Сергей Лифанов, Инна Кублицкая

                                 ПРИЮТ ИЗГОЕВ

     Еще вчера — да нет, еще минуту назад! - ты был парнем из нашего мира...

     Всего минута — и ты уже в мире ДРУГОМ.

     В мире рыцарей и королей,  прекрасных дам и могущественных магов.  В мире,

где тебя, похоже, ЗАВЕДОМО СЧИТАЮТ ВЕЛИКИМ ГЕРОЕМ.

     А быть героем — трудно. Не намного легче, чем «быть богом»!

     Остается только —  СРАЖАТЬСЯ.   Сражаться снова и  снова.   А  в перерывах

между сражениями — задавать вопросы...

     В  данном  случае  авторы  используют слово  «приют» как  в  традиционном,

привычном  смысле,   так  и  как  альпинистский  термин,  обозначающий  заранее

подготовленный привал на пути к верши-Не или обратно.

     Лифанов С.С.

     Севе Мартыненко с искренней признательностью

     ПРОЛОГ: МЛАДШИЙ АРКАН

     Госпожа Морайя,  дочь  князя Садалмелика,  считалась при  дворе Императора

чародейкой,   поэтому  ее   несколько  сторонились,   хотя  открытой  неприязни

выказывать никто не  осмеливался.  Сама она  принимала это невольное отчуждение

как  должное и,  в  сущности,  оно  ее  весьма устраивало —  можно  было  порой

пренебречь светскими обязанностями и удаляться от двора, подчиняясь собственным

желаниям,  а не предписаниям этикета.  Красотой она не блистала,  хотя в юности

считалась хорошенькой,  и сам Император в свое время был влюблен в нее. Однако,

находясь в двоюродном родстве,  они не могли пожениться,  а госпожа Морайя была

слишком горда, чтобы быть всего-навсего возлюбленной.

     Поэтому,  едва  выдалась  благоприятная возможность,  она  и  испросила  у

Императора разрешения удалиться в свое родовое имение,  где заполнила весь свой

досуг  чтением  древних  манускриптов  и   магическими  изысканиями,   которыми

интересовалась с детства.  Там,  в уединении,  она провела четыре года и за это

время выучилась тому,  что  дало ей  право считаться волшебницей не  по  мнению

толпы,  а  в  собственных глазах.  Впрочем,  даже в этих своих занятиях молодая

княжна была скорее рассеянной, нежели усердной, а посему в тайнах большой магии

не преуспела, и магия ее была чисто женской, почти домашней.

     Вернувшись  ко   двору  Императора,   госпожа  Морайя  с   неудовольствием

обнаружила,  что больше не пользуется успехом:  ее юное очарование в  уединении

померкло,  изменились моды и вкусы, и она оказалась серой провинциальной мышкой

среди цветущих придворных красавиц.  К  тому  же,  время излечило Императора от

остатков влюбленности,  и  это  было ей  слегка неприятно,  хотя она и  заявила

как-то  своему отцу,  что  именно этого она  и  хотела.  Теперь госпожа Морайя,

пользуясь нехитрыми чарами, могла кружить головы тех мужчин, на которых ложился

ее  истосковавшийся по  мужественности благосклонный взгляд.  Она  не  искала в

своих поклонниках шумных, страстных ухаживаний, ее вполне устраивала тихая, но.

прочная привязанность, что и обеспечивало ее немудреное волшебство.

     Ей было почти тридцать,  когда она,  задумавшись однажды о будущем, решила

наконец выйти замуж и выбрала себе в мужья князя Аларафа, который был моложе ее

на  шесть лет.  Князь был покорен ее чарами,  была сыграна пышная свадьба.  Два

года  спустя  у  княгини Морайи  родился сын,  а  еще  год  спустя,  утомившись

супружескими и  материнскими обязанностями,  она по взаимному согласию оставила

мужа.  Обошлось  без  обид  и  обоюдных  претензий;  сын  по  брачному договору

воспитывался в доме отца.

     Оставшись одна,  княгиня Морайя  вернулась к  привычному для  себя  образу

жизни;  она  делила свое  время между магическими занятиями в  своем поместье и

выездами в свет; изредка она приезжала к сыну и проводила с ним несколько дней.

Нельзя сказать,  что она не заботилась о нем; она никогда не забывала проверять

добросовестность его  нянек  и  учителей  и  регулярно  составляла гороскоп  на

предстоящий год,  однако чувства ее к сыну были спокойны и холодны — как всегда

и во всем. Так шли годы.

     Сын  незаметно подрос —  госпожа Морайя однажды очень удивилась,  когда он

приехал к  ней  верхом  во  главе  небольшого отряда,  в  сверкающих доспехах с

золотой гравировкой, в алом шелковом плаще, струящемся с плеч. «Уже не мальчик,

а воин», — вздохнула Морайя, изумляясь быстротечности времени.

     — Я ухожу в поход, матушка, — сказал юный князь, — и заехал попрощаться.

     Госпожа Морайя,  не сводя с сына неожиданно повлажневших глаз,  припомнила

содержание его гороскопа на этот год —  нет,  мальчику в ближайшее время ничего

не угрожает.

     Юноша стоял перед матерью,  испытывая смущение и неловкость:  он знал, что

вот так сразу покидать мать неприлично,  однако о  чем с ней говорить — не знал

тоже.

     Мать поняла его замешательство:

     — Как поживает князь?

     Юноша  с  облегчением начал рассказывать об  отце  —  он  здоров,  недавно

устраивал большую охоту для князей Акуммо.  Охота была удачной и, как заведено,

трех оленей отослали к столу Императора.

     —  Я  отвозил их сам и  был при дворе всего два дня назад,  — добавил юный

князь с видимой гордостью. — Ему понравились олени.

     —  Как он разговаривал с  тобой?  —  поинтересовалась Морайя.  — Был ли он

приветлив или строг?

     —  Мы  долго с  ним беседовали.  Он  сказал,  что ты была очень красивой в

молодости, — сказал юноша. — Но ты и сейчас красивая — я ему так и сказал.

     Морайя,  которая и  при встречах с  сыном никогда не забывала о  наведении

соответствующих чар, удовлетворенно улыбнулась.

     — Как он себя чувствует? — спросила она. — Он тоже выступает в этот поход?

     — Но это же не настоящая война, — удивился юный князь. — Зачем же он будет

возглавлять обычные отряды, отправляющиеся на Север в Лесное Пограничье?

     — Вот как...  — промолвила госпожа Морайя.  — Что ж,  прошу тебя,  подожди

немного.  —  Она ушла в свои покои,  довольно долго отсутствовала и вернулась с

ажурным медальоном на шелковом шнурке.

     —  Пожалуйста,  носи это на шее под рубашкой,  —  сказала она,  протягивая

медальон сыну. По гороскопу ему не угрожали ни раны, ни смерть, но — кто знает?

— может быть, именно благодаря этому талисману.

     Юный  князь  послушно надел  шнурок с  медальоном,  заправил под  рубашку.

Морайя внимательно проследила за его действиями,  потом сделала знак преклонить

колено.  Юноша послушно исполнил ее приказание.  Морайя сухими губами коснулась

его лба, сделала благословляющий жест и вдруг резко повернулась и ушла.

     Юноша  поднялся,  подождал немного,  растерянно оглянулся на  свою  свиту.

Минуту спустя из покоев княгини вышла Хаско, ее молочная сестра, прислуживавшая

княгине с молодых лет.

     — Госпожа больше не выйдет, — сказала Хаско с низким поклоном.   

     — Я что-то не так сделал? — удивленно спросил юный князь.

     —   Госпожа  очень  разволновалась,   —  объяснила  Хаско.   Она  еще  раз

поклонилась: — Удачного вам похода, мой князь. Надеюсь, вас минут беды.

     — Да-да, спасибо, — рассеянно бросил юноша. — Так госпожа не обиделась?

     — Что вы,  мой князь,  — покачала головой Хаско.  — Госпожа счастлива тем,

что у нее такой взрослый и красивый сын.  Уверяю вас,  князь,  она ушла,  чтобы

скрыть слезы умиления.

     Юноша не  очень поверил ее словам,  однако не стал больше задавать никаких

вопросов и вскочил на своего коня.

     Когда  отряд  удалился,  Хаско  вернулась в  покои  княгини.  Она  вошла в

просторную светлую залу,  служившую госпоже Морайе кабинетом и библиотекой;  та

сидела  за  столом и  просматривала толстую тетрадь из  пергамента,  исписанную

мелким быстрым почерком.

     — Приготовлен ли Озерный павильон? — спросила она не оборачиваясь.

     — Да, госпожа.

     — Тогда прямо сейчас и отправимся,  — решила княгиня. — Распорядись, чтобы

доставили все необходимое. Список я составлю. 

     Она   отложила  тетрадь,   взяла   гусиное  перо,   откинула  крышечку  на

чернильнице,  нашла небольшой листок бумаги.  Для прислуги Морайя делала записи

крупными и  разборчивыми буквами,  но долго писать так она не умела:  с  каждой

новой  строкой буквы  становились все  мельче и  мельче.  На  сей  раз  записка

закончилась раньше, чем княгиня перешла на свой обычный бисерный почерк.

     Хаско  с  поклоном приняла список  и  исчезла,  чтобы  отдать  необходимые

распоряжения.

     Морайя между тем вышла в  сад и  по широкой лестнице неспешно спустилась к

озеру. Хаско догнала ее, ничуть не запыхавшись, и пошла сбоку и чуть позади.

     Ступени лестницы уходили прямо в  воду,  и  здесь к  массивному бронзовому

кольцу был привязан украшенный резьбой челн.

     Хаско сноровисто отвязала лодку,  помогла перейти в  нее  госпоже,  взошла

сама и  оттолкнулась шестом от берега.  Озерный павильон стоял на сваях посреди

водной глади;  Морайя удалялась сюда для проведения своих магических опытов,  и

никому, кроме Хаско, не разрешалось переступать его порог.

     Первый день Морайя предавалась медитации — готовилась к волшбе.

     Хаско не было ни слышно и  ни видно;  просто в  столовой словно сами собой

появлялись завтраки,  обеды и  ужины,  в  спальне утром сам  по  себе  возникал

порядок, а в ванной всегда ждала княгиню горячая вода.

     Делание началось на рассвете.

     Специальной золотой меркой княгиня Морайя налила в фарфоровый сосуд кварту

коровьего молока, кварту овечьего, кварту оленьего, кварту верблюжьего; разбила

в эту смесь одно яйцо перепелки,  два голубиных,  три куриных, четыре гусиных и

пять яиц дрофы;  добавила растертые в  пыль пять видов семян,  взятых по  одной

унции;  уколола серебряной иглой палец и  уронила в  сосуд капельку собственной

крови. Затем сосуд был плотно накрыт крышкой и поставлен в специально сделанный

посреди помещения очаг.

     Это было лишь начало; теперь следовало привлечь магию.

     Морайя зажгла семь светильников с  благовонным маслом и  поставила в углах

нарисованного вокруг очага семиугольника.

     ...Те  из  дворни,  кто  в  час  заката  посматривал  в  сторону  Озерного

павильона,  увидели вдруг,  как  окна  его  озарились ярким сиреневым пламенем,

которое медленно угасало всю ночь...

     Дни шли.

     Морайя  не  покидала Озерный павильон.  Хаско  иногда приплывала оттуда на

челноке, забирала все необходимое — и снова надолго исчезала.

     В очаге,  на котором стоял сосуд,  поддерживался постоянный жар, а княгиня

продолжала творить заклинания. Однако чем ближе был конец, тем больше нарастало

в ее душе опасение, что Делание может не состояться, что ею забыта какая-нибудь

мелочь,  из-за которой все хлопоты пропадут в  тщете,  и  все придется начинать

сызнова. Она впервые решилась на такой сложный и трудный процесс.

     Дни  складывались в  недели,  недели —  в  месяцы.  Морайя продолжала жить

затворницей;  Хаско  первое  время  еще  привозила письма,  которые приходили в

имение,  но  княгиня их не читала,  чтобы не отвлекаться мыслями от магического

опыта ради придворных сплетен.  Только однажды она  сделала исключение —  когда

Хаско привезла ей послание Императора,  но и его Морайя не стала читать сама, а

приказала Хаско  вскрыть конверт с  должным почтением,  прочесть и  узнать,  не

случилось ли  нечто чрезвычайного,  из-за  чего  могло понадобиться непременное

присутствие княгини в Столице.

     Опустившись  на   колени,   Хаско  приняла  письмо  Императора,   вскрыла,

прочитала..  Морайя смотрела на  бесстрастное лицо молочной сестры.  Та наконец

подняла глаза от пергамента и сказала:

     — Госпожа, он обеспокоен вашим долгим отсутствием при Дворе и спрашивает о

вашем здоровье.

     —  Тебе  придется ответить самой,  —  сказала Морайя.  —  Поблагодарить за

заботу,  извиниться и  сообщить,  что я не имею возможности сейчас поддерживать

переписку.

     Хаско с глубоким почтением удалилась. Разумеется, сама она не могла писать

Императору, и письмо ее было адресовано его личному секретарю.

     Зимой в  Озерном павильоне было  не  так  приятно,  как  летом —  донимала

сырость.  Хаско приходилось жарко топить печи,  и запас дров быстро иссяк. Челн

для  их  перевозки годился  мало;  слуги  перенесли с  реки  большую  лодку,  а

поскольку с такой лодкой Хаско было управляться трудно,  дрова в павильон возил

дюжий парень.

     Пришла весна,  и наконец подошло время, которого так долго ожидала Морайя.

Она затушила жар в очаге,  неделю ждала,  пока сосуд остынет,  а тем временем с

помощью Хаско соорудила нехитрое устройство,  которым и воспользовалась,  когда

пришло время:  они  вместе раскрыли все  окна,  устроили в  павильоне сквозняк,

вышли из  комнаты и  с  помощью этого устройства разбили сосуд.  Запах горького

миндаля был так силен, что чуть не лишал их обеих сознания. Морайя дала ему как

следует выветриться и только потом подошла к разбитому сосуду.  Действовать она

предпочитала все же издалека:  вооружилась каминными щипцами и долго стучала по

густо-коричневой,  спекшейся  в  слиток  массе.  Слиток  под  ударами  неохотно

крошился в  пыль,  а Морайя била и била его щипцами,  пока наконец в сердцевине

слитка  не  обнаружился поблескивающий металлом  бело-голубой  шар  размером  с

крупную сливу.

     Морайя отложила щипцы,  подошла и осторожно взяла его в руки. Шар оказался

обжигающе холодным,  и  она тут же  положила его на  стол.  Несколько минут она

разглядывала  шар,   не   решаясь  нарушить  его  идеальную  форму.   Под  руку

подвернулся бронзовый перочинный ножик;  она взяла его и осторожно ткнула шар в

блестящий бок.  Он резался мягко, словно головка сыра. Морайя тем не менее была

очень аккуратна —  в  глубине шара скрывался магический кристалл,  которому она

посвятила так много времени,  и  она лишь приблизительно знала,  какой формы он

будет.  К  ее  удивлению,  это  оказалось семигранной пластиной толщиной  около

полудюйма,  сделанной,  казалось,  из  горного хрусталя.  Держа пластинку двумя

пальцами,  Морайя внимательно осмотрела ее  —  да,  на  вид  тоже  обыкновенный

хрусталь.  Княгиня негромко произнесла заклинание.  И вдруг в глубине пластинки

зародилась золотистая искра. Она разгорелась, кристалл стал сначала желтым, как

цитрин,  потом оранжевым,  красным, налился рубиновым светом, который незаметно

перешел в  аметистовый;  аметист превратился в  сапфир,  сапфир —  в аквамарин;

аквамарин засверкал изумрудным блеском,  а  изумруд,  на глазах бледнея,  вновь

стянулся в  золотистую искру и  исчез в глубине кристалла.  И вот — в руках был

снова прозрачный хрусталь.

     «Да,  это он — Младший Аркан!» — возликовала Морайя.  Она Кликнула Хаско и

велела ей немедленно готовить челн.

     — Он готов и ждет вас, госпожа, — ответила верная Хаско.

     —  Что  ж,  тогда едем немедленно,  —  сказала Морайя.  —  Надоел мне этот

постылый павильон. Устроим сегодня праздник!

     Они пересекли озерную гладь,  отделявшую павильон от дворца. Еще не ступив

на лестницу, Морайя обратила внимание, что окно в ее гостиной открыто настежь.

     — Кто посмел? — резко обернулась она к служанке.

     — Приехал ваш сын, госпожа.

     — Почему же ты мне не доложила? — укорила ее Морайя.

     — Вы не велели вас тревожить, госпожа, — ответила Хаско.

     — Давно он приехал?

     — Уже несколько дней.

     Морайя  улыбнулась и  погладила яшмовый ларчик,  который бережно держала в

руках и куда положила волшебный камень, труд стольких дней.

     — Да, пожалуй, я бы не стала тебя слушать, — признала она.

     Едва Морайя ступила на лестницу,  как из комнат навстречу ей вышел молодой

князь,  поспешно сбежал  по  ступенькам,  чтобы  поклониться и  поцеловать руку

матери.

     Однако Морайя удержала его порыв:  

     — Ну-ну, мальчик мой, не надо. На лестнице легко оступиться.

     Все  же  он  предложил ей  руку,  и  вместе они  вошли в  просторную залу,

огромные окна которой выходили на озеро.

     —  Я жду вас уже неделю,  матушка,  — сказал князь.  — Право же,  я не мог

уехать отсюда, не повидав вас. Однако я уже и не надеялся, что вы оставите свой

остров на этой неделе,  и даже начал собираться. Увы, но Император дал мне лишь

десять дней отпуска, после чего немедленно повелел возвратиться в Столицу.

     — Я напишу ему письмо,  — сказала Морайя.  — Но расскажи лучше, как прошел

поход. — Она опустилась в кресло и приказала слугам подать угощение.

     Молодой  князь  опустился  на  низкую  скамеечку у  ее  ног  и,  волнуясь,

.принялся рассказывать о  том,  как он воевал в  Пограничье,  какие приключения

пережил, с какими людьми повстречался...

     Морайя почти не  слушала сына;  ее  взгляд то и  дело обращался к  яшмовой

шкатулке,  которую она  все  еще  держала в  руках,  мысли  ее  были  далеки от

рассказов о северной Границе.

     — Постой,  — сказала она,  не в силах более терпеть. Юноша замолчал. — Мой

дорогой сын!  Я  думала о  твоем счастье...  Мудрые люди говорят,  что  счастье

мужчины создает жена.

     — Матушка!.. — Молодой князь вскинул голову, лицо его залил румянец.

     —  Помолчи,  пожалуйста,  —  остановила  она  его  нетерпеливым жестом.  —

Выслушай меня...  Я задумалась о том,  чтобы подобрать тебе идеальную жену.  Но

как?  Достойных девушек много —  и красивых,  и знатного происхождения.  Но как

понять, которая из них станет тебе верной и доброй супругой...

     — Матушка... — вновь попробовал возразить юноша.

     — Я же просила тебя помолчать! — вновь резко оборвала его Морайя.

     Князь покорно развел руками и опустил голову в знак повиновения.

     —  Я  обратилась к магическим книгам,  — продолжила княгиня.  — Я не хочу,

чтобы ты повторил ошибку своего отца.  Я — что скрывать, ты сам знаешь, — вовсе

не  была ему  хорошей женой.  Можно даже сказать,  что я  испортила ему жизнь —

заворожила его, вскружила голову, заставила любить себя... Я поступила дурно, и

наш брак обернулся мучением для него и  скукой для меня.  Но  тебе я  не  желаю

такой участи.  Ты — мой сын,  и должен получить от жизни счастье и удачу.  Я не

хочу,  чтобы  какая-нибудь  хитрая  красотка обвела тебя  вокруг пальца.  Ты  —

завидный  жених.  Ты  молод,  красив,  очень  знатного рода  и  обладаешь таким

богатством,  которому может  позавидовать кто  угодно.  Ты  завидная добыча для

любой  честолюбивой девицы на  выданье.  И  чтобы ты  мог  избежать ловушки,  я

сделала для тебя талисман. — Она открыла яшмовый ларчик и протянула его сыну: —

Если ты возьмешь этот камень в одну руку,  а второй коснешься девушки,  которая

уверяет тебя в  своей любви,  и если камень останется таким же бесцветным,  как

горный хрусталь, то ее слова лживы.

     —  Матушка!  —  Молодой человек привстал со скамьи и со смешанным чувством

посмотрел  на  кристалл.  После  чего  опустился перед  матерью  на  колени  и,

склонившись, проговорил: — Матушка... Я уже женат...

     — Что?!!

     — Матушка,  я месяц как женился,  — упавшим голосом повторил юноша. — Отец

дал  свое  благословение.  А  к  вам  я  приехал вместе с  моей Айлидис,  чтобы

представить ее вам.

     Морайя,  оцепенев,  слушала,  как он рассказывал о  том,  как встретил эту

девушку,  как они полюбили друг друга,  как поняли, что созданы друг для друга.

Как князь-отец и  родители невесты одобрили и благословили их брак.  И отец,  и

сам молодой князь писали княгине,  но она не отвечала. Пришлось обойтись без ее

благословения,  но вот сейчас он приехал, чтобы исполнить свой сыновний долг, и

привез познакомить юную жену с  матерью.  Он уверен,  что матушка также полюбит

свою  прелестную невестку,  которой он  много  рассказывал о  матери и  которая

заочно уже любит и уважает свою свекровь...

     Молодой принц был счастлив — это было сразу видно, и Морайя не показала ни

жестом,  ни словом,  как эта новость поразила ее в самое сердце.  Женился! И на

ком?  На какой-то девице из нищего Пограничья!  Ясно, у них в лесах тайных трав

много и травознаек хватает — опоили мальчика, да и князя-отца — с чего бы иначе

он так легко дал разрешение на столь неподходящий брак? О Боги!..

     Тем не  менее вслух Морайя ничего такого не  сказала и  нежданную невестку

приняла ласково,  чтобы не  расстраивать сына и  не задевать его чувств.  Лучше

подождать, решила она про себя, пока любовный напиток, который ему, несомненно,

поднесли,  не выветрится.  Пока же его глаза все равно ничего,  кроме красоты и

любви молодой жены, не видят.

     Девушка,  которая стала невесткой Морайи,  была  красива —  этого отрицать

было нельзя.  Но манеры...  О Небо!  Что это за манеры для княгини:  конфузится

легко,  краснеет,  как какая-то  крестьянка,  глазки голубые долу опускает;  ни

вкуса,  ни знания этикета,  ни связей при Дворе... А воспитание? Чему ее учили:

шить-вышивать,  варенье  варить  —  а  научили  ли  в  изящной беседе  вставить

остроумное слово?  припомнить чье-то мудрое высказывание?  процитировать строку

из поэмы древнего автора?  хотя бы письмо написать по всем правилам?.. Да умеет

ли она писать вообще?

     Морайя все же настояла,  чтобы сын проверил свою жену Младшим Арканом.  Он

послушно сделал все, о чем она попросила, — кристалл остался бесцветным.

     — Вот как? — только и сказала Морайя, узнав об этом.

     —  Матушка,  ваш  камень  лжет!  Айлидис любит  меня!  —  горячо восклицал

раздосадованный князь.

     — Может,  и любит,  — отвечала Морайя.  — Только не она предназначена тебе

судьбой.

     Молодой человек лишь упрямо покачал головой, не соглашаясь.

     —  Хорошо,  — сказала Морайя,  — но все же возьми кристалл.  Храни его при

себе — может быть, он поможет тебе когда-нибудь найти свое счастье.

     —  Счастье?  —  Молодой князь с  сомнением посмотрел на протянутый матерью

кристалл и, завернув его в бархатную тряпицу, спрятал в кошель.

     КНИГА ПЕРВАЯ

     КОЛДУН И ИМПЕРИЯ

     ЧАСТЬ ПЕРВАЯ — БАТЕН

     НА КРАЙ ЗЕМЛИ И НЕМНОГО ДАЛЬШЕ

     1

     Он вспомнил о нем только много времени спустя,  когда вернулся из Столицы,

где  представил свою  юную  жену  при  Дворе  Императора.  Однажды он  случайно

обнаружил его в  кошеле,  и до него не сразу дошло,  что это за камень и как он

попал  в  кошель.  А  вспомнив,  он  устыдился  и  решил,  что  негоже  таскать

материнский подарок в  кошеле  —  мало  ли  что  с  ним  там  может  случиться:

разобьется,  потеряется,  украдут  с  кошелем...  Пусть  лучше  его  вставят  в

какую-нибудь оправу.  Или,  может,  в рукоять стилета?  Да,  решил Сегин, лучше

всего —  вставить камень в  рукоять стилета,  чтобы при случае показать матери,

что ее подарок не забыт любящим сыном.

     Вскоре он  отдал бесполезный,  как  ему казалось,  подарок ювелиру,  через

несколько дней получил его обратно,  вправленным в рукоять своего стилета,  — и

тут же вновь забыл о нем.

     Он был счастлив.

     Ему не нужен был Младший Аркан, чтобы знать — Айлидис любит его.

     — Вот он, Второй Форт, — сказал старый солдат, показывая вперед.

     Батен  посмотрел туда.  Дорога спускалась в  лощину между  двумя сосновыми

рощами;  если  как  следует  присмотреться,  там  можно  было  увидеть фрагмент

бревенчатой стены, обеими сторонами уходящей в заросли.

     — Это уже Ограда? — спросил Батен.

     —  Она самая,  — подтвердил инвалид.  — Ограда над Краем Земли.  За ней на

милю примерно ивняки,  овраги, а дальше уже ничего нет — самый Край, — повторил

старик с удовольствием. Он служил на местных заставах почти всю жизнь, а пугать

новичков для  старожилов всегда было развлечением.  —  Там,  —  продолжал он  с

некоторым даже  сладострастием,  —  почитай,  ни  одной души до  самого Обрыва.

Только разъезды патрулируют. Или рыбоеды когда шастают, на людей охотятся.

     — Зачем? — спросил один из новобранцев, хотя и заранее знал ответ.

     Старый солдат усмехнулся:

     —  А  ты  попробуй на  одной  рыбе  всю  жизнь поживи.  Ох,  как  мясца-то

захочется.

     —  Они  что,   значит,  человечиной  питаются?  —  с  недоверчивым  ужасом

поинтересовался другой новобранец.

     — Доведется — и человечиной,  — охотно ответил инвалид. — Ихних-то тварей,

что вместе с ними на Обрыве живут,  им вера есть запрещает, свои вроде как, вот

и лезут к нам.

     —  А  правду говорят,  будто  у  рыбоедов крылья есть?  И  перепонки между

пальцев? — спросил еще кто-то.     ..

     Инвалид хмыкнул.

     — Крыльев я у них не видал, но летать они могут.

     — Как же так — без крыльев, а летают?

     —  А  как  они  по  гладкому Обрыву  сюда,  почитай  на  три  мили  вверх,

поднимаются? — вопросом на вопрос ответил инвалид, и все замолчали.

     Новобранцы,  сплошь деревенские парни,  из  своих избенок дальше,  чем  за

околицу, не выходившие, готовы были поверить любым байкам о столь отдаленных от

их  родных  деревень  местах,  о  которых  только  и  слыхали,  что  в  детских

страшилках.  А тут вот оно — Обрыв,  Край Земли,  за которым уже ничего нет, за

которым пустота — до самого Великого Океана.

     Не таков был Батен.

     Прислушиваясь краем уха к разговору,  он оглядывался вокруг, впрочем, с не

меньшим,  чем остальные,  интересом, но ничего необычного пока не видел — те же

поля,  луга с  редкими рощицами,  каких в  Империи множество везде —  от Жуткой

Пустыни до Северного Пограничья и от Махрии и Чифанды — досюда,  до Обрыва.  До

Края Земли.

     Сзади,  где-то  на расстоянии полумили,  парные запряжки огромных горбатых

волов тащили за собой стволы деревьев.

     — Это для Ограды? — спросил Батен.

     —  Нет,  для рыбоедов,  — ответил старик не очень,  как Батену показалось,

охотно.  —  Для Ограды здесь рубят,  а  рыбоедам отборный лес возят,  из самого

Серебряного бора.

     —  Зачем?  —  Батен был удивлен.  Он читал о поморниках — диком,  отсталом

племени варваров,  столетия назад оттесненном Империей к Краю Земли,  а потом и

вовсе изгнанным за Край, где это несчастное нищее племя так и жило в пещерах по

всему Обрыву,  влача жалкое существование, питаясь отбросами, падалью, рыбой да

тем, что удавалось украсть, вело меновую торговлю с имперскими купцами, отдавая

за безделушки и тряпье бесценный морской шелк и жемчуг; кажется, поморники ни о

чем так не  мечтали,  как только выбраться из сырых нор,  куда их загнали воины

Императора Расаласа X,  и  пройти по просторам Империи,  неся страх и разорение

городам и  усадьбам богатого государства...  И  вот надо же,  им,  оказывается,

продают отборный корабельный лес! Зачем? Не пещеры же отапливать?

     —  А  кто их знает зачем,  — ответил старый солдат.  — Может,  мостки себе

строить от пещеры к пещере, подпорки там ставить...

     —  Из мачтового леса?  —  выразил сомнение Батен,  но инвалид не ответил и

замолчал вовсе.

     Сосны расступились,  дорога вышла на широкое поле,  за которым, отдаленная

на две мили, возвышалась Ограда. Она и сейчас, на расстоянии, казалась высокой,

когда же  отряд подъехал ближе,  пришлось задирать головы,  чтобы разглядеть на

вышках имперские вымпелы.

     Старого солдата во Втором Форту,  похоже, знали, даже никаких бумаг у него

не стали спрашивать, пропустили всех в крепость.

     Форт  разместился в  корне огромного оврага.  По  его  руслу тянулась вниз

широкая мощеная улица,  по склонам лепились дома.  Улица была разделена поперек

на  три неравных отрезка высокими,  прочными на  вид,  но старыми воротами,  по

бокам  ворот  размещались вышки со  сторожевыми башенками.  Верхнюю часть улицы

занимал  собственно  форт,   а  точнее  —  поселок  колонистов.  Средняя  часть

называлась Торговым гнездом — именно там купцы вели переговоры с поморниками об

обмене шерсти,  зерна,  металла и,  как теперь выяснилось, корабельного леса на

соль,  жемчуг, всевозможные сорта рыбы и — главное — шелк. В самый нижний двор,

Поморское подворье,  ни  жители деревни,  ни  купцы не  допускались —  это было

единственное место на  равнине,  если не считать еще таких же в  других фортах,

Первом  и  Третьем,  где  поморникам дозволялось выходить из-за  Края  Земли  и

пребывать  в  собственно Империи.  Впрочем,  насколько знал  Батен,  было  одно

исключение:  по  условиям договора между  Империей и  поморниками,  девушки  из

княжеского рода должны были отправляться служить к Императорскому Двору. Раньше

это  условие было  попросту унизительной данью,  теперь,  так  по  крайней мере

слышал Батен  от  людей  сведущих,  сохранение этого  обычая объяснялось некими

цивилизаторскими и  просветительскими принципами:  Империя,  некогда  изгнавшая

предков поморников из  своих  пределов,  простила изгоям грехи их  воинственных

предков,  не  дававших постоянными набегами жить мирно ее  подданным,  и  через

воспитание и  осеменение их  девиц  все  же  заботилась о  том,  чтобы привести

недостойных в культурное состояние — ведь известно, что культура прививается не

так через мужчин, как через женщин.

     Батен  с  интересом  посматривал по  сторонам  и  чуть  было  не  прозевал

появление трех офицеров в сопровождении писаря и десятника.     

     Старик-солдат   прикрикнул   на   подопечных.    Новобранцы   подобрались,

подтянулись,  попробовали даже выстроиться в  некое подобие шеренги,  но  так и

остались по виду деревенскими увальнями.  Батен, привычно устремив взгляд прямо

перед собой, опять испытал острый приступ стыда, ему, имперскому офицеру, пусть

даже и разжалованному, казалось оскорблением стоять в этом расхристанном строю.

     —  Хороши,  —  с сарказмом сказал полковник,  поглядев,  что за солдат ему

прислали.  Его взгляд скользнул вдоль строя и на какое-то мгновение остановился

на Батене. Но только на мгновение. Затем он повернулся к сотнику, который стоял

рядом, и мотнул головой:

     — Выбирай. Половина твоя.

     Сотник пошел вдоль строя,  без разбору выдергивая из него каждого второго;

выбирать из  этой деревенщины кого-то показистее было бессмысленно.  Так Батен,

чуть не потеряв равновесие от рывка, очутился среди отобранных.

     — Имя!  — рявкнул на него подоспевший писарь,  быстрым почерком карябавший

что-то в толстой тетради.     

     — Батен Кайтос из Шеата, — четко ответил Батен.

     — Чего? — Писарь потерял темп и вытаращил на него белесые бельма.

     — Батен Кайтос из Шеата,  — бледнея от злости и унижения,  твердо повторил

Батен.

     — Бла-ародный,  — нехорошо сверкнув глазом, проговорил писарь. Сказано это

было  негромко,  но  сотник услышал,  оглянулся через плечо и  проговорил,  как

сплюнул:  «Из Шеата...»  Сам сотник был,  судя по всему,  отнюдь не благородных

кровей:  чин и  дворянство получил за выслугу лет на границе,  и  сочувствовать

человеку, который мог рассчитывать на тот же чин только лишь по праву рождения,

было не в его правилах.

     Полковник  поручил  оставшуюся  часть  пополнения  на   попечение  старому

инвалиду и  удалился,  ведя с  майором неспешную беседу о недавней охоте.  Тот,

кое-как выстроив остаток новоприбывших, повел их в деревянные казармы.

     Сотник вскоре вернулся с  бумагами своих новобранцев.  Завидев начальство,

писарь заорал:  «Стройся,  стройся, дубины деревенские!», но сотник, не обратив

внимания на прочих, сразу же подошел к привычно вытянувшемуся Батену, прочел:

     —  «Батен Кайтос из Шеата,  бывший поручик Левого Уланского Императорского

Полка. Разжалован в солдаты и сослан за вызов на дуэль старшего по чину...» Ты?

     Батен четко ответил: «Так точно» и подумал с тоской: «Сейчас начнется...»

     — Ай-ай-ай, значит, чинов не почитаем? — произнес сотник елейным голосом и

с издевательской укоризной покачал Толовой.

     Батен продолжал стоять с каменным лицом.

     — Ну что ж,  — констатировал сотник,  складывая бумагу. — Добро пожаловать

на Край Земли, господин бывший поручик!

     Батен продолжал стоять не шелохнувшись,  а  к  сердцу подступило тревожное

ощущение — предчувствие большой беды и бессильной безнадежности.

     Точно как тогда...

     ...Он вспомнил тоскливый взгляд жены, когда она, едва узнав о случившемся,

прибежала  к   нему  на   гауптвахту  и   умолила  начальника  караула  на   не

предусмотренное уставом свидание,  вспомнил темное лицо  тещи,  которая мрачной

тенью стояла за  спиной жены  и  смотрела на  него,  совершенно по-бабьи прижав

сухую ладонь к щеке. Вспомнил, как она, прощаясь, сказала негромко:

     — Ты уж не обессудь,  зятек дорогой, но я Альрише другого мужа подыскивать

буду.  Разжалованный да сосланный на Край Земли — все равно что мертвец, а мы с

ней  теперь  считай  что  одни  на  свете,   одним  нам  разве  что  в  нищенки

подаваться...

     Он  тогда  ответил  помертвевшими губами:  «Да,  пусть  выходит замуж»,  и

подмахнул подсунутый тещей  документ,  дававший разрешение на  развод его  жене

Альрише,  дочери Альфарга из  Мира-ха.  Подумав,  на  обороте бумаги он написал

распоряжение  управляющему  Шеатом,  предписывающее  все  доходы  с  деревеньки

отправлять госпоже Альрише.  Невелики доходы с Шеата, так ведь и от Мираха тоже

прибыли  мало,  немножечко да  еще  немножечко —  будет  на  что  прожить  двум

дворянкам.

     Старик-солдат по  дороге сюда рассказывал,  как  здесь любят бла-ародных —

над кем еще можно всласть поиздеваться,  как не  над разжалованным и  сосланным

офицером?  Самые  опасные и  грязные работы  —  в  первую очередь,  поощрения и

увольнительные —  в последнюю.  Офицеры здесь почти все местные,  из краевиков,

столичных щеголей не любят,  а честь дворянскую понимают по-своему. Была бы еще

война или на худой конец стычки с  контрабандистами —  так нет же,  все тихо на

Краю Земли.  Контрабандисты обмельчали, сторожевые обленились. Выслужиться хотя

бы до унтер-офицерского чина здесь невозможно — разве Богов молить,  чтобы полк

послали куда-нибудь в Лесное Пограничье живого дела попробовать.

     Застава,  куда они прибыли через два дня и  где Батену предстояло провести

остаток своей жизни —  он что-то не слышал,  чтобы хоть кто-то из разжалованных

офицеров  возвращался  с  Края  Земли,   —  располагалась  милях  в  сорока  на

северо-восток  от  форта.  И  никакой Ограды здесь  не  было.  Ограда оказалась

обыкновенным очковтирательством;  она  существовала лишь  в  виде  отдельных  и

относительно коротких отрезков возле  фортов.  Здесь  же,  вдали от  фортов,  а

значит,  и от бдительного ока нечастых инспекций,  не было ничего, кроме лугов,

редких кривых деревьев и стелющегося по Краю Земли до самого Обрыва кустарника.

Правда,  в  иных  местах,  если приглядеться,  видны еще  были остатки Ограды —

торчащие из травы истлевшие пеньки, — все, что осталось от легендарных времен.

     Да  и  сама  застава  оказалась  обыкновенной  деревней,   каких  много  в

юго-восточных нагорьях —  с  добротными избами,  где  жили семейные офицеры,  с

домами попроще,  где жил прочий краевой люд, с огородами, заботливо обсаженными

вишневыми рощицами,  чтобы не зародился случайно овраг да не унес вниз изрядный

кусок земли,  жирной и тучной на удивление. Отличали заставу от прочих деревень

разве что несколько казенного типа зданий,  стоящих ближе всего к Обрыву, — две

казармы;  но для нынешнего гарнизона и одной было более чем достаточно, так что

вторую,  чтобы без дела не  ветшало строение,  отвели под школу и  интернат для

мальчиков  с  окрестных  хуторов.   Обязательная  для  всех  военных  поселений

больничка,  где  мающийся без  особого толку среди здорового народа в  здоровой

местности хирург пользовал коров и лошадей — и тут,  надо признать, дела ему не

хватало;  а  вот  приданный ему фельдшер со  скотом возиться считал ниже своего

достоинства и  на  досуге не без ущерба для своего здоровья экспериментировал с

настойками  и  наливками.  Был  также  предписанный артикулом  постоялый  двор,

работавший,   правда,   исключительно  по  праздникам,  когда  со  всей  округи

съезжались со своими семьями краевики-отставники. Здесь устраивались танцы,

     где  цветущие девицы,  все  в  шелковых лентах и  вышитых бисером платьях,

постреливали озорными глазками на  молодых незнакомых краевиков,  призванных на

сборы;  здесь  закручивались лихие  сельские романы,  неизменно кончающиеся или

помолвкой со скорой свадьбой, или несчастным случаем, постигающим незадачливого

соблазнителя; здесь же дегустировались фельдшерские настойки и наливки, а также

выпивалось немереное  количество дом  сдельного,  пива  и  браги,  свой  рецепт

которых был в каждом приличном доме, и, увы, мереное количество хмельного меда,

старинный секрет которого заботливо оберегался в семье отставного секунд-майора

Аламака Акрукса,  а  прочие даже и  не  брались за  это дело,  чтобы не портить

исходный продукт.

     Край Земли оказался совсем не таким,  как о нем писалось в книгах.  Бездна

была,  но  ее  не ощущалось:  стоя на гребне Обрыва,  Батен видел только небо —

бескрайнее,   не  ограниченное  полосой  горизонта,   ярко-синее  в   зените  и

белесовато-голубое ниже. С опаской подползая к краю Обрыва, Батен смотрел вниз,

туда,  где  далеко внизу виднелись какие-то  черточки,  плывущие по  сизоватому

небу,  и  догадывался,  что черточки —  это лодки,  а  пятнистое,  с  некоторой

прозеленью,  небо  —  это  море  Таласион из  древних  сказок,  которое  сейчас

называлось Потаенным или Великим Океаном.

     — Ты не очень-то там ползай,  — услышал он однажды у себя за спиной голос.

— Упадешь, так пока до дна долетишь — состаришься.

     Батен обернулся и встал на ноги.  Говоривший,  мальчишка-недоросль явно из

местных,  стоял шагах в десяти и смотрел на Батена равнодушно,  без злобы, но и

без  приязни.  Точно  так  же  он  мог  рассматривать,  например,  какую-нибудь

диковинную тварюжку.

     — Ты у Края не очень-то ходи, — вновь заговорил мальчишка. — Не мое дело с

советами лезть,  но  ты  бы  поостерегся.  Скинут  тебя  с  Обрыва —  костей не

соберешь,  а даже если зацепишься за что по дороге,  все равно наверх подняться

не  дадут —  обзовут рыбоедом,  а  рыбоедам,  сам знаешь,  в  Империю хода нет.

Доказывай потом, что ты благородный, да кто тебя слушать будет?

     Это  были  первые нормальные человеческие слова,  с  которыми обратились к

нему  на  заставе.   До  сих  пор  Батен  слышал  только  приказы,  насмешки  и

оскорбления.     

     — Спасибо за совет, — ответил он настороженно.

     —  Да  мне  что.  —  Парень пожал плечами.  Он  оглянулся на  проходящих в

отдалении людей.  — Я-то через неделю отсюда уезжаю.  В юнкерское училище. Отец

говорит,  нас, краевых дворян, там не любят и издеваться будут смертельно. — Он

помолчал и выжидающе поглядел на Батена.

     Тот не ответил. Просто не знал, что сказать: сам он с краевиками до ссылки

не сталкивался. А слухи... Мало ли что говорят.

     Недоросль, не дождавшись ответа, сказал спокойно и рассудительно:

     —  Надо или не обращать на издевательства внимания,  или драться —  одному

против всех.

     — Драться? — усмехнулся Батен. — Задавят массой.

     — Значит, драться не надо, — рассудил парень.

     Батен  вдруг  понял,  что  этот  парень смотрит на  него  свысока.  И  это

надменное небрежение вызвало  в  нем  приступ раздражения.  Ишь  ты,  выискался

учитель! Какой-то неизвестный сопляк-недоросль, деревенщина приграничная.

     — Как тебя зовут? — напряженно спросил он.

     — Аламак Менкар,  — спокойно ответил парень и,  помолчав,  добавил: — Если

хочешь, я передам твое письмо. Надежнее будет, чем отсюда посылать.

     От неожиданного предложения Батен даже онемел.

     — Мне... некому писать, — помедлив, ответил он.

     — Бывает, — легко согласился парень. Он еще раз оглянулся. Вдруг — сразу —

его лицо изменилось,  невозмутимость покинула парня,  уступив место порывистому

возбуждению. — Хочешь очень хороший совет, — чуть не шепотом сказал он. — Очень

хороший!

     —  Какой?  —  Батен  понял,  что  совет  будет  действительно хорошим,  но

связанным с риском.

     — Дождись ночи и ползи вниз, к поморникам. Раз у тебя в самом деле, никого

близких нет, им, — он кивнул в сторону строений заставы, — будет все равно, что

ты умер. Зато живым останешься.

     — Нет, — сказал Батен помолчав.

     — Здесь тебя убьют. — Лицо Менкара снова стало бесстрастным.

     — Это слишком похоже на дезертирство.

     Менкар чуть усмехнулся.

     — Оставайся, только это самоубийством будет.

     — Я не могу поступить так. Я офицер, — тихо сказал Батен.

     Менкар, не говоря больше ни слова, повернулся и пошел прочь.

     —  Меня здесь убьют,  — прошептал Батен ему в спину.  Сказано это было для

себя.  

     Его здесь и в самом деле убивали.  Батен ощутил это сразу же, как попал на

заставу.  Он был в деревне единственным дворянином — не считать же в самом деле

отобравшего его сотника,  начальника заставы. Или медовара Аламака Акрукса. Или

этого,  Ал'амака Менкара, который даже и не служил здесь, а просто околачивался

по окрестной родне, ожидая, пока выйдет его срок отправляться в училище.

     Рекруты  —  крестьяне  и  мещане,  по  происхождению нездешние,  впитавшие

почтение к  дворянскому званию с  молоком матери,  —  были  с  ним  сдержанны и

осторожны.  Хотя некоторые из них и  поддавались на подстрекания урядников,  но

все это были мелкие уколы по сравнению с тем,  как вели себя местные.  Солдаты,

составлявшие большую часть гарнизона заставы и призываемые из краевых крестьян,

служили не двадцать пять лет,  как по рекрутской повинности, а два года и потом

периодически призывались на военные сборы до шестидесятилетнего возраста.  Жили

они здесь вольно,  помещиков не знали,  дворян презирали,  а потому вели себя с

Батеном заносчиво и нагло. Именно они более всего и досаждали ему: оскорбляли и

задирали на каждом шагу,  провоцировали на драку,  но пока что и пальцем его не

касались,  соблюдая не то неписаный закон, не то негласный кодекс чести. Батен,

впрочем,  не  обманывался на  этот счет —  напряжение нарастало,  и  как-то оно

должно было разрядиться.  Хуже всего были урядники — эти и руки распускать были

мастера, и языки имели ядовитые; кроме того, Батен был полностью в их власти, и

они не пренебрегали ни малейшей возможностью эту власть проявить.

     Само  имя  Батена,  которое в  других провинциях Империи никогда никому не

бросалось в  глаза,  раздражало их  до  чрезвычайности.  «Бат-тен  Кайт-тос  из

Шеат-та! — со смаком, по

     слогам,  приговаривали они.  —  Бла-ародный!  Не  какой-нибудь  Дифда  сын

Кафа...»  А  сколько  удовольствия доставляла  урядникам  возможность заставить

бла-ародного чистить тряпочкой размером с носовой платок солдатские нужники; из

отхожих мест Батен просто не вылезал почитай с самого прибытия на заставу. 

     Нужник здесь ставили прямо над Обрывом:  находили то  ли  промоину,  то ли

зародыш будущего оврага,  укрепляли края зарослями ивы и  дикой вишни — на Краю

Земли борьба с оврагами вменялась в непременную обязанность как военным,  так и

гражданским —  через овражек перекидывали мостки,  над  которыми для  защиты от

ветра  и  непогоды сооружали что-то  вроде  сарая,  —  и  отхожее место готово.

Пожалуйте  —  спускайте штаны,  присаживайтесь на  корточки  и,  покряхтывая от

натуги и  усмехаясь в  бороду,  справляйте два  удовольствия сразу:  облегчайте

кишечник и  сбрасывайте свое  дерьмо прямо на  головы рыбоедам;  сюда же  можно

сливать и помои...

     Поэтому Батен.даже  удивился,  когда  павшую  от  какой-то  болезни лошадь

велено было не  скинуть с  Обрыва,  как он  полагал,  у  ближайшего нужника,  а

прикопать в дальней рощице.  Все,  впрочем,  быстро объяснилось: докапывая яму,

Батен услышал,  как солдат-краевик объясняет рекруту,  что рыбоеды не  очень-то

любят,  когда им на головы сбрасывают всякую заразу,  —  дерьмо дерьмом,  но от

него хоть посторониться можно,  да и в сельском хозяйстве оно вещь полезная.  А

вот когда во время поветрия лет полтораста назад с Края Земли сбрасывали чумные

трупы,  поморники нашли,  как ответить:  вдруг из-за  края Обрыва как полыхнуло

адским пламенем да как посыпались горящие снаряды,  забрасываемые катапультами,

—  так если кто ноги успел унести,  тем очень счастлив был.  Место то еще долго

было запорошено жирной копотью,  и  ничего там лет пятнадцать не  росло,  оно и

посейчас так и зовется — Горелая Плешь.

     Солдаты стащили лошадь на волокуше прямо в яму и удалились, оставив Батена

одного ее закапывать.

     —  Ага,   еще  и  цветочки  на  могилке  посади,  —  оценил  труды  Батена

издевательский голос.

     Батен обернулся и увидел младшего урядника.

     —  Зароешь,  иди сортир чистить.  Там опять все дерьмом заросло,  —  нагло

ухмыляясь, приказал он.

     Батен молча продолжал работать,  потом отнес лопату на место и  отправился

исполнять привычное дело. Там-то все и произошло.

     Батен  чистил отхожее место  и,  не  догадываясь,  что  его  кто-то  может

услышать,  цедил сквозь зубы все,  что  думает о  краевом дворянстве и  краевом

крестьянстве в целом и об отдельных его представителях в частности,  употребляя

при   этом   множество   цветастых  выражений  и   сложносочиненных  сравнений,

почерпнутых  им  не  только  в  гарнизонной казарме  еще  в  Столице,  но  и  в

многочисленных столичных же  и  не  очень тавернах,  кабачках и  иных  питейных

заведениях по всей Империи,  где ему довелось побывать,  включая и родные места

поминаемых им сейчас нелестно местных жителей.

     Он прекрасно помнил историю и хорошо знал,  откуда пошли эти, с позволения

сказать,  сословия:  в  трудные годы,  когда Империя вела  изнурительные войны,

отодвигая линию  Лесного  Пограничья к  реке  Л'Гениб,  сюда,  на  Край  Земли,

посылали инвалидов и  прочих неспособных к строевой службе.  Продовольственного

снабжения,  разумеется,  им не давали,  зато разрешили заниматься земледелием и

скотоводством. Неудивительно, что вскоре после этого в Империи резко упали цены

на жемчуг — краевики,  вместо того чтобы держать поморников в строгой изоляции,

сами  затеяли с  ними контрабандную торговлю.  В  более поздние времена Империя

немало сил положила,  чтобы свести эту контрабанду к  минимуму,  но все же этот

промысел существует и сейчас.  И кого же в нем винить, если заставы задерживают

всякого чужака,  путешествующего без  разрешения,  а  для  краевиков здесь  дом

родной?..

     Он  не заметил,  как за его спиной,  внимательно прислушиваясь к  словам и

понимая только ту  их часть,  что являлась местным фольклором,  а  об остальном

догадываясь,  остановились два  солдата-краевика,  пришедших по  своей  нужде к

сортиру. Они постояли, послушали, потом переглянулись и, не сговариваясь, в две

ноги,   дали  Батену  пинок  пониже  спины,   вложив  в  него  всю  силу  своих

невысказанных чувств.

     Батен взмахнул руками,  пытаясь восстановить равновесие, и, не найдя точки

опоры,  скользнул в  недочищенное им  отверстие очка,  тут же ударился о  почти

вертикальную,  но  все же  имеющую какой-то наклон стену Обрыва,  проехал вдоль

нее, скользя по свежему слою дерьма и помоев, раздирая одежду о торчащие камни,

попытался уцепиться рукой за  подвернувшийся извитой стебель скального растения

— рывок чуть не выдернул ему руку, а стебель тут же порвался, но все же падение

несколько затормозил, — и, ускоряясь, заскользил дальше вниз, пока не плюхнулся

в чавкнувшую от удара зловонную жижу...

     «О Боги, утонуть в дерьме! Что за превратности судьбы!..»      

     Он погрузился в жижу с головой, окунулся, едва успев задержать дыхание, но

тут ноги его коснулись твердого,  он  попытался оттолкнуться,  поскользнулся и,

едва преодолев вязкое сопротивление жижи, выбросил вверх руки.

     Кто-то  сильный схватил его за  запястья,  выдернул из  дерьма,  и  Батен,

ничего уже не чувствуя, упал на камни и потерял сознание.

     ЗА КРАЕМ

     Очнулся он  —  или,  вернее сказать,  очухался —  не  скоро.  То  есть он,

конечно,  чувствовал,  что его тормошат, слышал недовольные голоса, отстранение

ощущал, что его куда-то тащат, стаскивают с него одежду, обливают водой. Но при

всем том Батен был совершенно безучастен к происходящему с ним.  Вернее,  с его

телом.  В  голове не  было ни  одной мысли,  и  он просто позволял обращаться с

собой,  как с бесчувственной куклой. Понял он, что жив, только когда опустились

сумерки.  Он лежал нагишом на выстланном сухой травой полу небольшой,  размером

не  более  двадцати  квадратных ярдов,  пещеры,  приспособленной,  похоже,  под

временное жилище.  Сам он  лежал на  нескольких стеганых одеялах,  рядом стояли

плетеные короба  с  какими-то  припасами и  два  больших кувшина,  закупоренных

вместо крышек початками незнакомого растения.  Неподалеку, на невысоком плоском

камне,  находилась не то масляная лампа,  не то своеобразная жаровня —  предмет

был похож и на то,  и на другое: сверху на нем горел толстый фитиль, освещающий

низкие своды,  а  над фитилем крепился на  специальной подставке пузатый чайник

вполне привычной для Батена формы.

     И  еще  в  дальнем углу пещерки стояло что-то  вроде небольшого шалашика —

черный кожаный конус, натянутый на тоненькие рейки.

     Со стороны входа,  скорее — лаза, снаружи доносились голоса. Разговаривали

двое.  Батен невольно прислушался,  но до него долетали только некоторые фразы,

да еще произносимые с резким акцентом, так что Батен с трудом улавливал смысл o

        разговора; говорили, кажется, о погоде.

     Батен с  полминуты полежал,  осматриваясь и прислушиваясь к себе.  Судя по

ощущениям, с ним все было в порядке. Решив убедиться в этом, Батен откинул одно

из  прикрывающих его  одеял  и  не  успел  приподняться,  как  случилось  нечто

страшное.

     По пещерке пронесся порыв ветра,  всколыхнувший пламя непонятной лампы, по

стенам взметнулись тени,  и  Батен с  ужасом увидел перед собой жуткую мохнатую

морду  с  огромными  горящими  глазами,  оскаленной раскрытой пастью,  усеянной

огромными  желтыми  зубами,  блестящими  от  выступившей на  них  слюны.  Батен

выставил навстречу дьявольскому отродью руку, в которую тут же с огромной силой

вцепились мощные  черно-кожистые пальцы с  когтями,  не  менее  страшными,  чем

клыки.  Его швырнуло на травяной пол и с силой придавило массивным мощным телом

вскочившего на  него верхом чудовища.  Оно страшно,  сипло зашипело,  так что у

Батена  заложило уши,  и  распростерло над  своей  беспомощной жертвой огромные

перепончатые крылья...

     «Неужели это рыбоед?  — отстраненно подумал Батен.  — Тогда почему инвалид

говорил, что у них нет крыльев?»

     Все кончилось также неожиданно, как началось.

     —  Тхор,  фу!  —  рявкнул  кто-то,  и  жуткое  видение исчезло.  Сложились

закрывавшие свет крылья,  скрылись за  сомкнувшимися вывернутыми наружу черными

губами  страшные зубы,  горящие  глаза  погасли,  ослабла  сковывающая движения

хватка,  и  Батен почувствовал легкость —  дьявольское отродье,  кем бы  оно ни

было, спрыгнуло с него и, оставив несостоявшуюся свою жертву в покое, неуклюже,

но  довольно споро засеменило к  выходу из  пещеры,  где  стоял окликнувший его

человек.

     Самый  обыкновенный человек,  только в  странной одежде.  Батен  не  видел

ничего   подобного.   Стоящий  на   пороге   пещеры   неопределенного  возраста

светловолосый мужчина был высок и  худощав — пятно сумрака из входа в пещеру за

его спиной едва достигало его плеч.  И силуэт его выделялся на этом фоне темным

контуром,  потому что одет он был,  скорее даже — затянут, в черную кожу; Батен

не  удивился бы,  если б  кожа эта  была сродни коже чуть не  прикончившего его

дьявола.  (Позже он узнал,  что так оно и было. Разведчики-кромники одевались в

комбинезоны из  кожи  тех  самых  летучих  обезьян —  малп  —  которые были  их

непременными и  верными  спутниками  и  помощниками во  всех  их  путешествиях.

Правда, это были дикие их сородичи, которых называли хайрами.) Только в отличие

от  кожи  животного одежда  человека была  часто  простегана какими-то  яркими,

блестящими  в  свете  успокоившейся лампы  нитями.  Стройность  высокой  фигуры

несколько портили словно разбухшие в суставах члены и громоздкие,  тяжелые даже

на  вид  башмаки  из  серой  кожи,  очень  похожей  на  шагрень,  с  блестящими

металлическими ободами понизу.

     Однако сам мужчина не  считал,  по всей вероятности,  свою одежду и  обувь

неудобной или тяжелой. Он двигался в ней весьма ловко и совсем не скованно.

     —  Тхор,  ах  ты  ублюдочное отродье  летучей  мыши,  —  грозно,  но,  как

показалось Батену,  с притаенной нежностью,  вновь взревел пришелец. — Кто тебе

велел вылезать из своего угла без спросу?  Пшел на место!..  —  И он сопроводил

свой приказ приличной затрещиной;  и  снова Батену показалось,  что это была не

столько затрещина,  сколько потрепывание животного по  затылку —  словно хозяин

треплет по загривку свою любимую собаку, ласково, хоть и грубовато поощряя ее.

     Так оно скорее всего и  было.  Животное повело себя совершенно по-собачьи:

что-то   гулко  проворчав  в   ответ  на   упрек  хозяина,   оно   все  так  же

неуклюже-грациозно проследовало в дальний угол и, напоследок сверкнув на Батена

укоризненным глазом,  уселось там, прикрывшись своими огромными крыльями, вновь

превратившись в шалашик, за который его и принял Батен поначалу.

     Вошедший повернулся к все еще валяющемуся на полу Батену.

     —  Что,  перетрусил?  — спросил он со снисходительной жесткой ухмылкой.  —

Небось уже с жизнью распрощался? Хорошо, что Волантис с тебя штаны стащил, а то

снова от дерьма отстирывать пришлось бы. Не мокро тебе?

     В  голосе говорившего теплоты и  участия было гораздо меньше,  чем прежде.

Батен не успел сообразить, что ответить, как от входа раздался другой голос:

     — Брось, Мергус, откуда парню знать, что Тхор без твоего приказа комара не

съест? Он, поди, и живую малпу-то никогда не видел. Разве какие-нибудь страшные

сказки, что у них там наверху сочиняют, слыхал. Правду я говорю, утопленник?

     На пороге стоял еще один человек, выглядевший не менее экзотичнее первого,

хотя совсем по-другому.  Это  был самый настоящий мужик —  здоровенный,  наголо

выбритый,  зато с  огромными волосатыми ручищами,  по  локоть выглядывающими из

широких рукавов белой,  просто-таки белоснежной рубахи до колен.  И  рубаха эта

была из чистого шелка! Вторая такая же рубаха маячила у него за спиной.

     Чудеса  продолжались.  В  Империи  сверхпрочный морской шелк  ценился куда

больше обыкновенного и стоил намного дороже золота.

     —  Подвинься-ка,  Волантис,  —  раздалось оттуда,  и в пещеру вошел второй

мужик, почти точная копия первого.

     Все трое уставились на сидящего голым задом на и  вправду повлажневшей под

ним траве Батен.  «Слава Небесам,  хоть не обгадился»,  — мелькнуло в голове, и

Батен, неловко поднявшись, шагнул в сторону, на сухое.,

     Все  молчали.  Батену  было  неприятно стоять голым  перед  тремя  хоть  и

странно, но все же одетыми мужчинами, и не зная, что предпринять, он неуверенно

улыбнулся и произнес:

     — Добрый день.

     Тот кого назвали Мергусом,  снова мрачно усмехнулся,  Волантис засмеялся и

поправил:  «Тогда уж вечер»,  а  безымянный его напарник — или кем он там был —

сказал:

     - Для тебя,  парень,  день и вправду выдался добрый. Если бы мы как раз не

собрались поменять мешки,  захлебнулся бы ты в солдатском дерьме.  Как это тебя

угораздило в очко провалиться? Это ж хорошо постараться надо! И вроде и не пьян

ты. Никак помог кто?

     — Помог, — ответил Батен, помрачнев.

     — Ну что ты к нему пристал,  Грус,  — вступился Волантис.  — Вот и чай уже

закипает,  разливай давай.  А  ты,  парень,  не  стой  голышом,  тут  не  баня.

Простынешь еще,  — обратился он к Батену.  — Твое уж,  поди,  просохло.  Сейчас

принесу.  А  ты поостерегись пока что выходить,  с  непривычки еверзнешься еще.

Тогда зачем тебя было из мешка вылавливать и говно из тебя выкачивать?

     — А и так незачем было, — пробурчал словно бы про себя Мергус.

     Но Батен услышал.

     Одежда оказалась чуть сыроватой,  но  Батен все равно по чувствовал себя в

ней  более спокойно.  За  чаем,  как  назвали то  странное пойло,  состоящее из

незнакомых Батену трав,  которым его напоили спасители, они рассказали ему, как

все произошло.

     Оказалось,  что Волантис и Грус были не кем иным, как простыми золотарями,

собирающими  вываливающееся из  солдатского клозета  дерьмо  для  удобрения  им

находящегося несколькими сотнями ярдов ниже поселка поморников —  или  таласар,

как  они сами себя называли.  «Хоть какая-то  от  вас польза,  кроме вреда»,  —

беззлобно прокомментировал Волантис. Так вот, только они прибыли сегодня, чтобы

поменять полный мешок дерьма на новый,  как прямо на их глазах вместо очередной

порции ожидаемого по желобу скатился живой человек.  Что он именно живой,  а не

покойник,  как  порой  бывало  уже,  они  поняли по  тому,  как  скользивший по

дерьмяному желобу махал руками,  тщетно пытаясь хоть за что-то уцепиться,  и по

произносимым им  словам;  ничего  подобного  Батен  не  мог  припомнить.  Когда

неожиданный подарок сверху скрылся в горловине мешка,  среди золотарей возникла

короткая  дискуссия:  спасать  сверзнувшегося сверху  производителя удобрений —

живой все-таки (пока) человек — или пусть будет,  как будет: дерьмо к дерьму. В

результате возобладала первая  точка  зрения,  и  уже  переставшего барахтаться

Батена выволокли из накопителя,  провели с  ним все причитающиеся процедуры,  а

когда он более или менее задышал,  оттащили сюда,  в  служащую для отдыха и еды

пещерку,  предварительно,  само  собой,  раздев и  отмыв в  небольшом проточном

прудике неподалеку,  чтобы  не  портить аппетит себе  и  Мергусу,  который тоже

остановился здесь на ночлег.

     Выслушав эту  не  очень приятную для  себя историю,  которую,  перебивая и

дополняя  друг  дружку  живописными  подробностями,  рассказали  его  спасители

золотари, Батен смущенно их

     поблагодарил.

     —  Да не за что,  — повел здоровенными плечами Грус и честно признался:  —

Вон Волантиса благодари.  Я-то ведь против был,  чтобы тебя вытаскивать. Ну, не

то  чтобы против,  но...  —  Он махнул рукой и  замолчал,  а  Волантис произнес

усмешливо:

     — Не обращай на него внимания, парень. Видел бы ты, как он тебя откачивал,

когда из тебя дерьмо фонтаном било.  А вообще-то,  — перевел он тему,  — за что

тебя свои-то так?

     Батен молча пожал плечами.  Как им объяснишь,  за что? Конечно, люди они в

общем-то добрые, раз не оставили его тонуть в дерьме, но вряд ли смогут понять,

почему краевики невзлюбили его. «Бла-ародный», — вспомнилось ему.

     — Да какие они мне свои,  — проговорил он с неожиданной горечью,  глядя на

мерцающий огонь лампы-жаровни.

     —  Вот как?  —  произнес Волантис.  — То-то я и смотрю,  на краевика ты не

очень-то  похож.  Они все волосатые,  что та росомаха,  а  ты вон только-только

бороденкой обрастаешь, хоть и на молоденького никак не тянешь.

     Батен  невольно провел рукой  по  действительно едва  начавшей оформляться

бородке и  припомнил виденных им  краевиков-разъезжих:  огромная меховая шапка,

бородища по самые глаза и меховая же бурка на плечах. Поистине росомахи.

     —  Да от него за версту дворянином тащит,  — подал голос молчавший все это

время Мергус. — Я это сразу понял, когда он еще говном пах.

     —  Угадали,  —  невесело улыбнулся Батен.  Этот мрачный,  затянутый в кожу

странный человек —  мужиком у  Батена его назвать язык не повернулся бы,  —  не

обращающий,  казалось,  ни на кого внимания,  притягивал внимание Батена с того

момента,  как только появился.  Слушая рассказ золотарей, потягивая непривычный

чай,  Батен все время косился на него, а тот возился со своими тюками, что-то в

них  перебирал,  перекладывал,  словно  готовился  в  дальний  путь.  Так  оно,

наверное,  и было. Но вот, однако, все-то он подмечал и прислушивался ко всему.

— Меня зовут Батен Кайтос из Шеата, и я дворянин до девятого колена.

     — Вот те раз!  — всплеснул руками Волантис. — Ты смотри, Грус, кого нам из

дерьма удалось выловить! Аж ведь до девятого колена!

     —  А  как  же  это  ты  тогда там оказался?  —  с  интересом спросил Грус,

показывая пальцем в потолок. — Ты же из солдатского нужника к нам вывалился. Да

и одет ты как простой солдат.

     — Если не хуже того,  — вновь вставил слово Мергус.  Видно, и ему при всем

напускном  безразличии  хотелось  бы  узнать,   откуда  берутся  выпадающие  из

солдатских нужников дворяне.

     — Я его чистил, — просто ответил Батен.

     Он привычно ожидал насмешек или чего-то похожего,  но их не последовало, и

Батен спокойно рассказал свою историю.  Ни  к  кому конкретно он  не обращался,

просто смотрел на ровно горя

     щее пламя под жаровней и  говорил.  А его слушали;  краем глаза Батен даже

уловил,  что  Мергус где-то  в  середине его рассказа тоже прервал —  а  может,

просто закончил — свои сборы и присоединился к золотарям.

     Батен  привык  подшучивать над  своим  «глубинным дворянством до  девятого

колена» вообще и над своим «родовым гнездом», Шеатом, в частности. Да, когда-то

—  если верить семейным легендам —  род Кайтосов восходил едва ли  не  к  самим

истокам Третьей Империи.  Первый  Кайтос был  простым солдатом в  армии  самого

легендарного  Железного  Маршала   Тотса,   будущего   родоначальника  династии

Джанахов,  и  был удостоен дворянства и  удела за  особые заслуги.  Тут легенды

варьировались в  довольно широком диапазоне,  но  судя по тому,  что дворянство

было мелкопоместным и  даже без титула,  то  либо заслуги сии были не  так чтоб

велики,  либо милость государя не щедра.  Он и основал род небогатых, но гордых

дворян-воинов Кайтосов из Шеата, участвовавших во всех без исключения кампаниях

своего соверена и его наследников1 не столько по долгу вассала, сколько по зову

сердца.

     Может быть, так оно и было когда-то, но в иные времена. Нынче же от былого

мало что осталось.

     Прибыли с  Шеата  только и  было,  что  громкое дворянское имя  —  все  же

остальное Кайтосам уже  давно приходилось добывать службой Императорам,  и  зов

сердца не имел к тому никакого отношения.  Иногда Шеат начинал приносить доход:

подновлялся дом  —  замком  его  можно  было  считать  только  номинально  —  и

оживлялась усадьба.  Но  длилось это  обычно  недолго.  Потому  что  подрастало

очередное поколение Кайтосов —  и  мальчиков надо было снаряжать и отправлять в

юнкерское училище, а девочки становились невестами — и им требовалось достойное

приданое...

     Батен хорошо помнил отчаяние,  которое охватило его,  когда он,  старший в

семье,  стал  перед  необходимостью собирать приданое для  двух  своих сестер и

одновременно ломать голову над  тем,  где  достать денег  на  необходимое улану

снаряжение.  Кое-какое оружие у  него было —  дедовское еще да отцовское;  были

шелковые легинсы и  рубаха — да использовать их можно было разве что в качестве

нижнего белья. А вот денег на достойное верхнее платье и мундир у него не было,

и на хорошего коня не было;  даже на сапоги — и то не набиралось. Не говоря про

приданое.  Тогда он,  поступясь гордостью и принципами,  написал слезные письма

всем более или менее состоятельным родственникам,  разорил Шеат вчистую, продав

весь  скот  и  оставшийся десяток  стволов корабельного леса,  заложил парадную

саблю прадеда,  разделил вырученные деньги пополам и устроил сестрам свадьбы не

хуже,  чем у людей. А потом оседлал старую кобылу и поехал по родичам просить в

долг. Немного дал двоюродный дядька, немного пришлось взять у ростовщика; долго

и  стыдно торговался за каждый грош с  портным,  сапожником и барышником — но в

полку он выглядел вполне пристойно, хотя и без щегольства.

     Весь первый год службы он все больше и больше увязал в долгах, перезанимая

у одних,  чтобы расплатиться с другими. Но тут, на счастье, во время первого же

своего похода на  мятежный,  как  всегда,  Север он  взял  в  плен самого князя

Галови.  Случай,  шальная удача  —  но  наградных денег  хватило,  чтобы  сраву

рассчитаться с половиной всех долгов;  со второй половиной он рассчитывался еще

четыре года.  Потом  понемногу привел в  порядок Шеат,  и  только тогда решился

жениться.

     О  женитьбе он  подумывал и  до  этого:  выгодная женитьба могла поправить

многие,  если не все,  его дела. Но богатые невесты — для богатых женихов, а он

таковым не был.  Жениться ради денег,  как нередко поступали иные счастливчики,

Батен  не   желал.   Мешало  то  ли  непонятное  ему  самому  чувство  какой-то

брезгливости,  то ли действительно врожденное благородство. Да и с Альри-шей он

был  тогда уже знаком больше года.  Она была ему ровней,  небогата,  но  хороша

собой.  Батен честно любил ее,  видел, что она отвечает ему взаимностью, и едва

дела  пришли  в  относительное равновесие —  сделал  предложение,  которое было

благосклонно принято.

     Кто знает, может быть, в конце концов и удалось бы как-то наладить жизнь и

хоть немного разбогатеть —  все к  тому и  шло:  в  полку Батен был на  хорошем

счету, долги были уплачены, и Шеат начал приносить нормальную прибыль... Но тут

на его пути встал этот блестящий фанфарон,  местный сердцеед и хлыщ алебардист,

которому взбрело в голову прилюдно, прямо на городском балу, нацепить Альрише —

против ее воли!  на глазах у мужа!  — на ручку ту несчастную золотую браслетку.

Что  оставалось делать Батену?  Случись это не  так публично,  он  попытался бы

отстоять свою  честь при  посредничестве командира полка,  укрыл бы  Альришу на

время подальше от глаз, у каких-нибудь родственников, алебардиста пристыдили бы

на суде офицерской чести,  он принес бы извинения — и все кончилось бы мировой,

а потом позабылось,  как забываются сотни и сотни подобных недоразумений. Но...

Но   оскорбление   было   нанесено   в   присутствии  доброй   сотни   человек,

демонстративно,  и Батен был просто вынужден тут же, на балу, столь же публично

вызвать наглеца и потребовать сатисфакции.  Поступок Батена сам по себе уже шел

против всех писаных уставов и законов. По неписаным же все бы как-то утряслось,

будь нахал-алебардист по крайней мере таким же,  как Батен,  поручиком — однако

он был подполковником,  к  тому же подполковником алебардистов — личной гвардии

Императора,  что формально еще более усугубляло вину Батена.  Вдобавок ко всему

этот хлыщ происходил из  более знатной и  влиятельной семьи —  иначе как бы  он

стал подполковником,  будучи на два года моложе Батена?  —  и семья приняла все

меры,  чтобы  дерзкий поручик,  посмевший задеть  их  отпрыска,  получил полной

мерой,  то есть не просто был разжалован в  солдаты и  исключен из полка,  но и

сослан как можно дальше.

     Так Батен и оказался на Краю Земли.

     А теперь — и за Краем.

     Пока  Батен  рассказывал,  золотари и  Мергу<>  потихонечку приготовили на

импровизированном столе  вокруг лампы  что-то  вроде  ужина:  несколько больших

лепешек,  по одной на каждого, включая Батена, в которые что-то было завернуто,

и куски чего-то похожего на мясо, обвалянное в сухарях.

     —  Да,  парень,  — задумчиво произнес Грус.  — Несладко тебе пришлось.  Из

офицеров — да сразу чистить нужники. Прямо скажем — не повезло.

     —  Это как сказать,  — поднял палец Волантис.  — Пришлых,  да к тому же из

бывшего начальства,  никто,  не  любит.  И  нигде.  Кто же  упустит возможность

всласть поизмываться над  бывшим дворянином,  хотя  бы  и  лично ему  ничего не

сделавшим.  Я  бы,  к  примеру,  не  удержался,  —  признался он с  подкупающей

откровенностью. — Кое-кого и убить бы мог.

     — А его считай что и убили, — заметил Грус меланхолично, жуя лепешку. — Да

ты ешь,  ешь,  парень,  — обратился он к пригорюнившемуся от невеселых мыслей и

воспоминаний Батену.

     Тот  рассеянно кивнул и  взял  протянутую ему  лепешку.  Есть  хотелось до

коликов в  желудке.  Он  откусил от  края и  почувствовал острый,  ни с  чем не

сравнимый вкус,  который испытывал всего два-три  раза за  всю  свою жизнь.  От

неожиданности он  чуть не поперхнулся.  Не веря ощущениям,  он поднял к  глазам

лепешку.  Из надкуса, жирно поблескивая в колеблющемся свете лампы, выглядывали

гроздья черных, чуть мутноватых жемчужин.

     — Это... это что — рыбьи яйца? — только и смог выдавить из себя пораженный

Батен.

     На  несколько мгновений в  пещере воцарилась просто-таки  гробовая тишина,

нарушаемая лишь шелестением ветерка снаружи. А затем ее взорвал шквал дружного,

ничем не сдерживаемого хохота трех здоровых мужских глоток.

     Это был даже не хохот — нечто большее.  Здоровенный Волантис, согнувшись в

три погибели,  уткнулся лицом в  собственные колени и  колотил себя ручищами по

бритому черепу;  из-под его тела доносились ни с  чем не сравнимые периодически

повторяющиеся взрыкивания — так,  наверное,  мог икать медведь. У Груса изо рта

при  первом  приступе смеха  вылетел  изрядный кусок  непрожеванной лепешки  и,

пролетев  несколько ярдов,  плюхнулся перед  сидевшим  в  своем  углу  страшным

Тхором;  сам же Грус мелко содрогался всем телом и ржал так, что под невысокими

сводами  пещерки родилось неожиданное эхо  и  испуганно заметалось под  тесными

сводами.  Мергус  смеялся  от  всей  души,  запрокинув голову  и  прикрыв  лицо

растопыренной  пятерней;   его   торчащий  вверх  кадык  непрестанно  судорожно

двигался.  Смеялся даже  все  это  время  не  подававший признаков жизни из-под

своего кожистого шалашика Тхор;  он,  видимо, дремал там, укрывшись крыльями, и

потревоженный незнакомыми звуками спросонья растопырился,  готовясь к отражению

неведомой опасности,  но не обнаружив таковой,  присоединился к общему веселью,

негромко и  низко поухивая и  не забывая при этом подгребать к себе извергнутый

Грусом кусок лепешки.

     Батен смотрел на  них  и  ничего не  понимал.  Неужели его  простой вопрос

вызвал эту вакханалию веселья? Ну да, конечно, для них рыбьи яйца не могли быть

таким уж  деликатесом —  это естественно:  они ведь поморники,  и  рыба во всех

проявлениях для  них  была пищей обыкновенной.  Тогда как в  Империи она стоила

приличные деньги и  позволить себе  те  же  рыбьи яйца мог  далеко не  каждый и

далеко не  каждый день.  Что же  тут смешного,  если он был удивлен,  обнаружив

столь редкий деликатес в  будничном ужине простых золотарей?  Не  заржал же он,

увидав золотарей в шелках! Хотя смех вышел бы горьким: у вас золотари в шелках,

а у меня рваные поддевки от деда...

     — Ну ты и насмешил,  парень, — отсмеявшись, сквозь не унимающуюся медвежью

икоту,  проговорил наконец Волантис. — Рыбьи, понимаешь, яйца. Сколько лет живу

и на взморье сколько был, а рыб с яйцами ни разу не видывал.

     —  Это они так икру называют,  —  весело пояснил Грус.  —  Я  от  торгашей

слышал. Вроде как рыбы яйца откладывают, на манер птиц или там драконов. — И он

опять засмеялся, на сей раз просто, без эха.

     — А между прочим,  они не так уж и не правы,  — серьезно сказал Мергус.  —

Яйцами,  если уж  на то пошло,  икра,  по сути,  и  является.  Все то же самое:

оболочка,  зародыш,  питательная среда. Любой зародыш — яйцо. Даже говорят так:

«аб ово» — «из яйца», значит.

     — Это по-каковски? — полюбопытствовал Грус.

     — А кто его знает, — пожал плечами Мергус. — Это я от Аркнастра слышал.

     — А-а-а, — протянул Грус и замолчал.

     — Эй,  кто там помянул Аркнастра к ночи?  — прикрикнул на них Волантис.  —

Посмеялись, и будя. Спать уж пора, а мы еще не поужинали.

     Доужинывали в  молчании.  Батен  старался есть  скромно.  Хотя  лепешку  с

деликатесной «икрой» он умял с огромным аппетитом,  но от добавки, предложенной

Грусом, все же отказался. Зато с удовольствием съел несколько кусков похожей на

мясо пропеченной в овощах рыбы. Вкус ее был необычен, но прян и вызывал желание

есть еще и еще.

     Сразу   после  ужина,   остатки  которого  употребил  Тхор,   Мергус  стал

укладываться спать,  а  золотари вышли  подышать свежим воздухом.  Батен  вышел

следом за ними.

     За  порогом  пещерки оказалась узкая,  не  шире  полуярда площадка-карниз,

незаметно переходящая в наклонную тропинку.  Вверх и вниз вдоль карниза стены в

камень  были  вбиты  металлические колышки  с  кольцами,  сквозь  которые  была

протянута тонкая  бечевка.  Концы  ее  уходили  в  обе  стороны  и  исчезали  в

сгустившемся полумраке.  Батен решил,  что  это  страховочный леер,  служивший,

чтобы проходящие по тропе не свалились в пропасть,  которая на его счастье лишь

угадывалась внизу,  но видна не была.  Батена так и  тянуло заглянуть туда,  за

край площадки, но он не рискнул. Зато оба золотаря преспокойно уселись на край,

свесив ноги во тьму, и покуривали, ведя неспешный разговор о своем. Батен почти

не прислушивался к  нему.  Несмотря на свежий ветерок и то,  что он таки просто

насмерть  вцепился  в  скользкие перильца-леера,  его  едва  не  подташнивало и

покачивало, словно на лодке.

     — Что, страшновато с непривычки? — обернувшись к нему, сказал Грус.

     — Да нет, ничего, — выдавил из себя Батен.

     — Ты, парень, не стесняйся, держись покрепче за землю, — ободрил его Грус.

     А Волантис прибавил:

     — Не бери с нас пример. Нам можно, а тебе еще нельзя.

     —  Вы думаете,  что я должен начинать привыкать?  — спросил Батен,  уловив

интонацию золотаря.

     — А ты как полагаешь?  — вопросом на вопрос ответил тот.  — Не собираешься

же ты возвращаться наверх?  Нет,  милый,  ничего не выйдет.  Туда, — он потыкал

трубкой тьму у себя над головой,  — тебе больше пути нет.  Ты,  парень,  теперь

такой же рыбоед, как и мы. Так что, хочешь — не хочешь, а привыкать придется.

     «А в самом деле,  что мне там,  наверху?  — подумал Батен с горечью. — Что

связывает меня с Империей?»

     Дом?  Так  он  туда никогда не  попадет из  своей ссылки;  есть,  конечно,

надежда, но слишком слабая, что будет когда-нибудь амнистия или его помилуют за

какие-нибудь заслуги.  Но скорее всего прибыть в  родной Шеат ему предстоит лет

эдак через тридцать в  деревянном мундире без  знаков различия;  если просто не

закопают где-нибудь тут же. Жены у него тоже, можно сказать, нет — или скоро не

будет.   Детей,  слава  Небесам,  тоже...  А  все  остальные  прочие  —  родня,

сослуживцы,  знакомцы — просто не в счет... Так что? Долг и долги? Но с долгами

он рассчитался, а свой главный долг исполнял честно и достойно, так что тут ему

стыдиться было нечего.

     Вот  и  получается,  что  куда ни  кинь —  ничего его с  прежней жизнью не

связывает.

     Значит, надо начинать новую. Но как?

     — Наверное, вы правы, — произнес наконец Батен. — Но как мне это сделать?

     — Вот это,  парень,  другой разговор,  — одобрительно сказал Волантис.  Он

ловко  поднялся на  ноги,  хрустко потянулся могучим телом  и,  выбив  трубку о

вбитый в  стену колышек,  сунул ее  и  кисет куда-то  под свою белую рубаху.  —

Это-то мы завтра с утречка и обсудим. А сейчас — спать, всем спать!

     Утром Батен обнаружил,  что они остались в пещере одни. Мергус исчез ночью

вместе со  своим крылатым спутником,  Тхором,  и  одним из  тюков.  Грус  сонно

объяснил, что разведчик затемно снялся с места и ушел на Стену по своим, никому

не ведомым делам.  Кромники, объяснил он, никому особенно не объясняют, где они

пропадают.  Просто собираются и  уходят неведомо куда,  а  потом появляются — и

делают заявки:  там-то и там-то найден, скажем, уголь, или рудная жила, или еще

что.  И если Гильдия,  которой это касается, заинтересуется, то кромник продает

карты района или  ведет туда  экспедицию гильдеров.  За  соответствующую,  само

собой, оплату. И вообще, люди они странные, но интересные.

     Умылись в  том  самом озерце,  где вчера золотари отмывали бесчувственного

Батена и  стирали его одежду.  Располагалось оно выше по тропе,  и  Батен шел к

нему, держась за леер и глядя только в стену; возвращался — таким же образом, и

только в пещере почувствовал себя спокойно.

     За  завтраком разговор пошел о  дальнейшей судьбе Батена.  Мужики-золотари

оказались людьми  душевными.  Батен  даже  не  ожидал  такого участия от  людей

низкого положения. Особенно после вчерашнего нелестного замечания Волантиса.

     Впрочем, если вдуматься, Батен сейчас по своему положению был гораздо ниже

своих спасителей:  без роду,  без звания,  один в незнакомой,  чужой стране, ни

обычаев,  ни  законов которой он  не  знает;  без  покровителей,  без  денег  и

какой-либо возможности их  заработать...  Кому здесь нужен был  бывший уланский

поручик,  никогда и ничему,  кроме военного дела,  не обучавшийся? Может, здесь

нужны хотя бы солдаты-наемники?

     Волантис на его вопрос неопределенно хмыкнул, а Грус покачал головой:

     — Войск у нас нет.  По договору с вами нам запрещено иметь армию.  Полиция

есть — на всякий случай, но тебе туда не попасть.

     — Что да, то точно, — подтвердил Волантис. — К тому же уланы нам совсем уж

ни к чему — коней у нас и вовсе нет.

     — Куда же мне идти? — спросил Батен. — На что жить?

     — Да,  даром кормить тебя никто не будет,  — кивнул Волан-тис. — Делать ты

ни черта не умеешь. Так что одна тебе дорога, парень — ушки идти теребить.

     — А что, — оживился Грус. — Я, помню, пацаном когда еще был, штаны прожег.

Так папаня меня тогда приставу сдал,  а тот — на ушки. Суров был старик, сейчас

уже не тот.  — Он вздохнул, но тут же снова оживился: — Так вот, я там на целый

год и  пропал.  А  зачем?  С ушной печатью на Отмелях до следующих ушек в любой

корчме  бесплатно накормят,  напоят  и  спать  уложат.  Вот  я  и  кормился без

папашиного пригляда — гуляй не хочу! Пристав, правда, в школу заставлял ходить,

спасибо ему...  Хорошее было время!  Я  уж  на второй сезон было намылился,  да

папаня меня нашел, выловил и к делу пристроил.

     — Дерьмо собирать? — не удержавшись, усмехнулся Батен. Он тут же пожалел о

сказанном, но Грус совсем не собирался обижаться.

     — Папаня мой, к слову сказать, первый огородник на весь Талас тогда был. А

удобрения всякому огороду нужны.  Воняет —  это верно.  Зато на Стену с Отмелей

таскать ничего не  надо  и  птичьи базары разорять —  само сверху падает.  Куда

дешевле...

     —  Так слушай,  что я  говорю,  — перебил напарника по дерьму Волантис.  —

Потеребишь ушки — до следующей страды,  считай,  сносная кормежка и ночлег тебе

обеспечены. А за это время оглядишься, освоишься, найдешь дело по себе, ремеслу

какому-нибудь обучишься.  А  нет —  еще на один сезон останешься.  На Таласе от

голода еще никто не помирал. Голова-руки есть — выживешь.

     Выбора особого у Батена не было, приходилось верить золотарям на слово.

     На том и порешили.

     Грус и  Волантис,  правда,  не спешили сбыть Батена с рук,  и ему пришлось

весь  этот и  половину следующего дня  помогать,  как  мог,  золотарям:  таскал

тяжеленные кожаные  мешки-бурдюки  с  удобрением,  подогревал на  лампе-жаровне

немудреную еду,  в общем, старался быть хоть чем-то полезным. И терпеливо ждал,

когда у них найдется время заняться его судьбой.

     Время  настало  к  обеду  следующего  дня.   Они  с  Грусом,   перенеся  к

транспортному желобу очередной бурдюк дерьма, только вернулись в пещерку, когда

появился отлучавшийся куда-то Волантис и сразу подошел к Батену и спросил:

     — Наверх что-нибудь передать хочешь? Есть возможность.

     — Наверх? — удивился Батен.

     — Да,  — кивнул Волантис. — Есть там один парень. Он скоро с Края уезжает,

может твою весточку кому скажешь передать. Так будешь писать?   

     Батен было обрадовался, но, подумав, решил, что не стоит. Умер так умер. И

нечего тревожить ненужных воспоминаний. Он покачал головой:

     — Нет. Что с Края упало, то пропало.

     — Как знаешь, — не стал настаивать золотарь.

     За обедом Батен стал обдумывать этот случай. Значит, золотари — по крайней

мере один из них —  не так просто золотари,  раз у  них имеется связь с верхом.

Впрочем, об этом можно было бы и догадаться: мелкая контрабанда, взаимовыгодный

обмен и  прочие невинные проделки —  без этого не обходится ни одна пограничная

область  Империи.  Такова  жизнь.  Но  то,  что  у  Волантиса имеется  связь  с

глубинными районами,  настораживало.  «И  что  это  за  парень такой,  на  днях

уезжающий с Края? — подумал Батен. — Уж не тот ли, что подходил к нему накануне

его попадания в очко.  Как бишь его звали...  Меркан?..  Мерман?.. Аламак — это

точно».   Батен  даже  собрался  было  спросить  у  Волантиса.  Но  по  здравом

размышлении решил не  делать этого и  вообще держать с  золотарями ухо  востро.

Так,  на  всякий случай.  Слишком уж  интересной могла  оказаться тогда цепочка

совпадений,  приведших его к этой пещерке. Одно не понятно было Ба-тену: на что

мог кому-то  понадобиться простой уланский поручик,  чтобы городить из-за  него

такой огород?  Поэтому Батен попросту выбросил эту мысль из головы.  Тем более,

что обстоятельства тому благоприятствовали.

     ВЕРХНЯЯ ПОЛУМИЛЯ

     Почти сразу после обеда золотари стали собираться..

     —  Здесь мы уже все дерьмо собрали и  вниз отправили,  — объяснил Грус.  —

Теперь на новое место перебираться будем.  А по дороге и тебя подбросим. Нам по

пути.

     Уложившись,  все  трое покинули опустевшую пещерку,  даже не  озаботившись

прикрыть вход в нее. Наоборот, часть припасов Грус оставил в дальнем уголке для

тех,  кому доведется найти здесь пристанище.  Или для самих себя,  когда придут

сюда в следующий раз.

     Перед  самым  выходом на  Батена надели нечто  вроде  сбруи,  состоящей из

ремней,  к  которым крепился короткий,  на удивление тонкий тросик,  держась за

который Батен ходил эти дни вместе с золотарями. На конце тросика был закреплен

металлический карабин,  вроде застежек, какими пользовались имперские красавицы

на украшениях, только побольше размером. Целям он служил тем же: не дать упасть

и  потеряться.  Но не украшению с  прелестной шейки,  а человеку с двухмильного

обрыва Стены.

     Волантис объяснил, как пользоваться сбруей, и они пошли по тропе вниз.

     Поначалу Батен себя чувствовал более или менее уверенно.  Он шел следом за

Волантисом; сзади его подгонял Грус. Но вскоре и без того узкая тропа стала еще

уже,  крен ее увеличился,  и Батен, вовсю старающийся, как советовали золотари,

смотреть  только  в  спину  идущего  впереди,  боковым  зрением  невольно видел

страшную пропасть в  буквально нескольких дюймах  справа от  себя.  Глаза  сами

косили туда,  где в маревой дымке, на невероятной глубине под ним синело вечное

покрывало Великого Потаенного Океана.  Синело до самого горизонта, сливаясь там

с небом едва различимой линией.  И только за обрывом тропы синеву неба и океана

нарушала длинная,  узкая желто-зеленая полоса,  дугой изгибающаяся на восток, и

так же,  как бескрайний океан поглощало в  себе еще более бескрайнее небо,  так

там, вдали узкую полосу Отмелей поглощала в себе буро-зеленая громада Стены...

     Впрочем,  ничего этого  Батен  в  тот  момент не  видел.  Все  это  просто

отразилось и  зафиксировалось в  его сознании.  На самом деле для Батена в этот

момент существовало только темное,  неровное, шершавое и надежное слева от него

—  и  светлое,  далекое и  бесплотное справа.  Словно земля и небо встали вдруг

дыбом,  и  он висел в  странном узком промежутке между ними,  каким-то чудом не

падая с земли в небо.  Он чувствовал,  как вздыбившаяся твердь отталкивала его,

грозилась опрокинуться и  сбросить в бесконечность пустоты,  в которую он будет

лететь вечность.  -Еще мгновение — и право и лево перестанут быть сторонами,  а

обернутся низом и верхом... И он полетит... полетит... полетит...

     —  Эй,  парень,  ты меня слышишь?  — вернул его к реальности голос шедшего

позади Груса.  — Я говорю,  если что, так ты не тушуйся, трави прямо в сторону.

На тропу все одно не попадет, а полегчает. Я, помнится, раз вел одного, так...

     Батен только тряхнул головой,  приходя в  себя от нахлынувшего наваждения.

Небо,  да что это с  ним было такое?  Чуть сам не прыгнул в  пропасть.  А  ведь

всего-то,  что глянул вниз краем глаза.  Не глянул даже, а просто покосился. Ну

нет, больше ни за что! Только в спину Волантиса смотреть, в его бритый затылок,

в ямочку под затылком. Больше никуда...

     Так он и  шел,  не отрываясь глядя в выбранную точку,  ни на что больше не

обращая никакого внимания.  Ноги  сами  делали свое  дело,  руки  сами нажимали

рычажок карабина,  когда он  натыкался на очередной крюк,  и  сами же отпускали

его,  перенося на следующий участок леера, пока наконец вместо леера карабин не

зацепил пустоту,  а  ноги  вместо привычного наклона ощутили под  собой  ровную

поверхность.

     Батен автоматически сделал еще шаг и чуть не уперся в спину Волантиса. Тот

обернулся и глянул на него:

     — Ну как, парень, не так уж и страшно, верно?   

     Батен вымучил из себя улыбку:

     — Пожалуй. Только если бы не Грус...

     — Это верно, — весело сказал Волантис. — Любит наш Грус языком почесать на

переходе,  хлебом его не  корми.  Ты просто в  следующий раз не обращай на него

внимания.

     — Да нет,  — улыбнулся Батен уже искренне.  — Я наоборот...  Спасибо тебе,

Грус, — обернулся он к подошедшему золотарю.

     — За что это? — не понял тот. — Тебе ж мой совет не понадобился.

     Они  все  втроем  стояли  на  казавшейся просторной после  узкой  тропинки

площадке,  напоминающей ту,  что покинули.  Сходство увеличивалось тем, что тут

тоже имелся вход в пещеру и точно так же вниз уходила еще одна тропа с леерами.

Батен с  некоторой тревогой поглядел на нее,  но Волантис пошарил в  котомке за

своей  спиной,  вытащил  откуда-то  длинную  толстую палку,  похожую на  свечу,

шаркнул ею о подвернувшийся плоский камень, и «свеча» вспыхнула ярким искристым

пламенем. Горела она не как свеча, фитилем, а всей поверхностью верхнего среза,

как факел,  и света давала даже больше.  Подняв руку с горящей палкой, Волантис

пошел к пещере,  заранее пригибаясь. Грус последовал за ним, и Батен вздохнул с

облегчением — значит снова ползти по краю Стены не придется. Хотя бы временно.

     Так и вышло. Когда Батен вошел в пещеру последним, он увидел, что Волантис

наполовину скрылся в каком-то углублении в ее полу,  а Грус погружается туда же

следом за ним по каменным ступеням.

     — Нам сюда, — кивнул он Батену. — Не отставай, парень!

     Батен кивнул в ответ.

     Углубление  оказалось  не  просто  ямой  или  ходом,   а  системой  гротов

естественного происхождения,  соединенных короткими  туннелями.  Необыкновенный

факел в  руке  Волантиса освещал то  стены,  вплотную подступающие к  ступеням,

стесанным множеством прошедших по ним ног,  и низкий потолок, то свет его тонул

во  мгле,  а  из  темноты  доносились звуки  капающей  воды,  какие-то  шорохи,

многократно повторяемые эхом.  Сами ступени были неровными и по длине и высоте,

превращаясь  порой  просто  в  каменный  пол  или  наклонный  пандус,  а  порой

сворачиваясь в  винтовую лестницу такой  крутизны,  что  Батен боялся ненароком

наступить на  ухо  идущему впереди Грусу.  Батен никак не  мог приспособиться к

этим перепадам,  то и дело спотыкался и пару раз даже чуть не упал. Золотари же

шли уверенно,  видимо,  хорошо зная и путь,  и норов лестницы; Грус даже что-то

беззаботно насвистывал.

     — Проклятие,  — в очередной раз споткнувшись, выругался Батен. — Долго еще

идти?

     — Ярдов сто осталось, — не оборачиваясь ответил Грус.

     — А потом? — осторожно поинтересовался Батен. — Опять по карнизу?

     —  Нет,  —  охотно откликнулся Грус.  — Карнизов больше не будет,  сразу в

деревню выйдем.  Мы  и  сейчас по  карнизу не  пошли  бы,  а  спустились бы  по

грузовому желобу.  Всего  и  делов-то  —  полминуты.  Тебя  просто пожалели,  —

усмехнулся Грус.  —  Можно,  конечно,  было  дать  тебе  по  башке  аккуратно и

отправить вниз,  как бурдюк с дерьмом.  Только тебе это вряд ли бы понравилось,

верно?

     Батен не ответил.

     Вскоре впереди забрезжил свет.  Волантис потушил факел,  просто прижав его

пламенем к  стене,  и  через десяток ступеней они вышли в  узкую щель из  толщи

скалы на Стену.

     Они находились в нескольких ярдах над просторной террасой, вытянувшейся на

добрых полмили вдоль Стены и  выступающей в  самом широком месте ярдов на  сто.

Вся   она  представляла  собой  хорошо  возделанный  и   ухоженный  огород,   с

прилепившимися к скале постройками деревенского вида.  Высаженные вдоль внешней

кромки  террасы высокие деревья совершенно скрывали край  обрыва  и  с  террасы

должны были представляться просто опушкой близлежащего леса.

     Так на самом деле и оказалось.

     Когда они спустились вниз,  Батен, побаивавшийся повторения постигшего его

при переходе приступа высотобоязни,  вздохнул с облегчением. Тут все было почти

совсем как  наверху.  Даже  громада уходящей ввысь Стены казалась не  более чем

уступом большой,  очень большой, но обыкновенной горы; такие Батен видел не раз

во  время похода на Север.  Тропка,  на которую они вышли и  теперь двигались к

постройкам,  была очень узкой.  Видимо,  хозяева огородов экономили каждый дюйм

драгоценного пространства — делянки располагались не только на террасе, но и на

Стене,  и  на  крышах построек,  и  вообще на любой мало-мальски горизонтальной

поверхности. Сельский опыт у Батена был невелик, но он узнавал многие растения,

которые росли у  него в  Шеате,  хотя шеатские не  шли со  здешними ни в  какое

сравнение.

     Деревня тоже располагалась в  трех измерениях.  На  самой террасе деревни,

собственно, не было. Те постройки, что Батен сверху принял за домики, оказались

чем-то вроде сараев, установленных на сваях прямо над плантациями. Сама деревня

почти вся целиком была расположена на Стене и в ней.  Улица в этой деревне была

одна  и  шла  вдоль  Стены,   с  небольшим  наклоном  опускаясь  вниз,  а  дома

располагались выше  и  ниже  главной  улицы  в  живописном беспорядке,  образуя

проулочки и переулки, соединенные мостками, площадками и лестницами. Чем-то они

напоминали старинные гравюры времен,  когда рисовавшие их монахи еще не владели

законами перспективы,  или детские рисунки всех исторических эпох.  С  детскими

рисунками картину роднила яркость красок.  Особенно это касалось домов;  именно

домов — назвать разнообразно и красиво изукрашенные входы в пещеры как-то иначе

у Батена не повернулся бы язык, так они были приятны глазу, уютны и симпатичны.

И наверняка не только снаружи.

     Людей на плантациях было не так чтобы много,  зато сразу было видно, что в

самой деревне жизнь бьет ключом. По улицам сновал' самый разнообразный люд — от

детворы до стариков.  И  каждый был чем-то занят.  Особенно много людей было на

площади,  где сходились межи и тропки и куда спускалась главная улица. Это было

единственное не  занятое посадками место на  террасе.  Там,  по всей видимости,

находился центр всего поселения.

     Золотари с Батеном направлялись как раз туда.

     Труса и Волантиса в деревне, видимо, знали хорошо. Чем ближе они подходили

к центральной площади,  тем чаще их окликали, называли по именам, приветственно

махали им  руками или  просто молча  раскланивались,  проходя мимо.  На  Батена

посматривали с  интересом,  но  без  особого любопытства.  Видимо,  выделяя его

скорее по  необычной одежде,  не  более.  А  одет Батен для  местных был так же

непривычно,  как они для него. Его широкие, темные шаровары и солдатская рубаха

контрастировали не  только  с  белыми  одеждами золотарей,  но  и  с  короткими

широкими штанами и просторными кофтами, подвязанными в поясе цветными кушаками,

местных жителей.  Женщины были одеты примерно так  же  и  отличались от  мужчин

разве что большим количеством узоров на ткани.

     Следом за  золотарями Батен  прошел через  площадь и  стал  подниматься по

улице,  мимо  входов в  дома-пещеры.  Идти пришлось недолго.  Через пару домов,

носивших,  как  показалось  Ба-тену,  административный характер,  они  сошли  с

мощеной дороги куда-то в сторону и по винтовой деревянной лестнице,  украшенной

затейливой и  необычной  резьбой,  поднялись на  просторную деревянную веранду,

увитую какими-то лозами с мелкими, остро пахнущими цветами.

     — Подождите пока тут,  — обернулся Волантис и,  не ожидая ответа,  вошел в

совсем незаметную за свисающими лозами дверь. Точнее — проход в Стену.

     Его не  было минут пять.  За  это время Батен еще раз окинул окрестности с

другого  ракурса.  Отсюда  он  увидел  незамеченную раньше  деталь.  К  площади

действительно сходились буквально все тропки и дорожки. Но из нее выходила одна

самая настоящая дорога,  хотя и очень короткая.  Не более ста ярдов длиной, она

наискось отходила от главной площади и  уходила влево прямиком к  краю террасы,

где заканчивалась еще одной площадкой.  Движение по  ней было оживленным в  обе

стороны.  Что там, на этой площадке происходило, Батен почти не видел — деревья

загораживали большую ее часть. Но, судя по грузам, которые следовали по дороге,

нетрудно было догадаться,  что  там  находилось что-то  вроде порта или хотя бы

пристани, по которой товары с террасы уходили вниз, а оттуда — интересно, каким

образом? — Доставлялись сюда иные, необходимые для жизни товары.

     —  Доброго здоровья,  мама Корви,  —  услышал он  за  спиной голос Груса и

обернулся. 

     На веранде появилась немолодая женщина замечательной наружности. Одета она

была,  как  и  все  здешние женщины,  в  блузку и  штаны,  что казалось немного

странным для ее  возраста —  а  на  глаз ей  было около шестидесяти,  —  но  не

выглядело вызывающим.  Кроме того,  одежда ее отличалась от виденных Батеном до

того цветом:  те  были белого или  светло-зеленого оттенка,  а  у  мамы Корви —

золотисто-желтого, что, видимо, соответствовало ее рангу.

     О  том,  что мама Корви не  простая крестьянка,  говорило многое.  Взгляд,

который она бросила на Батена, был испытующе-внимательным, властным — и в то же

время в  нем  проскользнуло доброжелательное любопытство.  «Интересно,  что  ей

наговорил Волантис?» — подумал он,  поглядев на маячившего за плечом мамы Корви

золотаря.  Как  держался  его  непростой спаситель,  тоже  говорило  о  многом:

Волантис  вел  себя  непривычно  тихо,   не  гомонил,   не  балагурил;  а  Грус

приветствовал маму  Корви с  таким уважением,  которого Батен от  него  еще  не

слышал.  Да и  сама она держалась так,  словно была здесь главной и  все и  вся

вокруг принадлежало ей.

     —  Здравствуй,   здравствуй,  голубчик,  —  приветствовала  она  Груса.  —

Пойдемте-ка в беседку.  В  дом я вас не приглашаю,  больно вы,  ребята, пахнете

неаппетитно.  За неделю не выветрится. Да к  тому же с подарочком оттуда. — Она

ткнула пальцем вверх.  

     Голубчики не обиделись, видимо, привыкли к подобным шуточкам на свой счет,

и Батен на подарочка тоже решил не обращать внимания.

     Следом за  мамой Корви они поднялись по  той же  лесенке на крышу дома,  в

беседку,  образованную все  теми  же  лозами,  свисающими,  казалось,  прямо со

скального карниза. Тут стоял столик, вокруг которого в беспорядке расположились

с полдюжины плетеных стульев.

     Мама Корви села на  один из  них  —  и,  хотя стол был совершенно круглым,

показалось,  что  она не  просто сидит,  а  сидит во  главе стола —  и  сделала

приглашающий жест.

     — Значит,  так, — заговорила она властным голосом. — Во-первых, спасибо за

дерьмо,  голубчики. А то мы уж и не знали, что делать. Сезон в разгаре, а снизу

ничего не подвозят. Рыба, что ли, у них кончилась? Рыбьей муки почитай что и не

осталось,  а  птичьих базаров у  нас поблизости нет.  Что бы мы без вас делали,

просто не знаю.

     —  Это  наша  работа,  мама  Корви,  —  скромно вставил Грус,  а  Волантис

прибавил:

     — Я забыл сказать,  мама.  Мы с Мергусом виделись, он просил передать, что

милях в двадцати от вашей террасы,  кажется,  есть одно место, покинутый птичий

базар. Он обещал проверить и провести туда группу, если место того стоит.

     — Это было бы здорово, — оживилась мама Корви. — Он не сказал, где именно?

     —  Нет,  мама Корви.  —  Волантис с сожалением развел руками.  — Он обещал

заглянуть к вам через неделю.

     — Хорошо,  — кивнула мама Корви,  — вот тогда и поговорим.  Теперь о тебе,

молодой человек.  —  Она повернулась к  Батену.  —  Волантис мне все рассказал.

Скажу тебе честно, не в моих правилах заниматься благотворительностью, особенно

к вам,  имперцам.  Слишком мало хорошего вы нам сделали. Ну да раз с тобой твои

так обошлись, может быть, ты и не совсем плохой человек. Хотя ведь и они просто

так кого попадя в нужник не спускают.  Может,  ты там чего натворил,  а? — Мама

Корви внимательно посмотрела на Батена;  тот не ответил:  что он мог ответить —

просто молча пожал плечами.  Мама Корви продолжила:  — Ладно,  Небо тебе судья.

Кормильцы вот наши за тебя слово замолвили, а я им верить привыкла.

     Грус,  услышав эти  слова,  заулыбался;  Волантис хмыкнул.  А  мама  Корви

покосилась на них и прибавила строго:

     — Правда,  не всему и не всегда...  Так вот. Сделаем так. Я тебя оставлю у

себя. Поживешь, осмотришься. И мы тоже к тебе присмотримся. А как дальше быть —

тут от тебя все зависеть будет.  Приглянешься,  отправлю тебя на ушки с  доброй

рекомендацией...  Ты про ушки знаешь? — перебила она сама себя. Батен кивнул. —

Тогда понимаешь,  о чем я.  А нет — сдам тебя кому следует, пусть с тобой внизу

сами разбираются.  Не обессудь, милок, но нам своих забот хватает, кроме как со

свалившимися сверху молодцами разбираться. А вдруг ты имперский шпион? Или того

хуже — душегуб?  Или еще чего...  Не похож ты на душегуба,  правда, но кто вас,

имперцев,  знает...  Вот такое будет мое решение,  — закончила она.  — Подходит

тебе?

     Батен в третий раз пожал плечами.

     — У меня нет выбора,  — ответил он.  — Я понимаю вас.  Надеюсь,  что смогу

быть вам чем-то полезен,  хотя ничего в общем-то не умею. И постараюсь развеять

ваши сомнения насчет себя.

     —  А ты,  голубчик,  не старайся,  ты просто живи,  а кто ты есть — я сама

разберусь.  —  Она  хлопнула  по  столешнице  ладонью,  словно  ставя  точку  в

разговоре.  — Значит,  так и решили.  Сейчас вам всем троим поесть принесут,  —

обратилась она ко всем, — а там и банька поспеет.

     — Банька — это здорово! — весело сказал Волантис, потирая руки.

     Вечер  наступил почти  мгновенно и,  как  почти все  здесь,  выглядело это

странно.  Солнце едва скрылось за  краем Стены —  и  вот поселок уже погружен в

густеющую на глазах темноту,  в то время как Океан и Отмели внизу и небо вверху

по-прежнему остаются светлыми и ясными. Если долго смотреть вниз, то можно было

отчетливо видеть,  как быстро,  буквально на глазах, движется, наползая сначала

на Отмели,  а потом все дальше уходя в Океан, тень. А если внимательно смотреть

на небо,  то по мере того, как тень подползает к горизонту, можно видеть, как в

густеющей синеве начинают зажигаться звезды...

     Батен смотрел именно на проявляющиеся в небе звезды.  Он лежал в гамаке на

той самой веранде,  где не  так давно они вели беседу с  мамой Корви,  одетый в

такие же,  как у всех здесь,  белые короткие штаны и длинную рубаху,  укрывшись

легкими  одеялами,  и  впервые со  времени своего  появления тут  по-настоящему

отдыхал.  Во всем теле после недавнего купания и обильного,  сытного ужина была

словно разлита приятная истома и  ни о  чем не хотелось думать.  Он и не думал.

Просто лежал. Просто смотрел.

     Просто привыкал.

     Слегка перекусив с  дороги — много есть никому не хотелось,  поэтому время

до бани провели,  попивая молодое,  приятного вкуса вино,  заедая его какими-то

фруктами,  —  золотари коротали время в разговоре с мамой Корви о чем-то своем,

для Батена постороннем.  Про него как будто забыли,  и он сидел, посматривая по

сторонам,  пригубливая вино, скромно пробовал фрукты и невольно прислушивался к

беседе,  мало что понимая не  столько из-за  необычного акцента,  сколько из-за

обилия незнакомых слов и  непривычных сочетаний слов вроде бы  и  знакомых,  да

употребляемых в неожиданных смыслах.

     Потом была баня.  Самая настоящая,  хоть и устроенная в пещере.  С густыми

клубами сухого пара,  с душистыми, тоже из каких-то незнакомых веток, вениками,

с терпким ароматом какой-

     то  жидкости,  которой Грус то  и  дело плескал на  горячие камни печи,  и

конечно,  с  непременным прыганьем  в  небольшое озерцо  с  невероятно холодной

водой; в то же озерцо, выскакивая из со

     седней  дверцы,  с  визгами  прыгали  и  плескались парящиеся  за  стенкой

девушки,  и  Грус с  Волантисом охотно заигрывали с ними,  а те не менее охотно

принимали  их  знаки  внимания  и  поглядывали  на  скромненько прикрывающегося

Батена,  которому столь буколические нравы были в диковинку. Словом, баня здесь

была в лучших традициях, такой и в Империи не везде сыщешь. Сразу же после бани

отужинали  по-настоящему:  яичница  из  яиц  местной  разновидности  перепелов,

жареные попугаи на вертеле,  по-особенному приготовленное сало местного посола,

с незнакомыми приправами, огромное количество самых разных овощей — и, конечно,

вино,  тоже местное,  из  полудикого винограда...  Все эти деликатесы и  многое

другое,  что подавалось на ужине, было вовсе не в честь прибытия Батена. Как он

понял из разговоров за

     столом,  где  кроме золотарей и  мамы Корви присутствовали еще,  несколько

человек,  сливки местного общества, его спасителей почти каждый раз встречали в

деревне подобным образом. Их

     действительно здесь уважали за  их малоаппетитную,  но необходимую работу.

Быть  золотарем на  Стене  было  не  зазорно,  а  скорее  наоборот —  почетно и

престижно,  вроде как  купцом в  Империи.  И  не  накладно.  Насколько понял по

отдельным репликам Батен,  Грус и Волантис были не самыми бедными людьми здесь:

Волантис имел  дом  в  одной из  деревень на  Стене и  чуть ли  не  поместье на

Отмелях,  что тут считалось очень приличным состоянием;  а  Грус считался очень

выгодным женихом.  Чем  пользовался,  кстати,  напропалую.  Во  время  ужина он

заигрывал со смазливой девчонкой,  подававшей и  переменивающей блюда,  и  то и

дело  выглядывал  сквозь  загородку  беседки,  цепляя  каждую  проходившую мимо

девицу, а потом вовсе исчез из-за стола и как

     был после бани — в белой длиной рубахе, без штанов, отправился в гости, да

так еще и не вернулся — вон его одеяла лежат свернутыми в другом углу беседки и

даже  гамак  не  натянут.  А  рядом  покачивается застеленный гамак  Волантиса,

которого тоже нет. Этого сразу после ужина увела в дом мама Корви, которой надо

было решить с ним какие-то денежные дела; во вся

     ком случае, она так сказала. 

     А  Батен  остался  один,  наблюдать за  нарождающимися звездами и  слушать

вечерние звуки. И привыкать.

     Впрочем,  как  раз  судя  по  звукам,  могло  показаться,  что  привыкать,

собственно, и не к чему, что он находится снова где-то Наверху, в Империи, если

не в самой Столице,  то уж и не в забытом всеми Богами Шеате,  а в каком-нибудь

небольшом  провинциальном городке,  где  живут  не  поморники —  ах,  извините,

таласары,  —  а  простые нормальные люди.  Откуда-то  доносились легкие,  трели

флейты и  ритмичные удары тамбуринов — похоже было,  что где-то неподалеку,  не

иначе  как  на  площади,  танцуют:  нестройные молодые  голоса  напевали что-то

бравурное,  взвизгивали девушки, задорно смеялись парни. Батену показалось даже

пару раз,  что в  общем хоре он различает громкий голос и хохот Груса,  который

рассказывал какую-то  историю;  во  всяком случае,  Батен слышал,  как знакомый

голос произнес:  «...И тут выхожу я,  весь в белом!», после чего раздался особо

громкий взрыв смеха. Но поручиться точно он не мог; хотя, с другой стороны, где

же Грусу сейчас находиться, как не на общей гулянке? Высматривать себе невесту.

Хотя бы  на сегодняшний вечер...  А  девушки здесь красивые,  это Батен отметил

сразу.  Особенно во время купания в озерце возле бани.  И нравы тут явно проще,

чем наверху,  —  вспомнить хотя бы то же купание.  Или одежду.  Все здесь одеты

просто и  непритязательно —  та  же  Грусова длинная до колен рубаха,  даже без

подпояски,  явно была здесь в  ходу у  всей молодежи без различия пола.  Чем-то

вроде  повседневного  домашнего  платья.   Кто   постарше,   для   относительно

торжественных случаев,  вроде сегодняшнего ужина у  мамы  Корви,  или  просто в

гости,  надевали  поверх  вышитой  рубахи  разноцветные  килты  и  повязывались

тканными серебром кушаками;  женщины, кроме того, украшали всевозможным образом

свои волосы.  Что касается нижнего белья,  то  если судить по тому,  во что его

одели  —  точнее,  не  одели  —  после  бани,  сей  элемент  одежды  у  таласар

отсутствовал либо был не в ходу.

     Батен  невольно поежился под  одеялом,  вспомнив про  отсутствие белья.  К

этому тоже придется привыкать. Своей одежды после бани он не видел, и что с ней

сталось,  не знал.  Да и  к  чему?  Разве змея интересуется сброшенной во время

весенней линьки шкуркой?  Нет, она просто продолжает себе жить в новом одеянии,

какого бы  цвета оно ни было.  Так уж устроено природой и  Богом:  раз дарована

тебе эта жизнь,  надо продолжать жить,  а  в  какие одежды ни  обрядила бы тебя

судьба...

     Батен не  заметил,  как плавно и  незаметно его мысли перетекли в  сон,  и

снилось ему,  что он вернулся домой,  в родимый Шеат,  что в его доме собрались

встречать его  все его родственники,  и  умершие дед и  отец сидят со  всеми за

столом,  и  Альриша,  совершенно нагая,  встречает его в  дверях и с подобающим

почтением принимает скинутый ей  на  руки плащ,  под  которым вдруг оказывается

надетая прямо поверх уланского мундира простая белая рубаха,  которую он хочет,

но не может ни снять,  ни содрать с себя,  а отец,  подойдя, крепко сжимает его

плечо и  произносит почему-то женским голосом:  «Не спеши,  голубчик,  это не к

спеху. Не нарушай того, что ниспослано свыше...»

     ВНИЗ, К ОТМЕЛЯМ

     — ...говорят же,  что сон Богами дан человеку,  чтобы тело могло отдохнуть

от бренных дел, а душа позаботиться о самой себе, — сказала мама Корви. — Пусть

спит, а ко мне зайдете, когда позавтракаете.

     — Как скажешь,  мама Корви,  — охотно согласился Волантис. Он убрал руку с

плеча Батена.  —  По мне,  так коли тело бренные дела справно исполняет,  так и

душе спокойней.

     —  Это ты насчет поесть?  Так ты всех по себе не суди,  — усмехнулась мама

Корви и начала спускаться с веранды.

     Волантис хмыкнул и вернулся к своей торбе,  продолжать укладываться. Делал

он это не спеша, обстоятельно, и при этом что-то тихонько напевал себе под нос.

Поэтому он не сразу заметил, что Батен проснулся.

     Батен открыл глаза почти сразу,  как только мама Корви ушла к себе вниз. И

тут  же  прикрыл их  снова.  Солнце сияло во  всю  силу  и  слепило даже сквозь

переплетения лоз вокруг беседки.  Проморгавшись и сообразив, что уже проснулся,

Батен сел в покачивающемся гамаке и потряс головой.  Надо же,  какая чушь может

присниться на новом месте с непривычки.  Впрочем,  говорят,  покойники снятся к

счастью.  А то, что он видел во сне отца и, кажется, деда, он помнил отчетливо.

Это уже целых два покойника выходит.

     Батен огляделся.  Волантис,  стоя на корточках к нему спиной, собирал свою

постель;  гамак Груса так и остался  неразобранным;  на столе,  накрытый тонкой

тканью,  стоял поднос с какой-то едой.  Светило солнце, ветер шелестел в лозах,

щебетали  птицы,  с  площади  внизу  раздавались голоса;  все  было  нормально,

спокойно.  Буднично.  Но  Батена никак не  оставляло странное ощущение ото сна;

словно бы он упустил в  нем что-то важное,  нужное,  необходимое —  но что?  Он

силился  вспомнить,   однако  кроме  странного  щемящего  сожаления  ничего  не

чувствовал.

     — Проснулся, парень? — Волантис сложил постель в свою торбу, свернул гамак

и присел на скамью возле стола.  — Ну и спать ты горазд, однако. Я уже час, как

поднялся, кучу дел успел переделать, а ты все дрыхнешь. Может, права мама Корви

—  ты и впрямь какой-нибудь грешник,  раз твоей душе так долго собой заниматься

приходиться.

     — Значит, это была мама Корви? — невольно воскликнул Батен.

     — Так ты не спал? — удивился в ответ Волантис. — А чего тогда не...

     —  Нет,  нет,  — поспешно перебил его Батен.  — Я спал,  только приснилось

что-то... А зачем она приходила?

     — По твою душу приходила,  — сказал он. — Давай быстро умываться, пожуем —

и пойдешь к ней, формальности утрясать.

     —  А  ты?  —  Батен насторожился,  услышав это «пойдешь».  —  Ты  разве не

пойдешь?

     Батен усмехнулся:

     — А я пойду искать Груса, стащу его с тепленькой постели или эту постельку

ему  постлавшей,  и  мы  пойдем  на  Стену,  вылавливать из  очередного нужника

очередного разжалованного офицера.  Лично  мне  это  занятие  понравилось.  Как

думаешь, повезет нам на этот раз?

     Батен промолчал.  Ему стало грустно.  Он  понимал,  что не  могут золотари

вечно возиться с ним,  как с писаной торбой.  Но он так привык к ним за эти три

дня. И вот...

     Волантис словно прочел его  мысли.  А  может,  просто догадался о  них  по

выражению лица.

     — Не горюй,  брат, — сказал он. — Будь спокоен, все образуется. Мама Корви

только с виду такая суровая,  а на самом деле она человек справедливый.  Не зря

же в старостах пятый срок ходит.  Ты,  главное,  веди себя как подобает,  а она

придираться не будет.

     — Знать бы еще,  как оно подобает,  — грустно ответил Батен. Он спрыгнул с

гамака и стал собирать одеяла.

     — Научишься, — успокоил его Волантис. — Ты парень сообразительный. Иначе я

бы за тебя не поручился.

     —  Спасибо,  —  вздохнул Батен.  В  конце концов,  что он разнюнился,  как

кисейная  барышня.   Надо  взять  себя  в  руки.  Он  решительно  выдохнул,  и,

повернувшись к Волантису, сказал нарочито бодро: — А где здесь можно помыться?

     Волантис окинул его ироничным взглядом.

     — Вот так-то оно лучше, — сказал он. И объяснил, как пройти в умывальню, а

заодно и найти туалет.

     Через  час,  помывшись,  перекусив  и  попрощавшись с  Волантисом —  Грусу

пришлось  только  передать  через  него  привет,  —  Батен  вошел  в  небольшую

аккуратную комнатку,  служившую,  по всей видимости, маме Корви кабинетом. Сама

мама  Корви  сидела  по  другую  сторону обширного рабочего стола,  заваленного

какими-то бумагами.  На носу у  нее были обыкновенные очки,  в  сочетании с  ее

одеждой казавшиеся несколько неуместными.

     — Садись,  — сказала она,  глянув поверх очков.  Батен осторожно сел. — Ты

помнишь,  о  чем мы говорили вчера,  — продолжала она.  И это был не вопрос,  а

простое утверждение.  —  Так вот,  ты не знаешь,  но на ушки у  нас не все идут

добровольно.  Обычно туда отправляют бродяг, несостоятельных должников и прочих

мелких нарушителей закона.  Работа эта не столько тяжелая,  сколько нудная и не

престижная, В общем, не хуже, чем нужники у вас наверху чистить.

     — Нужники чистить — это не работа, это издевательство, — вставил Батен.

     — Во всяком случае, это не бросит тень на твою репутацию, — возразила мама

Корви.  —  Вот если бы тебя сослали за Столбы...  Но пока не за что...  На ушки

посылают по решению общины.  Поэтому, — неожиданно торжественно произнесла мама

Корви,  — я спрашиваю тебя, Батен из Шеата, признаешь ли ты себя членом общины,

которую я по общему согласию возглавляю,  и сог гласен ли жить по уставу общины

и выполнять все ее решения и мои приказы?

     Мама  Корви подняла глаза,  и  Батен понял,  что  вот  сейчас решается его

судьба.  Без  преувеличения.  От  его  ответа будет зависеть вся его дальнейшая

жизнь здесь. Впрочем, для себя

     он ее уже решил.  

     Батен прокашлялся, неожиданно запершило в горле.

     — Согласен, — сказал он все-таки с предательской хрипотцой в голосе.

     И  ничего не  случилось.  Ничего абсолютно.  Мама  Корви даже не  дала ему

подписать какую-нибудь бумажку,  которую можно  было  бы  счесть документальным

подтверждением его  согласия.  Единственным жестом,  который можно было  счесть

символом или  знаком,  стало то,  что  мама  Корви тихонько стукнула ладонью по

столу,  то  ли  прибила невидимую Батеном муху,  то  ли  поставила точку на его

прежнем бытии. (Потом, гораздо позже, Батен узнал, что просто у мамы Корви есть

такая привычка:  стукнуть ладонью по чему-нибудь, что окажется под рукой, и это

означает — дело решено.  Так что он мог с полным правом считать, что тогда мама

Корви, можно сказать, пристукнула именно его.)

     — Хорошо,  — сказала мама Корви.  — Тогда решением общины ты отправляешься

на работы на Отмели, с тем чтобы вернуть общине долг.     

     — А сколько я должен? — осторожно поинтересовался Батен.

     — Не много,  — ответила мама Корви.  — Будь ты моим односельчанином,  я не

стала бы  отправлять тебя вниз из-за такой мелочи,  тут бы за неделю отработал.

Но скоро ты будешь должен больше.  Значит, так: мы выдаем тебе рабочую одежду и

обувь,  двенадцать драхм на мелкие расходы,  другие разные мелочи,  необходимые

мужчине,  плюс кое-что еще...  Вот тебе список,  посмотри.  — Она протянула ему

листок бумаги.

     Батен взял его,  пробежал список своих новообретенных долгов.  Кроме всего

вышеперечисленного,  в него вошли расходы за вчерашний ужин, сегодняшний ночлег

и баню. Завершала список итоговая сумма.

     — Ничего не забыли? — спросила мама Корви. Батен пожал плечами:  

     — Я даже не знаю, сколько это — четырнадцать унций и шесть драхм?

     —  Совсем немного,  —  заверила его мама Корви.  —  На  ушках за страду ты

получишь около трех фунтов.

     Батену от этого легче не стало.

     — Около трех фунтов, — повторил он. — А сколько это во флоринах?

     — Это как считать,  — ответила мама Корви и объяснила: — Три фунта — это и

есть три  фунта.  Три  фунта сырца морского шелка.  У  нас  ведь на  серебро не

считают. Думаю, к тому времени ты сам во всем разберешься. Могу только сказать,

что за  полфунта,  а  это шесть унций,  ты  можешь на целый год снять приличное

жилье где-нибудь на  Нижней Полумиле.  Так что за одну страду ты вполне сможешь

рассчитаться с  половиной долга и прожить до следующей страды.  Я тебя торопить

не стану. Ну, так что ты об этом думаешь?

     — Мало ли что я думаю, — вздохнул Батен.

     — Тогда подписывай.  — Мама Корви пододвинула ему вторую бумагу.  Это было

его  долговое  обязательство,  приложением к  которому и  был  просмотренный им

список.

     Батен,  не вчитываясь,  поставил на ней свой размашистый росчерк и  вернул

маме Корви,  Было в  этом что-то  от действий вербовщиков:  деревенский простак

подмахивает документ,  поддавшись на  уговоры и  обещания золотых гор и  прочих

благ,  а  потом оказывается в  жутком аду галер или на  медных рудниках.  Очень

может быть,  что эти ушки ничем не лучше, но выбора у Батена не было. Сейчас он

находился в той ситуации,  когда не он владел своей судьбой, а судьба вела его.

Оставалось надеяться, что не в пропасть...

     Подписание расписки поначалу никак не повлияло на жизнь Батена.  Несколько

дней  он  просто обитал в  беседке,  где  после ухода Волантиса и  Груса жил  в

одиночестве.  Местом  работы мама  Корви  определила ему  прибираться в  школе.

Работа была простая и необременительная: следить во время занятий за порядком и

чистотой да  прибирать после.  И  —  от  этого  Батену  уже,  видимо,  было  не

отделаться до конца дней — чистить школьный клозет.

     Кстати  о  здешних  клозетах.  Батен  удивился  их  устройству,  подобного

которому он  не видел в  своей жизни.  Вместо нужника с  переносящейся время от

времени выгребной ямой  все  здешние отхожие места были  устроены не  в  пример

приличнее.   Они   представляли  собой   стационарные  уборные  с   несколькими

отделенными друг от друга кабинками, под которыми в специальном желобе протекал

отведенный  от  основного  русла  ближайшего водопада,  которых  здесь  было  в

изобилии,  ручеек,  смывавший отходы непосредственно на  поля.  Говорят,  нечто

подобное —  без  утилизации отходов,  естественно,  —  имелось в  императорских

покоях и особо богатых домах, но по незнатности своей Батен не бывал ни там, ни

там, поэтому поручиться за достоверность сведений не мог.

     Кроме  того,   работая  в  школе,  Батен  получил  возможность  приобрести

некоторые необходимые знания из  области видения мира,  каким его  представляли

себе таласары.  Так,  к  примеру,  ученики из того,  что им преподавали,  имели

весьма приблизительное представление о жизни наверху,  с той — отсюда — стороны

за Краем Земли.  Империя,  по их понятиям,  располагалась на плоской, как стол,

равнине —  на  Плато.  Люди там  живут в  отгороженных от  прочего пространства

неприступными стенами тесных поселениях,  выходя за  их  пределы не иначе как с

оружием, постоянно воюют друг с другом, не сеют и не пашут, а продукты отбирают

у  тех,  кто живет на воле.  И  все поголовно никогда не видели моря,  не умеют

плавать и  вообще боятся воды.  Словом —  дикари дикарями.  К  тому же на Плато

водятся разные диковинные звери, такие, как лошади, единороги и элефанты.

     Батен,  прибираясь или  находясь неподалеку от  места  занятий,  такой  же

открытой веранды,  как  та,  в  которой жил  он,  посмеивался про себя,  слушая