Перевод
с новотуранского
кандидата филологических наук
А. КУБАТИЕВА

                            РУКОПИСЬ, НАЙДЕННАЯ
                                  В ПАРКЕ




  Партизан врывается в избу и шёпотом кричит:
  - Бабка, немцы есть в деревне ?
  - Что ты, родимый, война-то уж лет двадцать как кончилась!
  Партизан спрашивает:
  - Тогда чьи же это я составы двадцать лет под откос пускаю?.
  Анекдот, слышанный переводчиком1 еще в пионерском возрасте


  "...Когда нам на лето новый историк задал сочинение на тему "Мое место в
истории Азиопы", я сперва думал, что фигня. Но потом понял, что нет. В
первых, он предупредил, что оценка пойдет в четвертную, а во-вторых, я
знаю, что у него на меня клык. Он думает, что это я его засадил в
порноактуалы с трансвеститами, а это не я, а Казан с кодлой, но ведь не
пойдешь же стучать...
  У меня была надежда на Чуингама, но он, таракан, открутился: положили в
такую больницу, куда фиг пролезешь, а то бы он мне все и написал. Но его
наконец отрезают от братьев и удаляют ему глаз - Фонд Осириса помог, и
раньше зимы он оттуда не выйдет. И когда я начал скрестись сам, то понял,
что залип классно.
  Конечно, историю стыдно не знать, но откуда же её знать, если я в ней не
участвовал? Дед, то есть прадед, участвовал, но в какой-то совсем другой,
и рассказывать не хочет - наоборот, злится, когда я к нему пристаю, и
шипит: "Отстань! Ишь, отдел кадров нашелся!..." А когда я спрашиваю, что
такое отдел кадров, он несёт всякую ерунду.
  Асельке кайф - её дед сидит дома, потому что не любит пользоваться ногами,
и всегда рассказывает что ни попросишь, прямо обо всем. Только иногда он
берёт их машину, проехаться по местам своей боевой славы, возвращается в
настроении, поздоровевший и говорит, что вспомнил много нового.
  Мне иногда кажется, что он не во всём участвовал, про что рассказывает, но
он жутко интересно рассказывает, и просто духу не хватает цепляться или
там прикалывать. Очень интересно рассказывал, как они засели в сельсовете
и отстреливались от Берии, пока не подоспела подмога. Или как он потом
разговаривал с Ленноном и уже почти убедил его принять ислам, но Сталин
его, Леннона, за это пристрелил. Ещё он рассказывал, как какой-то
Жирновский ему подарил шашку, правда, обманул - оказалось, алюминиевую.
  Наша учительница истории, когда я про это проговорился, устроила истерику,
обозвала меня фальсикатором, или как-то ещё, а господин Намазбеков её
потом уволил, потому что мой дядя - ветеринар члена совета попечителей, и
он забздел, что я ему пожалуюсь, но только я бы не пожаловался, потому что
я не дятел. Даже на Казана историку не стукнул, хотя он гад.
  А родителей спрашивать неинтересно, потому что они ничего не знают. Нам
задали сочинение про Фредди Меркьюри, и я отца стал спрашивать, а он
ничего не знает - стал мне про "На-На" заливать, что они потомки или там
наследники "Квин", а они накрашенные, старые и отвратные, едва по сцене
таскаются и тексты у них дурацкие, только девчонки в подтанцовке бывают
клёвые, но редко, а мать вообще ничего исторического не помнит, только про
какого-то Сидоркана рассказывала, как она с ним на балу в Репино
танцевала. По-моему, хан такой был. Приходил на Русь.
  В общем, ни у кого ничего не узнаешь, а книги - там же одна брехня и во
всёх разная. Лучше спрашивать у тех, кто сам участвовал. Вот Асанкиному
деду ноги оторвало на космодроме при старте первой туранской ракеты с
нашим, туранским космонавтом - он из шахты не успел уйти, то есть ушёл, но
не весь, ноги застряли и ему их оторвало потоком газов. Он успел отползти,
и его не придавило, когда ракета упала на президентскую трибуну и всех там
поубивала.
  Правда, потом он как-то раз ещё рассказывал, что отстрелил их себе из
гранатомёта при штурме Белого дома, а я спросил, за кого он был, и чей это
был Белый дом, а он сказал, что его контузило и он не помнит.
  Наверное, спутал или про разные ноги рассказывал - сперва про одни, потом
про другие.
  Новые ноги ему выдали как ветерану, но я уже говорил, он ими не любит
пользоваться, потому что они сделаны на Нунчакском радиозаводе имени
Первого Демократа (бывший Маскары Макаевой) и всё время заедают, особенно
при ходьбе - то одна не опускается, то другая, а однажды они как побежали
спиной вперёд, а у ног же память, и он бегал всюду, где в этот день
побывал, пока не сели аккумуляторы и под конец прибежал домой и застал
свою новую четвёртую жену с бурятским культурным атташе, хотел его
зарубить, но в протезе лопнуло крепление и он из него выпал, а атташе
убежал.
  Это рассказывал не он, а Аселька, под честное слово и под американку, то
есть если я проболтаюсь, она мне чего угодно может приказать. Я думаю, это
тоже историческое событие, потому что атташе иностранец, и я его записал в
дневник.
  Потом я сходил в музей восковых фигур, но толку было мало, потому что там
ночью сломался кондиционер и начал работать на нагревание и сторож мне
сказал, что теперь из них только свечки делать; это уж совсем непонятно,
потому что свечи не тают, я видел, как их у отца меняли, у него есть
старинный бензиновый автомобиль, а в нём свечи, но они из железа с
фарфором и не горят.
  Короче, никто про историю ничего не знает, и спросить не у кого: правда,
Валерка ездил для китайцев за женскими дистанционными презервативами в
Штаты и говорит, встретил там одного мужика, который пишет книжки по нашей
истории, классно зарабатывает на них и всё про неё знает, и наверное,
правду, потому что им на нас наплевать и они нас просто так изучают.
  Но в Штаты сейчас так легко не протыришься, надо или как Валерка, чтобы
тебя китайцы послали, или чтобы словчить, потому что у них там сейчас
трудности. С продуктами и вообще. Они всё нам и на Кубу посылают, чтобы мы
только их не трогали и к ним не переезжали.
  Только наших бывших пограничников и ментов принимают и сразу ставят их в
погранохрану, к Американской Стене, называется рейнджеры. Говорят, наши
самые надежные, потому что к ним идеи интернационализма, расового
равенства и гражданских прав совсем не прививаются.
  Аселькина мать работает в сулейманском посольстве, но они там тоже насчет
истории не очень, и вообще она скоро оттуда уйдет, потому что ей женская
форма не нравится - очень толстое сукно и ботинки тяжелые. И служебная
паранджа неудобная. Когда чай пьют, надо или на женскую половину
переходить или стакан под паранджу подсовывать.
  А больше всего она боится, что ихние моджахеддины узнают, что она в нашем
лицее преподает сантабарбароведение.
  Я с горя потащился в штатовское посольство, а там все американцы где-то
прячутся и к нам выпускают опять же наших, которые у них служат, а от них
никакого толку, они мне насовали всяких проспектов про гражданские права
родителей и про безопасные наркотики и всякую другую фигню.
  Ну, теперь мне точно шандец, потому что если получишь двойку в четверти,
пропадает плата за весь год и отец меня загрызет и из команды тоже
вышибут, а я только-только стал играть в нападении, а историк меня доест.
Он дяди Тлеубергена не боится, потому что сам дальний родственник подруги
жены ошпаза1 акима2 нашего окмота3.
  И когда я сидел дома и грыз ногти и не знал, что делать, заявился домой
отец и сказал матери, что один клиент расплатился с ним путёвками в
"Победу", потому что денег после процесса у него не осталось.
  Он сказал, что хочет поехать сам и отдохнуть и это стыд, что мы,
русские, не знаем своей истории. Мама сказала: "О да!..", потому что более
или менее русская у нас только прабабушка Стася - она была санитаркой в
польской армии, правда, я не знаю, в какой именно. Она и сейчас иногда
ругается по-польски, а я у неё учусь и учу пацанов.
  Дед, то есть прадед, у нас наполовину казах, наполовину кореец и еврей,
отец наполовину казах-кореец-еврей, наполовину хакас и украинец. Мама
наполовину немка и вроде на четверть полячка, наполовину чеченка, китаянка
и гречанка, только не греческая, а какая-то помпейская - она сама точно не
знает. Если мне ещё и все эти истории учить, вообще съехать можно.
  Но отец в тот раз говорил только про русскую историю, а это значит, что он
продул процесс. Когда он выигрывает, он говорит про казахскую или
иудейскую, поэтому русскую историю я знаю в классе лучше всех. Жалко, что
у нас её учат только в первом классе. Он сказал, что если есть такой Парк,
созданный с благородной просветительной, воспитательной и
духовозродительной целью ( я это все на диктофон записывал, чтобы не
переврать, и потом через вокопринт спечатал), то наш долг перед нашей
исторической родиной его посетить и вообще он уже три года не был в
отпуске.
  Мама сказала, что тогда уж лучше на Теплозеро, пока оно еще наше и не
совсем высохло, или на Арал, пока в нем вода еще свежая, и шашлычников на
некоторых пляжах совсем почти нет. Отец сказал, что мы всё равно всегда
успеем, а евразийско-азиопейскую границу могут в любой момент закрыть, и
уж лучше пусть её закроют, когда мы будем там, чем тогда когда мы будем
здесь.
  Мама спросила, почему ему так хочется быть интернированным, а он ответил,
что интернированными занимается Красный Крест, Красный Полумесяц и Красный
Могендовид, а гражданами Азиопы никто не занимается, их только никуда не
пускают и на каждой границе дезинфицируют, а с путевкой "Победы" мы туда
проскочим как миленькие. Ну и просто интересно.
  Мама сказала, что ей совсем неинтересно развлекаться таким жутким образом
и что он может сходить с ума любым привлекающим его образом, а в компанию
взять меня или деда.
  Тут мы все захохотали, потому что дед выходит из дому только в клуб
туранских юристов, где сначала выпивает в буфете пару рюмок "Миноса" или
"Царя Обезьян", начинает скандалить и размахивать костылем и через час его
привозят домой, где он доругивается с нами. Бабушка Стася третий год живет
с чабанами на отгонных высокогорных выпасах1, помогает им массировать яков
и стричь волков, и снимает многосерийный видеон про их жизнь, а с нами
связывается через спутник. Если кому и ехать с отцом, то только мне.
  Вообще-то я бы не против и решил, может, чего узнаю. И буду вести путевой
дневник, а из него получится сочинение. Кайф!..

  21 июля. Честно, я собирался вести дневник, но не получилось. Просто
исторические события начались сразу. Как только мы переехали границу, я по
ошибке назвал Светозара Васильевича Серибаем Валихановичем, и его
моментально задержали до выяснения.
  Папа сказал, что это уже работают затейники, потому что они были в
гимнастерках, китайских джинсовых галифе и фуражки наполовину голубые. Еще
он сказал, что БИМ в момент пересечения границы определила каждому из нас
роль в соответствии с нашими текстами и будет предлагать нам
обстоятельства, при которых мы сможем сыграть её наилучшим образом.
  Ну, тут я не стал удивляться, какой он умный, потому что он просто раньше
всех прочитал эту брошюру, которую нам всучили в турбюро вместе с
путевками, а я её уже сто раз начинал читать и немедленно засыпал на
третьей странице, а потом вообще её потерял нафиг. Правда, Светозар... то
есть Саул... то есть Серибай Валиханович сам виноват - мы в его именах уже
запутались.
  Когда у нас был конфликт с Золотой Ордой, он срочно переименовался как-то
по-ордынски, потому что опасался, что они нас захватят. Китайское его имя
у меня записано, а запомнить никак не получается. Еще у него есть
сапармурадское и великобухарское имя, а когда он мылился занять должность
в каком-то диване по делам инаковерцев, то принял и наше великотуранское
имя. И фамилий у него на самом деле тоже две - Вагинов и Логтман.1
Он приходил к отцу консультироваться, можно ли зелёный паспорт получить
так, без обрезания. Оказалось, что нельзя, и теперь у него имя туранское,
но паспорт красный, а с ним можно работать на работах, которые не могут
уронить достоинство великотуранского народа. Сейчас он служит Главным
тамбурмажором в Диване по Защите Права на Неполучение Образования.

  А утром мы были на параде и шагали мимо трибуны Мавзолея и пели "Три
сокола", а на трибуне стоял Сталин, отдавал честь и кричал: "Здгаствуйте,
товагищи!.." Отец обозлился и сказал групповоду, что это Леннон кричал
"Здгаствуйте", а групповод ответил, что это не Леннон кричал, а Ленин, что
это вообще не живой Сталин, потому что живого выпускают только для
американцев, японцев и шведов, а нашему просто засунули не ту дискету.
Отец спросил, что, значит, мы граждане второго сорта, а групповод сказал,
что для второго сорта выпускают актёра Луканейшвили, а мы идём по путёвкам
третьей "С" категории.
  Потом нас возили по городу и показывали памятники.
  Я вообще-то люблю искусство. И больше всех мне понравился памятник
"Жертвам деловых махинаций." Гигантская страшная чугунная бабочка с
клыками, как у динозавра, метров десять высоты, а впереди толстенький
человечек в очках, и ясно, что она его вот-вот схарчит. В мемориальный
центр мы так и не попали, но перед памятником все сголились вместе с
гидом.
  А сделал это всё знаменитый скульптор Муслим Златошер, сам ветеран деловых
махинаций - уже сорок два года он добивается возвращения ему его вкладов и
вкладов тех, с кем он начинал это движение.
  Потом нас отвезли в ресторан отеля и мы там обедали - нам давали китайские
макароны по-пехотному, синтетические, но с дырками, гуляш по-чукотски и
кисель "Натуральный", а отец заказал бутылку китайского "Чинзано" и
сказал, что это любимое вино Сталина. Официант ушёл, а из-за соседнего
стола пришёл здоровенный дядя в драной тельняшке и сказал, что мой папа
жлоб и что любимое вино Сталина - это перцовка.
  Отец сказал: "Вы что себе позволяете? Как ваша фамилия?" Драный Тельник
печально сказал (я записал на вокопринт и потом спечатал, чтобы не
ошибиться): "Фамилья?.. Манда кобылья..."
Отец подавился и начал синеть. Дядя посмотрел на него и так же печально
сказал: "Вот кого мы не добили... Знаешь ли ты, панасоник ёбаный, как
умирают моряки? Они умирают, рубаху рванув на груди!.."
И он точно дорвал тельняшку до самого пупа и вытащил подол из джинсов,
чтобы дорвать совсем, но тельняшка никак дальше не рвалась. Тогда он
запел: "Все вымпелы вьются, и с Богом - ура!.." и кулаком звезданул папу в
лоб.
  Потом нам всё объяснили - и что он спас отцу жизнь, выбив у него из горла
пучок макарон, и что он по ошибке оказался в этой группе, у него была
путёвка в национальный совместный парк "Порт-Артур", и что после
принудительного разъяснения его с позором отправят домой и что папу он
принял за японца, который берёт его в плен. Но всё равно было обидно, а
мне особенно, потому что пока я решал, пробить "чон-кетмень" ногами или
врубить "кара-балта" с правой, Драный Тельник сам упал .
  Отцу дали какие-то пилюльки от сотрясения мозга, а денежное возмещение
пообещали выдать сразу же после "Победы". Он обозлился и ушёл в номер, а
мне разрешил посидеть ещё немного и посмотреть концерт.
  Концерт был маленький. Сначала пионеры и пионерки выбежали на сцену и
прочитали стихи Джамбула про Ежова, а потом они стали как-то залезать друг
на друга и отставлять руки и ноги. Тут я понял, что это не пионеры, а
лилипуты, потому что с них всё время сыпалась пудра, а самый здоровый
лилипут, который стоял внизу и всех держал, тихо выматерился, когда
лилипутка залезала на него и наступила ему на ухо, а я читал в одной
жутко старой книжке, что пионеры не пудрятся.
  Мне стало скучно и я уже собрался пойти в номер, когда вдруг погасили
свет, на сцену вышел конферансье и радостно объявил: "А сейчас выступает
любимец нашего парка, мастер стариной песни Вилорий Пурккин! Он не поменял
своего славного имени ни на какое новое или выгодное, потому что оно
означает "Владимир Ильич Ленин Организатор РеволюцИЙ"!.. И гордой фамилии
он тоже не поменял - она происходит от слова ПУРККА, что означает
Политическое Управление Рабоче-Крестьянской Красной Армии! Один из его
предков был во время Великой Войны Советского Народа сыном ПУРККА!
Похлопаем ему, товарищи!
  Все захлопали, и я тоже. Выскочил Пурккин. Одет он был в салатную
парчовую гимнастёрку с оранжевыми петлицами и голубые джинсовые галифе под
цвет глаз и чёрные сапоги с красными голенищами. Голос у него был ничего
cебе, приятный. Аккомпанировали ему слепой домбрист-китаец и пианистка в
монгольском халате. Две песни, которые он пел, я записал, но спечатывать
не стал - много места. Одна называлась "Мы мирные люди, но наш бронепоезд
стоит на опасном пути". А другая - про еврейских подводников-антифашистов,
"Подводная лодка "Жёлтая звезда". Классная песня, но слова я не просёк,
надо потом будет спечатать и гармонии подобрать - домбра у Асельки есть.
  Потом Пурккин откланялся и убежал, а на сцену вышел мужик в розовом трико
и жилете и женщина в балетной пачке и начали танцевать под фанеру, но
очень стучали ногами и я не понял, что они танцевали.
  Потом вылетел конферансье и очень радостно объявил, что все, кто ещё не
получил индивидуальные пакеты, могут зайти в бельевую гостиницы, а теперь
выступает любимица Четвёртой воздушно-десантной дивизии "Лебедь" Авдотья
Пуркуа! Со знаменитым послевоенным шлягером "Дизайнер, что готовит борщ"!
  Но тут вышел прокол, потому что это была никакая не Пуркуа. Под неё
загримировали какую-то жучку, и пела она тоже под фанеру, но зрители уже
все, кроме меня, хорошо укушались и ничего не замечали, а мне стало
противно, и я пошёл в номер.
  Надо было спуститься в холл (здесь его почему-то называли вестибюль), а
оттуда лифтом подняться к себе на этаж. Рядом с лифтом были телефонные
автоматы с привязанной к ним на леске старинной китайской монетой. А над
каждым телефоном висел плакат с отвратным ушастым мужиком и надписью:
"ТСС! МЕЖДУ НАС ДВОИХ ВСЕГДА МОЖЕТ ОКАЗАТЬСЯ ТРЕТИЙ!" Подпись была
незнакомая - "А. РАЙКИН". Я переписал плакат в дневник и пошёл к себе -
устал я сильно и спать хотелось, как зимой.
  Наш номер был на предпоследнем этаже, на сорок девятом. Я толкнул дверь,
она была незаперта, наверное, папа ещё не спал, но всё равно было надо
запираться - кому охота остаться без "Аргуса" с голоплатой или вообще без
багажа. Я вошёл, зажёг свет и в первый момент сдуру решил, что кто-то
повесил объёмный макси-постер из "ПлейБая".
  Но потом разобрался. У них же модели обалденные, а это была Эмманюэль
Акылбековна из нашей группы, а папашу я сразу даже и не узнал - он от
смущения засунул голову под подушку.
  Тут я встал как дурак, потому что решил, что попал в чужой номер, и не
знал, что делать, потому что догадался, что номер всё-таки наш. Тогда
Эмманюэль Акылбековна повернулась и, не слезая с папаши, рявкнула: "А ну
марш вообще! В кино пришёл, да?" Тогда обозлился я и сказал: "В кино
таких жирных только в одежде снимают!.." и выскочил в коридор.
  Там я отдышался, спать совсем расхотелось, и я задумался, что делать. В
ресторан возвращаться не тянуло, на улицу переться было опасно - шокер и
бронекепка остались в номере, и я пошёл побродить по отелю, то есть по
гостинице. Свой этаж я прочесал и решил взглянуть, чего там на
пятидесятом, или, может, удастся даже поглядеть на Парк с крыши.
  На сорок девятом было точно так же, как на нашем; и на пятидесятом,
который там тоже нашёлся, всё было такое же, только все надписи на
китайском.
  Но пока я тыкался во все служебные двери и старался найти ход на крышу, я
дошёл до лифтового холла. Домой, то есть в номер возвращаться явно не
стоило, и я подумал - спущусь в холл и погляжу головизор.
  И тут я разглядел за лифтом в стене маленькую железную дверь, на которой
было написано мелом по-русски: "ПИСТОЛЕРОВА НА КОЛ!!!" и еще что-то.
Подойдя, я разглядел, что это, наверное, Пистолеров и нарисован, потому
что лысый бородатый мужик в очках сидел на колу, который острым концом
торчал у него из черепной макушки.
  Нарисовано было здорово, я даже засмотрелся. Всё чётко, без дураков. Руки
крутятся, ноги болтаются, а рот открыт и проходящий там кол тоже видно.
Класс. Как на иллюстрациях к Буркунскому и Лукодьяненко. Надо будет потом
взять "Аргус" и сголить в дневник. Скорее всего какое-то историческое
лицо, и надпись старинная - сейчас выжгли бы лазером, а не мелом.
  Затем я, само собой, подёргал дверцу за приваренную скобу и она вдруг
открылась, потому что было незаперто.
  Ну, я, конечно, туда сразу не полез, потому что раз незаперто, может
оказаться всякое. Сначала сунул голову и осмотрелся. Конечно, по голове
тоже можно было заработать, а без бронекепки это огорчительно, но было
интересно, и я всё равно посмотрел.
  Там был маленький коридор и лампочки в потолке - две не горели, а одна
горела, но совсем лажово, и я сперва не разглядел в конце другую дверь,
крашеную такой же краской, как и сам коридор, тёмнозелёной, и со всякими
рычагами, будто на подводной лодке.
  Топтался на пороге я долго, но потом всё равно перешагнул, хотя сердце
колотилось прямо в ушах, и осторожно двинул вперёд. Весь коридор был шагов
десять длиной, и я подошёл прямо к двери и попробовал её открыть, но она
была заперта. Наверное, тут и был ход на крышу.
  И приспичило мне непременно туда вылезти, посмотреть на Парк, а потом
сголить его с птичьего полёта. Поэтому я принялся дёргать рычаги и крутить
штурвальчики, но я же не знал, какой за каким крутить, и у меня ничего не
получалась, и я обозлился и решил открыть во что бы то ни стало, и начал
крутить все по очереди. Крутил и дёргал изо всей силы, и вот, когда я
дёрнул какой-то, дверь неожиданно открылась. И теперь в лоб получил я, но
не кулаком, а всей этой стальной дурой. И после того я ничего не помню.
  Когда я очнулся, на меня смотрело очень сердитое лицо в очках и со
стрижкой "морпех". Я моргнул и застонал - на лбу словно чугунная гиря
лежала, да ещё прибитая большим ржавым гвоздём.
  Лицо покачалось и сердито сказало: "Ты что, больной?"
"Да, " - честно признался я. Тогда лицо куда-то делось, а я поднял глаза и
увидел потолок с большой лампанелью и хотел посмотреть ниже, но тут снова
появилось лицо и положило мне на голову банку ледяной кокчаеколы. Я взвыл,
потому что почувствовал, какая там шишка, но от холода стало легче: голова
будто онемела. Теперь я видел, что это парень постарше меня. Он сунул мне
две таблетки и другую банку кокчаеколы, уже открытую. Таблетки я сжевал и
глотнул чаеколы. Парень встал и спросил меня: "Встать можешь?" Я сказал:
"Не знаю". Он сказал: "Ну что, мне через тебя теперь скакать?"
Я сказал: "Попробую".
  Когда я снова пришёл в себя, то понял, что пробовать не стоило. Парень
стоял на коленках рядом, и лицо у него было озабоченное. Он дал мне
отхлебнуть ещё холодной чаеколы и спросил: "Ты откуда, головастик?"
"Из Азиопы, - ответил я и сел. - Мы приехали в Парк. С отцом".
  Наверное, начали действовать таблетки, потому что мне стало полегче, и я
сел.
  Вокруг были всякие вещи, которые я только на картинках видел. Трилибитные
блоки, штук десять, вокопринты самой последней модели, лазерный экран с
эффекторами и ещё другие дела, в которые я даже не въезжал.
  На кармане рубашки у него висела карточка с его фотографией и именем "АЛИК
И. ВЕЩИЙ. Реализатор". А внизу то же самое по-китайски. Он сказал: "Ну
что, скорую вызывать? Как у тебя там?"
Я прислушался к чувствам и сказал: "Вроде нормально..."
Он сказал: "А то тебя тогда придётся вниз тащить. Здесь, понимаешь,
совершенно секретная зона, я и не врублюсь, как ты сюда попал. У нас видка
над дверью квакнулась, и когда ты начал ломиться, я смаху и открыл, думал,
свои или управляющий припёрся. Ну что, нести?"
"Зачем? - удивился я. - У меня почти всё прошло. А чего это у вас,
диспетчерская?"
Он хмыкнул и сказал: "Нет, кондитерская."
Я сказал: "Кончайте шутить. Я же вижу."
Он сказал: "Хорошо, пусть будет диспетчерская. Но только всё равно тебе
сюда нельзя; если охрана засечёт, будет шум, и мне тоже наваляют."
Я спросил: "А чем отсюда можно управлять?"
Он сказал: "Всем, чем захочешь. Это БИМ."
Вот тут у меня в голове зашумело по-настоящему. Какой тут к хренам вид с
крыши! Только приехать и сразу попасть в пультовую Большой Игровой Машины
- небывалый кайф!..
  В том буклете, который я пытался читать, это как раз было самое
интересное. В БИМу запихали много миллионов ситуаций из Войны, которые в
принципе развиваются в пределах одной оболочки - Война начинается,
продолжается и заканчивается победой Советского Союза и разных там его
союзников. Другие варианты запрещаются по ихним евразийским законам.
  Но внутри этой самой оболочки она может раскручиваться как угодно по куче
всяких подпрограмм - можно по всем пятнадцати томам Академической истории
Войны, можно по кино, можно по каким-нибудь романам. Есть игра по
спецзаказу, называется "Тихие зори", она адаптирована для мужчин отдельно,
для женщин отдельно. Есть такая, где старшина женщина, а зенитчики юноши,
и соответственно переделывают сцены бани, захвата диверсанток и кое-что
прочее.
  Это мне уже Алик И. Вещий рассказал. Я его спросил, а можно Играть по
"Подвигу разведчика" или по Юлиану Семёнову. Он странно посмотрел на меня
и спросил, откуда я знаю про Юлиана, а я признался, что у нас дома стоит
антикварное полное собрание сочинений, на пергаменте, один клиент с отцом
расплатился за развод. А "Подвиг разведчика" нам достался от прапрадедушки
на видео, и ещё "Чапаев". Когда отец приходит и сразу ставит одну из этих
дискет, значит, его опять где-то обозвали интеллигентом. Алик сказал, что
в принципе можно, просто здесь нельзя: у Комитетов и Аквариума свои Парки,
и туда попасть очень трудно и стремно - многие один раз попадают и потом
всю жизнь не могут отвыкнуть, так заигрываются, что уже везде играют.
  Вообще фанатов у каждого Парка много, особенно среди тех, кто как-то в
Игре поувечился, физически или морально. Кстати, у меня всегда было
сильное подозрение, что Асанкин дед тоже просто сыграл по одному роману,
про героического лётчика, есть такой, мне Чуингам пересказывал, и
получилось уж слишком близко к тексту.
  Мы ещё поговорили, потом у него в кармане что-то зацокало, он сморщился и
сказал: "Чёрт, засекли-таки!" Это у него был такой приборчик, который
сигналит, если рядом появляется кто-то с шокером, сеткомётом или с чем-то
из военных металлов. А газбаллончики мне по фигу - у меня прививка. Надо
такой штукой обзавестись.
  Пока секьюрити не впёрлась, он меня быстро вывел, а я спросил, можно к
нему ещё зайти, и он сказал, что можно, а я спросил, можно ли завтра, а он
сказал, что можно, и я обрадовался.
  Но завтра уже была Война.

  22 июля. Накануне я уснул как убитый, только сначала долго укладывал
голову, но потом всё-таки уложил. А рано утром подскочил и едва не
навернулся с кровати. В номере гремел какой-то тягучий марш, от него
раскалывалась голова. Я разобрал только: "... загоним пулю в лоб..." Ага,
вот-вот - вчерашняя гиря подтаяла как раз до пули.
  Тут марш, слава богу, кончился, и заговорил диктор. Он сказал: "БратЪя и
состри!.." Потом что-то щёлкнуло и он снова сказал: "БратЪя и состри!.."
Потом он повторил это ещё раз двадцать и я наконец врубился, что там
наверное, старинный маг, кассету заедает и он всё время возвращает её к
началу.
  Из ванной вышел отец и сказал: "Вот и началось, сынок..."
Я тупо спросил: "Что началось?"
"Война, сынок." Он явно меня стеснялся и смотрел куда-то вбок. Мне-то было
наплевать, я попросил панадолу и воды. Он мне принёс, и я наконец
разобрал, что он в каком-то жутком сиреневом костюме с широченными плечами
и штанами, а на голове у него кепка из восьми кусочков с пуговицей.
  Я сказал: "Что за хилый прикид?"
Он сразу перестал стесняться и обиделся: "Хоть бы понимал! Это же
настоящий костюм того времени! На призывном пункте все от зависти
подохнут! У меня ещё и сидор есть антикварный!"
"На каком ещё призывном пункте?" - спросил я.
  Отец посмотрел на меня и свистнул.
  "Ты что, буклет не читал?"
"Почему, - сказал я, - читал, но не до конца и потом он куда-то задевался."
Тут диктор перестал повторять и как завизжит! Я не сразу понял, что это
просто плёнку перематывают с включённым динамиком. Потом снова включилась
речь и сказала: "Нашще дэло правое. Побэда будэт за намы." Опять начался
треск и визг, но радио вырубилось на радость и счастье бедной моей голове.
  "Пойдём, сынок; пора," - задушевно сказал отец. Я решил разбираться по
ходу дела, когда голова чуть-чуть пройдёт, встал как робот, оделся и пошёл
за ним.
  Мы шли по улице, а мимо нас всё ездили древние-предревние грузовики. А в
них сидели другие группы почти в таких, как у отца, костюмах и с
винтовками длинными-длинными и со штыками.
  На всех грузовиках были красные не узнал, как называются с белыми буквами:
"ПЕРЕДОВИК - ЭТО ТОТ, КТО НА ПЕРЕДОВОЙ", "РОДИНА, МАТЬ ЗОВЁТ!", "ПАРТИЗАН
- ЭТО ЗВУЧИТ ГОРДО!", "АЛЕЕТ ВОСТОК!", "ВСТАВАЙ, СТРАНА НАША ОГРОМНАЯ!",
"А ТЫ ПРОЧИТАЛ ЭРЕНБУРГА?", "ВСТРЕТИШЬ БУДДУ - УБЕЙ БУДДУ!"
Хотя голова ещё порядочно ныла, я усомнился, что насчёт Будды тут всё
правильно.
  Отец нашёл указатель и мы вышли наконец к призывному пункту.
  Наша группа собралась почти вся, кроме Серибая Валихановича. Пришла даже
тётка с пацаном, не помню её фамилии. Все были взволнованные. Я тоже
помаленьку проникся. Классно БИМа работает, просто жаль, что не удалось с
Аликом Вещим подразобраться.
  Из дверей призывного пункта выкатилась зелёная военная фуражка,
покружилась, как крышка от кастрюли, и легла на тротуар. Потом вышел
толстый лысый мужик с красной полосой вокруг всей головы. Сперва я решил,
что ему там снимали скальп. Но тут он с хрипением нагнулся, поднял
фуражку, посмотрел на неё, как на дохлую собаку, вздохнул и надел, и я
понял, что эту полосу ему намяло фуражкой. Неужели и нам такие выдадут?
  Он взглянул на нас и спросил: "Группа "Азиопа?" Мы вразнобой ответили, что
да. Он поморщился и сказал: "Никаких да. Теперь будете отвечать "Так
точно, товарищ командир!", потому что я ваш командир. Фамилия моя
Одолеев. Есть вопросы?"
  "Есть, - сказал отец. Все посмотрели на него. Он отставил ногу и
прокашлялся. - Так как мы теперь люди военные, нам хотелось бы обращаться
к вам и по чину."
  "В Советской Армии чинов нет! - сурово ответил командир Одолеев. - А
звание моё младший лейтенант!.." И показал пальцем на какие-то красные
штучки на воротнике френча.
  Тут мальчик, что приехал вместе с женщиной, заплакал.
  Все обернулись на него и младший лейтенант Одолеев тоже и стали
спрашивать, что с ним. Мальчик долго икал и всхлипывал, потом сказал:
"Хочу, чтобы командовал генерал саблей и покакать!.."
Тогда зарыдали все, а Одолеев побагровел и заорал, что его уже давно
повысили в звании, просто факсы никак не проходят и что в строю надо
терпеть и что вообще пусть женщина с ребёнком пройдут вон в ту дверь и что
у них другая задача.
  Женщина с ребёнком прошла, и больше мы их не видели.
  Командир успокоился, откашлялся и сказал: "Стройся!" Мы построились, и он
вывел из строя двух самых худых очкастых и сказал: "Вы тоже пройдите вон
туда, где табличка висит "НАРОДНОЕ ОПОЛЧЕНИЕ"." Они ушли, и он обратился к
нам.
  "Значит, товарищи, - сказал он, - как вы уже знаете, на нас вероломно
напал подлый враг. Он нарушил мирный договор, который мы заставили его
подписать, и пошёл на нас войной."
Тут из переулка вышла такая же толстая, как он, женщина, тронула его за
плечо и молча протянула руку. Он посмотрел на неё, как прежде на фуражку,
достал дистанционный дешифратор и сказал: "Машину снова разобьёшь -
поступлю как с фашистом."
Она сказала: "Починишь, куда ты денешься", и весело ушла.
  Одолеев глубоко вздохнул, посопел с минуту, потом спросил, на чём он
остановился. Ему подсказали, и он почесал дальше.
  "Значит, товарищи, он пошёл на нас войной совершенно неожиданно.
Генералиссимусу подсказывали, но он не верил в такую нечестность. Вообще
его обманули только два человека- Гитлер, против которого мы воюем в
данную минуту, и Хрущёв, против которого воюют в национальном парке
"Кремль". Пока мы собираемся с силами, враг нас пытается сломить, и мы
будем нынче выходить из окружения. Больные, раненые, аллергические - шаг
вперёд!"
Я испугался, что он сейчас заметит мой фонарь и тоже отошлёт куда-нибудь,
но он сказал:
  "Они будут жертвовать собой, прикрывая отход и бросаясь под технику. Нету,
значит? Жаль. Так, дальше. Сегодня у нас с вами знаменательный день!
Впервые в истории нашего Национального Парка против нас выступают
настоящие противники! Активисты Европейского Центра Любителей Живой
Истории имени Клаузевица попросились принять участие в нашей работе и даже
заплатили за это валютой!"
Мы тоже платили валютой, но говорить ничего не стали, потому что понимали,
что нечего сравнивать кой-чего с кой-чем.
  "Потому, значит, будет у нас исторически правильный противник! Так что
обмундировывайтесь товарищи, и вперёд!"
Мы обмундировывались часа полтора. Гимнастёрку мне нашли, хотя и на два
размера больше, джинсы пришлось оставить свои, а вот сапоги были почти
впору и налезали с носками, чему я порадовался, потому что остальным
пришлось навертеть портянки, и ни у кого не получилось. Командир
показывал, но только всех запутал. Эмманюэль Акылбековна тоже обошлась без
портянок. Ей вообще пришлось голенища сзади распарывать, иначе не
налезало. И медицинскую сумку нести в руках, потому что ремень оказался
короткий и через грудь никак не надевался.
  Потом мы построились и сели на грузовик, командир сел в кабину и мы
поехали. Из города мы выехали на шоссе, а с него на просёлочную дорогу,
пыльную, совсем как у нас.
  Грузовик страшно скрипел и раскачивался, он был весь скреплён проволокой и
скобами, а кое-где даже склеен супрификсом. Я только было собрался
поинтересоваться, почему это нам такой сарай дали, когда Одолеев вдруг
высунулся из кабины и страшным голосом закричал: "Воздух!.."
Сначала я решил, что у него припадок астмы или чего-то вроде, но потом
услышал, что над головой ревут моторы самолётов и сразу всё вспомнил. А
Одолеев кричал: "Все из машины! Отбежать от шоссе и лечь! Вести огонь по
ероплану!"
Огонь вести было не из чего, потому что ещё на обмундировании мы его
спросили про оружие, а командир сказал, что оружие мы добудем в бою. То
есть у врага. Мне очень хотелось шмайсер и пару фаустпатронов и огнемёт. И
кинжал. И трофейные швейцарские часы, по возможности с условно убитого
мной офицера...
  Но врага не было видно, самолёты кружились над головой, потом один
спикировал и пролетел так низко, что с меня сорвало будённовку, а
гимнастёрку вырвало из-под ремня и задрало на голову. А когда он пролетел,
на шоссе раздался взрыв и во все стороны полетели обломки грузовика. У
меня дух захватило, я закричал: "Ура!..", и тут со мной рядом, едва меня
не пришибив, грохнулся горящий труп.
  Я завизжал и кинулся прочь, забыв сразу про самолёты и про войну и про
оружие от врага и про часы.
  По дороге меня кто-то перехватил, я понял, что надо драться без оружия и
дал ему головой в самую развилку. Но он - это был не враг, а командир -
взвыл и за шиворот поднял меня вверх и сказал: "Ты что, охренел? На своих
бросаешься, чьмо зелёное!"
Я сказал: "Извините, товарищ командир! Там убитый и он горит!"
Одолеев повернулся, не выпуская меня, и заорал: "Санинструктор!"
С земли вскочила Эмманюэль Акылбековна, - кто-то, я не разобрал кто,
прикрывал её своим телом, - и проворно понеслась к командиру.
  Он скомандовал: "Затушить и перевязать! Это наш героический шофёр! Он
должен жить!"
Эмманюэль побегала вокруг горящего и начала хватать горсточками землю и
сыпать на огонь. Лёша Гробоедов из нашей группы вытащил китайский
нож-универсал, раскрыл в нём лопатку и начал помогать ей.
  Кое-как они его затушили, и тогда стало видно, что это манекен с рулём в
руках.
  "Товарищ младший лейтенант!" - доложила Эмманюэль, пуча глаза. "Как его
перевязывать, да? Он вот совсем неживой!"
Одолеев наконец от меня отцепился, подошёл и уставился на манекен, будто
первый раз видел. Долго смотрел, потом снял фуражку и вытер обшлагом
френча - зуб даю, не вру - настоящие слёзы.
  "Отставить перевязку, - сказал он хрипло. - Поздно. Товарищи, сегодня мы
прощаемся с первым павшим в нашей Войне, с нашим товарищем водителем.
Давайте скоренько захороним его и двинемся вперёд, пока враг сзади. Салюта
не будет, салютовать будем по врагу. Памятник ставить не будем, чтобы враг
не осквернил могилы. Просто запомним и пойдём дальше. Прощайтесь с нашим
товарищем, товарищи."
Мы стали снимать головные уборы, подходить к манекену и смотреть на него.
А я не подошёл, потому что меня всё ещё тошнило.
  "Назначаю товарища Гробоедова старшим похоронно-трофейной команды", -
объявил командир и козырнул Лёше. Тот тоже козырнул. - "Хорошо себя
проявил. Придаю ему двух бойцов. Похороните героя и присоединяйтесь."
Они пошли уносить манекен, а мы побежали к лесу, потому что где-то опять
заревели самолёты.
  Мы уже почти вбежали в лес, когда командир остановился и повернулся к
дороге. Я бежал предпоследним и поэтому увидел всё.
  Он достал из штанов пульт, протянул руку в сторону грузовика и нажал
кнопку. А там, на шоссе, обломки грузовика вдруг поднялись, слиплись, и
он, громыхая и скрипя, задним ходом покатил ОБРАТНО к призывному пункту.
  Тогда младший лейтенант спрятал пульт в галифе и побежал за отделением.
  Я ничего не понял, но мне почему-то стало жутко. Показалось, что манекен
тоже сейчас встанет и побежит по дороге. Но тут как раз вернулись
похоронники, а потом Эмманюэль с Лёшей - он почему-то был очень смущённый.
Им и мне пришлось догонять отделение и командира бегом.
  На опушке, куда мы прибежали, нас ждали.
  Настоящую полевую кухню опять не показали, но зато ждал Пурккин в своей
концертной форме. А из кустов - он там стоял под маскировочной сеткой -
выкатили рояль, весь в камуфляжной раскраске и за него уселась та самая
пианистка в монгольском халате, но уже в камуфляжном. Домбрист жевал
резинку, и я ему позавидовал, я свою так и забыл в номере.
  Мы расселись на траве. Одолеев достал из планшета и раздал нам листки со
словами, и мы вместе с Пурккиным начали петь "Подводную лодку" и "Наш
бронепоезд". Слова, правда, оказались на китайском, но у меня были уже
свои. Рояль играл так громко, что я побоялся, как бы нас не обнаружил
противник, но потом решил, что чем скорее нас обнаружат, тем скорее я
обзаведусь шмайссером. И фаустпатроном. Хорошо бы позолоченный.
  Так и получилось. Когда мы пели, тут на поляну вдруг вылетели мотоциклисты
на древних, но хорошо восстановленных мотоциклах и начали по нам палить.
  23 июля. Тут был перерыв. И произошло много всего исторического. Теперь я
опять записываю. Сижу на поваленном дереве, а командир Одолеев ругается с
лесниками и говорит им, что они, твари, не понимают значения момента -
Война пошла на перелом и нами одержаны важные победы над врагом.
(Получились стихи.) А лесники орут, что им на наши победы срать маком (я
записал, а потом спечатал вокопринтом) и что у них каждое дерево на учете.
Тут Одолеев стал на них орать, что они точно знают, какое дерево им
загнать, потому и на учете. Вообще лесники вели себя безобразно, и я уже
взялся за машингевер, когда из лесу вышла наша разведпохоронная команда с
Эммануэлью. Они её всегда берут для оказания помощи в случае чего.
  Разведпохи - народ крутой, особенно Гробоедов, никогда не поверишь, что на
гражданке он служит в отделе женского белья в суперсаме "Ай-Чурек". Своими
глазами видел. Он говорит, что Игра разбудила в нем настоящего мужика и
что после Парка он перейдет в отдел скобяных товаров. А я так думаю, что
не Игра, а Эмманюэль. Она кого хочешь до чего хочешь доведет. Ну и,
конечно, БИМа.
  И вот когда разведпохи вышли, то лесники сразу примолкли. Повернули коней
и уже собрались уезжать, но Гробоедов еще до выхода послал двух бойцов
перекрыть им дорогу к лесу, а сам прищурился и спросил: "Так кому это
здесь наплевать или даже еще что на наши славные победы?.."
Лесники, козлы, не въехали, что дело абдан джаман1. Начали чего-то
доказывать. Но Гробоедов дал очередь в воздух, и они замолчали.
  "Жизь вашу сраную мы оставим вам", - сказал Гробоедов. - "А вот лошадушек
реквизируем на нужды. Стасик," - сказал он моему отцу, - "расписку по всей
форме."
Отец лихо накатал расписку и подписался, я видел: "Начальник штаба полка,
майор Игрового времени Стамарлэнд Мастурбаев-Копполун". Папаша растет на
глазах - еще вчера он подписывался капитаном.
  Лесники спешились и начали галдеть, но Гробоедов дал очередь по земле
перед ними и задумчиво спросил: "Товарищ младший лейтенант, а как у нас с
обмундированием? Сапог вроде не хватало... И бельишка..."
Одолеев неодобрительно покачал головой и сказал: "Кончай анархию,
Гробоедов. Строго по уставу!"
Тут лесники дунули в чащу так, что только ветки затрещали. Расписка
осталась у отца, он её аккуратно засунул в кобуру.
  Тогда, когда мы перебили голыми руками вражеский десант, золотой
парабеллум мне все-таки попался. Ихний командир, у которого он и был, все
возмущался и говорил, что такого зверства себе даже каскеленские наемники
не позволяют и что цивилизованная Игра так не ведется.
  Оказалось, что это сам эрл Грэй, выдающийся теоретик Игр и Игрового
искусства. Он написал знаменитую книгу про влияние количества побед на
долголетие военачальников. Одним из самых долголетних был Семен Буденный.
Я раньше читал, что он изобрел какую-то популярную у нас в Туране лошадь,
и был личным гармонистом генералиссимуса. Оказывается, он еще и воевал.
  Парабеллум эрл подарил мне добровольно - сказал, что верит, что я научусь
Играть в духе великих заветов.
  Но когда я надевал ремень с парабеллумом на себя, ко мне подошел папаша и
ласково так спросил: "Нравится?" Я, как последний лох, говорю:
"Спрашиваешь!" Тут он и говорит: "Мне перед Войной звонили из лицея... Не
хотелось маму огорчать..." Я ему говорю: "И мне не хочется."
Он посмотрел на Эмманюэль, вздохнул и говорит: "МЫ с твоей мамой настоящие
друзья. Она верит только прямым доказательствам. Есть у тебя прямые
доказательства? То-то. А я попросил домулло1 учителя пока не давать делу
хода, сказал, что разберусь и сурово тебя накажу. А сам вместо этого взял
тебя в Парк..."
И он так посмотрел на клёвую, лакированную кобуру с моим золотым
парабеллумом, что она прямо сама отстегнулась и перелетела к нему на
живот... Он сказал: "Спасибо, сынище. И не горюй - в твоей жизни будет
ещё много золотых парабеллумов!"
Я поскрипел зубами, и на этом всё кончилось. Фаустпатронов мне тоже не
досталось - пацан, которого я допрашивал, рыдал, но всё же сказал, что
фаустпатроны у них запланированы позже, когда мы сядем на танки. Зато
кинжал я себе подобрал люксовый, и шмайссер, и машингевер.
  А вечером пролетел наш сверхзвуковой истребитель и сбросил листок факса,
где был приказ о назначении Одолеева старшим лейтенантом.
  Самолёт мы, правда, не разобравшись, подбили. Но лётчик, старшина
Мухосеев, так нас благодарил, что мы даже удивились. Говорит, ЁТМ, так
безопаснее: по гороскопу он вообще Кот, ЁТМ, по специальности каллиграф,
ЁТМ, работает в Межгосударственной Думе, ЁТМ, расписывается за некоторых
депутатов по их поручениям, ЁТМ, но когда-то в детстве опрометчиво, ЁТМ,
занимался планеризмом. За это его назначили лётчиком по особым поручениям,
ЁТМ, ЁТМ, ЁТМ, и велели доставить приказ. Пока летел, говорит, ЁТМ, страху
натерпелся - одной рукой инструкцию перед глазами держишь, ЁТМ, только
уронишь, ЁТМ, начнёшь подбирать - глядь, ЁТМ, высоту потерял! Теперь воюет
с нами, пока не дойдём до своих.
  Мотоциклы мы в лесу бросили, всё равно они после поединка уже ни на что не
годились - шины прокушены, рамы погнуты, - а пленных решили отправить в
тыл. Конвоировать отрядили Бизонова, потому что он в молодости был
челноком и ничего в жизни не боится, даже туранских таможенников, а по
натуре человек добрый, хотя и бессовестный.
  И он вернулся подозрительно скоро. Мы его спрашиваем, куда он их девал, а
Бизонов ухмыляется и говорит: "Решил этот вопрос". Мы бы его расстреляли
самого, да Одолеева не могли разбудить после обмыва.
  А сейчас мы пробиваемся к своим. Противника мы обнаружили и разгромили,
совершенно думорализовав. Дневник урверяет что я неправилиьно ишу пслово,
но я думаю, он шибается. НЛОвернло, вирус.

  25 июля. Это был вирус, но наш антивирус его одолел. И тут мы терпим
победу! Я начинаю гордиться своей страной. Одолеев ночью потихонечку
разговаривал по рации со штабом, а я подслушал. Оказалось, наша
азиопейская группировка вырвалась так глубоко, что свои остались далеко
позади, и даже Пурккина прислать не могут, а противник так нас испугался,
что, по данным разведки, стягивает войска для нашего полного разгрома, и
Одолеев запрашивал БИМу, что ему делать, но ответа я не расслышал, слышал
только, как он сказал: "Ясно. Жене помогите в случае чего. Она у меня
непрактичная..."
Потом я уснул, а утром вспомнил этот разговор и похолодел. Чего было
гордиться-то? Ой, мамочка, раздолбают нас, как нефиг делать! Хорошо, что
атомного оружия в те времена ещё не было - у нас ещё только середина Войны.
  А идти надо, и мы пошли. По дороге передовой дозор наткнулся на группу
каких-то, рваных и очень подозрительных. Мы окружили их и приказали
сложить оружие, но у них его и так не было. Они все были в тельняшках и
бушлатах, а один тащил легководолазный костюм и никому его не давал.
  Гробоедов допросил их командира. Тот рассказал, что они заблудились и
просят дать им возможность смыть вину кровью. Командир матерился так
густо, словно говорил по-иностранному, поэтому понять было трудно, как это
они заблудились. Одолеев нашел переводчика - старшину Мухосеева,
Оказалось, что они должны были Играть в "Порт-Артуре", и заплатили за
это, но японские агенты сделали всё, чтобы они туда не попали, одного он
сам видел накануне и пытался задержать и сдать куда надо, но его подручные
одолели и когда их везли на вокзал, под ними взорвался грузовик. А когда
они очнулись, грузовик встал и укатил.
  Тут я опознал в командире Драного Тельника и поклялся, что непременно его
вырублю. Их накормили и выдали наркомовские сто, а Драному выдали триста,
потому что ему многие сочувствовали. С отвычки он совсем закривел.
  Затем мы пошли дальше и нарвались на дзот противника. Вот тут и началась
настоящая Игра. Нас прижали к земле и не давали встать. Пулемёт лупил
облегчёнными резино-красящими пулями, но и такой пулей получить -
приятного очень мало. Снимут с Игры и в "Братскую Могилу" - это сборный
пункт такой для проигравших...
  Потом заработал Ф-миномёт. С одной стороны это было приятно - по правилам
такое оружие используется против исключительно опасного противника,
набравшего не менее десяти тысяч очков, с другой стороны получить по тыкве
Ф-миной - уж тут на любителя... Правда, миномётчики у них были послабже
пулемётчиков - шли всё больше перелёты.
  Растерялись даже Гробоедов с Одолеевым. Мы проигрывали.
  Но тут кто-то закричал: "Наверх вы, товарищи, все по местам!"
Я ничего не понял. По деревьям, что ли? А потом увидал, что Драный Тельник
встал, разодрал тельняшку до самого конца и пошёл на амбразуру. Качало его
так, что пулемётчик всё время мазал, а когда Рваный Тельник побежал,
всем стало страшно - в руке он держал неразорвавшуюся Ф-мину.
  Он добежал до амбразуры, жахнул по ней фекальной миной и упал,
поскользнувшись. Пулемет бил снизу, Драного Тельника подбрасывало, летели
брызги всего сразу, но ни одной пули не выходило наружу.
  Тут и мы опомнились, закричали ура и кинулись в атаку прямо на высоту.
Пулеметчика мы трогать не стали, он и так был смертник, прикованный
цепочкой к пулемёту, мы его по-солдатски уважали, но он плакал и кричал
по-ихнему, что так не воюют даже эскимосы, по-ихнему это чукчи, потому что
его контузило разрывом мины и рикошетами собственного пулемёта и он был в
шоке.
  Действительно, неудобно. Все, кого мы за это время победили, тоже
говорили, что мы совершенно не так воюем. Только "Внуки Жукова" не стали
говорить, но их мы победили по ошибке, при захвате продсклада, и нам сняли
сто очков.
  Наши кавалеристы, Мындызбай и Сансызбай, прорвались в тыл Ф-миномётной
батареи и разгромили её до основания, а мины кидали руками, потому что не
могли разобраться в прицеле и боялись зацепить своих.
  Отец при всех попросил у Драного Тельника прощения, но тот, по-моему, не
воспринял. Его увезли в тыл на волокуше, запряжённой лесничьими лошадями,
а на возницу надели легководолазный скафандр с кислородным аппаратом -
иначе он не соглашался.
  Одолеев с Гробоедовым и папашей посовещались и приняли решение закрепиться
в этой местности и дожидаться прихода наших. И немного расслабиться.
Пленных опять решили отправить в тыл, оставив трёх человек для
обеззараживания дзота, а конвоировать их поручили опять же Бизонову,
сказав, что если он и этих расстреляет, пойдёт под трибунал.
  Мы разобрались с трофейными пайками - у нас в группировке был один новый
туранский коммерсант, который умел читать упаковки на всех языках и
догадывался, что в них, даже когда ничего не было нарисовано.
  Пленные дезактивировали дзот и мы стали расслабляться.
  Когда мы расслабились примерно наполовину, явился ухмыляющийся Бизонов.
  Одолеев с Гробоедовым даже протрезвели.
  Гробоедов сказал: "Ну всё... Я боевой Игровой офицер, и безоружных
расстреливать - это западло!.."
Он попросил у отца парабеллум и сказал, что так будет красивее.
"Одобряете, товарищ старший лейтенант?" - спросил он и загнал патрон в
ствол.
  "Одобряю", - сказал Одолеев и достал Ф-гранату. "Из-за таких, как он, к
нам цивилизованные люди не ездят воевать. Только отведём его подальше,
здесь пленные уже всё отчистили... Стасик, пиши протокол и приговор."
Бизонов стоял и водил глазами туда-сюда. Потом спросил: "Охренели, что ли?
Где бы я столько патронов взял? Лёша, очкнись! Командир!.."
"Кому Лёша, " - замогильным голосом сказал Гробоедов, - "а кому и "Смерть
садистам"! Насмотрелся я у себя в отделе на извращенцев!.."
И он поднял парабеллум.
  "Погодите! - закричал Бизонов и весь вспотел. - Я сейчас объясню!" Он стал
рвать гимнастёрку на груди, как Драный Тельник перед подвигом, и с груди у
него посыпалось очень много марок, долларов и фунтов, были даже бакшиши,
гешефты и сапары.
  Мы все онемели.
  Оказалось, что Бизонов в погоне за наживой отводил пленных подальше и
предлагал им или заплатить выкуп за дальнейшее участие в Игре или
участвовать уже в качестве военнопленных, восстанавливая Порушенное
Войной. Тех, кто не соглашался, он собственноручно расстреливал, и их
потом отделяли и доставляли в Братскую Могилу. А все остальные очень не
хотели восстанавливать Порушенное Войной, и признавать полное поражение от
противника, который даже воевать правильно не умеет.
  Нам он посулил по семь процентов, а мне, как несовершеннолетнему, три.
  Отец схватился за кобуру, забыв, что она пустая, и сказал: "Нет, каков
мерзавец! Мальчик со всеми наравне переносит тяготы войны, а эта гнида!.."
Гробоедов выслушал всё и сказал отцу: "Подбери-ка валютку."
Отец подобрал и выволок из-за бизоновской пазухи всё остальное.
  "Ещё есть?" - спросил Одолеев и гранатой покачал.
  Бизонов сел, разулся и выгреб из сапог ещё на пару мерседесов.
  "О'кей, - сказал Гробоедов, - заприходуй, Вася, сдадим как-нибудь народу.
А теперь восстановим статус-кво."
И тут он высадил по Бизонову всю обойму.
  Краска у противника была отличная - зелёная. несмываемая, с ароматическими
и флуоресцентными добавками; теперь его вычислят в два счёта, даже ночью,
и в Братскую... Командир посмотрел на светящегося Бизонова и спрятал
гранату.
  Потом Гробоедов бросил ему не то доллар, не то иену и сказал, что этим
можешь откупаться, если нарвёшься на врага, иуда.
  Бизонов сказал, что Лёша ответит ему дома по возвращении, и убрёл,
светясь. А мы стали продолжать расслабляться.
  29 июля. На этом месте я перестал писать четверо суток назад и сейчас,
когда мне вернули дневник, я прямо чуть не заревел - такой он был знакомый
и родной, только аккумуляторы какая-то падла выколупнула. Я как будто две
жизни прожил за эти дни и многое испытал, в том числе исторических
событий. Сейчас я всё записываю, сидя на ящике с китайскими консервами,
которые хотели применить против нас.
  Итак, вернёмся назад. Мы продолжали расслабляться. Это была наша главная
ошибка. Враг подкрался оттуда, откуда мы его и не ждали, и враг
пострашнее, чем Клуб Любителей Актуальной Истории имени Клаузевица...
  Мне тогда расслабляться не разрешили и назначили часовым, и я совершил
проступок - когда все уснули, я тоже уснул, а проснулся оттого, что было
очень неудобно и понял, отчего - меня связали. Напротив сидел непонятно
кто и держал мой шмайссер и кинжал. Машингевер валялся на траве.
  Непонятно Кто был жутко старый и в непонятной форме. На голове у него была
кубанка с красной лентой, а на боку шашка - прямо как в "Чапаеве". И
галифе были красные, двойной против наших ширины. А на груди какой-то
орден с красным флажком и на такой розочке из красной нейлоновой ленты.
Один глаз у него был искусственный, а другой протезный, жутко фиолетового
цвета, а поверх них были ещё и старинные очки, но не антикварные, а просто
заклеенные зелёным пластилином. Зубы у него были ровные-ровные, сразу
видно, что у автодонта ставил. Ну понятно - раз в двадцать, а то и в
тридцать дешевле, чем у человека...
  Когда он просёк, что я его разглядываю, то вынул изо рта самокрутку и
сказал, присвистывая из-за челюстей: "Будешь лупать - гляделки портянкой
завяжу."
Я сказал: "Жестокости по отношению к условно пленным запрещены уставом
Игры."
Непонятно Кто оскалился и сказал: "Это кто условно? Это ты условно? Вот я
тебе сейчас покажу условно..."
И тут он, честное слово - я потом так дознавателю и рассказал, но не до
конца, потому что меня сразу... ну сами понимаете, даже не тошнило, а...
ну понимаете... Нет, не могу про это. Если б он мне рот чем другим
заткнул...
  Сознание я потерял вроде ненадолго. Когда очнулся, то вокруг лежали
другие наши. Отца, Эмманюэли и Гробоедова не было видно. Я решил, что их
убили, и заплакал. Но потом разглядел, что наши тоже связаны, а потом
услышал, как они стонут, и успокоился, потому что услышал слово "сушняк"-
наверное, Мындызбая на хворост положили...
  Я стал размышлять логически. Нас явно захватили в плен. Только вот кто?
Если логически судить по форме, то это кто-то из "Волочаевских Дней" или
из "Каховки". Но ихние Парки от наших далеки по историческим, природным
факторам и идейным тоже, там чаще Играют молодые - Ложа Разочаровавшихся
Коммерсантов или же Союз Генетических Казаков...
  Тихонько я посмотрел на Непонятно Кого.
  Он сидел на пеньке по-прежнему с моим шмайссером, но уже без гимнастёрки.
Наверное, решил загорать. На груди у него были вытатуированы расплывшиеся
Ленин, Сталин и Говорухин и какие-то ордена и телефоны. А на спине Николай
Второй. Ну, это понятно. В Ленина не стреляют ленинисты, в Сталина
сталинисты, в царя монархисты, а с Говорухиным никто связываться не хочет,
потому что он самый старый и самый вредный из живых сенаторов.
  Но Непонятно Кто на этом не остановился; когда он повернулся, чтобы
заплевать и выкинуть окурок, я разглядел у него на затылке всё то же
самое, только на вживлённой американской голограмме. Получалось, что почти
все важные жизненные органы были у него защищены.
  Эти факты сильно мешали логическому движению мыслей, потому что всё
перепуталось нафиг.
  Очевидно, в дело замешалась какая-то неизвестная сила, наподобие
Православных Моджахедов или Лесных СестроБратьев, раз она вяжет нас. А
есть еще Раббанисты и Русский Транзит... Вот сейчас начнёт сдавать
противнику...
  И тут раздался стон явно иностранного происхождения. Кто-то сказал: "Ой,
их штербе!.." Тут я повернул голову и, напрягая зрение, разобрал, что до
самого края опушки лежат наши бывшие пленные. которых обирал Бизонов.
Значит, и их не пощадили. Тогда логически выходит, что имеется какая-то
третья сила, которая дождалась и взялась за дело. Ой, мамочки, неужели
БИМа так всё сложно распланировала? Ну и Игра! Сроду про такие не слышал.
  Недалеко от меня лежал сэр Грэй. На груди у него была клякса от красящей
пули. Значит, не поддался на бизоновский шантаж.
  Во рту у него была классная трубка "данхилл", только вставленная чубуком
наружу. Правда, он всё равно был без сознания. Наверно, эти гады его
пытали.
  Потом раздался стон нашего происхождения: "Давно я не пил шампанского..."
Непонятно Кто встал и гаркнул: "А ну молчать! Счас всех порешу до
единого!.."
Голос Гробоедова с ненавистью сказал: "Патронов не хватит, шать
простатная!.."
Непонятно Кто подавился от злости и долго-долго кашлял, потом присосал
обратно челюсть и злорадно сказал: "Ничего. Зато деревьев на всех хватит.
Вот трибунал счас соберётся, и хана вам всем!.."
Тут раздался родной голос - говорил мой папа: "Какой такой трибунал? Что
ты мелешь?.. Я как специалист заявляю - процедура требует времени!
Следствие велось? Обвинение предъявлялось? Заседание суда назначалось?.. "
Непонятно Кто ласково сказал: "Трибунал у нас хороший, настоящий, быстрый,
не как у вас, извращенцев, предателей Памяти Народной... Мы всё по списку
и заочно. А тебя, специалист, первого вздёрнем. На рояльной струне...
Хочешь, можно на радиомонтажном проводе..."
Все замолчали. И тут до меня доехало - наверное, и не до меня одного.

  Ух, какой мороз меня продрал по шкуре!... Это же Дикая Дивизия!..

  Правда, их всех объявили вне закона, когда они семь лет назад уничтожили
сразу четыре Парка в разных районах Евразии. Но они, говорят, ушли в
подполье и вербовали сторонников среди отбросов общества и разжалованных
толкиенистов... Настоящих Ветеранов там очень мало, говорят, уже и нет
совсем, а вот всякого дерьма, которое себя зовёт ихними наследниками,
очень много. Вот они нам сейчас и покажут...
  Я уже давно слышал топот и гул мотора, потому что лежал ухом в землю. Пока
я размышлял и старался мужаться, чтобы не было хуже, стало именно хуже. На
поляну выехали два верховых першерона и один КАГАЗ-88 под зелёно-чёрным
флагом. Першероны везли по семь человек, но они были такие здоровые, что
не замечали. Неужели они, палачи, будут нас першеронами топтать?..
  Первыми на першеронах сидели всадники с волчьими хвостами на папахах, за
ними сидели веселые эльфы и мрачные гномы. Вообще неясно. Эти же вообще из
Казанской Группировки. Неужели у них Антанта?..
  Непонятно Кто подскочил на пеньке, засуетился, но гимнастёрку надевать
было уже поздно, тогда он вытянул руки по швам и втянул бледный
обтатуированный живот.
  КАГАЗ остановился. Сначала мне было видно, что там едут два человека. Но
потом машина развернулась, опустилась на землю, и я видел только багажник,
габаритные огни и заляпанный какой-то очень знакомой грязью номер.
  Непонятно Кто стоял, словно лом проглотил, и на лице у него была
преданность и вера.
  Зашипела дверь. Из машины кто-то вылез, почему-то жужжа. А за ним,
развратно извиваясь, вылезли две галадриэли.
  Непонятно Кто выпрямился ещё сильнее и закричал:
  "Боевой друг Вождь! Извратители Народной Памяти для кары приготовлены!
Докладывает боевой друг носитель Почётного Меча Обушков!.."
Я через землю услышал, как зашевелились и застонали мои друзья. И никто -
ну может, быть, кто-то - не застонал от трусости. Все стонали от того, что
не могут броситься на этих подлецов и задавить их голыми руками или же
валежником... Очень было горько слышать этот стон через землю - будто сама
наша планета стонала, что ей пришлось нести на себе таких подлецов.
  Но почему они жужжат?..
  Вождя мне видно не было - машина скрывала всё, кроме сапог со шпорами. И
сапоги мне тоже показались знакомыми...
  "Спасибо, дорогой боевой друг Обушков, - сказал голос Вождя, тоже
настолько знакомый, что я наконец понял, откуда я знаю и это жужжание, и
эту грязь, и эти шпоры, и этот голос!.. - За Извратителей Народной Памяти
спасибо. Мы их показательно казним. Награждаю тебя, понимаешь, за
проявленное, понимаешь, вторым Почетным Мечом!.."
Один гном и две галадрэли подбежали к Обушкову и проворно опоясали его
перевязью с мечом, Обушков закричал: "Служу Великой Мысли!.." и
прослезился. Галадриэли его целовали и развратно массировали, томно мыча.
  "А за то, что ты упустил ихнего командира," - ласково продолжал Вождь,
"будешь повешен рядом с ними. Но в Мечах - это я тебе обещаю..."
Обушков постоял, пуча глаза, и попробовал что-то сказать, но вдруг рухнул
на траву. Только мечи сбрякали. Галадриэли мерзко захихикали.
  "Зря," - сказал Вождь. "Мог бы и харакири сделать для, понимаешь,
укрепления боевого духа. Ну ладно. Другой кто-нибудь, да?"
Он прошелся перед машиной, жужжа и сверкая иридиевыми шпорами. Потом
закричал:
  "Эй, салдатики! Вам осталось жить десят минут! Но я верю, что вы можете
стать настоящими боевыми другами! Вот кто сейчас вступит в наш ряд и
выразит защащ... защущ.. воевать за Великую Идею, тот будет жить и
бороться дальше! Остальные - бютту!..1
Жужжа, он замолчал. Шумели сосны, гнусно посмеивались его приспешники, а
наши лежали и молчали. Потом кто-то из клаузевицких заговорил. Очень
горячо и страстно, и чувствовалось, что с чем-то не соглашался, но на
языке, которого никто не знал, ни наши, ни ихние. Поэтому он скоро умолк.
  Тогда вдруг наш Мындызбай громко запел: "По дорогам знакомым за любимым
наркомом мы коней юоевых поведем!..."
Это была песня Пурккина, и все наши, даже те, кто не знал слов и мотива и
имел во рту кляп, подхватили и допели до самого конца. А когда смолкли, то
Гробоедов прохрипел: "Вот тебе наш ответ, палач и провокатор!..."
Вождь еще немного пожужжал.
  Потом сказал: "Это я палач? За мной президенты всех Парков гоняются, и я
палач? Знаешь, ты, бок-мурун,2какие деньги они за мою голову дают? Меня на
всех битвах ранило, и я палач, да?.. Нет! Я Последний Настоящий Салдат на
этом планете! А ваш любимый нарком сбежал, как последняя джаляб3!....
Идите со мной, когда вы мужчины!.."
Вот тут я напряг ВСЕ свои силы, и то, что покойный Обушков засунул мне
вместо кляпа, гулко вылетело, и я завопил: "Не верьте ему! Он всё врёт!.."
Меня спасло то, что сначала никто не понял, откуда я кричу. Эльфы и гномы
вертели головами, а те, что с волчьими хвостами на папахах, подняли
першеронов на дыбы, отчего остальные седоки все попадали.
  "Он врёт! - кричал я носом в землю. - Ему ноги отдавило в Парке! Он нигде
не воевал! Он в лётчика Играл без ног! Он с Игрой посчитаться хочет! Он
даже не Ветеран! Он возле нас живёт! У него четыре жены, и все дуры!.."
Молчание было такое, что, казалось, все уснули. Потом заговорил Вождь.
  "Враг, - сказал он, - клевещет! Хочет расколоть наши ряды! Я ваш знамя?"
"Знамя..." - неохотно сказал кто-то из гномов.
  "А можно в бой идти, если знамя запачканный, да?..
  Все молчали.
  "Кто, - неумолимо сказал Вождь, жужжа сервомоторами ног, - кто отомстит за
честь знамени, да?.."
Все молчали. Мне стало ясно, что я добился серьёзного успеха - морально
разложил противника. Портило дело одно - ужасно хотелось в туалет. Ой, ну
скорее бы они сдавались...
  И тут произошло то, чего я совсем не ожидал. По-моему, и вообще никто.
  Мёртвый Обушков поднялся.
  " Боевой друг Вождь, - сквозь слёзы сказал он, - позволь искупить вину."
"Позволяю, боевой друг дважды носитель Почётного Меча, " - сурово отвечал
Вождь.
  Обушков подошел ко мне, всмотрелся в мое лицо своим жутко фиолетовым
глазом и вдруг с лязгом выдернул из ножен Почётный Меч.
  Он был сделан под самурайский. Цуба в форме ордена Дружбы Народов, клинок
был из алюминия, но на один удар его явно должно было хватить.
  "Ты, пацан," - угрюмо процедил он. "Ты на нашего вождя катил... За это
знаешь чего полагается?.."
Тут раздался рёв. Это ревел мой папа.
  "С-сскатина!" - ревел он. "Дешевка! Падло бацильное! Зомби навозная!
Петушатина трепаная! Дай мне шашку и отойдем на десять шагов, если ты
мужчина!.. Щидзег!4" И почти всё, что он слышал в изоляторах от своих и
чужих подзащитных.
  Потом мне было жутко интересно, какая это кровь заговорила в нём.
Казахская, хакасская или украинская?
  Потом. Но не тогда.
  Тогда я смотрел, как Обушков заносит меч, и думал, что может, он и не
козёл, но кэндо явно никогда не занимался. А вот дрова явно рубил. Грудь
моя, беззащитная...
  Вот меч поднялся до высшего апогея, и я зажмурился. Поэтому что было
дальше, я сначала не видел. Раздался глухой стук, удивлённый всхлип, и на
меня рухнуло что-то потное и тощее. Потом что-то металлическое.
  Потное и тощее был Обушков. Металлическое - вздутая консервная банка,
которая угодила ему в затылок.
  Извернувшись, я сбросил с себя тощее и потное, и страшным усилием воли
сел. Катана попала мне между коленок и я бессознательно рассёк об неё
веревку на ногах. Вскочил, хотя ноги были, как пластилиновые и, прежде чем
упасть, увидал!..
  С пригорка из-за сосен, грязный, рваный и небритый, шёл старший лейтенант
Одолеев.
  Был он свиреп и страшен настолько, что никто из врагов поначалу не
тронулся с места. В одной руке у него была вторая бомбажированная (
следователь мне объяснил, что это так называется, а я записал на диктофон,
а потом спечатал через вокопринт) банка китайской тушёнки "Великий Корм".
В другой руке - целая молодая сосна без веток, но с корнями.
  Потом выписанные из Америки индейские следопыты разгадали по следам, что
он спрятался в овраге, решив, что это Игра. Но когда он всё понял и
увидел, как будут убивать меня, то вышел. Один против всех.
  И тогда все накинулись на него. Гномы, эльфы, волчьи хвосты и прочие.
Первого он бомбажировал, а потом уже в дело пошла сосна.
  Через несколько минут все лежали - кто без сознания, а кто и так...
  Одолеев утёр с лица пот и глянул в сторону КАГАЗа.
  Вождь всё это время стоял и с любопытством смотрел на побоище.
  Одолеев бросил размочаленную и заляпанную сосну и сказал: "А вот тебя,
фюрерок, я щас голыми руками задавлю..." И он медленно и страшно стал на
него надвигаться.
  Когда он уже почти совсем надвинулся, Вождь выдернул руку из-за отворота
чапана, и все ахнули. В ней был огромный стариный маузер с золотой
насечкой.
  "Тихо, Маша, я Дубровский..."- хрипло сказал Одолеев и продолжал
надвигаться.
  Раздался грохочущий треск. Одолеев дрогнул и пошатнулся.
  Я видел, как у него на спине вылетел клок гимнастёрки и лопнула портупея.
Но он не остановился.
  Второй треск. Ещё клок гимнастёрки. Но он надвигался.
  Третий треск. Но он не замедлил движения.
  Потом я перестал считать трески и клочья и только вздрагивал.
  Когда патроны кончились, Вождь швырнул в Одолеева маузером.
  Старший лейтенант поймал его и осмотрел. Потом хрипло прочёл: "ЗА ОТВАГУ В
БОР-Р-РЬБЕ С МАНКУРТИЗМОМ..." Последним усилием отломил ему раскалённый
ствол и только тогда рухнул. Но уже насовсем.
  Вождь тоже попятился только теперь. Он медленно пятился к машине, где
сидел шофёр-орк, и всё время хлопал себя по бедру.
  Тут я понял. На бедре был пульт!
  Опять, опять их заело, и он не может включить скорость и убежать к машине,
а тупой орк не догадывается её подогнать!
  "Держите его!.." - завопил я и вскочил. Но все были связаны. Тогда я упал
спиной на катану и начал пилить верёвки на руках, а Вождь всё лупил себя
по бедру, и когда я допилил последнюю верёвку, ноги вдруг включились.
  Они резво подскочили и помчались к лесу. "Куда, падлы!" - завопил,
удаляясь, Вождь. "К бункеру, с-ссгейн!5К бункеру, говорю!.."
"Уйдёт!.." - закричал я.
  "Не уйдёт," - мрачно сказал Гробоедов, подползая спиной к катане. "Тут
болото..."

  Лёша ошибся. До болота Вождь не добежал.
  До болота добежали ноги. Аккумуляторы были свежие. Траектория путаная и
длинная.
  То, что было сверху, кусты и ветки из-за бешеной скорости изорвали в
клочья. Следствию достался хорошо очищенный скелет, который стоит сейчас в
хрустальном блоке у входа в музей Парка "Победа", и ничего больше.
  А тогда сверху вдруг донеслись слабые звуки какой-то знакомой мелодии. Я
задрал голову и увидел какие-то пятнышки, которые быстро росли вместе с
музыкой и вдруг стали звеном вертолётов "Майкл Стоунволл Джексон FYZ -
23", заходящих на боевой разворот над нашей поляной.
  Музыка оказалась "Колыбельной" Гершвина в исполнении вечнозелёного дуэта
Карины и Рузаны Лисициан - у нас тоже есть такой диск. Теперь она страшно
гремела, потому что динамики на вертолётах мегаваттные. И под эту могучую
классическую музыку из повисших вертолётов выскакивали силы Срочного
Умиротворения Кризисных Игр в жилетах, на которых любая краска
обесцвечивается, с пулемётами и в касках, молча и серьёзно
перекувыркивались через голову, чтобы противник не успел прицелиться,
разворачивались в боевой порядок и шли в атаку...
  А сзади разворачивался и перекувыркивался полевой госпиталь и полевая
кухня, и армейский рок-ансамбль под управлением знаменитого армейского
гитариста Боба Шекли, уже перекувыркнувшись, расставлял микрофоны, и
армейское казино натягивало тент и с помощью прецизионной ( это мне потом
объяснил следователь, а я ... etc) аппаратуры проверяло точность установки
столов с рулеткой, и попутавшая регион армейская сборная по сёрфингу и
национальной лапте уже выскакивала, кувыркаясь, из своего вертолета, а
"Колыбельная" гремела так ушераздирающе, что её одной хватило бы для
полной победы...
  Последним, весь в камуфле, жилете и десантном рюкзаке, весь гордый и
злорадно ухмыляющийся, выскочил Бизонов, кувыркаться не стал и побежал
прямо к нам. А за ним с топорами наперевес бежали двое лесников.
  "Ну что, зар-р-разы, моралисты вонючие!... " - закричал он, поднимая
автомат и осекся, увидев спокойное и небритое лицо старшего лейтенанта
Одолеева.

  Потом нам сказали, что Игра у нас получилась суперуникальная, что её
запишут и будут распространять по всей Евразии и даже продавать за
валюту... А так как мы все в ней играли, то мы вроде как соавторы и будем
получать отчисления... Тут все захлопали, кроме нас с Лёшей и Эмманюэлью -
она рыдала, а мы молчали.
  Потом нас отвезли в гостинцу, чтобы мы отмылись, переоделись и отдохнули
до знаменитого Бала "Победы", на котором вручают боевые награды и дипломы.
  Мы с отцом посидели в креслах. Потом он вздохнул и сказал: "Да... Вот уж
не думал... Ну ладно. Мыться будешь?"
Я сказал: "Потом. Отвык. Пойду пройдусь."
"Ладно, - сказал отец. "Шокер и бронекепку возьми. И стучись, когда
входишь!.."
Я посмеялся над всем сразу и ушёл. Без шокера и бронекепки.
  Дверцу, маленькую, железную, в стене, я нашёл сразу. Она была не заперта.
И вторая тоже была не заперта - я её сразу открыл.
  Алик И. Вещий сидел у пульта и хмуро в нём ковырялся молекулярным
паяльником.
  "Привет, " - сумрачно бормотнул он мне. "Ты чего?.."
Это было, наверное, невежливо, но я не поздоровался и сразу спросил:
"Скажи, а зачем БИМА такую Игру сделала? Ведь Одолеев по-настоящему погиб?"
Алик И. молча кивнул, продолжая орудовать паяльником.
  "И Сухорёбров тоже?"
Алик И. опять кивнул.
  "И Аселькин дед?"
Снова кивок.
  "Ну зачем? Ведь это игра, так?"
Алик И. отложил паяльник, поскрёб в "морпехе" и угрюмо спросил:
  "Ты что, ничего не знаешь?"
"А чего?" - не понял я.
  "БИМА поломалась, как только вы вышли на маршрут, " - ответил он."Вы
играли Совершенно Самостоятельно. Всё, что было, была ваша Игра. Всё это
было в вас самих. А Машина здесь абсолютно ни при чём. Как что, так сразу
БИМа, компьютерократия, контрагуманизм... Вот с себя и спрашивайте ..." И
снова, не глядя на меня, взял тестер.
  Наверное, это было невежливо.
  Но я постоял немного. А потом взял и плюнул в средний голоэкран БИМы и
попал - в самую середину. А потом вышел и ушёл оттуда.
  Ну, а теперь совсем нечего записывать. Надо только дописать, что женщина с
мальчиком оказались на оборонном заводе и всю Игру собирали Ф-мины.
Мальчик перевыполнял все нормы, стал Героем Игрового Труда и не хочет
уходить с завода.
  Серибай Валиханович попал в игру "Беломорканал", всё ещё играет, и
говорят, опять сменил имя. Только теперь у него кличка - Серый-Лютый. Он в
большом авторитете - стал выдающимся специалистом по пересказам
компьютерных игр, и пахан тамошней игры держит его возле себя на особой
пайке.
  Бизонов сперва раскаялся и собрался не то в мунисты, не то в бахаисты, но
потом натура победила: открыл тир, где стреляют по головизорам, передающим
рекламу. Надо попасть очень точно, потому что иначе специальное устройство
со страшной силой мечет в тебя рекламируемым продуктом. Очень опасный тир
и жутко дорогой, но очередь туда такая, что Парки задумались. Бизонов
сейчас делает метатели помощнее, потому что есть такие деятели, что
наловчились продукцию ловить. Правда, одного уже убило нафиг - коробкой
стирального порошка "Чингизхан".
  Эрл Грэй, теперь Президент Европейского клуба имени Клаузевица, пригласил
нас всех в полном составе на свою Игру за полный их счёт. Сказал, что опыт
Крымской войны требует обновления - нельзя же жить законами, данными
Адамой и Евой. Многие сэры после этого вышли из клуба в знак протеста, но
многие из любопытства остались.
  Отцу прислали письмо какие-то любители из Саратоги, одного зовут Арбат ибн
Рахман и другой, зовут Корлеон Уйгурский. Пишут, что всю жизнь мечтали
Играть за Азиопу и спрашивают, какие у нас призы и играет ли
национальность роль при их вручении и как можно получить наш зелёный
паспорт. Отец написал ему всю правду; ответа пока нет.
  Прислали приглашение на ветке цветущей хурмы из клуба "Самурай",
пергаментный свиток из клуба "Мальборо" и написанное на мраморных
скрижалях совершенно непонятным языком приглашение - наверное, из
Голландии: клуб вроде называется "Голландские высоты".
  Но мы, наверное, не поедем - неохота.
  Асельке я ничего не сказал, и отец тоже. Сама она думает, что деда из-за
его смелых рассказов забрали в санаторий, и очень по нему скучает.
  Каникулы скоро кончаются, и я не знаю, как быть с сочинением. Никто не
может сказать, какие события тут исторические, какие нет, тем более для
Азиопы.
  Завтра пойду к Чуингаму - вдруг его уже отрезали."

  Франфурт-на-Майне, 1995

  Примечание для всевозможного читателя.
  Этот рассказ я написал на аж на 50-летие Победы. Что делать - это мой
способ участвовать во всенародных ликованиях. Еще несколько рассказов я
написал на другие юбилеи, например, на юбилей Пушкина - они такие же
непатриотичные, хотя против юбиляров я ничего не имею. Меня это сокрушает.
Ну что я за урод такой?.. Актом патриотизма можно счесть то, что я до сих
пор их не публиковал.


  АЛАН КУБАТИЕВ

  ВЫ ЛЕТИТЕ КАК ХОТИТЕ!...
  Фантастический рассказ

  Посвящается моим коллегам по работе в "Overseas Strategic Consulting, Ltd"

  - Мне нужно было настоящее чудовище. И тогда я сделал его птицей.
  - Почему?
  - А с птицей договориться невозможно.
  Юрай Херц. Из разговора.

  Птичий был единственной причиной того, что он всё-таки получил эту работу.
  Иначе ему не видать бы этой зарплаты, как своих ушей без зеркала. Резюме,
которое он оставил три недели назад в Птичьем Дворе, было составлено
довольно осторожно. Кассету он записал на воробьином, который все они
более или менее понимали.
  Пятый пункт дался ему особенно трудно. Птицы фантастически чувствительны к
мельчайшим изменениям тональности - детектор лжи по сравнению с ними кусок
железа, а нормальные человеческие уши - кусок мяса. А когда врёшь, тон,
увы, повышается - усилие перенапрягает мышцы гортани...
  "Чирр-чюррип-фьюирр-чак". "Фьюирр" - не выходило, хоть плачь. Получалось
"фюирр" - "очень люблю", а за такую ошибочку в произношении можно было
очень легко потрохами заплатить.
  Вронский промучился два вечера, пока ему удалось добиться убедительного
звука.
  Теперь он сидел на своём насесте в вольере напротив начальницыного и снова
мучился, переводя ответ начальнику птицефабрики, умолявшему смягчить
приговор. Случай был безнадёжный. Все директора птицефабрик были
приговорены к незамедлительной утилизации на кормокомбинатах, а персонал -
к пожизненному заключению там же, но с утилизацией посмертно.
  Начальницы, слава богу, не было на месте. Сквозь приоткрытую дверь вольера
виднелся стол, заваленный кассетами, несколько исклёванных яблок. Насест
был самую чуточку загажен. Ровно настолько, чтобы показать, что Начальница
помнит о своей исконной сущности.
  Из соседних вольеров доносились неразборчивые писки и вскрики. Вронский
понимал далеко не всё.
  Тогда, в незапамятные времена, он попёрся на факультет зоолингвистики по
очень простой причине, вернее, сразу по трём очень простым причинам.
  Третья была - жестокий недобор, отчего брали всех, кто пришёл на экзамен.
  Вторая - до университета от дома можно было дойти пешком за семь минут.
  А первая - туда поступала Ледка. Она училась в школе с орнитологическим
уклоном и была помешана на всех этих делах. Сама выучила какаду, безо
всяких учебников и курсов, просто с голоса. У неё было два какаду,
здешнего выводка, по ночам она регулярно слушала "Крик Какаду", а братец,
мореман дальнего плавания, контрабандой возил ей из загранок покетбуки и
записи на какаду.
  Два курса Вронский таскался за нею, несколько раз под настроение они
вусмерть целовались в подъездах. Потом Вронский уже совсем решил на ней
жениться и уехал в стройотряд - "подрубить капусты" на свадьбу. Кстати,
строили они ту самую птицефабрику, ответ директору которой он сейчас
переводил.
  Вронского познобило: по теперешним временам это солидной темноты пятно в
биографии. Не дай бог, Дятлы достучатся...

  Вичч-чьючи-чир-чир-чи-фирр. Вам отказано окончательно.

  Вронский отложил микрофон и снял наушники. Намятые хрящи горели, в голове,
как воробьи под церковным куполом, метались звенящие крики. За сегодняшний
день это был восемнадцатый перевод, не говоря уже о письменных: губы
сводило, язык дрожал от утомления, горло саднило. Он знал, что на своих
слётах они всё равно посмеиваются над ним и остальными переводчиками, а
Ара виртуозно передразнивают их ошибки и оговорки... Ну и чёрт с ними.
Главное, что не надо идти наниматься на кормокомбинаты. Фью-ирр-чип.
  А замуж за него Ледка не вышла. Пока он горбил в стройотряде, она
безмятежно "выскакнула", как поведала ему её бабушка. За морского лётчика.
Мгновенно и впечатляюще забеременела, родила близнецов, назвала Кастор и
Поллукс, и выпала из обращения. Вронский крайне редко вспоминал о ней, и
почти всегда с похмелья. Особенно с тяжёлого, с классического
Katzenjammer'a.
  Года два он не мог смотреть на женщин. Его тошнило даже от безобидных
фотомоделей на журнальных обложках. Это вовсе не значило, что его не
тошнило от мужчин - тошнило, и ещё как. Его тошнило от всего. Кроме
птичьего языка.
  Диплом он защитил даже с некоторым блеском. Профессор Зимородков предлагал
ему оставаться на кафедре, но он уехал на Куршскую косу и проторчал там
почти четыре года. Всё это казалось чисто академическими забавами, не
имеющими почти никакого практического смысла. Но было приятно.

  А потом изменилось всё. Настал Птичий Базар.
  Охоту запретили, из библиотек вычистили абсолютно всё, что имело к ней
отношение, начиная от Тургенева и Бианки до "Устава соколиной охоты". По
слухам, его автор сейчас скрывался где-то под Москвой - то есть буквально
под Москвой. Политическое убежище у крыс - штука ненадёжная, но всё же...
Всё лучше, чем то, что ждало обвинённого в "разжигании межвидовой
вражды"...
  Они летели из-за моря. Вронский сам видел, как начался Перелёт - сначала
поодиночке, затем небольшими стайками, и потом уже пошли целые караваны,
крикливые, хохочущие, всё время что-то клюющие...

  Дверь скрипнула, отворилась на три пальца, и в щель блеснули запотевшие
очки, потом мокрая лысина. Потом брюхо, по которому изгибался галстук.
  - Ук-хуу!.. - сказал Совчук вместо приветствия. - Чай чью?..
  Заварка у него вечно кончалась раньше всех.
  Нехотя слезая с насеста, Вронский сказал:
  - Ты что, жуёшь его, что ли?
  - Нет, суп варю, - ответил Совчук, пристраиваясь в углу. Он тоже попал
сюда почти случайно.
  Первый набор ФЗЛ, первый выпуск, первый диплом в выпуске, легендарная
группа Петуниной, экспериментальный перелёт по маршруту канадских серых
гусей - во времена Вронского об этом уже рассказывали разные сказки. Всё
это очень быстро кончилось, и даже плохо обернулось для некоторых особенно
выдающихся личностей. Однако Совчуку пофартило - во время последней смены
паспортов на именные кольца ему неправильно заложили второй пуансон, когда
перечеканивали фамилию. Из САвчука он стал СОвчуком. Отдел Сов - самый
престижный и уважаемый. Совиный язык - язык высшей документации. Его
приняли именно туда. Иначе бы - ку-ку! Птицы не любят старых.
  Он работал в отделе всего-навсего переводчиком, но несколько раз выручал
Вронского информацией и своевременными предупреждениями о чистке перьев.
Это было странно, потому что на Куршской косе, где Совчук делал свою тему,
у них были серьёзные трения из-за Гули Синицыной, на которой Вронский
потом целый год был женат. А тогда дошло даже до рукопашной.
  Но на Птичьем Дворе Совчук встретил его как родного... Ну ясно -
млекопитающие должны держаться друг друга.
  Наскребя пару десятков ложек, Вронский пересыпал их в маленький жёлтый
череп и отдал Совчуку.
  - Нет слов, - сказал Совчук, принимая ёмкость. - А ты сам что ж, совсем не
пьёшь, что ли?
  - Не успеваю... - тускло ответил Вронский, потянулся и с хрустом зевнул.
  - Неразумно, - заметил Совчук. - Вот уж для чаю время должно быть. Это
последнее, что нам осталось из наших свобод. Кстати, что-то я твоей
Страусихи не слышу.
  Вронский отмахнулся.
  - Бегает где-то, - сказал он и плюнул в угол. - Достала она меня не
поверишь до чего. С одного на другое перескакивает, всё ей не так, всё ей
срочно, через минуту уже тащи.
  - Так ёжику понятно, - сказал Совчук, сосредоточено нюхая чай. - У них
обмен веществ ускоренный, отчего и температура тела высоченная. А сие
неизбежно отражается на мозгах.
  - Это у людей отражается, - мрачно ответил Вронский, - А у этих ...
Знаешь, какая у моей дежурная трель? Фичи-чьюирр-чи-чи-чирр!
  -"Совершенно по-человечески!" - без труда перевёл Совчук и ухмыльнулся.
Он знал практически все диалекты: в своё время его работа по резервам
дружелюбия серых ворон наделала немало шуму. - Вот стерва!..
  - Точно! - горько подтвердил Вронский. - И никакой радости, что брачный
период начинается. У них ведь самцы на яйцах сидят...
  - Ой, да какая хрен разница! Ну сидел бы тут самец, долбил бы тебя. У них
самцы агрессивные, особенно во время этого самого дела. Валю Котова один
так клювом цокнул - до сотрясения! А потом ещё и уволил по седьмому
пункту, за фамилию...
  - То есть это как? - удивился Вронский. - Это ж Орляка уволили!
  - Да, всё верно, - подтвердил Совчук, устраиваясь на насесте. - Он же,
дурак, фамилию когда менял, кому надо не сунул, чтобы Арам старую не
продиктовали. Фамилийка-то жены! Да ещё выдавалась за птичью. Орляк - это
же разновидность папоротника. Съедобного. Закусон, кстати, бесподобный.
Дятлы достучались, и привет...
  - Твари, - безнадежно сказал Вронский.
  - Эт-то всё пустяки, - изрёк Совчук. - Вот когда летишь по пятому, тогда
уж шандец. У тебя как, нормально?..
  Вронский уже открыл было рот, чтобы сказать "Конечно, нет", но вдруг шумно
сглотнул. Что-то любопытен стал дедушка нашей орнитолингвистики. Ведь
знает, кажется, что таких вопросов не задают.
  - Вполне, - сказал он. - Ты же помнишь, я рыбок разводил.
  - А-аа, точно, - обрадовался Совчук, начиная спускаться с насеста. - Ты ж
был краса и гордость нашей аквариумистики! Гулька тогда вроде тоже на рыб
перешла?
  - Нет, - сказал Вронский. - Птичница, как мы. Тебе ли не знать. И вообще
ты извини, у меня тут ещё куча всякого свиста, а Страусиха вот-вот
прискачет...
  - Не смею, не смею, - пропыхтел Совчук, направляясь к двери. На пороге он
обернулся и прищуренным глазом смерил вольер. - Ты бы насест хоть белилами
побрызгал, что ли. Вот увидишь, она к тебе сразу меньше придираться
станет! Хочешь, сведу тебя с декоратором, он тебе его под натуральное
гуано распишет?
  - Кайф, - сказал Вронский. - А духов таких нет, чтоб и запах был
натуральный?

  Осень всегда приносила ему что-то вроде умиротворения. Некоторые классики
утверждали, что с каждой осенью они расцветают вновь. Расцветать Вронскому
пока не особенно требовалось; но яркое холодное небо, сладковатая прель
осыпавшегося листа, замедленный шаг дня как-то утешали.
  Далёкие тоскливые вопли долетели из синевы. Он задрал голову, силясь
высмотреть колеблющийся пунктир за редкими облаками.
  Перелетали на юг теперь всё больше натуралы; Птицы летали когда им
вздумается и даже начинали втихую пользоваться самолётами - но именно
втихую. Совы этого не одобряли.
  Ничего не разглядев, он потёр глаза и свернул с Журавлёвской на
ГолубьМира. По дороге стояли лотки с книгами, но он и смотреть не стал: и
без того было известно, что там выставлено - "Песнь о Буревестнике",
"Чайка по имени Джонатан Ливингстон", "Соловей", "Великое яйцо", "Суд
птиц" и так далее... На личные библиотеки покушений не было, хотя явно шло
к тому.
  Он едва не столкнулся с парой пьяных девок, тащившихся куда-то со
здоровенным и тоже пьяным Страусом. Клюв и лицевые перья у него был в
помаде - лиловой и оранжевой. Любопытно, как это у них осуществляются
межвидовые контакты... Хотя если Страуса засекут свои, ему ой как не
поздоровится.
  Подмораживало. Но все окна был приоткрыты. Зимой позволялось закрывать
рамы, но форточки неумолимо предписывалось держать отворёнными, чтобы
малые натуралы могли беспрепятственно влетать и вылетать. Если подлетала
Птица, окно должно быть сразу же распахнуто на всю ширину проёма. А дать
Птице в клюв, мысленно добавил Вронский, можно только мечтать...
  Их двор, слава богу, был на редкость неудобным для гнездовий. Крыша
слишком поката, деревья слишком тонкие, чердак слишком тесный, антенн нет.
Да и на соседних крышах была всего пара гнёзд, но и те явно брошенные.
  Входя в подъезд, Вронский, как обычно, усмехнулся и помотал головой.
Несмотря ни на что, кошками воняло - мощно, живо и победоносно, от
подлестницы первого этажа до площадки третьего, где он теперь жил. И это
было хорошо весьма - по крайней мере для него. Невозможно было точно
засечь, где они водятся.
  Ему едва удалось умыться и поесть: когда он собрался выйти и пересечь
двор, в дверь постучали - резко, коротко и чётко. Сердце заколотилось. Но
он тут же сообразил, что брали бы его через окно. Вронский остановился и
горестно развёл руками. Сделал глубокий вдох и на выдохе произнёс все
тридцать семь слов "Малого загиба Николы Морского", выученного с голоса у
боцмана Кулькова ещё до Перелёта. Потом обречёно пошёл открывать.
  В проёме распахнутой двери Вронский прежде всего увидал немыслимую,
роскошную даже по теперешним временам широкополую "федору" чёрного фетра.
Словно бы прямо от неё спускался чёрный плащ, запылёнными полами
стелившийся по жёлтому кафелю.
  - Барэв дзэсс!.. - скрипуче раздалось из-под полей "федоры".
  - Здравствуйте, Рейвен, - устало проронил Вронский и отступил, пропуская
гостя.
  Под волочащимся плащом не было видно, как он сегодня обут. Однако
мучительное шарканье безошибочно выдавало напяленные с адским трудом
туфли. Рейвен дотащился до гостиной, остановился, тяжело дыша, затем
направился к креслу и долго-долго, кряхтя совсем по-человечески,
примащивался в нём. Вронский в очередной раз представил себе тот
пластический выверт, который гостю пришлось совершить, и привычно, хотя и
не слишком горячо, пожалел его.
  - Извините, дорогой Рейвен, - сказал он, - задремал я тут после работы, а
вы стучите, а вы стучите всегда так деликатно, вот я и отворил не сразу...
Кстати, почему вы не пользуетесь звонком?
  - Потому что он у вас не рра-ботает, - хрипло ответил гость. Из-под шляпы
блеснул круглый насмешливый глаз.
  Вронский покивал.
  - С электричеством я не дружил никогда, - признался он. - Хотя кто это
прошлый раз мне клювом провод перебил?..
  - Вашего безделья это не опрр... - ответил Рейвен и сложил рукава. - Я бы
с удовольствием покле... сьел бы чего-нибудь...
  Вронский пошёл в кухню, произнося про себя "Большой Шлюпочный загиб" -
сорок четыре слова на одном дыхании. На последнем он внёс тарелку с
котлетой и собрался раскрошить её вилкой, но тут мелькнуло чёрно-серое
острие - мощный клюв подхватил котлету, подкинул её в воздух, разинувшись,
снова поймал, и тремя спазматическими толчками котлета была отправлена в
зоб.
  - Недуррно, - сказал Рейвен, откидываясь в кресле. - Очень недуррно.
  - Неужели вы чувствуете вкус? - удивлённо спросил Вронский, глянув на
пустую тарелку.
  - Рразве я дегустаторр? - каркнул Рейвен. - Мы рразличаем арроматы...
  - Вернее будет сказать "запахи", - поправил Вронский.
  - Благодаррю, зап-пахи. Дуррная прривычка прроглатывать срразу. Остаётся с
птенцовой порры. Матеррь прриносит, а ты спешишь прроглотитть!..
  Вронский уселся в кресло напротив.
  - Как подвигается ваша работа? - учтиво осведомился он.
  - Благодаррю, успешно, хотя и медленно, - гортанно отвечал Рейвен. -
Прроклятые бюррократы не дают рразвернуться. Aberr перрвая глава
пррактически готова. Я обосновал, pourquоis великий Эдгарр вывел именно
воррона и никого дрругого. Agrrree, согласитесь, никто другой не смог так
точно отрразить воплощение неумолимого ррока для человека....
  Рейвену жилось непросто: Птицы относились к нему настороженно - признавая
его необходимость, они презирали его за тягу к очеловечению... Он явно
платил им тем же: презирал за тупость и старческий идиотизм, к чему
примешивалась ещё и вечная вражда ночных и дневных Птиц...
  В тот раз Рейвен первым подошёл к нему и без предисловий прокаркал, что
они однородцы и что он читал работу Вронского по диалектам малых врановых
натуралов. Сергей так растерялся, что не сумел сначала толком ответить.
  Птицы никогда ничего не читали. Они только слушали и только в переводе.
Рейвен же не только читал. Он ещё и очень сносно писал и говорил на трёх
человеческих языках. Матерился же он почти свободно - явно не совсем
понимая, что именно он произносит.
  Кстати, он терпеть не мог Совчука. У Птиц никогда не понять, насколько
хорошо они к вам относятся и относятся ли вообще. Но вот насколько плохо -
это видно сразу. Когда на том же приёме к нему подлетел Совчук и заговорил
было на чистейшем поли-врановом со всеми переливами, Рейвен искоса глянул
на него и вдруг долбанул клювом в переносицу - снайперски: расколол
перемычку очков, не тронув кожи...
  - Отчего вы не пользуетесь окном? - спросил Вронский.
  - Чтоб стучать в дверрь, - сообщил Рейвен, сбивая шляпу на стёсаный
затылок. - Обожаю, когда мне откррывают.
  - Вы начитались любимого автора, - сказал Вронский.
  - Ничуть, - заявил Рейвен. - Прросто люблю. А как ваша рработа?
  - Это не работа, - Вронский потянулся за сигаретами, но вовремя вспомнил,
что Птицы не выносят дыма.
  - Веррно, - сказал Рейвен. - Вы называете это "служба". Rrright?
  - Почти, - уклончиво ответил Вронский. - Можете звать это "халтура".
  - Не обнарружил... - недоуменно произнёс Рейвен. - Стрранное вырражение .
Нет в словарре. По кррайней мерре в моём... Что означает?
  Вронский объяснил, ухмыляясь. Рейвен встопорщился совсем по-птичьи и
завертел головой.
  - Очень, очень человеческое вырражение, - сказал он. - И весьма
ворронье... Запоминаю в память. Что вы мне говоррили в пррошлый рраз о
ворронизме Пушкина?..
  В затруднении Вронский наморщил лоб, и Рейвен подсказал:
  - Ну как же! .. Обворрожительные стихи, очень веррное видение...
  - А!... - вспомнил Вронский. - "Ворон к ворону летит!..."
- "Воррон воррону крричит: "Воррон, где б нам пообедать? Как бы нам о том
проведать?" Воррон воррону в ответ..." Рarrdon, как ттам дальше?..
  Вронский хотел ответить, но у него неожиданно перехватило горло. С трудом
сглотнув, он хрипло выговорил:
  - "Верю, будет нам обед..."
Но горло перехватило ещё туже. Даже Рейвен почувствовал неладное: хотя он
промолчал, круглый глаз уставился на Сергея с некоторой тревогой.
  Справившись с собой, Вронский продолжал:
  - "В чистом поле под ракитой богатырь лежит убитый... Кем убит и отчего,
знает сокол лишь его, да кобылка вороная, да хозяйка удалая... нет,
молодая..."
Рейвен вдруг вздрогнул совершенно по-человечески и поджал лапы. Не хватало
только прочувствованной слезы. Но вместо этого Рейвен заговорил:
  - "Сокол в ррощу улетел, на кобылку недрруг сел... А хозяйка ждёт милого,
неубитого, живого..."
Он умолк. Молчал и поражённый Вронский. Потом сказал:
  - У вас превосходная память...
  - Прросто ворронья... - ответил Рейвен. - Это стихи прревосходные...
Передана приррода... Только прро соколов зррря...
  Тут они снова умолкли. Оба.
  Действительно, Соколов, да ещё к ночи, поминать не стоило. Мощные,
беспощадные, полу-ночные, полу-дневные, они были вроде тайной и явной
полиции. Когти и клювы были у всех Птиц. Но Соколы, да ещё при чудовищно
зорком глазе, пользовались ими особенно умело - и жестоко.
  Дальше они говорили как люди, спаянные общей бедой. Вронский знал, что
Рейвен безошибочно почувствует напряжение и тревогу в его голосе, как бы
далеко он её не загонял: но объяснить её причину Рейвену, слава богу, было
явно не под силу.
  Однако что-то было неладно и с самим Рейвеном. Проработав с Птицами
полтора года, Сергей наловчился хотя бы грубо различать их основные
душевные состояния. Он мог ошибиться в степени напряжения, но характер его
он почти не путал.
  Рейвену было не по себе. Через силу, хотя медленно и учтиво, он вёл свои
обожаемые литературоведческие диалоги, перескакивая с языка на язык - на
армянском он говорил с особенным удовольствием, хотя Вронский его
совершенно не знал. Рейвену это было известно; и то, что он всё время
сбивался на "хайк", означало предельную отягощённость какой-то другой
мыслью...
  Наконец Рейвен смолк. Изо всех сил стараясь не пользоваться клювом, он
вытащил концом махового пера золотые часы на цепочке, но открыть их без
помощи клюва нечего было и мечтать. Наконец крышка отщёлкнулась.
  - Прраво, я засиделся... - со вздохом сказал он. - Что ж, доррогой дрруг,
мне порра... На бюст Пандорры...
  Он повторил это несколько раз, но уходить отчего-то медлил. Тогда решился
Вронский.
  - С вами что-то неладно?.. - спросил он тихо.
  - Нет, - спустя длинную паузу ответил Рейвен. - С вами.
  - То есть как?.. - непонимающе взглянул на него Вронский.
  Рейвен потопал по ковру пыльными штиблетами. Ковёр немедленно отозвался
равным количеством пыли, замерцавшей в косом луче настольной лампы.
  - В-вы знаете, - нехотя сказал он, - ведь мне не доверряют... Даже свои...
Дурраки... Тысячи лет пррожить ррядом с человеком и даже не старраться его
понять!.. А человек старрался... Вот Эдгарр или Горрький... или
Александрр... Та пррелестная легенда, что вы мне ррасказали, об оррле и
ворроне... Ведь в ней есть прравда... Падаль прриятнее на вкус, падаль
легче усваивается, падальщиком быть благорродно, и всё же иногда хочется
перременить судьбу... На моё несчастье, я ещё и научился рразбирать ваши
буквы и слова... Черрез это я стал слишком близко к вам и отдалился от
наррода Ворронов...
  - Не переживайте, Рейвен, - сказал Вронский, - в истории это не первый
случай...
  - Настолько-то я гррамотен, - сухо отрезал Рейвен. - Однако не во мне
дело... Сегодня днём я был прриглашён по служебной надобности в
Депарртамент Сов. Они мне тоже не доверряют, но обойтись без меня не
могут. В кабинете белобррысой Сипухи, которрая вылетала пообедать мышами в
виваррии... Там кррутился магнитофон. Звук вык-ключили, но не до конца -
мой слух вы карр... знаете... Говоррил человек... но с пррекрасным совьим
выговорром...
  Он нервно клюнул пуговицу собственного плаща. Пуговица брызнула чёрными
осколками.
  - Это была инфоррмация на вас, дрруг мой, - брюзгливо сказал Рейвен. - Там
говоррилось, что вы злостно и не перрвый месяц наррушаете пятый пункт...
а-арркрр...
  Вронский медленно встал из кресла.
  - И какие доказательства? - тихо спросил он.
  - Кррутые... Кошачья шеррсть на вашей курртке...
  - И всё, что ли?..
  Рейвен сожалеюще покачал головой.
  - Этого вполне достаточно, ддрруг мой... Совы не шутят... К тому же из-за
океана пррилетел Белый Оррлан, и всё кррайне осложнилось ...
  - Что же теперь делать?.. - тоскливо пробормотал Вронский. - Вот ведь
ерунда какая...
  - Дрруг мой, эт-то не еррунда! - рокотнул Рейвен. - Даже если вас просто
firre... туррнут... уже стррашновато. А уж с пятым пунктом всё
прроисходит много серрьёзнее...
  Его передёрнуло.
  - Какая еррунда! - злобно каркнул он. - Сам террпеть не могу этих ворровок
и разбойниц!... Рразорряют гнёзда, жррут птенцов!... Но люббой взррослый
воррон может прробить ей черреп! В конце концов это лич-чное крронк...
дело людей, кого они прредпочитают. Они сами м-млекопитающие и
плотоядные... Нет, непрременно нужно лезть, дирректировать, рразводить
кк-кампании...
  Вронский только кивал, не слишком хорошо улавливая, что говорит Рейвен.
  Время утекало.
  Единственное, что можно было сделать - это немедленно смыться. С каждой
секундой шансов оставалось всё меньше, а Рейвен тянул и тянул с уходом. И
вдруг Сергея прокололо, как горячей иглой, жалостью к этому чудаку... Ни
человек, ни Птица... Впрочем, нет. Птица бы и не подумала сделать
подобное. Для них чем больше сырья поступит на кормокомбинат, тем лучше.
В местах исторического гнездования им такой лафы нет и не предвидится. Там
борьба за существование свирепее с каждым днём... Большой Перелёт...
Птичий Базар... Конечно, куда от истории денешься... И всё-таки горько.
Привыкли мы, чёрт возьми, звучать гордо...
  Повернувшись к креслу, он хотел участливо потрепать гостя по торчащим
лопаткам, но Рейвен уже барахтался в кресле, пытаясь встать. Вот он встал,
отдышался и, не оглядываясь, зашаркал к двери. Вот дверь хлопнула.
Вронский остался один.
  - Что ж, - прокомментировал он вслух, - долгие проводы - лишние слёзы...
  Погасив свет, наощупь, вбил ноги в тяжёлые ботинки, сдёрнул с вешалки
куртку и вязаную шапку. Другой рукой нашарил давно заготовленный рюкзак.
  Донёсся трескучий визг подъездной двери. Вронский метнулся к полуоткрытому
окну.
  Во дворе, в полосе жёлтого света, стоял Рейвен. Ссутулившись, он смотрел
себе под ноги, и во всей его чёрной фигурке была такая тоска и безнадега,
большая, чем просто вечерняя, осенняя ennui, что у Вронского опять
заледенило сердце.
  Он собрался окликнуть его, но в этот миг полосу света пересекли две
стремительных, бесшумных бурых молнии.
  Два жестоких скользящих удара обрушили Рейвена на асфальт. Из распоротого
горла хлестнула алая кровь, смешиваясь с грязью и на глазах темнея.
  У Вронского ослабели колени. Жестокая рвота обожгла гортань.
  Соколы сделали круг над двором. Затем по одному приземлились возле Рейвена
прямо в багровую грязь и настороженно огляделись.
  Осмотрев труп, они едва слышно проклекотали что-то друг другу.
  Вронский не разобрал ни слога. Это был знаменитый квиррр - боевой язык
Соколов, которого не знали даже сокольничьи. Но когда они оба одновременно
глянули вверх, на его окно круглыми, свирепыми, жёлтыми глазами, Вронского
прошил озноб.
  Он дёрнулся, чтобы бежать. И тут грохнул выстрел.
  ... Когда осели кружившиеся перья и пух, он разглядел два неподвижных
тела, вповалку лежавших на Рейвене. Кровь забрызгала пол-двора. Судя по
тому, как их изодрало, это была картечь. Откуда она ударила, кто уберёг
оружие и боеприпасы после жестокой "охоты на охотников" - вряд ли сейчас
было время разбираться.
  Он лихорадочно оделся, взвалил на плечи рюкзак и кинулся вниз по лестнице.
  Надо было пересечь двор. Если с Соколами прилетел кто-нибудь из Ночных, то
ему всё равно оставалось жить не слишком долго.
  Стараясь держаться в тени, Вронский побежал, но вдруг уловил слабый звук
из кучи кровавых перьев.
  Непонятно почему - он не собирался никого спасать - Сергей остановился и
подошёл к ней.
  Он не ошибся. Рейвен был ещё жив. Слабое булькающее сипение шло из рваной
раны на горле. Но круглый золотисто-чёрный глаз вдруг уставился на него и
подмигнул.
  Отвалив туши Соколов в сторону, Вронский наклонился над ним и разобрал
тихий-тихий шелест:
  - Знаю... х-ххх... будет нам ... обед...
  Потом шелест умолк. Глаз остановился и стремительно потускнел - как
высыхающий камень.
  Вронский погладил мокрую мёртвую голову и встал.
  До уходящих под землю ступенек он добежал без помехи. Стальную тяжёлую
дверь он несколько раз смазывал, поэтому и замок и и петли сработали в
полной тишине.
  В бомбоубежище стояла сырая холодная тьма. Луч фонаря выхватил штурвал
запора второй двери. От комингса в разные стороны брызнули серые комки.
Крысам не терпелось попасть внутрь. Но железобетон плохо поддавался даже
их зубам. Когда Вронский подбежал к двери, из-за неё донёсся тихий и очень
жалобный звук.
  - Сейчас, малыш, - прошептал он, - сейчас, потерпи...

  Северные ворота были в двух с лишним часах пешего хода.
  Глубокой ночью он подошёл к титаническому сооружению из бетона и некогда
крашеного кровельного железа. На фоне звёздного неба едва различались
чёрные фигуры Беркутов из внешней охраны, сидевших на гребне.
  Вронский подошёл ближе, молясь только об одном - чтобы котёнок не подал
голос... Но тот, после трёх суток взаперти, накормленный и обласканный,
спал, угревшись за пазухой у Сергея. Двойное дыхание с такой высоты они
вряд ли расслышат...
  Его окликнули на воробьином, он ответил и прошёл дальше, потому что ему
разрешили. Надо было идти, пока получалось. Птицы летают везде. А люди
везде проходят.
  Задул сырой удушливый ветер. Звёзды гасли одна за другой - надвигались
тучи, клубящиеся ледяным дождём. Удача - Птицы не летают под ливнем. А я
могу идти, когда угодно.
  Говорят, всё больше людей не хочет жить под Птицами. Я уже один из них.
Есть ещё тот, который стрелял в Соколов, хотя его не найти. Пусть я даже
буду один такой, но я больше не могу.
  А птицы пусть летают, как хотят и где хотят. Как летали всегда.
  Бишкек
14 октября 1997

   



  АЛАН КУБАТИЕВ
ВЕТЕР И СМЕРТЬ
Фантастический рассказ

                                1


  Японцы, родившиеся в такой стране, как наша, неотделимы от японской земли:
японская земля и есть Япония, есть сами японцы. Что бы ни случилось,
японцы не могут ни на одну пядь отступить со своей японской земли. И в то
же мгновение не могут отдалиться от императорского дома.
  Это потому, что существует верность, свойственная одним японцам.
  Генерал Араки.

  Он уже принадлежал богам, а не Земле, когда взлетал с секретной базы
курсом наперерез авианосцу ВМС США "Коннектикут".
  Почему же боги допустили, чтобы его самолёт вдруг потерял управление,
загорелся и врезался в океан близ острова Хаэда?
  Он ещё помнил смутно, как лопнули ремни и его, ослеплённого, пылающего,
как факел, вышвырнуло из кабины в ледяной ветер над скалами.
  Но того, как стал грохочущим столбом огня и пенистой воды его самолёт, как
страшным ударом его самого расплеснуло по базальтовому клыку, и каким
образом он оказался в этой комнате, лейтенант Акира не помнил по очень
простой причине.
  Он был мёртв тогда. Разбит о камни, как черепаха, брошенная орлом.
Обуглен, как головёшка в хибати.6
А сейчас он чувствовал, что спит. Но пора проснуться, встать, размять
затёкшие мышцы. Он медленно выплывал из тёмных вод сна и, ещё не
проснувшись, уже чувствовал что-то неясное и тревожное, как дым невидимого
пожара.
  Очень осторожно лейтенант приоткрыл слипшиеся веки.
  Потолок над его лицом светился тёплым, солнечным светом.
  Так же, но чуть слабее, сияли стены небольшого помещения, похожего не
пароходную каюту второго класса, только без окон.
  Акира глянул вниз. Он лежал в каком-то подобии гигантской раковины -
огромной, полукруглой, смыкающейся краями над его распластанным телом.
Затылком он ощущал мягкий овальный край.
  Всё, что он мог себе сказать, - что эта комната не похожа на общежитие
лётного состава особого отряда "Ямадзакура"7.
  Палатой военного госпиталя она быть не могла. В плен и лазареты
камикадзе8 не попадают.
  Плечи затекли, спину ломило. В мозгу царил чудовищный сумбур, недостойный
офицера армии Его Величества, сына небоблистающей Аматэрасу9.
  ...Неужели плен? Ну нет. Во-первых, это просто невозможно. Во-вторых,
стали бы проклятые "амэ" так с ним нянчиться...
  Лейтенант Акира снова тайком огляделся. В комнате не было даже двери.
Пустые сияющие стены. Никакой другой мебели, кроме ложа, да и это разве
мебель... Он глубоко вздохнул и вдруг, неожиданно для себя самого, сел.
Ничего не случилось. Только закружилась голова; но скоро это прошло. Тогда
лейтенант Акира встал.
  Совершенно голый, он стоял посреди комнаты, обхватив руками плечи. Воздух
был тёплый, но его била дрожь. Сердце колотилось.
  Позади что-то тихо щёлкнуло. Акира резко обернулся, едва не упав. Прямо из
стены торчала полукруглая полочка-выступ. На ней стоял круглый белый сосуд.
  Лейтенант протянул руку и дотронулся до него. И на этот раз ничего не
произошло.
  Осмелев, он взял сосуд, налитый до половины прозрачной жидкостью. Понюхал.
И выпил всё до дна.
  Ему сразу стало лучше. Исчезла сонливость, голова стала ясной, ноги
налились лёгкой силой. Благословенный напиток. Но он всё ещё не понимал,
где он и что с ним.
  Сев на край ложа, он попытался собраться с мыслями. И только сейчас
разглядел своё тело.
  Бёдра, живот, плечи - всё было покрыто молодой смуглой кожей. Как слепой,
он ощупал своё лицо. Гладкое, чистое, юношески свежее. Короткие жёсткие
волосы.
  Лейтенант Акира задыхался. С его тела исчезли все рубцы от фурункулов, все
оспенные шрамы. На левой кисти, где ещё в детстве мизинец бы обрублен на
пол-фаланги, теперь послушно сгибался и разгибался крепкий палец с розовым
ногтём.
  Лётчик, горевший в самолёте, до самой кабины набитом взрывчаткой, жив и
невредим. "Ожившие мертвецы, лисы-оборотни, духи и призраки!.."
Ему удалось ненадолго успокоиться. Но сидеть он не мог. Кружил по каюте,
как тигр в ротанговой клетке, однажды он видел в Нагасаки, как зверя
выгружали с индийского парохода. Наверное, для какого-нибудь зверинца.
  За спиной раздался новый щелчок.
  На выступе, появившемся рядом с первым, лежал тёмно-синий шарик величиной
со сливу. Акира повертел его в пальцах. Шарик вдруг лопнул со слабым
треском: внутри оказался тёмный комок.
  Лейтенант помял его. Он развернулся неожиданно широко костюмом из какой-то
очень лёгкой ткани тёмно-синего цвета с чёрными застёжками вроде молний.
Сперва он оказался ему просторен, и вдруг Акира с суеверным ужасом ощутил,
что ткань шевелится, будто живая, и медленно обтягивает его худощавое
тело.
  Третий щелчок, и на глазах уставшего удивляться Акиры ложе свернулось.
Сдвинув створки, будто живой моллюск, оно втянулось в пол. В каюте не
осталось ничего, кроме белого сосуда. Было очень тихо.
  Внезапно - Акира даже присел - каюту наполнил густой мягкий звон, словно
ударили в большой китайский гонг.
  Он стих, и громкий отчётливый голос сказал:
  - Здравствуйте.
  По-японски!
  Акира не сказал - прошептал:
  - Здравствуйте...
  И медленно поклонился неизвестно кому.

  2
Это были враги, и всё же они прониклись к нему уважением и с этого дня
помышляли только о том, чтобы как-нибудь выразить ему свою благодарность...
  Тайхэйки", глава XXV

  Музыка играла так тихо, что лейтенант почти не слышал её. Только лёгкие
ритмичные перезвоны доносились временами.
  Сначала Акира пытался разобрать мелодию, напоминавшую "Сумиэ"10. Но в
конце концов оставил это - сейчас было не до песен.
  Он сидел на поджатых пятках в углу каюты. Руки на коленях, лицо -
деревянная маска.
  Он обманул доверие Его Величества. Он предал память погибших товарищей.
Саяма, Хасэгава, Тоси-тян... Американские зенитки разнесли их самолёты
прежде, чем они успели вонзиться в тушу линкора. Но они погибли в бою. А
он? Что ему теперь жизнь? Вот он, позор воина...
  Музыка смолкла. Акира поднял голову.
  - Акира-сан, я вас потревожил?
  Голос звучал так, словно говорящий невидимо стоял прямо перед ним.
  - О, нисколько, - безо всякого выражения, но учтиво ответил Акира. - Я
только немного размышлял... сэнсэй11, - добавил он с некоторым усилием.
  - Мне хотелось бы побеседовать, Акира-сан.
  - Располагайте вашим покорным слугой, - так же тускло ответил Акира.
  - Хорошо, - произнёс голос. - Я сейчас приду, Акира-сан.
  Акира поднялся и вышел на середину каюты, опустив руки по швам.
  Что изменило бы его "нет"? Конечно, Урод не стал бы настаивать. Но ведь
рано или поздно это должно было случиться. Пусть его хозяин гостеприимен и
ненавязчив. От этого Акире ещё яснее, что он пленный... Только в плену всё
вокруг такое чужое. Осточертевшее питьё вместо риса, рыбы, сакэ. Каюта, из
которой не выйти. Стены, на которой нельзя даже царапать ногтём, потому
что она не поддаётся, и потому что времени тут не существует... Сколько он
здесь просидел?
  О том, что происходит на фронте, заключённым знать не полагается. И
спрашивать не стоит - они всегда лгут.
  Стена, на которую он уставился, вздулась, зарябила, словно пруд под
дождём. Хозяин появился из неё быстро и бесшумно.
  - Здравствуйте, Акира-сан.
  - Здравствуйте, сэнсэй.
  Урод сморщился. Акира уже знал, что это улыбка.
  - Мне не очень подходит это звание...
  Акира совершил вежливый поклон, со свистом втягивая воздух сквозь зубы:
  - Великая мудрость сэнсэя спасла меня от смерти. Несказанная доброта даёт
мне, ничтожному, кров и пищу... Челов... Существу, наделённому столь
высокими и прекрасными добродетелями, никакое титулование не будет слишком
высоким. Но такое замечание сэнсэя говорит ещё об одном достоинстве -
безграничной скромности... - Акира ещё раз поклонился, стараясь всё же не
глядеть на Урода.
  Тот выслушал его несколько озадаченно. Потом холодно сказал:
  - Я сделал то, чего не мог сделать. За это нельзя благодарить, Акира-сан.
Однако мы ещё успеем обсудить это. Сегодня мне хотелось бы поговорить с
вами о другом...
  Лейтенант уже почти перестал бояться его и даже чувствовал какое-то
брезгливое любопытство, обострявшееся тем, что Урод был так похож на
человека. Если бы не серое лицо, матовая кожа, угольно-чёрные, без белков
и зрачков глаза... Вдобавок ходил и жестикулировал Урод совсем иначе, чем
люди - очень быстро. И появлялся он из стены, как будто вырастал из неё, а
не проходил в дверь. А говорил... Собственно, он не говорил. Рот его
всегда был неподвижен, но голос был слышен даже тогда, когда, по мнению
Акиры, Урод был далеко от каюты. Как это делалось, лейтенант не знал.
Радио здесь было явно ни при чём.
  Первым нарушил молчание Урод.
  - Акира-сан, - сказал он. - Меня встревожило узнанное от вас. На вашей
планете идёт война, причины которой мне непонятны.
  "Наконец-то..." Ладони Акиры взмокли. Урод, верно, и сам не понял своей
оговорки. "Я же ему ничего не говорил, кроме имени!.."
Однако лицо Акиры сохраняло вежливую улыбку.
  Урод продолжал:
  - Волею случая вы стали моим гостем. Не следует считать, что вы совершили
нечто особенное. Я только вылечил вас, хотя мне пришлось пойти на
некоторое нарушение законов, определяющих мою деятельность...
  Акира смиренно наклонил голову:
  - Поверьте, сэнсэй, я скорблю всем сердцем...
  Урод легко отмахнулся.
  - Тут нет вашей вины, Акира-сан. А мою смягчает необходимость исполнения
долга разумных! - Он опять улыбнулся. Лучше бы он этого не делал. - К тому
же вы, сами того не подозревая, помогли мне почти решить мою главную
задачу!
  Лейтенант давно решил, что пойдёт на любые условия, лишь бы получить
свободу передвижения. Побег без подготовки - самоубийство. Сперва надо
выяснить, что это за место, какая охрана и как часто меняется. Позже - кто
такой Урод и остальные. В штабе это может пригодиться.
  Додумать он не успел. Стена, возле которой стоял Урод, знакомо зарябила,
но на этот раз исчезла совсем. Урод вполоборота повернулся к лейтенанту и
произнёс:
  - Прошу вас, Акира-сан. Я постараюсь вам кое-что показать и объяснить.
  В коридоре со светящимися стенами их никто не ждал - конвоя не было.
  Урод остановил Акиру и прилепил к его одежде круглую бляху, которую вынул
из стены. Бляха слегка пульсировала, словно живая, и тихонько гудела.
  По пути им никто не встретился. Коридор был пуст и светел. Не было слышно
шума, лязга оружия, команд. Лейтенант вдруг понял, что слышит одно дыхание
- своё. Урод будто не дышал или дышал странно тихо.
  Пятьдесят восемь шагов. Акира всё время считал. Коридор изогнулся и они
свернули направо. Теперь стены горели холодным сиреневым светом.
Тёмно-серое лицо Урода в нём стало почти фиолетовым.
  Семьдесят семь шагов. Урод остановил Акиру перед стеной там, где свечение
был ярче всего.
  - Входите, Акира-сан, - пригласил Урод, увидев, что Акира застыл в
нерешительности.
  - Да простит сёнсэй мою глупость... - заговорил было Акира.
  - Ах да, - мягко перебил Урод, - забыл вас предупредить. На вашей одежде
пропуск. На его голос настроены стены. Не бойтесь, прошу вас, шагайте!
  Помертвев, Акира шагнул вперёд. Яма? Выстрел в лицо? Удар штыком?
  Но тело обдало тугим ветром. И только.
  Он оказался в большом полукруглом зале с низким потолком. Стены и здесь
светились сиреневым.
  В дальнем углу возвышалось что-то непонятное. Массивная громадная
раковина, покрытая странными ребристыми выступами, пульсировала и гудела
так же, как и "пропуск" Акиры.
  Урод коснулся плеча лейтенанта. Акира едва не отшатнулся, но успел
сдержаться.
  - Акира-сан, - начал Урод, - то, что я хочу вам предложить, важно, не
только для вас одного...
  "Ну вот... Не тяни, говори скорее!.."
- Мой Корабль прибыл сюда... - тут Акира почувствовал, что глохнет, и
отчаянно затряс головой. Но это не помогло. Урод сморщился, и лейтенант с
облегчением услышал: - Акира-сан, не беспокойтесь, ваш слух в порядке.
Просто в вашей памяти нет ничего похожего на то, что я хотел сказать.
Другими словами, я - разведчик добра издалека...
  Всё, кроме слова "разведчик", Акира пропустил мимо ушей. Он давно ждал
этой минуты и теперь был предельно собран и зорок.
  - ...мы летим от звезды к звезде в поисках Разума, стремясь сплотить все
миры Вселенной в великую и добрую силу. Это нелегко... На одних планетах
жизнь ещё не зародилась. На других она только начала свой путь, не успев
стать мыслящей. Есть и такие... - Урод помолчал, потом взглянул на Акиру,
- -...где она погибла... по вине самих обитателей планеты...
  Акира сидел и молча слушал. "Зачем он порет ерунду? Что ему нужно?
Наверное, пытается сбить меня с толку. Думает, я легче сдамся, если он
заморочит мне голову..."
-... и не может быть большего счастья для таких, как мы, чем отыскать
планету, где Разум уже созрел, обретя силу. Если его носители старше и
мудрее нас, они поделятся с нами своим знанием. Если они младше и слабее,
мы поможем им. Это и есть долг разумных, долг братства, наш с вами долг,
Акира-сан...
  Урод замолчал. Акира немного подождал, а потом, почтительно кланяясь,
осторожно спросил:
  - Не позволит ли сэнсэй своему худородному слуге задать несколько
вопросов, ответа на которые мой слабый мозг не может найти?...
  - Не слуге, Акира-сан, не слуге, - сказал Урод. - Спрашивайте о чём хотите.
  Акира собрался с духом.
  - Сэнсэй, я рад помочь вам. Но ведь я простой солдат, и всё, что я умею -
это воевать... Сэнсэй изволил говорить о разных планетах... Я - сын Японии
и служу ей и только ей!... - выкрикнул он, но тут же осёкся и взглянул на
Урода.
  Тот молчал. Обругав себя за несдержанность, которая едва не погубила всё,
Акира продолжал, на этот раз монотонно и бесстрастно, будто произнося
сказанное в тысячный раз:
  - Да, я воин, сэнсэй, и я сын своей страны. Я должен быть уверен, что
великие и благородные деяния, в которых сэнсэй предлагает участвовать и
мне, слабому и ничтожному, пойдут моей родине на пользу или хотя бы не
принесут ей нового вреда...
  Урод вытянул к нему длинную руку.
  - Но разве то, что будет благом для всей планеты, может обернуться чем-то
иным для вашей родины, Акира-сан?
  - Сейчас только одно может стать для неё благом, - глухо ответил
лейтенант. - Моя земля меньше лепестка горной вишни, унесённой в океан
свирепым ветром... Каждый цунами, каждое землетрясение делают её ещё
меньше. Они рушат наши города, уродуют наши поля и дороги. Так было много
веков подряд. И сейчас всё так же... Разве что к этому добавилось новое
бедствие - война... Мы сопротивляемся давно и упорно. Но ведь против нас
огромные страны. Множество хорошо вооружённых солдат, новейшие
бомбардировщики, боевые корабли - всё это брошено на нас. Сколько стран
готово растерзать нас, как только мы окончательно ослабеем! Гибнут лучшие
сыны моего немногочисленного народа. Гибнут с радостью, потому что нет
счастья выше, чем пасть за императора, за священную землю Ямато!.. - Акира
задохнулся и смолк. Потом заговорил снова, отчеканивая каждый слог: - Нас
осталось мало. Но мы воюем. И когда японцев останется меньше, чем колосьев
на осеннем поле, и враг сможет ступить на нашу землю, мы последуем
древнему обычаю самураев. Каждый из нас предпочтёт смерть плену...
  Урод слушал его не шевелясь. Потом спросил:
  - Неужели нет никого, кто был бы на вашей стороне?
  Акира отвёл глаза.
  - Нам помогала одна могучая держава, - наконец ответил он, - но из-за той
же войны она сейчас в таком тяжком положении, что нам остаётся уповать
только на милость богов...
  Они так и стояли друг против друга. Теперь Урод отвернулся и сделал
несколько шагов к той гигантской раковине, которую Акира заметил ещё в
начале допроса. Подняв руку с таким же, как у Акиры, "пропуском", он
прижал к нему палец.
  Над волнистым гребнем раковины засветился маленький голубоватый шарик.
Повинуясь движениям Урода, он разросся, расплющился, превратился в
огромный цилиндр и поплыл к Уроду. Застыв в пяти шагах от него, цилиндр
мгновенно, будто скатанная циновка, развернулся и обрёл молочно опаловую
непрозрачность. На нём замелькали клубящиеся пятна, струи, завихрения и
вдруг, внезапно и радостно, словно из распахнувшегося окна, хлынул густой
ярко-синий цвет.
  Это был океан - почти такой же, каким Акира видел его много раз во время
тренировочных полётов.
  Но высота была много больше предельной: отражение солнца было величиной с
десятииеновую монетку. Редкие облака тянулись внизу, как перья ковыля. Вся
панорама медленно плыла поперёк удивительного экрана, как под крылом
бомбардировщика.
  Акира забыл всё, о чём хотел сказать, и всё что собирался утаить.
  Замерев, он смотрел на экран. Кулаки сжались перед грудью, словно в них
был штурвал боевой машины.
  Урод повернулся к нему и сказал тем же громким невыразительным голосом:
  - Насколько я понял, Акира-сан, вы совершали полёт на аппарате,
использующем свойства газовой оболочки вашей планеты. Аппарат, в котором
мы сейчас находимся, способен двигаться в любой среде - плотной, жидкой,
газообразной, безвоздушном пространстве... Радиус действия практически
неограничен. Есть ли на вашей планете такие устройства?
  Лейтенант, дернувшись, поспешно вытер лицо и хрипло ответил:
  - Нет, сэнсэй...
  - Война отшвырнёт вашу науку далеко назад, заставив её совершенствовать
только технику смерти, - продолжал Урод. От него исходило физически
ощутимое напряжение. - В нашей истории войн не меньше. Они всегда стоили
дорого моему народу. Каждая сторона проигрывает. Победители - оттого, что
победа слишком многого потребовала. Побеждённые... Побеждённые - оттого,
что учатся оправдывать своё поражение. Так почему же вы считаете, что если
мы сможем убедить народ всей планеты прекратить убийство, это ничего не
даст вашей стране?..
  Акира слушал с каменным лицом. Он глядел на экран. Облака стали гуще,
тяжелее. На выгнутой, словно бок чаши, поверхности океана появились мелкие
серо-жёлтые крупинки - острова.
  Когда лейтенант наконец ответил, в голосе его звучала только всегдашняя
почтительность:
  - Умоляю сэнсэя простить мою неучтивость, но я, видимо, очень скверно
пояснил, какую войну ведёт моя страна...
  - О нет, главное я понял, - перебил его Урод. - Пусть вы одни против всех,
но борьба за свободу - вот единственная мера. На стороне насилия может
быть только сила, но хвала всегда будет на стороне справедливости.
  Собрав всю свою волю, лейтенант выдержал его взгляд. Наконец Урод
отвернулся, взмахнул рукой, и панорама океана потухла.
  Только сейчас лейтенант почувствовал, что вымотан не меньше, чем после
хорошего воздушного боя.
  Колени тряслись, в горле першило, ладони были мокрые и холодные. С чего
это он вдруг заговорил с Уродом, как с человеком? "Что ему до Японии, что
ему император? Он просто вызывал меня на откровенность. Ну и пусть. Ничего
такого я ему не выболтал..."
И тут у Акиры мелькнула мысль, поначалу испугавшая его.
  А Урод застегнул ворот своей одежды и сказал, совсем по-человечески
потерев лоб:
  - Суточный цикл подходит к концу. Пойдёмте, Акира-сан. Я провожу вас в
каюту.

  3

  Масасигэ, сидя на возвышении, обратился к своему младшему брату, Масасуэ
и спросил его: "Последнее желание человека определяет его судьбу в
грядущем. Что же изо всего, что есть в десяти мирах, желаешь ты теперь?"
Масасуэ хрипло рассмеялся: "Все семь раз родиться человеком и каждый раз
истреблять государевых врагов!"
"Тайхэйки", глава XVI

  Кое-чему он всё же Урода научил.
  Вот он сидит напротив лейтенанта на подвёрнутых пятках. Трудно ему, но
ведь терпит Урод поганый. И рэйго12 освоил, Паук...
  Акира любезно улыбнулся и поклонился в ответ.
  - Был ли спокоен ваш сон, сэнсэй? - спросил он, учтиво втянув воздух.
  Ответ поразил его.
  - Я почти не сплю, Акира-сан. Один раз в тридцать-сорок циклов, и не
больше трёх часов. - Урод весело сморщился. - Корабль из уважения ко мне
взял всю утомительную работу на себя!
  Акира нерешительно улыбнулся. Потом осторожно спросил:
  - Сэнсэй, вероятно, изволит иметь в виду... э-ээ... А разве на корабле нет
никого, кто разделил бы с сэнсэем тяготы пути?..
  Урод провёл ладонью перед лицом, снизу вверх:
  - Вы не совсем поняли меня, Акира-сан. Мы и наши Корабли - одинаково живые
существа. Мы и есть спутники.
  Даже тренированная воля лейтенанта сейчас сдала. Урод, вероятно, тоже
научился разбираться в чужой мимике - он замолчал и уставился на
собеседника.
  - Что-нибудь не так, Акира-сан?
  - Н-ничего, умоляю сэнсэя простить мою тупость... но ведь это всё твёрдое,
и... и светится, и коридор, каюты...
  - Это странно, - подтвердил Урод, - но не более того, чем является ваша
цивилизация. Судя по тому, что я узнал от вас...
  "Опять! Что я, во сне лекции читаю?.."
-...на вашей планете развитие шло совсем другим чередом. Вы строили себе
слуг, рабов инструменты из мёртвой природы, перекраивая или уничтожая
живую. Мой народ сперва инстинктивно, а потом сознательно выбирал себе
другую дорогу. Разумному приличествует привлекать помощников и
единомышленников. Поэтому мы решить включить в созидание все живые
существа нашего мира. Все, от крошечного... ( у Акиры опять пропал слух,
но он невольно представил себе геккона) до гигантского...( Акира увидел
что-то огромное, клыкастое, выше скал), пройдя долгий путь селекции,
генетической реконструкции, обучения, все они стали нашими друзьями и
соратниками...
  Такое Акира слушал даже с удовольствием. Его всегда бесили христианские
мифы о том, что, дескать, придёт пора, "когда тигр возляжет рядом с
ягнёнком". Тигр! Зверь царственный! Сами боги отметили его гневную морду
иероглифами "власть" и "гроза"! О, если сделать его мечом своим, ужасом
врагов, безжалостным ночным убийцей!... И снова Акира испугался своей
мысли. Она была похожа на ту, прежнюю.
  -...А когда мы научились на основе живых организмов выращивать и
квазиживые, с любыми заданными свойствами, наша жизнь изменилась
совершенно...
  - Прошу простить моё недомыслие, - сказал Акира. - Но как же сэнсэй
управляет Кораблём, если он живой? При помощи палки, как быком? -
Лейтенант опасливо покосился на Урода: вдруг обидится?
  Но Урод легко поднялся и знакомым жестом указал на стену.
  - Это легче показать, чем объяснить, - сказал он, учтиво отступая в
сторону. - Прошу вас, Акира-сан.
  Акира шёл за ним по мерцающему коридору, мучительно думая - верить или
нет? Неужели то, что болтал этот оборотень, и есть его настоящая цель?
Слишком мудрено для любой разведки... Лейтенант сжал зубы и с ненавистью
глянул в прямую спину Урода.
  Тот резко остановился. Обернувшись, он уставился в лицо спутника круглым,
в безресничных веках глазами:
  - -Вам плохо, Акира-сан?..
  Похолодев, лейтенант отчаянно замотал головой:
  - Нет, нет, сэнсэй, всё в порядке, умоляю сэнсэя не обращать внимания... -
Он кланялся, коченея от страха и злости. В кишках гигантского зверя,
обречённый в любую минуту гибели, Акира не должен был позволять себе
роскошь быть собой...
  Урод недоверчиво промолчал и дальше пошёл уже рядом с ним.
  Поворот, сиреневое свечение, тугой ветер. Они снова в том зале, где
лейтенанта допрашивали в первый раз.
  И снова Акира увидел океан.
  - Экран развёрнут для вас, Акира-сан, - сказал Урод за его спиной. - Сам я
вижу это глазами Корабля.
  Акира собрался было мгновенно поклониться в благодарность, но океан так
стремительно рванулся на него, что голова закружилась. Урод слишком резко
придвинул экран: секунду лейтенанту казалось, что он падает сквозь облака
прямо в синюю глазурь, навстречу новой и последней смерти...
  Урод тем временем подошёл к гудевшей раковине и встал, приложив к ней
ладони вытянутых рук.
  Раковина певуче загудела. Створки её вздрогнули и изогнулись в массивную
воронку, похожую на гигантский цветок. Лепестки его, вытянувшись, плотно
охватили голову и плечи Урода. Теперь были видны только ноги и часть
спины. Но основание Раковины мгновенно вспучилось таким же псевдоцветком.
Он оплёл ноги Урода и плотно сомкнулся с тем, что покрыл голову и плечи.
Хлоп! Удав проглотил мышь.
  Это был так непонятно и отвратительно, что лейтенанта при всём его хотя и
пошатнувшемся, но хладнокровии, затошнило.
  Но тут неведомо откуда снова заговорил Урод.
  - Смотрите внимательно, Акира-сан. Мне... - Акира снова начал глохнуть, но
успел разобрать слово вроде "квазисимбиоз". - Теперь я включён во все
цепи Корабля. Мы едины...
  Лейтенант почувствовал, что пол под ногами завибрировал. Потом сильнее.
Зал покачнулся, стены накренились.
  Акира присел, пытаясь устоять, но его неудержимо влекло куда-то вбок. Он
выставил руки, чтобы смягчит падение, но пол перед ним вздулся прозрачным
бугром и обтёк его до самой шеи толстым упругим коконом. Вскрикнув от
гадливости, Акира дёрнулся, но его словно зажал в мягком кулаке неведомый
исполин.
  - Не волнуйтесь, Акира-сан, - раздался голос Урода. В нём звучала ясная
интонация доброты и ободрения. - Амортизаторы предохранят вас от
перегрузок и повреждений. Внимание!
  Чаша океана дрогнула, накренилась и поползла вниз.

  Под страхом смерти лейтенант не выдумал бы такого. За какой-то час он и
парил над Землёй, облетая её по экватору со скоростью, недоступной
воображению богов, и вышел затем за пределы атмосферы, и увидел
ослепительные, неподвижные, яростные звёзды, каких не видел ещё никто.
Луну он видел так близко, что, казалось, мог бы дотронуться до неё.
  А потом было самое страшное, самое блаженное.
  Корабль замер среди звёзд.
  Урод выплыл из мягкой пасти и почти силой поместил туда Акиру.
  И неистовая жажда полёта пересилила безумный страх. Акира беззвучно
скомандовал Кораблю, и тот рванулся вперёд на многие тысячи километров, и
вверх, и вниз, и кружился в космосе, как невиданная ликующая птица...
  Впервые за долгое время Акира чувствовал себя свободным.
  Обратно Корабль снова вёл Урод. Вхождение в атмосферу, спуск и торможение,
камуфляж в облачных слоях требовали опыта, знаний и искусного пилотажа.
  Помогая онемевшему от пережитого Акире высвободиться из амортизатора, Урод
говорил:
  - Оказывается, наша и ваша ветви Разумных куда ближе по типу, чем я
предполагал! Кораблю почти не стоило труда войти с вами в контакт! - Он
подхватил готового упасть Акиру, покачал головой и подал невесть откуда
возникший белый сосуд: - Выпейте. Сегодня вы потратили слишком много
сил... Вам надо отдохнуть.
  Шагая на ватных ногах по коридору рядом с Уродом, лейтенант почти не
слышал, что он говорил. Сквозь гул в ушах просачивались обрывки фраз:
  - Теперь Корабль знает, что нас двое... легко и очень точно... явно
понравились, мне кажется... настоящая страсть к полёту...
  В обретённой наконец каюте лейтенант грохнулся в едва успевшее
развернуться ложе и уснул как мёртвый. Во сне он кричал.
  Утром - или тем, что считалось утром - они встретились в зале, куда Акира
пришёл уже сам.
  Урод улыбнулся по-своему и сделал рэй-го. И Акира ответил ему, как равный
равному. Что бы там ни было, а они оба лётчики.
  Раскланявшись, они сели лицом к лицу. Как всегда, разговор начал Урод.
  - То, что я узнал от вас, Акира-сан...
  И тут Акира не выдержал.
  - Умоляю сэнсэя простить мою неучтивость, - перебил он резче, чем
позволяла субординация, - но в речах сэнсэя мой слух несколько раз ловил
эти слова: "Как я узнал от вас..." Высокоучёные беседы сэнсэя для меня
драгоценны, но вряд ли я, ничтожный, успел сообщить сэнсэю так много...
  Мгновение Урод немигающе смотрел на лейтенанта. Затем сморщился, как
изюмина, и обхватил свои плечи длинными руками. Он качался из стороны в
сторону, закрыв глаза. Акира в душе совершенно растерялся. Он догадывался,
что Урод скорее всего смеётся. Но уж очень странно это выглядело.
  Наконец Урод унялся и сказал:
  - Простите меня, Акира-сан. Чувствую, что вам это было ещё непонятнее, чем
для меня ваш рассказ о войне...
  Акира то и дело глох, голова у него трещала. Но кое-что он всё же понял.
  Корабль мог считывать и передавать в мозг Урода информацию из устойчивых
очагов возбуждения в коре. Похоже на прямое переливание крови. Чтобы
понять, каковы повреждения организма чужого существа, Урод включился в
него. Рискуя жизнью, он сумел разобраться в ощущениях почти мёртвого Акиры
и спасти его. Но прямым следствием этого шага стало усвоение обильной
информации из всей памяти Акиры. Что-то оказалось полезным, в чём-то он
совсем не разобрался.
  Лейтенанта прошиб пот, когда он подумал, что ещё увидел Урод... Может, и
вправду не разобрался...
  Ещё одним неожиданным эффектом оказалось яростное сопротивление спящего
Акиры. Его мозг активно отторгал любую информацию, которую пытался
приживить ему Урод. Если бы не это, первое знакомство с хозяином и
дальнейшая акклиматизация прошла бы куда легче. Не было бы тех жутких
судорог, которые скрутили Акиру, когда Урод впервые "заговорил" с ним. Не
было бы необъяснимых обмороков и рвот, изводивших лейтенанта первые сто
часов пребывания в Корабле. В конце концов со всем удалось справиться, но
всё же...
  Урод увлёкся и рассказывал довольно долго.
  Акира успел соскучиться, когда вдруг вспомнил своего знакомого, капитана
Сэйсабуро Мияги из контрразведки. Мияги как-то жаловался в офицерской
столовой, что с проклятыми корейскими пленными порой оказываются
бесполезными даже самые эффективные методы воздействия. Раскалённые
шомпола, колени на острых дубовых планках, крыса в железной корзине,
привязанная к животу - всё это даёт в лучшем случае увечье или просто
смерть. А говорить они всё равно не говорят...
  Ах, капитану бы такой аппарат! Насколько всё стало бы скорее, дешевле и
проще! Снял, пересадил, прочёл - и всё. Надо пленного уничтожить -
уничтожай на здоровье. Не надо пока - в шахты его, на поля, на
строительство укрепрайонов, пусть работает на благо и могущество
императорского дома!
  Он покосился на Урода. Вдруг догадался, как тогда, в коридоре?
  Но Урод уже расспрашивал, как у них на планете передаются сигналы, и Акира
принялся объяснять ему принципы радиосвязи...
  Их разговор длился больше трёх часов. Но Урод и Акира забыли о времени.
  Корабль плыл высоко в небе, плотно окутанный гигантским облаком. А они,
как небожители, беседовали о том, что занимало их.

  Вернувшись в каюту, Акира против воли предался мечтам. Урод рассказал, что
энергии Корабля с избытком хватит на то, чтобы растопить полярную шапку
Антарктиды или наоборот, нарастить береговую полосу Японии до тридцати
километров...
  Какая мощь!.. Жаль, что сейчас нечего и думать о новых посевах и
плантациях. Конечно, армию, проникнутую самурайским духом, не одолеть
никому и никогда. Но чем скорее мы покорим Китай и Россию, тем лучше.
Дальше настанет черёд кичливой Британии, чванливой Америки...
  Засыпая, Акира видел мгновенно вскипающие моря, плавящуюся землю и сотни
тысяч солдат-амэ, пылающих заживо... А надо всем этим - себя и Корабль,
парящий над мерно шествующими победоносными полками сынов Ямато.

  4До сего дня их скорбные души пребывают в этом месте... Когда луна зайдёт
за облака, когда польёт дождь, ночами слышатся их вопли и стоны. И холод
охватывает слышавших до самых пор кожи...
  "Тайхэйки", глава XXV

  Сегодня Урод встретил его так, что Акира почувствовал - что-то случилось.
Но ощущение радости, прямо-таки излучаемое Уродом, было настолько внятным,
что тревога Акиры улеглась. Урод поздоровался, присев на поджатые пятки -
наверное, решил, что здороваются только так - вскочил и потащил Акиру
прямо в зал, к Раковине.
  Теперь стены горели красновато-розовым цветом. Это был не очень похоже на
огонь, и всё же у Акиры снова забилось сердце.
  Взявшись за один из гребневидных выступов, Урод сделал резкое круговое
движение. В створке открылась неглубокая воронка. Он вытянул ещё какие-то
стержни, поколдовал над ними и снова всё убрал. Затем повернулся к
лейтенанту и положил руку ему на плечо.
  - Вы были очень скромным гостем, Акира-сан. А я был никуда не годным
хозяином. Следовало мне раньше понять, что для вас сейчас важнее всего -
не сон, не еда, не кров, а вести с вашей родины...
  Акира поклонился, не понимая ещё, к чему клонит Урод. Но в душе уже
проснулись привычные настороженность и недоверие.
  - Моя задача была в том, чтобы определить наличие цивилизации и её
уровень. Это было крайне сложно. Ваша планета переполнена цивилизациями на
самых разных этапах неразвитости, и вывести общую картину затруднительно
даже могучему мозгу Корабля... Самим контактом займётся комплексная
экспедиция - на это у меня права нет, а вас я не мог не спасти... Ваше
одиночество продлится ещё некоторое время. Чтобы хоть как-то его
скрасить...
  Он отступил назад и повернул руку ладонью вверх. На ней вдруг появилась
крошечная копия Раковины; Урод смотрел на неё, и в створке большой
Раковины раскрылась вибрирующая воронка. Раздался хрип и треск, настолько
знакомый, что сердце Акиры неистово заколотилось.
  Вой помех, свист, и вдруг сквозь всё это - японская речь...
  - ...время Америка усилила воздушные налёты на наши города. Одновременно
она ведёт подготовку к высадке десанта на нашей территории. Отборные
силы... - тут опять обрушились гром и скрежет, сквозь которые доносилось:
- ... сокрушительного отпора... исполненные... наглого врага... стойко
перенося поистине... восхищения...
  Урод что-то сделал с маленькой Раковиной, и звук стал чистым.
  Торжественный голос диктора вещал:
  - ...Однако враг, применив недавно изобретённую бомбу нового типа, принёс
ни в чём не повинным женщинам, старикам и детям новые, чудовищные по
своему зверству, невиданные в истории человека страдания.
  Шестьдесят процентов города Хиросимы разрушено до основания. Число
погибших превышает сто пятьдесят тысяч человек. Восемьдесят тысяч домов
уничтожено.
  Бомбардировка города Нагасаки принесла ещё семьдесят тысяч жертв.
  В создавшейся ситуации выход для нашего народа может быть только один:
продолжать решительную священную войну в защиту нашей священной земли и
чести нации. Все воины, от генерала до солдата, как один человек, неся в
себе дух Кусунока и воскресив боевую доблесть Токимунэ, должны идти только
вперёд - к уничтожению наглого врага! - громогласно закончил диктор.
  В зале загремел гимн "Выйдешь на море - трупы плывут..." Но Акира не
шевельнулся.
  Урод подошёл к нему и наклонился, всматриваясь.
  - Акира-сан! - позвал он. - Акира-сан!
  И тронул его за плечо.
  Лейтенант мягко, словно кукла, повалился на бок.

  Свет горел всегда. Он слабел, когда Акира засыпал и разгорался вновь,
стоило ему чуть разомкнуть веки.
  Проклятый Корабль следил за ним сам, без помощи надзирателей.
  Он опустил босые ноги на пол и сел.
  Урод сидел у стены и смотрел на лейтенанта своими чёрными пуговицами,
время от времени опуская толстые серые складки, скрывавшие весь глаз.
Раньше Акира такого не видал.
  Ему удалось вспомнить всё, что было накануне. Но сам он словно разделился.
Один лейтенант Акира глядел откуда-то сквозь огромное увеличительное
стекло на другого лейтенанта Акиру, и его потрясало, как может тот,
другой, думать обо всём, что узнал, так тупо и вяло, так бесстрастно и
долго.
  Был ещё третий. Он встал с ложа; его качнуло, но он устоял. Отбросив
церемонии, лейтенант натянул свой костюм, не обращая внимания на Урода.
Глотнул из стакана, поданного стеной, привычной жижи, и повернулся к
Уроду.
  - Сегодня я сам хочу говорить с вами, - сказал Акира, подняв глаза на
ненавистное лицо.
  Урод смотрел на него неподвижно и молча. Но в обычной замороженности
лейтенанту почудилось что-то новое, непонятное и потому угрожающее. Он
ждал обычного вежливого ответа, но Урод всё молчал.
  Неизвестно, ждал ли он продолжения, медлил ли с ответом или просто думал о
своём, не слушая собеседника. Он молчал, глядя то ли на Акиру, то ли мимо.
  Сглотнув тягучую слюну, лейтенант повторил резко и громко:
  - Сегодня я сам хочу говорить с вами!
  - Я слушаю вас, Акира-сан, - ответил наконец Урод. Сев, он жестом
пригласил Акиру сделать то же самое. Лейтенант остался стоять.
  К этой беседе он не был готов. Но времени ждать не было. Судьба оставляла
ему единственную возможность выполнить воинский долг. И никакого выбора.
  - Вы сами слышали , - с трудом сказал лейтенант. - Доказывать вам, на чьей
стороне вы должны вступить в сраженье, я не стану. Ваша помощь решит всё.
  Акира говорил спокойно, только время от времени дёргал подбородком, как бы
ослабляя тугой ворот мундира.
  - Вы же знаете, в какой беде моя страна. Я знаю, какова мощь вашего
Корабля. С вами мы победим весь мир! - Лейтенант облизнул шершавые губы. -
Когда враги нападают на дом, гость сражается рядом с хозяином. Когда гость
спасается в чьём-то доме, на его защиту встаёт хозяин. Я не жду, что вы
последуете обычая чужой для вас страны. Мне остаётся одно - просить вас
встать на защиту моей земли, императорского дома, несчастного народа. И я
смиренно умоляю вас: встаньте в наши ряды! Помогите нам!..
  Лейтенант перевёл дух и поклонился. Взглянул на Урода.
  Серое лицо было таким же каменным, глиняным, деревянным, каким оно было
всегда, кроме тех редких мгновений, когда Урод улыбался. И лейтенант
ощутил жгучую ярость.
  Он, как дурак из сказки, просил скалу отойти... Когда Урод заговорил, он
уже знал, что услышит.
  И Урод сказал:
  - Вы просите меня о невозможном. Я не смогу помочь вам, даже если захочу...
  - Значит, вы и не хотите?... - бледнея, перебил Акира.
  Урод нетерпеливо повёл ладонью перед лицом.
  - Это совсем не так просто, Акира-сан... Прежде всего я не воин. Мы с
Кораблём - исследователи... Во-вторых... Я представляю мой народ, но не
заменяю его. Поймите, Акира-сан, моё вмешательство ничего не решит.
Наоборот, оно всё запутает! Наш Устав не позволяет нам даже активной
обороны. При внешнем нападении Корабль даже стартует на дегравитаторе,
чтобы ущерб оказался минимальным!.. - Урод помолчал. - У меня был друг. Мы
вместе росли и учились, вместе стали Искателями... В одной из экспедиций
он обнаружил планету, населённую полудикими племенами, стоящими на низкой
ступени развития. Когда он вышел из своего Корабля, на него напали.
Имевшихся средств защиты оказалось недостаточно. Свою мощь Корабль
применить не мог - он опять-таки убил бы моего друга... Он ещё успел
приказать Кораблю уйти на стационарную орбиту, где мы и нашли его потом...
Вот так, Акира-сан...
  Акира молчал. Потом, отвернувшись от Урода, произнёс:
  - Вы отказываетесь помочь. Тогда немедленно отпустите меня. Я обязан
исполнить свой долг!
  Урод встал и тихо положил ладонь на его локоть. Акира стряхнул его руку со
злобой, которую уже не пытался скрыть:
  - Слышите, вы - отпустите меня!..
  Урод отступил и взглянул на лейтенанта так, словно видел его впервые. Тот
стоял, чуть наклонившись вперёд. Стиснутые кулаки дрожали у бёдер. Но под
спокойным взглядом Урода он невольно расслабил сведённые мышцы. Он охватил
голову руками, изо всей силы закрывая лицо, чтобы этот, проклятый, не
видел его позора, его постыдных слёз.
  Тогда Урод сказал, впервые негромко и печально:
  - Ведь я понимаю вас, Акира-сан. Через две десятых суточного цикла Корабль
стартует. Вы будете доставлены на родину...

  5
Сейчас я покажу, как умерщвляет себя воин! Да послужит это образцом для
вас, когда кончится ваше воинское счастье!
  "Тайхэйки", глава VII

  Изнутри раковина ложа словно обрастала чем-то вроде мягкой розоватой
ткани. Лейтенант стиснул её в кулак и вдруг отдёрнул руку - в пальцы
ударил слабый электрический разряд. Он тихо выругался и рванул ткань
снова. Пальцы кололо, створки норовили свернуться. Всё же он справился. В
его руках ткань вдруг принялась извиваться, как живая, и задыхавшийся от
омерзения Акира едва не бросил корчащийся лоскут. Но внезапно тот обмяк,
безжизненно обвис и побелел.
  Акира перевел дыхание. Так даже лучше. Он сложил полуметровую полосу
вдвое. Надо было ещё нарисовать красный круг. Закрыв глаза, лейтенант
поднёс ко рту ладонь и впился зубами в мякоть у большого пальца.
  Круг получился неровный и быстро побурел. Акира не стал дожидаться, пока
он подсохнет, и туго повязал голову этим жалким подобием государственного
флага.
  "Самураи, наверно, делали это затем, чтобы пот не заливал глаза во время
схватки, - думал лейтенант, затягивая узел на затылке. - Камикадзе делают
это затем же... Боги всемогущие! Не оставьте меня в моём деле!" Он сложил
ладони перед лицом и опустился на колени.
  Через минуту лейтенант вышел в коридор.

  Урод был уже в зале. Он что-то делал, запустив руку в стену по самое
плечо. Рядом лежали детали и инструменты, каких лейтенант никогда не
видел, - они шевелились, издавали звуки и меняли форму.
  Не оборачиваясь, Урод пояснил:
  - Простите, Акира-сан, я должен проверить некоторые узлы. Корабль слегка
прихворнул.
  Акира молча глядел на длинную извилистую спину Урода. Тонкие семипалые
руки уверенно, словно на каждом пальце у него было по глазу, брали живые
вещи и прилаживали их где-то в глубине.
  Теперь лейтенант не чувствовал ни гнева, ни сомнений. н должен был
действовать - как танк должен давить гусеницами и стрелять, меч
перерубать шею, а штык вонзаться в живот врага. Он был штыком императора.
Штык не умеет сомневаться. А его чуть было не заставили забыть, что он -
штык.
  Урод ставил на место последнюю деталь. Он влез в люк по пояс и работал
обеими руками. Было видно, как над его головой двигались массивные
извивающиеся жгуты, целые созвездия белых и сиреневых огоньков. Ноздри
лейтенанта обоняли незнакомый запах, острый, но не противный. Он шёл из
этой дыры.
  - Ещё немного, Акира-сан, - не переставая работать, говорил Урод. -
Останется только перестроить управление с вас на меня...
  Когда Акира понял, о чём он говорит, то поверил что боги на его стороне.
  Изогнувшись, Урод вылез из отверстия. Руки его лоснились, от них шёл тот
же запах. Секунду отверстие было открыто. Потом его края словно оплыли и
быстро сомкнулись, как вода над брошенным камнем.
  Обернувшись, Урод тут же уставился на его повязку.
  - Вы поранились, Акира-сан?
  - О нет, - солгал Акира. - Это обычай. Воин, возвращаясь домой, обязан
иметь на голове такую повязку!..
  Урод ничего не сказал и направился к Раковине.
  За эти секунды лицо лейтенанта стало отражением лица Урода. Серо-жёлтая
кожа, матово-чёрные глаза, рот, сжатый до невидимости. Увидев, что Урод
уже протянул ладонь к Раковину, Акира шагнул вперёд:
  - Одну секунду!
  - Да, Акира-сан?
  Лейтенант замер прямо перед ним.
  - В последний раз хочу спросить вас, - почти шёпотом сказал он. - Самый
последний раз... сэнсэй. Станете ли вы помощником армии Его Величества и
союзником Японии в её борьбе?..
  Его удивляло, что в глубине души он, оказывается, всё ещё надеялся на
согласие Урода. Он чувствовал, что и ему хочется делать не то, что надо.
Встать вместе с Уродом к Раковине, поднять Корабль и вдвоём вести его
вверх и вперёд, сквозь белые звёзды и чёрное небо...
  Аматэрасу Омиками13, до чего же он опустился! Так пренебрегать долгом и
воинской честью офицера, пусть даже в мыслях!..
  Урод прикоснулся к Раковине. Она загудела, заволновалась, но он всё не
поднимал ладонь, будто задумавшись. Потом раздался его голос:
  - Ну что ж... мои слова могут показаться вам оскорбительными. Но пусть
между нами не останется недомолвок...
  Встав лицом к Акире, Урод забросил длинные руки на плечи и после недолгого
молчания заговорил:
  - Я уже изложил вам главные причины моего отказа. Видите ли, пока вы
лежали - я усыпил вас, чтобы ваша психика полностью оправилась от
потрясения - мне удалось поймать и расшифровать передачи других станций.
Не могу сказать, чтобы я разобрался во всём. Но оказалось, что ваша страна
не только выступает на стороне захватчиков, насильников, убийц, но и сама
следует их примеру...
  Как бы проверяя действие своих слов, Урод взглянул на лейтенанта. Тот
молчал, глядя в пол. Его лицо блестело от пота.
  - Акира-сан, вы сказали о своём долге. Однажды вы уже умерли, исполняя
его. Вы собираетесь умереть во второй раз? Сколько раз вы хотите умирать?..
  Лейтенант по-прежнему молчал.
  - Не знаю, прав ли я... - Урод говорил медленно, словно затрудняясь в
выборе слов. - Но всё это утвердило меня в намерении не вмешиваться в
сложный и больной период вашей истории. Мы ещё вернёмся, но уже...
  Он не успел даже заслониться. Лейтенант молча, изо всех сил ударил его в
висок и пальцами левой - в горло.
  Лейтенант бил туда, куда бил бы человека - врага, вставшего на пути,
которого можно было бы только уничтожить, и завизжал от радости, когда
Урод, раздавленный, ошеломлённый, изувеченный градом бешеных ударов,
согнулся и рухнул на сияющий пол.
  Он попытался встать. Но жестокий пинок в лицо свалил его обратно.
Стукнувшись головой, он застыл.
  Всхлипывая от изнеможения, лейтенант стоял над ним. Удары сердца
встряхивали его тело. Оглянувшись, он увидел, что всё вокруг заляпано
багровыми брызгами. Но это была не кровь Урода. Рана на левой ладони
вскрылась. Из неё текла его кровь.
  Отдышавшись, он пошёл к Раковине. Включившись в систему, скомандовал старт.
  Но Корабль не подчинился. Он лишь дрогнул и снова замер.
  Глухо замычав от отчаяния, лейтенант напрягся так, словно поднимал жернов.
  Но Корабль бунтовал. И тогда из последних сил и последней ненависти
лейтенант вообразил, как на его плоть обрушивается гигантский шипастый
бич. Раз за разом. Удар за ударом.
  Корабль сдался только после шестого удара, когда лейтенант уже изнемогал
сам.
  Медленно, словно нехотя, он двинулся вперёд, ускоряя разгон.

  Исполинский шар крутился всё быстрее и быстрее.
  Через сорок минут лейтенант нашёл то, что искал.
  Не так он хотел прилететь сюда. Но солдат не выбирает. Он сделает то, что
не сумел тогда, над океаном!
  Акира заставил Корабль совершить что-то вроде "горки" и, зажмурившись,
словно в лицо бил ураганный ветер, понесся в крутом пике вниз, рассекая
атмосферу и готовясь обрушиться на территорию Соединённых Штатов Америки,
спавшую золотым утренним сном...

  ...Перегрузка втискивала Урода в пол.
  Он раскрыл свои птичьи, круглые глаза, постепенно обретая сознание. Ткань
Корабля заботливо обволакивала его, пытаясь уврачевать раздробленные кости
и отбитые органы, но он стряхнул её.
  Не зная, для чего именно лейтенанту Корабль, он уже чувствовал: если не
вмешаться, произойдёт непоправимое. Акира не включил
держатели-амортизаторы, считая, что мертвец не нуждается в заботе. И это
была удача. Урод вытянул изуродованную руку.
  На ладони уже расцветала маленькая раковина. Он мысленно коснулся её.

  Створки развернулись. Акиру жестоко вышвырнуло на пол, прямо на Урода.
  Не успев ничего подумать, он чувствовал: Корабль мчится, падает, рушится,
как самая огромная бомба в мире!..
  Урод коснулся раковины во второй раз.

  В ту же секунду их вдавило в стену так, что лейтенант услышал как ломаются
его рёбра.
  Он не знал, что аварийная система уводила Корабль за пределы атмосферы и
что через двадцать минут форсажа со снятыми ограничителями двигатели
взорвутся, но уже в безвоздушном пространстве, - ничего этого он не знал.
  Огромная безумная сила расплющивала лейтенанта, как скала жука.
  Урод знал всё, но сделать мог лишь то, что сделал. Он смотрел на Акиру и
как всегда, было не понять, что он думает.
  Ничего не знал Акира, но чувствуя, что в этот раз увидит и запомнит свою
смерть, давясь кровью и воздухом, рвущим лёгкие, он из последних сил
заревел то, что было вколочено с детства и билось в голове сейчас,
бессмысленно и оглушительно, заменяя последние человеческие слова:
  - Тэнно хэйко банза-а-ай!!!... Да здравствует император!!!...

  Москва - Алма-Ата
1979, 1995 год

  АЛАН КУБАТИЕВ
 
ШТРУДЕЛЬ
ПО-ВЕНСКИ
Фантастический рассказ

  М-ммм...
  Ням-ням! Чав-чав-чав!
  Хряп-хряп! Сссссссссь.... Ы-ыык!..
  Махмуд фон Дурхшлаг
Гастрофония, часть 3. Prestissimo

  Меня спрашивают, не мизогин ли я.

  Пожалуй: но лишь наполовину.

  Я допускаю женщин за столом, но отрицаю их на кухне.
  Стряпуха, кухарка, повариха, даже кулинарка - язык сам выражает всю ту
степень пренебрежения, какая вложена сюда богами.
  Но - повар. Кулинар. Шеф. Мастер. Звучит совершенно иначе.
  Железо, мясо, огонь - какой женщине под силу по-настоящему справиться с
этим?
  Женщина может дать жизнь. Не стану спорить. Но зачать и поддержать её
может лишь мужчина.
  Он всегда понимал, какова мера ответственности в этом деле.
  Недаром Александр Дюма не подпустил своих "негров" лишь к одной книге -
сборнику своих лучших кулинарных достижений.
  Но я созидаю не так.
  Только для себя.
  В крайнем случае для одного-двух-трёх избранных друзей, которые сумеют
оценить и дерзостный взлёт авторской фантазии, и тончайшее соблюдение
древних традиций.
  Я творю вдохновенно.
  Созидание. Сервировка. Вкушение.
  Еда! варварское, чудовищное слово! Урчание кишок, сопение, чавканье!..
  Нет; именно вкушение. Наслаждение произведением искусства, более земного и
недолговечного, более близкого и необходимого, чем все искусства мира.
  Как уже мало нас, сознающих это... Сейчас куда больше воображающих, что их
деньги дают им способность вкусить - но они просто объедаются, и ничего
более.
  У меня мало единомышленников даже среди тех, кого объединяют прославленные
своей кухней светские клубы. Их связывает скорее снобизм, чем истинная
страсть. Даже Брийя-Саварен вряд ли понял бы меня до конца. Как
государственный деятель, он скорее пытался проанализировать общественное
значение гастрономии, чем её духовное содержание, симфонию чувств, которую
способен познать лишь человек, доверчиво и радостно раскрывшийся навстречу.
  Мир открывается мне и в сытной тяжести и простоте пиццы, плывущую
сладость редчайшей дыни "волчья голова", через тонкую и пикантную
маслянистость икры морских ежей и нежно-загадочное сасими, варварскую
пышность и жгучесть буйабеса, филистерскую грубую вещность сосисок с
капустой. Через непередаваемый вкус бульона из ласточкиных гнёзд, который
готовят на Тайване. Мир покорит поддельная восточная кухня. Впрочем, я
скорее всего не доживу до этого.
  Уже давно я тону в том всепоглощающем разочаровании, которого так боялся.
Оно обесцвечивает мир, и раньше атаковавший меня фальшивой, химической
цветностью.
  Но самое страшное, что мой мозг начинает отказывать именно там, где он
организован тоньше всего...
  Мне не помогло ни выдержанное мясо по-корейски, ни утончённые итальянские
десерты, ни даже год, который я провёл в пустынях Австралии, питаясь
гусеницами, личинками и ящерицами. С индийскими нищими и русскими бомжами
я ел то, от чего человек умирает в судорогах, надеясь, что и я умру в
судорогах. Но я зачем-то остался жив.
  Ничто не могло вернуть мне того ВКУСА. Мир закрывался от меня, лишал меня
прав и радости.
  Именно поэтому я и принял приглашение на приём у Геррье. Ещё год назад я
бы ему даже не ответил. А теперь мне было всё равно.
  Он лепетал что-то насчёт консультации для его кулинара. Но на это я ничего
не сказал. Я не едок, а знаток - пора бы ему это усвоить.
  Приём был невыразимо скучен, вопросы, которые они там принялись обсуждать,
разбившись на кучки со стаканами в руках, для меня не имели абсолютно
никакого смысла. Играл струнный квартет, но совсем не потому, что Геррье
любит музыку, а потому что это дорого.
  Лишь стол, как я и ожидал, доставил мне весёлую минуту. Испорчено было
каждое блюдо - это было ясно даже на взгляд.
  Именно поэтому я и отпробовал все, в глубине души истово надеясь, что хоть
что-то вдруг, нежданно, необъяснимо вернёт мне мой ВКУС...

  Нынче утром я дал себе слово. Если смысл моей жизни ко мне не возвратится,
я бросаю всё и переезжаю в Японию. Там, на островах, я буду есть только
фугу, фугу и фугу - до тех пор, пока не доплывёт до меня моя последняя,
роковая рыба, рыба моей судьбы.

  Даже на взгляд было ясно, что в салат с ростками бамбука и цветами
хуахуцзин переложено сахарной пудры. Но я отпробовал и его. Бесполезно. Он
был просто гадок и стандартен. Ужаснее всего было глядеть на гостей,
энергично поедавших эту мерзость.
  Поэтому душа моя прямо-таки рванулась к человеку, стоявшему возле колонны.
Мне показалось, что на лице у него было то самое выражение, которое я
тщательно маскировал улыбкой...
  Лишь подойдя вплотную, я понял, как я ошибался - ему было просто-напросто
скучно.
  Слэу заметил меня, когда я повернулся, чтобы уйти, и узнал, потому что я
не успел скрыть, что тоже узнал его. Поставив тарелку - о боги, и он жевал
этот салат! - он дотронулся до моего локтя.
  - Весь вечер пытался вспомнить, где мы могли встречаться. Ну конечно же,
Хартум!..
  Пришлось пожать ему руку. Увы, но раз и его пригласили к Геррье...
  Мы столкнулись в Судане, когда я путешествовал по Африке. Одна из самых
неудачных моих поездок. При любом упоминании любой из африканских стран во
рту появляется непереносимый привкус плохо очищенного пальмового масла...
В отеле мы жили в смежных номерах, и он то и дело попадал ко мне в самые
неподходящие минуты - против его рассеянности бессильны были даже
электронные замки. Впрочем, они там и вправду были бессильны - портье
ленился менять коды.
  Человек он довольно знаменитый, но поразительно неинтересный. Странно, что
я запомнил его имя.
  Ностальгически вспоминая мавританскую кухню, которая совершенно выродилась
и стала подделкой для туристов, я делал вид, что с интересом выслушиваю
Слэу.
  Подали сладкое, но я и отсюда видел, что сливки плохо взбиты, а для
птифуров выбрана самая неподходящая мука. Вздохнув, я взял с подноса бокал
сносного шерри и вдруг услышал:
  - ... решил, что лучшего эксперта мне не найти...
  - Простите, о чём вы? Я на секунду отвлёкся, - пришлось сказать мне с
любезной улыбкой.
  Он вульгарно хихикнул и шумно потёр ладонь о ладонь.
  - Я очень хорошо помню, как мы случайно встретились с вами в "Гранаде"...
Вашу вдохновенную речь о мистике еды, о гастрономически подлинном и
мнимом... - Слэу вкрадчиво заглянул мне в глаза.
  Хотя его уровень стал мне совершенно ясен после термина "еда, было чуточку
лестно, что он помнил мои слова. Я-то их забыл. Сам он что-то нёс тогда о
химизме сосочковых реакций и тому подобную чушь. Конечно, для его...
биохимии, кажется, весь мир сведён к этим пошлым спиралям и цепочкам из
толстых монографий...
  Я уклончиво отвечал:
  - Видите ли, господин Слэу, я только дилетант, и полагаться на мои
советы...
  - Не хитрите со мной, гоподин Тримл, - с жуткой игривостью он погрозил
нечистым пальцем. - Такой дегустационный аппарат, каким наградила вас
природа и упражнение, равен любому гению. Это правда, что вы различаете
до девятисот градаций любого вкуса?..
  - Девятьсот тридцать, - поправил я с должной скромностью.
  - Ну, а слово "дилетант" происходит от итальянского "дилетто", что
означает удовольствие! What's bad about feeling good?
  - Абсолютно ничего, - согласился я.
  Теперь Слэу интересовал меня куда больше, чем восемь минут назад.
  Расстегнув смокинг, он сунул большие пальцы за шелковый пояс, чего сейчас
не делают даже ораторствующие политиканы. Фи.
  - Вы знаете, господин Тримл, - он доверительно нагнулся ко мне, - ваша
речь сделала то, чего не смог бы сделать даже Цицерон... Она НАЖАЛА
КНОПКУ!...
  Запах этого салата и тушёных осьминогов был ужасен.
  - Едва ли не единственное, что нужно для учёного моего типа - чтобы кто-то
или что-то нажало кнопку!..
  - Боюсь, что не совсем понимаю, о чём речь, - неприступно сказал я,
стараясь чуть отодвинуться в сторону.
  Слэу озадаченно уставился на меня:
  - А разве я не говорил вам в Хартуме?
  Я пожал плечами. Он вульгарно присвистнул и сказал:
  - Так даже интереснее. Знаете что, поехали ко мне. Я вам кое-что покажу.
  Чёрт возьми, он совсем не имел понятий об этикете. В наши дни девок и то
подзывают иначе.
  - Это займёт очень мало времени, - нажимал он. - Для вас это может
оказаться крайне интересно, а для меня очень и очень важно!..
  Моё "нет" уже готово было сорваться с губ, когда я вдруг услышал:
  - Тр-р-римл, с-с-ска-а-тина!.. Дай поцелу...ииик!...ю! садись пожрём!..
  Доктор Арто, пьяный как ветеран, и увы, мой родственник, до того
обливавшийся слезами под Хиндемита, поднялся и, шатаясь, плелся в нашу
сторону. Чистым "бурбоном" у него пропитались даже стельки в башмаках.
  Везти его домой после того скандала, который он непременно учинит, мне
совершенно не хотелось. Он всегда напоминал мне расползшееся тесто,
которое приходится собирать со всего, на что оно расползлось.
  Именно поэтому я сказал:
  - Хорошо. Это далеко?
  Слэу просиял и хлопнул меня по плечу:
  - У меня внизу машина. Пойдёмте скорее...
  Увернуться от проспиртованной туши доктора мне удалось в самый последний
момент.
  Когда швейцар назвал в уоки-токи мою фамилию и подкатил мой
"астор-турбо", я велел Бенвенуто ехать домой, а сам уселся в довольно
потрёпанный "бриган" профессора Слэу. Вряд ли ему было не по средствам
нанять человекошофёра - видимо, некий культурный демократизм принуждал его
обходиться автоматом.
  Дом его был двухэтажным кошмаром, стилизованным под альпийскую хижину.
Внутри он был несколько уютнее, и я даже почувствовал нечто вроде
симпатии к хозяину, когда в старином дубовом шкафу увидел английский
столовый сервиз прекрасного серебра и очень тонкой работы. Он был на диво
полным - имелись даже чаши для полоскания рук в виде причудливых раковин.
Обычно такие вещи стоят в шкафах в буфетной, где слуги начищают их до
блеска и подают в торжественных случаях. Этот же был прекрасной деталью
интерьера, грустно напомнившей мне о моём утраченном рае.
  Супница была просто чудо: изящной и строгой работы, с литыми подчернёнными
медальона по бокам. Но хозяин тут же разрушил очарование минуты. Проследив
мой взгляд, он ухмыльнулся и сказал:
  - Проклятие для прислуги. Её надо поднимать самому здоровому официанту.
Причуды моей бывшей жены. Почти всё в этом доме её причуды.
  Боясь, что он начнёт рассказывать мне о всех причудах своей бывшей жены, я
тут же спросил:
  - О чём же вы хотели говорить со мной, господин Слэу?
  - Видите ли, господин Тримл, - отвечал он, доставая из бара плебейского
вида графин с виски и пару стаканов, - сначала я попрошу вас... э-ээ...
отведать несколько блюд и сказать, насколько они соответствуют нормам
высокого кулинарного искусства...
  - Ну, после этой водки можно счесть произведением даже несвежие опилки, -
не удержался я. - Кстати, они, по-моему, близкие родственники...
  Очевидно, не уловив всей иронии, профессор Слэу встал:
  - Прошу прощения, но я оставлю вас на несколько минут. В доме никого нет,
всё придётся сделать самому...
  Он так стремительно удалился, что я не успел переспросить, зачем все-таки
ему нужно моё мнение.
  Кулинар-маньяк или маньяк-кулинар? Непохоже. Он вызывал доверие даже у
меня. Неумный шутник? Вряд ли. Говорил он совершенно серьёзно и даже
взволновался. Изнемогающий от одиночества соломенный вдовец?
  Слэу вернулся, не дав мне прийти к какому-либо выводу. В руках он держал
лабораторный поднос, накрытый марлей! Но когда он откинул её и я увидел
блюда, я ужаснулся по-настоящему.
  В первом был прекрасный суп из моллюсков, куда зачем-то была добавлена
вульгарная вермишель. Во втором было филе бургиньон, опять-таки неизвестно
зачем политое расплавленным сыром! Разумеется, у всякого художника есть
право на полёт фантазии, но никто же не играет Шекспира в голом виде!
Хотя, возможно, я просто не осведомлён.
  Что лежало в третьей тарелке, я не видел. Она была накрыта металлическим
колпаком. Но мне и не надо было видеть.
  Среди всех запахов превосходно различался аромат простого и милого
яблочного пирога, где в чудесной пропорции было смешано нужное количество
ванили, корицы, сахарной пудры и - замечательно - несколько капель рома.
Благоухание помогло мне увидеть пушистое, как тельце цыплёночка,
бисквитное тесто, разомлевшую в жару мякоть яблок...
  Усевшись напротив, Слэу наблюдал за выражением моего лица.
  Затем, решив, что увертюра сыграна, сделал горделиво приглашающий жест:
  - Пробуйте и скажите безо всяких экивоков, что вы об этом думаете. Прошу
вас, господин Тримл.
  Больше для поддержания репутации я попробовал весь этот натюрморт, не
скрывая выражения лица - сейчас я имел на это право. Мои первые
впечатления подтвердились, пусть даже дикарское приготовление не смогло
испортить первых блюд до конца. Для непритязательного гастронома они
вполне сгодились бы; но пошлая вермишель! но сырная корка!..
  И только штрудель, восхитительный штрудель, Schtrudel a la Venoise, был
прелестен. В нём не было ни одного изъяна.
  - Вы создали это сами? - утерев слезу, несколько бестактно спросил я.
  Доктор Слэу вздохнул, улыбнулся и непонятно сказал:
  - Вы и представить себе не можете, насколько верны ваши слова...
  Муза кулинарии внушила ему идею достать из бара великолепный феканский
опорто. Не удержавшись, я просмаковал ещё ломтик - ах, штрудель!.. Не
возвращая мне ВКУСА., напоминал о том, что ОН был...
  Хозяин же долил себе гнусного виски, сжал стакан в кулаке и принялся
кружить по обширной гостиной, то и дело спотыкаясь о ковер. Он кружил и
кружил, и вдруг из него прямо-таки хлынули слова.
  - Знаете, господин Тримл, журналисты любят писать, что время
учёных-одиночек прошло. Бог с ними - любая истина, которую пытаются
утвердить в качестве абсолютной, уже поэтому неверна. Большие коллективы
разрабатывают и совершенствуют, но идея... Она рождается как ребёнок...От
одного... Даже если это была не любовь, а изнасилование...
  Теперь он был настолько мне приятен, что я согласен был выслушать всё, что
бы он ни сказал. Огромные часы в резном дубовом футляре мягко и басовито
пробили полночь.
  Грустно покивав головой, Слэу сказал:
  - Именно так они звонили, когда я наконец понял, чего хочу от себя...
  Он наконец уселся в кресло.
  - Не помню, как и почему - всё-таки прошло много времени - но в тот раз я
заехал на самую окраину Цеховых Кварталов, к Караульной площади.
  "Бр-рр!" - я вздрогнул и налил себе ещё.
  - Водитель барахлил, скорее всего я попал туда именно поэтому, ведь я ехал
по курсографу. На дисплее всё было в порядке, но когда я взглянул в окно,
то увидел... Видите ли, у биологов довольно низкий порог брезгливости, но
то, что я увидел, требовало ещё более низкого. Я попал как раз в тот конец
городской свалки, где находится посёлок... Не буду описывать вам, как он
выглядит, можете съездить и взглянуть, важнее другое. Его регулярно сносят
с применением полиции и тяжёлой техники. Но они возвращаются туда и снова
живут там, пока его никто ничем не застроил. Потому что для них это
единственный оставленный им способ существовать...
  Этому надо было положить конец.
  - Простите, - с лёгкой досадой перебил я, - во-первых, я бывал, и подолгу
в таких местах. Во-вторых, я не слишком увлекаюсь такой экзотикой. Оставим
это журналистам.
  - Извините, господин Тримл, - упрямо сказал он, - у вас были другие цели.
Дослушайте, иначе вам будет нелегко понять мои намерения.
  Для сохранения душевного равновесия мне пришлось отведать ещё ломтик
штруделя и выпить ещё глоточек опорто.
  Слэу продолжал, устало опустив лицо в ладони:
  - Когда я вернулся домой, мне пришлось воспользоваться самым сильным
снотворным. Уснуть я не мог. На меня неотвязно глядели серые лица, я видел
истощённых детей с кривыми ножками и забитыми мухами глазницами, вспоминал
голодающих в Африке, Южной Америке, Ближнем Востоке, мимо которых прошёл,
отделавшись подачкой. Казалось бы, в своё время я уже обзавёлся
иммунитетом, помогавшим мне не испытывать мук совести от таких зрелищ. Но
всё началось снова. Я увидел людей, живущих отбросами. Какими бы причинами
это ни объяснялось, я знал одно - такого быть не должно.
  - Быть может, вас больше всего поразило, что это были белые? - опять
съязвил я.
  - Вряд ди, - серьёзно ответил он. - На следующий день я вдруг вспомнил
вашу речь тогда, в Хартуме. Вы ведь говорили, что уровень цивилизации
распознаётся по отношению к еде, не так ли?
  "Еде!..."
- Не совсем.. Я говорил, что вкушение есть наиболее интимное общение
человека с окружающей средой. И что избыточность и стандартность кухни
есть признак недостаточной духовной культуры нации, на каком бы этапе
материального развития она ни находилась.
  - Да-да, вот именно... - кивнул он и замолчал, съёжившись в кресле
напротив меня.
  Через несколько секунд он снова поднял глаза. Красные, запухшие и
отчаянные, они так не вязались с его респектабельным видом...
  - О какой культуре может идти речь, когда человек вынужден драться за
объедки с крысами?!.. - пронзительно выкрикнул он, ударив кулаком по
подлокотнику. - При магазинах, ломящихся от жратвы?..
  - Вот именно, - сказал я непоколебимо. - От жратвы.
  - Не знаю почему, - продолжал он уже спокойнее, - но именно на этом я
остановился. Началась работа, потребовавшая семи лет жизни и двух третей
моего состояния, и способная забрать всё, когда бы не ряд совершенно
изумительных везений...
  Он вдруг встал и начал рыться в карманах. Найдя футляр с ключами, выбрал
один - причудливое бронзовое кольцо, массивный стальной стержень со
сложной бородкой. Затем он подошёл к шкафу с сервизом.
  Разумеется, я достаточно восптан, чтоб не стараться подсматривать. Но всё,
что он делал, ясно отражалось в тёмном экране огромного визиона, стоявшего
прямо передо мной.
  Панели шкафа были покрыты резным цветами. Нажав левой рукой на лепесток
деревянного тюльпана, он вставил правой ключ в сердцевину огромного
георгина и повернул его три раза вправо и один раз влево.
  Чёрный дубовый шкаф, полный металла и фарфора, вещь неподъёмной тяжести,
обернулся вокруг оси легко и изящно, как балерина. Ощутимо задуло холодным
ветерком.
  - Это готическое подземелье, - сказал Слэу, - досталось мне в наследство
от прежнего владельца. В этом бывшем бомбоубежище есть вентиляция,
освещение, вода и некоторая меблировка. Всё это мне крайне пригодилось,
когда я оставил университет...
  Не знаю, почему, но я не испугался даже тогда. Конечно, в любой момент
интеллигентное лицо могло стать оскаленной мордой безумца, но и это меня
не пугало. Скорее всего потому, что он уже считал меня своим давним
другом. А это на некоторое время спасает. И ещё потому, что в моей жизни
уже давно исчезло главное, ради чего мне хотелось бы её сберечь...
  Внизу меня ждало скучнейшее зрелище. Толстые полки, заставленные уродливой
лабораторной посудой, банками с химикалиями, бесчисленная аппаратура,
компьютеры и множество проводов. Подвал был просторен и уходил куда-то в
сторону, всего этого было так много, что я сперва не заметил "Фелисити",
установленную возле вытяжного шкафа, и целый стеллаж кулинарных книг на
разных языках.
  Но моей уверенности это не поколебало. Нельзя было создать такой шедевр,
какой вкушал я полчаса назад, лишь с помощью прекрасной плиты с
миникомпьютером и набором всех возможных инструментов и вместилищ . Кроме
превосходных исходных материалов и высокого мастерства, необходим был
ВКУС. Рецептов же гениальности не существует.
  - Первое время она была моей помощницей, - сказал Слэу, ласково похлопывая
"Фелисити" по корпусе. - Мои лаборанты там, наверху, были уверены, что я
слегка помешан на почве гастрономии, но исправно пожирали всё, что она
выдавала...
  С противной фамильярностью он взял меня за локоть:
  - Так вам понравился мой обед, милый Тримл?
  - С оговорками, - сердито сказал я. В подвале было прохладно, пронзительно
пахло чем-то жутким, и мне хотелось поскорее уйти. Меня не интересовала
его наука. Я не понимал, зачем он приволок меня сюда. Возможно, самое
опасное только начиналось.
  - Ну что ж, - cамодовольно сказал он, сунув руки в карманы. - Значит, я и
вправду добился своего, если даже вы ничего не заметили...
  - Ачто я, по-вашему, должен был заметить? - насторожился я.
  Так же довольно Слэу сказал:
  - За двадцать четыре часа я могу изготовить сто сорок таких обедов из
пятидесяти трёх разнообразных блюд. Для этого мне нужно только от полутора
до двух тонн городского мусора без металлических и стеклянных включений,
или восемь тонн древесных отходов, или... Ну, в общем, это уже детали.
Гораздо важнее другое. Процесс этот я осуществляю не в громоздких
реакторах, а в сравнительно компактной установке. И не через двести
прогнозированных лет, а сейчас, сию минуту, ту самую минуту, когда на
Земле умирает от голода два человека...
  Я почти не сознавал, что он говорит. Рвота обжигала гортань.
  Когда в "Маскараде" узнают, что я, Леонард Георг Иеремия Тримл, жрал
синтетику, весь клуб отвернётся от меня. Три самых моих близких друга
простят мне всё, но только не осквернение наших идеалов. Мерзкие газеты
раструбят, что я не сумел отличить лже-пищу от истинной, и тогда можно
будет не ждать поездки в Японию...
  А этот подлец, этот извращенец хлопал меня по плечу своей ошпаренной
кислотами лапой и разглагольствовал вовсю:
  - Конечно, это было трудно, и сейчас осталось немало крепких задачек, но
будьте уверены, я их добью, а завтра же созову пресс-конференцию, в своё
время газетчиков очень заинтересовало, почему нобелевский лауреат оставил
кафедру - когда я покажу им почему...
  - Постойте, - задыхаясь, сказал я. - Неужели даже штрудель...
  Слэу засмеялся. О, как я ненавидел его в эту минуту!
  - Милый Тримл, - протянул он с отвратительной фамильярностью. - Понимаю,
вам грустно, хотя вы и удивлены. И да и нет! В нём есть некоторые примеси,
но они безвредны и обнаруживаются сложными лабораторными анализами.
Пойдёмте-ка сюда...
  В полной уверенности, что я покорно следую за ним, он энергично помчался к
"Фелисити". Когда он снял переднюю стенку, я увидел вместо пульта
управления и диска набора стандартных программ что-то грубое, хаотичное и
дико-поспешно смонтированное.
  Надругательство над беззащитным и полезным аппаратом переполнило чашу
моего терпения.
  Между тем Слэу отворил выкрашенный синей краской люк, расположенный слева
от плиты. Справа от неё был такой же люк, но замазанный красной эмалью.
  Сняв пиджак, он защёлкал переключателями. За стеной, в которую была
вделана бедная "Фелисити", возникло ровное густое гудение.
  Взяв громадную лопату, Слэу открыл дощатый ларь и с ухватками заправского
кочегара принялся швырять в синий люк... опилки! Лопату за лопатой! С него
скоро закапал пот, но он всё время говорил:
  - Визит-эффект! Утром поломался транспортёр! Ничего, в последнее время я
переедаю! Уфф!...
  Гудение стало ниже и мощнее. За стеной раздался лязг и жужжание, потом
зазвенел звонок, на панели вспыхнула красная лампочка, и Слэу проворно
бросился к красному люку, схватив поднос.
  Люк поднялся, скрипнув петлями, но смотреть я уже не мог. Раздались новые
удары, новый скрип и лязг.
  Горячий запах штруделей. Но теперь он казался мне омерзительным.
  - Можете пробовать любой! - торжественно провозгласил Слэу.
  - Нет, - пробормотал я. - Нет. Мне что-то плохо...
  Посерьёзнев, Слэу подхватил меня за локоть и повёл к лестнице.
  - Не волнуйтесь, дорогой Тримл, не надо стыдиться, клаустрофобия - это не
смертельно...
  В гостиной я вырвался от него и кинулся в туалет, который нашёл только
потому, что такой же дом был у моей тётушки...
  Вернувшись, я жадно выпил бокал вина. Когда мне стало лучше, я сел прямее
и сказал:
  - Профессор Слэу, вы убийца.
  Похоже, он не поверил своим ушам. Мотнув головой, будто его ударили по
щеке, он изумленно переспросил:
  - Вы сказали - "убийца"?..
  - Нет, вы не ослышались, - подтвердил я, глядя ему прямо в глаза. - Вы
считаете, что спасаете человечество. Были люди, которые считали, что если
повесить в каждом доме по Рафаэлевой мадонне, человечество сразу станет
лучше. Подумайте , что стало бы тогда с живописью. И что с нею в конце
концов стало!
  - Но...
  - Вы не спросили этих людей, которых вы собираетесь спасти, хотят ли они
этого, - продолжал я. - Может быть, для них это единственная возможность
сохранить ВКУС и быть свободными. Может быть, они вообще не должны
существовать, потому что их время и не наступало. Почему вы считаете, что
знаете все законы, управляющие жизнью? Может быть, они - те же лемминги,
от которых тундра избавляется?
  Он больше не перебивал.
  - Вы хотите закрыть человеку один из и без того немногих путей к
совершенству. Вкушение - это каждодневное причастие. Вкушение - это
возможность стать над грубой сытостью и радоваться постижению! Вы
уничтожите беззащитное и прекрасное искусство!.. Этого не смогли даже
варвары, даже коммунисты, даже Гитлер!.. Одумайтесь. Вы будете мучаться,
как создатели атомной бомбы!
  Когда я остановился, чтобы освежить пересохший от гнева рот глотком вина,
он спросил:
  - Господин Тримл, это правда, что вы ели с аборигенами гусениц?
  - Какое это имеет значение? - холодно отрезал я.
  - Возможно, никакого, - так же холодно ответил он и неприятно усмехнулся.
- Вы голодаете для того, чтобы тем утончённее, как вы выражаетесь,
"вкушать"... Ах, как замечательно вы маскируете своё стремление к
постоянной сытости! Вы рядите его под любовь к искусству. Вам не понять,
что это такое - кишки, завязывающиеся узлом и ни одной мысли, кроме как о
еде...
  Он вскочил, не в силах больше оставаться на месте, и подошёл к окну, за
которым клубилась ночь.

  - Боже, - сказал он с неожиданной тоской, - почему всегда было и есть
столько людей, которые могут только пропускать сквозь себя пищу и
изнашивать на себе тряпки? И это ради них должна исчерпаться и погибнуть
Земля? Неужели это испытание, призванное отсеивать тех, кто может
ограничиться лишь этим? Не-е-ет... Я поломаю че...
  Откуда у меня взялись силы и почему я поступил именно так - не знаю.
  Но это я взлетел с кресла, схватил из шкафа за ручки серебряную супницу,
взметнул её и с незнакомой силой обрушил на залысый, ненавистный затылок...
  При всей моей хрупкости внешне я выгляжу крепким и румяным. Это такое же
следствие моего увлечения, как африканский загар у любителя сафари. Не
понимаю, как мне удалось стащить его вниз по лестнице, поднять и затолкать
в синий люк, в гудение и звяканье.
  Мне никогда не было свойственно криминальное мышление. Я полагаю, что мной
руководили высшие силы, когда я отыскал на кухне старинную газовую плиту,
зажёг свечу в подсвечнике, поставил её на стол и один за другим открыл все
краны плиты...
  Затем я спустился в подвал и открыл вентиль лабораторной горелки. Я
оглядел всё в последний раз и уже собрался подниматься, когда вдруг
знакомо взвизгнул звонок, сверкнула красная вспышка и из красного люка,
рассыпаясь на бетонном полу, один за другим повалились яблочные пироги...
  На самом верху сладкой горы что-то блестело.
  Красивое бронзовое кольцо с причудливым орнаментом.
  Подойдя, я медленно протянул руку, взял крошку бисквита и положил на язык.
 
Безупречно.

  На улице я почти сразу увидел автомат для вызова такси. Когда машина
подъехала, я набрал шифр своего квартала, растянулся на сиденье и блаженно
закрыл глаза.
  Есть вещи, о которых нельзя жалеть.
  Я никогда не пожалею о профессоре Слэу. Хотя он и вернул мне ВКУС...
Возможно, это и есть то, для чего он был создан...
  Я никогда не пожалею о нём, но штрудель!.. Прекрасный, сладостный,
упоительный штрудель!..

  Москва

                                1979

  Алма-Ата

  АЛАН КУБАТИЕВ
ТОЛЬКО ТАМ, ГДЕ ДВИЖУТСЯ СВЕТИЛА
Фантастический рассказ

  Не странно ли, что в мировом просторе,
В живой душе созвездий и планет
Любовь уравновешивает горе
И тьму всегда превозмогает свет?
  НИКОЛАЙ ЗАБОЛОЦКИЙ

  22.17.00 бортового времени.
  Забавно. Никогда не пробовал писать от руки. Бедное человечество: тысячи
лет - и никаких фонотайпов или диктопенов. Только рука и это... Чем тогда
пользовались - каламом, что ли. Ну и терпение было у древних. У меня,
например, уже ломит пальцы. Надо мастерить кистевой эспандер. А пока что
хватит. Обработаем-ка вчерашние данные да часок поистязаемся.
  22.05.07 БВ. Решил не делать никаких эспандеров. Просто буду перед сном по
нескольку минут писать дневник. Это будет моя личная жизнь.
  Вчера был сеанс связи. Говорил с мамой, отец просто оставил запись. Он
снова на Тянь-Шане, возится со своей системой сохранения альбедо ледников.
Артём уже в Утиноура, через месяц стартует оттуда на "Герберта Уэллса"
младшим инженером-навигатором. Добился-таки. М-да. Конечно, "станционный
смотритель" - это достойно, пристойно и так далее... А вот Артюха
поработает по-настоящему: в таком рейсе не заскучаешь. У меня запарка
начнётся только через три месяца, когда надо будет готовить информпакет...
  22.17.00 БВ. Сегодня мой скотный двор взбесился. Пятница крутился в
воздухе как заведённый и вопил: "Я гнотобионт!"14 Обезьяны верещали и
порхалипо вольеру, мыши пищали и кувыркались в контейнерах. Хорошо хоть
дрозофил не слышно. Успокаивал Пятницу долго: чесал хохолок, угощал,
таскал на руке. Унялся он и за ним, как по заказу, все остальные. Нет,
этакий парад звуков мне давно не выпадал. Даже шумы выключил - захотелось
отдохнуть. Правда, через минуту снова включил... В рубке лучше - там у
каждого прибора свой голос. Шелестят, гудят, пощёлкивают. В обсерватории
тоже хорошо. Наверное, потому, что там я никогда не отдыхаю.
  22.10.00 БВ. Через двое суток мой день рождения.
  22. 30. 05 БВ. Тимбелина подсказала - годовщина смерти Энтони Клэя. Глупо
вышло. Полетел фильтр, забило насос, в отсек пошла масса из биореактора,
Тони кинулся к щлюзу, но упал и разбил голову. Когда он очнулся, было уже
всё равно...
  Почти то же самое случилось со мной в прошлом году. Только у меня был
иллюминатор, выдавленный сорвавшейся антенной. Как выскочил, как
загерметизировался, не помню, не знаю. Такие, как мы с Тони, везде
космонавты - зелёный космос или чёрный... Ладно, оставим эту тему. Кстати,
на Земле-Главной вышла книга самого старого из живущих "космонавтов",
Ахилла Джерасси. На конгрессе он мне очень не понравился...
  Не мог не вспомнить Тельму Н'Дио... Да будет прикидываться! Только сейчас
он, видите ли, вспомнил. Скромник. Этакий мизогин. Святой Антоний
орбитального разлива...
  Нас много снимали тогда. Надо будет заказать плакет.
  22. 30. 05 БВ. Битых три часа провозился с системой ориентации главного
локатора. На неё одну уходит времени больше, чем на весь контроль.
Компьютерная часть вся безупречная, механика вроде тоже. На Главной только
отшучиваются: обещают на день рождения прислать новый локатор в целлофане
с бантиком.
  22.10.00 БВ. Заболел Пятница. Сидит грустный, нахохленный. Ничего не
лопает. Полчаса терзал машину, отыскал несколько лекарств, дал ему
четверть дозы чего-то желудочного. На всякий случай послал запрос на
Главную, как мне - залезать в скафандр или нет. Обезьяны, напротив,
благоденствуют. Шаманчик подрос и безмятежно кувыркается в воздухе. Леди
постарела и стала жутко сварливой. Накормил их всех и поговорил с Лордом.
Он очень умный, хотя и безбожно ленивый. Рассказал мне, что не любит,
когда я включаю двигатели ориентации станции - у него начинают чесаться
уши и болеть зубы.
  Несколько раз спускался в виварий проверить Пятницу. Завтра будет почта и
мой день рождения.
  22.17.00 БВ. Сегодня мне исполнилось двадцать два года.
  Почту ещё не разбирал. Просто включил автоприём перед тем, как идти в
обсерваторию. Рабочий день мне никто не отменял. До вечера сидел на
гипсоболометре, по просьбе доктора Жервье уточнял конфигурацию рудных тел
на территории Дордони.
  Изготовил себе праздничную трапезу, а с праздничным нарядом вышел прокол.
Я подрос! Мои истязатели - эспандеры, дорожки, тренажёры - нарастили мне
порядочно мышечной ткани. Скроил новый, и опять-таки сам. Вот какой я
умелец.
  За праздничным столом поднимаю тубу с соком и поздравляю себя.
Выздоровевший Пятница нежно пощипывает меня за ухо и что-то бормочет.
Наверное, тоже поздравляет. Леди и Лорд получили по брикету бананового
концентрата и погрузились в обычное блаженство. Праздник для всех. Family
reunion15.
  Мама и отец позвонили.
  Артюха тоже. Платон Петрович написал всего несколько строчек, но я-то
знаю, чего ему это стоило. Ксавер молчит, наверное, опять болен. Борис и
Бэлла тоже. Куча поздравлений из Центра, из Генинспекции ВНИПа, с
Земли-Главной, от совершенно незнакомых людей. Ахилл Джерасси прислал
стихи. Я перевёл сперва сам, без помощи Тимбелины. Получился сумбур. Надо
посидеть.
  Шесть слов от Тельмы. По-русски. "Поздравляю, желаю летать долго,
спокойно, высоко".
  Итак, двадцать два года тому назад Платон Петрович Гагуа подхватил меня,
мокрого и даже ещё не орущего, на ладонь в стерильной перчатке, а целая
бригада в скафандрах проворно распечатала отсек, где я и прожил
девятнадцать последующих лет. На открытом воздухе я провёл целых семь
секунд! В моей крови нет ни Т-, ни Б-лимфоцитов, и восемь лет Платон
Петрович возился со мной, пытаясь стимулировать возникновение иммунитета,
снимая угрозы мутации, конструируя новые и новые системы обеспечения.
Выпьем за него - и за тридцатилетнего и за теперешнего. Ему прежде всего
я обязан тем, что оказался годен к орбитальному полёту и тем, что могу
чувствовать себя человеком, пусть не стопроцентно нормальным, но всё-таки
живым. За МОЮ Землю.
  Потом концерт. Все мои любимые вещи сразу. "Как мысли чёрные к тебе
придут, откупори шампанского бутылку иль перечти "Женитьбу Фигаро".
  22. 30. 05 БВ. Локатор сдался! Пятница торжественно разоблачён. Совершенно
случайно я увязал его регулярные недомогания с капризами системы
ориентации. В углу рубки выходит её проводка, и самые тонкие проводки
имеют розовую оболочку! Цвета обожаемой моим зверинцем фруктовой массы!
Когда в помёте Пятницы я заметил кусочки изоляции, преступник был схвачен,
скручен и инкарцерирован. А я-то мучился! Лорд построил целую
нравоучительную максиму: "Птица непослушная, поэтому болеет." Мне кажется,
что из него вышел бы неплохой санитар или даже фельдшер.
  В почте нашлась посылка - книга Ахилла Джерасси, и даже не плакет, а
невероятное по роскоши издание. На бумаге! Платон Петрович связался с ним,
и он прислал мне экземпляр с дарственной надписью. Буду читать - со
словарём, а потом выкрою время на суггестивную программу.
  22. 30. 05 БВ. Сегодня почему-то вспомнил, как увидел в детстве жука. Он
залетел в комнату и приземлился на раме окна в шлюзе моего отсека. Когда
он медленно и солидно пополз, мне стало жутко интересно. Я хотел потрогать
его, но мешал пластик, и ничего не получалось, а жук всё полз и полз,
сине-воронёный, важный, длинноусый и красивый. Вскоре он свалился на пол,
побарахтался немного и улетел, а я сел и заревел так, что родители - было
раннее утро - вскочили как ошпаренные и кинулись к "рукавам" утешать меня.
По-моему, я тогда впервые почувствовал, что чего-то лишён. Права
свободного передвижения, как Пятница.
  Для него это не слишком обременительно. А для меня... Собственно, в чём я
стеснён? Желаешь, надевай скафандр и за борт - на всю длину фала. Масса
ощущений. Или бери отпуск, натягивай всё тот же скафандр, и на Землю,
любоваться Москвой с Воробьёвых гор.
  Ну, это и вправду неплохо... Приезжаешь рано-рано, когда всё прохладное,
росистое и розовое от восхода, внизу шелестит зелень, горят купола, а
гранитные перила почти красные, и Университет стартует в светлое небо, как
крейсер звёздного класса. Постоять так минут двадцать, пока некому
пялиться, до первой платформы с туристами...
  Мама писала... Смотри, как я успел привыкнуть к этому глаголу! Мама
говорила, что отсек в полном порядке, на расконсервацию понадобится не
больше полутора часов, так что я могу прилететь, когда только захочу.
  Земля...
  И всё же здесь я иду по своему трёхметровому коридору. На мне только
шорты, майка или компенсационный костюм, если гравигенераторы выключены. Я
такой же, как сотни других работников ВНИПа, я делаю столько же, сколько
они, и даже немного больше.
  Здесь я - дипломированный пилот-наблюдатель и инженер-эксплуатационник
замкнутых систем, магистр космогностики, автор кучи работ, подающий
надежды и оправдывающий оные.
  На Земле я - жалостный монстр. Там я волей-неволей начинаю заботиться
только об одном: как бы не осуществилась одна из миллиона угроз для моей
драгоценной жизни. Орда специалистов с большим упорством и искусством всё
спасает и спасает меня. А я сижу в отсеке или в скафандре и наблюдаю, как
они хлопочут вокруг. Спасибо им, они прекрасные самоотверженные люди, но
иногда я чувствую, как они забывают нечто совсем крохотное, и я тут же
превращаюсь для них в объект, капризный и недоброкачественный кусок
аппаратуры... Слуга покорный. В миллионный раз нижайший поклон ПП. До сих
пор не знаю, чего ему стоило добиться для меня разрешения работать во
Внеземном Научно-Индустриальном Поясе, когда сверхнормальных-то кандидатов
толпы...
  Тельме труднее. Она прикована к Земле. Женщины в космосе, даже в ближнем,
и сейчас редкость. К тому же среди таких, как мы, мало-мальски здоровые
люди встречаются редко. Я исключение, рождённое стечением многих
обстоятельств. Не знаю, правда, к добру ли, к худу... Пока Тельма живёт в
Булунгу. Они до сих пор не вошли даже в Африканскую Федерацию. Ей повезло,
что родители у неё по тамошним понятиям люди очень состоятельные и в
столице есть иммунологический центр, чьи специалисты наблюдают за нею с
рождения...
  Она такая тихая и молчаливая. Видно, что она делает над собой серьёзное
усилие, чтобы спросить меня, не из нашего ли города знаменитая русская
пианистка Нелли Торсуева. Тщеславясь, я ответил, что даже из нашего дома и
вообще мы близкие родственники. Как она взглянула своими сливовыми
глазами! Как всплеснула руками! Можно подумать, своей славой мать обязана
именно мне.
  Тогда мы и разговорились. И проговорили почти всё оставшееся до отправки
наших отсеков время. Но я сдуру спросил, чем это ей так нравится Торсуева.
Тельма вдруг покраснела так, что её светло-шоколадные скулы потемнели и
очень сухо сказала, что вообще очень любит музыку "э сетера э сетера..."
После этого она замкнулась ещё крепче, чем раньше и на мои натужные
попытки поддержать хотя бы светскую беседу отвечала лишь односложными
"уи, мсьё" или "нон, мсьё" и сдержанной улыбкой. Что её задело - я так и
не понял. Однако я расписался. Поистязаемся, душ и - спать.

  "...Рекламисты сработали блистательно, и Тедди, мой литагент, сделался
звездой второго порядка. Первый, разумеется, достался мне.
  Мы были готовы к тому, что месяц книга продержится в бестселлерах. Но
произошло непредвиденное. Она продолжала раскупаться, и дело было не в
рекламе. Пошёл двенадцатый тираж, ни одного экземпляра не возвращалось на
склады.
  Тедди потерял голову. Издатели, которые прежде и высморкаться на него не
захотели бы, набивались к нему десятками. Как будто дело было в нём. Как
будто дело было в них!
  У них не было стекла.
  Им не надо было отгораживаться от мира.
  Для многих он был опасен и омерзителен. Но никто не мог того же, что я -
уплатить чеком жизни за пол-глотка дымного, пыльного, вонючего городского
воздуха.
  Никто.
  Я один.
  Наследники Эрика Тура перестали ломаться и уступили охотничий домик за
двести семьдесят тысяч, на треть меньше запрошенного. И тогда-то ко мне
явился Поничелли.
  Редкие зубы, редкие усы, светлые глаза, от контактных линз выпуклые и
блестящие, как два объектива - глубоководная рыбина из Северного
моря.Права на экранизацию моей книги, которую он упорно именовал романом,
Поничелли не получил: в конце концов он так взбесил меня этим "романом",
что я приказал Клейну вытолкать его.
  Команда всполошилась, потому что мониторы показали всплеск, какого давно
не бывало...
  Недели три я был занят переездом. Выписанный мной Иничиро Седьмой сумел
перестроить дом, как мне хотелось - из миллиардерского каприза в каприз
"космонавта".
  Мне уже давно хотелось жить в комнате, а не в отсеке. Охотничий домик -
это трёхэтажный особняк из двадцати двух комнат, с громадным холлом и
громадной гостиной, не говоря уже о погребах, псарнях, конюшнях и прочем.
Холл и четыре комнаты первого этажа я отвёл для Команды и аппаратных.
Гостиную и три верхних комнаты Иничиро перестроил, загерметизировал и
отделил от всего прочего стеной из стеклопластика. Её можно было делать
непроницаемо тёмной. Окна тоже можно было затемнять. Когда я впервые нажал
на клавишу, мне стало жутко.
  Я ещё никогда не был один. На меня всегда кто-то смотрел. В своём новом
жилище я оставил только телеметрию, и сейчас меня не видел НИКТО.
  Когда я увидел в чёрном глянце тусклое отражение человека, мне стало
легче. Но лишь на секунду. Ведь это было только моё отражение,
всего-навсего призрак призрака, тень тени... И страх с новой силой
вцепился в меня. Черная стена заворачивалась, как гребень медленной волны,
безмолвно растворяя меня во тьме. Голова закружилась. Еле удержавшись от
вопля, я ударил по клавише и с невыразимым облегчением увидел мониторы
контроля, мигающий глаз индикатора комплекса воздухоочистки, голубые и
белые комбинезоны... Тогда я поклялся больше не дотрагиваться до неё.
  Но я не сдержал клятвы.
  Через месяц Поничелли снова добился встречи, и пришёл уже не один.

  Май и теперь так же ослепительно хороша, как была тогда. Годы не так
властны над кинозвёздами, владеющими мощным арсеналом приёмов борьбы со
временем.
  Май... Одно лишь сочетание густых тёмных волос, матовой белизны
безупречной кожи, и удивительных, громадных, какого-то лилового цвета глаз
поражало надолго. Она смотрела на вас, и вам начинадо казаться, что она
хранит бездонную тайну, которой на самом деле не было и в помине, но
одного этого чувства хватало, и уже не имело значения, была ли тайна...
Она и тогда была так же глупа, алчна и бездарна, как сейчас, но её
красота выше любого таланта. Поничелли знал, что делал: на неё смотрели и
забывали обо всём. Как в глаза змеи.
  Я не стал исключением.
  Она убивала наповал ещё и тем, что держалась, как ребёнок; даже не как
девочка - как мальчик, слегка избалованный, но миленький и знающий, что
все его любят и ни в чём ему не откажут. Мальчишеские жесты, походка,
лёгкий - особенно он! - лёгкий смешок и внезапно кристально чистый,
невинно вопрошающий взгляд...
  Пока мы перебрасывались с Поничелли репликами, я всё время видел её краем
глаза. Она сидела в кресле небрежно и легко, опершись на локоть, сцепив
пальцы перед собою и скрестив длинные гладкие ноги.
  Поничеллли говорил о пустяках, будто за тем и приехал, вышучивал нашу
прошлую встречу, а она смотрела на меня.
  Один раз она переменила позу и откинулась на спинку кресла, забросив руку
за голову. Наконец продюсер поднялся и взглянул на неё. Поигрывая
браслетом, Май проронила: "Тебе пора ехать. Я буду позже." И Поничелли,
как будто даже не удивившись, покорно затопал к выходу.
  Мы молчали. Прошла тысяча безумных лет, когда она вдруг встала, уперев
ладони в стекло, и тихо, но отчётливо произнесла: "Хочу до тебя
дотронуться..."
Как под гипнозом, я понёс руку ей навстречу - шаг, второй, третий. И
только боль и загудевшая от удара стенка остановили меня.
  "Ничего, - сказала она так же тихо и отчётливо. - Ты дотронешься".
Сказала... или это полыхнуло в её глазах?

  Венчание происходило в соборе святого Сульпиция. На невесте было платье от
Шуасси из настоящих вологодских кружев, стоившее дороже моего скафандра с
автономным жизнеобеспечением.
  Все мои системы работали безотказно, в наружные микрофоны рвалось мощное
гудение органа, я держал Май под руку и захлёбывался диковинным напитком,
которого никогда ещё не пробовал - счастьем.
  Я был счастлив, хотя знал, зачем ей это. Знал, что она до мелочей
рассчитала эффект своего седьмого брака, знал, что он кончится так же, как
и шесть предыдущих... И всё же я был счастлив - ещё и потому, что знал, на
сколько может хватить этого счастья, и всё равно верил, что не знаю.
  Май была спокойна, но часто смеялась. Глаза её горели странным светом,
словно видели что-то жуткое, но бесконечно притягательное. Иногда
казалось, что это простое любопытство.
  Я пил наравне со всеми. К питателю был привинчен тюб с составленной
Клейном смесью "каллистоги" и нескольких капель спирта.
  Все разъехались.
  Я проводил Май к спальне и спросил, прежде чем вернуться к себе: "Ты
помнишь, что обещала мне, когда мы впервые встретились?" Она посмотрела на
меня, и сине-лиловый огонь снова вспыхнул в её глазах.
  У себя я снял скафандр - Клейн помогал мне через "рукава", - разделся
догола, оставив только датчики телеметрии, и натянул уже готовую плёночную
оболочку со штуцерами для подключения кислородного шланга и пяточными
вентиляционными клапанами. Оболочка прилегла, как вторая кожа,
растягиваясь на суставах, и на её глянцевитой поверхности вздрагивал
неяркий световой блик - это колотилось сердце.
  Нетвёрдым шагом я двинулся вперёд, волоча за собой шланг, через тамбур,
через лестницу, почти ничего не видя впереди...
  Загудел кардиомонитор, и Клейн, поддерживавший меня на ступеньках,
озабоченно спросил: "Может, отложить?.."
"Нет," - сказал я.
  Подойдя и открыв дверь, я увидел угол кровати, драгоценное платье,
небрежно брошенное на синий исфаханский ковёр, невесомые туфли, и надо
всем этим парила рука, изогнутая, как на рисунке Пикассо, там, где мать
приподнимает к груди младенца, - но только в этих пальцах была дымящаяся
сигарета...
  Я постоял перед дверью. Зуммер не умолкал, и тогда, словно надеясь
избавиться от него, я толкнул дверь и вдавил клавишу затемнения..."
АХИЛЛ ДЖЕРАССИ.
  "ЧУМА НА ОБА ВАШИХ ДОМА"
(фрагмент, перевод машинный с хоморедакцией).

  22.33.07 БВ. На ВНИПе начался монтаж седьмой секции Внешнего пояса, где
будут собираться два корабля суперкласса для броска на Уран. Посему к моим
обязанностям прибавляется усиленное наблюдение за состоянием Солнца и
лучевым климатом моего сектора Пространства.
  Звучит, конечно, величественно, хотя в значительной степени с этим
справится автоматика. Мне придётся попотеть лишь с настройкой некоторых
параметров обсерватории и кой-какими полями программ Тимбелины.16 Кстати,
так её окрестила доктор Бриджет Ван Хольст, за то, что она маленькая, но
ужасно умная и проворная - при крошечных размерах и минимальной
энергоёмкости максимальное быстродействие .
  Охо-хо... Большая Стирка на носу, да и заданий я понабрал изрядно - одни
космобиологи мне накидали кучу всего... Ладно, как-нибудь управимся.
Запросил Центр о смещении расписания дня на час - больше просить не стал,
потому что медиками сейчас там командует Липатов, а он был в своё время
категорически против моей кандидатуры на АСС. Только дай им повод, и
привет - я в госпитале... А сейчас каждый человек на вес... ну не знаю
чего, полония, или технеция...
  22.30.09 БВ. Не писал два вечера подряд -пальцам и без того хватало
работы. Кончил Большую Стирку, подобрал весь такелаж, просмолил все швы и
протянул всех проштрафившихся под килем. А ещё приготовил к
импульс-передаче статеечку об особенностях вторичного радиоизлучения гаммы
Дракона, которую начал год назад. Заслуженное светило. Именно с её
помощью Брэдли когда-то обнаружил аберрацию света и доказал, что Земля
движется по орбите.
  После обеда был сеанс связи. Говорила мама. Отец ещё не вернулся, но
вот-вот должен был закончить свои дела и появиться. Разговор был самый
обыденный, но что-то - и я не мог понять, что - мне не нравилось. "Как ты
себя чувствуешь?" - спросил я, но мать улыбнулась и сказала: "Не
беспокойся, Серёженька, всё хорошо, просто решила немного отдохнуть,
посидеть дома, повозиться в саду..." Оказалось, что она отменила гастроли
в Юго-Восточной Азии. Мы ещё немного поговорили и простились. Я занялся
своими делами, но что-то по-прежнему не давало мне покоя. Прокрутил запись
разговора и только на второй раз понял, что она сидит не как обычно,
массируя кисти, а обхватив правую руку левой, прижимая её к груди...
  Когда мне было два года, она совсем никуда не ездила. Сидела около меня и
только изредка пряталась поплакать. Хотя сочинять не переставала - как раз
тогда написаны и Концерт для фортепьяно с оркестром, и "Mater Dolorosa",
восхитившая Тельму, и "Десять маленьких пьес", и "Гималаи", моя самая
любимая симфония - слушаю её только в дни рождения. Выступала она только
по телевидению и в залах города. Боялась уезжать от меня. Но в городе она
и попала в ту самую аварию, где ей оторвало и изувечило правую руку...
  Рамон Сепульведа, знаменитый микрохирург и её страстный поклонник,
летавший по возможности на все её концерты, увёз её в свою клинику в
Базеле, где после семичасовой операции пришил всё-таки руку и затем лечил
её сам, никому не передоверяя.
  Ещё два с лишним года мама восстанавливала подвижность пальцев. "Павану
для левой руки" и "Герольда" она сочинила именно тогда. А затем начала
заново учиться играть. За год до отлёта я говорил с Сепульведой, и он
сказал, что обожает сеньору Нелли и желает ей всего самого лучшего, но не
верил, что она сможет сыграть этой рукой даже простую гамму... То, что она
сделала, целиком её заслуга. Он сумелс спасти и приживить руку, она -
оживить и возродить её. Но при больших напряжениях следует опасаться
вторичных внутренних травм...
  Без музыки она жить не сможет. Тогда мне нельзя будет не вернуться.
  22.40.00 БВ. Пропустил день. Сегодня программу вела Тимбелина, я только
контролировал. Почти всё остальное время я провалялся в медотсеке в нежных
железных объятьях "Гигеса", вытерпел все инъекции, все пробы и смену двух
датчиков. Потом сам проделывал всё это со своим зверинцем. Протестовал
главным образом Пятница. Обезьяны, как это ни странно, вели себя спокойно.
Заартачившийся было Шаманчик получил солидную плюху от Лорда, который
объяснил мне, что Шаманчик ещё маленький и не понимает, что лечиться надо.
Всё-таки Лорд очень умный.
  Результаты передал на главную. Кажется, всё в порядке; во всяком случае
санкций применено не было. Тогда я запросил внеочередной сеанс связи -
дали не сразу, из-за монтажа не хватает даже лазерных линий, но как только
дали, я вызвал маму. Она сначала отмалчивалась, но я пошёл на шантаж -
сказал, могу не пройти из-за неё психотест. Она сдалась. Так и есть:
Сепульведа запретил ей выступать, играть разрешил не больше четверти часа
в день. Она подключается к синтезатору, но у неё быстро начинает болеть
голова, да и разве это выход? Но держится она хорошо. Сказала, что
какой-то молодой композитор прислал ей чудесную вещь в своём исполнении и
назвал её "Концерт для Нелли". Тут она всхлипнула, улыбнулась и дала
увеличение плакета. На этикетке была надпись: "КОНЦЕРТ ДЛЯ НЕЛЛИ. ЖЕЛАЮ
МНОГО ПРЕКРАСНОЙ МУЗЫКИ. О. ДИОН". Мы поговорили ещё, я просил заказывать
связь как можно чаще, затем попрощался но связь не выключал - дал срочную
депешу отцу, чтобы он немедленно возвращался домой.
  Потом, уже вечером, вынул из записи кадр и ввёл в Тимбелину. Мать
говорила, что уже слышала про Огюстена Диона, что он молод, очень моден и
тем не менее чрезвычайно талантлив, но со странностями, - ни с кем не
встречается, ни с кем не говорит.
  Машина выдала полное подтверждение того, что надпись на мамином плакете и
на моём поздравлении сделана одним и тем же человеком - Тельмой Н'Дио. Вот
вам. Что значит - писать от руки.

  "Нет, я не помню их. И никогда не знал. Фамилию Джерасси, как ошейник с
биркой, я получил от компьютера фирмы после того, как завершилась
официальная процедура передачи моими родителями своих родительских прав
чиновникам из отдела контрактов. Собственно, я родился уже принадлежащим
концерну "Фидлер НГ". Не знаю, правда, зачем я ему был нужен; подозреваю,
что в качестве подопытного кролика.
  Его юристы, инженеры и медики занимались моей судьбой почти пятнадцать лет
- пятнадцать лет, пока смутное ощущение, что своей жизнью нужно заниматься
самому, не переросло у меня в твёрдую уверенность. Может быть, моя
следующая книга будет именно о том, как микроб из пробирки начал
командовать микробиологом с раскалённой платиновой петлёй в пальцах.
Ну-ка, подумайте - КАК?
  С тех пор эта фамилия - среди того немногого из моих вещей, что так и
осталось не моим.
  Вот имя Ахилл, пожалуй, всё же моё. Я придумал его сам. То есть, конечно,
первым был Гомер. Но за полтора десятка лет этим именем подписаны
множество дурацких рассказов, чувствительных шлягеров, буйных
авангардистских стихов, три биографических книги и два неплохих романа.
Так привык к нему, что всё реже откликаюсь на настоящее: Уве.
  Может быть, так звали моего отца.
  Не знаю.
  У меня есть точные сведения, что меня не вырастили по методу Петруччи из
чьей-то не слишком доброкачественной клетки. Родители мои существовали и
существуют. Я мог бы отыскать их, несмотря на все юридические препоны. Но
никогда не сделаю этого. Не хочу их знать.
  Для сознания моей полноценности мне достаточно этого и того, что я
зарабатываю в год. Мне доступно многое, недоступное тем, чьи иммунные
механизмы в полном порядке.
  Могу жить в этом прекрасном доме, который Эрик Тур когда-то перевёз по
кирпичу из Прованса. И все старые картины и статуи, которые для него
накрали по всему миру, принадлежат тоже мне.
  В подземном гараже стоят три автомобиля, в каждом из которых я могу
ездить, а один могу водить сам, как и вы.
  - И это всё? - иронически спросите вы.
  - Всё, - смиренно отвечу я. - Разве что ещё один пустячок.
  В том, чтобы я продолжал ходить, дышать, есть, разговаривать, смеяться и
мочиться, заинтересовано такое количество людей, какое многим из вас и не
снилось.
  Каждый мой день стоит столько, что смерть моя для них будет настоящей
трагедией. Большим личным несчастьем.
  По данным Иммунологического центра при Всемирной Организации
Здравоохранения, на Земле сейчас две тысячи сорок четыре таких, как я.
  Разумеется, все мы попадём в рай. Чистилище мы уже прошли, а ад уже
искупили. И всё-таки я думаю иногда: вдруг и этот рай так же недоступен
для нас, как сейчас пыль на просёлочной дороге? Вдруг и там будет нужно
стекло, которое отгородит нас от сонмов херувимов и райских кущ?..
  Если так, то при жизни я сделал вполне достаточно, чтобы обеспечить себе и
там сносное житие. Как бы ни противилась судьба, я славен уже тем, что
живу той жизнью, которой просто не должен бы жить. Точка и подпись:
Ахилл Джерасси, урождённый Уве Никто.
  Я не захотел оставаться в виварии. Профессор Фоусетт немало сделал для
меня, но и заработал на мне немало. Микроб направлял руку и волю
микробиологов с раскалённой платиновой петелькой. Каков микроб!
  Но вот сейчас, в прелестный осенний день, когда алые листья тихо
планируют на привянувшую траву газонов, живая изгородь из маллеонии
пылает стеной литого золота, - впрочем, какое мне дело до этого за плитами
бронестекла, термотканью скафандра и герметичными шлюзами, - а я сижу за
клавиатурой машины, которая только сочинять за меня не умеет, да и то,
наверное, скоро выучится, тычет же она мне в нос мои ошибки; так вот, сижу
я в совершенно безопасной, несмотря на затруднения со стерилизацией,
обстановке, сижу и с интересом думаю:
  А НЕ ОТКРЫТЬ ЛИ ОКОШКО И НЕ ПОДЫШАТЬ ЛИ ОЧЕНЬ СВЕЖИМ ВОЗДУХОМ? ИЛИ ТОГО
ЛУЧШЕ - НЕ ПРОЙТИСЬ ЛИ ПО ПРИНАДЛЕЖАЩЕМУ МНЕ САДУ БЕЗО ВСЯКИХ ТАМ
СКАФАНДРОВ?
  АХИЛЛ ДЖЕРАССИ,
"ЧУМА НА ОБА ВАШИХ ДОМА"
(фрагмент; перевод машинный с хомокоррекцией.)

  22.37.12 БВ. Почти набил пакет годового отчёта. Что ж, совсем неплохо
поработано. Когда бы не проклятый локатор, не бури на Солнце и не ремонт
стыковочного узла, я бы успел и больше. На согласовании Земля главная меня
порадовала: оказывается, введена в строй "Сеть-2", и теперь я могу
подключаться к Всемирной Информационной системе не на два часа в сутки, а
в любое время. Ну просто майский день, именины сердца!
  21.57.33 БВ. На ВНИПе заканчивают монтаж первой оболочки седьмой секции.
  Сегодня я выдал им абсолютно неблагоприятный прогноз и с изумлением узнал,
что остальные как на тарелочке выкатили "нормально". Даже аль Магрифи. Я
попросил срочную связь с начальником стройки, но мне вежливо отказали - у
него был разговор со "Старз ТекноТранс". Разговор с его замом у меня
совершенно не получился. Тогда я, совершенно уже взбесившись - время-то
идёт! - опять позвонил в штаб-квартиру и заявил, что в случае нового
отказа немедленно свяжусь с Директоратом ВНИПа или с Управлением контроля.
Разумеется, после всего этого на моём экране явился плечистый мужчина и не
слишком дружелюбно сказал: "Слушаю вас".
  Тут я завопил, что все его сотрудники бездельники, что речь идёт о
человеческих жизнях, что... Он перебил меня и приказал (sic!)
представиться и объясниться. Потом он спросил, почему я такой умный - ведь
все остальные выдали удовлетворительный прогноз; а я ответил, что они все
пользуются устаревшим методом вычисления переменной Степанова-Мельцера и
точность его... Тут он снова перебил меня и спросил номер моей станции.
После моего ответа у него в глазах на миллисекунду появилось какое-то
странное выражение. Но он не спросил больше ничего, а только пошевелил
кустистыми бровями и трубным гласом объявил, что сейчас же вызывает
главного астрофизика системы и связывает все АСС на кольцевую.
  Я чуть было не сказал, что главный астрофизик системы и есть тот самый
доктор Ватанабэ, по чьей методике работают станции, но сдержался - ещё
решит, что я боюсь.
  Однако я расхвастался. Словом, был долгий разговор, я выложил все формулы
и расчёты, Ватанабэ стал помаленьку терять свою прославленную
невозмутимость, а я, наоборот, стал хладнокровен, как змий, но тут слово
взял начальник. Он сообщил мне, во что обойдётся ВНИПу час простоя, и
добавил, что верит - я смогу подсчитать, во что обойдутся сутки.
  Тут все замолчали и уставились на меня с экрана, и я понял - в случае
ошибки мне придётся искать другую работу: я просто не смогу тут оставаться.
  Но ошибки быть не могло, я проверил всё тридцать раз, я так и сказал, и
приказ свернуть работы и укрыться в кораблях был отдан. Вот тогда я ощутил
высасывающую пустоту. И когда через три с лишним часа заверещали счётчики,
замелькали вспышки, забарахлила связь, я не почувствовал ничего. С самого
начала я был слишком уверен в своей правоте - торжество её не могло ничего
добавить. Мне предложили срочно изготовить рекомендации по новой методике,
обосновать и представить. Этим я и занимался до писания дневника.
  22.45.40 БВ. День прошёл нормально. С программой в основном работали
автоматы. Я закончил рекомендации. При обсчёте вчерашних данных получилась
странная картина... нет, это не для дневника, это ещё надо обдумать.
Кстати, ливень был даже мощнее моего прогноза, корабельной защиты и то
едва хватило, а составляющие импульса.. Опять. Неужели это и есть моя
личная жизнь? Нет, конечно. Это мама, отец, Артюха, Пятница. Может быть,
всё-таки Тельма...
  Работа, наверное, тоже. Сегодня позвонил Ватанабэ. Бледный, даже на
экране видно, челюсти сжаты, но тон выдерживает безукоризненнно. Я начал
было на своём японском, но он сделал вежливый полупоклон и церемонно
сказал на безупречном русском: "Сергей-сан, я приношу свои извинения, что
позволил чувствам взять верх в нашем разговоре. Для учёного это
недопустимо. Я рад, что мы работали вместе." Хорошо, что я успел что-то
промямлить, так как он сразу поклонился и дал отбой. И что-то у меня
внутри засосало, как тогда, после разговора с мамой.
  Какой тут может быть этикет! А что же тогда? В отставку он собрался, что
ли? В бродячие монахи уйдёт? Но это не повод. Позвонить ему, успокоить...
Нет, сейчас не стоит. Попозже, когда успокоится, и поговорим
по-человечески.
  Его, конечно, можно понять - ведь не семинар или другое какое научное
игрище, высшая мера, чуть люди не погибли... Неужели я хоть чуть-чуть
выплатил свой долг?
  21.55.12 БВ. Сегодня включил "Сеть-2" и прослушал всё про Булунгу. Их
премьер объявил курс на присоединение к Федерации Африканских государств.
Верховный колдун страны сказал, что добрые духи на стороне президента, но
в стране всё равно неспокойно. Оппозиция начала накалять страсти на юге
страны. Их колдун заявил, что он сильнее и его джу-джу мощнее. Население
должно это учесть и стать на его сторону.
  История как река - у любого камешка свой водоворот.
  Долго колебался, но так и не заказал разговор с Тельмой... Обязательно
закажу завтра.
  22.07.14 БВ. Руки опускаются, но всё же запишу. В 16.37 бв позвонил Хаммад
аль Магрифи. Усы дыбом, глаза вытаращенные. Сказал, что Ватанабэ
эвакуируют на Главную: состояние тяжёлое, требуется полная замена
кровеобразующей системы, сетчатки, многих органов и полный курс лечения
после лучевого удара. Ничего не понял и спросил его, как это произошло.
Хаммад, то и дело переходя на арабский, рассказал.
  Позавчера, после объявления тревоги, оказалось, что двое монтажников из-за
поломки скутера застряли на своём участке. Времени оставалось совсем
немного, вот-вот всё должно было начаться, но они пытались чиниться и лишь
потом сообщили на базу. Тотчас начала готовиться к вылету аварийная группа
- по закону подлости эти ребята застряли на самой дальней точке.
  Ватанабэ, чья станция ближе всех к ВНИПовскому сектору, возвращался из
штаба. Услышал вызов и немедленно изменил курс. В боте имелось два
скафандра высшей защиты, он и рассчитан-то на двоих, и сумарной стойкости
должно было хватить. Ватанабэ всё рассчитал. Оставшийсь в лёгком
скафандре, он одел монтажников в СВЗ.
  Хотя аварийная группа подобрала их в самом начале ливня, он всё же
получил дозу, близкую к летальной. В госпитале он успел сказать, что
виноватым считает лишь себя. Если б расчёты делались по его методике, всё
кончилось бы куда трагичнее. Это, сказал он, воздаяние.
  Больше я ничего уже не слышал. Хаммад попробовал от меня чего-то добиться,
возмущённо хмыкнул и отключился. Когда я пришёл в себя, позвонил в штаб.
Мне сказали, что потерь больше нет и те двое невредимы.
  С Ватанабэ мне поговорить не удалось: час назад его в стасисе эвакуировали
на Главную. Какой же я подонок. Что мне стоило вчера позвонить и успокоить
его...
  22.19.04 БВ. Пропустил день. Не могу забыть про Ватанабэ. А тут ещё книга
Джерасси. Дернул же чёрт взяться за неё именно сейчас! Конечно, вещь
сильная, но совершенно не в моём духе. Даже странно, что человек сейчас
может чувствовать так. А настроение моё и без того оставляет желать
лучшего. Если б не работа, не знаю, что было бы.
  Теперь я реже думаю о том, что я, в сущности, такое. Со мной-то всё
понятно.
  Связавшись с "Сетью-2", я запросил сведения о том, сколько "космонавтов"
живёт сейчас на Земле. Две тысячи сорок один человек. За полгода погибло
ещё трое.
  По материалам, собранным за два года, получается, что последняя треть
двадцатого века отмечена резким увеличением количества случаев врождённых
дефектов иммунной системы.
  Один за другим являлись на свет дети, настолько же способные выжить в
самой обычной окружающией среде, насколько голый во льдах Антарктиды.
Тогда и стали возникать одна за другой лаборатории, институты, клиники,
координируемые сейчас единым Иммунологическим центром. А дети рождались,
умирали и снова рождались. О некоторых так никто и не узнал, потому что
для этого нужно было наблюдать за матерями до родов, а матери жили там,
где до них никому как раз дела не было... Некоторых детей удавалось спасти
ценой полной физической изоляции от мира. Так выжил я и большинство моих
сверстников. Лопухин в своё время установил, что мы жертвы генетических
дефектов, ди Милано связал эти нарушения с экологическим "пикадоном"17
двадцатого - начала двадцать первого века. Гагуа ценой четвертьвекового
труда добился умения стимулировать возникновение иммунитета, пока
неустойчивого и краткого. Кононов и Партридж сейчас разрабатывают
эмбриохирургические методы. А дети рождаются, и мы умираем.
  "Утешение историей" - кто-то написал такую книгу. Спартанцы выродились
из-за того, что пренебрегали генами тех, кого считали негодными. Сократа,
кстати, по всем их канонам следовало кинуть со скалы. Мы от них, кажется,
ушли. Уровень цивилизации всё чаще определяется способностью общества
заботиться о каждом из его членов. Но что такое заботиться? Принимать его
заботы на себя?
  Я не чувствую себя калекой. Да, так было бы куда легче. Слишком рано
утвердилось, что я не такой, как другие, и когда я понял, что здоров и
беспомощен, страдать стало бессмысленно. Пребывание здесь спасло меня от
многого и многое мне дало. Но я один такой. А остальные как же?
  С Джерасси поговорю потом. Писать ему - срамиться только. Профессионалов
надо бить оружием, которым они не владеют.
  23.00.07 БВ. Сегодня день без событий. Вместо Ватанабэ и.о. главного
астрофизика системы назначен сэр Эдмунд Глен-Уэлдон. Предлагали и мне, но
я наотрез отказался - как это так...
  Звонили родители, связь была неважная, но отразилось это главным образом
на записи, хотя Тимбелина её потом выправила.
  Отец уже прилетел. Было видно, что при всём своём трудовом фанатизме он
и рад попасть домой, и соскучился по маме, и напуган здорово, и всё
старается держаться к ней поближе. Смех и слёзы. Мы поговорили не без
удовольствия. Он сказал, что снял на Тяньшане отличный фильм и уже загнал
мне копию и что там есть на что посмотреть.
  Они почти восстановили горные эфемеры и акклиматизиовали маралов,
выращенных из соматических клеток. Но многое уже не удаётся вернуть. Как
гляциолог отец консультирует комплексную программу реконструкции
экосистемы и ландшафта Тяньшаня и Памиро-Алая. У него был до смешного
довольный вид, когда он сказал: "Работы там хватит на целые поколения, вот
если бы мы с тобой..." - и тут же осёкся. Я постарался ничего не
заметить.
  Когда-то, ещё на Земле, я услышал по невыключенному селектору, как он
говорил маме, что отдал бы правую руку, сумей я выйти с ним рядом в
горы... Рука почему-то оказалась мамина. И в горы мне по-прежнему нельзя.
  Попросил у Центра выход. Разрешили, но при условии двойного контроля, на
машинном приводе и под наблюдением Центра. Пожалуйста, если им времени не
жаль... Выход завтра, в 10.40 бв. Пока всё. Иду к "Гигесу" на
предварительный контроль.
  22.27.22 БВ. Что-то зачастил я нынче в медотсек. Не то чтобы комплекс
работал на износ, но раньше я включал его только на осмотры. А нынче я
прихворнул. Анекдот: простудился в открытом пространстве, не выходя из
скафандра. Всё было в порядке. Я подключил скафандр ко всем тросам и
кабелям, которыми Тимбелина корректирует моё пребывание в космосе.
Получилась внушительная пуповина. Переключил все камеры на внешний обзор,
выслушал подтверждение о готовности и приказал открыть шлюз.
  По трапу вышел наружу. Магнитные подошвы управлялись Тимбелиной, она
включала и выключала сегменты, обеспечивая мне почти нормальное пешее
прямохождение. Немного перехватывало дыхание. Выбирая фал, я дошёл до
нужного места и начал работу. Всё проходило штатно, и настоящее неудобство
я почувствовал, когда уже включил гайковёрт.
  Через несколько секунд я понял, в чём дело. Кислород шёл не со станции, а
из скафандра, и забарахлила система обогрева баллона. Дышать приходилось
почти ледяной смесью. Но так как оставались сущие пустяки, я решил
рискнуть, включил до предела обогрев скафандра и закончил процедуру.
Установил, вернулся, разделся, сообщил в Центр, отключился, и через час
заболело горло.
  В моём положении это может обернуться большими неприятностями, вплоть до
эвакуации со станции. Поэтому исправнейшими образом исполняю все
предписания "Гигеса", то есть Машины. С трепетом жду грозного запроса из
Центра. Так и скажу- продуло Ветром, Вертящим Шары Миров.
  Чтобы отвлечься, перевожу Джерасси. Но от него у меня поползла
температура. Ну чего он так мучается? Потому что он писатель?.. А
не-писателям что делать? Ведь у него же есть работа, которую не сделает
никто, кроме него. Это же так много. Это же почти всё.
  И по странной цепочке связей мне опять захотелось поговорить с Тельмой.
  Прежде всего я спросил бы её, почему она прячется за псевдонимом - потому
ли, чтобы не делали никаких скидок на её состояние? "Ах-ах, бедненькая
девочка! Она, оказывается, прекрасная музыкантша!.." Прекрасная...
Прекрасно её понимаю.
  Всё это время "Гигес" бдительно следит за мной. Струйная инъекция
безболезненна, а вот присоска дёргает весьма чувствительно. Бр-рр! Она
холодная!
  Запроса с Земли ещё нет, потому что до контрольного сеанса ещё семь часов
тридцать семь минут. К сожалению, запись с машинной имитацией им не
подсунуть - много контрольных тестов. Ситуация не из простых, половиной
препаратов я пользоваться не могу, а у меня ползёт температура и здорово
ломит суставы. Классические симптомы...
  Как могут сработать все мои разнообразные биологические механизмы, пока
стараюсь не задумываться. На худой конец у меня ещё одно преимущество. Год
назад, воспользовавшись знанием аппаратуры в сугубо личных целях, нашёл и
снял в Тимбелине все программы, подающие сигнал тревоги, когда мои
биопараметры начинают отклоняться от нормы больше чем на порядок. Но не
могу поручиться, что отыскал всех "доносчиков"...
  Что-то меня ещё и зазнобило. Машина пока молчит. Лежу, дыхание частит,
пульс тоже. Ломает. "Гигес" опускает инжектор и делает сразу три инъекции.
  Мне никогда ничего не снилось. Даже мама, даже отец. Даже кошмаров я не
видел. Но я могу хотя бы по книгам представить себе, что такое сон. То,
что я видел, не похоже даже на мои представления.
  После того, как "Гигес" уколол меня, я почувствовал, что засыпаю. Но у
меня пониженная восприимчивость к транквилизаторам, и наступило странное
состояние: словно проваливался куда-то и мучительно медленно выплывал.
Невозможно было понять, сколько это длилось - казалось, что годы. Затем я
словно уснул, но странным сном.
  Я видел все индикаторы, сверкающий кожух "Гигеса", экран, голубые
простыни, но мною владел какой-то частичный ступор. Всё колебалось,
дрожало, как мираж, и лучилось короткими мутными радужными всплесками.
Было тяжело. Веки словно ртутью налились. Я плохо сображал.
  Тогда-то внутренний люк шлюза, по правилам запертый на три поворота
стопорного винта, медленно отворился.
  Две человеческие фигуры стояли в глубине шлюза.
  Они был без скафандров, но я всё равно не мог разглядеть, кто это.
  В какую-то секунду просветления я едва не заплакал, решив, что пришли
эвакуаторы. Тимбелина донесла, предала меня, и они прилетели. Хотя как же
это может быть?! Ни сигнала о контроле стыковки, ни включения автоматики
шлюза. Мысли опять спутались, болезнь повалила меня на спальник,
эластичные ремни прижали к сетке, а "Гигес" тихо зажужжал, меняя тона.
  Но я видел: двое стояли в шлюзе, лицом друг к другу, будто решая входить
или нет. Затем двинулись ко мне.
  Горело дежурное освещение; в тусклом разноцветном тумане они шли ко мне,
шагая твёрдо и размеренно, хотя гравитация была выключена.
  Высокий угловатый мужчина с бородкой и совсем юная большеглазая женщина.
И только тогда, когда они подошли совсем близко, я увидел, что это они, те
немногие из людей, которые могут подойти ко мне... Но почему вне отсеков,
без скафандров? Ах да, они же знают, что здесь всё стерильно... Вот разве
что со мной не всё в порядке.
  "Держитесь подальше!" - попросил я и сам вздрогнул от своего голоса, он
скрипел, как плохой динамик.
  Ахилл молча кивнул, а Тельма горестно покачала головой, поднеся ладони ко
рту. Они стояли и ждали, что я скажу или сделаю что-то, но что?..
  Уже понимая, что это галлюцинация, я не стал ни отворачиваться, ни
закрывать глаза.
  Счастье - оттого, что передо мной она, Тельма, обжигало даже в сумятице
бреда. Всё нужно, всё оправдано, если есть она. Джерасси в ту минуту был
мне близок и дорог лишь потому, что появился вместе с нею.
  Вот её громадные тёмные глаза налились слезами и, задыхаясь от восторга,
тоски, жалости, я взлетел к ней - утешить, обнять, защитить... Но
расстояние между нами, как бы мало оно ни было, не сокращалось. Я отчаянно
забарахтался в воздухе. Что-то мягко, но настойчиво тянуло меня назад.
"Гигес", выбросив манипуляторы, охватил мои плечи.
  Кажется, я рвался, извивался, кричал...
  Отчётливо помню, как костистые пальцы Ахилла дотрагиваются до
смугло-розовой ладони Тельмы и она, не отрывая взгляда от меня, отступает
вслед за ним к люку и перешагивает комингс.
  Ещё я помню, как томительно и неправдоподобно долго они поворачиваются
спинами ко мне, чтобы навсегда исчезнуть в тусклом свете, и я опять готов
рвануться следом, но тут раздаётся тихий, но совершенно реальный щелчок
реле гипноавтомата. И я оплываю на спальник, не в силах больше бороться ни
с кем и прежде всего с собой.

  РАЗВОРОВАН ЧАСРАЗВОРОВАН ДЕНЬВОЗДУХ ДИКИЙ ГАЗЖЁСТОК КАК РЕМЕНЬСКОЛЬКО
Я СЕБЯ НИ ИЗРАНЮ РАЗКРОВЬ ТВЕРДА КАК ТЕНЬКАК РАЗЪЯТЫЙ ГЛАЗПРИХОЖУ К
КОНЦУЧЕРЕЗ ВСЕ ПОРЯДКИВЫДАТЬ НАГЛЕЦУОТ ВСЕГО ОСТАТКИ
В ЧЁРНОЕ ЗВОНЮ
ГОВОРЮ С ВОСТОРГОМ
ВРЕМЯ ГАСНУТЬ ДНЮ
НАД ВСЕМИРНЫМ МОРГОМ

  АХИЛЛ ДЖЕРАССИ
"КТО БЫ МОГ" (Перевод машинный с последующей хомокоррекцией.)

  22.07.20 БВ. День как день. Портит его только одно. Всё время какое-то
тягостное напряжение, словно жду рецидивов. Оттого, что чувствую себя
здоровым, и возникает дурацкое ощущение типа "как бы чего не вышло..."
Вдобавок поговорил с мединспекцией ВНИПа, и там сообщили, что Ватанабэ в
стасисе, положение серьёзное - доращивают печень, готовят первую
пересадку, но шансов на удачу маловато. Потом я сообразил, что почти двое
суток не слушал про Булунгу, заказал сводку и прокрутил.
  Сплошная и тревожная ерунда. Президент гнёт своё, оппозиция своё. Армия,
слава Богу, отсиживается в казармах и ни во что не лезет. Из деревень
стекаются крестьяне, презирающие Верховного колдуна за то, что он учился
в Сорбонне и Тарту, и ждут, когда в город с юга придёт их Главный колдун
и состоится поединок двух джу-джу, который и решит всё дело.
Разумеется, митинги, разумеется, стражи порядка с длинными шипастыми
пластиковыми хлыстами. Хорошо, хоть огнестрельное оружие там по
британскому образцу даже полиция не носит...
  Наслушавшись, окончательно решил заказать связь с Булунгу, то есть с
Марионвиллем, где живёт семья Тельмы. Оказалось, что Булунгу не входит в
"Космэк", а цепочку делать долго и сложно, да и вообще там сейчас глубокая
ночь.
  21.55.17 БВ. Была почта. "Герберт Уэллс" начал разгон, Артём написал перед
самым стартом несколько слов. Спасибо и за это. Когда-то я ему страшно
завидовал, но это, конечно, глупо: как бы я работал с экипажем?
Редкостная удача, что я здесь. Но - известный всем зуд не даёт покоя:
человек никогда не довольствуется тем, что имеет. Даже самим собой...
  Временами я думаю, почему человечество так упорно меняет среду, когда
проще - а может быть, и нет, - изменить тип. Интересно, как реагировал бы
оглохший и немощный Бетховен на предложение покинуть свою изношенную
оболочку и переселиться в орган или виолончель? Мог, наверное, и
согласиться. Но тогда бы он стал всего лишь чувствующей виолончелью, и
как бы он мог любить Терезу Гвиччиоли? Очень уж целомудренная была бы
любовь. Наверно, только обалденной музыкой, от которой бы все рыдали и
томились. Крейцеровой сонатой.
  А во что бы согласился превратиться я? Не могу вообразить. Пока что я
обмираю от радости, лишь вспомню, что на моём организме нет ни оболочек,
ни скафандра и что мой эпидермис чувствует ветерок, пусть из
вентилятора...
  22.40.00. Одолеваю Джерасси. Вот кому преображение без надобности. Он
прекрасно устроился в рамках своих несовершенств, которые приносят ему
куда больше, чем его явные совершенства. Как средневековым нищим.
  Для него всё, что я делаю здесь, всё, что похоже на моё желание попасть
сюда - болезненное позерство, извращённое честолюбие.
  Он пишет про Теренса Чжао, "космонавта" и гениального хакера, который
сумел получить страховой полис через компьютеры страховой компании,
выплатить все взносы, затем поступил "кроликом" в секретный
микробиологический центр и в сущности совершил дико сложное самоубийство.
Он принёс семье гигантские деньги и от военных и от компании, правда, они
судятся уже несколько лет. Но он для Джерасси исключение, да ещё
заслуживающе жалости. Только он сам не заслуживает - супермен, супермен...
  У него есть строчка о том, что "сами по себе ни наша жизнь, ни наша смерть
не могут принести никакой пользы - только связанные с ними выгоды или
неудобства: ими мы платим за то, что нам всё-таки разрешили побыть каплей
воды в доменной печи..."
Глядишь, он и вправду купит ракету и доберётся до меня, чтобы выразить мне
своё презрение - а какой он склепает из этого бестселлер!
  В Булунгу полная неразбериха. Появилась ещё какая-то Палочная Армия.
Зашевелился Совет Безопасности. Связи нет по-прежнему.
  22.44.09 БВ. Сегодня закончил статью для "Анналов". Доклад на компьютерную
конференцию не успел ни сделать, ни отослать, только обсчитал все
коррективы по методике статистики вариационных зон. Свистнуто, не спорю,
но свистнуто очень средне...
  Родители звонили семь минут назад уже из Базеля. Мама в клинике, отец
взял отпуск - первый за три года, чтобы сопровождать её; и помучается же
он в этом занюханном Базеле... Диагноз пока неясен; позже свяжусь сам с
Сепульведой.
  По "Сети" пришёл новый каталог изданий.
  В виварии у меня что-то опять неспокойно. Хотя Пятница восстановлен в
правах передвижения. Быстро привыкает пользоваться крыльями после
невесомости. Кабель, само собой, заэкранирован.
  Регулировал сегодня автоматику шлюза. Всё время казалось, что за
плоскостью люка кто-то стоит.
  В Булунгу ничего нового. Комитет наблюдает. Верховный колдун страны
объявил, что завтра начинается день духов дождя и грома, то есть сезон
тропических ливней. Главный колдун Юга заявил, что не завтра, а
послезавтра. Армия Длинных Палок второй день пляшет воинские танцы на
главном стадионе столицы. Президент выступил перед народом и предупредил,
что митинговую и танцевальную энергию лучше направить на ремонт
противопаводковых сооружений.
  22.48.18 БВ. Как-то не получается о деле. Всё струение эмоций.
  Не знаю, что и подумать. Совпадение?
  В 17.07 передали сведения о Ватанабэ. Состояние тяжёлое, держат в стасисе
на полном обмене. Ждут завершения роста биопротезов - будут менять печень,
селезёнку, большую часть кишечника, сетчатку, что-то ещё.
  За минуту до связи я обнаружил, что последняя страница книги Джерасси и
чистый лист для заметок склеены между собой. Естественно, расклеил и нашёл
плакет...
  Но как раз тут позвонили, и только после этого мне удалось засунуть её в
ридер. Как только я прочёл последнюю строку, бросился звонить на Землю.
Связь дали через два часа восемь минут, а когда соединили, ответил
компьютер. Он мгновенно перешёл на русский, с чарующей вежливостью
педставился - оказалось, его зовут Николас - и попросил назвать номер-код
моего скрамблера и пароль. На все мои попытки объяснить, в чём дело, он
отвечал то же самое и после пятого раза проворковал, что крайне сожалеет,
но соединить нас не может.
  "Сеть" справок личного характера о лицах, не заявивших о таком желании, не
даёт - адрес, год рождения, род занятий и всё.
  Что это? Новый рекламный трюк? Да нет - написано мне лично...

  "Дорогой господин Торсуев,
не спрашиваю, помните ли вы меня. Теперь вы уже по крайней мере прочли
мою книгу.
  Я не успел сказать вам на той смешной встрече с полной изоляцией, что мы
с вами до странности похожи.
  Когда-то я твёрдо решил, что буду писать, чтобы рассказать всему миру,
что есть люди беззащитнее, чем улитка без панциря, люди, сама жизнь
которых невозможна без неустанной заботы их собратьев из того же
самого рода, который искалечил их.
  Мало-помалу мне стало ясно, что заставить глухих слышать под силу
только целителю, а в этом случае помогает лишь скальпель Господа. Но ведь
Он умер.
  Стало ясно и другое - я хорошо зарабатываю. Постепенно я смирился с этим.
Попугай вытаскивал билетики, сочинённые им самим. Но счастливых среди них
быть не могло.
  У меня было право гордиться собой. Свою жизнь я отвоевал в сражении,
которое не снилось Мольтке или Наполеону. Попробуйте воевать за себя,
если для победы над вами противнику достаточно приоткрыть вашу форточку
или вынуть фильтр из водопровода.Но я рассмешил тех, кто в отместку мог,
да и сейчас может, просто выключить насос, качающий мне воздух. Йо-хо-хо!
Аркольский мост длиной в тридцать лет.
  Я устал. Мне надоело платить медицинской мафии. Йо-хо-хо! Пятнадцать
человек на сундук мертвеца! Уж лучше просто бутылка рому.
  Мне надоел вечный страх, что кого-то из команды могут перекупить,
поломка автоматики или отказ герметизации случатся тогда, когда не
сработает резерв. Я не хочу больше притворяться человеком и всё время
считать, насколько ближе я стал к концу. Слишком давно я отказался от
благодетельной возможности оставаться больным животным.
  Не вернуться.
  В мемуарах жены одного из первых людей с пересаженным сердцем
рассказывается, чем он платил за восторги и внимание, за партии в теннис и
вальсы на светских приёмах - ночами тайных страданий, тоннами
проглоченных лекарств и кислородными масками. Адская гордость,
извращённое самолюбие...
  Он хотел казаться, и платил за это невозможностью быть.
  У меня уже давно нет ничего, даже страданий. Жены, впрочем, тоже.
  Дорогой друг, вы избрали ту же позицию. Хочу на пороге предупредить вас
об этом.
  Вы тоже привлекаете внимание, но вовсе не к страдальцам.
  Олимпийцем - вот кем вы себя сделали. Ваша гора в тысячи раз выше даже
мифического Олимпа. Однако завидная судьба - мчаться невероятно высоко над
всей этой грязью, бессмыслицей, неразберихой, аннигилируя её равнодушие
ещё более могучим безразличием, и не зависеть практически ни от чего.
Даже в прямом смысле - насколько мне известно, АСС вашего типа
рассчитаны на четырёхлетнее автономное существование. Вы ушли от
Земли, как уходят из семьи, ставшей чужой.
  В наши дни в профессии космонавта героизма нет никакого - это просто
тяжёлый и плохо оплачиваемый труд в смертельно опасных условиях. Работа
для тех, кому нет места на Земле. Всё же мне удивительно, как журналисты
не выудили вас. Я внимательно прочёл то, что сумел раздобыть о вас,
поговорил с вашим гуру, этим восхитительным кавказцем, считающим вас по
крайней мере своим приёмным сыном, и по-прежнему не понял , на чём
основано ваше решение.
  Вас я не спрашиваю - человек не способен сказать о себе правду. Попробую
сказать её сам.
  Вы словно решили отработать то, что Земля должна подносит вам с низким
поклоном, вымаливая прощение за то, что отравила вас ещё до вашего
рождения. Стать таким, как они.
  Сравняться с ними - означает простить их. Найти материальный эквивалент
своего успеха - простить дважды.
  Я вовремя понял это и останавливаюсь.
  Вы привлекаете внимание своей подчёркнутой полноценностью.Рейнджер на
костылях, однорукий акробат, слепой снайпер, безрукий художник с кистью в
зубах. Но оставим их. Моя жизнь меня не устраивает. Более того, она
меня тяготит. На неё я потратил в сотни раз больше, чем мои сверстники.
  Задумавшись о том, как живёте вы, а это случилось не так давно, я
попробовал на мгновение ощутить себя на вашем месте.
  Я больше никогда никому не скажу об этом: я тут же возненавидел вас, ибо
вся моя жизнь оказалась полностью перечёркнутой. Тогда я убрал вас - и моя
жизнь вновь обрела ценность, но смысл - смысл в неё уже не вернулся.
  Вы дольше будете идти к тому рубежу, на котором оказался я. Но вы к
нему придёте. "Устали боги, устали орлы, устало закрылась рана". И всё
равно - вы единственный человек, которому я позавидовал и которому могу
рассказать почти всё.
  Итак, прощайте. Я ничего вам не желаю - вы в этом не нуждаетесь."
АХИЛЛ ДЖЕРАССИ
АНГЕЛ СЛЕВА
АНГЕЛ СПРАВА
В ЧАШАХ
СВЕТЛАЯ ОТРАВА
ПЕРЕСТАНЬ
СЧИТАТЬСЯ С БОГОМ
БОГ ОБСТАВИЛ НАС
НА МНОГОМ
МНЕ ДАВНО
ГОТОВО МЕСТО
ТАМ ГДЕ ГОРЬКО
А НЕ ПРЕСНО
(перевод машинный с хомокоррекцией)22.10.10 БВ. Рабочий день есть
рабочий день. С утра было общее совещание по технике безопасности. Потом
на меня насели экзобиологи. Потом... словом, до вечера я не отрывался от
пультов, хотя работа шла очень медленно.
  Забарахлила автоматика криобатарей, потом надо было проверить
поверхности камер сгорания маневровых двигателей, хотел было заняться
докладом, но вдруг меня словно в сердце толкнуло. Конечно в наше время
есть более надёжные прогностические методы, но я доверяю этому. Сел в
кресло и заказал сводку по Булунгу. И пока слушал, сидел как ошпаренный.
  В Марионвилле бои. Должен был состояться давно обещанный поединок джу-джу,
но вместо этого Армия Длинных Палок вышла на улицы и лупит этими самыми
длинными палками всех, кого может, а особенно сторонников Верховного
колдуна, полицию и службу безопасности. Вспыхивают перестрелки, появились
какие-то ублюдки, вооружённая секирами из ленточных пил, эта компания
рубит направо и налево независимо от политической принадлежности...
Комитет поднял в воздух плаформы и распылил во всех очагах столкновений
газ NFS, анти-агрессант.
  В принципе ничего серьёзного не произошло - очнувшись от получасового
обморока, девять десятых населения сутки-двое будут страдать от
сильнейшей головной боли, и чем больше было биогенных аминов, отвечающих
за агрессивное состояние, тем сильнее будет пост-газовый hangover18. А
потом начался ливень.
  До конца я не дослушал и, не включая гравигенераторов, завис над
компьютером, набирая цепочку через Центр до нашего консульства в
Марионвилле, и, как ни странно, дозвонился с первого раза. Секретарь,
потрясённый сигналом космосвязи, всё же спросил меня, по какому делу я
звоню господину Н'Дио. Я сумел сказать только: "По личному". Конечно,
отпечаталось на лице достойного потомка Талейрана и Громыко. Сейчас только
по личному и звонить. Однако он, надо отдать ему должное, без лишних слов
записал мой номер и сказал, что попытается отыскать их по городскому
телефону, куда с нашей аппаратуры входа нет, или через иммунологический
центр, где вроде бы есть спутниковая антенна и компьютер. Потом он
отключился.
  Ничем я заняться не мог - становилось все тревожнее.
  Вдруг заверещал Пятница, заметались обезьяны, захныкал Шаман.
  Потом так же внезапно и они стихли.
  Старинная испанская клавесинная музыка. Одна из моих любимых записей.
  Не помогала и она. Скорее раздражала - именно тем, что пыталась успокоить.
  В полной тишине я уселся перед экраном. Мульт-человечек на дисплее
Тимбелины трудолюбиво ковал цифры, но я и без них мог сказать с точностью
до десятой секунды, сколько времени прошло. В голову лезли обрывки мыслей,
совершенно дикие или, наоборот, нудные и банальные, строчки стихов,
формулы и какие-то телефонные номера. Большого труда стоило не бормотать
всю эту мешанину вслух.
  Гудок раздался почти через час. Я сказал: "АСС двенадцать. Что, не
нашли?.."
Но вместо дежурного на экране был другой человек. Высокий - в визире
камеры он резался почти до самых скул, и лишь когда нагибался, было видно
тёмные глаза, тёмную кожу и чёрную бородку с проседью. Руки он держал на
коленях, переплетя сухие длинные пальцы перед собой. Безмолвно и
напряжённо он смотрел на меня, и с замирающим сердцем я понял, что он не
совсем незнаком мне.
  "Вы из консульства?" - глупо спросил я.
  "Меня зовут Жак Н'Дио, мсье, - ответил он по-французски. - Вас я знаю, вы
Сергей Торсуев. Очевидно, вы хотели говорить с Тельмой..." - Он вдруг
выпрямился, и его лицо исчезло из визира.
  "Да, я несколько раз... Что случилось?"
Его пальцы расплелись, кисти опустились и повисли.
  "Мы перевели её в госпиталь центра, - глухо донеслось до меня. - Его
охраняла полиция... Но рядом была большая резня, и кто-то, непонятно кто,
выстрелил по ним с холмов ракетой, а она попала в угол верхнего этажа -
осколками разорвало бокс-мобий ... Она бы даже выжила. Но прошло почти
три часа, пока до неё... Одна-единственная ракета..."
Он замолчал. Молчал и я. Наконец он выдавил "Прошу простить..." и
отключился.
  22.10.22 БВ. Трое суток я работал при включённых гравигенераторах и за
счёт тренажёров сэкономил три часа одиннадцать минут.
  Очередной звонок Ахиллу кончился как прежде. Попытка запросить "Сеть"
неожиданно дала результат, но какой... Теперь в данных Джерасси стояла ещё
одна дата, после даты рождения. Трёхдневной давности.
  Я смотрел на дисплей, а в голове крутилось: "Не врал... не врал..."
Подробности выяснять я не стал. Выключил всё. Встревоженного Пятницу
выпустил на волю и начал тратить свои честно заработанные три часа
одиннадцать минут.
  Разумеется, можно было связаться с Платоном Петровичем, с Аленом
Амстердамом или Сабиной Ост. Вместе мы пришли бы к какому-то решению.
  Но я заставил думать себя.
  Я медленно плыл по станции, парил, переворачивался и думал.
  Мозг не хотел работать, не хотелось размышлять ни о чём. И впервые в жизни
не хотелось вспоминать Землю.
  Но меня поставили перед проблемой, решение которой я должен был найти сам.
Как в старину за убитого мстили близкие ему по крови.
  А мне всё казалось, что Тельма убита. Не этой дурацкой ракетой, не
выстрелом, не обрушившейся стеной. Не чем-то, а кем-то. И вот-вот, на
последнем усилии, я различу его лицо...
  Она подло убита. Её нет. И если я снова увижу её, во сне ли, в бреду, я
всё равно буду теперь помнить это. Не будет всей той музыки, что умерла
вместе с нею. Тёмных глаз, розоватых ладоней, высокой шеи - ничего этого
больше не будет.
  Когда невыносимой болью меня скрутило в комок и швыряло от стены к
стене, я видел лицо ещё одного человека, чужого мне, как никто. Теперь я
всегда буду видеть их вместе.
  Отчего погиб Ахилл? Уж этот-то не оставил миру ни одной своей уязвимой
пяты! И всё равно его убил тот же киллер, что и Тельму.
  Я спокоен, я плыву в воздухе. Я плыву. Я плыву.
  Больно.
  Когда-то Платон Петрович рассказал мне странную историю. В
старом-престаром журнале, не то американском, не то немецком, ему
довелось прочесть, как преупевающий бизнесмен решил обезопасить сына с
самого рождения. Ужасы загрязнённой экосферы, яды и отходы... Поэтому он
поместил младенца в те же условия, в которых держали нас.
  Разница была в том, что парень был от рождения безупречно здоров.Но к
девяти годам он это здоровье потерял. Пустячная простуда залила его лёгкие
жидкостью; и он погиб. Ничто не помогло - ни новейшая аппаратура, ни
лекарства.
  Целебная грязь и убийственная чистота.
  Джерасси прав - я вознамерился отчиститься от всего. Небожительствовать.
Посмотрите на него, это он спас ВНИП. Ах-ах. Вы знаете, он так любит свою
маму! Видишь, детка, этот дядя один управляет целым спутником...
  Почему я решил, что я свободнее других?
  От чего?
  Почему я решил, что со мной ничего такого не будет? Почему?!...
  И в этот момент я вдруг разом успокоился.
  Колотилось сердце, дрожали пальцы, но мысли были ясные и ледяные.
  Начинался бой, один из первых боёв моей личной войны, и я чувствовал, что
сегодня меня не убьёт.
  Силы почти равны - против меня только смерть и время; за меня люди,
вера и память. Нет, это не бравада. Впервые в жизни я ощутил с небывалой
остротой, что есть вещи, которые неподвластны ничему. Ни времени,
ни силе, ни власти. Они связаны с человеком, но они больше его.
  Я скользнул к креслу и повис над пультом Тимбелины. Одно за другим я
набирал названия работ, которые надо было заказать, а Тимбелина
подсказывала мне, одновременно подсказывая, откуда я мог бы вынуть резервы
рабочего времени... Надо искать.
  Итак - "Математическая теория иммунитета" Линдона и Пака, "Моделирование
иммуногенных механизмов" Пака и Тимнечи, "Патология эмбриогенеза" Богунова
и Панаева, "Биохимия Т-систем" Ферри, "Эмбриохирургия" Гагуа и Партриджа,
"Кодекс забвения" Джерасси, "Заклинатель флейт" Джерасси, "Методика
пренатальных воздействий" Гагуа, "Экосистемы и катастрофы" Гарнетт и
Уллмана и...
  И ещё: пусть пришлют мне такой цветок - бессмертник.


  P. S.
  Ахилл Джерасси


ЛЕВЫЙ БЕРЕГ СТИКСА 
ПУСТ ЭТОТ ГОРОД
В НЁМ ЭХО КАК БРОШЕННЫЙ СКОТ
БРОДИТ МЕЖ СТЕН
И НЕ МОЖЕТ ПОДНЯТЬ ДАЖЕ ПЫЛИ
ВОТ МОГИЛЫ НО ИХ ДАЖЕ ТРУПЫ ЗАБЫЛИ
ПО НИМ ТЕНЬ БЕЗ БОЯЗНИ ПОЛЗЁТ
МРАМОР ФОНТАНА СУХИМИ МОНЕТАМИ СКРЫТ
КТО ИХ ОСТАВИЛ
ВЕСЁЛЫЕ ТЕНИ ТЕНЕЙ
БРОСИТЬ ГИНЕЮ
ЧТОБ ТЕНЬЮ ВЕРНУТЬСЯ ЗА НЕЙ
КТО НАД ПРИМЕТОЮ ЭТОЙ ХОХОЧЕТ НАВЗРЫД
ЧТО ПОДАВАЛИ ВО ВРЕМЯ ЧУМЫ НА ПИРУ
ШЛЯГЕР КАКОЙ СКРИПКИ НАЁМНЫЕ ВЫЛИ
ПУСТ ЭТОТ ГОРОД
ОН ПУСТ СЛОВНО ГОРЛО В ЖАРУ
СЛОВНО АКВАРИУМ ГДЕ
РЫБУ ВОДОЙ ОТРАВИЛИ
ВСЁ ПЕРЕСТАЛО КОНЧАТЬСЯ
ВСЁ КОНЧИЛО
ПЕРЕСТАВАТЬ
СМОЖЕШЬ ЛИШИ МЕНЯ СНА
ЗА КОТОРЫМ
БЕЗУМЬЕ ПОКОЯ
ВСТАНЬ ЗА МОИМИ ПЛЕЧАМИ
ПРОСТРИ НАД МОЕЙ ГОЛОВОЮ
ДЛАНЬ
НАУЧИ СЕБЯ НЕ ПРЕДАВАТЬ
( Перевод машинный с хомокоррекцией.)

  Новосибирск 1985

  Алма-Ата 1994







  1 Фрагмент между концом эпиграфа и началом текста, предположительно
содержащий сведения о происхождении эпиграфа, личности автора сочинения и
значении термина "пионерский", утрачен при дезинфекции. ( Прим.
Администрации.)

  1 Дер Кулинар (новотангутск.)
  2 Дер Губернатор (новотангутск.)
  3 Дер Регион (новотангутск.)
  1 Джайлоо (старотангутск.)
  1 Происхождение фамилий не установлено, предположительно древнечагатайские.
  1 Зер шлехт (простореч. новотангутск.)
  1 Э Профессэр (верхнетанугтск.)
  1 Шандец (архаич. тангутск.)
  2 Шайзназе (нижнетангутскю)
  3 Хюре (среднетангутск.)
  4 Афедрон (совр. осетинск.)
  5 Фак ю! (совр. нижнетангутск.)
  6 Керамическая жаровня для обогрева жилых помещений (японск.)
  7 "Горная вишня" (японск.)
  8 Буквально "Ветер богов" - лётчик-смертник, взрывающийся вместе с
целью. Использовались для борьбы против судов ВМС США во Второй мировой
войне.
  9 Верховное божество синтоизма - одной из главных религий Японии.
  10 "Рисунок тушью" - японская народная мелодия.
  11 Буквально "рождённый прежде", "учитель" - почтительное обращение к
старшему.
  12 Церемониальный поклон-приветствие (японск.)
  13 Обращение к верховному божеству синтоизма.
  14 Буквально "выращенный в известных условиях" - животные, выращенные из
зародышей в абсолютно стерильной среде.
  15 Семейный сбор ( англ.)
  16 Дюймовочка ( от англ. Thimbellina)
  17 Первоначально - комплекс отдалённых последствий первых ядерных взрывов
(яп.)
  18 Похмелье (англ.)



        

            
[X]