешь?

 Я кивнул.

 Поминки, как выяснилось очень скоро, организовал скульптор у себя в мастерской. Человек семь сидели вокруг обеденно-журнального стола. Скульптор на стоявшей в углу электроплитке смачно жарил говяжью печенку. Остальные, не дожидаясь закуски, пили водку. Молча пили, без тостов, даже без вздохов.

 Ожили немного, когда первая порция жареной печенки появилась на столе. Скульптор высыпал на стол вилки. Положил хлеб. Трапеза приобрела более живой характер, и кто-то первым заговорил о покойном, тут же перейдя на живых и закончив полубессвязную речь мыслью о том, что раньше было лучше.

 - Да, - согласился кто-то другой.

 Поминки прошли как положено. Все разошлись пьяные. О покойном худого слова сказано не было. О нем вообще, один раз упомянув, больше не говорили. Когда встали из-за стола размяться, один из гостей узнал себя молодого на одной из старых фотографий.

 - О! - воскликнул он и недоуменно выпятил губы, словно был в обиде на себя тридцатилетней давности.

 Я подошел и задал ему тот же вопрос, о человеке, увлекавшемся Шевченко и вопросами патриотизма.

 - Ну да, - сказал он - тогда многие увлекались такими вопросами.

 - А рукописи об этом кто-то писал?

 - Писали, конечно писали, а как же. Самиздат! А толку? Вот кто не боролся, тот и не проиграл. Он что-то еще нес и нес, пока вдруг не сказал:

 - А были и мистификаторы, одного такого помню - Клим, делал вид, будто что-то философское пишет. Все у него просили почитать, а он рукопись достанет, перед носом пролистает и снова в портфель спрячет. А сам сидел дома на кухне и стихи Пушкина от руки прозою переписывал, ну так, чтоб не столбиками, а сплошной строчкой...

 - А где он сейчас? - спросил я, подумав, что это вполне мог быть автор комментариев к "Кобзарю".

 - Клим? Черт его знает. Видел я его как-то в скверике возле университета. Там, знаешь, собираются и в шахматы на деньги играют. Года два назад. А больше не встречал.

 Каждое общество закрыто по-своему. Пчеловоды собираются и говорят о только им одним понятных вещах. И, наверно, еще долго будут решать - принять кого-то в члены своего общества или нет. Шахматисты - тоже не исключение. Те, что играют около университета, друг друга знают, а с остальными на аккуратном "Вы" разговаривают. И играют с чужаками только на деньги.

 Я несколько раз обошел кружки шахматистов и шашечников, облепивших скамейки скверика. На меня никто не обратил внимания. Каждый кружок неподвижно следил за доской, находившейся в центре. На играющих не смотрели, их присутствие было словно какой-то досадной необходимостью. Не было понятно - кто за кого болеет и болеет ли вообще. Изучалась в таинственном молчании сама ситуация на доске, и именно она была главным действующим лицом.

 Климу сейчас должно было быть шестьдесят с лишним, и большинство членов неформального шахматно-шашечного клуба отвечали этой характеристике. Игра       проходила молча и поэтому даже случайно услышать, как кого зовут, не представлялось возможным. И я просто прильнул к одному кружку и стал терпеливо ждать развития событий, пытаясь "втереться" всем телом в доверие к этим фанатикам доски.

 Странное состояние необъяснимого транса вдруг овладело мной и я, видимо, действительно стал на время частью этого шахматно-шашечного живого организма.

 Просуществовав в таком состоянии около часа, пока игра не закончилась, вместе с остальными охваченными шахматным трансом фигурами, я вдруг выдохнул свое оцепенение и, расправив позвоночник, понял, что часовое коллективное стояние сроднило меня с этими людьми. Я плохо играл в шахматы и вряд ли бы смог даже элементарно прокомментировать закончившуюся партию, но зато другие могли, и я оказался благодарным слушателем. Правда, сначала два старичка чуть не передрались между собой, споря о якобы ошибочном ходе слона. Мое неучастие в их споре сыграло положительную роль, и они основательно взялись за меня, повторив на память основные ходы партии.

 - А кто играл-то? - спросил я под конец, чувствуя, что уже имею право на вопрос.

 - Филя с Мишей... - ответил один из них, повыше и посутулее. - Они из новых, недавно тут. Я спросил, а играет ли еще Клим.

 - Ну, Клим! - Второй старичок сделал одесский жест, подняв руками огромный невидимый арбуз. - Клим играет, но когда он играет - такие глупости, - и он кивнул в сторону опустевшей скамейки, - не случаются.

 Через пять минут я уже знал, что Клим живет в коммуналке на Шота Руставели, в скверик приходит иногда по пятницам, больше не пьет из-за больной печени и перестал разводить аквариумных рыбок, а поэтому неизвестно, на что он теперь живет.

 Уходил я чувствуя, что уже стал членом этого клуба. Оставалось только научиться нормально играть в шахматы или в шашки. Но мне это не грозило. И времени было жалко, да и вообще не любил я медленные игры.

 В пятницу с утра я снова листал "Кобзарь", упиваясь карандашными комментариями.

 "Мягкость родной земли не отличается от мягкости чужой земли, потому как любая земля была предосновой человечества и не могла распределяться между нациями соответственно качеству этих наций".

 Удивляла меня даже не сама ясность формулировки, а именно предмет мысли, словно человек, это писавший, только отталкивался от чувств и рифм Тараса Шевченко для того, чтобы сказать о собственном наболевшем. Хотя почему его это так волновало в те благополучные шестидесятые годы? Националистом он не был, иначе и записи были бы на украинском. Русский шовинизм здесь тоже отсутствовал, так как кроме собственных мыслей присутствовало здесь и уважение, сострадание, а может быть, даже и любовь к Шевченко. В какой-то момент я подумал, что его мысли могли быть близки мыслям Ленина - особенно о полном отсутствии наций и национальностей в будущем. Но тут же представил себе, что сказал бы Ленин по поводу того, что любимая женщина и есть Родина? Нет, не думаю я, что согласился бы Великий Картавый с этим утверждением, какой бы красивой в юности Крупская ни была.

 Но время шло, и я, отложив книжку, но помня о ней, стал собираться в университетский скверик на дальнейшие поиски автора этих комментариев. Интуиция подсказывала мне, что Клим сегодня там будет. И не только интуиция - за окном светило солнце, пели птицы. Было бы глупо сидеть в такую погоду дома, особенно если дом - это комната в коммунальной квартире на шумной от трамваев улице Шота Руставели.

 В скверике я его и нашел. Сначала разыскал двух старичков, которые меня уже знали. Они мне и показали пальцем на одну из скамеек, где шел бессрочный шахматный чемпионат университетского скверика. Определить, кто из игроков был Клим, труда не составило, так как второму было не больше сорока.

 Подождав окончания партии, за которой Следило не меньше двадцати членов "клуба", я подошел к Климу. Нелегкая победа, очевидно, принесла ему ощущение сытости, и хотя все болельщики сразу после окончания партии рассосались к другим игровым скамейкам, даже не поздравив его, сам победитель торжествовал - его впалые глаза на худом скуластом лице горели молодостью и задором.

 - Хорошо вы его! - сказал я Климу вместо приветствия.

 - Да, неплохо, - согласился он. - Но Витек тоже способный!.. А я его измором!..

 Вдаваться глубже в шахматные разговоры я побоялся, дабы не быть посрамленным, и сразу же перешел к делу.

 - Вы Львовича помните? - спросил я у все еще счастливо улыбавшегося Клима. Улыбка на его лице замерла.

 - Конечно, помню... - сказал он, прищуренно глядя на меня. - А вы что, его родственник?

 - Нет.

 - А немного похожи...

 Разговор покатился под откос и надо было его или заканчивать, или же взять под контроль.

 - Мне кажется, ко мне случайно попала одна ваша рукопись... - сказал я.

 - Да ну? - удивился старик Клим. - Это какая же?

 - Ну не совсем рукопись, а комментарии к "Кобзарю" Шевченко... кстати, очень интересные.

 Старик дотронулся до своего плохо выбритого подбородка и снова пристально глянул на меня.

 - Комментарии?.. - повторил он вслух. - Это не мое... Я писал другие комментарии... А этот "Кобзарь" тоже к вам попал?

 - Да, комментарии ведь на его полях...

 - А что за книга? Обычная? Какое издание? - осторожно спросил старик.

 - Не совсем обычная... Вроде матрешки. Вложенная в том Толстого.

 Старик кивнул и снова улыбнулся, глядя на асфальт под ногами.

 - Ишь ты, выплыла! - тихонько проговорил он. Потом снова поднял голову, посмотрел на меня уже не пристально, а как-то спокойно и расслабленно.

 - Если у вас есть деньги на бутылочку сухого, приглашаю вас в гости!

 Деньги у меня были, так что после недолгого следования по маршруту: скверик - гастроном - ул.Шота Руставели, мы оказались в просторной комнате с высоким потолком, утяжеленным лепниной и зигзагами трещин. В комнате стояли два шкафа - книжный и платяной, оба старые, добротных пятидесятых. А вот маленький столик, скорее годный для кухоньки какой-нибудь микрометражной квартиры, смотрелся в этой комнате карликом-уродом.

 Старик вручил мне ножик.

 - Вскройте "сухарик"! - сказал он и вышел в коридор. Вернулся с двумя стаканами.

 - А вы, как порядочный человек, меня в гости позовете? - спросил он вдруг с улыбкой.

 - Конечно, - пообещал я.

 - Тогда я вам кое-что покажу! - Старик отошел к книжному шкафу, открыл дверцу.

 - Вот. - Он вытащил с нижней полки толстенный том.

 Я взял книгу в руки - это было академическое издание "Кобзаря". Приятная шершавость коленкора порадовала руки - есть вещи и вещества, прикосновение к которым приносит чуть ли не физическое удовольствие.

 - Вы откройте. Откройте! - проговорил старик. Я открыл. Передо мной снова была книга-матрешка. В вырезанном нутре "Кобзаря" лежала другая книга, поскромнее, хотя тех же лет издания: Достоевский, "Идиот". Я поднял вопросительный взгляд на Клима. Он улыбался, но не мне, а скорее своему прошлому, внезапно потревоженному моим появлением.

 Какая-то смутная догадка заставила меня вдруг вытащить книжку Достоевского из ее удобного тайного лежбища и пролистать. И - догадка оказалась правильной - на полях "Идиота" замелькали карандашные комментарии, только почерк здесь был покрупнее.

 - Это вы писали? - спросил я Клима.

 - Ну, я, - сказал он, усаживаясь за маленький прямоугольный столик.

 - А "Кобзарь"?.. - Я потянулся рукой к бутылке и принялся разливать рислинг по стаканам, одновременно выстраивая свои мысли в некий логический порядок.

 - "Кобзарь"? Нет, по "Кобзарю" писал другой... - протянул старик, беря в руку стакан.

 - Львович? - спросил я, провоцируя его на более активные воспоминания.

 - Почему Львович? Львович выбрал "Мертвые души".

 - Послушайте, - заговорил я, ощущая, как голова моя тонет в сочном тумане непонимания происходящего и происходившего. - У вас что, литературный кружок был?

 - Не литературный, а философский, - поправил меня старик. - И не был, а есть... По крайней мере, пока я жив. Я - сам себе кружок!

 - Ну а все-таки, кто писал комментарии к "Кобзарю"? - спросил я.

 - Слава Гершович... Царство ему небесное...

 - Он что, умер?

 - Убили... Током убили. - Старик скорбно склонил голову. - Хороший был парень! Светлая голова. Еще до этих Кашпировских и экстрасенсов он все про эти штуки знал... Поэтому его и убили...

 Туман опять закружился вокруг моей головы.

 - Причем здесь "Кобзарь" к экстрасенсам? - спросил я, находясь уже в полном недоумении.

 - Ну здрасьте! - Старик посмотрел на меня, как на идиота. - А что такое, по-вашему, высокая литература? Просто буковки да метафоры? Это же и есть средство передачи духовного тока, как бы проводник! Захотели зарядиться мрачной глубокой энергией - открыли книжку Достоевского. Захотели очиститься и побыть в просветленном состоянии - берете в руки прозу Тургенева... Это идиоты типа Кашпировского превратили все в лечение геморроя по телевизору! Но, поверьте, праздник святого Йоргена уже заканчивается, и опять останется литература, как единственный проводник любого вида биоэнергии.

 - Ну а какую энергию передает "Кобзарь"? - спросил я.

 - Об этом лучше было спросить Гершовича... Но там, я вам скажу, дело посерьезнее, с этим "Кобзарем" и с самим Шевченко... Там такое дело... Ну, из-за этого его и убили...

 - Из-за чего?

 Старик допил вино. Снова погладил себя по колючему и дряблому подбородку.

 - Из-за того, что Гершович вычислил, где спрятано что-то очень ценное для украинского народа... Вы это так не поймете! И не думайте, что я из ума выжил! Был бы сейчас жив Гершович - он бы вам в пять минут все объяснил!

 - Ну а рукописи какие-нибудь этого Гершовича остались? - с надеждой спросил я.

 - Рукописи? Была одна рукопись и письмо в ней... - Старик закивал в такт собственным словам. - Мы с Львовичем рукопись ему в гроб под голову положили...

 - И не читали?

 - Нет. Он так попросил. Он нам многое рассказывал, все, о чем думал, рассказывал. И письмо это мы видели. В письме и говорилось об этом, о зарытой... Самого Шевченко письмо, с Мангышлака... Может, из-за письма его убили?! Ведь в ту ночь, а это был шестьдесят седьмой год, когда его убили, кто-то и в квартиру его залазил. Хрустальную вазу украли, перевернули все вверх дном... А папку не нашли! Он ее у Гриши, мужа своей сестры, прятал. Это уже потом мы ее у Гриши взяли и ему в гроб под голову положили.

 - У Григория Марковича?

 - Ну да! - Глаза у старика Клима вдруг загорелись. - Так вы Григория Марковича родственник?

 - Да ничей я не родственник! Мне просто интересно.

 - Ну, за "просто интересно", молодой человек, можно дорого заплатить!

 Последнюю фразу старика я пропустил мимо ушей. Туман вокруг моих мыслей немного рассеялся. Первая обнаруженная связь между покойным Гершовичем и отбывшим в Израиль Григорием Марковичем подзадорила мое любопытство.

 - Я бы продал вам эту книгу? - с какой-то странной интонацией проговорил вдруг старик. - Аквариумы я уже продал, осталось совсем немного тут... - и он оглянулся по сторонам.

 - Книгу? - переспросил я. - Вы что, уезжаете?

 - Нет, ухожу... Не сейчас, конечно... Чуть позже. Помните, как Толстой умер?

 Я кивнул.

 - Я его люблю... - сказал старик. - Читал его много раз, хотел научиться у него жизни, но не вышло... Так хоть смерти у него научусь. Замечательная у него была смерть... Не правда ли? Я пойду отсюда до Конотопа. Так, чтобы не дойти... Вы меня понимаете?

 Я выпил второй стакан вина, но "сухарь" был слабоват, чтобы помочь мне расставить эти фрагменты прошлого по своим местам и склеить их, как античную амфору. Нет, конечно, я понимал, что все эти люди, которых представлял сейчас в качестве своеобразного депутата старик Клим, были свихнутыми шестидесятниками, искателями смысла в литературе и философии в жизни. Мне, представителю другого поколения, было трудновато говорить с ним. Мы употребляли одни и те же слова, но он придавал этим словам явно больше смысла, чем я. Думаю, что только вино мы с ни воспринимали одинаково. Вино из одной бутылки не могло быть разным в двух стаканах.

 Старик достал из книжного шкафа карту Украины и показал жирную карандашную линию, бежавшую вдоль обозначенной железной дороги. "Вот тут я пойду" - говорил он, ведя пальцем по своей линии и останавливая палец всякий раз, когда доходил он до очередной железнодорожной станции.

 В какой-то момент я почувствовал, что старик меня перегрузил. Я записал его телефон и пообещал в ближайшие дни угостить вином у себя в новой квартире.

 - Ну а книгу хотите купить? - спросил он еще раз напоследок, когда я уже подошел к дверям.

 - А сколько вы хотите? - спросил я.

 - Сто гривен! - гордо заявил он с таким видом, будто намеренно назвал неприемлемую цену, притом не для того, чтобы продать задорого, а чтобы показать бесценность предмета.

 - У меня столько с собой нет, - сказал я и тут же в ответ услышал что-то вроде вздоха облегчения.

 Через день старик Клим побывал у меня в гостях. Мы выпили две бутылки сухого вина и, пока пили, разговор не умолкал. То, что я услышал от старика, взбудоражило мое слегка пьяное воображение. Покойный Слава Гершович, похоже, открыл какую-то тайну - то ли философскую, то ли более материальную, из-за чего и был убит самодельным электроразрядным устройством. Судя по всему, эта тайна, которая привела его к столь необычной смерти, полностью или частично заявила о себе в том самом письме Шевченко с Мангышлака, неизвестно как попавшем ему в руки и потом вместе с его же рукописью и телом захороненном на кладбище в Пуще-Водице.

 Первая же мысль моя не могла не оказаться в некотором смысле богопротивной - захотелось извлечь из гроба и рукопись, и письмо, чтобы удостовериться в наличии тайны, в которую так свято верил старик Клим. В криминалистике довольно часто встречается слово "эксгумация". Но касается оно всегда извлечения из могилы захороненного тела. Моя мысль об эксгумации рукописи и письма была чем-то менее противным и грязным, хотя, зная, что рукопись с письмом лежат под головой Гершовича, трудно было представить себе, как приподнять эту голову, не дотрагиваясь при этом до самой сути смерти, самого вещества, которое иначе, чем мертвым, и не назовешь.

 В понедельник - день всеми нелюбимый - я отправился на трамвае в Пущу-Водицу.

 На кладбище, как я и предполагал, было пустынно. Легкий ветерок раскачивал длинные мачтовые сосны, росшие между могилами. Поскрипывание этого леса создавало странное впечатление - будто бродил я по давно покинутому, заросшему природой городу, среди невидимых, покрытых землей руин.

 Сначала я просто прогуливался, присматриваясь к аккуратному шрифту памятников. Потом мне пришлось углубиться в узкие тропки между оградками. Кладбище это располагалось на холме, а его естественной границей с одной стороны был резкий спуск к лесному озеру. Я методично прочесывал фамилии памятников и надгробий, пока почти на самом краю кладбища перед склоном не обнаружил знакомой фамилии, небрежно написанной на железной табличке, одетой на сварной железный крест, покрашенный серебрянкой. Бедность могилы меня сперва удивила, однако, присев на скамеечку у соседней оградки, слушая кукушку, отсчитывавшую неизвестно кому остаток жизни, я естественно пришел к мысли, что человеку, увлекавшемуся всю жизнь философией, мрамор памятников должен быть чужд. Он, может быть, и креста не хотел бы. Но крест, скорее всего, поставили друзья. Родственники обычно больше заботятся о своих покойниках - за покойника не должно быть стыдно, а то что ж это: у какого-то Босоноженко целый монумент с бронзовыми буквами, а чем наш хуже...

 Вот с такими размышлениями посидев там минут пятнадцать, я уже другими глазами посмотрел на могилу - посмотрел на нее, как на сейф, который надо как-то открыть. И понял, что для каждой работы есть свои специалисты. Какие мне нужны специалисты, я тоже понял - конечно, не гробокопатели - те и стоят. очень дорого, да и заложить могут, ведь дело, которое я задумал, вряд ли было законным. А потому надо было искать еще не полностью спившихся бомжей и две лопаты. И копать придется ночью, в чем тоже есть свой мистический шарм. Но на предстоящее дело я смотрел без всякого испуга и сомнения - мною двигала страсть к раскрытию тайны. Я был готов рисковать и одновременно чувствовал, что в общем-то никакого риска в этом деле нет. Если сейчас всем наплевать на живых, то почему кто-то будет беспокоиться о каком-то мертвом, которого достанут на несколько минут лишь для того, чтобы поправить его голову, подложить под нее что-нибудь помягче, чем рукопись.

 Ночью со среды на четверг я снова был на кладбище, только в этот раз в теплой, но внушающей некоторые опасения компании. Двух бомжей я нашел на вокзале и пообещал каждому в конце трудов на две бутылки водки. И вот теперь они с лопатами ходили вокруг могилки, приноравливаясь или ища особого вдохновения.

 - Так чё ты там найти хочешь? - все допытывался один из них, коренастый с синеватым лицом. Звали его Жора и любой его взгляд сопровождала напряженная неприятная улыбка.

 - Я же сказал, бумаги там у него под головой...

 Жора хмыкнул и сделал первый копок. Тут же с другой стороны взялся за древко лопаты его коллега по вокзалу Сеня - тоже невысокий худощавый мужичок лет сорока.

 Они отбрасывали землю на тропинку, пролегавшую между могилой Гершовича и оградкой соседней, белее ухоженной могилы. Куча земли росла. Низкое синее небо дышало теплом, и какие-то птицы кричали время от времени отрывисто и глухо.

 После нескольких перекуров молчаливые землекопы работали уже вяло и без энтузиазма. Наконец лопата Жоры ударила о дерево, и они ожили. Расчистили крышку гроба.

 - Поднимать будем или так пороемся? - спросил у меня Жора.

 - А если не поднимать, то крышку снять можно? - поинтересовался я, почему-то подумав, что бомжи лучше разбираются во вскрытии могил.

 Жора деловито глянул вниз, в вырытую яму.

 - Можно отодрать, а потом сверху приложить. Если даже чуток обломается - оно ему все равно до одного места!

 Жора и Сеня подковырнули лопатами крышку неглубоко закопанного гроба и вытащили ее наверх. Лунный свет, сколь ни был он ярок, поддерживаемый мириадами звезд, все равно не смог осветить внутренности открытого гроба, лежавшего в разрытой могиле. Что-то темное и сплошное виднелось в нем. Я, наклонившись, ожидал увидеть хоть какие-то очертания тела, но тщетно. И запах оттуда, снизу, поднимался сладкий, словно корицей пропитанный.

 - Ну чё? - спросил вдруг Жора. - Сам полезешь? Я понял, что он обращается ко мне. Обернулся.

 - Почему сам? Мы же договаривались... - возмутился я.

 Вдруг сзади на мою голову резко опустилось что-то тяжелое. Оно накрыло меня глухим сачком из темной непрозрачной материи, будто был я бабочкой. И тут же, словно охотник за бабочками резко подсек сачок, я потерял равновесие, покачнулся и рухнул на теплую ночную землю, слыша удаляющийся осторожный шепот чужих голосов.

 Когда я пришел в себя, уже светало. Ранние птицы перекрикивались звонкими голосами, это было похоже на утреннюю перекличку. Рука моя сама дотронулась до затылка, где пальцы нащупали запекшуюся кровь. Я поднялся с земли, медленно и осторожно. Огляделся - одна лопата была воткнута в землю, вторая валялась в стороне - видно, ею меня и ударили. Карманы были выпотрошены и все деньги - слава Богу, не так уж много, - естественно, отсутствовали. В разрытой могиле лежал в открытом гробу перевернутый на бок покойник. И голова его - совершенно черная - лежала на боку, а рядом с ней - пакет, из которого торчала папка.

 Подумав о своих ночных помощниках, я не смог сдержать улыбки. Представилось, как они готовились найти какой-то реальный клад - золото или еще что-то, а потом, по знакомому с детства сюжету, избавиться от третьего лишнего и все поделить пополам. Так старались, а получили в виде клада те же деньги, что я им и так обещал.

 Окончательно придя в себя, я спустился в могилу. Лежавший на боку Гершович словно специально так лег, чтобы мне было куда поставить ногу. Я взял пакет с папкой, поднял его наверх. Потом выбрался сам. Взял крышку гроба и, приставив ее более узкий конец к ногам, отпустил. Крышка зацепилась за кусок недообрубленного корня и зависла над изголовьем. Я взял лопату и, стукнув пару раз, заставил крышку занять свое место. А потом еще полчаса закапывал гроб, ровнял могилку и водружал на место сварной железный крест, покрашенный серебрянкой.

 Закончив дело и взяв пакет с папкой в руки, снова обратил внимание на странный сладковатый запах - теперь, казалось, этим запахом пропиталась вся моя одежда, и пакет источал тот же запах корицы.

 Солнце начинало пригревать. Я посмотрел напоследок на крест. Надо было уже идти. Скоро здесь может кто-нибудь появиться. Интересно, который час?

 Автоматически я сдвинул манжету рубашки и посмотрел на часы. Было начало шестого. "Что ж они часы не забрали? - подумал я с грустной усмешкой о своих помощниках. - Или их жизнь научила только карманы чистить?"

 Я пошел к конечной трамвая. Где-то далеко, наверное, на лесном отрезке пути между Куреневкой и Пущей-Водицей уже ехал первый трамвай, звеня, как огромный будильник. Ехал, чтобы забрать меня домой. Отвлечь меня от запекшейся крови на затылке и от сладковатого запаха, казалось, въевшегося в мою одежду. Запаха, обладавшего успокоительным свойством и еще - вызывавшего легкую или даже несколько легкомысленную улыбку, не зависимую от сути размышлений.

 Когда я доехал домой, настенные часы на кухне показывали без пяти семь. Остановившись перед зеркалом в прихожей, я заметил, что вся моя одежда нуждается в хорошей стирке, да и сам я был очень похож на бомжа, ночевавшего на куче глины. Быстро переоделся в халат, а одежду замочил в большом тазу. Потом решил замочить и себя, но уже в ванне. Набрал горячей воды и занырнул так что вода выплеснулась на пол. Горячая вода пробрала жаром до костей, и в ключице приятно заломило - словно в сауне. Потихоньку тело стало набирать бодрости и голова тоже, освободившись от негромкого гудения, напоминавшего об ударе лопатой, заработала, выстраивая мысли в шеренгу по одной, чтобы каждую можно было спокойно обдумать без всякой спешки.

 Ночной эпизод с бомжами и разрытием могилы уже отошел на задний план, в прошлое. А впереди, буквально в получасе времени, меня, отмытого и свежего, ждала на кухонном столе папка, ради которой и была предпринята рискованная авантюра. Но любая авантюра казалась мне уместной в нынешнее опасное и динамичное время.

 Вытершись большим махровым полотенцем, я, к своему удивлению, заметил, что сладковатый запах, впервые замеченный мною на Пущанском кладбище, все еще присутствует. Я наклонился над стоявшим на полу тазиком с моей грязной одеждой. Но от тазика шел запах стирального порошка, а запах корицы "плавал" где-то выше, на уровне плеч и лица.

 - Ладно, - подумал я. - Это не самый худший запах, да и нет такого запаха, который не выветривается.

 Усевшись за кухонным столом, я открыл папку. Там лежала пачка исписанной мелким, уже знакомым мне почерком бумаги. Но состояние мое было таково, что всматриваться в этот тончайший почерк не хотелось, Хотелось найти письмо, о котором говорил Клим. Я взял пачку бумаги в руку и веером пролистал ее. И действительно из пачки вылетел конверт вдвое больше обычного. Вылетел и упал на пол. Из конверта я достал затертый, чем-то похожий на тетрадный, листочек бумаги с едва видимыми строчками полиловевших от времени чернил.

 Я прочитал его быстро, и еще не осознав прочитанного, уже почувствовал, что соприкоснулся с чем-то действительно интересным и загадочным. Бумага называлась "Рапортъ", но по сути была обыкновенным доносом. Некто ротмистр Палеев сообщал полковнику Антипову о том, что "рядовой Шевченко, во время своих выходов за Петровское укрепление, часто сидит на песке за барханом и вопреки запрещению что-то пишет, а вчера в этом песке что-то зарыл примерно в трех саженях от старого колодца в сторону моря".

 За окном уже лился на землю яркий солнечный свет. Утро разгоралось, стирая границу между весной и летом. Я пил чай, отложив донос, написанный в январе 1851 года, в сторону, и думал: что бы такое мог закопать там, на далеком Мангышлаке, Тарас Григорьевич. Денег у него не было, да и если б были - зачем их в песок закапывать? Нет, не такой он был человек, чтобы прятать от других свои копейки. Вспомнились далекие школьные годы и история про "захалявную" книжку, в которую солдат Шевченко записывал свои стихотворения, нося ее всегда с собой в сапоге. Может, ее он и закопал, подальше от любопытных глаз доносчиков типа этого ротмистра Палеева?

 "Отыскать бы ее там, в песках, - подумал я и сразу представил себе, какой бы радостный шум поднялся на Украине. - А может, и заплатили бы мне за нее пару сотен тысяч долларов или на пожизненное гособеспечение взяли бы? Ведь какая реликвия?!"

 И все-таки ценность этого неизвестного, зарытого в песках Мангышлака предмета была достаточно условной, а скорее всего лишь музейной. Ну защитили бы какие-то ученые несколько докторских диссертаций - вот и весь результат.

 Подтянув к себе пачку исписанной покойным Гершовичем бумаги, я снова пролистал ее, и вдруг перед моими глазами пронесся лист с явно топографическим рисунком. Отыскав его, я рассмотрел нарисованную ручкой карту, и тут же мой интерес к ней угас, так как под рисунком рукой самого Гершовича было приписано: "Срисовано из материалов "Шевченковской экспедиции" на выставке Лит-го музея-архива".

 Я вздохнул и выглянул в окно. Солнечный прибой уже докатывался желтой волной до моего кухонного стола. Я зевнул и потер слипающиеся глаза - бодрость от горячей ванны оказалась кратковременной. Тело требовало сна.

 Под вечер, оклемавшись, я снова сел за кухонный стол. Сначала утолил голод куском молочной колбасы, потом взял в руки рукопись Гершовича и уже более свежим взглядом прошелся по ее строчкам.

 И снова в нос ударил сладковатый запах корицы. Я поднес лист бумаги к лицу и понюхал его. Потом автоматически понюхал свою руку, державшую лист, и понял, что моя рука источает этот запах куда сильнее, чем бумага.

 Не желая мысленно докапываться до причины появления этого запаха, я снова вернул все свое внимание на рукописные строчки Гершовича.

 Первые несколько страниц показались мне повторением или перепевом тех же мыслей, которые высказал он карандашом на полях "Кобзаря", но потом, на седьмой странице, размышления его ушли в другую сферу.

 "Национальное богатство рождается внутри избранного человека, обрекая его на скитания и мучительные поиски приложения этого богатства, так как будучи избранным, он может оказаться и любим своею нациею, и уважаем ею, но явно не понимаем или же понимаем неправильно, что лишь усиливает внутреннюю его скорбь, а мучения, связанные с невозможностью приложения дарованного ему свыше богатства, могут привести к умопомешательству и к странным и трагическим поворотам судьбы, способной завести его в далекие от его Родины (женщины) края".

 Далее следовало описание маршрутов, которыми ходил по Украине Григорий Сковорода. Но уже на следующей странице Гершович возвращался к трагической судьбе Шевченко. И тут уж я сразу заметил схожесть раздумий, касательно уже прочитанного мною доноса ротмистра Палеева.

 "Место (у колодца), избранное Т.Г.Шевченко для закапывания неизвестного предмета, говорит о его явном желании или самому вернуться туда, чтобы извлечь спрятанное, или же чтобы кто-то мог по его описанию это место легко отыскать. Место это, должно быть, еще существует, так как от моря оно отстоит как минимум на два километра. Что касается самого спрятанного в песке предмета, то, скорее всего, это рукопись или записная книжка - и то, и другое хорошо и долго сохраняются в песке в условиях жаркого климата. Возможно, в этой записной книжке он выразил те свои мысли и чувства, которые его современники воспринять еще не могли. Так что вряд ли они были выражены в стихотворной (более доступной людям того времени) форме".

 Прочитав эту страницу, я вспомнил недавнее сообщение о том, как на аукционе в Нью-Йорке выставлялась рукопись теории относительности Эйнштейна - за нее просили четыре миллиона долларов, а покупатель давал только три.

 "Интересно, - подумал я, - а сколько бы предложили за неизвестную рукопись Шевченко на аукционе где-нибудь в Канаде? Там же живут самые богатые и самые сентиментальные украинцы, а именно один из таких и мог бы со слезами умиления на глазах выложить парочку миллионов пусть хоть канадских, но долларов".

 Улыбнувшись игре собственного воображения, нарисовавшей трогательную сценку из жизни канадской диаспоры, я вдруг задумался о том, что с советских времен в сознании поколений производилась замена понятий клад и сокровище. И хоть все в подростковом возрасте читали романы Стивенсона, но одновременно с ними читали и произведения советских классиков, в которых мальчишки-кладоискатели вдруг обнаруживали в зарытой в земле банке вместо золота и бриллиантов чей-то партбилет и орден Отечественной войны. И тут же вставали по-пионерски смирно и отдавали салют павшим за правое дело. Вот, наверно, откуда ноги растут у размышлений того же покойного Гершовича. Вот откуда тяга к поиску нематериальных ценностей, символических сокровищ, духовных кладов. А что, если там, в песках, лежит до сих пор простой золотой червонец, а то и два? А что, если спрятал он их там, чтобы не отобрал их у него какой-нибудь пьяный офицер, доведенный жизнью на окраине империи до скотства и потери всякого морального облика? А? И тогда все эти письменные размышления Гершовича окажутся просто средством игры в прятки с той реальностью, в которой он жил. Такой же игры, как игра с книгами-матрешками, которую придумал то ли он, то ли Львович, то ли Клим.

 "Ладно, - подумал я. - Все это интересно, но как говорил мой знакомый алкоголик, сосед по старой квартире: "Жизни можно радоваться, но нельзя забывать сдавать бутылки!" Так что потихоньку дочитаю я эту рукопись и, може-у быть, даже обогащусь духовно, но надо и на молочную колбасу зарабатывать..."

 Спрятав рукопись обратно в папку и еще разок приложившись носом к своей пахнущей корицей руке, я пошел одеваться. Каждая третья ночь была в каком-то смысле боевой - я охранял склад финского детского питания, принадлежавший благотворительному фонду "Корсар".

 Приняв смену у охранника Вани, студента института физкультуры, я уселся за старый канцелярский стол, на котором стоял полный набор ночного сторожа: электрочайник, маленький переносной телевизор, резиновая дубинка, телефон и газовый баллончик. Средства обороны и охраны, как видите, были минимальными и не возбуждали желания до последней капли крови охранять доверенные материальные ценности. Но зарплату здесь платили исправно, да и место казалось достаточно безопасным - детское питание, к тому же, судя по маркировке картонных ящиков, просроченное, вряд ли вызывало интерес у каких-нибудь современных экспроприаторов.

 Мимо ящиков и стола лениво пробежала толстая крыса. Я проводил ее насмешливым взглядом. Включил телевизор и пошел с чайником к находящемуся в трех шагах умывальнику - начинался ритуал "включения" в работу. После чая и пары фильмов обычно составлялись под стенкой в ряд четыре стула и я мирно засыпал до утра, до пробуждающего дверного стука, после которого в открытую дверь входил председатель "Корсара" Грищенко со старым портфелем-дипломатом, давно потерявшим свои дипломатические формы. Грищенко было лет пятьдесят и внешне он походил на классического бухгалтера - толстоват, круглолиц, лысоват. Улыбаться он, кажется, не умел, но само выражение его лица - вечно озадаченное - могло вызвать улыбку у кого угодно.

 Пробежав взглядом просторное полуподвальное помещение, заставленное картонными коробками, на которых были наклеены синие квадратики бумаги с изображением счастливого малыша, он обычно мне кивал. Это значило, что я - свободен. И я уходил на три дня и две ночи до следующего дежурства.

 В эту ночь мне было не суждено выспаться на рабочем месте. Сначала в самой середине какого-то боевика зазвонил телефон. Я снял трубку, но услышал в ней лишь чье-то хриплое дыхание. На шутку это было не похоже и поэтому я терпеливо вопрошал: "Алло! "

 - Закрой дверь! - прозвучал непривычно хриплый голос Грищенко. - Подопри ее чем-нибудь...

 - Да она закрыта! - сказал я, оглядываясь на тяжелую металлическую дверь, запертую на два засова.

 Грищенко опустил трубку на рычаг, даже не попрощавшись. Я поступил так же и продолжил смотреть в маленький черно-белый экран, на котором только что плохие бандиты изрешетили из автомата одного хорошего, и на его белой рубашке выступили пятна черной крови.

 Досмотрев фильм до конца, я вспомнил о недавнем телефонном звонке и внимательно осмотрел склад. Окон здесь не было, так что в любом случае дверь была единственным местом, через которое могли сюда вломиться непрошенные гости. Но дверь эта была "складской" еще с советских времен, когда в стране на душу населения приходилось не меньше тонны толстого железа. Чтобы ее снаружи взломать, пришлось бы подогнать танк. По потолку стелилась жестяная кишка вентиляционной системы, уходившая в стену. Кишка была толстой, и иногда по ней бегали крысы, используя ее как переход в другие помещения. Одной крысы хватало, чтобы глухой грохот заставил вибрировать воздух. Картонные ящики, поставленные в несколько рядов друг на друга, подпирали эту кишку снизу, так что крысам несложно было, поднявшись по картону, забираться в отверстия вентиляционной системы.

 Но в этот момент на складе было тихо, и единственная увиденная сегодня мною крыса пробежалась по полу чуть ли не на цыпочках - неслышно и лениво.

 Я пощелкал переключателем программ и попал на середину какого-то фильма про каратистов. Уставился в экран и решил, что на сегодня мне хватит и полутора фильмов перед сном.

 Снова зазвонил телефон.

 - Алло? - прозвучал женский голос. - Виктора Иваныча можно?

 - Вы ошиблись, - спокойно ответил я, не сводя глаз с драки на экране.

 - Ну а кого можно? - весело спросила женщина.

 - Это что, шутка?

 - Ты, слушай! - резко и неожиданно прозвучал из трубки мужской голос. - Мне пофиг как там тебя звать... Хочешь жить - открывай свою дверь и проваливай короткими перебежками. Понял?

 Инстинктивно я бросил трубку на телефон и сразу выключил телевизор. Возникшая тишина помогла мне собраться с мыслями. Я понял, что звонок Грищенко не был беспричинным. Что-то происходило там, за пределами склада. Но пока я был внутри - опасаться мне было нечего.

 Тем не менее, я был напуган. Как-то даже самому себе показалось странным, что вот, прошлой ночью меня ударили на кладбище лопатой по голове, да и вообще - чем я занимался? Разрывал могилу, хоть и чужими руками. И не боялся. А тут - совсем другая реальность. И вот - я сижу как в крепости, но боюсь.

 Я пожал плечами. Снова прислушался - было тихо.

 Через минуту опять зазвонил телефон. Я поднял трубку и тут же опустил ее на место.

 Телефон снова зазвонил.

 В этот раз я поднес трубку к уху.

 - Коля!.. Ты? - прохрипел Грищенко.

 - Ну да... Что происходит?

 - Ты не открывай никому! Это подонки!.. Я утром подъеду! До свидания.

 И снова короткие гудки.

 Я положил трубку на стол. Подумал, что на эту ночь телефонных разговоров мне уже хватит.

 Когда я дремал, лежа на выставленных в рядок стульях, кто-то застучал по двери. Настойчиво и громко.

 Я лежал неподвижно на спине, в напряжении. Лежал и ждал тишины. Она наступила минут через двадцать. Но до утра я так и не заснул.

 В начале девятого, чувствуя себя разбитым после бессонной ночи и нервных потрясений, я заварил чай и включил телевизор. Все свои действия я совершал чрезвычайно осторожно и тихо, прислушиваясь одновременно к любому звуку, доносившемуся с улицы. Правда, немного звуков долетало до внутренностей склада детского питания. Слышны были проезжавшие мимо машины. Потом одна из них подъехала и затихла где-то рядом - кажется, за стенкой был еще один склад, а вот что было на верхних этажах этого здания - я не знал.

 Я пил чай и ждал, когда наступит девять часов - время, когда обычно приходил Грищенко. Вскоре девять наступило. По телевизору пошла реклама зубной пасты, и я его выключил, словно это могло ускорить течение времени.

 Но Грищенко не было. Я посмотрел на всякие бумажки, прижатые листом прозрачного плексигласа к поверхности канцелярского стола - визитки, какая-то накладная. Тут же был листок с телефонами ночных охранников, включая меня, под ним - номер самого Грищенко. Я позвонил ему, но на другом конце провода никто не брал трубку.

 В десять я почувствовал себя неуютно. Прошелся несколько раз по складу, поглядывая на эти картонные ящики. Задумался о ночной суете, из-за которой сейчас побаливала голова. И чего сюда ломиться? Неужели из-за просроченного детского питания?

 Я подошел к одному неполному штабелю и снял верхний картонный ящик на пол. После некоторых сомнений разорвал клейкую ленту, которой он был запечатан по шву верхней крышки, и заглянул внутрь. В ящике лежали жестяные банки с синими наклейками, на которых беззаботно и отчасти глупо улыбался какой-то иностранный малыш. Я взял одну из них в руки, встряхнул. Услышал тяжелое движение вверх-вниз какой-то мукоподобной массы - банка была неполной, но в этом не было ничего особенно удивительного.

 С банкой в руках я вернулся к столу и снова включил в розетку электрочайник. Еще разок пробежал глазами наклейку и понял, что в банке - детская молочная смесь. Захотелось выпить кофе с молоком. Растворимый кофе у меня был, а теперь появилось и сухое молоко, так что желание мое оказалось вполне выполнимо.

 Я вскрыл банку, насыпал оттуда в чашку порошка бело-желтого цвета, потом добавил ложку "Нескафе" и залил все это кипятком.

 Сделал несколько глотков и сразу на душе полегчало, и усталость куда-то делась, и настроение улучшилось. Такого кофе с молоком я еще ни разу не пробовал, и тут же возникла слегка преступная мысль - прихватить домой несколько баночек этой детской смеси. Может, для детей она и просроченная, но для кофе оказалась в самый раз.

 После этой чашки кофе я снова прилег на стульях, выставленных в рядок, не думая больше ни о ночном происшествии, ни о Грищенко, которого до сих пор не было. Меня охватило ощущение полета, и уже через пару минут я несся в незнакомом, полном разноцветья и причудливых форм пространстве, открытом и безграничном. Мимо проносились метеориты, то желтые, то красные, кометы круто разворачивались, оставляя затухать позади себя изогнутые огненные хвосты. Тело легко подчинялось мыслям - стоило только подумать, что надо свернуть вправо, чтобы избежать столкновения с каким-то летящим предметом, как тело уже поворачивало вправо. Впервые я так отчетливо ощущал единство души и тела, да и само тело было невесомым и не отягощающим, тело было легкое и легко управляемое. Оно не требовало усилий, не требовало работы мышц. Я летел и даже не оглядывался на оставшуюся внизу землю. Она, должно быть, уже затерялась среди десятков других мелких небесных тел.

 Мой полет продолжался не меньше двух суток. А когда я "приземлился" и оказался в первоначальном положении, лежа на выставленных в рядок стульях на спине, первое мое желание было - закричать. Кроме ощущения дикого голода, все мое тело изнывало от боли, от какой-то одеревенелости, передающейся от костей и суставов прямо в мысли, в эмоции. Я с трудом поднес к глазам руку, посмотрел на часы - они показывали полвторого. И первый же вопрос, возникший в моей голове, был - какие это "полвторого"? Ночи или дня? Для этого надо было встать, открыть двери и выглянуть на улицу: если светло - значит день. Простейшее решение, однако, оказалось с трудом выполнимо. Усесться на одном из стульев мне удалось, но это вызвало такой прилив боли в пояснице, что я сразу же улегся в первоначальное положение, через минут пять попытку повторил и небывалым для себя усилием воли удержался, несмотря на боль, в сидячем положении. Начал медленно двигать руками, совершать какие-то микроупражнения, напрягая мышцы и разминая суставы. На ноги встал часа через полтора. Постоял, почувствовал легкое головокружение. Сделал свои первые шаги - к канцелярскому столу. Наконец уже уселся за этот стол, тупо глядя на телефон, трубка которого была снята и лежала рядом с электрочайником. Взгляд на телефон разбудил в памяти ту бессоную ночь. Вспомнилась и успокоительная чашка кофе с "молоком". Взгляд сам собой ушел на банку "детской смеси".

 "Да, - подумал я. - Скорее, это средство для полетов, чем молочная смесь..."

 Посидев немного, я подошел к железной двери и прислушался - за ней царствовала тишина. Значит, подумал я, это ночь... Что же мне теперь делать? Посидеть до утра? Или попробовать выскользнуть отсюда сейчас? Да, но почему сюда никто не пришел за эти двое суток? Ведь у Грищенко есть ключи! Хотя даже с ключами ему бы не удалось сюда войти, ведь дверь была закрыта изнутри на два засова. Только я их мог отрыть, но меня в некотором смысле не было. Может, он и приходил, стучал, звонил по телефону...

 Волнение закрадывалось в мои мысли. Мое присутствие на этом складе напоминало состояние заживо погребенного в склепе. Правда, у меня была возможность покинуть этот склеп. Надо только обладать некоторым количеством удачи, чтобы покинуть это место незаметно и забьггь обо всем, как о несостоявшемся полете в космос. Хотя, полет-то состоялся. Я его помнил в мельчайших подробностях, а будь я художником, смог бы и нарисовать некоторые из встретившихся мне в открытом пространстве метеоритов и комет.

 На стенке над умывальником висело зеркальце, и я подошел к нему, чтобы промыть глаза и посмотреть на себя. Мое лицо напомнило мне кадры хроники из Освенцима. Может быть, это и было преувеличением, но я еще никогда не видел у себя на лице таких огромных серо-синих кругов под глазами и такого заострившегося по-покойницки носа.

 Умывшись холодной водой, я вернулся к столу. Не без брезгливости съел принесенный с собой бутерброд с молочной колбасой. Хлеб уже задеревенел, а колбаса была так далека от свежести, как я был в этот момент далек от сытости.

 Включил электрочайник и снова посмотрел на банку растворимого кофе, а потом - автоматически - на "детскую смесь".

 "Нет, - подумал я. - С кофе повременим, а то еще один такой полет, и я умру от физического истощения".

 Я заварил себе чаю. Посмотрел на часы - без пяти четыре. Тишина. Даже крысы ничем не выдают своего присутствия.

 Покончив с чаем, я положил в свою сумку три банки "молочной смеси". Зачем я их брал с собой? Наверно, хотелось еще когда-нибудь "Слетать в космос". Потом подошел к двери, снова прислушался и, ничего не услышав, аккуратно отодвинул тяжелые железные засовы. Выдержав после этого паузу, я приоткрыл дверь и в возникшую щель ворвался свежий ночной воздух - приятно прохладный, как джин-тоник со льдом.

 - Ну, пошел! - приободрил я себя и, раскрыв дверь пошире, выбрался в проем. Потом также тихо прикрыл дверь и, достав ключ, провернул его в замочной скважине. Тяжелый ригельный замок негромко скрежетнул. Я спрятал ключ в карман брюк и, пригнувшись, на цыпочках пошел под стеной дома. Когда я уже почти дошел до угла, мне в спину ударил свет внезапно включенных автомобильных фар. Я дернулся что было силы вперед, бросил себя за угол и побежал уже не глядя по одинаково темным сторонам. Слышал, как завелся мотор, и даже показалось мне, что в какой-то момент звук его меня достигает, но когда я наконец остановился, запыхавшийся, вокруг было тихо.

 - Ушел! - обрадовался я, но улыбнуться не получилось.

 Я не просто ушел, а и сумку с тремя банками "молочной смеси" прихватил. Не выпустил ее из руки, несмотря на пережитый ужас реальной или полуреальной погони.

 И снова, вернувшись в свою новую квартиру в пред рассветной мгле, я начал день со стирки одежды и принятия ванны.

 Постепенно отмокнув и окончательно придя в себя и еще сильнее ощущая колючий глубинный голод, я даже не оделся, выйдя из ванной комнаты. Только обтерся полотенцем и сразу - на кухню. Нашел в холодильнике хвостик молочной колбасы, банку шпрот и охлажденный кусок черного хлеба. По мере того, как мой желудок наполнялся едой, я начинал ощущать холод. В квартире не было холодно, но, видимо, организм заново приспосабливался к земной атмосфере температуре после двух суток "космических полетов".

 Перед чаем я набросил на себя халат.

 В халате и чай казался слаще. Как-то чувство комфорта оживляло меня, и я уже поглядывал на подоконник, где в серо-зеленой папке лежала рукопись Гершсвича. Не знаю, как-то по-другому я смотрел на нее теперь, после своих неожиданных приключений. Но интерес мой к идеям и мыслям этого покойного любителя-философа не угас. Скорее наоборот.

 Я полистал рукопись, но вчитываться в мелкий почерк не было сил. А тут еще вспомнил, что в коридоре лежит моя черная сумка с тремя банками "молочной смеси". Сходил туда, переложил банки в кухонную тумбочку - все-таки, что бы там внутри ни было, но оно очень съедобно!

 И лег спать, послушный зову тела, уставшего от полетов.

 Наступил следующий день, свежий и солнечный. И проснулся я, к своей радости, рано - около семи. Сварил кофе.

 Ну вот, думал я, работа моя позади. И неинтересно мне, что там все же произошло. Жизнь дороже.

 Взял эстетским жестом маленькую чашечку с кофе и поднес ко рту. Подержал ее на весу, чтобы ощутить аромат арабики, но в нос ударил стойкий запах корицы, вернув меня в состояние озадаченности. Опять запах моей руки перебивал запах кофе.

 Я покачал головой. Глотнул кофе - все-таки вкус у него был настоящий и стоящий.

 - Надо жить! - подумал я. (Оптимистические мысли обычно до глупости банальны.)

 Учителем истории я уже никогда не буду. Неблагодарное это дело! Надо снова искать работу охранника. Здоровье есть - восемь лет плаванья и три года фехтования. На работодателей это какое-то впечатление производит., Найти бы снова ночь через две. Чтобы оставалось время заниматься решением философских загадок. Жизнь должна приносить удовольствие - каждому по потребностям.

 А за окном светило весеннее солнце и долетали гулкие обрывки мегафонных фраз - на Софиевской площади снова шел какой-то митинг.

 Захотелось прогуляться. Выйдя из дому, я прошел мимо митингующих, над головами которых реяли красно-черные флаги УНА-УНСО. На борту грузовичка с мегафоном в руке к чему-то призывал мужчина с длинными седыми усами, свисавшими чуть ниже подбородка. Я не хотел вслушиваться - мимолетные движения человеческих масс меня не очень интересовали. Политика - это лишь строительный материал новейшей истории, что-то вроде цемента. Стоит только встрять в нее - и все! Затопчут, потом выкопают - и станешь экспонатом в каком-нибудь захолустном историческом музее.

 Я прошел между грузовиком и толпой митингующих, внимание которых было полностью отдано оратору. На ходу заметил несколько раздраженных взглядов в свою сторону. Наверное потому, что я проходил мимо, не желая присоединиться к их великому стоянию. Но при всей моей симпатии к каждому страждущему - я ценил любую целеустремленность в людях, лишь бы не вешались сами и не убивали других, - состраданием мое отношение к подобным людям и ограничивалось. Предложить им больше, чем сострадание, было бы уже опасно для меня. Я любил себя и свою свободу, и в отношениях с женщинами страсть предпочитал любви - страсть сильнее, не поддается никаким правилам и исчезает так же внезапно, как и появляется.

 Еще долго мне в спину кричал мегафонный оратор, но, дойдя до Оперного, я уже и о нем забыл. Спустился вниз на Крещатик. Прогулялся. Зашел в кафе. Добавил себе в кровь кофеина.

 Посидев минут пятнадцать за столиком кафе, продолжил свою бесцельную прогулку. Ноги сами вывели меня к университетскому скверику. День был явно не "клубный". Только на одной скамейке двое стариков без зрителей играли в шашки.

 Остановившись над ними, я вдруг заметил, что позади меня, метрах в пяти тоже остановилась странная пара - черноусый худолицый парень и такая же худолицая черноволосая женщина. Парень курил трубку. На мгновение наши взгляды встретились, и я увидел в недобром прищуре его глаз напряжение и враждебность.

 "Может, показалось? " - подумал я, не понимая, чем мог испортить им настроение.

 Снова вернулся к играющим в шашки и тупо уставился на доску, забыв об этой странной паре. Когда я оглянулся минут через пять - их уже не было.

 Вскоре я отправился домой - прогулка придала мне свежести и подняла настроение.

 Я шел по Владимирской, а навстречу мне двигались участники только что закончившегося митинга. Я словно врезался в ледоход, но их было не очень много, так что я, бережно лавируя своим телом, легко избегал ненужных соприкосновений.

 Уже подойдя к своему парадному, я снова заметил краешком глаза что-то подозрительное. Обернулся и увидел на противоположной стороне улицы опять ту же чернявую парочку. Они, видимо, смотрели на меня, но когда я обернулся - резко отвернулись.

 Озадаченный, я зашел в парадное.

 Дома присел в кресло и задумался. Постепенно ко мне пришло успокоение. Скорее всего, это было случайное совпадение - со мной так бывает: ходишь по городу и три-четыре раза сталкиваешься лицом к лицу с одним и тем же легко запоминающимся человеком. Тут уж и он, наверно, тебя за кого-то принимает, да и сам ты начинаешь гадать: с чего это он за тобой следит? Главное - они не были похожи ни на бандитов, ни на наркодельцов, так что никакого отношения к происшедшему на складе "детского питания" они иметь не могли.

 Ночью меня разбудил телефонный звонок.

 - Слышишь, козел? - ворвался в мою сонную голову неприятный мужской голос с хрипотцой. - Тебя просили выйти, но никто не просил закрывать за собой двери! Ты нам теперь должен десять штук за лишние хлопоты. Ровно через неделю ночью к тебе подойдут за зелеными. Если не соберешь - твои проблемы. Квартиру заберем.

 - Кто это? - инстинктивно вырвалось у меня.

 - Ты что, не понял? - возмутился голос. - Если я счас скажу, кто это, с тебя будет не десять, а двадцать штук, лох поганый!

 Короткие гудки уже доносились из трубки, а я все еще держал ее возле уха. Сон прошел, и на его место просачивалось ощущение тоскливой и грязной реальности.

 "И чего я действительно эту дверь закрыл? Может, и бежать бы не пришлось, если б замок не щелкнул..."

 Тоска овладевала мной. Ночь была испорчена, и хотелось верить, что только ночь. Хотя эти десять штук, которые с меня кто-то хотел снять за закрытую складскую дверь, не были похожи на шутку.

 Я встал, помыкался по комнате, освещенной только сумрачным ночным свечением неба, пробивавшимся через окно и делавшим темноту доступной глазу. Опять ночь оказалась бесполезным временем суток - теперь уже мне не заснуть.

 Я взял книжку-матрешку и пошел на кухню. Сварил кофе и уселся за стол. Вытащил из Толстого "Кобзарь" и, все еще щурясь, привыкая к кухонной лампочке без абажура, свободно, как висельник, болтавшейся на проводе над потолком, раскрыл эту книгу, принесшую в мою жизнь что-то неожиданно светлое и загадочное, отвлекающее меня от тусклой ежедневной реальности.

 Наверно, читать рукопись Гершовича было бы интереснее, но я боялся концентрации его мысли. А здесь, на полях "Кобзаря", каждый написанный мелким почерком комментарий выглядел отдельной картинкой, красиво оформленной, взятой в рамку, так что можно было эту картинку и рассматривать и обдумывать, не чувствуя при этом усталости мысли.

 "Мужчина всю жизнь борется со своим якобы природным назначением "быть сильным", он тратит иногда всю жизнь на сознательное вырабатывание этого качества, подсознательно же всегда находясь в поиске защиты, которую может дать и дает ему только женщина. Всякое проявление природного мужского качества он посвящает поиску этой защиты. В политике этот естественный процесс используется как раз для инъектирования патриотизма, ведь всякий монумент, воздвигаемый родине, изображает женщину, и часто в воинственной позе. Женщину - защитницу слабых, то есть мужчин".

 Горечь кофе осела на языке, и мне захотелось задержать этот вкус до утра - он и бодрил, и отвлекал от запаха корицы, который, казалось, уже витал по всей квартире, куда бы я ни заходил.

 Я снова пролистал несколько страниц.

 "Любовь к себе и к своей жизни мужчина легко переносит на любовь к женщине, пытаясь сделать ее составной частью своей жизни".

 Эта мысль показалась мне немного банальной. Но, понимая, что все эти записи делались не для печати, я не стал обвинять покойного мыслителя в излишнем любовании собственными размышлениями и потере качества. Ведь это открытие он сделал для себя, и хоть для меня в нем не было ничего нового, но только потому, что интуитивно я это и так понимал.

 Я сидел, листал "Кобзарь" и читал комментарии Гершовича. Читал уже невнимательно, не запоминая и не оценивая его мысли. Пережидал ночь. Пока завеса темноты за окном не стала рассасываться приближающимся рассветом.

 Утром, вспомнив о ночном телефонном звонке, я забеспокоился всерьез. Дневной свет словно внес реальность в угрозы звонившего. Десять тысяч долларов - сумма настолько большая, что не только отдать ее, но и заработать было для меня чем-то фантастическим. Но от угрозы забрать вместо денег квартиру бросило в холод. Мало того, что я продал двухкомнатную на окраине, чтобы купить однокомнатную в центре, так теперь кто-то собирается сделать меня бездомным! Я понимал, что действительно поломал все планы неизвестным гостям, рвавшимся на склад "детского питания". Но на то я и был нанят охранником... Хотя им, конечно, на это наплевать. Я даже не знаю - пробрались они туда в конце концов или нет.

 Нет, твердо решил я, ни шагу назад. Денег таких у меня нет, а квартиры не отдам! Лежит в загашнике пятьсот долларов - надо срочно ставить бронированную дверь. Вряд ли они будут взрезать ее автогеном. А если и начнут - я успею милицию вызвать... Надежда на милицию вызвала у меня улыбку. Но надо же хоть от кого-то ждать защиты. Милиция могла защитить реальнее, чем новая конституция, но она не могла защищать меня двадцать четыре часа в сутки.

 К одиннадцати часам я уже созвонился с фирмой по изготовлению и установке бронированных дверей. Ко мне приехал представитель, снял размеры, предложил выбор замков. Тут же мы подписали отпечатанный на компьютере договор, и оставалось мне жить незащищенным только два дня. Да и двери оказались дешевле, чем я думал - всего триста баксов.

 Поставив подпись на договоре, я почувствовал себя увереннее. Заметил и свежесветившее солнце за окном, и воробьиное чириканье услышал. Жизнь продолжалась, и надо было ее продолжать, беря от нее максимум и отдавая минимум, чтобы того, что оставалось, хватило бы на дольше.

 Прошло два дня, и квартира моя превратилась в крепость. Когда тяжелые бронированные двери были установлены и я попрощался с двумя мастерами, меня молнией поразило чувство свободы. Защищенность моей квартиры на некоторое время передалась мне. И пошел я, защищенный, прогуляться по улице.

 Было около двух. Солнце висело над Софиевским собором так, будто собиралось падать. Наглеете укладки под асфальт невиновного патриарха Владимира было пусто и я неспешно прошел мимо его нежеланной могилы, мимо таинственного штаба охраны госграницы, из дверей которого время от времени появлялся лысый мужичок-боровичок с сотовым телефоном в руке, и именно с улицы перед штабом вел свои, должно быть, секретные телефонные переговоры. Но сейчас и его не было. Только редкие, не организованные ни в митинг, ни в шествие, прохожие попадались мне на пути.

 Я шел и думал об этом неоправданном чувстве свободы, которое даровала мне новая железная дверь. Неожиданно рядом тормознула "девятка". Опустилось затемненное стекло дверцы, и я увидел мужчину лет сорока пяти в синей футболке.

 - Слышишь, как к Бессарабке проехать? - спросил он.

 Я объяснил и потом проводил машину взглядом.

 Номера у этой "девятки" были одесские.

 Когда машина исчезла из виду, исчезло и мое чувство свободы и защищенности. И исчезло, надо сказать, не зря. Я стал с осторожностью косить по сторонам и тут же накосил взглядом уже знакомую чернявую парочку, которая попалась мне недавно раза три за день. Усатый мужик смотрел на меня, а его подружка рассматривала журналы под стеклом газетного киоска.

 "Опять случайное совпадение? - подумал я. - Или живут они где-то рядом?"

 Обойдя вокруг Золотых ворот, я вернулся домой.

 Этим же вечером раздался телефонный звонок.

 - Как идет сбор зеленых? - спросил меня знакомый голос.

 - Никак, - ответил я.

 - Смотри, козел, мы тебе счетчик включать не будем - не те времена. Я тебя предупредил: не будет десяти штук - переселим тебя на доску с названием "Найти человека". Понял?

 Ответа на свое "понял" говоривший не ожидал и сразу же положил трубку.

 Настроение мое стало безрадостным.

 Ну что толку с этой двери, если я могу чувствовать себя в безопасности, только закрывшись изнутри?

 "Нет, - подумал я, - надо куда-то свалить на время. Квартиру закрыть и свалить. Все равно рано или поздно они про меня забудут".

 И хотя нынешнее время не вдохновляло на туризм, я всерьез задумался о том, чтобы на время покинуть любимый город. Надо было уезжать, и уезжать срочно. И как-то само собой определилось направление - на казахский берег Каспийского моря, на полуостров Мангышлак, где когда-то стояло Новопетровское укрепление.

 Сбор вещей отвлек меня от неприятных ощущений, нахлынувших после телефонного звонка.

 Я сунул в свой китайский рюкзак рукопись Гершовича, три банки с "детской молочной смесью", пару банок найденных в кухонном шкафу консервов. Сверху все это заложил одеждой.

 Потом уселся на кухне с чашкой чая. За окном было уже темно, и эта темнота успокаивала меня. Мир спит, думал я. Может, и враги мои неизвестные спят? Самое время выскользнуть из дома и раствориться в этой темноте.

 Так я и сделал. И рассвет уже встречал в поезде Киев-Астрахань, в полупустом вагоне с помятым краснолицым проводником, тщетно пытавшимся разжечь уголь в маленькой топке титана.

 Около полудня поезд остановился на границе. Сначала по вагону прошли скучные украинские таможенники. Один из них бросил на меня взгляд и спросил с надеждой в голосе: "Что-нибудь вывозим? "

 Я отрицательно мотнул головой.

 - А ну покажи багаж, - потребовал он. Я поднял свою полку и показал ему тощий рюкзак. По лицу таможенника было видно, что он хотел сплюнуть, но сдержался.

 Потом шла русская таможня. Они подошли вдвоем.

 - Что ввозим? - спросил один.

 - Себя, - пошутил я.

 Второй таможенник прищурился, повел носом.

 - Ты что, корицу на продажу везешь? - спросил он.

 - Нет.

 Они не поверили, и пришлось мне им тоже показать свой рюкзак. Тут уж они повели себя с достоинством и лезть внутрь рюкзака не захотели.

 Поезд снова запыхтел, застучал по рельсам. За окном проносились те же пейзажи, только теперь российские. Наконец вода в титане закипела, и проводник принес мне стакан чая с "железнодорожным", практически нерастворимым сахаром.

 За этим чаем, уткнувшись в бессмысленное движение заоконного пейзажа, я подумал, что оставил позади себя в Киеве двое закрытых металлических дверей и одну вскрытую могилу. Ни больше и ни меньше.

 Солоноватый морской запах перебивал даже привычный запах вокзала. Над Астраханью светило солнце-альбинос, белое, словно раскаленное добела. Но жары не ощущалось - может быть из-за ветерка, дувшего с моря.

 Я как-то заторможено отошел от вокзала в неведомом направлении, просто озираясь по сторонам и осматриваясь в незнакомом городе. Людей вокруг почти не было, а те, что все-таки попадались на глаза, больше были похожи на бомжей или последователей учителя Иванова: какой-то босой толстяк в спортивных брюках, выпятив нескромный живот, как доказательство нормального прошлого, шел мне навстречу. И прошел мимо.

 Я обратил внимание на излишнее количество российских флагов, развешанных на домах. Приятный звук треплющегося ветерком знамени постоянно сопровождал меня, внушая необъяснимую самодовольную гордость, хотя мне самому было очевидно, что я здесь чужак, иностранец, случайный путешественник со странной целью.

 "Ах, да! - внезапно подсказала мысль. - Сегодня же суббота! Хотя просто выходного дня вроде бы маловато для патриотического украшения города?! "

 Размышляя так, я шел по какой-то улице. Потом, просто из любопытства, прочитал, что шел я по улице Тольятти. Где-то над головой громко распахнулось окно-я машинально поднял голову и увидел, как пожилая женщина провела по улице сонным взглядом, словно метлой. Провела и снова спряталась, оставив окно открытым,

 Город просыпался. Впереди показался транспарантик, висевший над пустынной дорогой.

 Генеральный спонсор Дня города - Акционерное общество "Кулибин"

 Ну вот, понял я, на праздник попал. Может, и мне с их праздника что-то перепадет?

 Но город еще почивал, хотя на моих часах стрелки встретились и показали без десяти десять.

 Минут через пятнадцать я увидел живую человеческую очередь, впадавшую в открытые двери булочной. Когда я подошел к очереди, по лицам ее членов пробежала обеспокоенность, и почти тотчас я понял ее причину - из недр магазина зычный женский голос сообщил, что булок больше нет. На моих глазах сконцентрированная кривая линия очереди распалась, и люди-атомы помчались в двух противоположных направлениях. А еще минуты через три, оглянувшись, я уже не увидел ни остатков очереди, ни открытых дверей булочной - позади лежала пустынная мертвая улица.

 - Ну ладно, - сказал я себе голодному, - в праздники обычно разворачивают праздничную торговлю, так что что-нибудь я да съем перед тем, как отыщу паром или корабль.

 Полчаса спустя я какими-то неведомыми путями снова вернулся к вокзалу, хотя вроде бы и не сворачивал нигде - видно город был круглый, как земной шарик. Теперь у вокзала было оживленнее - может еще какие поезда подъехали, а может, люди просто уже начали просыпаться. От вокзала я в этот раз пошел по другой, не менее широкой улице. И уже через десяток шагов увидел идущего мне навстречу астраханца с невиданным бутербродом в руках. Это была продольно разрезанная булка, жирно намазанная черной икрой. Он ее держал обеими руками и на ходу с заметным удовольствием покусывал свой супербутерброд.

 То, что Астрахань - город рыбный, я и так знал, а потому воспринял увиденную картину как патриотический выпендреж. Но когда минут через десять я встретил еще нескольких граждан с такими же бутербродами - среди них одну старушку в лохмотьях и с медалью "За победу над Германией" на груди, - уже задумался поглубже. Теперь это было похоже уже не на простой выпендреж, а на какую-то благотворительную акцию. Правда, от этого вывода я не стал более сытым, даже какая-то зависть к обездоленным возникла - вот ведь, вспомнили о них и икрой накормили на День города!

 Продолжая свое полубесцельное хождение, я заметил, что практически у всех попадавшихся мне на пути горожан в руках были похожие огромные бутерброды, щедро намазанные икрой. Не все из прохожих с бутербродами напоминали своим внешним видом обездоленных. Были среди них люди и вполне респектабельные.

 Все прояснилось очень скоро. Я вышел на площадь, где российские флаги развевались даже над коммерческими киосками. И тут я увидел небольшие очереди у этих киосков. В руках все стоявшие граждане держали плоские бутербродные заготовки - продольно разрезанные булочные батоны. Остановившись и понаблюдав, я понял механизм празднования Дня города. Граждане просовывали в окошки киосков свои длинные булки, а обратно их получали уже покрытыми икрой. И при этом никаких документов у граждан не требовали, из чего я сделал вывод, что найди я сейчас булку - я получу такой же шаровой обед астраханского аристократа. Оставалось найти булку. Спортивным шагом обойдя окрестные улицы, я понял, что с булками я опоздал - все булочные были закрыты, а у дверей одной из них проходившая мимо старушка мне участливо сообщила, что хлеб в городе закончился еще вчера.

 Отчаявшись, я подошел к киоску, у которого на моих глазах рассосалась очередь.

 - У вас булки не найдется? - спросил я.

 - Ты что! - усмехнулся молодой парень-продавец.

 - А черного хлеба? Есть очень хочется, - признался, давя на жалость. - Я только с поезда...

 Парень вздохнул, не убирая с лица улыбки.

 - Дай-ка руку, - сказал он.

 Я, не совсем понимая что и зачем, протянул ему в окошко руку, думая, что положит он мне в ладонь какой-нибудь дармовой "сникерс". Но парень наклонился на пару секунд, а потом я почувствовал, как по моей ладони расползается что-то липкое.

 - Хоть так поешь! - сказал он мне.

 Я вытащил руку из окошка - моя ладонь была намазана сантиметровым слоем черной икры.

 Поблагодарив своего "кормильца", я отошел от киоска, еще не совсем понимая, как я буду это есть.

 - Подходи еще! - крикнул мне в спину парень. Я шел по улице, держа на весу свою намазанную икрой ладонь. Время от времени подносил ее ко рту и слизывал языком приятные солененькие икринки. Ощущение праздника города стало настолько явным, словно праздник этот перенесся внутрь меня. Я уже не завидовал тем, кто загодя запасся булками - мне тоже было неплохо. У случайного встречного я спросил, как пройти к порту. Он сделал рукой жест сеятеля и я понял, что порт здесь огромен и пошел вслед за направлением его жеста, полизывая свой односторонний бутерброд.

 К вечеру, слизав с ладони всю икру и обойдя несколько огромных портовых пристаней и не найдя ни одного пассажирского теплохода, не снимая рюкзака, в изнеможении я присел в парке возле памятника Кирову. Было еще светло. Я понимал, что стоит поглубже пообщаться с местным населением, и я найду то, что мне надо. Но так не хотелось ни с кем общаться - у меня уже имелся жизненный опыт случайных встреч со случайными последствиями. Будь это обычный день, я бы купил в газетном киоске карту города и все бы сам нашел. Но все киоски, кроме тех, в которых граждан намазывали икрой, были закрыты. И я сидел, отдыхая на зеленой парковой скамейке, тяжелой, с чугунными литыми боковинами. Сидел в полном одиночестве и даже прогуливающихся горожан вокруг не видел.

 Отдохнув с полчаса, я вышел из парка-сквера и снова оказался на городской улице. Оглянулся по сторонам и увидел открытое кафе. Над входом висела широкая деревянная доска, много раз перекрашенная. Подойдя поближе, понял что перекрашивалась она из-за часто менявшихся названий. Сейчас кафе называлось "Моряк". Внутри светили неяркие лампы, покрашенные в красный и желтый цвета. Без всяких абажуров они торчали из прикрученных к низкому потолку патронов. На прилавке стояла батарея бутылок водки - "Фронтовая", "Пугачев", "Слезинка", "Каспийская волна"... Выбор названия здесь точно присутствовал, но водки мне не хотелось.

 - Чего? - прокуренным голосом спросила меня женщина за прилавком.

 - Вино есть?

 - Портвейн по тыще за стакан.

 Я взял стакан розового портвейна, расставшись с мятой российской тыщей. Присел за неустойчивый пластмассовый столик. Прислонил к стенке свой рюкзак. Отхлебнул из стакана. Вкуса не ощутил, но ощутил тепло, побежавшее вниз по усталому телу.

 В кафе забежала какая-то бабка.

 - Нюрка, одолжи три тыщи! - крикнула она. Буфетчица дала бабке деньги, и та так же быстро выбежала.

 Потихоньку попивая портвейн, я добрался до половины стакана и почувствовал, что пьянею. Надо было чем-то закусывать, но алкогольная лень уже расползлась по телу. Я машинально поднес ко рту ладонь из-под черной икры и лизнул ее языком. Вкус икры словно въелся в кожу, и я продолжал с удовольствием слизывать невидимые икринки с ладони, запивая их портвейном. Пока не заснул там же, сидя, склонив голову на шаткий стол и этим сделав его более устойчивым.

 Разбудил меня страх, проникший в протрезвевшее, но еще сонное сознание. Я поднял голову от стола - в кафе было темно, хотя из единственного зарешеченного окошка пробивался внутрь устойчивый утренний свет. В голове присутствовала винная тяжесть, но она не очень мешала думать. Я огляделся, подошел к двери - она была закрыта снаружи. Естественно, что в кафе я был один. На сумрачном прилавке так же стояли водочные бутылки. Я нашел выключатель возле входной двери. Включил свет. За стойкой бара увидел электрочайник и банку растворимого кофе. Заглянул в подсобку, нашел там умывальник и умыл лицо. Сделав себе кофе, налил в него пару капель "Фронтовой" водки и снова сел за свой столик. Теперь в голове прояснилось, да и свежесть как-то понемногу стала возвращаться в мое тело. Правда, хотелось есть, но когда пьешь кофе - мысли о еде отходят в сторону. Мои часы показывали полдевятого.

 В девять скрежетнул замок входной двери и в кафе хлынул поток солнечного света.

 - А, проснулся! - прозвучал прокуренный, но дружелюбный голос хозяйки. - Чё эт тебя так от одного стакана вырубило-то?

 Я пожал плечами.

 - А я смотрю, - продолжила она, уже зайдя за прилавок и натягивая белую блузку на серую футболку, - взял-то только один стакан, и пришел вроде трезвым, а развезло. Да еще с рюкзаком. Ну, думаю, если вытащу его на улицу и к стежке прислоню - проснется - ни рюкзака, ни одежды не будет... Взяла тебя, голубчика киевского, и здесь оставила...

 - А откуда вы знаете, что я из Киева? - удивился я. Она открыла ключиком какой-то ящик под прилавком и опустила на прилавок мой паспорт.

 - Что ж ты думаешь, я буду кого-то без проверки в своем хозяйстве оставлять? На!

 Я поднялся, взял свой паспорт и тут же машинально пощупал карман, где вместе с паспортом лежал бумажник.

 - Да ты что, голуба? - она усмехнулась. - Ничего я там у тебя больше не искала. А кабы и искала, то где-нибудь пониже, да у пьяненьких-то этого и не найдешь... А ты хозяйственный... Коля... Еще кофе хочешь? Или похмелиться?

 - Я бы позавтракал... - осмелев от ее же фамильярности, произнес я.

 - Щас, яичницу будешь?

 Минут через пятнадцать я уже жадно ел яичницу, а она сидела рядом за столом, придавив его своими острыми локтями, и смотрела на меня внимательно, как мать или следователь. Ее доброта спровоцировала меня на откровенность, и я рассказал ей, что хочу добраться Мангышлака. Правда, не говорил зачем. Просто, сказал, хочется прикоснуться к пескам, по которым ходил Шевченко.

 - Во времена! - вздохнула она. - Раньше то по Ленинским местам, то по Брежневским, а теперь у каждой республики свой идол.

 - Ну почему идол? - не согласился я. - Нормальный человек был, в Питере с друзьями гусей воровал и жарил...

 - Ну да! - удивилась она. - Как Паниковский!..

 Покормив меня, она обслужила "транзитного" посетителя, забежавшего выпить свои утренние сто грамм и тут же умчавшегося дальше.

 - До Мангышлака прямиком тебе отсюдова не добраться, - сказала она, вернувшись к моему столику. - Если хошь, я разузнаю, как лучше.

 - Пожалуйста! - попросил я.

 - Ладно. Поработай здесь пока за прилавком, - деловито сказала она. - Вся водка по тыще сто грамм, вино - тыща за стакан. А я через часик вернусь... Да, паспорт дай!

 Я протянул ей свой паспорт.

 - И еще, - добавила она. - У тебя чем платить есть?

 - Немного есть...

 Оставшись один в кафе, я стал за прилавок и посматривал оттуда в открытые входные двери, открывавшие мне яркий, весь в солнечном свете поставленный в высоту прямоугольник улицы, изредка пересекаемый прохожими.

 Зашел мужик лет пятидесяти, в тельняшке и небритый.

 - А Нюрка где? - спросил он.

 - Через час будет.

 Он кивнул и ушел, ничего не выпив.

 Потом зашли две серьезные и со вкусом одетые женщины, тоже в возрасте. Взяли по сто грамм водки. Тут же, не присаживаясь, выпили и ушли.

 Наконец вернулась Нюра. Я к этому времени так освоился в кафе, что, казалось, смог бы в нем прижиться и обосноваться без трудностей. Только хотелось ли мне этого? Нет, мне хотелось на Мангышлак, хотя что там меня ждет - неизвестно. Но, может, потому так и хотелось туда добраться? Да и вообще, ждет ли меня там хоть что-то? Не возникни эта глупая ситуация со складом детского питания, никуда бы я сейчас не поехал. Просто был пункт А, из которого надо было бежать в пункт Б. Хорошенькая задачка! В самом деле, ничто так не зовет в путешествие, как опасность для жизни.

 - Ну что, голуба, через пару дней рыбзавод пойдет по каналу на Каспий. Хошь, можешь с ними, я договорюсь.

 - А куда он плывет?

 - Рыбзавод же эт, а не корабль. Он будет на Каспии стоять, потом то ли в Гурьев, то ли куда еще на отгрузку консерв пойдет...

 - А как же я до Мангышлака?

 - Там разберешься, к нему много суден подходят... У меня там подружка, Дашка, работает. Она тебе поможет...

 Этой случайной встречей я остался доволен. Даже прокуренный голос Нюры звучал для моих ушей приятно и заботливо. До отхода рыбзавода я оставался в ее кафе, помогая ей и подменяя иногда. И ночевал там же, отдавая ей на ночь паспорт и оставаясь закрытым снаружи. А через три дня отвела меня Нюра утром в порт и передала с рук на руки своей подруге Даше - круглолицей женщине лет тридцати пяти, похожей издалека на ярко одетую банку сгущенного молока.

 Неуклюжая прямоугольная многоэтажка плавучего рыбзавода отвалила от причала в полдень. Я стоял на палубе третьего этажа, и казалось мне, что не рыбзавод отвалил от причала, а сам город оттолкнулся от нас и поплыл куда подальше. Солнце в этот день было особенно зловредным - висело оно вроде бы невысоко и жарило вовсю. Железо плавучего увальня было так раскалено - хоть яичницу жарь. Окружившую рыбзавод духоту мог разогнать только волжский ветерок, но воздух был неподвижен. Рыбзавод не плыл, а едва заметно полз по гладкой воде, так медленно полз, что даже волжская поверхность не реагировала, оставаясь тревожно неподвижной.

 - Эй котик! Чего стоишь, пошли в каюту! - окликнула меня Даша.

 Я вернулся в каюту, которую до этого и рассмотреть не успел, лишь рюкзак закинул и вышел. Каюта была двухместная, маленькая, с квадратным окошком, занавешенным куском салатовой материи. В углу у железной овальной двери был умывальник, под ним - мусорное ведро. Под окошком стоял столик с будильником и тяжелой пепельницей из литого стекла. По бокам каюты, как в купе поезда, располагались две узкие койки, аккуратно застеленные, с подушками, стоявшими по-наполеоновски одним углом вверх.

 - Вон та твоя, - указала мне Даша на правую койку. - Будешь днем здесь сидеть, а вечером, когда народ пьяный - гуляй себе по палубам, только не заблудись!

 - А плыть долго? - спросил я.

 - Смотря куда, - рассудительно ответила Даша. - Тебе ж до этого, до Комсомольца надо?

 - До какого комсомольца?

 - Ну залив Комсомолец.

 - А зачем он мне?

 - Нюра сказала, что ты на Мангышлак хочешь? Так это самая ближняя точка, после Гурьева мы туда пойдем, а потом уже в другую сторону, до Мумры...

 Я задумался. Залив Комсомолец? И название какое-то не казахское, да еще и неизвестно, как мне оттуда потом выбраться? Что там есть? Порт? Город? Рыбацкая деревня?

 - Даш, а там что, приставать завод будет? - спросил я.

 - А чего ему там приставать? Нет, рыбу примем от тралеров, покрутимся денек-два и дальше.

 - А как же я сойду?

 - Договоримся с каким-нибудь судном, - уверенно пообещала Даша. - Ладно, сиди тут, если захочешь - водка в тумбочке под столиком, вода в кране. Там же в тумбе консервы, если проголодаешься. А мне на летучку надо.

 Плавно открылась и закрылась тяжелая овальная дверь. Я остался один. Присел на свою кровать. Потянулся к окошку и, отодвинув самодельную салатовую занавесочку, выглянул на волю. Перед окошком, метрах в двух, был виден покрашенный серой краской бортик, за которым проплывал мимо невидимый берег. Только полоска голубого, пропеченного солнцем неба - вот и весь вид из окна на знаменитую волжскую природу.

 Я прилег на койку и прислушался к тишине. Тишина оказалась довольно громкой - какие-то глубинные жужжания и шумы, казалось, отовсюду проникали в каюту. Но отсутствие резких звуков делало эти шумы мирными, естественными, как шум природы. Все это было хорошим фоном для размышлений.

 Мне вспомнился только что отчаливший город Астрахань. Вспомнился с благодарностью. Я поднес правую руку к носу, понюхал ладонь и улыбнулся устойчивому запаху черной икры. Потом автоматически подставил под нос вторую ладонь, и тут уже крепкий запах корицы победил соленый запах икры. Это меня не огорчило, наоборот - я словно получил еще одно доказательство разнообразия жизни и ее запахов. И вспомнил Киев, Пущанское кладбище, папку с рукописью, вытащенную из могилы. Дальше вспоминать Киев не захотелось, и я снова понюхал ладонь правой руки. Меня позабавило, как запах мог переключать воспоминания и мысли. Я улыбнулся недавнему прошлому ленивой, немного сонной улыбкой. И задремал.

 Вечером, вернувшись с работы, Даша отпустила меня "погулять". Чтобы действительно не заблудиться - была у меня такая боязнь - я гулял по своему этажу. Вышел на палубу и минут за двадцать не спеша, останавливаясь и осматриваясь, обошел по периметру всю махину плавучего рыбзавода. По обе стороны от него двигались назад, в сторону Астрахани, далекие, но различимые, скудно обсыпанные зеленью берега. Покрасневшее солнце зависло справа, и видно было, как ступает оно под мощной воздушной волной вечерней прохлады. В воздухе пахло рекой, ветерок ерошил волосы. Вечерняя свежая влажность бодрила. И бодрила, очевидно, не одного меня. Внутри рыбзавода бурлила жизнь. Из его недр по длинным железным коридорам, через занавешенные окна кают просачивались на палубу голоса, хохот, крики. И по мере того как солнце, опускаясь под тяжестью вечера, пунцовело и слабело, все громче доносились из недр рыбзавода эти голоса и шумы, и уже не возникало ни малейшего сомнения, что вот-вот они вырвутся на палубу, выплеснутся за борт и где-нибудь вдалеке, на одном из берегов какой-нибудь рыбак, сидя у костра, обернется на далекое плывущее чудище, светящееся десятками квадратиков окон и разливающееся по вечерней Волге множеством голосов.

 Стемнело быстрее, чем я ожидал. Как-то внезапно меня обступила темнота, и эту темноту тут же подчеркнул квадрат желтого света, выпавший из окна чьей-то каюты. Я еще стоял, привыкая к темноте. А рядом уже кто-то остановился - две фигуры, два огонька сигарет. Эти сигаретные светлячки то замирали, то описывали дугу - четкую и многократно повторяемую - от бортика палубы ко рту и обратно.

 Я прислушивался, ожидая понять по голосам, кто это был. Но они молчали. Молчали минут пять. Вдруг один огонек сигареты падающей звездой полетел за борт и женский приглушенный голос сказал: "Так этому козлу и надо!". Второй голос, тоже женский, но позвонче, произнес "Ага!" и обе фигуры начали удаляться от меня, оставив позади на поручне бортика слабеющий огонек. Я подошел к нему и пальцем спихнул тлеющий бычок за борт. Посмотрел им вслед. Скрежетнул железный овал двери, выходившей на палубу из общего коридора.

 Я решил еще постоять. Номер каюты я помнил и, находясь на своем этаже, заблудиться уже не боялся.

 Минут через двадцать вернулся в каюту. Даша сидела в ситцевом халате на своей койке. На столике стояла початая бутылка водки, два гранчака и большая чашка с холодной водой.

 - Нагулялся? - спросила она.

 - Да.

 - Выпьешь?

 - Чуть-чуть...

 Она налила в стаканы граммов по пятьдесят.

 - Паскудный день сегодня, - пожаловалась она, протягивая мне стакан.

 Я взял стакан, уселся на свою кровать в изголовье, поближе к столику. Посмотрел на Дашу - какую одежду она ни надевала, все равно удивительная округленность ее тела словно выпирала из этой одежды. Округленность эта была как бы продольной, только большая приподнятая грудь нарушала ощущение всесторонней гладкобокости.

 - Ты чего впялился? - с улыбочкой спросила Даша. - Красивой бабы не видел? Пей давай!

 Чокнулись и выпили. Даша схватила чашку с водой, запила. Потом Протянула ее мне. Я тоже отглотнул.

 - Есть хочешь? - спросила Даша. Я кивнул.

 Она наклонилась, щелкнула дверцей тумбочки под столом и вытащила оттуда банку рыбных консервов.

 - Эт наши, - не без гордости сказала она. - В масле. Она умело взрезала банку коротким самодельным ножом, каким обычно работают сапожники. Достала из тумбочки две вилки и передала одну мне.

 Ели мы громко и с удовольствием. Опустошили банку за пару минут. Потом она спросила:

 - Еще?

 Я кивнул, и история повторилась. После второй банки на душе наступило умиротворение. Мы выпили еще грамм по пятьдесят.

 - Паскудный денек сегодня был... - протянула она, опустив на стол чашку с водой. - Сначала конвейер не запускался, потом замыкание в автоклавном цеху, потом этот козел Мазай... инженер по охране труда... с утра пьяный и всех подряд щупает... Нет, чтоб по-человечески, вечерком, на палубе, а то прямо в цеху! И чего ты щупаешь, если он у тебя висит, как покойник? А? Чего щупать? Тьфу!

 Я слушал Дашу, и хоть водка немного расслабила меня, но ее слова заставили немного напрячься, словно я оказался перед львицей, готовой к прыжку. Однако минуты через три я понял, что мои опасения напрасны. Даша переключилась с Мазая на укладку каспийской сельди в бочки и теперь с азартом говорила о вкусе слабозасоленной рыбы.

 - Я тебя туда ночью отведу, когда все пьяные. Возьмем из загашника и прямо у бочки - это, как в раю! никогда не забудешь! Ты еще выпьешь?

 Я кивнул. Она доразлила водку по стаканам.

 - Больше сегодня не будем, - сказала Даша, пряча пустую бутылку под стол. - Экономика должна быть экономной. Терпеть не могу ходить, как тут, по каютам под утро и выпрашивать по сто грамм... Свое должно быть своим!

 Мы выпили. Она опять запила из чашки, потом отошла к умывальнику, набрала еще холодной воды и вернулась к столику.

 - Ты не думай, я-не пьющая, это так, для закалки и борьбы со временем... Делать-то тут нечего. Плывешь, работаешь, пьешь. А как домой приедем или где стоим - тут уже можно и культурно пожить. Книжку купить, в кино... Ты вот сам книжки читаешь?

 - Да.

 - Хорошее это дело - книжки читать... - Даща кивнула и замолчала, задумавшись.

 - Только одного этого мало, - минуты через две добавила она, вынырнув из своих размышлений и уставившись мне в глаза.

 Глаза у нее были карие.

 В окошко каюты кто-то постучал.

 - Чего? - крикнула Даша.

 - К тебе можно? - спросил хрипловатый женский голос. - Поговорить...

 - Нет, нельзя, Катька. Завтра в цеху наговоримся! За окном прозвучали удаляющиеся не по-женски тяжелые шаги.

 - Поговорить ей захотелось! - недовольно мотнула подбородком в сторону окна Даша. - Как Ваську у меня увела - так говорить не хотелось, а как он ее на хрен послал, так сразу "к тебе можно?" Ты если спать хочешь, не стесняйся меня, можешь раздеваться и ложиться. Я сейчас тоже, минут через пять.... Выйду, папироску сперва курну...

 Она поднялась с койки.

 Оставшись один, я быстро снял джинсы и футболку и забрался под легкое одеяло. "Интересно, - подумал я, - а что бы делал Шевченко, окажись он в моей ситуации? Как бы он отнесся к этой Даше? Распространилась бы его жалобная любовь к женщинам и на нее, сильную и по-матерински грубовато-добрую? Ведь и в ней есть что-то от "родины", неважно - от какой. Действительно, словно само собой сравнение напрашивается - женщина-страна. Самодостаточная, решительная, независимая..."

 За окошком прошел, негромко матерясь, какой-то мужик. Когда его гулкие шаги затихли, мысли мои побежали уже в другом направлении. Я думал о будущем, о ближнем будущем, навстречу которому я направлялся. "Было бы славно, - подумал я, - если б мне, русскому человеку, удалось найти эти записи Кобзаря. Чем не вклад в развитие дружбы между двумя братскими народами?!.." С этими мыслями я и заснул.

 Весь следующий день мы плыли по Волго-Каспийскому каналу, который я сперва принимал за Волгу. Но Даша меня просветила.

 - Погоди, котик, выйдем в Каспий - так спокойно не будет, - сказала она утром, выглянув в окошко, за которым если что и казалось спокойным, то только синее небо, ведь больше ничего видно не было.

 Потом она ушла в свой цех и вернулась только к шести вечера. А я то сидел в раздумье, то дремал. В общем, набирался сил. Вечером бродил по периметру своего этажа, рассматривал обитателей рыбзавода, проходивших мимо в компаниях и поодиночке. Люди как люди, только глаза красные и у некоторых - горят. Я понимал, что жизнь и работа в одном и том же месте чревата психологическими отклонениями. Помню даже, как что-то нам в школе объясняли о трудностях одиночных и парных космических полетов - в том смысле, что хотеть стать космонавтом и быть им в реальности - это две печальные противоположности. Но, видимо, сравнивать трудности жизни на плавучем рыбзаводе с трудностями космонавтов просто грех. Тут было множество людей, разнополых, разного возраста. И в меру своего развития и воображения они находили себе соответствующий досуг. Да и тот факт, что на мне они даже взгляда не задерживали, показывал, что ни от одиночества, ни от недостатка новых лиц они не страдали.

 Я прилег грудью на бортик и смотрел на плывущий вдалеке сероватый берег. Припухшее красноватое солнце висело на краю неба по другую сторону корабля, и поэтому тут особенно ощущалось приближение вечера. Внизу серебрилась вода. Было спокойно и в воздухе, и на душе. И люди, отстучав обувью по гулкому железу палубы, разошлись по местам, где намеревались то ли выпить, то ли просто поговорить.

 Набравшись от влажного вечернего воздуха свежести, я вернулся в каюту. Мы снова ели консервы, пили потихоньку водку, запивая водой. И Даша снова ненавязчиво рассказывала о трудовых буднях.

 - Завтра запускаем холодильный конвейер и консервную линию, - говорила она твердым голосом. - В холодильнике рыбы дня на четыре работы, как раз, пока начнем прием свежей - холодильник опустошим., Тонн десять консерв закатаем... Жаль, что в холодильнике одни сельдевые... Если и попадется какая белужка - кто ее заметит, тот и стащит. А я не на конвейере, я на ОТК буду в этот раз... Слушай, а чего ты на Мангышлак? Ты, часом, не маковый гонец?

 - Нет, - я мотнул головой. - Я хочу посмотреть форт Шевченко... по его местам побродить...

 - А он у вас что? - спросила Даша.

 - Да так, поэт, борец за национальную идею...

 - Вроде Жириновского?

 - Нет, он был тихий, спокойный. Стихи писал про женщин... такие, с жалостью...

 - Чё, ему женщин, что ли, жалко было?

 - Было, - подтвердил я.

 - Интересно, - искренне проговорила Даша. Задумалась. - Я вообще-то стихи не читаю. Про Анжелику читала несколько книг и "Мать" Горького. Горький мне больше понравился, но "Анжелика" - увлекательней. Не помню, кто ее написал... А стихи я так, и в детстве не любила. Только когда Роберт Рождественский по телевизору читал - слушала. Но это ж только по восьмым мартам он читал...

 Она зевнула, прикрыв рот ладонью.

 - Что-то спать хочется, - протянула усталым голосом. Потом, не обращая на меня никакого внимания, сняла с себя ситцевый в блеклых цветочках халат и осталась в трусах-шортах бежевого цвета и в ситцевом лифчике, тоже в цветочек. Забралась под одеяло.

 - Свет выключи! - попросила она. - И водку допей, если можешь. Нехорошо слезы оставлять...

 В бутылке действительно оставалось на донышке, и я вылил остатки водки в свой стакан. Потом выключил свет и со стаканом в руке прошел внутренним коридором на палубный периметр. Облокотился о бортик и посмотрел на воду, отливавшую то ли патиной, то ли старым потемневшим серебром.

 На небе горели крупные звезды. Три штуки. Висели они невысоко, а над ними мельтешила прочая звездная мелочь, несметная, как ночная мошкара, сбившаяся вокруг одного-единственного дорожного фонаря.

 За моей спиной горело окошко чьей-то каюты, за которым шел громкий веселый разговор. Звенели стаканы, вспоминались случаи из прошлого - обычные, происходящие с каждым по многу раз в жизни. Но тут, под веселье и водку, они слушались внимательно и уважительно, и даже я постоял, замерев, минут пятнадцать. Слушал и улыбался. Какой-то деревенский вечер получался. В руках - стакан с остатком водки. На небе - звезды, за спиной - окошко, за окошком - разговоры.

 Я допил водку и, вернувшись в каюту, улегся и постепенно заснул под негромкое, но настойчивое похрапывание Даши.

 На следующий вечер рыбзавод выплывал в Каспий. Ранние звезды ненавязчиво и неярко поблескивали на еще светлом небе. По периметру палубы прогуливались трудящиеся плавучего гиганта. Я стоял у бортика и смотрел на воду - Даша сказала, что как только войдем в Каспий, вода позеленеет.

 Мимо с хохотом прошла компания женщин, и в воздухе около меня задержался запах свежей рыбы. Но буквально через полминуты свежий солоноватый ветерок согнал его.

 Рыбзавод покачивался на невысоких волнах, и это было для меня новым ощущением. Раньше мне трудно было бы представить, что волнам окажется под силу раскачать эту махину, но теперь я уже понимал, что Каспийское море может все: и освежить, и накормить, и утопить...

 - Эй, котик, не простудишься? - раздался за моей спиной голос Даши.

 - Так ведь не холодно, - не оборачиваясь, ответил я.

 - Тут такие ветерки на Каспии - враз просквозят, - со знанием дела сказала Даша. - Пойдем лучше в каюту.

 Утром я проснулся с тяжелой головой. Рыбзавод все еще покачивался - видно, это и было причиной моего беспокойного сна и трудного пробуждения. Даша уже была в цеху. На столике стояла банка "Каспийской сельди", тот самый коротковатый ножик и огурец.

 "Заботливая, - подумал я, глядя на оставленный мне завтрак".

 Поел, потом умылся. Выглянул за занавеску наружу - небо отливало свинцом. Похоже, что погода менялась к худшему.

 Сколько мне еще плыть с ними?

 Не то чтобы путешествие это было неприятным, но просто его однообразие начинало меня утомлять: одни и те же консервы, одно и то же море. Только небо позволяло себе менять цвет, а так все одно и то же.

 Где-то в коридоре прозвучал неясный, но удивительно громкий механический голос. Я подскочил к двери, приоткрыл ее и прислушался.

 "Фельдшеру срочно прибыть в третий цех! " - снова повторил механический голос громкой связи.

 Этот голос еще раза три вызывал фельдшера в третий цех, а потом снова стало тихо.

 Неожиданно, минут через двадцать в каюту пришла Даша. Она была одета в бывший когда-то белым рабочий комбинезон, на голове - зеленая косынка. Лицо красное и в глазах - огоньки.

 - Короткий день! - с улыбочкой сказала она, стягивая косынку и рассыпая по плечам каштановые волосы. - Конвейер остановили...

 - А чего? - спросил я.

 - ЧП. Девчонки пьяного Мазая в углу зажали и головку ему отрезали: Пока одни держали, Машка эту головку в дозатор бросила, так что она с рыбой в какую-то консерву попала... Там такой хай поднялся! - Даша рассмеялась. - А он бегает, конвейер остановил, начал банки открывать - искать среди сельди свой кончик...

 - Ну и как, нашел?

 - Где там! Пятьсот банок с линии вышло - все не откроешь, да и если б нашел, что он, его обратно бы стал пришивать? А?

 Я пожал плечами.

 - Сейчас врачи все могут пришить, кроме головы, - сказал я.

 - А где у нас тут врачи? У нас тут один фельдшер - Коля - он раньше ветеринаром был, а потом на людей переучился. Он пришел, облил Мазаю обрезок зеленкой и бинтом замотал - вот и все пришивание! Вот кто-то консерву купит! Ха! Подумает, что это печень трески попала!!!

 Веселья Даши я разделить не смог. Как-то даже грустно стало.

 "То ли дело могилы по ночам раскапывать?" - ехидно среагировала на мое настроение моя же мысль. "Ну, могилы - это другое дело, - возразил я ей. - В могиле если кто лежит, так только мертвый, которому все равно - раскопают его могилу или нет. Может, ему даже приятно будет - видишь, мол, и после смерти кто-то имеет к нему дело..."

 Даша, не стесняясь моего присутствия, переоделась в розовый сарафан, умыла лицо и руки. Потом, все еще с улыбочкой на круглом лице, уселась на свою койку.

 - Ночью шторм будет, так что сегодня пить нельзя, - сказала она. - Кушать хочешь?

 Я задумался. А она тем временем наклонилась под стол и вытащила оттуда две банки "Каспийской сельди".

 Что-то у меня на лице искривилось, видно, при виде этих банок и Даша, хихикнув, сказала: "Не бойся! Это старая партия, сюда девчонки ничего не бросали..."

 Мы пообедали, но удовольствия от еды я не ощутил.

 - Пойду курну, - Даша поднялась и, прихватив с собой две пустые консервные банки, вышла из каюты.

 Заштормило часов в восемь. Заштормило внезапно и сильно. Даша уже лежала в койке, а я стоял у бортика, крепко схватившись за него руками. Смотрел на черные асфальтовые волны, поднимавшиеся на несколько метров. Эти волны не били в борт, как я сначала ожидал, а пытались вытолкнуть плавучий рыбзавод из воды. Сначала они это делали мягко и легко, но уже через короткое время, набрав силу, они стали поднимать и бросать его, как игрушечный кораблик, и я, испугавшись и чуть не свалившись за борт, ретировался, закрыв за собой тяжелую железную дверь с боковыми зажимами. Вернулся в каюту.

 Даша, казалось, спала, хотя обычного ее храпа слышно не было. Во всяком случае никаких звуков она не издавала, лежала лицом к стене. Каюта шаталась и я шатался вместе с нею, удерживая равновесие. Быстро разделся, лег под одеяло, но почти тут же штормовой удар сбросил меня на пол. Я схватился за железную ножку столика. Поднялся и снова лег на койку. Но минут через десять очередной удар снова сбросил меня на пол.

 - Иди сюда, котик! - мягко прозвучал голос Даши. - Ты больно легкий, с таким весом сам на кровати не удержишься!

 Вот тогда я и понял причину крупности и округлости большинства работавших на рыбзаводе женщин. Я со своим одеялом перебрался на Дашину койку, и хоть было там тесно, оказалось, что "эта сторона каюты наименее опасна при артобстреле". Да и Даша обняла меня своей тяжелой рукой, ласково удерживая мое легкое тело и защищая этим от грозного каспийского шторма.

 Проснулся я, весь пропитанный теплом Даши и запахом рыбы, который почему-то источали ее подмышки. Даша сладко спала, и мне не хотелось ее будить. Поэтому я лежал неподвижно. А чтобы освободить себя от запаха рыбы - подсунул под нос ладонь левой руки. Теперь, в окружении запаха корицы, ничто меня не раздражало.

 Шторм успокоился к полудню следующего дня. Его сменило по-военному однообразное движение бесконечных невысоких волн. Волны эти были слабыми и даже своей массовостью не могли заставить рыбзавод покачиваться. Он уверенно плыл по своим производственным делам навстречу дальнейшим трудовым успехам, которые, должно быть, приятно выделялись на фоне конвейерной монотонности его жизни. Его двойное движение до сих пор поражало меня. Само понятие плавучего или блуждающего завода, несмотря на свою очевидность, было для меня чем-то фантастическим. И даже мое личное присутствие на его борту еще не доказывало мне окончательно реальность происходящего и окружающего. Хотя, вроде бы, что тут удивительного? Плывет корабль-завод, капитан выбирает его курс, а директор завода следит за производством, и так они вдвоем кормят страну рыбными консервами. Нет, все равно звучит нереально...

 Я достал из тумбы под столом банку "Каспийской сельди", вскрыл и, внимательно осмотрев содержимое и не найдя в нем ничего инородного, пообедал.

 Даша была в цеху. Я до сих пор не знал, где ее цех - выше или ниже этой палубы? Ну да и не так это было важно. Я-то там не работал.

 После обеда постоял у борта, всматриваясь в нервную линию стыка моря и неба. То и дело на маревной, колыхающейся линии каспийского горизонта возникали точки кораблей. И море из-за этого казалось мне маленьким и тесным. Я не боялся этого моря - в нем, должно быть, трудно было бы потеряться... Хотя кто его знает, лучше не пробовать...

 Через пару дней Даша сообщила, что следующей ночью будет шхуна, которая меня подбросит до Мангышлака. Я очень обрадовался этой новости и стал с нетерпением ждать пересадки.

 Ночная пересадка на рыбацкую шхуну запомнилась мне прежде всего странными металлическими звуками. Шхуна подошла вплотную к борту, и на нее с нижнего периметра сбрасывали мешки с чем-то железным. Сначала мне показалось, что в мешках - консервы, но когда стали действительно сбрасывать консервы, притом не в мешках, а в перетянутых шпагатом картонных коробках, я сразу понял неправильность своей догадки.

 А ночная погрузка тем временем продолжалась. Я стоял около коренастого Вани, которому Даша поручила посадить меня на шхуну. Он внимательно следил за происходившим, время от времени перекрикиваясь с находившимися на шхуне двумя рыбаками. Наконец он крикнул: "Все! Долгов нет. Еще этого парнишку возьмете до берега!" И при этом он двинул меня рукой по плечу, отчего я дернулся. Человек внизу кивнул. Ваня бросил мой сине-желтый рюкзак вниз, на шхуну. Рюкзак гулко грохнул на палубу - Даша на прощанье щедро насыпала туда рыбных консервов и теперь он весил, должно быть, килограммов пятнадцать-двадцать.

 - Давай, прыгай! - Ваня посмотрел на меня. До шхуны было метра три. Она немного колыхалась под волнами. Мне стало страшновато.

 - Давай-давай, не дрейфь! - торопил Ваня. Я перелез через бортик и снова замер, зависши над палубой шхуны.

 - Давай, словят они тебя!

 Я прыгнул, и действительно, двое рыбаков поймали меня, смягчив мое приземление.

 - Марат, заводи! - сказал один из них другому. Они как-то быстро исчезли на этой небольшой шхуне, оставив меня одного среди мешков, ящиков, сваленных под правым бортом сетей с большими белыми поплавками.

 Шхуна дернулась и стала отходить от высоченного борта плавучего рыбзавода. Тут внизу, рядом с водой, было прохладно. Я присел на мешок и тут же вскочил - напоролся задом на что-то острое. Прощупал руками и обомлел: в мешках вне всякого сомнения было оружие-то ли винтовки, то ли автоматы...

 "Вот те на! - подумал я, перебираясь и устраиваясь на ящике с консервами. - Хорошая шхуна, с уловом..."

 - Эй, братан, сюда иди! - позвала меня выглянувшая со стороны рулевой кабины фигура.

 Я взял свой рюкзак и пошел. Остановился у кабины. Тут же был вход в каюту, располагавшуюся под палубой.

 - Степан, - протянул мне руку позвавший меня мужик. - А там, за рулем, Марат...

 - Коля, - представился я.

 - Выпить хочешь? - спросил Степан.

 - Спасибо, нет.

 - Ну, захочешь - скажи. Мы-то сами не пьем, но для гостей всегда имеется... Ты, Коля, случайно не маковый гонец?

 Второй раз я услышал похожий вопрос.

 - Нет, - сказал я, не зная, но догадываясь, что может обозначать данное словосочетание.

 - Жаль, - протянул Степан. - А то б тебе работки подбросили... Да ладно, иди полежи... Мы тебя утречком высадим... Тебе ж все равно где? Лишь бы от жилья подальше? Да?

 Я кивнул.

 Меня вдруг стало клонить в сон: эта мелкая волна укачивала. Я спустился в каюту и прилег на ближнюю койку. Тут же поплыло перед глазами какое-то цветное пятно. Потом наступила полная темень - это я уже спал, слыша трудолюбивое ворчание спрятавшегося где-то здесь же, под полом каюты, дизелька.

 Сквозь некрепкий сон посреди ночи слышались мне какие-то разговоры, бряцанье железа. Потом был удар, и я машинально вжался в койку, выставив правую руку в сторону. Но потом наступило затишье и снова убаюкивающе заворчал дизелек.

 Утром меня разбудили. Я вышел на палубу, и первое, что бросилось мне в глаза - это отсутствие брезентовых мешков, в которых находилось оружие. Картонные ящики с консервами аккуратно стояли, сложенные под левым бортом.

 - Вон твой берег! - сказал мне Степан. Я посмотрел на пустынный и отрожистый грязно-желтый берег. Ничего манящего в нем не было. Внезапное чувство то ли отчаяния, то ли растерянности вдруг сковало меня. Я молчал и смотрел вперед. Под ногами покачивалась палуба, а желтый безликий берег покачивался метрах в ста от нас.

 - Щас Марат подрулит, тут глубоко, можем совсем близко подойти. У тебя вода есть?

 - Вода? - переспросил я, возвращаясь из своего оцепенения.

 - Питьевая.

 - Нет.

 - Ну ты даешь... - Степан удивленно покачал головой. - Ладно, дадим тебе баллон.

 Баллоном он называл пятилитровую пластиковую канистру. Он вытащил ее из каюты и поставил рядом с моим рюкзаком.

 - Это ж пустыня, - сказал он немного раздраженно. - Тут тебе ни крана, ни пивной!

 Я кивнул, давая ему понять, что сам понимаю свой идиотизм. Надо сказать, что я действительно в этот момент остро ощутил этот идиотизм, благодаря которому оказался черт знает где и собирался через минут двадцать оказаться еще дальше, от дорог и от людей. На губах возникла нервная сухость. Я машинально взял пятилитровый баллон, открутил крышку и глотнул воды.

 Стало как-то не по себе. Но берег неумолимо приближался. Оставалось до него уже метров сорок или тридцать. Каменное плато, подмытое у основания волнами и ими же зализанное, поднималось метра на два. Через неравные промежутки верхняя линия плато нарушалась, и там уже волна облизывала осыпавшиеся вниз камни, по которым, как по лестнице, можно было забраться наверх.

 В какой-то момент шхуну тряхнуло, и Степан, изогнув шею в сторону кабины, крикнул:

 - Марат, стопори!

 До берега оставалось метра три.

 - Давай твои вещички сбросим, чтоб не намокли, - сказал Степан, подходя к рюкзаку.

 Раскачав вдвоем рюкзак, мы выбросили его на берег, потом рядом с ним шлепнулась и канистра с водой.

 - Прыгай! - сказал мне Степан, кивая головой в сторону берега. - Скоро солнце прижарит - за пять минут высохнешь!

 Я попрощался с ним и с Маратом, поблагодарил их и, оттолкнувшись ногами от борта, плюхнулся в джинсах и футболке в мутную каспийскую воду.

 - Эй, - окликнул меня Степан, когда я в отяжелевшей от воды одежде выбрался на узкий бережок, упиравшийся в неглубокий вымытый волнами грот. - Если что перевезти надо - мы всегда можем! Разыщи! Шхуна "Старый товарищ".

 Снова негромко заворчал дизелек, и шхуна медленно поплыла влево, постепенно увеличивая расстояние между собой и берегом. Я проводил ее взглядом, прочитал название на борту. Помахал рукой, хотя на меня уже не смотрели.

 По мере того, как "Старый товарищ" удалялся, я все острее и острее ощущал свое одиночество. И вот уже когда и след "товарища" растворился в суетливых волнах Каспия, ко мне пришло неожиданное спокойствие,. чувство сродни обреченности. Я перетащил свои вещи наверх, на это странное каменное приподнятие, как оказалось, укрытое теплым песком. Осмотрелся по сторонам. Присел на песок рядом с рюкзаком и канистрой. Надо мной светило солнце, и ветерок, несший в себе запах Каспия, сушил мои волосы. Идти никуда не хотелось. Не было у меня ни компаса, ни вообще каких-то знаний о пустыне. Зато была вода и рыбные консервы, но одно не заменяло другого. Надо было настраивать себя на принятие решения, но я понимал, что никакая логика мне не подскажет - в каком направлении идти. Надо было спросить у Марата или Степана, но у меня просто не хватило на это ума.

 - Ладно, пока пойду вдоль берега, - решил я. - Может, куда выйду?! Но сначала надо высохнуть...

 Я лег на теплый песок, повернулся на бок. Все равно было как-то неприятно в мокрой одежде. Я встал, разделся догола, - только часы на руке оставил - и, разложив одежду на песке, прилег рядом и ощутил себя хозяином огромного нудистского пляжа.

 Проснулся от жары. В перегретой солнцем голове медленно бродили словно сплавившиеся мысли. Это было похоже на тепловой удар. Я дотянулся до футболки и набросил ее на голову. Одежда моя полностью высохла. Я встряхнул джинсы, и песок легко с них осыпался. Но представить себе, что в такую жару я надеваю джинсы, было трудно. Посмотрел на солнце - оно висело почти по центру неба.

 Посмотрел на часы и увидел под стеклом воду, под которой обе стрелки застыли на девяти утра - времени моей высадки на этот берег.

 "Ну вот, - подумал, - приближаюсь к условиям Робинзона..."

 Постепенно моя голова, покрытая футболкой, остыла, и мысли снова приобрели прочитываемую форму и размеренный ритм. Я собрал всю одежду в рюкзак, надел только спортивные трусы на случай непредвиденной встречи. Хотя кого я мог здесь смутить - даже представить трудно. Решительно осмотрелся и, забросив тяжелый рюкзак на спину, а в правую руку взяв канистру с теплой водой, пошел почти по краю каменного плато, удерживавшего песок от сползания в Каспий. Пошел вслед за давно уже переплывшей горизонт шхуной "Старый товарищ".

 Линия берега, повторявшая край каменного плато, была изрезанной и неровной. Я быстро понял, что иногда имеет смысл срезать углы, которыми плато вклинивалось в воды Каспия. Сэкономив силы на этих углах, я прошел не меньше километра прежде, чем почувствовал боль плечах и усталость ступней, не привыкших к движению по горячему зыбковатому песку.

 Останавливаться на привал под палящим солнце было делом неразумным и я, найдя очередной поворот плато к морю, спустился на мокрый берег и присел пещерке, выдолбленной волнами. Здесь от внезапно холода по коже побежали мурашки. Перепад температур был невероятен. Пахло сыростью, морем. Солнцу этот кусочек берега был недоступен.

 Я снял рюкзак. Вздохнул, посмотрев на красные полосы от его лямок на плечах.

 Захотелось есть, и я достал банку "Каспийской сельди". Открыл ее ножом, этим же ножом поковырялся кусочках рыбы и, не найдя ничего лишнего, пальцам перебросил кусочки рыбы в рот и запил ее же собственным соком "с добавлением масла", как было написано на банке. Запил еду теплой водой из канистры - на языке остался пластмассовый привкус. Чтобы как-то охладить канистру, опустил ее в воду у берега, между двух камней, отвалившихся когда-то от кромка плато.

 Постепенно тело мое привыкло к прохладе, гусиная кожа прошла и бодрость мало-помалу стала возвращаться.

 Я сидел на прохладном камне. Смотрел на море, на косые линии волн, спокойно и монотонно шлифовавшие берег.

 "Жизнь прекрасна..." - думалось мне, хотя думалось как-то грустно и с иронией. Сам ли я иронизировал над собой или же мысль эта была каким-то внутренним миражом, причиненным солнечной жарой - не знаю. Хотя если мираж возникает внутри, в форме мысли, да еще и в первый день пребывания в пустыне - это уже совсем печально.

 Но мне не было печально. Мне было спокойно и не хотелось ни двигаться, ни уходить из этого укромного прохладного уголка. Мне ничего не хотелось. Разве что просто сидеть и смотреть на море, яркое, блестящее на солнце, от которого я так хорошо спрятался.

 Не знаю, сколько я времени просидел у моря, отдыхая и наслаждаясь отсутствием жары. Часы мои - только я их ни тряс - работать не хотели. Вода из них вылилась, то ли выпарилась, оставив с внутренней стороны стекла запотелость, сквозь которую с трудом различимы были две застывшие стрелки.

 Что-то мне подсказало, что и на солнце уже не так жарко. Линия горизонта вроде бы приблизилась и задрожала сильнее. Должно быть, вечерело.

 Я вытащил из воды канистру, надел рюкзак и снова выбрался на песок. И действительно - солнце уже опускалось. Песочный горизонт понемногу краснел. И сам воздух был уже не настолько сухим и горяче-колким.

 Я продолжил свой путь, и теперь мне шлось намного легче, чем по недавней жаре. Это открытие заставило меня вспомнить какую-то книгу, в которой путешественники тоже шли через пустыню, и шли они только вечерами и ночами.

 "Что ж, - подумал я. - Вперед и с песней".

 Заснул я поздно ночью, в темноте, над которой горели, освещая друг друга, звезды. Песок, подостыв, сохранил в себе солнечное тепло. Воздух, как одеяло, которое невозможно снять, тоже согревал меня. Я накрыл голову футболкой.

 Проснулся оттого, что ощутил около лица какое-то чужеродное шевеление. В испуге сдернул футболку и увидел маленького скорпиона. Резко отодвинулся, щурясь от утреннего солнца. Скорпион лениво покрутился на месте и не спеша закопался в песок.

 Это утреннее знакомство с местным животным миром взбодрило меня лучше холодной воды, но умыться тоже не мешало. Я пошел к морю. Нашел провальчик, спустился на берег и плеснул в лицо несколько пригоршней прохладного грязнозеленого Каспия.

 Пока было не слишком жарко, я решил, памятуя вчерашнее открытие, использовать это время на дорогу, а когда уже пригреет посильнее-засесть в каком-нибудь гроте на берегу в ожидании вечера.

 Не позавтракав, я забросил рюкзак на плечи - он мне показался даже тяжелее, чем вчера. Взял в руку канистру и уже собрался было идти, как вдруг обратил внимание на какие-то следы на песке. Трудно было понять природу этих следов, ведь песок не сохранял четких линий и очертаний. Но следы эти прошлись вокруг места моего ночлега. Я посмотрел на следы, которые сам оставлял на песке - то же самое. Прошелся вдоль своих следов к морю и увидел, что паралельно им метрах в двух-трех такая же цепочка следов опускалась на берег по соседней расщелине.

 Озадаченный, я прислушался к окружавшей меня тишине, но было тихо, хрустально тихо.

 Пожав плечами, но все еще думая об этих следах, я пустился в путь.

 Солнце поднималось и уже начинало обжигать меня, проникая даже через накинутую на голову футболку. Удалось мне пройти пару километров, не больше. Понимая, что рисковать игрой с солнцем пустыни не стоит, я спустился к морю и присел на прибрежный камень. Опять резкий спуск в тень вызвал движение холода по коже, но этот холод пробежался по телу приятной освежающей волной.

 Я позавтракал, выпил воды из канистры. Искупался в море - почему-то вчера мне эта идея не пришла в голову, а сегодня, поплескавшись в прохладной воде, я получил массу удовольствия. И высох за какие-то несколько минут, поднявшись на плато. А высохнув, снова спустился к камню. Сидел на нем, следя за горизонтом и ожидая вечера.

 Далекий дрожащий горизонт располагал к размышлениям, и состояние мое было в этот момент таково, что я спокойно воспринимал все со мной происходящее и уже не злился ни на себя, забравшегося в безжизненные места со странной авантюрной целью, ни на покойника Гершовича, потревоженного мною и мне же подсказавшего направление этого путешествия. Впрочем, не из-за него я отправился сюда. Скорее угроза неизвестных мне бандитов, которым я нарушил планы, натолкнула меня в дорогу. Подтолкнула резко, даже не оставив времени на подготовку.

 И стало мне вдруг на минутку грустно. Подумал я, что у бандитов память хорошая. Вернусь я в Киев - если вернусь, - они снова объявятся. А у меня и за квартиру не уплачено, и за телефонные разговоры...

 Я уставился завороженным взглядом на дрожащую линию горизонта. Увидел какой-то далекий кораблик, который несколько минут плыл прямо по этой линии, а потом исчез, отправившись дальше, за горизонт.

 Когда полуденная жара спала и уже, казалось, больше тепла поднимается от песка вверх, чем идет вниз от солнца, я снова взобрался на плато и пошел дальше.

 На этот раз я шел долго. Часа четыре. И шел бы еще, если б вдруг не увидел торчащий из песка выцветший на солнце кусок брезента. Простое любопытство заставило меня потянуть этот брезент на себя. Песок не отпускал его, и это меня раззадорило. Я сбросил рюкзак и, расчистив песок над брезентом руками, снова потянул. Брезент немного поддался, но буквально на десять-пятнадцать сантиметров. Я снова разгребал песок руками, пытаясь высвободить жесткую материю. Когда еще сантиметров двадцать брезента вытащились из-под песка, я увидел, что передо мной палатка. Не меньше часа я потратил на то, чтобы полностью высвободить ее из песочного плена. Устал неимоверно, и снова стало жарко - уже больше от физических усилий, чем от зависшего на небе солнца. Пот катился с меня частыми каплями, падал на песок и тут же исчезал, только на какое-то мгновение окрашивая песок живой влагой. Я присел у этой палатки, отдышался. Несмотря на усталость, я был очень рад находке - ведь словно дом нашел! Теперь можно и от дождя спрятаться, и от солнца... Правда, пойди сейчас дождь - не захотелось бы мне от него прятаться.

 Оставив трофей на песке, я пошел к морю, искупался. А вернувшись, решил вытрусить песок из внутренностей палатки и подумать о возможном ее использовании ближайшей ночью, тем более, что тело требовало отдыха.

 Немного запутавшись в веревках, я все-таки распустил их и распластал палатку на песке. Потом отыскал вход и, взяв с противоположного конца, тряхнул палатку. Внутри что-то зашуршало. Потрусив еще и видя, что песок изнутри почти не сыплется, я залез рукой внутрь, немного опасаясь наткнуться на какого-нибудь скорпиончика. Но мне повезло. Представителей местной фауны в палатке не оказалось, зато я вытащил оттуда пожелтевшую газету. Каково же было мое удивление, когда, взяв ее в руки, я прочитал название: "Вечерний Киев". Тут меня схватил столбняк и продержал несколько минут в таком состоянии.

 Номер "Вечернего Киева" за 15 апреля 1974 года просто ошарашил меня. Немного придя в себя, я снова засунул руку в брезент палатки, вытащил оттуда коробку спичек и фотоаппарат "Смена". Больше внутри ничего не было.

 Хозяином палатки скорее всего был путешественник-одиночка. Если судить по газете, то выехал он из Киева 15 апреля далекого 1974 года. Вот и все, что о нем известно. А сам он, должно быть, растворился в песке. И я машинально осмотрел напряженным взглядом песок, боясь увидеть следы высушенной солнцем мумии.

 Взгляд вернулся к фотоаппарату "Смена". Я расчехлил его, осмотрел. Внутри вроде бы была пленка, почти до конца отснятая - в окошечке отснятых кадров стояло "34". Значит, оставалось там еще два кадрика...

 К усталости присоединился неопределенный страх. Припомнились следы вокруг места моего ночлега...

 Я призадумался.

 "Может, пограничники? - была первая мысль. - Это ведь уже не СССР, а Казахстан!" - "А чего бояться? - возникла вторая мысль. - Ну обошли вокруг тебя, но ведь не тронули, не разбудили и документов не потребовали!" - "Вас послушать, так наоборот, радоваться надо тому, что рядом существует какая-то жизнь, проявляющая ко мне живой интерес... - сказал я этим мыслям. - А я уже устал от интереса ко мне... Мне было бы веселее, если б никто вообще не знал о моем существовании..."

 Несмотря на усталость, смутный страх заставил меня собрать вещи, уложить фотоаппарат в рюкзак и, взяв в руки канистру и палатку, пройти с километр и только там уже устраивать ночлег.

 Эту ночь я спал некрепко, но удобно, постелив на песок найденную палатку. Иногда вдруг просыпался и прислушивался. Но тишина успокаивала, и я снова нырял в неглубокий сон до следующего внутреннего сигнала тревоги.

 Следующим утром я прошел еще несколько километров вдоль края прибрежного плато. Линия берега уходила влево. Однообразное дрожание окружавших меня горизонтов: и морского, и пустынного, размытого теплым маревом, словно в той точке земля переплавлялась в небо или наоборот, - вызывало во мне раздражение. Я уже не искал взглядом в море корабли и не осматривал жадно пустынные дали. Просто шел вперед, не будучи до конца уверен в правильности выбранного направления.

 В канистре оставалось не больше двух литров воды, хотя мне казалось, что расходую ее я более чем экономно, не говоря уже о том, что умываюсь только в море. Но эта приятная побулькивающая в канистре тяжесть создавала уверенность в безопасности моего пребывания в пустыне. А тяжесть в рюкзаке создавала уверенность в сытости, пусть и однообразной.

 Палатка частично свисала с рюкзака, но я уже рассчитал, что если съесть еще пять-шесть банок консервов, она войдет в рюкзак полностью.

 В общем, движение мое вдоль Каспийского берега было как бы и стихийным, и распланированным одновременно. Кроме того, какая-то вера, или даже уверенность в случае, конечно, в счастливом случае, тоже ободряла и воображение, и тело. Ведь найденная одноместная палатка тоже относилась к разряду счастливых случаев. Кто знает, что еще я найду?

 И так я шел, пока жара не стала невыносимой. Ощутив легкими иссушающую силу раскаленного солнцем воздуха, я прекратил свой путь и спустился на берег. Отыскал удобный камень, застелил его палаткой и устроился на нем основательно, словно бывалый путешественник.

 Автоматически бросил взгляд на часы, но время они не показывали. Застывшие стрелки только напоминали о моей высадке на этот пустынный берег. Напоминали о недавнем прошлом.

 Первым делом я охладил в каспийской воде свой обед: банку каспийской сельди. Опустил в воду и пластмассовую канистру. Подождал с полчаса, потом, поев, прилег на этом же камне, наслаждаясь влажной каспийской прохладой. Задремал в тени, слушая негромкие всплески волн. Сквозь дрему ловил кожей лица порывы каспийского ветерка и мысленно пытался задерживать их прикосновения, словно это были пальцы женщины, ласковые, нежные, легкие.

 А время незаметно проходило, подталкивая солнце к вечеру, к закату. И еще в дреме я ощутил приближающийся вечер, хотя до него было еще далеко - просто морской ветерок стал смелее, и поверхность Каспия блестела на невидимом мне из грота солнце не так ярко, как несколько часов назад.

 Надо было продолжать путь. Выбравшись на плато, я двинулся вперед.

 Когда солнце уже пунцовело, зависнув над морем, впереди показались очертания невысоких то ли гор, то ли холмов. Что-то внутри меня встрепенулось. Несмотря на усталость, я прибавил шагу, словно собирался этим же вечером достигнуть их. Но рывок мой был скорее душевного происхождения. Тело его не поддержало. Заныли плечи, и в ногах из-за ускоренного шага я ощутил тяжесть. Так что очень скоро я остановился, понимая, что мой сегодняшний переход окончился и наступило время привала.

 Со стороны моря доносился шум - волны поднялись выше обычного. Солоноватый прохладный ветерок выносил их запах на плато. Мне показалось, что вместе с шумом моря я слышу шепот ползущего песка.

 Посмотрел внимательно себе под ноги и вроде бы действительно увидел какое-то движение, но от усталости и от недавней яркости солнца глаза мои не смогли острее всмотреться в состояние песка. Я присел на корточки. Смотрел на свои ноги и с этого небольшого расстояния увидел, как осыпаются возле ног малюсенькие барханчики. Ветер здесь, кажется, был ни при чем, просто каждый мой шаг заставлял песок двигаться, вдавливаться, осыпаться мои следы-ямки.

 Но ветер усиливался, на море собирался шторм. Не зная чего больше бояться - самого шторма или ветра, этот шторм поднимающего, я решил отойти подальше вглубь и уже там обосноваться на ночь. Прошел метров восемьсот, нашел в песке небольшую ложбинку, словно призасыпанный след какого-то гиганта. Увидел, что ветер пролетает над этим местом, не дотрагиваясь до песка. Мне показалось, что ветер с каждым своим порывом становится все холоднее, и поэтому, устраиваясь на ночлег, я просто забрался внутрь палатки, как в спальный мешок. Все вещи тоже затянул под брезент и только голову высунул, лежа на спине. Смотрел в небо, но звезд не видел. Вообще ничего не видел. Там, где совсем недавно синело небо, теперь ничего не было.

 Ветер шумел ровно, иногда вдруг ускоряясь и переходя в шипящий свист. Я ощутил беспокойство. Ветер приносил звуки моря, эти звуки долетали обрывками, но с каждым таким обрывком во мне возникал страх и казалось, что песок под моей палаткой-спальным мешком начинает покачиваться, шататься. Тело вспомнило шторм, который я пережил на плавучем рыбзаводе. Я перевернулся на живот и влез глубже под брезент палатки. Слева от меня лежал рюкзак, справа - канистра с водой.

 Я не знал, что брезент обладает звукопоглощающими качествами. Как только я залез в палатку - ветер почти затих, а темнота и тепло успокоили тело. Я забросил руку на лежавший рядом рюкзак. Ладонь прошлась по его боку и нашла ровное и мягкое место. И осталась там. Я и задремал. Но дремать мне пришлось недолго - уже минут через двадцать усилившийся ветер засвистел надо мной и бросил на брезент пригоршню песка. Я вздрогнул. И снова ощутил страх. Мне стало понятно, как эта палатка оказалась под грудой песка. Но оставалось неизвестно - куда делся ее бывший владелец. Может, бросил ее к черту, устав бороться с песком. Бросил и ушел куда-нибудь. Может, его заметили с моря рыбаки и забрали?

 А ветер, которому и дела не было до моих размышлений, снова хлопнул невидимым парусом, и от этого удара новая волна песка хлынула на палатку. Я высунул из-под брезента голову, потом выбрался полностью и посмотрел вокруг. Было не так уж и темно. Я потряс верхний брезент, сбросил с него песок. Песка там оказалось совсем немного, просто когда лежишь, чутко вслушиваясь в происходящее всем телом, любой звук, любое движение проходят через тебя, как через усилитель.

 Увидев, что от ветра больше шума, чем опасности, я немного успокоился и снова забрался в палатку.

 Снова меня потянуло в дрему. Я обнял рюкзак и заснул под неритмический шум ветра.

 Часа через два меня разбудила какая-то тяжесть. На моей спине, поверх укрывавшего меня брезента, что-то лежало. Испуг сковал меня, и, пока сон уходил, я лежал неподвижно. Потом пошевелился и услышал какое-то шипение. Медленно повернулся на бок и почувствовал, как уменьшается тяжесть, придавившая меня. Уже смелее я приподнялся на локтях, не выбираясь из брезента, и тяжесть скатилась куда-то. Я понял, что ветер едва не занес меня песком. Выбравшись наружу, я отряхнул поверхность палатки и снова залез внутрь.

 Спать уже не хотелось. Я прислушивался к ветру, бил снизу по брезенту, сбрасывая невидимый песок. И думать уже ни о чем не мог. Я был на дежурстве, охраняя свою жизнь и свое путешествие от опасностей, которые нес с собой в пустыню каспийский ветер.

 А ветер все усиливался. У меня заболела спина - то ли от неудобной позы, то ли от постоянного ерзанья. И руки заболели. Как-то незаметно я выбился из сил. Показалось, что мои усилия по борьбе с этим летающим по ветру песком чрезмерны. Показалось, что можно сбрасывать с брезента песок, просто поворачиваясь раз в полчаса с боку на бок. И я застыл неподвижно, давая отдых изнуренному телу.

 Лежал, слушал ветер. Пытался догадаться, который час, но быстро устал от этого - уже мысленно.

 И вдруг то ли ситуация, то ли мое состояние напомнили мне о полете в невидимый космос там, на складе "детского питания", где я работал ночным охранником. Я вспомнил удивительные ощущения полета, которые мне подарило "просроченное сухое молоко", добавленное в растворимый кофе. Чувство полета, полученное в обмен на тогдашнее чувство страха. Обмен был явно неравноценным, но в мою пользу. Я выпотрошил свой рюкзак, нашел там банку порошка, открыл. Сунул туда два пальца и слизал с них этот порошок, после чего перевернулся на другой бок, к канистре с пресной водой, и сделал несколько глотков.

 Сначала показалось, что действительно во рту у меня от соединения этих двух составных частей возникло теплое молоко. Но уже через полминуты язык ощутил непонятную сладость, потом она полилась вниз, разлилась по всему телу. Тело стало терять вес. Неожиданная легкость в то же время уводила его из-под контроля. Я не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, хотя все еще чувствовал их. Я попробовал восстановить хотя бы какую-то физическую связь с конечностями, не пытаясь делать никаких движений. Я хотел просто поочередно ощутить сначала руки, потом ноги. С правой рукой у меня, казалось, это получилось. Я даже ощутил подушечки пальцев как бы изнутри. Но тут вес мой стал отрицательным, я стал подниматься над землей. Я был легче воздуха и, так и не поняв, куда же делся брезент палатки, накрывавший меня, взлетал все выше и выше. Меня нес уже знакомый мне и силой, и запахом каспийский ветер, поднимая все выше и выше. Я видел летящие рядом песчинки, но они были тяжелее меня, и как только порыв ветра ослабевал, они проваливались вниз, словно из-под них выбивали невидимые подпорки. А я продолжал лететь, продолжал подниматься. И в какой-то момент понял, что я уже поднялся выше ветра. Теперь мое вознесение проходило плавно и вертикально. Я уже различал приближающиеся звезды, а значит, проник за ту черную пелену, которой укрыло себя небо на время шторма. Вокруг меня суетились какие-то небесные насекомые, иногда задевая меня то колкой лапкой, то усиком. Но страха я не испытывал, почему-то заранее уверенный в их полной безобидности и дружелюбности. Одно такое насекомое некоторое время поднималось рядом со мной напротив моего лица, рассматривая меня с нескрываемым любопытством. Оно чем-то напоминало рака, только клешней у него не было, а было множество длинных паучьих лапок. Мне захотелось пожать одну из них и я попробовал протянуть руку. Несмотря на то, что рука не послушалась, насекомое, видимо уловив мое желание, испугалось и исчезло в синей густоте втягивавшего меня внутрь себя неба.

 Время растягивалось, как жевательная резинка. Снова сминалось в один комок, меняло форму, при этом оставаясь бездвижным и застывшим. Я с ним играл, как какой-нибудь космонавт-проказник с каплей воды в состоянии невесомости. Мой полет перешел в свободное парение, руки и ноги уже слушались меня, и я с их помощью продолжал плавное движение, ощущая себя больше медленной птицей, чем человеком.

 В густой синеве, доступной глазу только на метров десять-пятнадцать вокруг, я плыл, постоянно озираясь и замечая, как в зону видимости попадали странные существа и предметы. Они неспешно пролетали мимо и снова уходили в густую синеву, нежную и манящую, словно скрывавшую от моего взгляда какие-то сладкие тайны или врата рая.

 В какой-то момент я заметил неспешно пролетающего мимо меня человека в странной старомодной одежде, в рубахе, подпоясанной веревкой, с высокой лысиной и седыми усами. На его лице была благостная улыбка и взгляд его тоже казался улыбчивым, но при этом неподвижным, как объектив кинокамеры. Он прошелся этим взглядом по мне, и в миг соприкосновения наших взглядов я почувствовал, как меня обдало теплом, словно перед лицом открылась заслонка деревенской печи. Он уже скрылся в густой синеве, а тепло оставалось во мне и словно жило собственной жизнью. Оно заботливо окутывало меня, а когда я чуть недовольно подумал, что вот-вот мне станет слишком жарко - тепло немного отпустило меня, невидимое, отошло на невидимое расстояние и грело меня оттуда, нежно и немного навязчиво.

 Кто-то еще, окруженный полупрозрачной сферой, пролетел вскоре мимо, помахивая рукой. Пролетел медленно, и я успел разглядеть, что сфера, окружавшая его, была разнородной, и внутри нее кроме этого человека плавали или кружились какие-то мелкие кругловатые предметы. "Человек-планета", - понял я, и тут же в груди защемило. Перед глазами возник образ планеты Земля, нежно укутаный в такую же сферу. Через ее полупрозрачную голубизну виднелись узнаваемые очертания материков и морей, и я вдруг понял, что она вынырнула из моего воображения, материализовалась в небольшой мягкий шарик-глобус и, колыхаясь своей сферой, стала удаляться от меня. Мне захотелось догнать ее, и я кролем поплыл вперед, словно по воде. Земля, будто заметив погоню, ускорила свое движение и при этом стала уходить вниз. Я продолжал плыть за ней. Я так разогнался, что с меня слетело подаренное мне тепло, после чего скорость моя увеличилась, но одновременно стало холодно. И Земле тоже стало холодно - я заметил, как загустела ее сфера, как под ее внезапным замутившимся молоком исчезли все знакомые по урокам географии очертания и теперь впереди летел просто какой-то молочный шар. Но я-то знал, что это была Земля, и поэтому продолжал преследовать ее, пока вдруг не ударился о невидимую преграду. Ударился, ощутил боль в шее. В горле запершило, потом сперло дыхание, стало не хватать воздуха. Я раскрыл рот, растянул губы до боли, но это не помогло. В глазах помутилось. Руки и ноги обмякли, и вдруг кто-то крепко схватил меня за ноги и потащил назад. "Куда назад? " - успел подумать я, теряя сознание.

 Джамшед, поджарый невысокий казах с постоянно улыбающимися глазами, жил в юрте с двумя дочерьми - Гулей и Наташей. Гуля была потрясающе красива, длиннонога, с невероятно чистым лицом, что особенно бросалось в глаза, когда рядом стояла Наташа, лицо которой было жестоко побито оспой. Обе были на голову выше отца.

 Я медленно приходил в себя, лежа в юрте на какой-то куче тряпья и кося глазом на яркий солнечный свет, пробивавший себе путь через треугольник отвернутого полога.

 Лежал я уже второй день, все еще чувствуя скованность мускулов и суставов. Но это был второй день в сознании. Сколько я лежал до того - мне было пока неизвестно. Хозяева юрты хоть и ухаживали за мной, но молча, словно боялись, что говорить мне еще опасно. Надо сказать, что и у меня не было уверенности, что я могу говорить. Язык мой тяжелым неподвижным камнем лежал во рту и сама его кисло-горькая неподвижность вызывала время от времени тошноту. Очень хотелось прополоскать рот каким-нибудь зубным эликсиром.

 Подошла Гуля в длинной зеленой рубахе-платье, и белых штанах. В руке - большая чашка. Наклонилась надо мной, поднесла чашку к губам. Я открыл рот, и в него влилась кисловато-молочная жидкость - не совсем то, чего бы мне сейчас хотелось. Но я выпил, тем более, что губы пересохли и касание прохладного фаянса чашки оказалось приятнее напитка. Так же молча Гуля отошла от меня, покопалась в картонном ящике, стоявшем на полу юрты, и вышла.

 Я лежал один около получаса, а возле юрты громко и красиво звучал казахский язык - Джамшед о чем-то спорил со своими дочерьми. Потом стало тихо. Я заснул.

 Меня разбудила прохлада. Удивленный, я открыл глаза и сразу посмотрел на отвернутый полог. На дворе было еще светло, но уже не солнечно. Потрескивал костер, которого видно не было, но то, что он был рядом, справа от входа в юрту, подтверждали блики огня на левой стороне откинутого полога. Я приподнялся на локтях. Тело было еще тяжелым, но уже начинало слушаться. Во всяком случае, руки уже полностью слушались меня и я, опираясь на них, приподнялся, сел и, опустив ноги на ковер, замер. Посидел так минут десять, потом встал и, пошатываясь на еще не полностью подконтрольных ногах, подошел к выходу. Выглянул.

 У костра сидел Джамшед, слева от него возвышалась куча сухого ковыля и какого-то кустарника. Перед ним, ко мне спинами, сидели его дочери, а за ним, метрах в десяти, стояла пара верблюдов. Верблюды стояли неподвижно, и из-за этого сначала показались одним длинным многогорбым верблюдом, заслонившим часть вечернего горизонта и неба. Но один из них вдруг тряхнул головой, и сразу же мое видение превратилось в реальность. Потом второй верблюд сделал шаг назад и наклонил морду к песку.

 - А! Подходи! - окликнул меня Джамшед. Я подошел, уселся между ним и дочерьми.

 - Ноги не болят? - спросил он на чистом русском языке.

 - Нет, уже нет...

 - Повезло тебе, - продолжал Джамшед. - Если б не Хатема - так бы и погиб совсем.

 - Какая Хатема? - спросил я, оглянувшись на девушек, имена которых я уже знал. Джамшед кивнул в сторону верблюдов.

 - Хатема кусок брезента заметила, подошла и стала тянуть... Мы ее кричали-кричали, потом подошли и тоже увидели. Вот, вытащили тебя... Не всем так везет...

 - Спасибо, - сказал я и бросил взгляд на верблюдов, одному, а точнее одной из которых я был обязан жизнью.

 - Шел куда? - спросил Джамшед.

 - Форт-Шевченко.

 - А зачем пешком? Я пожал плечами.

 - Путешественник? - снова спросил Джамшед. Я вздохнул.

 - Хреновый из меня путешественник, - искренне произнес я после недолгой паузы.

 - Почему, - не согласился Джамшед. - Сюда дошел, значит, уже путешественник. А чего один, без женщины?

 - Нет у меня женщины...

 Джамшед задумался, потом обернулся и посмотрел на своих верблюдов.

 - А зачем тебе Форт-Шевченко? - Джамшед снова посмотрел на меня.

 Потрескивал костер, быстро поедая все новые и новые искореженные веточки кустарника, который Джамшед не глядя скармливал ему. И дочери его сидели тихо и неподвижно, словно бы и не слушали разговор.

 - Я из Киева, - заговорил я медленно, пытаясь ответить так, чтобы не обманывать, но и не раскрывать полностью цель моего путешествия. - Хотел посмотреть на места, где Шевченко служил...

 - Ты украинец? - удивился Джамшед.

 - Нет, русский. Но живу в Киеве, всю жизнь...

 Джамшед закивал.

 - Хорошо бы тебе с Акырбаем встретиться, - задумчиво покачивая головой, произнес он. - Акырбай про акына Шевченко много знает. Он с его родней дружил...

 - С какой родней? - удивился я.

 - С казахской родней... С прапраправнуком, пока тот не потерялся в Каратау. Там вроде и теряться негде, а пошел и пропал...

 - Да не было у него ни сыновей, ни внуков, - сказал я довольно резко.

 - Ну, жениться он, ясное дело, не мог. Солдатам не разрешено было. А сына ему одна казашка, дочь пастуха, родила... С тех пор род продолжался, и в нем все мужчины хорошими акынами были. И последний, который в Каратау пропал, тоже славный акын был. Очень хороший был акын... Еще в советское время мог на ходу любую статью из "Правды" стихами пересказать. Вот какой был акын! Я такого ни до, ни после не слыхал!

 А дочери Джамшеда сидели неподвижно и молча, как сфинксы, и стало мне от этого как-то не по себе. Даже верблюды или верблюдицы - и те шевелились, фыркали, издавали какие-то звуки, а от Гули и Наташи - ни вздоха, ни дыхания. А мне вдруг так захотелось женский голос услышать. Тем более что слышал я, как они с отцом разговаривали, пока я в юрте лежал.

 - Джамшед, - осмелев, спросил я. - А почему они молчат? - И я кивнул на девиц.

 - Мужчины разговаривают, - спокойно объяснил Джамшед.

 Потом улыбнулся, словно догадался о моем желании. Что-то сказал дочкам по-казахски. Наташа сходила в юрту и вернулась с каким-то музыкальным инструментом, похожим на мандолину. И она запела, перебирая пальцами струны. Пела она по-казахски. Ее приятный голос завораживал и, обладая какими-то магнетическими нотками, словно провоцировал на подпевание. Но хоть мелодия и была несложной, я даже подмурлыкивать не решился. И вдруг заметил, что пока Наташа пела, Гуля внимательно смотрела на меня, внимательно и очень смело. Я обомлел под ее взглядом, который словно светился в наступившей ночи, подсвеченной только костром и глубоким синим небом. Испуганно я перевел взгляд на Джамшеда и увидел в его глазах постоянную улыбку, но теперь эта улыбка словно ожила. А песня Наташи продолжалась и продолжалась, и я уже подумал, что их внимательные взгляды как-то связаны со словами этой непонятной мне песни.

 Самым удивительным было то, что я не ошибся.

 - Это песня про путника, которого спасает верблюдица и приводит в дом, где живут две девушки, - объяснил мне, когда стало тихо, Джамшед.

 Я обалдел. Сначала не знал, что и сказать. Потом все-таки спросил:

 - А что потом с этим путником в песне происходит?

 - Отец девушек предлагает ему выбрать одну из дочерей, чтобы вместе с ней продолжить путь. Одна из дочерей красивая, вторая - нет. Одна его никогда не полюбит, вторая будет любить и помнить о нем всегда. Но он выбирает не ту, которая будет любить его, и уходит вместе с ней...

 - А потом? - спросил я, облизывая пересохшие губы.

 - Она не допела, - сказал Джамшед и сам вздохнул. Я перевел взгляд на Наташу. Она сидела молча, опустив свой инструмент на песок. Я посмотрел на Гулю и снова встретился с ее внимательным взглядом. И тут же отвел глаза, все еще сбитый с толку словами этой песни.

 - У вас вода есть? - спросил я, чтобы отвлечься. Джамшед посмотрел на Гулю. Она сходила в юрту и вернулась с большой чашкой в руке. Протянула мне - чашку. Я отглотнул - это снова было что-то похожее на кефир.

 - А чистой воды вы не пьете?

 - Пьем, - ответил Джамшед. - Когда больше нечего...

 Я замолчал. Допил этот кефир. Опустил чашку на песок.

 Посмотрел на Наташу.

 - Извините, а вы дальше слова этой песни знаете? - спросил я ее.

 Она испуганно посмотрела на отца, словно ждала от него помощи.

 - Знаешь, она ее на ходу придумала... Она у нас тоже акын, но никому нельзя говорить об этом. Женщинам не положено. Узнают - никто в жены не возьмет... А не допела потому, что всякая полная история заканчивается плохо или вообще не заканчивается... Хороший акын даже известные песни с плохим концом не всегда допевает...

 У меня опять пересохло во рту, и я попросил еще попить. И снова Гуля сходила в юрту и наполнила мою чашку.

 - Тебе какая из моих дочерей нравится? - спросил вдруг Джамшед.

 Я обалдело посмотрел на него. Но он отвел мой взгляд своим в сторону девушек.

 - Гуля, - признался я.

 Он кивнул с таким видом, будто заранее знал мой ответ. Впрочем, догадаться было нетрудно, хотя чуть позже я подумал: хорошо бы, если б у Гули был голос Наташи...

 Утром, когда я проснулся, Гуля сидела на моем рюкзаке на ковре юрты и смотрела на меня. Рядом стояла наполненная водой канистра.

 Я понял, что меня "собрали" в дорогу. Вспомнился странный ночной разговор и недопетая песня Наташи.

 Я взглядом поискал Джамшеда, но его в юрте не было. Джамшед сидел на песке. Солнце было еще не жаркое и он, задумчиво уставившись в песок, о чем-то думал. Я подошел к нему:

 - Доброе утро.

 - Здравствуй, - ответил он, подняв голову.

 - Джамшед, - обратился я мягким вежливым голосом. - А куда мне дальше? Как лучше к Форту-Шевченко выйти?

 - Гуля дорогу знает, - ответил он.

 - Вы ее со мной отпускаете? - удивился я, все еще не веря в происходящее.

 - Послушай, - Джамшед посмотрел мне в глаза. - Тебя спасла моя верблюдица, и ты теперь обязан делать, как я хочу... Ты сам выбрал Гулю...

 - Да, но... а она хочет?

 - Когда отец кочует с двумя дочерьми - о нем думают плохо. Значит, что никто дочерей в жены не хочет взять...

 - Да, но вы же меня не знаете! - все еще не понимая ситуации, продолжал я, хотя самому уже показалось глупым продолжать этот разговор, тем более что Гуля мне действительно понравилась.

 - Тебя спасла моя верблюдица, - устало повторил Джамшед. - От тебя пахнет корицей, значит человек ты хороший, исполненный духа, который переживет тебя и сохранит о тебе память в другом человеке...

 Я замолчал, стоя между юртой и Джамшедом. О чем спорить? Еще не хватало, чтобы я стал отговаривать старика отпустить со мною красавицу дочь.

 Я просто кивнул. Вернулся в юрту.

 Гуля что-то делала с моей тряпичной постелью. Как-то переворачивала отдельные ее части, перекладывала сложенные куски материи снизу наверх, словно меняла белье.

 Услышав мое дыхание, обернулась и улыбнулась мне немного застенчиво. Она снова была в белых штанах, выглядывавших из-под длинной рубахи-платья синего цвета с коротеньким стоячим воротничком.

 - Что, пойдем? - спросил я, думая о том, что еще ни разу, кажется, не слышал ее голоса.

 - Пойдем, - ответила она. - Надо только Наташу подождать, она за сыром пошла...

 - Куда? - удивился я, понимая, что ни базара, ни гастронома поблизости быть не может.

 - Тут недалеко Марат кочует, племянник отца. У него коз много - сыр делает... Чай будешь?

 Я кивнул. Потом понял, что кроме их кефира ничего еще не ел за последние дни. И - странное дело - аппетита до сих пор не было. Только на губах ощущалась сухость.

 Гуля вышла из юрты и вернулась пиалой зеленого несладкого чая.

 Я присел на ковер, пытаясь сложить ноги так же, как это делал, присаживаясь, Джамшед. Сесть я сел, но при этом в коленях так хрустнуло, что Гуля обернулась. Я почувствовал себя виноватым, совершенно не понимая, откуда взялось это чувство.

 Сидел, медленно пил зеленый чай, с его помощью растягивая время. Наконец вернулась Наташа. Зашла в юрту, перед этим перебросившись парой слов с отцом по-казахски. В руках - полотняный мешочек. Она протянула его Гуле молча и едва заметно кивнув головой. Гуля, взяв мешочек в руки, вытащила оттуда несколько маленьких белых шариков, выбрала самый маленький из них и бросила в рот. Видно было, как она катает его на языке, словно прислушиваясь к его вкусу. На ее красивом лице возникла легкая, довольная улыбка. Она выкатила шарик язычком на губы, потом взяла его пальцами и протянула мне. Я положил шарик сыра в рот. После зеленого чая солоновато-горьковатый, с кислинкой вкус этого шарика быстро разлился по рту. Язык ощутил приятную прохладу. И вдыхаемый мною воздух словно обогащался этим вкусом, перенося его в легкие, из-за чего приятная прохлада проникла внутрь меня. А вместе с ней какое-то физическое спокойствие. Спокойствие тела, а не души. Хотя душа тоже была спокойна. Я уже не думал о словах Джамшеда. Жизнь оказалась проще слов: ожидание сыра сменилось вкусом сыра. Вкус сыра передался дыханию. Дыхание, наполненное этим вкусом, принесло приятное состояние, спокойствие и уверенность. Ожидание дороги вот-вот должно было смениться дорогою.

 Через полчаса Джамшед помог забросить связанные рюкзак и канистру на верблюдицу Хатему. Туда же забросили двойной баул с вещами Гули.

 - Дойдете до холмов, - сказал Джамшед. - Потом Хатему отпустите. Она сюда вернется.

 Как прощаться с Джамшедом, я не знал. Будь он русским - я просто бы обнял его. Но, будь он русским, не отпустил бы он со мной свою дочь. А если б и отпустил, то пришлось бы мне называть его "папой" и пить с ним на посошок.

 Пока я думал, Джамшед сам подошел, сам надел на мою голову войлочную белую остроконечную шапку и протянул мне руку.

 - Счастливой дороги, - сказал он. - Если будешь ее бить, - он кивнул на Гулю, - не бей по лицу!

 Я автоматически кивнул, хотя потом, когда мы уже пошли рядом с верблюдицей, эти последние слова Джамшеда показались мне дикостью.

 Но до того, как я об этом подумал, у меня возникло желание как-то ответить на его подарок. Я вытащил из рюкзака и подарил ему брезентовую палатку.

 Мы шли в сторону видневшихся вдалеке холмов. Солнце уже накаляло песок. Юрта осталась позади.

 Слева от меня шла верблюдица, таща нашу поклажу. С правой стороны шла Гуля.

 - Отец сказал, что ты знаешь дорогу? - спросил я лишь для того, чтобы заговорить с нею.

 - Знаю, - ответила она. - Мы раньше ходили туда, но до форта не доходили. Не надо было...

 Солнце припекало, и если б не войлочная шапка - подарок Джамшеда - мозги мои уже кипели бы. Но и так я не знал, как продолжить разговор. Я молчал. И Гуля молчала. И так шли мы рядом. Я посматривал на нее, любовался ее профилем, живым, гордым и женственным одновременно.

 "Может, вечером, когда привал устроим, разговоримся", - подумал я с надеждой.

 На привал мы остановились, когда солнце только-только побелело, словно его остудил внезапно налетевший холодный ветер. Висело оно еще высоко, но уже с закатной стороны неба. До холмов все еще было далеко - они вроде бы и не приблизились, хотя мы двигались в их сторону часов восемь или даже больше, лишь один раз остановившись отдохнуть и накормить Хатему.

 - Гуля, а море отсюда далеко? -спросил я, вспомнив о приятной прохладе каспийского берега.

 - Далеко, - ответила Гуля, посмотрев на меня карими глазами.

 Я задумался, пытаясь понять, каким образом мы оказались далеко от Каспия. Не мой же полет, закончившийся чудесным появлением верблюдицы Хатемы, перенес меня в глубь пустыни!

 - А ты море любишь? - спросил я Гулю, снимавшую с верблюдицы свой баул.

 - Нет, - ответила она. - Оно холодное.

 Я пожал плечами. Потом помог ей опустить двойной баул на песок. Она достала оттуда полотняную полосатую подстилку, потом еще одну. Расстелила их одну поверх другой.

 Когда солнце легло на дальние пески, а потом и просочилось своим остывшим огнем куда-то вниз, словно вода, в пустыне стало прохладнее. Воздух сразу оказался холоднее песка. Мы лежали рядом на одной подстилке и накрывшись по грудь второй. Смотрели в небо. Время от времени хрипловато вздыхала верблюдица, привязанная коротким поводком к лямке моего рюкзака.

 - Гуля, - заговорил я. - Тебе не кажется странным, что мы сейчас здесь, с тобой, вдвоем...

 - Нет, - ответила Гуля настолько уверенно, что я забыл, о чем еще хотел ее спросить.

 Конечно, мой заготовленный и забытый вопрос не был важным ни для меня, ни для нее. Мне просто хотелось говорить с ней о чем угодно. Хотелось узнать что-то о ней, чтобы расстояние между нашими глазами и мыслями уменьшилось. Я хотел понимать ее и хотел, чтобы она понимала меня.

 "А она и так тебя понимает", - возникла вдруг неожиданная мысль.

 Я снова задумывался, глядя на небо и ища в нем отражение ее глаз, тоже смотревших вверх. Вверху, на синей перевернутой земле неба прорастали семена звезд. Прорастали быстро и хаотично, словно были разбросаны влюбленным сеятелем, совершенно не думавшем о том, что он делает. И полз среди них небесным ленивым трактором какой-то спутник. Его движение привлекло мой взгляд и я, скосив глаза на красивый профиль Гули, подумал, что и она сейчас смотрит на этот спутник, ведь взгляд человека всегда ищет движения. Взгляд человека - сам по себе следователь и любит следить за происходящим.

 Над нами происходило прорастание небесного поля, и мы оба смотрели на это обычное чудо. Уже и говорить не хотелось - казалось, что совместное наблюдение за только что проросшими звездами сближает нас без всяких слов.

 По мере того как песок остывал, небо опускалось ниже и звезды становились виднее.

 Я снова захотел услышать голос Гули и повернулся к ней. Но она уже спала, закрыв глаза. Ее ровное нежное дыхание согревало ночную тишину. Я прислушивался к нему с таким тайным удовольствием, будто оно было чем-то запрещенным, а потому еще более желанным.

 Трактор-спутник перевалил за какой-то небесный косогор и скрылся из виду, оставив позади себя неподвижность звезд. Я засыпал под тонкую музыку дыхания Гули. Остановившийся воздух тоже, кажется, слушал ее дыхание. И в тишине этой я почувствовал, как по моим ногам, укрытым полосатой плотной тканью, что-то ползет.

 Замерев, я кожей теперь слушал это движение,, пока не увидел на груди то ли скорпиона, то ли ящерицу, красиво остановившуюся, уткнув свой фантастический профиль в небо.

 "Не шевелись", - приказал я себе мысленно. И так мы оба с этим ночным пустынным обитателем не шевелились, пока я не уснул.

 Храп верблюдицы разбудил меня так резко, что уже открыв глаза, я несколько минут лежал, дожидаясь пробуждения тела. Солнце только-только поднималось, а значит и спал я недолго. Наконец я повернул голову к Гуле, но ее рядом не было. Меня охватил непонятный страх, я ощутил некоторую чужеродную тяжесть на груди, посмотрел и увидел на полосатом покрывале такого же полосатого хамелеончика в неподвижной позе с задранной кверху головой. Только его круглые глазки как-то странно двигались, казалось, что вместе с немного выпуклыми глазницами. Поймав на себе мой взгляд, он замер, и взгляд его глазок тоже застыл на моем лице.

 Хатема снова храпанула, фыркнула. Я оглянулся на нее - верблюдица вела себя явно беспокойно. Она переступала с ноги на ногу, оглядывалась на меня. Потом шагнула назад, протащив за собой по песку мой рюкзак, к которому была привязана поводом.

 Надо было вставать. Я попробовал мягко стряхнуть хамелеончика, но он так крепко вцепился лапками в полосатое покрывало, что почти стал его частью.

 Помня, что хамелеоны не агрессивны, а скорее наоборот, я сам выбрался из-под покрывала. Поднялся на ноги и осмотрелся. Исчезновение Гули напугало меня. Если она куда-то пошла сама, то почему не сказала мне, а если... Тут по моей коже пробежался холод и я даже не стал продолжать эту мысль. Во рту было сухо и неприятно. Я подошел к канистре с водой, отпил глоток.

 Снова осмотрелся по сторонам и к своей радости увидел метрах в двухстах от себя Гулю. Она несла охапку сухого кустарника.

 По мере того как она приближалась, мое беспокойство менялось на возмущение, а потом и возмущение стало затихать, и когда она остановилась около Хатемы и опустила искореженные ветки на песок, не было во мне ни возмущения, ни даже обиды.

 - Доброе утро, - сказала она, улыбнувшись. Чиркнула спичкой, и захрустел сложенный шалашиком костер.

 - Доброе утро, - ответил я.

 Гуля достала из своего баула железную треножку и котелок, установила эту походную конструкцию над костром, налила в котелок воды. Все движения ее были грациозны и точны. Я любовался ею, но в то же время возникло у меня какое-то родительское желание в воспитательных целях сделать ей замечание.

 - Гуля, - я старался говорить как можно мягче. - Пожалуйста, не делай больше так. Я волновался...

 Гуля обернулась. Ее красивое лицо выражало удивление, сменившееся через мгновение мудрой полуулыбкой.

 - Не надо за меня волноваться, - сказала она. - Я здесь выросла... Это я должна за тебя волноваться...

 - Почему? - теперь уже удивился я.

 - Потому, что ты - мой и я должна заботиться о тебе...

 - Я - твой, а ты - моя? - спросил я ее, произнося слова медленно и слишком членораздельно, сам вслушиваясь в них, боясь услышать нотки пошлости или банальности и еще больше боясь услышать их в ее ответе на этот странный вопрос.

 - Нет, - спокойно сказала Гуля. - Ты - мой...

 - А ты? - снова спросил я, начиная запутываться в ее логике.

 - А я - рядом... Тебя спасла наша верблюдица...

 - Так я, значит, ваш, а не твой, - сказал я, кивая, припомнив последний разговор с Джамшедом. Теперь для меня становился яснее смысл слов старика.

 - Не обижайся, - Гуля улыбнулась, заглядывая своими карими глазами мне в лицо. - Ты - мой. Ты же сам меня выбрал?! Да?

 - Потому, что ты мне понравилась, - ответил я, но голос мой прозвучал грустно.

 - Но это же хорошо, когда подарок выбирает своего будущего хозяина, - сказала Гуля, заглядывая в котелок с водой, висевший над хрустящим костром.

 Я замолчал. Ее последние слова меня окончательно добили. Я, стало быть, был подарком...

 Я сидел на подстилке, уткнувшись взглядом во все еще застывшего хамелеончика, изображавшего, по всей видимости, собственное чучело.

 Гуля поднесла мне пиалу с зеленым чаем и предложила на своей ладони несколько шариков сыра. Я взял один, сунул в рот, стал катать его языком, "раскатывая" по небу его солоноватый вкус.

 Гуля присела рядом. Посмотрела н меня, потом, проследив за направлением моего взгляда, увидела хамелеончика.

 - Какой красивый! - произнесла она, чуть наклонившись вперед,

 Мне показалось, что хамелеончик, услышав ее слова, испуганно дернулся и посмотрел на нее.

 Постепенно я успокоился, смирился с ее словами. Может, действительно нет ничего плохого или даже странного в том, что подарок сам выбирает, кому он хочет принадлежать... По крайней мере на протяжении тысячелетий у женщин, которые часто становились подарками, такого выбора не было.

 Солнце поднималось. Мы сидели рядом на полосатой подстилке и таком же покрывале. Пили чай, катали языками во рту сырные шарики, смотрели на хамелеона, поочередно смотревшего на нас.

 - А я очень испугался, - признался я наконец Гуле. - Верблюдица захрапела, потащила рюкзак куда-то. Я вскочил, а тебя - нет...

 - Хатема захрапела? - удивленно переспросила Гуля. Она поднялась, оставив пиалку на подстилке. Подошла к верблюдице, погладила ее, посмотрела на след рюкзака, протащенного на пару шагов в сторону. Потом пошла по этому следу дальше, в сторону, противоположную следу рюкзака. Прошла метров тридцать, остановилась.

 - Коля! - крикнула она оттуда. - Подойди! Я подошел и увидел вмятинки-следы на песке. Это были одиночные следы. Кто-то дошел до этого места, потом остановился, присел, потом снова встал, потоптался и пошел назад.

 Тут же я вспомнил следы, которые видел поутру вокруг себя на берегу Каспия. Сказать ли Гуле об этом? Или она испугается?

 - Это не казах, - спокойно сказала Гуля.

 - Откуда ты знаешь? - удивился я.

 - Казахи по песку не бегают, а здесь кто-то убегал... Мы молча вернулись к верблюдице. Собрали вещи. На песке осталось только покрывало со вцепившимся в него хамелеоном. Я не знал, как с ним поступить.

 - Он хочет, чтобы мы его с собой взяли, - сказала Гуля.

 Я вздохнул. Брать его в руки не хотелось, хоть я вроде бы и знал, что хамелеоны не кусаются.

 - Говорят, что хамелеон приносит удачу кочевникам... - задумчиво произнесла Гуля.

 Она присела перед ним на корточки, погладила его, и он сделал какой-то шаткий шаг, повернул к ней маленькую уродливую мордочку, так не похожую на его же ночной неподвижный величественный профиль.

 "Вот почему он любит бродить ночью, - подумал я. - Нужно бродить тогда, когда ты кажешься красивым..."

 Гуля сложила покрывало, а хамелеон стоял рядом на песке, следя за ее действиями.

 - Сейчас мы тебе найдем место, - сказала ему Гуля. Потом, когда вся поклажа была уже на верблюде, она подняла хамелеона и посадила его на мой сине-желтый рюкзак. Хамелеон, вцепившись лапками в желтую часть рюкзака, пожелтел, потом перешел на синюю и так же быстро посинел. Там он и замер в ожидании дороги.

 Я надел свою остроконечную войлочную шапку - подарок Джамшеда подарку его дочери - и мы тронулись в путь. Мы шли чуть впереди Хатемы, а повод верблюдицы был в руках у Гули. Она, казалось, была хозяйкой и раскинувшихся вокруг песков, и нашего маленького каравана, и все еще виднеющихся вдали, но никак не приближающихся холмов.

 Следующей ночью я спал некрепко, но сладко. Мне снилось, что мы с Гулей лежим рядом и я, укутанный в ее тепло, то и дело затаиваю дыхание, чтобы слышать своей кожей удары ее сердца. Проснулся я легко и внезапно, почувствовав на груди какое-то движение. Открыл глаза и увидел уже знакомую картину - на мне поверх полосатого покрывала неподвижно сидел хамелеон, задрав красивый профиль к небу. Он словно стоял на страже, егр неподвижность была одни революционной бдительности.

 "Чего он к нам прицепился? - подумал я, приподнимая голову, чтобы получше его рассмотреть в голубом полумраке ночи. - Или мы ему так понравились, или ему просто одиноко в пустыне? Ладно, если он приносит удачу, то прогонять его глупо".

 Хамелеон своим появлением переключил на себя мои мысли, и я уже думал, что надо бы ему и имя дать, раз он к нам присоединился. Стал перебирать имена, но человеческие или собачьи ему не подходили. Надо было найти какой-нибудь человеческий прототип. Но когда в воображении выстроились в шеренгу хамелеончатые политические деятели, то мне стало неудобно перед пресмыкающимся: что ж это я хочу назвать его в честь людей, ни любви, ни доверия не заслуживающих. И тогда, чтобы исправиться, я решил назвать его в честь своего деда - Петровичем. Отчество без имени звучало куда солиднее и более по домашнему, чем имя без отчества.

 - Ну что, Петрович, - прошептал ему я. - Тебе Гуля нравится?

 Петрович не ответил. Он продолжал свое недвижение, и даже его шарнирные глаза не пошевелились.

 Я вздохнул, посмотрел на Гулю, мирно спавшую на боку, повернувшись в мою сторону.

 "Это хороший знак, - подумал я. - Прошлую ночь она спала на спине..."

 Я придвинулся к Гуле, стараясь не побеспокоить ее сон. Придвинулся на расстояние дыхания. Заглянул в ее красивое лицо. Смотрел в него долго, пока глаза, полностью привыкнув к голубому полумраку, не забыли о том, что сейчас ночь.

 Недовольный моими движениями Петрович перебрался на Гулю и застыл на ее бедре, посчитав, видимо, это самым высоким местом пустыни, с которого удобнее осуществлять свой дозор.

 А потом я заснул, сладко и так крепко, что наутро уже ничего из приснившегося мне ночью не помнил.

 Белые холмы постепенно приближались. Мы шли уже четвертые сутки. За это время я, должно быть, пересказал Гуле всю свою жизнь, включая последние события. Рассказал я ей и более подробно о причине и цели своего нынешнего вынужденного путешествия, благодаря которому наша встреча и состоялась. Она с интересом слушала, но никаких вопросов не задавала, а наоборот - проявляла какое-то возвышенное внимание к моим словам. А мне так хотелось, чтобы она сама о чем-то спросила, сама поинтересовалась какими-то деталями моей жизни. Мне казалось, что это был бы неплохой признак ее интереса ко мне. Но она молчала и слушала, ничем не заполняя возникавшие паузы, и в этом я видел скорее традиционное уважение женщины к говорящему мужчине, чем нечто большее. Но все равно идти и рассказывать ей о своей жизни было приятно и забавно, так как я вдруг стал замечать, что немного привираю, в некоторые события добавляю трагизма, в другие - пафоса или юмора. Но по ее глазам я видел, что ей интересно слушать меня, и я продолжал. Только когда во рту совершенно пересохло от болтовни, я замолчал и потянулся руками к свисавшей с бока верблюдицы канистре с водой.

 Мы остановились. Я напился.

 Солнце висело еще высоко и, не зная времени, я чисто интуитивно прикинул воображаемым пунктиром дальнейший его путь до заката. Получилось, что рабочий день светила должен был закончиться часов через пять.

 - А мы что, в горы полезем? - спросил я Гулю, когда мы снова тронулись в путь.

 - Нет, - ответила она. - Дойдем до Бесманчака, потом отпустим Хатему назад, а дальше пойдем под холмами по песку в обход.

 Я кивнул. Правда, мысль о том, что всю поклажу скоро надо будет тащить на себе, меня не обрадовала

 Ночевали мы уже не на песке, а на каком-то солончаке - растресканная белая, словно посыпанная кристальной пудрой земля после хождения по песку показалась излишне твердой. На самом деле она выныривала из-под песка и упиралась в мягко поднимавшиеся вверх холмы. Она играла роль своеобразного фундамента для этих холмов, а потому ее полоска была узкой - метров сто - сто пятьдесят, и тянулась она, стараясь повторять линии и изгибы холмов. Но природа была слабым геометристом и поэтому в каких-то местах солончаковая полоска вообще исчезала, подпуская пески к самому краю холмов.

 Устраиваясь на ночлег на твердом солончаке, мы подстелили вниз еще какие-то накидки из двойного баула Гули и только потом положили сверху две маленькие подушечки, пахнущие верблюдом, и полосатые подстилки-покрывала.

 Под холмами было прохладно, а когда солнце полностью просочилось за горизонт, прохлада стала просто пронизывающей. Как-то само собой получилось, что ложась спать, мы оказались так близко друг к другу, как никогда до этого. И я обнял Гулю. Она лежала на боку ко мне лицом, но глаза ее уже были закрыты. Может быть, она уже спала и просто не почувствовала мою руку, а может быть - притворялась. Я лежал так долго, наверно с полчаса. Лежал с открытыми глазами, любовался ею и в какой-то момент приблизил свои губы к ее губам и замер так, ощущая кожей своего лица ее тепло и дыхание. Я ее так и не поцеловал этой ночью. Не знаю почему. Хотелось страшно, хотелось гораздо большего. Но может ли подарок, не спрашивая разрешения, целовать своего обладателя? Глупость какая-то! Засели же в моей голове эти мысли! С таким же успехом я мог бы думать, что это ее Джамшед подарил мне. Ведь я сам ее выбрал! Если б не тот разговор, я бы так и думал. Но своеобразная смесь традиции и какой-то демократичности внесла такую путаницу в эту ситуацию, что даже думать о ней без раздражения я не мог.

 Я еще повисел головой у ее лица, но потом, так и не поцеловав ее губы, опустил голову на подушку и уставился в небо, по которому снова полз по своим делам трактор-спутник. Потом я почувствовал, как на мою грудь взобрался хамелеон Петрович и уткнул свой профиль туда же, в усеянное звездами небо.

 "Все хорошо, - сказал я себе. - Ночной дозор на месте. Можно засыпать..."

 На следующий день мы достигли Бесманчака. Так называлось красивое место, где два пологих отрога холмов создавали широкое правильной треугольной формы ущелье, открытое с одной стороны. В центре этого солончакового треугольника находилась старая могила - каменная плита, то ли глубоко осевшая, то ли когда-то вкопанная. С одной стороны из нее поднимался круглый каменный столбик человеческого роста с зеленым платком, повязанным на верхушке. Я никогда прежде не видел подобных могил и из любопытства подошел поближе. Разглядел на гладком столбике арабскую вязь.

 Сзади подошла Гуля.

 - Здесь один странствующий дервиш похоронен, - сказала она. - Его кочевники-киргизы убили.

 - За что?

 - Дочь одного из них влюбилась в дервиша и сказала, что будет сопровождать его до его смерти. Тогда ее отец убил дервиша и увел ее домой. А потом вернулся с братьями и они похоронили его здесь...

 - А почему он ее с ним не отпустил? - спросил я, подумав, что эта история издали напоминает мою.

 - У дервиша не может быть дома, а значит, ему не положено жены, - ответила Гуля.

 "Ну слава Богу, что я не дервиш, - подумал я. - У меня все-таки дом в Киеве есть..."

 Тут же возле могилы дервиша мы сняли с верблюдицы поклажу, присели на полосатую подстилку отдохнуть, поели. Потом Гуля собрала на солончаке охапку сухих стебельков и веток безуспешно пытавшихся выжить в этом месте растений и поставила на разведенный костер треножку с котелком. Вскоре мы пили зеленый чай, задерживая его во рту и купая в нем соленые сырные шарики.

 Рассказав за время совместного странствия Гуле практически все о своей жизни, я чувствовал себя с ней теперь уютно, несмотря на то, что о ее жизни почти ничего не знал. Спокойствие и тишина этого места располагала к беседе.

 - Гуля, - спросил я. - А ты всегда жила в юрте с отцом?

 - Нет. Не всегда... Уезжала в Алма-Ату учиться, на шесть лет...

 - А где училась?

 - Я мединститут закончила, - скромно опустив глаза, сказала она.

 - И потом сразу назад, к отцу?

 - Да, - она кивнула. - Если б я там вышла замуж, то осталась бы...

 - А почему не вышла? Гуля пожала плечами.

 - Там было много детей богатых родителей, которым бы все равно не разрешили на мне жениться... Но я бы и сама не захотела... А ты был женат?

 - Нет, - ответил я. - Жил два года вместе с одной женщиной, она была из другого города. Потом она захотела перевезти к нам свою мать, и я понял, что это сожительство пора заканчивать... Квартира была маленькой, да и отношения наши с ней уже угасали, так что вряд ли приезд ее мамы добавил бы в них романтичности. После этого я решил пожить один, и мне это понравилось. Ну а дальше я тебе уже рассказывал.

 Гуля кивнула.

 - Я тебе нравлюсь? - спросил я ее. Мы смотрели друг другу в глаза.

 - Да, - сказала она тихо.

 Мне было хорошо. Теплый чуть солоноватый воздух овевал лицо. Напротив сидела красивая женщина, которая только что призналась, что я ей нравлюсь. Что мне было еще нужно? Да в общем-то ничего, даже поиски чего-то, закопанного в песке Тарасом Шевченко, показались ненужной, мелкой суетой, а не целью великого путешествия. Да и не знаю я, что там он закопал и закопал ли вообще. Может, это был обычный лживый донос, лишь бы насолить нелюбимому малороссу, забритому в москали. Смешно было в этот момент думать о Шевченко, хотя тут же припомнились комментарии покойного Гершовича о том, что больше всего на свете Кобзарь боготворил женщину.

 Я поднялся и сел рядом с Гулей. Повернулся к ней, посмотрел в ее карие глаза.

 - Можно, я тебя поцелую? - спросил я несмело.

 - Муж не должен спрашивать разрешения у жены... Эти ее слова снова выбили из меня ощущение приподнятой романтичности. Но, все же восприняв их, как простое "да", я наклонился к ее лицу и наши губы соприкоснулись. В этот момент я больше всего боялся неподвижности и пассивности ее губ, но, к счастью, боялся зря.

 Мы целовались несколько минут. Поцелуй был сладким и соленым. Соленость ему придавали недавно раскатанные во рту до полного растворения сырные шарики или же окружавший нас воздух. Я обнял Гулю и прижал к себе. Мои руки чувствовали ее тепло. Я уже целовал ее шею, укутав лицо в шелк ее волос. Соленость ее кожи уже казалась сладостью, значения слов менялись на противоположные, оставляя незыблемыми чувства и ощущения, к которым каждый человек стремится и, достигнув, пытается удержать, как можно дольше.

 Верблюдица Хатема уходила от нас медленно, то и дело останавливаясь и оглядываясь назад.

 - Она что, сама вернется? - спросил я.

 - Да, - сказала Гуля. - Нам тоже пора... Сложив вещи, я забросил на плечи рюкзак, взял в руку канистру с водой. Потом оглянулся на двойной баул. Казалось, что этот баул потяжелее рюкзака, и я шагнул к нему, чтобы проверить.

 - Я возьму, - опередила меня Гуля.

 Она легко забросила его перевязь на плечо и посмотрела на меня ожидающе.

 Мы шли по солончаковой полоске, огибавшей поднятия холмов. Позади остался Бесманчак и могила убитого дервиша.

 Солнце в этом месте казалось не таким жарким, как в пустыне. Хотя висело оно в центре неба, словно специально пытаясь быть на равном расстоянии от всех окружающих горизонтов. Я подумал о том, что когда обводишь горизонты взглядом - никогда не воспринимаешь их, как границу круга, хотя по простой логике они могут быть только кругом. "Видно, сама земля недостаточно круглая", - решил я и на этом успокоился.

 Мы шли рядом. Я посматривал искоса на Гулю. Снова хотелось слышать ее голос, но шла она молча, тоже о чем-то задумавшись. А мне не хотелось ее тревожить. Все-таки куда приятнее разговаривать под вечер, сидя на подстилке, когда можно будет не только говорить, но и обнять ее снова и снова поцеловать. Тогда уж я никакого разрешения спрашивать не буду, чтобы не чувствовать себя глупым. Да и вроде уже расставлены все точки над "i". Сложный мой статус как-то определился, и это позволяло чувствовать себя увереннее. Муж, какой бы он ни был - подаренный, выбранные или сам выбравший, - все равно является главой семьи или, по крайней мере, равной ее половиной.

 С наступлением вечера мы замедлили шаг. Опускавшаяся с неба прохлада смягчала усталость от пути, и возникшая вследствие этого инерция нашей затухающей энергии позволила пройти еще не меньше километра, прежде чем мы остановились в маленьком треугольничке ложного ущелья, похожего на уменьшенную копию ущелья с могилой дервиша. Сбросив рюкзак и поставив у ног уже наполовину пустую канистру, я опять приободрился. Или, может быть, просто расправил плечи, освободив их от тяжести поклажи.

 Гуля тоже опустила свой двойной баул. Сразу вытащила подстилки. Я наблюдал за ней и поймал себя на том, что не просто наблюдаю, а уже любуюсь ею с чувством то ли тихого хвастовства, то ли гордости за себя: "Вот какая у меня жена! Стало быть и сам я чего-то стою! "

 А вокруг никого не было, не считая хамелеона Петровича, застывшего на верхнем горбе еще не распотрошенной части баула.

 В этот вечер на ужин мы съедали последнюю банку "Сельди атлантической". Под недоуменным взглядом красивых карих глаз Гули я внимательно просмотрел содержимое открытой банки и только после этого поставил ее между нами. Банка быстро опустела, и, запив наш скромный ужин водой, мы стали вместе собирать сухие стебли каких-то растений и пригнанные ветром целые легкие клубки, скатанные из ковыля, верблюжьей колючки и солянки. Потом развели костер и стали ждать, когда закипит вода в котелке.

 Пока вода грелась - небо опускалось все ниже и ниже, становясь темнее и уютнее. Потом из двух пиал поднимался пар, и я старался рассмотреть его цвет, почему-то в этот момент думая, что от зеленого чая должен подниматься пар такого же цвета. Потом раскатанный во рту сырный шарик заполнил мое настроение терпкой соленостью, и я опять взбодрился мыслями и желаниями, теперь уже наблюдая за Гулей, медленно и грациозно подносившей ко рту свою пиалу. На ней была рубаха-платье фиолетового цвета со стоячим коротким воротничком и белые штаны. "Когда она успела переодеться? " - подумал я, вспоминая, что еще сегодня цвет рубахи-платья был салатовый с узорами, которые я когда-то встречал на коврах.

 Вечер укрыл нас темнотой, и мы, допив чай, стали укладываться спать. Костер затух сам собой, и теперь по истлевшим стеблям пробегали последние искорки. Наступила полная тишина, и я, накрываясь полосатым покрывалом, снова бросил взгляд на нашего хамелеончика - он так и сидел на бауле.

 Этой ночью я был посмелее и после нескольких поцелуев с силой прижал к себе Гулю. Целовал ее шею, распустил ее волосы и тут же почувствовал себя совершенно беспомощным перед ее восточным одеянием, которое она не снимала на ночь.

 - Ты хочешь, чтобы я разделась? - неожиданно спросила она полушепотом.

 - Да, - таким же полушепотом ответил я.

 - Тогда мне придется облиться водой... - сказала Гуля, глядя на меня вопросительно и нежно.

 - Хорошо, - ответил я.

 - Тогда у нас завтра не будет питьевой воды.

 - Пускай.

 Она поднялась. Отошла на пару шагов в сторону. Медленно разделась - я следил за ее мягкими неспешными движениями, в которых прочитывался весь ее характер. В темноте, к которой уже привыкли мои глаза, между звездами и трещинами солончака, словно видение из арабских сказок стояла обнаженная Гуля. Она стояла некоторое время неподвижно, то ли прислушиваясь к тишине, то ли вдыхая освобожденным от одежды телом воздух этой ночи. Потом наклонилась и взяла в руки канистру с водой. Открутила пробку и, подняв над собой, стала потихоньку наклонять. Я не видел струи, но слышал журчание воды, падавшей на ее плечи, бегущей по ее телу. Она повернулась, и полный профиль ее тела заставил меня с иронией подумать о красавицах, позирующих для разных мужских журналов. А вода продолжала журчать, литься, и я завидовал этой воде, бегущей по ее телу, замирающей перед падением на острых сосках ее красивой груди, льющейся по ровной спине, по бедрам, по ногам.

 Прошло несколько минут, и мне уже казалось, что вода, да и весь мир теперь должен завидовать мне. Я сушил собою прохладную от воды нежную кожу Гули, я согревал ее тело поцелуями, сам ощущая, как горят мои губы. Мы разогревались одновременно, и уже ее ладони, вжавшиеся в мою спину, казались очень горячими, но мне было мало этого огня. И Гуле, казалось, тоже его было мало. И мы продолжали согревать друг друга, пока не дошли до той точки кипения страсти, выше которой только смерть. Потом мы остывали, слушая дыхание друг друга и видя сквозь полузакрытые глаза пустынный рассвет. Это утро, спускавшееся прохладным ветерком с холмов в маленький неправильный треугольник нашего ущелья, показалось мне самым ранним в моей жизни. Мне хотелось его продлить, задержать, замедлить. И пока солнце неуклюже переваливало за линию невидимого нам горизонта, закрытую от нас поднятием холма, это утро длилось, длилось почти бесконечно. Оно замерло, как стрелки на моих часах, и я был этому рад.

 33

 Несмотря на бессонную ночь, мы довольно легко поднялись и отправились снова в путь. И только сухие губы мои просили воды, но я молчал. Нес в руке непривычно легкую пластмассовую канистру и молчал. Рядом шла Гуля. На правом плече лежала перевязь двойного баула, но она ступала легко, словно закон земного притяжения на нее не распространялся. На ее левом плече сидел наш хамелеончик. Сейчас он притворялся продолжением изумрудно-зеленой рубахи-платья.

 Поднималось солнце. Хотелось зеленого чая. Хотелось услышать голос Гули, но во рту было так сухо, что, казалось, любое сказанное мною слово может оставить на языке или на деснах кровавые царапины.

 В какой-то момент я заметил на себе немного игривый косой взгляд Гули. Я повернулся к ней на ходу. Наши взгляды и улыбки встретились.

 - Скоро будет колодец, - сказала Гуля, словно прочитав мои мысли.

 - А если б его не было? - спросил я.

 - Я-то привыкла, а тебе было бы тяжело. Я кивнул и тут же устыдился своего вопроса. Огонь желания не должен зависеть от наличия или отсутствия колодца. И слава Богу, что прошлым вечером я не поинтересовался ближайшим колодцем.

 Поднятия холмов, вдоль которых мы шли, становились круче и выше. Иногда я задирал голову и смотрел на эти белые ребристые монолиты, закаленные солнцем и ветрами. Зачем они здесь? Чему они служат? Если природа - это основа жизни, то эти огромные камни никакого отношения к природе не имели. Может они, словно огромные гири, уравновешивали какие-нибудь Кордильеры на другом конце земли? В чем смысл существования этих огромных камней? Или не стоит искать в этом смысл?

 Мы шли без остановки часов шесть, пока не увидели колодец, грубый круг которого был сложен из крупных камней. Когда мы подошли, я заметил, что вокруг колодца солончак был каким-то зализанным, трещин в нем не было. А сам колодец оказался до странности мелким - глубиной не больше полуметра. И воды в нем было мало - моя рука, опущенная вертикально, окунулась по запястье, уткнувшись кончиками пальцев в скользкое глинистое дно. Там же, в воде, лежала большая литровая кружка.

 Мы заполнили канистру. Потом умылись, сливая друг другу из этой кружки. Потом я с испугом заметил, что воды в колодце уже не осталось. Подняв свой растерянный взгляд на Гулю, я увидел на ее лице снисходительную улыбку.

 - Пока чай сварим - еще наберется, - сказала она, кивнув на колодец.

 В этом месте было из чего разводить костер. Вскоре мы пили зеленый чай. Разговаривали. Меня начало клонить в сон, и Гуля, заметив это, достала из баула полосатую подстилку. Я улегся и мгновенно заснул. А когда проснулся - был уже поздний вечер. Белые верхушки холмов еще были освещены невидимым снизу солнцем, но этот свет забирался все выше и выше и, задержавшись на самой вершине ближнего от нас холма, ушел куда-то еще выше, растворившись в небе.

 Я оглянулся по сторонам. Увидел Гулю, сидевшую на каменном бортике колодца. А потом увидел распластанные на каменном склоне монолита ее рубахи-платья: красную, салатовую, зеленую, синюю и еще две, цвет которых в наступившей темноте различить было трудно. Пока я спал. Гуля выстирала свою одежду.

 Я провел руками по джинсам. Посмотрел на свою футболку. Задумался.

 - Ты уже не спишь? - спросила Гуля, повернувшись ко мне.

 - Нет, - ответил я.

 - Сегодня ночью будет очень красивое небо.

 - Откуда ты знаешь?

 - Был очень густой закат, - пояснила Гуля. Спать мне уже не хотелось и, несмотря на надвигавшуюся ночь, мое отдохнувшее тело было наполнено бодростью.

 - Хорошо, будем смотреть на небо, - сказал я Гуле и тут же услышал вырвавшийся у нее смешок.

 - Ты чего? - спросил я.

 - Нет, ничего...

 Я встал, подошел к ней.

 - Мне сегодня так хорошо... - Гуля подняла свой взгляд на меня, когда я остановился перед нею. - Я хочу, чтобы мне всегда было так хорошо...

 Я наклонился к ее лицу, поцеловал ее губы. Любые слова казались неуместными, и я молчал.

 - Смотри, смотри! - резко прошептала Гуля, показывая рукой куда-то вверх.

 Я проследил за направлением ее жеста и увидел комету с огненным хвостом. Комета лениво летела в сторону горизонта, но исчезла из виду, так до горизонта и не долетев.

 Ночью я вытянул руки вперед, и теплый песок, на который легли мои ладони, показался мне пушистым.

 Сон, приснившийся мне под утро, наполнил тело такой бодростью, будто оно только-только созрело для настоящей жизни.

 Удивительно легко я поднялся с подстилки. Оглянувшись, увидел те же красивые цветные пятна Гулиной одежды, разложенные по склону уходящего вверх монолита. Самой Гули рядом не было, но ее отсутствие показалось естественным, будто оно входило в ритуал утра, наступавшего для нее часа на два раньше. Пройдет минут пятнадцать, и она появится, неся в руках объемный воздушный пучок пустынного хвороста, на котором будет готовиться наш утренний чай. Я бы даже не удивился, если б она вернулась, неся в одной руке охотничье ружье, а в другой - убитую лань или молодого сайгака. Правда, это видение уже превращало меня в представителя третьего пола - слабого ребенка, нуждавшегося в защите и уходе со стороны и мужчин, и женщин.

 Моя энергия искала выхода, и я, расставив ноги на ширину плеч (повинуясь давно приобретенному от утренней радиозарядки инстинкту) принялся размахивать руками. Потом долго приседал, наклонился в разные стороны. И все с одной только целью - почувствовать себя хоть чуточку усталым. Но не тут-то было. Энергии словно прибавлялось после каждого взмаха рук. Я прекратил зарядку, снова оглянулся по сторонам. И увидел Гулю, вышедшую из-за одного из въезжавших в землю отрогов.

 Она несла хворост. На ней была салатовая рубаха-платье. Она шла медленно. Этот легкий воздушный ком сухих веточек и стеблей казался каркасом для нижнего шара какой-нибудь снежной бабы. А накладывавшиеся друг на друга, уходившие в конце концов сами за себя языки каменных отрогов на заднем плане выглядели искусной декорацией к постановке этого, очевидно, древнего эпоса. Эпоса, в котором все остается незыблемым: и горы, и небо, и песок, и красивая казашка в яркой одежде. И только странник, к которому она идет, является чем-то непостоянным, переменным, как сельское электричество. Красота незыблема, вечна. Лишь те, что сражаются за нее, за обладание ею - они погибают, исчезают, теряются в песках. Мое присутствие в этой постановке делало постановку несколько модернистской. Я не сражался за обладание красотой. Я вообще не сражался. Я был спасен верблюдицей Хатемой и в конце концов меня подарили, предварительно у меня же испросив разрешения. Подарили красавице Гуле, словно отныне я должен был ее украшать.

 Я подумал, что все это, весь этот бесконечный эпос мне очень нравится. Мне даже хочется, чтобы он действительно был бесконечным. Чтобы этот мир, в котором мы сейчас пребывали, по которому мы путешествовали, следуя уже скорее к условной, чем к реальной цели, оставался моим миром, красивым, суровым и в чем-то жестким. Чтобы этот мир не выпускал меня за свои границы.

 От спички загорелся хворост, над которым завис котелок. Гуля скатала свои высушенные рубахи-платья и сложила в баулы. Солнце приподнялось над горами. На баул вылез хамелеончик Петрович и застыл, вытянув шею к небу.

 Выпив чаю и раскатав на языке по паре соленых сырных шариков, мы отправились дальше извилистой тропкой, повторявшей кривую линию уходивших под землю каменных языков.

 Шли долго, только однажды сделав привал для того, чтобы напиться из баллона воды.

 Солнце уже опускалось, а горные отроги все не кончались.

 И опять был ночлег в узкой ложбинке между двумя каменными языками. И ночь была тихая и звездная. Только утро оказалось недобрым. Еще во сне у меня как-то заныли руки, словно сдавленные в запястьях. А когда проснулся - понял, что руки действительно связаны за спиной. И лежал я на животе, уткнувшись носом в маленькую расшитую ромбиками Гулину подушечку. Я покрутил головой, еще не будучи в состоянии ощутить страх. Я был только озадачен и удивлен.

 Я повернулся на бок, потом сгруппировался и не без труда уселся "ванькой-встанькой" - ноги тоже были связаны. Осмотрелся. Гули опять не было рядом, но на песке вокруг подстилки виднелось множество человеческих следов.

 "Неужели это Гуля меня связала? - мелькнула сумашедшая мысль. - Я просто надоел ей, вот и решила уйти, а чтоб не догонял - связала..."

 Я не успел додумать - откуда-то послышались два голоса, мужской и женский. Сначала они звучали невнятно, но по мере их приближения, слова стали различимы и я к своему удивлению услышал чистую украинскую речь...

 - Що ж ты, дурэнь, не втримав, а? - спрашивал женский голос.

 - А! А сама ты? Що? Чом нэ побигла? Всэ тилькы я! - отвечал мужской.

 Из-за ближнего отрога эта парочка вынырнула так неожиданно, что меня передернуло. Из груди моей вырвался то ли испуганный выдох, то ли стон - я узнал эти лица. Но пока до меня доходило, где я их видел, они тоже остановились в двух-трех метрах и смотрели на меня недоброжелательно и задумчиво, словно именно сейчас решали мою судьбу.

 Эта пауза тянулась несколько минут. Потом чернявый остроносый парень наклонился надо мной - мне показалось, что он хочет меня клюнуть, так как он тянулся ко мне именно носом. Но оказалось - он внюхивался в меня.

 - Бач! - повернулся он к своей подруге. - Усэ тило корыцэю пахнэ, а одна рука - икрою! То вин, мабуть, тиею рукою до росийського капитализму доторкнувся!

 Его чернявая спутница усмехнулась.

 - Чего вам от меня надо? - спросил я, пытаясь ослабить тугость веревки, стягивавшей мои запястья за спиной.

 - Та ничего, нэ турбуйтэся, - усмехнулся чернявый. - Побалакаемо, може щось разом зробымо, щось корыснэ для витчызны...

 Я уже ясно вспоминал те несколько моментов из прошлого, когда мы даже не то что сталкивались, а просто замечали друг друга. Точнее, теперь уже я понимал, что они за мной следили. Это они все время попадались мне на глаза и на Софиевской площади во время митинга и потом, когда я уже подходил к своему дому. Но как они оказались здесь, в казахской пустыне? Уж не их ли следы сопровождали мое путешествие с момента высадки на каспийский берег со шхуны "Старый товарищ"?.

 - Вы бы хоть представились! - стараясь звучать как можно расслабленнее обратился я к ним.

 - А чого прэдставлятысь? - пожал плечами чернявый. - Я - Петро, а вона - Галя. Ось и усэ представление...

 - Так вы что, от самого Киева за мной следили? - продолжал спрашивать я, желая получше понять происходящее и их планы.

 - Ни, навищо... - говорил Петро. - Мы ж зналы, куды пан йидэ. От и выйшлы назустрич... Таки справы...

 - А зачем же было меня связывать?

 - А якбы пана нэ звъязалы, то и розмовы спокийнойи нэ було б... А так ось говорымо по-людськы... От як бы твоя казашка не збигла, то уси б вчотирьох побалака-лы... Ну а так втрьох довэдэться...

 - Ну а про что вы побалакать хотите?

 - Про що? Та про тэбэ. Про тэ, як ты, моекаль-чаривнык, чогось цикавого дизнався и чомусь никому про цэ нэ сказав... Всэ выришыв соби загарбаты... На святэ для нашего народу зазихнувся! Та за однэ цэ тэбэ вбыты мало! - неожиданно поднял голос Петро.

 - Тыхшэ, тыхшэ - начала его успокаивать Галя. - Бо каминня посыпэться! - И она показала взглядом на горы.

 - Ничего я ни от кого не скрывал, - сказал я. - Наоборот, хотел все домой, в Киев привезти...

 - Нэ кажы дурныць, - махнул рукой успокоившийся Петро. - Повиз бы туды, дэ тоби кращэ б заплатылы!

 Дневной зной начинал меня утомлять. Я сидел со связанными руками и ногами на подстилке. Рядом у маленького костра с нашей треногой и котелком возилась Галя, а Петр куда-то ушел. Я подумал, что глупо не воспользоваться отсутствием мужчины и бросил внимательный взгляд на эту черноволосую женщину.

 - Извините, - сказал я. - У меня руки затекли... Вы не могли бы хоть на пять минут их развязать?

 Галя обернулась, на ее красивом скуластом лице появилась усмешка.

 - Спочатку рукы, а потим и ногы затэкуть... А мэни що, бигаты за тобою? Ни... - И она снова повернулась к котелку, в котором уже что-то варилось. - Ось зараз нагодую тэбэ и зразу полэгшае... - добавила она, уже не глядя на меня.

 Я кивнул себе. Похоже, что с этой Галей не так-то просто было разговориться.

 - А Петр где? - спросил я через несколько минут.

 - Петро? Зараз прыйдэ. Наши рэчи забэрэ и прыйдэ... Я упал на бок - балансировать на пятой точке было уже больно. Глаза мои стали закрываться - то ли от бессилия, то ли от вынужденной неподвижности меня стало клонить в сон. Я бы и заснул наверно, если б вдруг в нос не ударил какой-то знакомый запах. Открыл глаза и увидел перед собой на подстилке котелок с гречневой кашей. Рядом сидела Галя, держала в руке аллюминиевую общепитовскую ложку и смотрела мне в лицо.

 - Давай я тэбэ нагодую, - сказала она. - Ты тилькы прысядь, бо так нэ зможэшь.

 Я послушно лег на спину и рывком сел. Тотчас возле моего рта появилась ложка с гречневой кашей.

 - Видкрый рота, - приказала Галя.

 Каша была слишком горячей.

 - Пусть остынет, - попросил я.

 - Во дурэнь! Зараз Петро прыйдэ и взагали ничего тоби нэ дасть! - И вторая ложка с дымящейся кашей зависла у моего рта.

 Этот обед был похож на пытку. Я хватал ртом воздух, надеясь, что хоть так каша немного остынет перед тем, как я ее проглочу. Но воздух был теплым и соленым. В конце концов я уже не мог есть и, чтобы избежать бесполезных объяснений, просто упал на другой бок и таким образом оказался спиной к кормившей меня Гале.

 - Ты чого? - спросила она удивленно. - Що, нэ смачно?.. Ну як хочэш!

 Во рту у меня горело. Языком я скатывал в комочки отслоившуюся от ожога слизистую и выплевывал ее на подстилку. Но эта боль понемногу утихла, и я заснул.

 Разбудил меня голос вернувшегося Петра. Я лежал так же неподвижно и притворялся спящим, прислушиваясь к их разговору.

 - И чого було стилькы йижы з собою браты? - Возмущался Петр. - Мы що, в голодный край йихалы? Вин йив?

 - Авжеж. Я йому кашы дала... Нэ ругався, такый смырный, як тэля...

 - А що, як тэбэ звъязаты - ты брыкатысь почнэш? Га?... Я лопату прынис... Лопаты тут якыйсь мали, як для дитэй!

 - А що йим тут копаты? Ты йиж, йиж, бо вжэ холодна...

 - А чому нэ солона?

 - А хто мишэчок з силлю отым казахськым дитлахам подарував? Я?

 - Гаразд, гаразд. Заспокойся! Вин про щось розповидав?

 - Ни.

 - Шкода, що дивка збигла... Як бы них обох звъязаты, то вин бы нам всэ сам розповив...

 Их тихая семейная беседа, в которой я не услышал ни особой ненависти к себе, ни какой-то явной или скрытой угрозы, подтолкнула меня к тому, чтобы заговорить с ними. Я, как бы просыпаясь, громко вздохнул, поерзал, потом повернулся на другой бок, к ним лицом. Они молча смотрели на меня.

 - Дывы, прокынувся! - выдохнул Петр.

 - Добрый вечер! - сказал я.

 - Добрый-добрый, - усмехнулся Петр и погладил свои усы. - А чого цэ ты такый вэсэлый?

 - Чего веселый? Я не веселый...

 - Нэ крычыш, нэ матюкаешся? - продолжал он.

 Я пожал плечами.

 Петро достал трубку, прикурил от костра.

 - Якый-то вин нэ такый, - сказал обернувшись к Гале и выдохнув табачный дым. - Иого впиймалы, звъязалы, а вин "Добрый вечер" кажэ. Хиба так можно?

 - Та можэ нормальна людына, - вступилась за меня Галя. - Нэ хочэ сварытыся, хочэ в мыри жыты...

 - Атож, покы мы його нэ розвъяжэмо... А потим?

 - Послушайте, - сказал я, уже утомившись слушать о себе в третьем лице. - Скажите, что вы от меня хотите, и разберемся...

 Петр и Галя словно опешили от такого конкретного предложения с моей стороны. Они переглянулись.

 - Ну, якщо конкрэтно, - произнес наконец Петр. - Я ось лопату листав - будэш копаты пид нашым наглядом... Ты ж знаеш, дэ копаты?

 - "В трех саженях от старого колодца", - монотонно сказал я, вспомнив старый донос.

 - Ну а дэ сам колодязь?

 - "За ограждением форта".

 - Нэмае там давно вжэ ниякого колодязя. - Петр проницательно смотрел мне в глаза, словно поймал меня на вранье. - Дывысь, покы нэ знайдэш тэ, що Тарас Грыгоровыч закопав - покою тоби нэ дамо!

 - Хоть бы руки развязали на часок! - протянул я устало, понимая, что продолжать "конкретный" разговор уже не стоит.

 - Нэ розвъяжэмо, нэ сподивайся! - сказал Петр. - Ось колы згадаеш, як знайты тэ мисцэ, тоди розвъяжэмо и дамо тоби лопату в рукы, щоб як Ленин на суботныку!!!

 Я снова лежал на боку. Отекшие руки и ноги давали себя знать - они казались не частью моего тела, а каким-то привязанным ко мне балластом, мешавшим двигаться и чувствовать себя свободным. С неба опускалась темнота. Потрескивал костер за моей спиной; у костра о чем-то перешептывались Петр со своей Галей. На душе у меня было противно. Рядом не было Гули, и почему-то все, с ней связанное, теперь казалось сном, а весь ужас сегодняшнего дня просто возвращением к реальности. Киевская реальность догнала меня, нашла и связала по рукам и ногам. И это была только часть той реальности, которая могла меня догнать. Не лучшая и не худшая, а просто часть. И вот я лежал на подстилке, подогреваемой снизу песком. Болели запястья, сдавленные веревкой, все тело ныло и ломило. Оставалось только сжать зубы и лежать в ожидании того момента, когда измученное тело заснет, и я забудусь вместе с ним. Где теперь моя Гуля? Куда она убежала? Лишь бы с ней было все в порядке.

 Ночью я проснулся под высокими звездами. Услышал двойное дыхание Петра и Гали, лежавших на своей подстилке метрах в трех от меня. Они словно специально легли по другую сторону потухшего костра, над которым стояла треножка. Мирная ночь настраивала на спокойное течение мысли.

 Справа от них лежали мой рюкзак и Гулин двойной баул. Ни Петр, ни Галя к ним не прикасались, что сейчас мне казалось очень странным. Только баллон с водой лежал у потухшего кострища. Я посмотрел на наши с Гулей вещи. Неужели записанное в новой конституции Украины уважение к собственности не позволило моим тюремщиками поинтересоваться содержимым рюкзака и баула? А ведь там и рукопись Гершовича, и донос-рапорт ротмистра Палеева, который, собственно, и определил цель моего бегства-путешествия. Странно, что они даже не спросили - что у нас там лежит... С одной стороны, такое их поведение меня успокаивало, да и с самого начала был в их агрессивности какой-то дилетантизм, непрофессионализм, позволявший не воспринимать их всерьез, как угрозу моей жизни. Они словно играли в агрессивность. Я вспомнил все, что знал и слышал об УНА-УНСО в Киеве. Вспомнил резкие и агрессивные лозунги, манифесты, предвыборные программы. И (по какой-то странной ассоциации) выплыл из далекого прошлого театр Леся Курбаса. Да, в их агрессивности было что-то театральное. Успокоенный этими размышлениями, я снова заснул.

 Спал я крепко, но меня тревожили какие-то странные звуки - то ли всхлипы, то ли вскрики. Потом я увидел сон - Гулю, ее красивое чистое лицо, карие глаза напротив моих глаз. Мы словно говорили во сне глазами, а потом я погладил рукой ее волосы, такие мягкие, шелковые. И ее дыхание, сладко-соленое, легкое - я перехватывал его ртом и делал своим дыханием. Я хотел, чтобы мы дышали одним и тем же воздухом, чтобы у нас все было общее и только наше.

 Я проснулся от прикосновения ее горячих сухих губ к моему лбу.

 Руки мои были свободны, только запястья, измученные веревкой, чесались, словно искусанные комарами.

 - Тише, это я, - тепло выдохнула Гуля, склонившись над моим лицом. - Подожди, я разрежу веревку на ногах.

 Ее голова уплыла от моего лица. А я лежал неподвижно на спине и ждал, когда она снова заслонит надо мной небо.

 - Все, - прошептала она, усевшись рядом на подстилку.

      - А они? - спросил я тоже шепотам.

 - Я их связала.

 - Тогда почему мы говорим шепотом?

 - Потому что ночь. Они, может, еще захотят поспать...

 Я кивнул. Попробовал подняться на локтях. Но Гуля остановила меня.

 - Еще рано, - прошептала она. - Давай полежим до рассвета. Я тоже хочу спать.

 Утром мы "вручную" поили чаем связанных Галю и Петра. Они выглядели не очень-то хорошо - прерванный сон, ясное дело, никому на пользу не идет.

 - Цэ вам даром нэ пройдэ! - сказал он, тяжело вздохнув.

 Потом замолчал. И молчал долго, с полчаса.

 - Послушайте, - поинтересовался я. - Вы же давно за нами следили, я видел ваши следы несколько раз после того, как высадился на берег. Чего ж вы только теперь решились?

 - Яки слиды? - искренне удивился Петр. - Нэма нам чого робыты - за вамы слидкуваты. Мы тэбэ тут чекалы, и одного, бэз циейи казашкы!

 - У нее, кстати, имя есть - Гуля, - сказал я строго. - Она - моя жена.

 На усталом лице Гали я вдруг прочел удивление. Она посмотрела на Гулю как-то по-другому, словно открыла для себя нечто, раньше не замеченное.

 Петр тоже скосил глаза на Гулю, но его усатое лицо осталось мрачным.

 - Люльку мэни дай! - попросил он.

 Я нашел его трубку, потом под его "связанным" руководством набил ее табаком, сунул ему под усы и дал прикурить.

 - Ну так що будэмо робыты? - спросил он как-то обреченно, выдохнув табачный дым.

 - Не знаю, - признался я. - Я с вами встречаться не собирался. Развязывать вас опасно - вы нас свяжете, а это мы уже проходили... Подождем, может что-нибудь в голову придет. Может, оставим вас здесь, а сами дальше пойдем...

 - Ты що, з глузду зьйихав? - Петр блеснул глазами. - Як цэ - нас тут залышыты? Розвъяжы, бо погано будэ!

 - Ну вот, - я развел руками, радуясь тому, что запястья отдохнули от веревки. В самом этом жесте, в его возможности я ощутил вернувшуюся ко мне свободу. - Вот видите, вы мне уже угрожаете, а что будет потом, когда я развяжу вас? - спросил я не без ехидства.

 - Заспокойся, Пэтро, - заговорила вдруг Галя. - Трэба буты розсудлывым... Можэ, вы нам хоч ногы розвъяжэтэ и тоди разом пидэмо? - обратилась она ко мне.

 Я пожал плечами.

 - Надо подумать. Давайте сначала выясним, какие у кого цели. Могу начать с себя. В принципе, я хотел найти то, что закопал Тарас Григорьевич, и привезти это в Киев, чтобы, как бы это сказать... получить от родной Украины славу и деньги... или только славу... Ну а у вас, шановные, какие цели?

 - Та цили в нас схожи, алэ нам вид риднойи державы ани грошей, ани славы нэ потрибно, - заговорил Петр. - Головнэ, щоб всэ, що налэжыть Украйини, поюрнулось до нэйи... Особлыво таки святи рэчи...

 - Ну вот, цели у нас похожие, остается только провести переговоры о достижении этих целей... - Я выжидательно посмотрел Петру в глаза. - И если договоримся - можем дальше отправляться вместе. Только как вы узнали, что я сюда собираюсь?

 - Наш товарыш, капитан СБУ, нам про тэбэ всэ розповив.

 - А вы что, с СБУ дружите? - удивился я.

 - Всюды е нормальни люды, - ответил Петр и отвернулся.

 Я оглянулся на Гулю - она думала о чем-то своем, потом обратил взгляд на Галю - она тоже опустила глаза и о чем-то размышляла, и вид ее мне показался поэтически-грустным, в то время как красивое лицо моей казахской жены отличалось сосредоточенностью и серьезностью

 - Розвъяжыть мэни рукы, - вдруг подала голос Галя. - Я вам кашу зварю, у мэнэ крупа е. И Пэтру трэба йисты, бо в нього выразка.

 - Что у него? - переспросил я.

 - Язва по-вашому, - пояснила Галя.

 Я обернулся к Гуле. Мы переглянулись.

 - Я сама сварю, - сказала Гуля строгим голосом. - Где крупа?

 Галя кивнула на сумку возле кострища.

 Солнце начинало прижаривать. Я тоже проголодался, и мысль о каше отвлекла меня от высоких межнациональных материй.

 Потом мы кормили с ложечки Галю и Петра, а после этого уселись поудобнее и поели сами. Сварили чаю, и опять каждый работал "на два рта", успевая и сам отхлебнуть, и к губам пленников пиалки поднести. Гуля достала сырные шарики и угостила ими Петра и Галю.

 Немного разморенные едой и солнцем, мы потеряли ощущение утренней бодрости и, должно быть, готовы были уснуть, но тут Гуля решительно встала на ноги. Расправила на себе ярко-салатовое платье-рубаху.

 - Надо идти, - сказала она.

 На лицах пленников прочитывалась усталость.

 - Так что, развязать им ноги? - спросил я Гулю.

 Она задумалась.

 В тишине послышалось мне тишайшее шепотливое движение песка - голос пустыни. Я оглянулся на кромку песка, сухим морем лизавшего каменный берег гор. Никакого движения видно не было, но я уже знал, что медленное движение песка, как и воздуха, невидимо и неощутимо.

 - Послухай, - услышал я голос Петра. - Можэ, домовымось якось... Ну так, щоб разом? Алэ щоб бэз усякых там москальськых фокусив!

 Я обернулся. Тяжело вздохнул - странным мне показалось, что не я ему ставлю условия, при которых он будет развязан, а он мне.

 - Ну так що? - спросил он, выждав минуту.

 - Знаете, что, - еще разок вздохнув, ответил я. - Давайте договоримся так: я вас развязываю, но при условии, что не только никаких "москальськых фокусив" не будет, но и никаких "хохляцких"!

 Петр пожевал губами, словно принимал какое-то очень важное решение.

 - Гаразд, - наконец выдохнул он. - Розвъязуйтэ! Я опять посмотрел на Гулю. Она кивнула.

 До вечера мы прошли не больше десяти километров. Шли молча. Каждый тащил свою поклажу, но у нас вещей оказалось намного больше. Однако ни Петр, ни Галя своей помощи не предложили. Петр нес на плече небольшую лопату, а в левой руке - сумку с длинными лямками, которую при желании, тоже можно было забросить на плечо.

 Когда жара спала, мы остановились и положили вещи в одно место.

 - Я пойду за хворостом, - сказала Гуля.

 Когда Гуля отошла метров на пятьдесят, Галя, бросив на Петра вопросительный взгляд, пошла следом.

 Мы с Петром остались вдвоем. Оба молчали. У меня не было желания заговаривать с ним первым, и, видимо, это отсутствие желания было обоюдным. Петр закурил свою трубку.

 - Щэ далэко? - неожиданно спросил он.

 - Не знаю. Вы-то сами откуда шли?

 - Вид Форту-Шевченко.

 - А сколько до него?

 - Дэсь дви добы.

 - Два дня, что ли? Петр кивнул.

 - Ну так место ведь как раз у Форта-Шевченко, - сказал я. - "В трех саженях от старого колодца в сторону моря".

 - Цэ я вжэ чув. Алэ ж нэма там ниякого старого колодязя...

 - Раньше ведь был. Надо искать.

 - Ось и будэш шукаты.

 Я посмотрел Петру в глаза. "Зря я его развязал, - подумал. - Добром этот "джоинт вентчер" не кончится".

 Вскоре вернулись Галя и Гуля, каждая принесла по охапке скудного пустынного хвороста. Разожгли костер, поставили над ним треногу с котелком. Женщины хозяйничали молча, но сообща, и я этому очень удивился. Заметил я и пару косых взглядов Петра, брошенных на свою подругу.

 Снова ели кашу на ужин. Молча. Пили чай. Уже темнело, но что-то удерживало нас от сна. То ли бодрость, то ли боязнь оказаться посреди ночи связанным и снова играть в пленников. Сидели молча, и вдруг Галя запела украинскую песню. Ее голос звучал в этом пустынном месте странно и чужеродно, но красиво. Она пела про казака, отправившегося на войну с турками и там погибшего, и про чернявую красавицу, так и не дождавшуюся своего мужа.

 После украинской песни пауза была недолгой - вдруг, совершенно неожиданно для меня, негромким приятным голосом запела Гуля. Она запела по-казахски; и мелодия, и голос оказались в тончайшей гармонии с этим песком и горами. Я вспомнил песню ее сестры Наташи. Конечно, у Наташи голос был ярче и сильнее, но Гулина песня обладала силой эмоционального гипноза. И я замер, слушая и не понимая слов. Она пела долго, а когда замолчала - тишина словно приобрела другое качество, она стала белее и чище.

 - А про що цэ ты спивала? - спросила Галя.

 - Это песня про две семьи кочевников, встретившиеся на один день в пустыне. В одной семье был сын, а во второй - дочь, которые влюбились друг в друга с первого взгляда. Но их родители связали каждый своего ребенка и разъехались в разные стороны. И когда унесли их верблюды далеко друг от друга, сказал отец своему связанному сыну: "Когда я был таким, как ты, я тоже влюбился в дочь случайно встретившегося нам по пути кочевника. И так же со мной поступил мой отец. Я долго переживал, но в конце концов забыл о своем горе. А потом отец нашел мне невесту, и мы были с ней счастливы. А если б было иначе - у нас бы родился не ты, а кто-то другой". А мать девушки рассказала такую же историю о себе, о том, как она переживала долгие годы и в конце концов вышла замуж по решению своего отца. И только одного не заметили отец влюбившегося парня и мать влюбившейся девушки. Они не узнали друг друга, ведь именно они много лет назад встретились вот так же на один день в пустыне, и их, так же как они своих детей, связанными увезли родители.

 Эти две песни не только приблизили вечер, но и словно разогнали взаимные подозрения. Мы неспешно разложили свои подстилки и устроились на ночлег недалеко друг от друга в очередной ложбинке между двух расползавшихся в стороны каменных языков Актау.

 Перед тем как заснуть, я долго думал о разных способах преодоления межнациональных барьеров и недоверии. Та атмосфера, которую вдруг создали две песни, уже не казалась мне волшебной. Я видел, что ситуация стара как мир и то, что именно женщины враждующих народов своим пением привносят мир и спокойствие, не столько неожиданно, сколько закономерно. Вот он, универсальный древний способ утихомиривать межнациональные конфликты на любом уровне. Есть, конечно, и другие способы. Украинец Миклухо-Маклай, выйдя на папуасский берег и увидев перед собой взбудораженную вооруженную толпу аборигенов, демонстративно лег спать прямо на песок. Мы никогда не узнаем, что подумали о нем в этот момент папуасы. Трудно представить себе, чтобы Миклухо-Маклай, выйдя на берег, вдруг запел бы папуасам "Розпрягайте, хлопцы, кони". Тут уж, чтобы все кончилось мирно, ему понадобился бы переводчик-синхронист. Да, думал я, песни хороши для улаживания межнациональных конфликтов, но не межрасовых.

 Так лежал я, усталый, обнимая рукой уже заснувшую Гулю и посматривая на высокие звезды. Похрапывание Петра казалось мне мирной мелодией, настраивавшей на добрые сны. Я лежал и размышлял в такт этому похрапыванию, пока не уснул.

 Сон мой был тяжел и закончился противно до тошноты. Я проснулся от боли в ногах и в руках. Снова руки мои были связаны за спиной, и запястья ныли от впившейся в кожу веревки, которая стягивала их куда крепче прежнего. "Да, - подумал я, - вот тебе и доверился песням". Перекатившись на бок, я некоторое время ничего не мог понять. Передо мной, так же связанные и в тех же позах, лежали и Гуля, и Петр с Галей. От этого зрелища я просто обалдел и на некоторое время забыл о собственных веревках. Все мы бодрствовали, но пребывая в состоянии шока, молчали, мысленно пережевывая происшедшее. В моей голове замелькали разного рода догадки, скорее отвечающие сюжетам фильмов про американских индейцев. Я не видел рядом никого, кто мог бы оказаться хозяином связывающих нас веревок. И эта тишина начинала нагнетать нервный страх перед неизвестностью.

 Я заставил мысли замедлить бег. Попытался анализировать спокойно. Если связали и меня, и украинцев, то, может быть, это дело рук каких-нибудь казахов. Но ведь и Гулю связали? Возможно, они связывали нас ночью и не разглядели ее. А потом ушли до рассвета? И вот скоро вернутся, и тогда, может быть, если это казахи. Гуля найдет с ними общий язык. Может быть, и петь не придется?

 Тишину вдруг нарушили громкие шаги, донесшиеся из-за ближнего каменного языка. Казалось, что кто-то специально чеканит шаг, чтобы нагнать на нас страху. Петр тоже услышал шаги и повернул голову в их сторону.

 Из-за каменного языка вышел не душман или казах, а рослый и крепко сбитый мужчина-славянин в спортивном костюме "Адидас". На вид ему было лет пятьдесят.

 Ухоженные усы и блеск гладко выбритых щек как-то не вязались с дикой красотой пустыни и с нашим, тоже достаточно одичалым видом.

 "Мафиози?! - мелькнула мысль, но тут же захотелось в недоумении пожать плечами. - Кто мы такие? Чем заслужили такую честь, чтобы нас подстерегать и ночью связывать? Выкуп, по крайней мере за меня, никто платить не станет, за Галю и Петра тоже вряд ли. Остается Гуля, но хоть она, казалось мне, достойна пленения и без перспективы выкупа, не проще ли было просто выкрасть ее, пока мы спали, раз они такие ловкие? "

 Усатый "адидасовец" остановился над Петром, сверля его ехидным взглядом.

 - Ну шо? - неожиданно бархатно спросил он, слегка наклонившись и зависнув лицом над головой Петра. - Мало тебе было по Киеву разные митинги и безобразия устраивать, так ты еще и до Казахстана добрался! Погоди, домой вернемся, я тебе покажу! У нас про тебя уже целый видеофильм есть!

 - Тьфу ты! - сплюнул в сторону Петр, на лице его заиграла злая ухмылка. - Ты дывы, хто до нас прыед-нався! Панэ полковныку... Як вас там на имъя та по-батькови?

 - А ты шо, не знаешь?

 - Та я то знаю, а ось москаль, - Петр кивнул в мою сторону, - мабуть, вас впэршэ бачыть.

      - Меня звать - полковник СБУ Тараненко Витольд Юхимович, - произнес "адидасовец", посмотрев в мою сторону без особого интереса. Было очевидно, что его интерес лежит перед ним на подстилке со связанными руками и ногами.

 - Ну а как твоих дружков зовут? - Полковник полуприсел, наклонившись еще ниже к Петру.

 - Воны мэни таки ж друзи, як и вы, панэ полковныку.

 - Жалко, - протянул Тараненко. - А я надеялся, что вы подружитесь! С капитаном Семеновым вы же подружились! Политика - политикой, а человеческие отношения - это ведь совсем другое! Да, Галя? - он перевел взгляд на чернявую украинку.

 Она молча отвернулась, хотя до этого внимательно смотрела на полковника.

 - Да ладно, - полковник усмехнулся, поднялся на ноги, подошел ко мне. - Так шо, Николай Иванович Сотников, будем знакомиться?

 - Извините, не могу руку подать, - попробовал сдерзить я.

 - Потом подашь, - он наклонился и пристально посмотрел мне в лицо.

 - Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались, - нараспев произнес полковник Тараненко, разворачивая пластинку жвачки.

 Он забросил жвачку в рот, пожевал и продолжал уже совершенно другим, серьезным тоном:

 - Ну шо, хотите вы или не хотите, а теперь мы с вами одна дружная семья. Хотя сначала нам надо будет научиться доверять друг другу. Задание у нас одно... то есть у вас - цель, а у меня - задание. Но в данной ситуации это одно и то же.

 Он опять отошел за тот каменный язык горы, из-за которого появился. Вернулся с туго набитым брезентовым рюкзаком. Опустил его рядом с нашими вещами, раскрыл и вытащил маленький раскладной стульчик. Разложил его и уселся.

 У меня заболела шея - чтобы видеть полковника мне приходилось лежать изогнувшись.

 А он, простецки расставив ноги, сидел на стульчике.

 - Ну давайте я вас поконкретнее проинформирую о данной ситуации, - снова заговорил он. - Вы должны прежде всего понять, шо тяжелое финансовое положение в стране не могло не отразиться на работе СБУ. Нам сейчас приходится обходиться меньшими силами и больше рассчитывать на постороннюю помощь. Но, как вы понимаете, помощь нихто сам по себе не предлагает. Поэтому мы пользуемся пассивной помощью наших граждан. Этот принцип оправдывает себя полностью, когда интересы и цели потенциальных помощников совпадают с нашими. Фактически мы, то есть СБУ, оказываем гораздо больше помощи нашим помощникам, но главное - это результат, а не то, хто кому больше помогает! Если б не мы, нихто из УНА-УНСО не узнал бы ни о существовании тайника Шевченко, ни о том, шо на поиски этого тайника уже отправился русский господин Сотников! Главное - быть в курсе и держать в курсе событий самых способных потенциальных помощников. Но к сожалению еще ни разу наши помощники не смогли нам помочь без нашей же помощи. Это - как единство армии и народа. Только если мы работаем вместе, нас ждет неминуемый успех. Но, как я уже сказал, сначала нам предстоит научиться доверять друг другу. Поэтому, вы меня извините, но... У нас не должно быть никаких секретов друг от друга...

 Полковник тяжело вздохнул, встал и отошел к нашим вещам. Стал методично выкладывать на песок сперва вещи из двойного баула Гули. Там он нашел ее яркие рубахи-платья и свертки с запасом чая и сырными шариками. Содержимым ее баула он остался явно недоволен и поэтому с двойной энергией и усердием взялся за мой китайский рюкзак. Как-то небрежно выпихнув на песок банки "детского питания", он вытащил пакет, в котором лежала папка с рукописью Гершовича. Тут же он вытащил папку и поднес к глазам. Чихнул и отодвинул от лица. Снова принюхался, сначала осторожно, потом как-то уже успокоенно.

 Раскрыв папку и пролистав бумаги, полковник перевел довольный взгляд на меня.

 - Далеко тебе пришлось ее нести. От Пущанского кладбища прям до Мангышлака... - протянул он голосом человека, говорящего гораздо меньше, чем ему известно. - Теперь моя очередь.

 "Ну вот, - подумал я. - Похоже; что только ленивый за мной не следил в Киеве! И УНСОвцы, и СБУшники, и любители финского "детского питания". Просто удивительно, как я еще умудрился сюда живым добраться! "

 Снова мне вспомнились следы на песке, виденные мною несколько раз после высадки на каспийский берег.

 - Полковник, - спросил я. - Так это вы за мной в пустыне следили?

 - В каком смысле?

 - Я несколько раз утром видел следы в тех местах, где ночевал.

 - Может, эти? - кивнул он на Петра с Галей.

 - Нет, - ответил я. Полковник нахмурился.

 - Да в общем-то я знаю, шо это не они - я сам за ними следил... - Полковник Таранедрсо задумался. Потом развел руками. - Вроде никого здесь больше быть не должно - все заинтересованные стороны уже собрались...

 Некоторое время он молчал. Потом опустил папку на песок рядом со стульчиком и занялся вещами Петра и Гали. Выпотрошил их хозяйственную сумку (длинными ручками. Осмотрев вывалившиеся оттуда вещи, довольно крякнул. Взял в руки алюминиевую джезву, банку молотого кофе "Якобс" и блок "Сникерсов". Бросил хитрый взгляд на Петра и Галю. Галя лежала на боку и смотрела куда-то в сторону, а Петр, так же, как и я, изогнувшись, молча следил за полковником.

 Разобравшись с вещами пленников и потратив минут пятнадцать на изучение записной книжки, принадлежавшей, по всей видимости, Петру, полковник Тараненко снова уселся на раскладной стульчик. Теперь его лицо выражало полную самоуверенность.

 - Ну шо, можем дальше поговорить! - решительно произнес он. - Сперва с представителем "москалей", - и он проницательно уставился на меня. - Биографию свою рассказывать мне не надо, это мы уже читали. Начнем с другого - как это вас угораздило влезть в святые для каждого украинца дела. - И он с усмешкой бросил взгляд на Петра.

 - Что вы имеете в виду? - спросил я.

 - Ну шо, конечно, ваш интерес к Тарасу Григорьевичу, да еще в таком, можно сказать, международном масштабе.

 - Ну а что здесь такого запрещенного?

 - А хто сказал, шо запрещенного. Нет. Я не говорил. Я бы сказал, шо это довольно деликатные дела, особенно, когда они выходят за допустимые пределы и начинают затрагивать интересы другого государства...

 - Знаете что, - я снова ощутил острую боль в шее, и руки мои заныли с новой силой. - Мне трудно говорить в такой позе...

 - Так повернитесь как-то по-другому, и не обязательно на меня смотреть, а то шею сломаете... - посоветовал полковник.

 Я снова перекатился на живот, уткнувшись подбородком в край подстилки.

 - Я не вижу, за какие пределы, кроме географических, я забрался... - выдавил я из себя с трудом, так как говорить в этой позе было нелегко - не хватало дыхания.

 - Ну ладно, мы к этому вернемся, а пока поговорим с Петром Юрьевичем Рогулей, - он перевел взгляд на Петра.

 - Нэма мэни про що з вамы говорыты, - процедил сквозь зубы Петр. - Щэ и росийською мовою! И нэ соромно украйинцю чужою мовою говорыты? А?

 - А кофе "Якобс" пить и "Сникерсами" закусывать украинскому патриоту не стыдно? - сказал в ответ Тараненко. - Нет, шоб с собой львовские конфеты взять и отечественный кофейный напиток!

 Полковник тяжело вздохнул. Разговора не получалось. Он поднял с песка папку с рукописью Гершовича, снова стал перебирать бумажки, приближая к глазам то одну, то другую. Нашел и рапорт-донос ротмистра Палеева. Внимательно прочитал его и задумался.

 Думал он долго. Я даже успел вздремнуть - это был простейший способ отвлечься от ломоты в костях.

 - Ну шо? - вернул меня к реальности голос "адидасового" полковника. - Надо решать, как быть дальше... Тут я уже разобрался, так шо длинные разговоры не нужны... Нужно копать... Токо надо решить: как. Волочить я вас не собираюсь... - полковник скорее рассуждал вслух, чем обращался к нам. - Так шо, может, ноги развяжу... Токо не сразу... А вообще-то, - он посмотрел на лежавшую среди выпотрошенных сумок фирменную банку молотого кофе. - Вообще-то, было б неплохо кофейку...

 И он прикусил губы.

 А солнце поднималось, и дневное воздушное тепло опускалось с неба на песок, высушивало ту мизерную влажность, которую подарила этой мертвой земле ночь.

 - Как вы тут кофе варите? - спросил полковник, глядя на меня.

 - Женщины собирают хворост и разводят костер, а на треногу вешают котелок с водой, - ответил я монотонно.

 - Хворост? - переспросил, оглядываясь полковник. - Где ж тут его собрать? Я вон на сухом спирте себе еду грел, да он кончился...

 У меня в голове возник план возможного спасения, хотя представить себе полное избавление от всей этой компании было невозможно. По крайней мере в этот момент.

 - Гуля знает, где хворост искать, она же местная, - и я указал взглядом на свою связанную жену.

 Полковник Тараненко тоже посмотрел на нее, пожевал в задумчивости губы, провел рукой по гладковыбритым щекам и проверил пальцами, правильно ли топорщатся его ухоженные густые усы.

 - Вот шо, - заговорил он. - Я ее развяжу, она - лицо посторонней национальности, пускай воду вскипятит... А вы пока полежите, вам кофейку тоже хватит...

 И полковник наклонясь над Гулей, развязал ей руки, потом - ноги.

 Мне казалось, что Гуля, как только он развяжет ей руки, даст ему по морде. Но она потерла запястья, уселась, спокойно осмотрелась по сторонам.

 - Иди за хворостом! - сказал ей полковник, и она послушно пошла.

 "Может, так и лучше, - подумал я про Гулю. - По крайней мере в нужный момент она и меня развяжет, а там, может, оставим полковника втроем с Петром и Галей. Вот им весело будет. И ну этот дневник к чертям, пусть сами копают - лопата у них есть! "

 Полковник, проводив любопытным взглядом Гулю, снова взял в руки папку и понюхал. Потом присел возле меня на корточки и понюхал меня.

 - Шо это ты корицей пропах насквозь? Пироги с корицей любишь?

 - Нет, просто украинско-российскую границу в вагоне с корицей переезжал, вот запах в кожу и въелся, - пошутил я.

 - А-а, - протянул полковник, всерьез восприняв мои слова.

 Когда солнце поднялось еще выше, время потянулось медленно, как древесная смола. Петр вдруг сухо закашлялся и попросил у полковника воды. Тот нашел баллон и напоил связанного пленника. Мне было забавно наблюдать, как приближались друг к другу пшеничные усы Тараненко и черные усы Петра. Полковник с каким-то особым удовольствием поднимал балон над головой пьющего, словно заставляя его делать большие, до захлебывания, глотки.

 - Эй! - вовремя спохватился я. - На кофе не хватит! Это же вся вода!

 На лицо полковника возвратилось серьезное выражение. Он тотчас отнял баллон от лица Петра и прикрутил сверху пластмассовую крышечку.

 Вскоре вернулась Гуля и развела костер. А минут через двадцать над котелком поднялся первый пар.

 Полковник достал из своего рюкзака поллитровую алюминиевую кружку и ложку. Насыпал в кружку молотого кофе и присел у костра, ожидая кипения воды.

 Гуля отошла в сторону и принялась укладывать свои вещи обратно в двойной баул.

 - А чай у тебя какой? - неожиданно спросил ее полковник. - Цейлонский?

 - Здесь все китайское. - обернувшись на мгновение, ответила моя жена. - Зеленый есть, желтый... Полковник Тараненко кивнул и повернулся к котелку. Наконец он налил себе в кружку кипящей воды, бросил туда два куска сахара-рафинада и стал громко разбалтывать все ложкой.

 - Товарищ полковник, - проговорил я. - Может, хотите с молоком?

 - С молоком? Откуда здесь молоко?

 - У меня сухое, детское.

 Полковник бросил внимательный взгляд на мои вещи, разложенные рядом с опустошенным рюкзаком.

 - Вон то? - спросил он, показывая рукой на банки "детского питания". Я кивнул.

 - Ну давай, раз предлагаешь! - Он поднялся, открыл одну банку и высыпал в кружку две или три ложки белого порошка;

 Плотно закрыв банку, он вернулся на свой стульчик возле костра. Подул на кружку, посмотрел на небо. Кофе еще был слишком горяч, и он опустил кружку на песок, а сам, порывшись в своем брезентовом рюкзаке, достал бежевую панамку с надписью "Ялта-86" и натянул ее на голову.

 - Сидели б вы по своим хатам, я бы сейчас в отпуск пошел, - грустно произнес он. - Думаете, я сам эту систему придумал? Это все начальство! Им бы только побольше успешных операций за минимум бюджетных средств! А у меня путевка в Одессу пропала. В санаторий имени Чкалова! Жарься теперь здесь с вами на солнце, да еще и моря рядом нет.

 - А Каспийское? - спросил я.

 Полковник скривился и протянул руку вниз за кружкой.

 Я с нетерпением ждал момента, когда будет сделан первый глоток. Но "адидасовец" Тараненко не любил горячих напитков. Он ждал, когда кофе остынет. Ждал еще минут пять, и только после этого кружка, наконец, приблизилась к его губам. Я с облегчением выдохнул свое напряжение. Оставалось подождать, пока он напьется.

 Тяжело отрываясь от бледно-желтого песка пустыни, Витольд Юхимович Тараненко почему-то вспоминал хатку-мазанку своей бабушки - Федоры Кирилловны Кармелюк, которую, как казалось ему, всю жизнь, чуть ли не от самого рождения, все односельчане называли бабкой Федорой. Словно и детства у нее никогда не было. Тело полковника неспешно возносилось и вот он уже открыл глаза, которые закрыл десятью минутами раньше из-за неожиданной "медленности кровообращения. Открыл глаза и действительно увидел уже далеко внизу эту хатку, стоявшую на окраине села в Хмельницкой области, в такой глуши, что даже колхозы там возникли только после войны. Нет, понимал полковник, что не может он сейчас пролетать над бабушкиной хатой, во-первых, потому что еще невысоко поднялся, во-вторых, из-за неопределенности самого полета и непонимания его причин. "Мираж", - подумал про хатку Витольд Юхимович, но тут же еще раз глянул вниз, на удаляющуюся от него твердь.

 Воздух на этой высоте показался ему сладким, и несмотря на висевшее вверху солнце, жары он уже не ощущал. Ощущал только смешение мыслей, которые вели себя как солдаты-новобранцы, еще не построившиеся в шеренгу и еще не знающие, как надо строиться. "Цыц! " - прикрикнул на них опять же мысленно полковник, и они успокоились. Затихли. И такая благодать возникла на душе у него, что он осмотрелся по сторонам и сосредоточился на ощущениях полета. Полет продолжался. Сделав несколько движений руками и ногами, полковник Тараненко осознал его реальность, а кроме прочего понял, что его тело с прижатыми к бокам руками и ногами вместе обладает лучшими аэродинамическими качествами, чем оно же с ногами на ширине плеч и руками, разведенными в стороны. Прозрачность воздуха была поразительна - он увидел какой-то маленький камешек, размером с теннисный шарик, летевший ему навстречу. Они сближались, и когда до шарика оставалось метра два-три, полковник Тараненко увидел, что пролетит он в каких-нибудь сантиметрах тридцати от его тела. И тогда выставил Витольд Юхимович открытую ладонь на пути у шарика и поймал его. И от этого неожиданного соприкосновения двух летящих навстречу друг другу тел закружился медленным воздушным волчком полковник Тараненко, сжимавший в ладони пойманный космический предмет, похожий на теннисный шарик. Витольда Юхимовича еще несколько раз развернуло, отнесло куда-то в сторону, словно он танцевал вальс с невидимым партнером. И наконец движение остановилось, и завис полковник в пространстве. И тогда он поднес ладонь с предметом к глазам и рассмотрел, что же это он словил, и даже головой мотнул от удивления - в его ладони лежало яйцо-крашенка, расписанное знакомым карпатским орнаментом. Только краски уже пожухли и едва прочитывались. Видно, на солнце выгорели. Не зная почему, но Юхим Витольдович стал кроить яйцо в руке и еще внимательнее рассматривать орнамент - возникло желание найти дату, захотелось узнать: сколько уже лет летает это яйцо по космосу. Но даты нигде не было. Один лишь кольцевой орнамент, в котором все линии: и ровные, и зигзагообразные, и ломаные, сходились, словно вечная ниточка без концов.

 "Даже если с последней Пасхи, - подумал полковник, - то все равно давно уже..."

 И вдруг что-то крупное, летящее навстречу, привлекло его внимание. Он повернул голову и увидел человеческую фигуру, облаченную не во что-нибудь, а в самый настоящий комбинезон космонавта, со скафандром на голове. Фигура летела ему навстречу медленно, намного медленнее пойманного яйца. Было что-то основательное в полете космонавта. А когда приблизился космонавт к полковнику, рассмотрел его Витольд Юхимович - старик с жидкими седыми волосами, плохо выбритый, на шее выглядывает из-под комбинезона рубашка-вышиванка. Пока полковник разглядывал автономно плывущего в пространстве старика-космонавта, тот неожиданно выхватил из руки полковника пасхальное яйцо и ударил полковника ногой. Удар, конечно, был слабый, никакой боли. Но обидно стало полковнику. Пальцы его сжались в кулаки. Он уже мысленно дотягивался правой рукой до скафандра, но тут опять какое-то научное объяснение возникло в его голове - а вдруг, подумал полковник, он не ударил меня, а просто оттолкнулся, чтобы продолжить свое движение? Ведь нет здесь тяготения! И как бы в доказательство этому увидел он на лице медленно отплывающего прочь старика-космонавта улыбку благодарности. И поднял над оскафандренной головой старик пасхальное яйцо, поднял и помахал им. "Наверно, его яйцо! " - подумал полковник. Но все равно боролись в его сознании обида на этого космонавта и желание простить и объяснить его поступок.

 Пока Гуля развязывала меня, я объяснил Петру, каким образом и куда отправился бодрый дух нашего "адидасовца".

 Петра Гуля развязала последним, и он тотчас схватил свою веревку и бросился к лежавшему возле раскладного стульчика с улыбкой на лице полковнику Тараненко.

 - Я тоби зараз покажу, як из свойим народом воюваты! - выкрикнул он.

 А полковнику в это время все было глубоко фиолетово. Его тело лежало мертвым грузом на теплом песке. Оно являлось всего лишь залогом его будущего возвращения на землю.

 - Не спеши! - Я попробовал остановить Петра, но он уже перевернул полковничье тело на живот и лихорадочными движениями связывал на спине Тараненко его вялые запястья.

 Потом, уже остыв, спокойно стянул веревкой лодыжки, уселся на песке, как охотник у поверженного медведя, и закурил свою трубку.

 Галя взволнованно смотрела на него, я прочитал в ее глазах любовь к этому поджарому резковатому парню. Я даже не знал, каковы их отношения, кто они: муж и жена или просто соратники, как Ленин и Крупская?

 Но в любом случае, они подходили друг другу, они были больше, чем "одной крови". Потом я глянул на Гулю, возившуюся у костра. На Гуле была зеленая рубаха-платье, ее темно-каштановые волосы полупрозрачной ширмочкой закрывали часть лица. Мне до сих пор не верилось, что она и я являем собою то "мы", которое называется семьею. Да, она назвала себя моей женой, но у нас еще не было отношений, которые, как какой-нибудь клей "момент", делают людей неотделимыми друг от друга. У нас, или по крайней мере у меня эмоции и чувства были не выстроенные, до сих пор полностью не осознанные. Что было у нее ко мне - я еще не знал. Ее характер оставался для меня загадкой. Смесь невидимой стали и внешней покорности. Такую смесь, не встреть я Гулю, и представить бы себе не смог в одном человеке.

 - Трэба збыратысь! - спокойно проговорил Петр, отмолчав минут пять.

 Он бросил еще один взгляд на полковничье тело и поднялся на ноги.

 - Пиду подывлюсь, що там у нього, - на ходу произнес он, направляясь к вещам Тараненко.

 Костер уже потрескивал. Над ним висел на треноге котелок, у которого сидела Гуля.

 Я сидел на подстилке, думая об "улетевшем" полковнике. Я не понимал, куда теперь двигаться. Ранее выбранная цель стала вдруг опасной. Но отказаться от нее казалось невозможным. Оставалось только достичь этой цели и после этого попытаться нырнуть в темноту, выйти из игры. Долгая жизнь лучше посмертной славы.

 - Эй ты, подывысь, що я в нього знайшов! - Ко мне подошел Петр. Протянул развернутую схему Новопетровского укрепления. Схема, сделанная тушью, была старой, но не старинной. В нижнем правом углу я рассмотрел подпись составлявшего ее и дату - "1956 год".

 - Ты сюды подывысь! - Петр ткнул пальцем в черный кружочек, возле которого мелкими черными буковками было написано "месторасположение старого колодца".

 - Так что, он все знал? - удивился я.

 - Ничего вин нэ знав! - отрубил Петр. - Карту мав, а дэ шукаты, не знав, инакшэ навищо б мы йому здалысь!

 В моей перегретой казахским солнцем голове все постепенно стало на свои места.

 Понял я, что в наличии имелось все необходимое для обнаружения зарытого в песке "клада". Имелась даже лопата. Так что совместное украинско-русско-казахское путешествие продвигалось к своей заключительной стадии, после чего можно будет поздравить Петра и Галю, а, может быть, и полковника Тараненко с обнаружением реликвии, и остаться наедине с Гулей. Да, цель моего странствия претерпела изменения. Теперь мне хотелось одного - остаться вдвоем с Гулей и уже потом решить: что нам делать, куда идти или ехать. Мое будущее теперь просматривалось с новой, неожиданной стороны. Из авантюрного оно превратилось в романтическое. "Романтическое путешествие на двоих". Кажется есть такой приз в телепрограмме "Любовь с первого взгляда". Я получил этот приз, не принимая в ней участия. Теперь, чтобы остаться вдвоем с Гулей, надо было избавиться от спутников, чье присутствие только и мешало авантюрному путешествию превратиться в романтическое. А для этого оставалось только найти то, что зарыл в песке великий поэт и сделать ручкой тем, кто повезет найденное на далекую черноземную родину.

 Гуля налила всем чаю и раздала сырные шарики. Галя отдала свой шарик Петру, а от него с ехидной усмешкой получила батончик "Сникерс".

 Петр снова бросил взгляд на "улетевшего" Тараненко. Только после долгого усталого взгляда на плененного полковника он отпил зеленого чаю и бросил в рот маленький желтоватый сырный шарик. Он так легко и по-свойски это сделал, что на мгновение показался мне самым настоящим казахом. "Еще немного и мы все тут казахами станем, - подумал я. - И всякие межнациональные подозрения исчезнут сами по себе, растворятся в зеленом чае вместе с сырными шариками, раскатаются по языку до состояния слюны".

 Галя неожиданно протянула половинку "Сникерса" Гуле, а та взяла, сразу положила весь кусочек в рот и залила чаем.

 Мне вспомнились мои недавние размышления о различных способах достижения межнационального согласия. Теперь в перечень действий и предметов, искореняющих взаимные недоверия, я мог добавить и батончики "Сникерс".

 - Ну що, - Петр посмотрел на меня. - Пора йты... Цю свыню тут залышымо, - он кивнул на полковника. Я отрицательно мотнул головой.

 - Нельзя - погибнет. Он еще дня три может лежать, а за три дня одно солнце его доконает! А потом тебя в Киеве твой друг капитан СБУ Семенов спросит: "А где ваш начальник экспедиции полковник Тараненко? "

 Петр скривил губы и тяжело вздохнул.

 - А що нам з ным робыты? - наконец спросил он. - Тягты його на свби я нэ збыраюсь...

 - Да, может, и не нужно, - сказал я. - Давай перекатим его под камень, накроем чем-нибудь и руки ему развяжем...

 Петр не согласился, и мне пришлось еще минут пять доказывать ему, что мое предложение не только гуманное, но и полезное для нас. За три дня, пока он "летает" мы разберемся с "кладом" и успеем уйти из Форта-Шевченко. Я не задумывался, куда мы можем уйти. В этот момент это было не так важно.

 В конце концов он сдался. Мы вдвоем перекатили Тараненко во внутренний острый угол отрога, перенесли туда же его вещи. Накрыли голову найденной в его же рюкзаке футболкой. Развязали ему руки. Потом подошла Гуля, поставила возле его головы наполненную водой алюминиевую кружку и сунула в воду один конец закрывавшей его голову футболки.

 Галя тем временем сложила наши вещи в двойной баул и рюкзак, а свои - в сумку с длинными ручками. Полчаса спустя мы тронулись в путь.

 Вечером, устроившись на привал, мы увидели вдалеке дрожащие огоньки города. Цель была близка, и настроение как-то само собой улучшилось. Снова пили зеленый чай, а после чая Галя решила сварить гречневой каши, и мы все терпеливо ждали ужина, усевшись вокруг маленького костра. Вдруг Галя закричала и вскочила на ноги. Петр тоже вскочил, потом поднялись и мы. Наклонившись вперед, я увидел у ног Гали хамелеончика. "Петрович? - подумал я. - Что-то давненько его не было? А я-то думал, что он от нас отстал..."

 - Не бойся, - сказала Гале моя жена. - Он хороший. Он приносит удачу.

 - А цэ нэ скорпион? - с недоверием, все еще дрожащим голосом спросила Галя.

 - Нет, это хамелеончик. Он с нами путешествовал. Видно, заснул и только-только проснулся, - сказала Гуля.

 - Самое интересное он проспал! - вставил я свои "пять копеек".

 Снова все уселись вокруг костра, а виновник шума забрался Гале на джинсы и замер там, уткнувшись драконьей головой в небо. Галя, наклонившись, все еще с опаской разглядывала его.

 - А мэнэ тварыны люблять, - сказала она задумчиво. - И собакы, и коты, и коровы...

 - Меня тоже, - сказала Гуля и вздохнула.

 Мы с Петром молча переглянулись. Первый раз, казалось, я услышал женский разговор, и хотелось, чтобы он продолжался. Так мирно он звучал, что я даже старался дышать потише.

 А сверху, с высокого неба вдруг посыпались звезды. И только я их видел, один я смотрел вверх. Нет, неправда, хамелеончик тоже. Мы вдвоем сидели, окунувшись в небо. Женщины разговаривали по-домашнему тихо. А Петр курил свою трубку и задумчиво смотрел на котелок, в котором варилась гречневая каша.

 На следующий день ближе к вечеру мы остановились на краю того, что много лет назад носило громкое и гордое имя - Новопетровское укрепление. Сейчас на этом месте виднелись только остатки стен да отдельно торчащие из песка или из камня известняковые тесаные блоки былых построек. Прозрачность воздуха таяла под напором опускающегося вечера. Уже трудно было определить границы этого укрепления, понять: велико оно или мало. Даже достав план-схему 1956 года, одолженную у полковника Тараненко, невозможно было соотнести нарисованные отточенным карандашом или тушью остатки строений с реальными руинами.

 Нам ничего не оставалось, как ждать утра. А пока Гуля разводила костер из собранных по пути веточек. Да перед самым укреплением неожиданно нашли мы высохший ствол какого-то дерева. Ствол был толщиной в человеческую руку, так что поломать его об колено не представлялось возможным, и мы с Петром по очереди разбивали его в щепки острием лопаты.

 Наконец костер запылал, а щепки растрощенного ствола придали ему непривычную яркость и силу. Вода в баллоне подходила к концу, и мы отнеслись к ней экономнее, чем раньше. Оставили ровно на утренний чай. Тут уж нам, казалось, волноваться не стоило, ведь приблизились мы не только к руинам, но и к людям, у этих руин поселившихся. Где-то рядом был город Форт-Шевченко. Прогуляться по настоящему городу мне хотелось больше, чем копаться в песке. Сказывалась ностальгия городского жителя.

 Но вечер быстро переходил в ночь, и я уже знал, что сил у нас хватит только на походный ужин и на расстилание подстилок для сна.

 Витольд Юхимович Тараненко почувствовал нехватку кислорода. Он уже потерял счет времени полета. Уже и космос казался ему однообразным,. тем более что после встречи с пасхальным яйцом и одиноким космонавтом ничего интересного с ним не произошло. Пролетали мимо разноцветные метеориты, некоторые довольно больших размеров. А когда рядом проплыл метеорит размером с хатку-мазанку его бабушки, неведомой силой полковника отнесло в сторону, и он чувствовал инерцию этого движения еще около часа.

 Но теперь ему становилось нехорошо. Не хватало воздуха и в голове возник неприятный жар, словно поднялась температура. Сначала он было подумал, что припекло солнце, но, оглянувшись по сторонам, понял, что солнца нигде нет. Вдали виднелась небольшая желтая планетка, но она была тусклой. "Это даже не луна", - решил полковник Тараненко и снова задумался о своей голове. Медленно дотронулся до лба, но лоб оказался удивительно холодным. "Может, у меня очень горячая рука и поэтому я не могу ощутить реальную температуру лба? " - снова подумал Витольд Юхимович.

 И вдруг новые внутренние ощущения заставили его насторожиться - он почувствовал, как тело его прибавляет в весе, становится тяжелее, словно кто-то невидимо подкладывает в карманы кирпичи. Его начало тянуть вниз и он сделал резкое движение руками и боязливо оглянулся. Будь он на воздушном шаре - сразу бы бросился выбрасывать из корзины балласт - мешки с песком. Но ведь он не на воздушном шаре. Он скорее сам себе воздушный шар...

 И тут он уже отчетливо ощутил скорость и направление своего движения. Он не плыл, он падал куда-то вниз. И пока внизу виднелась бездонная глубина космоса, падать было не так страшно, хотя нервное напряжение и не отпускало его с момента начала падения. Но вот в этой бездонной глубине появилась и стала на глазах увеличиваться точка, постепенно превращающаяся в шар. Она уже переросла размеры теннисного шарика, и полковник понял, что это не яйцо-писанка, а что-то гораздо более громоздкое. Через какое-то время точка выросла до размеров планеты, и он уже знал, что это за планета. Он помнил рисунки этой планеты еще из школьного учебника. Эта планета называлась Земля. Он сам жил на этой планете. Но возвращение на родную планету не радовало полковника. Воздух обжигал кожу рук и лица. "Это из-за скорости, - понял Витольд Юхимович. - Из-за космической скорости сгорают спутники, входя в плотные слои атмосферы..." И он с ужасом представил себе, как от трения об его кожу вспыхивает воздух вокруг и он, войдя в плотные слои атмосферы, уже никогда из них не выйдет.

 И вот он увидел эти плотные слои, хотя с виду они не были такими уж плотными. Скорее похожи они были на полупрозрачную облачную сферу, окутывавшую его Землю. Скорость нарастала. Плотные слои приближались и от испуга сгорания в этих слоях полковник Тараненко закрыл глаза. Он летел с закрытыми глазами, пока вдруг не почувствовал, как его тело пробило какую-то оболочку со звуком, похожим на треск рвущейся бумаги или полиэтиленового пакета. Полковник открыл глаза и посмотрел назад - летел он сейчас вперед ногами - плотные слои атмосферы с еще заметной дырой, которую проделало его тело, остались позади. Внизу лежала Земля.

 Утром я проснулся последним. Петр стоял чуть поодаль с картой-схемой в руке. Время от времени он крутил головой, выискивая, видимо, определенный на карте ориентир. Рядом потрескивал костер, на котором кипятилась последняя порция воды.

 Ощущение бодрости появилось во мне, как только я подумал, что сегодняшний день может оказаться решающим. Ведь мы уже были на месте - даже еще не вставая, я видел невдалеке на невысоком курганчике руины артиллерийской батареи. И хотя волнообразная неровность местности скрывала пока от моих глаз другие детали укрепления, уже теоретически знакомые по карте-схеме, я знал, что все это где-то рядом. Настолько рядом, насколько может оказаться жена в первую брачную ночь.

 Вскоре мы присели у костра с пиалами чая в руках. Даже у обычно грустно-задумчивой Гали в глазах прочитывалась деловитая сосредоточенность.

 После завтрака Петр разложил на песке карту-схему Новопетровского укрепления и позвал меня.

 - Бачыш, - сказал он. - Тут нам трэба якось масштабнисть вырахуваты.

 - Ну это легко, возьмем одно расстояние, померяем на карте в сантиметрах, а тут шагами в метрах и поделим метры на сантиметры... Вот и масштабность получится.

 Петр подумал и кивнул.

 - Тилькы знаешь шо, - добавил он. - Тут на карти два колодязя...

 - Хорошо, что не больше.

 - Ну добрэ, на, вырахуй масштабнисть, а я навкругы подывлюсь.

 Остался я наедине с картой. Тоже осмотрелся по сторонам. Решил посчитать расстояние от артиллерийской батареи до остатков фундамента казармы. Пока сидел на теплом песке, склонившись над картой, услышал за спиной мягкие "сыпучие" шаги. Обернулся - ко мне подошла Гуля, присел рядом.

 - Как ты думаешь, сколько здесь сантиметров? - спросил я ее, показывая на выбранное расстояние на карте.

 - Наверно, тридцать пять - сорок.

 - А если пройтись пешком от батареи до стены?

 - Метров триста...

 Я кивнул. Мы посмотрели друг другу в глаза.

 - Знаешь, чего мне больше всего сейчас хочется? - спросил я.

 - Чтобы все это осталось в прошлом? - предположила она.

 - Все, кроме тебя.

 Гуля улыбнулась. Я наклонился к ней, поцеловалее в губы.

 - Почему ты не носишь шапку, которую подарил мой отец? - спросила Гуля, бросив взгляд на зависшее над нами солнце.

 - Я надену, она в рюкзаке...

 Дважды отмерив шагами выбранное расстояние, я записал с другой стороны карты-схемы полученные триста пятьдесят пять метров. Потом этим же карандашом просто нарисовал тоненькую "сантиметровую линейку" между двумя ориентирами на карте. Затем долго делил метры на сантиметры, путался, пересчитывал. Все время получалось что-то не то. В конце концов я высчитал, что в одном сантиметре на карте-схеме было почти девять метров. Теперь надо было проверить правильность этого масштаба на каком-нибудь другом расстоянии, и я снова взялся за изучение карты. Отправной точкой решил снова считать артиллерийскую батарею. Провел от нее мысленную линию до фундамента солдатской столовой - тут расстояние было покороче и я, нарисовав такую же поделенную на условные сантиметры карандашную линию, пошел мерять расстояние ногами.

 Результат меня обескуражил - похоже, что карту-схему чертили пьяные геодезисты, так как после нескольких пересчетов я убедился, что на этом расстоянии один сантиметр на карте-схеме соответствовал двадцати двум метрам.

 Все еще озадаченный, я попросил Гулю пересчитать еще раз. Ее результат оказался таким же.

 - Что это значит? - удивилась Гуля.

 - Это значит, что придется много копать, - несколько удрученно произнес я.

 А тут как раз очень кстати показался Петр с лопатой на плече. Он спускался к нам по песочному холмику, что-то мурлыча себе под нос.

 Первым делом я ему испортил настроение и его улыбка под черными усами быстро выровнялась в обычную линию рта.

 - Ну добрэ, - подумав, заговорил он. - Алэ ж мы знаемо, дэ шукаты...

 - Ага, - кивнул я. - Вот от тех камней и, наверно, почти до моря. А в другую сторону еще метров триста-четыреста...

 - Ось тоби лопата, почынай! - скомандовал Петр, протягивая мне инструмент физического труда.

 Я снова глянул на карту, на два обозначения колодцев, которых уже давно не было. Их месторасположения вычислить было бы несложно, если б карта-схема была нормальной. Но единственное, что здесь было почти нормальным - это лопата. Все остальное и все остальные, включая меня самого, мне казались уже немного далекими от нормы. Разве что Гуля и хамелеончик, которого опять видно не было - должно быть, забрался в двойной баул или прятался от солнца под моим рюкзаком.

 Я взял лопату из рук Петра и пошел прогуляться среди не очень-то живописных руин.

 В этот же день мы всерьез занялись кладоискательством, и надо сказать, что дело это оказалось довольно заразным. Лопата "принадлежала" только моим рукам, а Петр и Галя, пока Гуля отсутствовала, отправившись с баллоном за водой, ходили за мной следом. Я разгреб песок в нескольких местах, примерно вычисленных по карте-схеме. Песок в этом месте оказался на удивление рыхлым и яму удавалось углубить сантиметров до шестидесяти, прежде чем она осыпалась. Работая квадратно-гнездовым методом, я оставлял позади себя песочные кратеры через каждые два метра. Первые два часа поисков никаких плодов не принесли, а потом я выкопал большую мумифицированную ящерицу. Увидев меня, присевшего на колени, Петр с Галей тут же подбежали и тоже опустились на корточки рядом.

 - Тут справди багато роботы, - покачал головой Петр, окинув окрестности и задержав взгляд на видневшемся слева внизу море. - От як бы нам роту москалив з лопатамы!

 Я усмехнулся.

 - Так бы они тебе и копали тут, москали!

 - Давай, шукай дали! - бросил он, поднимаясь на ноги.

 Я продолжил поиски, хотя руки мои к тому времени уже устали, да и сама моя покладистость начинала меня раздражать: с какой стати я ему подчиняюсь? И когда будет его очередь копать?

 Вскоре я заметил, что у Гали в руках появилась длинная тонкая палка и она ходила с ней, как со щупом, время от времени загоняя ее в глубь песка.

 Гули все еще не было, и это меня начинало немного беспокоить. Я и так не очень-то внимательно занимался раскопками. Найти неизвестно что "в трех саженях от старого колодца", которого больше не было, да и неизвестно, где он был прежде, не говоря уже о том, что тут где-то находились раньше два колодца - эта задача казалась мне все менее и менее привлекательной, да и к тому же просто невыполнимой. От солнца заболела голова, и я, воткнув лопату в песок, вернулся к своим вещам. Высыпал их на песок из рюкзака, нашел остроконечную войлочную шапку и напялил на голову. Стал складывать остальное обратно в рюкзак - банки с "детским питанием", носки. И вдруг увидел то, о чем я давненько не вспоминал - фотоаппарат "Смена", найденный мною вместе с брезентовой палаткой в самом начале моего пустынного пути.

 Я сидел на песке, и все мои движения были чрезвычайно замедленны. Я просто отдыхал и, отдыхая, я крутил в руках фотоаппарат, освободив его от кожаного футляра. Неужели в нем действительно находилась отснятая пленка? Сколько ей лет? Если у исчезнувшего хозяина палатки с собой была более или менее свежая газета, сейчас лежащая на самом дне рюкзака, то эта пленка ждет проявки уже лет двадцать!

 - Гэй, ты, що там розсився! Иды копай! - донесся до меня окрик Петра.

 Я лениво поднялся, положил фотоаппарат в рюкзак и направился к своей лопате.

 Так прошел день. Уже возвращаясь к месту стоянки, я на ходу считал следы своего труда - больше сорока ямок. Сорок ямок и только одна находка - мумия ящерицы! Кто знает, может быть какой-нибудь краеведческий музей купил бы ее с удовольствием или по крайней мере предложил бы в обмен мумию тушканчика - здесь их тоже много водилось: раз пять за этот день я замечал их любопытные глазки, следившие за мною из-за невысоких волнообразных барханчиков.

 Когда мы пили вечерний чай, к нам выполз из вещей хамелеончик и снова забрался на джинсы Гали. Она уже смелее погладила его, улыбнулась.

 Гуля к общему удивлению рассказала, что за водой ходила в город и набрала ее из общественной колонки рядом с магазином одежды. При упоминании о магазине одежды глаза у Гали блеснули.

 - А цэ далэко? - спросила она.

 - Всэ одно нэ пидэш! - прикрикнул на нее неожиданно раздраженный Петр. - Ты що, сюды на шоптур якыйсь прыйихала?!

 Пожевав губы, Петр пристально посмотрел на Гулю.

 - А чого людэй тут нэ выдно, якщо поруч жывуть?

 - У них это место проклятым считается, - сказала Гуля. - Здесь много людей пропало...

 - Як пропало?

 - Говорят, если сюда слабый казах придет, то сразу, родной язык забывает и за несколько дней от непонятной тоски умирает... Может, ящерицы тут ядовитые?

 Петр с опаской огляделся по сторонам, хотя сумерки уже сгущали воздух.

 Я понимал состояние Петра. Видно, первый день поисков перечеркнул его иллюзии о "легком кладоискательстве", а тут еще местные мифы...

 Мы замолчали, и наше молчание быстро обросло темнотой, спустившейся с неба - наступил настоящий вечер. Потрескивал костер, играя бликами огня на наших лицах. В воздухе появилась ночная свежесть, она словно промакивала наши разгоряченные дневным солнцем лбы, вылечивая нас от природного жара. Я вспомнил далекий студенческий стройотряд и подумал, что будь сейчас у меня в руках гитара - просидели бы мы под глупо-романтические песни до самого утра. Настроение мое улучшилось и захотелось мне, чтобы всем нам стало как-то веселее. Бог с ним, с этим зарытым "чем-то", позабыть бы ту разницу, которую сами люди придумали, чтобы делить себя на наших и не наших. Вечер-то один и общий, и природа одна, и песок, в котором мы ищем неизвестно что - тоже однообразен и одноцветен. И мои мысли, мои внезапно возникшие желания вдруг оформились, превратились в простую просьбу, обращенную к моей Гуле и выраженную одним коротким словом: "Спой!"

 И Гуля запела. Запела на казахском языке. Ее негромкий бархатный голос заполнил пространство вокруг костра и даже костер, казалось, потрескивал в такт ее песне. Песня длилась и длилась, и хоть слова ее были непонятны, но я ощущал какое-то невыразимое доверие этой истории, рассказываемой в песне. Я не знал, о чем она, что и с кем в этой песне происходило, но теплота песни, теплота голоса передавалась мне, да и, наверно, Петру и Гале тоже. Нас опять объединяла чужая песня, пересказать которую ни я, ни они не смогли бы. Но я знал: закончит Гуля петь и спросит у нее Галя: о чем песня. И история, рассказанная, а до этого уже и пропетая Гулей, будет и близка, и понятна, и экзотична. И экзотичность эта будет не какой-то там музейно-этнографической природы. Нет. Экзотичность эта будет как бы зеркальной, она позволит нам понять, что каждый из нас отличен от другого, экзотичен для другого, но не так, как бывают экзотичны невиданные прежде звери, а внутренне. Наши мысли и убеждения окажутся экзотичными. И главное будет - всего лишь понять их, а не отказываться их понимать из-за благоприобретенного несогласия.

 Вечер затянулся, продолженный грустными украинскими песнями. В какой-то момент мне даже показалось, что Петр начал подпевать Гале, но, прислушавшись, я понял, что ошибся. Опять отзвучавшие песни создали атмосферу взаимного доверия и, ложась спать под низко опущенным небом, мы первый раз пожелали друг другу доброй ночи.

 Но рассвет, открывший страницу нового дня, вернул все на свои места, и после быстрого чаепития я взял в руки лопату и, слыша за спиной шаги Петра, отправился продолжать начатую вчера работу.

 Гуля с Галей остались возле вещей и костра. А мы с Петром нашли границу "отработанного" участка пустыни и там остановились.

 - Якось нэ так ты копаеш, - сказал Петр, оглядываясь на уже осевшие вчерашние ямки.

 - Ну, во-первых, меня этому не учили, а во-вторых - возьми и сам копай, может, у тебя лучше выйдет!

 Петр погладил свои черные усы и глянул на меня неприязненно.

 - Ты сюды чого йихав? - спросил он. - Йихав копаты? Отож спасыби скажы, що я тоби лопату знайшов!

 Я тяжело вздохнул, поправил на голове войлочную шапку и, отступив от последней ямки на шаг в сторону моря, воткнул лопату в песок.

 Работа опять шла нудно. Чем ближе я продвигался к морю, тем рыхлее под поверхностью оказывался песок. В какой-то момент лопата ударилась о камень и я понял, что попросту впустую трачу время. Не мог колодец находиться на берегу - не каспийскую же воду из него доставали!

 Я отошел назад, к месту, с которого вчера начал. Оглянулся. Увидел Петра метрах в трехстах. Он стоял с палкой в руке, то ли глядя на песок перед собой, то ли задумавшись.

 Когда солнце зависло по центру внутреннего небесного купола, Галя позвала нас обедать. Мы ели пресные лепешки, принесенные Гулей из города, и запивали их чаем. К этому времени я нашел в песке медную солдатскую пуговицу с царским двухглавым орлом. После обеда я молча протянул ее на ладони Петру. Он с интересом рассмотрел пуговицу, но интерес его был недолгим и, снова нахмурившись, он возвратил ее мне.

 Послеобеденный труд не принес сюрпризов. Разве что еще одна мумифицированная ящерка, только намного меньше первой. Я ее выкопал из ямки и без сожаления тут же засыпал песком, пробираясь лопатой поглубже. К вечеру меня стала одолевать усталость. Мало того, что я был насквозь вспотевший, так и волдыри у меня на ладонях полопались и оголенная кожа щемила от малейшего соприкосновения с лопатой. Лопата постепенно превращалась у меня во врага номер один.

 "Все, - твердо решил я. - Завтра "ухожу на больничный"! Хватит! Спартак бы уже давно восстание поднял!"

 Этот вечер прошел тихо и без песен. И "спокойной ночи" мы друг другу не пожелали.

 Я лежал рядом с Гулей, смотрел в звездное небо и ждал, когда же посыплются звезды, позволяющие загадывать желания. Но звезды в эту ночь были намертво прикреплены к небу, и им было наплевать на мои желания, им было наплевать на меня и на мои щемящие от боли ладони. И я, должно быть, в первый раз почувствовал высокомерие неба. Мне стало неприятно и я повернулся набок лицом к уже заснувшей Гуле. Закинул правую руку на ее теплое плечо и замер так. И подумал, что хамелеончик Петрович тоже, наверно, замирает в те моменты, которые ему хочется остановить, задержать, он замирает, чтобы не спугнуть вдруг возникшее ощущение счастья или же просто спокойствия.

 Прошло еще три дня, но ничего хорошего они не принесли. Петр с каждым днем становился все раздраженнее и агрессивнее. А я, измученный жарой и болью в ладонях, не был в состоянии отстоять свои права и продолжал вопреки боли рыться лопатой в песке.

 - Если хочешь, я могу их ночью связать! - прошептала мне перед сном Гуля.

 Я отрицательно мотнул головой. Прошедший опыт уже показал, к чему приводят связывания и развязывания. Надо было просто отвязаться от них, от Петра и Гали, но у меня уже не было не только сил, но и воли. Какая-то туманная надежда на все-таки возможный успех поисков маячила впереди, и, казалось, только этот успех освободит нас от их компании.

 На следующее утро мне стало попадаться в песке много камней, среди который были и обычные камни, и куски известняковых блоков, ранее служивших фундаментом или стенами какой-нибудь постройке. Я наклонился и с интересом рассматривал эти камешки. Петра рядом не было - видно он устал за мной следить. По идее, если колодец находился за укреплением, значит, никаких построек возле него быть не могло, но ведь и сам колодец, как я уже тут видел, обычно обкладывался камнями, чтобы его не засыпало ползучим песком. Во всяком случае, в этом месте я работал повнимательнее, и внимательность моя была вознаграждена. Я нашел золотой нательный крестик с распятием. По краям он был сильно отшлифован песком, да и само маленькое распятие было наполовину стесано временем. Однако находка добавила мне сил, и я с удвоенной энергией продолжил выкапывать в этом месте песок и внимательно просматривать его. И, пока я там рылся, каким-то чудом в мое тело возвратилась бодрость. Я как-то по-новому ощутил себя и снова оглянулся, уже с бодрой опаской, проверяя: не идет ли в мою сторону Петр.

 Но вокруг никого не было, и я продолжал поиски. Правда, больше ничего мне не попадалось, но надежда, рожденная нательным крестиком, была еще очень сильна и заставляла меня еще ниже наклонять голову, чтобы случайно не пропустить какую-нибудь важную мелочь.

 Через полчаса меня ожидал сюрприз - уже дойдя до потенциального дна ямы, я решил копнуть еще раз, и лопата вынесла мне из почти метровой глубины маленький желтый ключик. Я взял его в руки, обтер и рассмотрел. К моему удивлению, ключик оказался золотой - и это открытие не могло не вызвать у меня какую-то смешанную радостно-ироническую улыбку. "Ну вот, - подумал я, - теперь я - Буратино..."

 Прислушиваясь к этим своим ироническим мыслям, я ощутил в себе нечто новое. Это новое ощущалось именно физически, словно ускорившееся кровообращение или участившиеся удары сердца. Оно было мое, не чужое, но в то же время от меня не зависело. Мне на мгновение стало страшно: наверно, так в старости люди вдруг понимают, что их больному телу наплевать на их же здравомыслие, на их светлый ум и все еще прекрасно работающий мозг. Тело устало и просит душу выйти вон...

 "Может, я заболел? " - подумал я и снова прислушался к жизни своего тела. Никакой боли я не ощущал, на болезнь это было не похоже.

 "Наверно, нервное переутомление", - решил я и возвратил свое внимание к найденному ключику. Сравнил его с распятием - одно и то же золото, тот же его желтоватый оттенок и такие же следы шлифовки песком.

 Спрятав находки, я продолжал копать, уже не углубляя, а расширяя яму. Я работал так увлеченно, что позабыл и о времени, и о боли в ладонях, и о моем соглядатае Петре, куда-то сегодня запропавшем, о чем я, конечно, не жалел.

 Я уже по третьему разу перебрасывал одни и те же камни и песок подальше от центра расширившейся ямы, когда вдруг услышал окрик:

 - Обэрэжно! Дурэнь! Пид ногы дывысь! Я оглянулся. Сбоку от меня стоял Петр. Он жестом руки направил мой взгляд мне под ноги, и я увидел, что из песка на глубине сантиметров сорок выглядывает что-то черное. Мы оба опустились на колени и стали осторожными, но быстрыми движениями рук расчищать песок над новой находкой. Я обратил внимание, что Петр время от времени наклоняется и принюхивается. Я тоже наклонил голову и, задержав руки на большом и пока непонятном найденном предмете, упершись в него ладонями, принюхался. Меня словно током ударило. Запах был настолько знакомым, словно это был мой собственный запах.

 - Корица! - узнал я и тут же оттолкнулся цуками от черной находки.

 Перед нами был мумифицированный труп человека.

 Заметив мою реакцию, Петр тоже замер и присмотрелся. Мумия лежала лицом вниз, и пока мы расчистили только затылок и часть спины. Черная сжавшаяся кожа имела фактуру пергамента. Я вспомнил ощущение своих ладоней - они упирались во что-то почти пружинящее. Но кроме того, я вспомнил и отсутствие уже привычной щемящей боли от лопнувших волдырей. Я посмотрел на свои ладони и обомлел - кожа была гладкой, и даже следов мозолей на ней видно не было.

 Озадаченный, я возвратил свой взгляд на мумию, потом посмотрел на Петра. А он продолжал, как ни в чем не бывало, расчищать над мумией песок и камни.

 "Ну, он и без меня здесь справится", - решил я и просто сидел, наблюдая за его работой.

 На моих глазах Петр освободил от песка всю черную мумию и позвал меня.

 - Допоможы пэрэвэрнуты.

 Вдвоем мы аккуратно перевернули мумию на спину. Теперь ее можно было рассмотреть. Руки были привязаны к телу выцветшей полоской кожи, на которой едва видны были следы зеленой краски. Такой же полоской были связаны ноги мумии. Голова была лысой, и мы оба опустили взгляды ниже пояса мумии, чтобы понять, кем мумия была при жизни: мужчиной или женщиной. Но и тут нас ожидала загадка. Похоже, что мумию при жизни или же после нее оперировали. Перед нами, очевидно, лежал бывший мужчина среднего возраста с отрезанным, то есть отсутствующим основным доказательством его мужественности.

 - Цэ украйинэць, - спокойным задумчивым голосом сказал Петр.

 - С чего ты взял? - удивился я.

 - Ты ж сам помитыв! У нього ж запах корыци... А цэ запах украйинського духа.

 - У меня тоже такой запах, и у покойника Гершовича в разрытой могиле был такой запах. Он что, тоже украинец?

 - Ты нэ розумиеш, - неожиданно мягко произнес Петр. - Цэ запах нэ нацийи, а духа! Цэ просто значыть, що цэй дух якось и тэбэ торкнувся, и того еврэя Гершовича. Дух выщэ за нацию! - И Петр посмотрел в вечереющее небо, словно оттуда должно было спуститься знамением подтверждение его слов. - В кожний нацийи е дурни и розумни, ангэлы и бандюгы, алэ дух торкаеться свойим крылом тилькы найкращых, и вин нэ дывыться у твий паспорт, нэ пэрэвиряе национальнисть, а пэрэвиряе душу... Якщо в тэбэ гарна душа, то нэхай ты за походжэнням узбэк чы росиянын, але ж за душею ты справжний украйинець!..

 Я обалдело слушал Петра и ощущал присутствие чего-то потустороннего. Уже не только во мне происходило нечто новое и непонятное, но и Петр казался другим и говорил как-то непривычно мягко. А кроме того, казалось, что рядом присутствует еще кто-то. Мой взгляд упал на мумию. А вдруг она живая? Я дотронулся пальцами до лба, проверяя, не жар ли у меня. Но лоб был в норме.

 Темнеющее небо напомнило Петру о времени, и он замолчал.

 - Трэба повэртатысь до жинок, - сказал он. - Як там у тэбэ, рукы нэ болять? Я показал ему ладони.

 - Ты дывы, - удивился он. - Загойилысь!..

 За ужином, сидя вокруг костра, мы вели какой-то странный разговор, касавшийся одновременно и высоких материй, и земных проблем. Больше всех говорил Петр, и по тому, как на него смотрели Гуля и Галя, понятно было, что и они его таким видели и слышали впервые. Ну Гуля - ладно, но его чернявая подружка!

 Немного отвлекшись от общего разговора и окунувшись в свои размышления за пиалой зеленого чая, я попытался связать свои странные внутренние ощущения с изменением в поведении и чуть ли не в убеждениях Петра. Что-то на нас подействовало, но что? Солнечная радиация? Климат? Испарения от мумии? На внутренние ощущения могли подействовать любые физические факторы из перечисленных или какие-нибудь еще, мною не замеченные. Но что повлияло на неожиданное красноречие Петра? Ведь вокруг не было ничего галюциногенного, и "детского питания" я ему из своих банок не предлагал. Отчего же произошли эти явные смягчения его мировоззрения?

 А запах корицы? Ведь он был реален и действительно исходил от мумии. Тот же запах, что передался мне от трупа Гершовича. Только сейчас он, кажется, оставил меня, словно его иссушило солнцем и отогнало в сторону сухим ветром пустыни.

 Я понюхал свою руку, и у меня вырвался тяжелый вздох - на меня все оглянулись. Рука снова пахла корицей.

 "Может, это просто запах, напоминающий корицу, но никакого к ней отношения не имеющий? " - уцепился я за догадку, оставлявшую хоть малейшую надежду на будущий ответ.

 Утром, оставив Гулю возле вещей, мы уже втроем продолжали расширять раскопки вокруг найденной мумии. Я никому не показал вчерашние находки - крестик и ключик. Помня, как быстро угас у Петра интерес к бронзовой солдатской пуговице, я подумал, что и к ним у него интереса не возникнет, тем более, что от них корицей не пахло, а значит, украинский дух их крылом не касался.

 Яма уже расширилась метров до пяти в диаметре. Я разгребал ее осыпающийся внутренний край руками. Петр работал лопатой - я не понял, почему он ее забрал: то ли из жалости к моим неожиданно зажившим ладоням, то ли для того, чтобы самому было удобнее работать. Во всяком случае, меня устраивал результат, а не его причины.

 Я осторожно осыпал край ямы, внимательно всматриваясь в песок. Пока ничего интересного не попадалось, но невероятной силы уверенность в успехе заставляла мои губы держать на лице застывшую, но при этом живую и совершенно искреннюю улыбку. Я несколько раз, отвлекшись от песка, поймал на себе взгляд Петра. Он поглядывал искоса, но я видел, что его глаза каким-то невидимым психологическим магнитом притягивала именно моя улыбка. В какой-то момент мне показалось, что он тоже улыбнулся. С ним явно происходило что-то странное.

 Галя по-женски сосредоточенно занималась тем же, чем и я. Но она была глубже погружена в поиски неизвестного. Для нее, как и для меня вчера, ничего, кроме песка перед глазами, не существовало. "Именно в таком состоянии совершаются самые удивительные находки", - подумал я, продолжая осыпать внутренний край ямы.

 Снова мне ударил в нос запах корицы - сильный, устойчивый, чуть влажноватый запах. И странно было, что давно уже поднявшееся солнце высушило воздух и поверхность песка, но убрать влажность из запаха корицы не смогло. Запах словно бы поднимался со дна этой неглубокой ямы, словно бы просачивался откуда-то снизу, из-под смеси песка и камней, составлявших неровное дно раскопа.

 Через некоторое время я опять был во власти этого запаха, так же, как в первый раз, когда смесь удивления и боязни заставили меня отмокать в горячей ванной и тереть себя что было сил жесткой мочалкой после ночи на Пущанском кладбище. А потом, когда я понял, что бороться с этим запахом бессмысленно, ко мне неожиданно пришло успокоение. Да и запах оказался весьма благородным, несмотря на могильное происхождение.

 Могильное происхождение! Вот возможное объяснение этого явления. Ведь и тут вчера мы нашли мумифицированный труп! В сущности мы, сами того не понимая, разрыли могилу. Разрыли и не закопали. Вот он, точнее она - мумия. Лежит почти посередине раскопа. И от нее исходит этот запах духа, о котором так долго вчера говорил Петр.

 Я почти дотронулся носом до песка и внюхался. Тот же запах корицы... Ладно, так и свихнуться можно!

 Я сделал глубокий вдох, переключая внимание на то, что можно увидеть глазами. Снова стал осыпать ребром ладони песок с внутренней стенки ямы. И вдруг раздался крик Гали. Я обернулся. Петр уже опускался около нее на корточки, а сама Галя держала что-то в руках, на сдвоенных ладонях.

 Я подошел и тоже опустился рядом. Присмотрелся к странному длинному черному предмету, вызывавшему у меня некие смутные ассоциации, и пытался соотнести эти ассоциации со словами. Искал название.

 - Так то ж!.. - удивленно протянул Петр, дотрагиваясь до предмета указательным пальцем правой руки. - То ж...

 Я уже и сам понял, что это - это была отдельная мумия недостающего члена большой мумии.

 - Тэж корыцэю пахнэ! - полушепотом произнесла Галя, все еще во власти первичного удивления.

 Она держала находку перед лицом и, словно для вящей уверенности, продолжала ее нюхать.

 - Виднэсы туды! - Петр показал взглядом на лежавшую за нашими спинами мумию.

 Галя медленно, будто нехотя, поднялась с колен, отряхнула с джинсов прилипший песок и отнесла маленькую мумию к большой, положила ее рядом. Потом вернулась на свое место и продолжала поиски.

 Петр, выкурив трубку, тоже вернулся к лопате. А я, подходя к своему краю ямы, окинул взглядом близкие: неровные горизонты и ясно увидел, как границу между видимым и невидимым пересекает что-то похожее на верблюда. Да, сомнений не было, в границы нашего горизонта вошел верблюд, а рядом с ним виднелась маленькая фигурка человека. Из-за плавкости горячего пустынного воздуха было трудно определить расстояние, разделяющее нас. Но оно сокращалось. Я уже различал, что верблюд тащил поклажу. Я оглянулся, проверяя, заметил ли верблюда Петр. Но Петр рылся в песке. Размышляя: окликнуть его или нет, я посмотрел на противоположную сторону горизонта, за которым, отсюда невидимый, прятался каспийский берег. В самой дальней доступной глазу точке горизонта правее Петра тоже что-то двигалось - постепенно я различил вдалеке фигурку человека.

 "Что-то многовато для проклятого места", - подумал я.

 Но были эти странники еще далеко, так что полной уверенности в цели их путешествия у меня не было. Все-таки рядом город, вот они и идут или оттуда, или туда...

 Решив не отвлекать Петра, я промолчал и вернулся к своему рабочему месту.

 Через час я вспомнил о странниках, один из которых был с верблюдом. Я поднялся на ноги и осмотрелся. И увидел их обоих. Человек с верблюдом приближался, и оставалось ему до нас не больше полукилометра. Примерно такое же расстояние разделяло нас и одинокого странника, идущего, видимо, с морского берега. Присмотревшись повнимательнее, я заметил, что странник несет рюкзак, а одет в синий спортивный костюм. И тут, словно воздух на мгновение стал прозрачнее, я узнал этого человека. К нам приближался полковник Тараненко. Тут уже молчать не имело смысла.

 - Полковник возвращается! - сказал я, а когда Петр поднялся на ноги, показал ему и человека с верблюдом. Верблюд Петра, как и меня, особенно не заинтересовал. А вот приближение полковника Тараненко вызвало у него в голове ускоренное движение мысли.

 - Казав я, що звъязаты його трэба було, - прошептал он и тут же, уже другим, более мягким голосом, продолжил. - Алэ ж тоди вин бы помэр бэз воды...

 Петр развел руками и сожалеюще мотнул головой. Потом повернулся ко мне.

 - Ну що робыты? - спросил он.

 Я пожал плечами.

 - Не извиняться же за то, что мы его в космос отправили! - добавил я через минуту.

 По мере приближения к нам с двух сторон двух человек, один из которых шел в сопровождении навьюченного верблюда, напряжение во мне нарастало. Мы стояли неподвижно. Лицо Петра выражало сосредоточенную твердость, Галя выглядела растерянной. Она словно не знала, что делать с руками - то поднимала их к лицу, то опускала и пыталась отереть о джинсы.

 Время замедлилось, будто небесный киномеханик специально растягивал этот эпизод.

 Теперь меня уже беспокоил и второй странник, тот что шел с верблюдом. Геометрически мы оказались в самом центре условной прямой линии, которую можно было провести между полковником и неизвестным с верблюдом. Я вдруг подумал, что все это - просто случайность. То есть наше нахождение на пути этих двоих. И если мы отойдем на время в сторону, то полковник с кочевником встретятся или, если встречаться они не собирались, то пройдут друг мимо друга и продолжат каждый свой путь. Но логика настойчиво подсказывала, что полковник идет именно к нам, потому что именно нам он имеет что сказать. А вот приближение кочевника действительно случайно, но последствия этой случайности пока неизвестны. Я могу догадаться, чего ждать от полковника. Даже когда имеешь в виду абстрактного полковника - легко представить себе его действия. А вот чего ждать от кочевника, и с чего это я взял, что он - кочевник? Только потому, что он идет с навьюченным верблюдом?

 А солнце уже поползло в сторону, покидая свое место в зените, и если еще совсем недавно я был человеком без тени, сидя на корточках и осыпая песок с внутреннего края ямы, то теперь я обладал маленькой тенью, прилегшей у моих ног. Время двигалось в замедленном темпе, но солнце не изменяло своему распорядку, и я подумал, что единственные часы, которые сейчас показали бы правильное время - солнечные. И вдруг ощутил себя стрелкой солнечных часов. Быть стрелкой - вероятно высшее часовое звание, ведь стрелка солнечных часов неподвижна и это вокруг нее вращается время.

 Вот уже различимо стало выражение лица полковника Тараненко. Оно было каменным, как у памятника работы Кавалеридзе. Зубы стиснуты, скулы напряжены. В самом движении полковника чувствовалась угроза, а тут я еще заметил в его руке пистолет.

 - Петр, он вооружен! - негромко проговорил я.

 Петр, не оборачиваясь, кивнул.

 Метрах в двадцати от нас полковник остановился, сбросил под ноги рюкзак, расправил плечи и сделал пару круговых движений согнутыми в локтях руками - размял затекшие суставы.

 - Ну шо! - выкрикнул он. - Думали, шо сбежали?

 Мы молчали.

 - Опоили меня чем-то и думали, шо все! Шо больше меня живым не увидите?! Да? А ну руки вверх!

 Он направил пистолет на меня, потом перевел взгляд и дуло на Петра. Было видно, как дрожит его вытянутая рука, как пистолет все время пытается "лечь" на бок, и каких усилий ему стоит удерживать его.

 Я поднял руки над головой, а Петр добродушно сплюнул себе под ноги, совершенно беззлобно улыбнулся, глядя на полковника, и в этой улыбке, по краям которой висели черные приглаженные усы, я увидел не только несвойственное Петру добродушие, но и сочувствие.

 - Витольд Юхымовыч! - громко, чтобы разделявшее его и полковника расстояние не смогло поглотить какую-нибудь произнесенную букву, говорил Петр. - Вам видпочыты трэба, а нэ залякуваты нас своим "ТТ"! Хыба ж мы нэ люды? Хыба нэ порозумиемось якось?

 Я видел, как выпучил удивленные глаза полковник Тараненко, услышав из уст Петра неожиданный текст. Я видел, как он сделал два нетвердых шага вперед, как на лице его возникла растерянность, точно такая же, какая недавно была на лице Гали.

 Он снова остановился, внимательно глядя на нас. Но, вероятно, что-то мешало ему нас разглядеть. Может быть, усталость. Свободной рукой он тер глаза, а правую с пистолетом все еще держал на весу, но дуло его "ТТ" смотрело уже куда-то мимо, Петр достал свою трубку. Раскурил ее и демонстративно выдохнул дым столбиком в небо.

 Я опустил руки. Опять происходило что-то странное. На моих глазах из полковника испарялась воинственность и решительность, с которой он направил на нас свой пистолет.

 Он оставил в покое свои глаза, потер пальцами левой руки висок, посмотрел на солнце. Снова направил озадаченный взгляд на нас. Потом как-то странно тряхнул головой, словно прогоняя сон, и опустил руку с пистолетом.

 Сделал еще несколько шагов и остановился метрах в пяти от нас.

 - Шо-то мне нехорошо, - произнес он усталым голосом и вздохнул. - Если б не вы, я б сейчас в Одессе, в санатории Чкалова отдыхал... Мне давно уже нужно отдохнуть...

 - Ну так давайтэ, жинкы вам чаю заварять, - предложил мягким голосом Петр.

 Витольд Юхимович глянул на него с подозрением.

 - Кофе мне ваши жинки уже раз сварили!.. - сказал он, но в его интонации не было ни нотки обиды или злости.

 - Слышьте, а? - неожиданно врезался в спокойствие разговора незнакомый звонкий голос.

 Я ошарашенно обернулся и увидел у противоположного края ямы казаха с верблюдом. Казах был весь джинсовый - и рубаха, и, естественно, штаны, и даже ремень с прицепленной кнему сумочкой для денег и документов - все было синего трущегося цвета. На верблюде между двух горбов был закреплен странный баул со множеством разноцветных сверху нашитых кармашков.

 - Слышьте, а! Купить еды хотите? - продолжал звонкий казах.

 - Какой еды? - через наши головы спросил казаха полковник.

 - Кансервы, шакалад, макароны иранские... - казах прищурился, внимательнее рассматривая полковника. - Патроны для "ТТ" тоже есть, савсем дешева, дешевле куриных яиц...

 - А чем платить? - серьезно спросил полковник.

 - Чем хочешь. Доллары, марки, франки, бартер... Патроны хочешь, да?

 - Нет, - ответил полковник. - Какие консервы есть?

 - Крабы, сельдь каспийская очень свежая, креветка... все па два доллара...

 Опять в моем воображении возникла линия, начерченная между казахом и полковником, и опять она проходила через нас. Мне захотелось отойти в сторону. А полковник тем временем вытащил из кармана адидасовских штанов бумажник, вынул зеленую купюру и помахал ею в воздухе.

 - Давай пять банок сельди! - сказал он казаху.

 - Пачему давай? - вдруг обиделся казах. - Ты - пакупатель, я - магазин. Ты сюда иди и пакупай! Магазин к пакупателю же не ходит!

 - Товарищ полковник, - воспользовавшись возникшей паузой, заговорил я, - не берите каспийскую сельдь!

 - Почему? - удивился Тараненко.

 - Там... всякое в банке может оказаться...

 - А-а,.. - понимающе улыбнулся полковник. - Всякое, говоришь... Ясно... - и погрозил мне толстым указательным пальцем, словно я был расшалившийся мальчуган в детском садике.

 - Ты что, не веришь, что я - магазин? - взволнованно и обиженно заговорил казах. - На, смотри, у меня патент есть, тавар есть... Иди пакупай...

 Полковник, улыбаясь, мотнул головой, рассмеялся, еще раз мотнул головой и пошел прямиком через яму, мимо нас, к верблюду-магазину, сжимая в одной руке пистолет, в другой - зеленую купюру и остановился прямо перед верблюдом.

 - Пять банок крабов, - сказал он твердо, протягивая казаху зеленую десятку.

 Казах ударил пяткой по внутренней коленке передней ноги верблюда и тот послушно лег на песок, сначала передними ногами, потом задними. Продавец открыл одно из отделений большого баула, полез внутрь чуть ли не головой. Вытащил консервы. Выложил их на песок в шеренгу.

 - На, считай, - обернулся он к покупателю. - Раз, два, три, четыре, пять, - он словно пронумеровал каждую консервную банку, переводя указательный палец с одной на другую.

 Потом достал из кармана джинсовой рубашки калькулятор. Что-то бормоча себе под нос по-казахски, произвел счетные действия и, снова подняв глаза на полковника, произнес:

 - Десять долларов. Полковник усмехнулся.

 - А я тебе сколько даю? - спросил он, приблизив купюру чуть ли не к носу казаха.

 - Десять, - кивнул казах, принимая банкноту.

 Тараненко поставил банки в стопочку и взял в руки. Подошел ко мне. Опустил консервы на песок и вдруг посмотрел на свою правую руку, в которой все еще держал пистолет.

 - Тьфу, - сказал. - А я думаю, чего рука болит...

 Он расстегнул молнию на своей адидасовской курточке и вложил пистолет в кобуру, висевшую слева под мышкой. Закрыл молнию и обратился ко мне.

 - Скажи, ты же из Киева один поехал! Откуда казашка взялась?

 - В пустыне нашел, - ответил я полковнику. - Заснул один, проснулся вдвоем.

 Полковник усмехнулся, потом обвел взглядом край расширенного раскопа, диаметр которого дошел уже метров до десяти. Увидел мумию.

 - А это шо? - спросил он.

 - Мумия, - ответил я. - Старая. От нее корицей пахнет...

 - Корицей? - Полковник сделал шаг к мумии. - Корицей...

 Он тяжело вздохнул.

 Я глянул на Петра, который расслабленно стоял, наблюдая за полковником. Справа от него, ни на что не обращая внимания, спиной к нам на корточках сидела Галя и продолжала осыпать край ямы.

 - Да, - подумал я. - Что-то наш полковник уже ни на кого не наводит страх...

 А полковник тем временем опустился на корточки перед мумией, рассмотрел ее внимательно, принюхался. Потом заметил мумифицированный член. Судя по тому, что никаких вопросов не задал, сам все понял или пришел к удовлетворительному для себя выводу.

 - Тут вроде все кругом корицей пахнет, - произнес он задумчиво, поднимаясь с корточек. - Сильный запax... Очень сильный...

 Я принюхался. То ли мой нос уже так привык к этому запаху, что принимал его за чистый воздух, то ли обоняние у полковника было сильнее моего.

 - Сильный... - повторил он задумчиво, и я вдруг понял, что имеет в виду полковник Тараненко - то, что этот запах корицы обладает какой-то таинственной силою, и именно эта сила изменила Петра, смягчила его характер, убрала его настороженную агрессивность. Сила украинского духа, передающаяся этим запахом, который если и вызывал у меня раньше какие-то ассоциации, то только кулинарного плана - вот та сила, которую ощущал на себе полковник.

 - Пэтро, подывысь! - прозвучал вдруг голос Гали, негромкий и удивленный.

 Петр присел рядом с ней на корточки, и они оба что-то рассматривали. К ним подошел полковник, остановился. Я тоже поспешил к месту очередной находки.

 Галя держала в руке часы с кожаным ремешком. Петр взял их у нее, очистил от налипшего песка, присмотрелся к циферблату.

 - "По-бе-да", - прочитал он на циферблате, потом покрутил в руках, рассматривая. Его лицо выражало полное недоумение.

 - Петр, там что-то на задней стенке, - сказал я, заметив выгравированную надпись.

 Он поднес часы к глазам, прищурился - стальная стенка блеснула на солнце.

 - "Майору Науменко Виталию Ивановичу от сослуживцев. Киев, 1968 год", - прочитал он.

 Я оглянулся на мумию. У меня возникло подозрение, что между часами и мумией существует связь. Уж не сам ли это майор Науменко? Хотя кто он такой и что здесь делал?..

 Полковник молча взял часы из рук Петра и неожиданно резко отошел в сторону. Отвернулся. Застыл, стоя спиной к нам. Мне показалось, что плечи его дрогнули.

 Петр тоже посмотрел на спину полковника. Мы переглянулись. А Галя так и осталась у края раскопа. Ей, похоже, были неинтересны дела мужчин.

 Я услышал звук расстегивающейся молнии, увидел поднявшийся локоть правой руки полковника. Напряженное ожидание сковало меня - я понял, что полковник достает из кобуры пистолет. Если он сейчас резко развернется и начнет стрелять - нам крышка. Профессиональный военный с такого расстояния всех троих уложит за три секунды.

 "Хорошо, что Гули тут нет", - успел подумать я, и тишину разнесло на куски прозвучавшими выстрелами.

 Я содрогнулся, но остался стоять. А полковник, подняв правую руку с пистолетом и направив дуло в небо, сделал еще несколько выстрелов. Потом опустил руку и склонил голову - мне стал хорошо виден его мощный затылок.

 Тишина дождалась, пока эхо выстрелов затихло, и снова заняла свое место. Мы стояли неподвижно.

 Полковник Тараненко медленно обернулся. В его глазах стояли слезы, но гладковыбритые щеки были сухими. Он посмотрел сквозь нас, словно нас рядом не было. Подошел к мумии, постоял Над ней молча. Преклонил колено.

 Мне казалось, эта траурная тишина никогда не будет нарушена. Она словно остекленела, эта тишина. И одновременно росло напряжение. Тишина зависла над нами дамокловым мечом, который поднимался все выше и выше, и при этом увеличивался в размерах. Что будет, когда он упадет? Чем взорвется эта тишина?

 Мои нервы, накаленные выстрелами полковника, никак не могли успокоиться. И вдруг раздался звонкий голос казаха.

 - Патроны купи! Ведь кончились? Полковник повернулся к человеку-магазину. Посмотрел на него прищуренно и грустно.

 - Почем твои патроны? - спросил он негромко.

 - Три на доллар... ай, - казах махнул рукой, - тебе четыре на доллар дам!

 Полковник вытащил из кармана спортивных штанов бумажник, вынул еще один зеленый червонец и с купюрой в руках подошел к человеку-магазину. А тот уже рылся в бауле в поиске нужного товара.

 Странный дребезжащий звук резанул по уже ослабевшей тишине. Переливчатая трель зависла в воздухе, затихла и снова повторилась. Казах поспешно вытащил руки из баула, полез в дальний кармашек и вынул оттуда трубку мобильного телефона.

 - Да, да, - сказал он по-русски и тут же перешел на казахский язык.

 Говорил сначала спокойно, потом нервно и отрывисто. Лицо его помрачнело. Наконец он спрятал телефон в соответственный карман баула. Пожевал в раздумье губами, потом вернулся к продаже патронов. Достал картонную коробочку.

 - Слышьте, тут пятьдесят, бери уже все! - сказал он покупателю.

 - Ладно, а позвонить дашь? Я заплачу.

 - Куда звонить хочешь?

 - В Киев, я быстро...

 - Тогда двадцать долларов.

 Полковник согласился и, получив телефонную трубку, отошел метров на двадцать.

 Казах проводил его взглядом, потом вернулись на его лицо грустные мысли, вероятно связанные с телефонным разговором. Он сожалеюще покачал головой.

 - Что-то не в порядке? - спросил я. Хотелось быть с ним поприветливее.

 - Ай-яй, - человек-магазин кивнул. - Сегодня в Красноводске скачки на верблюдах... Мой верблюд проиграл, а я сам ставки брал, нанимаешь... Платить придется...

 Петр удивленно хмыкнул, услышав, в чем дело.

 - Ходимо зараз, пообидаемо разом, - предложил он казаху.

 Тот посмотрел на Петра с удивленной благодарностью.

 - Галю, - Петр обернулся к своей подруге. - Иды до Гули и прыготуйтэ щось на обид! Скажи, що у нас гости!

 Провожая Галю взглядом, я пытался расслышать хоть что-то из телефонного разговора полковника. Но говорил он тихо и очень сосредоточенно. Только губы шевелились на его неподвижном лице.

 Вскоре мы отправились вслед за Галей. Только казах решил чуть-чуть задержаться - сказал, что ему нужно сделать переучет товара и записать все в товарную книгу.

 На обед нас ждал сюрприз - рисовая каша. Мы уселись вокруг костра пошире, чтобы и полковнику Тараненко хватило места, и казаху, когда придет. Гуля совсем не удивилась, увидев полковника. Мне даже показалось, что насыпая рис ложкой в пиалы, она дала ему больше, чем остальным.

 Когда вид риса превратился во вкус и я катал приятно-горячие рассыпчатые рисинки по языку, Петр осторожно спросил Витольда Юхимовича о майоре Науменко.

 Полковник задержал у рта ложку, наполненную рисом, потом опустил ее в пиалу, зажатую между ног. Вздохнул. Оглянулся по сторонам.

 - Я его хорошо знал, - негромко произнес он наконец, сам себе кивнув головой. - Хороший был человек. Он занимался секретными исследованиями в области материальных проявлений национального духа. В каждой республике тогда в ГБ открыли по такому отделу. Москва выделила много денег на эти исследования. Больше всего досталось нам, прибалтам и таджикам. Меньше всего белоруссам - там, вроде, нечего было исследовать... Я тогда только звание лейтенанта получил и был направлен в его отдел...

 Все, даже Галя с Гулей, внимательно слушали полковника, забыв про рис. И полковник, заметив это, на мгновение замолчал.

 - Вы кушайте, а то остынет, - сказал он мягко. Потом, проследив, чтобы мы снова принялись за действительно остывавший рис, продолжал. - Отдел просуществовал недолго... Может, год - полтора. Было очень интересно: мы изучали потаенный украинский фольклор, мифологию, старые издания и рукописи. Даже архивные материалы царской охранки - оказалось, что и тогда этот вопрос интересовал тайную полицию. Вызывали из лагерей националистов и беседовали с ними... Следили и за группами безопасных националистов, и за группой Гершовича. - Полковник при упоминании этой фамилии посмотрел на меня. - Уже тогда мы вышли на несколько так называемых священных мест на Украине. Обычно такое место находилось возле одиноко стоящего старого дерева - липы, вербы или дуба. А на юге, в Херсонской области, в Николаевской - возле скифских курганов. Мы определили закономерность: в селах, находящихся вблизи таких мест, преступность была в несколько раз меньше, чем в среднем по Украине. Средний уровень умственного развития был выше. Многие другие показатели тоже подчеркивали отличие жителей таких сел от остальных... Конечно, все исследования проводились в строжайшей тайне. Все записи и обоснования у нас сразу отбирались и оправлялись в Москву. Я в то время еще не понимал важности этих исследований. Помню только, что майор Науменко что-то узнал о материальных проявлениях украинского национального духа в Казахстане. Он сделал запрос в Казахский ГБ и сперва даже получил подтверждение. Казахи готовы были сотрудничать. Но неожиданно из Москвы пришел приказ отдел расформировать, а всех его сотрудников перевести в разные города, чтобы не дать им возможности продолжать работать в команде по собственной инициативе. У меня в то время инициативы не было - я был исполнительный молодой офицер, мечтающий о карьере в госбезопасности. Но при этом майор Науменко не мог не вызывать у меня восхищения и уважения. Человек блистательного ума, кристальной честности... После закрытия отдела его затребовала Москва в центральный аппарат КГБ, но когда к его дому подъехала служебная машина, на которой он должен был ехать на вокзал, выяснилось, что он пропал. Напуганная жена показала шоферу записку, где он писал, что отправляется в командировку на две недели... Вы можете себе представить, что творилось на Владимирской! Начальство сутки не могло решить, что сообщить в Москву. Областные ГБ буквально прочесывали леса, села, все места, где он бывал в связи с исследованиями. Проверялись все его знакомые и родственники, но его нигде не было. В конце концов начальство стало перёд выбором: или объявить его сбежавшим за границу изменником, или сообщить в Москву, что он серьезно болен и раньше, чем через две недели, не приедет. Но в любом случае было ясно - без неприятностей не обойтись.

 Я вдруг поймал себя на мысли, что полковник очень четко и грамотно рассказывает о событиях прошлого. Это как-то не вязалось с его недавним "шоканьем" и косноязычием.

 Моя пиала была уже пуста. Хотелось чаю, но еще больше хотелось узнать, что же случилось дальше с майором Науменко.

 До ушей донеслось фырканье верблюда, и я оглянулся. Голова корабля пустыни уже поднималась над близким горизонтом - ведь Новопетровское укрепление располагалось на возвышенности. Вскоре показалась и голова человека-магазина.

 Полковник, заметив приближение казаха и верблюда, замолчал. Пообещал досказать потом и принялся за свой рис.

 А казах остановил верблюда метрах в трех от нас. Заставил его лечь на песок, вытащил что-то из баула и присел в наш круг. Протянул Гуле свою миску, две банки крабов и консервный нож. Гуля молча приняла его взнос, открыла банки и положила каждому крабьего мяса. И казаху положила в миску риса и крабов. Потом она помыла котелок и повесила его снова на крючок треноги, наполнив водой для чая.

 - А тебя как звать? - неожиданно по-русски спросил Петр казаха.

 - Мурат.

 - Далеко живешь?

 - Далеко, в Красноводске...

 - А жена, дети есть?

 - Есть. Жена есть. Три сына...

 Я слушал этот разговор с интересом, но достаточно невнимательно. Пораженный внезапным переходом Петра на русский язык, я прислушивался к его речи, пытаясь уловить акцент. Но он говорил без акцента.

 Забравшийся мне на ногу хамелеончик Петрович отвлек меня от разговора. Я словно провалился в собственные мысли и переживания. Обведя взглядом собравшихся вокруг костра, я увидел, что все, кроме Петра и Мурата, погружены в размышления. Полковник неподвижно смотрел в песок перед собой - он, наверно, вспоминал сейчас то, что было двадцать лет назад, и был печально-задумчив.

 "Интересно, - подумал я. - А у него есть жена, дети? "

 Я присмотрелся к нему внимательнее. Опустил глаза на его руки, на толстые пальцы, сцепленные в замок. Он сидел по-турецки, упершись локтями в ляжки.

 На одном пальце я увидел обручальное кольцо, на другом - серебряный перстень.

 "Женат", - решил я.

 Вода в котелке закипала. Гуля, придвинувшись к треноге, сидела на страже. Сейчас она заварит для нас чаю. Что будет потом?

 - Канечна, тяжело, - отвечал Мурат на очередной вопрос Петра. - Налоговая у нас - басмачи! Если держать киоск - покоя не дадут. Одно спасение - верблюд. Абслуживание качевников... У меня в патенте как написана - падвижная тарговая точка...

 - Бачыш, як людыни важко тут! - обернулся ко мне Петр, заметив, что я прислушиваюсь к рассказу казаха.

 Я кивнул. То, что со мной он говорил по-украински, меня не удивило. Он знал, что я понимаю украинский.

 Гуля уже наливала чай в пиалы.

 - Падажди! - остановил ее вдруг Мурат. - Я сейчас! Он сбегал к верблюду и вернулся с коробкой конфет. Снял с нее целлофан и протянул каждому по очереди.

 Я тоже взял одну - шоколад таял, и я отправил ее целиком в рот. Запил глотком зеленого чая. Ощущение возникло непривычное, но приятное. Мне и раньше нравились контрастные сочетания сладкого и соленого: сладкий чай и бутерброд с селедкой. Сейчас все было наоборот: чай соленый, а конфета сладкая.

 - Чай китайский? - спросил у Гули Мурат. Она кивнула.

 - Падажди! - сказал он, поднимаясь на ноги. Снова сбегал к верблюду. Вернулся с большой раскрашенной жестянкой чая.

 - Вот, падарок! - протянул он жестянку Гуле. - Это вьетнамский зеленый! Савсем бархатный! Как шелк пьешь!

 Хамелеончик слез с моей ноги и медленно побрел по песку, описывая аккуратную круглую линию вокруг костра, словно соблюдая безопасное расстояние. Он добрался до Гали и стал взбираться ей на ногу. Наконец, устроившись на ноге и посинев под цвет ее джинсов, он замер. Только зрачок его выпученного глаза вращался, время от времени останавливаясь. Но понять, на ком он останавливал свой неподвижный взгляд, было трудно.

 Казах, глотнув из пиалки чаю, вдруг словно вспомнил о чем-то и снова поднялся на ноги. Снова сходил к верблюду. Возвратившись, протянул Петру красиво упакованный китайский шелковый галстук.

 - Вазьми, на память! - сказал он, улыбаясь. Удивленный его щедростью, я вдруг обратил внимание на полковника, который также пристально следил за казахом. В глазах полковника прочитывалась тревога.

 - Мурат, - сказал он негромко. - Тебе опасно здесь долго оставаться...

 Мурат посмотрел на полковника, улыбнулся и, вскочив на ноги, снова пошел к верблюду. Возвратился с коробкой патронов.

 - Вазьми! Я вижу - ты хароший человек! Полковник достал из кармана бумажник, протянул Мурату десять долларов.

 - Ты что, я тебя обидел? - испуганно спросил казах.

 - Это плохое место для тебя, - сказал Тараненко. - Пойми! Ты сейчас весь товар нам подаришь, а чем детей и жену кормить будешь? А?

 Казах задумался. Лицо его постепенно бледнело. Он словно что-то начал понимать.

 - Спасибо, - сказал он дрожащим голосом. - Все равно вазьми, - он протягивал коробку патронов полковнику. - Бальшое спасибо! Я... вижу, что-то не так... Гаварили мне - не хади сюда, тут место проклятое... без всего можно остаться... Спасибо!

 Полковник заставил казаха взять десять долларов и только после этого принял из его рук картонную коробочку с патронами.

 - Ты лучше иди отсюда, - повторил Витольд Юхимович. - Постой минутку! - Он достал еще купюру. - Продай два "Сникерса".

 - Пачему "прадай"? - обиженно спросил казах. На его лице произошла смена выражений, он словно страдал от физической боли, губы его напряглись, растянулись, он снова их свел вместе.

 - Продай! - повторил полковник.

 Мурат послушно кивнул и принес два "Сникерса". Взял у полковника купюру.

 - Сдачи не надо, - сказал Витольд Юхимович. - А "Сникерсы" Гале отдай!

 Минут через пять, кивнув вместо слов прощанья, Мурат убежал от нашего костра, таща за поводок упрямившегося и не желавшего двигаться быстро верблюда.

 Мы провожали его взглядом, пока они оба не исчезли за песочным гребнем.

 - Вот, - вздохнул полковник. - Это то, что изучал майор Науменко. Материальное проявление национального духа. Украинского национального духа... Слабый казах...

 - Алэ ж звидкы воно тут? - неожиданно спросил Петр.

 - Звидкы? - повторил полковник. - Откуда?.. Это, в общем-то, понятно. Хотя еще и не доказано. Проба песка в этом месте показывает большое содержание кристаллизированной спермы. Оплодотворенный песок; так сказать. Двадцать пять лет солдатской службы в царской армии... без женщин, без радостей... это не просто... Масса нерастраченной человеческой энергии, ушедшей в этот песок... Вы понимаете? - Полковник обвел нас вопросительным взглядом.

 - Алэ ж тут булы солдаты нэ тилькы з Украйины?

 - Тут были всякие, но национальный дух побеждает не массой, а интенсивностью, как радиация. Я думаю, что Тарас Григорьевич передал этому месту свою духовную силу. Если говорить о ней отдельно от человека, которому она принадлежит, она и называется национальным духом. Она и есть как бы корица воздуха. То, чем хочется дышать...

 - А что все-таки случилось с майором Науменко? - спросил я.

 - Боюсь, что мумия - это все, что осталось от майора. Оставив записку жене, он отправился сюда. Отправился тайно, чтобы проверить свои выводы. Но уже тогда место это тщательно охранялось, тем более что майор был не первым, кто хотел раскрыть эту тайну. Он добрался сюда не обычным путем, где его могли бы выследить, а через Астрахань. Но здесь его уже ждали. Боюсь, что после пыток его просто убили...

 - А откуда вы знаете про пытки?

 - Его отрезанный член мне о многом говорит, - полковник вздохнул. - У майора Науменко за год до этого умер от дифтерии ребенок. Он очень переживал. Говорил, что жизнь без детей не имеет смысла. Они с женой мечтали завести еше одного ребенка. Видно, тем, кто его здесь подстерег, было известно, чем можно его шантажировать...

 - Послухайтэ, шановный, - Петр посмотрел прямо в глаза полковнику. - Алэ ж чому тоди люды не пэрэходять тут на украйинську мову? Национальный дух - цэ ж опечатку национальна мова!

 - Нет, - ответил полковник. - Национальный дух выше национального языка. Он изменяет отношение человека к окружающему, ко всему вокруг и к себе самому. Дух воздействует на человека любой национальности, пробуждая в нем только хорошее. А язык - это лишь внешний признак национальности. На нем одинаково хорошо может говорить и президент, и маньяк-убийца. Если язык перевести в самое важное качество национального духа, он станет инструментом сегрегации, современной инквизиции. Получится, что насильник, говорящий по-украински, окажется лучше и добрее насильника, говорящего по-русски. Понимаешь?

 Петр слушал внимательно. Едва заметно он кивнул на "понимаешь?" полковника.

 - Национальный дух учит любить представителей всех наций, а не только своей, - добавил Витольд Юхимович и выжидательно уставился на Петра, сидевшего неподвижно и задумчиво.

 - Цэ мэни щэ трэба зрозумиты, - негромко произнес Петр, потер пальцами правый висок и стал набивать свою трубку табаком.

 - У тебя еще будет время все это понять, - по-отечески свысока проговорил полковник Тараненко и перевел взгляд на меня. - Нам всем еще предстоит многое понять...

 - А что будем делать с майором Науменко? - спросил я.

      - Все, что в наших силах... Надо похоронить с почестями...

 Звук рвущейся бумаги отвлек меня от мыслей о майоре Науменко. Краем глаза я увидел, как Галя разорвала упаковку на одном "Сникерсе", потом разделила его пополам и половинку протянула Гуле.

 Вечер наступил незаметно. К месту раскопок мы не возвращались, да и вообще после обеда не разговаривали, словно всякий смысл нашего общего дела пропал. Каждый был сам по себе. Петр время от времени подкармливал костер скудным пустынным хворостом, хотя тренога стояла с голым крючком - пустой котелок лежал рядом на песке. Сперва я хотел сделать Петру замечание, ведь пустыня уже научила меня экономить все - и воду, и хворост. Но глаза Петра были настолько задумчивы и грустны, что я не решился его беспокоить. Надо мной тоже висело пасмурное облако чувств и мыслей - и рассказ полковника о трагической судьбе майора Науменко, и мое будущее, еще глубже отошедшее в туман - все рождало тревогу. Я вдруг почувствовал зависть ко всем тоскливо и однообразно живущим людям: однообразие их жизни, состоящей из рабочей пятидневки, родительских собраний и раз в неделю сваренного борща, являлось как бы гарантией стабильного и такого же однообразного будущего и спокойной смерти. Но чу! Зачем оно мне, это однообразие! Я прекратил нытье. Я никогда не стремился к спокойствию и всякий раз бывал вознагражден за его отсутствие. Спокойствие порождает лишь тишину и одиночество.

 Я задумался о Гуле. Хоть я и был подарен ей отцом, она стала самой дорогой наградой за мое нежелание спокойной жизни.

 Я оглянулся, разыскивая ее взглядом. Она перекладывала что-то в своем двойном бауле, сидя на песке ко мне спиной. Ее изумрудное платье-рубаха в вечернем прогретом воздухе отливало перламутром.

 "Мое будущее теперь с ней, и оно уже не мое, оно - наше, - подумал я, не сводя глаз с ее спины. - Мы теперь всегда будем вместе, и то, что мы такие разные, убережет нас от однообразного спокойствия семейной жизни. Где мы будем жить? Конечно, в Киеве... Там, где есть жилье..."

 Мысли о Киеве вернули меня в состояние тревоги. Мне хотелось как можно быстрее вернуться туда, домой, но одновременно возник и страх, страх скорее за Гулю, чем за себя. Я тоже был беззащитен, но моя безопасность волновала меня куда меньше. Я собирался возвратиться в Киев со странно любимой женщиной. Я еще не полностью осознавал, как я люблю ее. Я только знал, что она - самое дорогое, что есть у меня. Для безмятежной жизни во все времена требовалось лишь одно условие - быть никому не нужным, то есть - говоря современным языком - не высовываться. К сожалению, с самого начала я высунулся, и, кажется, слишком далеко. Если бы так далеко высунулся из гнезда какой-нибудь птенец - он давно бы уже упал и был съеден кошкой.

 "Может, не Киев? Может, Астрахань или любое другое место, где можно на первых порах устроиться вдвоем налегке, в каком-нибудь общежитии, а дальше уже вставлять свою жизнь в достойную рамку? Нет, - понимал я. - Все это - лишь фантазии. Я не смогу не вернуться домой. И не стоит самого себя пугать раньше времени - может, те, кому я испортил торговлю "детским питанием", уже лежат под землей на санитарной глубине в полтора метра? Может, и те, кто уложил их туда, тоже лежат рядом и только датами смерти на мраморе памятников отличаются от первых? "

 Жизнь всегда интереснее смерти.

 Я оглянулся по сторонам. Галя сидела на своей подстилке и что-то вышивала. В вечереющем воздухе я заметил только клубок с красными нитями у нее на коленях. Странная идиллия, возникшая в этот день после обеда, и настораживала, и умиляла меня одновременно. А где полковник? Я еще раз оглянулся по сторонам. Его нигде не было. Может, он спустился к мумии?

 Ведомый любопытством, я вышел на край песчаного холма и бросил взгляд вниз. Солнце уже не попадало своими ослабшими лучами на место наш поисков. Я различил внизу черную мумию, но полковника Тараненко видно не было. Озадаченный, но не более того, я возвратился к костру. Присел рядом с Петром. Прислушался к треску огня.

 - Петя, - произнес я минут через пять. - Я хочу поговорить с тобой...

 Петр поднял на меня вопросительный взгляд. Его лицо было освещено бликами огня, который подчеркивал его опускавшиеся до подбородка черные усы.

 - Ты знаешь, - заговорил я, - мне кажется, что мы с Гулей здесь лишние... Это больше ваше дело, твое, Гали и полковника... Я чувствую, что... ну как бы это сказать? Я - русский. Гуля - казашка. Я только сейчас стал осознавать, что для вас - это прикосновение к святому...

 Я говорил совершенно искренне; искренность мешала мне четче излагать мои мысли, но Петр неожиданно поднял к лицу руку, словно желая остановить меня. Я замолчал.

 - Ты не прав, - сказал он по-русски. - Ты совершенно не прав. Мы не нацисты, и не нужно нас бояться. Мы не заявляли, что "Украина только для украинцев". Если ты любишь Киев, ты должен полюбить и Украину. И совершенно не обязательно для этого надевать сорочку-вышиванку и вешать над дверью рушник... Мы все вместе: украинцы, евреи, русские, казахи построим европейское государство...

 Я остолбенело слушал Петра. В голове не укладывалось, что это речь члена УНА-УНСО. Что-то тут было не так. Мало того, что он заговорил со мной по-русски, он еще и высказывает мысли, созвучные скорее декларации прав человека ООН, чем упомянутой организации, о целях и задачах которой я читал в газетах нечто совершенно противоположное.

 - Ты обязан остаться с нами до конца, - продолжал он. - У нас еще много работы. Вечером вернется Витольд Юхимович, и тогда мы тебе все расскажем...

 - Вернется? - удивился я.

 - Да, он ушел в город. Вернется с новостями. Потерпи еще часика два...

 У меня пропал дар речи. Оказывается, пока я спокойно делил наш "дружный коллектив" на три заинтересованные стороны: нас с Гулей, СБУ и УНА-УНСО, две последние нашли общий язык и стали одной заинтересованной стороной. И теперь, похоже, они собирались пригласить нас с Гулей влиться в их ряды.

 - Пойду, пока совсем не стемнело, соберу хвороста на чай, - сказал, поднимаясь на ноги, Петр. Его шаги прошипели по песку за моей спиной. Я остался сидеть у затухающего костра. Я предчувствовал душевное облегчение. Объяснение происходящему было где-то рядом. Я предчувствовал его. Конечно, оно было совсем рядом, внизу за близкой линией песочного горизонта. Это песок, понял я. Это запах корицы, это украинский национальный дух, пропитавший собой окрестности возле Новопетровского укрепления. Это, должно быть, то самое, что закопал в песок Тарас Григорьевич, "в трех саженях от старого колодца". Это нечто невидимое, растворенное в воздухе, обладающее неимоверной силой, способной улучшать людей, их мысли и убеждения. Мистика? Биоэнергия? Аура? Радиация? А что сообщит вечером полковник Тараненко, когда вернется из города? Что-то ведь он сообщит! По крайней мере, может, расскажет, что он там делал?

 Я мотнул головой, прогоняя назойливые мысли. Прислушался к тишине пустыни. Посмотрел на небо, где проклевывались далекие золотые зерна звезд. Приближающаяся ночь готовила себе звездное небо.

 Полковник вернулся очень поздно - над руинами артиллерийской батареи уже висела тонкая восточная луна. Костер пускал струйки дыма, просил хвороста, охапка которого лежала рядом, у ног Петра. Но Петр был строг. Он потратил не меньше часа, чтобы собрать этот хворост. И лишь когда рядом на корточки опустился полковник Тараненко, Петр принялся оживлять пламя. Пришло время чая.

 Подошла Гуля, сама занялась костром. А полковник кивком головы попросил меня и Петра следовать за ним.

 Мы отошли на край возвышенности. Присели там втроем прямо на песке.

 У полковника был усталый вид.

 - Значит, так, - сказал он. - Кое о чем я договорился, но нам все придется держать под контролем...

 - Что все? О чем вы договорились? - спросил я, пораженный своей неосведомленностью. - Я ведь вообще ничего не знаю...

 Полковник удивленно посмотрел на Петра.

 - Ты что, ничего ему не объяснил? Петр отрицательно мотнул головой.

 - Пробачтэ, панэ полковныку, алэ в мэнэ язык нэ ворухнэться вид имэни СБУ говорыты. Кращэ сами йому всэ пояснить!

 - Да, - протянул полковник разочарованно. - Ты так и не понял, что цель у нас общая - лучшее будущее Украины...

      - Ни, цэ я зрозумив, алэ мэни трэба час, щоб до цього звыкнуты.

 - Ну ладно, - полковник вздохнул, снова повернулся лицом ко мне. - Тут дело такое: прежде всего нам надо перевезти на Украину как можно больше этого песка...

 - Зачем? - удивился я.

 - Для возрождения нации, - ответил полковник. - Ты сам видел, как он воздействует на людей. Конечно, не всякий песок, а именно этот песок, пропитанный национальным духом... В общем, наши ученые еще скажут свое слово по этому поводу. Наша задача - доставить его на родину. А там уже решат, как с ним поступить дальше. Я бы, честно говоря, добавлял его в песочницы детских садиков - все-таки наше будущее - это дети, новые поколения, которые должны быть совсем другими, лучше нас, честнее нас, порядочнее... Понятно?

 Я кивнул.

 - Собственно, поэтому я сегодня и встречался с казахскими коллегами. Они обещают помочь. Взамен нам потом придется помочь и им, но это потом. Завтра будут готовы документы совместного украинско-казахского предприятия по торговле стройматериалами. После этого мы можем заняться отправкой этого песка на Украину под видом карьерного... Нам, само собой, придется сопровождать этот груз.

 - Всэ цэ добрэ, алэ ж хто потим будэ прыйматы ришэння щодо цього писка? СБУ? А мы залышымось за бортом?

 Полковник тяжело вздохнул.

 - У нас будет время все это обсудить. На Украине еше ничего о нашей находке не знают, и я думаю, что удастся провезти этот песок незаметно. Потом мы его где-нибудь складируем и будем принимать решение по обстановке...

 Было похоже, что Петр остался доволен услышанным.

 - Завтра - похороны майора Науменко, - снова заговорил полковник. - Приедут казахские коллеги, помогут. Пообещали к двенадцати быть здесь.

 Только я хотел задать созревший вопрос, как Галя позвала нас к костру. Чай был готов.

 Потом мы сидели, пили чай из пиал. Слушали тишину. Смотрели на звезды. Откуда-то из-под вещей, лежавших невдалеке, выбрался хамелеон Петрович и выполз к костру. Остановился в полуметре от огня, потом забрался мне на колено и замер, уткнувшись мордочкой в небо.

 Когда все разошлись спать, и Гуля взяла меня за руку, тоже увлекая к нашей полосатой подстилке, я понял, что слишком взбудоражен. Мне не хотелось спать. Мне хотелось побыть одному, и я сказал об этом своей жене Гуле. Она понимающе кивнула, поцеловала меня и отошла в сторону.

 Что-то меня отталкивало от потухавшего костра. Воздух казался прохладнее обычного, но холодно не было. Я прошелся по песку, вышел на край возвышенности. Посмотрел в небо, мигающее миллиардами звезд. Потом посмотрел вниз. Луна дотягивалась своим бледно-желтым свечением до низины, в которой мы раскопали цель нашего путешествия, или, если быть точнее - цель наших раздельных путешествий. Я поднес левую руку к лицу, понюхал. И едва сдержался, чтобы не чихнуть от внезапного прилива сильного запаха корицы. Потом понюхал правую руку - то же самое. Оглянулся на красиво подсвеченные тем же лунным светом руины артиллерийской батареи. Проклятое место? Что возникло раньше - миф о проклятости этого места или само воздействие этого места, этого песка на людей? Понимая, что самому мне на этот вопрос не ответить, я попытался отвлечь себя небом, и мне это удалось. Я насчитал пять спутников, летевших по своим делам меж накрепко посаженных на свои небесные места звезд. Сколько лет они уже летают там, исполняя свои странные космические обязанности? Я вспомнил эти почти ежедневные сообщения в старых газетах: "Сегодня на околоземную орбиту были выведены спутники "Союз-1554", "Союз-1555", "Союз-1556"... Сколько тысяч этих "союзов" бродят сейчас по космосу? И следит ли кто-нибудь на земле за их достижениями? За их полетами? Переживает ли за них какой-нибудь почти сошедший с ума ученый, мысленно давно усыновивший их всех, оставшихся сиротами после гибели великой космической державы?

 Я спустился с холма, дошел неспешно до нашего раскопа. Остановился сверху у края широкой ямы, почти в центре которой лежала мумия майора Науменко. Присел, свесив ноги вниз, в яму. До дна не достал - оставалось еще сантиметров тридцать.

 Сразу почувствовал в груди нарастающее спокойствие. И сердце словно замедлило свои удары, спокойнее потекла кровь по венам.

 "Як гарно, затышно тут, - подумал я и даже не удивился, что мысли мои по собственной инициативе перешли на украинский язык. - Яка нич, а зирок як багато! Трэба ж було мэни аж тут опынытысь? Ну що ж, якбы нэ опынывся тут, то хто зна, дэ б я був зараз! Можэ, на тому свити? А так я жывый и щаслывый, и жинка в мэнэ - красыва и розумна... Абы всэ добрэ скинчылось!.."

 И так сидел я до самого рассвета, размышляя о себе и своей жизни на украинском языке. А когда поднимавшееся солнце вытолкнуло тонкий обрезок побелевшей луны с небосвода, у меня перехватило дыхание от увиденных красок. Всего лишь двух красок: желтой - песка, и голубой - неба.

 "О Боже, - подумал я. - Ось воно, як бачыв його Тарас Грыгоровыч: жовтэ и блакытнэ! Ось воны - його улюблэни кольоры! Кольоры, що бачыв вин кожного ранку и яки нагадувалы йому, напэвно, про далэку домивку, про ридный край, якый так любыв и повэрнутысь до якого вин так мрияв! "

 А солнце поднималось все выше, и я не чувствовал никакой усталости от бессонной ночи. Спокойная бодрость царствовала в моем теле. Я чувствовал в себе массу тайной энергии. Я не знал, чего она ждет, на что она хочет быть истрачена, эта энергия. Но она была во мне, она ждала своего часа. И она, казалось, не подчинялась мне. Она была сильнее меня. Может, это был дух, тот самый дух, который делает людей добрее и лучше даже вопреки их желаниям? Или, может быть, это была лишь малая частичка того духа?

 Я поднялся на ноги. Еще не высушенный солнцем воздух нес в себе легкий запах Каспия и довольно ощутимый запах корицы. Как только солнце пригреет посильнее - оба эти запаха спрячутся, заберутся под песок, где легче сохранять свое влажное присутствие. И будут там сидеть до вечера, пока не спадет жара, пока высушенный воздух сам не захочет смягчиться, наполниться легкой влагой, прибавить в весе, чтобы не так легко было ветерку снести его с этого места дальше в пустыню или в невысокие горы, окаймляющие эту пустыню.

 Я поднялся на ноги и стал забираться на холм, к струйке дыма, поднимавшейся над невидимым отсюда, снизу, костром. Я знал, что возле костра ждет меня Гуля, а в котелке, подвешенном на крючок треноги над костром, уже закипает вода.

 Вскоре после завтрака тишину Новопетровского укрепления нарушил рев мотора: возле костра остановился мощный "лендровер" грязного желто-салатового цвета. Он был длиннее обычного джипа: за двумя рядами сидений начинался крытый кузов длиной около двух метров. Сверху на крыше кабины виднелись выстроенные в шеренгу прожекторные фары. Такие же фары украшали собою стальной каркас выдвинутого на полметра вперед бампера. В "лендровере" сидели двое казахов, оба в адидасовских спортивных костюмах, обоим за сорок. Тот, что сидел за рулем, вышел из машины первым. Подошел к полковнику, поздоровался. Они шептались минуты три. Потом из машины выбрался второй. Присоединился к ним, поучаствовал в неслышном разговоре.

 Мы с Петром сидели у костра, наблюдая за происходящим. Галя продолжала что-то вышивать, Гуля пошла за хворостом.

 Когда спортсмены нашептались, казахи вернулись к машине, а полковник подошел к нам. По лицу было видно, что он не вполне доволен разговором.

 - Готовьтесь, - сказал он сухо. - Через полчаса поедем... Сначала надо майора одеть...

 - Куды пойидэмо? - спросил Петр. Полковник вздохнул.

 - В какое-то священное место. Там будем Науменко хоронить. Они форму майора привезли, - он кивнул на копошившихся внутри "лендровера" казахов.

 Казахи минут через пять подошли к нам, представились. Одного звали Юра, второго - Аман. Аман в руке держал кулек, из которого выглядывала военная форма.

 Молча мы спустились к яме. Дружно взялись за дело, и минут через десять мумия, одетая в форму майора, уже была похожа на человека.

 Аман поднялся наверх, и через несколько минут мы сначала услышали, а потом и увидели спускавшийся к нам "лендровер". Одновременно подошла и Гуля с охапкой хвороста. Перебросилась парой слов по-казахски с Юрой, грустно кивнула. Потом он ее спросил о чем-то.

 - Что дальше? - перебил их вопросом полковник.

 - Гуля тоже это место знает, - сказал полковнику Аман. - Это хорошее место... Полковник кивнул.

 - Ты помнишь могилу дервиша? - обернулась ко мне Гуля. - Мы там ночевали.

 - Это же далеко?! - произнес я, пытаясь одновременно посчитать, сколько дней мы шли оттуда до укрепления.

 - Мы же на машине, - вставил Юра. - Вдоль холмов часов пять езды...

 Когда майора Науменко уложили в черный клеенчатый "спальный мешок" и закрыли молнию до конца, в глазах полковника блеснули слезы. Мы постояли над "спальным мешком" несколько минут. Потом погрузили его в кузов "лендровера", где уже лежали несколько известняковых блоков, по-видимому вытащенных из фундамента руин Новопетровского укрепления.

 Гуля пошла наверх к костру. Я, Аман и Юра сели в машину. Только полковник остался стоять над тем местом, где несколько минут назад лежал майор.

 - Витольд Юхимович! - окликнул его сидевший за рулем Аман. - Поехали!

 - У тебя кусочка ткани не найдется? - заторможенно спросил полковник.

 Пока Аман рылся в бардачке, я вылез из машины. Сразу стало понятно, что беспокоило полковника: на песке черной палочкой лежал мумифицированный член майора.

 - Держи! - Аман протянул через открытое окно дверцы темно-зеленую бархатную тряпочку.

 Полковник взял ее, присел на корточки. Аккуратно завернул член в эту тряпочку и спрятал его в карман. Сел в машину.

 Ехали мы целую вечность. У меня болела задница от постоянной тряски. Уже вечер опускался на холмы. Наконец Аман остановил машину, и я сразу узнал это место с могилой дервиша в расщелине.

 Машину повернули передом к могиле и включили все фары - стало ярче, чем днем на солнце.

 Разгрузили кузов. Уложили "спальный мешок" с мумией майора впритык к могиле дервиша, потом заложили его известняковыми блоками. После этого Аман достал из кармана полоску зеленой ткани и повязал ее на верхушке каменного столбика на могиле дервиша, рядом" с такой же, но выцветшей.

 Петр с некоторым недоверием во взгляде следил за происходящим, исполняя, однако, все, о чем его просили.

 Юра вытащил из "лендровера" пять пистолетов с глушителями. Один остался у него в руке, остальные он раздал, и мы все теперь были вооружены.

 Полковник качал пистолет в руке, словно определяя его вес. Лицо его приобрело "стальное" жесткое выражение. Он поднял руку, направил пистолет вверх и посмотрел на нас. Мы последовали его примеру. Я успел бросить взгляд на небо и увидел прямо, над нами медленно плывущий спутник.

 Полковник нажал на курок. Негромкий щелчок сопроводил выстрел. Мы тоже выстрелили. Каждый по три раза.

 - Пистолеты оставьте себе, - сказал мне и Петру полковник.

 Потом мы выпили по сто грамм, присев прямо на твердый солончак у могилы дервиша. Помянули майора. Никогда еще на моей памяти молчание не было таким торжественным и траурным.

 Когда я отошел в сторону отлить, то заметил на песке ямки следов. Кто-то совсем недавно вышел из пустыни на эту солончаковую полоску, являвшуюся фундаментом холмов. Я сразу вспомнил следы, виденные мною в местах моих ночлегов. Оглянувшись по сторонам, я почувствовал странное напряжение. Мне стало страшно. Показалось, что кто-то невидимый следит за мною. Я сжимал в руке пистолет с глушителем и чувствовал его бесполезность.

 Быстро вернувшись к хорошо освещенной прожекторными фарами "лендровера" могиле, я отозвал в сторону Амана. Показал ему следы.

 - Это Азра, - спокойно произнес он. - Добрый ангел смерти.

 - Ангел смерти? - переспросил я, пытаясь припомнить, кто из нас больше пил: он или я.

 - Да, - сказал Аман. - Ангел смерти. Сопровождает одиноких путников и иногда появляется рядом с ними в виде скорпиона или хамелеона.

 - Это что, легенда?

 - Да. Но когда другого объяснения нет, вспоминаются легенды...

 Я задумался.

 - Так этот ангел что, смерть приносит? - спросил я через минуту.

 - Эта ангел, - поправил меня Аман. - Она - женщина. Она следит за путником, оберегает его в дороге. Следит и решает: помочь ему или помешать. Если он ей не нравится, она посылает скорпиона, и путник умирает. Если нравится - посылает хамелеона, и путник живет. Хамелеон приносит удачу...

 - А какая она из себя, эта Азра?

 - Я ее что, видел? - Аман пожал плечами. - Говорят, в нее вселяется на время дух женщины, любящей этого путника. Иногда она может выйти к нему в виде этой женщины...

 - Интересно... - выдохнул я и бросил взгляд на следы.

 На моих глазах ямки следов становились все менее и менее заметными. Песок выравнивал свою поверхность.

 Уже под утро, когда Аман довез нас до укрепления и уехал, увозя заснувшего сидя Юру, я спросил полковника, почему майора похоронили здесь, рядом с дервишем.

 Опухший полковник внимательно посмотрел мне в глаза, словно проверяя, смогу ли я понять его.

 - Они сказали, что такая могила будет надежным звеном в цепи украинско-казахской дружбы... - он вздохнул, потом добавил: - Кроме того, у нашего посольства не хватит денег на отправку тела домой... Часть тела я отвезу в Киев.

 Я кивнул. Было видно, как тяжело на душе у полковника. Мне не хотелось его больше беспокоить, и я последовал примеру Петра, сразу по приезде упавшего на свою подстилку рядом с Галей и уже вовсю храпевшего.

 - Спокойной ночи, - сказал я полковнику.

 Он устало ухмыльнулся и жестом руки отправил мой взгляд на верхушки холмов, из-за которых уже просачивался свет наступавшего дня.

 Засыпая, я обнимал Гулю и думал об Азре, о добром ангеле смерти, принимающем вид влюбленной в тебя женщины.

 Проснулся я ближе к полудню, сжимая в руке пистолет с глушителем. Оглянулся. Гуля с Галей возились у костра, Петр еще спал. Полковника не было видно. Я несколько минут приходил в себя, вспоминал события прошедшего дня. Потом спрятал пистолет в рюкзак, сделал двухминутную зарядку - пару раз присел и помахал руками в стороны для бодрости.

 Солнце висело прямо над нами, заколачивая тени в песок.

 Я подошел к женщинам, получил от их доброты пиалу с остывающим чаем - видно, они сами недавно чаевничали, наслаждаясь отсутствием мужчин. Галя была в своих неизменных джинсах, но зато сверху грациозно подчеркивала ее маленькую грудь темно-красная маечка. Гуля сегодня носила рубаху-платье салатового цвета.

 Интересно, подумал я, а как она будет одеваться в Киеве? Ведь в таком наряде спокойно даже по безлюдной улице не пройдешь!

 - Полковник не говорил, куда ушел? - спросил я у женщин, допив чай.

 - Вин вжэ давно пишов, - ответил Галя. - Годыны з тры тому. Мабуть, до миста.

 - И ничего не сказал?

 - Казав, що до обиду прыйдэ.

 Я кивнул. Галя и Гуля как раз начинали заниматься обедом, так что по всей видимости ждать возвращения полковника оставалось недолго. Любопытство и чувство голода заставили меня постоять некоторое время рядом с костром и нашими кухарками. Приятный солоноватый запах щекотал ноздри. Я присмотрелся - Галя раскатала тонкий лист теста и резала его на ромбики, а Гуля на этой же доске с другого конца нарезала полосками сухое мясо. Рядом в пиале лежала горка порезанного кольцами фиолетового лука. Похоже, что обед предполагался праздничный. Я сглотнул слюну.

 - Что это у нас сегодня? - спросил я.

 - Аман оставил немного баранины, будем казахский суп кушать, - ответила Гуля, не оборачиваясь.

 За моей спиной раздался кашель. Проснулся Петр. Приподнялся на локтях, покрутил головой по сторонам. Потом снова опустился на спину и уставился полусонными глазами на белесое, засвеченное ярким полуденным солнцем небо.

 Полковник действительно вернулся к обеду. Он словно носом учуял, чем грозит возможное опоздание. В котелке доваривался жирный суп из баранины, и аромат его создавал вокруг костра атмосферу ожидания. Вчерашние поминальные сто грамм все еще требовали закуски.

 После обеда полковник отозвал меня и Петра в сторону.

 - Вам надо до вечера отоспаться, - сказал он добрым отеческим тоном. - Ночью будет много работы.

 Мы послушно отправились на свои подстилки. После сытного и вкусного обеда дрема затуманила мое сознание, как только я улегся на спину, накрыв лицо войлочной казахской шапкой - подарком отца Гули.

 Проснулся от рева моторов. Поднял голову. Шум доносился из-за близкого песочного горизонта, за которым начинался спуск к нашему раскопу. Я вышел на край возвышенности и увидел внизу экскаватор и два больших самосвала. Один из "КрАЗов" стоял чуть дальше от ямы. Его водитель-казах сидел на ступеньке кабины и курил. Второй "КрАЗ" стоял под загрузкой. Водитель был в респираторе. Экскаватор черпал песок из нашей ямы и ссыпал его в уже наполовину заполненный кузов самосвала. Присмотревшись, я заметил, что и казах в экскаваторе дышал через респиратор. Чуть поодаль стоял и наблюдал за загрузкой полковник Тараненко.

 Я медленно спустился к яме. Подошел к полковнику.

 - Дело движется, - сказал он мне. - Вам уже пора собирать вещи.

 - Что? - переспросил я. - Мы уезжаем? Полковник кивнул.

 - Через час приедет Аман. Будем сопровождать груз. Дорога дальняя, до Красноводска больше шестисот километров.

 Я вздохнул. Пустыня отучила меня от. резких движений, и поэтому мысль о том, что надо быстро собирать вещи вызвала во мне крайнее неприятие.

 Я поднимался наверх к нашей стоянке в весьма раздраженном состоянии. Старался делать широкие шаги, но песок словно смеялся надо мной, осыпаясь под ногами и замедляя движение. В конце концов песок победил - я поднялся наверх успокоившись, немного усталый.

 Сказал Гуле, что надо собираться, и она послушно направилась к нашим вещам. Сложила полосатую подстилку, спрятала ее в двойной баул. Пошла к костру за треногой, котелком и другими кухонными принадлежностями.

 Я оглянулся по сторонам. Механический звук экскаватора противоречил мертвой красоте этих руин. Я попробовал посчитать, сколько дней провели мы здесь, но шум отвлекал меня. Ладно, подумал я, впереди шестьсот километров дороги - будет время и дни посчитать, и о многом другом подумать...

 Выехали мы под вечер. Впереди шли два "КрАЗа" с песком. В первом рядом с водителем ехал уже знакомый нам казах Юра, во втором - Витольд Юхимович. Мы вчетвером ехали сзади в "лендровере" Амана. Аман врубил все фары, и оба самосвала, ехавшие перед нами, казались какими-то нереальными, словно мы смотрели кинофильм. Дорога виляла, и время от времени передний самосвал на мгновение выскакивал из светового коридора. Но очень быстро мы снова выстраивались в более или менее ровную колонну и ехали дальше, медленно забираясь в горы Каратау. Горами эти холмы, конечно, назывались условно. По сравнению с Кавказом их можно было бы назвать равниной. Но все равно, под лунным светом, придававшим им неестественную голубоватую окраску скорее лунного, чем земного пейзажа, они казались невероятно красивыми.

 Иногда нас подбрасывало, и я с опаской оборачивался к заднему окошку джипа, проверяя, не вылетели ли из кузова наши вещи. Но плотно уложенные впритирку друг к другу рюкзаки, сумки и баулы, казалось, меньше реагировали на неровности дороги, чем мы.

 Небо загоралось все большим количеством звезд, но увидеть их можно было только через заднее окошко "лендровера" - яркий свет двух рядов фар делал все впереди, кроме куска дороги и двух самосвалов, невидимым.

 В порт Красноводска мы приехали около часа дня. У паромного причала стояло десятка два машин, в основном легковых. Паром "Нефтяник" с бортами, покрытыми ржавчиной, не внушал особого доверия. Даже ржавчина на его бортах была двухцветная: нижние метра полтора отливали грязным зелено-коричневым цветом, а выше поднявшейся над водой ватерлинии царствовала уже классическая коричневая ржавчина. От Амана я уже знал, что на линии Красноводск-Баку ходят только два парома: "Нефтяник" и "Дружба", так что шансы, что этот паром пойдет на дно именно с нами, были минимальные.

 Самосвалы стояли в очереди на загрузку, но въезд на паром бы пока перекрыт покрашенной в красный цвет цепью.

 Паром был похож на обычный сухогруз. Он был в несколько раз меньше, чем рыбзавод, на котором я плыл от Астрахани до залива Комсомолец. Только нос, опускавшийся и становившийся на время разгрузки-погрузки мостом для автотранспорта, позволял этому судну называться паромом.

 Пока я осматривался, изучая полузаброшенный порт с застывшими в вольных позах доковыми кранами, с ржавыми конструкциями, торчащими тут и там из красноватой, словно тоже покрытой ржавчиной земли, к "лендроверу" подошел полковник Тараненко.

 По его просьбе мы с Петром отошли от машины.

 - Паром отойдет через два часа, - сказал полковник. - Слушайте меня внимательно. Вы теперь - представители фирмы "Каракум лтд". Вот документы на песок, - он передал мне плотный большой конверт. - Там же деньги. Я догоню вас по дороге, у меня еще здесь есть дела. Вы с водителями выгружаетесь в Баку, они сами перегрузят песок и покажут вам, с какой ветки в порту вы отправитесь дальше. На азербайджанско-дагестанской границе с вас снимут пятьсот долларов за транзит, потом, наверно, будут еще проблемы. В конверте три тысячи, до Ростова-на-Дону должно хватить. Если не хватит - у вас есть оружие. Но будьте с ним поаккуратнее. - Полковник сделал небольшую паузу, давая нам с Петром возможность переварить услышанное. Потом продолжал: - В Ростове придется несколько дней постоять. Мой вам совет - женщин отправьте оттуда отдельно на пассажирском поезде. Из Баку это делать нет смысла, слишком опасно. Ну что ж, удачи и до встречи! Ни пуха ни пера!

 Полковник пожал нам руки и отошел к Аману, курившему возле "лендровера".

 Мы с Петром стояли в полном оцепенении. Я держал в руках большой конверт. В ушах все еще звучал голос полковника. Я уже не думал о ветхом виде парома, на котором предстояло переплыть Каспий. Дальнейшая дорога вызывала у меня более серьезные опасения. Не только за себя, но и за Гулю. Прежде всего за Гулю. Было бы глупо рассчитывать, что можно проехать через Кавказ без проблем, особенно в наше время, когда и в Дагестане, и в Чечне еще стреляют.

 Я посмотрел на Петра. Судя по его угрюмому виду, он тоже не испытывал особой радости от предстоящей дороги.

 - Ну что будем делать? - спросил я.

 - А що робыты? - голосом фаталиста ответил он. - Трэба всэ довэсты до кинця.

 Он достал свою трубку. Закурил.

 Я кивнул, а сам подумал: "Будь ты палестинцем, радовался б наверно каждой возможности умереть за родину и Аллаха".

 Оглянулся на машину. Галя сидела на стальной боковой ступеньке "лендровера", а Гули не было видно. Я заволновался. Подошел, спросил Галю.

 - Вона туды пишла, - Галя показала рукой на ангар с полураскрытыми ржавыми воротами.

 - Зачем?

 - Пэрэодягтысь...

 Я направился к ангару, но не успел пройти и полпути, как увидел вышедшую мне навстречу Гулю в джинсах и серой футболке. В руке она несла сложенное темно-красное платье-рубаху.

 - Ты знаешь, куда мы едем? - спросил я ее шепотом.

 - Да, - ответила она, улыбнувшись.

 - Может, тебе лучше остаться сейчас здесь? А потом прилетишь в Киев, когда все уже будет в порядке. Я тебя встречу.

 Гуля отрицательно мотнула головой.

 - Мы теперь одно целое: муж и жена, - сказала она. - Я могу потеряться без тебя, ты потеряешься без меня. Я не хочу остаться одна...

 Я обнял Гулю, крепко прижал ее к себе и ощутил ее ответные объятия, ее сильные, красивые руки.

 "Кто из нас кого будет защищать? " - подумал я не без иронии.

 - Все будет хорошо, - прошептала мне в ухо Гуля и запечатала слова поцелуем.

 Я тоже поцеловал ее в ухо.

 Как только два азербайджанца в грязных синих комбинезонах появились у въезда на паром, перекрытого покрашенной в красный цвет цепью, у причала собралась немалая толпа желающих стать пассажирами. Очередь машин протянулась метров на двести до ржавого ангара и хвост ее спрятался где-то за ним. На козырьке ангара метровыми белыми буквами было написано "ТУРКМЕНБАШИ". Сначала я удивился, но быстро понял, что это новое название Красноводска.

 Оба самосвала стояли теперь в первой десятке. Я с грустью оглянулся на "лендровер". Эта машина внушала мне больше доверия, чем "КрАЗы". И хотя я особо не полагался ни на Амана, ни на Юрия, было бы куда спокойнее, если б они отправились с нами. Но то, что они оставались здесь, было вполне логично - они оставались на своей территории. Вот только почему вместе с ними оставался полковник Тараненко? Какие дела задерживали его здесь, в Туркменистане, если главной задачей была доставка песка на Украину?

 Покрашенная в красный цвет цепь с грохотом упала. Один из азербайджанцев лениво потянул ее на край и там придвинул ногами к боковому борту. Второй стал посередине въезда и приглашающе махнул передней машине. Красная "Лада" подъехала и остановилась. Водитель - низенький и щуплый кавказец - вышел из машины, отсчитал контролеру в синем комбинезоне определенное количество купюр и, вернувшись в машину, заехал на палубу.

 Контролер внимательно проследил, куда поехала и где остановилась "Лада", потом обернулся и позвал жестом следующую машину.

 Солнце припекало. Я вытащил из бокового карманчика своего рюкзака войлочную остроконечную шапку, расправил ее и надел на голову. Снова подошел к Гуле.

 - А тебе Аман ничего не говорил? - спросил я.

 - О чем?

 - О нашей поездке...

 - Нет, - ответила Гуля. - Он только пожелал удачи. Три раза.

 - Три раза? - переспросил я.

 Она кивнула.

 Я оглянулся, бросил взгляд на Амана, Юрия и полковника, спокойно о чем-то беседовавших, стоя между джипом и ангаром. Посмотрел на Петра и Галю, молча сидевших на стальной ступеньке "лендровера". При всем моем внутреннем напряжении я не мог не ощущать атмосферу удивительного спокойствия, царившую в порту. Я не мог не заметить холодное спокойствие на лицах Петра и Гали и беззаботность троицы коллег. Даже погрузка на паром происходила как-то слишком спокойно, без спешки, без шума и криков. Пешие пассажиры терпеливо ждали, пока одна за другой машины не заедут на палубу.

 Второй азербайджанец в синем комбинезоне принялся помогать первому и пошел на палубу, где стал следить, чтобы водители ставили свои машины ближе к середине плотными рядами, не оставляя незанятого пространства.

 Из-за ангара появился хвост автомобильной очереди, и вскоре вся эта многоколесная змея вползла на палубу парома, заполнив собою все пространство.

 Паром присел под тяжестью груза поглубже в воду, и граница между двумя ржавчинами исчезла.

 Еще через полчаса, уже погрузившись и сложив вещи в одну кучу на верхней палубе, мы вчетвером провожали взглядом удалявшийся порт Красноводска и постепенно превращающийся в темную точку на коричневом берегу "лендровер". Но джип так и не превратился в точку - он вскоре уехал.

 Море было спокойным. Грязная темнозеленая вода, покрытая перламутровой пленкой мазута, легко колыхалась под неспешно плывущим паромом.

 Только чайки кричали, то обгоняя паром, то снова возвращаясь к его корме. Но никто не бросал им корма. Пассажиры, среди которых в основном были казахи и кавказцы, молча сидели на своих сумках и чемоданах.

 - Пошли прогуляемся, - предложил я Гуле.

 Оставив Петра с Галей сторожить вещи, мы прошлись по палубе, обошли паром вдоль бортов, с интересом изучая открывшиеся горизонты.

 Влажный воздух отдавал солью и йодом. И солнце, зависшее между берегом и нами, не казалось жарким.

 Обнявшись мы остановились у заднего борта, глядя на расползавшиеся за паромом невысокие волны, на уходящий в прошлое берег.

 С этого расстояния можно было рассмотреть и часть города, спрятавшегося справа от порта, за невысокими желтыми холмами. Обычные пятиэтажки.

 - Ты была в Красноводске? - спросил я Гулю.

 - Нет.

 - Я тоже нет, - усмехнулся я.

 Рядом под бортом на палубе, постелив верблюжье одеяло, сидела казахская семейка - муж, жена и трое девчонок, младшей из которых было годика три, а старшей лет восемь. Одеты они были по-городскому, никаких ярких цветов. Тусклые платьица. И родители, им было лет по тридцать, одеты были скромно, словно специально, чтобы не привлекать к себе внимания.

 Вдруг рядом присела еще одна девочка лет десяти, и я понял, что она тоже часть этой семьи. Она принесла двухлитровый бидончик - с таким я в детстве ходил за молоком. Над бидончиком поднимался пар.

 - Здесь есть кипяток, - сказал я Гуле, кивнув на бидончик.

 Когда я с котелком в руке отыскал наконец место, где можно было набрать кипятка, оказалось, что на этом пароме за все нужно платить. В котелок вошло два литра.

 - Один доллар, - сказал мне азербайджанец, руководивший краником титана. - Может хочешь растворимый суп? Или каша? Все есть, недорага...

 Пообещав принести доллар и по дороге подумать о растворимом супе, я вернулся с кипятком к нашим вещам. Гуля с Галей уже достали пиалы и свертки с запасенной едой.

 Найдя в большом конверте, переданном нам полковником Тараненко, пачку долларов, я вытащил самую мелкую купюру - десятку - и вернулся к титану.

 Сдачи у азербайджанца не было, и мне пришлось взять три пакета растворимого супа неизвестного арабского производства.

 Пообедав, мы устроились в два ряда на палубе под бортом. Задремали.

 Время шло медленно. Иногда я открывал глаза, проверяя, высоко ли еще солнце. Когда я очередной раз очнулся от дремы, солнце уже опускалось.

 Я поднялся на ноги, прилег грудью на борт. Море было по-прежнему спокойно, только уже почище. Горизонты приблизились. Между нами и горизонтом плыл по своим делам какой-то сухогруз, плыл в направлении, противоположном нашему.

 Какое-то время я следил за ним, радуясь возможности хоть за что-то зацепиться взглядом.

 Остальные спали. Петр посапывал во сне. Я оглянулся и увидел еще несколько групп спящих пассажиров. Казалось, что почти все на этом пароме путешествовали семьями. И почти все вокруг спали, разложив одеяла на палубе.

 Ветер усилился, колыхавшееся морское желе штиля разбилось на широкие ряды невысоких волн. Паром стал покачиваться - море словно пыталось усыпить его, как младенца в коляске. Я сразу вспомнил плавучий рыбзавод, даже не из памяти он вынырнул, а само тело вспомнило эту огромную качавшуюся на волнах махину. Руки вспомнили дрожащее железо бортов, за которое держались во время качки. И шторм, единственный шторм в моей жизни, всплыл, как кинохроника перед глазами. Ночной грохот волн, скрежет железа под натиском бушующей воды, и я, удерживаемый от падения объятиями привыкшей к штормам Даши, спокойно проспавшей буйство каспийской стихии. Сколько времени прошло с тех пор? Сколько дней и недель? Казалось, что не так много- но все это было уже в глубоком прошлом, в прошлом, к которому не вернуться.

 Я опустил взгляд на Гулю. Она спала на боку, подложив под голову сумку Гали, лицом к борту. Джинсы шли ей больше, чем рубахи-платья. Она сразу, будто переодевшаяся после выступления танцовщица фольклорного ансамбля, стала одной из нас. И все же, помня ее отца, сестру и те несколько дней, проведенные в их кибитке, я понимал, что ее восприятие жизни не может быть таким же, как мое. Только сейчас и только с виду она ничем не отличалась от нас, от меня, Петра и Гали. На самом же деле, думал я, ей, должно быть, стоит больших усилий умело скрывать свое волнение и свои мысли по поводу нашего путешествия и нашего с ней будущего вообще. Я не очень-то верил в ее восточную покорность. И при этом я полностью доверял ей, доверял больше, чем Петру, Гале или, тем более, полковнику. Она была из другого мира, но она была моей женой. Хотя брак наш был скорее чем-то мистическим, спущенным на нас с неба и нами принятым, чем реальностью, за которой, как за каждой реальностью, прячется подтверждающий эту реальность документ.

 За моей спиной раздался вдруг тонкий дребезжащий звук, и я, инстинктивно обернувшись, встретился взглядом с невысоким смуглым мужчиной лет сорока. Он стоял метрах в десяти от нас за лебедкой. Как только наши взгляды встретились, он резко повернул голову и, быстрым шагом пройдя метров десять, исчез за железной лестницей, ведущей к зачехленным спасательным шлюпкам, висевшим по обе стороны над бортами.

 Он исчез, но перед глазами у меня еще несколько секунд стояло его смуглое лицо. Он не был похож ни на казаха, ни на азербайджанца. Скорее - на хорошо загоревшего славянина. Но вот я забыл его лицо и вернулся мыслями к Гуле, представляя себе ее на киевских улицах, за столиком в кафе или в моей квартире, рядом с Софиевским собором, на площади, каждое воскресное утро наполняемой колокольным звоном.

 С наступлением темноты горизонты ожили и теперь то тут, то там виднелись далекие огоньки невидимых кораблей и рыбацких шхун. На палубе тускло светили корабельные фонари, спрятанные за овальными решетками. Сверху, с капитанского мостика, лился яркий желтый свет, но между ним и палубой висели спасательные шлюпки, торчали железные трапы и лестницы. Так что только капли этого света добирались до нас, падая пятнами на внутренний борт.

      Выспавшись, мы бодрствовали, несмотря на темноту и укачивавшие паром волны.

 Петр крутил в руках пистолет с глушителем.

 - Спрячь, - попросил я, наклонившись.

 - Нэзручна зброя, - сказал он, пряча пистолет в сумку. - Глушытэль дужэ важкый... Ты нэ знаеш, колы вжэ цэй Баку?

 Я пожал плечами. Мне бы и самому это хотелось знать.

 - Скоришэ б вжэ на пойизд систы, - вздохнул Петр. Потом обернулся к своей подруге. - Галю, звары кавы.

 Галя достала свой кофейный приборчик. Насыпала в джезву молотого кофе, налила воды из баллона, наполненного в Красноводском порту, подожгла таблетку сухого спирта и поставила джезву на подставку над синим спиртовым пламенем.

 Прошло еще несколько часов. Море снова успокоилось, разгладило свою поверхность, убрав гребешки волн. Паром проплыл недалеко от нефтяной платформы, над которой живым маяком плясал огненный факел.

 Мы снова стояли с Гулей у борта. Моя рука лежала на ее плече. Молча мы проводили взглядом огненный маяк, пока он не остался позади.

 Петр сидел на подстилке и курил свою трубку, щедро делясь с нами легким табачным дымом. Галя спала. В ночной тишине звучало только жужжание корабельного двигателя. Но мы, быстро привыкнув к этому механическому шуму, не обращали на него внимания, словно его и не было. Для нас он был просто составной частью тишины.

 - Слушай, - прошептал, я Гуле, - А где наш хамелеончик?

 - У меня в бауле, - проговорила она теплым шепотом мне прямо в ухо.

 - Ему там не душно?

 Гуля усмехнулась:

 - Конечно нет. Ему там намного приятнее, чем в пустыне.

 Где-то за спиной прозвучали гулкие быстрые шаги. Я обернулся. Тень человека промелькнула по нижним ступенькам освещенной железной лестницы, ведущей наверх к шлюпкам.

 - Кто-то не спит, - сказал я.

 - Скоро уже утро, - прошептала Гуля. - Смотри, берег!

 Я повернул голову вслед ее взгляду, вперед по ходу парома, и увидел вдалеке поднимавшиеся вверх скопления маленьких огоньков.

 - Петр! - обернувшись, проговорил я негромко. - Баку!

 Он поднялся на ноги. Не вынимая трубки изо рта, подошел ко мне. Всмотрелся в далекие огоньки. Потом, взяв трубку в руку, постучал ею о борт, вытряхивая скуренный табак. Вздохнул.

 - Чэрэз тры-чотыры дни будэмо вдома, - произнес он голосом фаталиста, словно ему совершенно не хотелось домой.

 - Это если без приключений, - проговорил я.

 Он обернулся, посмотрел на меня грустно и кивнул.

 - Цэ було б добрэ, як бы "без при-клю-че-ний"...

 Минут сорок спустя паром ожил. Пассажиры проснулись, стали собирать вещи, складывать разложенные на железной палубе одеяла и подстилки.

 Петр пошел к "КрАЗам" - он хотел уточнить у водителей план действий. Галя, проснувшись, плеснула себе в лицо пригоршню воды из баллона, встала. Посмотрела с интересом на близившиеся огни города, к которому плыл наш паром. Предложила сварить нам с Гулей кофе. Мы с радостью согласились.

 - Всэ добрэ, - сказал, вернувшись, Петр. - Воны сами всэ зроблять, а мы вжэ пойидэмо у службовому купэ поряд з нашым грузом.

 Галя сварила кофе и Петру. Он, выпив своего любимого напитка, снова закурил трубку.

 - Ты б хоч дэнь нэ курыв бы, бо табак ось-ось закинчыться! - упрекнула Петра Галя.

 - В Баку знайдэмо и табак, и каву! - спокойно ответил на это Петр.

 Над горизонтом позади парома возникла аура поднимавшегося солнца. Темнота быстро, почти на наших глазах рассеивалась, уступая место новому дню, новому свету. Пассажиры облепили борта, рассматривая спокойную гладь воды и приближающийся город. Уже виден был порт с зависшими над ним стрелами кранов. Мы проплывали мимо стоящих на рейде танкеров, сухогрузов и сейнеров. Настроение улучшилось. Внутри, несмотря на ночное бодрствование, нарождалась энергия.

 - Всэ будэ добрэ, - с твердой, немного агрессивной уверенностью произнес Петр, ни к кому конкретно не обращаясь. Произнес и снова поднес ко рту трубку. Затянулся. - Всэ будэ дужэ добрэ!..

 "Боевое настроение - половина победы, - подумал я, и радуясь за Петра, и немного завидуя ему".

 Прошло не меньше двух часов, прежде чем паром окончательно причалил и выпустил со своей палубы два с лишним десятка машин, включая и наши два самосвала. Теперь вся техника, выстроившись на широком и длинном причале, стояла в очереди к отряду азербайджанских таможенников, обступивших пока первую машину - серую "Волгу", давно не видевшую тряпки и ведра воды с мылом.

 Мы тоже стояли с вещами на причале, ожидая, пока к таможенному шлагбауму подъедет наш груз. Сколько хватало взгляда - всюду вокруг нас простирался порт. Причалы один за другим длинными клыками врезались в Каспийское море. У некоторых стояло по одному кораблю, у других - по несколько небольших суден. Над кораблями развевались разноцветные флаги - новые флаги новых государств. Я с интересов оглянулся на радиомачту парома "Нефтяник" - там развевался новый флаг Азербайджана.

 Вдруг беспокойная мысль отвлекла меня от изучения порта. Таможня, думал я, это ведь прежде всего проверка багажа! Вспомнились мои редкие пересечения советско-польской границы с каменноликими таможенниками в зеленой форме, заставлявшими открывать чемоданы и высыпать содержимое сумок прямо на нижнюю полку купе.

 - Петр, - сказал я взволнованно. - У нас же оружие... А там таможня! Можем залететь.

 - Ты газэты чытав вдома? - спокойно спросил Петр. - В Азэрбайджани сэрэдня зарплата - дванад-цять долярив. Подывысь, яки у нас в конвэрти купюры!

 Я вытащил из рюкзака конверт, заглянул внутрь, пошелестел купюрами, не вытаскивая их. Полковник оказался предусмотрительным - в пачке долларов в основном были двадцатки и десятки.

 - По двадцать и по десять есть, - я снова обернулся к Петру.

 - Бачыш, - он улыбнулся. - Нэхай по дэсять долярив залюдыну, дамо сорок... И вси хлопоты! Можэ, воны нам за цэ и табачку з кавою подарують?

 Оптимизм моего черноусого напарника успокоил меня. Я отложил сорок долларов в карман, а конверт засунул поглубже в рюкзак, почти на его дно, поближе к фотоаппарату "Смена", банкам с "детским питанием" и пистолету с глушителем, так, чтобы он не бросился в глаза, если таможенники все же захотят заглянуть внутрь.

 Теперь я уже следил за работой таможенников. Они работали не спеша. Насколько мне было видно, работа их заключалась в разговоре с водителем и в получении от него некоторой суммы денег, но какой именно и в какой валюте, с причала рассмотреть было невозможно и я, окончательно успокоившись, снова посматривал время от времени на море, корабли и портовые постройки.

 - Коля, - теплый шепот Гули коснулся моего уха. - Кажется, за нами следят...

 Я медленно повернулся к жене. Она направила мой взгляд дальше, в сторону парома, и я увидел замеченного мною раньше загорелого славянина в брезентовых брюках и в синем свитере. Он стоял к нам боком, разглядывая что-то на берегу. За спиной у него болтался полупустой вещмешок. Даже отсюда мне был виден его курносый профиль. Русые волосы торчали переросшим "ежиком".

 - Он долго смотрел на нас, на наши вещи, - прошептала Гуля.

 Я кивнул.

 Долго смотреть на кого-то еще не значит - следить, подумал я, но в глубине души согласился с Гулиными подозрениями.

 К таможенному барьеру подъехал первый из наших "КрАЗов". Теперь мы с Петром внимательно следили за таможенниками. Оба водителя вышли к ним и спокойно о чем-то говорили. Потом один показал таможенникам документы и бумаги, касающиеся, по всей видимости, груза. Один из таможеников внимательно изучил все, вернул водителю, но разговор, очевидно, на этом не закончился. Минуты через две водитель с бумагами пошел к нам, оставив своего напарника и машины у таможенного барьера.

 - Документы не в порядке, - сказал водитель-казах, подойдя к нам. - Они говорят, что транзит не оформлен.

 - А он оформлен? - поинтересовался я.

 - Сам посмотри! - Водитель передал мне бумаги. Пробежав документы взглядом, я в общем-то ничего не понял, кроме того, что совместное украинско-казахское предприятие "Каракум лтд" отправляло двенадцать тонн строительного песка в Киев через Баку, Махачкалу, Ростов-на-Дону и Харьков.

 - Что делать? - спросил у водителя Петр.

 - Платить. - Он пожал плечами.

 - Сколько?

 - Сотни две хватит, - предположил казах.

 Петр бросил на меня задумчивый взгляд. Я понял без слов. Полез в рюкзак, вытащил требуемую сумму и передал водителю.

 Минут через пять самосвалы миновали таможенный кордон и остановились около выстроенных в четыре этажа контейнеров. Один из водителей выбрался из кабины и махнул нам рукой.

 Галя помогла Гуле закинуть на плечо ее двойной баул, потом сама взяла в руки черную сумку. Медленно мы пошли к таможне. Когда подошли - как раз уехала последняя машина.

 - Паспарта! - скомандовал таможенник с седыми короткими усиками. - Куда эдем?

 - В Киев, - ответил я за всех.

 - Транзит? Я кивнул.

 Изучив наши паспорта и сравнив фотографии с лицами, он, тем не менее, оставил документы в руке.

 - Что везем?

 - Особысти рэчи, - сказал Петр.

 - Что? - Таможенник насторожился.

 - Личные вещи, - чуть тише произнес Петр.

 - У себя дома будешь па-своему гаварить, а здесь па-русски атвечай!

 Понимая, что надо спасать ситуацию, я перевел внимание таможенника на себя.

 - Сколько за транзит надо платить? Мы с моей свадьбы едем, - и я кивнул на Гулю.

 - Свадьба? - улыбнулся вдруг таможенник. Посмотрел с улыбкой на мою жену, одобрительно мотнул головой. - Сколько заплатил?

 - Много! - ответил я, соображая на ходу.

 - Казашка?

 Теперь уже кивнула Гуля.

 - Ай, маладец! -Таможенник перевел взгляд на меня. - Лучше далеко ехать, чем пад ноги сматреть! Давайте па двадцать долларов и прахадите!

 В кармане у меня было только сорок и лезть у него на глазах в свой рюкзак никак не хотелось. Я бросил быстрый взгляд на Петра. Он понял.

 - А как отсюда лучше до Киева добраться? - спросил он таможенника.

 Таможенник задумался, глядя себе под ноги. Пока он думал, я успел открыть рюкзак и залезть рукой прямо в конверт.

 - Знаешь, - таможенник поднял взгляд на Петра. - Тут каждый день товарный состав до Ростова идет. Там вагоны и на Ростов, и на Киев. Пойди, поговори с рейсовиками, безопаснее будет, чем на пассажирском...

 Уже защелкивая пластмассовые карабины на рюкзаке, я улыбнулся - таможенник нам посоветовал то, что мы и так собирались делать. Выходит, полковник серьезно проработал маршрут, прежде чем нас проинструктировать.

 Расплатившись за транзит, мы направились к самосвалам. Там нас встретил только один водитель, второй уже ушел в грузовое депо "Баку-порт" договариваться о вагоне.

 - Слушай, ты кофе и покурить достать можешь? - спросил водителя Петр.

 - Кофе какой?

 - Молотый, конечно.

 Водитель кивнул.

 По просьбе Петра я выдал водителю зеленую двадцатку, и тот исчез за четырехэтажной громадой контейнеров, оставив нас сторожить самосвалы. Минут через пятнадцать он вернулся с целлофановым кулечком молотого кофе и таким же, только меньшего размера, пакетиком табака.

 - Тут что, магазин есть? - спросил я водителя, думая о том, что бы я хотел купить в дорогу.

 - Магазин? - усмехнулся водитель. - Эта все магазин, - он обвел руками порт. - Здесь все есть! Водка, машины, кансервы...

 - Ясно, - выдохнул я, подавив свои еще не полностью сформировавшиеся потребительские желания.

 - Подождем огней большого города...

 - В городе все дароже, - сказал на это водитель.

 Я промолчал.

 Вскоре вернулся его напарник.

 - Вагон есть, - сказал он. - Только не очень хароший...

 - Что значит не очень хороший? - переспросил Петр.

 - Там все без крыши. Обычный, насыпной, внутри служебное купе сделано, только все без крыши... Можно другой взять, с крышей над купе и купить у них брезент, чтобы песок накрыть...

 - Сколько стоит? - голосом фаталиста спросил Петр.

 - Двести пятьдесят...

 Петр посмотрел на меня. Я вдруг почувствовал, что ответственность казначея начинает меня утомлять. И зачем я только оставил конверт в своих руках? Теперь, когда доллары закончатся, Петр будет так же смотреть на меня, только я уже буду не казначеем, а "растратчиком" в его глазах.

 - Знаешь что, давай ты будешь за все платить! - сказал я и полез в рюкзак.

 На глазах у водителей передал ему конверт. Петр явно был недоволен. Он отсчитал из конверта двести пятьдесят долларов и передал конверт Гале.

 - Дывысь, щоб всэ було гаразд, будэш у нас бухгалтэром!

 Галя покорно кивнула, но в ее глазах я успел заметить растерянность и беспокойство. Она сунула конверт в хозяйственную сумку, потом долго пропихивала его поглубже между других вещей. Наконец с трудом затянула молнию на сумке и вопросительно глянула на Петра. Он только покивал головой.

 А второй водитель уже шел вдоль громады контейнеров, туда, откуда стали доноситься знакомые с детства звуки железных пар, скрежет и удары сцепляемых вагонов.

 Я посмотрел ho сторонам и заметил метрах в ста от нас выглядывавшего из-за основания ближайшего портового крана смуглого славянина.

 Толкнув плечом Петра, я направил его взгляд на незнакомца.

 Петр задумчиво свистнул. Снова повернулся ко мне.

 - Нас или сопровождают, или пасут.,. - прошептал я.

 Когда я снова посмотрел в сторону ближайшего портового крана, там уже никого не было.

 Вечер принес с собой непривычную прохладу, словно Баку и Красноводск-Туркменбаши не были на одной параллели. Может, Туркменистан был ближе к солнцу, чем Азербайджан, а может просто каспийский бриз уже дышал осенью.

 Мы сидели на вещах, разложенных по кругу прямо на земле. Снова, как и на Мангышлаке, в центре нашего круга горел костер, в котелке закипала вода. Только костер был здесь покрепче - дровами нам служили разломанные деревянные ящики, валявшиеся вокруг в большом количестве. Жизнь в порту уже замерла - краны застыли, уткнув свои стрелы в небо. Возле причала горело еще несколько костров, вокруг которых грелись будущие пассажиры отправлявшегося через несколько часов в обратный путь парома "Нефтяник". Перед въездом на причал дремало десятка полтора легковых автомобилей, выстроенных в очередь.

 - Коля, - обратилась ко мне Галя. Выражение ее лица было непривычно серьезным. - Скилькы у нас долярив в конвэрти залышылось?

 Я бросил взгляд на темневшее небо, припоминая расходы последних двух дней.

 - За "транзит" отдали восемьдесят, за вагон - двести пятьдесят, за "транзит" груза - еще двести... итого пятьсот тридцать плюс мелкие расходы - долларов тридцать-сорок. Три тысячи минус пятьсот шестьдесят.

 - Дви тысячи чотырыста сорок, - Галя кивнула и записала сумму в маленькую записную книжку. - А там було ривно тры тысячи?

 - Я не считал.

 - Трэба було порахуваты, - вздохнув, сказала она. - Добрэ, пизнишэ пэрэвирымо...

 Относительную тишину вечернего порта нарушил шум моторов. В хвост очереди на причалпристроились два "КрАЗа". Хлопнули дверцы самосвалов. Водители вышли, закурили, присев на ступеньку первой машины. Потом один из них направился к нам.

 - Все в порядке, - сказал он, остановившись. - Чай будет? - Кивнул он на котелок с закипавшей водой.

 Гуля встрепенулась, достала из баула пакет с чаем, высыпала пригоршню прямо в воду. Достала пиалы.

 - Садитесь, - предложил водителю Петр. Казах сел между Галей и Петром. Гуля, обмотав руку полотенцем, сняла с крючка котелок и умело разлила чай. Потом раздала всем по соленому сырному шарику.

 - Последние, - сказала она, вздохнув. Мы держали пиалы в руках. Чай был еще слишком горячий. А я уже бросил сырный шарик в рот, и его зернистый соленый вкус разлился по небу, вызывая жажду. Хотелось быстрее запить эту соленость, но я заставил себя терпеливо ждать, пока чай немного остынет.

 - Вот документы, - казах протянул Петру бумаги, глотнул чаю и только потом бросил в рот свой сырный шарик. - Мы уже в обратку. Чай допьем, я вас к вагону отведу...

 Я пригубил свой чай - нет, еще рано было его пить. Видно, у казахов глотка более устойчивая к ожогам, подумал я. Посмотрел на нашего водителя. Мы даже не спросили, как его зовут. Они с напарником сейчас уедут и останутся в нашей памяти просто как два казаха-водителя, перевозивших наш песок с Мангышлака до Баку. Может, это и правильно, ведь мы с ними если и говорили, то только кратко и по делу. Ничего больше общего у нас не было и нет. И все равно, даже если и спрашивать имя у каждого, с кем случайно столкнет судьба, все имена не запомнишь...

 Ветер с Каспия усилился, и мне стало холодно. Только ладони, державшие пиалку, принимали ее тепло, но дальше ладоней это тепло не шло. Хорошо бы достать из рюкзака свою ветровку, подумал я. Но эта мысль так и осталась мыслью. Я нашел более разумный способ согреться - просто поднялся и передвинул рюкзак, на котором сидел, поближе к костру.

 Теперь, хоть ветер и дул мне в спину, жар от костра был сильнее. Я уже пил чай, и сырный шарик, катаясь на моем языке, терял в весе, делаясь все меньше и меньше и передавая свою соленость горьковатому зеленому чаю.

 - Я сейчас, - сказал казах, опустив пустую пиалу на землю перед собой.

 Он пошел к машинам и вернулся с пакетом в руке.

 - Вазьми, - протянул он пакет Гуле.

 Гуля, заглянув внутрь, улыбнулась. Сказала водителю что-то по-казахски. Наверно, слова благодарности. Он ей тоже ответил по-казахски. Потом повернулся к нам.

 - Пайдемте уже, а то перегонят вагон - трудно найти будет.

 Петр разбросал ногой костер, затоптал горящие дощечки. Гуля собрала пиалки и треногу, уложила в баул. Казах легко перебросил ее двойной баул себе через плечо и пошел не спеша вдоль стены морских контейнеров. Мы двинулись за ним.

 Остановились минут через десять перед двумя сцепленными вагонами.

 - Этот ваш, - казах кивнул на левый вагон. С виду это был обычный товарный вагон. Только когда я попытался откатить в сторону его дверь, казах остановил меня.

 - У купе есть свой вход, - сказал он, показывая на левый край, где действительно виднелась странноватая, словно насильно врезанная в деревянную стенку вагона дверца. - Если эту откатить, - он указал на середину вагона, - песок посыплется. А его уже брезентом накрыли от дождя...

 Я подошел к боковой дверце. Под ней были приварены две железные ступеньки, нижняя зависала над землей на добрых полметра. Открыв дверь, я заглянул внутрь, но ничего не увидел из-за уже сгустившейся темноты.

 - На фонарик, - сказал мне казах.

 Я провел лучом фонарика по служебному купе. Дверца вела в узкий предбанник. Дальше я увидел еще две дверцы - одна в туалет, то есть в маленькое квадратное помещение с круглой дыркой в деревянном полу и со старой дверной ручкой, прибитой к стенке слева от дырки. Справа от дырки в стене торчал гвоздь-десятка, по всей видимости для накаливания уже прочитанных газет. Я вспомнил об единственной газете, лежащей где-то на дне рюкзака, газете, найденной вместе с фотоаппаратом "Смена" в той палатке, которая чуть не стала моей могилой.

 За второй дверью находилось служебное купе с четырьмя полками и столиком. Нижние полки были деревянные, обитые дерматином. Зато верхние были явно импортного происхождения, видно, их выдрали со списанных немецких вагонов и прибили к деревянным стенкам этого купе. Как-то само собой стало ясно, что мы с Петром будем обитать на нижних жестких полках. "Лучшее - женщинам и детям", - подумал я и усмехнулся.

 - Эй, Коля, дэ ты там? - раздался снаружи голос Петра.

 Я вернулся к открытой дверце и сразу получил от Петра черную хозяйственную сумку.

 Погрузив все веши, я возвратился к стоявшему у вагона казаху.

 - Послушай, продай фонарик, - попросил я его.

 - Вазьми лучше спички, что тебе фанарик... Он китайский, батареек на него не хватит.

 - А между купе и песком какая-то дверца есть? - спросил я, засовывая в карман два коробка спичек.

 - Канечна. Из туалета.

 Пожав на прощанье руку водителю-казаху, я вернулся в вагон и закрыл за собой дверь. С зажженной спичкой зашел в наше купе - Галя, Гуля и Петр уже сидели на нижних полках. Я уселся рядом с Гулей и задул спичку. Сразу стало невыносимо темно. Я обнял Гулю, прижал ее к себе. Потом ладонями нашел ее лицо, теплое и гладкое. И поцеловал. Объятия успокоили меня, сделали окружившую нас темноту не такой зловещей, какой казалась она мне еще несколько минут назад.

 - Хоча б викно зробылы, - прозвучал в темноте голос Петра.

 Издалека донесся корабельный гудок. Потом снова наступила тишина и длилась минут двадцать-тридцать, пока на смену ей не возник нарастающий глухой шипящий шум. В этом шуме по мере его приближения возник ритм. Удар, который нельзя уже было назвать неожиданным, чуть не сбросил меня с Гулей с полки. Вагон дернулся и медленно пополз по рельсам. Железные колеса отсчитали первый стык, остановились. Еще один удар, и в этот раз нас с Гулей бросило спинами на деревянную стенку купе. Видно, железнодорожники всерьез занялись нашим составом. Послышались невнятные крики, чередовавшиеся с уже менее ощутимыми ударами и рывками. Мы оказались где-то посередине будущего состава.

 Вспыхнула спичка и осветила лицо Петра. Его длинные черные усы в этом свете казались еще длиннее. Он вытащил из сумки свою трубку и пакет с купленным в порту табаком. Спичка потухла, но свет ему был уже не нужен. Я слышал, как он развязывал пакет, как набивал трубку. Воздух наполнился непривычным терпким запахом.

 Снова вспыхнула спичка. Он уже держал трубку во рту.

 - Петро, иды покуры в туалэти, - попросила Галя. Петр молча поднялся и вышел из купе, освещая себе путь все той же горящей спичкой. Мы остались втроем. Снаружи продолжали звучать крики, кто-то пробежал мимо вагона, и топот ног показался мне неестественно громким. Ритмичное звонкое постукивание молотка по буксам дошло до нашего вагона и прошло дальше.

 - Зараз вжэ пойидэмо? - спросила Галя.

 - Наверно, - ответил я.

 Мое настроение окончательно улучшилось. Захотелось приободриться, и я попросил Галю сварить нам кофе. Протянул ей коробок спичек. Наши руки сближались "на голос". Наконец она чиркнула спичкой и маленькое пламя осветило наши лица и стол, сбитый из плотно пригнанных друг к другу досок.

 Галя достала таблетку сухого спирта, положила посередине стола и подожгла. Когда спичка потухла, нас продолжило освещать голубое пламя спирта. Только было оно не таким ярким. Галя поставила сверху проволочную подставку, а на нее и джезву. Гуля достала из баула пиалы.

 Боже мой, подумалось мне, когда я последний раз сидел за нормальным столом?

 Ощущение домашнего уюта согрело душу.

 Петр зашел в купе, когда Галя уже разливала кофе по пиалам. Купе заполнилось кофейным ароматом, и этого аромата в воздухе теперь было больше, чем кофе в моей пиале. Я делал очень маленькие глотки, растягивая удовольствие. Спиртовая таблетка продолжала гореть, выполняя теперь роль свечки.

 Петр кашлянул, взял со стола свою пиалу.

 - Нэ той табак, - произнес он грустно и вздохнул. Глотнул кофе и снова закашлялся. Было слышно, как Галя ударила его несколько раз по спине.

 - Тыхшэ, тыхшэ! - остановил ее Петр, перестав кашлять. - Кращэ щэ кавы звары.

 Галя послушно зашелестела пакетом с молотым кофе. Состав снова дернулся, уже намного мягче. Вагон скрежетнул и медленно поехал.

 - От зараз бы чарку выпыты! - бодро прозвучал голос Петра.

 - Тоби нэ можна, - ответила Галя.

 - У нас все равно ничего с собой нет... - сказал я.

 Снова за глухой стеной служебного купе прозвучали крики железнодорожников, и мы замолчали, прислушиваясь. Железнодорожники перекрикивались по-азербайджански, так что понять их все равно было невозможно. Вскоре все стихло, и в ушах остался только ритмичный шум идущего поезда.

 Мы ехали. Порт, должно быть, уже остался позади. В купе стоял сильный кофейный аромат - Галя разливала по пиалам вторую джезву кофе. Глаза привыкли к темноте, слегка рассеянной голубым пламенем спиртовой таблетки, и я различал не только лица Гали, Петра и Гули, но и выражения этих лиц.

 Петр в этот раз пил кофе не спеша, подолгу задерживая пиалку в ладонях. Даже купейный полумрак не мог скрыть уверенной радости в его глазах. Галя была задумчива, а Гуля, когда я повернулся к ней, приблизила свое лицо к моему - ее красивые раскосые глаза смотрели внутрь меня, смотрели с любовью и преданностью. Я не смог удержаться и подался вперед всем телом, коснулся губами ее губ.

 Петр громко чмокнул, чем осадил меня.

 - Гарный ты хлопэць, - сказал он, улыбаясь. - А поводыш сэбэ, як якыйсь тинэйджэр! Нэ розумиеш, що мы зараз займаемось дэржавнымы справамы. - Он поднял руку в жесте, придававшем дополнительный вес его словам.

 - Послушай, это моя жена и я имею право целовать ее, когда захочу. Ты, может быть, и занимаешься сейчас государственными делами, а я домой еду!

 - Уси мы домой йидэмо, на батькивщыну. - Петр кивнул. - Ну ничего, цилуйся, скилькы хочэш, або скилькы вона схочэ! - И он махнул рукой. - Справди, ты вжэ багато для Украйины зробыв, можэш цилуватысь...

 Последние слова Петр сказал без всякой издевки и мoя мгновенная раздраженность исчезла. Так же, как исчезло желание целоваться. Осталась какая-то растерянность. Громкие слова, произнесенные Петром, переключили мое внимание. "Мы сейчас занимаемся государственными делами", "едем на родину", "ты уже много для Украины сделал!"... Все эти обычные газетно-лозунговые клише вдруг вселили в мои мысли несвойственный мне пафос. Я задумался о ближайшем будущем, о Киеве. Дело двигалось к концу, и, вероятно, по приезде, когда мы доставим этот песок куда положено, скажут нам большое государственное спасибо. Может, и наградят чем-нибудь? Ну уж во всяком случае ту малость, о которой я их попрошу, они выполнят. Избавят меня от угрозы, которой, может быть, уже и так не существует. Что им стоит дать гарантии моей безопасности? Ведь у СБУ все на крючке, и те, кто до сих пор на свободе - тоже на крючке. Скажет им СБУ - этого не трогать, и никто меня больше пальцем не тронет! И заживем мы с Гулей спокойно и весело. Радостно заживем.

 - Трэба будэ нам соби взяты трошкы цього писку, - негромко сказал Петр, повернувшись к Гале. Она кивнула.

 - Набэрэмо кульок и колы у нас сын народыться - покладэмо трошкы писка у колыску, щоб справжним украйинцэм вырис. Тоби цэ нэ так важно, - Петр перевел взгляд с Гали на меня. - Ты - росиянын, як бы ты того нэ хотив, а украйинцэм николы нэ станэш... - и Петр тяжело вздохнул, словно стало ему нестерпимо жаль, что я никогда не стану украинцем.

 - А зачем мне становиться украинцем, если я русским родился?

 - Ты ж в Украйини жывэш? - вопросом на вопрос ответил Пётр.

 - Ну и что? И паспорт у меня украинский.

 - Паспорт цэ однэ, а душа - иншэ. Душа в тэбэ росийська, "ши-ро-кая"... - сказал Петр и хохотнул.

 Я пристальнее присмотрелся к его лицу, к его глазам. Взгляд его показался мне затуманенным, блуждающим. Что-то с ним было не так. Даже Галя смотрела на него взволнованно.

 Петр снова хохотнул и замолк.

 - Трэба закурыты, - произнес он через пару минут, взял со стола трубку, снова набил ее табаком из кулька. Прикурил прямо от спиртовой таблетки и вышел в тамбур.

 - Надо его на песок посадить, - пошутил я, глядя на Галю. - Украинский дух учит любить инородцев!..

 Галя хотела ответить, но в этот момент из тамбура донесся хохот Петра. Он хохотал несколько минут подряд, захлебываясь смехом, а мы сидели в оцепенении. Шум колес поезда и хохот Петра звучали таким диссонансом, что навевали мысли о сумасшедшем доме. И вдруг к этим звукам прибавился третий - несколько ударов по деревянной крыше служебного купе. Отмотав звуковую память назад, я посчитал удары - их было четыре или пять. Глухие, тяжелые. Похожие на шаги, усиленные замкнутой акустикой нашего купе.

 А Петр все еще хохотал. И Галя уже бежала к нему в тамбур.

 - Что это с ним? - спросил я вслух.

 - Может, он что-то не то курит? - предположила Гуля.

 Я задумался. Потянулся к нижней полке напротив, нашел в тусклом свете спиртовой таблетки пакет с табаком, который Петр купил в порту. Взял щепотку этого табака, понюхал, пожевал. Мне, некурящему, было трудно определить, насколько хорош или плох был табак. Я пожал плечами.

 - Дай мне! - попросила Гуля. Я передал ей пакет.

 - Это не табак, - уверенно сказала Гуля. - Но он ведь и сам не просил табака.

 - А что он просил? - удивился я.

 - Он хотел купить что-то "покурить", а у нас "покурить" значит совсем другое.

 Теперь мне все стало понятно. И я уже жалел о том, что поддержал этот разговор на национальные темы. Получалось, что спорил я не с Петром, а с той травкой, которой он по незнанию накурился. Тут же обозначился еще один вывод - наркотики выгоняют из тела национальный дух. Навсегда или на время? Этого я еще не знал, но к утру можно будет найти ответ и на этот вопрос. Оставалось только подождать утра.

 Я завязал пакет и бросил под стол в надежде, что потребности в нем уже не возникнет.

 Галя привела Петра минут через пятнадцать. Он едва ступал. Мы с Гулей помогли уложить его на полку. Накрыли вытащенными из Галиной сумки подстилками.

 - Холодно мэни, - прошептал, засыпая, Петр.

 Когда он заснул, Галя, ничего не говоря, залезла с подстилкой в руке на верхнюю полку и затихла там, засыпая.

 Мы с Гулей вытащили из баула верблюжье одеяло и устроились вдвоем на нижней полке. Я лег с краю, а Гуля - у стенки. Полка была узковата: можно было вдвоем лежать впритирку на спина или боком, но каждый раз, когда Гуля поворачивалась на другой бок, я зависал над полом, выставляя руку вперед. Понимая, что если засну, то только до первого падения, я старался занять себя мыслями и воспоминаниями. И первое, что вспомнилось - это штормовая ночь в каюте плавучего рыбзавода, когда Даша, похрапывая, удерживала дленя сильной рукой. Была ли та койка шире этой? Наверно была, но не намного. Но и Даша была шире Гули в несколько раз.

 А Гуля уже спала, лежа на животе и повернувшись лицом ко мне. На столе догорала спиртовая таблетка - ее огонек, уменьшившийся до размера пламени спички, вот-вот собирался погаснуть.

 Я тихонько встал, стараясь не разбудить Гулю. Забрался на верхнюю полку и лег на спину. Уставившись в темноту деревянного потолка, вдруг заметил тонкую щель, сквозь которую пыталась заглянуть в наше купе далекая звезда. Я хотел присмотреться получше к этой звезде, приподнял голову и потерял ее. Потолок теперь казался сплошным. Я снова опустил голову и заснул, укачиваемый ритмичным шумом поезда.

 Проснувшись, я только по лезвию солнечного света, проникавшему в купе через щель в потолке, понял, что наступило утро. В этом солнечном лезвии копошились тысячи пылинок.

 Я глянул вниз с высоты своей полки. Петр еще спал, уткнувшись в угол. Гуля сидела за столом - я видел только ее руки. Посмотрел напротив - Галя лежала на спине, подтянув подстилку под подбородок. Ее глаза были открыты. Она смотрела на потолок.

 - Ну что, доброе утро? - сказал я, приподнимаясь на локте.

 - Доброго ранку, - повернулась ко мне Галя и сразу заглянула вниз, под свою полку. - Пэтю, вставай!

 Я спрыгнул вниз. Взгляд мой упал на то место, где обычно бывает окно. В рассеянном тусклом свете мне заметен стал какой-то квадрат на деревянной стенке над столом. Я подошел ближе, наклонился и, обрадовавшись своему открытию, громко хмыкнул. Передо мной было окно или по крайней мере - оконница, заколоченная снаружи щитом. Я даже увидел кончики двух гвоздей, которыми прибили этот шит. Энергия, накопившаяся во время сна, потребовала выхода, и я, попросив Гулю подвинуться к стенке купе, залез на нижнюю полку и ударил правой ногой в деревянный щит. Доски треснули, но щит не поддался.

 - Ты чого? - Петр встревоженно поднял голову. Я еще раз что было сил ударил ногой по щиту, и тут же еще одна полоса света вонзилась в купейное пространство. Это была широкая горизонтальная полоса; она перерезала нож света, падавший сверху. После третьего удара щит с треском отлетел от вагона и остался где-то позади, а нам в оконницу засветило солнце, засветило так ярко, что все мы зажмурились, а Петр даже закрыл глаза рукой.

 Для меня сочетание стука колес и прямого солнечного света показалось музыкой. Я играл с солнцем, не отворачиваясь и не закрывая глаз ладонью. Глаза были закрыты, но сила солнца проникала сквозь сомкнутые веки и рождала причудливые цветные пятна. И новый воздух, ворвавшийся в окно, вымел подчистую все купейные запахи, заменив их на свежий и влажный запах моря.

 Когда через минут пять мы уже открытыми глазами посмотрели в окно, то увидели, что едем вдоль берега, вдоль Каспия, то немного поднимаясь над ним, то приближаясь почти к кромке воды. Красота увиденного затягивала наше молчание.

 Окно оказалось не единственным нашим открытием в это утро. Под нижними полками уже в солнечном свете мы обнаружили коробку с посудой, ложками и вилками, примус и бутылку керосина, четыре старых верблюжьих одеяла с вытертыми восточными орнаментами. Уже позже я заметил, что в туалете, на стенке, одновременно являвшейся дверью в грузовую часть вагона, чьей-то рукой был приклеен портрет Пушкина, наверное вырезанный из старого "Огонька".

 Было ясно, что мы были не первыми обитателями этого вагона, и мы сполна ощутили чувство благодарности перед нашими предшественниками. Все, что мы нашли в это утро, было тщательно почищено и уложено. Даже примус блестел медью так, словно им никогда не пользовались.

 "Мы заплатили за вагон-люкс", - подумал я, вспомнив об отданных за замену вагона долларах. Теперь оказалось, что вагон того стоил.

 Петр умело заправил примус керосином, накачал его и зажег.

 - Ты извини меня за вчерашнее, - сказал он мне по-русски, и я понял, что он действительно чувствует себя виноватым. - Это все табак... Не тот табак...

 - Цэ взагали нэ табак! - громче обычного произнесла Галя сердитым голосом. - Ты наркотыкив накурывся!

 Петр поискал глазами по купе. Я, поняв что он ищет, достал из-под стола кулек. Он зачерпнул ладонью "табака" и поднес ладонь к глазам.

 - Тю! - только и сказал он, мотнув головой. Потом выставил ладонь в дырку окна, и "табак" унесло ветром.

 - Отак бувае! - сказал он сам себе. Потом опять посмотрел на меня. - Все равно извини, Коля. Я уже там не помню, что говорил...

 - Ничего, - я махнул рукой.

 Галя уже пристроила на примус котелок с водой. Стоял он не очень твердо на плоской решетчатой подставке - хорошо, что посредине подставки было круглое отверстие - нижняя полусфера котелка на два-три сантиметра садилась в это отверстие, придавая конструкции относительную устойчивость.

 Гуля мелко нарезала на столе палочку сушеного мяса. Я с интересом наклонился к мясу.

 - Это водитель дал, баранина. - Гуля кивнула на пакет, лежавший у нее под боком на полке. - Суп будет.

 Уют продолжался. Я смотрел в окно, на море, над которым поднималось солнце. На виноградники, вдруг вклинившиеся в узкое пространство между вагоном и морем. Состав ехал неспешно, давая возможность внимательно рассмотреть все, мимо чего мы проезжали. Я с интересом наблюдал за двумя женщинами в черном, которые опрыскивали виноград, потом за лодкой, на которой двое пацанов отплывали от берега порыбачить. Их весла мерно опускались на воду.

 - А як ты думаешь, Коля, що з цым писком робы-ты? - раздался за моей спиной голос Петра.

 Я пожал плечами. Подумал - вопрос только звучал просто.

 - Честно говоря, не знаю, - признался я. - Ясно, что его надо как-то разумно использовать... Но ведь страна большая, а песка мало...

 - Мало, - кивнул Петр. - Маловато. Я обернулся и увидел, что теперь уже он глубоко задумался.

 - Якбы його потрошку в дытячых садках розсыпаты, як полковнык говорыв? - раздумчиво произнес он, потом почесал рукой затылок, провел пальцами вниз вдоль усов, словно подравнивая их. - Всэ одно на всю Украйину нэ выстачыть... Можэ, полковнык щось прыдумае? Там розумных людэй багато працюе, в СБУ. И якщо воны цьш ранишэ займалысь, то мабутъ зналы - для чого...

 - Да, полковник, наверно, что-то уже придумал, - на словах согласился я с Петром, хотя слабо мне верилось, что Витольд Юхимович имел на песок какие-то конкретные планы.

 Пообедав, мы все разлеглись по полкам, решив устроить себе "тихий час". Солнце уже несколько часов не заглядывало в наше окно. Оно висело где-то вверху, над поездом. Но тепло, оставленное внутри купе его утренними лучами, еще присутствовало в воздухе, которым мы дышали.

 Гуля теперь лежала на верхней полке, а я - внизу, на жестких досках, обитых дерматином. Спать не хотелось, но даже просто лежать, покачиваясь в такт идущему поезду, было приятно. И я, закрыв глаза, лежал на спине. В голове крутились фантазии, рожденные моим хорошим настроением. Я представлял себя в виде героя, возвращающегося домой с войны. Странным образом этот герой начал приобретать черты одного из запорожских казаков с картины, посвященной коллективному написанию письма турецкому султану. На голове моей был оселедец. Мой конь, уставший от бесконечных степей, едва ступал. Конечно, ему было нелегко, ведь за моей спиной сидела красивая турчанка с раскосыми миндалевидными глазами - экзотическая награда, добытая в бою с янычарами. Собственно, ее нашел я уже после боя, когда все янычары лежали убитыми под стенами небольшого турецкого селения. Мы прошлись по селению, собирая все золото и серебро, какое могли найти в домах и во дворах. В одном из домов я и увидел ее, спрятавшуюся за сундуком. Сначала мои братья-казаки подсмеивались надо мной, ведь каждый из них вез домой по килограмму, а то и больше драгоценностей, но постепенно в их насмешках все более явно и громко проявлялась зависть, особенно по вечерам, когда сидели мы у костров, когда кто-то из них возвращался из ближайшей деревни с бутылью доброй горилки, после того, как большая общая кружка уже прошлась раз по кругу и готовилась пройтись еще раз.

 Тогда понял я, что безопаснее будет продолжать путь в одиночку, чем всем вместе. И, проснувшись до рассвета, я разбудил свою пленницу, которую никуда ни на шаг от себя не отпускал. И понес нас мой конь дальше, в сторону Киева, подальше от Сечи и ее законов. "Кончилось мое казацтво", - с удовольствием думал я, левой рукой держа повод, а правой похлопывая свою турчанку по бедру.

 Я так раздремался под эту фантазию, что не сразу заметил, как куда-то исчез шум поезда.

 - Коля, - возникла надо мной голова Петра.

 - Что? - Я приподнялся и тут же ощутил, что чего-то не хватает.

 Не хватало не только шума. Поезд стоял. За окном застыл квадрат неба, моря и грязно-желтого берега.

 - Наверно, граница, - предположил я, поднимаясь на ноги.

 - Яка граныця?

 - Между Азербайджаном и Дагестаном. Петр с выражением недоумения на лице высунул голову в окошко, посмотрел по сторонам.

 - Нэма тут ничего!

 Вдруг рядом с вагоном кто-то чихнул. Петр снова высунул голову. Обернулся удивленный.

 - Никого нэма, - прошептал он.

 Мы замерли, прислушиваясь. С моря долетали разрозненные крики чаек. Из-за окна донеслась трель какого-то насекомого. И снова где-то рядом прозвучал глухой удар.

 Напряжение Петра передалось и мне. Я занервничал, раскрыл рюкзак и, найдя на дне пистолет, вытащил его, положил поверх других вещей. Сам выглянул в окно, но ни одной живой души не увидел.

 - Трэба пэрэвирыты писок, - Петр кивнул головой в сторону стенки, за которой находилась грузовая часть вагона.

 - Пошли, - сказал я шепотом.

 В туалете мы замерли у низкой дверцы, закрытой на щеколду - это и был проход в грузовую часть вагона. Открыв ее и скрючившись в три погибели, мы пролезли внутрь и оказались прямо под палящим солнцем. Перед нами лежал холм песка, покрытый сплошным куском брезента и отформованный прямоугольными границами вагона. Холм торчал прямо по центру вагона. Брезент затрещал под нашими ногами, и я почувствовал, как движется под ним песок.

 Петр облегченно вздохнул и полез на вершину этого холма. Остановился там - его голова теперь была выше стен вагона. Оглянувшись по сторонам, он вдруг замер и неожиданно поднял руки.

 Я ничего не понял. Петр стоял спиной ко мне с поднятыми руками и не двигался. Его голова была слегка наклонена вниз. Я сразу присел на корточки, пытаясь понять, что происходит. Но пока больше ничего не происходило. Я, стараясь двигаться как можно тише, пробрался чуть выше на этот брезентовый холм, остановился метрах в полутора от Петра.

 - Встань! - раздался незнакомой резкий голос. Я замер.

 - Встань, а то твой кореш сейчас свалится! Я понял, что эти слова обращены ко мне. Еще несколько секунд помедлив, я все-таки поднялся на ноги. В нижнем дальнем углу вагона стоял уже знакомый мне по парому и порту смуглый славянин с короткой неровной стрижкой. В правой руке он держал пистолет, а в левой - недоеденный бутерброд. Видно, мы испортили ему обед.

 - Руки! - крикнул он мне, и я поднял руки, рассматривая его лежбище.

 Было ясно, что мы путешествовали вместе с самого начала; в углу он вытоптал ровную площадку, размером с полку купе. Там, поверх брезента, лежало большое махровое полотенце синего цвета. В самом углу лежал его вещмешок и пакет с консервами и поломанным надвое лавашом.

 - Когда состав тронется, - мрачно заговорил смуглый, - ты, - он ткнул пальцем в Петра, - поможешь своему приятелю перепрыгнуть туда! - И он кивнул на боковую стенку вагона. - А тебе я потом сам помогу.

 Смуглый, не сводя с нас глаз, поднес недоеденный бутерброд ко рту, откусил.

 Он жевал, и скулы его ритмично двигались, будто какой-то хорошо отрегулированный механизм. Верхняя часть лица оставалась неподвижной, как и взгляд.

 Я не знаю, сколько прошло времени, пока состав вдруг не дернулся и не стал потихоньку набирать скорость.

 Я опустил руки, и тут же он, перестав жевать, заорал на меня.

 - Давай! - смуглый направил пистолет на Петра, - иди, стань спиной к стенке и подставь товарищу руки.

 Петр растерянно посмотрел на меня.

 Мне бы не хотелось в этот момент оказаться на его месте. Но, честно говоря, и на своем месте мне тоже не нравилось.

 После следующего окрика Петр прислонился спиной к внутренней стенке вагона. Сцепил ладони в замок перед собой.

 Я показал Петру глазами, что хочу упасть не за вагон, а направо, на эту смуглую свинью, нарушившую наш уют. Именно обида превратила мой страх в злость, направленную на смуглого. Обида за испорченный праздник, в который вот-вот должна была превратиться наша дорога домой.

 Петр, казалось, понял, чего я хочу и едва заметно кивнул.

 Я покосился на смуглого. Он доел бутерброд и теперь посматривал на пакет с консервами. Дуло его пистолета было направлено на Петра. Момент показался мне удачным, и я поднял ногу, установил ступню на сцепленные в замок ладони напарника, взялся руками за его плечи. Еще раз покосился на смуглого - он присел на корточки возле кулька, при этом не сводя с нас глаз.

 "Ну, - попросил я его мысленно. - Отвлекись на мгновение! "

 Но он не отвлекся. Он сделал другое - перебросил пистолет из правой руки в левую. Я заметил, что ручка пистолета была обмотана синей изолентой. В этот момент я сгрупировался и выпрямился, уже отталкиваясь от рук Петра. До смуглого было метра два. Я видел, как он выпучил глаза, как перехватил пистолет правой рукой, как его указательный палец лег на курок. Дуло было направлено на меня. Вдруг раздался выстрел. Я свалился прямо на него, впечатав его в деревянную стенку вагона. И услышал крик. Сначала показалось, что это я сам крикнул от боли, которую еще не осознал. Я лежал поверх смуглого, уткнувшись темечком в стенку вагона. В темени щемило. "Неужели он попал мне в голову? " - испуганно подумал я. В голове стоял шум. Руки дрожали. Я трудом я приподнял голову и увидел, что рядом стоит Петр. Он схватил меня за руку, стащил со смуглого.

 Я медленно поднялся на ноги, но стоять было трудно. Дрожь в коленях и в руках не унималась. Мне захотелось просто усесться на брезент и посидеть, прийти в себя. Я уже понимал, что отделался только шишкой и ссадиной на макушке.

 Ища куда присесть, я оглянулся увидел Гулю. Она стояла под противоположной стенкой вагона с пистолетом в руке. Это был тот самый пистолет с глушителем, который я положил поближе на всякий случай.

 Гуля смотрела на меня в упор остановившимся взглядом. В этом взгляде было столько силы и любви. На непослушных ногах я подошел к ней и мы обнялись. Обнялись, простояли так несколько минут, а потом рухнули на брезент. Уже лежа я заметил, что Галя тоже здесь - я увидел ее спину рядом со спиной Петра. Они копошились возле смуглого.

 - Трэба його звъязаты! - негромко проговорил Петр. Галя пошла в служебное купе и вернулась с мотком веревки.

 - Он что, жив? - спросил я, приподнимая голову.

 - Жывый, собака! - ответил, не оборачиваясь, Петр.

 Полежав минут десять, я поднялся на ноги. Гуля поддерживала меня. Мы подошли к Петру и Гале.

 Смуглый лежал без сознания на боку. Его руки были связаны за спиной. Ноги тоже были связаны. Возле правого виска виднелась красная бороздка, из которой сочилась кровь. Галя вытащила из кармана джинсов носовой платок и приложила к ране.

 - Контузия, - сказала она.

 В его вещмешке мы нашли три обоймы патронов, потертый российский паспорт с отклеенной фотографией, записную книжку, пачку рублей и долларовую сотку.

 - Трэба його здыхатысь, - задумчиво произнес Петр. - Мабуть, з тюрмы збиг, бачыш! - И он задрал на смуглом грязный синий свитер, под которым засинели татуированные церковные купола.

 Татуировки на теле смуглого немного успокоили меня. Какое дело может быть уголовнику до нашего песка? Надо иметь недюжинную фантазию, чтобы ответить на этот вопрос. Я подумал, и вдруг ответ пришел сам собой и совсем, с другой стороны - смуглый, должно быть, просто хотел нас грабануть. Пронюхал или догадался, что у нас есть деньги. Он ведь с парома за нами следил. Хотел, наверно, ночью, когда мы будем спать... И тут я спросил себя: почему меня успокаивает то, что песок в этой истории ни при чем? Спросил и не смог ответить. Что-то было не так. Что-то со мной было не так. Или удар головой о деревянную стенку вагона выбил из моих мыслей логику?

 - Допоможы! - Петр дотронулся до моего плеча, и я вернулся в реальность.

 А реальность выглядела следующим образом: Петр уже взялся за связанные ноги смуглого и показывал мне глазами, что надо подхватить смуглого за руки.

 Галя помогла нам дотащить его до дверцы, ведущей через туалет в тамбур. Там мы передохнули и сделали еще рывок. Теперь смуглый лежал в тамбуре перед открытой наружной дверью. За дверью проплывал каспийский пейзаж, только теперь море отодвинулось чуть дальше, и между его синевой и нами снова рядами простирались виноградники.

 Я высунулся в дверной проем и посмотрел вниз, на насыпь. Грязно коричневые камни были словно утоплены в застывшую лаву глины.

 В тамбур вышла Галя. В руках у нее был бинт.