Полина КОПЫЛОВА


                           ЛЕТОПИСИ СВЯТЫХ ЗЕМЕЛЬ







                                  Часть 1

  КОРОЛЕВА И ЕЕ СЛУГИ


                                  Глава первая

  ЗАЧИН

  В "Веселой обители" "день" только начинался, как всегда, худшим часом
навечно перекошенных суток, тягучим, часом ожидания, когда все трезвы и
одеты, а "прихожан" еще нет.
  Камины уже затопили. Только что подняли с пола большую люстру с
зажженными свечами. По углам, на засаленном дубе обшивки, закопошились
редкие тени. Сластей еще не разносили. Дневные разговоры сами собой
угасли, порой кто-нибудь скажет два-три пустых слова, и снова наступит
тугое молчание. Сквозь прикрытые резные ставни и переливчатые стеклышки
доносился постук капели - накатила предновогодняя оттепель с мокрыми
комкастыми метелями, промозглая сверх всяких сил.
  Лучшая из девиц, Лийф, прошлась по залу меж крытых коврами скамей,
лениво покачивая бедрами. Ей было тоскливо. Вот если б лето, положила бы
она подушку на подоконник, легла бы на нее грудью и озирала бы вечереющую
улицу, отпуская веселые шуточки и радуясь пыльной закатной прохладе... Где
там! Капли стучат, как молоточки, и летит сырой снежище - в двух шагах
ничего не видать. Чтоб хоть чем-то заняться, она подошла к выщербленному
зеркалу, приблизила к нему умытое с утра огуречной водой лицо с чуть
отекшими щеками. Ее волосы, цвета коровьего масла и как будто влажные,
мягко кудрявились у висков и вокруг скул. Матово-светлые, словно молоком
долитые глаза сонно глядели из-под темных ресниц. Пухлые губы влажнели
зазывно. Лийф не красила лица - и так была довольно свежей и яркой.
  Сейчас она квело гримасничала, готовя улыбки для гостей. Очень было
тоскливо. Даже платье не тешило - впервые надетое, алое, - разрез вдоль
правого бедра прихвачен лишь у самого верха золотым тяжем. Опушенный
бобровым мехом ворот открывал мягкую ложбину на спине, извилисто обнимал
плечи и высокую грудь, еле прикрытую прозрачной вышитой сорочкой с вырезом
на золотом шнурке. Этот шнурок был полураспущен, концы его, унизанные
жемчужинками, свисали, покачиваясь. От тоски она начала их вертеть,
попутно пытаясь представить себе, сколько у нее будет этой ночью мужчин и
каких.
  Брякнул внизу колоколец, возвещая приход гостей. Из притихшей залы
было слышно, как они отдали оружие, как поднимаются, топая и
пересмеиваясь. Вошли. Лийф сощурилась, пытаясь разглядеть их, - с детства
была слаба глазами, говорят, оттого, что упала с лестницы и стукнулась
лбом. Хотя маменька до сих пор уверяет, что она не просто так упала, а
соседка наворожила из зависти: дескать, Лийф - беленькая такая толстушка,
а соседкина дочка - худущая чернавка. Из-за слабого зрения она и ремеслом
никаким не могла заняться.
  Пришедшие были купчишки. Лийф, разглядев, недовольно хмыкнула:
мелочь. На нее у них не хватит ни денег, ни норову. Лийф денег вперед не
брала - ублажала гостя всеми мыслимыми и немыслимыми способами, а потом
запрашивала такую плату, что иной размякший дворянин уходил без цепочки
или камзола, потому что задолжать борделю - бесчестье, и в былые годы за
это лишали дворянства. Есть тут одни такие, живут за два дома отсюда, лет
двести на двоюродных женятся, чтобы кровь не мешать.
  Гости, однако, не заблуждались на свой счет - направили стопы прямо к
малюткам Линвен, которые лишнего не возьмут.
  Опять и опять брякал колокольчик - непогода гнала гуляк под крышу. Но
шла все мелкая сошка, которую было не распотрошить даже на бочонок винца.
Боясь заскучать совсем, Лийф сама отправила прислужника за этим бочонком.
  Камины пылали. Воздух низкой залы стал спертым и густым. Липкий
первый пот проступил на висках и под мышками. Копоть от свечей повисла под
черными балками, алые расписные стены тесно надвинулись и давили. Лица
слепились в невнятно галдящее пятнистое месиво, шум кружился по зале,
донимая и зля. Музыканты на галерейке, кажется, с самого начала
фальшивили. В жарком свечном чаду сходились, наскоро сговаривались и
пропадали с глаз нетерпеливые мужчины и равнодушные наряженные женщины.
Подступала бессонная полночь. Лийф наконец дождалась бочонка и стала
потихоньку потягивать кислое вино, заедая орешками.
  Когда приспели гости побогаче, она была в самой поре: покраснела,
заулыбалась без причины, стала мелкими движениями обдергивать платье и
пропускать между пальцев локоны. Словом, веселая утешная девушка.
  Тут возле двери из-под чьего-то распахнувшегося плаща вспыхнул
сплошным шитьем камзол. Она встала и, раскачиваясь, двинулась навстречу
этому блеску. Гостей было двое. Они походя сбросили на руки прислужнику
опушенные куницей плащи. Одного Лийф узнала - Энвикко Алли, нежный
иностранец, придворный королевы. Ей хотелось, чтобы он к ней пришел.
Второго она видела впервые. Этот второй, наверное, был очень важной
персоной, хотя и стоял скромно в стороне, настороженно и не очень уверенно
глядя перед собой.
  На нем было узкое, по отроческой фигуре пригнанное раззолоченное
платье и туго натянутые разноцветные чулки. Носки замшевых сапожек,
маленьких и тесных, были черны от сырости и грязи - это почему-то вызвало
в Лийф жалость. Лицо его скрывала по южному обычаю маска, а не
заправленный конец шаперона.
  - Лийф, моя спелая вишенка, - зажурчал ей в ухо пряный шепоток
Энвикко Алли, - моя милая сладкая душечка, я привел к тебе юную золотую
птицу, чтобы ты научила его вылетать из постылого гнезда. Прошу, будь
ласкова с моим другом. Это всем принесет много благ. Хорошо, Лийф?
  Да-а, недавно он что-то такое говорил, мол, приведет кого-то, только
она запамятовала. Но почему же именно сегодня? Сегодня ей хотелось бы
самого Энвикко. Девушка послушно и грустно приблизилась к молчаливому
гостю, поняв, что сегодня повеселиться не получится.
  - Меня зовут Лийф, сиятельный господин. Мой друг Энвикко говорил мне,
что вы хотели бы провести ночку в моем обществе. И мы это сейчас устроим.
Хотите немножко выпить? Я вас ждала и специально заказала бочонок.
  - Лучше в комнате, в уединении, мой друг и господин, - подсказал с
другой стороны Алли, - вам тогда никто не помешает. Позвольте мне принести
для вас бочонок и сласти.
  До сих пор не назвавший себя гость кивнул.
  - Идем, сиятельный господин. Господин Энвикко знает мою комнату, он
будет за нами.
  В низкой комнате с фривольными шпалерами сильно пахло шиповником
повсюду были разбросаны мешочки с лепестками - и старым рассохшимся
деревом. Алли принес бочонок и удалился. Лийф, стесняясь безмолвного
гостя, нацедила два кубка.
  - Мой господин, выпьем за эту ночь.
  Он поднял бокал, без удовольствия отпил глоток, поставил. Снял маску.
Лийф увидела узкие брови, темные ресницы и слабый печальный рот молодое,
но небывало усталое, угасшее лицо. Цвета глаз она не разглядела. Медленным
круговым движением он размотал шаперон, бросил в изножье постели.
  - Вам, быть может, помочь раздеться? - Лийф крутила в пальцах шнурок
на сорочке, забыв его распустить. Он невесело улыбнулся:
  - Попробуй, - и откинулся на подушку, подставляя ей застежки
- Ты странный, - она неспешно гладила его длинные волосы пепельного
цвета, а он лежал, прижавшись щекой к, ее груди, - ты странный, очень
странный.
  - Отчего?
  - Понимаешь... Ты такой ласковый и такой далекий. Гладишь, ласкаешь,
а все равно издалека. Все равно. Не знаю почему.
  - Должно быть, оттого, что мне очень невесело. Ты тут ни при чем. Это
больше меня и больше тебя.
  Лийф не поняла и замолчала. Через секунду засмеялась:
  - Ой, а я даже и не спросила, как тебя зовут, - так все скоро у нас
вышло.
  - Мое имя тебе знать ни к чему, Лийф... И я его не люблю. Зови меня
Арвик-Олень, если хочешь. Так красивее.
  - Олень-олешка... Нет, ты и правда странный. У тебя, поди, есть
невеста?
  - Я женат.
  - А чего к нам ходишь? Разлюбил жену?
  - Нет. Она меня разлюбила. Она старше меня и была вдовой, когда я ее
взял в жены. Сначала любила... Нет, она меня никогда не любила. Она вообще
никого не любит.
  Тут Лийф увидела его глаза - темно-серые, такие иногда у котят
бывают, большие, с отливом, и, хотя голос подрагивал, - сухие.
  - Может статься. Может, ты не знаешь, как ее ублажить? Вдовушки
привередливы. Не бойся спросить. Арвик засмеялся:
  - Не в том дело, Лийф.
  - У вас есть дети?
  - Двое. Она их тоже не любит. Мне кажется, у нее есть любовники.
Кажется, это Энвикко Алли, то есть я почти уверен. Но я с ним дружу,
потому что она и его не любит.
  - Заведи себе сам любовницу. Хоть меня.
  - Нет. У всех мужчин, с кем она близка, есть женщины в городе. Она
сама их сводит. А с ее камеристкой уж точно все спят. Я это видел. Она не
прячется. У Алли тоже есть в городе любовница, кажется, ее зовут Зарэ, но
он ее содержит на подачки моей жены. Тоже просто так, без любви. Как все
это скверно, а, Лийф? И даже слово сказать не с кем. Вот тебе почему-то
первой рассказал все это.
  - Прости, Арвик, но твоя жена, должно быть, недобрая женщина.
  - Она просто не умеет любить. Если бы ее кто надоумил.
  - Любви не научишь. Она действительно дурная и недобрая женщина.
  - Быть может. Порой мне хочется, чтобы она заболела, стала
беспомощной, подурнела, чтобы хоть порчу на нее наслали, но только чтобы
была моя. Я бы ей доказал, кто ее любит...
  - А она красивая?
  - Красивая. Но не такая, как ты... По-другому. Тонкая очень. Да...
Она низкого рода.
  - Не дворянка?
  Арвик промолчал со вздохом. Лийф отстала. Ей по большому счету было
все равно, и потому дальнейшую беседу она заменила ласками. Отдышавшись,
спросила:
  - А я тебе понравилась?
  - Да, Лийф...
  - Хочешь, ты станешь моим дружком?
  - Это как?
  - Ну, будешь ко мне иногда приходить и дарить подарки, назовешься
моим дружком среди девушек на нашей улице, все тебя здесь будут знать и
будешь иметь меня вперед других. Мы будем вместе веселиться на праздниках.
Хоть на этот Новый год можно снять где-нибудь дом, позвать музыкантов.
Славно бы повеселились. А когда я тебе надоем, ты мне просто об этом
скажешь, и мы разбежимся. Может быть, твоя жена от этого все-таки начнет
ревновать и ты с ней помиришься?
  - Это вряд ли. - Гость помолчал и залихватски-горько добавил:
  - Ты не послала бы за вином, а, подружка? У меня муторно на душе и
пересохло в горле. А мне еще полночи говорить тебе ласковые слова, и, как
известно, Бог троицу любит.
  Лийф засмеялась, вскинув пухлый подбородок:
  - Будь по-твоему, дружок.
  Где-то по соседству под крышами люди досматривали последние сны. Во
дворах уже отряхивали дрему петухи.
  Залы "Веселой обители" застилал тяжкий желтый туман, тени выползали
из углов, шатались под потолком, наливаясь мраком, причудливые и
бесстыдные фигуры проскальзывали в этом мельтешений. Комнат как будто уже
не хватало - веселье перетекло в залу. Гости, словно осоловевшие мухи,
прилипали к стенкам, ползали вниз и вверх по лестницам, хватаясь за
женщин, толкая друг друга. Перекрикивались, отпуская смачные
непристойности, хохотали, по-звериному скалясь, пихаясь под ребра локтями,
кривляясь и бахвалясь. Кто-то обхватил за шеи двух полуголых женщин,
поочередно их целуя. Кто-то, совершенно нагой, с головой забрался девице
под юбку, а она визгливо и пьяно смеялась, пуская пузыри. Какой-то шутник
нацепил алое женское платье, кобенился, выставляя волосатую грудь,
разгуливал по галереям, наподобие проститутки привязываясь к гостям. По
углам давно творилось непотребство. А посреди залы плясали вразброд, и
взметывались юбки, обдавая густым воздухом, и сверкала белая плоть, и
мелькали пестро-полосатые, зеленые с лиловым или коричневые с голубым, но
чаще красные с желтым чулки.
  Смеялась захмелевшая Лийф, смеялся ее гость, уже дерзко и бесстыдно
на нее поглядывая, и у нее уже перестало щемить в груди: веселый человек
лучше, чем грустный, а добрый веселый человек - самое лучшее, что может
быть на этом свете.
  - Эге, вот это лакомый кусок! Зачем маленькому щенку такой большой
кусок, у него ведь не найдется на него нужного клыка. Пойдем со мной,
вдруг потянули ее со стороны за рукав. Вздрогнув, она обернулась к
высокому нетерпеливцу с золотой монетой, зажатой в двух пальцах, а он,
показывая в наглой улыбке лошадиные зубы, повторил еще раз:
  - Ну-ну, пошли-ка. Ты тут прохлаждаешься с беззубым щенком, позабыв,
что должна служить всем. Мой клык от безделья так отрос, что, того и
гляди, прорвет штаны всем на потеху. Мне скучно ждать. Пошли. Все при мне,
мой зуб и деньги! - Он кривил рот, похохатывая над своими шутками, был
вроде сильно выпившим и нарывался на ссору. Одурманенная, пьяная среди
пьяных Лийф хотела было согласиться, но тут тонкая фигура заслонила ее.
  - Эй, - сказал Арвик, - будьте повежливей. Эта девушка моя подружка,
и она со мной на всю ночь.
  Задира расхохотался с оскорбительной снисходительностью:
  - Ты, щенок, хоть знаешь, с кем имеешь дело? Меня зовут
Йорт-Убирайся-С-Дороги, и прежде чем ты окажешь мне эту почесть - то есть
уберешься, - я тебе скажу: сука в доме принадлежит хозяевам, и только. Но
суку на улице имеют все кобели. Вбей это в свою щенячью башку и отстань от
девчонки, потому что я ее хочу.
  - Я сказал, мы уговорились на всю ночь! - резко прозвенел
раздраженный голос Арвика. Никто не обращал внимания на эту ссору. Так
бывало нередко, и кончалось все обычно в пользу девицы, подбавляя ей
"чести". А уж ссорам из-за Лийф вообще не было счета.
  - А я сказал, что заплачу и получу девку, маленький ублюдок!
  Лийф разбирал глупый смех. Она ни секунды не сомневалась, что Арвик
способен проучить этого задиру, и не ошиблась. Арвик влепил ему звонкую
оплеуху и отскочил, изготовившись драться. Потеряв от ярости голос, хрипло
шипя ругательства, приставала прыгнул на обидчика. Драчуны клубком
покатились по полу, стуча ногами, ударяясь головами о мебель, сдавленно
дыша и свирепо бранясь. С диким гоготом вся "Веселая обитель" кинулась их
разнимать, учинилась свалка, закачались свечи, затрещали юбки, заголосила
в неистовстве Лийф, размахивая руками, подбадривая своего дружка, чтобы
крепче отлупил притязателя. Она и не заметила, как непонятно откуда - то
ли из гущи сцепившихся "прихожан", то ли из дальнего угла - возник
рыжеволосый Энвикко Алли, и губы его были сжаты на посеревшем лице. Он
подошел, держа руку на отлете, словно хотел поклониться. Лийф только
собралась повернуться к нему, как он замахнулся и ударил ее в грудь.
Отшатнуться она не успела.
  Миг - и растрепанные мужчины и женщины замерли, улыбки исчезали с их
лиц. Высокий забияка лежал на боку, уродливо вывернув шею, горло его
зияло, располосованное от уха до уха, черная тягучая кровь обильно
заливала ковер. Его юный соперник был распростерт навзничь, он, видно,
доживал последние минуты, и грудь его сочилась красным, влажно поблескивая
на свету. А Лийф застыла в кресле, беспомощно раскрыв рот и глядя в
пустоту обездвиженными зрачками - длинный кинжал пришпилил ее к спинке,
пронзив сердце.
  Замершие тени пошатнулись. Все попятились к стенам. Рыданий еще не
слышалось. Побелевшая так, что румяна выступили на скулах пунцовыми
пятнами, хозяйка Эрсон искала глазами слугу. Найдя, поманила его к себе и
стала шепотом отдавать сбивчивые приказания.
  Дом заперли и выкатили в залу крепчайшее вино в двух бочках. Трупы
уволокли. Раненого перенесли наверх.
  И всех напоили так, чтоб и не вспомнилось наверное - кого убили, как
и за что.
  А когда вытолкали за дверь последних гуляк, когда разбрелись по
комнатам отупевшие от вина и угроз девицы, Рыжая Эрсон, сидя в пустой и
еще душной зале и вяло следя за наливающимся в окне светом утра, нашла
выход.
  За два дома отсюда жил ее друг и должник, человек неясный, но ловкий.
Она решила сбагрить ему раненого - пусть делает с ним что захочет, а она,
Эрсон, простит ему все долги... Нет, половину долгов. От двух мертвецов
она и сама избавится.
  Прислужник бегал вокруг столов, собирая в корзину объедки и посуду.
Догорающие свечи с треском кудрявили тонкие нити дыма. Воздух посерел и
сгустился, остывающие ночные запахи неприятной тяжестью наполняли грудь.
  - Отнесешь на поварню и вернешься, - указала Эрсон прислужнику, уже
спокойнее глядя в светлеющие окна. Сверху спустилась горничная, доложила,
что раненый до сих пор в беспамятстве. Потом вернулся прислужник,
отряхивая куцый камзол и протирая сонные глаза. - Сходи в дом к господину
Гиршу Ниссаглю, приведи его ко мне. У меня в нем нужда.
  Прислужник кивнул и ушел. Эрсон стала размышлять о мертвецах, эти
мысли на ощупь были как булыжники, грузные, осклизлые. Сначала пришла идея
мертвецов сжечь. Но соседи могут учуять запах. Можно утопить - но река
отсюда далековато. Где-то вдалеке хрюкнула свинья, своя или соседская,
видимо проголодалась. А не скормить ли мертвецов свиньям? Да! Сегодня же и
скормить. Так забот меньше. А потом свинью тоже съесть Новый год скоро.
Только надо посоветоваться с Ниссаглем, он свой, скажет, как лучше. За это
вернуть ему еще две или три расписки.
  От размышлений ее оторвал приход Ниссагля. Он был укутан в заношенную
заячью шубу с намокшими до колен полами, только лицо и видно. Узкие скулы
окрасил румянец. Глаза, не серые, не карие, а того странного цвета,
который почему-то зовут зеленым, угрюмо поблескивали. Кривляясь, он
поцеловал ей руку выше запястья, откинув зубами рукав. Потом, нахально
щурясь, предупредил:
  - Денег нет.
  - Не надо. По крайней мере, сейчас. Хочешь облегчить свои долги, Гирш?
  - Еще бы. По правде сказать, под их весом я становлюсь все меньше.
  - Не говори глупостей. Обольстителя лучше тебя не рожала женщина. Но
слушай: я прошу тебя мне помочь. Сегодня ночью в моем милом доме случилась
беда. Двое клиентов порезали друг друга из-за Лийф.
  - Я их вполне понимаю.
  - Лийф тоже закололи. Я не знаю, кто это сделал, девочка ведь была ни
при чем, совершенно ни при чем.
  - Жалко.
  - Видишь ли... Один раненый жив. Пока. Это очень знатный господин. И
я попросила бы тебя его забрать. За это я уплачу половиной расписок.
  Гирш надолго задумался, лицо у него стало каменным. Потом, что-то
решив для себя, ответил:
  - Хорошо. Я могу поместить его на своей половине дома. А как он туда
попал, никого не волнует, меньше всего его самого. Ежели что, скажу, что
он сам постучался в наш дом, умоляя о помощи. Могу я взглянуть на этого
беднягу?
  - Да, конечно. Он совсем молоденький. Должно быть, первый раз в
веселом доме. Личико у него нежное, волосы до того мягкие, что погладить
охота. И Лийф ему приглянулась. На них двоих даже смотреть было приятно,
как будто и впрямь влюблены... Я в отхожем месте была, когда вся эта беда
приключилась.
  Эрсон осторожно толкнула низкую дверь, пригнулась, входя. Гирш тоже,
хотя притолока и так была на две ладони выше его головы.
  В комнате все еще продолжалась глухая и страшная ночь. Пламя свечи
стояло неподвижно, источая тяжелый и тусклый свет. Тени от кистей
балдахина пугающе выросли. Сильно пахло кровью.
  Ниссагль, прищурясь, вгляделся в лицо раненого:
  - Действительно, мальчик совсем. Черт, как угораздило! Лекарь был? В
ответ на это Эрсон промолчала, и Ниссагль сказал:
  - Ладно, договорились. Я беру его себе. Мне не кажется, что он
проживет долго. Кстати, а что ты сделаешь с теми двумя?
  - Я придумала скормить их свиньям. Гирш задумался, потом кивнул:
  - Находчиво.
  - Как ты думаешь, а платья они съедят?
  - Все сожрут.
  - А в мясе тряпок не будет? Ниссагль мрачно улыбнулся:
  - Эрсон, ты разбираешься только в том, что ниже пояса, будь то
человек или свинья. Тряпки будут в желудке, да и то, я думаю, они там
переварятся. Однажды свинья проглотила кису с медяками. Я тогда был еще
маленький. Целый день думали: резать свинью или нет. А когда разрезали,
увидели, что в ее желудке кису эту кожаную разъело до дыр и медяки стали
щербатыми. Ладно, давай расписки, и поторопимся, пока на улицах пусто.
  Пробыв полчаса дома, пока устраивали раненого, Ниссагль снова вышел
на воздух. Уже совсем развиднелось, было облачно, но светло. Снег на
улицах слежался бурыми бороздами, на дне которых блестела вода. Стены
покрылись инеем. С кровель капало. Под медными жерлами церковных
водостоков наплыло синеватое месиво с наледью по краям. Пахло тяжелой
зимней влагой, навозом, копотью, мокрой известью стен, горячим хлебом,
дымом. Ниссагль спешил, пряча в мех потрескавшиеся губы. "Смотри-ка, вот
мозгляк! Наверное, из Леса Аргаред, в Хааре таких не водится!" засмеялся
кто-то ему вслед, потом запустил снежком, больно ударившим в спину, но
Гирш даже не обернулся, так он спешил. Ему надо было пройти еще полгорода.
  Второй этаж пузатого дома нависал над улицей, орошая ее сплошным
дождем капели - не помогали даже два водостока в виде драконов,
едко-зеленые от постоянной сырости. Малорослый посетитель нырнул под этот
дождь, ощутив удары капель даже сквозь плотно намотанный шаперон.
Открывший ему стражник был удивлен, увидев щуплую фигуру.
  - Чрезвычайное и неотложное доношение господину начальнику городской
стражи. Дело чести и жизни короля. - В голосе недомерка прозвучал металл,
и стражник, впустив гостя и довольно вежливо осведомившись о его имени,
отправился докладывать. Ниссагль присел в высокое скрипучее кресло и от
напряжения никак не мог откинуться на спинку, все время сутулился.
Вернулся стражник.
  - Господин начальник вас ожидает. Следуйте за мной.
  Он не запомнил переходов, какими шел, не разглядел, в какой комнате
его принимают. Поклонившись низко и натянуто, он дожидался приказа
говорить.
  Тишина. Незнакомая брюзгливая тишина чужого покоя. Резные бутоны
шиповника на спинке кресла, один обломан, меж ними толстые пальцы
начальника. Дождавшись похожего на окрик приказа, он сглотнул и начал:
  - Господин начальник городской стражи, хочу вам донести, что в моем
доме находится тяжело раненный и впавший в беспамятство его величество
король Эмандский.


                                  Глава вторая

  ПЛОДЫ ТЕРПЕНИЯ

  От нежданно пришедшей женской немочи болел низ живота - тупо и
неотвязно. Желудок сжало комком от сосущего страха.
  Она согнулась под одеялами, втянув голову в плечи и поджав колени,
как плод в утробе, завозилась со стонущим вздохом, даже позволила себе
замычать сквозь стиснутые зубы - так ей было скверно. Хуже всего в жизни
боль женской тягости и ощущение страха. Теперь все это было вместе. Она
грела живот ладонями, но и это не помогало.
  Не надо, не надо было вчера принимать Эккегарда Варграна. Ведь знала,
что тягость близко. Пустила. Ну и мучайся теперь, дура! Вот тебе за его
вчерашний стыдливый румянец, за его потупленные перед всезнающей прислугой
глаза, за его печальное, покаянное после приступа страсти лицо... Но как
же славно! Она хохотнула, глуша смех в одеяле, - сегодня беспомощная,
расслабленная и неспокойная, но вчера на этой самой кровати в душной тени
нависшего балдахина окончательно привязавшая к себе благороднейшего и
добродетельнейшего Эккегарда Варграна, что был плотью от плоти рода
Высоких Этарет, магнатом и сыном магнатов, личным другом короля.
  Тут воспоминание о короле накрыло мутящей нехорошей тревогой, Варгран
со своим стыдом и сбивчивыми увещаниями вылетел из головы, и взгляд ее
сосредоточился на пламени свечи. Это была простая белая свечка без часовых
отметок, она никогда не гасла возле ее постели, хотя, с точки зрения
местных, была совершенно бесполезна - от нечисти не хранила. Для этого
имелись другие свечи, толстые, рябые, с витыми бороздками, словно их
скручивали из лепешек, сиявшие искрящим холодным зеленым огнем. Они
догорали до конца и сами гасли, исходя дымом, и в покое после них долго
пахло чем-то неуловимо тонким - то ли смолой, то ли травой, то ли мхом
болотным.
  Эти предписанные древним обычаем свечи она невзлюбила сразу, как
увидела. Их непривычный свет рождал в ней смутный страх. Она терпела,
покуда ей однажды не привиделся некий безликий морок.
  Это случилось на последнем месяце ее беременности, когда покой
заставили множеством этих свечей, сохранив лишь узкий проход к кровати.
Туманные волны света стали ходить по полу, но потолок оставался черным и
угрюмым. Помнится, свечи в ту ночь искрили и мигали больше обычного.
  Живот мешал ей улечься поудобнее и заснуть. Она сидела, высоко
приподнятая подушками, устало глядя впереди себя. Потом начала
всматриваться в потолок, еще не отдавая себе отчета в том, что же так
притягивает ее взгляд. Вот одна ложбина свода как будто глубже и темнее
других и вокруг нее нет узора. Она остановилась на ней, чувствуя, как
сердце наполняется слабым, но явственным страхом. А там, в ложбине,
клубилось и набухало тьмой нечто, а она, похолодев, не в силах была
пошевельнуться, она смотрела, как это нечто растет и, продолжая
притягивать взгляд, пожирает мысли и, клубясь, спускается, вытягивается,
сходит на пол, прикрытое острым куколем, зыбкое, необоримо жуткое,
испускающее волны ледяного мрака, и медленно-медленно подступает к ложу,
не колебля зеленое пламя свечей. Вот оно все ближе, ближе... И все сильнее
острый, леденящий ужас... Лица под капюшоном нет, но какой-то внутренний
взор осязает облипшие чешуей челюсти и щербатую безъязыкую пасть, и пасть
эта щерится.
  Оно подошло, остановилось и, кажется, коснулось ее. Засмеялось
невыносимо омерзительным, беззвучным, торжествующим смехом, который, минуя
слух, навсегда вошел в мозг.
  Потом оно исчезло. Вернее, ОН исчез, оставив ее немой и неподвижной в
ледяном поту. Да, именно ОН, не "оно". Беатрикс почувствовала это намного
раньше, чем поняла.
  Долго еще по вечерам она пугливо оглядывалась через плечо, зная, что
никого там нет, и все-таки чувствуя чье-то неотступное присутствие.
  Но теперь она уже не оглядывалась. Она с болезненным упорством думала
о своем, ее мозг был слишком натружен этими думами, чтобы предчувствие
чего бы то ни было могло возникнуть ясно.
  Послышались отдаленные шаги, успокоительно бормотнула за дверью
камеристка, заскрипели петли.
  Еще сильнее свело живот. Она повернула голову, чтобы посмотреть, тот
ли это единственный, кто может входить без спроса.
  Он стянул с головы облепленный снегом полуразмотавшийся шаперон,
ржаво блеснули слежавшиеся кудри, открылось бледное напряженное лицо с
пунцовым маленьким ртом, длинные углы которого были столь обольстительно
гибкими в поцелуе.
  Энвикко Алли еще чувствовал на щеках снежную сырость, слышал тугой
шум летевшего навстречу ветра. Теперь его лицо обдало пахучим несвежим
теплом, разбухшие в городской грязи сапоги неуклюже утонули в расстеленных
на полу медвежьих шкурах.
  Свеча наводила густые тени на узор потолочных балок. Из темноты
выступило матово-золотистое женское лицо. По ногам его прошла прохлада. Он
шагнул к ней раньше, чем прозвучал ее тусклый голос.
  - Энвикко... Ты весь в снегу. Входи же, не стой на пороге, я слегка
нездорова.

  ***

  Горе. Вот оно и пришло. Вышло в путь осенью, в день того злополучного
празднества. Вышло из черных бревенчатых ворот под лиловыми мятущимися
тучами, безликое, безъязыкое, торопливое. Он как чувствовал, что это
случится.
  Окер Аргаред, один из магнатов Эманда, из рода Высоких Этарет, со
скрытой укоризной взглянул на дочь свою Лээлин Аргаред. Она явилась по его
зову, она еще ничего не знала. Чтобы не говорить при посторонних, он
отослал стражника, принесшего злую весть, и остался с дочерью наедине в
полутемной низкой зале с резными карнизами из змеиного камня и крашенными
через одну киноварью и ляписом потолочными балками. Киноварные были
гладкими. По ляпису шел изумрудно-золотой узор с вплетенными строчками
Этарон.
  Потрескивал потухающий очаг, зелено, словно из-под воды стоячего
озера, мигали в широких золотых чашках почти догоревшие толстые свечи, их
круглые сутки жгли в Доме Аргаред, исполняя древний обычай. Этот обычай
тоже был вписан зубчатой строкой на лазурной потолочной балке: "От
нечистого врага - зеленое пламя". Но от внезапной беды, от слепого клинка
в руке человека свеча не хранит.
  Неуместный в этом сумраке, серел день в глубоких узких окнах со
стеклышками, голубоватыми и частыми, как чешуя.
  - Лээлин, - с усилием выговорил Аргаред, и ни один из двух языков не
показался ему подходящим для печальной вести, все-таки он остановился на
эмандском, - Лээлин, пришло несчастье.
  Она повернулась к нему. Бессчетные пращуры взглянули на него из ее
глаз, зеленых и туманных, как лес далеко на горизонте. Прекрасно и
безрадостно было лицо ее, столь соразмерное, что глаз видел его в
совокупности, не в силах поначалу выделить ни одной черты. Рот был заранее
сведен упрямой горькой чертой. Грудь не дрогнула в квадратном вырезе
блестящего зеленого платья, созданного тысячелетним вкусом так, чтобы,
подчеркивая красоту лица, скрыть очертания тела.
  - Лээлин, я узнал от начальника городской стражи, что с его
величеством случилась беда. Его ранили кинжалом.
  Ни слова. В глазах Лээлин отразилось изумление, брови ее горестно
приподнялись.
  - Где, как это случилось? Кто посмел на него напасть? - быстро
проговорила она, сжав на груди маленькие узкие руки. В бесслезно
заблестевших глазах ее проступила мука.
  Аргаред не сдержал тяжелого вздоха.
  - Прости меня, я вынужден сказать правду, Лээлин. Это случилось в
непотребном доме Эрсон. Но кто его туда заманил, кто на него напал, не
ведаю я. Сейчас он в доме Ниссаглей, которые и донесли начальнику стражи.
Я прошу тебя отправиться туда и быть с ним. Мне надо в Азор к королеве.
  Негодующий вопрос на миг мелькнул в глазах Лээлин при словах о
королеве. Потом она покачала головой, повернулась и ушла в дверь
внутренних покоев - знатнейшая и прекраснейшая, истинно Высокая Этарет,
владеющая Силой, не согнутая горем, с локонами до колен такого цвета и
такой мягкости, как закатный туман в сосновом бору.
  Аргаред коротко втянул ноздрями воздух, чтобы заглушить внезапную
тревожную грусть, и вышел.
  Он позвал слугу, приказал заложить сани, хотел уйти в дом, чтобы
подождать в тепле, но бестолково махнул рукой и остался во дворе под
редким падающим снегом. Пахло влагой. Казалось, это запах безрадостного
серого неба. Привычно вздорили, дергая сбрую, вместо того чтобы ее
распутать, наемные конюхи. По гребню крыши переступал лапами большущий
отъевшийся ворон. Аргаред с неожиданным мальчишеским остервенением швырнул
в него ледышкой. Ледышка, не долетев, стукнула по крыше. Ворон бранчливо
каркнул, сдвинулся на два шажка и замер, с выжидательным нахальством
склонив голову. Надо бы согнать его, да уже крикнули от конюшен, что сани
готовы. Нет, чтобы подойти с поклоном, - крикнули так, будто он им ровня.
Людишки.
  Санки были открытые, маленькие, на гнутых широких полозьях, с высокой
откинутой спинкой, застеленные изнутри шкурами. Концы этих шкур
свешивались и в дороге чиркали по снегу.
  Аргаред сел в них, укутался в меха, укрыл лицо концом шаперона, чтобы
не застыло в дороге. Путь в Азор хорошей рысью занимал полдня.

  ***

  Она проснулась и некоторое время бездумно нежилась в постельном тепле
- живот отпустило, страх позабылся; казалось, что наступает обычный
скучный зимний день: ходи полуодетой по комнатам, слушай ленивые побасенки
прислуги да жуй целый день куски с кухни - от безделья вечно есть охота, и
не обязательно за столом в трапезной, а именно вот так, глядя в пустое
окно или читая через строчку какую-нибудь занятную книжку про старинные
дела. Вышивать она хотя и умела, но не любила, да и глаза были слабые,
близорукие, лекарь велел беречь зрение, а лекарь был добрый, выписанный из
дому, из Марена, дело свое знал.
  Тут вспомнилось о страхе в ночи, стало опять до невозможности скверно
на душе. Она тихо выругалась и ткнула локтем под ребра прикорнувшего рядом
Алли, крикнув ему по-эмандски:
  - Ну, встал, быстро!
  Он ошалело вскинулся - лицо опухло, подглазья лиловые, сонные глаза
растерянно моргали. Ища чего-то взглядом, беспомощно поморщился:
  - Вьярэ, разве можно так пугать? И потом, больно.
  Она усовестилась и быстро погладила Алли по ушибленному месту,
заменив этим извинения. Он молчал, глядя на нее с боязливой грустью.
  Женщина выскользнула из-под этого взгляда, дотянулась до квадратного
колокольчика и потрясла его.
  Вошла Хена, камеристка, особа небольшого роста, не красавица, но
хорошенькая и до чрезвычайности соблазнительная. Алли вспомнил, как не раз
и не два вкушал от ее пышных прелестей в кладовке на сундуке. Сегодня на
ней было коричневое платье с плеча госпожи, отороченное по низкому вороту
беличьим мехом и несколько стеснительное для ее груди, где в сладкой
ложбинке поблескивала подвеска. Широкие рукава, чтоб не мешались, были во
многих местах перехвачены дешевыми оловянными зажимами, такие на рынке
продают горстями. Темнокудрую головку увенчивал черный, обвитый
потускневшей золотой цепочкой валик. На спину с него спускалось белое
покрывало. С пояса на шелковой косице с вплетенными серебряными кольцами
свешивалась серебряная же звезда величиной в ладонь, украшенная
перламутром.
  Хена присела в фамильярном реверансе.
  - Чего угодно моей госпоже?
  - Вымыться, моя прелесть, прежде всего вымыться. Я надеюсь, ванна
готова?
  - Все давно готово. Истопник подогревает с утра.
  - А что, сейчас не утро?
  - Уже близок полдень.
  - Ага. Да, еще, моя прелесть, смените на постели белье. То, на чем я
лежу, больше напоминает помойку, по крайней мере по запаху. А пока я
моюсь, тут все проветрить и обкурить благовониями.
  Она спустила на пол ноги, вытянула из-под одеяла мятый хвост сорочки,
разрезанной с боков до верха бедра, и надела меховые туфли.
  - Хена, захвати из рундука малиновое платье и рубашку. Энвикко, ты со
мной, а то мне не с кем болтать.
  - А я? - заикнулась Хена.
  - А ты способна только пересказывать чужую похабщину. Это не Бог
весть как интересно. Вот благородный Алли обещал мне поведать про
поножовщину в публичном доме... Так, Алли?
  От колыхающейся в круглом вместилище воды шел густой пар. Воду
подогревал дым, пущенный через трубы в стенках вместилища. Пол вокруг
покрывали медвежьи шкуры. Гладкие стены опоясывал узкий длинный ковер,
испещренный непристойной вышивкой. Под этим ковром притулились низкие
стульчики, на каждом пестрая подушечка с кистями и бахромой. Алли
переставил один из них к самой воде и стал наблюдать, как его любовница,
сбросив сорочку, сошла по скользкой лесенке в воду, легла и блаженно
замерла, откинув голову на подложенный кожаный валик.
  - Ну, расскажи мне, мы не поговорили вчера, - попросила она.
  Алли с трудом отвел глаза от нечетких в воде контуров ее тела и без
особой охоты принялся, пытаясь не столько для женщины, сколько для себя
самого выставить вчерашнее преступление молодецкой безделицей.
  - Ну, сначала все шло как по писаному. Он слипся с девчонкой, она ему
приглянулась. После этого самого спустился с ней в залу передохнуть.
Тогда-то я Иорта на них и науськал. Тот потребовал девчонку себе. Наш
короленок ни в какую. Взвился под потолок и залепил ему пощечину. Тут они
и сцепились. Вся толпа, понятно, кинулась разнимать. Я туда же. Как он
короля за какой-то миг истыкал своим ножом - это не передать. Можно было
даже ядом не мазать. Только он собрался вылезти из свалки и улепетнуть, я
и подоспел. Развалил миленку глотку от уха до уха, даже не ожидал от себя
такой ловкости. Все сцепились, орут, хоть бы кто чего заметил. Под шумок я
и девчонку пришпилил к креслу - могла ведь ляпнуть, что это я ее с королем
свел, да и мало ли о чем они рассуждали в постели? А знаешь, чем Иорт
допек твоего благоверного? Сказал, что он маленький щенок и для такой
девицы у него нет подходящего клыка. А про себя сказал, что его
собственный клык в ожидании так вырос, что, того и гляди, прорвет штаны.
  Женщина деланно хохотнула:
  - Надо же, какие остроумные у тебя приятели.
  Посвященная во все тайны королевы камеристка хихикала в кулак. Даже
сознание причастности к убийству не могло подавить ее природной
смешливости, проявлявшейся особенно при произнесении непристойностей.
  За "черной" дверью, ведущей во внешние покои (другая вела в
опочивальню), послышались шаги. Хена подавила смех и встала наготове с
простыней. В дверь заглянул очень маленький паж, которого по молодости в
преступление не посвятили, но зато он знал (и молчал) про некоторые
особенности поведения своей госпожи королевы, в частности про ее манеру
мыться при близких друзьях.
  Молчание его объяснялось тем, что он был вилланским сыном, взятым в
пажи королевы за сиротство и хорошенькое личико. Ему было семь лет. Отца
его в свое время повесил за строптивость дворянин-землевладелец. Мать
однажды пошла в подлесок собирать заячью капусту для похлебки и
столкнулась с рыцарской охотой. А поскольку охотникам в тот день не
посчастливилось загнать кабана, они утолили досаду на свой лад - труп
изнасилованной женщины нашли насаженным на кол с вырезанной на спине
надписью "Твой последний дружок". Однажды сиротка рассказал эту историю
всаднице в мужском костюме, которая попросила его вынести кусок хлеба, а
он принес ей тарелку ягод. Потом спросила, где его родители, и он,
перестав бояться и заметив, что она сутулится от усталости, пригласил ее в
белый домик под желтой соломенной крышей, на которой синели шары молодила,
и предложил к ягодам воды, а потом, видя, что она все-таки еще голодна,
вытащил из погреба полгоршочка козьего молока, оставленного для старшей
сестры и ее грудного младенца. Взгляд незнакомки был невеселым и мягким,
ему хотелось ее утешить.
  - Твоя сестра умеет читать? - спросила она, доставая из черного
ягдташа белый листок и обделанный в тростинку грифель.
  - Учили.
  И он уехал, сидя позади всадницы, а на столе осталась прижатая
нетронутым горшочком с козьим молоком записка:
  "Милая девушка, я не оставляю вам сейчас денег, потому что не хочу,
чтоб вы думали, будто я купила вашего братца. Он сам со мной поехал, и
верьте, я о нем позабочусь, а он - о вас, как это пристало мужчине и брату.
  Беапгрикс, королева Эманда".
  Теперь этот паж заглядывал в приоткрытую дверь и говорил:
  - Ваше величество, там к вам магнат Окер Аргаред... Ой, он уже
здесь...
  - Ваше величество, я прошу прощения, - перекрыл лепет мальчика
властный голос Аргареда. Он стоял за дверью, чтобы не смущать королеву.
  - Ай! - смятенно взвизгнула Беатрикс, захваченная врасплох его
вторжением и совершенно неготовая к тому, что, как она догадывалась, может
ей сказать магнат. - Хена, быстренько простыню! Энвикко, да убирайся же
вон! - перешла она на сиплый шепот, и фаворит улизнул в дверь спальни.
Хена кротко отступила к косяку и сложила руки на животе.
  Аргаред вошел стремительно, пряча неприязненное смущение. Взору его
предстала величаво плавающая в зеленоватой курящейся воде королева. Голова
ее была откинута на красный кожаный валик с узорами, на лице застыла маска
изумленного негодования. Простыня белесым коконом окутывала ее тонкое тело
от подбородка до пят.
  "И этой, здесь, я должен говорить?!" На миг в его памяти выступила
темная спальня, низко спущенное в изножье пыльное брюхо балдахина с
поредевшей бахромой - и глаза короля, исстрадавшиеся, сухие, молящие.
Потом обездвиженное горем лицо дочери.
  - Что вам угодно, господин Аргаред?
  Вздрогнув, он посмотрел в ее раздраженное, румяное от тепла, небрежно
обвитое лохматыми косами лицо сытой человеческой сучки. Опустился на одно
колено и, глядя исподлобья, сказал своему отражению в близкой воде:
  - Ваше величество, я вам принес чрезвычайно печальную новость.
Король, супруг ваш, этой ночью был ранен и ныне находится в плачевном
состоянии. Я бы настоятельно просил вас немедля отбыть к нему в Хаар.
  По отражению угрюмого лица прошли волны, и он понял, что королева
вздрогнула.
  Глаза Беатрикс медленно расширились, лицо побелело. Секунду она немо
открывала рот, потом низким медленным голосом спросила:
  - К-как ранен?
  - Кинжалом в грудь.
  - Кто?..
  - Неизвестно, ваше величество.
  Наступила пауза. Бледная от испуга женщина и коленопреклоненный
вельможа вглядывались друг в друга - он хмуро, почти презрительно, она
пристально, стараясь понять, что же там произошло в действительности. Но
по сумрачному взору Аргареда она ничего не могла угадать.
  Лицо ее напряглось, оставаясь все таким же бледным. Снова тупо заныло
в животе. Нужна была передышка.
  - Отвернитесь, я пойду одеваться, - сказала она упавшим голосом,
неуверенно поднимаясь из ванны. Кожаный валик с тихим плеском соскользнул
и закачался на опустевшей воде.
  Беатрикс взбежала по лесенке в холодную душистую спальню. Алли
возлежал на полу с умильно воркующей Хеной и едва успел встать при
появлении королевы...
  Подскочившая Беатрикс со сдавленным нечленораздельным воплем ярости
врезала ему такую пощечину, что он едва устоял на ногах.
  - Сукино отродье! Вонючий недоносок! Трепло поганое! - Она брызгала
слюной ему в лицо, шипя со свистом эти ругательства. Он не успел вставить
и полслова, как получил пощечину по другой щеке. - Я с тебя шкуру сниму! Я
раздавлю твою паршивую башку, и выпущу все дерьмо из твоих прокисших яиц!
Я... Вот тебе! - Третий удар был направлен в причинное место, и фаворит,
вскрикнув, скорчился у ее ног. Она раза два остервенело пнула его, норовя
попасть побольнее, и, избывая остатки ярости, топнула мокрой пяткой по
ковру. Потом стала поспешно снимать остывающую простыню.
  Резко поворачиваясь и дергаясь под руками обтирающей ее Хены, она в
двух словах объяснила суть дела и не переставала браниться, пока
камеристка одевала ее во что почернее и потеплее. Алли медленно поднялся,
опираясь о стену. Уже одетая Беатрикс посмотрела на него потемневшим
взором, источавшим злобу и страх, и хрипло сказала:
  - Если что, я тебя первого продам. А так получишь пятьдесят плетей,
чтоб думал в другой раз, скотина!
  Выйдя во двор и увидев санки Аргареда, она решительно остановилась и
приказала заложить свой собственный крытый возок, да еще снарядиться двум
верховым эскорта. Аргаред с досадой смотрел, как метались верткие конюхи,
выводя лошадей и распутывая упряжь. Они это делали без болтовни и ругани,
не как те, у него в доме.
  Посвистывали полозья - толстые, широко расставленные, выгнутые
впереди и сзади брусья. Покачивался подвешенный на жильных тяжах кузов,
поскрипывая обивкой. Пахло отсыревшей, настывшей кожей.
  В полутьме лицо королевы виделось неясным восковым пятном. Ей было
зябко. Она молчала, утонув подбородком в распушенном чернобуром меху.
Аргаред надменно выпрямился, глядя в мутное окошко. У него уже ныла спина,
но было делом чести не откинуться назад. Еще его томила мысль, что
Беатрикс может спросить о подробностях. Он все знал, но желал бы охранить
беспомощного короля от позора в глазах Беатрикс, слишком уж зорких,
несмотря на близорукий мягкий прищур.
  Сейчас ее полускрытое мехом лицо дышало печалью. Он помнил его другим.
  ...В тот день было празднество, чадное, суматошное и пышное, с
невпопад рассаженными гостями и обилием пития. Король и королева
обменивались краткими одинаковыми улыбками. Танцы сменялись, не давая
роздыха. Королева плясала то с одним, то с другим. Наверное, выпила лишний
кубок - вязко скользила по черному блестящему полу, слушаясь не музыки, а
кавалера, да еще беззастенчиво тянулась порозовевшим ушком к его шепчущим
губам, готовая слушать любую лесть. Что ей там еще могут наговорить про ее
разгоревшиеся глаза, большой рот и почти голую грудь. В этой тусклой
раззолоченной толпе он не увидел детей - так и не отвык звать детьми
короля и свою дочь. Пошел их искать - и нашел в широкой старинной галерее,
отделанной белым резным камнем и серебристым, высушенным на воздухе
деревом.
  Лээлин пела "Сухие листья". Тихо-тихо позванивал под ее пальцами
маленький посеребренный оллаир - соединение арфы и флейты, - тонкие струны
розовато мерцали в отблесках света. Закончив куплет, она склоняла голову,
чтобы подуть в изогнутый рог оллаира, и тогда волосы ее взблескивали в
темноте, как струны. Мэарик, его величество, слушал ее в тоске. Лицо его
наполовину скрывала тень, взгляд застыл, упираясь в близкую пустоту.
Закончив песню долго затихающей нотой, она так и осталась склоненной над
инструментом.
  - Лээлин, я так несчастен. Я так несчастен. Я теряю себя, я больше не
я. Я ничего не могу понять, я ничего не могу сделать. Она мучает меня,
Лээлин, она меня терзает, я не понимаю за что... Никто не любит ее больше
меня. Я готов отдать всю мою кровь по капле, мои глаза, мой разум, мою
душу - если б знал, что она от этого заплачет или хотя бы загрустит... Я
бы хотел ее не знать, никогда не знать, никогда не видеть, так я
измучился. У меня разрывается сердце, когда я знаю, что надо быть с ней,
говорить с ней, держать ее за руку, смотреть ей в глаза, ласкать ее, но
отказаться от этого я бы ни за что не смог. Я так устал от этого, боги
мои. Я уже ничего не понимаю. Лээлин, помоги мне, я не знаю, что это со
мной? Что бы я для нее ни делал, что бы я ей ни говорил, все кажется
глупым! Я ведь так ее люблю. И мне так с ней тяжело. Почему?
  С тихим звоном соскользнул с колен оллаир. Их вдруг потянуло друг к
другу в этих серых ласковых сумерках. Они даже не целовались
по-настоящему, нет, они просто вслепую искали друг друга губами, оба
готовые расплакаться в приступе щемящей нежности и жалости. Аргаред в
смятении притих за колонной...
  И тут в одной из многочисленных дверей бесшумно возникла Беатрикс.
Темное золото искрилось на ней, словно напитавшись огнем душной залы. Она
остановилась, привстала на цыпочки, близоруко сощурилась, вглядываясь в
серебристые потемки, - запыхавшаяся, ослепленная рыжим коптящим пламенем
бальных светилен. Разглядела.
  Глаза ее расширились. Нарумяненное лицо застыло. Потом зловещая
кривая улыбка возникла на ее намазанных кармином губах.
  Лээлин и Мэарик, словно почуяв недоброе, одновременно обернулись и
вскрикнули.
  А она стояла и смотрела на них - молча. И похолодевший Аргаред даже
на расстоянии ощутил, какой лютой ненавистью переполнен ее взгляд. Потом
она развернулась, пo-рыбьи тускло блеснув парчой, и удалилась. Скрипнули
где-то в отдалении половицы. Вот тут и причудилось Аргареду, как в
незнаемой сумеречной дали, куда с земли нет дороги, приотворились черные
бревенчатые ворота и выскользнула оттуда быстрая туманная тень - Горе.
  В тот день королева Беатрикс умчалась прямо в Азор и больше не
появлялась в столице. Теперь она ехала туда впервые после того
злосчастного бала, последствия которого были столь тягостны.

  ***

  Когда снег уже начал предвечерне синеть, въехали в город. Полозья
зашуршали по улочке, зажатой меж чернеющих домов. Впрочем, за мутными
пузырями двух окон ничего не было видно. Аргаред и Беатрикс с начала пути
не сказали друг другу ни слова. Она боялась, что ее может выдать фальшь в
голосе, ему говорить было не о чем - в душе его плескалась тревога за
короля, своего бывшего воспитанника и несостоявшегося зятя. Лээлин была
нареченной короля с младенчества. Но он привез из чужой земли эту вот,
заносчивую, балованную, скрытную, с недобрым жаром в глазах. А за плечами
у нее - Горе. Нет-нет да и оглянется она на него.
  Приехали. Над головами в сизом небе лепилось углами несуразное
строение. Топорщились над обомшелыми карнизами деревца.
  Улочку запрудили сани. Фыркали, обдавая теплом, лошади. Позвякивала
сбруя. Переговаривалась челядь.
  Аргаред открыл перед королевой низкую забухшую дверь. Запахло дурной
пищей, какой-то гнилью, волглой холстиной. В мрачных сенях в свете косых
сальных свечей тускло поблескивало шитье на одеяниях магнатов.
  Ряды угрюмых глаз обратились на вошедшую королеву. Она смутно
различила в углу потерянное лицо своего любовника, Эккегарда Варграна,
поспешила отвести глаза, чтоб не смущать его и не смущаться самой.
  Тут были все. Шептались, ежились, стараясь не коснуться обросших
пылью стен. Скрипел под ногами щелястый, ничем не покрытый пол. Во всем
этом шепчущемся столпотворении была какая-то тоскливая растерянность.
  - Где он? - спросила Беатрикс шепотом, поддавшись общему настроению.
Ей указали на прилепившуюся к стене почти отвесную лестничку. Подняв юбки
выше приличного, она ступила на первую ступеньку, и лестница отозвалась
глубоким стонущим треском.
  Она поднялась по этой лестнице на второй этаж. Длинная тень
поволоклась за ней по извилистому коридору. Из-за растрескавшихся низких
колонн немо глядели ей вслед оробевшие хозяева. Дверь в спальню не
притворили. Внутри было зелено от множества охранительных свечей. Только
узкий проход вел к кровати. Прижав локти к бокам, стиснув ладони на
животе, напряженно поводя голыми плечами - Хена не нашла другого платья, -
Беатрикс приближалась сквозь мутный воздух и волны зеленого свечения к
приподнятому на подушках королю. У изножья кто-то склонился в отчаянии...
Лээлин! Беатрикс крепче стиснула локтями бока. Сурово сведя брови,
выждала, пока ее заметят, а потом, отразившись в помертвевших зеленоватых
глазах Лээлин, твердо вошла в неверный круг мерцания свечей возле
изголовья, слегка задев девушку пушистым рукавом.
  Краем уха Беатрикс уловила шепот и шум какой-то возни - Лээлин
безмолвно сопротивлялась попыткам себя уговорить, и увести, она боролась
за право остаться со своим королем. Беатрикс повернулась, уводя лицо в
тень, и молча смотрела, как уводят Лээлин. Дверь за девушкой закрылась.
Теперь перед ней одной умирал белолицый остроносый мальчик. А она...
Живая, с голыми, как и в день их первой встречи, плечами, рослая и тонкая,
сочный рот тесно сжат, шея стройна, а изгиб век так томно тяжел - вот она!
Она смотрела на короля и чувствовала себя тенью среди теней, среди
безликих полчищ, населяющих этот грешный мир... И что же надо сделать,
чтобы из тени стать плотью?
  Она очнулась на краю постели умирающего короля, которого покорила,
разлюбила и убила, до сих пор ясно не понимая за что. Может быть, за то,
чтобы в этом мире теней обрести собственное лицо...
  Распахнутые глаза короля были уже слепы.
  Она говорила какие-то покаянные и ласковые слова, чувствовала пожатие
его пальцев, угасающе слабое, и не заметила, как истаяло дыхание, как
остыли руки, и, только увидев неживой серый отлив его лица, услышала
внутри себя: "Он мертв".
  Вошли Аргаред, Варгран, Крон, кто-то еще. Чужая королева, уткнувшись
лбом в край перины, хрипло рыдала, бормоча невнятицу. Иногда она поднимала
голову, и окружающим было видно, что ни одна слеза не блестит на ее щеках.
И все опускали взоры перед злым и одновременно жалобным оскалом ее рта,
перед черным заломом бровей, перед неистовством горя, такого, что выжгло
слезы. Все, пятясь, потупились и боком вышли, ошеломленные,
взбаламученные, потерянные, и не было сил слушать клокочущие хрипы ее
рыданий.
  "Ну вот, поплакала, - она села на ступеньки ложа и привалилась к его
краю, - удачно поплакала - самой полегчало и другим понравилось...
Странные штуки иногда сердце выкидывает... Да что, ведь понравился он мне
тогда..." Тогда он был ребячливым и смешливым маленьким рыцарем. И мог бы
стать беспечным и чтимым королем. Была бы у него благонравная и мудрая
жена, его вечно прекрасная дама, и ласковые дети. Тогда он спешил из
Марена к Лээлин и выехал с другом своим Эккегардом, не дожидаясь конца
сборов, легкий, радостный. Белые стены города тонули в высоком закате,
лиловая тень залила следы на дороге, а впереди поднималась грозовая ночь,
мигая дальними красноватыми зарницами. В лицо всадникам вдруг задул теплый
и мглистый ветер, разом зашумели черные деревья. Кони мотнули вздыбленными
гривами и понеслись по белеющей дороге. А потом мир заполнила белесая
шумная пелена дождя, и вспыхивали молнии, и тогда жестяными зубцами
врезались в ослепительно белые кипарисовые леса на холмах, силуэты
разрушенных башен, дальний замок. Не разбирая дороги, всадники бросились к
нему. Гроза не ослабевала. Скорее, скорее, скорее! Их впустили, словно
ждали. В благовонном сиянии, в сиреневом дыму шло пиршество, и первой от
стола навстречу ошалевшим и оглушенным путникам поднялась, поводя голыми
плечами и чуть наклонив увенчанную золотым венцом голову, тонкая и
улыбчивая красотка. Встала и оперлась на локоть ревниво подоспевшего
белолицего и медновласого вельможи с глазами столь синими, что даже от
изобилия золота они не меркли.
  А свободную руку она подала королю, гибко потянувшись ему навстречу,
и он увидел ее лицо с глазами яркими, как пламя, и темными, как вино, с
блестящими губами, на которых играла любезная и одновременно бесстыдная
улыбка, со светлыми сияющими локонами вдоль золотистых щек... И он
поцеловал ее сладкие от грушевого сока пальцы, а потом засмеялся - и
смеялся над дождем, над своей насквозь промокшей одеждой, и она отозвалась
тихим воркующим смехом...
  Мертвого короля покрыли белым полотном - тем, что нашлось в доме.
Беатрикс сидела на приступке-кровати, по-мужичьи свесив руки меж
раскинутых под юбкой колен. Ей было невыносимо скучно. Кто-то вошел,
потянуло холодом и нечистотами, видимо, рядом была отхожая улочка. Она
бросила осоловевший взгляд на вошедшего. Вначале ей показалось, что это
подросток или паж - маленькое, укутанное в мех существо. Нет, это был
взрослый, правда, ростом немногим выше ее, сидящей на низкой приступке.
Лицо у него было костистое, чахлое, подбородок узкий, лоб кверху сжимался.
Взгляд его припирал к стене, словно каленая рогатина. Он встал на одно
колено, склонил голову и, глядя в пол, сказал:
  - Я имею чрезвычайное тайное доношение вашему величеству.
  Беатрикс подняла брови:
  - Ты бы хоть назвался для начала.
  - Прошу прощения... Я Гирш Ниссагль, хозяин этого дома.
  - Ну и что же ты хочешь мне сообщить? И почему прямо мне, почему не
начальнику стражи, почему не Аргареду? - Тут Беатрикс подумала, что нечего
было вообще ввязываться в разговор. Следует просто выгнать недомерка,
потому что ей положено сейчас убиваться от горя, а не слушать доносы.
  - Каюсь, я услышал ваш разговор с высоким магнатом Аргаредом. И мое
маленькое сердце возмутилось, ваше величество. Оно возмутилось тем, что от
вас утаили правду.
  - Вот как, - протянула королева, невольно поморщившись от досады,
которую вызывала в ней необходимость притворяться опечаленной, но уже не
испытывая желания оборвать доносчика, - что же... Садись, выкладывай свою
правду. Я тебя слушаю.
  Глаза недомерка блеснули, мстительно сузились. "Да он же их
ненавидит!" - догадалась королева, и тут же между их сердцами протянулась
ниточка немого доверия, которое соединяет помимо пола, богатства и
статуса, сцепляя двоих навсегда.
  Он, видимо, почувствовал то же самое - угловатое, испещренное
глубокими тенями лицо его стало чуть светлее.
  - Прошу вас только не серчать на мою правду, ваше величество, она
нехороша, - предупредил Ниссагль, вежливо и умело изобразив смущение, и
Беатрикс разгадала эту близкую ей игру, едва не улыбнулась, ниточка меж
ними стала крепче, сердца их сблизились, и, словно подчиняясь этому
движению, она чуть подалась вперед.
  Ниссагль поведал ей обо всем ровно с того момента, на котором
закончил рассказ Энвикко Алли. Его манера изложения отличалась как от
напыщенной речи Этарет, так и от бахвальства Алли, он говорил толково и
вкрадчиво, и это не раздражало ни чувств, ни мыслей.
  - Судя по тому, каков ты и как говоришь, - начала Беатрикс, выдержав
надлежащую паузу после окончания рассказа, - я не думаю, что тебя
сподвигла явиться ко мне исключительно верность престолу. И я бы хотела
знать о твоих личных соображениях, чтобы тебя вознаградить.
  Если бы Ниссагль был обычным выскочкой, он бы затряс сейчас головой,
замычал, залопотал бы уверения в своем бескорыстии. Но он хорошо
чувствовал людей, умело читая под их личинами. Потому он сейчас улыбнулся
с лукавой искренностью.
  - Правду сказать, ваше величество, у меня было полно личных
соображений. Во-первых, мне пришло в голову, что донос разом избавит меня
от долгов, я ведь задолжал Эрсон кучу денег. Потом я подумал, что могу еще
и получить за это приличную награду. И кроме всего прочего, я, не прибегая
к душегубству, совершенно открыто и законно отомстил дому Эрсон за одно
дело двухвековой давности, когда на моего предка донесла тогдашняя хозяйка
дома Эрсон.
  - Что за дело? - поинтересовалась Беатрикс, чувствуя, что сказанная
при мертвом короле правда все теснее притягивает к ней этого ночного
доносчика.
  - Дело в том, что двести лет назад Дом Ниссагль был одним из самых
многочисленных и славных.
  - Вы были Высокими Этарет? - искренне удивилась Беатрикс.
  - Чистыми. Но одним из старейших родов, и нашим гербом была сова.
Только мы были больно падки до удовольствий. Мой предок Одль задолжал в
публичном доме. Хозяйка возьми и донеси на него из природной зловредности.
Нас лишили дворянства, согнали со всех земель в эту крысиную хоромину,
которая зовется уже, конечно, не Дом Ниссагль, а просто домом Ниссаглей,
словно мы какие-то аптекари. Правда, мой предок мечтал, что нам вернут
отнятое, и завещал беречь кровь. То есть мы пробавлялись родственными
браками. Только стала не кровь, а сыворотка, и я - последний мужчина в
семье, если, конечно, такого урода можно назвать мужчиной! Где лучистые
глаза, где стройный стан, где мягкие кудри цвета дубовой коры? Матушка моя
долго скребла по сусекам, прежде чем слепить меня, но наскребла лишь кучку
дерьма! И больше никого не осталось. Наш круг настолько тесен, что уже
больше нельзя вступать в брак - и Бог, и природа противятся этому.
  Он замолк. В полутьме пронзительно и безнадежно проступил запах
нищеты. Беатрикс передернуло. Она ощутила себя на дне колодца, из которого
ей мучительно захотелось воспарить, чтобы за спиной строгими складками
бугрилась мантия, а над головой раздвигалось просторное синее небо...
  - Я думаю, что за свои услуги ты вполне достоин восстановления
дворянства. - Она улыбнулась сжатыми губами. Он вспыхнул, но тут же
выражение удовольствия на его лице сменила мрачная улыбка.
  - Ваше величество, в Эманде дворянами не становятся, только рождаются.
  - Что? Я не знала. - Неожиданная промашка заставила ее покраснеть.
Она действительно не знала, ей этого никто не говорил. Это странное
правило целиком и полностью соответствовало ненавистному ей характеру
Этарет.
  - Ладно, о награде мы еще поговорим. Думаю, никто не будет скупиться,
и я первая. - Ей вдруг захотелось с насмешливой злостью описать
молчаливому коротышке свое место при дворе этих высокоумных чародеев
Этарет, свою ничтожную власть, которой хватало лишь на то, чтобы ее не
отгоняли от трупа... Впрочем, в смерти короля - зародыш ее будущего, ибо
скорбная вдовица милее гордого магната. Даже мелькнула безумная мысль
сказать коротышке всю правду. Нет, она королева, она должна говорить
совсем другое.
  - Гирш Ниссагль, за свою службу мне ты станешь моим дворянином,
дворянином ее величества. Верь, я о тебе не забуду. - Она стянула с пальца
нелюбимое изумрудное кольцо в мутной от старости белой оправе какой-то
знаменитый талисман, подарок мертвого мужа. Властно взяла холодную сухую
руку Ниссагля, положила ее на свою ладонь, надела кольцо на короткий
узловатый палец с морщинистыми суставами. И, чуть превысив созданный ею в
эту минуту этикет, коснулась слабым, словно бы сомневающимся поцелуем его
лба. Даже растрогалась от своей выдумки, так что глаза ее налились теплом.
  Онемев от восторга, Ниссагль прижался к ее руке не только губами всем
лицом и потом, тихо отступив, вышел.
  Голова у него кружилась. Он пытался и не мог понять, что произошло.
Знал только одно, что верит, верит безоговорочно этой чужой, совершенно
безвластной женщине, мужиковато расставившей колени под бархатной юбкой.
Сердце, душу, разум захлестнула злорадная надежда, и невнятные грезы,
словно тени, проносились перед его внутренним взором. Ему чудилось, что
какой-то темный мощный поток возносит его выше всех.
  Он посмотрел вниз с лестницы на собравшиеся Дома магнатов. Гул их
голосов не долетал до него - так шумела в ушах кровь. В глаза ему вдруг
бросилось светлое пятно - лицо Лээлин Аргаред, и в нем вдруг возникла
безотчетная уверенность, что однажды он прикажет ей раздеться, швырнет ее
поперек постели и изнасилует, упиваясь ее покорностью и слезами отвращения.


                                  Глава третья

  МЕРТВЫЕ СРАМУ НЕ ИМУТ?

  Она его не видела таким при жизни и не очень хорошо запомнила, как
его таким сделали, хоть все время была рядом.
  Его уложили не в часовне, а в одном из залов Цитадели. Зал был высок
и узок, серебряные инкрустации балок меркли в густой полутьме. По углам
домовины поставили четыре свечи вышиной с человека, чтобы они горели три
дня. Это были обычные желтые свечи, они мягко золотили сероватые от долгой
сушки доски гроба. Гроб этот был особый, из древнего редкого дуба, росшего
далеко отсюда, на Закатном Краю Извечного леса Этар, что дал имя
высокородным Этарет. Такой гроб не украшали. Его должны были вложить в
другой, который сейчас торопливо доделывали дворцовые мастера.
  Мэарик был облачен в длинное платье из толстой белой шерсти, сплошь
расшитое перламутром и блеклым жемчугом, отороченное голубым песцом. Под
ногами у него свернулась убитая черная собачка. На лбу его был венец из
серебра с алмазами, и камни переливались печальным прозрачным огнем. Плечи
покрывало затейливое чешуйчатое оплечье с оскаленными мордами
волкоподобных зверей. Их сине-зеленые каменные глаза испускали колкие
холодные лучики и как будто следили за всем, что происходит вокруг,
бдительно охраняя господина. Сложенные на груди пальцы короля были до
ногтей унизаны кольцами, а под пальцами тускло отсвечивал синеватый
зазубренный кинжал с кованым эфесом в виде ветви с листьями.
  Юное лицо казалось выточенным из мела. Этарет. Несомненный Этарет.
  И черная Беатрикс, третий день не менявшая платья, таила жесткую
усмешку на пухлых губах. Не очень кстати она вспомнила, как он
пересказывал ей этаретские легенды о Могучих и Властных, о Зеленом Огне,
что подчинялся мановению руки, о белоствольных Вечных Елях, сквозь ветви
которых видны всегда только звезды... "Это как со дна колодца?" спросила
она однажды, надеясь сбить его с приподнятого смешного тона.
  Тогда ей верилось, что он все тот же маленький смешливый рыцарь,
каким показался ей в первую встречу, и когда Беатрикс окончательно поняла,
что это не так, она стремительно и грубо сошлась с Энвикко Алли, гордясь
тем, что она - женщина, бесстыдница, сучка до мозга костей. И из какого бы
там Извечного леса ни явился светлолицый воитель в чешуйчатом оплечье, что
бы он там ни плел о чистоте своей крови - ничего это не будет стоить, если
она опущенной рукой начнет подбирать юбку с отставленной длинной ноги,
медленно оближет усмешливый рот и тягуче отклонится на черный подлокотник,
томно смежив веки и нарочито вздрагивая ноздрями.
  Так она соблазнила Эккегарда Варграна, прямо в королевской
опочивальне, куда завлекла его, прикинувшись, что ей дурно.
  Король в это время слушал внизу в зале нескончаемые баллады о Пути по
Этару. Там, перед огромным камином парадного зала, гремел Этарон.
  А в задымленной опочивальне (осенний ветер задувал дым в трубы, и
воздух был волнующе горек) среди копошения теней и вздохов никнущего
пламени с ее губ летели вперемежку хохот и сквернословия, пока
раскрасневшийся, одурманенный Варгран с прилипшими ко лбу волосами
по-ландскнехтски рвал с нее платье.
  Эккегард Варгран измучился за эти три дня. Сомнения копошились в
углах сознания, как тени тогда в королевской опочивальне... Он рад был бы
сжаться в комок, лишь бы выдавить из себя это воспоминание, для которого
даже не было слов, чтобы составить пристойный и сдержанный рассказ. Все,
что случилось тем вечером и не раз повторялось между ним и королевой,
могло быть описано либо бранными словами шлюх, либо языком суда и закона.
  Вконец истерзанный этой постыдной тайной и смутно догадываясь, что он
тоже как-то причастен к убийству короля, он затеял долгий, полный
околичностей разговор с отцом, имея намерение во всем признаться и ничего
не назвать своими именами. Отец выслушал молча и, как показалось
Эккегарду, не вник в суть дела, однако часом позже попросил его уломать
королеву, чтобы отошла наконец от мертвеца и удалилась на покой.
  В Цитадели скопилось мертвое, почти осадное напряжение. От верных
людей то и дело доходили вести, что по Хаару блуждают и ширятся слухи о
том, как на деле было с королем, и слухи эти до странности правдоподобны.
"Несомненно, - говорили эти люди, горестно качая головами, - кто-то
помогает слухам расходиться, да еще подправляет их, если напридумано
лишнее". Помимо прочего шептались в харчевнях, что, мол, окаянные вельможи
совсем потеряли совесть, наврали королеве, так теперь она, бедняжка, так и
не знает, кем был убит ее муженек... А с горя долго ли повесить
десяток-другой невинных бедняков? Ведь королевское горе одним плачем не
избудется. Впрочем, болтали и другое: некий человек, мол, дошел-таки до
королевы с правдой, и бодрствует она возле покойного, чтобы честь честью
уважить старый порядок и чтобы народ не изверился, упаси Создатель, вовсе
в короле. Она поступает хорошо, но правду подушкой-то не придушишь...
  Теперь Варгран шел выполнить просьбу отца - увести упрямицу, чтоб не
сидела третью ночь, давая пищу кривотолкам.
  Из-под дверей пробивался слабый свет, порой прорезаемый тенью - она
была там, бессонно кружила у гроба.
  Одно покрывало охватывало ее подбородок, строго сужая щеки, возле
ушей оно было собрано в складки; другое спускалось на спину, платье же
было траурным только по цвету, а так едва прикрывало грудь. Золотистое
лицо было опущено, только напряженно и недобро косили глаза.
  Варгран подошел к ней, еще острее, чем вчера, в доме у Ниссаглей,
ощущая ту мучительную, неуловимую для мысли связь между нею, собой и
мертвым королем. Что-то здесь не так, подумал он, только бы скорее пришло
прозрение, только бы не томиться этим секретом, застрявшим где-то вне
разума.
  Она, стараясь не щуриться, смотрела на него. У Варграна был тот тип
лица, что называют благородным, - крупные, правильные черты, серые глаза в
меру велики, блестящие черные волосы, довольно редкие среди Этарет,
мягкими завитками спадали на лоб. Воплощение балладного благородства,
противоположность крутолобому, горбоносому, вспыльчивому и - ах! - до
жалости безвольному Алли.
  Но и Эккегард все чаще терял самообладание в ее присутствии Беатрикс
умела и любила доводить его до совершенного неистовства - в любви ли, в
беседе ли.
  - Доброй ночи, Эккегард, - сказала она надтреснутым голосом, то ли
выпроваживая его, то ли здороваясь. Эккегард возмутился и тут же допустил
ошибку, обратясь к ней по имени:
  - Беатрикс, я прошу тебя, ляг и отдохни. Никакой нет надобности в
этих бдениях. Народ прослышал и теперь волнуется, того гляди, совсем
расшумится. Прошу тебя... - Он вдруг осекся, ему пришла в голову странная
мысль: по идее королева не должна была знать правду, все следили, чтобы
истинная причина смерти короля осталась ей неизвестной. Еще бы, такой стыд
перед вертихвосткой-иноземкой, которая уж наверняка не замкнется себе в
Занте-Мерджит, а умчится на Юг и поднимет звон на все Святые земли. Но его
не отпускало предчувствие, что она знает обо всем, причем знает больше,
чем кто бы то ни было, и что именно в ее руке узел этой беспокоящей его
связи: "он, она, король". Она еще раз обошла гроб. Склонив плечи,
запечатлела на лбу покойника целомудренный поцелуй. Отступила. Точно так
же она целовала бы камень, любимого ручного горностая, нелюбимого
любовника, - он вдруг понял: есть у нее такой, он его чует, как всех в
этой паутине, только вот имя...
  - Я не уйду отсюда, Эккегард.
  - Но ты устала, прошу тебя, тебе нужно отдохнуть. Здесь не место
кокетству. Иди же спать.
  - Только с тобой, мой сладкий, - сдерзила женщина.
  Он залился краской и не сразу нашелся с ответом. Строго мерцали
высокие "гробовые" свечи. Уста королевы были злорадно сомкнуты. Он решил
защищаться, решил покончить разом не только с несуразными бдениями, но и с
тяготящей его связью.
  - Я давно хотел тебе сказать, - он запнулся, - я давно хотел тебе
сказать, что надо покончить с этим срамом, которому мы так и не придумали
оправдания. На языке благородных это зовется измена и разврат. Знай,
Беатрикс: мне страшно, а не сладко, что я причастен к этому. Я чувствую
себя так, словно кровь короля и на моих руках.
  - Ты благороден? - Глаза женщины засветились. - Так почему же ты не
назовешь то, что было между нами, благородным на всех наречиях словом
"любовь"?
  - Прости, королева, что должен говорить с тобой так, как не говорил
раньше, - и он сделал шаг назад, - но ты и я - разной крови. Века и Воля
Сил разделили Этарет и людей, и, несмотря на сходство друг с другом, не
может быть между ними истинной любви. От века и навеки! - Он вколотил
последний гвоздь и величаво сомкнул уста. Однако вколотил не до конца. В
лице Беатрикс проглянуло ехидство.
  - Ай! Ну да, конечно, не может, - сказала она, придвигаясь, - куда
мне понять высокую душу Этарет! Конечно, какая там любовь! Швеи ведь так и
не смогли починить то платье, которое ты с меня содрал во время нашего
первого свидания. Осмелюсь напомнить высокому магнату Эккегарду Варграну,
что его величество в тот момент, как и подобает истинному Этарет,
наслаждался балладами. Да уж, какая там любовь! Скотина ландскнехт и
потаскушка с площади Барг - вот кто мы были тогда. И говорили на одном
языке - помнишь: "Сучка на жеребце!.."
Тут Варгран опомнился:
  - Не сметь! Не говори такого при покойнике! Выйдем и продолжим
разговор!
  - В спальне на кровати, мой сладкий Эккегард! И только там!
  - Замолчи!
  И такая была в его голосе ярость, что королева попятилась.
  - Иэй! Такое чувство, ты боишься, будто он воскреснет, Эккегард! Но
нет - он уж не встанет! Уж я-то постаралась, чтобы он лежал тихохонько!
Ведь это - моя работа, Лесной витязь. Это по моему слову его зарезали в
борделе у Эрсон. Это по моей воле весь Хаар стоит на ушах от слухов. Ну и
что, помогли ему тысячелетняя слава, зеленые свечки, этот дурацкий ножик?
Не-а! Колдуй не колдуй, а он все равно подох, потому что я этого захотела!
Потому что мне надоело быть портновским чучелом и распоркой для кэннена! И
мне надоело слушать те бредни, которые вбивал ему в голову Аргаред! Да-да,
ты прав, мой сладкий: между женщиной и Этарет любви не будет. И вот
почему: нормальная женщина просто свихнется с таким болваном, который все
время будет ей говорить, что она должна быть ему по гроб и дальше
благодарна за то, что он оказал ей честь, взяв в жены, ах, нет! - сделав
своей любовницей! Поскольку он, видите ли, не человек, а, знаете ли,
лучше! Так вот, она или свихнется, или пойдет гулять с солдатней, что я
иногда и делала, когда чувствовала, что с моей бедной головой что-то не
так! И этот же самый болван изволит изменять своему другу и сюзерену с его
супругой и так порвать на ней платье, что платье это приходится сжечь! И
все никак не может честно сказать, что он самый обычный мужик! Не хуже и
не лучше других. И его полюбила баба, тоже не хуже и не лучше других, вот
разве что Господь нахлобучил на нее чертову корону, которая на самом деле
не что иное, как шутовской колпак. Вот разве что отец у нее - император
Святых земель! А теперь последнее, мой сладкий, - она уже почти выла, - я
это все тебе рассказала, потому что люблю тебя. Люблю, и все тут! И не
хочу с тобой расставаться, понял? И ты станешь моим королем, как тут у вас
говорят - отныне и навеки! Ты им станешь. Потому что ты - человек.
Человечишка! И не виляй! Я сказала!
  У него тряслась челюсть, дрожали руки, и он не в силах был их
поднять, чтобы хотя бы закрыть лицо. Надо было ей как-то ответить, но все
слова куда-то исчезли, остались немота, желтый свет, Беатрикс - и спасения
не было!! Он зажмурился, стиснул зубы и повалился на колени, схватившись
за волосы, словно пытался удержать готовую сорваться с плеч голову. Лицо у
него было искаженное, белое, мокрое - как после жесточайшей пытки.
  С тихим мычанием он качался взад-вперед, редкие слезы выступили меж
стиснутых век и катились у него по щекам. Некоторое время королева молча
наблюдала за ним, потом подошла и насмешливо поинтересовалась:
  - Ну, кому из нас надо пойти спать? Да еще, клянусь Богом, приняв
усыпительное средство. Если призрак короля вздумает выяснять отношения,
оно защитит вернее, чем зеленые свечи. Только я думаю, что сама буду
лучшим усыпительным средством... Я твои слезки быстро высушу... А?
  Сейчас бы сказать ей: "Пошла вон!" Или - нет, схватить за руку,
вытащить к страже, пригнуть за волосы, закричать, срывая голос, на весь
Хаар: "Вот она, убийца! Вот убийца короля!" Но он лишь беспомощно, словно
в полубреду, шептал о том, что боится угрызений совести, чувствуя, что
вот-вот зарыдает от ужаса, любви и бессилия.
  - Ну, хочешь, я буду твоей совестью? Хочешь? - Она присела рядом,
скользнув ладонями под его волосы, и повернула к себе его лицо с
блестящими полосками слез. - Я никогда, никогда ничего тебе не припомню...
Клянусь тебе - все, что было, я спрячу в другую жизнь. Клянусь. - Она
потянулась к нему с поцелуем - дерзкий румяный рот приблизился к его
вздрагивающим, кривящимся губам.
  Он был не в силах не ответить. У него осталась только она. И пожалуй,
с ней было бы не страшно жить дальше, если не вспоминать про погубленного
короля.

  Глава четвертая
ЛИЦОМ К СУДЬБЕ

  Рингенские гвардейцы чистили амуницию. Собственно, уже заканчивали,
потому что в окошках казармы начало смеркаться. Шуршал несильный
апрельский дождик, пахло мокрой известкой, снегом и оттаявшим дерьмом,
которое наложили во всех углах люди и собаки. Зимой все покрывалось
снегом, который в служебных дворах не убирали, а протаптывали в нем кривые
разбегающиеся тропки до кухонь, кордегардий, портомоен, конюшен, псарен,
людских. По ним и сновали под вечно сумеречным зимним небом, прикрывая
лица от мороза, - дни были короткие, воздух обжигал гортань, как
прозрачная хлебная брага, которую без выдоха не пригубишь.
  Но сейчас была весна. Суконки ходили по кирасам с тихим звоном - от
этого казалось, что в темнеющем воздухе подвешены малюсенькие
колокольчики. Гвардейцы молчали.
  Их капитан, Эгмундт, угрюмо проворачивал в голове одну и ту же мысль:
"С какой, собственно, стати, регентом выбрали не принца Эзеля, а
вдову-чужестранку?" Он не мог сказать, нравится ему это или нет, за он или
против... Во-первых, почему женщина? Во-вторых, почему чужая? Это конечно
же как-то связано с тем, что он подглядел, стоя с месяц назад на страже в
Чертоге Совета. Единогласно прозвучавшее "да" магнатов, побелевшее лицо
Аргареда, а потом долгий и непривычно громкий, на грани ругани, спор.
Потом он прошел мимо Эгмундта, за ним выбежал его сын Элас, и у обоих на
лицах были досада и злость, и в галерее Аргаред-старший что-то шепнул сыну
на ухо, и тот, сильно покраснев, приоткрыл рот, обернулся назад, на дверь
зала, где напряжение уже спало и шла благодушная беседа людей, принявших
полезное и важное решение. Потом Элас взял отца под руку, и, поглядев еще
раз вместе на дверь Чертога, они одновременно отвернулись и удалились.
  Эгмундт, служивший трону Эманда двадцать три года, искренне ставивший
Этарет выше людей и перенявший многие их суеверия, очень удивился, что
Высокие ведут себя, словно зарвавшиеся магистратские чинуши. Кроме того,
ему всегда нравился Аргаред, одно лишь появление которого вызывало тоску
по небывалому геройству, чудесам и странствиям. В прочих магнатах
определенно было больше вельможного, земного. Поэтому Эгмундт обиделся,
сам толком не понимая, на что или за кого, и неожиданно для себя пожалел
Аргареда - такими печальными казались удалявшиеся по галерее отец и сын.
  Теперь он точил длинный блестящий меч, который был куплен в самом
начале его карьеры наемника, а теперь - что ж делать - служить будет чужой
королеве. И все крутилась в голове неотвязная мысль об этой самой
королеве, об Аргареде, о странностях жизни, о том, что ждет он все чего-то
великого и таинственного, каких-то странствий в компании с героями, но
годы идут, а ничего такого и в помине нет, а есть полсотни солдат,
пятьдесят золотых в год, безымянный меч с тусклой рубчатой рукоятью и
петушиная амуниция.
  Тут распахнулась дверь, кто-то выбранился, и Эгмундт услышал
визгливый жеребячий голос:
  - Эй, молодцы-ы! Хватай, чтоб не раскокалась, сука!
  Сидевшие возле двери гвардейцы вскочили, чтобы подпереть и спустить
по ступеням меченную короной на каждой клепке могучую бочку. За бочкой
впрыгнул рыжий веснушчатый рейтар Вельт из Окружной стражи, славный своим
умением отгадывать буквально все - как упадут кости в "зерни", кто его
ударил в игре "мясо", какая будет погода. Играть или спорить с ним
решались только круглые дураки. Теперь он скакал вприпрыжку вокруг
водружаемой на попа бочки, похлопывал ее и поднимающих ее рингенцев,
подхихикивал и тараторил:
  - Это вам, молодцы, отписано из королевских подвалов. Это такая
штукенция, что вы загогочете без волынки и девок, а утром проснетесь
крепче дуба и трезвее Господа Бога.
  - С чего такая милость? - вопросил Эгмундт, прервав движение оселка.
  Вельт осклабился, с притворным недоумением пожимая плечами. Гвардейцы
с треском вышибли донце. Густой горько-медовый дух исходил от черной,
вязкой на взгляд поверхности напитка.
  - Это ж "Королевский Омут", - обалдело сказал кто-то наиболее
сведущий. Все потянулись к бочке, толкая ее коленями, и "Омут" заколыхало
- глубокий, валкий, только ряски сверху не хватало. Кого-то из новичков
окриком и пинком уже отправили в поварню за ковшами. Вельт балагурил
вовсю. А Эгмундт обиженно задумался: вот он, из всей стражи ближний к
престолу, только раз "Королевский Омут" и пробовал. Откуда же мозгляк
Вельт, который и во дворце-то бывает лишь по большим праздникам, прикатил
целую бочищу? Откуда он, сукин кот, ее взял?
  Со всех сторон одновременно с бульканьем сладостной влаги смешались
благодарственные вздохи. "Омут" был вязок, как мед, и свеж, как родник, и
необыкновенно мило и сладко стало житье в постылой чужеземной казарме, и
весь мир так уютно и ласково свернулся в мокром черном дворе, который до
обомшелых щербатых карнизов наполняли туманные сумерки.
  - Чего не пьете, капитан? - Рябая морда Вельта неотступно крутилась
перед глазами, сбивая с мысли. В руках у него подрагивала невесть какая по
счету полная кружка.
  - Отвали! Сказал, не буду пить, значит, не буду! Мне завтра церемонию
охранять, вражина! - Но Вельт, забегая справа и слева, продолжал бубнить,
упорно, упрямо, пока не допек. Эгмундт покраснел, его опушенные сизым
волосом уши казались оттопыренными больше обычного.
  - Ин ладно, мозгляк! - Он разгладил на груди широченную морщинистую
от складок рубаху. - Я опрокину ковшик, чтобы ты не мозолил мне глаза. Но
только на пару с тобой! А то ты, я гляжу, все других поишь, а сам ни капли!
  - Ой, нет, ой, нет, капитан, за все блага мира, мне уже хватит! Вам
завтра спокойненько стоять во дворце и смотреть на красивых господ, а мне
день-деньской крутиться на улице и разгонять паршивых простолюдинов! И
потом, я уже имел счастье хлебнуть аж из самих белых ручек господина
королевского кравчего. Ей-Богу!
  - Ты сам, сукин сын, недалеко ушел от простолюдинов! И нечего
заливать мне про кравчего. Ты трезвый, как моя кираса! Пей, или я суну
тебя башкой в нужник! - Вельт, по-обезьяньи качая сморщенным лицом, громко
хлебнул. Шла лихорадочная, втихаря, попойка, как это зачастую случается
между предоставленными самим себе солдатами. Бочку опустошили гораздо
быстрее, чем рассчитывали, и не успели толком огорчиться, как произошло
нечто непонятное: один гвардеец, бессмысленно улыбаясь, подошел к стене,
ткнулся в нее лбом и упал. И тут же это овладело всеми: люди словно бы
слепли, чтобы через минуту опрокинуться в беспамятство. Они валились с
ног, сползали под столы. Эгмундт держался дольше других, но и он уже не
понимал, что видят его округлившиеся и остекленевшие глаза. Вокруг него в
быстро наступающей темноте падали один за другим его солдаты, да и сам он
постепенно клонился набок, пока не уперся плечом о стену.
  Когда все рингенцы были повержены, в казарму стали спускаться уже
почти совсем неразличимые в темноте фигуры. Первый споткнулся о прилегшего
на лестницу Вельта, нагнулся пониже, рассмотрел лежащего и выругался:
  - Таки налакался! А нам теперь расхлебывай эту заваруху без него!
Скотина! Нарочно он, что ли?
  - Не бранись, Раэннарт, я стоял под окошком и слышал, как там все
было, - ответил второй незнакомец. - Вельт был вынужден хлебнуть этого
пойла, иначе не соглашался пить безрогий баран Эгмундт. Не понимаю, как
можно держать на службе такого тупицу. Сам посуди, его приходится
уговаривать пить на дармовщинку!..
  - Поменьше слов. Надо дело делать, а не торчать тут на ступенях. Не
ровен час, кто заметит, что такая толпа ломится в рингенские казармы.
Быстро, ребята, подбирайте себе мундирчики по мерке! - Незнакомец соскочил
боком с лестницы, давая дорогу своим людям. Они заполонили казарму,
торопко и деловито собирали с пола амуницию, стаскивая недостающее с
обеспамятевших гвардейцев, шарили в поисках оружия. Иногда в спешке они
сталкивались лбами и коротко бранились сквозь зубы. Двое возле лестницы
стояли настороже.
  За распахнутой дверью сквозь завесу измороси смутно виднелся
неосвещенный двор.
  - Ну вот, Вельт надрался, а кто, спрашивается, завтра будет шум
поднимать? - подал голос тот, кто спускался первым и был, вероятно, за
старшего. - Ведь хотели это обговорить на всякий случай. А теперь,
пожалуйте, лежит с ангельской мордой и лишь на третий день воскреснет. Кто
кричать-то будет?
  - Я могу... - с кажущимся равнодушием предложил его собеседник.
  Сырость неуютно вползала под одежды, лица овевало серой дождевой
пылью, время от времени их передергивало от влажного холода.
  - Нет уж, извини, я тебе как солдат солдату скажу - ты можешь
спасовать. Это тебе не девок на Барг растаскивать, тут прикидываться надо
почище, чем паяц на ярмарке. Чтоб все как по правде. Тут нужен кто-то
опытный. Лучше Вельта никому не удавалось, хоть у него рожа и не
дворянская...
  - Тогда почему не ты, Раэннарт?
  Старший замялся. Соскользнувший с крыш порыв ветра дохнул отсыревшей
копотью дымников и стылой прелью замшелых черепиц.
  - Я же иностранец, Родери, ты забыл? Ладно, завтра, может статься,
откачаем Вельта, а если не получится, то в Окружной страже хватает
дворянских ублюдков с какими надо физиономиями...
  - ...Например, я...
  - ...Их все равно имели в виду. Ребятки, вы закончили с туалетом?
Тогда стаскивайте всех поросят на поварню, да по-быстрому. А то мы пес его
знает сколько тут суетимся, поди, весь двор перебудили.
  Но во дворе стояла мертвая тишина. По ночам в Цитадели Хаара привыкли
спать. Переодетые в гвардейские мундиры рейтары стали по очереди выносить
опоенных рингенцев в поварню и укладывать там рядами на пол. Капитана
положили на стол ногами к двери. А его тяжелый безымянный меч с тусклой
рубчатой рукояткой отдали старшему вместе с ворохом амуниции. После этого
все поспешно легли спать - завтра предстоял тяжелый день.
  Хаарская Цитадель чуть ли не ломилась от наехавшей знати - всем
прибывшим по статусу полагались комнаты во дворце. Даже тем, у кого дома в
городе. Эти-то городские дома были отданы под жилье вассалам-выборным, а
совсем уж мелкотравчатое рыцарство распределили по постоялым дворам. На
улицах в несколько дней стало пестро и тесно, а ввечеру по темнеющим
ремесленным кварталам похаживали глашатаи с кнехтами Окружной стражи и под
грохот булав о щиты выкрикивали:
  - Запирайте ваши дома, честные хаарцы, прячьте ваших дочерей! Славные
дворяне Эманда изволят веселиться!
  Так всю ночь и звучало в затаившихся слепых проулках: "Запирайте ваши
дома, прячьте ваших дочерей!.." Порой это нелишнее предупреждение покрывал
пьяный галдеж, брань, женские крики и лязганье клинков. Дворянство гуляло
- вскипевшая кровь Этарет и близость к престольным делам пьянили не хуже
той дюжины сортов "Омута", которую подавали в каждой уважающей себя
харчевне. Пьянили не хуже и россказни о молодой королеве-вдове, которая -
вот чудо от века! - освободила бы всех от клятвы магнатам, которые так
тесно обступили престол, что даже зубцов короны королевской не видать было
последние сто лет. И служить можно будет ей, и подати платить ей, и в
ополчение она гнать силком не будет. Если ее выберут регентшей? Выбирают
ведь семь семейств магнатов:
  Аргаред,
Варгран,
Варрэд,
Крон,
Миррах - семья королей,
Морн,
Саркэн.
  Ну а если не выберут, все останется по-старому, потому что правая
рука у принца Эзеля магнат Окер Аргаред, яснейший из Высоких Этарет, этих
высокоумных спесивцев, которые и на самых родовитых сверху вниз смотрят.
При одной мысли об этом чуть ли не плакать хотелось от досады. Королеву
надо выбирать! Королеву!
  Никто не знал, откуда пошли эти разговоры, но они оказались до того
созвучны всеобщему настроению, что дворяне судили и рядили без оглядки,
свято уверенные в своей правоте, тем более что по Хаару ходило в то время
еще много других толков о том, как жили король с королевой, о том, как
умер король. Часто и нехорошо поминалось при том имя Аргаред и еще
кое-какие имена, и дворяне чуяли в этих сплетнях приближение неясных пока
перемен, когда все будет не так, а лучше, когда воспрянет давняя Воля, что
осталась далеко в прошлом, в позабытых чащобах Этара, и тогда Сила будет с
ними, и вождей с советниками королева подберет по достоинствам.
  И как-то позабылось, что королева-то - чужеземка, южанка.
  От волнения дрожали колени и легко было в животе. По спине бежали
мурашки, Беатрикс бросало то в жар, то в холод.
  Эти высокомудрые дураки выбрали-таки ее! Ее величество вдовствующую
королеву Беатрикс облачали для Церемонии Оглашения, и она медлила в ответ
на просьбы горничных повернуться или поднять руки - мозг ее был поглощен
мыслями об интриге.
  Замысленное представлялось ей зрительно в виде пирамиды, где одна
ступенька ничего не знает о другой. В самом низу обретался Аргаред,
который знал только, что Беатрикс избрали и объявят регентшей при сыне.
  Повыше располагались Дома Варгран и Миррах, уже решившие про себя
провозгласить ее во время Церемонии правящей королевой и занять при ней то
же место, что Аргаред занимал при Мэарике. Она теперь была обязана слушать
их советы, вступить в брак с достойным человеком (разумеется, имелся в
виду Эккегард) и, главное, подписать и свято выполнять Хартию Воли,
каковая практически полностью и законно отдавала власть в руки магнатам.
  Но имелся еще и третий ярус пирамиды, где были рейтары Окружной
стражи, за деньги, обещания и простой, как им казалось, нрав Беатрикс
крепко ее возлюбившие и согласные помочь - они были целиком посвящены во
все, что происходило после смерти короля.
  Выше всех сидела она вместе со своей камеристкой, своим старым
любовником Алли и своим новым любовником Эккегардом Варграном, в глазах
которого с той памятной ночи возле гроба так и осталась обреченность. Ей
было его жалко, и она долго сомневалась, стоит ли открывать ему все. Но в
конце концов открыла, и он устало кивнул головой, понимая, что теперь она
не остановится.
  Ее светлые волосы забрали в глухую сетку, натянули сверху тесный
чепчик со сбегающими вдоль щек лентами. Водрузили на голову большую
двухъярусную шляпу из шелковых валиков, расшитых золотыми зубцами. Под
горлом навесили маленькое черное не укрывавшее груди покрывальце с
ажурными зубчиками. Траурное бархатное платье, того покроя, что был принят
у легкомысленных горожанок - с коротким узким лифом и широченными рукавами
на зажимах, - уже топорщилось по бедрам подколотыми складками. Поднесли
зеркало. Уже пора идти?
  Она не сотворила заклятия, не помолилась, не повесила образа в
глубокий вырез платья. Она стиснула зубы, прижала локти к бокам, сплетя на
животе узкие розоватые руки, единственным украшением которых была двойная
вдовья слезница (за первый брак и теперь уже за второй), коротко вздохнула
и ступила через порог.
  Она шла в Зал Этар. В голове было пусто. Оставалось только ждать, что
будет дальше. Она понуждала себя думать о неудаче, только о неудаче, ибо
тем слаще тогда покажется победа и тем легче будет пережить поражение.
  За ней жиденьким хвостом поспешали распетушенные маренские
вертопрахи, мелькнуло серое лицо Энвикко, и позади всех, в отдалении,
Эккегард. Она отвернулась. Сейчас мешало все - любови, ненависти, дружбы.
  Двери распахивались одна за другой, и все ближе был Зал Этар, и все
сильнее тянуло леденящим ветром судьбы. Беатрикс едва дышала от волнения,
чувствуя, как режет она своим телом этот вихрь вражды и опасности, ветер
Судьбы. Ее трен тянулся по земле, но ей казалось, что он тяжело бьется над
полом, заворачиваясь вокруг ног в струях тяжелого холодного ветра.
  И вот, плоско блеснув накладками кованого серебра, распахнулись
последние двери. Высокие потолки раскрылись каменными ветвями в острой
алебастровой хвое. Мягкий зеленый свет лился из чешуйчатых витражей.
Колыхалось трескучее изумрудное пламя над черными жирандолями. Мерцало
серебро - серебро на плечах, на груди, на руках, на эфесах мечей, сединой
на головах, венцами на надменных висках Высоких Этарет.
  Королева метнула взгляд вверх, где на окружавшей Зал галерее
виднелись безликие желто-лиловые гвардейцы. Знак. Они условились с Вельтом
о знаке. Но Вельт же должен кричать, значит, его нет на галерее, он где-то
в толпе выборных, и ей до самого конца ничего не знать - даже кто стоит на
галерее, ее сообщники или тупоголовые рингенцы? Да еще почему-то внизу
тоже стояли гвардейцы, а там им стоять не полагалось... Только бы пережить
эти свинцовые минуты, перестоять, перемолчать, перетерпеть...
  Вскинув голову, она величаво всходила на возвышение одновременно с
принцем Эзелем - обычай был, чтобы до последней минуты соперники делали
вид, что не знают, кто избран. Место ее было справа от великанского
елового трона. Отрешенно и чуждо, словно замороженное пламя, свисал над
ним лилово-золотой штандарт. Черный пес на штандарте скалил пасть, стоя на
задних лапах; золотинки шитья, изображавшие мех, слабо искрились на его
поджаром теле.
  Стояла глубокая тишина. Все чувства Беатрикс обострились - ища
знакомые лица, глаз мимолетно отмечал парящую в зеленых лучах пылинку. Уши
улавливали эхо дыхания, отзвуки города, скрип сочленения в доспехе
стражника. В воздухе застыл до дурноты густой запах свечей. А в груди, но
не там, где сердце, а глубже, в самом гнездилище души, заворчало,
загремело цепью застарелых обид пробудившееся бешенство. "Подожди!"
Беатрикс прикрыла глаза.
  Ее время еще не пришло, хотя было уже где-то близко, за дверями Зала,
- а пока она, Беатрикс, должна, должна, должна унизить этих статных
серебристо-зеленых гордецов со звериными мордами на оплечьях, чтобы
завоевать право на свое Время.
  Звон труб ворвался в ее мысли и смел их - она стала смотреть вокруг.
Шесть из семи глав семейств, шесть яснейших магнатов в Эманде стояли по
другую сторону трона на ступеньку ниже. Кроме них, на возвышении не было
никого. В Зале расположились Дома Высоких, каждый занимал свою исконную
часть - полосу. За ними, теряясь в другом конце Зала, толпились тягостно
онемевшие Чистые - те, что, гаркнув давно ставшее бессмысленным древнее
слово, должны были подтвердить и освятить свершившийся акт.
  Она различила серебристый профиль Окера Аргареда. Потом - в
центральной части - нашла его детей, Лээлин и Эласа.
  Потом ей пришлось сосредоточиться - заговорили на Этарон, которого
она не знала. Совсем. Ни единого слова. Ее брезгливо не допускали к этому
звонкому древнему сокровищу, дававшему большую власть над человеком. Ей
случалось видеть, как при первых звуках этого языка завороженно цепенеет
прислуга. А у нее самой от протяжных музыкальных созвучий отвратительная
боль начинала часто-часто биться в висках.
  По каким-то интонациям, по паузам, принятым во всех языках, она
угадывала, о чем речь. Отец ее любовника Эвен Варгран сейчас выдвигал
пространные обоснования того, почему их выбор пал именно на нее. А может,
и просто молол какую-то высокопарную чепуху, потому что имени своего она
не различила.
  Снова возник профиль обеспокоенного Аргареда - он искал глазами
малолетних детей будущей регентши и не видел их.
  Варгран произнес наконец ее новое, здешнее, странно полюбившееся ей
имя - Беатрикс, - и она вдруг подумала: "Неплохо, у меня не только я сама,
у меня еще и это имя". Варгран продолжал говорить, но она непроизвольно
отвлеклась, услышав шевеление в Зале. Приметила, как недоверчиво, почти
затравленно обернулся на нее Аргаред.
  И королеве вдруг захотелось засмеяться - деланным горловым смешком.
Она поняла, что с этой минуты пойдет по их непоклончивым головам, да
хлеще, да слаще - по их отрешенным серебристым лицам, тонкий румянец на
которых был подобен туману в закатном бору. И она стала одной крови - не
со своими спрятанными детьми, не со своим далеким гаснущим семейством, а с
нарисованным на штандарте черным псом.
  Но еще ничего не было известно. В странно гнетущей тишине этого
высокого и гулкого чертога ей несли на пюпитре жесткий белый свиток Хартии
Воли.
  Его испещряли витиеватые письмена Этарона. К углу был заботливо
подколот маленький листок, где Эккегард Варгран собственноручно записал
произношение Этарона привычным ей алфавитом. Все. Дальше ее работа. За
рядами Высоких толпились, одурманенные речью Варграна, Чистые дворяне,
выборные. Каждый знает на Этарон не больше двух заклятий. И никто ничего
не понял. Ну... Сейчас она всем им покажет.
  Беатрикс подняла глаза и опустила руки, сжимавшие пергамент. Позорная
Хартия Воли. Сейчас об этом позоре узнают все. Сейчас... Наизусть,
медленно, звучно, отсылая голос к самым дальним уголкам чертога, она
начала: "Здесь и сейчас, в присутствии яснейших магнатов во Эманде и
достойных благородных дворян, я оглашаю Хартию Воли и клянусь свято ее
выполнять..."
Это прозвучало по-эмандски и, после Этарона, было всем понятно до
рези в ушах. А подействовало, как хороший ледяной ливень. Высокие Этарет
дружно ахнули. Глухо и мощно зашевелились позади них выборные. А она
старательно произносила звенящим голосом бесконечные унизительные
"повинуюсь, обязуюсь, обещаю..." - такая тоненькая покорная девочка в
наряде вдовы...
  Кто-то завертел толпу водоворотом, стремительно ринулся к престолу,
грянулся перед ней оземь, распахнул глаза, выдохнул и крикливо запричитал,
словно залаял - она даже отшатнулась, - слова были путаные, жуткие,
бешеные:
  - Королева моя! Дай слово сказать!
  А в зале рос и крепчал ропот, раздавались выкрики:
  - Королева моя, что ж это делается? Где же наша воля? Мы же тебе
хотим служить! А ты нас опять магнатам запродала! Они же носы от нас
воротят, только что на воротах вместе с рабами не вешают! А ты к ним под
сапог лезешь, так, что ли? Опять все под ними будем, как при Аргареде
давились? Одумайся! Ты нам желанна, умрем за тебя! Ты, только ты правь
нами, а магнатов не надобно!
  Магнаты схватились за мечи.
  - Рука моя над ним! - Властный голос Беатрикс перекрыл лязг оружия и
вопли толпы, все на миг замерли. Вытянув над смельчаком колеблющуюся руку,
она подошла к самому краю помоста, чтобы крикнуть через головы
растерявшихся Высоких:
  - Эй, благородные дворяне! Вот ваш человек под моей рукой. Все
слышали, что он тут говорил. Скажите по чести - он говорил правду?
  Эта самая "правда" миг висела над толпой - душная и страшно тяжелая.
  - Правду! - истошным визгом ответили из углов два-три голоса, и тут
же их поддержал остервенелый рев сотен:
  - Прав-ду! Прав-ду! Прав-ду! - Кто-то уже ломился вперед, силясь
обнажить клинок.
  - Мои благородные и честные дворяне, мои верные рыцари! Скажите же,
согласно древнему обряду, хотите ли вы меня королевой?
  Обезумевшее эхо обрушилось с потолка, когда множество глоток согласно
и исступленно заорали:
  - ДА-А!
  - Я ДАЮ ВАМ ВОЛЮ! Вашу волю! Эта воля будет без пергамента! Ее все
будут знать! ДАЖЕ МЛАДЕНЦЫ В КОЛЫБЕЛИ!
  Беатрикс покраснела от натуги, борясь со слезами счастливого
злорадства, - она невероятным усилием перекрикивала расходившихся
выборных, словно куски золота, швыряя в толпу свои обещания.
  - ЭНКАЛЛИ ХАЙЯ ОРОНКИ... - Чей-то голос внезапно оглушил ее, и,
вздрогнув, она увидела прямо перед собой Аргареда, произносившего одно за
другим недлинные слова...
  - ...СОНГАРИ ЭЛАН КОННОНМАР... - глядя ей прямо в глаза и каким-то
непостижимым образом заставив ее повернуться боком к толпе, чей шум
стремительно затухал, словно его душили раскаленные слова Этарон. Глаза
Аргареда налились изнутри глубоким светом.
  "Дочти Хартию на Этарон, поклянись, поклонись, удались..." застучало
в висках, причиняя нестерпимую боль.
  "Небо, у меня сейчас разорвется голова... - В глазах Беатрикс начало
темнеть. - Спокойно! Прекрати... Немедленно прекрати это!!"
Она вспыхнула от бешенства, столь сильного, что все ее тело
затрепетало. Ее пытались заклясть - а вместе с ней и тех, кто готов был
встать на ее защиту, - справа и слева раздавались голоса магнатов,
вторивших друг другу.
  Голову отпустило, но Беатрикс сотрясала дрожь, пока весь Зал - как
прореху в устройстве мироздания - затягивало паутиной заклятия. Щеки
нестерпимо пекло. Глаза резало. Ноги подгибались.
  Казалось, ее сейчас разорвет на куски и кровавые ошметки прилипнут к
стенам. А дух гнева, что жжет ей изнутри лицо и раскачивает сердце,
вылетит огненным змием, все круша и сметая на своем пути.
  Аргаред продолжал говорить, не меняя голоса и выражения лица. Все тот
же стылый свет стоял в его зрачках, а матовый лоб оставался сухим.
  - ОНКИ АЙАНА ЭТАР!
  Закончив заклятие, он замолчал, безразлично глядя на обездвиженное
лицо главной жертвы. И тут в его пробудившийся для мира слух вошел сухой,
зловещий и неровный пока что голос Беатрикс:
  - Так. А теперь переведи. Я не знаю Этарон.
  Не одну и не две секунды длилась неверная тишина. Потом кто-то
где-то, то ли случайно, то ли нарочно, хихикнул. Потом с другой стороны
открыто, хотя и коротко, засмеялись. Паутина дернулась, просела и начала
рваться с каждым новым взрывом смеха, раскатом хохота и под конец вовсе
уже диким жеребячьим ржанием...
  А Беатрикс не спеша, со смаком, любуясь своими красивыми и сильными
руками, рвала Хартию - надвое, на четверо, на восемь, - и Аргаред глядел
на нее будто зачарованный, пока величавым витиеватым жестом ему в лицо не
бросили жесткий пергаментный снег.
  С галереи раздалась команда, и рингенские гвардейцы наставили вниз,
на головы Высоких Этарет, самострелы.
  Выборные завертелись, задирая головы вверх, увидели, что в них никто
не целится, и всем скопом опасливо отхлынули от Высоких в конец Зала.
  Беатрикс расхаживала по возвышению. Внутри у нее все бурлило. Она
бесилась от необходимости сдерживаться.
  Аргаред словно окаменел. Куски пергамента припорошили ему плечи. Под
ногами белел маленький листочек, заботливо исписанный Эккегардом Варграном
специально для Беатрикс, - произношение Этарон обычными буквами.
  Ну а выборные просто ошалели. Они готовы были искромсать мечами все
семьи магнатов, жалко и ошарашенно съежившиеся под прицелом
взбунтовавшихся гвардейцев. Гвардейцы, расставленные по стенам внизу,
выставили вперед протазаны и сейчас стягивали круг, прокладывая цепочку
между выборными и магнатами.
  Накал спадал. Беатрикс спустилась с возвышения и прошла вдоль стены
Зала.
  За ней тенью тронулся тот, выскочивший первым, дворянин. Ему
почудился зов в ее улыбке.
  Алебардщики уколами и окриками согнали Высоких в середину Зала. Сняв
шлем, вразвалочку подошел их глава - вовсе, конечно, не капитан Эгмундт, а
неведомый солдафон с густой лошадиной челкой и волосами прямыми, как
гвозди. У него было довольно красивое, хотя и простецкое лицо - крутой
подбородок, твердый лоб, густые широкие брови. Он сказал с заметным
акцентом:
  - Значит, так, сиятельные господа магнаты. Первое - сдайте оружие. И,
пока гремели об пол гневно брошенные мечи, продолжил:
  - По приказанию ее величества вы пока под арестом. Мои солдаты
проводят вас до ваших покоев. Прошу их не оскорблять, ибо они выполняют
волю королевы. А если, оборони Бог, кто-нибудь учинит штуку с магией и это
до меня дойдет, тому я без дальних прикидок раскрою протазаном череп.
Королева не позволит безнаказанно отнимать у нее законную власть. Надеюсь,
это ясно?
  Он отошел в другой угол, поманил к себе пальцем худосочного
солдатика, который отправлял обязанности посыльного, и попросил:
  - Сбегай-ка на поварню и притащи мне курицу.
  - Слушаю, господин Раэцнарт! - Солдатик ушел.
  Раэннарт прогулялся вдоль стены, поигрывая затянутыми в разноцветные
чулки крепкими ляжками. Ему откровенно нравилось то, что произошло.
Нравились желто-лиловые солдаты, окружившие серебристую испуганную толпу.
Нравилось, как умело поднял шум переодевшийся дворянином Родери и надо
ведь, успел-таки выскочить раньше, чем любой из троих, назначенных это
сделать. Настоящий хват. Далеко пойдет. Нравилось, что вот сейчас ему
принесут курицу с дворцовой кухни. Больше всего нравилась королева. Как
она сказала этому чертову колдуну: "Переведи!" Он подумал о ней с
неожиданной похотью, мысленно подрисовав под ее открытыми плечами все
остальное. Глаз у него на это был острый.
  Донельзя приятен был полет этих мыслей, он их не останавливал из
боязни сглазить или ложного стыда. Для него в этом мире виделось то, что
виделось, делалось то, что делалось.
  Для него не было разницы: спать с королевой под гербом державы или с
ее служанкой на сундуке, подстелив плащ на железки, потом завалить в углу
корчмы вшивую лохматую бродяжку, а потом опять взойти по ступеням
королевского ложа, чтобы через месяц куда-нибудь бежать, за кого-нибудь
подраться, кого-нибудь ограбить. Он бегал всю жизнь, с того дня, как удрал
из разоренного замка своего отца.
  Туда вломились Ангелы Возмездия Аддрика Железного... Это было давно,
на юге королевства Элеранс, вскоре после того как Аддрик взял под свою
руку одно из княжеств Фенэра.
  Он удрал, всю ночь скрипел зубами в кустах надо рвом, слыша, как
несутся из-за белых стен вопли и стоны. Отец был горд и в свое время
Аддрику не присягнул, сочтя его узурпатором. А ночь была жаркая, звездная,
звонкая от цикад. Утром в пустом разграбленном замке остывали тела
повешенных слуг и распятых на оконных крестовинах господ. Гербовые щиты
были разбиты, под закопченными потолками свисали клочья сожженных
вымпелов. Белый Гонтан, замок над Вераной... С тех пор, говорят, и Верана
поменяла русло.
  Теперь то время вернулось, но поменяло все местами. Он сам стережет
арестованных за непокорство по приказу заговорщицы-узурпаторши. Это лучше,
чем просто месть. Тем более что Ангелов Возмездия Аддрик Железный всех
перевел, а кого и сжег на одном острове на Иорандали, молча взирая на это
зрелище с берега. Нет, забавно, забавно вьется жизнь...
  Тут принесли курицу на деревянном блюде, и Раэннарт, наемный офицер
Окружной стражи, взятый на пятнадцать золотых в год за большой воинский
опыт, потерял нить мысли и накинулся на еду.
  По улицам ремесленных кварталов снова шли герольды, хмельные (в те
деньки все ходили хмельные), и, заикаясь через два слова, покрикивали
осоловело, то и дело уснащая текст отсебятиной:
  - Эй, честные горожане, запирайте ваши дома, прячьте ваших женщин!
Сегодня в ночь гуляют бравые воины Окружной стражи, и на площади Огайль
будут бега веселых девиц на приз королевы. Ваш праздник, честные горожане,
начнется завтра и будет продолжаться неделю, пока отоспятся бравые ребята
из Окружной стражи! Согласитесь, им надо дать нагуляться, они для нас для
всех постарались, сделали доброе дело. А завтра будет вам дадено столько
дармового вина, что хоть топись! Так что закрывайте ваши дома, стерегите
ваших дочерей и спите до завтра...
  Обширная площадь Огайль была озарена факелами. Лениво, словно гребни
объевшегося дракона, вздымались и опадали под ветром фестоны пурпурных и
фиолетовых навесов.
  Никто уже не помнил, откуда в большом и тесном Хааре появилась эта
проплешина - площадь Огайль. Возможно, тут когда-то было торжище,
запрещенное впоследствии непреложным королевским указом, и с тех пор никто
не осмеливался нарушать пустое пространство Огайль какими бы то ни было
постройками. Окружали ее харчевни, ночлежки, постоялые дворы среднего
пошиба. И белая толстая городская стена, за которой нечисто дышал в ночи
Новый Город - разбухшее, безобразное предместье.
  Над центральным навесом жирно блестели пошитые на живую нитку из
запасов парчи гербовые вымпелы. Там, у шатких, прикрытых для красоты
ковром перилец, стояла Беатрикс, после торопливой коронации в полдень так
ни разу и не присевшая. На ней было сплошь раззолоченное лилово-желтое
платье городского покроя - с коротким вздернутым лифом, широкой
сосборенной юбкой и очень пышными длинными рукавами, - от тяжести платье
сползало книзу, и казалось, что обнаженные плечи королевы бесстыдно
поднимаются из одуряюще-роскошного огромного цветка.
  Поднеся к правому глазу особо отшлифованное стекло, она смотрела, как
стражники оттесняют народ от крепостной стены, вдоль которой по широким
высоким подмосткам предстояло бежать шлюхам за призом королевы. Дом, где
девицы готовились к бегам, был покрыт багровой тканью и ярко освещен
изнутри, - вокруг него стоял рев и была давка, все силились заглянуть в
окна.
  Наконец звонко и густо грохнула медь, равно отмечавшая для черни
начало казни и начало гулянья. Дикий вой разросся над площадью - первые
бегуньи всходили на помост. Толпа мощно забилась в подставленные
ландскнехтами щиты. Зрители изнемогали от восторга и похоти - красные
выпученные глаза, разинутые мокрые рты, глянец лоснящихся рож, волны
винного и потного духа. Все устремили взоры туда, где изготовились помчать
сломя голову по гнущимся доскам нагие, розовые, до блеска натершиеся жиром
шлюхи.
  С балкончика алого дома выкрикнули их имена, потом грянула медь,
ударили разухабистую пляску волынщики, и бегуньи сорвались с места.
  Зрители зашлись в истошном крике, когда девицы приблизились к финишу.
А уж они-то старались вовсю - мчались, высоко вскидывая ноги, и прелести
их так и ходили ходуном.
  Беатрикс непроизвольно взглянула на свое тело, почувствовала себя
пьяной без вина и захотела вот так же пронестись в полной огня и ликования
ночи. Бежала уже следующая пара - в состязании было несколько туров. В
конце концов должна была остаться одна победительница. Волынщики
совершенно очумели, дудя вразброд что-то несообразное. Лишь с появлением
новых и новых пар они с остервенением взревывали какую-то дикую ноту,
заглушая даже медь. Внизу орала от восхищения толпа.
  Наконец тройной удар по медной доске и совсем уже ошалелый до звона в
ушах рев волынок оповестили о явлении победительницы.
  Растрепанная, запыхавшаяся, волчаночно-алая от румян и румянца,
истекающая жиром и сквозь жир потом, рослая черноволосая женщина
поднималась под багровую тень королевского помоста.
  Она встала на одно колено перед раззолоченной коронованной блудницей
и коснулась липким от пота лбом ее руки.
  - Встань, дитя, - сказала королева, повторяя приказание движением
повернутой вверх ладони. - Знай же, что мой приз тебе - выполнекие любого
твоего желания. Подумай хорошенько, чего бы тебе хотелось, но не проси
невозможного или же того, что через день иссякнет.
  Девица отступила на шаг и хриплым голосом изложила свое желание.
  - Ваше величество, моя светлейшая госпожа и владычица. Прошу у вас
позволения взять под свою руку недоброй памяти дом Эрсон, в котором я
состояла девкой.
  Раззолоченная блудница ухмыльнулась голой городской шлюхе.
  - Пусть будет так, дитя. Это дальновидное желание. Ты столь же умна,
сколь красива и сильна. Назови свое имя, чтобы мы могли написать указ.
  - Меня зовут Годива, ваше величество.
  - Хорошо! - Беатрикс взяла ее за руку. Королева и шлюха вместе
подняли руки перед утихшей толпой.
  - Призом Годиве объявляется известный дом Эрсон, которому да будет
она хозяйкой. И сим переводится девица Годива в звание хозяйки дома, и по
эмандскому закону дети ее, что родились или родятся, да будут честные
горожане.
  За спиной у королевы и шлюхи писцы неспешно скрипели перьями, выводя
строки первого указа. Ликование толпы не знало предела, казалось, что от
криков дрожат и мигают застланные чадом звезды. Беатрикс улыбалась.
  За плечом у нее перешептывались случайные люди, для которых еще не
были придуманы звания.
  Онемевшая от безмерной чести и нежданного счастья шлюха Годива не
сводила с нее восторженных глаз.
  Внизу бесновалась толпа, где смешались горожане, дворянские
недоросли, воры и наемные вояки.
  На голове у Беатрикс была корона Эманда из бледного золота. Наступало
ее время, и вершилась ее судьба.


                                  Глава пятая

  ЛИЦЕДЕИ

  Рыночные торговцы снедью стали носить тонкое сукно и кожаные заказные
башмаки. Портные разоделись в бархат. Ювелиры пошили парчовые епанчи на
соболях. Ах, как весело начался век Беатрикс! Хаар захлебывался в череде
бесчисленных праздников, пиров, ристалищ, охот - королева вела себя как
дорвавшаяся до денег совершеннолетняя наследница. Вокруг нее вились
смазливые кавалеры, казной распоряжался выписанный с Юга фактор шарэлит
Абель Ган, и все веселились, веселились, веселились... Словно и не было
разодранной Хартии, нацеленных самострелов, трехдневного ареста на время
коронационных торжеств, когда все Чистые, кто пожелал, принесли королеве
вассальную клятву, вложив руки в ее ладони. Их записали потом в какую-то
Золотую Книгу, и, довольные, они расползлись по своим вотчинам, не
соображая, что наделали.
  Хотя, казалось, ничего особенного пока не произошло - правление
Беатрикс обещало быть бездарным и безопасным. Вокруг ее трона толклась
лишь ни к чему не способная златолюбивая шушера. А магнаты вели себя так,
словно двора и вовсе нет. Они не желали опускаться до мести.
  Придет время - и придет нужда, или война, или бунт, потому что от
такого расточительства ей придется сдирать тройные подати, и вилланы ее
королевского домена рано или поздно не выдержат гнета и взбунтуются. Тогда
она пойдет кланяться к магнатам. И получит по заслугам.
  - Есть ли у меня деньги, Ган?
  Беатрикс обеими руками перетряхивала свои светлые волосы, проветривая
их после ночи. До длинного носа казначей-фактора доплыл теплый аромат
благовоний, которые вливали в дождевую воду для мытья головы, и он
улыбнулся, лукаво сощурясь.
  - Если и нет, моя госпожа, я всегда предоставлю вам заем в любом
размере. - Он прикрыл глаза и покачал головой, изящно и важно, как ученый
ворон. Длиннохвостый бархатный кагуль добавляя сходства.
  - Еще не хватало. Я держу тебя тут для управления казной, а ты
пытаешься втравить меня в свои сомнительные предприятия. Будто я не знаю,
кто правит вместо молодых королей, у которых при дворе шарэлитские
ростовщики.
  - Простите, моя госпожа, я всегда ваш покорный слуга.
  - Так и скажи мне прямо: есть ли у меня мои деньги, которые идут с
маренских поместий, и сколько их, этих самых денег.
  Ган вздохнул. Беатрикс слишком умна и слишком богата. Ее трудно
заманить в западню. И еще труднее притерпеться, что она выступает его
покровительницей, а не должницей.
  - Я получил извещение о сборе податей на ваших землях в Побережной
Унии и под Мареном. Сожалею, это все, на что мы можем рассчитывать. Ваши
родовые сокровищницы опустошены. Собранная сумма значительна, но при том,
как мы тратим деньги, их хватит не более чем на три месяца, то есть до
конца лета.
  - Думаю, Ган, что дольше и не надо.
  - А! - Ган понимающе поднял брови. - Значит, грядут великие дела?
  - Нет! Я еще ничего пока толком не думала. И потом, полагаю, не
только я такая умная, что развела в домах у магнатов доносчиков. Думаю,
что и тут из каждого угла растет не по одному уху. Ты просто знай, что
беспокоиться о дополнительных поступлениях не надо. Я надеюсь, ты не
увеличил налоги там, на моих землях?
  - Как вы могли помыслить такое, госпожа моя?
  - Как будто я тебя не знаю. Да, кстати, отвыкни, пожалуйста, от этого
кагуля, ты похож в нем на ворону, а она не относится к числу моих любимых
птиц.
  Усмешка растянула маленький пухлый рот финансиста.
  - Моя госпожа, вы забыли, что по указу многомилостивого короля Йодля
все персоны ростовщического звания обязаны носить такой кагуль.
  - Да ну его. Я хочу возвести тебя в дворянство, а ты тычешь мне в нос
дурацким трухлявым указом.
  - Но ведь я еще и идолопоклонник.
  - А я напишу указ о том, чтобы всякий верил, во что ему удобно. Хоть
в горшок дерьма. Представляешь, сколько сразу припрется сюда всякого
народу? И как они будут на меня горбатиться? Кстати, за эти три месяца
распиши, пожалуйста, по-новому все подати. Я намереваюсь ввести их сразу
после... великих событий. А то, знаешь, идя на охоту, собак не кормят. У
них чутье от этого портится. Так что все должно быть готово заранее. Понял?
  - Вполне, моя госпожа.
  - Хорошо, ты свободен. Только скажи там Хене, чтобы она позвала ко
мне Энвикко, Ниссагля и магната Эккегарда Варграна. Разумеется, не всех
сразу. - Королева улыбнулась и встала. Беседа завершилась.
  И случилось так, что она признала свои ошибки и поторопилась сама их
поправить, чтобы жизни не пришлось делать это за нее. Видимо, как только
ворюга фактор намекнул ей, что денег больше нет, она предпочла смирение
перед магнатами грязной долговой кабале шарэлита. И она смирилась, потеряв
даже не так много, как, видимо, думала, - ее откупом стало торжественное
тайное обещание до конца лета обвенчаться с Эккегардом Варграном, сделав
его королем, - какова, собственно, и была тайная договоренность с теми
магнатами, что избрали ее королевой и понуждали подписать Хартию.
  Хаар стал пестр и шумлив, как никогда раньше. Понаехало разного люда,
по большинству южан. Говорливые и верткие чернявые гости запрудили улицы,
продавая, покупая, меняя, суетясь по делу и без дела, скользя и мельтеша
перед мордами и чуть ли не под самыми копытами лошадей, будто салом
намазанные, так что двое всадников с трудом пробирались по улице к площади
Огайль. Они, впрочем, не спешили.
  Их высокие темно-гнедые лошади казались одинаковыми. На обоих
верховых была добротная черно-белая шерстяная одежда, большие шляпы из
атласа и, по новой моде, полумаски, оставлявшие видимой только нижнюю
часть лица.
  Один был явным недомерком, второй, стройный, для солидности носил под
шляпой длинноухий чиновничий чепец. По пути они тихо переговаривались,
глазели по сторонам, беззлобно чертыхались, когда слишком уж увлеченный
торгом маклер или разносчик приходил в себя только от толчка лошадиной
грудью и торопливо отпрыгивал.
  Был теплый полдень, уличная грязь подсыхала серыми гребешками, ноздри
тревожил густеющий летом аромат города. Звуки, крики, бормотание, словно
стремнина большой реки, бурлили вдоль островерхих красных крыш улицы
Возмездия. Наконец с левой руки показались серые ступенчатые фронтоны
Королевских мастерских, а впереди над головами снующих толп раскрылся
белый прогал Огайли, площади, расположенной вдоль городской стены, куда
неспешно направлялись всадники.
  Сегодня к городской стене, охватившей своими зубцами полнеба,
прилепились подмостки, расцвеченные фестонами из крашеной холстины. Две
мачты с "вороньими гнездами", увешанные флажками, высились с двух сторон.
Меж ними был натянут толстый канат. Сбоку приткнулись повозки бродячих
лицедеев. Вокруг толпился народ. Солнце заливало белую стену, подбавляя
яркости холстинным тряпкам. Скоро должно было начаться представление.
  Несмотря на то что наблюдать за представлением из седла было гораздо
удобнее, всадники спешились во дворе наиболее приличного на вид кабака,
привязали там лошадей и втерлись в толпу, что пока не составляло особого
труда. Явно пренебрегая удобной позицией в первых рядах, они незаметно
встали у колеса одной из повозок. Впрочем, подмостки прекрасно
просматривались.
  Когда зевак собралось достаточное число, дребезжание гонга дало
начало представлению - для разогрева выходили прыгуны, канатоходцы и
жонглеры. Своим визгом после каждого удачного трюка, мельтешением ярких
одежд и блеском подбрасываемых факелов они привлекали все больше и больше
народа. Вершиной их умения было перекидывание факелов между двумя стоящими
у подножий мачт девицами и одиноко шатающимся на канате жонглером. Они
проделывали это довольно долго, к искреннему восторгу толпы, завороженной
их ловкими движениями и шелестом проносившегося по воздуху огня. Двое
черно-белых чиновников наблюдали со снисходительным удовольствием больше
даже не за жонглерами, а за толпой. Недомерок заметил вблизи лоток
торговца сластями, поманил его к себе, достал из рукава платок и попросил
выложить в него полдюжины медовых хлебцев, вафелек и тому подобного.
Заткнув перчатки за пояса, чиновники налегли на сласти. Тем временем толпа
уже вплотную притиснулась к помосту, начав подминать под себя передних
зрителей. Жонглер-канатоходец прыгнул вниз, перекувырнулся и благополучно
попал в руки подоспевших собратьев. Девицы раскланялись и убежали, сдернув
с мачт флажки. Взамен худенький подросток в зеленом кафтанчике с пелериной
украсил мачты вялыми ветками и сел на подмостки с краю, лукаво улыбаясь
напрягшейся толпе.
  - Почтеннейшие и достойнейшие горожане! - Он склонил голову набок,
нарочито похлопал глазами и осклабился. - Исчерпав мелкий источник наших
скудных умений, мы, смиренные лицедеи, можем предложить вам на закуску
лишь только сказочку, что с незапамятных времен бытует в народе. В ней
есть любовь, разлука и колдовство - словом, все для того, чтобы дети не
спали целую ночь, а их родители сладко засыпали в самом начале.
По-благородному ее надо бы назвать "Игрой о Канце и Руте", но, поскольку
мы тут не причисляем себя к благородным, пусть она зовется "Сказкой о
свинье", ибо такова ее суть. Начинается же она не со свинства, а,
напротив, с пылкой любви.
  На помосте появилась одетая по-виллански неказистая девчонка. Она
делала то, что и любая бродячая кривляка, - поджимала плечики,
пританцовывала, притворно оглядывалась, ожидая возлюбленного. Наконец он
пришел. И тут уже было на что посмотреть помимо игры. Он оказался
здоровенным детиной с абсолютно белыми волосами и круглым коротконосым
лицом. Его непомерно большие блеклые глаза с дикой ненавистью смотрели
из-под тяжелых бровей. Под кожаным наплечьем вздувались узлы мышц,
мясистые твердые ягодицы выпирали из-под куцего камзола, переходя в
толстые бугристые ляжки. Возраста он был далеко не юношеского и явно не
видел смысла в игре - проборматывал слова роли, возмещая их недостаток
руками. Девчонка едва не стонала от его обжиманий. А целовались они прямо
перед зрителями взасос.
  Высокий чиновник в черно-белом поманил мальчишку, объявлявшего о
начале пьесы, предложил ему сластей, и между ними начался тихий разговор,
сопровождаемый краткими кивками в сторону лицедеев.
  Тут действие сменилось - на сцене появился хозяин-Этарет. В толпе
прыснули. Его изображал многоопытный, вероятно попавший в опалу, актер или
беглый шут, до тонкости перенявший манеры тех, кого он сейчас высмеивал.
На нем болталась длинная зеленая стола со шлейфом, расшитая мишурными
звездами, голову покрывал парик из сивого конского волоса, подстриженный в
точности под прическу Этарет и прижатый сверху жестяным венцом. Лицо его
было толсто замазано голубоватыми белилами, глаза обведены зелеными
чертами. Его слуги заставили возлюбленных встать на колени. Закинув
голову, он начал с подлинной интонацией Этарет, гнусаво и надменно
произносить не что иное, как похабщину из намеренно испорченных эмандских
слов, долженствующую обозначать Этарон. Впрочем, смысл исковерканных слов
легко угадывался, и зрители помирали со смеху, валясь друг другу на спины
и не чуя опасности, тогда как головы любовников на сцене клонились все
ниже. Потом Этарет взял девушку за подбородок и на самой высокой ноте,
какую могло извлечь его горло, пропел: "Я хочу тебя поиметь, шлюха!",
педантично поменяв окончания слов на благородный манер. Теперь толпа уже
не смеялась, она вопила от возмущения, бранясь и наперебой давая советы
легковерной околдованной девице. Те, кто стоял в первых рядах, лупили
кулаками прямо по подмосткам, каждый надсаживался за четверых, рыча как
можно громче:
  - Плюнь ему в хайло!
  - Откуси ему нос!
  - Лучше яйца! Яй-ца луч-ше!
  - Выдери ему белые патлы!
  - Эй, парень, что ты хлопаешь ушами! Оторви ему язык! Оторви, слышь,
этот чертов язык! - вовсю усердствовал какой-то толстый взопревший
лавочник, прыгавший впереди всех. Но Этарет увел девушку с собой, заставив
публику захлебываться воем от негодования.
  Когда волна ярости схлынула, действие продолжилось. Главный персонаж,
а именно страдающий в разлуке Канц, нанимался к Этарет в свинопасы в
надежде хоть что-нибудь узнать о своей возлюбленной. Но счастье
отвернулось от него, его не пускали дальше скотного двора, обкормившиеся
челядинцы не желали с ним разговаривать, и ему осталось тратить свой
любовный пыл на заботы о свиньях. Свиньи на подмостках были живые, кроме
того, ученые, и по ходу "Игры" выделывали презабавные штуки, пытаясь
развлечь своего понурого пастыря. Через некоторое время в стадо привезли
новую свинку и дали Канцу наказ откормить ее для новогоднего ужина. Эта
свинья, пятнистая, словно корова, с надетой на шею оловянной цепочкой,
вытворяла настоящие чудеса. Она ласкалась к Канцу, чуть не вешалась ему на
шею, вставая на задние ножки, пока он не догадался, что это и есть его
несчастная возлюбленная, только обращенная в свинью. Дальше последовал
хитро обставленный и непристойный фокус, когда свинья, после того как Канц
у всех на глазах среди бела дня провел с ней ночь любви, обратилась снова
в девчонку. Кончилось все тем, что влюбленные убежали от хозяина в город,
чтобы стать мастеровыми.
  Под довольные выкрики и аплодисменты зрителей мальчик в зеленом
кафтанчике завершил "Игру" издевательским поучением, что, мол, правда и
честь господ Этарет непостижима для вилланов, так что держитесь-ка,
горожане, от них подалее.
  Когда посмеивающиеся зрители стали расходиться, повторяя и перевирая
шутки из "Игры", зеленый малютка влез в телегу Канца. Тот отдыхал, сидя на
мешке с тряпьем, - лицедейство давалось ему трудно. В опущенной на колени
руке была зажата фляжка с "Омутом".
  - Слышь, Канц, тут двое крючкотворов с королевской службы хотят с
тобой переговорить. Выглядят не злыми, а вообще не знаю.
  - Я их приметил. Из-за пьески, должно быть, беспокоятся. Нажаловался,
наверное, кто... - Голос Канца резко прозвучал под пологом телеги и,
вероятно, достиг слуха чиновников.
  - Они выспрашивали, кем ты был раньше. Ну, я сказал, мол, свинобой. И
им, кажется, понравилось. Так что ты бы лучше подошел к ним, спросил, что
им от тебя нужно. Может, им при королевской кухне нужен забойщик?
  - Уже иду. - Канц полутора глотками осушил фляжку и бросил ее в
открытый кожаный сундук с мишурными нарядами. Чиновники, оба скрестив руки
на груди, поджидали его.
  - День добрый тебе, Канц, - поздоровался один, очень низенький, - мы
хотим переговорить с тобой об одной работенке. Как насчет прогуляться до
кабачка? Насухо слова не идут.
  - Бога ради. - Канц заложил руки за спину, тряхнул белесой гривой и
вразвалку направился в кабак. Чиновники пошли за ним. В кабаке они
настояли на отдельной комнате, за которую не торгуясь отвалили цену
суточного постоя. Канц заплатил за себя сам, отклонив их предложение.
Ведомые нескладным слугой, лицо которого обильно обсели бородавки, они
поднялись в дощатую комнатенку, наполненную запахом слежавшейся соломы.
Здесь был топчан, четыре корявых стула с прорезными сердечками и шаткий
голый стол. Слуга поставил на него бутылки и тарелки со снедью, после чего
удалился.
  - Ну, какая такая работенка?
  Чиновники, не торопясь отвечать, сняли шляпы, повесили их сзади себя
на стулья. У одного были длинные, до плеч, волосы с медовой рыжиной, очень
красивые, холеные, а лицо - женское, хорошенькое, но какое-то недоброе.
Другой был чернявым недомерком с синеватыми пятнами от выбритой на лице
растительности. Они сели, и недомерок властно указал обалдевшему Канцу на
стул.
  - Я Гирш Ниссагль, начальник Тайной Канцелярии ее величества
Беатрикс, королевы Эмандской, - представился он, откидываясь на спинку.
  - А я имею честь быть той самой королевой Эманда, - с еле заметной
улыбкой добавила переодетая женщина, - так что имя мое Беатрикс.
  Канц даже не успел испугаться в первый момент, а потом это уже было
не важно. С напряжением глядя на необычных гостей, он ждал, что будет
дальше.
  - Ты неплохой лицедей, мастер Канц, - начала королева, слегка
растягивая слова и испытующе его рассматривая, - совсем не плохой. Ты
доставил нам много удовольствия своей игрой. Скажи-ка мне, своей королеве,
без утайки - не было ли у тебя какой истории с Этарет? Уж больно живо все
получалось в миракле.
  - Один из них и взаправду увел у меня невесту, - угрюмо ответил Канц.
  - И чем кончилось?
  - Он украл у нее сына, куда-то спрятал его, потому что это был его
первый сын, а саму Руту уволок в город, в публичный дом.
  - Так ее тоже звали Рутой? А как его? И как сына?
  - Его звали светлейший магнат Окер Аргаред, то есть и посейчас так
зовут, а про сына ничего не знаю, без меня он родился, без меня и пропал.
  - Ах вот как... А послушай-ка меня, Канц. Не хочешь ли ты сыграть еще
одну роль? Тоже тут, на Огайли. Каждый раз твое представление будет
собирать прорву народа, и одежду тебе пошьем в Королевских мастерских
покраше, чем эти отрепья. И жить будешь при дворце.
  Беатрикс улыбнулась. Канц нахмурил брови. Все движения мысли
отразились на его лице.
  - Что-то я в толк не возьму, - начал он с осторожностью, - что вам от
меня надобно... Королевским лицедеем, что ли, меня хотите сделать? Чтоб я
про вас хорошо играл? Так я не сдюжу. Не лицедейская у меня природа, ваше
величество. От нужды кривляюсь.
  Тут улыбнулся и Ниссагль.
  - Должность хаарского палача - вот о чем мы ведем речь. Имея навык на
скотобойне, мастер Канц, вы могли бы отправлять должность палача в Хааре и
казнить преступников, приговоренных судом королевы. Перед вами станут
равны и последний бедолага, и первый вельможа. И возможно, однажды вы
сойдетесь с Аргаредом.
  Над столом воцарилась тишина. Канц, насупясь, глядел в сторону.
Размышлял. Вспоминал...

  ***

  Кожаная занавесь над лазом в хижину была откинута. Тоскливо пахло
землей, сыростью, хвоей. Холод полз по спине. Канц горбился над тощим
огоньком, мешал зелье, завязав рот мокрым куском холстины, чтобы не
надышаться. Надышишься - пропал. Посинеешь и сдохнешь. Зелье лениво
бурлило, вздувшиеся из розовой накипи пузыри со звоном лопались у чугунных
стенок казанка. Возле ног была охапка мокрых от дождя стеблей цикуты,
ядреных, хрустящих, с отвратительными кожистыми пазухами возле сморщенных
молодых листьев. Обернутыми в свиную кожу руками он неуклюже ломал их и
почерневшей разбухшей деревяшкой запихивал в казанок. Больше, больше
отравы, больше густой розовой накипи. Терпеливая ненависть правила его
тугими мыслями, подсказывая имена потаенных недобрых трав, опущенных в
закопченный казанок. Следом за цикутой - волчьи ягоды и бурая труха
собранных прошлой осенью поганых грибов. Он прикрыл казанок медным блюдом,
придавил камнем и подбросил в огонь хворосту, которым было завалено
пол-избушки. Не смыкая глаз, разбитый и утомленный, он следил за огнем три
дня, а потом, сняв казанок с огня и зарыв его в землю, повалился спать на
подстилку из колючих веток. Проснувшись, он не оглядываясь ушел из леса
поискать заработка и подождать, пока дозреет то, что в казанке.
  Он прошел мимо тихого хутора, и ноздри ему защекотала теплая вонь
свинарников. Он обошел стороной Цитадель Аргаред, над которой величаво
колыхались флаги.
  Рута давно ушла из его мыслей, память о ней лишь изредка тревожила
его душу, только теперь душу свою он оставил в залог захороненному во мху
казанку, чтоб ненависть крепила зелье.
  Магнат велик. Он возжелал скуластую беляночку, что играла с
поросятами на лугу возле хутора. По одному мановению его руки девочку
отдали ему, и он посадил ее в седло впереди себя и, шепча ей на ухо свои
нечистые заклятия, увез в Цитадель, на донжоне которой черным блестящим
камнем выложено изображение высокого дерева. Там, под этим деревом, он ее
и взял, оттуда и отослал, когда прискучила, оставив себе сына. А потом и
вовсе продал ее кому-то далеко в столицу, в Хаар. Верно, в блудилище. Бог
с ней. Она влюбилась в магната. Бог с ней. Но за себя он отомстит, когда к
следующей осени дозреет под сыреющими мхами казанок, а в лесах затрубят,
сотрясая слух, охотничьи рога магнатов. Он отомстит.
  Холодным ясным днем, когда сквозь поредевшую листву бледно
отсвечивало небо, он вернулся к осевшему и прохудившемуся шалашу. Жить в
нем было нельзя - по ночам прихватывали заморозки так, что земля твердела
на три пальца в глубину, а лишайник рассыпался под ногами. Но жить тут ему
уже не пришлось - на весь следующий год он подрядился в купеческую
караванную стражу...
  Канц нашел и вырыл холодный казанок, в котором тяжко колыхалась
жидкость. На миг ему стало жутко - старики говаривали, что в гнилостной
сырости сами собой могут зарождаться немыслимые гадины без имен, от одного
взгляда которых волосья вылезают и глаза лопаются.
  Он поставил посудину наземь и, готовый если что отскочить, сбросил
булыжник и поднял концом меча крышку.
  Там была густая и неподвижная черная вода, в которой его склоненная
голова отразилась безликим пятном. От варева шел тяжелый неживой запах, и
сразу стало тоскливо на душе.
  Канц закинул руку за спину и вытащил из колчана стрелы. Они были
новые, недавно купленные, со светлыми древками и желобчатыми тонкими
наконечниками, охотничьи, на мелкого пушного зверя.
  Пучком он окунул стрелы наконечниками вниз в черный отвар и держал их
там с четверть часа. Когда вытащил, наконечники и шейки древков почернели,
пропитавшись отравой. С мрачным горловым смешком Канц вложил их обратно в
колчан и зарыл ненужный пока казанок.
  Потом он поднялся с колен и вслушался.
  Он слышал шум листвы, кряхтение стволов, редкие голоса невидимых
птиц. Через малое время ухо его уловило далекий призыв рога. Он направился
в ту сторону, откуда донесся этот звук.
  Вокруг был лес - сырой, "черный", как его называли, - над головой
крушина да ольха, под ногами бурьян да крапива, и та тощая. В таком лесу
грибы росли только хилые, на тонких белесых ножках, сейчас они вовсе
побурели и скукожились от холодной мокрой погоды.
  Врага Канц увидел на узкой, изрытой кабанами прогалине. Тот стоял,
задумавшись, с отстраненной улыбкой на лице, слабые блики солнца играли на
серебристо-зеленом одеянии, блестели светлые волосы, прижатые у висков
жемчужным легким венцом.
  Канц метнулся за ствол дерева. Слился с корявой ольхой, что
притулилась на краю прогалины. Он прижался к дереву. Плечо его нашло в
бороздах коры опору, расставленные ноги уперлись в корни, губы
раздвинулись в улыбке, но улыбка была недобрая. Он вытащил стрелу, наложил
ее на тетиву. Нацелил в золотой узор одеяния под ключицей. Враг не
шевелится, враг не ведает, враг беззащитен в своем собственном лесу! Канц
разразился беззвучным злорадным хохотом, и как бы в ответ ему заскрипело
нутро безобразной старухи ольхи. Он отпустил тетиву, и стрела ушла, топя
свист в шуме листвы.
  Враг полетел из седла вниз головой - в бурьян, в бурелом, в крапиву.
Стройное тело его изогнулось, обвиснув на поваленном стволе, волосы
рассыпались по преющей листве, венец скатился в кабанью лужу.
  Канц встал над ним, опираясь на лесной посох. Как давно он мечтал
пригвоздить врага к земле этим посохом, не мечом, нет, а вот именно
простым вилланским посохом! Или широким тесаком отрезать ему голову. Тут
вдалеке послышался лай собак. Двумя руками Канц поднял над головой посох с
железным наконечником и всадил его врагу меж ребер, да надавил еще, чтобы
острие прошло до земли. Потом он протер подошвы сапог папоротником, чтобы
собаки не взяли след, и скрылся в зарослях.
  Потом, много времени спустя, он узнал, что магнат Окер Аргаред
избежал смерти - жена его, колдунья, как-то передала ему свою жизненную
силу, а сама умерла. На руках магната остались двое малолеток, Элас и
Лээлин. Услышав об этом в каком-то кабаке, Канц, уже хмельной, громогласно
пожелал им всем троим сдохнуть, в честь чего и осушил шкалик горючей
хлебной браги, запив огромнейшей кружкой "Черного Омута", от горечи
которого даже после браги рот перекашивало, а на глазах выступали слезы.

  ***

  Лицедей Канц посмотрел в глаза королеве - глаза с потайной грустинкой
на черном донце. Она-то глядела совсем не на него, а куда-то мимо. Ушел
из-под режущего взгляда Ниссагля и сказал:
  - Согласен я, ваши милости.
  - Ну и ладно, - Ниссагль развязал привешенную к поясу сумку, вытащил
два покоробленных свитка, чернильницу и перо, - сейчас напишу тебе
сопроводительную бумагу, с ней придешь в Сервайр. Там один мастер,
Мартель, есть уже, но он старенький, у него поучишься. Потому что людей
казнить - не свиней резать. - Он усмехнулся. - Жалованье тебе положат с
каждого признания, с каждой смерти. Готово. - Он поставил точку в
сопроводительном пергаменте. - Вечером будь в Сервайре, в крайнем случае
завтра. Да смотри, не болтай о нашем разговоре. Дело государственное. Внял?
  - Внял, ваша милость.
  - Ну, иди. Нам с ее величеством надо еще поговорить тут.
  Канц откланялся. Он вернулся на площадь, собрал, не проронив ни
слова, свои пожитки, взвалил тюк на плечи и ушел. Он шел по улице
Возмездия, и ему уступали дорогу маклеры и торговцы. Солнце было затянуто
тучами и лишь порой круглилось в просветах раскаленной серебряной монетой.
Покачиваясь, Канц шел посередине улицы Возмездия к Сервайру, поднявшему
свои узкие башни над синей рябью Вагернали.
  Беатрикс и Ниссагль, снова укрывшись масками, ехали на этот раз по
улице Короны. Нарядная, шире прочих в Хааре, она была во власти вельмож и
богачей. Мелкую сошку, если она забредала сюда с лотком, нещадно гнали
стражники. Здесь позволялось строить лавки лишь ювелирам, очень искусным
оружейникам, шорникам и портным, да и то - только лавки, без мастерских.
Чем ближе к Цитадели, тем теснее и чаще стояли магнатские дома с фасадами
из полированного камня, резными фризами и бестиями на ступенчатых
фронтонах. Узкие окна презрительно глядели через каменные перемычки.
  - Вот гнезда-то где, - Беатрикс оглядывалась по сторонам, точно
досужий путешественник, - а мрачно-то как...
  - Тут еще не все гнезда. Тут всякие боковые родственники строятся.
Вот на Дворянском Берегу, как его наши горожане зовут, самая сила... А что
мрачно, так это вам только кажется, потому что вы их не любите.
Смотрите... - Больше он ничего не успел добавить, потому что сзади из
распахнувшихся ворбт вылетела лихая кавалькада.
  - А ну, падаль, разойдись! - рявкнули им в уши, чья-то плеть огрела
коня Беатрикс по боку, причем свинчатка одного из хвостов пребольно
стегнула ее по колену. Более ловкий Ниссагль успел прижаться к стене и
удержал испуганного коня шпорами.
  - Вот чумные! - еле перевела дух королева и потерла колено. Наверняка
синяк. Кто это был?
  - Этери Крон. - Ниссагль мельком взглянул вслед уносящимся всадникам.
  - Это был Этери Крон.
  - А-а, - со странной многозначительностью откликнулась Беатрикс,
продолжая растирать колено. - Этот маленький паршивец... Ну-ну. Вольно ж
ему, взбесясь...
  - Что поделать, ваше величество, если вы путешествуете по городу
тайно, то непременно нарветесь на неприятность, и плетка - это еще очень
безобидно, если вспомнить промах покойного короля...
  - Ты не так понял. Я не досадую. Не надо меня утешать. Мне интересно,
куда это он, миленок, средь бела дня так разогнался. Воображаю, сколько
они народу у пристаней помнут.
  - В фехтовальный зал он поехал. Он же повадился рубиться с господином
Энвикко Алли.
  - А, ну-ну, ну-ну... - С глухим смешком королева направила коня на
середину улицы и дала ему шпоры.


                                  Глава шестая

  ПУТЬ ГЕРОЯ

  Сталь звенела под сводами Галереи Мечей, высокой протяженной залы,
выстроенной нарочно для учебных поединков и игрищ с оружием. На острых
клинках и без лат сражались камергер королевы Энвикко Алли и Этери младший
из Дома Крон, поразительно красивый и угрюмый отрок, очень ловкий в рубке
и фехтовании. Мечи, хоть и острые, были все ж таки не боевые, а потешные -
при ударах то и дело сыпались большие золотистые искры, - секретом
изготовления такой стали владели только кузнецы королевского Дома.
  Энвикко стремился все делать красиво - он танцевал перед соперником,
искусно дразня и отвлекая его. Движения Этери были скупы и точны, словно
на старой фреске, - выпад, шаг вперед, шаг назад, разворот. Наверху, шумя
платьем, прошла опоздавшая королева, встала, где лучше видно. За спиной у
нее был Варгран. Голова королевы была не покрыта, в волосах поблескивали
золотые бусины, на плечах - чернобурый воротник длинной желто-лиловой
епанчи, скрывшей вопреки обычаям скроенное по-городскому новое платье.
Застежка-цепочка на груди не позволяла епанче сползать. Беатрикс выглядела
весьма по-королевски - с нужной смесью величия и изящества. Когда Этери
трудноуловимым ударом снизу подцепил и выбил оружие из рук притомившегося
Энвикко, она снисходительно зааплодировала. Противники чопорно
раскланялись.
  - Вы уже истинный воитель, яснейший магнат, - проворковал Алли,
кокетливо скрадывая эмандские согласные, - ваше искусство владения оружием
поистине совершенно. Не знаю, найдется ли кто-нибудь, вам равный. Меня
признавали лучшим в Марене, но я перед вами чувствую себя мальчиком, хотя
многие из достойнейших бойцов посейчас носят мои отметины. Быть может, вы
соизволите дать мне несколько уроков?
  Неулыбчивый синеглазый отрок со свистом всадил клинок в изукрашенные
перламутром ножны.
  - Господин Алли, ваша просьба для меня лестна. Однако дело тут не в
искусстве, которым владеете вы, но в чутье, которым наделила меня Сила.
Чутье проявляется в том, что, когда исчерпаны все приемы, я по наитию
применю то, против чего вы не найдете защиты. Этому не научишься.
  - В старые времена слава ваша уже давно гремела бы... - продолжал
льстить камергер, осторожно пряча свой меч. - Немножко обидно, что мы
родились позже. Я почел бы за честь быть в вашей свите.
  - В старые времена воители ходили без свиты, господин Алли, - Этери
забавлялся на свой лад, отвергая цветистую лесть вылощенного маренца и
упиваясь своим полным превосходством. Враг был вынужден улыбнуться.
  - Значит, я в восхищении лицезрел бы вас издали, яснейший магнат.
  - Мне тоже жаль, что старые времена миновали, господин Алли. Тогда
вокруг трона стояли истинные герои, - уколол соперника Этери, - и
сражаться за благосклонность короля надо было с оружием в руках, а не
языками. В сокровищнице до сих пор хранят головы ящеров, которые
заполонили Вагерналь во время великой суши.
  - Когда это было? Я об этом не слышал никогда.
  - Вы о многом не слышали.
  - О да! Но не могли бы вы просветить мое невежество, ибо я...
  - Я понимаю. Слушайте. - Этери махнул в сторону скамьи. В зале
дралась уже следующая пара, но зрители наблюдали за ней без интереса.
  - ...Восемьсот лет назад, так говорят Хроники, три года не выпадал
снег и вода не замерзала, а лето было таким жарким, что трескались камни.
Вагерналь до Цитадели можно было перейти вброд, замочив ноги только до
щиколотки. И вот тогда-то мерзкие ведьмаки из вилланов с помощью
шарэлитских колдунов развели этих ящеров. Река была илистой. Эти твари
прятались в иле, где можно было утонуть по колено и двигаться, как муха в
меду, не быстрей. Сначала они создали ящера, у которого была душа. Душа
получилась ущербная, черная. От взгляда этой твари всякий столбенел, теряя
речь, и не мог даже совершить заклятия. Также было создано много других, у
которых души вовсе не было, и заклятие тоже не могло их сковать. Когда
жертва замирала, они валили ее ударами хвостов в грязь и начинали
пожирать. Потом им стало мало реки, потому что они отравили ее слизью и
нечистотами, и хаарцы предпочитали умирать от жажды, чем пить эту воду,
рискуя к тому же попасть в зубы ящеру. И тогда ящеры стали выходить на
берег. Они ползли по раскаленной земле, Испуская невыносимое зловоние,
нападали на деревни, вползали по лестницам в дома, и жителям от страха
всюду стал слышаться шорох их животов по камням и треск челюстей. Тогда
один из воителей, служивших королю Йодлю, взялся их истребить. О, это была
знатная битва. Он выпил огромный кубок "Королевского Омута", чтобы взгляд
главного ящера не так сильно действовал на него. И утром, когда эти твари
возвратились из ночных набегов в свое лежбище на илистом дне реки, когда
небо было зеленым и блеклым и Вагерналь, сколько ее осталось, неподвижна,
как зеркало, он пошел на поиски главного ящера. Но прежде чем он до него
добрался, ему пришлось отрубить головы всем остальным ящерам и идти по их
головам и телам, словно по земле. Вся Вагерналь покрылась бурой пеной их
крови, в небе от предсмертного рева стало тесно, и все, кто был в городе,
пали наземь, дрожа от страха и зажимая изо всех сил уши. Ему было очень
трудно отрубать им головы, потому что они ходили очень низко на своих
кривых и коротких лапах, ему приходилось нагибаться, словно он рубил
хворост, и вот, когда последний из мелких ящеров, жалобно проревев, издох,
из вод поднялся главный, подобный огромному осклизлому бревну. Он был весь
черный и блестящий, а его красные глаза не имели зрачков. Увидя его,
воитель на миг замешкался, и ящер ударом хвоста перебил ему щиколотки и
сбил его наземь. От боли у воителя помутилось в глазах, потому что он не
мог заклясть боль, ведь если ты выпил, это невозможно. А когда он очнулся,
то почувствовал, что какая-то странная тяжесть придавила его к земле, и
увидел клыки ящера возле своего лица - тот вполз ему на грудь и смотрел на
него. Тогда он схватил ящера обеими руками за шею и задушил. И еще сутки
лежал, страдая от боли, рядом с мертвым ящером, потому что люди боялись
выйти из домов. Видно, ящер, издыхая, наслал на всех оцепенение.
  В Галерее дрались уже несколько пар, выказывая всю ловкость, на
которую они были способны. То и дело вспыхивали фонтаны искр.
  - Я почел бы за честь сразиться с вами в поединке на ристалище,
сказал Алли и отвесил нарочито почтительный поклон. - Кроме того, я
по-прежнему питаю надежду на реванш.
  Высокомерно прикрыв синие глаза, Этери проговорил нараспев:
  - Через две недели будет большой турнир. Там и сразимся во имя наших
дам, как принято в Святых землях.
  Алли учтивым кивком поблагодарил будущего соперника, и тот ушел без
поклона, унося в глазах торжество. Алли втайне сожалел, что ему никогда,
вероятно, не придется разделать гордеца мальчишку в пух и прах, а ведь он
мог бы это продемонстрировать уже раз двадцать в каждом проведенном
поединке. Нет, мальчика надо сделать героем, и я сделаю его героем.
Двадцати побед для этого более чем достаточно. И разве Этери знает, что
героем делают не искрящие попусту, а разящие без промаха мечи, по крайней
мере? Если не что-нибудь хуже.

  ***

  Алли надел шлем - солнечный день померк, окружающий мир сузился в
смотровых щелях. Он сделав несколько пробных движений - ни одно сочленение
его любимых золоченых калипольских доспехов не скрипнуло. Длинная, совсем
не нужная кольчужная юбка, расходившаяся спереди и сзади для удобства
верховой езды, позвякивала, задевая о поножи.
  За свою жизнь он потерял счет турнирам, но этот был первый, когда во
имя возлюбленной дамы нужно было проиграть. Да-да, в последнем, решающем
поединке, когда все красотки Эманда свесятся с балконов, требовалось пасть
на песок, под ноги суровому синеглазому отроку, и просить о пощаде. Что ж,
он упадет. По галереям волнами расходились нетерпеливые крики. Теплый
ветер раздувал огненные, как дикая лилия, полотна шатра. На другом краю
ристалища неулыбчивый Этери, скрестив руки на обложенной в сталь груди,
призывает Силу, читая заклятия на Этарон. Ему, Алли, оставлены неуемная
любовница на земле и кроткий Бог в небе, Бог, про которого все забыли.
Можно просить его о помощи, даже наверняка он поможет, потому что вряд ли
поймет, кому и в чем помогает. Ну ладно.
  Его коня не было видно под гербовыми попонами. Хорошо выезженный,
конь стоял спокойно. Алли едва успел вскочить в седло - трубный зов взмыл
над истоптанным ристалищем, возвещая начало схватки.
  Лиловые, обшитые золотом фестоны над королевским балконом тихо
шевелились на ветру; тень легла на лицо близко подступившей к перилам
Беатрикс. От ветра шевелились меха, прикрывавшие ее плечи, трепетали
подвитые и распущенные локоны.
  Ее нежно-золотистое лицо хранило отстраненную улыбку, в глазах
читалось равнодушие к происходящему. Она никогда не увлекалась
ристалищами, предпочитая балы и охоту. Справа и слева в пышно изукрашенных
гербами ложах победительно восседали Высокие Этарет, поставившие к перилам
своих красивых и юных племянниц и дочек.
  Беатрикс всегда презирала безбровых этаретских красавиц, прятавших
фигуры под величественными тогами. Но сегодня королевой турнира ее не
выберут. Да и зачем ей это звание, если она просто королева? Беатрикс
переступила с ноги на ногу, и вдруг заныло колено, по которому две недели
назад полоснула плетка.
  - Думаю, что силы неравны. Этери легче Энвикко. Этери упадет при
первом ударе. Тут все зависит от первого удара, это не получасовые танцы с
клинками, которые они нам демонстрировали в Галерее, - сказал сзади
Эккегард. Он уже загодя облачился в горностаевую епанчу поверх белой
столы, голову охватывал золотой обруч с громадным опалом над переносицей.
Эта манера носить венец несказанно раздражала Беатрикс, в пику Этарет она
наворачивала на голову немыслимый, увешанный самоцветами шаперон, под
тяжестью которого то и дело непроизвольно клевала носом, а то ходила вовсе
простоволосая, вплетая в тонкие, из трех волосинок, косички множество
крупных бусин.
  - Энвикко свалится, как мешок, - сказала она, не повернув к жениху
головы и так громко, что услышали почти все.
  - Последний поединок. Тебе пора подать сигнал.
  - Ах, ну да. Вечно забываю. - Она небрежно махнула поданной
церемониальной перчаткой. Всадники тронулись навстречу друг другу.
  - Детское развлечение, - снова послышался голос Эккегарда, - даже
младенческое. Никакого искусства, только вес и везение.
  - Помолчи-ка. Не король еще, - огрызнулась Беатрикс и тут же
продолжила:
  - По-моему, все эти ристания вообще ни к чему. Баловство и безделье.
- Она поднесла к глазам свой шлифованный хрусталь и сощурилась, следя за
сближением всадников.
  Эккегарда бросило в жар от стыдливой жалости к ней. Близорукая,
беспомощная, мнит из себя что-то... О Сила, Сила...
  ...Алли предельно расслабился, храня лишь видимость упруго
пригнувшегося в седле рыцаря. Он решил не затягивать игру. В прорезях
начелья стремительно рос подпрыгивающий в галопе соперник. Только бы
подавить искушение навести копье под его щит и одним ударом выбить из
седла.
  Удар!!
  ...Рыцари с треском столкнулись. Энвикко тяжело покачнулся в седле,
съехал набок и грохнулся оземь под единый могучий "ох!" толпы, ждавшей его
победы.
  Беатрикс задумалась о своем и позабыла выразить досаду - ей напомнил
об этом Эккегард. Он осторожно сжал ее узкую руку, погладил большим
пальцем по ладони и сказал извиняющимся полушепотом:
  - Мне жаль, что тебе не стать королевой турнира. Он и вправду
свалился, как мешок. Думаю, в другой раз я сам выйду сражаться за тебя.
  Беатрикс промолчала, потом с большим опозданием ответила:
  - Знаешь, не стоит. И без того хвороб на нашу голову хватит.
  Алли между тем увидел по наползающей тени, что противник близится к
нему, и притворился, что потерял сознание, - не хотел произносить перед
всем честным народом никаких куртуазных признаний в не правоте и прочем, в
чем обычно признаются побежденные на ристалище. Оруженосцы очень скоро его
унесли, оставив Этери более разочарованным, чем гордым своей победой.
  Беатрикс подавила желание повернуться и уйти - это могла быть хорошая
оплеуха магнатам, но королева уже не разменивалась на такие мелочи
приспело время брать выше и бить больнее.
  Все-таки она ухитрилась испортить всем удовольствие от победы Этери,
не пожелав присутствовать на пиру.
  Этери восседал возле Лээлин, которую без всякой сердечной склонности
объявил своей дамой и, ясно, выбрал в королевы. Сейчас на ее голове был
старинный крылатый венец, символическое значение которого стерлось в веках
- никто не помнил, кого и за какие заслуги этим венцом награждали.
Настоящей короны для королевы турнира, такой, как принято везде, золотого
венка из кованых роз и рубиновых сердец, изготовлено не было.
  Лээлин была прекрасна, но Этери занимало совсем иное. Сердце этого
полуребенка было свободно от женщин. Он мечтал о подвигах, о славе. Ему
предстояло стать Посвященным Силы наравне с Лээлин и ее братом.
  Он чувствовал, что жизнь стала какой-то не такой. Мир словно
рассохся, перекосился, в тяжелом воздухе не стало жизни, и сами Этарет от
этого изменились, как-то измельчали, забыли про свою Силу и обратились в
придворных вельмож. Что случилось? Он не понимал, ему не хватало знания.
Но он догадывался, что какая-то болезнь поразила глубочайшие Корни
Извечного леса, куда давно уже ничья нога не ступала, и болезнь эта не
имеет имени и формы, потому так легко и незримо проникает всюду. Это она
сделала воздух тяжелым и безвкусным, лишила дара речи землю, воду, все
растения и всех зверей, это она медленно, но верно разъедает мир. Предметы
и существа, от насекомых до Этарет и Стихий, теряют тайные связи,
существуют сами по себе. Распадается тончайшая Сеть Мира, нити которой
сплетала Сила, соединяя всех. Дыры в ней все шире, и потому сбивчивы
предсказания, неясна речь и заклятия проходят мимо цели.
  - Яснейший магнат, вам послание...
  Этери развернул поданный пажом листочек пергамента. Тонким и
неуверенным почерком на нем была написана просьба прийти для важной
беседы. Внизу стойла подпись камергера Энвикко Алли.
  Этери еще помнил досаду, которую вызвал в нем южанин своим мнимым
обмороком. Этот притворщик лишил его полной победы! И вот теперь он зовет,
как будто считает его, Этери, ближайшим своим другом. Впрочем, весьма
возможно, таковым и считает, хотя пишет в преувеличенно почтительной
манере. Поддавшись любопытству, Этери покинул пиршественный стол.
  Покои Алли казались душными от наполнявшей их роскоши. В розовых
стеклах желто горело масло, мягко, как бы влажно, блестела позолота,
покрывшая почти все предметы в комнатах. Смешанные ароматы наполняли
воздух. Было полутемно. Алли лежал на постели. Пестрые и легкие одежды его
сливались с пышно затканным покрывалом, выделялись только высоколобое
матовое лицо и длинные кисти рук - одна перебирала застежку на груди, из
полуразжатых пальцев другой сыпались в курильницу благовония.
  - Вы хотели меня видеть, господин Алли? - сухо спросил Этери, забыв
поклониться.
  - Хотел... Прошу, приблизьтесь и располагайтесь, - раздалось
неожиданное повеление. Этери, опешив, сделал несколько шагов вперед и с
изумлением заметил, что лицо у Алли пепельно-серое.
  - Не удивляйтесь, что я так с вами говорю, Этери, - продолжал звучать
негромкий голос. - Речь пойдет о деле чрезвычайной важности. Сядьте как
можно ближе, нас могут подслушивать, хоть я и в любимцах у королевы.
  Чувствуя, что начинает волноваться, Этери опустился на низкое
новомодное седалище с разлапистыми подлокотниками и резными изогнутыми
ножками. Тон Алли его заинтриговал. Что-то властное было в синих глазах
маренца, глядевших в лицо Этери открыто и твердо.
  - Зная вас, Этери, я понял, что вы смелый воин. Я не зря спрашивал
вас о легендах - мне хотелось убедиться, что вы равны древним воителям. Не
возражайте. - Пальцы Алли дотянулись и сжали взметнувшуюся было руку
юноши. - Я не ошибся. Вы смелы и способны принимать решения. Вы любите
свой народ, своих братьев. Так вот, Эманд и Этарет в опасности. Помолчите
же еще немного, покуда я договорю. Вы, наверное, заметили, Этери, что наш
мир в последнее время очень изменился.
  - Но... - мальчик был поражен, - но... вы же человек... разве люди
способны это замечать?
  - Конечно... Где-то лучше, чем вы порой, потому что мы ближе к
земле... Не важно, сейчас это ясно всем. Сейчас видно всем, что прежнее
зло - драконы, пигмеи, ящеры, все, о чем вы мне рассказывали, - все это
куда-то исчезло. Частью его извели воины, частью оно само по себе сгинуло.
Но грядет новое зло, неосязаемое и незримое, оно входит в людей и
предметы, оно гложет этот мир, как дурная болезнь, как заклятие, которое
не снять.
  Этери замер, чувствуя, как между лопаток змейками струится горячий
пот и в висках начинает стучать кровь. Алли говорил почти что его словами,
его словами!
  - ...Это зло не имеет облика. Ему нужны люди, в души которых оно
могло бы войти, руками которых действовать. Воротами ему служат
опрометчивость, неразборчивость, безверие, когда человек, переступив через
себя, перестает понимать, что творит. Тогда он становится беззащитным для
зла. Так вот, Беатрикс, наша королева, впустила в себя это зло. Только с
ней еще хуже - она сама его позвала. Я знаю ее с отрочества. Она всегда
имела склонность ко злу, правда, к тому, легендарному. Однажды случилось
так, что молодые дворяне, юноши и девушки, поспорили от скуки, сможет ли
кто-нибудь из них поцеловать голову мертвеца, достанет ли на это смелости.
Шутки ради послали слуг к палачу, а у того как раз оказалась голова
казненного накануне отравителя. Мы были слишком знатны, чтобы нам могли в
чем-либо отказывать. И вот принесли голову, она была, надо сказать,
отвратительная, кожа на лице серая, мутные глаза и синие губы, хотя при
жизни этого человека считали красавцем. И вот когда настало время эту
голову целовать, никто, конечно, не решился это сделать. Все етали
отнекиваться. Все, кроме Беатрикс.
  Алли замолк. Глаза его, устремленные в одну точку, были тусклыми.
Когда он продолжил, голос его звучал глухо, и слова он произносил с
видимым усилием.
  - ...Она поцеловала голову. "Я делаю это, - сказала она, - при
условии, что вы поклянетесь исполнить любой мой каприз". Мы поклялись в
шутку. Назвали это "Клятвой поцелуя". И вот она берет ее в руки, целует, и
я вижу, Этери, совершенно отчетливо вижу, как эта голова ей отвечает!
Мертвая голова отвечает на поцелуй! Отрубленная голова! Они целовались
взасос! Эти синие губы, эти волосы дыбом... Мы разошлись, потрясенные ее
поступком, и до сих пор не в силах напомнить друг другу про это. Говорю
"друг другу", потому что мы все здесь. Легко догадаться, что желанием
Беатрикс, когда пришло время выполнять "Клятву поцелуя", было видеть нас
всех тут. Только с тех пор это уже "Клятва отрубленной головы". Мы стали
после этого ее рабами. Когда наша служба ей не понадобится, она нас убьет.
Надо еще сказать, что все южане при дворе в нее влюблены, и не только
южане. Это один из даров отрубленной головы. Я понял со временем, что ей
может противостоять только самое цельное, самое твердое и верное сердце, а
в ком есть какой-либо изъян, тот рано или поздно падет к ее ногам, станет
рабом и погибнет. У вас такое сердце, Этери, потому я позвал вас. А ведь я
помню ее легкомысленной девочкой, она и голову-то поцеловала просто из
легкомыслия. Теперь, Этери, самое главное. Ей нельзя жить. Она всего лишь
одно из многих орудий Зла, но так мы выявим его признаки, чтобы не давать
ему развиваться, угадывая и устраняя новую жертву. Вот. Я сказал все.
Теперь я жду, что скажете вы.
  Как звенит в ушах. Как трудно дышать. Разум мутится от тысячи мыслей
и воспоминаний, подтверждающих правоту Алли. Заклятия не действуют на
сущность Зла, словно в ней ничего нет, одна пустота...
  - Что я должен делать? - Этери не узнал собственного голоса, внезапно
охрипшего.
  - Прежде всего молчать. Молчать всем. Вы поверили мне сразу, поверили
сердцем, но ваши родственники рассудительнее вас, они не поверят мне, ведь
я человек. Но вы сможете со всем справиться сами, Этери, если послушаетесь
меня. Мне кажется, я знаю верный путь. После того поцелуя она взялась за
яды, как-то научилась делать их из минералов, эти снадобья. Опоенный может
умереть через миг или через год в зависимости от того, в каком напитке
растворен яд и сколько его дано. А умирает жертва вроде как не от отравы,
а от удара или разрыва сердца, так что анатомы ничего не найдут в ее
кишках после смерти, особенно если она долго хворала. И мне кажется, что
Беатрикс тоже надо убить ядом, то есть ее же орудием. Мне думается, тогда
замкнется хотя бы один из бессчетных кругов Зла. Я могу достать яд. Я
возьму его у королевы. Она думает, что я ей раб. Но я сумел излечиться от
любви к ней, хотя и потерял при этом сердце, оно как бы истлело. Я слишком
устал, чтобы нанести удар, и слишком многим я еще с нею связан, поэтому
уповаю на вашу помощь. Вы молоды и крепки как алмаз, Этери. Я верю, что
вам это удастся...
  Он замолк, отвернулся к стене, его лицо скрыла тень. Пламя плясало на
стеклянных лепестках чужеземных светилен. Потолок затянуло голубоватой
пеленой благовонного дыма.
  - Я... Я говорю вам "да", Алли. Я готов.
  - Хорошо, Этери. Вы меня утешили и обнадежили. На днях вам будет
доставлено снадобье. Благодарю. Камергер устало прикрыл глаза. Этери
понял, что беседа подошла к концу, и вышел, не чуя ног. В груди его
бушевала буря.
  Алли переждал несколько минут, приподнялся на локте, потом неслышно
соскочил с ложа и крадучись устремился по коридору в королевские покои.
  У Беатрикс тоже было полутемно, но пахло лишь разогретым воском - она
палила два трехсвечника. Эккегарда не было, он зачем-то был зван с пира к
отцу в дом. Склонив голову, Беатрикс подставляла Xeне недлинные светлые
волосы. Посекшиеся концы поблескивали, как колючая звездная пыль,
редкозубый черепаший гребень потрескивал, отдельные тончайшие волосинки
слабо мерцали в темном воздухе. Наконец Беатрикс распрямилась и откинула
волосы назад. Она раскраснелась от прилившей к лицу крови, глаза блестели.
На ней была тяжелая бархатная сорочка на случай приема в постели.
  Она отпустила Хену и, стукнув деревянными подошвами ночных туфель о
приступку ложа, взобралась на постель и улеглась. Алли никак не мог
успокоиться после разговора с Этери, и, чтобы хоть немного отвлечься он
поднял и начал крутить в руках одну из сброшенных королевой туфель.
Обычный такой сафьяновый домашний башмак без задника, на толстой подошве,
обшитый до смешного пушистым мехом. У королевы была склонность к шутовским
вещицам. Ему сразу подумалось, как это противоречит всему, что он
наговорил про нее Этери Крону. С ее привычкой в припадке бешенства швырять
об стену туфли, отбивать ладони о столешницы и каминные полки,
сквернословить на всю Цитадель, с ее нахрапистым бесстыдством и
панибратскими манерами Беатрикс никак не могла быть безликим Злом.
  Это была весьма неглупая, властолюбивая и неразборчивая южанка, без
стеснения завлекавшая в свои альковы всех без разбора - от гвардейца до
магната.
  - Кончено, он купился! - пропел Алли, выронил туфлю, которая упала на
ступеньку, со ступеньки соскочила на пол.
  - И что ты ему наплел? Вкратце?
  - М-м... - Алли помялся. - Я немножко воспользовался твоим прошлым.
Фаворит искал в ее глазах одобрение, но она смотрела холодно и бесстрастно.
  - Ну?
  - Рассказал о поцелуе с мертвой головой. Просто мне показалось, что
так будет убедительно.
  - Т-тебе показалось... - хмуро повторила Беатрикс, помолчав. - Ты не
мог бы все-таки пересказать мне содержание вашей беседы?
  Выслушав Алли, она сказала:
  - Ладно. Как заманчивая история это хорошо. Но не трогай, пожалуйста,
в другой раз мое прошлое, Энвикко. Мне это неприятно. Так ты говоришь, он
поймался?
  - С потрохами. Малыш жаждет подвига. А тебя я расписал ему настоящей
нелюдью. Да еще нового рода. Так что он клюнул с первого заброса.
  - Позволь же поинтересоваться, что значит нелюдь нового рода?
  - Это... Ну, раньше были, к примеру, дракончики, летали тут,
понимаешь ли, крали с башен этаретских дев. Ну, пигмеи, гномы-карлики,
ведьмы-оборотни - в общем, всякое такое, о чем тебе няня в детстве
рассказывала в те редкие часы, когда не путалась с конюхом. А теперь,
говорил я ему, делая страшное лицо, их вывели, и Зло потеряло облик, стало
бесцветным вроде воздуха, летает по миру и иногда вселяется в людей, делая
из них врагов всего этаретского рода. И от этого мир как бы разваливается,
гниет, что ли... Вот что я ему сказал.
  - Ну, - Беатрикс сдержанно улыбнулась, - я-то всегда знала, что мир
был, есть и будет просто большой кучей дерьма, и не важно, кто его наклал:
Бог, Дьявол или Сила, потому что оно все равно, прорва его побери, воняет
и будет вонять, потому что если дерьмо перестанет вонять, то мир,
извините, кончится.
  - Ты простишь маленького Этери?
  - Свою порцию плетей он получит хотя бы за то, что его свитский попал
мне свинчаткой по колену, а потом хватит с него ссылки.
  - Понимаю. Ну так дай же мне, моя королева, яду, ведь если ты теперь
невеста, у меня может не быть повода в ближайшие дни оказаться в твоей
опочивальне.
  - Вынь сам из тайника. Не мне же вставать. Тем более что я великое
Зло.
  - Не великое, а безликое. Ты точно уверена, что имеешь противоядие?
  - Помилуй, в той же коробочке, что и пойло!
  - А они не могли там как-нибудь...
  - Да ну что ты, миленький! Это же старинные зелья, наследственные, а
не сварганенные самоучкой после пылких лобзаний с мертвой головой. Можно
сказать, мое приданое. Раньше бедные молодые бесприданницы, если понимали
в этом деле толк, через пять лет, побывав раза три замужем, становились
богачками, и, что интересно, их никто никогда на этом не ловил. Только
земля слухами полнилась...
  В дверь постучали. Королева заволновалась.
  - Ладно, иди, иди отсюда. Эккегард приехал.
  Эккегард был сумрачен. Вошел так стремительно, что качнулись языки
свечей, устало опустился в массивное кресло, скрытое под складками ковра.
Беатрикс кружила возле ложа, огоньки роились в ее напряженных глазах. Он
едва на нее взглянул. Его лицо холодно светилось в полумраке, словно
сохранило голубоватый отблеск лунной ночи или отсвет зеленых свечей
отцовского дома.
  - Ну, что ты мне радостного скажешь? - Он поднял на нее глаза, в
который раз удивившись про себя тому, что стоит ей заговорить, и тут же
между ними возникает отчуждение. Голос у нее ласковый, а такое
впечатление, будто она его от себя отдаляет. От этого становилось тяжело
на сердце.
  - Ничего веселого, Беатрикс, и печального тоже ничего. Повторю то,
что ты знаешь давно. Нам надо объявить о нашем бракосочетании. Ты должна
сдержать слово, которое дала Высокому Совету три месяца назад. - Он
говорил, уже предчувствуя, что она сейчас начнет над ним издеваться.
  Ей и вправду стало смешно. С тех пор как она объявила себя невестой
Эккегарда, на нее снова стали смотреть с той же брезгливой
снисходительностью, с какой смотрели в бытность ее супругой короля.
Поразительна эта высокомерная беспечность. У нее-то дома человека начинали
опасаться только после примирения. Ах, да что, они же не люди, они выше.
Она для них дитя. Она только играет в королеву. Ладно, поглядим.
  - О сроках ничего не говорилось. Может, я хочу выйти за тебя после
коронации моего совершеннолетнего сына.
  - Это не самая удачная шутка, если это шутка. А если нет, учти, что
твоим детям нужен отец, а тебе супруг. И общение с тем сбродом, которым ты
себя окружаешь, не доведет тебя до добра. Твой сын - будущий король
Эманда, он должен иметь перед глазами достойных подражания. Его мать
должна жить с мужем, а не с любовником. Ни одна из Этарет не позволяла
себе такого.
  - Так я же не Этарет, слава Богу. И кажется, я просила никогда не
равнять меня с Этарет. Меня это обижает.
  - Прости, но если ты не Этарет, то должна по крайней мере брать с нас
пример - даже горожанки шьют платья, похожие на те, что носит Лээлин.
Потому что они тянутся к хорошему.
  - Потому что они старые девы или неисправимые дурнушки. Остальные
же...
  - Знаю, знаю... Только остальные берут пример не с тебя, а, напротив,
это ты вместе с ними подражаешь моде веселых девиц. Предупреждаю, если ты
не перестанешь вести себя неподобающим образом, твои дети будут ради блага
государства отторгнуты от тебя и переданы в благородные руки.
  - Это, случайно, не руки ли Окера Аргареда? Он, кажется, тут
потомственный воспитатель принцев?
  - Да, я говорю о нем.
  - Уж прости, любезный, но только он мне не по нраву. И его потаскушка
дочка, и его воображала сынок.
  - Тем не менее как твой будущий муж и король я буду настаивать.
Потому что благо королевства для меня превыше всяческих чувств, и даже ты
стоишь на втором месте. На твоем месте, Беатрикс, я бы не вел себя столь
вызывающе, ведь ты виновата. Виновата перед всеми нами, какое бы ты ни
делала невинное лицо. И дело не только в том возмутительном заговоре
против нас, плодами которого ты по своему природному легкомыслию даже не
сумела воспользоваться. Дело еще кое в чем... Ты знаешь, о чем я говорю...
  Ответом была сильная и внезапная пощечина. Эккегард, ахнув, прикрыл
ладонью заалевшие у него на щеке отпечатки ее пальцев, сраженный не самим
ударом, а тем, как удар был нанесен: без крика, без гнева, как бьют
наскучившего раба, понуждая его замолчать. Первым порывом у него было
броситься вон. Но он промедлил и, рабски покорный, презирающий себя до
слез, тихо сбросил одежды и прилег на краешек постели, страшась к ней
придвинуться и не смея просить прощения за недозволенный мрачный намек на
то, в чем он за последнее время сам стал сомневаться... Нет, нет, она
слишком легкомысленна, чтобы убить короля... Незаметно утихло жжение
оплеухи и пришел утешительный сон.

  Глава седьмая
ЖЕРТВЫ

  В кладовке была почти полная темнота. Суетливо скидывая солдатскую
сбрую, Скаглон угадывал по доносившемуся сбоку шороху, звону и частому
дыханию, что женщина тоже поспешно раздевается. Наконец с гортанным сухим
хохотком она опрокинулась на спину, услужливо раздвинув ноги. Взбешенный и
упоенный таким бесстыдством, он с размаху упал на нее и взял ее почти
сразу, а потом еще и еще. Потом, когда пришло время возвращаться в
казарму, он стоял голый и мокрый, комкал в руке рубаху, готовясь ее
надеть, а она, ползая перед ним на коленях, гладила его бедра, целовала
живот, просила, чтобы он не уходил. Они не назначили новой встречи, в
Цитадели это не имело смысла, и не все женщины здесь хотели, чтобы знали
их лица, но он надеялся еще не раз схлестнуться с этой тощенькой, длинной,
как осока, шлюшкой. Наверное, какая-нибудь из королевиных румянщиц-южанок,
потому что говорила она мало и нечисто, хорошо пахла, а все места, кроме
головы, были у нее выбриты. Нет, служба в королевской гвардии ему не в
тягость. Он поглядел на резные двери покоев камергера Энвикко Алли,
которого охранял вместе с двумя дружками-гвардейцами. Парни сейчас играли
в зернь за порогом приемной и нисколько не стеснялись, хотя давно уже был
день и начальник караула запросто мог их застукать.
  Резные двери неожиданно раскрылись, и в приемную вышел Алли. Гвардеец
Скаглон сделал алебардой на караул, громко брякнув окованным сталью концом
древка об пол. Стук костей стих.
  Алли прищурился, отбросил с крутого лба рыжие кудри. Его глаза,
синие, как кобальтовая эмаль, были непроницаемы. Подбородок изящно
раздваивался ямочкой. Узкий рот был сжат. Левой рукой он поддерживал
складки запахнутой утренней хламиды серебристо-белого цвета.
  - Как тебя зовут? - обратился он к гвардейцу.
  - Скаглоном, ваше сиятельство.
  - Очень хорошо, Скаглон, - камергер показал свободной рукой в сторону
опочивальни, - иди сюда. У меня есть для тебя ответственное поручение.
  Чуть не забыв прислонить к дверям алебарду, Скаглон пошел вслед за
камергером. Алли держал в руках маленький белый кисет.
  - Вот это ты сейчас отнесешь в Дом Крон и отдашь лично в руки
яснейшему магнату Этери Крону. Если же он, чего доброго, не сообразит
спросонья, в чем дело, то напомни ему, что от меня. - Алли помолчал и
прибавил:
  - Я знаю, что вам велено о таких делах доносить в Сервайр. Так вот,
когда ты туда пойдешь, не забудь сказать Ниссаглю, что я действую с ведома
королевы. Да смотри, ни с кем насчет этого не треплись и не советуйся,
понял? Отправляйся.
  Скаглон засунул кисетик в висевший на бедре кошель с гербом,
непонятно для чего предназначенный: деньги в нем носить - воришек кормить
и спасибо от них не слышать, книги - так читать никто не умеет, да и без
книг весело. Он подхватил алебарду и не спеша отправился по высоким
галереям Цитадели в Арсенал.
  Гвардейцам действительно отдали секретный приказ обо всех делах
придворных и старшин с Домами Высоких Этарет доносить в Тайную Канцелярию,
но Алли, похоже, не только об этом приказе знает (а не должен бы), он еще
и просит сказать Ниссаглю, что, мол, посылает Этери кисетик с ведома
королевы. Непонятно. Ну да ладно. Непонятно - значит, не его дело
разбираться. Не вдаваясь более в тонкости придворной игры, Скаглон решил
услужить двум господам и с легким сердцем завернул на мост в Сервайр. Пять
высоких башен вставали прямо из воды.
  Когда-то, очень давно, это была боевая крепость Этарет, совершенно
неприступная - чтобы попасть в нее, плыли на лодке или шли прямо по воде,
посредством магии. Людей в ней побывало немного, и то больше рабами да
пленниками. Глубоко в землю, под бастионы, уводили ее запутанные коридоры,
мощная крепь из стволов Извечного леса не давала земле осесть, обшивка не
пропускала сырость - там было темно, холодно и сухо. Но за последние века
вся эта нижняя часть оказалась в полнейшем забросе, да и нужда в ней
отпала - в илистую отмель вколотили дополнительные сваи, с гор на плотах
привезли серые каменные глыбы и вместо старых укреплений построили высокие
стены, пять узких круглых башен и мост из шлифованного камня.
  Скаглон обошел замок слева по стене, объяснил часовым, что ему нужно
видеть Ниссагля, вошел в башню, далеко выступавшую из стен узкой каменной
грудью прямо в воду, и спросил начальника Тайной Канцелярии.
  В низком помещении Канцелярии был безнадежный беспорядок - пюпитры,
мебель, связки пергаментов с киноварными метами, оружие громоздились по
углам, покрытые пылью. Ниссагль сидел за столом и что-то вписывал в черную
книгу без заглавия. Скаглон кашлянул:
  - Доброго здравия, ваша милость.
  - Слушаю тебя. - Ниссагль оторвал от бумаг сразу сузившиеся глаза и
уперся взглядом в гвардейца.
  - Доношение у меня, ваша милость.
  - Выкладывай.
  - Вот, ваша милость, эту самую штучку, - Скаглон показал кисетик, его
сиятельство камергер Алли велел отнести Этери Крону. Притом вы знаете, что
сказал? Сказал, чтобы я передал вам, что это, мол, дело королевы. Вот и
передаю.
  - Ну, дай сюда. Посмотрим, что там такое.
  В кисете оказался темный роговой флакон и записка очень лаконичного
содержания: "Год - на остром кончике иглы, месяц - четверть иголки, сразу
же - вся иголка длиной в два пальца". Во флаконе, шурша, пересыпался
какой-то порошок.
  - Что это такое, как ты думаешь? - спросил Ниссагль.
  - Да пес его знает. Может, лекарство, но, скорее всего, зелье
приворотное. Его милость камергера дамы весьма жалуют, а вот яснейший
магнат совсем молоденький, ему помощь в этом деле надобна.
  - Так-так, ладно. Пусть будет приворотное зелье. Хотя, случается, и
отраву в таких флаконах держат. Можешь идти. Я сейчас все отмечу.
  Дом Крон, первое виденное жилище магнатов, тягостно поразил Скаглона.
Высокие мутно-зеленые потолки, вызолоченные в рудничных ключах еловые лапы
над грузными притолоками, и в особенности призрачное, словно болотные
огни, зеленое пламя свечей, - все угнетало, нагоняло тоску, заставляя
сердце сжиматься в предчувствии недоброго. Бессловесный слуга с опущенными
глазами, одетый в пелерину с гербом дома, молча выслушал Скаглона и ушел
за своим молодым повелителем.
  Скаглон оглянулся на мерцающее по стенам оружие. Казалось, вся
глубина давно запертого в стенах воздуха пронизана этим смутным мерцанием,
- Скаглону стало не то чтоб страшно, но как-то беспокойно, не по себе, он
поспешно проверил, при нем ли кисетик, не забыл ли он его, чего доброго, у
Ниссагля. Наконец к нему вышел Этери Крон в длинной бархатной тоге цвета
сырого мха. Поверх складок на груди переливались пластины ожерелья, на
висках блестела чешуйчатая цепочка.
  - Доброго вам здравия, яснейший магнат. Его сиятельство Энвикко Алли
просил с почтением передать вам вот это.
  Этери принял кисетик. Перед ним стоял посланник - высокий ясноглазый
солдат, ведать не ведавший о том, к чему причастен.
  - Возьми. - Этери сдернул с волос цепочку, вложил ее в крепкую ладонь
Скаглона и нетвердым голосом продолжил:
  - Я благодарю тебя, вестник. Назови свое имя.
  - Скаглон, яснейший магнат.
  - Да пребудет над тобой Сила, Скаглон. - Влажная рука Этери
дотронулась до запястья гвардейца, и тот подумал: "Если байки про Этарет
правда, то я должен почувствовать какое-то тепло или легкость..." Но
ничего такого он не почувствовал. Он отступил пятясь, как полагалось по
этикету, унося в кулаке легкую и нежную, словно струйка воды, цепочку, а в
сердце жалость, жалость в этому мальчику в стариковской тоге, жалость к
его горящим сапфировым очам и воздушным локонам - терпкую и черную, как
земля, жалость простого человека.
  Этери развязал шнурки и вынул из кисетика роговой флакон с маленькой
головкой из маслянисто-тусклого кристалла. Он прочитал записку. Вот он,
яд. Создание незримого Зла. Да, времена не те. Стало жутко. Каждую минуту
рядом может оказаться незримая тень - Зло. Каждую минуту, на восходе или
на закате, под луной или под солнцем, может оно войти в его тело и
поглотить душу. Мысль об этом доводила его до головокружения.
  Надо посоветоваться с кем-то, и лучше всего с Аргаредом, высшим из
Посвященных, пусть укажет... Но тут внутри себя Этери услышал новый голос.
Он был звонкий и жесткий. Мальчик взглянул на свои тяжелые от перстней
руки, зеленое свое одеяние и как-то по-новому произнес свое имя, явственно
узрев его нанесенным на все скрижали золотыми буквами после стародавних,
покрытых пылью имен. Он сжал флакон в ладони. Нет, он будет один. И он не
станет глядеть из-за угла, как она умирает в течение года. Он всыплет
полфлакона или даже весь флакон. Одним ударом он опрокинет ее в небытие. А
потом объявит всем, что он сделал, призвав в свидетели Алли и прочих ее
рабов. Да, так и будет.

  ***

  Тепловатую кислятину, вязкую, как коровья слюна, едва возможно было
пить. Весь рот был ею изнутри облеплен, язык двигался с трудом, и Беатрикс
делала судорожные глотки, помогая себе движениями обнаженных плеч и
резкими вздохами. Она была уже одета, чтобы ехать на празднество в Дом
Крон, где предстояло объявить о бракосочетании с Эккегардом. Корчась от
отвращения, королева заглатывала настоенное на сливках противоядие,
превратившееся за два дня в тягучую отвратную бурду. Вокруг, рискуя, что
его каждую минуту может застать Эккегард, вертелся возбужденный Алли. Лицо
его было набелено и нарумянено, чтобы не выдала внезапная краснота или
бледность.
  Его тело облегал куцый внизу и очень пышный сверху, обильно унизанный
золотой мишурой наряд из нежно-оранжевого бархата с фестончатыми рукавами
до земли. Один чулок темно-огненный, с золотой плетеной подвязкой под
коленом, другой черно-желтый с золотыми нитями. Завитые и симметрично
взбитые надо лбом кудри походили на медное облако. Кроме того, от красавца
донельзя приторно пахло амброй.
  - Ничего, красотка, Бог терпел и нам велел, - игриво зашептал он,
когда Беатрикс поперхнулась.
  - А шел бы ты отсюда, - прошипела королева, отрывая губы от сосуда,
тебе ведь давно пора быть на празднестве.
  - Уже исчезаю, высокая владычица. - Алли подлетел к потайной дверце,
открыл ее, остановился на миг и, полу обернувшись, сказал:
  - Высокая владычица, я таки выяснил, как будет уменьшительное от
Беатрикс. Бэйтш! - выкрикнул он в ее сердитое лицо.
  - Проваливай! - Словечко "бэйтш" на языке простых людей означало
также и "шлюха".
  Едва закрылась потайная дверца, как в королевские покои вступил
Эккегард Варгран.
  - Ах, ты уже готова ехать, Беатрикс? - спросил он ласково. Кажется,
это был первый вечер, когда печаль покинула его. Глядя на него исподлобья,
Беатрикс продолжала глотать противоядие.
  Он остановился в нескольких шагах от нее. Отсветы огня змеились по
шитью, покрывавшему его плечи. Одеяние на нем было короткое, но не куцее,
и оно ему очень шло.
  - Что ты такое пьешь.
  - Укрепительное лекарство.
  - Дай мне немножко. Она вздрогнула.
  - Оно ужасно противное, Эккегард. Не отплюешься потом.
  - Ах, опять у тебя эти словечки. Ладно, оставь мне, пожалуйста, на
донышке, у меня пересохло в горле и очень хочется пить. - Он осторожно, но
властно обнял ее сзади и попытался отвести бокал от ее губ.
  - Эккегард, ну дай же мне допить. Говорю тебе, оно не утоляет жажду,
оно противное!
  - Тем более, тебе хуже не будет, если не допьешь. Ну, дай мне
немножко, не упрямься!
  - Не дам! - Королева выскользнула из его рук, отбежала и одним махом
допила настойку. - Напьешься на пиру. Или возьмешь себе за правило
досасывать подонки моих тинктур.
  Варгран засмеялся. Глаза его сияли. Беатрикс подошла и пропустила
руку ему под локоть.
  - Ну, идем? А знаешь, как, оказывается, звучит уменьшительное от
Беатрикс? Бэйтш. Кажется, в Новом Городе это означает "шлюха". Так что мне
с таким именем на роду написано...
  - У тебя странная склонность ко всяческой мерзости. Это не может быть
оправдано никаким именем. - Варгран увлек ее за собой, не объясняя, что
"бэйтш" у псарей означает еще и гончую суку.
  - Что вы творите, Этери! - с ужасом прошептал Алли, едва успев
перехватить занесенную над кубком руку Крона с раскрытым флаконом...
  - Я хотел покончить с ней сразу.
  - И сразу покончили бы с фамильным кубком. Такое количество яда тут
же его и разъест.
  Два драгоценных кубка из раковины наутилуса немо переливались на
высоком круглом столике. Вино играло в них бледным золотом.
  - Не горячитесь, только одну иголку. Отцепите вашу фибулу, думаю, что
она подойдет.
  - Две иголки.
  - Одну! Боже мой, Этери, мы же не на торгу! Это очень сильная отрава.
Я бы даже посоветовал вам насыпать в вино пряностей, потому что вкус
меняется.
  - Да, да.
  Дрожащими потными руками Этери отцепил от ворота фибулу, иголкой
зачерпнул порошку. Его волосы свесились на лоб, мокрое лицо заострилось.
На юного героя он не походил, и Энвикко помимо воли зло усмехнулся,
сощурив выпуклые кобальтовые глаза.
  - Готово. - Последние крупицы порошка распустились в золотом вине.
  - Насыпьте пряностей... Вот так. Успокойтесь, время есть, лучше
заколите вашу фибулу перед зеркалом, а то может быть криво. - Алли
представил, как будет рассказывать эти подробности Беатрикс... Да только
если она будет изображать отравленную, этот ее благороднейший князь
Эккегард от постели не отойдет. А потом она возьмет его в мужья. В
консорты. Ревность обдала душным жаром. Стало вдруг до содрогания ясно:
через все унижения и насмешки Варгран таки добьется ее привязанности,
потому что он обо всем смолчит, все обиды сожжет в своей безумной
благородной любви, и она прикипит к нему, с нее сойдет южная блескучая
шкура, она обрастет добродетелью, она, наконец, обретет покой - прорва их
всех сожри! - обретет его рядом с этаретским темнокудрым князем, который
уймет ее душеньку! А ему, Алли, зачахнуть пустоцветом... Ох, этот мир в
самом деле ужасен!
  Он посмотрел на столешницу с двумя кубками, стоящими так, чтобы Этери
взял их, не спутав... Через миг вернулся от зеркала Этери с все равно косо
пришпиленной у яремной впадины фибулой. Поверхность вина была неподвижна в
ожидании, когда ее коснутся уста королевы и Эккегарда.
  Беатрикс весь вечер ни на шаг не отходила от Эккегарда,
прельстительно поводя обнаженными плечами в ореоле черного меха. На ней
было белое платье, голову она укрыла намотанным на тесный чепец черным
шапероном, длинный скользкий хвост которого, унизанный хрустальными
бусинами, струился по груди, словно орденская лента. Вокруг чинно
раскланивались друг с другом, собирались по двое, по трое, вели тихие
беседы. В потайных комнатах под вяло звенящий наигрыш музыкантов
готовились к выступлению певцы. Магнаты со снисходительной усмешкой
провожали взглядами королеву. Ну что за дура! Хуже детей эти люди.
Проигралась в пух, но мнит, что обвела всех вокруг пальца. Большинство же
было занято разговорами о балладах, охотах и толкованиях легенд.
  - Все собрались, - услышала Беатрикс Варграна.
  - И что? - не поняла она, занятая своими мыслями.
  - Пора. Объявим же радостную весть. Чего медлить?
  - Хорошо. Идем.
  Сквозь толпу разряженных гостей они проложили путь на возвышение.
  - Ты научишь меня Этарону? - спросила вдруг Беатрикс; в самые острые
минуты волнения ее всегда тянуло съязвить. Эккегард ответил ей быстрым
недовольным взглядом. И без того неспокойное сердце ее отозвалось дрожью,
злорадно предвкушая суматоху, которая вскоре тут поднимется, а он уже
начал говорить, слова легко взмывали под дымный потолок залы с колоннами в
виде деревьев. Ей показалось, что зеленое пламя лампионов стало ярче.
Эккегард, время от времени прерывая речь, скользил взглядом по склоненному
светящемуся профилю Беатрикс. Он был почти счастлив. А потом преклонил
перед ними колено юный и суровый наследник Имени и Дома Крон - Этери. Он
высоко вскинул кубки-раковины с не дрогнувшим в них вином. Беатрикс
увидела его сияющую торжеством и дерзостью улыбку, и кровь прихлынула к ее
сердцу. Вот она - в золотой пучине поданного вина под бледными пятнами
огней смерть. Этери, высказывая свое пожелание, надменно тянул слова. Даже
на эмандском от полноты чувств соизволил что-то вымолвить. "Ну, держитесь,
милые мои. Умереть-то я не умру, не затем меня рожали". Но больно будет.
Только не ей. Коротко выдохнув, она залпом опорожнила кубок.
  В мире настала тишина. Заглушив в себе все мысли, Беатрикс ждала.
Ждала, когда начнется жжение... Его не было. Она с досадой подумала:
"Слишком много противоядия, придется сыграть..."
...Рядом что-то упало. Она тупо, не соображая, увидела на полу
кубок-раковину в растекающейся винной луже. Зачем-то поглядела и на тот,
что был в ее руке. Потом в мозгу сухим хлопком полыхнула бледная молния.
Беатрикс поняла, что играть не надо. Она резко повернулась вправо и
похолодела - перед ней блестела белая маска с расширенными от ужаса
глазами.
  Он оседал, извиваясь, раздирая на себе одежду, и тут до нее дошло.
Она отшвырнула кубок...
  - Эккегард!!! - Ее дикий вопль всех оглушил. Вслепую простирая вперед
руку, словно пытаясь указать на убийцу, Беатрикс кричала изо всех сил,
будто ее голос мог совершить что-то помимо воли и мысли людей.
  - Схватить его! Арестовать! Никого не выпускать отсюда! Схватить
убийцу! Схватить! Схватить! Схватить!
  Эккегард бился в судорогах. Тьма застилала его взор. Хрип рвался из
гортани, скрюченные пальцы цеплялись за блестящие края одежд, рвали и
давили горло, чтобы унять пылающий внутри дурной огонь.
  Беатрикс, бросившись рядом с ним на колени, раскачивалась из стороны
в сторону, выкрикивая приказы вперемешку с бессмысленными угрозами. Ей
казалось, что быстрота ее приказов и сила голоса могут чему-то помочь. Она
перестала понимать, что происходит вокруг, видя перед собой только
обезображенное лицо с пузырящейся из углов рта черной кровью.
  Беатрикс пришла в себя лишь тогда, когда кто-то грубо сунул ей в руки
тяжелый шершавый кувшин с молоком. Она налегла всем телом на Эккегарда,
прижала его к полу и, залив молоком ковер и свое платье, влила ему в рот
почти весь кувшин, оказавшийся не таким уж объемистым. "Больше молока во
всем доме не было", - сказал солдат. Она, услышав, не поняла, но подняла
голову и посмотрела: двое гвардейцев пригнули к полу Этери - его лица не
было видно. Дальше жались друг к другу гости, притиснутые к стене частой
шеренгой солдат с алебардами. Ставшее пустым пространство залы мерил
шагами Раэннарт, командир Дворцовой стражи. Гнетущую тишину нарушали
только хриплые, отрывистые стоны Эккегарда. Скоро он затих (молоко
ослабило боль) и замер у нее на коленях. В глазах у него была мука. А у
нее, склонившейся над умирающим, ничего не болело и болеть не могло. Разве
она не напилась до рвоты противоядия, пожалев ему даже глоток? Стиснув
зубы, она подавила желание завыть, зареветь во весь голос, по-бабьи... От
злобы и жалости разрывалось ее бьющееся о ребра сердце. Но взгляд ее уже
был спокоен.
  - За... лекарем послано? - спросила она сипло.
  - Послано, ваше величество. - Раэннарт замер перед ней. - В Тайную
Канцелярию тоже послано, ваше величество.
  - Да... Хорошо. Эккегард... - позвала она. Он взглянул на нее
услышал. Его сотрясала крупная дрожь. Черная пенистая кровь стекала из
углов рта на подбородок. Она обтерла ее рукавом.
  "Милый мой, милый... - Беатрикс не понимала, шепчет она это или
только думает:
  - Он умрет! Неужто я его люблю?.. Ох, оборони Бог, нет, пожалуйста,
нет... Узнаю, только когда умрет".
  - Боже мой! - позвала она беспомощного Бога простых людей. - Боже
мой! - И поняла, что даже если Бог с кротким голубооким ликом поможет ей,
потому что она Бэйтш, Вьярэ, Вичи - блудливая сучка и лиходейка, то уж
никогда этот Бог ничего не сделает ради гордого Эккегарда, никогда. Сколь
ни изнывай в слезах, сколь ни кайся. Никогда. "Ты же знаешь, зачем же
просишь. И потом - разве так тебе не лучше?" - усмехнулся Господь
отравителей, душегубцев и шлюх, степенно уходя от нее по ночным облакам.
Потому что на свой лад он ей уже помог.
  Двери с грохотом распахнулись, впуская Ниссагля. Черная бахрома
топорщилась на его локтях, короткий меч в длинных петлях ездил по бедру,
на белой кот дарм, надетой поверх замшевого колета, ветвился алый
орнамент. Черно-белая шляпа с двумя хвостами, перевитая алой лентой,
венчала его узкое пожелтевшее лицо с тяжелым подбородком. За ним вошли
солдаты, не виданные ранее в Хааре, в плоских тусклых шлемах. Кожаные
черные подшлемники были пришнурованы к негнущимся оплечьям, оплечья - к
кафтанам, жесткий скрип выдавал подшитое под кожу железо. Серые широкие
рукава достигали колен и были вырезаны, как крылья нетопыря. На груди и у
правого бедра покачивались вырезанные из медных пластин знаки - щит, поле
кровавого цвета, отороченное черным, и на нем - лобастая, клыкастая,
упрямо опущенная голова черного пса. По команде Ниссагля они рассыпались и
оцепили зал, выставив мечи.
  - Факелов! - гаркнул Гирш, и напуганные слуги принесли огонь раньше,
чем даже шевельнулись солдаты. Стало светло, но и страшно от желтых
сполохов на оголенной стали оружия. Ниссагль двинулся к королеве, по пути
подняв и спрятав за спину бокал Варграна, в котором еще оставалось
залившееся в завитки раковины вино. Над Варграном хлопотали лекари, братья
Гаскерро. Беатрикс продолжала сидеть на полу, то и дело обводя зал все еще
диким взглядом. Губы ее кривились.
  - Прошу покорнейше о подробностях, ваше величество...
  - Подробность одна - измена. Этери Крон отравил Эккегарда, мой верный
Ниссагль, вот и все подробности. Дознайся, почему он это сделал и что он
еще хотел сделать, если хотел. - Она говорила очень медленно, низким
голосом, опустив глаза.
  - Понимаю! - Он хлопнул в ладоши, вызывая своих старшин. - Все
обыскать, перерыть весь дом, вспороть все перины, никого отсюда до моего
указания не отпускать, всех входящих задерживать! Преступника немедленно в
оковы и в Сервайр. Исполнять!
  Тут гости возле стены вспомнили о своей чести и зашумели.
  - Вы не имеете права! - прозвучало несколько голосов сразу. Эвен
Варгран, Рейар Крон, опекун и воспитатель сироты Этери, Окер Аргаред,
стряхнув оцепенение, бросились одновременно вперед. Эвен ничего не видел,
кроме своего распростертого на полу сына. Его, то ли из уважения к
отцовским чувствам, то ли не ожидая от него такого стремительного порыва,
пропустили, но огромный гвардеец равнодушно отшвырнул Аргареда назад,
больно ткнув железным концом древка в живот, да и Крона отбросили к стене
шипастым щитом. Их крики о том, что Этарет могут пленять и судить только
Этарет и никто больше и никто никогда не смеет обыскивать Дома Высоких,
тщетно сотрясали алый от пламени воздух. Побелев от ярости, оба смотрели,
как Этери выволакивают из залы, как черно-серые безликие солдаты
разбегаются по дому, направляемые криками команд и свистками, и стучат
мечами об углы в узких галереях.
  Лекари подняли Эккегарда на носилки, Эвен держался за них сбоку,
Беатрикс одурело пошатывалась с другой стороны, и лицо ее ничего не
выражало.

  Глава восьмая
ПАЛАЧИ

  - И начнем ночь, - хрипло сказал Ниссагль и сел за стол.
  Покой Правды, новоустроенная в Сервайре обширная камера пыток, имел
отгороженный закут. Допросы производились в длинной низкой зале с
необычным, гасящим звуки плоским потолком. Зала была уставлена пыточными
снарядами. В отгороженном же закуте принимали доносчиков и свидетелей,
чтобы при виде дыб, козел, воронок и крючьев с пучками плетей у них не
костенел язык. Кабинетец служил, так сказать, преддверием.
  Сейчас тяжелая широкая дверь в пыточную была приоткрыта, оттуда
приглушенно вздыхали мехи, что-то почти уютно поскрипывало, позвякивало,
потрескивало...
  - И начнем ночь... - Ниссагль отвел шарик на цепочке, отпустил: гонг
прозвучал неглубоким, металлически-чистым звуком, и тут же ему отозвался
звон цепей.
  Этери немилосердно трясло. Глаза его блестели, щеки пятнисто пылали,
движения были резки.
  - Цепи - снять! - приказал Ниссагль и, пока охранник возился с
замками, самолично налил из узкогорлого кувшина темное слабое питье в два
оловянных кубка. Потом он выскользнул из-за стола, самолично же подвинул
широкое кресло и усадил в него Этери, положив обе руки тому на плечи.
  - Ну, сиятельный магнат Этери, я жду от вас вразумительных
объяснений, - сказал он как будто даже ласково и с несомненным уважением в
голосе. - Быть может, с вами обошлись грубовато, но и вы тоже хороши.
Учинить такое?.. По правде сказать, вас могли убить на месте. А теперь
успокойтесь и объясните мне внятно: что такое вы подлили в величальный
кубок Эккегарда Варграна и с какой целью?
  - Приворотное зелье, - вдруг быстро сказал Этери, сам не поняв,
откуда у него взялись именно эти слова.
  - Приворотное зелье... Так-так. Хорошо. Но ведь согласно новейшим
утверждениям медиков приворотное зелье есть не что иное, как чрезвычайно
сгущенный укрепляющий состав. Почему же действие его было столь ужасно?
  Тут Этери что-то как будто озарило - настрадавшийся разум нежданно
принес ему спасение, и он заговорил окрепшим голосом.
  - Господин Ниссагль. Я готов вам все сей же час разъяснить.
  - Будьте уж любезны.
  - Видите ли... Я должен признаться вам, что неравнодушен к ее
величеству.
  - Мы все любим нашу владычицу.
  - Но я люблю ее не смиренно, не как подобает подданному. Когда я
вызнал, что она станет женой Варграна, скорби моей не было границ. Я люблю
ее, и я решил этому воспрепятствовать. Чарами создал я напиток, в который
бросил ее любимые цветы, и поднес его ей в день помолвки. Только... Только
я от волнения перепутал кубки. А вы ведь знаете старое правило, что
напиток, который должен воспламенить двоих, смертелен для третьего,
стоящего между ними. Эккегард, к общему несчастью, и стал жертвой моей
безумной любви. Вот какая грустная история, господин Ниссагль. Я повинен в
братоубийстве, которого не желал, и в нечестивой любви к той, что мне не
предназначена, - вдвойне нечестивой любви, потому что она еще и другого
племени.
  Ниссагль внимательно ощупывал его взглядом. Прекрасное лицо,
сапфировые очи, только кончики губ чуть дрожат.
  - Яснейший магнат, - начал он как можно мягче, - я вижу, тут судьба
свила клубочек. Вы представили мне свое объяснение прискорбных событий, за
что благодарю. Но дело в том, что я ничему не доверяю без проверки.
Поэтому прошу вас потрудиться и взглянуть вот сюда, - и он поднял с пола
на стол кубок-раковину и, не давая Этери опомниться, продолжил:
  - Вот сосуд, из которого пил Эккегард. Если, по-вашему, там любовное
зелье, смертельное, по вашим же словам, только для соперника, так допейте
остаток. Это и будет венцом вашего оправдания.
  Лицо Этери явственно побледнело, и страх отразился в его глазах.
  - Но, господин Ниссагль, - зазвучал его внезапна охрипший,
прерывистый голос, - я ведь тоже могу умереть. Я могу умереть от любовной
тоски, которую оно вызывает.
  - Так не сразу же, - жестко рассмеялся Ниссагль, - недельку-то
протянете. А там, глядишь, королева узнает о ваших муках и простит вас.
Великая любовь случается нечасто, может, в легенду попадете. Не каждый же
день юные герои кубки путают.
  Этери вздрогнул.
  - Ну, - требовательно наседал Ниссагль, - пейте же, я не дам вам
умереть. Сам за вас похлопочу. И летописцам накажу, чтоб записали.
  - Нет! - воскликнул Этери, отшатываясь.
  - Пей! - заорал Ниссагль, перегибаясь через стол, обхватывая
арестованного за шею и прижимая к его побелевшим губам золотую кромку
кубка. - Пей, сволочь! Глотай свою скверну, тварь!
  От ужаса Этери словно парализовало. Он шевельнуться не мог. Ниссагль
наклонил сосуд - смертельная жидкость неизбежно коснулась бы уст молодого
магната. Этери отчаянно закричал: "Помогите!" - и, неуклюже оттолкнув
Ниссагля, согнулся в Кресле, закрыв руками искаженное лицо. Ниссагль
вылетел из-за стола, выдернул за плечи юношу из кресла и закричал в его
обезумевшие глаза:
  - Ах так, значит, это все-таки яд? И кому же он предназначался?
Варграну? Ни за что не поверю, даже не трудись врать, птенчик! Незачем
тебе травить этого дурака Варграна, потому что это пахнет Судом Высокого
Совета, изгнанием и лишением дворянства! Не-ет! Ты метил в королеву! И в
таком случае у меня к тебе только два вопроса: почему? И кто тебе помог?
Кто твои соучастники?
  - Я хотел... в минуту помрачения рассудка... Я сам решился, - слабо
защищался Этери от натиска Ниссагля. Гирш размахнулся и изо всех сил
залепил ему пощечину. Этери свалился на пол.
  - Наглая тварь! Надо же так врать, когда я знаю имя того, кто относил
тебе яд! Он уже сидит у меня! И тот, кто дал ему яд, тоже мне известен! В
Покой Правды! - приказал Ниссагль солдатам и, отворив тяжелую широкую
дверь, вошел туда первым.
  Там все было залито красным светом. На низком каменном помосте со
сливными желобами по краям недвижно высился голый до пояса Канц в плотно
облегающем голову шлеме с маской. Кожаные штаны чуть не лопались на его
ляжках, бедра сзади и спереди покрывал куцый негнущийся фартук из алой
кожи.
  - Итак, ты продолжаешь утверждать, что покушался на ее величество в
минуту помрачения рассудка? - спросил Ниссагль, усаживаясь в кресло.
Сзади, за пюпитром, уже изготовился писать секретарь.
  Этери повис в лапах двух зверовидных стражников. С другого конца
покоя уже надвигались подручные палача, готовясь по команде приступить к
своим обязанностям. Но он еще держался.
  - Да, утверждаю.
  - Тогда повернись... Ах да, тебе никак... Разверните его лицом в ту
сторону, - и, увидев, что Этери замер, Ниссагль спросил еще раз:
  - Ты продолжаешь утверждать, что поднял руку на королеву в минуту
помрачения рассудка?
  - Да, да, да! - Арестованный пытался опереться на громкий голос, он
почти кричал. - Да, говорю же вам!
  - Ну, да поможет тебе Сила! Мастера, прощу приступить к ремеслу.
  Подручные палача за руки подтащили Этери к свисающим с потолка цепям,
замкнули оковы на его запястьях и с треском сорвали с него одеяние. Канц
задумчиво перебирал отмокающие в кадке плети, пока не вытащил одинарную,
четырехгранную в сечении, хитро перекрученную, с узелками. Взвесил в
ладони, прищурился, целясь, отвел руку, дождался кивка и, перенеся тяжесть
на правую ногу и кисть руки, ударил.
  Этери не успел вскрикнуть. Он задохнулся от боли, ослеп от брызнувших
слез, заглатывая воздух ртом, как выброшенная на берег рыба. Второй удар
заставил его издать похожий на рыдание вскрик, слезы обильно смочили
закинутое кверху лицо, он изогнулся, ощущая нестерпимое жжение двух
положенных крест-накрест алых рубцов.
  Три, четыре, пять, шесть...
  Ночь, огонь, ледяная вода, вопли, пинки и боль, боль, боль...
  - Еще, мастер! - Ниссагль сделал глоток вина. Ночь шла на убыль.
  Скользкое от крови и дурного пота тело Этери с вывернутыми локтями
покачивалось на дыбе. В лапе Канца обвисла мокрая трепаная семихвостка.
Было душно и смрадно. От жары щипало глаза и волосы противно щекотали шею
за ушами, Ниссагль то и дело откидывал их рукой.
  - Он потерял сознание, господин Гирш.
  - Плесни водой. Молодой, живучий. Очухается, куда денется.
  - Повинуюсь.
  - И приготовь горячую шину. По-хорошему, видно, до него не доходит.
  - Она с вечера в углях.
  - Исполняй.
  Вода с шумом окатила упавшую на грудь голову Этери, закапала с волос,
смыла кровь, обнажив розовое мясо рубцов... Жесткие пальцы взяли его за
подбородок:
  - Ну? Ты собираешься признаваться? - В алом тумане выступило огромное
желтое лицо Ниссагля с вопросительно поднятыми бровями.
  Этери что было сил замотал головой. Ниссагль кивнул Канцу, поднявшему
прозрачно-розовую трескучую шину. Помещение огласилось отчаянным криком:
  - Нет, нет, нет, не надо, уберите огонь, уберите, уберите, я все
скажу, пощадите, нет...
  Откуда только взялись у Этери силы так биться - подручные повисли на
его связанных ногах, чтобы Канц дальше и дальше вел раскаленным железом
страшную шипучую, вспухающую пузырями черту по его груди.
  - Я все скажу, скажу, скажу... слышите, вы... да, да, да! Я хотел
убить королеву... потому что она одержима Злом, потому что она принесет
нам несчастье! Я ненавижу, ненавижу ее!
  - Кто дал тебе яд? Кто внушил тебе эти мысли?
  - Алли! - Он опять провалился в черноту.
  - Хватит с него. Снять!
  Веревки медленно поползли по насаленным блокам, опуская жертву на пол.
  - Достаточно покуда. Либо я чего-то не понимаю, либо у него ум за
разум зашел. Ладно, подробности спросим завтра. Получите у казначея
награду за первое признание, мастер Канц. - Ниссагль бросил взгляд на
подсвечник, где вдоль свечи вытянулась линейка с делениями, увидел, что
шесть часов с начала допроса минуло, и сам себя мысленно похвалил. - Это
отродье в камеру. Следить, чтобы, чего доброго, не окочурился...
  - Мы ж вроде не сильно его потрепали, - оправдывался Канц.
  - Не волнуйтесь, мастер, это я для красного словца сказал, а если он
помрет, то я на вас не буду в обиде. Канц понимающе ухмыльнулся.
  - Пока все свободны.

  ***

  Солдаты отворили ставни - над спокойной Вагерналью, над островерхими
крышами серела заря.
  Беатрикс сидела у стены, вытянув заголившиеся ноги - платье задралось
до колен. Позванные обмывать покойного прислужницы безропотно переступали
через нее и закрывались руками от срамных частей мертвеца. Все было не по
обычаю.
  Эккегард умер страшно - так изломало его последней судорогой, что
тело и посейчас не разгибалось, зубы были оскалены.
  Разбросанные по полу простыни испятнала черная кровь, тазы заполнила
жижа кровавой рвоты - это когда простыней уже не хватало.
  Хуже всего было то, что он не впадал в беспамятство - мучился в
полном рассудке, и когда рвавшие его изнутри когти ослабевали, он больно
сжимал ей руки, прикладывая, их к горячей груди, там, где сердце. Потом
снова начинал метаться, сначала впиваясь зубами в белье, а потом уже не
сдерживая звериного воя, и она вместе с врачами наваливалась на него всем
телом, чтобы он обо что-нибудь не ударился. Хотя это не имело смысла, они
с самого начала поняли, что ему не жить.
  Эккегард, Эккегард, Эккегард...
  Пламя свечей трепетало на сквозняке, по ее лицу ходили тени, ночь
казалась нескончаемым сном. Ее платье тоже было в крови, и ей стало
мниться, что она - одна из этих белых простынь, к которым прижимались его
обожженные отравой губы, да-да, отброшенная в угол ненужная ветошь.
  Служанки смоченными в теплой воде тряпками растирали лицо мертвеца,
чтобы хоть чуть разгладить гримасу.
  Беатрикс отвернулась. Она вспоминала, как в этой самой спальне
отдалась ему впервые, назло всем, не скрывая жестокого торжества. И с тех
пор много раз, вперемежку со многими, превозмогая его стыд, наступая на
его гордость. Много раз.
  - Госпожа, госпожа, шли бы вы отдохнуть, - склонилась над ней Хена.
  - Иду, Хена.
  В бассейне ее разморило, пальцы соскальзывали с резных перилец,
тянуло на мозаичное дно. То и дело протирая слипающиеся глаза, она
удалилась в маленькую круглую комнатку, где было постелено на полу перед
высоким камином из оникса. Там и уснула, свернувшись клубком.
  Алли еще раз перечитал вежливое и угрожающее письмо Ниссагля с
требованием явиться на очную ставку с Этери Кроном, скривил губы в улыбке.
Кажется, ему предстояло выпутываться самому, потому что королева спала как
убитая, мертвый Варгран вытянулся в часовне с маской на лице женщинам так
и не удалось разгладить его черт. А Дом Крон стражники Сервайра кропотливо
разносили по щепкам в поисках крамолы. Надо думать, доищутся. Ниссагль
днем был невесть где, но зато вечерами появлялся, и тогда из башни
слышались слабые крики. По-видимому, Ниссаглю одной жертвы было мало.
  Алли оделся и златотканый упланд и натянул короткие алые сапоги,
расшитые жемчугом. Огромный меховой воротник облек его плечи и углом сполз
на спину. Он свел брови, чтобы ясней проступили ранние морщины, обсыпал
волосы золотым порошком, чтобы они искрились и не скатывались в прядки, и
двинулся.
  В Сервайре перед ним отчаянно засуетились стражники, из чего он
заключил, что недооценивает свою власть и влияние. Это его порадовало.
  Ниссагль поклонился низко, но с достоинством. На нем было оранжевое
шелковое одеяние.
  - У нас тут жарко, - многозначительно глядя на тяжелый упланд Алли,
усмехнулся он. - Прошу вас сразу в Покой Правды, нам нет резона тут
задерживаться. Алли с легкой улыбкой склонил голову и последовал за
Ниссаглем.
  В покое были заранее приготовлены два кресла, круглый столик с
бокалами - столешница из Дома Крон.
  Из снятой с помоста жаровни торчали рукоятки шин. Рядом, уперев руки
в бока, выжидал Канц.
  Алли сел и закинул ногу на ногу, делая вид, что любуется порозовевшим
в свете горна жемчугом на сапоге.
  - Сейчас его приведут. Попробуйте пока вино. Это конфискованное, из
Дома Крон. - Намеки Ниссагля были один другого прозрачнее, но Алли они не
пугали. - Если бы вы знали, что мы там обнаружили, в этом Доме... Ниссагль
пил вино мелкими глотками, агатовый блеск теплился в его острых глазах, на
маленьких руках переливалось зеленое золото краденых перстней, которые
были ему слишком велики. Он уже был не человеком, а каким-то маленьким
злым демоном, и золото на нем казалось расплавленным.
  Зазвенели цепи, и Алли тягучим движением повернул красивую, словно
изваянную из меди голову. Свет выхватил из черноты дверного проема
сумрачные фигуры тюремщиков в огромных войлочных бахилах. Того, кого они
держали под локти, Алли вначале не узнал, ему показалось, что тюремщики
ошиблись, привели не того... Спутанные космы закрывали лицо, на груди под
лохмотьями темно алел широкий ожог. Цепи блестели, они были так тяжелы,
что Этери едва шевелил ногами. Чтобы не держать узника на весу, тюремщики
опустили его, словно мешок, на пол.
  - Поднимите ему голову.
  - Подними голову, - подал голос палач. Не дождавшись исполнения
приказа, он зашел сзади, намотал на кулак длинные волосы Этери и рывком
заставил его смотреть вперед. Перед роскошным Алли белело лицо ребенка.
Огромные угасшие глаза запали в черноту, в них были ужас и стыд. Алли
непроизвольно прижался к спинке кресла и отставил бокал.
  - Ну, - начал Ниссагль резким злым голосом, вставая и надвигаясь на
Этери, - изволь подтвердить в присутствии господина Алли, что именно он
подстрекал тебя к убийству.
  Этери вздрогнул, его надломленный голос сухо прозвучал в жарко
розовеющем воздухе:
  - Нет. Алли не подстрекал меня. Я оговорил его под пыткой.
  "Неужели я все-таки сделал из него героя?" - мысленно ахнул Алли...
  - Это что ж такое, мой птенчик? Ты еще смеешь ломать тут комедию?
Отказываешься от признания, которое записано и засвидетельствовано
секретарем? Ну, я вижу, тебя жизнь не учит. - В голосе у Гирша появилось
ласковое пришептывание:
  - Мастер, объясните-ка ему, что нехорошо отрывать честных людей от
дела и морочить им голову.
  Канц вытянул из жаровни скрежетнувшую по углям шину, нажимом руки
пригнул голову Этери к плечу и повел железкой по его открытой шее. От
вопля у Алли все внутри обмерло. Потом до его слуха дошел стальной голос
Ниссагля:
  - Ну, мерзавец, так как было дело? Кто подговорил тебя на убийство,
отвечай!
  И тут Этери, рыдая, ответил:
  - Алли, Алли, это был Алли!
  Дрожа и сверкая глазами, Алли встал с кресла. Перед ним металось
неестественно вывернутое, искаженное лицо, запах паленого мяса бил в
ноздри. Алли левой рукой схватил шину за раскаленный конец и отбросил в
угол.
  - Ну, хватит, - свирепо сказал он, тряся сожженной ладонью и кривя
губы, - мальчик сказал вам правду, любезный господин Гирш, я имею ко всему
этому отношение.
  - Так посмотрим, что и как скажете вы, - заухмылялся начальник Тайной
Канцелярии.
  - Давайте-ка выйдем отсюда, потому как это государственные дела.
  Они вышли в преддверие.
  - Может, вам дать холодной воды или мази? - Ниссагль кивнул на его
ладонь.
  - Уж будьте любезны. - У Алли от боли подрагивали колени. Ниссагль
сам занялся его рукой, наложил повязку, потом с нетерпением заглянул ему в
лицо.
  - Я вас понимаю. Вы ждете истории. - Алли распустил застежки на
вороте, ему было жарко. Руку в повязке пекло. - Я вам сейчас все расскажу.
Гвардеец Скаглон, следуя моему совету, показал вам некий белый кисетик с
флаконом и инструкцией, который вы, вероятно, нашли потом при обыске в
Доме Крон. Так вот, этот кисетик действительно я велел передать Этери, и я
же вел с ним разговоры по поводу смерти королевы. Но причина была
совершенно не та, о которой вы думаете. Вы, Гирш, вероятно, заметили, что
Этарет равнодушны, если не сказать враждебны, к ее величеству. И вот мы,
истинные друзья королевы, решили проверить, насколько же сильна их
враждебность. Выбор пал на Этери, потому что он казался наиболее
благородным и чистым. И наименее заинтересованным, конечно. Ведь,
например, Аргареды ее совершенно явно недолюбливают, и опыт был бы
неточен. Этери и показал, какова на деле цена благородства Этарет. Стоило
возникнуть сомнительному поводу, и он тут же взялся за самое подлое
оружие. И еще тешил себя тщеславной мыслью, что прослывет героем. Ведь
ядом проще, чем мечом или мозгами, правда?
  В Покое Правды журчала вода, растекаясь по желобам. Брякнуло где-то
железо.
  В глазах Ниссагля появился странный блеск. Он рывком подался вперед и
схватил Алли за плечи:
  - Мы с вами слуги одной госпожи, так? Так скажите мне, скажите, кто
это придумал? Алли пожал плечами:
  - Ее величество, разумеется...
  Ниссагль отшатнулся, стукнулся затылком о спинку стула, корчась и
извиваясь в приступе истерического хохота.
  - Боги мои! Блестяще! Великолепно! Несравненно! Неподражаемо! - От
восторга он всхлипывал:
  - И эти олухи еще думают, что они умнее всех! Да она их всех за месяц
таким манером перевешает, а? О, моя милая матушка, да в гробу я видал
этаретское дворянство, если судьба попустила меня служить такой госпоже!
Нет, она за месяц их перевешает всех, даю правую руку на отсечение! Да за
такое я ей задницу буду взасос целовать, ей-Богу!
  - Думаю, ей это понравится. В прямом и переносном смысле, - улыбнулся
Алли. - Я предлагаю выпить за здоровье королевы вино ее врагов. Рад, что
ее старания на благо государства вами одобрены.
  Мрак был густой, как чернила, но ярко алела щелка под дверью. Красный
цвет вызывал в нем содрогание. Он с усилием поднял и согнул в локтях
скованные руки, чтобы опустить на них голову. Боль плескалась в черепе,
словно черная вода, заливая то виски, то темя. Эта боль была сильнее даже
той, другой боли, терзающей ребра и особенно грудь и шею, где прошлось
раскаленное железо. Гулкие черные волны уносили его под лиловое небо, в
мокрую равнину, где стоит Обитель Бед из неохватных бревен. Иногда
сознание мутилось, и ему становилось почти хорошо, и перед глазами
скользили огромные склоненные цветы, освещенные низким солнцем, столбы
блестящей мошкары, сонно замирающие в синеве стрекозы, большеглазые
зверьки с трепещущими ушками, пушистые темные листья нежные тени каких-то
невысоких миров Восходящего Ряда, миров покоя и блаженства, куда ему нет и
не будет теперь пути...
  Помогите... Помогите мне... Придите хоть кто-нибудь... Я умоляю... Я
больше не могу... Пощадите меня, пощадите... Вытащите меня из этого мрака
и холода...
  Он плакал, плакал от страшной усталости и стыда, вцепившись зубами в
волглые лохмотья, чтобы не рыдать в голос.
  Лязгнули стальные засовы. Узкая щелочка превратилась в алое
полотнище. На вошедших в камеру пахнуло сырым холодом. Энвикко Алли,
подбирая холеной рукой край бархатной столы, зябко поежился и обвел
глазами низкий свод, усеянный блестящими каплями, серые камни, испятнанные
влагой. Пол тонул во мраке.
  - Ну и ну... Вы бы, что ли, получше их содержали. Тут и помереть
недолго.
  - Тут все равно никто больше чем на месяц не задерживается, загадочно
улыбнулся Ниссагль, подавая фонарь в сетке. - Возьмите, а то всю одежду
себе обгадите крысиным дерьмом. А я возле дверей постою.
  Алли вытянул вперед фонарь и ступил вниз. В неверном свете маслянисто
поблескивала неподвижная поверхность лужи. Волоча за собой огромную тень,
пробежала крыса.
  Этери лежал ничком в луже, уронив голову на скрещенные руки. Плечи
его вздрагивали от рыданий. Алли присел рядом, стараясь не намочить полы.
  - Этери, - тихо позвал он, - Этери, очнись... Мальчик с трудом
повернул голову, и Энвикко, пригнувшись к его уху, торопливо прошептал:
  - Этери, это я... Энвикко.
  Этери изумленно вскрикнул и снова уткнулся лицом в рукав. Алли
осторожно погладил его по плечу, бормоча слова утешения. Бедный,
затравленный до полусмерти звереныш. Алли охватила жалость. Какие мечты
кружили когда-то эту несчастную голову, и вот все кончилось грязью,
болью... А он, Алли, пришел сюда вовсе не для того, чтобы жалеть этого
мальчика, а чтобы снова обвести его вокруг пальца... Надо, чтобы звереныш
помер, свято веря в его, Энвикко Алли, непогрешимость. И поверит!
  - Этери, не мучь себя, не казнись, я прошу тебя, Этери...
  Господи, ребенок, ведь ребенок же, совсем мальчишка! Ах и скоты же мы
- я да королева. И Ниссагль тоже.
  - Это я во всем виноват... Я внушил тебе этот преступный замысел...
Прости меня... - Как по-дурацки дрожит голос. Разве так просят прощения?..
  - Ох, Алли, но я-то тебя предал... - прошептал Этери. - Я не мог
этого вынести, Алли, я не мог. Я до сих пор не могу шевельнуться. Мне так
больно... Уходи, пожалуйста, тебе тоже достанется из-за меня.
  - Мне удалось вывернуться, Этери. Я попробую помочь тебе.
  - Нет, Алли... Я не хочу жить... Я предал всех и вся. Уходи.
  Алли, не в силах превозмочь жалость, протянул руку и осторожно
погладил мальчика по волосам. Золото душистых одежд и непривычная ласка
напомнили мальчику о потерянной три дня назад свободе. Этери зарыдал в
голос, не пряча залитого слезами лица.
  - Я попытаюсь спасти тебя, дружок. Я вытащу тебя отсюда! Клянусь! Я
не хочу, чтобы они тебя замучили!
  - Они уже... Уже меня замучили, уже, - всхлипывал мальчик.
  Алли захотелось подхватить его на руки, отнести к Беатрикс и опустить
окровавленное тело несчастного на душистые ковры возле ее ног. "Да
посмотри ты на него! - мысленно выкрикнул он, обращаясь к королеве.
Посмотри, его же избили до полусмерти. Ты получила свое, опорочила,
втоптала в грязь всех Этарет. Чего тебе еще надо? Сохрани жизнь этому
мальчику. Кому он мешает?"
За дверями ждал Ниссагль. Беатрикс он не видел со дня покушения.

  Глава девятая
ВИНОВНИКИ

  - Почему ты здесь?
  - А где мне быть, Викко? - В опочивальне было прибрано. Но ясно
чувствовалось чье-то отсутствие - может, оттого, что Беатрикс лежала на
краю кровати и большая ее половина оставалась свободной.
  - Опять у меня нет настоящего траура. Это становится забавным.
  - Беда герольда не шлет.
  - Золотые слова, Викко. Что у тебя с рукой?
  - Подогретое вино из камина вытаскивал, ну и схватился за головешки.
  - Болит?
  - М-м...
  - Садись. Какие новости?
  - Новостей много. Ниссагль Кронов потрошит.
  - До сих пор?
  - Дом большой.
  - Дальше.
  - Этери во всем признался. Пришлось и мне кое-что Гиршу разъяснить. В
Сервайре.
  - Он понял?
  - Ага.
  - Способный ученик. Так это ты там вино из камина вытаскивал?
  - Догадливая.
  - Приходится шевелить мозгами.
  - Послушай, Вьярэ... Ты бы пощадила мальчишку, а? Его и так уже до
полусмерти запытали. Еле дышит. Он же ни при чем.
  - Эккегард тоже был ни при чем. Алли замолк. Беатрикс продолжала
тусклым голосом, поглаживая его забинтованную руку:
  - Если бы он меня, а не Эккегарда... Я ведь так и хотела. Выпороть
хорошенько и в ссылку куда подальше. Сидел бы, не пикнул. Но ведь погиб
невинный человек... Не могу. Понимаешь? Может, этот недоумок там чего-то
недоглядел, спутал, мне не важно. Он убил ни в чем не повинного человека.
Дорогого мне... Слава Богу, что я хоть не любила его.
  - А я не могу не... Просто я видел Этери. На него не то что глядеть,
о нем думать жалко. Ты представь: грезить о подвигах, о великом - и
кончить ямой... В шестнадцать лет!..
  - Ему пятнадцать!
  - Боже мой!
  - Да вот, Боже мой! Пятнадцать лет - и уже какая скверна. Ни минуты
не раздумывая, готов отравить беззащитную женщину... И при всем при том,
как идиот, как ворона-школяр, тьфу, даже противно, путает эти чертовы
кубки! А потом тебя же и предает на первом же допросе, хотя последние
слюнтяи выдерживают по два! Теперь мне нужна только его смерть. Я очень
зла. И пока не избуду злость, пока не натешусь, я не успокоюсь. Я ведь
вздумала поиграться с тупым оружием. А меня полоснули острием. Вот и
больно теперь. Слава Богу, что я не любила Эккегарда, слава Богу. И потом,
Алли, нам же будет спокойнее, если мальчишка замолчит навсегда, не так ли?
  Она потерлась лбом о его плечо, напрашиваясь на ласку. Он смог только
погладить ее по затылку - столь навязчивой была мысль об Этери, что ему
почудилась и на ее шее алая полоса ожога. И он не решился высказать свою
просьбу, потому что в этом случае неминуемо пришлось бы признаться, что...
А на это он бы ради Этери не пошел.

  ***

  В узкой высокой зале стыло молчание. За открытыми окнами клонился
день к закату. Птицы носились над крышами с привычными криками, каждый
день они летают так и кричат над водой, сбившись в стаи. У них там, в
воздухе, свой птичий Хаар.
  Если высунуться из окна, можно увидеть серый угол Сервайра со слепыми
щелями окон. Это надвратная башня, наверху возятся мастеровые, хотя
непонятно, что можно чинить на голой каменной площадке.
  Аргаред вздохнул и склонил светлую голову. Ветер шевелил его волосы,
на этот раз ничем не прикрытые.
  После двух бессонных ночей в голове было пусто, а глаза щипало. Он
вспомнил, как по покоям Дома Крон летал пух вспоротых перин - белый, как
снег или пепел. При взгляде на этот разор становилось стыдно и страшно,
потому что относительно черной солдатни из Сервайра нельзя было даже
сказать, что она преступает закон, - она была вообще вне всякого закона. А
прислуга в коридорах шепталась о криках по ночам, которые хорошо слышны
возле старых дровяных причалов, куда любят ходить влюбленные.
  Наконец, спустя три часа ожидания, их пригласили к королеве.
  Аргаред вошел первым. За ним - Эмарк Саркэн, самый деятельный из
разветвленного Саркэнского Дома. Им предстояло вырвать Этери у Ниссагля,
чтобы собрать Суд Высокого Совета и честью выяснить, в чем дело.
  Мажордом провел их в опочивальню на другую сторону Цитадели.
  Сервайра отсюда не было видно вовсе. Из-под облаков желто пробивался
закат. Беатрикс лежала на краю постели. Другая половина была пуста и
застлана.
  Королеву они застали в неприглядном виде - съехавший шаперон
напоминал воронье гнездо, неприбранные лохматые волосы ниспадали на плечи,
поверх платья было накинуто одеяние какого-то тусклого грязноватого цвета,
и даже бобровый мех на нем казался вылезшим, чего, конечно, быть не могло.
Из-под подола торчали, обшитые мехом домашние башмаки. Лицо Беатрикс было
грозно и замкнуто.
  - Я не понимаю, господин Аргаред, - голос ее доходил как будто
издалека и казался не по-женски грубым, - я не понимаю, что тут вообще
происходит. - Королева лежала неподвижно, только шевеля губами, и от этого
создавалось впечатление, что кто-то говорит за нее.
  Аргаред не понял вопроса и потупился.
  - Ладно. Какого беса вам от меня нужно?
  Это уже выходило за все допустимые рамки, и настроенный на осторожную
мирную беседу Аргаред почувствовал болезненный жар на лице и в кончиках
пальцев.
  - Ваше величество. Я понимаю, что вы разгневаны ужасным поступком
Этери, которому нет названия. Однако я прошу вас проявить терпение и
прислушаться к моим словам.
  - Да скажи ты мне по-людски, Аргаред, что тебе надо! - сварливо
перебила его Беатрикс.
  - Вашему величеству должно быть ведомо, что преступление Этери
приравнивается к братоубийству, а также и то, что подобные преступления
подсудны по давнему обычаю только Высокому Совету. И я просил бы вас
выдать Этери Совету, чтобы мудрые вместе с вами во всем разобрались и не
случилось бы сгоряча промаха. Ведь вы согласны, что дело темное?
  - Все это очень мило, Аргаред, но, видишь ли, тут есть одна
загвоздка, а именно, что я человек, а не Этарет, и в Совет не вхожу, и
вашими стараниями даже Этарона не знаю. Так как нам быть?
  - Ваше величество... У нас было много поводов для взаимного
недоверия. И сейчас наш союз подвергается самому тяжелому испытанию тот,
кто помирил нас, погиб. Возможно, кто-то не хочет нашего примирения. Вы
молоды и сильны, но порой вам не хватает осмотрительности, которая
приходит с годами, и пока вы не приобретете надлежащего опыта, наша
мудрость, накопленная веками, готова служить вам и вести вас по ступеням
величия.
  - Благодарю, я с детства приучена лазать по таким лестницам в
одиночку. К тому же наверху обычно нет места для двоих, тем паче для
целого Совета. А сталкивать всех вниз у меня нет ни малейшей охоты долго,
да и во всех отношениях неполезно. Хотя, если так пойдет дальше, то
придется. И между прочим, Аргаред, мальчишка во всем признался. Метил-то
он в меня, а Эккегард стал его жертвой по ошибке. Кубки он перепутал,
видите ли. Так что дело это вполне ясное. Осталось только дознаться, кто
из вас его надоумил.
  - Где он это говорил?
  - В Сервайре, в Тайной Канцелярии, Гиршу Ниссаглю. Как видите, я тоже
достаточно предусмотрительна и завела себе верных помощников.
  Аргаред вспомнил похожих на воронье "помощников" и подавил
нахлынувший было гнев.
  - Хорошо, пусть так. Но, ваше величество, Этери - один из нас, и он
убил одного из нас, и к нам это дело относится в равной степени, если не в
большей. Посему Высокий Совет имеет право знать все об этом расследовании.
И я настаиваю на присутствии наших свидетелей при допросах. Суд также
должен быть открытым.
  - Странные вещи вы говорите, Аргаред, - медленно произнесла Беатрикс,
и в голосе ее возникла та отстраненность, которая делала его беспомощным
перед нею и рождала в нем ощущение рвущихся тяжей мира. - Очень странные.
"Высокий Совет имеет право все знать...", "наши свидетели при
допросах...", "открытый суд...". Что это за чертовщина, спрашиваю вас я?
Как будто существуют два Эманда - один человеческий, то есть слабый,
глупый, низкий, несовершенный, и другой - высший, великий, мудрый, могучий
- это ваш. И потому везде-то вы лезете, оправдывая свою назойливость
какой-то вашей необыкновенной мудростью, и всех, сожри вас прорва, учите
жить. А если что - тычете носом в дерьмо, как котят. Так что люди уже
привыкли думать, что они котята, а вы как бы разумные и всезнающие. Но у
меня дома все было несколько по-другому. Есть правитель, и есть подданные.
И подданные не лезут в дела правителя и не пихают его под локти, бахвалясь
своей мудростью. Ничего, я еще вызнаю, из какого такого Извечного леса вы
появились. Генеалогическое древо, как и обычные, лучше всего всходит из
навоза. Но Этери вы увидите только на эшафоте, потому что королева здесь
я, а не ваш Высокий Совет. Я сказала!
  - Хорошо, хорошо, хорошо! Ваше величество, умоляю вас, не надо
поддаваться чувствам! - начал наступать Эмарк. - Это недостойно правителя.
Давайте все обсудим спокойно. Да, по воле Сил, или по воле Бога, здесь
живут два племени, если вам угодно будет так их назвать. Живут здесь уже
многие века, этого не изменишь за один день, хотя со временем все
постепенно меняется. Давайте же совместим ваши обычаи и наши. Мы тоже
считаем, что Этери заслуживает смерти. Но не в этом главное. Главное в
согласии. Вы вполне законно приказали его арестовать. Но почему же его от
всех прячут? Почему родственники не могут повидаться с ним? Это жестоко -
оставить его перед лицом скорой смерти в одиночестве. Возможно, родные
убедили бы его сознаться быстрее, чем это сделал Ниссагль...
  - Не волнуйтесь, Ниссагль сделал это достаточно быстро. Одной ночи
хватило. И пары измочаленных плеток. - Губы Беатрикс искривились в
саркастической усмешке:
  - А родственникам, думаю, предстоит с ним встретиться на том же
эшафоте. Так что перед лицом смерти он один не окажется. Вы со страху так
засиделись по своим гнездам, что проворонили последние новости. Ниссагль
арестовал многих Кронов, почти всех мужчин, за нарушение указа о запрете
держать в доме Хартию Воли. Помните такую? Вот Аргаред должен бы хорошо ее
помнить. У них, согласно докладу, полно в доме этой мерзости в черновиках
и копиях, и еще другой крамолы не счесть. Так что, Эмарк... продолжая вашу
мысль о двух племенах и совмещении их обычаев... Похвальное, что и
говорить, намерение, но дело в том, что у королей обычаев не бывает.
Обычаи бывают у подданных. А короли, к вашему сведению, правят лишь по
собственному разумению. Так что простите меня... - она развела руками, - я
не обязана прислушиваться к вашим требованиям. С вашего позволения,
аудиенция окончена.
  Магнаты поднялись.
  - Можете не кланяться. Вы ведь не подданные. Вы Высокие Этарет. Знаю,
что кланяться человеку вы не способны - у вас сразу начинает болеть шея.
Ходите уж прямо. Только смотрите - я терплю-терплю и начну эту хворь
лечить - веревкой или топором. У меня уже и лекари наняты.
  После их ухода она подошла к окну, посмотрела на реку. Победа не
доставила ей удовольствия. "Скоты, - думала она об ушедших, глядя, как
возятся на барже грузчики, - сами-то хороши, сволочи. Такие же люди, как и
все. Люди. Мои люди. - Ей вдруг стало жалко себя, и глухо ворчавшая
совесть умолкла окончательно. - Все они - мои люди. Но своих-то я в обиду
не дам".
  На площадях Хаара раздался, глуша все, безрадостный вой рогов, и
когда он отзвучал, герольдами было объявлено, что по истечении часа в
Старом Городе, на площади Огайль, казнят преступника Этери Крона,
обвиненного и признавшегося в покушении на жизнь королевы и
непреднамеренном убийстве ее жениха Эккегарда Варграна. Толпы народа,
сметая все на своем пути, ринулись на Огайль и за полчаса так ее
запрудили, что шагу нельзя было ступить - толпу колыхало туда и обратно от
сбитого возле стены широкого и высокого помоста к устью улицы Короны.
  А люди текли и текли по Плавучему мосту, по открытой Большой Галерее
через саму Цитадель, переправлялись на лодках, обсели паромы - чисто мухи
на падаль слетались. В толпе царила какая-то добродушная сплоченность -
никто не лаялся, не поднимал шума из-за толчков и отдавленных ног, - как
будто должно было случиться то, чего давно уже ждали, на что из поколения
в поколение надеялись.
  С улицы Короны вдруг побежали, расталкивая толпившихся зевак,
ландскнехты, потом с грохотом промчались на рысях конники, расчистив
проезд до эшафота. Толпа охнула, подаваясь назад. Тихо цокали маленькими
копытами, кивали оперенными головами раззолоченные дворцовые кони.
  - Шапки долой! - прозвучал зычный клич. На площадь въехала королева.
  Конь ее шел тихой иноходью, на голову ему была надета монструозная
золоченая маска, изображавшая череп рогатого ящера. Крупные фестоны попоны
спускались с шеи и достигали копыт - конь в этом наряде казался
ненастоящим. Копыта его поблескивали золочеными накладками.
  Беатрикс откинулась в высоком седле. Изрезанный крупными зубцами
конец покрывала, спускаясь с ее шляпы, дважды обвивал голую шею, точно
черно-золотой хвост змея, и сверкающе-мрачным потоком ниспадал до стремян.
Широкие рукава, сцепленные на спине зажимом, напоминали грузные сложенные
крылья и заменяли мантию. Она проехала вперед, мельком улыбнувшись толпе.
Свита окружала ее, в свою очередь окруженная двойным кольцом охраны.
  Через некоторое время отдаленный шум послышался с улицы Возмездия.
Солдаты появились и оттуда. Это были черные ландскнехты Сервайра; перед
ними расступались молча, с боязливой и немой почтительностью.
  Сначала проехали черные рейтары, они влились в шеренги оцепления
возле эшафота. Внезапно настала тишина, в которой явственно различался
неслышный прежде скрип и звон амуниции. Потом в окружении четырех офицеров
проехал маленький, пышно разодетый всадник на рослом жеребце. На всаднике
была высокая шапка с плюмажем и блестящей большой пряжкой, еще более
вытянувшая узкое недоброе лицо. Гирша Ниссагля узнали и зашептались.
  И вот показалась тяжелая и длинная Ломовая телега, выкрашенная в
черный цвет, у нее было шесть колес, и везли ее две толстозадые пятнистые
лошади, крытые куцыми алыми попонами. Подручные палача, затянутые в
черное, стояли на запятках. Осужденный сидел, неестественно выпрямившись -
его локти были прикручены к скамье. А сбоку, поигрывая вожжами, поводя
плечами под пелериной из алого сукна, шел палач Хаара, и в щелях маски
счастливым бешенством пылали его бледные глаза.
  Одновременно с гулким ударом меди он осадил лошадей у ступеней на
эшафот. Высоко на белой стене трубачи вскинули трубы. Ветер относил в
сторону чиновничьи черно-белые мантии. На помост поднялись законоведы
Тайной Канцелярии и Ниссагль. Следом - палачи. Потом двое солдат,
вспрыгнув на телегу, отвязали Этери и под локти взвели его на лестницу он
был недоумевающе-покорен, словно все это делалось не с ним, и не поднимал
растрепанной золотистой головы.
  Тяжелое молчание все сильнее наваливалось на площадь. Ниссагль
развернул свиток с болтающейся печатью. Голос его врезался в тишину, как
тусклая секира.
  "Именем ее величества королевы Эмандской Беатрикс..."
Люди заворчали с глухим одобрением, слушая приговор. Для пущей
наглядности в приговоре было подробно описано действие яда, и ужаснувшиеся
горожане излечились от последних остатков жалости. Проклятия доносились
даже из прилегающих к площади проулков, куда слова Ниссагля долетали через
множество уст уже приукрашенными. Ниссагль уловил момент, завершил чтение
и дал народу излить свои чувства.
  Это была не радость и не злорадство черни, а какое-то свирепое
очищение от суеверного страха, связанного с именем Этарет. Словно
разорвался стиснутый вековой круг - не чувствуя себя в силах выразить это
словами или смехом, люди разразились бессвязным ревом, исступленно вопили,
колотя друг друга кулаками по спинам и плечам.
  - Исполняйте, мастер!
  Толпу швырнуло вперед в едином порыве.
  - Исполняй, мастер! - заорали сотни глоток, словно желали передать
свою силу и ярость детине в красном оплечье.
  Канц вырвал трепещущего Этери из рук ландскнехтов и тряхнул над краем
помоста, словно ветошку на распродаже. Сказывался опыт лицедея в его
нахрапистых, азартных ухватках. Толпа завороженно, со всхлипами, ахами и
охами, следила за каждым его движением. Солдаты возле эшафота тихонько
застучали палками по натянутой на бочку коже...
  ...Раздался треск рвущейся материи - белые клочья, оставшиеся от
рубахи преступника, Канц швырнул вниз, - порхая, они упали к ногам
стражников оцепления. Солдаты на стене и на крышах домишек взяли
самострелы наизготовку.
  ...Руки Этери захлестнула петля и вытянула их поперек плахи. Канц
занес топор...
  Звучно выдохнув, он ударил.
  С диким отчаянным визгом искалеченный откатился в угол эшафота под
пики стражников. Подручные палача тут же бросились к истекающему кровью,
обезумевшему от боли осужденному. Над их суетливой возней величаво
покачивалась черная петля. Ударами в спину и оплеухами Этери вытолкнули на
середину помоста. Канц накинул ему на шею петлю. Этери извивался в
конвульсиях, его с трудом удерживали.
  - Иэх! Впер-ред! - рявкнул Канц и с размаху вышиб подставку. Тело
задергалось, разбрызгивая кровь во все стороны. - Подыхай, мать твою!
напутствовал Канц и отошел в сторонку.
  Агония оказалась долгой. Наконец изувеченное тело с неузнаваемым
лиловым лицом обвисло неподвижно - только из культей продолжала капать на
доски кровь. Высокий Этарет, первый за много веков, болтался в петле, как
воришка.
  Какая-то женщина вышла вперед. Шлюха, судя по куцему алому лифу и
короткой юбке. Она медленно прошла сквозь ряды дозорных, поднялась по
ступенькам, дотронулась пальцем до повешенного, подхватила каплю крови и
слизнула. Солоно. Умер. Сдох.
  Слева из-под золотых, отогнутых ветром фестонов шаперона щурилась
королева. Шлюха повела вокруг ошалелыми глазами. В толпе кто-то прыснул.
Потом в голос стали смеяться над убоявшейся собственной дерзости шлюхой.
Канц руками в окровавленных перчатках схватил ее сзади за бедра и ловко
ссадил с помоста.
  - Иди, тетка, гуляй. Нечего нас проверять. Мы чисто работаем.
  До темноты народ на площади не расходился. Люди тихонько
пересмеивались, иногда толкая друг друга в бок.
  - Смотри-ка ты, висит.
  - А-га.
  И снова - перешептывание, хихиканье, тычки локтем, и слышалось
приглушенно-злорадное:
  - Ну что, висит?
  - Висит!
  Довольные, исчезали в дверных проемах кабачков, чтобы потом,
разгорячившись хмельными напитками и осмелев, подойти к самому эшафоту и,
глядя на черные покачивающиеся пятки, повторить в который уж раз:
  - Однако висит. Гляди-ка ты!
  Ближе к ночи людей разогнали дозорные с факелами. Горожане разошлись
по домам. С ночной темнотой в душу вкрались сомнения и вспомнились козни
со стороны Этарет; судачили о том, что непременно украдут они своего
висельника или еще хуже - как-нибудь воскресят его, превратят в
неукротимого воина с нелюдским пламенем в глазах.
  Утром первые зеваки, дрожа от страха и любопытства, снова поспешили
на Огайль. Черными знамениями новых времен свисали с укрепленных меж
зубцами балок новые мертвецы. Их вздернули тайно на сизом, слезящемся от
ветра рассвете. Это были Этарет из Дома Крон. Большая белая доска
оповещала об их винах, и меж прочим говорилось там о подстрекательстве
Этери к покушению на королеву.
  Власть Беатрикс теперь уже крепко была замешана на крови.

  ***

  За окнами темь. Даром, что королевская трапеза, а упились в стельку и
огарков на стол поналепили не хуже ландскнехтов в едовне. Повод-то
сочинили так себе - поминки по Эккегарду. Странные такие поминки - ни к
селу ни к городу, мимо всех поминальных дат, и народных, и церковных.
Просто ослабели все и решили выпить. Пили хмуро, молча, шутов не позвали -
Беатрикс их не жаловала. Говорить было не о чем. Мрачно двигали челюстями,
обливаясь жирными подливами, ухали в брюхо кубок за кубком, кружку за
кружкой.
  От дверей глядел голубыми глазами из-под золоченого шлема офицер
стражи - королевская гулянка пришлась на его дежурство, вот и пялится,
обалдуй, на хмелеющую Беатрикс. Не везет ей с нареченными - троих
схоронила. Вот сидит, завернувшись в какую-то черную накидку, тянет черный
"Омут", через силу допивая уже неизвестно какой по счету кубок. Энвикко
Алли с тяжестью в животе отвалился от стола. Он тоже был пьян и за гранью
дурмана осталось постылое путаное прошлое. Взгляд Беатрикс тупо уперся
куда-то в пустоту. Она не знала, чего ей хочется - сесть, встать, лечь или
положить кому-нибудь на грудь одуревшую от печалей и грехов голову,
тихонько завыть сквозь стиснутые зубы, прикрыв веки... "Ну пожалейте, ну
приголубьте, ну поцелуйте хоть разок, сначала не в губы, а в эти
зажмуренные глаза, а потом еще и еще, чтобы собрать мои тихие теплые
слезы... Ах, некому..." Лица вокруг расплывались, как желто-черные пятна.
Пламя свечей, казалось, перелетало с одного фитиля на другой и множилось в
круглых боках посудин.
  Все пьяны, и она пьяна - окосевшая от браги полуварварка. Боль
плещется в черепе, то в виски качнется, то в темя, то в затылок. Нежности,
нежности, господа... Почему только погибшие любовники умеют быть нежными и
травят душу памятью о себе. Хуже мороков - и зеленая свечка не спасет. Она
поджала губы, с которых давно сполз весь карминный опиат. Стоило помянуть
зеленую свечку - сразу вспомнилась вся ее здешняя жизнь... Зеленая свечка,
да... И у Кронов в Доме, и у Аргаредов в Доме, и у Варгранов. А она тут
всем им назло сидит и пьет. Потому как королева. Кубок шатнуло в руке, в
н+бо хлестнуло вязкой горечью.
  Она поднялась со стула. Ей казалось, что походка ее легка. На самом
деле ее хватило только доползти до нависшего над водами окна. Ветер
прохладными пальцами погладил ей грудь под распахнувшейся одеждой. У
дверей зазвенели оружием - пришла смена караула. Пьяный сон наваливался
неумолимо - уйти бы к себе, раскинуться горячим телом по белоснежному
шелку постели... Но идти по коридорам, кружить по галереям, где из каждого
темного угла, из-под каждой полупритворенной двери в кладовку раздаются
приглушенные "охи" чужих случек... Да и Хена наверняка собирает свою жатву
- учена, сучка, любиться и по-челядински, и по-дворянски, и
по-ландскнехтски.
  Она повернулась к столу - потянуло выпить. Но подать ей бокал вряд ли
бы кто мог - те несколько избранных, что делили с ней этот хмурый ужин,
либо уже спали, либо боролись со сном. Она позвала смененного офицера.
  - Эй... Подойди-ка сюда. Налей мне со стола. Он подчинился, принес ей
кубок. Беатрикс его узнала:
  - Родери Раин? Вот ты где. А я думала - куда ты пропал?
  - Я служу в Коронной страже, ваше величество.
  - И доволен?
  - Вполне. Видите, как: я не люблю спешить и предпочитаю ждать, когда
судьба меня схватит, нежели самому за нее хвататься.
  Беатрикс пошатнулась и положила руку на его локоть.
  - Помоги-ка мне дойти до спальни. Эти олухи все надрались...
  Раин глядел на нее и не мог оторваться: глаза его стали щупальцами
его желания. Влажная бледность опьянения легла на щеки королевы, глаза ее
прятала тень, рот рдел, источая винный дух, - она была так вызывающе
красива, - мурашки бежали у него по спине, ладони вспотели. Красива,
близка и... недосягаема! Вот что его бесило, приводило в неистовство.
  - Прошу вас, ваше величество. - Он подал ей руку и, упруго
оттолкнувшись от порога, повел ее.
  Все стало просто. Рядом с ним шла женщина, и тонкое тело ее послушно
колебалось в такт его шагам. Теплая тьма полнилась шорохами.
  - Вы превратили Цитадель во дворец любви, моя госпожа, - с чувством
выговаривая каждое слово, сказал Раин.
  Беатрикс промолчала - возможно, эти слова прошли мимо ее сознания.
  В темной опочивальне Раин по-хозяйски затеплил свечи. Королева сидела
на высоком ложе, глядя на свисающие со ступенек носки своих туфель.
  - Отвернись, я разденусь. - Она неловко шарила за спиной шнуровку;
нашла, распустила, стала, извиваясь, вылезать из платья, вылезла,
перешагнула через него, надела ночную сорочку, не посмотрев, что несвежая.
Она обернулась, Раин, оказывается, все это время смотрел ей в спину. Глаза
у него горели. Это рассмешило ее, но одновременно вызвало смутное
вожделение - не столько к Раину, сколько к остро пахнущему, сильному
мужскому телу, к умелым ласкам, на которые этот офицер, должно быть, не
скупился. В темноте все равно лица не видно.
  Она подошла к нему:
  - Да ты, оказывается, хам... - В ноздри ему ударил винный дух и
манящий запах женщины. Ему захотелось восторжествовать над ней, уложить ее
на эту высоченную кровать под зеленый балдахин. Ее взгляд выражал
недвусмысленное желание.
  - А что мне будет за это?
  - Пока я пьяная, так ничего.
  - А можно, и после ничего?
  - Можно...
  Она уже очень долго стояла перед ним - надо было на что-то решаться.
Он сделал шаг, взял ее на руки, высоко поднял, донес до кровати. Она не
сопротивлялась. Уложил, укрыл до подбородка мехом, поглядел в ее
расслабленное золотистое лицо с опущенными веками. Медленно, как бы
вслепую, она протянула вперед руки.
  - Свечи... Погаси.
  Горький дымок проплыл и растаял над застывающим во тьме воском свечей.
  Облачный рассвет отделил от потолочной мглы мрачно-зеленую махину
полога, по углам которого траурно никли плюмажи. Раин обнимал уснувшую у
него на груди Беатрикс. Он ничего не страшился, ничего не стыдился. Ему
казалось, что их соединило нечто большее, чем страсть и его честолюбивые
помыслы, их свела вместе неосознанная потребность друг в друге,
способность дарить, не прибегая к словам, дарить друг другу силу, радость,
надежду...
  Она открыла глаза и посмотрела на него, сонно моргая.
  - Доброе утро... - Он замялся, не зная, как ее назвать.
  - Да уж куда добрее - в королевской-то постели. - Она хрипло
засмеялась. - Ты давеча говорил, что ждешь, пока судьба тебя схватит. А
теперь кто кого схватил? Ой, плохо ты кончишь с таким нахрапом.
  Он ответил ей долгим страстным взглядом.
  - Ладно, не бойся, в обиду не дам. Сейчас государственными делами
займемся. - Она потянулась к колокольчику. Прибежала вприпрыжку Хена,
громко стуча каблуками.
  - Подними юбку. Так и есть - шарэлитские туфли, а каблуки золотом
обиты. Зови Абеля Гана. Послушаем, что он там придумал с налогами. Только
сначала поправь мне подушку, чтобы сидеть удобней было.
  Хена покосилась на Родери Раина.
  - Мой камергер. Энвикко Алли можешь при встрече сказать, что он
теперь канцлер. А то государство прямо-таки гибнет без канцлера.
  Камеристка кивнула и ушла, больше уже ничему не удивляясь.

  Глава десятая
КАКАЯ ПТИЦА, ТАКИЕ И ВЕСТИ

  Два огромных ворона сорвались с карниза башни, суматошно заметались
над зубчатыми стенами и пропали в сером взлохмаченном небе. В столице
ходила шутка, что мастер Канц окрестил этих птиц "сервайрские голуби".
Непонятно, откуда они взялись, такие огромные, черные, с хриплым гортанным
карканьем, до невозможности наглые. Вскоре среди запуганных возникло
поверье: кому на крышу замка сядет "сервайрский голубь", того скоро
арестуют и казнят. Птицы, то ли из природного ехидства, то ли и впрямь
следуя пророческому наитию, обгаживали черепицу Этаретских крыш, бранчливо
кричали в окна, нагоняя на хозяев ужас.
  Абель Ган, правда, на балу по случаю летнего солнцестояния поведение
птиц объяснил весьма прозаично: чернь весь день вываливает отбросы в кучу
прямо на улице, вот вороны и слетаются в город. У Этарет объедки, понятно,
повкуснее, но их приходится ждать, а где птица чувствует себя безопаснее
всего, как не на крыше? Королева Беатрикс возразила, что из Цитадели
отбросы тоже выкидывают раз в день, однако что-то на крышах ни одной
вороны не видно. Но Ган тактично напомнил, что свалкой королевским
объедкам служат животы нищих, которым по обычаю выкатывают тележку, полную
отходами кухонь Цитадели, и воронам ничего не достается.
  - ...Так кто была моя мать? Только не ври, что не знаешь.
  "В Венедоре Арвин Белый бросился на сборщика податей с мечом. Так его
на воротах повесили. А жену с дочерью посадили в клетку и увезли в город.
Видать, в непотребный дом продадут - обе красавицы. Теперь там какой-то
Раэннарт", - вспомнила она, о чем говорил приходивший два дня назад певец.
  - Родери, а кто это - Раэннарт? Он при дворе служит?
  Во дворе скороговоркой покрикивал, стуча восковой таблицей, сборщик.
Тот же, что разорил семью Белого Арвина. В кресле напротив нее сидел,
качая ногой, Родери. Синяя одежда броско расшита белым в тон оторочке. И
один и тот же вопрос два часа у новоиспеченного камергера на языке - он,
кажется, даже радовался сейчас передышке.
  - Раэннарт? Ты-то откуда его знаешь?
  - Неподалеку имение разоренное. Венедор, если помнишь. Его этому
Раэннарту подарили.
  - А, понял, знаю такого. Голова Окружной стражи. Как офицер он еще
туда-сюда, а вообще дурак дураком. Ему за верность это имение пожаловали.
  - А тебе что-нибудь тоже пожаловали, Родери?
  - Ну, еще бы. И куда щедрее, чем этому пентюху.
  "Арвин Венедор не принес присяги. Рано или поздно он лишился бы
головы. А тут и повод сыскался", - продолжала она вспоминать рассказ
певца, который не смог заставить себя петь: опустив арфу к ногам и склонив
голову, он предавался скорби. Да, собственно, и петь ему было больше негде
- все замки окрест разорены.
  Крики сборщика податей теперь еле слышались - он обследовал хлевы и
конюшни.
  Родери улыбался - большой, чужой, опасный. Она вся сжалась в своем
жестком резном кресле.
  - Хорошо. Мы отвлеклись. Так кто же, собственно, моя мать? Ты зря не
отвечаешь, ей-Богу. У тебя много всего понастроено, но нет денег за это
платить. Ты либо пойдешь с сумой, либо станешь приживалкой. И советую
поторопиться с раздумьями, госпожа моя попечительница, потому что сборщик,
я слышу, скоро заканчивает. Только в моей власти сохранить сейчас твои
владения, потому что у меня есть указ королевы в рукаве. Так что
поторопись.
  - Я дала клятву, Родери. Откуда тебе знать, что такое настоящая
клятва, - сказала она с усталым презрением.
  Сборщик продолжал кричать, петляя где-то во дворах, неотвязно и
назойливо.
  Несмотря на шерстяное домашнее платье, ей стало зябко. Прорвавшееся
было из туч солнце потускнело. Да, сила этих людей, как говорил Окер, вне
всего. Она сочится сквозь Сеть Мира, как сквозь сито, тяжкая, вязкая,
безразличная.
  Поэтому сидит и куражится перед ней разодетый в господское вилланский
ублюдок, которого привез им однажды по весне высокий магнат Окер.
  "Вы, я знаю, желаете иметь детей. Но Сила не дала вам их. Я не хочу,
чтобы Дом Раин и дальше был пуст. Правом Посвященного Силы я говорю вам:
вот ваш ребенок, растите и воспитывайте его, пусть будет он верным и
честным". Муж ее, Лутери, молча склонился и взял того ребенка, а она
спросила...
  - ...Так кто же все-таки моя мать? - Родери Раин уже стоял возле
окна. - Я вижу, сборщик заканчивает. Поспеши. Говорю тебе - поспеши. И
если ты не окажешь мне этой услуги, ты останешься нищей, потому что мне на
тебя наплевать.
  "...Его мать? Я могу тебе ответить, но я потребую Клятвы Молчания..."
Его матерью оказалась девушка-вилланка Рута Свинарка, отосланная в
Хаар, в Королевские мастерские. Отца законного не было.
  "...Ты права, ты должна это знать, чтобы самой отныне стать его
матерью..." - Окер поглядел внимательно серыми глазами и умчался в леса,
поторапливая плетью громадного седогривого коня... Больше с тех пор не
появлялся.
  - Ты что-то медлишь. - Он вытащил указ из рукава и взял так, точно
собирался его порвать. - Мне стоило больших трудов этого добиться. При
дворе не жалуют друзей Окера Аргареда. Я добился лишь потому, что мы
вместе с казначей-фактором Абелем Ганом ходим к девкам. Притом помни, что
я тебя не люблю.
  Ее передернуло.
  Этому вот она подарила свою кровь из вены, свое имя... Этому вот.
  Где-то в глубине ее разума всегда стыдливо теплилось слово
"нежеланный". Родери это чувствовал.
  - Ну? - Ей показалось, что пергамент в его руках треснул.
  - Ладно, Родери. Твоя взяла. Ты не оставляешь мне выбора. Слушай.
Твою мать звали Рута Свинарка. Она была всего лишь вилланка. Я уж не знаю,
какую принцессу ты там себе воображал. - В ее голосе прозвучало сварливое
торжество, но Родери его не заметил. Уколоть приемыша ей не удалось.
  - Где она сейчас, знаешь?
  - Должна быть в Королевских мастерских. Ты легко ее найдешь.
  - Ох, здорово! - Он хлопнул себя по ляжкам. - Беатрикс будет рада. Ну
а кто был мой настоящий папаша, ты случаем не знаешь?
  - Спроси об этом у своей родной матери, когда ее разыщешь.
  - Не злись. Я иду прогонять сборщика. Я устрою так, что он больше
здесь не появится. Значит, Рута Свинарка и Королевские мастерские...
  Через полчаса, утешив раздосадованного сборщика, Родери Раин полетел
галопом обратно в Хаар.
  "То, что простительно простолюдину, не дозволено благородному". Если
королеву помянет недобрым словом крестьянин, он сотрясет только воздух. А
вот если дворянин позволит себе злословить и порочить королеву, он таким
образом сотрясет устои королевской власти. Такая вина наказуема смертью, и
"...да не отговорятся опьянением или безумием, ибо ни то ни другое не
пристало благородному".
  Во имя этого принципа уже который месяц летели головы с плахи на
площади Огайль.
  Въехавший со стороны Нового Города верховой увидел толпу, собравшуюся
поглядеть на казнь. Зрелище покуда еще не приелось, и корчмари с
трактирщиками бойко качали монету, выгодно сбывая места возле окон. Сейчас
из всех окон высовывались шлюхи в блестящих чепцах и их обожатели,
огромные шляпы которых украшал крупный жемчуг. Кое-где над головами
покачивались, точно на волнах, носилки. Всадник узнал пышнотелую Зарэ,
содержанку канцлера Энвикко Алли. Даже издали было видно, как в строгом
безразличии прикрыты ее глаза. Зарэ строила свою жизнь с выдержкой дельца
и умело выбирала любовников.
  Оцепление было уже выставлено. Значит, к мастерским на улице
Возмездия в ближайшие два часа не проехать. Он осадил коня за выступом
дома, чтобы тот не напугался и не начал, упаси Бог, шарахаться в толпе,
сшибая всех грудью и молотя копытами.
  Наконец с левой надвратной башни прозвучал горн, потом - ударили
колотушкой по натянутой на бочку коже, стража на стене загрохотала в щиты,
и ландскнехты Сервайра пошли теснить толпу, прокладывая путь телегам.
  Всадник поймал себя на том, что никогда толком не видел эти казни, от
которых чернь пьянела без браги и ночи напролет не могла успокоиться.
Как-то все недосуг было выбираться на площадь.
  Осужденных привезли в трех телегах, дребезжащих, длинных и узких, как
самые дешевые гробы. Каждая катилась только на двух тяжелых широких
колесах, влекомая задастой, пятнистой, лошадью в куцей попоне с
квадратными фестонами. Лошадьми правили заплечных дел подмастерья, на
запятках и облучках лицами к приговоренным сидели по два сервайрских
стражника. А сам мастер ехал особо, несколько сбоку, везя на крашенной
киноварью одноколке свое имущество.
  Вскинув к плечу тускло блестящий топор, мастер взошел на гулкий
помост. Доски заскрипели под его тяжелыми ногами. Прошло еще какое-то
время, и с эскортом четырех рейтаров подлетел задержавшийся где-то
начальник Тайной Канцелярии. Он въехал по пологой дощатой лестнице на
самый посмост.
  "Именем ее величества королевы Эмандской Беатрикс..."
Почти всех присудили к смерти по признаниям в злоречии или тайных
усмылах: "...приговорен к отсечению головы" - слышалось после каждого
названного имени, вызывая одобрительный гул толпы. Наконец приговор был
прочитан. Грохот и вой горна покрыли звуки начавшейся возни.
  Всадник покраснел, прищурил голубые глаза и пробормотал вполголоса
восхищенное ругательство: палачи сдернули с казнимого длинный "покаянный"
балахон. При виде голого беззащитного человеческого тела толпа облегченно
вздохнула, избавившись от зачатков жалости.
  Удар! Из рассеченного горла хлынула алая струя; вздернутая за волосы
голова конвульсивно шлепала сереющими губами.
  - Неплохо начал!
  Голова отправилась в корзину. Волокли следующего.
  Только раз мастер дал осечку, и после двух первых ударов сдавленные
стоны вызвали у зрителей легкое волнение.
  - Бог троицу любит! - Голова, мелко подскакивая, покатилась по
эшафоту и упала наземь. Солдаты оцепления попятились, прогнув линию.
  - Ну вы, слабаки, подкиньте-ка сюда этот кочан!
  Самое интересное, что нашлись желающие - выскочили из первого ряда,
чуть не растолкав солдат, подхватили голову и бросили на помост, видно,
поглазеть на казни собрались такие отребья общества, которых ничем не
пробирало. Менее смелые смеялись.
  - Едем дальше, видим мост.
  Кровь струилась по плахе, все дерево было покрыто блестящей алой
пленкой. Уже дюжина умерла в криках, грохоте и вое, за спинами палачей
росла переложенная бурой холстиной груда - преступникам такого рода даже
траура не полагалось. Холстина пропиталась кровью, жирно поблескивала,
сочилась... Зрители начали пресыщаться. Кое-кто уходил, не отвратившись
ужасным зрелищем, а просто заскучав. Всадник стал пробираться краем Огайли
к улице Возмездия. В спину ему разразился многоголосый взрыв хохота -
видимо, палачи повторили шутку со сдергиванием сорочки, если не что-нибудь
похлеще.
  Он ехал в мастерские, располагавшиеся за поворотом улицы.
  Королевские мастерские, где испокон веку делалось все для дворца и
знати, выходили на улицу Возмездия линией темно-серых ступенчатых
фронтонов, обильно испятнанных зеленоватым лишайником. Крыши были пушисты
от густо растущего молодила, и только местами из-под нежно-зеленого ковра
вылезала, словно кость мертвеца, почерневшая от сырости, крошащаяся
черепица.
  Под этими крышами на двух этажах тянулись комнаты для вышивальщиц,
золотошвеек, портних, ткачих, кружевниц - комнаты длинные и душные,
вмещавшие зараз по двадцать сноровистых, обученных и языкастых женщин,
гордых своей свободой и своим ремеслом.
  Швейки были особым кланом. За ними водились свои странности. Порой,
когда мимо окон провозили осужденных, молоденькие высовывались и, держась
за ставни, начинали распевать песню для особенно приглянувшего им
смертника, и если такое случалось, в городе говорили, что тот, кого
отпевали швеи, был невиновен и его казнили напрасно. Первый раз швеи
отпели смертника лет двести назад. Он был повешен за то, что поднял
восстание против Этарет. С тех пор их пение стало городской приметой.
Сейчас ряды узких, с верхними и нижними ставнями окон были распахнуты
по-летнему, в верхних этажах виднелись черные потолочные балки, оттуда
стукотали станочки. Не слышно было, чтобы на последних казнях кто-то
что-то пел.
  В глубь квартала мастерских вел узкий тупичок - там пахло солнцем,
кошками, птичьим пометом, камнем, под стенами щетинилась трава, на
вымостке валялись нитки, обрывки бархата, золотинки - все, что невзначай
вылетало из окон. Этот своеобразный мусор некому было затаптывать, а чтобы
собирать - слишком мало, никому не нужно. Сюда же выходили и низкие, без
всяких крылец прорубленные в стенах двери. Всадник спешился, привязал
кое-как лошадь, поднял загорелое лицо к окнам и позвал на всю улицу:
  - Эй, мастерицы!
  В окне появилась голова в чепце.
  - Что вам угодно, господин? Вы ошиблись, заехав не с парадного входа.
  - Мне надо поговорить с честной мастерицей Рутой Свинаркой.
  - С Рутой Свинаркой? По какому делу?
  - По семейному.
  В комнате хихикнули, потом кто-то из глубины крикнул:
  - Эй, Рута! У тебя под окном благородный рыцарь! Выйди, жестокая
дама, не заставляй его страдать.
  - А ну вас... - Стало слышно, как кто-то спускается по лестнице.
  - Ну, что тебе надо? - Она не клонила перед ним головы, высокая,
светлолицая, светлоглазая мастерица в холщовом распашном одеянии поверх
белого платья.
  Ему почему-то было трудно выдержать взгляд ее русалочьих глаз, он
смущенно откашлялся и, понимая, что тянуть, собственно, дальше некуда,
громко брякнул на весь полуденный двор:
  - Здравствуй, матушка. Я твой сын, Родери.
  Она поднесла пальцы к приоткрывшимся губам, помянула Бога и сделала
два шага по плитам. Он улыбался ей, огромный, голубоглазый, великолепный,
какого она никогда не ждала.
  - Мать, а мать... - Родери пьяно блестел ей в лицо глазами,
привалившись боком к ее ногам. Она сидела. Ей было душно от нового платья,
вино, выпитое под суматошные тосты, стучало в голову и туманило взгляд.
Вокруг простиралась роскошная полупустая хоромина совсем недавно
возведенного райновского дома. По стенам ее метались тени захмелевших
женщин - все мастерицы пришли делить Рутино счастье.
  - Мать, а мать...
  - Ну что тебе, мой миленький? - "Господи, ну и красив же. Ни в меня,
ни в отца... Страх, какой ладный уродился..."
  - Мать, а кто мой отец?
  Она улыбалась отстраненно и нежно.
  - Отец твой был первый князь в этой стране. Он был мой король. Глаза
у него были, как туман над лесом. Первый он был у меня и единственный.
Ласковый был, как ангел-хранитель.
  - Он что, умер? Почему "был" - то? - Догадки сменяли одна другую в
одурманенной вином голове Родери. Уж не королевский ли он сын? Он взмок от
волнения и, рывком расстегнув ворот, почувствовал, как обдало его лицо
потным жаром.
  - Нет, он жив. Жив и здоров, слава Богу. Но он из тех, кому вы,
молодые волки, хотите свернуть шею. Может, он того и достоин, не мне
знать, кто из вас прав. Я вижу, ты силишься догадаться. Его имя...
  - Окер Аргаред? Да? Он? - Родери приподнялся на локте и, едва лишь
прочитал "да" в глазах Руты, рассмеялся тихо и торжествующе, обнажив зубы
и запрокинув к потолку покрасневшее лицо.
  - Он? Мой? Отец? Я? Сын? Вилланки? И? Яснейшего из Высоких Этарет?
возбужденно спрашивал он. - Ох, мать! Я этой ночи не переживу! Не-ет, я
этой ночи не переживу! Знай же, что это же я сделал так, чтобы королеву
выбрали! А теперь я с этой королевой сплю! Ты королевина свекровка, мать!
Ох, мать! Да я же могу заставить его на тебе жениться! И очень просто! Ох,
вот мы посмеемся! Королева ночи не спит, думает, как его извести, а он,
оказывается, мой папаша.
  - Сынок, - Рута грустно и чуть-чуть высокомерно улыбнулась, - не
думаю, что королева будет и дальше любить тебя, если узнает, что ты сын ее
злейшего врага. А каково Океру становиться посмешищем...
  - На него мне плевать! Но про королеву ты, ей-Богу, права. Ты мудрая,
мать. Это очень хорошо.
  - Что ж, я много прожила. Я прожила и первую, и вторую жизнь, и в
каждой из них была счастлива. В первой был Окер, во второй - свобода,
которую он мне подарил. Было, правда, и горе, тоже через него. Но что
делать, если он таков, каков есть.
  - А какой он, мать?
  - Он не умеет смеяться, сынок. Его этому не научили. Он несчастный
человек. Там, где мне помогут смех и терпение, его сожгут гордость и
ярость. - Она провела рукой по лбу, чувствуя, что хмель проходит. Повсюду
в зале швейки, взявшись за руки по трое-четверо, водили хороводы, запевали
песни. - Я прошу тебя вот о чем, сынок. Как я поняла, у тебя очень много
власти, если ты не боишься назвать вилланку своей матерью и кормишь на
пиру все мастерские...
  - Я сплю с королевой, мать.
  - Да. Так вот, если с ним... с Окером случится беда, а она с ним
непременно случится, прошу тебя, спаси его от казни. Пусть его отдадут
мне. Сможешь это сделать?
  Родери надолго задумался, что-то суетливо подсчитывая в уме.
  - Да, мог бы. Думаю, что мог бы, - сказал он, и серьезное выражение
на его лице казалось почему-то шутовским, хотя уж кого-кого, а шута Родери
не напоминал совершенно.
  - Ну, хорошо, Я боялась, что ты затаил на него зло, мой миленький. Я
рада, что ошиблась.
  - Вот еще, злиться на него! Вообще злиться на кого бы то ни было! Я
не способен теперь злиться, мать! Не представляю, что могло бы меня
разозлить. Вот Беатрикс, та все время ходит на кого-то злая. Я мог бы
сказать, что она отравляет мне жизнь, кабы не любил ее, как свою жизнь.
Ох, мать, я, верно, люблю ее так же, как ты любила своего Окера. Тебе ведь
ничего не надо от него было, только любви?
  - Только любви, мой миленький.
  - Ну вот и мне нужно от нее только любви.
  - Только любовь эта для нас с тобой не по чину, сынок, - уронила Рута
задумчиво, но Родери тут же встрепенулся:
  - Не по чину, мать? Ну, это еще с какой елки глядеть!
  - Для того чтобы это понять, не надо лезть на елку, мой миленький.
Когда я любила Окера, у меня и в мыслях не было с ним сравняться. Только
знай себе смеялась, до того мне было хорошо. Так что не пыжься и не лезь
на елку, чтобы увидеть то, что возле носа. Она-то хоть любит тебя?
  Фаворит потупился:
  - А кто ее знает? Она же королева. Должно быть. Уж больно она со мной
горяча.
  - Любая будет горяча, если она одинока и если ее раздразнишь. Она
должна быть ласкова. Это ты можешь про нее сказать?
  - Ласкова? Если честно, я не знаю, что это такое, мать. Не знаю. Я
имел до нее дело только со шлюшками и веселыми вдовами. Им это не
свойственно. А она - ну, она веселая, горячая, очень умная и, пожалуй,
очень злая. Мне этого пока хватает. Хотя я был бы не против сменить свою
постельную должность на что-нибудь попочетнее. Только вот места все пока
заняты.

  Глава одиннадцатая
СЛАВА-ОТРАВА

  Было позднее утро. Солнце изрядно припекало, косо скользя жаркими
лучами по стене, и Беатрикс пряталась в амбразуре окна. На ней было
дезабилье - широкая ночная сорочка - и похожий на шубу лисий халат.
Настроение у нее было скверное. Беспричинно побаливало в низу живота. Лицо
в тени казалось белесым, отекшим. Плотские утехи не проходят бесследно.
"Блудить, блудить меньше надо", - думала она и понимала, что меньше не
будет. Рядом пристроился Ниссагль. Он довольно жмурился, рассматривая ряды
отрубленных голов на перилах моста, которым он в припадке дичайшей
фантазии приказать отмыть от крови и расчесать длинные кудри и напялить
конфискованные родовые венцы. Это решение вселило почтительный ужас в
сердца иностранных посланников и знатных гостей Цитадели. Правда, пришлось
удвоить караулы, так как венцы эти иначе дольше одного дня на головах не
продержались бы. Теперь Ниссагль размышлял: "А что, если эти головы
крепить на манер эгид к щитам?" Но решил, что это будет не столь
выразительно. Щиты, перевернув их в знак позора остриями вверх, лучше
вешать над головами.
  Он уже собрался было поделиться с королевой этой счастливой мыслью,
чтобы возобновить замершую было беседу, как снизу заунывно и согласно
прозвучали трубы, и по опущенному мосту понеслись в два ряда, полыхая
золотом, бирючи. Потом прогрохотали рейтары в золотых кирасах, и четыре
белых крутозадых битюга с обитыми золоченой медью копытами величаво
вынесли под солнце открытый паланкин, так слепивший своим блеском, словно
в нем несли сошедшую с неба звезду. Эта звезда была мужеска пола, имела
двадцать девять лет от роду, медные волосы, синие глаза и алый рот. Звали
звезду канцлер Энвикко Алли.
  Беатрикс досадливо повела плечом. Вчера под пьяную лавочку Родери
Раин завел неприятный разговор. Намекнул, что канцлер не держит язык за
зубами, "жаловался он, что, дескать, когда ты на трон всходила, он марался
ради тебя и дорогу тебе расчищал, а ты не благодаришь, в черном теле
держишь. Ну, ты понимаешь, чем он хвалился. Не хочу повторять его пьяную
болтовню. Мало ли чьи уши из углов торчат... Ну разве не паршивец? Я тогда
тоже с тобой был, а потом год в стражниках прозябал, а не камергером, как
он, - так что же мне теперь, на всех углах об этом кричать, что ли?" В
точности она слов Раина не помнила, была сильно навеселе, а теперь сна от
яви отличить не может. "Понимаешь, чем он хвалился..." Она понимала. Да
так хорошо понимала, что до сих пор была раздражена этим разговором. Алли,
сукин сын. Взъелся, что она с ним не спит. И еще Раину на нее
наговаривает. Да ладно бы только Раину. Стало муторно.
  - Дай-ка мне хрусталику, Гирш.
  Ниссагль принес ей зрительное стекло, снова улегся на подоконник,
выпятив острые лопатки, - ему многое позволялось, с ним было легко.
  Королева вгляделась: Алли раскинулся среди заполнивших носилки перин
и валиков, парчовые одежды его переливались и сияли, усыпанные
бриллиантами, на плечи лучезарным облаком спускался огромный плюмаж,
пришпиленный к трехъярусной шляпе из толстых парчовых валиков и весь
унизанный крошечными алмазными блестками.
  - Недурно он разоделся на канцлерские бенефиции. Даже я не могу себе
позволить настолько обнаглеть... - процедила она сквозь зубы. Роскошный
Алли все больше ее раздражал. А его равнодушное белое лицо почти пугало.
От этого страха она разозлилась еще больше. Пора было приступать к
серьезному разговору.
  - Гирш, ты все знаешь. Про этого петуха никаких слухов не ходит?
  - Ходят, властительница. Дурные слухи, надо сказать.
  - В смысле?
  - Его богатство колет всем глаза. Вы правильно сказали - он обнаглел.
- Оба проследили, как кортеж канцлера вспарывает сияющим клинком серую
суету набережных и втягивается в узкие ножны одной из пестреющих в
отдалении улиц.
  - Полагаю, поехал к Зарэ.
  - Вероятно. Так о чем сплетничают в городе?
  - Ну, о его одежде, доме и поместьях. Не для того, мол, их отбирали у
Этарет, чтобы кормить маренского петуха. Очень зло говорят, надо сказать.
  - Что еще? О женщинах говорят? Или о дворе?
  - Нет, о женщинах вроде молчат. Он же знается только с потаскушками,
да в конкубинах у него шарэлитка. А это никого не колышет. Вот, скажем,
если бы он взялся за честных женщин.
  - А давно начали про него говорить?
  - Нет, не слишком. Но, должно быть, глаза намозолил сильно.
  - Насчет меня судачат?
  - Нет, властительница. Вас почти не задевают. Говорят только, что вы
его слишком балуете, но это понятно.
  - Если ты что-то скрываешь, скажи. Ты ничего не скрыл?
  - Клянусь, нет! - с жаром отозвался Гирш, удивляясь ее дотошности.
  - Хорошо. Видишь ли, Гирш... Ты хорошо знаешь, что канцлер допущен ко
всем моим тайнам, - она пожевала губами, решаясь на откровенность, - но
вот беда - сей злосчастный безнадежно в меня влюблен. И при той открытой
жизни, что я имею обычай вести, он меня ревнует, и я боюсь, что,
обидевшись на меня окончательно, он забудет о своем долге. Жалуясь
кому-нибудь на свои обиды, он может упомянуть про те мои поступки, которые
необходимы для блага государства, но людям простым обыкновенно бывают
непонятны и даже кажутся предосудительными. Поэтому, Гирш, мне бы
хотелось, чтобы он успокоился... Чтобы эти мысли не могли даже прийти ему
в голову.
  Ниссагль улыбнулся, повернув к ней лицо.
  "Эта скотина Алли слишком много обо мне знает. Он хочет моей любви в
качестве платы за молчание. Я не намерена это терпеть. Пусть подохнет..."
"Да, моя госпожа. И клянусь вам сделать это так, что смерть его
послужит вашей вящей славе!"
Это мысленное общение было до того явственным, что Гирш так и не
понял, только ли это мысли, или они все же прозвучали, оформленные
словами, в разогревшемся от горячих солнечных лучей воздухе. Также он
сомневался, что сумеет обернуть смерть канцлера на пользу королеве, но
исполнить это намерение решился твердо.
  Ночью в Новом Городе жутко. Улицы тут не перегораживают - бесполезно.
Из каждой халупы дюжина лазов в проулки и на задворки. Дозоры ходят редко,
но с нарочитым шумом, чтобы вся подозрительная шушера с дороги загодя
убиралась и не чинила никому хлопот. Сравнительно спокойно в гулящих
забубенных восточных кварталах, где почитай что одни едовни и непотребные
дома и изо всех щелей свет и гам. А возле кладбища для преступников
теснятся еще королем Йодлем невесть для чего строенные каменные хоромины,
набитые черным людом по самую крышу. Лепятся к ним скособоченные гнилые
развалюшки, все держатели для факелов еще сто лет назад со стен
посворачивали - ночью сюда лучше вовсе не соваться. Прислушаешься - до
утра здесь ходят, шлепают по лужам, шуршат и скребутся под полом да по
крыше, а кто - и не разглядишь, фонарей они не носят, иногда только
дотянется через окошко до кухонной стены долговязая тень, постоит, поводит
носом - и дальше. Куда, зачем - неизвестно. Задвинь с вечера все засовы,
затаись, сиди, дрожи, пока мимо домишки под каменной стеной прокрадутся
душегубы, крысоловы, кровососы, что детей воруют, а то и вовсе поднятые из
гроба упокойники со стеклянными зенками. Лохмотья у всех одинаковые,
крадутся одинаково, ох, страшно.
  Тетка Флике лежала, накрывшись новым лоскутным одеялом и старой
овчиной. Окошки ее похожей на нору чердачной спаленки были занавешены,
чтобы луна не подглядывала - а она, круглая, как монета, светит сейчас
прямо в пустое окно большого полуразрушенного дома, то самое окно, откуда
лет сто назад выкинулась красотка Мада, брошенная знатным любовником.
Говорят, что каждый год в день своей смерти она непременно там появляется
в зеленом старинном платье и прыгает вниз. А раньше будто бы ночь напролет
из ее комнаты слышался плач, пока обитатели дома сообща не разломали над
ее каморкой крышу, оставив лишь голую стену с окном. Ах ты, Господи, ужасы
какие! Сейчас - тетка Флике не видела, но знала там, в этом окне, горит
окаянная луна, а по улице шныряют неведомые людишки.
  Шлеп, шлеп, шлеп...
  Цок, цок, цок...
  Ширк, ширк...
  Умрет она в одну такую ночь, как пить дать умрет. Ой, ой, страшно.
  И тут в дверь к ней негромко стукнули. Тетка Флике схватилась за
грудь в том месте, где положено быть сердцу, хотя оно у нее давно уже ушло
в пятки, подкралась к окошку и, приподняв холстину, поглядела, кого
послала ночь. Это был незнакомец в черном плаще, и тетка совсем обмерла от
страха, тем более что дробный стук повторился.
  Страшно открывать.
  А не откроешь - еще жутче. Выбьет дверь, войдет и удушит.
  Далеко на городских стенах стали перекликаться часовые.
  Пришелец постучал снова, и Дага Флике, колыхаясь от спешки и
трясучки, пошла к двери и подняла занавеску "волчка". В лицо ей из
прорезей маски уперлись два глаза, злых, но явно живых.
  - Чего вам? - сипло спросила Дага. - Чего вы ночью? Чего не вечером?
  - Дело есть. Открой.
  Вошедший был мал ростом, укутан в мех и богат - перстни украшали
каждую фалангу цепких - узловатых пальцев, настоящие перстни - они масляно
блестели под вовсю рассиявшейся луной.
  - Что за дело?
  - Веди меня в дом. Чего в сенях уперлась? - Да, этот, судя по тону,
пришел за делом. Флике проводила его в нижнюю обширную комнату, чиркнула
кремешком, зажгла свечи.
  - Ну так что?
  - Вот что. Ты, я слышал, делаешь приворотные снадобья?
  - А если и так?
  - Вот тебе заказ: мне нужно средство, да такое, что если выпьет
мужчина - зверем бы без разбора на баб кидался.
  Дага заметно обрадовалась легкости заказа - ей случалось и
позаковыристее просьбы выполнять. А тут понадобился лишь "Песий сок", как
его называют, который заставляет любовников предаваться страсти до
изнеможения. Дага кивнула, отправилась на кухню и вынесла оттуда глиняную
банку, полную "Песьего сока". Клиент принял банку из рук в руки и,
подумав, спросил:
  - Слушай-ка... А нет ли у тебя такой штуки для женщины, чтобы мужики
кидались на нее, не отведав этого вот пойла?
  - И это имеется. Это аромат, господин.
  - Аромат? Это не очень удобно.
  - Если человека опоить "Песьим соком", это очень заметно для знающих.
А если женщину помазать ароматом, то в жизни ни за что не догадаешься, с
чего это все к ней липнут. Этот аромат чудесный, но он и стоит дороже.
Любая карга покажется аппетитной, если подать ее под этим соусом, господин.
  - Ну, ты-то, положим, вполне съедобна и без него. - Дага захихикала,
от смеха ее налитые груди заходили ходуном. - Чтобы оценить твои прелести,
никакого аромата не требуется, - и посетитель с отменной кабацкой
вежливостью ущипнул ее за грудь. Да, этот понимал толк в жизни. - Давай,
пожалуй, и твой аромат. Дело должно быть верное.
  - Ничего не знаю, ни о чем не спрашиваю, беру деньги и помогаю людям,
- произнесла она обычную формулу.
  - Бывай, красотка, удачной торговли. - Гость, не справившись о цене,
швырнул на стол полный кошель, завернулся в плащ и сгинул. Луна уже не
глядела в пустое окно. Дага от греха подальше снова поднялась наверх и до
утра размышляла о таинственном госте, называя его по очереди то душегубом,
то грабителем, то кровососом, а то и вовсе вставшим из могилы
шатуном-упокойником.
  Эльсу, дочь хаарского бургомистра, разбудил утром в день ее именин
метельщик Лорель. Он был в нее влюблен.
  Она тоже его любила, поэтому вскочила и распахнула чешуйчатое мутное
окошко. Над крышами тянулся туман, покрикивали петухи. Внизу Лорель пел
свою песню, и, ежась от свежего воздуха, Эльса слушала и грустила. Лорель
был горбун с нежным юношеским лицом, веселый и бедный.
  Жениться они, понятно, не могли, но быть счастливыми это не мешало.
Хотя счастье у них было совсем крохотное: глядеть друг на друга, она
сверху, он снизу, и всегда только так. О телесной близости они не
помышляли - Лорель от чистоты своих чувств, Эльса из покорности
родительской воле. Отец, впрочем, не обращал внимания на эту, по меньшей
мере, странную привязанность дочери. Так уж бывает, что дочки богатеев
любят разнесчастных школяров и подмастерьев, скулящих поутру песенки и
тратящихся на грошовые подарки, а сынки бюргеров таскаются по дурным
женщинам. Потом дочки и сынки женятся, иногда, правда, со слезами.
  Вот и Лорель купил для Эльсы серебряное колечко-памятку, тоненькое,
словно вылитое из воды, - поверх него можно было носить тяжелый золотой
перстень.
  Тут над крышами взошло солнце, Лорель, махнув метлой, исчез, а в
комнате появились прислужницы с распяленным на руках парадным туалетом,
ибо гостей, по обычаю, предстояло принимать с самой рани до позднего
вечера.
  И первым, к радостному удивлению семьи, прибыл большой и важный
гость, начальник Тайной Канцелярии Гирш Ниссагль. Он, в числе прочих
сановников, был приглашен в первую очередь, но по обыкновению такие гости
являлись крайне редко. Ниссагль крадущимся, легким шагом пересек
по-утреннему полутемную гостиную палату, поцеловал имениннице подол и руку
- она засмущалась, опустила голубые глаза, - и преподнес ей подарки, от
себя - довольно большое земельное владение неподалеку от Хаара (бургомистр
припомнил, кто были прежние владельцы, их как раз месяца два назад
казнили), от королевы - высокий золотой флакон с головкой в виде
полураскрытого яшмового цветка с тонко выточенными лепестками. Это была
старинная работа, вероятно, из королевской сокровищницы, и Эльса уже
успела восторженно ахнуть, а бургомистр начал было басовито благодарить...
  - Сам флакон ничто по сравнению с тем, что внутри, - сказал Ниссагль,
прервав изъявления благодарности взмахом перчатки. - Ее величество
посылает вам, драгоценная именинница, лучшие духи этого мира. Можно
сказать, волшебные духи. Их не продают, только получают в подарок...
  Из горлышка флакона тянулся тонкий слабый запах. Нельзя было про него
сказать ничего определенного. Пожалуй, он был терпковат.
  - Прошу вас, драгоценная именинница, непременно ими себя опрыскать.
Дело в том, что ее величество обещалась непременно быть, и я думаю, вы бы
ей сделали приятное, если бы ими надушились. Только намочите слегка ваш
прелестный пальчик и чуть коснитесь им. Думаю, ваши служанки все остальное
вам подскажут. Полностью доверяюсь их опыту.
  Покрасневшая от радости и смущения девушка ушла, и Ниссагль, с
треском натянув снятые на время вручения даров перчатки, сказал о другой
цели своего появления:
  - Господин бургомистр, я вынужден провести у вас весь день. Мне надо
подготовить тут охрану на время визита ее величества. Надеюсь, очень
докучать не буду, хотя, сами понимаете, дело государственное и хлопотное.

  ***

  Канцлер Эманда. Фигура.
  Маленькая калипольская собачка, клубочек пышной шерстки с бубенчиками
на шейке, уныло кружила по комнате. Из-за неплотно прикрытых ставней
просачивался посеревший к полудню денек. Алли был еще в постели - сжался
под одеялом, уведя голову в плечи, одинокий и всеми брошенный. Ему было
мерзостно; как никогда, такое ощущение, словно голова тупо упиралась в
какой-то потолок. Роскошь вокруг казалась увядающей. Бесполезная собачка
вызывала почему-то жалость и злость.
  "Вичи, Вичи, Вичи", - звал он одними губами, конечно, не эту белую
псинку, которая ходит так неслышно, что даже не звенят ее колокольчики.
  "Вичи, Вичи, Вичи", - которая нынче с белокурым мужланом, обнаглевшим
ровно настолько, чтобы представить ко двору свою швейку-мать. Дама
Руфина... Швейка.
  "Ну почему же, Вичи?" - Он мечтал о ее пальцах на своих щеках, о
щекочущих взмахах ее ресниц под своими губами.
  "Вичи, мне тошно без тебя, Вичи!" - Он забыл, что при все более
редких встречах с ним она поддается вяло и холодно, отвернув к стене
равнодушное лицо.
  Не приятен, не противен - просто никто.
  "Вичи, Вичи, Вичи", - и даже не уснуть - день на дворе.
  Стукнули двери, и в опочивальню проскользнула Хена. Повела носом: "О,
здесь надо открыть окна!" Шута при дворе до сих пор не завели, недосуг
было искать, и Хена замещала его по части говорения правды в глаза. Она
проследовала к окнам и распахнула их, а потом занялась ненужной возней
выскребла из шандалов догоревшие свечи, пощекотала походя собачонку,
выпятив при этом зад. Алли следил за ней с кровати - его раздражало столь
откровенно нацеленное кокетство. Воспользоваться? Почему нет, она сама
напрашивается.
  - Ну-ка, поди сюда, моя сладость! - Камеристка приблизилась.
Интересно, она убирает в покоях у всех королевиных любовников, что ли? Это
ведь много комнат получится. Впрочем, если она наводит везде такой
порядок, как тут, то вряд ли это отнимает у нее много сил. - Раздевайся.
  Она проделала это прямо перед ним, ловко и быстро, чуть суетясь. Это
доказывало, что ее готовность не была простой вежливостью.
  - Ложись.
  И он сделал свое дело с оскорбительным равнодушием.
  - Убирайся. Я оденусь сам.
  Хена убежала, оставив канцлера размышлять о предстоящем дне, который
не сулил ничего нового. Только в конце предполагалось некоторое
развлечение - именины дочки бургомистра. Устроить переполох городским
щеголихам будет забавно. Они ведь не знают, какое он на самом деле
ничтожество. Будут ластиться, закатывать глаза, показывать, у кого вырез
ниже.
  "Вичи", - снова стукнуло в голове, и он страдальчески сморщил холеное
надменное лицо. "Вичи, сука, ну почему?"

  Глава двенадцатая
ДОСТОЙНЫЕ ДА УДОСТОЯТСЯ

  Узкая площадь с каменным колодцем была унизана по всем карнизам
плошками. Над ней стоял скрип, лязг и шорох от возков, колымаг, лошадей и
носилок, которым было не развернуться из-за оглобель и длинных рукоятей.
Хаар торговый и бюргерский уже съехался, навалив к ногам беляночки Эльсы
целую гору золота, ларцев и уборов. Гости и гостьи пылили по доскам
длиннополыми одеяниями, важно клоня друг перед дружкой головы.
  Ниссагль, пока единственный тут придворный, стоял в стороне.
Пропитанные духами локоны змеисто вились на широком белом воротнике его
алой короткой хламиды, не доходя до свободно разложенной и подколотой
булавками чешуйчатой цепи с золотой песьей головой. Лицо его было в
соответствии с модой южан накрашено. Иногда он стрелял глазами по
сторонам, в который раз проверяя, где расставлены его люди.
  Ждали королеву, и поэтому пиршество не начиналось. Наконец трубы
возвестили о ее приезде.
  Беатрикс не сняла накидки - значит, должна была пробыть недолго. Ее
грудь белела меж собольих отворотов, волосы над висками были приподняты
драгоценной рогатой диадемой. Рядом с ней шел расфуфыренный, весь с синем
и голубом, Родери Раин. Одежда его была оторочена горностаем, но без
черных хвостиков. На белое были нашиты белые помпончики.
  Королева поцеловала Эльсу в лоб, назначила ее своей фрейлиной, отпила
из праздничного кубка и, не обращая внимания на просьбы остаться и
повеселиться, повернула к дверям.
  Алли мягко взяли под локоть:
  - Что вы позабыли в постылом дворце, сиятельный канцлер? Давайте
лучше украсим нашим блистательным присутствием это неотесанное гулянье. А
вечерок закончим бочонком на двоих у меня в Сервайре. Сегодня там тихо,
мастера отдыхают, допросов нет...
  Ниссагль явно желал ему добра - накрашенное лицо улыбалось. Должно
быть, этот поразительно умный урод о многом догадывается. Не зря его
жалуют. Алли тоскливо взглянул в спину уходящей королеве и согласился на
предложение Ниссагля.
  Он сразу же стал много пить. Местные наливки проходили удивительно
легко, наполняя желудок теплом и не требуя закуски. Никто не беспокоил его
разговорами, только почтительно подливали из-за плеча сообразно с тем, как
опорожнялась широкая чаша, со дна которой сонно мерцали янтари. Вокруг
него мерно позванивали посудой, двигали челюстями, порой кто-то вставал со
здравицей, и тогда с тихой отрешенной улыбкой он поднимал кубок и подносил
его к разгоряченным сладким губам. Ниссагль сидел рядом, с жадностью
набрасываясь на каждое новое кушанье. Он с трудом удерживался, чтобы не
швырнуть обглоданную кость под стол: на дворцовых трапезах там обычно
ждали собаки. Пару раз он все-таки оплошал.
  Алли тихонько засмеялся. Он уже не видел лиц ближайших соседей. Было
жарко. Все плыло у него перед глазами. Из-за плеча у него снова полилась
струя вина, кубок наполнился. "Омут" показался безвкусным и недостаточно
крепким и вязал язык. Место Ниссагля рядом пустовало и другие тоже, а из
раскрытых и освещенных дверей заиграли на виолах - там начали танцевать.
  - Драгоценная именинница, позвольте мне вам сказать... - Далее Гирш
Ниссагль произнес придворный комплимент, искусно сочетая смелость с
учтивостью, как он один это умел, и выехал на этой подаче к предмету
разговора. - Прошу извинений за столь нескромный намек, но канцлер Алли
неравнодушен к вам.
  - Но он же даже плясать не пошел, сидит себе и пьет. - Эльса по
бюргерскому обыкновению изрядно хватила пивка, и теперь ею овладело
беспричинное веселье. Она то и дело начинала смеяться; походка ее стала
нетвердой.
  - Ах, драгоценная именинница, он же ведь южанин, а у южан столь
тонкая душа, что стоит им влюбиться, они тут же начинают грустить. На Юге,
видите ли, женщины к этому привыкли, они по этому признаку как раз и
угадывают, кто их любит. Они добры с влюбленными. Прошу вас, развейте его
печаль. Надушитесь еще немножко теми духами, которые вам подарила королева
- этот запах имеет свойство прогонять кручину. Прошу вас... - и Ниссагль
незаметно, но твердо направил ее шаги в трапезную, где за длинным столом
почти в одиночестве сидел канцлер и допивал последние глотки из чаши.
Безвкусное питье порождало ощущение тошноты и странной тяжести. Чего-то
ему хотелось, но он не понимал, чего. Только вот губы стали сухими:
облизывай, не облизывай - высохнут.
  - Ваша светлость... - услышал он и подивился, до чего это ясно стало
в голове - и когда это он успел протрезветь? - Ваша светлость, прошу
простить мне мою дерзость... Почему бы вам не пригласить меня в залу, где
будут танцы.
  Перед ним была голая женщина... В платье. Нет, она в платье, но
почему-то не отделаться от ощущения, что она голая - голубоглазая
беляночка, и кожа ее подернута чем-то таким влекуще-пахучим, что хочется
схватить эту невероятно соблазнительную девицу и облизать ее вот тут же, и
разнять ее белые бедра, чтобы без помех войти в ее лоно...
  Канцлер Алли поднялся с кресла.
  - Разумеется, я приглашаю тебя танцевать. - Он взял ее за руку и
повел в зал, и все гости расступились перед ним.
  Гирш проводил их испытующим взглядом - Алли не отпускал Эльсу, танцуя
с ней все подряд, и другие уже не смели беспокоить ее приглашениями.
  Рыжая корона волос вздыбилась над его побелевшим лбом, на щеках
заалело по пятну, потемневший и застывший рот рдел зловеще и резко. Эльса
в руках Алли напоминала куклу, она испуганно повторяла каждое его
движение. Она видела, как начинают блестеть его виски, как вздрагивают
поджатые ноздри, как густеет в полузакрытых глазах лиловая пелена. Ее
плечи трепетали, музыка хлестала в уши волнами бессмысленного шума, а он
все кружил ее, все ниже склоняя к ней белое горбоносое лицо, под мраморной
неподвижностью которого скрывалось что-то неподвижное и ужасное.
  "Ой, Боже, вот так сок у Даги Флике! Вот это, я понимаю, сок! Вот это
да. Ох, что сейчас будет... - изнемогал Гирш, прилипнув к спинке резного
кресла и накрепко прицепившись взглядом к канцлеру и Эльсе. - Ой, святый
Боже, что он с ней сделает, выпив столько этого зелья!"
Алли производил впечатление одержимого. Движения его стали точными и
плавными, как у хищного зверя.
  Подхватив Эльсу под локоть, он стремительно и легко вывел ее из круга
танцующих и скрылся с нею в темном коридоре. Краем глаза Ниссагль заметил
масляную улыбку глядевшего им вслед бургомистра и злорадно потер свои
костлявые руки, но его по-прежнему не оставляло волнение.
  Алли потянул девушку в темный угол, где у стены пылился сундук. Эльса
еще не успела отдышаться после танца, она смотрела на него с недоумением,
ее юное личико смутно белело перед ним во мгле... Алли молча схватил ее в
охапку, опрокинул на сундук, одной рукой зажал ей рот, другой - задрал
юбку... От неожиданности и ужаса она даже не догадалась сдвинуть колени...
  "Раз, два, три, четыре, пять... - считал про себя Ниссагль, весь
вытянувшись от напряжения, - черт бы его побрал, сколько там можно
возиться с этой девкой!"
Глядя, как важно улыбается бургомистр, он затрясся от еле
сдерживаемого смеха:
  "Вот баран безрогий, поди, уже о свадьбе размечтался. И знать не
знает, что его дочку там, за стеной..."
Вопль был короток и так страшен, что на секунду время оборвалось...
  Еще один крик.
  - Дочка моя! - затрясся враз посеревшим лицом бургомистр, задыхаясь и
крутя головой. Крики неслись из темного закутка. Гости схватились за
пояса, на которых по случаю праздника не висело никакого оружия, только
кошельки, маленькие, как голубиные гузки. Потом шумной гурьбой они
бросились на крики, сшибая с канделябров свечи. Толпа подхватила и
Ниссагля, и потащила вместе со всеми, и, как щепку в канаве, вышвырнула в
первый ряд. От увиденного он подался назад.
  Разлетевшуюся нижнюю юбку густо испятнала кровь. Самой девушки не
было видно под покрывшим ее сгорбленным шафрановым демоном, по телу
которого волнами пробегали судороги. Ниссагль с трудом сообразил, что это
расстегнутая шафрановая стола Алли.
  - Ой, оборотень! - заорал кто-то дурным голосом, валясь с ног. На
гостей скосилось из-за плеча искривленное серое лицо с провалившимися
дикими глазами и вспухшим ртом, мокро и желто отливающее в огне. Он
вскочил с сундука и, размахивая над головой невесть откуда взявшимся
мечом, бросился прорубать дорогу. Свист клинка и шелест разлетевшейся
столы произвели на гостей ошеломительное впечатление, все повалились друг
на друга, а озверевший канцлер понесся через анфиладу, и никто не стал его
преследовать.
  "Разве от этого так много крови бывает?" - Ниссагль смотрел на
растекшиеся по бедрам девушки вязкие алые струи. Эльса, всхлипывая,
судорожно ворочалась на сундуке, покрытая синяками и залитая кровью.
  Гиршу вдруг представилось, как выглядела бы королева, если бы с ней
сделали то же самое, и он с силой смежил веки. Беатрикс - никогда. Она
умная, распутная и жестокая. Никогда. Он почувствовал слабость в ногах,
его бросило в жар, и казалось, что румяна с него сейчас отвалятся, как
штукатурка.
  Вокруг девушки толпились, причитая, гости. Их голоса перекрывал
гнусавый бас бургомистра. Трясущимися руками он обнимал дочь и лишь мычал
нечто нечленораздельное, потеряв дар речи и кривя мокрый рот, слюна и
слезы капали на вздыбившуюся кунью пелерину.
  "Да, Алли, натворил ты дел... - даже на полу блестели капли, пожалуй,
пора исчезать отсюда".
  - Эй, а ну-ка стой! - гаркнули ему в ухо и тут же сцапали выше и ниже
локтя за руку - за правую и через миг за левую точно так же. С двух сторон
надвигались на Ниссагля красные и свирепые лица купеческих сынков.
  "Ax, как скверно быть маленьким". Он дернулся для порядка и притих.
  Заахали прибежавшие женщины, а Ниссагля, крепко держа, повели в
трапезную. Взбудораженный и обозленный, он оказался прижатым к столу - с
него явно намеревались потребовать ответа.
  - Чего вы хватаете меня за руки! Лучше бы его хватали! - Ниссагль
мотнул головой на распахнутую дверь.
  - А почему господин Ниссагль сам его не хватал? - наседал на Ниссагля
родной брат бургомистра, досмотрщик городских рынков. - Почему господин
Ниссагль тихо-мирно стоял в сторонке?
  - Ах ты, умник! - взбеленился Ниссагль. - Да ты же видишь, что у меня
никакого оружия и, - он подскочил к бюргеру, на миг прижался к нему,
придясь макушкой под яремную ямку, - какого я роста! Ну кого я могу
схватить! Вот людей своих я отпустил - это да, дурак я! Да кто же знал?!
  В трапезную, шатаясь, вошел бургомистр. Он все еще плакал, веки у
него опухли и покраснели, щеки дрожали, но глаза глядели уже осмысленно.
  - С ней очень плохо, очень плохо, - бормотал он, покачивая головой, я
боюсь, что она не выдержит, нет, не выдержит...
  Снова поднялся страшный шум. Слышались обвинения, проклятия,
скоропалительные гневные советы.
  - Молчать! - Ниссагль грохнул обеими ладонями об стол, его всегда
бесила бесполезная болтовня. - Хватит! От ваших воплей у него ничего не
отвалится, да и девственность к Эльсе не вернется. Сами недоглядели, а
теперь орете почем зря. У меня уже уши завяли. Тихо! - Он еще раз хлопнул
по столу. - Я тут единственный из придворных, кто способен вам помочь. Я
могу поехать к королеве и донести ей обо всем. Думаю, что она поступит по
справедливости.
  - Еще чего! Убежишь в Цитадель и тут же лучников на нас натравишь.
Знаем мы, как это бывает, - выступил из толпы какой-то раздутый от пива
подрядчик. - Лучше уж мы тебя тут свяжем и возьмем в заложники, и пока
этого припадочного мерзавца на наших глазах не вздернут, не отпустим.
  - Извиняй, приятель, я обычно имею дело с дворянами, но готов и с
тебя согнать сало за такие слова. - Ниссагль осклабился. - Впрочем, в
твоем предложении есть резон. Чтобы все друг другу поверили, я поеду в
Цитадель не один, а со свидетелями.

  ***

  Очумевший Алли пронесся по городу, как демон, - дозоры, разглядев
его, едва успевали отскочить из-под самых копыт, гулящие девки со страху
приседали у стен, факелы, искря, трепетали над его головой, как
привязанные птицы.
  Наконец загрохотал под конем наплавной мост, и канцлер немного
опомнился. Он еще был не в силах осознать, что наделал. Он привязал коня к
бревенчатым перилам и по мокрым ступеням спустился на узенький
полузатопленный причал.
  От воды тянуло прогнившим деревом и тиной, на вкус она была
нехорошая, тяжелая. Но он вымыл лицо, напился из горсти, застегнул одежды,
даже не вспомнив, почему они расстегнуты. Вспомнил, уже когда съезжал с
моста, - все сразу. И девочку, и краденую лошадь. С силой, словно пытаясь
стереть из памяти последствия морока, провел ладонью по мокрому лицу. У
бедра болтались пустые ножны. Продолжали вспоминаться гадкие подробности
происшедшего.
  "А ведь я болен. - Он уловил в висках первые толчки боли и дотронулся
рукой до лба. - Горячо".
  Посольский мост не был еще поднят. Алли по-воровски прокрался к себе,
минуя освещенную палату, где садилась за поздний ужин королева.
  Из темного зеркала на него мутно уставился некто с запавшими глазами
и перекошенным, точно от горькой настойки, ртом. Постель так и осталась
неприбранной. Он торопливо втер в щеки румяна, переоделся и отправился к
ужину.
  - Неужели, канцлер, вас не накормили у бургомистра? - Раин посмотрел
на него с неизменным нахальством, приподняв брови и в притворном
недоумении широко раскрыв голубые глаза.
  - Перекормили, - резко отшутился Алли, почувствовав, что при виде еды
его тошнит. Подобрал длинные рукава и все же стал есть, вернее, ковыряться
двузубой вилкой в блюде, содержимое которого его совершенно не
интересовало.

  ***

  Ниссагль обернулся - за спиной у него пылали сотни и сотни факелов в
руках разбуженных горожан: оскорбленные бюргеры всполошили весь Хаар и
теперь торжествующе и мрачно покачивались в седлах справа и слева, взяв
его в кольцо.
  Над ними все выше подымались две надвратные башни - бойницы алыми
щелями выделялись на черном фоне стен, меж зубцами шевелились лучники.
Мосты уже везде были подняты. Все равно куда стучаться - сразу сюда или
сначала в Сервайр. Так лучше уж сразу с парадного входа.
  Он выехал на край моста, под которым крутилась на черной воде белая
пена, и крикнул, чтобы ему открыли. Мост заскрипел, глуша громкое шуршание
пламени. Ниссагль обернулся к брату бургомистра:
  - Надо идти к королеве. Все, кто чувствует в себе смелость, пусть
идут со мной. Если нас долго не будет, подымайте шум.
  Он дал лошади шпоры и с места гулким галопом устремился под лязгающую
герсу. Несколько всадников последовало за ним.
  Бегом поднимаясь по лестнице, он торопливо пригладил волосы.
Пропитавшие их благовония засохли, пряди стали жесткими, как осока.
Подосадовал, что потерял в суматохе шляпу - жалко, новая была. Свидетели
напряженно дышали в затылок.
  У двери в палату очень кстати крутился паж, маленький, семилетний.
  - Мальчик, будь добр, попроси, пожалуйста, госпожу на пять минут
выйти. Чрезвычайное и тайное доношение. - Он придержал рукой сильно
забившееся сердце. От волнения пересохло в горле. Паж оттянул тяжеленную
створку и скользнул внутрь.
  Оробевшие свидетели попятились в дальний конец приемной.
  Дверь отворилась.
  - Что случилось, любезный Гирш? - Беатрикс была одета щегольски, хотя
и по-домашнему. Свободные складки зеленого платья расходились прямо от
низкого с золотыми зубцами выреза. Волосы, крупно подвитые, пышные,
недлинные, падали ей на плечи. Он поднял к ней накрашенное лицо. Сказал
громко:
  - В городе неладно, моя госпожа. Поднимемся на надвратную башню, сами
увидите.
  И был уверен, что свидетели за ним не пойдут, убоятся. Они и не пошли.
  Королева привычным жестом проверила, есть ли у нее на груди заветная
хрусталика.
  - Ох, а красиво бунтуют. - Окинула взглядом запруженные огнем
пристани, потом попристальней всмотрелась в толпящихся на мосту. - Силы
небесные, весь магистрат сбежался! Еще бы ратушу на горбу приволокли! Да
что им надо-то? Абель Ган чего-нибудь начудил?
  - Нет, госпожа. Видите ли, я не хотел говорить об этом в приемной.
Думаю, вы поймете почему. Дело в том, что канцлер Энвикко Алли сделал
ужасную глупость, самую ужасную, какую только можно вообразить.
  - Убил кого-нибудь?
  - Нет, гораздо хуже. Он изнасиловал дочь бургомистра.
  - Что? - задохнулась Беатрикс от изумления. - Дочь? Бургомистра?
Изнаси... Да что он, очумел совсем? Что ему, девок мало? Да лучше бы он
меня изнасиловал! Это ту девочку, у которой сегодня именины? Ой, Боже! Да
за это же виселица! Я этот закон не отменяла...
  - Вот они и пришли с требованием его повесить. Кое-кто даже в
Цитадель напросился в качестве свидетеля.
  - Черт! Да с чего он на нее кинулся? Весь день был мокрой курицей - и
нате! Перепил, что ли?
  - Может статься, его нарочно опоили? Этарет опоили, - на лице
Ниссагля мелькнула тонкая, как змеиное жало, усмешка, тон стал лукав,
подкупили кравчего и опоили. "Песьим соком", к примеру. Есть такое
средство. От него всегда звереют, как жеребцы на гоне.
  - Этарет? Опоили? - Беатрикс поморщилась, размышляя. Алли... Он же
сам себе яму вырыл. Но не выгоднее ли будет оставить его в живых, чтобы
снова броситься на Этарет? Ниссагль улыбался. Ждал. Смотрел на нее снизу
вверх как ровня - лукаво и понимающе.
  - Это ты спроворил? - вдруг спросила она, нагибаясь и переходя на
шепот. - Ты? Да?
  - Я лишь смиренный слуга вашего величества. Вы однажды изволили быть
недовольны господином Алли, и я позволил себе предугадать ваше желание,
прекрасно сознавая, сколь опрометчиво при этом поступаю. Если это вам не
по вкусу, клянусь, завтра же распущу слухи о том, что его опоили Этарет. В
этом случае господину Алли грозит всего лишь провести ночь в Сервайре.
  - А ты умный, - королева поглядела на него с опасливым одобрением и
принялась перебирать двумя пальцами локон - волновалась - ты очень умный.
А не боишься, ежели я и тебя однажды, как Алли? Или ты считаешь, что если
один раз придумал за меня, то уже силен?
  Улыбка сошла с лица Ниссагля, он поднял вверх заострившийся
подбородок, показав куриную шею:
  - Ваше величество... Поскольку вы никогда не называли меня вашим
другом, а только лишь слугой, я с радостью брал то, что мне дают, а на то,
что мне давать не хотят, даже глаз не подымал. Сиятельному канцлеру не
повезло, он потерял ваше доверие и перешел из друзей в наемные слуги, хотя
по старой привычке требовал долю друга. Думаю, что я никогда не совершу
подобной ошибки, даже если судьба осчастливит меня вашей дружбой, а не
простым благоволением.
  - Нет, ты и впрямь умен. Не думаю, что ты когда-нибудь умрешь... я
имею в виду так, как Алли... Было бы что пить и из чего пить, я бы с
удовольствием выпила за то, чтобы ты умер в своей постели, окруженный
любящими домочадцами. Но вина нет. А посему давай думать, что делать с
простолюдинами.
  Беатрикс снова всмотрелась в прибывающее с каждой минутой море огней,
бормоча больше для себя, чем спрашивая совета:
  - Сразу его выдать и не возиться? - Ниссагль восхищался ее холодной
расчетливостью. Отправляя на смерть друга и любовника, она не выказывала
никаких признаков сожаления. - Нет, не пойдет. Разбалую простолюдинов.
Надо по закону. И чтобы долго помнили.
  Потерявшие терпение школяры и подмастерья уже запустили в ворота
поленья с дровяной пристани, когда мост дрогнул и стал опускаться,
открывая недобрым взглядам крепкую кладку островерхого свода над воротами,
стальные клетки герс и озаренное факелами пространство переднего двора,
где во множестве толпились стражники и вельможи. Герсы поднимались
одновременно, наполняя ночь скрежетом и лязгом.
  Наконец все замерло и затихло. Даже языки на факелах вытянулись
прямо. Потом застучала копытами лошадь, и в красном проеме ворот появился
всадник. Забрало было поднято. Золотой шлем. Бледное лицо. Горящие глаза.
Королева!
  Она остановила коня на самом конце моста, он замотал головой в
рогатом наморднике, касаясь земли вьющейся гривой. Отражения пылающих
факелов метались по нагруднику. Поперек седла качался, словно коромысло
весов, большой, не по всякой руке, двуручник - Меч королевского правосудия.
  - Зачем вы пришли сюда ночью, почтенные горожане? - В голосе Беатрикс
прозвенел металл, каменные своды ответствовали гулким эхом.
  - Принести жалобу на бесчестье и просить о мести, - ответил мрачный
досмотрщик рынков, - ибо оскорбление неслыханно и вероломно.
  - Вот, посмотрите, - раздался откуда-то из-за крупов коней дрожащий и
гневный голос, - поглядите, ваше величество, - из толпы на свет вытолкнули
кого-то съежившегося, завернувшегося в плащ, а следом выбрался
всклокоченный, задыхающийся бургомистр, - посмотрите, полюбуйтесь! Это та
девочка, то самое дитя, которую вы целовали сегодня в лоб и щедро
одаривали! Она была еще чиста, но знайте, что уже вечность канула с тех
пор! Посмотрите, что с ней стало. - Он сорвал с дочери плащ таким же
движением, каким работорговец на торжище срывает покрывало с рабыни.
Призрачно-белое существо, дрожа, попыталось нырнуть обратно в толпу, но
отовсюду пылали факелы, фыркали кони и блестела сталь, беспомощно
озираясь, Эльса осталась стоять на месте. Белую ее юбку испятнала кровь,
кое-как схваченная на груди булавками исподняя рубашка топорщилась, глаза
блуждали, пальцы обирали воздух, на одном блестело тоненькое колечко...
  - Поглядите, что с ней сделали! Поглядите! Она же потеряла рассудок!
Она безумна, а еще утром была счастливой! Она едва не умерла! И все по
вине канцлера, которому не писаны законы и который обесчестил ее прямо в
день ее именин!
  Внезапно толпа разъяренно заорала в один голос, уставившись на что-то
за спиной у Беатрикс. Это Энвикко Алли, закутавшись в карминную хламиду,
прислонился к перилам белой лестницы и с преувеличенно гадливым выражением
лица ждал, чем все это кончится. Происшедшее было ему неприятно главным
образом из-за поднятого чернью шума, кроме того, он чувствовал себя
несколько нездоровым. И главное, он не понимал, как это все с ним могло
случиться. Помнится, раньше такого и в Марене не бывало. А тут нате. Да и
девочка-то - он хорошо теперь видел - не в его вкусе.
  Королева поворотила коня боком, и на обращенную к людям половину ее
лица наползла тень. Толпа угрожала и проклинала, лица прыгали перед
королевой безглазыми восковыми пятнами - а заветную хрусталику она
оставила на книжном пюпитре в опочивальне, когда переоблачалась.
  - Возмездия! Повесить! Вздернуть маренскую собаку! - Самые рьяные
кричали уже возле ее стремян.
  - Господин бургомистр! Уведите вашу дочку домой. Уложите ее в
кровать. Не держите у всех на виду в таком состоянии. - Едва до людей
дошло, что королева начала говорить, как все тотчас же успокоилось. - Я
клянусь, что позабочусь о ее будущем. Клянусь также, - она возвысила голос
до крика, - что с насильником поступят по закону Эманда и пощады ему не
будет! Меч правосудия сему свидетель!
  С этими словами Беатрикс повернула коня и поскакала к воротам, а
перед притихшей толпой остался тяжело раскачиваться вогнанный в доски
меч-двуручник.
  - Стража! Взять его! - вступил в свои права Ниссагль. Дворцовые
лучники двинулись к Алли. Маренец изменился в лице:
  - Вьярэ! Ты собираешься отдать меня смердам?! - сбился он на родное
наречие. - Ты с ума сошла! Из-за жалкой девчонки! Из-за жалкой девчонки,
которая сама же вертела передо мной хвостом! Вьярэ! Опомнись! Вьярэ! Да
Вьярэ же! - Он расширил глаза в полнейшем и искреннейшем недоумении.
  Но королева даже не обернулась, зато лучники близились, и под плоеным
шелком хламиды у Алли обнаружился меч. Он встал в позицию, выставив перед
собой темный узкий клинок.
  - Так чума же на ваши головы! - прошипел, не разжимая побелевших губ.
Лучники поднимались к нему по лестнице с двух сторон, выставив вздыбленные
щиты и опустив забрала.
  - Вперед, вперед, - шептал Ниссагль, потирая ладони, зрачки у него
азартно блестели, он покусывал нижнюю губу.
  С лязганьем скрестилась сталь на белой лестнице, еще раз и еще. Два
лучника (остальные ждали на ступенях) приняли удары меча на щиты, стараясь
прижать Алли к стене, и допустили оплошность, став бок о бок. Алли наносил
удары все быстрей и яростней. Очень скоро это стало опасным.
  - Повиновение королеве! Алли, бросьте оружие! - воззвал Ниссагль,
кляня себя за то, что никого до сих пор не послал в Сервайр за подмогой. В
черной подворотне слышался шепот наблюдающих за схваткой горожан.
  - Бросьте оруж... Че-о-орт! - Ниссагль увидел, что по белым ступеням
уже скатывается, лязгая панцирем, тело одного из нападавших, волоча за
собой кровавую полосу. И кинулся в Сервайр. Остальные стражники спустились
и замерли настороженным полукругом - никому не хотелось стать жертвой
рыжего безумца. А тот, вспрыгнув на парапет, свистел в воздухе мечом, и
губы его кривились в зловещей усмешке.
  Родери Раин торопливо взглянул на подступившую к самым воротам толпу
и что-то про себя прикинул.
  - Дай мне твои перчатки, - обратился он к Беатрикс.
  - Бери! - Она недоуменно протянула ему их. - А зачем?.. Ах!
всплеснула белыми руками, а Раин уже шагал к лестнице, на ходу просовывая
пальцы в стальные, подбитые кожей сочленения.
  Он согнул руки в локтях и сжал пальцы - выступили шипы на стальных
суставах. Алли замер на балюстраде, готовый броситься на обнаглевшего
королевского кобеля. И вот тело его хлестко распрямилось в прыжке...
  - ...И-иах!..
  ...Железная лапа со скрежетом ухватилась за тонкий клинок!
  Раин подло, как в уличной драке, заехал противнику коленом ниже
пояса. Глухо вскрикнув, канцлер откинулся на дубовую створку двери и сполз
на ступени лестницы. Гремя сбруей, к нему поспешили стражники Сервайра. Не
желая делить с ними выигрыш, камергер вцепился канцлеру в волосы, рывком
швырнул его под ноги, придавил ему грудь красным скрипучим сапогом, на
своем согнутом колене с хряском сломал темный тонкий клинок и швырнул
обломки через плечо. Подоспевшим сервайрским ландскнехтам осталось только
скрутить арестованного и утащить его за собой в стылый мрак башни.
  Алебардщики вытеснили из ворот кинувшуюся было целовать королеве ноги
толпу, и мост стал подыматься.

  Глава тринадцатая
ПОСЛЕДНИЙ РАСЧЕТ

  - Мерзавцы! Сволочи! Недоумки! Выродки! Скоты! Мразь вонючая!
Безмозглые шакалы! Дерьмо протухшее!..
  - И даже "протухшее"! - чуть не с одобрением отметил тюремщик в
черном сукне, прислушиваясь к несущимся из-за двери лязгу и брани.
  - Разве дерьмо тухнет? - Один из стражников держался за плечо, по
которому попало концом кандальной цепи. Внутренней страже не полагалось
доспехов: носить их тут, торча то в пекле пыточной камеры, то в ледяных
подвалах, было бы тяжко.
  - Господин старшина, пустите нас посчитать ему ребра! Тут по ночам и
без него шумно. Дадим ему пару раз, он похнычет и заснет, а?
  - Вечным сном, да? - осклабился и захихикал тюремщик. - Ладно,
молодчики, уломали. Только не больше двух тычков, а то шут их знает, этих
вельмож - то из князей в грязь, то потом из грязи обратно в князи, а нам
отдувайся. - Он пошуровал в замке ключом, с усмешкой слушая, как ругаются
стражники. Кулачищи у них чесались.
  Алли гремел цепями, словно взбесившийся волкодав. Он даже не заметил,
как в узилище скользнули гости. Опомнился, только когда его пнули сапогом
под ребра. Перекатившись на другой бок, крикнул в довольные морды
стражников:
  - А-а, вас проняло наконец, бараны безрогие! Ну, ничего, я вас
запомню. Я вас - запом...
  Раззадорившись, второй стражник промазал - попал не по ребрам, а в
живот. Узник с истошным криком скорчился, уткнувшись лбом в пол и скребя
ногтями по мокрым камням.
  - Эй, легче! - прошипел тюремщик. В его руке затрясся тусклый
решетчатый фонарь. - Этак вы ему из кишок болтушку сделаете. Ну-ка, пошли
отсюда!
  Стражники рысью выбежали, не насытившиеся, но веселые.
  - Пусти козла в огород, а хоря в курятник. - Тюремщик передал свой
фонарь одному из них и стал запирать узилище.
  Кровь обволакивала язык. На темя сверху сорвалась капля. Алли
знобило. Он стиснул зубы. Его клонило в тяжкое, безразличное забытье. А
надо было думать. Думать!
  Сверху падали и падали капли. Красная полоска из-под двери отражалась
в лужах на полу. Это же камера Этери. Или соседняя. Зло шутит судьба. Он
не заметил, как уснул.
  Под утро бургомистра вместе с дочерью вызвали в Цитадель.
  Беатрикс сидела за столом, щуря красные глаза, - недоспала.
Великоватые ей перстни чуть побрякивали, когда она постукивала длинными,
по южному обычаю, ногтями о подлокотник. Порой она быстро сгибала пальцы,
подбирая эти спадающие перстни.
  От нагоревших свечей настоялась пресная духота.
  Беатрикс глядела на беленькую Эльсу, которая тряслась и оглядывалась,
словно боялась, что Алли выскочит из расписанного химерами угла.
  Ей было жалко, если Алли умрет. Глаза, как синяя эмаль, раздвоенный
ямочкой подбородок, холеные рыжие кудри... Возле камина отодвинулась
панель, и оттуда появился Ниссагль.
  - Почтеннейший бургомистр, мне надо задать вам несколько вопросов. Я
принимаю это дело близко к сердцу и отчасти считаю себя виновной в
случившемся.
  У Ниссагля насмешливо дрогнули губы.
  - Вы помните, что закон снисходителен к преступнику лишь в том
случае, когда пострадавшая девушка решится взять его в мужья. Я хотела бы
на всякий случай знать, нет ли у вашей дочери такого намерения.
  Эльса была потрясена случившимся с ней, но бургомистр ошибался - его
дочь пребывала в здравом уме. Она вполне сознательно мотнула опущенной
головой. Бургомистр, вытянувшись, насколько позволяло тучное сложение,
ждал, что королева будет уговаривать его и Эльсу. Он уже приготовился
торговаться с Беатрикс, рассчитывая, что ей дорога жизнь ее канцлера.
  - Есть ли у Эльсы возлюбленный? Бургомистр не был готов к такому
повороту событий, у него от неожиданности отвисла челюсть.
  - Лорель... Метельщик Лорель... - Эльса заговорила очень медленным
шепотом, и от того казалось, что бледные губы ее шелестят.
  - Хорошо, Эльса. Вы станете мужем и женой по слову королевы. И если
он простой метельщик, то я дарую ему что-нибудь более подобающее его
достоинствам. А вашим приданым станет конфискованное имущество казненного
преступника. Единственное условие: свадьба состоится в день казни - так
сказать, с назидательной целью. - Королева улыбнулась.
  Бургомистру оставалось только кивнуть. Королева опять подобрала
падающие с пальцев перстни. Ее прекрасные тонкие руки даже в этом
тягостном тепле сохраняли сухую прохладу - кольца с них легко падали.
Потом, что-то припомнив, она в упор взглянула на Эльсу:
  - Надеюсь, Эльса, вы будете верны своему решению и не перемените его.
  Бургомистр с дочкой, пятясь, вышли. Беатрикс вздохнула - невольно
вздох вышел тяжелый.
  - Ваше величество... Имею вам сообщить, что у Алли после вчерашнего
открылась горячка, - сказал из-за спины Ниссагль. Она еще раз досадливо
вздохнула.
  - Ну что ты меня мучаешь? Разве я могу что-то сделать? Ведь нет же.

  ***

  "Девушка? Ах, да. Кажется, он дал ей что-то. Кажется, золотую монету.
Монету величиной с ладонь. И один алмаз с куриное яйцо. Она что-то смела
бормотать о дружбе. Дура.
  Как хорошо дома. День меркнет за окнами. Темнеет роспись на стенах.
Подрагивают огоньки на свечах. Золото угасает. Серебро мутнеет. Завтра
будет день, и улицы не покажутся тесными. А еще будет казнь. Чья, чья,
чья? Ах, Этери. Бедняжка Этери. Ему отрубят руки. Весь помост зальют
кровью. И вздернут. Зачем, зачем, зачем? Сколько голов уже отрублено.
Совсем не нужна смерть маленького Этери, которого он предал. Но королева
так жестока. Она так жестока.
  Показалось, что кто-то стоит за спиной. Он резко обернулся и, почти
уже догадавшись, увидел Этери.
  - Как ты... Ты убежал? Сумел убежать? Этери? Этери со всхлипывающим
вздохом свалился ему в объятия.
  - Этери, бедняжка... Господи!
  Одежда на мальчике была краденая. Краденая с крысолова. Запах.
Тюремный крысиный запах.
  Глотая слова, сбивчиво, то и дело захлебываясь слезами, Этери
говорил. Но расслышать удавалось только: "Как крыса, да, как крыса, как
мерзкая животина..." Ал-ли мучился, не в силах вставить полслова о себе.
  Тут застучали в двери, и с языка совершенно легко сорвалось:
  - Это Ниссагль. Тебя нарочно выпустили, Этери, посмотреть, куда ты
пойдешь.
  - Я во второй раз... Прости! - Они лежали на полу, обнявшись, и
каждый шептал о своем предательстве, хотя Этери все равно, кажется, ничего
не понимал, призывая Бога посеревшими губами. Потом явственно стало
слышно, как вылетела дверь, и в наставшей на миг тишине Этери вдруг
осмысленно на него взглянул и шепнул:
  - Ничего... - Стало понятно, что это ответ и прощение.
  - Ничего. - Он слегка тряхнул головой, У него были длинные слипшиеся
ресницы и покорный голос. - Ничего, ничего. - Он еще успел улыбнуться,
шепча это слово в надвигающейся отовсюду тишине...
  ...И тут же их обоих, именно обоих - охватил ужас.
  "Беги!" - пронеслось в немеющем сознании. И он, кажется, куда-то
побежал...
  ...И выбежал на какую-то дорогу, где был почему-то день. Такой
дождливый, тусклый...
  Под дождем, увязая в желтой чавкающей глине, тащились куда-то серые
понурые люди, неся мешки или впрягшись в двухколесные расхлябанные телеги,
узкие, как гробы.
  Он шел следом за ними по обочине. Дождь заливал глаза, дышать было
трудно, и все ясней казалось, что дорога эта никуда не ведет. И тут он
увидел Господа. Господь был тоже какой-то замызганный, понурый, но все же
- Господь, тепло и свет исходили от его серого плаща, а лица было не
различить, словно моросью занавешено.
  Алли спросил:
  - Как жить-то, Господи?
  Дождь припустил чаще, в желтых лужах лопались пузыри.
  "А ничего, живи как-нибудь так..." - услышал он внутри себя ответ.
Господь повернулся и пошел по дороге вместе с толпой, и Алли тоже долго
шел под дождем, чувствуя, что идет следом за Господом, пока не забылся, а
очнувшись, понял, что идет просто за каким-то серым, промокшим до нитки
странником.
  Когда он на самом деле очнулся, то увидел, что на краю внесенной в
камеру кровати сидит сокрушенный Ниссагль, грея руки о кружку с чем-то
горячим.
  - Я, право, ужасно сожалею, Алли, - он протянул кружку, - выпейте
лекарство, у вас лихорадка.
  Питье было горячее и горькое. Алли сдавленно вздохнул.
  - Меня избили ваши стражники, Гирш, - нехотя признался он. - На мне
были оковы, и они накинулись на меня вдвоем.
  - О Господи, прошу простить. - Ниссагль примирительно дотронулся до
его руки, лежащей поверх одеяла. - Вы попались под горячую руку. Они,
видите ли, имеют обычно дело с Этарет, и не слишком с ними церемонятся. Но
ради вас я прикажу их выдрать.
  - Лучше велите Концу дать им по два пинка.
  Ниссагль вежливо рассмеялся:
  - Ладно, учту.
  - Скажите, Гирш, честно - как мои дела?
  - Если честно, то очень скверно, хотя ваша подруга Зарэ,
великолепная, к слову сказать, женщина, вы ее недооценивали, обила все
пороги, валялась, представьте, в ногах у Эльсы, чтобы та согласилась взять
вас в мужья по тому дурацкому закону пятисотлетней давности.
  - Я бы сам сделал то же самое! Господи, что со мной случилось, я же
ведь никогда раньше?..
  - Эльса отказалась наотрез. А ее величество закрылась в покоях с
Райном и никого к себе не пускает. Поэтому туда Зарэ было не добраться,
хотя она полдня металась по залам и падала всем в ноги. Она поймала меня
по пути сюда, умоляла позволить свидание с вами, даже норовила подкупить,
так что если бы это была не она, а кто-нибудь менее мною уважаемый, сидеть
бы ей с вами по соседству. Но я сказал: "Только с разрешения королевы". Я
еще не обладаю достаточным влиянием, чтобы позволить себе вольничать.
Город похож на растревоженный улей. Во всех тавернах клянут вас на чем
свет стоит и сочиняют кары земные и небесные. Боюсь, все может закончиться
очень печально. Тем более что есть решение поженить в день вашей казни
Эльсу и ее возлюбленного, метельщика Лореля. Вы понимаете, раз так
говорят...
  - Я не хочу... - Это было сказано таким жалобным шепотом, что
Ниссаглю в первый миг показалось, что он ослышался.
  - Мне грустно, что судьба к вам столь жестока, Алли, - ответил он
чуть погодя. - Я со своей стороны готов все для вас сделать, что только
позволительно в моем положении. Я с удовольствием посодействую, хотя,
боюсь, усилия мои будут тщетны...
  - Господи, я не хочу, я не хочу, неужто это нельзя понять...
  К вечеру приговор вынесли и огласили.

  ***

  Чем ближе было утро, тем сильнее его охватывал ужас. Ужас проникал
под своды узилища вместе со светом. Когда в окне зарозовело, Алли заставил
себя стиснуть зубы и подняться. Прежде, чем начать одеваться, надолго
замер, спустив ноги с кровати и втянув голову в плечи. Хотелось застонать,
зайтись в плаче, но, словно стыдясь чего-то, он сдерживался, и от этого
было еще тяжелее.
  Он с трудом натянул чулки, руки едва повиновались. Потом снова долго
сидел, сгорбившись и устремив померкшие глаза в страшно приблизившуюся
пустоту.
  Бордовый бархатный камзол сидел на нем как-то неловко, коробом.
Сапоги он с бесконечной злой беспомощностью дергал и дергал за голенища,
уже и не надеясь натянуть. А когда натянул, почувствовал, что совершенно
обессилел.
  Едва дотащившись до окна, увидел, что город плавает в тумане и только
вдали резко впечатывается в серое марево иссиня-белая городская стена на
площади Огайль.
  Лязгнув ключом, в камеру вошел Ниссагль.
  - Уже? - всполошился Алли, непроизвольно схватившись за решетку. Уже?
Нет, нет, пожалуйста, я не готов...
  - Я хочу спросить вас о последнем желании, пока есть время его
исполнить.
  - Да... Да, да. Я хочу видеть королеву. Я хочу видеть королеву!
Можно? Можно? - Алли кинулся перед Ниссаглем на колени.
  - Я... попробую. - Ниссагль смягчил голос, но в глазах у него
мелькнула издевка:
  - Прошу, встаньте. Немедленно встаньте. Ничего не могу обещать, но
попробую.

  ***

  - Ваше величество, ваше величество, ваше величество, - ее настойчиво
звали вынырнуть из мягкого, теплого сна, из ленивых любовных грез,
затмевающих дремлющее сознание. Она чувствовала на своих плечах горячее
кольцо рук Родери, его растрепанные лохмы щекотали ей грудь, но кто-то над
ухом повторял быстро и глухо:
  - Ваше величество, ваше величество, - пока она не подняла голову,
усиленно моргая, чтобы прогнать сон. Спросонья все расплывалось в
слезящемся тумане. В темной фигуре, склонившейся над ней, она признала
Ниссагля.
  - Что тебе? - Она выскользнула из рук спящего любовника, вылезла по
плечи из устилающих кровать мехов и неловко прижала к груди
полураспустившийся ворот сорочки.
  - Ваше величество, прошу меня простить. Дело идет о таких вещах,
которыми обычно не пренебрегают. Я был у осужденного. Он хочет вас видеть.
  - Ну, это уже хамство! - взвилась Беатрикс. - Я, знаешь ли, не
обязана! И право входить ко мне в любое время суток без доклада тебе дано
не для того, чтобы ты вытаскивал меня из кровати по просьбе всяких
мерзавцев. Передай ему, что он сподобится этой чести на площади Огайль.
  - Что за крик? - Проснувшийся Раин отбросил в сторону душное одеяло,
обдав Ниссагля волной горячих запахов. Пахло потом, жарким бельем, и
Ниссагль с удовольствием и завистью втянул ноздрями этот крепкий,
возбуждающий душок.
  - Вообрази, мой ласковый, Алли в виде последнего желания востребовал
меня к себе. Хорош гусь, правда?
  - Почему нет, сходи, - фыркнул Раин, с наслаждением протирая глаза,
будет что рассказать за ужином. Неужто тебе не интересно, как выглядит
приговоренный к смерти? Вспомни о милосердии и сходи.
  - А как он там? Не слишком бесится? - Беатрикс все еще не решалась
покинуть нагретое ложе, где так сладко было возиться с любовником.
  - Он боится. Очень боится и не в силах этого скрыть. Впрочем, кто бы
не боялся, ваше величество. Он на коленях просил меня позвать вас.

  ***

  Солнце ворвалось в окно, его лучи безжалостно ослепили узника.
Чувствуя, что ноги его не держат, Алли прилег. В мышцах ощущалась
слабость, в горле першило, взгляд блуждал, не в силах ни за что
зацепиться, а в черепе разрасталась сухо звенящая пустота.
  "Нет... нет... нет... нет!.."

  ***

  Ниссагль почтительно поддерживал Беатрикс под локоть, стремительно
ведя ее по лабиринтам Сервайра. Губы ее подрагивали. Она хотела и не
осмеливалась спросить его, догадался ли Алли...
  - Ты словно меня в тюрьму ведешь, - пробормотала она, зябко
поеживаясь. Ниссагль мысленно усмехнулся. Они остановились возле двери с
чугунной заслонкой над волчком.
  - Здесь.
  - Я боюсь.
  Беатрикс колебалась. Ее зубы меж полуразжатых губ были стиснуты,
глаза стали злыми.
  - Вы не боялись разговаривать с толпой разъяренных бюргеров, а ведь
это было не менее опасно. Любое ваше слово могло им не понравиться,
заметил Ниссагль, - а тут всего лишь насмерть перепуганный шалопай. Ну же,
госпожа моя. Не обременяйте вашу совесть такими пустяками. Сделайте доброе
дело - и с плеч долой!
  - Иди к дьяволу!
  - Ваше величество, - Ниссагль склонил голову, - это надо пережить. И
как ваш раб, готовый за вас умереть, я бы очень вам советовал не
отступать. Он все равно сегодня умрет и больше никогда не будет вам
докучать. Никогда. Но так он умрет спокойнее. Мне очень не хотелось бы
вырывать ему язык, если он вздумает порочить вас с эшафота.
  Беатрикс тут же сникла.
  - Да-да. Ладно, открывай. Ах, как все это...
  Она вошла.
  В холодную, залитую солнечным светом камеру она внесла свое хрупкое
тепло, тающее облако приторных ароматов. Солнце искрилось на сбившихся в
прядки волосах, синие тени проступали в широченных рукавах измятой ночной
сорочки. Только что из спальни. Только что от любовника.
  - Вичи, - он схватился рукой за горло, - моя Вичи... Ты пришла,
пришла ко мне...
  - Пришла. - Лицо ее было грустным, но во взгляде читалось равнодушие,
и все приготовленные деловитые вопросы о ходе судебного разбирательства и
якобы шутливые, а на самом деле преисполненные отчаяния мольбы остались
невысказанными.
  - Вичи, почему ты молчишь? Почему ты так смотришь? - Алли медленно
приподнялся, взял ее, подошедшую, за плечи, тщась поймать ее взгляд и
теряясь в холодных пустых зрачках. Лицо его исказилось:
  - Да что ж ты молчишь?! - тряхнул он ее. - Пришла сюда молчать, да?
Молчать? О, неужели ты сердишься из-за той девчонки? Вичи! - Алли
разрыдался и ткнулся лицом в ее колени.
  Потом он ползал за ней по камере, хватался за ее рубашку, прижимался
лицом к ее сафьяновым туфлям, распластывался у ее ног, целуя щербатый пол,
и молил, Молил, молил:
  - Не отнимай у меня жизнь, Вичи, не отнимай у меня жизнь, умоляю
тебя, не убивай меня, не убивай, не убивай, только не убивай, Вичи, Вичи,
если бы ты только знала, как я хочу жить, если бы ты только знала!
  Беатрикс забилась в угол, обуреваемая смешанными чувствами жалости и
омерзения. Все же омерзение перевешивало.
  - Перестань, - рот ее кривился, - перестань! Нет! Я сказала "нет",
губы ее против воли растягивались в косую ухмылку, - нет же, нет, нет,
нет!!!
  - Сука! - выкрикнул он неожиданно, и она отшатнулась, как от удара.
Вичи, ты сука! - В лице его не было ни кровинки, глаза полыхнули сухо и
яростно. - Вичи! - Он протянул правую руку, словно удерживая королеву на
невидимом тяже. - Однажды с тобой будет то же самое! Слушай меня, Вичи!
Однажды утром, солнечным прекрасным утром, когда все вокруг так красиво,
тебе тоже скрутят руки за спиной. Тебя схватят за волосы и отрежут их
кинжалом! Тебя пригнут к земле... А потом - ох, что будет потом! Я тебе
этого желаю, Вичи. Я этого тебе желаю. Это мое последнее желание, и оно
должно исполниться!
  На скулах Беатрикс пятнами проступала краска. Потом она вдруг резко
наклонилась, поцеловала его и бросилась вон.
  - Вичи! - услышала она за спиной рыдание. Лязгнули дверные засовы.
Алли бился о дверь, хрипя, задыхаясь, стеная без слез.
  Беатрикс двумя пальцами крепко сжала переносицу. Лицо ее медленно
наливалось багрянцем, губы дрожали, руки тоже.
  - Чертово утро. Чертово утро. Чертово утро. Распрекрасно начался
денек, ничего не могу сказать. Ничего не могу сказать. Прорва вас всех
сожри! - Ниссагль потерянно молчал, вертя в руках ключ от узилища.

  Глава четырнадцатая
БОГ РАСПОЛАГАЕТ

  - Эй! Ты что, сдурел? А ну, вставай! Сегодня канцлера вешаем, а ты
храпишь, как барсук! Канц подпрыгнул на постели:
  - Ох ты, Господи! - Прямо в глаза ему светило утреннее солнце. По
горнице сновал Мох, подручный.
  - А где Зих?
  - Уже лошадь запрягает.
  - Дак что же - и пожрать не успеем?
  - Какое жрать! Одевайся живей, пока нас Ниссагль за шкирку не выволок
отсюда. На! - В Канца полетел черно-красный фестончатый ворох.
  Через минуту мастер и подмастерье скатились вниз, Канц - наматывая на
локоть прихваченную на ходу веревку, которую еще предстояло закрепить на
огайльской иве.
  Они успели вовремя. Преступника еще не привезли. Вельт, видимо только
что прискакавший с Огайли, пил из запрокинутого кувшина воду - светлые
капли бежали по многочисленным затейливым экривиссам его одеяния, - он был
головой городской стражи. Допив, он не глядя бросил кувшин поджидавшему
денщику и подмигнул мастерам:
  - Ну, почтенные, не оплошайте. У вас сегодня большой выход. Народу
набежало - страшное дело! У всех баб в подолах тухлятина, мужичье
булыжников наковыряло из улицы - так что моя кобыла наступила в яму и чуть
не грохнулась. Песни горланят! Гогочут! Орут! Уж вы ублаготворите народ. А
то такого шума со времен коронации ее величества не было.
  - Эльсе перед порогом белых цветов насыпали - это значит, что девушка
она, - осклабился один из слоняющихся вокруг сервайрских лучников, - и,
говорят, белое платье повесили на окно. Белое. Как будто она дворянка.
  - Может статься, она и будет дворянкой. А ее драгоценного недоноска
Лореля сделают подтиральщиком дворцовых нужников. Чем не счастье.
Подъедать говно из-под королевы куда лучше, чем выгребать его с улиц, едко
вступил еще чей-то голос.
  - Ты не любишь королеву, Глонни? - поинтересовался Вельт.
  Конюх в бесформенном вонючем балахоне, взмахнув конским скребком,
фыркнул, изображая смех, и проговорил раздельно:
  - Я никогда никого не люблю с похмелья.
  - Напрасно ты рассчитываешь на похмелье. Помнишь формулировку: "Да не
отговорится опьянением и безумием..."
- Я не дворянин, чтоб до меня это касалось. И вообще, лошади лучше,
чем люди. Не терплю людскую породу. Это ведь люди подсылают друг другу
маленькие пакетики, из-за которых рубят руки и вешают. А еще они любят
красивые звания, особенно бабская порода сильна по этой части. Иная готова
сама себе разодрать между ног пальцем чего надо, лишь бы ее пожалели да
наградили. Была в моей жизни одна нормальная баба, да и ту имел я только
раз в темной клетушке и даже лица не видел. Она не хвасталась, что
подтирает королеве задницу. Уж вот ей бы я все рассказал про пакетики и
отрубленные руки. А так никто не знает, чего я думаю и чего видел. - Судя
по блуждающему взгляду и беспорядочной речи, конюх был слегка тронутый, и
Вельт, поняв, что разговор затрагивает опасную тему, поторопился его
прогнать:
  - Иди, иди к своим лошадям, Глонни. Господин Ниссагль развесил уши на
каждом углу, смотри, оторвет тебе язык за эту околесицу.
  - Да, лошади лучше людей. Я буду молчать. Я на канцлера просто хочу
поглядеть. Не буду рассказывать, не потому, что боюсь, а потому, что вы
мне тогда весь двор заблюете. Я просто хочу поглядеть, как ему воздается
за один малюсенький пакетик, который он велел кое-кому передать.
  - О чем это он? - поинтересовался Канц, обминая в руках алый суконный
кагуль, который он не любил и надевал обычно в самый последний момент
перед выходом.
  - Пес его знает. Он же тронутый, этот Скаглон. Все бормочет что-то
насчет маленького пакетика и отрубленных рук. Между прочим, раньше состоял
в личной страже канцлера. По просьбе Алли его сюда и пристроили, когда он
заговариваться стал. Он так-то вполне тихий, вот только про пакетик все
поминает, да про отрубленные руки. Интересно, как иногда у человека
портятся мозги - заскочит в них вот так что-нибудь, и все. Хотел бы я
знать, что это за пакетик, да он, паршивец, не говорит.
  От удара в лицо Алли пошатнулся. Стражники крепко держали его за
руки. Он перестал рыдать.
  - На, пей, глупец, тебе же лучше будет! - Ниссагль поднес к его рту
кружку с какой-то бурдой. Ниссагль был злой, красный, чешуйчатая цепь
съехала с мехового оплечья на бок.
  - Пей, пей, - он почти силком влил в рот осужденного жидкость, - пей
и благодари свою Зарэ, которая уломала меня влить в тебя это зелье и была
права.
  Действие питья, которое у шарэлитов предназначалось для одурманивания
жертв на жертвоприношениях, было почти мгновенным. Равнодушие ко всему на
свете овладело Алли, он тяжело мотнул головой и прикрыл глаза.
  Видимо, бургомистр и его присные успели-таки взбаламутить народ - все
прилегающие к набережным улицы были забиты чернью. Толпа была настроена
воинственно, большую ее часть составляли старшие подмастерья в крепких
кожаных безрукавках. Без устали злословили женщины. Крыши обсели мальчишки
с полными рукавами и кошелками всякой дряни, которую удобно с неистовым
гиканьем швырять вниз на головы стражникам и прохожим. От этого начиналась
ругань и суматоха, чего, собственно, сорванцы и добивались.
  При первом грохоте герс над пристанями поплыл глухой недобрый гул. Он
равномерно возрастал, и вступившие на мост первые стражи подняли висящие
на локтях щиты с головой пса.
  Едва телега с преступником выехала из ворот, толпа подалась вперед.
Перед стражниками замелькали кулаки, страшно было видеть все эти
выпученные глаза и раскрытые в ярости рты. Стражники отступили назад, но
потом, упершись подошвами в землю и сдвинув вперед щиты, начали пробивать
телеге дорогу к эшафоту.
  Телега продвигалась ужасающе медленно. Вдоль ее бортов билась,
оглушая сама себя криками, торжествующая чернь. По доскам дробно стучали
гнилые яблоки, камни, осколки черепиц. Старухи, расталкивая стражников,
хватались за борта телеги, подпрыгивая, повисали на руках и смачно плевали
в осужденного - плевки испакостили весь шевровый запон Канца, которым он
прикрыл скованного канцлера с колен до подбородка. Впереди извивалась меж
нависшими темными фасадами улица Возмездия. Сбоку уже тянулись мастерские,
высовывались из окон мастерицы. Бледное лицо Алли издали казалось
отрешенно-гордым, лишь приглядевшись, можно было различить неестественное
безразличие в его глазах. Одна мастерица запела. Может, она была новенькая
и краем уха прослышала о старинном обычае. Большой булыжник, взлетев по
крутой дуге, ударил в окно, сшиб ее в темноту.
  - Он был моим лучшим слугой. Лучшим из слуг. - Носилки, качнувшись,
разворачивались возле самого эшафота. Беатрикс сминала пальцами конец
шафранного покрывала, ниспадавшего с ее шляпы на подушки носилок. На
воротнике у нее мерцала жесткая вышивка. Платье было выбрано неудачно
роскошь его казалась похоронной, и от этого рядом с королевой было
неуютно. Делившая с ней большие носилки Рута, сменившая белое покрывало
швейки на разлатый чепец, подобающий даме Руфине, чувствовала себя не на
своем месте. А может, от того было неуютно, что Беатрикс сидела
напрягшись, расправив острые плечи, на которых слегка отставал жесткий
край лифа.
  Руте было очень трудно свыкаться с беспокойной близостью к этой
женщине, которая вроде бы принадлежала ее сыну... Или Родери, сам того не
замечая, принадлежал ей?
  - Почему бы вам не проявить милосердие и не помиловать его?
  Королева ответила надменным смешком.
  - Он был моим слугой, - а пальцы быстро-быстро теребили край
покрывала, с остервенением его комкая, - и совершил преступление, которое
я не могу простить ни как королева, ни как женщина.
  Беатрикс отвернулась.
  Руте стало совсем холодно от этого вранья. Она с тоской пожалела о
своем подавленном желании сходить к Алли в темницу, чтобы его утешить.
Королева безжалостна. Ее сын безжалостен. "Меня бы пустили. Почему я не
пошла? Меня бы непременно пустили!"
Совсем рядом ярко белела грудь королевы, целованная многими. И Родери
тоже припадал к ней губами в сладкой душной темноте и сжимал в объятиях
этот стан.
  На носилках сзади, нелепо держась за руки, полупровалившись в
подушки, сидели прямые, словно церковные деревянные фигуры, убранные в
белое, Эльса и Лорель. Осчастливленные ягнята.
  За резными бортами носилок, за оцеплением стражников, бурлила готовая
разразиться воплями толпа. Все были напряжены, иногда с краев Огайли, от
стен харчевен доносились крики, но тотчас затихали.
  Беатрикс было неуютно, она отчего-то чувствовала себя голой на пухлых
подушках, устлавших широкое дно носилок.
  Дикий нестройный крик толпы возвестил о появлении осужденного.
Беатрикс медленно повернула голову и поднесла к правому глазу хрусталику.
  Толпа билась о щиты стражников, летели брошенные в телегу яблоки,
камни, вой вздымался волнами, хотелось зажмуриться и заткнуть уши,
уползти, как улитка, внутрь себя, исчезнуть.
  Над толпой плыло белое, странно спокойное лицо Алли.
  "Дожила! Я-то, дура, думала, что останусь спокойной, даже веселой. Не
получится. Нет, не получится".
  Стражники осаживали рвущихся вперед подмастерьев. Беатрикс не
отрывала глаз от лица Алли, белого и узкого, точно у восковой куклы.
  Ближе, ближе, ближе был эшафот. "Он был моим лучшим слугой".
  Боже! Черт!
  Если бы можно было вскочить! Криком перекричать этих взбесившихся
недоумков. Королевское правосудие? А больше ничего не хотите?! Что хочу,
то и делаю. Алли! Бедняжка Алли! Как бы ты разрыдался благодарно на этих
подушках за задернутыми завесами, пока стража выдавливала бы с площади и
разгоняла в тесные улочки толпы зевак. Как бы ты стал целовать эти руки с
побрякивающими на них кольцами...
  Встать, встать, встать... И, прикипев занемевшей спиной к подушкам,
она поняла, что не сможет, не встанет, не крикнет - и Алли умрет. Смерть
его станет самым тусклым камнем в ее короне, а совесть не оставит ее в
покое до конца жизни.
  Ритуал казни уже шел своим порядком. Оседлавший виселицу подручный
крепил петлю. Судейский в широкоплечей суконной мантии и ушастом колпаке
зычно оглашал приговор. Неподвижно и величаво возлежала на просторных
носилках обряженная в негнущийся тусклый бархат королева Беатрикс никто не
видел, что она держалась за сердце и, уронив повисшую на цепочке
хрусталику, прикрыла глаза.
  Скорей, скорей, скорей, скорей...
  Ухнула колотушка, глухо загудела кожа, толпа притихла. Со стены
грохотом отозвались щиты. Тяжелые, гулкие удары, грозно шевелящееся перед
глазами людское скопище, растекшийся по латам серый свет утра, тусклый
блеск позолоты на придворных носилках...
  Равнодушные крепкие руки набросили на локти осужденного веревку и
стянули их, заставив выгнуться от боли. Вдруг он увидел женское лицо с
полузакрытыми глазами.
  Вьярэ, Вьярэ, Вьярэ Лирра, отроковица, грациозно раскачивающая
бедрами под золотой пылающей юбкой, вызывающе и дразняще поднимающая
кончики обведенных киноварью губ... это ты ли?.."
Сзади грубым рывком набросили на голову шершавую колючую дерюгу.
  Он ступил на лестницу так уверенно, как будто видел ступени.
  Грохот оборвался.
  Тупо стукнуло деревом о дерево.
  Тело в спущенном ниже плеч мешке, сразу вытянувшееся, повисло над
эшафотом.
  Над площадью Огайль вознесся единый страстный выдох тысяч легких.
Канц нарочно велел сделать веревку покороче, толпе будет приятно, если
такая важная персона подольше подергается в мучениях. Он бы и кагул не
надел, будь его воля, пусть глазеют, как красивое белое лицо превращается
в синеязыкую образину. И все же не рассчитал: даже на такой короткой
веревке переломилась нежная дворянская шея. Ишь как вытянулся. Скучно
смотреть.
  Беатрикс рывком, точно отбрасывая ресницами наваждение, распахнула
глаза. Секундное безмолвие, воцарившееся на площади, рушилось, полнясь
вздохами, занимаясь по краям, как огнем, криками. Ее славили, валясь на
колени, ей вопили здравицы, расплескивая пену из невесть откуда пошедших
по рукам кружек.
  "Убийца, я убийца, убийца".
  Ей вдруг стало душно, как будто серый облачный туман осел в легких.
  - Вперед! - Носилки тронулись. Королева не посмела обернуться на
висельника со скрученными руками. Не посмела.
  Сбоку, то пропадая за занавеску, то нагоняя носилки, изящно гарцевал
Родери Раин. Он подражал Алли во всем, вплоть до манеры перебирать
пальцами богато украшенные поводья. Его мать Руфина поджала губы, как
недовольная невесткой свекровь. Осуждение, казалось, было даже в белизне
ее чепца.
  "Не оглянулась. Не оглянулась. Не оглянулась. О, какая же я сука!.."
Эта мысль была для Беатрикс невыносима, - а площадь Огайль уже скрылась за
поворотом.
  Королева привычно подняла кончики губ, но забыла повернуть голову, и
искусное подобие улыбки уперлось в пустоту за плечом Руты.
  Через час Ниссаглю донесли, что тело грохнулось с виселицы и лежит на
помосте. Не поднимая головы от груды взаимодополняющих доносов, он буркнул
что-то вроде: "Ну и пусть валяется" - и предложил, если надо, усилить
караулы. Но этого не требовалось - явно собирался дождь, и гуляки
разбредались по злачным местам.
  Мрачнеющее небо, низко нависая, клубилось над потемневшими
фронтонами. Сильный холодный ливень разогнал гуляк под крыши, и узкие
улочки были угрюмы и безлюдны. Из-под набрякших кровель мутновато моргали
первые огоньки. Сырой туман ослабил городские запахи, и явственней стал
холодный и тяжелый болотный дух низины, в которую врос каменными корнями
тесный, богатый город.
  Журчала сбегающая по водостокам вода, и мгла ложилась на острые крыши.
  Скрип деревянных колес далеко разносился в разбегающихся проулках.
Хлопали большие, как миски, копыта казенной кобылы, и размытый свет
короткого факела освещал ее налитой круп и мохнатые, обросшие пегим
волосом ляжки.
  В телеге на соломе лежал мешок из холстины, длинный, мятый,
непонятный. На облучке покачивался из стороны в сторону возница, и по
особой бесформенной одеже из дешевого колючего сукна в нем можно было
узнать одного из городских мортусов.
  Телега остановилась возле дома, прижатого тылом к белой крепостной
стене. На гладком фасаде из крупного желтого камня чернели узкие
затворенные окна. Плоская крыша была по кромке окаймлена потемневшей
извилистой резьбой. Во двор вели стрельчатые ворота с тем же, едва
различимым в сумерках, растительным орнаментом. Над воротами висела
позолоченная голова в венце из бычьих рогов с выпуклым кровожадным ртом и
пустыми глазами.
  Мортус сполз с облучка и стукнул медным кольцом в толстые дубовые
доски ворот. Казалось, от этого зловещего звука на соседних домах
качнулись неподвижные черные флюгера.
  Поднялась смотровая шторка, из окошечка по-звериному блеснула пара
черных глаз, исчезла; во дворе что-то приглушенно крикнули, шторка
поднялась еще выше, и в окошке появилось смуглое девичье лицо с узким
золотым венцом поперек лба.
  - Госпожа Зарэ покорнейше просит вас принести... внутрь. В доме одни
женщины, господин. Мы не хотим открывать ворота, чтобы проехала телега.
Будет слишком шумно. Посторонние могут заметить и донести.
  - Еще пять монет. - Мортус зачем-то поглядел на затянутое тучами небо.
  - Госпожа Зарэ заплатит.
  - Открывай калитку, людоедка.
  Привратница принялась лязгать заковыристыми замками. Он вошел, подняв
на руки укутанное тело висельника. Вокруг него сомкнулась тьма, полная
горестных вздохов. Потом стал различим один голос, высокий на вдохе, на
выдохе хрипящий. Три или четыре двери выходили на галерею - из одной
бросилась ему навстречу Зарэ, вцепилась обнаженными до плеча руками в край
холстины, потащилась, тихо воя, задыхаясь, слизывая со щек темные слезы,
смешанные с кровью расцарапанного лица.
  В холодном длинном покое горел бездымный жир. Остро мерцали свечи в
черных ветвистых шандалах, украшенных золотыми кольцами.
  Он опустил ношу на низкое, застеленное мехом ложе, и Зарэ сразу упала
на тело, зарываясь лицом в жесткие складки холстины. Безмолвная, укутанная
в белое прислужница сунула в руку мортусу кису с деньгами. Он вышел.
  Зарэ причитала все тише, все глуше, вжимаясь лицом в мешковину,
прикусывая ее зубами, вцепляясь пальцами, точно удерживала что-то,
неотвратимо ускользающее. Потом она подняла голову, невидящим взором
посмотрела на следы своей крови на мешковине и поняла, что слезы ее,
кажется, высохли навсегда. Он лежал перед ней, запеленутый в колкий
пепельный саван. Она стала стаскивать дерюгу с уже остывшего тела. Руки
неумело тянули, дергали, почти обламывались о грубую ткань...
  ...Ей было тридцать шесть лет. Она была царицей любви в Хааре. Ее не
страшила старость. Ее жизнь шла под непрерывный звон золота. О ней слышали
везде в Святых землях. Теперь она стала чувствовать себя осиротевшей
девчонкой...
  ...Она знала, что его лицо еще не успело стать уродливым. Ей
рассказали все подробности казни. Но она не ожидала, что оно будет столь
прекрасным, с печальной лиловатой тенью под ресницами, и даже казалось,
вероятно благодаря пыланию факелов, что на скулах лежит румянец, который
так его красил.
  Все нежные слова, какие только она помнила, поднялись со дна ее
памяти.
  При жизни нетерпеливый и капризный, теперь он не оттолкнет ее
немеющие от нежности руки, вынесет все ласки, которые обрывал,
пресытясь... Дрожащими пальцами она коснулась его щеки...
  И пальцам стало горячо. Да-да, чем сильнее она прижимала их к его
лицу, тем горячее оно становилось, и, задыхаясь от нахлынувшего волнения,
она приложила ухо к его груди. Сердце стучало. Глухо, краткими несильными
толчками, но стучало. Его сердце.
  Безумный крик восторга зарождался в ее груди. Глаза налились слезами.
Сердце стучало, стучало... И где-то в облачной ночи улыбался Бог.

  ***

  Раин вошел, внутренне сжавшись, - который день в глазах королевы не
таяло равнодушие. Это пугало почти до головокружения. Даже больше, чем все
чаще запертые для него двери ее спальни.
  - Это что на тебе за мерзость? - На нем был кафтан, такой, что только
последний дурак не заметил бы сходства с кафтанами Энвикко Алли.
Блекло-оранжевый цвет, позументы, алые отвороты, золотой или коралловый
шарик на каждом пятизубчатом фестоне.
  - Ты бы еще покрасил волосы в рыжий цвет и попросил бы какую-нибудь
ведьму, чтобы она тебе голубые глаза в синие переколдовала. Ты посмотри на
себя, Алли хоть носить такую одежду умел, а ты в ней петух петухом, если
не хуже.
  - Хуже может быть только каплун, а про меня такое вряд ли можно
сказать.
  - В петухе тоже нет ничего почетного. Как и в неумелом подражании.
Напомню, что Алли повесили за свершенное насилие. И надеюсь, ты хоть в
этом подражать ему не будешь.
  - Но в одном хотел бы. В самом лучшем.
  - В чем это?
  - В должности.
  - По-моему, ты занял эту должность начиная с вечера поминок по
Эккегарду.
  - Я имею в виду официальную должность, канцлера. Имею я право
попросить об этом?
  - А... Хм. Тебе мало камергерской? Или тебе мало меня? Чего тебе
недостает? Что ты бродишь вокруг меня и чего ты хочешь, скажи, наконец?
  - Ведь должность - это так... Просто название.
  - Если это просто название, то чем тебе не нравится камергер? Золота
носишь не меньше других.
  Он пригнул голову к плечу, стараясь скроить умильную и нахальную
мину, но вышло жалко. Отвергнутые любовники жалки. Беатрикс стиснула и
разжала кулак. Она уже гневалась. Родери, не замечая этого, продолжал
гнуть свое:
  - Я понимаю, что все равно главный сейчас Ниссагль. Я с этим не
спорю. Но канцлер...
  - Ой, отстань от меня, а? Или мне, может, стражу позвать?
  - Неужели тебе трудно?
  - Надоел... - Он едва разобрал это, выдавленное сквозь стиснутые
зубы. - Убирайся вон. Я не собиралась делать тебя канцлером и не
собираюсь. Обойдешься. Петух!

  Глава пятнадцатая
КАЖДОМУ СВОЙ АД

  Судно ударилось форштевнем о скользкие бревна мола, сотряслось, и
сразу послышалась матросская брань на чужом наречии.
  Он с трудом поборол дневную дремоту и приподнялся на койке. В
слюдяном оконце смутно темнели низко нависшие над водой постройки,
клонились мачты со спущенными парусами.
  Путешественник скинул с постели ноги, оправил мятую одежду и выглянул
в треугольную дверь, отогнув занавеску из моржовой кожи. С криками
носились чайки. Хмурое небо нависало над незнакомым городом.
  Это был Сардан, вольный город во Эманде, уже не один из многих
причалов бегства, уже, дай Бог, почти конец пути.
  Навели трап.
  На узкой набережной царила невообразимая суета. И было странно
чувствовать под ногами не шаткую палубу, а неподвижные каменные плиты.
Залив узким языком уходил прямо внутрь Сардана, пересеченный наплавными
мостами с башнями и подъемными секциями для прохода барж вверх и вниз по
Вагернали. Островерхие дома с нежно-бирюзовыми от молодила крышами
теснились над пенистыми, мутными волнами, бившими в их каменные основы.
Улочки разбегались прямо от воды и виляли между домов, сходясь порой по
пять, по шесть в звезду маленькой площади. Эти площади так и звали
"звездами". Повсюду пахло рыбой.
  Вереница носильщиков отправилась с его поклажей в одну из
многочисленных гостиниц на набережной. Ему же надо быть взять подорожную в
магистрате. Он нашел, что приличнее будет пойти в сопровождении двух
прислужников.
  Население Сардана, вероятно, имело понятие обо всех языках Святых
земель. Дорогу к ратуше ему показывали дважды и давали надлежащие
разъяснения на ломаном, но вполне внятном венткастиндском, хотя он и
порывался говорить по-эмандски.
  Ратуша стояла далеко от воды, на непривычно обширной площади с двумя
крытыми каменными колодцами. Между ними был добротно сколоченный эшафот,
над перилами которого торчало несколько голов на пиках. Головы были свежие.
  В ратуше путник спросил клерка, куда и к кому обратиться за
подорожной. Тот подумал и проводил его в большое крыло, занятое местным
отделом Тайной Канцелярии, оговорившись, что если подорожные для высоких
гостей выдают и не здесь, то здесь уж точно знают, куда за ней обратиться.
  Дверь охраняли двое рослых алебардщиков в мрачных, серых с черным,
кафтанах и вороненых островерхих шлемах. Тут же за столом сидел старшой.
Лицо у него было закрыто маской, точно у палача или разбойника. Перед ним
стоял ящик в виде домика со щелью на крышке. Надпись на ящике, которую
пришедший не смог перевести, гласила: "Для доношений". В помещение
Канцелярии путника пустили одного: прислужников оставили дожидаться
снаружи. Помещение представляло собой длинную темную комнату, облицованную
деревянными панелями и уставленную пюпитрами для письма. Возле окна за
столом сидел чиновник.
  - Комес Таббет, примас Венткастиндский в изгнании? - переспросил
чиновник. - Мы осведомлены о вашем приезде. Большая честь для этого города
и всего Эманда видеть вас на своей земле. Ваш пас на проезд до Хаара с
правом бесплатных лошадей и бесплатного кормления на станциях готов. Какую
гостиницу вы изволили избрать в Сардане?
  - Мне кажется, она называется "Розовая корона". Только позвольте
узнать, зачем...
  - Ее величество предоставляет вам личный эскорт для следования в
Хаар. Вечером люди должны найти вас в гостинице. Это будут рейтары
Окружной стражи.
  - Я очень благодарен ее величеству за оказанную честь.
  Рейтары Окружной стражи выглядели простовато, посадка у них была
мужицкая, но в седле они держались крепко, снаряжение у них было
добротное, мечи громадные. Главой эскорта был замкнутый, внимательный
человек, которого солдаты понимали с полуслова, хоть он и казался среди
них чужаком.
  Путь лежал по низким зеленым равнинам вдоль реки. Облака за ночь
поредели, высоко между их молочно-белыми краями голубело небо, но солнце
все никак не могло сквозь них прорваться. Широкая дорога была оживленной:
обросла корчмами, мельницами и фермами, уже частично превратившимися в
лавки. На буроватой прибрежной воде стояли свайные дощатые сараи и
качались лодки. По пологим, как бы стертым холмам бродили черно-белые или
золотисто-бурые коровьи стада, кое-где, точно осевшие на землю тучки,
белели гурты овец. Везде, насколько хватало глаз, царили покой, мир и
цветение.
  Как горели дома и хозяева в них!
  - Ха! Мятежники! Ну, поделом.
  Постарались вовсю молодцы мои,
Что приперли им дверь колом.
  Вой мерзавцев как музыка для меня - Звонче лютни и слаще баллад!
  Дым и вонь никогда не пугали меня - И напротив, нет лучше услад!
  Одного я уж было хотел пощадить - Не за так, за красивую дочь.
  Ухитрился девчонку дурак утопить!
  Сам себя не сумел уже жизни лишить - Ослабел! Ну, пришлось тут помочь.
  Я с собой волкодавов моих захватил,
Думал - мало ли, выскочит волк.
  Так на эту скотину их ловчий спустил:
  Хоть какой-никакой вышел толк.
  Было даже забавно - увидя собак,
Он собрался от них удирать!
  Все смеялись вокруг - ну и надо же так - Расхотел, негодяй, умирать.
  У другого бабенка была хороша - Он мне дверь с топором заступил.
  Раздразнил ведь, подлец, расходилась душа - И на колья я всех усадил!
  Как лягушки на прутиках - ах, красота! - Вдоль забора торчали рядком.
  Чуть со смеху не лопнуть: мужлан-простота,
От кого защищаешь ты дом?
  Если я, хозяин и господин,
Соизволил взять этот край - Будь червем предо мной,
Будь рабом моим,
И жену, и добро отдай!
  - вспомнилась вдруг дословно нечестивая песенка Гино Фрели, что ходил
в любимцах возле Венткастиндского трона, и Таббет подумал, что слухи о
жестокой здешней владычице, должно быть, сильно преувеличены. Он сам бежал
из страны, где король был жесток. Он знал, на что это похоже. За его
спиной остались истоптанные охотами поля, факелы горящих жилищ, скрюченные
тела посаженных на колья вилланов, наглый Гино с разрисованным лицом возле
груди короля Одо, и страх, страх, такой страх, что внутри все стыло и
сохло. А здесь солдатам королевы даже никто не кланялся, - торговцы и
возчики за тынами харчевен орали, бранились и ржали во все горло, ни на
кого не обращая внимания.
  Впереди завиднелся небольшой замок, выстроенный, видимо, на старой
камышовой отмели - он вырастал из самой воды, и бледно-серые стены его у
основания покрыла яркая зелень. Таббет слегка удивился, что над кровлями
нет вымпела или флага. И замер, свесив руку за борт помеченных эмандским
гербом носилок: на наведенных над воротами, уже белых от птичьего помета
балках качались полуистлевшие висельники. Ветер шевелил их светлые волосы.
Несколько толстопузых воронов сидело на балках. Птицы были неподвижны,
словно деревянные.
  - За что это их? - Слегка опомнившись, Таббет показал на повешенных.
  - Этих? - Начальник эскорта опытным взглядом определил:
Сопротивлялись сборщику податей. Приравнено к государственной измене. За
это у нас казнят без суда. Не всех, конечно, смердов не трогают. Этих
казни - не казни, взять с них все равно нечего. А тут замок и земли
отходят казне без права выкупа родственниками. А то вилланов обобрали до
того, что они вместо хрящей клали в лапшу ножки от грибов. Причем хозяйки
думали, что обманывают так мужей, а мужья делали вид, что поддаются на
обман. А с одних грибов и ноги протянуть недолго. Они желудок не полнят.
Да и вообще эти речные Этарет совсем очумели, - он мотнул головой в
сторону оставшегося по левую руку замка, - было время, когда они брали
плату с любой проходящей баржи. Теперь зато свободно.
  По пути миновали еще несколько замков, они белели на дальних холмах,
но в голубоватой утренней дымке невозможно было разглядеть: то ли там
хозяйские вымпелы висели над воротами, то ли сами хозяева.
  Сумерки застали их в виду большого замка, вынесенного на узкую
песчаную косу. В розовых лучах заката трепыхались большие полотнища с
тонкой белоголовой выдрой.
  - Ночуем, священнейший? Или едем дальше? Лошади не устали, и дорога
тут безопасная.
  - Я хотел бы остановиться.
  - Воля ваша. Заезжаем, ребятки. Сожалею, что не знаю ничего про этого
рыцаря, но это уже не наш округ.
  Процессия въехала на мост. Две черные надвратные башни с разлапистыми
зубцами уходили в лиловый туман. Начальник эскорта сложил руки возле рта.
  - Эй, на башне! Именем королевы, откройте ворота. Личный гость ее
величества просит гостеприимства в замке. С ним эскорт Окружной стражи!
  - Сейчас доложим господину! - откликнулись с башни. Между зубцов
блеснула чья-то совня, потом как бы между собой, но с явным расчетом на
слух стоящих внизу сказали: "Если он личный гость королевы, то на кой пес
ему еще и наше гостеприимство?" Ответом был удаляющийся смех.
  - Слуги Этарет. Тупоголовые холопы! - с неожиданной злобой выругался
начальник эскорта. - Полчаса будут нас тут мурыжить, да еще и допрос
учинят. Кобенятся, как могут, пока к ногтю не прижали.
  - Хозяин замка и земель желает знать имя того, кто просит
гостеприимства, - донеслось со стены.
  - Ну вот вам! Какая наглость!
  - Мое имя Комес Таббет, примас Венткастиндский в изгнании, - крикнул
наверх Таббет.
  Прошло еще пять или шесть минут в густеющей тьме. Потом скрежет и
лязг возвестили о том, что мост опускается и подымается чугунная герса.
Минуя темную арку, въехали в освещенный факелами двор, посередине которого
в каменной розетке росло дерево. Встречали их несколько лакеев и мажордом
с посохом.
  - Мой хозяин и господин просит вас разделить с ним трапезу. Мажордом
склонился перед выходящим из носилок примасом. На шее мажордома поверх
предписанной по должности куньей пелерины золотилась витая гривна - знак
урожденного рабства.
  Молча кивнув в ответ на приглашение, Таббет последовал за слугой. Он
не заметил, как начальник эскорта недобро покачал головой ему вслед.
  Еда на столе стояла изысканная, вина - более чем достаточно. Хозяину
замка по лицу можно было дать лет тридцать пять - сорок. Был он красив,
держался по-княжески и сперва показался молчуном. Но Комес располагал к
себе, и беседа, подкрепляемая вином, вскоре наладилась. Говорили на
священном наречии Божьих Откровений, принятом у пастырей и ученых, - так
пожелал хозяин. За неспешными разговорами дело дошло до полуночи. Кувшины
опустели, камин погас, свечи оплыли. В полумраке под сводами трапезной
слабо отсвечивали серебром капители колонн. Хозяин и гость сидели,
подперев подбородки и глядя друг другу в глаза поверх пустых кувшинов. Оба
сильно захмелели, но ни тот ни другой пока не решались говорить о чем бы
то ни было откровенно.
  - Вы благородны... по-человечески, конечно. Хотя и не имеете чутья на
добро и зло, как мы, Этарет. - Таббет сообразил, что эти слова относятся к
нему, но сути не уловил и промолчал. - Вы будете служить королеве, не так
ли? - на сей раз уже прямо спросил хозяин.
  - Да... - Таббет тяжело навалился на стол.
  - Позвольте вас спросить, почему именно ей, и никому другому, вы
предлагаете вашу мудрость?
  Перед взором опьяненного изгнанника в лучезарной дымке поплыли все те
мечты о величии, которые он страстно и безуспешно пытался осуществить на
протяжении стольких лет.
  - Потому что, - начал он, отчаянно следя за то и дело ускользающей
мыслью, - потому что она - властительница. Она воистину от Бога. Она
свободна от сословных предрассудков, которые всем вам застят глаза. У нее
нет безмозглых предков с развесистыми родословными. Я довольно настрадался
от ублюдков королевской крови, которая за века перестоялась и протухла. А
Беатрикс юна и бесстрашна. Я мог бы продать свою голову кому угодно, но
продал ей - потому что ей нужно не имя мое и не слава, ей нужна моя
мудрость, а мне - ее сила и дерзновение. Я сделаю ее Беатрикс Великой. Вот
так.
  - Позвольте вас просветить, господин примас. - Глаза хозяина гневно
сверкнули. - Вы, наверное, по пути сюда из Сардана видели замок над
рекой... И то, что вывешено там над воротами. - В его голосе вдруг
послышались горестные интонации. - Так вот, это мой младший брат и его
подростки-сыновья. Их вздернули, словно каких-то вилланских псов, за то,
что они не спустили наглость сборщику податей. Теперь им там... висеть,
пока вороны не склюют. Многие в округе умерли так же, кого еще раньше не
обезглавили за отказ принести присягу. Видели вы головы на площади Сардана
перед этой мужицкой ратушей, где раньше казнили лишь воров да
насильников?.. Я уж не знаю, сколько погублено нас по всему Эманду, но
идет подлая вилланская облава, Этарет грабят, убивают, понуждают к
бесчестным делам. И "ату" кричит эта юная и бесстрашная властительница. На
самом деле это просто свирепая и жадная тварь, худшее, что может родить
человеческое племя, весьма плодовитое на подобных чудовищ. Между собой мы
зовем ее Беатрикс Кровавая.
  Его лицо побелело, по светлым волосам, казалось, пробежал голубой
сполох, гнев освещал суженные глаза. Таббет молчал. Он чувствовал себя
так, словно на ристалище у него недозволенным приемом вышибли из рук меч.
У него не было никаких доказательств своей правоты, кроме ее вежливого
краткого письма.
  - Но великой ей не стать никогда. Сейчас я вам покажу еще кое-что. Он
быстро куда-то ушел, потом почти бегом вернулся, неся книгу. Книга была
наскоро сшита из порезанного на листы пергаментного свитка. - Вот, их
всего несколько в Эманде. Эти письма писал ее собственный канцлер,
которого она тоже казнила. Но она не знала про это... А когда узнает,
будет поздно. Тут все, все, всего достаточно, чтобы отправить ее на плаху.
Тут черным по белому написано, что она убила короля...
  - А! - Таббет сообразил, о чем идет речь, и, будучи уже во хмелю,
начал не совсем вежливо смеяться:
  - Я понял! Вы о "Письмах Цитадели"! Занятная книжка, ее повсюду
переписывают, но никто в нее не верит, кроме чудаков-трубадуров. Один из
них, самый чудной, кажется, даже провозгласил, что Беатрикс нельзя считать
дамой. Этот маренец Ассунто Нокк, который ее сочинил, недурно владеет
стилем, и голова у него светлая. Хотя за такую шутку он вполне может
остаться без головы. Если только эту книжку сочинил Ассунто, а не его
покровитель, великий герцог Лоттаре Орго, тоже вполне способный молодой
человек, в особенности на такие шутки. Тогда никаких сложностей с
сохранением головы на плечах ни у кого не будет...
  Тут он замолк, потому что заметил в дверях человека. Это был
начальник эскорта.
  - Обернитесь, - тихо сказал Комес собеседнику. Тот повернул голову.
Офицер стоял, прислонившись к косяку, должно быть, с самого начала
разговора. На лице у него было написано полное равнодушие к происходящему.
Медленно, словно боясь привлечь внимание готовой к прыжку рыси, хозяин
отвернулся. Его губы подергивались. Раздосадованный Таббет на ломаном
эмандском приказал офицеру убираться.
  - Я надеюсь, ваш человек достаточно честен, чтобы не болтать о
господских разговорах? - спросил хозяин, не дожидаясь, пока офицер уйдет.
Он пытался говорить насмешливым тоном, но в голосе его слышался
неподдельный страх.
  - Вообще-то он не мой человек. Это начальник эскорта, который
выделила мне королева. Мне кажется, он честный солдат. И потом, я уверен,
что он ни слова не понял - впечатления человека ученого он не производит,
а мы говорили на Священной Речи. А книжку эту я советую вам сжечь. Если в
других державах она - лишь занимательное чтение, то здесь, насколько я
разобрался, потянет на столько смертных приговоров, сколько в ней страниц.
  Он пожелал хозяину спокойной ночи и, поддерживаемый под локоть
слугой, отправился в отведенные ему покои.
  Сквозь стены и расписные потолки неслась свирепая, лающая брань,
вскрики, рыдания. Несколько раз слышался лязг оружия, резкие команды.
  Таббет уже долгое время лежал в оцепенении, прислушиваясь к шуму за
стеной. Почему-то хотелось спрятаться в жаркий мех одеяла. Он обливался
холодным потом.
  И все же не выдержал, поднялся и накинул на сорочку теплое широкое
одеяние. Любопытство пересилило страх. Примас бросился в неосвещенные
галереи.
  Скрипели под коврами длинные доски; возникали из темноты углы и
повороты; иногда он останавливался в нерешительности. Крутой виток галереи
вывел его в сумеречно-белую залу, которой он раньше не видел.
  Из трех высоких окон лился серый утренний свет. Чадили факелы в руках
у замерших вдоль стен черных солдат. В одном углу, сжавшись под
нацеленными пиками, сдавленно рыдали женщины. Камин пылал, отбрасывая на
черный полированный пол красную полосу света. В этой красной полосе стоял
чиновник в черном упланде, с маской на лице. На груди его кроваво
отсвечивал щиток, на котором угрюмо скалился лобастый пес. Перед
чиновником стоял на коленях хозяин. Руки у него были связаны за спиной.
Голову он опустил на грудь, волосы закрыли лицо. Чиновник что-то
разгневанно и быстро спрашивал. Несколько раз прозвучало имя Беатрикс.
Когда он не получил ответа, то ударил арестованного по лицу, да так, что
тот пошатнулся. Примас, сам того не замечая, подходил все ближе.
  - ...Добром признайся, где она и кто тебе ее дал? Где эта книжонка,
ну? Или тебе хочется на казенных одрах бесплатно к Ниссаглю прокатиться?
  Таббет только хотел замолвить слово в оправдание хозяина, как с
другого конца зала крикнули: "Господин Одан! Господин Одан!" Оттуда,
поправляя плащ, шел рейтарский командир, и в руке он держал ту самую
книжку.
  - Вот она, похоже, господин Одан. Скейде нашел.
  - А где сам Скейде?
  - Там, с людьми. Другие бумаги смотрит. Он же у нас ученый, ему и
свитки в руки. Даже Этарон понимает.
  - Так, поглядим. Тут, кажется, дело темное, они эти книжки
переписывают. Придется к Ниссаглю отправить. Пусть сам разбирается.
  - Мы, что ли, не разберемся?
  - Да разобрались бы, но ты же Ниссагля знаешь, он же все из глотки
рвет... Славы хочет. Мы тоже, может, хотим. - Одан перелистывал книжку, и
заметно было, что под бархатной маской он хмурится и морщится. Повисла
непрочная тишина. Только где-то в отдалении слышался тихий плач.
  - Ой-ой-ой... - Одан перешел на шепот, и Комес почти совсем перестал
его понимать. - Слышь-ка, Алун... Это мы Ниссаглю не дадим.
  - Почему?
  - Да тут такое написано... Вот что - хочешь на пару обделать это
дельце? Даю руку на отсечение, что мы выслужимся.
  - Каким образом?
  - Таким. Здесь, прямо скажем, ужасные вещи написаны про королеву и ее
слуг. Про Ниссагля, кстати, тоже. Ты берешь эту книжку, берешь прошение,
которое я составлю от нас двоих, скачешь в Хаар и падаешь в ноги королеве.
Она тебя примет. Это уж мне поверь. Отдай ей все это, расцелуй подол и
скачи обратно. Я почти уверен, что тебе сразу дадут какие-то деньги. А все
остальное пойдет потом. Я бы сам поехал с тобой, вдвоем проще, но никак,
никак! Из-за этих чертовых, - он пнул арестованного, чертовых выблядков
Этарет. Почему, черт побери, он до сих пор тут! Увести! - Солдаты волоком
утащили арестованного прочь. Рейтар и чиновник ушли обделывать свое
дельце. Таббета тронули за плечо.
  Это был начальник эскорта. Лицо его со вчерашнего дня изменилось, в
нем проступило что-то хищное.
  - Это вы, сударь, изволили донести? - тихо спросил примас, быстро
отступая назад.
  - Я. Я же старший доводчик Тайной Канцелярии помимо службы. - Офицер
вытянул руку - на согнутом мизинце, словно третий глаз, тускло светился
яшмовый щиток с врезанной песьей головой.
  - И что теперь будет с этим человеком?
  - Во-первых, он не человек. Во-вторых, ему, вероятно, отрубят голову,
не знаю, здесь или в Хааре. Скорей всего в Хааре. Дело, как я понял,
темное.
  - Я могу заступиться за него перед королевой?
  - Если успеете. Его могут казнить завтра же, в Сардане. А могут через
месяц, в Хааре. Это зависит от господина Одана.
  - Но что он такого сказал? К тому же он был нетрезв... И потом, у
него казнили брата.
  - У нас есть на этот случай принцип: "Да не отговорится опьянением и
безумием, дворянину ни то ни другое невместно".
  - Но... Он же человек... и... - Примас медленно разводил руками.
  - Он не человек. Именно поэтому такое ему не прощается. Вы у нас
недавно, священнейший примас, но когда обживетесь, то, конечно, узнаете
немало занятных вещей об этих доблестных рыцарях. Например, о том, что они
сами ни в коем случае не признают себя людьми.
  - Как это может быть?
  - Смею предположить, что персоны при дворе объяснят вам лучше, нежели
я. Я думаю, что нам стоит выехать отсюда не откладывая и воспользоваться
поварней ближайшего постоялого двора - тут сейчас слишком большая
суматоха, чтобы о наших желудках как следует позаботились. Да и солдаты
уже, наверное, порядком почистили кладовые.
  Они оставили за собой замок со спущенным вымпелом и устремились к
Хаару. Не один и не два раза попадались по дороге пустые замки, и всегда
то висельники качались над воротами, то ветер трепал волосы насаженных на
пики голов.
  А поля были по-весеннему зелены, и Вагерналь светлела, баюкая
кувшинки на золотистых отмелях.

  Глава шестнадцатая
МИЛЫЕ БРАНЯТСЯ - ТОЛЬКО ТЕШАТСЯ

  Беатрикс в покое была одна. И, несмотря на раннее дополуденное время,
одетая. Она сидела в высоком и широком угловатом кресле с деревянным
резным навесом и подставкой для ног. На столе лежали какие-то свитки и
книжица. Лицо у королевы было недоброе.
  Царила тягостная тишина. Рассеянный свет проникал через полуприкрытые
ставни.
  - Иди сюда, Гирш. Сядь-ка. Почитай вот. - Королева указала на книжицу.
  Он сел. Открыл книжицу. Переплет был из хорошей кожи, но сделан
наспех. Страницы неровны, гнуты, видать, нарезаны из пергаментного свитка.
Писано на Священной Речи. Привычно и скоро он побежал глазами по четким
буквам - грамотный писец переписывал.
  "Я, Ассунто Нокк, личный секретарь наисветлейшего Великого Герцога
Святых земель, господина моего Лоттаре Орго, в долгу перед покойным другом
моим, светлейшим канцлером Эмандским Энвикко Алли, полагаю нужным предать
нижеследующее огласке..."
У Ниссагля запершило в горле, взгляд лихорадочно заскользил, срываясь
с одной строчки на другую.
  "...сим предваряю тайные письма из Эманда, где кается друг мой в
великих бесчинствах, не совершать кои не имел сил, ибо был человек и
грешник..."
Бледнея, Ниссагль поднял глаза. Беатрикс смотрела на него в упор.
  "Письмо I" - значилось на втором листе. Прочитав половину оного, где
подробно было описано, как замыслилось и исполнилось убийство короля, Гирш
снова поднял глаза:
  - Но это какая-то клевета? - спросил он чужим голосом. Темное лицо
королевы не изменилось.
  - Ты читай, читай. Дальше читай, не торопись. Время есть, - со
зловещей лаской в голосе отозвалась женщина.
  И он стал читать дальше, чувствуя, как у него начинает кружиться
голова, ибо во втором, третьем и четвертом письмах описывались события,
непосредственным участником которых был он сам, как, например, в деле
маленького Этери.
  - Что это такое? Откуда?..
  - Это письма Энвикко Алли. Стиль его. Я узнала. Пишет якобы другу
своему в Марене Ассунто Нокку. Впервые слышу о таком друге! А теперь их
читают повсюду в Святых землях!
  - Что?
  - Что слышал! - "Ох, Боже, никогда бы не подумал, что у нее такая
тяжелая рука!" - мелькнула в голове у Ниссагля никчемная мысль, когда он
свалился на пол, сбитый с табурета оплеухой. Упав лицом в густой и пыльный
медвежий мех, он тут же с проворностью зверя стал подыматься. Правую щеку
обожгло еще одной оплеухой, потом пощечины посыпались градом, он даже не
пытался уворачиваться, стоя на коленях и моляще сложив на груди ладони,
его шатало из стороны в сторону. Из глаз летели искры, в ушах гремела
площадная брань.
  - Хорош! И это начальник Тайной Канцелярии?! Хорош! Рохля! Баран!
Лопух! Барахло! Тебе бы только этаретские замки грабить да девок зараз по
двадцать содержать! Где были твои глаза! Где были твои мозги! Ты что, не
знал, какая обо мне слава идет?! Не знал? Или, может, ты это нарочно, а?
То-то ты все за Алли заступался, гадина! Спасибо, добрый человек, сил не
жалея, ехал сюда мне сказать! А ты... ты! Убью, скотина! Убью!
  Она хлестала его по щекам, сжавшегося, онемевшего, хлестала так, что
у нее горели ладони, и чем сильнее била, тем больше ярилась.
  - Простите! Простите! Простите меня! Я всегда считал его вашим
преданным другом! Я даже подумать не мог...
  - Считал! Ты только деньги в чужих сундуках умеешь считать,
сквернавец! - Она ударила его с такой силой, что он пригнулся к полу и
невольно оперся на полусогнутые руки.
  - Ваше величество! Простите! Помилуйте! Я все исправлю! Я распущу
слухи, что...
  - Где, идиот, ты собираешься их распускать? Где? В Элерансе? В
Лидере? В Рингене? В Побережной Унии? На ухо всем королям, что ли,
нашепчешь? Какой ты умный, я смотрю! Как...
  Она задыхалась, ей не хватало слов, в ней клокотала ярость.
  - Ну, ну, ну, ну, убейте меня! Я виновен, так я отвечу, отвечу! Голос
у Ниссагля начал срываться, он выдернул из-за пояса и протянул ей плеть,
надеясь своей покорностью ее разжалобить, но она лишь злорадно
расхохоталась:
  - Ну, сам напросился! - Рука ее перехватила плеть со сноровкой
заплечных дел мастера. - Снимай рубашку, падаль! Посмотрим, как тебе это
понравится! - И когда Ниссагль промедлил, крикливо поторопила:
  - Быстро! А то я позову стражников, чтобы помогли тебе раздеться!
  "Только не это!" Леденея от ужаса, он разодрал и спустил с плеч
сорочку.
  - На тебе! - Она хлестнула наискось со злобным азартом - недаром
сидела ночи в Покое Правды, наука пошла впрок.
  - Скотина!
  - Ублюдок!
  - Мерзавец! Дурак!
  - Стервец!
  - Ничтожество!
  Седьмым по счету ударом она рассекла кожу до крови.
  - Дерьмо, дерьмо, дерьмо! Мразь слепошарая! Засранец! Навоз! Червяк!
Трепло безмозглое!
  Беатрикс хлестала, припадая на правую ногу, как заправский палач.
Окровавленная плетка свистела монотонно и резко, роняя темные капли на
белую медвежью шкуру.
  - Пощады... Пощадите меня, смилуйтесь... - вырвалось у Ниссагля. Он,
видимо, уже не мог владеть собой, он непроизвольно попытался выскользнуть
из-под удара, губы его побелели, глаза расширились и смотрели слепо. От
неожиданности Беатрикс задержала удар. Ниссагль медленно опустился лицом и
грудью на медвежий мех. Его спина и плечи были в крови, он дышал коротко и
часто, поскрипывая зубами.
  - Ох... Гирш! - Беатрикс взмахнула меховыми рукавами. - Господи!..
Что, - она отшвырнула плетку, подскочила и неуклюже нагнулась, - что?
Очень больно?
  - Вы, ваше величество... кажется... довольно сильно меня...
потрепали. - Его била крупная дрожь, лицо кривилось. Белый мех вокруг него
был забрызган кровью. - Ну... так мне и надо. Простите меня. - Он замолк,
потому что к горлу подкатил комок.
  - Господи! - еще больше переполошилась Беатрикс. - Да я хоть не до
смерти тебя? Ты хоть встать-то можешь?
  - Попробую... - Гирш приподнялся на четвереньки и тут же осел на пол.
  - Ох, больно... - прошептал он с каким-то удивлением.
  Королева схватилась за колокольчик:
  - Я позову лекаря.
  - Не надо! - вскрикнул он пронзительно. - Нет в том нужды. Оно так
всегда поначалу... Сейчас отойдет. Не бойтесь, ваше величество. Ничего со
мной не случится. Рука-то у вас тяжелая... Ни за что бы не подумал...
Простите.
  - Ой, дурак! Ну, дурак же! Тьфу! - Беатрикс сплюнула в досаде на
случившееся. Потом сорвала с себя теплую пушистую накидку и накрыла
свернувшегося клубком Ниссагля.
  - Ладно, лежи. Отлежишься и уползешь потихоньку, чтобы не заметили.
Потом выругалась и ступила за порог, сказав напоследок:
  - Насчет лекаря как знаешь, а Хену я точно пришлю. Она своя, не
продаст.
  Вечером Ниссагль лежал дома - он давно уже стал называть домом нижнюю
комнату башни Страж Ночей. Кровать стояла под узким окном. Строки доносов
скользили перед глазами. Он лежал на боку, опираясь на уже затекший правый
локоть. Спину саднило. Он вспомнил, как причитала Хена, прикладывая
примочки. О Беатрикс он даже думать боялся.
  "Дурак я... Правда, что дурак... В таком деле друзей и врагов нет,
всех надо проверять. Дурак, вот и получил". Он не обижался. Тем более что
Беатрикс-то постаралась избежать огласки, а для него это было самое
главное.
  "Но все равно скверно. И больно за Беатрикс. Больнее, чем плетка. Она
обошлась хоть и сурово, но не опозорила. А я проглядел такое... И не знал
ничего, не предполагал даже! Какой-то ретивец донес. Узнать бы, кто такой
умный. Теперь его либо к себе приблизить, либо в реку головой, чтобы под
ногами не путался... Отблагодарил я королеву за доброту и ласку, нечего
сказать..."
Жжение почти совсем утихло, и он подумал, что настоящего замаха у ней
все-таки нет. Да и откуда - такая худенькая. В меха кутается, чтобы
дороднее выглядеть.
  В дверь просунул голову нахальный вестовой. Подходило время допросов,
и Ниссагль опередил вопрос подчиненного:
  - Нет, сегодня допрашивать не буду. Видишь, я болен. И секретари
пусть отдохнут. А помощники пусть доканчивают вчерашнее. И последи, чтобы
ночью никто не загнулся. Если дела плохи, так и быть, тащи сюда.
  На лице вестового ничего не отразилось - значит, не догадывался, что
за болезнь. Хорошо. Вот только королева... Она, наверное, простит. Может,
даже уже простила. Но оправдаться перед самим собой, помириться со своей
совестью... Господи, откуда у него мысли-то такие? Простит королева, и
ладно. Нет. Не ладно. Так... Он отложил донос на кресло. Так, прежде всего
нельзя допускать больше эти книги в Эманд. Ловить прямо на заставах,
приграничные замки обыскивать, постояльцев в харчевнях обыскивать.
Особенно всяких певцов, которые для благородных поют. У кого найдут -
немедленная прилюдная смерть без суда, и чем постыднее смерть, тем лучше.
Что-то зашуршало, он поднял глаза и вздрогнул - перед ним стояла Беатрикс.
У него кровь прилила к лицу от неожиданного смятения, он не сообразил, что
надо вскочить и отдать почести.
  - Ну, как ты здесь? - Она села на краешек кровати.
  - Благодарю за заботу, ваше величество. Все хорошо, не стоит
беспокоиться. - Голос его звучал едва слышно. Даже близкая свеча не
трепетала, как обычно, при разговоре.
  Беатрикс и раньше сюда захаживала передохнуть после ночных допросов.
Гирш прерывисто вздохнул. Свеча заметалась.
  - Болит?
  - Нет, благодарю, уже нет. Я недостоин вашей заботы, ваше величество.
Я такой дурак...
  - Ну, брось каяться. Я погорячилась. - Она ласково дотронулась до его
плеча. - Действительно, трудно предугадать такую подлость. Только прошу,
другой раз будь внимательнее. Там, где моя голова слетит, и твоя не
удержится. Какого черта ты сунул мне в руки плетку? Разве не видел, как я
зла? Я же убить могла!
  - Может... я сам хотел быть наказанным?
  - Что? Ты и вправду дурак. - Она коснулась его лица, все еще
горевшего от ее пощечин.
  - Ах, ваше величество, не стою я вашей ласки. - Он торопливо
поцеловал королевскую руку и опустил заблестевшие глаза.
  - Ну, Гиршли, полно же тебе. Полно. Я тебе все прощаю, я даже
извиняюсь сама. - Она осторожно приобняла его за плечи и поцеловала в
лоб...
  - ...Гиршли? - Беатрикс испуганно замерла. Ей сразу стало жарко от
его робкого объятия. Он смотрел на нее такими молящими глазами, что
отказать ему было невозможно.
  "Господи Боже... Урод. Почему ж говорили, что он урод? Какой же он
урод?"
Медленно сближались их лица.
  Она забыла томно опустить веки, как всегда делала перед поцелуем.
  Ночь была облачная, но к утру распогодилось. Солнце блестело над
спокойной водой.
  - Гирш, - говорила Беатрикс, а ее рука бродила в его растрепанных
волосах, - Гирш, у тебя такие счастливые глаза... Таких не бывает, когда
спишь с королевой.
  - Может, я тебя люблю.
  - Да? Говоришь грустно, а глаза все равно счастливые-счастливые. На
меня так никто не смотрел. Только, - тут она перешла на шепот, - только
мой муж. Тот, что сделал меня женщиной.
  - Муж всегда делает женщиной, разве нет?
  - Ну... Я почему-то всегда так про него говорю. Вернее было бы
сказать - он сделал меня тем, что я есть.
  - Скажи... Он умер?
  Она покачнула головой и чуть прикрыла глаза:
  - Нет. Он был казнен. Обезглавлен. Потому что он изменил своей
любовнице, когда стал мне мужем. Ему, видать, вообще нельзя было жениться,
а он взял да и женился на мне. И мы месяц, как у нас говорят, не разнимали
рук, когда поженились. А встретились на карнавале. Мне было шестнадцать
лет. Ему двадцать один. И он был любовником королевы. Очень могущественной
королевы в одной южной стране. У нее были рыжие-рыжие волосы, грудь белая,
как пена, и глаза цвета меда. Вот такая была королева. Собственно, она и
сейчас жива и все так же красива. И она хотела взять его в мужья. По
закону. Чтобы он стал отцом ее наследников, а для этого нужно было стать
Великим Герцогом. Вот он и прибыл в Марен. Вез три сундука золота, чтобы
купить это звание, и еще два, чтобы платить лучшим куртизанкам. Та
королева считала, что чем больше он покупает женщин, тем лучше. Любить-то,
мол, он будет только ее. А он взял и разлюбил. И полюбил меня. За три дня.
Или за четыре. Я помню одну ночь... Вокруг факелы и маски, воздух сладкий
на губах, повсюду шелест шелковых одежд и любовный шепот. А мы держимся за
руки и идем куда-то сквозь огни и звезды, сквозь огромные Императорские
сады, и я не знаю его имени, а он не спросил мое... Рассвет после этой
ночи был концом карнавала. Мы обвенчались на рассвете. Скинули маски и
поцеловались. Это была моя первая и последняя чистая любовь, да только
вместе мы и месяца не прожили. В королевстве, откуда он приехал, его
обвинили в измене. Он изменил всего лишь королеве, но его обвинили в
измене государственной. И потребовали выдать от имени королевы. Она была
очень сильна. Очень сильна.
  И тогда я пошла к императору. - Беатрикс судорожно втянула воздух
сквозь сжатые зубы, и речь ее стала отрывиста. - Пошла я к императору, и
ну сулить ему все, что имела, - спасите только моего милого. Земли,
деньги... Такая дура была ученая. Все отдам, уеду на край света, только
возьмите его под свою руку. А он-то, Сикрингьер, ничего не знал. Я скрыла
от него, что иду к императору, а то он бы не пустил меня. Он был очень
беспечный. Ничего не боялся. И вот император поставил мне условия. Не
нужно, говорит, мне ни твоего золота, ни твоей земли. Только, говорит,
проведи со мной ночку. Одну ночку - и все будет, как просишь. Что тебе
стоит? Ты не девственница, ты замужняя. Никто не узнает. И я согласилась.
Сикке я обманула. Письмо ему послала, мол, император согласен, но попросил
меня на ужин пожаловать... И провела ночь с императором, и мне даже не
было противно, настолько он был искусен. А перед рассветом начал он
рассказывать обо всех женщинах, какие у него были и когда. И все одну
вспоминает. Что девочка она была невинная, и тоже он с ней на карнавале
познакомился. А потом ее жених убил. Так вот эта женщина была моя мать.
Магина Лирра. То есть выходит, что император был мой родной отец. Когда он
это понял, то целовал меня, ласкал, клялся-божился, в глаза глядеть не
смел. Я думала - от стыда, что с дочерью согрешил. Оказалось, нет. Нет!
Возвращаюсь от него... Гоню галопом. Помню - такое серое было в тот день
небо. Жили мы в поместье, от Марена в часе езды, не больше. Приезжаю -
тихий дом, словно бы пусто. Я - в покои, где мы жили. А там все
перевернуто. Кровь на полу. Оружие старинное все со стен сорвано и
поломано. Не знаю зачем. И на полу мое лживое письмо... Что со мной было,
не помню. Меня до сих пор совесть грызет из-за Энвикко Алли. Он тогда меня
утешал... Спас, можно сказать.
  Потом я приехала в Айдер. Это королева Лидера была моей соперницей,
ты догадался? Я приехала, а завтра его собирались казнить, и ничего нельзя
было сделать. Там так страшатся гнева королевы, что даже взяток не берут.
Да и что можно сделать за один день. Наутро я пошла на площадь. Было
солнечно и очень холодно. Собралась вся знать, приехала в паланкине
королева. Я пришла, укутавшись в серый плащ, а под плащом было мое
свадебное платье. Я стояла в толпе вместе с хозяйками притонов и веселыми
девушками. Все вокруг меня плакали навзрыд. Мне хотелось обнять
какую-нибудь из них и тоже заплакать. А потом привезли его. Он был связан,
конечно. И одет во все белое. Я вышла вперед и спустила капюшон. Меня ведь
никто не знал в лицо, кроме него. Его взвели на помост, прочли приговор, и
я крикнула: "Прости-прощай, Сикрингьер, я люблю тебя!" Он обернулся и
успел мне ответить: "Я тебя тоже люблю...", прежде чем его швырнули на
плаху. А вот дальше было так. Когда он умер, мне показалось, что небо
почернело, словно земля, а всю землю обмело снегом. И стало тихо. Как
будто все умерли. Я свободно прошла между стражниками, поднялась на
помост, взяла двумя руками его голову и поцеловала. А потом пошла с этой
головой обратно, и очень хорошо видела, как королева бесится и визжит в
своих носилках, словно свинья, которую режут. И я что-то ей такое
сказала... Впрочем, Алли меня потом уверял, что я ничего не говорила
королеве, а просто упала без памяти, где стояла, и в толпе стали кричать,
что я умерла от горя. Одно время я и вправду жалела, что не умерла тогда.
Потом это прошло.
  - Но, Беатрикс, это же "Последняя легенда"! Я чувствую, что-то
страшно знакомое, имена, названия королевств, а вспомнить никак не могу. О
боги!.. Да на тебя же, выходит, молится вся эта благородная шушера,
включая Этарет! Ой-ой! - Он замолчал, с благоговением уставился на нее, и
Беатрикс успела подумать: "Все-таки он тоже красивый. Только не всякий это
увидит. Хорошо, что он красивый".
  - Так вот, значит, какие героини в балладах бывают. Сопоставить
"Письма" эти окаянные и "Последнюю легенду"... Представляю, сколько смеху
и слез было бы. Ты эту балладу слышала?
  - "Легенду" - то? Конечно. - Она еле заметно усмехнулась. - Красивая.
Очень красивая. Но вранье. Желала б я увидеть того, кто это написал.
  - Эринто?
  - Ну да, если его так зовут.
  - Зачем он тебе?
  - А я бы рассказала ему, как это было на самом деле. Представь:
солнце, словно расплавленное серебро; кругом ревут шлюхи, лица
ненакрашенные, блеклые... Где он там "удрученных дев" отыскал? От этих
"дев лилейных" перегаром так разило, что меня чуть ли не тошнило. Ну да,
мне Сикрингьер крикнул, что любит... А лицо у него, знаешь, какое было?
Белое. И слезами залитое. Он даже не понимал, наверное, что плачет. Об
этом в легендах не пишут. Да. Может, - неожиданно стал суше ее голос, я бы
ничего не сказала этому Эринто, я ведь вообще никому этого не рассказывала
с тех пор. Тебе первому.
  Ниссагль смотрел в ее глаза и видел там белые камни чужеземной
площади, накренившееся небо и голову в луже крови. Глаза у этой головы
распахнуты, рыбья муть в них. И Беатрикс целует эту голову.
  - Не надо рассказывать никакому Эринто. Разве он поймет?
  - А ты понял?
  - Я это видел. Сейчас. В твоих глазах.
  - Прости, что я тебя вчера так обидела. Мы не можем все предвидеть.
Я... не знаю. Я... не уверена, что способна еще кого-нибудь полюбить. Но
ты... ты мне стал очень дорог, Гирш... Знаешь... Мне жаль, что я причинила
тебе боль... и словами... и... руками. Ты, может быть, лучше всех тех,
кого я встречала После... "Последней легенды".
  - Я никогда не умел говорить о любви, - голос у него был хриплый от
волнения, - только знай, с кем бы я ни был, с кем бы ни была ты, - я тебя
люблю.
  - А я никогда... никогда не причиню тебе боль... Ни словами, ни
руками. Правда, Гиршли.
  Она нашла под одеялом его маленькую руку и пожала ее, и он ответил
осторожным пожатием с грустной улыбкой и счастливыми глазами.

  Глава семнадцатая
ВЛАСТЬ ВО ПЛОТИ

  Уродливо вытянутый в луче далекой лампы профиль скользил по стене.
Задержался, как бы принюхиваясь или прислушиваясь, и заскользил снова.
  Он появился неожиданно - крошечного роста, с ног до головы в темном,
напряженный, как тетива. От него волнами распространялся аромат благовоний
- приторный до тошноты. Человек исчез, а запах долго еще сохранялся в
коридоре...
  Родери Раин отвернулся от освещенного перехода, по которому только
что прокрался в спальню королевы Гирш Ниссагль, и задумался.
  Щеки у камергера горели все сильнее и нестерпимее, шаг стал неверным,
словно земля уходила у него из-под ног. Хорошо. Прыткий недомерок явно не
знает всего про здешние переходы. Да и когда бы он успел узнать?
  Галерея шла внутри толстой стены, извилистая, как ход древоточца. Во
тьме он вел пальцами по стене, но пока ощущал лишь камень в наплывах
известки. Потом рука мягко ушла в пустоту и коснулась деревянной
поверхности. Дверь! Ниссагль был уже за этой дверью, запах сочился из
темноты.
  Раин осторожно приоткрыл дверцу - за ней было так же темно.
  Лаз вел прямо в большой бельевой рундук, крышка которого до конца не
закрывалась. Вверху золотисто светила щелка. К ней он и приник, стараясь
не измять кипы чистых платьев и белья.
  Они целовались на той же постели, под тем же самым зеленым
балдахином!.. Он смотрел на них и вспоминал ту ночь, когда она впервые
спала у него на груди. Они целовались - королева и Ниссагль, одновременно
торопливо сдирая с себя одежду, точно у них времени было в обрез. Потом
она упала на кровать, расцепив объятия, раскинув руки, нагая, только в
золотых ожерельях, и медленно развела колени...
  Раин почувствовал дурноту, зажал руками рот, скрипнул зубами, ткнулся
лбом в вороха тряпок, извиваясь червем и не имея возможности даже биться
головой об стены - могли услышать эти голые скоты! Его любовь! Его любовь!
И с кем! Кровь кипела в жилах Раина. Голова гудела как колокол, гул боли
заглушал даже стоны и всхлипывания королевы-блудницы. Будь она проклята!
Проклята, проклята! Вместе со своим Ниссаглем!
  Он неподвижно скорчился в рундуке, глядя сухими глазами на любовников
под зеленым пологом, - а те млели от блаженства, даже не погасив свет.
  Он, Родери Раин, отомстит королеве и Ниссаглю. Он непременно им
отомстит.
  Двухчасовые бурные ласки не утомили королеву, ей не спалось. Около
четырех ночи она отослала своего нового любовника и попыталась задремать,
но сон не шел.
  Она лежала, укрывшись до подбородка простыней, с закрытыми глазами.
Было тихо, лишь далеко в городе где-то стучал по металлу металл - то ли в
кузне, то ли на какой-то стройке. От этого звука ей стало почему-то
тоскливо, смутные желания зарождались в мозгу.
  Она вспомнила ласки своего любовника и в безотчетной попытке их
повторить скользнула рукой по своему горячему телу. Но ей больше не
хотелось любви... Она даже не потрудилась вспомнить время очередной смены
караула, когда можно подцепить на остаток ночи какого-нибудь рослого
стражника. Попыталась было развлечь себя игривыми фантазиями, но и это
средство не помогло уснуть, только породило где-то глубоко в душе
отвращение к самой себе.
  Почему почти каждая встреча с мужчиной продолжается не словами, не
поцелуями даже, а бесстыдными прикосновениями и случкой? Почему?
  Она знала ответ на этот вопрос. Портрет висел в дальней комнате,
занавешенный бархатом. Когда становилось совсем невмочь, она уходила туда,
снимала покров и пристально смотрела, иногда до ряби в глазах, на
нежно-золотистое лицо и большие лукавые глаза темноволосого повесы. Что бы
он сказал теперь про нее? Нет, он уже ничего никогда не скажет, хотя бы
потому, что последним целованием она сковала эти уста, держа обеими руками
отрубленную голову перед толпой и вздумавшей торжествовать соперницей...
  Темнота и свет... Лиловая тень закоулков и ослепительный мрамор.
Мосты, изогнутые, как ветви ив, над черной водой.
  Низкое рыжее солнце освещало комнату харчевни, где они остались после
свадьбы, когда закончился карнавал, когда по улицам, кадя синим дымом и
завывая, потянулись монахи.
  Она помнила только, как ей было хорошо и как потом они долго вместе
смотрели на уходящее солнце.
  День его смерти был холоден и ясен, как стальной клинок. Ничего
подобного она больше уже ни с кем не испытывала, хотя меняла любовников
одного за другим. Кто-то при ней задерживался в фаворитах, кто-то нет, а
кому-то она даже не называла своего имени.
  Протяжно затрубили зорю в казармах. Она увидела, что солнце уже
взошло на ладонь от горизонта, и облака в окне стали золотыми. Тогда она
встала, набросила на плечи мягкую простыню и прошла в смежный умывальный
покой.
  В умывальной узкие окна были застеклены синим стеклом. Резким ударом
кулаков Беатрикс распахнула створки, вдохнула ветер лежащих на горизонте
полей. Она была близорука и видела их как туманную желто-зеленую полосу за
рядами черепичных крыш и зубчатыми кромками замковых стен.
  В квадратном бассейне посреди комнаты блестела темная вода. На
остывшей жаровне стоял серебряный рукомойник.
  Она сбросила простыню и спустилась в прохладный бассейн. Комната с
бассейном была дерзкой причудой в стране, где знатнейшие довольствовались
обтираниями и бочками. А она любила воду не меньше, чем блеск огня, шум
листвы, зыбкие очертания туч над осенним лесом, колыхание желтеющей нивы,
- любила все живое, изменчивое...
  Она подумала и окунула в воду тяжелую с ночи голову.
  Ручьями текло с волос и струилось по бедрам, звонко капало на
каменный пол. Она сдернула с оленьего рога вышитое по краям широкое
льняное полотно, завернулась в него и снова подошла к окну. Солнце еще
немножко поднялось, снизу из казарм сильно пахло курицей с луком - было
воскресенье, чревоугодный день, когда даже нищих с площади Барг
милосердные монахи потчевали мясом. От запаха пробудился голод и
захотелось съесть именно то, чем пахло, - большую, жирную, пропитанную
соком курицу с подливой из жареного лука.
  Ноги утопали в ковре из медвежьих шкур. На душе стало спокойно, и
странное блаженство разлилось по всему телу - радовало утро, солнечная
рань, дымы над крышами, этот запах - признак упрочившегося порядка.
  Она сбросила полотно с уже высохших плеч и прошла в опочивальню за
одеждой. Ее неприятно поразила царившая здесь кисловатая духота. С
высокого ложа свисала разорванная шелковая сорочка. Когда разорвать
успели? Парчовый, подбитый мехом пелиссон был отброшен на кресло. Она
отомкнула угловой рундук, долго рылась в одежде, пока не выбрала белое
платье из плотного льна с тонким золотым кантом по подолу и рукавам. Оно
подпоясывалось под грудью. Одевшись, Беатрикс позвонила служанке.
  Хена сделала реверанс перед пустой постелью.
  - Доброе утро, ваше величество.
  - Не дурачься, - добродушно отозвалась королева из-за ее спины. Хена,
там жарят кур в казарме. Отряди кого-нибудь, чтобы мне одну принесли.
Думаю, что никого не объем. Только не вздумай ходить сама, а то я не
дождусь тогда ни тебя, ни курицы. Отправь пажа и возвращайся сюда
прибраться.
  - Повинуюсь, моя госпожа.
  Беатрикс снова отошла к окну. Ее тянуло вон из города, покататься по
полям или походить по лесу, посидеть возле какой-нибудь речки с человеком,
который умеет молчать, когда грустно, и улыбаться, когда весело. И поймала
себя на мысли, что такого человека нет в ее окружении.
  Хена уже перетряхивала перины. Это была не ее работа, и во всех
знатных домах постелью занимались специально обученные женщины. Но
Беатрикс окружала себя легионами слуг, лишь когда выходила на люди. В
обычное время эти толпы слонялись по парадным покоям, делая вид, что
заняты уборкой, или вертелись возле кухни.
  По торговым пристаням сновали грузчики, доносились какие-то команды.
Вниз по течению ползли усадистые широкие баржи с надстройками-башенками
для капитанов.
  Паж внес на блюде курицу величиной со среднего индюка, облепленную
квадратиками жареного лука, он поставил блюдо на небольшой массивный стол.
  Королева поддернула рукава и взялась за еду, помогая себе небольшим
стальным кинжальчиком. Первым делом она вычистила брюхо курицы от лука,
орудуя острым клинком и слизывая лук прямо с лезвия. Затем занялась белым
мясом, которое казалось ей наименее вкусным и потому требовало постоянного
обмакивания в подливу, и лишь потом позволила себе взяться за почти
шарообразные куриные ножки.
  На ратуше отбили первый час утра; на столе в спальне стояла тарелка,
полная начисто объеденных костей. В умывальной звенела вода, сливаясь по
воронке в сток - ее величество оттирала с пальцев и подбородка жир.
  Она отлично себя чувствовала, и впереди был целый солнечный летний
день. Через час можно выбраться на прогулку в сторону аббатства
Занте-Мерджит, где великолепные солнечные леса, и бабочки толкутся над
малинниками и кипрейными куртинами.
  Она позвала Хену и отправилась с ней в гардеробную выбирать платье.
Ах, как спокойно и приятно начался день! Платье, которое она выбрала, было
темно-желтого цвета, с широкими, шитыми золотом черными накладными
полосами на лифе и коротких верхних рукавах. Из-под верхних рукавов
спускались очень широкие нижние, шафранового цвета. Это платье удачно
подходило к странному сочетанию ее светлых рыжеватых кос и темных глаз.
Прямо на распущенные волосы королева надела большую шляпу с черно-желтыми
шарфами почти до самой земли. Лоб закрывал черный бархатный треугольник с
пришпиленным янтарным пауком.
  Тот же паж, что ходил за курицей в дворцовую кордегардию, был послан
на конюшни с приказом седлать коней для королевы и ее эскорта.
  Королева еще вертелась перед металлическим зеркалом в туалетной,
когда без стука вошел очень маленького роста щеголь, разодетый сверх меры
пышно: его коричневый упланд был сплошь расшит золотыми позументами.
Сапоги на высоких неуклюжих красных каблуках только подчеркивали, как же
он на самом деле мал ростом.
  - Что такое? Ты собралась верхом, Беатрикс? И не зовешь меня, не
говоря уже о том, что у тебя назначена аудиенция?
  Женщина оторвалась от зеркала, сразу вспомнив...
  - В самом деле, в самом деле. Совсем вылетело из головы. Лето,
солнце, любовь. Тебе это должно льстить. Как не хочется откладывать
прогулку. Послушай-ка, Гиршли, он, может статься, ездит верхом? Меня так
тянет на воздух, что в замке я буду с ним рассеянна. И не обо всем можно
говорить в стенах. Он уже ждет, скажи?
  - Да, ждет, в зеленом покое.
  - Я хочу взглянуть на него сначала. Это полезно перед первым
разговором. Что он так рано?
  - Хочет, наверное, собраться с мыслями.
  - Ладно, проводи пеня. Только подай плащ. В нем я выгляжу
величественно, ты не находишь?

  ***

  Зеленый покой имел мало кому известный секрет: одну стену под
потолком полностью закрывала деревянная панель, на которой были вырезаны
веточки с одинаковыми острыми плоскими листьями и лобастые круглые птички,
напоминавшие разъевшихся тяжелых воробьев. В этой резьбе терялись три
маленьких окна, выходивших в тесную дубовую галерейку. Беатрикс прокралась
по этой галерейке и взглянула вниз: из угла в угол зеленого покоя
беспокойно ходил человек. Он был рослый, в священническом одеянии. Его
голова была обнажена, бархатную шапочку он прижимал к груди, сцепив
длинные пальцы белых рук. Королева долго смотрела на него, потом
прошептала, обращаясь к стоявшему рядом любовнику:
  - Я ему не завидую. Просить у правителя - хуже нет, знаю это по себе.
  У дверей покоя уже столпились придворные - угодливые фавориты, бывшие
и будущие, поскольку в настоящих пребывал обычно все-таки кто-то один.
Беатрикс оглядела их и махнула рукой, чтоб открывали дверь.
  Портрет королевы ничего не говорил ожидающему. С полотна улыбалась
женщина без возраста, осыпанная тщательно выписанными бриллиантами, такими
крупными, каких, вероятно, и в природе не существовало. У нее было
благообразное лицо и округлые руки. В жизни она могла оказаться какой
угодно. Он знал о ее жестокости и вероломстве, как знал то же самое о всех
других королях. Это не отталкивало - напротив, возбуждало любопытство,
потому что о ней он знал очень мало - только сплетни и домыслы.
  Он очнулся от глухого шума, стоя как раз напротив распахивающихся
дверей. Придворные, толкаясь, входили двумя шеренгами и становились вдоль
стен. Потом вошла женщина в черно-желтом платье, и за ней прокрался некто
низенький и безмолвный.
  В голове изгнанника пронеслась мысль, что, прожив около десяти лет
при дворе короля Одо, он так и не мог бы с уверенностью сказать, какого
тот роста. Король был королем. Теперь же перед ним стояла молоденькая
дама. Она была чуть ниже его, стройная, немного бледная, с россыпью
веснушек на вздернутом носу. На правой щеке темнели три родинки. Карие
глаза были прищурены. Это живое лицо, лицо, а не личина, так поразило
Таббета, что он позабыл опуститься на колени и облобызать королевский
подол. Он отвесил нескладный поклон и начал полушепотом благодарить
Беатрикс за оказанное покровительство, стыдясь беззастенчивого любопытства
подпирающих стены придворных.
  Королева внимала ему молча. Он слышал ее легкое дыхание. Так дышат
спокойные, всем довольные люди. Потом, неожиданно, она коснулась его локтя:
  - Пойдемте со мной, священнейший примас. Они вышли через боковую
дверь на галерею. Тут Беатрикс улыбнулась:
  - Священнейший примас, вы ездите верхом? Сегодня чудный день. Мы
прекрасно могли бы поговорить о делах в седле, и вы бы огляделись. Меня
обычно сопровождают только рейтары, у них любопытство иного рода, чем у
моих приближенных, они смотрят лишь на придорожные кусты.
  - Да, да, конечно, я езжу верхом.
  Он не переставал удивляться про себя. Обыкновенная молодая женщина,
высокая, неважно сложенная, близорукая, рыжеватая. Она слегка улыбалась
чему-то, и казалось, что между ними идет разговор, хотя на самом деле они
шагали молча и довольно быстро.
  На дворе перед конюшнями их ждали рейтары и конюх с высокой
темно-гнедой лошадью под женским седлом.
  - Лошадь священнейшему примасу. - Королева остановилась посреди двора
и подняла глаза на солнечно-белые башни:
  - Ах, какой день! Просто чудесный!
  Привели лошадь для гостя, и Беатрикс живо повернулась к нему:
  - Вы, конечно, поможете мне сесть...
  Он намеревался лишь поддержать Беатрикс под локоть и не ожидал
ощутить на своих руках нежную тяжесть ее тела, поэтому с некоторым трудом
приподнял королеву к седлу. Садясь на лошадь, запоздало усмехнулся этой
уловке опытной развратницы.
  Она ехала, нимало не смущаясь тем, что вырез велик и платье обтянуло
колени, щурилась на солнце, видимо нечастое в Хааре, с наслаждением
подставляя ему лицо.
  Комес Таббет продолжал украдкой ее разглядывать. Он заметил, что она
уже начала наливаться нездоровой полнотой, которой подходят только
несвежие простыни той постели, где делают все вместе: едят, спят и блудят.
  - Вы любите лес? - спросила она.
  - Да, люблю. Он успокаивает.
  - Мы сейчас едем в лес. Мне очень нравится там бывать. Никто не
мешает...
  Сходившие с дороги простолюдины неспешно снимали шапки и кланялись.
  И опять вспомнилось: у него на родине вилланы при встрече с
королевским кортежем валились ничком в грязь, воя нечленораздельно. Лица
всадников с густо подведенными глазами приводили их в ужас. А здесь
простолюдины только снимали шапки и кланялись. А дворяне висели на
собственных воротах.
  Королева обернулась к нему:
  - Коронное аббатство Занте-Мерджит по правую руку. Раньше все
вдовствующие королевы собирались здесь и жили в печали и покое. Ну а меня
не сочли достойной.
  Она засмеялась и хлестнула коня. Гость ухмыльнулся. Все же знают, что
она стала королевой благодаря ловкому заговору. А враги ее захлебываются
дурной кровью в Сервайре. За это ее и прозвали Кровавой. Поговаривают, что
она ходит смотреть, как пытают дворян, и, мол, с плетью управляется не
хуже, чем обученный палач. А еще вспомнилось, что ей всего двадцать лет и
что у нее двое детей, которые оставлены на попечение нянек и позабыты за
распутством.
  Когда она заговорит о деле?
  Лес уже обступил дорогу, воздух стал душист и легок, копыта стучали
мягче по усыпавшим вымостку сосновым иглам. Королева осадила коня, они
съехали с дороги и углубились в лес.
  - Здесь красиво, правда?
  Она теперь не щурилась. Глаза смотрели открыто.
  - Да, ваше величество.
  - Вам нравится эта земля? Кто-то говорил мне, что она похожа на
Венткастинд?
  - У вас больше золота во всем, даже в траве, в облаках...
  - Вам хотелось бы здесь остаться?
  - Любая земля хороша, если над тобой не занесен кинжал, ваше
величество.
  - Здесь над вами не будет занесен кинжал, если мы станем друзьями.
  - Я надеюсь заслужить эту честь, ваше величество. Они подъехали к
речке.
  - Помогите мне спешиться, - попросила королева, вынимая ногу из
стремени. Он спустил ее наземь, снова с волнением ощутив в ладонях горячую
и мягкую тяжесть ее тела. Она села на поросший осокой бугор и показала ему
место рядом с собой.
  - Вы получите убежище, защиту и покровительство, все, о чем просили.
  - Он вздрогнул, так нежданно изменился ее голос, да и лицо ее стало строже:
  - Вы все получите. Вы непременно будете приближены к престолу, ибо
недостойны прозябать. Теперь задавайте мне вопросы. Много. Какие угодно.
Полагаю, они у вас есть.
  Таббет почувствовал на лице ее острый, ощупывающий, почти щекочущий
взгляд. Вопросы вылетели из головы. Некоторое время он бессмысленно
смотрел на нее. Она неслышно и сильно, как зверь, вдохнула душноватый
запах смолы. В ее пальцах появилась мерцающая хрусталика. Солнечный луч
падал на ее лицо, золотил подвитые локоны и пушок на скулах. Комес начал
почтительным тоном:
  - Ваше величество. Прошу вас просветить мое невежество относительно
Этарет. Кто они? На пути сюда...
  - Мне было доложено... - дала она понять, что знает о случившемся в
пути.
  - ...Я слышал, что они не люди и таковыми себя не считают. Как это
следует понимать?
  - Да. - Хрусталина завертелась в пальцах, и на щеке ее замерцали
блики. - Да, они полагают себя выше людей. Поэтому взяли себе за правило
всех презирать. Они даже в Бога не верят. У них есть Сила, которая превыше
всего, а они - то ли ее избранники, то ли ее создания. Сила эта ведет их
через мир, который, как они считают, может быть полностью подчинен
посредством магии. В их представлении мир - большая сеть. Можно изменить в
нем что угодно по желанию, если дернуть за нужный тяж. На это и есть магия
Силы. Ею худо-бедно владеют все. Но есть посвященные, которые подобны
узлам в этой сети - к их рукам сходится много веревок. Что еще? Вообще все
они такие высокомудрые, благородные, доблестные, чистые духом, прекрасные
телом, справедливые - словом, светочи совершенства. Кладезь рыцарских и
прочих добродетелей. Стражи мира. Воины света. Подскажите мне еще
что-нибудь из рыцарских романов, примас, у меня более нет слов! - Тут она
криво усмехнулась, а еще через миг ее лицо стало подобно бронзовой маске,
размеченной тонкими властными морщинками.
  - За что вы их ненавидите?
  - О, за все то самое! За чистоту, за добродетель, за мудрость,
которая никогда не ошибается, за тайны, что они хранят, за учтивость, что
у них в крови, за благородство - ее голос теперь звучал гневно и
насмешливо, в глазах горела ненависть:
  - За все, чего у меня нет и быть не может! - Она упивалась своим
язвительным запалом и была той самой, о которой стали шептаться все Святые
земли. Потом замолчала. Стало слышно, как шумят деревья.
  - Да... За что? Почему? Это простой и в то же время дьявольски
сложный для меня вопрос. Я чувствую, что права я в этой ненависти. Я слышу
ее в сердцах простых людей. Это ведь очень давняя, древняя ненависть. Она
с малолетства в сердцах у тех, кто тут рожден и вырос. Она привычна. И
нема. Может, не будь меня, она бы никогда не обрела голоса. Когда-нибудь,
не сейчас и не здесь, я расскажу вам мою историю. Для начала поверьте мне
на слово, что я много испытала и знаю людей, я пережила любовь и смерть
любимого человека и постигла смысл жизни настолько, насколько его способны
постичь такие, как я. Я стала одинока и несчастна. После того, что
случилось со мной, счастливыми не бывают. Но я поняла, что мир неизменен,
что так было, есть и будет, не я первая, не я последняя, и научилась
любить этот мир, принадлежать ему, дышать им. Иначе нельзя. Надо любить.
Ненавидеть. Мстить. Ведь я человек. Я женщина. Я королева. Бог дал мне все
это - время, землю, страсти. И когда я пришла в себя после всех бед,
постигших меня, я решила наслаждаться жизнью. Да, черт возьми,
наслаждаться! Сначала мне даже не нужна была власть. Может, она и никогда
бы не понадобилась. Я жаждала покой, роскоши, я желала изливать блеск,
великолепие, нести благоденствие...
  Она подняла к нему лицо - доверчивое, исступленное, почти безумное...
  - ...И имея за собой мое прошлое, столь прекрасное и столь тягостное,
мою веру и мои знания - а я была учена, как хронист, - я пришла сюда за
своим величавым лучезарным покоем. Короля я все-таки не любила, но это
простительно, ведь правда? Он тоже был весь словно в огне, он ничего мне
не рассказал, и я не знала, куда еду. Я ничтоже сумняшеся учила язык, на
котором тут говорили купцы и вилланы. Потому что вельможи обращались ко
мне на этом языке. Ладно бы они меня попросту презирали, как выскочку. Это
можно понять. Я бы заставила себя чтить, и все. Но меня вообще не считали
за человека... Как бы это объяснить... Ко мне относились так, как
относятся к собаке. Даже, пожалуй, к собаке, если она умна, относятся с
большей приязнью. А я была нелепым, надоедливым недоразумением. За меня,
например, легко могли сказать: "Она глупая", "Она не поймет", "Ей не
надо", "Ей ни к чему", "Она не захочет". Они не говорили этого мне в лицо.
Только между собой. Я могла это слышать или не слышать - их не волновало.
Ну кого волнует, если хозяин н гость обсуждают достоинства собаки? Просто
они не понимали, как это можно спросить мое мнение о чем бы то ни было.
Разве я способна ответить вразумительно? Ведь собака не обладает разумом.
Они не подпускали меня к своему языку, Этарон, и к своим обычаям, к своей
магии, как ту же собаку отгоняют от стола, если она попрошайничает, но
бить ее при этом нельзя. Я понимаю - жена короля для вельмож почти всегда
нечто вроде мебели в тронном зале. Но... дело было даже не во мне одной.
Так же они воспринимали и вообще всех, кто не Этарет! Рядом с ними был
целый мир... И они, ничего о нем не зная, смели судить, что я пойму, а что
не пойму.
  Они сделали людей подобием бессловесных животных, вбили им в голову,
что Этарет лучше, умнее, сильнее. Это длилось веками, и никто не
сомневался, может ли быть иначе. Как они пре-зи-ра-ли этот мир! Князья
Света! Да если бы они такими вправду были! Вот ведь что меня бесило! Они
были такие же, как я. Такие же дети этого мира. Так какое же, черт побери,
право имели они его презирать?! Теперь они рыдают и молят о пощаде. А я
частенько смотрю, как они вылизывают пол под ногами палачей. Теперь им
стало зазорно, что их враг - просто женщина, и они стали говорить, будто я
одержима неким безликим злом. Они не хотят, чтобы их побеждал человек. Это
их унижает! Но так будет, потому что невозможно отвергать ту жизнь,
которая нам дана. Должно быть, Бог вложил мне в сердце ненависть к Этарет,
чтобы все вернуть на свои места. Это очень тяжело. Это непонятная
ненависть. Мне иногда кажется, что я ненавижу их беспричинно. Приходится
постоянно оправдываться перед самой собой, перед всеми, кто близок. Таких,
правда, мало, очень мало.
  - Я ваш слуга навеки. Располагайте мною, ваше величество. Моя
мудрость смиренно склоняется перед вашим дерзновением.
  - Не надо смиряться - это не очень полезно. - Она оскалила в усмешке
чуть желтоватые зубы:
  - Теперь вы много про меня знаете. Хотя и не все. Но и я тоже хочу
спросить: поскольку вы назвали себя моим слугой, значит, вас привлекли
вовсе не добродетели мои... но что же?
  - Ваше дерзновение. Я мыслю себя ступенями вашего величия, по которым
вы взойдете, сжав в руке скипетр власти и меч правосудия.
  - Красиво сказано. Расскажите мне о себе, что сочтете возможным.
  - Я не знаю, насколько вы осведомлены...
  - О вашей жизни и вашем горе, об Иоранд, вашей сестре, о Гино Фрели и
короле Одо я знаю, так что вам нет нужды предаваться этим горестным
воспоминаниям.
  - Хорошо. Тогда я скажу вот что: я государственник, и более, чем
когда бы то ни было ранее. Держава - вот единственное детище, которому я
способен стать и родителем, и повивальной бабкой. Сильная страна, где
добродетелью станут верная служба правителю и гордость за отчизну, - вот
мой идеал государства с ранней юности, и в Эманде я нахожу исполнение
своих мечтаний. Взгляните на королевства, соседствующие с вашим, - все они
погрязли в грошовых интригах, оцепенели. Только вы движетесь вперед
безостановочно и страстно, только вы закладываете основы грядущего
могущества!.. Я уже говорил, что готов стать вашим помощником и слугой. И
повторю еще раз. В вас - сила. Сила нового времени, не омраченная памятью
прошлых неудач. Вот вам мое сокровенное признание. Этим мыслям я когда-то
принес в жертву все, что мне было дорого. Простите, я говорю много и
путано.
  - Нет, я понимаю, я прекрасно вас понимаю. И обещаю: вы займете очень
высокий пост. Канцлерский. Это как раз по вам - канцлер Эманда. Только это
произойдет не сразу. Я хочу поглядеть на вас в деле. Для начала вы
получите пост советника. Это не высоко и не низко, и позволяет постоянно
находиться возле меня, разве что иногда отлучаясь по делам в провинции.
Никто не обвинит вас, что вы берете не по чину, потому что советником
становится каждый второй, уж коли он попал ко двору, поэтому у вас даже не
будет врагов.

  Глава восемнадцатая
ГОРЬКАЯ ПРАВДА И СЛАДКАЯ ЛОЖЬ

  Широкая голубая река лениво текла по неоглядной равнине, плавно
изгибаясь и всплескивая на стремнине. Пологие прибрежные холмы отливали
спелой желтизной.
  Над Иорандалью вечерело, вовсю дымились очаги, мычал скот, сновал
деловитый народ, кумушки судачили на всех углах и возле островерхих
колодцев, звонко кричали дети. Отовсюду скрипело, стучало, ворковало
широко обсевшее речную излучину поселение, вот-вот готовое одеться в
стены, сложиться всем миром на ратушу и собор и гордо наречься городом.
Впрочем, стать городом ему было надолго заказано - там, где путаные улицы
сбегались к набережным и маленьким пристаням, начинался мост широкий,
древний, многопролетный, черный от времени. С боков его облепили денно и
нощно звенящие кузницы, середина была вымощена камнем, и далее
простолюдины ступать не смели, ибо другой конец моста, украшенный двумя
чашами светилен, упирался в ворота замка Авен.
  Замок, огромный, тоже весь черный, со слоистой прозеленью на цоколях
стен, стоял на песчаном мысу, вознося разлатые короны своих башен над
ленивой водой. Он был здесь издревле, как говорили - "от века", и никто
уже не знал, от какого.
  Сейчас на зубцах башен горели факелы - в разгаре было Ристание Ста
Королей, на которое собирались отовсюду младшие королевские отпрыски, а
также бастарды всех степеней, кровей и титулов, потому что, во-первых, ста
королей во всех Святых землях было не набрать, во-вторых, они, если и
приезжали, то на поединки не выходили, - никому не хотелось на потеху
пустоголовым женщинам ломать копья, а зачастую и собственные кости. Сидели
в ложах, ели, пили, строили из себя героев, нарядившись в старинное
платье, ибо здесь выдумка шла наравне с правдой, слушали трубадуров с Юга,
где еще не подпали ни под чью руку гордые солнечные княжества. Говорилось,
как правило, много и о многом.
  Но в этот год главным предметом разговоров был Эманд. Эманд, еще
недавно угрюмо грозивший всем своими стальными копьями. Эманд с молодой
вдовой, к которой было начали примериваться сваты со всех земель...
  На всех столах шелестели "Письма Цитадели", разосланные из Марена
Ассунто Нокком, которые содержали чудовищную исповедь погрязшего в
убийствах и интригах царедворца и изобиловали примерами небывалого,
утонченнейшего коварства.
  Король Эманда зарезан в публичном доме по наущению королевы.
  Родовитый жених королевы, бывший вначале ее любовником, по ее же воле
погибает от яда, ибо муж ей не нужен.
  А его отравитель, знатный юноша, подговоренный на это дело самим
канцлером, казнен.
  Дворянство опозорено.
  И дальше - кровь, разврат, кровь, разврат, в тюремном замке Сервайр
по ночам пытки, и бывает, что королева сама берется за кнут, а день ее
принадлежит любовникам. Она не брезгует никем: от палача до самого
примаса, настоятеля Эмандского Эйнвара, который ее и короновал.
  "И поелику, - гласила последняя глава "Писем", - вся история с
преступлением, осуждением и казнью моего злосчастного и многогрешного
друга Энвикко выглядит весьма странной, ибо, по его уму судя и невзирая на
грехи его, он вряд ли был способен на внезапное и дикое насилие, каковое
ему вменяют в вину, то можно предположить, что с ним случилось то же, что
он сам проделывал со своими жертвами: кто-то из умных приближенных по
велению властительницы каким-либо образом обманул его и побудил сотворить
то, что в здравом уме ни один человек не содеет".
  Помимо этих писем, в которые вчитывались, против воли завидуя чужому
самовластному правлению, также бередили душу слухи о повешенных над своими
порогами рыцарях, о проданных в блудилища дворянских женах и дочерях, о
грудах сокровищ в подземельях разоренных магнатских гнезд. И кровь
застывала в жилах, когда кто-нибудь рассказывал про печально знаменитый
мост, ведущий к златокровельной Цитадели, мост, к перилам которого были
привязаны пики с отрубленными головами магнатов в серебряных родовых
венцах.
  И не хотели верить, да верилось, потому что на Ристание Ста Королей
не прибыло из Эманда ни одного человека. Значит, и вправду там было
неладно. Ведь тридцать лет назад эмандские рыцари приезжали во множестве,
еще с прежним королем, который здесь на поединке и смерть себе нашел. И
все были как на подбор князья, надменные, горделивые. Теперь никого.
  Хотя гостей из Эманда все-таки ждали, ждали с каким-то даже
злорадством, - еще бы, ведь Эринто Золотой Голос, трубадур и рыцарь,
образец благородства Святых земель, при всех поклялся прилюдно осудить
Беатрикс и в лицо ей бросить порицание, объявив ее не дамой и не женщиной
вовсе, а жестоким любострастным чудовищем. Впрочем, по прошествии
нескольких дней все успокоились: во-первых, стало известно о большом бунте
в области Оссарг, что на западе Эманда, и, следовательно, Беатрикс
приехать не могла, а во-вторых, Эринто объявил своей дамой некую
маскированную принцессу, что было странно, ибо сердце свое не отдавал он
до сих пор никому, служа лишь Чистой Красоте.
  - Ах, как это было прекрасно! Кабы ты слыхала, Адлон, то заплакала б.
Постой, погоди, как это он пел?..

  Прекрасней ваших рук...
  Не в силах слабый звук...
  Вознесть ко звездам
Весть об их красе...

  Ах, не помню! Но, право, так прекрасно! Ах, я не понимаю, Адлон, как
он может быть столь благородным, чтоб полюбить только руки дамы и ее
глаза! Наши-то даже самые учтивые ни за что на руки не посмотрят!
  - Дура ты, Анелотта. - Ширококостная Адлон с маслянисто блестящими
черными глазами скорчила презрительную гримасу. - Как есть дура. Меньше бы
ты слушала эти стишки, меньше бы им верила! Это они от безделья уже не
знают, с какой стороны подъехать, вот и начинают - глаза, руки! Будто я не
знаю этих господ! Пожила - навидалась!
  - Ах, ей-Богу, ты не права, Адлон! - пылко возразила Анелотта. - Ты
совсем не права! Господин Эринто воистину любит эту даму только за ее руки
и глаза!
  - Эринто?.. Ах, вот оно что! - Адлон хитро прищурилась:
  - Эринто, может, и влюблен. Это ведь он сочинил "Последнюю легенду",
ну, ту, что у нас на пристани распевают менестрели. Сдается мне, что он
среди них не самая последняя дрянь, хотя тоже беспутный. Они ведь до чего
дошли, стервецы, - ты уже взрослая, тебе можно рассказать, - до чего
дошли: сами к девкам не ходят, девки к ним бегают туда за реку, в замок.
Не понимаю, как им не боязно лезть в эту черную громадину. Давеча мы с
кумом загуляли в харчевне Малувана, стало нам жарко, вышли на улицу, чтобы
остыть маленько. Знаешь, что это за местечко, там вечно всякая шваль
крутится. Стоим, значит, на углу, дышим воздухом, а в проулок у Малувана
выведена калитка. И вот из калитки этой выскакивает девка. Одета на
господский вкус, платье этакое белое, с шитьем, едва с сосков не сползает,
юбка до колен подобрана, чтобы бежать ловчее, и прыг-скок та девка по
мосту и в замок. А одета - ну чисто госпожа, не придерешься, увидела бы я
ее днем на улице или в носилках, поклонилась бы без сомнения. Такие-то вот
эти благородные рыцари - даже девок заставили к себе бегать, хотя всем
известно, что должно быть наоборот. Ох, и быстро она бежала, видать,
хорошо выручает за ночь.
  Высокий человек в темном, расстегнутом на груди камзоле с грубыми
узорами из нашитых тесемок уже несколько раз прошелся мимо них, как будто
кого-то поджидая. Его остроносые дорожные сапоги со сбитыми жесткими
задниками обсела пыль, горбоносое и широкоскулое красивое лицо отливало
темным золотом. Голубые глаза смотрели пронзительно. Последний раз оглядев
судачащих женщин, он медленно удалился в одну из тихих улочек, положив
сильные ладони на широкий пояс, употребляемый обычно у путешественников.
Адлон проводила его опытным взглядом:
  - Хорош красавчик. Тоже, поди, стоит у Малувана. По роже чую. Может
статься, сводник при этой самой замковой блуднице. Надо поспрошать у
людей...
  Высокий человек продолжал свой неспешный и как будто бесцельный путь
по улице. У него была твердая поступь, пыль летела из-под сапог. Лицо его
было сосредоточенно: ночью ему предстояло совершить нечто важное, и сейчас
он мысленно и в который уж раз его обдумывал, любовно и холодно граня в
сознании свои замысел.
  Он дошел до харчевни Малувана. Это был каменный амбар, низ которого
служил общей залой, а верх - постоялым двором. Помещения там были очень
низкие, но просторные, сильно пропахшие пищей и дымом, обставленные грубой
мебелью и дощатыми кроватями, которые богатые постояльцы покрывали
привезенными перинами и одеялами. Малувана мало интересовало, кто его
постояльцы. Главным для него были деньги, которые ему платили за услуги -
за постой брал он немало, потому что приходилось откупаться от авенских
досмотрщиков. Ну а что ему оставалось - хозяева замка требовали на своих
землях порядка, а слава у Малувана была скверная.
  Высокий человек прошел через наполнявшуюся народом залу, где уже
зажгли по углам первые свечи, поднялся на второй этаж, где он занимал две
смежные комнаты, заваленные вещами. На сундуке, слабо отсвечивая, лежал
меч в простых тяжелых ножнах - он им подпоясался. Так же неспешно сошел
вниз по скрипучей лестнице и вышел из калитки в проулок.
  Возле скособоченной пристани волны раскачивали лодку с сонным
лодочником в черной куртке. Высокий человек спрыгнул в посудину, нагнулся
к всполошившемуся старику и что-то начал ему втолковывать. Лодочник
часто-часто закивал, протягивая темные руки к повисшим рукоятям весел.
Лодка развернулась и заскользила вдоль черных, никогда не просыхающих опор
моста. Сверху слышался неумолчный стук кузнечных молоточков.
  Последние лучи солнца плясали на лазурной воде, исчезали между
волнами. Лодка медленно кралась вдоль моста - лодочник плавными гребками
почти бесшумно вел ее от одной опоры к другой, и сидевший на корме человек
смотрел, как на черных блестящих сводах дрожит сеть водяных бликов.
  Он сошел на пустынном, усыпанном стеблями мертвого тростника пляже,
что полого тянулся под самыми стенами Авена.
  Замок вздымался над берегом реки, как длинный горный хребет. Его
стены обросли мхом, желтая трава пучками торчала из щелей между камнями, а
за стенами прятались целые поля для ристаний, роскошные гостевые и жилые
палаты, тенистые сады, где ароматы цветов разжигали исподволь любовный
пыл. Каменные подвалы Авена уходили глубоко в сырой песок, в такие недра,
о которых и сам Господь не ведал. Быть может, в этих подземельях иногда
появляется, поблескивая чешуйчатыми хвостами, сама Нуат, та стихия,
которая дала взаймы Силе живую глину в придачу к драгоценным Воздушным
Камням, чтобы сотворить человечков. Но Камней было меньше, и лишь часть
фигурок, лучше всего получившихся, удостоилась ими украситься. То были
Этарет. Те же, на кого этих Камней не хватило, стали людьми. А что
получится, если человек и Этарет зачнут ребенка? Как делить Камень,
которым владеет лишь один родитель?
  Сейчас Авен полон людьми, там трапезничают и веселятся, во дворе
раскинуты шатры, а в самом огромном раззолоченном чертоге поет Эринто
Золотой Голос, мечтая о своей маскированной принцессе, томясь от любви и
сладостной печали.
  А ему вот приходится сидеть в камышах и ждать.
  Он расправил заткнутую сзади за пояс барсучью шкурку и сел прямо на
хрустнувший камыш, оставшийся еще с зимы.
  Он сидел и думал. Ему было о чем поразмыслить. За серой порослью
камышей розовыми и бурыми полосами переливалась река. Из-за стен слабо
звенела музыка. Потом солнце зашло, и по горизонту раскинулось зеленое
зарево. Со стен полился свет - это стража запалила факелы. Стало холодно.
Быстро навдигалась ночь. Потом в темноте захрустел песок. Это были те,
кого он так терпеливо ждал. Мужчина и женщина.
  На ней было шафранное платье с четырехугольными золотыми вышивками.
Короткий тесный лиф обнажал ее худые плечи, не прикрытые даже прозрачной
сорочкой. Негнущиеся расклешенные рукава были подколоты золотыми
розетками. Завитые волосы прижимал унизанный драгоценностями валик. На
лице была полированная золотая маска с большими овальными прорезями для
глаз и как бы подпухшими губами. Ее на редкость красивые руки поддерживали
складки платья на животе. Она шла покачиваясь и чуть-чуть отклоняясь назад.
  Ее спутник, высокий и очень стройный, был облачен в темно-красное
платье с длинными рукавами. Его высокие сапоги были подстегнуты цепочками
к затянутому на талии поясу. При нем были лютня и тяжелый боевой меч. Он
смотрел на даму не отрываясь. Светлое небо поблескивало в его глазах.
Спереди коротко подстриженные, сзади длинные, черные кудри красиво падали
на плечи.
  Рыцарь и дама оживленно разговаривали, но из-за дальности расстояния
слов было не разобрать, к тому же голос дамы заглушала маска. Но они
приближались, и прятавшийся в камышах замер, невольно приняв неудобную
позу.
  - ...Моя принцесса, послушайте меня, прошу вас! Наша жизнь столь
коротка, что, когда думаешь об этом, сердце болит. Стены этого замка
видели множество нас, приходящих и уходящих. Они видели, как менялось
платье и манеры, они слышали слова, чье значение теперь не помнят и
летописцы, они слышали, как ржали кони тех, что были повержены на
ристалище тысячу лет назад. А что мы? Наша жизнь - лишь миг. Мы сверкнем
под солнцем, как поденки. Мы просто смешны в своей тщеславной парче. Лишь
один миг - наша жизнь, моя принцесса, нечего в ней терять и незачем
сожалеть, что так стремительно она несет нас... Молю вас, будьте моей
подругой. Зачем вам корона, тяжкая, как земля? Она не к лицу вам!
  - Вы разве видели мое лицо, чтобы знать, что мне идет, а что нет? Ее
голос был глух, ветер шевелил кудри на темени...
  - Клянусь вам, я и сейчас его вижу, ваша маска мне не помеха! Вы
Последняя Легенда, моя любовь, дама моего сердца, та, кого я искал всю
жизнь. Разве вы не видите, что ваши слова - мои слова, принцесса? Мне не
нужно ваше лицо, - голос его стал звонок, - моя принцесса, забудьте о
короне! Все Святые земли станут вашим краем, мы начнем новый мир, и я
сплету для вас венок баллад, более прекрасных, чем "Последняя легенда",
ибо у них будет счастливый конец. Моя принцесса, я брошу к вашим ногам все
свои слова! Я поведу вас сквозь вечность, и падут черные стены Авена, и
страны изменят имена, и море зальет сушу, а мы будем идти туда, где свет и
ветер, где "сестра" и "жена" одно слово, так же как "брат" и "муж".
Клянусь, так будет, принцесса. Если легенды о великой любви хранятся в
человеческой памяти еще с тех времен, когда не было букв, то почему не
запомнят нашу? Мы станем одним алмазом в Господнем венце! Или, может, вы
меня не любите? Только играете со мной? - В голосе у него слышался страх,
не гнев.
  - Люблю, - сказала она, и по голосу можно было предположить, что она
улыбается:
  - Нет, я люблю. Мне хорошо с вами и немножко страшно, как бывает,
когда сталкиваешься с чем-то необъяснимым. Я люблю. Правда. Просто мне
самой не верится, и я думаю - правда ли это, неужто я смогла? Я, принцесса?
  - Да, да, да! - Он уже покрывал восторженными поцелуями ее руки. Да,
Боже мой... Я умру без вашей любви, моя принцесса, моя Последняя
Легенда... Без ваших рук, без ваших глаз, без ваших слов... Умоляю вас,
будьте со мною... Клянусь всем, что для меня свято, вы будете купаться в
солнечных лучах славы, насладившись после испытаний всеми блаженствами. Вы
совершенство! О, я хотел бы быть Творцом, чтобы подарить вам этот мир,
словно цветок.
  - Вы и так творец, Эринто. Разве не вы создали "Последнюю легенду"?
По ней будут помнить наше время. - Она остановилась. Отсветы факелов
заиграли на маске, которая почему-то казалась печальной и мудрой.
Эринто... Я хотела бы... - у нее дрогнул голос, - я хотела бы быть вашей
подругой. Но... Я должна подумать. Чтобы пришло решение. Последнее
решение. Чтобы можно было выйти из прошлого так же легко, как выходят из
постылого дома. Клянусь, я решу это. Но завтра. Мне надо подумать.
Клянусь. Это ведь не шутки. С судьбой и временем не шутят.
  - Да, да, да. - Он опустился на колени, приникнув восхищенным лицом к
жесткому холодному шитью на ее платье. - Да, будь благословенно каждое
ваше слово, моя принцесса. Назовите мне место и время, где я могу снова
увидеть вас и услышать ответ.
  - Дубрава, - ответила она, - пусть в этот раз будет дубрава.
  - Да, моя принцесса... И... когда вы позволите мне открыть правду о
вас?
  - Скажу завтра и это, Эринто. Завтра решится все...
  Она слегка наклонила голову, прощаясь, и медленно пошла вдоль стены.
  Ее рыцарь с глубоким вздохом вскинул лицо к небу. Тень его,
наведенная светом с башен, заплясала возле самых камышей.
  А из-за холмов на другом берегу медленно поднимался вверх узкий
красный месяц, и между рогами его слабо переливался небесный туман.
  Камыши резко зашуршали, раздвигаясь, - перед рыцарем предстал высокий
светлоголовый незнакомец.
  - Что вы делали тут в камышах?
  - Догадайтесь с трех раз, благородный Эринто! - прозвучал насмешливый
ответ.
  Сонно плескали черные волны, усмехался злой красноватый месяц.
  - Вы следили и подслушивали!
  - Поразительная прозорливость! Было бы недурно, если бы вы оказались
столь же проницательны относительно имени вашей несравненной подружки!
  - Во имя Неба, вы ответите! - Бросок Эринто был красив и размашист.
Светлоголовый парировал умело и коротко. В воздухе злобно лязгнула сталь.
Следующий удар Эринто нанес, сделав предварительно ложный выпад, но
противник моментально разгадал его уловку, и клинки снова со звоном
скрестились.
  Тени метались вокруг свирепо схватившихся врагов. Хрустел песок.
Железо яростно свистело, рассекая воздух. Хрипло дыша и бормоча
ругательства, они прыгали, меняли позиции, бешено крутили мечами, не
уступая один другому в изобретательности и ловкости, мгновенно раскрывая
уловки друг друга.
  Пора кончать!
  В одновременном выпаде мечи оказались скрещенными у самых рукоятей. У
Эринто был эфес в виде креста, у светлоголового - снабжен шипами. Не
отрывая взгляд от гневных глаз Эринто, - "До чего же она падка на синие
глаза!" - светлоголовый неуловимым движением повернул меч, наощупь зацепив
шипом перекладину крестообразного эфеса противника, и резко отскочил. Меч
Эринто сверкнул, взмыв по высокой дуге, и с шумом упал в камыши. Эринто,
отшатнувшись, ахнул. Враг надвигался, целя острием меча ему в грудь.
  - По законам рыцарского поведения вы мой пленник, Эринто, не так ли?
  - Враг белозубо и нагло улыбался. - Что же вы молчите? Отвечайте!
  - Вы победили нечестно. У вас крючки на рукояти. Поэтому вы не рыцарь.
  - И слава Богу. - Победитель прищурил дерзкие глаза. - Об этом можно
было догадаться, когда я спросил вас о законах рыцарского поведения. Там,
откуда я явился, в ходу другие законы. Выходит, я переоценил вашу
прозорливость. Ну что же, придется мне кое-что вам объяснить. Все-таки,
Эринто, вы мой пленник, если не по законам рыцарства, то по праву
сильного, потому что у меня есть меч, а у вас его нет. Как у победителя, у
меня будут условия.
  - Какие же? - Даже здесь, под стеной, куда не падал свет факелов,
было видно, как сильно побледнело лицо Эринто.
  - Два. Во-первых, вы не полезете в кусты за вашим мечом, чтобы
продолжать дурацкую драку, потому что тогда мне придется усмирить вас
кровопусканием. Во-вторых, вы меня выслушаете, потому что я хоть и не
рыцарь, но рыцарские романы почитываю, насколько служба позволяет, и не
люблю, если они плохо кончаются. А ваш может кончиться очень даже скверно.
  - Мой?
  - Ваш с принцессой. - Лезвие придвинулось к подбородку Эринто. Итак,
вы принимаете мои условия?
  - Я вынужден, - Эринто вскинул подбородок, чтобы его не касалось
оружие противника, - но смею вам обещать, что, кем бы вы ни были, ваше
подлое нападение не останется безнаказанным.
  - Останется. Уверяю вас. - Противник рассмеялся:
  - А теперь не будем медлить. Дайте, я возьму вас под руку. - Он сжал
локоть Эринто, и тот окончательно почувствовал себя пленником, несмотря на
то что меч уже был убран в ножны.
  Их окружала холодная влажная ночь. Было что-то недоброе в восходящей
луне и туманном красном свечении со стен. Песок хрустел под сапогами.
  - Идемте в тепло. То, о чем я намерен говорить, слишком мрачно, чтобы
еще и стоять на холодном берегу.
  Они по боковой лесенке поднялись на площадку перед воротами. Герса
была не до конца спущена, нарочно для тех, кто имел обыкновение совершать
поздние прогулки по окрестностям. Эринто, как самому именитому, которого
почитали даже превыше принцев крови, были отведены покои целой башни,
очень древней, судя по узким окнам и тяжелым сводам. В нижней комнате еще
стояло на столе вино и горела свеча в широкой чаше, чтобы воск не капал на
стол. Углы и стены тонули во мраке. Гость наконец отпустил локоть Эринто и
сел за стол.
  - Ладно, шутки в сторону. Эринто, скажите откровенно, ибо у нас
разговор будет прямой: вы действительно ее любите? Или это лишь куртуазная
игра?
  У него был цепкий, неотвязный взгляд. Смотреть ему в глаза поверх
свечи было тяжело, но Эринто не посмел отвернуться.
  - Да, люблю. Мне трудно говорить об этом обычными словами, да еще по
принуждению, я привык иначе, но я ее люблю. Вот ответ на ваш вопрос. Это
не игра. Мне нужно ее присутствие, ее голос... Мы думаем с ней
одинаково... Правда, она выражает свои мысли простыми словами, а у меня
так не получается. Я привык слова изукрашивать. И еще - она Последняя
Легенда. Это для меня свято. - Оказалось, что под испытующим взглядом
незнакомца говорить не так уж трудно, только слова выходили какие-то
другие, непривычные. Незнакомец молча вбирал их в себя, и по выражению его
лица было видно, что он понимает, о чем идет речь. Потом он спросил:
  - Вам известно ее подлинное имя и положение? И что вы знаете о ее
прошлом? Я имею виду отнюдь не то прошлое, которое вы столь блистательно
описали в "Последней легенде".
  - Избавьте меня от ваших похвал. При данных обстоятельствах они
неуместны. Кем бы ни была моя избранница по своему положению в обществе,
для меня она принцесса, прекрасное зеркало, смотрясь в которое, я и сам
буду становиться лучше... - Эринто осекся. На губах гостя появилась
нехорошая улыбка.
  - Что вас насмешило? Неужели мои слова? Но я говорю чистую правду!
  - Вот поэтому мне и смешно. Я младше вас, Эринто, по годам, но
пережил гораздо больше, и поэтому... поэтому можно сказать, что я старше
вас, и намного. Поэтому мне и смешно. Я знаю, кто она, а вы нет. До сих
пор я спрашивал. Теперь я буду рассказывать. Итак, ваша дама - совсем не
та, за кого себя выдает.
  У Эринто защемило сердце от смутной тревоги.
  - Что же вы хотите сказать? Она не принцесса?
  - Да, она не принцесса. Она уже королева.
  - Королева?
  - Конечно, а кроме того - шлюха. Что до имен, то их у нее много.
Любовники с Юга зовут ее Вьярэ или Вичи, любовники с Севера кличут Бэйтш.
Вы все еще не догадываетесь? - Эринто отрицательно покачал головой. - Ну,
что ж. Мне вас жаль. Вы в любом случае проиграли. Ваша дама - Беатрикс
Эмандская, Эринто. Кровавая Беатрикс. Помните, вы хотели ее публично
ославить и отказать ей в чести зваться дамой, и...
  Эринто тупо глядел на край шестиугольной столешницы. Серебряные
звездочки инкрустации отражались в его пустых зрачках.
  - Эринто, очнитесь! - Голос достигал его сознания через какой-то гул.
  - Не может быть... - прошептал он ошеломленно, - не мог я быть таким
слепцом, не может быть...
  - Эринто, придите в себя, Эринто! Эринто! - взывал враг, тряся его за
плечи. Наконец гул исчез. Эринто дотянулся до бокала и отпил вина. На
место полуобморочного оцепенения пришла горячечная дрожь.
  - Что же теперь будет? Значит, это Беатрикс? Боже, какой я был
глупец. Как ей удалось меня провести?
  - Не удивляйтесь, Эринто. Она весьма искусна в обмане. Ей доставляло
невероятное удовольствие над вами тешиться, именно ради этого она оставила
свое государство на советников. Она ведь прослышала о вашем обещании и
опозорила бы вас в один из последних дней турнира. Опозорила бы так, что
вам оставалось бы только заколоться. И в глазах Господа это был бы меньший
грех, чем поклоняться такой, как она. Поэтому я решился положить этому
предел.
  - О Боже мой! Но я любил ее! Я же никого так не любил!.. Никого и
никогда!
  - Я тоже ее когда-то любил. Кстати, позвольте представиться камергер
ее величества королевы Эмандской Родери Раин. Хотел бы познакомиться с
вами при более приятных обстоятельствах, нежели ночная драка и козни
дурной женщины.
  - ...Козни... Это хуже! Господи, она меня убила! Я дарил ей перлы
перлов того, что имею. То, что дороже бриллиантов. Я звал ее за собой в
вечность...
  - Думаю, что туда она превосходно проберется и без вашей помощи.
Только другой дорогой. И надеюсь, ваши пути более не пересекутся.
  - Послушайте... послушайте, я не понимаю. Не могу понять. Неужели же
ни одно мое слово ее не тронуло? Как это может быть?
  - Почему же - тронуло. Она очень весело смеялась. Так заливисто, что
слышно было на улице, и все предместье решило, что она шлюха, а я сводник
и живу на ее деньги. Сам разговоры слышал не далее как сегодня. Впрочем,
так оно и есть: она действительно шлюха, и я действительно живу на ее
деньги. То есть на деньги убитых ею...
  - Значит, все, о чем говорится в "Письмах Цитадели", - правда?
  - Истинная правда. Энвикко Алли, канцлера, я знал лично. А он был
хорошо осведомлен о всех ее делах. Она и ее лучший слуга Ниссагль опоили
Энвикко до беспамятства, подсунули ему невинную девушку, он, не помня
себя, учинил над ней насилие... За что и был повешен согласно закону
пятисотлетней давности. Теперь вот Ниссагль вошел в большую милость и стал
ее любовником.
  - Это что-то невыразимое... у нее какой-то дьявольский ум!
  - О, да. В чем, в чем, а в уме ей не откажешь.
  - Послушайте... Мне сейчас пришло в голову. Ужасно глупо, но на этом
свете и вообще все так глупо... Что мне делать с этими балладами? У меня
такое чувство, что я вымарал их в крови. И свое имя тоже.
  - Поверьте, ничего не случилось ни с балладами, ни с вашим именем.
Просто принцесса исчезла, откуда появилась, ее призвали, ну, скажем,
государственные дела... а вы остались в скорби и меланхолии. И это даже
хорошо, что в ваших стихах живет благородная принцесса именно в маске.
Пусть Беатрикс завидует самой себе. Я только не знаю, что вам сейчас
делать. Как-то не подумал об этом...
  - Что делать? Сказать ей, что ее тайна раскрыта. Другого пути у меня
нет. Я не подставлю вас под удар, не бойтесь. Если она спросит, я скажу,
что ее узнал кто-то другой. Я скажу ей все. Пусть это произойдет не так,
как я представлял, ну и пусть. Я не в силах притворяться. Мне хочется
знать только одно - почему вы все это мне сказали?
  - Потому что мне было бы неприятно наблюдать, как вас втаптывают в
гряэь. Мне уже не раз доводилось быть свидетелем подобного - не хочу,
чтобы это случилось с вами, Эринто.
  - Вы меня пожалели?
  - На этот раз угадали. Я представил, как ваша голова клонится все
ниже и ниже, а она торжествует, в самом красивом платье, которое у нее на
этот случай заготовлено... Очень красивое платье. - Раин не договорил,
вскочил и исчез за полуоткрытой треугольной дверцей. Желтый круг света
запрыгал по столешнице.
  "Мне было бы неприятно наблюдать, как вас втаптывают в грязь".

  ***

  Туман выползал из лощин. Холмы серебрились. Лишь изредка в
темно-зеленой листве что-то шуршало.
  Сейчас она придет, неслышно приминая узкими туфельками сырую траву,
склонив голову так выразительно, что можно будет угадать на невидимом лице
под маской выжидательное лукавство. Сейчас она придет, искусно разыгрывая
волнение, а может быть, и в самом деле волнуясь, ведь хорошие лицедеи
действительно испытывают те чувства, которые им приходится изображать на
подмостках. Она будет зябко поеживаться от вечерней прохлады, потому что
оденется слишком легко - пускай потерявший голову дурак подумает, что это
трепет страсти, и заботливо накроет ее плечи плащом...
  "Я младше вас, Эринто, по годам, но пережил гораздо больше... Поэтому
мне смешно".
  Эринто выпрямился, подавив вздох. Плащ внизу намок и оттягивал плечи.
Руки были влажны. Снова подымалась красная луна, висела так низко, что
хотелось пальцем попробовать ее чуть выщербленные острия. И синел
печальный закат, и мерцала первая, зеленоватая, тяжелая звезда.
  Зашуршали шаги, и невдалеке он увидел Беатрикс. Она спускалась с
холма, как серебристый призрак. Она приближалась, и лицо ее в маске было
подобно луне с вечной улыбкой на серебряной личине. Над маской виднелась
шапочка из зернистого жемчуга, на ней сверкали три алмазные дуги, и от них
вниз опускалась длинная двойная вуаль.
  Ее белое платье было усыпано хрустальными бусинами и перлами.
Прекрасные руки покоились на груди, скрещенные. Принцесса.
  От восхищения и душевной боли, от мысли, что миг этот мог бы стать
мигом небывалого счастья, у Эринто перехватило дыхание. Шелестели ее
шелка...
  Он мучительно сглотнул и вдруг понял, что не может сказать ни единого
слова. Ни единого слова среди спящих в тумане холмов, уже облитых лунным
серебром. Ни единого...
  Сделав шаг вперед, он протянул руку, двумя пальцами брезгливо взялся
за край маски и потянул вниз. Тесемка лопнула, маска осталась у него в
руке. На миг у него возникло ощущение, будто вместо маски он сорвал с нее
платье, столь неожиданно, неожиданнее внезапной наготы было это лицо:
юное, темнобровое, большеглазое, с приоткрытым от волнения ртом... Это...
Это не Беатрикс! Это не ее лицо!.. Кто угодно, только не она. Беатрикс
какая-то другая. Последняя Легенда? Но он не разглядел тогда ее как
следует... Он стоял слишком далеко.
  - Ну? Что это значит? - Она улыбнулась и опустила ресницы.
  - Я... - начал он неожиданно дрогнувшим голосом, - думаю, что корона
все-таки вам больше к лицу, принцесса. Да-да... - Щеки у него горели,
колени дрожали, он все никак не мог поверить, что перед ним стоит королева
Эманда.
  - И какая?
  - Золотая. Золотая, кованая, тяжкая, как земля. - Эринто вдруг ощутил
весомость собственных слов и успокоился:
  - Без единого камня на зубцах и вся залитая кровью. Вся покрытая
запекшейся кровью до того, что кажется ржавой. С рогами, острыми, как
секиры - вот какая тебе к лицу корона, Кровавая Беатрикс!
  Она затрепетала всем телом, уголки ее губ опустились...
  Некоторое время они молчали - он, держа в руках сорванную лунную
маску, она - уронив руки на белый атлас платья. Алмазы переливались на ее
голове.
  - Что еще скажешь? - спокойно спросила Кровавая Беатрикс.
  Он рассмеялся сухо и горько:
  - Что можно сказать? Что бы я ни сказал, тебя вряд ли это тронет, как
не тронули мои баллады. И все-таки я хочу сказать тебе вот что: ты не дама
и вообще не женщина. Ты ущербное существо. Ты не живешь - ты только
играешь масками, прячешься за ними, потому что лицо твое давным-давно
изъедено страстью, и страсть эта - низменнейшая из возможных, это жажда
власти, хворь пострашнее оспы и львиной болезни. Нежить, мне противны твои
гноящиеся глазницы, и не алые губы я вижу, а зловонную пасть ехидны! Но ты
хочешь не только власти, ты хочешь еще и всемирной славы, не так ли? Ради
этого ты готова умчаться из своей страны, оставив ее на разграбление
алчным и бездарным советникам. Только еще при твоей жизни слава эта
превратится в позор. Ты нечиста от младых ногтей, ты ненавидишь все
чистое, потому и тщишься все осквернить и уничтожить.
  Ты решила сыграть со мной жестокую шутку. Ты меня едва не убила... Ты
так хорошо все сыграла, как будто и впрямь была Последней Легендой... Уж
не у тех ли, кого ты погубила, ты украла эти слова и чувства, Беатрикс?
Только знай, что в моих балладах принцесса останется чистой. Я буду любить
принцессу - ту, что в моей памяти, ту, которая столь же добродетельна,
сколь ты порочна. Слова не подвластны огню и топору, если я поселю их в
человеческих сердцах. Можешь умереть от ревности к самой себе, но ты
никогда и никому не докажешь, что мои баллады посвящены тебе. Я счастлив,
расставаясь с тобой. Более мы не встретимся. Даже в вечности. Думаю, что
провожатый туда тебе не нужен. Ты сразу нашла ту широкую дорогу, по
которой идут подлецы и тираны. Счастливого пути.
  Беатрикс молчала.
  Ему вдруг стало страшно - почудилось, что из ее неподвижных глаз
ударят сейчас в его сердце черные молнии. Но молнии не ударили, только
мелькнула мысль, что лицо это все-таки напоминает то, на площади в
Кордораффе Айдерской...
  Наконец она заговорила:
  - Ну что ж... Ты высказался. Не знаю и знать не хочу, кто подсказал
тебе, что я - это я. Наверное, судьба так решила. Оставайся при своем,
чтобы совести было спокойнее. А я утешителей всегда найду. - Она снова
улыбнулась уголком рта. - У меня есть оправдание... И не одно. Но ты меня
не поймешь, потому что не веришь мне. Бог с тобой. - Она медленно
повернулась и пошла прочь, не подбирая платья, оставляя в серебряной росе
темный широкий след. Непонятная, она уходила все дальше, дальше,
подымалась на холм. И вдруг, обернувшись и сверкнув алмазным налобником, с
едкой издевкой крикнула:
  - Прости-прощай, Эринто, я люблю тебя! - подхватила юбки и скрылась
за холмом.
  Эринто вздрогнул, разгневанный и почему-то до слабости в ногах
напуганный этим криком. Он всматривался в темноту. Смутное предчувствие
какой-то беды шевелилось в его сознании... Ему стало жутко. Тяжело дыша
полуоткрытым ртом, он поднес пальцы к губам. "Прости-прощай, я люблю
тебя..." Белое платье, голова гордо вскинута, насмешливый и бесслезный
зов...
  Вершина холма чернела под звездами. Так, неужели она - героиня его
баллады? Нет, нет... Разве та девушка могла бы превратиться в Кровавую
Беатрикс! Может быть, Беатрикс тоже была тогда на площади в Кордораффе, и
видела этот поцелуй на эшафоте, и слышала крик: "Прости-прощай, я люблю
тебя!" - и теперь морочит ему голову? А может... может, Беатрикс встретила
эту девушку уже потом... через несколько лет?.. Может, Беатрикс выпытала у
нее подробности... Может, этой девушки уже и в живых нет?..
  Терзаемый сомнениями, он кинулся в погоню. Ноги скользили по мокрой
траве. За холмом раскинулась застланная туманом ширь без единого белого
пятна... Догнать, удержать, схватить, узнать правду, какая бы ни была,
чтобы прекратить эту пытку неизвестностью. Слева отсвечивала Иорандаль.
Королева не могла далеко убежать!
  - Беатрикс! - Ноги не слушались, дыхания не хватало, перед глазами
плыли алые круги, но он все-таки бежал и звал ее истошным, срывающимся
голосом, иногда останавливаясь и дико озираясь, а потом снова бежал,
выкрикивая в ночь ее имя. Но она не отзывалась.
  - Беатрикс, Беатрикс, Беатрикс! Уже были близки стены Авена.
  - Беатрикс! - Он, шатаясь, замер на вершине уже неизвестно какого по
счету холма. Конец...
  Ноги у него подкосились, он, рыдая, уткнулся лбом в жесткую серую
траву. В голове вихрем вращались тысячи ласковых, умных, добрых слов,
которые он мог бы ей сказать, которыми мог бы хотя бы утешить себя,
облегчить свою совесть... И он шептал их до самого рассвета, надеясь, что
она придет к нему, дрожа от холода, присядет рядом, сложив на груди
озябшие руки, и скажет что-то такое сокровенное и вечное, что сразу
прекратит его мучения. Но никто не пришел.

  Глава девятнадцатая
ТЯЖКАЯ, КАК ЗЕМЛЯ

  - Ярри, который Конский Срам!
  - Не угадал!
  - Сиваль по прозвищу Три Курвы!
  - Мимо!
  - Лотер Святой Кобель!
  Грянул нетрезвый хохот. Во дворе резвились, играя в "мясо",
отужинавшие черные ландскнехты. Пристыдить их было некому, да и незачем -
в Оссарге не было женщин, которых можно было бы стыдиться, а белокаменные
статуи возле высоких окон беспомощно вперили в пустоту слепые глаза. Они
ничего не видели больше, кроме набитых солдатней дворов. Прежним
обитателям замка эти глаза казались мудрыми. Впрочем, изваяниям вообще
повезло - слишком близко были они установлены от окон кабинета Ниссагля,
так что ландскнехты не стали метать в них из пращей негодные для боя ядра
и тухлятину с окрестных огородов.
  Нижние окна уже светились - близилась ночь.
  Ниссагль, стоя на надвратной башне, безучастно следил за игрой - он
был зорок и отчетливо различал внизу веселую ватагу и, главное, толстый
белый зад "жертвы", по которому приходились удары. Делать ему сейчас было
нечего - дневные заботы отступили, ночные не начались; он наслаждался
покоем, ведя бесконечную беседу с Комесом Таббетом.
  Взгляд примаса отдыхал на меркнущей равнине. До горизонта желтели
ровные поля, кое-где размеченные купами ив с круглыми седыми кронами.
Левее было большое приземистое село, целиком построенное из серого дикого
камня. Рыхлые пласты белого дыма залегли над крышами. Земля вчера еще
мятежного, а теперь покоренного Оссарга была богата и тучна, но природную
красоту давно утратила.
  Оба сановника ждали королеву. Ждали не первый день.
  Изгнанный священник и мирянин, должность которого была ненамного
почетней палаческой, относились друг к другу со взаимной прохладцей, но
уважительно. Они были настолько разные, что вряд ли могли бы стать врагами.
  При осаде Оссарга, когда стремительно были брошены под его стены
отряды из столицы, Ниссагль уступил первенство сначала Таббету, который
безуспешно пытался договориться с мятежниками и, разведя руки, оставил эти
попытки, а потом Раэннарту, который с неожиданным умением спланировал
штурм. Драка за Оссарг обещала быть нешуточной. Ниссагль в тот день
бездельничал, ходил меж палаток, косил глазами на высокие неподвижные
облака. Потом приказал скучающим солдатам разложить по окрестным холмам
жуткие дымные костры. Притихшая крепость оказалась обнесенной высоченными
черными дымами, которые уходили прямо в небеса, и там, в неразличимой
выси, сливались в пелену.
  Лагерем овладела тупая немота, словно все чего-то ждали, а дымы
неспешно поднимались к сереющим тучам. Никто не понимал, зачем это
Ниссаглю понадобилось.
  Но к вечеру с безветренных небес, как бы прогнувшихся от тяжести
облаков, обрушился тяжелый теплый ливень, и в водяной клокочущей тьме
отряды свирепо ринулись на стены.
  Оказалось, что сил в Оссарге, откуда мятежники звали Чистых к
восстанию, не так уж много. Пленных загнали в глубокие подвалы - никто не
спасся из мокрой смоляной ночи. И Ниссагль рьяно взялся распутывать клубок
заговора - он был перевозбужден и не знал, за какую нить ему хвататься. В
Оссарге, далеко от Покоя Правды и умелых рук мастера Канца, ему было
неудобно. Он хотел, чтобы приехала невесть куда отлучившаяся Беатрикс и
внесла ясность, ибо в оссаргском деле принимал участие принц Эзель, а он,
как ни крути, королевский деверь, да и многие другие из Высоких
замарались, из тех, кто покуда с показным смирением прятал глаза и
отсиживался по вотчинам.
  Вечерело, на земли опускались сумерки, и светла была лишь новая
мощеная дорога, подходившая не прямо к Оссаргу, а несколько его огибавшая.
Она вела из Хаара на северо-восток, к приморским крепостям, построенным
для защиты от какой-то древней напасти. Ныне они пустовали. Тот край,
близкий к Этару, обезлюдел и стал страной хуторов и лесных аббатств.
  - Кто-то едет. - Ниссагль уже пресытился зрелищем игры в "мясо" и
устремил взгляд на дорогу. Его маленькие руки легли странно тяжко на
щербатый каменный парапет. По белой дороге неслось темное пятно - кто-то
галопом летел со стороны Хаара.
  - На лошади сидят двое.
  "Как, интересно, он видит в темноте?" Комеса что-то взволновало.
Огромная чужая страна куталась в туманы под его ногами. Он стоял на башне
покоренного замка, еще вчера принадлежавшего тем, что издревле считали
себя тут хозяевами.
  - Сойдем во двор. - Ниссагль оторвался от парапета. Спуск вниз темнел
квадратом на светлой площадке.
  - Надо бы придумать сюда корзину вроде подъемника. За веревку дернул
- и вниз. А вверх холопы тянут. У меня голова кружится от этих винтовых
лестничек. - Ниссагль ходко припустил вниз.
  Ворота меж двумя сходящимися кверху гранеными контрфорсами были
закрыты спущенной герсой, но мост, похожий на отпавшую челюсть, не подняли
- вряд ли в свете последних событий кто-то стал бы отбивать крепость. На
выступающих из стен привратной площадки консолях зажгли смоляные бочки.
  Конник свернул с тракта и приближался - он был закутан до самых глаз,
сзади к спине его, словно горб, прилепился кто-то маленький, скорченный.
  - Кто едет? Назовись, - угрожающе раскатились под аркой слова
стражника.
  - Королева Беатрикс! - Она быстро, точно со злобой, обнажила светлую
неприбранную голову.
  - Здравия желаем, ваше величество! Па-ды-май гер-су! Салютуй! Воздух
задрожал от грохота и лязга. Пригнувшись, королева въехала в Оссарг, и
Ниссагль первый кинулся подставить ей под пропыленный сапог сцепленные
ладони. Она ступила на его руки всем весом, не щадя, и затем спрыгнула
наземь. За ней безмолвно скатился с седла скорченный человечек.
  - Чем мы обязаны столь нежданной радости вашего визита, владычица?
  Глаза Беатрикс были угрюмы.
  - Соскучилась, может, - сказала она сварливо, пряча губы в спущенный
на шею кагуль, - свиту я в Хааре оставила. - Она повернулась и направилась
в крепость.
  - Ну, где вы тут устроились? - и позвала привезенного уродца:
  - Ансо, за мной.
  Гйрш шел с ней рука об руку, что-то объясняя, а Таббет отстал,
внезапно поняв, что сказать ему особо нечего и что, видимо, случилось
нечто, после чего еще долго нельзя будет говорить с ней по-человечески.
  Верхние покои были полны вещами - к привычным обиходным прибавилась
военная амуниция, по всем углам мерцало оружие, сваленные в кучу доспехи,
пахло кожей, свечами, было холодно, потому что никто не следил за топкой
каминов. Ворвавшаяся беда уничтожила неспешно протекавшую в этих стенах
жизнь, но остатки ее таились по углам в виде резных низких лавок,
треножников для свечей, подставки которых были инкрустированы перламутром.
Со стен свисали серебристо-зеленые гобелены с изображениями рыцарских
подвигов.
  - Тут есть какое-нибудь женское платье?
  - Сожалею, только этаретское.
  - Не белое и не зеленое.
  Королева склонилась над столом, близоруко вчитываясь в бумаги.
Десятки имен, узкие столбцы спешно снятых показаний. У дверей грохнуло, и
она, вскинувшись, схватилась за тесак возле пояса - но это сервайрские
лучники приволокли по приказу Ниссагля громадные узлы с одеждой.
  Одежда пахла болотом. В, основном - тонкая, льняная, с выпуклым
причудливым шитьем, в которое были вплетены оберегающие руны. Попадались и
тяжелые, как бы чешуйчатые платья с длинными однобокими подолами, которые
полагалось драпировать. На лифах мутно отсвечивал жемчуг.
  Беатрикс нашла бледно-шафранную тогу, украшенную тонко искрящимся
золотым узором. Ее и надела, стоя босиком на шкуре медведя. Сверху
набросила взятое у Гирша распашное одеяние на меху.
  - Можно теперь войти? - Ниссагль с трудом удерживался в рамках
дозволенного.
  - Войди. Войди и расскажи мне, как дела.
  - Дела недурны, ваше величество. Беатрикс уныло кружила по комнате.
  - Что же у тебя здесь и прилечь негде? Я устала. Ты где ночуешь?
  - Я вообще не сплю. Сейчас прикажу принести ложе.
  - Они Бог весть сколько провозятся. Не надо. Устала от грохота.
Рассказывай дальше.
  - Итак, я считаю, что все идет хорошо. Мы взяли Оссарг быстро и без
кровопролития. Захватили всех и ждем вашей воли.
  - Так... А что это я слышала насчет туч и наколдованного дождя? Вы
ведь ночью под дождем брали стены, хотя всякая порядочная война должна
происходить днем и в хорошую погоду, как гласят рыцарские правила.
  - Я счел возможным отступить от рыцарских правил, тем более что
несколькими параграфами ниже в них предусматривается неисчислимое
количество убитых и раненых воинов, а это никому не нужно. А дождь? Ну
мало ли о чем болтают вилланы в корчмах. Это не колдовство. Дым утяжеляет
тучи, вот они и проливаются. Для этого подбирают дрова самых обыкновенных
деревьев, только в особом соотношении. Это какая-то природная
закономерность, и мы используем ее, не совсем понимая действие.
Когда-нибудь ученые это выяснят, если меньше будут ломать головы над тем,
как из дерьма сделать золото.
  - Ладно, мы отклонились.
  - Да я, собственно, все рассказал. - Он упорно избегал ее титуловать,
говоря почтительно, хотя и вольно.
  - А что Комес Таббет, как он тебе?
  - Вообще-то не совсем в моем вкусе, но к делу это не относится. Он
выказал государственный ум. Ведь общепринято, что мир лучше, чем война.
Так вот, он пытался кончить дело миром. Как он их увещевал! Говорил, что
мир изменился и благородство ныне измеряется верностью государыне, что
государство должно быть сильным, ибо соседи все в силе, и им нужно
противопоставлять такую же силу, если не большую. Богом их стыдил,
говорил, что, мол, если хотите сохранить ваши обычаи, государыня не будет
вам помехой. Все разъяснил, как есть, и про войско, и почему вилланов
освободили, и почему налоги такие. Очень умно говорил, очень понятно. Я
даже пожалел, что они не сдались и его слова пропали втуне. Потому что сам
дьявол его заслушался бы. Но они оказались упрямее дьявола, причем -
никого из Высоких, Чистые только. Эти, впрочем, еще хуже. У них, кроме
происхождения, вообще ничего за душой.
  - Это хорошо, что они не сдались. - В этаретской одежде Беатрикс
выглядела непривычно, в ней проявилось что-то хищное, какая-то
непреклонная внутренняя жестокость, для которой не находилось больше
никаких государственных пояснений. Губы ее подрагивали:
  - Если бы они сдались, мне было бы сложнее предать их смерти, как я
намереваюсь поступить.
  - Всех казнить? Но это... сотни! - Ниссагль, словно в поддержку своих
слов, скользнул глазами по бумагам.
  - Не хочешь ли ты сказать, что подобрел? - Издевка, но с каким-то
горестным смешком, прозвучала в ее голосе, и Гирш с ужасом понял, что
издевается она не над ним, а над собой:
  - Знаешь, как меня зовут в Святых землях? Кровавая Беатрикс. Так-то.
  - Кто? Кто посмел? - Он оказался перед ней, вращая расширенными от
негодования глазами.
  - Кто? Эринто, конечно. Ты был прав тогда в постели. Не ему
рассказывать мою историю. Нет. А еще говорил, что любит. Дурак.
  - Боги-вседержители! Неужели на этой земле мы не можем прикончить
полтысячи недоумков! - Ниссагль оскалился, тряся головой.
  - Ты про кого это сказал "мы"? - спросила королева, а улыбка,
недобрая улыбка уже змеилась в углах ее губ. - Мы... Хотя пусть будет так.
Но какой дурак, какой он дурак... У меня даже нет на него зла... Так,
докука какая-то. Наговорил мне глупостей, а потом по холмам бегал, меня
искал. А я в кустах сидела. И смеялась. - По тому, как она произнесла
"смеялась", он понял, что она, скорее, там плакала или исходила бессильной
бранью, но только не смеялась, не улыбалась даже.
  - Я ему отомщу. Погоди, разберусь с Оссаргом, я ему сыграю шутку.
  - Да ну его. Я думаю, ему без нас достанется. Кто в меня влюбляется,
добром не кончает.
  - Я тоже люблю тебя.
  - Я думаю, с тобой обойдется. У тебя любовь какая-то... другая.
Ладно. Кстати, Гирш, со мной тут приехал один маленький, вместо шута. Его
хотели повесить. За острый язык. Теперь хозяин висит вместо него. Так вот,
он, наверное, забился куда-нибудь со страху. Позови стражников, пусть
покличут этого бедолагу. Его Ансо зовут. Это потом, не сейчас, Гирш. -
Видя, что Ниссагль готов вскочить, Беатрикс его удержала. Из камина
вырвался язык пламени - видно, в трубу занесло ветер. "Моя принцесса..." -
угасающим перезвоном пронеслось и затихло в голове.


                                  ЧАСТЬ 2

  ПРЕДАННЫЕ И ПРЕДАТЕЛИ


                                  Глава первая

  СИЛА СЛАБЫХ

  По делу Оссарга казнили пятьсот или около того дворян, частью в их
землях, частью в Хааре. Еще больше опустело замков, и уже не хватало
придворных подлипал получать их в подарок - наделять стали по второму
кругу.
  Люди половчее обрастали шальными деньгами, брали подряды, мостили
дороги, рыли штольни в горах на севере и на юге, одалживая для работ у
Тайной Канцелярии осужденных на каторгу. Силу эту не берегли, на корм не
тратились.
  Люди поскромнее передохнули от податей и трудились в поте лица,
пробавлялись мелкой торговлей, складывали в чулок серебро и золото и по
вечерам вели возле ворот степенные беседы. А вот люди большие не знали,
куда девать богатство, и стали отливать из этаретского серебра карнизы в
приемных - но, поскольку в моде было золото, их золотили. Впрочем, самые
ловкие с помощью шарэлитских посредников меняли серебро на золото и из
того золота отливали оконные переплеты.
  Высокие Этарет, тая непривычный им страх, не смыкали глаз. Могущество
королевы росло, оно было необоримым и грозило даже не смертью неведомым и
омерзительным перерождением Детей Силы в непонятно что. И тем было гаже,
что все знали, как называется это "непонятно что", скрытое под именем
безликого зла и другими именами. Все знали, со дня казни Этери им сотни
раз успели это доказать.

  ***

  Серые стены колодца уходили в пустое синее пространство. Звуки здесь
замирали, едва зародившись. Воздух был безвкусен, свет бесцветен, лишь на
самом верху медленно продвигался вдоль кромки солнечный луч.
  Лээлин лежала навзничь, как распятая, и распахнутые ее глаза залила
голубая слепота отраженных небес. Пересохший рот был полураскрыт, лицо как
бы припорошила серая тень.
  Сама Лээлин была очень-очень далеко от этой узкой башни-колодца
посреди родового леса Аргаред. Она шла под лиловыми мятущимися небесами,
близясь к Обители Бед. Вязкий фиолетовый туман стелился над землей.
Обитель, казалось, сама надвигалась навстречу ребристыми гранями
бревенчатых стен, челюстями частоколов и тынов, приземистыми черными
башнями с узкими повисшими флагами. Она вспомнила о Мэарике, забыв, что
мысль тут равнозначна зову, и тут же увидела его, бледного, укутанного в
черный, не по росту большой плащ. Тяжелые, в серебре, ножны чуть
приподымали полу над мерцающими тонкими шпорами.
  И увидев, она поняла, что ее любовь к нему не угасла. Они двинулись
вместе, соприкасаясь плечами, точно во сне. Разговор между ними шел
мысленный и о многом сразу. Мэарик о бедах в Эманде знал смутно, но думы
его были преисполнены печали. Есть ли в Обители Лихо, то, что приносит
беду сразу всей земле, Мэарик не знал - он блуждал далеко отсюда и явился
только на зов.
  Черные створы разошлись и всосали странников внутрь через расщелину в
мире. Внутри открылся лабиринт косых скользких стен, каких-то нежилых
бескровельных помещений. Ей все это было знакомо. Когда не шестым, а
седьмым или даже восьмым чувством ищешь невесть что, тогда, случается,
нащупываешь, находишь существо в восходящем или нисходящем мире. Сейчас
чутье влекло ее мимо осклизлых стен, мимо клочковатых призраков, которые
на земле вселялись в людей и вещи, принося беды. Все это мелькало перед
глазами, устрашающе ускоряясь, кренясь и нависая, - Лээлин было решила,
что Лихо затягивает ее в свой круг, но в лицо дохнуло сыростью, и она
поняла, что Обитель находится за спиной. И даже не удивилась тому, что
раньше не проходила ее насквозь, потому что чья-то грузная тяга заполнила
ее и повлекла прочь. Небо к горизонту темнело. Там лежала, заполняя
промежуток между землей и тучами, непроглядная свинцовая пелена. Ветер
налетал редкими, тяжелыми и влажными порывами. Мэарика рядом не было. Она
двинулась вперед, очень медленно, с трудом переставляя ноги и озираясь по
сторонам. По сырой земле, цепляясь за колени, вились белесые струйки пара.
Почему-то мнилось, что далеко справа безрадостное серое море с водами
мертвенными и тяжкими, как ртуть. Но туда не влекло - чувствовалось только
его гнетущее дыхание.
  Влекло в земные недра. В стылую, страшнее морской пучины, тьму, под
большие сырые комья, меж которыми вьется пар.
  Вдруг она стала проваливаться, тонуть. Все вокруг нее в подземном
мире чудовищно разрослось, или же это она, Лээлин, стала меньше...
Окаменевшие, мертвые семена проплывали перед самыми глазами, гниющие
красновато-бурые корни ветвились без цели и смысла, исходя дурной влагой,
в их развилках скорчились озябшие куколки, которым уже никогда не
проснуться. Ниже был вовсе непроглядный мрак, а потом в две стороны
разбежался кольчатый виляющий туннель, облитый зыбким слизистым свечением.
  Здесь царил холод и не было слышно каких бы то ни было звуков. Густая
душная субстанция заменяла воздух. Тоннель плутал, кружился, ветвился,
сворачивался замысловатыми узлами. Стены его местами обросли угольной,
мерцающей на сколах чешуей, круглились, сжимая и без того узкий проход.
Лээлин шла вперед в странном полусне, чувствуя лишь нарастающую тяжесть в
груди. Щель выводила в пещеру.
  Вдоль стен необъятной выпуклой спиралью громоздилось покрытое
базальтовой чешуей туловище. Откуда-то сверху, из мрака возникла плоская
безглазая голова на колючей шее, едва видимая и в то же время хорошо
различимая неким внутренним взором.
  Нуат! Стерегущая корни земли! Здесь был конец пути.
  "Беатрикс, Беатрикс, Беатрикс!" - запульсировало в стынущем теле
Лээлин, передаваясь в плоскую голову Нуат. "Беатрикс, Беатрикс, Беатрикс!"
- Лээлин старалась изо всех сил. Голова Нуат черной тенью покачивалась в
белесых испарениях, и Лээлин вдруг ощутила, что между ее сознанием и
сознанием чудовища не существует преград. Правда, имя Беатрикс не находило
отклика в этом чуждом сознании, источавшем лишь пустоту... Пустота
накатывала черными волнами, глуша волю, сковывая тело смертельным
безразличием. И лишь когда память готова была угаснуть, лишь тогда
проявилось странное, видимое как бы через золотые теплые травы:
полулежащая женщина в шафранной дымке, улыбка блаженства на ее озаренном
солнцем лице, колосья и цветы над ее плечами, вдали черная полоса леса, и
сладость во всем этом такая, что не стало страха...
  - Лээлин! - Над ней склонилось темное лицо. Под спиной было мягко,
согревшееся тело казалось наполненным пухом, но сумерки еще застили
сознание, и поняла она только, что позвал ее точно такой же, как она,
Посвященный.
  - Лээлин! - Голос обнимал ее всю, взывал к каждой частице
непослушного тела, к каждой только-только пробуждающейся мысли. Лээлин!
  - Отец! - Вспышка разом высветлила все темные углы и закоулки ее
сознания. Пробуждение было столь резким, что она села на постели. Мышцы
слушались безукоризненно.
  - Где ты была? Я едва смог тебя разбудить. - Он сидел на краю ложа,
на нем была белая стола Посвященного с нашитыми на плечах, широких рукавах
и подоле вызолоченными в рудничных ключах еловыми лапками. Между лапками
мерцал зеленоватый ровный жемчуг. Облачение было очень старинное.
  - Я видела Нуат. - Что-то побуждало ее быть немногословной.
  - Ты не была готова к встрече с ней. Тебе надо было повернуть назад
после Обители Бед. Нуат - самая темная из всех стихий. Давным-давно
некоторые отступники говорили даже, что она была до Силы. Хотя этого не
может быть. Но ты должна была повернуть.
  - Я не могла. Меня тянуло туда. Я не понимаю, что это было...
  - Хорошо. Что Нуат? Ты ее видела?
  - В истинном виде.
  - Что она... дала тебе? Расскажи, ничего не забывая.
  С помощью наводящих вопросов, то и дело запинаясь, она начала свое
сбивчивое повествование. И когда дошла до последнего видения, с ужасом
поняла, что не помнит почти ничего, и описала увиденное кое-как, в
нескольких торопливых словах.
  - Так, с тобой действительно говорила Нуат. То есть не говорила. И
она ничего тебе не дала.
  - Но это последнее видение... Оно было радостным... но я почти ничего
не могу вспомнить... Вроде бы солнце, и как будто женщина...
  - Это идет не от Нуат. Нуат не знает солнца. Ее дети слепы. Это идет
от тебя, когда ты стала сопротивляться ее чарам. Ведь после этого видения
ты услышала меня.
  - Да.
  - Это очень странно, что Нуат ничего не дала тебе. Просто непонятно.
Ей трудно противостоять, но она не оставляет без ответа, если тянет к
себе. Непонятно. И она не может показать солнца. Она его не знает. Я
говорил с Силой. И она тоже ничего мне не сказала. Обрывки чего-то. Тени.
Ничего явственного. Единственный вывод, который я могу из всего этого
сделать...
  - ...Зло Беатрикс, Безликое Зло, сделавшее ее своим инструментом,
пришло не из земли, или с неба, или откуда-либо из иных стихий. Оно вообще
не из нашего мира. А потому я могу сказать лишь, что требуются огромные
силы, чтобы вытеснить его отсюда. - Бело-золотистое мерцание столы
Посвященного и его властный голос не оставили места для сомнений и
колебаний. Печаль проступала на внимательных лицах Этарет, заполняла
зрачки. - Да, нужны огромные силы и огромное знание, знание неба и земли,
огня и воды, чтобы совладать с врагом, который неназываем, потому что у
него нет имени, и неузнаваем, потому что у него нет признаков. Сосудом
своих замыслов он избрал человека, и по этому следу мы его разыщем. И я,
Великий Посвященный, носитель той Силы, чья власть превыше неба и прениже
недр земных, принимаю решение - я еду в Этар. Там живут те, кто не ведает
времени, ведя счет только по новым знаниям, и достиг неведомых нам высот.
Тогда лицом к лицу мы встанем со стихиями и сведем их властью Силы в
единый необоримый вихрь. Все тяжи мира должны быть упрочены - лишь наша
вера, верность и стойкость способны тут помочь. Верую, что мы избавим мир
от Безликого Зла и Сила пребудет над нами, как раньше. Я сказал.
  Все встали. Песнь заполнила зал. Созвучия возносились к потолку и
вибрирующими потоками уходили сквозь камни, чтобы влиться в Сферу Силы.
Это была Песнь Верности, от которой чист и ясен становится разум и
успокаивается душа. Песнь закончилась. В звенящей тишине вдруг звякнул
близкий колокол: прислугу созывала на молитву часовня людского Бога, Бога
воров и нищих, Бога с испитым длинным ликом и собачьими неподвижными
глазами, которого называли Вседержителем.
  Магнаты не расходились, переговариваясь посуровевшими голосами.
Великая война, каких уже многие века не было, грозила вторгнуться в их
жизнь, уже простирала дымные грозовые крыла над их притихшими вотчинами и
белыми Цитаделями. Казалось, что каменные лики на стенах сдвинули брови и
сжали губы.
  - Лээлин. - Кто-то напряженными пальцами дотронулся до ее руки. Она
обернулась, это был Элас. - Лээлин, я хочу с тобой поделиться кое-какими
мыслями. Я пытался поговорить об этом с отцом, но он сказал, что я иду в
неверном направлении, что меня отводят нарочно. Только мне кажется, что
отводят не меня. Вот я о чем. Мир меняется, ты сама это видишь. И я
подумал: мы всегда знали, что существуют четыре стихии и Сила. Леа,
Ноннор, Нуат, Саа и Сила, ведь так? Каждая стихия по-своему проявляет себя
в нашем мире - вода, огонь, земля, небо или воздух... А Силу представляем
мы. Мы умеем управлять всеми стихиями. Но есть еще люди, и вот о людях-то
мы забыли. Недооценили их. Мы не заметили, что они стали пятой стихией вне
четырех и Силы.
  - Как так может быть? Элас, разъясни!
  - Они обрели самосознание. Смотри: Сила неизменна - и мы... Земля,
воздух, вода, огонь - все они неизменны. Прибудет в одном месте, убудет в
другом. Вся магия строится на равновесии. Но люди все время множатся. Их
становится больше.
  - Но звери тоже множатся, Элас!
  - Да, но они неразумные творения Нуат и принадлежат ей. А люди...
  - Люди тоже творения Нуат. Они из живой глины.
  - Но лепила их Сила! Лепила вместе с нами. Сила их обделила, если ты
помнишь. Воздушные Камни достались не им. Им осталось множиться, как
зверям, растекаться, как воде, все пожирать, как огню. В них нет
равновесия. Но если раньше их было мало, то теперь их много, и в этом
множестве они представляют собой новую стихию, которой нет ни в
восходящих, ни в нисходящих мирах, ибо место ее здесь, возле нас.
  - И ты полагаешь, что Беатрикс - ее олицетворение?
  - Нет, мельче. Всего лишь что-то вроде муравьиной королевы. Да, сосуд
стихии, но один из многих. Эта новая стихия пока что бесформенна, но из-за
отсутствия равновесия она очень опасна. Поэтому стали рваться тяжи мира.
Все искривлено и перекошено. И чтобы что-то восстановить, надо вернуть
людей в прежнее состояние.
  - Как?..
  - Как разрушают муравейник. Если убить муравьиную королеву, то
муравейник разбежится, муравьи растащат и поедят яйца, забросят, свои
ходы. Может, какая-нибудь сотня и выпестует новую королеву, но это большая
редкость, а если и случится такое, то новый муравейник вырастет не скоро.
А Беатрикс... По ее поведению видно, как растет эта новая, жадная и слепая
сила... Сила людей.
  - У людей не может быть Силы! Они слабы! От века слабы! - Лээлин
отшатнулась, начав гневаться.
  - Но теперь есть. Эта Сила - их собственная, она защищает их от нас.
Смотри, заклятия больше не действуют. Никакие. Возмездие запаздывает. То,
что раньше было доступно мудрейшим из мудрых, попало в суетливые руки
приблудных царедворцев и грязных дельцов, которыми порой и сами люди
гнушаются. Раньше, помню, Чистые шептались, что за головами Высоких не
видно короны. Теперь над согбенными спинами низкопоклонцев как блещет эта
корона, надетая набекрень на голову чужеземной шлюхи! Разве так выглядит
Зло из другого мира? У нашего Зла человечье лицо и исконно человечьи
мерзкие привычки. Это ли не доказательство моей правоты? Лээлин, спасение
ближе, чем Этар. Оно в острой секире и каленом клинке, в батогах и
виселицах... Подобное можно излечить только подобным. И я непременно
докажу это, докажу, как истинный Посвященный, чтобы никто не сидел сложа
руки и не глядел в сторону Этара, где наш отец будет странствовать так
смело и напрасно!
  - Элас! - Лээлин задрожала и схватила его за руку:
  - Что ты задумал? Не вздумай ничего решать без отца! Твоих знаний
может быть недостаточно!
  - Тебя напугала Нуат, Лээлин. Она всех пугает.
  - Нет, Элас... Меня напугал ты.
  - А меня пугает бездействие. Наше время и время людей давно текут
раздельно. Пока мы будем раздумывать, браться за меч или нет, нам могут
уже снести головы.

  ***

  - Не все я понял, вот беда-то, господин Ниссагль. Не все понял.
Этарон-то с наслыху больше учил. Замудреный язык-то...
  - Короче?
  Дворецкий Дома Аргаред, примчавшийся в ночи из замка Аргаред и к утру
обязанный быть обратно, пугливо передернул ссутуленными плечами.
  - Господин Аргаред, тот все про Зло говорил. Пришло, мол, из другого
мира Зло и вселилось в государыню нашу королеву.
  - Так!
  - И что он должен поехать в Этар, чтобы найти там... Ну, знания
какие-то. Я не понял.
  - Пес с ним, не важно. Плевать на Этар и на знание. Понятно, о чем он
думает. Еще что?
  - Еще, ваша милость, господин Элас имел беседу с госпожой Лээлин...
  - И...
  - И все говорил ей про Силу, про Стихии да про Зло - я это тоже плохо
понял. Но он упорно твердил, что, мол, люди - вроде муравьев... это я
разобрал доподлинно. И что вроде если муравейник разорять, то надо убить
матку.
  - А если людей - то убить королеву, - хищно подался вперед Ниссагль.
Доносчик углядел, что халат у него надет на голое тело.
  - Должно быть. Но прямо он этого не говорил.
  - А эти умники и не скажут прямо. Не жди. Слушай и думай - тебе за
это платят, старый хорек.
  - Да, ваша милость, я еще припомнил, как господин Элас сказал:
"Раньше, мол, Чистое дворянство роптало на то, что корону за головами
Высоких не видно, а теперь, мол, над согбенными спинами низкопоклонцев
видно, что эта корона напялена набекрень на голову шлюхи-южанки".
  - Ого! Языкастый мальчишка, заешь его крысы. Ну да ладно. У тебя все?
  - Вроде все.
  - Вспомнишь - приедешь. Или пошлешь кого-нибудь. Сейчас я тебе тут
черкну, чтобы внизу денег выдали.
  Ниссагль писал, щурясь на замигавшую свечу. Доносчик, приоткрыв от
напряжения рот, смотрел в сторону, туда, где сквозняк приоткрыл дверь.
Сквозь широкую щель виднелась освещенная шандалом кровать, чья-то
зарывшаяся в подушки светлая голова, а ближе в тени возле камина низкий
топчан, и на нем кто-то скорчился. Щель стала шире - в луче света стало
видно истомленное лицо, молодое, и белокурые волосы. Этарет? А что за
женщина в постели? Она повернулась, и дворецкий не посмел узнать сонное и
довольное чернобровое лицо с алыми губами. А Ниссагль писал, то ли не
замечая, то ли не желая замечать любопытства своего осведомителя. На
пальце у Ниссагля мигал зеленый камень, в мутной оправе, подарок королевы.
Дописав, он тронул за плечо зазевавшегося дворецкого, вручил ему бумагу и
выпроводил его.
  Беатрикс лежала на животе поперек кровати, завернувшись в простыню, и
накручивала на пальцы волосы. Она лениво разглядывала того, кто простерся
на топчане, узника, едва живого от пыток. Ниссагль иногда брал их к себе,
чтобы выхаживать, и тогда Беатрикс, приходя ночами, наслаждалась страхом в
их глазах.
  - Элас почти попался. Ты слышала?
  - Но Аргаред ушел.
  - Не уйдет. Погуляет по лесу и вернется. А Элас так и вовсе лелеет
преступные замыслы. Только я бы дал этому всему дозреть. Ясно, что без
Аргареда они не решатся. Вот вернется Аргаред, зашлю я к нему в дом своих
людей, и все станет ясно.
  - Господи, пусть дозревает сколько угодно. Лишь бы не перезрело...
  - Знаешь... Хорошо, что напомнила - пока мы о них говорим, может
перезреть кое-что другое. - Он рывком сбросил халат и оказался в постели.
  - Свечи! - прошипела Беатрикс, слабо отбиваясь. - Свечи погаси! Не у
меня в спальне. Еще один доносчик прискачет и все на виду. - Давясь от
смеха, они вместе дунули на канделябр. Пламя погасло.


                                  Глава вторая

  ОХОТА

  - Хорошенькая девочка у господина Аргареда! - Ган облизнулся,
поправил растопыренными пальцами сползающую шляпу.
  - Посватай! - рассмеялась королева, и новоиспеченный дворянин,
казначей-фактор Абель Ган фыркнул ей в ответ, снова поправляя несусветную
фиолетовую шляпу о двух валиках, с которой в изобилии свисали позолоченные
кисти, и в очередной раз посылая безрезультатную улыбку строгой Лээлин,
ехавшей вдали в обществе этаретских отроков. Охота была в разгаре, большая
охота с кавалькадой разодетых вельмож, доезжачих, егерей, с десятком
раздраженно лающих свор, и королева скучала. Дли нее охота, настоящая
охота всегда означала очумелую скачку, пар от крови, повальное обжорство и
пьянство в лесных сторожках с замшелыми трубами, и чтобы пахло псиной,
конским, и мужским потом... Сопровождали ее обыкновенно Раэннарт и Вельт.
Уезжали тайком, затемно, пропадали на несколько дней, и возвращались тоже
в темноте, одичавшие, пропахшие зверем и лесом, натешившие кровь в
избытке. Это вот была охота. А тут тоска. Загонят одного-двух оленей,
которых перед нею и с ее позволения прикончат. Одним полезная затея - все
враги на виду.
  Откуда-то с хвоста кавалькады подскакал расфуфыренный Ниссагль
простеганная атласная чешуя торчком стояла на его рукавах, шея не гнулась
в высоком воротнике, схваченной двумя перламутровыми застежками.
  - Эласа нет, - продолжил он начатый еще по выезде из города разговор,
- клянусь, ваше величество, если он что-то замышляет, то в одиночку. Решил
взять пример с Этери.
  - В таком случае это не страшно. Все помнят, чем кончил Этери. И
потом, он болен. Мне передавали его личные извинения, написанные на
свиточке размером в ладонь. Так что не стоит придавать его отсутствию
чрезмерное значение. Все они хотят моей смерти. - Королева намеренно
выставляла себя перед вернейшими жертвой, побуждая их служить еще более
рьяно, ибо все они зависели от ее жизни. Ниссагль вскинулся.
  - Эти сведения - помнишь? - меня беспокоят. Мне сразу не понравилась
эта аллегория с муравьями. И вот он заболел.
  - Скорей следовало его опасаться, если бы он тут был. На охоте
нередки несчастные случаи, в которых трудно отыскать виновника. И потом, я
все-таки думаю, что это были пустые разговоры. Они попритихли после
Оссарга.
  - Пока Аргаред нe вернулся. А хотите, ваше величество, я вам кое-что
докажу? Относительно того разговора о муравьиной королеве? Если вы
соизволите побеседовать с Лээлин. - Ниссагль улыбнулся заговорщицки, и
Беатрикс не выдержала. Она поманила одного из маленьких пажей и попросила
его позвать благородную и непорочную Лээлин для беседы.
  - Если аллегория о муравьях была просто злоязычием, она ее или
забыла, или не испугается, когда я снова заведу разговор на эту тему. Если
же притча о муравьях имела серьезную подоплеку, это тотчас станет заметно
по ее поведению. Но начать, ваше величество, лучше будет вам...
  Лээлин подъехала. Ее зеленое, украшенное искусно выплетенной
серебряной тесьмой одеяние было сшито действительно для охоты, а не для
бахвальства, как у прочих придворных дам и кавалеров. Дочь Аргареда,
одевшись так, несомненно имела в виду охоту, а не прикрытую этим названием
увеселительную прогулку, а может, и еще что-то хотела этим показать, тем
более что вообще-то принимала подобные приглашения крайне редко.
  - Почему вы лишаете нас возможности черпать из источника вашей
мудрости, Лээлин? Надо думать, что и для скромного человеческого ума там
отыщется что-нибудь полезное.
  - Я всегда готова вам служить, ваше величество. - Лицо Лээлин было
полно отрешенного спокойствия.
  - Что именно приключилось с вашим братом? Я могла бы прислать моих
врачей. - Голос королевы был преувеличенно ласков, и Лээлин стало
казаться, что она в нем вязнет. Отовсюду косились, покачиваясь на рысях,
опасные чужаки, и глаза их наполнял огонь. Высоко над дорогой равнодушно и
мертво шумели деревья, утерявшие имена и язык, потому что никто о них не
думал, как о живых, а просто - "деревья вдоль дороги".
  - Я всегда готова вам служить, - непроизвольно повторила Лээлин,
позабыв ответить на вопрос. Элас сказался больным. Но больным не выглядел.
И куда-то спозаранку умчался, упросив ее поехать на эту нелепую, пышную и
никчемную охоту.
  - Так что же все-таки с вашим братом?
  - У него... небольшой жар, ваше величество.
  - Понимаю. Случается. В чем-то мы должны быть благодарны этой
печальной неприятности, поскольку она позволила нам лицезреть вас.
Скажите, Лээлин, только откровенно... Почему вы столь часто манкируете
нашими приглашениями? Вам скучно среди нас? Или есть другая причина? Я
хотела бы это знать, ибо теперь, когда последняя крамола в Оссарге вырвана
с корнем, я хочу восстановить мир между всеми племенами и сословиями и
принять на себя роль посредника, конечно же с помощью друзей и слуг. -
Беатрикс показала рукой туда, где ехали циничный и безжалостный Ган, в чьи
руки сходилось ручьями податное и торговое золото, Раэннарт, сутками
натаскивавший своих командиров для отборных отрядов, Ниссагль, беспощадный
и справедливый, как говорили в народе, знавший все про всех, сидящий на
кипах доносов, примас-надстоятель Эйнвар, в миру Энверо Ирасс, у которого
рот не закрывался славить королеву с амвона во имя Бога-Вседержителя, и в
отдалении - неулыбчивый проницательный изгнанник, канцлер Комес, который
умело и незаметно обращал эту разнузданную, бушующую в крови страну в
нечто великое и нерушимое. - Нам без них не обойтись, ибо одному человеку
такая задача не по силам.
  - Ваше величество, - слыша, что Лээлин начала отвечать, Ниссагль
затаил дыхание от восторга, сообразив, куда клонит королева, - меня подчас
пугает ваша непреклонная суровость, с какой вы преследуете малейшую вину
перед вами. Преступление, свершенное по ошибке, а подчас и вовсе не
свершенное, ну, например, что-нибудь сказанное в запальчивости, карается
столь же жестоко, сколь и деяние задуманное и исполненное. Это было
сказано смело, с достоинством, и Беатрикс, улыбнувшись, кивнула Ниссаглю.
  - Позвольте мне ответить, ваше величество, ибо государственными
преступлениями занимаюсь я. - Лээлин оказалась меж улыбающейся Беатрикс и
рвущимся в бой Ниссаглем.
  - Ответь, любезный Гирш. Ты говоришь куда лучше меня.
  - Видите ли, яснейшая и прекраснейшая Лээлин, - Ниссагль тоже
изобразил на губах улыбку, - все очень просто, и дело тут в натуре Этарет,
которая подвержена влиянию страстей ничуть не менее, нежели человеческая.
Я бы даже сказал, что - более. Если завелась крамола, ее нельзя изжить, не
изведя всех, кто ею заражен. Потому что все мы, не важно, люди или Этарет,
обладаем разумом. А разумные - не муравьи, их нельзя рассеять и лишить
памяти, лишь убив муравьиную королеву, проговорил он, нажимая на каждое
слово.
  Лээлин вздрогнула так сильно, что потеряла на миг равновесие и,
пригнувшись, схватилась за луку седла.
  Беатрикс покраснела. Ниссагль, нарочито всполошившись, поддержал
Лээлин за локоть.
  - Что с вами, прекраснейшая Лээлин? Вас испугали мои слова? Прошу
простить, но такова жизнь. Ваше величество, мне кажется, кого-то уже
загнали. - Он прислушался. Вдалеке действительно слышался заливистый лай.
Ниссагль дал коню шпоры. Беатрикс устремилась за ним.
  - Вы видели? Видели? Что я говорил? - жарко зашептал он, когда они
отъехали, углубившись в лес. Собаки лаяли теперь где-то далеко слева. Что
я говорил? С чего бы ей так трястись от этих муравьев? От этой дурацкой
богословской присказки "люди аки мураши". Они что-то замыслили. Что-то,
уверяю тебя, очень скверное и подлое. Поберегись, - сейчас голос его
звучал почти умоляюще.
  - В таком случае ты их спугнул. Может, арестовать всю эту компанию?
На дыбе разговорятся и про муравьев, и про все остальное. Разве доношение
не достаточное основание? После того как стольких взяли по доносу,
разводить канитель совершенно излишне. И денег у них, между прочим, куры
не клюют.
  - Я уже послал своих выведать, какая такая немочь у этого Эласа. Если
они заметят что-нибудь подозрительное, то сообщат немедленно. И я отдам
приказ сообразно...
  Оба замерли в седлах, одинаково расширив глаза. Из зарослей крушины
вышел олень. Величиной он был почти с коня. Упругие бока отливали серебром
и медью. Глубина выпуклых глаз мерцала лиловым, и темная корона огромных
рогов вздымалась надо лбом, сплетаясь с ветвями крушин.
  - Ох, держите меня! - Разом воспламенившись, разом все позабыв,
Беатрикс ударила коня шпорами и плетью. Олень развернулся и размашисто
прыгнул, дав начало погоне.
  Было страшно лететь, не разбирая дороги, без собак, без рога, в
жарком, пропахшем смолой бору. От шума заложило уши, желтые еловые ветви
норовили ударить в глаза, олень мелькал где-то впереди. О да, это была
самая настоящая охота.
  - Заходи сбоку! - кричала Беатрикс во все горло, но олень ускользал
узкой тропкой меж тесно растущих стволов, и Ниссагль не мог обойти его,
боясь расшибиться. Лошади злились. Впереди замелькал прогал. Ельник
кончился. Подлесок захлестал по коленям, и они вынеслись в холмы где-то
далеко-далеко от места охоты. Олень уходил влево. Теперь-то уж они обошли
его с двух сторон, не давая свернуть ни вправо, ни влево. Он был так
красив, что у Беатрикс захватило дух.
  Мир сошелся клином на этом олене. Пена полетела с конских губ на
траву. Погоня перерастала в свой апогей, и кто-то должен был сдаться. О,
только не она, только олень!
  Слева снова раздался суматошный собачий лай, нестройные клики рога,
крики. По спине оленя змеилась темная полоса взмокшей шерсти, скачки его
стали тяжелее и ниже, иногда он почти распластывался над травой. Склон
холма отлого сбегал куда-то вниз. Скоро впереди заалела щербатыми откосами
Драконья борозда - овраг, огромный и жуткий.
  Олень перемахнул через него без усилий. Ниссагль осадил коня,
сторонясь перед королевой, разогнавшей лошадь для прыжка. Очумелый,
утерявший чутье расстояния конь напружинился - бездна разверзлась под
копытами...
  ...И начала заглатывать, со страшной медлительностью втягивая в себя.
Беатрикс закричала, но уже не слышала собственного крика. Она падала,
падала, падала, с высоты откоса летела на ссохшиеся темно-желтые комья
осыпей, переворачиваясь вместе с лошадью на бок. Сокрушительный удар
мгновенно лишил ее сознания.
  Ниссагль носился по краю оврага, оглушая подбегающих придворных
истошным визгом, словно потерявшийся пес. Обрыв не дал ему возможности
спуститься, он видел только шафранное платье Беатрикс на шафранном песке
рядом с бьющейся в конвульсиях лошадью.
  Придворные сгрудились на краю обрыва, испуганно заглядывая вниз и не
решаясь подступиться к Ниссаглю, бледному, с дикими глазами, он
бессмысленно размахивал руками...
  Ниссагль наконец отыскал чуть более отлогую, идущую от самого верха
осыпь, и, пачкаясь в глине, скатился на дно оврага.
  Издыхающая лошадь загораживала проход; он кое-как обошел ее,
прижавшись к склону, рискуя получить смертельный удар копытом. Неподалеку
от лошади распростерлась Беатрикс. Левая половина ее лица и волосы были в
крови, левая рука подвернута, глаза закрыты.
  Сверху доносился бестолковый гвалт. За спиной всхрапывала
искалеченная лошадь.
  - Беатрикс... - Ресницы у нее даже не дрогнули. Глупо! Сердце. Надо
послушать сердце. Он приложил ухо к ее груди и услышал биение. Жива.
  - Жива! - закричал Ниссагль, задрав голову к столпившимся на краю
обрыва придворным, снова посмотрел на королеву и встретился с ее
бессмысленным взглядом. Он затараторил дрожащим голосом:
  - Беатрикс! Ты меня узнаешь? Ты узнаешь меня? Ты меня слышишь?
  Она с трудом пошевелила губами:
  - Да... Не вижу... Ничего не вижу... Бело все... Кто тут? Рядом?
  - Это я, Гирш.
  - Ты... Да... Не уходи... Руку мою... До руки дотронься... Я ничего
не вижу... Все белое... В расширенных ее зрачках отражалось небо.
  - Что?.. Где тебе больно? Где?
  - Ды...шать больно... Господи... - Она судорожно закашлялась. Сзади
опять захрипела лошадь. Ниссагль молча сжимал ее ледяную, липкую от пота
ладонь. Все звуки, кроме рваного прерывистого дыхания Беатрикс, для него
исчезли.
  - Только не шевелись. Закрой глаза и не шевелись, Бога ради. Что еще
ты чувствуешь?
  - Что... дышать не могу... Голова... Мне плохо... - Она начала терять
сознание.
  Наверху свита долго и бестолково искала мало-мальски подходящий
спуск. Более или менее отлогий склон нашли только в полумиле от
злосчастного места, да и то ноги там скользили.
  - ...Ее пытались убить. Говорю же вам, ее пытались убить. Не лезьте,
убирайтесь все в прорву, я никуда отсюда не двинусь. - В голосе Ниссагля
появился надсадный визг. Он стоял над обрывом, обхватив руками плечи, и
смотрел, как внизу скребла копытами не желавшая умирать лошадь, которую в
суматохе позабыли убить.
  - Гирш, вы же сами гнались с ней за оленем. Если кто ее хотел убить,
так это олень, что вполне понятно - олени не любят, когда за ними
охотятся, - сварливо отозвался Раин.
  - Прошу меня не учить! - вспылил Ниссагль. - И потом, это, сожри его
прорва, был слишком большой олень. Слишком большой. Хотел бы я прогуляться
по его следу - авось приведет в какой зачарованный замок. Не припомню,
чтобы в наших лесах водились такие здоровенные олени. Не припомню.
  Придворные переглядывались встревоженно. Подозрения Ниссагля казались
безосновательными. С Беатрикс случилось нелепое несчастье. Ниссагль,
понятно, потрясен - как-никак любит ее. Возможно, считает себя виноватым,
что не остерег, вот и ищет, на что бы вину свалить. Лучше держаться от
него подальше.
  - Я, кажется, знаю этого оленя. - Все встрепенулись. Это подал голос
магнат Кэри Варрэд, один из этаретских юношей, особо пожалованных за
охотничье умение. Он всегда был спокоен и ни во что не вмешивался,
разговоры вел только об охоте, да и в его семье никого до сих пор не
арестовали. Ниссагля, правда, раздражала его привычка опускать красивые
дымчатые глаза каждый раз, когда к нему обращались с разговором.
  - И что же это за такой олень, магнат Кэри? - еле сдержал ехидство
начальник Тайной Канцелярии.
  - Я не уверен, - Кэри, как всегда, опустил глаза, - но это мог быть
Анэху, большой олень. Когда мы были детьми, то первым правилам охоты нас
вместе с нашими собаками учил Анэху. Мы гонялись за ним по лесам. Он был
обучен выходить навстречу охоте, а потом возвращаться в замок и получать в
награду сено или чем там его еще кормили. Он был ручной и знал, что ему не
причинят зла. А потом он стал стар, и его отпустили в лес. Должно быть, он
вышел к охоте по старой привычке.
  - А потом по старой привычке сиганул через Драконью борозду. Хорошо.
Где обычно обретается эта тварь?
  Кэри вскинул ресницы, потом быстро опустил и замолчал. Ниссагль же,
словно давая ему подумать, не спеша объяснял:
  - Я потому спрашиваю, что хочу его поймать. Видно, у него это
постоянная уловка с оврагом. Так чтобы на эту уду никто не попался, я
отправлю его в королевский зверинец. Хотя надо бы его убить за этакие
проделки.
  - Но Анэху не виноват, господин Ниссагль. Его мудрость - это мудрость
ребенка. Вы же не убьете ребенка за то, что он ничего не понимает!
  - Но накажу! Чтобы понял. И прошу вас не учить меня и не заступаться
за рогатую тварь. А теперь прошу вас сказать, где этот ваш Анэху может
слоняться и как его подозвать. Только-то всего. Ну, как?
  Кэри продолжал молчать. Выражение лица у Ниссагля изменилось.
  - Под стражу его, - негромко бросил он, - и глаз не спускать. Отсюда
прямо в Сервайр. И пусть хорошенько молится, чтобы все то, что он сказал,
было правдой, а то, о чем смолчал, - не имело значения. А мне двух гончих,
двух мэйлари, двух солдат - я хочу выяснить, куда побежал этот окаянный
олень. Наведите мне мост через овраг!
  Рейтары, сопровождавшие охоту, уже снимали с Кэри, как и полагалось
при аресте, амуницию. Кэри стоял вроде спокойно. Наземь упали пояс из
бляшек, перевязь с коротким мечом, звякнув, откатился рог. Ниссагль его
поднял. Рог был необычно маленький, черный, с оковкой из бледного
зеленоватого золота. В сплетения оковки была вправлена фигурка оленя.
Ниссагль хотел было его бросить, но вместо этого покачал головой и сунул
за пояс, сам не понимая, почему.
  По двум брошенным бревнам вслед за Ниссаглем, повинуясь его тонкому
свисту, пробежали натасканные ловить людей черные лохматые мэйлари.
Срываясь со сворок, прошли гончие, которых еле удерживали двое лучников из
Тайной Канцелярии.
  Промятый в высокой траве, след оленя уводил за холм. Гончие рвались
вперед, припадая носами к земле. Солдаты бежали за ними рысью, доспехи на
них мерно и грозно брякали. Мэйлари равнодушно и мрачно трусили рядом -
они были натасканы только на человека.
  Уже давно скрылся из глаз овраг и сгрудившиеся возле него всадники.
Вокруг зеленели пологие спины холмов, плыли над ними молочно-белые облака,
а след все еще длился, размашистый, прямой, как стрела, смело прочерченный
по зеленым травяным волнам. В одном месте, близко от оврага, мэйлари,
правда, слегка забеспокоились. Трава там была едва примята, след почти
невидим. Но человек в этом месте мог проходить и три дня назад. Дождей не
было.
  За последним холмом открылся берег заросшей ракитами сонной речки.
Здесь след обрывался. Собаки с фырканьем бросились в воду. Люди тесаками
свалили несколько ракит и перешли реку по их стволам, прислушиваясь, как с
жалобным лаем мечутся гончие, не находя следа. Олень ушел по воде.
Бесполезно было доискиваться, по течению или против.
  Ниссагль подошел к мэйлари, холка которого приходилась ему выше
пояса. Мокрая шерсть на собаке встала черными иглами, вид у нее был жуткий.
  - Искать, Кэрго, искать, - сказал он, положив руку на шею зверю.
Искать человека. Ведь тут не обошлось без человека, правда же, Кэрго?
добавил он больше для поддержания собственной уверенности в смутной
догадке. Пес навострил уши и послушно пошел кругами, припав носом к траве.
  "Сейчас он расширит круги, добежит до опушки, заскулит и вернется ни
с чем..." - безнадежные мысли Ниссагля были прерваны громким лаем. Мэйлари
рыл лапой землю и лаял. Он напал на след.
  - Так! Лишние собаки нам сейчас ни к чему. Домой! - рявкнули солдаты
на гончих. Те послушно убежали, приученные находить дорогу до псарни.
  - Искать! - услышали приказ мэйлари. Спокойно и мрачно они двинулись
по взятому ими следу, вороша мордами траву. За ними приходилось следовать
скорым шагом. След шел по редеющим травам в устланный иголками бор. Вскоре
вокруг зарябили лиловые с рыжим стволы.
  Мэйлари резко замерли возле зарослей папоротника, так что люди чуть
не налетели на собак. Потом они так же резко разлетелись в стороны и
безмолвно стали носиться кругами, тщась отыскать потерянный след. Ниссагль
понял. Он переворошил руками весь папоротник и, как и предполагал, нашел
черешки оторванных листьев. Растер их в руке, потом подозвал Кэрго и
подставил ладонь ему под нос:
  - А ну, ищи! Не там! Не там! - Пришлось показать, где искать. И Кэрго
взял след! У Ниссагля радостно забилось сердце. Он потер костлявые руки:
  - Вперед!
  Псы рванулись по следу. Солдаты уже не поспевали за ними. Ниссагль
тем паче. Но это было и не нужно. Бестии сделают свое дело. Бестии найдут.
Шум убегающих псов медленно затихал, стали слышнее звуки леса. Ниссагль и
лучники медленно шли вперед - всюду, где пробежали мэйлари, чернели
вырванные их когтями комья земли.
  Элас торопился. Он ничего с собой не мог поделать, его несло от
самого себя, от страшных воспоминаний, ему было худо от страха, сосущего
внутренности так, что слабели колени. Пожалуй, впервые в жизни ему было
так страшно, а ведь совсем недавно...
  ...Он лежал на холме, вжимаясь от волнения в землю. Земля была
спокойна. Земля всегда спокойна. Кузнечики тихо пели о вечной любви среди
зеленых стеблей, подпрыгивая чуть ли не до небес. Выше хлопотливо
кружились бабочки.
  А он, Элас, готовился к убийству. Но у него слишком дрожали губы,
чтобы можно было еще раз подуть в рог, позвать Анэху. Охота катилась
издали глухим валом топота, воя и рева. Алая полость Драконьей борозды
представилась ему полной до краев кровью, и тоска сжимала сердце. Он
стиснул зубы и прикрыл глаза. Открыв их, увидел вдалеке Анэху...
  Распластавшись в галопе, огромный, великолепный, бронза с серебром,
Анэху подлетал к оврагу, забросив на мокрую от пота спину огромные рога.
Черные комья летели из-под его копыт. На самом краю он припал на задние
ноги, коснулся крупом земли и, оттолкнувшись, воспарил над оврагом, такой
прекрасный, каким был первый олень, должно быть, самый первый олень на
земле.
  Пара верховых выскочила тут же вслед за ним, вертясь и сверкая
позолоченными одеждами. Это были Ниссагль и, чуть позади, Беатрикс.
Ниссагль вильнул конем в сторону, дав ей дорогу.
  Конь королевы прыгнул...
  Элас почувствовал, как его замершее сердце летит вниз вместе с конем.
В глазах потемнело от пронзительного вопля, а вверх по противоположному
склону рос топот несущегося оленя.
  Элас скатился по косогору вниз, в ложбину, вскочил, задыхаясь и
расширив глаза. Олений топот затих, и в голубом небесном тумане закачалась
увенчанная двумя ветвистыми рогами ясноглазая голова. Анэху ткнулся
мягкими губами ему в лоб. Белая пена хлопьями покрывала его крутые бока.
Элас с трудом взобрался ему на спину, прижался виском и щекой к его шее.
Юношу закачало в ровном тяжелом галопе, понесло прочь от криков, ржания и
проклятий. Пропахший травами ветер свистел в ушах. Прочь, прочь, прочь.
Зелеными волнами вздымались справа и слева холмы. Наконец спустились к
сонно плывущей под ветлами, пестрой от пушинок и лепестков воде. Олень
вошел в реку, утомленно раздувая бока, опустил голову и стал пить
буроватую воду. При дыхании ребра проступали под его мокрой, вздрагивающей
шкурой. Слепни, жужжа, кружились в столбе острого потного духа. Анэху явно
выбился из сил. Элас решил отпустить его, изменив намерение домчаться на
нем до замка. Он заставил Анэху подойти ближе к берегу и, сделав усилие,
соскочил на серую жесткую траву.
  - Благодарю тебя, Анэху, - сказал он и вдруг увидел печаль в глазах
оленя. Снова вспомнился предсмертный вопль женщины, которую они с Анэху
заманили к обрыву... Снова тоскливо сжалось сердце.
  - Что ты, Анэху? - кинулся к оленю Элас, но олень, блеснув боком,
развернулся и медленно пошел прочь...
  Теперь он бежал через нескончаемый ольшаник, то и дело натыкаясь на
завалы валежника, который ломался под ногами с оглушительно каркающим
треском. Гадкий был лесок, черный, ни одной ели, серая больная листва, все
какое-то вкрадчивое и лживое. Надо миновать его быстрее, чтобы сомкнулись
за спиной надежные Аргаредские ели, чтобы пружинила под ногами
красноватая, в колких опавших иглах, земля. Скоро первые ели должны
показаться меж этой древесной черни, словно часовые форпосты...
  Он не понял, что заставило его беспокойно оглянуться - может, птица
прошуршала где-то в ветвях? В чересполосице кривых стволов мелькали,
сходясь, быстрые темные тени. Лисы? Велики. Волки? Слишком черны. И,
разглядев, он на миг оцепенел: мэйлари - охотники на людей. Бежать!
  Бег его был тяжел, точно во сне, ольхи раздавались нехотя, выгибая
низкие стволы, ноги разъезжались на влажной земле. Ушей его достиг мерный
низкий лай - собаки заметили его, и теперь дело у них пойдет быстрее, -
подстегиваемый страхом, он побежал изо всех сил, прижав локти к бокам и
закинув голову, слыша лишь шум рассеченного воздуха, тяжелый свист
собственного дыхания и хруст веток - лес смазался в серо-зеленые полосы.
Лай раздавался все ближе. Мэйлари, ловя ноздрями клочья человеческого
запаха, настигали жертву.
  Быстрее, еще быстрее... Меж стволов показался узкий прогал. Ноги то и
дело проваливались в ямы под поваленными стволами. Почему-то мнилось где
свет, там спасение, уже розовели сквозь ольховую листву кипрейные куртины,
скоро должен был показаться Аргаредский лес и...
  ...Он не видел, что это было - свежий, покрытый чешуей ствол, или
скользкая желтая ветка, или камень, торчащий из мокрого мха, но нога
зацепилась, он споткнулся и со слабым вскриком полетел лицом в землю. Сук
вонзился в плечо, еще один - в поясницу, свет померк в глазах от боли -
ища опору для рук, он инстинктивно пытался подняться. Но с лаем налетели
черные псы в шипастых, с золотыми жетонами ошейниках. Одна навалилась на
ноги, обхватив их мощными лапами, другая всем своим весом придавила Эласу
грудь и начала неторопливо рвать клыками зеленую замшевую пелерину на его
правом плече. Элас скосил глаза и увидел совсем близко от себя эти ужасные
белые клыки, большеухую голову, - на холке дыбился игольчатый жесткий мех,
отливающий вороненой сталью... Пес жарко дышал ему в лицо.
  Нож!.. Левая рука была придавлена. Элас стал шарить ею на сбившемся
поясе - ножны нашлись возле крестца. Но без кинжала. Кинжал, должно быть,
вылетел при падении, тонкий, без эфеса - найди теперь.
  Заклятие!.. Стараясь говорить твердо и четко, Элас произнес несколько
слов. Все напрасно! Для собак он был просто дичь, жертва, они не слышали
его голоса. Он попытался еще что-то произнести в ухо той твари, что
трудилась над его плечом. Собака не залаяла, не зарычала - она продолжала
рвать одежду...
  Ноги начали неметь - лежащая на них бестия весила, как человек.
Дышать было трудно, шея болела от неудобного положения, поднять голову
было еще больнее. Он дернулся, пытаясь передвинуться и лечь хоть чуть-чуть
поудобнее, - мэйлари свирепо рявкнули, оба одновременно, клыки больно
сжали правое плечо. Именно правое. Умные собачки. Оружие всегда в правой.
Скоро должны подойти те, кто натравил собак. Что он им скажет? Можно
попробовать их заколдовать - здесь, в лесу, наедине... Может подействовать.
  Затрещал валежник - кто-то шел по следу собак. Двое рослых парней в
черном - Тайная Канцелярия. И с ними офицер - что это? Провалился в яму?
Одна шляпа торчит. Или это?.. Из-под плаща блеснула нарядная чешуя,
звякнула тоненько шпора на сапоге, когда офицер перелезал через бревно. Да
и не офицер вовсе, а Гирш Ниссагль с улыбкой на искусанных от возбуждения
губах!
  - Так-как... Благородный магнат Элас сказался больным, а сам шляется
по лесу. Очень интересно. - Ниссагль издевался, и Элас не стерпел:
  - Сейчас же уберите собак! Я не виллан, чтобы травить меня этими
тварями. - Голос у него, впрочем, был не слишком уверенным.
  - Кэрго, - Ниссагль поманил пса, - посиди, детка, в сторонке. Дай
людям поговорить. Видишь, обижаются. Хотя умный человек не стал бы
обижаться на простого солдата, который выполняет приказ, а ты ведь солдат,
Кэрго, правда? Ты верно служишь королеве...
  Элас поднялся - в рваной одежде, измазанный в грязи, - хромая на
поврежденную ногу, он подошел к стволу ольхи, прислонился.
  - Да, я был болен. Потом стал лучше себя чувствовать, пошел
прогуляться в своем собственном лесу и, простите, не знал, что вы отнюдь
не на зверей охотились. Если б знал, что будет так интересно, пренебрег бы
болезнью и явился бы по приглашению.
  - Хорошо, хорошо. Сейчас все разъяснится. Вы, магнат Элас, ведь были
там на опушке, у речки? Вы там, случайно, оленя не видели? Большой,
красивый, с рогами, у нас такие не водятся.
  - Нет, большого, красивого и с рогами я там не видел. Может, не
заметил - олени ходят тихо, а я пребывал в задумчивости. А что вообще
происходит, почему вы ходите тут с мэйлари и натравливаете их на меня?
Оленя берут с гончими, ежели вам, конечно, нужен именно олень.
  - Магнат Элас, поверьте, я знаю, как охотятся на оленя. Ладно, еще
один пустой вопрос. Если вы вышли просто прогуляться, то зачем натирали
подошвы папоротником, а?
  Этот дурацкий папоротник совершенно вылетел из головы Эласа. Глупая
уловка грошовых браконьеров... Он еще подумал, что не стоит брать с них
пример, ненадежно, лучше прихватить побольше того особого настоя, что
уничтожает запахи... А то он его весь истратил, пока пробирался по холмам
в засаду. Последними каплями спрыснул одежду.
  - Молчите? Ну-ну. Тогда уж не взыщите на моих молодцев. Обыскать!
Лучники кинулись к Эласу, один завел ему руки назад, другой общупал,
словно девку в закуте.
  - Вот тут только что-то. - Лучник подал Ниссаглю рог, маленький,
черный, с золотой оковкой, в которую была вправлена фигурка оленя.
  - Ага. - Ниссагль деловито взял рог и протрубил в него - звук отнесло
до самых дальних краев леса, и Элас зажмурил глаза, заранее с ужасом
предвидя развязку, а внутренний его слух, содрогаясь, уже улавливал топот
несущегося на зов Анэху.
  Жесткий голос откуда-то сбоку или из-за спины сказал:
  - Ну, посмотри, чего испугался? - Анэху ходил невдалеке, поводя
вздутыми боками, и в глазах его была теперь уже самая настоящая скорбь.

  ***

  Ниссагль едва успел высвободить носок сапога из стремени, как
навстречу ему рванулись пажи:
  - Ваше сиятельство! Вас ждет королева!
  - Бегу! - Он спешился, запахнул обеими руками плащ, с которого так и
не стряхнул оставшиеся после леса сухие листья, иголки, и бросился через
двор к башне, откуда начиналась навесная галерея в Цитадель. Пока он
бежал, мысли его метались от самого хорошего к самому дурному, вплоть до
осиянного скорбными свечами смертного наказа.
  Перед покоями Беатрикс был выставлен тройной караул. В малой приемной
важно кивали головами засевшие в кресла местные медики. Личные врачи
королевы, близнецы Гаскерро, остались без мест - они шептались у окна,
склонив друг к другу бронзовые горбоносые лица. Двери были плотно закрыты.
Гирш задержал дыхание, стиснул зубы и толкнул створки от себя.
  С королевой был только Раин. Он угрюмо ссутулился на табурете возле
обширного ложа. Край балдахина был спущен, и виднелось только сползающее
пушистыми складками верхнее меховое одеяло. Ниссагль продвигался к ложу,
стараясь держаться в тени, но Беатрикс увидела его, узнала, показала Раину
взглядом - вон! Тот тяжело поднялся и удалился вразвалку, ничего не сказав
и ни на кого не глядя.
  Ее дыхание было прерывистым и хриплым. Больно дышать... на глазах
непросыхающие слезы, рот кривится. Левая половина лица - в кровавых
ссадинах.
  - Не дозовешься тебя... Где шлялся? - Его встревожил непривычный
придушенный голос королевы. Больно дышать... И говорить, значит?
  - Служу тебе, Беатрикс. - Он устремил на нее твердый взгляд. - Что
говорят медики?
  Свеча стояла в ногах. Лицо Беатрикс покрывали бурые тени, и оттого
оно казалось больше изувеченным, чем было на самом деле. Она попыталась
улыбнуться - получилась болезненная гримаса.
  - А... Ребра поломала... Как курва в потасовке. Руку вывихнула, рука
эта неподвижно лежала поперек груди, распухшая, синеватая, расшиблась,
одно слово. Ты где пропадал-то? Ты мне нужен был. Я так без тебя орала...
Когда эти чертовы медики прощупывали мои кости... Ох.
  - Ах, ну чем бы я тебе помог?..
  - Стоял бы рядом и слушал. - Она закашлялась, пытаясь засмеяться,
резко откинулась и замерла с расширенными глазами, невнятно что-то шепча
посеревшим ртом. - Стоял бы рядом и слушал, - глуше и прерывистей зазвучал
ее голос, - как больно... Нет, пронесло. Ох, какая я дура! Ох, какая дура!
  - Может, выпороть этих коновалов?
  - Медиков? С ума сошел? За что? Они же не виноваты, что мне больно.
  - Да это я так. Для смеха. Знаешь, ведь я тебя люблю.
  - Ага, любит он... Шлялся где-то.
  - Беатрикс, - он осторожно погладил ее по плечу, - Беатрикс, тебя
хотели убить.
  Ее лицо напряглось, глаза стали суше.
  - Тебя хотели убить. Элас Аргаред и Кэри Варрэд. У меня есть
доказательства. С мэйлари и гончими я прошел по следу оленя. Скажем так,
обнаружил кое-что занимательное. След ведет до лесной речки и там
прерывается. Олень уходит по воде, как делает вообще всякий старый умный
олень. А на берегу начинается другой след - человечий. Я пустил по нему
мэйлари, и они выследили Эласа. Да, у Кэри я обнаружил черный с золотом
рожок. Второй такой же висит у Эласа на шее. Подул я в него - тут и
прибежал ко мне волшебный олень как миленький. Вот тебе и вся история.
Значит, Элас нас с тобой заманил к оврагу посредством оленя и знал
заранее, что олень может его перескочить, а мы-то нет.
  - Что же это за олень? Вправду, что ли, волшебный?
  - Да нет, вполне нормальный олень. Только здоровенный. И ученый.
Что-то вроде подсадной утки. На нем магнатские детки охоте учатся. Учились
по крайней мере. Это мне Кэри рассказывал, зубы заговорить хотел. Так вот,
он идет на звуки охоты, верней, его подзывает егерь особый, дудит в рожок.
Короче, Эласа я сюда на нем привез. Лишних лошадей у меня не было.
Выздоровеешь - посмотришь.
  До Беатрикс начало доходить, что ей грозила смерть, неизбежная, как
отражение в зеркале, и такая же хитрая, какую готовила она своим врагам.
Разгадаешь в первый раз, второй, но попадешься в третий и погибнешь в
четвертый. Этарет объявили ей войну - значит, нежные юноши и гордые мужи
все-таки признали себя людьми. По крайней мере, они сравнялись с людьми в
коварстве, что гнездилось среди горячих извилин в их раздраженных мозгах.
  - Ладно. Поглядим. - Она старалась выговаривать слова как можно
спокойнее, чтобы не надрывать разбитую грудь. - Поглядим. Но уж этого
прощать не буду. Ребра мне ломать - не рожу за плечом у соседа корчить!
Ублюдки... Ох, черт! - вскрикнула она, бледнея и обмирая с полуоткрытым
ртом. На ресницах снова заблестели слезы.
  - Очень больно?
  - Очень... - уже не было сил скрывать. Она перевела дух. - Интересно,
- начала шепотом, - интересно, тем, кого ты пытаешь, им так же больно?..
  - Клянусь рыцарской клятвой, за тебя им будет больнее, Беатрикс,
свирепея, отозвался Ниссагль. - Клянусь, пораскрываю все окна в Страже
Ночей, пусть внемлют господа магнаты, у кого еще головы остались, как орет
и визжит этот ублюдок Элас!


                                  Глава третья

  СКУПОЙ ПЛАТИТ ДВАЖДЫ

  Элас сидел на голом полу, поглаживая больное колено. Оно опухло, на
ногу он теперь совсем наступить не мог, даже просто пошевелить было
больно. Надо бы заклясть боль, отслоить дух от тела, но вместо этого в
голову лезли какие-то нескладные, суетливые оправдания. Горло было как
песком и солью посыпано, до того пить хотелось, в желудке словно лежал
острый булыжник, по уставшей спине разливалось ноющее колючее тепло, а от
кончиков пальцев полз липкий озноб.
  От ткнулся лбом в колени, стараясь сосредоточиться, собраться,
отрешить сознание от плоти. Тогда пытка будет бессильна. Боль пройдет
стороной, лишь сообщая о новых ранах, но не заставляя биться и вопить с
пеной у рта. В узкой бойнице вечерело, свет тускло отливал на боковинах
чугунных прутьев, издалека несся вороний грай. Уже совсем стемнело, когда
ему удалось отрешиться. Серая пустота заполнила сознание. Он прислонился к
стене и опустил веки.
  С грохотом и скрежетом явились четверо в черных бесформенных
балахонах из колючего казенного сукна и в войлочных бахилах, подвязанных
сыромятными шнурами. Еще были на них перчатки из шершавой прочной кожи то
ли для того, чтобы лучше держать, то ли для того, чтобы не запачкаться.
Они сняли с Эласа кандалы и вывели его в коридор, крепко подхватив под
локти.
  Стол Ниссагля был освобожден от привычных на нем свитков, листочков и
цидулок. Несколько самых важных рескриптов торчали, клонясь, из
поставленного сбоку темного резного перегородчатого ящика, напоминавшего
домик без крыши. Медленно колебались в нагретом воздухе длинные очиненные
перья. Ниссагль откинулся в кресле, с преувеличенным вниманием разглядывая
широкие, плетенные из золота нашивки на своей одежде. Подбородок его
упирался в грудь, кисти рук покоились на резных шишечках подлокотников, и
перстни на пальцах казались тяжелыми каплями расплавленного золота.
  - А вот и господин Элас. - Он раздвинул в улыбке сухие губы. - Добро
пожаловать.
  - Прошу титуловать меня как должно, - отозвался Элас, - иначе я не
скажу ни слова.
  - Хорошо, высокий магнат Элас. Спасибо за науку, высокий магнат Элас.
Но покорнейше прошу вас учесть, что здесь титулы не имеют ни малейшего
значения. Кроме моего и королевского. Вот так. Теперь вы согласны
приступить к разговору?
  Элас отрешенно кивнул. Слова звучали как бы со стороны. Смысл их не
отпечатывался в его холодном сознании.
  - Я хотел бы объяснить вам, Ниссагль, то, что вы не дали мне
объяснить в лесу, напустив на меня ваших людей и собак, как будто я беглый
убийца. - Голос звучал бесстрастно. Ниссагль склонил голову к плечу и
нарочито высоко поднял брови. Это выглядело смешно, но Элас, отрешившись
от всего, не мог засмеяться.
  - Да? - запоздало повисло в воздухе.
  - Рожок, который вы изволили найти, действительно служил для того,
чтобы подозвать оленя. Я действительно почувствовал себя лучше и
отправился в лес. По пути увидел этого оленя, подозвал. Я вообще не хотел
бы про него рассказывать, потому что боюсь, как бы он не оказался в
королевском зверинце. К сожалению, раз уж дело идет о моей жизни, придется
открыть секрет. Он шел со мной, время от времени отдаляясь. Иногда я его
подзывал, и он рано или поздно появлялся. Этот рожок слышен далеко.
  - Вы любите этого оленя?
  - Да.
  - Тогда почему, зная о королевской охоте и даже попросив вашу сестру
поехать вместо вас...
  - На нее было особое приглашение.
  - Пусть так. Я не о том. Почему в опасной близости от охоты вы стали
отпускать от себя прирученного оленя, да еще такого красивого? Его могли
убить. Очень легко. Вам было бы обидно.
  - Во-первых, я не рассчитывал, что Анэху отбежит так далеко.
Во-вторых, он обучен спасаться от охоты.
  - Ага. Прыгая через овраг. Кстати, выходить к охотникам, насколько я
понимаю, он тоже обучен. Но, поскольку вы в этом не были уверены, вы дали
Кэри второй рожок, чтобы...
  - Я ничего не давал Кэри. Этих рогов несколько, это ведь не талисман.
Их часто дарят на совершеннолетие. Согласитесь, очень милый подарок. У
этого рога чистый звук, его легко использовать вместо охотничьего. У Кэри
мог быть собственный.
  - Ладно, Господь с вами, все это похоже на правду. По крайней мере, я
не вижу щелей. Если не правда, то хорошо выдумано. Вы, наверное, есть
хотите, высокий магнат?
  - Я больше хочу пить. Только не вина.
  - Я знаю обычаи Посвященных. Сейчас принесут ягодник с медом. У
простых людей и у нас он больше идет как лекарство. Укрепляет, знаете ли.
Уж вы не взыщите, у нас скромно.
  Дневальный внес лаковую ушастую корчагу с ягодником и разлил в
оловянные кружки.
  - Прошу.
  Жидкость была густая и пряно покалывала язык. Порой в ней попадались
мелкие терпкие семечки. Пилась легко, только кислинки недоставало. Элас
скоро отставил пустую кружку.
  - И сыт, и пьян, - слегка улыбнулся он. Ниссагль вежливо улыбнулся в
ответ и стал глядеть куда-то вбок, в темный, щербатый, не прикрытый ничем
угол, где в пол человеческого роста громоздились один на другом ящики с
подлыми доносительными и пыточными пергаментами.
  - А знаете, высокий магнат Элас, у меня все-таки еще один вопрос к
вам остался, - неожиданно гулко прозвучал голос Ниссагля, и Элас
вздрогнул, сразу почувствовав, как к щекам его приливает непрошеный жар, -
всего один маленький такой вопросик. Вот вы гуляли, поправляли здоровье,
играли с вашим премудрым оленем Анэху, смотрели на воду в речке...
  "Что со мной? - в ужасе пытался сообразить Элас, изнемогая от
приливающего к лицу жара. Он терял сознание, речь Ниссагля сыпалась
грохочущим черным градом, путая мысли. - Что со мной? Что со мной?"
  - Господин Элас, вас что, от голода замутило? Что с вами такое?
  - Не знаю! - простонал Элас, валясь на спинку кресла, зачем-то
закрывая лицо и качая, как сумасшедший, головой. - Не знаю, не знаю...
  - Выпейте воды. Воды выпейте, может, полегчает? - Возле губ скралась
кружка, и он машинально сделал глоток. Понемногу он приходил в себя.
Пульсирующими белесыми молниями поплыли через лицо Ниссагля Руны Круга
Покоя, их бы еще нарисовать, но здесь не дадут. Руны помогли, вернули
прежнее состояние отрешенности, только легкий жар еще покалывал щеки.
  - Ну как так можно? Вы, можно сказать, уже почти на свободе. Хотя,
конечно, волнение-то понятное. У меня, я говорю, еще один зопрос остался:
подошвы-то зачем было папоротником мазать?
  Этот жар... Он опять беспокойно проникает в сознание. Значит,
преграда между сознанием и телом слаба. Забыть о жаре! Забыть!
  - Так почему?
  Ах, этот папоротник. Проклятый папоротник. Надо что-то сказать, чтобы
отвязался этот недомерок. Только нельзя медлить.
  Элас отмахнулся со слабой улыбкой.
  - Ах, я сделал это просто так, для смеха. Могу я поребячиться, когда
меня никто не видит? Не так много лет прошло с тех пор, когда я был
ребенком. Увидел папоротник и ни с того с сего решил позабавиться. Разве
это запрещено? - Он натужно улыбнулся.
  - Ай-ай, лучше б вы этой глупости не делали. - Голос Ниссагля
смеялся, но лицо резала пополам зловещая улыбка. - Как вы хорошо врали,
господин Элас. Думали небось, что выйдете отсюда. Но отсюда никто еще не
вышел. И папоротник этот к вашему вранью, как овце хомут подходит.
  - Если вы мне не верите, тогда, боюсь, нам не о чем говорить с вами.
  - А не пройти ли нам в соседнее помещение? Там и выясним, есть нам о
чем говорить или нет. Покой Правды все-таки.
  - Идемте, - Элас встал с величавой легкостью, словно на нем были
стола Посвященного, оплечье и родовой венец, - идемте, если вам угодно
слушать мое молчание.
  - Вам помочь? Вы ногу, кажется, подвернули? - Ниссагль предложил руку.
  - Не стоит.
  - Ладно.
  Элас шагнул...
  ...Он свалился сразу, даже не взмахнул руками. С кратким стоном
рухнул на бок, зажимая ладонями колено. Боль отдалась во всем теле. Он
оцепенел, скорчившись и перестав дышать. Тьма поплыла перед глазами.
  - ...Неужели ты думал, что я дурак, Элас? Теперь вот помучайся, как
мучилась она. Чтоб дышать больно было. Клянусь, такое я тебе устрою.
Ниссагль стоял над ним, накрывая его своей тенью. - Неужели ты думал, что
я не знаю этой уловки с нечувствительностью? Знаю, мой милый, прекрасно
знаю. Знаю больше, чем ты. Напоил тебя дурманом, который злее браги, а ты
и не заметил. Я все знаю про Этарет, потому что, - он наклонился,
приблизив некрасивое и жесткое лицо, - я есть часть вас, ваша изнанка, я
ваша тень, я всегда рядом с вами, вы от меня никогда не избавитесь! Что,
не придумать ответа? А ты и не придумаешь, не старайся. Думать тут поздно,
тут надо вспомнить один день, когда простой горожанин Гирш Ниссагль сделал
донесение о раненом короле, а вы даже не подумали его за это наградить.
Теперь я возьму свою награду сам - и уж не взыщи, любезный!
  - Вы все равно ничего от меня не добьетесь... - Элас пытался
привстать хотя бы на одно колено, на здоровое, чтоб только не ползать по
полу.
  - Я и не собираюсь добиваться. Много чести. Ты, ты сам будешь
умолять, чтобы тебя выслушали. Умолять. А пока я с наслаждением послушаю,
как ты верещишь на дыбе. И не я один. - Ниссагль распахнул дверь в
пыточную и крикнул:
  - Откройте окна! Пусть будет всем слышно, как благородные магнаты
предают друг друга! Палачам двойная плата!
  Назавтра же, точно из мешка, покатились по Хаару такие слухи, что
немало камней ударилось в запертые ставни дома Аргаред, откалывая колючие
темные щепки и разбивая тонкую резьбу. Дозорные нарочито бездействовали,
положив руки на пояса.
  Гонец пошатывался на занемевших после скачки ногах. Одежду его
полосами покрыла прилипчивая беловатая пыль. Едва завидев Лээлин, он
враскорячку упал на оба колена и даже поморщился, ударившись. Глаза его
щурились, узкий рот был сжат.
  - Что тебе? Что за вести ты принес из города столь поспешно? - Ее
голос отстранение плыл над головой гонца вдоль смыкающихся арок серой
светлой галереи. Но внутри у нее все дрожало. Что за вести могут быть, как
не об Эласе. Какие, как не дурные.
  - Очень дурные вести, владычица. Вашего брата обвинили в убийстве
королевы. По городу ходят такие слухи, что хоть не надевай вовсе ливреи -
побьют. В доме вашем все ставни булыжниками разбили. Того гляди, подожгут.
А ночью вот ужас-то был - такие крики слышались из Сервайра, впору ума
решиться...
  - Кого взяли еще?
  - Кэри Варрэда, еще там, говорят, на охоте. Да, может, и еще кого,
уследить разве? Весь город полон этими черными...
  Она знала, что так и будет. Конечно. Но почему-то истина становится
истиной, только когда тебе объявят ее чужие. Значит, схватили. Пытали. Он
кричал. Почему кричал?
  - Спасибо, гонец. Дурная новость все равно новость. Можешь идти
отдыхать.
  Гонец ушел, и на плечи опустилось одиночество. Одна. Против
безжалостного Ниссагля, против этой злобной женщины, против сытых
пресмыкающихся морд - одна. Одна, одна, одна.
  Своды галереи смыкались вдали, где был выход на широкие смотровые
площадки. Там ветер шевелил траву, жесткую и жилистую, корни которой
раздвигали древние камни...
  Едва носилки Лээлин с гербами Аргаред появились в Старом городе - за
ними тут же увязалась толпа грязно бранящихся торговок с булыжниками в
подолах.
  - Ведьмачка!
  - Королевская шлюха!
  - Белоглазое отродье! Чтоб ты сдохла!
  Булыжники падали под копыта лошадей эскорта, один ударил в резной
столбик носилок и провалился в подушки, носильщики беспомощно озирались,
невольно ускоряя шаг, боясь ни за что ни про что заработать булыжником по
затылку.
  - Ничего, мы послушали, как орал вчера твой братец!
  - И ты так же заорешь, придет час!
  - Со своим отцом вместе, потаскуха!
  - Сжечь бы тебя с твоим братцем спиной к спине! Давно пора!
  - Ничего, вот королева поправится...
  Лээлин сидела неподвижно. Грудь ее была под белым покрывалом, руки
лежали на коленях, веки были опущены. Она направлялась в Сервайр с
намерением увидеть Ниссагля. Толпа с руганью и злорадным хохотом валила
вслед, но перед въездом на мост дозор заступил путь горлопанам и ссадил
Лээлин с носилок. Дальше допускались только носилки королевы и высших
сановников. С Лээлин не пустили никого из ее людей. Она пошла одна мимо
отрубленных голов в помутневших от непогоды венцах.
  Белесые их космы путались по ветру, исклеванные вороньем лица были
черны, как земля. Пустые глазницы смотрели не на нее, мимо. По
перевернутым щитам она отличала Высоких от Чистых.
  Но вот надвинулись, нависли щербатые отесанные камни свода. Дорогу
перекрывало уложенное на козлы бревно, покрашенное в красный цвет, Сервайр
осады не опасался, неприступность его проистекала от другой причины,
нежели поднятый мост и круглые сутки опущенная герса. И Лээлин тоже не
смогла ступить за красное бревно, попросив одного из ландскнехтов вызвать
старшего по званию. Ландскнехт взглядом оценил ее и, посчитав подружкой
какого-нибудь офицера, ушел в спрятанную меж контрфорсов дверь.
  Оттуда доносилось бойкое треньканье "мужицкой лиры", сопровождаемое
невнятным подпеванием, а потом вышли один за другим, пригибаясь и широко
распахнув тяжелые плащи, трое сервайрских старшин - откормленные рослые
ребята со скучающими лицами. У двоих на коротких цепочках из позолоченной
меди были какие-то новые знаки отличия в виде цветных эмалевых щитков с
коронами, секирами и песьими головами.
  - Что вам угодно, сударыня? - спросил один, опираясь двумя руками в
перчатках о бревно и обдавая Лээлин запахом копоти и жаркого. Глаза у него
были наглые.
  - Мне угодно поговорить наедине с Гиршем Ниссаглем.
  - Во-первых, с господином начальником Тайной Канцелярии Гиршем
Ниссаглем, во-вторых, - взгляд его уперся прямо в лицо Лээлин, заставив ее
покраснеть, - так-таки наедине? Может, для разрешения вашего вопроса
достаточно поговорить наедине со мной? Или с нами троими? - Остальные
двусмысленно заулыбались. - Чем больше головок, тем лучше, как говорит наш
добрый народ.
  - Господа, я ведь подам досточтимому Гиршу Ниссаглю жалобу на ваше
непочтительное поведение. - Лээлин отступила на шаг, понимая, что надо бы
улыбнуться, но не в силах этого сделать.
  - Господин Гирше человек веселый. Он на такие вещи сквозь пальцы
глядит, - ответили ей нарочито густым молодецким голосом.
  - Да в доме он, в доме, не тут, в городе он, в своем доме городском,
- крикнул из-за угла высокий человек в простом сером платье. Он шагнул под
арку, чтобы Лээлин его увидела. - В городском доме господин Гирш, если это
вас интересует, сударыня.
  - Вечно вы, мастер Канц, песню нам испортите, - с беззлобной досадой
огрызнулся старший офицер. - Такая красивая, благородная дама... - Он снял
руки с бревна и, не прощаясь, ушел в кордегардию. Для чего-то постояв еще
с минуту, Лээлин направилась обратно к носилкам, стараясь не смотреть на
головы казненных, но твердо решив увидеть в этот день Ниссагля и во что бы
то ни стало вытянуть из него обещание спасти Эласа.
  Настоящим своим домом он считал Сервайр. Там все было мило и
привычно. А здесь, в этом грациозно-мрачном маленьком дворце из черного
шершавого камня, украшенном по карнизам безглазыми уродцами, Гирш никогда
не знал, куда приложить руки. Комнаты ломились от роскоши, заставленные
пышной инкрустированной мебелью, сундуками, серебряными шандалами,
увешанные шпалерами южными, изумрудными, золотистыми, винно-рыжими,
непристойными, сторгованными у шарэлитских перекупщиков за рабынь и
шпалерами этаретскими, зелеными, туманными, серебристыми, награбленными из
разоренных замков. Весь дом был огромным сундуком, в котором хранились
Ниссаглевы сокровища, гардеробом его бесчисленных великолепных одеяний.
Иногда, когда совсем уж нечего было делать, он наезжал сюда, чтобы
полюбоваться на без толку собранную в кучу роскошь.
  Сейчас он вспоминал ночной допрос. Палачи явно перестарались.
Все-таки не стоило после двадцати ударов на дыбе давать Канцу тот приказ
насчет Эласа: "Сломай ему пару ребер... Только чтоб не подох!" Еле в себя
пришел после этого, мерзавец маленький. Брагой пришлось отпаивать.
  Снизу неслышно поднялся камердинер - молчаливый, подобранный некогда
в грязи шарэлитский полукровка.
  - Сиятельный господин, - вкрадчиво зашептал он, изящно вьпибаясь
из-за спинки кресла, - сиятельный господин, к вам в гости прекрасная дама.
  - Кто такая?
  - Благородная и непорочная Лээлин Аргаред.
  - Кто-кто?
  - Благородная и непорочная...
  - Ага, понял. Я решил, что ты оговорился.
  - Какие будут распоряжения, сиятельный господин?
  - Я должен быть подобающе одетым, не так ли? Следовательно, попроси
ее обождать и быстро поднимайся помогать мне одеваться.
  Лээлин ждала в приемной, заваленной выкраденными из этаретских гнезд
реликвиями. Красно лоснящиеся, в руку толщиной, словно обрубки плоти,
вызывающе дыбились ароматические свечи с разлохмаченными, еще
необожженными фитилями, вставленные в старинные напольные канделябры.
Жирно поблескивали сплошь вышитые выпуклыми листьями драпри. В доме не
слышалось ни звука. Тихо было и на улице - ни шагов, ни стука копыт.
Лээлин мучительно пыталась представить свое будущее, но перед ее мутящимся
от напряжения мысленным взором роилось что-то серое, наподобие вечернего
снега или пепла. От этой слепоты было тягостно. Сила не шла на зов. С
круто уходящей вверх раззолоченной лестнички соскользнул камердинер.
  - Мой господин покорнейше и почтительнейше просит госпожу извинить
его за долгую задержку и доставленные неудобства. Прошу вас следовать за
мной.
  Подобрав руками атласный подол, она ступила на узкую ступеньку.
Покой, где ее опять оставили одну, служил, видимо, преддверием
опочивальни. Она обратила внимание на винно-красное стекло в остроконечной
части узкого окна, глубоко утопленного в толще стены. Пол покрывали
мутно-серебристые песцовые шкуры. Четыре широкогорлые чеканные курильницы
стояли по углам, - одна дымилась. Треть всего помещения занимало низкое,
широкое, шестиугольное ложе с рамой из вызолоченных коленчатых реек, с
литыми золотыми рожками на каждом углу. Массивные карнизы покрывала
черно-золотая однообразная роспись, понизу была прибита длинная шпалера с
изображением любовных игр от самых невинных до крайне непристойных. Возле
окна стояло позолоченное большое кресло в виде раскрытой книги, окруженное
целой стаей покрытых подушками скамеечек. Осмотревшись, Лээлин не заметила
в этой комнате ничего для себя опасного. Беспокоило одно: почему ее
пригласили не в те покои, где обычно принимают гостей, а в жилые помещения.
  Минуту спустя вышел Ниссагль, подступил к ней неспешными легкими
шажками и отвесил нижайший поклон, не опуская, однако, почтительного лица.
Потом подал руку и, словно бы не видя, что она на нее не оперлась,
направил ее к креслу со словами:
  - Яснейшая Лээлин! Чем обязан столь нежданному и необычайному вашему
визиту?
  Глаза его горели страстным ожиданием. Лээлин, держась прямо, села на
край кресла. Ниссагль устроился перед ней на скамеечке, словно паж или
раб, и от этого стало вдвойне жутко. Атласная чешуя топорщилась на буфах
рукавов. На нем был тот же костюм, в котором Лээлин видела его на охоте.
  - Господин Ниссагль, мне смешна ваша вежливая недогадливость. Вы
знаете, что речь может идти только о моем брате Эласе.
  - Может, я и догадался. Но о чем в точности вы хотите повести речь,
мне неведомо. Просветите же меня, неразумного. - вкрадчивые речи Ниссагля
внушали ей какой-то безотчетный ужас.
  - Господин Ниссагль, всем известно, какое влияние вы имеете на ее
величество. Я хотела бы вас просить походатайствовать, замолвить перед нею
словечко за Эласа.
  - А с какой стати, яснейшая Лээлин? Помнится, на той злосчастной
охоте вы выражали недовольство тем, что мы караем не за дело, а за
"сказанное в запальчивости". Но ваш брат действительно покушался на жизнь
королевы, более того, покушался, коварно прячась за спину бессловесного
зверя. Такое прощать нельзя.
  - Господин Гирш... Он молод, очень молод, он лишь по молодости и
легкомыслию своему совершил то безумство, за которое несет сейчас
наказание.
  - Однако же вот вы, яснейшая Лээлин, еще моложе его, но не сотворили
же ничего подобного и наверняка отговаривали бы его, случись вам
что-нибудь заподозрить, не так ли?
  - Господин Гирш... Я женщина. Душа моя - слабый ручей, что несет
только опавшие лепестки и пушинки. Его же душа - весенний паводок на
великой реке, а паводок приносит с собой и чистое, и грязное, и хорошее, и
дурное. Прошу вас о снисхождении!
  - Человек - не вода, человеку дан разум. "Да не отговорится
опьянением и безумием", - провозгласила наша владычица, и это мудро.
  - Человек - да. Но нами движут те, чья воля нам не всегда понятна.
  - Тогда я вообще не понимаю вашего беспокойства. Разве Сила допустит,
чтобы ее Посвященный принял смерть вследствие столь глупого поступка? Либо
ваш отец явится из Этара с войском светлых Этарет, либо небеса
разверзнутся и покарают не праведных. Что же вас тревожит? Вы во власти
Силы, яснейшая Лээлин.
  - Но что мешает вам стать орудием Силы и избавить его от смерти? В
нас одна кровь, мы одно племя, и в горькую годину вы вполне оправданно
вернетесь туда, откуда для великих испытаний были изгнаны ваши пращуры.
  - Вот, значит, как!.. Вернуться?.. - Гирш подался вперед. Вернуться,
освободив вашего брата. Это очень странная взятка. Такое мне предлагают
впервые.
  - Спасите его, - помертвевшими губами прошептала Лээлин. - Спасите
его, молю вас. Он так молод. Я прошу, я молю вас, Гирш... - Слова были не
громче дыхания, они таяли в золотящихся сумерках, не достигая дна
Ниссаглева сердца. Он слушал их, хотел бы наслаждаться унижением Лээлин,
но перед глазами его была другая картина: Беатрикс стискивает зубы,
стараясь не кричать от боли, когда медики в который уж раз осматривают ее,
ее руки дрожат в его руках, посеревшие губы трясутся, но она терпит и
дышит медленно и глубоко, чтобы не напрягать сломанные ребра...
  - Вернуться, - снова прошептал он и зло осклабился:
  - Но ведь стать орудием Силы, насколько мне известно, нельзя
сознательно... Сила сама выбирает, и никому не дано предугадать ее выбор.
Вы опоздали с приглашением назад, яснейшая Лээлин. Я не хочу возвращаться
туда, где никому дела не было до нашей крови, которую мы воистину свято
берегли, утопая в нищете и грязи, мельчая, кровосмесительствуя и
вырождаясь. О возвращении надо было говорить хотя бы в доме Ниссаглей,
когда умирал король. Может, я стал бы тогда вашим верным псом до гроба. Но
вы не взглянули на меня тогда, вы оплакивали чужого мужа. Нет, я не желаю
возвращаться. - Глаза его мрачно блеснули, губы раздвинула ухмылка, и он в
упор уставился на молчащую Лээлин. - Ну? Что вы еще придумаете?
Сомневаюсь, что вы предложите мне сан Посвященного. И сомневаюсь, что я
его возьму. Число их, кажется, строго ограничено. Возможны лишь трое
Посвященных, не так ли? Да только я и без Посвящения знаю много такого,
чего не знаете вы. Например, вам ведомо, как заклясть боль. А я знаю, как
ее усилить. Или - как сделать умнейшего и искушеннейшего царедворца
безумным зверем, чтобы потом казнить его за совершенные в беспамятстве
бесчинства. - Глаза его, казалось, прожигали Лээлин насквозь, она то
холодела, то покрывалась горячим потом. - Как я понимаю, вы истощили свою
фантазию, прекрасная Лээлин... Позвольте мне тогда рассказать вам одну
историю... Когда Энвикко Алли был арестован за насилие над дочерью
бургомистра, его любовница Зарэ, шарэлитская куртизанка, пришла сюда,
одевшись в лучшие наряды и умастившись самыми прельстительными ароматами.
Сначала она пообещала мне все то, что обещали вы, то есть славу, положение
и всякое такое, потому что боялась оскорбить недвусмысленной денежной
взяткой, а потом предложила то, что прежде всего должна предлагать всякая
смазливая бабенка, - себя... Так вот, уж если вы такая недогадливая,
слушайте мое условие. Вы можете спасти вашего брата...
  - Как? - тупо отозвалась Лээлин.
  - Очень просто. - Он встал, расставив ноги в мягких замшевых сапогах
и отодвинув пяткой скамеечку. - Ты станешь моей любовницей.
  - Я?
  - Ты. Ты будешь со мной спать. Начиная с этого дня. И с этого часа.
Иначе мне нет ну совершенно никакого смысла рисковать расположением
королевы. Поняла?
  - Но... Я могла бы стать вашей женой...
  - Жена мне ни к чему. Тем более сестра государственного преступника.
Только любовница. Это единственно возможное условие. Если оно тебя не
устраивает, двери этого дома перед тобой навсегда закрываются, а уж я
постараюсь так настроить королеву, что тебя не допустят ни на одну
аудиенцию и брата ты увидишь только на эшафоте, потому что Сервайр - не
дом свиданий. Ты правильно заметила, мое влияние на королеву очень велико.
Вот я и пущу его в ход. Но во вред тебе, а не на пользу. Так что решайся,
да побыстрее. Это единственная возможность спасти твоего братца, которую я
могу, да и хочу тебе дать.
  Лээлин окончательно потеряла дар речи. Ниссагль отошел и прислонился
к стене под окном - темнолицый, беспощадный, всесильный. Каждое его слово
стучало в мозгу Лээлин молотом, расплющивая ее судорожные мысли.
  Спустя несколько минут он подошел к Лээлин и по-хозяйски уверенно
положил руки ей на плечи:
  - Ну? Надумала али как?
  Она обратила к нему смятенное большеглазое лицо, не замечая, что его
рука уже перебралась к ней на грудь.
  - Гирш... Пощадите меня... Я не могу... Я не готова... Боги!..
  - Зато для казни Эласа все готово... Знаешь, что такое южная казнь?
Растянут на стене, как лягушонка, ремнями за руки и оставят висеть на
солнцепеке, пока не умрет. Или на медленном огне сожгут - весь город
паленым мясом пропахнет. - Он говорил, лаская ее небрежными хозяйскими
движениями. Лээлин подняла руки к горлу, чувствуя, что прилившая к лицу
кровь сейчас начнет ее душить.
  - Гирш, Гирш, Гирш... - произнесла она несколько раз полурыдая, едва
терпя на себе его руки и не решаясь их отбросить.
  - Ну? - Он растянул шнуровку на ее платье, ловко сдернул с плеч лиф и
запустил обе руки за ворот:
  - Ну? Долго ли будешь еще думать?
  В ее расширенных глазах, уже налитых слезами, была обреченная
покорность.
  - Да... Я буду... С вами.
  - Вот теперь я вижу, что ты умна... Отодвинься от спинки... Мне не
снять с тебя платье. Ты ведь помнишь условие - здесь и сейчас, правда? Ну,
не надо бояться...
  Она медленно поднялась, и платье опало к ногам. Зрение застилал туман
- сквозь него она увидела, как приближается к ней мужчина, и сделала
движение броситься в сторону, но ее схватили, со смехом толкнули на
устланное перинами ложе, придавили; она вскрикнула, но вскрик был оборван
поцелуем жесткого и жадного рта.
  Камердинер приник к двери, пытаясь отыскать щель. У него горели щеки,
он шептал непристойности, постанывал и жмурился, изнывая от жгучей
зависти, он скрипел зубами и стискивал кулаки, слушая стоны, вскрики,
всхлипы, пока не получил по лбу резко отворенной дверью и не слетел,
охнув, со ступеньки. На пороге стоял хозяин - лицо блестело, углы рта
дрожали в усмешке, пот стекал по голой груди.
  - Расселся. Что, понравилось? - В дрожащей руке Ниссагль держал
маленький светильник. В покое за его спиной горели еще две свечки. Голая,
словно распятая на постели, женщина казалась вырезанной из старой кости.
Полукровка-лакей повел в сторону умными выпуклыми глазами. - Что, никак
тоже хочешь полакомиться? Нет, извини, я еще сам голодный. Ниссагль
поставил светильник на пол и утомленно сел на скрипнувшую ступеньку. - Ох,
как я ее отделал, так и в казарме не всегда сумеют. Ты вот что: последи,
чтобы она не сбежала отсюда. Хотя я сомневаюсь, что после меня она будет
способна на такие подвиги. Я-то сейчас в Сервайр.
  Время - боль. Только болью и меряют здесь время. Днем боль слабеет,
тает, как снег на солнце, вернее, превращается в гнетущую усталость. А
ночью снова волокут на муки, а когда истерзают всего, натешатся, то и
бросят в углу, накроют холстиной: хочешь - живи, хочешь - подыхай. Нет,
подохнуть не дадут. На перины уложат. Отогреют, отпоят, погладят по
голове. И по новой. Плети, дыба, каленые шины, чугунные тиски, дубовые
венки, воронки, чтобы кипятком накачивать, тонкие иглы, уколами которых
приводят в чувство. И снова в луже воды и крови распластаешься в углу под
холстиной. Палач подойдет, даст попить воды из деревянной чашки. Горькая
вода, с укрепляющим снадобьем.
  И так изо дня в день... "Да убейте вы меня, что ли..."
Элас лежал на боку, скорчившись, как дитя в утробе матери, укрывшись
почти что с головой куском поеденного молью сукна, чтобы не очень знобило.
Смотрел в черный от сырости потолок. На кирпичном полу стояла щербатая
миска с безвкусной водой. Ниссаглю уже не требовалось пускать в ход зелье
- боль теперь не оставляла Эласа, всегда была с ним. Да и как от нее
отрешиться, если даже дышать больно - ребра-то сломаны. Куда воспаришь
чистым сознанием - под этот низкий потолок, что ли? Элас горько усмехнулся
в темноту.
  День долог, а ночь еще длиннее.
  В дверях заскрежетал ключ.
  - Кто это? - Элас слегка приподнялся и прищурил глаза:
  - Кто там?
  Дверь со скрипом отворилась. На Эласа смотрел принц Эзель.
  - Как? Высокий принц, вас тоже... тоже схватили?
  - Нет, мне позволили свидание... Я попросил. - Эзель помолчал, потом
спросил, не скрывая дрожи в голосе:
  - Элас... Тебя что - пытали?
  - Как и всех, высокий принц...
  - Но как они смели?
  - Странный вопрос, высокий принц. Они смеют все. Они власть.
  - Но хотя бы из уважения к вашему роду они могли бы не подвергать
тебя этому ужасу? Это неслыханно. - Эзель, стоя посреди камеры, развел
руками.
  - Как? Я говорю - как всех. Или немножко сильнее. Я не могу встать.
Дайте мне, пожалуйста, воды. Стоит в миске рядом с нарами. Я не могу
дотянуться до нее. Вам просто позволили свидание или просили что-то мне
сказать? Я понял, что они ничего не позволяют без задних мыслей.
  - Нет, они не посмели бы... Скажи... Это возможно выдержать?
  - Почти невозможно. Я, кажется, пока еще могу... Сам не знаю зачем,
потому что все уже признались и в том, что было, и в том, чего не было.
  - Как же тебя выследили?
  - Тише, высокий принц. Кажется, я понял, зачем вы здесь. Они думают,
что мы помянем в разговоре что-нибудь для них важное... Меня выследил
Ниссагль. Он умен, как сто дьяволов. А я глупец. Я не хочу об этом
говорить. Все вышло так по-дурацки. Он пустил по моему следу мэйлари.
Несмотря на все предосторожности, к которым я прибег. Потому что я пожалел
Анэху, не поехал на нем по воде, как хотел. Анэху так устал тогда. Я
понадеялся на человеческую глупость. Я понадеялся, что Ниссагль будет с
королевой... То есть я рассчитывал, что она умрет... Видите, мысли
путаются... - Элас говорил, еле шевеля губами, его слова скорей можно было
угадать, чем услышать.
  - Ниссагль не совсем человек. Мы забываем об этом.
  - Он наша тень. Он знает все, что знаем мы, и даже больше. Не только
как заклясть боль, но и как ее усилить. Перед первым допросом он напоил
меня каким-то зельем. Не знаю, как остался тогда жив.
  - А если не пить?
  - Несколько дней продержат без воды. Если спешки нет. А если спешат,
разожмут тебе зубы кинжалом и вольют прямо в горло. При мне так делали.
  - Элас, Элас... Я могу хоть что-нибудь для тебя сделать?
  - Расскажите, как на воле. Что с Лээлин? Эзель потупился.
  - Я... На днях я видел ее в открытых носилках с Ниссаглем, - сказал
он нарочито медленно.
  - И что? - оживился Элас. - Она говорила с Ниссаглем обо мне? Не вижу
другого повода, чтобы находиться в обществе этого негодяя...
  - Нет. - Лицо Эзеля стало жестким, голос звучал глухо:
  - Многие, очень многие видели ее с Ниссаглем повсюду, и в таких
открытых платьях, какие носит королева, а Лээлин отроду не носила.
  - Ну так что же! Может статься, она просто не хочет выделяться среди
придворных дам. Глупости, конечно, да мне ее отсюда не поправить. Увидите
- передайте, что мне это не по душе.
  - Она в последнее время редкая гостья у кого-либо из нас. Так что,
боюсь, не в том дело. Лээлин не к лицу такие наряды, в которых принято
вертеть голыми плечами и задом. - Эзель очень не хотел причинять Эласу
боль, он отчаянно пытался как можно дольше не называть вещи своими именами.
  - Ну не невеста же она ему?! Хотя как знать, к чему он ее принудил!
Возможно, заставил называться невестой! Возможно, даже тайно обвенчался...
  - Я не думаю, что Ниссаглю взбредет в голову тайно венчаться с
сестрой преступника. Поговаривают, что он любовник Беатрикс.
  - Послушайте, да что вы все вокруг да около? - раздраженно спросил
Элас. Он слегка закинул голову, чтобы видеть собеседника. Его волосы
рассыпались по соломе, стали видны глубоко запавшие глаза и ранние
морщины. - Я же чувствую, - продолжал он, стараясь говорить тихо, чтобы не
тревожить ребра, - что вы что-то хотите мне сказать и не можете.
  - Элас, я хотел, чтобы ты догадался сам... Ладно. Знай же, что твоя
сестра Лээлин стала любовницей Гирша Ниссагля.
  - Что? Как вы сказали? Как такое может быть?
  - Из-за тебя, Элас, - отозвался принц и отвернулся к окну. - Она
хотела тебя спасти. Или до сих пор еще хочет. - Эзель смотрел в окно,
которое было прорезано в цоколе башни и раньше служило бойницей, Вагерналь
была не видна, но в воздухе носилась водяная пыль.
  Элас молчал, прикусив костяшки здоровой правой руки - левая, сильно
вывихнутая, а может, и сломанная, неестественно свисала из-под сукна,
полуразжатые пальцы отливали синевой.
  - Как он смел? И как она могла? Она же Посвященная, невеста короля!
Она божество. У него что, совсем разум помутился? Как он посмел к ней
прикоснуться? Проклятый ублюдок! - Элас закашлялся, сгибаясь и давясь от
боли.
  - Какие высокие слова! Прямо как в рыцарских романах. И как нелепо
они звучат здесь! Элас, за то время, что мы его знаем, он посмел совершить
множество куда более гадких вещей! Он отрубил руки Этери, казнил сотни
наших братьев, он спит с королевой, он самочинно погубил Энвикко Алли, и
ничего ему за это не было, так почему же ему не призвать в свой дом и твою
сестру, не приказать ей раздеться, не повалить ее на кровать, не...
  - Замолчи!
  - Не замолчу. Неужели ты, говоривший еще недавно о том, что Ниссагль
- наша тень, так и не понял, что он давно уже смеет все не только в этих
стенах. Он всесилен, для него нет законов, потому что он сам себе закон. И
ты после этого, содрогаясь от боли при каждом слове, начинаешь вдруг
кричать о том, что он не смеет трогать твою сестру. Ха-ха-ха! Мы проиграли
и лежим в пыли у золотых каблуков королевы, вот что я тебе скажу. И не
кричи - я не хочу, чтобы ты получал пинки от охраны.
  Эзель замолчал; чтобы успокоиться, он вдыхал холодный воздух.
  - Прости за эту горькую правду, Элас. На воле я вижу слишком много
печального, чтобы утешать тебя в тюрьме, - наконец сказал он после долгой
паузы.
  - Что на это скажет мой отец? Как я буду смотреть ему в глаза?.. От
него были вести?
  - Нет пока. Как в воду канул. Все ждут. Мы уже думаем отправить
кого-нибудь ему навстречу, потому что ты растревожил клубок змей, Элас,
они расползаются и начинают жалить, и твоего отца надо об этом
предупредить. Я понимаю, ты хотел покончить со всеми разом, но... ты
придавил одну змею и разозлил всех остальных. Доносы множатся. Меня держат
в золотой клетке, но даже я чувствую, что творится в Эманде. Им уже мало
ходить за мной по пятам, они хватают людей из моего окружения. Прости еще
раз, кажется, я совсем тебя доконал...
  - Время вышло! - крикнули в распахнутую дверь.

  ***

  Беатрикс уже начала ходить, держась за стену, припадая на ушибленную
ногу, подолгу останавливаясь для отдыха. Сама себя она именовала
"параличной" - ударилась она действительно левым боком - левая рука и
левая нога плохо сгибались, и лицо слева было в ссадинах - по счастью,
таких, что должны были скоро зажить, не оставив следов. По пятам за
королевой, причитая и бранясь, ходила Хена - лекари вставать не разрешали.
Но Беатрикс была упряма - целыми днями ходила по покоям, морщась и
ругаясь, потому что все-таки было больно. Она часто капризничала, призывая
к себе то одного, то другого вельможу, или порой отсылала всех вон,
вытягивалась на жарких мехах, угрюмо глядя куда-то в угол, где в полумраке
различались причудливые фигуры на травянисто-золотистых, из Марена
привезенных шпалерах.
  Из докладов Ниссагля явствовало, что в заговоре участвовали чуть ли
не все Этарет. Иногда ей казалось, что Ниссагль в своем рвении давно уже
вышел за все возможные границы крамолы и попросту хватает всех, чьи имена
срываются с искусанных во время пытки губ. Но, с другой стороны, как
определить границу крамолы? Начинается с вольного слова, кончается
кинжалом в рукаве. Пускай хватает всех подряд. У Ниссагля даже заносчивый
Элас запел по-другому. Пускай пожалеет, что на свет родился. Взгляд ее
вяло скользил по отполированным виткам толстых колонн балдахина. В
спиральных бороздах блестел малахит. Сверху свисала длинная пыльная
бахрома - в покое не было сквозняков, пыль толстым слоем лежала повсюду.
Когда она поправится, прикажет сделать уборку. Явился Гирш. На приемы к
ней он всегда одевался подчеркнуто роскошно, и она давно позабыла, сколько
ему на самом деле лет, так умело он скрывал свой истинный возраст. Сегодня
он облачился в бурый камзол, покрытый крупными четырехугольниками золотого
шитья и отороченный куницей. У пояса висел тяжелый тесак, что был Гиршу
более по руке, чем меч.
  - Что скажешь, беспощадный и справедливый?
  - Все то же, Беатрикс. Имена, имена и еще раз имена. Я задавал
вопросы об Оссарге, не могу сказать, чтобы совсем без толку. Но там еще
рыть и рыть. Из одного покушения получается два дела - одно о заговоре,
другое о мятеже.
  - Ну и с Богом. Когда, скажи, мы боялись крови?
  - Никогда, Беатрикс.
  - Вперед без всяких сомнений, мой рыцарь! Он подумал, что можно
удачно перевести разговор в нужное ему русло.
  - Ах, ваше величество, я больше недостоин называться вашим рыцарем и
носить титул вашего дворянина. Я достоин участи несчастного Алли.
  - Как так? - Беатрикс поняла, что он шутит, и ждала продолжения.
  - Видите ли, я совершил нечто ужасное. Я вам изменил.
  - Да? Позор! Каким образом?
  - Я... во-первых, совратил Лээлин Аргаред.
  - Кого? - Беатрикс сначала удивилась, потом негромко засмеялась.
Какое чудовищное вероломство! Как тебе это удалось?
  - Ох, вот тут и кроется вся глубина моего падения, - нарочито
серьезно отозвался Ниссагль. - Я заставил ее мне отдаться, пообещав ей,
что непременно спасу Эласа.
  Беатрикс продолжала смеяться, жмурясь и вертя головой на песцовой
подушке из стороны в сторону.
  - Надеюсь - ты - не - будешь - этого - делать! - сумела она выдавить
в перерывах между спазмами смеха.
  - Разумеется, не буду. Иначе я бы вам не рассказал.
  - Она тебе хоть нравится?
  - Мне? Нисколько.
  - Так зачем же ты ее?..
  - Из природной вредности. Но это еще не все. Поскольку она моя
любовница, я повсюду таскаю ее с собой, одеваю во что хочу, то есть ты
знаешь мой вкус - в платья с воротами до пупа и задницы, такие даже на
улице Куок не носят, вожу в открытых носилках, представляю моей подружкой
- и она всему подчиняется. А что ей остается?
  - Может, ты на ней даже женишься? Я была бы посаженой мамой ребеночку.
  - Э, Беатрикс, так не смешно! В конце концов я ее за что-нибудь
арестую. И буду пытать. Прекрасное завершение ее хитроумного плана, не так
ли?
  - Знаешь, Гирш, мы, пожалуй, можем отдать ей Эласа. Но предварительно
ты потрудишься над ним так, что он до конца жизни и встать-то не сможет. А
потом, сделав ей трех-четырех детей, ты на ней женишься.
  - Почему ты непременно хочешь меня женить?
  - Страсть всех вдовушек. Когда у самой не ладится, хочется, чтоб
другим везло.
  - Да в гробу я видел на ней жениться!
  - Ладно, я просто так болтаю. Но ты мне ее представишь. Как свою
подружку. И мы вместе учиним что-нибудь забавное.

  Глава четвертая
МЕРЗОСТЬ ЗАПУСТЕНИЯ

  Эмарк Саркэн спешил. Он спал раз в двое суток, пока скакал через
Равнины, оставляя за собой корчмы, богатые села и притихшие замки. На
постоялых дворах всегда было полно черных рейтар. Приходилось все время
держаться в тени, слушая их разглагольствования о том, какому своднику
лучше продавать осиротевших девушек, с каким нотариусом проще сговориться
насчет опекунской грамоты, какой судья меньше возьмет и лучше рассудит,
если всполошатся, чего доброго, родственники. Эмарк слушал, пряча лицо в
тень. Он не старался запомнить плебейские имена сводней, работорговцев,
законников. Не это было сейчас главное.
  Главное - это перехватить Окера, когда он будет возвращаться из
Этара. Один ли, не один ли. Перехватить, сказать ему, что случилось в
Эманде, пока он странствовал по Извечному лесу. Только не опоздать бы.
Только бы не опоздать. Ведь не только Этарет ждут Окера. Его и Ниссагль
ждет не дождется. И поспеть надо к Первому камню (который вообще-то
последний, поставленный там, где Этарет вышли из Леса) раньше черных
рейтар.
  На последней дорожной станции вышла задержка - свежего коня не
оказалось, и пришлось ждать, когда отдохнет тот, на котором он приехал.
Впрочем, здесь было не опасно - рейтары даже на дороге не встречались,
тогда как на Равнинах они ездили целыми отрядами по всем проселкам. Дорога
мощеная здесь кончалась, начинались две обычные: одна вела налево, к
полузаброшенным приморским крепостям (изредка наезжали оттуда хмурые
офицеры с донесениями за пять-десять лет); другая поворачивала в край
лесных аббатств, к городку Сарч, что стоял как раз на месте того первого
городища, к которому вышли из Леса Этарет. Оттуда приходили паломники в
черных рясах, приезжали на телегах торговать селяне-лантары, широкоскулые
светлоглазые молчуны, обитавшие на хуторах вдоль широкой заросшей реки
Ланты. Двое как раз были на станции, удачно все продали и возвращались
домой. Эмарк, глядя, как они с удовольствием цедят "Омут", подумал, что
это, наверное, лучшее из человеческих племен.
  - Позвольте к вам подсесть. Одинокому путнику дорога не в радость. Он
подошел к их столу с кружкой. Они молча, улыбаясь, закивали и потеснились.
  - Вы из Сарча, добрые люди?
  - Оттуда.
  Он глотнул "Омута". Напиток был мягкий на вкус, не горчил почти. В
Хааре другой.
  - Скажите, не проходил ли через Сарч в сторону Леса путник? Высокий,
светловолосый, мог быть в зеленом, плаще и с мечом.
  - Проходил такой.
  - Когда?
  Селяне, подумав, назвали точно, сколько месяцев назад.
  - А обратно он не возвращался?
  - Не видели.
  - Давно вы из Сарча?
  - С месяц.
  - А Тайная Канцелярия в Сарче есть? - "Не надо бы так спрашивать!"
спохватился он, но хуторяне, судя по всему, не страдали излишней
подозрительностью. Они, кажется, даже рады были беседе с новым человеком.
  - Это что - Тайная Канцелярия? Воины в черном?
  - Ну да, воины и чиновники. Есть они у вас?
  - Нет, у нас их нет. У нас нет злых людей, и королева не шлет к нам
воинов. Мы сами судим. Или ходим к монахам, они судят.
  После "Омута" разговор пошел легче. Да и корчма была хорошая, чистая,
пахла едой и молоком, а не мочой и навозом с грязных сапог, как большие
подворья на Равнинах. Вечерело, и хозяин закрывал окошки, чтобы не тянуло
холодком.
  Лангары уехали еще затемно, Эмарк - с рассветом. К середине дня он их
догнал - мог бы и быстрее ехать, но коня надо было беречь - дальше
подворий до Сарча вовсе не будет. Разве только хутора - но на всякий ли
пустят незнакомца с мечом? Даже самые добрые хозяева побоятся.
  Земля изменилась. Холмы вовсе пропали, замков не было видно,
появились перелески, маленькие озерца, речки с ракитами вдоль берегов.
Стад больших не было - коров по пять пасли дети, одетые, как взрослые, а
подростки объезжали коренастых сивых коней, девочки смотрели за козами. И
дышалось почему-то легче. Наверное, Этар был близок. Или попросту
оглядываться не приходилось. Ни одного черного плаща не мелькнуло за
поворотом. Навстречу изредка попадались только телеги да монахи с
посохами, в коротких дорожных рясах из небеленой холстины.
  Впереди засеребрилась Ланта в шумящих волнах камышей. На дальнем
берегу ее рябили серые дранковые крыши, поперек полз паром. А за крышами,
за тыном, совсем на горизонте, густо зеленело - и уже не просто лес это
был. Это уже был Этар. Эмарк, пока ехал к реке, все глядел, не появится ли
какой знак - птичья стая, или молния среди ясного неба, или радуга, или
низкая звезда, - но ничего такого не появилось. Только небо над Извечным
лесом удивляло нежной теплой голубизной.
  Паром ходил от заливного луга. Эмарк спешился, завел на помост коня.
Паромщик ждал еще путников, не дождался и потянул за веревку. Плот
тронулся, подминая ленивую волну, пуская из-под кормы звучные зеленые
пузыри. Серебром блеснула и угасла на глубине рыбина. Паромщик был
круглоголовый паренек, не по-лантарски болтливый. Еще до середины реки не
доплыли, а Эмарк знал уже, что паренька зовут Айво, что он с рождения
сирота, воспитывался миром и сам выбрал работу на пароме, чтобы не сидеть
у людей на шее и все знать. Глаза у него были честные, и Эмарк спросил про
Окера: проходил ли и не возвращался ли?
  - Проходил, проходил такой. - Айво увлекся разговором и почти совсем
перестал тянуть веревку, плот начало крутить. - Точно такой, как вы
говорите. Проходил, да в лес ушел. За трын-травой, должно быть. Похоже,
так.
  - Это что за трава?
  - А, травка такая, - хитро заулыбался паромщик, - хуже "Омута"
шибает. Съешь - и сам не свой, чего-то тебе все хочется, то ли полюбить
кого, то ли победить кого, и страха-то в тебе никакого нет, помани Хозяйка
Ланты - пойдешь и ляжешь с ней. Старики говорят, что самые тайные желания
та травка в человеке выказывает. Потому когда человек дорогу в жизнь
выбирает, ему ее пожевать дают. Сушеную, конечно, свежей мы не видали.
Свежую только старики по весне ищут, от свежей молодому вовсе голову
потерять можно от запаха одного. Эмарк покачал головой.
  - Только ваш охотник зря за ней в этот год пошел. Он бы у людей
спросил сначала. В этом году волки очень расплодились. Воют и воют. Одному
в лес лучше и не ходить. Волчий год вышел. Год на год не приходится,
знаете.
  - А какие волки? Как выглядят?
  - Да какие, серые. Какие они еще бывают? У них сейчас волчата растут,
так они прямо бешеные. К логову лучше близко не подходить. Нападут и
задерут. Что до вашего охотника-то... Он же с лошадью пошел... А тут на
днях наши ходили в лес, по дрова. Слышали, будто волки рычали, будто драли
кого-то. Вы не пугайтесь, они, может, лося или кабана там драли. Наши
мужики со страху не больно слушали, влезли на елку, ночь там сидели,
побоялись вечером домой идти... - Тут с того берега кликнули, Айво
спохватился и стал тянуть. Причалили.
  Деревня Сарч была окружена низким бревенчатым тыном, который скорей
служил защитой от тех же волков, чем от врагов. По травяным проулкам
бродила скотина, на плетнях сидели петухи, утки водили утят. Дома были
разные, каменные и бревенчатые, но все со службами, с аистиными гнездами
на крышах. Про Окера никто здесь ничего не знал, никто его не видел. Эмарк
спросил, где, у кого можно остановиться, - ему указали на дом одной вдовы,
которая принимала, если заезжали, монахов. Женщина из-за своего
странноприимного ремесла была поразговорчивей прочих жителей деревни, не
такая, как Айво, конечно, но она даже пообещала разыскать тех, кто слышал
("Дня два, не больше, назад это было") волков и знал примерно место в
лесу. По описанию это было совсем близко от Первого камня. У Эмарка начало
сосать под ложечкой. Хотя... Окер? Посвященный? Чтобы на него напали
волки, самые простые оголодавшие волки? Нет, вряд ли. Все-таки, наверное,
волки драли лося. Окер, даже лишившись лошади, сумел бы вернуться. Может,
даже отдохнул бы здесь несколько дней. Здесь спокойно.
  И люди прежние. Тихие, как вода. И потом - если Окер не один, если...
Нет, волки драли лося. Или кабана.
  Хозяйка, Хайна, собрала ему ужин и ушла. В низкое широкое окошко с
поднятой, затянутой рыбьим пузырем рамой видно было улицу. Вдоль плетней
ходили круглолицые девушки с косами, степенные мужики водили вислозадых
коней, девчонки в подоткнутых, крашенных луком юбках гоняли хворостинами
уток. Но тревога не оставляла Эмарка. Надо бы съездить в лес на ТО место.
Только не одному. С кем-нибудь из местных. Всякое могло случиться. Если
волков много... От таких мыслей кусок встал у него поперек горла, и
пришлось отодвинуть деревянную миску с рубленой печенкой в грибной подливе.
  Хайна, словно угадав его желание, привела с собой тех лесорубов, что
были в лесу позапрошлой ночью. Ходили по дрова за холм. Собрались после
обеда, провозились, как водится, с шутками-прибаутками. Волков услышали,
когда еще светло было. Залезли от греха подальше на дерево. Полночи волки
выли и рычали совсем близко...
  - Огонь какой-нибудь видели в том месте, добрые люди? Или лошадь,
может, слышали?
  - Нет, не видели, не слышали. Работали мы, где смотреть-то. Топорами
сильно стучали. Да и не темно еще было. Огонек-то, он в темноте видней. Мы
бы и в темноте домой вернулись, да волки проклятые не дали. Пришлось ночь
на елке просидеть.
  - Я боюсь, волки могли напасть на моего друга. Я его искать приехал.
Если б кто-нибудь из вас отправился со мной на то место, я бы наградил.
Может, его там и нет, но я должен в этом убедиться. Так спокойнее будет.
  Лантары оказались сговорчивыми. Дело было доброе, и они согласились
ехать прямо сейчас на большой телеге, на тот случай, если и впрямь
придется везти обратно останки задранного волками человека.
  Эмарк оставил коня на дворе у Хайны. Пошел впереди длинной фуры,
цепляя плащом репьи. Лантары сзади разговаривали о своем. Говорили вроде
по-эмандски, но выговор у них был какой-то шепелявый и некоторые предметы
они называли по-другому. Светило сквозь облака солнце. Этар все сильнее
дышал в лицо запахом хвои. Перевалили через холм. Миновали черный камень с
одной глубоко врезанной руной, и сомкнулись над головой ели. Ели Этара.
Здесь даже лантары замолкли. Потрескивали под ногами иглы. Шумно дышали
кони. Слепней не было. Эмарк украдкой глянул вверх не видно ли уже звезд?
Видно было чистое небо, необычной глубины и синевы, как ему показалось.
  - Собак надо было взять, - сказал он задумчиво. Ему не ответили. Ели
вокруг были совсем седые, неохватные, нижние ветви заросли лишайником. На
земле ни травинки.
  - Вот на этой елке мы и сидели. - Под развилистой елью было
натоптано, лежали отломившиеся от вязанок хвороста сучки. - А волки были
по левую руку.
  Пошли по левую руку. Мелькнул меж стволов прогал. Эмарк замер.
Посередине поляны лежал, задрав обглоданные ноги, свежий, в клочьях мяса,
лошадиный скелет. Вокруг отпечатались в бурой земле лапы, валялась кожаная
утварь со следами клыков, ползали блестящие сине-зеленые мухи.
  - Окер! - в отчаянии вскрикнул Эмарк, озираясь и наталкиваясь
взглядом только на равнодушные седые стволы. И увидел того, кого искал,
чуть в стороне, возле трех сросшихся стволов. Аргаред привалился к ним
спиной, - зеленый плащ залит кровью, на коленях меч, а глаза закрыты то ли
мертв, то ли спит, то ли без памяти...
  ...На обратном пути ежевечерне Окера клонило в тяжелый, необоримый
сон. Ничего нельзя было сделать - как только начинало, тускнея,
закатываться солнце, словно медом смазывало оно веки. Все валилось из рук,
Окер ложился на землю, еле находя в себе силы очертить место ночевки
Охранным Кругом рун, не разжигая костра. Волков, кажется, было много, но
они ходили стороной. В тот вечер он чувствовал себя особенно усталым.
Обнажил было клинок, чтобы начертить Круг...
  ...И тут из ельника выскочила огромная волчица.
  Конь, хрипя, встал на дыбы. Она кружила, не давая ударить, сильная,
осмелевшая от голода, конь вертелся на короткой привязи. Окер отгонял ее,
размахивая мечом, но даже опасность не могла побороть усталости, он забыл
про заклятие, он лишь махал клинком, беззвучно повторяя: "Уйди, уйди..." -
и один раз зацепил ее, но в этот миг второй волк прыгнул на него со спины
и сбил с ног.
  Он вцепился в плечо, чуть не достав на излете прыжка до шеи, и
победно зарычал. Но рядом бился, роняя пену, конь, и волк метнулся к нему.
Ржание резко оборвалось, теперь слышался какой-то жуткий сиплый визг...
  Волки выли в темноте, рычали, с шумом носились вокруг Окера. Небо по
летнему времени было светлое, глаза у них сверкали, как зеленые свечи,
клыки белели.
  Окер очнулся и, нашарив возле себя меч, отполз к корням ели. В эту
ночь волки его не тронули. Не подошли даже. Им хватило коня. К рассвету
они убрались. Но он знал, что волки вернутся. Вернутся за ним. Если он не
уйдет.
  Солнце встало блеклое, как будто ледяное, скользнуло по верхушкам
елей. Кровь на плаще возле самой раны не запеклась - значит, всю ночь
текла... Веки было не поднять. И меч в руке ходил ходуном. Окер попробовал
встать. Тут же в глаза кинулась чернота, голову как ртутью налило, он осел
в полубеспамятстве на корни и больше не вставал. Не мог... Наплывало
медленное забытье, сны шли перед открытыми глазами. Волки вернутся...
Пусть возвращаются. В Этаре больше хозяев нет. Лес пуст. Однажды он уже
умирал в лесу... В Лесу Аргаред. Снова лес, снова один, во власти врага, и
люди недалеко, но не позвать. Не прикончат в эту ночь, вернутся в
следующую. Если он раньше кровью не истечет. Солнце шло по своему кругу,
свет и тень на его запрокинутом бескровном лице. Наступал вечер, лучи
слабели. Как только зашло солнце, меж стволов засверкали волчьи глаза.
"Уходите... - Отблеск гаснущего неба пробежал по мечу. - Уходите,
звери..." Они крались с двух сторон, готовясь кинуться одновременно. Из
пастей капала слюна. "Убирайтесь!" - простонал он. Все равно было бы не
начертить Круг... Они бросились, и он с криком отчаяния ударил мечом по
набегающей справа тени. Волчица с ворчливым визгом отскочила, тряся
головой. Волк почему-то не прыгнул. Рыча, стоял в двух шагах, не
решаясь... И вдруг, припав к земле, неожиданно вцепился в ногу, рванул...
Окер из последних сил взмахнул мечом справа налево. Волчица с воем
покатилась по земле, вскочила, припадая на лапу, снова упала, а волка
только задело, и он начал было кружить, примериваясь к броску; волчица не
поднималась, скуля и вылизывая рассеченную лапу, потом она медленно встала
и на трех ногах поковыляла прочь. За ней ушел и волк. Некоторое время их
глаза еще светились в густеющей темноте, потом пропали бесшумно...
  - Окер, Окер... - Опять сияло солнце. Его тормошили, голос был смутно
знаком, но вместо лица он видел лишь обведенное золотом черное пятно.
Окер, очнись, очнись, - звали на Этарон.
  - Жив? - спросили подошедшие лантары.
  - Жив. Помогите на телегу поднять...
  Хайна хотела бодрствовать всю ночь, но Эмарк сказал, что она ему не
понадобится. Вытащил из кисы зеленую свечку, зажег, чтобы мороки не
беспокоили больного. За стенами дома было тихо - все спали, ворота на ночь
заперли. Что же случилось, что это за волки напали на Окера? Жаль, не
посмотрел на следы толком. Теперь туда не поедешь - с Окером нужно быть. А
почему Окер оказался один, в той же одежде, в какой уходил? Не нашел
никого? Странно. Местные люди, посмотрев на раны, сказали, что опасности
нет, к утру совсем придет в себя. Забытье от слабости. Слабость от потери
крови. И все же странно...
  - Эмарк, Эмарк... - Он оторвал от стола голову. Заснул? Аргаред
смотрел на него, тревожно блестя глазами. На улице кричали петухи.
  - Ты как здесь оказался? - тихо спросил Окер.
  - В Эманде дела плохи. Я должен был тебя предупредить.
  - Дурные вести?
  - Хуже некуда.
  - У меня тоже очень дурные вести, Эмарк. В лесу, - он странно
улыбался, - в лесу-то пусто.
  - То есть как пусто?
  - Эмарк, не знаю, как объяснить тебе. Я сам не могу это понять. Там
остались камни с рунами, и я шел по ним - это было легко: Я уходил все
дальше и дальше в лес, и руны говорили мне, что все меньше дней пути
остается до сторожевых крепостей и лесных цитаделей. Ели становились выше
и гуще. Помнишь, в летописях говорится, что в последний день пути должны
засиять звезды меж их ветвями... Небо и вправду казалось очень темным, и
это вселяло в меня надежду. И вот миновал последний день, так сказали руны
на последнем камне, вокруг тянулся все такой же непроглядный, дремучий
лес. Я шел очень долго и не находил камней в тех местах, где когда-то были
перекрестки. Эти камни указывали дороги, которые никуда не вели. Также я
видел множество звериных следов, но ни человек, ни Этарет, ни чудовище не
попадались мне на пути.
  - Ты звал Силу?
  - Сначала она велела мне войти глубже в лес. Я подумал, что, может, я
не правильно читаю руны. Я зашел очень далеко, в самые дебри. Лес был все
тот же, все те же ели, и - никого. Мне даже пришла в голову мысль, не ушли
ли они в другой мир, раньше нас разглядев опасность, ведь они намного
превышают нас в мудрости. Я спросил Силу, и она дала ответ, что это не
так; что мы, Этарет, суть ее воплощение. Цельное и неделимое. Эмарк!
Великие Боги... - Он вдруг схватился за голову. - Я понял...
  - Что?
  - Я понял, понял, в чем дело! Только сейчас, когда стал рассказывать.
Когда мы ушли на равнину, а они остались в лесу, вот тогда-то и произошло
разделение, тогда-то и было нарушено равновесие... Все, кто остался в
лесу, погибли.
  - Но почему до сих пор живут те, кто ушел на равнину?
  - Потому что их черед пришел только сейчас. То есть наш черед. Мы
сами провели трещину между собой и Силой, мы сделали это тысячу лет назад.
И черный пес, который вывел нас к Сарчу, не был Силой, он был чем-то
другим. Возможно, он был Нуат. А возможно... возможно, он был тем самым
Злом... Злом, которое пришло в мир тысячу лет назад, которое вселилось
сначала в нас, а потом уже и в людей. Да, людьми она овладело позднее,
когда мы достаточно ослабели и сделались настолько уязвимы, что нас стало
возможно истребить, дабы тем самым нарушить равновесие этого мира. А еще я
видел Нуат. Когда я получил ответ от Силы и не понял его, когда я вообще
ничего еще не понимал и начал отчаиваться, я позвал Нуат и спустился к
ней. Знаешь, она обрела способность видеть солнце. Она видит его глазами
червей и растений, только для нее оно просто бесформенное пятно,
темно-рыжее и очень жгучее. Она показала мне будущих людей, У них мертвые
лица цвета земли. Они носят золото, багрянец и карбункулы, которые суть
знаки их грядущих славных деяний. И чем глубже в будущее погружался мой
взор, тем уродливее выглядели эти люди. Последние, я видел их уже нечетко,
напоминали закованных в золотую броню монстров. Они были увешаны тысячами
фигурок с рубиновыми глазами. Эти фигурки изображают тех, кого они
погубят... Я видел небо, каким оно будет через тысячу лет, - оранжевое, в
алых тучах, с медной огромной луной, рога которой как бы омочены кровью. Я
видел очень много, но видения Нуат плохо запоминаются. Я лишь запомнил
свой страх и плотный, как нагретая вода, воздух того мира, который был мне
явлен... Тогда я подумал, что надо бороться, изо всех сил бороться с
ними... Но я не знаю, есть ли в этом смысл...
  - Окер, борьба очистит нас, Сила снова будет с нами, как раньше.
Борьба, быть может, продлится века, но мир станет чист. И мы очистимся
вместе с ним. Ты видишь этих людей? Они были такими же тысячу лет назад.
Близость Этар сохранила их. Надо сражаться. Это единственный выход. Сила
ведет мир к Свету. Мы многократно удлиним этот путь, если отступим. Но
отступать нам нельзя. Сколько можно прозябать в сумеречных мирах!..
Надоело!
  - Тебе легко говорить, ты не бродил по пустому лесу. Хорошо, ну а что
там, в Эманде? Они ищут меня?
  - Да. Тебе нельзя там появляться. Лучше бы где-то укрыться. И вот еще
что... Окер, я даже не знаю, как тебе сказать...
  - Кто-то из моих близких попал в беду? Я даже догадываюсь, кто
именно... Элас?
  - Да. Он покушался на королеву... Эмарк рассказал, как знал, всю
историю несчастного Эласа.
  - И после этого ты говоришь, что мне нельзя там появляться? - Окер
странно засмеялся. - А где же мне еще быть? Эзель говорил, что Эласа
замучили до полусмерти. А я, значит, должен где-то сидеть и прятаться?
  - Ты должен поправиться по крайней мере.
  - Раны заживают так медленно... Ну, положим, еще на неделю я мог бы
задержаться в Сарче. Здесь достаточно глухо, чтобы ничего не опасаться. Но
потом надо перебираться на равнины. Ты можешь несколько дней побыть со
мной? Боюсь, мне понадобится помощь, и не хотелось бы просить чужаков.
  - Да. На самый крайний случай мой слуга знает, где я. Он найдет
способ переправить весть.
  - Слуги теперь ненадежны. Даже Зов Покорности на них не действует...
Может быть, мы с тобой что-нибудь придумаем за эти несколько дней. Я
начинаю склоняться к мысли, что, быть может, стоит попробовать вести эту
войну по людским правилам.
  - Почему?
  - Потому что нам важно любой ценой укрепиться и отстроить заново ту
твердыню, которая раскололась. Эманд - глыба кремня, ты помнишь? Сейчас
простолюдины все заодно, мы же, напротив, разобщены, потому что запуганы.
Мы должны все изменить. Нам следует сплотиться, а люди пускай боятся.
  - Я понимаю.
  - Этого можно добиться, используя человеческий опыт и все те
средства, к которым в борьбе за власть прибегают люди. Обман, интрига, яд,
подкуп. Если наши слуги продажны, почему не подкупить королевских? Если
королевские фавориты хитры и коварны, почему наши дети должны сохранять
благородство духа?
  - А это не опасно для... для нас самих же? Мы не изменимся?
  - Мы уже изменились, ведь изменился мир. И потом, разве мы намерены
убивать невинных? Нет, мы хотим отомстить убийцам. Это по крайней мере
справедливо, Эмарк.
  - Я согласен с тобой. Об этом надо серьезно подумать.

  ***

  Гости съезжались в Цитадель на ночной праздник, съезжались еще
засветло. Улицы на два-три квартала перед мостом были запружены золочеными
возками, эскортами, носилками. Весь этот водоворот втягивал потихоньку в
Цитадель экипажи, с помощью умудренных опытом лакеев и маршалков
размещались в многочисленных дворах. Всюду горели плошки, обливая
оранжевым светом гостей в златотканых густо-красных, шафранных, коричневых
или сливочно-белых одеждах - зеленое и синее тут меркло, превращаясь в
серое или черное, серебро тускнело. Покачивались головные уборы
куртизанок, белели их обнаженные плечи. Ходуном ходили плюмажи на шляпах
раскланивающихся мужчин. Шум и смех слышались отовсюду. Белые мраморные
лестницы щедро освещались канделябрами. Золотая бахрома полотнищ с
вытканными на них изображениями зверей мерцала и шевелилась в теплом
сквозняке. Все обещало хмельную, веселую ночь, полную игр и непристойных
шалостей, вспоминать о которых приятно и мужчинам, и женщинам, если они не
ханжи.
  С верхних этажей полилась музыка, и гости двинулись в залы. Попарно
шли, нетерпеливые мужчины в блестящих парчовых камзолах и манерные дамы с
потупленными глазами, соревнуясь друг с дружкой в том, кто изящнее
поднимет руку, подбирая юбку. Немногие из них были верны своим мужьям и
женам. Все это сборище болталось целыми днями по залам, состоя у
кого-нибудь в свите. Такие назначения подписывали не глядя, доставляя
облагодетельствованному зримую честь и даровую кормежку. За это
требовалось беспрекословно подчиняться приказам сильных, которых можно
было перечесть по пальцам. И когда эти сильные появлялись, толпа
расступалась перед ними и в едином порыве склоняла оперенные и увенчанные
головы.
  Беатрикс смотрела в зал с галереи. Лицо у нее почти зажило, она,
правда, еще прихрамывала, но танцевать все равно не собиралась. Сквозь
хрусталину стала выискивать среди гостей Этарет и ни одного не нашла.
Уронила хрусталину, вздохнув разочарованно и в то же время удовлетворенно.
Высокие сидели нынче по домам, прикусив языки, и ветер подступающей осени
бился в их закрытые ставни и задувал им дым в трубы, ледяной ветер
судьбы!..
  Приветствуемые почтительным шепотом, вступали в чертог ее верные
сановные слуги. Она узнавала разодетого в желтое с красным Раэннарта,
скользящего зигзагами Гана, прямого, широкоплечего Таббета,
желто-фиолетового вертлявого Вельта...
  "Как их мало!" - вдруг подумала она с неожиданным страхом. Их,
которых она знает по голосу и в лицо, по почерку и на ощупь, с которыми
она на "ты", горячих, неутомимых в любви и верных в беде, как же их
все-таки мало!
  Как их мало в сравнении с этой огромной и покладистой толпой
лизоблюдов, что блестит, колыхаясь, внизу, и как они могучи, Божьей или
своей волей вознесенные на высоты власти.
  Она горько усмехнулась. Ей не совсем по нраву были такие мысли. Из-за
них она иногда чувствовала себя как в ледяной пустоте. Проще не
задумываться, и тогда будет тепло. Выкрикнули имя Гирша Ниссагля. Она
невольно вздрогнула. Сейчас будет игра. Укрощенная Лээлин стоит того,
чтобы с ней поиграть.
  Беатрикс направилась к лестнице, волоча за собой подбитый соболем
трен. Она шла через зал, хромая, с недоброй улыбкой на алых губах. Новое
бархатное платье с выпуклой золотой вышивкой и жемчужными гроздьями, все в
сборках, с подколотой к талии юбкой, было ей нарочито не к лицу. И эта
намеренная некрасивость доставляла ей странное удовольствие - она знала,
что любой мужчина в этом зале предпочтет хромую, нарумяненную поверх
ссадин королеву яснейшей и прекраснейшей Лээлин с распущенными по голым
плечам рыжеватыми волнистыми волосами, ниспадающими до колен.
  Глаза Ниссагля излучали похоть, подведенные губы улыбались. Это
пышное платье, румяна поверх ссадин, двурогий венец на взбитых по моде
Побережной Унии волосах, - все это было для него. Он едва не застонал от
восторга и некстати возникшего желания... Рука Лээлин мертвой тяжестью
лежала на его локте. Гирш мельком взглянул в ее сторону, и его стал
разбирать ехидный смех. Он ухитрился так нарядить свою любовницу, что она
казалась более чем голой. Он умело выставил ее грудь напоказ в жесткой
вышитой раме высокого воротника. Верх платья тесно облегал тело до бедер,
рукава были собраны полупрозрачными перекрученными буфами.
  Лээлин с пунцовым лицом присела перед королевой. Беатрикс сладко
заулыбалась, делая шажок вперед, но неудачно наступила на больную ногу и
скривилась от боли. Ниссагль поддержал ее за локоть.
  - Прелестная мода эти высокие воротники, - сказала королева, и они
пошли прогуливаться втроем, разговаривая о пустяках и кивая расступающейся
перед ними толпе - недомерок со зловещим лицом и две его любовницы, одна
из них была прекрасна, но он ее презирал, другая сейчас красотой
похвастаться не могла, но именно ее он любил, любил больше всего на свете.
  Празднество было в разгаре. Неустанно звучала музыка, и все уже
слишком много выпили, чтобы танцевать, но и чинно расхаживать тоже были не
способны. Ярко освещенные переходы наполнились шатающимися, хохочущими,
поющими не в лад людьми, волосы и костюмы у них были в беспорядке, глаза
горели, губы темно алели на бледных от вина лицах; повсюду в углах за
расставленными предупредительно резными ширмами обнаружились устланные
мехами скамьи и низкие ложа.
  Лээлин заставили много выпить, она сидела в кресле, ни на кого не
глядя, и чего-то ждала, перестав понимать, зачем она здесь, почему на ней
это тесное бесстыдное платье и что им всем от нее нужно.
  - Она тебе нравится? - Ниссагль повел плечом, подмигивая Абелю Гану.
У того блестели глаза и черные прядки волос липли к мокрым вискам, он то и
дело с головы до ног ощупывал Лээлин откровенно похотливым взглядом.
Ниссагль забавлялся, дразня его, а сам поминутно посматривал на дверь. Он
думал о королеве.
  - Без сомнения, нравится, Гирше. - Казначей-фактору было никак не
удержать взгляда на собеседнике, он вертелся, мял в пальцах меховые
манжеты широченных рукавов белого, в золотых лапках и жемчужных слезках,
упланда, закидывал ногу на ногу, мотая из стороны в сторону острыми носами
туфель и всем своим видом показывая, что его свербит, - но ведь мы
благородные люди, Гирше. Она твоя дама, не так ли?
  Гирш захихикал, сузив подкрашенные глаза.
  - Она не дама, а содержанка. А была бы и дамой, что с того? Мы ведь
друзья. Неужто мы позволим, чтобы между нами стояла женщина? Я тебе ее
дарю. В честь праздника.
  - Сколь ты великодушен, Гирш. - Алые губы Гана растянулись в хищном
оскале, длинноносое умное лицо стало жестоким.
  - Вперед! Не откладывай на завтра то, что можешь сделать сегодня.
Пока я не протрезвел и не передумал, а ты не протрезвел и не испугался.
Лээлин! Поди-ка сюда.
  Она поднялась и приблизилась к ним. Тут же в дверях, пошатнувшись,
появилась Беатрикс - из-под стершихся румян пятнами проступал настоящий
румянец, полураскрытые губы звали к поцелую Гирш увидел ее и заторопился.
  - Лээлин, ты знаешь, что Абель Ган мой лучший друг? - вопросительно
заглянул он ей в лицо и, не дождавшись кивка, продолжал:
  - Да, он - мой лучший друг. И я ни в чем не могу ему отказать. Потому
что отказать другу - предательство. Так пишут в рыцарских романах. Сегодня
он пожелал тебя познать, и я с радостью ему это разрешаю. Слышала? Ты
останешься с ним здесь, в этой комнате, и выполнишь все, что он прикажет.
А если, не дай Бог, ты его не ублажишь, я на тебе места живого не оставлю
и продам в блудилище. И не видать тебе твоего братца как своих ушей,
поняла? - И со сладенькой улыбкой он повернулся к Абелю.
  - Гирш! - крикнула от дверей Беатрикс пьяным требовательным голосом,
подбоченясь, как девка у дверей борделя.
  - А теперь, господин казначей-фактор, я вас покину. Желаю тысячу
удовольствий и спокойной ночи.
  Он поклонился и вышел, заметив не без удовольствия ужас и омерзение в
глазах Лээлин, к которой уже приближался, шелестя раззолоченными полами
упланда, Абель Ган.
  Увидев, что Ниссагль выходит, королева скользнула в глубь коридора.
Тень ее косо прыгнула следом. Беатрикс прихрамывала. Ниссагль поймал ее за
руку выше кисти и обнял за талию.
  - Пошли поглядим, как у ворона с курвой сладится. Тут есть дырочки в
стене. Старинные!
  Дырочки были низко, и Беатрикс пришлось сесть на ковер. Ниссагль тут
же дал волю рукам и залез к ней за корсаж, а она, напряженно дыша,
приникала то одним, то другим глазом к узкому отверстию. Но очень скоро
это ей надоело.
  - Черта ли в этом? Они все равно пока еще только разговаривают.
  - Ну я покажу ей разговоры...
  - Что мы, сами не можем, что ли? - Беатрикс потянулась к Ниссаглю, он
с готовностью раскрыл ей навстречу объятия. Он только того и ждал от нее.
  - ...Вы очень красивы, Лээлин, вы сами не ведаете, как вы красивы.
При виде вас я теряю рассудок. Гирш предложил мне вас, и он действительно
поступил как лучший друг. Если бы я взял вас силой, я, быть может, остался
бы его лучшим другом, но был бы не в ладах с собственной совестью. - Глаза
Гана горели мрачным огнем, щеки испятнал темный румянец. - Я люблю власть,
люблю внушать страх, но быть кому бы то ни было отвратительным не
доставляет мне удовольствия. Шлюха продается равнодушно, любовница любит и
желает... Вы мне слишком нравитесь, чтобы я пренебрег вашим отвращением...
Может, вам лучше отправиться домой, Лээлин? От пьяных вельмож вы не
дождетесь добра.
  - Эскорт Ниссагля не подчинится мне... Я невольница. Мне не выбраться
отсюда до рассвета... И... и он может избить меня, если вы не... не... Она
беспомощно опустила глаза. - Я слышала, они хотели подсматривать за нами...
  - Не сравнивал, но думаю - побои не так противны, как совокупление с
тем, кто отвратителен.
  - Я устала. Делайте со мной что хотите. Ган грустно улыбнулся.
  - Я хотел бы, чтобы вы уехали домой и, если это возможно, не думали
обо мне плохо, Лээлин. Когда-то, - он осторожно положил руку ей на плечо,
- когда-то я носил ушастый чепец и был унижен больше вас. Я и думать не
думал, что смогу одеваться в парчу и отказываться от прекрасной женщины,
которую мне предлагает счастливый любовник королевы. Я был так унижен
тогда, что не имел права даже ненавидеть. Да и какой смысл в ненависти,
если не имеешь возможности отомстить! Я мог только терпеть. И я терпел. Я
копил деньги. Я ссужал их знакомым, чтобы они во мне нуждались. Я сам
удивлялся собственному везению. Потом я покупал себе лучших женщин, потому
что по собственной воле они не могли меня полюбить. И вот мне кажется,
теперь я мог бы отыграться. Но я не вижу, за что отыгрываться и на ком.
Прошлое ушло, а будущее - безоблачно. Уезжайте домой, Лээлин. Вы мне
нравитесь, я бы даже хотел сделать вас своей женой, мне бы это позволили,
и уж тогда никому бы вас не отдал, даже лучшему другу. Лээлин, милая, ну
не надо плакать... Я больше чем уверен, что Гирш занят с королевой и
думать о вас забыл. Дайте мне руку, я отвезу вас в моих носилках...
  Она всхлипнула и покачала головой.
  - Нет...
  - Почему?
  - Вы, - тихо начала охрипшим от волнения голосом, и Ган затаил
дыхание, - вы очень добры ко мне... И я хотела бы... Я хотела бы. - Она
покосилась на кровать и умолкла. Гана пронизала дрожь. Он вскинул и уронил
руки.
  - Напрасно. Ах, как это напрасно! Ведь я не удержусь. Вы мне слишком
нравитесь, Лээлин. А я вам все-таки слишком противен...
  - Нет, - одними губами ответила она.
  - Лээлин, Лээлин. - Он с благоговейной бережностью поцеловал ее,
словно все еще надеясь устоять. Она даже не закрыла заплаканных глаз. Он
поцеловал ее снова, и еще, и еще, - наконец, оторвавшись на миг от ее губ,
он заглянул ей в глаза и не увидел в них прежнего отвращения.


                                  Глава пятая

  ВЕРНЫЙ РАБ

  - Прекрати реветь! - Ниссагль повернулся на другой бок, оперся локтем
о подушку и закатил Лээлин звонкую пощечину. - Дай мне спать! Не сомкнуть
глаз в собственном доме - то музыка, то рев! Твои наряды стоят по
секвестированному поместью каждый, в тебя наконец-то перестали кидать
камнями, а ты все недовольна! Хватит, надоело, шлюха, хватит! - Он еще раз
ее ударил, потянул мышцу на шее и с ругательством повалился на перину.
  - Зачем было меня брать, - прошептала Лээлин, глядя на сходящиеся
шатром грани резного потолка, - зачем, если нисколько не любите, если
отдаете меня каждому встречному-поперечному, а сами смотрите через щелки с
королевой? И все время, все время обманываете... Я ведь исполняю все, что
вы требуете: я покоряюсь каждой вашей прихоти, я ни разу не сказала ни
полслова поперек, я смотрю в глаза своим друзьям и родичам так, словно их
не узнаю... А вы уезжаете каждую ночь в Сервайр, чтобы мучить Эласа, а
потом приходите и бьете меня по лицу...
  - Я, может, нарочно выжидаю, пока народ привыкнет, что ты моя
любовница и я тебе потакаю! - соврал Гирш так лихо, что сам на секунду в
этом уверился. - Может, мне самому все это надоело, - продолжал он,
воодушевляясь, - а тут ты еще ноешь, не даешь спать! Я вообще сделал тебе
большое одолжение, согласившись на ту единственную плату, которая была
тебе по карману, а ты еще и смеешь требовать любви! Да кому ты нужна,
глупая, бесчувственная кукла! Даже прикинуться толком не можешь! Молчишь
как пень, а потом скулишь свои песенки! Любая шлюха понимает в любви
больше тебя!
  - Так, может, вы хотите, чтобы я шла поучиться на улице Куок? севшим
от отчаяния голосом спросила Лээлин.
  - А почему бы нет, моя сладость? Ты бы там встретила множество
знакомых, когда-то почтенных дам, и кое-что у них переняла. Например,
научилась бы не валяться на постели как бревно и не воротить от меня морду!
  Она сдавленно всхлипнула.
  - Ну вот, опять за свое! Сейчас врежу тебе так, что глаза лопнут!
Заткнись!
  - Я молчу, молчу, я уже молчу... Я все сделаю, все, все... Я всех
научу быть покорными, я всех научу молчать, только отдайте мне Эласа.
Лээлин припала лицом к его груди.
  - Ну? Это еще что значит? - Ниссагль обнял ее за плечи. - Что это
такое? А ну перестань. Перестань. Мне спать не даешь, так хоть себя
пожалей, вон, под глазами-то круги. Стыдно людям показаться. - Он видел,
что она ждет от него обещания, и нарочно медлил. - Ну что ты как струна
натянутая? Жизнь всегда была дерьмом, для меня по крайней мере.
  - Вы хотите сделать ее такой для всех.
  - Не хочу, само так получается. Ну все, поговорили и хватит. Спать...
  Наступил день, Лээлин снова осталась одна под присмотром вкрадчивого
камердинера Язоша, который, пестро разодевшись, целыми днями сидел на
ступеньках лестницы или бродил по нижним покоям, томно поводя сливовыми
глазами. Его все время снедало какое-то болезненное сладострастие, весь
мир виделся ему в розовой дымке, повсюду ему мерещились соблазнительные
округлости, которые он норовил погладить. От присутствия Лээлин и ее
недоступности все это еще больше усугубилось, вот он и водил пальцами
повсюду, где была какая-нибудь округлость, трепетно и жадно прощупывая
полированные ложбинки и выпуклости резьбы и литья.
  На минуту он замер возле витого столбообразного канделябра,
поверхность гладкого костяного ствола дала восхитительную пищу его
воображению - он представил себе извивающееся в порыве страсти тело той,
вожделенной, из верхних покоев...
  Наверху что-то стукнуло, и он чутко прислушался. Стучать там ничего
не могло, Лээлин обычно вела себя очень тихо, с утра до вечера сидела в
кресле, изредка принималась петь, еле касаясь струн и произнося слова
почти шепотом. Но снова раздался отчетливый стук, и, стараясь ступать
беззвучно, Язош поднялся по лестнице наверх и заглянул в черно-золотой
будуар. Увиденное заставило его замереть, а потом попятиться - Лээлин была
в комнате не одна.
  Спиной к двери, загораживая ее, стоял некто рослый, широкоплечий и
светловолосый, в длинном жухло-зеленом плаще, из-под которого косо
высовывались роговые с серебряными накладками ножны. Пришелец говорил с
девушкой на Этарон, отрывисто и резко бросая слова.
  - ...Твоя жертва велика, но бесполезна, так сказал Аргаред. Не бойся,
в этом нет позора, ибо Зло было слишком сильно, а ты была одна, тебе
волей-неволей пришлось поддаться ему. В этом нет ничего постыдного, говорю
снова. Стыдно было бы, если бы ты сошлась с извергом по плотскому
влечению. Поэтому не терзайся напрасно. Лучше скажи, когда Ниссагль бывает
дома?
  - Только по утрам. Все остальное время он проводит в Сервайре и
Цитадели. Ты можешь спокойно оставаться здесь до ночи.
  - Хорошо, значит, успею все тебе рассказать. Кто-нибудь в доме есть?
  - Только камердинер, но обычно он внизу, ему сюда не очень-то
позволено... - Тут пришелец вдруг быстро обернулся, одним прыжком настиг
замешкавшегося Язоша, и тот успел увидеть только его взбешенные серые
глаза. Незнакомец ребром ладони ударил его по горлу. Камердинер осел на
порог, бессмысленно вытаращив глаза.
  - Его надо убить. - Гость вытащил темный с зазубринами кинжал и одной
рукой оторвал Язоша от порога. Тот тяжело дышал и не мог произнести ни
полслова. В глазах у него застыл ужас.
  - Один удар под сердце, ты даже ничего не почувствуешь, - с
полуулыбкой пообещал неизвестный, примериваясь для удара.
  - Подожди, Эмарк, - дотронулась до его локтя Лээлин, - не все так
просто. Ниссагль его любит и может заподозрить неладное, если Язош
исчезнет. Он не просто раб, он что-то вроде доверенного лица. Начнутся
расспросы...
  - Хорошо, но что прикажешь делать, если он нас подслушивал? Ведь
расскажет, стервец. Не клятву же молчания с него брать? Может, заставить
его руки на себя наложить? Другого-то ничего не придумаешь.
  - Знаешь, Эмарк... Можно вот как сделать. Только придется тебе взять
то оружие, которое есть в доме. Я могу сказать, что он пытался меня
изнасиловать, что я защищалась... Мне, конечно, очень за это достанется...
  - За эту-то мразь... Впрочем, ты это славно придумала.
  - Он все время очень недвусмысленно посматривал на меня, только без
позволения хозяина не решался. Думаю, Ниссагль это замечал.
  - Хорошо. Неси нож.
  - Только не всаживай слишком глубоко. Ниссагль поймет, что ударила не
женщина.
  - Тогда лучше сразу тебе...
  - Нет, я не смогу.
  Лээлин ушла, вернулась с тонким шарэлитским стилетом. Ее лицо было
совершенно бесстрастным.
  - Вот. - Она равнодушно поглядела на бледного, с всклокоченными
волосами Язоша.
  - Прощай, зверюшка!
  Язош даже не вскрикнул. Глаза его потухли, тело, грузнея, изогнулось
и осело, челюсть отвисла, кровь струйкой сбежала по острому подбородку.
Эмарк подхватил тело за плечи и бросил к ложу, так что затылок Язоша
стукнулся о позолоченную ножку.
  - Платье на себе разорви немножко. Выйдем. Нет у меня желания во
время беседы глядеть на мертвеца. Да еще на такую мразь.
  Они ушли в темную непроветренную спальню с оплывшими свечами в
серебряных тяжелых шандалах. Там было неприбрано, на ступени ложа
ниспадали одеяла, скроенные из дорогих мехов, а кисти полога мерцали
золотом...
  - ...Вот так я твоего отца встретил. И сошлись мы оба с вестями, хуже
которых не бывает.
  - Значит, в лесу Этар ничего нет?
  - Ничего и никого на мили и мили. Только ели, волки и тишина.
  - А звезды меж ветвями?
  - Ах, Лээлин... - Эмарк вздохнул. - Окер проехал по всем древним
тропам, видел путевые камни, на которых руны серебряным мхом заросли. На
месте древних городов он не нашел ничего. Мир перекошен еще больше, чем мы
думали. Надежда только на нас, ибо лес пуст и безразличен.
  - Неужели вообще никого? Не могу поверить.
  - Ни Этарет, ни человека, ни чудовищ. Только волки.
  - И все равно он решил бороться?
  - Да. Бороться безжалостно и жестоко, так, как они научили нас.
  - Где он сейчас?
  - Сам не знаю точно. Ему приходится от всех прятаться, меняя облик.
  - С какими глазами я перед ним предстану? Я не уберегла ни себя, ни
Эласа!
  - Лээлин, я уже говорил: с ясными и чистыми глазами ты его встретишь.
Он ни минуты не гневался на тебя, поверь. Скорее он бы заплакал, если бы
мог. И потом, твое положение может пойти нам на пользу. Я привез тебе от
него оружие.
  - Какое?
  - Яд. Только не пугайся. Это яд, против которого нет противоядия.
Тебе предстоит обезглавить гадину и дать начало войне. И тогда они никуда
не скроются от нашей кары. Они будут метаться, как затравленные хорьки, от
страха и злости грызя друг друга. А мы будем бить их по одному, расчетливо
и беспощадно, и, когда они издохнут, мы снова обретем власть, выправим
крен мира, вернем людей на то место, которое они всегда занимали, и, если
это свершится, потомки нас не забудут.
  - Кого я должна отравить?
  - Твоя цель - Ниссагль. Ну а если сумеешь добраться до королевы, что
ж, тем лучше... Постарайся войти к ней в доверие.
  - Я попытаюсь. Я, кажется, даже знаю, что для этого нужно. Да, знаю.
  - Я рад, что ты полна решимости. Нам брошен вызов, и во имя великой
Силы и грядущего Света мы должны его принять. Ни в чем не сомневайся и не
взваливай на себя чужие вины. Вот твое оружие. - Эмарк вытащил из рукава
белый кисетик с черной одинокой руной. - Это дала Лорна, посвященная Нуат.
Лучше распустить порошок в вине, тогда он быстрее попадет в кровь. Смерть
от этого яда столь неприглядна и безобразна, что не вызывает сострадания,
и столь стремительна, что спасти жертву невозможно. Не успеют они
опомниться, как падет следующий. Наша ненависть выкосит их, как чума.
  - Как я желаю этого, Эмарк!..
  - Стой, - Эмарк вдруг изменился в лице, - стой, я слышал шорох. Там,
- он кивнул на дверь, - наверное, я не до конца добил эту падаль.
  - Ты ударил в сердце.
  - Да, но кто их знает, людишек, они такие живучие. Подожди, я взгляну.
  Из будуара раздался его досадливый возглас:
  - Так и знал! Эта сволочь уползла на лестницу. Тут все в крови, а его
нет.
  Лээлин вышла. Гнетущая тишина царила в доме. За окном темнело. Меха
возле ложа и край бахромчатого парчового покрывала были в крови. Широкий
алый след тянулся к полуоткрытой двери.
  - Придется выйти и добить. Если он сам не подох от усердия. Ты зря
просила меня ударить недостаточно глубоко. Надо было засадить по самый
эфес. Не пальцами бы стал Ниссагль мерить глубину! - Эмарк, держа наготове
кинжал, отправился к двери. - Где там этот...
  - Не там ищешь, дружок, - раздался ужасающе знакомый спокойный голос.
Под раскрытым окном, в котором шевелились чахлые верхушки тополей, стоял,
скрестив руки на груди, непонятно откуда взявшийся Гирш Ниссагль. На нем
блестели вороненые чешуйчатые латы, шею облегал наподобие воротника черный
меховой капюшон. Черный плащ с нашитым на плечо гербом Тайной Канцелярии
спускался с его плеч, касаясь тусклых стальных шпор.
  - Не там ищешь, - повторил Ниссагль. Его лицо было мертвенно-бледным.
  В дверях с угрюмой готовностью уже переминались солдаты в шлемах,
наполовину закрывающих лица. В руках у них блестели короткие мечи.
  - Я все слышал, - заговорил Ниссагль, и от его голоса заговорщики
задрожали, непроизвольно прижавшись друг к другу, - и про яд, и про
заговор, и про убийства. Жаль, что я не слышал, где сейчас Аргаред, но
думаю, что я это узнаю в очень недалеком будущем. - Он медленно опустил
руки, на груди у него сверкнул отлитый из золота медальон в виде песьей
головы. Руки у него оказались в крови. - Язоша я вам не прощу, оба
ответите лично мне. Сами отдадите оружие или мне у вас силой его отбирать?
  Кинжал Эмарка беззвучно упал на покрытый мехом пол. Вслед за ним
полетели к ногам солдат роговые ножны длинного меча, напугавшего немало
лихих людишек на вечерних дорогах Эманца.
  - Руки вперед оба - скомандовал десятник с сивыми волосами до плеч.
Его лицо, плоское и конопатое, было непроницаемо, черный подшлемник
облегал бугристые скулы. Двое солдат поднесли тусклую цепь, замкнули.
  - На ноги тоже от греха подальше. Но при взгляде на Лээлин его лицо
утратило хмурую уверенность.
  - Девице тоже, ваша милость?
  - Да! - отрезал Ниссагль, глядя в упор на Лээлин и запахнув
окровавленными руками плащ.
  Оковы были тяжелы, и Лээлин уронила руки под их тяжестью. Цепь
ударила ее по коленям. Опустившийся на корточки солдат приподнял ее
меховой подол и замкнул на щиколотках грубые кованые кольца.
  - Готово, ваша милость.
  - Отправляйте в Сервайр. Пешком по городу с факелами, подгоняя
плетьми. Я задержусь. Оставьте мне пару молодцов.
  Вслед за мрачной процессией он сошел вниз. В маленькой привратной
каморке, куда прятались от дождя преданные Гиршу стражники, горела лучина.
На обтянутой холстом лавке лежал Язош. Его пестрый шелковый камзол на
груди побурел, на губах запеклась кровь, глаза были закрыты. Под головой у
него был свернутый плащ.
  - Ах, Язош, Язош, бедолажка ты мой... - Гирш нагнулся над ним,
скрежеща чешуйчатой сталью доспехов, провел рукой по его черным волосам. -
Сейчас я прикажу перенести тебя наверх и вызову из Цитадели лекаря. Язош
едва слышно застонал, и Ниссагль пригнулся ниже. - Не бойся, и не такие
раны заживают. Хоть и близко, да не в сердце. Я не дам тебя в обиду. - Он
с трудом распрямился, задумчиво посмотрел на свои окровавленные руки -
кровь была Язоша, он к нему зашел, перед тем как подняться в дом, и,
увидев, что тот с трудом дышит, расстегнул на нем одежду.
  Сзади ждали приказов солдаты.
  - Отнесите его в мою опочивальню. Да несите, как святой образ носят.
Он мне жизнь спас. А потом рысью в Цитадель за лекарем. Не мешкая.
  Солдаты одновременно взяли скамью с раненым, подняли и вынесли из
каморки.


                                  Глава шестая

  ПОДОБНОЕ - ПОДОБНЫМ

  Зима в тот год случилась ранняя, поначалу бесснежная, а потом
метельная и тревожная. Время скорых приговоров минуло, и едва ли не добром
стали его поминать, время это. Теперь если увозили кого, то на долгие
муки, и ночами такие жалостные крики слышались над замерзшей Вагерналью,
что начинали выть по дворам собаки и плакать в зыбках дети. Ниссагль, в
надежде поймать Аргареда, пытался выманить его себе на глаза то дурными,
то хорошими вестями о его детях, но Аргаред на приманки не шел, берегся,
заметал следы, петляя по мызам и урочищам. Ниссагль терпеливо, неспешно и
уверенно прочесывал Эманд из конца в конец. Налетали на притаившиеся замки
конные разъезды, шныряли по дорогам шпионы. Казалось, Ниссагль вот-вот
возьмет верх. В душах Этарет давно уже воцарились недоверие и страх, а
когда все друг друга боятся, охота бывает легка.
  - Ну, как твой камердинер?
  - Оправляется потихоньку, слава Богу.
  - Работает?
  - Нет еще... Все больше полеживает. Рана ведь скверная была.
Сейчас-то ничего, повеселел немного. А когда не вставал, мне его так жалко
было. Лицо белое, лежит, мучается, терпит. Он еще почему-то виноватым
передо мной начал себя считать. Я теперь стражников под окнами расставил.
А то залезет опять кто-нибудь. Мне только кинжала в спину недоставало.
  - Об Аргареде что слышно?
  - Все по гнездам бродит, родичей мутит. Они нынче неразговорчивы
стали, - все больше шепотом да при запертых дверях. Мало что слыхать. Да
ничего, выслежу. Я сейчас утихомирил своих людей. Может, он и клюнет на
это. Устанет же когда-нибудь прятаться. А я тут как тут, начеку!
  - Ну-ну...
  Ниссагль взглянул на оплавленную свечку вдоль часовой линейки.
  - Гляди-ка, Беатрикс, совет уж скоро. Вот и день прошел. Есть хочешь?
  Беатрикс с хрустом потянулась на кровати:
  - Не-а, - и, сев, уставилась в сереющее окно. Сумерки были
предновогодние, ранние. - Гирше, - вдруг позвала она странным голосом,
Гирше, оторвись от бумаг, поди сюда. Я тебе кое-что сказать хочу.
  - Иду. Что такое? - Он запахнул меховые полы пелиссона, подошел и сел
на покатый от наваленных перин край кровати. - В чем дело?
  - Я хочу тебе сказать... Знаешь, у меня ребенок будет.
  - Беатрикс!.. Э... Это от кого же? - только и сумел вымолвить
Ниссагль, не смея верить услышанному.
  - Твой. Я же последние месяцы с тобой только... - Она смутилась,
такое в его глазах было обожание.
  - Что думаешь делать? - быстро спросил Гирш.
  - Как это "что"? Рожать, конечно, буду. Королева я или нет? Какая же
я буду королева, если не могу себе позволить дитя родить, подумай сам...
  - Верно! - Его лицо вдруг смягчилось, морщины разгладились, таким оно
не бывало даже в минуты нежности. - Верно ведь говоришь! Интересно, сын
или дочка будет?
  - Кто же знает? Рано еще. Потом повитух позовем, они скажут.
  - Все равно интересно - какой он будет, на кого похож, - Ниссагль
бережно приложил руку к ее плоскому еще животу, - интересно ведь, а?
  Королева боком привалилась к нему:
  - Герцогом будет. Или князем.
  - Только бы не на меня был похож.
  - Вряд ли. На нас обоих скорее. Мы его неплохо зачали. Такие дети
бывают удачливы. Вообще все бастарды удачливее законных.
  - Дай Бог.
  В сумерках снега серели и, казалось, распухали, укутывая покинутый на
пристанях человечий скарб. Ветер выдувал из опустевших амбаров и складов
остывшие запахи сена, мездры, запахи гнилых яблок и смолы. Слегка пуржило,
и в сыпучей дымке волшебно вздымался над рекой огромный многобашенный
замок с тусклыми золотыми крышами и множеством освещенных, узких, как
бойницы, окон. Дрожащими пятнами расплывались пылающие на стенах плошки. К
алой пещере еще не замкнутых ворот вел низкий, убеленный инеем мост с
пиками на перилах.
  Прохожий запахнул поплотнее широкую волчью шубу, крытую толстым
пепельно-серым сукном, и раздраженным движением заправил сбившиеся волосы
под капюшон. Ему надо было попасть в Цитадель, но ни за что он не заставил
бы себя миновать строй вымерзших и иссохших до черноты голов со сбитыми
набекрень венцами, поэтому он сошел на лед под мостом, где снегу было
наметено только по колено. Крупные хлопья осыпались с бревенчатых краев
моста.
  Он выбрался наверх слева от моста, хоронясь пока от злой озябшей
стражи, и прильнул к стене, вслушиваясь. Кристаллики инея холодили щеку. В
подворотне заворчала собака. Ага. Они стерегут теперь ворота с собаками.
Это хуже. Жаль, что он не имел возможности все хорошо разузнать. Ладно,
здесь его не выследят, он готов поклясться, что ничем, кроме снега и
ветра, от него сейчас не пахнет. Его увидят, только когда это понадобится
ему самому. Медленно, серый на сером, он крался по стене к высоким
воротам, озаренным забранными в решетку факелами. Ловко изогнувшись, он
выглянул из-за контрфорса - под аркой было пусто. Снег комьями рассыпался
по вымостке, сверху нависали темные, массивные острия полуопущенной герсы.
Стража грелась в кордегардиях, следя за воротами сквозь открытые двери, к
порогам которых были привязаны мэйлари. Возникла надежда проскочить
незамеченным - это было бы очень хорошо. Впрочем, он придумал, что сказать
в случае, если заметят и остановят. До закрытия ворот оставался час, и за
этот час дело надо было сделать. Он поправил капюшон, чтобы была видна
только нижняя часть лица (подбородок его тонул в остистом волчьем меху), и
направился в ворота, ожидая предупредительного рычания мэйлари и грома их
цепей.
  Но они не были привязаны! Бросились, не издав ни звука, рванули
зубами за рукава, сшибли на истоптанный снег и лишь тогда зарычали.
  - Проклятые псы! - дрожа, он откидывал с лица волосы. Капюшон упал,
открыв большеглазое разгневанное лицо. По лестнице, ведущей в кордегардию,
спустился офицер в круглом блестящем шлеме. На плечах у него топорщились
рядами лиловые и желтые фестоны/
- Эй, что ты тут шляешься, господин хороший? Тут дворец, а не
проходной двор. Если тебе на ту сторону надо, так Большая Галерея только
днем открыта. А то собаки у нас несытые, порвать ни за что ни про что
могут. - Голос его гулко громыхал под сводами арки, лицо терялось в клубах
пара. - Фьють, собачки! Вставайте, господин. Чего вы тут потеряли? Шли бы
вы подобру-поздорову, времечко нынче лихое, не ровен час, примут вас за
злодея.
  - Я пришел по делу. У меня племянник пажом у ее величества... Мне...
- начал он, отряхивая и расправляя помятые псами рукава шубы, и осекся.
  Они узнали друг друга - капитан Эгмундт и магнат Окер Аргаред.
Опомнившись, рингенец сгреб его лапой в рукавице за плечо и оттащил к
стене, чтобы стражники из кордегардии их не видели.
  - Ты стал служить королеве, Эгмундт? - тихо спросил Окер. - Не ждал я
этого от тебя.
  - Не в мои лета искать господина за тридевять земель. Вы зачем
пришли? - засипел рингенец, выпуская в лицо Аргареду мокрый пивной пар. -
За своих попросить, что ли?
  Сколь ни был ошарашен Аргаред неожиданной встречей, он все же уловил
в глазах Эгмундта угрюмое соболезнование и, не успев осознать, что делает,
быстро кивнул.
  - Да, да.
  Эгмундт собрался было что-то сказать, но лишь молча насупил широкие
брови, кивнул и, продолжая держать Окера за плечо, потащил его в глубь
арки.
  - Идемте. Я вас проведу. Чтобы псы не трогали. Нам их теперь спускать
приказали, как темно станет.
  - Позволь, я надену капюшон, - Окер осторожно высвободился из крепкой
хватки рингенца, - меня могут узнать гораздо менее приятные люди, чем ты.
  - Наденьте.
  - Не подскажешь ли, где сейчас сидят пажи? Если помнишь, раньше...
  - Помню. Как не помнить. Там и сидят, высокий магнат, в малой
приемной. Только их теперь не учат. Это вы правильно решили - к ним. Вам
прошение передать надо, так я понимаю? - Аргаред неопределенно кивнул. Ну,
там сейчас много детей дворянских, у кого отцов-то порешили. Помогут.
  Они миновали несколько полутемных дворов - Эгмундта везде узнавала
стража и пропускала без разговоров, лишь посмеивалась над его спутником в
светлой шубе - Аргареда приняли за проститутку, переодетую в мужское
платье, и это получилось удачно.
  - Вот тут заходите, с черного хода. Сейчас всякая шушера на поварне
из котлов куски тягает, вас никто и не заметит. Помните, там, дальше,
внутри-то как? Ничего не изменилось, только парчой все обили и шпалер с
портретами понавесили. Да таких, что срам да и только.
  Недослушав, Аргаред бесшумно, как призрак, проскользнул в
полуоткрытую дверь. Разведя руки в стороны, он коснулся стен неосвещенного
коридора и на секунду замешкался, восстанавливая в памяти все переходы и
покои, ведущие в Малую Приемную, и прикидывая, где в этот час меньше
бывает придворных бездельников. Столкнуться со слугами он не боялся.
  К счастью, Цитадель была пронизана подсобными коридорами, как старая
коряга - ходами, и он быстро вспомнил, что через двадцать шагов будет
тройная вилка и надо взять самый левый проход, который всегда освещен
редкие свечки мерцали в нишах между сдвоенными колоннами. Стало теплее, и,
откинув капюшон, он неслышно двинулся вперед. Эгмундт сказал ему верно -
слуг в этих скудно освещенных сводчатых коридорах не попадалось. Воздух
здесь был застоявшимся, с неопределенным запахом, какой иногда бывает в
больших палатах.
  Кое-где в стенах виднелись низенькие, неизвестно для чего
предназначенные дверцы, за ними слышались невнятные обрывки бесед,
воркотня, звяканье или звон струнных инструментов - вероятно, там
располагались какие-то покои.
  Аргареду уже не требовалось напрягать память, он четко представлял
себе план Цитадели и помнил, что коридор обходит вкруг всех покоев. Возле
Малой, или Пажеской, приемной коридор становился выше и шире. Старая,
лоснящаяся двустворчатая дверь вела в небольшой, облицованный резными
камнями переход. Аргаред толкнул створки и в первый момент решил, что
попал не туда - его обступила вишневая нагретая мгла. Потом он разглядел,
что резной орнамент на стенах прикрыт шпалерами. В толстом розовом стекле
шарэлитской светильни мигало копотное сонное пламя. Оглянувшись, он
сбросил шубу за дверью, она здесь мешала, и остался в длинном облегающем
платье с разрезами по бокам. Прислушался - за высокими резными дверями в
пажескую было тихо.
  Он слегка приоткрыл стрельчатую створку - в щель заскользил желтый
свет. Ему теперь была видна приемная - новые ковры, сползшая со стола
пестротканая скатерть, неудобные островерхие кресла без подушек и в них -
клюющие носами маленькие светловолосые дети. Некоторые прикорнули, положив
голову на руки, и жесткие от шитья рукава сползли с тонких запястий. Ему
хотелось бы увидеть кого-то, кого он узнал бы, но все дети казались на
одно лицо - усталые, удрученные маленькие заложники, которых принудили
целовать руки и подол убийце их отцов. Наконец острым взглядом он узнал
одного. Это был младшенький из известной ему семьи Чистых, полностью
загубленной после осады Оссарга. Минутное усилие памяти вынесло на
поверхность его имя - Рэнис. Открыв дверь чуть шире, Аргаред позвал
громким шепотом:
  - Рэнис, сын Орэ... Подойди сюда. Мальчик встрепенулся - из-за
полуоткрытой двери смотрели на него смутно знакомые светлые глаза.
  - Подойди, только тихо. - Кто-то зашевелился на стуле, и Рэнис
поспешно шмыгнул в дверь, оказавшись лицом к лицу с невесть откуда тут
взявшимся светлоглазым незнакомцем.
  - Ты меня помнишь? - Руки незнакомца легли на плечи мальчика.
  - Вы... магнат... Окер Аргаред, - узнал мальчик.
  - Прекрасно. Это действительно я. Ты узнал меня так же хорошо, как я
тебя. Скажи, сколько тебе лет, мой маленький брат?
  - Двенадцать. Я должен был стать оруженосцем в этом году, если бы не
проклятый Оссарг.
  - Оссарг не проклятый, а славный и злосчастный. Помни об этом, когда
вырастешь. Скажи, Рэнис, ты хочешь отомстить за своих? - Последовал
молчаливый кивок. - Ты знаешь, кому надо мстить?
  - Беатрикс.
  - Хорошо. Я помогу тебе это сделать сейчас. Вот здесь, - Аргаред
неуловимым движением извлек из-под широкого пояса белый кисетик с одинокой
руной, - ее смерть. Это яд. Действие его ужасно, и спасения от него нет.
Но ты должен всыпать лишь самую малость, чтобы королева сначала долго
болела и лишь потом, к весне, умерла...
  - Почему так долго? Почему?
  - Чтобы никто не догадался, что ее опоили. И потому еще, что только к
весне мы успеем собрать войска. Когда она умрет, ее приспешники испугаются
и не смогут сопротивляться нам. Мы победим их малой кровью. Но это тайна.
Ты все понял?
  - Да.
  - Мне придется дать тебе весь кисет. Я не могу отмерить ту малость,
которая нужна для исполнения нашего замысла. Но при себе его не носи,
спрячь. Во-первых, могут случайно найти, во-вторых, нехорошо носить при
себе яд - он приваживает несчастье. Ты бросишь ей в вино, когда
представится случай, только одну щепотку. Запомнил?
  - Да, яснейший мой брат. - Нежное голубоглазое личико посерьезнело,
маленькая рука в шелковой перчатке сжала белую замшу кисетика.
  - Хорошо. - Окер поцеловал мальчика в лоб. - Прости, что прошу об
этом, что бросаю тебя здесь, а сам бегу, но теперь у Этарет нет детей и
взрослых. Теперь все воины, и каждый разит тем оружием, которое ему
доступно и которое губит больше врагов. С этой минуты считай себя моим
сыном, братом моих несчастных детей. - Он подтвердил свои слова еще одним
поцелуем. - Я должен спешить, мне надо успеть, пока не закрыли ворота. От
всей души надеюсь, что следующая наша встреча будет более открытой и
радостной, какой и подобает быть встрече кровных родственников, свершивших
великие дела. Ну, до иных дней!
  Рэнис остался стоять, сжимая в руке кисетик, словно из какого-то сна
упавший ему в ладонь. Мужественное лицо Аргареда стояло у него перед
глазами. Наконец, вернувшись к действительности, он спрятал кисетик в
жемчужную поясную сумочку и вернулся в пажескую. Мысли его были только об
одном - скорей осуществить то, для чего вручена ему меченная одинокой
руной смерть.
  - Эй, бездельники! - В дверях появился Ансо, единственный шут,
которого Беатрикс жаловала. Он позволял себе весьма злые шутки, не
разбирая, кто в фаворе, кто в опале, он в лицо звал королеву шлюхой и
ненавидел весь мир. - Сироты окаянные! Ну-ка быстро в погреб за вином для
ее величества!
  Рэнис вскочил, едва веря ушам.
  - О, хочешь выслужиться! Хвалю. Ну, турманом за бокалом красного - и
в Залу Совета. А то у королевушки горло пересохло. С утра до вечера мелет
языком, да все о пустяках. Лучше бы она говорила про отрубленные головы. В
этой стране только они еще чего-то стоят. Все деньги, все замки родятся из
отрубленных голов.
  Рэнис кинулся в погреб - раза два по дороге он налетел на лакеев,
оделявших его громкой бранью, но не посмевших тронуть. В погребе вечно
хмельные виночерпии, в липких от пролитого "Омута" фартуках, долго
возились, цедя алое фенэрсжое вино в большой хрустальный бокал. Путь
обратно с бокалом на маленьком подносе показался Рэнису невероятно долгим.
  Нырнув на миг в темный треугольный закуток за распахнутой дверной
створкой, Рэнис оперся подносом о резной бордюр на стене, чтобы перевести
дух и унять дрожь в коленях. Его час настал. Он разом вспомнил все, что за
последний год на него обрушилось...
  ...Ворвавшиеся на рысях черные конники, лающая брань, уверенная
походка, отсутствующее выражение на лице скрестившего на груди руки
раба-дворецкого, спокойно впустившего их в дом, мелькающие в поисках
драгоценностей и крамольных свитков руки в черных перчатках, лязг
амуниции, топочущие крутобокие кони в кованых рогатых намордниках. И
побелевшие пальцы старшей сестры, шестнадцатилетней, которая изо всех сил
стискивала его запястья, а он вырывался, стараясь не смотреть ей в лицо,
потому что у нее были пустые страшные глаза и дрожали губы, вырывался
судорожно и безнадежно, сам не понимая, почему... Потом они оба притихли,
прижавшись друг к другу, - вошел черный рейтар, а с ним некто толстопузый,
пестрый, с развевающимися откидными рукавами, в черной высокой шляпе.
  Черный рейтар снял с себя шлем и сунул его под левый локоть,
оставшись в суконном капюшоне.
  - Я говорил вам, господин Цабес, что в этом доме будет девчонка.
Смотрите сами. - Его каркающий голос разнесся под узорными сводами
трапезной, со стен которой укоризненно глядели на незваных гостей оленьи
головы.
  - И посмотрим, и посмотрим. - Толстяк подкатился ближе, от него пахло
чем-то сладким. Рэнис искоса взглянул на его лоснящееся лицо с черными
точками возле носа и скользкими глазами под слипшейся подвитой челкой и с
неприязненным любопытством стал рассматривать этого Цабеса уже с головы до
ног: Цабес был узкоплечий толстяк, эти изъяны в его фигуре ловко скрадывал
покрытый крупными вышивками атласный камзол.
  - Хорошо, хорошо, хорошо. - Он ходил перед сестрой взад-вперед
маленькими вкрадчивыми шажками, всплескивая пухлыми ладошками, да так, что
из-под куньих манжет то и дело выезжали и проваливались обратно золотые
браслеты со множеством пупырчатых мелких рубинов. - Подойдет, окинув
взглядом сестру, сказал он рейтару. - Для хозяйки Годивы бледновата будет,
а кому попроще - подойдет. Или в Сардан. Там всегда нарасхват. Найдем
куда. На холодную рыбицу рыбаки сыщутся.
  - А Године каких надо? Мы бы поискали... - заискивающим голосом
осведомился рейтар.
  - О, Годива! Годива! Никогда не знаешь, кого она выберет. Зато точно
знаешь, кого она никогда не возьмет. Годива умеет делать дела!
неопределенно отмахнулся господин Цабес и требовательно повторил: Ну-те-с,
я беру девочку. Сделайте, что там надо.
  - Что надо? Попечительскую подать да выкуп за попечительское
свидетельство пожалуйте, и ступайте на все четыре стороны, господин Цабес!
Будто в первый раз. Все, что надо, у меня с собой есть. Прямо тут сейчас и
настрочим! - Рейтарский старшина раскрыл объемистую сумку со шнурком в
горловине и извлек оттуда трехлапую яйцеобразную чернильницу с затычкой,
пару перьев и свежий пергамент.
  - Подержите-ка чернильницу, господин Цабес. Как вы там? Тимер Цабес,
досто...
  - Лехо, господин Алун. Как вы не запомните! Цабес - это только между
нами - Тимер Лехо, досточтимый горожанин Калскуны... А почему в Калскуну
девиц не возите? Тоже ведь будь здоров город.
  - Там свои тонкости, господин Алун! Там правит Иоген Морн, магнат и
князь, который с королевой не ссорился и не мирился - присягу принес,
налоги дает сколько надо. Но поскольку он все-таки магнат, ему не может
нравиться, что дворянские дочери...
  - Понятно. Вам просто неохота быть первым, господин Цабес. Потому что
если бы Иоген Морн позволил себе что-то в отношении вас, то зовись он хоть
королем Калскуны, сделали бы козью морду как пить дать. Ладно, вот ваше
попечительское свидетельство, теперь пожалуйте в казну и мне за услуги,
как условились.
  - Это вам-то за что? Сколько плачу, все не могу понять: за что? Ведь
это ваша должность! Вам же государство платит!..
  - Ой-ой, ну хоть в этот раз-то давайте обойдемся без крика! Каждый
раз перед тем, как заплатить, вы кричите на всю округу, хотя все равно
платите! Смотрите, я ведь могу и с другими договориться. Солдаты сейчас
богатые, девушку у меня с руками оторвут, вдвое больше заплатят и еще
спасибо скажут.
  Толстяк глотнул воздуха, словно рыба, выброшенная на берег, и, не
споря больше, полез в кошель, где у него позвякивало золото. Когда они
покончили с расчетом, толстяк Цабес бочком двинулся к замершей в ужасе
девушке.
  - Ну, извольте, сударыня: вы в печальном положении, жить вам не на
что, а сердце у меня доброе. Я теперь ваш опекун, потому как вы без
средств. Так что пожалуйте за мной.
  - Я вас не знаю, - прошептала она угасшим голосом, - и с вами не
пойду.
  - Иди-иди, не корячься, - грубовато встрял рейтар, - господин Цабес
тебя к ремеслу пристроит. Община у него. Для бедных благородных девиц.
  - Да и ремесло-то какое?.. Больше в окошко благородным кавалерам
улыбаться, - захихикал Цабес, - Не бойтесь, сударыня, верьте простым людям
- они худого не пожелают, они сами подневольные, за грош ломаются. Это от
вельмож высоких вся крамола идет. А брата вашего - он ведь братец ваш, для
сынка-то больно взросленький, я смотрю, - братца вашего господин Алун
обещал в пажи отдать. Братец навещать вас будет. Ну же, не трусьте, жизнь,
она такая - только умей вертеться!
  Девушка, словно заколдованная вкрадчивым воркованием Цабеса,
отпустила от себя Рэниса, - теперь уж он, беду почуяв, сам не хотел, чтобы
сестра его отпускала. Она неуверенно приблизилась к Цабесу.
  - Ну а ты со мной, - рявкнул рейтар, схватив за шиворот
отшатнувшегося Рэниса. - Куда бежишь, дурачок? У пажей под королевским
подолом жизнь сытная!..
  ... У пажей под королевским подолом жизнь была сытная. Но не у всех.
Всего их было две дюжины - и наглые откормленные отродья повешенных
вилланов-бунтовщиков ненавидели молчаливых и печальных детей
обезглавленных и запытанных до смерти дворян-Этарет. Дрались с ними,
набрасываясь всей ватагой на одного, били до крови, измывались над ними,
насколько выдумки хватало, во время еды рвали из рук лучшие куски,
обжираясь порой до рвоты, лишь бы не досталось сопернику. Об этикете
вилланские дети знали лишь самую малость, слепо подражая поведению
взрослых вельмож и перенимая у них наихудшее. Рэнису случалось падать вниз
головой с лестниц и лежать без сознания под ногами пробегающих челядинцев,
оставаться голодным после обедов, плакать от боли после побоев...
  ...Рэнис вытащил кисетик, растянул чуть-чуть, начал было уже
постукивать пальцем, чтобы аккуратно всыпать в бокал крупинки яда, и вдруг
замер, пораженный странной догадкой: Беатрикс-то ведь почти неуязвима!
  "Заклятия на нее не действуют, хоть голос сорви. В Драконьей Борозде
она всего лишь два ребра сломала! Отраву Этери от нее вовсе отвело на
Эккегарда - мать рассказывала. Что же делать? Аргаред ошибся?.. Нет, не
мог он ошибиться... Или все-таки ошибся? Делать-то что сейчас? Всыпать
побольше? Полкисета? Или лучше весь? Нет, половину. В крайнем случае можно
еще насыпать, если, конечно, случай подвернется... Но подвернется ли?.. -
Сердце билось учащенно. - Сила великая, благодарю тебя, что ты послала мне
эту мысль!.."
Выйдя в увешанный розовыми светильнями переход, Рэнис украдкой глянул
через хрустальные окна в золоченых боках кубка - никакой мути не осталось.
Яд растворился, словно его и не было. Возникло искушение попробовать на
язык - не поменялся ли обычный вкус вина, сладко обволакивающего небо и
усмиряющего язык. Рэнис едва преодолел искушение.
  Черная, узкая, точно крышка домовины, дверь в Залу Совета мерцала
накладным, кованным из чистого золота узором. Возле двери замерли
гвардейцы в золоченых шлемах с секирами. При появлении Рэниса с рубиновым
кубком один из них отворил тяжелую створку. Изнутри вход еще закрывала
толстая белая занавесь с кистями и златоткаными гербами. Паж проскользнул
в щель, золоченая мишура царапнула его по горячей щеке. Он вдруг ощутил,
как горит его лицо и противно щекочут по влажному лбу и шее завитые
концами внутрь и обсыпанные золотой пудрой волосы.
  На длинном столе пылали жирандоли. В дальнем конце залы ярилось пламя
огромного камина. Упланды заседающих за столом вельмож блистали золотом.
Он нашел взглядом королеву.
  Медленно, церемонным шагом, на вытянутых руках Рэнис поднес вино,
опустился на одно колено. Беатрикс засмеялась, склонив к нему
разгоряченное румяное лицо.
  - Ну вот уж ни к чему заставлять меня нагибаться! - подхватила бокал.
Блеснули ее расчесанные на прямой пробор холеные локоны. Рэнис смотрел не
отрываясь, как она подносит бокал к жадно раскрытым губам...
  О счастье! Королева выпила яд! Словно увязая в теплом пространстве
внезапно расширившейся залы, паж заторопился к двери.
  Вино скользнуло в горло, унося из-под языка накипевшую от долгих
разговоров пену. Глоток был не маленький, и Беатрикс поставила бокал на
стол, чтобы перевести дух.
  ...В желудке внезапно возникла какая-то чуждая тяжесть - и Беатрикс
подумала, что не стоило пить натощак. Потом внутри что-то перевернулось,
сжалось, сызнова, как пружина, разжалось... А потом пронзительная боль
скрутила кишечник в склизкий пульсирующий ком... Минуту она сидела
согнувшись, немо расширив испуганные глаза, полуоткрыв рот, а потом с
пронзительным криком рухнула на пол и начала биться в судорогах...
  - Недомерок, раззява, сморчок! Паршивый ублюдок! - Раин одной рукой
поднял Ниссагля с пола, наградил двумя крепкими пощечинами и отшвырнул от
себя. Пошатываясь на подгибающихся ногах, тот с ненавистью посмотрел на
Раина, пробормотав при этом нечто вроде "спасибо"... Перед его глазами все
еще белело искаженное мукой лицо Беатрикс, его ладонь еще ощущала тяжесть
ее запрокинутой головы. Минуту назад он стискивал рубчатую ручку
серебряного кувшина, из которого пытался напоить ее молоком, но белые
капли стекали по подбородку, она не хотела или не могла разжать губы. А он
все лил и лил, пока у него не вырвали кувшин, пока его не оттеснили
вызванные Райном стражники.
  - Очухался, бездельник? Займись своим прямым делом! - наседал на него
Раин.
  Красный, растрепанный Абель Ган тщетно пытался поправить трясущимися
руками свою разорванную шелковую столу - золотые застежки откололись или
висели на одной нитке - это он бросился за убегающим мальчишкой, повалил
его на пол и сам свалился на него, придавив к пыльному ковру. Ган был
изнежен, у него едва хватило сил удержать убийцу, пока не подскочили
стражники и не заломили пажу руки с такой зверской силой, что тот
вскрикнул и пригнулся к полу, хватая воздух побелевшими губами.
  Ниссагль совсем опомнился. В глазах его горела лютая ненависть. Потом
он вдруг шагнул к Раину, вырвал из-за пояса плеть и наотмашь стегнул
камергера по лицу.
  - Ты, жеребец! Не распускай рук и языка, а то мерином сделаю! А
теперь все отсюда убирайтесь, все! - вдруг заорал он в полный голос. Пошли
все вон! - На губах у него уже пузырилась пена, плеть свистнула в воздухе.
- Прочь, в свои норы! Вон! Вон! А вы с этим выродком за мной в Сервайр! -
развернулся он к стражникам. - Вельт, вели утроить караулы по городу и
здесь - чтобы вошь не проползла!
  Метель уже вовсю неслась над синеющими заснеженными крышами, ее
полотнища застилали мутный свет окошек. Срывалось пламя с факелов на
пустых перекрестках, где-то уже погромыхивали колотушки дозоров. Рослый
жеребец нес Аргареда к городским воротам. Сейчас след его утерян, и никто
не заподозрит, что он был здесь эти несколько часов. Путь его лежал в
Ринген, где много крепких и послушных золоту парней, которым давно не
терпится взяться за меч - и не важно, на чьей стороне. Когда королева
умрет, он во главе этого войска подступит к границам зажравшегося Эманда -
начнется сущая потеха: одни людишки будут за жалованье истреблять других,
а те, другие, радостно расстанутся со своим набитым в горшки золотом, лишь
бы только уцелеть. А пока здесь у него останутся глаза и уши, от которых
не укроется ни одно движение, ни одно неосторожно брошенное слово... И
когда настанет час...
  Перед ним из сумерек выросли сдвоенные башни высоких посольских
ворот. Решетка еще поднята. За воротами мечется белесая пелена. Лучники и
алебардщики попрятались в караульные будки. Никто его не задержал, но
Аргаред на всякий случай подхлестнул коня, чтобы побыстрее отъехать от
Цитадели и не чувствовать больше затылком дыхание опасности.
  Сейчас он старался ни о чем не думать - даже о детях. Не думать о
том, чего пока не в силах сделать.
  И все же вспоминались, не могли забыться опустевшие замки на холмах и
крутых берегах рек. Они отстроятся заново. А деревни, урочища
холопов-доносителей, исчезнут с лица земли, оставив по себе лишь золото в
горшках, золото, которым Кровавая Беатрикс платила за подлость и трусость.

  Глава седьмая
ГНЕВ ГОСПОДЕНЬ

  Утром по розовым от солнца сугробам разъезжали, рыхля снег и
позвякивая железом, окутанные паром сервайрские и окружные рейтары. Мороз
крепчал. Ноздри лошадей и воротники возле подбородков одел колкий иней,
носы алели. Конники щурились, разглядывая редких прохожих, вертели
головами в нахлобученных шапках - плотно засупоненные оплечья мешали
двигаться.
  Народу на улицах прибывало. Горожане с опаской косились на молчаливых
верховых. Что-то произошло в Цитадели. Что-то нехорошее, иначе не звенели
бы все улицы от сбруи и не мелькали бы повсюду взятые на локоть черно-алые
щиты с песьей головой - гербом Тайной Канцелярии. На улицах
перешептывались. Рынок уже гудел, густо валил пар из раскрытых ртов и
возбужденно сопящих носов. На удивление, в этот раз никто ничего не знал,
и даже самые отъявленные городские сплетники недоуменно округляли глаза.
Оставалось только пялиться на белые башни Цитадели, на черный, вмерзший во
льды Сервайр, где все окна, горевшие ночью, теперь мрачно чернели. И еще
одно удивляло и тревожило: давно должны были открыть в Цитадели ворота - и
не открывали.
  Лишь к полудню дрогнул подъемный мост, заскрежетали герсы, и в
подворотне закачались силуэты всадников. Выехал Радамор, глашатай, с ним
четверо офицеров в доспехах и суконных кот д'арм с фестонами. У входа на
мост скопилось, переминаясь с ноги на ногу и ежась, уже довольно много
народа. Глашатай набрал воздуху в легкие и обратился к толпе:
  - Слушайте, внимайте, честные горожане Хаара, слушайте злую весть!
Великое несчастье на устах моих! Королева Беатрикс, Божьей милостью
владычица наша, опоена ядом по злому умыслу Окера Аргареда!
  Над замершей толпой сквозило в облаках голубое небо. Голос глашатая
наполнял сердца тревогой и гневом.
  - Будучи злокозненно опоена, ныне владычица наша при смерти, и только
в руках Божьих спасение ее. Молитесь же за спасение нашей королевы Господу
Вседержителю. - Он кольнул лошадь шпорами сквозь прорези в попоне и въехал
в раздавшуюся перед ним толпу, неся на городские стогны свою весть.
Помедлив, горожане двинулись вслед, колотя в закрытые ставни, врываясь в
тихие церкви, гремя набатом с колоколен, долбя молоточками в двери и вопя
исступленно о том, что королева отравлена.
  Весть летела пожаром, не держась долго под одной крышей, поражая умы,
заставляя рты изрыгать потоки проклятий. Не прошло и двух часов, как всюду
стало черно от высыпавшего на улицы народа, который метался от одного
уличного оратора к другому. Из раскрытых, уставленных свечами церквей
неслись молитвенные хоры, с колоколен ошалело трезвонили колокола, которые
раскачивали вдесятером. Все вели себя так, словно небо упало на землю,
словно золото стало грязью или Бог оказался дьяволом. Страх и ярость
овладели людьми, все сбились гуртом и каждый старался перекричать другого.
  Отравлена, отравлена, отравлена! Эту весть носило по Хаару, она
перемахнула через стены в трущобы Нового Города, вызвав даже там глухое
ворчание. Мир кренился, все шаталось, земля уходила из-под ног, город
валился в снежную бездну.
  При смерти! Королева при смерти!
  Что же теперь будет? Сердца дрожали, кулаки сжимались, глотки вопили,
как будто воплем и бешеной бранью можно было что-то поправить или хотя бы
ослабить ощущуние неминуемой беды.
  Уже начали зажигать первые факелы. На щитах и латах стражников
плясали беспокойные алые отблески. Смеркалось. Напряженное ожидание
сделалось невыносимым. Приспущенные штандарты мертво повисли на граненых
шпилях Цитадели.
  Каркающее "ха-ха!" раздалось вдруг в этой тягостной тишине. На мосту
в Сервайр, подбоченясь, стоял замотанный в холстину босяк, и от него так
воняло навозом, словно он специально в нем валялся.
  - Ха-ха! - повторил он, кривляясь. Кое-кто обернулся к нему. - Этарет
травят королеву за то, что она травит Этарет! Все просто, как конская
задница! А Ниссагль-то убил мальчишку за то, что тот поднес королеве яду,
как будто мальчишка главный виновник! Мальчишке принесли маленький кисетик
со снадобьем. Люди и Этарет вечно носят друг другу кисетики, чтобы травить
друг друга. И вот мальчишка хрипит на соломе, у него все кости переломаны,
и он никому не нужен, потому что Гирш сейчас ищет Окера Аргареда, а что с
королевой, о том и вовсе неведомо. Не удивлюсь, если она умерла. -
Оборванец явно не мог уследить за своими мыслями.
  - А, Этарет?! Бей их! - Заревел какой-то, видать, еще со вчерашней
ночи не протрезвевший лучник. - Бей белобрысых ублюдков! Всех убить!
  - Верно говорит! - завелись с другого края, наполовину озоруя,
наполовину всерьез. - На пал! Кончать их всех!
  Толпа отозвалась утробным рычанием. На той стороне реки, на
Дворянском Берегу, высились резные башни этаретских домов. Призывы к
убийству слышались все чаще, все настойчивей, люди сбегались к пристаням.
  Первое "убивайте Этарет!" еще только раздавалось за стенами Нового
Города, заставляя шлюх прислушиваться, вскидывая подбородки, а в толпе на
берегу уже замелькали поднятые над головами оглобли, клепки, разогнутые
обручи от бочек, и с нарастающим бессловесным кличем все стали спрыгивать
на лед.
  Казалось, что Вагерналь потекла поперек, неся на взбурливших
почерневших водах палки, молоты, топоры, дреколье, вывернутые из пирсов
заостренные бревна и факелы.
  "Смерть Этарет!" - плечом к плечу шли подмастерья и лучники,
лавочники и ремесленники, бежали вприпрыжку, черпая башмаками снег и
подхватив до колен юбки, их женщины с красными щеками и в сбившихся на
затылок чепцах, каждый горячил себя криком, стараясь не отставать от
других; все неслись, оставляя позади белые стены Цитадели и Черный
Сервайр, торопливо, помогая себе оружием, лезли на высокие набережные,
срывались, бранились, неуклюже вскакивали и бежали в пустые улочки вдоль
серых стен. Тут толпа было растерялась, но двое лучников, словно не
замечая в отдалении конную стражу, дружно навалились на окованные узором
ворота и, разразившись проклятиями, потребовали себе бревно для тарана.
  Под доносившийся издалека набатный звон бревно качнулось в десятке
рук и ударило острым носом в створки ворот. Ворота устояли. Принесли
второе бревно, суковатое, как ерш. Колотили им быстро, круша с удвоенной
силой, пока расшатанные створки с треском вдребезги не разлетелись.
Открылся большой пустой двор с деревом посередине и каменными изваяниями
зверей возле крыльца.
  В доме не успели ничего предпринять для защиты. Там были только
смирные невольники в золотых гривнах. Самые ретивые смутьяны выволокли их
и швырнули на снег под ноги толпе. Рабы глядели умоляюще, ничего не
понимая. Им надавали пинков и прогнали. Этот дом еще не додумались
разграбить - гомоня, вывалились со двора, устремились к следующему
подворью.
  Здесь в ворота били уже не бревнами, на них бросились всей толпой, с
азартной яростью отбивая плечи и бока, пока створки не рухнули внутрь.
  - Держи! - По двору разбегались закутанные фигуры. - Хватай! Сорвали
покрывало с женщины, гогоча, бросили ее на снег, и сразу сомкнулся над
упавшей круг алчущих, раздался звериный рев. Кому не досталось, ринулись с
растопыренными руками на поиски добычи. Если попадался оруженосец,
подросток, челядинец - зверскими ударами валили, топтали, били головой об
стены, мозжили молотами черепа, не разбирая, кто раб, кто господин. Женщин
оказалось мало, и жажду насилия утолили, растянув за руки и за ноги и
разрубив мечами пополам двоих юношей, вздумавших сопротивляться. Горячий
мокрый пар шибанул в ноздри, сырой блеск внутренностей после мгновенной
рвотной судороги вызвал удовлетворенный рык. Рядом лежала навзничь голая
женщина, возле ее бедер расползлось по снегу кровавое пятно, перерезанное
горло зияло. Из дома с хохотом волокли серебро, пихали драгоценные камни в
чулки и ножны, благо все оружие было обнажено. В одном окне уже занимался
пожар, а с другой улицы несся ликующий свирепый вой - там тоже
бесчинствовали, ловили и насиловали женщин, ломали спины детям, над чем-то
оглушительно и страшно ржали. Опоздавшие к этому кровавому шабашу давили
друг друга в воротах, но, ворвавшись во двор, цепенели при виде фонтанов
крови из обнаженных чресел распятых на земле мужчин - так ловко орудовал
кривым и длинным ножом некто в черно-красном палаческом одеянии. Впрочем,
не узнать его было невозможно - Канц! Прибаутки его тонули в гоготе и
свисте восторженной толпы, лицо было измазано кровью и сажей, истошные
крики мучеников резко обрывались после каждого его удара, и тотчас из окна
сбрасывали во двор новую жертву. Рядом с Канцем заставили стоять на
четвереньках женщину, держали за волосы так, что кровь казнимых брызгала
ей в лицо; юбка ее была сзади обрезана, возле оголенных ягодиц толклись в
очереди, спуская штаны, жаждущие, а с крыши юркие мальчишки швыряли
черепицу, не заботясь, в кого она попадет, и пронзительно верещали,
перекрывая порой даже оглушительный рев толпы.
  Стража не вмешивалась. Она уступала взбесившейся черни дом за домом,
как бы не слыша треска рушащихся ворот, безучастно взирая на то, как
выбрасывают из окон дворянских детей, как прямо в алых от крови сугробах
насилуют женщин и тут же их режут, как машут поднятым с земли
окровавленным оружием, обматывают вокруг шеи аршины краденой парчи,
горстями суют за пазуху серебро и камни - и ломятся дальше, обезумевшие,
алчущие и страшные, оставляя за собой огонь и налитые кровью следы.
  Снова наступил вечер, и ярче, злее запылали пожары, огнем засияла
награбленная парча на шныряющих меж домами девках, и человеческий вой, вой
палачей и их жертв, оглушал и пьянил весь огромный город от стены до
стены. Небо над Дворянским Берегом было охвачено заревом.
  По розовеющим стенам летали дымные тени, на истоптанном снегу
блестело изрубленное серебро, которого стало уже слишком много - его
подкидывали и секли пополам на лету, хвалясь умением и окровавленными
клинками. Глаза уже не знали, куда смотреть, руки пресыщенно опускались,
ноги вязли в багряной каше... Но вот дорогу загородила еще одна очень
высокая стена.
  В ней не было ворот. То есть были - из кованой стали, вся в шипах,
плита с накладными фигурами зверей и статуей белого волка наверху.
Расходившиеся безумцы остановились как вкопанные. Стало слышно, как за
спиной надрывно и далеко бьют в набат, как трещат пожары и стонут жертвы,
которых поленились добить.
  Высоко над воротами, за зубцами двух широких платформ, стояли те со
звериными мордами на оплечьях и целились в толпу из луков. Они выглядели
так, словно только что вышли из леса Этар. Потом плита ворот без звука
поехала вверх, открывая тесный серебряный строй латников со светлыми
лицами и искрящимися венцами на головах. Толпа дрогнула, невольно
попятилась.
  - ЭНКАЛЛИ ХАЙЯ ОРОНКИ!.. - мощным и стройным пением наполнился
воздух. Первые ряды охватила паника, линия их начала прогибаться. Они
откатывались, тесня спинами стоявших сзади, порываясь уже повернуться и
побежать, как вдруг громко заржала лошадь, и на улице появилась невесть
откуда взявшаяся черноволосая всадница. Стискивая коленями крутые бока
гривастого жеребца, совершенно нагая, если не считать развевающегося за
спиной рыжего, как огонь, плаща, она вылетела вперед под стрелы,
обернувшись к толпе лишь для того, чтобы крикнуть:
  - Эй, что встали, герои! Тут главное гнездо! Если не раздавите
властвовать им над вами вечно! Ой-ей! - Ее трубный голос ободрил чернь,
все вскричали: "Ой-ей!! Это же Годива!". Вздев оружие, толпа сомкнулась
впереди в щетинистый от стали клин и пошла на приступ. Нагая наездница
крутилась посередине на сужающемся пространстве еще белого снега, а потом
уже и в самой гуще наступающих, понукая их криком, ее волосы жгутами липли
к широким лоснящимся плечам, ляжки ездили по конской шкуре, алый рот не
закрывался.
  Первыми за ней ринулись проститутки в дешевых шубейках и с ножами в
трясущихся от бешенства руках, потом вонючие храмовые нищие, уроды и
калеки с костылями, воры, душегубцы, крысоловы и сводники - несметные
полчища из Нового Города, хозяйкой которого она была.
  Этарет не успели опустить ворота, и под аркой зазвенели мечи.
Горожане опять брали верх. Запоздало засвистели стрелы, кто-то из
наступавших закричал, оседая под ноги идущих следом. А наездница скакала
впереди толпы, без устали вопя.
  Трещали шпалеры, с гулким грохотом вылетали двери, рушилась мебель,
под сапогами прогибалась с жалобным скрежетом серебряная утварь, сбитые
свечи, дымя, катились по коврам. С нечленораздельной бранью чернь крушила
все что ни попадалось под руку, даже вышибала из окон каменные крестовины.
  В узкой галерее появился кто-то в длиннополой одежде со вскинутыми
безоружными руками.
  - Остановитесь! - воскликнул принц Эзель (это был он). Остановитесь,
подождите! Видите, у меня нет оружия и я никуда не бегу. Мне нужно
поговорить с вами!
  В лицо ему жарко дышало людское скопище. Пот стекал по крутым
"бараньим" лбам, жадно вращались покрасневшие глаза, кровь струилась по
тусклому оружию.
  - Стойте! - громыхнул сзади голос Канца. - Послушаем, что скажет этот
звереныш. Выпустить ему кишки или отрезать яйца мы всегда успеем.
  - Вы знаете меня, горожане, - я брат вашего покойного короля, - начал
принц Эзель, отчетливо и веско выговаривая каждое слово.
  - Знаем мы твоего короля-кобеля! Спал и видел, как бы цапнуть кого
между ног, да кусачка слаба оказалась! - хохотнул кто-то в толпе.
  - Послушайте же, горожане. Не мне и не вам судить, за что он
поплатился своей жизнью. Скажите лучше, что вас так разгневало, что вы
пустились убивать и жечь, как бездомные наемники, которым не выдают
жалованье? Чем мы перед вами провинились? Почему вы лишаете нас жизни без
суда и закона?
  Ответом ему было мрачное молчание - только за стенами слышались
неумолчные стоны и трещало пламя.
  - Мальчик, ты спрашиваешь, чем вы провинились, - раздался хриплый
голос Канца, - и почему ведем себя, как наемники, которым не заплатили
вовремя? Дело в том, мальчик, что вы действительно нам должны. Кто убил
королеву? Ты да твой Аргаред. Вы ее вдвоем и убили - видно, она вам
поперек горла встала. Убили и думали, что это вам сойдет с рук... Эзель
хотел сказать "нет", но не успел. Угрожающе размахивая мечами, толпа
ринулась на него. Повернувшись, он бросился в глубь галереи.
  Галерея выходила в небольшой сводчатый покой. Оттуда было два пути:
по переходу в другое крыло дома или вверх по винтовой лестнице в башенную
комнату. Со стороны перехода катилась еще одна жадная и яростная волна
людей с алебардами и топорами. В отчаянии Эзель бросился к лестнице, вмиг
зашатавшейся от стука, топота и толкотни множества преследователей.
Комнатка, в которой он очутился, была очень тесна и выходила двумя узкими
высокими окнами во двор - он вжался спиной в нишу между ними.
  - Стойте! - Канц взмахом меча остановил жаждущих крови. По лицу его
было видно, что он что-то задумал. - Стойте, ребята! Дайте мне еще
сказать, я в коридоре не договорил. Слушай меня, принц. Итак, вы с Аргаред
ом убили королеву, и наказанием за это будет смерть. Но убить тебя - это
слишком просто. Поэтому ты убьешь себя сам. Сам! Тут достаточно высоко - а
открыть окно я тебе помогу! - Канц сделал шаг и вышиб раму ударом кулака...
  ...Башня нависала над двором, полным факельного пламени и множества
задранных лиц. Слюдяное окно ее вдруг вылетело, крутясь и блестя, как
немыслимая в это время года бабочка. Кто-то в открывшемся черном проеме
взмахнул руками и прыгнул вниз. Люди отшатнулись, когда тело самоубийцы с
глухим стуком ударилось о землю. С башни хохотали и орали проклятия.
Поблескивая, порхали в темном воздухе осколки слюды.
  Вокруг неподвижно распростертого тела стягивалось гомонящее кольцо.
Кто-то осторожно дотронулся носком сапога до рассыпавшихся по снегу
пепельных волос принца Эзеля. И тотчас отскочил с криком, натолкнувшись
взглядом на широко раскрывшиеся глаза.
  - Э, да он не умер!
  - Эй, на башне! Грязно работаете, он живой!
  - Ну так помогите нам и ему, сделайте доброе дело! - заорали в ответ.
  - Вам пособить мы завсегда согласны. Все люди братья, все должны
помогать друг другу!
  - Так ведь он же не человек!
  - А тогда кол ему в брюхо, и пусть корчится! Вот колышек хороший,
навострить только! - лез с советами какой-то урод в вонючей дерюге.
  Посмотреть на самоубийцу протиснулась и нагая наездница - ее
лоснящаяся тугая кожа стала пятнистой от сажи, плащ был уже другой, алый,
меховой, широкий, между колен болталась, свисая с серебряного пояса,
хрустальная статуэтка единорога. От Годивы исходил тошнотворный запах
бараньего жира и лилейной настойки.
  - Глаза ему лучше выколоть! И язык отрезать! - прохрипел кто-то у нее
над ухом. По лицам простолюдинов бродили розовые и рыжие сполохи.
  - Эй, так не пойдет. Так не пойдет. Слушайте меня, а не то я закрою
на неделю все дома на Куок. - Она одной ногой переступила через лежащего,
остановилась и уперла руки в скользкие крутые бока. - Я его знаю. Это
деверь королевы. Убивать его нельзя.
  - Почему?
  - Потому что, как ни крути, он королевский сродственник.
  - Да королева от таких сродственников...
  - Вот выздоровеет, пусть сама решает.
  - Да не поправится она! - зашелся кто-то нетрезвым рыдающим криком.
Не поправится!
  - Поправится. Как пить дать. Она у нас сильная. А этого надо отнести
в собор главный. Пусть он там всю ночь за королеву молится.
  - Да ей от такой молитвы только хуже будет!
  - Не будет. Молитва - не заклятие. Что во храме Божьем скажется - все
во благо. Ну? Хороша выдумка, а? - Она повела плечами. Пресыщенные обилием
убийств хаарцы не имели сил противостоять ее доводам, подкрепленным
выставленными напоказ прелестями. К тому же все смутно чувствовали, что
такая гульба требует достойного завершения, а иначе грош ей цена.
  - А кто будет его тащить? Не мы же?
  - Найдите кого-нибудь, кто из них еще уцелел. Пусть они и тащат!

  ***

  - Это ты устроил? - Раин метался из угла в угол, волосы его
развевались, комната была ему тесна, он был вне себя и не знал, на ком или
на чем сорвать злость. Под ногами, шурша, катались пергаментные свитки.
Ниссагль сидел на столе, обхватив руками колени, в той же позе, в какой
сидят каменные уродцы на крышах. И лицо у него было такое же безразличное,
неподвижное, каменное. С пустыми глазами.
  - Что я устроил?
  - Ты еще спрашиваешь? Открой окно, если оглох! Все церкви бьют в
набат, везде горит, чернь истребляет Этарет на Дворянском Берегу, а
рейтары попрятались по закоулкам. Кто еще в Хааре мог такое устроить?
  Ниссагль молча показал пальцем на потолок так, как показывают,
призывая небо в свидетели. Потом ответил:
  - Клянусь, моей руки близко не было в этом деле. Они сами как-то с
Божьей помощью это устроили.
  - Палач Канц холостит подряд всех пойманных мужчин! Повсюду бегают
обвешанные серебром голые шлюхи! А стража-то, стража и ухом не ведет!
  Ниссагль медленно улыбнулся.
  - За стражу в городе отвечаю не только я. Это во-первых. Во-вторых,
хорош бы я был начальник Тайной Канцелярии, если бы послал своего палача
участвовать в мятеже. В этом случае меня можно было бы без объяснений
отправлять в опалу. В-третьих, стража защищает народ, а если этот
последний в защите нужды не испытывает, то стража бездействует.
  - Но Этарет?..
  - Они же не люди. - Безжалостная улыбка появилась на лице Ниссагля.
Чем больше служу здесь, тем больше в этом убеждаюсь.
  - Н... - начал Раин.
  - Я знаю, что творится в городе, и не буду ничего предпринимать,
перебил его Ниссагль. - Вы еще что-то мне хотите сказать, камергер?
  Раин открыл было рот, собираясь что-то ответить, но тут без стука
зашел Зих, подручный Канца. У этого малого было на удивление приятное
лицо. Через непритворенную дверь донесся тихий надрывный звук - то ли
стон, то ли скуление. Раину стало не по себе.
  - Я что, второй день должен это слушать? - неожиданно усталым голосом
спросил Ниссагль.
  - Я как раз хотел спросить про этого... Там костоправам делать
нечего. Может, водички дать, чтоб не мучился?
  - Дай. Но какого дьявола ты тянул с этим два дня?
  - Ну... Так получилось. - Зих неопределенно улыбнулся.
  - Вы это о ком? - почему-то шепотом спросил Раин.
  - О мальчишке. Я был зол и приказал его не щадить.
  - М-можно посмотреть?
  - Зачем вам это? - Ниссагль пожал плечами и кивнул палачу:
  - Зих, проводи.
  Провожать пришлось недалеко, до Покоя Правды. Зих снял со стены
факел, осветил дерюгу в углу, откинул край. Раин зажмурился и отвернулся.
  - Ну вас, Зих. Ужас какой.
  - Сами напросились.
  Раин выскочил из Покоя Правды и встряхнул головой. Ниссагль
по-прежнему сидел на столе, не сменив позу, он насмешливо взглянул на
потрясенного Раина и отвернулся. Стоны стали слышнее. Раин резко захлопнул
дверь.
  - Гирш, знаете что... Вот вы держите здесь Лээлин Аргаред. А ведь она
целительница...
  - Вы ошибаетесь. Она отравительница. К счастью, не такая ловкая, как
ее отец.
  - Не смейтесь, я серьезно. Она действительно... Короче говоря, может
быть, в обмен на свободу попросить ее... - Он поперхнулся, увидев, как
Ниссагль с мрачным видом отрицательно качает головой.
  - Вы думаете, она не согласится?
  - Лээлин согласится на что угодно. А вот Беатрикс...
  - Беатрикс почти все время без сознания. У медиков уже руки
опускаются. Она ничего не будет знать. И потом, чтобы остаться в живых,
люди на все соглашаются.
  - Без сознания, - задумчиво проговорил Ниссагль. - Ладно, можно
попробовать. Я приведу Лээлин, но не уверен, что она поможет. Она ведь и
меня хотела отравить, и, сколько я ее ни допрашивал, твердит одно и то же:
от этого яда нет противоядия. Скорее всего, оно ей просто неизвестно. Я
так думаю, что противоядие знает старший Аргаред. Мои люди ищут его, но
пока все без толку. А Лээлин я приведу. Возвращайтесь в Цитадель.

  ***

  Каменные своды гудели. Громогласное молитвенное пение наполняло
собор, и казалось, что вместе с клиром поют и белые статуи праведников.
  Дым ходил синими клубами, от него першило в горле, щипало глаза.
Примас Эйнвар молился, подложив под колени тонкую подушку с четырьмя
кистями, навалившись грудью на резную оградку алтаря. Его стиснутые под
подбородком руки давно посинели от холода, но он упорно шептал свою
молитву, вперив сухие, невидящие от усталости глаза в синий полукупол над
алтарем, откуда, верилось, вот-вот хлынет ослепительный свет и сойдет
голубоглазый недотепа в сером плаще и с пухлой книжкой под мышкой, ну да,
тот самый, который гладит по головам шлюх, словно напроказивших девчонок,
спит с шелудивыми собаками и слезливо целует в уста прокаженных. Сойдет
Он, спотыкаясь, по хрустальной лестнице, недоуменно уставится на голосящий
псалмы клир в раззолоченных ризах, на примаса в черной с золотыми обручами
митре: "Вот он я, пришел. Чего звали-то?" И все святые отцы стыдливо
отведут глаза, и не потому, что так богато облачены, а потому, что он
такой неказистый, и никто не додумается пасть ниц, кроме выживших из ума
нищих старух и робких бедных подмастерьев, которыми в этот час полна вся
огромная пышная церковь. Это они поналепили здесь на каждом шагу множество
грошовых свечек и в перерывах между песнопениями шепчут скороговоркой
путаные молитвы.
  И перед этим сирым Богом он, примас, потупясь, отойдет в сторону, а
говорить с Ним будут они, будут просить Господа, чтобы исцелил их
королеву, как будто только в ее жизни и заключается все их счастье.
"Пожалей, Господи! - закричал примас, исступленно вперившись в потолок. -
Послабь в горести нашей, ибо Твои мы, и Тебе молимся, и в Тебя веруем, и
другого у нас нет!"
Сзади вдруг громыхнули чугунные двери, и под сводами церкви
раскатилось гулкое эхо. Эйнвар резко обернулся, мгновенно позабыв о Боге.
К алтарю быстро приближалась возбужденная толпа, ощетинившаяся мечами и
копьями, а впереди, звонко шлепая по полу босыми ногами, выступала
черноволосая женщина. Полы ее алого плаща были связаны узлом за спиной,
чтобы они ненароком не прикрыли ее наготу.
  Вскинув голову, примас величаво сошел со ступеней алтаря. Его
окружили, он видел красные ухмыляющиеся лица, блеск оскаленных зубов,
всклокоченные волосы, рваные одежды. Над ухом хихикали площадные девки.
  Нагая предводительница подошла к примасу вплотную, сложив руки под
грудью с ярко-алыми, подкрашенными сосками.
  - Ты - Годива! - узнал он и перестал бояться, хотя понять ничего не
мог. Пение мешало ему, он с трудом удерживался, чтобы не приказать клиру
замолчать.
  - Да, это я, священнейший! - Женщина выпятила грудь и мотнула
слипшимися волосами. Взгляд Эйнвара невольно скользнул по ее лоснящемуся
желтому животу, ниже... Тотчас он стряхнул наваждение:
  - Что ты тут делаешь, голая и почему все вооружены? Храм Божий, что
бы ни случилось, всегда пребудет храмом Божьим. Это не казарма и не
блудилище.
  Годива дерзко прищурилась:
  - Бог всех нас голыми сотворил, так что ты меня не стыди понапрасну.
Погляди лучше. - Тут Эйнвар увидел то, что они принесли с собой, какую-то
грязную циновку и на ней - окровавленное неподвижное тело в рваной одежде.
- Погляди, мы нарочно его не прикончили! Привезли, чтобы он тебе молиться
помогал. Двоих Бог скорее услышит.
  "Примас да принц - любо-дорого!" - закричали уже несколько голосов.
  - Принц? - Вопрос примаса потонул в громком улюлюканье.
  - Он королеве смерти желал - вот и заставь его теперь за нее молиться!
  - Принц?! - переспросил примас, но от стука древками в пол и грохота
мечами о скамьи не услышал собственного голоса.
  - Поставь его на колени, священнейший! А мы поглядим, как братец
короля-блудодея молится за королеву! - Двое верзил схватили лежащего под
локти и швырнули на пол к ногам Эйнвара. Примас отшатнулся. Раненый,
казалось, был без сознания, однако на укол копья ответил стоном.
  - Ишь как прикидывается! Встать! Встать на колени!
  Примас, дрожа, прислонился к ограде и с ужасом смотрел, как
истерзанная жертва, вздрагивая от уколов копий, поднимается на
четвереньки, потом на колени...
  - Они хотели его оскопить, - брызгая слюной, шептала ему на ухо
Годива. Она плотоядно улыбалась, накручивая на палец жирную черную прядь.
- Они вообще такое хотели... Как думаете, сколько монет мне отсыплют при
дворе за то, что я его спасла?
  - Я, я тебе отсыплю сколько хочешь, только прекрати, прекрати это
немедленно! - Эйнвар едва сдержал крик ярости, узнав наконец в несчастном
страдальце принца Эзеля. Приставив меч к горлу, принца заставляли читать
молитву.
  - Что вы с ним сделали?
  - Он выбросился из окна. А может, его выбросили, не знаю. Сами
понимаете, священнейший, на Дворянском Берегу такое творилось - ух!
Сколько вы мне дадите-то?
  - Убери своих!..
  - Да прикрикните на них сами! Вы же служитель Бога! У вас лучше
выйдет.
  - Они, гляди, и меня так могут! - Эйнвар на собственной шкуре испытал
однажды, что такое ярость южных городских восстаний, когда обозленный
тираном город затворял ворота и превращался в ад.
  - Не могут. - Годива отошла.
  - Ладно, Годива! - Эйнвар до предела возвысил голос, перекрывая вой
черни. - Люди добрые, идите с миром и не смущайте клир. Вы тут
бесчинствуете, а мне еще за вас и за убиенных вами колени натирать. Бог
порядок любит. А то с ним потом не расквитаешься. Идите с миром. - Он
понизил голос:
  - Видать, Господь вашими руками грешникам возмещает.
  - О-о-о! - прокатилось под сводами.
  - Благослови! - сказала какая-то шлюха густым басом, пригибая пахучую
кудлатую голову. Эйнвар с вымученной улыбкой махнул рукой.
  - Идите, дети мои. Да пребудет с вами покой, радость и благоденствие!
  Довольно урча, похохатывая, они уходили, оставляя на каменных плитах
пола мокрые темные следы. Уползали в темную прорезь полуоткрытых дверей,
уже забыв про свою окровавленную, но еще живую жертву.
  "Ночь прошла!" - Эйнвар подобрал рясу и присел на корточки возле
Эзеля. Он бормотал молитвы, но никак не собраться было с мыслями среди
этого безумия, а клир пел, и немыслимо было приказать ему остановиться,
словно это пение удерживало душу королевы в ее умирающем теле.

  Глава восьмая
НЕПРЕКЛОННОСТЬ

  В тюремном коридоре сначала вдалеке, а потом все ближе и ближе
застучали об пол алебарды. Шел кто-то важный, и ему отдавали честь. Опять
за ней.
  Лээлин приподнялась на локте и в тупой тоске стала ждать. Сейчас
войдут, прикажут подняться, поведут туда, где страшнее любых пыток
безжалостные вопросы, на которые уже нет сил выдумывать ответы, где сидит
на столе Ниссагль с восковым лицом, а в темном углу на лежанке раскинулась
Беатрикс, и пьет вино, и любуется своими красивыми пальцами, когда берет
из вазы сладости. "Господи! - Лээлин жалобно посмотрела на слепые камни
стены и в который раз спросила у них:
  - Когда же меня оставят в покое?"
Дверь распахнулась, и вошел Ниссагль. Он был бледен, взгляд у него
был какой-то отсутствующий.
  - Вставай! - приказал он, останавливаясь посреди камеры. - Вставай
быстрее, если хочешь спасти себя и своих.
  Уже было спустив ноги на пол и опершись рукой о топчан, чтобы покорно
подняться, Лээлин замерла, непонимающе глядя на Ниссагля. Что это он такое
задумал? А тот говорил, медленно роняя слова:
  - Твой отец подговорил мальчишку-пажа подсыпать королеве яду. Такого
же, что был приготовлен для меня. Если ты спасешь ей жизнь, я освобожу
тебя и твоего брата, поняла?
  Эти слова долго доходили до утомленного мозга Лээлин. Потом она тихо
сказала:
  - Хорошо, я попробую. Опишите мне признаки отравления, сколько было
яда и как давно она отравилась. - Узница стояла перед Ниссаглем, бессильно
опустив руки, на все согласная, и он, содрогнувшись, вдруг понял, что у
нее ничего не выйдет.
  - Пошли. Время не ждет. По пути расскажу.
  Везде были распахнуты двери, горело множество свечей, и желтый,
мятущийся на сквозняках огонь резал глаза. Слуги бестолково метались с
посудинами и стопками простынь, повсюду стояли караулы алебардщиков в
боевых шлемах, закрывающих пол-лица. Ниссагль шел стремительно, он почти
тащил Лээлин за собой, торопливо, сухо, словно ни к кому не обращаясь,
описывая симптомы: судороги по всему телу, кровь изо рта и из носа.
Наконец он втолкнул ее в набитый людьми покой.
  Здесь толпились медики, лакеи, служанки, ошеломленные вельможи с
растерянными лицами. У двери в опочивальню замерли стражники, скрещенными
алебардами загораживая проход. Ниссагль, отпустив руку Лээлин, прошмыгнул
под древками алебард и скрылся за тяжеловесной створкой с блестящими
позолоченными узорами.
  У Лээлин мелькнула мысль - со всех ног бежать отсюда, бежать в одном
полотняном платье, по морозу, стоптанными башмачками черпая снег, бежать,
бежать... Перед ней возник растрепанный, очень бледный Раин.
  - Пойдем, - сказал он срывающимся голосом, - пойдем туда, - и
зачем-то поправил жалко свисающий соломенный локон.
  Вокруг разобранной постели теснились серебряные лохани. Валялась на
полу испачканная чем-то бурым простыня. И очень не хотелось смотреть на
ту, что лежала в постели...
  ...Боль пока утихла. Остались изнеможение, дурнота. Иногда ее мучили
рвотные спазмы, она изгибалась, сползая с подушек, сознание меркло, потом
слабо доносились из черноты чьи-то голоса. Потом снова появлялся свет,
прояснялись чувства, возникала водянистая тяжесть в руках и ногах.
  Сейчас снова гасли все ощущения, она соскальзывала куда-то во мрак по
спирали, голоса окружающих превратились в комариный писк, и ей стало все
безразлично, даже смерть. Только глазам был мучителен этот пустой мрак.
Потом впереди вдруг сделалось еще чернее. Повеяло каким-то запредельным
холодом. Ее неотвратимо несло в эту клубящуюся впереди черноту...
  - Содрогнувшись, она открыла глаза. Перед глазами двигались
бесформенные тени, иногда резко вспыхивал свет, снова гас. Окружающих ее
людей было не узнать, словно их лица сплавились, как свечи. Сердце билось
неровно. Потом на короткое время наступило облегчение.
  - Что ты можешь сказать? - спросил кто-то кого-то совсем рядом.
  - Остался только один путь - Жизненная сила, - ответил отстраненный,
но смутно знакомый голос.
  - Это возможно?
  - Да. Ее телом овладела сила нашей отравы, разрушающая живое. И хотя
она для человека очень вынослива, удар был слишком силен. Боюсь, ей не
выдержать. Только Жизненная сила может ее спасти и очистить. Иначе она
умрет через несколько дней, и ничто ей не поможет.
  - И ты согласна это сделать?
  - Да, я согласна на известных условиях. На условиях, что ни я, ни моя
семья не будут преследоваться...
  - Пошла вон! - Глаза Беатрикс вспыхнули. Она увидела склонившихся над
ней Раина и Лээлин. Замершего у дверей Ниссагля она не заметила. Убирайся
вон! - Они вздрогнули. "Бог, почему я не вижу их лиц!!!" Кровь прилила к
лицу, застучала в висках. Беатрикс кричала в их ошеломленные лица:
  - Уходи вон, Лээлин, уходи! Ты никогда ничего для меня не сделаешь! Я
сама выживу, сама, сама!
  - Не слушай ее, она не соображает, что говорит! - теперь кричал уже
обезумевший от горя Раин, толкая Лээлин ближе к ложу. - Замолчи сейчас же,
сумасшедшая! Лээлин, да произнеси ты хоть Зов Покорности, черт бы тебя
побрал!
  - ЭНКАЛЛИ ХАЙЯ... - начала Лээлин.
  - ЗАМОЛЧИ! УБИРАЙСЯ!
  - Ты сдохнешь, сдохнешь, как травленая крыса!..
  - НЕ СДОХНУ!! - зашлась в отчаянном крике Беатрикс, приподнимаясь.
Кровь хлынула у нее изо рта, голос пропал, перед глазами все почернело, и
она повалилась в подушки. Ниссагль бросился к ней, одновременно призывая
медиков и стражу.
  - Гирш... - На ее губах появилась розовая пена, рдели пятна на
отброшенном в угол белом полотенце. Она пристально посмотрела на свою
кровь, потом перевела взгляд на Ниссагля.
  - Зря ты их прогнала, - сказал он. - Лээлин могла помочь, а вот врачи
- не знаю. Твое положение действительно опасно. Ты... можешь умереть. Он
говорил чуть не плача, страстно желая уговорить ее подчиниться Раину, но
втайне испытывая радость, что она предпочитает смерть помощи прежнего
любовника.
  - Хватит об этом, Гирш. - Она слабо пошевелила холодными пальцами,
как-то незаметно оказавшимися в его ладони. - Не надо. Послушай меня.
Когда я умру, правителем будешь ты. - Он внимал ей как зачарованный, как
во сне. Но это был не сон. В тусклом пламени свечей темнели пятна крови.
Ее крови. Белело пролитое молоко, которым тщетно отпаивали королеву.
Зловеще блестели серебряные лохани...
  Беатрикс шептала:
  - Ты будешь правителем, Гирш. Ты будешь править железной рукой.
Беспощадный и Справедливый, я, я даю тебе этот титул. А на моей могиле
вели начертать... Беатрикс...
  - Что? - Он не сразу сообразил.
  - Беатрикс Кровавая...
  - Постой, Беатрикс... Может, ты еще не...
  - Не знаю. - Она закрыла глаза.
  - Позвать тебе священника?
  - К черту, - прошептала она, не открывая глаз.
  - Детей, может?
  - К черту тоже...
  - Хочешь чего-нибудь?
  Она промолчала. Потом, с трудом приподняв веки, попросила:
  - Обними меня...

  ***

  К рассвету Хаар был застлан низким черным дымом. Дворянский Берег
полыхал. Чуть ли не весь город был испещрен кровавыми следами. Пахло
гарью. Потаскушки разгуливали в серебряных дворянских украшениях,
простолюдины при каждом удобном случае бряцали плохо оттертым, потемневшим
от крови оружием. Разжились все, кроме самых пугливых.
  В церквях догорали свечи, в проходах между скамьями стояли длинные
лужи от нанесенного снега. Надолго должна была запомниться горожанам эта
ночь с множеством мечущихся простоволосых женщин, звериными воплями,
убийствами и голой неистовой Годивой на черном жеребце. Под дымной пеленой
Цитадель казалась еще угрюмее, утренний ветер вяло шевелил спущенные в
знак неблагополучия флаги.
  Ниссагль до сих пор был в королевской опочивальне, и оттуда не
доносилось ни звука. В битком набитой приемной, откуда челядь на горбу
вынесла мебель, чтобы поместилось больше народу, его ждали гонцы с вестями
о бесчинствах на Дворянском Берегу и личный секретарь примаса с подробным
письменным донесением о том, что происходило в соборе. По углам
безмолвствовали утомленные бдением медики, придворные сбились кучками,
перешептываясь. Здесь собралась вся титулованная мелочь, присутствовали
советники и секретари, но Раин, Раэннарт, канцлер Комес, Вельт, Абель Ган
пропадали неведомо где, утихомиривая бурлящий город. За окнами день сменил
ночь, - настроение у всех было подавленное. Что будет? Лээлин она
вышвырнула и так кричала, что от собственного крика чуть не умерла. Врачей
не зовут. Что будет? Что будет?
  Ниссагль выглянул лишь после полудня. Подозвал кивком своего
сервайрского секретаря, прошептал ему на ухо указания, привстав на
цыпочки, а обычно заставлял подчиненных нагибаться. Секретарь кивнул,
приложил руку к сердцу, протолкался через заполнившую покой толпу и исчез.
  Через час стали собираться сильные - канцлер со своими легистами в
отороченных куницей суконных капюшонах, мрачный, в закопченных латах
Раэннарт. Боком, опасливо озираясь, вступил примас-настоятель Эйнвар,
глаза у него были красные. Абель Ган суетливо теребил хвосты на своей
шляпе. Он стоял в самом проходе, и его все толкали. Лицо у него было
беспомощное.
  Ниссагль, выглянув, поманил их рукой.
  Они гуськом проследовали в полутемную опочивальню.
  Беатрикс лежала высоко на подсунутых под спину подушках, дышала с
клекотом, лицо осунулось, потемнело.
  С замирающими сердцами все поклонились.
  - Милые мои... - Она слабо улыбнулась, поворачивая к ним голову.
Милые мои, послушайте... Я вас всех любила, кого больше, кого меньше... Не
важно. Теперь вот ухожу... Править оставляю Гирша. Потом коронуете моего
сына...
  Серый свет утра лился в полуоткрытые окна, поэтому в смерть королевы
не верилось. Умирают ночью, при свечах. Днем умереть нельзя. Черные глаза
Эйнвара наполнялись слезами. Он едва отошел от искалеченного Эзеля. Теперь
перед ним лежала умирающая Беатрикс, через силу глотая воздух. Лицо Комеса
тоже было скорбным, но он скорее жалел о том, что со смертью Беатрикс
будут похоронены его мечты о великом государстве. Раэннарт угрюмо
понурился.
  - Я вас всех люблю... Милые мои. - Ее глаза просили уйти, и они
безмолвно вышли, только Гирш остался записывать ее последнюю волю. Потом
он вынес бумагу, все расписались по кругу одним длинным щегольским пером
павлина. Натопили красного воска, и Комес приложил печати. Потом вышли
(Ниссагль последним с бумагой) из приемной в общую залу, где на них во все
глаза уставились безмолвные придворные.
  Он плотно, как створки склепа, закрыл за собой двери. Прислонился к
ним, внезапно обессилев, поднес к глазам хвостатый от шнуров с печатями
пергамент.
  - Ее величество назначила меня правителем Эманда. Указ... - начал он
глухим голосом. - Указ вступает в силу с ее смертью, и отменить его может
либо сама ее величество, либо совершеннолетие ее наследника. - Он оглядел
напряженные лица сановников и резко закончил:
  - Вот все, что я могу вам сказать. Лучше будет, если вы разойдетесь
по домам, господа, и будете ждать извещений, - затем повернулся и пропал
за дверями, забрав с собой бумагу.
  Сановники глядели друг на друга, на обступивших их медиков и
придворных пустоплясов.
  - Что такое? Что там происходит? Что с королевой?
  - Она умирает! - воскликнул Эйнвар, скорбно глядя в потолок. Его
звенящий южный акцент заставил присутствующих вздрогнуть. - Она очень
плоха и не переживет этой ночи! - Никаких подробностей о состоянии
королевы от него не добились, он только стенал и заламывал руки.
Придворные загалдели, передвигаясь к Абелю Гану.
  - Она действительно умирает? Не держите нас в неизвестности. - Ган
страдальчески сморщился.
  - А что ей остается? - Бледные шеи вытянулись из воротников навстречу
его словам.
  - Она так плоха?
  - Хуже не бывает! - взвизгнул Ган, всплескивая обеими руками и разом
теряя самообладание. - У нее лицо чернеет! Кости отовсюду выпирают, словно
она неделю не ела, и говорит она еле-еле! - Он тоже запричитал,
собравшиеся перешептывались, оборачиваясь друг к другу в поисках наиболее
осведомленного о возможных будущих перестановках при дворе. Таковым сочли
канцлера Комеса.
  - Как вы полагаете, сиятельный канцлер, будет Ниссагль обладать
серьезным влиянием? - Впереди всех очутился видный мужчина из тех, кто
недавно и неизвестно за что получил дворянский титул. Под глазами у него
были синие круги, свидетельствующие о том, что он не спит уже не одну
ночь. Судя по всему, уходить он не собирался, надеясь первым выразить свое
почтение новому правителю.
  - Полагаю, будет обладать, - глухо отозвался Таббет, обводя усталыми
глазами взбудораженный вельможный народ, - только всем жаждущим добиться
его благоволения придется записаться на прием к палачу, чтобы укоротиться
на голову!
  Во всех углах поминали и обсуждали тех, кому вчера еще приниженно
кланялись, и сходились в одном - что ни лукавый шарэлит, ни обескураженно
привалившийся сейчас к стене простоватый коннетабль Раэннарт, ни кто-либо
другой ничего не будут значить при дворе жестокого недомерка, при
упоминании имени которого все чаще слышалось слово "король".
  Комеса снова тронули за рукав - на этот раз Раэннарт.
  - Как думаете, почему отослали медиков? Может, Ниссагль темнит?
  - Увы, коннетабль, все слишком ясно, чтобы темнить. Я кое-что тоже
понимаю в лекарском ремесле. Если у человека кровь каждые полчаса хлещет
горлом так, что тазов не хватает, то никакие медики не помогут. Зря они
суетятся. Против этого нет средств. Так что к утру у нас будет новый
государь.
  - Вы так думаете?
  - Знаю. - Таббет горько усмехнулся. - Готовьтесь. Укорачивайтесь на
голову, как я уже посоветовал тут одному честолюбцу. Двор станет
бестиарием уродов и глупцов, потому что никого краше и умнее себя Гирш
рядом не потерпит.
  - Если он умен, то...
  - Он полагает, что его ума хватит на весь Эманд, что он будет думать
за всех дураков и недотеп. Но он сам показал себя не с лучшей стороны,
прозевав уже два покушения.
  - Вы его недооцениваете, - вступил в разговор Ган, крутя в руках
жемчужные концы пояса, - он воистину слишком умен. Почем вы знаете, что он
прозевал эти покушения? Почем вы знаете, я хочу вас спросить, что он не
попустил их нарочно?
  - Сговорился?
  - Нет, не так. Сговориться может любой дурак. Нет, Гирш был уверен,
что рано или поздно покушение состоится. А может, что-то и знал от своих
шпионов, но молчал. Молчал, пока не случилось. Сейчас он выйдет оттуда,
изобразив на лице великую скорбь, и мы ни в чем его не упрекнем. Не
посмеем. Он будет терпеть нас рядом, постоянно доказывая нам свое
превосходство всеми путями, какие только изыщет. Он будет угадывать наши
мысли и управлять нами как ему заблагорассудится, причем столь ловко, что
мы этого даже не почувствуем. Вспомните Энвикко Алли... Он погиб, ничего
так и не узнав о своих убийцах. Раин однажды под хмельком намекнул мне,
как было дело... Но я до сих пор не понимаю, зачем он мне это рассказал.
Очень может быть, что по приказу господина Гирша. Поверьте, этот человек
еще натворит дел и будет носить корону Эманда... - Абель умолк, начав
медленно краснеть. В покое царила чуткая тишина все его слушали,
по-придворному отвернув лица и подставив уши.
  - Уходи.... - Кровь поблескивала в углах ее темного рта. Лицо у
Беатрикс было землистого цвета, светлые волосы, отброшенные наверх
подушки, напоминали гаснущий нимб. - Уходи же... - Она чуть качнула
головой, уже не видя, только чувствуя его присутствие.
  - Нет, - он сжал ее руку, - нет, ты меня не выгонишь. Я до конца буду
с тобой.
  В глазах Ниссагля стояли тусклые слезы, слишком тяжелые, чтобы
пролиться. За окнами было серо. Казалось, она засыпала. Он застыл, ловя ее
редкие вздохи.
  ...Она падала стремительнее, чем прежде, падала в бездну, в
разверзающуюся бесконечную тьму, уже не по спирали, а отвесно, как
камень... Она испытывала дикий, невероятный ужас, который, подобно
леденящему ветру, пронизывал все ее существо, пресекая последние мысли.
  Ниже, ниже уносило ее в черноту, в бездонную яму, края которой
смыкались над головой, дно выпячивалось навстречу вязким бугром, и вдруг
он, соприкоснувшись с ее телом, разорвался, и она увидела... увидела Его в
истинном обличье... Он был распростерт во все стороны, как необозримая
равнина, окутанная плотной мглой, сквозь которую ощущался леденящий взгляд
множества зрачков. Все пространство пронизывали черные потоки ужаса,
извергающиеся из невидимой, но осязаемой безъязыкой пасти. Здесь не было
времени... она падала все ниже, ниже... и в какой-то миг осознала, что не
упадет... все пространство было наполнено свистящими потоками холода, они
пронизывали мозг, выдувая и вымораживая из сознания все, кроме ужаса,
ужаса, ужаса... О, как ужасно было падать в эту бездну, никогда не долетая
- не долетая - не долетая до дна. О, этот бесконечно повторяющийся
кошмар!.. И в какой-то миг она осознала, что не упадет...


  Полина КОПЫЛОВА: ЛЕТОПИСИ СВЯТЫХ ЗЕМЕЛЬ


  Библиотека OCR Альдебаран: http://www.aldebaran.com.ru/




        

            
[X]