ВЛАДИМИР КОЛИН
Лнага
Я с первого взгляда понял, что этот проклятый гриб ядовит. Только
отрава одевается в такой кардинальский пурпур, старательно украшает его
золотыми прожилками, а потом выставляет себя на всеобщее обозрение в
полной уверенности, что никто не рискнет к ней притронуться. Мы оба
одновременно заметили его на покрытом гнилью, сочащемся зеленоватой водой
пригорке у слоноподобного подножия огромного дерева, одного из тех чудовищ
растительного мира, чьи могучие ветви раскидываются далеко во все стороны,
словно скользкие и липкие змеи, не отличимые ни от обвивающих их лиан, ни
от настоящих змей из плоти.
- Черт побери! - воскликнул Джим,
До развалин, о которых говорил нам Нгала, было уже недалеко, но сумерки
начинали сгущаться, а я вовсе не жаждал встречи с диким зверьем, чье
рычание мы все время слышали (хотя Джим и утверждал, что это мне чудится).
Поэтому я сделал вид, будто поглощен своими мыслями, и продолжал молча
идти вперед. Но Джим окликнул меня, и мне пришлось остановиться.
- Что-нибудь не так, Джим?
- Да! О матерь белого слона! Поди-ка сюда, Верной!
Тут я сразу стал очень осторожным (когда Джим упоминает белого слона,
всегда лучше быть осторожным). Я обернулся и с удивлением увидел, что он
стоит как вкопанный над этой пурпурно-золотой ловушкой. Было уже довольно
темно, но вокруг гриба дрожало какое-то слабое радужнре сияние. Не знаю,
почему - может быть, меня просто начинала пробирать вечерняя сырость - я
дернул плечами под влажной рубашкой, стараясь избавиться от неприятной
дрожи. Джим, казалось, был весь во власти странного возбуждения.
- Правую руку прозакладываю, что это лнага!
Как ты думаешь, Верной?
- Вот не знал, что ты интересуешься грибами, - сказал я по-прежнему
осторожно. - Они не по моей специальности...
- Чушь! Лнага как раз по твоей специальности.
А если ты за все три месяца твоих исследовашга ничего о ней не слышал,
то позволь мне усомниться в глубине и обширности твоих познаний.
Я чуть было не закричал: "Ну вот, тебе мало, что ты нас задерживаешь и
мы вместо того, чтобы быть уже в развалинах Нгалы, все еще торчим здесь, в
лесу, где нам угрожают дикие звери! Ты к тому же меня оскорбляешь!".
Но ведь оп упомянул белого слопа, а потому я только пробормотал;
- Мне никто ничего не говорил об этом лнаге...
Однако я с тем же успехом мог бы и промолчать - он все равно не обратил
никакого внимания на мои слова.
- Гм...м, - промычал он.
- А что это такое?
Он посмотрел на меня с жалостью - так смотрят на младенца, прикидывая,
стоит ли принимать его всерьез и что-нибудь ему объяснять. Но решив,
по-видимому, что сделать это все же необходимо, он начал длинную лекцию,
словно мы были на террасе у Фреда, а не в диких джунглях, на которые
спускалась ночь.
- Надо тебе сказать, Верной, что лнагу можно найти только раз в жизни.
А можно и ни разу не найти. Многие люди искали ее до конца своих дней, но
даже и близко от нее не побывали. Я приехал сюда гораздо раньше тебя
(всего на один месяц, сказал я себе, но поостерегся его перебивать), и у
меня было время об этом узнать. Нужно быть сумасшедшим, чтобы пройти мимо
лнаги, не обратив на нее никакого внимания...
- Почему не обратив никакого внимания? Захвати свою лнагу с собой, если
она тебе так нужна, и поторопимся!
Я уже потерял всякое терпение. Да и далекий зловещий рык становился все
слышнее.
Джим устало покачал головой.
- Если ты ничего но знаешь о лнаге, то лучше воздержись от глупых
замечаний. Любой негритенок сказал бы тебе, что лнагу ни в коем случае
нельзя носить. Она тут же рассьшлется в пыль. Иначе говоря, от нее ничего
не останется уже через несколько секунд после того, как ты ее срежешь.
Я посмотрел на него с самым невинным видом, какой только сумел
изобразить.
- Но в таком случае, Джим, - прости мой вопрос, - что же делают с этой
самой лнагой?
Он немного помолчал (это окончательно вывело меня из равновесия-ведь
уже совсем стемнело!), а потом задумчиво сказал:
- Я думаю, другой возможности у нас нет, Верной.
В его голосе была мягкость, которая не предвещала ничего хорошего - я
знал Джима с детства.
- И что же ты собираешься делать? - возопил я.
- Лнагу надо съесть тут же на месте, - ответил оп с насмешливой
улыбкой. - Ты не голоден?
Увидев, что он и в самом деле протянул руку к пурпурному наросту, я
больше уже не смог сдерживаться. Я со всего размаха ударил его по пальцам
и толкнул. Наверное, нервы у меня совсем расходились.
Джим никак не ожидал такого нападения - может быть, потому, что он
гораздо сильнее меня, и мы оба это прекрасно знаем: он потерял равновесие
и свалился на мокрую траву.
- Чтоб тебя растоптал белый слон! - взревел он. - Ты что, с ума сошел?
- Это ты сходишь с ума! - закричал я, совершенно не думая ни о белом
слоне, ни о том, что я посмел сбить Джима с ног. - Как ты можешь хотя бы
подумать о том, чтобы набить себе рот такой мерзостью, от которой на сто
шагов несет отравой? И ты что, но видишь, ночь того и гляди застанет нас
тут, а до развалин еще неизвестно сколько идти!
Ему, собственно, полагалось бы вскочить и броситься на меня (он уже
довел меня до того, что я готов был с ним схватиться), но он ни о чем
подобном ые думал. И я еще больше встревожился, услышав, что он говорит
совершенно спокойно, словно ничего пе произошло:
- Не будь идиотом, Верной. Такое везение два раза в жизни не
повторяется. Никто еще не умирал от лнаги. Наоборот... - он па секунду
замолчал. - Наоборот, мы с тобой первыми из всех белых узнаем...
- Да скажи ты мне по крайней мере, что это еще за важность такая?
Объясни, чего ради ты стараешься отравиться этим чертовым грибом посреди
глухих джунглей с единственным утешением, что потом отравятся дикие звери,
которые тебя тут же сожрут?
Он опять помолчал, и это молчание показало мне, насколько он меня
презирает, - показало лучше, чем это могла бы сделать пощечина. А когда он
снова заговорил, я понял, что его решение бесповоротно. Конечно же, он
говорил тем мягким тоном, который не предвещал ничего хорошего.
- Тебе следовало бы остаться дома, Верной, гулять по своей плантации, а
не до джунглям, иметь дело с неграми, которые говорят "да, масса", а не с
Нгалон и интересоваться - так, для времяпрепровождения - каким-нибудь
линчеванием, а не поисками древне-африканской культуры.
- Всего хорошего, Джим, - только и ответил я и удалился быстрым шагом.
Я прекрасно мог найти дорогу и без него и вовсе не был обязан оставлять
свою шкуру в джунглях только потому, что он неожиданно сошел с ума.
Неожиданно?
Не знаю.
Я пожал плечами и вступил под отвратительную кровлю леса, освещая себе
путь карманным фонариком. Ведь я же знал, что Джим всегда был тронутым,
что его отец, неудачник Чарли Браун, был самым нищим из всех белых жителей
Джорджии, одним из тех бродяг, которые живут вперемешку с неграми,
способны напиваться с ними и даже жениться иа негритянках и дюжинами
производить на свет несчастных детей, готовых с первых дней своей жизни
проклинать родителей. Правда, Чарли женился не на негритянке, а на
какой-то Эвдоре, которую подцепил неизвестно где, но оба они надрывались
на плантации бок о бок с неграми. И если бы я не повстречался случайно с
Джимом...
Как я ни старался, но в этой мгле, под густой листвой, теснящейся на
змеевидных ветвях, между стволами, оплетенной сетью лиан, по неведомой
жиже, которую мне не хотелось бы называть землей, идти быстро было
совершенно невозможно. Все вокруг меня таинствено шелестело и шевелилось,
словио я забрел в ловушку, чьи стены готовы были вот-вот распахнуться,
оставив меня лицом к лицу с каким-нибудь из тех диких зверей, которые, как
я чувствовал, бесшумно скользили за зелеными завесами листвы, вынюхивая
мои следы и заранее облизываясь. И все это усугублялось тьмой. А кроме
того, в глубине души я не слишкои-то доверял своему чувству нанравления,
хотя оно и должно было бы вести меня прямо к священным развалинам, о
которых рассказывал нам Нгала. Тот, кто отправляется в джунгли - да к тому
же еще ночью, - намереваясь брести наугад, не слишком-то быстро
приближается к целы. Я от всего сердца проклинал Джима и прислушивался,
надеясь, что он все-таки пошел за мной. Но я знал, что целый легион
демонов не сдвинет его с места, если только он сам не передумает. И хуже
того - я знал, целые легионы демоков с их генералами во главе не смогут
выбить из его башки то, что он туда вобьет.
...Мне было тогда, наверное, лет восемь. Стояло лето, и я совсем
запыхался, когда прибежал в маленькую рощицу акаций, где прятался старый
негр, который гнал самогон в развалившейся хижине, построенной когда-то
давно еще моим дедом Стюартом. Правда, прятался - это мы только так
говорили. На самом деле Иаков вовсе ни от кого не прятался, потому что
самогон у него покупал сам Хоуард, шериф. Ну, конечно, не сам, а через
Верзилу Джо - не мог же шериф сам являться к Иакову за спиртным. Я хочу
сказать, что Иаков совершенно открыто жил в этой хижине и, уж наверное,
платил моему отцу какую-нибудь аренду, деньгами или самогоном (думаю,
скорое самогопом). Иакова я боялся, потому что он всегда был пьян, но мне
нравилось подсматривать за ним, пока он возился под акациями, катил
бочонок или брел за водой к маленькому ручейку, который еле сочился позади
его лачуги. Я и сейчас еще помню, с каким восхищением, затаив дыхание, я
разглядывал его, потому что такого человека - как бы это сказать? - просто
но могло быть. Однажды я слышал, как моя мать неодобрительно говорила о
нем с негром-проповедником и обвиняла его в том, что он "делает еще
несчастнее людей, которые и без того уже достаточно несчастны", и в моем
детском воображении старик рисовался каким-то демоном, в довершение
святотатства носящим имя библейского патриарха. Однако этот демон
притягивал меня гораздо сильнее, чем святые, о которых нам рассказывал
священник, и, когда я смотрел, как он, пошатываясь, бродит под зелеными
кронами акаций, мне казалось, что я присутствую при каком-то таинственном
ритуале, смахивающем на черную мессу.
Сходство с религиозной церемонией у его более чем светского занятия
появлялось потому, что он все время напевал обрывки духовных гимнов и с
его толстых лиловых губ то и дело срывались имена библейских святых.
Вспоминая об этом теперь, когда я стал взрослым, я говорю себе, что старик
был слишком прост и веровал слишком безыскусно, а потому не видел никакого
противоречия между библейскими заповедями и тайным винокурением. Однако
тогда мне казалось, что он свершает какой-то сокровенный ритуал и,
отправляя свою службу, глумится над всем, что должно быть священным для
человека. Этим, наверное, и объясняется ужас, который я испытывал, пока за
ним следил, - ужас, смешанный с любопытством и отвращением.
Я только что перебежал ручей по перекинутому через него маленькому
дощатому мостику и спрятался за деревьями, чтобы незаметно подобраться
поближе к хижине, как вдруг прямо над моей головой раздался голос, шедший,
казалось, с самого неба:
- Эй, белый, что тебе здесь нужно?
В первое мгновение я было решил, что это какой-то ангел требует у меня
отчета за нечестивый интерес, который я испытываю к старику. Я сразу
вспотел и у меня затряслись колени. Но, подняв испуганные глаза, я
обнаружил, что на дереве надо мной сидит мальчик примерно моих лет. Я
обалдело пробормотал:
- Зачем ты залез на акацию? А колючки?
- Это не акация, а туя, болван!
Избавившись от своего страха, я так обрадовался, что даже не обратил
внимания на оскорбление.
- Почему ты зовешь меня белым?. Ведь ты тоже белый.
Я просто не смог уследить, как он спрыгнул с дерева. Как кошка. Он был
бос, с растрепанными волосами и одет в рваные штаны и висевшую лохмотьями
рубашку. Но больше всего меня удивил лоскуток красной материи, пришитый
там, где полагается быть сердцу.
- Да, я белый, но слон! - заявил он так, словно это само собой
разумелось. - Что тебе тут нужно?
Мне и в голову не пришло, что я мог бы задать тот же вопрос ему самому,
а ответа я придумать не сумел и предпочел переменить тему.
- А почему у тебя красная тряпка на груди?
- Я ранен, - ответил он мягким тоном, который ввел меня в заблуждение.
Потому что он тут же накинулся на меня.
Мы покатились по траве. Сначала я было подумал, что он просто хочет
повозиться, как это часто бывает у ребят нашего возраста, но мой нежданный
противник позаботился доказать мне, что я очень и очень ошибаюсь. Он-таки
отлупил меня, отлупил по первое число. Я даже начал вопить так громко, что
мои крики обеспокоили старого демона с длинными белыми волосами, и он
вышел из своей хижины. То, что меня спас именно Иаков, было совершенно
неожиданно - от удивления я даже забыл потом пожаловаться отцу.
Старик, как обычно, был пьян - ровно настолько, чтобы походка у него
стала неуверенной, а язык заплетался. Но он все-таки держался на ногах еще
достаточно крепко - он схватил нас своими могучими ручищами, точно котят,
и посадил около себя справа и слева, добродушно приговаривая:
- Ягнятки господни, маленькие ягнятки... бее...
бее...
Мы с Джимом расхохотались, и старик тоже захохотал, тряся толстым, как
у Силена, брюхом. Однако с тех самых пор я хорошо запомнил, что, если Джим
упоминает белого слона, с ним надо держать ухо востро.
Вдруг мне показалось, что я сбился с пути. Я остановился и посветил
фонариком по сторонам. Вокруг не было видно ничего, кроме стволов
деревьев, и в их зеленой невозмутимости мне почудилась насмешка.
Я уже подумал, не разумнее ли будет вернуться назад по тому же пути, по
которому я сюда пришел, и отыскать Джима. Может быть, он за это время
немножко одумался. На самом деле это была попытка обмануть себя (в глубине
души я не сомневался, что возвращаться к Джиму совершенно бесполезно), но
я чувствовал себя потерявшимся, как слепой щенок. На всякий случай я -
правда, без особой надежды - громко прокричал несколько раз имя Нгалы. Еще
и сегодня я предпочитаю не знать, какой зверь рыкнул мне в ответ.
Его рычание прозвучало так близко, что я, уже больше не раздумывая,
ринулся вперед, словно ядро из пушечного жерла, перепрыгнул через дерево,
лежавшее поперек тропинки, прорвался сквозь путаницу мокрых лиан и,
пошатываясь, еле переводя дух, остановился посреди илистого болотца. Вода
тут не доходила до верха моих сапог. Однако я не осмеливался двинуться
дальше, потому что вовсе не был уверен, что доберусь до твердой почвы -
впереди в луче моего фонарика виднелся все тот же зеленый ковер, по какому
я прохлюпал до того места, где теперь стоял.
Внезапно вокруг воцарилась тишина, словно джунгли затаили дыхание.
Через мгновение послышался какой-то шум. Я посветил фонариком в ту
сторону, откуда он раздался, и в пятне света возник Джим. Что-то
случилось. Это я понял сразу.
- Не будь дураком, Верной, - сказал он.
- По-моему, я сбился с дороги.
Он стоял по ту сторону упавшего дерева.
- Развалины там.
И он показал рукой вправо.
Я зашлепал сапогами по воде. Странно, насколько меня успокоило одно его
присутствие - я даже мог теперь говорить о развалинах с безразличным
видом, словно речь шла о каких-то абстрактных проблемах.
- Откуда ты знаешь?
Он не ответил и только протянул мне руку, чтобы помочь перешагнуть
через ствол дерева, лежавшего поперек болотца. Я ухватился за нее, и вдруг
что-то со страшной силой потянуло меня вперед. Через секунду Джим прижал
меня к груди так, что я не мог пошевельнуться, и начал набивать мне рот
какой-то дрянью-она была липкой, тягучей, жгучей и все-таки пахла цветами.
- Я не эгоист, - сказал он. - Я оставил кусочек и для тебя.
Он прижал ладонь к моему рту. Этот проклятый кусочек сатанинского гриба
обжег мне язык и небо. Но как я ни старался, мне не удавалось его
выплюнуть.
Когда я попытался вытолкнуть его языком, Джим сильно ударил меня по
затылку. Я подпрыгнул и невольно проглотил ту гадость, которой он набил
мой рот. Джим выпустил меня и отодвинулся.
- Не будь идиотом, Верной, - повторил он. - Без лпаги мы в джунглях
погибли бы. Ни один хищник ни за что не тронет человека, съевшего лнагу.
- Охотно верю! Эти хищники немножко поумнее, чем некоторые выпускники
Гарварда...
Мне предстояло умереть от яда, и я прекрасно понимал, что сделать уже
ничего нельзя. Я говорил с безнадежной покорностью судьбе, дрожа всем
телом.
- Погаси фонарик, выпускник Гарварда.
- Еще чего?
- А еще не будь таким умным.
Мне было теперь все равно. Я погасил фонарик.
- Ну как?
Я пожал плечами.
- Яд начинает действовать. Я чувствую, как покалывает в губах.
- Твои идеи никогда не отличались многообразием. Наоборот, они скорее
были навязчивыми, - воскликнул Джим. - Ты так дорожишь своей жизнью?
Покалывание быстро распространялось. Оно поднялось на щеки, спустилось
на подбородок. Я чувствовал, как оно захватывает глаза, веки, лоб, шею.
Джим ждал.
И хотя за мгновение до этого мрак был абсолютным, словно в закрытом
шкафу, я обнаружил, что постепенно начинаю видеть. Нет, дело было не в
том, что мои глаза привыкли к темноте. Она по-прежнему была совершенно
непроницаемой. Но теперь я отчетливо различал все, на что падал мой
взгляд. Я видел деревья, видел Джима.
- Ну как, начинаешь прозревать? - спросил он.
И тут я вспомнил, что он нашел меня без фонарика.
У нас был на двоих только один фонарик, и я унес его с собой. Но теперь
я мог больше не упрекать себя за то, что оставил Джима в темноте.
- Да, правда, я вижу.
- Ну и прекрасно. Тогда - вперед!
Я действительно видел все лучше и лучше. Джим уверенным шагом двинулся
в том направлении, которое указал мне еще раньше, и я последовал за ним.
- А музыку ты тоже слышишь? - спросил я его.
Уже несколько секунд я различал непрерывный тихий звук, похожий на
вздох органа, низкий и глубокий, а теперь за ним слышались какие-то другие
звуки, мягкие переливающиеся аккорды, словно невидимые пальцы касались
струн арфы.
- Остановись на минутку, - сказал Джим.
Мы оба остановились.
Теперь я не слышал больше ничего, кроме органа.
- Это зеленый цвет джунглей.
Его слова не показались мне странными - я сразу понял, что зеленый цвет
превратился в звук. Странным было только спокойное равнодушие, с каким я
вспомнил, что отравлен. Впрочем, об этом я больше не думал: если мысль о
том, что я проглотил кусок пурпурного гриба, иногда и приходила мне в
голову, то лишь как простая констатация факта - с таким же равнодушием мы,
заметив кочку, поднимаем ногу повыше, чтобы не споткнуться. Конечно, я
знал, что гриб был... Но это тоже уже пе казалось таким важным, как
вначале.
- Пошли, - скомандовал Джим.
И снова аккорды арфы. Мне уже не нужно было объяснять, что я слышу цвет
моих сапог - их я, естественно, видел, когда смотрел под ноги.
- Ну?
- Да, это мои сапоги.
- Ты прогрессируешь, Верной. А развалины?
- Что - развалины?
Он умолк и продолжал идти впереди меня. Подняв глаза и посмотрев поверх
его головы сквозь массу листвы, из который вырывался могучий и глубокий
аккорд органа, я вдруг увидел где-то далеко впереди огромную площадь. Она
была окружена стеной, которую ярость дождей, ветров, а может быть, и людей
превратила в неправильный, расползшийся зубчатый хребет. И тотчас же я
услышал звучание рыжих развалин.
- Джим! - закричал я,
- Мы скоро придем.
И действительно, идти оставалось недолго. Деревья стали ниже, петли
лиан исчезли, и мы наконец оказались на твердой сухой почве, на настоящей
земле, приятно пружинившей под ногами.
Джим протяжно закричал:
- Э-эй, Нгала!
И в это мгновение я заметил луну - прежде ее скрывала зеленая кровля
лесов. Это была полная луна, круглая и красная, какую можно увидеть только
в Африке, луна, словно слепленная из красной африканской земли - из земли,
так сказать, пропитанной солнцем, излучающей весь жар, который она
накопила за день.
Красный свет заливал глинобитные стены, вздымавшиеся над развалинами на
головокружительную высоту, и музыкальный эквивалент красного цвета
раздался теперь в моих ушах, словно пронзительный вопль саксофона.
Глубокие органные аккорды джунглей умолкли.
Я смотрел на развалины из-под величественной арки входа и слушал, как
на фоне трагической мелодии саксофона эхо голоса Джима летучей мышью
перепархивает от стены к стене.
- Нгала... ала... ала...
Внезапно я перестал слышать саксофон. Но зато теперь я видел взрывы
цвета, фантастические пятна, вспыхивающие в небе, на глиняных стенах -
всюду, куда я бросал взгляд. Эти пятна разрывались, словно фейерверки, и
распадались на клубки, на потоки цветов, сплетавшиеся между собой, как в
любимой игре нашего детства, когда мы наносили на страницы альбомов разные
краски, складывали листы, а потом, разлепив, любовались той смесью
оттенков, которая возникала на влажной бумаге.
- Джим! - крикнул я. - Джим!
Взрывы цвета стали такими невыносимыми, их искристое сияние достигло
такой интенсивности, что я закрыл глаза, ослепленный.
- Послушай, не ори ты так, - сказал Джим, и.
передо мной переливающейся радугой сразу же стали разворачиваться
шелковые реки.
- Я вижу звуки! - пробормотал я, следя за мягкими переходами оттенков.
То были непередаваемо тонкие переливы - зеленый, голубой с
перламутровым отблеском, и среди них медлительно разворачивала свой
струящийся треугольник трехлепестковая роза. От этого взрыва красоты у
меня захватило дыхание. Цветные полотнища трепетали как крылья, сливаясь в
более плотную, покрытую мелкой рябью поверхность, и какая-то внутренняя
сила изгибала их, плавила, словно они были восковыми, заставляла скользить
и колебаться длинными, мерными, неповторимо изящными волнами. В
ослепительном свете возникали и вновь растворялись пляшущие неустойчивые
завитки. Они вздымались гармоничной дымкой, неуловимой гаммой цветов,
пиршеством форм и оттенков, порождая бесконечные калейдоскопические узоры,
лишенные смысла, но завораживающие. Я чувствовал себя так, словно меня
перенесли в какой-то несказанный рай, где царит прозрачная воздушность.
Все, что могло бы представиться грубым, как бы утончалось, проходя
через феерический прокатный стан невесомости и текучести. Освобожденный от
тяжести костей и мышц, я растворялся в нереальном просторе.
- Нгала здесь! Нгала ждать вас!
Сначала вращающиеся круги, потом плавный хоровод объемов и цветов.
- Я рад видеть тебя, Нгала.
Голос Джима породил могучие артезианские фонтаны. С мучительным
напряжением, подхлестывая непослушное тело всей силой воли, я заставил
себя устремить глаза на возникшую перед нами статую из черного дерева,
посеребренную луной. Лицо Нгалы было сероватым, какими всегда бывают лица
чернокожих, когда они бледнеют от сильного волнения. Он открыл рот, но его
губы так дрожали, что он не смог произнести ни слова, а глаза раскрылись
так сильно, что белки, казалось, заслонили щеки и достигли бровей.
- Лнага, - выдохнул он наконец, отступая на шаг. - Лнага...
Я с удивлением повернулся к Джиму. Впервые с той минуты, как мы вышли к
стене, окружавшей мертвый мир развалин, с той минуты, как луна залила нас
своим кровавым светом, я посмотрел на его лицо. Потрясение было таким
сильным, что у меня перехватило дыхание. Серые глаза Джима пылали тем же
фиолетовым огнем, что и найденный нами гриб. Даже белки стали фиолетовыми.
Золотые искры плясали в их фиолетовых глубинах, точно крошечные существа,
наделенные странной самостоятельной жизнью. Вероятно, на моем лице
отразилась идиотская растерянность, потому что Джим быстро шепнул мне:
- Не будь дураком, Верной! Глаза тех, кто съел лнагу, тоже становятся
лнагой. Иначе как же Нгала об этом догадался бы?
Цветные полотнища продолжали колыхаться, их пластичные сочетания
складывались во все новые и новые композиции, которые заставили бы
побледнеть от зависти любого художника-абстракциониста.
- А мои? - спросил я и сам не узнал своего сдавленного голоса.
- Представь себе, и твои глаза тоже, Нгала смотрел на нас с суеверным
почтением, не осмеливаясь подойти.
- Человек лнага могуч... Человек лнага - не человек... - бормотал он.
Я заметил, что мало-помалу звуки перестают вызывать прежнее волшебство
красок. Теперь цвета казались мне более бледными, более прозрачными, и я
подумал, не начинает ли действие яда слабеть, но тут же вспомнил, что
звуки, преображающиеся в цвета, лишь сменили цвета, преображающиеся в
звуки.
- Ну, и какие же еще сюрпризы заготовила нам лнага? - спросил я с
глупой развязностью.
- Не будь таким легкомысленным, Верной.
Джим проглотил этот яд раньше меня, и вполне естественно, что каждое
изменение его действия он ощущал тоже раньше. Вот почему его тон
встревожил меня. Я стал вслушиваться в свои ощущения еще более внимательно.
- Люди лнага... - бормотал Нгала. - И луна... полная луна...
Но его слова уже не порождали хоровода красок.
Одни лишь глинобитные стены вздымались передо мной, залитые светом
луны, и только теперь, когда пляска фантастических форм перестала
отвлекать мое внимание, я почувствовал их странную, необычную красоту.
Передо мной была крепость - нечто вроде города, окруженного стенами. Мы
прошли через вход, похожий на древнюю триумфальную арку, и теперь шагали
между высокими глинобитными домами, уставившими на нас зияющие окна.
Кровли их провалились, и там, где они некогда опирались на стены, глина
была выщерблена и как бы изъедена невидимой проказой времени. Дожди
оставили свой след на красноватой массе, покрыв ее поверхность желобками,
унеся деревянные и терракотовые украшения. Но одна желтая маска, вделанная
в фасад, еще держалась там, куда ее поместили руки, ныне уже давно
обратившиеся в прах. Все здания напоминали усеченные конусы, они были
похожи на сборище вавилонских башен, перенесенных сюда с библейских
равнин, а мы - на трех путников, заблудившихся среди лунных просторов.
- Мы должны попробовать, Нгала, - сказал Джим.
Чернокожий немного пришел в себя. Это был крепкий парень - такого мой
дед Стюарт купил бы с закрытыми глазами. То есть я хочу сказать, что он
лучше всех сумел бы оценить великолепную мускулатуру и могучие плечи
Нгалы. Но конечно, теперь все изменилось, да и мы были не у себя в
Джорджии, а в таинственных глубинах Африки, в стране Нгалы, мечтавшего
изучать ее историю. Собственно, именно поэтому он и пришел в наш лагерь и
предложил помогать нам во всех наших изысканиях. Я-то был почти совершенно
уверен, что он принадлежит к одной из тайных негритянских организаций: они
просто кишели в этих местах и все боролись за независимость. Я хорошо знал
черных, я жил среди них, и у меня была интуиция - может быть,
наследственная, - которая помогала мне угадывать, что творится в их
сердцах.
Спокойное достоинство Нгалы могло объясняться лишь религиозной
фанатичностью или недавно полученными знаниями о том, чего стоит
человеческая власть.
Я был склонен скорее принять второе предположение.
Только наше совершенно неожиданное превращение в людей лнага смогло
смутить его, пробудить в его душе атавистический страх - или, быть может,
только глубокое почтение.
- Очень опасно! - неуверенно сказал он в ответ на загадочные слова
Джима.
- О чем вы говорите? - спросил я.
Но Джим не удостоил меня даже взглядом.
- Ты доверяешь мне, Нгала?
- Я доверять, - ответил негр и добавил в качестве доказательства. - Я
привести белые люди сюда.
Я сначала никак не мог понять, по каким соображениям Нгала указал нам
местонахождение этого покинутого города, не известного ни одному белому.
Но Джим невольно объяснил мне это.
- Ты хочешь знаний, Нгала, не так ли? - сказал он тогда. - Ты хочешь
знать о своих предках? Тот, кто не знает своих корней, тот легче листика,
уносимого ветром.
Он говорил с неестественным возбуждением, нисколько не заботясь о том,
сможет ли Нгала его понять. И не Нгала, а я начал понимать, почему Джим
всегда так настаивал на изучении древних африканских цивилизаций, заставил
меня разделить с ним его занятия и увлек в Африку, несмотря на удивление и
даже презрение, с которым моя семья встретила этот поступок. Мне пришлось
даже прибегнуть к поддержке моего дяди Генри, сенатора, но уж тот сразу
почуял, какие политические выгоды может извлечь республиканская партия,
щеголяя перед черными избирателями именем Вернона Л. Уоррена, "известного
специалиста по вопросам африканской культуры, сына благородного Юга".
И вот, оказавшись совсем один рядом с колеблющимся Нгалой и
настаивающим Джимом, я впервые спросил себя, почему я, собственно, пошел
за этим бывшим мальчишкой в рваной рубашке, почему я требовал, чтобы мой
отец помог ему получить образование, и почему я стою сейчас здесь, у
подножия гигантских глиняных зданий, под луной, почти такой же красной,
как их стены, на земле этого материка, на другом конце земли, вдали от
всего, что я люблю и ценю. Каким нелепым колдовством заставил меня Джим
переносить все его прихоти? Ведь на самом-то деле все должно было бы
получиться наоборот, потому что только благодаря мне он смог подняться
выше того жалкого положения, в каком прозябала его родня! Вероятно,
необычайная ясность моих тогдашних мыслей тоже была вызвана действием яда.
Я сердито посмотрел на Джима.
Я увидел его глаза, пожираемые фиолетовой отравой, и понял всю
сокрушительную силу любопытства и отвращения. В моем мозгу молнией
пронеслось воспоминание о старом Иакове. Джим подчинил себе мою душу той
же смесью чар и страха; он будил во мне то же болезненное любопытство,
которое в детстве заставляло меня часами прятаться около хижины, скрытой
за акациями. Произошло только перемещение - я перенес на него мой давний
комплекс. То любопытство и отращение, которые вызывал у меня чернокожий
пьяница, я перенес теперь на странного белого бедняка, всегда якшавшегося
с черными и помешанного на идее братства с ними. И благородная кровь Юга
запоздало вскипела в моих жилах, когда я осознал этот преступный гипноз,
смешанный с древней ненавистью.
В старинной драме, которую разыгрывают белые и черные, я оказался в
роли недостойного белого, неспособного избавиться от груза своих
комплексов. А ведь любой мой нормальный соплеменник сбросил бы их под
суком с повешенным на нем негром!
- Ну, скорее! - воскликнул Джим, и я сообразил, что, захваченный своим
открытием, я пропустил часть его разговора с Нгалой.
Та порожденная ядом гриба ясность мысли, которую я ощущал в себе,
по-видимому, усилила также и обычные свойства Джима и удвоила его
способность убеждать. Я понял, что ему удалось уговорить Нгалу, потому что
оба они направились теперь в глубь развалин.
- Идем, Верной!
Джим небрежно бросил эти слова через плечо, словно они адресовались
собаке. Меня охватило жгучее желание дать ему пощечину, унизить его перед
этим черномазым... И все-таки я последовал за ним, словно ничего не
случилось. Меня раздирали противоречивые стремления (наверное, это тоже
было вызвано проклятым грибом), и моя уверенность в себе постепенно и
незаметно исчезла.
Я растерянно брел между красными стенами. Город был построен без
всякого плана, а потому узкие улочки и проходы между зданиями оказались
сплошным лабиринтом, и мы осторожно шли по его извивам, нередко
перебираясь через груды глины от обвалившихся стен.
На одном из перекрестков мы увидели диск из слоновой кости, на котором
были изображены два столкнувшихся лбами слона. Все вокруг дышало покоем, и
луна то освещала нас, то скрывалась за рыжими домами, овеянными тайной
исчезнувших жизней. Город казался таким мертвым, что я не вздрогнул, даже
когда мы наткнулись па львов.
Львица спала лежа на боку, а два львенка уснули прильнув к ее соскам. Я
думаю, только их запах - запах диких зверей - пробудил во мне слабое
воспоминание о давнем ужасе. Однако я смотрел на это зрелище так же
спокойно, как на развертывавшиеся передо мной ряды стен. Но Нгала,
скользнув между мной и Джимом, схватил нас обоих за руки. Я почувствовал,
что он весь напрягся, с трудом подавляя страх, бившийся в черной тюрьме
его тела; казалось, он вдруг лишился дара речи. Джим оттолкнул его руку и
пошел прямо к зверю. Львица вскочила, вырвав соски у львят, и секунду мы
видели белую струйку молока, к которой смешно тянулись маленькие розовые
язычки. Однако в нашем положении не было ничего смешного. Шерсть на
загривке львицы встала дыбом, и она приготовилась к прыжку. Но Джим
продолжал приближаться к ней с невероятным спокойствием, и я увидел, как
она присела и поджала хвост. Она оскалила зубы и рычала, а ее рыжая шерсть
волнами поднималась на спине и на боках. Совершенно спокойно Джим протянул
руку и погладил львицу по морде; львица сразу успокоилась, закрыла глаза и
начала нежно мурлыкать.
Чтобы по-настоящему понять то, что произошло в этом мертвом древнем
городе, нужно хоть раз увидеть льва не за решеткой клетки, нужно знать,
какова бывает ярость львицы, захваченной в ее логовище, когда она кормит
своих детенышей. Я ошеломленно слушал мурлыканье, громкое, словно храп
мужчины, и не мог оторвать глаз от сцены, развертывавшейся передо мной в
бледном свете луны. Еще и сейчас перед моим взором стоит Джим,
наклонившийся над томно раскинувшейся львицей, а львята продолжают сосать,
дергая ев кожу лапами величиной с мой кулак.
Пальцы Нгалы сжали мою руку, и он сделал мне знак головой. Мы на
цыпочках проскользнули мимо львиного логова, не отрывая глаз от Джима, и
он тоже все время смотрел на нас. На его губах застыла непонятная улыбка,
и я заметил, что радужные отсветы, которые я видел вокруг гриба под
деревом, теперь окружают его еле видимые в темноте плечи. Я не знаю, как
он избавился от укрощенной хищницы, но во всяном случае он почти тут же
присоединился к нам. Нгала повернулся и повел нас дальше. Мы не произнесли
ни одного слова.
Я размышлял, не придал ли и мне яд гриба, хотя я проглотил его очень
немного, те же замечательные свойства, какие только что выказал Джим.
Мы шли по глинистым улицам, направляясь к какому-то месту, которое,
по-видимому, было хорошо знакомо Нгале. Это его предки построили город из
красной глины, и воспоминания о нем сохранились в старинных легендах -
совсем недавно мы сравнивали эти легенды с реальными результатами раскопок.
Именно там лежала драгоценная цель наших поисков.
Но я не поклялся бы, что Джим не преследует и еще какие-то одному ему
известные цели. Я уже упоминал, что был почти уверен в принадлежности
Нгалы к политическому движению, чья подпольная деятельность все время
чувствовалась в этих краях, и доверие, которое питал к нему Джим, казалось
мне подозрительным. Я спрашивал себя, о чем, собственно, просил он Нгалу,
почему ему пришлось так настаивать и почему Нгала проявил такое упорство.
- Куда мы идем? - спросил я.
- Уже тут, - ответил Нгала.
Узенькая улочка расширилась в небольшое подобие площади, густо заросшей
кустарником. На ней высилось большое овальное здание. По чудом уцелевшей
притолоке над его входной дверью тянулся сложный узор из ослепительных
зигзагов. Когда я пригляделся к ним внимательнее, мне показалось, что они
шевелятся.
- Ждать... - прошептал Нгала.
Я остановился рядом с замершим в неподвижности Джимом и смотрел, как
чернокожий вошел в здание и почти тотчас же вернулся с красным тамтамом в
руках.
С первого взгляда я узнал узор, украшавший инструмент. Этот тамтам был
музейной ценностью - возраст его превышал четыреста лет. С неба на нас
смотрел кровавый глаз луны - гигантская небесная копия древнего
инструмента.
- Люди лнага, - сказал чернокожий с неожиданной торжественностью. -
Смотреть прямо глаза Нгала.
И он ударил по тамтаму открытой ладонью, пробудив так долго дремавший в
нем голос. Его голова была высоко поднята, и я вдруг заметил, что
отражаюсь в его широко раскрытых глазах весь целиком. Секунду я колебался,
словно какой-то внутренний голос предупреждал меня, что я не должен слепо
повиноваться.
Но любопытство было сильнее, и я устремил пристальный взгляд на мое
собственное крошечное лицо, плававшее в темном блеске зрачка Нгалы. Думаю,
что Джим сделал то же.
Руки Нгалы ритмично были по тамтаму. Но ритм этот постепенно менялся.
Сначала он был медленным и монотонным, словно ладони лишь с трудом
высвобождали звуки, запертые в старинном гулком ящике, но потом незаметно
начал ускоряться и лишился монотонности. Каждый звук, вырывавшийся из
древнего тамтама, потрясал меня - я даже не подозревал, что из столь
примитивного инструмента можно извлекать такое богатство оттенков. Я много
раз слышал лучших ударников самых знаменитых джазов мира, и все же от
ритмичных ударов Нгалы у меня захватывало дух, словно каждый звук был
ступенькой, на которую я невольно поднимался (или спускался - я никак не
мог этого понять), ощущая, что последнее эхо этих звуков отражается от
двери - от самой таинственной двери, какую я встречал в жизни. Но новый
удар опять вел меня к новой ступеньке, а далекая дверь, казалось,
отодвигалась все дальше и дальше. Никогда еще мне не приходилось
подвергаться такой странной проверке, захватывающей все мое существо. И в
том же самом ритме мое отражение в зрачке Нгалы расплывалось и снова
становилось четким, словно я раскачивался в каком-то неведомом
пространстве, словно вся моя суть была сведена на нет или словно какая-то
неведомая сила на краткий миг уносила меня с этой поросшей кустарником
площадки, но я вновь и вновь возвращался сюда - возвращался усилием воли,
однако новые раскаты тамтама поетепенно делали ее все слабее и слабее.
Мягко и незаметно я утрачивал связь со всем, что меня окружало. Я
чувствовал, что захвачен вихрем, в котором растворяются и исчезают и мое
имя, и моя индивидуальность, во мгле которого все сливается и стирается.
Луна, медленно плывшая над нами, уже склонялась к западу, и тени
сгустились, придавая глиняным руинам вид почти непереносимой тяжести. Я
думаю, Нгала не случайно встал так, чтобы луна освещала его лицо сбоку.
Хотя мои глаза не отрывались от его зрачка, я отчетливо ощущал свое
нисхождение (теперь я уже не сомневался, что медленно, но непрерывно
спускаюсь по темным ступеням вниз) и понимал, что постепенно погружаюсь
все глубже и глубже в область тьмы, совершенно не похожей на обычную
темноту. Раскаты барабана стали трагическими: в них звучали вопли и сухие
взрывы треска, которые можно было принять за ружейные выстрелы.
Это и на самом деле были ружейные выстрелы!
Зрачок Нгалы еще больше расширился, в сгущающейся темноте он стал как
бы странным экраном, на нем зашевелились неясные тени. И внезапно мое
отражение, плававшее там, словно в тумане, стало четким.
Все мое лицо было в саже, рубашка висела лохмотьями, я держал в руке
дымящийся пистолет и что-то кричал невидимым людям. Треск ружей не
умолкал, и я удивился, что не слышу собственного голоса. Я видел отблески
огромного пожара, освещающие кучу копошащихся черных тел. Потом с ревом и
выстрелами ворвались те, кому я выкрикивал приказания. Я видел их
раскрытые рты, но ничего не слышал, хотя различал каждую деталь: налитые
кровью лица, движения, даже струйки дыма. Внезапно передо мной, заслонив
эту картину, возник черный гигант, потрясающий копьем.
Я разрядил мой пистолет в его широкую грудь, туда, где болтались
ожерелья из львиных клыков. Словно в замедленной киносъемке, я видел, как
лицо воина исказила предсмертная мука, как его рот открылся в последнем
крике. Но у меня не было времени смотреть, как он падает, потому что я
кинулся вперед. Мои люди окружили город (я знал, что они его окружили) и
теперь сжимали кольцо.
Я узнал то овальное здание, перед которым стоял, и унизительная паника
залила меня, как океанская волна. Эта паника прогнала оцепенение и
заставила меня стряхнуть колдовство столь неожиданно развернувшегося
передо мной жестокого фильма, бросившись в безумную борьбу с наваждением
призрачных образов.
Нет, я не стал жертвой кошмарного сна. Просто я снова был в том же
самом месте, куда некоторым образом уже приходил в иную эпоху. Ибо я уже
понял, что человек, на моих глазах уничтожавший город, в который привел
нас Нгала, - не кто иной, как капитан фрегата '(и работорговец) Ной
Уоррен, отец моего деда Стюарта. И вокруг меня происходило то, что
когда-то уже случилось на самом деле. Я ощущал запах дыма;' казалось,
стоит мне только протянуть руку, и я почувствую под пальцами черную кожу
юной девушки, которую Сэм бросил к моим ногам.. Я знал, что это самый
молодой матрос в моей команде: перед отплытием его мать начертила пальцем
невидимый крест у него на лбу и со слезами просила меня позаботиться,
чтобы с ним ничего не случилось. Я пытался вырваться из страшного видения,
стать самим собой, потому что я-то не имел ко всему этому никакого
отношения; и все же я по-прежнему видел, как я смеюсь и хлопаю Сэма по
плечу. Я хотел крикнуть (Ною? Нгале?): "Довольно!
Хватит!", но сам не слышал своего голоса, так же как не слышал и голоса
человека, который говорил Сэму что-то, что заставляло его смеяться. Тем
временем на площадь выводили все новых и новых негров. Кое-кто тащил
великолепные слоновьи бивни. Сэм исчез и вернулся с двумя слитками золота.
Другие мои люди срывали золотые браслеты с запястий и лодыжек чернокожих,
которых ждали цепи и долгий путь к фрегату.
Я больше не мог, я больше не в силах был смотреть на это! Я сделал
отчаянное усилие, чтобы оторвать взгляд от зрачка Нгалы, и почувствовал,
как режущая боль насквозь пронзила мой мозг. Жуткие образы заколыхались, и
на секунду мне показалось, что я чувствую под ногами грубую плотную землю.
Потом я услышал глухое громыхание, похожее на долгое эхо страшного
землетрясения. Но это был топот длинной колонны пленников, которых мои
люди гнали, как стадо. Я знал, что босые ноги не могут вызывать такого
гула. И я опять начал ожесточенно бороться, чтобы вернуться в свое
истинное "я", несмотря па весь ужас ожидания боли, пронзившей меня за
мгновение до этого, несмотря на жуткое ощущение, что кровь уходит из моих
жил до последней капли. Напряжение было чудовищным. Я закусил губы,
услышал собственное всхлипывание и против воли закрыл глаза.
Стена тьмы отделила меня от кошмарных видений, словно я перенесся в
область несуществующего, в мир девственной тишины, которому неведомы ни
человек, ни пожирающие его страсти. На миг меня охватило ни с чем не
сравнимое ощущение покоя (может быть, оно длилось не только миг, но после
предшествовавшего напряжения мне необходима была полная разрядка, и это
ощущение покоя показалось мне слишком коротким), а потом я снова услышал
топот колонны. Однако, открыв глаза, я увидел в черном зрачке Нгалы только
самого себя. Его руки извлекали из тамтама глухое гудение, звучавшее все
тише и тише, словно замирающее эхо.
"Знает ли он?"
Вопрос этот властно ворвался в мой мозг, вновь всколыхнув едва
улегшиеся пласты страха и стыда.
Мои пальцы сжались, словно я кого-то душил. Но с первого же взгляда я
понял, что Нгала не переживал с нами этого странного экскурса в историю
его предков. Начинала разгораться заря, и в ее слабом розовом отсвете кожа
негра блестела влагой, словно он только что искупался. Его щеки ввалились
от огромной усталости - но только от усталости. Он безостановочно бил по
тамтаму, из последних сил поддерживая ту хрупкую лестницу звуков, которая
низвела меня в ад.
Но сам он не перешагнул этого порога, потому что не был человеком лнага.
Я уверен, что мои сожженные губы растянулись в страдальческой улыбке.
Нгала, все еще оглушенный, рассеянно улыбнулся мне в ответ. Собственно
говоря, я украл у него эту улыбку, и все же она принесла, мне чувство
блаженного успокоения. И как ни странно, именно в эту минуту - только в
эту минуту - я вспомнил о Джиме.
Когда я обернулся к нему, весь мой ужас и стыд, казалось, исчезнувшие
из моей души, вновь обожгли мне щеки.
Он лежал на земле ничком, как огромная неподвижная кукла.
- Джим! - крикнул я с еще не вполне осознанной надеждой.
Нгала не успел оправиться от утомления, вызванного многими часами
усилий, а потому я подбежал к Джиму первым. Я быстро перевернул его на
спину.
И тут же отступил на шаг, потому что его снова ставшие серыми глаза
смотрели на меня с неумолимой суровостью, словно выкрикивая беспощадное
обвинение.
- Это не я...
Но я не договорил. Еще не произнеся этих трех слов, вырванных у меня
ужасом, я понял, что с такой стеклянной неподвижностью могут смотреть
только глаза мертвого. Я обернулся к подошедшему Нгале и сказал:
- Закрой ему глаза.
Ни за что на свете не хотел бы я вновь прочесть в них это немое
обвинение!
- Я говорить, говорить...
Все опять обрело привычный вид. Я вспомнил, что Джим съел почти весь
гриб, и, значит, эти картины должны были действовать на него с еще более
страшной силой, чем на меня, что он, возможно, даже мог различать слова,
издевательства, мольбу, ускользавшие от моего слуха. Может быть, он не
испытал той минуты спасительной слабости, которая вынудила меня закрыть
глаза, чтобы вырваться из этого жестокого мира, воскресшего; чтобы мучить
нас. Я слишком хорошо знал и его самого, и его убеждения, я понимал, как
должно было потрясти его это ужасное уничтожение города, а главное -
трагическая невозможность вмешаться. А может быть, он тоже заметил, как
похож на меня главный герой развернувшейся перед нами драмы? Легенды о
моем прадеде Ное вошли в фольклор Джорджии... Как суров был неподвижный
взгляд Джима! Скорее всего он умер от боли и ненависти...
- Белый человек видеть что? - причитал Нгала. - Что прогнать жизнь
человека лнага?
Тяжелые веки навсегда скрыли глаза Джима.
- Да ничего, - быстро сказал я. - Как и я, он видел только тени. Но у
него было больное сердце.
Бедный Джим!
Последние слова я добавил, потому что увидел полные слез глаза
чернокожего - мое слишком уж заметное равнодушие могло бы его удивить. Но
уже много, очень много лет я не чувствовал себя таким свободным.
Становилось жарко, в я начинал ощущать голод.
--------------------------------------------------------------------
"Книжная полка", http://www.rusf.ru/books/: 12.11.2002 15:51