СЕРГЕЙ КОЛЬЦОВ
ЗА МАГНИТНОЙ СТЕНОЙ, ИЛИ СНОВИДЕНИЯ ВАРЕЖКИ
Фантастическая повесть
Глава I
1
Четвертый день крупноблочный пятиэтажный дом, стоящий на краю города,
а точнее - у черта на куличках, продувался насквозь морозным январским
ветром, и не спасали обклеенные рамы и жидкого нагрева радиатор.
Карина Сухарева налила Гулене (так нарекли кошку, хотя и в мыслях она
не держала собирать вокруг себя по весенним гулким ночам мордастых
молодцов) в мисочку пастеризованного молока и принялась за немудреный ужин:
поджарила несколько яиц, которые повезло схватить в примитивном магазинчике
и доставить в целости и сохранности в битком набитом автобусе; сварила
кофе, - вот, пожалуй, и все, если не считать гренков с костромским сыром.
Затем наскоро сполоснула посуду, включила чревовещатель, удобно устроилась
на диване - и с головой ушла в шестую серию телефильма, о котором только и
судачили на службе, в очередях и компактных семьях.
Действие картины происходило в обыкновенном, добропорядочном городе.
Герои то и дело многозначительно молчали или ехали невесть куда, побочно
развивалась любовная интрига - и все чего-то ждали...
Но все кончается. Дикторша объявила, что очередная серия послезавтра -
вклинился хоккей.
Карина намечала заняться постирушкой и прочими мелочами, от которых
нет спасу, ибо подобны они снежному кому и не располагают к умиротворению.
Итак, Сухарева направилась в ванную, но тут раздался торопливый звонок
в дверь и запыханная Любаша, что жила в соседнем доме и за короткое время
успела полюбиться Карине своим легким и неугомонным нравом, впорхнула в
прихожую.
- Страсть какой холодище! - Любаша, передернув плечами, плотнее
укуталась в пуховый платок. - Вот черти полосатые, не могли по другой
программе гонять эту дурацкую шайбу,
- Ничего, потерпи денек.
-Потерпи-потерпи. Вот так всю жизнь и терпишь. А мой-то, олух царя
небесного, рад-радешенек. Еще бы - самый повод к Володьке сбежать. Пусть
только явится под мухой, таких шайб наставлю, таких балдерисов покажу...
Гулена, услышав знакомую скороговорку, вылезла изпод кухонного стола,
с глубоким удовлетворением потянулась и, исполненная важности, степенно
подошла к Любаше.
- А-а, Гуленушка!
Кошка, сладко мурлыкая, потерлась о ее ноги.
- Ну и охочая она у тебя до ласки, что дитя малое. - Любаша весело
потрепала Гулену. - Каринушка, как вышивка продвигается? Скоро разделаешься
со своей Мадонной?
- Да где там скоро! Нигде ниток не достать.
- Что б ты без меня делала? - Любаша с нескрываемым удовольствием
достала из кармана пакетик, - Держи. По великому блату достала. Импорт.
Карина развернула - и ее ладони расцвели от яркого мулине.
- Ой, Любаша, да ты же - золото! - Карина чмокнула ее в щечку.
- Обрадовалась? Так-то. Я еще вчера собиралась принести, да...
Она и дальше бы болтала без умолку о вчерашнем дне, если бы не
зазвонил телефон.
- Алло.
- Добрый вечер. Это я, то есть - Савелий. Помните? - конфузливо
пролепетал Варежкин, мерзнущий в телефонной будке.
- Здрав...ствуйте. - Карина медленно села в кресло.
- Вот, бродил по городу и решил позвонить. - Савелий секунду помялся и
внезапно выпалил: - Я сейчас приеду.
- Буду очень рада вас видеть, но сегодня... - Карина краем глаза
посмотрела на Любашу, которая уже сидела на диване и разминала сигарету. -
Сегодня у меня дел полно. И вообще - поздно уже. Приходите завтра, хотя
нет, -- Карина вспомнила, что будет хоккей и Любаша непременно заглянет, -
позвоните лучше к концу недели, и мы договоримся, как нам встретиться.
- Я- Я обязательно позвоню. Всего хорошего.
- До...
В трубке раздались короткие гудки. Карина молча сидела в кресле.
- Что-нибудь серьезное?
- Серьезное, говоришь... Да так... Ничего особенного... - Карина
замолчала и точно в оцепенении стала смотреть туда, где над вазой с
пожухлыми ветками висела фотография мальчика лет пяти.
Когда Карина пришла в себя, Любаши уже давно не было, а на полу возле
кресла лежало импортное мулййе.
"Савелий, - подумала Карина. -- Да... Что ж я собиралась делать?" А
что делал Савелий в этот поздний январский час?
Он возлежал на кушетке в своей неказистой каморке и предавался мечтам.
И виделись ему летящие по небу колесницы, аэростаты, наполненные розовым
туманом, и прочее, и прочее, что приличествовало званию художника-любителя,
эдакого живописца-чудака, малевавшего свои картинки, богатые фантазией,
колоритом, но вызывавшие только иронию да недоумение на серьезных и
выбритых лицах.
Примерно месяц назад, совсем случайно, на его пути повстречался
заведующий фабричным клубом "Прогресс" Никон Передрягин. Тайком ото всех и
особливо от супруги кропал он вирши, которые писались задолго до праздников
всенародных и местного значения и, выведенные каллиграфическим почерком,
прикношшвались к стенной газете, после чего с нескрываемым волнением
Передрягин чаще обычного прохаживался мимо нее, покашливая. Именно Никон и
уговорил Савелия выставить свои полотна на всеобщее обозрение, чтобы люди,
вкусив Пищи духовной, могли посветлеть душой и сердцем. И случайный
посетитель, чаще всего в обеденный перерыв, приходил полюбопытствовать на
творения Варежкина.
В неприметном углу зала стоял столик. На нем пылилась "Книга отзывов и
пожеланий", представлявшая собою общую тетрадь в зеленой обложке. У Савелия
бойко колотилось сердце, когда он ее раскрывал, особенно после очередного
слета передовиков производства или профсоюзных деятелей. Да и как тут не
волноваться, если собиралась тьма-тьмущая образованного и уважаемого люда.
Но листы были чистыми, а игольное острие привязанного к ней карандашика так
и оставалось девственным. Но Варежкин не унывал, так как еще в
распашоночном возрасте уверовал в истину - на доброту всегда отзовется
чья-то душа, а позже, уже будучи человеком взрослым, сказал себе: труд мой
нужен, чтобы осветить чьи-то потемки.
Никон не раз наблюдал, как Савелий, оглядываясь по сторонам,
нерешительно открывал тетрадь - и сердце его дрогнуло. Как-то придя на
работу, Передрягин написал то, над чем бился не один вечер-и что прерывало
и без того тяжелый его сон.
"На меня решительно произвели впечатление Ваши живописные картины. Они
открывают Ваше отзывчивое сердце и могут сослужить пользу для человека. В
них много желтой краски, которая символизирует солнце. Поэтому таким теплом
веет от них. Спасибо Вам от всего рабочего сердца. Слесарь второго цеха".
Далее шла неразборчивая подпись.
В один прекрасный день Варежкин в который раз приблизился к заветному
столику. За происходящим наблюдало недреманное око Передрягина. Савелий
быстро прочитал написанное "Никон, воздадим тебе должное!", улыбнулся,
перевернул страницу, захлопнул тетрадь и хотел было уйти, как вдруг заметил
невысокую женщину, которая как вкопанная стояла возле одной из картин.
Савелий, делая вид, что разглядывает полотна, краешком глаза посматривал на
нее, но в конце концов не выдержал и подошел.
- Вам понравилось? - громким от волнения голосом спросил Савелий,
Женщина, а это была Сухарева, вздрогнула и обернулась.
- Что вы сказали?
- Вам... - Савелий на секунду запнулся, - вам... нравится? - Медленным
движением головы он указал на картину.
- А вам? - в свою очередь спросила Карина.
- Не знаю... Мне показалось... Это... Это мок работы.
Сухарева смутилась, - Признаться, я не люблю подобную живопись, -
после некоторого замешательства сказала Карина. - И название какое-то
странное - "За Магнитной Стеной". Этот мальчик... Откуда вы его знаете?' На
картине была изображена комната. По углам в напряженной позе сидели похожие
на людей существа.
Посредине - на волнистом изумрудно-фиолетовом фоне - вставшая на дыбы
ослица с изумительным, почти иконописным, женским ликом. Над нею парили два
пустых черных кресла. А в правом верхнем углу отчетливо виднелся портрет
улыбающегося мальчонки в золотой раме.
- От... куда знаю... - не сводя глаз с Карины, почти по слогам
произнес Варежкин, - Видел... Его портрет... Он там висел на стене.
- Где там? - Сухарева невольно подалась вперед.
- За Стеной. Да, за Магнитной Стеной. Ночью. Еще падал снег, но потом
прекратился...
- Какая стена? Какой снег? - Невнятица, которую нес Варежкин, явно
раздражала Карину. - Вы можете объяснить толком?
- Эта картина... Я увидел ее во сне, даже не во сне. Это был не сон, а
нечто иное. Я могу все рассказать. Рассказать с самого начала.
Карина оглянулась. В зал вошли несколько человек.
- Хорошо. Но только не здесь. Вот мой телефон, - Сухарева вынула из
сумочки блокнот и быстро записала номер. - Непременно позвоните.
Варежкин взял листок и нерешительно удалился, а Карина посмотрела ему
вслед, на его налепьГй, мешковато сидящий пиджак, на брюки, не помнящие
утюга, на его стоптанные башмаки, и снова вцепилась глазами в картину,
точнее в ее правый верхний угол.
4
Надвигался Новый год, и вскоре Савелия попросили освободить помещение,
Передрягин и тут пришел на выручку. Он выхлопотал на предприятии грузовик,
помог справиться с картинами и долго тряс руку, желая житейских благ и
творческих радостей, а когда вернулся в зал, то чуть было не прослезился
при виде голых и осиротевших стен, а Варежкин тем временем ехал домой в
продуваемом ветрами пальтеце, охраняя в кузове свои сокровища.
Мелькали степенные строения, толкались прохожие, поблескивали витрины
магазинов, пока не пошел знакомый район, где людей поменьше, улицы, поуже,
дома пониже да и воздух попроще.
К встрече Нового года Савелий почти не готовился.
Купил маленькую елку (большая и в дверь не пролезет и согнется в три
погибели, упершись в невысокий потолок), какие-то пестрые и веселые
игрушки, и вся недолга. Когда куранты пробили двенадцать, Варежкин поднял
стограммовик, наполненный напитком огненным и серьезным, чокнулся с
приготовленным накануне белым холстом, натянутым на подрамник, пожелал ему
и себе здравствовать, хлопнул содержимое и занюхал корочкой черного хлеба,
тщательно натертой чесноком.
Нутро быстро согревалось, в голове вспыхивали фантасмагории. Варежкин
подошел к окну и увидел младенца, который с удивлением смотрел на него и
пересыпал тоненькой струйкой из одной ладошки в другую золотистый и колючий
песок.
Проходили дни, заваленные делами, суматохой, будничными невзгодами и
нервотрепкой.
Недавно Савелий побывал у Сухаревой и теперь он то неподвижно лежал на
промятой кушетке и, уставясь в потолок, выкуривал одну сигарету за другой,
то вскакивал и нервно ходил взад и вперед, то снова ложился, вскакивал и
подходил к окну, выходящему во двор, и как очумелый подолгу стоял возле
него, словно пытаясь что-то вспомнить, что-то высмотреть в темных досках
полуразвалившегося сарая.
- Неужели мне все померещилось? Какая-то фатальная ошибка,
галлюцинация, астральный бред.
Самые невероятные догадки и предположения метались в воспаленных
клетках мозга, не давали успокоиться, забыться, взять себя в руки. К тому
же постоянно мозолили глаза отрешенно лежащие кисти и разбросанные как
попало тюбики с красками. Савелий не выдержал и накрыл их газетой, а на
недавно начатую картину набросил лохмотья - все, что осталось от его
некогда любимой рубашки в горошек.
- Какая-то чертовщина! - Савелий плюхнулся на кушетку, повернулся к
стене и в который раз стал лихорадочно прокручивать встречу с Кариной.
В тот день он тщательно отпарил брюки, приобрел в комиссионке
недорогой пиджачишко, сходил в парикмахерскую, после чего, посмотрев на
себя в зеркало, сказал: хорошо. И было утро, и был вечер; день шестой -
суббота. И Варежкин шел к Карине, и снег под ногами раскалывался на
звезды.- Вначале она была приветливая. Улыбалась. Взяла цветы, правда,
пальцы нервничали. Понять можно - волнение. Цветы поставила в молочную
бутылку. А потом вдруг замкнулась. Почему?
Варежкину вспомнились цветочные лотки, как он минут пятнадцать
завороженно смотрел на стеклянные ящики в виде аквариумов, в которых горели
свечи, как неловко было покупать стыдливые гвоздики - так покорно и
смиренно они лежали.
Цветы... С них-то все и началось. Была же ваза. Могла и в нее
поставить. Подумаешь, какие-то пожухлые сосновые ветки. С год стоят - не
меньше. Предложил выбросить - ни в коем случае. Поставить их в какую-нибудь
трехлитровую банку - нет-нет, нельзя. Они должны стоять там. Стоп...
Он вспомнил, что над сосновыми ветками, стоявшими на этажерке, белело
пятно.
Ваза с ветками ей чем-то дорога. Белое пятно. Скорее всего висела
фотография. Но чья? Мужа? Любовника?
Допустим, бросил, погиб. Память о нем? Смешно. Глупо.
Да черт с ними, с этими ветками. При чем тут они...
Карина... К ней шел. Спешил. Готовился. Все прахом.
Карина... Какой сладкой горечью веет от этого имени.
Карой и горечью. Спросил - как живешь. Сказала, что ничего
интересного, что привыкла к однажды заведенному распорядку, что в
прошлом... да стоит ли о нем говорить, и вдруг с пустого места: хочешь
узнать - не замужем ли я? Мне муж не нужен, посторонний человек в доме - не
нужен. Не хочу, чтобы кто-то нарушал мой быт. Однажды попытались
перевоспитать - ничего не вышло. Впрочем, это так, прошлогодний снег, дым,
кото... сжала пальцами виски. Переменил тему. Хорошая квартира, удачное
место. Много простора за окнами.
Ненавидяще посмотрела. Какой простор? Живешь, как в глуши. Раньше была
квартира в центре, но дом поставили на капитальный ремонт. Разве нельзя
вернуться назад? Привыкла. Хотя какая привычка. Все дело в другом, в
другом... Снова сжала виски. Нельзя мне отсюда уезжать, нельзя. А вдруг
вернется... все вернется - прежнее... Извини, я совсем развинтилась.
Страшно болит голова. Вся неделя сумбурная, беготливая. Мне лучше прилечь.
Подошла к дивану и согнала кошку.
Обрывки воспоминаний набегали друг на друга, перекрещивались,
кувыркались, пока их не подхватила головокружительная карусель и не слила в
пеструю, неразрывную ленту.
Наутро Варежкин встал свежим и бодрым. Тюбики и кисти очнулись от
летаргического сна, когда Савелий, комкая, сорвал с них газету, а холст
помолодел и задышал, освобожденный от наброшенных на него лохмотьев.
- Кого нелегкая принесла?! - раздраженно сказала Карина и пошла
открывать.
На пороге стоял Варежкин с цветами и картиной.
- Савелий! Наконец-то. Как в воду канул. Почему не звонил? - сбивчиво
заговорила Сухарева, впуская Савелия. - Я уже разыскивать тебя собралась.
- Я картину для тебя писал, - смущенно заговорил Варежкин, словно
оправдываясь.
- Картину... - Сухарева, словно спохватившись, быстро прикрыла дверь,
ведущую в комнату. - Извини, у меня маленький беспорядок. Ты пока
раздевайся, я сейчас приберу.
Карина бочком юркнула в комнату, мигом сняла со стены фотографию и
запрятала ее в шкаф. Затем, поправляя на ходу прическу и стараясь унять
волнение, вошла в прихожую.
Савелий протянул ей тюльпаны и стал причесываться.
"Снова цветы... и снова некуда поставить", - подумала Карина.
- Опять не знаешь, куда их определить? - улыбаясь, спросил Савелий.
Карина слегка покраснела, пошла на кухню, и уже оттуда сказала: -
Проходи в комнату, я сейчас чайник поставлю.
Когда она вернулась, Варежкин стоял возле этажерки и держал в руках
картину.
- Это еще что такое? Какая инфантильная композиция! - с расстановкой
произнесла Сухарева.
- Не узнаешь? Твой дом, твоя квартира.
- Что-то непохоже.
- Конечно, здесь, - он показал на холст, - многое выдумано, но
по-другому я не умею.
- Еще один выдумщик свалился на мою голову! Я то думала, что ты совсем
другую принесешь картину, но..
В дверь позвонили. Вместе с морозным воздухом в прихожую впорхнула
Любаша.
- А вот и я! Одной дома не сидится, а мы с тобой целую вечность не
виделись! Ой, я, кажется, не вовремя. У тебя гости? - затараторила Любаша,
увидев мужское пальто на вешалке.
-Ничего, ничего. Заходи. Это мой знакомый художник. Подарок принес -
картину. - И на ухо добавила: - Какая-то ерунда, но не удобно отказываться.
- Ну, здравствуйте. - Любаша, не скрывая любопытства, зашла в
комнату. - Давайте знакомиться. Страсть как обожаю людей творческих, не от
мира сего. - Любаша весело улыбнулась и протянула Савелию жаркую ладонь. -
Люба, можно и просто - Любаша, - она звонко рассмеялась.
Принялись чаевничать.
- Каринушка, как наши делишки? А вы, товарищ художник, не стесняйтесь,
пейте, пейте чаек, мы немного посплетничаем с Кариночкой, - тараторила
Любаша, добавляя Савелию горячего чаю, - хотя она и не любит пустяковых
разговорчиков, но страсть как хочется почесать языком. Каринушка, что-то ты
нос сегодня повесила. И молчаливая на редкость. А... понимаю. Но я только
на минутку.
- Любаша, перестань, Просто маленькие неприятности на работе.
- А у тебя что-то изменилось... Ну, конечно, цветы! Как же я сразу не
приметила! Их бы в вазу. Туда, где... - Любаша осеклась, - а где
фотография? Ты что, уже разлюбила своего хорошенького племянника?
- Решила протереть стекло, да и забыла повесить, - ответила Карина и
опустила глаза.
- Бог ты мой, а это что за штуковина? - Любаша указала пальчиком на
стоявшую возле этажерки картину. - Это и есть подарок? Симпатичненько, И
никак Гулена наша нарисована?
Гулена, услышав свое имя, стала расфуфыриваться, обводить всех
загадочным взглядом, выгибать спину, а затем, помпезно подняв хвост,
продефилировала к этажерке, но вдруг ошалело замяукала, отскочила от
картины и без проволочек забралась под диван. Любаша прыснула.
- Даже кошка испугалась такого нагромождения, - промолвила Карина. -
Кис-кис, Гулена, иди ко мне.
Через минуту из-под дивана сверкнули зеленые очи.
Но дальше дело не продвинулось. Никакие уговоры не заставили Гулену
покинуть свое убежище.
Савелий почувствовал неловкость и решил, что пора и честь знать.
- Спасибо за чай, за угощение. Я, пожалуй, пойду.
- И не вздумайте. Вы не только хозяйку, но и меня обидите.
Расскажите-ка лучше о своей картине. Вразумите нас, женщин. Ну, например,
что это за волосы позади воображаемого дома? - полюбопытствовала Любаша.
- Это... это ветер...
- А что там за голубые пятна внизу?
- Возле дома сирень растет. Вот она и расцвела.
- Это зимой-то?!
- При чем тут зима. - Варежкин пожал плечами. - Просто от комнаты,
исходит потаенное тепло, Сирень и расцвела.
- Ну что ж, вполне доходчиво, -- задумчиво произнесла Любаша. - Но
почему же вы не нарисовали Карину? - с укоризной спросила Любаша и игриво
обняла Сухареву. - Пускай бы она держала Гулену но коленях и они вместе
смотрели бы на звезды, Варежпн поморщился.
- Здесь все - Карина. Она и то, что ее окружает, - неразрывно. -
Варежкин непроизвольно сцепил пальцы рук. - Как бы вам объяснить?
- Ты все хорошо объяснил, - сухо сказала Карина, - но я все равно
ничего не пойму... Ты просто фантазер, Савелий. Почему бы тебе не писать
то, что видят остальные? Вот чай - он и есть чай, нельзя же его изображать,
допустим, простоквашей, - начала излагать свои мысли Сухарева, - Но я вижу
именно так. Так мне подсказывает сердце, фантазия. Все предметы движутся,
перемещаются, разговаривают друг с другом, ссорятся. Они - живые. У них
свои радости и печали, свои заботы, свои неурядицы. Я вижу, что чашка
готова лопнуть от злости, когда вливают в нее кипяток. Я вижу, как вазе
хочется треснуть, рассыпаться, чтобы дать волю хотя бы этим сосновым
веткам, как хочется ей лишиться дна, чтобы они проросли, пустили корни. И
веткам неудобно в ней, они окольцованы, им хочется туда - на мороз, чтобы
искриться, насыщать воздух своим дыханием. Мне видится...
- Савелий, остановись, а то и мы привидимся тебе невесть чем, -
прервала его Карина.
- Но мне кажется...
- А мне ничего не кажется, - уже зло оборвала его Сухарева. - Спасибо
за подарок. Я ценю твой труд, но не приемлю. Достаточно с меня видений и
фантазий. Понятно? Достаточно! Я сыта ими по горло!
- Каринушка, ты становишься жуткой злюкой. Ну, размечтался человек,
ну, он так видит, ну и что? - вмешалась Любаша.
- Гулена и та не выдержала этих видений. Вон, под диван залезла. А я
человек. Что мне прикажешь делать? Что? Я спрашиваю? - Карина все больше и
больше распалялась.
- Вот что, милочка, возьми-ка себя в руки и перестань напускать на
себя истерику! - одернула ее Любаша.
Варежкин уже проклинал себя за то, что не в меру разговорился, Но в то
же время в кладовых подсознания вертелась, не давала покоя мысль: почему
так нервна Карина?
Что ее раздражает, мучает? Тогда - цветы... Сейчас...
Неужели какая-то картинка смогла ее вывести из себя?
Впрочем, и с кошкой что-то неладное творится, точно картина источает
какой-то эфирный яд, точно токи какие-то излучает. Но ведь с Любашей ничего
не случилось. Хотя что с ней стрясется, с такой пышечкой-веселушечкой? Нет,
надо что-то придумать. Но что? Выбросить?!
- Не будем ссориться из-за чепухи, из-за картинки какой-то, - Савелий
быстро встал. - Чушь все это.
Варежкин схватил картину, резко открыл балкон и на глазах опешивших
женщин вышвырнул ее. Любаша бросилась к балкону, но ее остановил протяжный
стон Карины. Она обернулась и увидела, как Сухарева медленно сползает со
стула. Савелий и Любаша кинулись на помощь.
- Воды, быстрее воды! - выпалила Любаша.
Савелий метнулся на кухню и, расплескивая воду, поднес стакан к губам
Карины.
- Что-то нервы у нее сдают в последнее время. Совсем полоумная
стала, - проговорила Любаша. - Не знаю, что и делать. Я и так и этак,
ничего не помогает, точно нечистый дух вселился в нее.
Карина понемногу приходила в себя.
- Уходи. -Немедленно... Я не могу тебя видеть, ты слышишь?!
Если в первое время Карина была необходима Савелию как воздух, как
глоток чистой, колодезной воды, то последняя встреча не то чтобы его
омрачала, сделала ее образ менее притягательным, но что-то разрушила в его
сознании, остудила огненную иглу, которая вонзилась в самую сердцевину его
сущности, и постепенно клубящийся свет, которым он жил, стал гаснуть, и
спокойное, холодноватое мерцание наполнило его плоть. Но одновременно и
Карина стала приобретать очертания зыбкие, полуреальные и лишь изредка
вспыхивали искорки ее ореола, и тогда Варежкин ощущал беспокойство,
перекладывал вещи с места на место, словно стараясь себя и весь окружающий
его мир привести в согласие, окунуться хотя бы на время в гармонию и плыть
по ее спокойным волнам, по безмятежным холмам воспоминаний, забыв, что
существует время, квадратные метры его каморки и тот изнурительный взрыв,
имя которому - Карина.
Наступила весна и можно бы дать ее приметы в виде давно прокисших
ручьев, обрюзгшего снега и рыхлого и сероватого озерного льда. .Можно бы
упомянуть и о потревоженных лесных чащобах, но каморка не выезжала на своих
скрипучих половицах туда, где воздух, пронизанный переменным стоком,
окатывал мурашками спину, грудь и виски.
Варежкин просто отворил окно, чтобы дать сквозняку по-молодецки
пройтись по всем затхлым уголкам и навести праздничный беспорядок в
притихшем жилище. И сквозняк ворвался, словно почуяв добычу, и с маху
принялся за работу. Савелий закрыл глаза и подставил лицо под
ослепительный, напористый душ, в котором все перемешалось; отрывочные
голоса жильцов, воробьиный галдеж, солнечные соринки и запах отсыревших
досок. Кровь опрометчиво запульсировала в капиллярах и венах, но звон
стекла, словно кто-то без оглядки рванул оконные рамы, стряхнул с Варежкина
мощное оцепенение.
Савелий обернулся - и не поверил своим глазам: в дверном проему стояла
Карина в легком красном плащике и ее волосы путались и развевались на
сквозняке.
- Закрой окно, - спокойно сказала Карина.
Савелий растерялся, но окно закрыл.
- Я... я очень рад. Какими судьбами?
- Не выдержала я, Савелий, вот и пришла, - сказала Карина, закрывая
дверь.
- Да что же ты стоишь, раздевайся! - Савелий погог Карине снять плащ и
повесил его на гвоздик. - Проходи. Садись. Я рад, что ты пришла, - еще раз
сказал Савелий, точно сам хотел убедиться в этом.
- А здесь вполне уютно, - сказала Карина и села на кушетку.
Жилье Савелия и вправду было довольно уютным.
Недавно он развесил часть своих полотен, отчего сразу стало просторнее
и светлее.
- Даже не знаю, чем тебя угостить. Может, кофе? Или яичницу? У меня
плитка хорошая, вмиг накалится.
- Кофе, пожалуй, выпью, а больше ничего не надо, - как бы в пустоту
сказала Сухарева и стала внимательно разглядывать картины.
- Я не ожидал, что ты придешь.
- И я не ожидала, - все с той же отсутствующей интонацией произнесла
Карина.
Савелий налил из термоса кофе, раскрыл пачку печенья и внимательно
посмотрел на Карину.
- Что ты так усердно картины разглядываешь? Почти все они были на
выставке.., -
- Помню. Даже слишком хорошо помню, - Карина отпила глоток кофе.-
Поэтому и пришла.
- Что-то я не совсем пойму.
- А зачем понимать? Я тебе объясню. Все объясню, но сначала...
Савелий, где ты видел мальчика? - Карина посмотрела в глаза Савелия.
- Какого мальчика? - недоуменно спросил Варежкин.
- Того - "За Магнитной Стеной".
Карина отвела глаза и стала крутить перстень на безымянном пальце.
- Хорошо, я расскажу, - Савелий встал и подошел к окну. - Но ты опять
сочтешь меня выдумщиком... - Варежкин с минуту молчал, словно о чем-то
раздумывая. - Я расскажу, но мне очень важно, необходимо, чтобы ты
поверила...
- Я поверю.
Савелий потер пальцами лоб, вернулся на место; залпом выпил кофе,
закурил сигарету и после нескольких глубоких затяжек стал медленно, чтобы
ничего не упустить, рассказывать.
- Однажды я несколько суток подряд, почти без отдыха, работал. Ни разу
мне так хорошо не писалось. Я буквально валился с ног, но образы настолько
выпукло вставали передо мной, что рука сама тянулась к кисти, краски ожили,
превратились в бесконечную симфонию, и я понял, что скорее свалюсь
замертво, чем отойду от полотна. Я был затянут в неистовый водоворот, он
засасывал меня все глубже и глубже, но я был счастлив. Это были не муки
творчества, а "состояние ясного ледяного безумия". На вторые сутки я
все-таки свалился, точнее ухнул в дымящийся котел сновидений.
Варежкин замолчал, потушил сигарету и посмотрел куда-то мимо Карины, в
какую-то невидимую удаляющуюся точку, точно пытаясь уследить, где она
завершит свой стремительный, ускользающий полет. .
- С этого все и началось. Вся эта стена, - Савелий указал в сторону
окна, - превратилась в белое полотно. На нем стали вырисовываться
расплывчатые очертания отдельных предметов, стен, потолка, пола, каких-то
людей. Буквально на моих глазах они неудержимо обретали четкость,
рельефность, цвет и передо мной предстала абсолютно достоверная картина. По
краям, на переднем плане, в черных креслах вполоборота сидели два человека
и пристально смотрели на меня. Я стал приближаться к картине, пораженный ее
стереоскопичностью, и когда подошел почти вплотную, то внезапно понял, что
это - комната, отгороженная от меня невидимой стеной, и что в нее можно
войти. Не любопытство, а скорее внутренняя необходимость, даже неизбежность
толкнула меня на первый шаг. Но что-то мешало пройти сквозь стену.
Какое-то, возможно, магнитное поле, причем, очень мощное. Мне удалось
протиснуть лишь голову и плечо, но дальше поле не пускало. Меня всего
трясло, словно я оказался на вибростенде. Поле сопротивлялось, но я уже
твердо знал, что не отступлюсь, что обязан попасть в эту комнату,
понимаешь, обязан. Я собрался в кулак и каким-то нечеловеческим усилием
прорвался сквозь стену. Мужчина, что сидел слева, внимательно наблюдал за
мной, затем взглянул на того, кто сидел напротив, и его тонкие,
безжизненные губы расползлись в улыбке. Дальше пошли дела странные,
Откуда-то, словно просачиваясь сквозь стены, стали появляться люди, причем,
они буквально на глазах меняли свое обличив, меняли до тех пор, пока я не
узнавал в них кого-то из близких, знакомых и дорогих мне людей.
Карина сидела вся напряженная и слушала. Савелий отпил глоток кофе и
нервно закурил.
- Мне захотелось музыки. И она возникла. Музыка, которой я никогда не
слышал и не услышу. Она звучала так естественно, так отчетливо, она
наполняла всю мою плоть, она пронизывала меня. Но дело даже не в ней, а в
самом звучании, Никакая аппаратура не способна его передать Потом стали
появляться женщины. Одна сменяла другую, и наконец явилась та, которую я
любил в мечтах своих. - Савелий замолк.
- Продолжай, - еле слышно, словно боясь расколоть наступившую тишину,
попросила Карина.
- Я ощутил ее гладкую кожу, - смущенно, точно чего-то стыдясь,
произнес Варежкин. - Она рассмеялась и исчезла. Тогда тот, что сидел слева,
назовем его Главным, встает и говорит: "Ты явился, твои эмоциональные
ресурсы, твой энергетический запас нам вполне подходят. Мы долго тебя
ждали. Ты - Второй. Первый не может без тебя". Я, признаться, ничего не
понимал, и тут я увидел на стене портрет мальчика: "Кто это?" И Главный
ответил: "Тебе незачем знать, но если..." Неожиданно на середину комнаты
вышел мальчик лет пятишести. Это и был тот - изображенный на портрете.
"Что ж, - сказал Главный, - раз он пришел, то посмотри на него и
запомни. Это и есть Первый. Ты с ним еще встретишься. Здесь. В этой
комнате. На этом паркетном полу, изъеденном лунной солью. И это будет твой
звездный час. Ты станешь счастливым. Богатым. Известным. Когда настанет
время, когда мы этого захотим, и когда Первый будет готов".
Внезапно все исчезло. Я проснулся. Вокруг была тишина. И только в окне
сияло нестерпимым светом пятно. Уменьшаясь, оно меняло окраску, пока не
загустело и не слилось с ночным небом. И хоть это смешно и нелепо, но мой
мозг был кристально ясным. Я ощутил такой прилив сил, такую легкость, что
готов был перевернуть весь мир. И до сих пор я верю, что это был не сон, а
нечто иное, неподвластное разуму. Все было так реально, и особенно это
светящееся пятно...
Я готов поверить в любую гипотезу, в любую версию, только бы
объяснили, что это было. Я готов на все, чтобы побывать в той комнате еще
раз. Понимаешь, они выполняли любое желание, которое вспыхивало в моем
сознании, и я впервые увидел Ее.
- Савелий, когда это случилось?
- Год назад, в январе.
- Ты хочешь объяснений? По-моему, любой психиатр все тебе объяснит.
Наверное, ты был перевозбужден или болен, оттого тебя и лихорадило, а во
сне кризис миновал и ты почувствовал легкость. Попробуй все-таки обратиться
к врачу. Попробуй, - наставляла Карина.
- Обратиться к врачу? Еще чего! Верю, что еще раз побываю там. Должен.
Иначе, это видение, эта вспышкя будет преследовать меня всю жизнь.
- Дело твое. Жди. Авось, дождешься.
Рассказ Савелия не давал Карине покоя, и, в конце концов, она сдалась:
мигом оделась и почти бегом бросилась на почту.
Савелий растерялся, увидев телеграмму, так как лет пять не только
телеграмм, но даже писем и открыток не получал. "Немедленно приезжай тчк
Карина". Этого Савелий вовсе не ожидал. "Что стряслось?" - недоумевал он,
торопливо собираясь в путь.
Таксист, чувствуя нервозность пассажира, прибавил газу.
Сломя голову Савелий взбежал на четвертый этаж и, забыв, что
существует звонок, забарабанил в дверь, Она моментально распахнулась.
- Ненормальный! Звонок же есть! - воскликнула Карина.
- Какой звонок? Что стряслось? - наступая на Карину, выпалил Савелий.
- Савелий, на тебе же лица нет.
- Какого лица? Что случилось? Рассказывай, что произошло, --
требовательно спросил Савелий.
- Ничего не случилось. - Карина цепко взяла Варежкина за руку и повела
в комнату. - Я здорова. Все здоровы. Погода прекрасная. На работе все идет
по плану. Землетрясений не было. Шкаф на меня не упал. Луна - не свалилась.
Садись же наконец.
- Если ничего... то какого... давать телеграмму да еще срочную, - уже
спокойнее оказал Савелий, садясь в кресло.
- А может быть, я просто хотела увидеть тебя, посмотреть, как ты
выглядишь, погладить твою головку...
- Ничего себе шуточки. Я черт знает что передумал, а ей видите ли
захотелось погладить меня по головке. Гулену гладь, она привычная. -
Савелий хотел было подняться с кресла, но Карина его удержала.
- Успокойся, - твердо сказала Сухарева. - Я пойду поставлю чай, а ты
пока отдышись и возьми себя в руки.
- Ладно, ставь свой чай, но сперва объясни...
- Объясню, - прервала его Карина. - Все объясню...
Карина резко повернулась и вышла из комнаты.
"Черт те что... Погладить по-головке", - думал взвинченный Варежкин.
Сухарева несколько раз поправляла скатерку, меняла чашки и то и дело
бегала на кухню и обратно. Наконец она села, насыпала себе сахару и стала с
напускным равнодушием его размешивать.
- Ты, наверное, курить хочешь? - Карина встала и снова пошла на кухню.
- Может быть, ты угомонишься? - бросил ей вдогонку Савелий.
Из кухни донесся звон разбитой посуды. Савелий раздраженно обернулся.
Карина подошла к дверному косяку, прислонилась к нему и, устало
улыбнувшись, сказала.
- Это всего лишь блюдце. Кажется, на счастье. Да ты не беспокойся, я
подмету потом. Савелий... Мне надо рассказать одну историю и рассказать ее
здесь, в этой комнате. Почему именно в этой - ты потом узнаешь.
Карина подошла к столику, села, взяла ложку, но, словно передумав,
положила ее на блюдце и начала рассказывать свою историю, рассказывать
издалека, но уже после первых слов Варежкин забыл и о чае, и о сигарете,
которую тщательно разминал, и о разбитом блюдце, и обо всем, что еще
недавно так его нервировало.
- Ты мне как-то посоветовал выкинуть сосновые ветки, что стоят в вазе,
но, как видишь, они стоят до сих пор и, видимо, навсегда останутся в ней,
потому что собрал их тот, дороже которого для меня не было и не будет. Я
любила его всем существом, каждой клеткою своей, но любила слишком
эгоистично. А поняла это, когда уже было поздно, - Сейчас бы... да, что
сейчас... Все мы задним умом крепки... - Карина задумалась и посмотрела в
сторону етажерки. - Он был бесконечно добрым. Жалел всех кошек и птах, всех
безродных и бездомных собачонок, каждую ветку и травинку, даже ножки стола
тряпкам и обматывал, чтобы, как он сам говорил, не простудились.
Был неисправимым фантазером. Сначала я снисходительно относилась к
его, как мне казалось, нелепым выдумкам, к его друзьям, к их бесконечному
шуму и гаму. Как-то я у них спросила: почему вы все время бегаете к нему. И
они наперебой стали отвечать: он добрый, с ним интересно, он много
рассказов знает. Даже стыдно признаться, но я ему почти никогда ничего не
рассказывала. Правда, за ним присматривала одна старушка, но, как я позже
узнала, и она ничего ему не рассказывала. Меня взяло любопытство: откуда он
всякие истории знает, оказалось - придумывает сам. Потом, как из рога
изобилия, посыпались всяческие мудреные вопросы. Поначалу я как-то пыталась
ответить на них, но, видимо, моя сухость, нервозность, постоянные
одергивания остудили его. Одним словом, закрутилась я в своих делах как
белка в колесе и не заметила, что стал он молчаливым, сидит в уголке тише
воды, ниже травы.
К тому же всех его приятелей-расприятелей отвадила.
А присмотрись бы я повнимательней... насторожило бы меня, что глаза у
него погрустнели и что весь он словно в себя запрятался, ни одной щелки не
оставил. Но меня такой оборот устраивал...
- Карина, я не понимаю, о ком ты говоришь?
Карина подошла к шкафу, достала фотографию и протянула Савелию.
- Кто это? Очень знакомое лицо... Постой-постой... Вылитая копия
мальчика, которого я видел в той комнате, за той Стеной, - недоумевая,
сказал Савелий.
- Это мой сын.
- Но это еще не все.
- Где он?!
- Однажды он вышел на балкон и спросил: "Мама, человек может летать?"
Причем, так тихо и задумчиво, что я испугалась, уж не собирается ли он,
чего доброго, выпрыгнуть Я, помню, крикнула: "А ну, марш в комнату!" И тут
я увидела, что он спокойно поднимается вверх, на секунду обернулся, махнул
мне... ручонкой... и... и растворился в воздухе. Я подумала, что это
галлюцинация, кинулась на балкон, назад в комнату, в ванную, туда, сюда, но
везде было пусто. Рассказывать, что со мной творилось - бессмысленно. Куда
я только не обращалась, что я только не делала. Даже в церковь зачастила.
Ничего не помогало. Теперь ты понимаешь, почему я упала в обморок, когда ты
выкинул картину. Балкон... Полет... Ты первый человек, кому я доверилась...
Когда я на выставке увидела ту картину, во мне вспыхнула надежда: может
быть, ты его случайно где-нибудь видел. Я понимала, что это слабое
утешение, но цеплялась за любую соломинку. А что оставалось делать? Я и до
сих пор не верю, что он улетел... Хотя... видела.
- Подожди-подожди. Они говорили, что еще вызовут меня. Хотя какую я
несу чепуху! Какие-то ушельцы, пришельцы. И все-таки я должен быть за
Магнитной Стеной. Слышишь, Карина, я должен туда попасть. Он - там. Теперь
я в этом уверен. Твой сын - там.
- Савелий, Савелий, сказки все это, бредовые фантазии, - Карина
пыталась успокоить себя, а вовсе не Савелия.
- Я тебе не все тогда рассказал.
- Что не все?
- Той женщиной была ты.
Глава II
Рассекая вечерние сумерки, Савелий шагал куда-то к центру города, в
самую его гущу. Время превратилось в свистящий поток машин, в водовороты
людских толп, светофоры словно не существовали. Визг тормозов сменялся
отборной руганью, но Савелий ничего не видел и не слышал, пока буквально
носом не уперся в желтый прямоугольник стекла. Перед ним распахнулись
двери, и он очутился в кафе. В вестибюле было накурено, какието тени
блуждали взад и вперед. Савелий зашел в зал, сел на свободное место и стал
звать официантку. Покачивая бедрами, она профланировала по залу, подошла к
Савелию и, глядя куда-то в потолок, процедила:
- Из закусок только салат.
- Дайте стакан вина, - бросил Савелий и достал сигареты.
- У нас, знаете ли, курить не положено, гражданин, - позлобствовала
официантка и важно удалилась.
Ее тон даже не задел слуха Варежкина. Его неумолимо затягивал вихрь
вспыхивающих в сознании картин.
Они вставали перед глазами, ели его поедом, сверлили нутро, сжимали
грудную клетку, давили на барабанные перепонки. Он не заметил, как принесли
вина, как он его жадно выпил, и только настойчивый голос: мы закрываем,
освобождайте помещение! - вернул его к реальности.
Действительно, в зале почти никого не было, и только вентилятор
разрезал своими неуклюжими лопастями горячий и тяжелый воздух.
Савелий еще несколько часов петлял по городу, пока почти
бессознательно не добрался до своего дома. Он долго рылся в карманах в
поисках ключа, но так и не нашел его. Тогда Савелий отошел на несколько
шагов, по-бычьи ринулся на дверь и кубарём вкатился в каморку. Оказывается,
дверь была не заперта и ключ одиноко торчал в замочной скважине. Савелий
встал, ощупал плечо и, не раздеваясь, повалился на кушетку.
Но заснуть не мог. Его то швыряло вверх - в непроглядную тьму, то -
вниз, в раскаленную бездну, в фиолетовую пучину безмолвия. И на всем
протяжении полета, словно деревья вдоль дороги, его окружали какие-то
чудовищные лица и фигуры. Комната осветилась раскаленным светом, свежий
воздух ворвался в каморку. Савелий на мгновение открыл глаза. Перед ним
маячила, раздваивалась чья-то фигура.
- Савелий Степанович, Савелий Степанович, что с тобой, голубчик! -
пытался вывести Варежкина из забытья дворник Гаврила Мефодьич.
Варежкин, цепляясь и опрокидывая стол, свалился на пол и очнулся от
пронизывающей боли в правом плече.
- Кто здесь? Спохватились! Где мальчишка? Где он?
- Савелий Степанович, да это же я, дворник Гаврила, чай, не признал-то
со сна. Вот ведь какая оказия. Сподобило же этак назюзюкаться. Давай-ка я
тебе подсоблю подняться, горемычный ты наш. - Мефодьич взял Савелия под
мышки и хотел поднять.
- Погоди, больно, - простонал Савелий.
Кое-как Варежкину удалось подняться и лечь.
- Я-то давеча слышу грохот, никак, думаю, что стряслось. А потом -
тихо. Я было уже снова задремал, а тут, как на грех, крики какие-то от тебя
идут. Думаю, дело неладное. Я к тебе.
- Мефодьич, ты не слыхал, что я кричал в бреду? - спросил Савелий.
- Да разную разность. Мальчонку какого-то требовал возвернуть.
Проклятьями сыпал. Я тоже бывало, еще старуха жива была, царство ей
небесное, как лишку хвачу, так и давай без толку бузить, дурь свою
наизнанку выворачивать. - Старик поудобнее запахнул ватник и задумался.
- Что-то неладное сегодня со мной творится, . - словно про себя сказал
Савелий. - Голову, будто раскаленными щипцами, сдавило.
- Не заболел ли часом? Дай-ка я лоб потрогаю, - старик дотронулся до
головы Варежкина и отдернул руку. - Доктора тебе надобно.
- Не болен я, дед, другая во мне болезнь. Другая. - Старик
заговорщицки наклонился к Савелию.
- Неуж какая краля-раскрасавица приглянулась, да и щиплет сердечко-то.
Тогда уж точно, тут никто тебе не помощник. Эдакий жар в груди займется,
хоть караул кричи, хоть голышом в прорубь кидайся, ничто не подмога. Сущее
пекло.
Дед наладился и дальше развивать свою идею, но Варежкин не дал ему
разойтись.
- Спасибо, дед, что зашел. Доброту человеческую выказал, - сказал
Савелий, давая понять, что надо ему остаться одному.
- Да, браток, нынче не всяк на крик-то поспешит, руку-то не всяк
протянет в беде. А как же! Позапиралнсь за двойными замками с хитрыми
устройствами, калачом не выманишь. Как беда, так - сторона. А стали бы
рубли мятые раздавать, так налетели бы, что саранча, без приглашениев, за
версту бы учуяли, нюхатые.
- Ты, дед, палку перегибаешь. Мне больше хорошие люди попадались, -
Савелий старался убедить деда, что мир не так уж и плох, что не всегда своя
рубашка ближе к телу.
- Ты с мое поживи, - не унимался дед, - до самых тайничков человека-то
раскумекай, до самых его чуланчиков. Попытай его и так и сяк. Вот, к
примеру, тебя возьми. Я нет-нет да и присмотрюсь к тебе, понаблюдаю, что ты
есть за человек такой. Эвон, все стены картинами загородил, всякое норовишь
изобразить, да как бы позамысловатей. Я в этом деле мало что разумею, но
одно понимаю - есть в тебе искра божья и людям ты ее стараешься нести. Хоть
мне, старику, не все понять, но вижу одно - светлые у тебя картинки, добрые
они, солнца много, а когда светлые да добрые, то и глазу любо и на сердце
умиротворение. Вот, к примеру, та. Хоть и красок много, а не пестрит. Покой
в ней. Помню, в деревне богомаз был. Так наперед того, чтоб лик божий
изобразить, постился, весь насквозь просвечивал. На воде да на хлебе жил, а
уж опосля и принимался работать. Запрется бывало у себя, никого не впущает,
и так день-деньской. Зато лики писал - с дальних деревень приезжали
полюбопытствовать. А как же! Я тогда еще мальчонкой был. Всего не разумел,
но гляну на лик - аж мурашки по телу разбегаются.- от страха, и от
умиления. Точно родниковой водой тебя промыли. Вот как его лики-то
пронимали.
- Ах, дед, дед, людям не только лики нужны. Есть и другая живопись.
- Какая б ни была, а одно тебе скажу - хорошая картина она что муха,
ты ее от себя отгоняешь, а она снова норовит к тебе, так и кружится, так и
пристает, так-то с глаз прочь и не уходит.
- Дед, тебе бы монографии писать, а не метелкой размахивать, - как бы
сквозь сон сказал Савелий.
Дед почувствовал, что Савелий благополучно погружается в дрему, и
чтобы не тревожить его, осторожно вышел.
Мефодьичу только показалось, что Савелий мирно уснул. Хотя Варежкин и
любил этого добродушного деда, но сегодня ему было не до него.
Снова началась качка. Вот он уже с головокружительной скоростью
несется куда-то вниз. Сейчас все рухнет, и тьма концентрическими кругами
разойдется от Варежкина.
Мгновенная вспышка, и мир перестал существовать, но мало-помалу
обозначились контуры Стены и картина стали приближаться. В центре, на
стуле, сидел мальчик.
Савелии попытался что-то сказать, но слова застряли в горле и только
нечленораздельные звуки выпрыгнули наружу.
- Сегодня тебе не придется прорываться сквозь Стену, - донесся сверху
голос, - Твое время настало. Ты мог бы еще год жить так, как жил, но дело
зашло слишком далеко, - прозвучал знакомый голос. -Она не должна была
открывать тебе тайну.
Как только была произнесена эта фраза, Савелия громадным притяжением
буквально всосало в комнату.
- Мы долго наблюдали за тобой. За твоими безумиями, но дело не только
в этом. Нужен был срок, чтоб этот мальчик подррс и мы смогли бы произвести
над ним операцию. Сегодня он созрел, правда, нам пришлось ввести ему
специальный раствор, воздействующий на функций роста, что не входило в наши
планы, но виною тому - ты, Савелий Варежкин, - металлически отчеканил
голос. - Ты хочешь знать, кто с тобой говорит? Ну, что ж, смотри.
Перед Савелием возникла фигура Главного. Все те же волосы ежиком,
немигающие глаза, узкая линия рта.
- Если у тебя есть вопросы ко мне - задавай, - сказал Главный.
Савелий подошел к мальчику, коснулся его руки и сказал: - Пойдем. Уже
поздно. Мама заждалась.
Мальчик не двигался.
- Он не может покинуть нас. Он вообще тебя не видит. Это его двойник,
созданный по его образу и подобию, но лишенный всего: речи, слуха, зрения.
Перед тобой манекен, намертво привинченный к креслу, - сказал Главный.
- Кто вы такие? - спросил Савелий.
- Мы - Лига Спасения. Только мы еще способны спасти свой мир, свой
народ, свою планету. Но одни мы бессильны, поэтому мальчик оказался здесь.
На его месте мог оказаться и другой, но с одним непременным условием: он
весь должен быть перенасыщен добротой, то есть тем, что у вас на земле
постепенно исчезает.
"Доброта, зачем она им сдалась? Свихнулись на доброте, что ли?" -
подумал Савелий.
- Не свихнулись. У нас ее просто нет. Мы ее уничтожили, вытравили во
имя прогресса, во имя всеобщего процветания, - произнес Главный,
- Так зачем же она вам, если вы от нее намеренно избавились? Зачем?
Что вам надо от ребенка? Он тут при чем?
- Не торопись. Мы хотим, чтобы ты понял, зачем нам мальчик и зачем
нужен ты.
- Значит, я никогда не вернусь к себе, не увижу Карины, не допишу
своих картин? - с удивлением и страхом спросил Савелий.
Савелий говорил с самим собой, не замечая, как пристально на него
смотрят. Опять стали появляться человекоподобные. Они внимательно,
немигающими глазами вглядывались в Варежкина.
- Ты вернешься в свою каморку и встретишь Карину, и Гулена не отпрянет
от твоего нового полотна, потому что оно уже не будет пронизано теми
лучами. Своих картин тебе не придется дописать. Тебе предназначено иное. Ты
будешь всем и все у тебя будет, кроме одного - творческого потенциала,
твоей возбужденной фантазии, которые мы введем в мальчика. Их мы испытали,
когда ты проходил Стену. Мы бы никогда не посягнули на вашу собственность,
но иначе не можем. Иначе наше общество задохнется, погибнет. У нас есть
все - пища, зрелища, полная праздность, но нет доброты, которая спасет нас
от ожирения. Наша кровь прокисла, наши мысли расплавились, наш мозг
протухает.
- Но зачем вам доброта? - недоумевал Савелий, - Набивайте свое чрево,
плодитесь, развлекайтесь. Вам же хорошо. Вы к этому стремились.
- Да, мы к этому стремились и этого достигли. Но доброта снимет с нас
пелену довольства, ойа очеловечит нас, иначе мы уничтожим друг друга, чтобы
насытиться сполна очередным зрелищем. Кто-то из ваших сказал, что красота
спасет мир. И нас спасет и красота, и доброта. Они нужны, чтобы вернуть
крови ее ток, ее первоначальные свойства и назначения: способность
волноваться, радоваться, любить, гневаться, переживать, заступаться за
кого-то, продолжать род не ради самого процесса продолжения. Если бы
мальчику требовалось привить математические способности, логические, мы бы
обошлись без тебя. И прозябал бы ты со. своим талантом в своей каморке, раз
в месяц выпивая с дворником и философствуя на тему: есть ли жизнь на других
планетах. В конце концов, вы купили бы телевизор, этот чудовищный
пожиратель Хроноса, и неразлучной парой наслаждались бы цветным
изображением, бегающими, прыгающими и говорящими картинками. Или наоборот -
ты бы женился, наплодил детей и умер бы в нищете, проклятый своими детьми
за то, что не умел жить, что строил воздушные замки. Мы тебя спасем от
подобной кончины. Дети будут проклинать небеса в тот час, когда ты умрешь.
Толпы людей проводят тебя в последний путь, и военные просалютуют в твою
честь,
- Но мне не надо ни почестей, ни славы.
- Ты так говоришь, потому что твою голову не увенчивали лавровым-
венком. Перед тобой не преклоняли колени, не смотрели завистливо вслед.
Ты - пыль, которую ветер несет по орбитам земным. Ты оболочка без
наполнения. Твой талант - твоя причуда, не более, ты не способен им
распорядиться. Им ты никого не спас на земле, но спасешь здесь целый мир,
планету, цивилизацию. Спасешь своим творческим потенциалом.
Главный замолчал и нажал на кнопку, вмонтированную в кресле. Перед
Савелием разлилось сияние, оно стало переливаться всеми цветами радуги.
Постепенно в середине стали вырисовываться очертания человека, и Савелий
увидел, как из полыхания красок вышел мальчик.
- Мы приступаем к трансплантации, - сказал Главный и повернулся к
Савелию. - Ты освободишься от нароста, от злокачественной опухоли таланта.
Ты будешь видеть мир таким, каков он есть. Освободишься от ночных кошмаров
и безумных видений. Вещи перестанут возбуждать в тебe навязчивые идеи.
Цветок будет цветком. Дерево - деревом, солнечный свет - обыкновенным
светом. Мир уже создан, и не тебе его выправлять, искажать и перестраивать.
Ты станешь правильным художником, вышколенным ремесленником. Теперь ты
будешь сыт, обут, одет. У тебя будут квартира, женщины, дача, машина,
серванты, они довершат твой облик, твое человеческое обличье. Ты будешь
смеяться, хохотать от счастья, как от щекотки.
Савелий почувствовал, что лишается рассудка, он ощутил, как что-то
огромное, раскаленное выходит из него. Перед глазами плясала, извивалась
молния, но постепенно она стала тускнеть, пока не превратилась в простую
черную болванку. Пол уходил из-под ног. Стали сдвигаться стены. Они готовы
были расплющить Варежкипа. Завыли сирены, они буравили мозг, распиливали
Савелия надвое. Он потерял сознание и рухнул в бездну, В комнату вливался
чистый весенний свет. Савелий огляделся, ощупал голову, сел на кушетке и
задумался.
Потом уставился на стены. "Какой чушью я все-таки занимался, -
мелькнуло в сознании, - надо начинать жить по-другому. Хватит тратиться по
мелочам". Савелий встал и принялся за уборку. Но картины, висевшие на
стене, не давали покоя. Они раздражали своим присутствием, напоминанием,
что они существуют. Савелий еще долго перекладывал баночки, кисти, ящики,
коробочки, в которых хранились тюбики с красками. Но раздражение не
проходило, наоборот, с каждым часом оно все более и более нарастало.
- Да пропади все пропадом, - не выдержал Савелий, схватил большую
банку с этюдными красками, широкую малярную кисть и остервенело стал
замазывать картины.
- Вот так вам, вот так. Я сотру вас с лица земли, хватит мозолить
глаза, - приговаривал Савелий, упиваясь размашистыми мазками. Наконец, он
обессилел и сел на кушетку. Стена смотрела на Варежкина бельмами холстов.
Лишь кое-где просвечивали синева и местами расплывались солнечные пятна.
Пока Савелий, вытаращив глаза и вытирая пот со лба, восхищался
проделанной работой, в дверь постучали.
- Входите, открыто, - рыкнул Савелий и повернул голову в сторону
двери.
Она осторожно открылась, и на пороге возник невысокого роста мужчина с
обширной лысиной и папочкой под мышкой.
- Савелий Степанович Варежкин? - обратился он к Савелию.
- Да, он самый. Что нужно? - недовольно пробурчал Савелий.
- Разрешите представиться, - незнакомец сделал нерешительно-услужливый
шаг вперед, - Зенон Константкнович Головицкий, служащий городского музея.
Я к вам по поручению нашего многоуважаемого директора.
- Зачем я вам понадобился? - все еще недружелюбно спросил Савелий.
- Даже не знаю, с чего и начать. Разрешите присесть. - Головицкий
вкрадчиво подплыл к стулу и, сев на краешек, продолжал. - На всех нас
произвела огромное впечатление ваша картина. Никто не подозревал, что у нас
в городе пропадает такой исключительный талант.
"Что за чепуху он несет", - подумал Савелий, но смолчал.
- Даже трудно себе представить, что в таких не совсем благоприятных
для работы условиях, - Головицкий обвел глазами каморку, - можно было
создать столь грандиозное по своим масштабам полотно. - Зенон
Константинович несколько замешкался, увидев ряд белых полотен. - Это грунты
для ваших новых работ? - спросил Головицкий и сладко улыбнулся.
- Это не грунты. Я сегодня замазал все то, над чем трудился более
десяти лет, - сказал Савелий напыщенно.
- Какая досада, какая досада. Конечно, незаурядному таланту всегда
кажется, что все сделанное им не заслуживает внимания. Но вы, только ради
бога извините за откровенность, слишком опрометчиво поступили. Вполне
возможно, что после вашей последней картины эти маленькие холстики могли
показаться вам чем-то вроде побрякушек, но, поверьте, больно сознавать, что
работы вашей кисти окончательно погибли. Но я не это хотел сказать. Я
пришел к вам, чтобы подписать, если вы не возражаете, один документик. Наш
музей решил приобрести ваше полотно, которое, конечно же, стало украшением
последней выставки.
"Что-то здесь не так. Не сон ли это?" - подумал Савелий, а вслух
спросил: - О каком полотне вы говорите?
- Как о каком? О вашей столь нашумевшей картине "Входящий в мир".
Кстати, вот и документик. - Головицкий протянул Савелию вчетверо сложенный
лист.
Савелий развернул злополучный документ и прочел: "Музей согласен
приобрести картину С. С. Варежкина "Входящий в мир" и обязуется по
подписании договора выплатить автору сумму в размере семи тысяч пятисот
рублей наличными".
Голевицкий вытянул шею, словно еще раз хотел удостовериться в
правильности договора и пока Савелий изучал бумажку, залебезил:
- Мы рады были бы и больше заплатить, но музей в данное время
находится в несколько стесненном финансовом положении. Мы непременно дадим
вам еще заказы. И другие музеи с удовольствием приобретут ваши работы. Они
нас уже в этом заверили и просили нашего посредничества.
Савелий ничего не мог понять. "Не застеночников ли это проделки? -
подумал он. - А впрочем, была не была".
- Сумма меня вполне устраивает, к тому же мне достаточно лестно, что
именно ваш музей решил купить мою картину, - с важностью произнес
Савелий. - Где расписаться?
- Внизу, где галочка стоит. - Головицкий протянул заранее
приготовленную ручку.
Варежкин расписался и вернул договор. Головицкий радостно спрятал его
в папку и достал несколько пачек денег.
- Мы решили привезти деньги прямо на дом, чтобы не утруждать вас по
мелочам. Можете пересчитать. - Головицкий протянул Савелию деньги, потом
перевел дух, вытер носовым платком взопревшую лысину и продолжал: - Савелий
Степанович, я должен передать вам приглашение от одного видного и весьма
влиятельного лица на сегодняшний банкет. У их дочери день рождения, и она
непременно хотела бы встретиться с известным художником, то есть именно с
вами. Она сама увлекается искусством и даже берет уроки живописи у одного
академика, но, как мне передавали, не очень довольна им. Одним словом, если
вам незатруднительно и у вас найдется немного свободного времени, милости
просим к 19°° по этому адресу. - Головицкий протянул небольшой квадратик
бумаги Савелию. - Всего вам доброго. Извините за беспокойство. - Головицкий
поднялся и стал пугливо протягивать руку Варежкину, но, не заметив ответной
реакции, быстренько спрятал ее за спиной и яко дым исчез в дверном проеме,
Савелий посмотрел на пачки денег. Такой суммы и в дурном сне он отродясь не
видывал. "Даже паспорта не спросил. Чудеса, да и только. Что ж, посмотрим,
что за банкет у влиятельного лица. Не дурно бы взглянуть на свою картину,
да где ее увидишь?.." - размышлял Варежкин.
Так как гардероб у Савелия был никудышным, а точнее его и вовсе не
было, то первым делом Варежкин отправился по магазинам. Он долго
присматривал себе костюм, но то размер не подходил, то цвет удручал, пока
его не осенило обратиться прямо к директору. Савелий с невозмутимым видом
толкнул обитую коричневым дерматином дверь с табличкою "Директор".
За большим столом восседал седовласый, крупного телосложения мужчина в
роговых очках.
- Что вы хотели? - Директор тускло взглянул из-под очков.
-- Моя фамилия Варежкин. Я - художник.
После этих слов директора точно пружиной подбросило.
- Савелий Степанович! - воскликнул директор, мигом вышел из-за стола и
радостно пошел навстречу Варежкину. - Извините, что сразу не признал.
Садитесь, что же вы стоите! - Он повел Савелия к креслу и чуть ли не силком
усадил. - О вашей работе говорит весь город. Мы всей семьей отправились на
выставку, чтобы только посмотреть на ваше грандиозное полотно. Какой
размах! Какая мощь! Разве что Репину удавались столь блестящие
произведения.
Директор что-то еще говорил о несравненных достоинствах картины, но,
заметив усталый взгляд Варежкина н его затрапезы, тут же принялся за дело.
- К нам недавно поступила партия костюмов... импортных, не окажете ли
такой любезности - не приобретете ли что-нибудь?
-Мне, признаться, некогда обращать внимание на свою одежду, но,
пожалуй, я что-нибудь примерю, - неохотно произнес Варежкин, в то же время
пытаясь унять дрожь в коленках, отчего неприлично зевал и поглядывал на
потолок.
Директор вызвал кого-то по селектору...
Из магазина Савелий вышел в новом костюме, неся еще три свертка, один
из которых выбросил в первой же парадной. Первая операция прошла удачно.
Визиты, нанесенные в другие магазины, оказались столь же благополучными. В
одном, правда, Савелию предложили мужские колготки, но, приняв их за
модификацию кальсон, Варежкин гордо отказался.
Итак, он был прифранчен сверх меры. Туфли, хотя немного и жали, но
зато поскрипывали, что доставляло особое удовольствие Варежкину. Костюм
сидел ладно, галстук придавал солидности, новенькое кожаное портмоне
приятно оттягивало правый внутренний карман, отчего сердце подпрыгивало,
как девочка со скакалкой.
Одним словом, по городу шел Варежкин и у дам замирало сердце, отчего
вечером они устраивали сцены своим мужьям и любовникам, а на следующий день
не выполняли производственного задания. Савелий как бы невзначай частенько
останавливался у витрин, чтобы оглядеть себя сверху донизу и отметить:
хорош, ах, хорош!
Когда Варежкин подходил к своему дому, дворник Гаврила, покуривая
сигарету, с любопытством смотрел в окно. Вид щегольски разодетого прохожего
поверг старика в полное замешательство. "Батюшки-светы, да никак это
Савелий эдак вырядился", - всполошился Гаврила и стал поспешно собираться,
дабы лицезреть чудо.
Минут пять Гаврила стоял под дверью, жадно прислушиваясь. Из комнаты
доносился молодецкий посвист, порой переходящий в залихватские частушки,
которые сменялись ариями из оперетт и гомерическим смехом.
Гаврила собрался с духом и осмелился постучать.
Никто не отозвался, пение и свист продолжались. Гаврила постучал
решительней.
- Входите, - услышав наконец-то стук, крикнул Савелий.
Гаврила просунул голову.
- А-а, дедуня, хрыч старый, заходи, чего мнешься.
Старик зашел.
- Савельюшка, да где ж ты раздобыл эдакие наряды? Никак прорву деньжищ
отхватил? - полюбопытствовал дворник.
- Да, батя, признали меня. Картину нынче купили. В музее висеть будет,
народ изумлять.
- Ну, дай-то бог. Пора бы и признать. Не на других же свет клином
сошелся. Это все тебе за труды непомерные, что своей тропкой шел, не
свиливал. Теперича супругу тебе, Савелий Степанович, надобно, чтоб
приласкала, чтоб отдушиной тебе была.
- Ну, это мы, дед Гаврила, еще поглядим, по сторонам пoглазеем.
- А как же! Осмотрись перво-наперво. А то вертунья какая ни на есть,
фиртихвостка, прости господи, рот-то разинет на твои богатства да и
прилипнет как репейник, век будешь горе мыкать.
- Ничего, дед. Такую найдем, чтоб и на люди не стыдно выйти и чтоб в
дому место свое знала. По всему достойная партия мне нынче полагается.
- Гляди, сокол! Не дай промашки. Степаныч! - вскрикнул дед, увидев
замазанные картины, - никак труды свои удумал замазать-то?! Что ж ты,
горемычный, с собою сотворил? Не иначе как бес тебя попутал, - не унимался
старик.
- Не бес меня, дедуня, попутал. Новую жизнь решил начать. Хватит
баловством заниматься. Пора и честь знать. Теперь за большие полотна
возьмусь.
- А зачем тебе большие-то, чтоб издалёка видать было? Я вот давеча о
богомазе сказывал, так он лики-то не раздувал аршинные, а всякому видать
было. Нет-ко, брат, ты, можно сказать, грех на душу взял. Тебя всевышний
сподоблял в ту пору, как ты здесь мытарился да изловчался, чтоб солнцу да
свету людям больше досталось. А как же! - заволновался Мефодьич.
Савелий, видя, что деда не угомонить, полез в карман.
- Что там тужить, печалиться теперича, - стараясь подражать деду,
начал Савелий. - Похорохорился и будет, - он с важностью достал бумажник,
вынул четвертную и протянул деду.
- Гуляй, Мефодьич, чтоб чертям тошно было. Я и сам бы разговелся, да
нельзя мне - на важный банкет поспешаю.
- Тьфу на твои бумажки. Срамота одна. Угадываю, что липкие денежки-то
твои, будто мухами загажены, - Дед сплюнул, повернулся и, шаркая, заспешил
прочь.
"Вот чудной, впрочем, пора собираться", - подумал " Варежкин и вышел
на улицу.
Вскоре он оказался возле каменного дома, стоящего в центре города, но
на улице тихой и неприметной для любопытного глаза. Ровно в семь Варежкин
позвонил.
Дверь распахнулась, и перед воловьим взглядом Савелия предстало
миленькое созданьице со вздернутым носиком.
- Очень рады. Входите, пожалуйста. Меня звать Катрин. - Она протянула
ладонь тыльной стороною.
Варежкин поцеловал даме ручку, вручил завернутые в газету цветы и
большую коробку.
- Примите мой скромный подарок.
Катрин положила коробку и развернула цветы.
- Какое чудо! А как пахнут! Мамочка, иди сюда скорее. Посмотри, кто к
нам пришел, - защебетала Катрин.
Из кухни вышла мать.
- Очень рады. Тереза Аркадьевна, - представилась она и тоже протянула
тыльной стороною пухлую, с массивным перстнем ладонь.
Варежкину посчастливилось второй раз в жизни поцеловать даме ручку, и
это ему понравилось.
- Проходите, пожалуйста, - забеспокоилась Тереза Аркадьевна и повела
Савелия по коридору к комнате, из которой доносился запах дорогих сигар и
заграничных сигарет.
Савелий вошел в полутьму, где стояли мужчины и о чем-то чинно
беседовали. К нему направился хозяин дома - довольно высокий, ухоженный
человек.
- Генрих Леопольдович, - отрекомендовалось влиятельное лицо и пожало
руку Савелию, - очень приятно, что вы пришли. Позвольте, я вас познакомлю с
моими коллегами и друзьями.
Люди здесь были разные, их фамилии ничего не говорили Савелию, к тому
же они сразу перепутались в его голове. "Ничего, за столом я повыведаю, кто
есть кто и откуда. Но птицы, по всему видно, важные", - подумал Варежкин.
- А теперь прошу к столу. - Хозяшг сдержанным жестом пригласил всех в
гостиную.
Туда же вливались и дамы, которых представляли Савелию их мужья.
Щедро освещенный стол был так же щедро уставлен всевозможными яствами,
Когда все расселись, встал глава семейства, кашлянул и велеречиво начал:
- Дорогие мои! Сегодня у нас знаменательный день.
Все посмотрели на Катрин.
Генрих Леопольдович снова кашлянул и продолжал:
- Пользуясь случаем, позвольте мне от имени всех присутствующих и от
себя лично попросить нашего дорогого гостя Савелия Степановича сказать
несколько слов. - Под одобрительные кивки и возгласы Генрих Леопольдович
сел.
Варежкин, не предвидя такого оборота, слегка опешил, но делать было
нечего.
- Благодарю всех за оказанное доверие. Я, естественно, тостов не
заучиваю наизусть, в грузинском застолье участия не принимал, но все-таки
скажу: дорогая Катрин, если представить себе звездное небо, то самой яркой
звездой на нем, несомненно, будете вы. Если представить себе выжженную
солнцем пустыню, то оазисом в ней будете опять-таки вы. Если нас застигнет
кораблекрушение, то спасительным островом снова окажетесь вы. Вы настолько
обворожительны, вы так сияете, что перед вами меркнет весь этот свет. -
Савелий показал на люстру. - Как сказал бы один известный пиит: вы - гений
чистой красоты. И от себя лично добавлю: еще не родился художник, способный
уловить, передать и донести в надлежащей форме вашу небесную красоту. -
После чего Савелий чокнулся с Катрин и осушил рюмку.
Все стали желать Катрин всяческих благ, поздравлять, чокаться и
закусывать. Тосты провозглашались за родителей, за здоровье и счастье
Катрин.
Пир разгорался. От обилия тостов Варежкин осоловел, но старался не
подавать виду и со снайперской точностью попадать вилкой в маринованные
грибы. Разрумянилась и Катрин. Ей все хотелось завести разговор с Савелием
поближе, и, улучив момент, она предложила Варежкину посмотреть ее комнату,
на что Савелий незамедлительно откликнулся.
Комната Катрин была небольшой, но дорого обставленной. На одной из
стен в позолоченной раме висел пейзаж.
- Любопытная работа! По, всему видно - немцы конца прошлого века, -
решив блеснуть эрудицией, с расстановкой произнес Варежкин.
- Это мне папа подарил, Сказал, что это Морленд Джордж.
- Как же я сразу не догадался, - Савелий напустил на себя важный
вид. -Конечно же - это Жорка-англичанин, - заявил Варежкин и двинулся к
старинному туалетику, где взял статуэтку и покрутил в руках. - Кстати, я
еще помню такие. Их когда-то продавали в посудных магазинах. Теперь мастера
перевелись, да и мода дает о себе знать.
- Ну что вы, Савелий Степанович, - обидчиво возразила Катрин, -
продавались другие. А это мейсенский фарфор. Папа у нас питает слабость к
старинному фарфору. У меня здесь немного, а вы бы видели, что в кабинете
отца творится. Просто ставить некуда.
Савелий понял, что опростоволосился, но решился выкрутиться.
- Да я же пошутил, деточка. Разве можно спутать произведение искусства
с ширпотребом. - Савелий снисходительно улыбнулся и небрежно поставил
статуэтку на место.
- Савелий Степанович.., - Называйте меня просто - Савелием. Давайте,
как говорится, сан фасон.
- Как-то неловко сразу, - смутилась Катрин, -ну, хорошо, пусть будет
по-вашему.
- По-твоему, - поправил Савелий и коснулся локтя Катрин, чем нисколько
ее не смутил.
- Савелий, - уже доверительнее продолжала Катрин, - я все хочу
спросить: над чем ты сейчас работаешь, если, конечно, не секрет?
- Задумал большое историческое полотно "Гнев Провидца". Пока только
наброски, эскизы, замыслы. Приходится дотошно изучать быт, нравы, скру...
скурпулезно вникать в дух времени. Иначе и оплошать недолго. Ты,
разумеется, помнишь, что незнание эпохи уличило известных фальсификаторов.
Написали курицу (Варежкин, конечно, же, спутал курицу с индюком, которого
изобразил на медальоне известный фальсификатор Лотар Мальскат, на чем и
попался), а она в то время еще не была домашней птицей, еще на стол ее не
подавали. Не успели еще приручить. Вот так-то! - заключил Савелий.
- Значит, ты куриц тоже изучаешь? - удивленно спросила Катрин.
- Их я тоже изучаю, но исключительно в ресторациях, се ля ви, -
Варежкин решил прифранцузиться.
- Ты, наверное, бывал в Париже? - с восхищением спросила Катрин.
- Как-то решил скуки ради слетать, да в Орли забастовку учинили, я,
естественно, не стал дожидаться, пока они добьются своих законных прав, а
позвонил одному корешу, и мы к нему на дачу закатили. Ну, а когда вернулся,
то уже расхотелось лететь. Да что там о разных пустяках рассказывать. Не
пойти ли нам к столу, небось заждались гости? - Варежкин обнял Катрин за
хрупкую талию и повел в гостиную.
- А вот и наши молодые! - приветствовала Варежкина и Катрин Тереза
Аркадьевна.
Все оживились. Снова пошли тосты в честь Катрин и, конечно же, в честь
Варежкина, который, по словам хозяина дома, стал вторым украшением вечера
после сиятельной дочери.
Савелию польстило такое сообщение, и он, высоко подняв рюмку и
выплескивая содержимое на стол, объявил во всеуслышание:
- Дорогие гости! Считаю не только за честь, но и за свою прямую
обязанность увековечить на холсте мою, то есть нашу милейшую Катрин
Ген... - Савелий замешкался, так как вспомнить имя хозяина было
затруднительно, затем сглотнул слюну и, широко улыбаясь, произнес: - Катрин
батьковну! - После чего по-гусарски плеснул содержимое в рот и зашелся в
кашле.
Его принялись услужливо хлопать по спине, отчего кашель только
усугубился. Наконец, откашлявшись, Варежкин достал платок и вытер
покрасневшие от слез глаза. Когда Савелий пришел в себя, Катрин прошептала
ему на ухо:
- Когда мы начнем наш первый сеанс?
До Варежкина не сразу дошел смысл сказанного, но, перебрав все
возможные толкования, он решительно заявил:
- Завтра, - потом подумал и добавил, - ровно в Полдень я подам за
тобой машину.
Неизвестно, что наговорил бы еще Савелий, если бы к нему не подошел
Генрих Леопольдович и не пригласил к себе в кабинет.
- Дорогой Савелий Степанович, - интимно загбворил отец семейства, - я
наслышан, что у вас несколько стесненные условия для вашей плодотворной
работы. Поэтому, посовещавшись, мы решили выделить вам достойную вашего
таланта квартиру.
Савелий начал отказываться, но Генрих Леопольдович, теснее прижав
Варежкина, убеждал:
- Никаких отказов. Вы ставите меня в неловкое положение. Квартира
имеет два этажа. Второй специально предназначен под мастерскую. К тому же
ордер у меня в кармане. Можете въезжать хоть завтра. - Генрих Леопольдович
достал конверт и вложил его в уже протянутую ладонь Варежкина.
После чего они отметили это счастливое событие.
Когда Варежкин в обнимку с хозяином дома вышел из кабинета, гости уже
разошлись. Из гостиной выпорхнуло милое созданьице со вздернутым носиком и
пролепетало: - Значит, завтра в двенадцать я тебя жду.
Варежкин утвердительно кивнул, затем подрулил к Катрин и поцеловал ее
в макушку. После чего облобызал достопочтенную Терезу Аркадьевну и, вытирая
одной рукой губы, другой похлопал по плечу сухопарого хозяина дома,
проговорил по слогам: "А... р-ри-видерчи!" - и удалился.
Радость распирала Варежкина. Улица ходила ходуном. Фонари стукались
лбами друг о друга, кошки шарахались по подворотням, дома отвешивали
Варежкину поклоны, деревья плотнее смыкали ряды, звезды подмигивали.
Варежкин, счастливый и окрыленный, шествовал по улицам родного города,
распевая во все горло: "Любо, братцы, любо. Любо, братцы, жить". Он
попытался петь еще громче, но что-то мешало ему. Савелий сообразилгалстук.
Он тут же его сорвал и, приплясывая, выбросил в мусорник.
В заключение Варежкин остановил машину, вальяжно развалился на заднем
сиденье и на вопрос: "Куда едем?" - выдохнул:
- К цыганам!
"Что-то знобко и сыро..." - подумал Варежкин и с трудом продрал глаза.
Солнце уже входило в раж.
Савелий сидел, прислонившись к сосенке, отчего спина сделалась
Деревянной и чужой. "Куда ж это меня занесло?" - зашевелилось в опухшем
сознании Варежкина.
Он огляделся, Вокруг безмолствовал лес. Савелий попытался встать, но
пронизывающая головная боль повергла его на место, Ощупав голову и
убедившись, что она на месте, что руки и ноги целы, Варежйин воспрянул
духом.
"Целы ли деньги?" -" Забеспокоился он и полез во внутренний карман,
откуда извлек бумажник и конверт.
Остаток денег был при нем. В конверте оказался ордер.
Варежкин стал с трудом вспоминать минувшее. Картины прояснялись, но до
чеканной формы не дозревали.
"Потом разберемся", - решил Варежкин и, преодолевая серьезные
неполадки в организме, медленно побрел на просвет в деревьях. Шоссе
оказалось совсем близко, что влило в Варежкина новые жизненные соки.
"Эх, добраться бы до каморки, а там..." - размечтался Варежкин.
А там его уже спозаранку ждали.
У Варежкина полезли из орбит глаза, когда он увидел сидящего на
кушетке мужчину, который спокойно чистил картошку.
- Выпучивай глаза, выпучивай - сказал незнакомец, продолжая чистить
картошку.
- А кто вы, собственно, такой будете и что делаете тут, в моем
официальном доме? - набычившись и с угрозой в голосе произнес Варежкин.
Незнакомец продолжал невозмутимо заниматься прежним делом.
- Я, кажется, вас спрашиваю? - Варежкин надвигался на сидящего.
- Садись, Варежкин, и посмотри хорошенько в зеркало, - незнакомец
достал карманное зеркальце и протянул Варежкину, - а потом посмотри
хорошенько на меня, и не грохнись в обморок. Я за водой не побегу.
Варежкин сел. "Уж не брат ли единоутробный? - сделал предположение
Варежкин. - Такое в индийских фильмах бывает".
- Не пугайся, я - не привидение, я тоже Савелий Степанович Варежкин.
Я - твой двойник. - Незнакомец бросил картофелину в ведро и положил нож. -
Скоро двенадцать, Тебе надо вызывать машину.
- Какую машину?
- Ту, в которую сядет Катрин, с которой ты отправишься писать ее
портрет в свою новую мастерскую, а в недалеком будущем - в свадебное
путешествие, которая наплодит тебе детей, поможет написать картину "Гнев
Провидца" и будет вить из тебя веревки. Но это начнется в двенадцать часов,
когда сутки распадутся надвое, как распались и мы с тобой, там, за
Магнитной Стеной, вчера после полуночи.
- Какой двойник? Какие двенадцать часов? Какая стена? Я - есмь
Варежкин, а не самозванец. Я сейчас позову Мефодьича. Он-то сразу укажет
кто есть кто! - распалялся Варежкин.
- Не надо старика понапрасну беспокоить. Я тебе объясню все, что
произошло вчера после полуночи. Нас раздвоили. Тебя отпустили восвояси. Ты
спокойно прошел сквозь Стену и очутился здесь. Ты - это я, но с одним "но".
Ты - ремесленник. Ты сможешь писать картины, но дара фантазии у тебя нет.
Ты - прилежный копиист. Тебе не важно, что писать и для кого. Ты сделаешь
все, что тебе скажут, но не более. Ты не увидишь звезду, впаянную в кусок
льда. Ты не сможешь постичь суть предмета, разъять его и создать нечто
новое, неведомое, но такое же реальное, как этот стол, это ведро, этот свет
за окном. Не ты в этом виноват. Тебя таким выпустили оттуда - из-за Стены.
- Допустим, что все, что ты говоришь, - правда. Но ты как очутился
здесь?
- Ты помнишь мальчика? Если бы не он, ты бы никогда не увидел меня
здесь. Это он вывел меня.
- Но как?
- Его доброта, его сострадание оказались сильнее их чудовищных
приборов. Энергия его доброты и сострадания проплавили ход в Стене,
нарушили взаимосвязь частиц поля. Он оказался сильнее их,
- Но где же он?
Дверь открылась, и на пороге появилась Сухарева со своим сыном,
- Вот мы и пришли. - Карина зашла, взглянула на оторопевшего Варежкина
и сказала: - Иди, Савелий Самозванец. Тебя заждались. Скоро двенадцать.
Самозванец нелепо попятился к двери и выскочил в коридор. - Савушка,
где у тебя тряпки? - спросила Карина.
- Где-то в углу валяются.
Карина нашла тряпки, достала разбавитель, сняла со стены картину, и
они с сыном начали сводить еще свежую краску, из-под которой постепенно, но
неудержимо стало появляться солнце и наполнять ослепительным светом тусклую
каморку.
--------------------------------------------------------------------
"Книжная полка", http://www.rusf.ru/books/: 04.11.2003 17:46