Михаил Кривич, Ольгерт Ольгин

                       Женский портрет в три четверти


                                  Глава 1

     Позвольте представиться - конгрессмен - А вот и я!
     Зря старался: в комнате ни души. Только электрический чайник посапывает
на мраморном подоконнике.
     За десять лет службы в  редакции  пожарная  охрана  выработала  у  меня
условный рефлекс на электрические приборы  -  я  тут  же  выдернул  шнур  из
розетки. Затем огляделся.
     Стоит человеку на день-другой отлучиться, как  на  его  столе  начинают
играть в шахматы, складывать ненужные вещи и пить чай. Меня  не  было  почти
месяц, и на своем рабочем месте я обнаружил две пепельницы,  заполненные  до
краев окурками всех мыслимых сортов  -  от  нашего  плебейского  "Дымка"  до
экзотических  "Голуаз",-  порванную  пластиковую  сумку  с  портретом  певца
Леонтьева, кусок торта, горшок с кактусом, коробочку  с  тенями  для  век  и
совершенно редкостную вещь - огромную вяленую рыбу, чуть меньше акулы, но  с
головой леща.
     Я принялся перекладывать весь этот культурный  слой  на  другие  столы,
сообразуясь с известными мне наклонностями и пристрастиями сослуживцев: кому
кактус, кому косметику. Только рыба  оставалась  непристроенной,  ибо  такое
богатство, по моему разумению, не может принадлежать  одному  человеку.  Вот
так, с лещом в руках, в светлом послеотпускном настроении,  я  и  бродил  по
обширной редакционной комнате, которую занимал мой родной отдел науки, школ,
вузов, дошкольных учреждений и чего-то там еще, пока не услышал за спиной: -
Как отдохнул, конгрессмен?
     Татьяна Аркадьевна, секретарша отдела, маленькая, добрая  и  всезнающая
женщина, стояла в дверях и разглядывала меня несколько изумленно. Поначалу я
приписал изумление своему загару, которым очень гордился,  но  потом  решил,
что причина скорее в темно-синем костюме - я надеваю  его  только  в  особых
обстоятельствах, скажем, после месячного отсутствия  на  службе.  На  всякий
случай я улыбнулся Татьяне Аркадьевне как можно лучезарнее.
     - Ну и глупый же у тебя вид с этой рыбой! -  сказала  она.-  Положи  на
подоконник. Как отдохнул?
     Освободив руки, я сел в единственное и  крайне  потрепанное  кресло,  в
которое у нас усаживают самых почтенных посетителей, и стал, загибая пальцы,
излагать свои доводы в пользу отдыха в Крыму ранним летом. На третьем пальце
терпение Татьяны Аркадьевны кончилось.
     - Извини, конгрессмен,- вежливо сказала она.- Тебя генерал спрашивал. А
у меня еще гора писем.
     Тут самое время кое-что объяснить. Во-первых, насчет генерала. Упомянув
это воинское  звание,  милейшая  Татьяна  Аркадьевна  имела  в  виду  вполне
штатского человека, занимающего, однако, в нашей газетной иерархии место  на
самом верху. Это член редколлегии, заместитель главного редактора,  которому
подчиняются несколько отделов, в том числе и наш. Вид у него  не  осанистый,
совсем не генеральский, напротив, человек он худой, если не сказать худющий,
нервный, егозливый, юркий. Но донельзя властный и возражений не терпящий. По
долгу своей идеологической службы он бывает в  таких  местах,  куда  обычный
человек просто так не войдет - не пустят. Вот и прозвали  его  генералом.  О
прозвище своем он знает, оно ему нравится.
     Теперь о моей кличке. В законодательные органы зарубежных государств  я
никогда не избирался, да и вообще, если честно, за границей не бывал.  Зовут
меня Константином Григорьевичем,  и  генерал,  который  склонен  все  подряд
сокращать, обычно пишет на полях моих рукописей: "Кон. Гр., пр.  переговор."
(это при полном  здоровье)  или  "Кон.  Гр.,  абс.  ерунд."  (когда  у  него
пошаливает печень). От Кон. Гр. до конгрессмена  один  шаг,  и  мои  коллеги
давным-давно его сделали.
     Но это только одна версия; есть и  другая.  При  всем  моем  более  чем
скромном  положении  в  газете  я  здесь  главный  специалист   по   научным
конгрессам. Когда в Москве ли, в Тбилиси или где-то еще  собираются  ученые,
меня посылают за материалом. Ну и силен я в науках! О конгрессе по биофизике
писал, о съезде лингвистов - писал, о симпозиуме по ледникам - тоже,  а  про
связи с внеземными цивилизациями и говорить не приходится.
     Честно  признаться,  образование  у  меня  самое   что   ни   на   есть
гуманитарное, и если в беседе с искусствоведом я могу еще  ввернуть  словцо,
не рискуя показаться невежей, то с  физиками  или  химиками  общаюсь  крайне
осторожно. Да от меня, собственно, многого и  не  ждут.  Строк  сто  в  день
открытия конгресса - сколько участников из каких стран, немного о значимости
проблемы, кратенькое интервью с кем-либо из  организаторов.  На  второй  или
третий день - беседа с крупными учеными; хорошо, если один  наш,  другой  из
братской  страны,  третий  с  Запада   -   так   сказать,   пропорциональное
представительство. И еще напоследок несколько строк о закрытии, о бесспорной
плодотворности  научных  форумов  и  значительном  вкладе  нашей   науки   в
кардиологию, гляциологию или еще какую там  "логию",  которой  был  посвящен
столь успешно прошедший симпозиум или конгресс.
     Что  же  касается  научных  премудростей,  то  их,  разжевав  до  моего
понимания, сообщают в  пресс-бюллетенях.  Да  и  зачем  мне  знать  тонкости
ядерного синтеза, цитогенетики или акушерского дела?
     О конгрессе акушеров я,  между  прочим,  тоже  писал,  может  быть,  вы
помните мой материал "Забота о будущем поколении". И еще в  этом  году  были
напечатаны "Форум ученых-селекционеров" и "Химики встречаются в Риге". Не то
чтобы литературные шедевры, но информации, право же, достаточно.
     Я люблю эту работу. Мне  приятно  ходить  по  величественному  фойе  со
значком прессы и пришпиленным к лацкану прямоугольником, на котором написана
моя фамилия, прислушиваться  к  разноязыкому  говору,  сидеть  на  пленарных
заседаниях и внимать через наушники синхронному переводу, ловить на слух уже
понятные мне термины и ощущать свою причастность к великой науке. К тому  же
в эти дни шеф относится ко мне уважительно и не дергает меня по пустякам.
     Своему семейному счастью я тоже обязан конгрессу.  По  дороге  на  один
научный форум (в  Ташкент,  кажется,-  там  собирались  киноведы  или,  нет,
герпетологи) я познакомился со стюардессой Олей. Полгода чуть ли  не  каждый
день я звонил ей из редакции в Домодедово, и, хотя всегда  говорил  шепотом,
прикрывая трубку ладонью, в один прекрасный день над  моим  столом  появился
самодельный  плакат:  "Отправляясь  на  конгресс,   берегитесь   стюардесс!"
Впрочем, проникнуть в тайну было  несложно:  этот  период  моего  творчества
отмечен серией статей об Аэрофлоте, что  позволяло  мне  с  чистой  совестью
ездить в аэропорт и в служебные часы. После того как  мы  поженились  и  Оля
переехала ко мне из общежития, интерес к авиационной теме  угас.  На  память
остался очередной плакат, на который Саша  Могилевский  не  пожалел  клея  и
рабочего времени: к самолету шагает деловой мужчина, под  его  шляпой  можно
обнаружить мою голову, а  подпись  гласит:  "Если  вам  жениться  охота,  не
избегайте Аэрофлота!" Теперь вам понятно, отчего я конгрессмен и  почему  не
обижаюсь на эту кличку?
     Я  застегнул  пиджак  на  верхнюю  пуговицу,  придал  лицу  независимое
выражение и отправился к генералу. До его кабинета всего две двери,  десяток
метров, но  какая  служебная  дистанция!  Когда  я  уже  собирался  толкнуть
клеенчатую дверь, ко мне подскочил Саша Могилевский, единственный  в  газете
человек, который зовет меня по имени.
     - Привет,  Костя,-  торопливо  сказал  он.-  Ты  меня  разыщи  в   Доме
конгрессов, поговорим.
     И убежал по коридору - в курточке из дешевого букле и с огромным кофром
через плечо, похожий на транзитного пассажира с Казанского вокзала.
     - Как  отдохнули,  Константин   Григорьевич?   -   прокричал   генерал,
чуть-чуть, для проформы, приподымаясь со стула.
     Скажите пожалуйста - ему интересно, как я отдохнул. Его мысли  блуждают
в лабиринте директивных мнений и согласований; что ему моя скромная персона!
И вообще от начальства лучше держаться на расстоянии, это  я  давно  усвоил.
Поэтому я промямлил что-то невнятное,  но  явно  благодарственное.  Зазвонил
телефон,  генерал,  жестом  пригласив  меня  сесть,  вступил   в   разговор,
неинтересный для меня, да и для него тоже. Мой высокий начальник, говоря  по
телефону, имеет привычку растягивать слова и медленно склеивать их во  фразы
бесконечной длины. Интересно, когда я стану начальником, научусь ли говорить
так же значительно или буду по-прежнему перескакивать с темы на тему?
     - Так на чем мы с вами остановились, Константин Григорьевич?
     Оказывается, он уже положил трубку.
     - На том, что я хорошо отдохнул.
     - Да, это очень удачно. В таком случае я попрошу вас  не  откладывая...
Вы не очень заняты?
     Прекрасно он знает - как бы я  ни  был  занят,  брошу  все  дела,  коль
приказано. Однако есть правила игры: если вы свободны...
     - Тогда срочно отправляйтесь, возьмите материал и немедленно обратно.
     - Куда отправляться? В Дом конгрессов?
     - А куда же еще?
     Генерал смотрел на меня, как царь  на  Иванушку-дурачка.  Я  немедленно
сменил маску: стер с лица  независимое  выражение  и  изобразил  внимание  и
готовность действовать. Этакий безукоризненный сотрудник  -  инициативный  и
исполнительный.
     - Пока  вы,  дорогой  Константин  Григорьевич,  грелись  на  солнышке,-
несколько вольно начал он,- или, может быть, мокли под дождем,- продолжил он
совсем развязно,- съезд по химии белка перенесли к нам, откуда, простите, не
помню. И вы на этом съезде, естественно, аккредитованы. Так что приступайте.
Для начала сто строк об открытии, а там видно  будет.  И  еще.  Запишите,  я
прошу вас,  запишите,  иначе  забудете.  Нам  посоветовали  взять  небольшое
интервью у одного англичанина. Светило, нобелевский лауреат,  наш  искренний
друг и все такое прочее. Его зовут... Как же его зовут? Дай Бог памяти.
     Бумаги на его столе разбросаны  в  строжайшем  беспорядке.  Чтобы  этой
дисгармонии  никто  не  нарушал,  каждая  стопочка   придавлена   увесистыми
типографскими железками. Одну такую железку генерал неуверенно приподнял  и,
к собственному удивлению, обнаружил под ней то, что нужно.
     - Его зовут,- произнес он  внушительно,-  Уильям  Бризкок.  Сэр  Уильям
Бризкок. Записали? Говорят, контактный мужик. Вы его ловите, беседуете  -  и
назад. Жду вас через два часа.- Генерал строго прсмотрел на часы.
     Вновь зазвонил телефон, и я без лишнего шума выбрался из кабинета. Взял
у Татьяны Аркадьевны диктофон, положил на стол записку  "Буду  к  обеду"  и,
прыгая через три ступеньки, поскакал к выходу.
     Уильям Бризкок. Сэр Уильям. Вилли.  Симпатичный  Вилли-сэр  прилетел  в
СССР. На конгрессе сэра Вилли журналисты изловили.
     Сэр, позвольте интервью. Я охотно их даю.
     Шофер такси смотрел на меня подозрительно. Кажется, я говорил вслух. Ну
и что? Лучше бы занимался своим делом - следил за дорогой.


                                  Глава 2

     Позвольте представить - наш искренний друг Уильям Бризкок  Литсотрудник
отдела науки ехал на такси в Дом конгрессов.
     Эту фразу я вставил для динамичности. Вступление, по-моему, затянулось,
его надо было чем-то перебить, и  я  решил  начать  новую  главу  деловой  и
короткой фразой.
     Литсотрудник отдела науки направлялся в Дом конгрессов.
     Доехал.
     Заканчивалось первое пленарное  заседание,  ученые  мужи  находились  в
зале. По огромному холлу бродили организаторы с разноцветными  повязками  на
рукавах, но до нашего брата, журналиста, они не снисходили.
     Пресс-центр расположился  этажом  выше,  в  фойе  бельэтажа:  несколько
столов с бюллетенями и препринтами на всех официальных языках конгресса -  и
ни живой души. По причине полного безлюдья здесь было тихо, как в  санатории
во время мертвого часа.
     Выручил меня, как много раз до этого и после, Саша Могилевский. Это его
главное свойство - оказьшаться в самое нужное время в самом нужном месте.  В
тот момент, когда я в недоумении оглядывал  вымерший  пресс-центр,  Саша  со
своим пудовым вещмешком из черной кожи пробегал через фойе, чтобы  забраться
на самую верхотуру и оттуда сделать несколько общих планов.
     - Постереги,- бросил он, бережно опуская аппаратуру в мягкое кресло.- Я
мигом.
     Спустя минуту он привел представительного мужчину, за которым следовала
свита сплошь из женщин. Свита, облив меня презрением, расселась за  столами,
а предводитель, удостоив меня взглядом, внушительно распорядился:
     - Подготовьте товарищу из газеты необходимые материалы.
     И величаво удалился.
     С этой минуты все пошло как по маслу. Свитские дамы выдали мне карточку
с фамилией, значок участника размером  со  щит  легко  вооруженного  рыцаря,
тисненую картонку с надписью "Пресса" и портфель из клеенки  под  крокодила,
на клапане которого красовалась эмблема международной федерации - МУПИ.  Или
нет, ПУМИ.
     Самое же ценное  было  внутри  портфельчика  (я  сразу  проверил):  три
машинописные странички пресс-бюллетеня, по  которым  можно  худо-бедно  дать
информацию в номер. Еще там лежали книжищи с  тезисами  докладов.  Я  обычно
складываю тезисы на угол стола,  где  они  лежат  до  следующего  конгресса,
придавая моему рабочему месту известную солидность.
     - Ты доволен? - спросил Могилевский, навьючивая на себя аппаратуру.
     - Почти. Теперь надо найти сэра Вилли.
     - Бризкока? Он в президиуме. Я на него потратил двадцать кадров.
     Мы прошли в пустую ложу. Саша, загибая пальцы, отсчитал шесть человек с
левой стороны огромного стола на сцене. Седьмым по счету был сэр Уильям.
     С такого расстояния я мог разглядеть темно-серый пиджак и седую голову.
Впрочем, половина  президиума  была  в  темно-серых  пиджаках,  а  с  седыми
головами - девять из десяти. Я решил спуститься вниз и  разглядеть  Бризкока
поближе, но тут докладчик под жидкие вежливые аплодисменты покинул трибуну и
председатель сообщил дамам и господам,  а  также  уважаемым  товарищам,  что
объявляется перерыв до тринадцати  часов,  после  чего  начнутся  секционные
заседания. Специалисты по химии белка из тридцати трех стран - это  я  успел
прочитать в бюллетене - дружно двинулись к выходу.
     Я ринулся вниз, к той двери, которая ведет  в  президиум.  Бризкок  уже
исчез. Его не было ни в фойе, ни в коридорах, ни в  курительной  комнате.  Я
бросался к каждому седовласому в темно-сером пиджаке и разглядывал  табличку
на лацкане. Должно быть, выдающиеся ученые мне тоже попадались, но  Бризкока
среди них не было.
     До конца перерыва оставалось с четверть часа. Я живо  представил  себе,
как генерал, чеканя слова, выговаривает:  "Не  понимаю,  как  вы,  сотрудник
центральной  газеты..."  -  и  стал  бегать  еще  быстрее.   Под   табличкой
"Экскурсии" - нет. У книжного киоска - нет.
     Культурная программа - нет. Дамский комитет - что ему там делать?
     - Что ты толчешься у дамского комитета? Он в буфете.
     Мой ангел-хранитель и на сей раз принял облик Могилевского.
     Знать бы мне хоть четверть того, что знает Саша!
     Нобелевский лауреат по химии,  профессор  Кембриджа,  иностранный  член
всевозможных академий сэр Уильям Бризкок стоял у мраморного  столика  и  пил
пиво. Жигулевское пиво. Это меня к нему расположило.
     (Полагаю, что последний абзац не оставил у  читателя  сомнения  в  том,
когда  происходили  описанные  здесь  события.  Совершенно  верно,  накануне
исторического водораздела: "до указа" - "после указа". Того  указа,  который
пригвоздил пиво вместе с другими нехорошими напитками  к  позорному  столбу.
Тогда, "до", стакан пива можно было без особых хлопот  выпить  даже  в  Доме
конгрессов во время любой международной научной встречи, что бы там про  нас
ни говорили наши тайные и явные недоброжелатели. Лично я к пиву  равнодушен,
предпочитаю... впрочем, что  я  предпочитаю  -  это  к  делу  не  относится.
Вернемся к пиву. Хотя на разных конгрессах, что в Москве,  что  в  Ташкенте,
оно было в достатке, я что-то не встречал перебравших нобелевских лауреатов.
И всяких других  лауреатов.  И  даже  младших  сотрудников,  которым  нечего
терять - ни званий, ни лауреатских медалей. Разве  напитки  бывают  сами  по
себе хорошими или дурными? Это люди бывают хорошие и не  очень...  Простите,
отвлекся.) Боясь ошибиться, я  с  независимым  видом  прошел  мимо  столика,
скосил глаз на табличку, прикрепленную к темно-серому  пиджаку,  и  зачем-то
сказал вслух:
     - Он. Бризкок.
     Проклятая привычка!
     - Простите, сэр?
     Это было произнесено по-английски. Бризкок положил бутерброд на тарелку
и ждал ответа.
     Плохи мои дела. Бегая по кулуарам, я как-то упустил  из  виду  проблему
языкового барьера. Надо  бы  попросить  в  пресс-центре  переводчика.  Чтобы
понять "простите", чтобы  поговорить  о  погоде  или  достопримечательностях
города, моих  знаний  английского,  наверное,  и  хватило  бы,  но  из  всех
терминов, имеющих отношение к химии белка, я знал только два: химия и белок.
     Как бы то ни было,  я  представился,  назвал  свою  газету  и  попросил
ответить на несколько вопросов. О том, что я пойму из  ответов,  лучше  было
пока не думать.
     Название моей газеты, неотразимо действующее на корифеев  отечественной
науки, не произвело никакого впечатления на сэра  Вилли.  Он  довольно  сухо
ответил, что в настоящее время чрезвычайно  занят  и  просит  позвонить  ему
вечером в отель. Тогда будет известно точное расписание  на  завтра,  и  он,
вероятно, сможет уделить немного времени представителю прессы.
     Острота положения вызвала у меня прилив  лингвистических  способностей.
Барахтаясь  в  тине  сослагательного   наклонения,   я   попытался   внушить
собеседнику, сколь важно для нас обоих  и  для  миллионов  читателей,  чтобы
беседа состоялась самое позднее через час.
     Бризкок достал из кармана программу конгресса и принялся ее изучать.
     Сэр  Уильям  мне  определенно  нравился.  Небольшого  роста,   крепкий,
подвижный, с розовым  лицом,  слегка  присыпанным  старческими  веснушками,-
типичный ученый старой формации. Он обязательно должен варить себе  кофе  на
спиртовке, а по воскресеньям играть в теннис на ярко-зеленом травяном корте.
Гораздо позже я выяснил, что Бризкок ненавидит кофе, а в теннис  играл  один
раз в жизни, лет пятьдесят назад.
     И все же я победил: профессор согласился уделить мне пять  минут  после
секционного заседания, на котором он непременно должен присутствовать, и  до
второго пленарного заседания, где  ему  надлежит  председательствовать.  Моя
благодарность не  знала  границ  -  в  полном  соответствии  с  пособием  по
разговорному английскому.
     - Ничего,- ответил сэр Вилли по-русски, кивнул мне головой и вернулся к
пиву.
     Наверное, в Англии тоже есть неплохие разговорники.


     ОТКРЫТКА С ВИДОМ СОБОРА ВАСИЛИЯ БЛАЖЕННОГО

     Маргарет, мой друг, взяв себе за  правило  писать  вам  отовсюду,  куда
занесет меня судьба, не отступлю от него и здесь, в этой  северной  столице.
Город чист и красив, многое в нем достойно внимания,  и  я  хочу,  чтобы  вы
разделили мое восхищение собором, совершенным в своей асимметрии. Хотя вы не
раз подтрунивали над моим пристрастием  к  простым  радостям  жизни,  замечу
все-таки,  что  местное  пиво  "Жигулевское"  -  попробуйте  произнести  без
запинки! - весьма своеобразно.
     Бернар и О'Бумба шлют вам привет.
     Всегда ваш Уильям


                                  Глава 3

     Позвольте  представить  -  кандидат  из  провинции  Пять  минут   между
заседаниями, конечно, мало, но авось успею.
     Если профессор может к месту  сказать  по-русски  "ничего",  мы  с  ним
как-нибудь договоримся. К тому же я всегда могу добавить к ответам  Бризкока
фразу-другую из его доклада, который  -  это  я  тоже  проверил  -  лежал  в
портфеле из фальшивого крокодила.
     Пока заседали секции, я слонялся  по  Дому  конгрессов,  поглядывая  на
часы. Саша Могилевский уже уехал в фотолабораторию, сообщив мне на  прощанье
дополнительные сведения о сэре Уильяме; они пришли к нему из третьих рук, но
оказались,  как  всегда,  безупречными.   В   анкетке,   которую   заполняют
приглашенные на конгресс зарубежные ученые, есть такая графа:  dog  or  cat.
Мол, не хотите ли захватить с собой любимую собачку  или  кошечку?  Мой  сэр
подчеркнул оба слова, а "или" переправил на "и". Он сдержал свое обещание  и
притащил из Кембриджа огромного сенбернара и серенького  в  полоску  драного
кота. Странная компания привела  в  замешательство  персонал  интуристовской
гостиницы: пес, навьюченный багажом, шел впереди,  пугая  горничных,  а  кот
гордо восседал в корзинке на профессорских руках и тихо мяукал с иностранным
акцентом.
     Я представил себе, как профессор Бризкок пытается проникнуть  со  своей
командой в Дом конгрессов, не обращая  внимания  на  людей  с  повязками,  и
расхохотался. Дамский комитет испепелил меня взглядом, и я со стыда  шмыгнул
в малый зал, где заседала близкая сердцу Бризкока секция.
     Хотя зал и считался малым, несколько сот человек он вмещал, но едва  ли
треть мест была занята. Я сел в кресло в  задних  рядах  и  прицепил  к  уху
миниатюрный наушник, чтобы слушать синхронный перевод. Свет погас, на экране
возник скучный график с двумя горбами, длинная указка  медленно  поехала  по
этим горбам, словно указывая всем ухабистую  дорогу,  по  которой  предстоит
долгое путешествие со множеством неудобств. Я зевнул и снял наушник,  потому
что докладчик все равно говорил по-русски, да таким нудным  голосом,  что  в
сон клонило.
     Я прикрыл было глаза, но тут же вспомнил про сэра Вилли - не сбежал  ли
он от меня? Разобраться в полумраке, какая из седых голов принадлежит  моему
профессору,  было  невозможно.  Надо  бы  пересесть  поближе  к  сцене,  где
концентрация ученых мужей резко возрастала. Но в эту минуту зажгли свет, и я
сразу успокоился: Бризкок сидел посередке во втором ряду. Теперь я  от  него
не отцеплюсь.
     Человек на трибуне бубнил что-то по бумажке, не повышая  и  не  понижая
тона, словно старался сбросить поскорее с  себя  ненавистное  дело.  В  зале
покашливали, кое-кто переговаривался шепотком.
     Докладчик ускорил бормотание; похоже, он продвигался к желанному концу.
     Мысленно я окрестил его кандидатом из  провинции.  Потом  действительно
оказалось, что  он  кандидат  и  что  город,  в  котором  он  сотворил  свою
диссертацию, изрядно удален от столиц и не относится к числу особо  крупных.
Однако не  стану  похваляться  своей  проницательностью  -  я  просто  хотел
охарактеризовать тип, только и всего.
     Кандидату было лет двадцать восемь, никак не больше тридцати.
     Высокий, худой, длинные руки и ноги - должно быть, товарищи по  детским
играм называли  их  мослами.  Его  прическа  не  отвечала  требованиям  даже
позапрошлогодней моды: затылок был  высоко  острижен,  а  волосы  надо  лбом
торчали казачьей папахой. На лице  кандидата,  покрасневшем  от  волнения  и
скороговорки, было ясно написано, что он простодушен,  здоров  поработать  и
поесть, в женском обществе робеет, а  в  мужском  говорит  много  и  громко,
большей частью о работе.  Живет  конечно  же  в  общежитии  для  аспирантов,
обедает где придется, а на ужин таскает из магазина молоко и серый хлеб.
     Костюм кандидата выглядел сносно, белая рубашка не вызывала  претензий,
но галстук... В тот момент истории мужские  галстуки  перестали  быть  самой
заметной частью туалета и заняли скромное  место  на  груди  благонамеренных
граждан. Всяк давно уже мог купить себе галстук  разумной  ширины  и  вполне
цивилизованной расцветки, но кандидат этой возможностью не воспользовался  -
то ли по неосведомленности упустил ее,  то  ли  вознамерился  бросить  вызов
мировому научному сообществу. Галстук  на  нем  был  не  просто  широким,  а
неприлично широким, к тому же на нем красовалась целая картина -  живописный
морской пейзаж с яхтами и чайками.
     Тихий ужас.
     Я разглядывал  этот  шедевр  неизвестного  мариниста,  зал  задремывал,
докладчик несся к финишу без остановок, а председатель откровенно смотрел на
часы - так футбольный судья за минуту до конца  тайма  начинает  следить  за
секундной стрелкой. Кандидат поймал его взгляд, но вместо того чтобы перейти
к выводам, отложил в сторону текст и сказал просительно:
     - Там дальше все есть в тезисах. Дайте мне две минуты, я  очень  прошу.
Еще один результат, он не попал в доклад, совсем коротко. Можно?
     Он так умоляюще смотрел на председателя, что  тот  против  воли  кивнул
головой.
     - Если коллеги не возражают...
     Коллеги безмолвствовали. Кандидат, глотая слова, понесся во весь опор -
но уже без бумажки.
     Честно говоря, я его  не  слушал,  потому  что  ловил  каждое  движение
Бризкока - боялся, что тот уйдет, не дождавшись конца. А если бы  и  слушал,
то все равно без толку:  очень  уж  специальные  вещи  излагал  кандидат  из
провинции.  Сейчас,  разумеется,  я  могу,  не  впадая  в   научную   ересь,
приблизительно пересказать суть того сообщения, но тогда это  был  для  меня
просто набор слов.
     Так вот, кандидат изучал какую-то грибковую культуру из второразрядных,
не слишком модную в микробиологических кругах; латинское название я так и не
запомнил. Из этой культуры он выделил белок и стал  его  исследовать  так  и
этак, в том числе рентгеноструктурньш анализом. В конце концов он набрел  на
способ, который позволял построить пространственную модель белка. Он  сделал
что-то вроде оптических срезов в каждой из трех плоскостей и готов  показать
эти проекции, если ему позволят.
     Председатель поднялся со стула, зачем-то постучал карандашом по столу и
сурово сказал:
     - Ваше  время  истекло.  Дополнительное  тоже  истекло.  К   сожалению.
Интересующихся  вы  можете  ознакомить,  так  сказать,  в  личном   порядке.
Благодарю вас. На этом, коллеги, мы заканчиваем наше первое...
     - Простите, господин председатель!
     Это мой профессор. Он что, с ума сошел? У нас и так всего пять минут!
     - Я прошу вас разрешить докладчику  показать  слайды.  Это  может  быть
самым интересным в нашем заседании. Спасибо.
     "Спасибо" Бризкок сказал по-русски,  и  мое  сердце  опять  наполнилось
надеждой на легкий контакт.
     То ли  председателю  было  лестно  получить  благодарность  от  мировой
знаменитости, то ли он решил не спорить, но аспирант остался на кафедре. Зал
сдержанно зароптал, самые нетерпеливые потянулись к дверям.
     - Всего три картинки,- забормотал  кандидат,  преданно  глядя  на  сэра
Уильяма.- Я быстро. Пожалуйста, три последних слайда, в любом порядке.
     Свет погас, и  на  экране  появилась  размытая  картинка,  напоминающая
фотографию планеты с расстояния в несколько тысяч километров.
     - Резкость,  будьте  добры,-  попросил  Ландидат.-  Вот  так,  спасибо.
Следующий слайд.
     Появилась  вторая  картинка.  Голову  даю  на  отсечение,  что  она  не
отличалась от первой, ну разве что самую малость. Однако  Бризкок  привстал,
вгляделся в изображение и попросил:
     - Переверните слайд!
     - Да, если можно,- поддакнул осмелевший  кандидат.-  Вы  поставили  его
вверх ногами.
     Можно подумать, что у этих оптических срезов есть голова и ноги.
     Что-то не  припомню  я  научного  говорения,  где  не  приключилось  бы
что-нибудь с эпидиаскопом. То покажут зеркальную картинку, то поставят ее не
так, то перепутают порядок, то  еще  что-нибудь  -  вплоть  до  демонстрации
слайдов, имеющих отношение только к личной жизни докладчика. А эти  срезы  -
не все ли едино, каким боком их ставить? Но профессор  Бризкок  был  другого
мнения, и он привык, что к его мнению прислушиваются.
     Ассистент возился с эпидиаскопом, у него ничего не выходило.
     Зажегся свет.  Я  сидел  неподалеку  от  ассистента  и  следил  за  его
манипуляциями. Он пытался вытащить застрявший диапозитив за уголок, но никак
не мог ухватить его пальцами. Тогда из двух других слайдов он  сделал  нечто
вроде пинцета, стараясь извлечь им тот, что застрял.
     Зал почти опустел. Председатель уже не садился на стул, готовый в любую
секунду положить конец затянувшейся комедии.
     Свет опять погас. Горела только контрольная лампочка возле  ассистента.
Я бросил взгляд на  экран,  ожидая  увидеть  очередной  марсианский  пейзаж,
который мне пытаются выдать за фотографию чего-то белкового.
     И обомлел.
     Светловолосая женщина с очень темными глазами смотрела с экрана вдаль -
спокойно, мягко, без тени улыбки, но  не  печально,  скорее  сосредоточенно,
будто ловила ускользающее воспоминание.
     Она была снята в  три  четверти.  Профессиональные  фотографы  особенно
любят этот ракурс; сейчас я понял, что они  правы.  Женщина  показалась  мне
прекрасной. Нет,  она  в  самом  деле  была  прекрасной,  и  когда  я  потом
рассказывал о ней Оле, она меня ни минуты не ревновала.
     На женщине не было одежды. То есть я не стал бы на этом настаивать: она
была сфотографирована по плечи, и  можно  допустить,  что  на  ней  открытое
вечернее платье или купальник. Но мне показалось, что  женщина  на  портрете
вообще не знает одежды. При этом изображение было столь  целомудренным,  что
хоть сейчас помещай на обложку женского журнала.
     Несколько  секунд  в  полупустом  зале  стояла  тишина.   Потом   ктото
засмеялся. Сидевший рядом с председателем академик, известный всему научному
миру склонностью к мистификациям, громко сказал: - Весьма уместная на  нашем
конгрессе иллюстрация по поводу совершенства некоторых белковых тел...
     - Я, со своей стороны, благодарю докладчика за демонстрацию этой сугубо
научной фотографии,- поддержал его председатель. - Ваш снимок превосходен.
     - Но это не мой снимок,- забормотал кандидат.- Я его  сроду  не  видел.
Тут какое-то недоразумение...
     Человек у эпидиаскопа, неожиданно оказавшийся в центре внимания,  полез
в свою машину. Председатель махнул рукой  и  направился  к  выходу.  Но  сэр
Уильям оставался на месте - он, я и еще кандидат: тот  словно  приклеился  к
своей трибуне.
     - Рамка ненормальная, пропади она пропадом,- ни  к  кому  конкретно  не
обращаясь, прошипел ассистент.- Как слайд в нее провалится, так не вытащишь.
     Бризкок наконец встал и жестом указал кандидату, чтобы тот спустился  в
зал. Кандидат послушался. Вилли взял его под руку и  подвел  к  эпидиаскопу.
Мой призывный взор он игнорировал.
     Профессор Бризкок отстранил ассистента и собственноручно вставил первую
картинку.  На  экране  возник  уже  знакомый  марсианский   пейзаж.   Вторая
картинка - почти то же. Третья - ничего нового.  Кандидат  согласно  закивал
головой - мол, все в порядке, это мои слайды. Сэр Вилли укоризненно поглядел
на него, ассистент ошалело искал  на  столике  пропавшую  картинку.  Откуда,
скажите на милость, откуда этот портрет в три четверти?
     И тут меня осенило. В тот миг я знал, что чувствовал Ньютон,  сидя  под
яблоней, если он вообще когда-нибудь под ней сидел.
     У каждого свое везенье. Не зря я оказался неподалеку от  эпидиаскопа  и
наблюдал за муками ассистента...
     Я вскочил со своего места и решительным шагом подошел к столику.  Мягко
отстранив профессора (потом  он  говорил,  будто  я  налетел  на  него,  как
фокстерьер на коннсу), веял три слайда и сложил их вместе, плотно сжал я все
три разом вставил в ралжу. И ненормальная рамка со скрипом привяла их.
     Кандидат глядел на меня,  вытаращив  глаза;  взгляд  сэра  Уильяма  был
мягким и понимающим - так невропатолог смотрит на  запущенного  пациента.  Я
горделиво (Бризкок уверяет, что криво и  заискивающе)  улыбнулся  и  щелкнул
выключателем.
     На экране появился женский портрет.


     ОТКРЫТКА С ВИДОМ УНИВЕРСИТЕТА НА ЛЕНИНСКИХ ГОРАХ

     Маргарет, мой друг, это университет в  Москве;  не  правда  ли,  здание
величественно? Впрочем, оно ничуть  не  взволновало  меня  своими  тщательно
выверенными  пропорциями.  Зато  изгиб  реки,  вблизи  которой   университет
выстроен, я фотографировал неоднократно - в надежде, что  вы  разделите  мой
восторг. Поиск соразмерного ныне для меня главное,  а  все  прочее,  включая
конгрессы,  не  более  чем  обязанность,  выполняемая  по  привычке  и  ради
соблюдения условностей, которых в науке, право, не меньше, чем  на  светском
приеме.
     Бернар и О'Бумба любят вас по-прежнему.
     Ваш Уильям


                                  Глава 4

     Позвольте  представить  -  сенбернар  Бернар  и  кот  О'Бумба  Швейцары
столичных  отелей  в  некоторых  вопросах  осведомлены  лучше,  чем  заезжие
нобелевские  лауреаты,-  мое  служебное  удостоверение  производит  на   них
впечатление. Особенно когда я в темносинем костюме.
     Человек с опереточными галунами  почтительно  посторонился  и  дал  мне
возможность проникнуть в вестибюль, устланный красивым ковром.  Шагая  через
две ступеньки по широченной мраморной лестнице с мраморными же  перилами,  я
поднялся на второй этаж фешенебельных номеров  -  конечно  же  сэру  Уильяму
пристало жить только в номерах, все эти новомодные, скандинавами  строенные,
многоэтажные инкубаторы не для него. У высоченной, под потолок, темной двери
с пудовой  бронзовой  ручкой  я  остановился  в  задумчивости:  неудобно  же
вламываться без предупреждения к англичанину, к тому же нашему  другу  и  не
последнему человеку в Кембридже. Однако назад пути у меня не было, и я  тихо
постучал в дверь.
     Выждал порядочную паузу, постучал опять, чуть громче. Прошел по  дереву
костяшками пальцев. Раз-другой грохнул кулаком. Нажал на  ручку  -  и  дверь
мягко открылась. Раздалось глухое неразборчивое "Come in", и я робко вошел в
просторную комнату. Типичный гостиничный  номер  для  небедного  иностранца,
готового выложить лишнюю сотню долларов в день  за  купеческую,  в  "русском
стиле", лепнину  и  позолоту,  как  в  Сандуновских  банях.  В  сочетании  с
мебельным  модерном  -  квадратными  креслами,  обтянутыми  под  сафьян,   и
коротколапыми  столиками  под  что-то  мореное  -   производит   неотразимое
впечатление.
     - Простите, сэр,- громко сказал я, привлекая к себе  внимание  хозяина,
который, видимо, был в спальне или в ванной, и мне в ответ откуда-то  снизу,
из-под козетки, раздалось глухое:  "Хымм..."  Что  бы  там  ни  говорили,  а
газетный репортер - сугубо мужская профессия. Бьюсь об заклад,  всякая  дама
на моем месте рухнула бы в обморок без промедления, я же лишь  отер  со  лба
капли пота. Что-то бело-рыжее, могучее, с  огромной  головой  поднялось  мне
навстречу  и  остановилось,  шумно  втягивая  воздух  черными   ноздрями   и
подрагивая тяжелыми брыльями.
     Бризкоков сенбернар оказался великолепным экземпляром.
     Я понимаю, было отчего обомлеть, когда  он  шествовал  по  гостиничному
коридору впереди своего хозяина.
     Пес брезгливо понюхал полу моего пиджака и отвернулся.
     Я фальшиво улыбнулся и сделал попытку погладить собаку, но  чудище  так
оглядело меня своими глазками с отвисшими нижними веками, обнажив  при  этом
желтые клыки, что я спрятал руку в карман.  "Хыммм...ынн..."  -  пробормотал
пес утробным голосом, и я понял, кто приглашал меня войти.
     Впрочем, зверь не проявлял ни малейшей  агрессивности.  Он  неторопливо
прошел по комнате, покачивая боками, нехотя понюхал ковер и тяжело плюхнулся
около двери. Положил на лапы свою необъятную башку и прикрыл глаза.
     Я снова окликнул хозяина. Набрался наглости и заглянул во все двери.  В
спальне на широченной кровати дрыхнул второй спутник сэра Уильяма - серый, с
полосатым хвостом. Он даже не поднял головы при моем появлении.
     Я вернулся в гостиную, сел в  кресло  и  стал  думать.  Со  мной  такое
случается, особенно в безвыходных положениях. Время,  когда  мне  надо  было
вернуться в редакцию, отстучать сто строк и положить их  на  стол  генералу,
давно прошло. Я представил себе шефа  за  письменным  столом  -  узкие  губы
сложены в снисходительную улыбку: "Вы, должно быть, по  инерции  мните  себя
отдыхающим, Константин Григорьевич..." Обвел меня вокруг  пальца  седовласый
джентльмен,  охмурил  как  мальчишку.  Ученого  надо  брать  тепленьким,   а
откладывать на потом - гиблое дело. "Сэр, позвольте интервью.- Я  охотно  их
даю".
     Как же. И еще этот провинциальный Эйнштейн. Вейсман и Морган.
     И красотка на экране, пропади она пропадом. Зачем только я  впутался  в
эти фокусы со слайдами?
     Седовласый джентльмен объяснялся с долговязым  кандидатом,  а  я  тянул
Бризкока за твидовый рукав, но он не  обращал  на  меня  внимания  и  только
разглядывал слайды на просвет, с восторгом покачивая головой.  Кандидат  ему
поддакивал и говорил что-то про разрешающую способность; впрочем, тут я могу
и напутать. Как бы то ни было,  обещанные  мне  минуты  Бризкок  разбазарил,
потратил на всякую ерунду, а  потом  вырвался  и  убежал  неведомо  куда.  Я
прождал его с полчаса, но это сущие пустяки - его ждал весь конгресс.
     Мыслимо ли начинать пленарное заседание, если исчез председатель? Потом
кто-то из оргкомитета извинился перед коллегами,  место  председателя  занял
развязный француз, тоже, надо  полагать,  корифей  науки,  а  я  помчался  в
гостиницу, где остановилась ученая элита из стран капитализма. Но и тут, как
вы уже знаете, профессора не было.
     - И черт с ним,- сказал я собаке и коту.- Поеду в  редакцию,  обойдемся
как-нибудь без интервью. Пока, ребята.
     И двинулся к двери.
     Но попасть в редакцию в этот день мне было не суждено.
     Прежде чем войти, подумай, как выйти - где-то так говорят,  кажется  на
Востоке. Восточная мудрость. Ни один восточный мудрец не войдет, не  подумав
заранее, как выйти. Поэтому у них простая и легкая жизнь, и все относятся  к
ним с уважением. Жаль, что я не восточный мудрец.
     Возле двери, загораживая дорогу, лежал пес. Я хотел его перешагнуть, но
едва занес ногу, как бело-рыжая гора зашевелилась и встала на моем  пути.  Я
снова услышал рык, который на сей раз никак не мог бы принять за  сдержанное
приглашение войти,- напротив, он звучал, пожалуй, как "поди попробуй".
     Пробовать я не стал и отошел немного назад, поглядывая на пса.
     Тот снова растянулся на своем  посту,  замолчал  и,  казалось,  впал  в
дремоту. Как бы не так  -  новая  попытка  прорваться  оказалась  ничуть  не
успешнее предыдущей.
     Я слышал о  собаках,  натренированных  впускать  в  дом  чужаков  и  не
выпускать их ни под каким видом. Тут был тот самый случай.
     Этот зверь не остановится ни перед чем, а темно-синий парадный костюм у
меня один - как любит говорить Саша Могилевский, любая хорошая вещь,  в  том
числе и жизнь, дается человеку один раз, от силы два. Надо брать  хитростью.
Однако нравы и повадки британских собак были; мне абсолютно неизвестны.
     - Послушай, собака,- проговорил я как  можно  тверже,  избегая  всякого
сюсюканья.- Иди на место! - крикнул я строго и тут же осекся:  откуда  этому
сенбернару знать русский? А как англичане обращаются к сторожевым псам, я не
имел понятия.
     Тогда я прибег к другому испытанному способу - к подкупу.
     Нашел в кармане примятую  конфету,  содрал  обертку  и  протянул  ее  к
отвислым губам. Пес очень брезгливо посмотрел на приманку  и  с  бесконечной
брезгливостью - на меня. Я съел конфету сам - чтобы не ронять достоинства.
     Теперь  представьте  себе  ситуацию:  в  богатой  гостинице,  за  семью
швейцарами, в номере знатного иностранца, чтимого властями и носимого ими на
руках, болтается никем туда не приглашенный человек, неведомо как  проникший
внутрь и отчего-то не  желающий  этот  номер  покинуть.  Куда  деваться?  Не
прыгать же с третьего этажа на голову приотельному топтуну. И не звать же по
телефону администратора. Да и что он сделает - разыщет вместо меня Бризкока?
Вызовет пожарную команду? Нет, буду дожидаться хозяина, придет  же  он  рано
или поздно, собаке, как я понимаю, надо иногда гулять.
     А что, с тоской подумал я, если Бризкок все-таки вернулся на заседание,
спихнул  француза  с  председательского  кресла  и  расселся  в   нем   сам,
председательствует себе и в ус не дует? Что станет с моим  реноме  в  глазах
руководства газеты и миллионов читателей, которые ждут не  дождутся  свежего
материала с конгресса по химии белка?
     Сколько сложено легенд о великих репортерах, которые в любых  условиях,
презрев опасность, передавали горячие  новости  в  газету  -  даже  если  им
приходилось прыгать с самолета, скакать на необъезженной лошади и вступать в
сражение с бандой уголовников. Взятый под стражу  псом,  я  не  мог  уронить
чести своей профессии. Я сел за стол, погрозил сенбернару кулаком  и  набрал
номер редакции.
     - Объявился! - сказала Татьяна Аркадьевна.- Шеф меня уже  задергал.  Ты
откуда?
     - Танечка, запиши, дорогая, всего сто строк. Понимаешь, у  меня  особые
обстоятельства.
     - В особых обстоятельствах я отчего-то у всех дорогая. Подожди минуту.
     Я представил мысленно, как она закладывает  в  машинку  лист  бумаги  и
ставит телефон поудобнее, под левую руку. На столе, у которого я сидел, были
разбросаны  фотографии,  и  от  нечего  делать  я  стал   их   разглядывать.
Стандартные любительские снимки, сделанные,  видимо,  моментальной  камерой,
каким-нибудь "полароидом", владельцы которого и  не  подозревают,  насколько
эта камера плоха.
     Так меня учил Могилевский.
     На всех снимках были московские пейзажи. Некоторые места я не  узнавал,
но все равно это была Москва  -  какие-то  дворики  с  беседками  и  бедными
палисадниками, ломаные линии крыш, разностилье соседствующих  зданий  -  без
какой бы то ни было попытки примирить эпохи, купеческий ампир  вперемежку  с
модерном начала века. Даже теперешнюю, исковерканную и перелицованную, как я
люблю Москву!
     Мне показалось, что Бризкоку она тоже нравится. Иначе зачем снимать эти
закоулки, куда добронравного туриста не заманишь калачом?
     - Я готова, конгрессмен. Валяй.
     - Так, заголовок: "Кудесники белка".
     - Кудесники или чудесники?
     - Какая разница! Как напечатала, так и  оставь.  Теперь  текст.  "Среди
многих тайн природы, волнующих человечество..."
     В трубке послышалась дробь машинки.
     Конечно, в иных обстоятельствах я потратил бы  на  репортаж  часа  два,
вылизывал бы фразы, беспощадно вымарывал сомнительные обороты  и  неведомыми
путями проникающие в любой материал газетные штампы. Сейчас я  диктовал  без
остановки и без сомнений, на ходу пролистывая странички пресс-бюллетеней  из
крокодиловой папки. Татьяна Аркадьевна не  отставала  от  меня  и  столь  же
быстро барабанила на машинке, исправляя с  лету  неудачные,  по  ее  мнению,
места. Это не входит в ее обязанности, но  она  всегда  так  делает,  а  мы,
соблюдая кодекс чести, притворяемся, будто ничего не замечаем.
     Ритмичные волны гладких, обкатанных, как морская  галька,  фраз  плавно
несли меня к финишу, но тут дробь машинки внезапно оборвалась.
     - Стоп,  конгрессмен,-  остановила  меня  Татьяна  Аркадьевна.-  А  где
интервью?
     - Будет тебе и интервью. Только очень короткое, так надо. Продолжение в
следующем  номере.  Пиши.  "На  вопрос  нашего  корреспондента  о   значении
нынешнего конгресса ответил видный  английский  ученый  лауреат  нобелевской
премии профессор Уильям Бризкок". Записала?
     Я спросил это, чтобы выгадать время. Что  мог  сказать  мне  профессор?
Татьяна Аркадьевна молчаньем дала понять мне, насколько  нелеп  мой  вопрос.
Она печатала чуть быстрее, чем я придумывал фразы.
     - "Конгресс станет новым шагом,- вдохновенно парил я на легких  крыльях
неправды,- нет, новым важным шагом в разгадывании тайны живого,  в  познании
микрокосма живой клетки. Мы ждем выдающихся результатов - и, может быть,  по
окончании конгресса мы поговорим об этом подробнее. Всему свое время -  так,
кажется, принято говорить по-русски". Конец. Как получилось, Танюша?
     - Нормально. Как всегда. Приезжай, леща уже прикончили, но  я  спрятала
для тебя хвост.
     Пожалуй, я поболтал бы немного с Таней и, среди прочего,  рассказал  бы
ей, почему порядочным людям надо оставлять голову, а не хвост,  то  есть  не
саму голову, а то, что возле нее, загривок,  что  ли,  даже  у  самой  сухой
рыбины это место всегда пропитано нежным  жирком,  там,  наверное,  какие-то
особые ферменты, загривочные липолитические, я несу такую  ахинею  на  одном
дыхании, но очень уверенно, в этом вся суть, замешанная на  профессиональной
выучке, а для проверки и выверки есть научные  консультанты,  понятно,  если
материал  не  в  номер  и  можно  с  ним  не  спешить,  а  таких  материалов
большинство, мы за жареными фактами не гоняемся, мы  не  буржуазная  пресса,
нам требуются, как говорит генерал, не сомнительные новости  (будто  новости
бывают такие и сякие), а проверенные и продуманные факты, хоть бы кто-нибудь
мне объяснил, что это значит,- но тут в  дверь  постучали,  и  я,  сдавленно
прошипев "пока", тихо положил трубку на рычаг. Раздался стук погромче, дверь
распахнулась, и кто-то нескладный рухнул в комнату, споткнувшись о  лежащего
на пороге пса.
     Я встал из-за стола и подошел к таинственной фигуре. Она уже  поднялась
и отряхивалась. Она глядела на меня укоризненными глазами Саши Могилевского.
И на ней была куртка Саши Могилевского, худшая из всех курток,  какие  можно
купить в московских магазинах.
     Пес лежал у двери, недовольный тем, что об него споткнулись.
     Может быть,  он  переживал  также  из-за  того,  что  теперь  ему  надо
сторожить двоих, а не одного, за то же содержание.
     Саша  посмотрел  на  меня,  потом  на  пса,  потом  опять  на  меня   и
расхохотался. Подошел к сенбернару, потрепал его по загривку, провел ладонью
по  морде,  и  пес  позволил  ему  все  это!  Я  молчал.   Ненавижу   всякое
неравноправие. Если ты суров, то будь суров со всеми.
     Почему Могилевскому можно, а мне нельзя?
     - Что ты так мрачен, узник любопытства? - поинтересовался Саша и  опять
закатился смехом.- Король репортажа в плену у  диких  зверей.  Не  выпускают
тебя на волю?
     - И тебя, дурака, не выпустит,- мрачно огрызнулся я.
     - И меня не выпустит,- согласился Саша.- Никого не выпустит, даже  отца
родного. Это я его выпущу, а не он меня. Хочешь гулять, умница? -  обратился
он к сенбернару. Тот легонько взвизгнул и поднялся на ноги,  преданно  глядя
на  Могилевского.  Понимает  же,  подлая  душа,  по-русски,  а  притворяется
дурачком. Ух, это мне английское воспитание!
     - Хватит бурчать,- сказал мне Могилевский.- Ищи его сбрую.
     Пока мы шарили по комнатам в поисках ошейника и поводка, Саша рассказал
мне, что весь оргкомитет ищет сэра Вилли и не может найти, что из отеля  уже
сообщили об отсутствии Бризкока, а он, Могилевский, прибыл сюда  в  качестве
освободителя узников и разрушителя темниц  только  потому,  что  знает  мою,
короля репортажа, настырность и  широко  известную  способность  попадать  в
неприятности, западни и сомнительные положения. А памятуя о собаке  и  коте,
можно держать пари, что неприятности будут.
     - Кстати, о коте,- сказал  Саша,  застегивая  ошейник  на  могучей  шее
смирно стоявшего сенбернара.- Собака без  него  не  гуляет,  только  вместе.
Насколько я информирован, сей меньший брат имеет обыкновение  путешествовать
и прогуливаться в корзинке. Надо полагать, в этой, поскольку другая  мне  не
попадалась.
     Могилевский сунул мне в руки  плетеную  корзинку  -  с  такими,  только
попроще, ходят у нас по грибы; на  дне  лежал  голубой  матрасик  с  вышитой
шелком монограммой - я плохо разбираюсь в латинской вязи, но буква  "О"  там
была определенно. Как только корзинка оказалась у меня в руках, из  спальни,
лениво передвигая длинными лапами, вышел серый  кот,  окинул  нас  скучающим
взглядом, зевнул, потянулся, высоко задрав хвост, и сиганул  на  матрасик  с
вензелем. Саша пристегнул  к  ошейнику  пса  поводок,  сенбернар,  наш  друг
отныне, огляделся, удостоверился, что кота не забыли, и сам шагнул к  двери,
увлекая за собой Могилевского. Выйти из номера оказалось до смешного просто.
     Нас  никто  не  остановил.  Мой  синий  костюм  и  клоунская   курточка
Могилевского вполне подходили для  выгула  собак  -  так,  наверное,  решила
челядь в вестибюле, провожая нас профессиональными взглядами. Пес не обращал
ни на кого внимания, а кот, по-моему, хотел сказать что-то  язвительное,  но
поленился. На руках у персонального носильщика зря трепаться не станешь. Это
унижает достоинство. Кот молчал, и с каждой  минутой  он  нравился  мне  все
больше.
     У дверей гостиницы стоял на страже провинциальный гений, Уотсон и Крик.
Он охранял Сашины фотопринадлежности.  И  глядел  он  на  меня  с  таким  же
недоверием, как Бернар, когда я, незваный, ворвался в номер сэра Уильяма.
     Оказывается, кандидат приехал вместе с Сашей, но внутрь  его,  конечно,
не пустили. С таким галстуком не пустили бы даже  в  гостиницу  "Алтай"  для
приезжих героев труда. С таким галстуком можно ходить разве  что  в  Париже,
где никто не обращает внимания, в каком ты галстуке, и в галстуке ли вообще,
и есть ли на тебе штаны,- я это знаю из художественной литературы.
     Кандидат нисколько не удивился, увидев  наш  передвижной  зверинец;  он
шаркнул ногой - не то мне, не то коту - и представился: Миша Кравчук. Ладно,
Миша так Миша. А я Константин Григорьевич.
     - Где же Бризкок? - спросил Миша не то у меня, не то у кота.
     Мы оба промолчали.
     Рабочий день заканчивался, на улицах  было  полно  народу,  впрочем,  в
центре в любое  время  изрядная  толкучка.  Соотечественники,  прибывшие  из
разных городов и весей, сигают из магазина в магазин, лелея  надежду  урвать
что-то этакое - провинциалы  как  покупатели  безотчетные  оптимисты,  вроде
этого кандидата по имени Миша. А приезжие из-за кордона больше глазеют -  на
витрины, удивляясь наличию в них товаров (их волнует сам факт, а не качество
и  количество,  не  покупать  же  мануфактуру   они   сюда   приехали),   на
архитектурные  памятники,   на   регулировщиков   движения,   на   суетливых
провинциалов, которых они и принимают за коренных москвичей, на  колокольни,
где давно уже нет ни  звонарей,  ни  колоколов.  Все  это,  нам  приевшееся,
представляется им необычным и значительным.
     Наша  группа,  должно  быть,  выглядела  в  московской  толпе  довольно
странно. Могилевский с огромным сенбернаром на  поводке  и  огромной  сумкой
через плечо; долговязый ученый  Миша  с  загребущими  руками,  торчащими  из
рукавов пиджака этак на полметра, в  галстуке  с  яхтой  и  в  придачу,  как
выяснилось, в  пыльных  плетеных  сандалиях,  прекрасно  дополняющих  всякий
торжественный костюм; наконец, я, одетый вполне прилично, не  без  скромного
изящества, но с котом в корзинке - видел бы это наш генерал!  Впрочем,  если
говорить честно, в сутолоке столичного центра,  в  благодатный  для  туриста
июньский погожий день нас почти не замечали.
     Куда мы шли? В самом деле,  куда?  Сначала  мне  все  было  ясно:  надо
выбраться  из  ловушки.  А  дальше?  Выгулять  зверей  и  вернуться?  Искать
Бризкока? Где? И зачем? Материал уже  заслан,  бодрый  старикан  в  твидовом
костюме мне понадобится теперь только к закрытию конгресса, я же сам от  его
имени пообещал  кое-что  рассказать  томящейся  читательской  аудитории,  но
спешки с этим  сейчас  нет,  наверняка  еще  появится  случай  пообщаться  с
Бризкоком.
     Что до Саши, то он уже потратил  на  старика  добрых  полкатушки  своей
драгоценной кодаковской пленки и вполне этим удовлетворен.
     Научные же проблемы  Миши  Кравчука  меня,  признаться,  совершенно  не
волновали. Мне бы его заботы!
     Мы шли не выбирая дороги - нас вел профессорский пес. Он тащил за собой
Могилевского, как ездовая собака  тянет  нарты,  и  Саше  пришлось  намотать
ремень на руку, чтобы не выпустить поводка. Я шел следом, кот с достоинством
озирался по сторонам, сидя  на  своем  аристократическом  матрасе,  а  сзади
семенил Кравчук, и по его дыханию мне было ясно, что ему невтерпеж спросить,
что же все это значит, но он не спрашивал, и я  по  достоинству  оценил  его
сдержанность. Или провинциальную застенчивость?
     Наш лидер время от времени сбавлял шаг, притирался к стене и,  выбросив
наотлет заднюю лапу, метил  московские  дома,  как  привык  делать  в  своем
Кембридже.  Любопытно,  как  он  собирался  охранять  впоследствии   меченую
столичную территорию - разве что  нанимать  для  этого  московских  дворняг.
Справив нехитрое собачье дело, пес оглядывался и,  убедившись,  что  кот  на
месте, снова натягивал поводок.
     Мы бежали вслед за собакой по запруженным публикой торговым  улицам.  У
очередного, ничем  не  примечательного  переулка  пес  остановился,  обнюхал
тротуар и угол дома, мотнул головой,  приглашая  кота  за  собой,  и  рванул
Могилевского вправо. Здесь было тише и прохладнее. У ближайшего  перекрестка
пес взял влево, протащил нас мимо деревянных пестрых лотков, с  которых,  по
замыслу устроителей, должны бойко торговать овощами и фруктами, как  только,
в четверг  после  долгожданного  ливня,  их  привезут  в  изобилии,  пометил
какой-то тихий  особнячок,  украшенный  щитом  со  звездою,  и  увел  нас  в
следующий переулок.
     Вообще-то я знаю эти места возле  бульваров,  неподалеку  от  Никитских
ворот, хотя это не моя вотчина - моя по другую сторону кольца,  у  Покровки.
Старомосковские названия здешних переулков вечно путаются у меня в голове, к
тому же многие из них переименованы уже на моей памяти, и когда-нибудь, если
так пойдет дальше, все они будут носить имена  более  или  менее  выдающихся
деятелей культуры, политики и военного  дела,  а  когда  завершит  в  почете
жизненный путь очередная  плеяда,  их,  надо  полагать,  обзовут  заново,  в
очередной раз повысив в ранге:  был  Малый  Энный  переулок  -  стал  улицей
архитектора Н.- станет проспектом генерала Н. Н. Что выше  проспекта,  я  не
знаю. Гран-авеню памяти народного артиста всей планеты Н. Н. Н.
     Мы  скорым  шагом  двигались  по  улице  имени   Икса,   бывшему   3-му
Игрековскому переулку - там довольно чистый воздух  и  немного  автомобилей,
потому что с  обеих  сторон  висит  знак,  запрещающий  всякое  движение.  И
действительно, если вы туда ненароком заедете  на  собственной  машине,  вас
скорее всего остановят и сдерут штраф, после чего вы туда  не  сунетесь,  но
если приедете на казенной,  особенно  черного  цвета,  или  по  вашему  виду
милиционер догадается, что вы  тут  живете  или  с  кем-то  из  тут  живущих
накоротке - а они это сразу угадывают,- то вас проводят взглядом  или  даже,
если вид у вас соответствующий и на машине определенный номер, вам  козырнут
и по-приятельски кивнут головой шоферу, как свой своему.
     Слава Богу, ходить пешком тут не возбраняется, даже с собаками,  котами
и провинциальными Бойлями-Мариоттами.
     Сенбернар шел уверенно, словно знал что-то, чего не знали мы.
     С котом в руках мне было нелегко поспевать за ним, но Саше, обвешанному
аппаратами, было еще труднее, поэтому я не жаловался, но все это мне здорово
надоело, потому что я не знал главного - куда мы идем.
     - Куда  мы  идем?  -  робко  спросил  кандидат  Миша,  нагоняя  меня  и
пристраиваясь рядом.
     - В самом деле,- сказал я Могилевскому.- Тебе не кажется,  что  мы  уже
нагулялись?
     - Думаю, что прогулка вот-вот закончится,- ответил он.  -  Насколько  я
понимаю...
     Мы так и не узнали, насколько он понимает, потому что пес,  замерев  на
мгновение возле ворот, ничем не примечательных, резко рванул под арку, и все
мы вслед за ним припустили мимо мусорных баков и  сваленных  в  кучу  ящиков
из-под египетских апельсинов.
     Сделали несколько  торопливых  шагов,  вышли  из  мрака  на  свет  -  и
оказались в ином мире. То есть, я хочу сказать - в мире, отличном  от  того,
из которого мы нырнули в эту грязноватую подворотню.
     Двор был невелик, светел и зелен. Еще он был желт - за скучным казенным
зданием, выходящим на улицу своим безликим фасадом в пять рядов окон, стояла
двухэтажная  городская  усадьба,  скромная,  как   невеста   из   небогатого
старинного рода. Усадьба была крашена  светло-желтой  краской,  лишь  четыре
колонны, портик да карнизы остались белыми, и, похоже, каменным  был  только
первый этаж, а второй из оштукатуренной древесины, так дешевле, это  в  духе
небогатых семей,  где  чуть  стыдятся  своей  бедности,  но  не  кичатся  ни
знатностью, ни тонкостью манер. Наверное, пообок  стояли  тут  когда-то  два
маленьких флигелька, и был еще домик для  дворни,  я  быстро  пририсовал  их
воображением, потому что скругленная линия  фасада  без  пристроек  казалась
незавершенной, утратившей что-то, но и в этой утрате таилась своя  прелесть,
и, появись сейчас все эти пристройки, сгинувшее куда-то крыльцо,  ставни  на
окнах первого этажа, кованая решетка на месте безобразного серого дома - все
это было бы прекрасно, но излишне, как если бы Венере  Милосской  приставили
руки.
     И вот что там еще  было:  облупленная  ротонда,  сильно  поуродованная,
обшитая досками и выкрашенная маслом, превращенная в  беседку  для  дворовых
любителей домино; великолепная старая липа, огороженная  штакетником,  чтобы
не вытаптывали землю и не царапали  шершавый  ствол;  высохший  давным-давно
фонтан - без фигур и без украшений, просто круглый  бассейн  и  торчащая  из
середины  ржавая  труба  с  наконечником;  высокий  зеленый   забор   слева,
закрывающий соседний двор, и глухая кирпичная стена справа; белье на веревке
между ротондой н забором; сэр Уильям Бризкок,  сидящий  на  бортике  фонтана
лицом к усадьбе; н мы впятером,  с  сенбернаром  во  главе  и  с  долговязым
Менделеевым в арьергарде.
     Пес взвизгнул и так рванулся  вперед,  что  Саша  не  удержал  поводка.
Профессор повернулся, привстал, поднял руку, не то приветствуя  нас,  не  то
успокаивая, и укоризненно произнес:
     - Бернар, как ты себя ведешь!
     Сенбернар Бернар осадил и  подошел  к  профессору  степенной  походкой,
ткнулся головой в профессорскую руку и  помимо  воли  опять  взвизгнул.  Сэр
Уильям потрепал его  по  голове,  наклонился,  что-то  прошептал,  и  в  это
мгновенье  я  почувствовал  огромное  облегчение,  потому  что  с  моих  рук
свалилась тяжесть - кот сиганул из корзинки на землю,  подбежал  к  хозяину,
потерся о штанину и на кошачьем эсперанто произнес два-три  слова,  со  всей
очевидностью выражающие преданность.
     - Как поживаешь, О'Бумба? - спросил профессор,  наклонился  и  погладил
кота по спине. О'Бумба всем своим видом показывал,  что  поживает  прилично,
как и положена профессорскому коту.
     - Благодарю вас, господа,-сказал Бризкок,- за то,  что  взяли  на  себя
труд вывести моих друзей на  прогулку.  В  спешке  я  совершенно  забыл  это
сделать, и хотя  они,-  он  погладил  сначала  собаку,  потом  кота,-  очень
терпеливы, все же, боюсь, рано или поздно их терпение могло  кончиться.  Еще
раз спасибо за участие.
     - Не за что,- сказал Саша Могилевский.- Но  вы  забыли  в  спешке  и  о
вечернем заседании. На конгрессе с ног сбились, вас разыскивая.
     - Конгресс? Ах да, конгресс...  Однако,  господа,  есть  вещи  поважнее
конгрессов. Вот коллега вам подтвердит: - Да...- промямлил Кравчук, не желая
спорить с профессором.- Наверно, есть, но все же,  сэр,  вы  как-то  странно
исчезли... Мы с вами так хорошо беседовали, вы первый, кто сразу  понял  мою
идею, я хотел обсудить с вами  кое-какие  интересные  детали,-  и  вдруг  вы
говорите: "Минуту",- я жду минуту, и пять, и пятнадцать, а вас нет и нет!
     Тут я позволил себе направить беседу в правильное русло.
     - Простите, сэр,- сказал я холодным голосом,- вы обещали мне  интервью,
но вместо этого сначала позволили вовлечь себя в незапланированную беседу  с
этим гражданином, а потом исчезли вовсе,  ни  о  чем  меня  не  предупредив.
Читатели нашей газеты просто не поймут, почему вы не нашли  времени  сказать
для них хотя бы несколько слов.
     Я перечитал свою тираду, написанную пером на  бумаге,  и  засомневался,
точно ли так я сказал. Во всяком случае, если и не так, то с тем же смыслом.
     Тут  я  должен  на  минуту   остановиться,   чтобы   дать   необходимое
разъяснение. Конечно, слова Бризкока, Кравчука и свои собственные я  привожу
по памяти -  она  у  меня  профессиональная  и  потому  достаточно  крепкая.
Кажется, говорил уже о своем знакомстве  с  иностранными  языками:  "Хорошая
погода, не правда ли?" Сэр Вилли не раз хвалил мой английский но цена  таких
похвал хорошо известна: когда ты  действительно  знаешь  язык,  никому  и  в
голову не придет делать тебе комплименты, это будет даже дико - представьте,
вам или мне сказали бы, что мы очень хорошо говорим порусски...
     Насчет  русского  языка  сэра  Уильяма:  я  не  раз  ободряюще  говорил
профессору, как хорошо он знает наш великий и могучий язык. Полагаю что этим
тоже все сказано. Могилевский в школе учил  немецкий,  причем  ему  попалась
никудышная учительница, Кравчук болтал по-английски довольно бегло; хотя и с
чудовищным среднерусским акцентом, акая и нажимая  на  "р",  Бернар  лаял  и
рычал, как все собаки на свете, а  О'Бумба,  когда  нарушал  обет  молчания,
мяукал как-то не по-нашему: не  "мяу",  а  "мэу",  с  легкой  вопросительной
интонацией.
     Понятно, что я воспроизвожу наши диалоги не так, как они звучали, а как
спроецировались  в  моем  сознании.  Ни  мой  сомнительный  английский,   ни
коверканый русский сэра Уильяма не достойны того, чтобы войти в историю, а у
меня есть все основания подозревать, что эти записи не канут в  вечность,  и
если их не оценят по достоинству сегодня,- что ж,  время  все  расставит  на
свои места. Если бы подле Архимеда и Ньютона оказались в свое время толковые
газетчики, которые по  горячим  следам  записывали  бы  главные  события,  в
истории науки не осталось бы места плоским анекдотам о человеке  в  ванне  и
человеке под яблоней.
     - Приношу всем извинения,- Бризкок  прижал  руку  к  сердцу  и  склонил
голову,- но обстоятельства оказались сильнее меня.  Однако  все  закончилось
благополучно, Бернар, как я понимаю, по следу привел вас ко мне, на вечернем
заседании  председательствовал  кто-то  из  моих  коллег,  случай  дал   нам
возможность познакомиться поближе - и, как мне кажется, все складывается  на
редкость хорошо.
     Признаться, я  не  мог  разделить  оптимизма  сэра  Уильяма,  ибо  коту
наскучило ходить по земле и он вспрыгнул в свою корзинку, полагая, очевидно,
что я существую исключительно  для  того,  чтобы  носить  его  на  руках.  И
надоевшая мне ноша, и  неопределенность  ситуации  -  все  это  начало  меня
раздражать. Ладно, пес помог нам найти хозяина  в  этом  неухоженном  дворе,
спасибо случаю, приведшему нас сюда,- но Бризкок-то как здесь очутился?
     Вслух этот вопрос я задать не успел - меня опередил Могилевский:
     - Как вы попали сюда, сэр Уильям? Почему именно сюда?  И  отчего  дверь
вашего номера была незаперта?
     Бризкок сел на бортик фонтана и жестом  пригласил  нас  сделать  то  же
самое. Могилевский и провинциал послушно  сели  рядом  с  ним.  Я  не  знаю,
сколько приличных  костюмов  у  кембриджских  профессоров,  а  у  московских
литсотрудников, как правило, один, и я остался стоять, только поставил рядом
с Бризкоком корзинку с О'Бумбой. Бернар плюхнулся у моих ног.
     - Когда вы видите фотографию,- начал Бризкок и для наглядности  показал
сначала на сумку Могилевского, а потом на японскую  камеру,  болтавшуюся  на
его собственной шее,- и эта  фотография  чем-то  привлекает  ваше  внимание,
образ, запечатленный на ней, преследует  вас,-  тут  он  достал  из  футляра
цветной снимок и уставился на него,- какое желание вас охватывает?
     Сэр Уильям замолчал, ожидая ответа.
     - Оставить эту фотографию себе на память,- сказал я первое, что  пришло
мне в голову.
     Профессор остался недоволен и строго посмотрел на Могилевского.
     - Напечатать фотографию в газете,- сказал Саша без тени сомнения.
     - Понять, как фотографу такое удалось,- предположил Кравчук.
     Бризкок покачал головой - похоже, мы не оправдали его надежд.
     - Снимок сам по себе ничего не создает,  он  только  запечатлевает  уже
созданное природой или человеком. Сделанный блестяще, он не более чем копия,
но, взглянув на копию, разве вы  не  захотите  увидеть  оригинал?  Если  так
прекрасно отражение, сколь совершенным должно быть отражаемое.
     Тут я понял, к чему он клонит, и вмешался:
     - Позвольте, профессор, не хотите ли вы  сказать,  что  нашли  оригинал
замечательного  женского  портрета,  эту  прекрасную   незнакомку,   которая
возникла из трех слайдов? Я тоже был бы рад познакомиться с ней лично.
     - Не  исключаю,  что  такой  случай  вам  представится,-  сухо  ответил
Бризкок.- Боюсь, впрочем, что вы будете несколько  разочарованы,  ибо  время
преподносит нам постоянно скверные сюрпризы. Этот  оригинал  мне  искать  не
надо, я слишком хорошо с ним знаком. Я нашел совсем другое - то самое место,
где мы с вами находимся.
     С этими словами профессор повернул к нам фотографию, которую он  держал
в  руке.   На   аляповатом   цветном   снимке,   скучноправдивом,   каком-то
безнадежно-машинном, словом, на туристском  моментальном  снимке  я  не  без
труда узнал  этот  двор  -  желтая  с  белым  обветшалая  усадьба,  ротонда,
маленький фонтан, на бортике которого мы сидели.
     - Не понял,- сказал кандидат Кравчук.-  Двор  действительно  миленький,
что так, что на картинке, правда запущенный и все такое, но при чем тут  мои
слайды? И для чего все мы здесь собрались?
     - Вы не вполне корректно ставите вопрос,  коллега.  Не  "для  чего",  а
"из-за чего". Конечно  же,  из-за  ваших  блестящих  снимков  -  нет,  я  не
преувеличиваю, слайды сделаны великолепно, и если вы пойдете  дальше  такими
же шагами, то получите свою нобелевскую еще до седины.
     Мне надоело, подобно Дмитрию Самозванцу, стоять у фонтана, да и  вообще
надоело, что я им, сторож, сыщик, проводник служебных собак,  у  меня  своих
дел по горло, я сегодня за весь день ни разу Оле не  позвонил.  Своей  жене.
Напоминаю, потому что читатель вполне мог забыть о  ее  существовании,  если
даже я с утра в этой сумасшедшей гонке ни разу ее не вспомнил.
     - Пожалуйста,-  сказал  я  сухо,-  объясните  нам  все  по  порядку,  и
отправимся по домам.
     - Хорошо,  давайте  по  порядку,  -  сразу  согласился  Бризкок.  -  Мы
разглядывала оптические срезы, приготовленные молодым коллегой, три проекции
которых, соединившись странным образом - с вашим участием,  сэр,  -  Бризкок
широко мне улыбнулся,- превратились в совершенный портрет прекрасной дамы.
     Потом возле аппарата мы и обсуждали этот  феномен,  но  как-то  наспех,
потому что вы стояли у меня над душой,  а  я  дал  вам  обещание,  и  только
невероятные обстоятельства  могут  помешать  мне  выполнить  обещанное.  Эти
обстоятельства  возникли.  В  разговоре  -  а  мы  обсуждали  вариабельность
белковых  молекул  как  проявление  всеобщей  изменчивости  природы,  верно,
коллега? - в разговоре я вертел слайды в руках, перекладывал их  и  соединял
опять и, должно быть, перепутал порядок. Когда я  посмотрел  их  на  просвет
снова, сложив всю тройку вместе,- я не поверил своим глазам. Там уже не было
никакой женщины. Срезы  сложились  в  картину,  реальную  и  прекрасную,  на
удивление знакомую и в  то  же  время  какую-то  чужую,  выдуманную,-  и  я,
поспешно извинившись, выбежал в вестибюль, там, знаете, светлее, и к тому же
мне надо было хоть минуту побыть одному, понять, что же происходит.  Но  как
только, взглянув на яркий дневной свет, я  сообразил,  что  же  на  сей  раз
преподнесли мне срезы коллеги Кравчука, я превратился  из  человека  идеи  в
человека действия. Я выбежал на улицу, сел в такси и примчался в  гостиницу,
чтобы взять вот эту камеру  для  моментальных  снимков,  и,  конечно,  забыл
запереть дверь, когда убегал из номера, хотя, я отлично помню, велел Бернару
лежать на месте и ждать меня, а ты, О'Бумба, не  валяй  дурака,  лентяй,  не
притворяйся обиженным, ты спал. И я побежал сюда, в этот двор, я был здесь в
прошлом году, когда  приезжал  в  гости  к  моему  давнему  другу  академику
Коврову, он, знаете, редкий знаток вашего древнего города, он  сразу  уводит
гостей от туристских перекрестков и затаскивает их вот в такие дворы, и этот
я хорошо запомнил. Его нельзя забыть, и путь к нему врезался в мою память, я
шел сюда, как собака по следу, как ты, Бернар, шел по моему следу. И вот эта
усадьба, которую не смогли испортить ни время, ни люди, латавшие ее  как  ни
попадя, и вот  беседка,  и  фонтан,  и  все  мы  здесь,  к  моему  огромному
удовольствию, поверьте, господа, вполне искреннему.
     - Верим,- сказал Могилевский.- Нам тоже очень приятно быть с  вами,  мы
любим гостей, и двор действительно красив, я  здесь  впервые,  и,  поверьте,
сэр, снимать его надо не этой штукой и не  в  лоб,  а  сбоку,  чуть  сверху,
скажем, лучше всего из того окна, или, быть может, если подвесить люльку над
подворотней, то из нее. Но это так, к слову, а главное...
     - Главного, профессор, вы так и не сказали,- сурово произнес я.- Что же
такое особенное вы увидели на просвет, когда снова сложили эти слайды?
     - Господи,- нетерпеливо сказал кандидат, пронзая меня ученым взглядом,-
неужели вы до сих пор ничего еще не поняли?
     - Куда мне! Так что вы увидели, сэр Уильям?
     - Ничего особенного,- сказал профессор.- Я увидел этот двор.


     ОТКРЫТКА С ВИДОМ НА ПЛОЩАДЬ ПУШКИНА

     Маргарет, мой друг, с того дня, когда я сделал открытие, известное  вам
и только вам одной,- я не был еще так взволнован.  Молодой  русский  коллега
пришел к тому же результату иным, я бы  сказал,  противоположным  путем,  не
рассудочным, внешним, а интуитивным,  внутренним,  столь  присущим  русскому
гению, начиная от Пушкина; отвлекитесь от  фона  и  согласитесь  -  памятник
поэту прекрасен, не правда ли? Как и все прекрасное, как стихи и деревья, он
сложен из простых элементов, из кирпичиков мироздания,  которые,  причудливо
соединяясь, вдруг  являют  нам  совершенную  картину.  Я  видел  это  своими
глазами.
     Бернару и О'Бумбе здешний климат по вкусу. Мы гуляем по тихим улицам  и
заходим в тихие дворы, где нам втроем так хорошо и  спокойно,  и  вспоминаем
вас.
     Ваш Уильям


                                  Глава 5

     Позвольте представить - Саша Могилевский  в  домашнем  интерьере.  Саша
Могилевский жил в запущенной коммунальной квартире на Остоженке,  которая  в
то время еще носила звучное имя Метростроевская,- и чего только не  выдержит
наш язык, воистину великий и могучий! Будь он не столь велик и могуч,  право
же, давно бы зачах.
     Кроме Саши, здесь обитали по преимуществу бойкие  старухи,  но  они  не
поддерживали порядка, что вообще свойственно их полу и  возрасту,  поскольку
ходили упорные слухи, что дом на днях передадут какому-то  министерству  под
канцелярии, а жильцов отселят на  дальнюю  околицу,  слухи  эти  носились  в
воздухе уже лет десять, время вполне достаточное, чтобы квартира приняла вид
стойбища,  которое  будет  вот-вот  покинуто.   Министерство,   однако,   не
торопилось, а может быть, министру не понравился Сашин дом  и  он  приглядел
другой, получше. Сашу все это устраивало, потому что он, во-первых, не горел
желанием переселяться в отдаленные места, а во-вторых, при общем  запустении
в квартире соседки не требовали от него, чтобы он строго соблюдал чистоту  и
порядок в местах общего пользования.
     Я бы в тэкую квартиру иностранца не привел, не то что профессора,  даже
учителя младших классов из самой что ни на  есть  отсталой  страны  третьего
мира. Но у Саши Могилевского свои взгляды на жизнь.
     Мы  ввалились  в  квартиру,  прошли  по  тускло  освещенному  коридору,
облупленные стены которого были заставлены и увешаны шкафами  и  шкафчиками,
вздыбленными панцирями древних кроватей, какими-то антикварными  предметами,
раскладушками и оцинкованными корытами. Наше шествие могло бы украсить любую
комедию, из тех, что вызывает у зрителя безотчетный нутряной смех без намека
на идейность. Я бы предложил "Мосфильму" эту квартиру в качестве  павильона,
а нас самих как актеров. Эпизод  метров  на  тридцать  вошел  бы  в  историю
отечественного кинематографа.
     Из дверей, мимо которых мы шествовали, высовывались  головы  и  тут  же
исчезали - Бернар мог напугать кого угодно,  хотя  мне,  при  более  близком
знакомстве, он вовсе уже не казался страшным.
     Он шел, тычась мордой в ноги Могилевского, который возглавлял процессию
на правах  хозяина.  О'Бумба  до  последнего  лестничного  пролета  сидел  в
корзинке, а корзинку, естественно, держал ваш покорный слуга. Наш  временный
коллектив единодушно и молча отвел мне роль носильщика котов, но как  только
Саша вскрыл многочисленные запоры на входной двери коммуналки  -  а  их  там
было не меньше, чем в подвалах швейцарского банка,- кот сиганул из корзинки,
задрал хвост и вбежал в квартиру первым, будто собирался освятить новоселье.
Он трусил вдоль шкафов и корыт, принюхиваясь  и  озираясь;  со  своей  серой
шкурой и полосатым  хвостом  он  казался  таким  же  неотъемлемым  атрибутом
коммуналки, как раскладушки на стенах.
     Саша распахнул  дверь  своей  комнатенки,  кот  пересек  порог  первым,
наскоро огляделся и впрыгнул на тахту - едва ли  не  единственный  достойный
внимания кота предмет в этой комнате, больше похожей на фотолабораторию.
     Даже обеденный стол рядом  с  тахтой  был  заставлен  кюветами,  а  про
огромный рабочий  стол  в  углу  и  говорить  не  приходится.  Как  монумент
фотоискусству, на  нем  высился  гигантский  фотоувеличитель  со  множеством
приспособлений, назначения которых я так и не узнал, хотя не раз был в  этой
сумасшедшей комнате.
     - Достань  посуду  из  серванта,-  сказал  мне  Саша,  а  сам  принялся
перетаскивать кюветы со стола в  дальний  угол,  на  пол.  Я  сгреб  обрывки
ракорда, упаковку от пленок и пустые конверты,  раскрыл  дверцы  серванта  и
извлек из него вполне приличную посуду - мы скидывались по трешке в  прошлом
году, когда Могилевскому стукнуло сорок. Это был хороший повод благоустроить
его быт, тем более что мы часто заходим сюда - посидеть,  потрепаться,  мало
ли зачем еще,- Саша у нас в отделе единственный холостяк. Вот он, подарочный
сервиз! Даже плохие напитки (не могу придумать ничего хуже  азербайджанского
чая  "второй  сорт")  как-то  облагораживаются,  если  пить  их  из  тонкой,
полупрозрачной чашки, расписанной бледно-голубыми розами.
     Кроме этого сервиза - не случайно же Могилевский велел мне достать  его
без промедления,- в комнате не было ничего, что было  бы  прилично  показать
именитому гостю. Я представил себя на месте Бризкока,  взглянул  на  комнату
его аристократическими глазами - и поежился. Бернар  лежал  на  вытертом,  с
проплешинами коврике, а Миша Кравчук неосторожно  присел  на  подоконник,  с
которого - я знал это наверное - пыль не стиралась месяцами.
     - Великолепно,- сказал сэр Уильям и лучезарно улыбнулся.-  Изумительно!
Невероятно!
     Я перетаскивал тарелки и чашки на стол, рылся по ящикам в поисках ножей
и вилок. Боюсь, если иностранцы начнут сюда шастать регулярно, нам придется,
чтобы не ударить в грязь лицом, скинуться на столовое серебро, не  дожидаясь
очередной круглой даты в Сашиной жизни. А Бризкок - нашел  чем  восхищаться.
Сюда бы женщину вроде моей Оли, она  бы  вычистила  эти  авгиевы  конюшни  и
превратила их в павильон "Коневодство" на ВДНХ.
     - Вы  только  взгляните!  -  восторженно   продолжил   сэр   Уильям   и
доверительно дотронулся до моей руки.  В  этой  руке  я  держал  алюминиевую
вилку. Интересно, в Великобритании такие вилки есть?
     Бесплатную похлебку, которую, как нам рассказывают газеты, дают  бедным
и бездомным, надо полагать, хлебают все же алюминиевыми ложками (у Саши  они
тоже есть, штук пять), но бывают ли бесилатные макароны - гнутой алюминиевой
вилкой можно подцепить их и только их,-  этого  я  не  знал.  А  это,  между
прочим, хорошая тема для размышлений, жаль, что я не международник. Вот я  и
колебался, можно ли сервировать стол алюминием или лучше есть руками, но  не
опозорить державу.
     - Удивительный талант! - Сэр Вилли никак не мог сдержать восторгов,  но
только при слове "талант" я помял, что восхищение профессора относится не  к
сервировке стола и не к моей персоне, а к чему-то еще. Я знал  наизусть  все
предметы Сашиного отсталого быта, ни один из них, право, не заслужюад  столь
сильных эмоций.
     - О чем вы, профессор? - спросил я н положил алюминиевую вилку рядом  с
тарелкой из сервиза - в конце концов, канонические правила хорошего тона  не
рекомендуют есть руками даже дичь, а про то, из чего должны  быть  вилки  на
холостяцких вечеринках, в них ничего не сказано.
     - Профессор о фотографиях,- объяснил с подоконника Кравчук.
     - Я о фотографиях,- подтвердил профессор и показал на стену.  Она  вся,
сверху донизу, была завешена работами одного из лучших  мастеров  страны,  а
может быть, и мира,- он отбирал их сам, без участия выставочного комитета, н
такой выставки вам нигде не увидеть.  Глупо,  что  я  не  сразу  понял,  чем
восторгался сэр Уильям.
     - Он о моих фотографиях,- объяснял мне Могилевский совершенно серьезно.
О своих фотографиях он всегда говорил только серьезно.
     Бризкок перевел взгляд с чугунной решетки, сквозь  которую  пробивалась
длинная, жесткая, колючая трава, на перепаханный морщинами лик старца  -  то
ля от невзгод, то ли от долго и скучно прожитой жизни, то ли  от  великой  и
тихой мудрости. Снимки Могилевского тем и хороши, что в  них  нет  разгадки;
даже снимая президиум высокого съезда, он может обнаружить тайное  движение,
скрытую драму. Такие картинки и висят у него на стене,  а  те,  что  похуже,
идут у нас в газете.
     - Это все ваше, Александр? - А я и  не  заметил,  когда  Могилевский  с
Бризкоком успели так близко познакомиться. Сейчас наш друг Александр  скажет
Бризкоку "Вилли" и хлопнет по плечу.
     Для поддержания равновесия мне  останется  троекратно  расцеловаться  с
Кравчуком и перейти с ним на "ты".
     - Все мое, профессор.- Нет, до братанья с нобелевскими лауреатами  пока
не дошло.- Но это так, случайно, что осталось. Я не подбирал специально.
     - Тем лучше. Если  не  подбирать,  то  иногда  происходят  удивительные
вещи - вдруг разнородные детали  входят  в  какое-то  зацепление,  и  грани,
разделяющие  их,  будто  исчезают.  И  тогда  из  песчинок,  из   кирпичиков
складывается образ, замкнутый в себе, неявный и  нераскрытый,  но  потому  и
прекрасный. Когда такое раскладывают по полочкам и расставляют  по  ранжиру,
оно обретает форму, смысл, назначение, но теряет прелесть и очарование.
     - ...Прелесть  и  очарование,-  закончил  профессор,  насколько  помню,
по-русски и с ужасно смешным, будто деланным  акцентом,  с  каким  в  старых
фильмах выговаривали  свои  реплики  наши  актеры,  играющие  недобрых;  как
правило, иностранцев.
     Еще раз прошу прощения за неточный, по всей видимости, пересказ,  виной
которому не моя слабая память, а многоязыкость нашего диалога.  Мы  понимали
друг друга каким-то чудом, но не оно было самым необъяснимым в той  истории,
которую я взялся рассказать.
     - Но детали входят в зацепление не вдруг,- тихо сказал Миша  Кравчук  и
подошел к Бризкоку вплотную.- Глядите, как не похожи,  а  то  и  чужды  друг
другу все эти лица, фигуры, цветы, храмы. Но все мы готовы  повторить  вслед
за вами: прелесть и очарование. Мы убеждены,  что  это  и  есть  прекрасное,
будто обладаем общей, одной для всех наследственной памятью. Как и  где  эта
память записана? На что откликается, от чего начинают колебаться ее  струны,
какой звук, какое сотрясение возбуждает их и выводит из дремоты?
     Да он поэт, наш кандидат из провинции! Я давно уже ему  симпатизировал,
мало ли отчего он надел дурацкие сандалии и галстук с яхтой.
     - И вот что я думаю, простите меня за нахальство, профессор,- продолжал
кандидат.-  Есть  какие-то  частицы,  какие-то  элементы,  вроде  атомов   в
кристаллической  решетке  или  ядерных  частиц,  этакие  неделимые  элементы
прекрасного. Они-то и вызывают отклик, совпадая по фазе  и  частоте.  Что-то
вроде резонанса. Эти элементы есть в нас и вне нас. Конечно, когда  изучаешь
микроорганизмы,  не  следует  проявлять  излишней  самонадеянности  в  таких
вопросах,- Миша Кравчук растерянно развел руками,- но... Мне казалось, что в
этих структурах есть такая заданность, такое соответствие...  нет,  не  могу
поверить, что это игра случая. Три слайда в одной рамке - это  действительно
случайность, но мы все  равно  бы  не  прошли  мимо  нее.  Не  сегодня,  так
завтра...
     Тут я немного обиделся и счел необходимым вмешаться:
     - А  может,  и  вчера.  И  позавчера,  и  двадцать  лет  назад.   Вашей
случайности, Миша, просто не везло: не было  рядом  глазеющего  по  сторонам
недоучки  вроде  меня.  Вы,  ученые,  смотрите  в  одну  точку,  потому  что
убеждены - ваша работа самая важная и все должны падать в обморок,  узнав  о
вашей новой замечательной кривой, которая случайно совпала с теоретической.
     - Пожалуй, я с вами согласен,- серьезно сказал Бризкок.
     Нет, что ни говорите,  гуманитарное  образование,  даже  наше,  великая
вещь.  Оно  позволяет  ткнуть  пальцем  в  небо  таким  образом,  что  палец
непременно упрется в нечто правильное. Я сел на диван, закинул ногу на  ногу
и скрестил руки, как полагается победителю.
     - Вы правы,- продолжал профессор,- в своем рассуждении,  что  случайные
сочетания   дают   замечательные   результаты.   Однако,   прошу   прощенья,
профессионал почувствует это гораздо раньше и точнее  дилетанта.  Да  сядьте
же, умоляю вас, я вовсе не хотел вас задеть!
     Это профессор сказал мне. Я вскочил, а он подумал, будто я обиделся  за
дилетанта. Но он еще не сиживал на Сашином диване и  не  ведал  о  пружинах,
которые впиваются в зад и буквально катапультируют неосторожного седока.
     - А не пора ли нам за стол? - спросил  примирительно  Могилевский.  Мой
ангел-хранитель! У меня с самого утра ничего не было во рту.
     - Пора,- согласился я мгновенно. Бернар повернул ко мне лобастую голову
и одобрительно кивнул, О'Бумба зевнул и тихо сказал "мэу".
     - Одну минуту! - возопил кандидат, нарушая устанавливающуюся гармонию.-
Позвольте развить вашу мысль, профессор.
     Случайность может привести и к  шедевру,  но,  извините,  только  не  в
науке. Профессионал тем и отличается от дилетанта, что видит в хаосе  фактов
и  явлений  запрограммированный  природой  беспорядок,   но   не   случайное
нагромождение. Режьте меня, но я никогда не поверю, что  молекулярный  ритм,
который мы  уловили,-  простое  совпадение,  резонанс  наших  душ,  стечение
обстоятельств, высшая гармония - как это ни называй. Эта женщина на экране -
ее появление было предопределено, недаром же все мы ее  мгновенно  узнали  и
приняли, хотя прежде никто ее в глаза не видел.
     - Я бы не поручился за всех,- тихо  сказал  Бризкок.-  Но  то,  что  мы
пришли почти к одному и тому же совершенно разными  путями,  свидетельствует
скорее в мою пользу, нежели в вашу. Если бы  вы,  дорогой  коллега  Кравчук,
взяли другой грибок, в котором нет этого специфического белка, с таким,  как
я уже понимаю, ясным структурным ритмом, и сложили бы вместе слайды -  много
бы мы увидели? Мешанину пятен и линий. Вы детерминист,  коллега  Кравчук,  я
тоже в молодости склонялся к детерминизму, но это давно прошло, и,  кажется,
насовсем, хотя иногда, если честно... Ну  да  ладно,  не  имеет  значения...
Лучше взглянем на этот шедевр нашего друга Александра: все  просто,  никаких
эффектов - дорога, огибающая холм,  дерево  у  обочины,  ворона  на  дереве.
Случайно сошедшиеся вместе элементы мироздания, атомы  прекрасного.  Но  это
важное событие может остаться незамеченным, чаще всего, вы сами знаете,  так
и бывает... Но вот приходит человек особых свойств, с  ключом,  с  отмычкой,
несущий в себе второй необходимый и достаточный  элемент  прекрасного,  ключ
входит в скважину, элементы соединяются, та самая струна,  упомянутая  вами,
коллега, начинает колебаться в ответ на дуновенье...
     Могилевского не так легко смутить, но  сейчас  он  был  смущен  крайне.
Может быть, он не все понял из речи профессора, но сочетание  слов  "шедевр"
со своим именем он осознал, тут можно не сомневаться.
     - Это вы лишнее, профессор,- пробормотал Саша.- Тут все дело в  камере,
ну и, понятно, в объективе, и я снимаю на "кодак"... И еще немного  опыта...
того профессионализма, о котором вы говорили... всего понемногу...
     Какую-то струну сэр Уильям в нем  действительно  задел.  Могилевский  -
единственный из редакционной команды, кто мог сказать нашему шефу всю правду
в глаза не заикаясь. Как-то на планерке он заявил: "Если у  нас  демократия,
как вы любите повторять, то перестаньте, когда кто-то выступает дольше,  чем
вам нравится, стучать карандашом по графину, или во время  собственной  речи
поставьте по графину перед каждым  из  нас,  карандаши  мы  принесем  свои".
Генерал чуть не проглотил свои узкие губы, и щеки у него втянулись так,  что
внутри,  во  рту,  хлопнули  одна  о  другую,  но  он  промолчал   -   такие
фоторепортеры,  как  Могилевский,  на  улице  не  валяются.  Они  вообще  не
валяются, они работают, вот в чем штука, поэтому их  трудно  смутить.  Но  -
можно.
     Сэр Уильям покачал головой, отвергая с порога Сашины объяснения.
     - Я снимаю камерами и объективами, поверьте, не хуже ваших. И пленку  я
тоже покупаю не в магазине... напротив Кремля...  ГУМ,  не  так  ли?  -  там
ужасная пленка, я вас предостерегаю от нее,  коллеги,  отвратительная.-  Это
слово профессор проговорил с удовольствием по слогам.- Теперь об опыте. Судя
по вашему возрасту, Александр, вы снимаете двадцать, ну, двадцать пять  лет,
я - вдвое дольше. Но так, как у вас, у меня не  получается  и  не  получится
никогда!
     Саша замахал руками, отгоняя от себя и заодно от нас страшную  мысль  о
неполноценности профессора Бризкока как фотохудожника.
     - Получится! Надо только знать несколько трюков, это чистое ремесло.  Я
покажу вам кое-что... от вас у меня нет секретов...
     - Не теряйте времени, сэр,- перебил его Бризкок.- Ремеслом владеют и те
несчастные, что фотографируют прохожих на улицах и  дают  им  свои  визитные
карточки. Раздают сто карточек, а приходит один клиент, и знаете почему? Все
о них известно заранее: эти парни обучены ремеслу, и не больше того.  В  них
нет искры.  Их  картинки  пусты.  Они  не  способны  сложить  из  кирпичиков
прекрасное  и  вместо  храма  строят  сарай.  Не  будем  требовать  от   них
невозможного.
     Саша хотел что-то сказать, должно быть,  в  защиту  своих  незадачливых
собратьев по ремеслу, но Бризкок жестом остановил его и продолжал:
     - Чтобы сделать портрет, такой, например...- Он показал  на  снимок.  Я
помню его, он у нас в газете не прошел, и хорошо, что не прошел -  немолодое
женское лицо, косынка скрывает волосы, невидящие глаза, сомкнутые  губы,  но
ни тени озлобления, ни намека на враждебность к тем людям и обстоятельствам,
которые сделали ее долгую жизнь безрадостной. Сколько же, Господи,  я  видел
таких лиц, не замечая их и не запоминая! - Чтобы создать  такое,-  продолжал
профессор,- надо обладать четырьмя талантами.  Четырьмя,  не  меньше.  И  не
спорьте, господа.
     Кандидат  Кравчук  достал  из  кармана  гнусный   зеленый   блокнот   с
лакированной  крышкой  -  точно   такой   же   лежал   в   моей   папке   из
псевдокрокодила - и казенную авторучку из того же конгрессовского набора. Он
что, записывать будет? Потом,  лет  через  тридцать,  напишет  мемуары  "Мои
встречи с коллегами -  нобелевскими  лауреатами",  а  зеленое  чудище  фирмы
"Восход"  сдаст  в  архив   Академии   наук   в   качестве   документального
свидетельства и символа эпохи.
     "Хорошо, что таланта только четыре,- подумал я.- По минуте на талант  -
и за стол".
     Кот вылез из корзижи и потерся о мою ногу. Есть  хочет,  бедняга.  И  я
бедняга.  Все  мы  тут  бедняги.  Впрочем,  не  все.  Тот,  кто  высказывает
основополагающие теоретические7  истины  и  тот,  кто  регистрирует  их  для
потомков, забывают о чувстве  голода.  Тот,  кто  спит,  как  Бернар,-  тоже
забывает. И кто слушает, развесив уши, как Могилевский. Выходит,  только  мы
вдвоем с О'Бумбой настоящие,  без  скидок,  стопроцентные  круглые  бедняги.
Бодрствующие бедняги-практики с грубыми животными инстинктами.
     - Первый талант,- Бризкок выбросил из сжатого  кулака  большой  палец,-
видеть! Если Бог обделил Вас этим умением, никакое ремесло не спасет. Второй
талант,- Бризкок разогнул указательный палец,- второй талант  -  не  видеть!
Да, господа, именно так, не видеть лишнего, наносного, случайного...  Третий
талант - предугадывать...
     Сэр Уильям шел в хорошем темпе. Еще немного, и можно будет восстановить
бутербродами  угасающие  физические  силы.  Профессор  развивал  свою  идею,
растопырив уже три пальца из четырех, Могилевский,  не  отрывая  взгляда  от
профессорских пальцев, вслепую резал  батон,  кандидат  черкал  в  блокноте,
звери жили своей звериной жизнью,  и  вдруг  что-то  изменилось,  все  стали
какими-то другими, все, кроме разве что Бризкока,  который  слишком  глубоко
был погружен в пучину своих рассуждений,  чтобы  замечать  что-либо  вокруг.
О'Бумба выгнул спину, потянулся лениво и шагнул к двери, будто оттуда  могло
прийти к нему долгожданное угощение. Бернар приоткрыл глаза и поднял голову.
Саша перевел  взгляд  с  профессорских  растопыренных  пальцев  на  дверь  и
улыбнулся. Но самая странная  перемена  произошла  с  Кравчуком.  Он  закрыл
блокнот, уронил авторучку, положил  блокнот  мимо  кармана  и,  шаря  обеими
руками по полу в поисках утраченных канцпринадлежностей,  смотрел  отчего-то
не вниз, а прямо перед собой, как спринтер на старте. Мне хотелось  крикнуть
ему "марш!", но боюсь, он и впрямь сорвался бы с места, обгоняя О'Бумбу.
     Я мог поклясться, что в эту минуту в комнату входила женщина.
     Для этого не надо быть провидцем, не надо  даже  подглядывать  краешком
глаза. Девять мужчин из десяти определят безошибочно, стоя спиной  к  двери,
появление женщины, мало того -  не  оборачиваясь,  они,  девять  из  десяти,
скажут, хороша ли она.
     Ладно, Бризкок в возрасте, Могилевский у  нас  не  по  этой  части,  но
Кравчук,  оказывается,  малый  не  промах.  Свою  запоздалую  реакцию   могу
объяснить только некоторым отупением от голода.
     Наш драгоценный кандидат  оставил  наконец  поиски  блокнота  и  ручки,
оторвался от стула и шагнул вперед: спринтер ушел со старта, но не успел еще
выпрямиться и набрать скорость. То была не любовь с первого взгляда, вы  мне
поверьте, уж я-то знаю, что такое любовь с  первого  взгляда,  тут  меня  не
сбить, нет, я и сегодня так себе говорю, не  любовь,  но  ошеломление,  шок,
даже какой-то испуг, хотя, признаться, не понимаю  -  с  чего  Кравчуку  так
пугаться.
     Бризкок осекся на  полуслове,  заметив  наконец  странные  телодвижения
кандидата, обернулся к двери,  недоуменно  проследил,  как  О'Бумба,  задрав
хвост, трется о чьи-то ноги,- могу поклясться, очень красивые ноги! - поднял
глаза выше и произнес: "О!" "О!" - сказал и я, впрочем, с другой интонацией.
"О!" - повторил Могилевский, почти без всякой интонации,  однако  достаточно
приветливо. "О-о-о!" - просипел немногословный Бернар  и  поднялся  с  пола,
выказывая уважение к посетительнице. "Мэу",- вымолвил О'Бумба.
     Молчал только Кравчук, и как раз потому, что он молчал, все смотрели на
него, ожидая, что же он в конце концов скажет.
     И он сказал:
     - Это она.
     Сказал, попятился, сел на стул и опять стал шарить руками по полу.
     Мне стало его жалко. Я нагнулся, поднял с пола блокнот и  ручку,  сунул
Кравчуку  в  руки  и  спросил  его  громко,  внятно,  с  расстановкой,   как
следователь у свидетеля, который в любой момент может стать обвиняемым:
     - Кто - она?
     - Вы что, сами не видите? - удивился Кравчук.- Это же она! Она! С  моих
слайдов.


     ОТКРЫТКА С ВИДОМ НОЧНОЙ МОСКВЫ

     Маргарет, мой друг, меня всегда мучила мысль о том, как одно  и  то  же
событие по-разному воспринимается людьми не только далекими, но  и  близкими
по духу и образу мыслей. Если бы не это, наша судьба, возможно, сложилась бы
иначе, и мы не терзали бы себя много лет из-за вещей,  которые,  теперь  мне
это ясно, не имели  вовсе  того  значения,  которое  мы  им  придавали.  Вот
вечерний город - я не люблю вечеров в чужих городах, вы же, напротив,  будто
оживали по вечерам, и сколько таких  мелочей  колючками  рассыпано  было  на
нашем пути! Узнаваемое мною было не узнано вами,  и  близкое  вам  оставляло
меня холодным. 'Это не хорошо и не плохо, это так, как есть. Сейчас  поздний
вечер, простите меня, я не люблю вечеров в чужих городах. Оптимисты Бернар и
О'Бумба любят все, что не перечит их природе, и вместе шлют вам свою любовь.
     Ваш Уильям


                                  Глава 6

     Позвольте представить - гостья Саши Могилевского.
     Та, что с Мишиных слайдов, мило улыбнулась  всем  и  отдельно  Бернару,
присела  на  корточки,  чтобы  погладить  О'Бумбу,  поднялась  и  приветливо
сказала:
     - Здравствуйте.
     - Здравствуйте,- хором ответили ей все, кроме Бернара, О'Бумбы  и  Миши
Кравчука. Мы стояли,  вперившись  в  Мишу  колючими  мужскими  взглядами,  в
ожидании, что он что-нибудь произнесет и не заставит даму ждать ответа. Миша
спрятал блокнот в один карман, ручку - в другой, пригладил волосы,  поправил
галстук с яхтой, бросил взгляд в окно, в сторону закатного  солнца,  которое
угадывалось  за  соседним  домом,  и,  не  отрывая   взора   от   кирпичного
брандмауэра, сказал обреченно:
     - Гуд морнинг,- как всегда, напирая на "р".
     С этого момента  Кравчук  стал  мне  нравиться.  Мне  симпатичны  люди,
которые поступают так же, как поступил бы я, находясь на их месте. Ну, может
быть, я произнес бы "морнинг" не так раскатисто  и  для  порядку,  как  меня
учили в школе, загнал бы концевое "г" в нос, чтобы  не  выпирало,  оскорбляя
слух кембриджской профессуры. "Ты конформист",- говорит мне время от времени
любезнейшая Татьяна Аркадьевна, женщина умная до невозможности: она исправно
читает первые восемь страниц "Литературной газеты". Она не вполне точна, ибо
я вовсе не соглашаюсь со всеми, а просто очень люблю всех,  кто  соглашается
со мной и ведет себя как я. И я, должно быть, если  бы  увидел  нашу  гостью
впервые после доброго часа разговора на  ломаном  английском,  перепутал  бы
утро с вечером и пялился на нее сумасшедшими глазами.
     Впрочем, сослагательное наклонение здесь неуместно. На вошедшую женщину
Миша Кравчук смотрел точно так же, как я. Как я - но  не  сейчас,  а  четыре
года назад.
     Тогда, в самолете ИЛ-62  Москва  -  Ташкент,  отправляясь  на  конгресс
герпетологов - нет, все же киноведов,- я вот так же  уставился  на  девушку,
которая велела мне пристегнуть ремни.
     Вместо того чтобы привычным движением  сомкнуть  лязгающие  створки,  я
достал расческу  и  стал  причесываться,  не  отрывая  глаз  от  стюардессы.
Причесываться не было ни малейшей нужды, и вообще я не склонен делать это на
людях, но тогда я  почему-то  причесывался  особенно  тщательно,  волосок  к
волоску, а она все ждала, когда я пристегнусь, и  вот,  спрятав  расческу  в
карман - прошло, наверное, минут десять,-  я  зачем-то  встал,  посмотрел  в
иллюминатор, точно как Кравчук, увидел закатное  солнце  над  летным  полем,
опять достал расческу и сказал: "Доброе утро". Правда,  по-русски,  но  это,
наверное, потому, что тогда не было рядом сэра Уильяма.
     Сейчас он был рядом и вопросительно  глядел  на  Могилевского,  ожидая,
должно быть, что тот представит его даме. Я взял инициативу в свои руки.
     - Сэр Уильям,- сказал я торжественно, как в фильмах  из  великосветской
жизни один сэр говорит другому, подводя к нему  юную  красавицу,  которой  с
этого кадра и до конца картины суждено быть главной героиней.- Сэр Уильям, я
имею удовольствие познакомить вас с моей женой.
     - Оля,- сказала моя жена и сделала книксен. Застарелая привычка  звезды
аэрофлотовской самодеятельности.
     И тут профессор  сделал  на  моих  глазах  гигантский  шаг  по  пути  к
демократизации пуританского и глубоко консервативного британского общества.
     - Бризкок,- произнес он и взял Олину руку  в  свою.-  Уильям  Бризкок,-
добавил он, склонив голову, и приложился  к  ручке  губами.-  Но  вы  можете
называть меня просто Уильям.
     - Прошу за стол,-- провозгласил Саша Могилевский,  тоже  впадая  в  тон
великосветского фильма. Я думал, что он добавит "кушать подано", но это было
бы уже чересчур, потому что все должно быть в  меру:  уж  если  подано,  так
подано, а  открытые  бутылки  с  пивом,  да  неумело,  по-мужски  нарезанные
бутерброды в фотографических кюветах - какое уж там "подано". Я нацелился на
бутерброд с полтавской колбасой.
     - Но как же так...
     Кандидат, кандидат, как же так,  кандидат,  неужто  вы  ничего  еще  не
поняли, один из всей  честной  компании?  Даже  кот  все  понял.  Я  мог  бы
оказаться ревнивцем, и тогда бы я занес  над  вами,  дорогой  друг  Кравчук,
искривленный  восточный  нож,  которым  Саша  Могилевский  резал  полтавскую
колбасу. Вам понравилась моя Оля? Вы приняли ее за ту, другую? И я на  вашем
месте принял бы ее за ту, другую. Отныне вы мой друг...
     - Миша,- сказал я ему как можно нежнее, это я в первый раз обратился  к
нему по имени,- сядь за стол и налей себе пива.
     - Джигулевски! - воскликнул сэр Уильям.- Уверяю вас, в мире очень много
прекрасного. Оно неисчерпаемо.
     Неужели это он о жигулевском пиве? Или о моей  жене?  Или  вообще  -  о
жизни?
     Сэр Уильям подал Оле руку и подвел ее к столу.
     - Оно  многовариантно,-  произнес  Бризкок,  лучезарно  улыбаясь  всеми
своими белейшими зубами, несомненно  фарфоровыми,  и  усадил  Олю  за  стол,
галантно отодвинув обшарпанный, закапанный проявителем стул.
     - И мы можем иногда  перепутать,  что  есть  что,-  сообщил  профессор,
усаживаясь рядом с Олей на такой же закапанный стул,  и  пододвинул  к  себе
бутылку с пивом и стаканы.-  Мы  можем  принять  одно  за  другое.  Но!  Но,
господа! Никто из нас! Я  верю,  что  никто  из  нас!  Движимый  чувством  и
разумом! Не примет!  Черное  за  белое,  грязное  за  чистое,  низменное  за
возвышенное. Коллега Кравчук! - Бризкок налил пива Оле и  себе.-  Я  пью  за
вас. Я пью за то, что вы ошиблись. За то, что безошибочно перепутали все  на
свете. За то, что Оля перепутала все на  свете  для  вас.  За  ваши  слайды,
коллега, за ваши снимки, Саша, за вас, Оля.
     И он выдул свой стакан одним махом.
     Да, вот что. Я точно помню, что в  своем  тосте  Бризкок  ставил  рядом
Кравчука и Олю, что он упомянул Могилевского, но  ни  слова  не  сказал  про
меня - и я совсем не обиделся на него. Я был наблюдателем, архивистом, мужем
Оли и будущим другом Кравчука, и слова профессора не вызвали у меня  и  тени
зависти. Если бы мы поменялись с ним ролями,  если  бы  тогда,  в  Ташкенте,
Миша, а не я, прощаясь с Олей, смотрел на нее умоляющими  глазами,  не  веря
тому, что небо снизойдет к его просьбе и пошлет ему свидание, и к черту всех
герпетологов на свете, включая киноведов, если бы потом, годы спустя,  я,  а
не Миша Кравчук, показывал свои слайды на ученом сборище и вечером  того  же
дня увидел в замурзанной комнатенке на Остоженке,  за  оцинкованным  корытом
направо, во плоти явившуюся ту, которую не рассчитывал  увидеть  никогда,это
бы я смотрел на брандмауэр и на покрасневший краешек неба, это бы я невпопад
говорил "доброе утро" на самом скверном английском языке,  и  это  ты,  Миша
Кравчук, не испытывал бы ко мне ни малейшей ревности.
     Бризкок прав. Мы можем перепутать,  что  есть  что;  но  никогда,  нет,
никогда ни один из нас, сидящих за этим столом...
     - Лично я предпочитаю немецкое пиво,- сказал Кравчук.
     - Нонсенс! -- решительно возразил профессор и налил себе  еще  стакан.-
Когда на столе джигулевски - тосковать по немецкому пиву? Нонсенс!
     - А что мы дадим кошечке? - спросила Оля. О'Бумба уже сидел  у  нее  на
коленях.- Не эту же ужасную колбасу.
     - Почему нет? - удивился профессор.- О'Бумба  не  привередлив.  Правда,
однажды в Афинах я никак не мог уговорить его съесть хоть  кусочек  этого...
забыл название... в общем, берут баранину, перец и фасоль...
     - Для кота есть рыба,- сказал Могилевский.
     При этих словах кот соскочил с Олиных колен и  побежал  в  угол,  держа
свой серый в полоску хвост строго вертикально. Каждому  хочется  иметь  свой
угол, чтобы поедать там рыбу. Могилевский сервировал О'Бумбе окуня  морского
мелкого, как и нам, в кювете, а рядом, для Бернара, положил кое-что из нашей
общей трапезы.
     Жигулевское пиво и  мелкого  окуня  мы  купили  по  дороге  к  Саше,  а
направились мы сюда - я забыл сказать  об  этом,-  чтобы  посмотреть  Сашины
снимки и тот дорогостоящий ширпотреб, который сэр Бризкок  отснял  одной  из
своих шикарных камер,- то ли "никоном",  то  ли  "кодаком",  широкоформатной
зеркалкой с каким-то  чудовищным  объективом  и  фантастической  светосилой,
благодаря чему все на свете кажется лучше, чем оно есть на самом деле.
     Такими камерами, не иначе,  снимают  картинки  для  журнала  "Советский
экспорт".
     Наша процессия шествовала по улицам многократно  орденоносной  столицы,
привлекая  внимание  прохожих.  Поэты,   вроде   Могилевского,   прагматики,
наподобие Кравчука, и мыслители, к числу которых следует  отнести  Бризкока,
никогда не думают о хлебе насущном, не говоря уже о насущном пиве.  Впрочем,
про Бризкока дурного не скажу:  откуда  ему  знать,  что  у  Могилевского  в
холодильнике  продуктов  обычно  столько  же,  сколько  на  мясном  прилавке
ярославского гастронома.
     Слава Богу, Москва не Ярославль, и в гастрономе неподалеку от  Сашиного
места обитания даже в пиковые часы нашей истории  можно  разжиться  десятком
яиц и пачкой масла. Мы зашли в этот рядовой магазин, возле которого не стоят
даже пыльные автобусы с иногородними номерами, привозящие в  Москву  десанты
алчущих провианта, и тут свершилось чудо, о котором сэр  Вильям  никогда  не
узнает. То есть он о нем знает, но не подозревает, что это чудо.
     Из сетчатых проволочных ящиков, стоящих штабелями  прямо  на  кафельном
сером полу, выглядывали бутылки с серебряными пробками,  по  которым  всякий
житель нашей древней столицы узнает безошибочно пиво "джигулевски".
     Мы долго спорили, кому 'платить в кассу, я рассказал по случаю  анекдот
из жизни английских аристократов: "Простите, сэр,  здесь  принимают  бутылки
из-под виски?" - "Вынужден вас огорчить, сэр, тару не подвезли..." Потом  мы
стояли в очереди за колбасой и  сыром,  а  Могилевский  бубнил:  "Не  берите
отдельной, сэр, заклинаю вас, не берите отдельной..." - потом смекнули,  что
О'Бумба отдельную есть не станет и купили ему того самого мелкого  морского,
и Саша, косясь на сэра Вилли, полез к продавщице с вопросом: "Простите, мэм,
эта рыба утреннего улова, не так ли?" А сэр Вилли, до которого наши шутки не
доходили, поинтересовался, где можно купить собачьих консервов для  Бернара,
и мы дружно заверили сэра Вилли, что в последнюю  неделю  с  консервами  для
собак  в  городе   временные   трудности,   связанные   с   нерасторопностью
поставщиков, с которыми наша  расторопная  торговля  расторгнет  контракт  в
самом скором времени, и тогда приезжайте к нам снова, сэр...
     К счастью, собаки не так привередливы, как кошки, и Бернар с  аппетитом
поужинал отдельной колбасой в углу, рядом с О'Бумбой, бесконечно поглощенным
поглощением рыбы - не знаю, можно ли так написать  по  правилам  литературы,
но, надеюсь, вы поняли, что я хотел сказать.
     А еще, по канонам той же литературы, мне не следовало бы столь подробно
останавливаться на всяких пустяках и задерживать взор  на  унылых  картинках
суетного бытия. Знаю, знаю. Про типическое  знаю,  про  то,  как  луч  мысли
высвечивает,  словно  прожектор,  образ  из  тьмы  малозначащих   фактов   и
обстоятельств. Мы-то как раз университеты кончали. Но так не  бывает,  чтобы
высокое шло своим путем, а низкое двигалось  независимым  курсом.  Падая  на
колени перед возлюбленной, сердце которой растаяло мгновенье  назад  и  взор
обещает вожделенное счастье, непременно испачкаешь брюки, а то зацепишься за
что-нибудь и порвешь ненароком штанину.
     Все было в тот вечер - и скучноватые беседы  о  ключевых  структурах  в
наследственных кодах, и хребетики морского окуня,  оставленные  О'Бумбой  на
донышке коричневой пластмассовой кюветы, и быстрые взгляды, которые  Кравчук
бросал на Олю - и сразу отводил глаза, будто что-то нехорошее  было  в  этих
взглядах, и проклятая пружина в диване, которая  досталась,  понятное  дело,
мне, чтобы знал свое место.
     Да,  мистер  Кравчук,  вы  станете   нобелевским   лауреатом,   смените
провинциальные сандалии на тупорылые американские башмаки, и  корреспонденты
центральных газет в синих костюмах будут домогаться у вас интервью, но Оля -
моя жена. А портрет в три четверти, который случайным  образом  появился  из
хаоса оптических срезов, увы, не материализуется, драгоценный сэр Миша.  Ваш
идеал останется жить на экране.
     Но та женщина, которую я видел собственными глазами на белом полотне  в
зале Дворца конгрессов, та женщина была прекрасна. Боже мой,  как  она  была
прекрасна.
     А я люблю Олю.
     - Вы так много говорите об этом портрете,-  сказала  Оля,  обращаясь  к
Бризкоку,- что я хотела бы тоже взглянуть на него.
     - Оленька,- вмешался Могилевский,- умоляю тебя, дай мужчинам поужинать.
По окончании холостяцкой пирушки обещаю тебе демонстрацию слайдов. Но  сразу
должен сказать, что ты лучше всех.
     Дурацкая Сашина манера разговаривать с женщинами, как с малыми  детьми.
Хотя в данном случае он, по сути, прав.
     Кравчук, который до той поры пил пиво молча, перевел взгляд  с  Оли  на
Бризкока и строго спросил:
     - Сэр Уильям, так кто же все-таки эта женщина на экране?
     - Этот вопрос я должен задать вам, коллега Кравчук. Кто эта женщина  на
экране?
     - Я думал... Я полагал...
     Кравчук опять посмотрел на Олю, покраснел и допил пиво.
     - Это твои снимки, Миша,- сказал я мягко, как мог.- Это твои микробы...
     - Грибы!
     - Грибы. Это твои грибы, твои поганки, твои белки, твои модели  и  твои
заботы. Когда вы,  ученый  люд,  не  знаете,  что  к  чему,  как  из  причин
получается следствие, вы пускаете в ход  мудреные  словечки  -  детерминизм,
стохастический,  конгруэнтность,  виртуальный...  А  тут  надо  без   всяких
премудростей сказать, кто она. Вот и скажи.
     - Давайте посмотрим на нее и решим, кто она,- сказала Оля и, бросив  на
меня быстрый взгляд, чуть заметно покачала головой. Я понял ее  мгновенно  и
надолго замолк.- Слайды у вас с собой,  Миша?  Ах,  они  у  вас,  профессор!
Спасибо, спасибо. Сашенька, когда ты только сможешь, нет, нет, не  торопись,
покажи мне этот портрет. Видишь ли, дорогой,-  это  она  сказала  мне,я  тут
единственная, кто еще ничего не видел. Ну, еще разве что эти ребята.- И  она
почесала за ухом О'Бумбу и потрепала по загривку Бернара.
     Только женщина, нет, только умная женщина, нет, только умная и красивая
женщина может одним махом сделать приятное сразу всей компании,  даже  столь
разношерстной, как наша. Говоря "разношерстная", я не имел в виду Бернара  и
О'Бумбу, это невольная игра слов.
     У Саши Могилевского отродясь не было ни экрана, ни проектора, но имелся
уже  упомянутый  мною  фотоувеличитель,  похожий   на   готовую   к   старту
межконтинентальную ракету. Саша поднял эту махину повыше, чтобы  изображение
под ним стало как можно крупнее, положил на стол под объектив  лист  плотной
белой бумаги и щелкнул выключателем. Мы все собрались возле стола - нет,  не
все, кот спал в своей корзинке, но Бернар  был  с  нами,  зря  говорят,  что
любопытство присуще котам. Расхожие истины часто сбивают нас с толку. Всякий
знает, что коты любопытны, а собаки послушны,  что  крестьяне  бережливы,  а
горожане расточительны, что  провинциалы  медлительны,  а  столичные  жители
торопливы, женщины словоохотливы, а мужчины скупы на слова.
     Однако ж, могу поклясться, я мужчина.
     Профессор Бризкок вынул три слайда из кожаного бумажника, развернул  их
веером, посмотрел на просвет каждый, перетасовал колоду, сложил в  стопку  и
передал Кравчуку. Миша повторил  все  движения  профессора,  словно  младший
шаман вслед за старшим,  и  передал  стопку  Могилевскому.  После  этого  он
посмотрел на меня, как  триумфатор  на  поверженного  владыку  из  соседнего
слаборазвитого царства, и сказал:
     - Вот.
     Возразить было нечего, и я промолчал.
     Саша заправил слайды в свою боевую машину и навел на резкость.
     Нет, это слишком! Конечно, на портрете в три четверти была не Оля,  но,
честное слово, это была не та женщина, что утром.
     Очень  похожая,  но  другая.  Как   сестры-близнецы.   Что-то   в   ней
переменилось,  какая-то  существенная  черта  -  линия  рта?  разрез   глаз?
Совершенно узнаваемая, по-прежнему совершенная - но другая.
     - Подумать  только,-  сказал  Бризкок  и   положил   руку   на   голову
сенбернара.- Это все было на самом деле, и  это  было  со  мной.  Дни  нашей
юности - вот дни нашей славы.
     - И не говорите мне об именах, вошедших в историю,- в тон  ему  добавил
Могилевский.
     Саша знает больше,  чем  полагается  знать  фотографу.  Когда  я  стану
главным редактором, отберу у Могилевского всю аппаратуру и сделаю его личным
референтом, чтобы не лезть самому в хрестоматии.
     - Вы тоже ее знаете? -- тихо спросила Оля у профессора.
     Бризкок кивнул  головой,  погладил  Олю  по  руке,  достал  из  кармана
огромный платок и кашлянул в него несколько раз.  Я  отвернулся,  мне  стало
неловко, будто я случайно подглядел  что-то,  не  предназначенное  для  моих
глаз, хотя что я там мог подглядеть, свет в комнате был все равно  выключен.
К профессору я Олю совсем не ревновал.
     Я ревновал к нему женщину на портрете.


     ОТКРЫТКА С ВИДОМ НА ТРИУМФАЛЬНУЮ АРКУ

     Маргарет,  мой  друг,  это  помпезное  сооружение  однажды  снесли   до
основания  и  однажды  построили  заново.  Такое  случается,  но  только   с
предметами неодушевленными. Говорят, впрочем, что арка прежде была чуть-чуть
иной, но некому проверить, нет живых свидетелей. Стала ли она  лучше?  Стала
ли хуже? Плохие вопросы: она стала другой, вот и все. Мы тоже стали другими,
и для этого вовсе не надо рушить и строить заново. Достаточно  того,  что  у
нас есть душа и что мы можем отличить доброе от дурного. Простите за  глупый
назидательный тон - я похож на скверного проповедника, верно?
     Бернар и О'Бумба, преданные  вам  бесконечно,  шлют  свои  почтительные
поклоны.
     Ваш Уильям


                                  Глава 7

     Позвольте представить - комбинация из трех слайдов.
     Потом было так.
     Могилевский вынимал слайды из увеличителя, передавал их  Кравчуку,  тот
разглядывал их  на  просвет  и  передавал  профессору,  профессор  складывал
стопочку по-новому и отдавал  Кравчуку,  тот  опять  разглядывал  и  отдавал
Могилевскому, Саша заправлял их в свой  увеличитель,  и  все  смотрели,  что
получилось. В  этой  сложной  организационной  структуре  нам  с  Олей  была
отведена роль простачков. Все, кроме нас, знали, что там на картинке.
     Меня это немного раздражало. Мужчине не пристало быть наблюдателем,  он
по сути своей деятель, активный -участник, игрок.
     Другое дело женщины, они, как  я  заметил,  охотно  идут  в  свидетели,
особенно если происходящее не задевает их лично.
     Женщина,  изготовленная  по  методу  коллеги  Кравчука,  лично  Олю  не
задевала. Хотел бы я знать, сохранила бы  Оля  невозмутимость,  если  бы  ее
возможная соперница явилась сюда во плоти и сказала бы хрустальным  голосом:
"Добрый вечер".
     А почему я, собственно, решил, что у нее хрустальный голос?
     Вам не сбить меня с истинного пути, дражайший кандидат, и если  полчище
амазонок в три четверти явится в  комнату  фотографа  Могилевского,  я  буду
по-прежнему любить Олю.
     Зачем ты себе это говоришь, неврастеник?
     Картинка, которую мы увидели после портрета, была знакома  всем,  кроме
Оли. Московский дворик, небогатая усадьба, но  не  сегодняшняя,  залатанная,
коммунальная, потускневшая,  а  та,  что  была  с  самого  начала,-  недавно
покрашенная желтым по свежей штукатурке, с робкой лепниной по  фронтону,  со
ставнями в первом этаже и булыжником у  крыльца.  По  булыжнику  только  что
проехала коляска, остановилась у подъезда, из нее  вышла  немолодая  дама  в
сером блестящем платье, стянутом широким поясом, и быстро  вошла  в  дом,  а
коляска сразу уехала, и серый камень не успел еще впитать в себя шум  колес,
выкрик извозчика и запах разгоряченной лошади,  а  женщина,  чуть  отодвинув
занавеску, из окна прихожей глядит вслед коляске, наверное, потому, что  это
навсегда или надолго, так надолго, что все равно навсегда.
     Сентиментальный болван. Поэт хренов. Дом как  дом,  и  улица  пустынна,
мало ли всяких домов на белом свете.
     Так-то оно так, но вот что за штука: фотография-то откуда?
     Разве были уже тогда Ньепсы и Дагеры?  Кто  ставил  треногу  с  камерой
напротив желтого особняка, чтобы запечатлеть одинединственный момент  бытия?
Для кого, для чего, зачем?
     Да никто, ни для чего. Это же белковые  структуры  уважаемого  коллеги,
размытые пятна на пленке, которые, случайным образом сочетаясь по трое, дают
картину...
     Могилевский  заправил  свой  межконтинентальный  увеличитель  очередным
набором картинок, профессор поднял  вверх  руку,  призывая  нас  быть  особо
внимательными, на этот сигнал отчего-то  приплелся  из  корзинки  О'Бумба  и
улегся рядом с увеличителем, пристально глядя  желтыми  глазами  на  светлое
пятно под объективом.  Появилось  изображение.  О'Бумба  облизнулся,  закрыл
глаза и притворился спящим. Он увидел то, что хотел увидеть,  и  теперь  мог
спать.
     Могучий пес, рыжий с белым,  лохматый,  добродушный,  любимец  публики,
непривередливый и спокойный, пес, которого не боятся даже малые  дети  и  от
которого не убегают даже пугливые кошки, пес-защитник, а не пес-охранник. Но
не Бернар! Что-то общее с Бериаром у него, конечно, было,-  вот  этот  белый
пушистый ошейник, и слегка печальное выражение морды, и манера  держать  эту
самую морду немного склоненной к правому плечу...  Однако  это  были  разные
звери, мы не всегда различаем чужих зверей одной и той же  породы,  для  нас
они на одно лицо, но хозяин их не спутает ни за  что,  ведь  близкое  всегда
индивидуально, и хотя я знал Бернара всего несколько часов, я  сразу  понял,
что на снимке не он, а кто-то, очень на него похожий.
     Возле этого, на него похожего,  сидел,  обернув  вокруг  лап  полосатый
хвост, серый кот, ужасно знакомый, ужасно симпатичный, но не О'Бумба.
     - Это не О'Бумба,- сказал Кравчук.
     - А это не Бернар,- добавил сэр Уильям.
     - Но вы знаете, кто? - спросила Оля.
     - Нет.
     - Случайное сходство?
     - Задав этот вопрос, дорогая леди, вы показали нам, что знаете на  него
ответ. Нет, не случайное сходство.
     - Те тоже были похожи на Бернара и О'Бумбу? - спросил Миша Кравчук.
     - Да, но и они были несколько другими. Не такими, как эти.
     Разницу легко уловить, но трудно передать словами. Наверное,  это  смог
бы сделать профессионально наш друг Константин, но в тот момент его не  было
рядом со мной, а сейчас, полагаю, излишне объяснять то,  что  можно  увидеть
своими глазами.
     - Бывают тонкие оттенки изображения, которые просто невозможно передать
словами,- сообщил обществу Могилевский.-Что-то такое в  выражении  глаз,  да
мало ли в чем. Но я понимаю вас, профессор, и если  тогда  вы  действительно
увидели такое, то потом могли не раз ошибиться в поисках  прототипа.  Всякий
профессиональный фотограф скажет вам,  как  размыто  едва  ли  не  все,  что
кажется  незыблемым.  Снимаешь  дважды  с  интервалом  в  секунду  дерево  в
безветренный день и получаешь разные снимки!
     Про друзей грех думать дурное, но, по-моему, они морочили голову  лично
мне.
     - Хватит,- сказал я.- Карты на стол.  О  каком  сходстве  речь?  С  кем
сходство? Чей прототип? Когда тогда?
     - Милый,-  произнесла  Оля  тем  тоном,   которым   врачи   говорят   с
ослабленными детьми,- сэр Уильям имел в виду, что очень похож-ло картинку он
видел раньше, давным-давно, правда, я не знаю, как он ее получил, но, думаю,
тоже из каких-то белков, верно, профессор? - и потом  он  искал  прототип  и
нашел Бернара с О'Бумбой, они ужасно похожи на зверей с той  картинки,  и  с
этой тоже, но все-таки другие, потому что никто и  ничто  не  повторяется  в
точности, верно, Саша? - ни звери, ни люди, ни события, ни ты, ни я.
     - Оля,- произнес Бризкок торжественно и вынул вновь из кармана огромный
платок. Я был уверен, что он разрыдается,  но  он  просто  высморкался.-  Вы
сказали все так правильно, что я готов пересмотреть свое твердое  убеждение,
что женщинам не место в настоящей науке.
     Слушать такие комплименты своей жене, я подчеркиваю, именно такие, а не
какие-нибудь  другие,  очень  приятно,  но   если   бы   профессор   проявил
последовательность до конца,  как  подобает  истинному  ученому,  он  просто
обязан был упомянуть  в  своей  тираде  меня,  ибо  движущей  силой  Олиного
умозаключения было мое непонимание. Кем были бы умные без дураков?
     Это не к тому, что я дурак, а к тому, что Оля умная.
     - Следующий слайд,- произнес Миша Кравчук тоном докладчика. Ему  ужасно
не терпелось посмотреть, что будет на следующей картинке. Вдвоем с Бризкоком
они совершили очередную перестановку  слайдов,  и  Могилевский  показал  нам
новое изображение.
     Прежде чем рассказать вам, что мы увидели на этот раз,  хочу  заметить,
что кандидат наук Кравчук, начиная с сего момента, опять стал что-то черкать
в своем дармовом глянцевом блокноте дармовой же авторучкой,  противно  цокая
при этом и качая головой  вверх-вниз,  будто  все  идет  по  его  замыслу  и
составленному им расписанию.
     - Угу,- произнес Кравчук, разглядывая картинку.
     - Что "угу"? - поинтересовался я, может быть,  не  столь  вежливо,  как
того требовали обстоятельства.
     - Все,-  неопределенно  ответил  Миша.-  Было  три   проекции,   теперь
четвертая.
     Он что, думает, будто я умею считать только  до  трех?  Сам  знаю,  что
четвертая. И впереди будут еще две, потому что  из  трех  слайдов,  если  их
перекладывать по-разному, можно набрать шесть сочетаний.
     - А потом будут и пятая, и шестая,- высказался я как можно  увереннее.-
Это понятно и школьнику. А что на них - такая же невнятица, как здесь?
     Кандидат молчал, Бризкок молчал, Могилевский молчал, даже Оля молчала.
     Потом, когда мы ехали домой, она сказала мне, что молчала  потому,  что
очень меня любит и боится обидеть  случайно  вырвавшимся  словом.  А  почему
молчали остальные, спросил я. Они тоже меня любят? Оля промолчала и на  этот
раз, но теперь я уже знал почему.
     А на картинке и вправду была невнятица. Не хаос, не сумбур, не цветовые
пятна, не размытые структуры, а что-то совсем неправдоподобное, такое,  чего
нет и чему даже слова нет. Картина  неизвестного  художника,  работающего  в
неизвестной  манере  и  живописующего  несуществующие  события.  Но   притом
строгого реалиста, я бы сказал, даже с определенным оттенком натурализма.
     Левитан на Марсе. Шарден из тридцатого века.
     Я все же думаю, что это был пейзаж. Хотя руку на отсечение не дал бы.
     Но самое интересное, этот пейзаж или натюрморт  (во  всяком  случае,  я
надеюсь, не портрет) был по-своему красив. Притягателен, что ли.
     - Где это? - спросил наконец Кравчук.
     - Когда это? - откликнулся Бризкок.
     - Ракурс выбран  гениально,-  заметил  Саша  Могилевский.Если  сдвинуть
камеру чуть в сторону, центральные пятна сольются, розоватый  тон  уйдет,  и
тогда все рухнет. Художник может придумать, фотограф должен найти.
     - А откуда ты знаешь, что это фотография, а не картина?
     Это спросил я. Уж если быть самым глупым в компании, то до конца.
     - Рисунок или живописное полотно можно сфотографировать, и для этого не
надо много ума, хотя без умения и тут не обойтись,ответил  Саша.-  Но  я  не
знаю, как снимок,- с этими словами он вынул все три слайда и показал их мне,
повертев перед моим носом,- или  даже  три  снимка,  сложенные  вместе,-  он
разъял стопку на три части,- можно превратить в картину.
     И отдал слайды Кравчуку.
     - Хотела бы я там побывать,- сказала Оля.
     - Я тоже,- отозвался Кравчук, передавая слайды профессору.
     - С вами, юная леди,- добавил Бризкок, тасуя колоду из трех  картинок,-
я готов отправиться и не в такое путешествие. Конечно, с позволения мужа, не
иначе.- Он учтиво поклонился мне.
     - Позволяю,- буркнул я.- Готов сходить за билетами.
     - Ловлю на слове,- отозвался профессор.
     Пятый вариант был не хуже четвертого. Пожалуй,  даже  почище  -  в  том
смысле, что в  нем  оказалось  меньше  пересекающихся  линий  и  неожиданных
цветовых пятен. Но как все это надлежало понимать, откуда оно возникло и что
означало, не- знал никто.
     Когда мы рассуждаем о  совершенстве,  то  припоминаем  боттичеллиевскую
Венеру, или Парфенон, или храм  Покрова  на  Нерли,  или  изогнутую  ветрами
одинокую сосну в дюнах, врезавшуюся  в  память  однажды  и  до  конца  дней.
Каждому найдется что вспомнить. Но можно  ли  выдумать  совершенство  -  без
опыта, до опыта, вместо опыта? И если можно, то  где  та  линия,  переступив
которую мы  оказываемся  в  новом  душевном  состоянии,  когда  струны  души
натянуты до предела и на глаза набегают слезы?
     В жизни не придумал бы такой тирады сам. Я  записал  ее  со  слов  Миши
Кравчука.
     Но если вы спросите меня лично, то я лично же отвечу вам, что  на  этих
двух картинах была инопланетная жизнь. Что-то мне подсказывает  -  это  так.
Жизнь, не похожая на нашу,- не  в  том  только  смысле,  что  там,  где  она
возникла, иные природные условия, всякие там рельефы, альбедо  и  содержание
кислорода в атмосфере.
     Может, там вовсе нет кислорода, какая разница. Готов допустить, что это
наша родная Земля, но в другие времена.  Та  же  Венера  Боттичелли  во  все
времена прекрасна, но представьте себе, какой шок вызвали бы у интеллигентов
позднего кватроченто, у этих тонких ценителей гармонии,  полотна  Пикассо  и
Кандинского. В одном я уверен:  они  бы  поняли,  что  перед  ними  -  нечто
грандиозное, хотя и непонятное, чуждое до поры.
     Шестая картинка - даже Бризкок признался мне в этом позже  -  ожидалась
совершенно сногсшибательной. Сто двадцать пятый век на  семнадцатой  планете
Дзеты Большой Медведицы. Всемирно  известный  аттракцион  -  в  черной  дыре
интонационные дубль-квази-альтернативаторы. Вид на медную проволоку  изнутри
в тот момент, когда  по  ней  юркими  электронами  пробегает  телеграмма  со
стихами по случаю окончательного торжества добра над злом.
     - Тю-тю,- сказал кандидат.
     Я бы посоветовал ему закончить такими словами свою нобелевскую речь.
     - Однако...- пробормотал Саша Могилевский.  Он  у  нас  в  редакции  не
случайно числится в интеллигентах.
     - Хризантема! - ахнула Оля.- Я их так люблю. Самые красивые цветы.  Как
жалко,  что  они  не  цветут  круглый  год...  Когда  настанет  осень,-  она
обернулась ко мне,- ты будешь приносить домой хризантемы, ладно?
     - У нас с вами схожие вкусы, Оля,- сказал Бризкок. - Жаль,  что  сейчас
не сезон, а то я побежал бы в  цветочный  магазин,  чтобы  опередить  вашего
мужа.
     Представьте себе, что кембриджский профессор  намеревается  вступить  с
вами в гонку за право первым преподнести букет хризантем  вашей  собственной
жене,- ваши действия, как говорят в армии. Хорошо еще, что лето в разгаре  и
до первой хризантемы никак не меньше месяца.
     - Почему хризантема? - спросил я.- И что в ней особенного?
     - Вы слишком придирчивы, дорогой Константин! - Сэр  Уильям  смотрел  на
меня, как наш генерал, когда я прошу у него два дня за свой счет.- Право, вы
максималист, что вообще, я заметил, свойственно вашей  почтенной  профессии.
Заметьте, этот цветок не вырос на клумбе, а возник, фигурально выражаясь, из
ничего. И к тому же не все можно увидеть с первого взгляда, иногда  истинный
смысл увиденного открывается постепенно. Вы согласны?
     Я был согласен. Да и какая, собственно, разница?
     В дверь постучали. Саша выглянул в коридор.
     - Тебя к телефону,- сказал он мне.- Генерал открыл на тебя  дело,  идет
следствие. Татьяна Аркадьевна допытывается, где ты. Я не стал  отпираться  и
дал показания.
     Телефон в квартире Могилевского, массивный, железный, крашенный  черной
краской, висит на стенке между корытом и раскладушкой.
     - Привет, Танюша. Мой рыбий хвост еще не съели?
     - Хвост не съели, а тебя шеф доедает. Слушай и записывай.
     - Запомню. У меня феноменальная память. Я помню даже то, о чем  никогда
не слышал.
     - И забываешь то, что тебе  вдалбливают.  Значит,  так.  Генерал  велел
передать, что завтра ты отправляешься на день, самое большее на  два,  в...-
Татьяна Аркадьевна назвала город, где Миша Кравчук фотографировал свои грибы
в разрезе,- и  готовишь  материал  из  тамошнего  института  о  сенсационном
открытии, которое было доложено сегодня на конгрессе и которое ты,  конечно,
прозевал. Потом возвращаешься,  берешь  интервью  у  этого  англичанина,  и,
заметь, не липовое, а настоящее, это не я сказала, это сам  генерал  сказал.
Билеты туда и обратно заказаны. Ты доволен?
     - Еще бы. Родным разрешите позвонить?
     - Не паясничай. Утром зайдешь за командировкой и заберешь хвост. Целую.
     Я вернулся в комнату и ничего не сказал Оле. Скажу  завтра  утром.  Тем
более что еду-то всего на день.
     - Удивительное лицо,- говорил Саша Мопилевский.- По всем канонам оно не
так уж красиво, вы чувствуете  это  разностилье  -  верхняя  часть  лица  не
соотносится  с  нижней,  рот  асимметричен,  брови,  кстати,  тоже,  однако,
однако...- И он пощелкал пальцами, выражая непонимание. Или восхищение.
     В мое отсутствие они несомненно вернулись к портрету в три четверти.
     - Я думаю,- продолжал рассуждать Могилевский,-  что  такой  женщины  не
существует вовсе. Она не создание природы, она,  как  и  та  хризантема,  не
выращена, а придумана нами. Она  продукт  разума  и  живет  только  в  нашем
воображении. Каждый из нас может принимать ее  за  кого-то,  но  всякий  раз
ошибочно.
     - Но если вы  так  считаете,-  заметил  кандидат,-  то  отсюда  следует
логический вывод: и вы когда-нибудь узнаете эту женщину в ком-то.
     - Только не я! - решительно возразил Саша.-  У  меня  наметанный  глаз.
Меня не проведешь на сходстве деталей, А разницу в целом, в  образе  уловить
не так уж сложно, если изо дня в день наблюдаешь мир через видоискатель. Так
что, друзья, остерегайтесь подделок, а за меня прошу не беспокоиться.
     - Мне не тягаться с  Сашей,-  заметил  я  небрежным  тоном,однако  смею
надеяться, что и мой скромный репортерский взор позволит  отличить,-  тут  я
сделал паузу и победоносно посмотрел  на  Мишу,-  прекрасную  незнакомку  от
чужой жены. Полагаю, что и вам, профессор, это дается без труда.
     - Надеюсь,- сказал профессор.-  Тем  более  что  у  меня  в  Кембридже,
насколько я знаю, не сыскать столь  прекрасных  чужих  жен.-  Он  поклонился
Оле.- И еще потому...
     Что за привычка у него чуть что вытаскивать клетчатый платок!
     - И еще потому...- сказала Оля.- Почему же, Уильям?
     - Потому что прекрасных незнакомок не бывает. Потому  что  случайность,
тасуя  природные  силы,  как  карточную  колоду,   выбрасывает   невероятные
комбинации. Потому что эта женщина на портрете действительно прекрасна,  или
была прекрасна, это не имеет ровным счетом никакого значения.
     - Вы ее знали?
     - Я ее знаю.


     ОТКРЫТКА С ПОРТРЕТОМ ЭСТРАДНОЙ ПЕВИЦЫ

     Маргарет, мой друг, изменяя своему обычаю, шлю вам не вид,  до  которых
вы так неравнодушны, а портрет, причем отнюдь не классического образца.  Это
эстрадная певица, кумир граждан удивительной страны, которую я пытаюсь  хоть
как-то показать вам через свое видение. Певица, согласитесь,  хороша  собой,
несмотря на бросающуюся в глаза  вульгарность,  которой,  впрочем,  едва  ли
удалось избежать хотя бы одной даме такой профессии. Голос  у  нее,  однако,
недурен, и держится она неплохо. Возле ее дома, мне говорили,  всегда  толпа
поклонников. Люди хотят быть разными, но  они,  часто  не  зная  о  том,  на
удивление одинаковы. Стоило ли ехать  так  далеко,  чтобы  еще  раз  в  этом
убедиться? Но мы втроем - Бернар, О'Бумба и ваш покорный слуга  -  нисколько
об этом не жалеем и все вместе свидетельствуем вам свою преданность.
     Ваш Уильям


                                  Глава 8

     Позвольте представить - попутчица с нижней полки.
     Две бутылки "джигулевски", которые  мы  умыкнули  накануне  из  запасов
Могилевского, позвякивали на вагонном столике. Я лежал на  верхней  полке  и
смотрел в  окно.  Напротив  меня  валялся  в  тренировочном  костюме  отныне
неразлучный со мною Миша  Кравчук  и  притворялся,  будто  читает  книгу  по
теоретической биологии в глянцевой суперобложке. Небось разглядывал картинки
с ученым видом и думал про себя - а хорошо  ли  я  смотрюсь  со  стороны,  с
соседней верхней полки?
     Это, доложу я вам, не всякому выпадает  такая  честь,  чтобы  столичный
корреспондент не из последних ехал к черту  на  рога,  через  реки,  горы  и
долины, в твой заштатный пятиэтажный  городок,  слепленный  в  годы  ударных
пятилеток усилиями местных домостроителей,  и  ехал  с  единственной  целью:
взять  информацию  о   предполагаемом   открытии,   которое   вполне   может
оказаться -липой и скорее всего таковою и окажется.
     Как  генерал  прознал,  что  мистер   Кравчук   сделал   на   конгрессе
сенсационное  сообщение,  потрясшее  мировое  научное  сообщество,-  ума  не
приложу. Публика-то разбредалась с того затянувшегося  заседания  совсем  не
потрясенная, а, напротив, какая-то тихая, я бы сказал, зашибленная. Впрочем,
такое случается и от  потрясения.  Может  быть,  Могилевский  ляпнул  что-то
лишнее? Когда человек слишком много смотрит в видоискатель, он порой  теряет
контроль над собственной речью. Вот он и может выложить кому не  надо:  эвон
какое сегодня  сообщение  было,  курьез  мирового  значения,  с  потрясающей
картинкой, а наш друг конгрессмен ходит, как пришитый,  по  пятам  какого-то
старикашки-англичанина и выканючивает у него никому не  нужное  интервью.  А
этот некто, кому Могилевский ляпнул, в свою  очередь  докладывает  генералу,
что, мол, у нас в провинциальном  городе  делают  сенсационные  открытия,  о
которых в Кембридже даже мечтать не смеют, а мы об этом  узнаем  последними.
Что делать шефу? Нобелевскогото лауреата ему упустить тоже  жалко,  даже  не
жалко, а просто нельзя, потому что есть мнение: он наш  друг,  всегда  стоял
горой за сотрудничество с советской наукой, никогда против нас никаких писем
не подписывал, хоть старичок и чудной. И что в результате?
     "Подписываю  вам  командировочку,   дорогой   Константин   Григорьевич,
быстренько, быстренько, за день управитесь и обратно, а как  вернетесь,  так
сразу за бока этого сэра... (порылся в бумажках) сэра... (посмотрел на меня,
я молчу)... сэра... (нашел бумажку под железякой) Бризкока.  Вот  так.  И  в
пятницу даем на полосе два материала - что тут сделали  наши  ученые  и  как
этот сэр... Бризкок расценивает в свете поступательного движения  науки,  ну
и, понятно, немного о сотрудничестве ученых в плане прогресса и развития".
     "Но ученый-то наш (это я спрашиваю у шефа),  он  здесь,  в  Москве,  на
конгресс  ходит.  Кто  же  мне  там  без  него  все  покажет  и  расскажет?"
"Руководство (генерал строг и тон его назидателен). Руководство и покажет  и
расскажет. А  если  этого  мало,  возьмите  кандидата  с  собой  в  качестве
экскурсовода. Газета оплатит".
     "А если он не захочет? Если ему на  конгрессе  быть  важнее?"  "Детские
разговоры, Константин Григорьевич! Статья на третьей странице нашей  газеты,
может быть, с портретом (незнакомки в три четверти или кандидата - я не стал
уточнять), это с одной стороны, а с другой - какой-то белковый конгресс, что
он, последний, что ли?" Я передал  все  это  Мише  близко  к  тексту,  и  он
согласился мгновенно. Как будто истосковался уже по родным местам  и  жаждет
хоть глазком взглянуть на брошенный им всего лишь на неделю институт.
     О, тщеславие, что  ты  творишь  с  великими  и  малыми,  не  щадя  даже
провинциальных исследователей, украшенных расписными галстуками...
     И вот поезд мчит нас на  историческую  родину  кандидата  наук  Михаила
Кравчука,  что  в  шестистах  километрах  от   златоглавой   столицы,   дабы
корреспондент мог поведать многомиллионной  читательской  аудитории  любимой
народом  газеты  про  некоторые  запасы  пороха  в   отечественных   научных
пороховницах. Так  и  вижу  это  десятимиллионоголовое  чудище,  уткнувшееся
десятью миллионами носов в полосу с моей статьей.
     Что ты делаешь с видавшими виды корреспондентами, тщеславие!
     Поезд трясется на стыках, и, пока есть эти проклятые стыки  на  родимых
рельсовых путях, все корреспонденты будут писать  о  них,  вызывая  у  своих
читателей  справедливое  озлобление,   и   мелькают   за   окном   привольно
раскинувшиеся картофельные грядки в зоне отчуждения, и  дремлют  стоя  козы,
привязанные к колышкам, а на соседней полке лохматый  Кравчук  притворяется,
будто пополняет свой научный багаж, и звякают внизу бутылки...
     Уже не звякают.
     - Джентльмены, я предлагаю вам спуститься  вниз  и  разделить  со  мной
трапезу!
     Сэр Уильям Бризкок, профессор Кембриджского  университета,  нобелевский
лауреат и член всех академий цивилизованного  мира,  швейцарским  перочинным
ножом с тридцатью тремя лезвиями вскрыл бутылку пива и разлил ее  содержимое
в три стакана  абсолютно  поровну.  Так  разливают  только  дешевое  вино  в
подворотнях - без примерки, с одного раза. Кто его знает, какая у сэра  была
молодость.
     Возле стаканов на  чистом  листе  бумаги  переливалась  жирным  золотом
разделанная рыба - Татьяна Аркадьевна сберегла для меня хвост, не обманула,-
а черный хлеб разрезан уже на аккуратные кубики, и каждый  прикрыт  кусочком
масла.
     Трапеза древних английских богов.
     До чего же наши представления об окружающем мире и его нравах построены
на стереотипе о собственной исключительности!
     Нет, это только мы  умеем  разделывать  вяленую  рыбу!  Это  только  мы
хлебаем в  вагоне  бутылочное  пиво!  Это  только  мы,  воспитанные  в  духе
коллективизма, протягиваем друг другу руки в трудную минуту!
     Когда протягиваем, когда нет. А вяленую рыбу сэр Уильям разделывает  не
хуже Могилевского, хотя тот слывет в редакции непревзойденным мастером этого
трудного жанра.
     Кстати, о Могилевском, Как я ни уговаривал Сашу поехать с нами - его бы
отпустили, без вопросов,- он отказался. Сказал, что все ему  надоело,  хочет
побыть один. Один так один. Я не стал лезть ему в душу, но  мне  показалось,
что в тот вечер, когда мы разглядывали в его комнате  странные  картинки,  с
ним что-то произошло. Какая-то пружина внутри  соскочила.  Должно  быть,  он
увидел нечто, превосходящее его понимание мастерства. Такое, чего не достичь
ремеслом, чему не обучить и не обучиться.
     Это я так  думаю,  и,  если  я  прав,  Могилевского  следует  полностью
оправдать. Не поеду, сказал Могилевский, а то еще встречу у Миши  на  родине
какую-нибудь прелестную провинциалку, приму  ее  за  ту,  что  на  портрете,
отобью у достойнейшего провинциала, разрушу советскую семью  и  погружусь  в
пучину порока.
     На тебя похоже, сказала Оля.
     А профессор стоял рядом и барабанил пальцами по кювете.
     И сказал вдруг:  а  я  поеду.  Только,  Бога  ради,  без  помпы  и  без
телеграмм, без встречи на  вокзале,  хлеба-соли  и  прочего.  Утром  приеду,
вечером уеду, и все.
     Вот и хорошо, согласился Могилевский. А  Бернар  и  О'Бумба  поживут  у
меня. Я проведу целый день в очень приятном обществе.
     Психи, сказал я. Вы что, с Луны свалились? А разрешение на поездку?  Он
же иностранец.
     А что, спросил профессор, на мне написано, что я англичанин?
     Ну, конечно, сказал я, такие костюмы, как на вас, каждодневно продают в
этом магазине напротив Кремля... ГУМ, если не ошибаюсь.
     Дд бросьте, сказала Оля. Поверьте моему опыту стюардессы.
     Не выставляйтесь напоказ, и все сойдет. Не в тюрьму же вас  посадят,  в
конце-то концов. И в должности не понизят, некуда понижать. Это не про  вас,
Уильям.
     А у меня нет должности, отозвался Уильям.
     Когда есть имя, должности не надо,- это я так думаю, сидя в вагоне.
     Раз, раз - и две бутылки кончились.
     И вот тут Мита Кравчук сказал длинную фразу про  совершенство,  которое
постигается  интуитивно,  и  про  черту,  отделяющую  нас  внешних  от   нас
внутренних. Хорошая рыба в сочетании со сносным пивом приводит, случается, и
не к таким философическим высотам. Недаром в странах, где уважают пиво,  так
много философов.
     - Из того, что мы отличаем интуитивно красоту от  уродства,заметил  сэр
Уильям, заворачивая рыбьи кости в рекламные  полосы  "Интернэшнл  Геральд",-
еще не следует, что все мы вкладываем в эти понятия одно и то же содержание.
Отсюда логический  вывод,  -  профессор  тщательно  вытер  пальцы  следующей
страницей  "Геральда",-  не  все   столь   жестко   запрограммировано,   как
представляется вам, коллега Кравчук.
     - Конечно,  вариации  возможны,-  согласился   коллега   Кравчук,-   но
элементы, лежащие в основе того, что мы  зовем  прекрас.  ним,  должны  быть
незыблемыми, как атомы...
     - Атомы эмблемы,- возразил мгновенно профессор,-А в атомной  бомбе  они
прямо ужасно зыблемы.
     - Хорошо, пусть не атомы, пусть что-то  иное,  какие-то  кирпичики,  из
которых  сложен  мир,  я  не  очень  силен   в   физике,   и,   знаете   ли,
экспериментатор.
     - Я тоже. И когда я впервые увидел то, что вчера увидели мы все,  когда
из тривиальных структур возникла совершенно новая, из другого пространства и
времени картина, вот тогда я понял определенно, что  красота  имеет  в  себе
самой материальное объяснение. Вещественное основание.
     - Так вы материалист, профессор,- вмешался я в ученый диспут.-  А  я-то
думал, что это привилегия советских ученых.
     - Принимаю  шутку,-  сказал  Бризкок,-  и,  в  свою  очередь,  учитывая
склонность коллеги Кравчука объяснять все предопределением, зачисляю  его  в
кальвинисты.
     - Нет! - испуганно запротестовал кандидат.- Я тоже материалист!  Бог  к
нашему спору отношения не имеет.
     - Ах, как вы категоричны... Нет, право, вам надо  стать  кальвинистом,-
настаивал сэр Уильям.
     - Как вы? - въедливо поинтересовался Кравчук.
     - Нет,- внезапно жестко  ответил  профессор.-  Я  верю  в  Творца  и  в
свободную волю Его творения. Я христианин по духу и  материалист  по  опыту.
Впрочем, это вопрос воспитания и,  может  быть,  усердного  размышления  над
предметом. Вы много раз в своей жизни размышляли о божественном?
     - Э-э-э-э... - начал Кравчук, да тем и закончил.
     Надо было его спасать.
     Если надо спасать человека, попавшего в  ловушку,  из  которой  сам  не
знаешь выхода, лучше всего поставить свою  ловушку  тому,  кто  играет  роль
ловца.
     - Я давно хочу спросить  у  вас,  профессор,-  медленно  проговорил  я,
пытаясь наскоро придумать, о чем же я давно хочу спросить  профессора,-  как
это вы, то есть, если быть более точным,  каким  образом,  я  имею  в  виду,
собственно даже, вот вы говорили, что увидели это лицо очень давно, А  когда
именно? И это было то же самое лицо, вы уверены?
     Барахло, а не ловушка. Не капкан, а так - мушиная липучка.
     - Очень давно,- спокойно ответил профессор.- Во всяком случае, я  тогда
весьма мало размышлял о природе вещей, а  если  чем  и  увлекался,  так  это
рентгеноструктурным  анализом,  греблей  и  хорошенькими  девушками,  причем
девушками более всего. Если же говорить о моей уверенности - да, конечно,  я
уверен, что лицо то  же,  даже  ракурс  близок,  тут  ошибиться  невозможно.
Впрочем, вы можете в этом убедиться сами...
     Профессор встал и протянул руку  к  висящему  на  вешалке  пиджаку,  во
внутреннем  кармане  которого,  надо  полагать,  в  кожаном   бумажнике,   у
английских седовласых джентльменов, равно как и  у  московских,  в  расцвете
сил, корреспондентов, хранятся фотографии любимых женщин.
     Нет, ловушка оказалась что надо. Прямо-таки волчья яма.
     Главное -  сбить  со  следа.  Бризкок  начисто  забыл  о  теологических
претензиях к бедному Кравчуку, который в своем познании мира еще  не  добрел
до таких вершин  философии,  как  причина  и  следствие,  объект  и  субъект
действия. Вот сейчас мы поразглядываем  фотографию,  слегка  пожелтевшую  от
времени, порассуждаем о скоротечности времени и нетленности красоты, словом,
дорогой кандидат, вы мне кое-чем обязаны, с вас  бутылка,  любезнейший  Миша
Кравчук.
     Наш поезд в этот момент  резко  и  неприятно  дернулся.  Мы  стояли  на
большой станции,  напротив  желтого  стандартного  вокзала,  не  помню,  как
называется этот город, и неопытный машинист  как-то  рывком  взял  с  места.
Профессор, потеряв равновесие,  плюхнулся  на  скамью,  держа  в  руке  свой
кожаный бумажник  (качеством,  пожалуй,  чуть  получше,  чем  у  московского
корреспондента), пустые бутылки упали и покатились по  полу,  а  дверь  купе
заскользила на колесиках и распахнулась с треском. Я полез под нижнюю  полку
за бутылками и, стоя на четвереньках, услышал голос Кравчука:
     - Входите, пожалуйста.
     Принес черт соседа. Так хорошо мы ехали в купе втроем от самой  Москвы,
а поскольку билеты наши были изъяты из какой-то высокой брони - у моего шефа
связи только на высоком уровне,то  я  надеялся,  что  четвертого  к  нам  не
подселят. Блатной какой-нибудь, не иначе, из тех, кто  в  общей  очереди  не
стоит.
     Можно подумать, что мы втроем стояли в  общей  очереди,  подменяя  друг
друга. Привилегии колют глаза, когда ими пользуются другие. Свои  привилегии
естественны, чужие - отвратительны.
     Я поднялся с пустыми бутылками в руках.  Навстречу  мне  в  купе  вошло
нечто розовое с небольшой  сумкой  в  руке  и  сказало  довольно  мелодичным
голосом:
     - Здравствуйте и извините за беспокойство.
     Я-то как раз не беспокоился, а вот Кравчук засуетился ужасно, попытался
вырвать сумку из рук розового создания, преуспел в этом,  натужно  приподнял
нижнюю  полку,  придерживая  ее  коленом,  сунул  внутрь  дорожную  сумку  и
предложил льстиво:
     - Располагайтесь, тюжалуйста.
     Только после этого он догадался опустить полку.
     Бризкок сдержанно кивнул и вышел в коридор, я кивнул еще  сдержаннее  и
последовал за ним.  Миша  сел  на  профессорское  место,  напротив  розового
созданья, и повторил с маниакальной настойчивостью:
     - Располагайтесь, пожалуйста.
     И замолк, исчерпав запас слов.
     - Миша,- сказал я ласково из-за двери,- захватите, пожалуйста, если вас
не затруднит, газетный сверточек и выбросьте его в ящик  для  мусора.  Мы  с
профессором удалимся покурить, а дама тем временем переоденется.
     Взять в трудную минуту жизни инициативу в  свои  руки  -  это  дано  не
каждому. Но кандидат-то, кандидат  каков!  Вчера  Оля,  а  сегодня  Оля  уже
забыта? Первая же попутчица в розовом вызывает в нем такое смятение  чувств.
Или он просто  ветреник,  наш  кандидат?  И  в  такие-то  руки  отдано  наше
будущее - научно-технический прогресс!
     Оценить его новый выбор я, впрочем,  не  смог,  потому  что  не  считаю
приличным разглядывать дам в упор, да к тому же  держа  в  руке  две  пустые
бутылки из-под пива.
     Избавившись от бутылок, я вслед за Бризкоком вышел в тамбур; только там
по нынешним жутким железнодорожным правилам  разрешается  курить.  Профессор
разжигал свою трубку, которую, по моим наблюдениям, курил не чаще трех раз в
день, а я ради компании стоял рядом и не  без  удовольствия  вдыхал  дым  от
табака неизвестной  мне,  но  безусловно  приличной  марки  -  из  тех,  что
непременно украшаются королевской короной.
     Некурящий Кравчук  присоединился  к  нам  не  сразу.  Он  что-то  долго
захватывал с собой сверток. Или долго выбрасывал его.
     А может  быть,  еще  разок-другой  предложил  попутчице  располагаться,
растягивая удовольствие от произнесения столь оригинальной фразы.
     - Располагайтесь, пожалуйста! - сказал я Кравчуку.
     Взглядом Миша пригвоздил меня к нечистой  стене  тамбура,  размазал  по
ней, сбросил на пол и проутюжил три-четыре раза.
     Я все вытерпел, тихо покивал  головой  и  обратился  к  Бризкоку  таким
тоном, каким врач на консилиуме,  оторвав  взор  от  безнадежного  больного,
обращается к коллеге:
     - Трудный случай. Между прочим, профессор, вы не  успели  показать  нам
фотоснимок.
     Бризкок сдвинул- трубку в угол рта, крепко  зажал  ее  зубами  и  вновь
достал свой бумажник. Порылся  немного,  вытащил  конверт,  из  него  достал
несколько карточек, одну  оставил,  остальные  спрятал  в  конверт,  конверт
положил в бумажник, бумажник сунул в  задний  карман  брюк  и  только  после
этого - да и то слегка поколебавшись - отдал мне фото. Кравчук дышал у  меня
над ухом и выворачивал шею, чтобы получше увидеть, что же там на фотографии.
     Я же из зловредности тянул  время  и  разжигал  Мишине  любопытство.  В
тамбуре было темновато, но я не спешил подойти к свету, а, напротив,  слегка
прикрывал снимок согнутой ладонью, потом  же  и  вовсе  перевернул  карточку
тыльной стороной, разглядывая, нет ли там какой-нибудь надписи или даты.
     Были и надпись, и дата.
     28 июля 1947 года.
     Однако. Меня тогда и на свете не было.
     A был ли тогда рентгеноструктурный анализ? Ладно, это не моя  забота  и
не моего ума дело.
     Надпись была такая:
     Маргарет Куинз, урожденная Барроуз.
     - Простите, профессор,- осторожно спросил я,- так кто же все-таки здесь
изображен - абстрактная структура,  возникшая  известным  нам  образом,  или
Маргарет Куинз?
     - Разве одно  исключает  другое?  -  ответил  профессор.  Как  репортер
терпеть не могу таких ответов.  Так  отвечают  обычно  политические  деятели
после переговоров, на которых был  достигнут  микроскопический  прогресс  на
третьестепенном направлении.
     - Да переверните же наконец снимок! - не выдержал Миша Кравчук.
     Этого-то я и ждал. Теперь, когда я взял реванш, можно было сжалиться  и
услышать его мольбу.
     Я перевернул карточку. Миша жадно впился в нее глазами и присвистнул от
восхищения. Если бы я был воспитан так же никудышно, как кандидат, если бы я
был менее выдержан и даже несколько грубоват, я бы тоже засвистел.
     Спору нет, Маргарет Куинз, урожденная Барроуз, была весьма мила,  я  бы
сказал, очень недурна собой, можно даже предположить, что на чей-то  вкус  и
красива. Нет, действительно очень хороша. Но не та!  Не  с  портрета  в  три
четверти-!
     - Но это же другая женщина, профессор,- прошептал Кравчук.
     Бризкок перевел взгляд на меня.
     - Совсем другая,- подтвердил я.- Конечно, может быть, оттого, что здесь
другой ракурс, на снимке она анфас, а  если  посмотреть  слегка  под  углом,
помните, Могилевский рассказывал, как много зависит от выбора точки...
     Бризкок вынул трубку изо рта, бросил быстрый  взгляд  на  фотографию  и
сказал:
     - Спасибо, коллеги, за ваше благородное желание меня успокоить.  Однако
это излишне. Для вас она не та. Для меня - та.  Субъективный  идеализм,  вот
как это называется. Хотя я могу и ошибиться. Философские течения, с которыми
следует бороться не щадя сил, я изучал на четвертом курсе и с тех пор к  ним
не возвращался - не было надобности.
     - Кажется, я понимаю.- Кравчук вдруг ужасно заволновался, нос  его  как
будто немножко вырос,  шевелюра  вздыбилась,  и  весь  он  как-то  подрос  и
закостлявел.  Чего  только  не  бывает  от  волнения,   вызванного   научной
дискуссией! - Вы имеете в виду, профессор, что восприятие  индивидуально,  в
то время как законы, лежащие в оснрве прекрасного, общи и едины?
     - Любые законы  едины!  -  перебил  его  профессор.-  Это  не  подлежит
обсуждению. Но едины не только законы. Те  кирпичики,  субъединицы,  кварки,
спрятанные в наследственных  структурах,они  тоже  вечны  и  неизменны.  Как
четверка оснований в спирали ДНК, как детерминанты в белках,  из-за  которых
австралийский  абориген  отторгает  чужеродную  ему   пыльцу   какого-нибудь
канадского растения, с которым его предки никогда не встречались и не  могли
встретиться.
     Я  это  постарался  запомнить,  память  у  меня  ничего  себе,  если  и
перепутал, то немного,  однако  на  осмысление  ни  знаний,  ни  таланта  не
хватает, а сейчас лень уже лезть  в  справочники.  И  если  тут  обнаружится
какая-нибудь ересь, то виноват в этом не  нобелевский  лауреат,  а  я  один.
Прошу снисхождения.
     Услышав про основания и детерминанты, Миша хлопнул себя по лбу с  такой
силой, что мне стало его жалко. Детерминанты того не стоили.
     - Это очевидно,- пробормотал он и подул на отшибленную руку. Я подумал,
не подуть ли мне на его отшибленный лоб, но не решился.- Бродячие  элементы.
Ключевые  символы.  Конечно,  конечно.  Они  проявляют  себя  в  бесконечном
разнообразии...
     - В конечном,  коллега,  в  конечном,-  поправил  его  сэр  Уильям.-  В
огромном, но конечном.
     - Разумеется. И должны быть законы, по которым они сочетаются, вступают
в противоречие или вовсе не входят  в  зацепление.  Так?  И  вы  знаете  эти
законы? Ну, хотя бы предполагаете?
     Сэр Уильям раскрыл дверь,  ведущую  в  соседний  вагон,  и  несколькими
короткими ударами о ладонь выколотил трубку на мелькающие в просвете  шпалы.
Закрыл дверь, сунул пустую трубку в рот,  взял  у  меня  фотографию,  достал
бумажник, раскрыл его, вытащил конверт...  Нобелевские  лауреаты,  когда  им
надо потянуть время, делают это не хуже нашего брата.
     - Законы... нет,  не  знаю.  Иногда  кажется,  что  я  совсем  рядом  с
разгадкой, но... Если бы у меня было объяснение, если бы все это выходило за
пределы домыслов - неужто я не написал бы короткое письмо в "Нейчер", из тех
писем, что громче большой книги? Неужто я  не  трубил  бы  на  весь  мир?  Я
оставляю это для других. Для вас, коллега Кравчук. У вас есть еще время...
     Насчет ключевых символов и кирпичиков  гармонии  я  не  очень  силен  -
впрочем, я об этом, кажется, где-то упоминал,- а вот по части  публикаций  в
прессе кое-что смыслю. Трубить на весь мир - это, собственно, моя профессия.
     - Если говорить о  письмах  в  редакцию...-  начал  я,  но  Кравчук  со
свойственной ему непосредственностью двинул меня костлявой лапищей в  бок  и
предложил - но только не мне, а  Бризкоку:  -  Давайте,  профессор,  сделаем
совместную публикацию! - и застыл на месте, пораженный не то величием, не то
наглостью своей идеи.
     Они сделают, я их знаю. И  может  быть,  бросят  в  последних  строчках
жалкую  подачку:  "Авторы  признательны  К.  Г.  за  участие  в   обсуждении
затронутых в статье вопросов".
     Если профессор не путает насчет цепочки случайностей, которая неизбежно
тянется к результату, то в их  цепочке  именно  я  сковал  ключевые  звенья.
Конечно, глупо набиваться в соавторы, но они могли бы мне предложить, а я бы
как честный человек отказался.
     Это было бы по-джентльменски.
     Дождешься от них. Ученые мужи, не от мира сего. Но и я не лыком шит.  И
в этой самой "Нейчер", с которой они носятся, как  будто  у  нас  нет  своей
"Природы", тоже есть стереотипы, не менее устойчивые, чем  передовая  статья
газеты "Правда" или рубрика "Со всей страны" в моей уважаемой газете.
     - А как вы назовете вашу статью?  -  спросил  я  этак  небрежно.-  Как,
собственно, обозначите предмет?
     - Это дело десятое,-  отмахнулся  Миша.-  Технический  вопрос.  Так  вы
согласны, профессор?
     Смотри какой настырный.  Небось  своему  профессору  на  кафедре  общей
микробиологии ничего подобного сказать бы  не  посмел,  а  тут  почувствовал
точку  опоры.  Впрочем,  вы  правы,  кандидат,  надо  когда-то  преодолевать
комплекс кандидатской неполноценности,  без  этого  не  выбиться  в  мировую
элиту. А вам, похоже, обещано судьбою место в ней. Вперед, кандидат!
     - Очень давно,- осторожно ответил сэр Уильям,- вскоре после того как  я
увидел это,- он еще раз показал  нам  фотографию  миссис  Куинз,  урожденной
Барроуз, и спрятал ее наконец в бумажник,- я написал совсем короткую статью.
В голове. Я не мог напечатать  ее.  Нужны  были  солидные  экспериментальные
подтверждения. Я располагал единственным. Это был портрет  Маргарет,  миссис
Куинз, полученный в лаборатории до того, как я познакомился с  оригиналом...
прототипом... аналогом - не знаю правильного слова.
     - Значит, профессор,- сказал я, демонстрируя репортерскую  хватку,-  вы
сначала получили структуру, эти ваши срезы или как там их назвать, а с  той,
которая во плоти, познакомились позже?
     - Именно так. Через два дня, если быть  точным.  В  эти  два  дня  я  и
написал в голове письмо в "Нейчер". А потом вымарал его из памяти, чтобы  не
затрагивать чувства тех людей, которые... словом, которые  вовсе  не  хотят,
чтобы их выставляли на потеху публике даже ради утверждения научной истины.
     - Миссис Куинз здравствует по сей день?  -  Я  постарался  задать  этот
вопрос как можно деликатнее.
     - Не думаю, чтобы это имело какое-то значение.
     - И все же?
     Профессор молчал. Я  вспомнил,  что,  когда  мы  были  у  Могилевского,
Бризкок на вопрос, знает ли он оригинал, ответил "знаю" не в прошедшем, а  в
настоящем времени; впрочем, это может ничего не значить. И  еще:  когда  они
познакомились, она уже была урожденная Барроуз, то есть замужем, ну конечно,
миссис Куинз. И бедняга Уильям Бризкок, тогда еще совсем молодой...
     Господи, Миша Кравчук и Оля!  Неужто  все  повторяется?  Наш  мосластый
кандидат,  то  бишь  седовласый  нобелевский  лауреат  Майкл  Кравчук  будет
мотаться с дорогими кожаными чемоданами по международным конгрессам,  таская
в кармане Олину фотографию... Как я понимаю мистера Куинза!
     Но сэра Уильяма я понимаю еще лучше. Ни мне, ни Оле ничто не грозит,  и
Миша Кравчук мне вполне симпатичен. Жаль  только,  что  они  путают  все  на
свете, принимают одно за другое. Портрет в три четверти и Оля, портрет в три
четверти и юная Маргарет  Куинз...  Чувства  порождают  слепоту.  И  они  же
порождают прозрение.
     Еще немного, и я стану философом. Наваждение, сгинь!
     - Как же  вы  назвали  статью,  профессор,-  спросил  навязчивый  Майкл
Кравчук,- ту, которую так и не написали?
     Боюсь, что он хотел дать это же название их совместной статье, чтобы со
всеми удобствами въехать в историю науки.
     Профессор тряхнул головой, он тоже сбрасывает с себя наваждение.
     - Как я ее назвал?  -  переспросил  он,  только  сейчас  понимая  смысл
вопроса.- Никак! У статьи было все, кроме названия. Черт  побери,  придумать
термин оказалось труднее, чем открыть явление! Я как-то говорил на эту  тему
с профессором Расселом...
     А я-то думал, что Рассел - современник Фарадея и они  вместе  построили
электрическую машину.
     - ...И он рассказал мне историю о  том,  как  Фарадей  придумывал  свои
"катоды", "аноды", "электроды" и "ионы". Фарадей, должен сказать,  вложил  в
это дело ужасно много сил.
     Ага, Фарадей, значит, все-таки участвовал в этом деле.
     - Название  мы  придумаем,  что  за  проблема,-  напирал  на   Бризкока
прямолинейный сэр Кравчук, ослепленный жаждой близкой славы.
     Выходить на арену лучше всего в тот момент, когда соперник ослеплен.
     - Вы  говорили  о  кирпичиках,  заложенных  в  фундамент  гармонии,  об
элементах, которые  в  каких-то  сочетаниях  образуют  то,  что  может  быть
обозначено как прекрасное, если я верно вас понял.-  Я  начал  блестяще,  не
правда ли? И продолжал не хуже: - Уверен, что в русском языке можно отыскать
подходящие слова для определения этих элементов. А также в латыни, если идти
по стопам Фарадея...
     - Если по стопам Фарадея, то в  греческом...-  прошептал  страдальчески
Кравчук, но такие булавочные уколы уже не могли задеть меня.
     - А также  в  латыни  и  греческом.  Но  сейчас  ученый  мир  поголовно
переходит на английский, и я предлагаю  вам  английский  термин,  что  будет
справедливо, если учесть, где впервые наблюдался обсуждаемый нами  феномен.-
Я изящно поклонился Бризкоку и выждал  паузу.-  Товарищи  и  джентльмены,  я
предлагаю  вам  образовать  от  английского  слова  "бьюти",   равнозначного
русскому слову "красота", строгий и изящный  термин  "бьют".  Этим  термином
можно обозначать и обнаруженное  нами  явление,  и  те  самые  кирпичики,  о
которых...
     Тут я вынужден был замолчать, потому что определять явление  -  не  мое
дело. Подобрал хорошее слово, и хватит.
     - Да-а... - протянул Кравчук.- Можно и так... А можно и не так...
     - Мне нравится,- сказал сэр Уильям.- Принимаю. Заметано?
     Теперь им не отвертеться. Теперь в этой самой "Нейчер" им придется дать
сноску: настоящий термин предложен советским  (лучше  -  крупным  советским)
журналистом... Или что-то в этом духе. Но уже фамилию, имя и отчество будьте
добры - полностью,  без  всяких  там  К.  Г.  Одна  такая  сносочка  выводит
находчивого и умного человека на  торную  дорогу  истории.  А  другой  пишет
репортаж за репортажем, и все без толку.
     - Бьюты  как   носители   гармонической   информации...   эстетического
начала...   нет,   фундаментальных   свойств   прекрасного   в    объективно
существующем...- Миша уже формулировал по-научному косноязычный заголовок.
     - После, после,- перебил его Бризкок, спрятал трубку в карман и  открыл
дверь в вагонный коридор.- Одна из  носительниц  бесчисленных  бьютов,  надо
полагать, давно уже переоделась, и мы можем вернуться в купе.
     Мы вернулись в купе.  Сменив  розовое  на  голубое  в  цветочек,  очень
домашнее, но не интимное, и сохранив при этом весь свой неисчерпаемый  запас
бьютов, наша попутчица уютно пристроилась на нижней полке и глядела в  окно.
Бризкок галантно поклонился ей и,  испросив  разрешения,  сел  рядом.  Я  же
протиснулся к столику напротив и тоже сел. Миша остался  стоять  в  проходе,
загораживая своей костлявой фигурой дверной проем.
     - Отчего вы не садитесь? -  спросило  теперь  уже  голубое  в  цветочек
созданье.
     Миша потер руки, пригладил шевелюру и сел рядом со мной.
     Я перевел взгляд на мою визави. До этого я видел ее  входящей  в  купе,
против солнца, и мог различить лишь контуры фигуры и цвет одежды. Теперь она
сидела напротив, в мягком рассеянном свете раннего  вечера,  и  смотрела  на
Мишу Кравчука, чуть улыбаясь ему, как бы поддерживая этого растерявшегося от
ее присутствия большого неуклюжего человека,  который  -  она  это  наверное
знала - теряется в обществе всякой молодой женщины.
     Лицо ее было обращено  ко  мне  в  три  четверти  -  ох,  этот  любимый
фотографами ракурс!
     Я попытался встать, но  столик  мешал  мне.  Я  провел  рукой  по  лбу,
поставил локти на стол, подался вперед и,  с  ужасом  думая  о  том,  как  я
выгляжу со стороны, чувствуя, как потеют ладони и заливается  краской  лицо,
выпалил удивительно емкую и глубокую по мысли фразу: - Это вы!
     - Это я,- сказала она.- Меня зовут Елена.
     - Это не она,- прошипел Кравчук и опять двинул меня в бок. - Ослеп, что
ли,- это совсем другая.
     - Это не она, Константин,- повторил профессор.- Оля не она, Маргарет не
она, мисс Елена тоже не она. Господи, да неужто вы не поняли! Это быоты, они
резонируют с вашими рецепторами, и  только-то!  Не  повторяйте  моих  старых
ошибок, Константин.
     И это он мне! Мне, который любит Олю и только  ее!  Который  все  понял
первым, без профессоров и кандидатов! Который придумал для  них  само  слово
"быоты", а они теперь им пользуются направо и налево...
     - Это не она,- нехотя согласился я.
     - То есть как это не она? - возмутилась Елена.- Это я!
     Отвернулась и демонстративно стала смотреть в окно.
     В профиль она так же хороша, как в три четверти, клянусь вам.
     Бьюты работают, так и хочется скаламбурить, безошибочно  бьют  в  любом
ракурсе, они бьют с любой точки, если только есть во что бить. Если в  вашей
душе есть струна, которую они задевают. Назовем это для ясности резонансом.
     Дорогой профессор Бризкок, я хотел бы обрести мудрость раньше, чем годы
мои покатятся под откос. Я хотел бы иметь на старости лет такой пустяк,  как
душевное спокойствие. Мои  ошибки  никуда  от  меня  не  уйдут,  но  я  хочу
поучиться на ваших, пожалуйста, разрешите мне это, профессор.  Скажите,  где
сегодня Маргарет Куинз? Где была она все эти годы? Виделись вы с ней? Каково
вам без нее? И главное, скажите мне, профессор,- как ей жилось все эти годы,
знаете вы об этом хоть что-нибудь?
     Я люблю Олю.


     ОТКРЫТКА С ВИДОМ НА ПРИВОКЗАЛЬНУЮ ПЛОЩАДЬ

     Маргарет, мой друг, безликие  города  как  безликие  люди  -  скучны  и
похожи. Из них не выжмешь и капли той  эссенции,  которая  способна  прожечь
душу. Впрочем, с людьми мне везет.  Милые  люди  в  отвратительных  городах.
Редко наоборот. Я не мог бы здесь жить, каждый день  видеть  эту  площадь  с
памятником, серый вокзал, кирпичную и бетонную скуку домов, выстроившихся по
линейке,это еще хуже военного парада. Простите мне ламентации, я не в  духе,
ничто, меня не оправдывает,  даже  мой  возраст:  в  моем-то  возрасте  пора
научиться принимать жизнь такой, какова она есть.
     Сегодня же возвращаюсь к Бернару и О'Бумбе, которых  бросил  ненадолго.
Уж они-то не тратят слов попусту, и если шлют вам  приветы,  то  от  чистого
сердца и без всяких сантиментов. Буду следовать их примеру.
     Ваш Уильям
     Боже, как я устал.


                                  Глава 8

     Позвольте представить - группа  любителей  инструментальной  музыки  На
стоянке такси у вокзала, сбоку от  обязательного  памятника,  на  который  в
околовокзальной суете никто  не  обращает  внимания,  и  только  станционное
начальство помнит вообще о том, что памятник здесь, потому что надо  за  ним
ухаживать, обсаживать клумбами, а зимой расчищать тропинки, по которым никто
не ходит,  разве  что  случайный  прохожий,  срезая  путь  от  привокзальной
парикмахерской к стоянке такси,- на этой самой стоянке было столько  народу,
что сэр Уильям спросил:
     - Куда они все едут?
     - Кто куда,- буркнул Миша, не придумав ничего лучше.
     Не хватает у нашего  кандидата  этаких  основ  подлинного  патриотизма.
Очевидная недоработка в идеологическом воспитании.
     И как только он умудрился сдать кандидатский минимум по философии?
     - Да пойдемте пешком! - Вот Елена настоящий патриот своего  края.-  Все
налегке, идти совсем недалеко, и нам по дороге.
     - С удовольствием,- отозвался незамедлительно Бризкок, оглядел площадь,
бросил взгляд в перспективу длинной, уходящей  от  вокзала  в  бесконечность
улицы и безрадостно повторил: - С огромным удовольствием.
     А я так всегда люблю пройтись по незнакомому городу,  каким  бы  он  ни
был. Не бывает так, чтобы все было неинтересно. К  тому  же  сумка  у  Елены
совсем легкая. Я уже знал, что там. Конечно, я не подглядывал,  надеюсь,  вы
не заподозрите меня в таких наклонностях, просто Елена, передавая мне сумку,
сказала: - Там платье для выступлений и всякие мелочи,  я  больше  ничего  с
собой не беру.
     Да, простите, я забыл вам сказать, что Елена - пианистка  из  областной
филармонии. Она мотается по гастролям, иногда нарушая границы  соседних,  но
дружественных  областей,  и  знакомит  благодарных  слушателей   с   лучшими
образцами классической и современной музыки. Я отдаю себе отчет в  том,  что
такая деятельность необходима миллионам наших сограждан, истосковавшимся  по
эстетическому воспитанию, но я в эти миллионы не вхожу. Впрочем, если ничего
не смыслишь в музыке, можно купить билет поближе  и  просто  ею  любоваться.
Елена очень хороша.
     И еще у нее красивые пальцы. Она говорит, что от упражнений, а  Бризкок
уверяет - от Бога. По воспитанию атеист, я в данном вопросе  больше  доверяю
профессору.
     Мы расстались на углу серокирпичной и краснокирпичной улиц,  у  витрины
продовольственного магазина, заставленного овсяными хлопьями и зеленым сыром
в пакетиках - не видел его в Москве лет сто, а  вот  надо  же,  где-то  пруд
пруди, хоть с утра до вечера посыпай  этим  ядовитого  цвета  сыром  тонкие,
пропитанные маслом, упруго накручивающиеся на вилку макароны.
     А, наверное, у них в городе нет макарон. Откуда им,  собственно,  здесь
взяться? Не столица же...
     Отвлекаюсь,  простите.  Скорее  всего  потому,  что  мы  в  вагоне   не
позавтракали, а только попили жидкого чаю.  Вести  профессора  завтракать  в
вокзальный ресторан, а тем более в городскую столовую у нас с Мишей духу  не
хватило.
     Итак, мы простились у витрины до вечера, договорившись  встретиться  за
полчаса до концерта у служебного входа в городской концертный зал - у  Елены
в тот вечер был сольный концерт.
     Собственно, ради него она и приехала из  своего  областного  центра,  а
сейчас бежала репетировать, и еще у нее были кое-какие поручения, так  уж  у
нас принято - давать поручения тем, кто едет в  другие  города,  потому  что
там, где есть зеленый сыр, обязательно не окажется макарон. И наоборот.
     Мы все рассчитали по времени: с  концерта  мы  успеваем  на  московский
поезд, билетами на который предусмотрительная  Татьяна  Аркадьевна  снабдила
нас заранее.
     Должен вам сказать, что я уже оправился от  того  шока  -  назовем  это
так,- который испытал, увидев Елену, но не потому, что Кравчук  бил  меня  в
бок. Я сам привел себя в чувство. Пораскинь мозгами, идиот, говорил я  себе,
кто она тебе, эта дама со слайдов,  гомункулус  она,  вот  кто,  гомункулус,
приготовленный из паршивых грибков какими-то оптическими приборами. Нет  ее,
она призрак, фантом, а напротив тебя сидит славная молодая женщина, но разве
мало на свете славных молодых женщин? Если бы не вся эта  атмосфера,  не  то
взвинченное, приподнятое состояние последних суток, слишком  резкий  переход
от южного отдыха к суете конгресса, если бы не  все  эти  пропажи,  находки,
встречи и расставания, калейдоскоп узнаваний и разоблачений,- принял  бы  ты
эту женщину за другую, скорее всего несуществующую?
     Что-то в этом духе я говорил  себе,  мне  даже  не  пришлось  призывать
мысленно Олю на помощь, разве что раз-другой,  не  больше.  Я  не  хотел  их
сопоставлять. Не в том дело, кто оказался бы в тот момент  для  меня  лучше,
какая гиря перетянула бы свою чашу весов - я знаю какая,- нет,  я  не  хотел
никаких весов.
     Мама говорила мне в детстве: чего ты больше  хочешь  -  мороженого  или
пойти в кино? И не понимала, почему я плачу.
     "Или" нехорошее слово. Оно часто мешает.
     Если бы я встретил Елену раньше, до того как увидел Олю, что было бы?
     А если бы ты, болван, не увидел никогда ни Елены, ни Оли?
     Если бы  ты  родился  на  острове  Мальорка  и  прожил  там  всю  жизнь
безвыездно?  Если  бы  ты   был   твердым   женоненавистником?   Извращенцем
каким-нибудь, не приведи Господь?
     "Если бы" - этот оборот речи тоже  приносит  изрядные  неудобства.  Все
слова могут порою  становиться  нехорошими,  неудобными,  вызывать  душевный
дискомфорт. Это зависит от того, что вы в них вкладываете. Значит, плохое не
в словах, а в том, что в них вложено, или, если идти дальше, в тех, кто  это
вкладывает. Однако вы философ, конгрессмен!..
     Философия полезна уже потому, что за размышлениями  уходишь  от  мелких
житейских неудач. Надо будет взять  философию  на  вооружение,  особенно  по
пятницам, когда вконец обалдеваешь от недельной свистопляски и  разноречивых
команд дорогого шефа.
     В пятницу, между прочим, мне надо сдать материал о  конгрессе,  включая
отчет о поездке на родину Кравчука и интервью с сэром Уильямом, на  сей  раз
не липовое. К закрытию  конгресса,  уважаемый  Константин  Григорьевич,  как
договорено. Помните? Еще бы не помнить. Успею, не впервой.  Бризкок  столько
наговорил - только успевай записывать.
     Институт, в котором творил кандидат наук Михаил Кравчук, располагался в
доме с колоннами и с гербом нашей родины над парадным входом.  Ампир  начала
пятидесятых, когда  центральные  и  местные  власти  заверяли  широкие  слои
трудящихся в том, что по всем позициям мы вышли на первое  место  в  мировой
науке. Особенно в биологии, порукой чему великие победы  мичуринской  школы.
Если не ошибаюсь, великий  преобразователь  природы  изготовил  из  какой-то
плодовой ерунды, столь же кислой, сколь и мелкой, роскошные яблоки и  груши.
Куда только они подевались? Если бы Кравчук работал в те годы в этом доме  с
колоннами и гербом, он бы с утра до вечера растирал амеб в ступке и  печатал
в год по статье о самозарождении жизни.
     Нехорошо думать о людях  нехорошо.  Кравчук  работал  бы  в  этом  доме
истопником.
     Из  двенадцати  высоченных  дубовых  дверей  парадного  подъезда   была
открыта, как положено, только одна, с краешку, и сэр Уильям, не привыкший  к
тотальной экономии дверей, дергал их одну  за  другой,  пока  не  набрел  на
единственную незаколоченную.
     Я-то сразу направился к ней - не потому, что пошел вслед за Мишей, а по
той причине, что возле нее ступеньки были затоптаны.
     Опыт, сэр, надо зарабатывать собственным горбом, мы,  сэр,  уже  прошли
эту школу жизни, и каждый должен учиться на собственных ошибках.
     Миша нажал на  дверь  плечом,  привычно,  ловко,  постороннему  так  не
нажать, посторонний будет тыркаться, хвататься за ручки  и  поддавать  дверь
коленом,- и, пропустив вперед профессора,  мы  вошли  в  мрачный  вестибюль.
Узкие окна были замазаны до середины белой краской и прикрыты для надежности
плотными шелковыми шторами. Государственные тайны у  них  подглядывают,  что
ли?
     Невысокий суетливый человек в сером костюме  подхватил  профессора  под
руку и повел к парадной лестнице, а по ней, мимо  стоящего  навытяжку  бойца
вневедомственной  охраны,  на  второй   этаж,   где   по   доброй   традиции
располагаются директорские кабинеты.
     Кто он был по должности и чину - не знаю и  не  узнаю  никогда,  потому
что, согласно церемониалу, роль гражданина в сером ограничивается тем, чтобы
принять гостя в вестибюле и передать его с рук на руки секретарше директора,
которая, в свою очередь, должна провести гостей  к  директору  в  кабинет  и
через три минуты подать им чай  среднего  качества  с  печеньем  и  коробкой
шоколадных конфет.
     На Кравчука никто не обращал внимания, потому  что  он  свой,  на  меня
никто  не  обращал  внимания,  потому  что  я   не   вынимал   редакционного
удостоверения и сменил перед отъездом из столицы синий костюм на джинсы.
     - Рад познакомиться! - прокричал директор института, шагая по  кабинету
нам навстречу.- Такая честь! Профессор! Что же вы не позвонили из Москвы! Мы
бы организовали встречу!
     Поэтому и не позвонили. Знаю я эти встречи, когда под  звон  бокалов  с
минеральной водой идет пустая говорильня и все поглядывают на часы,  скрывая
это от соседей. Мы позвонили из автомата по дороге. Вернее, звонил  Кравчук,
что он там говорил и с кем,  не  знаю,  но  из  телефонной  будки  он  вышел
красный, злой, всклокоченный и сказал: - Все в порядке.
     Все было в полном порядке. Вошла секретарша с чаем и конфетами,  только
не в коробке, а  в  вазе,  и  не  печенье  принесла,  а  сухарики.  Директор
института расспрашивал сэра  Уильяма  о  здоровье,  о  климате  в  Англии  и
перспективах научной деятельности на главных направлениях биологии. Время от
времени он вставлял: "Нет, профессор, это и в самом деле огромная честь  для
нашего института, поверьте, огромная честь..." - а потом подвел нас к схеме,
изображающей иерархическую структуру вверенного  ему  учреждения  и  сообщил
вкратце о многообразной работе, которую институт проводит в настоящее  время
в свете абсолютно неизвестных сэру Уильяму постановлений.
     Расспрашивать директора о чем бы то ни было мне  не  хотелось,  я  знал
заранее, что он будет говорить, даже с какой интонацией.  Я  шепнул  на  ухо
Кравчуку:
     - Чего он тянет резину? Пойдем в лабораторию.
     - Там полы моют! - жарко шепнул в ответ  Кравчук.-  И  пыль  стирают  с
потенциометров.
     Он сказал еще три-четыре слова, но я, как биограф будущего нобелевского
лауреата, не хотел бы, чтобы такого рода  случайно  вылетевшие  слова  могли
хоть как-то скомпрометировать моего героя. Тем более что  они,  может  быть,
вовсе и не вылетали, не говорил их Миша, а они сами собой прозвучали в  моей
измученной и огрубевшей  от  виденного  там  и  сям  журналистской  душе.  И
приписывать их будущему нобелевскому лауреату я бы не стал. Сойдемся на том,
что их сказал я. Для истории невелика разница, мне же будет спокойнее.
     - Мы  бы  хотели  посмотреть  лабораторию  и  познакомиться  поближе  с
исследованиями товарища Кравчука,- сказал я холодно и громко.
     Директор обернулся ко мне.
     - Кто - мы?
     Я достал из нагрудного кармана рубашки свое краснокожее удостоверение и
сунул ему под нос. Он сразу сменил тональность:
     - Какая  честь!  (Далась  ему  эта  честь!)  Рад  видеть  вас  в  нашем
институте! Не балует нас столичная пресса, ох, не балует. Разве если  кто-то
из зарубежных светил  приедет...-  И  он  широко  раскинул  руки,  глядя  на
Бризкока, словно приглашая его к себе в научно-исследовательские объятия.
     Господи прости, да с чего ж их баловать  столичной  прессе?  И  местной
тоже с чего? Что, кроме кравчуковых штучек, выдали  они  на  поверхность  из
недр,  где  прячется  истина,   за   истекший   исторический   период?   Все
второстепенное, занюханное, провинциальное - не в том смысле,  что  институт
находится  в  провинции,  Кембридж  тоже  не  столица,  и  Академгородок  не
мегаполис, но больно уж все это смахивает на попытки девушки  из  предместья
выдать себя за великосветскую даму.
     Никакой особой прозорливостью хвастать  не  буду,  просто  навидался  я
таких учреждений, работая в отделе науки, школ и чего-то еще, сверх  головы.
И что особенно обидно - работают там светлые головы, расходуются на пустяки.
Взять того же Кравчука - если ему дать в руки...
     Потянуло на публицистику, как убийцу на место преступления.
     - Прошу вас,  коллега  Кравчук,-  Бризкок  явно  уклонялся  от  объятий
директора,  ставя  под  сомнение  свою  преданность  идеалам  международного
научного  сотрудничества,-  покажите  нам,  наконец,  вашу  лабораторию.  Мы
приехали сюда ради этого, и  теперь,  поблагодарив  господина  директора  за
беседу,- профессор в свою очередь широко раскинул руки, но директор тоже  не
поспешил в его объятья, в свою очередь демонстрируя известное  пренебрежение
идеалами,- перейдем к делам.
     Директор, зафиксировав на лице благожелательную  улыбку,  повел  нас  к
дверям. Он чуть пришаркнул ножкой, когда  расставался  с  Бризкоком,  а  мне
пожелал доброго здоровья и острого пера.
     Или наоборот. Во всяком случае, он точно чего-то мне пожелал и  выразил
надежду,  что  наша  замечательная   газета   не   обойдет   вниманием   его
замечательный институт.
     Миша, как ты работаешь с этим образцовым отечественным монстром?
     Когда я задал этот вопрос Мише, он ответил,  что  работает  не  с  этим
типом, а со своими срезами, тип же ему не мешает, поскольку  если  он  будет
мешать Кравчуку и еще двум-трем Кравчукам, то институт  закроют  к  чертовой
матери. А если Кравчука  и  еще  двух-трех  Кравчуков  сделать  начальниками
лабораторий? Тогда, ответил Кравчук, Кравчуки начнут раскрывать рот и к  той
же матери отправится многоуважаемый  директор.  Такова  диалектика  развития
науки в отдельно взятом институте.
     То, что я увидел  и  услышал  в  Мишиной  лаборатории,  было  для  меня
полнейшей абракадаброй. Они сыпали  терминами,  щелкали  тумблерами,  тыкали
указательными пальцами в пики на кривых,  чесали  переносицы  (Кравчук  -  и
затылок),  вытаскивали  из  термостатов  какие-то  стекляшки  с   притертыми
крышками, словом, занимались своими делами, и начхать им было на московского
корреспондента. Я пытался вклиниться в поток профессионального трепа, но  от
меня отмахнулись, как Могилевский отмахивается от знакомых, которые просят у
него камеру на денек-другой.
     К счастью, в лаборатории, где денно и нощно, не  щадя  себя,  открывает
тайны природы Михаил Кравчук, бок о бок с  замечательным  советским  ученым,
чьи труды составят гордость отечественной науки,  трудятся,  также  не  щадя
себя, скромные, но очень нужные  лаборантки.  Дружеская  беседа  с  ними  за
чашкой чая скрасила мое затянувшееся пребывание в храме биологии.  Не  знаю,
как там насчет приготовления срезов, наверное, с  этим  у  них  тоже  все  в
порядке, но чай они заваривают замечательно -  в  такой  большой  конической
колбе из термостойкого стекла, и заварку сыплют от души.
     Заварку я им дал свою. Всегда вожу с собой пачку нормального чая. Где я
его  добываю  -  моя  личная  тайна.  Если  расскажу,  будет  слишком  много
конкурентов, и источник иссякнет. Такова суровая проза жизни.
     У знаменосца отечественной биологии Кравчука очень славный  эскорт.  Но
равных Оле и Елене в нем не оказалось.
     Все они, из эскорта, хотят замуж за  знаменосца.  Некоторые,  из  особо
нетерпеливых, успели, не дождавшись Мишиного предложения,  повыходить  замуж
за других и нарожать детей. Я узнал многие подробности их семейной жизни  и,
разморенный крепким чаем, поведал кое-что из собственного  семейного  опыта.
Времени у нас было вдосталь - профессор с коллегой Кравчуком никак не  могли
оторваться от каких-то кривых на миллиметровке. Они опомнились  лишь  тогда,
когда из дирекции прибыл нарочный в сером  костюме  и  пригласил  гостей  на
скромный обед в маленьком директорском зальчике позади общей столовой.
     Было ужасно скучно. Так что всю эту сцену я исключаю из своего в  целом
увлекательного повествования.
     - Миша,- сказал я  по  окончании  обеда,-  отчего  ты  не  женишься  на
ком-нибудь из своего коллектива?
     - Оттого, Костя (мог бы и Константином Григорьевичем величать, язык  бы
не отсох), что я пока не нашел своего идеала.
     Типичная послеобеденная реплика очень сытого человека.
     - Советую тебе сделать предложение пианистке Елене. Она,  конечно,  без
всяких размышлений тебе откажет, ты будешь страдать, это возвысит твою душу,
и ты откроешь еще что-нибудь бессмертное.
     - Чтобы открыть еще что-нибудь, надо сначала открыть хоть что-нибудь.
     Сейчас он играет скромника...
     - Сэр Уильям,- я громко апеллирую к авторитету,- как по-вашему, то, что
сделал коллега Кравчук, можно считать открытием?
     Профессор не желает принимать участие в нашей перебранке.
     - По-моему,-  отвечает  он,-  нам  следует  поблагодарить   хозяев   за
гостеприимство и любезную встречу. Спасибо, уважаемые господа!
     Он встает и протягивает  руку  директору  института.  Человек  в  сером
провожает  нас  до  вестибюля,  вахтер  держит  руки  по  швам  и   украдкой
подмигивает  мне,  единственному  своему,  с  виду,  человеку  из  столичной
команды, Кравчук плечом толкает дубовую дверь, и мы  оказываемся  на  улице,
под величественными колоннами Института Кравчука.
     Глядишь, он и впрямь когда-нибудь будет так называться.
     И только теперь я понимаю, что ничегошеньки не узнал о том, что  и  как
этот титан  Кравчук  сделал  в  своей  лаборатории,  чем  вообще  занимается
институт, кроме того, разве, что лаборантки умеют заваривать  чай,  директор
глуп, вахтер бдителен, а человек в сером скрупулезно соблюдает  протокол.  И
еще там есть прибор, который называется... Как-то он называется. Но как?
     Если я и на сей раз не  выполню  редакционного  задания,  мне  придется
худо. Но в такой изумительный летний день даже думать не  хочется  о  всяких
гадостях.
     Мы гуляли по невзрачным улицам, убивали  время  на  зеленых  скамейках,
кормили лебедей, без которых не может существовать теперь ни один город,  не
желающий прослыть малокультурным, отсталым, провинциальным.  И  знаете,  он,
вскормивший и взрастивший Мишу Кравчука, оказался не так уж  плох.  Во  всех
городах есть что-то  привлекательное,  но  не  всегда  находится  время  это
увидеть.
     Во всех людях... Почти во всех людях есть что-то...
     Быоты могут быть загнаны очень глубоко, за грубую скорлупу, за каменные
стены. Их  можно  экранировать  разными  побрякушками  вроде  ложногреческих
колонн  и  гербов  на  фронтоне,  накрывать  толстыми  ковровыми  дорожками,
заслонять схемами и плакатами, но  все  равно  они  просачиваются  наружу  и
появляются в том или ином обличье. Даже бараки, в которых долгие  годы  жили
обычные люди, приобретают свое лицо - или нет, лицо тех, кто в  них  обитал,
грубые дощатые стены впитывают в  себя  эманацию,  исходящую  от  несчастных
людей - счастливые в  бараках  не  живут,-  накапливают  и  потом  излучают.
"Жалкое жилище,- говорим мы, глядя, как пыхтит бульдозер,  круша  подгнившие
стены,- жалкое и убогое, а что-то такое в нем было, правда?" Правда.
     Но все-таки здорово я придумал - бькпы. Хорошее словечко.
     Во всяком деле нужны профессионалы. Вертеть словами  -  моя  профессия.
Бьюты, бьютики, прекраски, красивки, красулечки, очаровашки... Нет, все-таки
быоты - в самую точку попал.
     Здание  концертного  зала,  маленький  фальшивенький  ле  Корбюзье   из
шершавого бетона и запыленного стекла, с козырьком  над  парадным  входом  и
скульптурой юноши, играющего на чем-то духовом, тихо и непрерывно  излучало.
Так тихо, что не всякий бы заметил. Надо было  находиться  в  моем  душевном
состоянии - назовем его элегическим,-  чтобы  обнаружить  без  приборов  это
бьют-излучение, Б-эманацию, B-rays. Архитектор и скульптор хотели как лучше,
они, наверное, очень старались,  но  что-то  у  них  не  вышло.  Таланта  не
хватило, помешали, приказали. И все же какая-то малость - пяток миллибьютов,
а то и микробьютов - успела проникнуть внутрь, в бетон и чугунное литье.
     Я это чувствую. Во мне есть какие-то приемники, которыми я ловлю  волны
бьютов.
     - Недурно,- сказал сэр Уильям,  разглядывая  филармонического  Пана  на
фоне бетонной конструкции.- В вашем городе,  коллега  Кравчук,  есть  что-то
такое, что не дает мне основания причислить его к безнадежным.
     Наши приемники с Бризкоком настроены на одну волну. Как это я раньше не
понял! Отсюда все и пошло-поехало, тогда еще, в  зале  заседаний,  когда  мы
возились со слайдами.
     - Иначе бы я здесь не жил, профессор,-  отозвался  Кравчук.На  земле  в
каждом месте что-то есть. Особенно если вы в этом месте родились.
     - Так вы считаете, что происхождение может способствовать...
     - Или противодействовать, профессор!
     Не могу и придумать, куда бы их занесло, ecли бы я громко не сказал:
     - Вот!
     Мы стояли у  боковой  двери  с  двумя  надписями:  "Вход  воспрещен"  и
"Предъявите пропуск". Я привык к тому и к другому. Раскрыл дверь,  пропустил
Бризкока и Мишу, вошел вслед за ними, разумеется, ничего не предъявляя, да у
нас ничего и не спросили.
     И так видно, кто проходимец, а кто имеет законное право.
     Елена была в черном платье  с  большим  вырезом,  серебряный  медальон,
серебряная заколка, серебряные туфли, серебряный пояс.
     Имело смысл прийти посмотреть  на  нее,  независимо  от  твоих  личных,
глубоко интимных отношений с инструментальной музыкой, как классической, так
и еовременной.
     У меня Эти отношения весьма натянутые. То есть я не могу сказать ничего
определенного про отношение музыки ко мне, я отвечаю только за  себя  лично.
Последний раз я был в Малом зале Консерватории года два назад, не по  доброй
воле, а по Олиному настоянию, и в  антракте  она  мне  сказала,  что  впредь
освобождает меня от непосильной нагрузки.
     Это по-честному. Я же не заставляю ее смотреть футбол по телевизору.
     Елена провела нас в зал и усадила в шестом ряду, сообщив, что эти места
оставлены для нас специально как для почетных гостей. Чем они лучше других -
ума не приложу. Свободных кресел было сколько угодно, каждый мог найти  себе
местечко по вкусу.
     Городские меломаны не торопились на встречу с пианисткой  из  областной
филармонии, все нынче стали переборчивые, подавай им знаменитостей.
     Злобный мещанский городок. Разве  Елена  заслужила  такое  отношение  к
себе? Где ты, многоликая городская интеллигенция?
     Та сотня слушателей, которая рассаживалась по местам в довольно  уютном
полукруглом  зальчике,  состояла  сплошь  из  симпатичнейших  людей.   Такие
чудесные старушки с подсиненной сединой, такие вдумчивые школьники с  умными
глазами! И наша тройка во главе с нобелевским лауреатом тоже чего-то стоила.
Интересно, а нобелевским лауреатам дают лауреатские  значки?  И  если  дают,
почему Бризкок его не носит? Я бы носил по торжественным случаям.  Ничего  в
этом нет вызывающего, как думают некоторые.
     Кретин, кто даст тебе нобелевскую премию? Ты даже журналистскую  премию
за освещение какого-нибудь опыта-почина - и ту не получишь, для  этого  надо
принимать активное участие в общественной жизни,  а  ты  профвзносы  за  три
месяца задолжал.
     Сильно накрашенная дама в длинном  платье  манерным  голосом  объяснила
нам, кто будет перед нами выступать и какую пьесу Листа сыграет для начала.
     Пьеса Листа  оказалась  довольно  шумной,  потом  потише,  потом  опять
шумной. Елена играла здорово. Пальцы так и порхали над клавишами, особенно в
конце, когда было особенно громко и очень быстро. Мне понравилось. Остальным
тоже: все долго аплодировали.
     Когда Елена кланялась, я почувствовал  явственно,  как  мои  внутренние
струны откликаются на ее бьюты. Я нисколько не жалел, что пошел на концерт.
     Потом дама сообщила публике,  что  следующим  номером  программы  будут
фортепьянные пьесы Шопена. Названий я не  запомнил,  но  сами  пьесы  теперь
узнаю сразу, как только их играют по радио,  а  их  довольно  часто  играют,
правда, другие пианисты, не Елена.
     После первых аккордов я  понял,  что  бьюты  воспринимаются  не  только
глазами. Более того, когда я закрыл глаза, то  еще  острее  почувствовал  их
пронзительную, режущую, душу взламывающую силу. Это был  шквал  мощностью  в
сто тысяч килобьют. Или килобьютов. Сто грамм или сто граммов?
     Опять отвлекся.
     После Шопена был перерыв.
     - Что с вами? - спросил Бризкок.
     - Шопен,- сказал я.- Я раньше  как-то  не  обращал  на  него  внимания.
По-моему, выдающийся композитор.
     - Напиши об этом  статью,-  посоветовал  Кравчук.-  Очень  полезная  и,
главное, свежая информация.
     - Но Елена... - Дальше я  не  смог  сформулировать  свою  мысль  и  для
наглядности пощелкал пальцами.
     - О, Елена! - подхватил Бризкок.- Очень  мило,  очень.  Хорошая  школа,
мягкая манера. Класс, конечно, не выдающийся, природа не всем раздает талант
в равной мере, но очень, очень неплохо. Зайдем к ней и поздравим.
     Как это у нобелевских лауреатов легко получается - зайдем и  поздравим!
Очень, очень неплохо... И только-то?
     Я хотел наорать на них - глухие слепцы! Таланта, видите ли, не хватает!
     Спокойно. Я просто чего-то не понимаю. Но и они  чего-то  не  понимают.
Разные резонаторы. Предположим, у них лучше, точнее.
     Или так: у всех примерно одинаковые, но мой поздно включился.
     У  меня  внутри  был  крючок,  который  мешал  резонатору   раскрыться,
срабатывать - и этот крючок вдруг сорвался, отлетел.
     Поскольку за терминологию теперь отвечаю я, назовем крючок антибьютом.
     Многие из нас, и ваш покорный слуга не  исключение,  снабжены  крепкими
антибьютами на разные случаи жизни. И вопрос в том, чтобы  найти  для  себя,
случайно набрести или отыскать целенаправленно, как  у  кого  получится,  ту
силу, лучше в миллион килобьютов, которая  этот  крючок  сорвет  и  взломает
дверь. И тогда...
     Мы поздравили Елену - у  сэра  Уильяма  это  получилось  очень  хорошо,
несмотря на скромный запас русских комплиментов,  и  даже  нигилист  Кравчук
довольно связно сказал с десяток похвал, которые я выслушал без  внутреннего
протеста. Я опекал внутри себя Елену и хотел оградить ее от  лживых  слов  и
нечестных льстивых взглядов. Как будто кто-то дал мне уже право на опеку.
     Бьюты и антибьюты. Вышибленная защелка. Сорванный крючок.
     Мы торопились на вечерний  поезд  и  ушли  с  концерта.  Сто  любителей
инструментальной музыки остались слушать Елену.
     В первый раз за свою жизнь я  завидовал  ходокам  в  филармонию.  Елена
протянула мне руку, и я пожал ее. Хотел поцеловать и чего-то  испугался.  На
удивление красивые, тонкие, сильные пальцы, узкая ладонь, чуткое запястье.
     Когда мы шли к вокзалу, у меня в голове звучала пьеса  Шопена.  Не  та,
которую я слышал только что, а какая-то другая, слышанная раньше  мимоходом,
когда бреешься у включенного радио, или, может быть, не слышанная вовсе.  Но
я точно знал, что это  Шопен  -  мазурка  или  полонез?  -  никогда  не  мог
разобраться в отошедших навек бальных танцах - что мазурку эту  играла.  Кaк
только поезд тронулся, я постелил себе,  растянулся  на  полке,  накрылся  с
головой и сделал вид, будто уснул.  Спать  мне  не  хотелось.  Мне  хотелось
поскорее оказаться дома и увидеть Олю.
     Вы сочтете меня чудаком, но мне очень надо было рассказать Оле о  Елене
и об антибьютах. О Шопене. О провинциальных меломанах.
     О том, как красиво сочетание черного с серебром.
     Потом О'Бумба болтал с Бернаром о  том  и  о  сем,  пока  они  неспешно
прогуливались под ручку по Гоголевскому бульвару.
     Проснулся я глубокой ночью на какой-то станции, прожектор бил в  глаза,
громкоговоритель орал что-то на всю бескрайнюю спящую вселенную. Сэр Бризкок
посапывал на нижней полке, кандидат  в  лауреаты  улыбался  во  сне,  задрав
длинный нос к дырчатому вагонному потолку.
     Должно быть, ему снилась Елена.


     ПОЧТОВАЯ КАРТОЧКА, БЕЗ ИЗОБРАЖЕНИЯ

     Маргарет, мое путешествие подходит к концу. Когда я  посмею  вновь  вот
так разговаривать с  вами?  Неотосланные  открытки  я  порву  не  читая.  Вы
поступили бы так же, если бы получили их. Прощайте.
     Бернар и О'Бумба, никогда  вас  не  видевшие,  любят  вас,  как  любили
всегда. Они доверчивы и, по-моему, немного сентиментальны.
     Живы ли вы, Маргарет? Прощайте. Господь вас благослови.
     Уильям


                                  Глава 9

     Позвольте откланяться, мы так приятно провели время Эту фразу я нашел в
русско-английском разговорнике и выучил ее  наизусть,  чтобы  не  ударить  в
грязь лицом, когда мы с сэром Уильямом будем  пожимать  друг  другу  руки  в
Шереметьево, у металлического барьера, который отделяет  Россию  от  Англии,
Франции, Непала, острова Пасхи и прочих мест, где мне  не  суждено  побывать
из-за этого барьерчика, через который так легко, казалось  бы,  перемахнуть.
"Позвольте откланяться",- в этом есть известный шарм, намек на привязанность
к старым, классическим, университетским образцам  поведения,  речи,  ведения
дискуссий.
     Если, уходя из редакции, я произнесу "позвольте откланяться", никто  не
удивится, просто решат, что я по  обыкновению  ваньку  валяю,  и  кто-нибудь
буркнет в ответ: "Чао, старик". И что их так тянет к общению на  иностранный
манер?
     Надо будет  попробовать  отбить  на  прощанье  поясной  поклон  Татьяне
Аркадьевне. Она этого заслуживает.
     Когда мы добрались до Москвы, я чувствовал себя бесконечно уставшим.  К
огромному  моему  облегчению,  Кравчук  взялся  завезти  профессора  в   его
купеческую гостиницу, заехав  по  дороге  к  Саше  за  оставленными  на  его
попечение  зверями.  Отводя  глаза  в  сторону,  я  пробормотал  что-то  про
редакцию, про злобного, нетерпеливого шефа и про острую необходимость  прямо
сейчас изложить на бумаге свои впечатления от поездки.
     Можно подумать, они не видели, что я и блокнота ни разу не вынул.
     "Конечно",- согласились мои попутчики, сочувственно на  меня  глядя.  Я
тоже  всегда  сочувствую  тем,  кто  вынужден  врать  мне  в  глаза.  Но   я
действительно был вынужден! Это почти не вранье! Что-то такое  произошло  со
мной, что начисто исключало в ближайший отрезок  времени  всякую  умственную
деятельность и подключение второй  сигнальной  системы.  Стрелку  зашкалило,
обмотки перегорели, пробки выбило. Как если бы вдруг подскочило напряжение.
     У меня есть верная примета. Я не запоминаю снов. Надо произойти чему-то
из ряда вон, чтобы я помнил наутро  хоть  что-то  из  своих  сновидений.  Но
сейчас я отчетливо знал, о чем разговаривали Бернар и О'Бумба  на  бульваре,
когда прогуливались там под ручку. Они беседовали о фортепьянной музыке и  о
возможности слухового восприятия образов наряду с обонятельным.
     В метро я ужасно жалел, что не сел в такси вслед за профессором. Мне не
хотелось быть с людьми. Они излучали слишком много антибьютов, а  у  меня  и
своих хватает. И еще, когда  разглядываешь  людей,  в  голову  лезут  разные
мысли - кто есть кто, почему они такие, а не другие, отчего их носит с места
на место.
     От таких мыслей у меня голова распухла и стала больше туловища.
     Я закрыл глаза и проехал свою остановку.
     Дома я попробовал уснуть - не получилось. Стал разыскивать Олю,  и  мне
сказали, что она улетела с ереванским рейсом, вернется только завтра.  Пошел
в булочную, купил батон, вернулся и положил батон в хлебницу, где уже  лежал
точно такой же, купленный Олей. Я готов был даже пойти на крайность и помыть
посуду, но она вся, до последнего блюдца, оказалась чистой. Тогда  я  сел  в
кресло и стал сидеть.
     Когда зазвонил телефон, я дал себе зарок не снимать трубку.
     Чего они все от меня хотят? Не видят разве - устал человек, сил никаких
нет.
     Может быть, не туда попали? Или из домоуправления звонят, интересуются,
не текут ли краны. Я им отвечу!
     - Привет, конгрессмен,- сказала Татьяна Аркадьевна.- Я как чувствовала,
что ты уже вернулся. Не разбудила? Ты почему молчишь, расстроен чем-то?
     Не сказать ей "привет" было бы несправедливо. Я сказал.
     Таня помолчала немного и спросила:
     - Что случилось?
     Потом еще помолчала. Потом сказала:
     - Только не звони шефу. Ни  в  чем  не  оправдывайся.  У  тебя  высокая
температура, договорились? Ты простудился в вагоне,  тебе  надо  день-другой
отлежаться. Ты все понял? Если он тебе позвонит, подтвердишь.
     - Конгресс,-  возразил  я  маловразумительно,  но  Татьяна   Аркадьевна
поняла.
     - Мир не перевернется, если газета не напишет о  конгрессе.  Или  ты  в
этоим сомневаешься?
     Я сомневаюсь во всем, но мир действительно не перевернулся.
     Он лишь слегка дрогнул, когда минут десять спустя  мне  позвонил  лично
шеф. Не знаю, что  Таня  ему  сказала,  но,  полагаю,  она  не  ограничилась
вагонным сквозняком.
     - Помощь нужна? - осведомился генерал.
     Я отказался от  его  помощи.  Может  быть,  зря?  Надо  было  попросить
прислать курьера с корзиной фруктов и бутылкой шампанского.  Или  с  дюжиной
"джигулевски", столь ценимого сэром Уильямом. Генерал  бы  сделал,  что  ему
стоит при его связях.
     Сейчас он спросит про  материал  о  конгрессе,  который  планируется  в
завтрашний номер, про интервью с английским другом нашей державы, и тут  мне
конец.
     - Костя,- сказал генерал. Честное слово, он назвал меня по  имени,  как
Саша Могилевский. Не иначе, в кабинете нашего  генерала  нынче  сдох  волк.-
Костя, плюньте вы на этот конгресс. Сдались вам эти белки, что вы из-за  них
переживаете, в самом-то деле?
     Что же все-таки придумала Татьяна Аркадьевна? Любовную драму,  эпидемию
чумы, поруганную честь? А что если она ничего не придумывала? Если по твоему
дурацкому молчанию, по тону твоему поняла, что не можешь  ты  прыгнуть  выше
головы, и только это, ничего от себя не добавляя, и  сказала  шефу?  Все  мы
склонны мотать наше начальство, что-то для  него  специально  выдумывать,  а
оно, может быть, жаждет правды, потому что нечасто от нас ее слышит.
     И я сознался, что со мной все в порядке. Что денек-другой,  и  войду  в
форму. А если есть необходимость, то попробую хоть сейчас...
     - Отменяю предыдущее распоряжение,- произнес генерал  тоном  генерала.-
Вы  свободны  до  понедельника.  В  номер  поставим   снимки   Могилевского,
подрисуночную подпись он сделает сам, этого сэра дадим  крупным  планом.  До
понедельника.
     И,  не  дождавшись  моих  благодарностей,  положил  трубку.  Я  все  же
поблагодарил его вдогонку. Главное сказать, а не быть услышанным.
     Потом позвонила Оля из Еревана, и я  говорил  с  ней  уже  человеческим
голосом. Про Елену я не стал рассказывать, успеется. Но я рассказал  ей  про
директора института и про гарем Кравчука, и она ужасно веселилась.
     - Мы еще женим твоего Кравчука,- сказала Оля.- Нынешней же осенью,  вот
увидишь. И купим невесте огромный букет белых цветов.
     - Именно так мы и поступим,- ответил я и представил себе Елену с белыми
хризантемами, точно такими же, как на том слайде, пятом или нет,  шестом  по
счету. Кажется, я чуть-чуть завидую вам, кандидат.
     - Что ты замолчал? - спросила Оля.
     - Думаю о хризантемах. Ты  не  знаешь,  отчего  они  не  цветут  летом?
Возвращайся поскорей, пожалуйста.
     Потом я надел костюм и галстук, прицепил к лацкану свою  пресс-карточку
и поехал в Дом конгрессов. Теперь, когда мне не надо было строчить отчеты  и
интервью, отчего бы  не  взглянуть  напоследок,  оправдывая  славное  звание
конгрессмена, на когорту специалистов в области белка?
     В большом зале шло заключительное заседание. Помятый жизнью  человек  с
голубыми  комсомольскими  глазами  уверял  собравшихся  в  том,  что   съезд
знаменует собой и является вкладом.
     Почтенная  публика  подремывала  в  предвкушении  банкета   по   случаю
успешного завершения, впрочем, не возлагая на него особых надежд.
     Сэр Уильям, если он здесь, конечно, в президиуме, где ему еще  быть,  а
Кравчук дремлет со всеми не  далеко  и  не  близко,  этак  в  десятом  ряду,
посередке, потому что места ближе  к  проходу,  чтобы  в  случае  чего  тихо
смыться, занимают те, кто  понахрапистее,  Кравчук  всегда  будет  сидеть  в
середке, до той поры, пока не переберется  в  президиум.  Чтобы  перебраться
туда поскорее,  ему  надо  написать  вместе  с  Бризкоком  статью,  а  потом
монографию - о материальных носителях гармонии,  или  бьютах.  Вот,  кстати,
готовое название.
     Не сделает он этого. И профессор не сделает. Ни оба вместе, ни каждый в
отдельности. Так  же,  как  не  смог  я,  сторонний  наблюдатель,  словесный
эквилибрист, написать жалкий отчет в свою газетенку. Это оказалось  труднее,
чем я мог подумать. Когда переплетено с  судьбой,  ввинчено  в  твою  жизнь,
страшно выставляться напоказ. Нельзя играть в объективность, когда режет  по
сердцу.
     "Как будто бы железом, обмокнутым в сурьму..." А вы говорите - бьюты.
     Это я говорю - бьюты. Но вы вправе со мной не соглашаться.
     Дамы в бельэтаже, призванные своим участием  скрашивать  нелегкий  труд
корреспондентов,  собирали  манатки.  Невостребованные  крокодиловые   папки
лежали стопкой на стуле  и  противно  отсвечивали  зеленым.  Я  хотел  взять
последний пресс-бюллетень и раздумал - к чему он мне теперь? Прощайте,  дамы
и господа, до свидания, товарищи делегаты, я не стал  вашим  летописцем.  Не
судьба.
     В буфете мыли пол, не обращая внимания на редких посетителей.
     Я подошел к столику,  возле  которого  познакомился  с  сэром  Уильямом
Бризкоком,- подумать только, каких-то три дня назад! - словно надеялся опять
обнаружить  там  профессора,  потягивающего  пиво.  "Симпатичный   Вилли-сэр
прилетел в СССР".
     Поистине, нас тянет в места, где мы побывали хоть однажды.
     Я отправился к стойке.
     - Чего желаете? - спросила буфетчица.
     Оказалось, что я желаю бутербродов и кофе. Когда возвращается  аппетит,
говорит моя мама, можно начинать жизнь сначала. Я  прошелся  по  бутербродам
вторично.
     Саша Могилевский возник, как всегда, ниоткуда, положил у моих ног  свой
вьюк с аппаратурой, взял с моей тарелки бутерброд с ветчиной - я оставил его
напоследок, в качестве прощального вкусового аккорда,- съел в  два  укуса  и
произнес:
     - Можешь  не  объясняться.  Кравчук  мне  все  рассказал,   а   Татьяна
Аркадьевна подтвердила.
     - Что все? - насторожился я.
     - Ну, про сквозняк в вагоне и  полную  неспособность  к  работе.  Очень
похоже. Вы все в сговоре?
     - Нет, каждый за себя. Снимки в номер ты уже сделал?
     - Еще вчера. Бризкока возьму того,  что  снимал  на  открытии.  Как  ты
думаешь, не вмонтировать ли туда Кравчука? Подпись будет такая: "Нобелевский
лауреат  профессор  У.  Бризкок   (Великобритания)   напутствует   молодого,
подающего  надежды  коллегу  М.  Кравчука  (СССР),  сообщение  которого   на
конгрессе вызвало значительный... нет, лучше определенный интерес  в  кругах
научной общественности". Шефу скажу, что  это  твоя  идея.  Кстати,  как  ты
сопровождал по провинции своих ученых мужей?
     - Я же не спрашиваю, как ты  выгуливал  по  Москве  своих  четвероногих
друзей. А на каком языке ты с ними разговаривал?
     - На языке жестов,- объяснил Могилевский.-  Я  кричал  им  по-русски  и
жестом показывал, как это надо понимать.
     - То есть, когда надо было сесть, ты садился сам?
     - Зачем так прямолинейно? Я показывал им ту  часть  тела,  которая  для
этого предназначена. А когда я разрешал им поесть, я не набрасывался  первым
на  мясные  обрезки,  а  клацал   зубами.   Школа   дрессировки   профессора
Могилевского. Они уедут к себе  на  родину  хорошо  и  совершенно  бесплатно
выдрессированными.
     - Когда же,- поинтересовался я,- они собираются отбыть на родину?
     - В тот же день и тот же час, что и хозяин.
     - Будет издеваться. Когда Бризкок улетает?
     - А вот он сам тебе и расскажет,- ответил Саша  и  сделал  жест  рукой,
словно приглашая кого-то в свидетели. Я оглянулся.
     К нашему  столику  направлялись  от  буфетной  стойки  Бризкок  и  Миша
Кравчук. Сбежали все-таки с заседания, ревнители чистой красоты. Представляю
себе, как профессор  шествует  по  сцене  в  лучах  прожекторов,  а  Кравчук
отвлекает внимание публики на себя и, с грохотом стуча мослами  по  коленкам
сидящих, протискивается между рядами.
     - О да, мы  сбежали!  -  торжествующе  сказал  Бризкок.-  Мы  произвели
некоторый шум, но это пустяки.
     Кравчук позволил себе дополнить профессора.
     - У нас осталось слишком мало времени,- произнес он  с  важным  видом,-
чтобы выслушивать их болтовню.- Он показал рукой в сторону зала.-  Нам  надо
еще кое-что обсудить. В частности, профессор,  относительно  статистического
распределения плотности в пространстве бьютов...
     Или что-то в этом роде. Но главное - они пользуются моим словечком  без
ссылки на первоисточник. Это хороший признак.
     А что касается авторства, история сама разберется, что и как ей  писать
на своих скрижалях.
     - За то время, что осталось до отлета,- остановил Кравчука  профессор,-
мы с вами, коллега Миша, не обсудим и сотой доли того, о чем  нам  следовало
бы поговорить. А потому отложим дела в сторону и, перед тем как попрощаться,
поболтаем немного просто так, в мужской компании, как четверо добрых друзей.
     Меня это огорчило. Если бы они продолжили научную дискуссию, я нашел бы
способ ввернуть деликатно, что не претендую  на  большее,  нежели  ссылка  в
статье: мол, термины "бьют"  и  "антибьют"  предложены  таким-то  в  частной
беседе. Говорил ли я вслух про антибыоты? Не помню. Если не говорил, оно и к
лучшему. Вверну это словечко как-нибудь отдельно. Тогда у  них  будет  повод
сослаться на меня еще раз.
     - Однако,- запротестовал кандидат,- за оставшееся  время  мы  могли  бы
хотя бы вкратце наметить проблему антибьютов и их возможной аннигиляции...
     - В следующий раз, коллега, в следующий раз. Предпочел бы в  Кембридже,
но согласен на любую другую точку. Как вам нравятся Багамы? Или Таормина?  Я
никогда не был на Сицилии, говорят, там  великолепно,  почти  как  у  вас  в
Крыму. Встретимся, без спешки и без официальных речей, погуляем, поглядим на
море. И заодно обсудим аннигиляцию всесторонне.
     Теоретики! На Сицилию они поедует, аннигиляцию обсуждать!
     Нет ее в природе, этой аннигиляции. Вы  ничего  не  поняли,  господа  и
товарищи. Есть крючок и петля, скоба и  задвижка.  Бьюты  и  антибьюты.  Они
сопрягаются, они противоборствуют, но не уничтожают друг друга.
     Хорошо, отложим. Я скажу вам это в Кембридже или в любой  другой  точке
на Земле, хотя бы в Таормине, о которой я раньше слыхом не слыхивал.  Но  не
раньше того часа, когда вы поймете, что зашли в тупик.  То,  что  вы  будете
изучать под электронным микроскопом и рассеивать через призмы, я испытал  на
собственной  шкуре,  а  это,  поверьте,  чувствительный  прибор.   На   пути
Б-эманации, бьют-лучей стоит преграда из антибьютов, вот и вся премудрость.
     Вопрос стоит так: кто кого  возьмет.  Нужна  критическая  масса,  чтобы
сбить защелку, но вам никогда не вычислить ее на  калькуляторе,  потому  что
она у каждого своя.
     Что при этом бывает, я знаю. Во всяком  случае,  не  взаимоуничтожение.
Теперь я думаю, что испытывал такое и прежде - хотя бы  тогда,  в  самолете,
когда летел в Ташкент,- но не понимал, что же со мной происходит.
     Спасибо  международному  съезду  по  химии  белка  и  добрым   друзьям,
собравшимся немного поболтать о том о сем перед расставаньем.
     - Когда вы улетаете? - спросил я Бризкока. Могилевский,  который  знает
все лучше всех, ответил за профессора: - Сегодня вечерним рейсом.
     Кравчук печально кивнул головой.
     - К чему такая спешка? - продолжил я дружеский  треп.  -  Вы  могли  бы
улететь  и  позже.  В  оргкомитете  наверняка  есть  специальные  туры   для
участников. Самарканд, Бухара, озеро Байкал и все такое.
     - Безусловно. Так много соблазнов  подстерегает  нас  в  жизни.  Боюсь,
однако, что  Бернару  и  О'Бумбе  будет  несколько  скучно  в  круизах.  Они
домоседы,  особенно  О'Бумба.  Но  если  бы  и  не  это,   есть   еще   одно
обстоятельство, которое заставляет меня отбыть домой раньше намеченного.
     С этими  словами  сэр  Уильям  достал  из  кармана  уже  известный  нам
бумажник, вынул уже известный нам конверт и порылся в нем.  Что  он  покажет
нам на сей раз?
     Я хотел бы, чтобы это был портрет нынешней  Маргарет  Куинз.  Или  нет,
портрет ее дочери, юной мисс Куинз. Хотя вряд ли ее дочь, если она  есть  на
свете, такая уж девочка. Пусть это будет семейный портрет: миссис Куинз,  ее
дочь и ее внуки.
     А зять? Зятя я не видел на групповом снимке, ему  там  не  было  места,
зять тут сбоку припека, при чем здесь зять? Бьюты,  конечно,  передаются  по
наследству, от родителей к детям, от бабушек к мамам  и  внучкам,  и  нечего
посторонним мужчинам примазываться к естественному процессу.
     Мне положительно не нравился зять миссис Куинз.
     А вот ее дочь мне симпатична. Она приехала в Кембридж, чтобы повидаться
с профессором Бризкоком, о котором так много слышала от своей матушки, но, к
глубокому сожалению, не застала его, а садовник -  у  каждого  профессора  в
Англии должен быть садовник - сказал ей, что сэр Уильям отбыл  с  визитом  в
Россию, и она, возвращаясь в гостиницу "Золотой олень", зашла по  дороге  на
кембриджский почтамт и дала телеграмму в Москву -  жду  вас  с  нетерпением,
ваша мисс Куинз,- хотя, собственно говоря,  она  уже  не  мисс  Куинз,  если
существует зять, то есть тот тип, который считается ее мужем и  позирует  на
снимке, нагло покручивая усы, ну, так она подписалась как-то иначе, но таким
хитрым способом, чтобы профессор сразу понял, кто она такая, и  почувствовал
исходящее от нее бьют-излучение, ведь характер бьютов, мы с вами это  знаем,
дорогой профессор, со всей определенностью наследуется.
     Такая вот интрига прокрутилась в моем усталом мозгу,  пока  сэр  Уильям
рылся в конверте. Он действительно вынул из него фотокарточку,  осмотрел  ее
внимательно и отдал  Кравчуку.  Тот  поглядел  и  отдал  Могилевскому.  Саша
передал ее мне.
     Дом как  дом.  Немного  лучше,  чем  госдача  в  Подмосковье,  сколочен
покрепче,  да  и  лужайка  перед  крыльцом  поаккуратнее.   Нормальный   дом
кембриджского профессора.
     - Это мой дом,- заявил профессор.
     Мы согласно закивали головами. А чей  же  еще,  если  по  одну  сторону
крыльца сидит Бернар, а по другую стоит, выгнув серую спину, О'Бумба.
     - И я хочу домой,- заключил  Бризкок,  отбирая  у  меня  фотокарточку.-
Слишком много было событий. Я устал. К сожалению, я немолод и устаю быстрее,
чем вы.
     Мне стало неловко за самого себя нынешним  утром.  Ах,  поглядите,  как
много пережил этот столичный журналист, ах, какие сюрпризы  преподнесла  ему
судьба в минувшие дни! Ах, ах. Сэру Уильяму она поднесла столько же, если не
больше, а ты, нытик, заметил хоть что-нибудь до сей минуты?  А  с  Кравчуком
она обошлась как-то по-особому? Подумаешь, персона грата. Ничего бы от  тебя
не отвалилось, если бы...
     - Жалко, пива нет,- сказал Саша.- Может, еще кофе?
     - Мне кажется, профессор,- встрял Кравчук,-  что  не  такой  уж  у  вас
возраст, чтобы...
     Саша так двинул его ногой под столом, что я испугался  за  кости.  Миша
взвыл тихонько и умолк.
     - Вот, в редакцию надо ехать,- сообщил  Могилевский.Снимки,  значит,  в
номер сдавать.
     - А Оля в Ереване,- продолжил  я  светскую  беседу.-  Завтра  вернется.
Передавала всем привет.
     - И ей привет  от  меня,-  отозвался  Бризкок.-  Жаль,  что  не  сможем
повидаться. Знакомство с нею, кажется, помогло мне  развязать  один  узел  в
душе, который был стянут очень долго.
     Вы еще не знакомы с моей терминологией, профессор. Это не узел,  и  его
не развяжешь. Это крючок и защелка. Надо выбить крючок. Бьюты  и  антибьюты,
чтобы вам было понятнее.
     - Какие-то   вы   чокнутые,-   непочтительно    сказал    Могилевский.-
Напридумывали себе проблем и накручиваете на них дополнительные трудности. В
жизни совсем не так, как на фотографиях.
     Тот старик, лицом которого вы восхищались у меня дома,  на  самом  деле
противный тип, сквалыга и жадина.
     - О чем ты? - не понял Кравчук.
     - Все о том же. Что бы вы там  ни  увидели  на  слайдах,  хоть  с  этой
красавицей, хоть с котом и собакой, хоть с цветком или  черт  знает  с  чем,
совершенно такого в природе нет, неужто вы  в  этом  еще  не  убедились?  Вы
подгоняете оригинал под модель, естественное под искусственное, высшие формы
под низшие, человека под портрет. Наоборот надо! Бросились  искать  то,  что
увидели  на  стенке,  на  листе  бумаги,  а  этого  нет.  Фикция  это,  игра
воображения!
     Подумать только  -  Могилеве  кий,  уже  второй  раз  на  этой  неделе,
демонстрирует ораторское искусство. Что-то его здорово задело, не иначе.
     Закончив свою речь на высокой ноте, Саша нагнулся к  сумке,  достал  из
бокового кармашка  плотный  конверт,  бросил  его  на  стол  и  разрешил:  -
Смотрите.
     Мы вынули из конверта черно-белые снимки, почти одинаковые, и разложили
их на столе. На всех был один и тот же дворик - тот дворик. Совершенно  тот,
без подделок, без топорного натурализма, который в  мгновенье  ока  выдавала
на-гора супер-камера сэра Уильяма.
     - Я нашел точку,- сказал Саша.- Надо  залезть  на  мусорный  бачок  под
аркой, поставить на него перевернутый ящик из-под египетских  апельсинов  и,
держась рукой за стену, отклонить камеру  сантиметров  на  тридцать  вправо.
Рискуешь грохнуться, но ракурс идеальный.
     Я хотел спросить, что будет, если апельсины окажутся  израильскими  или
марокканскими, но решил не омрачать Саше праздник.
     - Вы стали моим союзником! -- воскликнул профессор. -  Искусство,  сэр,
искусство, а не ремесло, вот в чем гвоздь вопроса. Интуитивное умение, а  не
программа.
     - Он стал моим союзником, профессор,- возразил  Кравчук.Только  с  этой
единственной точки можно запечатлеть двор таким,  каким  мы  его  увидели  и
запомнили. Эта точка объективно задана и  не  может  быть  заменена  никакой
другой.
     - Ну, Саша, ты даешь,- сказал я.
     Могилевский собрал карточки,  сунул  их  в  конверт,  потом  передумал,
вытащил три штуки и раздал нам на память. Мы наперебой  высказали  ему  свою
глубокую признательность.
     - Вы ничего не поняли.- Могилевский поочередно ткнул в нас пальцем.-  У
вас хромые глаза. Это не тот двор. Не тот, что  на  Кравчуковых  слайдах.  С
помойного бачка он очень похож на тот, но он другой. Поверьте профессионалу.
     Он спрятал свои шедевры в карман вещмешка, выпрямился и добавил:
     - И марсианские пейзажи несуществующие,  и  хризантемы  ненастоящие,  и
собака с котом другие, и девушки такой на свете нет. Игра  случая  или  игра
воображения, а может быть, и то и другое сразу. Только и всего. Простите  за
приземленность, я не поэт, а ремесленник. Из моего личного  ангела-хранителя
ты решил стать нашим общим. Правда,  у  тебя  своеобразный  способ  охранять
душу - ты сгоняешь ее с облаков и  опускаешь  на  землю,  а  потом  норовишь
ткнуть спасаемого носом - это все мираж, джентльмены, и будем  относиться  к
нему  соответственно.  Ты  заклеймил  нашу  незрячесть   из   самых   лучших
побуждений. Спасибо за помощь, но я ее не приму.
     - Как жаль,- произнес, - у меня не было такого друга, как  вы,  в  моем
возрасте полезно, чтобы на тебя выливали ушат холодной воды. Это закаляет.
     Надеюсь, вы понимаете, что "ушат"  существует  только  в  моем  вольном
пересказе. Но про холодную воду профессор что-то сказал, это точно.
     Мы  простились  на  ступеньках  Дома  конгрессов.  Хорошая  фраза,   из
неторопливого романа. Саша поехал в редакцию делать  работу  за  себя  и  за
меня. Бризкока мы с Кравчуком посадили в черную машину с эмблемой  съезда  -
ему полагается по рангу - и отправили в отель собираться в  дорогу.  А  сами
пошли  шататься  по  теплой  зеленой  Москве  в  лучшую  для  нее  пору.  Мы
сговорились проводить Бризкока в аэропорт, а пока убивали время  в  ожидании
лондонского рейса. Это, кстати,  тоже  неплохо  звучит  -  убивали  время  в
ожидании лондонского рейса.
     Сэр Уильям, Бернар, О'Бумба, Кравчук и  я  вознамерились  втиснуться  в
одну машину.
     Шоферы "Интуриста" неприветливы, но сдержанны. Наш не сказал ни  слова.
Он не протестовал и не помогал. Когда мы с Кравчуком и псом рассаживались на
заднем сиденье, он всем своим видом показывал,  сколь  неуместна  собака  на
искусственном плюще казенной "Волги", однако клиент "Интуриста" почти всегда
прав.
     На Бернаре был огромный проволочный намордник, потому что так положено.
В этом наморднике он жутко напоминал кого-то  из  наших  хоккейных  вратарей
высшей лиги.
     Корзинку с котом профессор держал на  коленях.  О'Бумба  демонстративно
отвернулся от шофера и через боковое окно разглядывал прохожих.
     Мы ехали молча. Миша вытащил из своей  зеленой  папки  русскоанглийский
разговорник и стал что-то в нем искать. Я дал ему достаточно времени,  чтобы
выучить полсотни выражений, и только после  этого  отнял  книжку  -  мы  уже
проезжали Химки. Нужную мне фразу я нашел сразу. Вы уже читали ее: позвольте
откланяться, мы так приятно провели время.
     Я не сказал Бризкоку этой фразы. Я не сказал  ему  ничего  такого,  что
пишут в разговорниках.
     Мы без приключений добрались до  Шереметьево,  выгрузились  из  машины.
Тележек, как всегда, не было, впрочем, багажа у сэра Уильяма оказалось всего
ничего, стеклянные двери раздвинулись и пропустили нас в  приятную  прохладу
нового, но какого-то  уже  устаревшего  аэровокзала.  Там  шла  своя  жизнь,
совершенно  отличная  от  той,  что  по  эту  сторону  двери,   чужеязычная,
настороженная, непонятная.
     Бернар позволил взять себя  на  короткий  поводок,  и  мы  двинулись  к
барьеру, за которым неулыбчивые, бледные до зелени  таможенники  копались  в
чужих чемоданах. Должно быть, копанье в чужом барахле неблагоприятно  влияет
на цвет лица. Работали таможенники без спешки, им никуда лететь не  надо,  и
очередь перед их кабинками выстроилась  изрядная.  Я  подумал,  как  неловко
будет становиться с Бризкоком в эту очередь, и  еще  подумал  про  собаку  и
кота, как там будет с  карантином,  вроде  бы  животных  просто  так  возить
взад-вперед не положено. И уже раскрыл рот, чтобы  предложить  профессору  с
Кравчуком посидеть где-нибудь, если найдется место, а я пока займу  очередь,
но тут к нам подбежал проворный малый в сером костюме и спросил по-английски
довольно бойко, с непонятным мне, не то ливерпульским, не то  внешторговским
акцентом: "Сэр Уильям Бризкок, если не ошибаюсь",- и, оттесняя нас с  Мишей,
поволок профессора под локоток куда-то влево, на ходу  приговаривая  что-то,
слишком быстро и слишком поанглийски, чтобы я мог разобрать толком.
     Тут я сообразил, на кого он похож - на того  человека  в  кравчуковском
институте, который вел нас из вестибюля в дирекцию.
     Почти как близнецы, даже  костюмы  похожи,  будто  униформа,  только  у
этого, шереметьевского, материалец побогаче  да  глянцевая  чернота  ботинок
погуще.
     Мы с Кравчуком очухались только тогда, когда  ответственный  за  отъезд
почетных гостей малый в сером  увел  нашего  профессора  к  барьеру,  к  той
калиточке, через которую сопровождающие лица  сопровождают  отбывающих  лиц,
коих пропускают без досмотра.
     У калиточки вела непрерывное наблюдение девица в форме, имевшая  боевое
задание не чинить препятствий всем, кому не положено чинить  препятствий.  А
кому положено, кому нет - решали совсем в другом помещении.
     Человек в сияющих ботинках был у них на посылках.
     Так  мы  и  не  попрощались.  Откуда-то  из-за  далекой  стойки,  когда
пограничник нацеливался печатью на его паспорт, Бризкок . растерянно помахал
нам рукой, и мы помахали ему в ответ, но ничего не сказали, потому что  надо
было уже  кричать,  чтобы  тебя  услышали,  а  выступать  во  весь  голос  в
международном аэропорту -  как-то  не  с  руки,  можно  уронить  достоинство
советского человека.
     Бризкок тоже ничего не крикнул на прощанье, скорее  всего  потому,  что
вообще никогда не кричал. И О'Бумба не сказал ни слова,  сдержанный  парень.
Только мягкосердечный Бернар, добрая душа,  похоже,  буркнул  что-то  из-под
своей проволочной сетки, но я не уверен, что он обращался к нам. Может быть,
он препирался с пограничником.
     Какая таможня, какой  карантин...  Не  ходить  мне  никогда  через  эту
заветную калиточку, ленив я, да и характер не соответствует.
     Кравчук - тот дорастет. Будет топать через  кордоны  в  своих  плетеных
сандалиях и с портфелем из настоящего  африканского  крокодила  с  наклейкой
"ВИП". И будет в самом деле очень важной персоной.
     И все. И мы поплелись в автобус. Но оказалось,  что  из  международного
Шереметьево автобусы ходят раз в год по обещанью, и то  не  экспрессы,  а  с
остановками у всех окрестных деревень, развозят рабочих и служащих по местам
их жительства. Леди, джентльмены, руководящие товарищи  и  ответственные  за
встречи-проводы убывают отсюда так же, как прибывают,- на автомобилях.
     Мы с Мишей проработали наскоро финансовый вопрос и скинулись на такси.
     - Куда везти? - спросил водитель.
     - В Москву,- сказал провинциал Кравчук.
     - Понимаю, что не в Париж,- отозвался шофер.- В Москвето куда?
     - Да поезжайте наконец,- обозлился я.- Когда надо будет, скажем.
     С чего  я  на  него  взъелся?  Он-то  совсем  ни  при  чем.  Спокойнее,
конгрессмен. Бери  пример  с  кандидата:  сидит  себе  тихо  и  разглядывает
подмосковный ландшафт.
     - Прости, друг,- сказал я шоферу.- Нервы. Вези в  редакцию.-  И  назвал
адрес своей газеты.
     Вечер был отменно хорош, долгий светлый вечер середины лета.
     Через опущенное стекло в машину вливался запах зелени, вытесняя  настой
теплого масла и плохого таксистского бензина.
     Это опять бьюты сбивают защелки. Сейчас защелки сделаны  из  бензина  и
моторного масла, из пыли на сиденье и моего скверного характера.
     У дверей газетных редакций принято держать милиционеров, они кого-то от
кого-то охраняют, я не силен в этом вопросе, но пистолеты у  них  настоящие.
Еще они охраняют свой телефон от случайных  посетителей,  для  которых  есть
телефоны в бюро пропусков, а по этому,  милицейскому,  разрешается  говорить
только своим. Я числюсь в своих.
     Кравчук болтался по вестибюлю, возле дверей общественной приемной.  Там
по утрам полно народу,  но  сейчас  осталась  одна  уборщица  со  шваброй  и
оцинкованным ведром, и Кравчук ей мешал, а я звал Могилевского  вниз,  может
быть, поужинаем вместе или просто так пошатаемся по городу,  подышим  свежим
воздухом, когда мы в последний раз гуляли просто так?
     Саша спустился к нам без вещмешка и без  курточки.  И  мы  не  торопясь
двинулись к центру, сливаясь  с  летней  легкой  толпой,  такие  же  летние,
легкие, счастливые, и заботы наши испарялись, улетучивались,  уплывали,  они
оставались там, далеко - в гостиницах, аэропортах, редакциях, институтах,  а
здесь мы шли себе куда попало, вместе со всеми, и хватит высоких материй.
     Мы вышли на Суворовский бульвар, тот, что между  Арбатом  и  Никитскими
воротами. Моя мама по старой памяти называет его Никитским бульваром, потому
что, говорит она, у  нее  аллергия  на  генералиссимусов.  Нашли  совершенно
свободную скамейку, что близко к чуду в это время  года,  и  сели,  созерцая
сквозь листву благородные линии фасада дома .Луниных. Есть хотелось ужасно.
     Моей деликатности хватило минут на пять.
     - Саша,- сказал я,- у тебя дома есть что-нибудь съестное?
     - А у тебя? - спросил Саша.
     - До меня далеко, а до тебя рукой подать. Двинулись?
     - Неудобно  как-то.-  Миша  портил   мне   игру.-   Мы   злоупотребляем
гостеприимством...
     - Миша, отчего вас тянет на высокие слова? Вы же  валитесь  от  голода,
бьюсь об заклад.
     - У меня уже вот здесь ваши дискуссии,- сказал Могилевский  и  показал,
где они у него.- То вы лаетесь  из-га  гармонии  и  дисгармонии,  квантов  и
бьютов, то из-за вопросов питания. Бутерброды с колбасой  вас  устроят?  Еще
есть фасоль в банках и яйца.
     - Омлет с фасолью,- задумчиво произнес Кравчук. В его голосе  слышались
элегические ноты.
     - Но я настаиваю,- продолжал Могилевский,-  чтобы  вы  прекратили  ваши
ученые споры. В отсутствие сэра Уильяма  поди  проверь,  когда  вы  говорите
дело, а когда несете чушь.
     - Я согласен,- быстро проговорил кандидат. Наверное, ему хотелось  есть
больше моего. Я тоже был согласен, но не в моих правилах уступать поле боя.
     Голодных мужчин можно ввести в соблазн, предложив им  омлет  с  зеленой
фасолью. Но это недостойно джентльмена и фотохудожника.  В  отсутствие  сэра
Уильяма мы с Кравчуком по-прежнему будем стоять на  том,  что  миром  правит
красота, а не желание поужинать.  Вы,  сэр  Александр,  будучи  прагматиком,
слишком часто смотрите на мир через оптическое стекло, и не вам судить  тех,
кто в поисках истины...
     Эк меня несет - как на волнах.
     - Может, пойдем, а, Саша? - застенчиво произнес  кандидат,  разглядывая
образец классической архитектуры.
     Прагматик Могилевский не отозвался.
     - Ладно, будет разводить антимонии,- сказал я и хлопнул Могилевского по
плечу.- Пошли вкушать пищу омлет.
     Могилевский молчал. Он не слышал моих слов. Он  не  чувствовал,  как  я
лупил его по плечу.
     - Что с ним? - спросил любопытный Кравчук.- Может, от голода?
     Саша смотрел вправо, в сторону Арбатской площади, шея  напряжена,  руки
вцепились  в  скамейку.  У  глаз  собрались  морщины,  будто  он  смотрит  в
видоискатель. Кого вы там углядели, маэстро?
     - Эй,- тихонько сказал я и ткнул его локтем в бок.
     Без ответа.
     Мимо нас катила московская летняя толпа,  принаряженная  и  говорливая,
волна бьютов накатывала и спадала, крючки выскакивали из  петель  и  где-то,
случайно и неотвратимо, совпадали вдруг частоты и фазы, но где-то в  тот  же
самый момент зубчатые колеса выходили из зацепления, и все это  было  сразу,
это проходило рядом со мной и немножко во мне, и я понимал отчетливо, почему
Бризкок десятилетия не рассказывал никому о Маргарет. И Кравчук не рассказал
бы.
     Я - другое дело. Я репортер. И этот женский портрет в три  четверти  ко
мне отношения не имеет. И у меня есть Оля.
     Прагматик Могилевский сидел не шевелясь, как будто  его  пригвоздили  к
скамейке.
     И вдруг я все понял. И Кравчук тоже, одновременно со мной.
     От Арбата к Никитским шла женщина в легком шелковом платье,  волосы  ее
развевались и падали на плечи, походка у нее  была  быстрая,  легкая,  и  на
поводке она вела огромную собаку, и в руках ее белели цветы.
     Вы тоже обманулись, маэстро! Мы с Кравчуком можем взять реванш. Это  не
та женщина. И  с  ней  не  сенбернар,  а  Лабрадор,  добродушный,  верный  и
послушный пес, но черный как  уголь,  могу  поклясться,  а  на  картине  был
сенбернар, мы же все видели.
     Ангел-хранитель, ты старался вызволить меня из сети, а  запутался  сам.
Девушка-то совсем другая. Неужто ты не видишь? У  той  глаза  темные,  почти
черные, а у этой они серые, и сейчас, когда  она  почти  рядом,  это  хорошо
видно, нет, точно, они серые или зеленые, и лицо ее обращено  к  нам  в  три
четверти,  тот  же  ракурс,  что  на  Мишиных   слайдах,   ты   же   видишь,
ангел-хранитель, ты согласен со мной,  что  это  совсем  другая  женщина?  И
отцепи пальцы от скамейки, гляди, костяшки побелели.
     - Это она,-  сказал  Могилевский.  И  встал  со  скамейки,  посолдатски
вытянув руки по швам.
     Кравчук, да скажи ты ему об игре случая, о вашей этой вариабельности, о
реьонансных  частотах  или  как  их  там,  ты  же  ученый  человек,  будущий
нобелевский лауреат! Вразуми ты его.
     И меня тоже.
     У нее в руках хризантемы. Ошибки быть не может.  Любимые  Олины  цветы.
Она хотела подарить их твоей невесте,  кандидат,  нынешней  осенью,  к  тому
времени у тебя будет невеста. Жениться лучше всего осенью. Это  время  сбора
плодов, время вина и сравнительно недорогих букетов.
     До самого конца осени, до зимы, до снега - на рынках,  около  метро,  в
подземных  переходах  будут  продавать  хризантемы,  много  хризантем,  бери
сколько хочешь. Но это осенью, а сейчас лето.
     Кравчук, да скажи ты ему, что хризантемы не цветут в июле!

--------------------------------------------------------------------
"Книжная полка", http://www.rusf.ru/books/: 02.03.2004 13:30




        

            
[X]