Сигизмунд Доминикович Кржижановский
Пни
Были: город; вкруг города пригород; за пригородом лес. Город - городом
и стоит; пригород расползся крашеными кровлями вширь; а леса - нет:
растаскали лес врозь на полозьях, колесах и гнутых спинах. Попробовал было
подняться еще раз дымными стволами над тысячью низких кирпичных труб, да
ветром свеяло: и нет леса. Нет.
А где был - поле, пнями поросшее: отовсюду торчками - пни, пни, пни.
Вот уже два года отошло, как свеяло лес, а все еще от пня к пню, по старой
лесной повадке, мшатся мхи, топырит плоские, в зеленых перчатках, пальцы
папоротник. Земля изрыта кротовым ходом, не затянуты травой путаные лесные
тропки, а на всхолмии все еще и посреди пней лесная сторожка. На стене
краской: "Лесн. уч. 7 ст. № 2".
Сторожка привыкла к крову из листа и игл, а теперь стоит с оголенными
стенами. Окно зажмурило диктовым веком, плотно зажата войлоком крытая
дверь. И только дымок, качаемый ветром, говорит, что в сторожке не пусто.
Я люблю прогулки по "бывшему" лесу. Люблю захаживать к старому
Филатычу, блюдущему теперь пни, как раньше тысячестволое лесное угодье.
Филатыч тут уж тридцать девятый год. Помнит время, когда и города не было,
а была кругом, куда глазом ни кинь, лесная заросль: от опушей до опушей не
считаны версты.
Сев у крылечка, бородою в грудь, с трубкой, зажатой меж пустых десен,
Филатыч любит повспоминать:
- Всего, всего тут было: и звериного рыску, и птичьих щекотов; и травы
пахучие, синецвет, горькое зелье, целебное коренье тож. Встанешь с зорями -
земля росами Богу плачется, сверху синь-сине, а кругом все так и
застволило, будто только и есть на свете - лес да небо. И тишь нерушимая; в
жары тень, Богом стланная. Прохлаждайся. И человек зря земли не топтал. Да.
Ну да ладно. Пойти разве участок проверить.
Старик, кряхтя, разгибает колени.
- Зачем, Филатыч, и так видно кругом. Да и кому нужны твои пни?
Старик сердито стучит дутышем трубки о ладонь:
- Видно. Коли тебе видно, так и видь, а мое дело - служба. Приставлен
я к лесу или нет?
- Приставлен.
- Ну и...
Старик идет меж пней. И я за ним. Шагает он всегда по тропе, медленно
обходя деревянные торчки, как если б вокруг все еще был старый, привычный
мачтовый бор.
Меж мхов одиночится сломанная юная березка. Кто-то (и не нужна, видно,
она ему была) порвал березке пилой кору, пригнул листьями к земле, так что
клочьями из-под коры заголилось нежное тело, и бросил так - недорубком.
- И к дитенку у них жали нет. Насильники.
Старик сердито водит бровями, сгибаясь сухим, будто тоже надрубленным
телом над обезлиствевшей березкой.
Идем дальше.
Старый дуб снят пилой у самой земли: выщерился трухлявым дуплистым
пнем в небо. Но у корня вялая поросль в три слипшихся блеклых листика.
- Ишь, старый, балуется,- шепчет Филатыч любовно, и улыбка разводит
беззубые десны.
А я смотрю по горизонталям:
- Гляньте, Филатыч, у пригорода обоз. Возов двадцать. С чем бы это?
Но старик снова хмурится и упрямо смотрит вниз - в мхи и тропы: он в
лесу; никакого ни пригорода, ни города, сквозь чашу ведь не разглядишь. Да,
может быть, и не строен, не тесан еще город, а вкруг, как и встарь, лесная
дремучая заросль: от опушей до опушей не считаны версты.
И, потоптавшись на согнутых коленях меж пней и щеп, старик
поворачивает назад - к дымку:
- Седьмой участок, против него, скажу тебе, не сыскать. Тут наезжали,
годов тридцать тому, лесничий с лесоводами - "дерево считать". Считали,
считали, нет, говорят, на счетах костей нехватка, за костьми бы в город
съездить. А город где? Да-а, большая сила у леса этого, так и стволится,
так тебе и прет комлем в синь-небо. И уехали: не сосчитали.
Вечереет. Сумерками и мглами застлало даль. Без дали старику легче,
удобнее. Теперь он и приветливее и веселее:
- Отночевал бы ты, сударь, в сторожке. Ночью неспокойно у нас в
лесу-то. Заплутаешься еще: дороги трудные.
Я улыбаюсь, но говорю:
- Ладно, останусь. А то и впрямь заблужусь.
За войлоком двери - печь, стол на скрещенных ножках да полавочье. В
углу - святой Никола, на стене - серое с зеленым: план лесного участка.
Старик молчит. Молчу и я. Ветер, нарастая к ночи, рвет окну дикт.
- Слыхали, Филатыч, переворот в городе?
Филатыч начинает демонстративно разматывать онучи.
- Ложился бы, сударь: экое завел. Знаю я перево-ротчиков этих. Лесу от
них обида. И вообще.
Открестившись, старик громоздится на лавку. Ложусь и я. Но сон мой
прерывист. Вдруг просыпаюсь. О стены с разлета бьет ветер. Что-то гудит
густым гудом, будто листья в ветру: стучит, шершаво трется о стены.
Подымаюсь с лавки. На столе плывкий огарок. Не спит и старик: он сидит,
.бородой в грудь, и слушает:
- Ишь разветрилось. Дереву, дереву-то вреда сколько. Одного сучья,
почитай, не собрать. И рваного листу насыплет. Ишь, так и гнет.
Я зажмурил глаза: мне было чуть жутко. А вдруг...
И когда, с первым светом (старик еще спал глазами в стенку), я,
втолкнув ноги в сапоги, взялся за ручку двери, "а вдруг", как и давеча,
уцепилось за пальцы. Но я рванул дверь: пни, пни, пни; над ними - куда ни
глянь - вольный разбег горизонталей; а вдалеке, кровлями в зарю - город. Я
взял прямиком и, улыбаясь, слушал, как в ногу со мной мысль: пни - пни -
пни.
1922
Кржижановский С. Д.
Воспоминания о будущем: Избранное из неизданного/Сост., вступ. ст. и
примеч. В. Г. Перельмутера.- М.; Моск. рабочий, 1989.- 463 с.
ISBN 5-239-00304-1
Еще одно имя возвращается к нам "из небытия" - Сигизмунд Доминикович
Кржижановский (1887-1950). При жизни ему удалось опубликовать всего восемь
рассказов и одну повесть. Между тем в литературных кругах его времени его
считали писателем европейской величины. Кржижановскому свойственны
философский взгляд на мир, тяготение к фантасмагории, к тому же он
блестящий стилист - его перо находчиво, иронично, изящно.
В книгу вошли произведения, объединенные в основном "московской"
темой. Перед нами Москва 20-40-х годов с ее бытом, нравами, общественной
жизнью.
(c) Состав, оформление, вступительная статья, примечания. Издательство
"Московский рабочий", 1989.
Составитель Вадим Гершевич Перельмутер.
--------------------------------------------------------------------
"Книжная полка", http://www.rusf.ru/books/: 03.06.2003 14:53