Татьяна Кухта, Людмила Богданова.


                                   СТРЕЛКИ.

  Были души чистые, как хрусталь,
  тоньше кружев, угольев горячей.
  Их обидеть жаль, покоробить жаль,
  а ушли они в перестук мечей...

  Н.Матвеева.


  Сказка на рассвете.


  Мы неизвестны, но нас узнают,
  нас почитают умершими,
  но мы живы.
  В великом терпении,
  под ударами,
  в темницах,
  в бесчестии,
  в изгнании...
  Нас почитают обманщиками,
  но мы верны!

  2 посл. ап. Павла коринфянам.


  ... И с дальней звезды Стрелок
  выстрелил в меня.

  К. Ковальджи.

  Под крылом самолета Хатан похож на толстую ящерицу с растопыренными
лапами. Спина у ящерицы разноцветная, в зубах она сжимает блестящую нить
железной дороги, а хвостом упирается в кудрявые зеленые леса, тянущиеся с
перерывами до самой Рубии. В Двуречье сохранилось много лесов.
  - Уважаемые пассажиры, наш самолет прибывает в столицу Республики Двуречья
город Хатан. Температура воздуха в городе - сорок пять градусов по Линну.
Внимание, туристическая группа из Варенги, у выхода в город вас ожидает
экскурсионный автобус...
  Конец путешествию. И начало. Мой сосед заворочался в кресле. Он успел мне
порядком надоесть за два часа полета. Едва узнал, что мы будем в одной
группе, - засыпал вопросами, как экскурсовода. А мне было совсем не до
того...
  Толчок - и самолет, дребезжа, как старый автобус, катится по бетонной
полосе. Все. Мы в Хатане. Теперь - ждать, пока подадут трап, пока начнут
выпускать пассажиров, пока сосед выпутается из кинокамеры и складного
кресла... Вот же чье-то горе! Надо будет спрятаться от него в автобусе. Мы
идем по взлетному полю к автобусу. Туристов различить легко: залихватские
разрисованные сумки, фото- и кинокамеры через плечо, кепочки на
затылках... Я на туристку не похожа. Никаких аппаратов я с собой не взяла,
и единственная сумка, сиротливо висящая на плече, почти пуста. Я приехала
не в гости, а домой, а когда едут домой - лишнего не берут.
  Нас встречает экскурсовод - чернявая, средних лет, со вздернутым носом и
высокими скулами. В чуть раскосых глазах - дежурная радость и неприкрытая
усталость. " Степнячка " - сказала бы Антония... Стоп! Еще рано! Еще
громоздятся вокруг сверкающие строения аэропорта, еще не тронулся с места
красно-белый автобус, еще... Великий Предок! Этот человек сидит сзади и
возится со своей кинокамерой. Самое лучшее - немедля заснуть. Я
откидываюсь на спинку кресла, плотно закрываю глаза, и глухо, как сквозь
вату, доносится до меня голос экскурсовода:
  - Нет, в Хатане мы будем только один день... Поедем в Ландейл... Ну что
вы, там же много интересного. Храм Светлой матери, например... А потом в
Кариан... К морю? ну, знаете, как выйдет. Все зависит от вас. Да, в Новый
Эрнар тоже заедем... А теперь, обратите внимание: мы выезжаем на площадь
Обороны, бывшую Храмовую. Площадь названа в честь героев Хатанской Обороны
времен Последней войны. Вот наша гостиница. Из автобуса прошу не
выходить...
  Не бойтесь, чернявая дама с глазами степнячки. Я не выйду. В десяти
минутах отсюда - улица Медников. Или ее сейчас тоже переименовали? Сколько
поколений сменилось за эти пятьсот лет - двенадцать, тринадцать? Всё равно.
  Все поединки в Хатане проходили на улице Медников - там глухие высокие
стены и редко заходят стражи...
  - Всё устроено! - радостно кричит экскурсовод, прерывая мои мысли. -
Заходите, размещайтесь, сбор через час у входа, пешеходная экскурсия по
Старому Городу.
  Едва заглянув в номер, где три туристки уже распаковывали чемоданы, я
вышла на площадь. Я не собиралась дожидаться экскурсии. Помощь мне не
нужна. Вот она, улица Медников... Хорошо, что Старый Город почти весь
сохранили в неприкосновенности! Булыжная мостовая, полукруглые двери домов
с тяжелыми резными засовами, каменные кружева арок... Из-под одной
выбежали дети и промчались мимо, дробно колотя пятками по булыжнику. Им и
невдомек, что я иду на поединок.
  Поединок, который кончился пятьсот лет назад. Здесь это было? Или здесь?
Хорошее место, глухое. Вот здесь, пожалуй, стоял Гэльд. В двух шагах от
него - тот. Где прятались прислужники?
  Леший их ведает. Но когда тот упал, они выскочили и бросились на Гэльда. И
он побежал...
  И я бегу. Той же дорогой - к площади Семи Свечей. Сумка хлопает по боку.
Подошвы скользят по булыжнику. Тогда еще было темно... Но Гэльд не
споткнулся, и по его следам я из-под низкой арки выбегаю на площадь.
Солнце, отражаясь в блестящем циферблате часов на башне Храма, бьет мне в
глаза. Тяжело дыша, я останавливаюсь. Где же ты, Хатанская карета? Неужели
я настолько опоздала? Всего на пятьсот лет...

  Хатанская карета.

  Он не верил в эту легенду. Будто каждую полночь через площадь Семи Свечей
пролетает карета, запряженная вороной шестеркой, и, прогремев по синему
булыжнику, исчезает в проулке, чтобы вернуться сюда на следующую ночь.
Семь улиц сходились на площади с разных концов, точно лучи звезды, семь
арок уводили под своды стрельчатых башен, окружавших ее. У лика Матери в
нише одной из башен денно и нощно горели семь свечей, давшие название
площади. Башни вокруг площади были возведены так давно, что не умели
светиться, и лишь огонь Матери сиял ночью в темноте, да смотрели с неба
колючие звезды. Не было смельчаков прийти на площадь к полуночи, но жители
башен слышали порой далекий гром и отчетливый перестук копыт, и долго
металось среди башен потревоженное эхо.
  Он не верил в эту легенду, но все равно побежал сюда. Ему было все равно,
куда бежать - надежды на спасение не оставалось. Топот погони замер на
миг, он остановился, переводя дыхание, и побежал снова. Сердце гулко
колотилось, больно стучал по боку меч. Задыхаясь, он сорвал плащ,
отшвырнул его и бросился в сторону, под арку, а потом выбежал на площадь.
Зашуршали на главной башне часы, готовясь бить, и он увидел, как тень -
еще более черная, чем ночная темнота, - загремела навстречу. Еще ничего не
сознавая, он метнулся наперерез, чуть ли не под копыта коней, повис у
переднего на сбруе, останавливая. Не слушая разъяренного вопля кучера,
бросился к карете и вскочил на подножку прежде, чем она успела рвануться с
места. Он не верил в эту легенду. Он просто решил, что ему повезло. Карета
летела сквозь площадь, и он едва удерживался на подножке, уцепившись за
край окна. Потом, когда карета замедлила ход на повороте, распахнул дверцу
и без сил свалился на сиденье, в темноту.
  В глубине кареты негромко вскрикнула женщина.
  - О Предок! - сказал он, с трудом переводя дыхание. - Простите, я не хотел
напугать вас. За мной гнались.
  Он ждал, что она ответит, но женщина промолчала. И он замолк, подбирая
слова для более пространного объяснения. Карета ровно покачивалась на
замощенной дороге, и он незаметно для себя задремал, и во сне напряженно
сжимая рукоять меча, готовый вскинуться при любой тревоге.
  Когда он очнулся, было уже утро. Карета все так же мягко катилась вперед
по незнакомому проселку, сквозь раздвинутые занавески врывался в нее
пахнущий мокрыми листьями воздух. Он резко сел, не выпуская рукояти, и
встретился взглядом со своей неведомой спутницей. Она ласково улыбнулась
ему:
  - Светлого дня.
  Ночью он различил только ее смутный профиль и блеск глаз, а теперь наконец
сумел разглядеть по-настоящему. Тонкое бледное лицо, темные глаза,
вздрагивающие от затаенного смеха губы. Она казалась почти ребенком.
Строгое платье тяжелого темно-синего сукна, так не подходившее ей, украшал
только серебряный с чернью пояс. Ее светлые волосы были убраны под сетку.
Простая и даже грубая одежда, и все же он сразу почувствовал, что девушка
не низкого рода. Кроме них в карете никого не было. Заметив, что он все
еще сжимает меч, она сказала тихо:
  - Не бойтесь. Погони нет.
  Он быстро выпустил рукоять и усмехнулся. Обидно, конечно, что она
сомневается в его храбрости, но это лучше, чем валяться с пронзенным
горлом, сохраняя славу безукоризненного храбреца. Тем более что это не был
честный поединок. Когда Хладир упал, обагряя кровью мостовую, свора
родичей и прислужников выскочила из засады и набросилась на него. Ему
удалось вырваться каким-то чудом. А потом очень кстати подвернулась эта
карета... Пусть думают, что хотят. Острие меча поможет ему укоротить не в
меру длинные языки.
  Он посмотрел на девушку, вспомнил, что еще не поблагодарил ее, и чуть
заметно покраснел.
  - Прошу вас простить меня за это невольное вторжение... - начал он. Он
говорил, а девушка слушала, казалось, равнодушно, и он чувствовал, что его
изысканная речь пропадает даром. Он начинал злиться.
  - Вероятно, изъявления благодарности от безродного бродяги, коим я кажусь,
немного стоят для вас, - он украдкой взглянул в ее спокойное лицо,
выискивая в нем хоть тень любопытства. - Что ж. Разрешите назваться. Барон
Гэльд Эрнарский.
  Казалось, на нее не произвело впечатления его имя. А странно. Молодой
владелец Эрнара успел показать себя не в одном бою. И не в одной драке.
Мальчишка, болтун, обругал он себя. А вдруг это хорошо подстроенная
ловушка?
  - Вероятно, - отозвалась она вдруг тихим, чуть раздраженным голосом, - я
тоже должна назвать вам свое имя. К сожалению, барон, я не имею на это
права.
  Девушка стукнула ладонью в стенку кареты, веля кучеру остановиться, сунула
Гэльду в руки туго набитый кошелек:
  - Это поможет вам добраться до Эрнара. Прощайте, - добавила она чуть
слышно.
  Гэльд медлил. Неужели на этом всё должно кончиться?
  - Скажите, ради Предка, - проговорил он, - увижу ли я вас еще раз?
  - Нет, - она грустно качнула головой. - Нет.
  Гэльд стоял на обочине, глядя вслед, пока не осело поднятое каретой облако
пыли. Потом с искренним недоумением взглянул на зажатый в кулаке кошелек,
усмехнулся, сунул его за пояс и зашагал по дороге.

  Знакомый пронзительный голос прервал мой сон наяву. Наша экскурсия! Они
дружно любовались на Храм Светлой Матери, а экскурсовод во вою силу своих
легких разъясняла им красоту древней архитектуры.
  Встречаться мне с ними хотелось - как Гэльду с родичами убитого им барона.
Я нырнула в арку, из которой только что выбежала, и - налетела на своего
соседа. С добрым утром! К счастью, он не был вооружен ничем, кроме
кинокамеры.
  - Наконец-то и вы! - воскликнул он. - Как же вы отстали? Пропустили такую
прелесть!
  Его круглое лицо так и лучилось добродушной улыбкой, светлые волосы были
взлохмачены, и вообще он выглядел довольно симпатично, но мне его
вездесущность начинала надоедать, и, поскольку путь к отступлению был
отрезан, я невежливо повернулась на каблуках и подошла к своей группе.
  - Ну, вот вам краткая история Хатанского Храма Светлой Матери, -
провозгласила экскурсовод. - А сейчас мы пройдем...
  - Простите, - прервала я ее, - вам известна легенда о Хатанской карете?
  Экскурсовод с недоумением сощурилась на меня:
  - В принципе, известна... Но стоит ли ее сейчас рассказывать? Впрочем... -
она развернулась к группе: - Существовало предание, что каждую полночь по
этой площади проезжает карета. В этой карете - посланница Светлой Матери,
которая помотает всем, кого встретит, - она с досадой вздохнула, - вот,
вкратце, и все. Пошли, товарищи!
  Вот и все. Коротко и ясно. Конечно, разве можно доверять древним
преданиям? Но ведь мой давний предок тогда, пятьсот лет назад, тоже не
верил. И все же на дороге легенды сошлись два пути, чтобы больше уже не
расходиться.

  В утреннем автобусе дремали все, даже экскурсовод. Мелькала за окнами
ухоженная, в подстриженных деверьях дорога на Ландейл. Семь часов конно. А
в автобусе? Смешно.
  Если б я могла написать все это, я начала бы, как в сказке: было их семеро
братьев и сестра. Мать у них давно умерла, а отец погиб в битве. И жили
они в своем замке Эрнар - Серебряная башня ...
  Или начать с другого? С того, как появились Стрелки?
  Или с того, как в Торкилсен прискакал израненный гонец, и юная Хель
прилюдно надела на руку браслет убитого отца?
  Самое трудное - начать.
  Так, значит, - вначале были Стрелки?..

  И была битва. Отец шел на сына и брат на брата. И так много было злобы и
ненависти, что они черной тучей клубились над ратным полем...
  Лилась кровь, и хрустели людские кости под копытами коней, и боевые кличи
смешивались с воплями о пощаде. Некому было поднять голову - ни живым, ни
мертвым. И никто не увидел, как из черной тучи возник огромный всадник.
Крыльями бился за его спиной плащ. В руке он сжимал арбалет. Конь его
несся вперед, не касаясь земли. А лица у всадника - не было.

  - Что? - я не сразу поняла, что ему надо.
  - Вы не знаете, долго еще до Ландейла? - поинтересовался мой сосед.
  Я перевела дыхание и сосчитала в уме до десяти. Потом вежливо ответила:
  - Представьте себе, не знаю.
  - Какая жалость! - но лицо его выражало совсем другое, и он старался
незаметно запихнуть под сиденье путеводитель, в котором все было расписано
по минутам... Лицемер!
  - Послушайте, - спросила я ласково, - как вас зовут?
  Он просиял:
  - Ивар Кундри, а вас?
  - Так вот, Ивар Кундри, - продолжила я еще ласковее, не замечая его
протянутой руки, - я вас очень прошу оставить меня в покое!
  И отвернулась, чтобы не любоваться его разобиженной физиономией.

  С шорохом стелилась дорога под колеса автобуса, летели мимо редкие тополя,
луга, разномастные, будто игрушечные, домики. Потом дорога круто свернула
в лес, еловые лапы зацарапали по стеклам, и ворвался через окно горячий
запах нагретой земли и хвои. Зеленые тени заскользили по салону, смягчая
солнечный свет.
  Автобус затормозил. Шофер вышел из кабины, хлопнув дверью, спрыгнул ни
землю.
  - Что случилось? - спросила экскурсовод, наклоняясь с переднего сиденья.
  - А ничего! - откликнулся шофер. - Чего по жаре ездить, людей мучить?
Погуляйте.
  - Как же так? - экскурсовод растерянно оглянулась. - У нас график!
  - Врежусь в первый столб, будет вам график... Голова у меня от жары
кружится, ясно?
  И, не обращая больше на нее внимания, лег на траву, закинул руки за голову
и умиротворенно прикрыл глаза.
  В общем-то, он был прав, этот грубоватый шофер. В Ландейл мы приедем в
самую жару, не до экскурсий, в автобусе духота, и лес... Он обступал нас
со всех сторон, огромные ели верхушками подпирали небо, и автобус казался
заводной игрушкой рядом с их обомшелыми необхватными стволами.
  Трава похрустывала под ногами. Под елями неровными кругами лежала плотная
прошлогодняя хвоя. Валялись шишки. Я подняла одну - растрепанная. Белка
потрудилась.
  Какие громадные ели... Сколько им может быть лет? Может, они были уже
большими деревьями, может, только выбивались из-под земли, когда по этой
дороге шли в Хатан светловолосые брат и сестра , бродячие лицедеи. Или не
по этой? Или здесь тогда не было ни леса, ни дороги? Прошло ведь пятьсот
лет, а земля тоже меняется, хоть и не так быстро, как люди. А память
ничего не рассказывает мне, молчит она, моя странная память...
  Я вертела в пальцах шишку. Спутники мои разбрелись по лесу, весело
перекрикивались, но эти голоса, гул качающихся елей доносились до меня все
глуше и глуше. Когда же это началось? Еще год назад я работала в Институте
у Маэры и считала биотронику своим единственным призванием. Маэра, кстати,
тоже так считал, а его слово в институте значило много. Шла серия опытов,
шла на редкость неудачно, провал за провалом, Маэра нервничал, доставалось
и младшим сотрудницам, и мне самой, и вот после очередной неудачи я,
расстроившись вконец, ушла домой спать.
  И едва я успела свалиться на кровать в комнате гостиницы, которую привыкла
называть домом, как пришел сон. Мне снилась долина в осеннем лесу,
поросшая редким чахлым кустарником, желтела листва, мокрая после дождя
глина расползалась под сапогами. Да, на мне были высокие, выше колен
сапоги, кожаная куртка с широкими рукавами, и поверх ее кольчуга, ее
железные колечки тускло поблескивали, и у широкого пояса в причудливо
сплетенных ножнах висел меч, я знала, что он называется кордом. Я шла по
этой поляне, подминая сапогами низкие кустики и вялую траву, а рядом шел
человек, одетый так же, как я, только меч у него был огромный, двуручный,
и сам он был на голову выше меня. Он что-то говорил, склоняясь ко мне,
убеждал в чем-то, темные глубоко сидящие глаза хмурились; но слов я не
слышала. Я не слышала своего голоса, когда отвечала ему и почему-то
смеялась. Зато я видела все очень четко: от капли дождя, застрявшей в
темных жестких волосах моего спутника, до полустершейся резьбы на рукояти
его меча, до мокрой ветки, качавшейся в пяти шагах от нас.
  Внезапно я проснулась и долго лежала с бьющимся сердцем, недоуменно глядя
в низкий потолок гостиничной комнаты. Не может быть, чтобы это был сон!
Пахло сырой глиной и прелыми листьями, короткий меч бил по бедру, и
тяжесть кольчуги...
  Я заснула вновь в тайной надежде, что сон вернется, но этого не случилось.
Приснилось другое. Я стояла на крепостной стене меж зубцами в рост
человека, а далеко внизу расстилались ослепительно зеленые поля,
иссеченные белыми нитками дорог. Дул ветер, такой сильный, что я
пошатнулась и, боясь упасть, схватилась за круглый камень, торчавший из
выщербленной кладки. Стена, наверное, издалека гладкая и ровная, вблизи
казалась слепленной наугад из булыжников. Не верилось, что она простоит
еще столетья, если ее не разрушат люди.
  И с той ночи началось все...
  Вначале я пыталась призвать на помощь науку. Должно же быть какое-то
разумное объяснение этим четким, связным, невероятным снам! Я даже Маэре
пыталась что-то рассказать. К тому времени я свои сны не только видела, но
и слышала, и кое-какие детали подсказали мне путь поиска, а Маэра. мою
догадку подтвердил:
  - Поменьше надо читать романов по истории Восстания, дорогая моя Ная! -
проворчал он по своему обыкновению. - Развелось нынче писателей, тема-то
модная... Да, а где отчет по пятой серии? Ах, не знаете? Ну, Ная...
  Дальше шла воркотня, не имеющая к моим снам никакого отношения.
  Самое же удивительное было то, что я до появления снов не читала ни одного
романа о Восстании. Да и в какой книге можно прочесть о ветре, дующем в
головокружительной выси крепостной стены? Или о том, как тяжелит на плечах
кольчуга?..
  Но уж потом я перечла все, что могла найти по этой теме в Центральном
книжном собрании Варенги. От романов до солидных научных трудов. И вот что
узнала.
  Восстание началось в году примерно 1084 от Великого исхода (как пышно
именовали бароны Двуречья завоевание этой земли их предками). Некоторые
ученые считали его непосредственным продолжением конфликта, послужившего
причиной Замятни баронов 1077 года, и таким образом Восстание тайно
вдохновлялось мятежными баронскими родами. Этим объяснялось, по-видимому,
и то, что большинство побед в Восстании связывалось в хрониках с именем
Хели, баронессы Торкилсенской. Род Торкилсенов был наиболее ярым
противником объединения страны под рукой Консула почти с самого
установления Консулата, и неудивительно, что представительница его стала
знаменем восстания, направленного против последнего Консула - Торлора
Тинтажельского. Ученые дружно отрицали возможность активного участия Хели
Торкилсенской в Восстании, ее имя лишь использовали подлинные вожди.
Рядовые воины восстания, разумеется, вели борьбу против всех баронов без
исключения, и этот взрыв народной ярости был использован и направлен в
нужную сторону мятежными феодалами и богатыми старшинами городских общин.
Все ученые подчеркивали, что Восстание было несвоевременным и
противостояло прогрессивной по сути тенденции к объединению страны и
установлению единовластия. Тем не менее, они признавали значение его
победы для развития социальной структуры Двуречья - последовавшее
объединение земель, установление республиканского правления, заметное
ослабление и позднейшее сведение на нет политической власти баронов...
  И лишь в одной книге я нашла упоминание о Стрелках как любопытном
фольклорном образе, свидетельствовавшем о ненависти к угнетателям.
  Подведя итог своим "историческим изысканиям", я ощутила разочарование и
даже обиду. Обиду за людей Восстания, известных и безымянных, которые
давно умерли, и оживали сейчас в моих снах. Всё, что было написано в этих
книгах, совершено не совпадало с тем, что я видела и чувствовала. Нет,
факты передавались правильно, но за этими фактами терялись люди. Какими
были они, как ходили по земле, о чем думали, что вело их на смерть - об
этом, казалось, забывали историки. И писатели тоже - по крайней мере, те
несколько романов, которые я прочла, напомнили мне сцену с раскрашенными
куклами, коих авторы передвигали по своему хотению. Было от чего прийти в
отчаянье...




  Мы должны возвращаться
в свое прошлое, которое для кого-то -
будущее, несбывшееся и святое,
за которое они кладут голову на плаху
и становятся под стрелы.
  И родят детей,
которых не успевают вырастить.

  У меня оставалось все меньше свободного времени. Биотроника отошла на
второй план, и Маэра все чаще ругал меня за безделье. А потом я ушла на
отдых. Поехала к дяде в Ильден.
  Ильден был поселком при железнодорожной станции. Останавливались здесь
только грузовые поезда, пассажирские проносились мимо, обдавая станционные
здания едким дымом.
  Все, кто жил в поселке, так или иначе были связаны с железной дорогой.
Дядя когда-то был машинистом, а теперь работал на товарном складе. Отец
тоже был родом из Ильдена, но, как он говорил, счастливо сбежал оттуда еще
в юности, и всегда твердил, что у Ильдена нет будущего. Отец был
поклонником четких, могучих, стройных систем жизни, а Ильден с его
горьковатым запахом хвой, росших прямо на улицах, с нелепо большим старым
домом, который, кроме дяди, никому не был нужен, с размеренным сонным
существованием - этот Ильден не укладывался в отцовские схемы, и потому
отец не любил упоминать ни об Ильдене, ни о дяде.
  А я впервые приехала в Ильден после смерти матери. Когда не осталось
никого, с кем можно было бы вспомнить, какой я была в детстве, кто
поздравил бы меня с Междугодьем, или отругал бы по-родственному за
легкомыслие. Это очень тяжело - быть одной. Дом в Ильдене, скрипевший в
ветреные ночи, стал для меня единственным приютом. И туда я приехала
спасаться от страшных снов. И там, в большой комнате на втором этаже, у
темного островерхого окна пришла ко мне - не разгадка, а догадка,
замкнувшая кольцо.
  Дядя вернулся домой в величайшем раздражении и долго ворчал, что в Ильдене
для него места нет.
  - Вот уеду в Йонирас...
  - Почему в Йонирас, дядя? - рассеянно поинтересовалась я, перелистывая
старый письменник.
  - Из Двуречья наш род пошел, туда ему и вернуться.
  Я взглянула на дядю с удивлением: обычно он не был склонен к красноречию.
  - Я думала, вы всю жизнь в Ильдене...
  - Я-то? И я, и отец твой, и дед, и его отец... А предки у нас из Йонираса,
это точно. Ты малышка, - он так и сказал: "малышка", в мои-то двадцать
пять! - ты не помнишь, а мне отец еще перед смертью твердил, что у нас в
дальних предках бароны, и будто они в Восстании участвовали...
  - Бароны - в Восстании? - усомнилась я, вспомнив исторические труды. - Ты
не спутал, дядя?
  - Этакое разве спутаешь? Правде, родство такое сейчас не в чести, ныне у
нас о родстве позабыли вовсе, третьего предка по имени не помнят, не то
что таких далеких. Но мы всегда память хранили, такой уж род у нас...
  - Дядя, - сказала я быстро, - отчего отец мне никогда не рассказывал?
  Дядя сумрачно пожал плечами:
  - Отец твой, не в плохую память о нем будь сказано, был человек трезвый. И
всегда говорил, что прошлое не должно путаться в ногах у будущего.
Легенды, мол, не пища для науки...
  - А сны? - перебила я. И, не выдержав, рассказала ему все.

  ...И спасенья от страха нет,
и неясно еще, кто прав,
и росой смывает рассвет
чью-то кровь с почерневших трав...

  В Ландейл мы приехали к вечеру. Заходившее солнце заливало город оранжевым
светом. Тени удлинились. На булыжную мостовую старого города, на
остроконечные шпили домов, на согретые за день стены наплывала прохлада.
Мы выбрались из пахнущего перегретой резиной автобуса и стояли у входа в
гостиницу, дожидаясь экскурсовода. В очертаниях старинного дома пропала
дневная резкость, они стали мягкими, размытыми. И в этом был особый покой,
будто время замедлилось здесь, как в Ильдене.

  В тот вечер дядя выслушал меня молча. Только головой качал и по
обыкновению выстукивал костяшками пальцев по столу какой-то марш. Я
думала, что он начнет высмеивать "досужие девчоночьи бредни", но он очень
серьезно и даже сурово проговорил:
  - Ну что ж... Судьба есть судьба.
  - Это к чему? - растерялась я.
  - А к тому, что те, о которых ты речь ведешь, и есть наши предки.
  - Не может быть!
  - Так оно и есть. Ну, доказательств не осталось... за пятьсот-то лет.
Предание есть, и только...
  Он тяжело встал, отодвинул скрипнувший стул и решительно сказал:
  - Не мне, а тебе надо ехать в Двуречье. Слышишь, Ная? Только поторопись...
  Наутро пришел срочный вызов из института. Я и думать не могла о том, чтобы
не поехать. Срочные вызовы по пустякам не рассылались. Дядя проводил меня
на станцию. А через неделю, в самый разгар работы, мне сообщили о его
смерти. Он так и не успел рассказать мне предание.
  Похоронив дядю, я оставила Институт и переехала в Ильден. Поначалу мне
было неловко и страшно в доме. Я так привыкла быть здесь редкой гостьей, а
не хозяйкой! И еще повсюду я натыкалась на дядины вещи - то обгрызенный
карандаш, то книга, испещренная пометками, то точильный брусок, еще
оставляющий на пальцах липкую серебристую пыль... Вначале это было
невыносимо. А потом пришлось привыкать.
  Потому что кто-то же должен был жить в этом доме. Кто-то должен был
растапливать в кухне печь, такую огромную, пронизавшую, казалось, весь
дом; в каждой комнате выдавался из стены ее белый теплый бок. И зимой
заклеивать щели в окнах, спасаясь от ледяного посвиста ветра, а весной
отдирать желтую ломкую бумагу и распахивать створки, впуская в комнату
птичий галдеж и запах стаявшего снега. И подстригать рубийские вьюны,
оплетавшие наличники и карнизы. И смахивать пыль с неуклюжей старинной
мебели, и перечитывать одну за другой книги, тесно стоявшие в шкафах, и...
и просто жить в этом доме, делать все, чтобы он не угас. Потому что я
все-таки не была ему чужая.
  И сны мои будто почувствовали родное место. Их уже не приходилось ждать.
Они являлись каждую ночь и были все ярче, сильнее, дольше - так, что
иногда, просыпаясь, я не сознавала, где нахожусь, и лишь пронзительный
гудок утреннего спешного Варенга - Сай возвращал меня к действительности.
Будь в эти дни со мной рядом еще кто-нибудь, пусть даже самый верный мой
единомышленник, вряд ли бы мне удалось так глубоко погрузиться в мир моих
снов; но мешать было некому. Дни складывались в недели, недели в месяцы, и
биотроник Ная медленно, но верно превращалась... в кого? На этот вопрос я
тогда еще не могла ответить.
  Я помнила дядины слова о том, что надо ехать в Двуречье. Помнила - но не
торопилась. Дом умел крепко держать при себе. И, обходя перед сном комнаты
со свечой в ладонях, я понимала, почему дядя прожил здесь всю жизнь. А
также, почему отец ушел отсюда. Жить в этом доме означало постоянно
ощущать за спиной ушедших предков. Не от их ли призрачного дыхания
колебалось пламя свечи? Не под их ли тяжелыми шагами скрипели ступени
лестниц? И не их ли незримые руки подбрасывали мне, когда я рылась на
чердаке, безделушки одну причудливее другой?..

  Надвигались сумерки. В окнах гостиницы вспыхивали огни. Подъехали еще два
автобуса. Один большой красно-синий из Хатана, другой - поменьше - из
Ньялы. Перед гостиницей мгновенно стало людно, резкие голоса вспугнули
тишину. Полная дама с помятой прической, стоявшая рядом со мной,
недовольно проговорила:
  - Ну вот, сейчас опередят. А наша, как назло, пропала, и это называется
обслуживание. Второй раз в Ландейле, и все время такая неразбериха...
  Даму трудно было винить. Она устала, проголодалась, и ей не до красот. А в
Ландейле всегда была неразбериха - торговый город на людном тракте,
ярмарки, храмовые праздники... Гэльд любил ездить сюда. После гибели отца
в Замятне, когда сам едва уцелел и остался старшим в роду, он искал в
утехах спасения от горьких мыслей, а Ландейл предоставлял утех больше, чем
достаточно. Но тогда он приехал в Ландейл не для развлечений...

  Заговор.

  Главная улица Ландейла вряд ли заслуживала это название. Такая узкая, что
подоконники верхних этажей смыкались, затеняя мостовую, и с трудом могли
разъехаться две повозки. Заваленная вперемешку битыми горшками, тряпьем,
обглоданными костями, над которыми грызлись собаки. По улице в обе стороны
двигалась пестрая горланящая толпа.
  Гэльд бесцеремонно прокладывал себе дорогу среди ремесленников и
торговцев, предусмотрительно держась середины улицы. Те, кого он толкал,
вполголоса бросали ему вслед проклятия, но он не обращал внимания, и когда
путь ему преградила тележка с мусором, Гэльд, не тратя лишних слов,
опрокинул ее под стену дома. Мусорщик бросился поднимать тележку, а его
напарник громко проворчал:
  - Что-то барон пешью ходит!
  - Видать, барона спешили...
  Гэльд коротко глянул на них через плечо, и они поторопились исчезнуть.
  Гэльд шел дальше. Третий день он искал девушку из кареты, и пока его
поиски были бесплодны. Он не смог бы объяснить, почему выбрал для этого
Ландейл: высадив его в предместье, она могла отправиться куда угодно. И в
любом обличье. Он готов был обыскать все Двуречье, но начал все-таки
отсюда.
  Он заглядывал в лицо каждой встречной девушке, была ли она простолюдинкой,
торговкой или служанкой. Девушки не понимали его взгляда, иные краснели,
хихикали, иные призывно улыбались, но Гэльд, едва взглянув, проходил мимо.
  Улица наконец вывела его на площадь перед магистратом. У дверей топтались
скучающие стражники, народу было немного. Гэльд замедлил шаг, намереваясь
пройти вдоль лавок, и тут из переулка навстречу ему вышла юная горожанка в
лиловом суконном платье и белой накидке. Уже безо всякой надежды Гэльд
скользнул взглядом по ее лицу и на мгновение оцепенел. Это была она.
  Девушка прошла мимо, опустив глаза, и только тогда Гэльд, опомнившись,
ринулся вслед. Он схватил ее за локоть, заставил остановиться:
  - Это вы! Я знал, что увижу вас!!
  Девушка быстро прикрыла лицо накидкой и попыталась вырвать руку.
  - Но это же я, - сказал Гэльд, не выпуская ее. - Я, Гэльд Эрнарский,
помните? Хатан, карета...
  Девушка помотала головой.
  - Что же вы молчите? - с отчаяньем спросил он. - Ведь это вы, не может
быть, чтоб я ошибся!
  Гэльд попытался сдернуть накидку, но девушка держала ее крепко. Тогда он
рванул так, что затрещала ткань.
  - Саент! - крикнула вдруг девушка, отталкивая Гэльда. - Саент, сюда!
  Гэльд жадно вглядывался в ее лицо, и тут его крепко схватили за плечо. Он
обернулся в ярости и увидел рослого чернобородого торговца.
  - Какого лешего ты привязался к моей жене? - рявкнул тот басом.
  - Что? - Гэльд от неожиданности едва не выпустил добычу.
  - Вот именно, жене, - подтвердила она, сверкая глазами.
  - Ежели барон, так можешь к чужим женам липнуть? - басил торговец. - Здесь
город вольный, за себя постоять сумеем! А ну пусти! - и замахнулся
увесистым кулаком. Гэльд схватился за меч.
  - Стойте, вы! - громко и зло прошептала вдруг причина спора. - Герои!
Игрище для стражников устраивать? Пошли отсюда!
  Она схватила за руки Гэльда и Саента и потащила их за собой. Гэльд в
растерянности подчинился. На бегу он оглянулся и увидел, что стражники,
взявшиеся было за оружие, разочарованно возвращаются на пост.
  Они завернули в боковую улочку и остановились.
  - Я хочу знать, - переводя дыхание, сказал Гэльд, - что все его значит?
  - Он еще спрашивает! - пробормотал Саент.
  - Вы, барон, - со сдержанной яростью проговорила девушка, - вас
когда-нибудь учили вежливости? Учили вас, что нельзя приставать к девушкам
на улице?
  - Так вы замужем или нет? - уточнил Гэльд, пропуская мимо ушей все
остальное.
  - Да, замужем! Для настырных нахалов.
  - Спасибо, - пробормотал Гэльд.
  - Он думал, что ты бросишься ему на шею, Хель, - хмыкнул Саент.
  - Хель?! - воскликнул Гэльд, не веря своим ушам. Девушка поморщилась, как
от сильной горечи:
  - Ох, Саент, длинный язык доведет тебя до Пустоши...
  Саент покраснел, оглянулся:
  - Так ведь нет никого...
  - Ну конечно, - вздохнула она, - барона ты уже считаешь своим.
  - А у барона теперь два пути: либо с нами, либо в канаву, - Саент погладил
рукоять кинжала.
  Рука Гэльда невольно вновь потянулась к мечу. Хель заметила его движение.
  - Не стоит, Гэльд Эрнарский, - с отчужденной усмешкой сказала она. - Саент
быстрее. Придется вам идти с нами.
  Гэльд вздохнул почти облегченно:
  - Хорошо. Главное, что я узнал, кто вы.
  - Вы действительно слишком много узнали, - проговорила Хель с сожалением.
  - Ну что ж, Саент, пойдем.
  И они пошли - впереди Хель, за ней Гэльд, следом Саент. У Гэльда вертелись
на языке кое-какие вопросы, но те двое шли молча, и он решил не
заговаривать первым.
  Они шли по кварталу стеклодувов. Улочка становилась все уже и наконец
уперлась в невысокий зеленый дом с галереями, обвитыми алыми вьюнцами.
Перед дверью покачивалось на цепях овальное медное зеркало. У зеркала
сидел взлохмаченный мальчишка в синей рубахе и подкидывал на ладони
деревянную чашку с монетами.
  - Здравствуй, Лин, - Хель потрепала мальчишку по космам, бросила в чашку
монетку. - Что мастер?
  - Ожидает, - весело сказал мальчишка и тут увидел Гэльда. - Э, а это что
такое? Наш?
  - Теперь наш, - коротко ответила Хель и обернулась к Гэльду:
  - Проходите.
  Дверь затворилась за ними. Гэльд очутился в кромешной тьме и остановился,
не зная, куда идти дальше. Хель и Саент стояли за его спиной. Потом
наверху замигал огонек, приближаясь к ним, и по лестнице спустился со
свечой высокий худой человек в длинном фартуке.
  - Рад видеть, - сказал он, подойдя. - Идите за мной. Все давно собрались и
ждут вас.
  "Кто это все? Кого ждут? - подумал Гэльд. - Заговор - в Ландейле, в
квартале стеклодувов? Смешно".
  Они прошли под лестницей и спустились в большую комнату без окон с низким
потолком, похожую на трапезную. Два масляных светильника скупо освещали ее
и людей, сидевших вокруг стола. Увидев Хель, они встали.
  - Наконец-то, - сказал плечистый рыжебородый воин. - Мы уже тревожились.
  - Напрасно, - ответила Хель. Оглянулась на Гэльда:
  - Это Гэльд, барон Эрнарский.
  Кто-то присвистнул. Все смотрели на Гэльда, и ему стало неуютно.
  - Он с нами? - недоверчиво спросил темноволосый юноша.
  - Теперь с нами, Клэр, - ответила Хель почти так же, как недавно мальчишке.
  - Барона нам только не хватало! - поморщился невысокий узкоглазый крепыш,
по выговору южанин. - И без того с лесу по ветке.
  Гэльд стиснул зубы, чтобы не сказать что-нибудь оскорбительное. Он
понимал, что надо сдерживаться. Хотя бы ради Хели. А она стремительно
повернулась к южанину:
  - Не веришь баронам, Данель?
  - Не верю, - буркнул тот.
  - А мне? - и, не дожидаясь ответа, продолжила: - Я за него ручаюсь.
  Наступило молчание. Потом кто-то из угла сказал:
  - А, пусть сидит. Жалко, что ли?
  Гэльд сел у стены - подальше от светильников. Оттуда лучше было видно Хель
и всех остальных, а сам он оставался в тени. Собралось человек десять, не
считая вновь пришедших, и были они все разные - действительно, с лесу по
ветке. Торговцы, мастеровые, воины. А один был в кольчуге с гербом
Тинтажеля и в черной маске.
  - Начинайте, мастер Райс, - сказала Хель, и человек в фартуке, встречавший
их, неспешно заговорил:
  - Новость на чужой взгляд небольшая, но тяжелая. Из Рисанты пришел
вестник. В степях объявилась конная нежить.
  - Не может быть! - воскликнул Данель. - Век их там не бывало!
  - Десять лет назад их и на Севере не было, - заметил его сосед,
ремесленник с широким, изъеденным медной пылью лицом. - А что, вести
верные?
  - Вернее некуда, Тиль, - сурово ответил мастер. - Два селения выбили.
  - Расползается нечисть.
  - Разве в этом дело? - громко спросила Хель. - На Юге они впервые, на
Севере уже привычны, скоро и дальше пойдут. А было у них - одна Пустошь да
Замок-за-Рекой. Останавливать их пора.
  - Пополнять отряды Стрелков? - спросил Тиль. Остальные мрачно покосились
на него. Мастер пробормотал:
  - Не к утру будь помянуты.
  - Я отрядов не пополню, Тиль, - спокойно сказала Хель, - ты знаешь. А
найти у них слабое место - надо. Не может быть, чтобы они были неуязвимы!
  - Пойти да спросить, - хмыкнул Данель.
  - Не спрашивать надо! - крикнул вдруг Клэр. - Драться!
  - Вот именно, - кивнула девушка.
  - Да ведь мы же о них ничего не знаем!
  - Узнаем. Для того и собрались. Книга у вас, мастер?
  Мастер встал, обошел сидящих и из ниши над головой Гэльда вынул книгу,
завернутую в полотно. Он нес ее бережно и осторожно, без стука положил на
стол под свечу. Развернул полотно, расправил плотные шуршащие листы,
провел по ним ладонью.
  - Вот, - проговорил он изменившимся голосом.
  - Прочтите вы, мастер, -попросила Хель мягко.
  Мастер сел, отодвинул свечу, чтобы воск не накапал на страницы, и, низко
склонясь над книгой, глуховатым голосом начал читать:
  "Покончено было с Замятней, и люди, отерев кровавый пот, мечтали о мире.
Но, видно, дух войны не упился еще кровью. И пришли из-за Кены, из
проклятых людьми и небом развалин Замка-за-Рекой безликие воины. И прежде,
чем успели узнать их и ужаснуться, навье воинство захватило Пустошь,
бывшую издревле полем битв - видно, мертвая кровь манит нежить. А потом о
них услышали все...
  Они приходили на рассвете, когда у милосердного солнца не было еще сил
рассеять их и испепелить. От топота их коней дрожала земля. Капюшоны
плащей их скрывали пустоту, но стрелы - били без промаха. Одно спасение
было - бежать, но кони нагоняли бежавших... Так погибли первые. А те, кто
спасся, на рассвете следующего дня снова увидели навьих всадников, но
теперь у них были лица. И радостно бросились люди к отцам своим, сынам и
братьям, и тогда безжалостные стрелы поразили их на бегу, и нежить обрела
новые лица, и ужасные вести потрясли Двуречье. И все новые селения
погибали под стрелами нежити. Лица детей и жен не нужны были нави, и они,
теряя плоть и речь, бродили призраками в опустевших домах, взывая обликом
своим к состраданию... И все больше на нашей земле призрачных селений,
которых сторонятся люди, и все громче звучат на наших дорогах копыта
конной нежити..."
Голос мастера сорвался, он умолк. Хель, стоявшая за спиной мастера,
осторожно коснулась его плеча и продолжила звенящим голосом:
  "...Нежить отбирает у мужчин лица их, но не души. И стрелы ее разят
правого и виноватого, ибо безликость - печать, отметившая Врага, и по ней
можно было бы узнать навье воинство, а они не желают быть узнанными и
жаждут власти. И стоны возносятся к небу, но что им наши стоны. И несется
по земле конная нежить, навье воинство, прозванное Стрелками, и нет им
предела, и отпора нет, и не берет их оружье, и не спасают от них ненависть
и доброта..."
  - Вот и все, - сказала она, поднимая голову. - Дальше он не успел написать.
  Мастер закрыл книгу, тяжело поднялся.
  - Это хроника Рубийского Ухрона Светлой Матери, - проговорил он, сдерживая
горечь. - Писал ее брат мой, хроникарь Лирайс. Все, что от ухрона
осталось... подорожный принес. Нежить выбила всех...
  Гэльд шевельнулся в своем углу. Сдавленный голос мастера царапнул по
сердцу. В комнате стояло тяжелое молчание. Прервала его Хель:
  - Кто у очага, дайте уголек.
  Она склонилась над столом, и все придвинулись ближе. И Гэльд, не выдержав,
встал.
  - Вот Кена, - Хель уверенно чертила, - вот Замок-за-Рекой, здесь они
появились два года назад. Вот Пустошь. Они захватили ее почти сразу, после
Замятни. Через месяц о них пошли слухи в Тинтажеле, и тогда же они выбили
первое селение.
  - И обрели лица, - сквозь зубы добавил Тиль.
  - Потом в обход Болота они двинулись на Север. Через три месяца первые
жертвы в Цитадели. Потом они почему-то свернули и пошли вдоль Сабрины на
Юг.
  - Брали в кольцо, - неожиданно для себя вставил Гэльд. Все резко
обернулись к нему, но ничего не сказали.
  - Правильно, - согласилась Хель. - У Синналя они свернули на восток,
зацепили краем земли Ландейла и замкнули кольцо в Листвянке. С тех пор они
из этого кольца не выходили.
  - Это все нам давно известно, - бросил Данель.
  - Иногда полезно взглянуть сызнова, - ответила Хель. - У меня два вопроса.
Первый: почему они не выходят за пределы кольца?
  - Сейчас вышли, - кашлянув, сказал мастер.
  - Им понадобился год, чтобы замкнуть кольцо. Еще год - чтобы за него
выйти. Значит, их силы не безграничны, - Хель выпрямилась, оглядела всех.
  - И второе: почему их нет в землях Эрнара? Гэльд, их хоть раз видели там?
  Гэльд не сразу понял, что она обращается к нему. Хель смотрела выжидающе.
  - Ни разу, - ответил он наконец, - У Корда, у Резны были, а у нас - Предок
сохранил.
  - Место, что ли, заколдованное? - рассмеялся носатый быстроглазый
подмастерье, стоявший рядом с Клэром.
  - Тем лучше, Вербен, - заключила Хель, - пригодится.
  У Гэльда голова шла кругом: заговор, беседа о Стрелках, о которых и в
стенах замка помянуть боялись, а главное - такое уверенное обращение
Хели... Можно подумать, что ей все заранее известно. Даже не спросила,
согласен ли он...
  Он спохватился, что разговор перешел уже на другое. Снова все сидели и
говорили об обычаях Стрелков, причем говорили спокойно и со смешком, как о
неприятных, но хорошо знакомых и обычных людях. Лысоватый толстяк в
красной куртке удивлялся, почему Стрелки приходят под утро, ведь нечисть
испокон веков по ночам шлялась. Клэр робко предположил, что им на свету
лучше целиться. Все засмеялись, но Хель вдруг сказала:
  - А что, это мысль. Значит, еще одна слабость. Дальше.
  - Откуда они вообще взялись? - спросил рыжебородый Лонк.
  - Известно, откуда, - со злостью выдохнул Данель. - От злобы баронской.
Недаром после Замятни...
  - Бабьи сказки, - оборвал его Тиль.
  - Пусть сказки, - вмешался давешний толстяк, - а все же бароны нежити этой
сродни, нутром чую...
  - Береги свое нутро, Базен, оно у тебя чуткое, - прозвучал вдруг глухой
тяжелый голос человека в маске.
  - А что, Добош? - быстро обернулась к нему Хель.
  - А то, что я своими глазами в Тинтажеле двух Стрелков видел.
  - Так они же в крепости не заходят!
  - Зашли. И не тронули никого. На Консульском дворе торчали. А из нижних
казематов, - он помедлил, - подземный ход к Пустоши роют.
  - Снюхались, - мрачно сказал Данель.
  - Давно пора, - отозвался Саент. - Я все дивился, как это наши славные
бароны такую возможность упускают.
  - Нечисть к нечисти, - бросил Тиль. Гэльд подумал, что надо бы оборвать
их, но ведь они, леший их побери, правы! Припомнить кое-кого из знакомых и
родичей, даже того самого Консула - Предка продадут, лишь бы дали
пограбить и нажиться. А этот, в маске, видимо, прислужник из Тинтажеля.
Добош? Такого имени он не слышал... Впрочем, оно наверняка подменное...
Гэльд с любопытством вглядывался в него.
  - А барон слушает и на ус мотает... - заметил вдруг Данель.
  Гэльд даже вздрогнул от неожиданности.
  - Пусть слушает, - усмехнулся мастер, - разговор полезный.
  По губам Хели скользнула улыбка, она посмотрела на Гэльда, но ничего не
сказала.
  - Леший с ними с баронами! - воскликнул Клэр. - Лучше о призрачных
селениях подумайте.
  - А чего думать? - повернулся к нему Лонк. - Заклятое место. Обходить надо.
  - Вот именно, обходить! - Клэр даже подскочил от возбуждения. - Стрелки
туда не возвращаются, наемники не суются. Только там и прятаться.
  - А призраков ты не боишься, сынок? - добродушно спросил Саент.
  Клэр вспыхнул до ушей, но все-таки ответил:
  - Не боюсь!
  - Все верно, - сказала Хель, - можно там прятаться. Но зачем? Мы здесь для
другого собрались. Как вообще людей от Стрелков избавить?
  - Несбыточно это, - вздохнул Базен.
  - Несбыточно, пока не возьмешься.
  - Мы, что ли, возьмемся?
  - Кто-то же должен...
  Наступило молчание. И в этом молчании Холь сказала, отчеканивая слова:
  - Надо научиться их бить. А для этого надо дать им бой. И он будет. На
Пустоши.
  И вдруг, заглушая ее голос, совсем близко загремел, нарастая, стук копыт.
Все вскочили. Грохот, казалось, заполнил комнату и еще долго звучал,
отдаляясь. Побледнев, они смотрели друг на друга.
  - Конная стража! - воскликнул вдруг мастер. - Тьфу ты, доболтались!
  Все рассмеялись с облегчением.
  - Напугали они нас, - сквозь смех проговорила Хель.
  И только сейчас Гэльд почувствовал страх. Не за себя - за нее. А если бы
это и впрямь были Стрелки? Или воины Консула - ведь он до сих пор ищет
Хель из Торкилсена. Девочка... ей бы танцевать, наряжаться, мужа себе
искать на турнирах, а она вызывает на бой Стрелков.
  - Я не расслышал последних слов, Хель, - сказал Тиль, - ты что-то говорила
о Пустоши?
  - Да, - кивнула Хель, - мы должны дать там бой.
  - На верную смерть? - вскинулся Базен.
  - Боишься?
  - Зазря погибать не хочется.
  - Зазря - это сейчас гибнут, - жестко возразила она. - Без сопротивления.
С ними же еще никто драться не пытался! Не выйдет у нас - пойдут другие.
  - Найдутся ли другие-то? - горько усмехнулся мастер.
  - Найдутся.
  - А почему именно на Пустоши? - подал голос Добош.
  - С Пустоши все началось. Они нас в кольцо замкнули, а мы поверх - свое
кольцо. Только вначале проверим их в открытом бою.
  - Верная смерть, - упрямо повторил Базен.
  - Да что ты все к смерти готовишься! - воскликнула Хель с досадой. -
Пойдет небольшой отряд, наметим пути отступления...
  - В призрачные селения, - подхватил Клэр.
  - От неугомонный, - проворчал Саент.
  - Можно и в Эрнар отступить, - сказал Гэльд. - Недалеко ведь.
  На него посмотрели озадаченно.
  - И примешь? - от души удивился Саент.
  - Почему бы не принять, - пожал плечами Гэльд.
  Он вдруг почувствовал себя задетым. Торговцы и простолюдины сговариваются
идти на смерть, а он будет стоять в стороне? Он поймал одобрительный
взгляд Хели и обрадовался.
  - Кто еще хочет сказать? - спросила Хель.
  - Я думаю, не меньше ста человек нужно, - сощурился Лонк. - И небольшая
засада перед Тинтажелем, чтобы упредить, если пойдут на подмогу.
  - Вызнаю, где подземный ход, - отозвался Добош, - там и поставим.
  Данель еще сомневался, откуда взять людей, но ему объяснили, что если
каждый из них соберет по десятку, то этого будет достаточно. И сами
поведут их, кроме мастера Райса и Клэра. Мастер - доверенный человек в
Ландейле, такие после боя будут нужны, а Клэр - чересчур молод.
  - Сама ты больно стара! - возмутился Клэр.
  - Останешься посыльным, - успокоила его Хель. - Без тебя не обойдемся.
  - Тебе бы тоже не следовало идти, Хель, - сказал мастер, и остальные
дружно закивали.
  - Сама решу, - отрезала Хель и улыбнулась светло, почти беспомощно. - Ну,
куда мне еще идти, подумайте...
  Они помолчали, потом Тиль негромко спросил:
  - Так, стало быть, решено?
  - Решено и сговорено, - Хель положила на стол ладонь, и на нее одна за
другой легли их ладони - широкие, тяжелые, мужские. Последним положил свою
ладонь Гэльд.
  - Ну что ж, - произнесла Хель обычным голосом, - расходимся. Встретимся
через месяц, где - договоримся особо.
  - А ты, Хель, пойдешь одна? - нахмурился Данель.
  - Что я ей, не муж, что ли? - мрачно пробасил Саент, и все рассмеялись. -
Я ее не брошу.
  - Саент и Мэй, - улыбнулась Хель, - надежнее не придумаешь. Ну, до встречи.
  Люди тихо расходились. Наконец в комнате остались только Хель, Саент и
Гэльд. Хель взглянула искоса на Гэльда и сказала Саенту:
  - Сходи, возьми у мастера еды на дорогу.
  - А этот?
  - Са-ент...
  Саент проворчал что-то и ушел. Хель опустилась на лавку, Гэльд сел
напротив. Ему хотелось задать столько вопросов, что он не сразу выбрал
нужный, а когда выбрал, Хель опередила его:
  - На вас ныне заключенное условие не распространяется, барон. Можете в бою
не участвовать. Достаточно, если предоставите нам убежище.
  Голос у нее был утомленный, тихий, равнодушный. Гэльд, кусая губы, спросил
с подступившей яростью:
  - Неужели вы считаете меня трусом после того, как я сбежал с поединка?
  Хель покачала головой.
  - Просто не хочу, чтобы вы гибли за то, что вам чуждо, Гэльд. Вы же
случайно здесь.
  У Гэльда заколотилось сердце. Она назвала его по имени не при всех, а
сейчас, наедине! Не в силах сдержать улыбку, он проговорил:
  - Счастливый случай привел меня к вам. Неужели я буду ему перечить? И
неужели, - он понизил голос, - буду сидеть в безопасном месте, когда вы
пойдете вперед?
  - Что вы знаете обо мне... - грустно улыбнулась Хель. - Я - совсем другое
дело.
  - Но почему же, Хель? - растерянно спросил он. - И что вас связывает с
этими людьми? Отчего они слушают вас? Вы так юны еще...
  - Я считаю жизнь не по годам, - вздохнула она.
  И Гэльд вспомнил, что рассказывали о ней, наследнице Торкилсена, хозяйке
Ландейла, последней из древнего бунтарского рода. Нелепые он задал
вопросы! Если она в четырнадцать лет с небольшим отрядом воинов обороняла
Торкилсен от войск Консула, если в пятнадцать дала вольность Ландейлу,
восстановив против себя всех родичей... Он ведь и сам мимолетно возмущался
этим. Но тогда, значит, сейчас ей всего шестнадцать?! Девочка... Его вдруг
охватила жалость к ней, лишенной всего: рода, богатства, дома. Но, когда
Гэльд взглянул на нее - понял, что высказать эту жалость не посмеет. У нее
было лицо воина, уверенного в своей силе.
  - Я пойду с вами, - глухо сказал он. - Я пойду с вами, что бы ни было.
  И во внезапном порыве опустился перед ней на одно колено, будто принося
клятву.
  - Встаньте, - тихо сказала Хель, коснувшись ладонью его плеча. С лестницы
уже доносились шаги Саента.

  Я обшарила весь дом, разыскивая хоть какое-нибудь подтверждение дядиным
словам. Хотя бы запись того предания. Ничего я не нашла, конечно. Пятьсот
лет и четыре войны, пронесшиеся над Ильденом... странно, что сам дом
уцелел.
  И все же я немало времени провела на чердаке. Слежавшиеся груды бумаг,
испещренные позеленевшими от времени чернилами, пахли пылью и сухо
шуршали, рассыпаясь в пальцах. В луче света, проникавшего сквозь
восьмиугольное окошко, плясали пылинки, вспыхивали радужными искрами
россыпи битого стекла, солнечный блик играл на медном боку пузатой и
узкогорлой чаеварки. Чего там только не было! Сломанные веера, обтянутые
пожелтевшими кружевами, помутневшие зеркальца в бронзовых оправах,
выщербленные ножи, лампы с треснувшим стеклом, записные книжки с датами
полустолетней давности, тяжелые кованые чемоданы времен Последней войны...
Всего этого хватило бы на три музея, если б только в каком-нибудь музее
нужны были эти вещи. Я рылась в них, как скупой в своих сундуках, извлекая
на свет то соломенную корзинку с искусственными цветами, то погнутые
латунные браслеты, которые были в моде лет тридцать назад, то двухцветный
плоский карандаш. А однажды вытащила узкий кожаный пояс, шитый серебряной
нитью. Нить поистерлась, но выглядела еще празднично. Я сложила пояс вдвое
и приложила к вискам. Заглянула в треснувшее зеркало. Серебристо-черная
полоска перечеркнула лоб. Вот так носили тогда баронские обручи...
  Я перенесла кое-какие безделушки вниз, в комнаты, и на этом исследование
дома кончилось. Правда, по вечерам я приносила с чердака кипы старых бумаг
и разбирала их. Здесь были счета, письма, какие-то списки, памятные
записи. Бумага пахла сухими грибами. Было и любопытно, и неловко от
заглядывания в чужую жизнь, и странно - вот записано: "Ильс, не забудь,
послезавтра идем в театр!", и кто узнает теперь, не забыл ли Ильс и хороша
ли была пьеса...
  И тогда мне пришла мысль записать свои сны. Странно, что я не додумалась
до этого раньше. Только не сразу пошло легко. Как будто простое дело:
записать то, что увиделось и услышалось, а вот не выходило. Но я не
отступалась, и стопка листов на столе, исписанных от края до края, все
росла.
  В эти дни пришло письмо от Маэры. Я несказанно удивилась: Маэра терпеть не
мог тратить время на переписку. И от кого он узнал адрес?
  Маэра писал, что взъярился, узнав о моем затворничестве в Ильдене (я
невольно улыбнулась, представив эту ярость). Что в лаборатории дел
непочатый край, а новая сотрудница только испуганно смотрит на него и
роняет ценные приборы (я опять улыбнулась - под строгим взглядом Маэры еще
и не то сотворишь). Что он близок к завершению темы, а совсем недавно ему
в голову пришла замечательная идея... Дальше шло изложение идеи.
  Прочитав письмо, я долго смотрела в окно. Шел дождь, капли хлестали по
листьям вяза, раскачивались ветки... Письмо крепко зацепило меня. И я
подумала со страхом - а вдруг то, что я делаю, никому не нужно. Вдруг это
все - только неудачная выдумка моего болезненного воображения. И людей,
что снятся мне, никогда не существовало, а возможно, они были другими. И
чем воскрешать давно забытое, не заняться ли мне знакомым, простым и
верным делом...
  Я засунула письмо в ящик стола и пошла на чердак за очередной порцией
вечерних бумаг.
  Спускаясь по винтовой лестнице, я ухитрилась споткнуться и потерять
равновесие. Я не упала, но стопка бумаг полетела в пролет. Прыгая через
три ступеньки, я помчалась вдогонку. Бумаги разлетелись по всей нижней
площадке. А у самой ступеньки лежал сверток, перетянутый витым красным
шнуром.
  Я собрала бумаги и тут же забыла о них. Сверток притягивал меня. Теряя
терпение, я сбежала вниз, бросилась в кресло, помогая себе ногтями и
зубами, распутала шнур...
  Это были четыре тетради в твердых гранатовых обложках. Я наугад раскрыла
лежавшую сверху. Не сразу я поняла, что это дневник. Размашистые,
по-мальчишески торопливые строчки лихо заворачивались кверху. Записи
перемежались какими-то расчетами, кусочками затейливых узоров, набросками
чьих-то лиц. Через одну страницу прыгающими крупными буквами было наискось
написано: "Никогда! Никогда больше!" В чем он клялся, от чего отрекался,
хозяин дневника? Я отогнула первую страницу - вот и имя. Выписано
старательно: Биллен Шедд Роуэн. Стало быть, этому дневнику лет немного,
обычай добавлять к имени отца имя матери вошел в жизнь недавно, перед
последней войной...
  Дневник пятнадцатилетнего мальчишки: в первой же записи он объявлял с
гордостью, что ему исполнялось пятнадцать и он уже совсем взрослый.
Крупный, небрежный, ломающийся почерк. Школьные дела, которые в эти годы
кажутся самым важным. Ссора с каким-то Дилси, у которого "масло в голове
кончилось", так и написано. Передвижной зверинец, заехавший в Ильден (я
удивилась, но потом вспомнила, что Ильден до войны был большим городом, не
чета нынешнему), грустные глаза пленных зверей. "Может, зверопарки - это и
полезно, но, по-моему, гадость". Споры с матерью, которая вечно его
опекает. "Ну почему она такая непонятливая, почему?!"
Я читала чужой дневник, не испытывая на этот раз никакой неловкости. Будто
обрушилась стена времени, разделявшая нас. Будто мальчишка по имени Биллен
Шедд Роуэн был моим младшим братом. Я видела его, как наяву: рыжая челка,
серые глаза с коричнево-золотыми точками, рот, испачканный травяным соком
и чернилами - он любил грызть что попало, травинку ли, кончик ручки... Я
листала страницы, и мальчишка взрослел у меня на глазах, в третьей тетради
ему уже было семнадцать, и на страницах дневника часто мелькала уже
девичья головка - с южными раскосыми глазами , с косами, по тогдашней моде
заплетенными у висков. Я даже почувствовала легкую ревность - ревность
старшей сестры к подрастающему брату. И вдруг среди признаний Ей и
размышлений о жизни прочла: "Вчера мне снился сон..."
Фраза остановила меня. Я перевела дыхание и медленно прочла запись еще раз
от начала до конца:
  "Вчера мне снился сон. Я ехал верхом на коне по большому пустырю. У меня в
руке был меч, как в книге "Последний замок". Тяжелый. Навстречу ехали
всадники в серых плащах, похожие на тени. Один из них выстрелил в меня.
Стрела попала мне в плечо, но было совсем не больно. А потом настали
сумерки, и стрела растаяла".
  Все. Я не верила своим глазам. Стрелки, ему снились Стрелки! Растаявшая
стрела... О Пресветлая Матерь! Я лихорадочно листала дневник. Ему тоже
снилось Восстание, тоже! Не впервые пробуждалась память в нашем роду...
  Я нашла еще два сна, один о каком-то бое, другой - о дороге через лес. Оба
были описаны короткими фразами, обычными для Биллена. Должно быть, это
было только начало, ничего знакомого в снах, похожего на мое я еще не
увидела.
  В четвертой тетради было совсем мало исписанных листов, я просмотрела их
внимательно и обнаружила в верхнем левом углу одного листа полустершуюся
грифельную запись: "Гэльд, Улрик, Матэ (или Мати). Больше не помню".
  Гэльд!.. О боги, откуда это имя у него? Я торопливо перевернула страницу в
поисках ответа... и обмерла, Там был почти чистый лист.
  Почти - потому что вверху было написано: "'Некогда. Война. Сегодня
объявили. Мне разрешили... Только б мать не узнала!"
И все. Что же дальше? Я едва не выкрикнула это вслух, так досадно мне
стало. Неужели он не вернулся?.. Кто же тогда спрятал эти дневники?
  И, будто отвечая на мой вопрос, из тетради выскользнул и закружился
тоненький желтый листок. Я поймала его на лету и прочла. Почерк был иной,
меленький, со старомодными завитушками: "Сегодня мне сообщили о гибели
сына моего Биллена. Прощай, Биль".
  Я готова была к этому, и все равно стало пусто и тяжело. Казалось бы, что
мне за дело до мальчика, погибшего столько лет назад? Но он был из моего
рода, он еще жил в строчках дневника, он видел сны, наконец! Только он не
смог досмотреть их до конца.
  Прощай, Биль... Я сложила тетради в стопку, наугад сунула меж страниц
пожелтевший листок. Как твоя мать собирала эти тетради, перечитывала,
прятала подальше, чтоб сохранились... Что ж, они сохранились. Но Биллен
Шедд Роуэн уже не вернется в Ильден.
  Назавтра я отправила письмо в службу путешествий. А через неделю оттуда
прислали туристическую путевку "Легенды Двуречья". Две недели. Я прочла
проспект, пожала плечами: почему бы и нет? С чего-то же надо начать. И на
следующий день выехала автобусом в Сатру, а оттуда поездом в Варенгу, где
собиралась группа.


  Все слышат музыку смычка,
и все светлей свеча горит...

  Меня разбудил звук трубы. Раннее солнце светило в узкое окно, причудливые
тени оконных переплетов лежали на полу. Голос трубы повторился, и,
заглушая его, донесся нарастающий топот копыт.
  Я вскочила с постели, не глядя, нашарила платье, натянула его... А грохот
копыт все близился. Одна из соседок по номеру заворочалась под простынями.
Не тратя время на поиски туфель, я выбежала в коридор.
  Гостиница была тиха в этот ранний час. За стойкой, положив голову на
книгу, дремала дежурная, на цыпочках я прошла мимо нее, толкнула дверь и
ступила с крыльца на прохладный булыжник мостовой.
  Солнце стояло еще над самыми крышами, было тихо, так тихо, что я не
поверила своим ушам. Неужели все это приснилось мне - и стук копыт, и
пение трубы? И, как будто отвечая моим мыслям, снова зазвучала труба -
справа, где улица так резко уходила вниз, что над самой мостовой стояло
небо. Я пошла туда - я хотела бежать, но не могла, и навстречу мне
поднялись в небо вначале сверкающие наконечники копий, потом ряды шлемов,
и вот выехали по три в ряд всадники в кольчугах, с огромными красными
щитами. А сбоку ехал трубач, закинув голову и не отрывая от губ мундштука
трубы... Как будто сон мой ожил и продолжался здесь, на древней улочке
Ландейла.
  Оглушающий вопль перекрыл голос трубы. Всадники остановились, их ряды
смешались. Трубач растерянно опустил руки. Вопль не утихал, и я наконец
разобрала, что это человеческий многократно усиленный голос кричит:
"Назад, все назад!" Я вертела головой, пытаясь разобрать, откуда доносится
этот призыв. Всадники поворачивали коней.
  - Извините, - проговорил за спиной прерывающийся голос, и тут же я
получила увесистый толчок в плечо.
  - Извините, - поспешно повторил кудрявый парень в потемневшей от пота
безрукавке. В объятьях он тащил какую-то громоздкую штуковину на треноге.
Приглядевшись, я узнала в ней кинокамеру. Так вот что все это значило! Я
была разочарована. А впрочем, где же еще снимать кино, как не в
Ландейле...
  Парень поставил камеру и со вздохом вытер пот со лба.
  - Что за фильм снимают? - поинтересовалась я.
  - Хороший фильм, - он погладил корпус камеры, как всадник любимого коня. -
Называется "Стрела на излете".
  - Ка-ак?!
  - Ну, это еще рабочее название...
  - Приготовиться! - пронесся над улицей гулкий вопль. Парень опять сгреб
камеру и побежал вперед. Я - за ним, вниз по улице, где толпились
всадники, выравнивая ряды и ожидая сигнала.
  - Начали! - взревел голос, и я наконец поняла, откуда он доносится. На
крыше дома напротив, за балюстрадой, где цвели в зелени пышные оранжевые
ниневии, восседал человек в такой же ярко-оранжевой рубашке. Только эта
рубашка да лысина, да еще рука с рупором видны были из-за цветов.
  Трубач заиграл, и всадники двинулись вверх торжественным шагом. Из узкой
щели между домами выскочила остромордая желто-белая собачонка и побежала
рядом с ними, недоуменно потявкивая. Городские собаки давно уже привыкли
облаивать машины больше, чем лошадей.
  - Уберите собаку! - завопил в рупор человек с крыши. - Уберите собаку, я
говорю! Ринкус!
  Кудрявый парень оставил кинокамеру и бросился к собачонке. Она,
увернулась, проскочила между копытами, не переставая лаять.
  - Стойте! - надрывался рупор. - Стойте! Все назад!
  Всадники недовольно зашумели. Парень, пробираясь среди них, нес под мышкой
собачонку. Собачонка лаяла. Я смотрела на всю эту суматоху и думала с
удивлением, что из этой неразберихи, как ни странно, получаются хорошие
фильмы. И жаль, что зрители не увидят потом ни помрежа на крыше, ни
кудрявого оператора, ни переполоха из-за собачонки...
  Всадники двинулись в третий раз. Когда они доехали до меня, из-под арки
соседнего дома выскочила девушка в синей юбке с бархатным корсажем и с
красиво распущенными волосами. Я ожидала гневного вопля с небес, но его не
было, стало быть, это явление соответствовало сценарию, девушка подбежала
к крайнему всаднику во втором ряду и с умоляющим видом вцепилась в стремя.
  - Проси его, проси! - загромыхало с крыши. - Не так просишь!
  - Не возьмет, - с тоской пробормотал кудрявый Ринкус. - Я бы тоже не взял.
  - Еще раз! - рявкнул рупор.
  Девушка с явным облегчением отскочила от коня и вдруг споткнулась,
наклонившись, стащила с ноги туфлю и, зажав ее в кулаке, на одной ноге
запрыгала к нам.
  - Каблук сломался! - радостно крикнула она. Тотчас же к ней неведомо
откуда сбежалось с полдесятка человек. Пока кто-то приколачивал каблук,
девушка стояла с надменным видом, опираясь на услужливо подставленное
плечо. Я услышала ее снисходительный голос:
  - Надоело... Меня звали в Кариан на съемки "Шарделя". Там хоть море...
  - А на этом булыжнике каблуки горят, - проворчал добровольный сапожник.
  Всадники спешивались, явно радуясь неожиданному отдыху.
  - Шедевра не будет, - произнес совсем рядом знакомый голос. Я даже
дернулась от неожиданности - Ивар Кундри! Он с интересом разглядывал
съемочную площадку.
  - Почему вы так думаете? - огрызнулась я, хотя сама ощущала нечто похожее.
  - Такие щиты годятся разве что для парада. Чересчур велики для конных. А
эта красавица... - он пожал плечами.
  - Чем вам красавица-то не угодила?
  - Да ничем. В самый раз для р-романтического зрелища. Если б я снимал
серьезный исторический фильм... - Он оборвал себя, взглянул на часы: -
Между прочим, уже все давно встали. Стоит ли ради этого пропускать завтрак?
  Мне оч-чень хотелось поблагодарить его за заботу, но вместо этого я
повернулась и с гордым видом пошла к гостинице. Сзади взревел рупор,
запела труба, и тут же загрохотал по булыжнику уроненный кем-то щит. Но
мне уже не хотелось оглядываться.
  В гостинице у стойки толпилась наша группа. Представительная дама, которая
возмущалась вчера ландейлской неразберихой, выговаривала дежурной:
  - Что за порядки? Будят в такую рань! Вечно в этом Ландейле...
  Дежурная слабо отмахивалась и пыталась что-то вставить в оправдание. Дама
не унималась. Едва я вошла, ко мне бросилась экскурсовод:
  - Где вы бродите? Сейчас едем на завтрак! Внимание, все ко мне! После
завтрака идем в Храм Светлой Матери! Знаменитые витражи... Пошли, пошли...
  Мимоходом она покосилась на мои босые ноги.


  Посвящение.

  В Обрядовом зале Ландейлского магистрата было торжественно и людно.
Конечно, цеховые старшины ворчали, что прежние времена по пышности и
богатству не сравнить в нынешними, но Мэй все равно был ошеломлен. Он брел
по залу, ошалело вертя головой, чтобы, не дай Матерь, не пропустить чего:
ни разноцветных окон, ни шитых золотом драпировок, ни пестрых цеховых
штандартов. Степенно и солидно сходились почтенные старшины в мехах и
сукнах, сломя голову бегали слуги, зажигая свечи и светильники, потерянно
бродили такие же новички, как Мэй. От позолоты, красок, света рябило в
глазах, и Мэй очнулся, только когда дюжий стражник в лиловом плаще с
гербами Торкилсена и Ландейла ухватил его за плечо и бесцеремонно
подтолкнул туда, где под зелено-алым штандартом собирался его цех.
  Пропела труба, обрывая беспорядочный гомон, стражники навели порядок среди
цехов и сами вытянулись, салютуя копьями. Распахнулась боковая дверь и
вошли члены магистрата во главе с бургомистром. С важным видом они
поднялись на помост и стали полукругом в его левом углу, бургомистр -
впереди. Тогда еще раз пропела труба, и глашатай прокричал:
  - Дама Хель, баронесса из Торкилсена, хозяйка Ландейла!
  Вместе со всеми Мэй обернулся к двери напротив. Все затаили дыхание. В зал
вошла хозяйка.
  Мэй ожидал увидеть надменную и роскошно одетую даму, которая взмахом руки
повелевает людьми. Он даже не сразу понял, что тонкая светловолосая
девочка в развевающихся лиловых одеждах и есть хозяйка Ландейла - так не
похожа она была на его представление. И шла она безо всякой важности,
ступая легко и быстро, далеко обогнав свою свиту. Только тяжелый баронский
обруч черного серебра, охвативший ее лоб, говорил о том, кто она такая.
Мэю показалось, что она идет прямо к нему, и он невольно шагнул навстречу,
едва не сбив с ног стоявшего впереди. Тот зашипел, но Мэй не обратил на
это внимания.
  Хозяйка тем временем подошла к помосту, бургомистр тяжело двинулся ей
навстречу и, предложив ей руку, подвел к креслу с высокой спинкой,
стоявшему посреди помоста. "Как медведь с фиалкой", - мелькнуло у Мэя.
Бургомистр стал около кресла, магистрат - по левую его руку, свита -
справа. Людей в свите было немного, рядом с разодетыми горожанами они
казались бедняками, но лица у них были воинственные, суровые, и длина
мечей невольно вызывала уважение. И не было среди них ни одной женщины.
  Глашатай прокричал:
  - Цех кузнецов представляет новых подмастерьев!
  Церемония началась. Один за другим новички, спотыкаясь и неуверенно
оглядываясь, подходили к помосту, становились на колени. Хозяйка негромко
произносила что-то, бургомистр совал в руку каждому по монете, и
подмастерье отходил к своим. Мэй стоял как зачарованный. Когда настала его
очередь, он не сразу понял, почему его толкают в спину, а когда понял -
едва переставляя ноги, пошел вперед. Он подошел ближе, чем следовало, упал
на колени и опустил голову. Глашатай вторично выкрикнул его имя.
  - Благословляю тебя на удачу, Мэй-музыкант, - услышал он тихий усталый
голос и только тогда поднял голову. Хозяйка смотрела на него глубокими,
неожиданно темными глазами. Бургомистр уже протягивал деньги, но Мэй не
замечал его. Он не отрывал взгляда от хозяйки. В глазах ее вначале
появилось удивление, потом интерес, и вдруг она улыбнулась. Улыбнулась
так, будто они были одни в этой зале, и помост не разделял их.
  Бургомистр шипел сквозь зубы, требуя, чтобы наглец убирался, старшины и
мастера переглядывались - кто с недоумением, кто с возмущением, один из
подмастерьев хихикнул, но получил по затылку. На лицах воинов свиты
появились странные улыбки. Наконец опомнился мастер Гарен. Он подбежал к
Мэю, рывком поднял его и потащил за шиворот, бормоча проклятия пополам с
извинениями. Тут уж открыто захохотали все. Мэй чуть не заплакал от обиды.
Он уверен был, что и хозяйка смеется над ним, но если бы он мог
обернуться, он увидел бы, как она резко встает, гневно сведя брови, как
вполголоса бросает что-то бургомистру. Бургомистр помялся и пошептал
глашатаю. Тот крикнул:
  - Подмастерье Мэй, вернись!
  Гарен выпустил Мэя, и тот, багровый от смущения и стыда, вернулся к
помосту. Хозяйка зачерпнула из бургомистрова мешка монеты, высыпала их в
раскрытые ладони Мэя. И тихо сказала:
  - Теперь иди.
  Мэй отошел, как во сне. Кто-то, кажется, мастер Гарен, завистливо шепнул
ему на ухо: "Повезло же тебе, парень, щедро отвалили". Мэй, не глядя,
сунул ему все деньги и пошел дальше.
  Чем закончилась церемония, он не помнил. Все уже расходились, весело
переговариваясь в предвкушении угощения. Ушла и хозяйка. Мэй стоял у окна
и смотрел вниз, на площадь, ярко освещенную кострами.
  Кто-то взял его за плечо, Мэй резко обернулся и узнал рыжебородого воина
из свиты. У него застыло сердце.
  - Хозяйка ждет тебя, - сказал воин добродушно и чуть насмешливо. - Пошли,
парень.
  Ни о чем не спрашивая, Мэй двинулся за ним. Воин привел его в трапезную.
Под низкими сводами сидели за накрытым столом свитские, и с ними хозяйка.
Застолье только начиналось. Слуг не было, каждый брал себе что хотел,
только вино разливал темноволосый мальчишка, на вид не старше Мэя. Сквозь
узкие окна доносился шум празднества.
  - Привел, - сказал рыжебородый, и все повернулись к Мэю.
  - Вина музыканту, - приказал плечистый суровый воин с жесткими глазами,
что сидел рядом с хозяйкой. - Чтоб играл веселее.
  Он передал соседу пустую чашу, тот пустил дальше, и так она очутилась
перед Мэем. Темноволосый мальчишка, усмехаясь, вылил в нее целый ковш
пряно пахнущего вина.
  - Пей, - подтолкнул Мэя рыжебородый.
  Мэй взглянул на хозяйку. Она сидела, опустив глаза. Мэй нерешительно
поднес чашу к губам, отхлебнул немного, и у него закружилась голова. Он
торопливо поставил чашу на стол.
  - До конца пей, до конца! - закричали воины, развеселясь.
  Мэй только головой помотал.
  - Лих-хой музыкант! - засмеялся рыжебородый.
  - Оставьте его, - вдруг сказала хозяйка, и Мэй увидел, что она улыбается -
просто и необидно. - Пусть играет.
  Мальчишка-виночерпий умчался куда-то и вернулся со скрипкой, сунул ее Мэю:
  - Пусть играет, а я ему помогу!
  С этими словами он схватил чашу и осушил ее. Все рассмеялись, даже мрачный
воин, сидевший возле хозяйки. А Мэй вдруг почувствовал, что совсем не
обижается на них. Они принимали его как своего и шутили как со своим. И
он, вскинув скрипку, заиграл.
  Играя, он косился на хозяйку, и оттого пальцы вначале не слушались, да и
скрипка была чужая. Но вскоре он освоился и сыграл им подряд все, что
выучил, бродя с музыкантами по дорогам. Потом воины сами запели свои,
воинственные песни, отбивая такт кулаками и чашами так, что стол
вздрагивал. Мэй в растерянности опустил скрипку - его музыка была уже не
нужна. Мальчишка, пошатываясь, разносил вино. Мэй беспомощно взглянул на
хозяйку. Она его будто и не видела. Лицо у нее побелело, невидящие глаза
казались бездонными.
  Воин с жесткими глазами вдруг резко встал и так грохнул чашей по столу,
что она сплющилась. Песня оборвалась. Воин обвел всех тяжелым взглядом:
  - В песнях мы все храбрые. А что сделали для возрождения рода? 3аперлиcь
тут?
  - Ты ведь сам решал, Окассен! - крикнул кто-то.
  - Да, решал! - сказал Окассен. - А теперь снова решать надо. Или до смерти
за стенами просидим?
  Хозяйка сидела, выпрямившись, стискивая пальцами тяжелый родовой браслет.
Лицо ее было страшным.
  - А с кем нам из-за стен выходить? - громко спросил рыжебородый. - Самые
лучшие в земле лежат.
  - Значит, выйдем сами, - бросил Окассен. - Пока есть род, мы ему служим.
Жизнью и смертью. - Он вдруг повернулся к хозяйке: - Скажи слово, Хель.
  Она вздрогнула, будто просыпаясь, встала. Все взгляды скрестились на ней.
Мэю вдруг почудилось, что она похожа на сверкающий клинок.
  - Род есть, - сказала она тихо, и этот голос громом отдался в их ушах. - И
доблесть - не только в песнях. Ты прав, Окассен - нам нельзя оставаться в
Ландейле. Здесь нас видят любые глаза. Мы уйдем.
  - Что же, город бросить? - недоверчиво спросил низенький смуглый воин со
шрамом через все лицо.
  - Город бросить - все вернуть, Ивэйн, - ответила Хель. - Город нас сейчас
по рукам и ногам вяжет.
  - О-сво-бо-дить? - тихо и разделено произнес Окассен, жестким взглядом
впиваясь в Хель. Воины замерли, как будто хмель на мгновение слетел с них.
  - Последнее же...
  - Есть потери тяжелее, - Хель помолчала, коснувшись браслета. И цели выше.
Помните, как в той песне - исчезнуть, чтобы вернуться. Мы исчезнем...
  - И вернемся, - подхватил Окассен.
  Все, кто сидел, встали, и виночерпий застыл. Окассен вырвал из ножен меч и
с грохотом бросил его на стол.
  - Подчиняюсь тебе во всем, Хель из Торкилсена!
  - И я подчиняюсь!
  - И я... - один за другим воины клали ладони на рукояти мечей. Мэй,
забытый всеми, большими глазами смотрел на эту странную клятву.
  - Значат, решили, - проговорила Хель, касаясь пальцами рукояти меча
Окассена...
  Пир продолжался. Снова пели песни, теперь уже громко и бессвязно. Густой
чад стоял в трапезной. С площади неслись веселые вопли. Кто-то уже уронил
голову на стол. Мэй чувствовал, что у него слипаются глаза. Он положил
куда-то скрипку, прислонился к стене, и вдруг его кто-то взял за руку.
  Это была Хель. Мэй даже не заметил, когда она ушла из-за стола. Она была
чуть ниже его, такая тоненькая, почему-то притихшая, совсем иная - сколько
у нее лиц?!
  - Пойдем, - шепотом сказала она. - Они еще долго будут здесь... Зачем это
нам?
  Мэй пошел за ней. За дверью было совсем темно. Хель шла впереди, потом
тихо проговорила:
  - Ступеньки.
  Лестница вела вверх. То ли Хель замедлила шаг, то ли Мэй поторопился, но
он наступил не ее шлейф. Хель, вскрикнув, качнулась, и Мэй едва успел
подхватить ее.
  - Осторожнее, - жалобно сказала она, высвобождаясь. И пошла дальше.
  Наконец они пришли в небольшую комнату с полукруглым застекленным окном,
из которого лился мерцающий свет. Посреди комнаты стояла невероятно
широкая кровать под балдахином. Такие кровати Мэй видел когда-то в замке
отца. Кроме кровати, в комнате были сундук и деревянное кресло.
  Хель подошла к кровати, которая была ей выше пояса, громко вздохнула:
  - Ну вот, постель не разобрали. Помоги, Мэй,
"Она запомнила мое имя", - удивленно подумал Мэй. Вдвоем они свалили на
пол подушки, стащили покрывало и откинули перину. Мэй хотел взбить ее, но
Хель воспротивилась:
  - Ни к чему это! Отвернись.
  Мэй послушно отвернулся. Хель долго возилась за его спиной, что-то зло
шептала, потом затрещала ткань, простучали по полу босые ноги, и Мэй
услышал:
  - Все уже. Поворачивайся.
  Хель уже взобралась на кровать и взбивала кулачком подушки, устраиваясь
поудобнее. Сброшенное платье, как притаившийся звереныш, лежало на полу.
Мэй поднял его и долго раскладывал на сундуке, невольно гладя теплый и
мягкий бархат. Ему вдруг пришла мысль, что и волосы у нее должны быть
такими же - мягкими и теплыми. Ему до смерти захотелось потрогать их, и он
покраснел.
  - Иди сюда! - позвала его Хель. - Поставь кресло поближе и садись.
Поговорим.
  Мэй с трудом сдвинул тяжелое кресло, подтащил его к кровати. Хель лежала
на боку, подперев щеку ладошкой. Светлые волосы, рассыпавшиеся по подушке,
бледное лицо, руки - все это казалось туманным, и только глаза, блестевшие
от лунного света, были живыми, пристальными.
  - Расскажи что-нибудь, - потребовала она, не сводя с него взгляда.
  - О чем? - растерялся Мэй.
  - О чем хочешь. О себе расскажи.
  Мэю не очень хотелось, но перечить ей он не мог. Он начал, запинаясь,
потом разговорился и не заметил, как рассказал ей все до конца. И о
матери, которая была подвладной отца, барона Дориана Синнальского, и о
том, как по приказу отца ее забили плетьми, и о том, как растили его в
замке - нелюбимого и никому не нужного. Как умер отец с перепою, а он
ушел, пристал к бродячим музыкантам, с ними и пришел в Ландейл, мастер
Гарен взял его в ученики...
  Он запнулся, вспомнив сегодняшнюю церемонию - наверно, она думает, что он
глупец, - и вдруг Хель тихо проговорила:
  - Бедный...
  Мэй застыл. Ему показалось, что она смеется над ним. А она протянула руку
и погладила его по голове. Как ребенка. Мэй почувствовал, как к горлу
подступают слезы. Он быстро нагнул голову. Не хватало только разреветься...
  - У меня отец хороший был, - вздохнула Хель. - Только его убили... Мама...
Да ты, наверно, знаешь все.
  - Не все, - сказал Мэй и вспомнил, что ему о ней рассказывали. Она ведь
тоже одна...
  - Я Консула все равно убью, - четко произнесла она, и Мэй вздрогнул. Он
вспомнил, как ненавидел отца и готов был убить его. Но это же девочка!
Разве можно ей думать о таком? Он совсем забыл недавний разговор в
трапезной и клятву.
  Мэй наугад протянул руку, и тонкие пальцы Хели с силой вцепились в нее,
будто спасаясь от чего-то.
  - Ты засни, - быстро сказал он, боясь, что она заплачет. - Засни, ты же
устала...
  - А ты? - прошептала она.
  - И я засну.
  - В кресле? - она приподнялась. - Ну вот еще! Забирайся сюда, здесь места
хватит.
  - Что ты? - испугался он. - Разве можно?
  - А иначе я слезу! - капризно пригрозила она. И бросила подушку себе в
ноги: - Вот сюда.
  "Ладно, - подумал Мэй. - Когда она заснет, я слезу". Не раздеваясь, он
забрался по приступке на кровать, свернулся клубком, чтобы занять поменьше
места, и неожиданно для себя заснул.

  Первой встречи Мэя и Хели в моих снах не было. Как и всего, что произошло
с ними потом, до того, как узнал ее Гэльд. Об этом я могла только
догадываться. Я восстановила сцену этой встречи, какой она представлялась
мне - по услышанным во сне разговорам, по записям, прочитанным из-за
плеча. Кажется, сразу после победы Восстания в Хатане хроникари Храма
Светлой Матери начали писать подробную и честную хронику недавних событий.
В Хатан свозили отовсюду хроники захваченных замков, ухронов, приказы и
письма - все свидетельства, которые удалось найти. Должно быть, мой предок
принял в этом деятельное участие - судя по количеству бумаг, которые
прошли перед его - и моими - глазами. Жаль, что это собрание не попало в
руки ученых - почти все погибло в год смерти Хели, в огне Сирхонского
мятежа.
  Я размышляла об этом, идя вслед за экскурсоводом и нашей группой по шумной
и вполне современной улице. Только что мы пересекли площадь Шарделя,
бывшую магистратскую, где возвышался покрытый лесами остов ландейлской
ратуши. Экскурсовод на ходу пояснила, что здание ратуши было разрушено
взрывом во время Последней войны, и только недавно удалось разыскать
старинные планы и рисунки, согласно которым ведется восстановление.
Замедлив шаг, я с жалостью оглянулась на остатки великолепного здания. От
башни, в которой размещались Хель и ее свита, не осталось ни следа...
  Утреннее солнце светило так, что на Храмовой площади не было почти ни
клочка тени, и Храм, возносившийся каменным шатром в ослепительно синее
небо, казалось, таял в жарком мареве. Асфальт мягко прогибался под ногами,
был он еще черный, гладкий, совсем новый, но уже весь в следах каблуков,
подошв; а у самого края его, где начинался бугристый, стершийся булыжник
храмовой площади, впечатались в асфальт две растопыренные детские
ладошки...
  Я ступила с асфальта на булыжник, ощущая под тонкой подошвой жесткие ребра
камней. Как будто перешагнула границу между настоящим и прошлым.
  На деле, конечно, это было не так. Одетые вполне современно люди проходили
мимо меня, разговаривая о своем, я различала протяжный говор степняков,
резкие гортанные гласные жителей Харара, быструю рассыпчатую речь
уроженцев юга - казалось, все республики Кольца собрались здесь, у храма
Светлой Матери в Ландейле. А из-за двускатных красных черепичных крыш
старинных домов, окружавших площадь, вырастали высотные здания. И таким
неловким и беззащитным был этот островок прошлого с его булыжником,
красной черепицей и широкими, черного камня, стертыми за века почти до
основания ступенями.
  Внутри храма стоял прохладный сумрак. И почти не было людей. Только
впереди, у алтарных камней перешептывались громко две девушки в модных
сине-лиловых платьях. И еще мне почудилось, что на каменных стенах играют
разноцветные блики. Я не сразу поняла, что это. А потом увидела витражи...
  Из притвора торопливо вышла и направилась к нам маленькая круглая женщина
в строгом костюме.
  - Не разбредайтесь, товарищи, пожалуйста, все ко мне! - поспешно говорила
она, и на пухлом лице ее был испуг, точно в храм ворвалась стая сирхонских
медведей, Наш экскурсовод представила ее как старшую сотрудницу
храма-музея, и женщина с места, не переводя дыхания, зачастила:
  - Ландейлский храм Светлой Матери был заложен в 786 году на месте
деревянного храма. На постройку его ушло сорок лет...
  Она проглатывала "р" , и оттого ее речь звучала забавно, но рассказывала
она интересно. Только я никак не могла заставить себя слушать ее. Меня
притягивали витражи.
  Шесть узких высоких окон опоясывали храм на высоте в два человеческих
роста, но лишь пять из них сияли разноцветными стеклами. Шестое было
прозрачным. Вначале меня ошеломили сами цвета, насыщенные солнцем, их
простые и яркие сочетания, потом я разглядела в них людей в старинных
одеждах, островерхие дома, кудрявые деревья. Все они, казалось, сошли с
детских рисунков с их наивной резкостью линий и пренебрежением к
пропорциям и могли вызвать улыбку, но было в них что-то завораживающее...
Голос ведущей, сопровождаемый стуком каблуков, рассыпался за спиной, а я
стояла перед ближним к входу витражом. На нем возились, приникнув к земле,
согнутые темные фигурки, а над ними подымался светлый силуэт женщины, и в
поднятой руке ее было яблоко, похожее на красное солнце...
  - Витражи - это очень, о-очень интересная традиция Ландейлского храма
Светлой Матери, единственная в своем роде, - прозвучал совсем рядом голос
ведущей, и я перешла к другому витражу, стараясь прислушиваться к се
словам. - Это как бы художественная история города и храма. Обратите
внимание, на этом витраже изображен момент закладки храма. Аллегорическое
изображение светлой Матери...
  Я шла дальше вдоль стен, и витражи один за другим ослепляли меня своими
вечными красками. И догонял голосок ведущей, говорившей о красоте линий и
о мастерстве тех, кто творил все это. Наверно, она была просто влюблена в
эти витражи - ее голос взволнованно вздрагивал, когда она перечисляла
рецепты красок, ведомые старинным мастерам.
  Я остановилась перед последним витражом, и сердце горячо толкнулось в
груди. На вымпеле, реявшем на стекле, была искусно выписана дата: 1078.
  Я знала наизусть все даты, относящиеся к Восстанию. В 1078 году Хель дала
вольность Ландейлу...
  - ... И последний витраж! - с сожалением сообщила ведущая. - Девушка,
подвиньтесь, пожалуйста. Здесь отражен очень важный момент в истории
нашего города. Ландейл, как вы уже, наверное, знаете, был ленным городом
баронов Торкилсенских. Последняя представительница этого рода - вот она, в
лиловом платье, это родовой цвет Торкилсенов - дала вольность городу.
Здесь изображена символическая передача власти магистрату - бургомистру
передается грамота на вольность - вот он, справа. Обратите внимание, как
подчеркивает мастер общественное неравенство: фигуры баронессы
Торкилсенской и бургомистра Ландейла гораздо больше прочих по размерам. О
титуле женщины напоминает головной обруч, который был отличительным знаком
баронов...
  Это было сплетение наивных линий рисунка и языческого буйства красок. Алое
солнце осеняло фигуры людей и маленькие, будто игрушечные домики. Алые
лучи, расходясь от солнца, оплетали по краям витраж. Лиловое платье Хели,
красно-коричневые одежды коленопреклоненного бургомистра, синее сукно у
них под ногами - все это было таким сочным, таким свежим, будто и не
прошло пяти веков с тех пор, как витражных дел мастер подбирал
разноцветные стекла...

  А Хель была совсем не такой, какой я помнила ее по снам. Может быть,
потому, что я всегда видела ее глазами любящих ее людей. А может быть,
витражный мастер никогда не видел ее и просто следовал канонам своего
ремесла.
  Почему я ни разу не видела этот витраж в моих снах? Или те, чья память
жила во мне, не бывали в храме Светлой Матери? Или я просто не успела его
увидеть?
  ...Ветер времени развевал лиловые одежды Хели. И я - в который раз - с
болью подумала о том, что Хель умерла бездетной. Угас род Торкилсенов на
земле.

  Вышло так, что Хель выезжала из Ландейла дважды. Причем все почтенные и
малопочтенные жители города вкупе с бургомистром и магистратом могли
поклясться, что выезд ее был обставлен весьма торжественно. Свита
сопровождала бывшую хозяйку Ландейла, одетую в дорожное платье и
закутанную в накидку. Из-под накидки выбивались светлые пряди. Хозяйка
ехала верхом, рядом с ней, отставая по этикету на голову коня, ехал
Окассен, мужчина видный и приметный, хорошо известный городу. Женщины
провожали его грустными взглядами. Казалось, весь город вышел прощаться с
Хелью. Иные даже плакали, так это было печально: юная наследница древнего
рода. добровольно отказавшись от последнего своего владения, уезжала
невесть куда. Удивлялись только, почему Хель ни разу не улыбнулась людям
на прощанье, даже бургомистру не сказала ни слова. А впрочем, это было ее
право. Возможно, у нее было слишком тяжело на сердце. Так или иначе,
бургомистр произнес прочувствованную речь, суля Хели вечную любовь и
подмогу Ландейла, городские ворота распахнулись, и небольшой отряд исчез
за поворотом дороги. Хель уехала.
  И только три человека в городе знали, что она осталась, Одним из них был
зеркальщик мастер Райс, доверенный человек Хели. Двое других были
рыжебородый Лонк и подмастерье цеха оружейников Вербен - худой
быстроглазый северянин из Элемира. Они сопровождали Хель, которая двумя
часами позже в мужском костюме, никем не узнанная, выехала из тех же ворот.
  Обманув таким способом возможных лазутчиков Консула, перед закатом солнца
два эти отряда наконец встретились в лесу на едва протоптанной тропке на
границе владений Ландейла с Хоролом. Тропка вывела их к заброшенной хижине
углежогов. И только тогда Мэй со вздохом облегчения сорвал надоевшую
накидку и бросился в хижину переодеваться. Вернулся он в каких-то
лохмотьях, но сияющий: он был рад от души, что наконец хоть чем-то
пригодился Хели и остальным. До сих пор он чувствовал себя среди них
чужим, неловким, неумелым, недогадливым. А Окассена он откровенно
побаивался с тех пор, как тот, рывком сбросив его с кровати, выхватил свой
страшный меч и зарубил бы, наверно, на месте, если бы не вступилась Хель.
Окассен, неистовый и мрачный воин, видел в Мэе изнеженного музыканта,
способного разве что быть игрушкой для девочки Хели. Ну, пусть Хель им
играет, на большее он не сгодится. Мэй чувствовал это, робел и злился, но
сделать ничего не мог. И потому сейчас, когда Окассен мимоходом бросил:
"Славно, Мэй" (не пренебрежительно "музыкант", а по имени!), Мэю стало
совсем хорошо.
  В хижине могли уместиться человек семь, от силы восемь, а их было тридцать
четыре. Окассен приказал, чтобы хижину приготовили только для Хели, но
она, услышав об этом, вспылила: "Мы одну судьбу выбрали, незачем обо мне
так хлопотать! Еще и не то ждет". В конце концов, в хижине легли четыре
воина из свиты и горожанин Вербен, а Хель с Маем и Клэром устроили постель
из травы под кустами остожника. Окассен сердился, но махнул рукой. Не так
легко он смирился с другим желанием Хели. Еще в Ландейле было решено, что
Хель останется о двумя-тремя людьми в надежном месте и будет ждать вестей.
Так говорили Окассен и Фирлет, его помощник, а Хель слушала, ничего не
говоря, и, казалось, соглашалась. Сейчас, однако, она сказала Окассену,
что нигде сидеть не собирается, а пойдет в Хатан. С Мэем. С этим неженкой!
Он даже оборонить ее не сумеет. Зато они похожи, объяснила Хель, и она
выдаст себя за сестру Мэя. И никто им больше не нужен, будет
подозрительно. Окассен вначале уговаривал, потом, потеряв терпение и
почтение прислужника к хозяйке, прикрикнул, но и это не помогло.
  Мэй, узнав о решении Хели, даже испугался немного: сможет ли? И сможет ли
она? Он-то знал, что такое бродить по дорогам. Окассен мрачно смотрел на
Мэя, а когда все улеглись, отозвал его в сторону и резко спросил:
  - Она-то еще девчонка, а ты понимаешь, что к чему?
  - Понимаю, - сказал Мэй. Ему очень хотелось опустить голову под упорным
взглядом жестких светлых глаз Окассена, но он выдержал.
  - Ну, если что... - хмыкнул Окассен и отошел, Мэй вернулся на место. Когда
он укладывался, Хель подняла голову:
  - Ругал?
  - Нет... - Мэй растерянно покосился на Клэра.
  - Спит он, - с досадой шепнула Хель. - Слушай... что я придумала! Ты ведь
скрипку взял?
  - Взял.
  - Мы будем бродячими музыкантами! Только никому не говори, ладно?
  Она уронила голову, закрыла глаза, Мэй, лежа рядом, прислушивался к ее
ровному дыханию.
  - Никому, ладно? - вдруг сонно повторила Хель.
  - Ладно, - шепнул Мэй, но она уже не слышала его. Заснула. Мэй надеялся,
что Хель, проснувшись, забудет о полусонных своих словах. Но она не
забыла. Не успели они отойти от хижины на две версты, как она остановилась
и приказала:
  - Сыграй что-нибудь веселое. Чтобы плясать можно было.
  - Услышат, - неуверенно сказал Мэй.
  - Не услышат.
  Мэй вздохнул, достал скрипку и заиграл "Весенний сад". Хель стояла
некоторое время, прислушиваясь к мотиву, потом начала пляс. Это было и
похоже, и не похоже на обычные плясы: страстные, нетерпеливые движения
рук, ног, всего тела; Хель изгибалась, и тяжелые волосы то светлой волной
падали на лицо, то скользили назад, оттягивая голову; старенькая юбка
взметывалась и летела разноцветном ворохом вокруг маленьких крепких ног...
Песня кончалась, и Мэй заиграл другую - только бы не оборвать этого
сумасшедшего, стремительного, необычайного пляса, Хель как будто не
заметила смены мотива, только заплясала еще быстрее, так, что светлые
волосы нимбом встали вокруг головы. И вдруг остановилась на лету, рухнула
на колени, как подломленная.
  Выронив скрипку, Мэй бросился к Хели, обнял ее за плечи, бессвязно шепча:
  - Трава же... мокрая трава... роса еще...
  Он чувствовал, как тяжело, с надрывом она дышит, и у него дыхание
прервалось, будто он плясал вместе с ней. Хель, опершись на него, медленно
встала, заглянула в его глаза:
  - Тебе понравилось?
  Мэй не мог вымолвить ни слова.
  - Нет? - лицо Хели потемнело.
  - Что ты... - прошептал Мэй, опомнившись. - Что ты...
  - Меня никто не учил... так, - тихо и грустно сказала Хель. - Я сама... Я
так давно не танцевала, Мэй!
  Она прерывисто вздохнула.
  - Нельзя так много сил тратить, - с трудом выговорил Мэй. - Ослабнешь...
  - Я привыкну, - Хель потерлась щекой о его плечо. - И мы будем ходить
вдвоем... братик и сестричка... правда, я хорошо придумала, Мэй?
  - Да, Хель, да!
  Знал бы Окассен, что еще задумала Хель, отправляясь в дорогу - нипочем бы
не отпустил ее с Мэем. Но Окассен, взглянув тогда вечером испытующе в
глаза Мэя, понял: этот не предаст и защитит, насколько сможет. Тем не
менее, продолжая тревожиться, он послал за ними воина из свиты и решил сам
дождаться их в Хатане.
  А они не торопились. Хель будто забыла, с какой целью они вышли в путь.
Останавливалась в каждом селении. Мэй собирал веселой музыкой хмурых,
вечно усталых и будто сгорбленных подвладных, они толпились, заглядывая
друг другу через плечо, подымались на цыпочки, чтобы лучше видеть, а Хель
плясала. Так же неистово и страстно, как тогда на поляне. Иногда и слуги
из замка приходили посмотреть, но в замок не звали, может, думали, что
дерзкий танец не понравится господину. Мэй и Хель ночевали в душных, с
низкими потолками хижинах, где пахло кислой шерстью и перепрелой соломой,
ели то, что подадут - ячменные лепешки, печеные овощи, запивая их кислым
травяным отваром. Мэй был привычен к такой еде, но за Хель он боялся: она
худела, казалось, на глазах, щеки западали, и лицо от этого делалось
исступленнее и строже, и все горячее становился ее танец, а потом она
долго лежала без сил, покорно прижимаясь лицом к его груди, и руки у нее
дрожали. Мэй чуть не плакал от жалости. Он пытался отдавать Хели свою еду,
но она отказывалась и соглашалась лишь тогда, когда он тоже начинал есть.
  Уже почти у самого Хатана в лесу они наткнулись на Стрелков. Услышали
топот копыт с дороги и, не зная еще, кто едет, на всякий случай затаились.
А Стрелки почуяли их и поскакали по лесу напрямик - торопились, скоро
полдень. Кто-то, видно, стал у них на дороге, потому что Мэй и Хель
услышали страшный крик и, уже не колеблясь, бросились бежать. Стрелков
было четверо, и кони у них были вороные, добрые, но Мэю и Хели придал сил
двойной страх: за себя и друг за друга, да и смертная жуть, веявшая от
Стрелков, точно толкала их в спину. Они выбежали на поляну, где стояло
несколько хижин, лесное селение, что ли? - и бросились к ближней хижине.
Хель споткнулась на выбоине, упала, и тут же рядом с нею вбились в землю
две стрелы. Мэй - откуда силы взялись! - подхватил ее на руки, втащил в
хижину и захлопнул дверь. Тотчас же еще две стрелы со стуком ударились о
дверь, одна даже пробила ее насквозь, ее острие блеснуло меж отлетевших
щепок. Хель недвижно лежала на земляном полу. Мэй упал, прикрыв ее собой,
чтобы первая стрела досталась ему. Но стрелы все не было. Наконец Мэй
осмелился взглянуть в окошко и увидел, что стрелки исчезли. Должно быть,
полуденное солнце прогнало их.
  Мэй обернулся от окна и увидел в углу хижины простоволосую женщину в
холщовой рубахе до колен. Женщина медленно шла, протянув зачем-то вперед
руки. Откуда она взялась?
  - Помоги, - попросил Мэй, повернувшись ко все еще недвижной Хели - Мы
убегали... - и осекся.
  Женщина все так же шла, легко и бесшумно, глядя поверх его головы. Она
приблизилась... и прошла сквозь него. Мэй даже ничего не почувствовал.
Ошеломленный, он смотрел, как она движется дальше. И тут он увидел, как
сквозь закрытую дверь скользнула фигурка растрепанной девочки годов пяти.
Женщина подхватила девочку на руки, губы девочки зашевелились, но Мэй не
услышал ни звука. Вскрикнув от ужаса, он спрятал лицо в волосы Хели, а
когда очнулся, поднял голову, никого не было.
  - Хель! - позвал он шепотом, пытаясь приподнять ее. Сейчас она показалась
ему странно тяжелой. Голова ее закинулась, как у неживой. В испуге Мэй
затряс ее за плечи, громко закричал:
  - Хель! Хель, очнись!
  Губы ее дрогнули, как от обиды, приоткрылись. Разлепились ресницы, из-за
них блеснули глаза:
  - Мэй...
  - Пойдем отсюда, Хель, - сказал он.
  - Стрелки...
  - Они ушли, Хель, скорее!
  Хель поднялась и стояла, пошатываясь. Потом закрыла глаза и припала к его
плечу. Мэй осторожно повел ее. Он видел и других призраков, они двигались
по поляне между хижинами. Только женщины и дети. Мужчины становятся
Стрелками. Мэй впервые видел призрачное селение, и ему было невыносимо
страшно. Женщины что-то несли, копали, стирали, беззвучно
переговаривались, так же беззвучно возились и бегали дети, а Мэю хотелось
рухнуть на мягкую траву под полуденным солнцем и кричать так, чтоб горло
разорвалось, чтобы собственным воплем заглушить немо кричащий ужас... Но с
ним была Хель, она шла, как слепая, нашаривая путь босыми ступнями, и он
молился только о том, чтобы она не открыла глаз, чтобы не увидела всего
этого...
  Ему удалось вывести Хель к ручью. За ручьем лес редел, а когда Мэй, усадив
Хель на траву, забрался на огромный замшелый валун, он увидел за лесом
островерхие разноцветные крыши и башни. Хатан был близко. Мэй набрал воды
в долбленку и вернулся к Хели. Она напилась, не открывая глаз, потом вдруг
вздохнула и неловко, боком повалилась на траву.
  Мэй в тревоге приподнял ее. Голова Хели безвольно упала на его локоть,
глаза будто сами раскрылись, и он увидел их сухой, горячечный, нездешний
блеск. Он коснулся губами ее лба, и жар, исходивший от ее кожи, казалось,
обжег и его.
  - Хель... - не проговорил, а простонал он.
  Хель не отозвалась.
  Неизвестно, что сделал бы он, если бы на них не наткнулись хатанские
мальчишки, выбравшиеся в лес за ранними орехами. Обычно задиристые и
горластые, как все городские мальчишки, они с полуслова поняли Мэя,
посовещались шепотом, и один из них опрометью помчался в город. Вернулся
он через час на повозке, запряженной маленьким лохматым коньком бирусской
породы. Конька погонял толстоватый седобородый человек, мальчишки
представили его как чеканщика мастера Гиральда.
  Мастер Гиральд посмотрел на Хель, задал несколько вопросов Мэю и сказал,
что поветрие он, во славу Светлой Матери, видал, а здесь совсем другое,
горячка от лишений. А посему, он, мастер Гиральд, возьмет маленькую
плясунью к себе, и незачем тут Мэю говорить о плате, пусть лучше его
сестренка спляшет перед мастером, когда выздоровеет.
  И она сплясала, да еще как! А потом сказала, что надо сплясать и на
Хатанских площадях, чтобы все-таки вернуть долг мастеру. Если б они начали
с Рыночной площади, то непременно столкнулись бы о Окассеном, который уже
два дня как прибыл в Хатан и разыскивал их по всему городу с нетерпением и
все возрастающей тревогой. Но они решили начать с площади Семи Свечей:
прислужницы Светлой Матери привечали красоту музыки и пляски, даже если
они не были посвящены Милосердной.
  Когда Хель плясала, она не замечала никого и ничего. А Мэй, играя, смотрел
только на нее. И оба они не увидели, что рослый, с оплывшим красным лицом
владетель, судя по гербу, ближайший родич Консула, впился взглядом в Хель.
  Он не узнал в ней Хель из Торкилсена, хоть и видел ее когда-то и принял
участие в осаде ее родового замка. Просто ему приглянулась хорошенькая
плясунья, и неизвестно, что было для Хели хуже, бароны и владетели в таких
случаях привыкли не церемониться.
  Хель доплясала и замерла, разгоряченная, отбрасывая со лба прилипшие
волосы, жадным взглядом обводя людей. И наткнулась на взгляд владетеля. Ей
показалось, что булыжная мостовая уходит из-под ног. Хель пошатнулась, но
опереться было не на кого. Мэй обходил зрителей, собирая плату.
Расширенными от немого ужаса глазами Хель следила, как владетель опустил в
деревянную чашку золотой и многозначительно ухмыльнулся ей через плечо
Мэя. "Узнал", - подумала она и почувствовала, как расползается по телу
холод. Мэй подошел к ней, сказал что-то, она не расслышала. Потом,
опомнившись, схватила его за руку и горячо прошептала:
  - Скорее отсюда! Скорее! К мастеру!
  Удивленный, Мэй подчинился. Люди неохотно пропускали их, хотели, чтобы она
сплясала еще. Владетель - Хель это видела - проталкивался следом. Наконец
толпа стала реже, и Хель почти втащила Мэя в какой-то переулок. Здесь было
безлюдно, только впереди маячили две неясные фигуры. И тут же сзади
загремели тяжелые сапоги. Хель, вскрикнув, бросилась в сторону, но грубые
пальцы уже вцепились в ее плечо. Владетель сильно рванул ее к себе.
  - Мэй! - отчаянно вскрикнула она.
  Мэй выхватил из-за пазухи кинжал и бросился на владетеля, но клинок,
звякнув, сломался о кольчугу, владетель, не оборачиваясь, наотмашь ударил
Мэя по лицу, и тот отлетел к стене дома. Владетель попытался забросить
Хель на плечо, но она вцепилась в его щеки ногтями и повисла на нем всей
своей небольшой тяжестью. Он выругался, даже застонал, но не выпустил ее,
поволок дальше. И вдруг чья-то тень мелькнула перед глазами Хели, что-то
глухо стукнуло, и владетель, охнув, рухнул на мостовую, как мешок с
капустой. Сильная рука бережно подняла Хель. Взглянув на нежданного
защитника, она увидела грубоватое гневное лицо с черной бородкою и
маленькими глазами. Незнакомец, судя по виду, горожанин, был на две головы
выше Хели. Его спутник - это их мимолетно видела Хель впереди - склонился
над Мэем.
  - Девчонок обижать! - пробасил незнакомец, грозя кулаком валявшемуся без
чувств владетелю. - Здесь город вольный, здесь бароны не правят...
  Не слушая его гневной речи, Хель подбежала к Мэю. Тот уже сидел, лицо его
было залито кровью.
  - Вытри, - сказал человек, поддерживавший Мэя, и протянул ей какой-то
лоскут. И только сейчас Хель разрыдалась. Плача, она вытирала кровь, а ее
все не становилось меньше, а Мэй, едва шевеля разбитыми губами, повторял:
  - Не плачь, сестричка, не надо...
  - Ирбис! - прогремел над ними уже знакомый бас. - Барона я в канаву
оттащил, пусть охолонет. А малышей мы до дому проведем. Вы где
остановились, девонька?
  - У Гиральда, - сквозь слезы выдавала Хель, - у мастера Гиральда на улице
Медников...
  - Ну так подымайся. И ты, храбрец, тоже, надо же, на баронов кидается...
  - Помоги девочке, Саент, - сказал Ирбис, подымая Мэя.
  - Что я, слепой, что ли, - проворчал чернобородый Саент, и Хель
почувствовала, что взлетает в воздух. - Пошли, девонька...
  Саент до самого дома мастера Гиральда нес Хель на руках. Она вначале
сопротивлялась, но потом поняла, что все равно сама идти не сможет.
  А для этого великана нести ее было, пожалуй, проще, чем свалить с ног
вооруженного человека одним ударом кулака. В его огромных руках Хель
показалась себе совсем маленькой. "Он даже больше Окассена, - с удивлением
думала она. - И выше отца..." Она видела, как рядом шел Мэй, шел
неуверенно, и Ирбис поддерживал его за плечи. Они уже подходили к дому,
когда от высоких ворот отделился человек и бросился к ним.
  - Ага, еще один, - пробормотал Саент, и Хель сжалась. Ирбис потянул из
ножен кинжал. Но человек крикнул:
  - Хозяйка!
  - Окассен! - удивленно и обрадованно отозвалась Хель.
  - Свой, что ли? - неуверенно спросил Саент.
  - Я-то свой, а ты кто? - бросил Окассен, подходя вплотную. Он протянул
руки и спокойно забрал Хель у остолбеневшего Саента:
  - Что случилось?
  - Потом, - быстро сказала Хель. - Окассен, это Саент и Ирбис. Они спасли
нас.
  - Спасли? - Окассен недоверчиво оглядел обоих, и тут только до него
полностью дошел смысл ее слов. - От чего спасли? Мэй... что с тобой?! Что
приключилось, во имя Предка?!
  - Еще один барон, - проворчал Саент.
  - Не твое дело, - отрезал Окассен. - Пошли в дом, и там ты мне все
объяснишь, Хель. Все-все. Я человек любопытный.
  Вид у него был мрачный, глаза жестко блестели, Хель с ужасом подумала, что
он скажет, когда узнает все...
  Не обращая внимания на остальных, Окассен с Хелью на руках вошел в ворота
дома. Саент и Ирбис переглянулись.
  - Зайдем, что ли? - сказал Саент. - Парню, смотри, совсем худо.
  - А девочку благородный хозяйкой зовет, - задумчиво проговорил Ирбис.
  - Вот и я говорю - любопытно. Пошли? - И все трое двинулись за Окассеном.
  Против ожидания, Окассен, выслушав рассказ об их похождениях, не вспылил,
не разъярился. Видно, увидев Хель живой и невредимой, решил, что остальное
значения не имеет. Он поручил Мэя заботам старой служанки мастера
Гиральда, велел подать ужин и приготовить ночлег для всех, включая и
Саента с Ирбисом, - словом, распоряжался, как у себя дома. Мастер Гиральд
только хмыкал, но ничего не сказал. Когда Хель умылась, Окассен заставил
ее переодеться в мужской костюм, тот самый, в котором она выезжала из
Ландейла.
  - Хватит бродяжничать, - сумрачно сказал он. И обратился к Саенту, который
смотрел на Хель с приоткрытым ртом:
  - Владетеля вы добили?
  - Нет, - почти виновато ответил Саент, - приглушил только и в канаву
сбросил.
  - Очухается, - хмыкнул Ирбис, - нечисть живучая.
  Окассен строго глянул на него, но промолчал.
  Когда ужин окончился, Хель решила зайти к Мэю, но ее задержал Саент.
  - Это кого же я от барона отбил, плясунья? - спросил он, чуть усмехаясь.
  - Мое имя - Хель из Торкилсена, - спокойно ответила она.
  Саент заморгал, глядя на нее сверху вниз:
  - Да ну?! Вон ты где объявилась... Ну, недаром бароны тебя сожрать готовы.
А это кто? - он осторожно кивнул на Окассена.
  - Друг.
  - Тебе друзья-то, видать, нужны? Ненадежно тебя охраняют.
  - Вот ты и возьмись.
  Саент широко улыбнулся:
  - И возьмусь! Хорошее дело - баронов по башкам лупить. Так бы ходил да
тюкал... Или тебе это неприятно?
  - Спасибо, Саент, - с улыбкой сказала Хель.
  Мэя уложили спать в той самой каморке, где лежала раньше больная Хель.
Когда она вошла, он лежал, прикрыв глаза, но услыхал ее шаги и вскочил.
Кровь с его лица уже смыли, и оно было просто бледным, на лбу - большая
ссадина.
  - Лежи, - тихо сказала Хель, садясь на край кровати. Мэй схватил ее руки,
крепко сжал.
  - Хель, - шепнул он невнятно, - Хель, ведь скрипка разбилась...
  - Ничего, - Хель постаралась улыбнуться. - Найдем другую.
  - Я не смог защитить тебя...
  - Глупости! - прервала она.
  - Не смог, - упрямо и горько повторил Мэй. - Если бы не они... Я ни на что
не гожусь, Хель.
  Хель молча наклонилась, поцеловала его в губы - распухшие, еще солоноватые
от крови. Потом, почувствовав чей-то взгляд, выпрямилась, обернулась. В
дверях каморки стоял Окассен.
  - Иди спать, - сказал он строго, по-отцовски. Хель провела рукой по
волосам Мэя, встала и ушла.

  ... Нам лечь, где лечь,
и там не встать, где лечь...
  Автобус резко затормозил перед воротами туристского лагеря. Здесь шоссе
обрывалось, и дальше вдоль ограды к замку вела неширокая пыльная дорога.
Вывеска над воротами гордо гласила: "Дерзание" приветствует гостей!"
Вывеску осеняла ветвями старая шелковица. Под ноги нам сыпались спелые до
черноты ягоды. Ивар Кундри, который не преминул запечатлеть вывеску на
кинопленку, поскользнулся на них и проклял вполголоса все шелковицы на
свете. Все эти мелочи забавляли меня, но не отвлекали от главного - над
мешаниной разноцветных палаток, над купами деревьев возвышался на холме
замок. Эрнар. У меня было такое чувство, будто я вернулась домой.
  Эрнар. Серебряная башня... Центральная вежа вовсе не сияла серебром.
Массивная, широкая, она точно нависала над стенами, над четырехскатными
крышами пристроек. Была она вся синевато-серая, и только шатровая крыша
нестерпимо сияла на солнце - настоящее серебро никогда не блестело бы так
ярко. Рядом с вежей стенные башни казались хрупкими и невысокими, зубчатые
стены соединяли их, опоясывая холм, и разрывались лишь в одном месте - где
были ворота. Холм был приземистый, каменистый, но у подножия его буйно
разрослась зелень. Должно быть, там была вода.
  Нас позвали размещаться, потом - на обед в столовую с прозрачными стенами,
вверху, на галерее играла музыка. У столовой тоже было громкое название:
"Рыцарский стан". "Туристский стон", - буркнул худой дяденька в белой
шляпе, тыкая вилкой салат. Принесли огнедышащий суп. Убедившись, что он
совершенно несъедобен, я пододвинула жаркое и тут услышала странный звук.
Я посмотрела на даму, сидевшую напротив. Дама визжала - очень культурно и
очень сдержанно. Должно быть, она была воспитанная дама. Причиной визга
была крыса, солидно шествовавшая по проходу меж столиками - коричневая, с
голым хвостом, но очень приятная. И тоже очень воспитанная, потому что не
обратила никакого внимания на визг, подхваченный другими туристками. За
крысой, пригнув головы к полу, шли гуськом и строго держа интервал, два
пятнистых кота, и вид у них был задумчивый. Сосед в белой шляпе, опрокинув
салат в супницу, выскочил из столовой. Одни выскакивали за ним, другие на
всякий случай поджимали ноги. Почему-то от этой сцены у меня улучшился
аппетит.
  Я ела жаркое и с интересом наблюдала, как Ивар Кундри, рискуя свалиться со
скамейки, нацеливает объектив на это уникальное зрелище. И думала о том,
какие странные формы обрело ныне эрнарское гостеприимство.
  К замку мы шли пешком. У дороги паслись белые и шоколадные козы. Они
презрительно провожали нас южными карими глазами. Над дорогой поднималась
пыль. Моложавая супружеская пара ворчала, что следовало бы везти нас на
автобусе. Дядечка в белой шляпе допытывался у экскурсовода, почему башня
не серебряная. Экскурсовод устало объясняла. А замок приближался и рос,
все тяжелее становились стены, все грознее башни, и все меньше было в нем
игрушечного, ненастоящего... Уже хорошо видны были громадные валуны, из
которых слагались стены, и кое-где среди валунов светлела свежая кладка.
Только сейчас я заметила, что дальняя стенная башня еще не восстановлена
до конца. И ворота были современные, легкие, и мост не подъемный, а
оборонный ров почти исчез в зарослях болотной ласвицы.
  Деревянный мост угрожающе скрипел и колыхался под ногами. Казалось, он
вот-вот рассыплется, и мы свалимся в жидкую грязь на радость лягушкам. За
мостом дорога круто подымалась вверх, кончаясь у самых ворот замка. Справа
от ворот прилепилось к стене деревянное, с плоской крышей строение. Судя
по вывеске, здесь помещалось управление музея. У приоткрытой двери лежала
пятнистая однорогая коза и задумчиво жевала.
  Распахнулись ворота, и стали выходить люди - наверно, предыдущая
экскурсия. Они переговаривались и смеялись, чересчур громко, на мой
взгляд, но их голоса будто никли, приглушенные стенами. Они прошли мимо,
косясь на нас, а экскурсовод повела нас к воротам, на ходу начиная рассказ:
  - Замок, товарищи, еще до конца не восстановлен, поэтому прошу не
удаляться от группы и не проявлять самодеятельности. Восстановительные
работы ведутся в западной части замкового ансамбля и в стенных башнях...
  Двор замка был выложен широкими тяжелыми плитами, меж которых кое-где
росла трава. Плиты были новые еще, гладкие, присыпанные каменным крошевом.
Впереди, во внутренней стене темнел провал арки, над ней вырастали две
башни-близнецы. Из арки дул сильный, неожиданно холодный ветер.
  Плиты внутреннего двора были намного старше, а сам двор тесный и
мрачноватый - вежа заслоняла солнце. Экскурсовод долго сбивала нас в кучу
и наконец заговорила снова:
  - Итак, мы находимся во внутреннем дворе замка Эрнар. Прямо перед нами так
называемая вежа - головная башня, вокруг которой группируются остальные
постройки. При возведении замка вежа всегда строилась первой и вначале
служила и оборонным сооружением, и жилищем хозяев...
  Гэльду уже не пришлось жить в веже, его прадедом выстроен был дворец.
Рядом с могучей вежей он кажется совсем небольшим. Узкие окна смотрят
мрачно. А когда-то в них горели цветные стекла... У вежи нет дверей. Чтобы
попасть в нее, надо пройти по деревянным галереям со стен либо из комнат
дворца. А вот в этой островерхой, с голым флюгерным шпилем башенке и был
покой Гэльда...
  - Древнее, полулегендарное название Эрнара - Серебряная башня. Связано оно
с тем, что крыша вежи, решетки бойниц и отдельные плиты кладки были
покрыты слоем серебра, постоянно обновлявшимся. Из серебра был отлит и
колокол, который находился под самой крышей, там же около 950 года был
установлен и часовой механизм, уникальное сооружение, которое, к
сожалению, восстановить не удалось. Мы с вами не можем увидеть всего этого
великолепия, порожденного баронской гордыней. Наследники, промотав родовые
богатства, прибегли к последнему способу возродить былое величие и сняли
серебро...
  - Но это же неправда!
  Сама не знаю, как вырвались эти слова. Экскурсовод, осекшись, с немым
возмущением смотрела на меня. И почти вся группа тоже.
  - У вас, вероятно, другая версия, - обрела голос экскурсовод. - Может
быть, продолжите вместо меня?
  Можно было извиниться и умолкнуть, но я не выдержала:
  - Серебро сняли перед Восстанием, в 1079 году, а все деньги пошли на
снаряжение повстанческого войска! Гэльд Эрнарский...


  Серебряная Башня.

  Гэльд вернулся в Эрнар сам не свой, и Антония это, конечно, заметила. Она
всегда все замечала, что бы ни творилось в Эрнаре, недаром хозяйствовала в
нем уже не первый год. Еще при жизни отца пришлось ей взять домашние дела
в свои руки, и руки эти оказались на удивление ловкими и цепкими. Эрнар
когда-то славился богатством, но уже к тем временам, когда появился на
свет отец Гэльда, от богатств этих ничего не осталось, кроме славы да
серебра на веже. Отец и пошел в Замятню, тайно надеясь поправить дела...
но вышло по-иному, и Антония, шестнадцати лет еще, осталась в Эрнаре с
семью братьями. Гэльд был, правда, взрослый уже, но надежд на него было
мало, он больше думал о развлечениях, чем о жизни, Эверс, двумя годами
младше Антонии, явно подражал ему во всем, а уж о пяти младших и говорить
не стоило - Антония была им и за сестру, и за мать. Улрик, Асен, Любо и
Илич - погодки и разбойные приятели - ее только и боялись, а самый
младший, Матэ (названный так потому, что мать умерла, дав ему жизнь) - тот
и впрямь считал в глубине души, что Антония его настоящая мать, только
говорить об этом не хочет. Так что Антония была в Эрнаре хранительницей
порядка и процветания, и неудивительно, что когда Гэльд приехал из
Ландейла, по ее словам, "встрепанный", она забеспокоилась. Она приступила
было с расспросами, но ничего не добилась. Гэльд ни о чем не собирался
рассказывать ни ей, ни братьям. Он только сейчас сообразил, что если
заговор будет раскрыт, удар придется и по ним. Но дороги назад для него
уже не было. Так пусть же подольше не знают, что к чему.
  Сразу же после приезда он послал людей на рубежи. Усилить заставы.
Подозрительных не допускать. Раньше в Эрнаре за рубежами не особо следили,
полагались на дурную славу здешних земель. Потом Гэльд велел набрать в
селениях мастеров для оружейни. Она в замке была небольшая, для замыслов
Гэльда мало подходила. Ее расширили, как могли, даже поставили горны во
дворе под навесом. Ковали новое оружие и подправляли старое. Антония,
узнав об этих приготовлениях, только руками всплеснула:
  - Никак ты Консула воевать собрался, братец?
  Гэльд кое-как отговорился. Он жил сейчас в каком-то лихорадочном
возбуждении - как будто река прорвала плотину и хлынула по новому руслу,
впервые он ощутил впереди какую-то иную цель - кроме повседневных забот и
развлечений.
  Первый гонец явился на седьмой день. К удивлению Гэльда, это был Данель.
Он пришел под видом подорожного и чрезвычайно обиделся, что Антония
отправила его на кухню. Антония, в свою очередь, оскорбилась тем, что он
принял ее за ключницу. Гэльд вмешался, увел Данеля к себе, туда же велел
принести ужин. Данель посматривал на их скромную роскошь диковатыми
глазами, с Гэльдом почти не разговаривал и на рассвете ушел в Кариан. С
тех пор гости пошли один за другим, и Антония только за голову хваталась:
"Что ты затеял? Лучше бы уж с бабами гулял, наживешь беды!" Но приказания
его выполняла. Несколько раз Гэльд сам ездил с вестями то в Хатан, то в
Листвянку и всегда тайно надеялся увидеть Хель, но это ему не удавалось, а
сам ее искать он уже не решался. Так прошел месяц.
  Однажды ночью, когда Гэльд был в своих покоях в башне, явилась Антония.
Вид у нее был скорбный, губы поджаты, пальцы раздраженно перебирали ключи
па поясе. Гэльда это не очень удивило, Антония последнее время постоянно
была зла, поэтому он, почесывая за ухом пса, равнодушно спросил:
  - Ну что, сестренка?
  - А ничего, братец, - язвительно ответила Антония. - Гости к тебе.
  - Так проводи их сюда.
  - Нет уж, братец милый, сам спустись и прими.
  Пес, висанский гончак, вислоухий и поджарый, встал с коротким рычанием.
Гэльд вздохнул. Собачья погода на дворе... Очередной гонец, кто же еще.
  Вслед за Антонией он спустился по лестнице, взял масляный светильник и
вышел. Пес шел за ним. Ледяной мелкий дождь хлестнул в лицо. Порыв ветра
едва не загасил светильник. У крыльца стояли две смутные фигуры, рядом
пофыркивали почти невидимые кони. Пес на всякий случай рявкнул.
  - Тихо, Знайд! - прикрикнул Гэльд, поднимая повыше светильник. Один из
гостей выступил в круг света, Гэльд узнал Саента.
  - Какая честь! - пробасил Саент. - У барона, что ли, слуг не осталось,
одни псы? Где тут стайня - коней отвести?
  Гэльд махнул светильником вправо и отдал его Саенту. Потом резко сказал
второму:
  - Идем.
  В темноте они едва добрались до крыльца. На ступеньках гонец споткнулся и
ухватился за руку Гэльда. В коридоре было светло, но гонец закутался в
плащ и капюшон надвинул низко - не разберешь, кто. На ступенях лестницы
поджидала Антония.
  - Замерзла, бедненькая... - посочувствовала она, - вымокла... Поспешил бы,
братец...
  Она еще что-то хотела сказать, но Гэльд грозно глянул на нее, и она
промолчала.
  - Принесешь наверх горячего вина, - бросил Гэльд, проходя мимо, - и
приготовишь угловой покой.
  Антония окаменела. Но обращая на нее более внимания, Гэльд провел
незнакомку к себе и усадил в кресло. Знайд проскользнул за ними и лег у
порога.
  - Не обижайтесь на сестру, - сказал Гэльд, отходя к очагу, чтобы разжечь
посильнее огонь. - Она ничего не знает.
  - Я и не обижаюсь, Гэльд, - услышал он ее голос и оцепенел. Потом подошел
к ней, отвел с лица капюшон, помог снять плащ и тихо проговорил:
  - Здравствуйте, Хель.
  - Здравствуйте, - она устало улыбнулась. Гэльд взял ее за руки, они были
ледяные и мокрые.
  - Да вы же совсем замерзли, - сказал он с жалостью. - Садитесь вот сюда, к
огню, - он пересадил ее на лежанку, неловко завернул в пушистую шкуру
рыка, - так будет теплее, а я потороплю сестренку...
  Он опустился в кухню. Антонии там не было, зато сидел Саент, окруженный
служанками, и ужинал. На столе стоял поднос с дымящимся кубком, и Саент
уже посматривал на него.
  При виде хозяина служанки с визгом разбежались. Саент и ухом не повел.
  - И надо было тащить ее ночью, под дождем? - с упреком бросил Гэльд.
  - Кто кого тащил, - проворчал Саент, дожевывая кусок. - Разве ее удержишь?
  "Торопилась", - от этой мысли Гэльду стало тепло. Он взял кубок с вином и
поспешил назад.
  Хель спала, укрытая шкурами. Гэльду жаль было ее будить. Он решил
поставить кубок на решетку очага, чтобы вино не остыло до ее пробуждения,
но тут Хель вздохнула, открыла глаза и виновато спросила:
  - Это вы, Гэльд? Я заснула...
  - Все в порядке, - сказал он, подавая ей кубок. Хель подержала его в
ладонях, чтобы согреть их, и медленно начала пить.
  - Нет, не могу больше, - жалобно вздохнула она наконец. - Спасибо, Гэльд.
  Гэльд поставил кубок на пол и опустился в кресло. Хель сидела, прикрыв
глаза. На лице ее была усталость, смешанная с наслаждением.
  - Спите, - сказал Гэльд. - Вы же устали...
  Хель открыла глаза, села поудобнее, обхватив колени руками.
  - Хорошо бы, - улыбнулась она, - но вначале дело.
  - Конечно, - пробормотал Гэльд разочарованно.
  - У меня серьезная весть для вас. Командиры десяток соберутся здесь, в
Эрнаре.
  - Здесь? - Гэльд не мог одержать удивления. - Мне уже настолько доверяют?
  Хель искренне обиделась:
  - А почему вам должны не доверять?
  - Конечно! - воскликнул Гэльд, вскакивая. - Когда их ждать?
  - Через два дня, - Хель следила за ним веселыми глазами. - Можете не
торопиться.
  - Хорошо, не буду!
  Недолго думая, Гэльд подхватил ее в охапку вместе со шкурой и со смехом
закружил по покою. Знайд вскочил и запрыгал вокруг, норовя ухватить зубами
шкуру. В покой заглянула Антония и тут же шарахнулась назад, хлопнув
дверью. Наконец они без сил повалились на лежанку, а пес прыгнул следом,
намертво вцепившись в шкуру. Гэльд схватил его за загривок и швырнул на
пол. Потом повернулся к Хели:
  - Послушайте, Хель...
  - Да? - Хель лежала, раскинув руки, гладя пальцами мягкий пепельный мех.
  - Надо послать Стрелкам открытый вызов.
  Улыбка сбежала с ее лица, и Гэльд с огорчением подумал, что он, как
всегда, заговорил не вовремя и глупо. Хель медленно села:
  - Продолжайте.
  - Мне это только сейчас пришло в голову, - в смущении начал объяснять
Гэльд. - Пусть думают, что мы - сумасшедшие одиночки, что мы идем в бой от
отчаянья...
  - А вы так не думаете? - перебила его Хель. Гэльд взглянул на нее
блестящими глазами и твердо сказал:
  - Нет.
  Она помолчала, хмурясь, потом нехотя сказала:
  - Если б так просто можно было решить все...
  - Что случилось? - встревожился Гэльд. Хель досадливо качнула головой:
  - То, чего следовало ожидать. У нас не хватает денег. Вы же знаете, Гэльд,
мы собираем войско. Первым боем все не кончится... Командирам придется и
над этим поломать головы...
  Гэльд слушал ее, не отводя завороженного взгляда от огня. Потом потянулся
к кубку, допил его, морщась, повертел в пальцах, любуясь игрой пламени на
темном серебре.
  - Деньги, - пробормотал он, сдвигая брови. - Пожалейте командирские
головы, Хель. Деньги будут.

  Всего этого я не рассказывала, конечно. Только повторила упрямо, что
серебро было отдано для Восстания. Экскурсовод вздохнула досадливо, но
терпеливо:
  - Возможно, и так, но в исторических документах этого нет... Позвольте мне
продолжать...
  Мы шли за ней по шершавым плитам к парадному входу. Лестница с широкими
каменными ступенями поднималась к самым дверям, за ними была полутьма, и
тянуло прохладой. Переступая порог, я мимолетно коснулась ладонью темного
гладкого дерева, и у меня вдруг сильно заколотилось сердце. Как будто лишь
сейчас я поняла, что это Эрнар. И больше не слышала ни шарканья ног, ни
тихих разговоров, ни назойливых объяснений...
  Ведь по этим ступеням подымался некогда Гэльд. Здесь, в углу лестницы
стояла Антония - в темном платье, со связкой ключей на поясе - символом ее
власти. Когда Гэльд велел снять серебро, она кричала: "Святотатец! Ты еще
ключи мои переплавь! Карианским корсарам меня продай!" Вот этот узкий
коридорчик, вход в который преграждает сейчас шнур со строгой табличкой,
вел к винтовой лестнице, а по ней можно было подняться прямо в башенку...
А если из залы, в которой сейчас мы стоим, разглядывая экспонаты, - бывшей
трапезной - подняться по внутренней лестнице на два пролета, то попадешь в
дом Предка, где всегда горят факелы, бросая мрачный отсвет на суровый
бронзовый лик на щите. На чьей бы стороне ни стояли владельцы Эрнара,
Предка они чтили всегда... А впрочем, факелы давно погасли, и бронзовый
лик потускнел, и давно уже никто не живет в Эрнаре...
  Супружеская пара, еще раньше замеченная мной, критически разглядывала
манекен в уныло обвисшем платье - "Одежда знатной женщины, 1-ая половина
XI века". Платье было неуклюжее и истертое.
  - Ужас! - сказала супруга, подталкивая локтем мужа. - Как они такие тряпки
носили, а еще "знатные женщины"!
  - Угу, - флегматично отозвался муж.
  "Какие глупости, - подумала я, - ведь это платье просто выцвело и
постарело... Я помню его ярким и праздничным". Я хотела сказать это, но
Ивар Кундри вдруг опередил меня:
  - А как бы выглядели вы, пролежав в этом замке пятьсот лет?
  Женщина раскрыла рот, потом закрыла, одарила Ивара Кундри уничтожающим
взглядом и быстро зашагала вперед, волоча за собой мужа.
  - Зря вы так, - не удержалась я. Ивар Кундри взглянул на меня с непонятной
мрачностью:
  - А зачем она приехала сюда? Оценивать старинные наряды?
  - А зачем приехали вы?
  - Трудный вопрос, - пожал он плечами. - И, пожалуй, слишком долго на него
пришлось бы отвечать ... Видите вы вот эти сапоги?
  За стеклом были выставлены болотные сапоги ужасающих размеров.
  - Ну и что?
  - Они принадлежали одному барону, большому любителю поохотиться. Он даже
помер от разрыва сердца, промахнувшись по рыку. Сапоги, как видите,
остались. И вот с тех пор, каждую ночь они исчезают куда-то. А наутро, -
он таинственно понизил голос, - появляются снова, все в грязи...
Представляете?
  Я невольно рассмеялась и тут же изобразила холодное возмущение. И ощутила
досаду - провели, как девчонку... Да ну его к лешему, этого Ивара Кундри!
Я же в Эрнаре...
  Экскурсовод тащила нас из залы в залу, не позволяя нигде задерживаться. И
я разглядывала отгороженные шнуром экспозиции: "Уголок старой трапезной",
"Кухонная посуда, XII век", "Ткацкая", "Спальня"... и думала, что, чем
отгораживать все это, лучше бы восстановили все, как есть. То есть, как
было. Чтобы можно было, как в Ильденском доме, ощутить за спиной дыхание
предков...
  Когда мы уже спускались к выходу по лестнице, я пропустила всех вперед и,
отступив в неглубокую нишу, нашарила справа выпуклый трехгранный камень.
Нажала на него с силой раз и другой, ладонь соскользнула, заныла содранная
кожа... Я похолодела - неужели не выйдет? Шаги нашей группы затихли. В
отчаянии я нажала еще раз и услышала резкий тягучий скрип. Часть стены
медленно отползала, оставляя черную щель. Потом стена застыла, я
протиснулась в щель и налегла на массивную железную дверь, снаружи искусно
замаскированную под камень. Дверь подалась неожиданно легко, с тихим
щелчком вошла в пазы, и я отказалась в темноте.
  Я нашарила в кармане спички. Дрожащее зеленое пламя осветило стену, края
пригнанных друг к другу камней, осмоленный факел, торчащий в гнезде у
двери. Я дотронулась до него, и дерево пылью рассыпалось в пальцах. Зато я
увидела поворотный рычаг, и это меня утешило: всегда смогу отсюда
выбраться. Я отбросила догоревшую спичку и, преодолев желание зажечь еще
одну, не отрываясь от стены хода, пошла вперед.
  Я хотела проникнуть сюда, но не знала, удастся ли, совпадут ли ощущения из
моих снов с тем, что есть на самом деле. Я даже не взяла ни фонарика, ни
запаса еды - чтобы не спугнуть удачу. Только пачку спичек. Стена под
ладонью была шершавая. Дышалось легко, воздух был чистый, хотя и с затхлым
привкусом. Иногда я останавливалась и зажигала спичку, чтобы осмотреться.
Здесь не было ни скелетов, ни проржавевшего оружия, ни зловещего мерного
стука невидимых капель - всех этих атрибутов романтического подземелья.
Просто прямой, неширокий и очень чистый коридор. Как в обычном доме,
только что окон не было. Спичка гасла, и я шла дальше. Я знала, что ход
недлинен, всего шагов пятьсот, но казался длиннее из-за темноты. И мне все
время чудился какой-то странный запах, перебивавший запахи камня и
затхлости - сладкий и горячий. Должно быть, так пахло по всему замку,
когда Антония варила яблочную патоку... Я поняла, что мне просто хочется
есть, но героически подавила в себе это неразумное желание. Все равно уже
ничем не поможешь.
  Я остановилась, выбрала из-за ворота цепочку с часами и, чиркнув спичкой,
осветила циферблат. Было около семи. И вдруг прямо надо мной прозвучал
отчетливо и гулко голос!
  Вздрогнув, я уронила спичку, и она погасла. Голос не умолкал, его перебил
другой, они грохотали под низким потолком, как голоса богов в театре.
Только боги не обсуждают чью-то новую сумочку. Это меня немного успокоило,
я зажгла новую спичку и внимательно оглядела стену. Ну конечно! Это был
голосник, одна его отдушина оказалась прямо надо мной, а другая, похоже,
выходила в какой-то зал дворца. Судя по времени, музей уже закрывался. Еще
минут десять я слушала беспечную болтовню, многократно усиленную эхом.
Наконец голоса стихли, и я двинулась дальше.
  Конечно, можно было вернуться назад, побродить одной по дворцу, но мне
надо было попасть именно в вежу, а прямой переход могли закрыть. Нет, я
предпочитала довериться старинному механизму...
  Этот механизм меня едва не подвел. Пришлось всей тяжестью повиснуть на
рычаге, пальцы срывались, обдираясь о ржавчину. Наконец что-то дрогнуло,
дверь отползла ладони на две... и застыла навсегда. Я кое-как протиснулась
в эту щель и закрывать дверь не стала.
  Этот ход выводил в нижние ярусы вежи. Здесь были погреба и подвалы,
широкий коридор покато вел вниз, а в стенах перемежались глубокие ниши и
массивные низкие двери. Я помнила этот коридор до мелочей, каждый камень в
нише, каждую выбоину в полу... В этом коридоре играли в разбойников
младшие братья Гэльда, как до того играли в детстве их предки. Этой
дорогой спускалась Антония в сопровождении служанок, чтобы пересчитать и
обновить запасы. И здесь Гэльд назвал Истар из Йониса сестрой...
  Нашарив нишу, я забралась в нее и устроилась поудобнее, опершись спиной о
стену. От камня шел ровный холод, и только сейчас я почувствовала, что
зябну. Деваться, однако, было некуда - мне предстояло пробыть здесь до
ночи. Точнее, часов до десяти - чтобы знать наверняка, что в замке не
осталось ни души. Ох, и тянулось же время!
  Наконец, часы показали десять. Можно было идти наверх. И я шла, то в
темноте, то в нервном свете пламени, дрожавшего на конце спички. Я и сама
дрожала от холода и от волнения. Коридор сузился, перешел в тесную
лестницу без перил, с крутыми ступенями, лестница вела вверх, обвивая
вежу, потом был громадный зал, скупо освещенный луной сквозь бойницы, и
снова лестница... и так я дошла до самого верха, до маленькой круглой
залы, где в незапамятные времена, еще до того, как возвели дворец, был Дом
Предка. Здесь, конечно, не осталось ничего, и лунный свет, врываясь в
узкие щели-скважни, освещал пустоту. Из скважней тянуло ночным холодом. Я
отсчитала третью справа от входа и, пока шла к ней, шаги мои гулко
отдавались под сводом. Из скважни был виден замковый двор, ярко освещенный
луной, крыши пристроек и зубцы стен, а дальше - сбегавшая с холма дорога и
огни нашего лагеря. Вправо от вершины скважни я отсчитала пять камней, и
рука моя наткнулась на железный завиток, торчащий из щели между камнями. Я
нажала на него, и соседний камень бесшумно вышел из гнезда. В углублении
лежали широкий черный браслет и свернутый в трубку пергамент. Затаив
дыхание, я осторожно коснулась их и отдернула руку - мне почудилось, что
сейчас они исчезнут, рассыплются в прах, как тот факел у двери. Но они не
исчезли. Браслет бил тяжелый и неровный на ощупь, а пергамент сухо
зашуршал в пальцах. Сердце у меня колотилось где-то в горле, когда я
спускалась по лестнице, унося свою добычу.
  Я даже не могла надеяться на это. Только чувствовала смутно, что если
Гэльду надо было спрятать нечто важное, он спрятал бы это здесь - в месте,
которое хранила тень Предка даже после того, как отсюда вынесли святыни...
  Уже ничего не опасаясь, я прошла по переходу во дворец - на мое счастье,
он все-таки не был закрыт. В одном из залов я отыскала подсвечник с
наполовину оплывшей свечой и, перенеся его на широкий, как стол,
подоконник, бережно развернула пергамент. Он совсем пожелтел и был ломкий,
как высохший лист, строчки пересекались трещинами, и все же старинного
начертания буквы четко проступали на нем. Мне трудно было в них
разбираться, я смогла прочесть лишь обрывки слов: "... навеки...",
"...светла...", "... не забыть...", "... верный Тракт...", "... Мост..." Я
долго билась, но в конце концов вынуждена была отступить. Подтащила ближе
стул, стоявший у стены, оперлась на подоконник, придвинула браслет, чтобы
рассмотреть получше, и... заснула.

  Мне привиделось пустынное поле, заросшее черным вереском, над ним вставало
бледнеющее рассветное небо. Конь подо мной нервно переступал, встряхивая
головой, зябкий ветер ерошил его гриву. Справа и слева от меня были такие
же всадники - неподвижные, закутанные в плащи, они, как и я, ждали
чего-то. И негромко пофыркивали кони. А потом откуда-то спереди, где
догорала на краю неба последняя звезда, донесся стук копыт...
  ...Хель рубилась с наемником, Саент и Гэльд с мечами в руках были рядом, в
какой-то миг обнаженные клинки соприкоснулись, вспышка, краткая и
ослепительная - и Стрелок, целившийся в Хель из-за спины наемника,
исчез... Саент крикнул: "Вперед!", и все трое помчались на Стрелков,
сомкнув клинки. Еще один сполох - и ошалелая лошадь понеслась по полю,
волоча за собой пустой плащ...
  ...Огромный человек в черных доспехах - Добош! - шатнулся под ударом
топора, на него навалились, скрутили...
  ...Смуглый широколицый воин со шрамом схватился за горло, откуда торчала
оперенная черным стрела, и упал, откинувшись на круп коня. "Ивэйн!" -
вскрикнул издалека отчаянный рвущийся голос...
  ...Всадник втащил на седло раненого и, придерживая его одной рукой,
поскакал дальше...
  ...По лесной дороге, расплываясь в утреннем тумане, мчались всадники, и
ветер рвал с плеч плащи...
  ...На каменных плитах двора сидел слепой мальчик и, как подсолнух,
поворачивал голову за восходящим солнцем...
  ...И все оборвалось. В глаза бил солнечный луч. С трудом я подняла голову,
растерянно потерла примятую щеку. Вконец оплывшая свеча облепила
подсвечник. Рядом лежал пергамент, придавленный браслетом.
  Солнце еще стояло невысоко, когда я вылезла из окна и спрыгнула на пол
галереи, браслет я положила в карман, не решившись надеть на руку, и когда
я бежала по внутреннему двору к арке, он тяжело подпрыгивал в кармане. Во
внешнем дворе, к счастью, не было еще никого. По неровно выступавшим
камням я поднялась на стену и озабоченно посмотрела вниз. Высоко...
  - Подождите, Ная, не прыгайте!
  Под стеной, запрокинув голову, стоял Ивар Кундри. Откуда он только взялся?
  - Здесь рядом есть хороший спуск, - продолжал он как ни в чем не бывало. -
Пройдите по стене, я вам покажу, где это.
  Зажав в одной руке пергаментный свиток, а другой придерживаясь за зубцы, я
послушно пошла по узкой каменной дорожке туда, куда он указывал. Там и
впрямь оказалось невысоко - чуть выше человеческого роста - и я спрыгнула
без колебаний.
  - Поиски увенчались успехом? - Кундри покосился на пергамент. - Учтите
только, что вы были у знакомых, в Новом Эрнаре. Вы очень торопились и
потому попросили меня предупредить экскурсовода. Надеюсь, я врал
убедительно.
  - У вас это выходит, - огрызнулась я, злясь неизвестно почему.
  - Спасибо, - рассмеялся он. - Каково спалось в замке? Что вы видели во сне
- призрак барона?
  - Нет, - сказала я. - Молнии на клинках.

  Все было кончено. И они отступали, сами потрясенные тем, что произошло.
Врагам казалось, что они бегут в ужасе, а они уходили так, как было
намечено, и даже уносили с собой раненых и убитых - тех, кто не стал
призраком.
  Они шли по выверенным заранее потаенным тропам, сжимая в руках теплые еще
клинки, расходились по призрачным селениям, где их с надеждой и тревогой
встречали друзья. Никто еще не знал - победа это или поражение, кто жив,
кого убили, в чье лицо они будут целиться теперь молнией... ничего еще не
знали они.
  Три десятка из уцелевших назначили встречу в Эрнаре. Сразу после Пустоши
они разделились и пошли по трем разным дорогам. По одной из этих дорог вел
людей Гэльд.
  Он ехал впереди и часто оглядывался. Только два знакомых лица было в его
отряде: Данель, упрямый южанин, и Верн, русоволосый смешливый юноша,
который часто бывал гонцом в Эрнаре. Верхом кроме него ехали только двое,
на остальных конях везли раненых и убитых. Они тоже были чужими, но когда
Гэльд видел их, сердце его сжимали боль и тревога. Он знал, что Хель жива,
что брат его Эверс ведет в Эрнар другой отряд, да и сам он уцелел, стало
быть, повезло. И все-таки было тревожно. Еще - оставалась тень дикой
радости, которую ощутил он, когда с его клинка сорвалась первая молния...
  Гэльд оглянулся и увидел, что один из его людей отстает. Вид у него был
совсем изможденный, и он прихрамывал. Гэльд подъехал к нему, соскочил:
  - Кто ты?
  - Итер из Хатана.
  - Устал?
  - Вот еще... - проворчал тот, тяжело дыша. Гэльд заставил его сесть и
стащить сапог. Щиколотка правой ноги была обмотана грязной тряпкой. По
тряпке расплылось бурое пятно.
  - Ранен? - строго спросил Гэльд. Итер махнул вскудлаченной головой.
  - А молчал зачем?
  - Что я, один такой?
  - Леший тебя возьми! - вздохнул Гэльд, выпрямляясь, и окликнул
светловолосого паренька, который был ближе других:
  - Эй, помоги-ка мне!
  Тот подошел, молча взглянул на Гэльда усталыми, невероятно синими глазами
и подхватил Итера под руки. Вдвоем они усадили раненого в седло, и Гэльд
быстро пошел вперед, обгоняя остальных. Вскоре он с удивлением обнаружил,
что светловолосый паренек идет рядом.
  - Что тебе? - спросил Гэльд.
  Паренек улыбнулся чуть смущенно:
  - Ты Гэльд? Я слышал о тебе...
  - Да ну? - Гэльд не выдержал, улыбнулся в ответ. Паренек напомнил ему
Эверса, только на вид потише, на девочку похож. - А ты кто?
  - Мэй... Из Ландейла.
  - Тоже слышал, - серьезно кивнул Гэльд.
  - Далеко еще идти?
  - А что, устал?
  - Нет, - паренек явно обиделся, - я за раненых беспокоюсь, чтоб успеть. И
вообще... - он замялся.
  - Ты из чьего отряда? - перевел разговор Гэльд, видя его смущение.
  - Хозяйки... - почему-то шепотом ответил Мэй.
  - Подвладный? У нее же подвладных нет.
  Мэй улыбнулся:
  - И нет, и есть...
  - Загадками говоришь, парень, - с досадой заметил Гэльд.
  Мэй покраснел и замедлил шаг, явно стараясь отстать. Гэльд не стал
продолжать разговора - не хватало ему навязываться в собеседники
простолюдинам. Хотя, стоило бы расспросить его о Хели... Где она сейчас,
Хель? Почему пошла с другим отрядом? Впрочем, с ней Саент, он убережет ее.
Мог бы и он, Гэльд, беречь, да видно, она этого не хочет...
  Было уже утро следующего дня, когда они подошли к воротам Эрнара. На стук
вышел, зевая, незнакомый стражник, оглядел их и вдруг с радостным криком
ринулся к Итеру. Гэльд сердито окликнул счастливого родича и велел вначале
открыть ворота. Отряд вошел во двор. Встретили их такой суматохой, что они
растерялись. Раненых снимали с коней и уносили в дом, здоровых обнимали,
не разбирая, где свой, где чужой. Гэльду также досталось несколько
дружеских объятий. Прибежала встрепанная Антония, за ней пятерка младших
братьев.
  - Что, все здесь? - спрашивал Гэльд, увертываясь от поцелуев.
  - Да, все, все, - всхлипывала Антония. - Эверс спит уже, и ты иди, там все
готово...
  - А Хель? - перебил ее брат.
  - Ох, - сказала Антония, - я не знаю. Кажется, нет еще.
  Сердце больно кольнуло, но Гэльд успокоил себя: "Просто задержалась.
Придет. И с ней же Саент..." Антония и братья уже тащили его в дом, а он
слишком устал, чтобы сопротивляться. И заснул, даже не раздевшись, а когда
проснулся, было уже далеко за полдень.
  Гэльд вышел во внутренний двор, который больше походил на военный лагерь -
расседланные кони, часовые, стяги. Под ноги ему бросился Знайд, по-щенячьи
повизгивая от радости. Гэльд потрепал его по загривку и увидел Саента.
  Они встретились, как старые друзья.
  - А где Хель? - спросил Гэльд нетерпеливо.
  - Что? - Саент запнулся. - Разве она не здесь?
  Гэльд побледнел:
  - Да ведь она с тобой была!
  - Заплутал я в темноте, один дошел...
  Гэльд оттолкнул его:
  - Где остальные из отряда?
  - Спят...
  - Подымай! - и бросился седлать коня.
  Через четверть часа десять человек подъехали к воротам. Родич Итера
уставился на них:
  - Вы куда?
  - Хозяйку искать! - бросил один из ландейлцев.
  - Так ведь Мэй поехал еще с утра...
  Мэй? Гэльд удивился и вдруг вспомнил:
  "... - У нее же подвладных нет.
  - И нет, и есть..."
  - Вперед! - бешено крикнул он.
  Десять всадников один за другим поскакали по лесной тропе - туда, где
недавно проходил отряд. За ними увязался Знайд. Натолкнувшись на развилку,
они разделилась и замедлили бег, а когда начались заболоченные колючие
заросли, и вовсе спешились. Не замечая времени, продирались через кусты,
обшаривали чуть ли не каждое дерево и каждый пригорок в поисках следов,
кричали, звали - напрасно. Саент, который после каждой неудачи становился
все больше похож на побитую собаку, вдруг вспомнил, что последний раз
видел Хель у дуплистой дички с засохшей верхушкой. Гэльд знал эту дичку,
она росла у самой тропы в десяти минутах конного бега отсюда. Поскакали
туда и уже от дички начали поиски заново.
  Солнце уже склонялось к закату, когда они вновь собрались на тропе. Хели
не было. Кто-то, пряча глаза, сказал, что надо возвращаться в замок и
выводить всех. Гэльд сгоряча посулил его лешему, но тут же понял - верно.
Вдесятером они здесь ничего не сделают. Он хотел уже поворотить коня, как
Знайд залаял, и тут же из-за поворота донесся стук копыт.
  Кто-то потянулся к клинку, но его одернули - судя по звуку, всадник был
один. Знайд, которого одернуть было некому, с лаем бросился вперед.
Донесся обрывок веселого голоса, и навстречу им выехал на гнедом коне Мэй.
На луке его седла сидела Хель.
  У Гэльда точно оборвалось что-то в груди. Он смотрел, как другие,
опомнившись, бегут к этим двоим, как ошалело прыгает среди них Знайд, как
кто-то предлагает Хели своего коня, а она качает головой и еще крепче
обвивает рукой шею Мэя, и Мэй крепко держит ее за пояс, и синие глаза его
сияют... Гэльду захотелось хлестнуть коня и ускакать, куда глаза глядят.
Так вот он какой подвладный. Мальчишка! Как она смотрит на него. Или
просто радуется, что ее нашли? Нет, это не только радость...
  К Гэльду подъехал Саент, его широкое заросшее лицо неудержимо сияло:
  - Заблудилась! Тропы в темноте перепутала! Мэй, леший, умен - мы отдыхали,
а он искать бросился... Да ты, никак, не рад, Гэльд?
  - Рад, - проговорил сквозь зубы Гэльд и так рванул поводья, что конь
взвился на дыбы, едва не сбросив его. Конь Саента шарахнулся.
  - Ну и радость у тебя, - проворчал Саент.
  Гэльд ничего не ответил.

  Не дописана хроника эта,
но огонь приникает к листам,
но травой покрывает планета
проржавевший обломок щита...
  "Будучи в расцвете сил и памяти и сознавая, что жизнь моя может
прекратиться раньше, чем назначено Предком, доверяю я, Гэльд Эрнарский,
камням, хранимым Предком, то, что должно быть сокрыто и сохранено навеки.
В черный год, лишивший меня Светлой, был мне передан этот браслет - ибо
носить его по праву больше некому - с тем, чтобы укрыть и сберечь среди
мятежей и кровопролитий. И потому я прячу его, а не ношу у сердца, в
котором неисцелимая боль. Пока не прервется жизнь моя, мне ее не забыть,
как не забудет и тот, от кого я принял этот браслет. Вместе же с браслетом
передан мне был наказ записать то, что произнесено. Не зная сути этих
темных слов, я, как неразумный ученик, повторяю: там, где Северный Тракт
пересекает Кену и уходит в дикие земли, был сожжен Мост, соединяющий
времена, чтобы Навье воинство не нашло путь туда, куда смертному вступить
не дано. Незримыми узами связал Мост наши судьбы и связывает поныне, и не
будь его, может, не было бы горчайшей нашей утраты. Вот все, что сказано
мне, и долг свой я исполнил, но вина моя перед мертвыми велика, ибо я
живу..."

  Когда я закрывала глаза, эти слова горели под веками. Я повторяла их
мысленно, сбивалась и начинала вновь. Ивар Кундри помог мне, когда
пришлось разбирать письмена, начертанные рукой Гэльда, но лучше было бы
обойтись без этой помощи, и никто не мешал бы мне плакать одной над
посланием в вечность. Я плакала потом, ночью, тихими и бессильными
слезами, вытирала мокрые щеки и зажимала рот ладонью, чтобы не услышали
соседки. Если бы кто-нибудь заметил и спросил, в чем дело, я не смогла бы
вразумительно объяснить. Просто так много лет прошло, и давно умерли те,
кто мог бы жить, и ничего, ну, совсем ничего нельзя было с этим поделать!
  Я пыталась себе представить Гэльда, когда он писал это письмо, но видение
расплывалось. И мне хотелось так же, как Истар когда-то, закричать:
"Гэльд, брат мой милый!" Но она была рядом, а меня он все равно не услышал
бы.
  Уже потом, когда я обрела способность здраво размышлять, я поняла, что эта
находка была тем самым веским доказательством моим снам, ради которого я
приехала в Двуречье. Но мне от этого не было легче.
  Вот так и прошел вчерашний день. Вся группа навещала Новый Эрнар, а мы с
Иваром Кундри в палатке разбирали пергамент. Сейчас Кундри сидел рядом,
прикрыв глаза - то ли дремал, то ли тактично оставлял меня в покое,
удивительно, что, помогая мне, он не задал ни одного вопроса, уж я бы не
удержалась... А теперь было утро, и автобус, ставший уже обжитым, привычно
несся по дороге. Мы ехали в Тинтажель.
  Тинтажель... Древнее имя. В нем лязг металла и глухая тяжесть камней. Одно
из многих имен, которые принесли с собой на земли Двуречья светловолосые
жестокие пришельцы с севера. А потом Тинтажель рос, набирал силу, стягивал
к себе власть. Это был уже не замок, не жилище - это было средоточие
черной мощи, подминавшей людей и уничтожавшей тех, кто осмеливался не
подчиниться. Кто знает, до какого предела могло бы дойти могущество
Тинтажеля, если бы Восстание не преградило путь последнему его властителю,
Консулу Двуречья, барону Торлору Тинтажельскому...
  Им понадобилось шесть лет, чтобы дойти до Тинтажеля. Но ведь все
начиналось еще раньше, в Замятне, и даже до нее... В Восстании сомкнулись
три силы - сопротивление мятежных баронов консульскому единовластию,
стремление городов к вольности и ненависть подвладных. И перед этими
объединенными силами Тинтажель не устоял...
  Прямо передо мной, на стенке кабины наклеена была большая карта Двуречья,
иссеченная красными и синими линиями дорог. В этой путанице терялись
города и поселки, но я быстро нашла Эрнар, дорогу, по которой мы ехали
сейчас. Синяя жилка пробегала через Сай и Рубию до Асбьерна. Бесполезно
было искать на этой карте Тинтажель. Я сделала усилие - то, которое часто
делала здесь, в Двуречье - и сквозь краски современности проступил рисунок
старой карты. Может быть, именно над такой картой склонялись заговорщики,
обсуждая, где лучше ставить устроны - укрепленные усадьбы. На этой карте
Сай звался Дубовым Двором, Асбъерн - Эклезисом, а Рубия была лишь
маленькой точкой - невидным селением. Земли Двуречья на этой карте
покрывали разноцветные пятна баронских владений, и среди них - обведенные
красным - земли вольных городов: Элемир, Хатан, Ландейл, Кариан, Южный
Сун... Редкие тракты были проложены из края в край, на севере вставали
горы, на юге лежало море, с запада и востока Сабрина и Кена обвивали
Двуречье, устремляясь к морю... Тогда, после боя на Пустоши, когда
Стрелки, укрепив союз с Тинтажелем, торжествовали победу, из Эрнара,
Ландейла и Хатана расходились гонцы по землям Двуречья. Набирали людей в
великой тайне - беглых подвладных, горожан, ремесленников, просто бродяг,
не умевших усидеть на месте. Снаряжали отряды в Хатане. Хатанский
магистрат не поддерживал явно заговорщиков, берег независимость вольного
города, но на действия их смотрел сквозь пальцы. Ландейлские отцы города
тоже опасались выступать открыто, но не мешали своим землякам уходить к
повстанцам. Так в отрядах оказалось много ландейлцев, а поскольку они по
привычке именовали Хель хозяйкой, за ними это имя стали повторять и
другие, и полгода не прошло, как Хель перестала быть Хелью - она стала
Хозяйкой. А может, она сама отказалась от имени и титула с тех пор, как
цель ее - возродить род - сменилась другой.
  Устроны росли по границам Двуречья, в лесах. Иногда просто восстанавливали
и укрепляли старые усадьбы, возводились несколько крепких домов,
обводились стеной из бревен, присыпанных землей, при стене ставились
сигнальные башенки - и устрон был готов. Первый устрон - Медень - был
построен на краю Болота, у Великого, или Северного, Тракта, между прочим,
во владениях Хлодвига Биврестского, именуемого также "болотным бароном".
Медень занял отряд Саента, и "болотному барону" с тех пор не стало
житья... Впрочем, и другие союзники и вассалы Консула очень скоро
почувствовали, что разгром заговора не удался. Устроны были, как рыбья
кость в горле - ноет, а не вытащишь. И Стрелки быстро почуяли опасность.
По их наущению бароны, и прежде всего Консул, запретили ковать и носить
клинки с остриями - от мечей до игрушечных кинжалов. За ослушание грозила
смерть. А между тем войско повстанцев все увеличивалось. К ним бежали
подвладные, искали защиты от баронов и Стрелков - бароны норовили
напускать на непослушных нежить. И тогда повстанцы начали наносить
открытые удары...
  Громкий щелчок в кабине возвестил, что шоферу стало скучно. Музыка
зазвучала громче, вмиг заполнив автобус, а потом мерное звучание струн
динтара перекрыл низкий негромкий голос:
  Меня не слушали, а я
Им улыбался: - Эй, не плачь!
  У ног твоих легла земля,
И скрипка у тебя, скрипач...
  Я вздрогнула. Это было так непохоже на обычные песни...
  Пусть старый герб погиб в веках,
И стены - пыль, и замки - прах,
И время - ночь, и ночь темна,
Но скрипка у тебя в руках!
  Да что же это такое? Какой колдун подслушал мои мысли?
  И старый кубок недопит,
И так дорога далека...
  Я явственно ощутила тяжесть браслета, спрятанного в сумке.
  ...Все слышат музыку смычка,
И все светлей свеча горит... 1
Отзвучал последний аккорд, и тут же его заглушило бодрое громыхание меди.
Под этот грохот кто-то нервно запел о любви. А я потянулась к браслету. Я
водила пальцем по ребристому боку, скорее угадывая, чем видя очертания
родовых знаков - пес, кольцо, цветок лестовника. Верность, неизменность,
стойкость. Лестовник цепко держится корнями за неласковую каменистую
землю. "Пусть старый герб погиб в веках..." Вот он - старый герб,
спасенный бывшим скрипачом. Я вспомнила, как Мэй сказал с тихим отчаяньем:
"Скрипка разбилась..."
  - Правда, хорошая песня? - проснулся Ивар Кундри. - Это ранний Асбьерн.
  - Это? - я с недоумением прислушалась к бодрому грохоту.
  - Да нет, та, первая. Можно мне взглянуть?
  Он протянул руку к браслету, и я не решилась отказать. Кундри долго
разглядывал его, гладил пальцем и почему-то вздыхал. Потом вернул мне.
  - Хорошая песня, - повторил он. - Смотрите-ка, подъезжаем.
  За окнами замелькали дома. Это была Рубия.
  Высокие полупрозрачные здания, зеленые заросли у их подножий. Мимо
автобуса пробежали, подпрыгивая, две девочки, за ними ковылял толстый
щенок. Тяжело проплыла женщина с набитыми сумками. Экскурсовод торопила
нас в столовую. А я вспомнила вдруг, что Рубия лишь за годы Восстания
трижды сжигалась дотла. Откуда только брались силы восставать из пепла?..
  От Рубии дорога стала скверной. Когда автобус подпрыгивал на выбоинах,
поручни кресел мелко дребезжали. С задних сидений доносились сдержанные
охи. Когда наконец автобус затормозил, дружный вздох облегчения взлетел к
потолку.
  Сначала показалось, что мы остановились в чистом поле. По обе стороны от
дороги вставала высокая трава. Только потом я разглядела за травой, на
краю неба, низкий холм, и на нем сквозь зелень - беспорядочное
нагромождение черных камней. Это был Тинтажель.
  По низу холм был обнесен изгородью. У распахнутых ворот стояли в ряд
автобусы. К нам подошла бодрым шагом женщина в брезентовой куртке поверх
платья и сапогах.
  - Я из республиканского музея. Буду с вами работать. Теплую одежду взяли?
- деловито спросила она. Экскурсовод поспешно подтвердила.
  - Хорошо, - энергично кивнула женщина. - Одевайтесь. Будем спускаться в
подземелье, там холодно. Прошу держаться вместе и слушать меня. Мужчины,
получите фонарики. Будете идти через каждые десять человек. Повторяю,
товарищи, будьте внимательны...
  Она не зря предупреждала, после привычного света дня тьма подземелий
оглушала. Несколько минут мы стояли, привыкая к ней, шепот и кашель громом
отдавались вокруг. Растерянно метались лучи фонариков.
  - Внимание! - сказала женщина, и три луча, заскользив, скрестились на ней.
- Мы находимся в подземелье бывшего замка Тинтажель, вернее, в той части
его, которая очищена, восстановлена и открыта для посещений. Замок
Тинтажель в период раннего средневековья был резиденцией Консулов
Двуречья. В восстании 1084 года победивший народ буквально снес с лица
земли замок, бывший символом угнетения. На Тинтажельском холме остались
лишь развалины, которые постепенно сглаживало время. Раскопки Тинтажеля
начались лишь десять лет назад.
  Были обнаружены подземелья, нижние казематы и потайные ходы, назначение
которых до сих пор неясно...
  "А нашли ли ход, который вел на Пустошь? По этому ходу после того, как
Консул заключил союз со Стрелками, прогоняли приговоренных к смерти. На
рассвете их выталкивали на черный вереск Пустоши и поспешно захлопывали
люк. И тогда появлялись Стрелки..."
- Нижние казематы предназначались в основном для содержания пленных и
провинившихся подвладных. Обычно те, кто попадал сюда, наверх не
возвращались. Для приговоренных к пожизненному заключению вырыты были
глубокие земляные колодцы. Раз в два дня туда опускали еду - и все. Об
иных забывали...
  У нее дрогнул голос, на мгновение теряя привычную твердость.
  А мне показалось, что по спине мазнули ледяной кистью. Метнулся луч
фонарика, приближаясь, и Ивар Кундри, не говоря ни слова, набросил мне на
плечи свою куртку. И отошел.
  - При раскопках было найдено много человеческих останков. Особенно много
их было в этом зале. Нам удалось установить, что все эти люди погибли
приблизительно в одно время.
  "Их убили. Убили во время последнего боя. Наверху уже погиб Консул, и
копыта коней вбили в грязь его тело, повстанцы ворвались уже во внутренний
двор, и рухнул стяг Тинтажеля на веже - а здесь, в подземельях, наемники
поспешно убивали узников..."
- А теперь мы пройдем по коридорам, и я покажу вам все, что удалось
восстановить....
  Незаметно для себя я оказалась позади всех. Лишь Ивар Кундри упорно шагал
рядом, светя фонариком под ноги. Должно быть, боялся, что я снова исчезну
куда-нибудь. Но я исчезать не собиралась. Я шла, держа руку в сумке, и
пальцы мои крепко вцепились в браслет. Я бы вынула его, но боялась
обронить в темноте. Да мне и не надо было смотреть на него - просто
сжимать, ощущая холодок металла. Он быстро согрелся. И мне казалось, что
сейчас браслет, как в игре "далеко-близко", приведет меня в подземелье под
Угловым бастионом, где была Хель. Ворваться в камеру, разбудить ее, омыть
раны, увести, сокрыть в темноте... И я ускоряла шаг. Еще не поздно - так
казалось мне - я еще успею спасти ее, пыток не будет...
  Капала вода. Одна капля упала на плечо, с шорохом скатившись по ткани. На
ходу я провела ладонью по мокрой стене, слизнула горькую влагу. Те, кого
морили жаждой, пытались собирать воду со стен...
  Хвоень - совсем небольшое селение у самых границ Тинтажельских земель. И
вот пришли вести, что отряд наемников выслан туда для усмирения. Кто же
думал, что Хель, прибыв в лесной устрон к Хвоеню, ринется в бой?.. А она
ринулась. И, увлекшись, не заметила, как ее отрезали от своих. Окружили,
выбили из рук меч, связали. И тогда один из наемников, соблазнившись,
сорвал с ее руки вот этот браслет...


  Выбор.

  - Добро пожаловать в Тинтажель, дама Хель из Торкилсена.
  Консул был одет в черное, парадный кинжал в серебряных ножнах висел справа
на поясе, баронский обруч подхватывал волосы, и, зажимая ворот у шеи,
тускло, как волчий глаз, мерцала консульская звезда.
  Хель стояла перед ним - связанная, в изорванной одежде, с синяками и
кровоподтеками, и вежливые слова Консула прозвучали издевкой.
  Один из наемников, сопровождавших Хель, засмеялся. Консул метнул на него
из-под век тяжелый взгляд и бросил:
  - Развязать.
  Наемники колебались. Консул молча ждал. Молчание это было таким
красноречивым, что они, не дожидаясь повторного приказа, начали с руганью
и толчками распутывать узлы.
  Потом наемники ушли. Консул указал Хели на кресло:
  - Садитесь, дама Хель. И простите воинам их грубость, она вполне понятна.
  - Ну да, - сказала Хель, не двигаясь с места, - ведь они так устали, грабя
и убивая.
  - Различия во взглядах, - почти скорбно кивнул Консул, - Но ведь они не
помешают вам принять мое гостеприимство?
  - Странным образом доставляют нынче гостей в Тинтажель.
  - Иного способа увидеть вас не было, дама Хель.
  - Не трудитесь так называть меня. Вы забыли, что я лишена баронского
звания?
  - Никто не может лишить вас благородства крови, - Консул прошелся по зале,
остановился в двух шагах от Хели. - Все мы отпрыски одного корня.
  - Будь это так, я бы уничтожила этот корень.
  - Все равно, - будто не слыша, продолжал Консул, - вы гостья в Тинтажеле.
  - Я предпочту гостить в нижних казематах, - твердо и спокойно ответила
Хель. - Не юлите, Консул. Вы не первый раз пытаетесь обмануть меня, и все
равно ничего не выходит.
  Консул слегка побледнел, наклонился вперед, будто собираясь прыгнуть:
  - Да, но сейчас-то вы в моих руках. Я мог бы приказать убить вас на месте,
и только великодушие...
  - Приберегите его для наемников, - оборвала Хель.
  Он стиснул кулаки, шагнул к ней, но, опомнившись, остановился и криво
улыбнулся:
  - С вами трудно говорить, дама Хель. Должно быть, вас утомила дорога. От
кресла вы отказываетесь... но я, с вашего позволения, сяду. Устал.
  Он отошел от Хели, сел в кресло с высокой спинкой, стоявшее у стены.
  - Как вы ненавидите наемников, - миролюбиво заметил он. - А между тем, все
мы чьи-то наемники, один служит деньгам, другой чести, третий великой
идее. Ваша идея велика, признаю, но служите вы ей бессмысленно...
  Консул замолк. Хель смотрела на него. Узкое лицо, тонкие твердые губы,
глубоко посаженные серые глаза. Красивый человек. Вот только, когда
говорит или улыбается, нижняя губа кривится, обнажая крупные зубы. Как
будто он собирается укусить.
  - Бессмысленно, - повторил Консул, не дождавшись, пока Хель заговорит. -
Вы хотите победить Стрелков? С кем? С простолюдинами и подвладными?
Смешно, право. У вас не хватает ни оружия, ни умелых воинов. А у баронских
родов сильное войско, но баронов вы отталкиваете...
  - Что же бароны сами не берутся за Стрелков? - с насмешкой спросила Хель.
  - В том-то и дело! - воскликнул Консул. - В том-то и дело! Они
разъединены. Каждый сидит в своем углу! - разгорячась, он вскочил, зашагал
по зале. - Сколько сил мне стоит собрать их для дела! Если бы ваше войско,
Хель, было со мной... - он оборвал фразу.
  - Что же?
  Консул повернулся к ней:
  - Я объединил бы земли. Северные, Срединные, Южные. И с объединенными
силами пошел бы на Стрелков. И уничтожил бы их.
  - Кто же будет тогда усмирять ваших подвладных?
  Угол его рта дернулся от раздражения.
  - Дама Хель изволила пошутить. В конце концов, Стрелки - наши общие враги.
Соглашение с ними - жестокая необходимость. Если бы вы...
  Хель рассмеялась, громко и отчетливо, глядя прямо в глаза Консулу. Потом
спокойно сказала:
  - Когда-нибудь, Консул, вы перехитрите самого себя. И этот день будет
последним в вашей жизни.

  Камни в пыточных подземельях были скользкие. Они не успевали впитывать
кровь. И с блеском непросохшей крови смешивался алый отсвет жаровни. Тени
людей в этом свете росли, казались громадными и дикими. Да полно, люди ли
это?
  Ледяная тяжесть цепей. И волна жара от раскаленных углей.
  Сорвали одежду. Сняли цепи - чтобы не помешали - и прикрутили руки
кожаными ремнями к кольцам, вбитым в стену. И тогда она повисла на
растянутых руках, не касаясь ногами пола. Больно. Но ведь это только
начало.
  - Еще не поздно, Хель. Подумай.
  Молчание. Консул заглянул в ее лицо - не обмерла ли? Нет, глаза живые. И
смотрят так, что лучше в них не заглядывать. Так смотрит затравленный волк
перед тем, как вцепиться в горло охотника. Консул отошел.
  - Начинайте.
  Подручный палача длинными щипцами взял из жаровни раскаленную головню.
  "Здесь пытали Добоша... или в другом подземелье... его запытали насмерть,
израненного... мстили... Почему они так любят пытать огнем... ...дешевле,
приятнее... Как больно, мамочка! Нет, это не я кричу, не может быть, чтоб
я так кричала... не надо кричать, они смеются... я выдержу, я все равно
выдержу... больно!.. Нет, уже не больно, я ее просто не чувствую, боли, ее
слишком много... я не хочу этого, не хочу!.. Мэй, мне больно, Мэй...
Все..."
  - Довольно, - бросил Консул.
  Набухшие от крови ремни, казалось, вросли в кожу. Подручный развязывал их,
ругаясь. Наконец обессиленное тело скользнуло по стене и с глухим стуком
упало на пол. Другой подручный окатил его водой из чана.
  Консул подошел к Хели, наклонился, крепко взял за скользкие от воды и
крови плечи.
  - Хель, - позвал он, - слышишь меня?
  Она с усилием приподняла голову, открыла глаза. В них были боль и странное
недоумение.
  - Ты мне нужна, Хель, - проговорил он тихо. - Очень нужна. И у тебя отсюда
два пути - со мной либо на Пустошь, понимаешь?
  Он говорил, а ее глаза раскрывались все шире. Огонь отражался в них. Потом
шевельнулись губы.
  - Что? - Консул, не расслышав, склонился ниже. - Говори громче.
  И вновь искусанные до крови губы дрогнули:
  - Нет.
  Консул разжал пальцы, и Хель рухнула на пол. Он взглянул на ладони,
испачканные кровью, брезгливо морщась, сполоснул их в чане и сказал палачу:
  - Обмыть и в одиночку. Чтобы до завтра жива была. Чтобы все чувствовала.
  И начались дни, похожие один на другой и страшные своей похожестью. Днем
ее не трогали - Консул не разрешал, хотел, чтобы протянула подольше, днем
она лежала в полной темноте на охапке гнилой соломы, чувствуя, как
пробирается в тело мертвящим холод камня, как малейшее движение отзывается
обжигающей болью. Ей казалось, что темнота давит, распластывая и вжимая в
пол. Иногда ей доставало сил дотянуться до чашки с водой и куска лепешки,
что оставляли ей тюремщики. Однажды она опрокинула чашку, и невидимая вода
прожурчала, растекаясь, а она повалилась на подстилку, едва не плача.
  А потом приходили двое, тащили ее в подземелье, сдирали одежду с присохших
рубцов и язв, и хмурый, заспанный палач перебирал звякавшие щипцы. Тогда
она знала, что наступила ночь, и тьма над землей сливалась в ее измученном
сознании с тьмой, наступавшей после боли.
  Вначале она пыталась сопротивляться боли, потом обрушивалась невидимая
плотина, и боль затопляла ее всю. И, вновь приходя в себя на ледяных
камнях, она проклинала свою слабость.
  Она не знала, что со стороны казалась совсем не слабой. Что Консул каждый
день справлялся у палача, просит ли она пощады, и всякий раз палач
отрицательно качал головой. Она не знала, что палач потихоньку удивляется
ее стойкости. То, что она кричала во время пытки, еще ничего не доказывало
- кричало истерзанное болью тело. А глаза ее, даже затуманенные мукой,
оставались прежними, и палач смутно подозревал, что Консул не появляется
на пытках не из-за ночного времени, а оттого, что боится этих темных,
бездонных, как омуты, глаз.
  Однажды Консул все же появился - в сопровождении разряженной толпы родичей
и дам. Они шли по подземелью, брезгливо переступая через заплесневевшие
лужи, дамы поспешно подбирали подолы, чтобы, Предок храни, не испачкаться.
Одну из дам Консул вел под руку - изящно и непринужденно, как истинный
рыцарь. Впереди шли слуги с факелами.
  Гости, бросив на все лениво-любопытствующие взгляды, прошли дальше, а
Консул замедлил шаг, придержал за локоть свою спутницу:
  - Рекомендую, дама Истар - Хель из Торкилсена. Хозяйка.
  Он проговорил это, как гостеприимный хозяин, показывающий гостье редкой
породы пса. Палач, нахмурясь, ждал. Дама ступила вперед.
  Пытка только началась, и Хель была в сознании. Она увидела вскинутые в
спокойном удивлении подведенные брови, безмятежный овал лица, властно
изогнутые губы. Узкие, чуть раскосые глаза встретились с упорным взглядом
Хели, и что-то в них дрогнуло, в этих глазах.
  - Забавно, - проговорила она высоким, чуть капризным голосом и повернулась
к Консулу: - И что вы с ней собираетесь делать? Консул пожал плечами:
  - Не оставлять же ее в живых, как знамя для этого сброда.
  Дама Истар хотела что-то сказать, но Хель опередила ее.
  - Ты умрешь раньше меня, - отчетливо произнесла она, - Обещаю тебе это.
  Консул отпрянул. Потом, искривив рот, выхватил вдруг у палача раскаленные
щипцы и прижал их к щеке Хели. Она дернулась, но не закричала. Лицо
Консула расплылось перед ее глазами, как отражение в колеблющейся воде. И
еще она услышала, как дама Истар брезгливо проронила:
  - Мясник.
  И пошла дальше, придерживая подол кончиками пальцев. Консул помедлил и
двинулся за ней, отшвырнув щипцы. Тогда палач сорвался с места.
  - Снимайте ее! - крикнул он подручным. - Быстро!
  - А разве... - заикнулся один из них.
  - Заткнись! - рявкнул палач так, что мелко зазвенело железо на полке. -
Поверья не знаешь?!
  Втроем они уложили Хель на пол, и палач приказал:
  - Тащите тряпки, мазь. Живо!
  - Залечивать? Хозяин узнает - несдобровать.
  - Самому ему несдобровать! 3абыл, что ли? Если лицо задеть, мертвец потом
погубит. Поворачивайтесь, я сказал!

  Мы вышли на траву из подземелья, и теплый тугой ветер ударил в лицо, и
погасли фонарики. И тут же все заговорили, перебивая друг друга, как будто
разрешились от обета молчания. Они с облегчением говорили о солнце, о
свежем воздухе, о скорой поездке в Кариан; знакомая мне по Эрнару супруга
озабоченно спрашивала у мужа: "Ты не простудился?". Я знала, что это не от
суетности - просто они рады были наконец оставить за собой подземелья
Тинтажеля. Они сходили вниз по горячей от солнца траве и с каждым шагом
все прочнее забывали ледяной мрак, таившийся под землей. И я могла бы так
же спокойно сойти с холма и забыть все, но мне не давали сделать этого
тяжесть браслета и горький вкус подземной влаги.
  Я отошла в сторону и села на плоский черный камень, едва видный из травы.
Камень был теплый. Ящерица зеленой струйкой брызнула в траву. С холма
видны были поля, дороги, светлый блеск маленьких озер в лугах. Было тихо,
говор и шум автобусов не разрушали этой тишины, а существовали отдельно от
нее. Такая тишина стоит лишь в местах, давно и прочно покинутых людьми.
Что-то звенело и стрекотало в траве, и алыми каплями в зелени качались
смолки, синели крупные головки маренок... И все это было так умиротворяюще
и так невыносимо, потому что в этом теплом мире не могли, не имели права
существовать нижние казематы, смоляной блеск ночной Кены и черный вереск
Пустоши, взрытый копытами коней...
  Отчего так несправедливо устроен мир? Отчего нельзя отдать свою жизнь
тому, кому она нужнее? Просто-напросто отдать предназначенное судьбой
время?..
  Подошел Ивар Кундри, хмурый, без обычной своей задорности, и я была
благодарна ему за это. И я спросила так, как будто мы уже говорили об этом:
  - Вы не знаете, Ивар, в какой стороне Пустошь?
  - Пустошь? - он оглянулся. - По-моему, там. На востоке.
  - Жаль, что мы там не побываем.
  - А вы разве раньше не были?
  - Я впервые в Двуречье.
  - Да? - удивился он. - Вот уж не сказал бы. Вы ведете себя здесь
по-хозяйски.
  - Вы имеете в виду вот это? - я вынула из сумки браслет.
  - И это тоже. Чей он все-таки? Ведь не ваш же.
  - Нет, не мой. Он принадлежал девушке, которую пятьсот лет назад убивали
на Пустоши... - горло сжало, и я ничего больше не смогла сказать.
  Кундри стоял молча, потирая лоб ладонью. Лицом к востоку.
  - Я был на Пустоши, - сказал он наконец. - Там стоит обелиск - знаете, во
время Последней войны там казнили заложников... Там растут мята и
белокаменник.
  - А черный вереск? - вырвалось у меня.
  - Черного вереска нет.
  Снизу донесся пронзительный гудок.
  - Нам сигналят.
  - Идите, Ивар. Я скоро.
  Он кивнул и ушел. А я смотрела на восток, пытаясь угадать за линией трав
измененный лик Пустоши.

  Что мне делать сейчас? Что делать мне - опоздавшей навсегда?
  Можно оставить все это. Отдать музею браслет и пергамент, вернуться в
Институт, работать исступленно, чтобы позабыть обо всем...
  Можно пойти к ученым. Доказать им - любой ценой доказать! - что я права.
Расставить все по местам. Воздать каждому по справедливости. А что им эта
поздняя справедливость?
  А еще можно писать. Написать повесть-сказку о конной нежити, о любви и
сражениях, и непременно сделать хороший конец. Хотя бы в книге. Может, и
издадут...
  Три выхода. Кто подскажет мне, который из них правильный? Что выбрать мне?
Первый, второй, третий? Или четвертый?

  Мост. Мост через Кену на Северном тракте. Мост, соединяющий берега и
времена. Мост, который может вывести куда угодно. И на предрассветную
Пустошь, к обломку стены из белого камня...
  Не может быть, чтобы его уничтожили безвозвратно. Его нельзя сжечь. Он
должен существовать - Мост. И, может быть, удастся... Может быть, на этот
раз я успею...

  Пустошь тянулась до края земли. Обломок стены возвышался посреди нее.
Неизвестно, кто и почему возводил стену и почему на полдороге забросил
работу. Ничто не росло на Пустоши, кроме черного жесткого вереска,
стелившегося у самой земли, рыхлой, ноздреватой, точно присыпанной пеплом.
Среди вереска белели под стеной обломки плинфы - плоского обожженного
кирпича, и сама стена была иссечена временем, будто покрыта шрамами.
  Пронизывающий ветер гнал по небу черно-серые, похожие на хвосты тучи,
прижимал к земле вереск; край неба хлестали бесшумные длинные молнии, и
Пустошь то на миг освещалась их яростным взблеском, то в снова падала в
темноту.
  При очередной вспышке она увидала, что стена - вот она, рядом, и
удивилась, что живет еще и успеет дойти вот до того камня, который лежит
здесь, быть может, с незапамятных времен. И с незапамятных времен и
вереск, и ветер, и черно-серые облака. Они были, когда ее еще не было на
этой земле, и когда снова не будет. Будет темнота. То есть даже темноты не
будет. Ничего. С облегченным вздохом она опустится на эту землю и
растворится в ней. Исчезнет боль, высохнет на вереске кровавый след.
  Может быть, ей еще позволят дойти до того камня и присесть на нем, в
последний раз вдохнув холодный колючий воздух, и при вспышке молнии в
последний раз увидеть Пустошь - последнее, что ей даровано на этой земле
перед небытием.
  Странно, что они так медлят.
  Если какая-то стрела пройдет мимо, на стене останется след, еще один шрам,
отметина, - неужто единственный след ее на земле? Кровавая роса и царапина
на камне, и больше ничего?.. Никогда?.. Нет, тогда пусть уж сразу. В
вереск лицом. Это совсем не больно.
  Она резко повернулась, вскидывая голову. И в блеске молний открылась ей
Пустошь, и черный полукруг Стрелков с наведенными арбалетами.
  Качнулась земля.
  Она упала навзничь, раскинув руки, как падали до нее тысячи мертвых детей
этой горестной земли. Тихо сломался под пальцами сухой стебель вереска...
  Ее нашли утром. Она лежала почти у самой стены, лицом к небу, и в широко
открытых глазах плыли облака.

  1 Стихи Н. Ломоносовой.

  *Витражи Миров*-1 Л.Богданова "Под знаком стрелы"


--------------------------------------------------------------------
"Книжная полка", http://www.rusf.ru/books/: 01.07.2002 14:38



        

            
[X]